СТИХИ
АЛЛЫ МАКАРЕВИЧ

 

 

Стихи, каких больше нет

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва 2014 год

 

 

 

 

 

«…Стихи, конечно, потрясающие. Но почему вы пишете:

"Стихи, каких больше нет"?

Стихи как раз есть, они живы и думаю, что переживут нас с вами.

О! Именно сейчас до меня дошёл смысл этой фразы! Стихи, которым нет подобных! Правильно?»

 

Из читательских писем

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

_________________________________________________

 

Составители: Наталья Коноплева, Инна Макаревич

Оцифровка текста Елены Пучковой

Обложка Натальи Коноплевой

 

© Алла Макаревич - стихи, 2014

© Наталья Коноплева – составление, дизайн, послесловие, 2014

© Инна Макаревич – составление, 2014

 

 

 

…Моим стихам,

как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

 

Марина Цветаева

 

Не предвкушая торжества

 

Не предвкушая торжества,
живу под властью знаков странных.
И точные ищу слова
для выраженья снов туманных.

В безумных будней чехарду
спешу внести закономерность.
И краски яркие кладу
на жизни бледную поверхность.

Бегу. Но некуда уйти,
непоправимо виноватой
во власти ломких сонатин
неумолимого стаккато!

Мир — в снегопадах и грозе!
А прозу — оставляю дома,
предвидя критику друзей
и любознательных знакомых.

 

26 октября 1980

 

 

Если бог есть

 

Если бог есть - так, верно, от бога!

(От кого ж ещё милостей ждём?)

По каким нас проносит дорогам!

И каким заливает дождём!

 

И какие высокие травы!

Берег озера, данного нам...

... По какому веселому праву

Я к тебе прихожу по утрам?..

 

Если чёрт есть - так, верно, от чёрта

Петербургский безумный июль!

Очертанья домов полустёрты -

Только радуга, руки и руль!

 

И, как в детстве, весь мир - в обещанье!

И, как в юности, жизни не жаль!

И, как взрослым, не нужно прощанья! -

Растворился в июле февраль.

 

август 1977

 

 

О нет, не сказка и не чудо

О нет, не сказка и не чудо:

день будто тот же, что вчера.

Но возникает ниоткуда

двух слов случайная игра.

 

И показалось мне, что ночи

нельзя оставить фонарям,

что по ступеням многоточий

легко подняться в древний храм.

 

И показалось мне, что утро

само собой отринет зло,

и дни распишут по минутам,

как нам волшебно повезло...

 

...А вечер музыкой трамвая

ласкает лица на ветру,

моей судьбой не называя

двух слов случайную игру.

 

август 1977

 

Ах, поэты, не о том вы, не о том

 

Ах, поэты, не о том вы, не о том:

всё о небе, о берёзе над прудом.

Или о погибших в Ту Войну.

Вот и я сейчас травить начну...

 

...Части разгружаются на фронт,

Над Москвой - в ракетах горизонт.

Командиры в кожанках. И вой

Злых сирен. За пленными - конвой.

 

Песни возвращавшихся с войны.

...Будто за Историю Страны

Не бывало пострашней Времён,

не пылало потемней знамён,

 

не лежали во земле сырой

Воинства, прошедшие сквозь строй.

Не стояли черные пруды,

Мертвой русской полные воды.

 

Не лежали жёлтые пески,

Мёртвой русской полные тоски.

 

Не молчала белая тайга,

Пол-России положив в снега.

 

март 1979

 

 

 

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

 

Цикл стихотворений из восьми фотографий

 

 

 

 

Вступление

 

Высокий мир старинных фотографий
ненарушим и важен, как мечта.

Я слова вымолвить не вправе.
Ночь коротка.
И жизнь проста.

Пустые хлопоты и скорая разлука.
И четырех дорог рассветный крест.

Над каменными снами переулка
Владимирский трамвайный благовест.

 

октябрь 1977

 

Фотография первая. Дед. 1890-е годы

 

Посвящается жертвам разгрома

польского восстания.

 

Погублена Польша.

Но это — еще не конец!

Огромна Россия.

Пространства ее беспредельны!

Покончено с прошлым.

Свистит петербургский свинец

на белой равнине,

под небом глухим и метельным.

 

Российская каторга

будет: земля и судьба —

по общим могилам,

набитым за общее дело.

 

Но в серых глазах

под покровом высокого лба —

нет, Польска еще не сгинела!

Еще не сгинела!

 

Спустя бесконечность

сожженных, расстрелянных лет

ты неистребима —

бессмертья простая основа!

В тяжелом альбоме

темнеет овальный портрет,

где в вырезе губ

сохранилось

последнее Слово.

 

март-июль 1978

 

Фотография вторая. Бабушка. 900-е годы

 

Памяти Анны Д-ской

 

Непроницаемо лицо.

Чуть слышен шелест речи польской.

В глазах — дорога мертвецов

От Кракова и до Тобольска.

 

Бескровно губы сведены:

— Иисус Мария! Бог рассудит!

Но будут дети спасены.

И будут выведены в люди!

 

Она проводит их сама

В ту жизнь, где молча ждут известий:

— Побег. — Тюрьма.

— Побег. — Тюрьма.

И, может быть, расстрел на месте.

 

...Пока они все с ней. В живых.

Но век двадцатый начат рано.

На страшный век детей своих

Благослови, святая Анна!

 

декабрь 1977

 

 

Фотография третья. Отец. 1920-е годы

 

Посвящается чекистам первого призыва

 

Деревянные подмостки.
Гимнастерки, сапоги.
Лица в ряд — бледнее воска:
всюду — тайные враги!

Взрывы, кражи и пожары!
Хлеб и пули — пополам!
...Комиссары, комиссары
по хохлацким хуторам,

по местечкам, селам, станам —
с Правдой, бьющейся в груди!
И с охраной при наганах —
слева, справа, позади!

И во времени том грозном,
под счастливою звездой
он стоит: такой серьезный,
всемогущий, молодой!

Жизнь не делится на части
и не ведает кривизн:
торжество Советской власти
означает коммунизм!

И пока еще не скоро —
через горы страшных лет
укрепленные заборы
скроют «зарево легенд».

Скроют тех, кто пел не с нами
или просто так не пел,
тех, кто нес чужое знамя,
а уйти не захотел...

...Засверкает век парадов,
теплой крови чистоган!
Ни прощенья, ни пощады
нашим классовым врагам!

И спецы, и командармы
догниют в земле сырой.
Но построен будет самый
справедливый в мире строй!

...В дачный сумрак Подмосковья,
в летний яблоневый дым
черный ворон плюнет кровью:
и на этот раз — за ним.

На крыльце, сухом от зноя,
встанут трое:
— Поживей!
Он обнимется с женою.
Поцелует сыновей.

— Руки за спину!
— Ах, сволочи!
Мы же с вами!..
Желчь во рту.

И шагнет
с веранды — в полночь.
В книги.
В мифы.
В пустоту.

 

декабрь 1977

 

Фотография четвертая. Мать. 30-е годы

 

Посвящается
Ленинградской интеллигенции

 

«…секретарем редакции была Генриетта Давыдовна,

женщина необыкновенной красоты».

(И.А. Рахтанов)

 

Бесконечна под челкой летящей
Черных радуг старинная власть —
То ли в картах, разлуку хранящих,
То ли свита толпою пропащей
О столетья твои обожглась!

То ли в гордых, нелепых дуэлях,
Обезумев, считали шаги
В энном веке — твои менестрели,
В девятнадцатом — злые шинели
И в двадцатом — капризы пурги.

В Петербурге, в Москве, по России
Переметившей смертью дома...
...То ль в глазах твоих — карих и синих
Отражались, тонули, просили
И до срока сходили с ума.

Был твой смысл и непрост, и некороток:
Принимая и песню, и стон,
Ломкий почерк нежданных находок,
Крупный почерк декретов и сводок,

Жирный почерк сплошных похорон.

И судьбы своей страшную ношу
Ты со всеми несла наравне.
Там, где нет — ни плохих, ни хороших,
Бог прикончен, и мир перекошен.

Ты оттуда вернулась — ко мне.

 

февраль—март 1978

 

Фотография пятая. Друзья дома. Конец 30-х годов

 

Интербригадовцам,
вернувшимся в Россию

 

Гибли сотни — где и как попало.
Но летели, плыли, рвались в бой,
Чтоб страну под черным покрывалом
Защищать, как первую любовь!

Поднимали пестрый сброд в атаки,
Свято веря в миф о двух мирах.
И вели: беспомощные Яки —
Догорать в простреленных горах,

Газиков зеленые скорлупки —
Под Мадридом вспыхивать и тлеть!..

...Но в нелепой этой мясорубке
Вы сумели чудом уцелеть.

Чтобы выпить штоф Московской водки,
Поминая тех, кто воевал,
И мальчишкам подарив пилотки,
Загреметь на Северный Урал.

Даже эхом — не оставшись в доме!
Даже тенью — не тревожа глаз!

Только с фотографии в альбоме
Через сорок лет взглянуть на нас.

 

ноябрь 1977

Фотография шестая. Бабушка. 40-е годы

 

Посвящается семьям осужденных

 

Когда огромный мир родного дома

Свернется пачкой спрятанных бумаг

И как шагрень свернется круг знакомых

(Не угадать, кто друг, кто враг),

 

Закат зальет вокзалы черно-красным,

Под грязным снегом помертвеют дни —

Всех, канувших во мглу страны безгласной,

В молитвах помяни!

 

Помяни их, о матерь Августа,

В Августейшей Молитве Любви!

В сердце пусто, и в храме негусто,

И на каторге дети твои.

 

Хороводят железные годы

По калёной-палёной Руси,

Под простые молитвы народа:

«С нами Бог» и «Господь их спаси!»

 

Спаси их — на этапах и в бараках,

В дыму каменоломен и болот!

Евреев, русских, немцев и поляков

Создатель — да спасет!

 

И вспыхнут дни возвратов и признаний!

Закрутят в пальцах телефонный диск —

Услышишь, не веря,

Теряя сознание:

«Междугородняя!

Новосибирск!

Мы живы!!!..»

 

...Очнешься.

Полмира до почты,

И шаг — до кресла.

Земля в глазах.

Качается комната...

 

...Жизнь — это то, что

Нельзя о ней рассказать!

 

март 1978

 

Фотография седьмая. Братья. 50-е годы

 

Годовщина Победы

 

Посвящается Р. и В. Д-ским

 

Для того, кто дожил,

домолчал, доходил,

не упал ни в одну из безвестных могил,

не сгорел, не замерз,

не оглох, не ослеп —

рудники Воркуты

и Голодная Степь,

и дорога железная

на Салехард, —

остаются во снах,

в мемуарах, в стихах,

в разговорах по пьянке

за жизнь и судьбу,

да в юродивых лицах,

затертых в толпу!

 

Ничего, что салют

не гремит над Москвой

и над Питером тихо —

он дважды Герой!

Над забитой Россией

висит тишина —

За Победу нам выкатят

бочки вина!

 

В распрекрасную жизнь

мы вернулись с тобой:

в дождь на улицах,

в книги,

в работу,

в любовь!

Наши речи несвязны,

желанья просты.

Лихорадкой Победы

обметаны рты!

Мы с тобой рождены

под счастливой звездой!

И морской крещены

ледяною водой!

Мы из тех, кто не выбит,

из тех, кто дополз,

изучив и еврейский,

и русский вопрос...

 

Он по лекциям лета

экзаменом сдан.

В Годовщину Победы

мы пьяны вдребадан!

 

Будут средства нескорые:

время и труд.

Будут дети, которые

нас не поймут.

 

декабрь 1977

 

 

Фотография восьмая. Дочь. 70-е годы

 

Посвящается нашим детям.

«Какой ты несовременный, папа!»

(Г. Д.)

 

Родители несовременны,
Как книги их, столы и стены.
Как тень побед, что их вела.
Они мудры и неизменны,
Они до огненной геенны
Погружены навек в дела!

— О, да! Прожив свои поэмы,
Меняя ритмы, жанры, темы,
И пряча, как грехи, мечты,
Решая страшные дилеммы,
Мы были скованы и немы,
С трудом переходя на «ты».

А это новое искусство —
Всех красок, выплеснутых густо —
Нам неподвластно, не дано!
С сороковых мы и с тридцатых:
Война нам снится, как солдатам,
Под песни старого кино.

