Иван Алексеев

ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА

Часть 1

Санкт-Петербург

Написано пером

2014

Три повести Ильи Ильича Белкина – размышления о современной силе соблазнов, давно предложенных людям для самооправдания душевного неустройства.

Из «Методики» автор выводит, что смысл жизни закрыт от людей, считающих требования явного мира важнее врожденного религиозного чувства.

В «Приготовлении Антона Ивановича» рассказывает о физике, всю жизнь оправдывающегося подготовкой к полезной деятельности.

«В гостях» показывает душевную борьбу героя, отказывающегося от требований духовного развития ради семейного блага и в силу сложившейся привычки жить, как все.

www.napisanoperom.ru

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

Оглавление

Вместо предисловия

Илья Ильич Белкин - мой студенческий приятель, с которым мы случайно встретились через двадцать восемь лет после окончания университета, - попросил по старой дружбе прочитать его повести. Из дальнейшего станет понятно, почему я согласился и даже решил написать к ним предисловие.

Целью работы Ильи Ильича, как я ее понял, явилось намерение помочь людям, пытающимся узнавать правду, но нетвердым в своих мыслях.

Для достижения своей цели он специально концентрирует внимание читателя на сложных вопросах, от которых мы часто отворачиваемся, но без ответов на которые живем тяжело. Мы думаем, например, что вопрос «Зачем человеку жить?» для нас сложный, а он раз за разом напоминает о себе и все больнее с приближением старости нас беспокоит.

Илья Ильич говорит, что нет сложных вопросов, что для некоторых ответов нам просто не хватает подсказок, которые мы не замечаем в обыденной жизни, и нужной информации, спрятанной от нас под горами информационного мусора.

Надеясь научить читателя замечать подсказки и находить информацию, Илья Ильич придумал начать с «Методики», задача которой - помочь приподняться над жизненными ситуациями и шаг за шагом двигаться к ответам, с которых начинается творческое продолжение человека.

Сразу хочу оговориться, что его «Методика» мне показалась местами тривиальной, а местами весьма спорной. Взявшись за это предисловие, я даже предлагал Белкину ее исключить или сделать приложением к его повестям. К сожалению, он не согласился. Не оспаривая моих аргументов, он настаивал на том, что ему было важно зафиксировать возможность прозрения и необходимые для этого условия: уметь прислушаться к голосу совести, да добавить немного наблюдательности, критичного отношения к информации и труда на ее осмысление. И что в целом «Методика» дает направление правильного движения и показывает, как не сбиться с прямого пути, - а значит, выполняет свою задачу.

Я специально привел здесь аргументацию Ильи Ильича, чтобы дать почувствовать некоторые слабости автора, определенным образом его характеризующие.

Чтобы было еще проще представить его личность, я собираюсь поделиться некоторыми юношескими воспоминаниями, вызванными во мне чтением повестей студенческого приятеля. Воспоминания эти касаются главным образом некоторых чувств, которые я разделял с автором в пору нашей молодости, и которые подрастерял с возрастом.

Почти год мы с Ильей жили в одной комнате в общежитии и в это время часто вместе угадывали смыслы нашего существования.

Иногда эти смыслы казались лежащими на поверхности. Хорошо помню, например, наше открытие сомнений вседержителя, разрешающиеся радостью в конце каждого дня сотворения. Мы читали «и увидел бог, что это хорошо», ощущали прикосновение к тайнам мира и верили в возможность их познания.

Прочитав первые повести Белкина, я вспомнил и некоторые другие наши рассуждения, пригодившиеся Илье Ильичу для представления движущей силы развития в виде разрешения конфликта, обусловленного противоречивой природой человека.

Надо сказать, что Илья Ильич, описывая известные ему истории, умеет вызвать у прототипов своих героев некоторую неловкость. Для меня, например, было неловко читать про заболевшего сочинительством героя. Этот эпизод списан с моих признаний про будто бы понятое мое предназначение.

Вроде бы в словах Ильи Ильича и нет для меня ничего предосудительного, и даже никто бы не узнал, что эпизод про сочинительство списан с меня, если бы я сейчас не признался, но стоит мне подумать об этом, и становится беспокойно. По мнению Белкина, мое беспокойство должны сглаживать мысль о ничтожности людских пересудов и его призывы приподниматься над своими проблемами, - но что-то не очень сглаживают.

В отличие от меня, в пору юношеских дерзаний Белкин не писал. Он мало говорил, любил слушать, почти не улыбался и постоянно о чем-то думал. С такими людьми трудно разговаривать, - не знаешь, слышат они тебя или нет.

Со слов Ильи Ильича, решение сочинять созрело в нем на пятидесятом году, когда он понял ничтожность результатов своей жизни. Вопрос, почему не осуществляются наши надежды, которые в свое время казались обоснованными в точном соответствии с тем, что бог не возлагает на человека больше того, что он способен совершить, захватил его. Суть своего ответа он нашел у Л.Толстого в виде соблазнов, сбивающих людей с прямого пути. Идея проверить современную силу соблазнов составляет вторую задачу его работы. Как он считает, это поможет колеблющимся людям разумно преодолеть предстоящие в скором времени изменения.

К сожалению, на ожидающие нас перемены он только намекает. Из его соображений об отказе от категорий времени и пространства, об установлении приоритетов общественных процессов по их продолжительности и закономерности, вроде бы вытекает ложность сложившейся в обществе иерархии власти, собственности и денег, но прямо он этого не говорит. Конкретных мыслей о решении вопроса социальной справедливости, который в юности был важной точкой нашего соприкосновения, в первых повестях Белкина я не нашел. Его можно понять таким образом, что социальное устройство автоматически придет в соответствии с промыслом, когда статистически значимое количество людей включится в процессы более высокого уровня. Мне кажется, что Илья Ильич не чувствует здесь возможного подвоха.

Надо сказать, что одной из нитей нашего с Ильей взаимного притяжения была общность происхождения, – мы с ним из бедных семей. Хотя бедность в период нашей учебы еще не считалась зазорной, но признаки будущего снисходительного и почти презрительного отношения к бедным тогда уже проявились, и мы не могли их не замечать.

Расклад нашего студенческого существования в принципе позволял сводить концы с концами. Сорок рублей стипендии, талоны в столовую на тридцать рублей от профсоюза, варенье или сало из дома – это плюс. Восемь рублей за проживание в общежитии, питание из расчета по 1 талону (60 копеек) на средний обед и ужин или по два талона на очень хорошие, расходы на кино и театр – минус. Но вот на одежду и обувь помоднее или на заграничные джинсы и трикотажное барахло от фарцовщиков денег, конечно, не было. Не хватало и на вкусный бутерброд в театральном буфете, на салаты и коктейли в кафешках на Новом Арбате и на другие приятные столичные мелочи. Я не жалуюсь, но хочу заметить, что и тогда среди нас были те, кому хватало на все, и ближайшее будущее оказалось за ними.

Жажда справедливости особенно остра в юности. Тогда четко видно унижение человеческого достоинства - особенно при взгляде со стороны. Здесь кажется уместным рассказать про деревенскую девчонку, которую мы с Ильей Ильичем видели в рабочем общежитии льнокомбината, когда на последнем курсе работали в студенческом строительном отряде.

Стройотряд окунул нас в не видный со столичных высот мир. Бетонные работы целый день, без душа и бани. Добыча еды, – чего стоят только выделявшиеся нам утки, которых надо было самим поймать, свернуть им головы, ощипать и долго готовить в деревенской печке. Наверное, мы были прообразом современных гастарбайтеров.

Частью этого мира было общежитие в Смоленске, куда после московского поезда и перед заброской в деревню нас привез командир, однокурсник и мой знакомый по спортивному клубу, оказавшийся обладателем жуликоватых способностей предпринимателя.

На первом этаже общежития жили молоденькие ткачихи, с которыми командир успел раньше познакомиться и к которым повел нас перекусить. Я шел первым и первым увидел открывшую дверь невысокую стриженую девчонку в трусах. Она завизжала, бросила тряпку, которой мыла полы, и побежала за халатом. Пока она визжала, прикрываясь руками и выглядывая, чтобы рассмотреть нас, я разглядел ее аккуратные груди и стройную фигуру.

В большой угловой комнате девушек было одно большое окно, пять кроватей с тумбочками, стулья и обеденный стол, за который мы уселись пить чай с московскими конфетами и вином. Девушек было трое. Все из деревни, после восьмого класса приехали в городское училище при льнокомбинате, закончили его и почти год, как работали. Встретившая нас нагишом девчонка казалась хохотушкой и заводилой, хотя единственная она разрумянилась без вина, - не пила, как ее не уговаривали. Еще она не очень жаловала нашего командира, напустившего на себя важный вид руководителя и пытавшегося ее прижимать.

На следующий день в деревню мы не уехали, потому что командир встречался с заказчиками, и вечером снова зашли к девчонкам. Открыв дверь, мы опять увидели голую хохотушку, побежавшую за халатом. За столом продолжился неоконченный накануне разговор ни о чем. Хохотушка продолжала раззадоривать командира.

Поздно вечером в открытое окно комнаты залезла троица фабричных парней с бутылкой. Молчавшие с нами другие девчонки оживились, в комнате стало шумно. Мы с Ильей почти сразу ретировались из беспокойной компании. Вскоре к нам вернулся и командир.

В деревне мы присоединились к бригаде ребят, заливавших бетоном полы строящегося коровника. Там мы с Ильей Ильичем проработали три недели, до следующего приезда в деревню командира, выживая на подножном корму. Когда нам надо было уезжать, командир предложил поработать еще, сказав, что нашел контакт с руководством. Если останемся до осени, то получим по 35-ть рублей за день или больше, а пока он не может заплатить больше 25-ти, причем сделает это в виде исключения, по-товарищески, и это будет окончательный расчет.

У меня была путевка в университетский лагерь под Анапой, а у Ильи Ильича – место спасателя в лагере под Пицундой. Несмотря на шевелившийся червячок жадности, мы захотели по 25-ть. Командир достал из кармана пачку денег и отсчитал нужную сумму. Такую нарочито купеческую легкость обращения с деньгами тогда я видел впервые. И она неприятно кольнула несправедливостью, – во-первых, несопоставимостью заработанных нами денег с обычными заработками большинства людей, которых я знал, а во-вторых, вероятностью неконтролируемого получения командиром еще больших денег за организацию нашей работы.

На обратном пути мы снова остановились в рабочем общежитии и заглянули в знакомую комнату.

На этот раз стриптиза не было. Одна из девчонок после смены спала в темном углу, еще две гуляли с ребятами на улице. Посмотрев на открытое окно, я подумал, что они в него и вылезли.

Хохотушка была скромна и не дерзила командиру, который помогал ей собирать на стол и держался как дома.

