Иван Алексеев

 

ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА

 

Часть 2

 

 

2014

УДК 82.312.9

ББК 84 (2Рос=Рус)6

А47

 

 

Алексеев И.

А47 Повести Ильи Ильича. Часть вторая. Мой путь: Повесть / И. Алексеев – 2014. – 250 с.

 

О соблазнах дела, государства и людях, которые всю жизнь ходят около истины, не понимая ее.

Исходя из современных критериев успеха, Илья Ильич должен завидовать двум своим талантливым знакомым, однако видит в них болезнь одержимости делом, опустошающую душу. Их цели ложны, а успех непрочен, как непрочны причудливые картинки калейдоскопа. Их жизненные передряги в ложном кружении вокруг готовых соблазнов, – еще не вся расплата за выбор неправедного пути. Суд тех, кого не обмануть, когда придет наш черед отвечать, и гул бесконечности, сметающий пустые души в прах, - вот что страшит рассказчика, и чего сам он надеется избежать.

 

 

alekseev.i.a@mail.ru

Вариант для ознакомления. Любая часть данного текста может быть воспроизведена без письменного разрешения правообладателя.

 

© И.А. Алексеев, 2014

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

4. МОЙ ПУТЬ

Водоворот (1)

Дом (2)

Ира (3)

Зина (4)

Дорогой Михаил Михайлович (5)

Начальники (6)

Деньги и власть (7)

Авиасалон (8)

Фоменко (9)

Генерал (10)

Слово и дело (11)

Александр Петрович (12)

Вражда (13)

Ученые старики (14)

Баня (15)

Алкоголь (16)

Совесть (17)

Время собирать камни (18)

Родник (19)

Послесловие издателя

После послесловия

-

 

4. МОЙ ПУТЬ

 

«Аллах стирает то, что бросает сатана, потом Аллах утверждает Свои знамения , чтобы сделать то, что ввергает сатана, испытанием для тех, в сердцах которых болезнь и у которых ожесточены сердца, и для того, чтобы узнали те, кому даровано знамение, что это есть истина от твоего Господа И не престают те, которые не уверовали, быть в сомнении о Нем, пока не придет к ним час неожиданно или придет к ним наказание дня бесплодного.»

Коран 22: 51(52)-54(55)

 

«И отвечала мне душа моя,

Как будто арфы дальние пропели:

«Зачем открыла я для бытия

Глаза в презренном человечьем теле?

 

И тело мне ответило мое,

Простое тело, но с горячей кровью:

«Не знаю я, что значит бытие,

Хотя я знаю, что зовут любовью.

 

Когда же слово Бога с высоты

Большой Медведицею заблестело,

С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» -

Душа предстала предо мной и тело.»

Н. Гумилев

 

Водоворот (1)

Прямая Болда – один из рукавов в дельте великой русской реки – начинается водоворотом, в котором за последние двадцать лет утонули ребенок и двое пьяниц. Водоворот находится у городского берега, одетого бетонными плитами, под трубой очистных сооружений, из которой бодро льется пенная вода. Появился он относительно недавно, когда движимые паводками и течением отмели Обливного острова, разделившего речку на узкую Прямую Болду и широкую Кривую, сузили русло узкого рукава до полусотни метров.

Переплыть на остров с городского берега можно на одном дыхании, за тридцать парных гребков. Всего тридцать вдохов, - и ты смотришь на город со стороны. А ноги сами несут вперед, краем песчаного берега с редкими водорослями, огибая остров вверх по течению, - чтобы выбраться из речной узости на радующие глаз широкие водные просторы главной реки, чтобы наполнить душу свободой, которой так не хватает в городе.

С отмелей Обливного острова город открывается изнутри. Набережные со старыми купеческими домами, коробочки девятиэтажек застойных времен и пафосный стеклянный новострой, Кремль и купола храмов, мосты и городской остров, далекие противоположные берега окраин с подъемными кранами, домами, судами, - все рядом, все как на ладони. Расстояния обманчиво уменьшаются, и, кажется, что любое из них можно осилить вплавь. Легче всего обмануть себя кажущейся близостью окраин в штиль, если коснуться глади воды взглядом, запустив его как можно дальше. Тогда дома и деревья на далеких берегах заиграют в воде, и она будто приблизит их, меняя представления о размерах. Игра с километровыми расстояниями завораживает, подтверждая относительность наших представлений о пространстве.

Но штиль бывает редко. Обычно даже несильный ветер на водной шири неожиданно силен и решительно волнует воды. Зайдя только по грудь, уже приходится подстраиваться к волнам.

Когда ноги почти перестают касаться дна, тело подхватывает течение. Соглашаясь с ним, неспешно дрейфуешь вдоль острова в обратном направлении и скоро снова оказываешься в узком рукаве, где все рядом, и противоположный бетонный берег - тоже. А течение несет прямо на этот берег, заставляя инстинктивно и безуспешно сопротивляться - в узости вода так усиливается, что ее трудно перебороть. Однажды испытавшая силу этого течения мама – моя напарница по утренним заплывам, предпочитает в нем больше не оказываться. Так поступают и облюбовавшие остров в качестве утренней прогулки пенсионеры-физкультурники. Возвращаясь, они плывут ближе к острову, мелководьем, где движение воды слабое.

Неугомонные пенсионеры со всех сторон тянутся к воде в утренние часы, пока не припекло солнце. Каждый день обычно встречаешь одни и те же лица. Самые активные и быстрые старики, переплыв на остров, собираются в компании, в которых за лидерами - мужчинами, привыкшими к женскому вниманию, следуют оживленные женщины. В компаниях они пытаются забыть про возраст, шумят и покрикивают.

Те, кто поскромнее, от компаний уклоняются. При встрече они ограничиваются приветствием. За все время моих купаний из этого правила было одно исключение. Одна из дам, приметив мое плавание на стремнине, спросила, не боюсь ли я водоворота. У женщины были правильные восточные черты лица – результат добавленной толики кавказской крови, стесняющиеся черные глаза, несколько золотых коронок среди ровных зубов. Загар не старил погрузневшую фигуру. Не новый коричневый купальник с желтыми цветами и открытый живот выдавали возраст – лет шестьдесят пять. Располагающую внешность портил невыразительный, уставший голос.

Я ответил ей, что не боюсь, и вспомнил, как попал в этот небольшой водоворот в первый же день, когда меня вынесли к нему сильные струи воды, хозяйничающие на глубине. Безмятежное мое плавание по отмелям вдруг сменилось неясной тревогой, когда ноги перестали касаться дна, а тело захватило течение. Неожиданно быстро приблизился другой берег, у которого течение должно было завернуть, и я ждал, когда завернет, а оно все не заворачивало, несло дальше, - казалось, на бетонные плиты и камни под ними. Поддавшись инстинкту самосохранения, я начал было бороться с водой, но почти сразу понял, что она сильнее, и если продолжать барахтаться без нужного результата, то паника постепенно захватит клеточки мозга, отключая разум. Ровно в этот момент тело мое начало слабо закручивать, и будто открылись глаза. Я увидел трубу со сточной водой перед собой, пенный шлейф у берега, и потом еще дальше - новые береговые плиты и причал правительственного дома отдыха за забором. За ним - другой причал, с которого начинался мой заплыв, набережную стадиона, коттеджный поселок, речку до моста, оба берега Обливного острова. Все это я увидел одновременно, как панораму. И тут же, когда резко двинул ногами и руками, почувствовал висящее над водоворотом эхо паники людей, пытавшихся перебороть течение реки и оказавшихся на пределе безрассудно израсходованных сил. Эхо было столь слабым, что потом я решил, что оно мне почудилось, но в тот момент, несмотря на силы, которых во мне было много, я смутился. Это смущение вызвало в воображении картинку, которую я запомнил. Я увидел, как слабые отголоски чужого животного ужаса начали бы проникать в мое нутро, если бы я испугался. Как, проникая внутрь, они бы увеличивали испуг и ослабляли жизненную волю. И если бы я дальше подчинился страху, то даже невысокие гребешки волн, под которые легко подстраивался, стали бы для меня вдруг непреодолимыми, и я смог бы очень легко растерять свои силы, наглотаться воды, сбить дыхание и пропасть, как пропали утонувшие здесь люди…

О том, что в водовороте утонули люди, мне рассказали позже, когда я уже ощутил тошноту страха, витающего над водой в этом месте.

Почему пугает река? Потому что бетонные плиты на берегу ограничили ее свободный ход, а положившие их люди давно не чистили ее русло, – вот оно и стало от наносимого течением песка на входе, как горлышко бутылки, сквозь которое приходиться пропускать воды быстрым потоком, почти касаясь занятого людьми берега и создавая около него водоворот.

Но зачем пугаться воды? Лучше и проще войти в ее положение и договориться, как всегда и везде можно договориться со всем живым.

Плывя, очень легко почувствовать, когда вода становится сильнее. И всего-то надо в этот момент - не бороться с ее течением. Согласишься с водой, станешь на время ее частью, - сможешь ощутить ее мощь, как свою.

Всякий раз, когда я с таким настроением специально выбирал стремнину, чтобы пройти через водоворот, я испытывал блаженное чувство согласия со всем сущим. Подчинившись воде и проносясь близ берега, я чувствовал, как она подчиняется мне. Редкими несильными отталкиваниями рук и ног я легко преодолевал круговерть и, почти не тратя сил, выправлял свой путь, оказываясь на спокойном течении.

Поладив с водой, я перестал слышать над водоворотом отголоски ужаса. Меня наполнила другая мелодия – восторга бытия, пронизывающего все живое.

Чем сильнее был ветер и выше волны, тем пронзительнее звучало ощущение мощи воды и нашего с ней согласия, многократно умножающего ничтожные силы моего тела.

Лето заканчивалось, и ветер был почти каждый день, иногда – сильный, поднимающий высокие волны. Такие дни мне нравились больше всего, потому что самым очевидным и отчетливым образом подтверждали возможности человека договориться с земными стихиями.

В погожие дни на стремнине было неинтересно, как неинтересна рутина благоустроенной жизни. И течение реки, и водоворот без ветра казались несерьезными. Только игра с расстояниями по гладкой воде будила в эти дни мое воображение.

Я не припомню, чтобы водоворот был на Болде при советской власти. Тогда Обливной остров был местом массового отдыха горожан. Весь он был прочерчен тропинками и дорогами, сходящимися к причалу, на который людей поодиночке и семьями перевозил катер. Земснаряд регулярно углублял русло, и рукав был судоходный.

Отдыхающих было много, и в разгар сезона почти под каждым кустом на берегу было замусорено. Правда, мусор отличался от нынешнего. Пустые бутылки можно было сдать и что-то купить на вырученные деньги. Выбрасывали обычно остатки еды, завернутые в газеты. Пластиковых бутылок и пакетов не было. Так что мусор, который смывало половодьем, был почти чистым экологически.

Теперь на остров можно попасть, только приплыв на лодке, если она есть, или вплавь, если разрешат пройти до берега по территории стадиона, купленного «Газпромом». Зато и мусора теперь почти нет, даже в разгар купального сезона. Нет людей, нет и мусора.

Место консервного заводика и складов, через которые раньше шла дорога к пристани, и мимо которых можно было свободно передвигаться берегом, выбирая место для рыбалки или купания, занял район кирпичных коттеджей. Из-за непропорционально больших по сравнению с участками строений, их безликой архитектуры и одинакового красного цвета он похож на обессилевшего от крови и отдыхающего вампира, огородившегося со всех сторон, чтобы не раздавили.

Раньше единственным запретным местом для прохода к реке, если не считать расположенных рядом очистных сооружений, был соседний со стадионом правительственный дом с парком – «обкомовская дача», построенная при Хрущеве. Причем охрана очистных сооружений и обкомовской дачи не очень раздражали, потому что первое было правильно, а с неправильным вторым можно было мириться как с исключением из правила.

Теперь стало невозможно пройти к реке и с другой стороны от стадиона, где весь берег заняли коттеджи.

Стадион «Газпрома» - оставшееся место условно разрешенного прохода. Там, конечно, тоже стоит охрана, и к реке пускают не всех, потому что обследовавшие дно водолазы обосновали купание в реке опасным для жизни, о чем предупреждают запретительные таблички. Пускают, во-первых, заниматься физкультурой, если приобрести абонементы или автопропуска. А во-вторых, бесплатно - организованную группу стариков из клуба моржей. Собственно моржей из них единицы, но в купальный сезон много примкнувших, борющихся со своими болезнями посредством умеренных телесных движений, - таких, как моя мама.

Стадион давно воюет с нежелающими платить за свое увлечение пенсионерами. Война идет с переменным успехом. В этом году старики на коне – они завоевали право проходить без бумажек и лишних расспросов, и не только для себя. И теперь у них даже есть причал с лесенкой для спуска в воду, что особенно важно, учитывая состояние тел многих пожилых пловцов.

Среди стариков больше женщин, активность которых перебарывает и внешние неудобства, вроде необходимости переодевания при всех, и внутренние переживания, связанные со стыдом показать старческую плоть в купальнике. Плавание их оживляет, многие забывают о комплексах и в хорошую погоду не спешат расходиться по домам, занимая место на причале, как на скамеечках во дворах.

В отличие от городских дворов, здесь можно услышать и нечто интересное, вроде невольно подслушанного мной, пока я поднимался на причал, обсыхал и вытирался, разговора женщины с уставшим голосом и бывшей руководительницы стариковского клуба, расположившейся в центре причала на рыбацком стульчике. Руководительнице было под восемьдесят. Эти восемьдесят были видны и по ее фигуре с пухлыми отекшими ногами и руками, и по лицу с бородавками. Только глаза у нее были молодые - быстрые, живые, ясные. Мама рассказывала, что ее дети давно живут в Израиле. Она к ним часто летает и подолгу гостит. Но перебираться туда навсегда не хочет.

Я не видел, чтобы она плавала. Она всегда сидела на стульчике, желала всем здравствовать, что-то рассказывала о детях и внуках, что-то спрашивала.

- … Конечно, тяжело, и даже приходится себя заставлять, – отвечал ей бесцветный голос. – Но так бывает тоскливо без этого. Когда покажется все ненастоящим. Все, что было. И начинаешь вспоминать, как в детстве мечтала делать нужную работу, любить по-настоящему. Как будто вчера это было. Как я мечтала, как сердце замирало. Как была уверена, что у меня получится все, о чем думаю. Как празднично все будет, какая радость будет, счастье. Не только у меня - у всех, кто меня окружает. И я буду стараться этого достичь, все делать, что для этого нужно. И эта надежда, такой она казалась простой и реальной. А сегодня уже все прошло. Вся жизнь пролетела между вчера и сегодня. Как же это получилось? Ведь получается, что жизни не было. То есть должна была быть, и что-то было, а было ли? Ведь между вчера и сегодня ничего нет. Об этом и думаешь - особенно, когда не спится. Все думаешь. Зачем жила? Что видела? Как будто детская мечта сменилась сном, тяжелым забытьем, и все было во сне, а не наяву. Как не со мной. Почему все так было, куда прошло? Плакать хочется... Ты про болячки говоришь, а мне все равно, что болит. Я знаю, что не от болезни умру – от тоски. Как перестала работать, так точно сглазили. От этой тоски все и болит. Ночью то ли спишь, то ли нет. Утром ничего не хочется. Каждый шаг кажется лишним. Зато, когда пересилишь себя и залезешь в воду, то будто муть эту с себя смываешь. И на время легче становится, и можно дальше жить. Даже не знаю, как это сказать, но мне не тело надо размять, чтобы проснуться. Главное, тишина эта, вода, природа, которой нет в городе, – здесь все живое вокруг, все живет, все зовет жить, и все плохое в тебе от этого переворачивает вниз, чтобы не мешало. И мысли из-за этого переменяются. Как-то и про обиды забываешь, и дети кажутся лучше, чем они есть на самом деле, да и все вокруг - лучше и живее. А потом и тело оживает, когда наплаваюсь. И в голове все опять по полочкам раскладывается, - что надо теперь сделать, а что потом. И уже хочу жить, потому что и сыну надо помочь, и к дочке хочется поехать. И чего, думаю, дура, ночью плакала? Ведь все хорошо. Жизнь прожила, как все. И даже лучше многих. Все у меня было. И сейчас все есть для жизни, и зачем только эта тоска меня крутит?

Подслушивать дальше стало неудобно, да и не было нужды, - я услышал, что хотел. Тогда я уже знал, что земное счастье и благо, к которому всю жизнь стремится человек, раскрываются всего в трех вещах. Либо в развитии способностей к нужному людям и полезному для них делу и в делании его по совести. Либо в развитии способностей к бескорыстной любви, в умении ждать и правильно выбирать. Либо в преодолении увечий и физических страданий, умножая возможности здоровых людей, которые видят, как эти страдания преодолеваются. Но, зная об этом из книг, по жизни я видел, как плохо людям удается счастливо жить. И спрашивал себя – почему?

Одна женщина, философ и культуролог, причину разлада с жизнью нашла в культуре, которая массово программирует людей лишними, фактически нас омертвляя. Такое принять трудно, а понять еще сложнее. Зачем так устроено? Кому это надо?

И вот если начать размышлять об этом, то постепенно понимаешь, что сам виноват в своих бедах, сам поддался чьей-то чудовищной задумке, и только тогда захочешь очнуться и заявить о себе - тому, у кого лишних не бывает, кто нас всегда поймет и простит. А вместе с этим захочешь заявить и доказать себе, что ты не просто существуешь, а живешь. Как доказывает это себе женщина с тусклым голосом и необоримым желанием прогнать убивающую ее тоску.

Но если культура отвергает массу людей, призванных жить, то как можно считать ее справедливой? Значит, нужно ее поменять. Создать внутри нее новую культуру, в которой есть место для совестливых людей.

Когда я подумал так, после подслушанного разговора на пристани, то по коже пошли мурашки, и часто забилось сердце. Со мной так бывает, когда после долгих и напрасных попыток решить сложную задачу, я вдруг вижу простое решение. Озарение в эту минуту бывает таким ярким, а найденное решение кажется таким ясным, что душа ему радуется и не верит вечно сомневающемуся разуму, который исподтишка настаивает на проверке.

Дом (2)

Каждый год часть своего отпуска я провожу у родителей. Утренние прогулки с мамой, редкие беседы с отцом, пляж, обход родственников, традиционные расспросы, разговоры и семейные праздники - со стороны мое времяпрепровождение должно казаться скучным, но оно дает возможность поразмышлять о важном, оставшемся в детстве и юности, которое я каждый раз пытаюсь себе досказать, но не успеваю и оставляю на потом.

Родители жалеют, что когда-то отпустили меня учиться в столицу. Моя замужняя сестра с семьей живет рядом с ними. Моя же семья далеко, и от этого их родительское счастье неполное.

Отец и мама очень ждут нашего приезда. Из года в год все ждут, и снова начинают ждать с момента очередного прощания.

Пока не выросли дети, мы приезжали к ним всей семьей, потом - вдвоем с женой.

- Как дела на работе? – обычно спрашивает меня отец, когда мы остаемся с ним вдвоем.

- Все хорошо.

- Ты мне честно скажи, крепко держишься?

- Да.

- Ну, дай бог, дай бог.

- А мне прямо перед твоим приездом приснилось, - продолжил он теперь, - что это не ты, а я к тебе приехал, и мы опять поехали с тобой на дачу к Александру Петровичу. Хороший был старик, жалко, что умер… И ты знаешь, такой был яркий сон перед твоим приездом и такое чувство, когда проснулся, что как будто я недавно к тебе ездил, не позднее прошлого года.

Отец задел за пережитое. Вслед за ним я подумал, как недавно и как давно это было. Для меня – в другой жизни, которая закончилась вместе с выплеснутой на меня злобой человека, которого я наивно считал приятелем.

 

Как хорошо, что, спасаясь, я не стал искать внешних перемен своей жизни, хотя еще не знал твердо, что «Аллах не меняет того, что происходит с людьми, пока они сами не переменят того, что есть в них»¹.

Перемена во мне, если она произошла, и если обозначить ее двумя словами, связана с тем, что я принял в свою жизнь творца и вседержителя. К сожалению, эти слова затерты многими смыслами. Отец напомнил мне время, когда и для меня эти слова казались устаревшими. Как давно и как недавно это было!

В тот год я приезжал к родителям один, - супруга завершала воплощение давней своей мечты о высшем образовании.

Как обычно, мое растительное существование у родителей включало регулярное питание, прогулки, пляж и давало поэтому возможность спокойно поразмышлять.

Я уже пришел к тому, что мне надо что-то переменять в себе, а вот что и как, не знал. Как-то трудно шли перемены. Толковых идей о том, что делать, не хватало, вот я и задумался в очередной раз, как идеи рождаются.

Для меня уже было бесспорно, что первая ценность любого не только творения, но и всякого дела, - идея. Расскажите, покажите, да просто намекните на дельную идею, которую можно понять, – и большинство разумных людей ухватится за нее, разовьет и почти всегда получит полезный результат. Но вот почему некоторым людям приходят в голову толковые идеи, а многим – нет?

Я думал, может ли мозг сам по себе, без посторонней помощи, образуя случайным образом связи-синапсы, рождать идеи, и все больше склонялся к тому, что случайным образом не может. По многим признакам я видел, что мозг – это компьютер, в котором благодаря родителям, образованию и общению включены многие программы, управляющие поведением, и что я могу даже переписать некоторые свои программы или записать в мозг новые, но только, если мне подскажут идею этой новой программы, и если я приму ее сердцем. А что делать, если нужные идеи не подсказывают?

