Встреча на крыше

 

Тимка забрался мне на колени и стал усаживаться поудобнее.

– Дед! А вот как люди на крышу дома забираются? – он посмотрел на меня в упор, ожидая ответа.

– По лестнице. На последнем этаже есть выход на крышу, – говорю я.

– И в нашем подъезде есть? – он успокоился и прижался к плечу головой.

– Есть.

– Заберемся? – он опять повернулся ко мне.

– Заберемся. Вечером, чтоб посмотреть закат, – соглашаюсь я.

… Мы вышли на крышу, и я сразу узнал Его.

Он сидел на доске, брошенной на какие-то два ящика, и смотрел на город.

По глазам его я понял, что он меня узнал тоже.

Он приподнялся и посторонился, как бы приглашая меня сесть.

Тимка вцепился в руку, и мне было понятно, что ему немного неуютно.

Я подошел и сел рядом. Тимка продолжал стоять, вращая головой во все стороны.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – ответил Он, не поворачивая головы.

Немного помолчав, Он добавил: – А ты куда тогда пропал? Я искал тебя.

– Отца перевели в столицу. Срочно собрались, уехали. Учился. Потом институт…

– А собаку куда дели? – перебил он меня.

– Собаку?.. Отец друзьям каким-то своим увез за город, – ответил я и замолчал.

–...Потом институт. Женился. Потом уехал за границу… – начал, было, я опять рассказывать.

– Жену от пиратов спасал? На шпагах дрался? – Он перебил меня.

– Да, нет… В Лувре случайно познакомились.

– Это во Франции?.. Далеко, – Он посмотрел на небо.

–…Потом защитился. Одну диссертацию, другую. Даже два учебника написал. Книг несколько… – стал вспоминать я то, что было. – Дети родились. Теперь вот – внуки.

Я привлек к себе Тимку.

– А отец где? – спросил Он то ли меня, то ли его.

– Где-то на работе, – сказал я.

– Понятно, – кивнул Он.

Мы сидели втроем и смотрели, как солнце стало красным и покатилось по крышам домов.

– Клады искал? – вдруг спросил Он.

Я отрицательно мотнул головой.

– А рыбу больше лодки поймал?

– Не поймал, – признался я.

– А на необитаемом острове с зверями и змеями жил? – Он смотрел на город, не поворачивая головы.

– Не пришлось, – сказал я.

–...А в тайге один жил? – вдруг спросил Он, помолчав.

– В тайге один жил, – ответил я.

– А она какая?

Я подумал, и не смог придумать, как объяснить – какая она – тайга.

– Добрая, – сказал я, так ничего и не придумав.

Он, молча, кивнул.

Я посмотрел на его руку, лежащую на колене. Рука была сухая и узкая, со светло-коричневой кожей, покрытой темными пятнышками.

– А клады искал? – почему-то повторил вопрос Он.

– Не пришлось. Скорее – не получилось, – ответил я.

– А с парашютом прыгал?

– Прыгал!

– Страшно?

– Да нет, вроде. Прыгнул же. Давно было. Не помню уже подробности.

Тимка заерзал, потянулся к моему уху и тихо сказал: – Дед! Мне холодно.

Я посадил его плотнее на колено и прижал к себе.

Он повернулся к Тимке, и я смог разглядеть его лицо.

Оно мало изменилось, только появились две глубокие складки от глаз, которые убегали вниз к подбородку. Лицо стало суше, глаза – глубже и стали светлыми. Он улыбнулся Тимке, но тот отвернулся и ткнулся лбом мне в плечо.

– Пойдем, дед, – Тимка стал слезать с колена.

– Подожди немного. Солнце ещё не спряталось, – я постарался уговорить его остаться.

– А ты, как тут оказался? – спросил я Его.

– Да, как-то так получилось, – Он уклонился от ответа и замолчал.

Солнце скрылось, и Тимка опять стал теребить меня за руку.

– Пойдем мы. А то, и правда, замерзнет пацан, – сказал я, вставая, и мы пошли к выходу с крыши.

– Постой, малыш! – раздалось сзади.

Тимка остановился, и мы повернулись к Нему.

– А ты на самолете летал?

Тимка посмотрел на меня, не зная, что сказать.

– Летал, – сказал я, не выпуская его руку.

– А там – выше облаков, как?

– Солнца много, – сказал я.

– А птицы там летают?

– Не видел.

– А звезды? Огромные? Да? – Он смотрел мне в глаза.

– Да нет, вроде. Такие же. Только их больше почему-то, – сказал я.

Он отвернулся и стал опять смотреть на город.

Мы с Тимкой заперли дверь и начали спускаться по лестнице.

– Дед. А это твой знакомый? – спросил Тимка.

Я промолчал, не зная, что сказать.

– А что у него за железка за спиной? – не унимался он.

–...Это не железка, Тимка, это – пропеллер, – ответил я, потеряв что-то навсегда.

 

Когда я родился, дома никого не было

 

– Когда я родился – дома никого не было.

На столе стояла литровая банка с молоком и тарелка, накрытые салфеткой. Лежала записка: «Не забудь, как придешь, попить молока. Перекуси до моего прихода».

Заботливые.

У печки лежал кот. Или кошка? Вроде – кот?!

По столам не лазит, – одобрительно подумал я.

Кот заметив меня, встал, выгнул спину, улыбнулся, ещё раз потянулся и опять лёг.

А кот с пониманием! Не мешает. А то начнёт ластиться…

Он мне нравился. Я огляделся.

Печка побелена. Вьюшка закрыта. Перетрубье чистое – не дымит! Чистенько, аккуратненько.

Та-а-ак!.. За печкой пустых бутылок нет.

Занавески раскрыты. И это правильно. Побольше света. А что скрывать? Кому надо – тот и так уж всё высмотрел. «Ой! Соль кончилась...Дайте немного». А сами глазами вправо¬-влево. На дурака рассказ!..

Занавесочки ¬ веселенькие. Мелкий цветочек. Это хорошо. Мелкий цветочек нравится серьёзным людям.

Потолок побелен. Желтизны нет. Тоже хорошо,– в доме не курят.

Детской одежды нет – буду первым. Игрушки есть – на первое время хватит.

На полу половики. И это хорошо. А то взяли моду – паласы стелить. И кошка в доме!.. Замучаешься потом блох ловить.

Фотографии на стене. Тоже хорошо, что стариков не забывают.

Нормально у них тут! Просторно. Для кроватки место есть. В матице крюк есть. В углу ещё один. Пристроят меня на первое время …

Я обошел весь дом,¬ всё нормально: постели застелены, ведро вынесено, холодильник не пустой, грязной посуды нет.

Хорошо!

Пожалуй, я останусь. По мне тут! – решил я.– От добра – добра не ищут!

Узнать бы какой месяц?!

О! Будильник есть. Так! 10–30. Так! Где там солнышко?! Градусов 30 будет к горизонту в 10¬30...Значит, – март! Так... март! Это, что получается?.. А получается… а получается... что официально я появлюсь здесь где-то под Новый год!

...Ну и что?!

Следующим летом уже яблоки сосать буду, и зубами скрести их...Витамины...Нормально! Проживем!

Со мной-то полегче им будет! А то вдвоём?!..

Не дело – в целом доме и вдвоем!

Всё! Точно! Останусь ка я тут! С ними.

С мамой! С папой!

 

Брат

 

Сашка Новичихин ждал меня около школы.

– У меня брат родился! – сказал он заговорщицки. – Маленький. Хочешь посмотреть? Если хочешь – после школы пойдем. Мамка сразу куда-нибудь соберется, а я тебе покажу.

Я махнул головой в знак согласия. Интересно.

– А когда родился? Вчера? – спросил я Сашку.

– Не знаю. Может вчера, может позавчера. Мамку в Майну увезли еще на той неделе.

Вчера вечером приехала с тетей Нюрой.

– А отец где?– я хотел узнать, – где дядя Коля.

– Так за медведем ушел. Вчера днем и ушел. Он да еще, дядя Миша, дядя Федя и дядя Леня. Вчера ушли. Днем ушли.

– А зачем медведь-то?

– Как зачем? Я же говорю, – брат родился. Как без медведя-то? Ты чё?..

Сашка смотрел на меня с удивлением.

– У нас только так! Мой медведь был третьим. У Мишки – первый, у Васьки – второй, у меня – третий! У каждого – свой! У нас так… – Сашка замолчал.

Сашка был из местных. Мы-то в Саяны приехали недавно. Папа был «из-под Москвы». Здесь все, что до Урала – «у нас», за – «из-под Москвы». Кроме Ленинграда.

Ленинград был отдельно. Все остальное – «из-под Москвы».

– А зачем? Медведь-то зачем? – я посмотрел на Сашку.

– Как зачем?.. – Сашка демонстративно выпучил глаза и сдвинул шапку на затылок. – А как по–другому-то? Пока папка шкуру медведя на стене дома не растянет – братана-то не покажут ему...Не положено…

А потом… Братану-то своя шкура нужна… Я чё ему свою отдам что–ли? Да и Мишка с Васькой не отдадут… Не положено… – Сашка задумался. – Не положено так. Своя шкура должна быть у него. Пусть по своей ползает, – добавил и, по-моему, на кого-то обиделся. – Время-то выбрал неудобное родится-то… Снег только лег … Намучаются мужики-то… Но ничё, папка ловкий… Да и четверо идут, не один, чай… Дядья-то тоже… – Сашка покрутил ладонью около уха. – На лыжах с лошадьми ушли, – добавил Сашка, помолчав.

– Ну и что там с медведем-то –...я не знал как спросить.

– А чё с медведем?.. Будут ходить по тайге – пока не покажется, или пока собаки не приведут к нему…

Будут говорить ему, что пацан родился, что силы ему нужны, такие как у медведя, что не станет ли он жить с братаном моим… Имя ему дадут…

И до следующего дня … Пусть думает… – Сашка тоже задумался.

– А потом? – мне стало интересно.

– А назавтра опять будут его искать… Если не найдут, то другого встретят. Ему все объяснять будут… И опять до завтра…

– А если медведь не согласится… Ну, жить с братаном твоим...– я не унимался.

– Если не согласится – беда… Но папка уговорит… Да и не один он. Четверо ушли ведь.

– А если не согласится? Все-таки…

– Если не согласится за девять дней, – мамка пойдет уговаривать медведя.

Не-е-е так нельзя… Пацану и без медведя… Да и пацан без имени как? Тоже нельзя. Без имени-то как? – Сашка думал. – Да нет… Папка – ловкий!..

– Ну, покажется медведь на следующий день и что?.. – мы уже сидели с Сашкой за школой.

– Ну, покажется. Начнет на бой папку вызывать… Вроде: « А ты кто сам-то такой?» – Кругами будет ходить… Собаки будут крутиться, его на задницу сажать… За «голифе» хватать его. У медведя «голифе» на задних ногах. Самое больное место у медведя там. Он на собак… Лапой будет стараться попасть… Попадет – беда! Дедья будут хвалить медведя и говорить папе, что «медведь сильный, смелый, что с таким братану будет ничего не страшно». Папка будет соглашаться. А потом схватится за нож...А дядья станут отговаривать его, мол «только с ножом не совладать тебе. Силен медведь! Ох силен!» Папка согласится с ними и застрелит его…

Мы замолчали.

– Жалко медведя-то...– сказал я.

– Мне, думаешь, не жалко? Или папке?..

Жалко, конечно. Он в тайге, так и мы – в тайге. По одному снегу ходим...– Сашка посмотрел на солнце, которое катилось по горизонту, и похлопал по снегу, приминая его. – Не нами положено – не нам и отменять.

– А потом? – мне было интересно.

– А потом папка подойдет к нему и станет собак отгонять и говорить – «что это вы на медведя набросились» и даст ему имя. Ну, какое-нибудь… Ну, какое в голову придет… Да, любое… А может и знает уже какое. Собак отгонит и дядьев подзовет. Скажет им: «Смотрите, какой сильный и смелый был…» Вот тут и имя вслух им скажет… Медведя-то.

«Смотрите, какой смелый и сильный был, какой защитник будет у сына моего».

А дядья будут соглашаться: « Да! Самый сильный в тайге! Самый смелый!..»

– А потом? – мне не терпелось.

– А потом под кедром ямку выкопают, и кровь медведя туда сольют. А сами по кругу её пригубят. Сначала папка, потом по младшенству. Старший-то кровь в ямку и выльет. А уж что он там скажет – не знаю… И папка не знает пока. Старшим не ходил ни разу.

…Собакам сначала дадут по куску мяса медведя. Из-под передних лап. Теперь их хвалить будут. Что они нашли самого сильного и смелого медведя, что не испугались, что без них бы не смогли медведя уговорить… А потом вечером будут мясо есть, в костер кусочки бросать, молчать, с духами говорить… А утром домой, если ничего не случится…»

– А чё случится может?–

– Да хоть чё! Там по месту решать надо. Может, кто придёт. Может кто, что скажет. Не знаю. Но ночь надо с медведем провести. Медведю-то с тайгой проститься надо? О!.. Или нет, что ли?.. Вот и именно…

– А потом?

– А чё потом!?..

Потом папка шкуру растянет на стене дома. Все будут смотреть, говорить, что «какой сильный медведь у братана в друзьях…» Ну и все такое. Потом мы с братовьями будем говорить то же самое. А потом папка постучит в дверь. А мамка из-за двери спросит: «Кого это там носит?» А папка скажет, что это он, что домой пришел сына увидать и назовет братана по имени. И все будут знать, как братана зовут. Вот и всё…. Папка скажет еще: «Проходите все в дом, гостями будете…»

Вот и всё… А сам к братану пойдет. Возьмет его на руки и скажет: «Вот…» –ну, тут по имени уже надо – «Вот и у тебя есть защитник и друг…» – И на ухо, левое, назовет имя медведя. Вот и всё… Папка мне тоже говорил, но я не помню…

– Так чё ты и не узнаешь что ли никогда? – я был удивлен.

– Чтой-то? Узнаю! Когда папка когда-нибудь похвалит меня и скажет: «Ну ты.. прямо, как друг твой и защитник…» И назовет имя мне. Но это раньше, чем школу закончу, не бывает. Опять же надо, чтоб никого не было… Нельзя, чтоб Его имя кто-то чужой знал.

Сашка помолчал, посмотрел на меня и добавил: – Даже лучшим друзьям нельзя говорить. Только мамка с папкой знать могут. И всё!

Больше никто…

Ну и он сам, конечно. А без имени-то как? Как мне потом с ним разговаривать-то? Просто, «привет», что ли?.. – Сашка засмеялся.

– Звонок не для Вас что ли? – рядом стояла Олька Константиновна.

– Конечно, для нас! А мы идем!.. – Сашка гордо посмотрел на нашу учительницу, встал и потянул меня за руку в класс.

 

 

Листик зелёный

 

Надежда вздрогнула от звонка телефона.

– Алло, Надя. Это я. Врач забыл свой телефон у меня в палате, вот: набрался смелости потратить его деньги на звонок тебе.

Ты слышишь?

– Слышу. Хорошо слышу.

– Так что разговор может внезапно прерваться. Вдруг он вернётся…

У меня всё хорошо. Операцию назначат, может, на послезавтра, но точно никто не знает. В палату так никого и не пускают… Один.

Чувствую себя хорошо.

У меня за окном…

Ты знаешь, кто-то сверху уронил игрушку – зеленого зайчика. Он повис на ветке. Ветер его, то так повернёт, то этак. Он такой смешной. Ухо одно наклонилось в сторону. Косит на меня. Иногда закружится, как в танце. Я его Листиком назвал.

Знаешь, увидел его и сразу вспомнил О`Генри и его листик. Ты же помнишь!

Как-то сразу так – всех вспомнил: О`Генри, Грина, Уэллса. Даже запах книг почувствовал. И моря. И гор. Сейчас новые книги не так пахнут, как раньше.

…Эдгара По ещё почему-то вспоминал.

Так хочется что-то хорошее почитать.

…Если у него хозяин не найдётся – надо Листика домой забрать.

Холодно. Зима уже и ветер.

Верочка-то дома?

– Нет. У бабушки. С мамой твоей гуляют где-то. У них всё секреты. Ты же знаешь, – большие подружки – они.

– Ну, ладно. Вы там как?.. Я скучаю. Вы там…

Надежда посмотрела на замолчавший телефон.

Сохранила номер в «память».

– Мама, а кто звонил? – Вера забежала в комнату.

– Папа звонил.

– Что сказал?

– Сказал, что скучает, – Надежда посмотрела на часы.

– Мам, а сколько времени?

– Почти двенадцать.

– Значит до операции папе ещё три часа?

– Меньше.

– …А он видел зайчишку, которого я ему выбрала зеленого. Ну, которого дяденька на дерево посадил?

Мам...надо будет его домой забрать.

Холодно. Зима уже и ветер.

– ...Заберем!

Иди сюда. Под плед. Посиди рядом.

…Видел.

 

 

Первая рыбалка

 

Когда Настя была маленькая, совсем маленькая, ей казалось, что рыбалка – это такое место, где есть вода, но оно отличалось от речки или озера тем, что там была рыба. Ещё на рыбалке всегда был костёр, комары и все на рыбалке говорили тихо.

Когда она была маленькая, она очень часто просила папу взять её с собой на рыбалку. Но папа никогда её с собой не брал, потому, что она была маленькая.

И вдруг недавно, однажды утром, он сказал: «Настя! В этом году ты уже пойдёшь в школу, так что, я думаю, нам надо съездить с тобой на рыбалку. На настоящую рыбалку на голавля и язя, – с двумя ночевками. Мама останется дома, она будет занята, а мы с тобой сегодня вечером уезжаем. Так что, к моему приходу будь готова».

Настя не поверила даже сразу. Вот так вот – сам решил, предложил, хотя она уже давно его не просила об этом.

Она стояла и не верила услышанному.

– До вечера! – папа улыбнулся и закрыл за собой дверь.

Настя стояла и думала о том, что такое «будь готова».

– Ты чего загрустила? Папа уже сказал тебе, что вы едете сегодня на рыбалку? Ты что насупилась? – подошла мама.

– Он сказал: «Готовься и будь готова». Это как?

– Не знаю. Я этого так никогда и не смогла понять, – сказала она грустно и села рядом. – Я думаю, что у тебя к вечеру должны быть собраны все вещи, которые тебе будут необходимы. Что-то перекусить, если потребуется, в дороге. Вода.

Может какая-то книжка. И кто-то из твоих друзей. Не одна же ты поедешь, так было бы нечестно. А вот кого ты с собой возьмёшь, кого оставишь, – тебе решать. Свисток, который подарил тебе папа. Своя деревянная ложка и кружка. Может фотоаппарат?!.. Пожалуй, всё!

И всё это должно уместиться в твой рюкзачок, что бы руки были свободные. Потом ты будешь должна продиктовать папе номера его и моего телефонов и свой адрес. Теперь, вроде, всё!

Мама перевела взгляд на стройные ряды Настиных игрушек.

– И всё?! – Настя тоже посмотрела на своих друзей.

– Я не думаю, что это мало. И думаю, что мы можем не успеть.

– Мама, поехали с нами.

Настя прижалась к её плечу.

– Я обязательно поеду с вами на следующую рыбалку. Я тебе обещаю.

Не забывай, что тебе надо ещё до вечера два раза поесть и немного поспать, чтоб чувствовать себя бодрой к приходу папы.

… Мама была права.

К полудню не было готово ничего, и Настя уже начинала волноваться. А надо было ещё поспать.

Самая большая трудность была – выбрать того, кто поедет с ней. В душе Настя уже решила, что поедет Коська. Но боялась сказать это вслух.

Коська – был небольшой заяц. Очень смелый и добрый. Он был с ней в самые тяжелые минуты в больнице после операции. Тогда только Коська был постоянно с ней. Маму с папой пускали ненадолго, а вместе никогда. Только по очереди. А он был всегда рядом.

– Со мной поедет Коська. Он всё вам потом расскажет. Коська, собирайся, – сказала строго Настя, стараясь не смотреть на других друзей.

Она взяла Коську и посадила его на стол рядом с вещами и рюкзачком. Оглянулась и добавила:

– Я не думаю, что вам стоит на меня сердиться. В другой раз поедет кто-то другой.

– Настя, давай укладывай рюкзак сама, чтоб знать, где и что у тебя лежит.

К приходу папы на столе стоял рюкзачок, рядом сидел Коська, рядом с Коськой лежала белая косынка в мелкий синий цветочек. Настя сидела на диване, рядом, прижавшись к ней, сидела мама.

– Я готов! Как у вас дела? – папа зашел так тихо, что его не услышали ни Настя, ни мама.

– У нас тоже всё готово. Только один вопрос –«Мазь от комаров брать свою, или у тебя есть?», – спросила мама.

– У меня – есть, но лучше взять свою. Предварительно упаковав её в целлофановый пакетик.

Папа прошел и сел на диван рядом.

– Может с нами? – он положил руку на плечо мамы.

– Нет! Пусть будет всё так, как решили. Я с вами поеду в следующий раз.

– Может ты и права?

Настя! Давай на память: фамилия, имя, отчество, адрес, номера телефонов мои и мамины, номер нашей машины.

– Чьи фамилии и имена?

Настя не смогла, от неожиданности, сразу понять даже, о чём её спрашивают.

– Начни со своих, а потом можешь перечислять всех, кого знаешь. О!...И Коська с нами? – сказал папа с улыбкой. – Вот видишь, – Коська с нами!

Всё было просто и Настя «назубок», как на утреннике, перечислила всё требуемое.

– Хорошо. Хорошо. Оглушила. А какая книга у тебя в рюкзаке? – папа поставил Настю напротив себя.

– «Урфин Джюс и его деревянные солдаты».

– А почему она?

– Потому, что я её читаю.

– Логично! Давай в ванную, и посидим на дорожку.

Настя не видела, как мама протянула папе пухлую косметичку.

– Здесь всё, что может понадобиться Насте.

Ты все знаешь...Я ещё туда положила две плитки «гематогена» в целлофановом пакетике и глюкозу.

Смотрите там. Рыбаки. Удачи. Я не пойду к машине.

… Настя сидела на заднем сиденье. Рядом стоял рюкзак. Коська сидел, прислонившись к нему.

Дорога выбегала навстречу из плотного леса. Солнце пряталось где-то в верхушках деревьев. Настя подумала, что вот так, – вдвоём, они никогда, никуда с папой не ездили. А тем более за город.

Настя прилегла на сиденье, обняв рюкзак и прижав, чтоб не упал, к себе Коську.

Ей казалось, что она стоит на берегу какого-то озера.

По озеру, стоя на спине рыбы, которую звали – Голавль, плыл папа.

Он держался за верёвочное кольцо одной рукой, а в другой у него был зонтик.

А Голавль держал это кольцо во рту.

У Головля была большая голова, длинные коричневые усы, они извивались вдоль тела, и большой хвост, который торчал из воды.

За спиной у папы изредка вылетал фонтан воды, и тогда папа прикрывался зонтиком. Он смеялся и смотрел на берег.

А на берегу стояла мама, а рядом стоял Железный Дровосек и Страшила. А у самой воды сидел Лев, Тотошка и Коська. Настя смотрела на всех, и ей было хорошо и грустно.

А на голове была мамина косынка, белая в мелкий синий цветочек, завязанная сзади и закрывавшая уши, чтоб комары не кусали, а на груди был свисток, который подарил давно ей папа.

Если в него подуть – то рядом окажутся мама или папа. Или сразу оба.

 

 

 

«К нам приходил космонавт...»

 

Открылась дверь… Хлопок… – это она закрылась, пластиковые окна, вздрогнув, облегченно вздохнули: «Пронесло…» Следом первый грохот – это рюкзак, ещё два – это ботинки, удар по полу – это повесил куртку и спрыгнул на пол.

Всё вместе – внук пришел из школы.

Левая рука упёрта в косяк двери, правая нога согнута в колене, носком упирается в левую сторону левой ступни, на лице выражение явного ожидания вопроса.

Тут надо сдержаться – вопрос не задавать.

–...А зато их собака вчера весь вечер гавкала…

...А сегодня задержали нас … а то бы я пришел с Витькой…

...Дед! Ты работаешь, или просто молчишь? Или молчишь – меня воспитывая?..

Теперь можно говорить. Тут самое главное, чтоб первый вопрос был не от тебя. Но нужно отвечать обязательно вопросом на вопрос.

– А с чего ты взял, что я молчу? – говорю я, не поворачиваясь. Я понимаю, что это запрещенный прием, но другие уже не действуют.

– А… А… А можно подумать, что ты мне сказал, – «А почему ты задержался?»

– Ну, задержался и задержался. Во время-то уложился.

Я кивком указал на часы. Было очевидно, что сегодня победа за мной.

– А ты знаешь, что скоро День космонавтики? А?..

– Знаю. 12 апреля. Знаю почему. Знаю, что Гагарина звали Юрий Алексеевич. Знаю, что он был награжден практически всеми высшими орденами, практически всех стран мира. Знаю, что был прекрасным парнем. Знаю, что так улыбаться больше никто и никогда не сможет.

–...И он никогда не бросал свой рюкзак!

–...У него не было школьного рюкзака, а портфель свой он никогда не бросал, тем более на пол.

