Олег Иванцов

 

 

ДОМ, ГДЕ ВЕСЕЛО И СТРАШНО.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

 

Всё началось в начале, а закончилось…

Ничего не закончилось.

 

Начну с предыстории. Это будет не самый интересный отрывок моего рассказа, но только так я смогу дать некое понятие о себе.

 

Говорят: «Каждый уважающий себя мужчина должен отслужить в армии». Так говорят, но у каждого в жизни есть своё испытание. На мою долю выпала не самая лёгкая, но и не самая скучная из всего гигантского разнообразия проверка на прочность духа. Итак, это был студёный февраль две тысячи десятого. Мне было шестнадцать лет, когда я отправился на флюорографию, чтобы потом готовый снимок передать в военкомат вместе с остальными документами. Ближе к восемнадцати я собирался копить на военный билет. Спасти от армии могло лишь чудо или покупка военного билета. Я говорю «спасти», не потому что боялся армии, как молнии Перуна, а потому что мне ни в коем случае не хотелось оказаться в месте, где зачастую гаснут умы и таланты.

Тебя, наверное, уже мало интересует то за, как у нас всё устроено. Сидишь тут и жрёшь своё пиво, пребывая в беспробудном пьянстве столько лет. Итак, слушай!

 

Тогда я учился в городе Электросталь в месте, которое все теперь называют «колледж»… Чтоб ты понял, это такое место где людей учат достигать своей цели честным многолетним трудом, но почему-то из таких домов всё чаще выходят продавцы и разнорабочие; люди потерявшие мечту в трясине быта и мелких проблем. Моя специальность называлась «Государственное и Муниципальное Управление». Если честно, то «колледж» – это сильно сказано: по-русски – техникум, а если хочешь абсолютно точное определение для этого заведения – просто шарага. До этого я учился в Москве на такую же специальность около полугода, потом перевёлся. Там, конечно, сразу было ясно – Москва! Центр! Курилка; два корпуса; столовая, как у людей. Контингент – тоже явно московский: модники, женоподобные мальчики, фифочки… ну ты понял. Ушёл я оттуда по одной причине: я был страстным любителем горючей жидкости. Жидкость эта не входила в разряд элитного алкоголя, а если честно, то родина меня поила самой натуральной сивухой. Похмелье было делом повседневным. Как тяжело было в утренней электричке после тяжёлого вечера стоять, вдавленным в общую картину заполненных под завязку вагонов; хрустящего на подошвах песка; серого пейзажа за пыльными окнами. Да и учиться в Москве было весьма сложновато… другими словами, я просто не знал ещё, как делаются дела в столице, как надо адаптироваться… А когда узнал, то просто плюнул и ушёл. И решил: «Москва для москвичей», а там посмотрим…

После девятого класса я поступал в два заведения сразу. Поступил и туда и сюда, но выбрал Москву, а Сталь оставил как запасной вариант. Как-то всё слишком там просто, да и дело это попахивало хоть и не керосином, но, в прямом смысле, термоядерным дерьмом. Только представь: захожу в технарь, чтоб подать документы, а там по всему этажу такая вонь! Чистейший сероводород! Не учебное заведение, а колодец! Отдал документы и тут, как на зло, мне приспичило «до ветру»! Рукавом чёрной рубашки, прикрывая дыхательные пути, я с опаской захожу в эпицентр шторма, готовясь увидеть аборигена, испражняющегося прямо на кафель посреди уборной. (Мало ли, что можно увидеть в провинциальных туалетах) К счастью, всё оказалось не так… не так печально. Но и ничуть не лучше: тогда там, вроде, две кабинки было с унитазами. Захожу в первую: стоит забитый фекалиями толчок, и эта картина наводит на дедуктивный вывод, что перед тем, как встать на ободок ногами, местные обитатели плотно утаптывают дерьмо специальным говнотоптателем, чтобы их кал не попёр за край. Мерзко даже думать об этом! Во второй кабинке – унитаз лежит на полу, вырванный из пола. Я подумал, что кто-то нечаянно опрокинул туда драгоценный грамм какого-нибудь гашиша и уже, было, отчаялся, но, собравшись с силами и мёртво взявшись руками за самое подножье этой когда-то белоснежной скульптуры, он поверил в себя и пошёл к заветной цели! И вышел победителем…

Прости мое воображение – оно иногда играет со мной. В общем, не знаю, как там всё было на самом деле, но, если честно, то всё вокруг только об этом и говорило.

Дальше, где сейчас стоят писсуары, тогда был полностью разбит кафель, и с края этого обрыва я мог видеть красные трубы, прогнившие со всех сторон. Они были красные, будто живые, как будто с них стянули всю одежду в метро в час пик. Красные, но не от ржавчины, а, скорее, от стыда.

 

Проучившись полгода в Москве, я понял, что это не для меня, и решил перевестись поближе – в Сталь. Только, чтоб туда попасть, я должен был закрыть зимнюю сессию без пересдач, что, по правде говоря, было крайне сложно. Скажу правду: я никогда не был социально адаптированным человеком. В моей голове Андреас Брейвик шёл по коридорам и расстреливал студентов-наркоманов и заумных профессоров. Но, не смотря на всю сложность моей адаптации и всех вытекающих последствий, существует один волшебный ритуал, с помощью которого студент выигрывает даже в самой безвыходной ситуации. Слушай, тебе это, наверное, уже вряд ли пригодится, но… Перед экзаменом, дома, открываешь форточку или окно и орёшь во всю глотку: «Халява, приди!» Всё – полдела сделано… только надо обязательно поверить в то, что Халява придёт.

Стою в коридоре в костюме-тройке, с зачёткой и коробкой конфет в левой руке, с конспектом – в правой, и жду своей очереди. Экзамен по обществознанию – последнее, что мне нужно сдать, чтоб избавиться от этой похмельной толкотни в утренних электричках. Не вру, настроение, как перед казнью, народ вращает головами, разминая шеи. Потому что за дверью стоит плаха и ненасытный палач с гигантским топором, испачканным кровью предыдущих жертв. Тем более что в моей голове так оно и было.

Нас всех вызывали партиями по шесть человек, кажется, и, когда дело дошло до меня, я почувствовал всю серьёзность момента! Испытывать менее тяжёлые переезды, но получать образование в коллекторе, или учиться, как человек, но умереть от похмелья в переполненной электричке: выбор не велик, но есть. И всё-таки, я уже тогда принял решение. Момент истины: захожу в аудиторию, дрожащей рукой кладу на стол зачётную книжку, другой дрожащей рукой кладу коробку конфет к свалке остальных упаковок с трюфелями, грильяжем, шоколадными конфетами и, глядя на эти трюфеля и грильяж, поняв, что я – не единственный умник в аудитории, беру билет и направляюсь к столу. Там, за столом, я читаю вопрос в билете раз за разом, и снова и снова недовольно говорю себе под нос: «Да откуда я знаю?!» Я не помню, что там был за вопрос… что-то неведомое. Я узнал, что это существует, только когда пришёл на экзамен… Не помню! Но по сложности этот вопрос можно было сравнить с тем, «каков коэффициент рождаемости коров на Индостане за тысяча девятьсот двадцать третий год?» Я не знал, как ответить и тут же подумал: «Халява не пришла… Иисус меня не любит».

Как только в моей голове пронеслась эта мысль, заведующая отделением (и в то же время преподаватель) сказала: «А ты чего пришёл? Зачёт автоматом получаешь!»

И на какую-то секунду я подумал: «И всё-таки Иисус отличный парень!» Теперь я больше не буду стоять по сорок минут, как шпрот в консервной банке, еле сдерживая рвоту! Ура! Теперь я буду спать на заднем сидении автобуса «Мерседес» с тяжелейших отходняков и всё, что было прежде, вспоминать как ночной кошмар!

Ну что, вступление ты пережил. Всё самое лучшее позади. Приступим.

 

1

 

Прошёл Новый Год, и алкогольные выходные пронеслись по мне резвым галопом. Надвигался второй семестр. Я начал собирать документы для военкомата: флюорография была важным пунктом в перечне бумаг, которые мне было поручено привезти комиссарам. Если честно, то она стала и одним из важнейших событий в моей жизни.

Тогда я только третий день учился на новом месте, когда мне позвонила maman и сказала, что надо ехать и делать рентген… дело не терпит отлагательств. Я спросил: «Что-то нашли на снимке?», но она не дала точного ответа. Тогда уже было всё понятно, но верилось с трудом. Неужели, то, чего я боялся всю жизнь, настигло меня вот в такое время: молодость, самый расцвет!

Такого страха, на тот отрезок жизни, мне не приходилось испытывать ещё ни разу. Едешь и думаешь: «Вот и всё… нагулялся, наквасился, накутился! Вот, если сейчас рентген подтвердит мои опасения – курению нет! Алкоголизму – нет! Только бы в больницу не положили…» Всё это было довольно глупо, однако эти мысли не давали мне покоя и, раскаляясь, крутились в голове, как свинья на вертеле.

К тому времени в больнице я лежал только раз, и то – три дня. Вот тебе небольшая зарисовка о таком случае. Тогда я учился в шестом классе и однажды, на свою голову, решил откосить от уроков, как обычно водится у нормальных людей. Пропустим лишнее и перейдём к приёмному покою… Так я оказался в приёмном покое…

Хирург медленно щупал мой живот и всё спрашивал: «Где болит?» А я наугад отвечал: «Вот тут… нет, выше! А теперь левее». Лучше бы я написал эту контрольную по биологии. Диагноз – подозрение на аппендицит… в стационар! Меня на скорой повезли в нашу ЦРБ, где меня уже ждала палочка, которой ковыряются в заднице, куча других анализов и палата вечно весёлых мужичков, готовящихся к операциям. То есть, были те, кто пока ещё ждал своего часа, а были и те, кто уже отходил от наркоза, весь порезанный-зашитый и перемазанный зелёнкой. А приехал я туда без вещей: ни вилки, ни ложки – чашку потом подвезли. А про остальное я как-то не додумался сказать. Тем более – для меня это был весьма неожиданный поворот судьбы: в двенадцать лет, под Новый Год, да ещё и операция на здоровый аппендикс…

Да, ещё там мужика с операции привезли, его другие спрашивают: «Ну чо?» А он им: «Ничо». Говорит: «Я просыпаюсь, операция ещё идёт. Они мне, типа: «Всё, заканчиваем». А я, по ходу, всё ещё под наркозом, боли ещё не чувствую. Ну, я им и говорю: «Дайте, я вены сам себе попробую перевязать». Они дали – я попробовал». А мужики ему:

– Ну и чо?

– Да ничо, думаешь удобно одной рукой вены вязать?!»

Я слушал и думал: Жёстко… мне это не нравится.

Но ни шагу назад! Да, в принципе, даже поесть мне не особо удавалось из-за своей мягкотелости и не очень-то бурному стремлению к выживанию. Ну, и, конечно, главная причина голода – это то, что в палате, например, лежит пятнадцать человек… открывается дверь, закатывается тележка с едой… а тарелок-то на ней всего восемь! И все – порезанные и перемазанные зелёнкой и те, кто ждёт своей участи – бросаются на борьбу за свои драгоценные макароны по-флотски, сшибая всё, что оказывается на их пути! Я обычно принимал роль голодного наблюдателя и успокаивался тем, что «пусть поедят, всё равно им недолго осталось. Я-то здесь не задержусь». В итоге, голодал я около трёх суток, потом палата заметно опустела, и я всё же урвал себе тарелку с рисом. Только во всей этой суете, я забыл одно – вилки у меня нет, ложки тоже, даже чайной. А ещё я был очень скромным парнем, поэтому спросить приборы в больнице побоялся. Сейчас бы я собрал все вилки и ложки, которые есть в больнице, и бросил бы их в свой ящик… про запас. Тогда я был совсем другим человеком. В конечном счёте – ел руками! И этот рис – холодный, пресный, слипшийся – он был таким вкусным и таким солёным, что я готов был съесть килограмм этого дерьма… но была всего лишь одна тарелка. Близился Новый Год… люди ждали операций. Я же позвонил домой и сказал: «У меня больше ничего не болит»

 

Да, так косили от школы в моё время!

 

2

 

Итак, где это я застрял? А! Ну вот… Я приезжаю на рентген в Военно-Морской Госпиталь… делаем снимок – ждём ответа. И долго ждать не пришлось. Из кабинета вышел вечно угрюмый доктор и огласил следующий приговор: «Инфильтративный туберкулёз верхушки левого лёгкого»... обидно. Правда, в этот момент я мало что чувствовал – наверное, шок. Просто надо же было как-то отреагировать на то, что всё, о чём мечталось, и всё, чего просто хотелось, может не сбыться… и я сказал: «Обидно». Без эмоций, без паники. Родня кричала: «Вы нас убили!», когда узнала, что за дело со мной вышло, а я полностью ушёл в себя.

Меня направили в районный тубдиспансер, а оттуда – в Московский. Главное, везде говорили, что это сейчас не смертельно, тем более на такой стадии, как у меня… это лечится. Это немного успокаивало. Тем временем я уже около месяца замечал кровяные прожилки в своей мокроте. И было немного страшно. Каждый раз, в каждом диспансере я видел плакат с улыбающейся врачихой-блондинкой на фоне, где было написано жирным шрифтом «ТУБЕРКУЛЁЗ ИЗЛЕЧИМ!», но это не внушало доверия. Там, на плакате, были расписаны симптомы туберкулёза: кашель в течение трёх недель; температура 37-37,5; боли в груди; потливость по ночам; кровохарканье и прочее. Ни одного симптома, кроме прожилков крови в мокроте я сам у себя не наблюдал. Если бы не та флюорография, где б я сейчас был?

 

Но вот, что мне всегда нравилось в таких диспансерах: там с тобой обращались, как с умирающим или даже усопшим, хотя при этом говорили, что твой недуг лечится. Парадокс. Итак, в Московском диспансере мне сказали: «В стационар, юноша… в стационар!», что означало – в больницу. Я помнил эти замечательные слова с двенадцати лет. Меня спросили:

– Ты куришь?

А я ответил:

– Я? Нет.

 

А тем временем, пока очередь медленно входила и выходила из кабинета, я потягивал синий «Бонд» на крыльце диспансера.

– А долго мне придётся находиться в этом мерзком месте, пропахшем стонами и смертью? В этом угрюмом доме, где нет своих, а только соседи по палате, которые пришли, чтоб выживать.

– Около месяца. Не всё так печально.

 

Я подумал: «Месяц не видеть дома, друзей, забыть про всё это! Ужас!» Казалось бы, такие мелочи. Но для меня, с моим трёхдневным опытом в районной больнице – это было серьёзное испытание.

После этого мне предложили на выбор две больницы: на Яузе и на Новослободской. Две таблетки Морфеуса… обе – Матрица. Впоследствии мне предлагали гораздо больше двух таблеток, изменяющих реальность. Приём лекарств был обязателен, но об этом – чуть позже. Я делаю выбор (барабанная дробь):

НИИ и Кафедра Фтизиопульмонологии имени Сеченова на Новослободской. Это место станет мне родным. На вид, прекрасное место: практически за забором Театр Российской Армии, дом Достоевского прямо на территории больницы. Кроме того, бывший Институт Благородных Девиц, учреждённый Достоевским – великим деятелем и писателем! Это одна сторона медали.

Да, но всё это я заметил, конечно же, не сразу. В глаза бросались жёлтые стены с белой каёмкой, которыми были украшены почти все здания на территории института. Там, кстати, учились студенты. Но я знал, что мне придётся здесь находиться в подавленном состоянии, не иначе… как мне сказали, месяц. Это было двадцать пятое февраля, и я не помню солнечный или пасмурный день стоял тогда над Москвой; мне было всё равно. Я только помню, как, зайдя на первый этаж, я ужаснулся грандиозности гигантского коридора. Он казался очень ровным и конкретным, этот коридор, и видно было, откуда он начинается и где его конец, но на самом деле всё было гораздо сложнее. В двух концах этого коридора были двери, которые вели в бесконечные лабиринты этой громады. Возле входа стояло большое старинное зеркало, которое, видимо, никто не менял уже лет, эдак, двести. Притом, что здание было построено в тысяча восемьсот пятом году. Это, что касается терапевтического корпуса, в который меня забросили. С фронта – по обе стороны от парадной двери располагались арки, образующие собой веранду. Арки держали гигантский балкон, на котором могло бы свободно уместиться человек двадцать, если не больше… даже если бы все были толстые. От балкона наверх тянулись круглые белые колонны. Грандиозное строение! Дверь на балкон находилась в физкультурном зале, где обычно проходили занятия по дыхательной физкультуре, на которой, конечно же, никто из обитателей больницы не появлялся. На всей территории росли деревья: дубы или клёны, или… не знаю, не ботаник. На деревянные входные двери строго смотрел памятник Семёну Михайловичу Швайцару – врачу, одному из основателей тубдиспансеров в России. Хороший парень… серьёзный взгляд. Асфальтовые дорожки, много территории для зелёных насаждений… Благодать! только тогда мне это было всё равно… я кашлял, и бывало даже немного с кровью.

Я подумал: тут водятся призраки. Хотя был и не очень суеверным. Просто было бы круто снять там кино о призраках, но как я потом узнал, наш адрес, Достоевского 4, знают многие режиссёры. Тут, говорят, и какой-то из Дозоров снимали и комедию Ёлки… да что там Ёлки! При мне саму Маргошу снимали! Зрелище, не достойное Достоевского. Однако, вроде, интересно.

 

Если рассказывать о корпусах, упорядочивая их от Театра Российской Армии, то первым будет хирургический. Здешние обитатели называли его просто – ХЕР. Эта глыба ошеломляла ещё больше, чем наша Терапия. А уж в коммуникации коридоров тут вообще было не разобраться. И если у нас только на втором этаже в ТДПО (Туберкулёзного Детского и Подросткового Отделения) был евроремонт, то здесь о нём даже не слыхивали. Бледно-жёлтый оттенок стен отдавал Большой Историей. Никакого линолеума в палатах – только деревянные скрипучие полы и старая коричневая плитка в коридоре. Никаких признаков нашего «пластикового века». Полагаю, последний раз ХЕР ремонтировали в годах тридцатых прошлого века, так что окна тоже были старые деревянные и местами гнилые. Однако всё это мне нравилось гораздо больше, чем скучный угнетающий цвет евроремонта в ТДПО. Только широкий подоконник радовал меня своим уютом… он был и правда уютный – большой и широкий. Порой, я взгромождался на него и смотрел на проходящие за забором трамваи. Первое время часто, а потом – всё реже.

 

Почти пристроенный к Хирургии, стоял самый зловещий корпус на территории – Корпус для больных СПИДом и туберкулёзом одновременно. Конечно, он так не назывался… он не назывался никак. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – так нужно было написать на двери Корпуса. Внутри я сам не был, но рассказывали, что тех, кто там находится никуда не выпускают… только на крыльцо покурить. Я, честно говоря, ни разу не видел, чтоб оттуда кто-то выходил. Оттуда уезжали… вперёд ногами… прямиком в Морг на тележках для трупов.

Дальше – возле Безнадёжного Корпуса располагался гараж, где мужики весь день делали «незнамо что» и ругались матом.

Потом – наша Терапия, о которой ты побольше узнаешь в ходе истории.

Ну, и, наконец, Морг. Иногда складывалось такое ощущение, что там никто не работает, и трупы не привозят, но это ощущение – иллюзия. Тела привозили регулярно, но чтобы больные не волновались, мимо Терапии тележки катили около пяти часов утра. Это были караваны. Да – Морг работал, он был завален работой. А прямо за забором останавливались трамваи. Так символично: «Следующая остановка – Морг».

 

3

 

Когда я появился, в отделении был тихий час. Специально для меня открыли палату 204 б – большую и пустую. Последний посетитель там был около полугода назад.

Три палаты в ТДПО были мужские и три – женские. На А и Б делились только двести третья и двести четвёртая. Кроме них в отделении были ещё двести первая – мужская; и двести вторая – женская. За поворотом – столовая, за следующим – отделение для самых маленьких, дальше – маленькая, размером в несколько кабинетов, школа для туберкулёзников.

 

Прощаясь с домом, я взял с собой книгу Эрих Мария Ремарка «Время жить и время умирать». Если б ты знал, как я ненавидел читать! Но я подумал, что теперь всё пойдёт не так: я заживу тихо и спокойно в уголке с жёлтыми обоями в своей личной палате и уйду от мирской суеты в философию жизни. Я думал, что теперь никто не нарушит мой покой, не пересечёт границ моего личного пространства. Я ошибался. Я прилёг на койку, и в палату вошли двое: Спартак и Младший – два брата из соседней палаты 204 А: один фанат Спартака, другой – его младший брат. Они спросили:

– Ты откуда?

– Из Купавны.

– Какой диагноз?

– Туберкулёз... Это же туберкулёзная больница.

– А поточнее?

– Инфильтративный туберкулёз левого лёгкого. А у вас что?

– Не знаем. Нас пока что обследуют.

 

Я ещё подумал: «Это всё равно, что выстрелить в себя, чтоб понять, что ты мёртв! Людей привозят в рассадник инфекции, чтоб подтвердить диагноз. Нам всем здесь будет весело».

– Вы сами-то откуда?

– Нара… Наро-Фоминск.

– И сколько вы тут уже?

– Я семь дней, Младший – одиннадцать.

 

И тут в палату вошёл он, судьбоносный человек: Серёга Карташов – низкий ростом, худощавый, коротко стриженый блондин семнадцати лет. Он учился в медицинском колледже, пока не слёг с температурой под сорок и не выкашлял гигантский ком кровавого желе, что говорило о состоянии его здоровья как о неудовлетворительном. Врачи брали иглы и делали ему плевральную пункцию, что сочетало в себе диагностику и, отчасти, лечение данного недуга. Серый потом рассказывал: «Они с первого раза не попали! Они несколько раз прокалывали мне грудную стенку и плевру полой иглой. У меня Плеврит».

Он задаёт те же самые вопросы.

Я начинаю углубляться в больницу… задавать вопросы, интересоваться:

– А ты тут уже сколько?

Серёга отвечает с весёлым и живым выражением лица. Несмотря на это, в нём я вижу что-то с того света:

– С октября. У меня плеврит. Я из Наро-Фоминского района, город Селятино.

Вот сильный человек! – Подумал я. – Почти полгода здесь. Но у меня-то туберкулёз, меня такая участь не постигнет:

– У меня тубик, мне сказали лежать месяц.

Серёга ухмыльнулся, и в его улыбке я увидел чернила, выливающиеся на белый лист:

– Да-да… мне тоже сказали. Сначала месяц, потом два, потом – полгода. Это врачи – их так психологи учили – Он говорил об этом очень легко. Его дни и месяцы становились легендой, а моя история только начиналась. И если бы я поверил в это, то моя жизнь больше не имела бы никакого смысла. Я не любил ждать, я любил мечтать.

– Ясно! Стало быть, здесь «врач» от слова «врать»? Так получается?

Серёга глубоко задумался над этим вопросом, а я всё равно надеялся, что месяц пройдёт, и меня отпустят.

 

Уже на следующий день я принимал лекарства и ходил в процедурный кабинет, где меня ждали уколы Амикацина в ягодицу. Потом Изониазид – в вену. Иногда иголка попадалась тупая и не могла проткнуть жилу, тогда медсестра надавливала на шприц, и тупой конец иглы с хрустом проламывал сосуд. Изониазид в таблетках принимали все, чей организм мог его принять. Эти «барбитураты» производят уже лет двадцать и за это время появились гораздо более действенные препараты, которые имеют менее обширный список побочных действий. Препараты, которых у нас, на территории России, нет и, наверно, не будет никогда.

Кроме этого я принимал Пиразинамид (по три таблетки после обеда) и кое-какие витамины для смягчения побочных действий.

 

Возвращаясь в палату, я читал. Иногда от книжки меня отрывали те, с кем я жил до больницы – друзья. Было ощущение, что я их не видел уже полжизни, хотя прошло три дня… потом неделя. Так тянулось время. И не было ощущения, что всё осталось в прошлом, а всё, что есть сейчас – начинает меняться. Я держался за них, искал в них связь с внешним миром. Но когда лечащий врач сказала, что придётся лежать два месяца… я продолжал искать. И с ними было хорошо… быть не забытым. Как будто живым и полноценным. Но за неделю трудно кого-либо забыть. Друзья ехали домой, а я продолжал читать. Но однообразие наскучивает, и я привёз гитару.

 

И вот, на девятый день 04. 03. 2010-го года ровно в 12:00 в палату вошёл он – Серёга Карташов из двести первой. Он удивился:

– Ты чего? Спишь уже?

– Да… вообще-то уже отбой. Медсестра зашла и погасила свет.

– Забей! Она уже спит. Пошли к нам!

 

Я надел мешковатые штаны и белую футболку, и мы двинулись. В двести первой тогда ещё были Малой и Пионер. Мы с Серёгой пришли, уселись на койки, и он начал рассказывать, что у них здесь происходит: «Один раз мы с Модником остались на выходных вдвоём в палате. Оба не спали… в кладовке горел свет. Около двух часов ночи. Открывается дверь и в палату входит тощий длинный силуэт. Он был не просто длинный – ростом под потолок – метра три! Мы в ступоре. Тень тихонько подошла, наклонилась над Модным и стала смотреть ему в глаза… а потом пригрозила ему пальцем и ушла».