Но белый ангел фотографий
Худые крылышки расправил,
Приладил звонкую трубу
И чистой нотой утро начал,
В том видя важную задачу.
И возвестил твою судьбу!

Вестфальские воспоминанья,
И муки польского изгнанья,
И жалость русских мятежей,
И дрожь немого иудейства —
Кровь исторического действа
На нежном кружеве манжет!

Сквозь полувзрослый плач и вздохи,
Сквозь питерский промозглый ветер,
Сквозь смех в расширенных зрачках —
Звенят монгольские эпохи,
Еврейские тысячелетья
И европейские века.

 

март 1978

 

 

 

 

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

 

Моим сверстникам и друзьям

посвящаю

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва 1978

 

 

 

 

 

Мы - дети войны

 

Мы - дети войны.

Это - в нас.

Это – с нами.

А песни войны

отпылали, как знамя,

обрывки которого прячем упрямо!

И плачем на фильмах

Из старой программы.

 

За тридцать прошедших

и прожитых (с лишком)

тех лет, о которых

и разное помнили или читали,

и разное думали в самом начале –

 

за тридцать - вот этих,

почти что нестрашных,

с нависшим в квартирах

молчаньем домашних

(тех старших, вчерашних

бойцов-храбрецов) -

мы взрослыми стали.

И смотрим в лицо:

 

тому, что от нас

не зависит ничуть,

тому,

что всему перерезало путь;

на век, на двадцатый,

которого хватит

на всех разорённых

и всех, кто заплатит!

 

Мы - внуки банкротов.

Мы - дети солдат.

И наши:

"Что делать?"

И "Кто виноват?".

Навек суждены нам

с той самой войны...

 

...Но, может быть, станут

смешны, не нужны

для наших детей?..

 

август 1978г.

 

И город пуст. И небо чисто

 

И Город пуст.

И небо чисто.

И празднично заснежен сад.

Но – снятся, снятся нам фашисты,

Как сорок лет тому назад!

 

И – бой в дыму каменоломен!

И – зарево над бездной крыш!

И взрыв сметает все – огромен!

И – никуда не убежишь!

 

Болят простреленные крылья,

Но ты взлетаешь над песком –

В одном отчаянном усилье,

Одним отчаянным рывком!

 

Паришь!

Сквозь комнат анфилады,

Над площадями,

Над рекой,

Над разукрашенной громадой

Большого Дома,

И тоской

Тебя охватывает странной.

Бой смолк вдали.

А что потом?

 

И воздух свежий и туманный

Глотаешь судорожным ртом.

 

И чувствуешь чугун смертельный,

Которым крылья налиты.

И падаешь.

И длишь паденье

Всей грудью – страхом немоты.

 

И падаешь…

……………………………….

……………………………….

Проснешься.

Мглисто.

Сон не окончен.

Начат стих.

 

Все не досмотрим про фашистов –

Рожденные в сороковых.

 

Январь 1980

Вестибюли метро

 

Вестибюли метро — наши храмы разлук,
да вагонной толкучки накат.
Эскалаторов рты за оградами рук
наши вечные тайны хранят.

Это свет наш янтарный над углем колёс,
нежный мрамор, надёжный гранит...
...Это век наш товарный летит под откос —
обожжён, искорёжен, разбит.

Вестибюли метро — наши храмы надежд.
Ставьте свечи у белых колонн!
В лабиринт пересадок бросайтесь, как в брешь
в обороне врага!
В дым, в огонь!

А когда подают предпоследний состав
ранней ночью, без четверти час —
как молитва о счастье легка и проста —
о тебе, обо мне и о нас!

Вестибюли метро — наши храмы удач,
странных встреч на скрещеньях путей!
И приятель Булата — старинный трубач
нас незримо ведёт в темноте.

 

май 1979

Возвращение к Первой Мещанской

 

И. В-ой

Я к этой улице вернусь

И, курточку стянув потуже,

Ещё на рынке потолкусь,

Ещё попрыгаю по лужам.

 

Ещё билет в «Уран» достав,

Куплю «фруктовое» и спички.

Ещё с Крестовского моста

Пересчитаю электрички.

 

Ещё увижу за углом

Любви старинную науку.

И красный трёхэтажный дом

Посередине переулка.

 

Ещё игрушечный вокзал

Омоет бирюзою площадь...

 

...Но я — не там.

Я буду за

Цепочкой лет.

Мудрей и проще.

И обращу лицо к окну,

К рустованным тяжёлым стенам.

И запах булочной вдохну —

Той, карточной, послевоенной.

 

Где сплыло детство.

И Любовь —

Ещё не Первая — другая...

 

И стыла в трупах за Трубой

В следах от танков

Мостовая.

 

сентябрь 1978

 

Помнишь

 

А. К.

Помнишь:
с детства и до сих пор —
«Ниоткуда не жди чудес!
Надо честно раскладывать
свой костёр!
А огонь —
упадёт с небес».

Этой заповеди
спасителен свет,
крепок якорь,
священен крест.
Через десять,
и двадцать,
и тридцать лет
молиться не надоест.

С нефамильных портретов
глаза — в упор.
(А ведь жизни-то нам —
в обрез!)
«Надо честно раскладывать
свой костёр!
А огонь —
упадёт с небес».

В небесах же погода —
не дай, Господь!
Мокрый снег,
да холодный дождь.
Не видать огня
во мгле скудного дня.
Но приказано ждать —
и ждёшь!

Мы послушны привычке
(о чём разговор!) —
до седых волос.
Без словес.
«Надо честно раскладывать
свой костёр!
А огонь —
упадёт с небес».

И исполнились сроки!
Пламя — в дом!!
Выбил рамы
небесный вихрь!!!
Горсть углей чернеет
вчерашним сном
на сожжённых ладонях моих.

 

август 1980

 

Антиретро

 

Л. С.

Воспоминание о двух вечерах

 

Кладите бледную эмаль
на невесомые капризы...
...Неуловимо, как печаль,
звенят старинные сервизы.

И мебель — нежная тоска
вскользь обозначенного века:
кушетки в тонких завитках
из настоящего ореха,

полуовальный секретер,
храним узорными ключами...
...Великолепие манер,
шутя усвоенное нами,

велит беседу поддержать
о знаменитых эмигрантах
начала века. Но свежа
ещё история Таланта,

Запроданного столь умно,
столь выгодно и столь бесславно!
Как страж, глубокое окно
чернеет в кружеве платанов.

И — Господи! — какая ночь!
Как давит голосов бессилье!

Тщету молитвы приурочь
К обману вымершего стиля.

 

июль 1978

 

Антиретро II

 

Не будем клясться стариной!
Все эти свечи, залы, шубы,
метель и крылья за спиной,
любви серебряные трубы,
пруды, усадьбы, летний зной —
ленивый сон, сушивший губы, —
в наш век, изменчивый и грубый,
уместятся в строфе одной.
Не будем клясться стариной!

Не будем плакать о балах,
где предки век свой прогостили,
где отцветали в зеркалах
Людовиков седые стили,
а рядом в двадцати шагах
стрелялись, ссорились, кутили,
играли и с ума сходили,
и прожигали жизнь дотла!
Не будем плакать о балах!

Мы — не из тех воздушных лет!
Мы — из других времён! Из страшных.
Но стылой крови ржавый след
и флаги на высоких башнях
не мы оставили. О нет!
Всё это — дело тех, вчерашних,
не чтивших очагов домашних,
а знавших только свой обет.
Мы не из тех безумных лет!

Мы — ниоткуда! Из войны.
Её дорог и бездорожья.
Из предвоенной немоты,
с которой жизнь живём, как можем:
мараем чистые листы,
юродствуем, меняем кожу,
анкеты, города — и всё же
самим себе — всегда верны!
Как те, из светлой старины!
Как те, из тёмного железа!
Мы — теза их и антитеза.
Мы ничего им не должны!

В их злые песни влюблены,
Мы — дети страха и войны.

 

июль 1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Цикл стихов

 

ХУДОЖНИКИ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Начинали до света

 

Начинали до света.

И ночами босыми

Уходили поэты

в долгий путь по России.

 

Скоморошьи куплеты —

по дворам и заставам.

Не щадили поэты

мировую державу!

 

За былые обеты,

за свободу и славу

поднимали поэты

голубые бокалы!

 

От чахотки, наветов,

в тёплой крови шинели —

погибали поэты

на крестах и дуэлях!

 

Золотые сонеты

исчезали во мраке.

Возникали поэты

Из «Бродячей собаки».

 

И в железные лета

из огня и агоний

выносили поэтов

легконогие кони!

 

Но в пурге до рассвета

среди хрипа и храпа

умирали поэты

на колымских этапах...

 

...Все подробности-сметы

биографий отбросив,

застывают поэты:

в гипсе!

в мраморе!

в бронзе!

 

В медных трубах Истории

синеют на полках.

 

И недёшево стоят

благодарным потомкам!

 

октябрь 1978

 

 

Поэт и летит, и боится

О. М-му

 

Поэт и летит, и боится,
И Белого Бога зовёт.
И чистого неба страница
Открыта во весь разворот.

В сугробы упрятано поле,
Ведущее в бездну и мглу.
И алое зарево боли
Пылает на каждом углу.

И жёлтого снега пригоршни
Швыряет чухонский январь.
И гаснут все спички.
А дальше —
Усмешкой решит Государь
Судьбу.

 

февраль 1979 — февраль 1980

 

 

Ещё в концертах Петербург

 

Ещё в концертах Петербург,

И сани вязнут, улицы в снегу.

 

Ещё добры коней глаза,

И есть — Воронеж и вокзал.

 

Ещё поэт парит, поёт

И зажигает неба свод.

 

Ещё он нежен и красив,

И сладко пахнет керосин.

 

Ещё друзей живых не счесть,

И многие почтут за честь...

 

Ещё он ходит, пьёт и ест,

Но там — на доме — белый крест!

 

И телефонные звонки

Рвут перепонки на куски!

 

И ночь последняя грядёт

От зарешёченных ворот

 

август 1978

 

 

Платок и плащ

 

«Есть у нас паутинка

Шотландского старого пледа»...

(О. М.)

 

Платок и плащ

изодранный и ветхий.

Платок и плед,

и пальмовая ветвь.

И четверть или треть

необозримо огненного века

уже прошла.

Остались считанные годы

(а может, месяцы, недели, дни...)

Потёртый чемодан

на паперти вокзальной.

И руки на коленях —

два крыла...

 

...И пересыльный стынет товарняк

в ста километрах от Владивостока.

Туманные надежды на спасенье

оставлены.

Съедобно всё, что можно

разгрызть зубами!

(Как они болят!)

Как режет уши

крик чужой высокий,

натянутый на нервы проводов!

И лучше

совсем затихнуть,

уползти подальше.

Кровоподтёки молча зализать.

От холода и боли задохнуться.

И прекратить небытие —

безумье жизни!

И бытие бессмертья обрести.

 

январь 1979

 

Обериуты

 

Ах, в клетчатых немыслимых штанах

выходит Хармс

из-за угла на Невский!

Год двадцать энный

мчится впопыхах!

Цветут афиши,

ночи тонут в блеске

безумных споров,

свежих рысаков!

Театров стены

рушатся в спектаклях!

Шар Зингера

кружится над строкой,

(пока его не описал Ираклий).

Год двадцать энный —

пеной из ноздрей коней,

не укрощённых над Фонтанкой!

Кострами расцветает в январе,

Звонком трамвая

будит спозаранку...

 

...Выходит Хармс

на мостик покурить.

 

Он знает, что не будет генералом.

Он только чиркнет спичкой

над каналом.

 

Но мир за ним

не сможет повторить.

 

май 1979

 

Сотворение Мира

(7 полотен)

 

С. В-ву

Возникающее из небытия,

вечной цепью вьющееся чудо —

никуда, нигде и ниоткуда —

мир мой,

век мой

и душа моя,

возникающая из небытия.

 

Всё накрыто к тайным торжествам.

И заря разостлана в полнеба!

В переливах граней — сон и небыль.

В серебре и золоте листва.

Всё накрыто к тайным торжествам.

 

В невозможно синей глубине

остывает силуэт развязки:

чьих-то глаз — сверканье в прорезь маски!

чьих-то губ — почти на самом дне

в невозможно синей глубине!

 

Бархатом малиновым, ночным,

занавеса край — колеблет зданье.