Так я и запомнил – не столько эту девчонку и ее наивную игру, сколько в ее лице очевидный обман надежд на лучшее будущее, который мы тогда, согретые бумажками в карманах, по глупости нашей к себе не относили.

Мысль о бедности и несправедливости, разрушающей надежды людей, и о людской слабости, поощряющей несправедливость ради ложно понятых собственных благ, мелькала во мне на следующий день, когда мы выбирали на Новом Арбате костюм Илье Ильичу и покупали какие-то другие вещи, которые казались нам тогда крайне необходимыми. Впереди у нас был отдых с девушками нашего круга, в кармане – деньги, на которые можно было с ними погулять. А позади был тупик, о котором хотелось забыть. Тупик был и в рабочем общежитии, и в безлюдных нечерноземных деревнях, и в принятых нами отношениях урвать-обмануть.

Сопоставляя былое с настоящим, я смотрю со стороны на нашу случайную встречу с Белкиным на семинаре в актовом зал некогда преуспевающего столичного института, где два десятка пожилых ученых вместе со своими аспирантами собрались главным образом в заботах о грантах, заказах и деньгах для продления своего привычного существования, - и отчетливо вижу тщетность желания Ильи Ильича переделать понимание людей.

Впрочем, повести Белкина наполняют меня не одной только грустью. Странным сочетанием наивности, надежды и возможности перемен они будят фантазию. Отступая по сюжету назад, с каждым шагом открываешь новые возможности для героев, среди которых всегда есть прямой путь, на который зовет автор. И невольно думаешь, что если переведутся наивные люди, заставляющие нас вспомнить лучшие чувства, то кто еще сможет нас растормошить?

Вместо постскриптума мне остается отметить понятное любителю отечественной словесности желание Ильи Ильича не называть повести своей фамилией и добавить еще, что это мое предисловие он одобрил.

Ожидая от Белкина продолжения, я с большим удовольствием и чистым сердцем рекомендую повести Ильи Ильича людям, желающим идти по жизни прямым путем. Надеюсь, что читатель, и особенно молодой, по совести разделит с автором лучшие чувства, которые помогают нам приходить в соответствие с замыслом творца и вседержителя.

Иван А. Алексеев

30 апреля 2012 г.

«Человеку даже не нужно самому придумывать оправданий своих грехов,- они уже придуманы раньше него, и ему нужно только принять готовые, составленные соблазны»

Л.Н. Толстой

1. МЕТОДИКА

 

Предложение

Пришел крошка-сын и предложил писать в электронный журнал простые и понятные студенческой молодёжи тексты.

Как интересно устроилось с появлением сети – миллионы людей каждый день пишут новые тексты, и стать писателем ничего не стоит.

- О чем писать, на какую тему, что вам интересно?

- О чем хочешь, - ответил сын. – О болезнях общества. О потребительстве, например.

Чем наивнее предложение, тем охотнее оно принимается. К тому же я знаю, о чем писать. В редких и коротких беседах с сыном и его приятелями я несколько раз слышал те же вечные вопросы о смысле жизни, какие занимали в юности меня. В возрасте сына мне казалось, что я знаю ответы на эти вопросы. Сейчас я вижу, как туманны и сложны они были, как мало мне помогли, и что теперь я могу ответить проще.

Что мне помогает отвечать? Чем я отличаюсь от себя в молодости? Только одним – миропониманием, которого тогда не имел.

Вот только мое понимание мира вряд ли пригодится молодому уму, который может посчитать его за обноски, поеденные молью, - это один из законов жизни. Ведь каждый понимает мир через собственное усилие и по-своему. И каждый способен его понять, если только не сходит с прямого пути.

Поэтому я не собираюсь озвучивать свои ответы.

Все, чего я хочу, - подсказать, что надо замечать подсказки, которые помогут не заблудиться.

 

 

Аромат творца

Сразу надо признаться, что людей я полагаю излишне самонадеянными, потому что сам такой же. Я не сомневаюсь, например, что могу писать, хотя, когда раньше я пробовал это делать, у меня получалось плохо.

Сейчас, правда, я научился писать некие научные тексты, которыми зарабатываю на жизнь. Но всегда относился и отношусь к этому занятию, как к отвлечению от настоящего призвания.

Свое призвание я узнал в 16-ть лет, посмотрев фильмы И. Пырьева «Идиот» и «Братья Карамазовы». Их показывали в малом зале кинотеатра «Комсомолец», в неудобное для людей дневное время. Зато мне это время было очень удобно, а билеты на дневное кино тогда стоили всего 10 копеек.

Трудно описать, как ладно легли мне на душу и князь Мышкин, и Настасья Филипповна, и Митя Карамазов, и Иван, и Алеша, и Катерина Ивановна. Инфернальные женщины, душевный надрыв, выворачивающие душу монологи – никогда я не видел подобного. Точно творец раскрыл мне изнанку своих созданий.

Я тогда много и беспорядочно читал - все, что находил в библиотеках. Но после этого кино почти все оставил, и целый год зачитывался Достоевским. Он открыл мне канал к знаниям, которые я должен был освоить и передать благодарному человечеству.

На следующий год я поступил в университет и между занятиями начал писать, подражая Федору Михайловичу, выдумывая переживания и пытаясь их накручивать. Я наслаждался творческим блаженством. Я отрывался от тела. Я мог летать. Я был и близко, и далеко. Всего себя я готов был отдать людям.

Мой первый рассказ вернулся из журнала с вежливым отказом и пожеланием успехов.

В другом вся главная моя работа над отражением душевных переживаний героя на похоронах бабушки почти не взволновала первого читателя - отца, который отметил лишь мою наблюдательность к деталям.

Отцы умеют приземлить. Я понял, что преувеличил свои таланты.

Однако тот, кто попробовал сладкой власти слова, в каком-то смысле хуже наркомана.

К тому же после разговора с сыном мне был знак.

Под утро, когда забытье от чрезмерной усталости после чтения за компьютером стало проходить, я увидел во сне абсолютную тьму. Мне казалось, что я смотрю в нее открытыми глазами.

Сначала тьма была полностью неподвижной. Потом, под действием моего взгляда, она начала слегка колебаться. Потом заклубилась. Потом среди мрака стали появляться серые очертания, напоминающие лик. Эти черты начали светиться отраженным светом, проявляться все отчетливее и увеличиваться в размерах. А потом мрак расступился, и явился свет. Он приглашал, он звал, он был живой.

Когда я проснулся, то волновался, как молодой. Я чувствовал аромат творца. Я был счастлив.

 

Очевидное

Очевидное объяснять труднее всего. Как объяснить, зачем нам жить?

С самого детства человек знает, что живет для счастья. Счастьем представляется накопление блага. Но какие блага надо копить?

Когда мы не знаем чего-то, мы всеми возможностями пытаемся это узнать.

Что же мы видим вокруг и что можем посчитать благом?

Первое - это блага для тела. Но сколько ни копим, благ этих почему-то всегда не хватает. И вместо счастья - одно беспокойство.

Беспокоит нас то, что наши блага, накопленные трудами праведными и неправедными, могут отнять. И то, что жизнь наша конечна, - для кого копим?

А еще беспокоит чувство, что нас обманывают, что мы копим ненужные нам вещи, и что из-за них счастье постоянно ускользает от нас.

Но что нам нужно?

Когда ученый не может объяснить понятное ему утверждение, он говорит: это очевидно. Почему? Потому что не хочет этого делать; ему доказательство не нужно, а времени на него может уйти много.

Получается, что ученый в очевидное верит.

На чем основана его вера?

Вера ученого основана, во-первых, на знании доказательств других утверждений, связанных с очевидным. Во-вторых, на умении рассуждать от противного. И, в-третьих, на его опыте.

Ученый видит связь вещей и понимает, что если очевидное не верно, то вся наука не верна.

Так и любой человек верит, что жизнь имеет смысл. А на чем основана его вера?

Рассуждения, что надо жить, что все живут, что предки жили и нам завещали, - не убедительны. Ведь в наш информационный век уже многие люди знают столько же, сколько раньше знали лишь избранные. И эти знания рано или поздно приводят к пониманию, что так жить нельзя.

Рассуждать от противного тоже не получается; жизнь была до человека и будет без него.

Остается признание собственного существования и желание жить. Но на чем оно основано и кем поддерживается?

 

Образы

Чтобы ответить на вопрос, нужно его понять, особенно если ответ представляется очевидным. Понять вопрос помогают образы.

Образное восприятие многократно умножает наши слабые возможности по обработке информации (ученые полагают, что оперативно мы можем работать не более чем с 9 единицами информации со скоростью до 15 единиц в секунду).

Простые образы предпочтительны. Чем проще образ, тем больше шансов на понимание.

Образы зависят от условий и момента жизни и усложняются по мере развития человека.

Возможность работы с образами я почувствовал, когда пошел в школу, под влиянием бесед с бабушкой.

Моя бабушка верила в бога. Про бога было написано в толстой книге с обернутой старой газетой обложкой, которую она читала в свободную минуту. Книга была библией 1895 года издания, с ятями. Книгу она читала много раз и много лет, до смерти. В книге было много ей близкого и понятного. Книга помогала ей отвечать на мои вопросы. Например, она знала, зачем человек живет. Правда, меня ее ответы не удовлетворяли, но для нее они были понятны.

Бабушка знала молитвы, старалась не пропускать церковные службы и выполняла православные ритуалы.

Из церкви она приходила умиротворенная. Хотя прошло много лет с ее смерти, я помню, как ее лицо светилось радостью нового знания; наконец-то после проповеди священника она поняла что-то, что ее мучило. И помню, как скоро лицо бабушки потухало за заботами. А потом она снова садилась читать книгу, потому что знание, которое она как будто поняла, уже ускользнуло от нее.

Причины того, что нужное знание ускользает, бабушка видела в себе. А самой главной причиной считала неумение быстро читать. Она чувствовала, что понимание зависит от быстроты чтения. Несколько раз она давала мне попробовать почитать свою книгу и завидовала, как быстро я складываю слова, даже не зная всех букв старого алфавита.

Читала бабушка медленно. Читать ей было трудно. Она не читала даже, а разбирала слова по буквам.

Читать она училась в детстве за увечным братом, который один из всей многодетной семьи ходил в школу. Научиться читать тогда было не просто. Каждая буква алфавита имела имя, которое надо было называть. Почти каждое имя буквы было понятием или предметом. Читая слово, нужно было сначала называть имена составляющих его букв. В результате в голове возникал ряд понятий и предметов. Потом надо было заставить себя сообразить, какие слоги складываются из прочитанных букв, и эти слоги произнести. Потом сложить прочитанные слоги в слово. Если попытка сложения была успешной, то дважды прочитанное, по буквам и по слогам, слово волшебным образом узнавалось.

Тогда я не понимал бабушкиных трудностей, осознал я их совсем недавно, когда прочитал про старую методику обучения чтению у Н.Морозова («Христос», том 3).

