С похорон своей младшей сестры Маши – нашей любимой «тёти Маши» - папка вернулся каким-то молчаливым и растерянным.

Мы с сестрёнкой тогда были ещё «маленькими» в понимании родителей – мне было почти одиннадцать лет, а Оле уже восемь – но чувствовали эту гнетущую подавленную атмосферу в семье. По отрывкам из разговоров родителей и соседей я знал, что тётя Маша умерла от рака головного мозга (и представлял себе страшную картину, где в голове копошились красные усатые раки с клешнями), и что родители залезли в долги, покупая дорогущие лекарства и подарки врачам.

Но всё было бесполезно.

Тётю Машу кремировали, и прах с урной родители с дозволенья маминой мамы – моей бабушки – похоронили на Белавинском кладбище в Клину, где был так же похоронен мамин папа – дедушка Коля…

Постепенно всё зарастало в памяти, всё подзабывалось.

Летом, приезжая на каникулы к бабушке, мы уже не останавливались проездом на электричке в Ховрино, где на платформе из зелёного репродуктора женский голос бубнил одно и то же: «Осторожно. Берегитесь поезда», и не заходили в большой красный дом на Ангарской, где внутри ходил вверх-вниз огромный грохочущий лифт с решётками вместо стен.

Нас уже не баловали втайне от родителей, не совали в ладошки мятые рубли «на мороженку», не встречали подарками и сильными, но мягкими и добрыми объятиями.

И мы уже не виделись с тётей Галей – взрослой папиной дочерью ещё от довоенного, первого брака, которая сразу после смерти тёти Маши вынесла из её маленькой квартирки всё, даже постельное бельё. Отец, прошедший три войны, не простил её такого предательства…

 

Как-то, уже после окончания 9-го класса, мы с родителями в очередной раз поехали из Башкирии «на каникулы» в Клин. Вернее, поехал я с папкой, а мама с младшей сестрёнкой Ольгой должна была приехать дней через двадцать – когда у нёё начнётся отпуск.

Ехали мы тогда в плацкартном вагоне – и веселее, и интереснее как-то было. Соседи по купе были словоохотливы, отец тоже балагурил.

И вот с боковой верхней полки – уже Ульяновск проехали – слезает невысокий, какой-то такой круглый – как колобок – мужчина. Поздоровался со всеми, представился Александром Петровичем – «можно просто дядя Саша». И плавно влился в общий, ни к чему не обязывающий разговор.

Потом, воспользовавшись паузой, ловким движением, картинно даже как-то, вытащил из заднего кармана своих треников колоду карт.

- Ну, что? В дурака, или как? – играя картами одной рукой, спросил. И протянул колоду отцу.

- Да что-то пока не тянет, – ответил папа, отодвигая от себя ладонью колоду.

Я удивился.

Отец любил играть. И в карты – в дурака, козла, даже пулю при хорошей компании расписывал. И в шахматы играл очень хорошо. А в бильярдных турнирах – вообще брал призовые места.

А тут вдруг – не хочет.

И даже к окну отвернулся.

- Ну-с, молодой человек, а Вы? – обратился уже ко мне «дядя Саша».

- И он не хочет, – я даже не успел среагировать, отец ответил за меня.

Видно было, что наш попутчик слегка смутился.

Но сидевшие напротив нас молодожёны-супруги Валиевы – дядя Рифкат и тётя Фая – почти хором сказали:

- Мы будем.

Сыграв с ними несколько партий, «дядя Саша» вдруг предложил:

- А давайте - я вам фокусы покажу.

И ловко и быстро завертел колоду между пальцами.

Карты в его руках так и порхали. Казалось, что они связаны единой невидимой ниточкой, когда вдруг взлетали веером в воздух – и тут же послушно ложились стопкой в подставленную ладонь. И почти без перерыва вновь начинали выделывать различные фигуры, завораживая своими пируэтами.

- Ну, уважаемая публика, загадывайте свою карту!

При этих словах отец отвернулся от окна и внимательно посмотрел на совершающего шутливые пассы над колодой «дядю Сашу».

Казалось, что невозможно найти карту, которую мы выбирали или просто загадывали. Но – оп-ля! – и вот она, лежит уже на столе, каким-то чудом выскочив из летающей пачки карт…

По ходу проводимых им действий «дядя Саша» и поведал нам свою судьбу.