Радуги бессильно опозданье!

 

Всё уходит.

Чтобы стать иным.

 

И рожденья розовеет дым.

 

февраль 1978-1980

 

 

Лене

 

Туда! Скорее!
Дайте руку!
(Сквозь вонь бензина —
дробь подков!) —
В отшельничество переулка!
в ампирный понт особняков!
В сквозняк оконных переплётов!
За полный разворот перил —
В подъ-езд,
в под-ход,
в подъ-ем,
в под-что-там?)
В подвластье глаз!
Под взмахи крыл
ресниц, распахнутых в подлобья,
под — низкой чёлки — прямоту!
Во тьму прихожей,
в руки — обе
свои руки!
И маяту
приветственных обрядов века
легко отбросив и забыв,
вступаю в непричастье смеха
губам язычества.
Обрыв
дневного дела.
Путь свободен.
Светла улыбка.
Странен ход
к кресту
сквозь контуры полотен,
сквозь запах красок и высот,

с которых — вечно низвергаться
под синеву, под синеву,
где братством снов
и небом братства —
не-отнимаемым — живу!

 

февраль 1979

 

Памяти Николая Павловича Акимова

 

(отзыв в книге выставки
в Союзе Ленинградских художников)

 

Во времена великих дел
Престранных жестов, строк, полотен,
Художник был безумно-смел
И ослепительно-свободен!

Высоких лиц легки черты.
На час, на век — о, повтори их!
Как судьбы чётки и чисты
За театральной феерией!

Свеж бархат! Талия туга!
И синева — близка, желанна!..

...Но Тень — Опаснее Врага
Летит по следу Дон Жуана.

 

25 марта 1979

 

 

После «Повести о Сонечке»

М. Цветаевой

 

Начинается зима

Девятнадцатого года:

Тем — сума,

А тем — тюрьма.

Мелко крестимся у входа.

 

Начинается мытарств

И потерь бессонный список.

И — в Девятой Книге Царств

Путь предсказанный — не близок!

 

Начинается страниц

Глад и хлад —

В фонарных пятнах.

Блеск конца и отблеск лиц

На перронах необъятных.

 

Начинается луна —

Над сугробами по пояс.

Власть — страшна,

Вина — важна!

Истекает кровью повесть.

 

Бал — в дыму.

Горит Восток!

Бьёт двенадцать!

Гибнут кони!

........................................

И хрустальный башмачок

Уцелеет на ладони.

 

январь 1980

 

А. Вознесенскому

 

Что ритм стиха? —

Безумные синкопы —

и где-то в середине —

дикий всплеск

скопившегося в сдавленном мозгу,

в тюремных стенах

черепной коробки!

 

Что звук стиха? —

Обрывки разговора,

услышанного в давке на углу

центральных улиц,

в поезде метро

иль в очереди перед магазином!

 

Что боль стиха? —

Столетья зла и крови,

бессилье гипса — перед топором,

стекла — перед булыжником,

бумаги — перед огнём

и слова — перед рёвом

стихии всё сметающей толпы!

 

Что век стиха? —

Разбег аэродрома,

бессонница вагонного удушья,

летящий нимб вечерних автострад,

каприз волны,

встающей за кормою!

 

Что нерв стиха? —

Предсмертные молитвы

невинно павших,

камни их могил,

иль пригоршни песка во рвах бесслёзных,

кресты на покосившихся церквах,

иль оспа чёрная полос газетных!

 

Что мысль стиха? —

О будущем забота,

в котором — Призрак

Войн и Революций

разросся до чудовищных размеров,

как старый африканский бегемот! —

Ночной кошмар

хромого европейца.

 

И ритм, и звук,

и боль, и век, и нерв,

и мысль стиха —

царапины на коже

привычных ко всему

детей Земли,

готовящихся к самоистребленью.

 

Поэт — за всех

во храме на коленях.

 

Услышь его,

Спаситель Всеблагой!

 

февраль 1980

 

 

Поэт

 

Поэт — гоним. Бездомен. И не может
иначе. Он иначе — не поэт.
И безразлично, что его уложит:
война, дуэль, чахотка, бремя лет...

...Теперь он мёртв. И нечего бояться.
В литературном храме — благодать:
перенеся науку реставраций,
в иконостасе классиков сиять!

Теперь он чист. Сверкает позолота.
Вверху звенит экскурсоводов хор.
Внизу кипит текстологов работа.
И Спас-Толстой над всеми взор простёр!

Курятся юбилейные кадила.
У входа — торг: за полдуши — свеча!
Редакторы-монахи тянут жилы.
И прихожане лбами в пол стучат.

Колени протирают до мозолей,
крестами реализма осенив
благие лбы — в поту, в морщинах боли,
над житиями новыми святых.

А что поэт? Пророк в узорной раме
благословляет прихожан-овец,
поющих (или вопиющих?) в храме!..
...Но там, на паперти, сидит певец.

За полдуши свечи не покупает,
Не входит в храм. Молитвы не творит.
Святым крестом себя не осеняет.
На языке невнятном говорит.

Гоним. Бездомен. Он пока иначе
ещё не может! Он пока живой!
Спины не клонит!
И лица не прячет!

Но — проступает нимб над головой.

 

сентябрь 1978

 

 

 

Марине

 

Стану в церкви Бориса и Глеба

Помолиться за Божью рабу —

За Марину, взошедшую в небо,

За её дорогую судьбу.

 

Переулком, недавно снесённым,

Перейду за незримую грань.

Стану звать Тебя именем тронным

И к заутрене в тёмную рань

 

Поднимусь и пойду. На колени

Опущусь и глаза опущу.

И увижу высокие тени.

И узнаю одну — по плащу,

 

Под которым — узорная шпага

И с серебряным перстнем рука.

И не сделаю дальше ни шага.

 

А молитва звучит — на века!

 

январь 1980

 

 

Владение поэта

 

Владение поэта:

бумага, лампа, стол,

да старая газета,

(где критик, вечно зол,

 

ругает на все корки

собрата и тебя!)

Да чайник на конфорке,

да крыша от дождя.

 

Одна награда — песня,

летящая во тьму!

Да век сулящий вестник

суму или тюрьму.

 

Да за коня полжизни —

из горестей и бед!

Одна печаль — отчизна.

Одна забота — свет.

 

Закончено и строго

пространство полотна.

Одна Любовь — дорога!

Одна Судьба — война!

 

Сгорать светло и слепо

в кострах чужих тревог!

Одна Надежда — Небо!

Один Редактор — Бог!

 

12-13 октября 1980

 

 

Россия Блока, водки и дублёнок

 

Россия Блока, водки и дублёнок,
Гудящих толп и древней немоты!
Твой незаконнорожденный ребёнок —
Гранитный город, прячущий черты

Под финской мглою, за болотной синью...
Прошит мостами каменный туман.
Строптивый отпрыск матушки-России,
Смешавший кровь, надежды и обман,

Вонзивший шпилей золотые шприцы
В сырую мякоть северных небес!
В двухвековом бреду ему не спится:
И боль тупа, и морфия — в обрез.

Сквозь дождь и снег глядит, судьбой оставлен,
На окна необъятного дворца,
На круп коня, взметённого над камнем,
На профиль Всемогущего Отца.

Спит горизонт угрюмого залива.
И вечер верфи дымом заволок.
И берегом проходит молчаливый,
Неузнаваемо состарившийся Блок.

 

7 марта 1978

 

Зима идёт под знаком Блока

 

Зима идёт под знаком Блока,
Даруя ясный свет урока.
А жизнь трубит — спешно и плохо
И жаждёт громких перемен!

По чёрным подмосковным рельсам
У края сна, у кромки леса
Протяжный чистый зов экспресса
Бескровный обещает плен.

Дом на пригорке двухэтажный
И дым над ним, как змей бумажный,
И комнат разворот отважный
Угадан с ходу. Так живи,

Не помня сна, не зная срока!
Намерзла комьями дорога.

Зима идёт под знаком Блока,
Даруя ясный свет любви.

 

февраль 1978

 

Весь Петербург

 

Весь Петербург вместился в «Балаганчик»,

созвездиями масок ослеплён!

По Стрелке бродит сероглазый мальчик,

на Трубецкой уставясь бастион.

 

Серебряной бумагой карнавала

оклеен довоенный небосвод!

А за углом,

на берегу канала,

страдает скрипка

и Кармен поёт!

 

Как тени лиц,

в смешных и грустных масках —

там горизонт в дыму неразличим.

 

А мальчик, захлебнувшийся развязкой

картонной драмы, —

нем и недвижим.

 

июль 1978

 

 

 

 

 

 

Цикл стихов

 

МИРНЫЕ БАЛЛАДЫ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вступление

к циклу «Мирные баллады»

 

Заполнены шрифтом

страницы газет.

В Литпарках — литсны и рулады.

Гуляет по пляжам

усталый Поэт.

И стелется запах Блокады.

 

Нюансы, конечно, нужны и важны.

Но — к чёрту! — какие нюансы,

когда на просторах родимой страны

балансы подводим, балансы!!

 

Молчит перестроенный Спас-на-Крови.

Кресты над Успеньем погасли.

 

Заменим баллады

войны и любви —

Балладой о Сливочном Масле.

 

апрель 1979

 

Баллада о Незнакомке

 

Когда входила Незнакомка
в шикарный ресторанный смрад,
и скрипка запевала тонко
и предрекала мор и глад,

Не Блок, не Блок,
не те, кто после
Пресветлым Именем клялись
и застывали сразу — в бронзе,
и нашей совестью звались —

Нет, не они! Мы сами, сами,
забыв о том, что вышел срок,
цыганкам под ноги бросали
лимоны довоенных строк!

И никакая конъюнктура
теперь была нам не страшна.
«Все прочее — Литература!»
Ее вина. Ее цена.

Ее безмерное столетье.
Перст, указующий во мглу!
...А мы пройдем и не заметим
Цыганку в черном на углу.

 

январь-апрель 1979

 

Чекистам первого призыва

 

Когда Их брали прямо с дач
и в спальнях сапоги стучали,
стоял такой же детский плач
и так же женщины кричали,

Как в восемнадцатом году
в пустом и нищем Петрограде,
где верили Они в звезду
священных казней — Правды ради!

...А паровоз летел вперед
в венце винтовок, в гимнах гуннов!
И множилась толпа сирот,
отнюдь не строивших Коммуну!

Они ж трудились день и ночь,
сражались до седьмого пота,
но Их выталкивало прочь —
как пар, который отработан.

Их жребий был — во тьме пропасть,
в промерзшей глине раствориться.
И — тайным шрифтом проступать
на каждой выцветшей странице.

 

январь 1979

 

 

Баллада о Владимирке

 

А. Сахарову

 

Всяк путь на свете хожен, вымерен...

Но есть в России боль и жаль —

Дорога дальняя Владимирка —

Промышленная магистраль.

 

Она застроена, заселена,

В бетон залита и мазут.

По ней в цепях водить не велено —

На третьей скорости везут.

 

Нижегородская губерния: —

Опальных странников не счесть.

Тверда Россия правоверная:

Не в сыр — так в бор!

Не в масть — так месть!

 

Нижегородская епархия —

Слепых колодников приют.

Крепка Российская монархия:

Не жрут — так жгут!

Не пьют — так бьют!

 

Нижегородское радение

Приметил Болдинский Поэт —

Земли Российской оскудение:

Не мир — так мор!

Не блуд — так бред!

 

То поколение повымерло.

Но есть в Центральной полосе

Дорога древняя Владимирка —

Презнаменитое шоссе

 

Энтузиастов.

 

январь 1980

 

 

 

 

 

 

ИЗ «ПОЛЬСКОЙ ТЕТРАДИ»

 

Первое вступление

 

История Родины

странной и страшной;

нелепой, небрежной,

докучной, вчерашней,

безумной, бесславной,

бессмертной, безгрешной, —

на жилы натянута,

на крови замешана —

в дыму воссияла пресветло и гордо!

 

История Родины,

по дому, по городу

себя собиравшей

из голи пещерной, —

проклятой, пропащей —

навеки священна!

 

История Родины.

 

февраль 1980

 

 

 

Второе вступление

 

Варшава,
Вроцлав,
Гдыня,
Гданьск —
вступаю в музыку названий,
вступаю в замок злых преданий,
былых балов,
безумных ласк,
в звон католического храма —
алтарных врат златую весть!

