2010-й

В восемьдесят седьмом году шёл второй год, как генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев ездил по России, в другие страны, и нам было интересно слышать его живую речь, видеть улыбчивое лицо, несравнимое с теми напряженными, изношенными масками, что виделись чуть раньше на экране телевизора.

Да, он был тогда для нас тем самым светом, что - «в конце тоннеля».

 

1987-й

Летучка... У моего начальника Афронова лицо красное, напряжённое, - видать только что получил нагоняй из Обкома:

- Зачем надо было в эфире упоминать Качанову о загрязнении Десны и мусорных кучах города?

И зло смотрит на меня, режиссера, потому, что автора на летучке нет.

- Ну и что? - смотрю и я на него, - Горбачев призывает…

- Горбачев в Москве, - прерывает, - а мы – здесь.

И отмечает лучшей передачу недели, в которой поэтесса и редактор молодежных передач Ницкая спрашивает у пятилетней девочки:

- Ты рада, что твоя мама - делегат Областной партийной конференции?

О-о!..

Отмечают и очерк «Сто пятьдесят лет фабрике имени Коминтерна» за находку режиссера, - она вставила эпизод из фильма тридцатых годов: актриса идет по цеху и поет: «В буднях великих строек...»

- Хорошо-о! – хвалит начальник.

А я… а во мне опять: потерянные годы на этом телевидении.

И слезы – вот-вот...

 

Закрытый показ фильма – только «для узкой общественности»! - Тенгиза Абуладзе «Покаяние», но вначале - лектор:

- Варлам - где-то Берия, где-то Сталин. Его усы...

Думал: не поймем?

Есть отличные эпизоды: очная ставка Сандро и Михаила; Немезида, которую гэбист тащит в кусты; обезумевший от пыток Михаил с его ответом следователю: да, он шпион и ему было дано задание прорыть тоннель от Бомбея до Лондона; сон Нины: они с Сандро бегут по улицам, по полю и всюду за ними на машине - хохочущий, наглый, побеждающий Варлам; и снова - они, но уже зарытые в землю… и только их еще живые головы - на вспаханной земле, и обреченные взгляды.

 

После пятичасовой записи спектакля вымоталась - до чертиков!

Стою на остановке, жую яблоко, - мой оператор Саша Федоров принес аж целый мешочек из своего сада, - а тут подходит мужичок лет тридцати пяти в курточке, в шляпе, в очках и словно заморенный, - мелкое, худое, напряженное личико.

- Дайте яблочка, - смотрит хмуро. - Ничего еще не ел сегодня.

Когда вошла в троллейбус, подумалось: «Хотя бы не подсел!», но как раз рядом и сел.

И сразу заговорил: он - экскаваторщик шестого разряда, проработал на Севере двенадцать лет, хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:

- Человек должен домой возвращаться... просто обязан, – хрустит яблоком в паузах и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: - Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал - отдай положенное, а не заработал... - кусает яблоко, вяло жует. - Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». - И вдруг повышает голос: - Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. - На нас оглядываются, и он неожиданно замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: - Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» - говорю как-то начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. - Снова замолкает, словно устал. Но опять: - Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, - говорит опять громко, с нарастающей болью и на нас снова посматривают, а он, словно не замечая этого, громко возмущается: - Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: - Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки: они в царапинах, мозолях, большой палец сбит, остальные скрючены, как в судороге. - Думаешь, грязные? - замечает. - Да нет, вообще не отмываются. - И продолжает: - Так вот... Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! - выкрикивает с болью. - Ведь простудиться может на всю жизнь! А он... - закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: - А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! - Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. - Ладно уж мне... Я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли... Так вот, ладно – я, а ей за что все это? - снова выкрикивает и на нас опять оборачиваются. - Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»! - Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз.

Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:

- А на родину человек должен возвращаться, - словно закругляет свой рассказ. - Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать...

Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком…

 

По просьбе друга-художника Платон начал писать статью для «Рабочего» о том, что в Худфонде некоторые художники занимаются только тем, что на «производстве» бюстов Ленина заколачивают большие деньги, а сегодня приходит мрачный:

- Получил щелчок по носу. - И рассказывает: - Попросил у секретаря Союза художников, чтобы подготовил данные о зарплатах, а он, дабы выиграть время, сказал, что этот список бухгалтерия сможет показать только через три дня. Хорошо, через три, так через три. Прихожу сегодня, а он: «Вот Вы в прошлый раз предъявили мне свое журналистское удостоверение, а сегодня я Вам – своё». И показывает книжечку члена Обкома партии. «Я знаю об этом», - отвечаю, а он опять: «А раз знаете, то я бы посоветовал вам вначале выяснить свои отношения с редакцией», мол, станет ли она печатать статью? Какая сволочь!

Но все же сел дописывать ее и теперь думает послать, если «Рабочий» не напечатает, в центральные газеты, а назовёт ее «Под башмаком у корысти».

 

Сегодня ровно год, как обрушилось на нас это бедствие – авария на Чернобыльской атомной электростанции. Помню, как несколько дней спустя, машина нашего собкора, попала под сильный дождь, когда ехал он из облученной Красной горы. Проверили ее дозиметром на посту, а радиация превышает норму в двадцать раз. Помыли чем-то – вошла почти в норму, но после этого у Володи несколько дней кружилась голова и давило в висках. Да и меня все качало, быстро уставали нервы, и было одно желание: забиться в уголок, свернуться калачиком и лежать, лежать.

 

2010-й

Чернобыль...

Только спустя несколько дней сообщили нам тогда в программе «Время»: в радиусе тридцати километров от аварии все жители вывезены; восемнадцать человек - пожарники, которые тушили атомную станцию, - погибли от облучения, а тринадцать - в тяжелом состоянии.

Да, понемногу забываем об этой беде, а тогда... Тогда были напуганы и не знали: что можно есть, чего нельзя пить? И желтоватые пузыри на лужах после майских дождей казались зловещими. Вот несколько моих записей тех дней:

 

1987-й

Приехали в Красную гору ученые из Ленинграда измерять радиоактивность, направились в близлежащие деревни и возвратились назад, - испугались, что очень высокая.

А рассказывала об этом Лида, наша проявщица, - у неё там сестра живёт.

И еще: возле Красной горы есть Крожановское болото, так над ним повисло радиоактивное облако и тамошние жители уверяют, что оно ночами светится.

Вчера Лида звонила сестре опять, - у той трое детей и меньшей девочке один год, - так рассказала ей та, что всем дают таблетки от радиации, а детей от них рвет; еще выдали людям робы, шляпы, постригли наголо и не советуют выходить на улицу, а беременным делают аборты даже и в пять месяцев; кое-кого вывезли оттуда, а оставшимся не рекомендуют есть зелень, ягоды, пить молоко, а коров велят сдавать на мясо.

Стараюсь, чтобы и мы не ели щавеля, зеленого лука, молока не пили, но разве убережешься от этой радиации? Зато часто едим салаты из морской капусты, - говорят, что она выводит какие-то нуклиды. Ну что ж, пусть выводит, тем более, что капуста эта дешевая.

 

И снова Лида пробовала позвонить в Красную гору, но не дозвонилась, - сказали, что там нет электричества. Врут, поди.

 

Достала дозиметр на пару дней и совала во все углы и даже в грибы, что собирали осенью, - вроде бы все нормально. А вот в Карачеве, в саду нашего знакомого Володи Рыжковского, у скамеек из гранита, на которых они так любят сидеть, вдруг так запикал, что едва успевали считать.

И барьерчик из мраморной крошки, что у автовокзала в Карачеве, на котором обычно все сидят в ожидании автобуса, тоже с тридцатью бэрами.

Ну, что ж, раз так любит радиация мрамор, сидеть на барьерчиках больше не будем.

 

И все же напечатали статью Платона о художниках в «Рабочем», но после летучки в газете пришел взвинченный:

- Не отметили ее... - блеснул очками, разделся. - У всех какое-то глухое недовольство вызвала. Почему? - Присел на стульчик у порога. – То ли вообще недовольны мной, то ли статья что-то в них задела?

- Да плюнь ты… на них, - посоветовала и уехала на работу.

Вечером возвращаюсь, а он все еще страдает:

- Как ужасно это наше одиночество! Если б не ты, так хоть удавись. - Уходит в ванную, отжимает белье, потом входит на кухню: - Ну что, идти с ними на контакт?

- Нет, не ходи, - улыбнулась, что б взбодрить. - Лучше оставайся в своей одинокой башне, - и завариваю ему успокаивающий чай.

Но поможет ли?

 

Перестройка...

Ничего-то из нее не получится, пока будут живы обкомы и райкомы, пока не будет многопартийности, пока не будет хозрасчета на предприятиях и крестьяне не станут хозяевами земли.

А гласность...

В центральных газетах она с каждым днём « гласнее и гласнее», а у нас…

А-у, долгожданная! Где ты загулялась?

 

После напечатания статьи о художниках, звонят Платону читатели по несколько раз в день, ведет он с ними длинные беседы и я вижу: нравится это ему!

А между тем секретарь по идеологии Обкома партии вызывал к себе зав. отделом «Рабочего» и беседовал с ним целых полтора часа!.. по поводу публикации Платона.

Но последствий пока не было.

 

Собрание художников.

Вначале Платон не хотел идти на него, но я посоветовала:

- Иди. Потому иди, что отсутствующий всегда виноват.

И шло собрание аж шесть часов. Кулешовский, зав. отделом культуры, сказал в выступлении, что статья Качанова пользы никакой не принесла, а только потешила обывателей, а Платон взъерошился:

- Так Вы что, против гласности? Пусть она будет где-то там, но не у нас?

А резолюцию приняли такую: статья в основном объективная… но художник Бенцель потом говорил Платону, что не ожидал такой резолюции, так как руководством накануне была подготовлена совсем другая, - осуждающая.

 

Лида радуется, когда захожу к ней в проявку, - видит, наверное, в этом поддержку себе, - ведь многие в Комитете похихикивают над ней, что верит в Бога, а она только улыбается им в ответ. А директор радиотелецентра намекнул ей как-то, чтобы помолилась за него, если помрет. Может, чувствует свою вину перед ней за то, что развел ее с мужем?

А дело было так: когда после смерти матери Лида вступила в секту баптистов, то он чуть ли не каждый день звонил начальнику ее мужа, чтобы тот через него повлиял на жену.

И «дозвонился». Муж, наконец, заявил Лиде: «Или Иисус, или я».

И она выбрала Христа.

 

Летучка. Вхожу.

- Ты обозревающая? – спрашивает Володя Анисимов.

- Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.

Потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке разбомбила ее просоветскую передачу.

И впрямь, уже говорит. И говорит медленно, зло:

- Очень жаль, что все три передачи были одного режиссера. Особенно плох был «Край родной», ведущий - Качанов. Ну... – и картинно вздыхает: - Не знаю, что и сказать... - делает наигранную паузу. - Я же вычеркнула целые абзацы из его сценария, а он оставил их! Да и вообще: он же ничего не понимает в живописи, а берется рассуждать...-

Ей поддакивает Ильина, «снабженец» нашего начальства продуктами и винами из обкомовского магазина, в котором работает ее мать, и сейчас сидит она рядом с председателем Комитета Корневым и все что-то нашептывает ему, зло поглядывая на меня, а когда Носова кончает, Валентин Андреевич вдруг итожит:

- Да, передача «Край родной» - прокол на нашем телевидении. Ее нельзя было давать в эфир. Ведь Качанов в ней говорил, что памятники надо ставить не героям гражданской войны Щорсам и Чапаевым, а таким, как купец Могилевцев, который, якобы, до революции для города строил дома и церкви.

Никто не перечит. И Корнев сворачивает летучку.

