Автобиографическая повесть «Вот прилетят стрижи…»

------------------------------------------------------------

Главы, помещенные ранее:

1 Вот прилетят стрижи… (Минувшее не проходит)

2 У лестницы вверх

3 Пробочка над крепким йодом

4 Моё тихое убежище

5 Пленительный миф весны

6 Обмануть время

7 Шарики колдовские

8 Цветы моего букета

9 Сон отлетевший

10 Последние мифы весны

11 Весенних басен книга прочтена

12 В царстве кесарей

13 Окраины сна

14 Не тем светом

15 Человек должен сам…

 

1984-й

Из дневников: 

«Заработки Платона, а, вернее, подработки непостоянны и скупы, так что если б ни моя регулярная зарплата…

Сегодня утром стою у плиты и слышу:

- Я вчера купил молока и хлеба… на два рубля. Не вернешь мне?

- Платон, - обернулась, - у меня же всего пятнадцать рублей до зарплаты, не хватит дотянуть. – Знаю, что ему неудобно, тоскливо от этого, но: - Вон, бутылки молочные стоят, иди, сдай, - улыбнулась.

- Хорошо... - потоптался за спиной, вздохнул. - Сдам.

И вышел. А мне захотелось крикнуть вослед: ну что ж ты так!.. надо же что-то делать!

Да сознаю: тяжко и одиноко ему. Все понимаю! И жалею, но... Но как, чем помочь?

А он каждое утро закрывается у себя в комнате и толи пишет, читает?

Иногда, совсем затосковав, идет или к художнику Махонину, о котором не раз писал в газетах, или к Столяровскому, инженеру-книжнику, - вот и все его друзья. 

 

До девяти вечера записывала концерт. Ерундовый. Еле-еле набрала для получасовой передачи.

А дома - Платон:

- Глеб еще не делал уроки и не приходил с улицы. Выпороть?

Зову сына. Прибегает. И впрямь не делал. Лукавлю, прикрываю собой, чтоб и впрямь не выпорол. Нет еще и дочки,- ушла на «Факел», а когда приходит, то кричит и на неё. Стараюсь увести… 

Иногда кажется: больше не вынесу! «Не туда положили ложку… не до конца защелкнули щеколду на форточке… научи Глеба раковину чище смывать...»

Господи, дай силы!

 

И всё же после трехмесячного запрета, смилостивилась местная власть и разрешила непослушному журналисту делать выступления по области от Бюро по пропаганде художественной литературы и вот…

Идут по улице районного городка двое: один - среднего роста, бородатый; другой - невысокий, хромой, с монголоидными глазами.

- Евреи размывают русскую нацию, - говорит тот, что хромает.

- Да брось ты, - машет рукой бородатый. - Скорее русские кого угодно размоют, - и, чуть улыбаясь, спрашивает у хромого: - А чего ты, собственно, хлопочешь о русской нации? Ведь ты сам - монгол вылитый.

- А ты… как жидовская морда, - тут же отфутболивает хромой.

- Так вот твоя благодарность за всё, что я для тебя сделал! -  заводится бородатый, останавливаясь: - Возился с тобой, как с ребенком, гонорары для тебя выбивал, выступления вот эти...

- Да ты должен гордиться, что стоишь рядом со мной, - уже идет тот дальше, но оборачивается и зло бросает: -  Ничтожество! И правильно сделали, что не приняли тебя в Союз писателей!

Ничего не ответил бородатый, но достал что-то из портфеля и крикнул хромому вослед:

- На, возьми свои грибы!

Это им на выступлении преподнесли по банке маринованных опят.

- Ешь их сам! - бросает тот, даже не обернувшись.

И то были Платон и поэт Юрий Фатеев».

Был он невысок, смугл, с монголоидными стреляющими глазами и прямыми черными волосами. Приходил к нам редко, но обязательно приносил детям по шоколадке, хотя денег у него...  Не помню, так ли уж интересно мне было с ним, но что жалела, - это точно: из своих тридцати лет, восемь провел по больницам, - лечил ногу, – и, наверное, поэтому его поэзия была пронизана каким-то затаенным прощанием с жизнью.

