Все герои и события вымышлены.

Возможные совпадения чисто случайны.

 

Часть 1

 

Нос картошечкой. Слегка вздёрнутый, но ничего себе. Он даже как-то молодит. Губки бантиком. Немного тонковаты, но можно поправить помадой. Например, вот так. Не чересчур?

Бигуди долой. Светлая копна, крупными кольцами. Хороша даже без лака.

Сделаем глаза. Светло-серые, левый с едва заметным тёмным пятнышком. Если слегка опустить веко, то его совсем и не видно. Правда, с приспущенным веком вид – будто что-то неладно с лицевым нервом. Неужели? А вот так? Как будто подмигиваю кому-то. Это не пойдёт: не могу же я всем подмигивать! Не валяй дурака: надо вот как. Ты прекрасно это знаешь, ещё с 8-го класса. Именно так. Дама-загадка. Дама-тайна. Дама себе на уме. Загадка, которую хочется разгадать. Главное – не поднять раньше времени глаза. Ни на кого! Пусть приседает, если хочет. Подбородок чуть вверх, а левое веко остаётся слегка приспущенным. Вид выжидательный: я решаю, стоит ли вас выслушать. С чем вы ко мне?.. Ах, извините, вы ошиблись. Вы всё ещё здесь? Если после нескольких суток такого тритинга вдруг широко распахнуть веки и посмотреть долгим пристальным взглядом – и глубоким, и влажным – то открывшееся при этом пятнышко засверкает неожиданной прелестью как чёрная жемчужина. Это проверено много раз. Первым был Саша Малягин. На него посмотрела на самом выпускном. Забавно, что он тогда чуть было не наплевал на свою мореходку. Эх, быть бы мне в те времена чуть-чуть поэгоистичнее! Хотя… Кем бы он стал, если б остался здесь? Наверное, каким-нибудь инженером. Постепенно чёрная жемчужина превратилась бы просто в пятнышко. А он без своего моря стал бы бледен, скучен и неинтересен. Ещё бы спился, чего доброго. Нет уж, спасибочки! Соблазнять тоже надо с умом.

Эк как вас метнуло, Любовь Сергеевна. «С умом»! А Борюсик Бубенцов?

Что ж, Борюсик… С Борюсиком время потрачено не зря. От него вот эта квартира и ещё – одна личность, которая вон дрыхнет несмотря на…

Боже, уже восьмой час!

-- Эге ге-эй! Мишка-шалунишка. Встаём. Подъём!

Так что Борюсик был в своё время соблазнён всё-таки не без ума.

-- Чистить зубы, умываться. В школу собираться!

Кто же мог знать заранее, что у него такие острые мослы. Прямо не скелет, а какое-то долбило! Каждый день этого супружества ходила в синяках. И постоянно тряслась: вдруг кто-нибудь случайно увидит. Объясняй потом, что это не от побоев, а совсем наоборот!

Очень кстати подвернулась тогда эта дура, Надька, с хищным носом и страстью к чужим мужикам. Вот пусть теперь она с синяками походит! А мы с сынулей уж как-нибудь сами…

-- Мишка! До сих пор без штанов? Да что же за наказание такое! Вот я тебе сейчас!..

До чего же худющий. Одни мослы! Вылитый отец. Хоть корми, хоть брось – толку никакого.

-- Мыгона момань г мамуке? – проговорил Мишутка с набитым ртом. О…Да ведь это же он спросил: «Сегодня опять к бабушке?» Боже! Уже снова суббота. Надо же, как летит время.

Опять принимать Николая. Что делать! Такова бабская доля. Откажешь раз, два, а на третий он сам не придёт. Ищи тогда другого! Оно, вроде бы, и нетрудно: кандидатов пока хватает. Но ведь какой ещё попадёт! Вдруг такой, что сто раз пожалеешь о Николае. Да и вообще… «Хер на хер менять – только время терять!» -- говаривала, бывало, Валька – проводница, наставница по студотряду.

И что это я её вспомнила?

-- Сменную обувь не забыл? Молодец. Вот деньги на обед. К бабушке – сразу же после уроков. Нигде не болтаться! Слышишь? Я проверю.

Бабах-х-х !!!

Господи, когда же он научится придерживать дверь?

 

Сегодня у меня 3-я пара. Пока можно прибраться в квартире… А ну её к лешему! Понежиться в ванне? Потом не захочется идти на работу. Последний номер «Юности». Библиотекари рекомендовали. К понедельнику надо прочесть… Нет. Понедельник у меня свободен от занятий. Не тащиться же на работу из-за одного журнала! Потерпят до вторника. Ах, во вторник занятия только вечером? Тогда до среды. В среду кафедра. Тоже можно бы сачкануть, но после неё консультации дипломников. Так что уж придётся идти: до кучи.

Протягиваю руку, нащупываю прохладные пластмассовые поверхности. Кубик Рубика. Подарок сынули на прошлое 8 Марта. Уже почти год ломаю над ним голову – и никакого толку. Интересно: он просто так мне это подарил или со значением? Мог и со значением, с него станется. А что, мол, мать, слабо собрать кубик? Так-то вот. Стало быть, сиди и в мои дела с указками не суйся. И ведь ничего не скажешь! Потому как сам-то он, змей, давно его собрал. Три дня пыхтел, во двор не выходил. Хоккей забросил! Но собрал. А мать вот год мучается, да ничего у неё не выходит.

И уроков с ним делать не приходится: сам справляется, паразит. Да нужна ли я ему вообще? Разве что деньги давать на обеды. А вот ещё чуть-чуть, научится зарабатывать сам – и точно буду не нужна.

Говорят: чужие дети быстро растут… Свои, как оказалось, -- гораздо быстрее.

М-да. Но пора одеваться. Синий костюм… Нет, всё-таки бежевый. И не помешает чуть-чуть духов. Самую капельку.

 

-- Здравствуйте. Садитесь.

Отсутствует почти полгруппы. Ничего удивительного: начало семестра. У кого-то старые «хвосты», и ему не до новых занятий. Кто-то не нагулялся, каникул не хватило (какие-то вшивые две недели. Не то, что летом). Кто-то никак не доедет из дома: заносы, лавины, цунами, землетрясения, эпидемии, захват заложников и проч. – обычные дела в этот период времени.

В первом ряду две девицы едят меня глазами. Одна рыжая и толстая. Другая потемнее и потоньше. За версту видно: отличницы, тянут на «красные» дипломы. Значит, правдами и неправдами будут высиживать «пятёрки».

Остальным, слава богу, на оценки наплевать. Особенно вот этому, высокому и кудрявому, в замшевой куртке. Ему, кажется, и стипендия не так уж нужна. Он и здесь-то появился сегодня, скорее всего, просто из любопытства или из-за того, что какое-нибудь интересное мероприятие сорвалось. Я угадала, товарищ… э-э-э, посмотрим по журналу... Вот. Угадала, товарищ Духовицкий? По глазам вижу, что угадала. И ещё… Эй, Духовицкий. Духовиц-кий! В матери я вам может быть и не гожусь, но в очень старшие сёстры… Я понимаю, вы здесь поопытней остальных. И поразвязней. Но тем не менее…

Духовицкий вытаскивает свой храбрый взгляд из-под преподавательского стола и начинает шарить им у меня за пазухой. Чёрт с тобой, шарь! Там как раз не лучшее из того, что у меня есть.

С этим он соглашается и демонстративно тянет носом воздух.

«Париж?»

Париж, Париж. Подарок Марселя… Какого? Ты его всё равно не знаешь, да и не твоё это дело.

-- Получите задание на курсовую работу.

-- А можно, я получу ещё и за Коровина?

У него густой насыщенный бас. Он заполняет всю аудиторию, вибрирует в каждой клетке и через щели вываливается на улицу и в коридор.

-- Да заодно и за Сероватова, за Исавнина, Прихожского. И за Сагайдачную.

А вот это ты зря. Я ещё не знаю, что это за Сагайдачная, но думаю, что теперь защитить у меня работу ей будет не так-то просто.

-- Это жена Сероватова, -- улыбается он, и залетевшая было тень мигом снимается и выпархивает из моей души, порождая чувство облегчения. Оказывается, я настолько не люблю строить людям козни? Ай, да я!

Фыркает входная дверь, и за ней обнаруживается смазливая физиономия лаборантки Леры.

-- Любовь Сергеевна, вас к телефону.

От стола до двери всего пять шагов, но этот казанова успевает мысленно пошлёпать меня по заду.

-- Какая вы сегодня… -- восхищённо говорит Лерочка и уже не находит слов «для дальше»

В преподавательской по случаю субботы никого нет (Лерочка, разумеется, не в счёт), и можно во время разговора откровенно смотреться в общественное зеркало. Всё, что оно отражает сейчас, .действительно, стоит того, чтобы на него полюбоваться.

-- У тебя удачный день? – интересуются на другом конце провода.

Ага! Тоже заметил моё настроение.

-- Так сегодня же суббота, -- игриво отвечаю ему, давая повод подумать, что я имею в виду предстоящую встречу. Пусть думает! Мне не жалко.

-- Значит, как всегда? – расплывается он в невидимой мне улыбке.

-- Ничего подобного. Как в последний раз!

Эта фраза давно превратилась у нас в клише.

-- О кей! – воодушевлённо отвечает он. – Буду как часы. Целую.

-- Ага, -- отвечаю я, кладу трубку и мысленно проникаю в его внутренний мир.

Знакомые фразы, знакомая квартира, знакомые тапочки. «Как всегда»!.. Интересно: на кой чёрт заводить любовницу, если так ценишь однообразие?

-- Любовь Сергеевна, вы уже поговорили? Оцените.

Лерочка задирает тяжёлую юбку-макси, обнажая ослепительно белый пупок.

-- Италия!-- комментирует она как ни в чём не бывало. -- Двоюродный брат прислал из Москвы.

-- Рейтузы? – от нечего делать разыгрываю я девственную неосведомлённость.

-- Дольчики! -- произносит она с интонацией миссионера, впервые открывающего таинство звучания имени Божьего туземцам Сэндвичевых островов.. И, войдя в роль, начинает исполнять передо мной ритуальный танец: «две шаги налево, две шаги направо». И опять, и снова.

Есть несомненная грация в этом движении острых коленок, особенно если они на добрый десяток лет моложе ваших. Хотя… Справедливости ради надо сказать, что таких у меня не было и десять лет назад.

-- Ваш размер тоже имеется, -- продолжая фланировать, объявляет Лера. – Берёте?

-- Ну, что вы, Лерочка. Боже упаси!

Она раздражённо одёргивает юбку, усаживается за свой стол и, шурша копиркой, говорит как бы между прочим:

-- Вот чем мы отличаемся от заграницы, так это стариками. Посмотришь на толпу интуристов. Кто там одет во всё самое яркое и пёстрое? Именно старики и старухи. А у нас! Оденутся во всё самое чёрное, серое, самое охлобудистое – и – шырр, пырр, -- шныряют везде как крысы, всё бегают чего-то, вынюхивают. Ещё и всем указывают! Смотреть противно. Правда ведь, Любовь Сергеевна?

«Старухи»!? Ах ты, паршивка!

Сажусь за стол, извлекаю на свет божий толстенную пачку схем и таблиц и, стряхнув с неё пыль, говорю самым ласковым голосом, на какой только способна:

-- Лерочка, миленькая, подойдите, пожалуйста, на секундочку.

Она подлетает как на крылышках, вполне довольная собой.

-- Вот эти схемы и таблицы надо превратить в демонстрационный материал, то есть вычертить в крупном масштабе на больших листах и прикнопить к реечкам – вон к тем, что давно-о уже стоят за шкафом.

-- Хорошо, Любовь Сергеевна, будет сделано. К какому сроку? – с готовностью принимает она пачку.

-- Всё это должно быть у меня в понедельник, к 8 часам утра, -- говорю я с кроткой улыбкой.

Триумфаторское настроение молодой нахалки мгновенно сменяется на жалко-плаксивое.

-- Но, Любо-овь Серге-евна… -- тянет она, -- сегодня же суббо-ота.

-- Насколько я знаю, рабочий день у лаборантов до 6 вечера, и в субботу -- тоже. А если не успеете – задержитесь, а эти часы отгуляете позже, в другие дни.

Обычно я просто пускала этот материал по рядам во время занятий и всё не могла решить, стоит ли изготовить по нему плакаты. И только теперь вдруг поняла, что ещё как стоит.

Дверь открывается, и в неё просовывается студенческая мордочка.

-- Мы уже закончили переписывать исходные данные. Можно нам идти?

-- Куда это идти? А другие занятия?

-- А других у нас сегодня нет. Ваша пара – последняя.

-- Ну, хорошо. Только не топочите как стадо бизонов: не мешайте заниматься тем, кто ещё не закончил.

Дверь радостно захлопывается, и через несколько секунд в коридоре раздаётся нарастающий гул, напоминающий возвращение с удачной охоты ватаги неандертальцев или шум приближающегося камнепада, или то и другое вместе.

Дождавшись, когда всё это промчится мимо и удалится на сравнительно безопасное расстояние, поднимаюсь и, пожелав Лерочке удачных выходных (она что-то пищит в ответ едва заметным голосом), возвращаюсь, чтобы забрать журнал и закрыть аудиторию, где меня ожидает сюрприз в виде статной фигуры, застывшей у стенда с исходными данными.

-- Извините, что я вас задерживаю, -- говорит фигура своим всепроникающим басом. – Приходится переписывать за несколько человек.

-- Ну, что вы! Какие извинения. Занятие ещё не закончилось, так что продолжайте спокойно.

По-учительски сухо простучав каблуками, сажусь за свой стол и, делая вид, что изучаю журнал, украдкой наблюдаю, как волнуются мускулы на гибкой спине, обтянутой тонкой замшей.

-- И всё-таки мне неудобно, что не даю вам уйти. Всё ж сегодня суббота, конец недели, -- продолжает басить замшевая спина, с каждым звуком порождая всё новые мириады мурашек, которые впиваются в мои подошвы где-то между пятками и педикюром и, пробежав по всему телу как пузырьки в откупоренной бутылке нарзана, затухают аж за ушами, у самых корней волос.

-- Работайте… работайте! – говорю я как можно строже, и в середине этой непритязательной фразы голос вдруг срывается, так что аж приходится прочистить горло.

Он заканчивает писать и, укладывая принадлежности в «дипломат», радостно говорит:

-- Я придумал, как компенсировать вам потраченное на меня время. Я вас подвезу! Годится?

И, повернув своё широко улыбающееся лицо, неожиданно видит, как с преподавательского стула навстречу ему поднимается уже какая-то дама-загадка. Дама-себе-на-уме красноречиво направляется к выходу, всем своим видом предлагая ему следовать тем же маршрутом.

-- Так вы согласны? – лихорадочно слизывает он последние крохи надежды.