Иду на улицу. Чувствую, что никак не смогу справиться с лицом: горит, напряжено, - ну, прямо маска скорби! Хожу взад-вперед возле березок, пытаюсь успокоиться. Присаживаюсь, рассматриваю хлопочущих муравьев на асфальте: как шустро бегают туда-сюда, туда-сюда! А этот-то, этот... какое бревно тяжелое тащит!.. тяжело, поди...

Но слышу: зовут просматривать так раздразнивший их «Край родной». Вхожу в аппаратную. Целая комиссия слетелась! И уже прокрутили рулон с передачей до того места, где Платон говорит: «Зачем было взрывать холм на Набережной? Ведь на нем стояла старинная часовня, монастырь, который можно было приспособить под музей».

Нашли еще один криминал!.. И взрываюсь:

- Да только за одно это можно было бы отметить передачу, а не ругать! Журналист набрался смелости сказать об этом преступлении, а вы... - уже кричу, обернувшись к Носовой, которая стоит у двери, дымя сигаретой. - Сами-то привыкли болтать в эфире о чёрт-те-чём!

- Как это о чёрт-те-чём? - выкатывает глаза. - Вы думаете, что говорите? – и краснеет от возмущения.

Нет, ничего больше не отвечу ей и, повернувшись, выйду.

Поднимусь в другую аппаратную, нырну за штору. Не разреветься б! Глубоко, несколько раз вдохну, выдохну.

Успокоиться, успокоиться!

И все же, когда буду ехать домой, то под сердцем – как раскаленный шар! – будет давить и сдавливать дыхание.

 

Ходил Платон на встречу с поэтом и редактором журнала «Советский Союз» Грибачевым, который всегда был готов кричать «одобрямс» или «осуждамс» «по велению Парии и народа» на тех, на кого науськивал Центральный Комитет.

Так вот, на этот раз Грибачев «по велению» направлял местных писателей: если б не было коллективизации, не было б и мощной индустриализации; если б ни Сталин, то не выиграли б войну… Ну, Платон и сорвался:

- До каких пор мы будем слушать вашу демагогию! До каких пор будем забывать, что при Сталине реки крови текли, а Вы… Вы прекрасно жили и при Сталине, и при Хрущеве, да и теперь успешно «перестраиваетесь». Поистине можно позавидовать резервам вашей перестройки!

На него зашикали, кто-то крикнул: из зала, мол, надо вывести этого Качанова! «Не нравится - пусть уходит!» - поддержали и другие, но Платон - опять к Грибачеву:

- Если у вас осталась совесть, то честнее было бы теперь уйти в отставку. - Но тут на защиту Грибачева бросился ведущий журналист «Рабочего» Сергей Власенков, а Платон: - Ты молчал бы уж лучше! За всю свою журналистскую жизнь ни одного критического материала не написал и всё у тебя было так, как Обком велел!

- Да вы тоже кричали ура вместе со всеми! – поднялся Грибачев.

- Нет, это вы кричали и процветали, а я в загоне сидел, да и сейчас сижу!

- Потому и сидишь, что всегда был врагом нашей Партии! – подхватился и местный поэт Мирошкин.

Так что «цепные псы» партии так покусали моего мужа, что он весь вечер никак не мог успокоиться и хорошо, что начался фильм «Процесс».

Этот фильм в свое время партийцы не выпускали на экран, и вот только теперь...

Слава Богу! Дожили мы до слов с экрана: «Если б не было Сталина, то, может, не было бы и войны». Говорилось в этом фильме и о том, что в свое время из ста тридцати участников семнадцатого съезда партии Сталин расстрелял девяносто шесть человек, а перед войной - восемьдесят процентов командного состава Армии; и о том, что пять миллионов крестьян выслал в Сибирь; что самую квалифицированную интеллигенцию уничтожил, за что жена Бухарина, которого он тоже расстрелял, прямо назвала его преступником.

 

Возвращаюсь с работы, а на лестничной площадке стоит озадаченная уборщица:

- Сына Вернидубовых привезли в цинковом гробу.

Да, помню его: круглолицый такой, высокий, всё-ё улыбался, здороваясь со мной во дворе. Должен был в мае возвратиться со службы, но вот... Погиб в Афганистане. На войне, о которой, по мнению власти, мы ничего не должны знать.

Ну что еще за проклятие на нашу голову!

 

2010-й

Только в постперестроечное время узнаем: в семьдесят восьмом, в декабре, шестьсот спецназовцев, обученных под Москвой (в Балашихе), штурмовали в Кабуле дворец Амина, который в результате военного переворота полтора года назад пришел в Афганистане к власти. И вначале он устраивал наше правительство, но когда тайно начал заигрывать с Америкой…

В день штурма его дворца он, наконец-то, был отравлен нашими спецслужбами (до последней минуты не верил, что Советский Союз его предал), а вскоре наши войска вошли в Афганистан и началась война, которая шла девять лет и два месяца.

И за это время в Союз из этой «горной страны» ввезли четырнадцать тысяч цинковых гробов. А сколько раненых?..

Одни историки утверждают: Союз, мол, хотел обезопасить свои южные границы.

А другие говорят так: эта война, подготавливаемая нашей партократией еще с пятидесятых годов, была очередной авантюрой, она лишь развязала гражданскую войну в Афганистане, разрушила её сельское хозяйство, вынужденное перейти на выращивание мака для производства наркотиков, которых хватает и теперь на все страны мира.

И кто из них прав?

 

1987-й

Седьмого ноября на демонстрации, проходя перед трибунами, местные демократы выбросили лозунг: «Меньше слов, больше дела!», так из КГБ приезжали на студию просматривать видеозапись: не пропустили б этого в эфир! Вот тебе и гласность...

Да и в Москве... Женя Сорокин рассказал, - он чаще нас слушает радио «Свобода», - что там разогнали демонстрацию против Сталина и около двадцати человек арестовали.

 

Редактор «Новостей» Жуков вернулся из командировки в район:

- Опять падеж скота в колхозе, - сидит за своим широким столом, строча очередную информацию. - Совсем коров кормить нечем. А тут еще праздники начались, вся деревня запьянствовала, так что скот на фермах так от голода ревел, что аж в деревне слышно было.

- Вот и сделайте передачу об этом, - советую.

- А-а, - машет рукой, - все равно не пропустят.

И тут же стал созваниваться с Сельхозуправлением, чтобы прислали специалиста, который в «Новостях» дал бы советы колхозникам: что надо делать, чтобы повысились надои.

 

Целых полтора часа держали моего брата в Обкоме по поводу его письма в ЦК. КПСС о том, что многотиражки не имеют никакой силы, так как подчиняются директорам заводов. «Товарищ» по идеологии был внимателен и все уверял, что они тщательно контролируют газеты.

- Вот и вашу проверяем. Комиссию уже назначили.

Хорошо, что редактор газеты, в которой работает Виктор, отнесся к этой его «выходке» без особого раздражения, а то могла бы она обернуться для моего братца бумерангом.

 

Центральная пресса обрушила на нас настоящую лавину правды о жертвах большевиков, и похоже это на поминание в церкви, только в церкви поминают иногда, а мы – каждый день.

Твержу своим журналистам: ну, давайте, пишите и вы смелее, как ваши коллеги в центральной прессе. Нет. Опять строчат информашки, принятые по телефону, забубённые выступления… Приведет редактор молодежных передач в студию раскормленных комсомольцев из Обкома, вот и болтают те в эфире о чем угодно, только не о правде прошлых лет и не о проблемах теперешних.

 

Сегодня было открытое партсобрание, на котором присутствовал секретарь Обкома по идеологии Погожин. И разъясняла я ему, что при таких отредактированных выступлениях по бумажке режиссура не нужна, ведь для Обкома важно не «как», а «что». Согласно кивал головой, что-то записывал... Ну и что? Ведь ничего не изменится.

 

Предложил Платон Нестикову из «Рабочего» напечатать свою статью о мальчике, который выбросился из окна, но…

Учился тот в ПТУ. Мать в те дни уехала проведать отца, который сидит в тюрьме, вот этот пацан и привел к себе в дом ребят и девочек из училища, и веселились они у него всю ночь. На другой день девчонки на перемене стали шептаться о противозачаточных средствах и это услышала преподавательница, стала допытываться, ну и рассказали они ей о той вечеринке, а она… Тут же позвонила в милицию, и блюстители порядка нагрянули к тому пацану... аж шесть человек!.. начали делать обыск, рассматривать простыни. Выбежал тот на кухню, распахнул окно и...

Предложил, значит, Платон написать об этом, а Нестиков и не одобрил: нельзя, мол, о таком… Повел его к редактору, а тот - тоже: «Нельзя печатать такое. Это - очернение нашей действительности».

Вот такая у нас «гласность» здесь, «на местах».

 

Спросила Платона:

- Ответь мне, пожалуйста: почему ты - хороший журналист и отстранен от журналистики; почему я - хороший режиссер, но, по сути, не занимаюсь режиссурой?

Отложил книгу, взглянул, вздохнул:

- Значит, голубка, не вписались... - помедлил, отвернулся к окну, - потому что мы… надеюсь!.. выше того уровня, в котором живем, вот этот «уровень» и не прощает нам этого. - И стал вспоминать, как в начале нашей совместной жизни, мечтали: соберем вокруг себя умных и смелых людей, будем спорить, вести дискуссии. - Помнишь, даже одно время и делали это, а потом поняли, что разговоров откровенных не получится, что боятся люди говорить и больше молчат или просто врут, вот и...

Слушала, молчала. Наверное, так оно и есть, но ведь от сознания этого не становится легче!

 

И все же Виктора увольняют, а это значит: его письмо в Центральный Комитет «сыграло свою положительную» роль. Поедет, по-видимому, работать в Жирятино, а это - в часе езды от города.

 

Напечатали статью Платона о предприимчивых мужиках из районного города, - хотят те снять в аренду озеро, развести в нем карпов и кормить весь город.

И уже дважды собирали сходку горожан, спрашивали: хотят ли этого? Да, хотят.

Но местное начальство не разрешает.

Приезжали журналисты и с Центрального телевидения, из «Взгляда», - появилась теперь такая передача, которую мы ждем каждый раз с нетерпением, потому что она для нас - единственный источник правды. Так вот, журналисты из «Взгляда» тоже собирали сходку горожан в этом городе, опрашивали их, уехали…

Но пока ничего не меняется.

 

Дочка ушла встречать Новый год к подруге.

А в десять вечера вдруг вырубился наш старенький телевизор, и стало совсем тихо.

К двенадцати сели втроем за стол. Пахло елкой, горели свечи, и было как-то удивительно благостно на душе!

Редкие минуты в нашем, раздвоённом существовании.

Ах, побольше бы таких! Вот только жаль, что телевизор...

А, может, потому и благостно, что без него?

 

 

ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

 

Вчера во «Взгляде», ошалев от правды, смотрели интервью с Роем Медведевым, опубликовавшим на Западе книгу о «кровавом деспоте Сталине»; интервью с парнем, который старается собрать картотеку жертв сталинизма; клип Гребенщикова «Нам надо вернуть нашу землю». Потрясающий клип.

А сегодня у нас - летучка. И обозревающий - редактор Лев Ильич Сомин, с которым делаю передачи:

- Журналистика призвана, - делает паузу и смотрит на Корнева, - возбуждать общественное мнение.

- Не возбуждать, - поправляет тот, - а успокаивать.

- Ну да, конечно, - иронизирует Сомин. - Поэтому наша печать и лживая такая.

Афронов вспыхивает:

- Нет, неправда!

- Сергей Филипыч, ну как же неправда? - вспыхиваю и я. - Вот вчера, в передаче «До и после полуночи» показывали целую кипу газет и журналов, в которых Адылов, один из руководителей Узбекистана, герой соц. труда, три раза награждённый орденами Ленина, оказался вором и только теперь…

Но Афронов - свое!.. Тогда Сомин прерывает его:

- Сергей Филипыч, разве вы всегда только правду писали?