– Не на пол, а на диван...Просто промахнулся...

Молчим, как уставшие боксёры, ожидая неверного шага другого.

– А к нам приходил Космонавт!!! Настоящий. На классный час! Вот! Сначала Космонавта не нашли, хотели лётчика подогнать, а мы сказали, что "не парьтесь – нам давайте хоть шофера", а потом нашли где-то. Вот!

…Да! Это была новость!.. Я искренне верил, что после того, как я окончил школу, туда уже не приглашают «замечательных людей».

– Расскажешь?

«Расскажи» – это принципиальная ошибка. Не дай Бог её допустить. На любую просьбу будет ответ – «потом».

– А что там рассказывать?..

Это – «граната без чеки», село на мой диван.

– Сначала говорил, что и все говорят… Что надо хорошо учиться, делать зарядку, чистить зубы, что очень важно быть здоровым… Да ты, дед, и сам все знаешь….

...А один мальчик его спросил, делал ли он сам зарядку, он сказал, что делал, – врёт, конечно, но потом, вроде, стал на человека похож…

...Потом мы его спросили, а почему День космонавтики, а не День Космонавта, он сказал, что 12 апреля ещё не работают фонтаны и купаться негде… Нормальный парняга! Мы посмеялись… Сказал, что над полётом одного – работают тысячи людей… Тут ничего нового! Ты тоже знаешь, что «на один день в Куршавели, кто-то работает всю полярную ночь до полярного утра…» Сказал, что погранцов и десантников космонавты уважают… Но это и так понятно… Тех больше…

...Потом один мальчик его спросил, что, "а правда ли, что они на выходные ходят гулять в космос"? Он сказал, что это враки… Что много всего могут о них напридумать и напридумывают… Что даже однажды якобы сказали, что они, когда там наверху летали, "с энтузиазмом восприняли открытие интернет магазина и прислали поздравление…" А этого и не было вовсе… Ясный перец: рыбе – зонтик, космонавту – магазин…

...Потом один мальчик спросил: а правда ли, что если плюнуть, то долго лететь будет? Он сказал, что "наверное… но не пробовал никто…" Свистит! Небось первое что сделали, так это попробовали плюнуть куда-нибудь… Ну, не хотят говорить – не надо. Я-то точно знаю, что далеко лететь будет…

...Потом этот же мальчик спросил: а куда они плюют, когда зубы чистят? Он сказал, что – «есть куда…» Его спросили – она называется «плевательница»? Он сказал, что нет… Как-то назвал, но я забыл. Но промеж себя – точно называют «плевательницей». Зуб даю…

...Потом сказал, что перед полётом все смотрят «Белое солнце пустыни». Один мальчик спросил его,– "почему"? Тот сказал, что традиция. Мальчик спросил, что «как зубы чистить»? А он сказал, что "песня там хорошая". Опять все смеялись.

...А знаешь?...Знаешь...Самый полезный продукт там...клубника...Понял! Клубника, а не кабачковая икра, как ты всегда говоришь. Они её каждый день едят. Понял?...

Де-е-д–...Внук что-то вспомнил и схватился за живот. – Они себя на ночь привязывают и спят в накомарниках. Ни в жись не догадаешься почему. Сдаешься?

Привязывают, чтоб во сне не улететь куда-нибудь. А накомарник...

Сдаешься?..

Чтоб во сне что-нибудь в нос или в глаза не попало.

Внук засмеялся, закрыл глаза и сунул себе в рот палец.

Было глупо, но выглядел он довольным.

– Потом его спросили: а какой самый нужный инструмент в космосе… Он сказал, что лом… Мы смеялись. Он сказал, что лом для того, чтоб показать его, ну помахать им...инопланетянам, если что….

...Потом спросили его: а правда, что из космоса всё видно? Он сказал, что да, а что толку… Ремнём не достать… Мы опять смеялись…

...А когда спросили: что тогда на Луне, что ли, даже камешки видно? Он сказал, что нет! Чудно! Почти около Луны летают, а лучше видно Землю…

...А ещё он сказал, что когда там спят, то никто не храпит, не мешает другим. Понял, дед! Правда, это от того, что в невесомости не храпится… даже если сам захочешь...

...А ещё его спросили: есть ли какая-то тайна, которую нельзя рассказывать? Он сказал, что есть. Его спросили – какая. Он сказал, что запрещено рассказывать, что земля плоская и стоит на трех слонах. Смеялись все. На чем слонам-то стоять?..

...Еще сказал, что каждый день Солнце встаёт 16 раз… Мы спросили, а как суточные считают тогда?.. Он смеялся…

...А когда спросили: много ли платят, он сказал, что много. Что за месяц машину можно купить. А мальчик один сказал, что «… а чё там тогда по полгода мотаться?» Космонавт смеялся. А потом мальчик сказал, что «… а на машине-то не укачивает потом после космоса?» Космонавт сказал, что нет.

...А ещё спросили: о чем они там говорят между собой? Он сказал, что о Земле. А один мальчик сказал, что «а здесь о Космосе?» Он признался, что так и есть. А мальчик сказал: – Вы совсем как скандинавские лесорубы. Все смеялись...

...Потом он спросил: кто хочет быть космонавтом. Из наших – никто… Только один мальчик сказал, что он хочет посмотреть Землю и поэтому станет дальнобойщиком, но если не получится тогда, так и быть, станет космонавтом.

...Ну там и другие вопросы задавали… Про что-то…

Внук вскочил и собрался на кухню. Наверняка за бутербродом.

– А как хоть космонавта-то звали? – остановил я его.

Он, молча, встал, как вкопанный, выпучив глаза.

– А я и не помню… Их, космонавтов-то, вообще-то, двое было...

...Дед! Слышь?.. А здорово, что в День космонавтики Гагарин полетел...Вот ведь как подгадали наши!

Молодцы у нас парняги! А, дед!?..

 

 

 

Дед Миша и дед Мондибор

 

Михал Михалыч Чихачев называл его – Мондибор.

Что это было, имя или фамилия, никто из нас не знал.

Жил Мондибор на левом берегу Чулыма. У него был небольшой домик, выходящим окнами в сторону реки. Жил одиноко. Иногда приезжала из Ужура дочь.

Около дома был палисадник без калитки, огороженный штакетником из лиственницы, в котором, теснясь, но все-таки как-то уживаясь друг с другом, росли цветы, неизвестно когда и кем посаженные. Около заборчика палисадника стояла вкопанная скамейка, на которой вечерами он сидел.

Слева от себя клал пачку «Севера» или «Прибоя», коробок спичек, доставал коричневый от времени, а может, от чего-то другого, вишнёвый мундштук, вставлял в него папиросу, курил и смотрел на реку.

От скамейки вниз вела тропинка к Чулыму, а там были привязаны две его лодки.

Не думаю, что кто-то, да и сам Мондибор – вряд ли, знал, о чем он размышлял в такие минуты, какие мысли приходили, ворочались или спокойно укладывались в его голове.

Я не помню ни его голоса, ни его интонаций. Мне всегда казалось, что Мондибор был всегда и всегда будет. Сейчас я думаю, что его речь была, как ветер.

Была, а какая, ни описать, ни рассказать не могу.

С Михал Михалычем они были чем-то похожи. Оба невысокие, коричневые, жилистые. Оба с непробритыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Оба, в качестве праздничной одежды, надевали офицерские шерстяные гимнастерки, брюки–галифе и сапоги.

Для меня тогда всё было просто: один был дед Миша, другой – дед Мондибор.

Не помню, чтоб нас – ребятишек, кто-то из них когда-то в чем-то или чем-то баловал.

Самими частыми вопросами были два: «Ты все сделал, что мать сказала?», и «А ты матери говорил?».

Теперь я понимаю, что всё было правильно.

Отец – это была последняя инстанция, решения которой не обсуждались и не опротестовывались.

Мать – это вроде, как «Согласительная комиссия» в которой можно было привести свои аргументы, поспорить, иногда даже пожаловаться на что-либо, что не нравилось.

Правда, у неё было еще одно право – карательное. Но оно использовалось, как правило, с целью исключения более сурового наказания.

«Ты знаешь…» дальше следовало описание «подвига», «… я его уже выпорола».

Всё это означало, что за одно «деяние» второе наказание от вышестоящей инстанции уже не последует.

Отец, молча, смотрел, оценивая, насколько подействовала экзекуция, которой он не видел.

Я опускал голову, что означало: «Мне было больно. Да, я всё понял!», после чего следовал или вопрос, или отец уходил куда-то, что означало, что все забыли о том, что было.

Всех такое положение устраивало.

Дед Миша, как правило, во внутреннюю нашу жизнь не вмешивался.

Возможно, у него были свои взгляды на происходящие события, но я их не слышал.

…«Дела по дому все сделал, что мать велела?» – этот вопрос означал, что была возможность куда-то с ним поехать. Может ненадолго, а может и до утра.

Либо он подъезжал, либо мы шли вместе к конюшням, он запрягал лошадь, мы садились в кошеву, он накидывал на меня полы старого брезентового пыльника и мы ехали.

Кошёвка была лёгкая, но прочная, сплетена из ивовых прутьев, она крепилась каким-то образом к подвеске и рессорами.

Мы ехали.

Запах лошадиного пота, степи, теплый ветер – всё это кружило голову.

Задолго до дома Мондибора дед Миша переводил лошадь на шаг.

Лошадь должна была отдохнуть.

…Много лет спустя… Много лет спустя, когда я купил первую машину – дизель с турбонаддувом и немец мне пытался «трудно и безуспешно объяснить», что перед тем, как заглушить мотор надо дать остыть турбине, а я каким-то чутьём сообразил и спросил его: «Как лошадь?», то он обрадовался своему умению рассказать непонятливому и закивал, постоянно повторяя: «Я, я, я!»

… Мы тихо подъезжали к дому. Мондибор выходил к скамейке. Деды здоровались, а потом садились.

Дед Миша протягивал Мондибору пачку «Беломора», дед Мондибор говорил, что «кислятина, я своих», они закуривали и молчали.

Мне было с ними неинтересно, и я убегал на берег.

… Однажды я спросил папу: «А деды давно знают друг друга?»

А он ответил: «Это как мерить? Они всю войну прошли вместе в Иране».

Я возразил ему: «Так там войны не было!»

А он ответил: «Война была везде!»

А я спросил: «И что прямо вот так – война? Настоящая?»

А отец сказал: «Ты видел, сколько у дедов орденов? Ордена, брат, «за так» не дают!»

А я спросил: «А почему он ничего не рассказывает?»

А папа сказал: «Нельзя!» И добавил: «Пока нельзя!» А потом подумал и сказал: «Что у нас «пока» – то у нас «навсегда»!»

…Но один разговор я хорошо помню.

Это было позднее, я уже ходил в школу.

Было лето. Я сидел на траве около скамейки, чистил рыбу и прислушивался к неторопливой беседе дедов.

– А ты заметил, Миша, как у нас народ хочет, чтоб рядом с ними кто-то был всегда?

Помнишь, раньше в каждом доме иконы висели. Потом кто поубирал, кто оставил, но, тут же, появились на стенах большие фотографии родителей, хозяев дома, детей, – сказал Мондибор, глядя куда-то за Чулым.

– И одна обязательно после свадьбы. Чтоб голова к голове, – добавил дед Миша.

– И обязательно, чтоб прическа у молодки, а у парня галстук, – подтвердил Мондибор.

– Сейчас уж редко и они на стенах висят. Поубирали кто куда, – сказал дед Миша и стал смотреть за Чулым.

– Значит, скоро и другие уберут.

И будет народ жить в доме без присмотра. Твори, что хочешь, делай, как хочешь, думай, о чем хочешь!

Некого стыдиться, а себя не стыдно будет, – подытожил Мондибор.

Дед Миша согласно кивнул.

– Да-а-а… Жизнь! – вздохнул Мондибор и стал внимательно смотреть, как я чищу рыбу.

 

 

Знаете, когда война начинается?

 

– Знаете, когда война начинается? – дед Василия – моего старого знакомого, сидел напротив нас, прислушиваясь к нашему разговору.

Мы, переглянувшись, повернулись к нему.

– Не тогда, когда бомбы упали на твою землю. И не тогда, когда ты отступаешь…

Он молчал, глядя куда-то в сторону, словно что-то вспоминая.

Я посмотрел на Василия и видел, что он, так же как и я, никогда не задумывался об этом.

– Когда страх стрелять в человека пропадает. А он пропадает, когда его убила боль за погибшего друга, за разрушенный дом, за слезы матерей, жен, детей…

Вот тогда и начинается война.

Наша-то тоже только под Смоленском началась. Не раньше. Боялись! Что греха таить?.. Боялись.

Просто боялись. Боялись стрелять в людей, боялись сами быть убитыми.

А потом боль все вытеснила. Не осталось страха. Болело так, что и смерть была облегчением.

Вот тогда и начинается война.

…А тот, кто пришел с мечом, завсегда погибнет. Нет у него этой боли. Нет! А, значит, – неправ. Прав тот, на чью землю войну принесли. А если прав – то и победа будет за ним.

– А тогда зачем до Берлина шли? – Василий серьезно посмотрел на деда. – За границей уже их земля была.

– Не стало у них своей земли, как только ушли со своей, бросили её. Так-то вот! Своя земля там, где стоишь и спишь рядом с могилами дедов. Все остальное – чужая. Чья-то...– дед глянул в упор на внука.

– Хорошо! А как же те, кто там оставался жить?.. Кто в руки оружия не брал. Получилось, что вы к ним с войной пришли?.. Как тут быть? – не унимался Василий.

– Получается так. Неправильно так. Но есть оправдание: боль звала. Может, и желание мстить. Может, чтоб быстрее все закончилось.

Но победа всегда за теми, кто на своей земле. И тут все так же произошло.

Нашими руками с себя свою беду сбросили.

Победили, значит, они! Нашими руками и жизнями, но они! Так-то вот!

Между собой не воевали – не взяли греха на душу, а нашими руками это сделали.

Как вы говорите: «по краям-то, они в шоколаде». Так ли?

А мы до сих пор раны зализываем. Ты вот мне плечо подставляешь почему? Потому, что я ногу таскаю за собой. Не она меня носит, а я её. Вот! Видишь, и тебя моя война достала!

…Данька подрастет, мои медали-ордена перебирать будет. Тоже солдатом мнить себя станет. На компьютере у него только взрывы и стрельба.

К чему готовитесь? Ладно, если свою землю защищать!.. «Хочешь убивать – приготовься плакать!»

…Тут подхожу к нему вчера вечером говорю: «Чего не спишь, басурман?..»

А он мне: «Думаю!»

«О чем? Если не секрет…»

А он мне: «Вот ляжешь в траву, а тут как тут – комар. И сразу на руку. Вот, как он узнал, что я тут? Ведь не увидел же! Значит унюхал. А где у него нос? А, если он мою кровь пьет ртом, то это вот длинное – не нос! А где нос? А нос-то всегда надо ртом! А там и нет ничего. А если и есть, то маленький, а как унюхал? Чтоб унюхать, нужен длинный нос, как у собаки. А у него нет такого! А если и рот, и нос в этом… как его… то – чем дышит, когда кровь пьет? У слона-то вон – отдельно… А если бы я не пришел и не лег бы в траву, то что бы он ел?»

Дед замолчал. Молчали и мы.

– А я и не знаю, что сказать! Никогда не думал, где у комара нос. Всегда считал, что… Как все считал!

...А как тогда дышит?

…Вы вот за войну разговор ведете! А сами тоже не знаете, как и чем комар дышит.

А ребенок вечером заснуть не может, потому, как не с кем ему днем о комарах поговорить. Только этот компьютер со стрельбой, да я, который на всю жизнь настрелялся.

Все-то вы о ней знаете. О войне. И ни хрена-то вы о комарах не знаете!

А комары-то ближе же к вам! А ничего-то о них не знаете! Не интересно вам. Вот Даньке интересно. А ваши разговоры неинтересны. Вот так и живем… Просто хлеб жуем… Для чего?

…И о людях, что рядом, вам не интересно. Вам глобальные задачи решать надо.

«О войне и мире». Ясно дело: о чистоте всей Земли легче рассуждать, чем порядок держать напротив своего дома.

Приехал человек – лет десять не виделись. А вы о войне! «Не влезай в междоусобицу!..» А горит в душе – собирайся и поезжай. Вставай под какое-нибудь знамя. Только не болтайте! О чем тут говорить?.. Ничего не поймете, поскольку ничего не знаете, не видели, не чувствовали.

Дед встал, взял палку и пошел к дому.

– Ворчит! Ворчит! Слава богу, что ходит.

Ну, рассказывай, как у тебя дела-то? Как дети, жена? Как родители? – начал, было, Василий, подавшись ко мне.

– Ты бы, Василий, узнал бы – чем комар-то дышит. Да рассказал бы мне, а я Даньке, раз у тебя на ребенка нет времени. И удочку мне справь. Я ему обещал с ним на рыбалку сходить. Тебе-то некогда. Не отца же твоего просить, чтоб тебя выпорол, – дед стоял, показывая куда-то палкой, и улыбался.

– Не… ты слышал? Выпорют они меня… Тут крутишься, как белка в колесе…

Выпорют они! За комара какого-то! – Василий, улыбаясь, развел руки. – Ни выпить с друзьями! Ни сходить налево! Как в тюрьме, честное слово, с ними – стариками этими…

 

 

Зачем мышкам длинный хвост?

 

– Дед! – Мишка зашел, почти проснувшийся, ко мне рано утром.

– А ты чего не спишь? Рано ещё. Иди, поваляйся, – я повернулся к нему.

– Мешает…

– Кто?

– Дождь и этот… как его?..

– Кто?!

– … И ветер.

Дед! Зачем мышу… мыши… мыше… мышам… такой длинный хвост? А?..

Я, признаться, никогда не задавал себе такого вопроса и был совсем не готов к ответу. Но что-то надо говорить!

– А что папа сказал? – пытаюсь оттянуть время, лихорадочно соображая: что ответить, и вспоминая все известные мне хвосты и их обладателей.

– Папа сказал: «Спроси у деда и ложись спать! Рано ещё!»

– Вот! – облегченно улыбаюсь я. – Поспи. Рано ещё!

– Зачем ей такой длинный хвост? А?..

– Ну-у-у-у… – я начинаю искать подходящую гипотезу.

– Пойду – к деду-деду! Он, наверняка, знает! – Мишка, махнув рукой, повернулся и ушел. А я стал соображать: действительно, почему и зачем мышам такие длинные хвосты.

– Мишку видел? – Антон показался в двери, и было видно, что ему очень хочется спать. – Разбудил и ушел. Смотрю – не возвращается. Думал: в туалете уснул – посмотрел – нет.

Это… Ты не знаешь: зачем мышам такие длинные хвосты, а?..

– А черт их знает!

– Я тут прикинул: ведь у всех мышей хвосты длинные, – Антон сел в кресло рядом, откинулся на спинку и закрыл глаза.

– Ты время видел? – я кивнул на часы.

– А-а-а… Все равно уже не усну. Зачем мышам такие длинные хвосты? А?.. Ведь у хомяков-то таких нет…

– И что? У медведя и зайца тоже нет длинного хвоста. Этим же зачем-то нужен. А по сути-то только мешает, – я стал разглядывать Антона.

– Вот я подумал: у лошади понятно – лошадь без хвоста, когда бежит… без смеха не взглянешь, – Антон довольно хмыкнул, – ей слепней и оводов отгонять надо. А мышам?.. Зачем-то же нужен!

– ...К деду Мишка поплелся!

Антон встал, и мы пошли в комнату к папе.

– ...Это другой броненосец. Твой живет в Америке. Да! Хвост у него длинный, а тело защищено твердым покрытием, как броней. Отсюда и «броненосец». Носит броню на себе.

…Не «в потемках», а «Потемкин».

Был у Империатрицы Екатерины Второй, ну, это царица Российская, давно это было, любимчик – князь Потемкин. Григорий Александрович. Занятный был человек. Учебу закончил с золотой медалью. Да-а-а! С медалью! Хорошо учился, а потом командовал войсками на юге России и черноморским флотом. Хорошо командовал. Не только воевал, но и строил. Построил города: Днепропетровск, Херсон, Николаев…

Вы чего встали? – папа увидел нас. – Либо садитесь и слушайте, либо спрашивайте что-нибудь и идите к себе.

Мы с Антоном, молча, сели.

– Вот в честь его так и назвали корабль. Броненосец «Потемкин». Это коротко, а полное название «Князь Потемкин-Таврический». А «броненосец» – потому, что выше воды корпус был защищен броней. Листы такие прочные. Тоже на себе эти листы несет.

Сложная у него судьба. Недолго прослужил России.

Сейчас от него только часть фок-мачты осталась. «Фок» – это значит «первая» если считать от носа к корме. А «корма»… это задняя оконечность корабля.

Стоит на острове Первомайский в Черном море у маяка. А остров недалеко от Крымского полуострова. От города Очаков. Местные его называют «Майский». Кстати, люди руками насыпали его. Начали при Александре Васильевиче Суворове, а потом уж Григорий Александрович распорядился закончить строительство.

Там же и лейтенант Шмидт жил свой последний месяц перед казнью. Он поднял восстание на крейсере «Очаков».

Вот и на броненосце «Потемкин» тоже было восстание.

Папа замолчал.

– Вам чего? Полуночники. Ребенка разбудили…

– Ага! Этот ребенок всех ни свет, ни заря на ноги поднял. Когда бы поспать, дождь на улице, а его со своими мышами носит нелегкая по дому, – начал оправдываться Антон.

– А все проще простого! Вот! – Мишка вскочил и встал между нами и папой. – Первое: с помощью хвоста мыши лазают по вертикальным поверхностям, если на них есть хоть маленький выступ, который можно обхватить хвостом или по веточкам.

Второе: при беге выполняет… это… роль… «Балансира» – подсказал папа. Вот! Чтоб легче было на поворотах.

Третье: им слушает – трясется ли пол.

Четвертое: служит отвлекающим… этим… «Элементом» – подсказал папа. Вот!

При погоне кого-то за ним. Сама в сторону, а кот за хвостом бежит. Или кошка, например! Вот!

Пятое: он вообще очень нужен. Если даже кошка оторвет часть хвоста, он опять отрастает. Вот!

Потому и нужен, что нужен!

– Ладно! Просветил! Пойдем спать, пусть деды тоже поваляются, – Антон взял Мишку за плечо.

Только мы дошли до моей комнаты, как Мишка вывернулся из-под ладони Антона.

– Ты куда? – остановился он.

– Забыл! Я сейчас. Только спрошу: а у мыши глаза в темноте светятся, как у кошки? Или нет? А если не светятся, то как она в темноте видит?

– Вот тебе и суббота – выходной день! – сказал Антон, поднимаясь к себе на этаж.

«Надо же! Уже суббота!» – подумал я. – «Вот и нет июня! Конец лету!»

 

 

 

 

Метеор, курочка Ряба и Внучка

 

(Не сказка)

 

Жили-были Дедушка с Бабушкой.

Забежала к ним как-то Внучка, и без «здравствуй-прощай» выпалила: – Предки прислали посмотреть – «как тут у вас»… И села за стол.

– Смотри! – разрешил Дедушка.

– Смотри! – согласилась Бабушка.

Сидят, молчат, все смотрят друг на друга.

Встрепенулась вдруг Внучка: – Дед! А вот что ты думаешь про метеор, что недавно прилетел?

– Думаю, что это мышка Норушка, прибегала посмотреть, кого на Земле больше стало – тех кто «с ложкой и гармошкой», или тех – кто «с сошкой».

Попробовать – что пьют, послушать – о чём поют.

Показать, что жива она и здорова, да напомнить, что курочки Рябы, похоже, нет уже у людей, – сказал Дедушка, – а дуроломов, что мир на прочность пробует, прибавилось!

– Это он про что? – спросила Внучка Бабушку, с удивлением.

– Про сказку.

Помнишь, тебе малой рассказывали? – ответила та. – «Жили-были старик со старухой, и была у них курочка Ряба…»

– Помню, помню! Наизусть помню! «Били – били, не разбили… а мышка побежала, хвостиком вильнула…»

…Ну, и что?

– Так кто ж её знает мышку-то? Всякое может в жизни быть! – сказал Дедушка.

Замолкли, смотрят друг на друга.

–...Ладно! – сказала Внучка, вставая. – Дела. Побегу. Друзья ждут. Как увижу предков, передам, что всё у вас тут нормально. Скажу, что сказки друг другу рассказываете. Чудны вы! И сказки чудны у вас… куры, мыши, яйца…

– А и пусть!.. Увидишь родителей от нас «привет» передай, – сказала Бабушка. – Скажи, что если у них внуки будут, то мы и им сказки расскажем.

… – Ага! Так и скажи им – «если будут», – поддержал её Дедушка.

А Внучка поправила пестренький шарфик и побежала… – дела…

 

 

Я – этап развития от обезьяны к внуку

 

Утром зашел папа и стал жаловаться на моего внука – Мишу: – Вчера перед сном. Рассказываю ему сказку… Говорю: «…Подходит Иван, а стрелу держит лягушка. И говорит ему лягушка: - «Возьми меня Иван к себе. Поцелуй меня и буду я тебе верной женой...»