В общем, никак у меня не получалось, как мозг может родить идею. Он способен подсмотреть, прочитать, узнать от кого-то, воплотить, но как ему родить? Получалось, что акт рождения мысли созвучен вдохновению, и совершенно невероятным представлялось, как все это возможно устроить без связи с богом.

Неспешные мои размышления о высоком перемежались чтением книг, до чего в нашей семье все охочи.

Читать мы с родителями расходились по разным углам квартиры.

Отец после глазной операции опять все натурально видел, то есть одну луну, а не пять, четкие лица, а не бесформенные пятна, ветки и листья ивняка на другом берегу реки, а не зеленое марево вместо них. Он и читал, и гулял, - правда, остерегаясь проблем с давлением, прогуливался в одиночку, по собственному графику, медленным темпом, и не плавал. Зато мама успевала и плавать, и гулять, и читать, и хлопотать на кухне, обеспечивая многоразовое питание. Окруженный ее заботами, я мог помечтать, вспоминая себя в детстве. Оттого, что вокруг не было соответствующей обстановки, представлениям этим не хватало той четкости, какой мне бы хотелось.

Дом, в котором я вырос, был деревянный, одноэтажный, построенный дедом в ту пору, когда по Волге еще сплавляли лес, а дед работал на лесоторговой базе и мог привезти оттуда доски. Дом он построил на две семьи: свою и младшего брата. По нынешним меркам дом был скромным, но такими же, чуть лучше или хуже, были почти все добротные дома на нашей улице.

Улица в моем детстве была с тротуарами и местами мощена камнем. Машин тогда практически не было, а улица шла перпендикулярно направлению из центра города к окраинам, поэтому ничто не мешало мне и другим пацанам допоздна играть на ней в футбол. Соседние улицы тоже были составлены похожими домами. Иногда, правда, встречались двухэтажные дома, а на углах кварталов были и каменные купеческие постройки. Наш район был недалеко от красивого центра города с Кремлем, каналами и набережной. Это недалеко в детстве казалось далеким летними днями, когда расстояния увеличивались из-за пекла и недостатка тени.

В нашей половине дома было две комнаты: зал, в котором стояли сделанные дедом круглый дубовый раздвижной стол, комод и купленные уже моими родителями трюмо и диван на пружинах, и небольшая спальня с двумя железными кроватями и моим письменным столом. Еще были полутемные кухня и коридор, которым мы проходили на застекленную холодную веранду со столом и старым диваном, кладовка, в которой бабушка хранила в мешочках запас круп, муки, соли, сахара, бутыли с маслом и керосином, керосиновые лампы и многое другое, что может пригодиться, и крыльцо. Окна, выходящие на улицу, закрывались ставнями и запирались. Июльской жарой в доме с закрытыми окнами было прохладно, зимой – тепло от русской печки, объединявшей зал, спальню и кухню, которую в начале семидесятых годов заменили небольшой по площади и более удобной в обслуживании газовой. Наша половина дома казалась меньше соседской, в которой жили более состоятельные родственники. Впрочем, чужое всегда кажется больше и лучше.

По дому я мог судить о деде, который умер раньше моего рождения. Еще я мог судить о нем по чувствам к нему бабушки и мамы; жить без него им было трудно.

У нас, как и у всех соседей на улице, был небольшой двор с деревянными воротами и калиткой, в которые было хорошо побить большим мячом или маленьким мячиком клюшкой, вырезанной из прямого листа фанеры, или поиграть рядышком в теннис на самодельном столе. Во дворе был колодец, летняя кухня, дровяной сарай, мастерская, курятник, в котором вместо кур были опилки, для утепления укладываемых в землю на зиму виноградных кустов. Еще во дворе было два садика на насыпной плодородной земле. В ближнем росли небольшой виноградник, плохо плодоносящие яблоня и вишня; там же был огородик с помидорами и овощной грядкой, туалетом и топчаном. В дальнем садике, около другого дома нашего двора с жившей там татарской семьей, двумя рядами рос виноградник поздних сортов, кусты крыжовника и смородины, широкие листья хрена в самом дальнем углу, высокая вишня и был летний душ с бочкой на крыше.

От дома к колодцу и садикам вели деревянные мостки, по которым ходили после дождей. Редкие короткие дожди наливали во дворе лужу, в которой было удобно пускать кораблики. Когда лужа высыхала, земля приобретала исконный солончаковый вид, оттеняемый камышовыми зарослями у наклонившегося забора между дальним нашим садиком и садом татарской семьи. Камыш был очень хорош для изготовления свистящих трубочек.

Душными ночами родители и я часто спали в ближнем садике на топчане под самодельным марлевым пологом. Небо над нами всегда было звездное. Созвездий я знал несколько штук, и те, которые знал, всегда были видны. Но мне интереснее было не разбирать созвездия, а просто смотреть в небо.

Звезды были всякого размера, на фоне очень черного неба отличались цветом и мерцанием и так хорошо были видны и близки, что легко можно было представить себя среди них. Особенно, когда вылезешь из-под полога в туалет, и в уже прояснившемся от вязкой жары ночном воздухе слышишь стрекот кузнечиков страшишься очертаний строений и деревьев на земле, подрагиваешь, точно от холода, и чувствуешь начинающее подползать к сердцу удушье страха. А поднимешь голову к небу, и нервная дрожь уходит вместе со страхами, будто клеточки тела подстраиваются под нисходящую свыше энергию. И замираешь, но не от страха уже, а от радости, что звезды живые и колеблются вместе с тобой, и что они принимают тебя к себе… Теперь такого неба со звездами в городе не увидишь. Точнее, не прочувствуешь соединение с его бесконечностью…

Когда я учился в восьмом классе, мы переехали из старого дома в новую квартиру в блочной пятиэтажке. Родители долго ждали новоселья. Жить в квартире считалось тогда, да и теперь еще считается многими очевидным благом, подтверждаемым отсутствием лишних хозяйственных забот и наличием ванны и туалета не на улице или в ведре. Только бабушка не оценила эти блага и доживала свой век в старом доме. А после ее смерти дом продали.

Каждый год, приезжая к родителям, иногда я почти чувствую себя ребенком и ловлю себя на мысли, что возвращаюсь к чему-то недопонятому мной в детстве. Мысль эта обязательно теребит меня, когда я брожу знакомыми улочками старой части города и попадаю на ту, где жил в детстве, притягиваемый старым домом, давно определенным, как и другие строения этой улицы, под снос.

С каждым годом я вижу новые и грустные для меня изменения. Как постепенно разваливают дома. Как исчезают дворы. Как зарастают камышом огороды. Нового строительства на улице все не начинается, а разруха продолжается и усиливается.

Наша старая улица, какой я ее помнил, почти умерла, окруженная огромными строениями развлекательных центров и торговых комплексов. Улица теперь почти пустырь. Когда я привел на нее жену и пытался что-то рассказать ей о своем детстве, то почувствовал, что получается нехорошо, и перестал. Было понятно, что видимая убогость только во мне может родить какие-то чувства, соединяющие мои сегодняшние ощущения с образами родных мест детства.

В начале нашего квартала пока сохранился двухэтажный угловой купеческий дом с небольшим магазином на первом этаже вдоль главной дороги. Помню, что там продавали разливное подсолнечное масло и крупы. Когда у меня после покупок экономились копейки, я покупал там банку килек в томате и одно или два продававшегося на развес дорогого печенья со вкусным названием шакар-чурек. Теперь дом просел, и окна магазина, закрытые ставнями, вросли в землю. Железная дверь магазина тоже давно не открывалась, но три ступеньки к ней вниз с тротуара чистят, и мусора там не очень много. Но как же мне достроить ту мозаику, в которой у килек и шакар-чурека было свое место?

Двор этого углового дома был большой и хулиганский. В нем было много сараев и не было никаких садов-огородов. Жило там много семей, в которых пили и громко кричали друг на друга. Однажды там кого-то зарезали, часто кого-то или сажали в тюрьму или из нее выпускали. Сейчас в этом дворе пустой солончак, пристроек нет, одна глухая кирпичная стена магазина и забор.

Дальше за забором, если идти к нашему дому, нет двух или трех домов, которые я плохо помню. На противоположной стороне первые дома с угла остались, хотя и вросли почти по окна в землю. Но дальше за ними опять пустота, как раз там, где был еще один большой двор с узким бутылочным входом, без деревьев, в котором жило несколько семей. Этот двор был на границе моего круга уличного обитания, и я, если и забегал туда, то всего несколько раз. Помню, что там отравилась газом целая семья, и как их выносили под белыми простынками на улицу. Помню, что в освободившейся пристройке поселились приезжие из Саратова. У них была девочка, мой одногодок, которая пошла с нами в шестой класс. Эта девочка мне казалась красивой из-за улыбчивых ямочек на щеках и уже высокой груди. Она училась похуже других девчонок в классе, молчала и мило улыбалась, когда с ней разговаривали…

Наш дом держался долго и был порушен только в тот год, когда я приехал к родителям один. Когда я увидел на том месте, где он был, кучи хлама из досок, шифера, кирпича и тряпья, то круг моих воспоминаний замкнулся, и я понял, к чему стремился.

Чтобы разобраться в себе, мне нужна была соответствующая обстановка и сила, которой не хватало в моем настоящем. Вот почему раз за разом подсознание направляло меня в детство и юность.

Теперь круг замкнулся. Нужные декорации созданы. Осталось их оживить.

Ира (3)

Самой взрослой девочкой в нашем классе казалась Ирина. Моя мама жаловалась на ее родителей – с третьего класса они не ходили на собрания и не следили за школьными успехами дочери, предоставив ей полную самостоятельность.

Невысокая, худенькая – как большинство девчонок в мое время, - с заурядной внешностью, от которой я запомнил всегда подкрашенные глаза с почти полностью выщипанными бровями, Ира рано научилась держать дистанцию, - этим и выделялась. Была у нее определенная стать, легкая манерность отношений, которые я ошибочно принимал за налет порочности. Она довольно хорошо училась, с четверками только по точным наукам и поведению. И хотя не считалась среди самых лучших, бравших усердием и прилежанием, учеба давалась ей легко, как мне, - я это чувствовал.

В классе только две девочки с косичками - Лариса и Катя, почти отличницы, обращали на меня внимание Я в разное время сидел с ними на одной парте, мы обменивались подарками 23 февраля и 8 марта, у Ларисы я однажды был на дне рождения.

Другие одноклассницы воспринимали меня благосклонно равнодушно. Хоть я и умел решить все, что задавали, помогал и давал списывать, не смеялся над ними и не задирался, но был маленького роста, лопоух и себе на уме. Толкаться со мной на переменах в школьном дворе им было неинтересно. Там они боролись за внимание парней красивых, высоких, дерзких, с басящими нотками в голосе и пробивающейся растительностью на лице. В компании этих ребят иногда я слушал рассказы самых озорных о некоторых привлекательных девчонках, прощавших разные шалости, будто бы допущенные нечаянно, вроде ощупывания груди или скользнувшей в трусы руки.

Ирину мои одноклассники тоже пытались прижимать, но она умела уходить от провокаций и колко посмеяться над неудачниками. Она казалась по-житейски умнее самых высоких, взрослых и наглых одноклассников. Тем непонятнее для меня было, почему она хоть и редко, и как будто спросонья, но разговаривала со мной, когда мы с ней пересекались по пути в школу и обратно.

После восьмого класса хулиганы из класса ушли, поэтому на летней отработке в колхозе, где мы целый месяц до обеда пропалывали помидоры, а потом до вечера пытались чем-то занять себя в бараке, где жили, обошлось без озорства. У меня осталась фотография того времени, на которой мы в поле, одетые, кто во что горазд. Я в самодельной пилотке из газеты, какой-то полинявшей робе с закатанными рукавами, смешных пузырящихся штанах. Девчонки кто в шортах, кто в штанах, почти все в платках, завязанных сзади. Ирина тоже в платке и в клетчатой мужской рубашке, завязанной узлом на животе, на худом заостренном лице читается, как и у всех других девчонок на фотографии, то ли настороженность, то ли тоска.

Как ошибается наша память! В колхозе девчонки запомнились мне другими – взрослыми и уверенными в себе. В бараке мы жили в больших комнатах по восемь и более человек в каждой. Хорошо помню, что опасался заходить в комнату к девчонкам. Один раз только к ним зашел, в компании с двумя одноклассниками, когда делать вечером было уже совершенно нечего, - и оказался объектом подшучивания.

В комнате было пять девочек, они сидели на двух кроватях друг против друга и рассказывали страшные истории, что-то про черного человека. С нашим приходом рассказ расстроился, начались заигрывания с ребятами. Потом они собрались играть в бутылочку, а Ира стала настаивать привлечь к игре меня.

«С двумя целоваться неинтересно», - убеждала она подружек. – «Илью надо растормошить. Наверное, он и не целовался еще. Неужели мы его не научим?»

Я все время сидел молча, чуть в стороне. Как подсказывала интуиция, целоваться со мной никому не хотелось. Но Ирина была здесь заводилой. А она уже все решила.

Сдвинули вместе две кровати, расселись на них кружком, принесли пустую бутылку.

«Илья, иди к нам», – позвала Ира. – «Не бойся, мы не страшные».

На меня смотрело много глаз, пришлось подчиниться.

Парень и девушка, на которых укажет бутылка, должны были целоваться в губы. Целоваться при всех не только мне казалось нелепо и неловко, но отказать было нельзя. Каждый поцелуй вызывал нетерпеливое ожидание зрителей, взрыв хохота и подтрунивание над теми, кто закрывал глаза или имитировал.

Когда я целовался, то есть скорее пытался, потому что не умел, то среди десятка глаз почему-то особенно колким мне казался взгляд Ирины. Точно она пыталась просветить меня насквозь. И вообще я чувствовал себя напряженно до тех пор, пока не выпал жребий с ней поцеловаться. Она мягко прижалась к моим губам, потом резко их сжала и быстро оторвалась. «Не понравилось?» - спросила она. Я не понимал, что в этом может нравиться, и пожал плечами. Она рассмеялась. Мне показалось, что после этого ее интерес к игре пропал. Вместе с ней и всем остальным ребятам стало как-то неинтересно, и мы быстро разошлись. Я – с облегчением и памятной меткой о неприятности, которая может случиться, когда необдуманно присоединишься к группе людей и должен будешь выполнять их условия против собственной воли, потому что групповая воля и интерес сильнее. Это показалось опаснее тех пионерских и комсомольских мероприятий и обязанностей, заорганизованность которых вызывала некоторое внутреннее сопротивление. Там не чувствовалось силы. Там было абстрактное внешнее идеологическое давление, которому мы подчинялись по обычаю, как дети подчиняются непонятным им требованиям не самых умных родителей.

Последний раз в школе мы пересеклись с Ирой в конце третьей четверти девятого класса, когда после урока истории меня, ее и еще двух девочек, учившихся на пятерки, попросил задержаться наш новый учитель. Он появился после Нового года. Говорили, что приехал из Казахстана. Это был смуглый худощавый пятидесятилетний мужчина чуть выше среднего роста, с черными как смоль зачесанными назад волосами и смуглым морщинистым лицом старого курильщика, с густыми черными бровями, оттеняющими глубокие карие глаза. У него было простое имя, которое я забыл, - пусть будет Иван Иванович. Одет он был всегда одинаково - в застегнутый на все пуговицы скромный черный костюм и черные туфли. На груди - орденская планка с четырьмя лентами. На правой руке - тонкая черная перчатка.

Он попросил нас присесть за первую парту перед учительским столом, зачем-то вытащил из кармана и положил на стол начатую пачку папирос «Беломорканал» и коротко попросил нас ему помочь. Нужен был человек, который бы смог достойно постоять за честь школы на областной олимпиаде по истории. По этому предмету олимпиад в нашем городе раньше не проводили, и он полагал, что у нас есть шанс отличиться.

«Директор посоветовала мне попросить Илью. Что скажете?», - спросил он.

У нас была обычная городская школа с учителями-женщинами, старающимися обеспечить усвоение классом стандартной программы. Никаких факультативов, дополнительных занятий и репетиторства тогда не было, если не считать пионерских поручений подтягивать слабых учеников. Поэтому победители школьных олимпиад по различным предметам, если они не самообразовывались дополнительно, на состязаниях с участием ребят из специализированных школ и классов шансов обычно не имели.

Я знал об этом с четвертого класса, когда разобрал подаренную учительницей книжку олимпиадных задач по математике и занял третье место на районной олимпиаде. С тех пор меня посылали на олимпиады по всем предметам, даже на конкурс чтецов, невзирая на плохую дикцию. Состязаться мне нравилось, особенно по точным наукам, где получалось иногда отличиться и на городских, и на областных олимпиадах. От этого была польза – удовлетворение честолюбия, уважение учителей, большая свобода, гарантированные отличные оценки.

Но история не была моей любимой дисциплиной, и я не хотел подводить учителя. Кроме того, последняя олимпиада, в которой я участвовал, нанесла удар по моему самолюбию.

Это была областная олимпиада по физике. Она проходила в педагогическом институте в два тура. После первого, теоретического, я был на втором месте, а на экспериментальном туре потерпел полный провал, не выполнив ни одного задания, - работать руками в школе не научили, а сообразить самостоятельно, что с чем соединять, чем и как измерять, не получилось. Вдобавок по пути домой я попался под руку двум хулиганам. Я отдал им всю мелочь, какая была в карманах пальто, но меня все равно отвели на пустырь, показали там нож и отпустили только тогда, когда убедились, что я испугался.

Пока я все это соображал, две девочки согласились с мнением директора, а Ирина заупрямилась.

«Иван Иванович, почему Илья? - спросила она с непривычной горячностью. – Мне история нравится, я хочу попробовать. Я постараюсь».

«Тут мало старания,- сказал Иван Иванович. –Это будет письменное испытание. Илья хорошо пишет, понятно. И он не растеряется».

«Если Вы думаете, что я растеряюсь, то сильно заблуждаетесь. Я не такая легкомысленная, какой Вы меня представляете. И если хотите знать, я много читаю, - продолжила она свою атаку. – Вы не должны меня останавливать. Я на Вас пожалуюсь».

Учителя как будто передернуло: «Да, Ира, ты можешь жаловаться. Только насколько это будет разумно, если мы будем жаловаться друг на друга?»

Я знал, что девчонки прозвали Ивана Ивановича «черным человеком» и побаивались его. Тем удивительнее было видеть Иринино упрямство по такому пустяку.

«Иван Иванович, пусть Ира пойдет, раз хочет, - поддержал я ее. – Чтобы хорошо выступить, нужны знания сверх программы, которых у меня нет. Нужна дополнительная подготовка. Я не хочу Вас подводить».

«Ну, хорошо, - сказал Иван Иванович. – Давайте мы поступим таким образом. Я прошу Илью не отказываться. Ирина тоже будет участвовать. Готовьтесь оба, я на вас надеюсь».

На следующий день Иван Иванович вручил мне толстый синий том «Истории КПСС» и попросил за два оставшихся дня разобрать начало книжки, где рассказывалось о создании партии большевиков.

Чтение оказалось неожиданно занимательным. Я тогда первый раз столкнулся с литературно-протокольным стилем изложения материала, подобный которому видел позже в некоторых аттестационных делах соискателей ученой степени, когда тени выступлений и сумбурных дискуссий проступают из затушеванного и логически правильного их изложения, а неизвестные фамилии приобретают живые голоса, которые при желании можно услышать.

Плеханов, бундовцы, Мартов, Ульянов, второй съезд РСДРП, большевики и меньшевики - вместо борьбы давно умерших людей я чувствовал борьбу живых идей. Борьба эта, умело изложенная сухим закрытым текстом, не казалась мне завершенной. Она имела многоуровневый смысл и должна была иметь современное продолжение.

Мое время на подготовку закончилось, когда я читал про третий съезд партии. Оценив непрочитанное, я понял, что всю книгу мне не осилить, закрыл ее и спокойно уснул с убежденностью в ожидающей меня неудаче.

Каково же было мое изумление назавтра, когда среди трех членов комиссии я увидел Ивана Ивановича, а на школьной доске в аудитории престижной школы с гуманитарным уклоном - записанные мелом олимпиадные задания. Первый вопрос – анализ статьи «Памяти Герцена», которую благодаря Ивану Ивановичу половина нашего класса выучила наизусть. Два других – про второй съезд партии и большевиков.

Прочитанное накануне жило в моей памяти и с удовольствием ложилось стройными линейками на белые проштампованные тетрадные листы в клетку. Ответил я лучше всех. Иван Иванович, вышедший в коридор перекурить, поздравил меня еще до объявления результатов.

Ира написала плохо и ушла, не дожидаясь результатов. Мой успех ее покоробил. Мне показалось, что она заподозрила какой-то подвох и даже хотела меня расспросить об этом, но не решилась. Я был этому рад.

Иван Иванович после олимпиады меня почти не замечал и серьезно говорил со мной только один раз. Это было в конце девятого класса, когда я собрался уезжать в физико-математический интернат, собирал справки и иногда приходил из-за этого в школу не к первому уроку.

Иван Иванович стоял у окна, дожидаясь звонка на перемену, и, увидев меня, подозвал к себе.

«Слышал, ты уезжаешь? Как у тебя получилось?» - спросил Иван Иванович.

«Случайно. На олимпиаде по физике приглашали сдавать экзамен в эту школу. Я не собирался, но на олимпиаде провалился. От обиды пошел сдавать экзамен и набрал нужные баллы. Прислали приглашение. После интерната легче поступить в университет. Решил ехать».

«Многое происходит случайно, вот что я тебе скажу. Но во всем есть смысл. Может, у тебя получится. Здесь-то точно не получится. А там все может быть».