                                   Зимним утром душа моя стынет.

                                   Что осталось мне: годы иль дни?

                                   Черный ворон, серебряный иней

                                   Мне сейчас из окошка видны.

                                   Жизнь - слепящее, хрупкое чудо,

                                   Словно иней, навеянный сном.

                                   И сжимается сердце: что будет,

                                   Если ворон взмахнет вдруг крылом?

К тому времени уже вышло семь небольших книжек Юрия, стал он членом Союза писателей и, по-видимому, это вселило в него такую веру в свою значимость, что Платону всё труднее становилось общаться с ним, - только поэзия и его место в ней для Фатеева и было смыслом жизни.

                                   Пусть будет плохо мне всегда,

                                   Пусть невезение не сходит

                                   С моего следа,

                                   Сливаясь с тенью.

                                   Пусть буду всем я незнаком -

                                   Вовек не струшу

                                   Стучаться, словно

                                   В стену лбом,

                                   В чужую душу.

Однажды пришел к нам с женой, горбатенькой, длинноволосой женщиной, и были они чем-то удивительно похожи! Но прожили вместе недолго, - ушла она, но остались вот такие строки:

                                   Ты застала меня... Только ль в этом беда,

                                   Что не смог отвести взгляд от облика?

                                   Заглянула в меня, как ночная звезда

                                   Сквозь еще не погасшее облако.

                                   Ты застала меня, ты застала меня,

                                   тТ застала меня уходящего!

                                   А зачем? А зачем, если нет даже дня?

                                   Только ночь, только ночь бродит чащею.

Вот такие хрупкие воспоминания остались бы в моей памяти о Фатееве, если бы ни его письмо совсем недавно. И оказалось: живет в Томске, всё так же одинок и нищ, но пишет и пишет стихи, издавая за счет спонсоров, и так же уверен, что он - самый великий поэт России.

Да нет, не думаю, что это так, но все же поэзия в нём звучала:

                                   Мелькание света в окнах морозных,

                                   Бегущие тени ветвей…

                                   Эх, кажется, поздно, эх, кажется поздно

                                   Становится жизнь все ясней.

                                   Дорога вечерняя. Горькое счастье.

                                   А в жизни чего-то уж нет.

                                   Из тысячи красок, видать, для контраста

                                   Остались теперь тень и свет.

 

В минуты переоценки себя - а лучше ли других? - острее вижу, что все меньше остается будущего, да и в чем оно может осуществиться? В детях? Так то будет уже их жизнь.          

А они, подрастая, всё чаще замыкаются в своем собственном мирке, и особенно - дочка: с нашей общей дороженьки, по которой вела, тащила за собой, уходит на свою тропинку, которая того и гляди побежит в сторону… к тому, синеющему вдали лесочку, и затеряется в нём.  Вот поэтому и хочется удержать в памяти или вот на этих листках то, что еще не ускользнуло, да и сейчас начну писать, как в прошлом году ездили с ней в Лазаревское. Итак…  

«С нами в купе только пожилой мужчина, - аккуратненький, приветливый, словоохотливый, - и до самых сумерек всё рассказывал о себе. Но скучно не было, а когда легли спать, - я на верхней полке, дочка внизу, - вдруг проснулась оттого, что на соседней возится какой-то мужик и воняет перегаром, грязными носками, блики от фонарей выхватывают рожу страшную, с ежиком волос и одним глазом. «Наверное, только что из тюрьмы» - подумалось, а утром… 

Утром оказалось: сидит напротив несчастный человек. Да, был в тюрьме, а когда вернулся, застал у жены другого. Стрелял в него из охотничьего ружья, но промахнулся. Опять судили, но оправдали, и вот:

- Ей, суке, присудили и дом, и машину, она теперь припеваючи жить будет с этим хахалем, а я...

Достал недопитую бутылку, глотнул из нее, захмелел… а уже скоро выходить. Стал собираться. Вышел… забыв сумку, и пришлось нашему попутчику догонять его.