- Да, только правду, - вроде бы и искренне ответил. - А вы что, врете?

- Конечно, вру, - пожал плечами Лев Ильич.

Вот такие начальники управляют гласностью у нас, «на местах».

 

Заходил Коля Иванцов. За чаем рассказывал, как несколько лет назад вербовали его в КГБ, а он отказывался; как проголосовал «против» на собрании, которое клеймило писателя Солженицына и как выгнали его потом из-за это из газеты. Похоже, говорил правду.

 

В первом номере журнала «Знамя» прочитали пьесу Шатрова «Дальше, дальше, дальше...», в которой берется под сомнение и Октябрьская революция, и все социалистические завоевания.

Чудо! Чудо, что дожили до таких дней!..

Кто-то из героев говорит, что ничего, мол, у нас не изменится, пока там, наверху, будет старый аппарат.

И он прав.

 

- Есть интересная тема, - Платон вошел на кухню. – Желдаков напечатал статью в «Рабочем», как на Партизанской поляне обокрали машину его друга-генерала, и обокрали пацаны, их тут же, в лесу поймали. Желдаков делает вывод: надо, мол, этих пацанов работой загрузить, чтоб времени свободного у них не оставалось, вот тогда...

А ведь там, в Белых Берегах, когда-то монастырь был, но после революции его разрушили, развезли на щебенку, из которой потом построили дорогу к обкомовским дачам.

- Да, тема отличная... - угадываю мысль. - Стоит написать для московского «Журналиста», а то что-то давно не писал туда.

И два дня сидел в своей комнате, писал, а сегодня читал нам с дочкой: пацаны растут в поселке обслуги, видят, что за проволокой и высоким забором скрыты озеро, дачи, особняки, а в бронированные ворота въезжают и выезжают черные «Волги», вот и мстят, наконец, этим «волгам».

Хвалю, улыбаюсь:

- Под своим именем посылать будешь? - И советую: - Лучше - под псевдонимом, а то опять вызовешь «огонь на себя».

Но он после прогулки говорит:

- Решил поставить свою подпись.

Решил, так решил.

 

Проснулась с ощущением света и радости, еще не осознав, что сегодня - Пасха.

Потом позвала Платона завтракать, а он:

- Ты бы поставила на стол бутылку водки, нарезала ветчины, положила в тарелку солений, кулич испекла, а потом и приглашал б, - шутливо заворчал.

Но знаю: почти упрекает, что не умею праздновать. Да, не умею, но все же... Достаю кусок сала, что недавно засолила, нарезаю колбаску, что вчера «дали» на работе, ставлю кекс, что вчера же испекла. Еще вспоминаю: есть недопитое сухое вино! Достаю рюмки. Приглашаю опять:

- Вот тебе и ветчина, и бутылка, и кулич…

Удивился... Вошла заспанная Галя, - вчера-то ходила с Олей в церковь слушать, как там поют… а мы слушали запись церковных песнопений с магнитофона, на пианино стояла икона, перед ней горела свеча...

- Выпьем за то, - Платон налил вина в рюмки - чтобы истина, красота, добро всегда возрождались.

- Воскресали, как воскрес Христос, - уточнила я.

 

И опять взяла магнитофон на работе, хотя на этот раз уж очень дотошно допытывались: зачем нужен… режиссеру? Но дали… всего на неделю, так что вчера ездила к маме и записала целую катушку. Кажется, она устала от своих воспоминаний, и поэтому, если удастся еще раз взять магнитофон, то надо будет составить для нее последние вопросы, а потом… Смогу ли из этих «лоскутков» сшить что-то? Нет, еще не знаю. Но думаю, что в этом поможет мне моя профессия режиссера. А назову «Негасимая лампада», - так хочет мама, - и уже знаю, с чего начну: мама рассказывает об учителе-революционере, который жил у них, и который однажды отрекся от Бога и погасил лампаду, что висела у иконы.

В поезде дочитывала «Котлован» Платонова...

И как он мог так писать? Словно докапывался до первозданности каждого слова.

И - мрачнейшая картина! Смесь крови, страдания и слепого энтузиазма тридцатых годов, лишенного здравого смысла.

Все потом думалось: наверное, борьба за справедливость неизбежно рождает ненависть, и самое яркое подтверждение тому - французские революции и наша, в ноябре 17-го. Ведь в конце этих битв за справедливость - реки крови!

Но человека-то делает человеком только любовь!

 

Сегодня на ПТВС делаю запись первомайской демонстрации трудящихся.

День - чудо! Я - в любимом костюмчике с белой крепдешиновой кофтой, в новых туфлях. Ходим с операторами по площади, обговариваем возможные варианты, и я чувствую себя молодой, красивой... Вдруг подходит Погожин, секретарь Обкома по идеологии. Когда-то, в молодости, я была даже немного влюблена в него, и был он тогда «растущим комсомольским работником» с тонким, интеллектуальным лицом... и вот сейчас здоровается, поздравляет с праздником, берет под локоть и, как бы, между прочим, говорит:

- Я всё смотрю во-он на ту камеру, что стоит на карнизе гостиницы прямо над центральным входом. Не упадет ли на людей?

- Ну и что? - шутит оператор Володя Бубенков. - Под ней же только одни гебисты стоят, так что...

Все смеются. Улыбается и Погожин.

- Не-е, Володя, нельзя, - смягчаю я. - Гэбисты тоже люди, у них даже дети есть.

Опять все смеются, а Погожин наклоняется ко мне и тихо так говорит почти серьезно:

- Это вы хорошо сказали.

А перед началом записи вызывают меня из ПТВС и говорят, что во-от тот-то хочет меня видеть. Подхожу. Молодой гэбэшник начинает объяснять, что б не записала, «если вдруг кто-то выбросит недозволенный лозунг... как в прошлом году».

Выслушиваю, киваю. Что ответить? Ведь если и запишу, то обязательно, когда приедут просматривать, вырежут.

Перестроились...

 

Конечно, Перестройка изменит что-то в нашей экономике, но не верю, что провозглашенный партией «принцип коллективного руководства предприятием» что-то улучшит в промышленности. И потому не верю, что «коллектив» не способен на риск, только хозяин, только личность может это делать, а, стало быть, идти вперед.

 

Сижу во дворе Комитета среди березок, единственном тихом островке среди строительства нового здания студии и читаю в журнале «Новый мир» Варлама Шаламова. Рассказ - из Колымских, «Надгробное слово»: «...Все умерли... Умер Носька Рутин. Он работал в паре со мной. Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, напарник мой, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце понял и стал спокойно ждать смерти... Умер Дерфель, французский коммунист, член Коминтерна. Это был маленький, слабый человек... Побои уже входили тогда в моду, и однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся...»

Нет, не могу дальше... И чтобы успокоиться, начинаю пристально всматриваться в то, что рядом: а листья-то у березы совсем еще весенние... дожди идут часто... и травка, словно в мае... ласковая... тишина, муравьишки хлопочут рядом. А какой удивительной музыкой шелестят березы!.. Но тут вижу: Мурачев идет ко мне, наш студийный художник! Не-хо-чу!.. Нет, подошел, и, конечно, опять начал о своей очередной голодовке: он так хорошо прочистил желудок, и теперь вот осталось только прочистить мозги. Смотрю на него, слушаю, а у самой:

«…умер Семен Алексеевич, добрый человек... Умер Дерфель, француз...»

А Мурачев говорит и говорит. Долго, взахлеб! Но я смотрю на его пеструю майку и почти не слышу его потому, что давно поняла: ему нужен только слушатель, а не собеседник, пусть говорит...

- А вчера... слышь?.. - замечая мое отсутствие, заглядывает в глаза, - Случилось со мной ЧП: Наташка угостила меня семечками, а я взял и слузгнул парочку... слышь? - расхохотался. - И тут вспомнил: ба-тюш-ки, что ж я сделал?! Ну, быстро поехал домой, промыл желудок... слышь?.. а в кровь-то уже питание поступило? - трагически выкатывает глаза. - И пришлось начинать голодать с самого начала.

Открываю журнал и все же решаюсь его прервать:

- Кстати, о голодных. Вот, послушай: «...самое страшное в голодных людях - это их поведение. Все, как у здоровых, и все же это - уже полусумасшедшие. Голодные всегда яростно отстаивают справедливость. Они - вечные спорщики, отчаянные драчуны. Голодные вечно дерутся. Кто покороче, пониже, норовит дать подножку, сбить с ног противника. Кто повыше - навалиться и прижать врага своей тяжестью, а потом царапать, бить, кусать его...»

Мурачев стоит, слушает. Потом интересуется, что я читаю. Говорю.

Кивает головой, как бы оценивая, а потом снова начинает объяснять: почему голод так полезен для организма.

О-о!

 

Такого никогда не показывали по ЦТ: на партконференции обсуждали каждого члена ЦК, прежде чем избрать. Вот так...

И еще: теперь не глушат радиостанции из-за рубежа. Замолчали монстры!

И это - чудо!

Молодец, Михаил Сергеевич!

 

Нет, не приняли статью Платона даже в центральной прессе, сославшись на то, что, мол, случай частный.

Да, конечно, «частный»… Обкомовские дачи есть только в Брянске, не по всему Союзу!

Видать, в Москве еще далеко не все издания чувствуют себя свободными.

 

Сегодня у нас заключительное политзанятие и весь год вел их мой непосредственный начальник Афронов.

Странный он… Иногда думает, как и мы, но вот сейчас - ниже травы, потому что присутствует представитель Обкома и какой-то философ из пединститута. Все «студенты» говорят, конечно, «в пределах дозволенного», вот только корреспондент с радио Орлов:

- Пока будут живы обкомы и райкомы, - машет рукой, словно разрубая слова, - не сдвинется Перестройка с места!

Подошла и моя очередь. Тема: «Демократия - неотъемлемое условие Перестройки. Что ей мешает». Начала с Дудинцева:

- «Скандал, гласность - это факел, говорящий всем, что общество не терпит злоупотреблений ни с чьей стороны. Скандал порочит людей, но не общество». Так пишет писатель. - Все слушают внимательно, представители - тоже. И продолжаю: - А вот что говорит ученый-экономист: «Некомпетентность одних руководителей не только порождает некомпетентность других, низших рангом, но и служит им щитом защиты». - Товарищ из Обкома делает всем своим корпусом движение: ну-ну, что еще, мол, скажете? И продолжаю: - Этот закон работал у нас все годы, работает и сейчас, поэтому и отстаем от Европы по всем показателям на двадцать лет. И виноваты в этом обкомы и райкомы, которые, будучи сами не компетентны в сельском хозяйстве и в промышленности, порождают таких же руководителей и на местах. – У Корнева вытягивается лицо, заёрзал Афронов, бросил на меня любопытный взгляд философ, а я уже «иллюстрирую» свои слова «местной тематикой»: - Обком вмешивается даже в журналистику, в которой, думаю, тоже не весьма компетентен, - недавно позвонили оттуда и сказали Поцелуйкину, что хотели бы просматривать все сюжеты для передачи «День животновода» до выхода ее в эфир...

И тут Корнев не выдерживает:

- Ну и что в этом такого?

А я только руками разведу: вот, мол, видите?

Потом выступал философ и, косясь на меня, говорил, что ему было очень интересно на этом занятии, и что, мол, услышал даже кое-что впервые, а представитель Обкома стал опровергать то, что говорила и, глядя прямо в глаза, добавил:

- В Обкоме не все такие некомпетентные, как вы думаете...

- А почему же тогда у нас ничего нет в магазинах? - съехидничала.

На что он ничего не ответил...

А ночью... Ночью опять все крутилось в голове: а что если «рецидив прошлого» вспыхнет? Загремим мы с Платоном...