В войну мальчишкой он прибился к труппе артистов, выступавших перед нашими бойцами на фронте...

Эшелон, на котором он с родителями ехал в эвакуацию, разбомбили на ближайшей станции. И семилетним пацаном он остался совсем один.

Пробирался вместе с отступающими частями на восток, попадал в детдома, сбегал из них, бродяжничал, таскал всё, что плохо лежало, пристраивался с беженцами в лодки и паромы на переправах. И вновь оставался один, никому не нужный, оборванный, голодный и злой.

Зиму пережил вместе со сбежавшими из-под охраны во время пересылки ворами. Научился воровать, чистить карманы, «давить на жалость» прохожим, выклянчивая продукты или одежду.

Потом – только весна наступила – во время облавы на каком-то подмосковном рынке воров повязали, а он – маленький: убежал, затаился в развалинах.

И снова остался один.

Летом уже, в одной из тыловых частей, где его подкармливал пожилой повар-казах, увидел выступление приехавших артистов цирка.
Они и взяли его в свою труппу.

Потом…

- А потом некто Эзра Соломонович Флейшман, «Волшебник Эра» - как на афишах было, взял вас в свой номер, так? – вдруг вклинился в рассказ отец.

Дядя Саша изумлённо посмотрел на моего папку.

- Ну, да, - растерянно выговорил он. – А Вы откуда знаете? Ведь мы с Вами раньше, вроде бы, и не встречались. У меня память на лица очень хорошая.

Отец хмыкнул, взял со стола колоду карт, подержал в руках – как понянчил. И положил на место.

- Просто я как-то однажды – совершенно случайно – познакомился с Эзрой Соломоновичем – при знакомстве он так нам представился. Это было.., это было – да, летом пятьдесят восьмого года это было. В Гаграх.

Потом, видя интерес со стороны попутчиков, махнул рукой, словно отметая какие-то, лишь ему одному известные сомнения – и начал рассказывать.

- Я по профессии – стеклодув. С двадцать восьмого года уже в подмастерьях у своего учителя Кузьмы Фёдорыча бегал. Эт он меня из подвала тифозного, всего во вшах и крысиных укусах, вытащил. К себе пристроил. Бобылём он жил. Ну и к делу стекольному приучать стал… Так что – когда в тридцать шестом женился – уже профессию хорошую имел, и заработок соответствующий. Стеклодувы всегда в цене были…

Отец вздохнул о чём-то.

- Ну, это так, к делу не относится… Так вот, уже после войны, после того, как в сорок седьмом из Дюссельдорфа приехал – там свой стекольный завод немцы демонтировали по репарации, а мы, специалисты, следили, чтоб всё путём было, без вредительства – продолжил в Клину работать, на стекольном заводе.

Фёдорыч помер в войну. У меня семья – жена и две дочки. Живу, работаю. Мирной жизни радуюсь.

И вот что интересно – на фронте хоть бы чихнул-кашлянул – не было болячек никаких! А тут в пятьдесят третьем – туберкулёз обнаружили. Хорошо, что не силикоз – им стекольщики ещё как болеют!

Лечили меня – и вылечили, вроде бы. В Башкирии на кумысе подняли.

А пока я там это кобылье молоко литрами потреблял, супруга моя Валентина решила гульнуть. Весёлой жизни ей захотелось. Я через четыре месяца приезжаю – а она беременная. На третьем месяце. Ну, я и свалил в общежитие при заводе. Она всё в местком, а потом и в партком бегала, жалилась – ёё с двумя дочками оставил. Но – не вернулся. Потом уж – развёлся. Но – эт, как говорят – другая история.

Проходящая мимо проводница заглянула к нам:

- Чаю не желаете?

Все заказали по паре стаканов.

Тётя Фая вытащила из холщёвой сумки два большущих ичпичмака, мы же достали огромный ком башкирского чак-чака с мёдом. Мама перед отъездом сделала и упаковала в два полиэтиленовых пакета. А дядя Саша, нырнув в свой чемодан, вытащил из него половину рыбного пирога…

- Вот и работал я на стекольном, – продолжил свой рассказ папка. – А по выходным пристрастился ездить в Москву – в драмкружок при вахтанговском театре. И даже играл матроса в «Любови Яровой»…

Потом, правда, бросил это дело. И жалею до сих пор.

