БЛЮЗ

 

 

Олег Иванцов

Время Начала

 

I.

Константин Токарев стоял у края платформы в ожидании поезда. Это была уже седьмая ночь июня, а снег местами ещё лежал, и дневная температура в тени доходила максимум до одного – двух градусов тепла по Цельсию; в эту ночь, судя по ощущениям, температура понизилась до восьми градусов мороза.

Токарев сонно опустил голову и усталыми глазами принялся внимательно разглядывать изогнутые рельсы и поломанные под ними шпалы. Он не спал уже тридцать восемь часов и не ел полтора суток, а только пил… пил воду с металлическим привкусом, добытую на одной из заброшенных подмосковных скважин, чтобы хоть чем-нибудь заполнить пустой желудок. Токарев рассматривал железную дорогу и всё, чем она была застлана… он не находил другого занятия и не мог уйти с платформы. Нигде нельзя было скрыться от этого кошмара. Слева направо: окурки, гильзы, мёртвые зловонные собаки, тела которых уже немало поели другие псы и, возможно, крысы, снующие здесь толпами. Его взгляд медленно передвигался по ломаным шпалам, окуркам и телам, и плавно уходил в ту сторону, куда лежал его путь.

«Поезд будет здесь через сорок минут, а может быть и через сорок часов, – думал Токарев, – теперь расписаний не существует. Может быть, через сорок дней. Теперь всё равно и все равны. Поезд рано или поздно придёт, главное вовремя подать сигнал, чтоб состав остановился; главное не забыть пароль: «Ридикюль, набитый кокаином».

 

Он глядел на оборванные провода вдоль железной дороги, теряющейся где-то в сумерках, и ему на мгновение показалось, что эти рельсы бесконечно обвивают планету своими извилистыми путями… сотнями, тысячами путей… ему показалось, что есть какое-то вечное движение, но он тут же опомнился и вернулся в реальность.

А реальность говорила:

– Какой бы ты не выбрал путь – всё равно закончишь тупиком.

– Да. Тупиком. – Константин вслух отвечал этой холодной пустоте. – Тупик – за каждым поворотом; куда не кинь – тупики, а между ними едва заметная тропинка. И если я здесь стою живой… и пускай голодный, сонный, но живой… значит, до сих пор я двигался именно по этой нужной тропинке… хотя… – Токарев смущённо и даже с некоторой долей стыда оглядел окрестности, когда заметил, что беседует сам с собой. Он боялся, не услышит ли кто-нибудь его сонный голос; но мир вокруг него утопал уже в предрассветных сумерках и по близости не было ни одной живой души – только крысы шелестели целлофаном около ж/д полотна и тараканы копошились в билетных кассах.

У парня случались такие порывы, когда хотелось говорить самому с собой, а чаще – кричать, даже что-нибудь несвязное, лишь бы вытащить из себя всё, что накопилось внутри. Но в этом не было ничего такого, за что стоило бы краснеть… в эти смутные времена, на этой оставленной тараканам и голодным псам платформе уже некому было судить человека за слабость. Но Токарев молчал, опасаясь, что сейчас метрах в ста от него в бинокль могут наблюдать оседлые, и что в любой момент из-за сумрачных ветвей деревьев может вылететь пуля, и эти обезумевшие от голода люди съедят его без всякой термической обработки.

– С продовольствием нынче сложно, – еле слышно прошептал Токарев и прижался спиной к стене билетных касс, покрепче сжав в руках свой карабин «Вепрь-223». По его рукам поползли тараканы. – Первого, кто приблизится – убью. Мне не в первый раз, – продолжал он, всё внимательнее вглядываясь в полусухие заросли кустарника недалеко от разрушенной автомобильной дороги. За той дорогой начиналась территория оседлых, а значит, оттуда и нужно было ждать угрозы… если, конечно, они не схитрили и не устроили засаду на этой стороне, где-нибудь недалеко от платформы.

 

Через двенадцать с лишним часов до полусмерти замёрзший Токарев заметил вдалеке большой столб пара, что означало приближение поезда. Большинство проводов на путях либо не работало, либо было порвано или обрезано; на многих участках дорог лежали столбы, по которым когда-то проходили линии электропередач и которыми оседлые или Правительственные Войска зачастую перекрывали дорогу нашим составам и устраивали засаду. Своеобразный шлагбаум. Поезда ходили на пару, чаще всего с простой многоцилиндровой паровой машиной и со средней скоростью 120 - 150 км/ч. Это был французский паровоз «3.1174» 1935-го года выпуска, непонятно как попавший на подмосковные рельсы с Северной дороги Франции. Вероятно, его одолжили нам наши французские товарищи. Константин, недолго думая, отставил карабин и красными от холода руками стал судорожно копаться в рюкзаке. Он достал фаер, дёрнул за нитку, и столб огня и дыма рванул из его рук. Это был сигнал.

 

Недалеко от платформы паровоз начал притормаживать и снизил скорость почти до минимума (где-то 10-12 км/ч), но совсем останавливаться не стал. В одном из вагонов открылась дверь. В проёме стоял человек с автоматом, которого Токарев на своём недолгом веку ещё не встречал. Тот человек что-то кричал сквозь шум состава; Константин бросил фаер под платформу… крысы разбежались. Паровоз гудел, и сквозь этот шум до Токарева не доходило ни единого слова человека в проёме.

– Ридикюль, набитый кокаином! – С надрывом прокричал Токарев, так и не разобрав, что от него добиваются, но пользуясь инструкцией: «Делай, что должен, и будь, что будет».

 

Он угадал – человеку нужен был пароль. Поезд перестал гудеть и со стороны дороги послышались автоматные очереди; слышно было, как пули и ружейная дробь ударяется о бронированную обшивку вагонов. Из окон состава, переделанных под бойницы, давали ответный огонь. Токарев запрыгнул в вагон, и локомотив снова начал набирать привычную скорость. Дверь закрылась.

 

– Скрылись! По норам, черти! Разбежались все! – разъярённый крик матёрого усатого пулемётчика перебивался звуками стрельбы и падающих на пол пустых гильз.

На этот раз всё обошлось. Состав набрал скорость, и выстрелы прекратились. Все живы, никто в поезде не ранен, никто не пострадал. Дорога до назначенного места по времени должна была занять около четырёх часов. Перед глазами стояла апокалиптичная картина: больные и хрипящие люди, отстрелявшиеся и садящиеся прямо на заиндевевший пол, курили одну сигарету на четверых; ржавчина во всех углах… в одном из них кто-то блевал желчью; всё это расплывалось в пару, исходящем из теплых ртов, и сигаретном дыму… дыму сожжённого пороха. Токарев достал тетрадь, завёрнутую в целлофан, и карандаш из вещмешка.

 

«Седьмое июня, – писал он, – первая запись. Благополучно добрался до назначенной станции, нахожусь в локомотиве и направляюсь в сторону назначенного места, во Владимир… Я принимаю непосредственное участие в этом хаосе и разрушении уже неполных четыре года – почти с того момента, как всё это началось. Время писать мемуары.

Честно говоря, момент, когда всё это началось на самом деле, определить невозможно. Всё произошло как бы спонтанно и стихийно. По документам, никакой войны объявлено не было ни в одной из стран мира, так что официально Мир живёт и прогрессирует по сей день. На самом деле всё началось ещё задолго до нашего пришествия на эту убогую планету – в древности; когда возникли первые государства, научно-технический прогресс и экономика… потом – мануфактуры, заводы… позже – телевизоры, радио, Интернет и информационная война. Всё то, что мы имеем сейчас – всего лишь следствие многовекового развития – тупик. Куда бы ты ни шёл – в конечном счёте, упрёшься в тупик. Возможно, и была какая-нибудь узенькая тропка, и если бы человечество шло по ней, нам бы не пришлось сейчас делать то, что мы делаем. Но даже если она и была, то, скорее всего, была кому-то экономически невыгодна.

 

Это послание тебе, приятель, ты унаследуешь планету.

 

В начале XXI столетия известные представители искусства и науки начали твердить о том, что мир потребления доведёт людей до умственного и эмоционального истощения, а планета будет терпеть ужасные климатические катастрофы и стихийные бедствия. В недрах души это понимали все, но отказаться от общепринятых благ сумели лишь немногие… как раз потому, что потребление сделало людей глупыми и слабыми – недееспособными и одинаковыми… серыми. А те, кто заправлял всем этим процессом, продолжали своё дело в силу экономического и политического интересов – сфер жизни, до которых нам, голодным и замёрзшим в этом паровозе, всё равно, что до снегов Сахары на санях. Вроде бы и самый сезон, да развлечения кончились… Время переходить от теории к практике.

Всё начиналось с малого: к примеру, на Байкале стали вырубать леса, температура воды поднялась на два градуса и все бобры подохли. Потом землетрясения, цунами… пустыню Сахару замело снегом и, по неподтверждённым данным, сейчас там где-то около минус двадцати по Цельсию. Чем богаты, тем и рады – данные сейчас всё равно нигде не подтвердишь. Многие виды животных вымерли. Ещё говорят, что вследствие мощнейших землетрясений нижняя часть Африканской литосферной плиты откололась, а потом Мадагаскар и весь юг Африки до Южного тропика ушёл под воду.

 

Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода.

 

И все эти климатические неурядицы возникали и возникают повсеместно: говорят, что в прошлом году на Магадан обрушился град размером с футбольный мяч и шёл около двух суток. И это в тридцатиградусную жару в феврале. Говорят, от города ничего не осталось… говорят, спаслись немногие. Есть информация, что Казань рассыпалась, как песочный город, из-за землетрясения, мощность которого нельзя измерить шкалой Рихтера… а придумывать новую шкалу – нет времени. Ледники на Северном Полюсе продолжают таять с ещё большей скоростью и это уже никого не волнует. В какой-то момент все религиозные организации в один голос закричали, что наступило Initium Temporis – Время Начала. Так они назвали падение старого человечества, которое даст начало новому человечеству.

 

Поздравляю тебя, ты счастливчик – представитель нового первобытного человечества. Чтобы тебе прочитать мои каракули, придётся сначала выучить язык своих предков, извини…»

 

Машинист резко дал по тормозам и некоторые партизаны, матерясь, попадали на пол или поприжимались к стенам; по полу покатились подписанные вещмешки. Токарев аккуратно встал и подошёл к бойнице, узнать причину незапланированной остановки. Но снаружи был только белый день, что бывало очень редко в этих краях; разбитые соседние пути, по которым бегали крысы, размером со взрослую кошку; и на шпалах и не дотаявших горах снега чернела кровь; полуразрушенный забор, исписанный уже приевшимися фразами довоенного времени, типа: «Хуй», «Кони лохи», «Путин – Вор», «14/88» и т.п. и более современные надписи в стиле: «Не стой на пути у машины прогресса», «Играй навылет!» «Никого не люби!», «Annuit Coeptis – Наши начинания благословенны» и, само собой, «Initium Temporis – Время Начала». Эзотерика в стиле Новой России. В эту минуту в вагон завалился человек, больше похожий на джазмена, чем на партизана. Скейтерские тапки, тёмно-синие брюки-дудочки, красный свитер с чёрными полосами, коричневое пальто и чёрная шляпа – если бы всё это не было грязным и рваным, Токарев точно бы подумал, что перед ним богатый музыкант. Это был тот человек, который запустил его в вагон. Проводник… главный по этой половине паровоза – такова была должность этого парня. Он громко, быстро и внушительно начал говорить:

– Кто-то положил на рельсы здоровенный столб. Скорее всего, засада! Так что все по местам! Те, у кого есть оптические прицелы – крутите их к своим винтовкам, занимайте позиции и ищите стрелков. Кто с гранатомётом или чем-нибудь таким, идите к выходам из вагонов… У них может быть техника. – В вагоне Токарева оказалось двое стрелков и двое гранатомётчиков, в других вагонах таких персонажей могло не оказаться вообще. Все по большей части были лишены малейшей информации о внешнем мире… Даже о соседнем вагоне. Фраза «делай, что должен, и будь, что будет» – была единственным и главным законом, заменяющим и армейский устав, и конституцию, и уголовный кодекс и все другие законы, которые обыватели так старались блюсти до Времени Начала. Главная проблема состояла в том, чтобы понять, что именно ты должен делать. Джазмен продолжал. – Остальные идут со мной, убирать столб с дороги. Предупреждаю, если стрельба – всем бежать обратно в поезд, раненых и мёртвых не подбирать.

 

Остальных оказалось одиннадцать человек. Все они вместе с Джазменом выбежали из поезда и рванули к вагону машиниста, перед которым лежал большой железобетонный столб, переломленный пополам. Невдалеке валялась дохлая собака без глаз и челюсти.

– Ну! Раз, два, три, взяли! – Надрывисто прокряхтел кто-то из этих одиннадцати человек, и столб оторвался от железнодорожного полотна. В эту секунду одна из секций забора с грохотом рухнула, и в том месте стали подниматься клубы серой пыли. Стволы всех пулемётов направились в место разлома и открыли огонь, а тем временем там уже разрасталась большая завеса от брошенной дымовой шашки.

– Вправо! Вправо давай! Тащи! – Кричали партизаны, перенося на замёрзших и слабых от голода и бессонницы руках сколько-то сот килограммов железобетона. В это время рухнуло ещё две секции забора, но уже с другой стороны полотна. Всё залило дымовой завесой.

 

По ним стреляли… откуда – никто не понимал. Потихоньку начиналась паника. Глаза слезились от едкого дыма. Кто-то рядом с Токаревым издал жалобный визг и повалился на острый щебень, потом – кто-то ещё. Нести груз становилось всё тяжелее. Кто-то споткнулся об рельсы. Пулемёты из поезда лупили по пустому месту, стрелки не засекали никаких передвижений в дыму, а гранатомётчики – курили возле входов в вагоны за отсутствием вражеской бронетехники. Обстрел не прекращался, причём палили с двух сторон. Дым, шум и суета.

– Бросай! – Еле расслышал Токарев глухой голос, пробившийся из-за свиста, стрельбы, дыма, других шумов и, наконец, опустил руки. Столб рухнул на щебень. – Бежать! В вагон! – Продолжал этот голос и, пробегая, его обладатель задел Константина плечом. Метрах в двадцати произошла вспышка от свето-шумовой гранаты – Токарева на мгновение ослепило, и к тому же неслабо ударило в виски и лишило слуха. Он на ощупь двинулся в сторону состава, который тем временем уже трогался с места… он подбежал к двери, ведущей в кабину машиниста. Кто-то за руки втащил его в вагон – это был Джазмен, у него из ушей сочилась кровь… у Токарева тоже. Они оба стояли возле открытой двери, под обстрелом; оба смотрели друг на друга слезящимися от дыма глазами, и ничего не понимали… их оглушило: мысли путались, в голове шумело. Токарев видел, что Джазмен что-то ему говорит, но ничего не слышал и отвечал на не услышанный вопрос, но так же не слышал и сам себя. На самом деле, они оба стояли друг перед другом, мутно смотрели и просто двигали губами, не издавая ни звука. Тихий психоз и истерика – побочное действие смертельной опасности. Они истерично расхохотались.

– Давай, моя Ласточка! – Суетно и нервно машинист просил паровоз скорее набрать скорость. – Давай, милая!

Из тех, кто убирал помеху, из одиннадцати человек осталось только трое: Джазмен, Токарев и ещё один… сейчас он сидел в углу, судорожно трясся и через слёзы, сквозь зубы выговаривал проклятия.

 

Локомотив тронулся и начал набирать скорость, пулемётчики по-прежнему лупили в пустоту. Колёса паровоза давили мясо… мёртвых и раненых, оставшихся на ж/д полотне. Этот звук, когда хрустят кости, превращаясь в муку, мясо прессуется колёсами тяжёлой техники… этот звук Токарев выделил бы из миллиардов звуков. И пусть даже пули свистят вокруг, и паровоз пыхтит под ухом, этот звук Токарев бы не спутал ни с чем. Если бы на данный момент он не был почти абсолютно глух.

 

II.

 

Через полтора часа все волнения полностью улеглись, и в кабине машиниста начался разбор полётов, анализ всех действий.

 

– Мы сейчас чуть не сдохли, считай второй раз родились! – Прокричал Джазмен, ещё не совсем восстановившись со слухом и доставая две сигареты из помятой пачки: одну себе, одну Токареву; они оба закурили.

Тот парень, что совсем недавно судорожно трясся в углу с искажённым от страха и сожаления лицом, теперь мирно спал и совсем не волновался на счёт того, сколько друзей он сегодня потерял и кто в этом виноват. Как раз эти вопросы теперь обсуждали Токарев с Джазменом.

– Нас определённо обстреляла Армия. – Продолжил Джазмен, потихоньку потягивая сигаретку и с задумчивым взглядом рассматривая мрачный постапокалиптичный пейзаж за пыльным окном.

– С чего ты взял? – Спросил Токарев, приняв такой же задумчивый вид, расслабленно выпуская дым и ищущим взглядом рассматривая Джазмена. – Могли же это быть… ну, к примеру, оседлые.

– Нет, точно не они, – собеседник сделал отрицательный жест головой, – уж точно не эти. Оседлые бы уничтожили пути, пустили бы весь состав под откос, а эти провели такую сложную операцию… и всё ради чего? Мы потеряли восьмерых человек, хотя в поезде едет человек двести пятьдесят. Какой резон? Почему не уничтожили поезд совсем? Или почему не захватили его? Не понимаю.

– Да, скорее всего, Армия, – согласился Токарев, – рельсы они берегут, чтоб потом пускать по ним свои поезда – это верно. У них на наш счёт, вероятно, были мысли похитрее, но что-то у них там пошло не так, и это нас бесспорно спасло. – Константин говорил с видом учёного следопыта, разгадывающего запутанное преступление. – Ты не допускаешь ошибку, сбой в системе? Может, они думали, что мы окажемся немного человечнее, начнём спасать раненых и убирать тела с дороги, чтоб не давить их паровозом? Может, они предполагали какую-то задержку, а мы резко тронулись и они ничего не успели предпринять?

– Может быть и так… а, впрочем, мне всё равно. – Джазмен откинулся на спинку сиденья, заложил руки под голову и расслабился. Он бросил окурок на пол. – Я бы сейчас поел и помылся… и, пожалуй, поспал бы. И пусть у меня это получится ещё не скоро, и пусть от меня воняет, как от свиньи, но зато я сижу здесь – живой, а они все – там, на дороге – мёртвые... навечно. Хотя, – Джазмен задумался ещё больше, – это ещё не известно, кому из нас повезло больше. Как думаешь, Вечность это хорошо или плохо?

– Смотря, как она выглядит… – Токарев слабо улыбнулся, – смотря, что там есть и насколько она разнообразна.

Джазмен значительно взглянул на собеседника:

– Как выглядит Вечность? – сказал он. – Это весьма сложная тема. Сложно говорить о том, чего не знаешь. Если, например, взять мысль Свидригайлова из «Преступления и Наказания» Достоевского, то Вечность – не очень приятная вещь. Ты читал?

– Нет, не доводилось…

– Он говорил, что это маленькое тёмное помещенице, вроде предбанника… и во всех углах – пауки… пауки.

– Ну что ж, если так и есть на самом деле, тогда и есть хотя бы смысл пожить подольше. – Смеясь, в разговор вклинился Машинист. – Война, голод и боль – это всё же лучше, чем постоянная скука, одиночество и пауки.

Их разговор был похож на добрую беседу студентов, только что познакомившихся и поступающих в один и тот же ВУЗ.

Джазмен поставил стул, сел лицом к его спинке и опёрся на неё руками:

– А знаете, если бы я попал в такую вечность и имел бы возможность написать только одно короткое письмо в мир живых, тогда я описал бы свой быт. Я бы написал:

 

«Каждый раз, когда я просыпаюсь в своём предбаннике, я начинаю новый отрезок вечности. Первым делом, я беру поломанный веник, собираю на него пауков и давлю их ногами – да, я перестал бояться пауков… (Вообще, у меня на них фобия). Затем я пишу рассказы или стихи, которые никто и никогда из вас не прочитает, хотя некоторые из них мне самому очень нравятся, а некоторые – я даже считаю по-настоящему гениальными. У меня здесь нет окон, нет двери, нет стола и кровати; у меня есть вечная зажигалка, чтоб зажигать вечную лампадку, нескончаемый вечный карандаш; каждый отрезок вечности кто-то как-то доставляет мне новую пачку бумаги… есть ещё поломанный веник… – Джазмен говорил об этом с такой лёгкостью и так складно, что слушатели – Токарев и Машинист – ясно понимали, что план своей Вечности он обдумывал уже не однократно. – Есть и пить в Вечности нет необходимости, мыться и справлять нужду – тоже, надо только спать, чтобы начать новый отрезок… сигарет здесь тоже нет, поэтому мне пришлось бросить курить. Когда мне надоедают рассказы и стихи, я рисую на стенах, порой, гениальные картины. Сначала я рисовал животных, потом пейзажи… когда я достаточно набил руку, то восстановил по памяти Мону Лизу с её загадочной улыбкой. Жаль, что здесь нет красок. Потом я начал писать свои картины. Когда мне надоедает умственная работа, я занимаюсь спортом: отжимаюсь и приседаю, качаю пресс. Вечность – фабрика идеальных людей, которые от нечего делать совершенствуют себя в искусстве и спорте. Проблема в том, что здесь это никому не нужно. Иногда я собираюсь с силами и долблю деревянную стену своей Вечности, чтобы выйти за её пределы. Стена здесь очень толстая, так что чаще всего я ломаю себе руки, прежде чем мне удастся её пробить. Однажды я здесь убил себя, но этим только начал очередной отрезок вечности – я очнулся, цел и невредим. Здесь нельзя умереть – это тоже большая проблема.

Я здесь стараюсь не спать, как можно дольше… насколько это возможно. Когда я чувствую себя сонным и понимаю, что рано или поздно мне придётся уснуть, мне становится страшно и обидно. Я засыпаю, чтобы начать всё сызнова, а когда просыпаюсь – нет уже гениальных картин и Моны Лизы на стене; руки, которыми долбил стену, опять не разбиты и не поломаны; и нет дыры в стене, которую я выдолбил. Только боль в мышцах после занятий спортом и никому не нужные рассказы. Я просыпаюсь и с каждым разом всё больше схожу с ума… есть ли предел безумию? Я просыпаюсь и всё начинается по новой: всё та же Вечность, тот же веник и пауки… во всех углах – пауки».

Джазмен закончил свой монолог.

 

– Браво. – С некоторой депрессией в голосе сказал Константин Токарев. – Я думаю, если б не война, ты мог бы быть отличным писателем. А?

Машинист подтвердил эти слова, одобрительно кивнув головой. Джазмен философски улыбнулся и ответил:

– Зачем мне писать, если я музыкант?

– А, так всё-таки ты музыкант! – оживился Константин и его взгляд воскликнул «БИНГО!» – Я так сразу и подумал.

– Да, всё это рваное тряпье – память о былой славе. – С ностальгией ответил музыкант. – Я помню, наш джазовый «Квартет имени Достоевского» знало полстраны. Ты сам, наверняка, что-нибудь слышал. А? – обратился он к Токареву.

– Да уж, – ответил тот, в удивлении оглядываясь на Машиниста, – кто бы мог подумать, что я когда-то буду сидеть рядом с этим человеком и называть его на «ты»!

– Ты это брось! – Джазмен махнул рукой резко и раздражительно. – Когда мне снова понадобятся почести и слава, я тебе сообщу… А пока, со Времени Начала до самого Времени Конца, мне от тебя никаких лавров не нужно.

 

Побеседовав ещё с минуту, Токарев отправился туда, где оставил все свои вещи, а вместе с ними – «Послание для наследников планеты». Во всех вагонах воняло потом, кровью и болезнями; кое-где гниющими конечностями. В одном из вагонов кого-то напаивали водкой, давали ему покурить и готовили его к ампутации правой ноги. У него развивалась гангрена. Этот кто-то допил стакан, затянулся и запел, нескладно и не попадая в ноты, что-то про питерские «Кресты». Рядом сидел человек в драных джинсах, двух балахонах, в марлевой повязке и со скальпелем в руке – очевидно, доктор. Сквозь нестабильное пение Токарев слышал, как врач, к кому-то обращаясь, шутит:

– Может ему ещё и язык отрезать? Хе-хе...

«Врачебный юмор – особенно актуален в наше время, – думал Токарев, проходя по вагону, – юмор людей, лишённых всякой человечности. До войны я презирал их так же, как и они меня – у нас с ними была какая-то подсознательная борьба философий. Теперь же, когда у меня есть моральная способность, и даже потребность, отсекать людские конечности в любое время суток, при любом настроении, в любую погоду (просто потому, что я должен это делать) – теперь и я, и этот врач, мы с ним одинаковые, мы теперь понимаем друг друга, и каждый в этом поезде нас понимает. Оседлые, Правительственные Войска, Партизаны, все кому довелось участвовать в этом хаосе – они такие же, как я и этот доктор. Добро пожаловать на планету Земля… добро пожаловать на хирургический стол».

Тот, у кого была гангрена, через пару-тройку часов умер от сепсиса – никого не волнует. Врач улыбнулся и сказал:

– Все там будем!

А что сказали бы вы?

 

Токарев вернулся в свой вагон и принялся писать «Послание…» дальше. Паровоз шёл медленно, так что ещё оставалось немного времени. Константин взялся за карандаш:

 

«Продолжаю запись от седьмого июня. Всё тот же паровоз, температура за бортом упала до минус одного градуса, через пару вагонов от меня кому-то отрезают ногу. Очень хочется есть и спать.

Итак, пришло время рассказать о том, как устроился мир после Initium Temporis – Времени Начала.

В какой-то момент автомашин стало так много, что пробки строились уже на выездах из дворов. Извержения вулканов, землетрясения, потопы. Когда природа начала щедро одаривать нас климатическими катастрофами, немалая часть населения всего мира поняла, что дальше прогрессировать нельзя… мало того – мы поняли, что нам нужен регресс – движение обратно. Это уже нельзя назвать «борьбой за Зелёную Планету», скорее всего, это борьба за наши жизни. Мы – Партизаны, а не вегетарианцы. Года четыре назад по телевизору говорили, что нужно просто перейти на безопасное для атмосферы топливо и снизить выброс химикатов; они говорили, что как-то собираются очистить реки от мусора и перестать сливать в них жидкие отходы. Слова, слова, слова. Ничего не менялось, всё шло по-старому.

Население начало делиться на два фронта: почти в каждом государстве образовались автономные партизанские бригады, которые, рассеявшись по территориям, совершали диверсии на всевозможных заводах и фабриках, грабили банки и оружейные склады, уничтожали милицейские участки. Государства в своё время, кроме регулярных войск, собирали добровольные войска из граждан, поверивших глупым обещаниям: высокие зарплаты, достойное образование, профессиональная медицина… вечная жизнь. Как ни странно, таких дураков тоже оказалось немало. Государства всеми силами пытались спасти экономику и предпринимали различные попытки, но все их старания оказались тщетны – финансовая система рухнула. И тогда к непонятному климату, всяким погодным сдвигам и другим аномальным явлениям прибавилась настоящая беспощадная война и голод. В течение последних трёх-четырёх лет все партизанские бригады с запада России сарафанным путём просили друг друга прибыть всех, кто может, к десятому июня этого года во Владимир, где мы должны будем собрать все возможные силы и дать генеральное сражение государственным войскам, защищающим этот город. Там, во Владимире, каким-то мистическим способом ещё сохраняется баланс, работают заводы и фабрики и даже строятся новые объекты – люди работают за еду. Но когда мы придём туда, то не будем их спасать от этого рабства – мы убьём всех, чтоб не путаться. Я получил извещение письмом от партизана из другого отряда, а сам известил ещё две бригады: Волоколамскую и Наро-фоминскую. (По названию городов, где отряды впервые собрались). Не знаю, как оповещали остальных… Говорят, в Германии, например, как-то научились использовать голубиную почту. Четыре года подряд мы – партизаны – бродили, рассеявшись по городам и лесам, чтобы нас вдруг не засекли и не вдарили по нам ракетой. Теперь это будет первое масштабное сражение на территории России за всю войну.

 

Оседлые. Ты наверняка спросишь меня, кто такие оседлые?

 

Это часть населения, неудачно занявшая место под перекрёстным огнём; люди, не разделяющие ни одной, ни другой точки зрения. Когда наступило Время Начала, все разбрелись кто куда, но появился третий вид. Они начали группироваться в коммуны и занимать заброшенные деревни, сёла и мелкие города – любое место, где у них была бы крыша над головой и хоть какое-то продовольствие. Каждая коммуна защищает свою деревню, каждый мужчина в коммуне защищает собственный дом, семью и пищу. Такие правила. Они просто хотят жить и живут в тех местах, которые заняли, в которых осели несколько лет назад… и оттуда – ни с места. Поэтому у всех принято называть их оседлыми. Продовольствие они добывают методом грабежа: грабят любые проходящие составы на железных дорогах, нападают на небольшие истощённые отряды (на наши и правительственные)… если не находят продовольствия – питаются мёртвыми.

 

Посоветовавшись, наши проводники решили производить высадку на расстоянии 15 км от города. Джазмен – наш проводник – сам родом из Владимира. Он говорит, что знает деревню километрах в пяти от железной дороги, в которой можно будет поесть, помыться и поспать на мягких кроватях. Ещё он говорит, что недалеко от деревни есть вход в подземный город, и что он знает, как по подземелью попасть в самый цент настоящего, наземного Владимира.

 

Если ты спросишь меня, какая жизнь мне нравилась больше: жизнь в системе или выживание в хаосе – я не смогу тебе дать чёткого ответа.

Я просто уверен, что если населению предложить выбор: непредсказуемая война или стабильная система – население большинством голосов, конечно же, теперь выберет войну. Да, мы страдаем от голода и лишений, от болезней; мы не знаем, что будет завтра (и наступит ли оно вообще), в конце концов, нас убивают. Но знаешь, что: это сделало нас чистыми, свободными, это отсеивает слабых, и делает нас немного честнее в своих чувствах. Это то, чего нам всегда не хватало, то, почему мы сохли. И как бы для тебя это не звучало – ты скоро и сам поймёшь, как это важно. Никаких законов и морально-этических норм. Мы больше не боимся тюрьмы, потому что тюрьмы теперь не работают; мы не боимся сумы и голода – потому что мы и так уже голодные, а деньги теперь ничего не стоят; нам больше не нужно носить «маски» – никто не осудит нас за искренность. Чтобы утолить свою жажду к потребностям, мы лишили себя всех благ и просветлели. Теперь мы не забиваем себе голову ненужными вещами: следить за модой, выражаться грамотно, иметь достойное положение в обществе и т.п. Теперь мы убиваем и хотим ещё… раньше бы это расценивалось как психическое отклонение – теперь это обыденное явление – человеческая природа, а для большинства – потребность. Что лучше: честное выживание в хаосе или лживая ванильная жизнь в системе? Конечно, первое… но есть один нюанс: и здесь никому нельзя доверять!»

 

Паровоз остановился. Токарев очень хотел спать. В вагон вошёл Джазмен; он встал в проходе, облокотился на стену и сказал:

– Ну что, пираты! С вещами на выход! Приехали. – Он прикурил. – Тех, кто живым не доехал – лучше оставляйте здесь… от них никакого проку.

Партизан за партизаном брали свои мешки и, общаясь между собой, выходили из вагонов. Джазмен затягивался, пускал дымные кольца и продолжал:

– Сейчас, подождите меня возле вагона! Пойду, скажу остальным и тоже выйду. Пока что осмотрите прилегающую местность.

 

Токарев вышел из паровоза, стрельнул сигарету и закурил. Солнце всё ещё тускло светило. Энтузиасты бродили недалеко от паровоза, отыскивая врага, но никого не находили. Кругом, чуть ли не вплотную друг к другу, стояли лиственные деревья, возле которых партизаны справляли нужду. Листья на них были зелёные, что странно для этого времени года, когда ночная температура может опускаться до десяти градусов мороза. Почти на всех листьях были твёрдые бугорки, если нажать на которые, оттуда вытекала бесцветная жидкость. Это говорило о том, что здесь был либо повышен радиационный фон, либо деревья подвергались химической обработке, либо что-нибудь ещё в этом стиле… или просто так.

«Природа ведёт себя так, чтоб её не поняли, – думал Токарев, – потому что если мы начнём её понимать, для неё это будет конец».

 

III.

 

Когда вышел Джазмен, у него на шее болтался бинокль, а в руках он держал всё тот же автомат, модели которого Токарев не знал (видимо это был новый автомат), на поясе висел среднего размера нож.

– Эй, пираты! – Громко сказал он, по какой-то, известной лишь ему одному, причине, всегда называя партизан пиратами. – В пяти километрах отсюда есть деревня, куда я предлагаю и направиться. Там можно будет поесть, помыться и поспать на мягком… А оттуда мы отправимся в подземный Владимир. Я знаю дорогу.

– А если там щакалы? – прохрипел чей-то голос с кавказским акцентом. По всей видимости, это был Ахмед из Хасавюртинской бригады, он стоял, прислонившись плечом к вагону. По неподтверждённым данным, его бригаду из двухсот человек засекли со спутника где-то под Воронежем и дали по ним залп из новенького лёгкого ракетного комплекса «Нептун – 20..» (Дальность стрельбы до 151, 4 км). Это было ещё в начале войны. Тогда спутники ещё действовали. Теперь они уже не обслуживались и не работали. В живых из бригады остались только шестеро: Ахмед и пятеро его товарищей – в тот момент они находились далеко от места, где расположился отряд, и ловили рыбу в озере. Чуть позже они присоединились к Воронежской бригаде (вот они – стоят справа от Токарева) и, пока добрались досюда, пятеро партизан погибли. Ахмед остался один. Ну, так вот… Ахмед сказал:

– А если там, в деревне, щакал сидит, э! Тогда щто дэлять буим?

– Щакаль буим рэзать, как баран, э!. – Артистично жестикулируя и передразнивая Ахмеда, отвечал Джазмен. По рядам партизан прокатился сдержанный смех. Ахмед одобрительно улыбнулся.

– Ладно, кто-нибудь и ещё кто-нибудь, пойдёмте со мной, – продолжал проводник, – поглядим какая там обстановка, в деревне.

Токарев и ещё двое парней вышли вперёд и пошли за проводником. Эти двое, шли по левую сторону от Константина и о чём-то разговаривали, Джазмен шёл впереди. Они шли через лес, вокруг повсюду были деревья с этими «геномодифицированными» листьями на ветвях. Токарев, спотыкаясь об коряги, сонными полузакрытыми глазами смотрел прямо в спину Джазмену и думал:

 

«Я сейчас усну. Надо думать… чтобы не уснуть, надо побольше двигаться и думать. Иначе, если я всё-таки упаду, Джазмен подумает, что я умер… и пойдёт дальше… и всех поведёт за собой. Это лидер… он видит всех нас насквозь… а мы его – нет. Талантливый лидер, музыкант и философ – философию этой войны он знает, как самого себя… как «дважды два». И поэтому он без всякого зазора совести, без моральных колебаний, без эмоций пойдёт по трупам детей и женщин, стариков и мужиков в той деревне, а потом и во Владимире… и дальше. И мы тоже пойдём за ним. Никто из нас даже не заметил, как он стал нашим негласным главнокомандующим, командиром который не командует. Он просто предлагает своё решение любой проблемы, и мы его принимаем. Он предлагает нам путь, и мы идём за ним, как по единственно правильному пути – по узкой тропинке, которая проходит между всеми тупиками. Это проводник. Но, несмотря на весь его цинизм, он способен понять, а значит, и простить нас всех: партизан, оседлых, Армию – каждого из нас. И он прощает, но знает, что его не простит никто. Он знает единственный закон: делай, что должен и будь, что будет.

И мы с ним пойдём по трупам… но он будет делать это с особым энтузиазмом. Это суровый и циничный лидер, и в то же время – это самый настоящий человек! Концентрат человека без посторонних примесей.

Природа принесла нам Время Начала, а он принесёт Время Конца. Мне кажется, что так и будет. Мне кажется – это его истинная сущность. И ещё мне кажется, что это только вершина Айсберга. Ещё одна неподтверждённая информация».

 

Об этом думал Токарев, спотыкаясь закоченевшими ногами об коряги и, как дозу адреналина или удар током, получая по лицу холодными заражёнными ветками деревьев. Он не без причины видел своего проводника жестоким и способным расстреливать детей прямо в колыбелях. Ему вспоминалось всё, что говорил Джазмен о мёртвых и раненых партизанах: «Не берите… оставьте здесь… теперь от них никакого проку»; о мёртвых врагах он не говорил ничего и никогда.

Лес заканчивался, из-за ветвей деревьев виднелась большая холмистая местность, усаженная редкой пожухлой травой. Метрах в пятистах от леса была расположена небольшая деревня, как видно, даже не тронутая войной. Джазмен, оставил оружие под деревом, забрался повыше на берёзу, поднял с груди бинокль и стал рассматривать в него деревянные и, по большей части, кирпичные строения, находившиеся за оградой из колючей проволоки с висящими на ней консервными банками.

– Вон они… шляются. – Пробормотал он себе под нос, а потом тихо обратился к партизанам. – Эй, вы глядите в оба глаза! Деревня занята! Это оседлые (он понял это по тому, что у жителей деревни не было униформы и в одном из дворов играли дети), они могут здесь рядом находиться. Мало ли, окрестности обшаривают. Следите! – Он снова уткнулся глазами в окуляры и, произнося только одними губами, начал считать:

– Раз, два… восемь… двенадцать… и в итоге – сорок.

 

Он слез с дерева и взял автомат. Один из партизан (Артём из Выборгской бригады) спросил:

– Ну, что там? Есть резон брать-то?

– Что ж, сорок домов, женщины, старики, дети оторжратые бегают… это уже значит, что поесть найдётся… сразу видно: недавно продовольственный поезд ограбили. Мужики с оружием ходят. (Он закурил). Ну, два «козелка» с пулемётами разглядел, но, мне кажется, у них в гаражах и в сараях ещё всякого дерьма навалом. По периметру всё колючей проволокой сделано, на ней погремушки висят. Не удивлюсь, если всё поле вместе с холмами заминировано – у них для этого было много времени. В общем, узнаю родные места! Хе-хе. Это ж моя деревня, я тут вырос! Хе-хе. Короче, резон есть, кончено, но тут хитрость надо проявить. Ладно, пошли-ка обратно, там уж что-нибудь придумаем.

 

Выслушав отчёт проводника, партизаны направились в сторону паровоза. По дороге Дмитрий – последний партизан – рассказывал историю о своей «довойне». Он говорил:

– Не, а я, помню, тоже в деревню летом ездил. Шалаши строили, в войнушку резались: «Тррр… Ты убит!», а тебе в ответ: «Ни хрена! Я ранен!» Всё то же, что и сейчас, только тут тебе никто не скажет, что он ранен. Убит – ну, значит, убит… с кем не бывает?.. Хех.

– Да! да! это точно! Это я тоже помню! – оживлённо соглашались слушатели.

«Ещё один пример того, что война и хаос – честнее мира и Системы».– С удовольствием от собственной правоты подумал Токарев.

– А ещё, помню, у меня кровать была большая, мягкая, и на стене картина висела – тоже большая, тяжёлая. – Дмитрий, сморщившись, сделал особенное ударение на слове «тяжёлая». – Ну, помню, спал-то я всегда головой к стене, а тут, однажды утром просыпаюсь, только привстал и картина как с гвоздя слетит! И «хлоп!» прям в то место, где у меня шея была!

Никто не знал, для чего Дмитрий рассказывал эту историю. Бывают такие моменты, когда просто хочется о чём-то рассказать – пусть даже о чём-нибудь отвлечённом; пусть даже не в кассу.

– Ещё бы минуту пролежал,– продолжал он,– так бы и остался лежать! Как говорится, проснулся бы мёртвым! Хе-хе!

– А я это называю – отправиться в Вечность. – Сказал Джазмен, и всем показалось, что его глаза уставились в пустоту… а может быть, как раз в тот момент он и увидел эту самую Вечность.

– Ну да, точно! – поддакнул Дима и оскалился улыбкой блаженного непонимания.

«Ну да, точно! Ну да, точно! – Мысленно искажая голос, мысленно передразнивал его Токарев. – Если б ты знал, что Вечность это предбанник с пауками, думаю, ты бы сейчас не скалился».

 

Когда парни подошли к железной дороге, Джазмен умилённо улыбнулся. Возле леса партизаны копали большую яму и сбрасывали в неё тела тех, кто умер в поезде: вот этот старый солдат – схватил инфаркт, этот – застрелился в проёме между вагонов; а вот как раз тот, без ноги, который умер от сепсиса. Все здесь.

– Правильно, правильно! – Подбадривал Джазмен. – Пока не завоняли. А то ещё трупным ядом отравимся. Так держать братва!