А твой внук – паршивец, перебивает меня и говорит: – «… а Иван ей:- «… живи, конечно, но целовать не буду. Зачем мне женщина в доме? А вот говорящая лягушка, это круто! Пацаны заценят!..»

Понял?

Я ему говорю, что нельзя так, а он мне: «Вы там, деды, разберитесь – нужна ли мне на ночь лекция по антологии русского фольклора, тем более без ссылок на поздние работы Александра Николаевича Афанасьева.

Кроме того, я – не сторонник теории Льва Гумилева о становлении пассионарности при развитии этноса без учета влияния различных аспектов межнациональных и этнических взаимоотношений при становлении раннего натурального товарообмена, как формы взаимопроникновения культур…»

...О!

А кроме этого он заявил, что на пути эволюционного развития человечества, мы с тобой значительно ближе к обезьяне, чем он с отцом.

Понял? Разберись с паршивцем-то… Может выпороть его?.. Сегодня суббота!

– Пап! Да не мог тебе Мишка такого наговорить… А пороть?.. Отец есть у него.

– Ну!.. Не так, конечно, чтоб дословно…,- папа загрустил. – Это я для тебя изложил, чтоб понятно тебе было…

Но он, паршивец, хитро так, сослался на основы геометрии Лобачевского, а так же на работы по цветоощущению Люшера…

Зову сына, чтоб тот подошел с Мишкой, для выяснения причины конфликта.

– Миша, ты, что и как, сказал деду по поводу сказки «Царевна – лягушка»? - мне хотелось казаться строгим.

– Сказал, что «мне, на ночь глядя, сексуальные проблемы Ивана, стреляющего «куда не попади» - с закрытыми глазами – «параллельны и фиолетовы…»!»

...А чё?.. - Мишке явно хотелось казаться непонимающим, о чем идет речь.

 

 

Матрешка

 

«Может сказка, может быль… Былинкой называют».

 

Бежишь от кого? Посиди!.. Отдохнёшь – дорога в радость, может, песню споешь. А я тебя забавлю – да свои крылья расправлю, а то с колокольни старости – в молодости плохо видать, а что видать – то уже не взять. Ворчу? Так ворчать – не камни ворочать, тут ум нужен, терпение, а не сила.

Будешь слушать – посиди, а на нет – суда нет, дальше лети, знаешь, что там впереди?..

А слово лёгко – да войско остановить может, веса в нём нет – в пути не мешает, а с думкой в пути легче. Путь короче, когда голова думой занята, а ноги – дорогой.

…Будешь?

…Давно дело было. А как давно? Для одних вчера – долго, для других полвека близко. А раз было – навсегда осталось. Значит рядышком. А было – так и ещё раз будет.

…Напал на эти места мор великий. Может, чума, а, может, холера, а может и пострашнее что – может муть в умы людские вошла, да не вышла. А что страшнее – никто не знает, а кто знает-понимает молчит и не бает.

Жил в этих местах Егор с женой Ольгой. Жили не тужили – троих сыновей родили.

А тут у жизни скок: для себя родили – а им лбы побрили.

Царёва служба – не медок, в жару не ляжешь в холодок.

Дети в приказ – мы царю не указ. На душе грусть и тоска, как тень от ракитного куста.

А тут праздник летний – на селе гулянка, песни шум и пьянка. Кому песни петь, а кому в тоске на костер глядеть. Дабы не смущать праздник, Егор с Ольгой в лес на озёра – рыбу на зиму готовить пока отдыхные дни выпали.

Вернулись – пусть кругом, только трубы торчком.

Поклонились, на бездомье оглянулись и в лес опять, только по первому снегу вернулись. Тут хоть реви, хоть плач, а жизнь, как палач, – ни уговором, ни укором пощады не выпросить. Остаётся лишь: рука к руке, спина к спине, губу меж зубов да надейся на богов.

Хлеба пали. Семя проросло. Картошку да репу кабан побил.

Что бы ни было – всё кончается, а уж зима, не на века, и подавно кончится.

Тут хоть вой, хоть бейся головой. За каждый день дерись. Живи-молчи, сынов со службы жди.

В походе солдат – ожиданием богат. Кого ждут, тот и вернется.

Как жили, как выли – никто не слышал, никто не видел, а и рассказать некому, кто знает – зачем тому слушать.

Весной крапива ветку даст, щавель копьё кинет – мужик и не сгинет.

Но хоть весна красна, да разогнуться не дает, а следом лето припрёт, потом и осень дожмёт.

Пожили – прожили, все не проели, что-то нажили.

Решил как-то Егор свезти на ярмарку кой-чего продать, да кой-чего для рукодейства зимнего купить, а что просто так в мороз небо в хате коптить?

Торговать – не работать, стой да отбрёхивайся, авось на лай и покупатель оглянется.

С прибытком большим ярмарка-то повернулась, вроде в радость бы, да слеза навернулась. Раньше дети дома сидели-гадали – гостинцев ждали, а теперь…

Купил жене, что по ласке показалось. А себе? А что себе? Подарок даришь – улыбку себе берёшь, чем подарок нехорош? Для дома – топор да пилу новые. Инструмент под рукой – долой лень и покой.

А слеза – не всегда душу омывает, бывает – ржой её разъедает.

Слезы лить – не дуб пилить – ума не надо.

Зашёл в ряды дитячие послушать их смех – да это же не грех.

Старика на игрушки, как дитё на погремушки, завсегда тянет смотреть.

Купил, по привычке, петушков-лизунцов да глаз упал на матрёшку, что стояла, глядела, есть не просила и не голосила.

– Почём отдашь? – Егор подошёл и на руки её взял.

– По сколь возьмёшь, по столь бери, – продавец скоро подпрыгнул.

– А, ну, ещё товар покаж! – Егор оглядел лавку и что на ней.

– Так и нет ничего. Она одна и осталась – тебя дожидалась, – смеётся торговец.

– А что никто не взял – мож какой изъян? – крутит Егор матрёшку, глянулась она ему.

– Не изъян, так убёгла бы. С маткой-то семь должно быть, а что-то ходко дело шло у меня – восемь получилось-то. Она восьмая, да семь внутри. Не порядок. А куда последыша девать – не за порог же гнать? Так вот и не берёт никто.

Для пацана, аль для девки берешь?

– Для себя со струхой.

– Не поздновато ль матрешку катать – детей в дом накликать? Гляди, справна-то кака получилась – как бы что не случилось? – смеётся и глазом моргает продавец.

– Спрячь стыдобу-то охальник. Кипятка со старухой уже нахлебались – дети все уже поднялись. Домой приду – там всё решу. Вдвоем решим – людей не насмешим.

«Где двое – там и трое, а где семеро – восьмому самое место», – подумал Егор, матрёшку за пазуху, на дом нацелился, да повернулся. – Зовут-то её как?

– Как матрёшку зовут? Чудной человек! Матрёной – ведомо. А тебя как?

– Батька с мамкой Егором нарекли.

– Значит Матрена Егоровна – свет душа. Ей назвалась, ей и будет.

…Ольга, собака и кошка рады – мужик у ограды. Вернулся.

Не обновам душа рада: вместе все – вот отрада.

– «Петушки»?.. Не сам ли уж решился? – смеётся Ольга. – А топор? Одним дом построил, а двумя рушить будешь? А это что за диво дивное?

Матрешку на локоть положила, смотрит и рада.

– Егоровна! Пусть живёт, пока сыновья в походе. Где двое – там и третьему места хватит! – кивнул Егор на полати, что пусты давно. – Пусть там живёт, братьев место стережёт, с нами их дожидается.

Поставили её у занавесочек голубеньких, сидят, смотрят разное вспоминают, а слёзы одинаковые в горле стоят.

Сели чаёвничать с бубликами да с калачами, с сладостями лавошными. Матрена рядом. Раскрыли – ребятню на стол посадили, чай пьют, пот утирают, глазами на них стреляют. Вроде, как и игра, а жизнь это.

Так и жили. Год за годом идет, от одного бежит – другого догоняет

Но однажды… Хоть жизнь не водица, бывает воронкой закрутится.

Как-то поутру, петух ещё не пел, слышит Егор: кто-то по полу скребёт.

Глядь, а по дому девка ходит, веником по углам шевелит.

– Кто така? Откель? Почему без хозяв в доме порядок правишь? Ответствуй?

Жена проснулась. Со сна понять ничего не может.

– Так не спится мне, тятенька. Устала от лени, – девица ответствует.

– Какой-такой я тебе тятенька? – удивился Егор.

– Наиродной! А какой? – та тоже встала от удивления.

– Ты, девка, либо нагла, либо умом слаба, – жена в разговор вступила. – Ответствуй: зачем и откель?

– С ярмарки я. Матрёна Егоровна. Тятенька меня забрал, с собой позвал. Купил леденцов, да топор с пилой, да отправился домой, по пути трактир – дорога в тёмный мир, туда зашли… – начала, было, Матрёна речь плести…

– Мала ещё отличать трактир от чайной. В чайную заходили. Было дело! – перебил её Егор. А сам смотрит – и точно: и платочек тот, и сарафанчик знакомый, и румянец на щеках виденный, и нос курнос. – Начала горницу мести, так заканчивай, да пол сбрызни – пыль столбом – чихов не хватит. Говорливая. И в кого только?..

Дело прошлое – людям не в укор, а судить – не будь скор.

А и то – в доме рукам всегда место есть, а тесно – вон огород да поле недалече.

Живут! А жизнь… А жизнь, только держись: из хомута не выпрыгнешь, одни вожжи на себя тянут, а другие понукивают.

Девка в доме – забудь о покое. От сорванца жди проказы, а от девки любой…

Ну, не заразы, а жди, чего сам и придумать не сможешь.

…Как-то крутится по двору Егор, а, вроде, как свист соловья слышится. Какой соловей – в лугах трава до бровей! В обход. Глядь, а из-за плетня – парнячья голова, а напротив Матрёнина.

Чего не звал – само нашло. Стоит за забором – сам в картузе и рот до ушей.

«Здравствуйте, дяденька…» и понёс через поля и овраги, и лес не преграда, и болото – чистая дорога.

– Ты мне, племянничек, что тут вдоль плетня татью крадёшься, словно ужака вьёшься? – строгим надо быть, да себя младым не забыть.

– Так вот водицы напиться – да на мир подивиться, – отвечает парень.

– Попил? Посмотрел? Лети, пострел, в свой удел. У нас – не коновязь, – Егор-то ответствует, – сам из каких? Босяк или князь?.

– Ни босяк и ни князь. Только голова есть, а дома и отца с матерью – нет...Мор все прибрал, был мал – не помню, как увернулся, – парень-то отвечает.

– Свистуны у реки, а у дома люди ходят. Какая нужда привела? – Егор опять спрашивает.

– Так людей не вижу. Только конь да дорога. Поговорить захотелось. А маменька с тятенькой зарекали не разговаривать с девицами, что в хороводе, велели речь вести только с теми, что в огороде, – улыбается тот.

– Правильно зарекали. Вот как увижу, что Матрёна не на огороде и ты рядом, я за родителей твоих службу сослужу – хворостину, сам знаешь куда, положу. Хлеб-то на что жуёшь – или из недобрых рук берешь?

– Свой хлеб ем! Коробейник – я. Привёз – увёз…

– Ага! Еле ноги унёс! Сами мы на ярмарку ездим – видели вас без прикрас. Не под руку ты нам и на дворе места нет.

– А я вот хожу-смотрю где дом рубить, чтоб осёдло жить.

– Сейчас придумал или кто надоумил?

– Без земли нет корней, а корней нет, то и плода не будет.

– Вбил кто науку или такой родился? – Егор пригляделся к парню.

– Думал, что сам с усам, а потом стал маменьку с тятенькой вспоминать да слова их на заметку брать.

– Если не врёшь – то правильно идёшь. А нарекли-то они тебя как?

– Егорка. А народе кличут – «Егорка – хлебная корка».

– Удумал сам или так и по книге? А чтой-то так народ покрасил тебя?

– А у меня всегда для голодного много нет, а корочка найдётся. А если ещё что есть – то и поделюсь.

– У зазнайки Егорки похвальбы да отговорки. Ладно бается, да правда всегда узнается.

Так ты понял? Девке за забор – нет пути, а встретишь – блюди зараз родительский наказ. Вижу, умеешь речи вести сладки, а девки на язык падки. Греха не проси – девчачья свобода на длину косы.

…Дни идут.

Кто видел – тот знает, а знает – понимает. То Матрёна в пол смотрит, то передник руками мнёт, то к окну бежит, то у речки сидит. Как ни придави семя камнем – росток проклюнется. А ростку – свет да тепло ему, не то бледно, да чахло будет.

Всё родитель может стерпеть – но на муки дитя сил нет смотреть. Хоть вслед беги – свое дитя навяливай – позор принимай.

Но нет! По осени бухнулся Егорка в ноги Егору и Ольге: – Тятенька и маменька отдавайте за меня Матрёну. Век благодарить буду и добра никогда не забуду.

– А раз мы тятенька и маменька, то не быть нашему сыну в примаках. Посему сначала покаж – куда девку нашу поведёшь. Ей хоромы не в кураж, но жизнь начинать надо со своего устава. Вот мои топор и пила – они сами всё умеют и неумех научат.

Вот и всё приданное Матрёнино. Вон на косогоринке хошь землянку рой, хошь баню ставь. Попросишь – плечо подставлю, но помогают только тем, кто делает. А нет сговору – нет и говору. Вон солнце в пути и тебе идти. Не знаешь куда – дорога от порога покажет.

Смеётся Егорка – Хлебная корка. Взял топор да в лес пошёл. Матрёна, зыркнула очами и за ним, а дорогой и не повернула глаз – а что теперь: мать с отцом не указ.

Оно в сказке быстро, так и в жизни время летит соколом.

Справили баню, потом дом. А где дом там и печка. А где печка – там и лавка. А где лавка там и семеро.

Детня бежит – к деду с бабкой спешит. С речки идут им рыбу несут, из леса гриб толкают, а то и ягоды катают.

А кто даёт тому и дают. Что лес, что речка, что поля – для ребятишек, как родня.

А люди хоть смотрят глазами, а думают головой. Если не говорят – то не значит, что не видят.

Нарекли они место это – «Ёгора». В село ли, в город ли или оттуда народ идёт, на речке у «Югоры» и остановиться можно, и обсушиться, и погреться, для малых молоком разжиться.

А жизнь, как солнце – встаёт и падает. А падает, чтоб встать. А встал – не зарекайся – упасть можешь. А вся жизнь такая – в страхе и радости.

… Как-то поутру пришла Матрёна к родителям, посмотреть да подсобить – отца с мамкой навестить.

Глядь, а у забора солдат с молодкой. Молодка бела, светла, и коса в цвет льну отбеленному ниже пояса.

– Красна-девица, а жив ли Егор с женой Ольгой? – солдат спрашивает, а сам ответа боится.

– Тятенька, – Матрёна в голос, – выйди, никак брат мой вернулся.

А и есть так. Младшой. Последним ушёл – первым пришёл.

Рассказать про радость – да где слова такие взять? Где и кто их придумал?

Вот так день начался.

– А кто с тобой? Вроде как не из наших. Не полонянка ли? Уж не силой ли брал?– Олька допрос ведёт.

– Это я, матушка, в плену у неё. Двадцать лет до Белого моря шёл, а потом и дальше, чтоб в полон попасть, да три года обратно под стражей, – младшой-то, смеясь, отвечает.

– Ну и хорошо! Мужикам узда всегда в пользу. Раз довела – то и спасибо ей.

Пир во весь мир! И идущий и едущий мимо весть несут, за Егора радость держат.

День в разгаре – а праздник шумит – сидеть не велит.

Вдруг прохожий в дом идёт, да девицу за руку ведёт.

Девица статна. Волос, как огонь.

– Мне б Егора да жену его – Ольгу найти! – молвит, а сам по сторонам смотрит. Виданное ли дело – днем, не в праздник народ веселится.

«Ой!» – только Матрёна и молвила.

Средний с царёвой службы вернулся.

Да и быть такого не может, что бывает.

Как у Ольги с Егором сердце выдержало – никто не знает.

– Полонянка ли? – Ольга смотрит на красну–девицу.

– Я сам в полоне. Был там, где солнце за море садится, а и там люди, хоть и на островах, а живут. Оттуда и идём – дорогой хлеб жуём да шаги считаем, да думу маем – ждёт иль кто не ждёт – не знаем.

А и праздник пуще прежнего.

Все на братьев да их невест дивятся, шушукаются. Матрёна голову подняла – хозяйкой ходит, на Егора с Олькой смотрит, а те сквозь слёзы друг друга не видят.

К вечеру устал народ. Кто куда, а братьям с дороги и отдохнуть бы надо.

Братьев палати дождались, а Матрёна, по девичьей чести, невестушек к себе домой просит, а и похвалиться есть чем, детьня под ногами суетится – в глаза заглядывают, тайком, то до одёжки, то до кос их дотронутся. А и то – дивно–дивное, заморское!

Темно на дворе – чаёвничать сели, а места и мало. Тех, кого из-за стола не видно под него пешком погнали.

Стук в окно. Матрёна на крыльцо, и с ней чуть не плохо.

Стоит солдат да за руку девицу держит. Тонка собой, а волос, что вороново крыло, в ночи не видно.

Так и есть – старшой вернулся. Первым ушел – последним пришел.

Братьев увидел – глазам не поверил. Упал на колени перед батюшкой и матушкой и благодарить стал, что ожиданием да молитвой уберегли его и братьев.

– А девица – не полонянка ли? Не на саблю ли взял и силой увёл? – Ольга спрашивает.

– Двадцать лет шёл до моря Черного, чтоб самому в полон попасть, да три года домой возвращался, – старшой молвит. – А что веры другой – сердце не слышит.

– Дело не в том, как молятся, дело в том, что после молитвы делают. Все мы веры людской, а значит и жить по ней обязаны, – молвил Егор старший.

Все смеются, радуются, ребятня Матрёнина смеётся, а им бы только на одной ноге поскакать да рожи построить. И давай опять, кто за гусли, кто за бубен, а кто и сопелкой подмогает. Дом чуть не ходуном ходит – тоже в пляс собирается.

А и то сказать – виданное ли дело – с царёвой службы и все живы вернулись.

Что царь, что царица – для них солдатская кровушка – водица. Не сказать, что пьют – просто, не жалея, льют.

А потом, не сразу, встали три дома в ряд. Слева от каждого скворечник на шесте. Со стороны смотреть – шеломы солдатские с копьями…

А потом? А что потом?

Народ к силе льнет, за собой других ведет. Стали слева и справа по руку от братьев дома расти, как грибы.

По деревне ребятня… У каждого дома чехарда. И чернявые, и белобрысые, и, как огнём горят, и угольками, а у всех носы в конопушках, коленки в сбоях, галдят…

А наше солнышко всех спешит равнять в соломенных.

А и то – жизнь такая. Уж сколько раз народ деревню не крестил. И Егоровка, и Горевка, и Гора, и Горки, и Егорово, и Егорьевск…

И так бывает!.. Кто умный – тот знает…

Ведь Егор… и тебе Егорий, и Юрий, и Георгий…

Да… Победа – не девка, словами не уговоришь.

Хочешь в жизни победить – собирайся в бой идтить?

А как в жизни победу взять – если не жить?

Вот так вот!

К чему это я? А не к чему!

Смотрю: идёшь, как с бревном через болото бредёшь: ноги вязнут, голова опушена, ещё и бурлаком что-то тащишь. А что там на конце? Оглянись, посмотри, вон у лавки положи, да и дальше иди. Понадобится – вернёшься – если к делу – заберёшь, а нет, то и здесь место не пролежит. Твое другой не возьмет – своего много.

Вон на ту кучу. Многие этой дорогой пришли – налегке ушли. До тебя, да и после будут. Не только человек дорогу топчет, но и она его.

Давно тут всё лежит – никто не возвращается, в обратку не берут, значит, и не очень и надо было когда-то.

Отдохнул? А и то… сидеть хорошо. Ты ж куда-то шел...Ну, и иди туда, раз надобно…

 

***д. Горки, Егорьевский район, август 2001г.

 

 

Легенда об Э

 

(Вогульская легенда)

…Раз в много-много веков на Землю спускается Тот Кто Всё Создал.

Тот,– Кто Всё Создал создал и себя, поэтому вся Сила Мира меньше, чем его Сила.

Мы его называем – Э.

Это происходит в самую длинную ночь в году, потому, что очень много дел, о которых надо помолчать перед Э и людям, зверям и птицам, и самой Земле.

Э разжигает огромный костер, его мы называем – О, на самом больном месте Земли и собираются в круг всех, кто живет на ней.

В центре костра на огненном троне восседает – Э.

И слушают, молча, все друг друга, пока не взойдет Солнце.

Когда Солнце достигает О, Э улетает на своем троне к нему до следующей встречи.

…Последний раз, это было давно, тогда, когда народ ненавидел народ, когда зверь и человек убивал больше, чем мог съесть, когда брат убил брата.

Э тогда спускался с трона и говорил с людьми.

…Это было так!

…Пришли все к О, как только пламя от костра осветило всю Землю. Встали перед Э и звери, и птицы, и люди.

Только люди в этот раз были разные.

И собрались они, как звери в стаи, и назвалась каждая стая – «народ».

Молча, разглядывал всех Э с вершины своего трона.

Все были разные. Были большие и малые стаи. Все потрясали оружием, вознося славу ему.

Заметил он в стороне и совсем малые народы. Молча, они стояли, приложив одно колено к Земле, опираясь о неё рукой, и не было у них оружия, и не возносили они славы Э, а стояли, уперев ножи в грудь напротив сердца и низко опустив головы. Рядом стояли стаи зверей. Птицы сидели рядом.

Долго на них смотрел Э, но не мог понять, – почему так. Вот тогда он и спустился с трона.

– Почему вы стоите так и не приветствуете меня, как люди? – сказал он, – Стоите ни, как они, и ни, как звери, а на трех? Почему вы так одеты? На вас нет дорогих украшений. У вас нет оружия, чтоб приветствовать меня. Я же дал вам всё, чтоб у вас это было!

– Великий Э!

Ты создал всех. И дал нам право быть людьми и иметь право выбора.

Они для этого и живут, чтоб красивой одеждой, украшениями и оружием убедить тебя, что ты всё создал правильно.

И мы были, как они, на двух, но поняли, что не может человек уйти от братьев–зверей и Земли и вернулись к ним, взяв право убить себя и стать пищей для них.

Ты можешь лишь создавать. Ты сильнее всех.

Мы тоже умеем и любим создавать, но мы можем большее, – мы можем убить себя, не дожидаясь пока это сделают они, во славу тебя, чтоб ты понял, что созданное тобой – неправильно созданное, – раздалось в ответ.

Долго стоял Э, глядя на малые народы, на ножи и кинжалы, приставленные к груди, в их руках, на зверей и птиц их окруживших.

Долго стоял Э рядом с ними.

Солнце уже стало обнимать Землю.

– Я запрещаю вам это. Мне стыдно! – грустно сказал им Э, – я хотел по-другому.

…Когда первые лучи Солнца коснулись деревьев Э повернулся и пошел к трону. Он слышал за спиной шепот и недовольство больших народов, которые, опустив оружие и больше не приветствуя его, отвернувшись от него, говорили друг другу: «Перед кем ему–то стыдиться? Кто выше и сильнее его–то? Эти? И это его мы восхваляли все эти века?!»

Он смотрел вниз, думая о чем-то.

Малые народы, все так же стояли, низко опустив головы, только звери и птицы плотнее обступали их.

Большие народы больше не приветствовали его, стояли, переговариваясь между собой, опустив оружие и что–то обсуждая между собой.

Когда Солнце коснулось трона, раздался гром, небо заволокла тьма, Земля перевернулась и с Неба обрушилась Вода.

Долго Земля была во тьме и воде.

Когда Солнце опять увидело Землю, то на Земле были только звери и птицы.

А у людей ничего не было кроме ножа в руке.

И не понимали выжившие люди речи друг друга.

 

 

У ручья в тайге осенью вечером

 

– ...Дед! Как я там буду без тебя?

– Так ведь и там люди есть.

– Люди есть, но как понять, кого слушать и кого слышать?

– Тех, кто говорит о прошлом. Ни суть сегодняшнего, ни события завтрашние людям неведомы, поэтому разговор о них мало чему тебя научит.

Людей, которые не себя видят в прошлом, а тех, кто прошлое видит в себе.

Которые, не постеснялись его, не забыли, не бросили его в дороге жизни, обдумали, оценили.

А оно, поударяясь об стенки души их, сбросило ненужное и случайно налипшее, заиграло светом истины, засверкало, заискрилось.

А ты, завороженный его сиянием, удивишься, увидев лишь крупинку, нет, не крупинку даже, – только пылинку прошлого. Но эта пушинка осветит твой путь.

Чистая вода будет ударять по ней, а она, отражая лучи солнца, будет бросать в тебя завораживающий, зовущий, дающий силы и манящий взгляд.

– Как золотая пыль в лотке у нас?

– Как золотая пыль в лотке, который в наших руках.

… Тебе всегда придется решать, выбирать и помнить, – а будут ли тебя слушать и прислушиваться к тебе завтра.