Смотрели в окно: шел, пошатываясь, большой и неуклюжий, а из-под мышки беспомощно болтались ноги огромной плюшевой собаки».

 

Пришел мой муж и с порога пропел:       

- Я купил себе ковер и домой его попёр.

- Сам сочинил? - встретила. 

- Ага, - улыбнулся.

Но почувствовала: что-то грустное сейчас расскажет и, спасаясь, хотела развить «тему ковра»:

- В сказках-то русских герои ковры не пёрли, а летали на них.

А он… Молча разделся, прошел к себе, но через минуту вошел на кухню:

- И всё же… В какое ужасное время мы живем! Я, журналист, и не могу сказать людям правду о том, что секретарь Обкома по идеологии Смирновский обокрал ветерана войны, записав себя соавтором его книги. 

- Ну, хорошо, - поставила перед ним для успокоения чашку чая с кубышкой мёда, - допустим: напечатал ты всё же свою правду, а дальше что? В корне изменится что-то?

- Да дело не столько в том, чтобы изменить, а, может, у Смирновского совесть проснётся? - Помолчал, отхлебнул из чашки. - Если б ни дети...

 

Мы – на дне рождения у Валерия Семеновича Столяровского.

Человек он, конечно, живой, неуёмный, интересный и думает о нашем «социалистическом» так же, как и мы, но чего-то в нём не хватает. Мягкости?.. глубины?.. тайны?

Нет, не знаю.

Спиной к окну сидит его друг, тоже инженер, похожий на цыгана, - весь вечер будет читать свои стихи и я подталкивать его к этому, - а именинник… Такой молодой сегодня, с искорками в глазах!.. как раз напротив меня, под своим портретом «кисти» Виктора Ивановича Якушина, нашего «семейного художника», как мы его называем, потому что написал уже портреты почти всей семьи. По левую руку от Валерия Семеновича – его лохматая жена с рюмкой в руке и уже захмелевшая всё говорит и говорит о том, что испытала, мол, истинную любовь, живя с Валерой и что он – гений, а «гений» всё пытается остановить её и смотрит на меня, словно извиняясь, но пока…. А со мною рядом – Виктор Иванович. Накануне он позвонил мне: буду ли на юбилее? Да, буду. «Я очень рад. Это мне и надо было узнать», и вот сейчас, когда кто-то выкрикивает: «Кто способен броситься с головой в омут любви?» и я тяну руку, то он наклоняется ко мне и шепчет:

- Осторожней! А то возьму и напишу в Вашем портрете ЭТО, - смеется.

И опять цыганистый инженер читает стихи, смешные пародии на знакомых, а я… в который раз!.. ловлю на себе взгляд именинника: долгий, кричащий! И смотрю, смотрю ему в глаза, спрашивая: ну что, что? Нет, не отводит, и тогда отворачиваюсь, но аккура-атненько так, словно извиняясь.

Да, было у Валерия Семеновича запросто, весело.

И подарили ему прекрасно изданное «Слово о полку Игореве».

 

Когда Валерий Семенович «вошел в нашу жизнь»?

Нет, не помню. Но встречаемся и сейчас летом, когда проходим возле его домика, который сам и построил недалеко от нашего, смастерив в нём камин, сауну, воду для которой возит в десяти ведерном бидоне на коляске, - через лог, ручей, в гору.

Но кроме всех этих «деловых достоинств», любит Валерий Семенович поговорить не только о книгах, но и обо всём, что интересует и нас.

А книг у него - тьма! Помню, меня поразило, что полки для них соорудил даже в туалете своей трехкомнатной квартиры, в которой, живет с женой… но уже давно в разводе.

Несколько лет назад была у него молодая, красивая женщина, но жениться на ней так и не захотел. Тогда нашла она капитана дальнего плавания и уехала к нему.

Сейчас Валерию Семеновичу уже за восемьдесят, но по-прежнему работает в проектном институте и содержит внучку, которая бросила институт, увлекшись компьютерными играми, - дочь-то уехала в Испанию на заработки и от неё - ни слуху, ни духу.