И получает заслуженный ответ:

-- Мне в другую сторону.

 

Зимняя улица поёт. Кажется, впервые в этом году февраль демонстрирует голубизну неба, золото солнца и свежий, заливающий лёгкие, воздух. Хотя, конечно, воздух-то можно было бы пробовать и почаще – если, выйдя из корпуса, не ломиться вылупив глаза в переполненный автобус, чтобы как можно скорее сменить бензиновую вонь автомагистрали на запах табачно-водочного перегара. Стоит пройти лишний квартал и свернуть в неприметный переулок, чтобы оказаться среди сугробов ослепительно белого снега, который на больших улицах к этому времени либо давно убран, либо перепачкан так, что практически не отличается по виду от плохо вымытого асфальта. Здесь вас встретят окна небольших уютных домиков с выкрашенными в яркие цвета ставнями и сладкий воздух свободы с лёгкой примесью кухонного дымка. Из подворотен вас скорее всего облаят поочерёдно несколько собак, добросовестно отрабатывающих хозяйский хлеб. А если день, как сегодня, выходной, то можно услышать и людей – например, двух-трёх мужиков с фанерными лопатами, неторопливо, по-свойски переговаривающихся между собой, находясь при этом в доброй сотне метров друг от друга.

-- Размяться решил?

-- А?

-- Говорю: снежок вышел покида-ать?!

-- Да-а-а, надо вот почистить, а то участковому ходи-ить негде!

Эти улицы, которых в городе остаётся всё меньше, предназначены для людей, а не для машин. Машины это чувствуют и не больно-то любят сюда сворачивать.

Улица поёт. Поёт мне птичьими голосами, писком открываемых и закрываемых калиток, скрипом снега под подошвами сапог. Поёт о том, что сегодня суббота, что занятия закончены пораньше, и до прихода Николая ещё почти целых три часа. Три часа полной свободы от всего и вся! Сейчас я не спеша пройду всю эту улицу, упиваясь её ароматом и тишиной. Затем сверну на бульвар, зайду в кафе «Лакомка» и буду, может быть, целый час наслаждаться кофе с пирожными. Кофе будет со сливками, в огромной белоснежной чашке с золотыми листиками по ободку. Терпеть не могу эту смоляную горечь, которую с умным видом тянет в перерывах из «напёрстков» наша утончённая профессура!

-- Ой, простите: эклер у нас остался один – тот, что на витрине. Если вы подождёте минут пятнадцать, то вынесут свежие.

-- А что можно взять взамен?

-- У нас хорошие безе…

-- Замечательно. Два безе.

Думаю, на пятнадцать минут мне их хватит.

Через витринное стекло видно, как снуют туда-сюда разноцветные автомобили. Интересно, какая машина у него? Надо было хотя бы посмотреть…

 

-- Ох, извини, дорогой: у меня такой беспорядок. Ничего не успеваю! Какой-то студент занудный пошёл: все звонки уже прозвенели, а их всё никак не вытолкаешь из аудитории. И это в начале семестра! Представляешь? Что же будет в конце? Они заставят меня там ночевать. Просто какая-то сенсация: патологическая тяга к знаниям! Насилу вырвалась.

Он всегда выбрит до глянца и пахнет первоклассным парфюмом. Одним и тем же парфюмом! Стоило мне как-то случайно похвалить эту марку… Господи, когда же это было?

-- Не беда, девочка. Не забывай, что у тебя есть я

Николай снимает пиджак и, ослабив галстук, закатывает рукава рубахи. Его фигура изображает горделивое сознание собственной необходимости.

-- Ой, мне так неудобно загружать тебя… -- лицемерно пищу я, одновременно соображая, что бы такое посложнее ему поручить

-- Неудобно спать на потолке, -- отвечает он мне дурацкой шуткой. – Располагай мною как угодно и всяко.

Странно, что он говорит задорным, почти юношеским тенорком. При его комплекции следовало бы ожидать хорошего, раскатистого баса. Странно… Странно, что я вдруг подумала об этом. Странно, что подумала впервые за всё время нашего знакомства. Странно, что он сейчас глядит на меня каким-то выжидательным взглядом… Ах, да!

-- Что ж, если ты так настаиваешь, то выбирай: уборка в квартире или приготовление ужина.

-- У… -- начал было он.

-- Я так и знала, дорогой, что ты захочешь угостить меня ужином!

С размаху вешаюсь ему на шею, внезапно вспомнив, что приготовление ужина наверняка потребует незапланированного похода в магазин, а до зарплаты остались считанные дни, со всеми вытекающими.

Тарахчу как заводная:

-- Я сто лет не ела из твоих замечательных рук. У тебя всё так чудесно получается! Не то, что у меня: то подгорит, то недосолится, то сбежит куда-нибудь. Вообще: самые лучшие повара в мире – это мужчины. Особенно любимые мужчины!

Он вырастает до потолка.

-- И что же вам приготовить, мадам?

-- Отдаюсь в твои руки, о мой повелитель! Приму как величайшую милость всё, что ты с присущей тебе мудростью сочтёшь возможным предложить мне, и покорно разделю с тобой всю сладость твоего творения. Как бы ни называлось это творение, я заранее знаю, что оно будет непревзойдённым. Умоляю: покажи мне своё великое искусство, слава о котором разносится по всему королевству и далеко за его пределами! Скорее вступай во владение всем, что ты найдёшь в этом царстве Эпикура, и да сбудутся твои и мои самые дерзновенные мечты и удовлетворятся самые заветные желания.

Интересно: что такого сумеет он найти там, в моём царстве?

Сквозь завывания пылесоса слышу, как хлопнула входная дверь. Значит, кое-чего всё-таки не нашёл.

За окном уже темнота, и фонари вместе с окнами соседних домов плавают в ней как осколки солнца. А до одиннадцати ещё целых четыре часа! Пусть часа полтора займёт вместе с приготовлением романтический ужин (не собирается же он кормить меня яичницей!) Затем светская беседа под сигарету и… чего он там принесёт. Не меньше часа, уж об этом я позабочусь. Итого два с половиной часа. Потом ванна. Если разбаловаться и обнаглеть, то можно издержать минут сорок-сорок пять. Ну, уж как минимум, полчаса. Значит, как ни крути, а от ванны до того момента, когда он с трагическим видом будет в прихожей целовать мою физиономию перед тем, как мышью выскользнуть за дверь, остаётся не меньше часа. «И никуда, никуда нам не деться от этого!» -- как поётся в одной популярной песне.

А в студенческом отряде проводников, бывало, свободно укладывались в пять минут. Правда, романтического ужина там как правило не устраивали. Да и ванна отсутствовала. А светская беседа, если и случалась, то протекала параллельно. Даже если под сигарету…

Входная дверь хлопает снова. Время пошло.

 

Воскресным утром никогда не бывает темно – хоть зимой, хоть летом. За это его и люблю.

Сладко потянувшись, Любовь Сергеевна встаёт, выпрастывает из подмышек просторную рубаху, которая ночью как всегда украдкой туда забилась, и идёт готовить мне кофе. По пути, однако, заходит туда, куда приличные дамы вообще никогда не заходят. Полистав там большой глянцевый номер журнала «Америка» трёхлетней давности и несколько минут порадовавшись за улыбчивых людей, раскатывающих на шикарных автомобилях по великолепным автострадам, она под звуки маленькой домашней Ниагары проходит на кухню, где колдует над песчаной баней, размышляя, пригласить меня сюда или оказать уважение, принеся кофе в постель. В конце концов любовь ко мне перебарывает, и я с благодарностью пью ароматный напиток, нежась в постели. За такое отношение ко мне я прощаю ей всё: и растрёпанность, и ненакрашенность, и даже неумытость. От этого она наглеет и вместо мытья вчерашней посуды хватается за библиотечный номер «Юности», с которым проводит время в постели до тех пор, пока чувство долга перед желудком не заставляет её что-нибудь приготовить на скорую руку и после этого всё-таки вымыть посуду, чтобы не подавать дурной пример отпрыску, ожидающемуся уже с минуты на минуту.

Отпрыск приходит с сумкой, полной пирогов, баночек с вареньем и других не менее интересных вещей, противопоставить которым мне решительно нечего.

-- Привет. Как бабуля?

-- Привет. Нормально. Сказала, чтобы на неделе ты обязательно зашла.

-- У неё что-то важное?

Бабах-х-х !!!

Нет, когда-нибудь я убью его этой самой дверью.

На минутку открываю окно, и в комнату врывается морозный воздух вместе с воинственными криками и щёлканьем хоккейных клюшек. Интересно: если бы у меня была дочь, где бы она была сейчас? Вот тут, у стола, кроила бы распашонки для любимых машек и мишек… Щас! Носилась бы во-он с той сворой, обледенелая, как котях, изредка заскакивая домой, чтобы кое-как успеть добежать до туалета.

Затворяю окно и, жуя мамин пирожок, вспоминаю, как отец (царствие ему небесное!) прежде, чем пустить в дом, обметал меня в сенях с головы до ног чилижным веником. И как хорошо было потом, в трусиках и майке, забраться на тёплую печку и, вдыхая неповторимый запах овчины, вслушиваться во всякие потрескивания и попискивания, издаваемые натопленным домом, и неясный, но такой родной и надёжный рокот родительских голосов из соседней комнаты…

Лихорадочно хватаюсь за сигарету, но закашливаюсь, так и не успев прикурить.

 

-- Ой ты, гости-то какие! А я-то уж думала, так до смерти и не увижу!

Мама отставляет фанерную лопату и прижимается ко мне морозной щекой.

-- Что за разговоры такие: «до смерти»! Кто это тут помирать собрался?

-- Да не ходишь совсем к матери. Поди, дорогу уже забыла.

Была у неё три дня назад.

-- Да уж, забудешь ваши буераки! Все каблуки посшибала, пока добралась.

-- Ишь ты, «ваши». Такие же, как ваши! – весело обижается она.

Вместо печки давным-давно стоит компактный газовый котёл. Но запахи тёплой овчины до сих пор бродят по дому, изредка попадая в ноздри, так что нет-нет, да и вышибает слезу.

-- А чего это с лопатой? Нельзя было вчера Мишку заставить снег почистить?

Мама убирает со стола ошибочно схваченную мной отцовскую ложку и кладёт вместо неё другую.

-- Нечего! У ребёнка в неделе один выходной, пусть поиграет. Да и мне полезно подвигаться.

Впитываю вкус маминых щей, который узнаешь в любое время дня и ночи, даже спросонья и с завязанными глазами. А я вот никогда не смогу сварить такие для моего обормота. Не всё передаётся по наследству. Обидно…

-- И чем же он тут, у тебя, занимался?

-- Да всё с Малягиными с кручи на санках катались. Уж темно было, как прибежал. А на другой

день чуть свет поднялся – и опять. Не надоест ведь!

Малягины – это племянники Саши. Того самого.

-- А на днях сама Людмила приходила, -- продолжала мама. – Хвалилась, фотографии показывала. Саша-то у неё уже капитан какого-то там ранга. Красавец! И жену его показывала. Так себе девка, худенькая. Перевели его, и живут они теперь в Севастополе. У тёплого моря.

Она украдкой вздохнула.

Я молча наворачиваю мамины щи. «У тёплого моря»… Никакое оно не тёплое. Щипачий ветер мотает по камням редкий снег пополам с пылью, периодически хлещет всем этим делом по щекам. И это на фоне студёной воды, из которой торчат разные обледенелые железяки. Бр-р!

-- Твой-то бывший появляется? – ни с того ни с сего спрашивает она.

Я чуть не роняю ложку.

-- Это ещё зачем?

-- Ну, сына повидать. Вон уже какой вымахал!

А ведь и правда: Мишка-то и его сын тоже. Странно, что мне это никогда не приходило в голову.

-- Хоть платит-то аккуратно?

-- Аккуратно, -- отвечаю я и привычно отгораживаюсь приспущенным веком.

Но маме привычно на это наплевать.

-- А Николай-то твой Васильевич когда наконец решится? Уж сколько встречаетесь, – гнёт она свою линию.

-- Ты же знаешь: у него дочь школу заканчивает. Ждёт, когда ей восемнадцать исполнится, чтобы алименты не платить.

-- И то правда, -- вздыхает мама.

Никакая это не правда. Это легенда для мамы. Без неё она назвала бы наши отношения с Николаем так, как их, в общем-то, и следует называть. И это было бы ещё полбеды. Другая половина беды – это что она обязательно перестала бы брать к себе по субботам Мишку, а чтобы повидаться с ним, стала бы регулярно наезжать к нам сама. И к отсутствию личной жизни добавилось бы ещё и отсутствие территории для неё.

-- Ну, а на работе что? Как там твои студенты?

Не припомню, чтобы когда-нибудь раньше её волновала эта тема.

-- Студенты как студенты. Как не хотели учиться, так и не хотят. Девицы заняты только внешним видом и стрельбой глазами. Так и зыркают: туда-сюда, туда-сюда. Аж противно!

-- А парни?

-- Парни…

Неопределённо пожимаю плечами. Мама отворачивается к мойке и гремит посудой, не переставая при этом видеть меня насквозь.

 

Сонмище мурашек врывается в неплотно закрытую дверь преподавательской, наполняя всё моё существо нестерпимым зудом. Влекомая им, срываюсь с места и выскакиваю в коридор, с противоположного берега которого радостно басит замшевая куртка:

-- Здравствуйте, Любовь Сергеевна!

-- Здра-авствуйте! – пищат следом за ней фальцеты, которыми эта куртка облеплена.

Из-под приспущенного века голос, похожий на мой, произносит:

-- Будьте любезны не шуметь или отойдите подальше от преподавательской.

Куртка с шутливой важностью прикладывает палец к губам, и фальцеты мгновенно переходят на шёпот:

-- Ну, а дальше, дальше-то что было?

-- Блин! Ну, не тяни же!

-- Сейчас уже звонок будет!

Хочется узнать, что там было дальше того, о чём я не слышала, но в это мгновение раздаётся приближающийся топот, по которому у нас обычно узнают Азимова. Распахнув дверь в преподавательскую, он делает широкий приглашающий жест.

-- Любовь Сергеевна!

Но я не слышу, поскольку вся поглощена изучением расписания консультаций.

-- Любовь Сергеевна-а! Вы позволите нам начать заседание кафедры? – говорит он громче, не брезгуя прибегнуть к банальному начальственному юмору.

-- Ах, простите, Рушан Гарифович! Вы так неожиданно… А я тут корректирую расписание… А что, уже время?

На моих крохотных, подаренных ещё к 18-летию папой золотых, до начала заседания аж целых семь минут. Но всем давно известно, что азимовское самолюбие, бывает, весит и побольше. Поэтому я, не вступая в дискуссии, смиренно волокусь в помещение и усаживаюсь на насиженное место.

-- Что, там Дима снова девочек развлекает? – шепчет Ирина Лозовая, соседка по парте.