О чем, что, кому и где ты будешь говорить, когда сегодняшний день станет вчерашним.

 

 

Семь кувшинов Домития

 

(Рассказ старца)

 

Жил в давнюю пору в тайге старец Домитий. Было это в те времена, когда царя Петра, который приказал рожу брить, чтоб на баб походить и бабскую нужду тянуть, уже не было, а хранцузы, которые Индию пошли воевать, чтоб Англии насерчать, ещё у Москвы не появились.

Сколько ему лет было – никто не знал, а вот мальчишек, что ему подсобляли по хозяйству, состарилось и умерло – трое. Это самое малое.

Звал он их: Фонтей, Светоний и Гелика.

Вот Гелика и был моим прапрадедом, что и рассказывал он.

Жил Домитий в пещере в горах, стар был, но бодр, зверя не бил, только ловушкой ловил и приговаривал: «Глупец всегда сам в беду попадает» или «Столько дорог было, а у глупого – одна к могиле».

Славился Домитий тем, что в любого человека мог мудрость вселить огромную. Но не всех жаловал, не всем доверял её. А кому доверял – тому давал семь кувшинов глиняных с водой заговоренной и право придти за ещё двумя, когда всю «науку семи» человек осилит. А человек должен был принести старцу все девять кувшинов сразу.

Не всем удавалось по горам и сопям донести их целыми, да и не все знали, какой по размеру кувшин нужен. …А с ними ещё и путь в обратку держать!..

И вот однажды, рассказывал Гелика моему прадеду, дошел до Домития человек с девятью глиняными кувшинами.

Удивился Домитий тому, что человек один пришел, но ничего не сказал про это, а спросил: «Все ли кувшины воду держат?» Чужак-то и ответсвует, что «все». Что «уверен в этом, поскольку сам их делал, сам обжигал, сам и на себе нес».

Три дня и три ночи старец с чужаком беседу вели. О чем? Гелика мал был, слушал, а понять не мог, а посему не запомнил, потому и не рассказал.

Подозвал старец моего прадеда, когда чужак спал, и велел семь раз сходить с кувшинами за водой к ключу, что сквозь стену каменную бил.

Приносил прапрадед воду, а старец воском горло кувшину закрывал и в сторону отставлял.

Проснулся ходок, а старец ему и говорит: «Вот тебе семь кувшинов с водой заговоренной. Будет что трудно или непонятно в жизни, или знать, что не будешь, открывай любой и пей воду. Мудрость придет и ответ принесет».

Тот и спрашивает: «А какой первый из них, а какой последний открывать-то?» А Домитий и говорит: «А это, смотря кака, беда придет. Тот кувшин и под руку встанет. Смело бери его».

«А долго пить-то? И каку таку молитву читать надобно?» – путник воспрошает. «Много не пей. Глоток сделай – подумай: «Пришла ли мудрость?» Не пришла – ещё глоток. Придет – кувшин закрой и в подпол убери до следующего раза. А молитвой Господа не беспокой, на него свои труды не клади, у него и без тебя дел много, свои сам неси, а его только благодари, что донес».

«А надолго ли кувшинов хватит?» – тот спрашивает.

«Не хватит – ещё придешь», – говорит старец. – «У тебя тут в запасе ещё два осталось».

Прошли годы, у прапрадеда волос над губой пробился, закурчавился и по весне говорит ему Домитий: «Вырос ты, Гелика, пора в люди тебе возвращаться. Грамоту знаешь, как и почему звезды на небе ходят – тоже. Каку болезнь кака трава не любит, а каку голубит – тоже знаешь. Проживешь. Дорогу забудь ко мне, а меня не забывай. Нет у тебя права на кувшины, так что на мудрость мою не рассчитывай, своей обходись».

Вернулся Гелика к отцу с матерью, к братьям и сестрам, дедьям, к односельчанам. Те ему имя свое – Евстафий вернули и не знают куда посадить, чуть ли в пояс ему не кланяются.

Тот за труды деревенские сразу – весна – не девица – краса, словами не уболтаешь. Потом травы на зиму, потом… Не сделал дела – пусты закрома.

Волос в бороде вьется, думка о женке бьется. Родители не нарадуются – не говорлив, терпелив, быстер, но не хлопотень.

Обжился, пообтерся, людей посмотрел, себя показал.

Прослышал как-то про кузнеца рукастого, умом справного, людьми уважаемого. А нужно было для дома какую-то железяку хитрую сделать. Поехал по молве искать.

Нашел. Глядь, а кузнец-то – тот калика, что надысь к старцу приходил. Обнялись они, как братья, старца вспомнили без ушей чужих, глаза в глаза глядя.

Не удержался прадед-то и спрашивает: «Целы ли кувшины-то?»

А кузнец-то, а кузнецом-то от нужды стал – в деревне и бондари, и гончары, и кожемяки были, а кузнеца не было, пришлось на него учиться, и говорит: «Целы. Да не все. Как не старался, сохранить, а один уже выпил. Сила в воде старца Домития неслыханная. Как загложет дума какая… Эх! Не знаешь иногда куда и во что голову сунуть. Сажусь, вот, под образа, свечку напротив себя зажгу, руками голову схвачу, глоток, а редко два, сделаю и сразу знаю, как рассудить надо.

Дел только много. Да и люди идут за советом – не всегда откажешь. А не откажешь – себя советом обвяжешь. Совет даешь – его, как грех, всю жизнь несешь. Глупы, не знающие «как сделать», страшны те, кто посоветовал «как».

А не чужие, чай! Сто раз подумаешь «что сказать», а потом двести – «говорить ли». А на все мудрости не хватает. А на всю мудрость времени.

Вот коня железного хочу сделать, а как?.. Умом не осилю. Чешутся руки второй кувшин открыть, а как на всю жизнь не хватит? О!.. Опасаюсь я!»

Сделал ему кузнец ту железяку-то, а прадед у него в подмастерьях все эти дни был, а пока в гостях жил – девку окрутил – дочку кузнеца.

Так что течет в моих кровях прабабушкина капелька. А кто кого выбрал – годы замели все это. То ли дед бабушку приметил, то ли она его – без разница, как дорога началась, важно, как закончилась.

Знаю, про что спросить хочешь.

...Было!..

Было такое! Прапрадед-то рисуночек оставил, где Домития искать.

Раза два собирался к нему. И бутылки пустые приготовлю, и еду в запас сложу, сяду перед столом, посмотрю на огонь и думаю: «Нет, не время пока! Не время!» А потом как-то жизнь закрутит, завертит, но иногда и сейчас думаю: «Хорошо, что человеку, кто умом обижен, есть куда идти! Есть мудрость-то на свете! Всех и делов-то – дойти только надо до Домития!»

 

 

Димкно предпоследнее школьное сочинение

 

Зашел Димка: – Весна! Скоро выпускные! Счастливые!.. Вот вспомнил про последнее своё сочинение в школе. Если считать на экзамене, то предпоследнее. Знаешь, как было?..

...Тогда Елена Ивановна Кропотова прошла в класс и сказала, что сегодня будет сочинение на свободную тему. Оглядев нас, пройдя к окну, потом к столу, она сказала, что «ввиду сложности задания, на сочинение отводится четыре часа». Удовлетворенно посмотрев на нас, она добавила, что «это не издевательство, а обычная проверка нас на точность и правильность мировоззрения, на готовность принимать решение, на способность жить людьми после школы».

– Вы можете пользоваться любой литературой, любыми словарями, вставать, ходить, выходить на улицу, общаться между собой, спрашивать друг друга, учителей всех о чём угодно, но не меня…

Елена Ивановна села, глядя на наши довольные лица.

– Ваши довольные лица подсказывают мне, что перед экзаменами вы все завалите сочинение, а некоторые не получат в аттестате то, на что они рассчитывали! – её взгляд прошелся по Верке Гриненко, Люське Петровой и остановился на мне.

– Итак! Все вы взрослые и готовы принимать решения, а некоторые готовы осудить не только Наташу Ростову… – тут её взгляд остановился на мне, миную Верку, – … поэтому вместо того, чтоб высказывать поддержку Андрею Болконскому непосредственно на страницах библиотечного второго тома «Войны и мира» ручкой, почерком, знакомым мне, у вас есть возможность изложить своё внутреннее содержание и видение неправоты автора непосредственно на листочках со штампом нашей школы. Кому не хватит листочков – вот на столе можете брать.

На этот раз она сначала посмотрела на Верку, а только по-том на меня.

– Тема сочинения проста, как… Среди нас есть люди, которые считают, что самыми простыми вещами являются молоток и колесо, так что тема проста так же…

Елена Ивановна процитировала меня, и мне показалось, что в её глазах зажглось что-то зелёное.

– Тема сочинения…

Меня просто обдало зелёным светом.

– … Тема сочинения «Я бы написал так…»

Елена Ивановна посмотрела на меня, и я понял, как смотрит гладиатор на лежащего у его ног противника.

– Вы берете эпизод из любого литературного произведения, известного вам, и переписываете его по своему усмотрению. То, что потом придётся переписывать автору всё произведение, не должно вас смущать. Берёте эпизод и переписываете его так, как считаете нужным. …Вопросы есть?

Мы притихли.

…Я понял, что я могу оставить Катерину живой. Островский мне вообще никогда не нравился. Играет на нервах человека! Опять же было жалко Остапа Бендера. Эти дураки – румынские пограничники...

Монморанси!.. Несправедливо к нему относились!

… Елена Ивановна встала и осмотрела нас.

– Если вам не хватит времени, я добавлю вам ещё два часа.

…И ушла!

Нет! В дверях она сказала: «Вперёд!»

Я не помню, кто что делал. Помню, что решил – перепишу письмо Евгения к Татьяне. Опять же было жалко Базарова!

Я оглядел класс. Все смотрели на потолок. Посмотрел и я. Его я уже видел.

Убрать серебряную пепельницу-лапоть со стола в «Отцы и дети»?!.. Как-то мелко!

«Добавить в «Гренаду» пару четверостиший?!..

Герасима развернуть от речки?!..

Эта Наташа!.. Столько мужиков сменила!.. В каком месте исправить?..

На балу?! Или убрать тот вечер, где Соня кудахчет у окна? В каком месте?! А как Андрей не мог понравиться?! Полковник! Батька у него – кремень! Элен… закопать?! Ведь испортила Пьеру всю жизнь! Почему испортила? Человека сделала из «пельменя»!

Я сидел и перебирал всех, кого знал. Было так одиноко. Вспомнил «В глубине обороны» Абрамова. Её изъяли тогда из библиотеки. Там Финская война, что изменишь?.. Серпилина вспомнил. Тоже … что там изменишь?

«Чайку»! «Чайку» перепишу! Вот! Не дело так быть одинокой! Перебрал всех, кто рядом с ней – нет, уж пусть будет как есть!

– Пойдём! – Витька Вьюнов стоял рядом. – Я сдал! А что там...писать-то?!

– А ты про что написал?

– Про Крылова. Помнишь, там Лебедь, Рак и Щука?..

– Помню!

– Ну, я и написал… Не помню уж, подожди…

Витька пошел к столу. Вернулся со своим сочинением.

– О! … «Когда Ворона-дура сидела на дубу

Ей каркнул Рак – Командуй …

А то не вытащим возяку никогда…

Ворона гаркнула «Сейчас!»

Лиса-плутовка воз не помогла тащить,

Хотя нажралась сыру!»

Витька посмотрел на меня.

– Я хотел добавить, что перед ними была земляничная поляна. Но это слишком! Елена не поймёт! Битлы для неё, наверное, лес зеленый! Темнота! Детское мыло!

...Витька был «гитара-соло» в клубном ансамбле. И играли они в форме, оставшейся от съемок «Войны и мира», и назывались «Гусары». Была бы другая форма – назывались бы по-другому.

– Ты про что написал?

Я ничего не понял в Витькиной писанине.

– А кто его знает?! Никогда не понимал, чё они за телегу схватились? Хотел мартышку вставить!.. Много будет! ...К старости зрение падает, чтоб себя в зеркале не видеть! ...Пойдём! Что тут сидеть?! Не в рифму!.. Так никто и не требовал!

Мы пошли.

Сашка Жаравин и Вовка Клятвин с нами. Пошли к ко-тельной.

– Елена! Придумала!.. Сразу и не решишь!

Сашка достал сигареты «ТУ-134».

– Ты что писал?

Вова достал сигареты «Варна», глядя на меня. Мы стояли, курили, болтали! О чём-то смеялись! Потом Сашка пошел к углу, отвернулся от нас, а Вовка громко в никуда сказал: «Здравствуйте, Галина Ивановна!»

Галина Ивановна Новак была наша классная.

Сашка задергался, а потом заорал «Убью!», в качестве аргумента показывая сырые штаны-клёш с широким поясом и двумя карманами-полосками, по низу с латунным блеском от вшитой молнии, которые ему сшил Витька Вьюнов.

…Хотите – верьте, хотите – нет!

Я тогда написал: «Подбежала мышка! Тянут-потянут! Так и не вытянули репку. Посмотрел дед на всех и говорит: «Эх! Работнички! Пойдёмте-ка домой, ребята!».

И всё! На одном листочке сверху всё уместилось!

 

 

Димка и внук кошачьего генерала

 

С Алексеем мы познакомились под Тюменью.

Узнав, что мы с Димкой едем с Байкала северной трассой в Ярославскую область он пригласил нас переночевать у него в «человеческих условиях».

Условия были действительно «человеческие»: коттедж, большой участок с высокими деревьями, окруженный плотным забором, ряд строений, не вызывал сомнений в том, что у хозяина «всё в порядке».

Баня, шашлык, наше желание задержаться ещё на день, сделали своё дело.

Поскольку, по возрасту, мы были примерно одинаковы, то нам было о чём поговорить, обменяться своими впечатлениями об окружающей действительности, о нашем отношении ко всему, в чём пришлось участвовать и свидетелями чего мы были сами.

– А я ведь, можно сказать, из семьи военных. Дед был у меня генерал. Да не просто генерал. Он сам сформировал армию и на фронт ушёл с ней.

За три дня! На всё про всё!

Алексей сделал паузу и довольный смотрел на нас, ожидая наших вопросов.

– За три дня не сформировать!

Димка уже прошел все этапы от «одной в желудке неуютно, двоим к утру там будет….» поэтому его суждения были пространственны, жестки и безапелляционны.

– А, вот!.. – Алешка сидел довольный. – Я вот почему вспомнил? Вы про Ярославль начали! А едете через Иркутск! А дед-то армию формировал на выручку ярославскому соединению под Ленинградом.

Там его – наша тюменская и иркутская армии объединились и успели вовремя. В самое время!

– Не было никакой ярославской армии! А иркутская… И её не было!

Под Москвой в 41 – да!.. Сибиряки вовремя успели! Да!.. Дивизии Полосухина, Белобородова!.. Эх!.. Забыли мужиков! Хоть бы памятник в Москве сибирякам поставили! А Панфиловская?.. Так та из Алма-Аты пришла… 70 национальностей в ней было. 70! Опять же казаки в ней не последними были!.. А и не было Тюменской! А и Иркутской не было!..

Димка был непреклонен.

– Была!

Была, сначала Ярославская! Была сформирована весной 1943 года и воевала в Ленинграде.

– Зимой блокаду сняли. Какие боевые действия весной? Ты это… Леш… Не надо!

Не надо! Какой номер? Кто командовал?

– Номера не знаю! Командовал кто – не знаю! Четыре вагона! Четыре!

…Ярославские дымчатые кошки!

– Кто?!..

– Кошки!.. Ну, и коты, конечно!

Мобилизовали их весной и сразу в бой! Прямо с колёс. Как под Москвой сибиряки! Вот!..

Алёшка сидел довольный, глядя на нас и радуясь произведенному эффекту.

– Это не реально! Кошек мерить вагонами…

Привезти – верю! Загрузить их в вагон – никогда!

Вагон кошек!.. Да ты, Лёша, чё…? Ты, представляешь себе это? Ты, видел когда-нибудь фотографию человека с двумя-тремя кошками на руках?

…То-то!.. А тут в одном вагоне коты и кошки… Весной… Брехня!

Нет! Это понятно, – блокада, своих кошек нет, крысы свирепствуют, для них весна – тоже весна! Но, нет… Брехня!

Теперь уже Димка подыгрывал Лешке, желая узнать подробности, и, откинувшись на спинку кресла, ждал продолжения.

– Так вот! Дед тогда работал в комсомоле! По ранению его демобилизовали. Вызывают в обком. Ставят задачу. Так, мол, и так: надо сформировать ополчение из сибирских кошек и котов на подмогу ленинградским. Те не справляются, терпят поражение за поражением.

И хотя ленинградские кошки воевали справно: стали применять уже коллективные тактические приёмы борьбы с крысами, что, безусловно, дало свои результаты, но численное превосходство противника – есть численное превосходство! Тут уж..

А ленинградские кошки быстро освоили все методы охоты, которые используют волки. Быстро! Сами! Сообразительные оказались! Настоящую коллективную войну крысам устроили! Это вроде как, кошки-то, в знак благодарности ленинградцам за то, что высоко в городе они ценились людьми.

Ну, и кошки… Чтоб, это, значит… старались оправдать-то доверие.

…Но дед – и ни в какую! Молодой был! Говорит: «на смех поднимут»! А ему, так «с прищуром», – « а ты хочешь, чтоб этим делом обком партии занимался?» Дед притих!

…Как? С какого конца за дело браться? Где брать? Куда девать? Чем кормить? Сколько их надо?

Он к специалистам! К ветеринарам? Те – плечами пожимают? Он – к ученым в институт! Попался там ему один профессор… Начал!.. «Это вопрос не простой! В Ленинграде возможно мы столкнулись с явлением инбридинга. Ярославские кошки все уже родственники! Им нужна новая линия! Тут надо сначала изучить процесс! Может быть, тут надо объявлять мобилизацию либо одних котов, либо одних кошек! Либо надо согласовывать действия с другими регионами!

И понёс… и понёс! А дед – фронтовик! Приказ – есть приказ!

…Выделили деду вагон! Вот в этом вагоне он с ними и ехал до Ленинграда! Зелёный свет был. Вместе с танками и снарядами ехал!

А ты говоришь: «не армия»! Повеселил, правда, солдатушек-то по дороге… Там и окрестили его «генералом».

Солдаты и окрестили – звание присвоили. Самое высокое, почитай, по тем-то временам!

…Говорил, что вагоны, как специально, для кошек построены. Там тамбуры. Вот по одной и загружали. Через тамбур. Уж не знаю, кто потом в этом вагоне ездил! Видимо попахивал вагончик-то?

Но привёз! То ли 200?!.. То ли 300 их было, – кошек-то!

А первым загрузили кота – его звали Амур! Вы-то вот с востока едите. Я и вспомнил!

…Ну вот! Вагон-то пришел, а его встречают! Встречают! Народ стоит, ждёт! Все спасибо говорят! А как теперь выгружать? Люди-то хотят в руки кошку взять, да домой нести! В очередь! Вот ведь как! К теплу душа тянулась…

Через туалет!

Вот дед всех кошек через окно в туалете и из рук в руки передал! А документы?

Чуть деда не засудили? И принял без документов, и отдал без документов! От кого взял – кому отдал?..

А теперь уже никто не знает! Не осталось никаких документов-то!

… Представили деда к медали «За отвагу»! Да! А дед ни в какую! «Да вы что?!.. Да меня девки в Тюмени близко к себе не подпустят! «За отвагу» – за кошек! Не надо! Стыд перед фронтовиками-то!

А все-таки наградили! Дед за кошек получил «За боевые заслуги».

Вот там-то он и узнал, что были кошки ещё и из Иркутска и Омска.

Прав был этот профессор-то – «очкарик»! Кто-то всё-таки подумал о том, что кошки должны быть из разных мест!

Так что, – в ленинградских кошках кровь наша сибирская.

А может и до Дальнего Востока! Первого-то кота – недаром кликали «Амуром»! А может и не поэтому! Может, – был до любви охоч? Тоже не плохо!

… А от народа-то не скроешь! Ни хорошего, ни плохого.

Как деда окрестили – «кошачий генерал», так и остался навсегда им!

Батька был – «сын генерала», а я, вот, значит – «внук генерала»!

Алёшка сидел довольный, наблюдая за нашими лицами.

–…Вот ведь как! Вся страна воевала! А ведь точно! Так фашистов и называли – «серые крысы»! Вот ведь!..

Вот заложено в нас – сибиряках это – не терпим мы крысятничества всякого! Все у нас его не терпят! Всегда на выручку придём!

Димка выразительно, прищурившись, посмотрел на стол.

«Да уж!.. Где как не в Тюмени хвалить Сибирь и сибиряков?..

Не уехать нам завтра!» – подумал я.

 

 

Осень. Бывает грустно

 

– Ты знаешь, – папа зашел и сел на мишкин диванчик, – я однажды видел соревнование Владимирских тяжеловозов.

Давно было, – мальчишкой был.

Так вот там, так всё выглядит со стороны, – идет этакий здоровенный конь, впряженный в телегу, а вдоль дорожки стоят мужики с мешками, в которых песок, и кладут они эти мешки на повозку до тех пор, пока конь не встанет.

А потом мешки считают. В каждом вес известен.

А конь стоит и тяжело так дышит. Ждет, пока посчитают. И знаешь, такое у него виноватое выражение глаз, что, мол, – «извините, что остановился».

У них, знаешь, такая бахрома над копытами, как у девчонок сейчас на сапогах зимой, стоит, значит, кается, что встал, не оправдал надежд, а бахрома подрагивает.

Вот и считают, при скольких мешках конь встал, – сдался, значит.

Я вот думаю – мешки по весу одинаковы, но какой-то, наверное, был самый тяжелый для коня. А встал, – так много их.

Так и человек, – прет прожитые годы, хотя знает, шаг вперёд – там новый мешок на холку. Хочешь дальше иди, хочешь – стой. Вот!

Сидим, молчим.

– Что я тебе хотел-то сказать? – папа прервал молчание, – А…а…а! Провожал сегодня Антошку на работу. Попил с ним чаю. Невесёлый, что-то он. Спрашиваю: «Что смурен-то?..» Говорит: «Да, так. Что-то подустал я, дед!..»

Оно, конечно! Дети, дом, мы, работа… да и по-молодому много чего хочется.

Да–а–а!

…Может тогда, в субботу–воскресенье пруд почистим, на весну глядя. А?

Все вместе управимся быстро. Мальчишки нехитрую науку освоят. И зимой пруду полегче будет. Карасям просторнее. Ил для земли не повредит. А?

Потом банька. А?

… Или с мальчишками пусть яблони известкой покрасит. Листву сгребут.

…А мы с тобой где-нибудь дохлую крысу найдем… на веревочке, чтоб удобнее было вертеть…

Мы засмеялись.

– Надо бы найти ещё обломок губной гармошки и «ключ, который ничего не отпирает», – сказал я.

– И собачий ошейник без собаки… а вот старая оконная рама уже есть! – папа встал и пошел на кухню.

– А синий осколок бутылочного стекла, «через который можно смотреть» найдём! – крикнул я ему вслед.

– Ура!.. Теперь есть ещё и старая апельсиновая корка, – раздалось из кухни вместе с запахом, почему-то, мандаринов, детства и Нового года.

 

 

Раньше было интереснее...

 

Зашел папа, молча сел на диван, грустно глядя на меня.

– Случилось что? – я как всегда стараюсь выглядеть бодро и весело при нем.

– Да вроде ничего. С Мишкой вчера вечером сидели. Говорили. У них уже устный счет во всю по арифметике идет, – со вздохом говорит он.

– И хорошо, что идет! Я думал, что сейчас в школу с калькуляторами ходят, – улыбаюсь я.

– Так и ходят. Это у него «факультатив» по арифметике… О, как! Хрен знает, что творится… Факультатив! По арифметике. Хорошо хоть таблицу умножения заставил выучить. В школе-то говорят, что не надо. «Творчество надо развивать…» – папа заерзал на диване.

– Ну, и как правнук? – спрашиваю.

– А… Говорю ему: «К остановке подошел автобус. В нем было десять человек. Два человека вышло, а три вошло. На следующей остановке – никто не вышел, а вошел один человек. На следующей – вышел один человек. На следующей…» Ну и так далее. В конце – «На конечной…»

Потом спрашиваю: «Сколько было остановок до конечной?»

Выпучил глаза на меня и молчит. Вроде даже обиделся.

Такой же балбес, как и вы с Антоном были…

Сижу, улыбаюсь.

– Пап! А вот наверняка тебе мой прапрадед, что-нибудь подобное рассказывал. А что? Автобусов-то не было…

– О… Там было интереснее… Там брат с сестрой ловили рыбу. Брат ловил, а сестра домой носила. Так вот… – папа оживился, – там было ещё не только «сколько раз сестра домой сбегала», а сколько пацан поймал каждых: пескарей, плотвичек и окуней…

Понял? Только я теперь так не смогу. Сбиваюсь сам со счета. А пацаном-то… О!.. Все наши могли!.. Игра у нас даже была такая. Много во что хорошее играли…

…А мой дед говорил, что до девяти видов рыб запоминали…

…И две-три сестренки бегали…

Вот и поверишь, что библию на память помнили… Да ещё былины… сказки, песни… «Богатыри! Не мы!»

