_{Библиотека современной  поэзии}

ВЯЧЕСЛАВ ЧИРКОВ

 

 

 

 

 

НА ОСТРОВАХ СВЯТОЙ ЛЮБВИ

 

 

 

I.НОСТАЛЬГИЯ  ПО ПРОШЛОМУ ВЕКУ

 

ПИЛИГРИМЫ

«…мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы...»

И.Бродский

 

Если ты Пилигрим, если бродишь устало,

поедая рассветы, как хлеба ломоть,

и твой посох кривой, так похожий на жало,

разбивает безмолвия хрупкую плоть,

 

значит, нам по пути. По равнинам ступая,

по горам, по холмам, тяжким бременем псов,

мы уйдем в никуда с растревоженной стаей,

в пустоту, в миражи, в колыбель мудрецов…

 

Нам с тобой по пути, я давно сшил обмотки,

на попрание душу отдать поспешил.

Растоптав до трухи тормозные колодки,

я полжизни любил, а полжизни грешил.

 

Уходили друзья в мирозданья иные,

каблуками касались далекой звезды.

Я ж искал в своих снах купола золотые,

уходя от невзгод, уходя от беды.

 

Я искал свой удел в полумраке окраин,

на бессонных вокзалах разбитых сердец.

Я сто раз умирал, не от пули – от брани,

мне шипели вослед: «Этот – вряд ли жилец…»

 

А теперь тишина в моем доме повисла.

Только вижу, по небу, как метеорит,

не найдя в этой жизни со мной компромисса,

моё счастье земное над миром летит. 

 

Мне уже не догнать его. Тянутся годы.

В полнолуние Жизни померкла звезда.

Так веди ж, Пилигрим, в свои дебри свободы!

Я один бы ушёл, да не знаю куда.

  

 

 АДАМ И ЕВА

 

Мы наготу открытого окна

прикроем чуть, сместив портьеру влево,

и перейдем в другие времена,

где долго жили лишь Адам и Ева

. 

И будем думать, услаждая плоть,

плода запретного познав природу,

что нынче нас создатель наш Господь

опять призвал для продолженья рода. 

 

Продлится эта ночь года, века.

В порыве неземного сладострастья,

мы будем вместе до тех пор, пока

Вселенная не разорвет объятья. 

 

И мир родится заново! А мы

останемся в божественных покоях

читать молитвы, воспевать псалмы,

ища смысл жизни в бликах на обоях. 

 

...Мы перейдем в другие времена,

где долго жили лишь Адам и Ева,

а наготу открытого окна

прикроем чуть, сместив портьеру влево...

 

   

ВСТРЕЧА С ПЕТЕРБУРГОМ

 

Я воробьев кормил из рук

на поле Марсовом когда-то,

а удивленный Петербург

мне улыбался виновато.

 

Он, то дымился как вулкан,

то слезы лил дождем промозглым,

но как прекрасный великан

не принимал меня серьезно.

 

Я был пред ним заезжий гость,

хотя мне другом быть хотелось.

Родиться здесь не довелось,

но разве только в этом дело?

 

Я узнавал его черты,

как будто знал я Исполина,

и гнули предо мной мосты

свои чарующие спины.

 

Вела тропинка в Летний сад,

там Пушкин шел уже навстречу,

и осень чудный листопад

с небес бросала мне на плечи.

 

Скользила словно ртуть – река,

"Аврора" поднимала флаги,

и Медный всадник сквозь века

взмывал, исполненный отваги.

 

Три дня мелькнули – и пора.

Меня Москва ждала с дороги,

а я смотрел на купола

и не несли обратно ноги.

 

Теперь ты мне навеки друг,

мой долгожданный Петербург!

 

* * *

Что Родина для вас – возвышенные слоги,

печальный уголок, что каждый вспомнить рад?

А для меня она – любви моей тревоги,

отеческий приют, рассвет мой и закат.

 

Что Родина для вас – кварталы и проспекты,

друзей веселых хор за праздничным столом?

А для меня она – печали километры,

дожди, снега, туман за лобовым стеклом.

 

Что Родина для вас – фасад, плющом увитый,

река, осенний лес, костер у шалаша?

А для меня она, – как хлеб, вода, молитва,

как Храм моей души. Или сама душа.

 

   

 

 

 

 

ОДИНОЧЕСТВО

 

Как затмение солнца, или чья-то юдоль,

или мира больное пророчество.

К нам влетает сквозь стон, к нам приходит

сквозь боль

одиночество, одиночество.

 

Умный – окна открыл. Глупый – свет потушил.

Ну, а третий – всю ночь проворочался.

Но пришло к ним троим, как кресты из могил,

одиночество, одиночества.

 

Друг мой выход нашел – он другую завел.

То же имя, а может, и отчество.

До утра протянул, чуть с ума не сошел,

поглотило его одиночество.

 

Вот и мне нужно эту проблему решить:

то ли окна открыть, то ли свет потушить...

 

 

   

ТРОЕ И  ОДИН

 

Порою в личной слепоте

Не слышим мы другого:

«Что знаешь ты о красоте?»

Спросил Глухой Слепого.

О. Киевская

 

Слепой не знал, что он слепой,

он думал, свет таков.

Он находил земной покой

в печали добрых слов.

Он трогал нежные цветы

и приносил их в дом,

но совершенство красоты

не отражалось в нем.

 

Немой все видел и кричал

морщинами у рта.

На самом деле, он молчал,

кричала красота.

И удивляясь, отчего

его не слышит брат,

он просто презирал его

и в том был виноват.

 

Глухой вникал и говорил,

обычно сам с собой.

Он даже птиц с руки кормил,

как праведник святой.

Но в этом и была беда,

что им давая корм,

не слышал их он никогда –

ни по утрам, ни днем.

 

Четвертый был умен и цел,

и говорил легко,

но только знать он не хотел

на Свете ничего.

Был безразличен и нелеп,

угрюм и нелюдим,

он зрячим был, но был он слеп

сознанием своим.

……………………………………………

«…Возможно, Мир и вправду плох –

несовершенна плоть…

Но безразличие порок!»

Подумал вслух Господь.

 

 

 

 

ЧИТАЯ  ТАРКОВСКОГО

 

Стихи Тарковского я выложил на стол

под тусклый свет своей настольной лампы.

И роскошь слов, как вековой настой,

в меня вливалась сквозь сердечный клапан.

 

Запомню что-то, что-то не пойму.

И там, в российской мгле гуляло лихо.

Печаль свою он складывал в суму

и плакал иногда, но очень тихо.

 

Искал среди обугленных дорог

случайные весенние тропинки,

а на чужбине умирал сынок,

себе не изменяя после ссылки.

 

Поэт России – горестный певец,

с художником в родстве, со смертью тоже.

Вначале – Бог? Потом уже – Отец?

Не спутать впрочем лиц – они похожи.

 

…Светился блекло пыльный пьедестал,

а память как подсохшая старушка.

Я целый день Тарковского читал,

и что-то мне Пегас шептал на ушко.

 

 

 

 

В КРИВЫХ  ЗЕРКАЛАХ…

 

В кривых зеркалах отражения ску'пы,

предметы расплывчаты – света в них нет;

лишь чашка пустая, тарелка для супа,

и десять сомнений – вот скудный обед.

 

В кривых зеркалах очертания гру'бы,

безжалостны блики в пролётах у рта,

в них вены на шее похожи на трубы,

в которых не кровь – камуфляж, пустота.

 

Припухшие веки, глазницы-фрамуги

закрыты, и лишь ручейки теплых слёз

текут себе плавно от встречи к разлуке,

потом исчезают в запрудах волос.

 

В кривых зеркалах так легко заблудиться,

свернув опрометчиво в тлеющий сад.

Там мимо, в печаль обрамлённые лица,

бредут на рассвет, повернув на закат.

 

И краски размыты, и мысли предвзяты,

растянуты тени и длинны слова,

там нервы людские на рёбрах распяты...

…Я много веков не смотрю в зеркала.

 

* * *

Отворите окно и впустите весенние звуки.

Мы порой забываем о самых обычных вещах:

говорить о любви, целовать своим

женщинам руки

и дарить им цветы, и красиво носить на руках.

 

Это очень легко и не требует точной науки –

делать то, что когда-то с улыбкой рождалось

в мечтах:

говорить о любви, целовать своим

женщинам руки

и дарить им цветы, и красиво носить на руках.

 

Разве можно забыть, умирая от лени и скуки,

что вся жизнь для того, чтобы даже в нелепых

стихах:

говорить о любви, целовать своим

женщинам руки

и дарить им цветы, и красиво носить на руках.

  

* * *

Позовут за собой Севера,

и исчезнут знакомые лица.

Я запомню друзей номера

и покину родную столицу.

 

Я уеду в безмолвную хмарь,

где медведи являются в гости,

где так важен последний сухарь,

и ни зависти нет, и ни злости.

 

Да, завидовать нечему, там

даже деньги – простые бумажки.

На сто верст острова, острова...

А под утро по телу мурашки.

 

Там так важен неброский уют

в не протопленной даже палатке.

А какие там песни поют

под гитару при свечке, украдкой.

 

Вот одно только давит до слез –

мне тебя не хватает на свете.

Ты живешь в мире солнца и роз,

только я не мечтаю о лете.

 

Мне тебя не сосватать в свой край,

здесь суровые правят законы.

Ты почаще меня вспоминай,

помолись за меня пред иконой.

 

Позовут за собой Севера –

этот путь мне на сердце отмечен.

Вот и все. Плачет дождик с утра.

Обнимаю. Целую. До встречи.

   

МАРТ

 

У весны наконец-то фарт,

значит, время ее пришло.

Черный снег –

на пороге март,

и дороги все развезло.

 

Небосвода – белый сатин

разрывается на клочки.

Смотрит день

сквозь стекла витрин

через розовые очки.

 

Скоро, скоро

взорвется мир,

пробуждая природы плоть.

Будет солнце

как круглый сыр,

а земля, словно хлеба

ломоть.

 

 ПОСЛЕ ДОЖДЯ 

 

С божественных небес дождь

льется, как из склянки,

лес вымок от верхов до самых

до корней.

И капельки воды –

алмазы без огранки, стекают на траву

с развесистых ветвей.

 

Какая благодать! Недолго до потопа!

И надо строить всем

плоты и корабли.

Не знаю, как там что

у них сейчас в Европе,

а мы идем ко дну на краешке земли.

 

Пусть мир вновь поплывет

в большом ковчеге Ноя,

печалясь, что есть знак с названьем

Водолей.

А я святой водой свое лицо омою

и буду чуда ждать с наивностью детей.

 

Симфония дождя в природе отзвучала,

заворожённый лес пронзителен и мглист.

Как хочется сейчас мне жизнь начать сначала.

Всё с чистого листа. Но где же этот лист?

 

****

Развенчанный судьбой, как старый гриф,

взирая, как закат упал в долину,

сижу в гнезде и пью настой из рифм,

разбавленный тоской наполовину.

 

Уже давно так скуден мой улов,

что изменять приходиться привычкам,

теперь мой хлеб – обрывки фраз и слов.

Все остальное мелочно, вторично.

 

Хотя манит земная красота,

и мир еще не кажется пустыней,

но смысла жизни нет – все суета,

наполненная запахом полыни.

 

Еще горжусь величием своим,

что передали с генами мне предки.

Они летали там, где правил Рим,

а я пишу стихи, но крайне редко.

 

Мне тяжело летать, но взор горяч,

и целы когти, жаждущие крови.

Ты погоди точить топор, палач!

Я только с виду так немногословен.

 

Настанет день и оборвется путь,

я перейду в другие переплеты.

Мир будет жить! Его не зачеркнуть!

И лишь мои закончатся полеты.

 

 

 

КОГДА МЫ УЙДЕМ

Т. Кузовлевой

 

Когда мы уйдем,

жизнь прожив до последней

страницы,

вы вспомните нас

добрым словом, хотя б иногда.

И мы прилетим к вам,

как самые ранние птицы,

и рядом присядем,

чтоб вновь улететь навсегда.

 

Вы вспомните нас,

погрустите, поплачьте немного,

мы так же как вы

за мечтою бежали вослед,

и счастья искали –

в работе, в заботах, в дороге,

и не находили,

и думали, что счастья нет.

 

А счастье – оно

было с нами, оно было рядом,

когда незаметно живешь,

это трудно понять,

за взмахом ресниц, за улыбкой,

за любящим взглядом...

Но все пролетело,

и негде виновных искать.

 

Когда мы уйдём,

превратимся в цветы полевые,

в лесные ручьи, в облака,

в золотистый закат,

вы вспомните нас,

наши милые, наши родные,

теперь вам придется

по жизни идти наугад.

 

* * *

Скатилась луна

апельсиновой долькой за лес.

Еще не рассвет, но уже

пробуждение света.

И солнечный луч

в мою комнату как-то пролез,

извечный посланник почти

уходящего лета.

 

Еще не рассвет,

только кончились сладкие сны,

и ветер гуляет

в верхушках деревьев атласных.

И все объясненья в любви

вроде завершены,

осталось чуть-чуть –

доказать, что слова не напрасны.

 

Осталось немного

до самых возвышенных дел,

которые сделать мы в прошлом

никак не решались.

Не сделать, хотя бы сказать,

что сказать не посмел,

когда от тебя этих слов

люди так ожидали.

 

Рождается день!

Полыхает зарницами даль,

уходит туман,

словно шторы с око н поснимали.

И светится розовым летнего

неба эмаль,

и звезды стекают на землю

по этой эмали.

 

О, как же легко дышит грудь

в предрассветную тишь!

И хочется жить, отойдя

от печальных упреков.

Ну, что же ты, милая,

слушаешь всё и молчишь,

как верная женщина

с дальних окраин Востока.

    

ДРУГУ

 

Скачи, мой друг, в сиреневые дали,

буди туманы, зори поднимай!

Но обо всем, о чем с тобой мечтали,

ты вдалеке, прошу, не забывай!

 

Не шли мне писем длинных,

нет, не надо.

Пришли мне лишь частицу красоты:

листочек клена, ветку винограда,

святого неба синие холсты,

 

настой травы, прохладу океана,

где стаи рыб блистают чешуей,

где в дивных чащах птицы непрестанно

щебечут целый день наперебой.

 

Пришли мне то, мой друг, что

сердцу мило,

что позволяет утолить печаль.

Пришли луну, что на' небе застыла,

и белой чайки снежную вуаль.

 

А если вдруг пришлешь мне

ранним летом

красивый удивительный рассвет,

тогда скажу я, что ты стал поэтом,

и я ведь тоже, друг ты мой, поэт!

 

* * *

Игорю Борисову

 

Мы от Москвы ходили до Сибири,

бывали там, где многим не с руки.

Ветра порой жестоко нас рубили,

а мы писали о любви стихи.

 

Встревали мы в любые авантюры,

в любой летели с легкостью анклав.

И не считали женщин и купюры,

скажи, братишка, или я не прав?

 

Нас согревали долгими ночами

простые песни у лесных костров.

Мы землю, словно колыбель, качали,

и каждый был и весел, и здоров.

 

Конечно, было трудно, я не спорю,

но наша дружба веру берегла.

Бывало все – предательство и горе,

и топь непроходимая была.

 

Такая жизнь, увы, теперь не в моде.

Жар-птицы все расселись по углам.

И только волки по лесам все бродят,

а люди бродят по своим щелям.

 

Пройдут века, нам памятник поставят!

За то, что не могли клевать с руки.

А может, просто, на словах помянут

и скажут: "Да, ведь были ж мужики!"

    

СТРИЖИ

 

Расстались надолго, расстались на целую жизнь!

А жизнь – это вечность, ведущая в небо дорога.

Вон, видишь, под крышей опять поселились

стрижи:

соратники ветра, судьбы и посланники Бога.

 

Мы тоже когда-то свое так хотели гнездо,

чтоб дети, любовь и, конечно, большая собака.

Теперь наша память глядит в лобовое стекло

и тихо скулит от тоски, и как будто от страха.

 

Треножит свободу, как лошадь, осенняя хмарь.

Прощаться, прощать мы с тобой вроде бы

научились.

Рисует зигзаги любви в темном небе октябрь.

…Мы встретимся там, мы дорогу туда не забыли.

 

  

ОДИН ДЕНЬ

 

Вот прожит ещё один день,

так похожий на прошлый,

и завтра, наверное, тоже не будет

веселья.

Но все же, он был, этот день,

пусть не самый хороший,

его навсегда отложу я в свои

ощущенья.

 

Его я возьму в свой багаж,

в свои дальние дали,

и буду смотреть на него

в зимний вечер, жалея.

Когда-то по прошлому люди

с тоскою мечтали,

не зная, увы, то, что это

пустая затея.

 

Нам прошлое снится ночами,

но в старом формате.

Нам думать, что встретимся

с ним, ну, так просто негоже.

Вот вышла из дома сударыня

в розовом платье,

и сразу душа улыбнулась

– мурашки по коже. 

 

Вот прожит еще один день.

Ночь, как свечка, сгорая,

зажгла фонари возле дома

на темной аллее.

 

А в небе луна разгорелась

прожектором, не понимая:

"А можно чуть ярче?

Конечно же, да". И светлеет.

 

 

  

СОФИ ЛОРЕН

 

Вставали дружно на колени,

но не желали встать с колен

поклонники твоих явлений,

твоей судьбы, Софи Лорен.

 

Ты, облеченная печатью

любви, царицей шла на трон.

И там, сгорая в пылкой страсти,

все ж оставалась жить в кино.

 

Твои улыбки, руки, плечи

как солнца летнего лучи,

к тебе любовью искалечен

был не один мильон мужчин!

 

А попадая в твои сети –

печальных глаз, любовных сцен,

тебя искали на планете,

чтоб прийти и сдаться в плен.

 

Послы Милана и Парижа

и обожатели Марлен

мечтали голос твой услышать

и пасть у ног твоих, Лорен!

 

Пройдут века и в дебрях рая

наградой будет комплемент:

"Как хорошо она играет,

и любит, как Софи Лорен"

  

ПОТОМКАМ

Как совесть и честь, как надежда державы,

и мыслей благих торжество.

На столике томик стихов Окуджавы,

а больше и нет ничего.

 

Вставляйте любовь в золотые оправы,

любовь – она выше всего.

На столике томик стихов Окуджавы,

а больше и нет ничего.

 

Мы в дружбе всегда были вечны и правы,

мы связаны ниткой тугой.

На столике томик стихов Окуджавы,

а больше и нет ничего.

 

Не ради величия, денег и славы

гнались мы за светлой мечтой.

На столике томик стихов Окуджавы,

а больше и нет ничего.

 

Потомки, вам выпало счастье по праву,

кумир поджидает другой.

Но все ж, не забудьте стихи Окуджавы,

а я помолюсь за него.

   

МЫ РЫЦАРИ

Нам рыцарства не занимать,

мы – рыцари своих явлений.

Есть все у нас: и блеск, и стать,

и взгляды женских восхищений.

 

Мы и печальны, и добры,

но если надо, то суровы.

А правила земной игры

с улыбкой взяли за основу.

 

Мы – рыцари! И в этом суть,

не каждый подвига достоин.

Себя, судьбу не обмануть,

возьми коня, если ты воин!

 

Но с тенью драться не спеши,

нам мельницы не по уставу.

И лишь тепло своей души

любимым дарим мы по праву.

 

С величием не по пути,

к чему нам лесть, дурная слава?

Но дай нам, Бог, ещё пройти,

услышав перед смертью: "Браво!"

 

  

ОПЫТ ЖИЗНИ

 

Чем дольше живу, тем все больше мой опыт,

я прожитых лет пожинаю плоды.

Но так отчего сзади слышу я ропот,

а жизнь как маршрут – от беды до беды?

 

То там кто-то руку не подал – отринул,

опять, преподав мне жестокий урок,

то тут кто-то взглядом прицелился в спину

и ждет свое время нажать на курок.

 

Блуждаю по минному полю явлений,

плыву по реке катаклизмов людских.

Ищу по дворам корешки объявлений,

где дружбу предложат и примут в любви.

          
      

* * *

Сиреневый вечер повис за окном,

и день до предела изношен.

Давайте присядем, друзья, за столом

и поговорим о хорошем.

 

Мы вместе, и помыслы наши чисты,

пока мы коней не загнали.

Еще не сгорели надежды мосты

и манят нас дальние дали.

 

Давайте увидимся, жизнь коротка,

а время безжалостно тает.

И зрима уже, до седин на висках,

дорога меж адом и раем.

 

Сиреневый вечер повис за окном,

друзья разошлись безвозвратно,

оставив ночной разговор на потом.

Что будет потом? Не понятно...

        

          

О СОВЕСТИ И ЧЕСТИ

 

Новую песню сыграй, музыкант.

В глаза нам сейчас не смотри.

В Лужу* спустился испанский десант

Спартак – Барселона 0:3.

 

Тореадоры, наверно не мы,

а что кроме слабости есть?

Кроме деньгами набитой сумы.

А совесть осталась? А честь?

          

* - стадион Лужники в Москве

    

          

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ И СМЕРТИ

   

Философия жизни проста:

есть две опоры у моста,

и есть исток, есть устье, брод,

вот у причала чей-то плот,

реки натянутая нить,

и труден путь, но надо плыть...

 

Философия смерти проста:

опоры сгнили у моста,

пропал исток и высох брод,

и на дрова разбили плот,

реки оборванная нить,

и плыть нельзя, но надо плыть…

 

 

ПАМЯТИ МАМЫ

 

Небо хмуро, небо серо,

а в душе переворот.

Лишь бы не пропала вера

в то, что лучший день придет.

 

Лишь бы память не сгорела,

пеплом в душу не легла.

Лишь бы мама не болела

и подольше пожила.

Я несу в больницу маме

апельсины, виноград.

Ей твержу, как в фонограмме,

что дела идут на лад, 

мол, хорошие прогнозы,

скоро выпишут домой…

На глазах у мамы слёзы:

«Ты побудь, сынок, со мной…»

 

 

будет встреча в этот раз.

Я запомнил профиль бледный

и тоску любимых глаз…

 

За окном зима белела.

Вдруг настигла боль-игла.

…Мама долго не болела,

в тот же вечер умерла.