Самым наглядным для бабушки был образ бога.

Из библии она знала, что Иисус вознесся на небо, где сидит рядом с богом. Еще она знала, что бог создал человека по образу своему. А еще она была очень маленького роста. Поэтому бога бабушка представляла большим человеком, сидящим в облаках.

Этот образ был прост и убедителен. Кроме того, он не противоречил другому месту в книге, где было написано, что бога никто и никогда не видел. Это ей было совершенно понятно. Почему не видел? Потому что небо высоко, облака далеко, а за облаками не видно.

Когда бабушке было 70-ть лет, она первый и последний раз в жизни летала на самолете. Перед полетом она не боялась за себя, но мучилась возможным развенчанием своего образа. Она спрашивала у мамы: раз мы будем лететь выше облаков, мы увидим его? Слава богу, они его не увидели.

После поездки она несколько раз и у разных людей спрашивала: а кто-нибудь другой, когда летал, видел бога? Летчики видели? А космонавты?

Все ответы были отрицательны, и бабушкина душа успокоилась. Ее образ бога чуть усложнился, зато теперь ему ничто не угрожало. Теперь она знала, что бог сидит на другом небе, где не летают ни летчики, ни космонавты, и где никто из людей его никогда не увидит.

Даже сейчас я чувствую вновь воцарившийся в ее душе покой; раз образ правильный, то и знания, которые она накопила, и вера, без которой не может жить, - правильны.

 

Пример образа

Ответ на вопрос, зачем жить, связан с вопросом, кем и как мы себя представляем.

Сегодня трудно спорить с тем, что человек излучает слабые биополя, которые некоторые ученые научились регистрировать и рисовать в виде ауры, окружающей тело.

По этим красивым рисункам проводят анализ наших жизненных сил и возможностей, делают прогнозы.

Тело, окруженное аурой, – понятный образ, но грешит недосказанностью. Он востребован западной цивилизацией, признающей существующим лишь то, что поддается регистрации и измерениям. Душа существует, потому что регистрируется аура. Наблюдаемые изменения ауры легко отождествить с проявлениями души, полагая ее тонким механизмом настройки и регуляции всех органов тела, обеспечивающим выполнение конкретных практических задач.

Но такой образ не помогает понять, зачем человеку улучшать жизнь. В таком понимании человек трудно отличим от другого животного, душа которого проявляется похожим образом.

А еще в западный образ человека не вписываются нимбы, изображенные на иконах вокруг ликов святых. Лик, окруженный нимбом, - другой образ человека. Можно назвать его восточным, потому что он направляет к духовному просветлению, к связи с высшими материями, к переходу в другое измерение. Возможность регистрации колебаний приборами здесь не важна, главное - чувство и вера. Здесь тело уступает душе вплоть до самоуничтожения.

Мне хочется совместить эти образы в один, представляя человека с нимбом над головой и в окружении ауры. Любители анализа могут насчитать в этом совмещенном образе семь сущностей. Для меня в нем важны три: тело в нашем мире, душа как дар мира высшего и их единство в промежуточном измерении.

Мне нравится считать, что душа не только охраняет жизнь, но трудится на земле, выполняя известное ей предназначение. Труд здесь ключевое слово. Сначала он учит нас умению преодолевать трудности, обеспечивая блага для тела. Потом он помогает раскрыться, наполняя необходимым для творчества знанием, истинность которого проверяется связью с высшим смыслом.

Связь сохраняется, если есть вера тому, кого в нашем мире нельзя увидеть. Она есть с рождения, поддерживает наши творческие порывы, расширяя скромные возможности человека, связывая нашу конечность с бесконечностью колебаний.

Нет веры, и пропадает связь; остается одна аура, - дух, обслуживающий тело.

 

Анализ

Любое явление содержит в себе противоречие. Чтобы разрешить противоречие, надо суметь увидеть явление с противоположных сторон. Этому учили все пророки и учителя человечества, как любил говорить Л. Толстой.

Известно, что человеческий ум - угадчик. Для нас разрешить – значит угадать. Но чтобы угадать, не достаточно видеть. Требуется больше - надо понять. Образное восприятие без последующего анализа этого не гарантирует. Чтобы понять, надо суметь разложить увиденное на части, выделить главные и угадать их связи.

Рассмотрим противоречие, связанное с природой человека, - конфликт плоти и души. Простое разрешение этого конфликта, исходя из подсказанной мысли, что мир лежит во зле, - скорее всего, будет ложным. Это пример выбора из неправды – согласиться с миром, лежащим во зле, или восстать на него. Если мы соглашаемся, а мир лежит во зле, то нам важнее блага плоти, а душа мешает, и ее надо обманывать, прячась за интересы семьи, дела, товарищества, государства, человечества и вселенной. Но, ущемляя душу, мы становимся почти зверьми, отличаясь от них только игрой услужливого и изменчивого воображения и большим страхом смерти. Учитывая, что, выбрав настоящее, мы отказались от будущего и фактически умерли, последнее - самое удивительное и может объясняться только оставленной нам до последнего дыхания возможности одуматься.

Если же мы восстаем на мир, а мир лежит во зле, то надо ущемлять свою плоть и забыть интересы семьи, дела, товарищества, государства, человечества и вселенной ради спасения души. Но разве развитие души возможно без тела, - без трудов, поступков, чувств? Разве телесное неустройство ведет к душевной радости? Убивая тело, мы умираем для настоящего, останавливаемся в развитии, а значит, как угадаем будущее?

Мысль о том, что мир лежит во зле, отупляет и не дает сообразить, зачем нам тело и свобода воли. Но стоит только признать возможность добра в нашем мире, как все становится на свои места.

Стремление к телесному благу и плотским радостям сопровождает нас с ранних лет и пробуждает душу. Стремление к духовному развитию заставляет трудиться. Естественный конфликт плоти и души является двигателем нашего развития. Я думаю, что в этом состоит разрешение кажущегося противоречия.

Наш путь грешит ошибками. Но если мы в свете, если нашей целью остается развитие души, если мы слушаем совесть, то мы различим ошибки и можем вернуться на прямой путь.

Если телесные блага не противоречат духовным, – мы на прямом пути.

Если душевные радости не противоречат телесным, – мы на прямом пути.

Если не идем против совести, – мы на прямом пути.

Тело, душа и совесть – наша святая троица и компас в пути.

В начале пути, когда душа только просыпается, нас ведет плоть, инстинкты и стремление к телесному благу. Осознавать свои ошибки на этом этапе, не посчитать телесные блага целью жизни помогает нравственный закон внутри нас. Пока мы не понимаем, можем его не послушать. Но чем больше искушаем себя, тем нам становится совестливее, больнее и неустроеннее. Мы можем упорствовать, преодолевая угрызения совести, но тогда для неустроенной души наше живое тело будет мало чем отличаться от мертвого.

Выполняя нравственный закон, мы всегда вернемся на прямой путь, даже если свернули с него по ошибке.

Чем больше ладим с совестью, тем вернее устраиваем в теле душу.

Устроенная душа открывает путь к новым благам, позволяя неограниченно расширить нашу телесную ничтожность. Мы начинаем понимать внутренний нравственный закон и выполнять его осмысленно. Мы учимся творить и видим в этом радость и смысл жизни. Но здесь нас поджидают новые ошибки. Мы можем слишком увлечься открытыми перспективами, особенно если до этого долго блуждали в пустыне плотских радостей. И снова угрызения совести могут заставить нас сомневаться в правильности выбранного пути. Когда это происходит?

Это происходит, когда мы ошибемся. Когда полностью поверим своей душе и, забыв о теле, не будем ее проверять.

Очень легко ошибиться, буквально восприняв призывы мудрых спасать свою душу. Поняв и услышав себя, слишком легко возгордиться.

Все, что мы придумываем, надо проверять. Ибо как поверить, что придуманное хорошо, если не увидеть его? Что толку, если веру имею, а дел не имею?

Наше тело, чувства, горе и счастье, боль и радость, дела и поступки, реакция других людей – это дано, чтобы проверять изменчивую игру нашего воображения и правильность наших отгадок, чтобы сознавать допущенные ошибки и возвращаться на прямой путь.

Поэтому все три - тело, душа и совесть – едины и важны.

Я думаю, что с этой троицей люди издавна связали образы бога, сатаны и веры, но кое-что перепутали, желая приукрасить себя.

Старые легенды говорят, что сатаной был лучший из ангелов-помощников бога. Он соучаствовал в создании человека. Я думаю - создал тело, в которое бог вдохнул душу. В этом случае понятно предание о том, что бог обращается к душе по совести, а сатана – через тело. Из легенд не понятно другое: почему сатана возгордился и захотел стать как бог и выше бога? Как мог не предусмотреть этого творец и вседержитель, и почему попускает соблазнять человеческие души?

Легенды – произведение человека. Часто они лукавят, как лукавит человек, пытаясь представить себя в лучшем свете, свалив свои ошибки на стечение обстоятельств. Это желание есть прямое требование плоти, необходимое в борьбе за выживание.

Но если жить разумно, то есть по нравственному закону, в ладу с совестью, то вырабатываемой трудом тела энергии хватит и на выживание, и на бесконечный внутренний монолог с обратной связью, обеспечивающий развитие души.

Данные нам различение и чувство меры помогают не выйти за рамки разумного поведения. Потратишь на просветление чрезмерную энергию, - истощишь ауру, сгоришь и потухнешь, не реализовав свое предназначение. Потратишь энергию на чрезмерные блага и телесные удовольствия, - аура лишится нимба и обратной связи. Тогда не сможешь узнать, зачем живешь.

Последнее есть признак утраты души или подчинения ее сатане. И значит, сатана, бесы, шайтаны и прочие властители заблудших душ порождены и подпитываются психической энергией отказавшихся от своего предназначения людей.

Отказываясь от положительной связи, которая заставляет трудиться, но которой можно управлять по мере возможностей, человек получает отрицательную связь, которой управлять уже не может. Положительная связь естественна и не требует чрезмерной психической энергии, потому что это связь с источником жизни, который в энергии не нуждается. Отрицательная – это связь с порожденным людьми злом, в котором нет другой энергии, кроме нашей. Зло ничего не отдает, оно только медленно отбирает или высасывает энергию, как и представляется человеку в кошмарах.

 

Вера и культы

Как любой человек происходит от одной прародительницы, так и исторически сложившееся многообразие культов имеет один корень. Этот корень – в данной человеку с рождения связи, которую назвали религией. Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас (Кант) соединяют имеющего глаза и душу человека с бесконечностью, и дают нам веру в целесообразность нашего конечного животного существования.

Вера поддерживает и утешает в горе, отчаянье, слабости, болезни, старости. Но для полного утешения человеку необходимы образы, выработанные самостоятельно или готовые, предлагаемые различными исторически сложившимися культами.