Равны: трагедия и драма!
И жизней отданных — не счесть —
за Родину!
За каждый камень!
За дерево!
За поворот
дороги!..

Музыкой названий
все оправдает,
все поймет
Поэт Двухтысячного года!

А мы останемся в дыму
обрывком сна,
Заветом Рода,
Не возвещенным никому.

 

февраль 1980

 

Вновь на границе тучи ходят хмуро

 

«…В пяти соседних странах

Зарыты наши трупы».

Д. Самойлов

 

Вновь «на границе тучи ходят хмуро»!

И край голодный ужасом объят!

И вражеская всюду агентура —

Как сорок с лишним лет тому назад!

 

И вновь, как встарь, от Буга и до Вислы!

Но прежнее «Даешь!» нам не с руки.

«Крепка броня, и танки наши быстры!»

Бормочут, холодея, старики.

 

Они б хотели, но уже не могут!

И молодые сволочи их жмут!

Лишь мемуары обсосав, с тревогой

Они советы ценные дают.

 

В крови умылись, трупами устлали

Победный путь на призрачный парад,

«Гремя огнем, сверкая блеском стали», —

Как тридцать восемь лет тому назад!

 

Все позади: знамена и трофеи...

С мечом над Волгой — Родина их Мать.

И хочется кому-то дать по шее!

Немедленно кого-нибудь спасать!

 

Предотвращать чужие катастрофы,

Свою страну разграбив, раздарив!

Чтоб вновь будил Россию и Европу

Знакомый с детства боевой мотив!

 

Спирали нет. По роковому кругу

Несется век, сметая всех святых!

 

И «три танкиста, три веселых друга»

Еще не знают, где зароют их!

 

февраль 1982

 

 

 

 

ПЕТЕРБУРГ — ЛЕНИНГРАД

 

Стихотворения

 

Посвящается Р. Д.

 

 

 

 

 

Москва

1977—1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Посвящение Городу

 

Посвящается Городу тайн и болот —

перекрёстку монарших страстей!

Петербургским проспектам, не помнящим нот

в ритме снега и злых повестей,

 

и безумных поэм, и чужих парусов,

и булыжного кашля колёс...

...Посвящается воздуху чёрных лесов,

затаивших нерусский вопрос.

 

Посвящается запахам снов и свинца,

вечерам и привычкам морским,

Петербургским каналам, трамваям, дворцам,

перечёркнутым судьбам людским.

 

Посвящается плачу больших похорон.

И Неве в лихорадке ночной.

И тому переулку с пустынным двором

и с чудесным названьем: СВЕЧНОЙ.

 

декабрь 1977

Когда на город Ленинград

 

Когда на город Ленинград

Спускался летний полусумрак,

Дверной звонок звучал стократ

И вторил музыке безумной.

 

На Площадь о Пяти Углах

«Влекла неведомая сила»...

 

Я с опозданьем поняла

И с удивленьем ощутила

 

Вот эту: не любовь, не страсть —

А счастья пьяную усталость,

Что так волшебно началась,

И так внезапно оборвалась.

 

январь 1978

 

Дождь в десятом часу

 

На Литейный на Литейный на Литейный

налетели налетели налетели

наши тени наши тени наши тени

 

Дождь вечерний дождь вечерний дождь вечерний

дрожь свеченья дрожь свеченья дрожь свеченья

до мученья до мученья до мученья

 

До свиданья до свиданья до свиданья

до окраин до окраин до окраин

звон трамвайный звон трамвайный

звон трамвайный

 

Зов последний зонт последний мост последний

не хотели не хотели не хотели

на Литейный на Литейный на Литейный!

 

ноябрь 1977

Дрожь

 

Пускай стихи дрожат,
как небо над Парижем,
в котором нас с тобой
не будет — это факт.
Как росчерки дождя
по выгоревшим крышам,
как музыки дождя
рождённый первый такт.

Пускай стихи дрожат,
как бантики в косичках
той девочки, чья речь —
твой польский образец.
Как пляшущий закат
на стёклах электрички,
в которой три часа
дремать в один конец.

Пускай стихи дрожат
над чёрным переулком —
навязчивого сна
предутренний озноб.
Тяжёлый разговор
и скорая разлука.
Ворота и стена,
и пограничный столб.

Пускай стихи дрожат
над вымокшей дорогой
биноклями колёс,
приблизившими дом —
в случайном кабаке,
в гостинице убогой,
в темнеющем лесу,
на берегу ночном...

...Пускай стихи дрожат,
как пальцы в складках платья,
как поздние огни
и ранняя листва.
Как линии двух тел
в беспамятстве объятья,
как линии судьбы
в ладонях божества.

 

декабрь 1977

 

Суббота – воскресенье

 

По часам, не вникавшим

в извивы мольбы:

перестать, переждать,

претерпеть, превозмочь!

По минутам, украденным

впрок у судьбы,

рассыпалась короткая

белая ночь.

 

А за Охтинским мостом

цвела пустота

и окраина гнулась

теплом и травой...

 

...И Шопена, Шопена

играли с листа —

с голубого квадрата

меж мной и тобой.

 

С голубого портрета

на тёмной стене,

с золотого рассвета

в болотной ночи...

 

...Если сможешь — вернёшься

оттуда ко мне.

 

И наступишь на коврик,

где прячешь ключи.

 

январь 1978

 

 

Тебя могли убить

 

Тебя могли убить.
Тебя могло не быть.
И безразлично, кто и что мне скажет.
И мы лежим без сна.
И в вырезе окна
Чужих балконов опытная стража.

 

август 1977

 

 

 

Улица Благодатная

 

— У метро «Электросила»

от шести до полседьмого!

Я окурок погасила.

Было весело и ново!

 

Было солнечно и сухо.

Было ветрено и вечно.

И о чём-то там вполуха

я выслушивала речи!

 

По Московскому проспекту

вечер будничный кружился

и трамвайной вспышкой света

прямо под ноги ложился!

 

Были мы умны, богаты,

было сказочно и просто.

И смеялись циферблаты

всех часов на перекрёстках!

 

Врали стрелки! Но прощали

эту летнюю неточность!

И съедобные печали

мы скупали у лоточниц...

 

Был угадан (или узнан?)

путь прямой и путь обратный...

...Разноцветный лёгкий мусор

ветер гнал по Благодатной.

 

Торговали чудесами,

нас волною уносило

под неверными часами

у метро «Электросила».

 

июль 1978

 

 

 

Вечерний город

 

Ледяные побеги нависли,

Ток фольги, карнавальная чушь.

Как распластаны рыжие листья

На маренговом мареве луж!

 

Как распластаны тёмные стены

И малиновых окон зрачки!

И бензиновым кружевом пены

Оторочены улиц куски.

 

Карнавальные капли прозрачны,

Холодны, торопливы — шалишь!

Перекроены, щедро означены

И распороты контуры крыш.

 

И ступая по сломанным иглам,

Рыжих листьев фольгу раскроша,

Ты молчишь, ничего не достигнув.

 

Ночь тиха, как собачья душа.

 

октябрь 6-ое 1978

 

 

 

Зачёркнут нимб небес

 

Зачёркнут нимб небес.

В глухом дожде встают:

Ночной нездешний лес,

Шлагбаумов салют.

 

Вдоль чёрных струн волос

Отторженно звучит

Мелодия колёс,

Летящая в ночи.

 

Лиловые лучи

Распластаны во тьме.

Блестящие мечи

Закалены в огне.

 

В огне, во мгле, во мне,

В тебе, в беде, в бою...

...О чём я? Только не

О том, что я люблю.

 

О Боже! Помоги!

Что делать? Научи!

Враги, враги, враги.

В ночи, в ночи, в ночи.

 

апрель 1978

 

 

Речь перед Сенатом

 

Тепло, как в Крыму!

Всё тяжёлое снято

На улице Красной,

Под аркой Сената.

 

В твой дом, в твою жизнь —

Как я жажду возврата

На улице Красной,

Под аркой Сената!

 

Но в чём-то, но в чём-то

Навек виновата —

На улице Красной,

Под аркой Сената!

 

Не встретила я

Ни сестры и ни брата

На улице Красной,

Под аркой Сената.

 

Да сгинет Судьба!

Да случится награда —

На улице Красной,

Под аркой Сената!

 

Но трубка молчит

За стеклом автомата

На улице Красной,

Под аркой Сената.

 

Надежда пуста.

Бесконечна утрата

На улице Красной,

Под аркой Сената.

 

...............................

...............................

 

Проклятья напрасны,

А прошлое — свято

На улице Красной,

Под аркой Сената!

 

август 1978

 

 

Возвращение

 

Вернуться в зимний Петербург!

Сбегая с паперти вокзальной,

настой тоски первоначальной

рассыпать иглами в снегу!

 

Пространство площади рассечь,

нырнуть в густую гладь метели!..

...И вдруг очнуться на Литейном

и спутать сон с сияньем свеч

 

в старинных окнах за углом...

...Билетный жгутик разминая,

оттаивать внутри трамвая,

пока приблизится Твой дом.

 

январь 1979

 

 

Возвращение II

 

Молебен граду отслужив,

сбегаю с паперти вокзальной.

«Ты жив! Ты жив! Ты жив! Ты жив!»

Строкой заутрени начальной.

 

Трамвай, намеченный едва

в прямоугольнике метели:

«Жива! Жива! Жива! Жива!» —

Обзванивает весь Литейный,

 

Владимирский, — во тьму и сон

асфальтовой шершавой плоти.

Фонарь в глаза. И снег в лицо,

и в двери булочной напротив!

 

Зажмурюсь — звёзды из-под век!

День — дымом!

Ни вина, ни злата!..

 

...Как посторонний человек,

сойду на улице Марата.

 

январь — март 1979

 

 

Пригоршни окурков

 

Пригоршни окурков

на сизой воде.

Волшебная длится прогулка

в оранжевом звоне

сырых площадей,

в дрожании струн-переулков.

 

Бессонные сумерки.

Плащ и кинжал.

И верное сердце — в придачу.

И Всадника — справа

крутой пьедестал

Победы сулит и Удачу!

 

Надежд и обмана

блаженная смесь —

верши театральное действо!

О небо!

Благая возносится весть

на крыльях Адмиралтейства!

 

Но северной ночи

пройдёт торжество.

Всё станет печально и просто.

 

Погаснут, как спички,

в ладонях мостов

последние шалые звёзды.

 

апрель 1979

 

 

 

 

Да мало ли что

 

Да мало ли что

нам приснилось когда-то —

под пляску прибоя,

на фоне заката!

 

Да мало ли что

мы друг другу прощали!

Слова возвращали,

писать обещали...

 

Да мало ли что

мы взахлёб повторяли —

на лестнице скользкой,

на пыльном вокзале!

 

А небо — на полосы:

жёлтые, синие!

Троллейбус ползёт

по Шестнадцатой Линии...

 

Да мало ли что

приходило на память —

счастливой приметой,

чужими стихами!

 

Да мало ли что

мы кричали с разбега

в обманном азарте

февральского снега!

 

Да мало ли что

было спрятано в ящик

стола, за которым —

Бессонный Рассказчик...

 

...А небо — на полосы!

Небо — на полосы!

 

Пунктир катеров.

И мотивчик — вполголоса:

 

«Дальняя дорога,

Близкая печаль...

Твоего порога

Перейти не жаль».

 

июнь 1979

 

 

Остров Голодай

 

Над заливом, туман глотая,

Финский парусник давит фасон.

Новостройками Голодая

Аккуратно закрыт горизонт.

 

Кровью тысяч — Ту Кровь залили.

И я молча смотрю, смотрю

Сквозь заклятье Пяти Фамилий —

Вензель, вспарывающий зарю!

 

Ах, зарю двадцатого века —

Этих прожитых трёх четвертей —

Воплощения «Прав Человека»

В тридцати миллионах смертей.

 

Мостовая, нагретая за день,

Нас асфальтовым жжёт огнём...

...В этом сквере — вот здесь — присядем.

Я устала. Давай отдохнём.

 

Вечер краски никак не истратит:

Синий с золотом бьёт, как в кино!..

...Нас гармошный ЛИАЗ подхватит

Очень кстати — совсем темно.

 

Где-то в кадрах трофейных хроник

Возникают костры из книг.

………………………………..

………………………………..

Голодаевских новостроек

Несокрушим материк.