  

ПО СЛЕДУ ЮНОСТИ

 

Мы уходили навсегда

в непредсказуемые дебри.

Меняли женщин, города,

нам по лицу хлестали вербы.

Мы были молоды тогда.

 

И выполняя свой устав,

падений не осознавали.

Для нас кто прав, тот был неправ,

мы в жизнь вливались по спирали.

Лечил нам души костоправ.

 

Бросал азарт то вверх, то вниз,

а память только набухала.

Был невозможен компромисс

для неразумного нахала

в местах, где не было кулис.

 

Порой мы рвали на куски,

порой гасили нас, как свечки.

Судьба лишь целилась в виски,

но пистолет давал осечки.

Впрочем, спасая от тоски.

 

Теперь мы слуги своих дел,

нам не хватает децибелов.

Наверно, в жизни есть предел,

а раньше не было предела.

Вот, слава Богу, уцелел! 

 

 РАЗГОВОР С ГИППОКРАТОМ

 

Обратился в больницу: «Прими, Гиппократ!»

Тот на белом листке стал писать цифр ряд.

Я его умолял дать таблеток в горсти',

он в ответ прошептал: «Хочешь жить? Заплати!»

 

И пошёл я по Свету спасенье искать,

но найти не сумел. Вспомнил Кузькину мать…

Вновь приполз в кабинет: «Помоги же мне, брат!»

Усмехнулся в ответ молодой Гиппократ.

 

И вспорхнула душа, поднялась без затей

в мир, где плавно летают лишь души людей.

Там созвездий мерцающих вечная рать,

и не надо ни жить уже, ни умирать.

 

 

 

* * *

Раскрылись небесные пазухи гулко,

вдохнули в себя аромат с высоты.

И солнечный круг как хрустящая булка,

возник ореолом заветной мечты.

 

Вновь настежь все окна! Играя свободой,

рванулись ветра в разогретую пасть.

А вместе с ветрами, людская порода

слоняться по Свету опять собралась.

 

Дожили, дожили до солнечных бликов,

до нежных объятий и ласковых слов,

до красных тюльпанов, кустов земляники,

до первых проталин, походных костров,

 

до звонкого смеха и праздничных сплетен,

поющих фонтанов, хрустальных дождей,

желанного отпуска, мыслей о лете,

всего, что так ценится в жизни людей,

 

дожили до дней, так похожих на счастье,

на смысл мирозданья, на трепет земли,

и плачет душа, разрываясь на части,

дожили, дождались, сумели, смогли…

 

Теперь не жалейте – ни красок, ни звуков,

сердечных порывов, и радостных слёз.

Встряхните себя, как перину от скуки,

все беды, печали пустив под откос!

 

 Живите разгулом весенних разливов,

отдайте себя на распятье небес.

И в знак благодарности, вестью счастливой

придет весть о том, что Христос вновь воскрес! 

  

 В. ВЫСОЦКОМУ

 

Жизнь – как копейка.

Его – пятак.

Судьба – злодейка,

он жил не так.

 

Он жил с надрывом –

не для себя.

Ушёл порывом –

забыть нельзя.

  

ЦЕЛУЙТЕ РУКИ МАТЕРЯМ!

 

Целуйте руки матерям!

Пока они на свете живы,

пока они доступы вам

печальной синевой прожилок.

 

Пока любимые глаза

на вас глядят почти из сердца.

Они всегда как образа

Святой Марии и младенца.

 

Целуйте руки матерям!

Без всяких поводов и сроков,

пуская все дела к чертям,

чтоб не было им одиноко.

 

Безмерной нежности опять

полны их трепетные взгляды.

Не заставляйте их страдать,

ведь только вы для них отрада.

 

Не много нужно, чтоб понять

их полудетские упреки.

Как трудно ждать! Как трудно ждать!

Как невнимание жестоко!

 

Целуйте руки матерям!

Они для вас как боги святы!

Не придирайтесь к пустякам,

они журят вас виновато

 

лишь от того, что в сердце боль

за вас, за вас, еще за внуков.

У них такая в жизни роль –

с детьми порою быть в разлуке.

 

А вы идете сквозь года,

не замечая их страданий.

Лишь появляясь иногда

для оправдательных свиданий.

 

И если даже мир – бедлам

вдруг разлетится на кометы,

целуйте руки матерям!

И Бог поможет вам за это! 

 

 

 

РУСЬ

 

Купола, да кресты, да ограды,

да рябины – кровавая гроздь.

Докатилась Россия до правды,

без нее ей так плохо жилось.

 

Только вера сбежала из хаты,

а надежда ушла за кордон.

И безмерной тоскою объяты

небеса от бездомных ворон.

 

Привыкаю к надуманным фразам,

в обреченности вижу удел,

и живу, как по чьим-то приказам,

словно в рабстве родиться посмел.

 

 ЖАРА

 

Стоит июльская жара.

Она проникла в каждый угол:

квартир, подъездов и двора,

и воздух в узел стянут туго.

 

А как хотелось нам тепла,

когда в предновогодней стуже

зима холсты свои плела

из белых невесомых кружев.

 

Сейчас все мысли коротки',

к гортани прилипает фраза.

Слышны трамвайные звонки,

и хочется воды без газа.

  

 СТАРЫЙ ДОМ

 

Вот старый дом. Здесь только хаос.

Давно подписан эпикриз.

Застыла жизнь. Осталась малость –

старье забрать и разойтись.

 

Сменить прописку, сделав запись

в потертой книге домовой.

И чтоб с тоски никто не за'пил,

и в мир не отошел иной.

 

Прощая всех жильцов вчерашних,

дом уходил в земной провал.

Но умирать так было страшно,

что он никак не умирал.

 

Просил судьбу, чтоб не ломали

священной памяти приют.

И ждал гостей, а те не знали,

что их и ныне в доме ждут.

 

Вот старый дом. Его осколки

как листья опадают вниз…

Застыла жизнь. Осталось только –

старье забрать и разойтись.

 

 

 * * *

Ну, что, брат Пушкин, нынче хмур?

Вон, голуби на плечи сели –

любители таких скульптур

в тиши московской акварели.

 

Прости им вольности порыв –

судьбы нелепые зигзаги.

Ты так давно неприхотлив,

твой мир лишь вирши на бумаге.

 

А я в тени твоих затей

ищу свой путь – святое русло,

где сотни мыслей-кораблей

плывут в страну с названьем «Чувства».

 

Мне их, конечно, не достать

их паруса тебе подвластны.

Но и во мне пылает страсть,

она наивна, но прекрасна!

 

Мне так легко с тобой сейчас,

ты так вальяжен и беспечен.

Но в небе проскакал Пегас.

Пора, мой друг, до скорой встречи.

 

 В КОЛОМЕНСКОМ*

 

На Коломенской усадьбе,

в бывшей пристани царей,

все, как прежде, все по правде,

но теперь для всех людей.

 

Разноцветье, разнотравье,

и аллеи, и венцы.

Все же, предки были правы,

что здесь строили дворцы.

 

Умиляясь их стремленью

жить с природою в ладу,

я с женою в воскресенье

в этот Мир опять приду.

 

Купола здесь златоглавы

возле домика Петра.

И так хочется Державой

вновь Россию называть.

 

 

 

* - музей-заповедник в Москве

  

СЛАБОЕ УТЕШЕНИЕ

 

Сегодня опять суббота,

уходят люди в запой.

И ведь не осудит кто-то,

ведь кто-то, тоже такой.

 

Нет в мире страшней отваги:

забыть, что ты человек.

Выбросив белые флаги,

словно сдаваясь, на снег.

Рвутся сосуды беззвучно,

лишь только на коже синь.

Весь город в штопор закручен,

спастись не хватает сил.

 

Время давно нас не лечит,

и не страшит нас погост.

А русский народ – он вечен?!

И это переживет?

 

Слабое утешение –

жизнь свою снова начать.

Завтра у нас Крещение.

Дай, Бог, нам другими стать.

 

 

ОТЧУЖДЕНИЕ

Сыну

 

Когда ты голову сломя,

сбежал в пространство своей воли,

жаль, не хватило мне ума

тебя спасти от этой доли.

 

Мой мозг, как будто парафин,

застыл в обидах словоблудий.

Теперь и я, и ты один –

и нам прощения не будет.

 

Вернуться в прошлое нельзя,

в себе исправив все изъяны.

По отчуждению скользя,

мы получили только раны.

 

Не склеить выжженный очаг,

не воссоздать судьбы истоки.

И не спасает даже страх –

навек остаться одиноким.

 

Другого видно не дано.

Слова все сказаны. Нет смысла

держать в загашнике вино,

когда оно уже закисло.

 

Прости меня, мой милый сын,

за то, что не нашел подходы

к твоей душе. Меж нами клин:

мой – горечи. А твой – свободы?

  

СТОН

 

Рисую свет, а вижу тень,

играю в прятки сам с собою

среди громад бетонных стен,

покрытых краской голубою.

 

Ищу спасения во лжи,

среди обманутых героев:

«И где же, правда, Бог, скажи?

Ведь Мир тобой лишь только скроен»

 

Размыты болью наши дни,

да и душа всегда в опале,

а равнодушия огни

как отпечатки на металле.

 

Молитвы сладостный огонь

горит и в поднебесье рвется,

а на земле лишь только стон –

он песней на Руси зовется!

 

 

 * * *

Собаки лаяли взахлеб,

кого-то чуяли вдали;

своих собратьев или гроб,

который по двору несли.

 

А провожающих людей

немного было в этот срок:

три мужика да ротозей,

да бабка, что несла венок,

 

мальчонка лет до десяти,

старик в потертом кожухе

крестился сам и всех крестил,

и свечку нес в другой руке.

 

А с неба падал белый снег,

гроб укрывая пеленой.

В последний путь плыл человек,

чтоб погрузиться в мир иной.

 

Я тоже рядом шел гуртом.

Невольно. В ропоте утрат.

Как будто друг мой в гробе том,

и я был в смерти виноват.

 

Когда очнулся, двор уж пуст.

Снег превратился вдруг в пургу.

А сердце разрывала грусть...

И свечка тлела на снегу.

  

СКАЗКА О ПАРЛАМЕНТЕ И КОРОЛЕ

 

В стране, где жителей немало,

Парламент правил той страной.

В одной палате – либералы,

и демократы – во второй.

 

Они страны писали повесть

и как могли, несли свой крест.

Одни горою шли за совесть,

другие восхваляли честь.

 

Да и народ был славный малый,

но власть свою он не любил.

Он ненавидел либералов,

а демократов даже бил.

 

Но вот война загрохотала –

напал коварно супостат.

На фронт ушли все либералы,

ушел последний демократ.

 

Сражались за Отчизну свято,

не зная участи иной,

все либералы, демократы,

и генерал, и рядовой.

 

Была одержана победа

и праздничный назначен бал.

И поздравлял сосед соседа,

а демократа либерал.

  

Исчезли распри без возврата –

война свою сыграла роль.

Были распущены палаты,

ну, а на трон взошел король.

 

И стало жить в стране привольно,

и сразу расцвела земля.

Все были рады и довольны,

ведь все любили короля.

  

 * * *

Сулит зима шальные снегопады,

застывших грез стремительный обвал,

ненужность вечной правды и неправды,

которую никто не распознал.

 

Притворство так банально и не ёмко,

оно не обеспечивает суть.

Когда любовь разбита на осколки,

ее уже не склеить, не вернуть.

 

Возможно лишь продлить остаток боли,

парфюм от чувств безжалостно спалив.

Съесть на двоих еще полпуда соли

и разойтись, как в море корабли.

   

 ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

 

Там, где нас нет, живут лишь наши

тени,

желая все же выбраться на свет.

Меняются, уходят поколенья,

на перекрестках оставляя след.

 

Теперь уже мы грустными глазами

на этот мир взираем свысока.

И только птицы белыми крылами

нам машут, проплывая в облаках.

 

Еще немного и наступит вечер,

и мы, собрав остатки наших сил,

оставив для других пустой

скворечник,

за птичьей стаей в небо улетим.

 

 

 

  * * *

Шаги звучат печально, гулко,

вот здесь направо и во двор.

Мой дом, похожий на шкатулку,

не изменился с давних пор.

 

Лишь постарел глазами окон

и грязно-серым стал фасад.

Ему сегодня одиноко,

но знаю, мне он будет рад.

 

Мы с ним родня. Найду белила

и кисть мохнатую найду

и стану красить терпеливо

убогость стен – свою судьбу.

 

Свою судьбу покрашу в белый,

чтоб пятна были не видны.

Кому уже какое дело,

что снова выступят они.

 

Припомню все, чтоб стало легче

искать друзей незримый след.

«Иных уж нет, а те далече…»

сказал не я, другой поэт.

 

Под утро, выплакав былое,

глотну вина на посошок.

Дверь в прошлое навек закрою

и молча выйду за порог.

  РЕКВИЕМ

 

Помяни, Господи, и вся в надежди

воскресения и жизни вечныя усопшия,

отцы и братию нашу, и сестры, и зде

лжа′щия и повсюду, православныя

христиа′ны, и со святыми Твоими, иде′же

присещает свет лица Твоего, всели,

и нас помилуй, яко Благ и Человеколюбец.

Аминь.

 (Молитва о усопших)

 

Не хватает ума – мысли все невпопад,

только боль не слабеет с годами.

Как воспеть мне тебя, русский воин-солдат,

песнями, реквиемом, словами?

 

Ноги, руки вросли в колосистую рожь,

не убрали с войны той останки.

И, простреленный насмерть, ты снова встаешь

из окопа, бросаясь под танки.

 

А враги все ползут через призму войны,

снова в свастике реют знамена.

Нам уже не спасти той Великой страны,

не забыть бы лишь вас поименно.

 

Да поставить как свечки кресты из могил

и слезами омыть ваши склепы.

Отмолить вас у Бога, чтоб Бог вас простил,

и вознес ваши души на небо.

 

Мне, наверно, уже не найти нужных фраз,

чтоб воспеть вашу доблесть и славу.

Вы простите, родимые, грешников нас,

не смогли уберечь мы Державу.

 

 ГЕОРГИЕВСКАЯ ЛЕНТА

 

Опять весна. Георгиевские ленты

как пропуск в нашу память напрямик.

Их не купить за доллары и центы,

их со слезами раздает старик.

 

Он жить устал, застряла пуля в почке,

и лишь в глазах – осмысленность и пыл.

Он друга своего сегодня ночью

в который раз во сне похоронил.

 

Дружок ушел в разведку под Полтавой,

не разрешил комбат пойти за ним.

Остался от него лишь орден Славы,

а от разрыва черно-сизый дым.

 

Потом он сам ему рубил гробницу

и рыл могилу – вечный пьедестал.

И на фанере – «рядовой Синицын»

рукой своей коряво написал.

 

Гремел салют из полковых орудий

и пили водку горькую до слез.

А кто-то на могилку, вот ведь чудо,

георгиевскую ленточку принес.

 

Прошли года. Но в каждом мирном мае

все снится старику тот страшный сон.

И он свои медали надевает

и едет к другу в гости. На поклон.

  

 * * *

На войне, как на войне –

не на складе.

Бьют и в лоб, и в глаз, и в бровь,

бьют и сзади.

Пуля-дура пролетит –

словно искра.

Не поймет и не простит –

ляжешь быстро.

Но, на то она война –

чет иль не′чет.

Если выживешь, тогда –

будешь вечен.

  

 ВСПОМИНАЯ ВАСИЛИЯ ТЕРКИНА

 

Ах, как хочется пожить перед боем,

в небо чистое взглянуть голубое.

Вспомнить мать, жену, дочурку, сыночка

и черкнуть им от себя хоть две строчки.

 

Да дыхнуть бы табачку самосада,

вот бы душенька опять стала рада.

А потом веди, комбат, в штыковую

за советскую страну дорогую.

 

Ах, как хочется пожить под бомбежкой

хоть денечек, хоть часок, хоть немножко.

Чтобы пуля пронеслась мимо глаза,

но, а если умереть, то не сразу.

 

Пусть подстрелят, заживет – быть бы живу,

а потом фашистов гнать «в хвост да в гриву».

Чтоб не просто так в бою нас скосили,

постоять бы за страну, за Россию.

 

Ах, как хочется дожить до Победы,

чтобы кончились навек наши беды.

Чтоб вернулся я домой при параде,

хоть с медалькою одной, все ж награда.

 

А по правде, нам сейчас будет туго,

мы сейчас пойдем на смерть друг за другом.

И умрем все, как один, коль случится,

за любимую Москву, за столицу! 

 

ФОТОГРАФИЯ ИЗ СЕМЕЙНОГО АЛЬБОМА

 

 Памяти моего деда, Николая Федяева,

пропавшего без вести в годы

Великой Отечественной войны

 

Он еще не пришел с той проклятой войны…

На рассвете не стукнул в родное окошко,

не узнал, что такое покой тишины,

и как трется в ногах умиленная кошка.

 

Он еще далеко, где-то в дымке полей,

в пересохших болотах торфяники метит.

Иль таится под сводом чужих тополей,

и его, словно друга, касается ветер.

 

Он еще не пришел на пустой пьедестал,

но, а я все считаю сей случай ошибкой.

Я из тех, кого он и во снах не встречал.

Я его продолжение – образ, улыбка…

 

Я теперь даже старше, чем был он тогда,

в лихолетье того сорок первого года.

Где ты, дед мой? Откликнись, я помню всегда,

как для нас отстоял ты наш мир и свободу!

 

Фотография старая – памяти след

тех времен, где деревья всегда молодые.

На ней: бабушка, мама, сестра ее, дед.

Далеко до войны. И они все живые.

  

СОН 

Осень. Грязь. И мы ползем на брюхе.

Стрельбище. Окопы. Тишина.

Станция с названьем Боровуха.

…тридцать лет, как кончилась война.

 

 

  * *

Шум двигателей в темном самолете,

а после приземленья кувырок;

те дни и годы, вы во мне живете,

приходите, когда я одинок.

 

Не двадцать лет, а лишь всего два года –

две осени, два лета, две весны,

я в жизни не искал помельче брода,

не ослаблял солдатские ремни.

 

Во мне живут минуты те поныне,

они меня навечно взяли в плен;

когда я знамя части, как святыню,

благословляя, целовал с колен.

  

 ТРИ МОСКВИЧА 

 

Моим армейским друзьям по службе в ВДВ

Сергею Соловьеву и Виктору Бабашкину

 

Три москвича. Десант. Восьмая рота.

Нам двадцать лет и мы вступаем в бой.

Солдатом быть – нелегкая работа –

свою Отчизну заслонять собой.

 

Приклеенные потом автоматы,

знак "Гвардия" как орден на груди.

Однополчане, славные ребята,

идете вы сквозь годы впереди.

 

И нет у нас вовек другой заботы,

чем мирный день, не тронутый войной.

Три москвича. Десант. Восьмая рота.

Нам двадцать лет и мы вступаем в бой.

  

 * * *

Вспоминаю друзей с ощущеньем вины,

словно те до сих пор не вернулись с войны.

Словно я растерял их на долгом пути,

я пришел, а они не сумели прийти.

 

Вспоминаю друзей в этом мире пустом,

где над грудой бутылок сидят за столом

те, кто не были рядом со мной на войне

даже в самом кошмарном придуманном сне.

 

Вспоминаю друзей, вспоминаю опять.

Мне всего и осталось, что о них вспоминать.

Эта память чиста, как слеза на щеке,

и горька, как свеча, что погасла в руке.

 

Вспоминаю друзей на распутье дорог,

вижу милые лица на листке между строк.

Не могу не страдать среди мчащихся дней

и опять, и опять вспоминаю друзей.

 

  НОВЫЙ ИКАР

 

Вновь приснилась мне вчера синева,

и полеты среди ста облаков.

Парашютных строп моих тетива,

прыгнул вниз, и самолет был таков.

 

И плыви себе, плыви, словно шар,

и не бойся, купол выдержит груз.

Ощущая, что ты новый Икар,

под тобою весь Советский Союз.

 

Ах, моя ты, дорогая земля,

ты же мягче, чем любой сеновал.

Я когда-то послужил за тебя,

уберег – никто в тебя не стрелял.

 

Мне и нынче, пусть и силы не те,

не слабо′ подняться в небо, как в бой.

И погибнуть там, в седой высоте,

заслоняя тебя сверху собой.

 

 ПРОВОДНИЦА

 

Электрички. Поезда.

Безымянные вокзалы.

Проводница как лоза,

с разноцветными глазами.

 

Поезд мчится в города.

Чай с лимоном – по заказу.

«Куй железо», только сразу,

не вернутся поезда.

 

Лишь дыханье в полумраке,

весь вагон спокойно спит.

Как у брошенной собаки,

у меня душа болит.

 

« …Я умею на гитаре,

под Высоцкого спою…

Сколько мне? Да я не старый,

и не пью, и не курю»

 

Я спою вам, я сумею –

про далекую звезду,

про туманную аллею,

про коварную судьбу.

 

Намекну о том, что рядом

с вами мне легко сейчас

облучаться вашим взглядом

и тихонько петь для вас.

 

А потом я стану нежным

и взволнованным чуть-чуть.

И сниму пиджак небрежно,

чтоб легко дышала грудь.

 

Вы поймете мои чувства

и, не в силах отказать,

предадимся мы распутству,

если можно так сказать.

 

Все случится в одночасье,

как бывает меж людьми.

Это будет нашим счастьем

и предчувствием любви.

 

Ночь засветится огнями

станционных фонарей.

Будут долгие признанья

с ложной сущностью своей.

 

Будут вздохи, будут всхлипы,

ощущение вины,

будут тополя и липы

долго из окна видны.

 

Адреса в пустых конвертах

будут отданы в заклад.

И как будто перед смертью –

долгий взгляд, прощальный взгляд.

 

И когда-нибудь, припомнив

эту встречу, в поздний час

я с улыбкою спокойной

непременно вспомню вас.

  

Да и вы, припомнив это

в одинокой тишине,

в суете своей билетной

вдруг взгрустнёте обо мне.

 

Так и будет. Так и будет.

Это я вам не в упрек.

Так частенько кто-то любит,

если очень одинок.

 

Утром я сойду в Рязани

иль в Москве найду причал.

С синяками под глазами,

оттого, что ночь не спал.

 

Утро спишет. Утро сгладит.