Никто не обращал внимания – продолжали закапывать. Интересующиеся лица подошли узнать результаты разведки, чтоб принять участие в составлении плана дальнейших действий; среди них был и проводник второй половины состава. Все почему-то называли его Рубанок.

– Ну что там? – спросил он.

Выслушав отчёт, он присел на насыпь и задумался. Джазмен с не прикуренной сигаретой примостился рядом:

– Дальше ехать нельзя категорически, – отметил он, – там Владимир, целая армия, приедем на станцию, упрёмся в тупик и нам хана.

 

«Тот, кто поведёт нас мимо всех тупиков…» – ещё раз подумал Токарев, стрельнул сигаретку и отошёл в сторонку.

 

– Да, деревню надо брать. – Согласился Рубанок. – Что ты предлагаешь? Напролом идти?

– Да я же говорю, поле там стопроцентно заминировали, демоны! Надо стратегию какую-нибудь придумать. Не всё же время напролом ходить, как болваны – а то от нас так ничего и не останется!

Они помолчали.

– Знать бы только, где заминировано. А? Они же ведь как-то оттуда выходят. А? – Рубанок заострил на этом всеобщее внимание и закурил.

– Да, пожалуй, от этого и будем отталкиваться…

Джазмен поднёс к сигарете огонь.

Смеркалось.

 

 

IV.

 

–Полночь. – Пробормотал Рубанок. – Через пятнадцать минут начнём.

Рубанок, Ахмед и один партизан из Оренбургской бригады залегли в овраге возле леса с северной стороны. За их спинами находилось ещё около восьмидесяти человек. По большей части периметра заседали стрелки. Решение было принято, партизаны разработали нехитрую стратегию: разделить периметр на части света. Всего их – партизан – около двухсот человек: три бригады заняли западный рубеж (с ними Токарев и Джазмен), ещё пять бригад – южный, остальные – заняли север. Восток был никак не защищён, так что партизанам оставалось только надеяться, чтобы выход из деревни не пролегал именно с восточной стороны. Атака была назначена на пятнадцать минут первого.

 

– Ну что, пора, что ли. – Сказал партизан по кличке Пися и положил на плечо гранатомёт.

– Ну, дауай! – прохрипел Ахмед.

Пися прицелился.

– А куда стрелять-то? – Растерянно спросил он.

– Первую в дом какой-нибудь пальни, а остальные по Уазикам. – Сказал Рубанок и закурил. – Или по людям. Не все же дома крушить, нам же в них домах ещё переночевать надо.

Пися заметил движение в окне двухэтажного кирпичного дома, и первый его снаряд отправился аккурат в то место. Второй этаж рухнул. По деревне покатились крики оседлых:

– Это атака! Атака!

Кто-то, оглушённый взрывом, кричал:

– Они взорвали мой дом! Суки! Там были дети! – И этот кто-то безрассудно полез в завалы, отыскивать своих детей. Всё это стрелки мельком замечали в своих оптических прицелах, после каждого выстрела отыскивая новую цель.

– Вон, закопошились! – С довольной улыбкой произнёс Джазмен на западной стороне.

Пися зарядил второй снаряд. К этому времени часовые были уже мертвы или бились в судорогах, а из домов выбегали мужики с оружием и, не зная куда стрелять, палили вверх.

Чтобы оседлые окончательно заметили, откуда идёт стрельба, Пися стрельнул ещё раз, но уже в скопление людей, которые метались возле колючей проволоки, как в собственном заточении.

«Стрелять в людей из гранатомёта, – думал стрелок, – гораздо легче, чем из ружья. Не видишь их искажённые лица, не видишь их судорог, эти утробные крики. «Бах!» и он как будто исчез, испарился. Главное, не смотреть по сторонам… потому что его останки разбросаны повсюду метров на двадцать, и это – жёсткое зрелище. А самого его – нету».

Всё шло по плану.

Партизаны увидели горящие фары. «Козелки» с пулемётами на крышах двигались по внутренним улицам деревни к западной стороне периметра. На некоторых участках открывались гаражи, и оттуда выезжали ещё такие же «козелки». По внешней улице поехала БМП.

– На запад едут! – Заметил Токарев. – К нам…

– Они не к нам едут, а к северным! – Перебил кто-то из партизан.

– Они думают, что нас тут нет. – Дополнил Джазмен. – Пропустим их. Пока северные будут их там окучивать, мы уже деревню займём.

«Западные партизаны» лежали вдоль оврага числом около шестидесяти человек. Густо посаженные деревья позади них всё больше освещались электрическим светом. Уазики с фарами и пулемётами подъезжали к лесу вплотную, а потом сворачивали к северным частям. Над головами партизан мелькали световые лучи; с северной стороны палили уже четверо гранатомётчиков. С юга – играючи, со своей работой справлялись стрелки. Некоторые пешие оседлые ныряли в овраг, спасаясь от обстрела с севера; в овраге их встречали партизаны с запада, деревню обстреливали снайперы с юга, путь к спасению лежал через восток. Но там было минное поле.

Нехитрая стратегия удалась!

Когда последний пеший солдат пробежал по дороге и удалился метров на сто, Джазмен приподнялся и сказал:

– Ну всё, пираты, наш выход!

И «пираты», тихонько, вереницей начали выбираться из оврага, и пошли по дороге, начерченной для них оседлыми. Они шли в полный рост «по тропинке, мимо всех тупиков». Зайдя в деревню, весь отряд из шестидесяти человек рассыпался по сторонам. В домах вершилось страшное.

Токарев старался держаться поближе к Джазмену, чтобы не растеряться. Так они подошли к первому попавшемуся дому. Джазмен, саркастически проявляя тактичность, косточкой среднего пальца постучался в металлическую дверь, и, не дожидаясь гостеприимства хозяев, дернул за ручку. Дверь была заперта. В это время Токарев заглянул в окно и, убедившись, что опасности нет никакой, начал ломать его раму прикладом «Вепря». Всех переполнял азарт и адреналин: никто ничего не слышал, не видел, и все действовали по находке. Токарев с проводником забрались в дом. На стене висела репродукция картины Сальвадора Дали «Предчувствие Гражданской Войны». Под ногами лежал мягкий ковёр, возле стены горел камин – как будто войны не существует.

Проверив все комнаты, и даже заглянув под ванну, Токарев с проводником отправились на второй этаж. В одной из комнат, обитых сосновыми досками, они нашли пустую колыбель, а в углу сидела женщина с младенцем на руках. Токарев решил остаться в дверях и следить за каким-то своим порядком. Одна из комнат открылась, и оттуда выбежал парень, на вид лет пятнадцати, и бросился к лестнице. Токарев попал ему в висок со второй попытки, и тело по инерции покатилось по ступенькам. На лакированных перилах осталась кровь и кое-где – куски биоткани. Женщина в комнате завизжала, ребёнок сорвал голос от неистовых рыданий. Женщина положила младенца на пол, встала и с дрожащими коленями подошла к проводнику. Константин наблюдал. Она что-то сквозь слёзы говорила, можно было понять, что она просила отпустить её с ребёнком из деревни, оставить в живых. Она распахнула халат, надетый на голое тело, и сказала, что за это они могут отыметь её вдвоём. Джазмен с серьёзным видом осмотрел её с ног до головы, заглянул в её удивительно молодое красивое лицо и сказал:

– Да что ж мы… варвары, что ли? – И всадил ей прикладом по лицу, а когда она упала – всадил ещё раз по затылку; голова промялась. Красота не спасала мир, она истекала кровью на глазах своего младенца. Женщина билась в судорогах; на полу образовывалась кровавая лужа. Джазмен направил автомат на младенца и спустил курок.

«Сбывается!» – подумал Токарев.

Константин оказался прав в своих предположениях. Совершать такие жестокие убийства даже он себе не мог позволить, а если когда-то и смог бы, то совесть съела бы его заживо. Когда Джазмен повернулся, всё его лицо было забрызгано кровью, похожей на гранатовый сок. Оно улыбалось сытой улыбкой. Проводник сказал:

– Пошли, приятель! Покажу тебе дом своего детства! – И они спустились по лестнице, переступили мёртвое тело подростка, вышли на улицу и пошли искать дом, где Джазмен провёл своё детство. Сон и голод отступили.

На севере периметра партизанский отряд из восьмидесяти человек отстреливался от сорока оседлых, девяти «козелков» и уже подбил БМП. С юга им помогали снайперские винтовки. Из всех домов деревни слышались истошные крики. Женщины предлагали себя в обмен на жизнь. Кругом творился ад.

– Ну, ты и деспот! – Сказал Токарев, глядя прямо перед собой.

– А! Так ты всё-таки хотел её трахнуть? – Ответил проводник и засмеялся в голос.

– Их можно было бы отпустить…

– Так. – Джазмен принял серьёзный вид и так же, не глядя на Токарева, приступил к ответу: – Только не начинай тут мне читать морали! Ты такой же, как я, ты тоже кровожадный убийца! Если я на пол литра кровожаднее тебя – это нас не особенно разделяет. Сечёшь? Ну, мы бы их отпустили… допустим, они бы добрались живыми до другой деревни. Допустим, этот ребёнок бы вырос и стал бы сильным мужиком.

– Ну?

– Это был бы человек, который будет искать тебя всю свою жизнь. Искать, чтобы убить. За свою деревню, за брата, которого ты, между прочим, сейчас завалил. Мать во всех подробностях опишет ему твою внешность и…

– Даже, если так… он не знал бы, как меня зовут, не знал бы, что со мной. Как бы он меня нашёл?

– О, парень, не будь скептиком! Всё, что нужно – это внешность. Давай, лучше, я тебе историю расскажу.

 

Они уже подходили к дому Джазмена. Во всех окнах горел свет.

 

– Итак, – начал он, – у меня был друг, – он дёрнул металлическую ручку двери, дверь не открылась, – а у друга была девушка, – он выстрелил в замок, – а друг был медбратом. – Он открыл дверь и пошёл по комнатам. – Девчонка была умницей и красавицей, и любила его – дурака, – продолжал Джазмен, – до тех пор, пока не полюбила меня. – На кухне он открыл дверь под раковиной, кого-то застрелил и со спокойным лицом продолжил. – Она ушла ко мне, я её тоже любил. Готов был всё отдать за неё! Не волнуйся, это не любовная история. – Джазмен зашёл в большую комнату и начал открывать шкафы, один за другим. – Но однажды случилось ужасное. – Сказал проводник и достал свой среднего размера нож. – Десятиэтажка, где жила моя Любовь – обрушилась. Мою Любовь завалило камнями и арматурой. Взрыв бытового газа, плюс непрочная конструкция… ну, ты понимаешь. – Проводник открыл последнюю дверь шкафа и за волосы вытащил оттуда двенадцатилетнюю девчонку. Он зашёл сзади и приставил к её горлу свой тесак. Она рыдала.

 

– Ну, не надо! – Нервно и брезгливо просил Токарев.

Джазмен продолжал:

– Я думал, что она умерла. – И перерезал девчонке горло. Токарев схватился за голову. – Я помню, как стоял в пятидесяти метрах от руин, пока спасатели искали людей под завалами. – Проводник пошёл к туалету. – Каждый час объявляли минуту тишины. Я готов был сделать всё, чтоб спасти её, но ничего не мог сделать. Я не мог даже молчать. – Зайдя в туалет, совмещённый с ванной, он отодвинул занавеску и, не найдя никого, поставил автомат к стене и приспустил штаны. – Её спасли и без меня, – помочившись в раковину, он продолжил, – она выжила… сначала. – Токарев с проводником отправились на второй этаж. – Она в тяжёлом состоянии попала в реанимацию, – они прошли уже пол лестницы, – а потом её перевели в обычную палату, и к ней, конечно, пришёл я. – Джазмен открыл дверь в одну из комнат и тот, кто был в комнате, пальнул в него из пистолета, но не попал. Проводник закрыл дверь и пустил в неё несколько очередей. Когда дверь открылась, тот, кто секунду назад держался за жизнь из последних сил, уже лежал в углу под столом и истекал кровью. – В тот день в стационаре была смена моего друга, моего лучшего друга, медбрата. – Они опять пошли по коридору, расстреливая кого-то, кто бежал по лестнице вниз. – Медбрат зашёл в палату и, не здороваясь, ушёл. Но потом он вернулся. – Джазмен развернулся и снова зашёл в ту комнату, откуда только что пытались отстреливаться. – Медбрат подошёл к нам, показал мне шприц и сказал, что это обезболивающее. Она была без сознания. – Джазмен достал из-под кровати ещё какую-то девчонку и приставил к её шее нож – Ты слыхал про эвтаназию?

– Ну, не надо, – точно так же, как в прошлый раз, простонал Константин.

Но Джазмен продолжал:

– Он ввёл ей ударную дозу адреналина… Он убил её! Сердце просто разорвалось от такой перенагрузки. – И проводник рывком перерезал девчонке горло. Она дёргалась на ковре и издавала утробные звуки. – Говорят, хоронить легче, чем расставаться. – Сказал проводник, и парни отправились в последнюю не осмотренную комнату. – Потом тот парень уехал жить куда-то в Сочи. – До двери оставалось несколько шагов. – Суть в том, что после того, как наступило Время Начала, прошло уже три года… и забавно, но я встретил его. – Они остановились возле двери. – Он, так же как и ты, стоял на платформе, а я, как и тогда, стоял в дверном проёме вагона. Это было где-то под Ярославлем. Ты, наверное, не знал, что наш паровоз идёт последним рейсом на Владимир. Уже целая армия таких, как мы, собралась вокруг города и ждёт одного – когда наступит день и время атаки. Но это не важно… Он стоял на платформе и говорил «Ридикюль, набитый кокаином» – этот пароль придумал я. – Джазмен открыл дверь; в комнате возле стены, обнявшись и держась за руки, стояли женщины, дети и подростки до шестнадцати лет (в основном женского пола). – Как вас сегодня много! – Сказал Джазмен и поднял дуло автомата. Безоружная бабская стая завизжала. На какой-то момент Токарев усомнился в том, что война – наилучший вариант, но потом – вернулся в реальность. Проводник ставил жирную точку в своём монологе: – Медбрат, мой наилучший друг, убийца моей Любви, сказал: «Ридикюль, набитый кокаином». И знаешь, что я сделал? – Он открыл огонь по беззащитной толпе возле стены, и всю комнату забрызгало кровью и биотканями. Джазмен не отнимал пальца от курка, пока автомат не перестал попусту щёлкать у него в руках. Это была точка. Он опустил оружие и повернулся к Токареву. Только теперь Константин видел слёзы, катящиеся по его щекам. Проводник присел на стул возле письменного стола. – Я выпустил в него тридцать два патрона и всем сказал, что он не назвал пароль… Я хочу сказать, не будь скептиком – все те, к кому мы проявим слабость, кого мы отпустим – найдут нас… рано или поздно (если, конечно, мы или они не умрём). Наша планета слишком маленькая и круглая: на ней люди находятся сами собой. – Он осмотрел запачканную комнату. – И ещё, бывают такие случаи, когда ты можешь простить, но долг за тобой остаётся. Делай, что должен – сам знаешь. Друга-то я простил, а вот долг вернуть ему – был обязан…

Джазмен ещё раз взглянул по сторонам:

– Вот это я называю «БЛЮЗ»!

– Пошли на кухню, я есть хочу. – Грустно и устало опустив голову, сказал Токарев и вышел из комнаты.

 

На кухне парни нашли масло, несколько пакетов гречки и целую полку, заставленную банками с тушёной говядиной. Слюна стала вырабатываться интенсивнее. Через пару часов партизаны со всех периметров собрались в деревне и заняли почти все дома. Конкретно в дом к Токареву и Джазмену пришли ещё шестеро человек. Общими силами они свалили тела предыдущих жильцов в компостную кучу, пока Джазмен готовил ужин. Опасаясь правительственных вертолётов, во всей деревне погасили свет, и Токарев принялся слушать рассказ этих шестерых про то, как обстояли дела на северном периметре, пока остальные тут «развлекались». Константин засыпал и умирал от голода. Бывает такое, что не можешь понять, чего тебе хочется больше… как раз та ситуация. Он улавливал суть рассказа: операция прошла успешно; соотношение потерь – десять партизан к двуустам оседлым (если считать и тех, что были в деревне); Северный отряд долго держал оборону, а потом подтянулись ребята с юга, и всё закончилось.

– Получился некий бутерброд, так сказать. – Заметил рассказчик.

 

Этот ужин прошёл в полной темноте. Когда все поели и поблагодарили Джазмена за хлеб-соль (ведь это когда-то был всё-таки его дом), Токарев пошёл спать. Он пришёл на второй этаж, в ту комнату, где этим вечером из-под кровати Джазмен доставал свою очередную жертву. Белое бельё на кровати было испачкано красными пятнами. Токарев сбросил простыню, перевернул матрас и подушку, разделся и после двух суток бодрствования забылся глубоким-глубоким сном. Наступило восьмое июня.

 

V.

……………………………………………………………………………

Пасмурный день. Пасмурный оттого, что всё небо загажено дымом сгоревшего пороха и сожжённого леса. С запада дует лёгкий ветерок. Он пахнет порохом, сгоревшим чёрным порохом. Пустынная местность. Мрачный, унылый пейзаж усыпан большими и маленькими камнями, и чрезвычайно редкой, низкой и пожухлой растительностью. Пыльная тропинка уходит вверх.

 

Токарев был врезан в этот пейзаж. Он стоял на месте в чёрном костюме-тройке, белой рубашке и шляпе с узкими полями. Они шли вдвоём по этой дороге, ведущей вверх, взявшись за руки, и Токарев испытывал горькую обиду. Эти двое – стройная девушка с выкрашенными хной волосами, собранными в хвост на затылке и… кто-то ещё. На ней – чёрный жилет, белая рубашка; чёрные брюки, белые кеды. Всё это идеально обволакивает её стройное тело… она чиста и красива. Она держит кого-то за руку – это точно не Константин Токарев. Он смотрит на всё это и боится о чём-либо думать; обида не даёт дышать, он едва держится на ногах, еле держится, чтоб не зарыдать. Эта рыжая девушка держит за руку абстрактного кого-то, и они вместе идут по тропинке вверх… медленно.

– Ну! Вот видишь! – Слева послышался знакомый голос. Токарев повернулся… Это был Джазмен, который говорил:

– Не трогай их. Не видишь? им хорошо вдвоём. Ну, зачем ты будешь мешать чужому счастью? Не вмешивайся.

 

Девушка медленно обернулась через плечо, и тревожный наблюдатель увидел её значительный взгляд, который выражал прощальную нежность.

Токарев хотел что-нибудь крикнуть ей вслед, но у него получилось лишь прошептать: «Не уходи!» Девушка отвернулась. В какой-то момент Константин с чем-то смирился… он сам не знал, с чем.

Они, эти двое, были уже далеко от него, а Джазмен всё ещё стоял по левое плечо и говорил:

– Видишь, она его любит…

– Не верю! – Прокричал Токарев в припадке бессилия. – Будь ты проклят, Диоген херов! Этого не может быть! Так не бывает! – Мир в его голове разрушался; его душу и характер сломали одним махом. Он отмахнулся от Джазмена и побежал вниз по тропинке… за ним поднималась пыль. Пробежав метров десять, Константин рухнул на мелкие серые камни, свернулся и зарыдал, вырывая волосы на голове.

……………………………………………………………………………

 

Когда он проснулся, его подушка была влажная. Время было уже около трёх часов дня, партизаны топили баню и парились. В доме был душ. Оклемавшись, Токарев нашёл в шкафу полотенце и пошёл мыться.

«Вот оно, моё уязвимое место. – Думал он, смывая шампунь с головы. Сколько перевидано и пережито! Да взять хотя бы вчерашний вечер – весь этот кошмар. Какой-никакой, я оставался твёрд в душе… А она меня сломала. Вот так, одним взглядом – напополам. А если она меня во сне сломала, значит ли, что это может сбыться и наяву? И увижу ль я её когда-нибудь ещё? О, сколько ещё таких вечеров, как вчерашний, я готов пережить, только чтоб не случилось этой встречи!»

 

Рыжая девушка не была абстракцией из глубокого сна – это был очень конкретный человек, которого Токарев любил, уважал и даже боялся. Боялся непредвиденной встречи с ней – она забирала всю его свободу и дар речи, вызывала в нём жалость к самому себе и непреодолимую ревность. Он свято любил её, а она его – нет, поэтому с ней – он был слаб и жалок – и от этого страдал.

 

Когда Константин вернулся в комнату, у него на кровати лежало пальто, чёрный костюм, белая рубашка и шляпа – всё как во сне.

«Сбывается!» – С некой долей таинственной тревоги подумал Токарев.

Дверь в комнату отворилась, и в неё весело вошёл Джазмен в таком же одеянии.

– Это я у хозяев здешних нашёл, – сказал он, – одевай. У нас сейчас все пираты новьё надели. Под землю полезут. Предыдущим хозяевам эти вещи теперь не нужны.

Из прихожей на первом этаже был слышен смех и разговор. Партизаны жаловались друг другу на то, что потолок протёк, и на них всю ночь капала кровь. Все они были свежи и чисты, как и их новая одежда. Токарев надел костюм, который был сшит как будто для него. Он забрал из вещмешка пакет с тетрадью и карандашом, запихнул их во внутренний карман пальто и вышел из комнаты, оставив свой мешок, как бесполезную обузу.

Отряд потихоньку собрался и двинулся ко входу в подземный Владимир, месторасположение которого было известно одному лишь Джазмену. Поэтому тот шёл впереди, а Токарев старался не отставать и держался рядом.

– Ну, как думаешь, похож я теперь на блюзовика? – улыбаясь и держа сигарету в зубах, спросил своего соседа Джазмен.

Токарев с ног до головы осмотрел Джазмена, остановил взгляд на автомате, и на его лице промелькнула вполне понятная ухмылка. Он сказал:

– Скорее на чикагского бандюгу Джонни… 1920-е… Чикаго… который торчал от кровавого блюза.

– У меня на счёт тебя та же ассоциация, – ответил Джазмен, – только твой «Джонни» предпочитает андеграунду более раскрученную музыку.

Под мышкой он нёс небольшую коробку. (Вещмешок Джазмен, как и многие другие, оставил в деревне – почти у всех в мешках лежали совершенно ненужные вещи. Всё нужное партизаны распихали по карманам.) Он открыл коробку и достал из неё фотоаппарат. Это был старинный Polaroid 80-А 1957-го года выпуска: главный плюс таких аппаратов в том, что сразу после съёмки ты получаешь готовую фотографию. Проводник дал его в руки Токареву и сказал:

– Пользоваться умеешь? Щёлкни-ка меня… на память наследникам. Пусть думают, что до цифровой фотографии мы так и не додумались. – И он сделал серьёзное выражение лица, отбросил коробку, взял автомат одной рукой и положил его на плечо.

Через несколько секунд после щелчка Токарев уже держал в руках чёрно-белую фотографию с изображением «Чикагского Джонни» на фоне мерзлоты, проходящих мимо сытых и разодетых партизан, поля с пожухлой травой и пасмурного дня.

 

Они двинулись дальше. Токарев вложил фотографию в тетрадь и начал вслушиваться в диалоги соседей, как будто пытаясь в них что-то для себя отыскать. Слева двое учёных, бывших учёных, опровергали «Теорию относительности» Альберта Эйнштейна, а справа – парни травили друг другу анекдоты.

– Красный анекдот слыхал?.. про Ленина.

– Про Ленина много анекдотов. Ну, давай, расскажи, может, я не знаю.

– Ну, умирает Ленин и попадает в ад. Через три месяца Сатана смотрит, а у него там, в аду, черти в пионерских галстуках маршируют, всё красное, везде портреты Ленина висят. Сатана подумал-подумал… К Богу поднимается и говорит:

– Слушай, у меня там мужичок есть один деятельный. Хороший мужик. Возьми себе его, он тебе тут чего-нибудь сделает.

А Бог ему отвечает:

– Ну, давай сюда, раз деятельный…

Проходит три месяца: в аду всё улеглось. Сатана думает: «Надо пойти Бога проведать». Поднимается в рай, а там – всё красное, ангелы строями ходят, плакаты Ленина висят. Сатана к Богу подходит и говорит:

– Слышь, Бог, чё у тебя тут творится-то?

А Бог ему отвечает:

– Во-первых, не Бог, а Товарищ Бог; а во-вторых…

Бога нет!

 

Конец анекдота. Оба хохочут в голос, Токарев заулыбался. Тем временем 190 человек партизан приблизились к входу в подземный Владимир. Посреди леса стояло двухэтажное кирпичное строение с выбитыми окнами и поломанными оконными рамами. Джазмен вышел на несколько шагов вперед, показал рукой на здание и сказал:

– Вот он!

– Кто… он? – С недоумением вышел чей-то голос из толпы.

– Владимир! Эврика!

– Где? Какая эврика! Ты что несёшь?! – Волновались некоторые партизаны. – Ты нам подземный город обещал, а вместо этого ты нас в эту халупу привёл!

– Ты, если не знаешь, что-как устроено, просто делай, как я! – Джазмен отвечал раздражённым, но тихим голосом. – Пошли за мной! – Сказал он.

Партизаны, толпясь, заходили в здание; особенно недоверчивые – оставались какое-то время снаружи.

– С виду – обычный дом, – говорил проводник, – но есть нюанс! Толщина этих стен – около трёх с половиной метров! – Его голос был похож на голос отличника, пересказывающего зазубренный урок. – Его построили, когда я был ещё ребёнком. Сейчас мне двадцать пять, значит, тогда было девять. Это вход в подземный Владимир… или один из входов. Когда руководству страны доложили, что назревает война, они решили построить город под Владимиром, чтоб укрыться там во время чрезвычайной угрозы, а наземному городу – дать наилучшую охрану; потому что именно во Владимир была перенесена вся важнейшая промышленность. И люди там всё ещё работают за еду и верят в светлое будущее, которого никогда не наступит. Да, они думали, что мы сразу бросимся на Москву, которая, как вы уже знаете, погибла в первый год войны; а в прошлом году на неё упал спутник. Они думали, что всё пойдёт по-другому, они не представляли себе масштабов событий. Спутниками некому управлять – вот они и падают. Сигналы пеленговать почти невозможно. Они не узнают, когда мы нападём; они не будут знать, что мы внизу, прямо под ними. Тихая, невидимая война… Чёрт возьми, я философ! – Они спустились в подвал, где их ждала тяжёлая металлическая дверь, ручку которой едва можно было разглядеть. Ручка была большая и круглая, но в силу того, как падал на неё свет (который горел здесь всегда), как идеально она была выкрашена, её формы и т.п. она абсолютно сливалась с дверью и была почти невидима. Визуальный обман. Джазмен нащупал ручку на двери, прокрутил её несколько раз и сказал:

– Не удивляйтесь, если увидите рельсы. Объект секретный, поэтому людям говорили, что строят метро.

Дверь открылась, и от неё вниз уходила крутая лестница. Справа на стене был рубильник. Джазмен поднял его, и лампы на стенах под потолком замигали и загорелись. Партизаны тихо начали спускаться по лестнице: по левую сторону от них была надпись большими буквами: «ОБЪЕКТ СЕМЬСОТ СОРОК ВОСЕМЬ. СЕКЦИЯ ТРИСТА ДЕВЯНОСТО СЕМЬ». До конца лестницы отряд дошёл только через пятнадцать минут. Никаких рельсов партизаны не увидели.

– Нам туда! – Сказал Джазмен и показал на сумрак в западной стороне.

Они проходили секцию за секцией, включая один рубильник за другим. На стенах красовались надписи: «Секция триста восемьдесят два», «Секция двести семьдесят», «Секция двести пятьдесят четыре». Это был настоящий подземный город с широкими улицами, просторными перекрёстками, кинотеатрами и нерабочими светофорами. Через решётчатую вытяжку в стене иногда виднелись поезда неоткрытого метро – вуаль секретности. Когда на стенах появились указатели с названиями улиц и домов, проводник сказал:

– Поздравляю, мы прошли пригород! Теперь двинемся в центр.

По разветвлениям и названиям улиц – это была точная копия наземного Владимира, поэтому Джазмен знал, как попасть в центр и надеялся, что он не заведёт отряд в какие-нибудь дебри. Токарев заглядывал в вытяжки: в одной из них он увидел платформу и гравировку на стене «Клязьменская». Это была станция метро, которая могла быть открыта для «простых смертных». Шёл третий час дороги – партизаны устали и заблудились. В какой-то момент они услышали гитарный бой; кто-то на подземной улице Токарева (слева от Октябрьского проспекта) пел:

Дождь над заброшенной бензоколонкой –

Вот красота нынешних дней!

«Песни «Адаптации»? – Подумал Токарев, – будем надеяться, что это партизанская бригада».

Они повернули на эту улицу Токарева и, прижимаясь к стене, пошли на звук. На стене была надпись «Секция сто пятьдесят девять». Выглянув из-за угла, Джазмен увидел десять человек без определённой униформы – все были одеты по-разному. Один из них играл на гитаре и пел, а другие – поедали стратегический запас тушёнки ножами из консервных банок. С подземной улицы Горького доносился гул людских голосов.

«Оседлые, – подумал, было, проводник, – они тут не одни». Он с трепетом прислушивался к гитарным аккордам и пытался поймать самые громкие моменты песни, чтобы достать магазин из автомата и проверить его на наличие патронов. Патронов не было. Джазмен аккуратно положил пустой магазин на землю и достал из внутреннего кармана ещё один. На этом песня прекратилась, и Джазмен тряхнул головой, выражая досаду. Он уже хотел, было, резко поставить магазин и открыть стрельбу, но в этот момент люди с тушёнкой заговорили:

– Когда Владимир захватим, куда пойдём? – Спрашивал один голос.

– Не знаю, – отвечал другой, – может, за рубеж рванём. Там, говорят, полякам помощь нужна.

– А я бы в Калининград рванул, – вступил третий, – у меня там когда-то дом был.

 

«Нет, не оседлые, – решил про себя Джазмен, – точно, наши!» Через минуту партизаны начали медленной вереницей выходить из укрытия. Они по очереди клали оружие на землю и один за другим поднимали руки. Те, кого Джазмен сначала посчитал оседлыми, отбросили тушёнку и схватились за винтовки.

– Не стреляйте! – Быстро крикнул проводник. – Свои! Последние прибывшие на локомотиве от Архангельска.

Бойцы замялись и молчали с минуту. В какой-то момент один из них тихо и решительно сказал своим парням:

– Этих – держите на мушке… я – сейчас приду.

Он удалился, но уже через минуту вернулся и привёл с собой человека в грязном и потрёпанном офисном костюме. Это был проводник одного из их поездов, прибывших сюда из Петербурга. Он взял толстый блокнот и сказал:

– Пароль на вашем поезде! Какой был пароль?

– «Ридикюль, набитый кокаином!» – Загудела толпа вместе с Токаревым и Джазменом.

Человек в костюме долго вглядывался в свой блокнот и листал страницы, а потом сказал:

– Верно! – Его ребята опустили оружие. – Добро пожаловать в Петроградскую бригаду! Чувствуйте себя, как дома!

 

VI.

 

Никто не знал, откуда в блокноте у петроградского проводника появились записи паролей всех поездов. На следующий день партизаны в отряде Джазмена шептались:

– Знаешь, на чём сюда петроградские приехали? – Говорил кто-то из них. – На Сапсанах!

Поезда Сапсаны на солнечных батареях – последнее слово техники. Последнее – во всех смыслах этого слова.

«Петроградских» на тот момент по всему подземелью бродило около десяти тысяч человек. Они попали сюда через вход на северной стороне пригорода. Это была одна из самых больших и дисциплинированных бригад на всей территории России. Больше была только Московская бригада, правда, об её численности в это время никто не знал.

 

«За Уралом бригад нет вообще, – продолжал Токарев своё Послание Наследникам Мира, – все территории до самой восточной границы гибнут от капризов погоды. Недавно на Тюмень упал ещё один спутник; в Сургуте, непонятно откуда, взялись сумасшедшие торнадо. Там людям не до войны. Климатические пояса расположились чёрт знает как – в хаотичном порядке.

Наш отряд в составе Петроградской бригады на данный момент времени находится в подземном городе под Владимиром. Некоторые проводники показали нам несколько выходов наружу. В день атаки бригада разделится на три части, и один отряд будет выходить куда-то на Октябрьский проспект, второй отряд – на улицу Большая Московская, а мы – количеством в три тысячи человек – будем толпиться у выхода на Соборную площадь.

Если всё идёт по плану (который никто не утверждал), то сейчас – Московская и многие другие бригады уже должны были взять город в кольцо. Там – десятки тысяч партизан. Они располагаются в глубоких лесах вокруг города и прячутся от пролетающих мимо патрульных вертолётов. А мы – сидим здесь, под землёй, на глубине ста метров, и наша одежда – преимущественно, тёмных тонов. Да, вот и мы – Чёрные Всадники Апокалипсиса, время которого придёт десятого июня в два часа дня по Московскому времени. Стоит ожидать ещё одного пришествия Иисуса».

 

– Мы не имеем никакого пъедставления о владимиском ганизоне. Их может быть тысяча человек, может быть и миллион! – Распинался перед Джазменом один картавый проводник. – Въемя атаки – четынадцать ноль-ноль, значит, нам нужно выходить на два часа позже.

– Кстати, у наших парней из других бригад наверняка имеется артиллерия, – голосом профессора МГУ продолжал кто-то ещё, – так что сначала они проведут артиллеристскую зачистку.

– Ладно, – согласился Джазмен, – как хотите. Пойдём в четыре часа.

 

Наступило десятое июня. На улице крепчал мороз, а в подземелье партизаны готовились к выходу: собирали силы и мысли воедино. Часы Токарева показывали тринадцать часов, пятьдесят девять минут. Где-то в коридорах под Соборной площадью Джазмен играл на чужой гитаре свои песни. У него оставалось ещё целых два часа спокойствия.

Стрелка на часах плавно перекатилась на два часа дня, и снаружи из вентиляции начал доноситься сумасшедший грохот. Петроградский проводник не ошибся – у партизан была артиллерия. Всё подземелье замерло и прислушалось. Подземелье нервно дрожало. Джазмен остановился на полпесни и начал другую. Он пел:

 

Дождь начинал сначала

Лупить сквозь бетонную арку,

Город курил устало

Свою заводскую марку.

 

Это была песня «Квартета им. Достоевского». Одна из самых легко воспринимавшихся его песен. Теперь её можно было назвать стопроцентным андеграундом.

 

Кеды совсем стоптали,

И люди пошли босыми,

Они убеждённо считали

Иконы Земли – Святыми!

 

Там, наверху, надо всем брал верх кромешный Ад: никто в городе не был готов к массивному наступлению. Старенький кинотеатр «Русь», улицу Комиссарова, Егорова, Суздальский проезд стирали с лица Земли. Люди метались из стороны в сторону, из их ушей текла кровь; многие – погибали в завалах, так ничего и не успев понять. Ракеты и мины падали на дома, дома падали на людей. За городом работал ракетный комплекс «Нептун 20…»

 

Дождь окропил завалы

Улиц и небоскрёбов,

Город курил устало

Трубы своих заводов.

 

Дождь из ракет и миномётного огня – ещё один каприз природы. Скрыться было негде.

 

Тучи опять смыкались,

Дождь уходил за крыши,

Наши следы смывались,

Мы становились чище!

 

Разбивались памятники культуры и кладбища – вдребезги. Уничтожались все следы человечества. Чёрным дымом горел лакокрасочный завод.

 

Дождь- священник,

кропи по углам и капотам машин,

По пачкам денег,

и смой все следы от моих мокасин,

В понедельник,

начнётся новая жизнь, в тёмных сумерках дрожь…

Дождь-священник,

спаси нас от прошлого.

 

Правительственные войска, коих было в городе около двадцати тысяч человек, давали ответные залпы из тех же ракетных комплексов и высылали за черту города вооружённые вертолёты. Все бегали и копошились… бегали друг по другу и рыдали от безысходности. Город накрыла паника и непроглядное облако дыма – люди падали в Вечность.

 

Ливень лупил сильнее,

Люди скрывались дома

И запирали двери,

Но капли летели в окна.

 

Артиллерия била вслепую, безжалостно, и каждым разом снаряды приземлялись всё кучнее и ближе к центру. Это была война, на которой не берут пленных. Жалеть было некого: ни партизаны, ни Армия, ни оседлые не могут знать, где находятся ихние же войска. Войска не сообщаются и бродят отдельно друг от друга, и значит задавать вопросы пленным – бессмысленно. Никого не щадили.

 

Люди закрыли окна,

Ливень сменился градом.

Всюду летели стёкла

С карнизов домов водопадом.

 

Стёкла разбитых витрин впивались в ноги босым горожанам, выбегавшим из падающих на дороги домов. Многие, спасаясь от пожаров, жалостливо просили помощи на каком-то из верхних этажей офисных зданий; но потом, когда никто не приходил на помощь, они вслух прощались с жизнью и выпрыгивали из окон, чтоб не задохнуться в дыму. Одна смерть заменялась другой. Способов умереть была уйма, а выжить – ни одного.

 

Град награждал «героев

Дебрей дорожных пробок».

Небо зашлось грозою,

Ветер рванул из сопок.

 

Холодные потоки воздуха мешались с тёплыми, и получался ветер. Там, наверху, стоял пятнадцатиградусный мороз. Снаряды с пересвистами бились о поверхности, образуя гром. Машины, застрявшие в пробках, которые возникли здесь ещё до времени атаки, переворачивались и разлетались на запчасти во все стороны. Люди, сломя голову куда-то бежали… наверное, в Вечность… Туда, где у каждого будет свой предбанник с пауками.

 

Он посрывал все маски

И в переулках свищет,

Дождь в наши окна хлыщет,

Так мы становимся чище.

 

Всем было страшно, а многим даже – за что-то обидно. Страх открывал истинное лицо людей. Один из главных плюсов этого глобального очищения планеты – честность эмоций. Теперь большинство людей понимало, что это дороже любых денег. Выглядело – ужасно; ужас очищал забитые ненужным хламом черепные коробки.

 

Град-художник,

нарисуй светлых нас на холсте из дождя,

Мудрый Ветер,

помоги мне идти и поверить в себя.

В маскараде,

грянет гром и гроза осветит нашу суть.

Дождь-священник,

смой все наши следы,

мы начнём новый путь.

 

Здесь, под землёй, на глубине ста метров, Джазмен с размаху лупил по латунным струнам и пел о том, как, избавившись от прошлого, люди станут абсолютно чисты друг перед другом и перед Матерью- планетой. Именно сейчас, в момент кошмара, эта песня была как нельзя кстати. Город рушился дом за домом – горожане избавлялись от прошлого. Просветление мира шагало траурным маршем по Золотому Кольцу России.

 

Дождь уходил за крыши,

Мы шли по воде босыми,

Мы становились чище,

И стали почти святыми.

 

Для горожан, судорожно метавшихся в бетонной пыли, бегавших в слезах от едкого тумана, образованного сгоревшим толом и тетрилом… для них наступил Судный День. Люди сходили с ума. Им казалось, сам Господь Бог спускается с неба из чёрного облака дыма, заслонившего и без того пасмурный день. Спускается, чтобы спасти их от ужаса; казалось, что он забирает души спасённых. На самом деле, всё было гораздо прозаичнее. А выглядело ещё прозаичнее.

Город курил устало,

Остановилась стрелка,

Прошлое исчезало –

Так мы дождались снега!

 

Гулкий звук просачивался сквозь землю, в подземном городе моргали лампы. Температура на поверхности продолжала опускаться… пошёл снег.

 

Он опускался плавно

И приземлялся в лужи…

Пусть это даже странно,

Но мы становились лучше.

 

Улицы и площади разрыхлялись воронками и превращались в грядки, на которых потом произрастёт новая культура, новое человечество.

 

Ночью прошла метель,

Снег заполнял пробелы…

Я на свой след посмотрел –

И он оказался белый!

 

Снаружи – разбитые окна, сравненные с землёй дома, люди и прочие непотребности; в душе – чистота и полное миропонимание. Отсюда начнёт свой путь человечество, у которого не будет прошлого.

 

Белый лекарь,

залечи нашу грязь, не дающую встать,

Дай мне силы,

всех на свете простить и, возможно, понять,

Дай им силы,

чтоб простить и меня и, возможно, понять!
Белый лекарь!

Лечи нас от прошлого!

 

Чистота и миропонимание… чистота.