Он подумал и продолжал: «Наверное, парень, тебе повезло. Тут ты ничему не научишься и знаний толком не получишь, потому что ты с ними здесь не нужен. Будешь только мешать. А вы должны их переломить. Ты способный, тебе дали шанс. Постарайся им воспользоваться».

Я не понял, кого мы должны переломить, но слова Ивана Ивановича на всякий случай запомнил.

Ирину после школы я видел однажды во время зимних каникул на втором или третьем курсе. Она вывалила на меня кучу информации об одноклассниках. Рассказала, кто из нашего класса и где учится, что в столице я один, что она мне завидует и обязательно расспросит о моих успехах в следующий раз, а теперь ей надо бежать на заседание научного кружка.

Она была в лучшем девичьем возрасте. Можно было даже сказать, что она похорошела, если бы не портившие ее совершенно выщипанные брови, появившиеся морщинки на лбу и переносице и почти мужская твердость во взгляде.

Я слушал ее молча. У меня не было успехов. И мне было стыдно увидеть себя ее глазами - в старом школьном пальто с воротником и потерявшей форму кроличьей шапке. Поэтому я даже обрадовался, когда она убежала.

Больше мы не виделись, но я всегда был в курсе ее жизненных событий с маминых слов.

Ира с красным дипломом закончила исторический факультет и поступила в аспирантуру.

Вышла замуж, родила двух детей. У нее были проблемы с мужем, она его даже выгоняла, но потом сошлась с ним снова.

Довольно успешно работала преподавателем в педагогическом институте. Рано защитилась. Стала доцентом. Я хорошо запомнил, как мама обрадовалась моей диссертации еще и потому, что могла теперь рассказать Ире при встрече, что ее сын тоже не лыком шит.

В начале нулевых годов у нее был конфликт на кафедре, после которого ее уволили и в тот же год восстановили. Потом она защитила докторскую диссертацию, стала профессором и заведующей кафедрой.

Я не знаю, какую историческую проблему она решила. К тому времени я уже насмотрелся на ученых даже в метрологически состоятельных точных науках и мог представить себе, как ломала себя Ирина, делая карьеру на периферии в постоянно переписываемой области наук. Представление мое об этом было грустным, и рассказы мамы об ученых успехах одноклассницы меня не радовали. Считая, что ее закрутил околонаучный водоворот, я вспоминал, как горячо Ирина стремилась отличиться на олимпиаде по истории. Мне было жаль думать, что, вероятнее всего, она ошиблась со своей мечтой. И что, как умная женщина, знала об этом.

Несколько последних лет новостей о ней не было. Мама ее не встречала и думала, что Ира переехала. Мама помнила советское время и решила, что заведующая кафедрой не может жить с двумя детьми в старой двухкомнатной квартире, оставшейся ей от умерших родителей. Но оказалось, что Ира не переехала, а с переменным успехом боролась с раком, навалившимся на нее после развода с мужем.

Мама рассказала об этом год назад, увидев мою худую и неунывающую одноклассницу, декана факультета, в онкологии. А в этот приезд я узнал, что она умерла, стремительно сгорев за полгода.

Я не очень удивился этой новости, чем расстроил мою постаревшую маму. Она сказала, что Ирина всегда расспрашивала обо мне, и что у меня черствое сердце.

Я не стал расстраивать маму еще больше рассказом о том, что рак – это информационная болезнь, часто настигающая людей, тратящих свою жизненную энергию на соблазнившее их мертвое дело.

Зина (4)

Все-таки я продолжаю верить, что люди и должны и могут относиться друг к другу сердечно. Возможно, это не очень рационально, поскольку при первых встречах получается замечать только хорошие стороны человека, но, с другой стороны, - помогает возникновению незримых дружеских связей, которые мы так ценим и которые невозможно приобрести, если ни во что не верить и всегда быть настороже, стремясь вовремя углядеть плохое.

Конечно, бывает тяжело, когда, доверившись, ошибешься. Впрочем, судьба любит и хранит тех, кто верит; меня она тоже хранила, а те удары, от которых не уберегла, помогала пережить.

Еще один удар от прерванного товарищеского чувства доставил мне Андрей Андреевич – тоже старый знакомый. Сегодня он успешный и богатый человек. Многие, завидуя и не любя, называют его барином…

 

Андрей Андреевич многодетный вдовец. Его жена умерла четыре года назад, оставив ему на попечение трех взрослых дочерей и пятилетнего наследника капиталов. После смерти жены кроме денег ему интересны собственный загородный детский лагерь и частые заграничные вояжи, впечатлениями о которых он делится в бане. Перед моим отпуском он рассказывал об очередной такой поездке. На этот раз он был не в Штатах, Франции, Австрии или Португалии, а в нашей Анапе, на семинаре по индустрии детского отдыха.

Получилось так, что мы отстали от других парильщиков нашей компании, несколько раз заходили в парилку вдвоем, постучав друг друга вениками, и с благодатью телесного очищения мне вспомнилась старая приязнь, бывшая между нами. Может, и у моего компаньона сложилось хорошее настроение, или он почувствовал мое расположение, - в общем, душевно расслабился в ответ и между заходами в парилку рассказал о знакомстве с женщиной, которую, как мне показалось, я узнал.

Яркость восприятия рассказа Андрея Андреевича мне добавило пограничное с болезнью состояние, которое я тогда испытывал и которое пытался выгнать банными процедурами. Дело в том, что он познакомился, заболевая простудой, которую получил, купаясь в холодном море. И рассказ про его болезнь вкупе со знакомством соединился с моей борьбой за собственное здоровье, родив в ночном поту сон, в котором я словно переживал его чувства.

Представить в полусне-полубреду взволнованное море и пустой песчаный берег поселка близ Анапы труда мне не составило, потому что я там был и как раз в близкую к рассказанной, не удобную для купаний погоду, когда солнце прячется в задумчивой дымке, а сильный ветер гонит волны на берег, переворачивает пляжные скамейки и забрасывает песком ближние к пляжу торговые точки и асфальт. Сложнее было бы справиться с представлением гостиницы, в которой проходил семинар, и о которой Андрей Андреевич сказал, что одну звезду из четырех ей нарисовали авансом. Повезло, что про семинар и гостиницу в его рассказе было мало, а вся завязка истории и ее развитие были у моря и в штормовую погоду, - это и приснилось.

Поначалу я долго ехал в темноте, слушая морской гул и вой ветров и чувствуя жар сильно разгоряченного во время банкета тела, хоть и обдуваемого порывистым свежим ветром, но мало на это реагирующего. Постепенно вокруг стало проясняться, и я увидел под собой китайский квадроцикл, взятый напрокат у прячущихся от ветра в куртках с капюшоном местных джигитов, и начал узнавать местность, по которой ехал.

Одной моей половине еще было жалко денег за почасовую аренду машинки, потому что это была какая-то неразумно дорогая и неподходящая цена, - и это был я и моя жадность, задушившая в свое время желание промчаться по косе до Тамани. Другая моя половина денег уже не считала и догоняла два других квадроцикла с москвичами, утянувшими меня из-за банкетного стола проветрить мозги.

Я гнал мимо песочных куч в виде вала, сложенного стихией вдоль всего равнинного берега и отделяющего пляж от первых к морю строений. Взгляд стремился вдаль, к видному как на ладони городу, кажущемуся игрушечным на фоне мутных гор, а по пути цеплялся за выглядывающие из-за вала новые пансионаты, за проходы от них к морю и за перекатные ложбины по склону и верху вала, где среди песка укоренились невысокие кривые деревца и кустарники.

Когда многоэтажки Анапы приблизились и четко нарисовались горные силуэты за городом, соперники-москвичи затеяли разворот на полном ходу, чуть не столкнулись и заковырялись в песке. Я удачно объехал их по широкой дуге и полетел обратно вдоль самого моря, накручивая газ, первым, и в полном восторге от скорости и поднявшихся на море волн.

Проигравшие москвичи ушли продолжать застолье. А я погнал дальше, держа взглядом дрожащие на горизонте высокие берега Тамани и слушая волнующую торжественную музыку, наполнившую душу.

Потом музыка смолкла, и мне перестало быть хорошо одному. Коса между штормящим морем и тихим лиманом казалась бесконечной. Тамань приближалась неохотно. Я заскучал и решил вернуться.

Расплатившись с джигитами, я пошел посмотреть, как высоко поднимающиеся на мелководье волны с пенными барашками катают маленькую сбитую женщину в открытом красном купальнике.

Час назад, когда я уезжал, она тоже купалась, и почему-то непременно мне понадобилось узнать, отчего ей не холодно. Ведь хотя редкие отдыхающие еще гуляли по пляжу в шортах и футболках, и вода в море, как говорили, не остыла, - купальщиков были единицы. Можно было сказать, желающие купались по очереди, по одному, вытирались, переодевались и уходили - все же ветер был неприятный, пронизывающий насквозь, - а дама в красном все купалась и купалась, почему?

Я снял костюм и туфли, остался в белой рубашке и трусах и пошел узнавать у нее, почему.

Дама сказала, что не столько замерзла, сколько устала бороться с волнами, но все равно ей так нравиться плавать, что трудно уйти. Она уже пыталась уходить: спряталась от ветра за заколоченной верандой летнего кафе и вытерлась полотенцем. Но тут выглянувшее на минутку солнце подсказало ей, что не для того она столько лет мечтала поплавать на волнах, чтобы потерять вечер, потея в банкетном зале, и она опять побежала в море.

Так я узнал, что эта женщина из наших, семинарских, и что она меня видела на пленарном заседании и в ресторане.

Расспрашивая, я ходил по щиколотку в воде, чтобы не замочиться, но брызги волн доставали, особенно от некоторых нежданно высоких и вылетающих на берег парой, друг за другом. Трусы мои в итоге намокли, и я решил поплавать за дамой. Уж больно азартно она бежала к волнам и лихо приплывала на них обратно, когда у нее получалось приплыть, или визжала восторженной девчонкой, когда волна била ее в спину и поворачивала. Сбросив на берег рубашку, я стал забегать в море наперегонки с ней, радуясь, что мне удается забегать дальше, а у волны не получается сбить меня с ног. Подныривая под высокие волны с поднятыми со дна и липнувшими к коже песочком и водорослями, я чувствовал привкус соли во рту, с каждым нырком все более сильный, а когда выныривал и плыл на волне, - радость покорителя стихий.

Бегал и плавал я не долго. Надоело, когда рот просолился, кожа загорелась, и кончились силы, неразумно потраченные на демонстрацию молодецкой удали.

Море порядочно отнесло нас от моих вещей. Дойдя к ним под порывами ветра, я понял, что не только устал, но и замерз.

У Зинаиды, как звали мою новую знакомую, кожа горела ярче моей, но она не показывала, что ей холодно. Наверное, женщине помогал жирок в обычных для сорокалетней дамы местах. Круглое лицо, боевые глаза, маленькая, фигуристая, с животиком, - не худая, но и полной ее назвать язык не поворачивался. А годков, как я узнал позже из анкеты, ей оказалось побольше сорока, которые можно было предположить с первого взгляда.

Увидев, что я замерз, она чуть не силой заставила меня переодеваться. Подчиняться этой малышке было смешно, но приятно.

Я вытерся ее большим полотенцем и оделся, натянув брюки на голое тело. Возвращались мы быстрым шагом, но до гостиницы согреться у меня все равно не получилось – ветер весь путь подгонял в спину, пронизывая насквозь.

На следующий день солнце после обеда снова спряталось в дымке и высоких облаках, а шторм разошелся покруче. Море на горизонте было черных оттенков, покрыто веселыми барашками, и только у самого берега приобретало приятный зеленый цвет. Ветер с удвоенной силой гнал волны. Самые сильные их них доползали по берегу почти до вала. Песок на пляже весь был не только холодный, но и мокрый, с лужами. Скамейки с навесом, стоявшие за синим заборчиком, все были повалены ветром и добавляли беспорядка. Редкие на берегу люди кутались в куртки и капюшоны. Несколько пожилых женщин шлепали вдоль воды босыми ногами, выглядывая ракушки, а два тела с животами в закрытых купальниках стояли на карачках среди пенных набегов, вылавливая и выковыривая самые большие морские дары.

На всем побережье до Анапы никто не купался. Кроме знакомой уже мне пляшущей на волнах фигуры, поменявшей красный купальник на черный.

Пляжные раздевалки тоже были разгромлены ветром, но среди поваленных скамеек с навесами можно было найти укромный угол, чтобы переодеться. В этот раз одел я на себя много чего, и одежки снимал через не хочу - со вчерашнего дня никак не мог согреться.

В отсутствии алкоголя вода казалась холодной. Уходящие с берега волны завораживающе подметали обнажающееся дно и неожиданно вздымались навстречу, мешая прорваться на глубину без нырков. Я пару раз заплыл и устал. Катание на волнах слишком быстро заканчивалось выносом на мелководье. Ковыряться же у берега в пенных бурунах с песком и водорослями или стоять, подставляя под удары волн бока и спину, как нравилось Зинаиде, было не так интересно, а главное, холодно.

Но все равно сам факт встряски организма и купания в непогоду, когда другие, умные, только испуганно смотрят и жмутся от холода, доставил мне приятных ощущений.

С пляжа мы опять уходили вместе с дамой. Ветер гудел и подталкивал нас в спину, босые ноги вязли в песке, которым наполовину занесло проход в валу. Кучи песка были и внутри ближних к пляжу пустых торговых павильончиков, где можно было спрятаться от ветра, обуться и оправить одежку, - и на асфальтовой дорожке, ведущей в поселок.

Гордая бодрость после плавания скоро прошла, а вместо нее опять появилась и немного беспокоила внутренняя дрожь. Я вспомнил, что было холодно ходить в носках по гостиничным полам и завернул в торговые ряды. Хотел купить тапки или шерстяные носки - выбрал теплые вязаные следы. Послушавшись внутреннего голоса, подошел к ларьку с фруктами и спросил мед. «Заболел?» - озвучила мою догадку худенькая, в утепленной черной куртке и черной юбке до пят продавщица кавказских кровей, протягивая баночку в виде фигурки медвежонка и лимон.

Весь вечер, до ночи, я заставлял себя пить чай с медом и лимоном. Напившись, лежал под одеялом, в одежде и купленных следах, отбрасывая малодушные мысли о том, что зря отказался от предложенных Зинаидой таблеток.

Температура чувствовалась все явственней, веки тяжелели, потеть не получалось, уснуть тоже. Перед глазами мелькали пенные гребни волн, мелкий белый песочек, крупные морские чайки, полоса ракушечника, покалывающего ноги, и круглое лицо заботливой Зинаиды, снова и снова как будто заходившей ко мне с бутылью воды, большой кружкой и кипятильником. Не выдержав ее очередного появления, я поднялся с кровати и пошел за ней, дрожа всеми членами. Она вела в ночь и в сторону морю. На берегу женщина разделась и зашла в воду, пропав в темноте, а я не пошел, остался ждать ее на песке, ничего не видя. Дрожал и ждал, надеясь, что она скоро вернется и поможет мне согреться, все ждал и ждал, до истомы и почти до утра, когда только и удалось пропотеть и забыться.

Утром температуры как не бывало. В изломанное тело пришла легкость. Беспокоил желудок, отдавал резями. Хотелось пить, но если чай, то без меда.

Перед обедом по плану семинара стоял мой доклад о новых игровых технологиях и организации детского самоуправления. Выступил, как обычно хорошо, вызвав дискуссию. На обеде подсел за столик к Зинаиде и демонстрировал суперменство, чувствуя возвращение привычной уверенности в своих силах. Особенно после супчика, когда рези в желудке прошли.

Показалось, что Зинаида смотрела на меня, раскрыв глаза. Можно было пользоваться женским расположением, но спешить не хотелось.

Возникшая взаимная приязнь особенно почувствовалась, когда мы договаривались с ней продолжить традицию совместного купания в море в любую погоду.

Шторм стих. Море раскрасилось зелеными у побережья и синими на глубине, все более насыщенными с расстоянием, полосами. Взгляду, упирающемуся в горизонт, казалось, что вода поднимается к небу. Ветер переменился, дул с берега, поднимая зыбь. Дамы пенсионного возраста с закатанными выше колен штанами бродили вдоль моря, собирая в пакеты вынесенные штормом ракушки. Двое рабочих с помощью экскаватора поднимали разбросанные за синим заборчиком скамейки. Жирные чайки, гладкие белые и коричневые с остатком пушка, родители и птенцы, догнавшие по размеру родителей, важно вышагивали по песку в поиске добычи и противно кричали на близко подходивших к ним людей.

Вода в море стала еще холоднее, остывала с каждым днем. Я сплавал до буйков и вылез, помня про недавнюю болезнь и остерегаясь.

Мысль о болезни произвела в голове неожиданное разрушительное действие, смешав чувства, события, людей и картины.

Зинаида вдруг представилась в нескольких лицах.

Выбравшись из моря с капельками воды на животе и плечах, она наложилась и на образ дамы, заведенной вечерними ресторанными плясками, с горящими глазами и капельками пота на шее, стекающими за ворот платья на спине, и деловой женщины, раскрывшей глаза на предложение поработать в моем лагере, и задумчивой подруги, бредущей по колено в успокоившейся лазурной воде и говорящей перед отъездом о том, что октябрьское бабье лето все-таки наступило, но не для нас.

Пышущая рабочим здоровьем пожилая полная адыгейка в темно-синем платье с выцветшими цветами положила на песок блестящую отмытым металлом большую посудину, пересекла наш путь и, зайдя в море по грудь, с нескрываемым удовольствием принялась омывать руками лицо и шею.

Один за одним, как на параде, проехали в сторону Тамани рыбаки на мотоцикле с коляской, «Ниве», старых «Жигулях» и двух новеньких серебристых пикапах.

Мы с Зиной были на пляже и одновременно гуляли по верхней центральной улице поселка, застроенной новыми домами и частными гостиницами, кичащимися псевдоевропейской отделкой, где вереницей ехали машины и команды велосипедистов-подростков, юношей и девушек, выбравших спорт вместо учебы. Другие подростки спортивного вида ходили по этой улице и ближним проулкам от гостиниц до здоровенного дворца спорта, выстроенного перед заболоченными берегами лимана. Мы тоже шли по нарядной центральной улице, не собираясь удаляться от нее в степь, где курортный праздник заканчивался обычной жизнью.

Раздвоившаяся Зинаида обещала сразу не отказываться от предложения поработать вместе, а ровное море опять словно поднималось к небу на горизонте и непременно надо было объяснить себе этот оптический обман до ответа на вопрос, зачем мне эта женщина, и чего я от нее хочу…

***

Очнувшись, я долго и лениво соображал, что со мной было, и чьими глазами смотрю в окно на рассветное небо – своими или нет. На фоне трудно прокручиваемых дум потное облегченное тело радовалось, что в этот раз баня помогла, и болезнь удалось застать вовремя.

Можно было подниматься, но я еще какое-то время попереживал, разбирая, что в привидевшемся было от моих ощущений и памяти, а что я нафантазировал на тему скромного банного разговора. А нафантазировал ли? Может быть, подсознательно прочитал невысказанное по глазам Андрея Андреевича и на том же уровне просмотрел то, что меня обеспокоило?

Я немного знал покойную жену Андрея Андреевича и их отношения, и думал до этого, что он однолюб. Узнать о другой женщине в его жизни оказалось неожиданным. И очень не хотелось, чтобы ею оказалась Зина из моего детства.

Зина, которую я знал, - дочь старой маминой подруги, тети Аси. Последний раз я видел Зину лет десять назад, на одном из семейных праздников, на которые пришелся мой приезд. В этом году был похожий случай. Приближался юбилей мамы. Обещали прийти многие старые знакомые, и Зина тоже. Так что загадка, которую загадали Андрей Андреевич и мой болезненный сон, скоро могла разрешиться.

Зину я помнил по детским играм лет примерно с шести и до пятого или шестого класса школы. В этих играх у меня было три круга: ближний, средний и дальний. Ближний круг составляли ребята из соседних дворов. Я видел их по несколько раз на дню, знал, как облупленных, бывал у них дома, знал, как зовут их родителей и почти всех родственников. Ближних ребят было мало, играть в кости-«альчики», футбол или войнушку-догонялки вдвоем или втроем часто было неинтересно.

Ребята с соседних кварталов и улиц образовывали дальний круг. Многих из них я видел в школе, но встречались и совсем не знакомые, которых следовало опасаться. Один раз футбольная игра с чужой командой чуть не закончилась дракой. В другой раз три дальних пацана, прищуриваясь, сплевывая сквозь зубы и осторожно матерясь, какими-то хитро летящими свинцовыми битами выиграли все наши «альчики» – простые и раскрашенные, большие и маленькие. В третий раз я, выказывая смелость, увязался за компанию с ними бросать снежки в проезжающие машины, пока меня не поймал водитель одного из грузовиков и не отвез в школу к директору.

В средний круг входили все ребята нашего квартала, за исключением крайнего хулиганского двора. Я здоровался с их родителями, хотя не всех знал по имени-отчеству и мало у кого бывал дома. С ними получались две хорошие футбольные команды и отряд для догонялок по всему кварталу, с лазанием по заборам, крышам сараев и заросших камышом задов дворов. Это был самый веселый круг, где никого из ребят можно было не бояться. В него входила и дочка тети Аси. Семья тети Аси жила на соседней улице. К ним можно было быстро попасть проходным двором, под собачий лай за заборами из серых неровных досок, сколоченных поперек. Я часто бегал туда, выполняя роль телефона, которые были тогда редкостью, и заодно звал поиграть Зину. Если ей разрешали, она с удовольствием присоединялась к догонялкам на нашей улице. Зина была озорным маленьким чертенком, на два года младше меня.