Отец промочил горло вторым стаканом чая и продолжил:

- А весной пятьдесят восьмого у меня – рецидив туберкулёза. Мне в месткоме путёвку дали – в Сочи. Там какой-то специальный санаторий по этому делу. Ну, я и поехал.

Санаторий оказался очень хорошим и даже, в некоторой степени – привилегированным. Лечились там, в основном, разные большие начальники и работники партаппарата. Работяг вроде меня было мало. Хотя я на заводе к тому времени уже начальником смены стал. Но вёл себя без жлобства и зазнайства – не то, что «эти отдыхающие».

И вот, на одной из процедур, шишка одна из этих пупырей за какую-то мелкую провинность минут десять орала на молоденького практиканта. Всё сгноить грозился, мразь! Ну, я культурно подошёл к этому товарищу, разъяснил, что не он здесь самый главный. А он – просто здесь больной. Как и все. Он на меня. Ну, я его – за шкирку да на солнышко. Ведь он мне и до подбородка-то не доставал. А я на фронте на нашей гаубичной батарее такие веса ворочал. Что мне этот шибзик…

А тут мёдсёстры набежали, врачиха пришла: «Ай-ай! Ой-ой! Что вы тут хулиганите, что себе позволяете? Это ж сам заместитель (какого-то там) министра!»

Я тряхнул ещё пару раз этого зама, показал ему свой кулак – и ушёл. В номер – вещички собирать. Благо – из двух месяцев полтора я уже пролечился.

Но – уладилось. Вроде бы. Оставили меня долечиваться…

А практикант вечером ко мне в палату пришёл с бутылкой хорошего красного вина и с фруктами.

Так я познакомился с Владимиром Львовичем Кассилем. Сыном писателя Кассиля…

Мы с ним потом ходили купаться вместе, по горам лазили. На прогулочном теплоходике всё побережье обходили. В общем – остаток лечения прошёл очень даже неплохо…

За окном уже начало темнеть. Включили верхний свет – и он как бы сразу отсёк внутренность нашего купе от сумерек летнего вечера.

Отец с дядей Рифкатом пошли подымить в тамбур. Тётя Фая, расправив все постели, уютно устроилась на нижней полке. Я залез на верхнюю и смотрел, как мимо нас пролетают пятна фонарей.

Папка уселся под моей полкой, похлопал рядом с собою ладонью, приглашая дядю Сашу. Дядя Рифкат сел в ногах своей жены. Все приготовились слушать.

- И вот, дня за два до моего отъезда приносит мне Володька – ну, Владимир Львович – два билета. Оказывается, в Гаграх вечером будет проходить финал всесоюзного конкурса фокусников и иллюзионистов. В каком-то там дворце культуры. В санатории средь персонала эти билеты распределялись – а Володька взял два, уговорив какую-то пожилую сестричку уступить за лишнее дежурство.

Я в цирке давно не был. Очень давно. Последний раз - весной сорок первого, после лечения ранения на финской.

А тут – сплошные фокусы! И такие – аж дух захватывало! И карточные – эт само собой. И с переодеваниями. И с коробками и шляпами волшебными. И огонь выдыхали. И шпаги и ножи глотали. Женщин пилили и протыкали кинжалами…

В общем – глаза разбегаются. Дух захватывает!

А под занавес выходит конферансье – тот, который всю программу на сцене вёл – и в зал обращается: «А кто, мол, хочет из публики чем удивить самих выступавших здесь фокусников? Есть желающие? Тому – приз!» – и называет очень даже неплохие деньги. Мне за них месяца два у стекловаренной печи потеть.

Вышла сначала пара молодых людей – и тоже фокусы с картами показывает. Но – нет того шику и мастерства.

Потом – какая-то женщина показала фокусы с исчезающей папиросой. Но всё не то.

А потом – какой-то сухонький, седой почти, старый еврейчик выходит на сцену. В белом помятом парусиновом костюмчике, с белой панамкой в руке.

И просит дать ему из публики какой-нибудь бумажный листок.

Ему вырывают из блокнотика обыкновенный листок в клеточку.

Он складывает из него обыкновенный бумажный кораблик.

Ставит его на маленький столик, который был недалеко от конферансье.

Делает пару шутливых пассов.

И кораблик начинает медленно плыть по поверхности столика.

Старичок отходит в сторону – шага на три.