 

Ближе к четырём часам дня раскаты артиллерии поутихли; возможно, многие из орудий уничтожили вертолёты. Лишь изредка на землю падали то мины, то ракеты, выпущенные наугад горе артиллеристами с образованием врачей, управленцев, экономистов, менеджеров и т.д. многие из них имели докторские степени и звания профессоров. В пятнадцать часов пятьдесят минут по московскому времени всё подземелье было готово к своему выходу. Всадники Апокалипсиса были готовы к завершающей части Судного Дня. Точно по плану, в шестнадцать ноль-ноль, проводники открыли двери, и гигантские массы партизан начали просачиваться на улицы, загаженные хламом, руинами и изуродованными телами людей и животных. В воздухе витал едкий сладковатый запах. В первые несколько минут стояла полнейшая тишина: пробиваясь сквозь завесу дыма, тихо падал крупный снег. Он покрывал собой пустынные улицы и нетронутый ни одним снарядом Успенский собор. Безмятежно, как будто так и должно было быть, горели заводы и дома. Токарев, как и большинство партизан, наблюдающих этот спокойный день, подумал: «Это победа…» – но уверенности в мыслях он не испытывал. Это было лишь затишье перед бурей; тревожное состояние во время тишины, звенящей в ушах. Недалеко от Соборной Площади упала ещё одна мина, и Джазмен закричал:

– Врассыпную! – И побежал куда-то в Почтовый переулок.

Каждый понимал, что враг где-то здесь, рядом, и то, что его надо искать, но нарушать такую атмосферную тишину никому не хотелось. И, тем не менее, партизаны, малочисленными группами, разбрелись по сторонам. Токарев и ещё человек десять, прижимаясь к руинам или остаткам стен, шли по Ерофеевскому спуску с двух сторон, прикрывая друг друга. Прямо посреди улицы, не обращая ни на что внимания, волочился какой-то солдат с пробитой головой, винтовкой и вещмешком на раненном плече. Он не понимал, где находится и что происходит; он почти без сознания волочил ноги по растрескавшемуся снегу. Не нарушая тишины безмятежного дня, несколько партизан подбежали к нему вплотную, зарезали ножами и вытащили из мешка несколько гранат, отняли винтовку. Тот не сопротивлялся, он был готов. Через десять – двадцать метров от Токарева из дворов вышел Джазмен. Он увидел компанию и присоединился.

– Ну что, как тебе прогулка? – Спросил он у Токарева. – Благодать! Не воюешь, а гуляешь!

– Да уж, – ответил Токарев, всё с тем же состоянием внутренней тревоги и плохим предчувствием, – в городах я такой тишины не слыхал.

– А тишина для того и существует, чтоб ты её не слышал.

Где-то вдалеке упала ещё одна мина.

 

Недалеко, за поворотом, послышался приближающийся рёв мотора и лязг тяжёлой техники. Эти звуки приближались очень быстро. Ещё через несколько секунд на улице появился танк, он развернул башенное орудие в сторону партизан и открыл огонь из пулемёта. Партизанам пришлось бежать во дворы. Где-то далеко, в конце Второй Никольской, тоже послышалась стрельба и крики, и уже через пару минут весь город снова охватил хаос. Повсюду велись бои местного значения. Правительственные Войска, рассыпавшиеся по городу во время артподготовки, собирались в маленькие отряды; партизаны так же рассыпались в разные стороны. Защитники города искали атакующих, атакующие – искали защитников; в местах столкновений вершился Апокалипсис. Основное действие происходило на окраинах города, где вели атаку другие бригады.

 

Партизаны сбежали во дворы, а танковый расчёт пальнул им вслед из главного орудия.

– Здесь делать нечего! – Бросил на бегу Токарев. – Я так и знал! – Но, как ни странно, к этому времени чувство тревоги заменилось адреналином и чувством азарта.

Они бежали сквозь руины, натыкаясь на разобранные лавочки. Снег и дымовая завеса мешали видеть. Кто-то сзади спотыкался и падал… Джазмен упал и порезал руки битым стеклом, но потом встал и, вслух пересказывая весь словарь русского мата, побежал дальше. Так они добежали до Комсомольской, где их встретили пятнадцать человек солдат. Отстреливаясь из-за обломков рухнувших домов и ныряя в воронки, парни пересекли улицу и снова попали во дворы… но и там их ждали неприятности в лице вооружённых солдат. Все партизаны в этой компании, кроме Джазмена и Токарева, впервые пробовали на себе роль мишени или жертвы. Им это не нравилось: из десяти человек за две минуты осталось только четверо. Кто-то из них кинул во двор гранату и его тут же пристрелили. Оставшись втроём, они скрылись в то, что осталось от дома под номером десять: камни, обгоревшие доски, чугунная ванна и как будто откусанная сверху стена. Казалось, всё – выхода нет. Партизаны нервно оглядывались то в одну, то в другую сторону переулка, не зная, откуда ожидать нападения. С Ерофеевского спуска танк через те же дворы отправился на Комсомольскую, а снизу по улице бежали ещё сорок человек партизан… благо, среди них было пару гранатомётчиков. Они сцепились с солдатами на Комсомольской. «Делай, что должен, и будь, что будет» – единственный закон со Времени Начала пришёл в негодность. Никто не знал, что он должен делать. Никто не знал, что будет. Кисло-сладкий едкий запах порохового дыма обжигал ноздри – Джазмен с Токаревым отстреливались вслепую, пока третий партизан выбрасывал остальные гранаты… так же вслепую.

В это время партизанские оравы пробирались всё ближе и ближе в центр – кольцо сужалось. В город вошла тяжёлая техника, а мины так и падали на город с периодичностью – две или три мины в минуту. Те, кто стоял за городом у орудий и те, кто сейчас входил в город на танках и пешком, ломая ряды обороны… они даже не могли и подумать, что Петроградская бригада давно уже находится в «эпицентре шторма» и потеряла треть состава.

– Так, ну ладно, поиграли и хватит!– Кричал охрипший и оглохший Джазмен. – Отсюда надо валить!

– А?! Что?! – Переспрашивал ещё более глухой Токарев. Третьему партизану вообще был неинтересен план, который хочет предложить Джазмен.

Проводник повторил:

– Я исчезаю!

– Да? Как же?! – С какой-то нервной ухмылкой поинтересовался Токарев.

– Очень просто! – Ответил Джазмен и, сделав кувырок, подобрался к перевёрнутой ванне, приподнял и залез под неё.

– Эй! Он что, с ума сошёл? – Спросил третий партизан, выбрасывая последнюю гранату.

Токарев только пожал плечами, а потом вставил в карабин запасной магазин и сказал:

– Он музыкант! Они все такие!

К этому времени улица Комсомольская, вместе со всеми дворами и переулками, была свободна, в окно какого-то из выстоявших домов улетело дуло танка. В танк никто не стрелял – по чистой случайности рванули снаряды внутри него.

Рядом с Токаревым лежал третий партизан, кашлял кровью и стонал – его ранили в правую часть груди, задели лёгкое. Всё закончилось. Токарев, расслабленно прислонившись к тому, что осталось от стены, закурил, взглянул на перевёрнутую ванну и сказал:

– Всё, баста… вылезай!

Третий партизан в агонии несвязно твердил о каком-то кузове, о деле и о дизентерии, о поносе. Ванна не двигалась.

– Слышь, что говорю! – Повторил Токарев. – Выбирайся! Можно идти дальше!

Никакого ответа. Ванна стояла на месте.

«Неужели скончался! – Подумал Константин. – Неужели этот не убиваемый человек, почти персонаж из фильма про крутых парней, этот философ и музыкант… не уж-то он просто взял и задохнулся в пыли там, под ванной, или застрелился, чтоб никто не видел?»

Токарев тихонько встал и подошёл к ванне. На заднем плане третий партизан что-то говорил о чипах у всех в мозгах, о Времени Начала, всеобъемлющей и вездесущей кровавой, заполняющей рты,
сперме… или о пене, заполняющей рты… – Токарев не разобрал. Он пошёл к ванне, взял её обеими руками и перевернул. Он чуть окончательно не сошёл с ума, когда увидел под ванной только доски, камни и пустоту. Ни Джазмена, ни его автомата – не было. Токарев начал судорожно рыться в завалах, отбрасывая камни назад и иногда попадая в третьего партизана, уже почти мёртвого. Никакого люка, никаких лазеек, ничего, куда можно было бы переместиться.

«Это что ж получается? Мистика? И как в нём всё это сочетается!» – Думал Токарев, глядя на пустое место, где только что лежала ванна.

 

Немного оклемавшись от шока, он вышел на улицу Комсомольскую. Присоединившись к толпе измученных партизан, он говорил себе:

«Это всё иллюзия… выдумки травмированной психики… Джазмен умер, точно умер. Покончил суицидом. Когда я поднял ванну – на самом деле, он был там… мёртвый. Оттуда было не сбежать».

 

Каково было удивление Токарева, когда он увидел Джазмена в конце улицы!

«Иллюзия. – Он упорно успокаивал себя. – Я совсем запутался в этом хаосе!»

– Ну, можно сказать, что и на этот раз повезло! – Сказал голос справа.

Токарев пришёл в тихий ужас… его глаза чуть не выпали из орбит от удивления, когда он увидел перед собой Джазмена, который говорил:

– Знаешь, когда мы здесь закончим – я напьюсь! Так напьюсь! И станцую Джигу-Дрыгу. Чего ты так на меня пялишься?

– Как ты выбрался? – Спросил Токарев и начал ощупывать Джазмена, тем самым проверяя его на подлинность.

– Откуда выбрался? – В недоумении переспросил проводник, отталкивая от себя руки собеседника.

– Откуда, откуда… из-под ванной!

– Что ты несёшь? Из-под какой ванной?

 

Смеркалось. Снова настала гробовая тишина. Была слышна лишь тяжёлая поступь партизанской обуви по только что выпавшему снегу, укрывшему белой пористой накидкой обломки домов и остывающих мертвецов. И тихие разговоры. Большое количество партизан собралось на улице Комсомольской, и уже оттуда они пошли прочёсывать город, искать новые проблемы. Где-то в черте города гусеницы партизанских танков жевали землю и попадающую под них закоченевшую и безжизненную пехоту.

 

Токарев продолжал:

– Тогда объясни мне, почему я видел тебя в конце улицы… и в следующий миг ты уже шёл рядом со мной? Как ты это делаешь?

– О, парень! – Ответил Джазмен с видом доктора, ставящего смертельный диагноз. – Ты точно хочешь, чтоб я тебе ответил?

– Да, в чём секрет? – Токарев сказал это, потерянными, и даже одержимыми, глазами разглядывая всё вокруг.

– Секрет прост! – Ответил проводник. – Ты спятил, приятель! У тебя шарики за ролики заехали. Ну, конечно, немудрено. Не всякая психика выдержит такое. Когда ежедневно получаешь такую дозу разврата и смертей, трудно остаться в своём уме. Хотя на моей памяти ты первый такой слабенький. В общем, ты теперь у нас сумасшедший! А сумасшедшим жить легко, так что будь счастлив! – Проводник подвёл итог, оскалился ясной и искренней улыбкой и похлопал Токарева по плечу.

Константин тоже рассеянно улыбнулся и ничего не ответил.

– Ну, сумасшествие – это ещё не конец. – Продолжил Джазмен. – Я, конечно, не психиатр, но, возможно, это просто спутанность сознания от перенапряжения – видишь, как глазёнки-то бегают. Это больше может и не повториться. В общем, надо бы нам с тобой нахерачиться как положено.

Когда они дошли до конца улицы, Токарев пришёл в своё обычное состояние. Где-то в Манежном тупике взорвался снаряд… и снова – тишина.

 

Партизаны опять разделились. С Токаревым и Джазменом осталось около двадцати человек. Они шли напрямик, по выжженным оврагам, руинам, и воронкам и так дошли до улицы Горького. Они беспрепятственно прошли почти через всю улицу, свернули во дворы, и так же беспрепятственно пересекли улицу Белоконской. Партизаны уже расслабились, но в какой-то момент из дома девяносто пять, от которого осталось только два этажа, разразился пулемётный огонь. (Причём, изо всех возможных дыр обоих этажей). Партизаны нырнули в глубокие воронки, оставленные минами, и кто-то из них пальнул в здание из гранатомёта – ему сразу отстрелили руку.

– Это бывшее здание Горводоканала. – Сказал Джазмен, как всегда, с лицом, выражающим полную апатию относительно происходящего и презрение к смерти.

– Ты лучше скажи, что делать будем? – Спросил кто-то из партизан.

– Да ничего! – Ответил проводник и расслабленно закурил. – Ждать, пока нас спасут. – Он взглянул на Токарева. – А я под ванну сейчас полезу. Где тут ванна? – Джазмен засмеялся в полный голос. – Давайте лучше анекдоты травить! – Проводник начал рассказывать какой-то анекдот, надвинув на глаза свою чёрную шляпу, защищаясь от летящего сверху песка.

У других партизан нервы были сделаны не из титана, так что им было не до шуток – они матерились, и изредка высовывались из убежища, чтоб дать ответ пулемётному огню.

 

Джазмен закончил анекдот и сам над ним посмеялся, потом молниеносно, не сказав ни слова, высунулся из укрытия и перекатился в другую воронку… и начал рассказывать анекдоты там. Через пару минут он заметил канализационный люк, разрытый прямым попаданием снаряда. Он находился на расстоянии около шести метров от воронки, где сидел Джазмен. Проводник оповестил всех о находке и сказал:

– Залезайте, только быстро и по одному! А я с остальными буду прикрывать. А там по говну дойдём куда-нибудь. – Он несколько секунд подумал. – Есть у кого-нибудь граната? Я последним пойду. Кого убьют – я не виноват! Погнали!..

 

И партизаны по одному стали падать в канализацию, оказываясь по шею в фекалиях. Тем, кому не повезло, пули отрывали конечности, пробивали грудь и вылетали через спину. Большинству не повезло: из двадцати человек осталось только шестеро. Джазмен метнул гранату наугад и, дождавшись взрыва, бросился в яму. Из пулемёта в него не попали, зато он сильно разодрал себе левое плечо. Когда проводник падал, он зацеплялся им о заострённые кирпичи колодца. Проводник вынырнул из омута фекалий и брезгливо выплюнул изо рта смешанное с мочой и талой водой дерьмо. Повсюду было темно и скверно пахло. Лишь бледный круг от тусклого света пасмурного дня падал в то место, где из канализации можно было видеть небо.

 

Вскоре партизанское кольцо – танки и пехота – сузилось до центра. К тому времени, когда Джазмен и Токарев выбрались наружу где-то на улице Токарева (так она и называлась), бои прекратились… город был взят. По неисправной канализации парни прошли добрый десяток километров. Тысячи оставшихся в живых партизан – ликовали, палили вверх и плясали на безжизненных телах своих врагов. Тем, кто только что выбрался из коллектора, было не до веселья.

Проводник брезгливо соскабливал ножом холодное склизкое дерьмо со своей одежды:

– А теперь это всё ещё и замёрзнет! – Возмущался он. – Будь оно всё проклято! Лучше бы сидел в воронке и анекдоты рассказывал. Всё равно бы наши потом пришли.

Токарев, морщась, глядел то на себя, то на Джазмена.

– Нам бы сейчас помыться где-нибудь! – Заметил он.

– Да, иди! Тут баня недалеко была… наверно, и сейчас работает. – Злобно шутил Джазмен.

«Минус войны в зимнее время, – промелькнуло в голове у Константина, – негде отмыться от фекалий».

Через некоторое время парни узнали, что неподалёку от улицы Токарева есть небольшое озерцо. Отвечающие зажимали носы и показывали пальцем местоположение озера. У танкистов Джазмен выпросил мыло, а Токарев залез в подвал какого-то из магазинов одежды и достал два комплекта костюмов, похожих на те, которые теперь пришли в негодность. Всё те же костюмы-тройки, чёрное пальто себе и коричневое полупальто Джазмену… там были даже шляпы с узкими полями. Где-то ещё он раздобыл и обувь.

Константин думал: «Всё бесплатно – ещё один плюс войны».

Парни пришли на лёд маленького озера, отлепили от себя одежду пропитанную замёрзшими фекалиями и долго не решались нырнуть в холодную прорубь, проделанную случайной миной. Потом всё же с криком и визгом они погрузились в воду и наспех стали оттираться мылом, передавая его друг другу замёрзшими руками. Наступала ночь, мороз крепчал. Купающиеся в судорогах выбрались из грязной воды, второпях оделись и побежали обратно – в город. Токарев, забрал из старого пальто пакет с «Посланием для Наследников Мира», отмыл его в озере и переложил в новое пальто. Там, в городе, они попросили какого-то танкиста, который оказался бывшим преподавателем юриспруденции в РГСУ, подбросить их до Соборной Площади. Успенский Собор – так и стоял не тронутый. Многие партизаны говорили, что без настоящего Чуда здесь не обошлось. Снаружи людей практически не было, зато весь подземный город кишел партизанами, которые пили водку или виски, попусту ругались матом и рассказывали друг другу истории – каждый про свои партизанские будни. Парни, одетые с иголочки в стиле Чикагского Блюза, присоединились к партизанам на улице Урицкого и начали пить с ними водку, которой в подземелье могло хватить ещё лет на двадцать. Стратегический запас элитного алкоголя.

Джазмен снял пальто, рубаху и жилет, и, морщась, стал осматривать свою раненную руку: всё плечо было разодрано настолько глубоко, что местами там даже отсутствовали куски мышечной ткани.

– Целый день проходил – не болело, – сказал проводник, – а теперь… наверно, заражение пойдёт. – Он зажмурился, закусил рукав своего пальто и вылил гранёный стакан водки на оголённое мясо.

– Да тебе врач нужен! – Воскликнул Токарев и, проявляя искреннюю заботу, как к какому-то особо дорогому человеку, отправился кричать врача по всему подземелью. Проводник опрокинул ещё один стакан, но теперь уже в себя.

Через несколько минут Константин вернулся с человеком, чья одежда с ног до головы была залита кровью. Этот человек выглядел лет на пятьдесят, имел учёную степень доктора медицинских наук и был пьян до состояния одноклеточного существа. Ещё он держал в руках заряженное ружье.

– Вот, – с какой-то досадой и безысходностью в голосе сказал Константин Токарев, глядя на врача, – чем богаты. Трезвее не нашлось.

Пьяный врач прислонил ружьё к стене и, шатаясь, подошёл к своему пациенту. Он, щурясь, с минуту вглядывался в мышечные волокна плеча, а потом сказал:

– Давно это у тебя?

– Сегодня, часов в восемь вечера. – Ответил проводник и прикурил от бычка соседа.

– От чего? – Заплетающимся языком спросил доктор.

– Кирпичи. В канализацию нырнул, кирпичи поломанные задел. Километров десять по говну прошёл.

– Какая боль? – Методично спрашивал доктор, продолжая осматривать рану.

– Ноющая, – отвечал Джазмен, – последний час – полтора очень чешется.

– Нужна дезинфекция. – Сказал доктор и взял со стола бутылку водки.

– Я уже продезинфицировал…

– Надо ещё! – Доктор сделал несколько глотков прямо из горла и вылил всё, что оставалось в бутылке на плечо проводнику. Джазмен стиснул зубы от щиплющей и жгучей боли.

 

Доктор перевязал рану какой-то тряпкой, встал и, так же шатаясь, подошёл к Токареву.

– Всё, что могу. – Сказал он. Его язык заплетался – У меня ни инструментов, ничего… Но этот, (он бросил свой мутный взгляд на Джазмена) этот – скорей всего, не жилец. Плечо будет гнить, в нём заведутся паразиты. Нужно отсекать.

– Нет, руку резать не дам! – Послышался у него за спиной полный решительности голос.

– Ну, на нет и суда нет. – И доктор ушёл.

 

В подземелье было гораздо теплее, чем на улице. Токарев подошёл к партизанам, снял пальто и попросил, чтоб ему налили.

– Ничто не вечно… даже я. – С улыбкой, полной философской грусти, сказал Джазмен.

– Когда умрёшь, что будешь делать? – Спросил его Токарев. Другие партизаны недоуменно переглянулись.

– Отправлюсь в Вечность, займусь работой: буду писать стихи, рассказы, картины, пауков гонять – Отвечал проводник.

На заднем плане дребезжала гитара. Кто-то горланил песню Адаптации «Партизанские будни»:

 

И кто-то всё-таки выжил, он пытается встать!

Я ненавижу партизанские будни!

 

Прошло уже три с лишним года, как Токарев не слышал ни одной весёлой песни.

– Как тебя хоть зовут? – Поинтересовался он. – А то с вашим сверхсекретным андеграундом даже имени не узнаешь. Да, чёрт возьми! Ты же известный музыкант, люди должны знать твоё имя!

– Я тебе уже говорил, что когда мне понадобятся почести, я сообщу… Да? А по поводу имени – лучше тебе не знать. Я твоего имени не знаю, и тебе моё знать незачем. А то ещё привяжешься, хоронить будешь весь в соплях.

Джазмен выпил ещё один стакан, перехватил гитару и заиграл блюз.

К тому времени, когда Токарев напился до животного состояния, проводник уже крепко спал, прислонившись к стене. Константин отошёл на противоположную сторону улицы, лёг возле стены, положил под голову свёрнутое пальто и тоже уснул. В ту ночь ему снилась Вечность; десятки тысяч людей, сегодня ушедших туда; снились их лица. Повторился сон с участием рыжей девушки, которую никак не мог забыть и отпустить Токарев. Та, перед которой он был так слаб и жалок.

 

VII.

 

Токарев проснулся одиннадцатого июня в четыре часа дня, и у него очень болело горло после вчерашнего купания. Мимо него проходили толпы партизан, уходящих из подземелья в неизвестном направлении. Позади мелькающих лиц Токарев разглядел ведро с белой краской и кисть, лежащую на полу – как раз в том месте, где спал Джазмен. Теперь его там не было. Зато на стене была надпись с подтёками: «Здесь были мы», чуть ниже: «Меня зовут Николай Кусков. Одиннадцатое июня пятого года от В.Н. (Времени Начала)». Теперь Константин хотя бы знал, как зовут проводника. Похмелья он не испытывал – вот, что значит «Водка для Высшего Общества». Когда он засыпал, у него под ухом кто-то тихонько играл песни Саши Башлачёва:

 

Я знаю, зачем иду по земле:

Мне будет легко улетать.

 

Теперь, видимо, всё тот же горе вокалист пытался вытянуть Веню Дыркина:

 

А смерти нет!

Она может быть там, где есть жизнь,

А на войне…

 

И ещё один день без весёлых песен. Токарев встал и пошёл искать еду… и зубной порошок… он очень давно не чистил зубы и надеялся найти в городе, построенном для элитных слоёв общества, хотя бы зубной порошок… и не прогадал. Когда Токарев позавтракал банкой тушёнки, и влил в себя пару стаканов виски, он пошёл искать туалет. (Да, в подземелье есть туалеты). Там он оправился и почистил зубы: унитазы не работали, и вода не смывалась, так что Токареву пришлось полоскать рот, набирая воду прямо из сливного бочка. Когда он вернулся на своё место, чтоб взять пальто, там уже, скорчившись от боли, сидел Джазмен, заматывающий своё плечо бинтами, смоченными водкой.

– Помоги завязать. – Он процедил сквозь зубы. – Покрепче затягивай!

За эту ночь партизаны уничтожили почти всю водку, запасённую на десять лет… и это с расчётом на пятнадцать тысяч человек… по пол литра ежедневно.

– Куда дальше пойдём? – Спросил Токарев, затягивая бинты на травмированном плече проводника.

– Куда мы без пушек-то пойдём?! – Небрежно ответил Джазмен и закурил. – Мы ведь свои вчера в говне утопили.

– Что будем делать?

– Бля… – Ответил проводник и почесал затылок. И в этом слове были и страдания, и полное ощущение своей безысходности, и мысли о том, что будет дальше, и даже радость вчерашней победы. Но он просто сказал: – Нам нужно узнать, кто сегодня умер в подземелье, и взять их оружие.

 

Так и сделали. Токарев добыл себе весьма неплохое средство для выживания: Сайга МК с магазином на тридцать патронов и ещё один запасной магазин. Хозяин карабина умер этой ночью… точнее, напился водки и застрелился. Ещё у кого-то Константин забрал десяти зарядный пистолет «Смит – Вессон» в кобуре… Его хозяин застрелился в районе пяти утра. И старинный шести зарядный револьвер… тоже в кобуре. Хозяин застрелился ближе к рассвету.

 

Джазмен где-то достал пистолет-пулемёт Томпсона с барабанным магазином на пятьдесят патронов и съёмным деревянным прикладом. США, Чикаго, тысяча девятьсот двадцать восьмой год, бандюга Джонни и его кровавый блюз. Гангстерский раритет идеально подчёркивал стиль Джазмена, несмотря на то, что всем было плевать, кто во что одет. На поясе пальто у него висел новенький нож «Жар-Птица» работы тульских мастеров двухтысячного года: сочетание простой и дамасской стали, рукоятка из орехового дерева, украшенная золотом и серебром. Ковка, гравировка, резьба, художественное травление… одним словом, кто знает, тот поймёт: нож – верх мастерства оружейников. Создан для коллекции, но идеально подходит для того, чтоб проводник смог утолить свою жажду крови.

– Ты где это отрыл? – С удивлением спросил Токарев, когда увидел проводника. Он спрашивал про Томпсон.

– Хозяин состоял в Махачкалинской бригаде и умер несколько минут назад после операции по удалению гниющей руки. Истёк кровью. – Любуясь на новое приобретение, ответил «бандюга Джонни».

– И что, тебе так просто его отдали?

Джазмен почесал затылок:

– Ну, как сказать, – подумав, ответил он, – пришлось сыграть в «Камень, ножницы, бумагу»… – Он снова с наслаждением посмотрел на раритет и добавил. – Тот парень, с кем я играл, оказался настоящим профессионалом в этой игре. Так что это было непросто!

 

Подземелье пустело, поредевшая Московская бригада отправлялась в путь. Все расходились кто – куда. Всю ночь на город падал град размером с футбольный мяч. Тысячи партизан выходили из тёмного подземелья, щурясь на свет очередного пасмурного дня, и шли по разным направлениям. У них под ногами хрустела ледяная пыль разбитых ледяных глыб, упавших с неба… некоторым казалось, что это стекло. Токарев с Джазменом остались одни в подземном городе. По крайней мере, в окрестностях не было ни души. Тускло светили лампы, и Токарев сказал:

– Давай задержимся здесь ещё на несколько часов. Хочу здесь пообедать.

– Да без проблем, – ответил проводник – спешить всё равно некуда. Ещё один плюс войны: всё время в твоём распоряжении.

 

Через какое-то время парни взяли себе по банке тушёнки и открыли ещё одну бутылку виски. На бутылке не было этикетки и акцизной марки. На всех продуктах в этом городе были приклеены одни и те же ярлыки: «Стратегический запас». Они сидели под той надписью с подтёками, которую Токарев увидел, как только проснулся.

– А я всё-таки знаю, как тебя зовут. – Сказал он и, мелко улыбаясь, показал пальцем наверх.

– Браво! – Джазмен саркастически похлопал в ладоши. – Ты разгадал ещё одну тайну Бытия. Если бы за такие достижения вручали Нобелевскую премию, ты бы её обязательно получил.

Токарев промолчал. Его пояс обвивал кожаный ремень брюк, на котором висело ручное оружие: револьвер – слева, пистолет – справа.

Проводник обратился к нему и сказал:

– Дай-ка посмотреть. – И показал пальцем на револьвер.

 

Константин достал оружие из кобуры и подал его дулом к Джазмену. «Джонни» повертел револьвер в руке и с видом оружейного мастера на одном дыхании выпалил его характеристики:

– Рюгер, старый добрый Рюгер – соточка. США. Четвёртая категория, барабан на шесть патронов. Ствол – пятнадцать сантиметров. Весь из стали, только рукоятка сделана из дерева и резины. Вес – тысяча двести граммов в незаряженном виде. Калибр – ноль целых, триста пятьдесят семь тысячных дюйма, если мерить по американским критериям. Девять миллиметров – если мерить по нашим.

– И что, – равнодушно и как бы в отместку сказал Токарев, поедая тушёнку, – наступил тот момент, когда тебе понадобились восторженные аплодисменты, да? – Он сказал это и посмотрел в глаза собеседнику, как будто теперь и он видит проводника насквозь.

– Не без греха. – Не принимая близко к сердцу, спокойно ответил Джазмен. – Я раньше увлекался оружием… револьверы – моя любовь… как и музыка.

«Как и война, – подумал Токарев, – как и постоянная жажда кого-нибудь убить. Маниакальный синдром. Чума, пришедшая со Временем Начала».

Джазмен продолжал:

– Отдай его мне.

– Тебе что, Томпсона мало?! – Как бы обалдев от такой наглости, возмутился Токарев. – Или ты на стиле помешался?.. перед смертью-то.

– Дурень ты, – Ответил проводник и постучал себе по лбу, – разве с этим Томпсоном в Русскую Рулетку сыграешь?!

 

В голову Токарева пулей влетела какая-то ясность и ощущение понимания всех намерений Николая Кускова. Теперь не только Джазмен видел Константина насквозь, но точно так же и он видел Джазмена. Теперь Токарев бы молча распознал его блеф даже за покерным столом.

И он сказал:

– Ну, забирай. – Токарев снял кобуру и отдал её проводнику.

 

Он уставился куда-то вдаль, в глубину подземных улиц. Лампы в секции сто девяносто замигали и погасли… потом – в секции двести десять… затем – в триста четвёртой секции. Из приближающейся темноты вырвался бешеный ветер. Джазмен не обращал внимания, а Токарев просто наблюдал за происходящим.

«Перебои с электропитанием. – Подумал он. – Не удивительно: этой ночью весь город был стёрт с лица земли».

Тьма к этому времени уже объяла секцию четыреста шесть – она была совсем близко к партизанам, и вскоре стало темно и в их секции.

– Пойду, найду фонарик. – Сказал Константин. – Тут наверняка где-то есть.

Но в этот момент из тёмных закоулков раздался оглушительный выстрел, как по звуку определил Токарев, стреляли из СВД. Это был трассирующий патрон. Светясь и оставляя за собой дымный след, он погас в том месте, где сидел Джазмен.

– Шухер! – Закричал Токарев и сделал рывок ближе к центру улицы. – Это атака! Эй, ты! Это атака!

Он достал из кобуры пистолет и выпалил пол обоймы в темноту.

Свет загорелся. В подземных улицах всё ещё гуляло эхо выстрелов.

Джазмен сидел всё в таком же положении с револьвером в руке, и его глаза были открыты. Но он был мёртв. У него в голове была сквозная дыра. Токарев бросился к нему и (что странно) стал в слезах и в истерике хлестать проводника по щекам, надеясь, что тот оживёт. Проводник с огромной дырой в голове отвёл руки Токарева, заглянул ему в глаза и сказал:

–Ну что, опять?! – И со средней силой всадил ему кулаком справа по челюсти. Токарев упал и отполз на несколько метров. Его глаза были полны сумасшедшего страха перед необъяснимым. Джазмен добавил. – Это тебе, чтобы к реальности вернулся! – И ещё раз добавил, но уже посильнее. – Мразь…

Больше никто ничего не говорил. Наступило молчание. Константин Токарев подполз к стене, достал из внутреннего кармана пальто тетрадь с «Посланием…», взял карандаш и записал:

 

«Одиннадцатое июня пятого г. от В.Н. Вчера мы разгромили город Владимир и искупались в канализации. Теперь я заболел из-за того, что мне пришлось мыться в ледяном озере. Болит горло, насморк и озноб. Возможно, температура. Я пишу тебе это послание, находясь в городе, расположенном прямо под Владимиром на глубине ста метров. Там, на верху, лежат тысячи, десятки тысяч людей, и все они мертвы. Генетический мусор.

Когда кто-то, кого ты хоть немного знал, умирает… В такие моменты ты по-настоящему чувствуешь себя живым. Я это знаю – так же, как и все остальные. Рядом со мной сидит проводник нашего поезда… вот его фотография. – Он положил на следующий лист ту фотографию, которая была сделана им, ещё когда они уходили из деревни оседлых. Пасмурный день, сытые разодетые партизаны на фоне пожухлой травы на полях и «Чикагский Джонни» с автоматом на первом плане. Мерзлота. Токарев продолжил: – На этой войне он стал мне самым близким человеком. Я не говорю, что он мне близок… Я говорю, что он мне ближе всех. Последнее время у меня бывают приступы сумасшествия, и только что я подумал, что этого парня убили. Сначала я впал в истерику (что весьма для меня странно), но когда выяснилось, что проводник жив, я, где-то глубоко в душе, был даже огорчён тем, что он не умер. Меня гложет желание опять почувствовать себя живым. Здесь, на этой планете, в эти смутные времена, это так важно. Именно поэтому и я, и этот парень на фотографии, и все остальные так любим лишать жизни других людей… Чтобы чувствовать себя живее всех живых. Это тоже своеобразное выживание…»

 

– Ладно, писатель, – закуривая, сказал Джазмен, – давай уходить. А то тут, в этих катакомбах, на самом деле с ума сойдёшь.

 

Когда парни вышли на улицу, было около десяти вечера. Темнело. Стоял крепкий мороз – около восемнадцати градусов. Они шли по мелкой ледяной пыли, оставленной разлетевшимся градом. Под плотными сугробами этой пыли были заморожены и похоронены десятки тысяч людских тел. Токареву, временами, казалось, что это не лёд, а стекло. Они шли в неизвестном направлении… куда-то на юг. Джазмен скоро должен был умереть от заражения крови – в самом медленном варианте это, обычно, занимает от одного до нескольких дней. И Джазмен сказал:

– Может, за Урал рванём? А?

– За Урал нельзя, – ответил Токарев, – там погода.

– Так и здесь погода! – Как будто недоумевая, воскликнул проводник.

– Но там она какая-то аномальная. – Уточнил Константин.

Джазмен бегло взглянул на всё вокруг и сказал:

– А, по-твоему, минус пятнадцать в середине июня – это в порядке вещей?

Токарев промолчал.

– Ладно, пойдём на юг, – проводник отбросил прежнюю идею, – Будем искать другие бригады, устроим гастроли.

 

 

 

 

VIII.

 

В эту ночь луна была похожа на глаз человека, больного циррозом. С неба на всех смотрел огромный ядовито-жёлтый глаз. В общем, в эту ночь луна имела свой обычный цвет.

Партизаны шли на юг к Великому озеру. Когда им становилось очень холодно, они селились в заброшенных домах, топили печи. В лесах питались камышами и верхушками ёлок. Камыш по вкусу не отличить от огурца, а верхушки ёлок – не такой уж и деликатес. В средней полосе в лесу можно есть почти всё; подозрения может вызвать только наличие радиационного фона. Парни брали в доме лесника плетёную сеть, набрасывали на сугробы снега лапы елей и ждали, пока сова начнёт плести там своё гнездо. Когда это всё-таки случалось, Токарев набрасывал сеть на гору еловых веток, и сова попадалась. Через час ужин был готов. Они чувствовали себя живее всех живых.

Путешествие до первой, попавшейся на пути бригады, длилось трое суток. Это случилось где-то возле города Гусь-Хрустальный, там они встретили Череповецкую бригаду. Потом, вблизи Курлово, им попалась Новомичуринская. Восьмьюдесятью километрами западнее Великодворского – Рыбная Ватага… удмурты. Во всех бригадах парни рассказывали об одном и том же: «Мы ехали на последнем паровозе к Владимиру… Вы были там, во Владимире? Наш паровоз шёл из Архангельска» и т.д.

В каждой бригаде Джазмен искал умирающих партизан… живых мертвецов. Он играл с ними в Русскую Рулетку. В Адищевской бригаде он нашёл партизана, у которого был туберкулёз кости, и предложил ему сыграть.

– Хочешь поиметь шанс, облегчить себе страдания? – Сказал он.

Тот согласился.

Проводник достал револьвер и ссыпал все патроны из барабана себе в ладонь. Игроки сидели на пне, а между ними стоял импровизированный стол. Слева от них протекал какой-то из притоков Оки. Джазмен взял один патрон тремя замёрзшими пальцами и показал его сопернику. Каждый из них хотел скорее умереть, и оба были спокойны, как удавы. Этот «Чикагский бандюга Джонни» вертел патрон тремя пальцами и говорил:

– Патрон с оболочечной пулей… Знаешь, что это значит?

Соперник мелко улыбнулся и промолчал.

– Это значит, что оболочка пули кроме свинца в себе содержит ещё и медь. Большая пробивная способность. – Он погладил кончиком пальца плоскую… не заострённую на конце, а плоскую, пулю и сказал: – Это пуля с передней плоскостью. Знаешь, что это такое?

Страсти накалялись, но только среди тех, кто не умирал от болезней и разложения. Только среди зрителей. На вопрос Джазмена соперник ответил «нет».

Джазмен заглянул ему в глаза и сказал:

– Разрывное действие. Твои мозги разлетятся по всему лесу. Шансов выжить – ноль. То, что нужно, правда?

 

И оба соперника улыбнулись. После такого разговора эти улыбки казались ещё более циничными, чем обычно… Даже не циничными, а необъяснимыми с точки зрения философии, а значит, и лишёнными всякой романтики. Эти улыбки казались самым ужасным, что только может быть на этой кошмарной планете. Все вокруг, кроме этих двоих, в полной мере ощущали внутреннюю пустоту и пустоту этого Мира. Эти двое улыбались друг другу в лицо, улыбались в лицо самой Смерти. Игра началась.

 

Джазмен вставил патрон в барабан и закрутил револьвер на столе по часовой стрелке. Когда он перестал крутиться, его дуло показывало на проводника. Джазмен взглянул на толпу партизан, наблюдающих это зрелище, подмигнул им одним глазом и, не задумываясь, поднял револьвер, приставил к виску и нажал на курок… Раздался щелчок… но не выстрел. Соперник охотно перехватил оружие, раскрутил барабан и крутанул револьвер против часовой стрелки. Дуло «Рюгера» снова показало на Джазмена… Он без эмоций приставил дуло к виску и взвёл курок. Щелчок… просто щелчок… не выстрел. Джазмен закрутил револьвер. На этот раз «Рюгер» выбрал соперника. Тот даже с какой-то жадностью поднял оружие со стола, взвёл курок и приставил дуло к подбородку. Он на секунду задумался и взглянул на внимательную толпу. Он спустил курок, и пуля разворотила ему всю черепушку. Соперник рухнул с пня.

 

Джазмен перегнулся через стол, посмотрел на его спокойное лицо (хотя, в тот момент всем казалось, что оно даже улыбается) и сказал:

– Поздравляю, приятель… ты победил.

 

И так прошла неделя. Джазмен не умер от заражения, хотя его рука гнила, и он сам был с каждым днём всё бледнее. Мало того, за семь дней, он сыграл около ста пятидесяти партий в Русскую Рулетку… и ни разу не проиграл. Хотя, по критериям его оценки, он проигрывал всё время. Проводник искал смертников и играл со всеми подряд. Патроны в револьвере заканчивались, и он находил новые… и снова играл.

– В Рулетку можно играть по-разному. – Говорил Джазмен. – Кто-то по очереди крутит револьвер на столе и не важно сколько раз он покажет на одного и того же участника. Лично я практикую этот стиль игры: так интереснее… да и шансов больше. Некоторые сначала крутят револьвер, а потом приставляют его к своему виску по очереди. Некоторые вообще играют так: на кого укажет дуло, тот берёт револьвер и приставляет его ко лбу соперника… и нажимает. И так, пока кому-то не повезёт больше.

Когда проводник понял, что с помощью Русской Рулетки ничего не добьётся, то стал предлагать другую игру. Он заряжал в барабан все патроны и вынимал только один. До Времени Начала это называлось Кавказской Рулеткой. Некоторые чеченские боевики заставляли играть в неё русских военнопленных. Джазмен вынимал всего один патрон, и дело оставалось за малым. Когда шанс выжить один к шести, застрелиться – плёвое дело. И они снова крутили револьвер. Проводник почти молился на то, чтобы «Рюгер» повернулся к нему своим дулом, и тогда закончатся все эти боли в плече, слабость во всём теле, холод, жара, война и голод. Он хотел приблизить Время Конца. «Очень часто бывают такие моменты, когда самоубийство честнее всего», – говорил сам Джазмен и курил одну за одной – всё больше. Но револьвер выбирал соперников, и они, улыбаясь, пускали себе пулю в висок. Один за другим. Девять раз из десяти сыгранных партий соперники побеждали и падали в Вечность. Они синели, потом чернели, их скидывали в овраг и поджигали. И всё-таки была одна партия, где у Джазмена появился шанс: дуло повернулось к нему, он жадно схватился за револьвер и, приставив к виску, нажал на курок. Это был единственный случай, когда пустое отверстие попало под удар бойка. В общем, «Рюгер» не выстрелил.