Утром сердце не болит.

Проводницу звали Надя.

Мужа нет, а Бог простит.

 
 ВИНОГРАДОВО

  

Приеду в Виноградово – 

в заснеженную глушь.

И с непонятной радостью

в сугробах заблужусь.

  

Там, где-то в синих просеках,

моих следов круги.

Там не бывает осени,

там царствие пурги.

 

Там, где-то в школе маленькой,

уже который год,

потеряна, оставлена –

моя душа живет.

 

И в ледяных окошечках

мерцающей ночи′

блуждает наше прошлое

с огарочком свечи.

 

Нам с ним уже не встретиться,

оно прошло, как дым.

А мне еще не верится,

что мы расстались с ним

.

Приеду в Виноградово –

в серебряную даль.

И пусть не будет праздника –

светла моя печаль.

  

ДВОЙНИК

 

Все твердят, что отец повторился во мне,

словно скульптор меня изваял.

От белесых волос, до морщин на лице,

я отцовское что-то вобрал.

 

По шершавой дороге он шел напрямик,

но не смог удержаться на льду.

Мне – пройти этот путь. Я отцовский двойник.

Я по той же дороге иду.

  

 МЕЧТА

 

Мечтал отец, чтоб стал я генералом,

но из меня не вышел генерал.

И обо мне не вспомнят в мемуарах

и не напишут то, что я сказал.

 

Жалею, что не смог исполнить

родного предка маленький каприз.

Меня другие подхватили волны,

бросая мой корабль, то вверх, то вниз.

 

Другие думы мне тревожат душу

в седой пучине белого листа,

я все пытаюсь выбраться на сушу,

где дремлет муза, неизвестная пока.

  

 25 ЯНВАРЯ 1990 ГОДА

 

Осталась песня о Зоосаде,

осталась рифма – ее приму.

И вдовья память Марины Влади,

как тонкий мостик в его тюрьму.

 

Теперь заботы отпали сами,

ведь нет Володи – пора в Париж.

А тот, кто в сердце омыт слезами,

глядит сурово с былых афиш.

 

Вздулись на шее ряды прожилок,

и кровоточит уже одна:

«Если б водку гнать не из опилок...»

Давно бы трезвой была страна.

 

А там, в Париже, там все иначе,

а здесь, в России, все кувырком.

Езжай, Марина, не случай плача,

как будто плачут, да не о нем.

 

Десятый год молчит гитара,

и в темной рамке портрет висит.

С тех пор, как песен его не стало,

не сплю ночами – душа болит. 

 

 * * *

Нам по жизни очень много и не надо,

только б все у близких было без проблем.

Чтобы дворников узбекская бригада

из дворов не исчезала насовсем.

 

Чтобы можно было сесть в метро и ехать,

умиляясь светлым помыслам своим.

И чтоб песни о любви Эдита Пьеха

как обычно пела нам по выходным.

 

Чтобы дети были умными – не злыми,

и в семье всегда порядок и уют.

Чтоб гордились мы успехами своими,

а по праздникам концерты и салют.

 

Чтобы мамы не болели, не скучали,

даже в самых отдаленных городах.

Чтобы дети их почаще навещали

и звонить не забывали впопыхах.

 

Чтобы всем слегка повысили зарплату,

вот бы каждый был доволен и польщен.

Чтоб хватило на житье на квартплату,

и на что-нибудь хорошее еще.

 

Чтоб поменьше было психов и лентяев,

чтоб зимой под утро падал белый снег.

Чтобы вновь нас покорял Олег Митяев,

как артист, и как прекрасный человек.

 

Ну, скажите, разве это слишком много:

для людей, для нашей жизни, для страны?

Остальное все нормально, слава Богу.

Все нормально, лишь бы не было войны. 

 

 НОЧЬ

 

Безумства чувств, как пламень без тепла,

сгорают в нас и тлеют лишь ночами,

когда не нужно объяснять словами

безумные поступки и дела.

 

Ночь сгладит все. В ней нет таких зеркал,

в которых отражаются ошибки.

В них не увидишь, как ты низко пал:

от безрассудства – до пленительной улыбки.

 

Не оттого ль мы ночи отдаем

все то, что показать не можем днем?

  

 ПАМЯТИ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

 

Снова из арбатского двора

музыка печальная слышна.

Этому не стоит удивляться,

человеку суждено кончаться.

 

И пришел народ, как на парад,

проводить тебя в последний путь,

Булат.

Станешь ты теперь еще одним

гением в ваганьковском ряду.

И споет небесный херувим

три аккорда на одном ладу.

 

 * * *

Все ругали мы прежний уклад,

за прорехой латая прореху.

А вот кончился век, и пришла

ностальгия по прошлому веку.

 

Так бывало во все времена:

что имеем – не ценим, не любим.

А коснись что – болезнь иль война,

и другими становятся люди.

 

Ну, а век – не полгода, не год.

Это целая, в общем, эпоха.

Если вдруг ностальгия пройдет,

значит, правда, век прожили плохо.

 

Нам его не вернуть, не спасти,

не простить и уже не проститься.

Нам предписано дальше идти

и, Бог даст, ничего не случится.

 

 

 

 НА МОСКОВСКОМ ВОКЗАЛЕ

 

Вы меня обманули –

не пришли в Летний сад.

В этом мрачном июле

даже птицы молчат.

 

Облака серой кашей

над Собором плывут.

Это лето не наше,

здесь давно нас не ждут.

 

Здесь идущие тени:

ни друзья, ни враги.

В вихре хитросплетений

затерялись шаги.

 

На Московском вокзале

на платформе не вы.

Поезда постояли

и ушли до Москвы.

  

 * * *

Наверно, я не заслужил друзей,

коль к старости пришел – пустым, усталым.

Лежат в моем кармане сто рублей,

а ста друзей давно уже не стало.

 

Они блуждают в дальней стороне,

у них сейчас обличия другие.

Печаль моя с годами солоней,

а ведь когда-то были как родные.

 

Я будто всех давно похоронил,

всех отпустил и всех простил до срока.

Наверно, я друзей не заслужил –

по божьей воле и по воле рока.

   

ИЗ ЦИКЛА « ОСЕННИЕ СТИХИ»

    

ОСЕННИЙ ЭТЮД 

 

Снова осень прощальный этюд

пишет мне на мольберте столетий.

Убирая с ветвей изумруд,

оставляя лишь пыль междометий.

 

Вновь в тумане застыл птичий клин,

как тоски недосказанной фраза.

Здравствуй, осень, я твой господин

и твой раб, и любовник – все сразу.

 

Ты меня не зови в терема,

в свои замки несметных сокровищ.

В листопады уходят дома,

словно тени волшебных чудовищ.

 

Это пиршество красочных дней

лишь печали разбуженной, нега.

Дождь пройдет, и неон фонарей

растворится в мерцании снега.

 

Мне бы криком вернуть журавлей,

задержав вековое скитанье.

Только слышится голос во мгле:

– Не зови! Не проси! До свиданья!

  

 * * *

Старик-художник осень рисовал,

но выходило как-то неумело.

Так, что пейзаж осенний тосковал,

на части распадаясь то и дело.

 

Игрушечных автобусов мазки,

отдельно небо, люди-манекены

скользили за движением руки

и исчезали, проходя сквозь стены.

 

Художник суеты не замечал.

Он вглядывался в силуэты зданий.

Опять мазок – кафе, пустой вокзал,

как островок несбывшихся желаний,

 

киоск цветочный, серые цветы,

хотя они не серы, это краски

не отражали сонной красоты,

но рисовал художник без опаски.

 

Витрина, фотография...и вдруг

взметнулись руки вверх, опережая

мгновение восторга, боль, испуг...

...И наступила осень золотая!

  

 * * *

Опавшей листвы затаённая блажь,

сгорели сезоны рябины горчащей.

А наше свидание, просто мираж,

попытка любви, может быть, настоящей.

 

Танцует сентябрь свое фуэте,

свернули зонты на веранде открытой.

И кружатся листья в седой высоте,

как лета ушедшего письма-открытки.

  

С тобой мы присели в кафе за столом.

Прощаться пора, только слов не хватает:

"Быть может, отложим любовь на потом?

 

А разве так можно?

Наверно, бывает..."

  

 ОСЕННИЕ СТИХИ

 

За окном осенний вид.

Шорох листьев. Запах дыма.

От чего душа болит,

от утрат невосполнимых?

 

Птицы в тающей дали

снежных хлопьев не простили.

От чего душа болит,

от потерь невозвратимых?

 

Мать ночами все не спит,

все зовет из странствий сына.

От чего душа болит,

от тоски неисцелимой?

 

Призрак счастья, миг весны

были, нет, проплыли мимо?

От чего душа болит,

от любви неугасимой?

 

А когда под звонкой сенью

я усну, уж не дыша,

в это самое мгновенье

заболит ли чья душа?

 

 * * *

Все простые мечты уместились в тетрадь.

Сыплет снег как конфеты драже.

Что-то главное в жизни стараюсь понять,

но боюсь, не сумею уже.

 

Что-то главное в мыслях скользит,

а потом

исчезает, как легкий мираж.

Ну, а жизнь все плывет, словно лифт

на подъем,

может, этот последний этаж?

 

Выше лишь облака позабытых стихов,

обреченных мечтаний огни,

равнодушие звездных полей и лугов

и надежда, что светит вдали.

  

 МОСКОВСКАЯ ОСЕНЬ

 

Коснусь листка календаря,

уже не будет так, как прежде.

Запустят в небо тополя

мои последние надежды.

 

Ворвется осень в город наш,

пройдет парадом по кварталам.

Ее пора! Ее кураж!

Она опять принцесса бала.

 

Потом всплакнет ночным дождем

под фонарями у Арбата.

На лавку сядет под зонтом

и улыбнется виновато.

 

  * * *

Дождем этот вечер сегодня облизан,

и мечутся листья и липнут на стекла.

А осень как кошка идет по карнизам,

не чувствуя даже того, что промокла.

 

А мы с молоком подбегаем к окошкам –

стараясь её ублажить, полелеять.

Какая ни есть, она все-таки кошка,

а кошки всегда любят там, где теплее.

 

Ну что же ты, рыжая, жмешься с укором,

как будто зима наступает на пятки.

Она лишь грозит, но начнется не скоро,

и все на земле будет в полном порядке.

 

А если снега вдруг объявятся все же,

влезай под кровать и живи сколько надо.

И пусть холода, но нам хныкать негоже,

от снега укроемся под листопадом.

 

  * * *

С рассветом в окна вплыл ноябрь –

скупой, холодный, и незрячий.

А впрочем, все было, как и встарь,

да и могло ли быть иначе?

 

Крахмальных туч – седой парик

примеривал октябрьский ветер,

но занемог, устал, затих,

и снегопада не заметил.

 

 

 

 * * *

Стоят рассыпанные клены,

листву уносит ветер прочь.

И дышит небо воспаленно,

и мне печаль не превозмочь.

 

И мне не скрыть своей досады,

крылатых не вернуть коней.

Не побежать в сплетенья сада

за той единственной моей.

 

Поплачь, душа! И станет легче,

впусти в себя беззвучный стон.

И пусть продлится этот вечер

с любовью прошлой в унисон.

 

И пусть появится виденье,

луна неясный свет прольет.

И только на одно мгновенье

мне снова Бог пошлет ее.

 

Но нет, напрасны силуэты,

и в сад дорожка не видна.

И не найти уже ответа:

кто был не прав, и чья вина?

 

Постыла осень на закате,

в окне цветное кимоно.

Кто за любовь мою заплатит

и выпьет горькое вино? 

 

Стоят рассыпанные клены,

в свои права вступает ночь.

И дышит небо воспаленно,

и жизнь скользит куда-то прочь.

  

 * * *

Опять ноябрь. И чист, прозрачен воздух,

но птичьи переклички не слышны.

Для осени уже все слишком поздно,

и невозможно рано для весны.

 

А на душе все тоже несерьезно,

все признаки любви исключены.

Для осени уже все слишком поздно,

и невозможно рано для весны.

 

Нет планов впереди амбициозных,

все планы к ожиданью сведены.

Для осени уже все слишком поздно,

и невозможно рано для весны.

 

Еще чуть-чуть и будем ждать морозных

печальных дней, лишь не было б войны.

Для осени уже все слишком поздно,

и невозможно рано для весны.

 

Когда пройдет зима в заботах слезных,

все предрассудки будут казнены.

Для жизни все не будет слишком поздно,

и так необходимо для весны.

 

  * * *

Осенний хлам – пароли, коды,

и меланхолия, и блажь…

Проходят дни как пароходы

с каютами в один этаж.

 

А метроном судьбы не точен.

Скупее стал мечты окрас.

Заклеен свет широким скотчем,

словно с пробоиной баркас.

 

Пытаясь выбраться наружу,

ищу уловки, мостик, брод…

По ватерлинию загружен

надеждами убогий флот.

 

Но груз – всего каприз осенний,

случайно всплывший напоказ.

Он только россыпь впечатлений

и обреченности балласт.

  

 ДОЖДЛИВОЕ

 

Дождь. Безветрие. Покой.

Третий день одна картина.

Кажется, что Мир – больной

спит в палате карантинной.

 

Он один там в закутке,

никого не допускают.

От уколов на руке

синих точек цепь густая.

 

А природа – хмурый врач

ходит по′ двору в бахилах.

Надо ждать. Тут плачь не плачь…

Потерпи немного, милый!

 

Все одно не хватит сил

солнце вызвать из-за тучи.

Только лампы апельсин,

как надежды светлый лучик.

 

От тоски один рецепт –

не вдаваться в ахинею.

И на все один ответ –

утро ночи мудренее.

  

 * * *

Все ближе осень. Небо-блюдце

в прозрачной дымке. Шепчет гром.

Нам в это лето не вернуться

уже ни завтра, ни потом.

 

Здесь все останется навечно

законсервированным сном.

Возможно, он придет под вечер,

но только нас не будет в нем.

 

Другие люди, силуэты,

на нас похожие слегка,

в фонтаны выбросят монеты

и растворятся на века.

  

 БАБЬЕ ЛЕТО

 

Осень – как та песня, что пропета,

но и в ней свой наступает срок.

На неделю грянет Бабье лето

отголоском солнечных дорог.

 

И какой-то добрый свет прольется,

вдруг застыв в серебряном луче,

девочка печально улыбнется

и косу поправит на плече.

 П.ПОСЛУШАЙ ЛЮБОВЬ

  

 НА ОСТРОВАХ СВЯТОЙ ЛЮБВИ

 

Ничьей свободы не поправ,

судьбе не думая перечить,

приюта попрошу у трав

лишь на один печальный вечер.

 

Душа как тоненькая нить

дрожит, сжимается от страха.

Тебя забыть – себя убить!

Иль подлецом взойти на плаху?

 

Немного надо колдовства,

чтобы пойти навстречу взгляду

и получить взамен слова,

как наивысшую награду.

 

Стоят на пирсах корабли,

людские мечутся тревоги.

Куда же плыть? Туман вдали...

Руби концы! Подскажут боги!

 

На островах Святой любви

нас ждут и слуги, и кареты.

Ты только, друг мой, доплыви…

И успокоимся на этом.

 

 

  МАЭСТРО

 

Пианист садится за рояль,

и на клавиши ложатся руки.

Ты сыграй, маэстро, мне печаль

по законам трепетной науки.

 

Ты сыграй мне нежный полонез,

ну а я поплачу за кулисой,

а потом сбегу в страну чудес

с молодой прекрасною актрисой.

 

Там мы позабудем обо всем,

совершив все таинства обряда.

Выпьем за любовь, да и споем,

а чего еще на свете надо?

 

Как прекрасен этот чудный мир,

где на звездном небе как сиянье,

кружится, мерцая, Альтаир,

словно на прощанье, на прощанье...

 

Ты сыграй, маэстро, мне покой,

примири душевные порывы.

А уж там, хоть в омут головой,

а уж там, хоть головой с обрыва...

  

 КИТАЯНКА

 

По мокрым улицам Пекина

я брел, в названиях сбиваясь,

а из витрины магазина

мне китаянка улыбалась.

 

Она звала в свои владенья,

она глазами завлекала

туда, где блеск и восхищенье,

туда, где музыка играла.

 

Не разделялись там объятья,

почти неслышно говорили,

там женщины в лиловых платьях

кальян изысканно курили.

 

И запах терпкого жасмина

всё обволакивал пространство,

и шторы цвета апельсина

собой венчали шик убранства.

 

Я отводил глаза, я прятал

свое желание земное,

а дождь все шел, как будто плакал,

и не давал душе покоя.

 

И вот уже ушли кварталы,

лишь дымка вдалеке осталась,

а музыка другим играла

и китаянка улыбалась.

 

 

 КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА

 

Красивая женщина. Сорок три года.

Вот только, увы, не заладилась жизнь.

Хоть вроде бы всем одарила природа:

фигурой, умом, да и губки свежи.

 

– Ну, что ты, подруга, не кисни, не кисни!

...в пустынной квартире светло и тепло.

И кошке изысканный выложен "Вискас",

и в блюдце налито давно молоко.

 

– Не кисни,- себе она шепчет ночами.

Но как тут не киснуть, молчит телефон.

– Не кисни, – ее на работе встречают.

Но ведь не пришел тот единственный ОН.

 

– Ну, что ты, подруга, не кисни, не кисни!

Все разом страдают по ней мужики,

и в бар приглашают попробовать виски,

и дарят цветы, и слагают стихи.

 

Она не пойдет на случайные встречи.

Печаль серой дымкой на кухне повиснет.

Но ласковым светом зажженные свечи

ей снова напомнят: «Ну, что ты, не кисни…»

  

 ЛЮБОВНИКИ

 Пачка "Marllboro" на подоконнике,

два бокала с вином на столе.

Эта комната прячет любовников –

двух счастливых людей на земле.

 

Это завтра: упреки, сомнения,

пересуды, проблемы в семье...

А сегодня лишь самосожжение

двух счастливых сердец на земле.

 

А сегодня объятья до обморока,

водопады божественных слов!

И постель из небесного облака,

и, конечно же, просто, любовь!

 

Вечер кончится, что здесь поделаешь,

и пора возвращаться домой.

Что ж ты, жизнь, с нами, глупая, делаешь,

ведь не будет на свете другой.

 

Не забыть им объятья до обморока,

водопады божественных слов,

И постель из небесного облака,

и любовь не забыть, и любовь!

 

 * * *

Сегодня все закончится в свой срок,

а завтра мы отправимся домой.

Осталось совершить один прыжок

и будем мы чисты перед страной.

 

Всего один прыжок, какая грусть?!

Ну, что случиться, может? Чепуха!

Но бьется птицей в мозг: "Боюсь? Боюсь..."

И по-предательски дрожит рука.

 

Я нынче ночью видел летний сад

и девочку, как в сказке, как во сне,

я что-то говорил ей невпопад,

она, кивая, отвечала мне.

 

Уже дает команду лейтенант,

тяжелых Анов* нас берет нутро.

Чтоб быть солдатом, нужен не талант,

а страх перебороть, ну, если что...

 

О чем же говорил я ей в саду?

Да, вспомнил, чтоб меня она ждала.

Найду ль тот сад? Конечно же, найду,

но по кому звонят колокола?!

 

Вот намертво пристегнут карабин,

теперь уже не струсить, не уйти.

И снова перед небом ты один...

Пора, десант! Счастливого пути!

 

 

* - тип самолетов для десантирования

 

 

 

ЛЮБОВЬ КОРОЛЕВЫ

 

Она, конечно, знает – это блеф,

игра, лишь развлечение, забава.

Не может быть любви у королев –

они на это не имеют право.

 

 

 

 СВАДЕБНОЕ

 

Перрон потух. Ушел последний поезд.

И лишь слова, как блёстки конфетти,

кружились над заснеженной Москвою:

– Прости меня, прощай! Прощай, прости...

 

Надуманные плакали обиды,

когда болит, уже нельзя без слез.

А может, это просто так, для вида,

а может, это вовсе не всерьез.

 

Ведь чувства наши – карамельки будней,

сомнений – голубые огоньки.

Но все ещё, конечно, только будет –

любовь и предложение руки,

 

шампанское в стаканчиках бумажных

и голуби в прохладную зарю...

Все остальное, в сущности, неважно.

Родная, как же я тебя люблю!

 

Не верь, прошу, в нелепые приметы,

в гадания не верь и в гороскоп.

Уже не за горами наше лето,

ну, потерпи, пожалуйста, ещё.

 

Кружились над заснеженной Москвою

слова, как будто блёстки конфетти.

Перрон потух. Ушел последний поезд.

И словно эхо: «Вот и все, прости...»

 

ВИДЕНИЕ

 

Она скользила словно

тень,

лишь чуть касаясь

поверхности земли,

как в гололёд.

В своих мечтаниях

чему-то улыбаясь,

а он уже любил.

Любил её.

 

И стало

в этом мире ему тесно,

он отгонял

навязчивость идей.

Сейчас безумство было

бессловесно,

пока он шёл,

и шёл, и шёл за ней...

 

Ну, а душа его?

Она рвалась от боли,

страдала, умирала от тоски,

как птица, век

прожившая в неволе

за кем-то совершенные

грехи.

   

 СЮЖЕТ ДЛЯ МЕЛОДРАМЫ

 

Успеем ли? Двух жизней не прожить.

Оставить след на тротуарах стылых.

Научимся ли верить и любить,

и понимать, что раньше с нами было.

 

Сомнения? Отпустим в небеса.

Приблизимся к любимым, детям, Богу,

и словно слезы, поутру роса

омоет нашу вечную дорогу

 

к самим себе. Как труден этот путь.

Не розами он устлан, а шипами.

В глазах людей не радость, только грусть.

Таков сюжет для нашей мелодрамы.

 

 

 

 

 ОШИБКА

 

Я написать хотел судьбы либретто.

Слов не нашел. Исполнил вокализ.

И много лет потом жалел об этом

в пустом театре под названьем Жизнь.

 

 * * *

Читая ваши мысли по глазам,

я не ищу наивных оправданий.

Но, знайте, что я жизнь за вас отдам

в любой момент, без всяких колебаний.

 

Пусть время нас уже не лечит, пусть!

Да и в любви все пройдены этапы.