 

февраль 1978 — февраль 1980

 

 

 

 

 

 

 

 

Из цикла

 

ОСЕННИЕ КОЛОКОЛА

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вступление

 

Глухое время года.

Друзей не жду. Молчу.

Забытая свобода

Затеплила свечу.

 

В разрозненных тетрадях

Обломки голосов.

И лампы шар громаден.

И чуток полусон.

 

Вновь целы на страницах

Сожжённые мосты.

И дорогие лица

Прекрасны и чисты.

 

Прогулок постоянство

От Площади к Реке.

Ни Время, ни Пространство

Не властны ни над кем.

 

Мелодия так зыбка

Уютна и стара,

Как лунная улыбка

Над пропастью двора.

 

И ляжет день последний —

Пустой, как древний храм,

Эпиграфом к «Осенним

Моим колоколам».

 

ноябрь 1980

 

 

Колокол

(Вариант I)

 

Я не колдую. Вижу

дней будущих излом.

Ты — странно неподвижен

за дружеским столом.

 

Шампанское открыли!

Но — чары или страх:

простреленные крылья

качаются в глазах!

 

Я не колдую. Знаю

Твоих речей разбег

и лёгких шуток стаю,

глотающую снег,

 

пушистый, неустанный

за праздничным окном!

В старинных вздохах танго

всё обернётся сном.

 

Я не колдую. Помню:

мост. Площадь. Поздний час.

И колокол огромный

звонит, звонит по нас!

 

октябрь 1980

 

 

 

Колокол

(Вариант II)

 

Я Тебе не колдую. Я вижу

дней грядущих безумный излом.

Ты — угрюм, молчалив, неподвижен

за весёлым накрытым столом.

 

Там шампанское с шумом открыли!

Но — печаль, волшебство или страх:

странный образ простреленных крыльев

на минуту качнётся в глазах!

 

Я Тебе не колдую. Я знаю

слов Твоих изумлённый разбег,

лёгких шуток послушную стаю,

в ночь летящую прямо на снег —

 

молодой, голубой, неустанный —

там, за праздничным звонким окном!

Ах, как поздно!

Как призрачно рано

скользких лестниц змеится излом.

 

Я Тебе не колдую. Я помню:

Скверы. Площадь. Предутренний час.

И тот колокол — старый, огромный,

бесконечно звонящий по нас!

 

октябрь 1980

 

 

Золотые горы

 

Золотые горы.

Синие моря.

Розовые шторы

в окнах октября.

 

В голубом тумане

рыжие леса.

Скачки на экране.

Вера в чудеса.

 

Пламенем объята,

хмелем налита

алого заката

смертная черта.

 

Ломаные тени

в предвечерний час.

Колокол осенний

бьёт в последний раз.

 

20 октября 1980

 

 

Листьев осенняя околесица

 

Листьев осенняя околесица —

по переулкам, где пусто вдвоём.

Видимся — день.

Не увидимся — месяцы.

Так и живём.

 

Дом не построенный, только задуманный:

стены да крыша — а всё-таки дом!

Лампа, да печь, да поленья не убраны.

Звёзды над трубами.

Так и живём.

 

Это свобода — особого рода!

Ветер ухода свистит сквозь пролом!

Видимся — час.

Не увидимся — годы.

Так и живём.

 

Так и кочуем, смеёмся, ревнуем!

Крах неминуем! Но всё нипочём!

Лишь бы нам вечер был щедро даруем!

Бал с поцелуем!

Так и живём.

 

Контур окна, чуть пунктиром намеченный,

слабо подсвечен с угла фонарём.

Видимся — ночь!

Не увидимся — вечность!

Жизнь проживём.

 

октябрь 1980

 

 

 

О, сыграйте, сыграйте разлуку

 

О, сыграйте, сыграйте разлуку!

Постигайте прощанья науку!

(Там, за дверью, ступенька — и руку

кто-нибудь непременно подаст).

Не до гроба — но всё-таки другу —

клятва верности — блеф не для нас!

 

О, запомните вечер погожий:

тень от шкафа и лыжи в прихожей.

Всем лицом, и глазами, и кожей —

ни о ком, ни о чём разговор.

Сигареты сигнал осторожный

на бескрайнем пути через двор.

 

Свет зажгите и ставни закройте.

Сердца бешеный бег успокойте.

Безмятежность улыбки усвойте:

в сумрак будущих дней переход.

На ликующе-горестной ноте

пусть мелодия эта замрет!

 

В тишине, столь внезапно возникшей,

головой покачайте поникшей

и усмешкой, к потерям привыкшей,

постарайтесь себя защитить:

чтоб принять всё, что послано свыше!

Чтобы чувствовать, видеть и слышать,

чтобы есть, чтобы спать, чтобы жить!

 

октябрь 1980

 

 

 

 

 

 

 

 

Из цикла

 

 

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Черное Солнце

 

Черное Солнце

пылает над белой зимой,

ранним закатом

лиловое небо срезая.

Черное время

гуляет над мерзлой землей.

«Слово и дело» всесильно

от края до края!

 

Черная память

застыла в крови голубой

сгустками горя.

А Время со свистом несется!

Страх и бессилие

правят скорлупкой-Судьбой!

А за кормой поднимается

Черное Солнце.

 

В темных лучах

занимается серый рассвет.

Кожаных толп

надвигаются черные волны.

Надо б по ветру скорлупку!

Да паруса нет.

Солнце в полнеба!

Все кончено.

Это не больно.

 

декабрь 1980

 

 

Пой, певец! Настало время песен!

 

Пой, певец! Настало время песен!

Плачь, душа! Настало время слёз!

Мир надежды призрачен и тесен.

Мир воспоминаний строг и прост.

 

Ну, играй, артист! В игре — удача!

С прошлым расстаёмся навсегда.

Плачь, душа! Настало время плача!

Время искупленья и Суда.

 

Жми, бегун! Навстречу мир несётся!

Правду проповедуй, Ученик!

Догорает день под Чёрным Солнцем.

Плачь, душа! Запомни каждый миг!

 

Нам пора! Всё выпито и спето!

Плачь, душа! Себя до капли трать!

Ночь, свети! Настало время Света:

Время жить.

И время умирать.

 

декабрь 1980

 

 

Станция под дождем

 

Все слезы пролиты.

Все сказаны слова.

Признания — ничком

пескам и травам!

Гудок за лесом.

По стеклу — листва.

И впереди — опущенный шлагбаум.

 

Перрон. Базар. Палатки.

Почта. Клуб.

Дождь зарядил.

Не оставляет таинств

возникший в водопадах по стеклу

двух дворников

неутомимый танец.

 

My God!

Исправить ничего нельзя!

И лишь твержу:

«Вовек не виновата!»

Не прощены враги!

Не преданы друзья!

Не нажиты кирпичные палаты!

 

Но... (сквозь бесчинство

ветра и воды)

...оставь мне срок:

на год!

на месяц!

на день!

Ещё не все закончены труды.

Ещё не все дописаны тетради.

 

И не успела научить детей

всему, что им

так важно и полезно!»

А семафор мигает в темноте.

И скорый исчезает за разъездом.

 

«Ещё не всё доделано в дому:

не убрано, не сварено, не сшито...»

 

Шлагбаум поднимается.

Во тьму

дорога моя дальняя открыта.

 

декабрь 1980

 

 

 

 

 

 

 

 

Из книги

 

СОЛНЦЕ-КРЕСТ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Из цикла КОНЕЦ ПИСЬМА

 

Какая безмерная глушь

 

Какая безмерная глушь
Рождает слепую отвагу!
Какая блестящая чушь
Ложится всю ночь на бумагу!

Как тихо в уютном углу,
Где всё до пылинки знакомо!
Какая дорога во мглу
Уводит навеки от дома!

Какая цветёт пустота
Во взгляде, и в жесте, и в слове!
Как медленно тает мечта,
Неназванная любовью.

 

март 1978

 

 

 

Крестовка

 

Я позабыла все слова.

А выдумать их — страшно трудно.

Крестовка. Мостики. Трава.

И то ли вечер, то ли утро.

 

Тот полусумрак городской,

В котором звуки утопают.

Тихонько колешься щекой,

И я руки не отпускаю.

 

Ты рассуждаешь о делах,

Губами мне сдувая чёлку...

...Я этого всю жизнь ждала.

Всю жизнь.

А это — очень долго.

 

март 1978

 

 

И это было необходимо

 

И это было

необходимо,

но уходило,

но уходило.

Но изменялось

неуловимо:

не рвалось миной,

а плыло мимо.

Качалось тенью

вблизи балкона,

кончалось ленью

во мгле оконной,

казалось тонко

и незнакомо.

Но незаконно,

но незаконно!

 

К утру устало

вода из крана

ворчала странно.

И это стало

(прихожей слева

и кухней справа) —

твоей забавой,

моей заботой,

твоей приправой,

моей природой.

(Москвой? Варшавой?)

 

Ах, милый, милый,

живи, работай.

 

август 1977

 

 

Не стояли мы в зале высоком

 

Не стояли мы в зале высоком

И на ужин не звали родных.

И не ссорились в будни жестоко,

И не ждали конца выходных.

 

Не вели «политических» споров.

Не считали остатки зарплат.

Возвращаясь из отпуска в город,

Не судили, кто в чём виноват.

 

Друг над другом не ведали власти.

Не смиряли — ни душу, ни плоть.

 

От такого семейного счастья

Нас избавил премудрый Господь.

 

декабрь 1977

 

 

Тверская в июне

 

Расплавлен асфальт

и на солнце горит.

И «Националь» разблестелся

в полнеба!

И воздух к рубашке

прилип изнутри.

Нет сил вспоминать:

где ты был? или не был?

 

Когда это было?

И кто там тонул?

Горел?

Погибал?

Добирался до цели?..

И разве расскажешь?

 

А уличный гул

взрывается гроздьями

тёмного хмеля!

 

И площади мечутся

в синем огне!..

Чужие легенды

горьки и крылаты.

 

И сумрачный князь

на тяжёлом коне —

Знак Города.

Пыльная гордость

Утраты.

 

июль 1978

 

 

Улица в сером

 

Петербург ли, Москва ли, Варшава —

Мелкий дождь за машинным стеклом.

И налево — Река, а направо —

Эта улица в сером. И дом.

 

Деревянные двери подъезда.

Тротуар и в тумане пятно:

Незаконченность резкого жеста —

Незакрытое шторой окно.

 

Перехватами мокрых перчаток —

По спирали старинных перил...

...На квартире лежал отпечаток

Ожиданья. И кофе остыл.

 

Сбросив плащ, я стою против света:

Коридор превращается в зал

Переливами двух силуэтов

В многомерном пространстве зеркал.

 

Ты огонь раздуваешь в камине.

Мы садимся на мягкий ковёр,

Продолжая забытый в машине

Осторожный ночной разговор.

 

Это — письма в конвертах без марок,

Это — повести тонкая нить,

Это — вечер, твой давний подарок!

Только всё недосуг подарить.

 

Достаю сигареты и спички.

Тлеют угли. Почти не дышу.

И по доброй, по верной привычке

Ни о чём у тебя не спрошу...

 

...Ты усталый уснул. О, как чуток

Краткий сон твой! Рассвет за окном.

Я молчу, чтоб запомнить, как чудо

Эту улицу в сером. И дом.

 

август 1977

 

 

Разговор

 

Кончен бал! И крыть мне вышло нечем!

Оборвалась золотая нить!

...Это я во времени прошедшем

Пробую с тобой поговорить.

 

Абажур — звезда настольных странствий —

Зажигает свет далёких дней.

И в его оранжевом пространстве

Я прощаюсь с комнатой твоей.

 

Потолок в табачных волнах тонет,

Не уйти из дымного кольца...

...Это я, отца и мать не помня,

Жизнью отвечаю за отца!

 

И, приняв в наследство, как в подарок,

Дорогую тягу к мятежу,

Это я от лагерных овчарок

По медвежьим тропам ухожу.

 

Выпадает снег, сухой и ранний,

И в бреду голодном это я

На каком-то тысячном дыхании

Всё же добираюсь до жилья!

 

И потом, когда без снов и сроков

Прошлое простёрлось над страной,

Это я красиво и жестоко

Разбираюсь в жизни остальной!

 

...Дождь залил бульвары и проспекты.

Растянулась будней череда...

