Вчера во «Взгляде», ошалев от правды, смотрели интервью с Роем Медведевым, опубликовавшим на Западе книгу о «кровавом деспоте Сталине»; интервью с парнем, который старается собрать картотеку жертв сталинизма; клип Гребенщикова «Нам надо вернуть нашу землю». Потрясающий клип.
А сегодня у нас - летучка. И обозревающий - редактор Лев Ильич Сомин, с которым делаю передачи:
- Журналистика призвана, - делает паузу и смотрит на Корнева, - возбуждать общественное мнение.
- Не возбуждать, - поправляет тот, - а успокаивать.
- Ну да, конечно, - иронизирует Сомин. - Поэтому наша печать и лживая такая.
Афронов вспыхивает:
- Нет, неправда!
- Сергей Филипыч, ну как же неправда? - вспыхиваю и я. - Вот вчера, в передаче «До и после полуночи» показывали целую кипу газет и журналов, в которых Адылов, один из руководителей Узбекистана, герой соц. труда, три раза награждённый орденами Ленина, оказался вором и только теперь…
Но Афронов - свое!.. Тогда Сомин прерывает его:
- Сергей Филипыч, разве вы всегда только правду писали?
- Да, только правду, - вроде бы и искренне ответил. - А вы что, врете?
- Конечно, вру, - пожал плечами Лев Ильич.
Вот такие начальники управляют гласностью у нас, «на местах».
Заходил Коля Иванцов. За чаем рассказывал, как несколько лет назад вербовали его в КГБ, а он отказывался; как проголосовал «против» на собрании, которое клеймило писателя Солженицына и как выгнали его потом из-за это из газеты. Похоже, говорил правду.
В первом номере журнала «Знамя» прочитали пьесу Шатрова «Дальше, дальше, дальше...», в которой берется под сомнение и Октябрьская революция, и все социалистические завоевания.
Чудо! Чудо, что дожили до таких дней!..
Кто-то из героев говорит, что ничего, мол, у нас не изменится, пока там, наверху, будет старый аппарат.
И он прав.
- Есть интересная тема, - Платон вошел на кухню. – Желдаков напечатал статью в «Рабочем», как на Партизанской поляне обокрали машину его друга-генерала, и обокрали пацаны, их тут же, в лесу поймали. Желдаков делает вывод: надо, мол, этих пацанов работой загрузить, чтоб времени свободного у них не оставалось, вот тогда...
А ведь там, в Белых Берегах, когда-то монастырь был, но после революции его разрушили, развезли на щебенку, из которой потом построили дорогу к обкомовским дачам.
- Да, тема отличная... - угадываю мысль. - Стоит написать для московского «Журналиста», а то что-то давно не писал туда.
И два дня сидел в своей комнате, писал, а сегодня читал нам с дочкой: пацаны растут в поселке обслуги, видят, что за проволокой и высоким забором скрыты озеро, дачи, особняки, а в бронированные ворота въезжают и выезжают черные «Волги», вот и мстят, наконец, этим «волгам».
Хвалю, улыбаюсь:
- Под своим именем посылать будешь? - И советую: - Лучше - под псевдонимом, а то опять вызовешь «огонь на себя».
Но он после прогулки говорит:
- Решил поставить свою подпись.
Решил, так решил.
Проснулась с ощущением света и радости, еще не осознав, что сегодня - Пасха.
Потом позвала Платона завтракать, а он:
- Ты бы поставила на стол бутылку водки, нарезала ветчины, положила в тарелку солений, кулич испекла, а потом и приглашал б, - шутливо заворчал.
Но знаю: почти упрекает, что не умею праздновать. Да, не умею, но все же... Достаю кусок сала, что недавно засолила, нарезаю колбаску, что вчера «дали» на работе, ставлю кекс, что вчера же испекла. Еще вспоминаю: есть недопитое сухое вино! Достаю рюмки. Приглашаю опять:
- Вот тебе и ветчина, и бутылка, и кулич…
Удивился... Вошла заспанная Галя, - вчера-то ходила с Олей в церковь слушать, как там поют… а мы слушали запись церковных песнопений с магнитофона, на пианино стояла икона, перед ней горела свеча...
- Выпьем за то, - Платон налил вина в рюмки - чтобы истина, красота, добро всегда возрождались.