Мне это напомнило пионерский лагерь с традиционными историями про чёрную-чёрную комнату… или о чём там рассказывают. Но всё-таки история пробирала до костей.

 

Серёга говорил дальше: « Ещё, я помню, мы скатали шарик из фольги и швыряли его по палате, а потом он исчез. Через какое-то время каждую ночь мы просыпались, оттого что у нас над ушами что-то шелестит… как будто фольгой».

Стало совсем тревожно. Малой просит Серого заткнуть хлебальник, так как слышал эти истории несколько раз и всегда после них не может спокойно спать. А Серёга говорит:

«А ещё у нас три дня подряд бились зеркала».

Я всю жизнь был скептиком… пока не наступила эта ночь.

Малой засёк странное движение между кроватями и в страхе закричал: «Ну что, бля, допиздился?! Под вашей кроватью что-то пробежало! Я сейчас обоссусь!»

 

Я всё ещё думал, что это развод, но на всякий случай поставил ноги на койку. К тому же, я и правда что-то увидел боковым зрением. Оно бежало последи палаты, что-то маленькое и серое, освещённое тусклым светом из кладовки. Я списал это на галлюцинации. Серёга забился в угол. А когда он оклемался, то сел, ровно выпрямив спину, и зловеще произнёс:

–Если ты здесь, сделай так, чтобы Пионер проснулся.

В этот момент за окном должна была ударить молния, но был март. Пионер спал пьяным сном на животе, положа руку на телефон, который в своё время лежал на тумбочке. К телефону был привязан брелок-пружинка. И что происходит?! Я не верил своим глазам.

Прошло секунд двадцать после слов Серого. Гаснут звуки… тогда я узнал, что такое мёртвая тишина. Наше внимание невольно концентрируется на месте действия. Пионер и его тумбочка. Само сознание меняется, трансформируется в потустороннее… Эта пружинка поднимается в воздух, как будто её кто-то держит, и телефон начинает шевелиться, медленно подбираясь к краю тумбочки. Рука Пионера – на телефоне. Звуков – нет… даже лампочки в коридоре не гудят. Тишина звенит в ушах, и слышен только звук удара об пол рухнувшего с тумбочки телефона. Он прорывается, сквозь пространство, до краёв залитое эктоплазмой. Мы чувствуем, как воздух сгущается, а свет притухает. Рука Пионера тоже теряет опору и падает вслед за мобильником… и наш герой просыпается! Причём, он не просто просыпается, а подскакивает за долю секунды, упираясь руками в койку и смотрит на нас… и глаза… белки в глазах у него – алые! Он смотрит безразличным гипнотизирующим взглядом, и нам страшно. Мы подумали: «Сейчас бросится. Вот сейчас». Его мышцы на руках были напряжены так, что казалось, он продавит решётки на кровати.

Но ничего такого не произошло. Мистическая маска сошла с лица, и Пионер просто рухнул на койку и уснул.

 

Немного отойдя от шока, Серёга осторожно подошёл к кровати Пионера, как можно быстрее поднял телефон с пола и положил телефон обратно на тумбочку. В эту секунду на его лице появилась мина ужаса и чувства того, что мы не одни. Серёга снова зловеще сел на кровать и сквозь неподдельный страх процедил:

– Если ты здесь, пошевели пружину.

Долго ждать не пришлось. Через несколько секунд пружина начала раскачиваться, как маятник.

 

Малой шипел:

–Серий! Сцука! Я типерь всю оставщуюся жизнь спать не смогу! Малому тринадцать лет тогда было. Это был на вид чистейший южанин, проживший всю жизнь в Москве – Чёрный Русский, если можно так сказать. С сильно выраженным южным акцентом он объяснял:

– Я раньще быль белий, потом однажьды загорель, и загарр с тех порр не смываетца.

 

Серый, немного оправившись от шока, улыбнулся и сказал:

– Если ты здесь есть, пусть Малой обосрётся.

В свою защиту Малой возмущённо закричал:

– Нет! Пидр! Сделяй так, щтобы он сам обосралься! Я и так уже в щтаны навалиль!

И понеслась душа в дурдом! Моё представление о реальности начало рассыпаться.

 

Наутро заведующая отделением мне сказала, что придётся потусоваться здесь где-то полгода.

Будет весело и страшно!

 

4

ЗАВТРАК

 

Медсестра взяла мокроту на анализ. Это было непросто, но разодрав всё горло, мне всё же удалось выхаркать комок с кровью. С помощью этого анализа врачи определяют заразная или нет у тебя форма болезни. Мне как всегда не повезло – у меня БК+. Это значит, что я опасен для людей, и пока моя палочка Коха способна заразить окружающих, мне придётся пожить здесь. Потом смогу уезжать домой на выходные.

 

А тем временем за забором больницы летел четвертый день марта. В столовой за завтраком мы с Серёгой рассказывали туберкулёзникам о том, что произошло этой ночью. Слушатели в ответ только крутили пальцем у виска, мол, таблеток обожрались, вот вам и мерещится. Да, они не верили, но на заметку взяли. Сам Пионер не очень удивился нашему рассказу. Лагерный человек… что с него взять? Пионер – сирота, от детского дома он почти каждое лето ездил в пионерлагеря. «Ты знаешь, что байки про пиковую даму – это отнюдь не байки?» У него чудесным образом оказалось только одно видео об этом, и меня оно вполне убедило. «У нас в одном лагере была такая история, – говорил Пионер, – Один парень захотел убедиться, что всей этой нечисти нет и предложил вызвать Пиковую Даму. Мы его тормозим:

– Неа! Мы ещё пожить хотим!

Он не внемля нашим словам, продолжал:

– Вы дебилы. Если бы она убивала, об этом бы уже писали СМИ, это показывали бы по новостям, и вызывать её было бы запрещено законом!

Ну, короче, пошёл он один… дурак. На следующее утро я просыпаюсь от того, что у меня менты по комнате ходят. Я почти сразу смекнул, в чём дело, взял телефон и пошёл в соседнюю комнату. А там лежит этот парень в одном углу, а голова его – в другом!»

Пионер снял на камеру. Самая страшная смерть – смерть перед камерой. Страшная и унизительная. С появлением этой функции на портативных устройствах людское безразличие выросло в разы. Люди уже не помогают друг другу, они снимают смерть друг друга на видео, а потом смотрят и говорят: «Охренеть! И ему никто не помог!» Они снимают драки, чтоб потом, как настоящие критики, давать рецензии: «Тут нужно было увернуться! А тут поставить блок!» Люди смотрят в глазок камеры и подсознательно думают, что это очередное кино, что всё это находится не здесь – на расстоянии вытянутой руки, не сейчас – в момент, когда ты рядом.

Пионер не волновался, когда увидел оторванную голову в соседней палате. Тому парню было уже не помочь, и Пионер просто отстранился. Начал смотреть через уменьшающее стекло кармеры.

Здесь люди начинают черстветь. Когда только я поступил в больницу, соседи рассказывали, что пару недель назад медсестра попросила сходить их в Морг. И они пошли, думая о каких-нибудь документах, которые им передадут. Но им дали не документы, а человеческие лёгкие. Два лёгких в целлофановых пакетах – дырявые органы бывших больных и ныне покойных. Все мы больны тем же туберкулёзом, кто-то в большей, а кто-то в меньшей степени. И когда-нибудь кто-то, может быть, понесёт и наши лёгкие так же из Морга в Терапию.

Так… Морг работает.

Они сдали органы на пост и после перекура – стали меняться внутри.

 

Некоторые не выдерживают и падают с окон. Так было во взрослом отделении. Молодой человек лет двадцати, пролежав около девяти месяцев, сбросился со второго этажа вниз головой. Если ещё учитывать особенности архитектуры, то второй этаж Терапии – это третий этаж простого панельного дома. Привыкшая, видимо, к таким событиям уборщица, не спеша, набивала совок рваными кусочками мозга, а потом пошла на обед.

У нас, неподалёку от больницы была психушка или психдиспансер. Теперь я хотя бы понимал, что всё это неслучайно.

 

Итак, следующей ночью мы снова решили погрузиться в мир суеверий и расспросили Пионера, эксперта по делам потусторонних явлений, как вызвать Матного Гномика. Я знаю, это звучит очень по-детски, но если существуют Домовые (если это был Домовой), то не исключено, что есть что-то ещё. На вопрос, как вызвать Гнома, Пионер сначала ответил: «03», но через какое-то время он всё-таки раскололся.

Рисуешь красной помадой на стекле стул с едой, ставишь посреди комнаты стул и кладёшь на него что-нибудь съедобное (лучше конфеты), говорят, Гном любит сладкое. Протягиваешь нитку на подходах к центру комнаты, выключаешь свет и открываешь форточку или окно. Потом говоришь: «Матный Гномик, приди!» Сколько раз эту фразу повторить, не уточняется. Говорят, когда Гномик зайдёт в открытое окно и пойдёт к еде, он споткнётся об нитку и будет поливать обидчиков концентрированным отборным матом. Если засмеёшься – ты труп.

Да уж, затея для тех, кто был лишен детства. Не страшно, даже глупо.

«Вызов», конечно же, решили проводить в двести первой палате. Поставили стул и, как полагается, положили на него конфеты. Вокруг разлили воду, чтобы были видны следы ног потусторонней твари; конфеты накрыли прозрачным целлофаном, чтобы слышать шорох; вместо нитки примотали шнурок между кроватями. И для убедительности, вместо помады, на окне Серый нарисовал стул собственной кровью. Мы произнесли заветное выражение «Матный Гномик, приди» тринадцать раз и в конце добавили «Аминь». Нас восемь человек на одной койке, чтобы было не так страшно, окно открыто, и холодный мартовский воздух пробирает до костей. С этого момента начался полнейший хаос и сумбур:

 

Я, например, видел маленькую тень, которая сначала пробежала по стулу с конфетами, спустилась по целлофану, как по канату, вниз, а потом исчезла на подходах к окну. Та же самая серая тень, которая навещала нас прошлой ночью. Не знаю, реальность это была или побочные действия антибиотиков. Ведьме сначала зажгло ухо, а потом она стала пристально смотреть на меня. Я говорю:

– Чего?

Она смотрит на меня глазами жертвы и отвечает:

–Он у тебя на плече!

Когда я передёрнулся и стал сбивать с плеча абстрактную угрозу, её взгляд перекинулся с меня на окно. Потом Ведьма рассказывала, что это была тень, как будто подсвеченная изнутри свечкой. Кто-то видел живые красные глаза, но Младшего таращило больше всех: в его видении проблемы – в палату заходит священник и начинает кропить стены святой водой, и уходит.

 

Нет… Это было не по-настоящему… наверно. Каждый видел что-то своё. Всё объясняется таблетками, которые мы здесь принимали. Психотропные антибиотики, вызывающие галлюцинации, эйфорию, онемение конечностей, потерю равновесия и многое другое. Чтобы центральная нервная система не так сильно страдала мы пьём В6, но это не помогает… как видишь. Нам дают Карсил, чтобы не угробить печень, но она всё равно аномально растёт. А по утрам нам приносят Рифампицин – красные капсулы, и ближе к обеду ты ссышь алой струёй. Мы здесь все потихоньку сходим с ума, а в психушке, что неподалёку, для нас уже готовят койки.

 

И что ты думаешь? Думаешь, это всё? В двести третьей палате у нас лежала правоверная мусульманка, что приехала из глубин дагестанских сёл. Когда она узнала, что не все люди в Мире верят в Аллаха, Гюльчатай опешила. Для неё это была полная неожиданность. После этого случая она называла всех неверными, говорила, что в нас вселился Шайтан, и клялась убить любого, кто осмелится притронуться к ней хоть пальцем. Но никто трогать её и не собирался. Помню, я сказал Гюльчатай, что Аллаха нет, на что она ответила:

– Я так хочу посмотреть на тебя в гробу!

– А ваша религия позволяет убивать?

– Нет. Она позволяет нам нападать на Шайтанов, пока они не напали на нас.

 

Итак, мы сидим в двести третьей палате. Гюльчатай говорит, что обладает даром «облегчать людям жизнь» – заставлять не думать о проблемах, снимать головную боль. Все хотели спать, и головы у всех, как ни странно, были тяжёлые – самое время для проверки способностей. Гюльчатай вдумчиво водила руками над нашими головами, как бы стряхивая накопленную грязь. Никто ничего не понимал, но всем становилось легче… всем, кроме меня. Ведьма сказала, что у неё тоже имеется такая способность и тут-то я подумал: «Я что, в Хогвартс попал?!» На самом деле Ведьма – это модная девочка из Бутово, которая не выдавалась красотой лица, но в то же время думала, что она – Мэрилин Монро, и отличалась катастрофической любовью врать. Итак, она тоже поводила руками у меня над головой и сказала: «У тебя сильное энергетическое поле… не могу пробить! Ты родился в год Петуха (огненный знак), по зодиаку ты Лев (тоже огонь)» Звучит, как бред! Мистификация! Ведьма сказала, что во мне тоже есть такие способности. Она подержала свою ладонь над моей и показала обе руки: одна из её ладоней была молодая и гладкая, а вторая – старая и сморщенная. Честно говоря, впечатляет. Браво!

 

Либо у всех нас едет крыша, либо все мы по-настоящему начинаем познавать реальность. Я ещё подумал: «Кому скажешь – не поверят»; ты веришь?

 

5

 

Мы все тут чокнулись или наоборот пришли к нормальному образу мышления.

Те, кто всё ещё навещает меня, слушая весь этот бред, отказывается верить, но всё-таки поражается случившемуся, как правде. Они просят всё подобное снимать на камеру телефона. Да-да, отстраниться от происходящего с помощью стёклышка камеры. Это даёт ложное ощущение, что происходящее – фанатская драка, где операторов не трогают. А мне было плевать на то, о чём меня просили. У меня было две важные задачи: не съехать с катушек и поскорее свинтить из стационара.

 

За полгода до больницы у меня было такое дело: её звали Н. Как человек она – эксклюзив. На тот момент, когда я с ней познакомился, она уже была не совсем адекватной. Раздвоение личности, плюс упрямая вера в Сатану, бисексуализм и эмо-панк. Не знаю… меня всегда интересовали нестандартные подходы к жизни.

Это было в Биче – заброшенном полуразрушенном помещении, стоящем в пяти метрах от железной дороги. Тогда я каждое третье воскресение бывал на собраниях литературного общества «Третий Путь», после которых мы напивались до состояния амёб где-нибудь во дворах и расходились по домам. Как настоящие поэты! И вот, в один прекрасный день кто-то сказал: «Пошли в Бич!» и мы пошли. В Биче собирались самые разношёрстные люди города: металлисты, панки, эмари и многие другие. Вся грязь концентрировалась в одном месте. Лежбище пьянства и разврата. Если ты придёшь средь бела дня в Бич абсолютно голый и обдолбанный героином, даже не надейся, что кто-то удивится. Всё, чтобы ты ни сделал, будет в полном порядке вещей. Одной девочке было четырнадцать лет, и на её счету было уже четыре аборта… готовилась к пятому. Это ли не рекорд?!

Я пел в тот момент, когда краем глаза заметил девушку с лицом, раскрашенным под Арлекина, которая восхищалась мной своей подруге. Я был в самом правильном состоянии для того, чтобы познакомиться поближе. Я встал и спросил номер телефона… и аськи. У меня тогда была и аська, и «контакт», и чувство, что они по-настоящему нужны для адаптации в современном обществе… но они… не нужны. Переписываясь с Н., мне приходилось врать, что я уже не девственник, чтобы она не подумала, что я совсем уж никчёмен. Но, не смотря на это, ей, всё же, пришлось учить меня поцелуям. Это был тот дурацкий подростковый возраст, после которого жалеешь всю оставшуюся жизнь. К моему третьему приезду в Бич мы с Н. были на очень короткой ноге. Она залезла ко мне в штаны, а я нащупал дырку у неё в джинсах, и мы полностью подружились. Мы были оба в состоянии «настоящих поэтов», и тут-то она сказала свою роковую фразу:

– Пойдем, потрахаемся.

Да, тут-то всё и началось.

Вечерело.

Всё, обратной дороги не было.

– Ну, пойдём. – Ответил я.

Она ещё спросила:

– У тебя контрацепция есть?

– Нет.

– На, держи.

«Профессиональная подготовка», – подумал я. Рифлёные, с банановым вкусом.

 

Мы отошли за угол, я прижал её спиной к бетонной стене пристройки и начал страстно целовать, совмещая с тем, чтобы расстёгивать джинсы ей, а она – мне… взаимовыручка. Потом она развернулась, сказала:

– Начинай.

И я тупо начал. В пьяном состоянии эрекция была нестабильной, большую часть ресурса приходилось отдавать на борьбу за равновесие. Через какое-то время из сумрачного вестибюля появился силуэт Кота, он был пьян в стельку. И тогда он пробормотал:

– Олег!

– Что?

– Ты занят?

– Да, не мешай, пожалуйста!

– Ладно.

 

Он уходит, но тут же возвращается:

– Олег!

– Что?

– Вы там что, трахаетесь, что ли?!

– Да.

– Ясно…

Он ушёл, но не прошло и секунды, как он снова говорит:

– Олег!

– ЧТО?!

– Дай сигарету, пожалуйста…

 

Не одевая штанов, я достаю сигарету, подхожу к нему, отдаю в руки и говорю:

– Иди, если тебе больше ничего не нужно. – И возвращаюсь к Н. А – Давай хотя бы в пристройку зайдём, а то ходят тут – кайф ломают. – Сказала Н. Не знаю, где она нашла там кайф, но, зайдя за стену, мы продолжили наше сомнительное совокупление. Потом в пристройку забежал какой-то тощий парень-эмо, помочился в противоположном от нас углу и убежал, ничего так и не сказав. Потом мне несколько раз звонила мама.

Короче, в конце концов, Н. сказала:

– Олег, я головой в пол упёрлась.

 

Хочется сказать своё веское «Буэ»! Побывай в Биче, хоть часок. Ты выйдешь и будешь сморкаться чёрными соплями. А она упёрлась головой в пол! Нет, её это, конечно же, не смущало, просто в тогдашнем состоянии она могла омрачить наш и без того мрачный акт своей рвотой. В конечном счёте, на этом и разошлись. Правда, после этого была ещё одна встреча… нормальная… удачная, если можно так сказать.

 

Ведьма проводит мне ножом перед лицом и снимает «душевную грязь, которая перекрывала ей доступ к моей ауре» – Ведьма так сказала. Потом она продолжила:

– У тебя была связь с нечистой силой.

Я не понимаю, о чём она говорит.

– Точнее с человеком, этой силой обладающим. – Уточняет Ведьма.

Я сразу же, вспоминаю про Н. Это она поклоняется Сатане, и иногда что-то рассказывала про свои способности, но я не верил.

Бред, но пока всё сходится!

Ведьма даёт мне нож и говорит:

– Положи на стол и крути. Если покажет остриём три раза на тебя, значит на тебе порча.

Я кручу… Веришь? Три раза подряд остриё показало на меня! И все остальные разы – тоже. «Обидно» – это всё, что я мог тогда подумать; как будто опять узнал, что болен туберкулёзом. Ведьма взяла нож в свою старую сморщенную руку, поднесла его к своей голове и пошла блевать чернотой. Вернувшись в палату, она сказала:

– Я сняла часть порчи и теперь могу побольше сказать о твоей проблеме.

Я поинтересовался:

– Что ж теперь делать?

– Эта девушка, с которой у тебя был половой контакт, – ответила она, – она у тебя сосала, да?

– Да.

– Так она ввела в тебя порчу, из-за которой ты теперь не сможешь иметь отношений с другими девушками.

– Что, через член, что ли? Порчу?

– Да. Теперь тебе нужно найти добрую фею, которая у тебя отсосёт.

 

Намёкнула ли она на что-то? Не знаю, со стороны – полная чепуха, но всё сходится. Немного подумав и полностью загрузившись, я пробормотал:

– Ладно, пошли уже спать, а то от такого количества бреда можно и передозировку получить. Мне и от таблеток кайфа хватает.

 

6

 

Следующим утром перед больницей кружились белые голуби… как и прошлым утром… как и всегда. По примете, это означает, что сегодня кто-то умер. Эти белые птицы, садятся на подоконники, залетают в открытые окна, и порхают в палат, вселяя в больных и убогих уныние и безысходность. Да, я начал верить в приметы. Кто-то умер, и его провозили под нашими окнами, пока все спали. Часов в пять утра.

После утреннего приёма таблеток я вышел на перекур. Невдалеке от меня стояли две студентки-практикантки, тоже курили и смеялись:

– Прикинь, мне сегодня бабку в Морг привезли, так я ей легкое распорола, бычок туда закинула и зашила.

Да, это и впрямь весело.

Смерть – это больше не ритуал, теперь это всего лишь биологический процесс… для врачей. И для всех остальных – тоже, но в меньшей степени. В наше оцифрованное время Смерть не несёт с собой никакой романтики. Теперь несовременно придавать Смерти значимость чьей-то трагедии, современно оценивать уход на покой цинично и равнодушно… как ежегодный первый снег; как каждый новый день, в котором кого-то уже нет, но ничего от этого не меняется.

Но согласись, в этом тоже есть своя романтика.

 

На обед была гречневая крупа и печень – самая лучшая пища из всего меню. Несмотря на то, что печень, обваленная в кляре, с каждым разом всё больше походила на чью-то раковую опухоль, и порой приходилось выковыривать из серого куска большие несъедобные кровеносные сосуды, это – лучшее, что могло быть на обед в туберкулёзной столовой. Гречка – всегда недосолена… как и все остальные блюда. И сколько соли туда не сыпь – окажется либо пересоленная, либо пресная. Возможно, в этом тоже играла роль какое-нибудь мистическое явление. Поэтому мы стали покупать майонез, с которым ели почти всё, а особенно гречку; в частности из-за этого мы страдали желудками.

 

На завтраке парни толкуют друг другу о том, как они недавно навестили «легендарный» Ашан:

– Мы там столько конфет наворовали!

Детский сад. Должно быть, высокомерно, но тут-то я и подумал: «Мой выход!»:

– Вот это вы продешевили? – возразил я, – Ребят, в яслях воруют конфеты! Балахон и ремень, которые сейчас на мне – тоже от туда. Вот это называется «шоп-лифтинг». Но это, конечно, ещё не предел. У меня есть знакомые, которые занимаются этим относительно давно. Относительно меня, в частности. Однажды, мы с приятелем тоже решили освоить этот вид деятельности и поехали в Ашан. На платформе мы встретили одного из тех парней, что развлекаются таким образом. Он говорит:

– Не, ну похавать – это всегда пожалуйста! Даже не преступление, я считаю. Подходишь на пробу какую-нибудь и пробуешь… и так много раз можно. А вот одежду брать – вы, главное следите за парашютистами. Это работники магазина, одетые в гражданское, которые следят, чтоб никто ничего не урвал.

Мы провели разведку и вычислили парашютистов. Их было много и они шастали по залу с тележками, набитыми продуктами, иногда с «жёнами», чекистский взгляд которых, просто не мог их не выдавать. К следующему приезду у нас был готов план операции «Крыса на палубе». Для начала я взял две пары перчаток, шарф и что-то ещё. Заметив защитные магниты на каждой вещи, мы поняли, что операцию стоило бы продумать тщательнее. Но, отступать было нельзя. В такие моменты мы являемся оплотом анархии… мы – всё, на чём держится наша свобода. Несмотря на форс-мажор, мы сорвали защиту руками и пошли к кассе. Это неописуемое чувство – когда проходишь мимо ничего не подозревающей охраны с вещью, которую ты впервые не купил, а нагло пришёл и взял! И ждёшь… ждёшь, когда за спиной тихий голос скажет: «Молодой человек, пройдёмте, пожалуйста, на досмотр». И неописуемый восторг, когда этого не происходит!

После того случая я начал брать с собой пассатижи, чтоб срывать магниты. К нам присоединилась ещё парочка людей, и мы поехали опять. Я взял тот самый балахон, в котором теперь красовался за столом в туберкулёзной больнице, оторвал магнит пассатижами, надел под балахон пальто и решил отправиться домой. Остальные, не найдя ничего подходящего, поехали в другой Ашан – на Авиамоторную. Они искали «что-то подходящее», как будто собирались за это платить. На этом – то они и погорели… точнее двое погорели, а третий чудом ушёл. Он как будто что-то почувствовал и сказал:

– Я вас на улице подожду.

«Воров» пугали сроком за «кражу в сговоре», но, учитывая тот факт, что оба были несовершеннолетние, ни разу несудимые, плюс ещё один из них взял вину на себя – ограничились штрафом.

Да, это настоящий спорт! Многие даже проводят соревнования по «шоп-лифтингу». Один «спортсмен» обул магазин Декатлон на семнадцать тысяч. Просто пришёл, переоделся там полностью и вышел».

 

Контракт подумал и сказал:

– Поехали в Ашан!