-- Дима?! – удивлённо шепчу ей в ответ. – Какой Дима?

Значит, его зовут Дима. Дмитрий. Звучит неплохо. Хотя я почему-то думала, что Денис ( инициалы в журнале: «Д.Е.»)

Она делает круглые глаза и отвечает свистящим шёпотом, пропитанным смесью «Эллипса» с «Явой» (белый фильтр):

-- Ну, там, в коридоре, Дима Духовицкий!

Небрежно, из-под века:

-- Духо… Как?

Демонстративно бросаю опасливый взгляд на Азимова, который сидит на председательском месте, уткнувшись в бумаги. На Ирину мой взгляд не производит никакого впечатления, и она свистит ещё отчётливее:

-- Духо-виц-кий! В замшевой куртке, здоровый такой, с шевелюрой, красавец парень.

«Красавец»? Ах ты, сучка. Мы ведь тебе уж лет семь, как сороковник справили. А ты тоже туда же!

Жму плечами.

-- Не понимаю, о ком ты. Не заметила.

-- А его группа разве не у тебя?

-- Может быть, и у меня, но пока никаких таких красавцев не было.

-- Так имей в виду, что этот красавец – не просто красавец, а племянник Шувалова.

-- О!

То, что выглядит как возглас восхищения, на самом деле -- вопль горького разочарования. Племянник проректора по науке! Для меня это означает, что шансы на хотя бы какое-то сближение упали до нуля. Шашни с родственниками начальства? Нет уж, увольте.

Какая жалость!

-- И ещё: он сын Духовицкого.

-- А кто это такой?

-- Да ты что! Это же начальник ОблГАИ. У тебя что, машины нет?

Ведь прекрасно знает, что нет!

-- В моём возрасте ещё мало у кого есть. Вот доживу, что ноги перестанут ходить, – тогда и заведу.

Не далее, как прошлой весной, подменяла её, когда она была на больничном по артриту.

-- Внимание! – поднял руку Азимов. – Идёт уже вторая неделя весеннего семестра, а у многих ещё нет не только откорректированных планов, но и отчётов за прошлый семестр. Вот: Бубенцова, Гаврилов, Лозовая…

Он зачитал фамилии и стал склонять их к выполнению служебного долга.

 

Институтская касса – самое нестабильное место на земле. В течение дня она может напоминать то птичий базар, то зал ожидания поездов, то милицейскую «дежурку», то комнату смеха. Когда пробегаешь мимо неё множество раз, спеша по неотложным делам, она похожа на заброшенный архив, где девушка, сидящая за перегородкой, демонстративно томится от одиночества. А когда – в кои-то веки! – направляешься туда в надежде получить что-нибудь полезное, она встречает тебя с гостеприимством вокзального буфета. Ты проявляешь чудеса выдержки и находчивости, правдами и неправдами добираешься до заветного окошка – и обнаруживаешь в нём сюрприз в виде платёжной ведомости, в которой напротив твоей фамилии начерканы какие-нибудь дурацкие слова вроде «обр. к руководителю» или ещё более гадкое в своей конкретности: «не выплачивать». Такое поведение нервирует, портит характер и заставляет совершать неприятные действия.

Со мной это происходило в самом худшем варианте. Дошло до того, что каждый раз перед тем, как отправиться на штурм, я стала добровольно «обр. к руководителю».

-- Здравствуйте, Рушан Гарифович! Я могу пойти и получить хоздоговорные?

Рушан Гарифович стоит на стремянке и роется на верхних полках в поисках очередной жизненно необходимой бумажки. За все годы работы здесь мне ни разу не удалось в кабинете застать его за каким-нибудь иным занятием.

-- О! Бубенцова. Хорошо, что ты зашла.

По моим наблюдениям, такая фраза как раз хорошего-то ничего и не обещает.

-- Беги в канцелярию, -- продолжает он, не собираясь разочаровывать меня и на этот раз. – Там тебе командировка. Наверно, уже оформили.

-- Командировка? Куда это?

Его слегка зауженные глаза округляются до почти нормальных.

-- Что значит «куда»? В Нефтекупино, разумеется. Ты сколько месяцев по этому договору деньги получаешь? Пора, наконец, что-нибудь уже и сделать.

Попрекать даму куском хлеба? Ах, поганец!

Но «поганец» стоит на недосягаемой во всех смыслах высоте, и приходится проглатывать всё, что он с неё сюда скидывает.

Видимо, эти мысли и соответствующее им кроткое выражение, в которое я успела обернуть свою физиономию, несколько смягчили шефа, и он счёл уместным объясниться.

-- Я только что от Шувалова, -- произнёс он, не сходя со стремянки. – Обещает утопить в унитазе, если к марту не представим ему черновик отчёта. И я ему верю. Ну, допустим, «к марту» означает у нас «к концу марта». Но если мы будем так продолжать, то и к маю ничего не будет.

-- Неужели прямо в унитазе?

Я уже внутренне смирилась с предстоящей поездкой.

-- Она ещё сомневается! Осенью он пообещал Куровлянского закатать в асфальт.

-- И что?

-- А вот, как снег сойдёт, можешь сама осмотреть асфальт у главного корпуса. Прямо у входа, справа. Так что все сомнения долой! Ноги в руки – и оформляться. Кстати, там Лозовая сидит. Пока она не убежала, подпиши у неё замену занятий. И ещё. Туда же кто-то едет от Эпштейна. Можешь сходить к нему, узнать, кто едет, и скооперироваться. Веселее будет!

Я уже дёрнулась исполнять, когда он вдруг спросил.

-- А этот… Родственник Шувалова, он у тебя, что ли, в группе?

Эх, Азимов, Азимов. Проницательный ты мужик, но далеко тебе до моей мамочки.

-- Ну, вы там того… Смотрите.

Смотрю, Рушан Гарифович. Ох, как смотрю!

 

Завидую людям, которые ни при каких обстоятельствах не пойдут на то, чтобы просто так взять ручку и расписаться. Потому что они внушают к себе уважение. Не то, что мы, растрёпы, способные ставить свои «крючки» на бегу, используя в качестве опоры всё, что хотите: подоконники, уголки столов, заваленных всяким хламом, капоты автомобилей, портфели с подставленными под них коленками или, наконец, даже просто коленки, без всяких портфелей.

Внимательно осмотрев положенный перед ней на стол лист замены занятий, Ирина Юрьевна Лозовая, доцент, медленно открывает сумочку, из которой извлекаются поочерёдно платочек, зеркальце, щёточка и футляр с очками. Обмахнув щёточкой зеркальце, она смотрится в него. Уголком платка проводит под правым глазом. Слегка подумав, проводит и под левым. После этого вынимает из футляра очки и, подышав на них, тщательно протирает тем же платочком. Установив подготовленные таким образом к работе очки в проектное положение, она поочерёдно укладывает в сумочку платочек, зеркальце и щёточку и начинает изучать лист замены, взяв его уже в руки.

-- А вот в будущий четверг… Как бы не получилось у меня там накладки, -- обеспокоенно хмурится она и снова лезет в сумочку, из которой являются на свет зеркальце, платочек, щёточка, зажигалка, пачка «Явы» (белый фильтр) и распухший от дел еженедельник. Листает, периодически выкладывая на стол разнокалиберные бумажечки с записями кулинарных рецептов, рисунками фасонов платья и прочими важнейшими вещами, и неожиданно спохватывается:

-- Ой, совсем забыла: ведь по этому семестру я сюда ещё не переписывала. Лерочка! Лерочка. Будьте добры, поднесите мне расписание.

Лерочка мгновенно простукивает каблучками туда и обратно.

-- Что это такое? Я тут не вижу… Лерочка! А по вечернему отделению? Вот так… Хорошо. Ага, в четверг ничего нет. Это в прошлом семестре было. Надо же, а у меня до сих пор в памяти торчит!

Она начинает переписывать расписание в еженедельник, но минут через восемь спохватывается:

-- Ой, надо же тебя отпустить! Потом допишу.

Освобождает лист замены из-под образовавшейся кучи вещей и снова изучает его с первозданным любопытством.

-- Ого! Суббота? Сейчас, минуточку.

Она подбегает к телефону и поспешно набирает что-то там, на диске.

-- Тридцать первый? Будьте добры, Марью Федотовну. Это срочно. Девушка, я из прокуратуры звоню! Ну, вот так.

-- Алло, Машка? Привет, это Ирка. Нет, не Ращупкина! Ну, наконе-ец, узнала! Машка, ты извини: болтать времени нет… А? Те, белые? Нет, они мне малы оказались. Ты погоди. Я чего звоню: у нас там, в субботу, во сколько мероприятие? Что? Не в эту? А-а-а, а я думала, в эту. А то мне тут занятия подменять, одна наша сотрудница в командировку уезжает. Да. И попадает как раз на эту субботу. Что? Ну, как же. Это у вас там, если кто уезжает, то весь участок встаёт. А у нас занятия – святое дело. Хоть помирай. Ага. Ну, пока. Хорошо, что ты мне напомнила, что не в эту субботу. А то бы я, как дура, притащилась! Во, смеху было бы. Ну, ладно. Пока. До встречи!

Закончив разговор, она поочерёдно убирает в сумочку еженедельник, пачку «Явы», зажигалку и всё остальное. Берёт перекидной календарь и расписывает на нём шариковую ручку. И лишь после всех этих манипуляций на моём листе появляется заветная загогулина.

Выйдя в коридор, попадаю в поток студентов, который выносит меня из корпуса. Конец занятий! Ура.

Так вот какая у него машина. Малиновая «девятка». Неплохо. Во всяком случае, ему идёт. Увидел! Надо же. А я вот тебя совсем не вижу. Не повернуть бы случайно голову… Ну, не ешь меня глазами, мальчик! Это же невозможно… В ближайшие две недели вместо меня будешь созерцать Ирину Юрьевну. Дай бог нам обоим опомниться за это время.

 

-- А «Макароныча» уже нет. И сегодня не будет.

Лидия Петровна, секретарь Эпштейна, весело вскинула на меня свои слегка раскосые глаза. Вечная Лидия! Наверняка помнит, как мы, ещё студентами, толпились тут, пытаясь «на халяву» получить зачёт.

Улыбаюсь ей в ответ как старая знакомая.

-- Да, может быть, мы решим и без Марка Ароновича. Мне просто хотелось бы узнать, кто от вас едет в Нефтекупино.

-- Конечно, решим! Это я еду, – раздаётся за моей спиной бодрый голос и, обернувшись на него, я вижу расплывшуюся в улыбке физиономию однокурсника Лёшки Стадника.

-- Стадник! – обрадованно восклицаю я, на мгновение даже позабыв про своё левое веко. – Ты здесь какими судьбами?

-- Что значит, «какими судьбами»! Я здесь работаю. Уже целую неделю!

Ловлю себя на том, что обнимаю его слегка раздавшуюся фигуру. Ах, Стадник! Если б ты знал, как кстати ты мне сейчас.

 

За немытым стеклом ранние зимние сумерки, перед ним – четыре отполированные временем полки. Входная дверь отъезжает со стуками и стонами, и в купе вваливается пожилая пара. Ох, успели. Здравствуйте, молодые люди. Будьте добры, помогите поднять наверх эти чемоданы. Спасибо. Молодой человек, не уступите ли нам нижнюю полку? Что? У вас и так верхняя? Как жаль…

-- Я вам уступаю свою, -- говорю я как можно спокойнее.

-- Ой, что вы! – машет руками «сам». – Я ещё могу вскарабкаться. Не такой уж я старый. Правда, мать?

-- Об этом не может быть и речи, -- отчеканиваю я из-под приспущенного века, и всё вокруг умолкает на мгновение, после чего тишина взрывается возгласами благодарности.

Не надо благодарности. Ещё неизвестно, кто кого должен благодарить.

-- Пойдём, покурим, -- предлагаю я, и Стадника это не коробит. Хорошее начало.

-- Конечно, я мог после армии сразу ехать домой, -- продолжает он начатый ещё в купе разговор. – Да соблазнила романтика. Этот вербовщик так всё расписывал: тайга, Енисей, рыбалка и всё такое. Вот я и клюнул. Сначала мне понравилось. А потом…

Он всё время говорит «я», «мне», хотя на безымянном поблескивает кольцо. Это мне тоже нравится. Но слишком уж увлечён рассказом. Сейчас мы выкурим ещё по сигарете и уйдём. И ничего не будет…

Я беру быка за рога.

-- А я тогда смотрела-смотрела на тебя, и мне ужасно хотелось вот так подойти и поцеловать…

Где, когда смотрела, и было ли это вообще, -- я не помню. Но ему не до уточнений, поскольку вслед за словами я немедленно демонстрирую, как именно хотела это сделать. Несколько секунд он отвечает, потом заставляет отвечать меня. В тамбуре темно, и глаза мои закрыты, но я прекрасно вижу, что он не имеет ничего против того, чтобы целовать курящую женщину.

Соседи уже спят – во всяком случае, тихо лежат на своих полках. Мы проскальзываем на свои и лежим, взявшись за руки. Станционные фонари скачут по купе, освещая то меня, то его. То меня, то его Потом они уходят, остаются вдали, потом совсем исчезают. И я почти не вижу его, потому что стекло ночника такое же немытое, как и окно. Потом глаза привыкают, и становится видно как днём. Интересно: смогут ли разместиться на одной полке двое, которые уже совсем не юноша и девушка? Если ему перебраться ко мне, то это может случайно увидеть «сам». А если мне к нему, то «мать». Это было бы более приемлемо. Но почему он не зовёт меня? Не решается? Нет. Скорее, опасается, что я не решусь. Глупые-глупые мужики. Почему вы всегда так боитесь неудач?

Поезд дёргает и, чтобы не свалиться, я упираюсь в край его полки рукой и ногой. Тут до него, наконец, кое-что доходит. И выясняется, что мы не так уж и пополнели за эти годы.

 

За окном белым-бело. Стадник лежит на боку и, улыбаясь, смотрит на меня. Сколько же лет мне не было так, как сегодня? Ой, много. Возможно, что даже не было вообще. Ты молодец, Стадник. Собственно, я всегда об этом догадывалась.

Пытаюсь вспомнить, как вышло, что мы с ним в студентах даже и не пофлиртовали нисколько. И, к большому сожалению, не могу. Ведь ни разу не поцеловались! Никто не захотел и пальцем пошевелить для счастья.

Старики внизу готовятся завтракать. Они негромко переговариваются какими-то осторожными голосами, усердно не замечая, что мы давно уже не спим, и это не оставляет сомнений в их осведомлённости о событиях прошедшей ночи. Я сладко потягиваюсь всем телом и думаю разом о целой куче вещей: о предстоящей командировке, о крокусах, о стиральном порошке «Перлан» и о том, что мне уже год, как пора извлекать спиральку. Продолжая думать всю эту дребедень, надеваю под одеялом разные вещи и спускаю в пространство между полками свои ступни, обтянутые колготками, синие джинсы, табачный свитер и бесстыжие глаза. Эти глаза смотрят на меня из забрызганного зеркала в вагонном туалете и, кроме лёгкой припухлости век, не находят в том, что они видят, никаких изъянов.