- Воскресали, как воскрес Христос, - уточнила я.
И опять взяла магнитофон на работе, хотя на этот раз уж очень дотошно допытывались: зачем нужен… режиссеру? Но дали… всего на неделю, так что вчера ездила к маме и записала целую катушку. Кажется, она устала от своих воспоминаний, и поэтому, если удастся еще раз взять магнитофон, то надо будет составить для нее последние вопросы, а потом… Смогу ли из этих «лоскутков» сшить что-то? Нет, еще не знаю. Но думаю, что в этом поможет мне моя профессия режиссера. А назову «Негасимая лампада», - так хочет мама, - и уже знаю, с чего начну: мама рассказывает об учителе-революционере, который жил у них, и который однажды отрекся от Бога и погасил лампаду, что висела у иконы.
В поезде дочитывала «Котлован» Платонова...
И как он мог так писать? Словно докапывался до первозданности каждого слова.
И - мрачнейшая картина! Смесь крови, страдания и слепого энтузиазма тридцатых годов, лишенного здравого смысла.
Все потом думалось: наверное, борьба за справедливость неизбежно рождает ненависть, и самое яркое подтверждение тому - французские революции и наша, в ноябре 17-го. Ведь в конце этих битв за справедливость - реки крови!
Но человека-то делает человеком только любовь!
Сегодня на ПТВС делаю запись первомайской демонстрации трудящихся.
День - чудо! Я - в любимом костюмчике с белой крепдешиновой кофтой, в новых туфлях. Ходим с операторами по площади, обговариваем возможные варианты, и я чувствую себя молодой, красивой... Вдруг подходит Погожин, секретарь Обкома по идеологии. Когда-то, в молодости, я была даже немного влюблена в него, и был он тогда «растущим комсомольским работником» с тонким, интеллектуальным лицом... и вот сейчас здоровается, поздравляет с праздником, берет под локоть и, как бы, между прочим, говорит:
- Я всё смотрю во-он на ту камеру, что стоит на карнизе гостиницы прямо над центральным входом. Не упадет ли на людей?
- Ну и что? - шутит оператор Володя Бубенков. - Под ней же только одни гебисты стоят, так что...
Все смеются. Улыбается и Погожин.
- Не-е, Володя, нельзя, - смягчаю я. - Гэбисты тоже люди, у них даже дети есть.
Опять все смеются, а Погожин наклоняется ко мне и тихо так говорит почти серьезно:
- Это вы хорошо сказали.
А перед началом записи вызывают меня из ПТВС и говорят, что во-от тот-то хочет меня видеть. Подхожу. Молодой гэбэшник начинает объяснять, что б не записала, «если вдруг кто-то выбросит недозволенный лозунг... как в прошлом году».
Выслушиваю, киваю. Что ответить? Ведь если и запишу, то обязательно, когда приедут просматривать, вырежут.
Перестроились...
Конечно, Перестройка изменит что-то в нашей экономике, но не верю, что провозглашенный партией «принцип коллективного руководства предприятием» что-то улучшит в промышленности. И потому не верю, что «коллектив» не способен на риск, только хозяин, только личность может это делать, а, стало быть, идти вперед.
Сижу во дворе Комитета среди березок, единственном тихом островке среди строительства нового здания студии и читаю в журнале «Новый мир» Варлама Шаламова. Рассказ - из Колымских, «Надгробное слово»: «...Все умерли... Умер Носька Рутин. Он работал в паре со мной. Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, напарник мой, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце понял и стал спокойно ждать смерти... Умер Дерфель, французский коммунист, член Коминтерна. Это был маленький, слабый человек... Побои уже входили тогда в моду, и однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся...»
Нет, не могу дальше... И чтобы успокоиться, начинаю пристально всматриваться в то, что рядом: а листья-то у березы совсем еще весенние... дожди идут часто... и травка, словно в мае... ласковая... тишина, муравьишки хлопочут рядом. А какой удивительной музыкой шелестят березы!.. Но тут вижу: Мурачев идет ко мне, наш студийный художник! Не-хо-чу!.. Нет, подошел, и, конечно, опять начал о своей очередной голодовке: он так хорошо прочистил желудок, и теперь вот осталось только прочистить мозги. Смотрю на него, слушаю, а у самой:
«…умер Семен Алексеевич, добрый человек... Умер Дерфель, француз...»