Вы улыбнитесь мне хотя б чуть-чуть,

когда сойду я с корабля по трапу.

 

Ведь это не составит вам труда,

не обесчестит помыслов и взглядов.

Не встретимся мы больше никогда,

любовь моя, ты вечная отрада!

 

Уже корабль заходит снова в порт,

и я ищу в толпе вас, как бывало.

Сейчас последний прозвучит аккорд

судьбы моей. А может, все сначала?

 

Читая ваши мысли по глазам,

ладонь я вам протягиваю робко.

Я никогда вас больше не отдам,

и слезы на глазах, и вам неловко.

 

 * * *

Утратив способность скрывать свои чувства,

дарить, как цветы, выражение глаз.

Любовь не слова, а святое искусство,

которое только касается нас.

 

Простите мой грех полуночных иллюзий,

раскрашенных счастьем минутных побед.

Любовь не слова, не печаль, не обуза,

одно лишь мгновенье, – к виску пистолет.

 

Обыденность долгих невинных признаний

и прикосновений простых волшебство.

Любовь не слова, лишь уловки желаний,

и призрачный блеф, и не боле того.

 

Забудется все. Жизнь как дань, как работа,

как многострадальность, как снежная муть.

Любовь не слова, не интрига – забота,

я помню об этом, и ты не забудь!

 

Играет в любовь светлых грёз долгожитель,

мечтает надежда, не может заснуть.

Любовь не слова? Ну, а что же, скажите?

Простые слова, облаченные в грусть.

 

 

 

 * * *

На дне хрустального бокала

осталась капелька вина.

А та, что всею жизнью стала,

увы, не мной увлечена.

 

Увы, не я платок из кружев

ей подарил под Рождество,

а тот, другой, что был с ней дружен

и помогал надеть манто.

 

И не со мной она смеялась,

дарила свет своих очей.

И обнаженною стояла

среди мерцающих свечей.

 

Какая это, право, мука

осознавать, что ты чужой.

И невозможность в дверь без стука

войти, услышав: "Будь со мной!"

 

Шампанское – шальное зелье

я целый день с тоскою пью.

Брожу безропотно, бесцельно

и лишь шепчу: "Люблю, люблю..."

 

Прощаясь с вами в этой жизни,

смогу ль когда себя простить?

Вы боль моя, но мне до тризны

вас не забыть, не разлюбить!

 

 ХАНДРА

 

Деревья опять разметали листву

под откосы,

так хочется плакать

и тут же опять рассмеяться.

И как огоньки, в небе хмуром летают

вопросы,

что делать:

любить – не любить, уходить – оставаться?

 

Мы ищем ответы, конечно,

желая приблизить

хорошее что-то

и не отрекаться от жизни.

 

И сразу становится ясно – все дело

в капризах:

проблемы в семье,

спад в работе и дорогови зна.

 

И сразу понятно,

что страхи уйдут безвозвратно,

как только мы сменим на летние

зимние платья.

И пусть не прибавят нам завтра

с тобою зарплату,

давай поскорей заключим же друг друга

в объятья.

 

 Давай поскорей разольём же

шампанское в чашки,

друзьям позвоним и признаемся в том,

что их любим.

А жить на земле, мои милые,

в общем, не страшно,

ну да, было плохо, но больше

об этом не будем.

  

 * * * 

Он не помнил уже, как она улыбалась,

как рукой по щеке проводила порой.

Как в ночной суете новогоднего бала

называла его: «Мой мальчишка, родной»

 

Он забыл – нежный шёпот в промёрзшем

подъезде,

вольность рук, сладость губ, трепет юных сердец.

Когда мир уходил, падал вниз, словно в бездну,

где всего два созвездия – Рак и Телец.

 

Что же было потом? Что же стало на свете,

когда ветер судьбы перешел в ураган?

И все чувства людские как розги, как плети,

уместились в один недопитый стакан.

 

А была суета, этот век, что подсуден,

и огромная жизнь, уходящая в смерть.

Боль стреляла в людей из незримых орудий,

превращая живое в засохшую твердь.

 

Все меняли на крылья свои парашюты,

все хотели взлететь от убогих мерил.

Но досадно легко обрывались маршруты.

Видно, Бог не прощал. Видно, Бог не простил.

  

А потом был рассвет. Жизнь просила пощады

на последнем предсмертном своем рубеже.

Как он выплыл, как жил, как прошел все преграды,

он не помнил уже, он не помнил уже…

  

 * * *

Нам говорят, весны уже не будет,

после зимы наступит сразу лето.

Но я прошу вас, вы не верьте, люди,

она в пути, лишь задержалась где-то.

 

Нам без весны, как без любви, нет смысла

существовать, жизнь проживая всуе,

чтоб исключить даже ничтожность риска,

хотите, я ее вам нарисую?

 

…Вот в небе сером синие пролеты

находят свое место в ситце блёклом,

и солнце, словно сладким медом соты,

заполнило прокуренные окна,

 

коты запели свадебные песни,

а их не обмануть плохой погодой,

пришло их время вновь покуролесить

и насладиться бешеной свободой,

 

тут воробей нахохлился на ветке

и ищет поутру своих знакомых,

сосед Серега заглянул к соседке –

у них опять совпали хромосомы.

 

И запахи уже полны весною,

природа просыпается блаженно,

туманы зачастили над рекою.

Весна придет, я знаю, непременно!

 

И пусть снега прогорклой серой кашей

ещё чернеют в подворотнях улиц.

Апрельский день тюльпанами раскрашен…

…вот видите, и вы мне улыбнулись!

  

 И ЛИШЬ ДУША…

 

Сплела тоска венок до срока

и положила мне на грудь,

и молвила дитя порока:

– Вот и закончен светлый путь…

 

Столпились годы обречённо

в полночной комнате моей:

– Зачем же от родного лона

уходишь ты в страну теней?

 Друзья, небесным караулом,

скользили в облаке утрат:

– Мы шли к тебе, но разминулись,

теперь ты догоняй нас, брат!

 

Любовь подстреленною птицей

всё билась крыльями в стекло:

– Позволь, хотя б с тобой проститься,

как жаль, что нам не повезло.

 

И лишь душа, как кто-то пришлый,

из маяты своей святой

шептала мне почти не слышно:

– Я поживу ещё с тобой...

 

 ПОСЛЕДНИЙ ТРАМВАЙ

 

Ночь развесила по' небу звездочки-блёстки,

в окнах выключив свет, значит, время в обрез.

А последний трамвай на пустом перекрестке

мне мигнул, словно другу, и сразу исчез.

 

Он ушёл, унося всех своих пассажиров,

всех полночных влюблённых и просто бродяг.

За любовь жизнь отдали б в эпоху Шекспира,

а теперь не дадут даже медный пятак.

 

Но мечтатели в мире, я верю, остались,

их немного, но мчится последний трамвай.

И сверкает звезда мне под лунной вуалью,

и ты двери свои все же не закрывай.

 

Может, вспомнится что, может, сердце заплачет

и раздастся звонок в этот самый момент.

И вспорхнут, словно бабочки, все неудачи,

улетят навсегда на другой континент.

 

Мне бы только скользнуть по ночным переулкам,

разукрасив цветами бушующий май.

Мне б тебя отыскать, как колечко в шкатулке,

мне бы только успеть на последний трамвай.

 

 

 

 * * *

Сударыня гламурные стихи

писала просто так, для интереса.

И были эти вирши так легки,

а рифмы так красивы и прелестны,

 

что кто-то иногда от них рыдал,

примеривая к неказистой прозе,

и уходил на целый день в астрал

и спал в одежде, в непонятной позе.

 

Она писала по ночам стихи

и думала, что это так – забава.

Но с чьей-то легкой, видимо, руки

однажды к ней вдруг заглянула слава.

 

«Такое же бывает лишь во сне!

Возможно, это просто, злая шутка.

И как, подруга, ты вошла ко мне?

Мой дом всегда закрыт, а сплю я чутко…»

 

Потом они надолго обняли′сь,

и, как обычно, в будуарах знати,

стал выполним любой её каприз,

ну, а цветы валялись на кровати.

 

Всё было б хорошо, когда б ни плен

оваций, суеты…досель(?), доколе(?)

Бывает так, что даже комплимент

своей уже не выполняет роли.

 

И иногда, страдая от тоски,

 жалея о тех днях своих чудесных,

она опять бралась писать стихи

лишь потому, что было интересно.

 

 ПОКАЯНИЕ

 

Вы простите меня, невозвратные рифмы,

воспалённые строчки, за подлый обман,

что безжалостно бросил вас нынче на рифы,

как неопытный лоцман, плохой капитан.

 

Вы простите, что вас не оставил на свете,

переврал, сжёг в печи, обесчестил, порвал,

заварил вами чай, вашу суть не заметил,

ваш полёт не продлил, обесточив накал.

 

Ведь я сам был до срока простым дилетантом,

брал за жабры мозги, но не мог укротить.

Примеряя к себе, как перчатки, таланты

без каких-либо шансов их приобрести.

 

Да и ныне плетусь, мои ноги заныли,

по пригоркам поэзии жму наугад,

оставляя в пути перелески идиллий,

чтоб успеть, если что, развернуться назад.

  

 * * *

Стучится в дом мой друг апрель,

он благородный рыцарь вёсен.

И не страшны ему метель

и снега позднего заносы.

 

Он дружит с солнцем наяву,

он примеряет платья лета,

ест ананасы и халву

и пишет нежные сонеты,

и маю шлет свой водевиль,

чтоб тот достал свирель и скрипки,

чтоб в вальсе землю закружил

и у людей зажег улыбки!

 

Весна, вдруг севшая на мель,

корит себя за все изъяны,

но, слава Богу, оттепель

нам дарит солнечные ванны.

 

Уходят пасмурные дни,

запели звонкие капели

и невозможно без любви

в прекрасном месяце апреле.

  

 * * *

Распахнуты глаза, в них ручейки сосудов,

как ходики – зрачки скользят туда-сюда.

И возникает взгляд, что век я не забуду,

в нем слез застывших – лёд, отчаянья – слюда.

 

Но я иду вперёд, не оглянувшись даже.

Кромсает взгляд ножом по скрюченной спине.

Я все смогу стерпеть, я мученик со стажем,

тем более, когда не по своей вине.

 

Сажусь в пустой вагон и окна закрываю,

но снайпер-взгляд опять зрачком нашёл прицел.

И я уже бегу, стоп-кран судьбы срывая,

и кто-то вслед кричит: «Ты права не имел…»

  

 * * *

Вот снова день угас. Затихло вдохновенье.

И отдыхает плоть, хоть разум и не спит.

Рождается в ночи мое стихотворенье,

и рифмы в голове вновь делают кульбит.

 

Я их свожу опять сегодня без боязни,

в свои мозги до дна забрасываю сеть.

И жду, как человек, смирившийся до казни,

что скоро по спине скользнет шальная плеть.

 

Зверьем вгрызаюсь в ночь, рву на себе рубашку,

ищу нелепый смысл в сюжете за окном.

Но, а душа сейчас как скорбная монашка

в себя вбирает грех, чтоб отмолить потом.

 

На свет рождаю стон без всяких предрассудков,

чтоб получить взамен, не в долларах – в стихах.

И возникает Ямб, а мысли-первопутки

ложатся в ниши строк и тают на глазах.

 

 ЗОЛУШКА

 

Среди сосны, березы, дуба,

цвела сирень в лесу густом.

Склонялись ветки под дождем,

ветра ее качали грубо.

 

Она жила среди чудовищ,

зловещих монстров вековых.

Ей жить хотелось, но без них,

жемчужиной среди сокровищ.

 

Ее собою прикрывая,

те, кто стояли рядом с ней,

не знали даже, хоть убей,

кто эта золушка такая.

 

Сирень старалась по-соседски

всем угодить, лишившись сна.

В ее душе цвела весна,

к ней все тянули лапы-ветки.

 

Но нежность их была нелепа,

от солнца пряча белый куст,

рождая в ней лишь страх и грусть

в тисках чернеющего склепа.

 

И вот однажды утром рано,

до срока выбившись из сил,

как будто кто ее спилил,

она упала как подранок.

 

И отворились двери рая.

Лес вдруг затих, оцепенел.

Лишь клен листвой зашелестел,

как будто плакал, с ней прощаясь.

 

 * * *

На город опустился вечер –

померкли краски, высох свет.

День был сегодня скоротечен,

как чашка чая на обед.

 

И что желать, уже не ясно,

затихли радость, злоба, лесть.

И вновь «костер рябины красной…»

не может никого согреть.

 

Стезёй Кленового бульвара

иду в тепло – иду домой.

И вижу, в полумраке старость

печально машет мне рукой.

  

 САМООБМАН

 

Натянутость полуулыбки,

как отчуждения заслон.

Как будто поезд по ошибке

был подан не на тот перрон.

 

И вроде те же пассажиры,

вагоны те же и багаж,

но тот, кто прибыл на «Пальмире»,

совсем чужой – уже не ваш.

 

Мы притворяться не умеем,

хотя пытались много лет.

Была нелепою затея

на этот поезд взять билет.

 

И попытаться возвратиться,

нарушив правила игры:

в пустые дни, в чужие лица,

в забытые антимиры.

 

Но хорошо, что есть возможность –

сегодня же в обратный путь.

В себя тоску впустив подкожно,

и двести водки взяв на грудь.

 

А утром выйти в чистом поле,

рванув умышленно стоп-кран.

И убедиться, что в неволе,

отдушина – самообман.

  

РАЗГОВОР 

Дорогой жене Валентине

 

Садись скорей ко мне под плед,

давай поговорим о главном,

как про'жили мы столько лет

и к старости приплыли плавно,

 

о том, как было все не так,

о том, как от беды бежали

и побеждали боль и страх,

и все невзгоды и печали,

 

как становились мы семьей,

как свое счастье добывали…

Жизнь – бесконечный долгострой?

Так мы об этом и мечтали.

 

Нам путь уже не разделить

и в разные не сесть вагоны,

судьбы божественная нить

связала нас, как всех влюбленных,

 

уже навек теперь. Навек!

Была нам жизнь как строгий кастинг,

где первых ждал большой успех

и главный приз – земное счастье!

 

Сплелись в единое звено

две очень разных половинки.

Так, видно, Богом нам дано.

Ну, вот, и на глазах слезинки.

  

ПОЛЕВОЙ БУКЕТ

 Наталье Шалле

 

В полях раскинул краски клевер,

лабазник, лен и чистотел.

Цикорий в голубой ливрее

в своих размерах преуспел.

 

Редеет горицвет весенний,

мать-мачеха все слезы льет,

и желтый до′нник без стесненья

куда-то в прошлое ведет.

 

Открыл свой зонт тысячелистник,

взлетели в небо васильки,

крадется лето тропкой лисьей

в лесу у голубой реки.

 

Души′ца соблазнять устала,

валериа′на лечит боль,

а короста′вник величаво

сигналит солнцу, не неволь!

 

Ромашек белых – переплеты,

березки полевой – рассвет.

Кипит природная работа,

рождая царственный букет.

 

И лишь полынь, не зная срока,

не манит взора мотылька.

Напоминает – жизнь жестока.

Полынь по-прежнему горька.

  

* * *

Дымится чашка с «Капуччино»

как облако заветных грез.

За столиком грустит мужчина.

Застывший взгляд. Немой вопрос.

 

На островке пустого зала

звучит уныло саксофон.

Есть шанс игру начать сначала,

повторно выйдя на поклон.

 

Кроссворд решаем. И ответы

уже готовы. Гул затих.

Вполне реальные сюжеты –

в отеле номер на двоих.

 

Слова – ненужные отмычки

к не очень сложному замку,

лишь дань для молодой певички,

их будет много на веку.

 

От чувств избавиться не сложно,

включив оранжевый торшер:

воткнуть себе иглу под кожу,

иль выпить виски, например.

 

Тогда исчезнут все сомненья,

ночь растерзает и уйдет.

И только холод отчужденья

с годами превратится в лед.

 

 Но снова полдень. «Капуччино».

Зима. Январь. Тоска без слез.

За столиком грустит мужчина.

Застывший взгляд. Простой вопрос. 

 

* * *

Вечерком в подземном переходе

старую гитару расчехлю.

И спою о том, что нынче в моде,

а потом, как я тебя люблю.

 

Будет песня длиться, улетая,

растворяясь в лабиринтах дней.

Ты была прекрасная такая,

девочка из юности моей.

 

Вся в веснушках, с запахом ромашек,

и косичка с бантом голубым.

Там, того не зная, счастье наше

умирало призраком святым.

 

Мне бы день вернуть – отдал бы годы,

ради одного всего лишь дня.

Век бы не видать потом свободы,

чтоб любить тебя, одну тебя.

 

Кто-то мимо пробежит в заботах,

кто-то остановится на миг,

может, в шапку рубль кинет кто-то

и промолвит: "Хорошо, старик!"

* * *

Вся жизнь людей – ошибок колея.

Когда постигнешь это, станет тошно.

Ошибки распознать порой несложно,

жаль, что исправить их уже нельзя.

  

 ЕСЛИ Я НЕ ВЕРНУСЬ

 

Если я не вернусь в город наших страданий,

не найдя нужных фраз для звонков, телеграмм.

Разлетится судьба на осколки желаний

и на свадьбе тогда: "Горько!" – крикнут не нам.

 

Если я не вернусь, если боль не отпустит,

если все поезда опоздают на жизнь,

все равно я приду по следам твоей грусти,

как приходят во сне прошлых дней миражи.

 

Если я не вернусь, затеряюсь в потемках

и кленовым листком улечу в никуда.

Все равно я приду и в окошко негромко,

постучу и останусь с тобою навсегда.

 

Будет осень кружить журавлиную стаю,

навевая тоску или тихую грусть.

Знай, что также и я в сизой дымке растаю,

если я не вернусь, если я не вернусь...

  

 ОН И ОНА

 «С любимыми, не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них, -

И каждый раз навек прощайтесь!

  Когда уходите на миг!» 

А.Кочетков

  

ОН

…На шею нахлобучив шарф,

смахнув побелку на предплечье,

ОН вышел, так и не поняв,

куда податься в этот вечер.

Вдали виднелись облака.

Как снежный ком, росла досада,

и билась венка у виска…

Не надо уходить. Не надо…

 ОНА

…А на десятом этаже

ОНА в проем окна глядела,

и не жена совсем уже,

а просто, женщина без дела,

без радости, и без забот,

решившая, что будет легче,

когда в квартире только кот

тебе на ушко что-то шепчет…

  ОН думал, что уже вдали,

хотя стоял в подъездной нише.

Вдруг голос: «Что ты встал? Вали!

Уже все кончено, ты слышишь?!»

Да, да, конечно. В сон, в запой,

в тоску пустынного вокзала,

к сварливой тетке на постой,

чтоб жизнь свою начать сначала…

 ОНА

…Смотрела женщина во тьму.

Так долго, что застыло тело.

Вдруг захотелось ей к нему,

так нестерпимо захотелось

в его объятья, пусть – в аду,

в раю, в подъезде, на том свете,

у самой бездны на краю,

где чувства заменяют плети…

 

ОН уходил. ОН исчезал

в пустынность грез,

в распадок мыслей,

в туман расколотых зеркал,

в которых прятаться нет смысла.

Светились окнами дома,

там люди пили чай с рулетом,

а он почти сходил с ума

и даже не жалел об этом…. 

  

ОНА

…Снотворное. Не друг, не враг.

Вороны каркают на крыше.

И до балкона только шаг.

Чтоб ничего уже не слышать,

ОНА сплетала кружева

из чувств нелепых, несерьезных,

потом всю ночь его звала,

но было поздно. Страшно, поздно…

 

ОН

…К утру закончился коньяк.

Рассудок грезил о пощаде

и погружался в липкий мрак,

там страхи прятались в засаде…

Когда подъехали «менты»,

ОН как бездомная собака,

лежал на клумбе, рвал цветы,

и, улыбаясь, тихо плакал….

 

 

  КНИГИ И ЛЮДИ

 

На полке бережно стояла,

давно не тронута никем,

как будто лайнер у причала,

всех, удивляя, между тем

 

обложкой с золотым форматом,

страницами, коих не счесть.

Но улыбаясь виновато,

никто не брал ее прочесть.

 

А рядом, в старом переплете,

жила подружка без прикрас.

Всю жизнь она была в работе –

ее читали сотни раз.

 

Пусть красотой не восхищались

и даже рвали иногда,

зато любили, уважали

и ныне, и во все года.

 

Подруги спорили порою,

кто все же круче среди них:

та, что сияет новизною,

иль та, в которой мудрый стих.

 

И у людей ведь так бывает –

с кого-то «воду пьют с лица»,

а с кем-то жизнь всю проживают.

До самой смерти. До конца.

  

НАПОСЛЕДОК…

 Ирине Тарковской

 

Напоследок, напоследок…

клон любви – как жалкий слепок –

неразборчивы черты.

 

Лишь следы от прежней страсти,

все не так – не в нашей власти –

закрома души пусты.

 

Хоть на штурм иди, на приступ,

чувства – сорванные листья –

унеслись в осенний край.

 

В тишине туманных граней:

встреч, размолвок, расставаний –

только, правда – с милым рай.

 

 

 

 

 * * *

Не провожай меня до срока.

Еще не время – ранний час.

И солнце не пришло с Востока

оно ласкает, но не нас.

 

Еще мы вместе будем долго,

и ухает сова в дупле.

И след блуждающего волка

не виден на сухой земле.

 

Зима? Не страшно, если рядом

с тобой мы будем в эти дни.

Обнимемся под снегопадом

и простоим так до весны.

 

 * * *

Уйду в поляны на постой,

вдохну цветов пыльцу святую.

К природе прикоснусь живой

и затоскую, затоскую…

 

 ВОСТОЧНОЕ

 

Восточный берег – сердце рая.

Здесь сказки длятся сотни лет.

Сквозь окна, шторы раздвигая,

в покои проникает свет.

 

Наложница под паранджою,

еще не время для любви.

И стан фигуркой восковою

Аллаху лишь принадлежит.

 

Но скоро зарево заката

окрасит ложе свысока.

За рай земной придет расплата –

спадут роскошные шелка.

 

Ночь вновь откроет свои тайны,

отдаст восторги до утра,

но аромат духов и лайма

в пустыню унесут ветра.