-- Я виновата перед тобой, Алёша.

-- Чем?

-- Тем, что из-за меня в твоей семейной жизни появилась какая-то ложь.

Он делает глубокую затяжку. Он не знает, что сказать на это.

Он не знает, что этим он уже всё сказал

-- Стадник, Стадник, где ты был?

-- А ты?

А я была замужем за Борюсиком Бубенцовым. Может быть, ты даже помнишь его. А может, и нет. Это неважно. Он всплыл после выпуска, когда вы все куда-то запропастились.

Очень странно, прожив много лет в гуще толпы, вдруг оглянуться и увидеть, что вокруг тебя пустота. Не затишье, а именно пустота. Детский сад, улица, школа с пионерлагерями, спортивными праздниками и металлоломом, институт со стройотрядами, поездками, научными кружками, пикниками, гитарами -- всё это прошумело как торговая площадь в базарный день. Базарный день пролетел и закончился. И наступила тишина. Большинство милых знакомых лиц куда-то исчезли. А те, кто не исчез, -- всё равно, что исчезли: настолько чужими, настолько далёкими они стали. И вокруг пустота. Вакуум. Вдруг становится страшно -- до дурноты, до истерики. И тогда понимаешь, что раньше ты что-то не знал о себе. Что-то очень важное.

Однажды, когда я только закончила первый класс, перед нашими домами для чего-то сложили большие трубы. Кто-то из наших придумал пролезать сквозь них. Я залезла довольно бодро, но когда проползла несколько метров, и темень обступила меня, стало настолько страшно, что я вдруг поняла, что самой мне отсюда не выбраться. Выход – яркая точка впереди -- показался мне недосягаемым. Умом я понимала, что труба, в которую я только что влезла, и та, в которой нахожусь сейчас, -- одна и та же. А раз так, то нет никаких причин, что помешали бы мне добраться до выхода. Но я не могла сдвинуться с места, потому что всё моё существо сковал страх. Мальчишки стали кричать мне, их голоса в трубе были оглушительно громкими. А у меня не было сил откликнуться, даже шёпотом. Спас меня Юрка Григорьев. Он залез в трубу и начал своей головой весело толкать меня в задницу, приговаривая: «У-шу-шу, у-шу-шу! Щас полж… откушу!» Тогда чувство стыда пересилило страх, и я всё-таки выбралась. А выбравшись, навешала этому Юрке по шеям. В младших классах я была крупнее многих мальчишек, и некоторые меня очень даже побаивались. Но что меня больше всего поразило в тот день – так это то, что я и не подозревала, что способна впасть в такую панику, пока не влезла в эту проклятую трубу.

В этой истории как в капле отражается моя жизнь в первое время после диплома. И Борюсик – ни дать ни взять Юрка Григорьев того периода. Как только он оказался рядом, моя паника мгновенно исчезла. Но радость, связанная с этим, продлилась лишь несколько секунд! В качестве первого свидания он пригласил меня в театр. Поднимаясь ко входу, я неловко шагнула и растянулась на обледенелых ступенях. А он, глядя, как я барахтаюсь среди обтекающей нас публики, пробормотал: «Ну, вот и познакомились». На ноги я встала уже мегерой. Ему доставалось за всё: за немытую обувь, оставленную в прихожей, за привычку съедать после обеда ложку сахарного песка, запивая её водой, за прочитанные газеты, торчащие колом в углу, и просто за то, что он есть, вот такой, и всегда болтается рядом. Да что там газеты! Когда я узнала, что во мне зарождается новая жизнь, я всерьёз задумалась об аборте. Но – слава богу, до этого не дошло. В какой-то момент я поняла, что у меня будет хороший ребёнок. Может быть, я втайне надеялась, что его присутствие поправит наши отношения? Не знаю, не помню. Только с его рождением стало ещё хуже. Всё, что мне было противно, стало ещё противнее. А кроме того, появилось очень много всякого нового, по-новому противного, и это становилось уже невыносимым. И ещё: нас стало двое против одного. Осознав это, я совсем распоясалась. И в очередной раз, когда я не находя себе места металась по комнате, а он лежал на диване, заложив руки за голову, и приговаривал с улыбочкой: «Ну, я зна-аю, Любовь Серге-евна, что в гневе ты прекрасна!» -- я уложила Мишку в коляску, побросала туда кое-какие шмотки и убежала от него. Я пробежала с коляской до родительского дома -- почти через весь город, что называется, на одном дыхании. Это тоже было открытием: раньше я не знала, что во мне может быть столько силы и злобы. Когда на следующее утро папа осмотрел коляску, он присвистнул и сказал: «Ты что же, так и шла всю дорогу?» Оказалось, что коляска всё время была на тормозе, а я этого даже не заметила.

Несколько дней я жила у родителей, и они уговаривали меня вернуться к нему. В конце концов я уступила, и мы отправились вместе – так уж они хотели о чём-то с ним поговорить. Входим в квартиру, а там – моё чудо в постели в обнимку с Надькой, нормировщицей с его участка. И судьба моего замужества мгновенно решается.

Скажи: здорово, что в этом Нефтекупино нет настоящей гостиницы. Представляешь, как унизительно было бы шмыгать, словно школьники, друг к дружке по коридору, стараясь не попасться на глаза бдительной надзирательнице! А она всё равно постоянно хмурилась бы на нас, ничего не видя, но зная наверняка, что мы – злостные нарушители. Ведь мы были бы злостными нарушителями, правда?

Ой, Стадник, как ты очаровательно улыбаешься. Хочешь чего-нибудь выпить? Там, в холодильнике, есть «Фанта». По глоточку? Ой, как…

-- Ой, как вкусненько!

Рыхлый свежий снег, и я качусь по нему на лыжах. А склон всё круче. Всё больше захватывает дух. Наконец склон уходит обрывом вниз, и я лечу. Верхушки сосен подо мной как бело-зелёные облака. Колючие горячие льдинки касаются моих щёк. Подбородка. Шеи. Губ… Ах, это ты, дорогой. Который час? До вахтовки ещё целых два часа. Ну, кто же так… Хочешь, я покажу, как? Я знала, что тебе понравится.

Как хорошо здесь кормят! Не то, что у нас в институте. Я так проголодалась – кажется, съела бы всю эту раздатку. Как успехи? О, у меня замечательно. Азимов будет доволен. Думаю, что в унитазе его уже не утопят. В каком унитазе? Да… Как-нибудь позже расскажу. А у тебя? Что? Прямо-таки заявка на изобретение? Да талантливый ты мой! Погоди… Ну, погоди: у тебя воротник замялся. Вот так! Во-от, теперь порядок. Завтра воскресенье. Что делаем? Ты? Меня? Приглашаешь? На рыбалку? Вот это да. Никогда не была на рыбалке, тем более зимой. А мы не замёрзнем?

«Ловись, рыбка, большая и маленькая!»

«Мёрзни, мёрзни, волчий хвост!»

Ой, что с моим хвостом! За сутки не отогреть. А ты ничего не путаешь: это можно есть? Кстати, кошки здесь, кажется, нет… Ну, чего ты! Больно же…

И совсем не больно.

Если бы это был наш дом, я первым делом поменяла бы тут обои. А ты? Что? Ты хочешь завтра же опробовать свою идею? Прямо на производстве? Ах ты, мой головастик! А позволят?.. А я тебе помогу. Я читала: если сразу двое попросят… Ну, Его… Ну, Бога! Так вот, если сразу двое – то всё сбудется. Нет, не так. Они должны при этом… Ну, это… Ну, какой же ты!.. Ну, конечно! Да Да! Да, дорогой! Ой, здо… Ой, хорошо. Ой, как здорово!..

Ты не забыл при этом просить Его? Ну, чтобы сбылось. Что? И так сбудется? И то правда.

Ну, и как твои испытания? Что: нет? Боже, целый день без тебя – и всё зря! Как? Обещают в среду? Ну, умница. Иди, мой руки. А я целый день копаюсь в бумажках. Скукотища! Но шефу должно понравиться, что я накопала. Как тебе рагу? Успела вот. Да! Слушай, а ты никогда не пробовал вырезать волосы? Ну, там… А давай попробуем. Да прямо сейчас! Ну, почему «дура»? Ой, что ты делаешь! Что ты де… А ты, оказывается, хулиган. Куда это «пойдём»? Вырезать волосы? Что это ты выдумал? Зачем тогда я говорила? Да вот для этого самого и говорила. Ой, кончай. Конча-ай! Учти: свалим вазу – придётся платить. Командировочных не хватит!

А что это мы нынче так поздно? Ездил на станцию? За билетами? Уже? Как летит время…

Ну, здравствуй, город родной. Слушай: а ты можешь как будто приехать завтра? Посмотришь, как я живу… Ура. Да, это здесь. А ты где? Ого, совсем в другом районе. Вот видишь: не приехал бы ко мне – сроду бы не знала. Тебе потереть спинку? Да ладно уж, давай. Всё-таки какой он противный, этот вагонный запах! И как будто всё продолжает качаться… У тебя тоже так? Как славно нас качает… Покачивает… Укачивает…

Азимов обещает орден. Хожу счастливая! Все кафедральные дамы завидуют. Чему завидуют – сами не знают (ордену, наверное). А если б узнали – вообще лопнули бы. Я ведь даже сама себе завидую. Да! А ты? Оформил свою заявку? Вчера полдня бегала в твоём корпусе по коридорам. Но на тебя так и не наткнулась. А как далеко ещё до субботы! Дождусь ли?

 

За окном капель.. Первая капель в этом году. На окне – ветки мимозы в лабораторных стаканах: кафедральные мужики разорились. Шампанское купили мы сами. Мы так всегда поступаем: надо жалеть мужиков, их ведь у нас всего двое.

То и дело звонит телефон.

-- Лерочка! Вас.

Тук-тук-тук. «Ой, спасибо. Я тоже. Ну, конечно. Всегда!»

-- Ирина Юрьевна!

Клац-клац. «Алло! Да? Да что вы говорите. Спаси-ибо. Хи-хи-хи… Да ладно вам, баловник!»

-- Зинаида Аркадьевна!

Бум-бум-бум «Кто это? Виктор Семёнович? Рада. Очень рада!. Спасибо. Елену Александровну поздравляйте тоже. От меня!»

-- Лерочка!

Тук-тук-тук. «Привет. Нет, никто ещё не звонил. Ты первый! Ну, конечно .И я тоже. Разве может быть иначе?»

-- Лерочка-а!

Тук-тук-тук…

-- Знаете что, Лера? Садитесь-ка вы вот сюда, поближе к аппарату. Передайте, пожалуйста, её бокал!

Она садится на новое место и мгновенно поднимает трубку.

-- Халлоу!..

Обведя стол глазами, останавливается на мне.

-- Это… Вас.

В трубке слышится бодрый голос: «Алло! Узнала?»

Конечно, узнала, Николай. Спасибо. Постараюсь. Что? Нет, в эту субботу ничего не получится. Да там… У мамы мероприятие. А тогда приезжала тётка. А до этого мне нездоровилось. А… Ну, ты вспомнил! Тогда я вообще была в отъезде. Давай, поздравляй свою «половинку». И дочку тоже. Когда? Да как-нибудь… Пока!

Все уже разошлись. Кладу свою мимозу в сумочку и подхожу к зеркалу поправить лицо. Всё-таки я купила удачную тушь: другая бы наверняка потекла.

Дома на столе -- торт в яркой коробке и листок бумаги, исписанный разноцветными фломастерами.: «Дорогая мамочка! Поздравляю тебя с Международным женским днём. Желаю… Я у бабули. Буду в воскресенье вечером. Если хочешь, приезжай.»

Самый любимый, самый драгоценный мой мужчина.

 

Нос картошкой, как у дуньки. Губы… Что это за губы – в нитку тонкие! Глаза… Так себе, серые, водянистые, да ещё с этим дурацким пятном. А что это здесь? Какой-то длиннющий волос – и, главное, один-единственный. Не дай бог, какая-нибудь бородавка вылезет. Причёска… Сейчас, небось, такие уже и не носят. А тут что?.. Ну, конечно, не «ушки спаниеля», но, прямо скажем, и не «мячики». Да и вообще, при таких бёдрах надо б номера на два побольше. Не зря он их не больно жалует: целовал, дай бог памяти, всего однажды -- ещё там, в Нефтекупино. И с тех пор как-то скромненько увиливает... Слава богу, хоть ниже всё в порядке -- и талия, и … остальное. А это ещё что такое? Не начало ли целлюлита? Не хотелось бы…

Прохаживаюсь по комнате, подсматривая краем глаза в трельяж, как играет при этом задница. Она дрожит, переливается волнами и ямочками, и с каждым движением её рельеф приобретает самые неожиданные формы. Это напоминает цветомузыку.

Во дворе в оттаявших плешинах уже зеленеет травка, а в квартире ещё топят по-зимнему, от души. Готовиться к занятиям усаживаюсь за стол в чём мать родила. И от этого чувствую себя маленькой, беззащитной и зябкой, несмотря на тропическую жару. Листаю свои, ещё студенческие, конспекты, натыкаясь то на засушенный лепесток, то на рисунок не по теме на полях, то ещё на какую-нибудь мелочь. Всё-таки нас хорошо учили! Сколько книг надо было перерыть, сколько передумать всего, чтобы растолковать, вот, хотя бы это понятие. Да-а…

А не взяться ли за кандидатскую?

 

-- Давно пора!

Азимов стащил с самой верхней полки самую пыльную папку и положил на мои ладони как хлеб-соль или – чего там! -- наградное оружие.

-- Лет десять назад я делал одну работу для Главстроя. Здесь то, что не вошло тогда в отчёт. Посмотри. Есть тут кое-какие мысли, и я за всё это время в доступных мне источниках на подобное не натыкался. Хотел отдельно опубликовать, да всё как-то времени не хватает. Думаю, что тебе для реферата будет вполне достаточно. Дерзай!

-- Ой, Рушан Гарифович! Я даже не знаю, как вас и благодарить.

-- Отблагодарить меня как раз очень просто. Сделай из этого статью, и мы её опубликуем… ну, хотя бы в нашем сборнике. И мне, и себе поможешь. И в аспирантуру поедешь уже не просто так, а с имеющейся реальной публикацией. Улавливаешь?

-- А если они это не оценят?

-- Что значит «если»? Они это обязательно не оценят. По-другому и быть не может! У каждого свои интересы, свои темы, мысли и пристрастия. И на чужие им начхать.

-- А для чего же тогда это надо?

Он вонзил в меня свои глаза-щелочки.