Искра счастья и свободы снова вспыхнула в моей груди. Без прикрас. Так зародилась Пирамида: суть её была в том, что каждый, кто наследует навык вора от предшественника, уходил из магазина с товаром на сумму, превышающую ту, на которую претендовал его предшественник.

Контракт родился и жил в Волоколамске. К тому времени, когда я попал в больницу, он находился на лечении около девяти месяцев. Это был лёгкий на общение, среднего роста паренёк, семнадцати лет от роду. И длина тёмно-русых волос у него была среднепацанская, и одежда обычная среднестатистическая, и улыбка средней ширины, и вообще – весь он был какой-то средний… с виду. Может, поэтому общий язык с любым человеком Контракт находил на раз… и никакие вспомогательные средства вроде водки или волшебных грибов для этого ему были не нужны. Сам он – наполовину воспитанник интерната. Родители были и есть. Дело в том, что в Волоколамске было время, когда квартиры активно грабили, и если в момент ограбления в доме находились жильцы – их просто убивали… и баста. И вот, опасаясь за сына, мать на время отдала Контракта в интернат. Когда волна ограблений закончилась, парень уже прижился, вошёл в прайд и домой возвращаться не захотел.

Я называю его Контракт, потому что в его грандиозные планы на жизнь входила служба в армии на контрактной основе. Служить он хотел подальше от дома, в горячей точке. Он тоже болел туберкулёзным плевритом, как и Серёга, так что его ярое желание стоять на службе Родине всё больше становилось похожим на несбыточную мечту. Тем более его ждала операция на плевру, и всё, что он делал последние месяцы пребывания здесь, – это было ожидание квоты на оплату хирургического вмешательства. А квота всё не приходила.

«Раз пошли на дело»… Когда мы с Контрактом приехали в магазин, на меня нахлынула тоска по старым добрым временам. И хотя эти времена были ни много, ни мало, месяц назад, они казались уже такими старыми… Когда я вошёл в парадную дверь Терапии, всё, что было до этого момента, сразу же начало стареть. У нас в больнице нет времён года: здесь либо дождь, либо снег, либо без осадков. Нет общего летоисчисления: у кого-то – год с лишним, у кого-то – полгода, у кого-то – месяц и жизнь только начинается. Здесь стареют и умирают по своим часам, у каждого свой счётчик.

 

Итак, что касается магазина: «что ты унесёшь с собой – твоё, главное следи за парашютистами, и не забывай отрывать защитные магниты… и вещи осматривай, а то на них могут быть магнитные наклейки. Берёшь вещь, заходишь с ней в раздевалку, делаешь всё, что нужно, надеваешь на себя и идёшь за пивом». Таков план. Не помню, что я тогда взял, но с этого момента, мне было уже всё равно: трусы, носки, галстуки, перчатки, карты… хоть что-нибудь. Ведь важен был сам процесс.

Так с Контрактом мы грабили Ашан, а с Серёгой ездили в Декатлон. Там, в Декатлоне, всё ещё проще: никаких тебе парашютистов, никаких защитных магнитов… просто отрываешь бирку и уходишь. Иногда хотелось подойти к продавцу на кассе и сказать: «Вот видите эту вещь? Я её у вас – угнал!» И тебе бы, скорее всего, не поверили. Это как будто был отдельный от нас наивный мир, в котором никто не верил в Ангелов и Демонов, добро и зло, насилие и святое бессилие. В Декатлоне Серый брал гавайские шорты и перчатки… а потом куртку… и ещё перчатки. Только вспомнить, сколько перчаток мы там набрали. И всё было хорошо.

Но всё хорошее когда-нибудь кончается.

 

Мой лечащий врач говорит, что я опасен для общества, что у меня БК+ и что возможно у меня заражены бронхи. Мне сделали компьютерную томографию, на которой было видно, что теперь у меня заражена уже не только верхушка, а почти половина левого лёгкого. У нас в Терапии есть учебное крыло, где те, кто надеется вылечиться, имеют возможность продолжать учёбу по общеобразовательным предметам. На деле, это, конечно, бесполезный бред, но всё же я был среди тех, кто надеется; я надеялся. Когда все поехали по домам на весенние каникулы – я остался. Это угнетало, как в детстве, когда всем на Новый Год досталось по подарку, а тебя кинули. Люди из прошлого уже перестали слать сигналы, и я всё ещё скучал по ним, вцепившись в старую жизнь зубами. А за решётчатым забором всё старело… долго и скучно. Войдя когда-то в парадную дверь Терапии, мы умирали, смотрели, переживали, думали и, в конце концов, рождались заново. Вне зависимости от исхода: вылечат тебя или нет, ты всё равно однажды выйдешь из этих парадных дверей в последний раз… или тебя вынесут.

 

7

 

Тринадцатого марта в Лужниках намечалось дерби между ФК Спартак и ФК Динамо. Спартак из двести четвёртой «А» очень переживал, что не сможет поехать на матч, так как все двери и ворота больницы закрываются в восемь часов вечера, а матч начинается где-то около семи.

В этот день мы с Контрактом опять поехали на «лифтинг». Вернувшись в отделение перед самым закрытием, мы стали свидетелями переполоха. К нам подбежала… не помню, кто… и сказала, что Спартак тяжело ранен. Только фраза «тяжело ранен» здесь использовалась, скорее, как гипербола, чем как факт. Зайдя в палату двести четыре «А», мы увидели Спартака с пробитой головой, в окровавленной футболке и в состоянии недееспособном. Мы спросили его:

– Что произошло?

Он, пошевелился, поднял окровавленное лицо и сказал:

– Как видишь... Я думаю, раз уж на матч не получится попасть, поеду у Лужи постою, – продолжал он, – Полтораху всадил и поехал. Возле стадиона встретил четверых «коней», чего-то им там сказал. Я ору: «ЭТО СПАРТА!» Одному сразу прямой в челюсть прописываю – тот аж на жопу сел. Ну а потом мне башку бутылкой быстренько расписали и запинали. Суки! Отфутболили. А знаете, что самое обидное?

– Что?

– Матч на завтра перенесли… бля…

И началось как всегда: «Да жаль, нас там не было! МЫ бы их!» И на самом деле, у нас, в больнице, умирая от скуки, мы готовы были на многое. Лишь бы повод был поубедительнее.

Потом Спартак начал толковать что-то о любви, и мы просто перестали его слушать. В следующую секунду в палату входит Кеша и начинает свою вечную философию на счёт мобильных телефонов. Кеша – лет пятнадцати смуглый паренёк, похожий на таджика, очень худой и низкий. Чуть ли не каждую неделю он ездил на Савёловский радиорынок и привозил от туда новый телефон (конечно же, БУ). Настоящий сотовый барыга. На выходных Кеша уезжал к себе в Голицын (это где-то в сторону Рязани) и впаривал аппарат какому-нибудь своему «очень хорошему другу» за двойную, а то и за тройную цену. К тому времени, как меня положили в больницу, Кеше здесь исполнилось уже полтора месяца.

 

Тем же временем, в отделении разворачивалась настоящая Санта Барбара. Контракт охамутал Кабардинку из Двести третьей А, Малой и Кеша боролись за сердце… не помню кого, Серёга пытался склонить Ведьму к греху, хотя сделать это не составляло особого труда, но желания почему-то ни у кого не возникало. Это была распутная девка семнадцати лет, поступившая в наше отделение буквально через неделю после того, как на пороге Терапии нарисовался я. У неё были белые волосы по плечи, вполне приличная фигура и ужасное лицо. НИИ имени Сеченова было её не первым пристанищем… скорее, последним. До этого она около месяца лежала на Яузе, но со скандалом вылетела от туда после того, как напилась до состояния амёбы и блеванула с окна. Говорили, Яуза – самая крутая туберкулёзная больница, славящаяся своей дисциплиной и эффективностью лечения.

Ведьма очень любила рассказывать о том, чего, на самом деле, нет. Она говорила

– У меня дома есть робот-пылесос, с которым можно поговорить и даже поиграть, как с домашним животным.

Только законченный идиот мог поверить в эту чушь… или продавец из Декатлона. И чего у неё там только не было. К тому же, Ведьма была отъявленной блядуньей. За всё время её пребывания здесь, она отдавалась приезжавшим «в гости» старым знакомым из больницы на Яузе, Контракту, и Ленивцу. Она, порой, говорила:

– Люблю, когда меня берут силой!

Подходила Карташовская очередь «брать». Этот романтик, потратил на неё почти месяц! Месяц своей драгоценной жизни! А ведь в больнице счёт жизни идёт на дни. Мало кто знал, что во время вызова Матного Гномика, эти двое уже занимались дружеским петтингом… прямо сидя на кровати, когда рядом находились ещё несколько ничего не подозревающих, ожидающих волшебства, людей.

Двери и ворота НИИ уже закрылись, все антибиотики приняты и Серёга подумал: «За дело!» Он завёл Ведьму в пустую от людей двести первую палату, зашёл с ней в кладовку, приспустил с её интимных мест мешающие ему красные штаны, расстегнул ремень на своих джинсах, и тут началось такое!

То есть, вполне могло бы начаться… но не тут то было. В эту ответственную секунду дверь кладовки распахивается, и в проходе появляется силуэт Металлистки, которая изумлённо смотрит на голый дуэт тубёркулёзницы и плевритника. Её глаза горели предвкушением... предвкушением того, что через минуту это будет новостью номер один. Металлистка отыгрывает ситуацию: «А я, вообще, за сахаром приходила… а то чай не с чем пить… вот… нет, ну если вы заняты, я, наверное, пойду. Горько будет без сахара! Горько! Ха-ха! Горько!»

И, само собой, через минуту об этом знали все. После этого случая Ведьма клеветала на Серого, что у него не стоит, да и вообще в штанах ничего нет. А Серый отвечал тем, что от её немытого влагалища пахнет тухлой рыбой, вот и не встаёт!

 

А вообще, далеко не каждый день происходило что-то интересное и весёлое. Чаще всего мы собирались всей толпой и шли за спиртным… а дальше – в Екатерининский парк – утилизировать товар. Каждый вечер мы гоняли чаи; каждый день мы брали ключ на посту и ходили в душ. Если душ был закрыт, а ключ не давали, мы шли в женский туалет и там без стеснения мыли голову под краном, из которого уборщица наливала воду в ведро. Каждое утро кто-то убирался в палатах. Очень часто по вечерам мы играли в карты в палате 203 А до тех пор, пока в палату не войдёт медсестра и не разгонит всех по койкам. Мы расходились, а потом собирались снова. Одним из наших самых больших страхов была досрочная выписка за нарушение режима. Это с Яузы можно перевестись на Достоевского 4, а отсюда – только на улицу. Вот этого мы все и боялись. Дело врачей, казалось бы, за малым – назначай лечение да снимки рассматривай, только сами себе лечение и рентгены мы не назначим, а значит – пиши «пропало». Никто не хотел умирать… Никто не мог выбирать.

Был здесь до меня один парень: поступил в стационар с шестимиллиметровым очагом туберкулёза – это максимум полгода лечения. Тогда из-за тубика его бросила девушка, он перестал принимать таблетки и начал активно заливать душу спиртным. Когда человек решил одуматься, туберкулёз занял почти всё лёгкое… и так три года. Три года наших антибиотиков и ты на грани цирроза, абсолютный шизофреник со зрением минус десять. За операцию никто не брался, даже за деньги. Удалили бы больное лёгкое, зараза перешла бы на здоровое. Когда врачи поняли, что парня не спасти, его отправили домой, чтобы тот лишний раз не занимал место в морге. После этого о нём не было ни слуху, ни духу.

 

8

 

В воскресенье, четырнадцатого марта, матч Спартак – Динамо закончился со счётом ноль : один. Однако ни на ком из нас это не отразилось – разве что на самом Спартаке.

Те, кто раньше был для меня всем, решили «заглянуть на огонёк» и навестить меня после долгого времени. Мы пошли в бар «Вокзалъ», пропустить по кружке пива и за одно поговорить, о том, «что там, дома?», «что здесь, в Москве?» – «Да так, ничего», «тут тоже». Но разговор уже не вязался. Это был натянутый и тупой разговор.

– Ну, как там все?

– Да неплохо. А ты тут как?

– Да, тоже ничего. Выживаю.

Парочка фраз и томительное ожидание – такие физиономии, как будто мы все что-то друг от друга скрываем, но мы просто не хотели говорить.

Я просто пил своё пиво и курил свой синий «Бонд». Это было после обеда, когда я принял очередную дозу лекарств, после которых кружка пива производит двойной эффект. У меня звонит телефон, я быстро надеваю куртку, говорю, что сейчас приду и выхожу на улицу. Я пошёл к метро. Это была Она – тоже из тех, кто остался по ту сторону забора. Она приехала ко мне в первый раз… не потому что соскучилась, а потому что я попросил. Мы были в ссоре, причина которой так мелка, что лучше об этом и не говорить. Время превращает любую проблему в мелочь. И вот мы уже смеёмся, вспоминая об этом. По правде сказать, Она чуть ли не со всеми была в такой ссоре, Её жизнь, круг общения, ход мыслей – всё начинало приобретать новый облик. Она привезла УДАР – пятизарядное пусковое устройство на БАМах (патронах) с перцовой смесью – оружие от собак, с виду отдалённо напоминающее пистолет. Она отдала мне мою вещь и сказала:

– Я устала от вас! С вами невозможно общаться! Вы только и думаете, чтобы уколоть! И это происходит постоянно… меня достало постоянство. Скучно… Хочется чего-то нового… но каждый день одно и тоже… Постоянство сжирает и превращает твою жизнь в существование. Мне хочется чего-то нового!

Потом она перечислила всех поименно, кого не желает больше видеть, и добавила:

– Я говорю это тебе, потому что знаю, что ты поймёшь.

Да, с какой-то стороны Она была мудра не по годам. С другой стороны Её легко можно было запихнуть в разряд ленивых, мягкотелых и вечно жалующихся недоумков. В общем, Она была не совсем обычной и совсем непростой личностью.

Я вернулся в «Вокзалъ», где меня дожидались всё те же двое. Я сел на свой стул и обратился к Подруге:

– Она сказала, что больше не хочет тебя видеть!

Сначала она ненадолго задумалась, потом её глаза уставились прямо на меня, а затем – опустились и стали смотреть куда-то в пустоту. Её глаза – остекленели, и она стала смотреть в потолок, чтобы не зарыдать. Та, которая уехала домой, и та, что была на тот момент со мной в «Вокзале» – они были лучшими подругами… столько лет вместе. И та, которая за столом, долго смотрела на круглую коричневую трубу, куда в темноту уходил весь дым наших зловонных сигарет. Глядя в чёрную дыру трубы, она пробормотала: – Жопа,– и улыбнулась.

Мы все допили своё пиво и вяло почесали к метро.

 

Возле парадной двери Терапии опять стояли киношники, снимали что-то из дешёвого. «Маргошу», вроде. Я, незаметной тенью, скользнул в проход, прошёл мимо старинного зеркала в коридоре, поднялся в отделение и харкнул в раковину возле палаты. С этого дня началась завершающая стадия моего туберкулёза: кровохарканье. Столько крови в мокроте у меня ещё не было. Я с тоской подумал: «Иисус меня не любит» и вошёл в свою палату. В ней пахло кварцем – такой пустой непонятный запах. Есть такое, что никак нельзя объяснить словами. Над дверью каждой палаты висела бактерицидная лампа, которую мы должны были включать при каждом выходе из палаты; пока нас нет, кварцевое светило убивает палочку Коха в атмосфере. Лампа светила ультрафиолетом, под её лучами вещи приобретали странный вид и объём. Выключатель находился в общем большом коридоре, поэтому я вышел из палаты, нажал «выкл.» и лёг спать на замёрзшую койку – уходя, я забыл закрыть окно.

 

На следующее утро, когда Серёга вернулся с выходных, мы с ним дождались обеда, приняли таблетки и пошли пьянствовать. С каждым днём доля крови в мокроте росла. И тут я подумал:

– Помирать, так с музыкой. – И начал просто заливать глотку, чтоб ни о чём не думалось. Для меня это был способ смириться с тем, что это конец. Ничто не вечно… а я – особенно. Хотелось оторваться напоследок.

В один из вечеров мы, как всегда, толпились возле стола в двести третьей палате, играя в карты тремя колодами на десять человек. Палату тускло освещала настольная лампа, которую кто-то привёз из дома, когда ездил на выходные. Сыграв несколько конов, люди быстро уставали, ложились на чужие кровати и начинали выяснять отношения друг с другом. Это всё таблетки: одно из побочных действий наших лекарств – быстрая утомляемость… Ещё – раздражительность, психозы и резкая смена настроения.

Я и Госпожа Нальчик из двести второй палаты раскидывали «Дурака», правее – Гюльчатай доказывала Ведьме, что она шлюха, сзади – начиналась драка. Брезгливо посмотрев направо, я невзначай подметил:

– «Дом Два». Лобное место.

– Да. – Нальчик была со мной солидарна. – Давай обсудим. Я не понимаю, как к нам на проект попала шлюха?!

На следующее утро Ведьма вышла из палаты с фонарём под глазом и царапинами на шее. Гюльчатай расписала соседку за то, что Ведьма назвала её шалавой. Один раз она влезла в длинную, до пяток, мусульманскую юбку и говорит:

– Мне кажется, я знаю, почему они такие длинные, эти ваши юбки. Чтоб ноги раздвинуть нельзя было.

 

Дальше, как я и говорил, всему хорошему приходит конец.

Тогда, восемнадцатого марта, весь день был наперекосяк! Мы с Контрактом в очередной раз собрались что-нибудь своровать, и первый раз за всё это время нас так серьёзно отговаривали. Больные и убогие толпой стояли вокруг нас и роптали:

– Парни, вам пора с этим завязывать. Парни, лучше не езжайте! Плохое предчувствие.

Однако мы поехали… Мы долго бродили по закоулкам гипермаркета, пока я не нашёл куртку, которую взял на заметку ещё в прошлый раз. Всё тоже самое: плоскогубцы, оторвал магнит, надел под пальто и пошёл. Контракт взял для себя какую-то кофту, видимо, чью-то, потому что на ней уже не было никакой защиты и ценника. По обычаю, мы взяли хлеб и пиво, и пошли на кассу. Всё это время, у меня тряслись коленки, что означало «здесь что-то не ладное». Я не поверил интуиции, и мы встали в очередь. Когда я заметил копошащихся возле касс и что-то говорящих в рацию охранников, моя интуиция сказала:

– У тебя ещё есть дорога назад. Не упусти свой шанс! – Но я решил стоять до последнего. Когда охранники тихо начали собираться возле той кассы, в которую стояли мы с Контрактом, я вспотел и сказал:

– Контракт, тут что-то неладное.

– Может, не будем рисковать? – Предложил он, и это было вполне разумно.

– Кто не рискует, тот сам знаешь. – Скептически подметил я. Сам я выдавал себя всем видом. Лицо покраснело, колени задрожали ещё сильнее, глаза забегали, а моё подсознание в этот момент, срывая голос, кричало:

– Это твой последний шанс, идиот!!! Положи вещи на место!! Вас засекли!!!

И знаешь, что?.. Мы остались!

Неописуемое чувство, когда проходишь через охрану с вещью, которую ты уже далеко не в первый раз не купил, а нагло пришёл и взял. Ждёшь, когда тебе скажут: «Молодой человек…» И это случается! И всё проходит: адреналин, колени перестают трястись, приходит полное спокойствие и умиротворение. Как будто ты играешь сложный эпизод фильма, и тут режиссёр кричит: «Стоп! Снято!» Как будто самое страшное позади… как будто вышел из матрицы… как будто включили свет.

К нам подходит толстая блондинистая баба в комбинезоне охранника с глазами мента, надменно смотрит на нас, на то, что у нас в руках и спрашивает:

– Хлеб и пиво – это всё, что вы купили?

– Да, а в чём проблема? – Мы говорим в ответ, как бы, не до конца понимая суть вопроса. Это была плохая игра.

– Вы ничего не забыли оплатить?

– Нет, конечно! Вот чек.

– В таком случае, просим вас пройти с нами в комнату для досмотра.

Вот эти слова. На этом игры кончились но, тем не менее, мы находились почти в полном спокойствии и тождестве с самими собой.

И мы пошли: это было компактное помещение с голыми бетонными стенами. Возле стены стоял большой сейф, рядом – письменный стол с настольной лампой, предполагаю, для «голливудских допросов», и стул для досмотрщика; в метре от стола: ещё один стул – для воров-неудачников, вроде нас с Контрактом. Как ни странно, наше седалище было прикручено ножками к полу, вероятно, чтобы клептоманы чувствовали себя в ещё более худшем положении, чем это на самом деле. И это сработало. Тусклое освещение давило на психику.

Зашёл молодой парень в жёлтой рубашке с коротким рукавом, в чёрном галстуке, с лицом прокурора, этакого жука, и начал с нами разговаривать:

– Сами из карманов всё выложите или будем ждать милицию?

Manager, видать, местный. Я достал УДАР, сигареты, зажигалку и… пассатижи. Охранница, которая встретила нас у кассы, сначала молча смотрела на происходящее ,а когда мои карманы полностью опустели, она, прищурив глаз, спросила:

– А пассатижи, зачем в магазин принёс?

– От бабушки еду, ремонт делаю. – Ну, что я мог ещё ответить?

– Одними пассатижами?

– Остальной инструмент у неё оставил.

– Ладно, хватит, снимайте верхнюю одежду.

Честно говоря, мы и сами устали от этой клоунады. Я пытался искусно врать, но у меня не получалось. У меня – под пальто весенняя куртка: слишком странно и тепло для середины марта. У Контракта – чья-то кофта, которую кто-то, похоже, обменял на вещь, что поновее, и он тут, получается, вообще не при делах. Эта вещь украдена у вора, укравшего другую вещь и оставившего свою вещь без присмотра.

Эти… «чекисты» начинают давить:

– Только не говорите, что это ваше, ладно? У нас везде стоят камеры, даже в раздевалках.

Ясное дело, что нет у них в раздевалках камер, иначе их бы уже засудили за вторжение в личную жизнь или по какой-нибудь ещё унылой статье, но при нашем раскладе лучше было не показывать свои знания в области юриспруденции. Тем более, что «хорошая мысля приходит опосля». Об этом в тот момент, мы даже не думали. Да и вообще, нет у них там камер. Мы нарвались на парашютиста, потеряли бдительность, так сказать. Кстати, до этого я додумался опять же, когда напряжение спало.

Я снова начал волноваться, только это был уже не адреналин, а пассивный страх; и этот страх – самый противный, самый ужасный.

В итоге, нам, как и всем таким же, как мы, говорят стандартную фразу:

– Вам невообразимо повезло, что сегодня наша смена! Попались бы завтра – здесь бы уже не сидели!

Нет, нам, конечно, не впаяли бы срок, но из больницы бы выкинули запросто, а для нас – это конец. Кровохарканье продолжалось, но инстинкт самосохранения диктовал своё.

В общем, нас поставили на деньги:

– Либо через полчаса на вы положите на стол две тысячи, либо сюда приходит майор, и вы дружно едете в обезьянник, а там – посмотрим.

И вот, что я понял: менеджеры в Ашане – те же гопники, только одни угрожают законом, а другие – братвой.

В карманах у нас с Контрактом в общей сложности – рублей сорок. Самые близкие из тех, кто мог бы сейчас помочь – туберкулёзники. Мы начинаем звонить. Я не могу дозвониться Серому, у Контракта села батарея. По памяти набираем номер и звоним Чечену из двести первой, тот, к счастью, берёт трубку:

– Алё, Чечен!

– Чего?

– Тут такое дело… и т.д. Выручайте!

– Ну, вы, бля, и мудозвоны!

–Я знаю. Поспрашивай там взаймы, скажите, что мы всё потом отдадим. Постарайтесь быть здесь, как можно скорее! У нас полчаса!

– Ладно, попробуем!

За полчаса, конечно, не управятся – минимум пятьдесят минут.

Дальше – как по сценарию: у менеджера, якобы, звонит телефон, после чего он встаёт и уходит со словами «I’l be back», и мы, конечно же, начинаем мило беседовать по душам с тем, кто нас сюда привёл – с толстой блондинистой бабой в комбинезоне со взглядом мента.

Наступает томное ожидание…

 

Чечен, на самом деле, Осетин. Худой смуглый парень с гнусавым голосом, невысокого роста, вечно строит из себя делового человека. Мы часто подкалывали его за деловитость. Например, можно было сказать ему:

– Чечен, ты мудак.

А он отвечал:

– Будем писать кассационную жалобу!

Его бабушка работала, вроде, на фабрике, где шили медицинские костюмы. Вот в больнице он их и продавал: медсёстрам и врачам.

 

Проходит пять минут, и в комнату, в наш бетонный куб, заводят молодую пару. Я тихо осознаю: «О, мы не одни!» Их ставят возле стены и говорят по инструкции:

– Пожалуйста, выложите всё, что находится у вас в карманах нам на стол.

И тут начинается цирк, повеселее нашего: женщина садится на корточки:

–Чё, мент, шмонай, ёпт! Может, мне ещё раздеться?