 

 * * *

Было зиме снега так жаль,

как же мне боль унять.

Лижет окно черный январь

в день, когда – благодать.

 

Разве теперь проще всего

душу свою распять.

И не простить мне никого

в день, когда – благодать.

 

Снеʹга потом, через века

ляжет на землю рать.

И побежит болью строка

в день, когда – благодать.

  

 МЕТАМОРФОЗА

 

На черном небе блеклый свет,

как маятник луна качалась.

Любовь задумчиво молчала,

ища к душе незримый след.

 В фужерах плавился коктейль,

тянул прильнуть к себе губами,

и отражалась в мутной раме

уже раскрытая постель.

 

Дым сигарет как палантин

накрыл унылую темницу,

и платье из простого ситца

снимал с подруги господин.

 

Желание не превозмочь,

оно сегодня не остынет.

Часы стояли на камине –

в свои права вступала ночь.

 

Два тела прятались во мрак –

случайная метаморфоза?

Но на столе пылала роза!

Любви или разлуки знак?

 

БЕЗ ПРАВИЛ

 

Красноречив немой укор,

и смолкли птицы, те, что пели.

Как будто выстрел на дуэли –

взгляд, брошенный почти в упор.

 

Тот, словно чью-то жизнь украв,

и угодивший в переделы,

кто не был, в сущности, не прав,

сидел впотьмах осиротело.

 

Страдал, во всем корил себя

и собирал в душе каменья,

не вызывая сожаленья

у той, кого жалел, любя.

 

А та, что стыла у окна,

все кутаясь в лохмотья шали,

страданья слышала едва ли,

обиды пунш испив до дна.

 

И как здесь жизнь назвать игрой,

когда в ней нет ни схем, ни правил?

И ничего нельзя исправить,

сказав: «Не уходи, постой…»

 

 КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Уже часы давно пробили полночь,

а мы уснуть с тобою не сумели.

Наш лунный дом признаниями полон,

мы только дремлем в звездной колыбели.

 

Ловлю твое дыхание губами,

ищу совсем ненужные уловки.

Мне о любви не рассказать словами,

я просто тебя глажу по головке.

 

А ты, как ангелочек, засыпая,

свой поцелуй воздушный из ладошки

сдуваешь в мою сторону, родная,

как было в нашем детстве, понарошку.

 

Уже рассвет рисует акварели,

светлеет ночь, и утро кошкой сонной

крадется по неубранной пастели,

не замечая спящих там влюбленных.

  

НА ВОКЗАЛЕ

 

Лишь минуты до разлуки,

до отъезда, до урона.

Я твои целую руки

в черном бархате перрона.

 

Я ловлю твои слезинки,

что бегут среди прожилок.

Мы с тобой две половинки,

только жизнь непостижима.

 

Нам не надо в злые дали,

но за нас уже решили.

И составы подогнали –

распознали, разделили…

 

Эта боль моя как кредо,

как зависимость к печали.

«Я приеду, я приеду…»

в небе птицы прокричали.

 

Вот и стали мы на свете

отдаленными на мили.

Нас на целое столетье

расставаньем заклеймили.

 

Поезда вдруг загудели,

отчуждение разрушив.

И светилось еле-еле

на кафе вокзальном «Суши».

  

СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

 

Этот солнечный свет,

этот солнечный блик

словно тоненький след,

в мое сердце проник.

 

В моем сердце завис,

так бывает порой,

мой весенний каприз

мне назвать бы игрой.

 

И назвал бы игрой,

и не принял всерьез,

но в меня он такой

будто зернышко врос.

 

Распустилась листва,

поднялась до небес.

Где б найти мне слова,

чтобы свет не исчез.

  ЗЕРО

 

На исписанном листке – чепуха,

листопадом в полумраке клише.

Просвистела, словно плетка, строка

и оставила рубцы на душе.

 

Тут кричи, иль волком вой, в петлю лезь,

не приблизится рассвет поутру.

Может, это и не твой в жизни крест,

коль слова как стая птиц на ветру.

Видно, нет в пространстве точных мерил,

не измерить совершенство миров.

А те мысли, что ты сам сотворил,

лишь несыгранные ставки. Зеро.

 

МУЗЫКАНТ

  Игорю Истратову

 

Музыкант играл на скрипке.

Был он стар и был он слеп.

Словно скрипкой по ошибке

зарабатывал на хлеб.

 

Он играл простые ноты,

этот мир душой любя.

Он играл не для кого-то,

а как будто для себя.

 

Кто-то слушал, кто-то плакал,

кто-то медь бросал в горшок.

Жизнь, поставленная на′ кон,

утекала как песок.

  

 РАССТАВАНИЕ

 

«Ты возвращайся, слышишь, поскорей…»

сказал я при отъезде как-то другу.

И он, легко поднявшись, подал руку

и вышел сразу без пустых затей.

 

На улице, вдруг став совсем иным,

наверняка, он думал, что вернется,

но не всегда, где прочно, там не рвется.

Кто точно знал об этом, был святым.

 

Так вот, мой друг – он больше не пришел.

На «встречку» вылетел его автобус,

и превратился в красно-бурый глобус,

и не помог спасительный укол.

 

 ВОЛНЫ

 

Как печальны нынче волны

в ожидании отлива.

Как печальны, как покорны,

вдаль плывут неторопливо.

 

Словно чьи-то легионы,

пережившие все войны,

движутся одной колонной

ближе к дому. Плещут волны…

 

Но вернуться невозможно,

и не надо ждать возврата.

Скоро встретит берег черный

эти волны словно братьев.

 

Там, где нивы соком по'лны,

он их примет, приголубит.

Будут влагой эти волны

смачивать сухие губы.

 

А потом случится буря

и разбудит громом реки.

Волны вздрогнут, балагуря,

и исчезнут вдруг навеки.

 

* * *

Помню, в старом, старом парке,

там, где статуя как стражник,

мы когда-то пили «Старку»*

из стаканчиков бумажных.

 

И закусывали хлебом,

и огурчиком соленым,

а потом решали ребус,

кто из нас в кого влюбленный.

 

Мы сидели, пили «Старку»,

открывали свои души.

В этом старом, старом парке,

что давным-давно разрушен.

 

Мы смотрели в наше небо

беззаботно и отважно.

Говорили о проблемах,

о каких, уже неважно.

 

Парка нет того в помине,

и разгадан нами ребус.

Реже «Старка» в магазинах,

вечны лишь любовь и небо.

 

 

* - марка водки

 

 

* * *

Когда я начинаю вдруг мечтать

о том, что в этой жизни не предвидится,

я думаю, какая благодать,

как хорошо бы было нам увидеться.

 

И начинаю рифмовать слова,

без всякого об этом сожаления.

Должно быть, все же ты была права,

что не пришла ко мне на день рождения.

 

Ведь это был тогда не юбилей,

так, просто дата, в общем-то, занудная.

А дома и уютней и теплей,

и жить со мною дело очень трудное.

 

Вот снова я один. А ты одна?

Хотя, теперь уже какая разница.

Любовь нам нашу не достать со дна,

наверное, мы люди слишком разные.

 

Наступит ночь. Напишутся стихи.

Появятся нелепые видения.

Прошу, прости меня за все грехи,

за то, что не пришла на день рождения.

 

ПОЕЗДА

 

Поезда несутся все быстрее,

километры вдавливая в грунт.

Поездами измеряем время

от столетий – до долей секунд.

 

Поездами – мы летим в пространство,

сигареты курим у окна.

В поездах находим постоянство

мирного уюта и тепла.

 

А когда кончается дорога

и колесный затихает стук,

жалко нам становится немного

поезда, исчезнувшего вдруг.

  

* * *

Я приеду к вам на тихий ужин

через десять, через двадцать лет.

И уже не буду вами узнан,

словно меня не было, и нет.

 

Вздрогните вы, точно от кошмара,

будто страшен я как инвалид.

Лишь на стенке старая гитара

вспомнит и тихонько загрустит.

 

Будет вечер долгим и печальным,

будет ночь в видениях, без сна.

Будет все как будто бы случайно,

точно хмель от слабого вина.

 

Я приеду вашим огорченьем,

вашей болью вспыхну на ветру.

Попрошу за все у вас прощенье,

лишь любви уже не попрошу.

 

Странником ночным уйду обратно,

затеряюсь в синей полумгле.

И уже не буду вашим ЗАВТРА,

только прошлым в скорбной тишине.

 

  * * *

Тетивой тугого лука –

отпружинила разлука.

Сто в меня пустила стрел –

увернуться не успел.

Как раскрошенный хрусталь,

втертый мне под кожу,

навалилась вдруг печаль.

Как тоскливо, Боже!

 

Поломать упругий лук –

отрешиться от разлук.

Склеить вновь хрусталь –

позабыть печаль.

  

 ЛУНА УШЛА

 

Луна ушла, окутав лес уныньем,

луна ушла, просыпав изумруд.

Лишь вдалеке, в огромной

снежной сини,

свет тусклых изб собаки стерегут.

  

* * *

Мне кажется в своей пустой квартире,

что наша жизнь, как чей-то перелет.

Как возвращенье из другого мира,

куда и скорый поезд не дойдет.

 

Мы из далеких странствий возвратились,

перешагнув границу бытия,

и так непостижимо изменились,

что не похожи стали сами на себя.

 

Там, словно на другой планете,

в порыве откровений и проблем,

уже большими стали наши дети,

а здесь еще не родили'сь совсем.

 

Уже все было: и любовь, и муки,

друзья, успех, и роковая страсть,

мечты, паденья, стиснутые руки...

Когда же эта цепь оборвалась?

 

Как быть теперь, когда уже свершились –

переоценка душ и крах времен.

И мы на этом свете повторились,

своих еще не ведая имен.

 

Как быть и где искать совета –

любить ли снова или не любить?

И кружится усталая планета,

не в силах нашей муки разрешить.

 

А мы живем. И целый век гадаем,

что будет завтра, что придет потом.

И вновь грустим, и вновь детей рожаем,

а имена им новые даем.

 

 

 ДОЛГИ

 

Полжизни про'жил, и настало время

за все платить по векселям:

за горечь, за ошибки, за потери,

за женщину, что плачет по ночам.

 

Плачу долги за каждую ошибку

сознанием духовной пустоты.

Плачу теперь за каждую улыбку,

которой мне не улыбнулась ты.

 

Плачу за слово, сказанное грубо,

и за обиду матери плачу.

И за слезами смоченные губы,

и за любви задутую свечу.

 

Плачу долги за скорбное молчанье,

за подлость недописанной строки.

Плачу долги – и прихожу в отчаянье,

и сам себе не подаю руки.

  

 * * *

Я тебя отпускаю на волю,

крутит осень печаль к декабрю.

Я тебя отпускаю с любовью,

будь же счастлива в дальнем краю.

 

Пусть обид сиротливые стаи

и несбывшихся грез – воронье

пролетят над землей, не касаясь

ни души, ни плеча твоего.

 

Лишь твои теперь сердца порывы,

лишь мои теперь муки ночи.

Как минуты бегут торопливо,

как нелепо мы оба молчим.

 

Вспоминай меня, слышишь, родная!

Неродная уж, милый мой друг!

Заклинаю тебя, заклинаю,

и спасенья ищу от разлук.

 

Нет, любви я своей не утрачу.

Крутит осень печаль к декабрю.

Я тебя отпускаю и пла'чу.

Будь же счастлива, вслед говорю.

  

 ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

 

Да, красивые глаза!

Да, махровые ресницы!

И нельзя в них не влюбиться,

и забыть никак нельзя.

 

Приглашаю к разговору,

выпить чая. Чай не грех.

К ситуации, в которой

так банален человек.

 

Начинаю о погоде,

о ненужных новостях,

и о том, что нынче в моде,

и о разных пустяках...

 

Поболтаем и обсудим,

выльем душу через край.

И никто нас не осудит,

просто, вместе пили чай.

 

Говорю, что поздний вечер

и беснуется метель.

Разве можно, с первой встречи

сразу броситься в постель.

 

Отгоняю эти мысли,

но глаза ее чисты.

И нельзя себя возвысить

перед бездной темноты.

  

Горьковатый привкус дыма

на малиновых губах.

Как божественно красива

женщина в моих руках!

 

Рук заломленных ограда,

след слезинок на щеках.

Кто ты, мука иль награда,

женщина в моих руках?

 

Отметая все иное –

волю, разум, боль и страх,

что ты сделала со мною,

женщина в моих руках?

 

За окном бездонный вечер,

снег, летящий в тишине.

Чуть подрагивают плечи,

стынет чайник на столе.

 

  * * *

Возьму такси на склоне лет

и счастье догоню на повороте.

Промчусь в любовь на

красный свет,

но кто-то шепчет:

«Так чего ж вы ждете?»

   

ВРЕМЕНА ГОДА

 

На то и зима, чтоб мороз,

на то и снега, чтоб навалом,

на то и беда, чтоб до слез,

а счастья всегда не хватало.

 

На то и весна, чтоб любить,

на то и трава, чтоб по пояс,

на то он и враг, чтоб нам жить,

ему не давая покоя.

 

На то оно лето дано,

чтоб все расцвело и созрело,

а солнце светило и грело,

и людям надежду несло.

 

На то к нам и осень приходит,

чтоб что-то исчезло навек.

Туда, где по воле природы

уже не живет человек.

  

 * * *

– О чем поешь мне, птичка, на калине?

О том, что ждет меня? О том, что впереди?

– Пою о той любви, которая и ныне

не утихает у тебя в груди.

 

– Но нет ее. Зачем мне эти песни?

Скажи, что ждет меня? О том, что впереди?

– А ждет тебя тоска – печальная невеста,

она давно живет в твоей груди.

 

– Я брошусь в омут, вскрою вены,

в могиле обрету покой!

– Глупец! Любовь твоя нетленна,

она и там останется с тобой.

 

Я кинул в птичку камень. Птичка улетела.

Спилил калину, нарубил дрова.

Но ветер прошумел: «Зачем ты это сделал?

Она права, права, права...»

 

 * * *

Что соткано – не ждет разрыва,

что сплетено – уже не нить.

Живу, как вор, на грани срыва,

тебя не в силах позабыть.

 

Мне злые ветры носят вести.

Что толку пить и тосковать?

И разум жаждет страшной мести,

но сердце требует молчать.

 

И я молчу, сжимая зубы,

рыданий стон глушу в груди.

До кроʹви трескаются губы

на долгие разлуки впереди.

  

 СНЕЖНАЯ БАБА

 

Отлетит шальная зависть,

в этом деле я не слаб.

Я на баб чужих не зарюсь,

ну их, право, этих баб.

 

Лучше выйду я во дворик,

белый снег в комки скручу.

И, как истинный художник,

вылеплю, кого хочу.

 

Пусть не как у всех, с наплывом,

выйдет баба – был бы мил.

Стану я навек счастливым,

ведь я сам ее слепил!

 

 * * *

Висят как плети тугие ветки, 

хрустальным звоном поет листва. 

Я отпускаю любовь из клетки,

раз ей как клетка моя душа.

 

Лети до неба, земное чувство,

и, обессилев, умри в раю.

Пусть я, безумный, творю безумство,

что отпускаю любовь свою.

 

А там, на небе, где звезд круженье, 

есть искра божья, что мне дана.

Коснись, любовь, ее свеченья.

Все остальное, моя вина.

 

 ЗА ГРАНЬЮ

 

За гранью сна, за гранью бреда,

где звезд алмазных кружева,

где пораженье и победа

не символы, а лишь слова.

Где друг и враг не разделенье,

где сын - судьба, а не родство,

где нет обид, и смысл прощенья

уже не значит ничего.

Где все безумства только в радость,

где вечна жизнь, а смерти нет,

где предрассветная прохлада

ласкает алых роз букет,

живет душа в златой оправе,

безукоризненно чиста.

И лишь любовь имеет право

ходить к ней в гости, как сестра.

А люди думают, что сестры

подвластны им, как две рабы.

А счастья призрачного просят,

как дань, у скомканной судьбы.

 

 

 * * * 

Еще в начале славных дел

мой конь к величию летел

и нес меня на сером кру'пе,

а я тогда, мальчишка глупый,

того величия хотел.

 

Хотел. Чего теперь скрывать.

Дана нам юность, чтоб мечтать,

и для желаний дан рассудок.

И так легко поддаться чуду:

любить – потом стихи писать.

 

Желаний сладких карнавал.

Мой мозг тогда не пустовал,

вбирая все, что было мило:

душа и пела, и парила,

и ангел крыльями махал.

 

Еще в начале славных дел

я очень многого хотел,

ладони подставляя к свету.

Был мир похож на оперетту,

и я в ней тоже что-то пел.

 

Себя изысканно творя,

я видел, как взошла заря.

Потом сгустился теплый вечер,

но не был он ничем отмечен,

лишь повзрослели тополя.

 

Мы все своей судьбы творцы

до той поры, пока птенцы.

А дальше выходов немного,

и вдаль идущая дорога

всегда одна во все концы.

 

И чаще немощный старик

по-настоящему велик,

когда он жизнь уже всю про'жил,

судьбу познал и подытожил,

и смысл безумия постиг.

 

 

 

 * * * 

Не позволяй насытиться душе,

пускай она чуть-чуть не доедает.

И, как мулатка в дивном неглиже,

тебе лишь на мгновенье доверяет.

 

Пусть злится, пусть страдает от тоски

и пленницей ночной взывает чаще,

чем обрывает счастья лепестки,

ну, а потом идет с рукой просящей.

 

Привычка благоденствия – пуста.

В любви без продолжения – что толку?

Не обрывай последнего листа,

ему и так осталось жить недолго.

  

 * * *

За окном собака плачет,

так, что жить-то неохота.

Видно, с горя, не иначе,

словно кто загрыз кого-то.

 

Не стерпел в нелепой схватке,

разорвал в запале горло.

А теперь скулит украдкой –

душу от тоски приперло.

 

А хозяева ликуют,

выражая восхищенье.

Им привычно плоть любую

убивать без сожаленья.

  

 ПРЕЗЕНТАЦИЯ

 

Теперь грущу не слишком

о том, что написал.

Я новенькую книжку

Судьбе презентовал.

 

А есть ли в ней основа:

божественная нить,

союз души и слова –

уже не мне судить.

  

 СОВЕТ ПОЭТУ

 

Купи себе штиблеты

и пиджачок купи,

стихи читать поэтам

в обносках не с руки.

И говори с фасоном,

как ушлый пародист,

потом уйди с поклоном

и возвратись на бис.

 

Сверкни своим запалом

и прослезись слегка.

Пусть сцена пьедесталом

вновь станет для стиха.

Пусть вспомнится Державин,

Есенин, Пастернак,

и пусть тебя Держава,

поднимет на руках!

 

А если не придется

попасть дуплетом в зал,

и зал вдруг рассмеется

над тем, что ты сказал,

забудь пустые страсти, –

бывает Мир жесток.

Зайди с козырной масти,

и выстрели в висок.

  

* * *

Старые письма под вечер читаю,

старые фото…и слезы в глазах.

Словно судьбы своей книгу листаю,

полуистлевшую в пыльных шкафах.

 

Старые письма как старые платья,

вышли из моды, но мы их храним.

Старые фото, где люди как братья –

каждый прекрасен и необходим.

 

Старые письма летят через годы,

след оставляя в озябшей душе.

Старые фото – явленья природы

неповторимые, правда, уже.

 

 

  ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА

  

РУСЬ МОЯ РОДНАЯ

 

Я к стволу березы прикоснусь щекою,

ласково поглажу нежную кору.

Русь моя родная, я всегда с тобою!

Здесь на свет родился, здесь я и умру!

 

Мне в твои просторы век не наглядеться,

не свернуть с дороги к роще у реки.

В предрассветных чащах замирает сердце

и ласкают душу в поле васильки.

 

На земле огромной нет другого места,

где идут полгода белые снега.

Здесь дожди стеною с неба льют отвесно

и ночуют звезды в золотых стогах.

 

Облака седые как морская пена,

проплывают мимо сёл и деревень.

Будь же ты на веки, Русь, благословенна!

Царскую корону на себя надень!

 

Ну, а если снова враг пойдет войною,

встанут на защиту все твои сыны.

Милую Отчизну заслонят собою,

русские солдаты верою сильны.

 

Я к стволу березы прикоснусь щекою,

ласково поглажу нежную кору.

Русь моя родная, я всегда с тобою!

Здесь на свет родился, здесь я и умру!

  

 КОРАБЛЬ МЕЧТЫ

 

Мой корабль мечты на мели'. Сложен парус,

проржавели борта, разнесли такелаж.

Что же в жизни ещё совершить мне осталось,

растревоженной птицей взлететь на Парнас?

 

Свить гнездо в облаках, бросив вызов стихии?

Люди там не живут, если только во сне.

Расплескав в синеве каламбуры идиллий,

спрыгнуть в пропасть невзгод и исчезнуть на дне?

 

Не найти мне уже на вопросы ответы,

только белый листок – мой товарищ и брат

зажигает во мне золотые рассветы,

а потом заставляет смотреть на закат.

  

 * * *

Никогда не говори – «никогда»,

для возврата ты тропинку оставь.

Если сгинут вдалеке поезда,

может, так переползешь, может, вплавь.

 

Никогда не говори – «навсегда»,

всё не вечно под янтарной луной.

Вечны только на земле города,

если вдруг их не разрушат войной.

 

Никогда не говори – о любви,

не бросай на ветер радужных слов.

Улетит любовь твоя в феврали,

даже если дверь запрёшь на засов.

 

Никогда не говори – что умрёшь,

о печалях тоже не говори.

Что посеял на земле, то пожнешь.

Коль родился человеком – живи!

  

В НОЧИ

 

Дверь хлопнет. Никого. Ни шороха, ни звука.

Тоска – смертельный газ сочится в мой причал.

Которая уже ко мне пришла разлука?

Я вспомнить не могу. Я счёт им потерял.

 

И пухнет голова от мыслей и от водки,

от дыма табака. Расслабился – напряг!

И плавают в ночи моих стихов подлодки,

и тянут их на дно сомнений якоря.

 

Ветра зовут, лети! Лови свою удачу!

А не поймаешь, то ложись на стылый грунт.