Культы научились искусно эксплуатировать веру человека, не желающего думать. Но все больше людей готовы думать самостоятельно, сохраняя свою веру чистым источником разумной жизни.

Понятные мне образы веры, как помощника жизни, а религиозных культов, как обузы, проанализированы Л.Н. Толстым («Исповедь», «Христианское учение» и др.) и авторами Концепции общественной безопасности («Вопросы митрополиту санкт-петербургскому и ладожскому Иоанну и иерархии русской православной церкви», «Диалектика и атеизм: две сути несовместны» и др.).

Поставленная творцом общественная цель рисуется в виде создания на земле идеального охранителя людей, отражающего образ царства божьего внутри нас. Вера не только поддерживает этот образ, но и помогает каждому из нас собственным усилием войти в это строительство, является необходимым условием выживания и становления на земле соборного человечества.

В рассуждениях о вере необходимо упомянуть о многих необъяснимых фактах, согласно которым вдохнувшими в наших предков религию и давшими нашему конечному существованию бесконечную надежду, могли быть создания, стоящие на более высоком уровне космического творения.

Эту возможность подкрепляют красивые гипотезы, связанные с олимпийскими богами и титанами, пирамидами, следами ядерной войны, неопознанными летающими объектами, провидцами и прорицателями и т.д.

Эту возможность подкрепляет присущая людям рабская психология и заложенная в нас готовность трудиться на самых неблагодарных и изнурительных работах. Пастыри и овцы, господь и рабы, хозяин и слуги, запрет познания добра и зла, покорные стада народов – все это признаки клонирования или иной технологии нашего создания высшим разумом.

Но отрицает ли все это идею построения царства божьего на земле и необходимость веры для разумного человека?

Даже ограниченный догматическим богословием придворный астроном Ватикана, признавая возможность участия пришельцев в нашем творении, говорит о том, что они в этом случае имели просто более высокий уровень тварного развития, и что это никак не противоречит вере человека. Почему мы должны считать иначе? И почему мы должны на этом основании отказываться от решения осознанных нами задач и от веры, многократно умножающей наши скромные возможности и утешающей нас связью с бесконечностью звездного неба над нами и нравственным законом внутри нас?

 

Колебания и схлопывание

Невозможность разумного существования человека без веры демонстрируют постоянно обновляемые модели нашего представления об окружающем мире.

Появляется все больше критиков теории относительности и квантовой теории, и все больше сторонников теорий эфира, вакуума и торсионных полей, струн и других, пытающихся исправить выявленные ошибки и противоречия с известными и новыми экспериментальными данными.

В современных теориях электрон представляется волной или колебанием, которое в один и тот же момент проявляется в любом месте пространства, но при регистрации приборами приобретает свойства материальной частицы, или схлопывается, как говорят ученые. Подобным образом проявляются и другие частицы, которыми сложен наш мир.

Осознание возможности схлопывания волновой энергии в материю приводит к интересным выводам.

Получается, что колебание превращается в материю благодаря нашему наблюдению. Что многие категории представления о мире, - например, пространство и время – придуманы нами, а это уже близко с представлениями души, для которой времени нет.

И появляется образ, согласно которому из колебаний, которые повсюду, в зародившуюся душу схлопывается информация. В этой информации есть все знания сотворенного мира, раз родившие ее волны в любой момент всюду присутствуют и все наполняют. Но какова причина схлопывания? Если следовать за аналогией с электроном, - должен быть наблюдатель.

В образе колебаний и схлопывания много ответов на вечные вопросы.

Понятно, например, почему нам не дано увидеть наблюдателя: это колебание имеет такую низкую частоту и такой большой период, которые мы не можем различить на фоне других колебаний, а можем только обозвать непонятными словами «пустота», «вакуум» или «бесконечность».

Позитивная энергия души после смерти тела превратится в полезные информационные волны, необходимые для следующего этапа космического творения. Освобождающаяся негативная энергия, скорее всего, блокируется колебаниями высшего уровня, лишается всепроникающей волновой способности и насыщает бесполезные фоновые колебания вроде земной составляющей демонического бессознательного.

 

Внутренний монолог и соблазны

Каждый помнит, как укрепляется наш дух по мере развития и укрепления тела. Постепенно мы осознаем врожденную потребность развиваться, двигаться, становиться собой. Когда тело достаточно укрепляется и останавливается в развитии, мы определеннее понимаем, что жизнь заключается не в беспорядочном, а в целенаправленном движении. Вот только мы заранее не знаем правильного пути, а знаем только, что движет нами внутренний монолог. Чем интенсивнее монолог и внутренняя работа, преодолевающая наши сомнения и ошибки, тем быстрее движение. И если с нами все в порядке, и мы слышим и слушаем себя, то мы движемся в правильном направлении, в согласии с собой. А если неправильно повернули, то мы найдем ошибку, и вернемся на прямой путь.

Ни одно дело мы не умеем начать и продолжить без ошибки. Но без осмысления ошибок, без бесконечного прокручивания возможных и невозможных ситуаций, без эмоций, без боли за потери и радости от находки - ни одного начатого дела мы бы никогда не закончили.

Внутренний монолог - наш учитель, внутренний охранитель, судья поступкам, мерило желаний, в нем рождаются и проверяются наши чувства. Но он же и первый обманщик. Он слишком связан с телом и, если в душе нет веры, не может выйти из круга противоречий между животной и духовной жизнью. Неразрешенность противоречий выливается в совершение дурных поступков или грехи, как принято говорить в церкви.

Неверующий человек вместо того, чтобы не грешить, противореча требованиям совести, употребляет свой разум на придумывание внутренних оправданий безнравственных поступков, преуменьшая их последствия и попадая в готовые ловушки или, по-гречески, соблазны.

Каковы же эти ловушки, давно придуманные и используемые людьми для обмана нравственного закона внутри нас и ослабления укоров совести?

Вот как их назвал Л.Н. Толстой:

«1.Есть пять соблазнов, погубляющих людей: соблазн личный, или соблазн приготовления; соблазн семейный, или соблазн продолжения рода; соблазн дела, или соблазн пользы; соблазн товарищества, или соблазн верности; соблазн государственный, или соблазн общего блага. 2.Соблазн личный, или соблазн приготовления, состоит в том, что человек, делая грехи, оправдывается тем, что он готовится к деятельности, которая в будущем должна быть полезна людям. 3.Соблазн семейный, или продолжения рода, состоит в том, что человек, делая грехи, оправдывает их благом своих детей. 4.Соблазн дела, или пользы, состоит в том, что человек оправдывает свои грехи необходимостью ведения и окончания начатого им и полезного для людей дела. 5.Соблазн товарищества, или верности, состоит в том, что человек оправдывает свои грехи благом тех людей, с которыми он вступил в исключительные отношения. 6.Соблазн государственный, или общего блага, состоит в том, что люди оправдывают совершаемые ими грехи благом многих людей, народа, человечества. Это тот соблазн, который выражен Каиафой, требовавшим убийства Христа во имя блага многих».

Все перечисленные являются ловушками потому, что стоят на твердых жизненных основаниях и отвечают требованиям нашего развития. Но стоит только правильно упорядочить процессы, в которых мы участвуем, как все эти ловушки проявятся и потеряют свою опасность.

Иерархию процессов часто выстраивают по числу задействованных в них людей.

Например, процесс личный или приготовления к деятельности в самом низу иерархии, потому что касается одного человека. Семья – выше, потому что объединяет двух людей, их детей и родителей, и должна давать благо всем им. Дело – еще выше, потому что объединяет многих людей и направляет их к общему благу этих людей. Государство и человечество – на самом верху, потому что заявляют своей целью благо многих людей и народов.

Не все так очевидно, если представлять процессы разночастотными колебаниями.

В этом случае каждый процесс имеет свой период и свое время. И может протекать в любом месте и в любое время. А иерархию процессов надо строить с учетом их продолжительности.

Дело и товарищество оказываются в самом низу иерархии процессов, в которые включен человек, потому что во многих делах за свою жизнь он может поучаствовать и со многими людьми вступать в исключительные дружеские отношения. Выше них согласная с совестью деятельность по призванию, включая приготовление к ней, потому что занимает весь период жизни человека. Семья, которая сохраняет род на протяжении многих поколений, может быть важнее непрочного государства, построенного на обмане. А самым важным осознается участие по совести и нравственному закону в бесконечном процессе жизни, устроенном творцом и вседержителем. Стоит только это осознать, как проясняется картина мира, и видятся устроенные человеку соблазны.

Один мой приятель-старик, давно потерявший сына, часто видит себя с ним во сне на рыбалке на Оби, откуда родом. Давным-давно он оттуда уехал, всю жизнь проработал на Волге и сына приучал к рыбалке на Волге, а вот во сне видит себя с ним на Оби и удивляется, что так происходит.

Я не сказал ему, что не вижу в его снах ничего удивительного. Он бы меня не понял. Хотя из его рассказа прямо следует то, чем я хочу завершить методику.

Пусть мы живем по совести и нравственному закону, то есть готовы понять мир. Но если мы не только готовы, а хотим понять мир, то вот что следует сделать в первую очередь – отказаться от ограничений временем и пространством, которыми нас связали.

Мы способны одновременно входить в разные процессы, жить в разном темпе, быть в разных местах. Отказ от ограничений временем и пространством есть необходимое условие перехода от восприятия мира к его пониманию.

Достаточное условие такого перехода есть умение различить и обойти приготовленные нам соблазны, современную силу которых проще всего рассмотреть на конкретных примерах, к чему я теперь и собираюсь перейти.

2. ПРИГОТОВЛЕНИЕ АНТОНА ИВАНОВИЧА

Антон Иванович очнулся в полтретьего ночи. Сна не было. «Четвертая ночь подряд, - подумал он. – За что?»

На прошлой неделе ему казалось, что подступившая к горлу жуть неизведанной безысходности ушла вместе с бессонницей. Каждый день в течение этой недели в одиннадцать вечера он мгновенно проваливался во тьму и, как мертвый, был до семи утра. Точнее, без двух минут до семи. Он открывал глаза ровно за две минуты до звонка будильника, как автомат, и эти минуты смотрел в потолок и ничего не видел.

К двум минутам до звонка с открытыми глазами он привык когда-то давно. Тогда, за мгновение перед тем, как проснуться, он мог увидеть себя со стороны, и две минуты ему были нужны, чтобы пережить увиденное и вернуться. Теперь он ничего не переживал, потому что разучился видеть себя, и относился к этим двум минутам, как к досадной бессмыслице, которыми заполнена жизнь.

Антон Иванович разозлился на глупости, которые лезли в голову, и почувствовал, как тяжелеет голова и мутнеет в глазах. Он спустил ноги на пол, нащупал тапки и побрел на кухню за таблетками от давления.