И было страшно не столько за себя, сколько за детей.

 

И все же происходит у нас в городе что-то «впервые»!

Вот сегодня, к примеру, в честь тысячелетия крещения Руси у Свенского Монастыря – праздник, правда, проводят его не православные, а баптисты. Ну что ж, тем более любопытно.

Вдруг пошел веселый, обильный дождь и по асфальтированным дорожкам потоком ринулась вода. Мы с дочкой семеним под зонтиком, подхватив подолы длинных юбок, а рядом широко вышагивает Платон.

Ну, наконец-то и берег реки! В дальнем уголке луга, у самой Десны, мозаика из пестрых зонтов, сценка с плакатом: «Велик Бог. Все им создано, все им стоит». В стороне, возле серых ширм, стайка юношей и девушек в белых, длинных рубахах.

- Что это они?.. - спрашиваю у Платона.

- Может, ангелов будут изображать?

Нет, оказалось, что их будут крестить.

Речи, песнопения, чтения стихов… Всё это длинно, скучно, и не затрагивает душу.

За спиной у верующих торгует буфет, снуют пацаны, лижут мороженое. Недалеко от нас армяне запалили покрышку, чтобы согреться, и вонь от горящей резины понесло прямо на нас, отчего - да и от мокрой травы, сырой одежды, обуви, тяжелой, грязной воды реки - становится как-то не по себе.

Но вот начинает играть духовой оркестрик в маршевом ритме вроде бы и знакомую мелодию, под которую нелепо просятся слова: «Впе-еред, впе-еред, на-арод тру-до-вой…» и «ангелов» ведут на берег, пресвитер спускается в серую, холодную воду и начинает по очереди окунать в нее головы посвящаемых... А они улыбаются! А они не замечают ни дождя, ни холодного ветра. Счастливцы! Я смотрю и завидую им, потому что этот праздник для нас - только спектакль, а для них...

И все же! Когда поднялись мы к Свенскому монастырю и с высокого обрыва вдруг развернулась прекрасная панорама задеснянских далей, то затрепетала и моя душа.

 

Прочитала в «Новом мире» мемуары Гнедина, работника посольства двадцатых годов. Пишет, как пытали и допрашивали его на Лубянке, в Лефортово, в Сухаревских тюрьмах. Чудовищно, дико.

Еще и вечером, по телевизору - воспоминания академика Дмитрия Лихачева о Соловках в Карелии, где из монастыря большевики устроили концлагерь для политических заключенных с пытками и расстрелами.

А ночью: какие-то мафиози заставляют нас уехать; мужик в рваной фуфайке, с ружьем через плечо, протискивается в квартиру, а я смотрю ему в глаза и вдруг понимаю: пришел убивать.

И просыпаюсь… Хорошо, что на этот раз не кричала!

«Дефицит положительных эмоций», как теперь часто слышим.

 

Теперь Платон - член СОИ, Совета общественных инициатив Брянска.

Собираются человек сорок в выставочном зале и разговоры ведут об экологии, - о другом не позволяют соглядатаи нашей «руководящей и направляющей», - но под праздник революции семнадцатого года обсуждали: с какими лозунгами идти на демонстрацию? И решили выйти с такими: «За чистый воздух и чистую совесть!», «НЕТ строительству фосфористого завода», «Отстоим здоровье наших детей!».

Седьмого было холодно, по тротуару вьюжил снежок и мы на площадь не пошли, а Платон ходил и рассказывал:

- Вначале нас было немного, но по дороге присоединялись люди, - и светился от радости: – Ведь наши лозунги на фоне привычных: выполним!.. перевыполним!.. достойно встретим!.. сразу бросались в глаза, да еще впереди шла девочка с куклой в противогазе, так что смотрели на нас, разинув рты! И к трибунам в колонне было уже человек семьсот, - смеется. - А когда прошли по площади, то подошел какой-то мужик и сказал: «Молодцы! Молодцы, что не побоялись»!

Разговоров теперь в городе о колонне «зеленых»!

Весь день звонили к нам на телевидение, - ждали, что по телевизору покажут, - но гэбисты моему начальству не разрешили.

А в коммунистическом «Рабочем» большинство сотрудников осуждают Платона, и секретарь райкома партии Дордиева кому-то бросила:

- Надеюсь, вы не запачкались участием в колонне «зеленых»?

Вот так... Даже «зеленым» нельзя быть в нашем красном… от крови! соцлагере.

 

Снимаю в Навле заказной фильм на овощесушильной фабрике.

Двор не заасфальтирован, механизация примитивнейшая, в суповом цехе даже днем по полу носятся тараканы, а в столовой, по отопительной трубе и мышь юркала туда-сюда, когда писали синхрон.

После съемок директор угощал нас ужином: две бутылки водки, копченый хек, плавленые сырки и пачка печенья. Выпив и разговорившись, осветитель с оператором все нападали на Горбачева: не стало, мол, дисциплины, порядка в стране!.. а я помалкивала - уж очень устала! – но после глотка водки все же ожила:

- Ну, о каком порядке вы говорите в нашей стране рабов!

Директор бросил на меня удивленный взгляд, а я понеслась дальше: о крепостном праве до революции и еще худшем - сейчас; о том, что в годы социализма было задавлено все живое в людях, и только один страх руководил ими; что надо благодарить Горбачева хотя бы за то, что первым заговорил о раскрепощении...

Директор вначале слушал мой монолог молча, вроде бы и без эмоций, потом на лице его вспыхнуло удивление, потом согласно закивал головой, а когда и еще выпили, то начал рассказывать о себе... Слушала его, не перебивала, - видела, что человеку надо просто выговориться, - и только, когда он как-то неожиданно замолчал, сказала то, что висело на языке:

- Знаете, Георгий Алексеевич, как я отношусь к таким, как вы? – Он посмотрел на меня с любопытством. - Жаль вас. Всю-то жизнь вы были задавлены обкомами-райкомами-горкомами-инструкторами-указами... а вот в свободном обществе из вас, может быть, получился бы преуспевающий бизнесмен.

Поднял он голову, посмотрел мне в глаза и вдруг выдавил:

- В общем-то, вы правы. Всю жизнь единственной радостью для меня было: после дня выкручиваний, выверчиваний трахнуть водки и забыться.

Еще бы его послушать, но надо ехать, а он:

- Вот вы говорили очень умно, правильно, - идет следом по коридору. - Мне и не приходилось еще такого слышать, - спускаемся по лестнице. - Еще бы с вами поговорить, побеседовать, - останавливается, заглядывает в глаза.

Но я уже сажусь в машину… но я уже машу рукой и в последний раз вижу его разгоряченное лицо.

А ночью – опять! Долго-долго прокручиваю увиденное, услышанное, и все мелькает, мечется: директор-то, наверное, специально подталкивал к таким разговорам, чтоб потом...

А тут еще и Платон добавил утром:

- Видел сон плохой о тебе: будто ты - вся в черных пятнах... вроде как в саже.

- Это меня перед гэбистами директор вчерашний чернит, - пошутила.

- Может, и чернит...

Господи, за что?.. За что в наших душах это липкое, грязное подозрение к каждому, перед кем хоть чуть приоткроешь душу?

Неужели так и помрем с этим?

 

Сижу с моим любимым телеоператором Сашей Федоровым в холле и читаю ему отрывок из статьи Нуйкина в «Новом мире»:

«Пора бы наших «благодетелей» поткать носом, как поганых кошек, в дерьмо: прошло уже семьдесят лет после революции, а они еще элементарно не накормили народ. На полках сейчас в основном полугнилая картошка да минтай в банках…»

- И самое обидное для нас с тобой, - вдруг грустно говорит Сашка, - что мы с тобой все свои способности потратили, чтобы их брехню заворачивать в красивые фантики и выдавать зрителям.

Ох, как же он, - до боли! - прав.

 

Обсуждение выставки «Одиннадцати».

Наро-оду, как никогда! Выступает Пензеев, скульптор. Неопрятный, лохматый… и говорит о том, что, мол, не надо этих молодых художников хвалить:

- Какие они молодые? В таком возрасте уже кончать надо! – хихикает.

- Да-а, и впрямь! - вспыхивает Платон. - В таком возрасте Вы и кончили.

Знаю, о чем он: только и ляпает Пензеев бюсты Ленина «поточно».

И тут же мой неуёмный журналист выходит и говорит, что многие из участников выставки уже настоящие художники и что если бы влились в ряды Союза художников, то значительно обновили б его, а в конце добавляет:

- Вот тут художник Меньковский благодарил отдел культуры... А благодарить его не надо, потому что молодые слишком долго пробивали эту выставку, даже пришлось им писать отчаянное письмо в ЦК...

Потом еще были выступления, а в конце какой-то дядька попросил вдруг слова и начал:

- Вот я сейчас иду сюда, а из двери выходит девочка. Спрашиваю ее: ну как? А она махнула рукой и пошла. Не понравилось ей, значит. Ребенок... душа чистая, ей верить надо. Да и мне не нравится: разве это портреты?

И пошел!.. Смотрю на Тамару - директора выставочного зала. Она как-то судорожно листает книгу отзывов: неужели придется заканчивать обсуждение вот таким выступлением? И решаюсь выручить ее. Выхожу, говорю о том, что выставка хороша хотя бы тем, что на ней, вопреки соцреализму, представлены еще и другие стили живописи, что такого еще в Городе не бывало, а потому она - явление в его жизни. Говорю еще и о том, что, плохо, мол, только, что на обсуждении нет «старших братьев-художников»:

- Это что, их зловещее предупреждение? – спрашиваю в конце.

И тогда поднимается художник Златоградский… красивый, похожий на Христа, и говорит о том, что представленные здесь живописцы, может быть, сейчас во многом и подражают кому-то, но:

- Это естественно, это пройдет, - заключает.

Ну, что ж, надеюсь: вот так извинился за тех, «маститых» членов Союза, которые побоялись даже прийти на открытие выставки взбунтовавшихся молодых «собратьев по перу».

 

Ездил Платон в пятницу к дому культуры Медведева на учредительное собрание народного фронта. Собралось человек тридцать. Стояли группками у ДК, чего-то ждали... Потом подъехал на такси высокий мужчина, и «трое в штатском» тут же его увели, а к остальным вышла Гончарова, местная писательница, и пригласила вожаков к директору, у которого уже сидели те трое и допрашивали высокого. Как выяснилось, он - член Московского народного фронта и приехал сюда для того, чтобы и здесь создать его. Потом поговорили с ним и СОИвцы...

Эти дни мой муж-борец ходит оживленный, даже радостный - давно таким не видела! - и все повторяет:

- Пробуждается народ, пробуждается!

 

В «Литературной газете», в статье Золотусского о Гоголе, прочитала:

«Лучшее, что есть в жизни, так это - пир во время чумы. И террор».

И это сказал литературный критик прошлого века Виссарион Белинский, статьями которого мы с братом зачитывались в шестидесятых годах?

И школе-то нам твердили: боролся за счастье людей, страдал за них!

Да нет, критик он был блестящий, но вот…

 

На очередном собрании СОИ председателем будет Платон, и поэтому ищет зал, где бы собраться.

Как-то ходил к директору Дома политпросвещения и тот вначале отнесся к его просьбе даже с энтузиазмом, но сказал, что все же вначале посоветуется с Обкомом.

Когда на другой день Платон позвонил ему, то он заговорил совсем другим тоном: да вот надо бы, мол, иметь вам свое постоянное помещение; да вот мы можем только за плату сдавать зал... Тогда Платон позвонил в Обком секретарю по идеологии Погожину, а тот и сказал то же, что директор Дома политпросвещения.

И все стало ясно.

 

Захожу в монтажную. Сидят мои подруженьки по работе.