Парень, работавший на магазин, явно такого поворота событий не ожидал. Он заметно вошёл в ступор, но потом, собравшись с силами, поправил галстук и парировал реплику:

– Я, с вашего позволения, не мент, а менеджер магазина, и, если вам так будет угодно – раздевайтесь!

– Стриптиз! – кричит женщина, мужик – неуверенно подыгрывает: свистит и хлопает в ладоши.

В это время в комнату заводят бабулю с большой тележкой, где лежат хлеб, молоко, три пары носков, ну и… по мелочи. Бабке говорят:

– Выложите всё, что вы не оплатили нам на стол. – Стандартный сценарий.

Сначала она прикинулась глухой, но когда поняла, что «суд непреклонен» – сдалась. Из одного кармана она достала энергосберегающую лампочку, из другого – Сникерс, из внутреннего – упаковку батареек и т.д. Вещи сложили на край стола и попросили молодую пару закончить этот цирк и отнестись к делу серьёзно:

– Итак, положите неоплаченный товар на стол.

Эти двое стояли, как истуканы. И тут я понял, что мы не самые конченые клоуны на этой планете. Менеджер обращается к мужику, который краснеет, улыбается и мнётся у стены:

– Молодой человек, подойдите, пожалуйста, к столу.

Теперь – вид сзади: мужик идёт к столу мимо бабкиной тележки с продуктами и, якобы, незаметно ни для кого сбрасывает туда зарядное устройство для телефона. Таким образом хитрый клоун мог убить двух зайцев сразу: снять с себя вину и подставить бабку. Но фокус не удался. Менеджер заметил произошедшее, растерянно подошёл к коляске и возопил:

– Немедленно, достаньте то, что вы сейчас скинули!

А мужик не сдаётся, он отвечает:

– А что я скинул? Что доставать-то?

– Достаньте, иначе сейчас я вызову милицию, и пострадают все!

Устройство достали, бабка расплатилась и ушла, а за нашей четвёркой уже шла милиция.

В какой-то момент распахивается дверь, в неё влетают Чечен и Серёга, и кладут на стол ровно две тысячи по спецзаказу. Менеджер посмотрел на меня и с мудростью Дамблдора в глазах сказал:

– Хорошие у тебя друзья… На этот раз тебе повезло, но чтобы я тебя тут больше не видел! Пассатижи забери!

Мы выходим из этой маленькой тесной комнатушки в большой светлый зал, и тут-то мимо нас проходят два милиционера, видимо за теми, кто решил остаться! Чечен и Серый буквально вытащили нас из огня! У нас ещё осталось пиво. Мы пили и курили на бегу… в прямом смысле. Ворота и двери в больнице запираются в восемь.

Надо было довериться интуиции… или хотя бы Контракту. И всё-таки, это тоже была проверка: когда дверь открылась, и мы с Контрактом увидели сверкающие глаза наших спасителей, мы поняли, что это не просто туберкулёзники из соседней палаты. Мы поняли, что у нас есть что-то общее… туберкулёз убивал нас – туберкулёз сплотил нас.

 

9

 

Март подходил к концу, снег не спешил таять. За забором было уже почти сухо, а мы, получается, отставали от Москвы по погоде

где-то на месяц. Наступило двадцать девятое марта… Да-да, тот самый день. В то утро медсестра забыла про всё, даже раздать Рифампицин не вспомнила. Она уставилась в телевизор у себя в сестринской. Я проснулся из-за шума: коридор отделения гудел множеством голосов и медленно начинал создавать впечатление метро. Взъерошенный и сонный, я вышел из палаты и наткнулся глазами на такую же взъерошенную, сонную и негодующую толпу. По-моему, кто-то из них даже не сдерживал слёз – самые ранимые, они же – только недавно поступившие. В тех, кто здесь давно, я был уверен. Уже не осталось никакой ранимости, эмоциональности… но, если честно, я пока ещё был на новеньких. Я кричу через весь коридор:

– Э! Вы чё разорались? Случилось, что ль чего-то?

Мне отвечают несколько голосов с другого конца коридора:

– Зайди в двести третью!

 

Я сразу понял, что в двести третью А, но что там? Что же там случилось?! Моя первая мысль: «Гюльчатай вскрылась! Отдала душу Аллаху!»

Странно, но нет. Она просто лежала на полу, держалась за голову и рыдала. Я, ничего не сказав, закрыл дверь и снова вышел в коридор:

– Ни черта не понимаю!

Половина стоявших рядом с сестринской прикладывали телефоны к ушным раковинам и кому-то звонили. Подойдя к сестринской, я взглянул в экран телевизора, и всё сразу стало ясно и понятно: опять взорвали метро: Лубянку и Парк Культуры. Гюльчатай плачет… это всё Изониазид, побочное действие – депрессия. Ну, или то, что теперь на Северный Кавказ и всё его население обрушится шквал обвинений, а кое-где, и месть. Уже в течение первых двух минут после теракта мужик лет тридцати до полусмерти забил трёх тёток в паранджах, пока ехал в трамвае. Услышал новость по радио в наушниках и перешёл к действиям. Гюльчатай говорила, что с радостью отдаст душу Аллаху, убив себя, но умирать она страшно боится. Когда мусульманка немного обрусела и цивилизация начала пожирать её, она заимела на телефоне аську, с помощью которой могла связываться с единоверцами. Однажды я зашёл в палату, где сидела Гюльчатай и вдумчиво читала очередное мгновенное послание откуда-то с родных земель. Я без интереса спросил:

– Что пишут?

Её ответ смог меня заинтересовать:

– Да, вот, парень стоит в лесу, весь обвешан динамитом, собирается к Аллаху. Он мой друг.

– Ну, я, тогда, пойду, пожалуй.

 

Через пятнадцать минут я зашёл снова: теперь Гюльчатай сидела на полу, постелив свой молитвенный ковёр, и, повернувшись к Мекке, молилась. А потом встала и произнесла на арабском что-то, типа:

– Упокой его душу, Аллах.

Я перешёл через порог и уже с интересом спросил:

– Зачем вы это делаете? Это игра? Я ещё могу понять, зачем вы здесь чудите, но чтобы в лесу, один, да ещё и динамитом! Это изощрённая форма суицида!

Гюльчатай с улыбкой слушала мои слова. Создавалось впечатление, как будто бред говорил я, а не она:

– Тебе никогда не понять, неверный. В тебе сидит Шайтан! Так он встал на верный путь к Аллаху. Прямиком в Рай! Славный воин!

 

У меня в тот момент было такое ощущение, как будто Ад для них – это, когда ты попадаешь в Эдемский сад, где тебя поджидает целое стадо неверных-христиан с Библией вместо Корана, а впереди стоит главный Шайтан – сердитый Иисус – и пытается склонить тебя против Аллаха.

 

– Да, славный воин. – Сказал я и ушёл от греха подальше, а Гюльчатай продолжила молиться.

По началу она молилась пять раз в сутки: стелила на койку ковёр, поворачивалась к Мекке и говорила по-арабски, хотя перевода не знала. Сначала она просила, чтобы мы, неверные, вышли за дверь, пока она будет говорить с Аллахом. И поначалу все по-настоящему уходили вон, обосновывая это тем, что «чужая религия, уважение и всё такое». Возня в талерастических соплях. Но когда нам самим это надоело, кто-то из нас сказал:

– Хочешь молиться? иди в туалет и молись! Мы не приделах.

С тех пор Гюльчатай «медитировала» при нас, а мы в это время рассаживались вокруг и вслушивались в непонятные никому в этом помещении слова, таким образом, знакомясь с чужой культурой.

 

Теперь кто-то отдал душу Аллаху прямо в метро… в час пик. А может, Боги здесь ни при чём. Но факт оставался фактом.

– Капец! – воскликнул Серёга. «Я в это время как раз на учёбу ездил, как раз должен был на Лубянке быть.

Там, кстати, в поезде, который взорвали, была пара моих знакомых. Отделались, как говорится, лёгким испугом.

После обеда мы с Серым оделись и поехали на Станцию Купавна, где нас должен был ждать один мой тогдашний товарищ, с которым мы впервые и поехали на «лифтинг», и которого поймали на Авиамоторной. У него с собой было четыре тысячи, которые он должен был передать мне от одного должника. Четыре тысячи – деньги не большие, но вечером намечалось что-то грандиозное. На обратном пути мы с Серёгой взяли по пиву. Вернувшись в отделение, я харкнул с кровью и опять подумал: «Иисус отрёкся от меня!» Тем временем, каждый день, после еды я подходил к посту и смотрел в свою ладонь. Количество и разновидность антибиотиков в ней непреклонно продолжало расти: к Пиразинамиду и Изониазиду добавился Этамбутол.

Всего лишь химиотерапия.

 

10

 

Тихонько уходил март и, как-то из подворотни, выползал апрель. В ту ночь мы с Серым решили выбраться на балкон. Окно моей палаты располагалось ближе всех к балкону, так что попасть туда особого труда не составляло. Главное – дождаться, пока медсестра уснёт. Я полез первым. В домашних тапочках я становлюсь на оцинкованный подоконник, держась за проём форточки, встаю на старинный парапет, облокачиваюсь на трубу, переступаю на край балкона и хватаюсь за чёрные металлические перила. Серёга передаёт мне весь запас спиртного и лезет на балкон моим способом. Всё хорошо – сидим. К тому времени это была уже не первая наша подобная вылазка. Оттуда, с балкона, нам открывался чудесный вид! Нет, мы не видели центра Москвы, миллиона мерцающих огней, бутиков, дорогих машин. Наоборот, всё было так тихо и спокойно: проехал последний трамвай, на улице Достоевского – ни одной живой души, и теперь точно ощущалось – на этой улице когда-то вершилась история! Эти старинные стены, неестественный свет фонарей, трамвайные рельсы возвращали нас в то время, когда по дорогам ездили на лошадях, а не на машинах. Мне представлялись фантомы – призраки из далёкого-далёкого прошлого. То, что здесь было за долго до моего рождения: Фёдор Михайлович Достоевский уверенным шагом идёт к дому, в котором трудится, создавая образ Родиона Раскольникова и зарождая идею «Братьев Карамазовых». На улице Достоевского – весна 1866 года. По другой стороне улицы плавно вышагивает высокий лысый человек с казачьими усами, в длинном чёрном плаще и фуражке. Он снимает свой убор и приветствует драматурга, Достоевский кивает в ответ. Посреди улицы – ямщик, не спеша, ведет карету с пассажирами, деятель поднимает руку над головой, приветствуя их, затем его рука плавно переходит за голову, он чешет затылок – обознался. Навстречу, семенящими шагами, по улице идёт еврей в своей широкополой шляпе и с закрученными бакенбардами. Достоевский, с явным прищуром, глядит на него и, едва шевеля губами, произносит: «Жид, сука».

Через сотню лет здесь не будет ни писателей, ни деятелей, ни философов, а через полторы сотни – здесь будем мы: больные и несчастные, сидящие в домашних тапках на балконе в апрельском холоде и посасывающие «Оболонь».

 

К тому времени, когда пить стало нечего, мы были как раз в том состоянии, когда хочется больше свободы и ещё больше бухла. Серёга пошёл в двести третью «А», а я лёг спать… но мне не спалось, меня тревожила мысль о том, как было бы хорошо сейчас оказаться по ту сторону забора, выпасть из режима, хоть на часок. Я не смог уснуть – побочное действие препаратов: бессонница.

 

Время – около двух часов ночи. Я захожу в женскую палату, где сидит Серёга, и присаживаюсь на стул возле стола, на котором кипятится электрический чайник. Здесь темно, по ночам мы не включаем свет, чтобы медперсонал не увидел отсвета на деревьях из своего окна. На столе кипит чайник, все сидят на полу возле кровати Цыганки и играют в какую-то карточную игру, освещая это дело фонариком, я наблюдаю. Цыганка, со своими большими, выразительными глазами, густыми темными волосами по плечи, маленьким ростом и объёмной грудью – нравилась Серёге, возможно, он даже её любил. Она же к нему относилась, как к ребёнку или как к пушистому животному: по её мнению, Карташов был просто добрый и смешной человек… тем более, что так оно и было. Над ним подшучивали, не ставили его в серьёз… не скрою греха, что и я, бывало, перегибал палку. Спартака с Младшим выписали – ничего у них не нашли, Цыганку должны были отправить домой в течение месяца. В этом и состояла главная проблема селятинца: его возлюбленная через месяц отправится куда-то к чёрту на кулички, а он, даже если вылечит свой плеврит, уедет к себе, в Селятино, и, стало быть, истории конец. Размениваться по мелочам не хотели ни он, ни она – люди высокой планки, высоко духовные люди.

Когда чайник закипел, и кнопка со щелчком выскочила из его ручки, меня переключило, и я завис на мысли: «Сбежать отсюда… не навсегда, но хоть на пару часов». И когда решился, я, наверно, принял вид Спартака. Не того, которого выписали на днях, а именно того, что поднял бунт с кухонными ножами в Капуйе. Я приподнялся со стула и воодушевлённо воскликнул: «Серый, отсюда надо бежать!» Серёга оторвался от игры и с полу удивлённым, полу испуганным выражением лица задал вполне риторический вопрос:

– Ты что, бахнутый?

Я продолжал гнуть своё:

– Надо бежать отсюда. Тебе самому не надоело жить по режиму! Надо хоть чуток развеяться.

– Ладно, как ты хочешь сбежать?

– По трубе.

– По какой?!

– По водосточной!

(Вдумчивое молчание)

– Ты бахнутый. Была – ни была! Рискнём.

 

Моменты, отпечатавшиеся в сознании; моменты захватывающие наш помутневший разум и беспокойный дух. Мы, тихо, не издавая ни звука, ступаем голыми носками на холодный кафель коридора. Тихо, не издавая ни малейшего шороха, мы пробираемся к шкафу с уличной обувью, который стоит возле металлической входной двери. Тихо, как призраки, мы проходим мимо сестринской палаты, заглядывая в темноту помещения, убеждаясь в том, что все спят. Вернувшись в мою палату, мы надели обувь и выглянули в окно: всё ли там чисто, нет ли снаружи охраны?

– Охрана, скорее всего уже спит. – Говорит Карташов. Его голос немного дрожит от неуверенности.

Да, надеюсь… – прошептал я. В моём голосе играли те же нотки.

 

Забрав из тумбочки все свои сбережения, я становлюсь на широкий пластиковый подоконник… в палате – кромешная тьма. Я открываю окно и вылезаю наружу: сначала на подоконник; потом на парапет; затем – толкаю трубу, проверяя, выдержит ли она меня; обнимаю её, как родную, и медленно сползаю вниз, нащупывая ногами штыри, за счёт которых держится труба. Внизу – глыбы льда; высота, как на третьем этаже панельного дома; Серёга лезет следом. Звуки каждого нашего прикосновения к оцинкованной поверхности отдаются в желобах гулким грохотом, но мы стараемся скользить. Такое редкое и необычное ощущение, когда за спиной – ничего, и падение в большинстве случаев окажется роковым. Это чувство удивляет и вселяет страх… оно становится самим тобой, и ты наслаждаешься моментом, который наступает в этой жизни только раз.

Добравшись до первого этажа, я перебираюсь на решётку окна кабинета главврача, всё это сопровождается бешеной дрожью в коленях и нехорошим сомнением, что всё это неправильно… и мне это нравится. До земли несколько метров. Скользнув по неровной поверхности ледяных глыб, я спрятался за стену, подпирающую балкон, и начал оценивать обстановку с видом, какой бывает у главных героев голливудских боевиков. В это время Серёга уже спускался по решётке окна главврача; окна, в которое через месяц – полтора, в это же время, залезут воры и украдут ноутбук и документы из сейфа. Это связь времён – тогда здесь будут уже наши фантомы.

 

По эту сторону забора ещё местами лежит снег… местами даже много, а за забором – весна в полном разгаре.

Серёга соскальзывает с ледяных глыб и прячется за стеной рядом со мной. И теперь мы – Плохие Парни.

– Что дальше? – Спрашивает Серый.

Я несколько секунд подумал. Думал я лишь о том, что нет времени думать:

– Не знаю. Надо как-то пройти по периметру к дальнему углу забора… там темней всего.

– Нас так быстрее засекут. Надо напролом идти.

(Молчание)

– Ну, ладно, напролом, так напролом. Готов? Я сегодня угощаю!

 

И мы рванули с низкого старта, со всех сухожилий: по асфальтовой дорожке мимо парадного входа, мимо памятника Швайцару, по влажной траве, вдыхая свежесть весеннего воздуха. Если здесь март, то там – апрель, если за забором сегодня первое апреля, то у нас – только начало-середина марта… мы отстаём по погоде. Мы бежим по не растаявшему снегу под светом от фонарей, тех, что стоят возле входа в корпус и тех, что светят с улицы нам назло, мы рвёмся быстрее в самый угол периметра! За ограду, в будущее! На месяц вперёд! К весне!

Серёга уже перемахнул через ограду и оказался на той стороне, я вижу его лицо. Оно не понимает, что происходит; оно смотрит по сторонам и познаёт этот мир по-новому. Вокруг творится волшебство, и мне тоже не терпится попасть в этот сказочный мир, где нет антибиотиков и капельниц, где мёртвые не ходят караванами под окнами у больных, где нет больных... Я забираюсь на самый верх, держась за бетонную часть забора… подо мной металлические прутья с пиками на концах. Мой рубеж. Прыжок, и… Неописуемое чувство: кажется, как будто я не выходил за территорию больницы лет двести! Днём мы можем выходить за территорию, но это просто тюрьма по сравнению с тем, что мы чувствовали сейчас. Мои колени подгибались! Это даже круче, чем воровать в магазинах, понимаешь?! Вся радость в том, что мы ушли от повседневного расписания в торжественную тишину и растворились в ночи… хоть на время. К тому времени, бывало, что меня уже отпускали домой на выходные, несмотря на мой БК+, но… это была лишь иллюзия свободы! И Москва была не похожа на себя – такая тихая и пустая.

 

Мы пошли по дороге и думали: «Куда пропали все машины, которые ещё днём стояли здесь, вдоль дороги, нескончаемой вереницей?», а потом завернули в какой-то переулок. Он был плохо освещён, по левой стороне был детский сад и мы представляли, как на качелях в темноте сидит какая-нибудь пятилетняя девчонка и напевает считалочку, как в страшном кино. Стандартный ход, который всегда прокатывает. Справа от нас находились ворота в замшелой бетонной арке, на вершине которой стоял полусгнивший крест. Видимо, это была часовня, под её куполом висел небольшой колокол, и за всей этой конструкцией были видны тёмные облака в небе. Когда на фоне неба, у колокола, появился тёмный силуэт, мы отвернулись и пошли дальше… было весело и страшно. В открытых палатках у сонных продавцов мы взяли выпить, потом ещё, и ещё, и так дошли до остановки возле Театра Российской Армии; там перекурили, а затем – пошли дальше. Возле клуба «План Б» стояло много машин с горящими фарами, их хозяева что-то выясняли друг с другом, мы прошли мимо.

Да, было хорошо, но всему хорошему когда-то наступают кранты. Телефон Карташова звонит в ритме электронного хард-кора, и нас наполняет тревога. Серый вдумчиво глядит в экран, медленно поворачивается ко мне и дрожащим голосом говорит:

– Это Пионер. – Его глаза выкатываются на лоб от испуга, его пробирает судорога, и я вижу лицо, забывшее про волшебство. Он нажимает на кнопку и говорит. – Алё, я слушаю…

А, ладно, хорошо. Как там, все спят? Нас не спрашивали? Хорошо, давай!

 

Он заканчивает разговор и облегчённо выдыхает:

– Пионер просил пива для пацанов купить. И салатиков.

 

Мы долго шли и матерились на всю улицу после этого случая. Мы надеялись что после наших слов, от ушей Пионера останется один пепел. Он серьёзно нас напугал. Однако, «всему хорошему – кранты» – не об этом случае.

В итоге, за три часа мы пропили около трёх тысяч, купили туберкулёзникам пива и салат в пластмассовой коробочке и решили, что всего хорошего – понемногу, тем более что время уже – пять утра – через час проснётся персонал, а мы шляемся чёрт знает где, пьяные в говно. Вернулись к больнице, покурили возле забора и полезли… и всё, то же самое, только в обратном порядке. Забираться по трубе было уже совсем не страшно: из одного кармана краденого балахона у меня торчала баклажка с пивом, из другого – банка с оливьё, и я был пьяный. И гулкий грохот трубы уже не с такой силой рвал предрассветную тишину, пошёл первый трамвай.

 

Наутро, когда медсестра принесла мне Рифампицин, от меня разило уксусным альдегидом, что в народе называют перегаром, а под рукой, как назло, не было воды. Я пошёл к посту и налил полчашки кипячёной прохладной воды, а медсестра спросила вслед:

– Где ж это ты так нахерачился? – И, не дождавшись ответа, она ушла.

Рифампицин, который принесла мне медсестра… который приносили всем и каждое утро – это такие красные капсулы, которые дают исключительно в установленное время. Чаще всего этим временем является утро – за сорок минут до завтрака. Однако нас будили в семь утра (за два часа до еды) и силой запихивали в нас эти капсулы, несмотря на то, что зачастую под рукой не оказывалось воды. Ближе к обеду ты идёшь в туалет и мочишься алой мочой. Когда я заметил это за собой в первый раз, то побежал к врачам, сказать, что у меня серьёзные проблемы с почками. Все кабинки туалетов забрызганы красными каплями с желтоватым оттенком.

 

11

 

Психолог сказала, что туберкулёз я подхватил из-за стресса: иммунитет ослабился, и заболеть я мог уже в Биче. Дело в том, что когда я пришёл в больницу, лечащий врач сказала, что, судя по рентгеновскому снимку, болезнь протекает где-то уже с полгода, начиная с августа – с первой встречи с Н. Да, помнишь, я сказал, что у нас с ней после Бича было ещё одно дело? Удачное, если можно так сказать… Да, всё и впрямь прошло неплохо, но после этого она залетела, причём залетела не на шутку. И знаешь, как я об этом узнал?

Был солнечный августовский день. Мы всей компанией сидели на лавке и потягивали пиво, наслаждаясь летом и не зная забот. К одному из моих приятелей приезжала знакомая, периодически она гадала на картах. Товарищ сказал:

– Пойду-ка я! может чего нагадает. – И он ушёл. А тем временем веселье продолжалось. Когда приятель вернулся, я бодро спросил его:

– Ну, что? Нагадала чего?

– Нагадала. – Он беззаботно ухмыльнулся. – Говорит, скоро какой-то друг мне скажет, что его девушка беременна. Вот-то я посмеюсь! – Ответил он.

– Да, и я в таком случае!.. – Машинально подхватил я.

 

И вот тут-то у меня в голове и промелькнула такая веская мысль: «Опа-на!» Моя бодрая улыбка медленно перешла в суетливое выражение лица, и с тех пор я уже никогда не был таким бодрым и весёлым, как раньше. Детство теряло краски… их было всё меньше. Я вспоминаю: «Дело было восьмого августа», пора спросить о месячных! Шестого сентября в Красном Электрике проходил фестиваль «Другое ИскусствА», где, предварительно напившись портвейна, я пошёл на сцену. Была тёплая и ясная погода. Сделав на сцене всё, что было в моих силах, я, не медля ни минуты, поехал куда? В Бич! К тому времени мы с Н. уже почти не имели отношений, может, только вербально. И не было у нас никакой любви! Даже намёка на неё! Просто роковая глупость. Зайдя в Бич и увидев Н. в обнимку с каким-то парнем в косухе, я взял её за руку и повёл на улицу:

– Сколько дней назад у тебя должен был начаться цикл?

– Недели две назад. – Спокойно, с явным непониманием моей тревоги отвечала Н. – Ты чего?

– Он начался? Цикл…

– Нет. А что?

– Ты веришь в гадания на картах?

– Эммм… Ну, смотря, какие гадания и, смотря, какие карты…

– Прошу тебя, сделай тест.

И карты не солгали – она залетела. Да, у нас было пару раз без контрацепции, но это нормально. Она вопила:

– О, незащищённый секс! Опасный секс! Так эротично, да?! И хочется кончать!

Там, в Биче, я попросил:

– Прими противозачаточные!

– Их принимают в течение первых двух дней после акта. Лучше сразу после акта. Уж поверь, я-то в этом знаю толк.

– Тогда аборт!

Но она была непреклонна. Ей было восемнадцать лет, и, несмотря на эту свою молодость, она уже хотела детей; плюс у неё был парень из Донецка, которого она никогда не видела, но была в него «по уши влюблена», как она сама признавалась. У неё была девушка, та самая, что готовилась к аборту, и второе Я, которое, порой, могло говорить с тобой по аське, когда первое – ложится спать. Это была безнадежная ситуация.

Н. страдала раздвоением личности, бисексуализмом, сатанизмом и всякой ерундой. Точнее, она не страдала, а жила этим. Когда я первый раз сказал ей про аборт, она повысила голос до тенора и завизжала:

– Ты – детоубийца! Такой же, как и все! Я категорически отказываюсь от аборта, и если ты не хочешь этого ребёнка, я воспитаю его сама! Только отчество твоё ему дам и больше мне ничего от тебя не надо!