-- Ты правда не понимаешь или придуриваешься?

И, не услышав от меня сколько-нибудь внятного ответа, продолжил:

-- Это надо для того, чтобы оценить тебя. Стоит ли с тобой иметь дело. Может, ты дура, и с тобой только время потратишь, а толку не добьёшься.

-- А вы-то как считаете: я всё-таки не такая дура? – не упускаю я случая пококетничать.

-- Когда как, -- гениально отвечает он, и я ретируюсь, чтобы не нарваться на что-нибудь похлестче.

Всю ближайшую субботу просиживаю за статьёй. Стадник взял тайм-аут в связи с какими-то домашними проблемами – то ли заменой водопроводных труб, то ли выколачиванием ковров. Понедельник проходит в беготне между Азимовым, машбюро и редакцией сборника. Вторник, среда и четверг – в хлопотах по поводу разных бумаг, потребных для поступления в аспирантуру. А в пятницу в середине дня, в коридоре главного корпуса, передо мной ни с того ни с сего вырастает вопрос: а не решил ли он меня бросить? Откладываю все дела и в чём есть лечу спасать своё счастье. Стадник сидит в прокуренной до отказа лаборатории один-одинёшенек. Он держится за паяльник, и выражение хмурой решимости на его лице говорит о готовности просидеть так, если надо, и сутки, и двое и, может быть, даже целую неделю.

-- Привет.

-- Привет, -- отвечает он тоном, каким люди обычно говорят: «Чего припёрлась?» -- Тварь такая. Третий день корплю, а она никак не заработает, -- кивает он в сторону лежащей перед ним электронной схемы.

-- Шла вот мимо, думаю: дай загляну. Соскучилась, -- говорю я с той мерой игривости, которая всё-таки не давала бы повода нагрубить мне в ответ.

Он старательно изображает улыбку, но она ему не очень удаётся.

-- Алёша, -- говорю я уже как можно серьёзней, даже с оттенком некоторого драматизма. – Завтра я тебя жду. Обязательно. Это очень, очень важно.

Он забывает про паяльник и глядит на меня во все глаза. Но я поворачиваюсь и решительно иду к выходу, не произнося больше ни звука.

-- Добрый вечер. Какой ты молодец, что пришёл!

Кажется, сегодня я ласкаю особенно нежно. Для начала в нём тает огромный ком, образовавшийся от проклятой неработающей схемы. Потом плавятся и стекают прочь путы обыденности, которыми неизвестно когда и как успели обрасти наши отношения. И вечер приобретает остроту и свежесть первой ночи. Затем он доходит до исступления, пытаясь проглотить меня всю, целиком, как я есть. Потом плывёт и растекается сам. И наконец, когда подходит «час Х», я вижу, как ему не хочется уходить. И это не просто лень разлакомившегося мужчины. В его глазах – реальная боль от сознания того, что он мог бы иметь в этой жизни, но даже под пытками не решится себе позволить. И вот это меня устраивает. Я целую его редким глубоким поцелуем и легонько подталкиваю к двери. Прощай, Стадник. Теперь я без всяких слов знаю, что ты меня никогда не забудешь.

 

Работа в вузе была бы намного приятней и интересней, если бы в нём не было студентов. Такая мысль, постоянно ошивающаяся где-то на задворках сознания, регулярно -- два раза в год – выступает на передний план. Это случается в конце каждого семестра. Когда люди, ничего толком не знающие, но обожающие с умным видом судить обо всём, – журналисты – достают из сундуков свои напыщенные штампы о том, что у студентов, мол, «началась горячая пора», мне вспоминается фраза, которую произносит актёр Алексей Смирнов в бессмертной комедии Гайдая: «Ты думаешь, это мне дали 15 суток? Нет. Это нам дали 15 суток». В ней -- ключ к пониманию того, у кого начинается эта самая «горячая пора». Знания подобны кредиту: их гораздо легче давать, чем получать обратно. Процесс выдачи светел и приятен. Он сопровождается шутками, анекдотами, выражением полного взаимоуважения и взаимопонимания сторон. Полную противоположность составляет получение. Оно кишит интригами, взаимными оскорблениями – как высказанными, так и тайными; подозрениями, вероломством и вообще самыми низменными проявлениями человеческой натуры. В этот период вполне воспитанные, интеллигентные люди могут позволять себе такие слова и поступки, за которые, будь они совершены при любых других обстоятельствах, их до конца жизни мучила бы совесть. Да что там совесть! Законопослушный человек, у которого в роду до седьмого колена не было ни воров, ни фальшивомонетчиков, оказывается вдруг способным совершить кражу (стянуть из пачки у лаборанта чужую курсовую работу) и подделку (подписи преподавателя), не говоря уже о плагиате. И – самое страшное! -- будучи уличённым в этих неблаговидных поступках, не мучиться тем, что попал фактически в разряд уголовных преступников, а досадовать, что «ущучили».

К счастью, без курьёзов тоже не обходится. Если бы не это…

Разворачиваю чертёж – и в самом центре его вижу огромное пятно желтоватого цвета.

-- А это ещё что такое?

-- Ой, Любовь Сергеевна, разгляде-ели! – тянет эта хитрая рожа. – А я так надеялся, что не заметите… Случайно вот получилось пятнышко.

Вся честная компания взрывается хохотом. Выясняется, что парень в запарке (чертил, бедный, всю ночь!) нечаянно опрокинул на лист бутылку пива, которое потягивал, по его словам, «для бодрости, чтобы не заснуть».

Что ж, попытаюсь даже этот инцидент использовать для повышения инженерной эрудиции. Заодно и прощупаем, как они интересуются своей будущей профессией.

Напускаю на себя строгий вид.

-- Нет. Такое пятно я от вас принять не могу. Но должна сказать, что в популярной литературе по вашей специальности подобный случай уже описан. Там же описан и способ, каким можно от этого избавиться. Читали?

Обвожу взглядом лица собравшихся и, разумеется, наталкиваюсь на стену недоумения. Но продолжаю как ни в чём не бывало:

-- Вот и отыщите это. Тогда вы сможете воспользоваться описанным способом и с честью выйти из положения.

-- А если не отыщется?

-- Тогда всё перечерчивать,-- безжалостно заявляю я и моментально обзавожусь двумя дюжинами новых врагов. Нет, ну какая же сволочь! Парень мучился, ночь не спал, а она из-за какого-то пятнышка…

Традиционно студентов возмущает больше всего, когда им предлагаешь узнать что-либо новое самостоятельно. Особенно если оно имеет какое-нибудь отношение к делу.

Не желая всё-таки оставаться в их глазах такой уж злыдней, беру свой хищно отточенный «Кохинор» и делаю им пометки на чертеже, запятнанном потреблением слабоалкогольных напитков.

-- Заодно разберитесь вот с этим. И с этим. И, конечно уж, поправьте здесь. Об этом я вам тысячу раз говорила.

Слава богу, такие замечания пока ещё можно делать без риска получить репутацию безнадёжной зануды и придиры, а то и чего похуже. Надолго ли это?

Неожиданно хозяин чертежа оказывается единственным из всего табора, кто не обиделся на мои законные действия. Вместо этого он задаёт нормальный вопрос:

-- А вы не могли бы назвать источник?

-- Это описано у Комаровского, -- отвечаю я, и аудитория затихает, почуяв тут разговор двух коллег.

Сомневаюсь, чтобы раньше он читал или хотя бы слышал о Комаровском. И то, что при этом не докучает лишними вопросами, вызывает симпатию.

Поздно вечером, когда я в состоянии выжатого лимона собираю пожитки, мечтая побыстрее добраться до подушек, дверь приоткрывается, и некая фигура, образовавшаяся в проёме, корректно спрашивает:

-- А можно мне ответить на ваш вопрос теоретически?

Господи. Ну, конечно же, можно. Чтобы пятно исчезло, надо просто выкупать в таком же пиве весь лист и затем высушить его на подрамнике. Но откуда у студента лишние деньги на то, чтобы зря переводить ценный напиток!

-- А откровенно: неужели ты за это время разыскал в библиотеке и прочёл книгу Комаровского?

-- Откровенно?..

Он ждёт, когда моя рука, застывшая над зачёткой, доделает своё дело.

-- Да ладно уж, скажи. Чего там!

-- Я… Я сам догадался.

-- Неужели?

-- Вот честное слово!

Бывают моменты, когда стопроцентно видно, что человек не врёт.

Надо же: сам. Не устроил скандал, не нагрубил, не побежал жаловаться, а подумал -- и придумал. Ну, не раскопал, не прочёл он книгу этого гулаговского генерала, -- в конце концов бог с ней.

Сам дошёл. Не «залюсил».

Я ехала в позднем автобусе и сонными мозгами мучительно пыталась сообразить, что здесь важнее.

 

-- Привет!

-- О, привет. Как дела? Удалось разделаться со схемой?

-- Схема?.. У-у, вспомнила! Давно сдал и забыл. Сейчас вот готовим автомат для выставки.

-- Рада за тебя.

Гляжу на него искоса, одновременно перебирая на подоконнике бумажки и отмечая в списке: всё ли готово к отъезду.

-- Увидеться бы, -- осторожно закидывает он.

-- О! – машу рукой, не отрывая взгляда от подоконника. – Мне сейчас… не до чего!

Он мнётся несколько секунд и, не в силах завладеть моим вниманием, исчезает за поворотом на лестницу. А я как на духу задаю себе вопрос: на самом деле я уже так спокойна или просто мне удалось хорошо это сыграть. И, не найдя однозначного ответа, снова углубляюсь в бумаги. Характеристика, командировка, список трудов, реферат… Всё в сборе. Дело за малым: направление, которое должен подписать Шувалов. Собственно, за этим я и здесь. Он там проводит очередное жуткое совещание, а женщина вот – стой и жди в коридоре, когда это всё закончится. Конечно, можно было бы и не торчать здесь, а прийти позже, но не так уж много остаётся дней. А ещё ведь трепотня за билетами и тысяча других мелочей, которые сразу-то и не упомнишь.

Прощальным взглядом обвожу засмотренный до дыр коридор, с которым собираюсь расстаться на несколько лет. Высоченные потолки с массивными старомодными светильниками, огромные окна, местами выщербленный тускло лоснящийся паркет. За окном берёзы вперемежку с плакучими ивами, скамьи с чугунными боковинами, газоны, между которыми проложены широкие проезды, уставленные автомобилями. Среди светло-серых, тёмно-зелёных и чёрных ярко выделяется малиновая «девятка». «Стоит «девятка», и это сладко!» -- проносится какая-то чепуха в пустой как весенний амбар башкенции. И сразу, как-то сами собой, лезут образы: хозяин с буйной шевелюрой, крупными руками слегка придерживает послушную баранку. А снаружи мелькает всё: заборы, деревья, дома. Снова деревья… Интересно, куда он возит своих девочек? Наверное, к себе на квартиру. У сына такого папаши наверняка есть своя квартира. Или, может быть, на дачу. Сейчас замечательно хорошо в домике, у какого-нибудь плёса, где стоит камыш и оглушительно тарахтят лягушки. Шины прошуршат по прошлогодней листве, откроется дверца, и из салона, пропахшего… скажем, искусственной розой, выведет прямо в аромат пробуждающегося леса. Слегка набухшая за зиму дверь. Винтовая лестница. Прохладные и жёсткие, в складках от долгого лежания в комоде, белоснежные и крахмальные, простыни. Терзающе жёсткие. И до дрожи прохладные.

Спускаясь по лестнице, почему-то прижимаю папку с документами обеими руками к груди. Снаружи прохладный ветерок овевает щёки, но я этого не чувствую Сделав несколько шагов, неожиданно для себя зову:

-- Дима!

Он оборачивается, и в его глазах вспыхивают радость и вожделение.

-- Вам куда? – спрашивает он, жужжа стартером.

Гляжу на него с переднего сиденья, слегка наклонив голову и до отказа распахнувши веки. Вперёд, парень. Сегодня нам с тобой в одну сторону.

В салоне густо пахнет искусственной розой.

 

-- Ох, не знаю, как с вами и быть.

Дежурная Вера Игнатьевна (если верить тому, что написано у неё на халате) машинально поправила высокую соломенного цвета причёску.

-- Но ведь у вас как будто свободно…

-- Сейчас-то свободно. А ну как курсы повышения нагрянут? Должны заезжать на днях. Их-то я просто обязана поселить.

-- Если нагрянут, я съеду.

-- Все вы так говорите. А сами побежите в дирекцию жаловаться.

Я упаковываю свою «физию» в самое жалобное выражение, при этом не забывая исподтишка наблюдать за Верой Игнатьевной. Мой цепкий взгляд отмечает в её лице ожесточённую борьбу между боязнью получить взыскание и желанием подработать. К моей радости, борьба оказывается неравной, и материальная сторона одерживает победу довольно быстро.

-- Хорошо, -- излагает она мне результат найденного ею где-то внутри себя компромисса. -- Я вас поселяю пока в комнату. Но в случае чего поставлю вам раскладушку в кладовой инвентаря. Согласны?

Через минуту я уже тяну свои чемоданы на четвёртый этаж по медной от заходящего солнца лестнице.

За дверью с наклеенным на неё огромным глазом, вырезанным из какой-то афиши, меня встречает слоистый сизый туман, в котором плавает стол с раскоряченными железными ножками, пепельница, переполненная изуродованными окурками, недопитая бутылка портвейна 777 и за всем этим -- верхняя часть нечёсаной фигуры в синем спортивном костюме. Молча прохожу к окну, изо всех сил дёргаю за ручку, но рама не поддаётся.

-- Н-не открывается, -- басит фигура. – Можно только форточку.

Я следую её совету. Прозрачный воздух охотно льётся сверху на подоконник и уже оттуда на крашенный охрой пол.

-- Законная, -- говорит фигура, не отрывая щеки от подпирающего её острого кулачка.

-- Что «законная»? – вздрагиваю я от неожиданности.

-- Я Законная, -- отвечает она, икнув. – Законная Л-людмила. Слушай, закрой форточку. Знобит.

-- Бубенцова Любовь Сергеевна, -- отвечаю я и, сняв с вешалки, подаю ей висевшую там тёплую куртку. – Накинь на плечи. А то мы с тобой тут обе задохнёмся.

-- Любовь С-сергеевна, -- она усмехается, и я впервые в жизни вдруг сама обращаю внимание на то, что меня со школьных лет почему-то зовут по имени-отчеству.

Она до краёв наполняет гранёный стакан и, подвинув его ко мне, поднимает свой.

-- За знакомство!

Я делаю небольшой глоток. Терпкое вино катится по горлу, согревая и дразня.

-- Не боись, -- говорит Людмила, покосившись на едва пригубленный мной стакан. – Я завтра уже… Ту-ту-у-у!

-- Всё порешала?