Он запил две таблетки водопроводной водой, отстаивающейся в эмалированном ведре с серебряными полтинниками на дне. Свет на кухне показался ему мутно-желтым. Он подумал, что надо протереть люстру. Маша не приходила уже больше месяца, да и последние два-три раза забегала практически на ночь, вряд ли у нее было время протереть пыль.

Маша была его подругой, отношения с которой понемногу заканчивались, потому что им исполнилось пять лет. Антон Иванович читал о том, что отношения между мужчиной и женщиной заканчиваются через пять лет, если не приобретают новое качество. В его жизни это правило выполнялось: отношения с женщинами длились как раз пять лет, нового качества не приобретали и заканчивались.

С первой подругой он жил, как считал, по любви, но не женился, потому что у них не было детей. Через пять лет любовь прошла, и они как-то очень просто и безболезненно разбежались.

Пять лет он прожил и с первой женой. Они жили, как все, родили сына, и расходиться не собирались. Но жена заболела и за полгода сгорела. Он запомнил, как первые три месяца болезни она верила в его обещания, ходила по врачам и целителям, делала зарядку и обливалась вместе с ним холодной водой из ведра, хотя всегда была неженкой. Как в следующие два месяца вера в исцеление начала ее покидать, и она уже меньше ходила и больше лежала. И как в последний месяц, когда боль отступала, она слушала его, не веря, и смотрела сквозь него большими коровьими глазами, глубина которых увеличивалась с каждым днем.

Вторая жена ушла от него к любовнику и тоже через пять лет. Антон Иванович пытался ее ненавидеть, но в глубине души был ей благодарен за помощь в воспитании не родного ей сына, и за комфорт, который вернулся к нему после ее ухода. Последний год жизни с ней он почти всегда без причины хотел уйти из дома, а когда уходил, то не знал, что делать, и, побродив час-полтора по улицам, возвращался назад с тайной надеждой, что жена уснула.

У своей последней подруги он прожил четыре года, на пятый вернулся в свою квартиру, и теперь они встречались все реже.

В ночных новостях показывали прямое включение с космодрома Байконур. Подготовка к старту «Прогресса», который был назначен на семь утра, заканчивалась. Ракета на стартовом столе чуть подрагивала в свете прожекторов, как будто показывала свою мощь, и диктор ровным баритоном убеждал в предстоящем успешном запуске грузовика. После двух предыдущих осечек третья могла оказаться роковой для экипажа космической станции.

Во рту горчило. Антон Иванович зачерпнул из ведра полковшика воды и почти всю выпил крупными глотками. Пока глотал, в горле было неприятно. Но муть в глазах начала пропадать и стало повеселее.

Маша вечером опять не позвонила, хотя обещала. В обед он звал ее погулять на набережную – отказалась. «Холодно». Что за дурь? Ну да, поземка, ветерок, но скоро будет еще холоднее, тогда вообще не надо выходить?

Антон Иванович прислушался к ровным посапываниям сына из спальни. Андрей вчера утром удивил: «Папа, померь давление». Было 150-ть. Дал ему таблетку и сказал, чтобы не сидел ночами за компьютером. Что за ерунда в 18-ть лет? Вроде не пьет. Курит, конечно. Последняя мысль уколола. Антон Иванович много раз пытался бросить курить, но у него не получилось, и он знал, что в этом одна из причин курения сына.

За окном завелась и уехала машина. Ее облаяли бродячие собаки. По ночам они собирались в стаю и бегали по дворам окрестных девятиэтажек. Лай не умолкал, собаки теперь не успокоятся часа полтора.

Вдруг затылок взорвался и заколол. Антон Иванович начал массировать заболевшее место и осторожно крутить шеей. Последний год у него регулярно как будто лопались какие-то сосудики. «Может, скоро умру?» - попробовал он испугаться. Не получилось. Антон Иванович знал, что не умрет. Он не может умереть, пока не исполнит предначертанное, как ни высокопарно это звучит. Никто никогда не понимал, что жизнь Антона Ивановича – это подготовка к реальному делу, полезного людям. Как же ему умирать, когда он наконец-то почти приготовился: в голубой папочке лежали переписанные набело листки с расчетами, а в голове третий месяц кружила идея, которая, он чувствовал, вот-вот должна была родить объяснение гипотезы о природе эфирных взаимодействий.

Пять часов. В шесть начнет клонить в сон, надо готовиться его перебороть, чтобы не проспать на работу.

Антон Иванович открыл книжку «Физика эфира» И.Железнова и перечитал одно из неприятно поразивших его мест о физической несостоятельности опыта Майкельсона. Интерферометр в этом опыте никогда не показывал смещения интерференционных полос от лучей, разность хода между которыми Майкельсон полагал пропорциональной квадрату отношения скорости земли к скорости света и оценивал в 10^-15 секунды. По расчетам Железнова, порядок хода лучей в опыте был 10^-23, так что отразить эту малость прибором Майкельсона было невозможно. Неприятность для Антона Ивановича состояла не в критике опытов Майкельсона и постулатов теории А.Эйнштейна, – критиков и без Железнова было достаточно, - а в самом результате. Железнов, как и Антон Иванович в своей модели, полагал, что эфир истекает из вещества подобно газу, но оценил разность хода лучей пропорционально четвертой степени отношения скорости земли к скорости света, а в модели Антона Ивановича она была пропорциональна третьей степени этого отношения. Неприятно было оттого, что Антон Иванович был убежден в своей правоте и не хотел разыскивать Железнова, чтобы сверить модели.

Но большей неприятностью для него была сама книжка. Железнов отказался не только от магнитных зарядов, как Ампер, но и от гравитационных полей. Все взаимодействия объяснял единственными элементарными частицами – частицами Планка, которые представлял вихрями эфира. Антон Иванович раздраженно листал книжку, понимая в глубине души, что она раздражала его не ошибками, а тем, что давала еще одну довольно стройную физическую теорию. Антон Иванович раздражался и раньше, при появлении других новых теорий: и теории струн, и теории вакуума и торсионных полей, и теории Васильева. Главная причина раздражения была в том, что среди новых теорий не было теории Антона Ивановича. А он знал еще с учебы в университете, что должен был ее написать, но все откладывал, потому что никак не мог устроить свою жизнь. Пока с работой разобрался. Пока старался получить жилье. Женщины его никак не понимали, все организовывали какую-то суету и по вечерам, и в выходные, и в отпуск, - когда тут соберешься написать?

Обиднее всего ему было, когда год назад он в Интернете прочитал про модель Васильева.

Железнова, Шипова, Акимова и американцев Антон Иванович не знал, а с Васильевым вместе учился и в физико-математическом интернате при университете и потом в университете. Странный такой застенчивый паренек из деревни. Никогда он особо не выделялся, и потолок его был – третье место на тамбовской областной олимпиаде по физике. А вот оказался не прост и написал то, о чем Антон Иванович все только думал.

«Ладно», - Антон Иванович закрыл Железнова и зевнул. Захотелось спать, значит, пошел седьмой час.

Почему-то вспомнился Васильич. Надо к нему сходить, пока тот не попал в дурку. Васильич был еще один его однокурсник, - из тех, что учились только в сессию. После университета он кадрировался и уехал на полигон. Через два года уволился, пришел в институт, куда распределили Антона Ивановича, восстановился в армии, быстро защитился и несколько лет с увлечением экспериментировал и писал прожекты, способные спасти отечественную военную науку. О них он рассказывал многим и, в том числе, Антону Ивановичу, которого считал своим приятелем. Рассказывая, он убеждал в нужности проектов больше себя, чем собеседников. Он был слаб на водку и женщин. Когда от него ушла жена, он разочаровался в своей писанине, перестал напиваться и петь на улице про Красную Армию, которая всех сильней, отпустил бороду и начал вставлять в научные отчеты бессмысленный семимерный интеграл, который решал, по его словам, все задачи. Когда Васильича уволили по болезни, он начал рисовать этот интеграл на доске объявлений в подъезде института. Интеграл появлялся раз в месяц, когда Васильич получал пенсию. Причем на каждом новом рисунке пропадали какие-то старые обозначения, так что последний рисунок на доске, который запомнил Антон Иванович, стал действительно универсальным, почти иероглифом: крючок интеграла, несколько бесконечностей и символы объединения множеств. Последний год рисунки на доске не появлялись. Либо Васильич не приходил, либо его прогоняли.

Заскрипел и поехал лифт. Подъезд начал просыпаться. Осталось перетерпеть полчаса.

Антон Иванович пошел в комнату и стал рыться в шкафу. Он нашел свою старую тетрадку с выцветающими чернилами на пожелтевших листах, а в ней - то место, которое раньше его всегда волновало.

«…Часто начинаешь делать новое дело, и дело спорится и идет быстро, и поддаешься гордости, радуясь своему умению. До тех пор, пока вдруг вспоминаешь, как уже учился этому раньше, и когда-то прошел все положенные стадии сомнений и ошибок. Гордость уступает место неловкости и разочарованию, что забыл, но и радости, что вспомнил.

Иногда радость приобретает оттенки жути. Становится просто жутко, когда после долгих блужданий осознаешь, что когда-то ты, может и не очень хорошо, но понимал и знал, зачем здесь, а потом забыл и вот только вспомнил. Так жутко, будто ты стоял над обрывом без дна, каждый миг готов был сорваться, не сознавал этого, но пронесло, и ты понял, что мог пропасть.

Удивительна способность человека забывать, а потом заново открывать давно и много раз открытые вещи. Но главное удивление состоит в отказе видеть очевидное и признать правду, а не долго придумывать какие-то невозможные объяснения, кружить вокруг, чтобы, наконец, вспомнить известное и истинное знание.

А ведь нам каждому подсказывают остановиться, подумать, понять и вспомнить, зачем мы здесь.

Удивительно, как эти подсказки, если мы не были внимательны и не смогли сразу осознать их, сохраняются в памяти.

Помню один сон. Его материальным источником можно считать мои сидения в библиотеке высотного здания на Воробьевых горах. Там, примерно на двадцатом этаже, в некоторые особенно неприятные дни промозглой московской осени молочно-свинцовые облака опускались низко к земле, и, смотря в окно, я видел, как в них растворяются стены здания и очертания земли.

Аскетичное ретро-убранство комнаты, все эти добротные, но старые, сталинских времен, шкафы с книгами, столы, тумбочки, - и облака, скрывшие землю и стены здания под тобой, - все это рождало сомнения в реальности окружающего нас мира. Включенный верхний желтый свет и свет в зеленых стеклянных абажурах настольных ламп, несколько одиноких фигур за письменными столами, почти домашние тепло и уют, - и какой-то особенно неприятный гуд в вентиляционных каналах от гула ветров. Все настраивало на романтически-мистические чувства, обостряемые молодостью и непривычкой тела к большому городу и высоте. И все же, все же… Почему это помнится?