А Мурачев говорит и говорит. Долго, взахлеб! Но я смотрю на его пеструю майку и почти не слышу его потому, что давно поняла: ему нужен только слушатель, а не собеседник, пусть говорит...
- А вчера... слышь?.. - замечая мое отсутствие, заглядывает в глаза, - Случилось со мной ЧП: Наташка угостила меня семечками, а я взял и слузгнул парочку... слышь? - расхохотался. - И тут вспомнил: ба-тюш-ки, что ж я сделал?! Ну, быстро поехал домой, промыл желудок... слышь?.. а в кровь-то уже питание поступило? - трагически выкатывает глаза. - И пришлось начинать голодать с самого начала.
Открываю журнал и все же решаюсь его прервать:
- Кстати, о голодных. Вот, послушай: «...самое страшное в голодных людях - это их поведение. Все, как у здоровых, и все же это - уже полусумасшедшие. Голодные всегда яростно отстаивают справедливость. Они - вечные спорщики, отчаянные драчуны. Голодные вечно дерутся. Кто покороче, пониже, норовит дать подножку, сбить с ног противника. Кто повыше - навалиться и прижать врага своей тяжестью, а потом царапать, бить, кусать его...»
Мурачев стоит, слушает. Потом интересуется, что я читаю. Говорю.
Кивает головой, как бы оценивая, а потом снова начинает объяснять: почему голод так полезен для организма.
О-о!
Такого никогда не показывали по ЦТ: на партконференции обсуждали каждого члена ЦК, прежде чем избрать. Вот так...
И еще: теперь не глушат радиостанции из-за рубежа. Замолчали монстры!
И это - чудо!
Молодец, Михаил Сергеевич!
Нет, не приняли статью Платона даже в центральной прессе, сославшись на то, что, мол, случай частный.
Да, конечно, «частный»… Обкомовские дачи есть только в Брянске, не по всему Союзу!
Видать, в Москве еще далеко не все издания чувствуют себя свободными.
Сегодня у нас заключительное политзанятие и весь год вел их мой непосредственный начальник Афронов.
Странный он… Иногда думает, как и мы, но вот сейчас - ниже травы, потому что присутствует представитель Обкома и какой-то философ из пединститута. Все «студенты» говорят, конечно, «в пределах дозволенного», вот только корреспондент с радио Орлов:
- Пока будут живы обкомы и райкомы, - машет рукой, словно разрубая слова, - не сдвинется Перестройка с места!
Подошла и моя очередь. Тема: «Демократия - неотъемлемое условие Перестройки. Что ей мешает». Начала с Дудинцева:
- «Скандал, гласность - это факел, говорящий всем, что общество не терпит злоупотреблений ни с чьей стороны. Скандал порочит людей, но не общество». Так пишет писатель. - Все слушают внимательно, представители - тоже. И продолжаю: - А вот что говорит ученый-экономист: «Некомпетентность одних руководителей не только порождает некомпетентность других, низших рангом, но и служит им щитом защиты». - Товарищ из Обкома делает всем своим корпусом движение: ну-ну, что еще, мол, скажете? И продолжаю: - Этот закон работал у нас все годы, работает и сейчас, поэтому и отстаем от Европы по всем показателям на двадцать лет. И виноваты в этом обкомы и райкомы, которые, будучи сами не компетентны в сельском хозяйстве и в промышленности, порождают таких же руководителей и на местах. – У Корнева вытягивается лицо, заёрзал Афронов, бросил на меня любопытный взгляд философ, а я уже «иллюстрирую» свои слова «местной тематикой»: - Обком вмешивается даже в журналистику, в которой, думаю, тоже не весьма компетентен, - недавно позвонили оттуда и сказали Поцелуйкину, что хотели бы просматривать все сюжеты для передачи «День животновода» до выхода ее в эфир...
И тут Корнев не выдерживает:
- Ну и что в этом такого?
А я только руками разведу: вот, мол, видите?
Потом выступал философ и, косясь на меня, говорил, что ему было очень интересно на этом занятии, и что, мол, услышал даже кое-что впервые, а представитель Обкома стал опровергать то, что говорила и, глядя прямо в глаза, добавил:
- В Обкоме не все такие некомпетентные, как вы думаете...
- А почему же тогда у нас ничего нет в магазинах? - съехидничала.