Их дом был хуже нашего: крыльцо кренилось к земле, в прихожей было темно, в комнатах, меньших по площади и высоте, скрипели и прогибались подгнившие полы и отклеивались от стен обои. Тетя Ася жила с мамой и мужем, которого я редко видел, но неприятный запах которого – спутник пьющего работяги - постоянно чувствовал. Из-за него тете Асе редко удавалось уговорить меня остаться попробовать ее пирожки с чаем. Только иногда удавалось, - когда я был особенно голоден, и от запаха печева кружилась голова, - и только до тех пор, пока я не стал свидетелем отвратительной сцены, когда, не постучав, залетел в дом прямо под руку ее мужу.

С сумасшедшими глазами, пьяный и страшный, он кричал на маленькую и бледную тетю Асю, которая, поджав губы, молча стояла перед ним в углу, пряча за сгорбленной спиной круглолицую дочку. Бабушка Зины сидела на железной кровати у противоположной стены и сипела, покрывшись багровыми пятнами.

«Убью!» - услышал я и подбежал к тете Асе.

Она прижала меня к груди, закрыв руками: «Это Варин сынишка. Не бей его. Меня бей. Убей, если я виновата».

«Я вас всех, с…, поубиваю!» - он жутко закричал и стал бить ремнем по стульям, кроватям, столу, - по всему, что стояло в комнате.

«Беги, Илья, беги домой», - подтолкнула меня тетя прочь, когда он оказался к нам спиной.

Я убежал и, пролетев на одном дыхании до своего дома, с порога стал звать на помощь.

Отец не бросился сразу за мной, как я надеялся, а стал советоваться с мамой.

«Он же убьет ее!» - лез я к ним, чуть не плача, пока они не решили пойти, наконец, вдвоем, оставив меня дома.

Их не было больше часа. Бабушка моя тоже почему-то задерживалась в своей церкви. Мне было страшно. Мой отец никогда так не кричал на маму. Никогда до этого я не видел людей в образах возможных убийцы и жертвы.

Когда родители с бабушкой, которую они встретили по дороге, вернулись, я сидел на диване, без света, хотя уже стемнело, и с ужасом представлял тетю Асю в крови.

Меня обняли, пожалели и сказали, чтобы я выбросил дурь из головы. Ничего страшного не случилось. Все хорошо. Это обычная семейная сцена, которую мне лучше забыть.

Через год после драки, которую я видел, тетя Ася развелась, а вскоре ее семью переселили в пятиэтажку на другом конце города. Им дали квартиру на последнем этаже. Лучшим местом там мне казался балкон. Вся моя жизнь до этого протекала на земле, и с непривычки на балконе казалось жутковато, приходилось преодолевать страх высоты, – но это меня и привлекало. Еще мне нравилось, что у Зины появилась отдельная комната с большой картой страны на обратной стороне книжного шкафа и глобусом на письменном столе. Все остальные восторги по поводу квартиры я не понимал. У нас дома и на нашей улице мне казалось гораздо лучше, несмотря на разные бытовые неудобства, которые даже не отложились в памяти.

Мужского духа в семье тети Аси больше не было, атмосфера стала специфически женской - пироги, цветы, тряпки. Седая благообразная бабушка, с которой надо обязательно поздороваться, заботливая тетя, всегда откладывавшая ради гостей дела на кухне или по шитью, – одним словом, женские покои с постоянно включенным телевизором, который часто никто и не смотрел.

В этой квартире я бывал только по маминой просьбе «навестить». Играть, как в детстве, стало неинтересно и мне, и Зине. Общих дел у нас не было. Да и времени свободного с каждым годом становилось все меньше. Кроме школы я ходил в спортивные секции, много читал. Зина занималась танцами в народном ансамбле. И еще нас разделяло отношение к улице. После того, как распались детские мои уличные компании, на улице я почти не бывал. Она же видела в уличных сходках какую-то пользу. Наверное, я был в восьмом классе, а Зина в шестом, когда в ее порывистых движениях и насмешках над моей отличной учебой я почти прочитал неприкрытое желание побыстрее выпроводить меня, чтобы убежать к ребятам, занявшим беседку в детском садике. Зина всегда была эмоциональной, открытой, увлекающейся и бескомпромиссной. Все ее желания читались по лицу, и она много потерпела из-за этого.

Тем же летом отец взял ее покататься с нами на речном катере. Катер этот был с его работы, развозил детали по участкам, располагавшимся на разных участках верфи. Еще его использовали для катаний проверяющих, а по выходным - для коллективных пикников. На пикник обычно собиралось несколько мастеров и рабочих с женами и детьми и их знакомые, отходили километров за тридцать от города, причаливали к одному из островов на середине реки, купались, загорали, сидели за столом под тентом на носу, «культурно» выпивали, пели и разговаривали. Дети делились на старших и младших. Младшие бегали по палубе под присмотром. Старшие пользовались полной свободой.

Среди старших, кроме меня и Зины, была еще дочка капитана с подругой. Капитанскую дочку звали Любой, она очень походила на своего отца – востроносая, худая, черненькая, с прямыми волосами и веселыми искорками в глазах. Мы играли с девчонками в догонялки: водящий нырял в воду с кормы, а ждущие в воде ныряли и, выбрав момент, спешили к спущенной с палубы в воду веревочной лестнице, чтобы, толкаясь, подняться на борт. В моих глазах мелькали синь неба и бурлящая от резких движений вода с играющей в ней солнечной мозаикой, и еще коричневые тела, плавки и лифчики девчонок. В ушах - их визг и смех, заглушаемый при нырках гулом давления воды.

У Любы ослабли намокшие веревочки ситцевого лифчика, и он несколько раз слетал, когда она выныривала, открывая узкую маленькую грудь с острым соском.

Догоняя друг друга, из озорства мы хватались за плавки. Зина схватила меня, подруга Любы чуть не стянула плавки с нее. Я хотел схватить Любу, но рука промахнулась, попав на покрасневшую границу белой кожи, - след от натянувшихся резинок.

Еще веселей нам было подниматься по лестнице на катер. Девчонки хватались за меня, я – за них, перед глазами и руками мелькали их ноги, и голова моя плыла. Люба еще, как нарочно, несколько раз обхватывала меня сзади, прижимаясь, и мы падали с ней в воду, чувствуя, как рвутся сердца, и заходится дыхание.

Накупавшись, мы залезли в кубрик, разделенный на две каюты. В первой, проходной, большего размера, был стол и два дивана. Вторая, с двухъярусными койками, была в самом носу, и закрывалась. Девчонки закрылись в ней переодеться.

Оставшись один, я с трудом отводил взгляд от закрытой двери, переживая стыд и вожделение, которого раньше в себе не чувствовал.

Кто-то из девчонок как будто прочитал мои мысли, - дверь на миг приоткрылась и захлопнулась, оставив в глазах колышущееся марево белых пятен. Я слышал Зинин визг, потом как ругалась Люба с подружкой, и как потом все они дружно смеялись.

Переодевшись, девчонки отошли от озорства. Вернувшись в большую каюту, они забрались на диваны, поджав ноги, и, не обращая на меня внимания, долго и бестолково заговорили, кто и с каким мальчиком встречался, что говорил мальчик, и что это значит. Вдруг оказавшись лишним, я долго не мог собраться с силами, чтобы уйти, - сидел и смотрел, как в мягком солнечном свете, проникающем внутрь каюты через круглые иллюминаторы, плавают пылинки…

***

На кухне захлопали дверью холодильника, - сестра, помогая маме, резала копчености и сыр и заправляла салаты.

Отец позвал меня в зал на помощь. Мы раздвинули стол и вытащили в другую комнату кресло, мешающее проходу. Женщины постелили на стол скатерть, клеенку и быстро расставили столовые приборы и закуски.

Вместе неожиданно быстро управились с суетой приготовлений, и у нас осталось еще достаточно времени до гостей, чтобы побыть по-родственному.

- Как поживает любимый племянник? Институт закончит? – спросила сестра, устроившись с коленками на диване.

Морщинки в уголках глубоко посаженных глаз, узнаваемо напрягающийся узкий лоб, курносый нос, родинки на щеках, спортивная спина – одного взгляда достаточно, чтобы ощутить взаимную связь, когда все понятно и без слов, а говорится больше по привычке.

Я уже слышал историю, на которую она намекала. Сына одной нашей знакомой учили за деньги и уже преодолели, как казалось, все передряги. Осталось ему только защитить диплом. Так он взял и не защитил. Перед защитой признался, что отказался от помощи преподавателя, ваял что-то самостоятельно на компьютере, а компьютер сломался, так что все пропало, и предъявить ему нечего.

- Хорошо поживает племянник, не переживай. Вот только, кому его диплом нужен и где он будет работать?.. Это мы с тобой знали, что нужны. И даже если и не были нужны, то верили, что нужны. Знали, что надо поступить в институт. Надо закончить институт. Отработать по распределению. И так далее по лестнице жизнеустройства. Всей лестницы мы не видели, только пару ступеней. Думали, что нам просто не хотят ее показывать, и верили, что она есть. Но вдруг оказалось, что никакой лестницы нет. И дети быстрее нас это увидели.

- Я тоже не знаю, как они собираются жить, - это она про свою дочь, которая шла на красный диплом. - Мне кажется, мы были серьезнее.

- Ты не поверишь, как теперь учат, и какие дураки приходят работать, - продолжала сестра. – И спросить им уже не у кого. Даже меня зовут. Я им говорю: какая консультация? Не понимаю я в ваших зубах.

Сестра уже десять лет, как работала в стоматологической поликлинике. А до этого долго была участковым педиатром. И хотя она говорит, что в поликлинике ей нравится, мне так не кажется. Нравилось ей на участке. Физически там было тяжело, но интереснее и полезнее для людей. Ее и теперь еще зовут к детям по старой памяти.

- Шла бы ты на участок, а? – вдруг вырвалось у меня.

- Нет, не пойду, - ответила она неожиданно серьезно, точно я попал в ее больное место. - А вот в хорошей больнице хотела бы поработать. В серьезном коллективе. Если, конечно, аппаратура есть и условия соответствующие.

Она нахмурилась. Я привык, что обижаю людей необдуманными словами, но от сестры такой реакции не ожидал. Заглаживая вину, взял ее за руку.

- Давай я тебе лучше расскажу про школу, как пьяниц победила, - предложила она, оживившись.

- Ты представляешь, что наши мамки из родительского комитета хотели учудить на выпускном в Мишкином классе? Рассказывает родительница, как они классно все организовали, заказали катер, и, между прочим, сказала, что предлагает купить детям вина. Чтобы всем было весело. Я сначала ее не поняла. Посмотрела на учительницу. У той обалдевшее лицо. Видно, что растерялась. Учительница молодая, с родителями ей трудно. А я как раз под впечатлением лекции Жданова об алкоголе и разговора с тобой вспоминала, чему нас в институте учили… А тут мне опять лапшу на уши вешают про культурное питие - такая злость разобрала!

- Я на собрании говорить ничего не стала, а на следующей день позвонила этой родительнице. Она говорит: «Вы поймите, они представляют себя взрослыми. Все равно выпивку притащат. Лучше мы сами купим хорошего вина, ребята будут под присмотром, а не по углам или в туалетах прятаться». Нет, ты подумай, я мечтаю, чтобы Мишка алкоголя не касался, а мне предлагают его спаивать. Я говорю: «Не они у вас будут под присмотром, а вы будете их покрывать. И тот, кто не пил никогда, обязательно попробует под родительским благословением. И водку еще пронесут. И ничего вы не проконтролируете. Они перепьются, а кто будет отвечать? Вам это надо? Мне – нет! И неужели в девятом классе без алкоголя уже ничто не интересно и не весело?!» Она не поняла, но ее задело: «Почему вы так плохо о нас думаете? Все будет культурно, весело. У нас хорошие ребята. Разве ваш Миша был замечен в чем-то плохом?» Я говорю: «Миша капли в рот не брал. И я не хочу, чтобы он даже пробовал. Я считаю, что у сына может быть наследственная расположенность к алкоголю. Его отец, например, капли в рот не берет всю жизнь и не страдает от этого. А вы мне предлагаете сына в омут». Она опять не поняла: «Какой омут? Что вы говорите? Можно ведь все проконтролировать. Мы в семье, например, тоже не пьем, - только по праздникам и всегда в меру. Вот как вы празднуете? Неужели совсем без спиртного?» Мы с ней как двое глухих, каждый о своем. Она не понимает, как можно праздновать без спиртного. А мы без него не страдаем. Нам это не нужно. А как ей это понять, если она привыкла к иному? Она говорит: «Не может быть, чтобы ваш Миша не пробовал вина». Не пробовал, я уверена, он пока еще прислушивается ко мне. Но что будет на этом катере, на котором они поплывут, с учительницей и двумя мамами? Даже мужчины ни одного не будет. А она как назло: «Все равно мальчишки принесут и дадут попробовать. Неужели вы думаете, что он вас послушает, а не друзей?» Так я и боюсь, что он может послушать друзей! Я говорю: «Вы и своей девочке на праздниках наливаете?» Она отвечает: «А вы хотите, чтобы она в подворотнях пробовала? Пусть лучше в семье. Да она и одного бокала за вечер не выпивает». Ты представляешь – мать дочке наливает! Ей и не надо, но пьет, раз мама налила... В общем, как ни спокойно я пыталась говорить, наш разговор закончился на дипломатическом языке. Я всю ночь потом не спала. Представляла, как ребята перепьются, а Мишка свалится в воду. Звоню ей следующим вечером: «Вы учитывали технику безопасности на воде?». Она мне: «Успокойтесь, мамаша. Вы не одна такая взбалмошная. Не будем мы организовывать ничего алкогольного, ради бога. Пусть веселятся, как умеют».

- И ты знаешь, все прошло замечательно. Встретили мы их в пять часов утра, веселых и всем довольных! А уж я как была довольна! Еще и сейчас собой горжусь! Правда, я молодец?

Сестра, решившая меня порадовать, помогла перейти к тому, что сейчас меня интересовало больше.

- Сегодня ведь Зина должна прийти? – спросил я. – Я ее сто лет не видел. Наверное, не узнаю. Ты не расскажешь, как ее дела? Я слышал, у нее много переменилось. Мама говорит, что в лучшую сторону.

- Я так не уверена. У нее все достаточно сложно, - сказала сестра. – Слишком крутые маневры, хотя все вроде бы вынужденные.

- Во-первых, с мужем не сложилось. Многие ей завидовали: высокий, красивый, есть, где жить. А получилось - пил, бил, гулял, то ли работал, то ли нет, прощенья просил, опять пил. Ради детей терпела. Любила, наверное. Надеялась, что образумится. То сходилась, то расходилась. Сейчас она опять у тети Аси живет. Говорит, что больше к нему не вернется.

- Теперь дети. Старшая всегда была правильной. С ней без проблем. У нее все хорошо. Замужем. Двое внуков. А вот Мишка - баловень. Очень на мать похож. Такой же маленький. Но блондин. И лицо не мамы-простушки, - аристократа. По характеру бесшабашный, как она. Танцевал, в футбол играл, в кино снимался – сто увлечений, только бы не учиться. Что-то закончил с горем пополам. Жениться не хочет. Его все устраивает. То работает, то нет, – как отец. Зина сама с тринадцати лет мать не слушала. Вот и сын такой же. И мать ему давно не нужна. Если только помочь деньгами. Не устояла, купила ему машину. Он и исчез. Понял, наверное, что больше у матери взять нечего. То у отца живет, то у какой-то девочки.

- Из больницы она ушла. Это было самое сложное решение - ей ведь корочки трудно достались. А там стали выживать только самые ловкие. Ушла из одной больницы. В другой тоже с главврачом не сложилось. Потом вообще бросила все.

- Она не бросила, это ее бросили, - на разговор зашла мама, уже в праздничном наряде, и решила вступиться. Как всегда, горячо, когда ей чудилась несправедливость. – Ей все доплаты обрезали. Как хочешь, так и живи. Хоть хлеб ешь, хоть воду пей. И ославили еще, чтобы нигде на работу не брали. Правильно, что она пошла с детишками работать. Государству никто не нужен, и дети в первую очередь. Если есть люди, готовые ими заниматься, им надо помогать.

Всю трудовую жизнь мама проработала воспитателем в заводском садике. На мизерную свою пенсию она ушла только потому, что завод обанкротился, и местная власть с удовольствием перепрофилировала здание садика в какую-то районную контору. Мама не понимала, почему власть не спасала дошкольные учреждения, а с удовольствием их закрывала, почему на детей перестало хватать денег, и вообще не хотела понимать, почему вдруг всюду решили мериться деньгами, и как это можно получать прибыль на детях. Когда Зина устроилась работать к местной бизнес-леди, осваивающей рынок детского воспитания и отдыха, то мама примирилась с капиталистами, как с меньшим злом, по сравнению с государством.

- Она Зину сразу оценила, - продолжала мама. – Обещает сделать ее своим заместителем. Зина получает для этого второе образование. Такая молодец. Учится и работает. Два года уже отучилась, остался один. Ты знаешь, какой у нее характер сильный. Она все преодолевает. За учебу надо платить. Мишке деньги нужны. Она по ночам в аптеке подрабатывала. Я ее жалела. А она: «Ничего, тетя Варя. Вы не представляете, сколько я узнала нового. Я как будто родилась заново. Мне так нравится учиться! Забываю, что самая старая в группе. Столько вокруг интересного! И в голове все укладывается по полочкам, как в детстве».

- Ну вот, - сказала сестра, когда мама вышла на кухню. – Лучше мамы не расскажешь. Я тоже пару раз видела Зинку, но на бегу. Она хорошо выглядит. Бойкая, какой всегда мне нравилась. Немного потолстела. Возраст сказывается. Но по улице летит, чуть не опрокинула меня последний раз.

- Как ты думаешь, - спросил я, - она пытается устроить личную жизнь? Ты прости за любопытство. Просто один знакомый, солидный предприниматель, вдовец, рассказал о женщине, с которой случайно познакомился. Я подумал, не Зина ли? У него одно из любимых дел – детский лагерь отдыха. И с дамой он познакомился на семинаре по детскому отдыху.

- Я не знаю, - ответила сестра. – С одной стороны, ее ничто не держит… Если на женщину обращают внимание, то любой трудно устоять. А с ее-то характером… Для нее всю жизнь важно было мужчине помочь. Я бы не удивилась. Она ведь с мамой сейчас живет. Какие там мужчины? А с другой стороны – кому она нужна? Не красавица и не молода. Время провести – можно моложе найти. Зачем заводить серьезные отношения? Или он хочет проблем с наследством?

- Проблем с наследством он, наверное, не хочет. Он здравый человек. Умный и успешный. Вот мне и хотелось бы поэтому, чтобы он говорил не о ней.

- Ты знаешь, я часто вспоминаю наше детство, - захотелось мне объясниться. - Жалею себя. И всех, с кем рос, жалею. Старею, наверное.

Начали подходить мамины гости. Две ее подруги по садику, совсем старухи, с которыми она порывисто расцеловалась и прослезилась. Старая знакомая нашей семьи, крепкая и активная, нежданно овдовевшая в прошлом году. Они с мужем красиво выводили на наших посиделках песни из старых советских фильмов …

Всего со сватами, шурином и детьми гостей набралось тринадцать человек.

Пришла и тетя Ася с Зиной. Тетя сгорбилась, поседела больше своей покойной матери, которую я запомнил белой и старой. Тот же тихий голос, ласковые объятия, обязательное печево. Как грустно и как хорошо…

Маленькая Зина была как тугая пружина на крепких ножках. Короткое красное платье с открытыми плечами. Поднятая бюстгальтером грудь. Широкая прямая спина, небольшой живот. Гладкая кожа. Ровный загар. Круглое южное лицо с выступающими скулами. Блестящие черные волосы собраны в тугой узел. Седины не видно. «Глаза не изменились. Даже больше заиграли. Но в целом не красавица и не молода, простовата для барина», - согласился я с мнением сестры.

Старики делали вид, что пьют, пригубливая бокалы с вином и шампанским. Водочкой угощались сват с тетей Асей и одной из маминых подружек по работе.

После еды лица раскраснелись и вспотели. В воздухе дрожала обычная для этой поры духота. Бесполезно гудел вентилятор. Замороженная вода не напаивала. Пот тек по телу, оставляя пятна на одежде.

Зина казалась напряженной. Она пила минералку. Ела мало. Два раза она вставала из-за стола, выходила в прихожую и доставала телефон. Потом как бы раздумывала и возвращалась. Платье на ее спине промокло легкомысленным треугольным парусом, пунцовое лицо дышало жаром. Она старалась казаться той же бесшабашной и легкомысленной девчонкой, какой я ее помнил, смеялась со всеми и что-то рассказывала, но глаза…Глаза были далеко, не здесь. Она явно волновалась, что-то обдумывала и чего-то ждала. Она действительно переменилась.

С некоторых пор на общем людском фоне я выделял людей, казавшихся мне живее других. Мне казалось, что в их душевном устройстве я слышу нотки, созвучные моему настроению, размышлениям и чувствам. Мне казалось, я могу понимать их, потому что в некоторые мгновения они проявляются, как я. Точно также они могли понимать меня лучше других, потому что в некоторые мгновения я проявлялся, как они. И все мы есть орудия общего организма, который проявляет себя при необходимости, чтобы дать знак, обратить внимание, заставить услышать. И все мы действуем в заданном направлении, но по-своему.