-- Порешала…

Она глубоко затягивается сигаретой, и по ложбинке между щекой и симпатичным тонким носиком неожиданно скатывается слеза.

-- Время ещё есть. Деньги тоже, -- всхлипнув, продолжает она. – Поеду в Новосибирск. И там…

Она осушила стакан и, утёрши губы рукавом, продолжала:

-- Дай мне бог бабу в руководители.

Пьяные слёзы текли по щекам и, похоже, она их уже не замечала.

-- Водил меня за нос целую неделю. То у него совет, то реферат надо там-то и там-то поправить, то бумажку перепечатать. То статью какую-то в читалке проштудировать. А потом вдруг и говорит: «Слушай, я неделю с тобой вожусь, а ты так ничего и не поняла». Я ему: «А чего я должна была понять?» А он: «Чего-чего! Того самого. У меня с аспирантками разговор короткий». И за коленку меня – хвать! Представляешь? Меня за коленку. Как какую-то шлюху мелкую. А у меня три изобретения и «раций» полтора десятка. Я ещё до института, девчонкой, Зейскую ГЭС строила!

Я представила эту рыженькую мурашку возводящей громадину Зейской ГЭС, и мне пришлось срочно отхлебнуть из своего стакана, чтобы как-то сохранить лицо.

-- Скажи-ите пожалуйста, столичная штучка! – продолжала изливаться «мурашка». – Небось, со своими бабами так вести себя не позволяет. А как видит: из Урюпинска, так уж и руки распускать можно.

-- А ты из Урюпинска? – зачем-то спрашиваю я.

-- Из Сольвычегодска, -- отвечает она так, что невозможно определить, правда ли это.

-- А тут ещё эта… Секретутка из аспирантуры. «Как! Вы уезжаете? Да вы знаете, что Василий Самвелович – это стопроцентный выход на защиту диссертации! У нас к нему пачками ломятся!» Вот, думаю, пусть мужики и ломятся. Может, когда-нибудь морду набьют.

-- Василий Самвелович? – переспросила я.

-- Кащероносцев, -- ответила она уже почти равнодушно. – Главное: старик уже, за шестьдесят, наверное. А тоже… Ох-х…

Силы оставляли её прямо на глазах.

-- Прилечь что ли…

Уронив с плеч на пол тёплую куртку, она с трудом прошла два шага до кровати и тут же наполнила комнату неожиданно мощным храпом.

Когда я открыла утром глаза, комната была тщательно убрана, посуда вымыта и сияла чистотой. У скатанной постели стояла элегантная стройная дама, напоминающая Маргарет Тэтчер в молодости.

-- Ну, до свидания, Любовь Сергеевна. Удачи тебе. Не поминай лихом! – прогудела она знакомым мне с вечера басом и, выскользнув из комнаты, деликатно прикрыла за собой дверь.

Я лежу под сердитым общественным одеялом, и нельзя сказать, что мысли, которым я там предаюсь, прибавляют мне внутреннего комфорта. Зейскую ГЭС я не строила. И никаких «раций» у меня нет, не говоря уже об изобретениях. В списке трудов, кроме пресловутой азимовской статьи, значится лишь ещё один отчёт о хоздоговорной работе да совместные с Гавриловым тезисы доклада на конференции, на которую я, честно сказать, и не ездила. И ни одного кандидатского экзамена! С этим надо срочно что-то делать. И начать, как всегда, следует с чистки зубов.

Я не стала тратить время на набивший всей стране оскомину треугольник «ГУМ – ЦУМ – Детский Мир», а сразу направила свои босоножки в Добрынинский. Это, конечно, была разминка. Оттуда я перекочевала в «Вешняки» и потом уже каталась без удержу по всем знакомым и незнакомым местам до самого вечера. То, что мне было нужно, я нашла в «Лейпциге». Отразившись в этом в дверце моего шкафа, я чуть не запела от восторга. А накинув сверху любимую воздушно-лёгкую блузку, увидела, что приобрела как раз те два номера, которых мне от природы так не хватало. И цена, уплаченная за такое приобретение, показалась просто смешной.

Эту ночь я проспала сном младенца.

 

Начальника аспирантуры на месте, разумеется, нет, и все дела ведёт та самая «секретутка». Выясняется, что вообще-то её зовут Зинаида Порфирьевна. Оглядев меня по-хозяйски сквозь шикарные очки, она открывает список действующих руководителей и, изучая его, задумчиво тянет:

-- К кому же мне вас напра-авить?

-- К Кащероносцеву, -- говорю я, без приглашения усаживаясь в гостевое кресло.

Она смотрит на меня изучающе.

-- У вас с ним есть договорённость?

Я нахально киваю в ответ. Она хватается за внутренний телефон, но гирлянда тоскливых гудков, слышных даже мне, тянется бесконечно, и она нетерпеливо бросает трубку.

-- Что ж, раз вы знакомы, то идите так, без звонка. Он должен быть у себя. После собеседования зайдите сюда-а!

Последние слова настигают меня уже в коридоре.

Из-за двери профессорского кабинета в необитаемый предбанник ломится крупный бас, напоминающий звериный рык.

-- Сильвия!

И почти сразу ещё:

-- Сильвия-а-а!!!

Приоткрываю дверь и деликатно просовываю внутрь свою причёску.

-- Здесь никого нет.

-- А вы кто такая? – властно интересуется крепкая седая личность из-за аршинного стола.

-- Аспирантка.

-- Слушай, дорогая, посмотри там, в коридоре, Сильвию. Куда запропастилась? Пусть сделает кофе.

-- Сильвии поблизости нет, -- отвечаю я. – А кофе, если хотите, могу сделать я.

Он переглядывается с посетителем – темноволосым мужчиной в массивных очках, который поворачивается и смотрит на меня с лёгкой улыбкой.

-- Откуда узнаешь, какой нам нужен кофе? – вскидывает руку хозяин кабинета.

-- Я постараюсь угадать, -- улыбаюсь я. – Конечно, самый крепкий. И без сахара.

Мужчины смеются, глядя друг на друга, и он машет рукой.

-- Делай два. Нет, три. Сама тоже заходи.

Одного взгляда на Кащероносцева достаточно, чтобы увидеть, как много в нём от Самвела и как мало от Василия. Секрет приготовления кофе для таких мужчин сводится к способности загрузить в турку столько порошка, сколько позволит влить в оставшийся объём воду в количестве, достаточном лишь для того, чтобы наполнить готовым напитком один-два швейных напёрстка – и ни каплей больше. Хорошо приготовленным считается питьё, если оно не только по цвету, но и по вкусу не отличается от бондарного дёгтя.

-- О, хорошо, -- Кащероносцев посмаковал первую огненную каплю. – Где научилась?

-- Это мой любимый напиток, -- отвечаю я.

Забавно, что они – оба! – верят.

-- А чья вы аспирантка? – интересуется он.

-- Ваша… Хочу быть вашей, -- поправляюсь я.

Он берёт мой реферат и открывает последнюю страницу.

-- Гляди-ка, -- говорит он своему собеседнику. – Шестьдесят три страницы накатала!

Тот поворачивает к себе обложку, читает название и в свою очередь восклицает:

-- Да ещё по такому вопросу! Слушай, Самвелович, надо взять!

-- А кандидатские у вас сданы? – оборачивается ко мне будущий шеф.

Я роюсь в сумочке как будто в поисках носового платка.

-- Понятно, -- говорит он. – Что ж, придётся всё успевать. И реферат мне к осени будет нужен вот на эту тему.

Он роется в кипе бумаг на приставном столике и выуживает оттуда объёмистую статью, написанную на языке, в котором знакомыми мне представляются только буквы.

-- Венгерский, -- говорит он, видя моё недоумение. – Обратишься в бюро технического перевода. А сейчас просто посмотри картинки.

Пока я занята разглядыванием статьи, он заканчивает разговор со своим собеседником.

-- Ну, что же, Леонид Валерьянович. Через два месяца жду тебя с восьмой главой. Издательство уже включило нашу книгу в план, так что назад пути нет. Когда у тебя самолёт?

Он выбирается из-за стола, и оба ненадолго выходят из кабинета. Этого времени мне хватает, чтобы расстегнуть верхнюю пуговку на блузке. Теперь в определённой позе будет как бы случайно виден краешек моей шикарной добычи из «Лейпцига».

Этот краешек производит на впечатлительного Кащероносцева такое воздействие, что всё остальное ему загорается увидеть немедленно. Это нетерпение маститого учёного, престижного лауреата и автора ряда монографий, очень льстит, и я позволяю себе пребывать в ритуальном смущении не более двадцати секунд, по истечении которых тут же оказываюсь в лауреатовской «Волге». Краткая поездка по Москве, великолепный ужин в «Будапеште» -- и вот мы уже потягиваем красное вино, нежась в огромной сверкающей ванне, установленной в его квартире. Он разглядывает меня во все глаза, в которых я вижу неподдельное восхищение и прямо-таки мальчишеский блеск. Возношусь в небеса и наслаждаюсь возникшим при этом лёгким кружением головы.

В массивную дверь ванной стучат, и слышится голос – низкий, но женский:

-- Василий!

Душа уходит в пятки, но он берёт меня за неё и, легонько сжимая, громко интересуется:

-- Что тебе, Роза?

В дверь протискивается пожилая женщина в замурзанном шёлковом халате и с потухшей папиросой между коричневыми пальцами.

-- Нигде не могу найти справочник Корнов. Куда ты его задевал?

-- Посмотри в правой тумбе стола, -- говорит он, продолжая гладить мои щиколотки. – И закрой скорее дверь: холодом тянет.

-- Что за привычка засовывать в свой стол общую литературу! – ворчит Роза и уходит, плотно закрыв за собою дверь.

-- Моя жена, -- отвечает он моему взъерошенному взгляду. – Не бойся, она не будет нас травить или резать кухонным ножом. Она смирная.

Он вылезает из ванны и, наклонившись, подхватывает меня на руки. Вода хлещет с нас прямо на кафельный пол. Струится на паркет. Капает на ковёр. Когда это меня так носили в последний раз? Только в детстве. Папа. Мой бедный папочка…

Постель у него очень дорогая, с красивой узорной каймой (столица!) Но при этом могла бы быть и поопрятнее. Мягкий свет ночника не раздражает глаз. Он продолжает разглядывать и будоражить меня, и я то там, то тут чувствую непривычные прикосновения сплошь устланного волосами тела. То, ради чего всё затевалось, происходит только утром, когда уже не остаётся никакого терпения, и я, не в силах сдерживаться, оглашаю комнату таким истерическим криком, от которого самой становится страшно.

-- Ты самый необычный мужчина в моей жизни, -- говорю я, целуя его в седую щетину, и на этот раз почти не вру.

-- Роза! Ты будешь пить кофе? – кричит он и просительно смотрит на меня.

Накидываю попавшийся под руку дежурный халат и отправляюсь на кухню. Роза сидит за большим круглым столом. Она уже одета в какой-то безнадёжно мрачный, свисающий с неё наподобие лохмотьев, костюм и читает статью, кажется, на английском языке.

-- Всё-таки этот Дженкинсон придаёт чересчур большое значение своему фактору «дельта», -- бормочет она – Вчера я проанализировала…

Она поднимает глаза и, увидев, что это всего лишь я, умолкает на полуслове, вновь уткнувши свой крючковатый нос в бумагу.

После кофе с гренками Василий сажает нас в машину и везёт в институт. Мы подъезжаем к зданию как раз в тот момент, когда в его стеклянные двери вливается наиболее мощный поток самых дисциплинированных сотрудников. Василий Самвелович раскланивается практически с каждым, не переставая при этом придерживать меня за локоть. Я вспоминаю прислушивающегося к малейшему шороху в моём подъезде Николая, остальную отчаянно трусящую на людях мужскую братию, и наполняюсь небывалым уважением как к ведущему меня мужчине, так и к себе самой.

Широковатая в талии смуглолицая Сильвия шлёпает что-то на машинке, поводя густыми чёрными бровями.

-- Через двадцать минут зайди ко мне с той текстовкой, -- командует он ей, раскрывая передо мной дверь кабинета.

-- Ха-арашо! – отвечает она, тряхнув головой, в которую воткнута какая-то невообразимая блестяшка.

Он жестом указывает мне на стул, достаёт из стеклянного шкафа толстую жёлтую брошюру и кладёт передо мной.

-- Анализ всех последних трудов по твоей теме. Я сделал это в прошлом году для защиты темплана лаборатории. Если с умом переписать, из этого получится и реферат, и почти вся первая глава. Пользуйся!

Пока я листаю, он поднимает трубку внутреннего телефона.

-- Алло. Бюро перевода? Вчера к вам приходил от меня… Девушка. Что? К обеду?

Он вопросительно смотрит на меня. Я машу рукой, соглашаясь.

-- Ха-арашо! – говорит он в трубку и оборачивается ко мне.

-- Вот тебе три рубля. Купишь шоколадку переводчице. И перед обедом заберёшь статью вместе с переводом. Статью сюда, а перевод – тебе. Штудируй. И осенью жду тебя здесь готовой к вступительным экзаменам.

Я пытаюсь продвинуть обратно выложенный на стол трояк, но он вкладывает его в мою руку и задерживает всё это в своих больших и тёплых ладонях.

-- Бери, не модничай. Лучше поцелуй меня на прощание.

Я нагибаюсь и тону в его широкой натуре.

 

Продавщица привокзального «Гастронома» пожалела меня и отпустила, вопреки всем правилам столичной торговли, целых два батона колбасы. А я, не приученная к тому, чтобы бережно относиться к собственной персоне, натащила в ячейки камеры хранения ещё всякой всячины ровно столько, чтобы кое-как доплестись со всем этим до своего вагона (не прибегая к помощи носильщика!) и замертво грохнуться там на полку.

Москва представляет из себя всесоюзный склад товаров первой необходимости. Всё, что производится в стране и за её пределами, для чего-то свозится именно сюда. Думаю, что для удобства учёта: ведь любое добро гораздо легче пересчитать и занести в реестры, когда оно свалено в одну кучу, а не разбросано, словно мусор, по всей стране. В конечном счёте это удобно и для народонаселения. Когда в домохозяйстве выявляется потребность в чём-нибудь – от апельсинов до игл для швейной машинки – жителю необходимо лишь позаботиться о билете до столицы вместо того, чтобы мотаться вслепую по необъятным просторам Родины.