...Это я с тобой в плюс-квам-перфектум —

Времени, ушедшем навсегда.

 

Не попав в какой-то длинной драме

В список главных действующих лиц, —

Кончен бал! — «Расстанемся друзьями!»

...............................................

 

Праздник ночи — белый лист.

 

апрель 1978

 

Нескучный сад

 

Нескучный сад, зелёный мрак,
Забытая ротонда.
Полузасыпанный овраг.
Река до горизонта.

Гроза ушла за Крымский мост,
На листьях сохнут капли.
А в воздухе висит вопрос:
- Нам хорошо, не так ли?

И смех, и грех, и вздох, и взгляд,
И вымокшая куртка...
Июньский сад, Нескучный сад
Наполнен Петербургом.

Ах, нам, конечно, лучше всех
На целом свете белом!
Нас ждёт удача и успех,
И счастье между делом!

Нескучный сад неповторим,
Нетороплив, нехожен...
...Мы говорим, и говорим
И перестать не можем...

Как много на земле преград!
Как слов на свете мало!
...
Нескучный сад, зелёный сад,
Мой спутник запоздалый.

январь 1978

 

 

 

Попытка заклинания

 

Люблю тебя.

Тебя люблю.

Творю вечернюю молитву.

Воспоминания творю

И в сон ночной лечу на битву!

 

Люблю тебя.

Твой голос. Взгляд.

И имени необычайность.

Воспоминания обряд

Пусть утра скрашивает крайность!

 

Люблю тебя.

Как в первый день.

И как в последний.

В каждом слове.

Но — никогда,

Ни с кем,

Нигде —

Не будет неба в изголовье!

 

декабрь 1979

 

 

Прогулка по Свечному

 

Дразнящим светляком — окурок.

Мокры трамвайные пути.

И разворочен переулок:

ни проехать, ни пройти...

 

...Когда-то здесь сияли свечи,

двоились речи,

длился дом...

И капает апрельский вечер

таким прогулочным дождём!

 

И обречённо, и бессонно,

храня былое торжество, —

на вечной страже

три балкона —

напротив дома Твоего.

 

Вот здесь — записка чёрной змейкой

дарила смертный свой узор...

...Куда-то убрана скамейка.

И догола подметен двор.

 

Оставлен!

Навсегда и сразу!

(Не обернёшься, уходя!)

Над крышами домой безглазых —

салют апрельского дождя!

 

А где-то там, в конце квартала,

морочит и мутит разрыв,

с зелёной вывеской вокзала

сливая таинство грозы!

Смывая,

унося,

сминая,

не отдавая и дразня!

 

И вновь прощальный марш трамвая

сыграет площадь для меня!

 

4—24 мая 1981

 

 

 

 

 

 

 

 

Цикл стихотворений

 

ДОМ

 

 

Лёвиньке

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Это — дом мой

 

Это — дом мой:

четыре стены

да надёжная крыша.

Это — мир мой:

четыре окна

на Восток и на Запад.

Это — вальс мой:

в четыре руки

(засыпаю и слышу).

Это — сон мой:

четыре души

(расставанье — назавтра).

 

Это — день,

обещающий щедро

златые чертоги!

Это — утренний снег

и на плёнке — знакомая песня.

Это — бег мой:

четыре фигурки —

навстречу дороге!

И вчерашний кошмар

рассыпается прахом...

 

...О, если б!

 

декабрь 1980

 

 

Нет условий!

 

Как в новых домах

антресоли мелки!

Как в новых дверях

ненадёжны замки!

А в новых квартирах

как стены тонки!

А в новых шкафах —

ах, как дверцы легки!

Стеклянные полки прозрачны —

для классиков предназначены.

 

А ящик в подъезде,

внизу — для газет,

которые вынет

нахальный сосед.

В метро и в трамвае —

набитый вагон.

И — спаренный — в спальне

звонит телефон.

И нет в секретере секретов.

И дача — шесть соток с приветом.

 

Не то, что бывало

в усадьбах иных...

...И письменный стол —

без замков потайных.

Двойные шкатулки

в преданья ушли.

А книжный базар

сторожат патрули.

 

Одним словом — плохие условия

для развития изящной словесности.

 

сентябрь 1978

 

 

Ссора

 

Ах, сколько лишнего наговорили!

тягучих зряшных слов

густеет дым...

...На разных полюсах квартиры

мы ошарашено стоим.

 

От первой капли,

капнувшей случайно,

и — до последней —

в хлама ворохах —

растворена в бушующем молчанье

стихия ссоры

и стиха.

 

июнь 1979

 

 

Как изготовилась бумага

 

Как изготовилась бумага

К вечерним выкрикам утрат!

Зрачков бездонная отвага

И связок горловой набат!

 

И бескорыстье отторженья

Дневного бега утвердив —

Как эхо горного ущелья,

Полуоставленный мотив.

 

январь 1979

 

 

 

 

 

 

 

 

Цикл стихотворений

 

ЧУЖАЯ ПАМЯТЬ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Начало

 

Тогда они входили
в плоть и кровь —
слова из этой песенки пустячной:
«На то она и первая любовь,
чтоб быть ей не особенно удачной!»

И первая,
и вторая,
и третья —
одна неудачней другой...
...И вот пролегают десятилетия
между мной и Тобой.

И те, молодые,
какими помнимся
себе и друзьям (держись!) —
теперь, когда мы с Тобой познакомились,
спустя жизнь,

те, влюблённые
в легендарные биографии,
осилившие груды книг
и великих трудов,
смеющиеся
на размытых фотографиях
конца пятидесятых годов —

они нам кажутся обитателями
другой планеты!
другого созвездия!
Им и не снилось,
крепконогим правдоискателям,
когда и как
мы будем вместе!

Им и не снился
тот Праздник,
который,
согласно Хемингуэю,
всегда с тобой...

...А Мы — задёргиваем шторы,
и нас швыряет
Безумья прибой!
И вот — нашло!
Накатило!
Смяло!
В пол-Неба пылает!
В пол-Земли гремит!..

...Окунусь в муравейник
Варшавского вокзала.
И сумрак Гатчины
тишиной опоит.

Электричка оборвёт
блестящие страницы!
И Твоё вечное, телефонное,
бьющее наверняка:
«Устал.
Тут у нас чёрт знает, что творится!
Как-нибудь встретимся.
Ну, пока».

 

июль 1977 — август 1980

 

 

 

Варшавское гетто

 

Р. Д.

Мы упали на камни Варшавы

и услышали звон над собой:

Там от крови и осени ржавых

палых листьев дымился прибой.

 

Остывали развалины гетто.

Замерзала земля в бункерах.

Ночь тянулась без сна и рассвета,

разливая молчанье и страх.

 

Сквозь ослепшие окна предместий

ветер бросил огрызок луны.

За химеры Свободы и Чести

груды тел у кирпичной стены.

 

Мы упали на камни Варшавы.

Стали пылью и прахом её.

Но — оставили отсвет кровавый

Всем, живущим во Имя Твоё!

 

июль 1980

 

 

Синявино

 

Гудел набат,

гудел набат

Все ночи наугад!

И бил звонарь,

и бил звонарь

во все колокола!

За лесом пламенел закат

шестнадцать лет подряд.

А я ждала,

а я ждала,

а я Тебя ждала.

 

Синел рассвет,

синел рассвет,

синел рассвет вдали —

в фонтанах грязи и свинца —

все ночи напролёт,

Солдаты шли,

солдаты шли,

до самого конца

по чёрной гати дорогих

Синявинских болот.

 

И смерть росла,

и смерть росла

и поросла быльём.

Плакун-трава,

плакун-трава,

плакун-трава цветёт.

Лежит туман,

густой туман,

и ноет комарьё

над чёрной гатью дорогих

Синявинских болот.

 

А Ты — не умер и не жив.

Ты — без вести пропал.

И голос Твой,

и голос Твой

всю ночь меня зовёт:

шестнадцать лет,

шестнадцать лет —

знакомая тропа —

по чёрной гати дорогих

Синявинских болот.

 

И я иду,

и я иду —

навстречу, на восход!

Меня ведёт

чужая смерть,

чужой тоски зарок —

по чёрной гати дорогих

Синявинских болот.

 

Гудит набат!

Гудит набат!

И истекает Срок.

 

июль 198?

 

 

Мы отплавали в Семи Морях

 

Мы отплавали
в Семи Морях!
Нам на свете
ничего не страшно!
Над пучиной
лестничного марша —
сигареты крохотный маяк.

В квадрате ночи
над двором-колодцем —
Млечного Пути пунктир.
Корабль-дом
на всех парах несётся
с задраенными люками квартир.

Над верхней палубой
уже звенят легенды,
когда бульвара
близится причал!

И горькой солью
оседает лето
в Твоей ладони
у плеча.

 

зима 1978 — июль 1980

 

 

 

 

Я праздную старые даты

 

Я праздную старые даты.

И порванный старый альбом

Листаю полдня виновато.

И старый приснился мне сон.

 

Не знаю — какой полустанок,

В каком — непонятно — году

По насыпи, чёрной и странной,

С тобой я, обнявшись, иду.

 

Приходим мы в домик скрипучий

С мансардой и ветхим крыльцом.

И верим судьбе неминучей,

Как женщине с ясным лицом.

 

И в комнате, узкой и светлой

Мы топим весёлую печь.

 

Сбываются сны и приметы,

И нежная лживая речь.

 

май 1978

 

 

 

 

 

Цикл стихотворений

 

ПОД СЕНЬЮ АЛМА-АТЫ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Полет

 

Полдень плавится и стынет.

Воздух серебрист.

Над оранжевой пустыней

Самолёт повис.

 

В серо-голубых заставах —

Соляной узор.

Подступает Алатау

Остриями гор.

 

Блеск чужих великолепий

(От снегов — светло!)

Колдовством и дымной степью

Ляжет под крыло!..

 

...Будут вечера блаженны

И просты права.

Бело-розовые стены.

Синяя трава.

 

Камни, сброшенные селем.

Грозный воздух сух.

Фиолетовые ели.

Тайный дар и дух —

 

Твой!

У мрамора фонтанов,

В тишине жилья —

Ты и я. Тебе не странно?

Ты и я.

 

сентябрь-декабрь 1980

 

 

Горы вечные краски смешали

 

Горы вечные краски смешали,

сохранив очертанья мечты.

Тень твоя — на «прилавках» Тянь-Шаня,

на бульварах Алма-Аты.

 

И Прелюдии первые такты

рассыпает сентябрьский дождь,

На углу у Ташкентского тракта

Ты меня подождёшь.

 

И недаром, любимый, недаром

начинается вечер чудес!

В глубине за Зелёным базаром

древний призрак воскрес.

 

Возвращаемся в сумерках поздних

под раскосой арийской луной.

И колючий таинственный воздух.

Образ Гор — надо мной.

 

18—20 сентября 1980

 

За желтизной старинных зданий

 

За желтизной старинных зданий

Год прожитый подвёл черту.

Опять — последнее свиданье

И самолёт в Алма-Ату!

 

Покорность дню, земным заботам,

Короткой правде, долгой лжи —

А там, над рыжим горизонтом

Пунктир серебряный дрожит —

 

Как шлейф желанного безумья,

Как дань сомненью и стиху!..

 

...Вполуха чутко спит Везувий,

Пока пируют наверху.

 

30 августа — 1 ноября 1981

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Цикл стихотворений

 

И ТОЛЬКО ОДЕССА

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Изломы крыш

 

Т. Д. и А. Г.

Изломы крыш —

в проёмах окон.

Окурков утренний укор.

На косо срезанные стёкла

набросил сети

старый двор.

 

Дрожит бельё

в плену балконов.

Платана серебрится ствол.

И до безумия знакомо

чужого ритма волшебство!

 

Страничных странствий

краткой воли

хлебни глоток! —

И вечер наш!

Пусть в поднебесье антресолей

растает пепельный мираж!

 

На плотной ткани —

танец нити,

повторен зеркалом стократ...

...Ах, слишком сладок, извините,

и тёмен Розовый Мускат!..

 

...Как крылья,

сложенные ставни

впускают запахи и свет.

 

И стон забыт.

И сон оставлен.

И смутен лампы силуэт.

 

июль 1978

 

 

 

Ришельевская ночью

 

Л. и К. С-ным

Море, растворённое в пространстве, —
где-то справа, где-то там, за спуском.
И не ведают о постоянстве
россыпи двойных теней! И тускло

светят фонари на перекрёстках.
Спят платаны, головы понурив.
А по крышам — в каменных набросках
угловые башни в карауле.