Снилось примерно следующее.

Я куда-то шел среди высоких серых стен, облицованных гранитными плитками. Шел не внутри старого, еще крепкого, но требующего ремонта дома, а вне его. Наверное, я хотел попасть внутрь. Я был высоко над землей, я ее не видел. Видел только ближний круг, ограниченный молочными облаками с рваными краями. Я то поднимался, то опускался, то перелезал, то пролезал среди лабиринта стен, увитых увядающими растениями, частью еще зелеными. Людей никого не было. И звуков никаких, кроме стука собственного сердца. Чем дольше шел и лез, тем чаще оно стучало. Вот побежали мурашки по коже, потому что страшно. Я все куда-то лез внутрь и не мог там оказаться и не знал, зачем мне туда, и кто меня направляет. Движение ускорилось, и мурашки чаще, и сердце бьется… Я точно целую жизнь бегу, а усталости нет. Я все лезу, и кружу, и обегаю. Потом меня начинает трясти и охватывает жуть, потому что я гляжу вниз и не вижу опоры. Но я ясно помню, что не летел, а именно шел и лез, и пролезал! Значит, опора была и вдруг пропала. А я падаю. И мне смерть в этой тишине, среди этих чужих гранитных стен и облаков. Но тут же холодное ясное понимание, что не падаю я, и опоры никогда не было, и что я - это не тело. И не было мурашек, потому что не было кожи. И сердце не могло стучать, потому что как ему жить без тела? И не надо мне внутрь этого старого дома. Что я еле выбрался из него, зачем же назад? Что была смерть, и что все мои бывшие чувства – обман. А правда – то еле пробивающееся и робкое чувство жизни без тела. И так же во мне остались мурашки, но без кожи. И так же что-то стучало, как сердце. И все мои чувства со мной и все знакомо, как в теле. И я отдельный, но невесомый, растворенный в окружающей меня облачной мгле. Вокруг бесконечное небо. И я бесконечный. И от души отлегло, и постепенно она успокоилась, и прилив успокоения сменился блаженством. Я вокруг стен, среди облаков, вокруг меня небо, и я живу. А ведь только что я мог пропасть, потому что был мертвый…»

Раньше чтение этого места оживляло Антона Ивановича: он вспоминал себя молодым. Почему-то теперь оно в нем никак не отозвалось. Антон Иванович бросил тетрадку назад в шкаф и пошел пить чай.

В семичасовых новостях порадовали состоявшимся успешным запуском «Прогресса» и его выводом на заданную орбиту. Социологические опросы обещали единороссам очередную победу на выборах. Зима снова откладывалась.

Наступал новый день, и ночные мысли Антона Ивановича уступили место его обычным заботам.

Перед трамваем, в котором Антон Иванович ехал на работу, маршрутка притерлась к легковушке. Чтобы успеть купить уткам хлеб, пришлось пересаживаться на автобус.

От булочной до работы Антон Иванович всегда шел набережной. Она успокаивала. Чуть спустишься к реке, и городской шум практически пропадал.

Без снега было темно, хотя фонари с развешенными между ними гирляндами лампочек освещали обрезанные каштаны на набережной и тротуарную плитку, выложенную таджиками в прошлом году.

В небе, на фоне падающего полумесяца, двигались яркие огоньки, точно габариты неопознанных объектов. В этих огоньках с трудом можно было узнать редкие предутренние звезды, иллюзию движения которых создавали проплывавшие низко над землей бледные клочки облаков.

Несильный западный ветер поднимал на черной воде рябь, которая играла полосами огней, отраженными с противоположной стороны реки. Около воды дремали утки. В темноте они казались булыжниками, ряды которых с небольшими промежутками тянулись вдоль берега от моста до памятника Пушкину. Утки давно прижились в городе. В районе кормежки их собиралось больше трех сотен. Готовясь к холодам, они перестали бояться людей и враскачку бежали к ним с наетыми зобами, готовые есть с рук и щипаться за кусок друг с другом.

Навстречу попадались редкие случайные прохожие и утренние завсегдатаи: три бегуна – дама сильно бальзаковского возраста в красной шуршащей ветровке и два деда-бодрячка за семьдесят в спортивных костюмах; три собачника; щелкающий семечки охранник из банка; женщина-девочка с прыгающей туристической походкой, из тех, кого не берут замуж.

Антон Иванович подошел к памятнику, где, как всегда, собралась перед работой компания сотрудников, пенсионеров и почти пенсионеров, давно работающих и, как говорил про них и про себя Антон Иванович, дохаживающих, пока не уволили. Ему нравилось это слово, оно было близко по смыслу к доходягам. Вместе наскоро обсудили последние новости и потянулись на работу.

Голова была ясная. Чувствуя прилив сил, Антон Иванович быстро поправил и отдал редактору сборника докладов на последней научно-технической конференции два навязанных ему текста ребят из Воронежа. Потом дописал заключение для заказчика по открытию новой работы и теперь с удовольствием попивал утренний чай в компании, обсуждая проблемы своей машины. Он уже решил после чая начать-таки записывать свою теорию эфира, когда все испортил начальник.

- Ты, Иваныч, подожди, - убеждал его перед этим один из чаевников. – Будешь мучиться, как я со своей шестеркой. Возьми «логана», почувствуй себя человеком.

- Да я со своей особо не мучился, - неспешно отвечал Антон Иванович. – С девяносто шестого езжу на дачу и обратно, нормально. И еще бы ездил, но на битой не хочу.

- Машину разбил, Антон Иванович ? – подключился вошедший начальник.

- Сыну дал съездить к друзьям в деревню. А он решил с деревьями в лесу пободаться. Помял крыло и дверь. А тут знакомые предлагают трехлетку – дешевле ее взять, чем мою править и красить. Ребята, правда, приехали ее вечером показывать, а с фонариком особо не посмотришь. Ты кстати зашел. Хотел у тебя отпроситься на завтра. Машинку посмотреть.

- Я тебя послезавтра отпущу. Завтра съезди в Москву по «Простору». Надо сегодня срочно написать чего-нибудь по нашей модели и отвезти, они первый этап закрывают.

«Нет, ну ты посмотри, - озлобился Антон Иванович. – Как нарочно. Только соберешься заняться делом, как тебя обламывают»:

- Петрович, какая Москва? Мы же с тобой договаривались.

- Иваныч, больше некому. Ты же знаешь, мы у них втроем устроены, а у них, кстати, завтра выплаты - получишь заодно за всех за два месяца. Я завтра к заказчику на Фрунзенскую. А Влад выписывает счета на стенд. Остаешься ты. Чего там дел? Ну, посидишь сегодня, особенно не заморачивайся, скопируй, что можно, из «Багульника». На экспрессе туда-обратно. Заодно выспишься.

- Петрович, а ты читал их материалы? Знаешь, как они собираются закрывать достоверность? У них же все виртуальное: метод измерений, вариант измерительного комплекса. Они будут виртуально мерить на математической модели и так же виртуально оценивать ошибки измерений – ты такое раньше видел?

Почему из-за бреда, в который его окунают, как в дерьмо, он должен опять откладывать свою настоящую работу? Когда все уже обдумано, почти до деталей, и надо просто собраться и записать. Но не дают. Ничего не дают. И ведь нельзя отказать. Всю жизнь никому ничего нельзя отказать. Можно, конечно, уйти. Но как жить? Все равно нужны какие-то деньги. И ему, и всем его близким и знакомым всегда были нужны деньги. И начальнику нужны деньги. Главное, для него все очень оправдано и нравственно: себе не все берет, раздает неучтенные премии, а разве без этих компенсаций к зарплате можно прожить?

И тут Антон Иванович понял, что завтра в Москву не поедет. Он понял это очень точно, как всегда понимал урок, вкладываемый в него толковым учителем.

- Да не горячись ты. И не дуйся - давление подскочит, - продолжал начальник.- Все равно надо ехать.

Начальник был уверен в лояльности Антона Ивановича. В некогда большом институте после успешно проведенной военной реформы остались редкие сотрудники, каждый из которых должен был держаться за свое рабочее место.

Но если бы начальник умел почувствовать действительно разгорячившегося внешне Антона Ивановича, он бы удивился воцарившемуся внутри него холодному равнодушию.

- А ведь я, Петрович, не поеду, - спокойно ответил Антон Иванович.

- Надо ехать, надо. Я скажу Надежде Васильевне, она выпишет командировку и предписание, - не поверил ему начальник и пошел по своим делам.

Антону Ивановичу было все равно. Он увидел недоступную ему раньше реальность. В этой реальности, похожей на спокойный эфир, из ничего родилась и прочь разлеталась пара противоположных частиц, две мысли. Первая – сомнение в жизни, представившейся ему земной тропой, приведшей к забору. Вторая – небесная радость, как лучистое летнее солнышко, как лесные птицы, разноголосо убеждающие в силе жизни. «А ведь не умру, - подумал Антон Иванович. – Буду жить и чахнуть над своим эфиром, как Кащей над золотом. Ведь не освобожусь, пока не напишу».

Он захотел услышать голос старшей сестры, которая жила в их родительском доме на Украине. Сестра сразу откликнулась на звонок и, как всегда, минут двадцать рассказывала новости про родственников, претендующих на его половину дома, и о своих планах скоро приехать за пенсией и заодно проголосовать за коммунистов.

- В декабре не поеду, тут не важные будут выборы, - говорила она. – Хочу в марте приехать побрехать. Ты чего молчишь? Как Андрей? Как Маша?

- Ты Андрея гони ко мне зимой, я ему тут глазастую одну приметила. Да и сам приезжай. Как с Машкой связался, так не показывался. Пенсию мою пока не снимай. И с квартирой проверь, чтобы платили, - это она про вторую квартиру, однокомнатную «хрущевку», оставшуюся ему в наследство от первой жены. В эту квартиру он не любил наведываться, и с тех пор, как сошелся с Машей, с удовольствием сдавал «хрущевку» ее замужней дочери за квартплату.

- Да все нормально. Андрей, может, приедет. Я-то не смогу. Ладно, кончай болтать, никакого льготного тарифа на тебя не хватит.

После разговора с сестрой Антон Иванович четко увидел на миг ее лицо, а потом вместо него - старые деревянные счеты, которые были у продавщиц магазинов в их детстве. Счеты были без одного края. Направленные в сторону этого края костяшки не могли остановиться и падали, пропадая. Он увидел, как туда съехала и пропала очередная костяшка, и их осталось на счетах всего три штуки.