Во все концы билет тебе уже оплачен,

и в том числе, пардон, лебёдка и гарпун!

 

А мне не до того, закручены все гайки,

ещё совсем чуть-чуть – и полетит резьба.

Зачем же ты, судьба, опять меня нагайкой?

Ведь я же твой навек сокамерник, судьба!

 

Затих последний звук. Дверь – как ворота ада.

Рискую развязать последний узелок.

Мне б до утра дожить и стать таким как надо,

и зашагать в рассвет сквозь лабиринты строк.

  

 * * *

Поэмы замысел нехитрый,

несложной рифмы звук пустой,

когда сбиваются все ритмы

и строчки в бой идут стеной,

 

когда стираются все грани

и еле дышащий катрен*

то ли убит уже, иль ранен,

да и другого нет взамен.

 

Но чудо совершится всё же,

оно появится на свет,

пока идет озноб по коже,

а это значит – жив поэт!

 

 *- четверостишие (устарев.)

 

 

 

 

 ПАМЯТЬ

 

С годами чувствую ясней

и всё отчётливей утраты.

Всё больше тех, кто ждёт расплаты,

всё меньше преданных друзей.

 

Не воскресить минувших дней,

да им, ушедшим, нет возврата,

лишь память птицею крылатой

всё кружит над судьбой моей.

 

Меня торопит и влечёт

она без скорби и печали

туда, где все меня так ждали,

и где давно никто не ждёт.

 

Со снегом, брошенным в пургу,

умчалось все, что было с нами,

а я бессонными ночами

вернуть былое не могу.

 

Позёмкой замело мой путь.

Бездомным псом брожу по краю.

Как дальше жить – не понимаю...

Друзей ушедших не вернуть.

  

 * * *

Андрею Врублевскому

 

Подставь плечо немой строке,

заставь ее открыть кингстоны

и погрузиться на листке

в святой поэзии законы.

 

Там ждут ее или не ждут,

но все равно уже нет смысла –

ей пряник предлагать, иль кнут,

она не убежит, как крыса.

 

Она останется с тобой:

надолго, навсегда, навечно...

Жизнь называется игрой?

Не спорю. Может быть. Конечно.

   

 * * *

Дождик все хлещет за ворот,

и холодно на ветру.

Я оставляю свой город

дворцов и дымящих труб,

 

красивых пустых кварталов

и разноцветных витрин,

город, которому мало

десять полос для машин,

 

город, который как Мекка

притягивает людей,

одновременно калека

безумства пустых затей,

 

город взлетающих улиц,

судеб, идущих на слом,

город, похожий на улей,

а люди как пчелы в нем.

 

Я покидаю жилище,

как выставку антиквар.

Я в том городе лишний?

Возможно, стал глуп и стар.

 

Город меня не заметит

и не позовет назад,

домов бетонные клети

лишь бросят суровый взгляд.

 

И только в окошке дальнем,

вдруг потерявший покой,

кто-то с улыбкой печальной

помашет мне вслед рукой.

 

 * * *

Разбросаны по дому, как пожитки –

слова, обиды, сплетен семена,

фужер вина, да шоколада плитка,

да горечь, недопитая до дна.

 

Как будто угасающее пламя,

отдав свое последнее тепло,

в нас корчилась раздавленная память

и исчезала, словно НЛО.

 

И рвались миражи воспоминаний

на мелкие бумажные клочки,

а на окне всё цвёл цветок герани

и умирало небо от тоски.

 

 * * *

Когда-то в юности своей

любил смотреть на голубей

и ничего тогда милей

не виделось на белом свете.

 

Взлетали птахи с серых крыш,

от взмахов вздрагивал малыш,

но только улыбался лишь,

был век тот и любим, и светел.

 

Шли птицы вверх на поворот,

а я стоял, разинув рот,

на разноцветный небосвод,

и мне хотелось вместе с ними.

 

Был этот радужный узор

в жизнь, и пролет, и коридор,

и от безделья приговор,

летели дни неумолимо.

 

Легла на сердце красота

и нынче хочется летать,

да только жизнь уже не та,

лишь голуби парят как прежде.

 

И их полета дивный сон

во мне с печалью в унисон,

как будто старый патефон

звучит в душе, как гимн надежде!

 

 * * *

Не спится, не спится, а мысли как жижа

текут по развалам и плавят мозги.

И в бок отдаёт позвоночная грыжа,

и нерв воспалился в лодыжке ноги.

 

И все так тревожно – до приступов боли,

и даже не веришь, что жизнь хороша.

И врач говорит: «Что сейчас беспокоит…?»

А я отвечаю: «Конечно, душа!»

 

А что же ещё? Лишь она наша Мекка,

и наше величие и камертон.

Спасает, потом бережёт человека

и к Богу идёт за него на поклон.

 

Душа – наша слабость и наше всесилье,

надежда на благо и мудрости кладь,

рискует в заботах за нас обессилить

и птицей убитой на землю упасть.

 

Рискует остаться когда-то без плоти,

взлететь в небеса, взяв обличие звезд.

И снова мне доктор: «Ну, как вы живете?»

А я отвечаю: «Хороший вопрос!»

 

* * *

В тихом омуте слов кто-то точно живет,

наполняя обидами души.

Этот кто-то, печаль отправляя в полёт,

города даже может разрушить.

 

Разметать по земле и предать не за что,

осквернить, бросить в топку столетий.

Разорвать на клочки опыт музы святой

и страданий людских не заметить.

 

Он в засаде. Он прячется в ропот толпы.

Его принцип до боли порочен.

Сладкий яд он вливает в засохшие рты

шарлатанов, безумцев, и прочих…

 

С каждым днем все опасней стальные клыки,

хотя с виду, почти что невинны.

Он кидает в лицо свою ложь как плевки,

а последствия непоправимы.

 

Это он в нашу жизнь незаметно проник,

став стандартом, почти аксиомой.

Это он – наш великий, могучий Язык,

всем с рожденья до смерти знакомый.

 

 * * *

Я уже не боюсь потеряться в ночи'

и непризнанным быть, непонятным.

Я от сердца раздал запасные ключи

всем друзьям и знакомым бесплатно.

 

Завещание сделал под свой юбилей,

чтоб стояло на полочке рядом.

Чтобы люди, уже после смерти моей,

обводили его добрым взглядом.

 

Ну, а может, когда заглянули б понять

то, что в жизни от глаз я так прятал.

Моих звонких катренов – могучая рать

снова вспыхнет, как сердце солдата.

 

И хотя не бывал я в смертельных боях,

орденов мне страна не вручала,

Про'жил жизнь свою честно, клянусь, не за

страх,

лишь за совесть, а это не мало.

 

Что берег я в себе до последней черты,

вы прочтете в таинственной книге.

Вновь взойдет моя жизнь ореолом мечты

и исчезнет в волнительном миге.

 

И пускай не скопил я за жизнь ни гроша,

мой багаж не растрачен в опале.

Будет с неба моя озарять вас душа

нежным светом красивой печали.

  

ГАВРОШ

 

В проем окна автобус вплыл беззвучно,

как будто по шоссе текла река.

Шел дождь. Ложились капли кучно,

на землю пробиваясь свысока.

 

Бежали пешеходы, прячась в арках,

ища приют под каждым козырьком.

И длилась жизнь – ни шатко и ни валко,

все главное оставив на потом.

 

Все на потом, когда затихнет ливень,

и будет так комфортно в сказке дня

опять осознавать себя счастливым

лишь от того, что нет уже дождя.

 

Мне эта мысль вдруг показалась скверной.

И я, напялив кепку, как Гаврош,

дождь полюбив, и всем назло, наверно,

из дома вышел и побрел под дождь.

 

ПО СЛЕДУ ФЛИНТА

 

Я иду по следам человеческих рисков

в непригодный, по меркам людей, лабиринт.

Моя память сейчас как голодная крыса

ищет в трюме пирата по имени Флинт.

 

Моя память скребется и лезет наружу,

чтоб попасть в передряги, уйдя на вираж,

и в заложники взять утомленную душу,

в жесткой схватке с разбега и на абордаж!

 

А потом разобравшись, что нету в ней злата,

что душа, просто кровью набитый мешок,

её выбросят за борт морские пираты,

или сразу расплющат, нажав на курок.

 

Так бывает, когда наступают сомненья,

когда черная в жизни пойдет полоса.

Ром в бочонке прибавит сначала веселья,

а потом и душа улетит в небеса.

* * * 

Светлане Бестужевой – Лада

 

Немые дни приходят ниоткуда,

природа вянет прямо на глазах.

И исчезает даже лучик чуда,

порою возникающий в стихах.

 

И не заставить вымолвить и слово.

Душа пылает, только нет огня.

Ты смотришь в мир печально и сурово,

а ведь без строчки день прожить нельзя.

 

Как часто к нам приходят эти даты.

Летят к чертям щепой карандаши.

Простите нас, хоть мы не виноваты,

что вдруг уходит муза из души.

  

 * * *

Николаю Судакову

 

Как хрупок этот беззащитный мир!

Чем мне помочь: коллеге, брату, другу?

Что я могу, протягивая руку,

сказать словами, стертыми до дыр?

 

Когда бы сердце мог тебе отдать,

один сосуд включить в твое начало.

Я знаю, друг мой, это тоже мало,

но было бы мне легче тосковать.

 

Пусть завтра будут солнечными дни!

Храни тебя Господь! Храни! Храни!

 

  * * *

В синем небе летают орланы,

охраняя таинственный путь.

А внизу все ползут караваны,

серпантин огибая, как ртуть.

 

Осторожно! Верблюды печальны –

не наполнены влагой горбы.

Для кого-то он песней прощальной

будет путь этот – знаком судьбы!

Солнце жарит людей и одежды,

и утесы топорщатся в ряд.

И ни проблеска нет, ни надежды,

и нельзя возвратиться назад.

  

 ОДА ВРАГАМ

 

Я всех врагов своих прощаю,

живите с Богом!

Я этот стих вам посвящаю,

даю в дорогу.

 

Зла не держу на вас совсем,

вы мой остаток,

неразрешённый ком проблем,

за грех расплата.

 

Вы опыт мой и мой урон,

ошибка века.

На вас зашёл я, как на склон,

и спрыгнул в реку.

 

 УХОД

 

Судьба схватилась за стоп-кран,

прошла по телу многоточьем.

К виску приставила наган,

дала перо черкнуть пять строчек,

 

и очень долгих пять секунд,

чтоб разрешить театр абсурда,

ведь выстрел – это не салют,

а на курок нажать не трудно.

 

Надежда предвкушала крах,

душа искала двери рая.

И только улыбался страх,

над неизбежностью взлетая.

 

Жизнь исчезала в унисон:

победам, пораженьям, войнам…

Включили свет со всех сторон,

и кто-то плакал над покойным.

 

 НА БЕГАХ

 

На ипподроме, как на космодроме,

волнителен и важен каждый старт.

Есть фаворит, но он как будто в коме,

и впереди гнедой по кличке Фарт!

 

Шальной азарт – для всех времен он вечен,

как гнев кипит в душе адреналин.

Лишь тот, кто в здравом смысле не замечен,

сегодня будет царь и господин.

 

 

  * * *

Я ждал друзей, а те не приходили,

я горечь пил с тоской наедине.

И набухали скрюченные жилы,

как почки на деревьях по весне.

 

Я псом цепным бежал по автостраде –

слабели нервы, руки, тормоза.

Мне многие как будто были рады,

а после обсуждали за глаза.

 

Одни меня обхаживали робко,

другие за спиной шептали бред,

но дружба как желанная обновка

в моей душе не оставляла след.

 

А мне ведь было надо только слово,

ни помощи, ни денег не просил.

Не ожидая «славного улова»

от тех, кого я в гости пригласил.

 

Лишь теплый взгляд и доброе участье,

и от души пожатие руки.

Вот все, что нужно было мне для счастья,

и чтоб еще послушали стихи.

 

Нелепые, наверное, простые,

бегущие из сердца в никуда.

Но люди, словно поезда пустые,

шли мимо, исчезая навсегда.

 

Теперь утихло долгое желанье.

Не ждет зимой подкормки воробей.

Остались лишь мечты, воспоминанья

о той поре, когда я ждал друзей.

 

 ПОЭТУ

 

Я просто голос свой отдам

тебе, поэт несмелый.

И уведу в небесный Храм,

где лишь душа – не тело.

 

Мы там с тобой отыщем кров,

придумаем поэму.

Нам седовласый Богослов

поможет выбрать тему.

 

Ты, друг мой, и не знал того,

что жизнь как сгусток ртути.

А смерть не значит ничего,

для нас двоих, по сути.

  

 * * *

Взглядом уткнувшись вдаль,

в свете стальных эстакад,

вспарываю магистраль –

бессмысленно – наугад.

 

Рядом летят пласты

стихов из папье-маше.

Судороги-мечты

как кошки скребут в душе.

 

В небе закат цветет –

звездами путает след.

Я иду на восход –

я выбираю рассвет.

 

  * * *

От строки до строки проживаю.

Незнакомые мысли ищу.

Жизнь – дорога меж адом и раем.

Понимая сей факт, не ропщу.

 

По развалинам прошлых событий

вечерами плутаю порой.

Мне не нужно новейших открытий,

уцелел бы багаж за спиной.

 

Не велик он, но все же наследство.

Прошлых дней нажитой капитал.

В нем живут мои юность и детство,

и любви одинокий причал.

 

Бродят недруги в разных обличьях

и немного родных и друзей.

Все они словно птицы курлычут,

пролетая над жизнью моей.

 

Не отстать бы от них в одночасье,

не простившись не сгинуть во мгле.

Может, это и есть в жизни счастье –

след оставить на грешной земле?

 

 

 

 * * *

Когда-нибудь и я умру –

наш век не долог.

Снег будет падать поутру

на зимний город.

 

На кладбище, друзей, иных

у катафалка,

на самых близких и родных –

их будет жалко.

 

Возможно, кто-то и всплакнет

под снег, под вьюгу.

И к гробу тихо подойдет

погладить руку.

 

И не найдя каких-то слов,

склонится ниже

того, кто рядом быть готов,

чтоб стать мне ближе.

 

Когда закончатся дела,

поминки тоже,

родные сядут у стола –

печаль умножить.

 

И будет тишина звучать

немым вопросом.

И будет догорать свеча

печальным воском.

 

Последний раз взгляну на всех

светло, беспечно.

Потом растаю словно снег –

уже навечно.

 

 * *  *

Стряхнув с себя остатки лени,

смотрю, как движется поток –

людей, событий, впечатлений

за окнами. Всему свой срок.

 

И в этой звонкой круговерти

так жалок оголенный смысл –

ради чего, кто мне ответит,

куда-то исчезает жизнь?

 

Минуты рвутся на частицы

расхлябанности бытия.

Нельзя понять, остановиться,

и жизнь как будто не твоя,

летает над небесной высью,

мелькая тусклым огоньком.

И вдруг, подстреленною рысью,

несется в бездну напролом.

 

 БЛОКОНИАДА

 

Все повторяется, как встарь,

как виделось тогда поэту.

Я исповедь продолжу эту.

«…Аптека. Улица. Фонарь»

 

Сто лет в окне один эскиз.

Один сюжет, одна основа.

Через века возникнет снова

и упадет на белый лист.

 

Добавить нечего пока.

Все очень буднично, печально,

ни чувств, ни мыслей изначально.

А что же есть? Одна тоска?

 

Картинка впишется в эмаль,

похожая на роспись гжели.

Цвета померкли, потускнели.

«…Аптека. Улица. Фонарь»

 

Возможны новые штрихи

так, ради смеха и забавы.

Поэзия – судьба без славы.

Стихи, они и есть стихи.

 

Подумать только, век иной!

Другие даты, вехи, лица.

Туда бы в гущу устремиться,

а жизнь проходит стороной.

 

Туманна призрачная даль.

Дороги сложены как плети.

Но, слава Богу, есть на Свете

«…Аптека. Улица. Фонарь»

  

 ПРЕДНОВОГОДНЕЕ

 

Опять бесснежный Новый год –

уже привычное явленье.

Не вызывают восхищенья

дожди, а после гололед.

 

Мы примем этот дисбаланс –

как данность, как природы смуту.

Хотелось снега почему-то –

зима не выдала аванс.

 

Готовы сами приплатить

за бриллиантовое утро,

за снежный отблеск перламутра.

Декабрь без снега – инвалид.

 

Но новогодний Колизей

мы примем все же во вниманье,

и будем ждать, ведь ожиданье

всех дат и праздников важней.

 

Поставь шампанское на стол

и мандарины, и конфеты.

Не верь, что счастья в жизни нету.

И загадай, чтоб снег пошел!

  

 ПРИБЛИЖЕНИЕ СНЕГА

 

Шагами измеряю метры –

от комнаты до санузла.

Ищу нелепые приметы,

что хорошо идут дела.

 

Простая истина как будто:

себя заставить впопыхах

подумать, что сегодня утром

возможно, будет все не так.

 

Судьба откроет свои ниши,

где для унынья есть предел,

где все друзья гораздо выше

пустых обид, бездарных дел.

 

Жонглируя своей печалью,

ищу просвета в мутном дне.

А где-то снег идет за далью

и приближается ко мне.

  

 ЗИМА

 

Завьюжило, завьюжило,

поземка и мороз.

Просторы разутюжило

вокруг на сотни верст.

 

А снежные хрусталики

рассыпаны окрест.

И не помогут валенки

сбежать из этих мест.

 

Расписаны узорами

деревья и дома.

И все-таки, как здорово,

что вновь пришла зима!

  

 * * *

Вот снова выхожу из-за стола,

в душе самоиронии немало.

Поэзия – не символ пьедестала,

а лишь стихов обугленных зола.

 ЕФИМУ ХАЗАНОВУ

 

Ну что, дружище, занемог?

Вставай, еще не время

нам прятать голову в песок

и раскисать, старея.

 

Мы не из тех, кто слаб душой.

Мы – старые вояки.

Еще нам рано на покой,

тем более, на плаху.

Будь бодр и весел, старина!

И пей вино из рога.

Ведь жизнь одна и смерть одна,

и дальняя дорога.

 

Еще красивы и легки

закаты и рассветы.

И пишутся еще стихи

и нежные сонеты.

 

Мир удивительно хорош.

И удивляться – надо!

Мы стали старыми? Так что ж?

Пусть старость как награда

 

нам будет до скончанья дней,

как колыбель приюта.

Не станем думать мы о ней,

а будем ждать салюта!

 

* * *

Вы позовите меня в детство,

я обязательно приду.

Найду какие-нибудь средства

и время в будущем году.

 

И вновь с Казанского вокзала

опять вернусь в тот снежный лес,

где однокласснице сказал я

про мой к ней давний интерес.

Я вспомню все. Вернусь в былое,

туда, куда билетов нет.

Вот только по ночам весною

я все пишу какой-то бред.

 

Пишу и думаю о многом:

о том, что жизнь сложилась так,

что вот сейчас «болеют ноги»,

все их не вылечу никак.

 

Да что там ноги? Есть же разум,

есть для пожатия рука.

И постоянного маразма

не наблюдается пока.

 

Вы позовите меня в гости,

я обязательно примчусь.

Ведь я еще не на погосте,

хоть по ночам приходит грусть.

 

Пишу стихи не для газеты,

а все для вас, для прошлых тех,

и верю в глупые приметы,

что счастье может быть у всех.

 

Хотя вернуться в звездный омут,

наверно, надо заслужить,

когда тебя уже не помнят,

а ты еще на свете жив…

 

  ПРОСЬБА 

Придет марток – наденешь семь порток

 (Русская поговорка)

 

Ну и достался нам марто'к!

В нем сто снегов на землю пало.

Мы износили «семь порток»,

весна же так и не настала.

 

Как божью милость, в этот час

прошу природу нас не мучить.

Чтоб солнца золотой запас

на Землю смог пройти сквозь тучи.

 

Тепла прошу, для всех, для всех,

большой весенней свистопляски.

Чтоб таял лёд, чтоб таял снег,

и женщины, но лишь от ласки.

  

 

 СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ 

 ТатьянеЛаин

 

Заскулила собака в дому,

видно болью охвачено тело.

Ну, а может, тоска, не пойму,

неожиданно вдруг налетела.

 

Иль хозяин запил, лег ничком,

и погладить забыл, как обычно.

Здесь ведь жалость совсем ни при чем,

важен сам ритуал и привычка.

 

Да и миска, наверно, пуста,

и на улицу тянет, нет мочи.

А для пса так нужна доброта,

и любовь, если есть она, очень.

 

Ах, родные собачьи глаза,

что верны тебе, вплоть до припадка.

А по шее бежит полоса,

жаль, что след оставляет удавка.

 

Заскулила собака в ночи,

значит, что-то в миру нашем скверно.

Если б не было веских причин,

не скулила б собака, наверно.

 

 КАРАТЕЛЬ

 

Что на земле оставим, что?

В шкафу потертое пальто,

стихов непризнанных отраву,

 

а может быть, дурную славу?

И надо было не вчера

уже задуматься – пора.

 

И надо бы давно понять:

что в мире зло, что благодать,

что состраданье, что химера,

 

хоть для блезиру, для примера.

А мы идем вторгаться в Рим.

Когда возьмем, себя простим?

 

Загладим как свою вину,

чтоб камнем не пойти ко дну –

словами, мыслями, делами,

 

молитвою в небесном Храме,

взорвав сто тысяч Хиросим?

Когда поймем, себя простим?

 

Как оболочка, кутерьма,

чтоб утром не сойти с ума –

робота, быт, сплошная спешка,

 

а выживешь – орел иль решка.

И снова скажут – жизнь Игра.

В ней кто-то ферзь, а кто-то пешка.

 

Безумие и парадокс –

к себе величие примерить.

И в одночасье вдруг поверить,

 

что ты, на самом деле, Бог!

Открой врата, Иерусалим!

Когда войдем, себя простим?

 

А если нет, каратель рядом.

Топор наточен. Кто судья?

Послышится: «Чур, я! Чур, я!»

 

И колокол. И речь-тирада.

Как много жаждущих карать.

Не миллионы даже. Рать!

 

Еще любовь. Ее обеты,

как солнца летнего лучи.

Но отчего душа молчит?

 

И ждут тепла под лунным светом,

не души наши, а тела.