А с полгода назад еще и женился, присмотрев пожилую и приятную женщину, которая: «мне… именно мне! готовит обеды!» - хвалился, когда звонил недавно.

Вот такой он, Валерий Семенович Столяровский.

 

«Но вот и Лазаревское.

Никак не удавалось снять комнату: то нужен только один человек, то лишь мужчина, то дорого, но ближе к вечеру подошла женщина:

- Вас двое? Ну и хорошо.

Не понравилась мне: лицо припухшее, рыжие волосы растрепаны, глаза бегают... Но что делать? Пошли за ней.

В квартире – только стол да несколько стульев, шторы на окнах задёрнуты, а на диване лежит бабка под лоскутным одеялом. Но откинула его, встала, вывела на балкон:

- Вот... кровать... здесь.

- Но нас же двое, - удивилась я.

- А вы раскладушку на ночь будете ставить.

Куда?..

Но остались, и она тут же потребовала оплату.

И до сих пор иногда словно вижу: и тряпьё на диване, и старуху с маской забитости и горя, и полусумасшедшую Люду, ее дочь. Сколько раз вдруг начинала рассказывать: вот, мол, едят ее микробы какие-то злые и всю жизнь уже выпили, а заразила её этой болезнью та, которая отбила мужа, да ещё и кастрюлей по голове его стукнула, - «Тут у нас все кастрюлями по голове друг друга бьют», - и что после этого муж «стал совсем неспособный», а такой и ей не нужен.

И был еще у этой Люды странный сынишка лет пяти, - когда приходили, сразу бросался к сумкам, шарил в них или норовил толкнуть дочку и заглянуть ей под юбку.

Таким был наш быт…»

 

И снова с Платоном ездили в Карачев. Я – для записи маминых рассказиков, а Платон - чтобы просто развеяться, сходить в книжный магазин и когда ушел туда, подсела к маме, а она и засопротивлялась:

- А, что рассказывать?  Жисть-то какая была… – и махнула рукой, отвернулась. – Да и кому это нужно?

Но после чая с пирожными оттаяла и начала:

- Это какой год тогда шёл-то? – поставила кружку, подумала: - Ну да, шестнадцатый, как раз война с немцем шла… и мне уже тринадцать сравнялось… и к зиме мамка отвела меня на пенькотрепальную фабрику…

И дальше - о том, как там работала, как стирали потом всей семьей белье на раненых, о днях, когда «царя прогнали».

Сегодня дома всё заново переписала, отредактировала и перепечатала.

И опять: зачем это делаю?

Но, кажется, Лев Толстой советовал: делай то, что должно, а там… чему быть, то и будет.

Что ж, поверю классику.

 

«Но когда уходили к морю...

Почти дикий пляж. Я сижу на влажном песке у самой воды, - люди где-то там, за спиной, - волны подкрадываются к ногам, а когда бросаюсь в их манящую прохладу и, заткнув ладонями уши, ложусь на спину, то и вовсе – одна!

И лишь приглушенно шумит вода, ополаскивая лицо.

И лишь - бездонное небо и высвеченные солнцем облака.

Вот они – мгновения счастья!

А там, на берегу - дочка и рядом с нею - «красивый блондин с голубыми глазами».

Каждый вечер бродили они по улочкам посёлка, а я на тёмном балконе, - хозяйка не разрешала включать свет, - ждала их.

Как-то принесли мне гроздь черного винограда, - срезали у чужого забора? 

А в небе висела несообразно огромная луна.

И густо пахло виноградом.

И скрипели, скрипели цикады…»

 

Приехал Платон с выступлений по области необычно оживленный: все прошли отлично! Да-а, говорит он слишком откровенно, а поэтому непривычно и интересно слышать такое нашим людям.