Вот ведь телевизор!.. Чтоб ему ни дна, ни покрышки…

Да…а…а… На вас с Антоном развитие рода и прекратилось!.. Бестолочи!..

 

 

Дело было вечером

 

– Ты посмотри, что этот стервец читает…

Папа зашел в комнату, неся в двух пальцах что-то, похожее на книгу. За ним шел Матвей, молча, но судя по рукам, заложенным за спину, готовый биться «до последнего». Ситуация критическая ибо требует недюжинных знаний и навыков в дипломатии. Смотрю на Матвея, делаю внимательно-сострадательное выражение, всем видом давая понять, что «победа будет за нами».

– Так ведь – читает… а не за компом с утра…

Поддержка вызывает залп со стороны Матвея.

– Я это не читаю… Вы мне запретили читать всё, что издано после 1985 года. И наши договорённости соблюдаются...

– А откуда эта дрянь в доме… Как она здесь могла оказаться… Послушай! Ты только послушай…

Папа сел на диван, взял очки и стал читать.

– … Э…. Вот!.. « На референдум вынесены следующие вопросы:

– согласны ли жители России с национализацией всех основных средств, введённых в эксплуатацию до 1991г.?

– Согласны ли жители России на привлечение к уголовной ответственности всех руководителей Правительства с 1991г.?

– согласны ли жители России с приходом к власти Временного правительства подконтрольного…

Сядь, а то башку разобьёшь об батарею…

Я сел.

– …подконтрольного Коммунистической Партии…

Подыши глубоко. Воздуха-то набери да обопрись рукой то об стол что ли…

…Коммунистической Партии Китая.

Папа сидел на диване. На спинке сидел Матвей, рядом, откуда-то появившийся Миша. Все смотрели на меня. Я смотрел на них. Все молчали. Мишка дрыгал ногами.

– Миша, не качай чертей. Матвей, откуда «это» в доме? – выдохнул я и убрал руку со стола.

– Папа принёс. У него на столе лежало.

– Мухой, зови папу!

Матвей зашел с Антоном. Матвей стоял перед ним, держа его за руку и нагло глядя на нас с папой. Мишка перестал болтать ногами.

– Антон. Это откуда в доме? – спросил я строго.

– Это?.. Мне нужно было в чём-то донести диск до дома. Взял, сунул во что попади. А что случилось-то?.. Надо – возьмите… К нам этого приносят ворохи…

Антон повернулся, собираясь уйти.

– Сядь! – папа встал, указал на своё место Антону и пересел на стул рядом со мной. – Сядь к Мише. И ты, Матвей, туда же… Голубчики… Напротив нас сядьте.

– Пап, а ну, дай посмотрю… – я взял «это». Обложки и первых страниц не было.

–… «Ввести уголовную ответственность за проституцию, а так же за любые виды связей с упомянутыми лицами, за половые связи с лицами своего пола.

Для отбытия наказания выделить пять зон поселения: южную в району границы Башкирии и Оренбургской областей, восточную – западнее населенного пункта Удачный (Республика Саха) и три северных…» – прочитал я вслух и оглядел всех.

На лицах Миши и Матвея был интерес. Антон проснулся окончательно. Папа довольный смотрел на меня.

–… «Желающим добровольно переселиться в данные территории выдаются подъёмные из расчёта…» – прочитал я дальше и замолчал.

Папа и Антон молчали тоже. Матвей и Миша с интересом ждали продолжения, глядя на меня.

Я закрыл «это». На первой странице было:

– «… капитан Сидоров с ухмылкой смотрел на человека, в паспорте было указано – Джон Смит.

– Нет! Уважаемый господин, Смит, это Вам не Америка. Границу Земли Вам не удастся пересечь даже с этим!

Капитан Сидоров брезгливо отодвинул от себя моток платиновой проволоки. Этого мотка было достаточно на покупку не только нового звездолёта, но и для того, чтоб привести в порядок его садовый участок…»

– Э...Это фантастика какая-то… – сказал я папе и облегченно протянул ему «это».

– Это уж точно. У таможенника… и садовый участок. Картошка ещё у него! Фантастика! – отметил, облегченно, папа и улыбнулся.

Сначала засмеялся Миша, потом Матвей, потом все мы.

– ...Уморил этот Смит. Чай на видеонаблюдении-то китайские комуняки сидят. У них-то за взятки – расстрел. Дисциплина… А имечко-то… - Джон Смит. Идиоты! Нарочно не придумаешь! Ты, это… это… Вынеси «это» из дома-то… – сказал папа, смеясь, мне.

– Пап! В доме, что помоложе и нет никого больше? Бегать-то, – парировал я, смеясь.

– Твой сын в дом гадость принёс – тебе и отдуваться.

– Антон! Тебе нести! Будешь выносить, принес бы нам с дедом пивка… Разливного… В трех литровой банке… По пути. А?

– Эх! Ещё бы и в «авоське»… – добавил папа.

– Вспомнил… Ещё бы с селедочкой «иваси»…

– Не надо! Не вспоминай… А, кстати, куда она тогда так мгновенно девалась, а?

«Ивасю не хосю…». Помнишь, Антон не очень её жаловал.

Вот бы сейчас «бешенки» или её еще звали «веселка» – каспийская селедка….

…Помню после войны голодно было… Вот только она и была… Правда крабы ещё были. Все магазины были забиты банками «Снатка». Белая такая этикетка и красный краб на ней. Их мало брали, а вот селёдочку пользовали… пользовали…. С лучком, с маслицем, с чёрным хлебом…

Да…а...а! Если хлеб был… или праздник там какой… Или…

Антон! Ты еще здесь?.. Что тебе отец сказал? Две банки разливного пива, «как раньше», «это» в помойку, и рыбки… селёдочки «какой-никакой» возьми… А?..

Папа сделал вид, что «грозно» посмотрел на Антона.

Я не двинулся с места. Руку положил опять на стол.

Антон, вздохнув, пошел одеваться. Матвей с Мишкой сиганули за Антоном.

Мы с папой, молча, сидели, каждый вспоминал своё.

 

 

Интервью

 

Матвей встал в дверях, молча глядя на меня.

Выждав, чуть меньше положенного в таких случаях, я повернул к нему голову, давая понять, что я готов его слушать.

– Мне надо взять у тебя интервью. К двадцатому все оформить и сдать училке. Домашнее задание на каникулы, – таково было объяснение.

Если бы даже Матвей был первым ребенком, с которым мне пришлось познакомиться в этой жизни, то и тогда бы подобное предложение насторожило меня. Но он был не первым. Я хорошо знал его отца, дядей, тетей, братьев и двух сестер. И знал я их очень хорошо. Поэтому я осознавал, что на пороге стоит не внук, а куча проблем в его лице.

– Дед! Что молчишь? – вывел меня из раздумий его голос.

– Как-то этого избежать можно? – с надеждой спросил я.

– Вряд ли, – ответ меня не обрадовал.

– В корреспонденты готовишься? – попытался я обратить разговор в шутку.

– Начать полугодие хочу не с вызова папы в школу.

Я смотрел на него и думал, что с каждым десятилетием подрастающее поколение становится все наглее и наглее.

– Вопросы готовы? – я постарался оттянуть время первой волны неприятностей.

– Естественно.

За весь разговор Матвей не сменил позу.

– Ознакомь!

– Только с базовыми, поскольку я должен по ходу построить древовидный диалог интервьюера с интервьюируемым.

– Повтори ещё раз, я послушаю, – с улыбкой попросил я, в душе надеясь, что мне удастся избежать надвигающейся процедуры.

– Не смешно, – Матвей даже не улыбнулся.

– Ну, давай первых два – послушаю.

Я «весь» повернулся к нему и вытянул ноги.

– Первый! «Что Вы хотели бы изменить в прошедшем году из произошедшего с Вами?»

Матвей сделал паузу и стал вглядываться в меня.

Мне стало неуютно: я стал поудобнее усаживаться в кресло. Он, видимо, понял по-своему мои телодвижения и продолжил: – Второй! «Что такое коррупция на Ваш взгляд?»

Я вспомнил, что Матвей учится в пятом классе, и стал вспоминать себя в этом возрасте.

– И сколько у тебя их всего? – спросил я, кивнув на листок бумаги, что он держал в руках.

– Двенадцать?

– Сам придумал или кто помог?

– Сам, – он стрельнул глазами на монитор и я понял, что «врет».

– Тогда к отцу с такими вопросами.

Я отвернулся от него и стал смотреть на клавиатуру, вспоминая, как мы как-то, очень давно, поехали с папой зимой на озеро ловить рыбу.

… Я шел с ящиком за спиной и нес пешню.

К деревянной длинной ручке – черенку была привязана двухметровая бечева, за которую я обычно таскал пешню за собой волоком. Но в этот раз ветер намел на снегу барханчики, и она старалась ручкой воткнуться в снег, поэтому приходилось останавливаться приподнимать за веревку ручку, чтоб «переехать» через них.

Мне это надоело, и я взял её в руку и, выкидывая вперед лезвие, шел, о чем-то говоря с отцом.

Вдруг в очередной раз ложечка пешни не вонзилась в лед, а пробила его, и пешня, выпрямившись, юркнула под лед, таща мимо меня веревку, на которую я смотрел в каком-то недоумении.

Мне казалось, что все это продолжалось очень долго.

Папа посмотрел на меня и грустно сказал тогда: – Бестолочь!

Мы подошли к месту, куда она скрылась. Это оказалась старая лунка, запорошенная снегом.

Сели на ящики. Папа достал хлеб и сало с чесноком, расстелил на колене тряпицу: – Порыбалили – можно и домой! – сказал он с усмешкой.

–...Дед! А папа к тебе послал, – перебил мои воспоминания Матвей.

– Зови сюда деда, – сказал я.

Папа зашел с какой-то газетой в руках.

– Пап! Ответь на вопросы Матвея, – попросил я, прекрасно представляя, что мне, да и всем в этом мире, сейчас «попадет по первое число».

– Что за вопросы? – папа сел на диван.

– Что такое коррупция на Ваш взгляд? – выпалил Матвей.

– Коррупция? Это, брат, просто! Это потеря человеком нравственности. А проще – совести. А ещё проще – вор. И нет никакой коррупции, а есть воры и их взаимоотношения. И честный человек никогда не поймет ничего в этом. Чтоб понять это – надо быть вором.

Что ещё?

Матвей смотрел то на меня, то на папу.

– Что Вы хотели бы изменить в прошедшем году из произошедшего с Вами? – уже менее настырно произнес Матвей.

– Что?.. Надо было в прошлом году драть вас всех, как «сидоровых коз» за то, что не читали «Горячий камень» Гайдара…

…Впрочем, и в этом не поздно. …Да рука уже не та.

Мы сели все на диван и замолчали.

Матвей прижался ко мне и опять смотрел то на меня, то на папу.

– У внуков Аркадия Петровича тоже был проблемы, – сказал я, потрепав Матвейку по волосам.

– У того с головой, а у этих с родителями, – буркнул папа.

– Пап! А помнишь, когда я был с Матвея, как я пешню утопил? – спросил я, чтоб как-то разрядить обстановку.

– Помню! …Бестолочь! Только мне Василий её из старого торсиона отковал, а ты… Бестолочь! Один торсион, может быть, был на всю Хакасию… Бестолочь.

…А сам-то помнишь, как окунь там брал… На блесну…

Я кивнул.

– О, времена были!

–...Матвей! У мамы возьми интервью… – сказал я.

–...Помнишь, как ложки из нержавейки появились? – продолжил папа. – Мужики втихаря купят в сельпо и раскуют её на блесны… Дорогие, черти, по тем временам были. Даже на день рождения дарили их…

…Помню – шофер у нас был – Витька. Вот он однажды купил ложку столовую, а продавщица в сельпо возьми и скажи его жене, что «праздник ли какой? Твой-то ложку нерзавеечную купил!»

Вот. Та и ждет подарка-то. А он расковал её на блесны.

Подарка-то нет и нет. Она на него: – Какой такой зазнобе и где ложки дорогие даришь?..

Погоняла она тогда его… Погоняла…

О, времена были!

…Коррупция!..

Дурдом! Шайку воров, как не назови, так и будет – шайка воров.

– Дед-дед! А как это на ложку рыбу-то ловить? – Матвей ёрзал между нами.

– Ну, и кого теперь прикажешь пороть? – грустно спросил папа, глядя на меня.

«Меня, наверное», – подумал я – «или нас?..»

 

 

Кашалот или кашарот?

 

– Дед–дед, дед, папа, скажите ему… – Матвей зашел, таща за руку Мишу.

Мы смотрим на них, молча, ожидая продолжения.

– Кашалот! – Мишка многозначительно оглядел нас. – «Кашалот» – произошло от слова «каша» и «рот». Потому что кашалот всё перетирает своими зубами «в кашу» и у него большой рот, которым он есть! – Мишка показал, как кашалот перетирает «всё», закрыв глаза и почему-то прижав ко рту руки.

– А некоторые букву «р» не выговаривают, вот и получился – «лот», а другие не поняли, а запомнили, вот так получилось – «кашалот». Вот! – закончил он, оглядев всех нас.

– Ну, не ерунда ли? – встрял возмущенный Матвей.

– Кашалот – кит. Только с зубами, а «каши» у кита больше, чем у некоторых, – Матвей закрыл глаза, поднёс руки ко рту, передразнивая Мишу, но, ни на кашалота, ни на Мишу не было похоже.

– Наговорит тут…! А «кит», – кто тогда? – Матвей пошел в наступление.

– А кит – товарищ кашалота, а скорее всего – друг, и правильно – «кид» – это когда друг, а "кит" – это когда товарищ. Но кто-то перепутал буквы «т» и «д», а другой запомнил, вот и получилось только – «кит», – Мишка был невозмутим.

– Да, с чего он всё это взял? – Матвей смотрел на нас почти жалобно.

– А с того! «К» и «д» расшифровывается, как – «кашалота друг, или товарищ, но правильно – «друг». Кит – кашалотовый друг. Можно – товарищ! Я согласен!

Глядя на Мишу, я понял, что такое быть невозмутимым.

– А..а..а..а? А «кот» – это отец кашалота?.. ..Только кто-то потерял букву «ец»,а добавил "кы"...а другой так запомнил. Да? – кипятился Матвей.

– Стоп. Стоп. Стоп. Давайте будем считать, что – отец и кита, и кашалота – кот. Вот! – остановил, с улыбкой, «дебаты» мой папа.

– Кит, кашалот, кот, вот! Отец…, – засмеялись Матвей и Миша. Мы вместе с ними.

– Коты! – вдруг показал на нас пальцем Миша.

Миша с Матвеем засмеялись громче и повалились на пол, держась за животы.

Мы же с папой перестали смеяться, оглядывая друг друга.

А Миша с Матвеем легли на пол головами к двери, хлопая руками и ногами по полу, показывая нам, что они «уплывают» и совсем не хотят слушать, что «пальцем показывать – некрасиво».

 

 

Полезен ли зверь – носорог?

 

– Дед! – Мишка зашел и залез с ногами в кресло.

Я повернулся к нему, давая понять, что я «весь во внимании и слушаю его».

– Картошку когда копать будем? – он явно хотел сказать что-то другое.

– Это к отцу! По картошке он – «Чапаев». Как скажет, так и будет.

– Это если правильно скажет. А если «промажет»?

– «Мазил» поправим.

– Дед! Ты хочешь сказать, что в это воскресенье копать не будем? – Мишка продолжал «вкручиваться» в кресло.

– Меня не «купишь». Я этого не говорил, – я отвернулся, давая понять, что фразу – «Дед сказал, что в воскресенье копать картошку не будем, можно ехать на рыбалку, а то скоро в школу!» – я ему не подарю.

–…А вот носорог! Потому что у него на носу рог? Да? – выдержав паузу, Мишка начал новую атаку.

– Видимо так! – я опять развернулся к нему.

– А ведь не правильно это. Нос на роге намного нужнее, чем рог на носе.

Я молчу, стараясь угадать дальнейший поворот мысли.

– Я так понимаю, что рог на носе не к чему. А вот нос на роге – может пригодиться.

Молчу.

– Рог это ведь для чего? Что-то копать! Так? И нос рядом может пригодиться, чтоб сразу же и нюхать, что выкопал. Вкусно – ешь. Невкусно – дальше рогом копаешь. Так?

Молчу.

– Неужели не понятно, что рог главнее, чем нос. Не выкопаешь, что нюхать будешь?

Молчу.

– Ты, что не понял? Неправильно – «носорог»! Надо – «рогонос»!

– А если и нос и рог одинаково важны, для… Для него? – пытаюсь препятствовать реформе русского языка.

– Тогда «рогонос»!

– А если по алфавиту – «н» сначала, а потом «р». Нос, рог. Значит – «носорог», – отстаиваю привычное.

– А чтой-то ты сегодня его вспомнил? – заполняю паузу.

– Подумал, – полезный зверь этот «рогонос», чтоб картошку копать.

Встал на рядок, рог в землю упер, носом водит, чтоб на картошку не наступить, а вы с папой только идёте и собираете.

– А вы с Матвеем, что делаете в это время?

– А мы с Матвеем сидим, под ногами у вас не крутимся и смотрим на всех вас, – вздохнул Мишка.

Помолчал и добавил: – И думаем о том, какой всё-таки полезный зверь «рогонос».

И сажать картошку с ним легче.

...Только вот за зиму, что посадит, то и съест этот «носорог». Так всю зиму и будет то носом, то рогом крутить! – Мишка стал выбираться из кресла.

– Пошел делиться своими мыслями с отцом и Матвеем, – подумал я.

– Пап! Пап! А утконос...– донеслось уже из другой комнаты.

 

 

Первый тайм мы уже отыграли?

 

– Иди! Твоя очередь, – папа сел в кресло напротив.

– Куда?

– К Мишке. Объясняй, откуда дети берутся. Только учти, что нужно.., – папа показал руками что-то похожее на арбуз, – И учти, что ни слонёнка, ни китёнка аист не поднимет, и придется ещё отвечать, – «кто такой умный, который ребенка на сырую землю среди капусты кладёт?». Заодно и на то, «а если все на работе?»

– Миш! Что хотел? – сажусь на диван в детской.

– От тебя? Ничего.

– Тогда я пошёл?

– Дед–дед прислал?

Молчу.

– Я вот примерно знаю, откуда и как дети берутся. Но не понятно, «зачем». А самое непонятное, – откуда родители знают, что возьмется именно «он», который возьмется, а не «другой»? Или им всё равно? Лишь бы был? Тогда им какая разница, – есть я, вот я, – Мишка похлопал себя по груди, – или нет? Если им было всё равно, буду я или кто другой?

Сидим, молчим.

– Тут немного не так. Родители готовы любить любого того, кто родится. И они любят его до того, как он родился, поэтому рождается уже тот, которого ждали, любили и любят потом.

– Как же можно любить того, кого нет и не было?

Мой мозг, совершенно не готовый к такому повороту диалога, усиленно работает, ища выход.

– Вот скоро зима. Бабочек не будет. Но они же, тебе нравятся? Наступит лето, и они появятся, такие, какие нравятся тебе. И ещё появятся другие, которые тоже тебе понравятся. А сейчас их нет! Но они будут! Ты же представляешь, какие они будут? Вот такие они и будут!

– Да–а–а! До лета ещё долго!

Мишка замолк, о чем-то думая. Я пошел «к себе».

Папа встретил меня дерганьем подбородка вверх.

– Пока терпимо, – я сел на своё место.

– Значит «первый тайм мы уже отыграли»? – папа о чём-то думал и был похож на Мишку.

– Ноль–ноль!

– Слушай! Двадцать первый век! Неужели вы, ученые не можете придумать единую теорию, в которую бы укладывались все их вопросы на эту тему?

– Ученые, наверное, могут! Только она тут же устаревает. И требует доработок и развития. Они впереди теорий всех!

...Пап! А вот вам с мамой было по..., одним словом,–"как всем", кто родится, – я или кто-то другой? – я повернулся к папе.

– О, дал!

Для маразма, вроде, – молод ещё! Для ремня уже, вроде, – стар! Иди чай поставь, и чтоб я больше от тебя таких «дурацких» вопросов не слышал, а то не погляжу на возраст. Договорился! Договорился, – мы уже с матерью что-то не так сделали? Вот я и смотрю, что что-то не так мы сделали! Иди!

Правду говорят, «что старый, – что малый», – услышал я, покорно идя на кухню.

 

 

Есть такой зверь – кенгуру...

 

– Дед! А вот ты знаешь такого зверя – кенгуру?

Внук Миша зашел и «заскорлупонился» в кресло.

– Знаю.

Я разглядываю Мишу, насупившегося и явно чем-то недовольного.

– А этот… эта… кенгуру? Она в Австралии или и в Сахаре тоже живёт?

– Нет только в Австралии.

– А в Австралии на земле там песок, камешки всякие, травинки…да?

– Да.

– А, когда страшно, кенгурёнок с разбегу прыгает в «сумку» к мамке, а там могут быть уже его братья, сестры…? Так?

– Да, так. Кенгурёнок почти год прячется в сумке.

– А когда он уже запрыгнул, как считается – «он в маме» или он «в своём домике»?

– Думаю, что «в своём домике».

Почему-то говорю я.

– А кто в «сумке», которая на животе у мамы, убирается? Кто там пол после детей подметает? Песок там, который к лапам прилип, травку, камешки всякие…?

– Сложный вопрос. Не знаю.

Я подбираюсь весь, чувствуя какой-то подвох и используя дежурную формулу, перевожу всё на «стрелочника».

– Наверное, сам кенгурёнок. А кто ещё? Кто мусорит тот и убирается?

–…. Да…! Никакой свободы…, ещё и жарко там, да и тесно, наверное…

… Да и как там…? Без веника-то…?

Размышляет Миша, почему-то разглядывая свои руки.

– Действительно! – думаю я и почему-то тоже смотрю на свои руки

– Миша. Ты уж не жаловаться ли пришёл?!

Заходит мой папа и садится рядом с Мишей.

– Давай дружок, всё–таки договоримся, что перед тем, как зайти домой, ты во дворе вытряхнешь из кроссовок весь песок и камешки, снимешь носки, выбьешь из них пыль, а на крыльце переобуешься. Хорошо?

Папа пересаживает Мишку к себе на колени, «прибирает» рукой его выцветшие вихры, а сам поудобнее усаживается в кресло.

… Я, бросив работу, думаю про кенгуру и смотрю то на них, то на свои руки.

И мне ещё показалось, что у них недавно был какой-то «мужской» разговор.

 

 

Двойняшки

 

Петрович проснулся рано. Сквозь марево утра свет еле пробивался в комнату. В доме было тепло и тихо. Весна.

Давно уже не надо было просыпаться так рано. Скотину он уже не держал, кур тоже. Не надо было и на работу спешить. А привычка осталась. Что с ней делать? Он лежал и прислушивался к себе. Вчера чистил снег. Лопата была тяжелая от набухшего водой снега. Как-то неудобно повернулся и в спине в знакомом месте что-то щелкнуло. Когда появились эти периодические боли в спине – он уже и не помнил. Молодой ещё был. Так всю жизнь с ними и живет. Они то уйдут, то вернутся. Как-то уже даже привык к ним.

Настроение было – «неважнецкое». Так говорил отец. Все, что было безрадостным, отец называл – «неважнецким». Петрович уже забыл это слово, а тут как-то недавно на вопрос соседа – «Как дела?» вдруг ни с того, ни с сего ответил словами отца: «Неважнецкие дела у всех. С чего у кого-то хорошо будет?» Дядя Витя тогда долго смотрел на него, словно вглядываясь, а потом сказал: «Никогда раньше не замечал, Ленька, как ты на Петьку походишь. Копия отца. Или уж стал теперь таким? Или у меня «смотрево» изменилось. Вылитый отец!» Петровичу было приятно. Отец был уважаемым человеком в селе.

Петрович помнил, как он любил с отцом и мамой идти в клуб. Надевали все праздничное, выходили на главную улицу и медленно шли к нему.

Лет уж десять, как клуба нет. Кто-то купил его, разобрал на кирпичи и увез. Куда? Мужики тогда неплохо заработали. Владелец платил по полтиннику за кирпич. Петрович тогда не стал «калымить». Даже к клубу не подходил. Пришел уже тогда, когда остался лишь фундамент. Нарвал «Иван-Чаю» букет и положил на то место, где была сцена. Быстро клуб разобрали. Строили года два – разобрали и месяца не прошло.

…Вчера звонила Наташка – младшая дочка. Настёна – почтальон забежала, запыхавшись, села, достала телефон, положила его на стол: «Наташка сейчас звонить будет. Подождем». Позвонила. Что сказала?.. Попросила прислать куклу, что стояла в буфете – надо ей. Вспомнила и попросила.

…Эту куклу он купил в городе, когда Наташке было годика два. Может чуть побольше, может чуть поменьше. Их тогда в город на награждение возили. «Победитель соцсоревнования» вручали и год там стоял. Если бы был один знак, то можно было бы посчитать. А так – их вон сколько в коробке. И два ордена. Ордена отдельно. В коробочках.