И вот тут-то я подумал: «Иисус меня не любит».

Уж не знаю, как она растила бы детей в одиночестве, без работы и образования, но, всё же, к маю я собирался стать отцом. Я заходил в переполненные, утром, электрички, садился на пол и задавал себе один и тот же вопрос: «Что делать и как быть?» а в это время по мне ходили люди. Всё, что мне оставалось – вскрыться… ну, или стать, на конец, молодым папашей. И, честно говоря, первый вариант вызывал во мне гораздо больше положительных эмоций. Но через три недели в моей голове появилась мысль: назначить Н. как бы свидание, сорваться с места, побежать к ней, раскинув руки в радостном приветствии и тут, когда она откроется для объятий, выставить колено и на полном ходу влететь ей в брюхо… и был таков! Весьма негативные мысли, но это помогло бы… я уверен. Однако ещё через неделю она пишет мне:

– У меня выкидыш на ранней стадии… можешь не париться.

Я не знал, как сдержать эмоций! Моей радости не было предела! Дело в том, что Н. последнее время очень увлекалась алкоголем и манагой. Ну, манага – это такое молочное варево из беспонтовой конопли; потом попробуем, если захочешь. Вот у Н. и случился выкидыш.

– Мне жаль, – с немалой долей лицемерия и язвительного сарказма ответил я, – а я уже почти свыкся с мыслью, что стану шестнадцатилетним отцом.

– Да ладно уж тебе. – Оборвала Н., и повторила. – Детоубийца!

 

Да, кроме Н. – за эти полгода я успел влюбиться и не смог понять, как можно радоваться этому чувству. Как?! Для меня оно всегда было односторонне, и от этого мне было лихо. Любви для меня одного было много, с другой стороны она была отвергнута, другими – не понята, а кто-то втихомолку посмеивался, и я начинал себя ненавидеть и корить: неудачник, урод, глупый, тщеславный! И убогий. Знаю, есть люди, уродливей меня и везёт им меньше, и всё же, себя я находил самым убогим из них. У всех свои грешки, свои проблемы, и все они имеют разный оттенок. Мечтатель, отхаркивающий кровь, собирается в Мир Иной со всеми своими провалами, грешками, туберкулёзом, томящейся внутри любовью и мешком таблеток про запас. Хочется, чтоб заиграл Реквием «Лакримоза», когда меня не станет… Ре-минор. Я начал привыкать к провалам.

Тебе не интересно... как сказал один писатель: «Чужие драмы до ужаса банальны».

 

От препаратов на моём теле и лице появилась угревая сыпь, повылезали гнойные прыщи, в больнице я подцепил стафилококк, по утрам и по ночам моя гортань распухала, и казалось, что у меня неправильно стоит кадык.

Мне назначили прогревание, и я стал ходить в ХЕР. Коридоры Хирургии имели бледно-жёлтый оттенок и хранили в себе вечное спокойствие. Теперь у врачей появилось мнение, что туберкулёз развивается ещё и в бронхах, и, если анализ мокроты снова покажет БК+, то будут делать бронхоскопию. Это процедура, когда тебе в нос засовывают шланг и тянут его до бронхов с целью: посмотреть, насколько всё плохо; в ваше время такого ещё не было. И если бронхи всё же заражены, то хирургическое вмешательство – бесполезно, а тем временем доля крови в мокроте росла, и я запил окончательно.

Проглотив горсть обеденных таблеток, я отправился на родину – в Купавну. Стоя у забрызганной чьей-то кровью стены в тамбуре электрички, я размышлял о том, кто будет рядом, когда меня не станет. В этот день, когда меня послали в ХЕР, я получил на руки свою историю болезни и стал читать: «Инфильтративный туберкулёз, функция распада». «Кто будет рядом? Друзья!» – Так думалось мне, но к тому времени я начал от них отвыкать, уже казалось, что их и не было… может, только в другой жизни. И, знаешь, когда я пришёл к ним, мне стала понятна фраза: «Все мы рождаемся и умираем в одиночестве». Взглянув на меня, как на незнакомого, они отвернулись, и солнечный день погас. И я начал сжирать себя ещё больше: ущербный, неудачник! Я шёл к ним, а они расходились в стороны. Остались лишь те, с кем мы пили самую дешёвую водку ночами, когда я приезжал на выходные, и всё же я чувствовал себя брошенным щенком. А потом я просто забил на всех, и любые знакомства для меня начали становиться формальными. Если я приезжал на выходные – мы пили водку с людьми из прошлого, и если они заняты или не хотят меня видеть – я напьюсь один. Сначала я держался за всех, кто остался рядом, но потом я хладнокровно осознал: «Ебись оно в рот!» И потом была попойка…

 

Медсестра принесла банку для анализа мокроты, и я похмельно поднатужась извергнул небольшой комок с кровью, а на следующий день – опять тоже самое.

 

12

 

Настало время, и мы с Серёгой снова сбежали. Мы пошли бесцельно шляться по тихим и пустым московским улицам. Сначала мы прошли тот переулок с часовней и детским садом, потом дошли до метро Новослободская, затем заскочили в магазин за охлаждённым пивом, а там присели на остановку. Осушая уже не первую бутылку, мы о чём-то рассуждали… мимо кто-то проезжал на скутере. Двое. Серый сказал:

– Зря мы его не угнали…

– Кого? – Устало и сонно спросил я.

– Скутер. У тебя же УДАР с собой? Я бы их тормознул, а ты бы из УДАРа залил обоих… Скинули бы пассажиров и уехали.

– Не, нас бы повязали. А это не входило в мои планы.

– Зато весело…

– Да я, если по-честному, не любитель техники.

 

В патронах УДАРа был пороховой заряд, так что, когда стреляешь в людей, они думают, что выстрел производится из настоящего боевого оружия. Да и у самого появляется ощущение, как будто держишь в руках серьёзную вещь. Поэтому, многие парни в Терапии просили:

– Слушай, дай стрельнуть!

На этот случай у меня всегда был готов ответ:

– Без проблем. Один патрон – восемьдесят рублей.

Хотя, на самом деле один патрон стоил пятьдесят рублей. Но это был бизнес, ничего личного. И за то, чтобы хоть на долю секунды почувствовать эту ответственность, что ты сейчас держишь в руках ОРУЖИЕ, хоть и не настоящее, многие платили. Это был аттракцион для тех, кому не хватает ответственности. Хотя УДАР – оружие неважное.

Серёга вытаскивает из кармана металлическую зажигалку, которую пару дней назад ему отдал Кеша – сотовый барыга. Он прикуривает и смотрит на светящийся баннер, что смотрит на нас из-за стекла остановки:

– Хм, интересно, разобьёт? Зажигалка стекло разобьёт?

– Ну, попробуй, может и разобьёт.

Серый встаёт и кидает огниво прямо в лицо Маргоши, изображённое на плакате, однако стекло от этого не ломается и даже не трескается. Карташов снова поднимает зажигалку и бросает, а потом – опять… и так, пока металлическая оболочка предмета не дала трещину. Мы скрылись где-то во дворах, а затем заблудились.

 

Мы прошли под каким-то мостом, мимо закрытых палаток и вышли к крутому склону, поросшему вешней травой. Серёга огляделся вокруг и сказал:

– О, это же Совок! Савёловский вокзал!

Мы спустились вниз, к рельсам, перешли пути и выбрались на противоположную сторону.

– Ну, что дальше? – Спросил я. – Надо искать дорогу к больнице, а то можем не успеть к обходу.

– Не знаю, – ответил селятинец, – пойдём искать.

 

И мы пошли по тротуару вдоль шоссе, пока Серый не заметил лежащий на обочине металлический прут. В пятнадцати метрах от нас находилась остановка с рекламой МТС за стеклом. Карташов принялся метать свой взгляд то на кусок арматуры, то на плакат МТС… на арматуру – на МТС… судорожно оценивая обстановку, как будто сейчас придёт возмездие. Я предпринял попытку остановить пьяного туберкулёзника:

– Серый, не стоит, у нас нет времени!

Но он не слышал, он стоял, задумавшись, а потом резко взял железку и побежал вперёд к остановке, подняв прут над головой, как метательное копьё, издал сумасшедший крик индейца и со всех сил швырнул железку в светящуюся рекламу. Свет гаснет, из плаката МТС летят жёлтые искры, а треск электричества и звон разбитого стекла, рассыпающегося по асфальту, в клочья рвут унылую тишину столичной ночи – грандиозная картина! Я, не думая ни секунды и не обращая внимания на несколько проезжавших мимо автомобилей, ринулся на другую сторону дороги – во дворы, а Сёрега пошёл дальше мирным шагом обывателя, как будто ничего и не произошло. В эту же секунду по шоссе, в десяти метрах от нас, медленно проезжала милицейская машина… она, к счастью, не остановилась, видимо, у ментов были дела поважнее. А может они просто хотели спать – четыре часа утра. В любом случае, им тоже сильно повезло, ведь если бы они остановились и вышли из машины, кусок арматуры полетел бы и в них.

Когда я дождался Серого и сказал ему, что это был не самый разумный поступок в его жизни, мы пошли дальше. В одном из подъездов трёхэтажного дома Картавый увидел недобитое окно и почему-то решил, что закончить это дело – его первостепенная задача. Я не стал портить ему идиллию и просто отошёл в сторонку. Он достал треснувшее огниво, прицелился и… не попал. Проявляя свой бычий нрав, Серёга подобрал зажигалку и снова стал целиться; на этот раз он попал прямо в окно… и оно не разбилось. Звуки ударов о стекло, падений зажигалки на асфальт и крепкий мат Карташова после каждой неудачи ножом разрезали спокойствие спального района Москвы. Выругавшись, селятинец опять поднял свой предмет и, наконец-то, разбил окно! Задача была выполнена и мы могли идти дальше. Мы оба полностью осознавали, что всё это не больше, чем пьяный бред… но нам обоим было весело. И тогда мы опять побежали. Выбежав на тротуар, мы пошли привычным шагом: до неизвестного моста, через дорогу, мимо офиса СТС… и всё было хорошо.

Как я уже не раз говорил, всему хорошему когда-то наступает конец. Время: половина пятого утра. У нас, максимум, полтора часа, чтобы вернуться в больницу и притвориться, что ничего не было; на Карташовский телефон приходит сообщение. Он дрожащей рукой вынимает аппарат из кармана джинсов и, громко сглотнув слюну, начинает читать:

– «Вас…» Олег! Нас спалили!

– О, бляха муха, читай дальше!

– Вас пригласили на хард-кор вечеринку и т.д.

А я чуть не обосрался!

– Я тоже! Позвони Пионеру, всё ли там тихо. – Сказал я, на секунду вспомнив, что мы всё-таки пациенты туберкулёзной больницы.

– Представь, если нас сейчас уже ищут. Мы приходим к больнице, а там – охрана с фонарями по периметру ходит, Марфа – медсестра бегает, орёт!

– Да, а ещё вертолёты летают и в Москве объявлен план «Перехват»! Было бы здорово.

 

Я просто напомнил, что всему хорошему когда-нибудь наступит конец, ведь ничто не вечно. А ты что подумал? А конец – обязательно наступит… не сомневайся.

 

Мы чудом нашли дорогу домой, в больницу – теперь это был наш дом. Когда Серёга уже стоял, наполовину высунувшись из форточки, и подгонял меня шёпотом, я взбирался по водосточной трубе где-то на уровне между вторым и третьим этажами. Добравшись до парапета, я зачем-то встал на него коленями, а руками взялся за подоконник. И вот, в тот момент, когда я попытался аккуратно подняться, чтоб ухватиться за окно, моя масса соскользнула и полетела вниз. А пока я летел –в голове крутились мысли: «Высота – второй этаж, это как третий этаж панельного дома; внизу – не дотаявшие глыбы льда; падение будет означать неминуемую гибель, ну или, в худшем случае, инвалидность и остаток жизни в состоянии овоща. Надо что-то делать!» Да, так я и думал, только все эти мысли ураганом пронеслись в моей голове за миллионную долю секунды, а потом я увидел чёрный провод, в углу. Он проходил по всему парапету и, похоже, питал фонари, которые подсвечивали стены больницы. Я, не раздумывая, схватился за последнюю надежду, спасительную стропу, уже в диагональном положении относительно жёлтой стены Терапии; в ту секунду мой скелет являлся биссектрисой прямого угла парапета… Прошёл первый трамвай. Провод вышел из побелки, и я, молча, повис на нём. Я висел на одной руке и знал, что подо мной несколько метров пустого пространства, страха и вся жизнь, которую я увижу, отпустив этот провод. По-альпинистски, опираясь ногами на стену, я подтянулся и повис на Серёгиной руке, и, оставляя за собой грязные следы на стене, наконец, влез в окно. Серёга похвалил меня за примерное поведение:

– Ну, ты молодец! Даже шум не поднял!

– Конспирация превыше всего! – Немного оправившись от шока, дрожащим голосом, но деловито, я произнёс в ответ.

– Ну, ладно, надо по койкам расходиться, а то скоро Марфа проснётся. – Глядя в экран телефона, часы которого показывали 05:40 утра, тихо прошептал Картавый и направился к двери моей палаты.

– Стой!

– Что? – сонно прошептал силуэт в утреннем сумраке палаты.

– Пошли в соседнюю палату.

– Ну, ладно, пошли. – Неуверенно открывая дверь и сонно глядя на меня, пробормотал Серёга. И тут я добавил:

– Пойдём по парапету.

Серёга закрыл рот рукой и его глаза стали выкатываться на лоб. Это была его фишка, он любил эту гримасу. В таком положении он подошёл к окну и посмотрел вниз, оценивая, сколько нам предстоит падать в случае неудачи. Потом он взглянул на меня, как в последний раз:

– Мы упадём.

– Не упадём. – Со знанием дела заверил я товарища, – Ты не ссы!

– Тогда ты – первый.

 

И мы снова стали вылезать из окна. По коридору детского отделения прошла только что проснувшаяся воспитательница – Кабаниха. Ширина парапета на втором этаже Терапии – примерно, двадцать – двадцать пять сантиметров – этого как раз хватает, чтобы встать на него почти всей ступнёй и покрепче прижаться к стене. Весь страх и ужас был в том, что от того, чтоб прижаться к стене, до того, чтоб от неё оттолкнуться, – один шаг, одно мизерное усилие. Я прошёл, держась за окно, около метра и шагнул туда, где держаться было уже не за что – только голая жёлтая стена. Серёга идёт за мной, и мы осторожно движемся по парапету: до соседней палаты ещё около пяти метров. Мы не прижимались к стене – это было невозможно, ведь для того, чтоб к ней прижаться, на неё надо облокотиться, а чтоб облокотиться, нужно было сделать хотя бы полшага назад. И этой возможности мы были лишены. Я аккуратно переступаю выпирающий фонарь, что подсвечивает корпус ночью; меня немного слепит, но я иду дальше… Серый идёт в полуметре от меня. И когда мы дошли до спящей соседней палаты, мне на ум пришла мысль: «Если сейчас нам не откроют окно, обратно мы не дойдём». Я тревожно стучу в окно двести четвёртой «А»… тишина… все спят. Стучу опять: на наше счастье в окне появляется всё ещё спящее лицо Адольфа, его кровать находилась прямо возле окна. Его глаза, щурясь на свет, глядят на моё изображение, которое говорит ему жестами:

– Окно открой! Мы сейчас упадём!

Но вместо этого его лицо пропадает из поля моего зрения, и Адольф снова засыпает. Я отчаянно стучу в окно, надеясь, что проснётся кто-то другой, и мы с Серым снова выйдём сухими из воды. Стучу, а сам думаю: «Главное не переусердствовать, ведь от того, чтоб постучаться в окно, до того, чтоб от него оттолкнуться, – одно мизерное усилие». В окне снова появляется Адольф, который сначала щурится, затем полностью просыпается, внезапно вздрагивает и крестится, не до конца понимая, что происходит с его сознанием. Он резво подскакивает на подоконник и, наконец-то, открывает нам форточку… мы с облегчением забираемся к соседям. Адольф спрашивает:

– Вы как туда попали, чёрти?

И мы рассказали всё: как спускались по трубе, где были и что видели, как шли по парапету, когда перед глазами летела жизнь, будто нарисованная на жёлтой стене акварелью.

– Заявляем сразу: это работа не для слабаков! – С деловым видом сказали мы Адольфу и гордо подняли подбородки.

Немного про Адольфа (Это не Майн Кампф): Адольф – это коротко стриженый семнадцатилетний брюнет с развитой мускулатурой, преданно исповедующий расистские взгляды. Контракт рассказывал: «Когда он пришёл сюда девять месяцев назад, это был тощий патлатый металлист, забитый и запуганный всеми, кем только можно. Здесь он был лохом, понимаешь? Потом нам с Чеченом стало просто противно смотреть на его страдания, и мы решили с ним поговорить; просто объяснить как тут лучше себя вести. Ну, помогли ему адаптироваться в коллективе; куда б ты ни попал, тебе везде приходится адаптироваться. И Адольф начал привыкать, хотя в этом плане он даже перестарался: начал ходить на турники, стал качком и зачем-то состриг волосы. Мы же не гопники. Кто к нему из-за волос придерётся?

Вот, случай был весёлый: мы один раз ночью ему чёрным фломастером усы нарисовали, разбудили и говорим:

– Скажи что-нибудь по-немецки.

Он много лет, по странному стечению обстоятельств, изучал немецкий язык. Адольф встал с койки и начал заряжать фразеологизмы, как учили; душевно так, знаешь. Мы держались за животы от смеха и орали: «Прям как фюрер! Как Гитлер – один в один!»

 

Часы на телефоне Карташова показывали шесть утра, в палату вошла Марфа:

– Вам чего не спится? А?

Я и селятинец переглянулись и поймали друг друга на мысли, что зашла бы Марфа пятью минутами раньше, этим же утром мы бы разъехались по домам на погибель.

Светало. Мы стояли возле широкого подоконника и глядели на улицу, где возле металлической калитки под бетонной аркой (она же один из входов на территорию больницы), ходил силуэт человека. От одного края арки к другому, и наоборот. Причём этот силуэт совершал какие-то неестественные шаги, слишком плавные для человека, и у каждого края арки останавливался на какое-то время. Серёга, присевший на подоконник, спокойным голосом сказал:

– Если она сейчас пройдёт сквозь калитку – я умру.

Это был голос человека, прошедшего через всё. Поверь, у нас человек, просачивающийся сквозь металлические прутья и прочие препятствия – не такая уж и редкость. Когда-то здесь был Институт Благородных Девиц Достоевского, теперь это – НИИ имени Сеченова; пройдёт ещё сто лет, и здесь будет школа Хогвартс.

И что ты думаешь?!

Выходит охранник и открывает замок ключом… это была техничка.

 

13

ОБЕД

 

Очередное похмельное утро. Медсестра разбудила меня, сунула в руку четыре капсулы Рифампицина и удалилась прочь из палаты. Я лёг спать около часа назад и, как всегда, не додумался сбегать к посту и налить воды в чашку. Вставать с койки и идти через весь коридор к бочке с водой, у меня не было ни желания, ни сил. Душа и силы разбились о ледяные глыбы, сбросившись с парапета Терапии, где мы с Серёгой стояли час назад. Мы как будто вернулись с того света. Я поместил красные капсулы в сухой рот и начал жевать их: оранжевый порошок хрустел, растворялся в вязкой слюне и прилипал к зубам; я отключился.

……………………………………………………………………………

Краткая сводка:

После обеда Серёга с Малым поехали в Декатлон, и наша «Пирамида» продолжила расти.

 

У нас в больнице наконец-то наступила весна! Время эпидемии и высокой заболеваемости! В Терапию стало приходить пополнение.

……………………………………………………………………………

Шло время… По территории больницы продолжали летать белые голуби, Гюльчатай продолжала бояться, что ей назначат операцию и молилась всё реже – уже не по пять раз в сутки. А я только и ждал, когда в меня залезут скальпелем; тогда меня скорей выпишут и мне больше не придётся пить горстями противотуберкулёзные препараты и витамины, которые ещё ни разу не спасали нас от побочных действий. Гюльчатай рассказывала:

– У меня здесь, в Хирургии, полсемьи погибло. Брату сделали операцию, а через два дня он умер.

Да, про Хирургию я был наслышан: парню делали операцию и по ошибке удалили здоровое лёгкое; потом начали резать другое. Когда удалили заражённую часть – верхушку правого или левого лёгкого, туберкулёз пошёл дальше… операции прекратили, когда у парня осталась треть лёгкого. Так он и жил, а его родители иногда приезжали к нам в ТДПО и угощали нас домашней пищей. Просили, чтобы мы помнили о нём и надеялись, что нас не настигнет его участь. И, тем не менее, я чуть ли не с первого дня своего пребывания здесь ходил в ординаторскую и спрашивал на счёт операции, а мне отвечали:

– Понимаешь, надо сначала полечиться таблетками и остановить распространение болезни, иначе хирургическое вмешательство окажется напрасным.

И меня это расстроило. Но даже если бы мне назначили операцию в тот же день, когда я поступил, всё равно пришлось бы ждать где-то полгода, пока придут квоты на оплату вмешательства; так что делать было нечего. Я пил таблетки и просто пил, отхаркивая кровавую мокроту.

 

Из-за Этамбутола от меня начало уходить зрение: если честно, терять зоркость – это совсем не то ощущение, какое бывает, когда теряешь деньги… или, например, друзей. Сегодня в твоих глазах изображение расплывается за рубежом сто метров, через неделю – девяносто пять метров, и отсчёт пошёл. Близорукость становится новой физической величиной, которая отсчитывает твоё существование в обратном порядке – к нулю… как годы… как выпадающие зубы.

 

И настал тот злополучный день, когда анализ моей мокроты снова показал плюс, и лечащий врач сочла за необходимость проверить бронхи… Предсмертный день жизни. Я помню его детально. Была среда, двадцать восьмое апреля, и, что самое ужасное – на посту сидела Гончая: с этой медсестрой мы с первой встречи не поладили. Это была упитанного телосложения бабка в зелёном медицинском костюме, со стервозным взглядом и вытянутым, как у собаки, лицом. Кстати, «гавкать» она любила больше всего. По её инициативе мне не раз приходилось стоять на пятиминутках в ординаторской и выслушивать угрозы о том, что если я не остепенюсь, то меня выкинут на воздух, на улицу с двухнедельным запасом лекарств, а дальше – вертись, как хочешь. И в этот день Гончая решила вспомнить всё. Всё, что ей было для этого нужно – просто сказать:

– После завтрака берёшь историю болезни и идёшь на бронхоскопию.

«После завтрака»,– Вот ключевая фраза. Бронхоскопию делают на голодный желудок, а я об этом даже не догадывался. Медленно полз шестьдесят четвёртый день госпитализации, и срок в полгода для меня уже не казался таким бесконечным, как в первые дни поступления. Три дня назад мне в вену всадили последний шестидесятый укол Изониазида, и поставили последний шестидесятый укол Амикацина внутримышечно. Казалось, жизнь налаживается. Однако когда утром я вышел из палаты, и Гончая сказала, что надо идти на бронхоскопию, я ответил:

– Ну, тогда я сейчас поем и пойду.

– Иди… иди. – Глядя мне вслед, произнесла Гончая, и в этот момент на её собачьем лице должна была выскочить ехидная улыбка. – Твоя история будет лежать на посту. – Добавила она, пристально провожая меня взглядом.

 

После завтрака, проглотив утреннюю дозу препаратов, я взял историю болезни и пошёл к пластиковой двери, которая разделяла наше ТДПО со взрослым отделением. До конца коридора – налево, здесь металлическая дверь кабинета, где меня встречает лунолицый врач, и отрешённо расхаживающая возле окна медсестра.

Врач, разворачивая белую тряпку и расстилая её по верху кушетки, обитой коричневым коже заменителем, на секунду взглянул на меня и спросил:

– Полотенце. Ты принёс полотенце?

– Нет. – Немного робея, ответил я. – А зачем оно?

– Ты принеси… принеси-ка лучше. – Добавил врач, продолжая заниматься своими делами. – На всякий пожарный, как говорится. – Медсестра легонько улыбнулась.

Мне казалось, что всё это – часть какого-то заговора. Возможно, так и было, но в таком случае… всё тлен.

– Сейчас. – Так же робко, как и в первый раз, согласился я и ушёл за полотенцем.

Когда я снова вошёл в металлическую дверь кабинета, то с ещё большей полнотой ощутил присутствие подвоха.

– Присаживайся. – Врач указал на стул в углу возле входа, снимая с небольшого баллона, один наконечник и насаживая на него другой.

Он несколько раз брызнул мне в горло аэрозолем и через какое-то время спросил:

– Ну, чувствуешь комок в горле?

Это был местный наркоз. Дождавшись моего положительного ответа, врач продолжил:

– Тогда ложись на кушетку… приступим.