Когда в моей голове, занятой решением задачи, среди хора беспокойных мыслей появляется что-то ценное, и я это чувствую, то пытаюсь кружить вокруг и около, чтобы отсеять лишний мусор и лучше разглядеть возможное решение. Я кружу вокруг, пока не увижу решение и не поверю в его осуществимость. Или пока его не упущу. Внешне мое волнение выражается отличным от Зины образом. Я просто хожу из угла в угол, от двери к окну и обратно, и есть в этом моем движении что-то похожее на несвободу, от которой я таким образом освобождаюсь…

Пока я наблюдал за волнением детской подружки, в распаренной голове представлялось некое дежа вю. Я увидел, как не решаемые в жизни проблемы снова и снова возникают у людей новых поколений, пока не будут решены окончательно.

Зина повторяла путь своей матери. Даже не надо было представлять, как менялся ее хороший и работящий муж, как он приучился пить, как поднимал на нее руку. Все это происходит одинаково, и все это я видел. Как растят детей в доме с удобствами на улице, как не хватает денег на еду и одежду – я тоже знал. Еще я помнил рассказ о другой маминой подруге, восемь лет подряд неудачно поступавшей в мединститут, а между поступлениями вынужденной и санитаркой поработать, и окончить с отличием медучилище. Зина тоже три раза поступала, и тоже должна была закончить сначала училище. Разве не параллельная история? А тетя Ася, ставшая в старости как две капли воды похожей на свою покойную мать? И такой же в силу привычного хода времени должна была стать Зина. Почему она так не захотела? Что случилось? Кто ее научил? Она ведь обычная. Как все. Как я. Я чувствую ее. Ее сомнения, тревоги, решительность. Но кажется, у нее достаточно сил и разумения, чтобы разорвать роковой круг и переменить судьбу. Даже если не выйдет то, что она загадала. Неужели каждый из нас может?

Вспотевшую шею обдало холодком, захотелось вскочить и начать кружить по комнате. Потому что родилась гипотеза о том, как работает провидение. Я увидел ломаные пути людей в виде дорожки шагов в спутанном клубке темных тропинок. Только некоторые пути можно было распознать в этой путанице. Те, в которых хотя бы один, или несколько, или много шагов казались светлее общего сумеречного фона. Яркость этих светящихся шагов была разной. Чем прямее был указываемый светом путь, тем ярче были шаги. Каждый шаг открывал кучу новых тропинок, похожих на дерево возможностей, шаг по которым мог остаться в темноте, а мог высветиться, выделить свой путь и показать общее направление. Слова о том, что в царство божье входят своим усилием, представились вдруг прагматичным образом. Получалось, что самым простым механизмом развития было бы продумывание людьми возможных жизненных сценариев и выбор из них наиболее простого. Предвидение в таком случае переставало выступать чудом, становясь обычной мыслительной работой по сотворению наилучшей возможности. Но тут я вспомнил о том, что человеческому уму не дано предвидеть «случая – мощного мгновенного орудия провидения»², - и мысли мои развернуло в сторону. Раз не дано предвидеть, раз знают, что мы ненадежны и постоянно делаем ошибки, зачем нам дали право выбирать?

Было бы логично предоставить выбор нашего пути высшему разуму, свободному от телесной оболочки и связанных с ней ошибок. Выбрать из готового – самая легкая и удобная для нас работа. Тогда бы не было темных закоулков и тупиков, все пути бы выпрямились и слились в мощный светлый поток, в свет, который зовет во сне. Можно даже предположить самые простые критерии отбора правильной информации. На первичном уровне – то, что не от телесных желаний. На следующих – то, что проще. Почему так не сделано? Ведь все равно люди делают всю черновую часть созидательной работы. А неправильный выбор может сделать всю работу напрасной, и надо будет начинать ее снова. Так зачем нам строить, если в самый ответственный момент то, что мы построили, рухнет волей случая или, еще обиднее, нашей волей?

И тут я понял, что постоянно сталкиваюсь с ситуациями, когда не из чего выбирать, когда возможностей много, а какую не выберешь, все плохо. И понял, что большинство из нас создают плохие пути. А многие и не собираются ничего создавать. Поэтому помогать нам скучно. Поэтому решили, что когда мы придумаем что-то стоящее, то на фоне общей темноты сами это сразу увидим.

В общем, я замудрил и запутался и, увидев, что Зина опять поднялась, вслед за ней выбрался из-за стола, выбираясь заодно и от путаных мыслей.

Вдвоем мы заняли все свободное место на маленьком балконе с цветами, веревками для белья и шкафом с инструментами и хозяйственной утварью. Смеркалось. Изредка, точно исподтишка, дул слабый ветерок. Хотя температура стояла на высоком дневном уровне, после квартирной духоты казалось, что здесь можно дышать. И даже противный писк комаров и их редкие нападения пока не пугали.

- Как семья, супруга, дети? Все хорошо? – спросила Зина.

- Все хорошо. Ты не куришь?

- Нет. Я давно бросила.

- Смотри-ка, удивила, - сказал я. – Постоянно узнаю о тебе что-то новое. Сколько же мы с тобой не разговаривали? Наверное, с тех пор, как я уехал.

- Да мы никогда с тобой не разговаривали! - рассмеялась Зина. – Даже интересно, почему?

- Потому что тебя тянуло на улицу, а я избегал компаний. Наверное, я казался тебе маленьким.

- Нет. С тобой было скучно. Я думала, что ты - зануда.

Разговор сворачивал в ненужную мне сторону, и я решил перейти к тому, что меня интересовало.

- Я заходил к вам позавчера. Пил чай с тетей Асей. У вас все так, как тридцать лет назад. Только бабушки нет. И телевизор выключен.

- Мы его редко включаем, - сказала она. – Некогда смотреть. И нечего.

- Я просто так вспомнил. Раньше у вас всегда работал телевизор, круглый день, как радио. Мне это казалось странным, потому что в нашей семье его включали только вечером, чтобы посмотреть кино и программу «Время».

- Я вообще рано узнал, какое это простое и эффективное средство обмана, - и зачем я зацепился за этот треклятый телевизор? - Я тебе не рассказывал, как попал в детстве на местной телестудии?

- Когда я был в шестом классе, там придумали отметить лучшее сочинение о родном крае. Это и не конкурс был, просто они прошли в конце учебного года по школам, и в итоге выбрали меня и еще двух девчонок. Нам сказали, что запись будет самая простая. Поздравят с победой и подарят по стопке книжек. Говорить нам ничего не придется, только сидеть с благообразными лицами, а чтобы наши лица были благообразными, а не испуганными, нас познакомили с ведущими, парнем и девушкой старше нас на год. Я помню, что мы пошли разговаривать с ними на улицу. Они закурили, что меня покоробило. Девушки в моем классе не курили. Или прятались, чтобы их никто не видел…

- Кая я понял, этим ребятам не нравилось учиться, а съемки на телевидении прикрывали их от школы. С этим подходом они сразу поставили себя выше нас, и так и разговаривали свысока. Расспросив, как нас зовут, и где мы учимся, быстро потеряли к нам интерес и с хохотом стали вспоминать свое вчерашнее приключение в какой-то компании и считать, кто и сколько там выпил. А потом, на передаче, преобразившись в строгих молодых строителей коммунизма, с комсомольскими значками на черном пиджаке и белой блузке, со звонкими голосами и горящими глазами, четко озвучивали готовый текст, как елей лили. Если бы я не слышал их разговор на улице, то на следующий день, когда мы с мамой смотрели эту передачу, я бы мог поклясться, что они искренно восхищаются победителями конкурса и без тени сомнения убеждают всех ребят в необходимости учиться.

Зина смотрела на меня, раскрыв большие глаза. Я подумал, что когда она так смотрит, то может увлечь мужчину. И решил, что можно спросить прямо.

- Ты как на взводе сегодня. Почему? Как будто не знаешь, что делать. То ли ждешь звонка, то ли убежать собираешься, то ли боишься чего-то.

- Ты всегда такой наблюдательный? – Зина сузила глаза и нахмурилась. - Да, у меня не все ладно. С Мишкой, вот, не знаю, что делать.

- Ты его жени.

- Как это сделать? Помоги, если сможешь. У меня не получается…Тебя комары не кусают? Может, пойдем в дом?

- Сейчас пойдем. Я только хотел тебя спросить об одном человеке. Может, это, конечно, праздное любопытство, и ты не отвечай, если не хочешь. Просто очень странно, как тесен мир.

- Один мой знакомый загадал мне загадку, на которую ты можешь ответить. Мы с ним давно знакомы. Приехали вместе работать по распределению. У нашей конторы тогда была возможность набирать ребят из лучших вузов страны, и они ею пользовались. Семейные ребята среди нас выделялись повышенной активностью. А он выделялся среди них. Семейных привлекали отдельным жильем, - комнатой в общежитии, без горячей воды и с кухней на четыре семьи. У него была маленькая жена, художник-модельер, и маленькая дочь. Когда мы познакомились в военкомате, где нас ставили на учет, а потом играли в шахматы в его комнате, они еще не приехали. Он приветливый, энергичный. Цепкий взгляд. Аккуратно подстриженные усы. Усы и сейчас аккуратно пострижены, стали более пышными и из каштановых превратились в почти седые.

- Роста он повыше среднего, - продолжал я, - обычного сложения, но рядом с женой казался крупным мужчиной. Хотя и ее нельзя было назвать Дюймовочкой. Просто благодаря хрупкому сложению, тонким чертам лица, тихому голосу она создавала впечатление невесомого создания. Он познакомил меня с ней зимой на улице. Они гуляли с коляской. Она только что приехала, радостно улыбалась. Он был счастлив… Такими же счастливыми я видел их вместе еще раз, незадолго до ее болезни, и тоже с коляской и зимой. Они гуляли уже с четвертым ребенком - мальчиком... В той комнате, где мы играли в шахматы, они жили недолго. Через год мой знакомый «пробил» малосемейное общежитие, - с горячей водой, с маленькими, но отдельными кухней и санузлом. И первым понял, что больших благ ему здесь не светит, и что надо искать своим талантам лучшее применение. После трех лет обязательной отработки он сразу же уволился и стал работать в столице. Поднял старые институтские контакты, защитился. А когда ученая работа перестала кормить, ушел в коммерцию и преуспел. Один из его теперешних бизнесов – детский отдых. Он купил бывший пионерский лагерь и создал в нем островок детской страны. Это была их общая с женой идея. Поэтому вместо одной страны чудес в его лагере получилось две. Технократическая страна будущих ученых, барыг и бюрократов. И страна грез, развлечений и поиска смыслов, где есть место чудакам. Но, конечно, теперь это не только лагерь отдыха. Это бизнес, в который вложено много сил и денег и который должен приносить прибыль. Там и гостиничный комплекс, и ресторан, и баня, и «все дела», как говорит один мой приятель. Ко всему он приложил хозяйскую руку. Пытался воплотить у себя все, что видел в разных краях и что ему понравилось.

Зинина рука дрожала, вцепившись в балконные перила. Я понял, что угадал.

Она спросила:

- Как его зовут?

- В гербе фирмы, которую он создал, три буквы «а» буквы взбираются на трон. Его зовут Андрей Андреевич.

Услышав имя, она крутанула головой, как умела в детстве. Я вспомнил, как всегда боялся, что после такого фокуса она останется без головы.

- Мы с ним редко теперь видимся. Обычно, в бане, - продолжал я. – У нас там сложилась компания давно знакомых и самодостаточных людей. В ней он любит немного рассказать о себе… Зимой он рассказывал, что был на семинаре по детского отдыху в Анапе и познакомился там с моей землячкой. Мне показалось, что он говорит о тебе. Мне бы очень этого не хотелось.

- Почему? – вспыхнув, перебила она. – Потому что у него дети, наследство и все такое? Ты знаешь, мне не кажется это главным.

- С некоторых пор я поняла, что долго-долго не могла быть сама собой. Как заколдованная. Я все мамины ошибки повторяла. Мне так казалось, во всяком случае. Я почти сломалась, плакала по ночам. Злилась на твою сестру. Она вроде бы сочувствует, но все сводит к мужу. Мол, брось дурака, и все наладится. А ничего не наладится! У меня мама - пример. Она бросила, и что у нее наладилось? Очень она счастлива? И вдруг на меня как нашло – надо все строить заново. Понимаешь? Все начать заново.

- Сын – последнее, что меня держало, - продолжала Зина. – Он вырос, и я решила все начать сызнова. И с каждым днем понимаю, что поступила правильно. Я раньше боролась с собой, а теперь мне в себе все нравится. Я раньше жила одним днем или неделей и полностью зависела от желаний других людей. Теперь тоже можно сказать, что я завишу, но внутри я чувствую себя свободной, я могу собой управлять. Я как будто спала и проснулась. А когда просыпаешься, то просыпается все, что в тебе есть живое… Меня так понесло последнее время, что один случай сменяет другой. Я ничего не знаю об Андрее Андреевиче. Он разбалован, конечно, привык концентрировать на своей особе внимание. Но это ведь только оболочка. А его принимают так, как представляет эта оболочка. А душу его не видят и не слышат.

- А ты увидела и услышала? – спросил я.

- Я услышала, да. Какой-то свой мотив. То есть какие-то свои чувства. Мне показалось, что ему холодно, несмотря на все показное благодушие. Я поняла, что его энергии хватило бы начать жизнь снова, как я это делаю. И сама же потом испугалась, когда поняла, что я его провоцирую.

- Ты из-за него так волнуешься весь вечер?

- Сегодня он должен позвонить, а я должна ответить, поеду к нему работать или нет… Ты не подумай, что мы были близки. Мы говорили, танцевали на банкете, купались в шторм, гуляли по пляжу. И он мне предложил работу. Вот уже полгода, как он мне звонит, а я все сомневаюсь. На сегодня он назначил дать ему окончательный ответ. Говорит, что у него хорошая вакансия. И есть, где жить. А я совсем запуталась. И боюсь за маму. Как она будет одна?

- Вчера я решила, что поеду. Жду его звонка весь день. Решила уже, что сама должна ему позвонить. Но я боюсь. Я как маленькая девочка. И ничего не хочу знать о его прошлом. Зачем ты рассказал мне про его жену? Я теперь буду думать, что он не сможет ее забыть. Я опять сомневаюсь, надо ли мне к нему ехать? Расскажи мне еще что-нибудь о ней. Какая она была? Что с ней случилось?

- Я не очень хорошо ее знал. Маленькая женщина, субтильная во всех смыслах. То есть не только худощавая фигурка, а утонченность, нежность. Глаза выделялись, казались глубокими. Дочки в нее, такие же субтильные. Но глазами на нее похожа только младшая. Хотя я могу ошибаться. Могу предположить, что его жена была спокойная и решительная. Без этого не смогла бы ни его удержать, ни детей вырастить, ни хозяйство вести. А она, похоже, со всем справлялась. Конечно, их быт существенно облегчали деньги, в которых не было недостатка. Я не хочу оценивать, как эти деньги добывались. Деньги не совместимы с нравственными оценками. Честно-нечестно, справедливо-несправедливо – это не те категории. Изворотливость, быстрота ума, игра на опережение, умение считать, оправданный риск, – все эти купеческие качества присущи Андрею Андреевичу. Хотя, конечно, злые языки его давно оговаривают. Если можно было не платить, он не платил. И даже есть на него не закрытое уголовное дело. А жена… Что жена? Муж и жена – одна сатана. Дочери учились в частной школе. Играли в детском театре. Мама придумывала костюмы на всю труппу, участвовала в их изготовлении. Чтобы всюду успеть, ездили на машинах. Когда Андрей Андреевич покупал новую машину, старую отдавал жене. У нее была «Нива», потом «Чероки». Наверное, как все маленькие женщины, она любила большие машины.

- Однажды Андрей завез нас после бани к себе домой похвалиться ремонтом. Он объединил в одну три квартиры на последнем этаже в сталинском доме с высокими потолками и показал, что из этого получилось. Я запомнил большую полукруглую комнату с колоннами, баром, паркетным полом, где можно было бы проводить небольшие балы. Большую ванную комнату с редкими еще тогда душевой кабиной и джакузи. Два туалета. Полностью обжитой была тогда только кухня-столовая, в которой мы и просидели до полуночи за пивом с сосисками. Его жена с удовольствием, как мне показалась, общалась в нашей компании. Вот только некоторые ее слова показались мне странными. Я не помню их точно, но она говорила о необходимости возрождения дворянского сословия и меценатства, и о том, что они с мужем готовы принять на себя бремя высокой ответственности. Какие-то барские замашки, которые никому не идут, и ей не шли.

- Последний раз я видел ее меньше, чем за год до смерти. Летом мы иногда паримся в бане Андрея Андреевича. Там набор бань - русская парная, сауна, турецкий хамам, японские бочки. В центре - круглый мозаичный зал с бассейнами и джакузи, - в общем, то, что называют «спа». В тот раз мы уже парились, а она приехала откуда-то из города и тоже пришла в баню вместе со взрослой дочкой. Андрей успел нас предупредить, а мы - кто одеть трусы и плавки, кто обернуться простыней. Жена хозяина была в простом девичьем купальнике-бикини, как дочь. Ни ей, ни дочке не было стыдно быть в бане с чужими мужчинами. Фигурой многодетная мать отличалась от дочери разве, что в области талии. Опытную женщину выдавали в ней только неспешная речь, плавные движения рук и утомленные глаза с поволокой. Впрочем, тогда я уже знал, что у нее рак. Они с дочкой несколько раз зашли в парилку, посидели с нами за чаем в большой комнате отдыха, послушали разговоры, пьяное пение под караоке, посмеялись и ушли мыться. Честно говоря, я даже не помню, как она ушла. Только что была за столом, а потом и след простыл, пока я сходил в парилку.

Можно еще было рассказать свои соображения о том, почему она заболела, и про памятник с ангелочками, приоткрывающими двери в рай, на ее могиле – он такой один на городском кладбище. Но я устал рассказывать. И почувствовал, что Зина устала слушать.

Южные сумерки быстрые. Стоило нам замолчать, как мы увидели, что наступила ночь. Комаров прибавилось. Руки зачесались от их укусов. На балкон заглянула сестра. Потом шурин. Посмеялся над нашим затворничеством.

- И все равно, прошло достаточно времени, - начала резюмировать Зина. – И ему нужна помощь. Это дело, которое его держит… Мне кажется, внутри Андрея много пустоты. Тоски. Ему неинтересно катить по накатанному. Мне кажется, что я ему нужна. Вот зачем ты опять меня попутал? Я опять ничего не знаю, хотя чувствую, что хочу к нему. Я должна поехать к нему. Можешь меня не уговаривать.

Я не собирался ее уговаривать. Пусть едет. Может, и поживут сколько-то вместе. Во всяком случае, денег привезет от него, они ей нужны. Так получалось, что в любом решении могла быть логика.

Почему-то захотелось увидеть звезды. Я посмотрел на небо. В ясную погоду в черном небе должно было быть насыпано видимо-невидимо звезд. Но видны были только самые яркие, – не считая полумесяца, полярная звезда, три звезды ковша Большой Медведицы, Венера, опрокинутая Кассиопея и еще некоторые неизвестные мне звезды. Из-за мешающей городской иллюминации полная картина звездного неба не складывалась. Я расстроился и вернулся на землю.

Хотелось пожелать Зине удачи, но как-то не желалось. Почему-то на ум пришел Герман из «Пиковой дамы». Туз не поднимался. Зина сделала два хода и верит, что знает правильный третий. Дай ей бог, но люди слишком любят ошибаться.

Мы прощались в прихожей, когда зазвонил Зинин телефон. Встрепенувшись, она ответила: «Да», - и, согласно кивнув на мой вопрошающий взгляд, вышла разговаривать за дверь. Некоторое время я слышал твердый стук каблуков по ступенькам лестницы и односложные ответы. Тетя Ася отпустила мою руку и попросила их не провожать. Я все-таки спустился на улицу и помахал на прощание Зине, которая, продолжая разговаривать по телефону, повела тетю Асю за руку. Я смотрел, как они пропадают в ночи. Тетя Ася казалась маленькой даже в сравнении с маленькой дочерью. Зина славно пружинила своими крепкими ножками. К ней вернулась уверенность. Она знала, что ей делать.

«Умные женщины. Хорошие жены», - в голове кружился мотив, сложившийся вдруг в сентиментальный комок и подкативший к горлу. Моя мама, жена, сестра, Зина и другие женщины, каких я знал, представились рядом и заодно, в ежедневных своих заботах и обидах, в мимолетном счастье и постоянном волнении за близких, и я подумал, как много в нашем мире держится на них. От того, что они есть, на душе было светло и грустно - так, как бывает после трогательного фильма или книги, когда в глазах появляются слезы, и надо приложить усилие, чтобы окружающие не заметили твоей минутной слабости.

Дорогой Михаил Михайлович (5)

Если бы все люди относились друг к другу сердечно, то жили бы, как нам завещано, - в царстве божьем. Но на земле так жить тяжело. Легче оставить жизнь по завету для небесной канцелярии и на потом, а на земле добиваться общественного признания и личных благ.

Я видел, как люди движутся в этом направлении, и могу в общих чертах нарисовать теорию рационального поведения на пути к общественному успеху.

Тут есть два аспекта, которые должны соединиться. Первый касается человека, пожелавшего выделиться и возвыситься над толпой. Второй – людей, которые его окружают.

Что нужно властному человеку - ни во что и никому не верить, всегда быть настороже, стремясь углядеть в людях плохое, и хорошо маскироваться, создавая видимость участия к людям. Чем маскировка лучше, тем неверующий человек успешнее. Иногда ему приходиться успокаивать совесть, просыпающуюся в самый неподходящий момент. Но для этого есть давно готовые соблазны дела и государства. Алексей Алексеевич, например, руководствуется соблазном полезного людям дела. Михаил Михайлович идет дальше, приписывая делу, которым он занимается, государственное значение.