- Кузьма Прутков, случайно, не еврей? - спрашивает Роза, имея в виду сатирический журнал Сомина «Клуб Козьмы Пруткова».

Объясняю, что, мол, сотворили Козьму Пруткова поэт Алексей Константинович Толстой и братья Жемчужниковы...

- Во, - подхватывает Наташа. - Жемчужниковы, наверное, и были евреями.

Подключается и Инна.

- Ты уж совсем... - на меня. - В «Клубе» у тебя одни жиды, только их морды!

- Разве не интересными были материалы? - спрашиваю. – Или плохо сделаны?

- Нет. Хорошо. Нам понравилось, - смотрят на меня по прежнему осуждающе.

Опять, - и уже в который раз! - повторяю: я не антисемитка… раз евреи делают интересно и умно, то пусть делают… кроме них никто не хочет вести сатирический журнал...

Сидят, слушают. Ответить им вроде бы и нечего, а вот:

- Смотри, как бы тебя в КГБ не пригласили, - ехидно бросает Роза.

Смеюсь:

- Ну, что ж, если вы им поможете...

 

Воскресенье.

В парке Толстого по инициативе СОИ - митинг.

Впервые! У нас, в нашем Городе – митинг!

Накануне прошел снегопад, а вот теперь чуть подморозило, деревья выбелились инеем, солнышко все это осветило. Чудо!

Подхожу… Люди топчутся на утонувших в снегу лавках, тянут головы к сцене, а митинг уже идет и ведёт его кто-то из СОИвцев, микрофон стоит и у сцены для вопросов зрителей.

А над головами - плакаты: «Рыбы умирают молча. Мы - не рыбы». «Вся власть Советам». «В Советы – достойных». «Нет строительству АЭС и фосфоритному комплексу». Как раз выступает Платон. Хрипловатым голосом говорит о том, что Десна по загрязнению превышает допустимые нормы в двести пятьдесят раз; город перегружен промышленными предприятиями в три раза, но, тем не менее, вот, мол, с фосфоритного завода пришла колонна для поддержки строительства нового комплекса и предлагает выступить директору.

- Никто еще не умер оттого, что работает у нас, - начинает тот.

Но его слова тут же накрывает волна свиста, и тогда к микрофону прорывается главный инженер:

- Фосфоритная мука очень ядовита и от нее болеют, - почти кричит.

И аплодируют... Но когда к микрофону выходит парторг завода, то свист взлетает снова и в какой-то момент даже кажется, что сейчас люди стащат его со сцены, но Платон кричит:

- Нельзя провоцировать беспорядки!

И тут же кто-то подсказывает ему, чтобы спросил: есть ли на митинге депутаты Горсовета? Он наклоняется к микрофону, выкрикивает вопрос. Нет, их здесь нет.

И снова взлетают возмущенные крики.

Потом к микрофону все подходили и подходили люди, говорили уже не только об экологии города, а просто о наболевшем. Выступал и мой брат, предлагал создать отдельный совхоз, который выращивал бы чистые, без минеральных удобрений овощи для детских садов, школ и больниц, а не только для Обкома. Говорил горячо, срывающимся голосом и люди что-то согласно выкрикивали, аплодировали, а потом он, в своих старых вишневых бахилах, которые купил когда-то в уцененном магазине, заковылял к нам и его пятилетний сынишка Максимка ринулся навстречу, схватил за руку, смешно её затряс.

А слева от сцены СОИвцы уже собирали подписи за передачу обкомовской больницы под кардиологический центр и против строительства фосфоритного комплекса.

Мы с дочкой и сыном тоже подписались… и почему-то надо было указывать свою специальность, возраст, да и расписываться в двух журналах. Ну да, один останется у СОИвцев, а другой?.. А другой непременно попадет в кагэбэ, – подумалось, но, мысленно махнув рукой, успокоила себя: ну и хрен с ними!

И шел этот митинг аж два часа, - именно на такое время и был разрешен начальством.

 

Удивительно! Корнев разрешил редактору молодежных передач Моховой сделать репортаж с митинга и пригласить в «Эстафету» СОИвца Белашова, а он и рассказал о деятельности этой общественной организации, и когда вышел в холл на «прямой телефон», а в конце «Эстафеты» ему снова дали слово, выпалил:

- Вот мне сейчас многие звонили и настаивали, чтобы обкомовскую больницу власти передали городу, так что, - и улыбнулся, - придется вам, товарищи руководители, все же отдать свою больницу людям. Такое время настало.

Теперь разговоров в городе!..

А в четверг, на очередном собрании СОИ, все сбрасывались на билеты для тех, кто поедет в Москву на экологический съезд.

 

2010-й

Всего несколько раз была я на собраниях СОИ, поэтому знала о первых «сопротивленцах-демократах» больше по рассказам мужа.

И самым ярким, задиристым был Саша Белашов. Этот симпатичный блондин в своих выпадах против коммунистов нисколько не напрягал своего мягкого голос, и поэтому то, что говорил, звучало как-то особенно весомо.

Были еще Мудроский и Шилкин. Сдержанные, какие-то уж очень осторожные и «правильные», - похожие на секретарей комсомольских организаций,- они председательствовали на собраниях, митингах СОИвцев и доверия, симпатиия во мне не вызывали.

А спонсировал СОИвцев Петр Леоньтевич Кузнецовский, директор мясокомбината, - давал деньги на издание листовок, плакатов, на проведение собраний и митингов, на поездки в Москву и соседние города. Когда нагрянуло время акционирования, Петр Леонович взял себе лишь один процент акций своего предприятия, раздав все остальные коллективу… Что б отдать этому коллективу только одну треть, как сделали дальновидные хапуги? Ан, нет, он понадеялся на «родной коллектив», а тот, разогретый вскоре молодыми и наглыми акулами, и «свалил» его на общем собрании.

Сочувствовали мы тогда Петру Леоньтевичу и еще не предполагали, что набирающий силу «ветер перемен» уже начинал выдувать, выдавливать и бескорыстных демократов, вместо которых (как и всегда после переворотов) врывались «практичные и пронырливые проходимцы» (определение мужа-журналиста), которые и начинали растаскивать огромную государственную «коврижку».

 

1988-й

Тот самый Саша...

Еще в «застойные годы» захотел он стать свободным человеком и начал выращивать скот для продажи, но против восстали местные колхозные «феодалы», и пришлось Платону защищать его в газете, но не защитил... И бросил тогда Саша все это дело, потому что не стали принимать его коров на мясокомбинате по велению тех же самых «феодалов».

Все эти годы он иногда приезжал к нам, привозя с собой или сала кусок, или цыпленка, но с некоторых пор стали замечать в нем какую-то странность, а потом Платон и поговаривать начал: не все, мол, с головой у него нормально, - кажется Саше, что следят за ним гэбисты, по пятам ходят, - а как-то зашел к нам и тихо так сказал, что теперь не будет докучать нам целый год.

- Уезжаете куда? - спросила я.

- Да нет... - странно улыбнулся. - Но сказать не могу.

И здесь, в области, его тоже не будет.

А недавно снова объявился. Был еще более странен, замкнут и попросил Платона, чтобы тот устроил его в газету.

- Ну, как же, Саша? - удивился Платон. - Вы же не знаете этой профессии... не работали никогда.

- Да, не знаю, - пытливо посмотрел в глаза. - Но вот если вы меня порекомендуете, то и возьмут.

Приходил потом еще раз, еще… Наконец Платон сказал ему, что не может рекомендовать его и пусть ищет себе работу по специальности, слесарем, на что Саша ответил:

- Ну, значит и Вы гэбист… как и все.

И пропал недели на три.

А на днях звонит: хочет попросить у меня совета.

И пришел... Сидели с ним на кухне, слушала я его, и было мне не по себе, - все говорил и говорил о том, что уже совсем отравлен его организм, потому что и жена, и мать подсыпают ему в пищу отраву; что сидит он теперь на одной картошке, которую варит сам; что гэбисты следят за ним и днем и ночью; что приходится ему даже ходить спать в стог сена, в поле...

И мне было страшно.

Страшно и сейчас. «Система, - сказал тогда Саша, - хочет убить меня». А я бы сказала так: «система» в каждом из нас убила все живое и здоровое и как теперь вернуться к истокам, как найти себя в том суррогате, который образовался вместо нас?

Сумеем ли? Может, теперь - только дети?

 

Из Новогоднего поздравления нашего друга-писателя Володи Володина:

«... В общем-то, хочу повторить то, что и говорил: я победил!

Коммунисты покушались на мою душу бессмертную, но, - хрен им в сумку! - ничего у них не вышло. Они могут жрать в три горла, но я, даже хлебая в лагере баланду, был бы свободнее любого из них, а, значит, счастливее!

Целые поколения кончали свою жизнь при расцвете и торжестве зла так и не узнав, что оно победимо. А зло победимо уже потому, что в созидании бездарно. Зло может только разрушать, и вот, сожрав, обокрав и высосав всё вокруг себя, оно издыхает.

Господи, какая радость, что мне пришлось дожить до агонии, во всяком случае, до ее начала! Благословенно это десятилетие - начало конца!

И теперь - вопрос: что принесет новое?»

Ну, что ж, ободряющее Новогоднее поздравление друга!

 

 

ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ

 

В магазинах подчищают последние «шмотки», - даже носки с полок исчезли, - ввели талоны на сахар и даже на стиральные порошки.

Но скоро выборы народных депутатов СССР (26 марта), - может, «народные» чего-то добъются? - и появились плакаты: «Возродим полновластие советов!» А еще – что-то вроде листовок: «Велихов, Ельцин, Сахаров = Перестройка», «Нищенская зарплата у нас, все остальное - у бюрократов», «Землю тем, кто на ней живет!», «Мы - за полную гласность, за полную свободу!», «Тарасов - против бюрократов!»

Стою, читаю их, а чуть впереди - полный пожилой мужчина. «Этот будет против таких, как Тарасов», - подумалось, а он вдруг оборачивается и говорит:

- Вот за кого надо голосовать. Молодец!

Поддакивает ему и женщина.

Но когда возвращаюсь с работы, то листовок этих уже и нет, - остался только портрет Тарасова с глазами, выжженными сигаретой.

 

Работает у нас в аппаратной Аркадий, еврей. С большой симпатией относится ко мне, часто уезжаем домой вместе и вчера, в троллейбусе, все выговаривался о том, что у нас творится.

- Аркадий, - наконец-то спросила, - ну почему же не уедете в Израиль? Ведь разрешили с этого года, и если бы я была еврейкой...

А он:

- Я слишком сентиментален, - и гру-устно так посмотрел в исхлестанное дождем окно. - Да и прирос к тому, где родился, жил. Все это уже в крови… и навечно.

Бедняга! И угораздило ж его родиться в России!

 

Муж приходит и с порога бросает:

- Поздравь! Уже не работаю в «Рабочем». - И рассказывает: - Стал на летучке настаивать на публикации своего открытого письма этому прохвосту Илларионову в защиту СОИ, а главный редактор Кузнецов и сказал: «Вот теперь ты и показал свое истинное нутро»! Ну, я и ответил, что не скрывал «нутра», потому что никогда не был рабом... по сравнению с ними, а он и предложил коллегии проголосовать за мое увольнение. И проголосовали. Единогласно.

Посоветовала написать в Москву, в «Известия», а он:

- Что толку?

- Тогда подавай в суд.

- А-а, и судьи такие ж, - махнул рукой.

Прав, конечно, но надо же как-то… что-то!..