А ездил с украинским поэтом Дмитро Ивановым из Чернигова. Симпатичный этот Дмитро: напряженный высокий лоб, отточено-правильный овал лица, почти греческий нос, усы над яркими губами и тёмные глаза с грустным, а иногда и горестным взглядом. Но шутил, балагурил… Рассказывал Платону: когда учился в милицейском училище, то пришлось участвовать в разгоне демонстрации. Напирали на майора, выбили пистолет из его рук и тогда схватил он свой, начал стрелять. «Выпалил всю обойму… в головы. За это мне ничего и не было, только из училища выгнали».  Платон обалдел, а он стал трясти его за плечи: «Да пошутил я, пошутил!»

Странный этот Дмитро… Всё слушал и слушал у нас подпольного Высоцкого, почти шёпотом подпевая: «Протопи ты мне баньку по белому, я от белого света отвык. Угорю я и мне, угорелому, пар горячий развяжет язык...». А, уходя, щебетал и щебетал на украинском, желая нашему дому всего самого-самого и особенно деткам - «здоровьица».

Обещал прийти снова, но…

На другой день нашел его Платон в гостинице с бутылкой водки. Поднял Дмитро голову, пробубнил: «Думал, что и ты меня бросил». Бутылку Платон отнял, уложил его поспать, а потом проводил к поезду.

Да, странный этот Дмитро… А может, слова: «И выпалил всю обойму в головы» - правда?.. которая его терзает?

Осталась у нас книжка его стихов с надписью: «Золотiм-серебрянiм Галi та Платонi – на згодку «незлим… тихим», на свiитий лiита!»

Ми бiльше не зустрiмось з тобою.

Ми житимем,

Як небо iз рiкою:

Воно – у нiй,

Вона – у нiм,

I горе iм,

I любо iм.

 

«Подкрались последние часы в Лазаревском.

Но еще впереди - целый вечер!

Быстро наползали сумерки, моросил теплый дождь, тускло светились волны моря, каждые пять минут маяк бросал на них сторожевой луч, который где-то там, далеко, терялся в темноте.

На слабо освещенной танцплощадке, в «тяжелом роке» дрыгали ногами пацаны, возле - длинноногая девочка в поблескивающем комбинезоне сидела и курила сигарету, а грузин всё приседал и приседал перед ней на корточки.

Но дождь вдруг перестал, и мы стали подниматься по широким пустынным ступеням к санаторию «Гренада», - оттуда доносилась музыка. На танцплощадке играл оркестрик, пели мальчики, танцевал парень. Красиво танцевал, завораживающе. Смотрели через увитую плющом решетку, но дочка захотела туда. Ничего, имела успех! 

За час до отъезда спустились к вокзалу.  Пристроились возле клумбы, над которой висел обалденный запах каких-то невидимых нам цветов и пили горячий чай из термоса со сдобными булочками.

А голубоглазый блондин Юра уехал на несколько дней раньше нас.

Поезд уходил днём и я посоветовала дочке сходить «махнуть ручкой».

Пошла... а возвратилась гру-устная: «Были с ним какие-то девочки».  Но он подошел и к ней: «Меня пришла проводить?»

На другой увезла её в Сочи, но ей было там всё не интересно, - тянулась назад, в Лазаревское, - и на пляже все оставшиеся дни уже не уходила с того места, на котором загорала с НИМ».

 

Не помню, у кого прочитала: «С нами остаётся то, каковы мы сами».

И, благодаря записям, осталось: дочка и Юра уже за буйками и я с тревогой вижу их, мелькающие над водой, головы, а когда наконец-то они рядом, ворчу:

- Юра, ну что ж вы так далеко уводите ее от берега?

А он смеётся:

- Ничего! Она отлично плавает.

Обаятельный был мальчик Юра.

На книжной полке - фотография: голубое небо, зеленоватое море с прозрачной водой, - в ней можно пересчитать камешки! - и прямо у пенной волны – он и дочка, а я…

Я вот здесь, рядом, - «за кадром».

А еще, с тихо проявляющейся радостью, почти слышу укрытое темнотой и неугомонно урчащее море, вдыхаю пряный аромат виноградных улочек, слышу настырный скрип цикад и вижу ту, «несообразно огромную луну».

 

 

Следующая глава – СВЕТ И ТЕНИ «СЕРЕБРЯНЫХ СОПОК»

Дорогой читатель!

Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей. Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/