Шла вторая неделя неспешного путешествия. В каждой бригаде умирающих было несметное количество, так что Джазмен находил новые патроны в револьвер и устраивал турниры по Русской Рулетке… и всегда выходил победителем. Он играл целыми днями и каждый раз надеялся, что это именно тот случай, когда всё закончится моментально и безболезненно. Это был грандиозный моральный труд. Мясо в его руке чернело. Самые лучшие и самые трезвые доктора не могли объяснить такую живучесть проводника. Заражение крови определённо имело место, но процесс протекал настолько медленно, что никто не знал, когда всё это закончится. Иммунитет боролся за жизнь, которая была не нужна его хозяину.

Казалось, сама Смерть боится с ним связываться и поэтому обходит его стороной.

Так они с Токаревым дошли до Великого озера. Там на тот момент находилась Вельская бригада из Архангельской области. Они тоже были во Владимире. Почти все, кроме бригад Калининградской области, участвовали в разгроме Владимира. Все Калининградские отряды к этому времени уже считались либо уничтоженными, либо совсем малочисленными.

 

На вторые сутки абсолютного безделья, на озере появилась ещё одна бригада – Липецкая, и по всему берегу и в глубине леса зашуршали тетрадные листы. Где-то то ли старый, то ли просто седой партизан играл замёрзшими пальцами на аккордеоне, иногда промахиваясь мимо клавиш. Играл песню Юры Шевчука и охрипшим голосом пел:

 

«Умирали пацаны страшно,

Умирали пацаны просто…

И не каждый был снаружи прекрасный

И не все были высокого роста».

 

Тут и там партизаны вырывали тетрадные листы, передавали друг другу карандаши и записывали один и тот же текст: «Двадцать второе июля этого года. Город Приморье, Калининградская область». Все снова решили собраться в одном месте и повоевать – всем просто стало холодно и скучно.

Луна той ночью закрыла собой всё небо, она была огромна: не было видно звёзд и падающих комет, падающих спутников, сорвавшихся с орбиты. Зато было видно каждый кратер, каждую шероховатость лунной поверхности. Она была аномально гигантской и ярко-красной, как спелый помидор. Если верить примете, то чем ярче луна, тем теплее будет следующий день. Луна была почти кровавого цвета: вероятно, это означало какое-то аномальное потепление, причём такое, которое снова может привести к каким-нибудь страшным катастрофам...

На следующий день у всех ужасно болела голова, просто раскалывалась; температура воздуха повысилась до плюс десяти градусов по Цельсию, и над озером собрались чёрные тучи. Сначала многие «синоптики» утверждали, что это снеговые тучи, но потом из них почему-то пошёл дождь. Поднялся ураганный ветер.

Партизаны начали собираться и поспешно уходить с Великого озера, опасаясь, что вода выйдет из берегов. В этот момент Джазмен доигрывал партию в Русскую Рулетку с очередным своим соперником. Токарев подошёл к нему и сказал:

– Пойдём, надо идти.

– Подожди, – ответил Джазмен, – подожди, может, я ещё никуда и не пойду. Может, не придётся… – И он снова взял со стола «Рюгер» и приставил его к своему виску. Щелчок. Под холодным дождём, в ураган, под серым небом, с уходящими толпами людей на заднем плане – эти двое пытались себя убить. Партия продолжалась уже около двадцати минут.

– Слушай, – сказал Токарев, – если ты так хочешь поскорей откинуться, почему бы тебе просто не зарядить весь барабан и не застрелиться?

Джазмен крутанул барабан и закрутил револьвер на столе.

– Не поверишь – боюсь!

Константин усмехнулся:

– А в Кавказскую Рулетку играть – не боишься. Так получается?

Проводник бросил свой одержимый взор на Токарева и на первый взгляд даже не уловил суть вопроса.

– Ну конечно! Это же всего лишь игра!

 

После нажатия на курок револьвер щёлкнул.

И так ещё десять минут, пока тот, с кем играл Джазмен, не застрелился.

– Да что ты будешь делать! – Проводник в бешенстве перевернул стол. – Обыграл меня! Мразь! – Он подошёл к сопернику, вырвал «Рюгер» из его мёртвой руки и харкнул на его улыбающееся лицо.

Потом проводник немного успокоился и сказал:

– Ладно. Сегодня не мой день. – Он убрал револьвер в кобуру, взял свой Томпсон, и они с Токаревым отправились в путь. Но на этот раз они уже точно знали, куда им надо попасть: Город Приморье, Калининградская область. Они обогнули озеро и зашагали строго на запад. В запасе у парней было ровно тридцать дней.

– Нам нужен какой-то транспорт, – сказал Джазмен, – а то за месяц не дойдём.

Тебе-то чего волноваться? – Ответил Токарев. – Тебе не сегодня – завтра помирать.

Он говорил это с холодным цинизмом в голосе, но в глубине души понимал, что за это короткое время настолько привязался к проводнику, что будет чувствовать искреннюю скорбь, когда его не станет. А пока, он чувствовал безысходность… очень скоро Николай Кусков либо умрёт, либо, наконец, застрелится.

 

– Да я о тебе забочусь, – Ответил Джазмен, – ты же сумасшедший! Как припадок случится, так ты и подумаешь, что Армия – это партизаны. Будешь лыбу тянуть, обниматься полезешь, скажешь: «Братва!» а тебе яйца отрежут и сожрать заставят. А ещё хуже, если к оседлым попадёшь. Эти тебя с говном съедят.

Он говорил это с какой-то дружеской заботой в голосе, но в душе его зарастал инеем стержень холодного цинизма. Человек без страха и жалости, без любви к ближнему своему. Человек со своей, уникальной философией жизни. Он шёл, и под его ногами проваливался снег. Он придерживал шляпу, чтоб её не сорвал сумасшедший ветер. Он искренне никому не верил и никого не любил, и поэтому был сильнее всех… поэтому он был непобедим.

Они с Токаревым шли вдвоём и молчали. Снег проваливался под ногами, ядовитый кислый дождь хлестал обоих по лицу. Все сигареты промокли.

 

IX.

 

Парни шли двенадцать часов без передышки, по прямой, строго на Запад, пока не наткнулись на одну из уцелевших деревень, километрах в пятидесяти от Воскресенска. В их новых полуботинках, которые Токарев достал в какой-то из подсобок разрушенных универмагов Владимира, хлюпала вода – это были дождь и растаявший снег. К счастью в этой уцелевшей деревне никого не было в живых: полусгнившие трупы оседлых лежали штабелями на главной улице. Около шестидесяти человек: всех возрастов и обоих полов. Запах трупного яда разносился на многие километры вокруг. Чем ближе Джазмен и Токарев подходили к деревне, тем тяжелее становилось дышать; и, тем не менее, парни шли на запах. Скверно пахло, повсюду скверно пахло…

Когда они вошли в деревню, то первым делом оглядели окрестности: украдкой проходя по всем улицам, глядя на разлагающихся женщин и детей, от которых уже почти ничего не осталось. Потом парни вернулись к началу улиц, и Джазмен сказал:

 

– Что ж, на безрыбье… сам знаешь. – Он улыбался. Этот человек, для которого такие понятия, как дружба и любовь потеряли всякую ценность, человек, гниющий заживо, страдающий заражением крови и испытывающий медлительный и болезненный, мученический приход смерти. Этот человек по-прежнему искренне улыбался, когда видел гниющие останки, когда резал младенцев прямо в люльках, а потом отправлялся искать их матерей. Улыбался и находил радость в том, от чего мы бы сошли с ума. Возможно, Токарев переносил припадки сумасшествия именно из-за этого.

Они вошли в дом и начали искать еду. В доме почти не пахло смертью, там был специфический запах застоявшейся в вазах воды.

– Оседлые. – Говорил Джазмен, ставя на стол две банки свинины и бутыль самогона. – Оседлые – эволюционировавшие хиппи. Так же не хотят войны, собираются в коммуны, рожают детей, выращивают цветы – всё то же самое… И всё это в то время, пока весь Мир тонет в крови и хаосе. Правильно это или нет? Не мне судить. Наше дело нападать, их дело защищаться. Быть пацифистом во время вселенского геноцида – бесперспективное решение проблемы.

Во время таких монологов Джазмена Токарев приходил к заключению, что это он развязал Вторую Мировую Войну, взорвал башни близнецы в две тысячи первом году в США, и ради разнообразия прошёл все три Чеченских компании от начала до конца. (Третья масштабная компания началась в пятнадцатом году и закончилась в девятнадцатом). Это было не так, но могло бы быть, если бы Джазмен родился ещё раньше.

«Это он развалил СССР!» – Думал Токарев.

В центре скатерти на столе был вышит пацифик – символ мира… и он был испачкан давным-давно засохшей кровью.

Проводник рылся в шкафчиках во всех комнатах и находил в них сигареты, охотничьи спички и сухие носки. Обувь сушилась возле растопленной печи в гостиной. Если бы не кровавые следы и гильзы, лежащие даже в туалете, это напоминало бы одинокий Дом Солнца посреди бесконечного Города Тьмы.

Вечером Токарев лежал на одной из чистых кроватей на втором этаже в комнате, где окна не были выбиты. Джазмен сидел за столом в той же комнате и курил – одну за другой. У Токарева иногда случались моменты душевной меланхолии и слабости – сейчас наступил именно тот момент. Они с Джазменом долго молчали, а потом Константин сказал:

– Тебе когда-нибудь снятся те, кого ты убил?

Проводник подавился дымом и прокашлялся.

– Нет, конечно. С чего бы им…

– А мне каждую ночь снятся, – продолжил Токарев, – и каждый раз разные.

Кроме лиц своих жертв, Токарев постоянно видел один и тот же сон с участием рыжей девушки, встречи с которой он боялся до дрожи. И эта картина вставала перед ним каждую ночь, то есть умственно он почти не отдыхал. Про этот сон он говорить не стал – Константин во сне видел то, о чём боится думать наяву. Джазмен потушил окурок об скатерть, а Токарев продолжал:

– Знаешь, не смотря на все плюсы этой войны, мне иногда хочется всё вернуть. Вернуться обратно – к законам, торгашам, тюрьмам, социальному строю. Дышать автомобильными выхлопами вместо того, чтоб травиться трупным ядом в разграбленных деревнях. Так иногда хочется скучной жизни по системе «дом – работа – дом»… какой-то уверенности в завтрашнем дне… хотя бы её иллюзии.

Джазмен всё так же сидел возле стола, и он сказал:

– А ты знаешь, почему так?

– Только предполагаю… – Ответил Токарев.

– Во-первых, ты слабак… – Проводник загнул один палец.

– Я так и знал…

– А если серьёзно, – Джазмен снова прикурил сигарету от охотничьей спички, – если серьёзно, то однажды ты понял, что дальше развиваться нельзя. И ты оставил цивилизованную жизнь в прошлом. Правильно?

– Ну, раз уж я здесь, видимо, правильно.

Джазмен нагнулся вперёд на стуле и ткнул пальцем в то место, где лежал Токарев. Мимика проводника в это время восклицала: «В точку!» Он сказал:

– И всё то, что осталось в прошлом, ты таскаешь с собой.

« Он видит всех нас насквозь!» – Промелькнуло в голове у Токарева. Дождь барабанил по подоконнику и заливал все комнаты с выбитыми окнами.

– Ты хоть понимаешь, в чём смысл фразы Время Начала?! – Продолжал Джазмен. – Конкретно для нас с тобой… Это начало новой жизни, это же новое рождение! Мы должны были войти во Время Начала, как новый дом, построенный специально для нас – чистый, убранный дом. Это здание без истории… Мы должны были стать людьми без прошлого! Так выкинь его из головы! Это новый отсчёт времени: ещё год – два и от прошлого не останется вообще ничего… одни руины. Это наш шанс очиститься от скверной памяти, вернуться к нулю. Я отпустил последний эпизод из прошлого ещё в поезде под Ярославлем. Он, этот эпизод, бежал по платформе и кричал пароль… ну ты сам знаешь – я уничтожил всё своё прошлое. Так сделай это и ты!

– Это будет непросто. – Сказал Токарев и отвернулся к стенке, чтоб уснуть. Он прекрасно понимал, что и этой ночью ему приснятся лица его жертв и, что самое страшное, эта пыльная тропа, уходящая вверх и этот священный образ из прошлого, который не отпускал его ни на минуту.

 

Наутро он проснулся очень рано для себя – было десять часов утра. За окном всё ещё продолжался ливень, но теперь он запросто сбил бы с ног любого пешехода; снег таял, температура воздуха застряла на отметке около шестнадцати градусов тепла. Удивительно, но за ночь вода поднялась метров на восемь. Это был настоящий потоп. Затопило достаточно высокий первый этаж дома и половину лестницы, ведущей на второй этаж – вода продолжала подниматься. Джазмен всё ещё спал за письменным столом, а возле его стула стояло две пары полуботинок. Проводник предвидел потоп и спустился ночью на первый этаж, чтоб снять обувь с печи. Токарев встал, обулся и пошёл в умывальник, расположенный на втором этаже. Он открыл кран и стал пить воду, поступавшую откуда-то из скважины. Металлический привкус. Затем Токарев намазал палец зубной пастой и стал елозить им во рту. Константин побрился опасным лезвием, и, полностью умывшись, он посмотрел на себя в расколотое напополам зеркало. Он не узнавал себя: мешки под глазами; седые виски; взгляд, выражающий то ли мудрость, то ли старость, то ли слабоумие; морщины. Ему было всего лишь девятнадцать лет. Он был так молод и так стар… и так давно не видел себя в зеркало. Константин тихо смирился со своей внешностью и отправился будить Джазмена, который спал за столом и выглядел моложе его самого, и у которого во взгляде невооружённым глазом можно было увидеть и силу, и мудрость, и жизнь, и даже какую-то справедливость. Рядом с письменным столом из красного дерева стоял Томпсон, а на столе лежали «Рюгер», нож «Жар-Птица», спички, несколько пачек сигарет без марки и джазовая шляпа с чёрной ленточкой.

 

Токарев точно знал, что Джазмена зовут Николай Кусков, но он уже настолько привык называть проводника «Эй, ты» или никак его не называть, что просто не мог назвать его по имени. Бывает такое, когда в голове встаёт какой-то барьер. И Токарев подошёл к проводнику, толкнул его в плечо и сказал:

– Эй, ты, просыпайся.

Джазмен так и лежал за письменным столом, сложа руки, и тихо посапывал. У него изо рта всю ночь текли слюни.

– Нас сейчас затопит! – Уже громче сказал Токарев и отклонил стул, на котором сидел Джазмен, назад. Тот проснулся от ощущения падения.

– В чём дело? – Пробормотал проводник, растирая глаза и почёсывая затылок.

– Всемирный потоп… – Ответил Токарев и надел на пояс кобуру с пистолетом.

Джазмен подошёл к окну и увидел, что вода поднялась почти до второго этажа. Повсюду плавали обломки домов, мусор, пустые бочки из пластика и некоторые человеческие тела. Вода была коричневой и настолько грязной, что глубже, чем на миллиметр в ней невозможно было разглядеть ничего, кроме собственного отражения.

– Надо что-то делать! – Сказал Токарев, глядя в окно на проплывающие мимо деревья.

Джазмен почесал затылок и закурил:

– Нужна лодка или плот…

– И где их взять? – С некоторым недоумением спросил Токарев.

Джазмен мудро на него посмотрел, как он это обычно делает, и ответил:

– Всё в этом доме… осталось только собрать все детали воедино.

Токарев вопросительно пробежался глазами по комнате.

– Знаешь что, – продолжил проводник, – сходи на чердак и достань оттуда весь лёгкий пластик и пенопласт. Всё, что сможешь найти. – Он выкинул окурок в окно. – И если будет монтажная пена, её тоже неси сюда.

Токарев поднялся на чердак, а Джазмен высунулся по пояс в окно и стал вылавливать, проплывающие мимо, пластиковые бочки. Эти бочки плыли по течению со всей деревни, и в них ещё оставались следы от раствора марганцовки. В комнату задувал шальной ветер, оконные рамы ходили ходуном и ежесекундно били проводника по голове, по рукам, по больному плечу. Он вылавливал бочки, каждая из которых была емкостью двести двадцать семь литров. Константин собирал на чердаке пенопластовые поддоны и запасы монтажной пены и думал: «Видимо, хозяева дома были готовы к наводнению». Он брал всё, что мог, спускался обратно, в комнату, сваливал всё это на пол, и снова отправлялся на чердак. Там были настоящие залежи пенопласта и монтажной пены… по счастливой случайности. «В такие времена надо быть готовым ко всему. – Думал Токарев. – Хозяева были предусмотрительными».

Когда он вытащил с чердака всё, что могло бы пригодиться для строительства плота, вода уже поднялась по лестнице и начала заполнять второй этаж. В комнате стояло шесть пластиковых бочек.

 

– Заполни бочки всем этим мусором и залей пеной, – распорядился Джазмен, – а я пока что кровать разберу.

 

Токарев ломал поддоны на мелкие части и наспех запихивал их в бочки, а проводник откинул большой мягкий матрас с деревянного остова кровати и начал осторожно отрывать те доски, на которых и лежал, собственно, этот матрас. Вода тем временем потихоньку просачивалась сквозь закрытую дверь в комнату, а дождь – так и лупил в открытое окно. Это был самый сильный ливень, который только мог бы быть на этой загаженной планете. Казалось, что ещё немного и дом рассыплется. Поднялся ветер, и створки зашатались то в одну, то в другую сторону. Токарев набивал бочки мусором, а Джазмен с большим энтузиазмом ломал чью-то кровать. Со стороны это выглядело бы, как программа «Сделай сам. Экстремальная версия». Джазмен оторвал все доски, побросал их в центр комнаты, и побежал в другую комнату, где стояла точно такая же кровать. К тому времени, когда Токарев подготовил все пластиковые тары, а Джазмен – доломал кровать, воды уже было по щиколотку, и она на этом не останавливалась. Вода всё ещё поднималась. Дождь всё ещё хлестал. Джазмен вбежал на чердак и нашёл там гвозди на сто и молоток.

– Пол дела сделано, – сказал он, – осталось только всё это скрепить.

И проводник принялся сбивать липовые доски друг с другом, а Токарев – резать постельное белье, чтоб потом связать им бочки с деревом. Импровизированный плот был готов только через сорок минут. И то, всё было прибито сикось-накось и наспех связано. Вода уже лилась через оконный проём, в комнате её было по пояс. Холодная и грязная вода.

Джазмен запихнул свой нож в чехол, надел кобуру с револьвером на пояс, надел пальто и, подхватив свой старинный Томпсон, встал на подоконник.

– Вообще-то, – заметил он, подумав, – это скорее плавучая пристань, а не плот.

– А по мне – хоть Титаник, хоть отколотая льдина! – Воскликнул Токарев, стоя по пузо в воде. – Поплыли!

Плавучая пристань была площадью около пяти квадратных метров. Она занимала половину комнаты, иногда прижимая Константина к стене.

 

– Мы кое-что упустили… – Сказал проводник, внимательно осматривая оконный проём.

Токарев вопросительно взглянул на Джазмена. И тот продолжил:

– Проём слишком узкий!

– Тьфу, чёрт! – И Токарев схватился за мокрые волосы на голове и всерьёз занервничал. Вода подбиралась уже к его груди. Сальная, вонючая вода. – Ну, и что теперь делать?!

– Сейчас что-нибудь придумаем! – Со своим обыкновенным спокойствием и энтузиазмом ответил Джазмен. – Сбегай на чердак, посмотри, есть ли там кувалда.

– Ты хочешь стену ломать?! Это бред! За это время вода поднимется до потолка!

– Возможно, но это всё, что нам остаётся.

– Тьфу, чёрт! – Повторил Токарев и снова стал пробираться на чердак.

Плавучая пристань лежала на воде в комнате второго этажа. На ней валялись две доски, которые должны были использоваться вместо вёсел. Когда Токарев «приплыл» обратно, держа в руках тяжёлую кувалду, Джазмен уже расширял оконный проём с помощью приклада своего раритетного автомата.

– Иди сюда! – Крикнул он, продолжая долбить. – Ломай стену!

– Её нельзя ломать! – Ответил Токарев, пытаясь перекричать шум дождя и бьющегося приклада. – Иначе здание рухнет!

– Пусть нам повезёт! – Сквозь шум донёсся безмятежный голос проводника. – Нам всё равно больше ничего не остаётся!

Токарев тихо смирился с суровой реальностью, и с обречённым видом начал судорожно прорубать кувалдой выход для пятиметровой пристани. Вода сдавливала его горло и иногда заливалась в рот. Вонючая, грязная, горькая вода, с металлическим привкусом и хрустящим на зубах песком вместо сахара. Размокший бетон осыпался на дно. Константин тоже встал в оконный проём рядом с проводником и продолжил пробивать дыру в стене. Под холодным и кислым проливным дождём парни рушили свой единственный Дом Солнца в полной уверенности, что такой чистоты, какая была в этом доме, они уже никогда не встретят. Чистота была, конечно, относительной. Парни очень спешили, особенно Токарев: в припадке паники он работал за двоих. Тем временем вода была уже на уровне половины оконного проёма. Парни не успевали.

 

– Мы не успеем! – Кричал Токарев в отчаянии, начиная долбить уже верх проёма. Пристань, лежащая на воде на пластиковых бочках, поднялась уже выше его головы.

– Ну, значит не судьба… – С привычным спокойствием ответил Джазмен и устало бросил Томпсон на пол. Тот со всплеском ударился о водную гладь и скрылся где-то в тёмно-коричневой глубине.

– Надо что-то делать! – Константин кричал почти в истерии. – Я не собираюсь здесь подыхать!

– Не собираешься подыхать? – Джазмен с презрением исподлобья взглянул на напарника. – Скажешь это ей… – И глазами показал на воду, увидав в ней своё отражение. – А я больше ничем помочь не могу… – Он посмотрел вдаль. Кругом была вода… вода… вода поглощала дома и деревья, вода уходила за горизонт. – Нам не выплыть отсюда. Всё затопило. Всю Мещёрскую низменность.

 

Эти слова означали, что потоп охватил весь восток Московской области и юг Владимирской… а дальше – полная неизвестность. Токарев смотрел на своё отражение в воде, всё быстрее подходящей к его лицу. Отражение становилось всё больше, но оставалось таким же нечётким – капли дождя не давали ему настроить резкость. От безысходности на глазах Токарева выступили слёзы, которые сразу же мешались с дождём. Он заметил, что вкус слёз и капель дождя очень похож, почти одинаков. И кажется, теперь он в полной мере понимал всех тех, у кого отнимал оружие, ставил к стене вместе с остальными и выстреливал в них, порой целые автоматные магазины. У них у всех был совсем небольшой шанс на жизнь. Шанс был: во-первых, если оружие откажется работать; а во-вторых, если Токарев передумает и пойдёт восвояси. Но это даже не шанс, а скорее надежда на Чудо.

С Джазменом таких шансов, такой надежды не было ни у кого. Даже если заклинит курок, он достанет нож и полезет на толпу с ножом.

– Может, сыграем? – Сказал Джазмен, криво улыбаясь и показывая Токареву револьвер с одним патроном в

барабане.– Не хочешь утонуть, так может застрелиться получится.

Константин, немного подумав, сломал свой инстинкт самосохранения и, молча, взял «Рюгер» дрожащей рукой. В судорогах он поднял пистолет над водой и начал крутить барабан. Барабан с треском крутился на своей оси. Токарев остановил его, взвёл курок и приставил к своему виску. Он понимал, что если пуля уже в стволе и «Рюгер» выстрелит, то он не будет улыбаться как все соперники Джазмена. Токарев не просто не хотел тонуть, не просто не хотел умирать… он, как никогда раньше, хотел жить. Губы проводника говорили: «Стреляй»… или Константину это только показалось. Он нажал на курок. Он облегчённо выдохнул и опустил револьвер под воду. Это был щелчок. Токарев передал оружие Джазмену и сказал:

– Твоя очередь…

– Ну, со мной и так всё ясно! – Весело ответил проводник, лихо крутанул барабан. Слушая этот звук крутящегося барабана, он зажмурил глаза; для него этот звук был музыкой. Приятный звук рабочего механизма: в нём зачастую проскакивали нотки какой-то чистоты и эстетики. Джазмен одним движением приставил дуло к виску и спустил курок. Как и предполагалось, ничего не произошло. Губы Джазмена скривились в грустную улыбку, и он сказал:

– Я, видимо, проклят… – И протянул револьвер сопернику.

Токарев какое-то время смотрел на оружие в раздумьях, а потом протянул руку и отодвинул кисть проводника.

– Нет, – сказал он, – я больше не буду. Не могу… Лучше, будь, что будет.

Он сказал эти священные слова из последнего закона человечества. Не зная, что он должен делать, он сказал: «Будь, что будет» и облокотился на выбоину от кувалды в оконном проёме.

Токарев надеялся на Чудо и, возможно, впервые в жизни молился Богу. И Чудо свершилось… то ли Чудо, то ли просто совпадение.

Вода остановилась на отметке кадыка отчаявшегося Токарева. (Джазмен был немного повыше). Их шляпы с узкими полями плавали где-то в глубине комнаты. Внезапный луч солнца ударил Константину в его седые виски, и дождь прекратился. Да, это было настоящее Чудо… или одна из погрешностей природы. Оружие отказалось работать… дождь передумал и пошёл восвояси…

Как ни называй это явление, но это было что-то необычное, из ряда вон выходящее. Сродни тому, чтобы сыграть более двухсот партий в Рулетку и остаться в живых. Получить заражение крови и прожить ещё две недели. Токарев улыбался Солнцу-спасителю, прорывавшему плотную завесу чернеющих туч.

– Мы спасены! – На радостях он крепко обнял Джазмена. Всё это выглядело, как в голливудских фильмах-катастрофах с хорошим концом. – Смотри! Это же солнце! Ты когда-нибудь так радовался солнцу?

Токарев в тот момент отнюдь не был похож на себя. В его глазах, движениях и поведении проявлялась какая-то детская невинность, радость и наивность. Со стороны взглянуть, и не скажешь, что этот человек в свои девятнадцать лет лишил жизни десятки людей (если счёт не пошёл на сотни), и что это у него вошло в норму. Рядом с ним спокойно, прислонившись к развороченной стене, стоял Джазмен. Он грустно смотрел на это грязное море, уходящее за горизонт, и сказал:

– Не радуйся, приятель… это злое Солнце. Оно ещё своё возьмёт. – Он, стоя по шею в воде, запихнул руку под жилет, достал сигареты, и они развалились у него в руке. Проводник раскрыл ладонь, отпустил пачку, и она поплыла глубоко-глубоко на дно. Туда, где раньше была суша.

Когда парни собрались с мыслями, они подняли свои «инструменты» со дна комнаты и по горло в воде продолжили долбить проём. Были опасения, что сооружение рухнет, но делать было нечего – им нужно было выбираться.

И здание не развалилось. Бледный, как смерть, и больной Джазмен закинул своё оружие на пристань и стал подтягивать её к выходу. Простуженный Токарев лазил где-то в глубине комнаты, пытаясь в холодной и грязной воде отыскать свою Сайгу и обе чёрные шляпы… ещё верхнюю одежду: своё черное пальто с «посланием» во внутреннем кармане и джазменово коричневое полупальто. Когда партизаны были готовы, Джазмен взялся за пристань:

– Ну, поплывёт – не поплывёт? – Спросил он сам себя и запрыгнул на борт.

Токарев залез вслед за ним. Инженерная мысль, сделанная из кровати и пластиковых бочек, полных мусора, – поплыла. Времени было – около часа дня.

 

Итак, на плавучей пристани парни покидали этот дом. Одинокий Дом Солнца в непролазных дебрях Кромешной Темноты. Повсюду на поверхности воды плавали сломанные доски, пластиковые бочки, мусор и разлагающиеся люди, запах которых разносился по всем окрестностям. Температура воздуха поднялась до двадцати градусов по шкале Цельсия, поэтому сладковатый запах гнили чувствовался ещё сильнее. Температура росла неумолимыми темпами. Головы просто раскалывались из-за резких перемен погоды. Этот ливень шёл два дня без передышки, с каждым часом, становясь всё сильнее. И теперь он кончился. Ветер разогнал тучи, на поверхность воды обрушились лучи палящего Солнца. Всё вокруг мгновенно заблестело от воды и приобрело объём. Кое-где из-под воды выглядывали этажи и крыши домов – Айсберги Мещёрской низменности. Дом, из которого выплыли партизаны пару минут назад, обрушился и скрылся в глубине.

 

– Если температура продолжит подниматься, – сказал Токарев, – то через пару недель будет совсем сухо!

Он оглядел окрестности: вплоть до горизонта разливалось грязное, почти чёрное море; от воды парило; становилось невыносимо жарко. Он вытащил из внутреннего кармана пальто запечатанный пакет с тетрадью и начал отжимать одежду. По всему его телу ручьями лился пот.

 

– Если температура так и будет повышаться и поднимется где-нибудь до сорока градусов, – ответил проводник, – то мы скорее истечём потом, чем доберёмся до Приморья. – Он, как всегда, подбросил в бочку токаревской радости ложку своего пессимизма.

И больше никто ничего не говорил. Повсюду резко пахло трупным ядом, от которого кружилась голова… или не от него. Токарев не мог понять: то ли запах исходит от тел, плывущих по водной глади, то ли это уже завоняло джазменово плечо. Джазмен был бледен, как смерть. Под рубахой и тряпками, повязанными вместо бинтов, было чернеющее мясо с гноем, и, кажется, там уже завелись паразиты. Иногда его раненная левая рука отказывалась работать… удивительно, что она вообще ещё была дееспособна.

 

X.

…………………………………………………………………………

В это время где-то в Калининграде чья-то волосатая рука берёт толстую бумажную папку с надписью «ДЕЛО #439» и подписью

«ВРАГ #1». Этот человек открывает папку на первой странице: там – чёрно-белая фотография, на которой Джазмен сидит в армейской униформе верхом на броневике; он улыбается. Снизу подпись: «Россия, Республика Чечня, Город Моздок, 2018-й год. Рядовой Николай Кусков. Дезертировал из рядов вооружённых сил Российской Федерации 23 августа 2018 г. Объявлен в региональный розыск». На следующей странице всё тот же персонаж, забаррикадировавшись в одном из частных домов, стоит возле окна. Он обнял какого-то ребёнка и приставил к его виску пистолет. Подпись: «Россия, Республика Дагестан, город Хасавюрт. Террорист Николай Кусков взял в заложники, а затем убил семью из мирных жителей 6-го сентября 2018 г. Объявлен в федеральный розыск». Ещё одна страница: на фотографии Джазмен стоит в шемаге с открытым, сияющим детской улыбкой, лицом и держит в руках такой привычный для тех мест автомат Калашникова. Перед ним на коленях с завязанными глазами стоят мужчины. Подпись: «Иордания, область Трансиордания, город Мадаба. Активист палестинской террористической ячейки Николай Кусков. Участвовал в расстреле двухсот мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации на центральной площади города 31-го декабря 2018 г. Объявлен в международный розыск».

Рука перелистывает страницу: пятеро вооружённых людей в белых одеждах, похожих на церковные рясы, неспешно идут по солнечному городу какой-то южной страны. Тот, у кого на плече гранатомёт, обведён на фотографии красным фломастером. Подпись: «Сомали, провинция Средняя Шабелле, город Махаддайуэйне. Сепаратист Николай Кусков в команде с исламистами из Союза Исламских Судов атаковал одну из мечетей города в двенадцать часов дня по московскому времени 21-го января 2019 г. ПОДЛЕЖИТ ЛИКВИДАЦИИ». На следующих страницах: Боствана – разграбление караванов на северо-востоке пустыни Калахари; Румыния – ограбление и теракт в здании Национального Банка в Бухаресте; Ирландия – поджог Театра Аббатства в Дублине; Италия, Сицилия, Трапани – вооружённое нападение на Виллу Морена, и много чего ещё…

………………………………………………………………………....

 

День подошёл к концу. Солнце плавно опускалось в воду, в горизонт. Стало прохладно и парни надели верхнюю одежду.

– Ладно, – сказал Джазмен, оттолкнувшись доской от крыши какого-то дома,– спать будем по очереди. По восемь часов каждый. Пока один из нас отдыхает, другой будет рулить пристанью.

– И кто же из нас первым будет спать? – Поинтересовался Токарев.

– Ты спи. – Ответил проводник. – Я пока что не хочу. Без курева мне не спится.

– Ну, тогда спокойной ночи. – Сказал Токарев. – Я бы тоже от табачку не отказался.

Он уснул где-то через час. Сны в эту ночь у него были точно такие же, как и во все другие ночи. Только лица мёртвых людей были на сей раз другими. Через восемь часов его разбудил сонный Джазмен со словами:

– Твоя очередь рулить.

Константин протёр глаза и взял уже размокшую доску. Проводник лёг спать. Когда наутро он проснулся, было уже совсем светло. Только пар, исходящий от воды, делал солнечный свет немного мутным и рассеянным, как взгляд человека, проснувшегося в неизвестном ему месте… да ещё и с похмелья. Джазмен встал и помочился в воду прямо с пристани, а потом сказал:

– Я тут сидел без дела, решил взяться за старое… вот, стихи написал. – И Джазмен достал тетрадь с «посланием» Токарева. – Это я у тебя из пальто свистнул, если что… пока ты спал. Слушай стих!

Он глубоко вдохнул. Времени было около семи часов утра, повсюду стояла давящая тишина, и только было слышно, как маленькие грязные волны осторожно лизали пластиковое основание плавучей пристани. Джазмен разорвал тишину и начал читать:

 

– Стихотворение я назвал по первой строчке.

 

Молчит умирающий город, ты слышишь?

И даже дорога шуметь перестала.

Повсюду вода. Только зайчик по крышам

Бежит, улыбаясь, свирепым оскалом.

 

Повсюду – потоп, и видны только вехи

Домов. Им теперь ничего не осталось –

Лишь Айсбергом быть, создавая помехи,

Чтоб заяц бежал, и легенда слагалась.

 

Он носит часы на цепочке. Он – Время.

А стрелки вращаются, как барабаны

Святых револьверов общественных мнений,

Заставив нас жить по системе Нагана.

 

И стрелки стоят. У Него время чая.

Планета застыла, под Солнцем застывшим…

Солнцем, принесшим нам Время Начала,

Молчит умирающий город… мы слышим.

 

Плавучая пристань берёт курс на запад,

Заяц пьёт чай, день идёт на покои…

Заяц бежал и сломал себе лапу…

Стрелки стоят… да, стоят над водою.

 

Я взял часы за цепочку, завёл их

И стрелки обратно пустил. Всюду темень,

Вода и какие-то руны на вёслах…

Все на нас наплевали… представь, даже Время.

 

Проводник закончил читать.

– Грустная правда. Да к тому же, эзотерика. – Отозвался Токарев и продолжил грести. В это время под ними была река Москва. Это чувствовалось: пристань сама понемногу уплывала влево по течению. – Но хотелось бы что-нибудь повеселее.

Джазмен закрыл тетрадь и завернул её обратно в пакет:

– «Повеселее» будет не искренне…

– Ну и что? – Константин уставился глазами в горизонт.

– А то, что от вранья мы уже давно ушли. – Ответил проводник. – Ещё когда наступило Время Начала! Время, в котором мы живём – самое искреннее время за последние сорок тысяч лет! Цени его, балбес!

Токарев отложил весло-доску и достал свою тетрадь и карандаш.

– Этот стих не один из лучших стихов в моей жизни. – Продолжил Джазмен. – Бывали и лучше. Да что сказать, написано без особого вдохновения. Муза меня покинула. И всё-таки это будет неплохая заметка для твоих «наследников мира»… Блядь! Ты бы знал, как же хочется курить!

– Я знаю. – Спокойно ответил Токарев и сделал запись в тетради.

 

«Пятый год от В.Н. Точной даты не знаю, но искренне верю, что мы доберёмся до Приморья в срок. Атака назначена на двадцать второе июля. Насколько я понимаю, июнь ещё не закончился, так что у нас уйма времени. Здесь очень жарко; по ощущениям температура воздуха держится около тридцати градусов тепла, повсюду от воды идёт испарение и от солнца негде скрыться. Мой товарищ был прав, когда говорил, что это Солнце ещё своё возьмёт. Очень хочется пить. Часто нам приходится пить свою мочу или пот, но в основном мы стараемся этого не делать. Держимся из последних сил и плывём строго на запад, хотя на данный момент нашу пристань потихоньку сносит в левую сторону течение Москвы-реки. Это стихотворение на соседней странице написал мой товарищ. Оно не очень весёлое и не вселяет лично в меня особых надежд, но зато оно настоящее. У него есть песни, от которых многие здоровые мужики плачут. Если я уже это говорил, то скажу ещё раз: его зовут Николай Кусков. Запомни: Николай Кусков. Он умирает от гниения заживо и от него сильно воняет. В прошлом он был джазменом – так называли музыкантов, которые играли в стиле «ДЖАЗ», как ты догадался.

 

С позиции джазмена, слезливый перебор и сопливый текст – полная херня, совсем не то, что будоражит сознание и обостряет человеческие чувства. Грубая констатация фактов, разбавленная метафорами, заставляющими работать и душу, и разум… и когда всё это наложено на подходящий мотив. И когда всё это ты фильтруешь у себя в голове и в полной мере отдаёшь другим – это заставляет пустить слезу даже самых безразличных людей. Драйв, крик души, факты! Цинизм. С позиции джазмена, цинизм – это философия, а философия – это романтика. По его мнению, бывают вещи похуже даже самого извращённого цинизма. Это случаи, когда происходит что-то такое… такое, что ты не в силах объяснить с помощью философии, и когда это что-то убивает собой всю романтику. Тогда ты по настоящему чувствуешь какую-то пустоту, безысходность, безнадёгу и абсолютную ошибку нашего присутствия на планете Земля.

Чёрт бы побрал этот свет! Как же хочется есть!

 

С позиции джазмена, все мировые процессы на самом деле происходят как последствие восприятия искусства. Мы все выросли на каком-либо искусстве: кино, музыке, художественной литературе, картинах. И эта информация с детства складывала наше сознание. В наш мозг набивалось что попало: эстрада, клубняк, рок-н-ролл. И только когда мы становились не просто людьми, а личностями, мы уже сами решали, что из этого выкинуть из головы, а с чем оставаться согласными… или же мы это делали по мере взросления. И это была уже борьба направлений в искусстве. Что больше тебя задело: рок-н-ролл или просто «тац-тац»? Иосиф Бродский или Вася Пупкин? В наших головах гремит Сталинград. Искусство спорит за право владения твоим мозгом. Что-то делает тебя мудрее, а что-то глупее. Что из этого выбрать – твоё личное дело. Это позиция Джазмена… и во многом он, конечно, прав».

 

– Обрати внимание, – Джазмен кивнул головой в левую сторону, – Чуть южнее нас Коломна.

Токарев взглянул в ту сторону и увидел там небоскрёбы. Некоторые из них были переломлены пополам, некоторые как будто были показаны в поперечном разрезе, и с их этажей свисали куски арматуры, чугунные ванны и пыльные обгоревшие ковры; остальные многоэтажки просто лежали на боку, сломанные и никому ненужные. Эти гектары жилых квадратных метров раньше продавали за огромные деньги… а теперь они были никому не нужны… ни деньги, ни гектары. Ещё Токарев видел поваленные золотые купола церквей и храмы, превращённые в баррикады. Те купола, что не были сбиты – были исписаны граффити.

«И ведь кому-то же надо было туда забираться и что-то там писать!» – Подумал Токарев.

Купола были загажены голубями – этими бессмертными и вездесущими птицами.

У Константина в голове промелькнула мысль: «Возможно, они и станут наследниками Мира, и им не понадобятся все наши старания, политика, экономика, искусство и моё «Послание…» Наследники, которые не продадут и не разворуют своё наследство. Наследники, которым насрать на наследство, как на купола этих церквей. Они будут жить в гармонии с природой, как делали это всю историю своего существования. Птицы не повторят наших ошибок».

Когда Токарев закончил свой немой монолог, он ещё раз взглянул на юг, где все блестело пылающим солнцем, и тихо пробормотал:

– Что творится!