Когда утром я разула глаза, оказалось, что в купе кроме меня едут трое плохо вымытых мелких мальчишек и дородная мамаша в цветном халате, косынке и шароварах, периодически подкармливающая огромной захватанной грудью четвёртого. Мальчишки в количестве трёх беспрерывно перескакивали с полки на полку, стимулируя меня острыми пятками и возбуждая огромную радость от сознания того, что их голенький братишка покамест не в состоянии к ним присоединиться. Зато он в силу своего нежного возраста имел право не выходя из купе проделывать кое-что другое и широко этим правом пользовался. Спустив ноги, я нашарила ими вместо своих шлёпанцев чужие картонные коробки. Не желая беспокоить соседей расспросами, я кое-как встала коленями на потёртый железнодорожный коврик и продолжила поиски уже с помощью рук. Шесть блестящих чёрных глаз с верхних полок внимательно наблюдали за моими упражнениями, то ли недоумевая, чего этой русской тётке не лежалось на полке, а понадобилось лезть под неё, то ли присматривая за своими коробками на предмет того, чтобы она не стянула оттуда что-нибудь ценное.

Найдя шлёпанцы в разных углах купе и сформировав из них пару, я вышла в тамбур. И там, докуривая натощак вторую сигарету, с тоской поняла, что остаток пути мне скорее всего предстоит провести здесь, между немытых стёкол, перед которыми болтаются переполненные окурками старые консервные банки. Вошедший солдатик в кителе и чёрном трико попросил у меня огня, думая, что я не увидела, как он поспешно спрятал свою зажигалку. Подав ему свою, отгородилась не только веком, но и затылком, усердно ловя взглядом пробегающие снаружи опоры контактной сети. Он всё понял и, сдержанно поблагодарив, занял наблюдательный пост у противоположной двери.

Поезд стал снижать скорость. Звеня тормозами, он проследовал небольшой гремучий мостик. Мачту радиорелейной связи. Здание, показавшееся чем-то очень знакомым. Станция… Боже мой, станция Купа!

-- Стоянка поезда две минуты! -- предупреждает проводница.

Запах елей, который не в силах побороть даже станционная гарь. Выкрашенный в землистый цвет киоск. Полная дама в красной фуражке на отдалении. Лента шоссе, лёгким изгибом взлетающая на возвышенность и теряющаяся там, с пробегающими по ней КрАЗами и КамАЗами, -- дорога на Нефтекупино. Господи, как давно всё это было!..

-- Отправляемся! – кричит проводница.

Задираю ногу до последней возможности. Какая высокая ступенька! Не оставить бы тут шлёпанец.

Неужели поезд и вправду стоял всего две минуты?

 

-- Здравствуйте, Любовь Сергеевна! Поздравьте меня.

Эта улыбка ему очень к лицу. Но с ней он выглядит ещё моложе. Совсем мальчишка!

-- С удовольствием поздравляю тебя, Дима. И поздравила бы ещё сердечнее, если бы знать, с чем.

-- Как это «с чем»? С окончанием института.

-- Какого института? – опешила я.

-- Нашего института.

-- Вот как? А я полагала, что это случится только на будущий год.

-- А я поспешил. Чего тянуть! И так за плечами уже и работа, и армия… «А годы проходят. Всё лучшие годы!»

-- Молоде-ец. Не ожидала.

Этого я действительно ожидала от него меньше всего.

-- Просто взял себе за правило в каждую сессию сдавать что-нибудь лишнее. И вот, пожалуйста. Пока вы где-то там ездили, сдал, что ещё оставалось, и даже защитил диплом. Между прочим, на «отлично».

-- А сейчас к дядюшке на приём? И, небось, с благодарственной речью?

Киваю на тяжёлую дверь с табличкой «Проректор по научной работе д.т.н, проф. Шувалов Алексей Петрович», возле которой мы, собственно, и столкнулись. Он пытается положить руку на моё плечо, но я отстраняюсь и машинально озираюсь по сторонам. По счастью, коридор в это мгновение оказывается пустым.

-- Никого нет, -- говорит он изменившимся голосом. – Время каникул и отпусков.

Он делает ещё одну неудачную попытку привлечь меня к себе. Я смотрю на него укоризненно, чувствуя, что краснею.

-- Чего мы боимся? Вы не замужем, я не женат. И я уже не ваш студент.

Чего я боюсь? Эх, парень. Да именно того, что мешает тебе до сих пор перейти на «ты».

Он глубоко вздыхает и продолжает уже другим тоном.

-- Решил, по вашему примеру, заняться наукой. Вот, хочу попросить дядьку, чтобы он договорился насчёт сдачи кандидатских где-нибудь… Словом, где можно. Вас этот вопрос интересует?

Я задумываюсь над неожиданно открывшейся возможностью, и он, воспользовавшись этим, всё-таки дотрагивается до моего голого плеча.

-- Подождите меня здесь. Я мигом!

Клубы мурашек, сплетаясь со сладким дымом надежд и заманчивых перспектив, зудят во мне, и за этим зудом всё слабее слышатся исчезающе далёкие позывные внешнего мира со всеми его делами, хлопотами, доводами здравого смысла и жизненными расчётами.

-- Он просит, чтобы вы зашли.

Он просит, чтобы я зашла. Он о-чень-про-сит-что-бы… Он-хо-чет-что-бы-я… Здравствуйте, Алексей Петрович. Ой, что вы! Спасибо. Мне очень приятно! Я и не думала, что вы заметите мой скромный вклад в это большое коллективное дело. Азимов хвалил? Он очень добр ко мне. Как и вы…

-- Я договорился насчёт сдачи аспирантских экзаменов для двух наших сотрудников. В Челябинске. Вас это устраивает?

Мы оба помолчали. Он -- выжидая, пока до меня дойдёт смысл сказанного, я – пока он поймёт, что этот смысл до меня уже дошёл.

Наконец он по-настоящему поднял на меня свои глаза.

-- Вы, конечно, знаете, что Духовицкий – мой родственник.

И, не дожидаясь никаких подтверждений с моей стороны, без малейшей паузы продолжил:

-- Хороший мальчик. Умный. И даже талантливый.

Что ж. Говорите, Алексей Петрович. Я, собственно, знаю всё, что вы мне сейчас скажете. Но вы всё равно говорите, не обращайте на меня внимания.

-- Он бы уже давно закончил институт, если бы…

Шувалов потеребил в руках министерский телефонный справочник. Поискал для него на столе более удобное место и, не найдя, бросил на прежнее.

-- Словом, парень видный. Молодой, горячий. Увлекающийся.

Я слепила из своей физиономии лицо сфинкса. Я не изменила бы этого выражения даже если мне, как сфинксу, снесли бы сейчас полморды.

-- Короче, у меня к вам будет большая просьба, -- выдохнул он наконец самое главное. – Вы присмотрите за ним там, в Челябинске. Чтобы он какой-нибудь фортель ещё не отбросил. А то ведь, знаете!.. На вид-то большой, а в жизненных делах ещё балбес балбесом. Родители за него волнуются. Они у него…

Только не надо смотреть на меня вот так, «со значением». Знаю я прекрасно, кто у него родители!

-- В общем, Люд… О, Любовь Сергеевна! Я вас лично очень… Очень прошу. Присмотрите за ним как… Ну, по-матерински, что ли. Вы меня поняли? Мы с ним только что говорили. Он вас как педагога очень уважает. Вы для него большой авторитет!

Он жмёт мне руку у выхода. Крепко, «по-товарищески».

Ох, Алексей Петрович. Вы и представить себе не можете, как я вам благодарна за доверие.

 

-- И о чём же вы там беседовали с моим дядькой? – как бы в шутку поинтересовался Дима, когда мы уже мчали по загородному шоссе.

-- О тебе, конечно, -- не задумываясь ответила я.

-- Правда?

Почувствовалось некоторое напряжение.

-- Он тебя очень хвалил. Говорил, что из тебя вырос настоящий мужчина. Толковый, не по годам развитый. А особенно -- сведущий в жизненных вопросах. Сказал, чтобы я не стеснялась обращаться к тебе за помощью. Что ты в состоянии, если нужно, даже помочь ценным советом.

-- Надо же! – проговорил он с видимой иронией, но за версту было видно, что услышанное ему очень понравилось.

Знакомая дача встретила нас тишиной и прохладой. В огромном ушате плавали листья, сновали водомерки и отражались высоченные облака. Когда мы вдоволь насиделись в его ласковой воде, и мой юный красавец, выйдя наружу, галантно подал мне руку, я приподнялась и обеими своими обхватила его за шею. На мгновение опешив от неожиданности, он мужественно подхватил меня и понёс, осторожно ступая по тёплым от солнца доскам крыльца. Да, мой дорогой. Теперь тебе придётся делать это. Но я буду честно стараться, чтобы было не очень тяжело.

Он не оставляет без внимания ни одного квадратика. Может быть, правда любит? Ого! Что ты делаешь? Я не смогу ответить тебе тем же…

-- Тебе не понравилось?

Ну, что ты, малыш. Разве это может не понравиться.

-- Давай будем готовиться к экзамену вместе.

-- А ты уверен, что у нас получится?

 

В столичных столовых тоже бывают рыбные дни. Вероятно, их устраивают для того, чтобы такие как мы чувствовали себя здесь как дома. Но сегодня рыба пахнет как-то по-особенному отвратительно. Когда мы с ней доходим до кассы, я уже готова выпустить её обратно в мировой океан. Только усвоенная ещё в детстве дурная привычка обедать заставляет меня дойти до стола и вонзить ей в бок скользкую алюминиевую вилку. Но после этого приходится нести её уже в себе. И я точно знаю, что до мирового океана мы с ней теперь не дотянем.

В туалете меня обступили сочувствующие женщины.

-- Надо же, какую гадость они тут готовят!

-- Отравилась, бедняжка.

-- Они нас всех отравят.

-- Совсем обнаглели!

-- Вы, девушка, обязательно напишите на них жалобу!

Конечно, напишу. Вот только расплачусь с соседкой по комнате за слопанные вчера без её ведома две селёдки, которые она собиралась загнать «под шубу», -- и сразу же накатаю. Нашла, когда извлекать спираль, дура! Совсем размякла, все мозги повыпустила. Забыла, как это бывает? Забыла всё на свете!

А может быть, это и есть мой случай?

Как бы то ни было, он имеет право знать.

 

-- Почему ты не позвонила? Я бы встретил тебя в порту.

-- Да встретишь ещё. Какие наши годы.

Какое там «позвонила»! Я и сама-то не понимала, что лечу. Вот бы так: закрыть глаза, а утром – глядь! – и ничего нет. Рассосалось.

-- Ты прилетела одна?

Усмехаюсь про себя: «Пока одна».

-- Чего молчишь? Я имею в виду: без Мишутки?

-- Мишутку уж три недели как отправила. Нечего прохлаждаться, учиться надо.

Он сел на кровати.

-- С тобой что-то происходит. Неужели…

Ну, давай же! До отгадки всего один шаг.

-- Неужели кто-то всё-таки выболтал тебе…

Он бьёт себя кулаком по коленке.

-- Это я во всём виноват. Я должен был сам… Сам, давно всё это тебе рассказать!

Господи! А ты-то ещё чего должен был мне рассказать?

-- Короче, у меня была раньше одна … История.

Он то ли вздохнул, то ли всхлипнул.

-- Влюбился как мальчишка. Да я и был тогда мальчишка. Всего лишь на первом курсе, ещё восемнадцати не было. Она в булочной возле нас работала продавщицей. Я туда каждое утро за хлебом бегал. А у неё халатик такой… В общем, наповал. Жениться хотел! Старики, естественно, ни в какую. Я институт бросаю, и мы вместе рвём когти в её город. Меня, конечно, по малолетству в путёвые места не берут, так что ошиваюсь я на товарной станции, вагоны разгружаю. Силой господь не обидел, а паспорт там не спрашивали.

Ну, что ж. Живём мы, значит, так какое-то время. Живём душа в душу. Вдруг – откуда ни возьмись! -- приезжает дядька. Разыскал! И новость привёз: мамка, мол, в больнице с сердцем. Из-за меня слегла. Что тут поделаешь! Я с ним в машину сажусь, невесту чмокнул – жди, мол, – и домой. Маманя, и правда, в больнице. Просит пожить дома, пока она не оклемается. Живу неделю, другую. День рождения мой подходит. Совершеннолетие! Маманя ради такого случая попросила, чтобы её пораньше из больницы выписали. Да ещё, по её словам, насилу врача уговорила! Но всё-таки отпустили. Устроили они мне, конечно, грандиозный праздник. Батя мотоцикл подарил, о котором я давно мечтал. Ну, и вообще…

Короче, отпраздновали, а через пару дней – хлоп! – повестка из военкомата. И меня без всякого промедления гребут по полной программе и шлют, где Макар телят не пас, -- аж под Владивосток. Думаю, что без бати тут не обошлось. Но как докажешь! До сих пор это место в моих с предками отношениях тёмным остаётся.

Но дело не в этом.

Служу я, стало быть, в армии, по невесте тоскую, и вдруг получаю письмо. От неё. Прости, мол, дорогой, это была ошибка. Полюбила я теперь по-настоящему, мужчину взрослого, обеспеченного, и выхожу за него замуж. Прочитал я это -- и с ходу через забор. Чтоб, значит, лично убедиться… Или как бы это сказать… Короче: когда огнём или кипятком обожжёшься – обычно сразу дёргаться начинаешь. Пляски там всякие устраивать. Не думаешь ведь в этот момент, что никакого толку от плясок этих, собственно, нет и быть не может. Ну, вот и со мной что-то такое случилось, наподобие этих «плясок». Но куда там! Только до Лесозаводска и добрался – сцапали. Могут, гады, когда захотят! Мне, значит, за это дело дисбат ярким светом светит, а может быть, и тюряга. Приехал отец, с командованием части, с прочими разными чинами якшался, -- отмазал как-то там, сумел. Но меня после этого на пароходик – и к чёрту на рога. Чукотка. Мыс Шмидта. Ты, небось, о таком и не слыхала?

-- Что?

-- Да ладно, проехали, -- махнул он.-- Служу, значит, я там, откуда уже никак не рвануть. И дёргаться-то не стоит. Отслужил, еду на дембиль – чтобы домой? – Так нет. Сразу к ней. Приезжаю, смотрю – правда, не обманула. Муж такой… Какой-то местный начальничек. Ребятёнок. Квартира. Короче, со мной и говорить не захотела. Покрутился-покрутился я – да и поехал домой. На работу устроился, по второму разу поступать готовлюсь – на первый-то курс восстановиться нельзя – и вдруг узнаю, что ребятёночек-то... Тот, которого я у девки-то своей видел. Что он – мой. Представляешь? Тётка, жена дядькина, проболталась.. И между прочим добавила, что мои благородные родители договорились, что любовь моя не будет на меня претендовать, а они за это будут ей платить алименты. До совершеннолетия ребёнка! Вот такие дела. Так что малыш мой у моих стариков сейчас на иждивении.

Он посмотрел мне в лицо, чтобы увидеть мою реакцию, но я вовремя прикрыла глаза.