Я снял домашние тапочки «Москва» и прилёг головой на белую тряпку, которую врач постелил «на всякий пожарный», полотенце я положил себе на грудь. Он взял своё орудие: это был аппарат с тонким чёрным шнуром и мизерным фонариком на конце, а на корпусе аппарата располагался экран. Доктор шепнул:

– Сейчас не дёргайся, ни в коем случае, чтобы ни случилось. – И засунул шнур мне в правую ноздрю.

Да, вот здесь-то всё и началось. Сначала было просто неприятно; затем, когда шнур пошёл кривой извилиной моего носа, стало ещё неприятней и немного больно; а потом – врач сказал:

– Вдохни поглубже.

Я чувствовал присутствие инородного тела в моём организме, вьющуюся во мне змею, которая выедает мои дыхательные пути в надежде добраться до самого сердца; я сделал глубочайший вдох… И больше я не слышал никаких слов; змея поползла через связки, и моё дыхание мгновенно прекратилось. Начался ужасный хриплый кашель, и вместе с ним, по каплям из моих лёгких, выходили драгоценные запасы воздуха. Мне не удавалось вдохнуть; связки работали как обратный клапан, выпуская воздух наружу и не давая ему войти в организм. То ли от обиды, то ли от рефлекса на моих глазах немного выступили слёзы, и я перестал видеть. В какой-то момент почувствовалась подступающая опасность, и пришла смутная неуверенная паника. Я хотел, было, остановить врача: «Стой! Всё, хватит! Давай в следующий раз повторим!», но я не мог – в лёгких не было воздуха. Лёжа на кушетке, я просто открывал рот, неспособный подать голос. Попытка вытащить шнур самому из себя – порвёшь что-нибудь внутри, внутреннее кровотечение и остаётся только зафиксировать смерть; а так – была ещё надежда… она угасала. Из носа потекли сопли – рефлекс.

Когда змея проползла через связки, у меня появилось редкое дыхание, сопровождающееся неистовым хрипом и покашливанием. Из шнура прямо внутрь меня выливалась какая-то жидкость, я чувствовал это на уровне груди… А может быть, мне показалось. И вот тут-то мне стало определённо ясно, в чём здесь подвох! Ясно, как белый день, да жаль, я его не видел за пеленой слёз, продолжающих выделяться без сопровождения, обычно способствующих этому, эмоций. Змея прошла чуть подальше, и начался рвотный рефлекс: блевота стала заполнять мой рот, и дыхание опять прекратилось. На секунду я вообразил Смерть: у неё в руках был аппарат для бронхоскопии. Сопли, слёзы, рвота – хорошее начало хорошего дня, когда я почти готов был смириться с мучительной и мерзкой смертью. Вцепившись в своё зелёное полотенце, принесённое «на всякий пожарный», я узнал, что бронхоскопию делают на голодный желудок. Когда наружу попросилась вторая партия утренней трапезы, шнур уже дошёл до заветной цели; в эту секунду я снова не смог сдержать кашель: чай, вперемешку с жёлчью и остатками омлета, вышел за пределы моего рта, и вся эта смесь стала стекать по моим щекам, вискам, ушам и волосам – на кушетку. Честно сказать, захлёбываться в собственной блевотине – не самое приятное, что мне приходилось испытывать на тот момент жизни, если ещё учесть звуковое сопровождение: гробовая тишина, мой молчаливый крик и захлебнувшиеся звуки рвотных позывов.

Последний рывок: чувствую, как шершавая чешуя змеи стремительно продирается обратно, наружу… значит, через секунду всё закончится. Инородное тело во мне исчезло, и я почувствовал себя живее всех живых! Стирая с лица выражение предсмертных судорог, слёз и не переваренных продуктов, я истерически смеялся, медсестра язвительно улыбалась и, метая шутки, спрашивала доктора:

–Ой, что это из него тут потекло?!

Вернувшись в отделение, я присел на старое жесткое кресло, стоявшее в коридоре: такой слабости у меня не было никогда. Я безразлично взглянул на медсестру, зло заполняющую журнал дежурств на посту, и тихим голосом, ещё не отошедшим от наркоза, прошептал:

– Хрен тебе, сука.

Всё, что произошло со мной в то утро – это был разряд дефибриллятора, который напоминал мне о том, что я всё ещё жив. Тогда я на сотую долю почувствовал разницу между Жизнью и Смертью. Она необъяснима.

 

Когда я вернулся в палату, оказалось, что ко мне подселили соседа. Он приехал сюда из подмосковного города Дзержинска – на обследование, как в былые времена сюда прибыли Спартак и Младший.

– Меня сюда привезли на скорой помощи, почему-то. – Сказал Сосед.

– Да, тут что-то не ладное. – Безразлично ответил я. – На обследование на скорой помощи… Карташов, и то сам приехал.

 

Всем своим видом Сосед показывал неособенную одарённость интеллектом и сильное недоедание. Ему было шестнадцать, он был чуть повыше Кеши и худой, как жертва Холокоста. Его лицо, эластично облегающее череп, а также туповатый взгляд всегда напоминали мне о рыбе – сушёной вобле или что-то в этом роде. Родителей у него, вроде, не было, осталась только бабушка и взрослые братья. Сосед жил в Дзержинске, хотя сам родом из Рязани, и никогда до этого не бывал в Москве.

 

– Когда меня выпишут, я не знаю, как домой добраться. – Продолжил Сосед.

– Во-первых, никто не знает, выпишут ли тебя вообще. – Я сразу решил убить в нём надежды. С моей стороны это было гуманно. – А во-вторых, Дзержинск – это ближайшее Подмосковье! Глупо говорить об этом. В метро подойдёшь к бабке, что в будке сидит, и спросишь по какой ветке тебе лучше добраться до Дзержинска, а там – разберёшься!

По правде сказать, диалог с ним не доставлял мне большого удовольствия, особенно его короткие фразы, произносимое им с каким-то дебильным говорком. И всё-таки сразу было понятно, что передо мной человек непростой судьбы. Из дома я привёз кассетный магнитофон, отголосок девяностых, и часто ставил кассеты Высоцкого, записанные во Франции. Один мой родственник держал видеосалон в восьмидесятых годах прошлого века, а в семидесятых – ездил во Францию на концерты Высоцкого и записывал его выступления на кассетную плёнку. Бывало, даже сводил студийные записи, а потом приезжал в СССР и продавал их здесь за большие деньги. Да, мы оба тащились от песен Высоцкого, и Сосед внимательнее всех присушивался, когда я сам что-нибудь исполнял на гитаре. Это всё, в чём мы были похожи. Несмотря на это, по отношению к парню из Дзержинска у меня не возникало никаких эмоций, кроме тихой ярости, когда он начинал тупить, что происходило довольно часто, и слабой жалости, когда он просил вторую порцию в столовой. Врачи сказали ему, что когда он наберёт пять килограммов веса, его смогут выписать. В условиях туберкулёза это было почти нереально, потому что больной непременно худеет. Но если он здесь на обследовании… Было жалко смотреть на него, когда он снимал с карточки всё своё пособие и угощал нас в баре «Вокзале», пытаясь вызвать к себе уважение. Но это ему не помогало… Это никому никогда не помогало.

 

14

 

За забором начинался май, значит, по идее, у нас в больнице стояла тёплая апрельская погода. Мы с Серёгой взяли гитару, и пошли к решётчатым воротам, которые находились за нашим Терапевтическим корпусом, повешенные на четырёхметровые плиты бетонного забора. Оттуда было прекрасно видно дорогу, людей, бегущих на работу, туристов с фотоаппаратами и проходящие трамваи. Мы подкатывали пенёк, садились на него, и я играл любимые песни, а Серёга сидел рядом и слушал. Со стороны прохожих, наверное, это выглядело весьма оригинально: песни за решёткой; от нашего мира – вашему. Изначальная наша идея состояла в том, чтобы убить скуку, посмотреть на реакцию людей, да и просто так… Но когда ценители креативного искусства начали просовывать через решётку деньги, мы сначала отпирались, а потом подумали: «Дают? Бери!», но первоначальная идея всё же сохранилась. Мы ничего не стали придумывать, чтоб заработать побольше денег: я продолжал играть, а Серый продолжал слушать.

 

И вот, в один из таких вечеров, когда мы проходили мимо детской площадки, возвращаясь домой, нас остановил седоватый Осетин из взрослого отделения и с небольшим акцентом спросил:

– Это вы там поёте, у забора?

– Ну мы. – Ответил я охрипшим голосом, предвкушая продолжение банкета. Взглянув на площадку, мы с Серёгой увидели всё взрослое отделение, распивающее вино из пластиковых бутылок из-под «Аква Минерале».

– Эй, слушай, мы тут День Рожденья отмечаем! Спой что-нибудь под праздник, а? – Продолжил Осетин.

Переглянувшись, мы с Серым зашли на детскую площадку, поздравили с праздником именинницу и сели на лавку. Я, как всегда играл, Карташов как всегда слушал, а другие – танцевали невпопад: кто-то лезгинку, а кто-то – вальс.

На следующий день мы получили благодарность в качестве бутылки коньяка и домашнего осетинского вина, и снова пошли к воротам.

……………………………………………………………………………

 

Краткая сводка:

 

Наш единственный стульчак в мужском сортире – кто-то обосрал.

Пионер собрал вещи, его выписали и отправили домой. Он признался, что обоссанные красной рифампициновой мочой стены, полы и унитазы в туалете – это его «рук» дело.

После отъезда Пионера кто-то продолжает обоссывать стены и полы.

Контракта перевели в Хирургию и стали готовить к операции. Отменили все таблетки и поставили трёхлитровую клизму. Говорят, операция будет не из простых.

Серому сказали, что он может надеяться на выписку к лету – освобождают места.

………………………………………………………………………….

И что самое главное: кровохарканье у меня прекратилось – последствия алкоголя, не иначе. Мне не удалось умереть тогда. Мы с Карташовым решили, что спирт во взаимодействии с антибиотиками оказывает двойной эффект не только в опьянении, но и в лечении. Попивая «Балтос» во дворике, напротив больницы, Серёга говорил:

– Когда я отучусь в медицинском институте и стану всемирно известным врачом, я проведу эксперимент: возьму три колбы и помещу в них палочку Коха. Потом одну из них залью спиртом, вторую – раствором препаратов, а третью – смесью спирта с препаратами. И когда я экспериментально подтвержу, что бухло, во взаимодействии с препаратами, оказывает положительное влияние на процесс лечения, тогда на научных конференциях я буду проповедовать эту идею всему миру. И представлю этому в доказательство – тебя и свой эксперимент.

– Да уж. – Подметил я. – Лучше бы нам вместе с таблетками на завтрак наливали пиво, на обед – водки, а на ужин, пожалуй, вина красного…

– Не люблю я вино, – перебил Картавый, – тогда уж лучше и на ужин пива. Эх, вот только бы выписаться! Новая жизнь пойдёт! Нечего уже бояться будет!

– Это почему?

– Ну, что может быть хуже туберкулёза?

– Серёг, ты же на врача, вроде, учишься. А СПИД, а рак, например?

 

Напротив нашей двести четвёртой палаты находилась ещё одна, о которой я раньше не упоминал: двести пятая – изолятор. Она тоже делилась на «А» и «Б», там были все удобства, и туда направляли только самых тяжёлых… либо тех, кто мог неплохо заплатить за место, если оно оказывалось свободным. Поначалу мы видели там только восьмилетнего парня Сашу, который выглядел лет на пять. На самом деле ему было восемь. Его история болезни пестрила названиями самых страшных заболеваний: СПИД, Гепатит С, около сорока видов туберкулёза: лёгких, костей, мочевого пузыря и т.д. Сказать, что он лежал в больнице – ничего не сказать. Он просто жил в ней и выживал. Двести пятая – Безнадёжная палата. Lasciate ogni speranza voi ch 'entrate*. Парню кололи уколы, каждый из которых стоил полторы тысячи рублей; благо, помогали спонсоры. Чуть позже в Безнадёжную палату завезли девчонку лет пяти, у которой была почти та же ситуация. Ей было совсем плохо: частенько у неё случались судороги, почти каждый день она лежала под капельницей.

Когда мы с Карташовым вернулись в больницу, и наступил поздний вечер, он пошёл в двести четвёртую «А», где те, кто мается от скуки, обыденно, смотрят телевизор без антенны. Телик ловил только один или два канала, но и те очень редко выдавали приемлемое изображение. В это время я как раз шёл туда же и краем глаза заглянул в распахнутую дверь двести пятой палаты. Медсестра в этот день особенно суетилась. ……………………………………………………………………………

*«Оставь надежду, всяк сюда входящий» (по-итальянски) Надпись на воротах Ада в «Божественной Комедии» Данте Алигьери. Дословный перевод: «Оставьте всякую надежду, вы, входящие сюда».

Настольная лампа тускло горела каким-то предсмертным светом; больная, молча, билась в судорогах; рядом с ней сидела тощая мать в наколках; медсестра выбегала из процедурной со штативом для капельницы – обычное дело. Я переступил порог двести четвёртой «А», закрыл за собой дверь и в этот момент изолятор разверзнулся криком… таким, который невозможно описать – раздирающим душу, как будто он предлагает разделить страдания на всех, убивающим всю радость, которая только могла остаться в этих стенах. А потом… крик прекратился. Что может быть страшней туберкулёза? Сорок видов туберкулёза… и СПИД. В ту ночь никто не спрашивал, выжила она или нет. Подождали до утра. Утром она всё ещё была жива.

 

15

 

Этим вечером, после закрытия всех дверей я, Серый и Ленивец пошли курить в туалет. Раньше – все курили в вытяжку, которая была закрыта куском пластмассы в первой от окна кабинке. Этот кусок держался на одном шурупе и по сему мог свободно отодвигаться вправо и влево; тогда нам открывался чудесный вид на кое-какие канализационные коммуникации, потушенные бычки, усыпанные пеплом, по краям рамки, и бесконечную тёмную пропасть, на дне которой хранились многолетние залежи окурков. Опасно было бросить туда не затушенную сигарету, окурки начинали тлеть и помещения больницы заполнялись едким дымом. Старожилы рассказывали один из подобных случаев: всё закончилось тем, что в стационар приехали пожарные и с парня взяли огромный штраф. Поэтому перед тем, как выбросить бычок в пропасть, мы тушили его в рядом стоящем унитазе. Потом прикрывающая пластмасса совсем сломалась, и на её место поставили новую. Когда мы сломали и эту – вытяжку заделали куском металла. Поэтому мы начали курить в окно.

 

И вот, как я уже сказал, этим вечером, после закрытия всех дверей я, Серый и Ленивец пошли курить, было где-то одиннадцать часов вечера… Когда мы услышали, что дверь в умывальник открылась, то разбежались по кабинкам, создавая впечатление, как будто в больнице началась эпидемия поноса; так мы делали часто. Через секунду открылась и наша дверь. Немного погодя, Ленивец приоткрыл кабинку и сказал:

– Здрасте.

Это была медсестра Тишина. Иногда ночью мы прислушивались, чтобы услышать, когда она войдёт, но ничего не слышали, за дверь не было ни звука. Мы успокаивались, но через секунду дверь открывалась и в палате появлялась Тишина, как будто она стояла в коридоре с самого начала. После этого по нашему отделению разошлось мнение, что это не медсестра, а призрак, и что она не ходит, а плавно летает над больничным кафелем. Только летает она на очень низком расстоянии от пола – почти незаметной. Свои смены Тишина досиживала от звонка до звонка и никогда не ложилась спать. Возможно, она не спала, потому что просто боялась. Боялась, что в мрачную палату войдёт гигантский силуэт или вещи начнут передвигаться самостоятельно. Возможно, она всё это уже однажды видела здесь, в больнице.

И вот, она так же тихо появилась в проёме дверей туберкулёзного туалета. Ничего особенного… поворчала и

ушла. Всё это время за её спиной стоял Сосед, вид у него был испуганный и даже немного бледный. Мы затащили соседа в помещение, закрыли дверь и стали задавать вопросы:

– Тебе черепушку пора уже вскрыть. Ты нас, считай, сдал, Иуда?! Чего ты её сюда привёл?!

У Соседа в глазах виднелся страх. Но это был совсем другой страх: не боязнь пустых угроз, не подавленный боевой дух. Это был страх перед неизвестностью. Всё тем же испуганным дрожащим голосом Сосед начал свой отрывистый монолог:

– Страшно было…

– Чего?

– Вы пошли курить, а я остался один в палате. Свет выключен – отбой.

– Это мы знаем. Ты чего её припёр сюда?!

– Лежу на койке и в коридорчике слышу шаги… Странные такие, как будто кто-то на пятках ходит. – Сосед говорил отрывисто и невнятно.

У нас, в двести четвёртой палате, между «А» и «Б» есть маленький коридорчик, в котором стоит серый шкаф и никогда по ночам не горит свет, чтоб медсестра не заходила лишний раз. Мы сразу поняли, о чём идёт речь… паранормальные явления снова пришли нас развлекать. Сосед продолжает:

– Как будто кто-то на пятках ходит… (Глядя на меня и показывая пальцем.) Я думал это ты меня хочешь напугать… Я говорю: «Олег, не надо!»… и шаги прекратились. И знаешь, что? Дверь открывается, а за ней – никого… Она сама открылась! И шаги, шаги стали приближаться! Я одеялом накрылся с головой и лежу. (Все почему-то думают, что одеяло их спасёт). И когда шаги приблизились вплотную… я ничего не видел глазами… но я как-то подсознательно что ли увидел, что он стоял передо мной и пригрозил мне пальцем… А потом так же ушёл и дверь закрылась… сама.

– Да, неплохо. Здесь эти явления не такая уж и редкость.

– И самое главное, что я не помню, как он выглядел… хоть убей!

Похоже это был то самое нечто, которое ещё до моего прихода заходило в палату к Серому и Модному, являлось силуэтом и грозило пальцем. Похоже оно живёт здесь, и Сосед не последний из тех, кто его узрел, почувствовал... понял какую-то его часть.

Главная особенность таких явлений – ты никогда не увидишь их глазами, если смотреть напрямую, и никогда не запоминаешь, как они выглядят. Увидеть их можно боковым зрением или, например, подсознанием, как Сосед; запомнить их – нереально. Возможно, они сами заставляют нас видеть какой-то определённый образ, запоминать его, бояться этого образа, хотя на самом деле такое явление вообще не имеет никакого образа. Существует куча разновидностей паранормального, и в каждом свой подвох: нам представилось одно явление, Соседу – совершенно другое. Наша Терапия – тюрьма неприкаянных душ, наша Хирургия – театр ужасов, наш Морг – это… последняя остановка трамвая.

 

16

 

Когда ко мне в палату снова стали приносить баночки для мокроты, мне уже надоело быть заразным. Поэтому я сказал, что мокрота не отхаркивается; в таких случаях у пациентов берут мазок из горла, который никогда ничего не показывает. Три дня подряд, сутра в палату заходили медсёстры и прислоняли вату на палочке к задней стенке моего горла. Через время анализ пришёл, и мне сказали, что всё чисто. Не знаю, так и остался ли я заразным или это прошло, но я точно знал, что от меня никто не заразится. И был прав: те, у кого есть иммунитет будут жить дальше. А те, у кого его нет – всегда найдут, чем заболеть.

Чтобы поехать домой на выходные – отдохнуть от жёстких коек, режима, и больничной пищи – надо сначала найти своего врача, спросить его, можно ли тебе отъехать до понедельника, и, если тебе разрешили, ты садишься писать заявления… на каждый день. И, так как формально я был уже не заразен, и жалоб в эту неделю на меня не было, меня отпустили на праздники. Близился День Великой Победы. Когда Люди Из Прошлого узнали, что теперь я не опасен, они снова назвали меня другом, а для меня – так и остались формальными связями. На Девятое Мая мы пошли в лес, за речку, и, кроме Дня Победы, отмечали ещё один праздник. День Рожденья – праздник детства… с бухлом и гитарой. Да, вот тут-то всё и началось.

Весь день стояла ясная солнечная погода, а потом резко набежали тучи. Гитара, пиво и костёр – всё в лучших традициях провинциального отдыха; шестьдесят пять лет Победе над фашизмом. В это время я сидел на бревне рядом с Подругой, и о чём-то с ней разговаривал. Начался сильный ветер, почти ураганный, с деревьев начали падать сухие ветки, и одна из них попала в мой стакан. Через секунду я вслух подумал:

– Как бы нас тут деревом не накрыло.

А ещё через несколько секунд что-то тяжёлое ударило меня по голове и всё, о чём я успел на тот момент подумать:

– Кто-то разбежался и врезал мне в висок тяжёлыми ботинками…

Но это было не так. В ту же секунду всё, что я успел увидеть: Подругу накрывает гигантский кусок древесной коры, и она валится набок с бревна. Время от удара до падения казалось кадрами из голливудских боевиков; эффект замедления, замедленного ещё раза в три. Скорость проигрывания – один кадр в секунду. Дыхание перехватило в области солнечного сплетения, на какое-то время я потерял сознание.

Когда меня взяли на руки и потащили на берег, подальше от деревьев, я закатывал глаза и не понимал, что происходит. Кто-то бил меня по щекам, я открыл глаза и сказал:

– По щам не бей!

В какой-то миг я увидел мир совершенно красочным, добрым и безмятежным. Как раз в этот мир по реке нёсся шторм, по земле гулял ураган, небо было затянуто свинцовыми тучами, а вокруг меня – все суетились, бегали и кричали на бегу.

Когда я спросил, что произошло, я не был готов к ответу. Оказалось, что на меня упало дерево. Точнее оно сначала упало на спину стоящего передо мной человека, который чудом выбрался из-под него ещё после первого соприкосновения, а потом накрыло меня, задело Подругу по голове и упало мне на грудь. Один из рядом стоящих людей вытащил меня из-под махины и, дождавшись помощи, подхватил на руки и потащил на берег.

Природа делает это для профилактики. Так она говорит нам:

– Будете уходить – заберите с собой мусор.

Немного оклемавшись, мы вернулись на тоже место и стали праздновать дальше.

Подруга подошла ко мне и попросила, чтоб я дал ей на время свою батарейку от телефона; у ней села зарядка. Я вынул свою батарейку, а её – поставил на свой телефон.

Отовсюду доносились жалобные стоны: «Ой, спина!»; «Ай, нога!» Тот, кому посчастливилось первым принять удар, в последствии чаще всех вспоминал этот случай и гордо говорил:

– Мы с тобой в кольчуге родились!

А, конкретно, в тот момент – он утрированно показывал невыносимые боли в спине и, порой, даже переигрывал (вероятно, страдал ипохондрией); и непрестанно подставлял стакан:

– Давай выпьем! За удачу!

Да, дерево я даже обхватить бы и не смог. Оптимист бы сказал: «Могло бы быть и хуже. На вас мог бы упасть Баобаб и тут уж точно, никто бы не выжил». Но от таких изречений на меня всегда находит приступ отвращения, ведь мы живём тем, что есть, а не тем, что могло бы быть. Поэтому я просто сидел на бревне и потягивал своё пиво, держась за голову и, иногда, теряя понятие о том, кто эти люди и что они здесь делают – побочные действия препаратов: головная боль, в отдельных случаях спутанность сознания. Пасмурное небо не рассеялось, но ветер стих.

 

– Ладно, я пойду на плотину, там за мной такси приехало. – Сказала Подруга. – Проводишь?

– Да, я сейчас. – Надевая на себя чей-то балахон, вяло ответил я.

Смеркалось, а потом, как-то вдруг, совсем стемнело. Идя по лесу, мы напряжённо общались. То есть общались, в условиях того, когда становится нечего сказать, а молчание давит на уши.

– А ты-то как… после дерева? – Спросил я, не найдя других тем для разговора.

– Нормально. – Немного подумав, ответила Подруга. – Меня не сильно задело, да и тем более, мне это не в первой. Когда-то давно, мне зарядили камнем в голову, была серьёзная травма.

– А у меня что-то с позвоночником… болит. Видать, повредил.

Когда мы дошли до плотины, Подруга села в такси и поехала домой. Я был, как всегда, в нетрезвом состоянии и в голове всё ещё спутано бродили мысли. Мне тогда приспичило кому-то позвонить, и тут я понял, что Подруга уехала с моей батарейкой от телефона. Проходя через плотину, я увидел какую-то компанию, сидящую на бетонной ограде над рекой. Было темно, у меня, в кармане чужого балахона лежал УДАР… как всегда с собой. Только теперь он был заряжен патронами, не дающими искры при выстреле, наполненными хромовой кислотой, которая находилась в металлической оболочке. Я не разглядел толком их лиц: побочное действие Этамбутола – ослабление остроты зрения, нарушение цветоощущения. Я только увидел в темноте детскую коляску. Я подошёл к этим людям и вежливо спросил:

– Здравствуйте, не могли бы вы дать мне позвонить на минутку?

( До сих пор не могу понять, зачем мне тогда понадобилось звонить с чужого телефона)

Какая-то женщина взяла в зубы сигарету, достала телефон и небрежно сказала:

– Номер диктуй.

– 8 905… – я называю номер.

Она прислоняет телефон к уху и слушает, а потом говорит:

– Абонент не доступен.

Вот на этом месте мне надо было уходить… но я остался стоять на своём:

– Наберите ещё раз. Наверное, проблемы со связью.