 

Небольшой выставочный зальчик, и в нем - очередное собрание СОИ. Председательствует Мудровский и говорит о том, как их обращение против строительства нового корпуса фосфоритного завода и атомной станции ходит и ходит по инстанциям; после него врач скорой помощи Шубников рассказывает об экологическом съезде в Москве, - это для его поездки СОИвцы собирали деньги... Так вот, говорит о том, как делегаты в номерах гостиницы не спали ночами и все спорили, спорили; как бурлил съезд и кто-то предлагал назвать их движение «Партией зеленых». Участвовал он и в составлении обращения съезда, в котором подчеркивалась трагичность экологической обстановки в стране, звучал призыв сделать это движение альтернативным Партии, но это обращение даже и зачитывать не разрешили, - альтернативы Партии быть не может! Возмущались на съезде и тем, что народный фронт Латвии имеет свою газету, а наш, русский - нет, и президиум съезда советовал подобным движениям «лепиться к местным изданиям».

Советовать-то можно, но как прилепишься к нашему «Рабочему?

 

День весенний, теплый!

Еще утром не были уверены, что митинг разрешат, но все же поехали, а в парке народу!.. И на всю катушку гремят два усилителя, - транслируют «Маяк», как глушитель, а Мудровский, напрягая голос, со сцены кричит собравшимся:

- Директор парка пригрозил радисту: если выключит радио, то его уволят.

Люди возмущаются, какой-то мужчина - как потом оказалось, доверенное лицо Тарасова - вскакивает на сцену и надрывно кричит:

- Местные органы игнорируют народного кандидата Артема Тарасова! Ему ни отвели не только зала для выступления, но даже микрофона не дают!

И предлагает всем пойти к Обкому партии, чтобы заявить протест.

И люди поднимаются с лавок!.. но тут радио вдруг замолкает, - выключили всё же!

А на сцену уже выходит предприниматель Тарасов, тот самый, плакат которого висел на нашей бане:

- Ничего, что нет микрофона. Я не боюсь оставить здесь голос... в прямом смысле.

И начинает говорить: да, экономика страны на грани катастрофы; да, народ замордован и заморен; да, медицина удручающая, экология – тоже:

- Так что не законы надо писать новые... их у нас аж семнадцать томов!.. а издать один единственный, перед которым все будут равны, в том числе и те, кто руководит страной. - На Тарасове серая курточка, помятые темные брюки, голубая рубашка. Говорит он громко, словно и впрямь не боясь сорвать голос: - У нас три слоя в обществе: верхушка - самый тонкий, уже живущий при коммунизме и которому на всех плевать; средний - бюрократия; и нижний - это все мы. Так вот раньше средний слой чувствовал себя уверенно и спокойно, а сейчас его стали беспокоить прострелы из нижнего, вплоть до верхнего, поэтому бюрократия консолидируется и переходит в наступление. - Лет тридцать пять ему, уже лысоват, черная прядь волос все вздувается ветром и смотрится как восклицательный знак. - Если не победит демократия во всех сферах, - кричит надрывно, - то от нас все дальше начнут отходить другие страны. - Слушают его, затаив дыхание! - Поэтому необходимо нам всем объединяться и бороться.

Аплодируют... А он уже говорит о том, что в Москве депутаты, избранные неформально, собираются по субботам, чтобы вырабатывать свои позиции; о том, что после его выступления во «Взгляде», передаче было запрещено выходить в прямом эфире.

После Тарасова местный юрист Малашенко зачитывает письмо в центральные газеты: собрание, количеством в триста семьдесят человек, поддержало кандидатуру Тарасова в народные депутаты Союза.

- Может, кто против? - спрашивает.

Никого... И в заключении читает письмо к местным властям, чтобы те разрешили собираться СОИвцам в парке два раза в неделю.

Разрешат ли?.. Сомневаюсь.

 

Завтра в театре - собрание общественности по выдвижению журналиста Пырхова кандидатом в депутаты от СОИ. Отпечатала на пишущей машинке аж пятьдесят объявлений, и вечером с сыном разносили по подъездам, опуская в почтовые ящики.

А сегодня я, Платон, жена брата Натали подходим к театру, - в шесть здесь будет собрание, а возле него уже - «моя милиция меня бережет», как писал когда-то поэт Маяковский. А у Центрального универмага - СОИвцы с плакатами, приглашающими участвовать в выдвижении местного журналиста Пырхова кандидатом в Верховный Совет.

- Почему меняют место собрания? – идет навстречу нам женщина, обращаясь к Наташе.

Она-то утром объявила по заводскому радио, что собрание будет в Бежичах (как начальство разрешило), но после обеда из Райисполкома ей позвонил Петринов, и сказал, что собрание, мол, перенесли в драмтеатр… А вот и он идёт в рыжем расстегнутом пальто, глаза бегают и всё пытается выхватить что-то из своей папки, показать тем, стоящим начальственной группой. Подходит и к Наташе, сует ей какой-то листок, а та, не глядя в него, возмущается:

- Чего ж это вы? Утром - одно говорите, после обеда – другое?

А он, подсовывая листки и нам, тоже возмущается:

- Ведь не разрешали мы собрания здесь, не разрешали! – и, не дожидаясь ответа, снова убегает к группе начальников.

А уже без десяти шесть, надо заходить.

Зал еще полупустой, но ровно в шесть... удивительная точность!.. на сцену поднимается поджарый старичок, начинает что-то говорить.

- Подождем еще! – выкрикивают из зала.

- Чего ждать? – топчется у стола.

Но все же уходит... А минут через пять снова появляется, говорит, что собралось всего около ста пятидесяти человек, а нужно пятьсот, чтобы иметь право выдвигать кандидата, так что собрание неполномочно.

- А кто вы такой? - спрашивает его Платон.

Тот стреляет глазами:

- Я председатель домоуправления.

- Ну, тогда не имеете права запрещать, - горячится Платон и предлагает ему уйти со сцены.

Но тот не уходит, кричит:

- Я по поручению! Я из Горисполкома!

И начинается перепалка между залом и этим старичком, а Платон предлагает избрать председательствующего и секретаря. Зал одобрительно шумит. А на сцене уже и юрист-соивец Малашенко, вот его-то с Платоном и избирают.

Ну и пошло!.. Выскочил из-за кулис директор театра:

- Кто за аренду зала платить будет?

Люди загудели.

- А вы дотацию от государства получаете? - спрашивает его Платон.

- Пятнадцать тысяч...

- Деньги-то эти народные! Вот и пожертвуйте из них на собрание общественности.

А люди уже идут к сцене, требуют слова. Платон вызывает секретаря Горкома Сергееву, просит ее объяснить: почему поменяли место собрания? Та что-то пытается ответить, но ее слова невнятны, путаны, шум нарастает и с трибуны уже выступает какой-то мужчина в очках, возмущается, что весь день пытался узнать о месте собрания в Обкоме, но ему отвечали, что собрания вообще не будет. Его сменяет женщина и сразу начинает жаловаться, что жить в триста одиннадцатом квартале очень трудно, вода и воздух отравлены заводом, поэтому они не доверяют космонавту Николаеву, а хотят избрать местного кандидата Пырхова. За ней на сцену хромает старик в калошах:

- Нет демократии! - возмущается. – Предложенные Обкомом депутаты продажные и не будут думать о народе!

И говорит долго, как и все старики.

- Конкретнее, дед, по делу! - уже кричат из зала.

Он же из-за выкриков сбивается, обижается и уходит, но ему все же вослед аплодируют. Теперь говорит парень о СОИ, о том, что их, мол, оклеветали в газете, а на самом деле они… он видит это!.. интеллигентные, бескорыстные люди. После него выходит экономист с автозавода, как он себя представил, кричит:

- Надо составить обращение и собрать подписи всех присутствующих для того, чтобы потом еще раз....

- Вот и пишите, и собирайте, - бросает ему Платон.

А на трибуне уже преподаватель института возмущается демократами, СОИвцами, но зал освистывает его. Снова поднимается тот экономист и пытается что-то предложить.

- Ну садитесь, садитесь… Пишите, - Платон опять.

И тот усаживается, наконец, прямо на сцене и начинает что-то писать.

А зал шумит, электризуется, уже встают, говорят и с мест, лезут на сцену подписываться под тем обращением, что пишет экономист и возле него уже - очередь. Но тут снова выходит старикан поджарый, что пытался закрыть собрание, хочет что-то сказать, но его уже никто не слушает и он только зло и беспомощно стреляет глазами, а к Платону опять липнет директор театра:

- Люди работали, прибирали... Чем я теперь платить им буду?

А люди - и в зале, и на сцене, и перед ней - спорят, кричат и никто не хочет уходить.

И все же не удалось сегодня СОИвцам выдвинуть в кандидаты Верховного Совета своего человека, - начальство разделило, запутало людей, - но это собрание стало громкой рекламой для них.

 

В очередной четверг в выставочный зал, где собрался СОИ, пожаловали два милиционера с представителем Горсовета и заявили, что собрание проводится незаконно и составили протокол, а директора выставочного зала Тамару Динарскую вызовут на административную комиссию Горсовета.

Да пишут, пишут СОИвцы в центральные газеты, - жалуются, что их преследуют, - звонят в Москву, но пока все напрасно.

А Илларионов снова опубликовал бичующую статью в «Рабочем», и в ней Качанов и Орлов, журналист с нашего радио, - «рьяные зачинщики, рвущиеся к власти».

 

 

Хотят СОИвцы выдвинуть и Мудровского народным кандидатом, на заводе уже три цеха поддержали его кандидатуру, но избирательная комиссия регистрировать не хочет. А Пырхов, как собкор «Советской России», уже дал интервью по центральному радио: «Местные партийные органы сопротивляются выдвижению кандидатов снизу».

Да, сопротивляются. Вот и Сомин ездил в Обком добиваться прямого эфира для Тарасова, кандидата от предпринимателей. Нет, не разрешили: только вместе с космонавтом Николаевым, которого выдвинули сами.

И почему «только вместе»?

Но пришлось подчиниться. И в эфире Лев Ильич задал Николаеву несколько дежурных вопросов, а все остальное время беседовал с Тарасовым.

Молодец!

 

Была на базаре, купила у еврея… Кстати, теперь часто вижу их там, - распродают всё, что не увезут в Израиль: одежду, картины, вазочки, украшения, посуду. Так вот, купила у мужчины две изящные металлические вазочки, расписанные цветной эмалью.

А еще дочкина подруга предложила нам чайный сервис, - соседи-евреи, мол, уезжают, так не возьмете ли? – и мы купили.

Видела на базаре и Аркадия, - распродавал свои пластинки. Значит, все же решило и его семейство уехать в Израиль.

 

Митинг на Кургане бессмертия, организованный СОИвцами.

И, конечно, выступает Платон:

- Вот все укоряют СОИ, что он мало делает. Да, мало, и потому, что нас самих мало, и с нашим мнением власти почти не считаются. Если бы нас было столько, сколько в Житомире… а там сошлось на площади около пятидесяти тысяч, тогда бы и начальство подумало.

Выступал и Орлов:

- Мало того, что против нас было массированное выступление Илларионова в «Рабочем», но еще уволили из газеты Качанова, который попытался выступить в нашу защиту.

После митинга Платон написал все же письмо в «Известия» с просьбой защитить СОИ и приложил к этому письму рукопись своей статьи.

А еще, для коммунистического «Рабочего», написал открытое письмо-ответ на статью преподавателя Пединститута Илларионова, в которой тот зло и нагло облил грязью СОИвцев, но редактор Кузнецов сказал сразу, что едва ли напечатает.

 

Виктор «бунтует» свой завод - взяли его все же в многотиражку Ирмаша - публикациями в защиту Мудровского, кандидата от СОИвцев, и сегодня, в конце какого-то официального собрания, поднялся и задал вопрос начальству:

- Почему препятствуете выдвижению Мудровского?

Люди уже направлялись к выходу, но тут остановились, зашумели, кто-то предложил проголосовать здесь же, сейчас. И проголосовали. Единогласно.

Вот так… Лишь бы не за тех, кого предлагает «руководящая и направляющая».