Через пять минут позвонила Маша из Ярославской области, куда, оказывается, помчалась чуть ли не хоронить младшего брата-алкоголика, попавшего в реанимацию. Ее брат существовал в ее понятиях как никому не нужный сорняк. Жены у него никогда не было. Как и на что он жил, было не понятно. Он всегда был ей обузой. Но и теперь отмучиться от него не получилось: к ее приезду он пел в больнице песни. Врачи требовали его забирать, и она еле отговорилась обещанием приехать через неделю. В надежде на сочувствие она выдала все это Антон Ивановичу и в награду добавила томным усталым голосом, что завтра приедет к нему.

- Приезжай, конечно, хотя я не знаю, как буду завтра, - неожиданно для себя услышала она от Антона Ивановича. «Вот козел», - разозлилась она на него. Маша чуть не расплакалась, вспомнив, как последний раз распалившийся Антон Иванович заставлял ее делать вещи, которые раньше она всегда брезговала, никогда ни с кем не делала и надеялась, что этого ей никогда не придется делать.

Ее боль отозвалась в Антоне Ивановиче слабым раскаянием, ничтожно малым по сравнению с охватившей его тупой окаменелостью перед еще одной скатившейся в бездну костяшкой счет.

«Завтра не буду я», - раскаянье и окаменелость слились в нем в торжественную музыку, в которой он узнал первый концерт Чайковского, такты которого прибивали к полу бессчетных пародистов рук пианиста Эмиля Гилельса.

Просидев до обеда за столом и ничего больше не сделав, Антон Иванович вспомнил про уток.

Почти на весь световой день самые смелые утки поднималась по бетонному откосу на набережную, где кормились из рук, вместе с голубями и галками. Сегодня среди них не было голубя-доходяги, которого Антон Иванович последние дни защищал, отгоняя заклевывающих его птиц. Он уже почти скормил им свою буханку, когда увидел окоченевший труп бедняги за елью, - комок перьев на боку с открытым глазом.

Антон Иванович быстро покидал птицам оставшийся хлеб и закурил с подошедшими мужиками из соседнего отдела.

- Уровень то зачем? – спросил он щеголя, одетого в хорошее кашемировое пальто, с дипломатом и инструментом под мышкой. – Дачи у тебя нет. Чего в квартире строить?

- Все, что хочешь. Жена решила, что без уровня нельзя.

- Чего нельзя? Жену строить?

- Не строить, а ровнять, - с готовностью подхватил его товарищ. – Как ты ее без уровня правильно наклонишь?

- То есть жену наклонишь, а уровень ей на спину? - понял и развеселился Антон Иванович.

Немного посмеялись.

- Антон, ты свою новую пенсию знаешь?- щеголь перевел разговор на любимую в последнее время тему.

- Да нет.

- Так узнай. В военкомате уже посчитали. Двадцать седьмой разряд с полной выслугой – двадцать восемь четыреста. До 25 декабря получим.

- У меня двадцать второй и выслуга по минимуму, - Антон Иванович отчетливо поймал себя на мысли, что ему все равно, какой станет его пенсия, хотя еще вчера это казалось ему важным.

Еще когда звонила сестра, он почувствовал, а теперь уже совсем понял, что деньги ему не нужны. И то, что раньше он больше позировал, говоря, что тридцать лет гниет в институтских коридорах за чечевичную похлебку и что проживет без нее, стало теперь совершенно определенным. Пора уходить. Он знал теперь две важные вещи: что не умрет, пока не напишет свою теорию, и что всю свою жизнь был самым удобным рабом - рабом, который считает себя свободным. Этой же весной он уволится и займется, наконец, тем настоящим, чем ему не дают заниматься.

Обед кончился, но Антон Иванович пошел не на работу, а в противоположную сторону, через сквер.

«Ведь совершенно ясно, почему мы не делаем дело, которому предназначены, а мучаем себя нелюбимой работой или бездельем», – шел и разговаривал с собой Антон Иванович.

«Мы так поступаем потому, что окружающий информационный шум подавляет наши детские и юношеские стремления, представляя их все никчемными. То есть, если мы согласимся с окружающим, скорее всего свое призвание даже не распознаем.

Во-вторых, если даже и распознаем, увидев подсказки, то будем его скрывать, чтобы не выделяться из окружающих. Наше призвание не востребовано обществом, которое цепляется за состояние умственного иждивенчества, называя его жизнью».

Мимо него пролетела и приземлилась метрах в пятидесяти впереди, на полянке тающего снега среди тонких стволов берез, стая галок.

Небольшие черные с фиолетовым отливом птицы начали деловито и молча шарить на полянке, не обращая внимания на приближающегося Антона Ивановича. Налетела мимолетная грусть от того, что он здесь не нужен. Антон Иванович увидел себя со стороны - начавший горбиться пожилой человек среднего роста, в черном пальто с поддевкой, воротником из искусственного меха и с рукавами длиннее рук, в цветастом мохеровым шарфе и черной шапке-«жириновке», неспешно бредущий без дела.

Потом ему померещилось, что каждая двигающаяся галка оставляет на своем пути новых птиц. Галки быстро размножились, как мухи. В глазах помутнело. Он встряхнул головой и поморгал. Мухи пропали, и снова на снегу появились птицы. Две или три ближние галки наклонили головы и посмотрели на него, потом кто-то из них почти крякнул, как утка, они поднялись и перелетели подальше, оставив на тонком сером снегу следы лап до черной земли.

Антон Иванович вышел из сквера, перешел трамвайную линию и оказался перед одной из четырехэтажных хрущевок, в которой жил Васильич.

Два окна квартиры Васильича на первом этаже были без занавесок, с немытыми стеклами, сквозь которые был виден тусклый свет горевшей в комнате лампочки.

Рассматривая его окна, Антон Иванович вспомнил рассказ жившей по соседству сотрудницы, которая ранним утром пробегала мимо дома, в котором светилось единственное окно. В окне она увидела показавшегося ей огромным голого по пояс мужика с осанистой бородой и крестом на шее, в котором она не сразу признала Васильича. Мужик крестился и кланялся в ее сторону, на запад. Он так ее напугал, что когда ей пришлось через неделю в это же время повторить свою пробежку, она выбрала другой, обходной путь.

Васильич встретил Антона Ивановича в синих тянучках и облегающей живот видавшей виды красной шерстяной рубашке в крупную черную клетку. Его зеленые зрачки поблескивали в полусумраке крошечной прихожей, а ровно подстриженная седая борода придавала благообразный вид помятому круглому лицу с крупным мясистым носом.

В туалете журчала вода, в квартире пахло сыростью.

У окна, на старом журнальном столике со следами огня, стояли недопитая бутылка портвейна, два мутных стакана и тарелка с остатками квашеной капусты и рыбных консервов. В центре комнаты, под свисающей с потолка лампочкой, - большой белый мешок из-под сахара, наполовину заполненный окурками, а у дальней стены, рядом с полированным трехстворчатым шкафом, - кровать, застеленная прожженным ватным одеялом. За кроватью, вдоль стен и всюду на полу были узлы с тряпьем, коробки с книгами и старыми газетами и разная грязная одежда вперемежку с обувью.

На кровати сидела пьяная худощавая женщина неопределенного возраста, с невыразительным узким лицом, в трико и белой вытянутой футболке, одетой на голое тело.

- Иди, иди, - хозяин радостно подталкивал Антона Ивановича в комнату. – Света, это мой друг, тоже физик.

- Иваныч, садись на стул, я тебе сейчас покажу, - он полез в дальнюю коробку с книгами и вытащил несколько вырванных печатных листов. – Вот, смотри, тут все константы и единицы измерений, все, что нужно, ты понял?

Он полез в другую коробку и достал лист, на котором в трех разных местах и разным размером был неаккуратно нарисован знакомый интеграл, и неразборчиво заговорил в бороду:

- Это аналог аттрактора в интегральном виде. Я всем показываю, но вы не хотите признать. Тут все есть. Вся механика. Хочешь теплоту – бери константу и ставь на третье место в интеграле. Электричество – бери константу. Ядерные силы – константу. А гравитации нет, - помнишь, я тебе объяснял? Все поля идут насквозь и истекают в поверхностном слое. Всего семь измерений, как семь небесных сфер. Все просто, ребенок понимает. Светка сразу поняла.

Света качнулась и открыла рот, показав пожелтевшие от курева зубы с аккуратными железными коронками по краям.

- В небе все равны, - звезды, планеты, туманности, - все летят. Мы летим, - с важным видом и гордо поднятой головой понесла она околесицу, которая казалась ей, как любому пьянице, очень глубокими мыслями, проясняющими суть вещей.

- Ты Луну видел, - пристала она к Антону Ивановичу, повышая голос. – А Марс? Ты видел, как они летят?

Решив, что сказано уже достаточно, она повела плечами, и, красуясь, запела с чувством, чуть не со слезой, дребезжащим прокуренным голосом: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой».

- Ты это, пойдем, пойдем, - Васильич увлек Антона Ивановича на кухню и стал рассказывать, как ее нашел, иногда перемежая рассказ скабрезностями и посмеиваясь.

- Я ее на той неделе встретил, она дворы сейчас убирает. Слушай, она тебя не узнала. А ты? Ты ее помнишь? Помнишь, мы на турбазу ездили на Новый год, а она с девками каталась на горке. Потом мы к ним в комнату пошли. Я со старшей возился, подурней, а ты с этой Светкой.

Антон Иванович не удивился, что ее не узнал. В не очень опрятной женщине на кровати мало что осталось от розовощекой толстенькой и решительной девушки, которую он помнил.

- Вижу, вижу, что помнишь, - сладострастно, влажно и громко зашептал ему Васильич почти в самое ухо. - Она говорит, искать тебя потом хотела. Запал ты ей. Руки, говорит, у тебя теплые. В трусы залез, а ноги боялся раздвинуть. Теперь-то, брат, поздно. Я тут ее по самое не хочу отрабатываю. Видал груди? Как у девки.

Это приключение лет тридцать назад Антон Иванович, конечно, помнил.

Тогда резко завернули крутые морозы, и на лыжной турбазе, куда профсоюз организовал поездку молодежи, сломалось отопление. Делать вечером было нечего. А на горке катались три девчонки из другого домика и ждали, когда на них обратят внимание. Они учились в техникуме, были молодые, но бедовые.

Как-то быстро ребята оказались в их комнате. Выпили, пообжимались, разобрались по кроватям и засопели под одеялами, почти не раздеваясь от холода и иногда прерываясь, чтобы выпить. Вина было привезено много, и пили стаканами. Антон Иванович в обращении со своей пассией отстал от своих опытных товарищей, и потом долго ему было стыдно помнить, как его затуманенные мозги не могли понять, почему Светка сжимала ноги и не пускала его руки туда, куда они хотели.

- Ты давай помоги, раз зашел, чайку вскипятить, - переключился Васильич. – У меня консервы есть. Тушенка. Сгущенка. Жизнь трудная сейчас. Я пенсию получу, сразу на все консервы покупаю. Только рассчитать не удается. То жрать захочется и съем лишнее. То гости придут. Приходится иногда перед пенсией на хлебушек просить.