На что он ничего не ответил...
А ночью... Ночью опять все крутилось в голове: а что если «рецидив прошлого» вспыхнет? Загремим мы с Платоном...
И было страшно не столько за себя, сколько за детей.
И все же происходит у нас в городе что-то «впервые»!
Вот сегодня, к примеру, в честь тысячелетия крещения Руси у Свенского Монастыря – праздник, правда, проводят его не православные, а баптисты. Ну что ж, тем более любопытно.
Вдруг пошел веселый, обильный дождь и по асфальтированным дорожкам потоком ринулась вода. Мы с дочкой семеним под зонтиком, подхватив подолы длинных юбок, а рядом широко вышагивает Платон.
Ну, наконец-то и берег реки! В дальнем уголке луга, у самой Десны, мозаика из пестрых зонтов, сценка с плакатом: «Велик Бог. Все им создано, все им стоит». В стороне, возле серых ширм, стайка юношей и девушек в белых, длинных рубахах.
- Что это они?.. - спрашиваю у Платона.
- Может, ангелов будут изображать?
Нет, оказалось, что их будут крестить.
Речи, песнопения, чтения стихов… Всё это длинно, скучно, и не затрагивает душу.
За спиной у верующих торгует буфет, снуют пацаны, лижут мороженое. Недалеко от нас армяне запалили покрышку, чтобы согреться, и вонь от горящей резины понесло прямо на нас, отчего - да и от мокрой травы, сырой одежды, обуви, тяжелой, грязной воды реки - становится как-то не по себе.
Но вот начинает играть духовой оркестрик в маршевом ритме вроде бы и знакомую мелодию, под которую нелепо просятся слова: «Впе-еред, впе-еред, на-арод тру-до-вой…» и «ангелов» ведут на берег, пресвитер спускается в серую, холодную воду и начинает по очереди окунать в нее головы посвящаемых... А они улыбаются! А они не замечают ни дождя, ни холодного ветра. Счастливцы! Я смотрю и завидую им, потому что этот праздник для нас - только спектакль, а для них...
И все же! Когда поднялись мы к Свенскому монастырю и с высокого обрыва вдруг развернулась прекрасная панорама задеснянских далей, то затрепетала и моя душа.
Прочитала в «Новом мире» мемуары Гнедина, работника посольства двадцатых годов. Пишет, как пытали и допрашивали его на Лубянке, в Лефортово, в Сухаревских тюрьмах. Чудовищно, дико.
Еще и вечером, по телевизору - воспоминания академика Дмитрия Лихачева о Соловках в Карелии, где из монастыря большевики устроили концлагерь для политических заключенных с пытками и расстрелами.
А ночью: какие-то мафиози заставляют нас уехать; мужик в рваной фуфайке, с ружьем через плечо, протискивается в квартиру, а я смотрю ему в глаза и вдруг понимаю: пришел убивать.
И просыпаюсь… Хорошо, что на этот раз не кричала!
«Дефицит положительных эмоций», как теперь часто слышим.
Теперь Платон - член СОИ, Совета общественных инициатив Брянска.
Собираются человек сорок в выставочном зале и разговоры ведут об экологии, - о другом не позволяют соглядатаи нашей «руководящей и направляющей», - но под праздник революции семнадцатого года обсуждали: с какими лозунгами идти на демонстрацию? И решили выйти с такими: «За чистый воздух и чистую совесть!», «НЕТ строительству фосфористого завода», «Отстоим здоровье наших детей!».
Седьмого было холодно, по тротуару вьюжил снежок и мы на площадь не пошли, а Платон ходил и рассказывал:
- Вначале нас было немного, но по дороге присоединялись люди, - и светился от радости: – Ведь наши лозунги на фоне привычных: выполним!.. перевыполним!.. достойно встретим!.. сразу бросались в глаза, да еще впереди шла девочка с куклой в противогазе, так что смотрели на нас, разинув рты! И к трибунам в колонне было уже человек семьсот, - смеется. - А когда прошли по площади, то подошел какой-то мужик и сказал: «Молодцы! Молодцы, что не побоялись»!
Разговоров теперь в городе о колонне «зеленых»!
Весь день звонили к нам на телевидение, - ждали, что по телевизору покажут, - но гэбисты моему начальству не разрешили.