Голова болела, мысли путались, а женщина с прищуром взглянула на меня и сказала:

– Говорят, номер не существует.

Не помню, сколько там было человек: пять или шесть, не считая коляски, где, видимо, лежал ребёнок, которому было плевать на всё, что происходит вокруг. Однако все вдруг единогласно решили:

– Это же гопник! Давайте его отмудохаем!

После этих слов они встали и в боевом настрое двинулись на меня, желая вкусить моей плоти. Не раздумывая ни секунды, я достал УДАР, направил на них и громким голосом сказал:

– Назад, животные! Сели все на место! Бля! Я сейчас стрелять буду!

В ту же секунду воцарилась гробовая тишина, и мои оппоненты, увидав в моих руках нечто опасное, безмолвно развернулись и сели по местам; все, кроме одного. Он продолжал идти, как видно, не понимая моих душевных порывов и призыва всё решить мирным путём. Он был большой и толстый – гора, идущая к Магомеду. На время я подумал, что он хочет просто поговорить. Глупо было надеяться на это, притом что я сейчас угрожал ему и всем остальным жестокой расправой. И, тем не менее, я спрятал орудие за спину и сказал:

– Вы что, поговорить хотите?

Он подошёл почти вплотную и спокойным голосом ответил:

– Конечно, хотим. – После чего засандалил мне своей тяжёлой рукой в челюсть. Твёрдой частью ладони.

Вот тут надо было стрелять! Но я, развернувшись спиной и выглядывая из-за плеча, почему-то продолжал задавать вопросы:

– Вы что?! Охуели?!

– А ты не знал, что мы охуели? – И эта туша снова бьёт меня в лицо!

Стоя к противнику боком, быстро оглядев его и тех, кто стоит у ограды, я оцениваю обстановку; смогу ли я победить в этой схватке честным путём, как рыцарь… раз на раз? Изображение в глазах расплывается, мысли путаются, позвоночник не разгибается. Я всегда был плох в подобных драках по пьяной лавочке. И тогда я подумал: «Нет… без шансов». УДАР молниеносно появился из-за моей спины и уже через сотую долю мгновения оказался прямо перед лицом врага… я нажал на курок. Облако хромовой кислоты залило этому парню всё лицо, гильза тускло сверкнула под светом дальних фонарей и с глухим звуком упала на землю! Противник закрыл лицо руками, а я бросился бежать из всех сухожилий. Пробежав около ста метров в потёмках дороги, что вела к лесу, на меня нашло непреодолимое желание оглянуться и посмотреть: не нашлось ли там, сзади, ещё желающих попробовать кислоты на вкус и не пытаются ли они меня догнать? На бегу я обернулся: сзади никого не было, зато впереди была кочка… Я как-то удержал равновесие, но при этом вывихнул ногу. До места, где всё ещё отмечали День Рожденья… или День Победы… или что они там отмечали, я добирался походкой воскресшего мертвеца.

– Я только что в мужика выстрелил! – Задыхаясь, поспешил заметить я.

– Так давай за это выпьем! – Ответили в темноте.

– Если они сюда придут, они все получат бороды! – Закричали пьяные голоса. Здесь было больше нечего ловить.

 

Ладно, в общем, как потом выяснилось, этой туше, лицо которой я залил кислотой, было шестьдесят пять лет, как Победе. На тот момент, рядом находилась его жена, молодожёны с ребёнком и ещё кто-то – видимо, тоже из семьи. У старика – неплохой ожог лица, и куча лопнувших в глазах сосудов. УДАР на столько быстро сверкнул и исчез, что все ошибочно полагали, мол, я залил их деда из перцового баллона. Они пытались отмыть его лицо с помощью молока… но хромовую кислоту это, к счастью, не берёт. В итоге, они всей семьёй хотели писать на меня заявление в милицию. И, не смотря на их инициативу меня атаковать, я бы оказался неправ, потому что пребывал в нетрезвом состоянии. Пришлось извиниться…

В этот день я серьёзно начал думать о том, чтоб покончить с алкоголем. Однажды он помог мне уйти от Смерти, но теперь он забирал у меня Жизнь.

Итог дня: попал под дерево, нарвался на безбашенного старика со всей его семьёй, сжёг ублюдку лицо, вывихнул ногу, скрываясь с места преступления, и, наконец, был прощён! Пожалуй, лучший день в моей жизни!

 

17

 

Наступила совсем тёплая погода и по ночам за окнами стали лаять собаки. Мы с Картавым перестали сбегать из больницы. Все деньги, которые мы привозили с выходных, мы тратили в первые два дня, по-барски питаясь в «Вокзале», вместо того, чтоб давиться в столовой картошкой на воде, которая последнее время уже превращалась в воду на картошке. Скучно за забором проползала середина мая. Я пил кагор с мёдом и алоэ (народное средство для иммунитета), но препараты были сильнее. Контракт почти каждый день приходил из Хирургии, в основном, чтоб повидать Кабардинку.

 

Соседа ненавидели за глупость, посылали на три буквы и строили ему разнообразные козни. В моей тумбочке лежал тяжёлый нож Скиф-2, который по документам проходил как «нож для разделывания мяса». Медсёстры зачастую пытались его у меня забрать, видимо, опасаясь того, что, когда мне сорвёт крышу, и я либо вскроюсь, либо зарежу Гончую.

Близилась ночь. Когда Сосед вышел из палаты, Серый забежал в палату и обратился ко мне:

– Дай-ка мне тесачок.

Я дал Серёге нож, в тот раздербанил им соседскую подушку и отправился в свою двести первую палату; у них давно были натянутые отношения. Когда Сосед вернулся и увидел перья, лежащие ровным слоем на его кровати, он, несмотря на свою глупость, сразу понял, куда надо идти за объяснениями. Но требовать объяснений от Серого Сосед не стал, он просто вошёл в двести первую палату, подошёл к Серёге и крепко долбанул его в глаз. Наутро Карташов вышел из палаты с фиолетовым фонарём, и спросонья это маленькое худое существо было похоже на гуманоида. В ответ на наш неудержимый хохот он оправдывался:

– Чего ржёте? В палате темно было, а когда он вошёл, я в телефон смотрел. Когда я глаза отвёл, привыкнуть к темноте не ещё успел! и т.д. – Нас не интересовало и не радовало ничего, кроме существующего факта.

Мой лечащий врач кричала:

– Люди вы или нет? Кто здесь, в больнице, лежит? Нищета! Да мы и сами нищие! Нет у нас денег, подушки направо-налево раздавать!

 

Честно сказать, во мне даже проснулась какая-то доля уважения к Соседу, но остальных его поступок только подогревал. И всё-таки он продолжал тенью ходить за мной и всячески мне угождать, как бы надеясь, что я помогу ему в трудную минуту; но я чувствовал лишь жалость и отвращение. С этих пор Сосед каждый раз, перед тем, как лечь спать, тщательно осматривал койку на наличие игл, кнопок, воды и т.д. Адольф частенько приходил с подушкой, вломить Соседу дрозда. Только не думай, что это было нечто из разряда «Детские развлечения». В руках Адольфа подушка становилась смертельным оружием; один удар этим предметом, и ты рискуешь лечь в нокаут. Стены тряслись, Сосед отскакивал от металлических решёток койки после каждого удара и не вырубался только потому, что был неимоверно худым. Худых трудней всего срубить, и Адольф это хорошо знал, поэтому не особенно напрягался и просто наслаждался процессом.

Кто-то рассыпал на матрас под соседскую простыню граммов сто пищевой соли. Соль вытягивает воду из организма: ложишься спать, белая Смерть начинает делать своё дело, и ты мочишься прямо в койку – все валятся со смеху. Когда Сосед готовился ко сну и по обычаю стал проверять своё ложе на наличие опасных предметов, он перевернул матрас, ссыпал соль на пол, в отчаянии сел на металлический каркас и спросил меня:

– Что мне нужно сделать, чтоб вы меня уважали?

Очень сложно отвечать на такие вопросы. Для этого нужен Контракт, который объяснил бы ему основы адаптации и всё такое, но Контракт был в Хирургии и через несколько дней ему предстояла сложная операция, поэтому я просто сказал:

– Не знаю… Отвали.

………………………………………………………………………….

 

Краткая сводка:

 

Операция Контакта длилась около трёх часов и прошла успешно.

 

Когда Контракта перевели в Терапию, зализывать раны, под нож пошла Металлистка. Она ждала квоты на операцию около полугода.

 

Адольфа выписали. Он пришёл сюда запуганным и слабым, а вышел – смелым и сильным; он поменял свои взгляды на жизнь. Здесь мы умираем и рождаемся заново.

 

Его место занял, поступивший недавно, Кадет – брюнет среднего роста, нормального телосложения и нос картошкой. Он учился в кадетском корпусе где-то в Москве и окончил музыкальную школу по классу фортепьяно, постоянно читал Акунина.

 

Кешу выписали, и он переехал жить в Петербург.

 

Семнадцатого мая в мою палату положили Хрусталя из Гусь-Хрустального. За полгода до этого он выписался из другой больницы, где полгода пролежал с диагнозом «Апластическая анемия». Выражаясь простым языком, это нечто, схожее с Лейкемией, при этом твой иммунитет полностью находится на нуле. Снижается кроветворение, у тебя в крови становится меньше, чем положено, лейкоцитов, тромбоцитов и эритроцитов. Болезнь не из лёгких. К нам в Терапию Хрусталь поступил с диагнозом «Инфильтративный туберкулёз какого-то из лёгких», плюс было подозрение на туберкулёз печени. Доктора почти сразу сказали:

– Под нож.

 

Через неделю после того, как лёг Хрусталь Соседа выписали. В этом ему повезло больше, чем нам, он был здоров. Сосед долго умолял врачей, чтоб его оставили пожить в больнице, и всё равно его отправили домой. Глядя на это зрелище, не стыдно было и пустить слезу. У меня в голове крутилась мысль:

– Это какая должная быть жизнь, чтобы захотеть остаться в туберкулёзной больнице? Хотя, кое в чём ему определённо везёт. Он здоров.

Можно было бы и пустить слезу, но никто этого так и не сделал.

В последний день, перед отъездом Соседа, Серый взял реванш и отдубасил его до посинения.

……………………………………………………………………………

 

– Говорят, что конопля лечит от рака. Но это всё брехня. – Говорил Хрусталь, лёжа ночью на кровати и закинув руки за голову. – И то, что зависимости нет от конопли – тоже брехня. Вот вам пример: со мной в прошлой больнице лежал один парень, болел Лейкемией. Я его и заметил только под самый конец, хотя жили в соседних палатах. Нормальный был, лёгкий на общение, пошутить любил… Но был у него один грешок: он часто курил траву. Его иногда домой отпускали, ну, как и всех раковых, а когда он возвращался – состояние было всё хуже и хуже. Потом опять всё нормально становилось, и он опять домой уезжал. В общем, дело было в том, что все выходные он дубасил, а от этого ему лучше не становилось, а только хуже. Я же ему говорил:

– Тебе жить надоело? Бросай это дерьмо. Ты и так одной ногой уже не с нами.

А он так крепко подсел, что отказаться от этого уже не мог. И вот, повезли его в Израиль на операцию по пересадке костного мозга. Дорогая операция, спонсоры неплохо потратились. Там, в Израиле, больница есть – крутая и известная – Шиба называется. Вот ему там операцию делали.

– Ну, так что? Сделали?

– А как же, сделали.

– Ну, и что там, как там?

– Как, как… В земле лежит!

В такие моменты наступает тревожное молчание.

– В общем, что-то пошло не так из-за травы, незначительные изменения, а при операции это было очень важно. Как ни крути, операция была необходима. Пошли на риск. Через несколько дней после операции парень умер. Вот, я хочу сказать, что конопля тут не помощник. Вы, если будете болеть раком, лучше этим не увлекайтесь. Вот, что я сказать хочу.

 

18

 

На следующий день, когда мы с Контрактом заходили на территорию больницы через главные ворота, нас остановил пузатый милиционер, сунул нам деньги и попросил, чтобы мы купили ему что-нибудь выпить и закусить. Как позже выяснилось, это оказался охранник Дома Достоевского. Мы с Контрактом купили ему соску «Виноградного Дня» и пакет каких-то чипсов, а Охранник в благодарность за услугу провёл нас в Дом бесплатно.

– Идите, смотрите, знакомьтесь с историей. – Сказал он, и я вышел в коридор, где возле стены стояла тумбочка. На ней под стеклом лежала одна из рукописей Достоевского. Тогда я ничего не почувствовал: на меня не напало то характерное ощущение, которое даёт полное осознание того, где ты сейчас находишься; место, где писались всемирно известные романы; место, где жил человек, произведения которого мы все проходили в школе; произведения, по которым снимают кино и ставят пьесы. Не было того ощущения, какое было тогда на балконе, когда я упоенно вглядывался в тишину московской улочки и рассматривал фантомы. Подниматься на второй этаж я не стал.

– Вы тут болеете что ли? – Продолжил Охранник, наливая зеленоватую брагу в гранёный стакан.

– Ну да, болеем. – Ответил Контракт.

– Сколько вы тут уже томитесь?

«Томитесь». Как точно звучало это слово, как точно оно описывало то, что мы здесь делаем. Томимся. К тому времени мой срок составлял три месяца, а у Контракта – шёл уже одиннадцатый. Охранник говорит:

– Неплохо, неплохо. Я никогда туберкулёзников не боялся, поэтому вас и позвал. Когда я ещё мелкий был, у меня перед домом находилась туберкулёзная больница, и я с больными в футбол играл. А теперь тут сижу. Мог бы ментом ещё работать, если б контужен не был. В девяносто втором году началась война в Таджикистане. Мы приехали на смену дембелям. Приближался бой, дембеля сказали:

– На, водки выпей, для смелости!

А я и думаю:

– Нет, вот я сейчас выпью, расслаблюсь, а дембеля меня тут и отрихтуют.

Зелёный был, понимаешь? Сказок наслушался, мол, дедовщина, старые молодняк щемят. Но там, на войне, дедам не до этого. Ну что сказать, я был после учебки только! А дембеля мне говорят:

– Ну, на, косячок тогда раскури! Всё полегче будет. Не трезвым же в бой идти.

А я и думаю:

– Нет, сейчас дуну, расслаблюсь, а дембеля меня…

Короче, в свой первый бой я пошёл трезвый, а все пьяные. Даже из таджиков никто трезвый не ходил – все под героином или под коноплёй; а я, вот, пошёл. После первого взрыва на наших позициях я упал, закрыв голову руками, и потерял сознание. Организм начал опорожняться, моча и кал, естественно, отделились; ну, ты понимаешь, – готовность к смерти номер один. Когда я очнулся, товарищ поливал меня водкой, хлестал по щекам и говорил:

– Всё, вставай. Всё закончилось.

Вот и хожу с тех пор седой и контуженный.

– Мой прадед прошёл всю Великую Отечественную Войну в роли фронтового сварщика. – Начал я свою историю. – Вплоть до Берлина. Если на позициях или в мясорубке ломалась техника, его задача была в том, чтоб на скорою руку устранить поломку прямо во время боя… Под пулями, в условиях грохочущих орудий. В сорок пятом году, когда велись бои за Берлин, на позициях подстрелили советский танк. Подходит боевой майор и говорит Прадеду:

– Надо устранить поломку!

На что он ответил:

– Вытаскивайте снаряды, иначе танк может взорваться.

Вокруг – пули, взрывы, человеческое мясо, и кромешный Ад.

– Залезай! Нет времени, разгружать! – Кричал, оглохший от шума орудий и миномётов, майор, а потом достал табельный пистолет, навёл его на Прадеда и повторил:

– Полезай, дезертир!

Делать было нечего: тут либо тебя стопроцентно застрелят, либо – лезешь в танк и надеешься на чудо. Прадед взял оружие, с которым прошёл через всю войну, – сварочный аппарат и полез чинить боевую машину, укомплектованную снарядами; все залегли в ближайшие окопы и воронки и затихли в предвкушении… Вокруг – пули, взрывы, Ад; в двухстах метрах от танка со сварщиком – ожесточённое сражение против элитного корпуса Гитлера; вопли, которые застынут здесь в веках.

Танк взрывается! Башня улетает наверх и падает за двадцать метров от горящего каркаса; майор снимает фуражку и опускает голову. Но что-то произошло… то, что никто до сих пор не понимает и никогда не поймёт: из груды горящего металла выбирается Прадед! Он говорит:

– Эй, ребят! Это что за херня сейчас была?!

Он был не ранен, не контужен, не обгорел и даже не сильно оглох. Он дожил почти до ста лет!

И всякий раз, когда я вспоминаю эту историю, на меня находит гордость… и грустная мысль: «Какие же мы стали жалкие! Какие слабые! Те, кто участвовал в битве за Берлин… и во всех других битвах… от начала времён… дали нам шанс на жизнь. Но мы строим здания и заводы – на их костях; мы рубим лес, уничтожаем природу и протыкаем ракетами небо, за которое они все так боролись, мы до сих пор делаем деньги на битвах прошлого. Они бились за развитие, а прогресс довёл нас до деградации. Нам пора вернуться обратно: к силе, к природе и небу, к выживанию. Но цивилизация – наша конопля, от которой не многие могли бы отказаться; от которой нам всё хуже и хуже… которая не лечит от потребностей, коим нет границ. Я вот, что хочу сказать: если вы будете жить, не увлекайтесь этим…»

 

Да уж, если наши предки – матросы легендарного крейсера Варяг, то все мы – пассажиры на Корабле Дураков*.

 

Каждый раз после трапезы я брал таблетки и смотрел в свою ладонь: не прибавилась ли там пара новых препаратов. Шло время; рано утром под окнами провозили трупы; летали голуби; моя ладонь стала с трудом вмещать все препараты и витамины, предписанные мне докторами. Например, вечером: Этамбутол – три с половиной таблетки; Изониазид – одна таблетка, Протионамид – одна таблетка; какой-то жёлтый порошок – один пакетик; Эссенциале форте для печени, пара таблеток для желудка, АЕвит, аскорбинка, В6. Всё равно организм страдал, хотя, если бы не эти витамины, я бы уже давно был здесь и разговаривал с тобой, как сейчас; сечёшь? Всю эту горсть нужно было запить полстаканом воды, ведь, кроме меня, в ТДПО ещё около пятидесяти человек, в основном детей.

 

Серый продолжал колоть инсулин в живот – у него был диабет. Вообще, в основном он носил на поясе аппарат, от которого к животу тянулась трубка с иглой и присоской на конце, и это «достижение прогресса» само знало, когда и сколько Серёге нужно инсулина.

Моё зрение продолжало уходить; иногда наступало онемение конечностей и эйфория – побочные действия Изониазида; реже – приходило секундное замешательство, и я вообще терялся в пространстве и не понимал, где нахожусь. Когда мы в очередной раз ловили кратковременный приход, сидя на чьей-то койке, Серый сказал:

– Шклв…

– Чего? – Безразлично глядя в бездну серого линолеума с мелкими белыми точками, переспросил я.

Серёга, немного опомнившись и не поняв своего выражения, ответил:

– Сейчас я хотел сказать фразу, которая звучала бы как один звук…

– А, неплохо… недурно. – Оценил я, продолжая глядеть в глубины белых созвездий на сером линолеуме. – Капли молока на асфальте…

Это был полёт фантазии, я всегда любил это. Сознание становилось безгранично, а мы уходили далеко от мирских забот и поражались способностям наших мозгов. Каждый из нас – великий гений… но мало, кто об этом догадывается.

 

Наступило лето.

Карташову дали на руки выписку, мешок таблеток про запас, и отправили домой, в Селятино. Чечен, лёжа на кровати и закинув руки за голову, криво улыбаясь, проговорил:

– Сейчас, подожди пару месяцев. Вернут этого мудака. Он таблетки-то пить не будет, пойдёт у него ухудшение, и он вернётся… как миленький. Попомните вы мои слова!

 

Стало совсем скучно, больные начали привозить ноутбуки и целыми днями просиживали, играя в Counter Strike… И от такого безделья двери наших мозгов съезжали с петель.

Из-за невыносимо гнетущей тоски, вечерами я бегал по палатам в коричнево-красном покрывале с замысловатым узором и изображал из себя моль; депрессии, повышенная возбудимость – побочные действия всего, что мы принимали. Иногда, после очередной дозы таблеток, я глядел в одну точку, и всё изображение вокруг расплывалось, и только эта точка была отчётливо видна; действие Этамбутола. Иногда я ни с того ни с сего падал на койку и начинал плакать и истерически смеяться одновременно; это, скорей всего, психозы – Изониазид.

 

Наступило лето, а потом пришла невыносимая жара. По ночам постель насквозь пропитывалась потом, так что я не мог спать до тех пор, пока меня окончательно не срубит. Обычно это случалось, примерно, к обеду следующего дня, в лучшем случае – к вечеру. Медсёстры и врачи корили меня за то, что я не соблюдаю режим сна, но делать было нечего. Я покупал валерьянку, съедал полфлакона за раз и ждал, когда уже подействует, но предугадать это было почти невозможно. Я принимал успокоительное вечером, а отключался только к утру; тогда я стал принимать валерьянку после завтрака и уже к обеду спал сном мертвеца. Поэтому я просто перестал думать о таблетках, о режиме, и решил засыпать, когда придётся. Я потерялся во времени. Это был самый скучный период в моей жизни… и поэтому он был таким тяжёлым и долгим.

А потом, когда июнь подошёл к концу, ситуация ухудшилась. Москву накрыло плотной завесой дыма; в больнице отключили горячую воду. Некоторые из нас убедили врачей отпустить их на двадцать дней домой, и я был в том числе.

 

19

 

«Глицериновая ванна» – эксперимент, который учёные поставили над человеком ещё в СССР. Это не та глицериновая ванна, которую принимают для красоты и гладкой кожи. Выглядело это так: человек заходил в комнату, изолированную от малейшего запаха, света и шума; посреди комнаты стояла ванна, наполненная глицерином. Испытуемый ложился в эту ванну и находился там, пока эксперимент не завершится. Вероятнее всего, испытуемый дышал через трубку, выведенную из ванны наружу.

Весь эксперимент был направлен на то, чтобы выяснить, что произойдёт с психикой человека, если полностью лишить его информации об окружающей обстановке; что будет с человеком, когда он окажется в полной пустоте, когда никто ничто вокруг тебе не докладчик. Комната лишена света, запаха и шума – стало быть, ты уже не видишь, не слышишь и не чувствуешь вкуса воздуха; плюс ко всему этому, глицерин не даёт тебе осязать, ты перестаёшь чувствовать силу притяжения и оказываешься в полной пустоте. В качестве подопытных использовали лётчиков-космонавтов; через несколько минут, проведённых в пустоте, многим из них потребовалась помощь опытных психологов, а иные – просто слетали с катушек. Их центральная нервная система ломалась, не зная, как воспринять пустоту. В тот момент подопытные абсолютно ничего не понимали.

 

Так же, когда изобретатели сконструировали более-менее правдоподобные симуляторы летательных аппаратов, выдающих все признаки боевой машины, с их помощью будущие лётчики-истребители «практиковались» в выполнении боевых задач. Допустил ошибку – инструктор нажимает кнопку, экран гаснет, механизм останавливается и всё начинается по новой. Тогда учёные снова поставили эксперимент: что будет, если посадить за симуляторы людей, уже не раз выполнявших боевую задачу, и на середине действия нажать кнопку? Когда лётчик ещё не знает, что такое участвовать в воздушном бою и поражать самолёты противника – он не придаёт симулятору реального значения; но когда за аппарат садится боевой лётчик – через какое-то время, он начинает думать, что выполняет боевую задачу. Точнее, не он начинает думать об этом, а его рефлексы, его подсознание. Учёные отключали симуляторы в самый разгар баталии, и всё вдруг исчезало: гас экран, останавливался механизм, а подопытные всё ещё выполняли смертельное задание. Лётчики оказывались в той самой глицериновой ванне, где всё было непонятно и ничто не докладывает об окружающей обстановке; они оставались в своей задаче. Подсознание ломалось, испытывало смерть. Многие захлёбывались пеной в приступах эпилепсии, некоторых удавалось вылечить, а остальные так и остались выполнять ту незаконченную миссию на всю оставшуюся жизнь.

 

Вероятно из-за таблеток, на меня нашла страшная неопределённая тревога и пассивный страх: сидя на лавочке, я ожидал, что кто-нибудь выбьет мне глаз, наотмашь брошенным камнем; находясь в некоторых помещениях, я боялся, что в дверь залетит граната; я боялся всего живого и неживого, и сам боялся продолжать жить. Иногда я попадал в глицериновую ванну. Когда город накрыло беспросветной пеленой дыма, я выходил на улицу, где кругом висел только серый занавес, и было тихо, как на кладбище, и думал: «Я ничего не вижу… Тихо... просто я ничего не слышу… Окончательно потерялся во времени. Едкий дым выжигает мне ноздри – я ничего не чувствую; дымная бездна обволакивает меня – я не осязаю. Я – в глицериновой ванне; в кромешной пустоте, без информации о внешнем мире. Мысль не может жить без опоры на факты… Какие у меня есть факты?»