С каждым днём он всё больше понимал ужас этого времени, понимал необратимость этих событий, (как в своё время все ошибочно осознавали необратимость прогресса), понимал свою безысходность и страдал от мысли, что нигде от этого не скрыться. Иногда ему хотелось найти Время, остановить его и, что есть сил, держать равновесие: чтобы ничего не менялось ни в ту, ни в другую сторону. Потому что везде – тупик. А пока он находился с Джазменом, всё было проще и они вместе обходили все тупики; но Токарев точно знал, что когда проводника не станет, он упрётся в такой тупик, от которого уйти будет невозможно. Константин так хотел, чтобы проводник жил как можно дольше…

В это по-настоящему честное время он понимал, что весь его быт – сплошная ложь. Он сопоставлял все плюсы и минусы этого времени и не мог понять, что всё-таки перевешивает: честная война или лживое существование в системе. И от войны он тоже устал, и знал, что от мира устанет ещё быстрее – за день, за час. И каждый раз он отвечал себе: «И то и другое – ложь! И всё это совсем не важно». И это был тот случай, который Токарев не мог объяснить с помощью философии, который лишал и без того никчёмную жизнь последней капли романтики. В эти моменты к нему в очередной раз приходила слабость, у него на глазах зачастую появлялись слёзы, и он успокаивал себя мыслью о том, что он сильный и что он выдержит; он успокаивался мыслью, что и сильные тоже плачут. Константин лично видел слёзы Джазмена и поэтому не сомневался в своём убеждении. И он говорил себе, что всё второстепенно, и отчётливо понимал, что для него важно на самом деле…

Шёл третий день неспешного путешествия на плавучей пристани. Парни старались подплыть поближе к крышам частных домов или проломанным стенам многоэтажек, чтобы от них оттолкнуться или, в крайнем случае, побродить по этим самым крышам или этажам и поймать какую-нибудь мышь или кошку, которых они с голодухи съедали живьём и обгладывали до костей. Всё это было невероятно противно, но для партизан это казалось по-настоящему вкусно.

 

– Три дня голода, и домашняя кошка покажется вкуснее любой фуагры. – Говорил Джазмен, обгладывая сырое мясо с кошачьей ляжки.

– Это ещё один плюс нашего времени. – Ответил довольный Токарев, так любивший взвешивать все плюсы и минусы. – Оно заставляет нас радоваться малому. Время аскетов.

– Да, конечно, – продолжал его мысль проводник, выбрасывая кость подальше к горизонту, – значимость когда-то совсем незначительных вещей ощущается с каждым разом всё сильнее…

– А многому из того, что раньше могло бы стать целой трагедией или событием, теперь мы не придаём никакого значения. – Добавил Константин, чавкая и пережёвывая мышцы

ещё одной кошачьей лапы.

– Ты о чём? – Джазмен вопросительно взглянул на него и подавился мышечным волокном.

– Разрушение, например, или гигантская стройка, появление новых звёзд на эстраде, потоп или засуха, ограбления или поимка особо опасных преступников…

– Хватит! – Спокойно, но резко перебил проводник. – Все эти твои нелепые фразы звучат наивно и смешно. Имущество, человеческое достоинство, деньги… ложные ценности. Природа, пища и удовлетворение своего либидо – вот настоящие ценности в жизни любого человека. А всё остальное – продукт тотального обмана. Пускай те, кто защищает Калининград, те, кто до сих пор верит в эту сказку «Про белого бычка»… пусть они зарабатывают себе квартиры, машины и общее уважение. Когда мы придём туда, им это не поможет. Ничто не поможет. Самые низкие потребности, как ты заметил, являются самыми настоящими ценностями. Самое грязное оказывается самым честным. – Он помолчал, как обычно философски забросил взгляд за горизонт и сказал:

– Ладно, отпустим прошлое.

 

Всё это происходило где-то в районе города Лыткарино Московской области. (Когда пристань снесло на юг течение Москвы-реки, парни, переплыв её, стали выруливать на север, а потом снова повернулись к западу. Джазмен хорошо ориентировался по сторонам света). Уровень воды потихоньку понижался, и неиспарившаяся влага возвращалась в водоёмы. Партизаны замечали, что вода высыхает и возвращается в реки, только по этажам многоэтажных строений: позавчера уровень воды находился на отметке второго этажа, вчера – полтора этажа, теперь её уровень держится на первом этаже. Несмотря на тридцатиградусную жару, стоявшую в эти дни, парни с удовольствием предвкушали, как они спустятся, наконец, на берег, почувствуют под ногами твёрдую землю, скроются в тени и поймают в лесу какую-нибудь сову или пристрелят волка. Тем более что вдалеке, из-за горизонта, показалась суша.

 

– Добрались! – Тихо прошептал Джазмен и, щурясь, улыбнулся Солнцу.

Оба партизана молчали, но заметно оживились и с трепетом усиленно гребли совсем никуда негодными досками, чтобы поскорее добраться до берега.

Когда пристань села на мель, до суши оставалось метров пятнадцать. Джазмен закинул свой раритетный Томпсон на плечо, с разбега спрыгнул в воду и промок до колен. Бочки, на которых стояла пристань, разъехались в разные стороны, и Токарев вместе со своими вещами и рассохшимся деревянным бортом плюхнулся в воду. Константин достал из пальто «Послание…», взял свою «Сайгу», и парни, сломя голову, ринулись к берегу. Брызги летели во все стороны и сквозь всплески и бултыхания воды слышались радостные голоса и какая-то детская радость… в основном, токаревская. Когда партизаны вышли на берег и встали на твёрдую почву, их всё ещё шатало, как будто они идут по пристани; но каждый из них точно знал – это суша. Вот они, автоматные гильзы, вбитые в грязь; вот они, пустые пачки сигарет, банки из-под пива, упаковки из-под сухариков со сметаной и зеленью и сгоревший автомобиль «Ока». Вот он, нетленный мусор.

Они шли к лесу, на запад, не отклоняясь от маршрута и прикрыв глаза от солнца ободками шляп. Идти было всего лишь метров двести… по шелестящему мусору, по чавкающей грязи, по хрустящему под ногами битому стеклу. И чувствовалась слабость, озноб и руки опускались и болтались внизу сами собой, как верёвки на ветру. Джазмен был бледен, почти бел, а Токарев был простужен и, видимо, получил неслабый солнечный удар. Обоим невыносимо хотелось пить. Последний бой – он трудный самый. Последние двести метров казались непреодолимым препятствием. Даже непонятно, почему пару минут назад парни казались полными сил, а теперь они идут по берегу, склонив головы, еле держа оружие в руках, как зомби… хотя, наверно, Джазмен уже таким и был… зомби. И всё же партизаны, превозмогая слабость дошли до леса и почувствовали, наконец, не палящее солнце над головами, а прохладную тень. Тень была, конечно, относительно прохладной. Токарев, наткнувшись на первую же попавшуюся ёлку, обнял её, как родную, потом прислонился к ней спиной и медленно скатился по стволу на всё ещё влажную землю. Он плавно перевёл свой мутный взгляд и, ничего не осознавая, смотрел, как возле соседнего дерева блевал Джазмен. В каждом рвотном позыве слышалось: «Ридикюль, набитый кокаином! Ридикюль, набитый кокаином! Ридикюль… Буэ!» Хотя, возможно, Токареву это только казалось. Проводник блевал не переварившейся кошачьей ногой… сначала… потом, когда в желудке ничего не осталось, наружу полезла желчь… и потом кровь.

– Ты отравился… – Бормотал Токарев себе под нос, и его глаза закрывались.

Он ощущал такую слабость… почти блаженство. Через какой-то отрезок времени Константин очнулся от хлёстких и жгучих ударов по щекам. Перед ним стоял Джазмен, и у него изо рта свисали слюни.

– Пошли! – Сказал он. Язык еле-еле шевелился у него во рту. Он стал поднимать Токарева за руку, но тут же и сам упал в грязь ладонями, после чего повторил попытку. Насилу они встали и, шатаясь, направились в глубь леса. Парни не знали, сколько надо будет идти, куда идти, зачем?.. Они даже не думали об этом. И вот, прошло сколько-то времени… партизаны всерьёз начали задумываться о безвременной кончине. То один, то другой, они падали в обморок, по очереди. И когда это случалось, тот, кто всё ещё держался на ногах, хлестал товарища по лицу, поднимал его и какое-то время тащил на себе. Это казалось невозможным, пока не стало понятно, что человеческие способности безграничны… и Джазмен и Токарев доказывали это сами себе уже не раз.

Минуло время… три часа или три минуты… Солнце опускалось в горизонт и, оставляя след на водной глади, погружалось в тёмную глубину грязной мёртвой воды. В воде оно охлаждалось.

Справа, из-за корявых стволов тёмных елей, показалась опушка, где стояло, по-видимому, жилое строение… весьма странное. Оно не было деревянным, не было кирпичным, не было бетонным… Этот дом в два этажа был металлическим. Он как будто состоял из листов железа, прошитых огромными крепкими болтами. Густо посаженные ели загораживали его от закатного солнечного света.

Парни остановились, взглянули на оригинальную архитектуру здания, взглянули друг на друга и, безмолвно договорившись, наклонились к цели, и пошли по инерции. Партизаны спотыкались об свои же ноги.

– Не надо… сегодня… стрельба… хоть теперь. – Бессвязно промямлил Токарев, и из этих слов можно было понять, что он просил проводника хоть на этот раз никого в доме не расстреливать и не резать.

Джазмен промолчал и, кажется, даже не принял эту просьбу во внимание, хотя определённо услышал её и понял.

– Слюни подбери… – Еле шевеля губами, сказал он, хотя у самого на грудь свисали тонкие нити слюны.

Это была вселенская слабость.

Партизаны вышли на опушку, слабыми руками подняли оружие и подошли к дому. Окна были закрыты на тяжёлые металлические ставни, дверь плотно сидела в проёме, и на ней висел амбарный замок. Весь дом был больше похож на консервную банку. Токарев прислонил приклад «Сайги» к плечу, отшатнулся назад и выстрелил… но не попал. Джазмен подошёл и стал отбивать замок уже весьма потрёпанным прикладом своего раритета… но руки были слабы. Пришлось отойти подальше и пустить в замок несколько очередей. Звуки выстрелов раздавались гулким эхом по всему лесу. Замок слетел, и парни отворили тяжёлую дверь. Они зашли на порог, где лежал коричневый коврик, на котором была надпись «Welcome», закрыли дверь и повалились на пол без сознания. Джазмен перед тем, как отключиться только успел вымолвить:

– Хиппи… опять эти долбанные хиппи…

……………………………………………………………………………

– Ну что, очнулся что ли? – Сквозь сон послышался чей-то задорный баритон.

Токарев открыл глаза: перед ним стоял бородатый мужик лет сорока в костюме химзащиты с откинутым верхом. Константин лежал на коврике возле стены, а рядом, свернувшись калачиком, лежал Джазмен. В углу стояло оружие партизан. Токарев почувствовал внутри себя необъяснимую тревогу, готовую уже перейти в панику. Он вытаращил глаза на этого бородатого мужика и не сказал ни слова. Всё это пробуждение сопровождалось дикими болями в голове. На коже у обоих партизан появилось раздражение.

– Чего ты так на меня таращишься? – Спросил улыбающийся человек в химзащите.

Токарева как будто осенило, он подскочил, бросился к двери, но слабые ноги заплетались, и он упал, после чего забился в угол и сумасшедшими глазами упёрся в какую-то точку на полу из досок, покрытых облезшей красной краской. Он чего-то боялся, хватался за голову и рыдал… но это были слёзы страха, а не горечи.

– Паника, – с профессорским видом сказал бородатый человек, – обычное дело. Почти житейское. Раздевайся.

И он подошёл к Токареву отвёл его руки и стал расстёгивать жилет. Константин сопротивлялся, но был на столько слаб, что никак не мог помешать этому неизвестному мужику. Когда Токарев оказался абсолютно голый, рыдающий и охваченный страхом, лежащий на полу, сжимая в руках «Послание…», мужик в химзащите, приоткрыл дверь и выбросил его одежду на улицу.

– Эту одежду больше нельзя носить. – Сказал он и принялся раздевать бесчувственного Джазмена. И тоже выбросил его одежду на улицу.

Потом он куда-то ушёл, походил по дому, вернулся с мылом, подошёл к Токареву и приказным тоном сказал ему:

– На тебе мыло… В соседней комнате стоит бочка с водой. Иди мойся. Иначе сгниёшь. Здесь повсюду радиация и инфразвук.

Всё казалось Токареву странным, точнее, он почему-то находил всему другое объяснение: человек в химзащите снимает с него заражённую одежду, а Константин думает, что он хочет его изнасиловать; мужик с бородой даёт ему мыло, а Токарев думает, что тот заставляет его идти вешаться в соседнюю комнату, где висит уже готовая для него петля и стоит табуретка. И уже из этого он выводил какую-то свою логику вещей: «Я повешусь, он трахнет меня, пока не остыл, а моего приятеля оставит на десерт. Что с них взять… одинокие люди». Но, тем не менее, он покорно выполнял всё, что говорил бородач. Он в панике быстро вскочил и не пошёл, а побежал в соседнюю комнату. Там стояла пластиковая бочка с водой, похожая на те, на которых плыли партизаны все это время. Ёмкостью двести двадцать семь литров. Повсюду стояли белые восковые свечи, а на прохладном бетонном полу лежал металлический ковш. В центре комнаты находился слив, и, чтоб туда утекала вода, весь пол был наклонён под небольшим углом в сторону этого слива. Токарев наклонился за ковшом и зачерпнул в него воду. Он медленно, дрожащей рукой перевернул черпак, и вода потихоньку полилась обратно в резервуар. Она была прозрачна и чиста, и действовала успокоительно… как долго партизаны не видели этой чистой, живой воды. Токарева тошнило и ему очень хотелось пить… безумно болела голова, зудела и раздражалась кожа. Он наклонился над бочкой, погрузился туда лицом и начал жадно глотать эту святую прозрачную влагу… без песка, без металлического привкуса, без волос. Через несколько минут в комнату завалился Джазмен, и всё помещение наполнилось запахом некроза. Он, молча, подошёл к бочке, плюхнулся туда головой и тоже начал судорожно глотать; из его плеча торчали жирные белые черви, на которых он уже не обращал внимания. Когда проводник поднял голову, его взгляд уже был вполне отчётлив, то есть он вполне понимал, что происходит, но в глазах была та же паника, и поэтому Джазмен точно так же интерпретировал эту реальность, по-своему. В какой-то момент, Токарев был убеждён, что там, за дверью, находится Вечность (предбанник с пауками), а он продолбил дыру в стене и сбежал оттуда, но попал в какое-то ещё более странное и ужасное место. Возможно, так казалось и проводнику… может, на тот момент, их мнения совпадали, и это было групповое сумасшествие.

 

– Что делать-то? – Спросил Константин. Его колени дрожали от волнения и неизвестности.

Джазмен молча отмылся, вытащил из плеча несколько червей, бросил их в слив и сказал:

– Не знаю… я не знаю… – Открыл дверь и вышел.

Это был первый раз, когда Джазмен не знал, что делать, и даже не имел при себе никаких идей. И это окончательно подавило Токарева. Он пробыл в комнате, рядом с бочкой, ещё около получаса – пытался себя успокоить и ждал чего-то неизбежного. Всё это время он глядел в своё отражение в воде, изучал своё лицо и седины.

Когда он вышел, Джазмен уже сидел на табуретке возле стола, голый по пояс, в поношенных спортивных штанах и советских синих кедах, которые дал ему бородатый абориген. Абориген, как раз в тот момент, обрабатывал проводнику рану какой-то травой и бинтами, а тот сидел смирно, и его пустые глаза глядели сквозь стену. В них уже не было паники, а было, наоборот, полное безразличие.

– Это тебя не вылечит, – сказал бородач, – только отсрочит кончину. – Он оставил в ране бинты, смоченные заваркой какой-то травы, и замотал всё это ещё одним бинтом. – Это должно убить червей. Не снимай три дня, если проживёшь. Вообще, я ума не приложу, как ты умудрился прожить с заражением столько времени, судя по ране, где-то неделю.

– Бери больше, – безразличным голосом сказал проводник, – уже около трёх.

Бородач удивлённо взглянул на Джазмена, потом на его рану, потом отвернулся и сказал:

– Нет, этого не может быть… От септического заражения умирают максимум в течение трёх-четырёх суток. Ну, ладно, неделя – в это я ещё поверю, но месяц! Так не бывает!

– Бывает, – вклинился Токарев в разговор, – я тому свидетель.

– Меня Смерть боится. – Добавил проводник, и на его лице проявилась лёгкая улыбка безысходности.

Абориген отпустил эту тему, взглянул на голого Токарева и сказал.

– А твои вещи вон там. – Абориген показал в угол, где лежали чёрные военные штаны с ремнём, ушитые к низу; чёрная футболка с надписью белыми буквами «УБЕЙ МЕНТА»; и синие советские кеды… как у Джазмена. – У меня этого шлака навалом, – продолжил бородач, – тут знаете, сколько до вас народу подохло? У меня тут своеобразный приёмный покой… но последнее время начинает всё больше походить на хоспис. Не выживают люди. Радиация – лучевая болезнь. Ультразвук – исходят из ума. Помирают.

Он сел за стол на ещё одну табуретку и сказал:

– Давайте знакомиться! Меня зовут Фёдор Михалыч. Можно просто Михалыч.

– Как Достоевского. – Подметил Джазмен всё с той же улыбкой и безразличием в голосе.

– Да брось, – Михалыч махнул рукой и дал проводнику белую футболку с надписью чёрными буквами «НАТЕ», – мало ли Фёдоров Михалычей по земле ходит?! Вы-то кто? – Он сел на стул как раз в тот угол, где находилось оружие.

– Партизаны… – Ответил Токарев дрожащим голосом и застегнул на штанах толстый кожаный ремень.

Михалыч взял токаревскую «Сайгу» и начал её рассматривать:

– А здесь что делаете? Вы мне замок сломали, вы знаете?

– В Калининградскую область идём. Нам к двадцать второму числу надо успеть.

Токарев выдавал незнакомцу всю информацию, а сам думал: «Сейчас зарядит и влепит нам здесь по свинцу. Говорит, у него отсюда живыми не уходят…»

– Э, ребята, – Михалыч поставил карабин обратно, на место, – опоздали вы… сегодня двадцать второе число, а вы только в южном Подмосковье.

– Мы… – Токарев тяжело проглотил слюну, – мы, видимо, потерялись в числах.

– Разумеется, – ответил Фёдор, – ну, присаживайся. Я вас сейчас от паники лечить буду. – Он сходил в погреб и принёс оттуда трёхлитровую бутыль самогона. – Сейчас прозреете!

Фёдор взял стаканы и наполнил их до краёв:

– Пейте залпом… сейчас всё быстро прояснится.

И все вместе выпили. Через несколько минут после этого и правда наступило какое-то прозрение. Парни закурили по сигарете, которых у Фёдора был настоящий стратегический запас. Паника, смятение и апатия ушли, как будто их и не бывало. Вернулись настоящие человеческие чувства.

– А у вас там что, в Калининграде? – Спросил Фёдор и тоже закурил.

– Война, – уже живым голосом ответил Джазмен, – которую мы, видимо, пропустили.

– А, воюете? Ну, понятно, сейчас везде война… ну, да хрен с ней. Вы вот хотите, например, узнать, почему вас вот так в слабость бросило? А? Что так на психику повлияло?

– Да, было бы не плохо! – С заинтересованным видом ответил Токарев.

И в этот момент партизаны почувствовали, что разговаривают с незнакомым человеком так, как разговаривают с друзьями… в то время, когда никому не стоит доверять. И им это нравилось.

– Здесь полно радиации… я не знаю, откуда она здесь взялась, но счётчик Гейгера зашкаливает. От лучевой болезни запросто можно помереть. Все, кто ко мне приходил, через пару часов помирали. Вы, правда, здоровее оказались. Когда облучаешься надо сразу с мылом помыться, а одежду – сжечь, так что не ссыте, я всё нормально сделал. У меня дом свинцом обшит, это, вроде, спасает. И ещё, если дозу радиации схватил, надо спиртику во внутрь залить. – Он ещё раз налил всем полные стаканы. – Так что пейте.

Все выпили и закусили печеньем, которое лежало на столе.

– Ну, да ладно… это ещё полбеды. – Продолжил Фёдор. – Где-то здесь, неподалёку, есть система, которая выдаёт инфразвуковой сигнал. А инфразвук – вот он-то человека из ума и выводит. Очень опасная вещь. Подавляющее большинство свихивается за пару минут. У очень немногих есть шанс вернуться в реальность, а вы, пожалуй, феномены… даже удивительно. У меня, поэтому так плотно всё и закупорено, чтоб звук не проникал. Ну, выпьем!

Все выпили.

– А на улицу как выходишь? – Поинтересовался Джазмен.

– У меня машина со звукоизоляцией…

– Из свинца?

– Ну да, из свинца.

– А где ты столько свинца нарыл?

– А вам всё знать надо…

– Ну, ладно. – Токарев закурил. – А ты кто по образованию?

– По первому – физик, по второму – химик. Мне здесь самое место! Хе! У меня и машина от тепла работает. Я тут всё сам сделал. Но профессия профессией, а вообще я музыкант.

– Да мы с тобой одной крови! – Оживился Джазмен. – Я-то тоже музыкант. Квартет им. Достоевского, слыхал про такой?

– Даже на концерте один раз был. – Ответил Фёдор. – Сам я харпер. На губной гармошке играю.

– На какой именно?

– На хроматической, разумеется. Но начинал с диатоники.

Токареву было непривычно, чтоб Джазмен разговаривал не о смерти, ненависти, страданиях, войне, терроре… в этот момент он говорил о музыке.

– Знаешь, – сказал Джазмен, – музыкант музыканту рознь. У тебя гармошка здесь есть?

– Не веришь в мои способности? – С шутливым выражением лица ответил Михалыч. – Придётся тебе сыграть.

И он пошёл в другую комнату, достал из тумбочки хроматическую гармошку на шестнадцать отверстий, диапазоном в четыре октавы, пришёл обратно, сел за стол и продул все отверстия инструмента. Михалыч откашлялся и приготовился. Зазвучал Чикагский Блюз. Он напоминал тёмное кабаре, где все курят сигары и пьют виски. Там все одеты так же, как эти двое партизан, пока не пришли сюда. Одеты так же, только в чистое. Ещё он ассоциировался с пустынными улицами Чикаго тридцатыхх годов. Широкая улица, по которой со средней скоростью идёт человек в пальто и шляпе с чёрной лентой. Его лица пока не видно, но когда он выйдет на свет, мы все, конечно же, поймём, что это он… наш «Чикагский Пройдоха Джонни». И Токарев вспоминал фотографию, где «Джонни» стоит на фоне мерзлоты, сытых партизан и поля с пожухлой травой. Чикагский Блюз –кровавая музыка обшарпанных улиц. Всё до последних нот.

– Вот это я называю БЛЮЗ! – Джазмен восхищался. Это ему было тоже не свойственно. По крайней мере, Токарев не видел его таким никогда. – Где ты так научился?

– Это долгая история, парни. – Застеснявшись, ответил Михалыч и отложил гармонику.

– Нам теперь спешить некуда, – проводник настоял, – теперь ты от нас не отвертишься.

Фёдор ещё немного поломался, но два стакана самогона подряд сделали своё дело. Михалыч прокашлялся, взял инструмент и сказал:

– Ну, тогда слушайте… Я всегда очень любил блюз.

 

В этот вечер на сцене арт-клуба Бурый Медведь солирует чернокожий харпер с губной гармошкой; за его спиной – целый джазбенд. (Фёдор делал маленькие перерывы в рассказе и выдавал несколько блюзовых нот). Он берёт оверблоу на верхних отверстиях, тяжёлая деревянная дверь отворяется и в зал заходит какая-то девушка в огромных тёмных очках и в шляпе с узкими полями. Она движется прямо ко мне. Она садится за мой стол и говорит:

– Эй, приятель, дай девушке огня.

– Я молча чиркнул спичкой, и над столом повисло свинцовое облако дыма.

– У тебя есть кто-нибудь? – спросила она.

– Нет… никого нет. – Я ответил с явным спокойствием и проглотил весь виски, что оставался в стакане. Как будто я и знал, что она это спросит.

– А почему?

– Долго рассказывать…

– Я всё равно никуда не спешу.

«Вот прицепилась!» – Подумал я, закурил и сказал уже вслух:

– Ну, тогда слушай! – Я услышал качественное тремоло и мой рассказ начался.

 

«Это было давно. Над расплавленными крышами домов догорал май; всё было в порядке… Всё было скучно. В ту ночь мне приснился Лари Адлер; он держал при себе губную гармошку. Он подошёл прямо к моей кровати и сказал: «Привет, дружище! Знаешь, чего тебе не хватает? – не дождавшись моего ответа, он продолжил, – Любовь – вот, что главное! – и он взял горловое вибрато на высоких нотах, – А знаешь, парень, где она живёт? Знаешь? Не поверишь! Она живёт на Севере! Тебе туда, приятель! – он ещё раз взял вибрато, потом тремоло. – Езжай на Север! Там и встретимся!»

 

Рано же утром я пошёл на вокзал и купил билет на вечерний поезд до Петербурга. В поезде я уснул под ломаные ритмы несущих меня колёс. Той ночью мне приснился Ховард Леви. Он позвал покурить и сказал: «Эй, парень, я слышал к тебе вчера заходил Лари… Лари Адлер! Он сказал, что ты встретишь свою любовь на Севере… Поверь мне, старому койоту – там ты её и потеряешь!» – Сказал Ховард и зашёлся бэндами в нижнем диапазоне гармошки.

 

Когда ночь ушла, сняв с моих глаз тёмные очки, поезд упёрся в тупик. Дверь Московского вокзала вывела меня на Невский Проспект. Я отправился искать. Я шёл по переходам и туннелям на свет, обжигающий мою сетчатку; я проходил мимо гитарных рифов, видел прыгающие смычки на скрипках, когда звучит пронизывающий рикошет, я слышал флейты и их ласкающие трели. Отовсюду нёсся блюз.

Этот город выжигало солнце… Он дышал газами автомобилей и раскалённых камней. Моя рубашка вымокла насквозь от пота, а чёрная шляпа с узкими полями только притягивала солнце. Я двигался по набережной Невы, когда заметил её тело, безмятежно лежавшее на воде, лицом кверху. Её белая рубашка надулась пузырями и малость пожелтела от воды, а девушка, кажется, была без сознания. Это была лестница, которая вела прямо в воду. Эта девушка лежала на ступенях по шею в воде; её умеренно длинные волосы сливались с темной водой на реке. Я спустился и вытащил её изящное тело на гранитный берег, и тогда она очнулась и сказала: «Ты нашёл меня».

 

Я так и не узнал, что с ней случилось. Она только встала, смахнула водоросли с зауженных к низу джинс, и мы пошли пешком по пылающему солнечному городу. Она сказала, что друзья зовут её Микки… Настоящего имени я не знаю до сих пор.

Отовсюду нёсся блюз. В тот же день мы наняли квартиру и решили отправиться в арт-клуб «Белый Медведь», чтобы выпить за встречу. В тот вечер я нацепил свои любимые красные тяги и поменял рубашку, а Микки только постирала и высушила прежнюю одежду… И мы отправились к «Медведю». На сцене солировал чернокожий харпер, он играл Чикагский Блюз. Он преспокойно брал бэнды, овербэнды в любой тональности и заканчивал почти каждую фразу дроп-оффом. Честно сказать, это впечатляло. Всё было прекрасно, и я запоминал эти звуки навсегда. Мы разговаривали и шутили, рассказывали друг другу истории из жизни, делились тем, что больше всего волнует.

 

Когда гармоника перестала играть, Микки сказала:

– Я скоро вернусь. – Я сделал одобрительный жест головой и попросил налить виски.

Но она не вернулась. Сначала я ждал двадцать минут, потом час, когда прошло два с половиной часа и заведение закрывалось, я встал и ушёл. У неё был отключен телефон.

 

Так прошло три дня. Каждый день я просиживал на спуске в Неву с мыслью, что снова найду её здесь, на прежнем месте. Но прошло три дня, а я так её и не нашёл. И вот, однажды вечером из динамика моего аппарата заиграл Лесли Вест – звонила Микки. Я ответил, у меня было плохое предчувствие; в трубке я услышал её ласкающий голос.

– Здравствуй. – Как-то с напускной деловитостью сказала она.

– Где ты? – Я ответил, пытаясь сделать озлобленный тон.

Вместо ответа я услышал недолгое молчание, а потом блюз... который я запомнил на всю жизнь: всё те же овербэнды, и дроп-оффы. Теперь они убивали меня. Она сказала:

– Я не вернусь. – И отключила телефон.

 

Не знаю, было ли это тем, о чём говорил Лари, но в этот же вечер у меня сильно поднялась температура, и начался озноб. Я собирал вещи, когда из темноты коридора стали доноситься слайды на губной гармошке. Он вошёл в комнату – это снова был Лари.

– Лари, что ты тут делаешь, ты давно умер? – сказал я.

– Я знаю, приятель; я твоя лихорадка.

– Ховард был прав… не стоило тебя слушать! – Продолжил я, на что Лари возразил:

– Знаешь, как говорили в наше время? Всё, что нас не убивает, делает нас сильней! Я обманул тебя, но если твои чувства однажды прекратятся – ты станешь умнее и опытнее… ты станешь сильнее. И, знаешь? Пока ты этого ещё не почувствовал, но здесь у тебя появился один резон… – он снова взял несколько овербэндов в нижнем диапазоне… Он снова ушёл.

С тех пор много воды утекло… много порвано нервов и струн. Но резон, о котором говорил Лари, я усвоил».

 

Я достал гармонику и взял бенды на верхних отверстиях, сделал дроп-офф и перешёл на оверблоу, затем – несколько слайдов, немного тремоло, а после – снова бэнды, но уже в нижнем диапазоне. Я понял, в чём резон… я начал осваивать губную гармошку, чтоб играть на ней Чикагский Блюз. Это всё, чего я хотел. Я уже никого не искал.

 

Девушка, внимательно дослушав всё до последней ноты, молча потушила сигарету, сняла свои огромные очки и сказала:

– Ты прекрасно владеешь инструментом. Наверное, я не оценила тебя тогда… Мне приснился Лари Адлер…

– Микки, – я узнал её, – я всё знаю… Ты нашла меня.

 

Это я называю «Блюз».

 

ХI.

 

«Здесь очень жарко. С меня пот льётся ручьем на дно этого свинцового гроба. Фёдор Михалыч везёт нас на запад, далеко-далеко прочь от этого радиационного леса и инфразвуковых вибраций. Его машина обита свинцом, который спасает нас от радиации, здесь идеальная шумоизоляция, есть какое-то хитрое приспособление, которое съедает звуковые волны, и нет абсолютно никакой вентиляции. Его машина работает от тепла… сейчас его даже больше, чем нужно. Мы с моим приятелем трясёмся здесь, пока этот чокнутый профессор везёт нас по ухабам и оврагам, нас лихорадит. Если я правильно понимаю, то сейчас двадцать третье июля, и на Приморское сражение мы не попали. Не знаю, как там всё закончилось… и было ли оно вообще. Скоро Новый Год: как раз, Время Начала наступило двадцать шестого июля. Это будет шестой год от Времени Начала – истинный праздник для тех, кто сумел дожить до этого дня… или разочарование… всё относительно. Мой приятель проявляет чудеса стойкости и гниёт уже почти месяц. Чудеса – это ещё слабо сказано. Каждый день он испытывает адские боли, но старается не подавать виду. В общем, жизнь для него – не такая уж и позитивная вещь. Да и для меня тоже… но у меня свои причины. Михалыч закурил, всё в дыму… жарко, нечем дышать… это дичь какая-то! Когда ж мы все только сдохнем?! Федя говорит, что дальше, чем до конца леса нас не повезёт… и прекрасно. Плохо только то, что конец леса по его словам будет примерно через два часа. Мы все здесь видим галлюцинации: мой приятель показывает мне свой золотой крестик, хотя он не крещённый; вместо креста я вижу маятник, с которым обычно работает гипнотизёр; а Михалыч едет на танке и палит из основного орудия по вражеским вертолётам, которые, если их подбить, падают и превращаются в сов… их он соберёт на обратном пути и съест. Вот так нам всем плохо. Похоже, только я один здесь понимаю, что всё это не реальность, а всего лишь галлюцинации. Даже немного страшно. Нас с моим приятелем лихорадит, а Михалыч, похоже, давно сошёл с ума от одиночества. Вчера он рассказал нам романтическую историю про девушку Микки и Чикагский блюз. Они жили ноздря в ноздрю много лет, пока их не разлучило Время Начала. Тогда Микки улетела в Чехию на какой-то концерт. К тому времени она была уже скрипачкой в одной металл-кор группе. Потом как-то резко там, в Чехии, начались бунты и война. Больше Федя её не видел. Как он сам считает, Микки сейчас может обитать где-то в Чехии… если она, конечно, жива. Сейчас он отвезёт нас, куда надо, а потом хочет поехать обратно в свой дом. Может быть, там ему удастся собрать всю свою волю в кулак, выйти, наконец, из этих дремучих дебрей и отправиться искать свою любовь. Звучит, конечно, романтично, но в наше время такие дела обычно заканчиваются ловлей крыс, кострами из интерьеров готических соборов Праги (хотя, вряд ли там ещё есть хоть что-нибудь, что ещё можно сжечь)… и это в лучшем случае. Хуже будет, если он найдёт её изнасилованный труп недельной давности, поеденный собаками и озверевшими оседлыми, а вместо глаз из глазниц будет торчать два жирных белых червя, как у моего приятеля в плече. Лучше не представлять свою любовь на этом месте, а то можно сойти с ума.

У меня что-то разыгралось воображение… в общем, в наше время хорошие концовки – большая редкость.

По совету Феди мы взяли с собой трёхлитровую бутылку самогона. Он сказал: «Кругом радиация; до машины тут два шага, но всё равно какую-то дозу облучения вы получите, а на вас у меня химзащиты нет. Будем бухать. Возьмите самогон в погребе. Когда выедем из леса, одежду можете не сжигать». Так он сказал. Я взял литровую колбу с мутной жидкостью, но Федя разволновался и сказал, что литра не хватит. Пришлось брать больше. Мне кажется, радиация здесь ни при чём, и Михалыч просто хочет выпить. Нынешняя картина примерно такова: мы едем по грязи и ухабам в свинцовой машине Михалыча, которая нагрелась снаружи, наверное, до состояния раскалённой сковороды. За бортом около сорока градусов в тени и очень влажно… вот-вот загорится лес… или торф, если он здесь имеется. Дым от всех сигарет стоит в салоне и не выветривается; он режет нам глаза и дыхательные пути. Мы умираем от жажды и хлещем из горла самогон на еловых иголках. Нас колбасит и лихорадит, и страшно колотится сердце. Мы при смерти. Конец связи».

 

До окраины леса партизаны добрались через два с половиной часа. Михалыч откупорил верхний люк машины, и из салона в небо стали подниматься плотные клубы дыма. Парни насилу выбрались наружу и, как мешки с навозом, повалились на землю. Кругом было поле; они лежали в тени от рядом стоящего леса. За полем начинался какой-то посёлок городского типа… точнее, то, что от него осталось. Обшарпанные десятиэтажки, обрушенные во многих местах; пожухлые кусты в палисадах; сгоревшие деревянные дома на окраинах, где когда-то жили незажиточные люди. Теперь этот город застрял в пробке навсегда; вереницы машин на дорогах превратились в бесконечный лабиринт из искорёженного металла. Вероятно, здесь прошёл всё тот же град размером с мяч; многие люди с расквашенными головами так и сидели в своих машинах, многие были разбиты в клочья и разбросаны по другим всевозможным местам. Откупорены колодцы канализации. Они всем городом от чего-то спасались, теперь уже не понять, от чего. Так десятого июня от кошмара спасались жители и солдаты Владимира. Эти ребята гнили здесь уже очень долго и валялись на всех улицах, в каждом закутке. Они были страшно изуродованы.

Странно, но от города не веяло загнивающей плотью, а, наоборот, от него на многие километры расходился запах свежести и духовной свободы. Так партизанам казалось после поездки в «свинцовом гробу». А так же в воздухе витал своеобразный запах Смерти, который добавлял ложку дёгтя в медовую бочку партизанской нирваны. Парни, полностью лишённые сил, лежащие на поле возле леса, чувствовали это очень хорошо. Они в тот момент не понимали, что было бы лучше: оставаться в раскалённой тарантайке Михалыча, вкушать дым, обжигающий ноздри и хлестать самогон, или валяться здесь, на поле, в свободном пространстве, в тени и дышать не запахом свежескошенной травы, как бывало раньше, а запахом Смерти. Этот запах воспринимался скорее подсознанием, чем носом. Парни, кажется, даже слышали голоса молчащего города. Если бы они могли выбирать из двух вариантов, то всё равно выбрали бы второй: к Смерти они привыкли уже давно и не раз смотрели ей в глаза. Но они не могли выбирать, поэтому просто лежали на земле и блевали. Под ними была пожухлая трава… такая же, как и все растения в этом районе, а, может, и области. Вскоре Джазмен и Токарев уснули крепким лечебным сном. Несложно угадать, что снилось Токареву? Да, именно то, что снилось ему каждый раз.

 

XII.

 

…………………………………………………………………………

– Да, я помню, этот тип нам покоя не давал. – С некоторой долей ностальгии и в то же время с ненавистью сказал майор, затягиваясь сигаретой и глядя на цветную фотографию Джазмена из дела №439. Там он стоит на фоне жёлтого одноэтажного дома без маски и улыбается, подняв к небу указательный палец. Из окна дома свисает рука его очередной жертвы. Вокруг дома произрастает пожухлая трава. Все признаки какой-то южной страны. Подпись «Афганистан, три километра от города Чагчаран. 28 апреля 2019 года. Активист Кабульской террористической ячейки Николай Кусков вместе с боевиками уничтожил всё мирное население кишлака – около ста человек. ПОДЛЕЖИТ УНИЧТОЖЕНИЮ».

– А ещё музыкант… Это же тот парень из Квартета им. Достоевского. – Ответил лейтенант и продолжил рисовать карандашом на листке бумаги.

– Квартет им. Достоевского – это его личная террористическая ячейка. Они все у нас в базе забиты. Ну, там и правда все были музыкантами, но основная их деятельность была: саботаж, серийные убийства, расстрелы… в общем бандюги они обычные. Концерты они давали очень редко и музыка ихняя была запрещённее запрещённой. Такой андеграунд, что ниже подвалов. Концерты давали редко, но славились своими, большей частью, экстремистскими текстами и выходками. И чудили так, что Нирвана и JJ Allin по сравнению с ними покажутся просто Иосифом Кобзоном. Разбивали зрителям головы, мочились на них со сцены, устраивали теракты и перестрелки на собственных выступлениях. Поэтому так и прославились… полстраны о них знает, но мало кто слышал. Пластинки они не записывали, редким людям удавалось послушать или посмотреть записи с концертов. Весь Квартет, кроме Кускова – сейчас мертвецы… мы их где-то на границе с Германией положили. Году эдак в двадцать третьем. Ой, что там было: Интерпол, спецназ, полиция, пограничники, даже мотострелки наши… настоящая война. Немецкий канцлер позвонил в Россию и сказал: «Это тут ваши ребята? Вот вы их и забирайте!» Квартет там, на границе, всю заставу разгромил. Немцы решили, что русских преступников должны ловить русские силовики. Наши подумали, подумали и решили дивизию пехоты с собой прихватить. Об этом весь мир до сих пор вспоминает. Но это, конечно, паранойя: против четверых террористов около двух тысяч человек ставить… говорю же, Интерпол, ФСБ, все службы. Но отпор они нам дали хороший… около семи часов держались. У нас сразу приказ был: стрелять на поражение… взяли их в кольцо и давай шмалять… живучие, гады, были. Кусков там, кстати, тоже был… но опять каким-то чудом ушёл. Как?! Я ума не приложу! Не знаю, жив он теперь или нет… Хотя, даже если и жив, то от всех остальных уже ничем не отличается. У нас теперь каждый первый – террорист.

– У меня только один вопрос, – лейтенант присел на стул и бросил окурок в пепельницу, – как при своей бурной деятельности они успевали музыку играть? Удивительные люди.

– А Кусков – самый удивительный. Удивительнее я не встречал… и никогда не встречу. Ладно, как там наш партизан.

– До завтра не протянет.

– Ну, тогда пойдём проведаем, может, чего и скажет.

 

Они встали и вышли из каюты, прошли по коридору и направились вниз по металлической лестнице. В самом низу их встретил прилежный прилизанный парень в солдатской форме и с каким-то карабином на карауле. Он резко отдал офицерам честь и отворил металлическую дверь в каюту, где тускло горел ядовито-жёлтый свет. Голые металлические стены… лампа на письменном столе с делами и документами, лампочка на потолке. Всё это похоже на конспиративную квартиру товарища Ленина. Нет даже плинтусов. На стуле, прикрученном к полу, сидел человек в прожжённых спортивных штанах «Найк» и с голым истощённым торсом. Его неровная отросшая чёрная борода прилипла к потному животу, его руки были туго связаны бечевкой за спинкой металлического ресторанного стула. Они были связаны настолько крепко и долго, что парень уже не мог ими двигать, и скоро его кистям суждено было отвалиться. Всё его тело было обожжено, на нём было множество следов пыток. На плече были дырки, оставленные свёрлами и ножами. Его сумасшедший взгляд выражал героическое смирение перед смертью от рук врага. То героическое смирение партизан, которых нам показывали в фильмах про Великую Отечественную.