Озера слез как зеркала!

 

Что на земле оставим, что?

Поэмы, строгие сюиты,

что будут вечно знамениты,

 

иль не услышит их никто?

А может, все лишь накипь, грим?

Когда поймем, себя простим…?

Когда поймем…?

  

АБХАЗИЯ

 

Опять с оказией

приеду в рай.

Встречай, Абхазия,

лазурный край!

 

Здесь как хрустальная –

морская гладь.

Заря сусальная

и благодать.

 

А ночью шорохи –

скользят века.

И в звездном ворохе

спят облака.

 

Тут так легко дышать –

свободой гор.

Мустангом мчит душа

во весь опор.

 

 ВОР

 

Я не пойманный, но вор.

Я украл себя у многих:

у людей веселых, строгих,

словно кошелек на спор.

 

В чью-то сущность не проник,

с кем-то спорил не по делу.

Как скворечник опустелый,

ныне дом мой. Как тайник.

 

Золотые слитки дней

не блестят уже как прежде.

Ставлю памятник надежде

средь пустующих аллей.

 

Я украл себя, спалил,

растранжирил по копейке.

Нет у прошлого ремейков,

кто бы что ни говорил.

 

Будто жизнь мне приговор

вынесла навек заочно,

написав короткой строчкой:

«Он не пойманный, но вор!»

 

 

 

  * * *

Как скатерть белела земля

от снега, прошедшего ночью.

Я видел все это воочию

в окне своего января.

 

Летала белесая рать,

садилась на окна, на крыши,

потом поднималась все выше

туда, где ни зги не видать.

 

Мы так же летаем во сне –

легки, невесомы, послушны.

И замки воздушные рушим,

встречая рассвет при луне.

 

Вот так бы и в жизни парить,

и не отводить парашюты.

Вновь чувствуя в эти минуты

желанье – друг друга любить.

 

Как просто! Для жизни – пустяк!

Всего-то и надо – проснуться.

И, вспомнив свой сон, улыбнуться.

Вот только не спится никак.

 

ПАМЯТИ А.КУЗНЕЦОВА

 

Прощай, товарищ Сухов,

родной наш человек.

Пусть будет мягче пуха

земля тебе вовек.

 

Да, не был ты дородным

актером без прикрас.

Зато был всенародным,

а это высший класс!

 

Не званием – по масти,

по трепету молвы,

ты был из нашей касты,

ты был таким как мы.

 

Приходит смерть без стука,

жизнь пишет эпикриз.

Прощай, товарищ Сухов,

Народный наш артист!

  

 СОМНЕНИЕ

 

Я иду по городу,

я читаю вывески.

Мне сейчас нездо′рово,

будто меня высекли.

 

Опустили в омуты,

бросили в забвение.

Облака распороты –

на душе сомнение.

 

Рестораны летние

предлагают сервисы,

там звучат бессмертные

рок-н-ролы Элвиса*.

 

Льются вина сладкие,

пьют коктейли пряные

девочки бесплатные,

мальчики румяные.

 

Бьют посуду в крошево,

разве это праздники?

Что же здесь хорошего?

Мы, наверно, разные.

 

Были устремления

как вершины горные.

Наше поколение –

люди непокорные.

 

Все не так как верилось,

как-то все безропотно.

Стали кудри белыми –

веселиться хлопотно.

 

Я иду по площади

и ищу укрытие.

Я как будто-то брошенный,

не хватает прыти мне.

 

Жизнь – теченье плавное,

доза внутривенная.

Что же в жизни главное?

Что второстепенное?

 

 

 *- Элвис Пресли

 

 * * *

Как на воды Сены льют дожди,

а над Темзой синие туманы,

я смотрю лишь в фильмах DVD,

мне уже не надо в эти страны.

 

Мне давно понятен сей рельеф:

праздничный фасад, дороговизна.

Мой хозяин ныне Герман Греф,

а Сбербанк – империя всей жизни.

 

Пенсию не пустишь под откат,

с ней и так всегда как в зоне риска.

Я живу в Москве и этим рад,

ем нежирный творог и сосиски.

 

Пью цикорий теплый с молоком,

на спиртное даже и не тянет.

А по вечерам грущу тайком

о бомбежках где-нибудь в Иране.

 

Все у нас в России – гладь да тишь,

и дела идут как будто в норме.

Мне не нужен Лондон и Париж,

нас и здесь совсем неплохо кормят.

 

 * * *

Забыт еще не всеми,

не всеми похоронен.

Тащу земное бремя

с людьми другими вровень.

 

Прожи′л не то, чтоб много,

не то, чтоб до предела.

Не кончилась дорога,

а лишь осиротела.

 А лишь покрылась глиной

и сделалась в ухабах.

А по краям малина

вновь зацвела, но слабо…

  

 КРЫМ

 

Ты народом любим и Россией любим,

был всегда ты Отечеству предан.

Снова в лоно свое возвращаешься, Крым,

накануне парада Победы.

 

Вновь оденут на праздник свои ордена

ветераны морских перевалов.

Снова встретит их гимном родная страна.

Севастополю русскому слава!

 

И салют прогремит в вашу честь, как всегда.

Пусть весь Мир это сильно взбесило!

Мы уже никому, ни за что, никогда

не сдадим вас! Навек вы Россия!

 

 ПАЦАН

 

Очень хочется порой пацану

на денек хотя б попасть на войну,

где стреляют и в атаку идут

на построенный врагами редут.

 

И не думает пацан, что война

только издали совсем не страшна,

а на самом деле, смерть тут и там

за солдатами идет по пятам.

 

А на самом деле, горло свело,

если выживешь, тогда повезло.

Забирает смерть к себе в полумрак

и не выбраться оттуда никак.

 

Только в книжках, да в военном кино

возвращаются с войны, как из снов.

В жизни мертвые уже не придут,

а могила им надежный приют.

 

Эх, пацан, ты мой пацан, мир важней!

А любовь всего на свете сильней.

Ты расти, пацан, не надо войны,

чтобы живы были все пацаны.

 

 * * *

Не приходит старый друг. Осерчал.

На душе моей тоска и урон.

Не рубите никогда сгоряча,

а то как бы не пришлось на поклон.

 

Поклониться, впрочем, это легко,

если есть, кому поклон отдавать.

Был хороший, а теперь стал плохой?

Не бывает так, все это слова.

 

Просто, нужно приструнить свою блажь,

а обиды спрятать вглубь тишины.

И поднявшись на десятый этаж,

прошептать: «Я был не прав, извини…»

 

 ЗАКАТ

 

Он был прекрасен, мой закат

той жизни, грешной и никчемной.

Я шел как странник, наугад,

своей печалью облеченный.

 

Пейзаж, расплавленной смолой,

менял цвета в пределах спектра.

И жизнь казалась мне игрой,

а так хотелось злого ветра.

 

Хотелось ливня, грома, бурь,

любви, божественного лета.

Небес – хрустальная глазурь

сверкала блеском эполета.

 

Но, а закат спешил туда,

в свои раскрытые подвалы.

Лишь одинокая звезда

над ним таинственно мерцала…

 

Когда я к краю подошел,

куда смола впиталась все же,

Земля одернула подол

и солнца луч мелькнул по коже.

* * *

год и месяц в уголках.

Только нет пока ни строчки

ни в поэме, ни в стихах.

 

Только синие квадраты,

видно, в клеточку тетрадь.

Только прожитые даты,

больше не о чем писать.

 

Не до жиру, рвали жилы,

честно Родине служа.

А до счастья не дожили,

ныне стали сторожа′.

 

Горьковато все, несладко.

Этой ночью не везет.

Утром в клеточку тетрадка

место в тумбочке найдет.

 

А в окне кабриолеты,

Новый Мир и новый Свет.

Где вы, русские поэты,

или вас на свете нет?

  

КОРРИДА

 

Вы разрежьте меня на кусочки,

на большие порвите куски.

Был я в жизни, бесспорно, порочен,

может, сильно, а может, не очень,

только знаю, что были грехи.

 

И грехи, и пустые огрехи,

так бывает, когда неумехи

наступают на грабли одни,

их за это вини, не вини,

получают они «на орехи».

 

А как в жизни прожить без огреха

для простого, в миру, человека:

без подсказки, без драки, без зла,

коль удача тебя не ждала?

Дом, работа – вот вся наша Мекка.

 

Дом, работа – простые слова.

Мало денег и лишь похвала

в день рождения, так, для задора.

Редкий праздник, потом уж не скоро,

ну, а жизнь так нелепо мала.

 

Вот и исповедь, странная с виду,

никогда не таил я обиду.

Жил, как все. Не берег свой накал.

Шел. Бежал. Уходил. Прибегал.

Будто тореадор. Жизнь – коррида?

 

 

 ПЕРЕЗАГРУЗКА

 

Давайте, люди, помолчим

и погрустим о чем-то нежном

под свет мерцающей свечи.

Все реже видимся. Все реже.

 

Все чаще времени в обрез.

Дни, нашей жизни атрибуты,

спешат, как ходики небес,

вплетая в них: часы, минуты,

 

секунды, миги, взгляды, вдох –

не допускается усталость.

Нам рано подводить итог,

в нас доброта еще осталась.

 

Но снова хроники ревут,

как кадры фильма в полумраке.

А хочется упасть в траву

и просто слушать лай собаки.

 

Не перезагрузить тоску –

компьютер слаб и словно умер.

Жизнь – по команде, по звонку.

Прошел сигнал – включился зуммер.

 

 ПОКУПКАДУШИ

 

– Купите! – шипел продавец бесконечно.

 

– А что продаете?

 

– Стихи же, конечно!

 

– А сколько хотите за строчки такие?

А вдруг они глупые или плохие.

 

– Купите все оптом!

 

– А сколько, барыга?

А оптом дешевле?

 

– Всего одна книга…

Всего сто страниц без конца, без начала.

 

– Берете? – в толпу продавец закричала.

 

– Купите! Купите! Развейтесь немножко!

Смотрите, какая у книжки обложка!

 

Я книгу беру. И страницы листаю…

И чувствую, плачу. И дальше читаю.

Читаю и плачу. И плача, читаю…

Я жизни учусь и ее проживаю.

И как же я жил, этой сути не зная,

что истина жизни такая простая...

 

Я думаю, Боже! Стихи на продажу!

Похоже все это на пошлость, на кражу.

На душу, что о'тдали всем на распятье,

на женщину ту, что решилась без платья

пройти по извилинам улицы поздно.

Стихи на продажу! Смешно! Несерьезно!

  

Какая нелепость! Стихи на продажу!

Ты где, мой поэт, мой товарищ отважный?

Я нынче покой твой ничем не нарушу,

я просто куплю твою светлую душу!

Возьму твою книгу, как фреску святую

и буду сверять по ней жизнь дорогую.

 

Я просто возьму твою память с базара,

чтоб бездари суть не смогли разбазарить.

И строчки святые не ляпали жиром,

для понта тебя называя кумиром.

Для смеха, ее принося в свои хаты…

И в том не они, в этом все виноваты.

 

Я книгу листаю. Читаю. Читаю.

Как корни деревьев на свет прорастаю.

Как птицы в небесную даль улетаю.

Я книгу листаю. Читаю. Читаю.

И вижу дорогу меж адом и раем…

 

Ю.Д. Левитанский. И я покупаю.

 

  * * *

Как хочется порой мне плакать

не от того, что боль глухая,

а от того, что просто слякоть

вновь на ботинки налетает.

Дождь, к нам пришедший по полудню,

по стеклам струи режет косо.

А был прогноз – дождя не будет.

И снова в жизни знак вопроса.

 

Одни прогнозы не понятны,

другие вовсе не известны.

Скажите мне, что будет завтра,

пожалуйста, но только честно.

 

И про судьбу скажите тоже,

и сколько бед еще в остатке.

С кем быть добрее, с кем построже

и что писать в пустой тетрадке.

 

Всегда найдутся нестыковки,

нелепых дней не те расклады.

Жаль, в жизни нет переигровки,

а впрочем, может, и не надо.

  

 * * *

Поддержите меня, товарищи,

я хочу испытать себя.

Выхожу с конем на ристалище –

вон, и трубы уже трубят.

 

Мне доспехов судьба не выдала,

а дала лишь меч-кладенец.

Будто чувствует, что не выживу,

будто знает, что мне конец.

 

Только я не хочу заранее

безысходно упасть на щит,

и отдать себя на заклание,

есть душа, и она болит.

 

Будем драться сегодня здо'рово

и азартно врага крушить.

Будут долго черные вороны

над землею потом кружить.

 

Но мы выстоим. Не впервой ведь нам.

Мы с конем, словно бровь и глаз.

Жизнь – река, всегда быстротечная,

лишь удача спасает нас.

 

Дали дальние, дали млечные

нам успеть бы за жизнь вспахать.

И дела еще есть сердечные,

и не хочется умирать.

 

 ИЗ ЦИКЛА «БЛИЖЕ К ЗЕМЛЕ»

КРИНИЦА

 - Криница, высохла криница…–

Кричал на улице малец.

«И где теперь воды напиться…»

Подумал про себя отец.

 

А мать руками лишь всплеснула,

пред образами пала ниц.

Три раза Бога вспомянула,

слезинки капали с ресниц.

 

Брат загрустил, родня, соседи,

летела по селу молва.

И даже дед, что хворью бредил,

и тот услышал те слова.

 

Он захрипел. И встать стараясь,

к иконе руку протянул.

Зашелся кашлем, словно лаем,

и до рассвета не заснул.

 

Запричитали бабы хором

и разбежались по домам.

Затихли сплетни, разговоры,

печаль расселась по углам.

 

Детишки спрятались на печках,

ладошками прикрыли рты.

И теплился огонь от свечек,

и виден был за полверсты.

 

Луна взошла печально, краем, –

был месяц нынче слаб и мал.

И к ночи, в тучи проникая,

вдруг появляться перестал.

 

И только юная девица

хранила вечности покой.

– Подумаешь, печаль… криница…

Лишь бы мой милый был со мной!

  

 ЖАТВА

 

Жатва. Жарко. Жатва. Колос

бритвой обжигает тело.

Ни один не слышен голос,

будто поле онемело.

 

Люди – черные как негры,

безучастны к своей доле.

Высохли сосуды, нервы…

Только жатва. Только поле.

 

И не убежать. Не скрыться.

Воздух рвет сухие глотки.

Жатва. Жарко. Жатва длится.

Пыль летит от обмолотки.

 

Но безжалостно, нелепо

оставлять зерно на поле.

Будет много нынче хлеба.

Будет много нынче боли.

 

Жатва. Жарко. Жатва. Роздых

на мгновение, на малость.

Этот год похож на подвиг,

сколько жить еще осталось?

 

Перекошенные лица –

облака платком на плечи.

Сколько жатва будет длиться?

Обнадежить даже нечем.

 

Обнадеживать не надо –

слабовольных нет в помине.

Даже горькая досада

этой жатвы не отнимет.

 

Птицы вымерли, пропали.

Только ворон кружит долго.

Что-то все же прозевали –

слабою была прополка.

 

Жатва. Жарко. Жатва. Вечер

уронил зерно в амбары.

Но покой уже не лечит…

Легче никому не стало.

 

Сны тревожны. Тело ноет.

Выдох – наступает завтра.

Нету на земле покоя.

Только жатва. Только жатва…

 

 

  САННЫЙ ПУТЬ

 

Санный путь за околицей

в лес сосновый ведет.

А метель как невольница

грустно песню поет.

 

Все о чем-то тревожится

и кружится во мгле.

Едут санки порожние

по замерзшей земле.

 

Нет в санях тятьки старого –

взял мороз или зверь.

Тятьку ждали с товарами –

не отыщешь теперь.

 

А лошадка убогая

понесла у села.

Ах ты, зимушка строгая,

грех на душу взяла.

 

Баба с детками малыми

и к весне народит.

А что в жизни осталось ей,

догадайся, поди.

 

 

  БЛИЖЕ К ЗЕМЛЕ

 

Мне отец всегда велел:

– Ближе будь, сынок, к земле…

 

Я не слушал его речи,

я летал как горный кречет,

все летал на помеле.

– Ближе будь, сынок, к земле…

 

Объяснял свои поступки,

все сводя к нелепой шутке.

Жизнь была Парад-Алле.

– Ближе будь, сынок, к земле…

 

Потакал себе во многом,

не судил пороки строго,

от напыщенности млел.

– Ближе будь, сынок, к земле…

 

Поворачивал оглобли,

чуть полжизни не угробил –

проскочил по дефиле.

– Ближе будь, сынок, к земле…

 

Где когда-то грозным был я,

ныне перья лишь от крыльев –

фотокарточка во мгле.

– Ближе будь, сынок, к земле…

 

Век пройдет – в том аксиома.

Вынесут меня из дома.

Закопают на заре –

буду я лежать в золе.

 

Стану ближе я к земле…

  

 НАСЛЕДНИК

 

– Вот, люди, это мой наследник!

И всем понятен этот смысл.

Порою, он и есть последний,

тот, кто продолжит твою жизнь.

 

Он словно флаг твой, гимн успеха

и продолжение греха.

Он будет новым человеком,

но все же, не издалека.

 

Твое в нем будет озорное:

улыбка, голос и черты.

Но что-то и совсем другое,

чего еще не знаешь ты.

 

Все, что в тебе таилось долго,

шутя растапливало лед,

в нем обозначится, и только,

а может, не произойдет.

 

Ты пожуришь его с досады

и тут же дашь ему совет,

ты станешь для него оградой

от новых бурь и старых бед,

 

от равнодушия, печали,

ошибок, разных пустяков…

Но он поймет тебя едва ли,

и не напишет тех стихов,

  

которые ты сплел ночами

и душу вбил в них словно гвоздь.

И что-то будет между вами,

а что – уже другой вопрос.

 

 ЛУНА

 

Сижу впотьмах, нахмурив брови,

смотрю на блеклую Луну.

И то, что я не многословен,

никто не ставит мне в вину.

 

Луна. Там что-то происходит.

Дымятся горы, сея страх.

«Там чудеса, там леший бродит…»

Кто знает? Может быть и так.

 

Нам снизу кажется – туманно,

но так банален наш сюжет.

Мы ищем тайны постоянно,

где их, на самом деле, нет.

 

Вот и Луна, ее свеченье

воспринимается как дань,

как интерес, как увлеченье,

как на земле – цветок герань,

 

фонарь, зеленый огонечек

у одинокого такси,

как лампы свет, что между строчек

ложится, даже не спросив,

 

веленья автора. Ничтожен

Мир светлячка средь миражей.

А я совсем не расположен

искать волшебности затей.

 

Но отчего все буераки,

что задымились на Луне,

я чувствую нутром собаки?

И отчего не спится мне?

 
 НА СМОТРОВОЙ ПЛОЩАДКЕ

 

МГУ. Смотровая площадка.

Церковь. Люди. Трамплин. Облака.

Длится день, чтоб уйти без остатка

и когда-нибудь влиться в века.

 

Свадьба. Голуби. Солнце. Улыбки.

Белоснежный большой лимузин.

Я сюда заглянул по ошибке,

шел за хлебом с утра в магазин.

 

И остался. И закуролесил.

И вошел в хоровод бытия.

Этот мир, что сегодня так весел,

пригласил на свиданье меня.

 

Как приятно здесь – радостно, сладко,

что взволнован я даже слегка.

МГУ. Смотровая площадка.

Длится день и уходит в века.

 

 ПО БЕЗДОРОЖЬЮ

 

Где не видно ни зги,

у «природных отелей»,

где я рвал сапоги,

раза два за неделю,

где болота и мхи,

и седые туманы,

где так редки стихи

и подъемные краны,

где всегда комары

так свирепо крылаты,

и нет правил игры,

не бывает зарплаты,

там, где чувства сложны

и проверены кратно,

и нельзя до поры

возвратиться обратно…

 

А таежная муть,

словно чьи-то причуды,

 

Ты меня не забудь –

я тебя не забуду.

  

  ПОВЕСТЬ

 

Откройте книгу бытия,

не для кого-то – для себя.

И во вступительной главе

прочтите повесть о себе.

 

Какой же будет эта повесть?

Такой же, как и ваша совесть.

В ней все сойдется без прикрас:

добро о вас и зло о вас.

 

И будет повесть та ужасна:

как будто жили вы напрасно,

и так мучительно – до слез,

словно играя, не всерьез.

 

А может, будет все иначе,

вы с умилением, и плача,

войдете в мир совсем иной,

как положительный герой?

 

Везде вам слава и почет.

Возможно, так произойдет.

И вы, перекрестившись строго,

вдруг скажете:

– Ну, слава Богу!

Прожил я жизнь не как-нибудь.

Теперь могу и отдохнуть…

 

Как часто, в будущность летя,

не отличаем ночь от дня,

бревно от крепкого причала…

А жизнь нельзя начать сначала.

 

И посоветовал не я

открыть вам книгу бытия.

  

  КОРАБЛИК БУМАЖНЫЙ

 

Когда читаю лучшие стихи,

то, кажется, и я могу так точно:

придумать слог и смысл, поставить

точку,

не написав, при этом, чепухи.

 

Но все стократ сложней на самом

деле.

Рождается строка, то вкривь,

то вкось,

а через пять минут, гляди, невроз.

И умер стих, зачахнув в колыбели.

 

Когда б в лампадах душ

кипел елей,

все говорили бы злаченой бязью –

еще до смерти, до греха, до казни,

до осени, до крика журавлей...

 

Но гении живут в другом краю,

поэзией, – лишь утоляя жажду.

И я сейчас пишу – все воду лью...

И вдаль плывет кораблик мой

бумажный.

  

 Я К ПУШКИНУ ПРИДУ

 

Я к Пушкину приду, чтоб поклониться.

Спросить себя, а стою ль я того,  

чтоб снова на одной земле родиться 

с величественной памятью его?

 

А стою ль я того, чтоб удивляться,

его просторы взором холодить,

в Татьяну до безумия влюбляться,

Онегиным весь вечер проводить?

 

Я к Пушкину приду сегодня строгий, 

отверженный от всех сует земли.

Читать его возвышенные строки,

бушующие пламенем в крови.

 

Я буду говорить, пусть без ответа.

Мелькнет виденье, спрячется за ель,  

и наглухо закрытая карета 

опять его отправит на дуэль?