А в коммунистическом «Рабочем» большинство сотрудников осуждают Платона, и секретарь райкома партии Дордиева кому-то бросила:
- Надеюсь, вы не запачкались участием в колонне «зеленых»?
Вот так... Даже «зеленым» нельзя быть в нашем красном… от крови! соцлагере.
Снимаю в Навле заказной фильм на овощесушильной фабрике.
Двор не заасфальтирован, механизация примитивнейшая, в суповом цехе даже днем по полу носятся тараканы, а в столовой, по отопительной трубе и мышь юркала туда-сюда, когда писали синхрон.
После съемок директор угощал нас ужином: две бутылки водки, копченый хек, плавленые сырки и пачка печенья. Выпив и разговорившись, осветитель с оператором все нападали на Горбачева: не стало, мол, дисциплины, порядка в стране!.. а я помалкивала - уж очень устала! – но после глотка водки все же ожила:
- Ну, о каком порядке вы говорите в нашей стране рабов!
Директор бросил на меня удивленный взгляд, а я понеслась дальше: о крепостном праве до революции и еще худшем - сейчас; о том, что в годы социализма было задавлено все живое в людях, и только один страх руководил ими; что надо благодарить Горбачева хотя бы за то, что первым заговорил о раскрепощении...
Директор вначале слушал мой монолог молча, вроде бы и без эмоций, потом на лице его вспыхнуло удивление, потом согласно закивал головой, а когда и еще выпили, то начал рассказывать о себе... Слушала его, не перебивала, - видела, что человеку надо просто выговориться, - и только, когда он как-то неожиданно замолчал, сказала то, что висело на языке:
- Знаете, Георгий Алексеевич, как я отношусь к таким, как вы? – Он посмотрел на меня с любопытством. - Жаль вас. Всю-то жизнь вы были задавлены обкомами-райкомами-горкомами-инструкторами-указами... а вот в свободном обществе из вас, может быть, получился бы преуспевающий бизнесмен.
Поднял он голову, посмотрел мне в глаза и вдруг выдавил:
- В общем-то, вы правы. Всю жизнь единственной радостью для меня было: после дня выкручиваний, выверчиваний трахнуть водки и забыться.
Еще бы его послушать, но надо ехать, а он:
- Вот вы говорили очень умно, правильно, - идет следом по коридору. - Мне и не приходилось еще такого слышать, - спускаемся по лестнице. - Еще бы с вами поговорить, побеседовать, - останавливается, заглядывает в глаза.
Но я уже сажусь в машину… но я уже машу рукой и в последний раз вижу его разгоряченное лицо.
А ночью – опять! Долго-долго прокручиваю увиденное, услышанное, и все мелькает, мечется: директор-то, наверное, специально подталкивал к таким разговорам, чтоб потом...
А тут еще и Платон добавил утром:
- Видел сон плохой о тебе: будто ты - вся в черных пятнах... вроде как в саже.
- Это меня перед гэбистами директор вчерашний чернит, - пошутила.
- Может, и чернит...
Господи, за что?.. За что в наших душах это липкое, грязное подозрение к каждому, перед кем хоть чуть приоткроешь душу?
Неужели так и помрем с этим?
Сижу с моим любимым телеоператором Сашей Федоровым в холле и читаю ему отрывок из статьи Нуйкина в «Новом мире»:
«Пора бы наших «благодетелей» поткать носом, как поганых кошек, в дерьмо: прошло уже семьдесят лет после революции, а они еще элементарно не накормили народ. На полках сейчас в основном полугнилая картошка да минтай в банках…»
- И самое обидное для нас с тобой, - вдруг грустно говорит Сашка, - что мы с тобой все свои способности потратили, чтобы их брехню заворачивать в красивые фантики и выдавать зрителям.
Ох, как же он, - до боли! - прав.
Обсуждение выставки «Одиннадцати».
Наро-оду, как никогда! Выступает Пензеев, скульптор. Неопрятный, лохматый… и говорит о том, что, мол, не надо этих молодых художников хвалить:
- Какие они молодые? В таком возрасте уже кончать надо! – хихикает.
- Да-а, и впрямь! - вспыхивает Платон. - В таком возрасте Вы и кончили.
Знаю, о чем он: только и ляпает Пензеев бюсты Ленина «поточно».