Когда мы с Андреем Андреевичем играли в шахматы в его комнате без горячей воды, то одинаково считали, что «изжито барство, получил достоинство холоп». Но вот наши пути разделило его богатство, и соответственно разошлись наши понятия о справедливости. Я продолжаю считать, что каждый вправе дышать вольным божьим воздухом и ходить по вольной божьей земле, а он предпочитает дышать вольнее других, а землю иметь в частной собственности.

Как же так происходит, что самые талантливые люди, призванные вести за собой, сворачивают с прямых путей на исхоженные кривые тропинки? Почему естественное желание пригодиться часто превращается в страсть возвыситься?

Что мешает ясно жить? Гордыня? Но откуда она берется и почему побеждает нравственное начало?

Я не помню гордыни в раннем детстве. Скорее всего, ее вирус в нас пробуждают со школьных времен, и делает он жизнь мутной и больной постепенно.

Но почему другие соглашаются помогать властолюбцам, подчиняться им и терпеть от них?

Этот второй аспект появления господина – поведение окружения, явным участием или молчаливым согласием способствующего его возвышению, занимает меня теперь больше всего и вот почему.

Господин со своим богатством, стремящийся в царство божье, давно уподоблен навьюченному верблюду, желающему пролезть в игольное ушко, - я это хорошо знал из книги и всегда поэтому не завидовал богачам. Но того, что бедность не гарантирует спасения, а грехи бедняка могут перевесить грех богатства – не подозревал до тех пор, пока не прочитал в Коране про две заповеди, стыдливо умалчиваемые в других откровениях: не бояться смерти, если страх грозит превращением в животное, и не обращать никого в господ, чтобы «не поклоняться никому, кроме Аллаха». Не соблюдая этих заповедей, мы малодушно грешим и нет нам спасения, пока не покаемся…

Андрей Андреевич, конечно, яркий пример господина, но в соучастниках его подъема я не был и отвечать за него не собираюсь. Достаточно того, что приходится отвечать за другого, не менее гордого и великого, но лучше маскирующегося под своего, - дорогого Михаила Михайловича.

 

Алкоголь (16)

Когда перестаешь выпивать, больше всего жалко времени, потраченного на алкогольную привычку. От воспоминаний, как она складывалась, передергивает. Разве организм, выворачиваясь наизнанку, не подсказывал правильное решение?

Потом начинает доходить, что ценой этой слабости был фактический отказ от развития, из-за чего всякие оправдания необходимости алкоголя для отдыха, общения, расслабления или развязывания языков представляются глупостью.

Я не помню, чтобы у меня было желание попробовать алкоголь до университета. В университетском общежитии оно тоже пришло не сразу. Гуляк среди первокурсников не было, если не считать компанию ребят, подсевших на преферанс. Игра у них шла ночью, выигрывались и проигрывались большие для студентов деньги. К середине второго курса эта компания распалась - самые оторванные, не сумев сдать сессии, ушли, другие приспособились учиться.

Все остальные, взрослея, дрейфовали по направлению к красивым бутылкам с венгерским вином в расположенном рядом с общежитиями фирменном магазине.

На третьем курсе из общежития-пятиэтажки коридорного типа с удобствами на этаже нас переселили в современные, из стекла и бетона высотные здания, раскрытые книжкой. Там были удобные комнаты блочного типа. В лифтах ездили старшекурсницы гуманитарных факультетов. Внутри перехода между корпусами, из кафе с террасы второго стеклянного этажа, мимо которой проходил путь из столовой в жилую зону, лилась негромкая музыка из кассетного магнитофона. В проходе первого этажа учебного корпуса тоже всегда была музыка, но громкая, выставленная на продажу, - «Машина времени» и Владимир Высоцкий. Здесь же загадочные «Мишель» и «Йестедей» заполняли гулкое помещение с высокими потолками томным настроением любовных ожиданий.

В кафе за столиками с пустыми чашками сидели парни и девушки без верхней одежды, которые никуда не торопились. Над ними кружились пылинки, высвеченные дневным светом, спускающимся из высоких окон. Было грустно и радостно и хотелось соответствовать непонятно чему.

В блоке, где я жил, была только одна комната, зато большая – пятиместная, удобная для компанейских посиделок. Мы с ребятами решили отпраздновать в ней Новый год, а потом пойти на одну из дискотек в том же здании, но на этажах других факультетов, где училось много представительниц прекрасного пола.

Целый день тридцатого декабря мы бегали по магазинам, покупая выпивку и скромную закуску. А следующим утром я почувствовал себя нехорошо. К обеду мне стало зябко, заломило кости; я понял, что остаюсь без праздника. «Ты чего кутаешься?» - спросил один из приятелей, занесший последние покупки – хлеб и яблоки. Он заставил меня померить температуру. Было на полградуса выше нормы. «Значит, так, - сказал он со знанием дела. – Ты пока только заболеваешь. Твое состояние можно поправить. Стакан перцовки внутрь и два часа сна под одеялом». Я сказал, что перцовка мне не подходит, потому что я не пью водку. «В твоем случае это не водка, а лекарство, - убедил он. – Подействует мгновенно. Вечером будешь как огурец». Приятель налил и объяснил, что надо пить залпом, не задумываясь, обязательно до дна. Я выпил полстакана. Потом, под его напором, преодолевая подкатившую к горлу тошноту, еще немного. Во рту горело. Голова еще больше отяжелела. По телу разлилась теплота и слабость.

Приятель и ушел, а я лег и накрылся одеялом, обессиленный, с бредовой мыслью о том, что лекарство может не помочь, потому что я не смог его допить, а может и помочь, потому что целый стакан рассчитан на массу тела здорового мужика, а с моим весом должно было хватить и половины.

Через пару часов, когда все заинтересованные в празднике лица стянулись в наш блок, я продолжал лежать. Народное средство не помогло, появился озноб и жар, праздник для меня откладывался. Еще через час ко мне за шкаф заглянули узнать, как я. Сил не прибавлялось, отвечать было тяжело. Потом пришли поглядеть на меня еще раз, поставили мне градусник, увидели высокую температуру, испугались и вызвали «Скорую помощь», которая отвезла меня в стационар.

Утром нового года я проснулся в больнице на окраине города и почти здоровым. На мне была пижама. Голова была ясная. Жар и озноб прошли. Температура была только чуть выше нормы. Между прочим, вспомнил о перцовке и о том, что получилось так, как мне хотелось в глубине души - не напиваться, хотя с учетом сделанных нами запасов этого казалось не избежать.

В моей палате было несколько лежачих больных с утками под железными кроватями. Находиться в палате не очень хотелось, и когда я не спал, то бродил по длинному коридору здравницы. Смотрел в высокие окна на белый снег и голые деревья в больничном дворе, или болтал с ровесником из соседней палаты - хоккеистом, попавшим в больницу с воспалением легких. Он хвалился, что уже кандидат в мастера спорта и надеется попасть в команду мастеров, и весь был как на шарнирах, - посидеть полчаса на одном месте и за одним занятием было для него мукой. У него была припрятана одежда, и, переодевшись, он иногда убегал на волю. Через неделю, дождавшись результатов анализов, меня выписали, а его – нет.

Случай напиться представился мне на четвертом курсе, когда друзья, работавшие в стройотряде и хорошо заработавшие за лето, взяли меня за компанию в ресторан. Мы заказали салатики, мясо, по бутылке водки, коньяка и вина на четверых. Я старался не отставать и поднабрался достаточно для того, чтобы не помнить обратный путь до общежития. Прояснение моего сознания случилось на крутой лесенке, по которой мы поднимались в башенку, где жили. Навстречу спускался незнакомый скуластый преподаватель. Почему-то мне показалось обидным услышать от него требование не шуметь. Было только около полуночи, в нашей башенке были свои правила, к тому же никаких пьяных я здесь не видел. Я прошел мимо незнакомца и оказался выше на две ступеньки. Помню распиравшее меня чувство превосходства, когда я обратился к нему сверху вниз, а еще - быстрый ответный взгляд. Идущие сзади ребята стали что-то ему объяснять, и, отталкивая меня от него, дотолкали в спину до нашей комнаты. В комнате они рассказали, что это комиссар их стройотряда, что он не пьет и не любит пьяных. Долго потом, оценивая мою щуплость, они удивлялись, что грубость сошла мне с рук. Слушать их рассказ на трезвую голову было неприятно.

На последнем курсе я был в летнем студенческом лагере на море - солнце, пляж, соленая вода, медузы, девушки, трехразовое питание, дневной тихий час. По пути с пляжа на обед можно было завернуть на небольшой рынок и выпить стакан домашнего вина за двадцать копеек, - как говорили, для аппетита. Иногда вкус рыночного вина был очень неплох.

Я вполне мог без этого обходиться, но тогда мне казалось, что употребление вина добавляет солидности и внутренней уверенности.

В середине лагерной смены наш двухъярусный блок в жилом корпусе посетила девушка в шортах. Я спустился ее послушать к двум белорусам, которые жили на первом ярусе. Оказалось, отдыхающие студенты разбиты на отряды, как в пионерском лагере, а она – аспирантка и наша вожатая. В нашем отряде было три блока, где жили ребята, и четыре – девушки. По ее мнению, мы должны хотя бы познакомиться между собой, и для этого она организует поход в недалекое соседнее ущелье на шашлыки. Ребята из соседнего блока купят на рынке вино, а нам она предложила заквасить мясо. Один из белорусов, высокий и длиннорукий, любитель поговорить с прекрасным полом, выписывая вокруг девичьей фигуры завораживающие движения, обещал ей сотворить все в лучшем виде. Они хорошо смотрелись вместе, - хозяйственный белорус и краснеющая вожатая.

Отправившиеся в поход двадцать незнакомых людей сразу разделились на мужскую и женскую группы. В первой вместе со мной было шесть или семь ребят. Во второй – вожатая с девушками и два белоруса.

Среди девушек откровенных дурнушек не было, но и красавиц не замечалось. Расторопности им тоже не хватало. Берегом ходу до ущелья, куда мы направлялись, было чуть больше часа. Но некоторые девчонки так осторожно перелезали камни, по которым можно было прыгать, что снижали скорость движения чуть ли не вдвое. Устав наблюдать их ползанья, мы пошли своим темпом.

Мы уже добрались до ущелья, расположились на узком пляже, искупались, позагорали и опробовали вино из десятилитровой канистры, когда появились первые представительницы второй группы. Пока они подходили, нашим вниманием завладела стройная школьница, спрыгнувшая с каменистого откоса и принявшаяся мыться под струйкой похожего на душ водопада, падающего из расселины. Поглядывая в нашу сторону, она дразнила по-украински подружку, сидевшую в кустах наверху и стесняющуюся спуститься, и звонко смеялась.

Коротко стриженная, загорелая хохлушка-старшеклассница красиво вертелась перед нами, поворачиваясь то гибкой спиной с обтянувшими попу трусами, то животом, на котором эти трусы под струйкой воды волнующе пузырились, и показывая через просвечивающую легкую ткань лифчика грудь с набухшими сосками. Сравнение ее фигуры с фигурами наших девушек было не в пользу последних. А они, не понимая этого важного обстоятельства, вспотев от прогулки и устав от высоко поднявшегося солнца, еще и жаловались вместе с вожатой, что мы их бросили, ставя нам в пример белорусов. Родившееся у ребят общее мнение по этому поводу выразил лидер нашей группы, плечистый усатый парень с маленькими глазками: пускай девушки с белорусами лезут на заросшую кустами террасу жарить свой шашлык, а мы будем купаться, загорать и пить наше вино.

Довольно быстро в канистре осталось не больше литра. Солнце пекло. Всех разморило. Больше всех выпивший лидер уснул.

Допивать вино никто не хотел. Почему-то это раздражало мою шумящую голову. Я схватил канистру и полез с ней наверх.

На террасе, куда я поднялся, было безлюдно, - девушки прятались от солнца в тени редких кустов. От ближних кустов поднимался дымок, от которого аппетитно пахло шашлыком. У костра меня встретили белорусы и вожатая. Увидев плещущиеся в канистре остатки, они обиделись и сказали, что мы не получим мяса, раз выпили вино.

Было еще несколько приключений в холостяцком периоде моей жизни, связанных с попытками познакомиться с женским полом, приправленных алкоголем. Обычно я был в компании и обязательно в ней находился заводила, за кем следовали остальные. Девушки тоже не отказывались пригубить, а иногда выпивали и покрепче ребят. Они тоже не умели разговаривать с противоположным полом, тоже стремились преодолеть барьер непонимания, показаться интересными и тоже предпочитали простое решение проблемы - плыть по течению. Я сейчас думаю, что и они, и я не были бы столь легкомысленны, если бы тогда нам была доступна информация о том, как алкоголь влияет на разум. Если бы нам рассказали, что он смывает жировую оболочку с клеток крови - эритроцитов, которые вместе с ней теряют одноименные электрические заряды и слипаются. Если бы мы знали, что сосудики, питающие клетки коры головного мозга, настолько узкие, что отдельные эритроциты проталкиваются по ним друг за другом. Если бы понимали, что «зашумело в голове» - это когда склеенные эритроциты закупоривают сосуды, нейроны остаются без кислорода и питательных веществ и погибают. Когда с каждой умершей клеткой гибнут тысячи ее связей с другими нейронами, снижая наши моральные качества, умение критично мыслить и противостоять обману. Если бы мы могли представить, утоляя похмельную жажду, что наш организм требует жидкость для того, чтобы быстрее вымыть из мозга клетки-покойники и дать душе возможность наладить старые связи, насколько ей позволит это сжавшееся живое пространство мозговых клеток.

Одна из причин алкогольной привычки - стремление к товариществу. «Если все пойдут в пропасть прыгать, ты тоже за всеми пойдешь?» - ругала меня бабушка в детстве. Я тогда удивлялся, что она во мне сомневается. Как будто я был глупым, не мог разобрать, что прыгать в пропасть и пошалить, как все, – разные вещи. И уж конечно бы ни за кем не повелся, если бы мне что-то угрожало.

Сейчас я уже не так уверен в себе, как в детстве.

 

Я преувеличил, конечно, когда сказал, что меня будто обожгло. Из этого можно понять, что все описанное про веру и доверие пришло ко мне разом. Когда обожгло, был только толчок, после которого началась мысленная работа. Она шла много дней, пока дала результат. К тому же все это я вынашивал в одиночку, потому что поговорить о вере, кроме как с Александром Петровичем, мне было не с кем. А он опять заболел. Перед Новым годом он стал покашливать больше обычного и на месяц раньше запланированного срока ушел обследоваться. Из диспансера пришел в последний рабочий день старого года и сидел на традиционной вечеринке хмурый и задумчивый.

- Что случилось, Александр Петрович?

- Не очень хорошо в легком, - ответил он. – Процесс.

В январе он занимался своим здоровьем. На работу приходил редко, только чтобы в очередной раз отпроситься. В конце месяца ему дали инвалидность. Вспомнив, как ему отказывали в этом раньше, я понял, что действительно нехорошо.

Он договорился с начальником, что будет лечиться и работать дома, и забрал с собой книги, надеясь все же закончить свою методику, которая никак ему не давалась. Он надеялся, что она поможет защититься нашему молодому сотруднику.

На работу Александр Петрович больше не выходил. Через месяц он позвонил, попросив принести книжку, в которой была недостающая ему формула.

Меня встретил худой человек с грустными больными глазами. На нем было синее трико с вытянутыми коленками и теплая рубашка в клетку. В квартире стоял сильный запах лекарств. Разобранный диван у стены под ковром был наскоро застелен одеялом. Примятость высоких подушек выдавала только что поднявшегося с него хозяина.

Мы присели за стол, на котором стояли лекарства и лежали листы исписанной формулами бумаги. Александр Петрович пытался казаться бодрым, но у него это плохо получалось. Он рассказал о каком-то лекарстве, которое многим помогает, и которое ему должен был привезти сын из столицы. Пожаловался, что ему трудно работается. Удается только утром и перед обедом, в другое время наваливается такая усталость, что сил хватает только на то, чтобы лечь на кровать или встать с нее по нужде. И дышать ему тяжело в квартире. А проветривать боится.

- Гуляет народ по набережной? – спросил он про стариковскую компанию. – Спрашивают про меня?

- Передавай всем привет. Скажи, что мечтаю присоединиться, когда станет получше. Так-то я выхожу на улицу. Каждый день. Но хожу вокруг дома. Отойти боюсь. Сильная слабость от лекарств. Надо подождать, когда закончится курс.

Пока я одевал в прихожей ботинки, пришла его супруга.

- Вот, Илья Ильич, - со слезами в глазах показала она в сторону мужа, которого отправила ложиться в постель. – Не очень слушается. Ему надо лежать, а он пишет. И аппетита нет. Ест совсем мало.

Александр Петрович хрипло прикрикнул на нее. Он сам знает, что ему надо, а что нет.

Вышел я от них с тяжелым чувством и осознанием того, что на этот раз Александру Петровичу не выкарабкаться.

На работе мое известие приняли без особых комментариев, если не считать укола Михаила Михайловича в адрес начальника, которому надо было уволить старика.

Потом мы звонили Александру Петровичу, справлялись о здоровье, но навестить его так и не собрались.

Перед майскими праздниками он попросил зайти, забрать готовую методику.

Он еще больше похудел. Его глаза потухли. На шее выделялся острый кадык.

Запах лекарств в квартире стал резче и противнее.

- Я уже не гуляю, - сказал он, отдав мне методику, «флешку», которую ему выдавали на работе, и книги, которые ему больше не были нужны. – Иногда только выхожу посидеть у подъезда, когда нет ветра. Хочется мне увидеть еще, как цветут каштаны на набережной. Хоть раз. Да, видно, не доведется.

Сказал про каштаны и заплакал. Пока он плакал, я вспоминал, как каштаны цветут. Они поднимают вверх большие пирамидки, составленные красивыми белыми цветочками из четырех лепестков с длинными тычинками, заканчивающимися коричневыми точками. Цветочки обоеполые - с желто-коричневыми пятнышками в середине лепестков и с бордово-красными.

На работе я пролистал его методику. На последнем листе, после примеров и выводов, он приписал размашистыми крупными буквами: «Всем коллегам привет, наилучших пожеланий, особенно здоровья, и поздравление с праздником – великим днем Победы!» Расписался, поставил дату. Жить ему оставалось месяц и шесть дней.

Было еще одно незаконченное им дело - стихи, которые он давно хотел увидеть напечатанными. Я их тоже забрал - листочки, написанные от руки. Стихов на них было немного – только лучшее, как он сказал.

Сборник стихов получился страниц на тридцать. Я написал небольшое послесловие об авторе. На обложке мы напечатали фотографию, на которой он в фуфайке посреди болотистого поля, улыбаясь, поддерживает модель самолета.

Когда за неделю до смерти, сидя на постели, он аккуратно листал один из трех экземпляров своей книжки, которую мы напечатали, я сказал, что на набережной зацветают каштаны, и предложил отвезти его к ним.

- Спасибо, Илья Ильич. Не надо этого. Я не выхожу. Мне на улице хуже. Вот на тебя посмотрел, на стихи – и довольно. Ты иди, а я хочу еще почитать.

Я вышел из квартиры, пропитанной духом лекарств и умирающего человека, и жадно вдохнул свежий уличный воздух, пахнущий жизнью. Высокое солнце светило прямо в лицо, приказывая остановиться. Сойдя со ступенек крыльца, я остановился и постоял минуту с закрытыми глазами, прислушиваясь к живущему внутри меня и повторяя за ним: «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого»³.

Родник (19)

Недалеко от древнего города, на берегу воспетой Пушкиным узкой лесной речки с темной торфяной водой, красными сосновыми борами на высоких отвесных берегах и желтыми песчаными отмелями на крутых поворотах, в одном из глубоких прибрежных оврагов, открытых северу, течет родник, к которому я люблю приезжать.

Из высокого светлого леса в овраг ведет тропинка со ступеньками, образованными полуоткрытыми корнями деревьев. Тропинка заканчивается у мостков перед песчаной ямкой. Из короткой трубы в яму выливается струя ледяной воды, которой можно умыться и напиться, подставив под нее ладошки, и запастись впрок, набрав ее в пластиковую бутылку или любую другую емкость. Воду несет ручей, текущий по дну оврага и собирающий по пути песочек. Песок, попавший в воду, оседает на дно посудин и бывает виден, когда вода отстоится.

Ручей начинается ручейками, просачивающимися из-под старых кряжистых деревьев, сползающих в овраг с запада и востока. Cначала собираются вместе два восточных ручейка, потом к ним присоединяется западный, - и образовавшийся ручей бежит, извиваясь, по размытому до песка и мелких камушков дну оврага до трубы. Вытекая из оврага, ручей затихает среди высокой травы, зарослей крапивы и кустов, и снова начинает журчать уже у самой речки, вливаясь за песчаным плесом в ее быстрые воды и добавляя им холоду.

Ключи в овраге бьют зимой и летом, не замерзают и не заливаются паводковыми водами, и за водичкой можно приезжать сюда круглый год, если бы не трудная дорога. Осенью – распутица. Зимой надо ждать, пока накатают колею. А еще частые бури ломают деревья, и они перегораживают путь, – опять жди, пока сойдет снег, пройдет распутица, подсохнет дорога, и народ перепилит образовавшиеся преграды.