Сложно было представить, как провели те дни туберкулёзники, которые остались «томиться» в больнице; страшно представить. Когда я вернулся, дым немного сдал позиции, а через время и вовсе казалось, что ничего и не было. И опять появились голуби. Говорят, за время дымовой завесы, наших «пернатых вестников смерти» не видели ни разу… Как будто никто и не умирал. Но и никто не выздоравливал. Я снова открыл тяжёлую дверь Терапии и почувствовал, что оказался дома – в этом ненавистном, страшном, зачастую ужасно скучном, но теперь уже таком родном месте. Во все возможные палаты начали укладывать вновь поступивших. Те, кому было предписано прожить здесь немало месяцев, должны были умереть и родиться заново, как полагается; или просто умереть. А в начале августа Чечен, щурясь от ехидного восторга, вбежал в палату и закричал:

– Он едет сюда!

– Кто едет? – Изнывая от жары, вяло проговорили мы.

– Картавый! Едет, скотина! А я что говорил! Сказал же, что снова ляжет! Ляжет, гнида! Он раньше меня отсюда не выйдет!

 

Всё было примерно так. Стало быть, в Доме, где весело и страшно, намечалось продолжение банкета, нашего праздника. Когда Серёга приехал, мы дружески его обняли и всё пошло своим чередом. Я радовался больше всех, потому что мы готовы были снова «вдарить рок-н-ролла». Хотя, если подумать, то радоваться было особенно и не чему.

Карташов подсел на курительные наркотики, и, возможно, поэтому у него что-то там пошло не так и его снова забросили в наш Чахоточный Дом. Вспомним слова Хрусталя… который, кстати, через пару недель после прихода Карташова отправился в Хирургию и ждал квоты на операцию уже там… а они как всегда не приходили.

В соседнюю палату положили Чифира: парень из Кандалакши (это под Мурманском), лет шестнадцати, хотя на вид я бы дал четырнадцать. Он был очень маленького роста, со средним для этого роста телосложением и светлыми волосами. Мы стали называть его Чифир за то, что его заветной мечтой была идея – сесть на зону. Он был безумец в самом полном смысле этого понятия и серьезно был готов за решётку в любой момент. В цивилизованном мире таких называют «буйными» или «особо опасными».

– Только если садиться, то в Мурманске, у меня там все друзья сидят. – Говорил он. – Вот только статью выбрать никак не могу, чтобы и сесть надолго и чтоб уважали.

– Так ты мента убей. – Я снова начал давать дельные советы. – Я точно не знаю, но вроде за это там уважают.

– О, неплохая мысль! – Загоревшись идеей, проговорил Чифир, готовый разрабатывать план покушения.

– Только ты сначала вылечись, а то на зоне так и сгниёшь.

До меня здесь девка одна была с туберкулёзом. В один прекрасный день сюда, в ТДПО, поднялись менты и сказали, что подозревают её и её мать в торговле наркотиками. Ну и шороху здесь навели! В общем, так как всех деталей я не знаю, скажу только суть: просидели они в СИЗО где-то месяц-два, а потом выясняется, что ни туберкулёзница эта, ни её мать, никакого отношения к наркоте не имеют; обеих отпустили на свободу.

– Ну, и что? – С явным недопониманием морали спросил Чифир.

– А ничего! Ухудшения у неё за это время прошли ужасные… была готова кровью харкать! Врачи-то здесь толковые, сделали всё красиво, но лечить пришлось гораздо дольше. А с нашими препаратами, сам знаешь: если дольше лечишь лёгкие, значит, дольше уродуешь всё остальное. Во взрослом отделении парень один уже десять лет лежит – живёт здесь, можно сказать. У него уже хроническая форма. Короче, нельзя тебе на зону с тубиком… да и задерживаться здесь нежелательно. Как поймёшь, что умер, значит, заново родился – значит, беги отсюда. И ещё до восемнадцати постарайся дожить, а то несовершеннолетним много не дают.

– Попробуем. – Ответил Чифир, прилёг на койку и отвернулся к стенке.

Так у Чифира появился стимул лечиться до конца.

 

20

 

Днём аппетита не было – вероятно, ещё одно побочное действие, но к ночи нас пробирало на жор. И тогда, на меня нападала ностальгия, и мы с Серым вспоминали:

– А помнишь, как мы колбасу из холодильника увели? – Говорил я.

– А как же! – С восторгом вспоминал Серый. – Нас было трое: я, ты и Сосед. Лето, два часа ночи, палата двести четыре «Б». А в двети третьей «Б» две бурятки были – мать и дочь из Улан-Удэ; да они, собственно, и сейчас никуда не делись. У нас в отделении два холодильника на всех; так они один сразу жратвой своей забивали, а у остальных и так-то не очень много еды было. Я помню, на жор нас тогда пробило… как сейчас. У них колбасы целый пакет был – вот мы по-тихому в холодильник-то залезли и палку копчёного сервелата угнали; потом ходили полночи за водой. А поутру нас всех на рентген хотели вести, искать виновных. Устроили, блин, драму! Вот было время!

– Да уж, вернуть бы тот сервелат.

– Вернуть бы те времена… эх. Да ладно! – Махнув рукой, сказал Серёга. – Пойду-ка я к Ноге… может быть, она ещё не спит.

– Новую бабу нашёл? Цыганку-то забыл уже. А Ведьму? – Я саркастически улыбнулся.

– Да пошли они. – С некоторой долей обиды произнёс Серый.

– Ведьму недавно, кстати, выписали. Она тут полгода проконтовалась.

– Да и хер с ней. – Угрюмо ответил Серёга. – И со всеми – хер!

Я думал про себя:

«Нет, вот как раз в ХЕР Ведьму и не направили».

– Ты знаешь. – Продолжал Серёга. – Нога, можно сказать, землячка тебе.

– Да? Откуда?

– С Ногинска.

– Хер с ней… – Хмыкнул и безразлично ответил я. – Я спать.

 

Приближалась осень – очередная эпидемия. Голуби, которые оповещали нас о чьей-то смерти, уже сами состарились и умерли, их место заняли новые – здоровые и белоснежные. Серёга привёз гашиш и предложил его нам с Чифиром, и мы не отказались. В тот вечер Чифир с Серёгой ели корейскую морковку, купленную по акции в Ашане, и пили пиво, вприкуску с сушёной рыбой, гашиш лежал в надёжном месте – ничто не предвещало беды… Самое интересное, что именно с этих слов и начинаются приключения. Да, тут-то всё и началось.

Из-за крыш высотных зданий выползала ночь, мы выжидали время. На посту в ту ночь сидела Апатия: эта медсестра в то время только пришла к нам в отделение. К нашему великому удивлению, она никогда «не трубила отбой» и не разгоняла нас по своим палатам. В больнице должно быть тихо, хотя бы ночью, но, тем не менее, в три часа ночи всё отделение ещё стояло на ушах: кто-то громко вскрикивал и издавал истошные вопли, кто-то над этим всем смеялся, бабы дрались подушками, а я бегал по койкам – полуголый и в костюме моли. ТДПО больше напоминало психиатрическую лечебницу, нежели туберкулёзник; тем более что от части так оно и было. Апатия не ложилась спать почти никогда – как и Тишина, и всё же, просиживая ночи на посту, она не обращала внимания ни на что.

Когда время пришло, Картавый взял заветный грамм и позвал нас с Чифиром, мы вместе прошли мимо поста Апатии и завернули в дверь мужского туалета. Там, на широком подоконнике, Серёга ловко нарезал имеющийся кусок, прожёг в пластиковой бутылке дырку, и положил на подожжённую и немного сплюснутую сигарету первую порцию – по всем канонам; тем, кто знает, рассказывать не стоит. Но ты не знаешь – в ваше время не было ни гашиша, ни пластика, ни сигарет, так что слушай.

По пути, обратно в палату, мы уже надрывались от смеха; Апатия недоумённо взглянула на нас и продолжила раскладывать таблетки по коробочкам. Зайдя в палату двести четыре «А», все мы расслабились… нас было там только трое – полная тишина и спокойствие. Через пятнадцать минут весёлого разговора Чифир закинул ноги на кровать, сел, обняв их и замер в гробовом молчании; Карташов продолжал хохотать, но уже без причины; а я, как у меня часто случается, сел на измену. Мне казалось, что Чифир – заключённый тысяча девятьсот семнадцатого года, приговорённый к высшей мере; не знаю почему. Я прислушивался к его дыханию, оно было чаще, чем всегда, и мне казалось, что Чифиру плохо, он умирает.

– Серёг, – толкая локтём Картавого, дрожащим шёпотом произнёс я, – Чифиру плохо…

– Не, ему хорошо! – Бодро успокаивал меня Серый.

– Ты прислушайся к дыханию – он сейчас окочурится, а нам здесь трупы не нужны! – Я настаивал на своём.

– Ладно. – Карташов принял серьёзный вид. – Ну, и что ты предлагаешь?

– Поговори с ним. Ты у нас спец по аномальным явлениям.

 

Чифир так и сидел неподвижно, опустив пустые глаза в узор покрывала.

 

– Чифир… – зловеще прошептал Серёга и тоже заволновался, – что с тобой?

– Ответь нам… – неуверенно помогал я, – мы призываем тебя…

Чифир поднял палец, как бы показывая:

– Наберитесь терпения – сейчас вы всё узнаете. Сейчас вам откроется истина.

Я искренне верил, что это был мудрейший заключённый семнадцатого года из всех, кого я знаю.

– Что это значит? Пожалуйста… скажи…

– Нам страшно... Мы просим тебя… ответь, что ждать нам от тебя?

Чифир повторил жест.

Мы говорили это, будто перед нами сидит Мессия. Я думал, что сейчас год Октябрьской Революции, мы в тюрьме, а этот ЗК в любой момент может наброситься на нас с финкой или открыть нам всю суть мироздания. В нашей камере царила зловещая неизвестность.

 

Чифир снова поднял палец и двинулся с места; он поднёс руки ко рту и побежал к раковине, оставляя за собой красно-оранжевый след. Из-за стены мы услышали его голос:

– О! Морковка! Буээ… И селёдка!

Нам было страшно. Когда Чифир вернулся и лёг в койку, я вышел к умывальнику: он был до самого края забит, как будто даже не жёваной, морковкой, где застряли кусочки рыбы, и всё это было щедро полито желчью. Я подумал, в семь утра придёт дежурить Гончая, а если она увидит это – нам конец; если нас заставят сдать мочу на анализ – нам конец; если наступит завтра – нам конец. Всему хорошему когда-нибудь придёт конец. И тогда мне стало ещё страшнее; я пытался разбудить Чифира, но это было невозможно.

– Если ты умер – ты сделал это не во время… и это совсем плохо. – Тихо сказал я.

 

Шесть утра… лежу на кровати Ленивца (он переехал сюда из двести первой палаты в середине лета, а на данный момент находился дома на выходных). Я подхожу к Серёге и с голосом, полным безысходности, прошу:

– Пойдём, вместо Чифира всё уберём, а?

Этот наркоман отвечает мне сквозь сон:

– Подойди к кассе, тебе там ответят…

 

Окончательно опустив голову, я побрёл к себе в палату.

Через несколько часов я проснулся от надрывного крика Гончей, доносящегося из-за стены:

– Ну-ка, встали! Это чем воняет!

– Носками. – Я слышу, как из-за стенки доносится разбуженный голос Серого. Он отлично отыграл ситуацию, и нам крупно повезло.

– Чьими носками?!

– Общими!

Я не знаю, как можно было не заметить яркие следы, ведущие от кровати Чифира до самой раковины, но Гончая поверила в сказку про носки и, как обычно, выразила своё весомое мнение:

– Вы бы хоть почаще стирались, а то живёте, как свиньи!

– Холостяцкая палата! – Стандартный ответ Карташова.

 

……………………………………………………………………………

 

Краткая сводка:

 

Двадцать пятого августа две тысячи десятого года свершилось одно из важнейших событий в моей жизни – я перестал пить. Это много значит. Значит, мои самые омерзительные поступки больше не должны были повториться. Я просветлел, и теперь оценивал обстановку чистым разумом, если не считать побочных действий препаратов.

 

Хрусталя отправили домой, и он ждал квоты на операцию у себя в городе.

 

Чечена стали готовить к выписке.

 

Гюльчатай выписали. Она отправилась в свои родные горы; в деревню под Махачкалой. Здесь она почти перестала молиться, забросила носить юбку и платок, да и вообще обрусела.

 

Прямо на рабочем месте умер ЛОР – инфаркт; мы с Серёгой, видели, как его вывозили средь бела дня из парадной двери Терапии.

 

Осень подошла вплотную, жара спала.

………………………………………………………………………........

 

Где же сейчас та фотография? После того, как ЛОРа провезли мимо старинного зеркала на первом этаже, прошла неделя. В общем-то, нигде в Терапии больше и нет зеркал… только, если кто-то с собой привозит, хотя, как уже известно, и те бьются. Итак, прошла неделя. Я, Ленивец и Картавый встали возле реликвии и решили запечатлеть себя на фотографии. На долгую память. Серёга направил камеру в зеркало и спустил затвор: в зеркале – нас было трое. Мы вышли на гостиный холл и там остановились, чтоб поглядеть на то, что получилось. На фотографии за нами стоял гигантский чёрный силуэт и зловеще нас обнимал. Силуэт, наподобие того, который заходил когда-то давно в двести первую палату. («Тень тихонько подошла, наклонилась над Модником и стала смотреть ему в глаза… а потом ушла»). Это был бессмертный обитатель нашего Дома. Бесформенная материя… зловещая и неопознанная.

Нас это не очень сильно удивило. Такими фокусами нас уже нелегко было удивить. И всё же, где эта фотография? В ту же ночь Немец пошёл в туалет. (Немец говорил, что у него австрийские корни, и как-то по ассоциации мы звали его Немцем) Было около четырёх часов утра.

Со слов Немца: «Пошёл поссать – чуть не обосрался… Вышел из сортира… и звуков как будто нет: лампы не гудят, да и вообще – такая тишина, которая звенит в ушах. Что-то просто заставило меня повернуть голову направо. Что-то неизвестное. Поворачиваю голову направо, а там какая-то бабка с чёрными волосами в медицинском халате. Я не знаю зачем я смотрел, но что-то заставляло меня молча наблюдать за тем, как она везёт тележку с трупом… Подростковое отделение… четыре часа утра… И звуков, как катится тележка – тоже нет». Вакуум… Глицериновая ванна… злой эксперимент. «Бабка подходит к той двери, которая отделяет наше отделение от взрослого... та, что всегда закрыта на ключ по ночам. Эта бабка подкатывает свою тележку к двери… – Его глаза заблестели. Он думал, что сошёл с ума. – Правда, я не знаю, что это было, но просто поверьте в это! Бабка не отходит от тележки, не делает лишних движений. Дверь сама перед ней открывается, и бабка исчезает во мраке взрослого отделения. Она реально превратилась в дым!»

 

Да, это было уже поинтереснее. Такое чувство, будто тамошний мир как-то разом по нам заскучал, теперь приходит навестить, настойчиво заявляет о своём существовании. Наутро и весь следующий день на территории больницы не показалось ни одного белого голубя – только сизые. Старый дагестанец кормил их семечками из рук – добрый знак; надеемся, сегодня ночью никто не умер. А, впрочем, какое нам дело? Не умер сегодня – умрёшь завтра, или… когда-нибудь в другой раз. В любой из дней.

 

21

 

А потом наступила осень. Мы маялись от скуки, часто мы даже играли в прятки. Скуку надо было чем-то разбавить… Обязательно. И вот, в один из таких влажных сентябрьских вечеров Серёга подошёл ко мне и сказал:

– Знаешь, пока я прятался за шкафом, с улицы мне послышалась милицейская сирена… И вот, я подумал: а не вызвать ли нам милицию?

Делать было нечего. Если бы мы прожили ещё один день без какой-нибудь интересной истории, без адреналина, без эмоций, то, наверное, умерли бы от тоски; поэтому ночью мы ожидали переполоха.

Три часа пополуночи; на посту – Апатия… Дождь. Я и Серый, делая сонный вид, заходим в мужской туалет, оба – в одних трусах, я с собой взял покрывало. В туалете Карташов вытаскивает SIM-карту из своего телефона и набирает «02», а я, в своё время, накрываю его покрывалом, чтобы звук не отражался от стен и чтобы на проводе не поняли, что мы звоним из помещения. Конспирация превыше всего. В таком случае, органы могли надеяться только на то, что сигнал запеленгуют. Серёга набрал «02», и после пары гудков ему ответили:

– Алло, назовите ваш адрес.

– На Достоевского 4 заложена бомба! Аллах Акбар! – Быстро проговорил Серый и оборвал связь. – Если они отреагируют, нам остаётся только надеяться на то, что сигнал не засекли.

Мы разошлись по палатам и стали с нетерпением ждать. К этому времени двести первая палата стала женской, видимо заболеваемость среди слабого пола увеличилась настолько, что они теперь заселяли все палаты, кроме двести четвёртой, куда как раз переселили Карташова. Так что теперь мы были соседями. Примерно в течение часа мы тихонько глядели через проём чуть приоткрытой двери, ведущей в коридор, и ждали… ждали, когда в отделении зазвенит дверной звонок – ничего не происходило. «Не отреагировали», – подумали мы и легли спать. Но только успел коснуться я головой до своей подушки, как звонок прозвенел, и тогда я с тихим трепетом пошёл к «смотровому месту», где уже стоял Серый.

– Отреагировали, – с улыбкой и каким-то внутренним страхом произнёс он, – приехали.

Апатия пугливо открыла дверь, за которой стоял человек в гражданском одеянии. На вопрос, что ему нужно, этот человек произнёс довольно-таки эпическую фразу:

– Здание заминировано. Никого не выпускайте.

 

Для нас это был неожиданный поворот. Мы ожидали эвакуации посреди ночи, чтобы хоть раз выйти на ночную прогулку с разрешения медсестры. Но кто-то доверил нашу жизнь случаю. Если бы бомба была и её закладывали бы не мы, то мы бы подняли бешеный шум, и сами бы организовали эвакуацию. Но вместо этого я и Серый пошли в туалет и тихонько выглянули в окно: кареты скорой помощи, несколько чёрных машин ФСБ, милиция, МЧС, пожарные – на наш зов приехали все! Выходя из туалета, мы увидели кинолога с немецкой овчаркой, идущего по больничному коридору без бахил. Мы решили, что пора притвориться спящими и разошлись по койкам. Спустя какое-то время, кинологи стали заходить с собаками в палаты. Когда они открыли мою дверь, я лишь расслышал беспокойный голос медсестры:

– Тут все спят. Не включайте свет.

И грубый голос кинолога:

–Да? Ну тогда пускай спят… Как будто в морге не выспятся. Хех.

А потом всё стихло…

Уже наутро Картавый рассказывал:

–Они прошли по нашей палате полностью; и когда уже стали выходить, собака остановилась возле меня. Я открыл глаза, овчарка дышала мне в лицо. Я подмигнул ей, и она ушла.

Я представлял, что было бы, если бы собака почуяла волнение внутри него. Но Серёга держался железно и за это ему, кажется, стоит сказать спасибо.

Достоевского 4 – это вся территория больницы, однако все силы органов были брошены только на обыск Терапии. В Хирургии, Безнадёжном корпусе и в Морге, о происходящем в ту ночь никто не догадывался. Видимо, сигнал запеленговали, но не смогли точно определить, откуда именно и с какого телефона из Терапии поступил звонок. После этого инцидента по нашему району стало ездить очень много машин с номерами АМР, что означало «зоркий глаз Большого Брата».

……………………………………………………………………………

В город пришёл Север, Солнце погасло… Пошёл дождь.

 

УЖИН

…………………………………………………………………………

Сводка:

 

Серёгу Карташова – выписали.

 

Ленивца – выписали.

 

Чечена – выписали.

 

Кадета – выписали.

 

Выписали почти всех, к кому я привык.

……………………………………………………………………………

 

Томно, скучно и сыро по мокрым улицам Москвы волочился сентябрь; за ним октябрь. Контингент менялся, людей выписывали и говорили им, что теперь они здоровы. Но те, кто пробыл здесь больше полугода, чётко понимали, что если они не больны туберкулёзом – это не признак здоровья. Тот ущерб, который нанесли им препараты – колоссальный; те рубцы, которые остались от скальпеля или от дырок в лёгких – вечные; и в какую-то минуту всё может начаться по новой. Мне, как идущему на поправку, понизили дозу препаратов, и теперь после ужина я наблюдал в своей ладони одну-две таблетки. Более того, врачи стали обнадёживать меня тем, что я могу задуматься о выписке:

– Мы продержали тебя здесь почти восемь месяцев. Это, конечно, не так много для туберкулёзника, но и не мало. Скоро отправим домой.

А ведь сначала обещали месяц.

Октябрь подходил к концу, я начал собирать вещи – история заканчивалась.

 

Это был двадцать пятый день октября – ровно восемь месяцев со дня, как я здесь очутился. Старшая медсестра с усами ходила по палатам и выругивалась на всех, заставляя нас идти и убирать листву под окнами Терапии; мы только и делали это всю осень. Вообще, мало кто относился к нам, как к людям; медицинский персонал – за это я их и не люблю. Наверное, у многих из них было неблагополучное детство, а может у них очень низкая самооценка, что они так ненавидят людей. В итоге я послал истеричку к чёрту и решил, что пора сваливать. На меня не стали писать докладных, я не стоял на очередной пятиминутке, мне не пришлось в сотый раз выслушивать ругань – вошли врачи и сказали:

– Чтобы завтра к вечеру тебя здесь не было. Мы выписываем тебя как здорового, а не выгоняем за нарушение режима.

Вот! Это было самое лучшее, что мне доводилось слышать на тот момент жизни; да и, честно сказать, до сих пор мне не говорили ничего, что грело бы душу так сильно.

Мне на руки дали выписку. Она пахла, как во сне.

 

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

 

Двадцать пятое октября – последний ужин. Всё было вкусно в первый и в последний раз. Я смотрел на всё вокруг и замечал какую-то странную красоту, которой раньше не видел, осознавал всё по-новому; это означало, что я родился по новой – совсем другим человеком. Кому-то из них придётся пробыть здесь год, кому-то всего лишь несколько дней. Кто-то из них может умереть, кто-то вылечится, а кто-то вообще здоров. Каждый из них – отдельная история, каждое имя – вечность. Они когда-то тоже посмотрят на эти стены прощальным взглядом и увидят в них нечто необыкновенное, они поймут, что многое здесь ещё не познали, не рассмотрели, им захочется остаться, но придётся уйти; теперь я понимал Соседа. Говорят, что жизнь – это затяжной прыжок из окна роддома в могилу… Жизнь в больнице – отдельная жизнь – затянувшийся день от Завтрака до Ужина; до момента, когда, выпив последний стакан страха и горечи, расхлебав последний половник радости и боли, надо возвращаться домой.

Двадцать шестое октября две тысячи десятого года. Я принёс торт и сказал всем, чтобы меня помнили. Восемь месяцев – это целая жизнь; я поставил чайник и сказал им, чтобы они завели тетрадь «Ветераны Чахоточного Дома», где будут писать дату поступления и выписки больных – никто не должен быть забыт. Тогда это было для меня очень важно… это и сейчас важно. Я купил широкий пластырь и написал на нём «Здесь я умер», и сказал, что если они пробудут здесь достаточно времени – это случится и с ними. Ещё я сказал, что это хорошая смерть – она даёт начало. И я ушёл…

 

Я сел на трамвай возле Морга и поехал к метро… я оставил Чахоточный Дом позади. Карташов говорил, что жизнь после больницы разразится новыми красками, что мы обретём счастье… но он ошибался. Я вернулся домой, но это уже был не мой дом; там у меня не было никого – всё было мне немило, там мне уже было ничего не нужно: ни забота родителей, ни скучная стабильность и постоянство, про которое говорила Она, ни тем более люди. Те, кто раньше был для меня Людьми Из Прошлого, стали Людьми Из Нового Настоящего – а суть не изменилась. Помнишь, я как-то говорил, что всему хорошему приходит конец… Двадцать шестое октября две тысячи десятого года – это был конец: и хорошему, и плохому, и страшному, и весёлому. Конец странной жизни в стиле Арт Хаус: со своим укладом и со своими ценностями. Это был наш Дом – Дом, Где Весело и Страшно… Я оставил его позади.

 

С тех пор прошло много времени… и всё до сих пор вспоминается… Когда я умер по-настоящему, я сел в трамвай и поехал… Последняя остановка – Морг – лишь временное пристанище для тех, кто держит путь за горизонт. Путь сюда был нелёгким: я сплавлялся по реке, шёл по пустыням, несколько суток пробирался в горы. И, знаешь, мне казалось, что я знал дорогу, ведь уже однажды умер. И теперь я здесь… Знаешь, мне всё представлялось иначе. Я думал, ты будешь судить или исповедовать, но ты попросил рассказать историю из жизни. Считай это моей исповедью – ведь это вполне годится для исповеди, верно? Мы засиделись в этом заведении.

 

Ладно, Иисус, допивай своё пиво… пошли домой.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/