И тут же мой неуёмный журналист выходит и говорит, что многие из участников выставки уже настоящие художники и что если бы влились в ряды Союза художников, то значительно обновили б его, а в конце добавляет:
- Вот тут художник Меньковский благодарил отдел культуры... А благодарить его не надо, потому что молодые слишком долго пробивали эту выставку, даже пришлось им писать отчаянное письмо в ЦК...
Потом еще были выступления, а в конце какой-то дядька попросил вдруг слова и начал:
- Вот я сейчас иду сюда, а из двери выходит девочка. Спрашиваю ее: ну как? А она махнула рукой и пошла. Не понравилось ей, значит. Ребенок... душа чистая, ей верить надо. Да и мне не нравится: разве это портреты?
И пошел!.. Смотрю на Тамару - директора выставочного зала. Она как-то судорожно листает книгу отзывов: неужели придется заканчивать обсуждение вот таким выступлением? И решаюсь выручить ее. Выхожу, говорю о том, что выставка хороша хотя бы тем, что на ней, вопреки соцреализму, представлены еще и другие стили живописи, что такого еще в Городе не бывало, а потому она - явление в его жизни. Говорю еще и о том, что, плохо, мол, только, что на обсуждении нет «старших братьев-художников»:
- Это что, их зловещее предупреждение? – спрашиваю в конце.
И тогда поднимается художник Златоградский… красивый, похожий на Христа, и говорит о том, что представленные здесь живописцы, может быть, сейчас во многом и подражают кому-то, но:
- Это естественно, это пройдет, - заключает.
Ну, что ж, надеюсь: вот так извинился за тех, «маститых» членов Союза, которые побоялись даже прийти на открытие выставки взбунтовавшихся молодых «собратьев по перу».
Ездил Платон в пятницу к дому культуры Медведева на учредительное собрание народного фронта. Собралось человек тридцать. Стояли группками у ДК, чего-то ждали... Потом подъехал на такси высокий мужчина, и «трое в штатском» тут же его увели, а к остальным вышла Гончарова, местная писательница, и пригласила вожаков к директору, у которого уже сидели те трое и допрашивали высокого. Как выяснилось, он - член Московского народного фронта и приехал сюда для того, чтобы и здесь создать его. Потом поговорили с ним и СОИвцы...
Эти дни мой муж-борец ходит оживленный, даже радостный - давно таким не видела! - и все повторяет:
- Пробуждается народ, пробуждается!
В «Литературной газете», в статье Золотусского о Гоголе, прочитала:
«Лучшее, что есть в жизни, так это - пир во время чумы. И террор».
И это сказал литературный критик прошлого века Виссарион Белинский, статьями которого мы с братом зачитывались в шестидесятых годах?
И школе-то нам твердили: боролся за счастье людей, страдал за них!
Да нет, критик он был блестящий, но вот…
На очередном собрании СОИ председателем будет Платон, и поэтому ищет зал, где бы собраться.
Как-то ходил к директору Дома политпросвещения и тот вначале отнесся к его просьбе даже с энтузиазмом, но сказал, что все же вначале посоветуется с Обкомом.
Когда на другой день Платон позвонил ему, то он заговорил совсем другим тоном: да вот надо бы, мол, иметь вам свое постоянное помещение; да вот мы можем только за плату сдавать зал... Тогда Платон позвонил в Обком секретарю по идеологии Погожину, а тот и сказал то же, что директор Дома политпросвещения.
И все стало ясно.
Захожу в монтажную. Сидят мои подруженьки по работе.
- Кузьма Прутков, случайно, не еврей? - спрашивает Роза, имея в виду сатирический журнал Сомина «Клуб Козьмы Пруткова».
Объясняю, что, мол, сотворили Козьму Пруткова поэт Алексей Константинович Толстой и братья Жемчужниковы...
- Во, - подхватывает Наташа. - Жемчужниковы, наверное, и были евреями.
Подключается и Инна.
- Ты уж совсем... - на меня. - В «Клубе» у тебя одни жиды, только их морды!
- Разве не интересными были материалы? - спрашиваю. – Или плохо сделаны?
- Нет. Хорошо. Нам понравилось, - смотрят на меня по прежнему осуждающе.
Опять, - и уже в который раз! - повторяю: я не антисемитка… раз евреи делают интересно и умно, то пусть делают… кроме них никто не хочет вести сатирический журнал...