– Разряд! – Сказал майор и бросил пачку сигарет на письменный стол.

Лейтенант подошёл к парню с оголёнными проводами какого-то подключённого электроприбора и прислонил их к его груди. Запахло жареным, заморгал свет. Комната наполнилась криком, который отражался от плотных металлических стен. Лейтенант прижёг ещё раз. Парень бился в судорогах и кричал… лейтенант кричал вместе с ним и улыбался… его глаза выражали злую радость бойца СС. Майор взял стул и сел напротив партизана:

–Давай по порядку, – сказал он быстрым, но спокойным голосом, – имя, фамилия.

Партизан, немного помолчав, поднял лицо и ответил:

– Мне бы воды… да и дело с концом.

– Дайте воды! – Майор, не глядя, махнул рукой, чайник был уже через полминуты. – Ну, давай, имя, фамилия.

Партизан выпил полчайника залпом и сказал:

– А тебе зачем? – Его лицо сияло предсмертным сарказмом.

– Ну, раз спрашиваю, значит так надо. – Ответил Майор, и в его голосе слышалось полное понимание собеседника.

– Олег Егоров.

– Бунин, пиши. – Сказал майор, и лейтенант сел за стол и начал записывать всю информацию в Дело № 16 931. Майор продолжал:

– А теперь дату и место рождения.

– Вы что, мою биографию пишете? – Всё с тем же сарказмом спросил партизан.

– Не биографию, – ответил лейтенант, – а историю. У нас здесь каждый человек – история…

– Ну правильно, вы же менты.

– Забудь об этом понятии, парень, менты ушли в прошлое, а мы ими никогда и не были. Мы мотострелки, пехота! – Гневно ответил майор. – Менты из тебя быстро бы всё говно выбили. У них бы ты живо заговорил, а мы-то что? Вон, даже допрашивать не умеем. Нам поручено вести дела, мы их и ведём. Мы – историки. Тебя хоть помнить будут, а так-то что, сдохнешь завтра и никто не вспомнит? А если всё расскажешь, про тебя в учебниках напишут, как про героя нашего времени.

– Это ты забудь, понял? Школ нет и не будет. – Смеясь, ответил партизан. Смеясь не заливным смехом, а смехом, поражённым абсурдной идеей. – И детей не будет. Ты говоришь, что я завтра сдохну… ты и сам не сегодня – завтра сдохнешь. Скоро никого не останется… придут наши ребята с реваншем, и вы опять повоюете. Клянусь! Так и будет, пока на планете Земля не останется ни одного человека. Кутить, так кутить до конца!..

– Ладно, хватит эзотерики! – Перебил майор. – Мы тебя даже как пленного поменять не смогли. Ты, мудила, даже своим не нужен! Кому ты вообще нужен?! Я им говорю: «У нас там, на корабле ваш парень сидит, а у вас наш парень… поменяемся?» А они мне: «А на кой хрен он нам нужен?» Открыли огонь, мы еле ноги унесли… а отвечать за всё это будешь ты, гондон! – Майор с размаху врезал партизану так называемого леща. – Дату и место рождения мне выдал! Живее! Не нервируй меня… – Понимание куда-то пропало, майор нахмурился и принял грозный вид.

Партизан помолчал, склонив голову на грудь, а потом всё-таки сказал:

– Записывайте… Родился в роддоме, учился в училище, работал на работе.

Это был юмор тех мохнатых годов, когда в моде было ещё знаменитое телешоу «Comedy Club», и все типичные россияне цитировали оттуда шутки без перерыва. Майор не улыбнулся… наоборот, он встал и несколько раз со всех сил ударил партизана коленом в лицо. Кровь, сломанные зубы на полу, переломанный нос, кровь... а вот и отвалилась отсохшая кисть руки. Страдания, святые страдания. Майор подозвал лейтенанта и приказал принести в помещение большую канистру воды.

– Бунин, зажми-ка ему нос! Я тебя сейчас напою, мразь, на всю жизнь напьёшься! – И он начал вливать в партизана содержимое канистры: десять литров ледяной солёной морской воды. Парень оживился, он закрывал рот, но не мог дышать носом. Он пил эту воду. Майор остановился:

– А теперь о главном, – сказал он, – мне нужна информация обо всех ваших бригадах, датах наступлений, ваши средства связи!

– Майор, вы хотя бы понимаете всю абсурдность своей идеи? – Ответил партизан, сделав деликатный голос. В его голосе появилась страшная дрожь и полное осознание всей серьёзности вставшей перед ним ситуации. Майор продолжил:

– У меня в канистре осталось ещё пять литров воды и таких канистр у меня будет бесконечное количество. А когда ты захлебнёшься, я выкину твою потрёпанную тушу за борт и оставлю гнить… Где Кусков, Николай Кусков?! Я тебя убью, падла!..

– Я всё понимаю. – Перебил партизан. Он сильно шепелявил, у него было поломано много зубов, а некоторые – и вовсе болтались во рту на одних только нервах. Партизан Егоров в этот момент думал о том, что его без преувеличения можно уже причислять к лику святых. – Я всё понимаю, но у нас нет никаких средств связи, я не знаю, где все наши, не знаю никаких расположений и планов. Это логично… никто не знает. Спутники не работают, все системы отключены, о каких средствах связи вы говорите? Я знаю только то, что скоро сюда придут наши парни и тогда вам пиздец! Больше я ничего не знаю! А про этого парня, Кускова, первый раз слышу… всё.

– Конкретная дата! Когда они придут?!

Егоров в бессилии поник головой:

– Я не знаю… не знаю.

– Кускова не знаешь?!

– Не знаю… я не знаю…

Майор в бешенстве бил партизана по лицу то коленом, то со всего размаха голенью. Казалось, что у Егорова сейчас отвалится голова… он уже ничего не соображал и истекал кровью. Майор орал:

– Бесполезная мразь! Ни на что не годен! Сука, надо было сразу тебя зарезать! Гори в аду! Гори в аду! – И так где-то с минуту… потом он успокоился. – Да ну и чёрт с ним. Бунин, зажми ему нос.

– Давай, Бунин! А ты лей, гондон! Вам всем скоро придёт пиздец! Развлекайтесь, пока живы! – В безысходности хрипло кричал партизан шепелявым гнусавым голосом. Его нос был зажат. Язык еле ворочался во рту.

Майор продолжал лить воду. Когда закончилась канистра, он послал за второй… потом за третьей… и так, пока на лице партизана не показалась последняя судорога, а потом мёртвое смирение.

Планета прибрала к своим рукам ещё одного. В мировых масштабах ничего не изменилось… Он что-то сказал о реванше.

………………………………………………………………………....

 

XIII.

 

Когда партизаны проснулись, наступило уже утро другого дня. Двадцать четвёртое июля пятого года от В.Н. Они, молча, поднялись и пошли в сторону разбитого города. Им всё ещё было плохо: тошнило, болела голова… но всё это казалось пустяками по сравнению с тем, что было в машине. Они прошли через поле, изрытое ямами от тяжёлого града, и зашли на окраину посёлка, держа оружие наготове. Повсюду летали мухи и валялось нетленное мясо. Летали голуби. Это была неширокая разбитая асфальтовая дорога, по обеим сторонам от которой были расположены полу обвалившиеся деревянные и кирпичные дома. В одном из них Токарев услышал звонкий смех: он был такой звонкий и невинный, такой радостный и такой светлый… этот смех создавал такой контраст, что всё плохое, гнилое и тёмное в этом городе виделось Константину ещё более ясно. Более того, этот радостный смех заставлял Токарева думать обо всём плохом в этом городе и в этом Мире. Эта чья-то радость погружала Токарева в депрессию. Он пошёл на смех.

– Ты куда? – Спросил Джазмен, остановившись.

– Ты что, не слышишь? Надо посмотреть, что это за херня!

– Да ничего я не слышу! Ты, похоже, опять приход словил!

Но к этому времени Токарев уже скрылся за стеной синего одноэтажного дома. Он прошёл по узкому коридору, всё было в пыли. Он зашёл на кухню и увидел на столе чашку с недопитым чаем, который стоял здесь уже очень давно. Примерно столько же, сколько лежал здесь труп этой бабульки без задней части головы. Она уже совсем высохла, вся кухня была в мухах, пол был испачкан засохшей кровью. Смех замолк. Из-за сумасшедшей жары, этой картины, этого набора звуков в пронизывающей тишине запах Смерти чувствовался ещё отчётливее.

«Скверно…» – Подумал Токарев и пошёл обратно через тот же коридор.

Он шёл очень медленно, начеку. Он шёл медленно и заметил, что впереди коридор сужается. И Токарев шёл, а коридор всё сужался и сужался; он прибавил шагу, но коридор начал сужаться быстрее; он хотел успеть выбраться, но не успевал, он ощущал на себе давление стен… и стены сомкнулись. Токарев в панике пытался пробить их прикладом и ногами, в глазах помутилось. Через несколько секунд он упал на колени и закрыл глаза. Ему в голову пришла мысль о том, что если он мог махать прикладом, бить ногами, если он мог, в конце концов, упасть, значит здесь ещё есть пространство.

Иногда случается ощущение падения, когда ты задрёмываешь? В такие моменты ты до конца осознаёшь, что всё в порядке, что лежишь на середине кровати и упасть никак не можешь. Токарев, по сути, пережил сейчас то же самое…

Константин открыл глаза… коридор расступился. Смеха не было. Только позади, на кухне, продолжала валяться бабка, а вокруг неё, несмотря на то, что труп не разлагается, продолжали летать мухи. Токарев вышел из дома.

– Ну что? – Спросил Джазмен.

Константин помотал головой, показывая, что никого не нашёл, и сказал:

– Я знаю, в этом городе ещё есть живые люди.

Партизаны двинулись дальше. Ещё дома через два, Токарев услышал в одном из домов праздничный шум и стукающийся хрусталь. Люди галдели, кто-то играл на двух баянах и одной скрипке «Танец Рыцарей» Прокофьева. Константин пошёл туда.

– Забей ты на всё, – кричал Джазмен, – надо идти!

Но Токарев его уже не слышал, он весь был в этих звуках, от которых исходило какое-то таинство. Всё было настолько реально, что предположение о нереальности этих звуков и было бы бредовым для Константина. Проводник пытался его остановить, но обезумевший партизан шёл на звук хрусталя и музыку Прокофьева. Он взошёл на деревянную веранду, вошёл в прихожую, где всё было убрано и сияло чистотой, а на стенах висели старинные сабли и портреты. Он прошёл по коридору и попал в комнату, где за длинным столом, крытым белой скатертью и заставленным водкой и закусками, сидело человек двадцать: родственники, свидетели, жених, почему-то сидевший спиной к столу, и невеста, чьё лицо было закрыто плотной фатой. Музыка затихла. Всё внимание людей устремилось на Токарева. Константин стоял в дверях комнаты, а на него смотрели все… стояла гробовая тишина. Эти люди не смотрели на гостя с недоверчивым подозрением, не смотрели с недоумением, они смотрели так, как будто знают, кто к ним пришёл и чего он хочет… как будто ждали его… И у них в глазах таилось вселенское зло.

– Я слышал, тут смеялись… – Сказал Токарев, заволновавшись. – Вы не слышали смех?

Люди сдержанно молчали и не двигались. Музыканты не играли.

– Я говорю, тут смеялись, вроде бы… – Рассеянно повторил Токарев, подумав, что его не поняли. – Вы понимаете? Мне бы поесть… – Мысли в его голове путались, в душе вспыхнула необъяснимая тревога, глаза бегали, голос дрожал.

Он обратил внимание на самого пожилого человека с вилкой в руке. «Отец невесты». – Подумал Константин. Этот старик, так и продолжая глядеть на гостя исподлобья, чётким голосом вдруг сказал:

– У тебя крылья чёрные за спиной… И самого тебя мы все видим в темноте…

И невеста откинула фату с лица. У Токарева подкосились колени: это была та самая, которая приходила к нему во снах… каждый раз. Теперь она была на столько ясно видна ему, что в реальность всей этой истории уже невозможно было не поверить. Но теперь это лицо, которое Токарев так любил, уже не вызывало в нём никаких нежных чувств… оно вселяло страх. Константин взглянул на жениха, который так и сидел спиной к столу. Это был тот абстрактный кто-то… И невеста сняла фату и Токарев увидел эти рыжие волосы. Она сказала:

– У тебя крылья чёрные за спиной… и сам ты в темноте…

И музыканты заиграли «Ледовое Побоище» Прокофьева… откуда-то с середины. Токарев слышал эту ужасную музыку так объёмно, как будто она лилась со всех сторон… изо всех стен. Люди брали ножи и вилки и вставали из-за стола. Токарев быстро поднял карабин и выстрелил в старика… тот упал и скрылся за столом. Через несколько секунд стрелок увидел руки, зацепившиеся за стол… старик поднимался. Он явно не чувствовал боли, а на его лице виднелась злая ухмылка. Токарев выстрелил кому-то в голову – из головы на стену полетели куски мозга и задней части черепа. Этот кто-то, не останавливаясь, не подавая виду, шёл к Токареву. Все с ножами и вилками шли к чёловеку с чёрными крыльями за спиной. Кто-то обходил стол, кто-то с кривыми зубами и уродливым лицом полз по столу. Один только жених сидел на месте и не показывал лица. Всё это было так реально, что просто нельзя было не поверить. Девушка из снов, которую Токарев так любил, несла в руке большой кухонный нож и хохотала… Играло «Ледовое Побоище», все смеялись, как смеются на празднике жизни.

Токарев побежал на улицу, люди рванули за ним; они смеялись, а потом запели что-то на латинском… играло «Ледовое Побоище». Теперь эта музыка была у Константина в голове. В прихожей он встретил Джазмена. Портреты на стенах пели в унисон.

– Беги! – Кричал он проводнику. – Они не умирают! Они все уже давно мертвы!

– В кого ты стрелял? – Спросил Джазмен в недоумении, стоя на месте.

Люди, бежавшие с ножами за Токаревым и хохотавшие во весь голос, увидев Джазмена, резко остановились и начали жаться назад.

– Демон! – Шептались они.

– Пророк Сатаны!

– Или сам Господь Бог!

– Тот, кого убоялась смерть!

Девушка из токаревских сновидений закрыла лицо руками и зарыдала. Люди моментально убежали в комнату с кошмарными криками и заперли дверь… Токарев упал на колени и снова услышал из комнаты смех и стук хрусталя. Люди смеялись без остановки, особенно чётко был слышен смех невесты. «Может, поэтому я так боялся с ней встречи?» – Промелькнула мысль в голове Константина, и он получил неслабый удар с ноги в лицо.

– Опомнись, шизофреник! – Кричал Джазмен. – Тут никого нет! Всё, как и везде: пыль да мёртвые… и мухи.

И в самом деле, когда Токарев очухался, то и чистота и сабли на стенах куда-то делись. На комоде лежало чьё-то тело без ног, вокруг него летали мухи, и кругом было очень пыльно. Константин отправился искать ту комнату, где сидели люди, но этой комнаты не существовало вообще. Там, где он стоял, в дверях, был выход на задний двор, где лежало ещё человек пять, разорванных в клочья.

Сумасшедший вернулся к Джазмену, и тот безмолвно показал ему отколотый кусок зеркала, в котором Токарев увидел себя совсем седым… его волосы стояли дыбом, а лицо было перекошено от страха. Оно всё было в старческих морщинах.

«Мне всего девятнадцать лет, – думал Константин, – и что сделал со мной страх!»

– Знаешь, а они тебя боятся… – Уже вслух обратился он к Джазмену.

– Кто они?

– Мёртвые. – Прошептал Токарев.

 

И в самом деле, в Николае Кускове была какая-то мистическая особенность. Не может человек столько времени умирать, не может вот уже месяц с лишним пахнуть мертвечиной и продолжать спокойно улыбаться. Конечно, возможно, что на этот процесс неслабо повлияла моральная сила, но так, чтобы человека боялась сама Смерть… всё это не просто так. «Он принесёт нам Время Конца». – Думал Токарев, а люди, появлявшиеся в его сумасшедших припадках считали Кускова Мессией Дьявола или самим Господом Богом. Мистика всего мира заключалась только в Джазмене… всё остальное – вполне реально и даже разумно. Пока Константин был с Джазменом, ему дико везло, как, например, в случае с потопом. Джазмену везло в игре в Рулетку, да и во всём остальном, не считая того, что он продолжал гнить в адских мучениях. Последнее время, он всё чаще говорил сквозь зубы, перебарывая собственную боль: «Нужно выпить эту чашу до дна. Путь к свету лежит через страдания!» Джазмен знал, что если он не успеет умереть, то из его плеча полетят стрекозы. С наступлением Времени Начала большинство АЭС (и многие другие ЭС) взорвались или были разрушены. Радиационный Мир помог человеку мутировать, превратил его в более живучую, но всё ещё ползающую тварь…

Парни ушли из дома.

 

Наступил вечер… ещё не стемнело. Партизаны сидели в одной из грязных подворотен, где не было трупов, и не так сильно ощущалась Смерть. Они развели костёр из коробок и содержимого автомобильных салонов. По улицам гулял ветер, мирно летали голуби. Джазмену было очень плохо: он был бледен, его тошнило, и Токарев боялся только одного – остаться одному в этом проклятом городе. Он знал, что после смерти Джазмена всё станет ещё хуже… настолько плохо, что невозможно и представить. Температура воздуха держалась на отметке около двадцати пяти градусов… конечно же, по ощущениям.

– Надо бы поесть. – Сказал Токарев.

– Да и постричься бы не мешало, – ответил проводник, – ну и побриться… а то скоро станем, как Михалыч. Надо поискать магазины, там должны быть бритвы или еда.

Партизаны встали и отправились на поиски гастронома, предварительно бросив в огонь парочку автомобильных сидений, от которых над руинами города клубился густой чёрный дым. Гастроном находился недалеко – на соседней улице – но, войдя туда, парни увидели только пустые прилавки.

– Всё украдено до нас. – Саркастически подметил Токарев.

– Да, видимо здесь были мародеры. – Согласился Джазмен.

– Зато голуби никуда не делись! – Тонко намекнул Константин. – Постреляем?

– Побереги патроны! – Ответил проводник. – Сейчас они к нам сами прилетят… нам бы только крупы добыть или семечек. Сходим на склад, может там что-нибудь есть.

Партизаны спустились на склад, но и там было пусто и к тому же темно. Они на ощупь находили стеллажи и шарили по ним руками в поисках чего-то съедобного. Пусто. Токареву чудилось, что иногда на складе загорался мигающий свет, и возле стены стояла толстая злая продавщица в синем фартуке.

– Чего вам надо! – Кричала она охрипшим голосом. – Ужина сегодня не будет! Видите, у нас тут все с голодухи мрут. Вот и я третьёго дня отошла. Давайте, проваливайте, пока я вас к себе не забрала.

И так было несколько раз. Каждый раз Токарев закрывал глаза, хлестал сам себе по щекам и убеждал себя в том, что всего этого нет. А в то же время, ему было страшно до смерти. Партизаны, ничего не найдя, вернулись в торговый зал, где на прилавке стояла открытая касса, забитая никому не нужными деньгами, и вышли из магазина. Так они обошли все ближайшие магазины и ничего не нашли… только упаковку спичек. Торговый зал одного из гастрономов был застлан товарами из отдела химии. Это несъедобно, но зато здесь есть и мыло, и бритвы, и ножницы. Видимо, гигиена не волновала предыдущих мародёров. В городе, в сумасшедших пробках стояли тысячи искорёженных машин, и партизаны пошли искать еду по бардачкам. В одном из них они нашли растаявшее мороженное, которое брать не стали; в другом – большой пакет собачьего корма и банку пива, которые парни, конечно же, сразу прибрали к рукам. «Хозяин машины, видимо, знал толк в хорошем отдыхе! – Шутили партизаны. – Пиво и собачий корм вместо сухариков или чипсов! Залог хорошего вечера». Ещё в одной из машин они нашли несколько пачек сигарет и бутылку воды на заднем сидении. Каждую из машин парни поджигали. То, что раньше ценилось, как имущество, то, за что человек мог пахать годами, теперь становилось лишь огнями ночного города. Вскоре они добрались до вереницы чёрных машин – это был президентский картеж. Это было интересно. Партизаны шныряли по всем машинам в поисках последнего президента России, но ни в одной из машин его не было. В итоге они нашли его на заднем сидении в жёлтых Жигулях с тонированными стёклами, врезавшихся капотом в стену. Президентский кортеж ехал по тротуару и, видно, когда начался град, все запаниковали и начали разъезжаться кто-куда. Началась суматоха, шофёры выезжали прямо на тротуары, заезжали в детские дворы, давили детей. Та пробка, в которой теперь стоял город – совсем не похожа на те, которые люди знали раньше. Теперь автомобильная пробка – это окровавленные корпуса машин повсюду, и человеческие жертвы под колёсами этих гробов на колёсах. Президент находился на заднем сидении жёлтых Жигулей. Его труп в чёрном официальном костюме выглядел так, как будто после смерти его забальзамировали. Первое лицо страны ни капли не подгнило, и было даже не понятно, от чего он умер. Токарев открыл переднюю правую дверь и стал брезгливо обыскивать охранника на наличие оружия… бардачок был пуст. С заднего сидения послышался голос, который все до Времени Начала слышали по телевизору и радио. Голос президента говорил:

– Знаешь, за день до того, как я приехал, всю траву в городе покрасили в зелёный цвет. Была осень.

Токарев выглянул из-за охранника и посмотрел на заднее сиденье. Труп президента смиренно лежал и молчал. Константину стало неспокойно.

Пока парни искали в машинах уже не еду, а просто интересные вещи, они уже съели весь сухой собачий корм и выпили банку тёмного крепкого пива. Стемнело. В пакете с логотипом МТС ещё оставалась литровая бутылка воды, несколько пачек сигарет, упаковка спичек, ножницы, несколько бритвенных станков с лезвиями, три куска мыла, пистолет с двумя обоймами, который почему-то не был замечен предыдущими мародёрами, и пакетик соевого изолята, который партизаны зачем-то вытащили из автомобиля со значком «БМВ». Соевый изолят – пищевая добавка, которую веганы-спортсмены используют для роста мышечной массы. Но те, кто пробовал, в основном говорили, что это самое противное из того, что они пробовали в своей жизни. Говорили, что от него только извергаешь газы и обильно испражняешься.

В итоге, через несколько часов, парни нашли стограммовый пакетик семечек. Они разожгли огонь прямо в воронке на разбитом тротуаре, и Джазмен передал пакет своему товарищу.

– На, парень, открой, – сказал он, – а то моя вторая рука последнее время отказывается работать. И знаешь, забери мой Томпсон, мне он теперь только в тягость. – Проводник снял Томпсон с плеча и поставил рядом с Токаревым. Он достал из пакета пистолет Макарова и сказал. – Жаль, что кобуры нет.

Токарев открыл упаковку семечек и сказал:

– Надо сначала погрызть чуть-чуть, чтоб голуби налетели.

И парни начали грызть. С каждой минутой около них собиралось всё больше и больше голубей: белых и сизых.

– Давай я насыплю тебе в руку семечек, – обратился Токарев к проводнику, – когда птицы начнут есть с руки, я буду их ловить.

– Да я не против… – Ответил Джазмен.

– Не делай резких движений… не спугни.

И Токарев насыпал семечек в трясущуюся от лихорадки правую ладонь Джазмена, и оба стали ждать, когда еда сама придёт им в руки. И еда пришла. Константину удалось поймать двух голубей: один белый, другой – серый, оба стали мясом. Ножом «Жар-птицей» парни быстро сняли кожу с птиц, насадили одну из них задницей на дуло карабина и стали жарить на большом костре из поддонов. Проводник так и сидел, бледный и лихорадочный, с семечками в ладони, поджидая новую партию голубей. Но они больше не садились на руку человека. Более того, они улетели безвозвратно.

– Голуби нам больше не верят. – Трясущимся грустным голосом сказал Джазмен.

– Голуби – это птицы Мира, а не Войны. – Ответил Токарев. – Мы убиваем их, насаживаем птиц Мира задницей на дуло Сайги, а потом засовываем их прямо в пламя, гореть в аду. Так мы разрушаем мир.

– Мне кажется, я тоже начинаю их видеть… – Глядя в пустую темноту улицы, тихо сказал Джазмен.

– Кого, их? – Спросил Токарев. В этот момент они, можно сказать, поменялись ролями. Теперь Джазмен испытывал припадок сумасшествия, а Константин пребывал в здравом рассудке. Отличие состояло лишь в том, что Токарев теперь мог понять товарища.

– Живых мертвецов. – Ответил Джазмен. – Если ты не заметил, то парень, который минуту назад мёртвый сидел за рулём Мерседеса, вышел из машины начал ругаться на пробку и пошёл по той стороне улицы. Кстати, он нас видел – помахал рукой и засмеялся. Похоже, все мёртвые смеются. Видимо, они остаются здесь и не попадают ни в какой предбанник. А может, этот парень отправился именно туда...

– Забудь, – перебил Токарев, – ты всего лишь сходишь с ума. Это всё не по-настоящему.

– Нет, теперь я понял. – Не согласился Джазмен. – Ты когда-нибудь читал работу Олдоса Хаксли «Двери Восприятия». Про мескалин.

– Нет, мне не в кайф читать мысли всяких наркоманов.

– Дурак ты, парень. Хаксли был учёным мужиком. В ходе своих исследований он понял, что существует Всемирный Разум. Он везде, вокруг нас: мёртвые, призраки, то чего мы обычно не видим. Информация из этого Разума проникает к нам в мозг, в том случае, когда ослабевает церебральный редукционный клапан в мозгу. А ослабевает он в том случае, если у тебя иммунитет плохой или ты сумасшедший. Вот у меня иммунитет плохой, а ты – сумасшедший. Мы просто видим то, что раньше было скрыто…

– Есть ещё одна причина. – Перебил Токарев. – Фильмы о полтергейстах и ужасы Стивена Кинга значительно повлияли на нашу психику. Когда-то давно они засели глубоко у нас в мозгах, а теперь всё это даёт о себе знать…

– Ну, и это тоже играет роль. – Ответил проводник, начиная объедать крыло первого голубя. – Наша Птица Мира снаружи пережарена, а внутри – сырая. Не выйдет из тебя повар.

 

Поужинав, партизаны легли возле костра, и Джазмен тут же отключился. Токарев достал тетрадь с «Посланием…» и стал записывать:

«Здесь очень страшно. Мой спящий приятель постоянно вздрагивает во сне и тяжело дышит… я боюсь, что он оставит меня здесь одного. Кругом воняет мёртвыми… иногда я вижу их живыми. Сегодня днём за мной гналось человек двадцать таких… Приятель сказал, что всё это бред, но когда только что увидел их сам, то сразу поверил в обратное. В общем, мой товарищ тоже сходит с ума. Он уже давно должен был умереть… может быть, он уже мёртв, и я разговариваю с воображаемым другом… с его фантомом… Сейчас наступило двадцать пятое июля, и мы находимся в каком-то городе под Москвой. Кто знает, может быть нет и этого города… но это было бы уже совсем что-то нереальное».

– Слушай меня! Я есть! Даже не пробуй меня отрицать! Я есть и всё тут! Мы все здесь! – Перебил мысли Токарева истерический голос, исполненный ненавистью. Константин поднял круглые от внезапного испуга глаза и увидел перед собой старика, которому на вид было лет семьдесят. Токарев привстал и посмотрел на улицу. Он увидел, как из разрушенных многоквартирных домов медленно выходили люди. Люди открывали двери машин и уходили в неизвестном направлении по изрытому ледяными глыбами асфальту. Те, чья техника деформировалась настолько, что уже нельзя было открыть дверь, вылезали из разбитых окон и шли босыми ногами по битому стеклу; выходили из горящих машин. Все люди смеялись… из окна полу развалившейся девятиэтажки торчал и развевался на ветру флаг Весёлого Роджера. Над городом звучал лёгкий блюз, летали белые голуби.

– Нам некуда спешить, хе-хе. Мы-то своё отбегали, – продолжал старик уже спокойно и удовлетворённо, заметив в глазах Токарева всё тот же страх перед неизведанным, – видишь, как медленно ходим.

– Тебя – нет… ты – информация из Внешнего Разума… – Токарев успокаивал себя сложными фразами, чтобы не думать о страхе.

Люди так делают. Например, когда они идут одни по тёмному лесу или по тихой летней улице, где не светят фонари, если к ним приходит страх, они поют или думают о чём-нибудь философском и глубоком. Так мы зарываем свой страх под грудой посторонних мыслей… хотя единственно реальное значение имеет только страх как одно из самых неподдельных чувств. Токарев взглянул на Джазмена, тот крепко спал.

– У моего приятеля на редкость чуткий сон. Если бы ты был здесь, то он бы проснулся! – Заметил Токарев. – Значит, тебя нет! – Победоносно заключил он.

– Стало быть, тебя тоже нет. – Сказал спокойно старик, садясь по-турецки возле тлеющих угольков костра.

– В каком смысле? – Спросил Токарев в недоумении, но уже спокойно, надеясь завести со стариком диалог.

– Ну, ты-то думаешь, что ты есть, и ты сейчас говоришь в полный голос… а твой чуткий друг всё не просыпается.

– Что значит «думаешь»? – возмутился Токарев. – Я есть, вот он я! – Сказал он, ощупывая себя руками.

– А дружок-то всё не просыпается… – Сказал старик с видом, как будто хочет на что-то намекнуть. – Может, тогда и его нет?

Токарев недоумённым взглядом посмотрел на Джазмена.

– Я запутался. – Сказал он и потёр глаза.

– Я тебе больше скажу. – Продолжал старик, перебирая раскалённые угли пальцами правой руки. – Этот – уже давно с нами. Не то, чтобы он умер во всех смыслах, но душа его уже давно здесь… Да, у него есть всё: и принципы, и моральная сила, и духовность… но души у него нет. Ты, считай, одиночка. – Старик пошёл к развороченному крыльцу дома и поднял поломанные дверные косяки, а потом вернулся и кинул их в угли. – Пусть горят.

– Он уже совсем опустил руки, да? – Глядя на разгорающиеся доски, сказал Токарев, как будто говорил сам про себя.

– Да, парень… верно. – С отеческой мудростью в голосе ответил старик. – Он уже ничего не ищет… и не то, чтобы он был слаб… Скорее, наоборот – однажды в его жизни случилось то, что заставило его сделаться сильнее. Ты знаешь, о чём я…

– Да, – подхватил Константин, – его девушку убил его лучший друг.

– А потом он убил лучшего друга. – Добавил старик. – Теперь у него нет ни друзей, ни любимых, ни тех, кому он может доверять. И поэтому его душа у нас, а физически он всё ещё с вами. Бойся его! Те, кто опустил руки, кому ничего не остаётся – являются очень опасными элементами.

– Но неужели из-за этого, он пустил всю жизнь под откос?

– А разве ты не знаешь, каким сильным и опасным может оказаться такое чувство, как любовь? Она так же сильна, как неизлечимая болезнь, как проклятье.

Токарев задумался.

– А я? Я опустил руки? – Спросил он. – Мне ведь тоже уже нечего терять…

– Ты ещё не опустил… точнее, у тебя ещё есть шанс. И тебе есть, что терять.

– Да? и что же? – Спросил Токарев, заведомо предполагая ответ.

Дед опустил лицо и сказал низким зловещим голосом:

– Да дочь моя.

Токарев заглянул в лицо старика и хотел уже бежать. Перед ним был отец невесты, которую он видел в том проклятом доме, где играли Танец Рыцарей. Его дочь – та, которую Токарев так любил и боялся. И её отец теперь говорил тем же голосом, как и тогда, когда говорил что-то о чёрных крыльях. Константин начал раздёргивать Джазмена изо всех сил.

– Вставай! Нам пора! – Орал он ему на ухо, но Джазмен спал крепким сном.

– Он не проснётся! – Всё тем же голосом сказал старик и быстро отдёрнул Токарева за руку. – А ты не бойся! Когда я трезвый, я безобидный. И я знаю, что ты её ищешь. Скажи! Ведь ты ищешь только её?! Вот уже пять лет! – Старик прижал сломленного и перепуганного Токарева к стене и орал на него. – И в дом ты заходил не просто так, верно! Колись, ты ищешь её?!

Мёртвые за спиной старика, проходя мимо, смотрели на происходящее и смеялись.

– Да! – Константин проговорил с трудом, и у него из глаз потекли слёзы. Его страшная тайна была раскрыта.

– Молодец! А теперь говори, зачем?! Чтобы убить, да?!

– Да! – Токарев от бессилия раскрывал все карты.

– Почему ты хочешь её убить?! – Старик остервенело взял сумасшедшего за грудки и начал бить его спиной об стену. – Потому что хоронить легче, чем расставаться, да?! Нет человека, нет проблемы! Ты не можешь жить и знать, что где-то есть она, к которой ты так привязан. Убить проблему! Это что-то из разряда «ни себе, ни людям»! Так?!

– Так! Так!

Старик отпустил, и Токарев упал на грязный размозжённый асфальт в гору окурков и фантиков, занесённых сюда ветром, и закрыл лицо руками. Всё, что говорил старик и с чем соглашался сумасшедший, оказалось чистейшей страшной правдой.

– Да. – Успокоившись, сказал старик. – Это и есть твоё проклятие, парень. Потому у тебя и крылья чёрные за спиной… и сам ты бродишь в темноте. Для Неё ты – пустой звук, вот ты Её и хочешь к нам отправить. Ставлю всё, что у меня есть: Она о тебе сейчас даже не думает! Да, тебе с ней тесно в одном мире. А как ты её боишься! А как любишь! А как ненавидишь! А сможешь ли убить? А если сможешь, потом всю жизнь будешь страдать! Ладно. Не буду брехать впустую. Скажу следующее, а ты – запоминай. – Токарев немного успокоился, смирился с собственным бессилием и с тем, что только что его разоблачили, а старик начал монолог:

– В науке есть всего три главных принципа. В медицине, в таксологии, в метеорологии, в любой науке. Имманентность, Инвариантность и Эргодичность. Пойми эти три слова, как когда-то понял азбуку! Имманентность – это, простым языком, причинно следственная связь. Слово Инвариантность означает, что есть целое, вокруг которого вращаются части. А Эргодичность говорит о том, что всё в Мире находится в движении, всё изменяется. Твоя неизменная цель, например – найти Её, эта цель появилась в твоей голове не просто так, а вследствие каких-то определённых событий. Все твои страдания, действия, всё, что есть сейчас, всё это части, вращающиеся вокруг твоего замысла. Ты потратил пять лет на выполнение этой задачи и можешь потратить ещё столько же. И представь, что ты Её нашёл, и вдруг что-то случилось… у тебя поменялись приоритеты, сработал принцип Эргодичности. Не исполнив предыдущую цель, ты переходишь к другой… или вообще отказываешься от всяких целей. Вот это и будет означать, что ты опустил руки – перегореть, потерять вектор. Эргодичность, по сути, та же ирония судьбы. Подумай об этом.

Неизменна одна лишь природа – она столб, вокруг которого мы вращаемся… как в карусели. Она неизменна, и потому Мы можем знать, что она сделает через минуту. Это можем Мы – мёртвые, а не вы – живые, потому что Мы умнее вас, ясно? Теперь Мы не боремся с природой, Мы присоединились к ней. И нам не нужно всё крушить, чтоб вернуться к началу… мы не создаём и не разрушаем, не живём… нас нет, но мы есть. И отныне, где бы ты ни был, даже в самом глубоком подземелье, в самом высоком небе, я хочу, чтобы ты знал: Мы будем рядом. Ещё кое-что. Твой дружок говорит одну очень хорошую фразу, она помогает ему терпеливо переживать свои страдания. Прислушайся к ней и повторяй каждый раз, когда будет трудно. Пусть она будет тебе как молитва. И пойми простую истину об этих трёх принципах: Иммонентность, Инвариантность и Эргодичность.

– Мой приятель принесёт нам Время Конца? – Вдруг спросил Токарев.

– Принесёт, не волнуйся… и тогда на Землю сойдёт такой Ад и такая святость, которая не снилась и святым. Путь к свету лежит через страдания… вы все настрадаетесь вдоволь.

А теперь нам пора прощаться. Сейчас я возьму горящие угли из костра, брошу их в твою немытую рожу и исчезну… а потом пойдёт дождь.

Старик зачерпнул рукой раскалённые угли уже во время монолога, а когда он закончил говорить, то резко швырнул их в лицо Токареву… через несколько секунд пошёл дождь.

 

Джазмен проснулся с повседневной болью и со словами «Я должен выпить эту чашу до дна». Это были как раз те слова, о которых говорил старик.

– О, можно и побриться! – Сказал радостно проводник, понимая, что на улице дождь.

Токарев корчился от боли на асфальте и стонал:

– Пидор! Он сжёг мне глаза! Гондон!

– Ты опять с ума сходишь, с твоими глазами всё в порядке, за исключением того, что они видят всякую херню уж слишком часто.

Когда Токарев понял, что его лицо нисколько не обожжено, но всё-таки неумолимо горит, как будто в него бросили углём, он встал и, не зная, что делать, побежал в неизвестном направлении. Костёр потух.

– Я должен выпить эту чашу до дна! – Кричал он, а вокруг тихо спал мёртвый город.

В ту ночь ему не приснилось ни одного сна.

 

XIV.

 

«Двадцать пятое июля. Пятый год от В.Н. – Токарев делал очередную запись в «Послании…», пока Джазмен отстригал свои отросшие по плечи сухие волосы. – Промозглое утро. Сегодня днём я проснулся, прополоскал рот золой, растворённой в воде, которую мой проводник запас во время ночного ливня; постригся, побрился с косяками и вот, мы наконец-то уходим из этого проклятого города. Здесь повсюду воняет, ходит Смерть, я её вижу. Из-за неё меня постоянно тошнит; очень много сожженных и разбитых машин, очень много мусора и почти все наземные строения превращены в руины. Именно так мне представлялась Ленинградская блокада во время Великой Отечественной. Повсюду лежат уже почти разложившиеся останки людей, от них воняет. Мёртвых не обманешь, они знают все наши шаги наперёд, но упорно молчат и смеются над нашими ошибками. И при этом они понимают, что абсолютно любой шаг – ошибка. Это как раз тот случай, когда самоубийство – вернее всего. Но мы продолжаем жить, миллионный раз прокручивая в своей голове одну и ту же фразу: «Мы должны испить эту чашу до дна»…

 

Партизаны двинулись в путь. Времени было около пяти часов дня. Поутру ливень сошёл на нет, и только тихо моросил тёплый дождик. После полудня температура снова резко поднялась, и город накрыла сумасшедшая жара. От испарений появился густой туман. Токарев нёс на плече сайгу, а на ремне у него болтался джазменовский нож Жар-Птица; Томпсон решили оставить возле пепелища. Теперь этот драгоценный раритет вдруг стал всего лишь обузой. Проводник, у которого уже совсем не работала левая рука, был вооружён только девятимиллиметровым пистолетом; револьвер куда-то запропастился. Подходя ближе к окраинам города, парни заметили какое-то движение в тумане одной из улиц. Было отчётливо слышно, как тяжёлые рабочие ботинки бегут по хрустящей бетонной пыли в сторону партизан. На расстоянии метров двадцати от себя парни увидели силуэт человека с длинными волосами и загорающийся в его руках огонь.

– Аллилуйя! – Послышался крик из густого тумана улицы, и парни почти сразу поняли, что в их сторону летит опасный горящий предмет. Это был Коктейль Молотова. Оружие пролетариата. Он летел прямо на головы партизан, прорезая плотные волокна тумана, пахнущего трагической историей города… как просветление сходит на воспалённый разум… как Господь сходит на грешную землю. Партизаны еле успели отскочить и тут же начали стрельбу по цели, маячащей в пределах двадцати метров от ствола токаревского карабина. Силуэт скрылся; в месте, куда попала зажигательная смесь, воспламенялся чей-то Форд последней модели с хозяином внутри.

Силуэт кричал из-за бетонных плит панельного дома:

– Еда! Аллилуйя! Народ! Кушать подано!

И из канализационного люка на той улице, откуда летела бутылка, полезли тощие и оставившие надежду люди: мужчины, старики, женщины, дети… как чумные крысы. Они бежали в сторону Токарева и Джазмена, издавая непонятные звуки, похожие на медвежий рёв… но такой рёв, в котором не было силы, а наоборот – одна безнадёга. Люди держали в своих слабых костлявых руках-культях трофейные пистолеты, ружья, ножи, топоры… они стреляли наугад и ревели впустую. Голод и изоляция, гамма-лучи, смерть и разруха – до конца убили в них людей… до конца выели им все мозги.