Да. Любила она эту куклу. Маша. Машей куклу назвала. А внучку –Верочкой… Наташка в декабре родилась, а Верочка в январе. Уже два с лишним годика. …Любила она куклу-то. Даже в лес с собой брала. Потом Маша как-то перебралась в буфет за стекло, а потом все разъехались и старшие и Наташка… А потом жена умерла. Как-то сразу, вдруг. Ничего вроде и не болело у неё. А вот… Умерла.

…Попросила прислать Машу. А и то – Верочке уже больше двух годиков. Конечно, как девчонке и без куклы… расти.

Петрович посмотрел на буфет. Маша стояла на средней полке, прижавшись спиной к большой хрустальной вазе. На правой ножке был один башмачок. Теперь уже розовый. А был красным. Выцвел. Где потеряли и когда второй? «Золушка» – так иногда про себя её называл Петрович. А вслух – нет. Вслух только – Маша.

Красный сарафанчик с белой кофточкой были ей очень к лицу. Голубые глаза и длинная русая коса тоже нравились Петровичу.

«Пришли в бандероли», – говорит. – «Надо! Скучаю!»

Оно конечно, хоть и обжилась в городе, да город ещё долго домом-то не будет. Хотя тоже – живут же люди и там.

...Лежи – не лежи, а вставать надо.

Петрович сел, потрогал рукой спину. Вроде и не очень-то и больно, раз сел. Он опять посмотрел на буфет, потом на стол.

На столе с вечера осталась коробка, которую он приготовил для пересылки Маши.

Сидел, сидел, делал, делал коробку, чтоб той было удобно добираться до нового дома, а потом сшил из занавески матрасик, одеяло, подушечку…

Шил и думал: «Вот ведь руки все никак не доходили. Надо же… Чтоб что-то сделать для кого-то надо… Вот ведь, если бы не позвонила…» Хорошие получились и подушечка, и матрасик, и одеяльце. Хорошие. Теплые и легкие. Удобные. Вспомнил, как смеялась Наташка, когда он тормошил её маленькую:

«Тили-тили балалайка,

На печи сидит бабайка,

Бабайка семечки грызет,

А Наташке не дает…»

Смеялась. Маленькая смешливая была.

Он прошел к плите и поставил чайник.

Разлетелись – кто куда. Птицы вот завсегда домой возвращаются. А… Птицы – они и есть птицы. Человеку надо развиваться. С людьми быть человек должен. С людьми. Как без этого?

Во дворе залаял Дик. Наверняка просто так залаял. А может сказать хочет, что жив еще. Совсем ничего не слышит и видит плохо. Старый уже. Хоть бы до лета дожил. Там теплее будет. Оклематься-то уже не оклемается, а на солнышко посмотрит. Да, старость… Петрович сел за стол, налил чаю.

…Настёна забежала около полудня. Дик даже не вылез из конуры и она пробежала сразу в дом: «Петрович! Давай куклу-то сегодня и отошлю».

Петрович сидел за столом и смотрел на стоящую около коробки Машу. Он ничего не ответил и Настя присела около порога на табуретку.

– Давай чаю попьем. А, Настёна?.. – спросил Петрович, не поворачиваясь.

– Некогда. Надо на почту. Ещё твою куклу надо отправить Наташке… – тихо ответила та.

– Надо, – сказал Петрович. – Так для внучки, чай, Верочки, поди надо-то…

– А фотка-то внучки есть? Дай посмотреть, – встрепенулась Настя.

– Нет. Надо с компьютера как-то делать. Долго. Да и некогда им, поди, в городе-то. Дела. Город все-таки. Это у нас тут тихо да полого.

Петрович встал и стал укладывать Машу в коробку.

– Нет, Петрович. Коробку не возьму. У нас там свои упаковки. Не положено, – Настя встала и подошла к столу.

– Хоть одеяльце и подушку-то возьми в дорогу девке, – Петрович вынул Машу из коробки.

– Их возьму, – Настя взяла из рук Петровича куклу и стала смотреть на неё. – А у меня такая же была. Только сарафанчик был голубой. И башмачки были голубые. Или синие?.. Где-то лежит. Должна быть где-то. Наверняка на чердаке где-нибудь.

Настена положила куклу на сгиб руки, сидела смотрела в окно.

– Ладно Петрович, идти надо.

Она взяла со стола одеяльце, подушечку, матрасик положила их в сумку. Сверху усадила куклу и закрыла её.

– Пойду, провожу тебя, а то собака во дворе, – сказал Петрович и пошел вслед за Настёной.

Настена уже закрыла калитку, когда Дик вышел из конуры. Он стоял подрагивая, низко опустив голову.

– Пойдем в дом. Погреешься да поешь что-нибудь, – сказал Петрович и похлопал ладонью по коленке. Дик подошел.

Они вошли в дом, Дик лег около порога, а Петрович, взяв их холодильника остатки колбасы, подошел и сел на табуретку на которой ещё недавно сидела Настя.

– Не спеши. Не спеши. Успеем все, что нам осталось – наше, – укоризненно сказал он Дику, который стал жадно есть.

Петрович сидел и смотрел на стол. На столе стояла коробка.

По краям были нарисованы цветы, бабочки, по листку ползла божья коровка.

«Божья коровка хорошо получилась», – подумал он. – «И трава издалека, как настоящая. Хорошо, что карандаши сохранились. Высохли, правда. Старые и хрупкие стали».

Рядом лежала крышка.

Больше ничего на столе не было.

Дик съел колбасу, согрелся, дрожать перестал, свернулся калачиком и притих. Петрович прошел и лег на диван.

…Ему показалось, что он задремал, когда он услышал шаги в коридоре.

Зашла Настёна.

– Не успела я отправить куклу-то. Теперь только послезавтра. Вот принесла опять. Домой.

Она достала из сумки Машу, одеяльце, подушечку, матрасик. Села.

– Петрович, смотри ка, – она откуда-то из-за пузухи достала куклу.

Она была – двойняшка Машина. Только сарафанчик был синий, и туфельки были на ногах обе. Голубые. А цвет волос,выражение лица, глаз все-все было, как у Маши.

– Возьми, Петрович. Мои-то выросли уже. В школу уже ходят. Куда им. Не до игр.

Петрович аккуратно взял Настину куклу, поставил на стол рядом с Машей.

– А зовут-то как, – спросил он, не отводя взгляда от двойняшек.

– Не помню уже. Сам назови. Как окрестишь – так и будет. – …Ты чай предлагал давеча. Смотрю и Дик тут. Пригрелся, спит.

– Спит. Давай сама, Настёна, покрутись по кухне-то. Посижу я. А?..

Настя прошла, поставила чайник. Достала у себя из сумки какие-то сладости. Они сидели пили чай.

– А я ведь её помню, – нарушил молчание Петрович. – Куклу-то твою помню. С батькой твоим мы тогда вместе в городе-то были на награждении. Потом ходили подарки покупали домашним. …Помню.

Хорошо сарафанчик сохранился-то. А у Маши выцвел. На свету… На свету, говорю-то, у Маши сарафанчик-то выцвел. И волосы немного…

– Двойняшки. У нас в городе в техникуме были двойняшки, так мы их только по одежде и отличали… – потупившись, сказала Настя и замолчала. – … А сарафанчик?.. Да. Как новый. А я уж и не помню, почему ей не играла. Сашки – брата младшего хватало, наверное, – улыбнулась Настя.

– Пойду я, Петрович. Ты, Петрович, простирни сарафанчик-то… Без мыла. Просто в домашней воде. На чердаке хоть и в газете была, да на чердаке как-никак…

Ты знаешь, я тут разглядела все, – Настена взяла куклу. – Тут на спинке у сарафанчика нитки подпороть немного надо, и он снимется. Легко снимется. А потом зашьешь опять аккуратно. А нитки я захватила под цвет-то...Вот смотки с катушки сделала, чтоб тебе не искать. Вот… – она положила на стол бумажный пакетик. – Я и нитки в иголки вставила, чтоб тебе тут не мучиться. Тут и синяя нитка, и белая...– Настя примолкла. – Тут, Петрович и красная нитка тоже… Вдруг и Маше обновки захочется. Девки...Всё-таки...Двойняшки...

...Пойду я. Послезавтра за куклой-то зайду. Ладно?

– Ладно. Спасибо тебе, Настёна.

Петрович сидел, боясь пошевелить рукой, на которой лежали двойняшки.

 

 

 

Полосатый рейс

 

Еще вчера не думал, что буду смотреть «от корки до корки» «Полосатый рейс».

Сегодня смотрел. Смотрел и думал – почему я не смотрел его раньше с начала и до конца. Вернее я его смотрел весь. То ли в 62, то ли в 61 году. С тех пор помнил его весь. А потом уже не смотрел...

…Тогда мы пришли "на него" в соседнюю деревню. У нас света в деревне не было, а у них был. Дело было летом и билет стоил пять копеек. Выдавали маленькие синенькие билетики в правом углу которых было написано «Контроль». Там еще стояли номера и мы играли по номерам на шалбаны…

Места в билете не указывались, в зале стояли лавки… Нас местные пацаны всегда вытесняли с лавок и мы ложились прямо на сцену и так смотрели весь фильм… Лежа смеяться было неудобно…

В тот раз, что-то на потолке порвалось, на нас посыпалась какая-то - толи земля, толи шлак…

Мы смотрели кино и смеялись, смахивая с лиц прилипшую пыль…

Потом, когда включили свет, смеялся уже весь зал, глядя на наши чумазые лица…

А мы тоже смеялись и корчили рожи прямо на сцене, прыгая, высоко задирая колени и показывая всему залу руками "уши"…

Потом шли целый час домой и дорогой тоже смеялись…

Потом рассказывали дома, как всё было, и опять смеялись.

Мама с папой были молодые! И они смеялись!

Хороший фильм.

Смотрел, вспоминал всех нас, маму, папу, улыбался…

Было грустно!

 

 

 

Лошадка

 

Звонок телефона Михалыч услышал еще в сенях, неся ведра воды с колодца.

– Сейчас! – по привычке разговаривать с собой крикнул кому-то. – Сейчас! Охлади! Не рви аккумулятор!

Звонил институтский друг, с которым виделись коротко года два назад, потом раз-два мимоходом. Изредка перезванивались, интересовались делами общих знакомых, кое-что рассказывали о своих.

После того, как Михалыч уехал жить к себе на дачу, его жизнь полностью переменилась.

Незаметно перезнакомившись со всеми соседями, он случайно и неожиданно для себя, а тем более для родных, стал председателем дачного товарищества. Здесь, много лет назад, они с женой построили домик.

Должность так себе, но, к его удивлению, давала не только увеличение пенсии более чем в два раза, но и позволяла за счет «товарисчества» содержать двух звероподобных кобелей – его верных друзей, собеседников зимними вечерами, верных помощников на охоте.

Весна, лето и осень проходили в будничных, постоянных заботах, хозяйственных делах – своих и соседей. Зато зима была в его полном распоряжении, как и все строения на «вверенной территории». Жена оставалась в городе, окунувшись в заботы о детях и внуках – занималась с младшими, помогала с уроками старшим, водила в секции и кружки, заменяя гувернантку, а чаще домработницу в домах детей.

Трудно сказать почему, но вышло так, что ни баловства на «территории» не стало, ни скандалов, и незаметно Михалыч стал самым уважаемым и авторитетным «членом коллектива ударников лопаты и граблей».

–...Михалыч! Да – да, нет – так нет!.. Не обижусь. Не приютишь на день, два меня с внучкой? – приятель говорил осторожно, словно ожидая отказа.

– Юра! Какой вопрос? Буду рад. Подъедешь к проходной – звони, я подбегу или дежурным скажу, чтоб проводили ко мне. Рад буду!

– Может, что особенное купить в городе, по дороге?

– Ничего не надо! Возьми то, что вам с внучкой понадобится. А большего-то и не надо! Конечно… – Михалыч хмыкнул в трубку, – было бы неплохо пару бутылочек «Старки» года этак семидесятого… с синим штампиком нашего вокзального ресторана… А?.. Но… Где она? Где ресторан? Где мы?..

Девчушку-то как зовут?

– Настенька.

– Жду, Юра, тебя и Настеньку. В любое время, насколько вам нужно.

Михалыч поставил ведра на лавочку у печки.

– Вот ты чё намывал-то! – обратился он к коту. – А я думал снег или опять дождь. Думал, морозец будет. А ты вон чё удумал – гостей. Молодец!

Вот слякоть! Никак не кончится. Где твои мыши только в такую сырость прячутся?.. Лежебока!

…Гости приехали через два дня после полудня. День светлый, теплый, сухой, как на заказ, был в разгаре когда, машина подъехал к дому. Из нее вышли Юрий и девчушка.

Серьёзная, по-детски большеглазая, в вязаной шапочке, курточке, джинсиках и сапожках, вся аккуратненькая и ладная: она располагала к себе. Подойдя, поздоровалась, представилась: – Настя. А вас зовут Владимир Михайлович. Вы здесь живете. Но я не знаю, как к вам обращаться…

– Ну… – Михалыч заулыбался, – называй… называй…

– Я буду называть вас дедом Володей. А как зовут их? – сказала она, кивнув в сторону вольера.

– Это Мамай, а тот Батый. Восточно-европейские лайки, – сказал Михалыч, поглядев на любопытствующих «друзей», стоящих, словно на дефиле, выставив свои белые манишки.

– Здравствуйте, Мамай и Батый! – сказала пигалица, повернувшись к ним и кивнув головой, – меня зовут Настя!

Машину загнали во двор, убрав с дороги и прошли в дом.

– Володя! Ты извини, что так получилось, но мне не к кому было обратиться с подобной просьбой. Надо побыть какое-то время вне сутолоки, вне этого… не знаю, как и сказать.

Юрий остановился в дверях, пропустив Настю.

– Но, ты представляешь, я абсолютно не готов к этому… Не знаю, что и как здесь, чем люди занимают себя. Неуютно как-то… Непривычно, что ли?..

Рули нами смело, по своему усмотрению, как считаешь нужным, а мы будем стараться быть полезными и не очень стеснять тебя. Ладно?

Михалыч сел на стул и стал смотреть, как Настя снимала с себя курточку и сапожки.

– Надо так надо! Я и сам, Юра, не знаю, как это… Давайте-ка сначала за стол. Поставим самовар и попьем чаю.

– Я подумал, что как-то принято на природе… шашлыки там, все остальное…

Мы привезли мясо, но я… Так ли всё?.. Возьми, прибери куда-нибудь продукты, – Юрий кивнул на пакеты, стоящие у двери.

– Шашлыки – это хорошо. Но сегодня уже поздно, пожалуй. У нас тут запах шашлыков, как боевой клич, может подтянуть к мангалу непрогнозируемое количество соседей.

Тут ведь много тех, кто зимует. И возраст примерно один. Да и жизнь приучила быть толерантными, – Михалыч хмыкнул. – Раньше проще говорили «приспособленцами».

«Последняя траншея» здесь у многих в жизни. Похоже, что и у меня тоже. Но гоню… гоню эти мысли. Тут, ведь, осенью, зимой гости не часты. Тем более в такую погоду. Сырь! – говоря, он выставлял на стол чашки и домашние угощения. – Вон на кустах почки уже набухли. Того гляди – лопнут. Что с погодой делается!.. Давайте к столу.

Настенька, выбирай себе стул или табурет и место по вкусу.

– А где я буду спать? – Настя встала посреди комнаты.

– А вон дверь. Там две кровати. Одна твоя, вторая – дедушкина.

Настя осторожно, как бы кого-то, опасаясь, прошла в комнату.

Кот пошел провожать гостью, изредка ударяя боком об её ногу.

– Садись, Юра, – махнул рукой. – …Сам не знаю как… Как-то вот приспособился… Может, потому, что сам деревенский, да и общага дает знать…

Да! Наша общага!.. Приспособился… Ни о ком не скучаю, а рад всем. Думал ли когда, что так будет? А думать бы надо было!

Да и обо мне никто, похоже, не скучает… никто … А и правильно…

Жена звонит, спрашивает, как дела. А как дела?.. Вот так вот… дела.

…Мы с тобой после института сколько лет не виделись? Поди, лет двадцать пять-тридцать?.. Видишь как!.. Заняты были. Строили жизнь.

Построили! Теперь здесь. И ты, и я! А… Всю жизнь живем – всю жизнь ошибаемся. А ошибаемся ли?..

Из группы у нас скольких уже нет на этом свете?..

Ладно!

–...Настя! Сгони ты этого подлизу с колен. Прямо не кот, а кошка…

…Давайте так сделаем?.. Вы пойдете к озеру погулять. Загляните в лес: может, там опята есть. Погода-то стояла теплая. А я пока закончу тут свои дела. Мясо к завтрашнему дню замариную… «Друзей» накормлю. Вот ключ от калитки. Прямо по тропинке дойдете до озера.

Там мостки. На них увидите Антоныча, старожила нашего. Он там рыбу ловит и книгу читает. Или наоборот: книгу читает и рыбу ловит. До сих пор не пойму!

Спросите его – «Клюет ли?».

Он сразу вас займет разговорами часа на два… – Михалыч рассмеялся. – Согласны?

…Гости вернулись, когда стало темнеть.

Хозяин, протопленный дом и кот Василий встретили их с радостью.

– Я уж, было, хотел идти вам навстречу, – Михалыч стал помогать Насте раздеться, отгоняя кота, крутящегося под ногами.

– А у Мамая лапка болит, – Настя пыталась поправить волосы.

– Прошлый год болела. Налетел на берегу на осколок бутылки, порезался. Ездили в город. Зашивали. Долго он на трех лапах-то прыгал. Но обошлось.

– И сейчас болит. И мерзнет, – настаивала Настя.

– Мерзнет? – Михалыч присел. – А как ты узнала, что это Мамай? Он сказал?

– Сказал. А Батый смеялся.

– Смеялся? Да, Батый подурачиться любит… С щенячьего возраста шалопут ещё тот… – Михалыч погрустнел, вспомнив прошлогоднюю травму лайки, свои хлопоты и беспокойство, близкое к панике. – Давайте к рукомойнику и за стол.

– А рукомойником можно лицо мыть? – улыбнулась Настя.

Михалыч тоже улыбнулся в ответ: – Притворяешься? Можно.

– Притворяюсь! – призналась гостья. – А как правильно: «у рукомойника мыть» или «рукомойником мыть»?

Юрий с Владимиром переглянулись.

– А как правильно? – Михалыч задумался. – Юра! А, действительно, как?

– Может «под» или «с помощью»? Говорят же «под краном», «под душем». Почему бы и нет: «под рукомойником»?..

– Слушай! А ведь действительно, непонятка какая-то. Мать, бывало, меня гоняла – «Марш к рукомойнику…» Бывало… Гоняла… Дела!..

Давайте, к столу… К столу… К рукомойнику… Дела!..

Гости за столом рассказывали об увиденном.

Об Антоныче, прочитавшем им нудную и длинную лекцию о состоянии окружающего нас мира, о виновных в безобразиях, о способах и путях наведения порядка на планете в целом, и у озера – в частности.

Потом, как он проводил их до дома, рассказывая, что «товарищество» превратилось в филиал дома престарелых, что и хорошо, по сути, поскольку так спокойнее всем. Что «от тюрьмы и от сумы» не надо понимать буквально. Что здесь не тюрьма, но и не свобода.

Что если бы еще не интернет, который не дает спокойно мыслить, выводя из равновесия своими истериками, непролазной дремучестью и неграмотностью – было бы совсем хорошо.

Что мыши не едят совершенно новые книги, а предпочитают добрые и старые.

Как он похвалил Китай, который «плевать хотел на все общечеловеческие ценности, сформированные Америкой». Посочувствовал «фригидной Европе и возбужденному Востоку, у которых ничего не получится вместе в обнимку. Если только Восток, не тратя времени на обхаживание, просто «грязно и грубо не овладеет этой напомаженной, чопорной старухой».

Михалыч и Юрий улыбались своим мыслям, поглядывая на девочку, сонную от тепла, ужина, впечатлений от увиденного.

– Настя! Давай спать. Забирай своего ухажера, – Юрий глянул на кота, уютно примостившегося у неё на коленях.

– Деда! Я не буду читать перед сном. Ладно? – Насте явно хотелось спать.

– Ладно. Пойдем.

Через несколько минут Настя вернулась в комнату.

– Деда Володя, а куда поставить лошадку на ночь?

Михалыч с удивлением глянул на Юрия. Тот отвел взгляд.

– Лошадку? А если вот здесь у комода? Здесь ей никто мешать не будет… – Михалыч встал и подошел к комоду, рядом с которым стоял стул. – А стул пока уберем.

Он взялся за его спинку.

– Хорошо. Пусть здесь.

… Лошадка, спокойной ночи, – Настя гладила невидимую спинку лошадки и прижималась к её голове, обхватив её за шею. Повернувшись, сказала: – Деда Володя, спокойной ночи. Деда Юра, спокойной ночи.

И ушла в комнату.

Следом пошел Юрий.

…Спит! – Юрий вскоре вернулся и сел за стол. – Ты что давеча говорил про «Старку»?..

– Говорил, что давно мы с тобой её не пивали, – Михалыч встал и пошел к холодильнику. – Ну, давай… За то, что уже не вернётся?.. – он поднял рюмку, посмотрев её на свет. – Вроде раньше темнее была?..

– Давай! Вроде – «да», – Юрий выпил и поставил рюмку. – Почти два года назад у неё мать погибла. Сама чудом выжила. На заднем сиденье была. С тех пор вот… у нас лошадка живет. Ты извини, что к тебе напросились. Что-то делать-то надо…

– А отец где? – Михалычу было неудобно расспрашивать.

– Где?.. А кто его знает?.. Заезжает… «Работы много!» «Командировки!» «Кредит за машину ещё надо выплачивать…»

А там… дед с бабой от горя не знают, куда себя деть. А этот… Кто его знает?..

…Никого близко к себе не подпускает, кроме меня. Из садика забрали… Жена ревёт. Сама с детьми старшего с утра до вечера возится. А я вот…

Я, Настя и лошадка… Вот такие у нас дела!..

– Да! Дела! Так, может, образуется. Ты же знаешь: не то в жизни бывает.

– Может и образуется. Не то в жизни бывает… Давай, ещё по граммульке.

– А старший-то как? – Михалыч подвинул гостю тарелку с кружками колбасы.

– А кто его знает? Ничего не пойму! Спросить не спросишь: похоже сами не знают. Плывут куда-то без руля и ветрил. «Ну, а тех кто весла бросит, тех нелегкая заносит…»

У твоих-то как?

– Тоже: хрен их поймешь! – Михалыч налил рюмки. – У всех здесь так!

Антоныч-то – заслуженный врач! Сын уволил его: сам стал во главе клиники. Хорошо, если раза три за лето приедет, а то и нет. Все думали: после смерти матери заберет его в город. Куда там! А, может, и к лучшему?..

…Крепко мы здесь все окопались… Только против кого оборону держим?..

Дети не пойми, чем заняты. Внуки в непонятной гонке за чем-то… Какие-то секции, телевизор, компьютер, телефоны навороченные, которые и не телефоны вовсе. Ни руками, ни головой, а повязали всех вокруг себя.

Моя вот и за гувернантку, и за домработницу… Жив ли я здесь?.. Хрень какая-то… Ни читать, ни писать толком. «Пык», «мык», а шестой класс! Напишут – сами понять не могут, что? А эти… То мебель меняют, то машины… То Турция, то Египет…

Вот в дом все не могу воду провести…

…Батю часто вспоминаю. Увидел бы он все это – убил бы меня! Как есть, убил бы!

– Мой тоже суров был. Давай за них?.. Пусть им земля пухом будет, – Юрий подвинул пустую рюмку.

– Мерзнет, значит, лапа-то у Мамая… Вот ведь! Давай им завтра в вольере пол утеплим. А? – Михалыч посмотрел на Юрия.

– Как скажешь. Давай. Ты только говори, что делать-то…

– …Читает. Надо же, маленькая ведь. Ты учил?

– Да, нет! Вроде как-то сама начала…

– А я тоже сам начал. Помню: батя сидел, читал газету, а я подошел и прочитал – «Правда». Он даже опешил. А что?.. Все друзья старше меня были…

– Ну, давай прихлопнем до конца, – Михалыч разлил остатки «Старки».

…Юрий ушел спать.

Михалыч убрал со стола посуду, застелил диван, выключил свет, оставив чуть теплящийся ночник. Подошел к комоду:

– Вот так вот, лошадка! Вот такие дела у нас.

…Как сажа бела…

Спи! Никто не обидит!

Завтра будем Мамаю пол делать. Мерзнет друган… Вот ведь…

Он подвинул стул ближе, сел, «положив» руку на гриву.

 

 

Сюита

 

Антон стоял посреди выставочного зала, заложив руки за спину, и смотрел на свои работы. Сегодня был последний день его выставки. Если принять все заказы, что он получил за эти дни – это лет десять непрерывной работы впереди.

…«Сюита». Так Машка придумала. Сначала – «Сюита в металле», потом – «Огненная сюита», «Космическая сюита», а потом запуталась и оставила просто – «Сюита».

«Да! Сюита!» – думал он, оглядывая работы.

Он помнил их все. Все! И всё, всё, всё, – что происходило вокруг, когда они появлялись на свет.