Сидят, слушают. Ответить им вроде бы и нечего, а вот:
- Смотри, как бы тебя в КГБ не пригласили, - ехидно бросает Роза.
Смеюсь:
- Ну, что ж, если вы им поможете...
Воскресенье.
В парке Толстого по инициативе СОИ - митинг.
Впервые! У нас, в нашем Городе – митинг!
Накануне прошел снегопад, а вот теперь чуть подморозило, деревья выбелились инеем, солнышко все это осветило. Чудо!
Подхожу… Люди топчутся на утонувших в снегу лавках, тянут головы к сцене, а митинг уже идет и ведёт его кто-то из СОИвцев, микрофон стоит и у сцены для вопросов зрителей.
А над головами - плакаты: «Рыбы умирают молча. Мы - не рыбы». «Вся власть Советам». «В Советы – достойных». «Нет строительству АЭС и фосфоритному комплексу». Как раз выступает Платон. Хрипловатым голосом говорит о том, что Десна по загрязнению превышает допустимые нормы в двести пятьдесят раз; город перегружен промышленными предприятиями в три раза, но, тем не менее, вот, мол, с фосфоритного завода пришла колонна для поддержки строительства нового комплекса и предлагает выступить директору.
- Никто еще не умер оттого, что работает у нас, - начинает тот.
Но его слова тут же накрывает волна свиста, и тогда к микрофону прорывается главный инженер:
- Фосфоритная мука очень ядовита и от нее болеют, - почти кричит.
И аплодируют... Но когда к микрофону выходит парторг завода, то свист взлетает снова и в какой-то момент даже кажется, что сейчас люди стащат его со сцены, но Платон кричит:
- Нельзя провоцировать беспорядки!
И тут же кто-то подсказывает ему, чтобы спросил: есть ли на митинге депутаты Горсовета? Он наклоняется к микрофону, выкрикивает вопрос. Нет, их здесь нет.
И снова взлетают возмущенные крики.
Потом к микрофону все подходили и подходили люди, говорили уже не только об экологии города, а просто о наболевшем. Выступал и мой брат, предлагал создать отдельный совхоз, который выращивал бы чистые, без минеральных удобрений овощи для детских садов, школ и больниц, а не только для Обкома. Говорил горячо, срывающимся голосом и люди что-то согласно выкрикивали, аплодировали, а потом он, в своих старых вишневых бахилах, которые купил когда-то в уцененном магазине, заковылял к нам и его пятилетний сынишка Максимка ринулся навстречу, схватил за руку, смешно её затряс.
А слева от сцены СОИвцы уже собирали подписи за передачу обкомовской больницы под кардиологический центр и против строительства фосфоритного комплекса.
Мы с дочкой и сыном тоже подписались… и почему-то надо было указывать свою специальность, возраст, да и расписываться в двух журналах. Ну да, один останется у СОИвцев, а другой?.. А другой непременно попадет в кагэбэ, – подумалось, но, мысленно махнув рукой, успокоила себя: ну и хрен с ними!
И шел этот митинг аж два часа, - именно на такое время и был разрешен начальством.
Удивительно! Корнев разрешил редактору молодежных передач Моховой сделать репортаж с митинга и пригласить в «Эстафету» СОИвца Белашова, а он и рассказал о деятельности этой общественной организации, и когда вышел в холл на «прямой телефон», а в конце «Эстафеты» ему снова дали слово, выпалил:
- Вот мне сейчас многие звонили и настаивали, чтобы обкомовскую больницу власти передали городу, так что, - и улыбнулся, - придется вам, товарищи руководители, все же отдать свою больницу людям. Такое время настало.
Теперь разговоров в городе!..
А в четверг, на очередном собрании СОИ, все сбрасывались на билеты для тех, кто поедет в Москву на экологический съезд.
2010-й
Всего несколько раз была я на собраниях СОИ, поэтому знала о первых «сопротивленцах-демократах» больше по рассказам мужа.
И самым ярким, задиристым был Саша Белашов. Этот симпатичный блондин в своих выпадах против коммунистов нисколько не напрягал своего мягкого голос, и поэтому то, что говорил, звучало как-то особенно весомо.