Подворотни стынут в арабесках
виноградных лоз, тугих и пьяных,
чтоб изношенное сердце Ришельевской
замирало в запахе тумана.

И витрины крашеными ртами
перестали до утра смеяться.
А за всеми чёрными углами
вечен адрес: Ленина, Семнадцать!

 

июль 1978

 

Когда кончается разбой

 

Когда кончается разбой
больших штормов на Чёрном море
и начинается весна
в прекрасном городе Одессе,
свобода — мой весёлый друг,
свобода — спутник и наставник —
очерчивает полукруг
над горизонтом
клювом чайки,
над сизым зеркалом воды,
блестящим кладбищем волшебных
нездешних городов и стран.

Свобода — сон неосторожный.
И берег, вымытый в штормах,
и ветер, нестерпимо южный,
как голос крови — нас зовёт.
И сумерки в тени платанов
наполнены глухим дождём.
.......................................
.......................................
И мы вступаем в полукруг,
в густую полутьму платанов
и тёмно-красный тротуар
романы наши разбирает
по строчкам спутанных следов...

 

июль 1978

 

Мастерская

 

Л. и К. С.

Горячее чудо
болгарского берега —
на белой стене,
на белой стене!
И глиняный ангел
спускается бережно
в ладони ко мне,
в ладони ко мне.

Сиреневый город
под белыми сводами —
в зелёных горах,
в багровых горах!
В убежище снов —
непродажный,
непроданный, —
дымит до утра,
трубит до утра!

Коричневым, нежным,
беспечно намечены
сплетенья фигур,
смещенья домов.
И профиль художника,
странно изменчивый,
отважен и мудр,
прекрасен и нов.

И алый светильник
дрожит и качается
на тонкой цепи,
на тонкой цепи!
И сказочный вечер
никак не кончается:
никто ведь не спит,
никто ведь не спит!

И дверь не скрипит.

 

июль 1978

 

 

 

Ленина, Семнадцать

 

Л. С.

Серый дом на углу Ришельевской

С круглой башенкой сторожевой,

В старых трещинах, в прожитом блеске —

Неизменен характер твой!

 

Весь — легенда на белом квадрате:

«В этом доме жил Бабель...» и проч.

Рыжий полдень гремит на асфальте

И в акации прячется ночь.

 

А в длинном коридоре с поворотом,

С глухим окном на крышу и чердак

Шкафы скрипучие заводят хороводы

И пахнет овощами полумрак.

 

Уходят ввысь готические двери

Под купол — потолков или небес?

Пространствам комнат свойственны потери

Легенд, к которым вечен интерес.

 

июль 1978

 

Заповеди

 

«Не бегай, а то упадёшь!»
(Соседка — внуку)

 

Не надо бегать — упадёшь.
Не надо думать — облысеешь.
Не надо поднимать галдёж,
А то, смотри, — не уцелеешь!

Не надо плавать далеко —
На берегу играй в песочек.
Знакомься и дружи легко:
Никто не любит одиночек!

Не надо книги покупать:
Их можно брать в библиотеке.
Не надо ближних осуждать:
Добро есть в каждом человеке!

Не надо помнить о дурном!
Люби семью. Читай газеты.
Гуляй побольше перед сном.
Мой руки после туалета
Два раза с мылом, или три.
Ешь побыстрее! И смотри
В свою тарелку, а не в лица.

Учи английский!
Пригодится.

 

июль-август 1978

Одесса-Москва

 

 

 

 

 

 

 

 

СТИХИ ВНЕ ЦИКЛОВ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Наташе Сафоновой

 

Памяти 1965 года

Ах, как тогда мы начинались!

И книг каких мы начитались —

«в те баснословные года»!

Как всё легко и славно было!

Как осыпалось, пело, плыло

и оставалось навсегда

в созвездиях ночного неба,

в окне над горным перевалом,

в полурастаявшем снегу,

в лесных тропинках почерневших,

в гитарах, досветла хрипевших!..

... Прости, я больше не могу.

 

Я это так, случайно, спьяну,

так судорожно и туманно —

от рюмки вермута ночной

(пошедшего не на коктейли).

Мы все стремились, все хотели,

всем снился свет земли иной —

в созвездиях ночного неба,

в кругу людей непосторонних,

но ненавидимых порой...

...А декорации так стары:

вагоны, избы, печи, нары

и грубых лыж неровный строй.

 

Ах, как тогда мы намудрили!

И всё казалось — в высшем стиле!

И в высшей степени умно!

Но голубой воды источник

заполнил горло, как подстрочник,

а рифмы резали окно!

В созвездиях ночного неба

вплетён узор молитвы древней.

И сыплет снежная крупа.

А мир — лиловый и зелёный!

И до колен — трава на склонах!

И обрывается тропа...

 

сентябрь 1978

(импровизация одного вечера)

 

 

Високосный год

 

Воздух белый и морозный!

Снег летит наискосок!

Год победный, високосный

Упирается в висок!

 

Это - солнца праздник тронный

Жизнь швыряет на весы!

Это - Дом на Малой Бронной,

Где в стихах летят часы.

 

Над роялем постепенно

Сумерки лелеют взрыв,

Острым профилем Шопена

Нас навек благословив!

 

Это - смысл знакомых строчек,

Сжатых страхом и тоской...

 

... Фонарей чернильный росчерк

От Никитской до Тверской.

Улыбаемся, пьянея

(От вина или вины?).

 

Потемневшая аллея -

Вся в предчувствии весны!..

 

Это - что-то отзвучало,

Пламенея и звеня!..

 

Это - мудрое начало

Предначертанного дня!

 

Февраль 1980

 

 

 

Попытка философии

 

Живи, шутя!
Твори и празднуй!
Дари, не требуя наград!
И чем душа разнообразней,
Тем добросовестней стократ.

Живи, шутя!
Бери и пробуй!
Почти не помня по ночам
Тот запах воздуха особый
В начале дня и всех начал...

...Живи, шутя!
Гори и лейся!
Пусть будет все, что может быть!
Но, засыпая, не надейся
Грехи наутро замолить.

Живи, шутя!
Лети и падай!
И да послужит Страшный Суд
Твоей единственной наградой
За краткой жизни
Долгий труд!

 

1977

 

 

Что делать?

 

Ходить — глаза сухие.

Учить — чужую роль.

Писать — стихи плохие

под головную боль.

 

Молиться — текст известен!

(Шептать едва-едва).

И вспоминать из песен

забытые слова.

 

В тех песнях — быль и небыль,

дороги и снега,

в колючих звёздах — небо,

морские берега,

 

весёлая Одесса,

старинный Петербург,

калёное железо

и всё простивший друг!

 

И танцы доупаду!

И кони у крыльца!

И чёрная ограда

пустынного дворца.

 

июль 1977

 

 

Старомодный вальс

 

Кремовые люстры ресторана,

изморозь февральского тумана

и пустые столики — как страны

с флагами нездешних кораблей.

 

На земле — ничейной и свободной

и в манере чинной-благородной

танец — и смешной, и старомодный

(не на углях — только на золе).

 

Пьяные, туманные, живые,

добрые, весёлые, чужие —

в этом мире мы живём впервые

и с тобой танцуем в первый раз!

 

В первый раз — так значит не в последний!

По дороге зимней или летней

вьюга заметёт следы и сплетни

и куда навек забросит нас?

 

И на фоне рыжего заката

столиков качается регата,

за бутылку чёрного муската

смело можно душу заложить!

 

В этот час — не поздно и не рано

в снежных окнах — пенье океана.

Кремовые люстры ресторана —

Долго будут голову кружить!

 

январь 1978.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

БЕЗНАДЕЖНЫЕ ПАРОДИИ

Евгению Евтушенко

 

«Вы, кто руки не подал Блоку...»

«Я в гении, ей-богу, не суюсь,

но говорю, как на безлюдье

Пушкин,

 

— Друзья мои, прекрасен наш союз!»

 

 Когда я напишу «Полтаву»

И «Медный всадник» напишу,

то рук — ни левой и ни правой —

не подавайте мне, прошу!

 

Когда «Руслана и Людмилу»

и «Русских женщин» я создам,

вы гордо проходите мимо,

со мною не знакомя дам!

 

Когда спою о Гайавате,

прославлю «Горе от ума»,

пускать меня переставайте

в свои приличные дома!

 

Когда во мне проснётся «Демон»

и «Облако в штанах» взойдёт,

ни рук, ни ног, ни прочих членов,

пусть мне никто не подаёт!

 

Когда я выдумаю «Озу»,

переиздам «За далью – даль»,

пожалуй, перейду на прозу!

 

Да вот читателей мне жаль.

 

апрель 1979

 

 

 

Пародия на Беллу Ахмадуллину

 

Содержание: Был февраль. Я болела.

Однажды я села за стол, включила свет и

стала писать.

 

Февраль смущал загадкой бытия.

К блаженной тьме знобящих тайн простуды

о, приобщенье! Нежный свет лия,

влекло стола коричневое чудо.

 

Уж белизна бумаги претерпеть

касанье локтя моего готова

и мой обычай: ждать друзей, болеть;

привычку: ставить слово после слова.

 

Столь осторожен лёгкий бег пера —

сколь чужд язык прямой и грубой прозе.

Под выпуклостью лба — сосуд добра —

в той общевзрослой, предзастольной позе!

 

1 ноября 1980

 

 

Б. Ахмадуллиной

 

Поэтический рассказ о том, как

я стояла в очереди за виноградом,

но мне не досталось, т. к.

было поздно и киоск закрылся.

 

Уста стремились к «Изабелле».

И пищевод туда же влёк...

...Но гордым Хроносом ужели

Преподан дерзостный урок?

 

Двух стрелок чёрное распятье,

Собою воздух осеня,

Исторгло из груди проклятье

Увы — не только у меня!

 

Как  уж, убежища лишённый,

Чреда людей питала злость,

Но виноградин, осквернённых

Судом весов, сверкала гроздь

 

Последняя. Мгновенным жестом

Она погружена в суму

Счастливца. Вслед с безумным треском

захлопнулось окно в тюрьму,

 

Где фрукты нежные томились,

Свезённые к чужим брегам.

 

А люди, алча, расходились

К пустым печальным очагам.

 

октябрь 1979

 

 

 

РАННИЕ СТИХИ

 

 

 

Кто поймет, оценит и расскажет

 

Кто поймет, оценит и расскажет

то, что нами прячется от всех?

 

Человек рождается однажды,

и однажды любит человек,

 

и однажды, сделавшись поэтом,

может всю вселенную обнять,

до краев наполненную светом

нежного, особенного дня!

 

Каждым нервом, каждым волоконцем

бесконечно впитывать в себя

жаркое растопленное солнце,

зелень листьев в ропоте дождя.

 

Ненавижу белизну молчанья!

Я хочу всем существом своим

длинными, горячими ночами

задыхаться именем твоим.

 

Шепот счастья — в каждом стуке сердца,

сумасшедший, солнечный апрель!

Жить на свете — это только средство,

а любить и строить — это цель.

 

Нам нельзя без голода и жажды,

без весны, подаренной для всех!

Человек рождается однажды,

и однажды любит человек.

 

апрель 1961

 

Март

 

Клочья грязного снега,
Ветер стучит в окошко,
В серых пуховых тучах
Бледно-лимонный закат.
Похожий на человека
Или бродячую кошку,
Долго ходит по лужам
Старый измученный март.

Резкий, холодный ветер,
Последний порыв метели
Сменяется на рассвете
Мелким серым дождём.
Март — это очень недолго,
Всего четыре недели.
И всё-таки мы его любим,
И всё-таки мы его ждём!

Ждём, чтоб победно сбросить
Шуб ненужных жестокость,
Ждём, потому что за мартом
Хлынет в ручьях апрель.
В мыслях исчезнет тяжесть,
Возникнет свежесть и лёгкость,
В сердце — чудесная вера
В неясную, светлую цель.

Потом будет майское утро
И голубая дорога,
И в чисто вымытых окнах —
Блики яркого дня.
Ведь на земле человеку
Нужно совсем немного,
Чтоб было легко и просто,
Чтоб сердце пело, звеня.