К тому же, хотя в лесу хорошо в любое время года, про родник этого не скажешь. Зимой на мостках скользко, долго задерживаться внизу не хочется. Летом, когда у воды поджидают тучи комаров и мух, - сам отсюда быстро убежишь наверх. И только когда кровопийц мало и не холодно, - ранней весной, поздним летом и осенью, - внизу хорошо. Когда «пышное природы увяданье», от родника уходить особенно не хочется. Ручей слабеет, лесного мусора в воде больше, но она кажется и слаще, и студеней. А вокруг так покойно, так тих и задумчив разукрашенный лес, зовущий подумать о былом, что душа замирает и кажется ей иногда, что она слышит низкий величавый гул, пронизывающий густой пряный воздух и подготавливающий все живое к временному небытию. Этот низкий звук особенно пробирает в тихую безветренную погоду, когда слуху не мешает верховой шум качающихся сосен.

Овраг с родником рядом с наезженной лесной дорогой, но заметить его непросто – хорошо укрыт вроде бы редкими деревьями. Два раза я проезжал и проходил мимо него и нашел только с подсказки грибника. Грибников здесь бывает много, но не добытчиков, а любителей отдохнуть и просто походить по лесу, раз уж они здесь оказались. Здешний лес не очень богат дарами, - сказывается близость города, деревень и бывшего детского лагеря, купленного в складчину москвичами и перестраиваемого в базу отдыха. Хотя в грибную пору на полянках среди муравейников можно набрать корзинку лисичек и колпаков или крепких желтых и слюнявых зеленых моховиков и даже наткнуться у дороги и противопожарных канавок на белый гриб, спрятавшийся за моховыми холмиками или в траве и поэтому пропущенный и всегда червивый. Из ягод около родника можно собирать чернику и бруснику, но и в урожайный год много не наберешь.

В пятнадцатом веке, когда окрестный лес был нелюдим и таинственен, здесь поселился преподобный Нектарий, основавший монастырь, упоминающийся в старых русских летописях и особенно славившийся при первых Романовых. Перед Отечественной войной 1812 года монастырь обеднел, иноки из него ушли, монастырское кладбище стало деревенским, а в монастырских храмах по большим праздникам служил деревенский батюшка. В революцию батюшка пропал, храмы остались без дела, и в годы коллективизации мужики разобрали их на бревна.

В память о монастыре за деревенским кладбищем, которое в полукилометре от родника вверх по реке, на одной из трех старых сосен, окруживших поляну перед спуском к реке и старицам, краеведы прибили синюю табличку с желтыми буквами: «На сем месте в XV-XVIII веках располагался монастырь Нектариева пустынь. До 1930-х годов здесь стояли два храма и часовня на источнике преподобного Нектария. Это место свято. Берегите и не оскверняйте его!». Табличка – это все, что напоминает о монастыре. Если и были здесь когда-то следы построек, то теперь их укрыл лес. Ни камней, ни ям от них не осталось – ничего. А может, это из-за кладбища люди решили, что монастырь был здесь? Тут и места для него кажется мало. И ключа рядом нет. Заболоченная летом старица, что за кладбищем, без родника, – неужели монахи носили воду за полкилометра? Хотя, возможно, где-то рядом в старину был еще один источник, а потом вода из него ушла.

Прямой путь от родника к кладбищу – через заливной луг, на котором растет клубника-белобочка с плотно прижатыми к ягодам чашелистиками. По дорогам и тропинкам вокруг кладбища и на этом лугу иногда шарят люди с металлоискателями. Однажды, когда мы с женой собирали клубнику, кружащий неподалеку мужик нашел шестиугольный кусочек темного металла размером с советский пятак - копейку Павла 1. На ней четко читался год – 1796.

Здешние места привлекают много отдыхающих. Тут и палаточные лагеря стоят, и играющие в историю реконструкторы сколачивают городки, и любители относительного бездорожья гоняют на джипах, - разных людей встретишь в лесу и на речке. Кто-то гуляет по лесу и собирает в нем, что найдет. Кто-то пытается ловить рыбу или купается в мелкой реке.

Я тоже люблю здесь искупаться, - как раз напротив родника, где река делает крутой поворот и после запруды из камней и топляка образует глубокое место. Здесь есть и небольшой песочный пляж, по которому можно пройти к запруде, и мягкая травка у воды, на которую удобно выйти, чтобы постоять, обсыхая. Высокий обрыв на противоположном берегу закрывает деревню, а разросшиеся ивы и кусты образуют укромные уголки, где можно незаметно зайти в воду и выйти из нее.

Но больше всего я люблю тут бывать не из-за грибов-ягод, приятных глазу речки и леса и даже не из-за плавания. Здесь легко почувствовать то состояние гармонии, которое всегда и всюду ищет душа. Ключ к этому состоянию – родник, журчащий ручей и вода, которую тот, кто во мне, называет живой.

Здесь сильное место. Может быть, оно намолено монахами, а возможно, было таким и до них, и поэтому они здесь когда-то остановились.

Разные мысли приходят здесь в голову. Тут и древних отшельников представишь, ушедших от людских грехов подальше в лесную глушь, чтобы помочь душе в вечном поиске связи с бесконечностью. И монахов современных, обживающих восстановленные на века крепости, расположенные поближе к людям. Вроде той, что неожиданно возникла за городской рощей, где мы с женой катаемся на лыжах и велосипедах. Не монастырь, а крепость: с пятиметровыми толстенными стенами коричневого кирпича, двумя коваными одинаковыми воротами, выходящими на разные улицы деревни, каменным златоглавым собором с современной электропроводкой, плиточкой во дворе, с выстроившимися рядами напротив монастырских стен дорогих машин монастырских благодетелей. Неужели владельцы этих машин собрались в царство божье? В огромном черном джипе надеются пролезть сквозь игольное ушко? Им бы, как раньше, пешком, полем да лесом, с копеечкой и краюшкой хлеба в узелке да со стертыми до крови ногами упасть перед лесными отшельниками, чтобы понять то, что и сами знают, но не хотят слышать. Да вот только есть ли теперь где-нибудь эти отшельники?

А еще тут бывает, что вдруг остановится время, и увидишь свой путь. Вспомнишь родителей, детей и лучшие минуты, проведенные с ними. И других людей, которых любил и которых любишь. И самые трогательные пережитые мгновения. И заодно успеешь устыдиться понаделанным ошибкам. Увидишь вдруг все обманы, от которых смог уйти и в которые попался. Весь свой путь, как две перекрученные тропинки. Одну - предназначенную судьбой. Другую – уставленную ловушками. На каждой из тропинок вроде бы одни и те же шаги делал – и приготовление к жизни, и семья, и товарищество, и дело – но какие же они разные! Как стыдно за те шаги, на которых эти дорожки соединились, и как радостно за другие, где они разошлись. И развести тропинки в памяти задним числом не получается – это мой путь. Иногда мне хочется об этом спеть во весь голос, как Синатра. Жаль, что бог не дал мне такой возможности. Но мелодия во мне, и я могу петь про себя, добавляя слова, от которых сердце вырывается из груди и зовет туда, откуда ровными рядами меж прямых светлых стволов и сквозь зеленые иголки тянутся до самой земли солнечные лучики…

Когда же небо у родника затянет облаками, душу бередит холодный рассудочный огонь. В такие дни наши дела, которые мы любим, потому что в них любим себя, кажутся такими наивными, что о них хочется забыть. А в голове стучит метроном поиска смыслов жизни и причин, по которым она пока нехороша.

И с неизбежностью все мысли приводят к культуре, которую мы создали, выполняя хитрый библейский план. Культура лепит из нас себе подобных, стремящихся стать первыми и ради этой цели отложивших духовные искания на потом, как будто мы собрались жить на земле вечно. Культура превратила деньги в товар, отнимающий нашу волю в погоне за телесными усладами. Она научила нас напоминать другим - не убей, не укради - и умалчивает про запреты ссудного процента, животного страха и согласия делать других господами, которые заставляют убивать и воровать. Она собирает нас в огромные города, где денег больше, а детей - меньше, и разрешает освободиться от совести. Она почти подчинила нас, приготовив общую погибель.

Зачем нам так жить? Кто за этим стоит? Ведают ли, что творят? Говорят, что этой истории тысячи лет. Говорят, что для поддержания этого порядка придуманы пророки. Когда я слышу в себе отголоски подобных рассуждений, мне представляется, как сотворенный из огня ангел отказался поклониться сделанному из глины человеку. И как люди соблазнились его примером думать о других свысока и поделили свое начало на два, борющихся в нас, и как темное начало, оберегаемое культурой, до сих пор побеждает.

Утолив жажду живой водой, у родника еще можно подумать о мертвой воде, заживляющей тела и фиксирующей мысли, - и выйти на те же телесное и духовное начала, без соперничества которых нет человека. И помудрствовать, рассуждая о мыслеформах, живой водой вытекающих из глубин подсознания, и о мертвых словах, которыми мы спешим их зафиксировать.

Но, как и о чем не думаешь, все равно приходишь к тому, что мы сами себе усложнили путь и сами не хотим обращать внимания на приготовленные нам ловушки. И так у нас красиво и ловко получается этого не видеть, что трудно не угодить в одну из них или во все сразу, - без дополнительной помощи почти невозможно. Конечно, совесть и вера нас поддерживают. Но чтобы преодолевать трудности, нужны силы. А сил прибавляют места, похожие на родник.

В этом году зима задержалась. Пути на родник не было весь холодный апрель. Но надо признаться, что не только погода меня держала. Боялся обмануться в ожиданиях разом решить накопившиеся вопросы. Слишком я надеюсь на энергетику воды. Поможет ли она разобраться, даст ли достаточно сил, чтобы противостоять страхам, нагружаемым со всех сторон?

Что ни говори, а душу тревожат ожидания перемен. Что нас ждет? Способны ли мы выполнить предназначенное? Или нам уготован новый большой обман?

Между тем, жизнь продолжается. Короткая весна сменилась жарким летом. В считанные дни голые деревья позеленели. Запели птицы. Уже и в городе появились комары, а около воды закружила мошка. Природа ожила, и душа позвала в путь с новой силой. Давно пора утолить жажду и постараться жить, пока дает бог, так, как задумал он, а не как заставляют город, государство, культура и неведомые пророки, увлекающие в бездну.

«Все пойдут прыгать в пропасть, и ты за всеми?» - Не пойду. У меня свой путь. Вот только попью водички и попрошу не вводить в искушение и избавить от лукавого. Попрошу и сразу пойду. Ведь наша цель пока далека, и надо спешить, нельзя терять время попусту. С божьей помощью надо постараться успеть.

Конец второй части

Послесловие издателя

- Илья Ильич, - обратился я к Белкину перед десертом, когда он сыто откинулся на пухлую спинку кожаного дивана, - почему бы тебе самому не выложить в сеть свою повесть? Теперь есть много ресурсов, на которых люди публикуются и даже продают свои книжки без посредников. Зачем я тебе?

Мы сидели в ресторанчике в районе Кутузовского проспекта, куда я пригласил его перекусить. Белкина, затворившегося в своей провинции, я не видел полгода, с осени. Я даже подумал, что его писательский пыл угас, но оказался неправ. Он сотворил-таки очередную повесть, месяц назад переслал ее мне и заставил задуматься, что с ней делать.

Платить за издание его книг я не собирался, поскольку опыт открытых публикаций первых его повестей показал, что вряд ли их ждет скорое признание публики. С другой стороны, вроде бы Илья Ильич и не стремился к известности. В общем, я не очень понимал, чем полезна моя помощь, и хотел переговорить с ним об этом.

На встречу, о которой мы договорились, он не пришел, отговорившись на следующий день по телефону каким-то пустяком. Зато явился ко мне через неделю, без звонка, вечером, когда я собрался ехать к жене на дачу. Весь день перед этим он провел в Москве, не перекусывая, и хотел есть. А у меня кроме старых пельменей и пожелтевшего сала в холодильнике ничего не было. По-хорошему, нужно было его не принимать, но тяготила неопределенность с книжкой. Пришлось отпрашиваться у жены и по ее подсказке вести писателя в ресторанчик, где пару месяцев назад мы отмечали годовщину свадьбы. Там хорошо кормили, и по ходу дела мне показалось интересным проверить, насколько соответствует жизни проповедуемый Белкиным аскетизм.

От выпивки он и правда отказался, а вот хорошо покушать был не прочь. Жена меня называет обжорой, и комплекция у меня соответствующая, но щуплый Илья Ильич съел не меньше, уничтожив и салат, и холодец, и пирожки, и рыбу.

- Почему ты спрашиваешь? – переспросил он. – Ты не читал повесть? Или тебе не понравилось?

- Речь не обо мне, а о массовом читателе. Теперь в ходу чтение легкое, увлекающее сюжетом и эффектами. Как переделать твои опусы таким образом, я подсказать не берусь. Да я и не уверен, что их нужно переделывать. Может быть, нужно просто подождать, дать книжке вылежаться. Если я тебе нужен, как читатель, то ради бога. Но как издатель я вряд ли тебе пригожусь. Ведь вся моя работа - прочитать рукопись, поправить редкие ошибки и разместить ее на открытых площадках. Издавать твои книжки пока глупо с экономической точки зрения. А чувствовать себя виноватым за то, что сделал что-то не так, мне не хочется.

- Если я тебе нужен как ширма - тоже ради бога. Но спрятаться от людей, если тебя начнут читать, не удастся, - я тебя уверяю. Вот и получается, что я тебе вряд ли нужен.

Илья Ильич ненадолго задумался, но отвечал уверенно.

- Скорее всего, ты полностью и абсолютно прав, - сказал он. - Конечно, я не хочу, чтобы меня узнали. Я уже думал, что мне в этом случае многое придется поменять. Понятно, что этого в нашем возрасте не очень хочется, и я хотел за тобой спрятаться. Хотя теперь я тоже понимаю, как это наивно.

- И про погоню за занимательностью ты прав, - продолжал он. - С небольшим только уточнением, что это было всегда. Просто от старого занимательного нам мало что осталось. Чтобы оставалось, нужны идеи, с которыми туго. Я тут прошелся по ссылкам, которые ты мне скидывал. Многие заманивающие нас редакторы банально ищут идеи в том, что они называют самотеком. Они технике письма и занимательности научились, а идей у них нет. Один эротоман меня особенно поразил. Он довольно зло издевается над пишущими людьми, наделяя их разными обидными прозвищами. Сам он пишет довольно складно, но о том, что интересно в юности или тем, кто остался на его уровне развития. А ведь он много работает – зачем? Пишет теперь роман и отчитывается перед собой количеством напечатанных за день знаков. Зачем? Лучше послушал бы свою совесть, может, и получил бы тогда все недостающее с божьей помощью.

- То есть в твоих повестях идеи есть, и людям они непременно нужны?

- Конечно, нужны. И все эти идеи давно известны. Но мы любим их забывать. Иногда даже нам удобно посчитать, что мы так далеко ушли в своем развитии, что придумали какие-то новые и более полезные идеи. Мои знакомые, например, которых я вывел в повести, так посчитали. Хотя ничего лучшего и нового они, конечно, не придумали, - это им только привиделось из ловушек дела и государства, в которые они попали.

- То есть твои Михаил Михайлович, Андрей Андреевич и генерал – отрицательные герои, попавшие в ловушки? А все остальные и рассказчик, в том числе, герои положительные?

- Нет, не так. Рассказчик не лучше других и не судья. И не он выбрал себе героев – время выбрало. А рассказывает он в первую очередь для себя, потому что сам хочет понять, что его не устраивает.

- Что он пробует доказать? Он пробует доказать, что наше жизнеустройство - ложное. Что ему не нравится? Ему не нравится, что его герои лучше рассказчика это понимают. Потому что им от рождения дано больше других: они и систему могут поломать, если захотят. Но пока им кажется, что удобнее ее не ломать. Помнишь слова генерала, решившего использовать систему в своих целях? Но ведь если он остается в рамках системы, то всегда будет подчиняться системным целям, всегда будет работать на нее.

- Илья Ильич, если ты будешь говорить, что живешь вне системы, я не поверю. Ты же деньги от государства получаешь?

- Получаю. Но это ничего не значит. Я поддерживаю другую культуру. И стараюсь делать то, что понимаю, не боясь. Те, кто согласны ничего не менять, - они руководствуются страхом, даже если не признаются себе в этом. Они как сосед Коперника из песни, которую мы пели в колхозе на картошке. Мол, он тоже знал, что крутится Земля, но у него была семья.

- Тогда получается, что твои герои стали - приспособленцами и «недостойными людьми», как ты полагаешь со своей колокольни, поставив себе неверные жизненные цели?

- Очень хорошо, что ты понял! – оживился Белкин. – Именно: не те цели! Они стали выбирать из того, что им предложили. Но на уровне толпы истина никогда не представлена среди возможностей выбора. То есть, играя по системным правилам, ты всегда выбираешь ложь. Она может быть красиво упакована, но всегда будет ложью. Если не веришь богу и не слушаешь совесть, всегда выберешь ложь. Они так и выбрали - цели, допускаемые системой и сводящиеся, по сути, к обеспечению собственного благополучия и блокированию душевных устремлений. А когда цель выбрана, то мы достигаем ее всеми средствами, какие можем придумать, - так уж устроены. Если наша цель отвечает промыслу, то средства достойные, не отвечает – недостойные, как бы мы себя при этом не обманывали. Тот же Антонов, не прошедший тест на лояльность, обвиняет власть в нарушении правил игры, которые он называет законом. Но как ей побороть его без этих нарушений? Вот он взял и уехал, чтобы подравнять, как он говорит, свои шансы. И как властям его достать? А не достать они не могут, потому что не могут пойти против собственных целей. И потом, как бы красиво он ни морочил нам голову, но своей активной деятельностью он способствовал становлению государства, которое теперь ему не нравится. Почему он не думал об этом раньше? Я согласен, что поступки его противников безнравственны, - история с ребенком, которого хотели использовать в качестве заложника, показательна. Почему они так поступают? Потому что попали в самую хитрую ловушку - ловушку государства. Но разве нравственность Андрея Андреевича здоровее? Надо еще посмотреть, как он богател и скольких людей обидел. Даже в лучших своих делах он перераспределял труд людей в свою пользу. Поэтому кто его поддерживает? Предприниматели, за которыми завтра тоже «могут прийти». Но не народ. Не избиратели, как любит говорить власть. Не толпа, как любишь говорить ты. Власть эти обстоятельства и использует в свою пользу.

- Каждый может легко установить ошибочность поставленной себе цели, - продолжал Илья Ильич. - Если ты вынужден использовать для ее достижения негодные средства, - значит, цель неправедная. Но проблема состоит в том, что мы умеем обманывать себя и говорить не о годности средств, а об их эффективности. И живем поэтому, как умеем, то есть плохо, в разладе с собой. Казалось бы, можно преодолеть внутреннюю боль, используя западные методики психотренинга, и постараться жить в придуманном мире. К сожалению, или к счастью, у русских так не получается. В чем цель западных тренингов? Стать успешным. Стать здоровым. Стать богатым. Для нас это слишком приземленно и далеко от справедливости. Мы слишком хорошо понимаем, что успешным можно стать только среди неуспешных. Богатым, если будут бедные. Душевное здоровье нам важнее телесного. Нам мало найти царство божье внутри себя. Мы хотим построить его для всех. И когда отвлекаемся от этой задачи, то уже грешим, страдаем и стремимся оправдаться перед собой. Но даже если сумеем обмануть себя, то это только на время, а потом вдруг и в самый неподходящий для нас момент ложь откроется, и тогда мы не будем знать не только, зачем нам жить, но и зачем жили до этого. И страшно представить себе, что ошибка откроется в конце пути, когда сил поправить ее совсем не останется.

- Ну, хорошо, - попробовал я возразить. – А если жизненные цели тут ни при чем, и все намного проще? Самый твой желчный знакомый, с вечно хмурым лбом и взглядом в ноги – не страдает ли он болезнью желудочно-кишечного тракта? Очень уж эти его белеющие от злости костяшки пальцев и вроде бы беспричинные бешенства похожи на симптомы, пардон, рефлюкса. Я эти страдания от дерьма, движущегося в обратном направлении, видел, - не приведи бог!

- А он действительно жалуется, что болеет желудком, - согласился Белкин. – Я не знаю, чем конкретно, но на воды он зачастил и приезжает из санатория посвежевшим. Вот только знаю я его давно, а жаловаться он начал недавно. Если у него и рефлюкс, как ты говоришь, то я бы посчитал это наказанием за неправедность. То есть у него не нервные срывы от рефлюкса, а рефлюкс как следствие истерик.

- Пусть так. Пойдем дальше. Несколько раз ты заговариваешь о переплетении соблазнов дела и государства. Зачем тебе государство?

- Почему я переплел эти ловушки? – оживился Белкин. - Вспомнил рассказ Антонова про буржуйские оазисы, которыми покроется территория страны, в результате чего вредные для людей законы преобразуются в полезные. Фанатики дела оправдывают свои грехи необходимостью ведения начатого ими и полезного для людей дела - все по Толстому. Рассказывая о бизнесе, Андрей Андреевич обязательно подчеркнет, скольким людям он дал работу. Михаил Михайлович тоже считает, что обеспечивает работой людей, которым государство не хочет платить зарплату. О собственной пользе они при этом умалчивают, но и она на виду: поменьше у боязливого Михаила Михайловича, более явно – у Антонова и генерала. И чем больше людей, благом которых можно оправдать свои грехи, тем серьезнее претензии фанатиков дела к государству. Но ведь государством управляют еще большие фанатики, оправдывающие свои грехи благом еще большего количества людей. Так что тут клубок конфликтов и неизбежное переплетение интересов.