Были еще Мудроский и Шилкин. Сдержанные, какие-то уж очень осторожные и «правильные», - похожие на секретарей комсомольских организаций,- они председательствовали на собраниях, митингах СОИвцев и доверия, симпатиия во мне не вызывали.
А спонсировал СОИвцев Петр Леоньтевич Кузнецовский, директор мясокомбината, - давал деньги на издание листовок, плакатов, на проведение собраний и митингов, на поездки в Москву и соседние города. Когда нагрянуло время акционирования, Петр Леонович взял себе лишь один процент акций своего предприятия, раздав все остальные коллективу… Что б отдать этому коллективу только одну треть, как сделали дальновидные хапуги? Ан, нет, он понадеялся на «родной коллектив», а тот, разогретый вскоре молодыми и наглыми акулами, и «свалил» его на общем собрании.
Сочувствовали мы тогда Петру Леоньтевичу и еще не предполагали, что набирающий силу «ветер перемен» уже начинал выдувать, выдавливать и бескорыстных демократов, вместо которых (как и всегда после переворотов) врывались «практичные и пронырливые проходимцы» (определение мужа-журналиста), которые и начинали растаскивать огромную государственную «коврижку».
1988-й
Тот самый Саша...
Еще в «застойные годы» захотел он стать свободным человеком и начал выращивать скот для продажи, но против восстали местные колхозные «феодалы», и пришлось Платону защищать его в газете, но не защитил... И бросил тогда Саша все это дело, потому что не стали принимать его коров на мясокомбинате по велению тех же самых «феодалов».
Все эти годы он иногда приезжал к нам, привозя с собой или сала кусок, или цыпленка, но с некоторых пор стали замечать в нем какую-то странность, а потом Платон и поговаривать начал: не все, мол, с головой у него нормально, - кажется Саше, что следят за ним гэбисты, по пятам ходят, - а как-то зашел к нам и тихо так сказал, что теперь не будет докучать нам целый год.
- Уезжаете куда? - спросила я.
- Да нет... - странно улыбнулся. - Но сказать не могу.
И здесь, в области, его тоже не будет.
А недавно снова объявился. Был еще более странен, замкнут и попросил Платона, чтобы тот устроил его в газету.
- Ну, как же, Саша? - удивился Платон. - Вы же не знаете этой профессии... не работали никогда.
- Да, не знаю, - пытливо посмотрел в глаза. - Но вот если вы меня порекомендуете, то и возьмут.
Приходил потом еще раз, еще… Наконец Платон сказал ему, что не может рекомендовать его и пусть ищет себе работу по специальности, слесарем, на что Саша ответил:
- Ну, значит и Вы гэбист… как и все.
И пропал недели на три.
А на днях звонит: хочет попросить у меня совета.
И пришел... Сидели с ним на кухне, слушала я его, и было мне не по себе, - все говорил и говорил о том, что уже совсем отравлен его организм, потому что и жена, и мать подсыпают ему в пищу отраву; что сидит он теперь на одной картошке, которую варит сам; что гэбисты следят за ним и днем и ночью; что приходится ему даже ходить спать в стог сена, в поле...
И мне было страшно.
Страшно и сейчас. «Система, - сказал тогда Саша, - хочет убить меня». А я бы сказала так: «система» в каждом из нас убила все живое и здоровое и как теперь вернуться к истокам, как найти себя в том суррогате, который образовался вместо нас?
Сумеем ли? Может, теперь - только дети?
Из Новогоднего поздравления нашего друга-писателя Володи Володина:
«... В общем-то, хочу повторить то, что и говорил: я победил!
Коммунисты покушались на мою душу бессмертную, но, - хрен им в сумку! - ничего у них не вышло. Они могут жрать в три горла, но я, даже хлебая в лагере баланду, был бы свободнее любого из них, а, значит, счастливее!
Целые поколения кончали свою жизнь при расцвете и торжестве зла так и не узнав, что оно победимо. А зло победимо уже потому, что в созидании бездарно. Зло может только разрушать, и вот, сожрав, обокрав и высосав всё вокруг себя, оно издыхает.
Господи, какая радость, что мне пришлось дожить до агонии, во всяком случае, до ее начала! Благословенно это десятилетие - начало конца!
И теперь - вопрос: что принесет новое?»
Ну, что ж, ободряющее Новогоднее поздравление друга!
----------------------------------------------------------------
Дорогой читатель!
Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей. Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/