 

1960-е годы

 

 

 

Сожаление
(отрывок из письма)

 

Большие часы на вокзале...
Уютно — обняться в кино...

Мы очень давно танцевали
и виделись очень давно,

и то — где-то в самом начале,
немыслимо как далеко...
как жалко, что мы не встречались
последнюю пару веков.

Мне странно, что я существую
и целую вечность живу
с единственным тем поцелуем,
приснившимся мне наяву.

Колеса на рельсах качались,
и много воды утекло,
и долгие войны случались,
и ночи, как песни, кончались,
на брызги дробилось стекло;

и сказки, простые, как ласки,
я слушала.
Карты — сошлись.
И многие верили в сказки
(из тех, кто не верили в жизнь).

Большие часы на вокзале
показывают без десяти;
кончаю, а то опоздаю.
За кляксы и почерк — прости.

Так много всех дел и печалей,
удачи, вина, сигарет...
Как жалко, что мы не встречались
последнюю тысячу лет.

декабрь 1962

 

 

Единственное

 

Из чувств
только любовь
дается, как жизнь, однажды.
Долго дымится и тлеет
В тесных и душных ночах.
В море тонет корабль,
нет на борту экипажа.
Мертвый корабль.
Разбившийся о скалы смельчак.

Неправда!
Все знают,
что корабли не тонут.
Это просто они
Сине-зеленое море пьют.
Пьют до одури,
пьют бесконечно из чаши бездонной
иллюминаторы
маленьких, тихих кают.

Пьют
и не могут напиться,
горящие губы сжимая.
Самозабвенно и нежно
трется носом о волны корабль.
Где-то над берегами
сменяются феврали на маи,
где-то леса одеваются
в красный и желтый сентябрь.

Только глаза морей
сплошного синего цвета,

только глаза тишины
прозрачны, как тонкий лед.
В горьких глазах людей,
в грустных глазах поэтов
смешные, смутные сны
укрыты бровями вразлет.

Не часто сбываются сны,
не часто тоскуют от счастья,
и если оно дается —
как жизнь и любовь —
лишь раз,
ты не имеешь права
бояться последней части.
Роман еще не написан,
и этот роман — для нас.
………………………………

………………………………

 

1960-е годы

 

 

 

Я разные годы сближаю

 

По мотивам стихотворения Евтушенко
«Я разные годы сближаю...»

А. Т.

Я разные годы сближаю,
всю ночь подплывая ко сну:
мне кажется, ты уезжаешь
на очень большую войну.

Растерянно смотришь ты мимо,
боишься и правды, и лжи,
Я знаю, что я нелюбима,
но ты мне другое скажи!

Я жду хоть случайной обмолвки!
А где-то орут соловьи...
Стоишь ты: в шинели, в обмотках
и руки сжимаешь мои.

Солдат, как другие солдаты,
которым не нужно молчать.
Стрелять ты учился когда-то,
теперь-то ты будешь стрелять.

В отчаянных криках перрона
шутливо скажу, что люблю,
пушинку от кофты зеленой
тебе на шинель прицеплю.

Там времени мало — в походе,
там трудно — в болотах, в лесах.
Пиши: «Существую. Володя».
А больше не надо писать.

Ни слова ты не обещаешь
над ужасом этого дня,
ты молча меня обнимаешь
и крепко целуешь меня.

Сквозь говор и слезы вокзала
за поездом буду идти...
все вспомню, что я не сказала,
в метро на обратном пути.

А в комнате кончатся звуки.
Пустые стаканы. Тетрадь.

Я трудную сцену разлуки
неплохо сумела сыграть.

 

июнь 1962

 

 

Сон испанской ночи

 

Мне снится испанская ночь
и красным по черному платье,
и огненный обруч объятий
часов, уносящихся прочь.
Мне снится испанская ночь...

...Мне снится теснящийся круг
зрачков блестящих и жадных,
костюмов и платьев нарядных,
восторги протянутых рук.
Мне снится теснящийся круг...

...Мне снится мой узкий корсет
и гребень в высокой прическе,
на шее — кораллы полоской,
в запястье — тяжелый браслет.
Мне снится мой узкий корсет...

...Мне снятся цветные лучи,
по стенам — лиловые росписи,
изгибы талии в отсветах
и дробь каблуков в ночи.
Мне снятся цветные лучи...

...Мне снится каскад кастаньет
и низкие ноты гитары,
глаза голубого металла
и сердце, которого нет.
Мне снится каскад кастаньет...

...Мне снится густое эбро
и веер моей улыбки,
и в сумрак торшеров зыбкий
зовущий звон болеро.
Мне снится густое эбро...

...Мне снится винная гроздь,
оранжевые апельсины
и взгляд твой: нежный и сильный,
и острые жала звезд.
Мне снится винная гроздь...

...Мне снится цветущий миндаль
и лавры зеленые снятся.
Как много ты можешь мне дать!
И как ты не хочешь сдаваться!
Мне снится цветущий миндаль...

...Мне снится испанская ночь,
тугими кольцами — платье,
и огненный обруч объятий
часов, уносящихся прочь!..
...Мне снится испанская ночь.

 

май 1962

 

 

Женская дружба

 

...Для женской дружбы нет цензов и каст,
нет слов, ни громких, ни тихих.
Женщина женщине всё отдаст!
Кроме... поклонника и портнихи.

Портнихи — врозь.
И поклонники — врозь.
Не уделяют кусок из богатства:
Женской дружбы прочная ось
может иначе сломаться.

 

1960-е годы

 

 

Вместо реквиема

 

А. Т.

Уголок — как на открытке,
хочешь — приезжай:
переулок и калитка,
и дорожка в рай,

домик потемневший
за полсотни лет,
в окнах занавешенных
розоватый свет,

в зеркалах колеблется
тонкая вода,
фея и волшебница —
синяя звезда,

вечная, единая
злых ночей струя —
песня лебединая,
только не твоя.

Слышишь! К черту вычеркнуть.
Стоит ли труда?
Проклятая привычка —
таскать себя туда.

Сердце — глупенький калека,
нет пути назад:
переулок и калитка,
и дорожка в ад.

Там, в аду, так вежливо,
мило — как нигде!
феи жарят грешников
на сковороде...

Деревянные ворота,
лужи вдоль двора,
не окончена забота,
кончена игра.

У богов от хохота
лопнут животы,
расцветают похоти
красные цветы,

ни вершин — ни бездны,
тает тише снов
царствие небесное
утонченных слов.

Поздняя распутица.
Весен торжество.
Ничего не сбудется.
Ни-че-го.

 

1960-е годы

 

 

Анатомия дружбы

 

В этой книге

нет рецептов лечебных,

она латынью не перегружена.

Это — учебник,

старинный учебник,

потрепанный учебник

анатомии

дружбы.

 

У дружбы есть мозг

в непонятных извилинах,

она умна,

но совсем нелогична.

У дружбы есть нос,

хищный, орлинный,

он запахи все узнаёт отлично.

 

У нее есть глаза,

большие и круглые:

дружбы слегка близорука.

У нее есть руки,

крепкие, смуглые,

открывающие душу

без единого стука.

 

У нее есть лицо,

красивое, чистое.

У нее есть язык,

понимаемый молча.

У нее есть желудок —

он требует пищи.

У дружбы бывает разлитие желчи.

 

Уши дружбы

отлично слышат,

а позвоночник умеет сгибаться.

Легкие дружбы еле дышат

в трудном воздухе цивилизации.

 

Еще у дружбы есть гордое сердце,

всё принимающее слишком близко.

Она часто мёрзнет:

ей нужно погреться —

и ее гладят,

как хитрую пушистую киску.

 

У дружбы есть кожа,

сухая, шершавая —

дружба ведь часто меняет кожу.

У нее тренированные суставы

и нервы,

издерганные непосильной ношей.

 

У нее есть испорченная печенка

и узкие, но сильные плечи.

У нее есть кишки

(довольно тонкие) —

у нашей дружбы, у человечьей.

 

1960-е годы

 

 

 

Отрывок из письма

 

...Ещё, малышка,

несколько строк.

Ты мне писала часто:

«В сущности, как человек одинок,

Как человек несчастен!..»

 

Каждая девушка семнадцатилетняя,

Начитавшись

Ремарка и Куприна,

Нежно грустит:

«Несчастная я,

бедная,

 

В целом мире

одна!»

Ты говоришь: «Человек одинок,

И понять его чувств

никто не может».

Представь,

наши чувства прочесть

каждый б смог!

Великий боже!

 

Говорят, не заглянешь в чужую

душу —

Потемки, мол,

и ни кванта света.

А может, заглядывать и не нужно?

А может, одиночество —

вовсе не в этом?

 

Мы, имеющие в жизни

всё самое лучшее,

Не хотим примитивно радоваться да жить.

А выдумали одиночество, чтоб было не скучно

И было о чем грустить.

И все наши бури

в стакане воды,

Уютные страдания

на диване у лампы.

Не видели

голода, грязи,

войны —

Такие страдания нам бы!

 

А впрочем,

всегда человек тоскует.

Где лучше?

Где нас нет.

Ну, хватит наставлений!

Пока.

Целую.

(Маме передай от меня привет.)

 

декабрь 1959

 

Алле семнадцать лет.

 

 

АЛЛА
(1942—1988)

 

 

 

 

 

 

 

…Моим стихам,

как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

Марина Цветаева

 

Алла Макаревич – моя университетская подруга. Мы познакомились в годы учебы на физическом факультете МГУ и дружили всю остальную жизнь.

 

Алла родилась в Москве в 1942 году в семье ученого-физика. По стопам отца выбрала физический факультет МГУ, после работала инженером. В ее жизни была дружная семья, любящий муж, прекрасные дети.

 

А еще она была Поэтом. Алла писала стихи со школьных лет и до последних дней жизни. Необычайно сильны и глубоки ее лирические стихи.

Она была очень красива и влюбчива. Чувствовать себя влюбленной ей было необходимо, чтобы писать стихи.

 

Алла писала и в жанре гражданской поэзии. Я восхищаюсь этими сильными, мудрыми строками и поражаюсь, что их сочинила жизнерадостная юная женщина.

 

Она училась, работала и писала стихи, она растила детей и сочиняла стихи. О вечных ценностях жизни - о добре, правде, любви. Она стояла в очередях и сочиняла стихи. Она стирала, мыла посуду и сочиняла стихи…

 

Свои рукописи Алла отдавала на хранение мне. Вот откуда у меня большая подборка. Но, к сожалению, в ней не все стихи.

 

Еще при жизни Аллы я ходила с этими стихами по редакциям. Профессионалы высоко ценили их, но говорили: "Она опоздала напечататься. Сейчас не то время".

 

Когда наступило время для ее стихов, Аллы уже не было в живых. В редакциях, где я работала или печаталась, я много раз пыталась опубликовать Аллины стихи. Их набирали в типографии, а потом каждый раз почему-то рассыпали набор... Боялись этих стихов? Такое было и в перестройку, когда вроде бы бояться было уже нечего.

 

Это было написано так давно! Сегодня благодаря новым возможностям двадцать первого века настал черед этих стихов, которые, как старое вино, еще более драгоценны благодаря многолетней выдержке.

 

Есть долги сердца,

И есть долги памяти

И долги благодарности.

 

Наташа Сафонова (Коноплева)

 

 

Отклики читателей в Интернете

 

«Это действительно отличные стихи - искренние, безупречные по форме, естественные, живые».

 

«Острые и великолепные стихи. Тридцать лет назад написано, а ведь как будто время остановилось».

 

«Алла, спасибо! Это именно так написано, как и надо писать ТАКИЕ стихи. Хотя это и не стихи, а монолог человека, много прошедшего и много узнавшего».

 

«Преклоняюсь».

 

«Стихи как обухом по голове. Точно, осмысленно...»

 

«Будут дети, которые нас не поймут... Как прозорливо. Будущее наступило, дети не понимают кто, кого и как победил. "Поэт в России больше, чем..." может быть Человек».

 

«Господи, как же повезло этой стране с поэтами... И как не повезло поэтам со страной...

Здравствуйте, Наталья Коноплева. Не от мира сего была Ваша подруга. Дай Вам Бог здоровья и спасибо за сохранившиеся стихи подруги. Большое спасибо...»

 

«Светло как-то от этих стихов стало».

 

«Она чудесная!»

 

«Удивительные стихи! Как музыка скрипки...»

 

 

 

Оглавление

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/