 И снег кровавый снова не растает,

и божий гнев не разорвет небес,

и в Пушкина, всей подлостью блистая,

как и тогда, вновь выстрелит Дантес?

 

...седая вьюга будет выть устало

под тяжестью нетесаных саней. 

Возница, плача, полушубком старым 

крестясь, его накроет до бровей.

 

Куда ты, Пушкин? Встань! Родись сначала!

Назло безумству, всем смертям назло!

 Тебе давно готовы пьедесталы,

 но в комнате горит еще окно.

 

Встань, брат мой, Пушкин! Пересиль тревогу,

я нынче участь обрету твою. 

Возьму твою печальную дорогу,

врагам твоим бездарным отомщу.

 

 Еще народ тревожно ждет у дома,

всем телом колыхаясь на ветру.

Скажи сейчас им радостное слово:

"Друзья мои, нет, весь я не умру!

 

Смерть все же покорить меня не смеет.

Мне умереть вовеки не дано.

Я жив еще! И я еще сумею

держать в руках заветное перо..."

  

Кружа'тся листья как мишени в тире.

Осенний сад. Скамейки в два ряда.

Увы, все невозвратно в этом мире,

лишь Пушкин остается навсегда.

 

Пред Пушкиным я встану на колени,

скажу, в слезах, тоскуя и моля:

 

– Мой, милый Пушкин! Наш великий гений!

Я пред тобой, благослови меня!

  

 * * *

Русский дух ношу с купели,

русским мне навеки быть.

И другой судьбы не смею

я у Бога попросить.

 

Не хочу я быть богаче

в том краю, где нету гроз.

Русь! Люблю тебя до плача,

до травинок у берез.

 

Мне тобою любоваться,

мне жалеть тебя, как мать.

И от горя, и от счастья,

твои руки целовать!

 

 * * *

Горька ваша доля, поэты!

Поэзия – горестный труд!

Ищу в этой жизни приметы,

что к вашему дому ведут.

 

В том доме весна – одночасье,

в нем долгие зимы живут.

В нем Пушкин блуждает печально

и Лермонтов ищет приют.

 

Все замкнуто. Все перекрыто.

Они в этом доме давно.

Бокалы шампанским налиты,

чем старше, тем крепче вино.

 

А рядом все бегают дети –

потомки грядущих времен.

Но так неразборчив их лепет

для тех, кто сидит за столом.

 

И все же родство, несомненно.

Что ж, дети, они подрастут.

Покинут отцовские стены,

своею дорогой пойдут.

 

И Пушкин прощает забавы.

Он знает, что дети умны.

От русской великой державы

они у него рождены.

 

Я вижу тот вечер в гостиной:

в таинственной мгле, при свечах,

сам Пушкин стоит у камина

с хрустальным бокалом в руках.

 

 

 

 

 ВСЕНАЧНЕТСЯ…

 

Все начнется с материнской ласки,

с поцелуя в щечку иль в висок.

А закончится, как в самой страшной сказке,

где тебя съедает серый волк.

 

Все начнется с постиженья истин,

с тополей за утренним окном.

Все начнется с благородных мыслей.

Мысли о плохом придут потом.

 

Все начнется с робкого признанья,

с девочки за школьною скамьей.

И еще, с большого ожиданья,

что приходит следом за весной.

 

Все начнется с беспредельных планов,

где нет места лжи среди друзей.

А закончится прощаньем полупьяным

и землей над головой твоей.

 

Все начнется с свадебного пира,

с постиженья женской красоты.

С маленькой полученной квартиры,

где на подоконнике цветы.

 

Все начнется с глупого раздора,

в жизни не бывает без потерь.

С нудного, пустого разговора,

и с того, что хлопнет чья-то дверь.

 

Все начнется, все придет когда-то,

эти сроки знать нам не досуг.

Будут и ошибки, и расплата,

будут радость, слезы и испуг.

 

Все начнется и незримой цепью

заплетет стальные кружева.

Пронесется жизнь седой метелью,

прозвучит, как звонкая струна.

 

Все начнется, ты судьбу приемли

и коней своих не торопи.

Так мало пространство во Вселенной,

путь людей от неба до земли...

Все начнется...

  

ОЖИДАНИЕ

В ожидании чего-то

прояснилась жизнь моя.

Состояние пилота

перед стартом корабля.

 

Состояние такое,

когда стоишь у древних стен:

и величия, и покоя,

и желаемых перемен.

 

Все ярче краски. Все четче мысли.

Тоска уходит, пора уж ей.

Открыты дали. Бездонны выси.

И я – хозяин судьбы своей.

 

  * * *

Откуда вы приходите, друзья?

Как распознать вас в сутолоке дня?

И по мгновенному пожатию руки

почувствовать, что стали вы близки.

 

Откуда вы приходите, друзья,

и от беды отводите меня?

Один даете правильный совет,

которому я следую сто лет.

 

Откуда вы приходите, друзья,

когда веселье в доме у меня?

Садитесь рядом, пьете крепкий ром,

и каждый рассуждает о своем.

 

Куда же вы уходите, друзья,

когда смолкает шум на склоне дня?

Когда мне нужно лишь пожатие руки

и вновь почувствовать, что так же вы

близки.

 

Откуда вы приходите, враги,

когда весь мир меня благословит?

Когда я затихаю от обид

откуда вы приходите, враги?

 

 НОЧНОЕ ОДИНОЧЕСТВО

 

Окно зашторено,

но режет глаз в ночи – полоска света,

там, в робком пламени свечи томится тень,

то вздрогнет, то замрет,

то словно в чарах злобного навета,

ее пугает мрак, затмивший ясный день

 

ночные призраки мерещатся в саду,

собака мечется и цепью громыхает,

осенний ветер тихо завывает,

и ночь как будто предвкушает

уже неотвратимую беду,

 

и в этом омуте таинственного плена,

где все напряжено, как нить струны,

должно случиться что-то, непременно,

без видимой причины и вины;

 

все страхи, все сомненья, все невзгоды

в одно мгновенье в мыслях промелькнут,

и человеческие слабости как мерзкие уроды

неторопливо в душу заползут,

 

и так навязчиво начнут к себе манить:

крюк в потолке, веревка в палисаде,

чугунный крест в заржавленной ограде

и холм земли, способный все простить…

 

ночное одиночество, что может

с тобой сравниться, иль тебя затмить?

в тот миг покажется, нет ничего дороже

лишь одного желанья – до утра б дожить,

 

но ночь еще темна и так далек рассвет,

что невозможно: пересилить муки

и затушить свечу, и не услышать звуки

горячих капель воска, падающих в плед,

 

и будет долго плоть еще томиться

в полночной комнате, где полумрак царит,

пока тяжелый сон не ляжет на ресницы,

пока свеча дотла не догорит...

 

  НА АРБАТЕ

 

На Арбате солнце село.

Окуджава погрустнел.

Целый день брожу без дела –

нет сегодня срочных дел.

 

Пропуская пешеходов

средь мерцающих ларьков,

я ищу случайный повод –

выбрать тему для стихов.

 

Слыша бардовские нотки,

ем закуски в «Куры - гриль».

На Смоленке – у высотки,

бросив свой автомобиль.

 

Вижу все. Запоминаю.

В сумку памяти кладу.

На углу собака злая

волком воет, как в бреду.

 

А хозяин хлещет пиво

с бородатым крепышом,

улыбается игриво,

пса оставив на потом.

 

Мальчик плачет. Тянет маму,

где конфеты продают.

Мама «нет» твердит упрямо,

предлагая «Джуси фрут».

 

Парень девушку целует

без стеснения взасос.

Он всю жизнь искал такую?

Если так, то не вопрос.

 

Дальше, дальше по Арбату

в миражи плыву огней.

Мне сегодня плоховато

в этом городе людей.

Площадь слева огибая,

я ищу среди машин

друга верного «Хонда′я» –

свой «роскошный лимузин».

 

В ночь помчит меня мятежный,

скрипнув чуть на вираже.

А живу я, где и прежде,

на девятом этаже.

 

Вот и дома. Чай с лимоном

наливаю, тру виски.

Жизнь – то стерео, то моно.

Все. Сажусь писать стихи.

 

 

 СЕДИНА

 

Седин знакомый серпантин

все чаще вижу ненароком.

Ну, что ж, мой друг, не ты один.

Всем к старости – одна морока.

 

Не зорок глаз, не черен чуб,

и за окном деревья муʹтны,

как будто здешний лесоруб

их вырубает поминутно.

 

Но это так. Пустой упрек.

Хандра. Занудливость. Осадок.

Всему на свете есть свой срок.

И жизнь одна. Другой не надо.

  

 НОЧНОЕ

 

Вот проснулся и лежу.

В потолок, как сыч, гляжу.

Все не спится и не спится,

то звезда в окне искрится,

то ее не нахожу.

 

Вот на кухне свет зажег,

посидел и снова лег.

Застучал унылый дождик –

странник давний, спутник поздний

заглянул на огонек.

  

Снова встал. Пришел к столу.

Белый лист нашел в углу.

Карандаш всегда заточен,

он ретив, но так порочен –

утром скрошится в золу.

 

Ночь уныла и длинна.

Мне бы спать, но не до сна.

В голове идут разборки.

Мысли кружатся, что толку –

не приходит ни одна.

 

Постепенно дождик стих,

и на свет родился стих.

Неухоженный ребенок,

только выполз из пеленок –

проявился и затих.

 

Этот маленький герой,

будто бы совсем не мой.

Распадается на звенья

без тоски, без сожаленья

и уходит в мир иной.

 

Я бы век так просидел,

лишь бы стих мой уцелел.

Лишь бы выжил он Иуда –

торжеством немого чуда

и исчезнуть не посмел.

 

Снова дождь затеял стук.

Бродит осень как пастух.

А мне слышится и длится,

будто бьет ночная птица

все крылом, тревожа слух,

по карнизу – тук, тук, тук...

БЛАГОГОВЕНИЕ

 

Не из зависти, не из жалости,

не случайно, и не впопыхах,

я зачат был в любви и в радости,

и с улыбкой земной на устах.

 

Я задуман был, как открытие,

как вселенской любви – посол.

По желанью двоих. По наитию,

в этот мир я когда-то пришел.

 

А за то, что на свете живу я,

за любовь, принадлежность свою,

я святую икону целую

и родителей боготворю.

 

 КРИТИКАМ ГЛАГОЛЬНЫХ РИФМ

 

За глагольные рифмы – корят.

В простоте заскорузлой винят.

Будто знают, что все они сла'бы.

Вот другие придумать бы, ка'бы,

и катренами выстроить в ряд.

 

Мне же критикам этим не внять,

мне вовек их уже не понять.

Я пишу, как могу, как умею.

Мне заветных стихов – портупею

никогда с плеч на землю не снять.

 

Я рифмую простые глаголы

(ведь они не татаро - монголы):

о любви, о надежде, – про жизнь.

Они в русскую сущность вплелись,

как поэзии нашей атоллы.

 

Ведь стихи не цветы, не малина.

Стих порой вышибается клином

из разбитой, промерзшей души.

Здесь все средства уже хороши.

Жажда повести – неутолима.

 

 ВАНГОГ

 

Летит, как мушка на огонь,

горящий трепетно в пробирке.

Ты приготовь ножи и вилки

и стол как следует накрой.

 

Поставь хрусталь и серебро,

и тапочки возле порога,

и убери в чулан Ван Гога.

Что толку нынче от него?

 

Ван Гог печален, слишком строг,

«Подсолнухи»* – они к разлуке.

Ведь были прошлые науки –

ни разу не помог Ван Гог.

 

 * - картина Ван Гога

  

 ОБЛАВА

 

Сегодня опять объявили облаву

на бардов, писателей и чудаков.

На тех, кто попутал с величием славу

и кто не дошел до нее двух шагов.

 

Их всех объявили, по случаю, в розыск,

по следу за ними пошли патрули.

Но, не отличив от поэзии прозу,

достать в этот раз никого не смогли.

 

Но мне перепало, хоть я не из этих

служителей муз. Если только, чудак.

Наверное, я перепутал столетья,

свой век не могу отыскать все никак.

 

А то, что нашли в моей комнате книги,

страницы, исписанные до краев,

так это – судьбы моей светлые лики

и песни безгрешных совсем соловьев.

 

Я к этому миру почти не причастен,

я только учился разгадывать сны.

И очень хотел отыскать свое счастье

в заброшенном парке, среди тишины.

 

 НА ДАЧЕ

 

Серость пасмурного утра

в тишине лесного склепа.

Солнце высохло как будто

и застыло в виде репы.

Перебравшись на террасу,

мы с тобой лежим, кемарим.

В доме запах ананаса

вперемешку с острым карри.

 

Дача друга и подруги,

тех, что где-то за границей.

Друг – немного близорукий,

а подруга – круглолица.

Он помощник депутата,

а она картины пишет.

У него ума палата,

а ее зовут Мариша.

 

Они где-то почки лечат,

отдыхают, бросив дачу.

Им заняться больше нечем,

а у нас совсем иначе.

Ты нагая на матрасе

и красивая такая.

Сколько неуемной страсти!

С добрым утром, дорогая!

 

 ПОСЛЕДНИЙ КОНЦЕРТ

 

Пляши, не пляши – не получишь заветный

конверт.

Устал почтальон отвечать, что ты вновь

не доступен.

Под звуки оваций

закончен последний концерт,

и ждать продолженье банкета, как минимум,

глупо.

 

Зови, не зови – не придут те,

кто раньше ушли.

Твои почитатели ныне суровей,

чем прежде.

Они в облаках разложили свои шалаши

и что-то тихонько поют о любви и надежде.

 

А что же осталось? Осталось прожить

без купюр,

дослушать отрывки еще

не дописанных песен

в забытом театре трагедий и миниатюр.

Хоть нет там уже:

ни партера, ни сцены, ни кресел.

  

 * * *

Когда дома тебя кто-то ждет,

ты всегда ускоряешь свой ход,

словно тянет тебя, как магнитом,

словно гнезда в дому твоем свиты,

а птенцы собрались вдруг в полет.

 

Когда дома тебя кто-то ждет,

или пообещал, что придет,

ты порой забываешь о бедах,

будто встреча твоя как победа,

та, которую ждал целый год.

 

Когда дома тебя кто-то ждет,

ты плывешь к нему, как пароход,

вновь покрашенный белой эмалью,

а на палубе женщина с шалью

смотрит вдаль и кого-то зовет.

 

Хорошо, когда кто-нибудь ждет.

 

 БАЛЛАДА О ВТОРОМ

 

Он был во всем: не первым, и не третьим,

не пятым, не последним, не восьмым.

Он для себя на целое столетье

словно решил когда-то – быть вторым.

 

Всегда вторым – от самой юной прыти,

до зрелости, до старости своей.

В любом бою, в любом кровопролитье,

в любом хитросплетении страстей.

 

Его не опасались, не искали,

второй был рядом, но всегда незрим.

Серебряные плавили медали

лишь для него, а золото – другим.

 

Катилась жизнь на фоне пьедестала,

на фоне турбулентности вершин.

И вот однажды плохо ему стало,

и он прибавил, будто согрешил.

 

Пошел в обгон, и лидер стал доступен,

еще рывок – и удался побег.

Как будто мир вошел в незримый ступор.

Кто был вторым, поверил в свой успех.

 

Рванул вперед, идя к заветной цели,

а толерантность сбросил, как ярмо.

Мелькали люди, города, отели,

ему сегодня в первый раз везло.

 

Еще немного. Вот она, прямая,

та, за которой был его удел.

И с этой мыслью, в пропасть улетая,

он будто бы в бессмертье улетел...

 

Порвались в клочья: вены, мышцы, нервы,

и был конец его неотвратим.

Ушел второй, став в жизни самым первым,

чтоб никогда уже не быть вторым.

  

  * * *

Потрогай руками упругие струи,

повисшие сверху льняными холстами.

Сегодня незримый художник рисует

небесные хляби густыми мазками.

 

Рисует так долго и так монотонно,

что город теряет осмысленность спектра:

этажность домов, силуэты балконов,

машин, убегающих в сторону центра.

 

Желтки фонарей, словно тусклые свечки,

свой свет отдают полутемным подвалам.

Потоки дождя, наподобие речки,

собой заполняют земные провалы.

 

Художник рисует, меняя фасады,

ему невдомек, что картина болеет:

уже не видны очертания сада,

ведущая к Храму пустая аллея...

 

Там служба идет без скопленья народа,

хоть праздничный день – на дворе воскресенье.

И голос священника тает под сводом...

 

...И просит художник у Бога прощенье.

 

 ПАМЯТИ ЮРИЯ ВИЗБОРА

 

Давайте рассмотрим сквозь призму

двадцатый ушедший наш век,

где песни нам пел Юрий Визбор,

хороший для всех человек.

 

Ходил за туманами в горы

и слушал кукушку в лесу,

писал, что вернется не скоро

и пил по глоточку росу.

 

Сиреневым утром в походе

заманивал разную дичь.

О чем-то мечтал на восходе,

о чем – нам уже не постичь.

 

А после придумывал песню

под тихий гитарный мотив,

и песня летела по весям,

как звездочка с неба летит.

 

Никто нам уже не воротит

улыбку его добрых глаз.

Эх, братцы, не так вы живете,

давайте рванем на Парнас.

 

Брусничные выпьем пилюли

и клюквенный сварим кисель,

и где-нибудь в дальнем ауле

снега переждем и метель.

  

Ах, сколько в судьбе катаклизмов,

придуманных хворей и бурь.

Побольше бы нам оптимизма,

собрать бы рюкзак – и в тайгу.

 

Где озеро синего цвета

плескается в красный закат,

где очень короткое лето

и долгий ночной звездопад.

 

Давайте рассмотрим покорно

столетие наших побед.

Сыграет судьба на валторне,

станцует для нас менуэт.

 

А после природного бала

мы снова придем в города:

– Любовь, ты об этом мечтала?

И та нам признается: «Да!»

 

  * * *

Приговоренный мысленно к разлуке,

отвергнутый еще до первых встреч,

надежду слышал в каждом новом звуке,

теряя и вдруг обретая речь.

 

Потом он стал печальным и нелепым

в попытке приобщиться к тишине.

Его душа жила, как будто в склепе,

и стало ей комфортно там вполне:

 

существовать игрушкой нелюбимой

в печально-строгой сутолоке дней.

Но боль звала, была неисцелимой,

как пряный запах белых орхидей.

 

Приговоренный к самой страшной казни,

надеялся, просил ему помочь,

искал приют, искал прощальный праздник

и словно в омут провалился в ночь.

И не позвал никто, не отозвался,

лишь поезд – одинокий дал сигнал.

Как будто бы в бессилье извинялся

за то, что в пункт прибытья опоздал.

 

 ПАДАЛ СНЕГ

 

Падал, падал снег густой

покрывалом оберега;

поезд, выбеленный снегом,

шел в ночи, полупустой;

и свой путь считал виной,

будто крик влетал из раций:

в полутьме забытых станций

кто-то взять просил с собой.

 

Падал, падал снег густой...

Отдаляясь от платформы,

в хлопьях снежного попкорна,

поезд шел полупустой;

в этой дымке вековой

пассажирские вагоны,

словно белые вороны,

пролетали над землей.

 

Падал, падал снег густой...

Люд уснул по божьей воле,

будто век прожил в неволе,

а теперь обрел покой;

но никто не знал какой,

но никто не знал, что вечный,

что уже бесчеловечно

этот снег завис стеной.

 

Падал, падал снег густой...

Поезд, – путник обомлевший,

шел, как праведник безгрешный,

как болванчик заводной;

вдруг случился вспышек рой

и состав исчез в кювете;

и один на целом свете,

падал, падал снег густой...

 

 * *  *

Когда ты молод, жизнь длинна,

как вечность,

и кажется, что нет конца годам.

Но это только юности беспечность,

которая отхлынет как вода.

 

Какие там ухабы и преграды,

ты в юности не думаешь о том.

И не придумали еще награды,

которые получишь ты потом.

 

Твоя судьба еще неразличима,

туманна даль, но видится – светла.

И все печали пролетают мимо,

переживанья все горят дотла.

 

Кумирами, мы рвем ночные страхи,

а чувства выставляем на торги.

Не зная, что уже готовят плахи

за наши нерадивые шаги.

 

Возводятся печальные остроги

для наших незатейливых идей.

И на фрагменты крошатся дороги,

которыми пойдем мы в Мавзолей.

 

Эх, молодость, пора благоуханья,

когда цветок лишь издали хорош,

когда еще неясны очертанья,

а нас от красоты бросает в дрожь.

 

 Но жизнь приблизит беды и укоры

и выстроит ошибок череду.

И пусть все это будет, но не скоро,

хотя б не в наступающем году.

 

  ПРО ЖИЗНЬ

 

Живем, ступая осторожно,

в своем мирке, и ждем удачи.

Уйти оттуда невозможно –

мы не умеем жить иначе.

 

Там все привычно и знакомо:

диван, торшер и запах пледа,

фонарь разбитый возле дома,

и ругань пьяного соседа,

 

работа (с маленьким окладом)

и передышка в выходные,

поездка в гости, где так рады

тебе далекие родные,

 

заботы и приливы страсти,

звонки друзей, врагов приветы,

и снова мелкие напасти

как подгоревшие котлеты,

 

весь смысл во снах, в приметах

тоже,

ожоги сложных ощущений,

когда озноб бежит по коже

от непонятных впечатлений,

 

снег за окном, и суп в кастрюле,

автобус, дышащий натужно,

а день рождения в июле –

так далеко, да и не нужно

 

 спешить, тревожиться о лете,

оно найдет свою дорогу.

Сейчас зима на Белом свете.

И, слава Богу, слава Богу!

 

  * * *

На Восточной улице окна на восток,

и летят снежинки прямо в потолок.

Северным сиянием красятся дома,

зарево повсюду – гжель да хохлома.

 

Белые сугробища встали вдоль дорог,

всех живых морозец гнет в бараний рог.

А из труб от пара – белые столбы,

провода обвисли, видимо, слабы.

 

Ветер месит облако, птиц сдувает с крыш.

Солнечный зайчишка – как лисица рыж.

Дворники стараются, на ногах с утра.

Время снегопада. Дождали′сь. Пора!

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/