- Пусть борются между собой – это их выбор, а мой интерес - в их конфликте с самими собой. В чем суть этого конфликта? Во лжи, которая оправдывает грехи против совести и бога. Но его нам не обмануть, а самообман и есть тот движитель погибели, о которой предупреждал Толстой.

- Ну, хорошо. Допустим, система и культура себя исчерпали. Об этом сейчас кто только не говорит. Но тогда возникает стандартный вопрос: что делать?

- Но я ведь уже ответил. Не лгать – раз. Верить совести – два. Не работать на непонятные цели – три. Помогать культуре, альтернативной библейской, - четыре. Учитывать все интересы – пять.

- Вот есть русская цивилизация, - продолжал он. - Я верю, что до христианства на Руси не было рабства, потому что русскому духу приятны идеи равенства и справедливости. Идеям рабства он сопротивляется тысячу лет, сколько бы раз и справедливо нас не обзывали рабами. Княжеская междоусобица и холопство. Монголо-татарское иго. Москва и Рюриковичи, борьба бояр и цареубийства. Закрепощение крестьян. Романовы и абсолютная монархия. Безземелье крестьян и бесправие рабочих, которым нечего терять, кроме своих цепей. Власть одержимых, троцкистов и либералов. Столько попыток обратить народ в толпу, а дух свободы и справедливости живет и живет всем смертям назло! Не зря с подачи большевиков, которые чувствовали русский дух, по букварю мы не только «мама мыла раму» учили, но и «мы не рабы, рабы – не мы». Поэтому и победили в страшной войне.

- Ага, я понял, куда ты клонишь, - перебил я его. - Я эти патриотические речи про Россию, у которой особая цивилизационная функция, слышал.

- Вот теперь ты совсем не понял, - сказал Илья Ильич. – В глобальной политике один в поле – это пример для других. Зачем нужна альтернативная культура? Чтобы переформатировать цивилизацию – раз. И чтобы показать другим цивилизациям, что делать, - два. Это возможно? Конечно. Переформатировали же Русь в христианскую цивилизацию. Возможна и другая трансформация. Большевистский пример это почти доказал.

- Мусульманский мир может сильно помочь, если сообразит, зачем его погружают в хаос. Исторических бед у мусульман было и есть не меньше, чем у русских, потому что исповедуют они не коранический ислам, а его версию, вписанную в библейский проект. Но ведь должны же они когда-нибудь в этом разобраться!

- Или евреи. Почему бы им не сыграть еще одну партию? Особенно теперь, когда их государство, возможно, решено принести в жертву? А еще на Земле есть Япония, Китай, Юго-Восточная Азия.

- В конце концов, и западная цивилизация, получившая весь гешефт развития, должна понять, что перекладывать проблемы на периферию больше не получается. Поэтому там тоже должны появиться свои спасатели. Если они устоят от универсального соблазна, то могут сами решить все дело.

- Что за соблазн?

- Власть. Не каждый герой сможет отказаться от такого предложения.

Договаривали мы с Белкиным по пути к станции метро. Оставаться ночевать у меня он наотрез отказался – еще успевал на последнюю электричку. Прощаясь, вспомнил, с чего начинался наш разговор:

- А знаешь, ты пока придержи эту повесть. Спасибо, что прочитал, поговорили, обсудили, но пусть она пока полежит. Не будем недооценивать случай. Даже если меня читают единицы, вдруг эту повесть прочитает та единица, от которой я завишу? Придется уходить с работы, а я пока к этому не готов. И за тобой, как ты говоришь, мне не спрятаться, если что. Давай поэтому подождем.

- Долго будем ждать?

- Год. Может, два. Я тебе напишу, дам отмашку.

- Напиши тогда и о судьбе своих героев, - попросил я.

С тем мы и расстались.

Когда я вернулся домой, то был в состоянии легкого возбуждения и не смог сразу заснуть. Мне показалось важным записать наш с Белкиным разговор, пока я его не забыл.

Я давно уже не писал и, сев за компьютер, неожиданно увлекся, проработав всю ночь. Наверное, Илья Ильич не только сам такой же одержимый, как его приятели, но и заражает одержимостью окружающих.

Перечитав получившиеся заметки, я решил, что ими хорошо закончить повесть Ильи Ильича. Я пока не разобрался до конца, почему, но верю, что так надо, в чем и признаюсь, с глубоким уважением к Илье Ильичу Белкину и ко всей читающей и пишущей публике.

Иван А. Алексеев

15 июня 2013 г.

После послесловия

Если не торопить время, то праведно задуманные дела, в отличие от неправедных, практически всегда доводятся до логической концовки, почти совпадающей с предвиденной.

Полтора года спустя описанного выше разговора в ресторане и почти через год после того, как Белкин переслал мне заключительную третью часть своих повестей и спрятался, объявив о своей писательской кончине, среди платежек и реклам в своем почтовом ящике я нашел обычное письмо – редкость по теперешним временам. Это было письмо от Ильи Ильича, в котором он разрешил опубликовать свое произведение полностью.

Вот, что он мне написал.

«Здравствуй, Иван Алексеевич!

Сообщаю, что, не выдержав статуса «покойника», полез я в Интернет и нашел на его просторах опубликованные тобой первую и третью части «Повестей Ильи Ильича». Признаюсь, что сердечко мое от этого разволновалось и не позволило их вдумчиво прочитать. Я только прыгал взглядом по абзацам, угадывая текст, и грустил, вспоминая, с каким энтузиазмом плыл в свое время по волнам писательского эгрегора.

Зато я спокойно прочитал твоего «Чечена» и другие повести этого года, внимательно рассмотрев их язык и стиль. И порадовался, увидев некоторые мои приемы, – вот и моя работа пригодилась, не пропала даром!

Пишу я потому, что мне хочется теперь увидеть изданным «Мой путь», который ты придержал по нашей договоренности. Конечно, я продолжаю разделять мнение о том, что угодные богу «рукописи не горят», но очень хочется уступить человеческой составляющей, желающей посмотреть на результаты собственного труда со стороны и при жизни.

Почему я тянул? – Все думал, что вот-вот уволюсь с работы, стану независим, и тогда не будет меня держать желание быть неузнанным. Но стать независимым никак не получается. То одно якобы нужно, то другое - так и хожу на опостылевшую работу за заработком, как пенсионеры. И буду ходить, может быть, как они, «до белой березки», а книжка пролежит без толку. Поэтому публикуй. Даже лучше будет, если меня узнают, обидятся и прогонят, а то сам я никогда не решусь уйти.

Ниже выполняю твою просьбу написать, как поживали за прошедшее время мои герои. По значимости они упорядочены в моем представлении так: Антонов, генерал, Михаил Михайлович, автор, - в таком же порядке я о них и буду рассказывать.

Адвокаты Антонова за год вроде бы уладили арбитражные споры с государством, но это ничего не значит в части его уголовного преследования, пока Дукин при делах. Поэтому Андрей Андреевич продолжает жить за границей, ждет, когда сменится губернская власть. Говорят, что он продает свой большой загородный коттедж и квартиру в городе. Но бизнес его существует, и лагерь у него не отняли. Место, где он «скрывается», обозначено на рекламном щите в центре города, зазывающем ребятишек на отдых в Европу. Еще говорят, что посредством Скайпа он виртуально присутствует на субботних лагерных планерках руководства своих фирм. Перспективы вернуться у него есть и неплохие, поскольку показатели области упали так низко, что даже бабушки на посиделках считают дни, оставшиеся до замены нашего губернатора. Наверху с этой заменой пока тянут, - то ли ищут преемника, то ли думают над формулировкой отставки, чтобы не обижать «утратой доверия» верного слугу, который с генеральной линии не сворачивал и в казну сам не лазил (то, что многочисленные его заместители и руководители областных департаментов почти все под следствием, у нас, как известно, не в счет).

Следующий в моем списке – генерал.

 

Сложно мне с Михаилом Михайловичем, но рассуждать о рассказчике - еще сложнее. Нечего мне о нем рассказать. Практически нечего.

После пережитых минут вдохновения и полета над миром, после знакомства с эгрегорами и переключений между ними и явью, после самобичеваний и выкапывания в себе собственной сути, после творческого раскрытия людям того, что понял сам, - автор несколько разочарован в том, что никому это не нужно. Ему грустно думать о короткой памяти людей, забывших бога, о силе накопленной благодаря этому ненависти, и если он продолжает что-то делать в явном мире, то только в силу инерции, привычки и заботы о своих и семейных нуждах.

А приобретенная им отстраненность от мира веет холодом даже на отношения с близкими и делает его ненужным быстрее, чем одержимость Михаила Михайловича.

Супруга автора эти его изменения очень переживает. Несколько раз во сне она одна бродила по незнакомой большой квартире, из которой не было выхода в мир, и долго искала себе в этой чужой квартире подходящий уголок, чтобы устроиться там навсегда…

Так что у рассказчика не все в жизни гладко, все не ново и почти как в известных стихах молодого Джугашвили:

«А в песне его, а в песне –

Как солнечный блеск чиста,

Звучала великая правда,

Возвышенная мечта.

 

Но вместо величья славы

Люди его земли

Отверженному отраву

В чаше преподнесли.

Сказали ему: "Проклятый,

Пей, осуши до дна...

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!"

Впрочем, чаша, приготовленная Сталину в прямом и фигуральном смыслах, автору не грозит. Его ведет спасительный свет, которого пока мало на Земле, но который, как он верит, все больше открывается людям, - в том числе, и его скромными усилиями.

Что же до земных желаний автора, то он надеется когда-нибудь не только увидеть свою книжку опубликованной целиком, под заголовком «Повести Ильи Ильича. Полное издание в трех частях», но и убедиться в том, что у нее есть читатель, помимо уважаемого им Ивана Алексеевича, которого следует уже считать полноправным соавтором. А если вдобавок и вдруг объявится у книжки читатель «младой» и «незнакомый», то автор этим будет совершенно удовлетворен.

Ну и напоследок, зная за тобой слабость приспосабливать в интересах дела все, что можно, и даже то, чего нельзя, заранее согласен, если это мое письмо ты в книжке тоже используешь.

На этом, Иван Алексеевич, прощай и еще раз прости меня за лишние заботы, которые я тебе принес.

С искренним уважением и пожеланием крепкого здоровья тебе и твоей супруге, теперь уже совершенно покойный

Илья Ильич Белкин

11-го ноября 2014 г.»

Судя по всему, это письмо заканчивает период моих книгоборческих отношений с Ильей Ильичом, и они переходят на невидимый и неосязаемый уровень духа, который я прочувствовал в известной степени благодаря редкому с ним общению, и от которого сами собой рождаются в моих текстах те знакомые ему приемы изложения мыслей, на которые он намекает.

Надо признать, что мое отношение к Белкину давно переросло условный формат «автор-читатель-издатель-соавтор», который сложился у нас с ним больше трех лет назад волей случайной встречи и студенческого приятельства, время которого так приятно вспоминать на пороге старости.

Вот и теперь я почти отмахнулся от разных мелких вопросов, связанных с отложенным решением Белкина публиковаться, вроде возникшего в силу осмысления текста и доработок, которые я внес, желания перестроить структуру его книжки, поменяв вторую и третью части местами. Эти мелкие неприятности промелькнули в моей голове как темное облачко по ясному небу, а в душе отразились тот свет и чувство полета, которые всякий раз возникали во мне при появлении Белкина или чтении его книжек. Светло и легко – как это странно и хорошо…

Я вспомнил, как год назад примерно в это же время был в тех местах, где живет Илья Ильич. Мы давно планировали с супругой эту осеннюю поездку на машине по Пушкинским местам, чтобы походить вдвоем тропинками, которыми, возможно, ходил поэт, и посмотреть на то, что он видел. Меня еще вело то, о чем я упоминал выше, - свет и полет. Тогда я обдумывал манифест людей, незримо связанных друг с другом сквозь туман общества сетью ясных огней, а Белкин, как выяснилось недавно, писал третью часть своих повестей, в которой исследовал то, что я хотел проверить независимо от него, - возможность видеть и слышать отражения тех, кто жил до нас.

С супругой мы объехали окрестности Торжка и Старицы, были в Грузинах, Малинниках, Берново, нигде я не чувствовал никакой тайны и, наконец, в парке бывшей усадьбы Вульфов почти решил, что ошибся.

Парк был пуст и холоден, холоднее низкого синего неба. Облетевшие с деревьев листья на серой земле и дорожках с большими указателями на развилках были сильно тронуты дождями и ночными морозами, запрели и почти потеряли красивую осеннюю расцветку. Темная зеленая вода в пруду казалась тяжелой. Пожухлая травка на косогоре, спускающемся к одинокой деревянной сцене, на которой летом проходят представления в честь поэта, горка Парнас и выложенная валунами арка фонтана – все приземлено, молчаливо, замерло в ожидании холодов. Во всем парке почти мертвая тишина: ни живой души, ни чирикающей птички, ни ветерка, колышущего верхушки деревьев, – только хлопотливое карканье ворон издалека и снизу, со стороны деревни. И что из неведомого я тут искал, что мог выискать?

Миг моего разочарования пришелся на медленное и грустное гуляние дорожками между прудом, лугом и старым домом, задрапированном тканью с нарисованными парами, изящно вальсирующими на балу. Эта картинка остановившегося легкого движения, этот весело нарисованный обман нескончаемого праздника, представлявшийся одинаково, с какой бы стороны к нему не подойти, понемногу забрались мне в голову и вдруг провернули в ней застоявшийся круг мыслей. Меня как будто спросили, что я здесь ищу? И как будто подсказали, что если ищу не праздник, а другое, то это не здесь. Растерявшись, я встал истуканом, зная, что надо идти и искать, и не соображая, куда мне идти и что искать. И тут я вспомнил Илью Ильича, и даже не Белкина, а свет и легкость его интонации. И когда мне стало светло и легко, то показалось, что я услышал странный низкий гул и почувствовал легкое шевеление мертвого воздуха, подсказывавшие нужное направление поиска.

Уставшая от прогулки жена сказала, что подождет меня в музее, а я пошел, куда меня вели чувства: вышел из парка, спустился вниз, к деревне, перешел шоссе, дошел до речки и двинулся вдоль нее вниз по течению. Выбравшись из Бернова, я остановился у обочины шоссе. Оно спутало тянувшие меня вперед чувства, и они оробели. Я посмотрел вперед, не увидел там ничего интересного: скучные поля, рощицы и растрепанные перелески, редкие машины на дороге – и решил возвращаться. Но в тот момент, когда я обернулся к реке, меня опахнуло невидимым крылом, и я точно услышал четыре пушкинские строчки из стихотворения, выученного в детстве:

«Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит.

 

И речка подо льдом блестит».

Или не услышал, а эти строчки пришли мне в голову, но почему точно в тот момент и строчки из того стихотворения, которое, как я недавно прочитал у одного из пушкинистов, он написал в деревеньке, куда меня вело из Бернова, и до которой мне оставался с километр пути? Сердце мое разволновалось, и мысли разлетелись по сторонам. Одно понимаю – не чудо это было. Другое. Может быть, тайна, которую я искал.

И еще раз опахнуло меня в той поездке крылом тайны, которой заразил меня Илья Ильич, - в городе, где он живет, и где по пути домой мы с женой переночевали в гостинице.

После обеда мы гуляли по набережной Волги, которую Белкин столь живо изобразил в своей книжке, и наперегонки с ней угадывали те самые мосты, скверы, каштаны, памятники, уток, здание института и пляж, про которые у него читали.

На пляже рабочие с подъемника обрезали тополя, перекрыв машиной и падавшими ветками аллею. Тополя на аллее, которые обрезали, походили на солдат на посту, стояли голые, без листьев. Перед аллеей росли два тополя, непохожих на солдат. Стволы этих отщепенцев раздваивались и заканчивались изящной кроной, и листья свои они еще не растеряли. Одно дерево было гигантом, занявшим поляну между расходящимися лучами асфальтовых дорожек, другое, ближе к верхней дороге и среди корявых яблонь, - более мелким и более стройным его собратом. Листья на них хоть и выглядели озябшими, с завернувшимися краями, но не потеряли зеленой окраски и не собирались падать на землю. А гигант еще выбросил на песок за дорожку вдоль берега дружную поросль молодых кустов, и эти кусты тоже были полны зелеными листьями. Два эти дерева были другой породы, сильнее прочих цеплявшейся за жизнь.

Так называемый пляж - засыпанный песком длинный береговой откос, заходивший в воду, - был ниже аллеи. Границей его был ряд синих железных навесов в виде грибов, вкопанных в песок вдоль аллеи со стороны реки. Эту картинку я использовал, когда писал «Позднюю любовь», – там моя героиня купалась и пережидала под навесом грозу.

Возвращаясь, мы смотрели на памятник Пушкину в городском парке на противоположном берегу, стоящий неправильно, задом к реке, и на засыпавшие дорожку листья каштана, самые крупные из которых походили на женские фигуры без талии. Я зачем-то сказал об этом вслух, и жена, приняв мое замечание на свой счет, обиделась, уточнив, что у этих листьев нет не только талии, но и головы, и что это мое сравнение неспроста, потому что частенько я именно так и отношусь к женщинам.

Листья на дорожке сильно отличались от остававшихся на деревьях. Те, что пока не упали, были неказисты: бледные, светло коричневые, маленькие, высохшие и сгорбившее на ветру. Зато прелые листья, покрывшие землю, были большими и красивыми, сочного коричневого цвета с оттенком красной меди. Я подумал, что Белкин каждое утро, прогуливаясь, наступает на них, - также, как мы с женой, и, возможно, с теми же сравнениями тех, кто упал на землю, и кто сопротивляется падению. И в этот миг мне показалось, что я вижу, как он идет впереди. То есть мне, конечно, показалось, потому что до самого моста впереди никого не было и тем более не могло быть на набережной в этот вечерний уже час Ильи Ильича. Но как иначе я мог объяснить себе минутный провал сознания в тайну, в которой и время, и пространство значат меньше душевного порыва, и где можно посмотреть на мир и услышать его душой другого человека?

Очнувшись от видения, я знал, что дружная стариковская компания Ильи Ильича по утренним прогулкам распалась, почти всегда он гуляет один, редко вдвоем, - весной еще присоединялись к ним два старика, один из которых теперь уволился и живет на даче, а другой приболел и если гуляет, то днем. Еще во мне оставались какие-то обрывки явно не моих мыслей о деньгах и спасении - откуда все это, и почему я уверен, что все так и есть, как мне привиделось?

На следующее утро исследовательский зуд рано вытолкнул меня из теплой постели гулять по набережной, как будто я собирался встретить там Илью Ильича.

На улице был туман и такой сильный, что, спустившись к реке, я ничего в нем не мог разглядеть. Всюду передо мной была молочная пелена, в которой растворились и мосты, и памятники, и деревья, и река, и небо. Звуки шагов предупреждали меня о приближении спешащих на работу прохожих, которые выныривали из тумана в двух шагах от меня и мгновенно пропадали в той стороне, откуда доносился приглушенный шум дорожного движения. Я мог пойти за ними в сторону городской кутерьмы, уткнувшись взглядом под ноги, как Михаил Михайлович у Белкина, - не видя, куда иду, и ориентируясь по звуку шагов. Или продолжать двигаться в другом направлении, по следам Ильи Ильича, который, как я ощущал шестым чувством, или был где-то рядом или только что прошел этой дорогой. Преодолевая внутреннее недовольство тем, что ничего не видел, я доверился чувствам. Хотя в моей памяти была четкая, только вчера срисованная картина места, шел я неуверенно, сомневаясь в расстояниях и направлениях до старого и нового мостов через Волгу, до спусков к реке, до памятника Пушкину – во всем. Почему-то мне нужна была привязка к земле, которую я не мог найти в густом тумане. Главное, что меня напрягало, - я не видел линии горизонта. То есть благодаря создавшим мир богу или природе, как обозначают верующие и атеисты одно и тоже не ведомое им понятие, я знал, что земля под моими ногами, а небо вверху, над моей головой, но я хотел увидеть или точно представить четкую границу земли и неба или воды и неба. Без этого моя вера тому, за кем я шел, была не полной.

Я шел и всматривался в направлении реки, пока не увидел выплывшую из тумана утиную семейку. Утки плыли друг за другом, вычертив на воде линию. Потом они образовали угол, потом одна за одной снова вплыли в туман, но в них у меня больше не было нужды, - я уже определил, где кончается небо и начинается земля.

Я смотрел в направлении горизонта на восток, в ту сторону, куда текла река, и где солнце делало свою работу, наполняя туман над водой светом и теплом. Света вокруг становилось больше, и пелена над сонной рекой заволновалась, стала рваться клочьями на окошки, в которых проявились арка старого ажурного моста, одна из его тяжелых опор, часть каменистого берега и водной глади, голова и плечи стоящего на другом берегу спиной ко мне Пушкина, старый трамвай на новом мосту, а за ним – в дымке и дрожании тумана – круглое белое пятно поднимающегося над городом светила…

В заключение остается сказать, что хотя я не получал урока свыше, как Белкин, а только вспомнил, благодаря его книжке, опыт своих юношеских дел, в той поездке к Белкину мне очень захотелось поверить, что я продолжаю путь Ильи Ильича и иду в правильном направлении. Коснувшись тайны незримой связи душ, после странных утренних колебаний между небом и землей я подумал, что выбрался за ним тогда не из тумана, а к себе и к «нам». С тех пор мне светло и легко, моя вера в то, что я не один, что есть другие, выбирающиеся на прямую дорогу, и нас много, - окрепла и пока не покидает меня.

Иван А. Алексеев

26 ноября 2014 г.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/