 

В прошлый четверг СОИвцы собирались уже не в выставочном зале, а возле него, но к ним вышел художник Златоградский - парторг музея, и сказал, что и здесь собираться запрещают. Пошли они в парк Толстого. Стояли, говорили, а возле них все кружили два милицейских чина. Наконец, Платон подошел к ним и говорит:

- Ну, как вам не стыдно! В городе преступность растет, а вы за нами гоняетесь. Года через два стыдно вам будет из-за этого.

Так подполковник милицейский аж покраснел:

- Может и будет... Но служба есть служба.

Вот так и поговорили.

 

- Ты знаешь, - Платон встречает меня у порога, - опять обратился я к Бронову, чтобы взял в свою многотиражку, а ему в отделе кадров сказали: Качанова брать не надо.

Вот так... Даже в многотиражку, на полставки и то путь закрыт моему мужу-воителю.

 

И снова митинг СОИ в парке.

Еще до начала Платон пошел в радиорубку и попросил, чтобы установили микрофоны. Вроде бы и начали, но потом...

- Почему бросили? - кинулся к директору парка.

- У нас ремонт в радиорубке.

Платон стал возмущаться, а он:

- Идите к секретарю райкома Федоровскому, разрешит, так и мы подключим.

А тот где-то здесь, в парке. Нашел его Платон, сказал, но тот стал крутить, вертеть и микрофоны так и не подключили. Тогда Платон вышел на сцену и рассказал все собравшимся. Ну, народ и зашумел: ответьте, мол, людям! Платон опять - к Федоровскому, а он:

- У меня нет полномочий, - выкрикнул из-под дерева.

- А полномочия совести у вас есть? – прокричал ему кто-то.

Ну, после этих слов тот и появился на сцене, начал что-то объяснять, но люди зашумели еще громче. Тогда он бросил в сторону:

- Включите микрофоны.

И включили!

И снова СОИвцы агитировали за Пырхова, за Мудровского, Тарасова, после чего все и проголосовали за них, а потом начали выдвигать представителей на окружное собрание в Смоленск и аж восемнадцать человек выбрали! В том числе и Платона.

Собрала ему сегодня «узелочек», чтоб там не тратиться, и уехал.

А сегодня по «Маяку» слышу: собрание в Смоленске шло одиннадцать часов, и люди выдвинули в Верховный Совет аж тридцать две кандидатуры!

Жаль только, что от нашей области прошел все же космонавт Николаев, а не Пырхов.

 

Вернулся Платон из Смоленска унылый и вот сейчас сидит на кухне и рассказывает:

- Пырхов выступил со своей предвыборной платформой не очень-то удачно, поэтому еще с половины речи зал начал шуметь. - Чтобы как-то взбодрить его упавший дух, ставлю перед ним любимую чашку с крепким чаем и кубышку с мёдом. - А его доверенным лицам и вообще слова не дали, – смотрит на плачущие мокрым снегом окна. - Но я все ж прорвался на трибуну, выкрикнул: «Вот когда вас прижмут к стене, тогда и вспомните, как другим не давали говорить! Это ваше собрание - похороны демократии»!

Встретились они в Смоленске еще и с журналистом Политковским из «Взгляда», пообещал тот, что приедет в наш город делать материал о СОИ.

 

Как-то звонит Платону незнакомый человек и предлагает приехать к нему: он, де, сообщит какие-то ценные сведения.

И рассказал: в Москве состоялась демонстрация в поддержку избрания народным кандидатом Бориса Ельцина. Вначале разрешили проведение только митинга в каком-то парке, но администрация вдруг ввела за вход платные билеты, да по целому рублю! Но люди все равно собрались, пошли по улице Горького и по дороге образовалась огромная колонна.

 

Ура! Шестерых СОИвцев пригласили в Горисполком!

Со стороны Обкома было столько же, и настаивали они, чтобы СОИ занимался только экологией.

- Нет, надо пробуждать политическую активность людей, - сопротивлялся Платон, - гражданскую совесть...

Нет, не понравилось это представителям власти, тогда Саша Белашов восстал:

- Вы что, газет не читаете? Ведь Горбачев тоже призывает к политизации масс.

Так что «продуктивного» диалога не получилось, но все же…

Признают, признают понемногу СОИ как альтернативную общественную силу!

 

Прихожу с работы вымотанная!..

Платон сидит, смотрит «Время».

- Сейчас расскажу что-то, - бросает, и чуть позже рассказывает: - Сегодня встречаю редактора нашего Литобъединения Якушенкова, а он и говорит: получили, мол, письмо из «Рабочего» с твоей характеристикой, подписанное самим Кузнецовым, редактором газеты. Хочешь почитать?

И читаю: «Ответственному секретарю Брянского отделения Союза писателей СССР тов. Якушенко А. К. и главному редактору Брянского отделения Приокского книжного издательства тов. Поскову Н.И. Сообщаем вам, что литератор Качанов П. Б. два года работал в редакции областной газеты «Брянский рабочий» в качестве общественного корреспондента. Периодически выполнял поручения редакции, готовил к печати материалы на разные темы. При этом, не всегда выполняя свои обязанности честно и добросовестно, порой допускал заведомые ошибки. Часто в этих статьях допускалась односторонность в анализе фактов, а также явная тенденциозность.

Присутствуя на редакционных летучках, тов. Качанов часто вел себя неподобающим образом, допускал выпады против сотрудников газеты и демагогические высказывания.

17 февраля этого года он грубо оскорбил коллектив редакции, бросив ей в лицо: «Вы не коммунисты, а партбилетчики» и тому подобные выражения. За такое бестактное, грубое поведение, а также за многочисленные ошибки и искажения в его статьях, редколлегия единогласно исключила тов. Каченовского из числа своих общественных корреспондентов.

И.О. общественного секретаря газеты «Рабочий» Мельник В.С.»

Да-а, хорошо же редакция закрепила свою победу над журналистом Качановым!

 

А в Москве уже заседает первый Съезд народных депутатов СССР, и среди них – Борис Ельцин, - всё же избрали его! А мы о нём знаем, что он критикует решения Партии.

Конечно, говорят на съезде и правду, но все же ощущение, что съехались «еще те», - захлопывают демократов, захлопывают и самого яркого из них академика Андрея Сахарова, а в конце ему вообще не хотели давать слова, но Горбачев настоял. Вышел тот и стал зачитывать свою резолюцию, но проговорил отведенные по регламенту пять минут и «те» начали хлопать снова.

А Горбачев все звонил и звонил в колокольчик...

 

Первое мая. «День международной солидарности трудящихся».

Вырядились мы с Платоном во «фраки» и пошли через Чермет к «полтиннику» - так у нас прозвали кинотеатр «5О лет комсомола» - вроде бы там должны собраться СОИвцы, чтобы «зеленой» колонной снова пройти перед трибунами. Но у «полтинника» их не оказалось, только мимо промелькнул Саша Белышов в машине с мегафоном, что-то выкрикивая.

Ну и ну!.. Демократ, с мегафоном, свободно, - по улицам?! Такое у нас впервые.

Подходим к милиционеру:

- Где здесь формируется колонна «зеленых»?

- А их нет, - отвечает мужчина, стоящий рядом. - Они сами отказались идти.

- Сами?.. - спрашиваю удивленно.

Он стреляет в меня глазами, но ничего не отвечает.

Идем дальше. Возле остановки видим все же одного СОИвца: стоит с плакатом, в котором объясняется, почему обкомовская больница должна быть передана народу, а рядом с ним прямо на травке лежит развернутая тетрадь, в которой желающие оставляют свои подписи «за».

День прекрасный! Почти жарко, деревья в пестрой зелени, трава густая, яркая, - хоть коси! - и среди нее желтые поляны одуванчиков. Удивительно ранняя весна. И людей как-то удивительно много на улицах: стоят у обочин, приветствуя колонны, идут рядом с ними, но возле Площади партизан их останавливают, - дальше только в колоннах! - и поэтому мы, обходя площадь Ленина, где «демонстрируют» перед трибунами, пробираемся теперь оврагами, через Судок, через сквер Маркса, возле ТЮЗа и выходим, наконец, к Банку, где снова «сливаемся с колоннами», но уже «отработавшими». Люди не спеша бредут по дамбе, несут на плечах свернутые знамена, транспаранты.

- Не люблю я эти демонстрации, - слышу вдруг позади негромкий мужской голос. - Идешь, как арестованный... через строй милиционеров и гэбэшников.

Оглядываюсь: сзади – двое мужчин со свернутыми плакатами подмышкой.

- Чего ж тогда ходили, - улыбаюсь, - если не любите?

Один осторожно усмехается:

- Надо ж было отдать долг государству.

- А вы ему ничего не должны, - бросаю.

- Это оно вам должно, - добавляет Платон.

Ничего не отвечают, но чуть позже обгоняют нас, оборачиваются, рассматривают.

 

Звонили Виктору из Обкома партии и расспрашивали: чем он недоволен, что все пишет и пишет в центральные газеты? Ну, он и высказал все: почему СОИвцев выгнали на улицу?.. почему и там преследуют?.. почему, заклеймив, не дают возможности защититься в прессе?.. почему единственного журналиста, который выступил в их защиту, тут же уволили из газеты, да еще не дают нигде работать, поливают грязью и направили даже в писательскую организацию грязную характеристику на него?

Обещали разобраться, позвонить еще раз.

- Разберитесь, - пригрозил им братец, - иначе буду писать и самому Горбачеву.

 

Мой сон.

Совсем пустынный пляж, и только - мы с сыном загораем. Хорошо!.. Но вдруг вижу: бегут какие-то ребятишки… их много, и вот уже они возле Глеба… и окружают его, толкают, виснут на нем.

Что делать?..

И начинаю кричать: - По-мо-ги-те!

А сегодня - опять: что снилось?.. не помню, но кричалось трудно, надрывно...

«Синдром страха» - говорят психиатры.

Да как же ему и не быть-то, если каждый раз в магазине удивляешься: смотрите-ка, еще макароны есть!.. ой, и копченую ставриду выбросили!.. да и яички можно достать, если хорошенько побегать…

А из головы между тем не уходит: а вдруг и эта тонкая ниточка оборвется?

 

Ходил вчера Платон к тому ответственному секретарю, который подписал его характеристику, - «чтобы посмотреть ему в глаза», - и тот сказал: составлял, мол, ее Атаманов, член Союза писателей, а ему велел только подписаться.

- И вы подписали? - возмутился Платон. - Но это же подлость!

- Но когда вы писали свои критические статьи, ведь из-за них тоже кого-то увольняли! – нашёлся тот что ответить.

Встретил Платон и Нестева в коридоре, который тоже проголосовал за его увольнение, - а ведь когда-то почти друзьями были! - так он пригласил его к себе в кабинет и говорит:

- Хочу тебе помочь. Звонил мне редактор многотиражки, ищет сотрудника...

- Во-первых, - прервал его Платон, - давайте будем на Вы. А во-вторых… Нет, не нужна мне ваша помощь, не хочу быть обязанным… Вам.

- Да я и сейчас проголосовал бы за снятие тебя с работы, - разозлился тогда Нестев и поправился: - вернее… Вас, и с характеристикой тоже согласен.

- А не считаете ли Вы, что поступаете, как те, что в тридцать седьмом подписывались под доносами, после которых расстреливали невинных?

Нет, он так не считает.

Вот так и поговорили вчера… почти друзья когда-то.

А сегодня Платон сам звонил редактору многотиражки Ирмаша, - там есть место в газете, - и вначале тот вроде бы согласился взять Платона, а потом отказал.

Ходил он и в Обком к Артюхову, зав. сектором печати, а тот и начал:

- Ты же оскорбил всех в «Рабочем»… Да и мест сейчас нет даже в многотиражках, вот только если в Злынку...