-- Сначала я на стариков обиделся за то, что они так вот чувство моё за деньги купили. Даже из дома уйти хотел. А потом и подумал: хорошо. Они купили. Но есть ведь и те, кто продал. Если бы она не продала, то и они бы не купили. А раз так, то куда мне бежать. К кому? Вот так подумал – и… Остался. Иной раз думаю про себя, что подлец я такой, ребёнка бросил. А потом думается: мать-то его мне ничего до сего дня ведь не сказала. Если бы не тётка-дура – я бы и знать ничего не знал. Значит, никого я фактически и не бросил. Пусть старики его содержат, если вызвались. А я вот защищусь, начну работать. А там посмотрю -- может быть, и приму от них эстафету. А может быть, и нет. Конкретно не думал ещё. В конце концов ведь не я, а они за моей спиной всё это проделали. Вот пусть и несут свой крест на Голгофу.

Он вздохнул, как мне показалось, с облегчением.

-- Ну, вот. Теперь ты всё про меня знаешь.

Похоже, что ты прав, малыш. Теперь я знаю про тебя даже больше, чем ты сам.

-- Ничего не хочу знать. Достаточно разговоров! Ты так и не понял, для чего я летела сюда? Люби же меня, наконец! Скорее. Иначе я умру от нетерпения, и один лишь ты будешь в этом виноват.

-- Так ты… Прилетела только за этим? – восклицает он, не веря своему счастью.

-- А тебе этого мало?! Ах ты, дрянной мальчишка! Я бросаю все свои дела, гонимая жаждой любви мчусь к нему на крыльях, а он вместо того, чтобы осчастливить бедную женщину, оскорбляет её своим бездействием… О, да. Да! Да!!

Ибо сказано: кто умножает знание, тот умножает скорбь.

 

За окном палаты мокрый снег на фоне свинцового неба. Он грязно-белого цвета, но иногда приобретает зеленоватый оттенок. Это значит, что перед глазами опять плывут зеленоватые круги. Тогда я зажмуриваюсь, и становится страшно. Вернее: становится страшно, и я зажмуриваюсь. А ещё вернее: страшно мне всё время, беспрерывно, с самого начала. Соседки говорят, что нет практически ни одной женщины, которая не прошла через это хотя бы один раз. Вон, Маруся, которая лежит у двери, смеётся, что ходит сюда регулярно, как в парикмахерскую. Врут. Им всем страшно. Но мне страшнее всех . И не только потому, что я тут впервые. Дело в том, что про них знают. Мужья, любовники. Наконец, матери, соседи, подруги или сослуживцы. И оттого, что знают, они как бы присутствуют здесь, рядом с этими женщинами, и разделяют их страх, отчего на их души приходится уже меньше. Про меня не знает никто -- значит, я тут совсем одна. Дима лично отвёз меня на вокзал, и мы прощались, сидя на моей полке, до самого отправления поезда. Вряд ли он мог знать, что я сошла на пригородной платформе и вернулась оттуда на автобусе. Что же касается мамы, то она пока вообще не в курсе, что я в городе.

Всё уже позади, но страх так и не отпускает. Скорее наоборот: он то и дело переживается заново, и с каждым разом всё острее. В который раз, закрыв глаза, я погружаюсь в этот чёрный туннель с алой точкой посредине. Точка растёт, превращаясь вначале в нестерпимо яркий диск, а затем заливая всё поле зрения. В этом бескрайнем море красного шевелятся какие-то бесформенные тени, и их шевеление порождает ужас, спастись от которого пытаюсь, широко раскрыв глаза. Но когда я их открываю, я вижу безразличный ко мне серый пейзаж перед собой и ощущаю тупую боль и тягостную пустоту внутри себя.

-- Мама, здравствуй. Мама, ты мне не рада?

-- Рада, -- вздыхает она. – Есть будешь?

-- Я бы полежала.

Я не уверена, что сказала это вслух.

Мама отстранила меня и разложила диван собственноручно.

-- Нечего. Ты ещё не окрепла.

Она укрыла меня своим пуховым платком.

-- Что это значит? – сделала я слабенькую попытку удержать последнюю позицию.

-- А что это ещё может значить! – она едва заметно улыбнулась. – «В Сочи на три ночи».

Я бы поразилась, если бы не была так слаба.

-- Ну, мама, ты даёшь… Откуда?

-- Какое там «даёшь»! – машет она рукой. – От тебя же за версту разит этой больницей.

-- А где у тебя Миша?

-- А Миша у нас записался в кружок программирования и теперь торчит там всё свободное время. Иногда доходит до того, что я чуть ли не силком заставляю его побегать во дворе или поиграть с ребятами в ихний футбол-хоккей.

Интересно, перестанет ли он когда-нибудь меня удивлять?

Бабах-х-х !!!

Ну, что ж. В конце концов, закрыванию дверей там обучать не обязаны.

 

-- Нет, они хотят меня убить. На будущий год вчетверо урезали госзаказ!

Я никогда ещё не видела шефа в таком состоянии.

-- Привыкай, Василий Самвелович. Скоро его совсем не будет.

Начфин Турянский вытер вспотевшую шею.

-- Это что же, закрывать лабораторию?! -- гремел Василий. – Я сейчас же иду к Ульянову.

-- Вряд ли это тебе поможет, -- устало проговорил Турянский. – Твоей лаборатории и так выделили больше, чем всем другим. Учли большой объём полевых испытаний.

-- Это, по-твоему, называется «учли»? Это «учли»?!

Он бросил бумаги с такой силой, что они проехали по столешнице и свалились Турянскому на колени.

-- Не горячись, Василий, -- сказал тучный Турянский, собирая бумаги. – Так ты сгоришь на работе.

-- Я уже сгорел, -- не снижая накала, пробасил Кащероносцев и встал из кресла. – Идём. Всё-таки к Ульянову.

-- К Ульянову, так к Ульянову, -- пожал плечами Турянский.

Мы сидим в предбаннике с Сильвией, пьём её ядовитый кофе и молча думаем о том, что же будет со всеми нами.

-- Вчера полдня мотались по Москве, искали ползунки для племянниц, -- неожиданно проговорила она. – Так не нашли. Представляешь?

У меня нет племянниц, но эта новость меня поражает.

-- Куда всё подевалось? – продолжает она. – Что, все заводы уже стоят? Ни один ещё не остановился.

Я вспомнила, что последнюю колбасную посылку домой мне пришлось набирать по «Универсамам» кусками. Вспомнила и вздохнула. Сильвия тоже вздохнула и замолчала, оставшись наедине со своими невесёлыми мыслями.

Вернулся Кащероносцев и жестом пригласил меня к себе.

-- Дело дрянь, -- объявил он с видом человека, открывающего страшную тайну. – Ульянов задумался, как бы похерить наш полигон. Говорит, что без этого институт не спасти. Вечером у замминистра соберутся директора всех институтов нашей отрасли, будут думать, что делать с экспериментальным заводом. Хотят набрать коммерческих заказов, чтобы продлить его существование. А я думаю, что ничего из этого не выйдет. По Москве ходят ужасные слухи: на грани закрытия такие заводы, что не нашему чета.

-- Что же нам, бедным, делать? – жалобно протянула я.

-- Искать спонсора, -- ответил он. – Слышала такое слово?

Видимо, при этой новости лицо моё слишком уж вытянулось, потому что он счёл необходимым меня ободрить.

-- Не унывай, Люба. У тебя не настолько дорогая программа испытаний. А я считаю, что её можно ещё обрезать до такого минимума, при котором диссертация только-только прошла бы в ВАКе.

-- Боюсь, что это будет невозможно. Мы ведь и так оставили самое необходимое.

-- Много ты знаешь, «необходимое»! Например, можно спокойно выбросить низкотемпературные исследования.

-- Но ведь это совсем уж до нуля снизит практическую ценность работы!

-- Нет, она ещё говорит про какую-то практическую ценность. Вся ценность твоей работы заключается в том и только в том, чтобы доказать Совету, что ты сможешь, в случае чего, заниматься научной работой. Хотя, если б моя воля, то я бы и этого не требовал, ибо из всех, кто защищает диссертации, можно по пальцам пересчитать тех, кто после этого ещё занимается наукой.

Интересное наблюдение. Надо будет подумать над этим как-нибудь на досуге.

-- Хорошо. А объём?

Он развёл руками.

-- Ну-у, дорогая. Если ты до сих пор не научилась набирать объём, то тебя не только до диссертации – до защиты диплома допускать было нельзя.

-- Ладно. Допустим, мы сумеем вымарать из программы почти всё, что в ней было. Но то, что останется, тоже ведь потребует каких-то денег. Где мы их возьмём?

-- Молодец. Вот это – единственное, о чём сегодня надо думать. Будем искать. Во-первых, что-нибудь обязательно решит наш директор. Давай примем на веру, что он заботится о судьбе института не меньше, чем мы с тобой. Во-вторых, с сегодняшнего дня этими вопросами вплотную займусь я. Пришло время попытаться использовать личные связи. Не просто же так они всё это время нарабатывались! Ну, и в-третьих, я не стану возражать, если кое-кто попытается использовать и свои связи в тех регионах, где они у него есть. Ведь все или почти все, кто учится у нас, выполняли ранее хоздоговорные работы. А?

-- Кое-кто подумает над вашими словами, -- ответила я.-- Но не исключено, что для реализации этих планов придётся выехать из столицы на довольно длительный срок. Не снизится ли от этого качество личной жизни у некоторых весьма уважаемых людей?

При этих словах я взяла его за большую волосатую руку и проникновенно заглянула в тёмные глаза.

-- Обязательно снизится, -- сказал он, поглаживая мою от запястья до локтя и далее к плечу. – Но некоторые уважаемые люди отвечают за работу некоторых очень симпатичных аспирантов, а для настоящего мужчины долг и ответственность превыше всего.

Прохладным утром, наступившим сразу после жаркой прощальной ночи, он отвёз меня в Домодедово, откуда я полетела навстречу трудовым свершениям.

 

-- Я чертовски рад тебя видеть.

Он всегда рад видеть меня. Но ещё никогда не было «чертовски».

-- Как движется работа над диссертацией? – с ходу интересуюсь я.

-- Да… Потихоньку…

Видно, что данная тема его не слишком увлекает. Зато чрезвычайно увлекает совсем другое -- то, что быстренько захватывает и меня.

-- В тебе появилось что-то новое.

-- Знаешь, в тебе тоже.

Банальная отговорка!

Он мягко, но властно ведёт дело к тому, что доселе было известно мне лишь теоретически. Захватывает дух – так непривычно и жутко идти туда! Но ещё труднее сказать ему «нет». И я, зажмурясь, разом ныряю сквозь волны страха и неприятия и почти в тот же момент получаю в награду ни с чем не сравнимое удовольствие от ощущения власти над всем его существом.

Мы сидим нагишом у маленького столика и пьём мой любимый кофе со сливками из больших белых чашек.

-- Ты так и не хочешь мне сказать, как движется твоя работа. Дошло ли дело до экспериментальной части?

Мой Аполлон кладёт нога на ногу и улыбается, как мне кажется, снисходительно.

-- Оно тебе надо?

-- Но мне же интересно! А тебе разве не хочется поделиться со мной впечатлениями от своих занятий?

-- В компании с такой женщиной говорить о… О каких-то железках! – восклицает он. – Да ты в своём ли уме?

Он тянется вниз за шампанским, попутно чмокая меня в бедро.

-- И всё-таки. Расскажи. Я хочу всё про тебя знать. В конце концов, ты мой ученик

Он вкладывает мне в руку высокий прохладный бокал.

-- За любовь, объединяющую учеников и их учителей!

-- Нет, я серьёзно.

Слегка пригубив, я ставлю бокал на столик. Упрямство – черта, которой я обязана и своим красным дипломом, и грустным опытом жизни с Борюсиком.

Он залпом выпивает свой бокал.

-- А если серьёзно, то я вовсе не собираюсь делать никаких экспериментов. У дядьки достаточно материала. Прикинь: за долгие годы целым институтом наворочено столько, что на сотню таких «десертов» хватит. А раз так, то не глупо ли расшибать лоб и ещё чего-то там выкомаривать? Ну, скажи. Или я не прав?

-- Конечно, ты прав, дорогой. Совсем ни к чему выкомаривать.

С помощью зубочистки пытаюсь извлечь из бокала с шампанским угодившую туда осу. Она жужжит и сопротивляется.

 

Дверь в кабинет заведующего кафедрой приоткрыта. Она могла бы быть распахнута настежь – всё равно никто не побеспокоил бы хозяина. Благодатное время всеобщей пустоты в учебных корпусах!

-- Ого, кто к нам пожаловал! Привет, москвичка! – раздаётся голос из-под потолка.

Азимов в своём репертуаре – стоит на стремянке и перебирает пожелтевшие пыльные бумаги.

-- А я уж и не думала застать вас тут в разгар отпуска. Зашла просто так, на удачу.

-- Да решил вот выйти, порядок навести в спокойной обстановке. В учебное-то время не дадут. Сама знаешь, какой тут бывает сумасшедший дом!

Он спускается на землю, тщательно моет руки и только после этого поворачивается ко мне.

-- Ну, здравствуй. Как дела? Когда позовёшь на банкет?

-- Ой! – отмахиваюсь я. – До банкета ещё… А пока – вот.

Достаю разные ярко раскрашенные баночки и коробочки, которые пока ещё можно добыть в московских магазинах, ставлю чайник -- и мы вдвоём принимаемся за дегустацию.

-- Тут недавно Дрондин заходил, -- сообщает он мне. – Помнишь Дрондина?

Может быть, это и удивительно, но я неплохо помню этого огненно рыжего парня в роговых очках, который учился у меня чуть ли не восемь лет назад. Он заканчивал вечернее, и был мне, кажется, ровесник, если даже не постарше.

-- Ты его теперь не больно-то узнаешь. Раздался так… Даже уши уже не торчат. Работает главным инженером. Бородинскую ТЭЦ строит. Приезжал… Вопрос у него был по испытаниям сварных швов – разрыв-машина из строя вышла. Вот он и просил провести серию испытаний на нашем оборудовании. Всем привет передавал! Говорит: если что надо – милости прошу. Денег мы с него за эту работу не взяли. Вот, теперь и думаю: что бы такое с него для кафедры полезное стянуть. У них хозяйство большое, богатое. Не то, что у нас, – дыра на дыре. Тебе, кстати, ничего такого не нужно?

-- Ох, Рушан Гарифович. Ещё как нужно! У меня ведь вся экспериментальная часть повисла в воздухе.

Он так и застыл с чашкой в руке.

-- Да ты что! Это наши главные институты в таком положении?

-- Боюсь, что в ещё худшем. Я ведь рассказала только то, что знаю. А что я больно могу знать – по сравнению с руководством!

-- Да-а, -- тянет он, и я вдруг замечаю, что его, такое знакомое, лицо покрыто множеством мелких морщин. Они собрались и у глаз, и на подбородке, и даже на щеках.

 

котях  -- замёрзший шар лошадиного помёта  (прим. автора)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/