А кораблик всё двигается.

То в одну сторону.

То в другую.

То на месте крутится.

Потом – начинает опять движение.

В зале – тишина.

Конферансье с открытым ртом таращится на бумажный кораблик.

Проходит где-то минута.

Старичок подходит к кораблику, быстро поднимает его, сминает в руке. Потом распрямляет смятый лист и показывает зрителям.

Отдаёт его конферансье.

Кланяется.

И в тишине спускается в зал.

Всё.

Потом – прорвало!

Все аплодировали, кричали что-то, махали руками и головными уборами. Конферансье пытался что-то сказать – его никто не слушал.

А старичок-еврей потихоньку, бочком-бочком, куда-то ушёл….

А Володя мне шепчет в ухо: «Ну, счетовод! Ну, даёт!»

Мы выбрались из галдящего зала – и по дороге на пристань я спросил у него – про какого он счетовода говорил.

Оказалось – этот могучий старикашка у них в санатории счетоводом работает. Все его Соломоновичем зовут. Во как!

- Да это же Эзра Соломонович! Мой учитель! Это он меня тогда подобрал, в сорок втором.

Дядя Саша от волнения даже вскочил – и стукнулся головой о верхнюю полку, где лежал я.

- Его в пятьдесят третьем году, за месяц до смерти Сталина, из труппы выгнали. Даже непонятно – за что.

А он – собрал свой саквояжик, обнял меня, умудрившись незаметно сунуть мне в карман пиджака небольшую пачку денег – я их только минут через пять после его ухода обнаружил.
Шагнул за дверь.

И исчез.

Я и на вокзал бегал, и к пристани – мы тогда в Куйбышеве выступали. Нет его нигде… И никто его не видел…

А вот я теперь – его фокусы показываю. Конечно, много чего и своего придумал. Но зачин – он его…

Все помолчали.
Потом дядя Рифкат спросил:

- А продолжение было?

- Было и продолжение.

Отец прикрыл глаза, вспоминая. А, может быть, ещё раз переживая те далёкие дни.

- На следующий день после завтрака в палату зашёл с хитрым видом Володя. Мы вышли с ним в санаторный сад. Лечащихся ещё не было – все принимали процедуры – и дорожки из белого камня среди пальм были пусты.

Под одной из пальм на скамеечке сидел вчерашний старичок-волшебник и читал газету. Его редкие седые волосы развевал лёгкий ветерок – и голова казалась вся как-бы в ореоле светящегося пуха.

Мы подошли.

Володя представил меня Эзре Соломоновичу.

И мы все трое пошли пить вино в ближайший кафе-шантан.

Там, за бокалом терпкого напитка, старый фокусник и рассказал мне о своей жизни – ведь он тоже воевал. По своему – но воевал!

А я по себе и своим товарищам знаю – как поднимало нам настроение, наш боевой дух какая-нибуть фронтовая концертная бригада. Которая и под бомбёжкой, и под артаобстрелами была с нами, в одном блиндаже, капонире, или просто – в окопе.

Чтобы потом – окончить прерванное выступление…

Рассказал он и про маленького пацанёнка Сашку, которого подобрал при возвращении в тыл. И как отучал его воровать. И использовать свою ловкость на радость людям…

- Это я был, да. Что сейчас стыдиться? – вклинился в повествование дядя Саша. – Эзра Соломонович из меня человека сделал. И – воспитал. И профессию дал… Эх! Да что там говорить!

Дядя Саша махнул рукой. По его круглому лицу катились слёзы…

Он шмыгнул пару раз носом, вытер рукавом пижамы лицо.

- Извините…

Отец смотрел в темень за окном. Верхний свет уже погасили, оставив слегка мерцающую синюю подсветку. Мимо поезда проплывал лес – а казалось, что там, снаружи, ворочается и ползёт мимо нас какое-то древнее неизвестное животное с гребнями еловых веток на спине...

- А он нам тогда рассказал про этот фокус с корабликом, – вдруг нарушил молчание папка. – Его Володька попросил, сказал, что мы были вчера на представлении.

Оказывается, этот старый счетовод был заядлым рыбаком. И в кармане всегда таскал с собой катушку с леской, крючками и грузилами, а так же спичечные коробочки с насадками. В одном из коробков в тот вечер были как раз жирные зелёные мухи.