– Скажи, мне это кажется?! – Спросил Токарев, стараясь перекричать ужасные больные стоны голодающих людей и звуки рандомных выстрелов.

– Заткнись, психопат! – Отрезал Джазмен. – Целься лучше!

Парни открыли прицельный огонь по истощённым людям. Они падали в пыльные ямы дороги и всё стонали и стонали от боли и голода. Скорее только от голода… боли они уже не чувствовали. И было неважно, в какую область тощего тела попадала шальная пуля: будь это голова или кисть руки – люди падали, как кегли. Токарев в основном целился в голову… и иногда попадал. Люди всё ревели и шли напролом… и умирали один за другим. Для них это было даже лучше, возможно они были рады такому концу. Партизаны скрылись за белым «Мерседесом», стоявшим посреди автомобильной дороги… Джазмен почти не стрелял, берёг патроны и только орал на Токарева:

– Целься лучше! Поживёшь за меня!

Но Токарев расходовал патроны изо всех сил, целясь уже не в каждого отдельного человека, а скорее в кучно идущую толпу, которая почти с каждым выстрелом редела и становилась всё меньше. Но люди подходили всё ближе: кто-то палил из дробовика, кто-то – одиночными из автомата, из пистолета; парень лет десяти бежал быстрее всех… Токарев снёс ему голову только с третьего выстрела, а потом тяжело ранил в брюхо какую-то женщину, она лежала в пыли и мусоре, истекая кровью. Его мать. Отстреливаться пришлось недолго – всё это действие заняло всего-то минуту... ну, может, две. Когда партизаны заметили, что на улице среди трупов и раненных тел остался только один старик, который еле ходит, и девушка лет пятнадцати, которая на вид не спала уже около двух суток и вряд ли понимала, что вокруг неё происходит, парни вышли из-за укрытия и пошли добивать врагов. Они вдвоём налетели на старика, и Токарев тут же повалил его на землю ударом приклада… из затылка брызнула кровь. Джазмен прыгал у него на голове, а Токарев со всего размаху бил прикладом по ногам… ноги ломались с треском, старик истошно орал от боли или того же голода. Когда со стариком было покончено, и тот испустил последний дух, партизаны обернулись и увидели эту пятнадцатилетнюю девушку. Она стояла на худых дрожащих ногах, по которым в сухую пыль стекала моча, и тихонько молила: «Не надо… не надо». Из её больших когда-то красивых глаз текли слёзы. И не удивительно, что в этих глазах ясно виделась безнадёга… Токарев ударил первым. Девушка упала лицом кверху, и Константин продолжил бить её прикладом в лицо, вкладывая в свои удары все силы, которые у него остались. Девушка сначала закрывала лицо своими слабыми ручонками, которые поломались от первых же ударов… она кричала, но потом все её зубы сломались, и нельзя было разобрать уже ничего, что она говорит… она подавилась зубами. Лицо девушки вминалось в голову. Страшное зрелище. А перед этим, там, в коллекторе, она была лекарством от сексуального влечения… один за другим, грязные и немытые уже несколько лет, сифилисные члены плевались в её такое же грязное и уродливое влагалище и рот с гнилыми зубами. Наверное, она была не из тех, кто хочет умереть от оргазма. Её больше привлекал токаревский приклад и бесконечный океан боли.

Да, даже в самых циничных и злых моментах жизни есть своя романтика… Бывает и похуже. Например, когда происходит что-то, необъяснимое с помощью философии, а потому – не несущее в себе никакой романтики. Вот это по настоящему страшно. И это происходило сейчас. В такие моменты мы чувствуем душевную пустоту, безвыходное положение каждого из нас… святость бесцельных страданий. Когда от головы девушки не осталось почти ничего, парни полностью вошли в азарт. Джазмен поднял с земли чей-то нож и отправился добивать раненных: выкалывал им глаза, снимал скальпы, отрезал губы, проявлял себя с той стороны, с которой его не видел ещё никто. Всё предыдущее время Николай Кусков был хладнокровным убийцей, теперь он стал маньяком. Такое со многими случается. Твои неудовлетворённые желания заставляют ненавидеть всё сильнее. Они говорят: «Нечего терять!» Время Начала… Лютый голод… Всемирный Сталинград… Кому легко? Каждый здесь Чикатило, каждый ненавидит». Кстати, с Токаревым произошло то же самое – маниакальный синдром. Он отрезал людям уши, и они кричали диким криком жертвы. Он запихивал им в открытые рты их же уши, глаза, пальцы и думал: «Что может быть лучше чавкающего звука глазных яблок, когда их жуёт их же хозяин! Когда он давится своими же губами и уже не может кричать от боли! А другие, кто за этим наблюдает – седеют и мочатся в штаны от страха! Какая музыка может с этим сравниться? Вот это я называю «БЛЮЗ!»

Весь этот Ад продолжался около двадцати минут. Последней, на ком сумасшедшие маньяки пришли вымещать свою ненависть к человечеству, оказалась девушка лет двадцати… ей эти двадцать минут показались Вечностью. А дальше… только предбанник с пауками, полное спокойствие и бесконечное сумасшествие. Может, она бродила по городу и смеялась, когда испустила дух.

Когда «Наследники Чикатило» закончили свою работу, им всё ещё было мало; они вспомнили о том, кто первым потревожил их покой. В этот момент он, тощий человек в тюремной робе, плавательных очках, спасавших от пыли, в рабочих ботинках и без двух пальцев на правой кисти, медленно выползал на коленях из-за бетонной стены разрушенного двухэтажного дома. Он сползал вниз по горе осыпавшегося строения, сложа руки в молитвенное положение.

– Мы просто голодные… – Дрожащим голосом со слезами на глазах говорил он. И повторял это раз за разом. – Простите… простите.

Партизаны подошли к нему, и Джазмен присел около него на корточки. Он дружески положил ему руку на плечо и спокойно сказал:

– Мы понимаем… мы всё понимаем, приятель. Скажи, откуда ты взял бензин?

– Из машин сливал… – Всё таким же голосом отвечал человек.

– Бляха – муха! – Воскликнул Токарев. – Что ж мы раньше не додумались?! Мы же сейчас можем взять любую машину и уехать! Быстро доберёмся до Приморья… за неделю.

– Вы меня не убьёте? – Спросил тот человек, держа руки всё в том же, молитвенном, положении. Мимо пробежали крысы.

– Иди домой… полезай в колодец. – Тихо ответил Джазмен. – Только вот это отдай. – Добавил он, заметив у человека ещё один Коктейль за пазухой.

И человек перебрался через насыпь из стройматериалов и полез к себе в коллектор, уже осмысливая всё то, что случилось только что с его сожителями и не случилось с ним.

– Попадёшь? – Спросил Джазмен, протягивая Токареву бутылку с зажигательной смесью.

– Попытка не пытка! – Ответил Токарев и взял снаряд.

Джазмен достал спички и поджог тряпку. Константин сначала целился с расстояния метров десять, чтоб попасть в дыру коллектора, а потом ругнулся:

– Да ну его! – Подбежал вплотную к колодцу и скинул бутылку в кромешную тьму. И сосуд, как факел, падая вниз, освещал глубокий колодец, пока не ударился о пол, и Токарев не услышал звук разбивающегося стекла, воспламеняющихся паров бензина и резкий крик своей жертвы.

Наступила полная тишина.

 

……………………………………………………………………........

«Мы едем строго на запад на внедорожнике, который взяли неподалёку от того проклятого города. Когда мы уходили, я обернулся назад и снова увидел Её. Она смотрела на меня со второго этажа разрушенной пятиэтажки и, чуть слышно просила: «Не уходи… не уходи». Я был очень далеко от Неё, метрах в ста, но я отчётливо слышал этот одинокий голос, чья нежность расползается по руинам этого города, западая в каждую щель, в каждый открытый колодец, поднимая мёртвых. «Не уходи». Я сам говорю это Ей в каждом сне… и каждый раз Она уходит. Вот и я на этот раз уходил... с болью в горле, с проклятием на челе, с полным сознанием того, что Она, на втором этаже раздолбанной пятиэтажки – только иллюзия… со слезами в глазах… я уходил. Неподалёку от города мы нашли вполне рабочую машину. Бензина у нас хватает, мы слили его с других машин… не будет хватать – сольём ещё. Теперь мы едем прямиком на запад. Недавно мы встретили Тобольскую бригаду, от которой осталось двенадцать человек, и они сказали, что большую часть наших ребят в Приморье отправили в Ад. Теперь, как они говорят, мы дадим реванш. Говорят, что если мы сможем добраться до места за месяц, то сможем и попасть на генеральное сражение. Ещё один оплот врага будет уничтожен. Там, на Балтике, у них очень много кораблей и подводных лодок – это опасное оружие. Говорят, что у наших ребят тоже есть парочка кораблей, которые они угнали ещё в Севастополе. Я искренне надеюсь, что за штурвалами этих махин стоят настоящие ассы… тогда у нас хотя бы есть ещё шанс. Мой товарищ сидит рядом и от него воняет. Вчера из его плеча вылетела первая стрекоза… ужасное зрелище. Я такого ещё не видел, чтоб из людей вылезали насекомые. До сражения он не дотянет. Он уже частенько отключается. Когда он умрёт, мой проводник, я упрусь в такой тупик, из которого уже не выйти. «Куда бы ты ни шёл, всё равно, в конечном счёте, упрёшься в тупик, – так мне однажды сказала тишина, – а потом – подыхаешь». – Это я знаю и сам. Тупики бывают разные… когда я приду в свой тупик, я спрошу себя: «Что я здесь делаю?»

Однажды мне приснился сон. На земле было много свечей, выставленных в виде какого-то символа, которого я не знаю, а вокруг была непроглядная тьма. Я что-то искал, низко нагибался и шарил в свечах… так продолжалось долгое время. И тогда я спросил себя: «Что я здесь делаю?» Я заглянул в бесконечную глубину темноты и вдруг ясно осознал: «Я ищу жизнь». Свечи погасли.

 

Так и есть… я ищу жизнь каждую секунду, каждое мгновение… но я не нахожу её. Свечи гаснут, гаснут. Николай Кусков, мой единственный проводник, скоро умрёт… и свечи погаснут навсегда».

…………………………………………………………………………

 

XV.

 

Был конец августа, когда парни добрались до Калининградской области. Всё чаще они встречали малочисленные группы партизан, передвигавшихся кто на чём, и Токарев общался с ними по поводу грядущего сражения, пока Джазмен находился в глубокой отключке. Ему вообще было наплевать на это сражение, так как он в нём принимать участие не собирался. За окном менялись пейзажи. Сейчас парни ехали по берегу Балтийского моря, температура за бортом держалась около двадцати пяти градусов тепла. Погода солнечная. Раньше такое в Калининградской области случалось нечасто. Солнечный луч делил море напополам… в спешке, неряшливо убегал день, и, как заправский асасин, к балтийской земле незаметно подбирался вечер. На берегу валялись выбросившиеся на песок салаки. А вечер в тот раз и правда подошёл внезапно… днём было солнце, и оно пекло так, что дай Боже, а потом пропало, и температура опустилась почти до нуля. Изо рта шёл пар. Партизаны включили фары, и те работали от аккумулятора, который заряжался на всём протяжении маршрута исключительно от трансформаторных будок. Во многих машинах не было ремня генератора. Рабочие будки было найти тяжело, поэтому ребятам порой приходилось катить машину вручную через весь город. «Послание для Наследников Мира» Константина Токарева всё больше становилось похоже на «Тетрадь автотуриста».

«Белоруссия. Город Кривичи. Опять разрядились. Пёрли этот драндулет через весь город ночью в поисках электричества. Дико не хватает Михалыча. Белорусские ребята из Островецкой бригады помогли сделать самодельный ветровой генератор на постоянных магнитах, и тоже поехали в сторону Калининграда своим эскортом из пятнадцати машин. Замечаю, что наши всё подтягиваются и подтягиваются. Где-то в просторах моря сейчас к нам идут наши корабли. Говорят, что сухопутная атака начнётся, когда одно из наших судов даст первый залп. Джазмен не доживёт до этого момента».

Следующая запись: «Литва. Недалеко от города Сямялишкес. Адский дождь. Джазмен заснул за рулём. Слетели в кювет. Я – нормально, но у проводника сильно пробита голова. Он в отключке. Перевязываю ему голову каким-то тряпьём. Надо, чтобы он добрался живым хотя бы до Приморья. Если честно, очень надеюсь на то, что этот бой мы переживём вместе».

Следующая запись: «Город Зеленоградск. Калининградская область. Погода, что надо. Передо мной Балтийское море. Всю жизнь мечтал сюда попасть… и вот я здесь. И плевать, что рыба выбросилась на берег и пахнет, заглушая солёный воздух моря; плевать, что мусор повсюду, и целлофановые пакеты, словно перекати-поле, катаются туда-сюда вместе с ветром. Да, они мешают мне насладиться звуком бьющихся об ту маленькую скалу балтийских волн. И всё такое грязное… и море – ржавое какое-то. Но я здесь… мечты сбываются».

 

Вскоре по берегу моря через Пионерский и Светлогорск партизаны подобрались к Приморью. До города оставалось не больше десяти километров, когда парни увидели движущиеся назад машины партизанского движения и изнемогающую пехоту, подсаживающуюся в грузовики.

 

– Эй, ребят, вы куда? Почему назад? – Спросил Токарев у двоих бредущих по обочине партизан.

– Приморье – пустое! – Ответил один из них. – В Кенигсберг идём. Там эти сволочи засели!

– Да, сейчас подальше от воды пойдём. – Добавил второй. – Метрах в двухстах от берега катера ихние плавают. Хорошо у Серого бинокль есть, а так бы спалили нас и хана!

У парня, который говорил про Кенигсберг, на шее болтался чёрный бинокль.

Калининград к тому времени уже давно был переименован в Кенигсберг, а область так и осталась Калининградской. Как Санкт-Петербург и Ленинградская область. Ещё одно сомнительное дело, на которое Россия израсходовала целое состояние ещё до Времени Начала. Возможно, чей-то каприз. Возможно, это как-то сыграло на том, что, в конце концов, они не смогли удержать финансовое положение в норме, что привело к разрухе и голоду. Возможно, это представляло ту миллионную долю ресурса, которой не хватило для поддержания баланса. Партизаны брели по разбитой временем трассе.

– Главное нам держаться друг друга. – Сказал Серёга.

– Я вижу, у вас места есть. – Заметил другой партизан. – Подвезёте?

– Мы сейчас всё равно в Приморье поедем. – Ответил Токарев. – Если хотите, можете с нами прогуляться.

– Говорят же, в Приморье делать нечего, пусто там! Город стоит нетронутый.

– А нам это и надо… неужели вам не хочется увидеть что-то кроме руин!..

Партизаны тронулись вчетвером в Приморье. Это был посёлок, немного загаженный, как и все другие города, но в целом – нетронутый никем. Там спокойно жили оседлые и никого не трогали. Они тихо вели свой быт, не закрывая окон на ставни и не хватаясь за ружья при виде чужих людей. Казалось, всё здесь сохранилось, как и двадцать… как и сто лет назад. Когда парни въехали в Приморье и увидели женщину, развешивающую бельё на улице, двое партизан на заднем сидении взялись за свои карабины.

– Медведь, много шума не делай! – Сказал Серый. – Посмотрим, как тут всё устроено… А то сейчас шуму наделаешь, а мы в невыгодной позиции.

– Да лучше вообще отсюда свалить, по-моему… – Ответил Медведь.

Женщина в тот момент улыбнулась и приветственно кивнула в их сторону. Токарев сказал:

– Не надо стрелять… тут что-то не так… не как везде. Я чувствую это. Какой-то не такой воздух. Добрый какой-то.

– А я бы убил… – Сквозь сон пробормотал Джазмен и снова замолк.

Партизаны стрелять не стали.

Бельё, которое развешивала женщина, было серое от грязной воды… похоже, здесь стирали только потому, что стирать «надо». Это как традиция. В посёлке почти не было многоэтажных домов. Преобладали одноэтажные свойские дома, возле которых горели костры, и жители варили рыбные супы в котлах. Простой Русский быт.

– Я хочу здесь остаться… – Тихо сказал Токарев, и на его глазах появились слёзы. Он впервые за пять лет нашёл то место, где люди живут не как раньше… а даже лучше, чем жили раньше. Место, где люди учли опыт войны и голода, опыт собственной жизни, и стараются не наступать на те же грабли. И всё так спокойно. Было непонятно, почему их всех не перебила Армия, почему не тронули Балтийские партизаны, почему они бездействуют, когда видят машину, в которой сидят вооружённые люди. Возле одного из домов у костра сидела компания из мужчин и женщин. Они сидели на большом бревне, обнявшись, и пели какую-то старую песню.

 

А у Тани на "флэту" был старинный патефон,
Железная кровать и телефон,
И больше всех она любила "Rolling Stones",
Janis Joplin, "T. Rex" и "Doors".

…

Жаль, что она умерла... жаль, что она умерла…

 

– Крематорий. – Пробормотал Джазмен.

Кто-то из них переворачивал салаку на сковороде, кто-то подбрасывал дрова в костёр. Пили домашнее вино. Всё это казалось сказочным для партизан. Даже Джазмен проснулся и смотрел на всё это с раскрытым ртом. Очень вкусно пахло.

– Ты куда нас привёз? – Спросил у Токарева проводник.

– В Рай… в настоящий Рай!

Один мужик у костра, увидев гостей, помахал им рукой и жестом позвал их присоединиться к компании. Это был хозяин дома.

– Этого не может быть, – сказал Джазмен, – не может быть! Нас давно было пора отправить в Ад. Почему они не стреляют?

– Кажется, у них нет оружия! – Сатирически ответил Токарев. А в это время в его душе кипела каша из самых разных чувств. Чувство радости за этих людей, горечь за самого себя. Радость за то, что он всё же нашёл это место, где человек является не просто ещё одной мишенью, а Человеком. И всё это счастье убивало знание того, что здесь Токарев не останется. Он пойдёт в Кенигсберг, где люди являются не людьми, а всё теми же мишенями… опасные мишени, для которых ты в свой черёд – такая же цель. А если он выживет, ему нужно будет идти дальше, по головам к своей цели, к девушке из сновидений… Куда? Он не знал… но он знал, что по дорогам Ада жизнь поведёт его всё дальше и дальше от этих мест, где всё просто и спокойно… где ещё остались Люди. Лакомый кусок Земного Шара.

 

– У нас здесь тихо, спокойно… никто никого не трогает. Хватит, навоевались уже. – Говорил хозяин дома по имени Ваня своим гостям в террасе за ночным столом. Гости жадно поедали жареную рыбу, запивая отваром ромашки. На столе горело несколько свечей. Винтовки смирно стояли, облокоченные на стол, чтоб при первом же сигнале быть приведёнными в рабочее положение. Винтовки по привычке ждали жертвы. В соседних комнатах копошилась Надя, жена Ивана. – Да, вода у нас, конечно, грязная, так что не обессудьте. Рыба тоже не первосортная, живём, как умеем… зато её ловить не надо. Бывает сутра выходишь к берегу – катера армейские плавают рыбёшка на песке лежит. Ну, думаешь, с голоду не помру. Так и живём, как умеем. Это надо часов этак в пять-шесть выходить, пока вонять не начала.

– Ну а почему же вас армейские не трогают? Вы же вроде как враги… – Спросил Медведь, облизывая пальцы и смачно причмокивая.

– Да никакие мы не враги! – Ответил Иван. – Когда военные сюда пришли, мы их встретили нормально, как полагается… по-русски. Мы ж тут все одной крови… чего воевать. В город их пустили, напоили, накормили. Вот они и трогать нас не стали. Я всегда говорил – в любой ситуации нужно оставаться человеком. Коль по-человечьи к человеку отнесёшься, так и добром тебе ответят.

– А наоборот у тебя никогда не получалось, Вань? – Спросил Джазмен.

– Нет, конечно, это же закон природы… и иначе быть не может!

– А из краёв этих ты когда-нибудь выезжал, Иван?

– Да что мне в других-то краях?! Я свой край люблю! У вас там, говорят, людьми мёртвыми везде пахнет… грязь, похабничество, богохульство… а у нас – воздух чистый, морской. Конечно, не такой уж и чистый в последнее время, но уж почище вашего будет… и трупами не воняет – а только рыбой иногда. Нет, не выезжал я из краёв.

– Да просто твоя «Теория о Человеке» не всегда прокатывает, Вань… и есть такие места, где твой «Закон природы» не действует! Это хорошо, мы палить не начали… а прикинь, если б армейские, не дожидаясь твоего приглашения, вошли бы в посёлок да всех бы вас на мясо порубили. А жён бы так оттрахали, что они бы задохнулись с членом во рту… а детей бы съели, потому что мясо своего сородича, оно усваивается лучше! Ох, я этого навидался… даже привык, можно сказать. Чего рожу воротишь, Иван?

– Вообще-то я ем. – С тибетским спокойствием сказал Токарев.

Иван ответил:

– Как ты выражаешься, рожу я ворочу оттого, что бредни ты говоришь, сказками меня застращать пытаешься. Я тридцать восемь лет живу, а того, что ты говоришь, и слыхом не слыхивал. Да к тому же я тебя в свой дом позвал, приют дал, пищу, воду дал, баню растоплю – от крови ототрёшься… а ты мне тут вот такие байки травишь. Хорошо, Надя ещё не слышит…

– Я всё слышу! – Крикнула Надя из комнаты. – Правду он говорит. Мне Чаплыгинские партизаны говорили. Ужас сейчас там, Вань. Ужас в мире творится.

– Вот видишь, и жена твоя знает! – Сказал Джазмен. – А ты – деревня.

– Да зачем мне лишняя информация…

– Ладно, Вань, – заговорил Токарев, – ты лучше скажи… Кенигсберг – там что сейчас? Как всё устроено? Знаешь что-нибудь?

– Да не особенно знаю. Знаю, что стояли тут у нас военные, рубежи охраняли. А как им новость пришла, что, мол, вы Владимир разгромили, так они всё разом бросили да в Кенигсберг рванули да плотную оборону там соорудили. Ещё шпиона вашего с собой забрали… пытали, наверное. Но у них там и танки, и даже, вроде, вертолёты имеются. Говорят, в городе их тысяч пятьдесят стоит. А вообще, там у них кораблей боевых тучи, да катера по берегам западным ходят… патрулируют. Вот и всё, что я знаю. Дело ваше худо, ребят. Не возьмёте вы Кенигсберг.

– А ты откуда знаешь? – С долей обиды бросил Медведь.

– А что мне знать-то! У вас дисциплины никакой. Вот, например, все ваши в Кенигсберг идут, а вы тут в баню намылились. У армейских-то дисциплина тоже никуда, да получше вашей будет. Да и вряд ли много вас. По слухам, вас ещё месяц назад изрядно осадили здесь. Ой, ребята, что здесь было! Но мы не видели, только слышали. Бойня километрах в шестнадцати от Приморья была.

– Тёмный ты какой-то, Ваня, – сказал Токарев, – ничего-то ты не видишь, только слышишь!

– Тёмный?.. – Иван ухмыльнулся. – Это ты тёмный… и крылья у тебя чёрные за спиной… и самого тебя я вижу в темноте.

Свечи горели, а света становилось всё меньше и меньше… стало совсем тускло. Раздался звук рычагового выключателя и все, кто сидел за столом, одновременно опустили головы и отключились, продолжая прямо сидеть на своих местах.

– Чего???

– Не нашёл ещё дочь мою? Можешь, не отвечать… знаю, что не нашёл. Ну ищи. Кто ищет, тот находит.

Токарев трясущейся рукой медленно взял свечу и резко поднёс её к лицу Ивана… это был тот самый старик…

– Свечку убери… – Пробормотал он, засыпая.

Токарев убрал свечу, и старик оживился. Токарев снова поднёс свет к его лицу.

– Ты что, поиграть со мной задумал? – Снова, поникнув головой, злобно пробормотал старик. – Угадай, какого цвета у меня глаза…

Дед быстро поднял голову и открыл веки. Белки его глаз были жёлтыми, а на чёрных зрачках виднелись ярко-красные свастики с концами, загнутыми по часовой стрелке.

– Свастика была придумана в эпоху неолита, парень. Символ благополучия, символ движения Солнца. Отбрось стереотипы, забудь то, что ты знал! Я покажу тебе Новое! – Свастики в глазах старика завертелись. Он гипнотизировал Токарева своим не моргающим взглядом, заглядывал ему в самую глубину души. Константин сидел напротив деда и смотрел ему прямо в глаза, полностью подчиняясь его взгляду. Он молчал, открыв рот, из которого обильно текла слюна. Дед сказал. – Послушай меня. Ты не веришь в Бога, но ты и не атеист. Ты думаешь: «Есть Бог – ну и ладно, нет его – переживём!» Позволь мне влить в твой мозг ещё кое-какую информацию к размышлению. Свастика использовалась как нашивка американских скаутов в двадцатых годах двадцатого столетия, а так же как эмблема компании Кока Кола. Когда ты очнёшься. Тебе покажется странным, что я говорю о мирских корпорациях, о никому ненужных скаутах… Свастику можно было увидеть на нашивках Красной Армии тысяча девятьсот восемнадцатого года и до Времени Начала – на одной из церквей Ярославля. В Новгороде находили перстни двенадцатого века… как ни странно, на них тоже была выбита свастика. Это древний символ, взятый не из древнерусской культуры, не из Буддизма… свастика появилась в эпоху неолита – новокаменного века. Может, раньше! Уже впоследствии она была изображена на стопе Будды, на иконе Богоматери-Державной и Христа-Вседержителя, на американских плакатах, на флагах немецкой армии. Свастика используется всеми народами мира, приятель! В некоторых случаях свастика выглядит немного видоизменено и означает что-то другое. В нашем случае этот символ означает движение Солнца и благополучие. У Нас здесь всё благополучно… Некоторые называют её Солнцеворот. Свастика против часовой стрелки в традиции – символ чёрной магии. Это нам не нужно, не наш знак... Чёрная магия – это что-то мирское, вроде Кока Колы и бой скаутов. Они вертели Солнце… они его и погасили. Это должен был быть их символ… Но, как ни странно, именно они вертели эту Землю, вертели Солнце. Ты думаешь так: «Если есть Бог – это хорошо, если его нет – хуже не станет!» Ты не веришь приметам и знамениям, ждёшь, чтобы Бог сам пришёл и показался перед тобой. Что для тебя Крест Православный?! Не свастика ли, у которой концы ни в одну сторону не загнуты. Может, для тебя это символ нейтралитета. Подумай, не в пору ли тебе носить на шее Крест Православный. Ты не вращаешь Солнце, и не в силах его погасить. Но когда ты его наденешь, получится, что ты и в Бога уверовал… понимаешь всю парадоксальность ситуации? Подумай над этим… Да, и ещё спроси, откуда я всё это знаю. Спроси, спроси…

– Откуда? – Промямлил Токарев, еле шевеля губами, всё так же глядя старику в глаза.

– Из Интернета! – Сказал старик, отвернулся и расхохотался.

Токарев немного опомнился, но старик всё хохотал, а свечи совсем погасли. Константин почувствовал дыхание справа от своих ног. Свечи зажглись, он посмотрел вниз – на полу лежала Ванина жена со свастиками в не моргающих глазах. Она несколько секунд смотрела Токареву в лицо, а потом больным голосом сказала:

– Пойдём со мной! – И крепко вцепилась ему в правую ногу и потащила его в открытый погреб в начале тёмной комнаты. – У нас благополучие! – Повторяла она.

Токарев хотел, было, взять карабин, но рядом его почему-то не оказалось. Женщина крепко вцепилась в ногу и с нечеловеческой силой тащила парня в конец террасы. Константину было страшно, он орал на неё благим матом, а она всё тащила и тащила. Она стащила его со стула, Токарев упал, раздался звук рубильника, свечи погасли.

 

XVI.

 

«Луна похожа на глаз человека, больного циррозом… этим вечером она имеет свой обычный ядовито-жёлтый цвет. Я сижу за деревянным столом в неоготической кирхе начала двадцатого века, в которой с недавних пор проводятся вечера. Точнее, с тех пор, как неизвестный террорист зачем-то подорвал местный дом культуры». – Так писал Токарев, присутствуя на вечере, где играли джаз, блюз и другую акустическую музыку. Иногда можно было даже услышать танцевальные хиты прошлого в исполнении гитары, старенького контрабаса, хроматической губной гармошки и нескольких африканских барабанов. Транс, дабстеп. Повсюду горели свечи, и было много домашнего вина и самогона… и людей. Трое остальных партизан идти отказались. Они сказали, что хотят сходить, осмотреть окрестности посёлка. Токарев писал: «Странно видеть, как люди слушают музыку, поют, веселятся в то время, когда в пятнадцати километрах от этого места ездят танки, ходят люди с оружием, плавают военные корабли… тихая ночь.

Люди с низкой самооценкой не танцуют. Они здесь, потому что их привели сюда их же друзья, которые спокойно развлекаются друг с другом, забыв о том, кого «приручили». Он сидит, одинокий, облачённый в свой кокон, со страдальчески-смирным лицом смотрит на толпу и ненавидит себя за то, что сломался и согласился идти… изредка улыбается. И он думает: «Ну всё, это в последний раз!» А в следующий раз будет то же самое. К нему зайдёт какая-нибудь подруга, скажет: «Пойдём!», а он – откажется. И она начнёт ломать его и мучить. Это настоящий фронт, тяжёлая битва, где побеждает сильнейший. Наш Сталинград. И этот парень его проиграет… и униженный, он пойдёт туда, куда ему не хочется идти. Я тоже сижу здесь, потому что меня сюда притащили Ваня с Надей… и я со страдальчески-спокойным лицом наблюдаю, как они развлекаются и веселятся… изредка улыбаюсь и всегда мотаю головой, когда они жестом зовут меня на джаз. Курю плохой табак. Поэтому, чтоб отвлечься, я пишу эту тетрадь.

Это Послание тебе, приятель. Как развлекаются люди твоего поколения? Они не пьют домашнего вина? Не танцуют джаз и дабстеп? Не гоняют на машинах и мотоциклах? Не продают? Не пишут книг? Не воруют? Не воюют?!

Тогда мы добились, чего хотели!

Мы, люди с низкой самооценкой, истинно считаем себя неудачниками… не потому что мы так захотели, а потому что так и есть. Зуб даю, что у того паренька, которого сюда припёрли друзья, нет девушки, а может, и не было. Это всегда видно по походке, по диалогу, по поведению. Я знаю это, потому что знаю себя. Мы здесь, потому что мы слишком слабы, чтобы отказаться. Могут быть и ещё причины.

«В любой ситуации нужно оставаться человеком!», но нам не хватает великодушия. Поэтому мы с тем парнем вынуждены сидеть здесь, изредка фальшиво улыбаться, демонстрировать открытость в то время, когда всё внутри сжимается… и хочется бежать. Мы здесь, потому что нам не хватает великодушия. Мы жалкие и поэтому нам иногда хочется, чтоб нас жалели. Но если нас будут жалеть, мы будем хныкать, нам будет становиться легче, а потом мы почувствуем себя ещё ничтожнее.

Концепция личности человека сроится на уровне притязаний и уровне успеха. Концепция личности человека с высокой самооценкой – это, как водится, высокий уровень притязаний к себе и высокий уровень успеха. Такие люди улыбаются, что хватает сил, не думают ни о чём, их жизнь строится сама собой. Низкая самооценка – состоит из высокого уровня притязаний и низкого уровня успеха. Другими словами, мы слишком высоко задрали планку… Когда мы чувствуем себя ничтожными, в нас срабатывает компенсаторный механизм, который может проявляться абсолютно по разному. Кто-то начинает писать гениальные стихи и картины, а кто-то – наоборот, как я, например, идёт потрошить кишки более удачливых людей… или вообще неизвестных ему людей. Не удивлюсь, если тот парень – гениальный поэт или художник, прозябающий в этой глубинке среди обывателей, а вокруг идёт война. И никакой тебе, к чёрту, перспективы. Многие сатирики, кстати, тоже люди с низкой самооценкой. Короче, в итоге, все мы думаем об одном и том же: «Мы –идиоты!» Мы каждую минуту ищем жизнь, но она уходит от нас всё дальше и дальше, проскальзывает между пальцев… и мы опускаем руки, ничего не ждём, остаёмся одни, замыкаемся в собственных чувствах и словах и уже не можем оставаться собой.

Я официально заявляю… прямо сейчас и прямо тут… я заявляю, заведомо зная, что для меня это будет непросто. Я – на самом деле не я! Слишком много я держу в себе, и от этого страдаю… и поэтому я далеко не в любой ситуации могу быть человеком – то есть, самим собой. Я заявляю, что опустил руки и замкнулся… поэтому, кто бы со мной ни был, я одинок! Моё настоящее Я – гораздо лучше меня, но оно, видимо, приковано наручниками к батарее внутри меня и ежедневно перед тем, как я проснусь, к нему приходит моё фальшивое Я и дубасит его изо всех сил, тем самым разминаясь перед тяжёлым рабочим днём. И моё настоящее Я истекает и захлёбывается кровью, и замыкается… замыкается. Если я умудрюсь прожить довольно долгую жизнь (лет тридцать), то может наступить такой момент, когда я не смогу вернуть Его к жизни».

 

В кирху заходит Медведь и просит выйти Токарева с ним на улицу.

– Ты что тут делаешь? – Спрашивает его Константин, забирая карабин с тетрадью и направляясь к двери.

– Пойдём! Сейчас всё поймёшь.

Они выходят из кирхи, и Токарев видит перед дверьми два трупа местных жителей. Метрах в пятнадцати от здания стоит группа партизан примерно из сорока человек. Джазмен, Серёга и Медведь собрали их на дороге к посёлку. Все они стояли плотно, в несколько рядов, перед зданием, а спереди, конечно же, был Джазмен, сжимавший в руке пистолет. Токарев присел на окровавленные ступеньки кирхи, закрыл лицо руками и сказал:

– Зачем ты их привёл? Коля, скажи?! Зачем?! – Он понимал, что дело пахнет керосином.

– Одно из правил партизана – никогда не оставляй в живых того, кто не желает с тобой сотрудничать! – Ответил проводник.

– Ты это только что придумал?

– Хватит слов, приятель, к делу!

Токарев достал тетрадь и записал: «У моего приятеля Николая Кускова самооценка тоже занижена из-за определённых жизненных неурядиц, которые происходили с ним раньше… да и сейчас тоже. Раньше его компенсаторный механизм работал совсем в другую сторону – он писал отличные песни. Но теперь он совсем плох – поэтому через десять минут мы убьём всех тех, кто дал нам приют и пищу, отдых и музыку».

– Ну ты идёшь? – Нетерпеливо заворчал Джазмен.

Токарев подошёл к партизанам и встал в ряд. Все смирно стояли и ждали сигнала.

– Это, вообще-то, церковь, – сказал Константин, – зря ты это мутишь.

– А эти! тоже хороши, – ответил проводник, – в святом месте танцы и разврат устроили. Их Блюз – это разврат. Сейчас мы слобаем им очищающую музыку, чистый Блюз! Это мы можем!

– Вот и думай теперь, в какую сторону на Кресте Православном концы загинать. – Сказал Токарев тихо, и Джазмен пальнул из пистолета в окно кирхи.

Светало…

Музыка затихла. Через полминуты дверь приоткрылась, и оттуда показалось лицо человека. Некоторое время он вглядывался в предрассветные сумерки, увидел два трупа на лестнице, а потом скрылся за дверью. И кирха наполнилась женским плачем и тревожными разговорами мужчин. Джазмен сделал второй выстрел. Всё опять затихло.

– Итак, господа, здание заминировано! Я могу подождать одну минуту до того момента, как мы отправим всех вас в Ад…

– Вы, что? На самом деле здание заминировали? – Шёпотом спросил Токарев Серёгу.

– Да какой там, замануха это… чтоб они все вышли.

– Зачем?

Не успел Джазмен договорить, как дверь открылась полностью, и в проходе появился Иван. Тот самый Ваня, который дал им и кров, и пищу.

– Да не ори ты, однорукий! Голос сорвёшь! – Сказал он. В голосе был слышен тот самый предсмертный сарказм, сила, с которой говорил партизан, которого пытали на корабле. – Что? Расстреливать пришли?! Так я и думал, что когда-нибудь да кто-нибудь придёт. Да не ожидал, что в такое время и в таком месте!

– Ваш посёлок – оседлый. А вы – оседлые – наши враги! Так умрите же, как враги! Достойно! – Победоносным альтом зашёлся Медведь.

Ваня посмотрел на Токарева:

– О, и ты здесь! Я-то думал, хоть ты добром отплатишь!

– Вот и первый случай, когда тебе добром не отплатили! Говорил же я тебе, что не прокатит твоя «Теория!» – С ехидством в голосе сказал проводник.

– Мне это Тараса Бульбу напоминает… – Заворчал Токарев на Джазмена. – Либо стреляем, либо уходим.

– Ладно. – Сказал Иван, поникнув головой. – Сейчас все выйдут. Мужики, бабы у которых дети дома годовалые да старики больные. Пусть хотя бы убийцам в глаза поглядят.

– Будь так добр! – С фальшивой тактичностью ответил Серёга, а сам взял ещё несколько партизан и отправился с ними к задней части здания. На случай, если жертвы найдут там лазейку. Люди, находящиеся в смертельной опасности – как вода, которая всегда найдёт себе щелку в камнях, чтоб утечь… если она не находит щель – она испаряется. В таких случаях начинается паника и страшная давка.

Но никто никуда не собирался уходить. И никакой паники из-за дверей слышно не было. Через минуту двери настежь распахнулись, и партизаны увидели целую толпу плотно идущих людей. На их лицах было смирение и спокойствие. Только девушки прижимались всё сильнее к своим парням и беззвучно плакали. Токареву на момент показалось, что в толпе смертников затесалась и та девушка из снов, и он первое время опешил. Он даже увидел лицо того парня, на плечо которого она положила голову… но потом Константин понял, что это была совсем другая рыжая девушка.
– А, казалось бы, всё было так близко, да? – Сказал Иван, шедший во втором ряду, опустив голову. Он говорил голосом мёртвого старика. Отца невесты.

Токарев проморгался и внушил себе, что это всего лишь очередной сеанс сумасшествия, и Иван сразу стал Иваном, а неизвестная рыжая девушка – так ей и осталась.

Люди кучно шли, прижавшись друг к другу. На их лицах было мучительное и торжественное, предсмертное спокойствие. Иногда проскакивали судороги… у многих – слёзы. Они держались за руки. Все выходили из кирхи – около ста человек… музыканты и простые жители… они были красивыми, умудрёнными опытом, который в коем-то веке учли, они были умны, красивы, сильны, красивы… сильны… Они шли прямиком на дула и все держались за руки. Лучшие люди на планете Земля.

– Огонь!

Первые ряды повалились… от них разлетались брызги и кровавая пыль. Никто из них не издал ни стона. Только последние объятья влюблённых, последний их поцелуй, только последние вздохи… Только одинокий крик того парня, который опустил руки. Он стоял на коленях весь в крови своих друзей и был один. А вокруг, держась за руки, падали люди… а его никто не держал. Он кричал от досады, а не от страха. Его убили почти последним, он долго ждал этой пули. О, как бы хотел Джазмен оказаться на его месте.

 

 

XVII.

 

Отоспавшись, партизаны вышли из посёлка и пошли на юг невдалеке от берегов Гданьского залива. С самого утра Джазмену было невыносимо плохо, но парням нужно было идти, поэтому Серёга и Медведь говорили Токареву, чтоб он оставил Джазмена умирать или убил его сам, чтоб тот не мучился. Но Константин наотрез отказался бросать товарища… он хотел, чтоб проводник увидел хотя бы первые залпы партизанских кораблей в заливе. Он и сам никогда не видел боевых кораблей и впервые был на море. А ещё больше он боялся остаться без проводника… Токареву было спокойнее от его присутствия, даже не то, чтобы от его поддержки. Так что парням пришлось взять Джазмена с собой и нести его на собственных горбах. Всю дорогу он бредил: говорил о мёртвых, видел их и разговаривал с ними. Говорил, что ничем хорошим этот бой в Калининграде не закончится. На дороге парни поймали грузовик с партизанами. Военный ЗИЛ, в кузове которого есть скамейки для личного состава. Парни затащили туда проводника и положили его на пол. Всю дорогу он лежал и заглядывал в лица окруживших его партизан, и говорил, кто из них умрёт в этом бою в первые пять минут, а кто – чуть позже. Думаю, нет смысла говорить о том, как от него воняло, о том, что стало с его больной рукой, и о том, сколько поколений насекомых смогло вырастить это сочное мясо.

