Беженец.
Он стоял перед калиткой нашего частного дома и смотрел такими выразительно-жалостливыми глазами, что при сравнении взгляд шрекового кота был подобен взгляду зачитывавшего обвинение троцкистам Вышинского. У него при себе не было ничего, кроме пообвисшего пивного живота и украинского паспорта с отметкой о регистрации в Константиновке. Недельная небритость покрывала некогда трехподбородочную околокадычную область шеи, засаленные почти седые волосы и сильный запах выдавали также недельную немытость – по всем признакам складывалось впечатление, что до нашей Калуги он добирался пешком.
Я уже потянулся к карману с кошельком – вручить жертве карателей сотню-другую да и отпустить с миром, но жена – святой человек, к тому же формальная хозяйка дома, отозвав в сени упрекнула меня в черствости и равнодушии и пригласила гостя разделить наш обед.
За обедом он рассказывал, что в южных губерниях творится форменный беспредел, что проклятые бандеровцы в отместку за выдуманный ими же голодомор теперь действительно лишают пищи тех, чей родной язык русский, под этот аккомпанемент он умял две миски борща, а из поданной на второе картошки повыковыривал все мясо – так что вернувшемуся часом позже из школы сыну пришлось в тот день поститься.
Жена между тем заявила, что негоже отпускать человека в таком виде на улицу и велела включить водогрейку для омовения несчастного в ванной. Поскольку его гардероб был утерян в дороге, подобрали кое-что из моих вещей – до похудания бедолага в них точно бы не влез, теперь же они сидели на нем в обтяжку. Он благодарил нас и рассказывал, что укропы, ворвавшись в его родной дом сожгли всю одежду у него на глазах, а еще задолго до этого перестали подавать воду для душевой их шахты – и несчастным шахтерам приходилось в теплое время года бегать голяком на речку, а зимой обтираться снегом.
Вечерело, и я уже надеялся, выдав гостю сухпай дней на пять, с ним распрощаться, но жена заявила, что бесчеловечно выгонять путника на ночь глядя, а он поведал, что все налеты правого сектора на мирные жилища русскоязычного населения всегда проходили под вечер. И, как правило, хозяев выгоняли из их жилищ – но это было большим везением, когда не расстреливали.
Наутро он попросил времени сходить в собес, а после вернуться за вещами. Я не стал напоминать, что его вещи, не выдержав стирки, расползлись, так что вернется он лишь за моим тряпьем.
Возвратившись с работы, я обнаружил вчерашнего гостя за столом и не обнаружил своей порции курятины. Человек, вырвавшийся из цепких лап хунты, рассказывал моей готовой разрыдаться жене, какие черствые, сухие люди сидят в бюрократических кабинетах, куда ему велено было прийти послезавтра с доказательствами своего статуса. Стоит ли говорить, что эти дни он собирался провести в нашем доме, и всякое пререкание супруга восприняла бы как сговор меня с нацистами.
На третий день он вернулся из госучреждения более вдохновленный – сказал, что отправлен запрос по месту прежнего жительства. Жена моя, разумеется, готова была предоставить ему койко-место на время тяжбы.
Прошло две недели. Пришелец окреп и округлился почти до своих естественных размеров – сын не раз удивлялся, как человек такой комплекции способен был работать в забое, на что гость ему поведал, что был самым передовым на всей шахте стахановцем, за что ему выдалбливали в штольне персональный штрек. Мы с сыном уже не надеялись успевать к обеду или ужину, а еще жена снабжала его каждый день наличными на покупку нескольких бутылок пива. Моя попытка взроптать окончилась повествованием знатного рабочего о том, как горный мастер Иванишин – из львовской западни – посягал на права личности работяг-шахтеров, штрафуя даже за кружку пива.
Через месяц моя одежда на нем стала трескаться – в воскресенье жена повела его на вещевой рынок на закупку нового облачения. В этот день я получил звонок от неопознанного абонента с Украины (+380…). Каюсь – окажись на связи их нацистское СБУ – без зазрения совести выкрикнул бы «Героям слава!» и дал координаты скрывающегося их незаконопослушного гражданина. Но звонил с новой своей симкарты бывший однокурсник, проживающий теперь в Харькове. Я уже готов был излить душу кому угодно – а Петька Григорьев всегда умел выслушать. Закончив душевный вопль, я в сердцах спросил, не наладилось ли в Украине жизнь настолько, чтобы беженцы начали возвращаться, и что он мне посоветует делать с н а ш и м. После минутного молчания, Петр Андреевич сказал (я так и не понял – с сожалением или с издевкой):
- Они нас так долго кормили… Теперь ваша очередь - пусть вас кормят!
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/