И он, пока пробирался к сцене, незаметно вытащил пару и спрятал между пальцами. И никто этого не видел.

А потом, свернув из бумаги кораблик, засунул мух под его дно – оно ведь в виде пустого кармашка – и сразу же поставил кораблик на стол.

И кораблик задвигался. Мухи внутри его толкали.

А когда через минуту поднял кораблик, то мухи и улетели. Там везде мухи летали – никто и не заметил.

И ещё он сказал, что фокус должен всегда рождаться не в реквизите и не в различных иллюзионистских приспособлениях, а в голове. Как стихи. По наитию…

Мы ещё долго втроём в этой кафешке сидели.

А на следующий день я уехал …

 

Москва встретила наш уфимский «сороковой скорый» мелким летним дождиком.

Кричали и сновали носильщики, бегали вдоль вагонов встречающие с разноцветными зонтиками и без.

Дядя Саша дал папе телефон в Уфе – мол, если будем там, то – милости просим. И билеты в цирк обещал…

Уже в почти пустой электричке, купив мне у проходящей по вагону мороженщицы стаканчик мороженного за «двадцать копеек» с кремовой жёлтой розочкой наверху, отец закончил свой рассказ.

- Мы некоторое время – где-то до середины шестидесятых – с Владимиром Львовичем изредка переписывались. Потом как-то вся переписка эта кончилась. Заглохла. Знал только, что он в Москве работает, в каком-то лечебном научном институте.

А Маша – твоя тётя Маша – в войну связисткой была. До лейтенанта связи дослужилась. И два ранения было у неё. Оба – очень тяжёлые.

Первое – это когда её на излёте осколок снаряда в сорок четвёртом в затылок ударил. Тогда ей вместо части затылочной кости металлическую пластинку поставили. Почти три месяца в госпитале была.

А только вышла из него – и уже в феврале сорок пятого рядом с ней случайная мина разорвалась. Осколки полживота посекли. Еле выходили врачи. И подчистую списали, комиссовали, значит.

Вот она на станции Ховрино в телефонном узле простой телефонисткой и работала.

В праздники свои награды надевать стеснялась. И на работе никто и не знал, что она воевала.

А деток не могла завести – из-за последнего ранения. И жила одна.

И, когда вы с Ольгой приезжали, она всю свою нерастраченную материнскую нежность на вас, обормотов, тратила. А вы довольные были: «Вот, тётя Маша мне рубль дала! Тётя Маша мне конструктор купила! Куклу шагающую!..»

Отец посмотрел на меня строго:

- Уж, и забыл, небось, свою тётю Машу?

Потом вздохнул – и продолжил, глядя уже на проносящуюся мимо платформу.

- В семидесятом у неё нашли опухоль в голове. Под той металлической пластинкой.

Сделали операцию, вроде бы всё вырезали.

А через полгода – метастазы треть головы захватили. Боли адские были у неё. На сильных и дорогих обезболивающих сидела. И терпела, когда их не было. Не кричала даже. Только сидит молча – а лицо от слёз всё мокрое.

Врачи - что врачи. Одни – разводили руками. Другие – обещали чудо. И всем надо было платить. И врачам, и медсёстрам. И даже уборщицам…

А знаешь, кто последний месяц лечения и последнюю операцию Маше проводил? Профессор Владимир Львович Кассиль. Тот самый Володька, с которым я когда-то познакомился в санатории.

Единственный, кто ни копейки не взял – ни за лечение, ни за операцию.

И всему персоналу вкатил по первое число – они после этого около Машиной палаты на цыпочках ходили. И разговаривали очень вежливо. И всё бесплатно делали.

Да. Вот так вот…

Операция прошла удачно…

А вот сердце – не выдержало…

 

Электричка подъезжала к станции Ховрино.

Мы с папкой вышли на платформу.

По рельсам расхаживали вороны, важно вертя по сторонам головами. Между шпал копошились воробьи.

Каждую минуту монотонный женский голос повторял в репродуктор: «Осторожно! Берегитесь поезда!»

«Осторожно… Берегитесь поезда…»

Дождик уже давно кончился.

Парило.

Светило июльское солнце, отражаясь в улыбчивых лужицах.

В одной из лужиц плыл, переваливаясь под дуновениями лёгкого ветерка с боку на бок, слегка промокший бумажный кораблик из тетрадного листа…

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/