- А еду я на примусе готовлю, - продолжал он. - На газовой плите нельзя, вредно для здоровья. Газ из плиты закачиваю в примус, но с повышением давления, а то уснешь над примусом, пока чайник вскипятишь. Да ты не бойся, тут все просто.

Он вытащил из газовой плиты сувенирный туристический примус, пластмассовую воронку, шланг с резиновой грушей и начал прилаживать его к одной из конфорок.

Антон Иванович осмотрел кухню, в углу которой у окна уже были следы пожара, и ясно увидел, что здесь случится через несколько дней. Как задымятся тряпки на полу, как дым наполнит кухню и начнет выходить из окон, а под окном соберутся испуганные соседи. Приедет пожарная машина, пожарник наденет каску, разобьет стекло и залезет в окно. Разозленные соседки будут говорить о том, что они предупреждали и заявляли на хозяина во все инстанции. Выведенного на улицу заспанного Васильича увезут на белой карете в страну успокоительных уколов. Разбитые стекла закроют на первое время фанерой, потом заменят новыми, с некрашеным штапиком. И еще много лет голые, без занавесок, окна пустой грязной квартиры будут сиротливо глядеть на улицу, напоминая о пропавшем юродивом майоре, пугавшем в ночи случайных прохожих.

Антон Иванович затосковал, развернулся и пошел к выходу, не попрощавшись. Васильич не понял, что он уходит, а Светка не обратила на него внимание: она чесала гребешком жидкие волосы и смотрела в окно.

Он шел по улице, дыша полной грудью, и казался себе грязным. Ему остро, до чесотки в спине, захотелось попариться в бане. Он подумал, что уже три года, с тех пор как с ним случился гипертонический приступ, не был в бане, которую очень любил. Но сегодня он чувствовал себя абсолютно здоровым и решил нарушить запреты, - конечно, со всей возможной осторожностью. А главное, он был уверен, что странное слово «смерть», которое в последнее время его пугало, в переживаемый момент жизни к нему не относится. Он должен был жить, потому что четко видел план работы, которую должен сделать, и лучше других понимал, что эту работу за него не сделает никто. Польза его работы для общества была очевидна, вот только он не мог представить себе тех конкретных людей, которым его работа была нужна. Он отчетливо видел, что его близким, знакомым и всем людям, которых он встречал в жизни, его теория не нужна. Она не нужна и тем, которым он хотел помогать: сыну, покойной жене, сестре. Не нужна и другим, которым он помогать не хотел, - аморфной массе людей, извращающих жизнь. Он чувствовал странное бесплотное существо, порожденное этими людьми, целью которого было заставить всех людей стать интеллектуальными иждивенцами. Все несчастья людей он представлял теперь идущими от этого существа, которое отучало думать. А его счастье состояло в том, что он может думать и может с ним побороться. Для этого надо освободить себя от теории эфира, которую давно выносил. Ее нужно записать, больше это нельзя откладывать. В этом состоит лучшая страховка его жизни.

Антон Иванович пошел непривычно быстро, как уже разучился ходить. Плечи его распрямились. Все обыденные заботы: и родные, и Маша, и новая машина, и работа, которую он раньше никогда не пропускал, и завтрашняя командировка, в которую не собирался ехать, - его не занимали. Запреты, какие до этого дня были в его жизни, казались ему сейчас искусственными.

В бане оказалось много новых лиц, но были и старые знакомые, искренне обрадовавшиеся его появлению. Два или три раза он объяснил, почему долго не ходил, выслушал положенные сочувственные слова и советы, и ощутил себя вновь принятым в голое сообщество, окруженное специфической атмосферой, в меру душной и влажной, пахнущей распаренными вениками и пивом.

Он зашел в парилку и постоял внизу; смотрел, как мастера подкидывают воду, которая охватывает самые горячие камни и мгновенно испаряется со слабым уханьем, и как мужики наверху радостно хлещутся вениками. Один из веников был эвкалиптовый, - его запах прочистил нос.

Антон Иванович вышел из парилки и постоял под душем. Потом обернулся полотенцем и вышел подышать на улицу. Уже стемнело. На душе было покойно. Сердце билось ровно.

Отдохнув, он снова зашел в парилку, потом еще раз.

Голова постепенно очищалась от мучивших его мыслей, в теле появилась легкость.

Внизу стало казаться недостаточно горячо, очень захотелось подняться наверх.

Наверху было хорошо, только подковыривал всех маленький плотно сбитый Дима, прилегший на лавку. Если бы он молчал, Антон Иванович быстрее спустился бы вниз, а так пришлось задержаться.

Еще один завсегдатай, постаревший волосатый Вова, степенно спускавшийся вниз, поскользнулся и прокатился задом по ступенькам, чуть не сбив Антона Ивановича. Он помог ему подняться, и они вышли вместе.

Стоя под душем, Антон Иванович почувствовал участившееся сердечко. Раньше он успокаивал сердце в холодном бассейне, но теперь лезть туда побоялся, остался под душем и пустил на себя воду похолодней.

Сердце продолжало частить и сбивалось с ритма, наполняя тревогой.

Вышедший, наконец, из парилки Дима заметил посиневшие губы Антона Ивановича.

- Да все нормально, - успокоил его Антон Иванович. – Холодно внизу. Хочу согреться. Давно не был, чуть сердечко пошаливает, уже прошло.

И действительно прошло. Все в нем опять работало, как положено. Внутри привычно засосало. Антон Иванович достал сигареты и пошел во двор, присоединившись к компании веселых и очень не худых ребят, отдававших уличному воздуху накопленный пар. Вполуха он слушал их междусобойчик с подколками и наслаждался необычно теплым для декабря вечером.

В раздевалке его подозвали знакомые из академии, половины имен которых он позабыл. Они отмечали день рождения. Он отнекивался, но очень хотелось пить, и Антон Иванович в несколько глотков выпил полбутылки вкусного немецкого пива.

Потом он ответил сыну, который уже несколько раз ему звонил, и пообещал скоро прийти домой.

Почувствовав дрожь в теле, он решил последний раз зайти в парилку, а потом помыться и начать одеваться.

Парилка опустела. Кроме Димы, дремавшего на лавке наверху, и неспешно постукивающего себя веником бритого с головы до ног мужика, похожего на распаренного красно-белого поросенка, никого не было. Попросив разрешения, Антон Иванович бросил пару ковшиков в печку, на минуту поднялся на полог, согрелся и пошел мыться.

Под душем ему стало нехорошо.

Напротив него намыливался и напевал от удовольствия здоровый бородатый мужик с золотой цепью и крестом на груди, похожий на Васильича. Антон Иванович хотел уступить ему душ, но не смог пошевелиться. Голый мужик все больше походил на Васильича. Завороженному движениями его рук Антону Ивановичу почудилось вдруг, что он крестится, но неправильно, по католическому обычаю. В том, что это был Васильич, теперь не было никаких сомнений.

Выпрямившийся Васильич стал увеличиваться в размерах и приближаться.

Антон Иванович покачнулся от него назад, попытался схватиться левой рукой за кран холодной волы, но промахнулся и, потеряв равновесие, медленно осел на скользкую плитку. На полу он постепенно вытянулся во весь рост. Глаза его закрылись, дыхание почти остановилось, и только пальцы левой руки медленно поворачивались, как будто открывали кран.

К нему подскочили и попытались поставить на ноги. Тело Антона Ивановича не слушалось крепких мужских рук и валилось на пол.

В соседнем душе мылся врач. Он велел вызывать скорую и вынести Антона Ивановича в коридор.

Его вынесли и положили на простынку напротив гардероба.

Голый Дима поднял и держал его ноги, - сначала сгибал и разгибал их, потом перестал и просто держал, - а врач делал искусственное дыхание и прямой массаж сердца.

Прошло больше двадцати минут.

Антон Иванович не подавал признаков жизни, но худенький врач не прекращал реанимационных усилий.

Несколько раз на обездвиженного Антона Ивановича подходила посмотреть женщина из кассы и снова уходила звонить, поторапливая скорую, которая не приезжала.

Ожидая развязки, часто выглядывали женщины из кафе и гардероба.

Мимо, стараясь не смотреть на умирающего, проходили люди, жизнь которых продолжалась.

Уставшего врача сменил Дима. Он энергично и шумно вдыхал воздух в легкие недвижного тела и с силой мял его грудную клетку.

Кто-то вынес в коридор и положил на диван вещи Антона Ивановича.

Нашли его телефон и позвонили сыну.

Из раздевалки вернулся обернувшийся полотенцем врач. Он прикрыл срам умершего и сменил Диму.

Врач с Димой продолжали трудиться над телом Антона Ивановича уже по инерции, ожидая неспешную скорую помощь и не надеясь на чудо.

За минуту перед приездом бригады Дима вдруг снова зачастил, сгибая и разгибая податливые ноги Антона Ивановича. Через мгновение за Диминой спиной и почему-то сразу все вместе оказались женщины, потерявшие было интерес к процессу.

Потом один глаз Антона Ивановича открылся, и он редко задышал.

Потом доморощенных реаниматологов сменили приехавшие врачи. Они слушали, щупали и кололи ожившее тело, говорили про клиническую смерть и удивлялись, поддерживая возникшее окрест волнение.

Рядом с лежащим Антоном Ивановичем появился растерянный долговязый парень в кожаной куртке и спрашивал, зачем отец сюда пришел, как будто это было важно.

- А хорошо бы умереть в бане, - сказал Вова, дыша самогонным духом. – Бабам с тобой никаких забот, обмывать не нужно.

- Зря он вернулся, - поддержал его одевавшийся врач. – Быть ему теперь лежачим.

- Холодно ему было. Говорил, что мало пара, - объяснял Дима. – И пива еще хватил.

- Зачем ты сюда пошел, - ругал Антона Ивановича сын, комкая в сумку его одежду.

Антон Иванович не чувствовал, что делают с ним врачи и что говорят собравшиеся вокруг него. Он только радовался им всем и больше всего сыну, которого увидел краем глаза.

«Посмотри, смерти нет, как я и думал, - громко и уверенно, собрав остаток бывших у него сил, обратился он к сыну. – Я тебе только вчера говорил, что не могу умереть. Я слишком долго ждал, чтобы умереть».

Собравшиеся вокруг слышали нечленораздельные звуки мычавшего Антона Ивановича и видели, как затуманился его открытый глаз, из которого вытекла слеза, растекшись вдоль носа и по щеке до небритого подбородка.

__________________________________________________________________

Книга опубликована издательством «Написано пером» в 2014г., 105 стр.

Цена в интернет-магазинах:

цифра – 69 руб.;

бумага (печать на заказ за 5 дней) – 345 руб. (в мягкой обложке).

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/