А между ними, вроде бы, ничего и не было в жизни?..

Пока шла выставка, он каждый день приходил сюда, за час – два до открытия, чтоб побыть одному. Сидел то в «своих» креслах, то на скамейках, то один, то с Машкой, то рассматривал работы, то прикасался к ним, вспоминал.

Странные здесь были ощущения, как в детстве. Одних эскизов набросал два альбома.

Удивительно – но почти все, что здесь стояло, в этих двух залах, – было не его. Так-то оно было его – его работой, но теперь принадлежало другим.

Кованные лестницы, каминные решетки, ограды – здесь не выставишь, а то, что удалось собрать – далеко не всё. Не все, что успел он сделать.

Владельцы его работ с удовольствием согласились на участие. Как же – под каждой работой – «Из коллекции…» Они толкутся здесь же – что-то продают, что-то покупают… Имена. Имена…

«Кто вы?» – думал Антон. – «Ценители, меценаты, работодатели, снобы? Кто?» Он не находил ответа. И от этого на душе было пусто и одиноко.

«Кто я?.. Кузнец, художник, мастеровой, «что изволите для Вас». Кто?..»

– Зря мы это сделали, – как-то сказала Машка, положив голову ему на плечо. – Никогда не думала, что так будет болеть душа. Я даже плакала. Веришь?

– Верю! – сознался Антон.

…Он взял телефон и позвонил отцу.

Николай Петрович, взял трубку, долго приглядывался к ней, потом, тихо матюгнувшись, огромным пальцем нажал на что-то, что искал.

– Пап! Привет! Как у вас там дела?

– Спасибо! Нормально все! Лучше всех!.. Живы…

– Пап! Понимаешь, – сегодня последний день. Может, все же приедешь? Я машину вышлю и встречу. Пап?!...Я, похоже, больше не буду делать выставок. Мне очень хочется, чтоб ты посмотрел эту. Может последняя?..

Николай, положил руку с телефоном на колено и стал смотреть в угол дома.

Жена – Надежда вышла на звук и, молча, встала в дверях.

Он перевел взгляд на неё. Та поправила пепельно-серый джемпер, молчала.

Николай поднял телефон.

– «Не будешь» – говоришь? Высылай! – сказал в трубку и отключил его.

– Антоша? – спросила Надежда.

Он кивнул.

– Собирайся, Надя, в гости поедем, – сказал, вставая с табуретки.

– В гости? Что так вдруг? …Зачем?

– Тошка просит приехать. Не след отказывать. Два раза уже отказывались – на третий вопрос – не по-человечески отказать.

Ему-то тоже себя ломать приходится – просить это ведь… Не фунт изюма!

…Съездим. Выставку его посмотрим. Выставка у него там какая-то. К вечеру – домой.

– Коля, а что одеть-то в люди? А ну, как его застыдим видом своим? Ведь ни у тебя, ни у меня нет ничего. А на ноги? Что теперь-то на них наденешь?

…Поезжай один. А?..

Надежда присела за стол, положив руки на колени.

Николай, молча, смотрел на неё.

– Сейчас за Ольгой схожу. Пусть обрядит нас. Успеем. Заодно посмотрим – в чем нас в гроб класть собираются, – он хмыкнул, тяжело встал, прошел к вешалке, взял кепку, постоял, не надевая её, вышел из дома.

–...Мама! Что случилась? Папка пришел, говорит – «Обряди нас», – встревоженная Ольга вихрем влетела в дом.

– Тоша звонил. Просил приехать. А в чем на люди-то ехать? В чем? У нас ведь и нет ничего, – Надежда махнула рукой.

– Так и нет ничего – потому, что вам ничего не надо! Заладили свое – «ни к чему», «не надо», «зачем»… – Ольга сделала обиженное выражение лица, села рядом. – Затем! Действительно, перед людьми стыдно за вас. Подумают ещё чего!..

– Так разве на ноги мои, что сейчас напялишь?.. Не в обрезках же ехать? – Надежда оглядела свои ноги и обрезанные валеночки на них.

– А что там у Антошки-то? С детьми что или с Машей? Или как?.. – Ольга тревожно глянула на окно, в котором показалась фигура отца.

– Иди их разбери – мужиков этих. Сказал – «не ехать – не по-человечески». …А ехать как?

– Вот и правильно сказал. Хоть в люди выберетесь, а то, как бирюки, сиднем сидите – дальше двора носа не кажите, – Ольга опять сурово посмотрела на мать. – Найдем, что надеть! Не хуже людей будете!..

…Николай Петрович вошел в дом, повесил кепку на вешалку, по привычке огляделся и тоже сел к столу.

– Ольша! Ты ещё тут?..

Мне если будешь рубашку покупать – то только с карманами под очки. Да посмотри, чтоб рукава человеческие были… А то руку не просунуть...Черти что! Тряпку экономят что ли?.. Другой не бери! – он помолчал. – Иди. Иди, что стоишь? И лезвия там купи, чтоб побриться можно было, а то этой тарахтелкой только для дома и можно.

…Чёрти что делают! Жужжит, а пользы никакой.

…Да… прежде чем бежать – поставь воды-то в печь. Пусть греется.

Иди, Ольга, иди!

Ольга подхватилась и пошла к двери.

– Деньги. Деньги возьми, – Надежда встала и повернулась к комоду.

– Да, ладно, вы, со своими деньгами. Там нужно-то… Потом! – махнула та рукой и закрыла дверь.

…Ольга вернулась с ворохом пакетов и ссыпала их на диван.

– Я с вами поеду. Я себе там такое платье «оторвала». Закачаешься! – она стала доставать из пакетов обновки.

– Где лезвия, егоза, – окликнул её Николай.

– Ой! – замерла та.

– Дурная голова ногам покоя не дает. Давай, – Николай кивнул на дверь.

Ольга опять выскочила из дома.

– Олюшка спрашивает – «С Тошкой что случилось ли?», а я и не знаю – что так вдруг-то? – Надежда глянула на Николая.

– А вот и посмотрим, что случилось, – куда время свое сын наш вбил, – Николай глянул на Надежду, подошел к печи и сунул в котел палец. – «Тошенька наш!»

– Да, ну тебя! Опять – «чур снова да ладом»?! Не надоело тебе?.. Все выросли да разлетелись – так жизнь такая!

Их жизнь – не наша. Повисни ещё у них на плечах. Или прикуй их вон к своей кузьне – лиши свободы, – Надежда стала перебирать низ джемпера.

– Надя! Не трожь! Свобода не зависит от того где и как, и к чему прикована твоя нога.

Свобода – это то, что не отнять у человека. А Тошенька твой – зэк. И зэк по собственной воле. Сам себя в колодки заковал.

А не хотите слышать – не спрашивайте. Вон, – Николай махнул рукой в сторону окна, – … вот давай про ворон, про морковку давай… Про Тошеньку, давай, не будем.

…Про нас?.. Про нас – давай! Мы свой долг сполним. Дитё позвало – приедем. А вот уж гнуться там – увольте. Хочет что услышать – услышит. А вот то, что хочется ему услышать – хрен в зубы ему.

…Не замай, Надя! Не трожь меня!..

– Совсем ты, Коля, ополоумел. На людей кидаешься. Разве так можно? – Надежда опять села за стол.

– Это же – кто там людь?.. Это – где же там люди?.. Это вот всё, что кругом нас – люди сделали?.. – Николай ткнул пальцем в телевизор. – Это где же ты там людей-то увидела?

Не трожь меня, Надюха. И сама не заводись.

…И внуков такими же сделают. Трансформерами. Хочешь – самолет, хочешь – паровоз, хочешь – демократ, хочешь… Тьфу!.. Глаза бы не видели, уши бы не слышали!

– Это ты не заводись! Как воспитают – так воспитают. Их дети.

Не хуже воспитают, чем ты своих.

– Во, во, во! Вот и именно! С молока на губах – «Тошенька». Вот грех свой и тащу. Не бросишь, на пустырник не выкинешь…

…А я и не отказываюсь – рубите голову, люди добрые! Виновен! Не углядел!

Рубите!..

– Перестань, Коля! Пятый раз по одному месту и все невпопад! Перестань, вон Ольга идет.

Ольга зашла, неся ещё какие-то пакеты. Оглядела родителей.

– Опять ругались? Вы к старости чудны становитесь, – сказала она, протягивая отцу упаковку лезвий. – Пап! «А ведь лезвий нет уже. Не выпускают», – Валька говорит.

Теперь только готовые станки. Это уж она так – по блату дала.

– Во, во, во! Опять блат! Откуда ушли – туда пришли! Чёрт всех вас за руку водит! На всех на нас уже готовы станки-то. Дневального только нет рядом, – Николай взял упаковку и стал искать на комоде очки. Женщины переглянулись.

Надежда за его спиной стала махать рукой, давая понять Ольге, чтоб та замолчала.

…Обновки все были впору. Ольга сняла с комода зеркало и подносила его то к отцу, то к матери.

Не выдержав, побежала в детскую, там переоделась и вышла, встав перед ними, улыбаясь.

…Николай и Надежда, положив руки на колени, сидели на диване, Ольга, покружившись, села на стул напротив.

– Молодцы вы у меня, – со вздохом сказала она, оглядывая родителей в обновках, поправляя на коленях новое платье. – Когда будем «золотую свадьбу» праздновать?

– Когда хотите. Мы с матерью года три как её отпраздновали, – хмыкнул Николай.

– Ой! – удивилась Ольга, хихикнув. – Как это? Это же вам было… Ой! Никому не говорите!

– А мы никому и не говорим. А тебе уже поздно удивляться и глаза выкатывать. Смотри – выпадут, артистка, – парировал он.

– Вот что за ерунду порет! И ты, уши развесила, рада стараться, – попыталась прекратить разговор Надежда. – Право слово, – от яблоньки и яблочко. Язык без костей у обоих! Не из родовы – в родову!

…Машина подъехала где-то к обеду.

– Встречайте! – водитель Володя, прошел в дом, глянул по углам. – Здравствуйте, Николай Петрович, здравствуйте, баба Надя, здравствуйте, тетя Оля.

Антон Николаевич просил кланяться и прислал меня к вам в ваше распоряжение.

Он стоял с улыбкой у двери и разглядывал родителей Антона.

– Давай, Володя, руки мой и к столу. Поедим, что Бог послал, перед дорогой, – Надежда встала, приглашая гостя.

– Сыт я. Спасибо, – Владимир, не сгоняя с лица улыбку, поклонился.

– Какой барин – таки конюхи и кони, – буркнул Николай. – Тебя за стол приглашают, а не брюхо набивать.

– Шучу я, Николай Петрович. Конечно, чайку выпью.

– То-то! Обрядились все в колпаки с бубенчиками – всё со смехом. Дети уж в школу пойдут, наверное, а родители всё дурака гоняют.

Марш к рукомойнику, – Николай встал и пересел за стол. Положив огромные ладони, друг на друга, сидел, смотрел то на жену, то на дочь, то на гостя.

– А ну, Володя, подсоби-ка мне! – вдруг встал, кивком приглашая его за собой.

Они вышли во двор, и пошли к небольшому строению рядом с баней.

Николай обтоптал траву, убрал доску, прислоненную к двери. Зашли.

– А я здесь и не был ни разу, – тихо сказал Владимир. – Настоящая кузница. Вот ведь! Дела! Я-то думал… ну, знал, конечно… А не видел…

– «Думал»! Для этого думалка нужна, а не вешалка для шапки, – Николай прошел в угол и стал разбирать, сваленные в нем, вещи. – А ну, подсоби!

Он немного отодвинулся, и Владимир увидел слона.

…Это был настоящий слон из воронёной стали, сплетенный из кованых полос и лент разной формы, причудливо перевитых и украшенных где насечками, где витьем, другими орнаментами, непонятными знаками.

Хобот его был поднят, и казалось, что он кого-то зовет, оглашая мир своим трубным призывом.

– Дела! – с восхищением сказал Владимир, присев на треногий табурет, обтянутый кожей. – Дела!

– Сможем увезти? – спросил Николай, не отрывая взгляда от слона.

– Сможем. Сможем. А что же он здесь-то? – Владимир все так и сидел, разглядывая слона и бережно водя рукой то по его ушам, то по его спине, то по хоботу.

– А куда его? В дом? Где родился там и живет, – Николай стал смотреть в небольшое окно, заросшее паутиной.

– И куда его? – Владимир так, не отрывая взгляда от него, и сидел. – Курить-то можно?

– Кури! Антону подарим. Его слон, – ответил Николай.

– Дела! Как это – «его»? Я у него такого не видел, – Владимир курил, и дым в кузнице на фоне темных прокопченных стен, казался голубым. – Да, дела!

Они вдвоем вынесли слона на улицу.

Николай взял тряпицу и стал протирать пыль, сдувать какие-то опилки с его спины и ушей.

– Ух, ты! – воскликнул Владимир. – А это что? – он с удивлением ткнул пальцем слону в живот.

– Это – слоненок у него внутри, – спокойно сказал Николай.

– Слоненок?!.. Ух, ты! «Мама» – значит. «Слониха» – значит.

Владимир стоял на коленях и старался разглядеть в переплетении металла слоненка.

– Такой маленький, – а уже слон! – вздохнул он, распрямляясь, вставая с колен.

…Когда подъехали к выставочному залу, Антон стоял на крыльце и курил. Заметив машину, он бросился к ней открывать дверь.

Ольга выскочила, обежала и стала что-то беспорядочно говорить, теребя и обнимая Антона.

Пока тот помогал матери, Николай встал чуть в стороне, наблюдая сцену и слушая воркование дочери. Антон подошел к нему.

– Привет папа! Спасибо! Я рад, что вы приехали. Пойдемте, я покажу вам… залы.

– Подожди. Там слон. Можно он побудет с нами там же? – Николай положил ладонь на машину, кивнул на дверь здания. – «В люди» – так все в люди.

Николай, прищурившись, смотрел на Антона.

– Ты привез дедушкиного слона?.. Ты привез слона… – Антон замер и замолчал.

– Не привез! Он с нами приехал. Все, значит, вместе приехали. Только братьев твоих нет. Делом заняты – службу несут. Недосуг им по выставкам-то хаживать.

А ты так один и бегаешь, как сеголеток? Мария где?

– Ладно, пап! Мария там, – Антон кивнул в сторону дверей и положил на слона руку. – Теплый!

Ну, здравствуй! Здравствуй, – он взял слона за хобот. – Какая ты молодец, что приехала. Молодец-то, какая? Надолго? Не побоялась дороги!

– У нас дети по лавкам не плачут. Как выгонишь – так и поедем. А чего ей бояться? Чай не одна! Так ли? – Николай глянул на слона, потом на подошедших Ольгу и Надежду.

– Ах, дружище. Ну, молодец. Сейчас я народ найду. Поможем тебе подняться, – Антон как будто не замечал никого. Стоял у открытой задней двери машины и гладил слона. Он взял телефон и, не убирая руку с его спины, стал куда-то звонить.

…К машине подбежала Мария, следом вышли ребята в синей униформе.

Мария подошла к Николаю Петровичу.

– Как хорошо, что вы приехали. Ребятишки будут рады, – она взяла его за локоть. Повернулась к Надеже с Ольгой, – Какие вы молодцы. Антону так хотелось, чтоб вы посмотрели его работы. Он так расстраивается всегда, когда…

Она посмотрела на Антона и запнулась на полуслове.

Ребята подхватили слона, и пошли к двери.

– Я покажу им куда поставить, – сказала и побежала за ними.

– Пойдём! – Антон коснулся локтя отца.

– Матери помоги. Дорогу укажите – сам найду, – Николай отстранился.

Все пошли в зал. Николай последним.

…По стенам зала висели фотографии.

На них были изображены: ограды, какие-то скульптуры, карнизы, решётки, зеркала, вазы, камины, скамейки, часовня – всё в металле.

Струи его, сливаясь, разбегаясь, образовывали причудливые орнаменты, рисунки, узоры, соединялись в обрамления, где-то разбегаясь на ветви.

В зале стояли: столы, скамейки, вазы, элементы решёток, подсвечники, люстры. Справа была дверь во второй зал.

Николай Петрович огляделся, сел на скамейку рядом с Ольгой и Надеждой, посмотрел по сторонам, встал, подошёл к одной из фотографий. Долго её разглядывал, потом – к другой.

Антон, Мария, Надежда, Ольга, молча, оглядывали зал, наблюдали за ним.

Он задержался у небольшой скульптуры цапли, стоящей на одной ноге, в напряжении вглядывающейся куда-то, тронул её за крыло. Постоял. Подошёл к большому зеркалу, окутанному виноградной лозой. Тоже постоял. Потёр лист между пальцев. Подошёл к скамейке, стоящей рядом с «пингвином», оперся рукой на кованую спинку, попытался покачать её, посмотрел на ножки, сел.

К нему подошла Мария.

– Николай Петрович, Вы как – останетесь у нас? – она стояла перед ним, опустив голову.

– Домой поедем. Стесним мы вас, – неожиданно для Марии тихо ответил он. – Да и Ольга поехала – не сказалась «куда».

– А если ребятишки с вами захотят – захватите их с собой?

– Если захотят. А по принуке… Сами с ними возитесь.

…С Надеждой решайте, – насупился он.

– А мы тогда с мамой и Ольгой отлучимся. А?.. А вы тут с Антоном? А?.. – улыбнулась Мария.

– Делайте, что хотите. Я тут побуду, – сказал Николай и отвернулся, глядя на какую-то фотографию.

Женщины встали и ушли. Антон остался сидеть на скамейке у входа. Николай Петрович опять встал и стал ходить по залу.

Посетители оглядывались на пожилого темноволосого мужчину, сразу замечая, когда он, то снимал, то надевал очки, его огромные ладони. Разглядывали светлый вязаный свитер с высоким расстегнутым воротом, обтягивающий мощную некогда, а сейчас чуть покатую, спину.

Николай, чувствуя взгляды, старался быть прямее.

Опять возвратился к «пингвину», похлопал его по спине, сел на скамейку.

Антон подошёл и сел рядом. Сидели, молчали.

–...Прапрабабка-то твоя прадеда-то ведь не рожала, – тихо сказал Николай, разглядывая свои руки. – Длинная история.

…Родила, да малыш-то не выжил. То ли надорвалась, то ли что ещё там… Родила, но не выжил малыш-то. В больнице оказалась. Полегчало – вышла во двор, а там… Подошла нищенка с детьми – хлеба попросила. А у бабки-то молока полные груди. Вот она малыша и приложила. А тот вцепился, да так и уснул на груди. С ним на руках и пошла, чтоб что-нибудь поесть вынести. А вернулась – нет никого.

Вот так вот!

…А пацану было-то уж месяца два-три. Видно – что не только что родился. Прятал её потом прапрадед-то месяц, а то и больше, прежде чем в село-то вернуться. А… Утаишь от баб!.. Разговоров было… Но и точно ничего никто не знал.

В основном-то прапрабабке – Алене досталось. Все в родове, что у неё, что у прапрадеда – светловолосые, а пацан – чёрный. И волосы стали подстригать с полугода.

С мальства припал он к кузнице. А как женихаться начал – так уж его все знали. За мастера почитали. По батюшке величали.

Рано его окрутили. Потом твой дед родился – батя мой. Вот дед и его к кузне приобщил. Как трудно не было, а без хлеба не сидели.

Что да как – не знаю, но больше у них не было детей.

Война. Дед где-то полёг в Белоруссии, а батя всю войну прошёл. Всю!

Вот я деда-то своего и не увидел.

…А батя смеялся всё – «А в тылу не убивают!» Говорил, что танки ремонтировал, а фашиста в глаза не видел. Шесть орденов и медалей принёс оттуда. Да медалью дырку не закроешь. Видимо войну-то пил не дырявой кружкой. Всё тело изрубцовано было. Вот ты его и не застал поэтому. Да и я-то с батькой не наговорился. Не успел.

Вот и ты деда-то своего…

Вот такие, брат, дела…

А вот теперь ты железо мнёшь и лепишь. А мне уж вроде и не для кого. Кому сейчас кузнец нужен?

…Только ведь кузнец – это… А это?.. Баловство все это! – Николай обвел рукой стены зала. – Баловство! Ну, да ладно! Как есть – хуже уже не станет!

… А на раме-то… Электросварка, дружок! Что ж ты стыдишься-то перед собой? Ещё скажи, что не заметил?.. «Наплевать» – вот это правильнее! Приезжай, батя, посмотри, как я халтурю! – Николай ткнул пальцем в зеркало.

– Не может быть, пап! – Антон встал. – Может окалинка попала?

– В глаз тебе окалинка попала, раз не видишь. Или ещё куда, раз не стыдно. Вернее – наплевать тебе.

Антон встал, подошёл к зеркалу, вопросительно оглянулся.

– Под листом справа. Так не увидишь – ты пальцем с изнанки нащупай, – подсказал отец.

Антон пощупал лист. Посмотрел на Николая, развел руки, склонил голову и улыбнулся.

– Ты не мне рожи строй, а повернись вон к зеркалу, да глянь на себя.

Посетители обернулись на голос, стали прислушиваться к разговору.

Антон повернулся к зеркалу и склонил голову, разведя опущенные руки.

– Во, во! Дурачьё одно кругом, – буркнул Николай. – Одни скоморохи!..

Антон вернулся и опять сел рядом.

… – Вот и сходит всё на то, что нет у нас корней-то. У других родова вдаль уходит корнями, а у нас нет. Палкой нас воткнули в землю, а мы и проросли. А что дальше? А кругом ведь люди… – Николай замолчал.

– По-моему ты не прав. Как это – «нет»? Есть – только мы не знаем. Как это – «нет никого»? Мы же откуда-то! – Антон повернулся к отцу.

– «Откуда-то»… Сказал бы я тебе – откуда вы!

Я же не про то. Я же… я же во вселенском масштабе!

– А во «вселенском» – все мы от Адама, – улыбнулся Антон.

– Дурак и клоун! Что воду толочь, что с тобой речь вести, бестолочь.

Николай замолк и отвернулся от Антона.

… – А чтой-то, ты вдруг удумал перед людьми похвастаться? – он повернулся к Антону.

– Долго рассказывать. Это не я устроил. Меня в Италию пригласили на полгода. Преподавать. Профессор, вроде как, я у них там. А раз профессор, то и преподавать должен.

Вот они и решили. Реклама – вроде как!

– В Италии-то что – нет уже своих клоунов?

– Может и есть. Да вот я им нужен! …Ещё говорят, что я на итальянца похож. Вот.

– На цыгана ты похож, а не на итальянца.

– А ты?

– А я – на отца и деда!

Замолчали оба.

–...Как там братья? – Антон решил сменить тему разговора и стал серьёзным.

– Постыдился бы отца о братьях спрашивать. Вам-то самим сподручнее против отца и матери дружить-то.

– А ты попробуй сам до них дозвониться.

– А мне пробовать не надо. Моё дело на месте быть. Ваши проблемы – вы и решайте. А оправдываться лучше всего вон там, – Николай опять ткнул пальцем в зеркало. – Оно доброе. Оно всё поймёт и всех простит. Так ли?..

…Димка, вроде как, в генералы собрался. Что-то про академию говорил. Выше такой вроде и нет.

А Федька – так там… А и скажет… Напрямую нельзя, а «из-за угла» ничего не понятно. «Придумывать, как людей убивать!» То же… недалеко от тебя ушёл. Так тот хоть сидит тихо и не высовывается, как некоторые…

От того и секретно всё, что кто же в таком перед людьми признается, что изобретает, как всех людей с Земли свести.

Тоже мне – проблема!

…Помню – все смеялись – «Эй-ей-ей хали-гали»… Шедевр по настоящему-то времени! Сегодняшнее-то послушаешь, а если ещё и посмотришь… – кровь стынет. Утренник в сумасшедшем доме! Дальше так пойдёт – сами вымрут!..

…Ладно! Там-то что? – Николай указал на дверь в другой зал.

– Так вроде, то же, что и здесь. Только помельче, – Антон улыбнулся.

– Помельче? Под «мелкоскопом» смотреть будем? Показывай, Левша, – Николай встал и пошёл в другой зал за Антоном.

…В зале на стенах и на стеллажах были: латы рыцарей, мечи, кольчуги, цветы, букеты цветов и трав, бра, опять столы и столики, скульптуры птиц и животных. Посреди зала стояли две белых тумбы. Одна была чуть пониже другой, совсем ненамного.

…На них стояли два слона, смотрящие друг на друга.

…Николай остановился, огляделся и сел в просторное кованое кресло, стоящее как раз напротив них. Антон встал сзади, оперся о спинку.

Николай, молча, смотрел на слонов. Руки привычно, сцепив пальцы, легли на колени, как обычно после тяжелой законченной работы. Ему почудился даже запах горячего металла, чуть сладковатый с кислинкой.

… Один слон поднял хобот и как будто призывал к чему-то или кого-то звал. На фоне света окна хорошо было видно через переплетения металла небольшая фигурка слоненка, уютно лежащего на боку, подтянувшего к груди ножки, смешно прикрывшего себя ушами и свернувшего хобот колечком.

Другой, чуть наклонив голову и немного повернув её, упрямо стоял, немного вытянув вперед правую ногу и опустив хобот, как будто прислушиваясь к чему-то. Плотный рисунок из переплетенного металла делал его массивным и строгим.