Но со Злынкой мы подождем.

 

И все же подал Платон иск – впервые журналист судится с газетой! - на «Рабочий» за свое увольнение!

И вызывали его сегодня к судье, а пришедшие от газеты Нестиков и Атаманенков, сказали, что он их всех оскорбил.

- Когда я вас оскорбил: до голосования об увольнении или после? - спросил Платон.

Признались, что - после. Тогда судья сказала, что оскорбление вообще не может быть причиной для увольнения.

Предварительно назначили суд на пятницу.

 

Встречался Платон в Обкоме с секретарем по идеологии Погожиным и еще кем-то. Вначале говорил им о СОИ, о том, что ее зажимают, не дают помещения для проведения собраний, а потом стал даже и выговаривать, что не идут на диалог с ними, не отдают людям свою больницу и приводил в пример Астраханский Обком, который уже отдал. Потом и о себе рассказал, об увольнении, о характеристике «Рабочего», о том, что никуда не берут на работу, даже в многотиражку, а Погожин опять:

- Но вы же оскорбили журналистов, назвав их рабами.

Вот иногда и думается: нет, никогда не победить нам этих паразитов, что сидят на нашей шее и пьют кровь! Вот когда высосут всю, только потом…

От всего этого особенно страшно бывает ночами, - всё усложняется, гнетёт, давит. Поэтому днем пытаюсь заниматься самогипнозом... как сейчас: вот сижу за столом, смотрю в окно: какой солнечный, радостный день сегодня! А предо мной – чашка с крепким чаем, мед, звучит тихая мелодия на флейте…

Ощути все это, вбери в себя!

Ну, еще раз, еще...

И получается. Живительный ток бежит, наполняет, шумит где-то в темени, бьется в висках, но…

Надолго ли?

 

Летучка... Все эти дни обдумывала: как бы разбить Носову спокойно, аргументировано? Как не поддаться эмоциям? И, казалось, что они уже улеглись, но... как только заговорила:

- Мне пришлось быть участницей события, которое освещала Носова, так вот... - и меня понесло: - В ее репортаже было много лжи. - Вижу, как перекошенной маской ляпает передо мной ее лицо:

- Это что еще за обвинение?

- Носова, дайте мне говорить, - перебиваю ее. - Побудьте хотя бы пять минут в положении СОИвцев, которых вы оклеветали. - Она выкатывает глаза, ехидно смеется, и тогда совсем срываюсь: - Вы воспользовались тем, что трибуна у вас, а не у них! Вы оболгали бескорыстных и честных людей, обозвав их черносотенцами. - Она вскакивает, выбегает из зала. Говорить без нее?.. И продолжаю: - Носова считает себя честным журналистом и честным коммунистом, но если бы и впрямь была таковой, то пригласила бы СОИвцев в студию и в открытой полемике доказала свою правоту. - У Корнева выкатываются глаза, он пытается прервать меня, а я почти кричу: - И как она могла так кощунствовать, сказав, что академик Сахаров поддержал бы ее! Она же воспользовалась его добрым именем, оклеветав порядочных людей, которые сбрасываются по копейке, чтобы издать вот этот «Вестник правды»! – и поднимаю его высоко над головой.

Что-то говорит мне Корнев, машет рукой Афронов, шумит летучка... и возвращается в зал Носова с какими-то листками… текстом своей передачи?.. трясет ими над головой, орет, но Корнев уже подводит итог:

- Да, Носова отличный журналист, она корректно говорила о СОИ, – и почему-то усмехается: - Но почему Галина Семеновна все так горячо восприняла?

И предлагает отметить ее передачу. Афронов согласно кивает головой, бросает быстро в зал:

- Кто против, кто воздержался? Никого? Вот и хорошо.

И все поднимаются.

 

И состоялся суд.

От «Рабочего» пришли Атаманенков и мой однофамилец Сафонов.

Еще раз постарались облить Платона грязью: он, де, со всех работ увольнялся со скандалами! Тогда Платон отдал судье свою статью о СОИ, из-за которой его уволили, а она прочитала и говорит:

- Не вижу в ней ничего такого, из-за чего надо увольнять журналиста. Тем более, что в «Рабочий» поступило уже более сорока писем, в которых люди возмущаются статьей Илларионова против СОИ.

Удивительная женщина эта судья!

И теперь решение суда пока отложили, - дело неординарное, впервые журналист судится с газетой и поэтому надо проконсультироваться в Москве.

 

Веду «Эстафету» Сомина: он берет интервью у Илларионова, того самого, который разгромил СОИ в «Рабочем», да и сейчас обвиняет их в политизации требований, в том, что агитируют в автобусах, пишут листовки, пытаются создать альтернативную партию.

- А что, разве это запрещено конституцией? - так это запросто прерывает его Лев Ильич.

Илларионов вначале пытается как-то выкрутиться, но тут же снова нападет:

- Их программа (держит ее в руке) и деятельность создают трамплин для чьей-то политической карьеры!

Сомин опять перебивает:

- Но их программу никто не читал, поэтому ее вначале надо бы обнародовать, обсудить всенародно. - Да, Илларионов вроде бы соглашается. - Но у СОИ нет своей трибуны, - уточняет.

И предлагает... опять же в духе закона!.. дать СОИвцам возможность выступить в открытой дискуссии на телевидении.

Ах, какой же Лев Ильич молодец! Так здорово прижал Илларионова к борту, что тот снова вынужден согласиться.

И в понедельник на летучке говорю о том, что Сомин отлично провел интервью, что его позиция была явно перестроечной, а вот Илларионова - чисто партийной: зажать рот, «не пущать!», разогнать. И после меня выступающих не было, вот только Корнев ввернул:

- Плохо, что Сомин не предупредил Илларионова, какие вопросы будет ему задавать.

- А почему он должен предупреждать? - вскинулась я.

- Да, почему? - встрепенулся и Лев Ильич.

И «Эстафету» все же отметили.

Ну что ж, для нашего руководства это - шаг вперед.

 

Ходил Платон на встречу СОИвцев с «Рабочим».

И шла она целых пять часов!

Но вначале пришло начальство во главе с первым секретарем Обкома Анатолием Построченковым и сразу с е л о в президиум, а Платон предложил кого-то из СОИвцев. Но Кузнецов, редактор газеты, оборвал его и тогда Саша Белашов поднялся и сел за стол президиума.

Выступал, конечно, и Платон, говорил о том, что уволили его за то, что защищал СОИ; что было уже два суда, которые он выиграл, а «Рабочий» даже не извинился перед ним. На эти его слова обкомовцы никак не отреагировали, а когда кто-то из СОИвцев предложил Построченкову уйти в отставку, то Платон опять:

- Может, вы все же отдадите обкомовскую больницу городу, чтобы лечиться вместе с народом, о котором, как говорите, так много заботитесь?

Так Построченков на это промямлил: он лично, де, болеет редко, да и не было еще указания сверху об отмене этих больниц, вот когда поступит...

Так что «диалог состоялся», как сейчас принято говорить в прессе.

Значит, признают партийцы понемногу СОИвцев, как альтернативную силу, признают!

И не только в Германии рухнула стена, столько лет разделяющая страну надвое (в ночь с девятого на десятое ноября), но и стены, разрывающие всех нас, тоже дают трещины.

 

Состоялось и третье заседание суда по иску журналиста Качанова к газете «Рабочий». Присудили: восстановить уволенного на работе, но без компенсации, потому что журналист в это время подрабатывал...

Вот если б сидел и помирал с голоду, то... Странный закон!

Но прямо из зала суда Платон пошел в «Рабочий» и подал заявление об увольнении «по собственному желанию». Ходил и к судье, а та сказала... по секрету, что на прокуратуру было сильное давление Обкома.

 

Консервировала двух цыплят... про запас, которых нам к Новому году «дали» на работе, и чувствовала себя почти счастливой. Потом села у телевизора посмотреть «Голландский дневник» Молчанова, а там, в Голландии…

Прилавки ломятся от всякой всячины, города - что парки!

Господи, за что? За что же мы такие убогие и униженные!?

А в конце показывали праздник цветов, но я уже ничего не видела.

От слез.

 

Снег растаял, потом подморозило, и по тротуарам завьюжила пыль.

А ведь Новый год! Снежку бы с лёгким морозцем, но…

На книжный шкаф дети подвесили еловую ветку с несколькими шарами, притрусили конфетти… Скромненько, но красиво получилось!

Будем пить сухое вино, провожая Старый, потом - шампанское, встречая Новый.

Вот ведь как получается: магазины пусты, а на столе!..

Но буквально о каждом провианте можно рассказ писать, как он попал к нам.

Ну, к примеру, свиной рулет - из деревни. А привез нам его Лёша, наш деревенский знакомый, который заходит, чтобы просто отвести душу, - Платон писал о нём, как и о Саше, защищая от произвола партаппаратчиков их попытки фермерствовать.

Теперь - о сухой колбаске. Её мне на работе дали… В нашем социалистическом обществе как-то укоренилось: в магазинах или дают, или выбросили, а вот в спец. распределителях выдают. Но отвлеклась я… Так вот, сухую колбаску корреспондент Редькина где-то выбила (тоже термин «зрелого социализма») для Комитета, и потом еще слушок пошел, что погрела, мол, она ручки на этой колбаске, недовешивая всем по пятнадцать грамм.

Красную рыбку, - названия её так и не припомнили, ибо не «встречались» - недавно дочке уступила подруга, с Севера той прислали, и сын повесил эту рыбину на кухне для провяливания, но две недели, что она там болталась, всё ходил и отщипывал, так что к Новому году красная доплыла не вся.

Зеленый горошек, что точками рассыпан в салате, приехал когда-то из Москвы, и он - добыча сына… привез его, когда всем классом возили их туда на экскурсию.

В вот с майонезом ровно месяц назад повезло мужу, - шел мимо магазина, а тут - дают!.. так что сейчас можно было бы отметить годовщину того счастливого события.

Ну, а что касается десертов...

Сгущенное молоко для торта ждало своего часа с того самого дня, когда летом дочка привезла его из Киева… правда, четыре банки дети вылизали тогда же, переругиваясь, кто, мол, больше… но одна все же уцелела, благодаря моей бдительности; за шоколадом дочка «давилась» целый час в их заводском буфете, да еще со скандалами, когда пробежал слушок, что, мол, «не всем хватит»; конфеты «Птичье молоко» дали на работе мне... коробочка в двести грамм, двадцать четыре штуки...

- Почему уже двадцать три? Кто одну увел?

- Нет, не я... - хитровато улыбнулась дочка. - Глеб, наверное...

Ну ладно, промолчу, Новый год все ж на носу!

А сухое вино... О, вино, опять же дочка привезла еще осенью, когда ездила в столицу искать себе сапоги к зиме… и аж шесть бутылок, поэтому Платон встречал ее в семь утра.

А вот венгерское шампанское... Как-то осенью за дочкой заехали в собственной машине новоявленные парни-кооперативщики, пригласили с подругой в ресторанчик, что на Белобережской, и там-то преподнесли ей это шампанское.

Вот такие, совсем не праздничные истории - о нашем праздничном столе…

Да! О селедке «под шубой» забыла! Но у нее особой истории нет: как-то, недели две назад эту селедку выбросили в военторговском магазине, а я как раз и проходила мимо; «шубу» для нее «сшила» из бураков и морковки, что продаются в овощном… да нет, морковка как раз была там сморщенная и мелкая, поэтому пришлось сбегать на базар и купить у бабульки… еще подумалось, глядя на неё: «Наверное, отобрала в магазине ту, что получше, и перепродает, старая». Ну, да ладно, иногда и покупаю вот у таких… жалеючи, - руки трясутся, глаза умоляют.

А сегодня пошел снег. Тихий, густой, - праздничный и обещающий!

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/