Мыс Таран, город Янтарный, город Приморск… парни ехали не в Кенигсберг, а в Балтийск. Многие партизаны собирались именно там, так как это был свободный ото всех город, где уже стояло пару больших военных кораблей с боезапасом, на которых можно было переплыть залив и спокойно атаковать Кенигсберг с воды. Серьёзную опасность представляли только правительственные корабли, на которых армия могла точно так же переплыть залив и точно так же атаковать Балтийск.

В этот день сильно пекло солнце. Сильнее, чем вчера… было очень жарко… жарче, чем вчера. А по городу бродила тьма народу… многие – в солнцезащитных очках. Всё это напоминало какой-то фильм о гангстерских пляжах Майами… здесь только не хватало девушек в бикини и неразрушенных зданий. Рельеф местности, наверное, тоже отличается. В общем, пляжи Майами витали где-то в атмосфере. А тем временем, главный отряд партизанского флота из девяти гигантских кораблей, с кровопролитными боями взятых партизанами в Севастополе, недалеко от Стамбула, возле острова Лесбос в Эгейском море, на мысе Ортегаль на северо-западе Испании и т.д. подходили на данный момент к Гданьскому заливу. Сначала их было пятнадцать, но путь от юга большой страны до самого её севера лежал через Чёрное, Мраморное, Эгейское, Средиземное моря, Атлантический океан, проливы Ла-Манш и Па-де-Кале, Северное море, проливы Скагеррак и Каттегат, и, наконец, Балтийское море. Поэтому морякам пришлось немало пережить и повидать… скорее всего, только Чудо помогло дойти хотя бы девяти кораблям до назначенного места.

……………………………………………………………………………

Время Начала близилось к концу. Джазмен был уже не тем умным, сильным и всемогущим человеком, какого Токарев знал с самого начала. Он узнал его только этим летом, но уже слишком привык к проводнику, чтобы не побыть с ним в последние минуты его существования. Тем более, если говорить о необычной, и даже мистической, стороне вопроса, то Константин уже на сто процентов был уверен, что Джазмен должен принести Время Конца, и «тогда на Землю сойдёт такой Ад и такая святость, которая не снилась и святым. Путь к свету лежит через страдания… и все настрадаются вдоволь». Токарев вынес проводника на берег залива, к Балтийской косе, и смиренно стал дожидаться, когда Ад сойдёт на Землю. Когда-то здесь проходил Морской бульвар, теперь это был пустынный пляж с удивительно чистым песком. Откуда-то из-за насыпи был слышен баян и заводная песня, которые Константин в последнее время стал слышать всё чаще:

Я так хочу, чтобы лето не кончалось!

Чтоб оно за мною мчалось!

За мною вслед!

– Евангелие от Матфея. Стих двенадцатый. Я помню эти слова… – Сказал Джазмен.

– Нет, приятель, – ответил Токарев, – это Алла Пугачёва.

За это лето и Джазмен, и Токарев сильно изменились: Токарев стал сильнее и черствее, а Джазмен совсем ослаб… перегорел, опустил руки. Теперь он лежал на песке и где-то бредил, а где-то – говорил пророчества.

– За мной придут на закате сего дня. – Говорил он. – Солнце, уходя за горизонт, обернётся и позовёт меня с собой. Ты должен будешь помочь мне идти. Тогда я последний раз увижу Солнце. Там, в моём предбаннике, уже всё готово к моему приходу: вечная зажигалка, чтоб зажигать вечную лампадку, нескончаемый вечный карандаш, белые листы бумаги, поломанный веник и пауки… во всех углах – пауки. Я напишу тебе письмо, если получится.

Время близилось к закату. Токарев, молча, закурил, он не хотел, чтоб этот день заканчивался. Он совсем уже сбился со счёта дней, и новую страницу дневника он отметил так: «примерно двадцать пятое августа». Он записал: «Молча курим… ждём Времени Конца». В залив начали заходить громадные боевые корабли. Они вселяли в партизан, встречавших их на берегу, силу и уверенность в том, что теперь нет в мире никого, кто мог бы быть сильнее, чем они. Чем ещё удачно было расположение в Калининградском заливе (с Гданьским заливом их разделяет Балтийская коса), так это тем, что в пределах Балтийской косы было слишком сложно разместить подводные лодки, которые представляли серьёзную угрозу для надводных судов. Точнее, никто не хотел рисковать, размещая их там. В начале шестого года от В.Н. глубина Калининградского залива составляла уже около ста метров. Увеличились ширина и глубина Балтийского пролива. Но, несмотря на это, из-за неровностей подводного рельефа некоторые корабли садились на мель в проливе.

Песок был чист. Море выглядело первобытно-прекрасным. Свежий ветер, шедший с моря, уносил с собой все ядовитые запахи мусора. Наступила тревожная тишина и ожидание. Кто-то ожидал атаки, кто-то собственной смерти, а Токарев ждал смерть Джазмена.

– Закат. – Сказал он, глядя в линию горизонта.

– Мне нужно идти. – Ответил Джазмен. – Если бы ты знал, что это за боль. Солнце зовёт меня.

– Мы с тобой, как мусульмане. Они своих мертвецов хоронят на закате. – Заметил Токарев, и на глаза стали наворачиваться слёзы.

– Пора. – Смиренно прошептал Джазмен и закрыл глаза. Он вытащил пистолет из кобуры и протянул его в сторону Токарева:

– Только не в лицо. – Сказал он, и у него на глазах тоже появились слёзы. Он пытался держать их в себе и вздрагивал от досады. Это было высшее проявление его слабости.

Токарев понимал, что дальше – нельзя. Нельзя заставлять его мучиться ещё дольше, нельзя упускать момент, когда он может помочь своему проводнику в последний раз. Токарев взял пистолет и проверил обойму на случай, если Смерть опять испугается и в пистолете не окажется патронов. Но все патроны были на месте, и механизм должен был работать, как швейцарские часы. Константин снял курок с предохранителя и направил ствол на Джазмена. На Джазмена, который вёл Токарева мимо всех тупиков. Впервые за несколько лет его рука дрожала.

– Только не в лицо. – Повторил Джазмен.

Токарев прицелился в сердце. Он ничего не видел из-за собственных слёз, руки дрожали.

– Я тебе напишу… – Сказал проводник совсем тихо.

 

«Делай, что должен и будь, что будет. – Думал Токарев. – Я почти забыл уже и это единственное правило. Я часто задаю себе вопрос: «Что я здесь делаю?» И обычно я отвечаю себе: «Я ищу жизнь».

Тишина прерывается выстрелом. По побережью несётся одинокий крик одинокого человека…»

……………………………………………………………………………

 

XVIII.

 

Вечер не задался. Один из партизанских кораблей открыл огонь, и это значило, что Ад потихоньку начал выходить из тёмного подземелья, как из кратера вулкана выходит кипящая лава. Откуда-то из-за города Светлого глухо раздался выстрел судов противника. И уже через десять минут войска по ту сторону залива начали давать залпы. Стреляли с кораблей. Увидеть их было невозможно… даже бинокли оказывались здесь бессильны. От партизан их отделял залив, города, Балтийский лес… гигантское пространство длинной в пятнадцать километров. Невозможно было понять, откуда летят снаряды и куда они собираются приземлиться; казалось, это сам Бог посылает на Землю Небесную Кару. С навигацией было плохо, так что многие снаряды падали в воду, многие – бились о берега, и всё же некоторые прорывались прямо в центр Балтийска. Один из них оставил хорошую воронку во дворе школы номер пять, и разгромил полздания; второй – упал на улицу А. Невского. Какой-то стрелок нанёс прямое попадание по драгоценной бронетехнике партизан. Её было так мало… С каждой минутой темп стрельбы возрастал. К берегам Балтийска шли десантные корабли противника.

Многие партизаны занимали позицию в шведской крепости Пиллау. По песчаному берегу, мимо Токарева, прошёл английский доисторический танк «Марк-5», который, видимо, в годы Русской кампании был захвачен Рабоче-Крестьянской Красной Армией где-нибудь на Севере страны. Токарев, свернувшись, лежал на песке и рыдал. В тот момент он чувствовал себя самым беззащитным существом на планете. Он страдал от понимания безысходности, от понимания того, что беззащитность не даёт защиты… и это делало его ещё беззащитнее.

Снаряды падали в ров возле Пиллау, немного смягчая удар, но толстые и массивные крепостные стены всё равно немного вздрагивали. Возможно оттого, что в те моменты вздрагивала вся земля, на которой они стоят… вся планета. Всем было страшно. Так же чувствовали себя солдаты в Кенигсберге. По Балтийску гремела ритмичная канонада… где-то послышался удар на сильную долю. Всё дрожало – взорвался Балтгаз, наверное. На слабые доли снаряды попадали в «Сквер сорокалетию Победы» и на Немецкое мемориальное кладбище. Ещё одна сильная доля, и взрывается Отдел хранения горючего №1. На слабых долях страдают Собор Александра Невского, Кинотеатр «Шторм» и второй дом на улице Серебровской. На сильной доле – Сквер героям штурма Пиллау. Там в тот момент находились партизаны, отдыхающие от суеты и неготовые к такому повороту событий.

Всё было очень плохо.

Когда снаряд упал метрах в трёхстах от Токарева, и во все стороны полетел песок, Токарев встал, заставил себя собраться с мыслями и побежал в сторону Артиллерийской улицы. Он бежал долго: мимо крепости, пробираясь через упавшие деревья, которых было на удивление много в этом городе, пробираясь через ямы с вонючей зацветшей водой. Пошёл дождь. Температура начала снижаться… но не так резко, как это обычно бывает. В одну из стен крепости попал снаряд, стена пострадала, но выстояла. Там, на улице Артиллерийской, разваливались жилые дома – один за другим. Четырнадцатый дом, дом 12а, у которых проваливались некоторые этажи, шевелились и дрожали, оживали и бесились. Там ещё оставались люди. Партизаны, которым повезло больше – выбегали с первого этажа, прыгали со второго и бежали в неизвестном направлении, как и все в этой панической суете. Токареву не удавалось собраться с мыслями – он бежал туда, куда несли его ноги. Сайга с тридцатью патронами в магазине била по позвоночнику, а мокрая футболка прилипла к спине. Некоторые дома на Артиллерийской улице стояли ещё в нормальном состоянии – в них были выбиты только стёкла, где-то вообще не было оконных рам. Другие – были разбиты в пух и прах; третьи – горели. Небольшие двухэтажные домики. Возле какого-то из них Токарев краем глаза заметил песочницу и детскую горку, и ему показалось, что там спокойно играют дети. Напротив горел деревянный одноэтажный дом, рядом с которым тоже была песочница, но в том песке лежали окурки и пустые бутылки портвейна, а семилетние дети пережимали друг другу вены, кололи дезоморфин и спускались с гнилой деревянной горки. Смеялись хриплыми голосами. Всем было весело, никто не жаловался. Константин не понимал, что правда, а что ложь. Правда ли то, что Джазмен умер? Правда ли то, что он был вообще? Правда ли то, что идёт война? Возможно, существуют только эти чистые и опрятные дети хороших родителей, и эти грязные никчёмные наркоманы и разгильдяи, родители которых давно спились и забыли о своих чадах. Возможно, есть только они как символ отрицания друг друга, и Токарев сейчас единственный, сломя голову, несётся, как дурак, по красивому и вполне живому городу, а в руках у него самозарядный карабин. Все эти мысли проносились в его голове за доли секунд. Возможно, это от него бегут все эти люди, которых до сих пор он считал партизанами и союзниками. Но Токарев оставил эти мысли и с абсолютно пустой головой бежал, пока окончательно не выдохся. Он остановился возле одного из домов и прижался к обшарпанной стене; под его ногами валялась табличка с надписью «Улица Зелёная». Здесь, наверное, когда-то было много деревьев и кустов, но сейчас Константину казалось, что из дремучих Муромских лесов он попал прямиком в каменные джунгли довоенной Москвы. Лил ужасный дождь. Десятью годами ранее этот район отдали под строительство крупных бизнес-центров и стоянок… а потом началась война. Теперь всё это так и стояло – недостроенное и никому не нужное. На улице никого не было. На стоянке по ту сторону дороги стоял военный УАЗ без стёкол, и Токарев рванул к нему. В замке зажигания не было ключей, и Константин залез в бардачок. Там были влажные салфетки, сигареты, маленькая баночка с цианидом, никчёмные документы, револьвер и бутерброд с протухшей колбасой… а ключей не было. Даже если бы ключи торчали прямо в замке зажигания, и мотор исправно работал бы, то всё это было бы бесполезно, ведь Константин не умел водить. И Токарев побежал дальше. Балтийск содрогался всё сильнее; Кенигсберг рассыпался на глазах. Никто из партизан этого не видел. К берегам Балтийска шли десантные корабли, где к штурму города готовились тысячи бойцов правительственной армии. С этой стороны всё было похоже на высадку Союзников в Нормандии в сорок четвёртом году.

Добежав до конца улицы, Токарев сквозь редкие деревья и дырявые стены полуразвалившихся бизнес-центров увидел бронетранспортёр, несущийся по улице Володи Дубинина в сторону Камсигала. Кругом была паника. Константин выбежал на дорогу, замахал руками и не просил, а просто приказывал бронетранспортёру остановиться. БТР остановился; Токарев успокоился и отдышался.

 

– Едем за Камсигал! – Говорил уже в БТРе партизан из экипажа. – Нам тут по рации сообщили… Кенигсбергские к нам десантуру свою забросить решили. О, что делают, ироды!

Снаряд ударил в один из дворов по левой стороне дороги, оттуда полетели автомобильные запчасти, земля, асфальт и человеческие конечности. Всё становилось уже совсем мерзко...

– У вас что, работает рация? – Спросил Токарев.

– Да. – Ответили ему. – Связь здесь, видимо, аномально нормальная… что удивительно.

Партизанские боевые корабли пошли навстречу десантным судам противника, чтоб не дать ему пробраться на материк, а наоборот, пользуясь преимуществом, потрепать его, насколько это возможно, на воде. Был шторм. На причале номер 38а, что неподалёку от Ленинского проспекта, колыхались бесхозные лёгкие торговые корабли. Партизаны неслись дальше. Все бригады, кто хоть краем уха слышал, что к ним переправляются десантные судна, пытались скорее добраться до побережья, чтоб встретить противника там и не дать ему продвинуться в город, сметая всё на своём пути. В этой сумасшедшей панике партизаны проявляли чудеса слаженности и единомыслия. Никто ещё не знал, что численностью правительственная армия превосходит партизан в несколько раз.

Метрах в трёхстах от БТРа снаряд упал прямо на дорогу, разорвав и отбросив несколько бегущих партизан, и оставив в дороге гигантскую яму.

– Вы знаете, сколько их там? – Спросил Токарев и закурил.

– Нет, да и какая разница. Говорят, наших здесь около пятнадцати тысяч человек, а что толку? Бегают, как тараканы на кухне! Поедем, посмотрим.

Броневик нёсся по размытым дорогам и огромным ухабам. Нужно было постоянно закрывать голову руками, чтобы не разбить её на очередной яме. Уже подъезжая к Камсигалу, партизаны всё больше встречали дружественные танки, БМП, и БТРы. Все шли к побережью. Большинство парней брели пешком, они шли, закинув на плечо свои гранатомёты и автоматы, и, казалось, мало заботились о стратегии данного мероприятия.

 

К ночи канонада улеглась. И Балтийск и Кенигсберг – оба сильно пострадали. Теперь на географической карте можно было ставить метку «ВОССТАНОВЛЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ». Всё изменилось за один вечер: столетние дома, парки и кладбища были превращены в мусор; рельеф поменялся раз и навсегда, земля была удобрена доброй тысячей человек… с той и с другой стороны. Дождь закончился. На побережье, в дюнах, начали на скорую руку сооружать линию обороны: копать руками, касками (у кого они были) и лопатами неглубокие траншеи, строить укрытия из мусора, некоторые – решили занять оборону в лесах. Токарев именно так представлял себе Сталинград: девятнадцатилетние седые старики, просящие у своих товарищей кусок хлеба или, того хуже, мёртвой и поджаренной мыши или кошки; танкисты-новички, соскребающие голыми руками мясо с гусениц своей техники… ожидание чего-то неизвестного и страшного витает в воздухе. Как будто само пространство поседело от страха. Ночью не было сделано ни одного выстрела.

 

Пасмурное утро. Ветер снова гнал грозовые тучи с материка, и над водой стоял туман. Уже в половине шестого началась беготня, и партизаны стали занимать свои места. Почти по всему побережью тянулись траншеи, где плотно друг к другу сидели и курили парни. Кое-где за траншеями стояли БТРы и БМП с пулемётами. На возвышениях стояли танки, а вокруг, за хаотично расположенными баррикадами из мусора, прятались другие партизаны. Парни в лесах готовили то ли засаду, то ли подставу, как это делают в околофутболе. Они пока ещё сами не знали. Многотомная стратегия осталась в прошлом – хотя бы в этом плане человечество вернулось к нулю.

– Вчера вечером навстречу десантным судам отправились два наших корабля… – Токарев краем уха слышал, как партизаны в траншее общались между собой.

– Ну и где они теперь?

– Растворились в тумане...

 

Из седого тумана начали проявляться очертания десантных шлюпок, и побережье загалдело. Танки сразу же открыли огонь и начали пытаться остановить врага. Вдоль берега прогулочным бегом бежала, высунув язык, матёрая немецкая овчарка. Токарев нырнул в траншею. Вскоре стало видно, что шлюпок этих оказалось несметное количество и то, что линия партизанской обороны была слишком узка, чтобы полностью распространить огонь на весь горизонт правительственной атаки. Не рассчитали. Закупоренные металлические лодки начали выплывать из тумана, и берег затих. Это был ступор под воздействием красивого, грандиозного и тотального. Дюны; тишина, сквозь которую слышны только ласкающие слух звуки бьющейся за бортами воды; стройные ряды плавучих башен, выходящих из сереющей бездны тумана. И каждый герой. Неизвестность, страх, восхищение, философия, Блюз.

 

И понеслась. Побережье зашлось таким страшным грохотом, что многие люди просто глохли. Тысячи автоматических стволов звучали так, что все эти звуки сливались в один пробирающий до кости треск, и казалось, что вокруг тебя работает миллиард плёночных кинопроекторов. И всё это разбавлялось более сильными звуками орудий. И снова из Кенигсберга в Балтийск и из Балтийска в Кенигсберг полетели с кораблей снаряды.

Снова пошёл дождь.

Многие люди в траншеях теряли ориентацию в пространстве, вставали и с этим потерянным взглядом аутистов выходили под пули. Мракобесие и Блюз. Шлюпки подходили к берегу и открывались, как консервные банки, откуда пытались выбраться бравые десанты правительственной армии, сражающейся непонятно за что. Там же, в шлюпках, они и ложились. Некоторые шлюпки брали штурвал левее и двигались к менее защищённой территории берега, где в лесах засели ещё сотни партизан, готовые ко всему.

В итоге на берег, к траншеям, всё же прорвались войска и начали приближаться и давать ответный огонь. Токарев видел страшное зрелище: на него идёт плотная стена, и эта стена седеет за считанные секунды и на лице каждого человека и не страх, и не смирение, а какое-то чувство, название которому ещё не дано. Это было похоже на приёмы русской армии в Первую Мировую Войну: когда часть белого войска брали за яйца и деваться было некуда, войско одевало чистую белую форму, выходило из укрытия и ровным строем шло на окопы противника, прямо на пули; когда одного солдата из ряда убивали, он падал, и его место в ряду занимал другой; у врага чаще всего складывалось впечатление, что противник непобедим и бессмертен, и люди просто бросали всё и убегали из окопов. Это, в самом деле, иногда срабатывало и русские выпутывались из безвыходных ситуаций, но чтобы пойти на это нужно монашеское самообладание и готовность абсолютно ко всему. И также сейчас к траншеям шёл правительственный десант, и Токарев видел, как многие партизаны бросают оружие и бегут назад, а кто-то от безысходности встаёт и, расстреливая весь магазин, бежит напролом, вперёд. Это было героическое и в то же время унылое зрелище… большинство партизан оставались в траншее. Это ощущение, когда на тебя идёт такая плотная стена из людей, когда кажется, как будто за ними вакуум, а за тобой – железобетонная стена, и атмосфера, где ты находишься, как будто сжимается и скоро тебя раздавит. Это ощущение вводит в ступор. В конце концов, Токарев собрался с духом и побежал искать другое укрытие. Он почти на корточках бежал и увязал в мокром песке, а всё вокруг свистело и стонало. И когда пуля попала ему в ляжку, он лёг. Ему не было больно, он просто кричал от ощущения того, что в его волокнах чего-то недостаёт. И он пополз дальше.

 

А по берегу, закинув язык на плечо, так и бежала спокойная немецкая овчарка. Она не обращала внимания на шум и тактично обходила бегущих сломя голову людей и, не глядя, переступала мёртвые тела. Казалось, что в голове у неё, где-то под корой головного мозга, вращается мысль: «Они никогда не научатся просто жить! Дуроплясы! Им постоянно чего-то не хватает. Им были даны десятки тысяч лет… и на что они их потратили? Они создали Время и начали на него работать. Работать на диктатора, которого сами себе и создали. Они должны приходить на работу во время, чтобы создать железные телеги на колёсах, чтобы передвижение занимало меньше Времени и больше Времени оставалось на досуг. Парадокс, но когда они создают что-то новое, что должно оставлять им больше Времени на свои дела, у них с каждым разом его становится всё меньше! Так почему же они не могут создать для себя больше Времени? Вместо этого они придумали правила и законы, возомнив себя венцами и посчитав, что законы природы уже давно устарели. Они гордо и восторженно говорят другу: «Человек – венец природы!» Так пусть они скажут это стае голодных волков. Они создали бумажки с лицами вождей и городов и выдали их за ценный продукт, не понимая, что реально ценно для жизни. Создали целые системы, придумали границы и оружие, чтобы эти границы защищать… и что из этого вышло? Я вижу, как они грызут друг другу глотки, даже не зная, к чему идут. Может, им просто стало скучно?.. пусть грызутся. Когда от их вида останется всего лишь несколько особей, может, тогда они поймут всю простоту и красоту жизни. Нет, им никогда не постичь этой тайны спокойствия и миропонимания, они уже давно отделились от природы… они здесь лишние. Я иду по песку, пропитанному кровью дураков, и у меня ещё много Времени».

 

Токарев тем временем дополз до первого укрытия и залег. В траншеях люди убивали друг друга за жизнь, и ничего нельзя было разобрать. Кто-то из укрытий бросал туда различные гранаты, уже не задумываясь ни о чём… если взглянуть в ту сторону, то и правда можно было подумать, что живым оттуда не выйдет никто. Главная задача состояла в том, чтобы не пустить противника в город.

Тем временем другая часть правительственной армии уже зашла в лес и направлялась в сторону Камсигала. Многим это напоминало, почему-то, Вьетнам. «Мы пробирались через лес к ближайшей деревушке чарли… шел дождь. Мы шли очень медленно, чтобы замечать каждую ловушку, каждую растяжку на своём пути. И всё-таки Сэм попался… тогда мы поняли, что вьетконговцы окружили нас со всех сторон…» Примерно в такое же положение попала сейчас и правительственная армия: кто-то из десантников подорвался на растяжке, и со всех сторон послышались выстрелы и полетели пули. Стреляли с деревьев, из оврагов, из-за лежащих брёвен… десантура дрогнула. Кое-кто из партизан даже бросал фаера, найденные где-то в загашниках, разграбленных магазинах и квартирах бывших футбольных фанатов. Страху было не меньше, чем на побережье.

Токарев лежал на песке, и из его ноги сочилась кровь. Противник уже прошёл траншеи и двинулся по головам к хаотичным укреплениям и бронетехнике… послышались гранатомётные выстрелы. Снаряд с далёких Кёнигсбергских кораблей пришёлся на левый край партизанской береговой обороны, а с десантных шлюпок начали выносить миномёты. Ситуация становилась совсем безнадёжной. Некоторые танки и БТРы двинулись вперёд с возвышений и начали давить всех, кто попадётся под их гусеницы: и своих, и чужих. Это становилось всё больше похоже на панику: солдат-новичок, переполненный адреналином, наносит добрую сотню ножевых ударов в тело, в пах, в лицо давно убитого им партизана; матёрый партизан, войдя в кураж, бежит по побережью, перекатываясь по телам от одной мусорной кучи к другой, и попадает под гусеницу танка. Безнадёга и Исход.

Сознание Токарева мутилось, и он только сейчас вспомнил о своём ранении. Он опустил голову, увидел, что пуля прошла навылет, оставив в его ноге дыру, куда, не переставая, затекает кислотный дождь, и засыпаются комья песка, и снова вываливаются, когда он делает движение ногой, а дождь вытекает вместе с кровью.

– Давай хоть этого заберём, он ещё не так сильно ранен! – Говорил кто-то, стоящий рядом с Константином. Рядом стояла заведённая БМП.

– Оставляй! – Отвечал другой.

– Отвезём в крепость!

– Нет времени, решай сам! У нас в машине для здоровых-то места нет, а ты раненного хочешь…

 

Токарев почувствовал, что кто-то берёт его на руки и быстро затаскивает в бронированную машину. Мимо, по берегу, проносятся разноцветные Жигули, УАЗы, Мерседесы, из люков которых иногда торчат обалдевшие пулемётчики и автоматчики… в общем, кто на чём. Все отступают. Последнее, что видит Константин, это Джазмен, стоящий в дверном проёме машины: он, как и раньше, одет в чистый, даже новый, костюм тройку, и чёрная шляпа с узкими полями красуется на его голове; он держит руки в карманах штанов и улыбается… Он подмигивает Токареву правым глазом и показывает большой палец. Токарев отключается.

 

……………………………………………………………………………………….

 

Последняя стадия кошмара.

«Как я представляю себе Ленинград? По льду замёршего озера идут грузовики, наполненные чем-то необходимым для выживания и стойкости. Хлебом, надеждой. Дорога Жизни – сорок пять километров. На ночном морозе под пятьдесят стоят регулировщицы, и каждый шофёр из не отапливаемой машины кивает им в знак солидарности. Они так хорошо понимают друг друга… А где-то там, в городе, девчонка лет восьми ведёт дневник, летопись, историю. Она пишет: «Двадцать седьмое января. Мама умерла в 12:32». «Двадцать восьмое января. Дядя Лёша умер в 14:54»… Позже – уже без цифр: «Свидригайловы умерли», «Тётя Лена умерла»… «Осталась одна Таня»… Конец.

Это Город на Бикфордовом Шнуре. Его протянули здесь, чтобы взорвать Ленинград на случай, если он сломается и сдастся. И он не сдаётся, не ломается, город с поясом террориста. И в маяке во время бомбёжек, плотно прижавшись друг к другу, стоят люди. Они стоят, потому что нет места, даже чтобы сесть. И вот так, стоя, там рожает женщина, и звуки артобстрела заглушают её истошные вопли. Над протянутым бикфордовым шнуром… на пороховой бочке.

Я ужасно замёрз за рулём этой тарантайки. Температура за бортом – минус пятьдесят. Темно, холодно, страшно. Мы едем с выключенными фарами, и регулировщицы показывают нам дорогу в город. Я киваю каждой из них, и из их глаз сочатся слёзы понимания, которые моментально замерзают на морозе. Я уже заработал гайморит, простатит из-за холода и язву, потому что курю махорку каждый раз, когда голод берёт своё. Когда ты ведёшь грузовик, до отказа забитый хлебом, есть хочется ещё сильнее. Утром я уже был в городе. Я ничего толком не помню: какой-то мост, какая-то разбитая дорога, рассвет. И всё светло-серое небо сходится передо мной в далёкую светлую точку… а кругом как будто до сих пор ночь. И я добрался до этой точки и огляделся по сторонам. Из подвалов и бомбоубежищ выбирались люди, и мне казалось, что их лица сияли улыбками… Я открыл дверь своего грузовика и выпал из машины. Я не чувствовал ног и валялся на холодной дороге, а вокруг собирались люди, шептались и сияли улыбками. Мы сделали это для них. Тогда я спросил себя: «Что я здесь делаю? Неужели я ищу жизнь?»

 

……………………………………………………………………………

 

Токарев очнулся в крепости Пиллау, которую партизаны переделали под госпиталь и заодно заняли там оборону. Раненые лежали на земле, и Токарев был среди них. Кому-то рядом отрубали ногу, предварительно напоив его сивушной водкой. Это немного напоминало Константину паровоз из Архангельска на Владимир, и он уже заранее знал, что скажет врач, когда его пациент умрёт от сепсиса или потери крови: «Все там будем!» Токарев сказал бы так же. На стенах и в гарнизоне творилась вакханалия: все бегали, суетились, кричали, рубили раненым неисправные конечности. Токарев не стал дожидаться своей очереди и попытался встать, но проходящий мимо партизан толкнул его ногой в модных, но уже разорванных, кроссовках и приказал сидеть.

– Сиди тихо! И скажи спасибо, что живой! – Рявкнул он. Это, как оказалось, был врач.

– Я тебе свою ногу не дам! – Ответил Токарев и всем своим видом показал, что если ему задумают отсечь ногу, то он хоть голыми руками будет душить тех, кто хочет её забрать, до победного конца. Как будто его нога – была дефицитной пищей или что-то в этом роде.

– Да не нужна мне твоя нога, дебил, у меня своих две! Чего там, царапина. Ты от переутомления вырубился, у нас тут таких, как ты знаешь сколько?! Поменяй бинты! – Сказал доктор и, как псу, кинул Константину моток бинтов.

Токарев огляделся и понял, что битва проиграна. Почти вся площадь внутри крепости была забита раненными, и более-менее здоровые партизаны – все бежали куда-то, перепрыгивая через стонущие тела. А с побережья, из-за Камсигала, всё приближались звуки миномётов, и это означало, что сегодня решится исход русских партизан.

«Сибирь погибает в катаклизмах, – думал Токарев, – Москва – пуста, Ленинград – мёртв и разрушен. Никого не осталось… только мы. Несколько тысяч человек в этой крепости, несколько тысяч человек снаружи… и это всё, что осталось от России».

Настроение у всех было и правда ни к чёрту: всё чаще Константин слышал, как пробегающие мимо парни кричали:

– Всё, отвоевались!

 

К этому времени тучи разошлись, небо просияло, и солнце стало настойчиво кипятить Кёнигсберг, выпаривая с его улиц остатки дождя и крови. Над городом встала духота, и мокрая одежда неприятно прилипала к телу. Всё чесалось и потело. В этот солнечный день никому не хотелось умирать, но военные корабли в это время тонули где-то в заливе, а правительственный десант подходил всё ближе к крепости, сметая всё на своём пути. С улицы, из-за крепостных стен доносился чавкающий звук тысяч сапог, идущих по вязкой грязи, звук палящих миномётов, звук приближающегося Времени Конца. Но из всех только Токарев знал, что это Время Конца уже наступило, и поэтому всё так ужасно и безнадёжно. Даже немного скучно. На самых высоких точках крепости стоят стрелки и за несколько километров пытаются уничтожить миномётные расчеты. Танки колесят по городу и пытаются дать сопротивление врагу… горят, давят людей, и те хрустят под их гусеницами. Этот звук ни с чем не спутаешь. И всё это в такой солнечный и тёплый день, под таким синим и чистым небом.

«Всё куда-то делось. – Думал Токарев, спокойно куря и ожидая своей участи. – Теперь не существует ничего важного – всё второстепенно. Мы потерялись в убеждениях. Чего я хочу? Непредсказуемой войны или стабильной системы? Мы страдаем от голода и лишений, от болезней; мы не знаем, что будет завтра (и наступит ли оно вообще – завтра), в конце концов, нас убивают. Но это и правда сделало нас честными, свободными, это отсеивает слабых. Никаких законов и морально-этических норм. Мы больше не боимся тюрьмы, потому что тюрьмы теперь не работают; мы не боимся сумы и голода – потому что мы и так уже голодные, а деньги теперь ничего не стоят; нам больше не нужно носить «маски» – никто не осудит нас за искренность. Чтобы утолить свою жажду к потребностям, мы лишили себя всех благ и просветлели. Теперь мы не забиваем себе голову ненужными вещами: следить за модой, выражаться грамотно, иметь достойное положение в обществе и т.п. Теперь мы убиваем и хотим ещё… теперь это обыденное явление – человеческая природа, а для большинства – потребность. К этому невозможно привыкнуть, но и это уже порядком надоело. Что лучше: честное выживание в хаосе или лживая ванильная жизнь в системе? Я не знаю… Всё надо попробовать»…

 

Мина-дура ударила в самый центр крепости и полгарнизона осыпало ещё не просохшей землёй и скользкими останками людей. Партизаны опять запаниковали, а Токарев как сидел, так и остался сидеть на каком-то гнилом бревне… ему даже не хотелось обращать внимание на такие мелочи. Кажется, в этот момент он становился более близок к просветлению и начинал понимать, что реально важно для жизни.

«Сейчас покурим и помирать пойдём». – Тихо сказал он и продолжил смолить.

Потом он встал, взял свою «Сайгу» и всё-таки пошёл помирать. Он не чувствовал боли в раненной ноге, не чувствовал ни страха, ни душевного подъёма, не терялся в паникующей толпе. Он чувствовал себя одним против всей этой бушующей, орущей и палящей наугад массы людей в регламентированной униформе, и ему казалось, что у него реально есть шанс совладать с ними и выжить. Снаряд ударил в стену, и от неё полетели камни. Токарев, не теряя своего Дзэна, шёл, переступая через стонущие тела, наступая им на головы и груди, и ничего не замечал под своими ногами. Казалось, нет препятствий. Он думал: «Так ли должен чувствовать себя человек, идущий на собственную гибель?» И ещё он чувствовал себя по-настоящему живым, вспоминая Джазмена… живее всех живых. Это было смешанное чувство, которое нелегко описать словами… это целая картина. В его голове играл Блюз проёма дряхлых крепостных ворот, который казался дверью в предбанник с пауками, где всем придётся провести свою собственную Вечность. Так обрывается движение, так человек упёрся в тупик. Когда единственным утешением становится фраза: «Я должен испить эту чашу до дна». Токарев шёл медленно и спокойно, и паникующие кругом люди, глядя на это, думали, что это единственный адекватный человек, который, наверное, нашёл единственный выход из безвыходной ситуации, и некоторые люди успокаивались и шли за ним. Они вышли за ворота… их было почти полторы сотни человек… из нескольких тысяч. И Токарев остановился, окинул их взором, и они тоже остановились.

– Что нам делать? – Спросили они.

Токарев с минуту молчал, снова закурил и снова окинул взором партизан, глаза которых говорили: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Он чувствовал в себе лидера; человека, который поведёт их мимо всех тупиков. Токарев чувствовал в себе Джазмена. Костёр затухает, на его ещё горячие угли во время урагана падает сломанное сухое дерево, и костёр разгорается заново. И он сказал… спокойно и негромко:

– С меня хватит. Я ухожу…

Партизаны переглянулись и зашептались. Задним планом раздавалась канонада погибающей крепости, грохот, крики, пальба и молитва. И Токарев пошёл в сторону моря… немного посовещавшись, партизаны решили идти за ним.

 

А в это время другие партизаны, укрепившиеся в штабе Балтийского флота (одного из немногих зданий, уцелевших после вчерашней бомбёжки) сдерживали напор десанта, насколько им это удавалось. Когда в здание попала мина, потом вторая, стрельба из штаба прекратилась. Десанты шли, рассредоточившись, по руинам европейской архитектуры, по головам, подбираясь всё ближе и ближе к Пиллау. За штабом их встретило сопротивление из полуразвалившихся пехотных казарм. Казармы ждала та же участь. Стреляли на всех улицах и отовсюду: из кустов, из воронок, оставленных вчерашними и сегодняшними минами, из откупоренных колодцев, из разрушенных зданий. И солнце, озарявшее эту скотобойню, казалось таким неестественным и необычным… оно казалось настоящим и единственным Богом. Правительственные катера заплывали в доки судоремонтного завода, и оттуда бесконечно высыпались солдаты… и там же, в доках и с окон лоцманской башни, завязывалась перестрелка и жестокая рукопашная драка. Ножи, камни, арматура – всё шло в ход. В душевных порывах люди сносили друг другу головы одним лёгким движением руки, в которой зажат тонкий металлический прут. Бронетехника без боеприпасов гоняла по улицам порожняком и давила всех, кто попадётся ей на пути.

 

Токарев двигался в сторону моря, и за ним шли партизаны. Такого спокойствия они не ощущали уже много лет. В те минуты они даже не слышали, как грохочут мины и как стреляет с десяток тысяч стволов по всему городу; не видели стоявший на воде последний боевой корабль, с которого, не известно куда, летят снаряды, а над ним клубится дым из-за которого, порой, не видно солнца. Не видели, как мясо мешается с грязью, сливаясь в единую массу неприятного цвета. Так выглядит Время Конца. Они не заметили, как к этому кораблю подплывает вражеский эсминец, и тот через несколько минут плавно идёт под воду. А с заброшенной водонапорной башни летят партизанские мины, а солдаты все приближаются и приближаются, и, в конце концов, огибают и обволакивают крепость, находя в её стенах бреши, заходя в них, топчут раненных и расстреливают партизан, поникнувших и сдавшихся. О, таких там было немало. Многие с поднятыми руками бежали к солдатам и кричали несуразицу: «Я свой, ребята! Я ваш! Заберите меня!» Эти парни первыми ложились под пулями или падали с перерезанными глотками, захлёбываясь собственной тёплой и густой кровью… издавали утробные звуки. Всё было кончено. Это не Ленинград. Все сломались, сдались… разошлись по домам. Игра в войнушку закончилась неожиданно.

 

Закат. Партизаны неспешно идут по Северному молу Кёнигсберга, в конце которого стоит старинный деревянный барк с парусами. Непонятно, откуда он здесь взялся. Токарев не понимал, кажется это ему или нет. Но барк видели все. Закат, бескрайнее море и пиратское судно с полными трюмами черного рома. И Константин почувствовал любовь. Это чувство не было любовью к женщине, любовью к городу в котором побывал, любовью к ближнему… и вообще, мешать любовь с войной – это всё равно, что мешать православие с порнухой… но это была любовь ко всему сущему. Любовь внутри себя. На фоне солнца – силуэт пролетающего баклана… волны бьются о берега. Токарев уже где-то потерял тетрадь с «Посланием…» и ему оставалось только думать. Вести диалог самому с собой:

«Всё меняется. Время делает шаг. И Солнце… Бог покидает эти берега. Николай Кусков, наконец, умер, отмаялся. Однажды он сказал, что когда ему понадобятся лавры и похвала, он мне сообщит. Так вот… он так и не заикнулся об этом. Скромный гений. Но я никогда больше не смогу ощутить это чувство полнее, чем сейчас: чувство Жизни, понимание того, что он мёртв, а я – нет. Чувство того, что ты живее всех живых. И это всего лишь вопрос времени. Это Его вопрос. Эта кучка людей со мной – всё, что осталось от русского партизанского движения, хотя изначально нас было так много. Теперь мы, грязные, вонючие и пропахшие дымом и гнилью, уходим. Мы поплывём в сторону Польши, подальше от этих мест, осядем под каким-нибудь городом с глупым названием и больше никогда в жизни не возьмём в руки оружие… Нет! У нас так не получится. Когда-то желание убивать и истязать ближнего своего называлось психическим отклонением. Маниакальный синдром, если хотите. Теперь это наша жизнь. На дворе – шестой год от Времени Начала. И за пять лет мы успели разрушить всё, что было построено за тысячу лет. Мы славно покутили. Но теперь кутёж закончился. Иногда у меня складывается впечатление, что всё взрывающееся, погибающее, убивающее и разрушающее в этом мире происходило с подачи Кускова. Но теперь его нет, и даже мне уже захотелось спокойствия. И я хочу, чтобы ты знал: его звали НИКОЛАЙ КУСКОВ! НИКОЛАЙ КУСКОВ. Человек, изменивший Мир, поимевший его сотню раз, изменивший меня и завладевший мной и всеми нами на многие годы вперёд. Если меня спросят, как наступило Время Конца, то я отвечу: он сказал: «Пора», и закрыл глаза… и ещё он сказал: «Только не в лицо». И удача оставила нас. Мы покидаем Кёнигсберг, как буржуазия покидала Российскую Империю во время Революции. Это последний рубеж… точка невозврата. Каждый будет называть её по-своему, согласно своей философии: Время Начала, Смута, Время Конца, Тотальная Паника, просто Война, Тёмные Дни… можно называть, как вздумается. Когда я наблюдаю за всем тем, что происходит вокруг меня, я успокаиваюсь, нервничаю, боюсь, радуюсь, наслаждаюсь, слушаю музыку, звучащую у меня в голове. Это буря эмоций, полная палитра душевных красок. И именно это я называю:

БЛЮЗ.

 

09 июль 2012г.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/