Николай на миг повернулся, прошелся взглядом по Антону, смотрящего куда-то в окно.

Посетители невольно обратили внимание на Антона и Николая, приблизились к тумбам, стараясь не загородить слонов, стали тоже внимательно их разглядывать. Узнавшие Антона изредка подходили к нему, брали автограф. Он благодарил, расписывался на буклетах и опять клал руки на спинку кресла.

Кто-то из посетителей отважился, и вспышка фотокамеры вывела Николая из раздумий. За вспышкой последовали другие.

– Нас-то к чему? Вон их фотографируйте, – он махнул рукой в сторону слонов.

Какая-то девушка, осмелев, подошла.

– А Вы… Вы папа? – она посмотрела на Николая, а потом на Антона. – Папа… – стала подбирать слова, стушевалась и покраснела, – …его?

Николай повернулся и тоже посмотрел на улыбающегося Антона.

– Папа! …Вот и именно, что «его»! – кивнул, усмехнувшись, Николай.

– А дайте мне автограф, пожалуйста, – сказала девчонка и протянула буклет и ручку.

– Как это? – спросил Николай, глянув через плечо.

– Распишись. Если что-то хочешь пожелать – напиши, – подсказал Антон.

– Зачем?

– На память девушке о… о тебе, наверное, – улыбнулся тот.

Николай достал очки, взял ручку, буклет.

– А где тут? Тут и места-то нет, – спросил он девчушку.

– Да, где угодно, – она улыбнулась.

– Так тут – негде. По работам-то – не дело, – Николай листал буклет. – О!..

Он открыл страничку со слоном. Там над ним, было светло-голубое чистое место. Он стал разглядывать фотографию, изредка переводя взгляд на слонов, стоящих напротив него.

Нацелился ручкой и задумался.

– Лена, – девчонка наклонилась.

– Что – «Лена»? – Николай глянул на неё поверх очков.

– Меня Лена зовут, – зарделась та.

– Лена? Хорошее имя. А папу твоего?

– Дима. …Дмитрий, – запнулась та.

– А я – Николай! – Николай положил буклет на колено и стал что-то писать.

– На! Места тут мало для всего-то… – он протянул Лене буклет.

Антон протянул руку к буклету.

Лена выхватила буклет, спрятала его за спину и посмотрела на него: – А Вам не надо. Если хотите, то распишитесь на этом! Она протянула ему другой.

Антон улыбнулся, взял его, ручку, и что-то стал писать под своей фотографией.

– А можно я с вами сфотографируюсь, – Лена опять повернулась к Николаю.

– Садись, – Николай подвинулся на край кресла. – Уместимся. Кресла-то как для них делают, – он кивнул на слонов. Лена побежала к посетителям, отдала им фотоаппарат и втиснулась рядом. Антон стоял за спинкой и улыбался.

– Идите сюда, – позвал он посетителей. Несколько посетителей подошли, встали рядом с Антоном. Вспышки света сбивали одна другую. Люди суетились, подходили, уходили, Лена сидела рядом с Николаем, улыбалась. Николай сел поудобнее, положил руку почти на её плечо и улыбался.

– Ослепите! – пробурчал он. Ткнул пальцем в Антона: – Вон его фотографируйте. А то уедет в свою Италию, хрен дождёшься хоть привета, хоть ответа.

– Жду фотографии! Адрес в буклете, – Антон обратился к повеселевшим гостям.

Шум в зале стал затихать.

–...Худенькая-то какая? Ведь одни косточки. Вот не… – Николай показал Антону палец, … не… куда там – тоньше!.. Что за моду взяли – себя истязать?

Он смотрел на улыбающуюся Лену, стоящую в дверях с поднятой рукой в которой были два буклетика.

… Николай опять стал разглядывать слонов, о чём-то думая.

–...Дед! – раздалось неожиданно, и к нему подбежал мальчишка лет пяти и уперся грудью в колени. В дверях показались Надежда, Ольга, Мария и мальчишка постарше. – Гляди! Для тебя ковал! Сам!

Мальчишка, не здороваясь, достал из пакета, черную кованую пластину, чуть побольше его ладошки.

Николай взял и стал рассматривать её. Пластина была выгнута и напоминала ладошку внука или створку раковины, с одного конца которой было возвышение с утолщением на конце, а на другом небольшой отросточек.

Было видно, что она тщательно очищена и воронёный цвет стали приятно радовал глаз Николая. Свет от светильника отражался в углублении серым кружочком.

Николай, надавив, прошел по воронёной поверхности пальцем и глянул на Антона.

Антон поняв, что его спрашивают – «Кто воронил?» ткнул себя пальцем в грудь и улыбнулся.

Николай встал, подошёл к окну, продолжая разглядывать предмет.

Вернулся, сел на лавочку рядом с Надеждой.

– И что же это такое, Михаил? – спросил он мальчугана.

– Дед! Ты чё! Это же уточка, – поник тот.

– Уточка? …Уточка!.. Очень похоже, – Николай протянул пластину, показывая её Надежде.

– Очень! – подтвердила та, улыбаясь.

Мишка недоверчиво смотрел то на них, то на Марию.

– А что же у неё клюв-то открыт? – спросил его Николай.

– Так она же… крякает, – внук даже присел от удовольствия. – Крякает. Кря! Кря! Утка же! Вот и крякает! А крыльев не видно – потому, что плывёт, а крылья прижимает вот так, – мальчуган вытянул руки «по швам», – а ног не видно, потому, что… плывёт она. И крякает! Понятно?

Мишка посмотрел на мальчугана постарше, явно продолжая когда-то начатый разговор.

– Нам очень нужна такая вещь. Правда? – Николай посмотрел на Надежду. – Мы в неё будем пуговицы оторванные класть. Мы её ещё намагнитим, и если вдруг потеряется иголка, то «уточка» быстро нам её найдет. Правда?

– Конечно, правда! Она у нас будет жить на комоде около зеркала. И будет казаться, что их у нас две, – подтвердила та.

– Здорово! – радостно подвёл итог Михаил.

–...Может, останетесь? – Мария подошла к Николаю Петровичу.

– Нет, Маша, поедем! Домой надо, – Николай положил руки на плечи мальчишек. – Сами-то когда к нам?

– День-два – разгребём всё, да приедем, – Антон посмотрел на прислонившуюся к нему Марию, как бы ища подтверждения словам.

– Там в машине еда, одежда пацанам, ещё кое-что, – она смотрела на Николая и Надежду. – Приедем! Скоро!

Все расселись перед дорогой вокруг слонов и замолчали.

… – Двоём-то им повеселее. Так ли?.. Ты, это, Антон, поедешь, захвати с собой уголь для горна. У меня, правда есть, но кто его знает – хватит ли. – Третью-то тумбу найдешь ли? – он кивнул, с ухмылкой, на слонов.

Антон молчал и улыбался.

– Я спрашиваю – «захватишь ли уголь», а он стоит и лыбится, как дурачок на ярмарке.

Мальчишки прыснули, сдерживая смех.

– Привезу. И тумбу найду. И с Димкой и Федькой свяжусь. И фотографии от них привезу.

…Все встали и медленно пошли к выходу. Николай задержался и посмотрел на слонов. Отсюда казалось, что один слон защищает другого своим телом, а тот, подняв хобот, то ли зовёт кого, то ли прощается с кем-то.

–…Уточка, Мишка, это очень хорошо. Уточка – она завсегда на Руси оберегом дома была, – Николай положил на голову внука ладонь, полностью накрыв её, другой обхватив второго мальчишку за плечо, приостановился, пропуская вперед женщин.

– Дед! А «оберег» – это что? – тот тоже остановился, вкручиваясь головой в ладонь.

– Оберег? А это… это, Мишка, то, что в доме всегда должно быть.

… Дом, Мишка, без оберега, вроде, как и не дом, вроде.

Вроде, тогда в доме-то и беречь нечего. А если в доме беречь нечего, то, вроде, и оберег не нужен, но тогда, вроде, какой же это дом – если беречь нечего?

А если есть что беречь – то и оберег должен быть!..

Антон, улыбаясь, слушал.

Приостановился, тоже оглянулся на слонов, пропуская вперед себя отца и сыновей.

 

 

Дружба

 

Отец порол Петьку нещадно – так думал отец.

Петька так не думал.

Когда отец порол, – Петька думал о том, что ему – Петьке повезло.

За все пороть в один раз не принято. А из возгласов отца Петька точно знал, – за что порят сегодня. Отец никогда не знал за что надо бы. Петька знал.

Сегодня пороли за дружбу.

«За дружбу… Пусть порят», – думал Петька.

Пороть отец совершенно не умел, – в этом Петька был уверен.

«Самого не пороли – вот и не знает, как надо», – приходила и такая мысль.

« Вот бы я!..» – думал Петька. – «Эх! Как я буду пороть…» – мечталось Петьке.

Он представлял, как он снимет с косяка ремень, как помнет его в руках, как скрутит два раза, и...вот тут…

« С оттяжкой надо!» – мысленно советовал он отцу.

– …и чтоб глаза мои тебя не видели, – услышал Петька и понял, что все – порке конец.

« Вот чё говорит?» – думал Петька, натягивая штаны. – «Куда я с тобой слепым?..» Мысли шли своей проторенной дорогой.

Теперь можно, опустив голову, уйти сначала за печку, а потом и на улицу.

Прошлый раз «за дружбу» Петька страдал летом. Тогда с другом Женькой они ушли искать водопад. На Туимке – речке, обязательно должен быть водопад. И большие мальчишки подтверждали: «Есть водопад!»

Тогда, если бы не отец Витьки Марьясова, они точно бы дошли до него. Но… отец Витьки на «козлике» остановился: – Чё вы тут делаете?.. Как вас сюда черт занес?.. Кыш, в машину, пока ухи не оторвал!.. Ну, получите вы сегодня…

Насчет этого Витькин отец был прав. Получили!

«Да нет! Не прошлым летом…» – думал Петька, выходя на улицу. – «Это, почитай, было, как спутник смотрели. Снегу было тогда невидимо. Все выходили спутник смотреть. Чудно… Как звезда, а движется. У Женьки приемник был, там найдешь его – он пикает. Отец Женькин включит, а он так: – Бип…бип…бип… Выскочишь на улицу – летит.

Забежишь в дом – Бип…бип…бип… Да! Приемник долго нельзя слушать. Там батареи огромные – БАС… Садятся если долго слушать…

Да, это ясно!.. В фонарике тоже садятся… Если лампочка – на «два с половиной» – вообще мигом. Если на – «три с половиной» то на дольше хватает…

А зачем на «три с половиной»… чё там – еле светит.

Ясно, что водопад есть.

Горы кругом, – как водопаду не быть.

Да-а-а-а! Помешал тогда отец Витьки… Еще говорит: «Они чуть не к Беле дошли… К Фыркалу!..» Если бы ушли к Фыркалу, то Сундук видно было бы… Сундука же не было… Вот ведь – Сундук… Так никто и не добрался… Может правда там золото?..»

Петька дошел до дома Женьки.

Тот был дома. Поди тоже досталось?.. Вряд ли… Отец Женьку не порет… Милька не дает. Милька – сестра его старшая.

– Собрались! И куда сейчас намылились?.. – мать Женькина стояла около печки.

– Да не куда. К вам вот… – Петька стоял напротив тети Клавы.

– Тогда раздевайся и за стол.

«Да, за стол… Тогда, когда бутылка с карбидом взорвалась тоже вроде – «За стол». А потом – «А чё рубашка-то в крови…» «Чё с рукой-то…» «А ну-ка покажи…» «Вы чё с ума сошли…» «Отец, глянь…» Да ещё матери все рассказала…» – вспомнил Петька. – Евши мы. Подожду!

– Ты, давай тут, не выкаблучивайся… К столу!.. «Евши они…»

Женька посмотрел в упор. Петька подмигнул и закрыл глаза. Тот тоже – понял.

У Женьки в большой комнате еще и «голландка» – тепло.

Между «голландкой» и печкой вообще – нормально.

– Пороли?– Женька скривил рожу.

«Конечно, когда тебя не порят – чё не спрашивать…»

– Да, так… Батя с утра психует. Три ведра кипятка отнесли – так и не завелась его полуторка-то… Может, потеплеет… Весь день в гараже промаялся–...Петька вспоминал недавний «разговор» с батей. – А тебе чё сказали? – он перевел разговор на другое.

– Чё сказали… «Думать», – говорят, – «надо… Люди ведь вокруг… А вы…» А мы – чё, Петь, мешаем им что ли?..

– Темные они все, Женька! Вот дед говорит: «Темные мы все!..»

– Темные… – согласился Женька и опять скривился. – Больно было?

– А то?.. Порол, как не своего… Взял ремень-то с косяка. Помял, перекрутил раза три и с «оттяжкой» … То «на себя», то «в сторону», то «на себя», то в «другую»…

Хоть бы мороз спал. По морозу поди – заведи машину-то..

– А у меня батя мамке говорит: «Не буди ты его, когда метель да снег. Пусть спит. Вечером уроки проверишь. А мамка говорит: «Так я не только поэтому. В доме-то выстывает. За печкой приглядит… Опять же в школу… Вдруг чё не так… Стыду не оберешься». А батя: «Пусть уж спит, чем люди говорят…» – Женька замолчал.

– Я тоже с утра печку топлю. Чё сделаешь… Не бабское дело… – Петька явно намекал на Мильку. Она ему нравилась. Правда, Милька училась уже в восьмом классе.

– Ну, ты чё решил-то? Вроде за окном дует?– Женька подвинулся ближе.

– Чё решил? Чё решил? – Петька сделал вид, что думает. – Женьк! А вот если с Кубы сироту – нам отдадут? А?.. А то вот говорят – много сирот-то там. Говорят: «Берите!» Я мамке говорю – «Давай возьмем. У нас хорошо все. А?..»

– Нет, Петька, не дадут. Папка сказал, что «к нам не отдадут». В город там или в район… Нам не отдадут…

Вот если бы «свет» у нас был… Может тогда бы и подумали…

А так, наверное, разберут те, у кого «свет».

Петька с Женькой сидели, молчали, думая о своем.

В мыслях были: и Фидель Кастро, и Сундуки, и Шира, и водопад, и Туимка…

– Снег хороший идёт! Ну, так завтра как? – напомнил Женька.

– Как всегда!.. Завтра мы им дорогу к конторе проторим в два раза длиннее…

Мы вообще сначала пойдем к мосту, и только оттуда зигзагами к школе, а, не доходя, повернем к бульвару и только потом к конторе…

– Здорово! – Женьке идея нравилась. – Так опять выпорят! – он посмотрел на Петьку.

– И чё? А мы их заставляем по нашей тропе идти? Не нравится – пусть, напрямик свою тропят. Нече спать-то…

…Утром все, идя на работу, ругались: «Какой дурак утром шел «рулетом» по сугробам, не пойми как? Чтоб ему…»

 

 

Когда-то...

 

«Весна – самое замечательное время года.

Во-первых, можно надеть любые сапоги и ходить по лужам. Просто так ходить – не интересно, поэтому проще сделать кораблик из дощечки от ящика, вбить гвоздь – мачту, одеть «парус» и провожать его до самой Туимки. Потом он поплывет по Туимке до самого моря.

Тут, конечно, придется помогать «кораблю», потому, что он будет застревать на «порогах». Его будет крутить, вертеть, несколько раз перевернет, парус намокнет,… но это не имеет значения, поскольку цель, все равно, будет достигнута.

Можно, конечно, взять нож от сенокосилки и вставить его в дно «корабля», он треугольный и острый, но он будет цепляться за дно… Казалось бы – корабль должен быть устойчивее, но мелко…. Мешает. Поэтому «киль» придется нести в кармане до самой реки.

Опять же одному это делать не очень интересно, поскольку потом как рассказать об этом… и кому?...» – так думал Петька, идя в отцовских сапогах к своему другу Женьке на улицу Гагарина.

– Петр! Разувайся. Ты по делам, или куда-то людей смешить собираетесь? – тетя Клава стояла на крыльце, загородив Петьке вход.

– По делам! – Петька не стал врать.

– И какое на сегодня дело?

– Стамеску не могу свою найти – стамеска мне нужна, – Петька помолчал и добавил, – И ещё кое-что!

– «Кое-что» – это бинты и «зеленка»?

– Гвоздь драночный – тонкий и длинный, – сказал Петька и посмотрел на свою левую руку, вспомнив, как они с Женькой зимой ставили парус на санки. – Тупая она у меня. Папка затупил. Править надо. Здорово, Женьк!

Из-за спины тети Клавы выглянул Женька.

– Идите оба в дом. Холодно. Ты бы еще голый выскочил, – мать задвинула Женьку в сенки.

Женька закрыл оба глаза и сморщил лицо. Было смешно, и Петька засмеялся.

– Смех без причины – признак дурачины, Петенька, – сказала тетя Клава и протолкнула Петьку вслед за Женькой в дом.

Стамеска была тупая. Да, она и не очень-то нужна была, – решили кораблики делать из коры лиственницы. Для этого пригодится и обычный нож.

Женька с Петькой высочили на улицу к поленнице, чтоб выбрать подходящий кусок коры.

«Куда?...Голые!» догнало их уже около поленницы.

– Уже идем! – крикнул Женька, пристраивая кусок коры на чурку и беря топор, чтоб разрубить его пополам.

Топор врезался в толстую кору и застрял в ней.

– Давай бей колуном сверху по обуху, – сказал Женька Петьке, держа топор на вытянутых руках и поглядывая на него.

От первого же удара кора лопнула и развалилась на две большие части.

– Большой будет. На поворотах об берега будет биться, – сказал Женька, разглядывая кору.

Петька оценивающе оглядел сначала Женькин кусок, потом свой, положил свой на чурку, аккуратно наставил топор.

– Бей, ты! – он бросил взгляд на колун.

Женька взял его и аккуратно ударил. Топор вонзился в кору.

– Ты гладить белье сюда пришел или с топором работать? «Бей!» – было сказано, – Петька недовольно забурчал, подражая своему отцу.

– А ты бы голову убрал. Не петух, вроде, – среагировал мгновенно Женька, глядя на куриные перья на чурбаке.

Петька отстранился, и длинная узкая полоска коры от удара упала на землю.

– Заканская! – оценил Петька, – Давай тебе смастрячим!

Петька аккуратно отложил свой будущий кораблик и взял колун.

Женька стал пристраивать свою кору на чурбак и устанавливать топор.

– Вы куда там пропали? Пойдёте в дом – дров захватите, – раздалось с крыльца.

– Да, идем же, – Женька отвернулся, держа топор.

– Ровнее-то не можешь? Ты бы ещё глаза закрыл, – бурчал Петька.

С первого удара вторая ровная полоска упала рядом с чурбаком.

– А, ну,..– Петька взял свою и стал разглядывать Женькину.

Оставшись довольный осмотром, он протянул впереди себя согнутые в локтях руки: – Клади!

Женька стал класть на руки поленья.

– Хватит! Я что тебе – Орлик? – Петька пошел к крыльцу, выглядывая из-за поленьев.

– Иго–го, тца,… – сказал Женька и пошел следом, таща еще дрова и свою полоску коры.

...Теленок ещё был в доме, поэтому за печкой примоститься не удалось и они сели около «голландки», разложив ножи и кое-какой инструмент.

– Обрежетесь, – спокойно сказала мать Женьки то ли себе, то ли мальчишкам и присела на табуретку.

Откинула немного назад плечи, сморщилась и пересела на стул, далеко вперед выдвинув ноги.

– Не...– сказал Женька, а Петька только кивнул, то ли в знак согласия с тётей Клавой, то ли с Женькой.

– Давайте только не сегодня. А, Петя?! – грустно сказала тетя Клава и посмотрела в окно, – В прошлый год… – помните?

– А что в прошлый год?! И не болели совсем! Скажи, Жень! А папка сёк? Так он не за то, что я провалился под лед. Он сёк за то, что я домой бежал с полными сапогами воды. Он же сам сказал: «Мало того, что как корова на льду, так ещё и глупый, как баран. Кто бегает, не вылив воду из сапог? Кто? Падал, пока бежал?» Если бы я тогда не сказал, что падал, может быть, и не «попало» бы мне.

…Если чё – выльем! Да, Женьк?!

Петька смотрел то на Женьку, то на его мать.

Мать махнула рукой и пошла на кухню.

– Нам ещё на машинный двор надо! Раз «не сегодня» пусть будет «не сегодня»!

Нам сенокосилка ещё нужна, – крикнул ей вслед Женька и подмигнул Петьке.

…На улице было тепло. Солнце светило жарко и радостно. Вдоль дороги справа и слева бежали мутные ручьи воды вниз к речке.

– Скоро начнется! – сказал Петька, проходя мимо колодца, вспомнив, что впереди огород, что скоро надо будет к вечеру таскать воду, что будет опять эта морковка, будь она неладна.

– Начнется! – согласился Женька, глянув туда же, на место будущих летних встреч с Петькой.

… В воскресенье никого в мастерских не было. Где-то далеко у самого забора, то заводилась, то глохла какая-то машина.

– Под снегом не найдем, – убежденно сказал Петька, оглядывая ряд комбайнов, сбоку которых ещё лежал снег.

– Другое что-нибудь найдем, – сказал Женька и двинулся к молчащей кузнице.

В кузнице было тепло.

– Недавно ушли, – сказал Петька, протянув руку над горном.

– Насовсем или «на обед»? – сказал Женька и тоже сунул руку под зонт горна.

– Насовсем! – утвердительно сказал Петька, почему-то посмотрел на потолок и включил свет.

– О! Бочка! – сказал он, увидев в углу невысокую белую бочку закрытую большой крышкой, – Вот такую натаскать – и делов-то нет. А поставят из-под солярки. Таскай им там, пока не лопнешь.

Петька пнул бочку, которая издала глухой утробный звук.

– Чё там? Дай-ка что-нибудь острое. Крышку закрыли, как от воров будто, – пробурчал он, глядя на Женьку.

– Вот пошли, а стамеску не взяли! Стамеской бы сразу подковырнули. Ещё, чего доброго, закрыли и кулаком постучали. Будто самим не придётся открывать, – Петька старался засунуть под крышку какую-то железку.

– Карбид! – выдохнул Петька под звук упавшей крышки, – Туши свет. Навключали тут! Вот из-за таких, как ты, и не хватает соляры на дизель по вечерам. Вот при лампе и делаем уроки!..

Петька с Женькой смотрели в бочку, в которой лежали камни с серым пушистым налетом.

Знакомый запах вызывал легкое щекотание ноздрей у обоих.

Петька сунул руку в бочку достал один, обтер его ладонью и плюнул на него.

Легкое едва слышимое шипенье, дымок и запах подтвердили догадку.

Они замерли.

Петька громко выдохнул и сощурил глаза. Потом закрыл их и громко вдохнул в себя воздух.

– Рыба из озера не поднялась ещё. Рано! – сказал он, не отрывая взгляда от бочки.

– Рано! – согласился Женька, так же смотревший в неё.

– Лед взорвём на речке! – сказал Петька.

– И лед… – согласился Женька.

– Сегодня.

– А когда ещё? Завтра в школу.

– Сначала ракету запустим, проверить карбид надо, – задумчиво сказал Петька.

– Надо. А где? Снег ещё – не лето, – Женька огляделся по сторонам.

– Банка нужна. До лета можно затырить, – Петька тоже стал осматриваться.

– Ни одной банки под руками. Нужна будет – хоть к соседям иди, – раздался его голос уже из-под топчана, стоящего в углу, – Едят они, что ли, их?

В кузнице не нашлось ничего кроме старого помятого ведра.

Карбид оказался тяжелым.

Плотно закрыв бочку крышкой и бросив на неё сверху старую промасленную фуфайку, они подошли к двери.

– Иди к забору «на атас». Оттуда махнешь рукой, если все нормально, – Петька указал на огромную дыру в заборе, к которой вела выпирающая из снега тропинка.

…Они спокойно дошли до Петькиного дома, держа ведро с двух сторон, в котором возвышалась горка снега, положенная на голицы, а те лежали на свернутой газете «Сельская жизнь», которая прикрывала почти целое ведро карбида.

Прошмыгнув в стайку, Женька замер, а Петька прислонился спиной к двери, погрозил кулаком корове Зорьке, с удивлением взглянувшей на них.

– Вот так вот! …Ни банки, ни чего в этом доме нет под рукой, – сказал Петька и по лестнице полез на сеновал.

Оттуда он спустился с старым чемоданчиком, которые все почему-то называли «балетками» и двумя трех литровыми банками.

В одной из банок что-то было насыпано, и Петька вытряхнул все это под ноги Зорьке.

– Майские жуки! Говорили, – будут крылышки в аптеку принимать – не принимали. Помнишь? Зря только гонялись за ними, – прокомментировал он. – Вот ведь этот снег. Ни одной банки не найдешь, когда надо. Подожди, я сейчас.

Он куда-то убежал, но скоро вернулся с высокой бело-голубой банкой из-под тушенки «Великая стена», с двумя огромными темно-зелеными бутылками, которые «не принимали», одной прозрачной с бело-зеленой этикеткой, на которой было написано «Московская», пучком пакли и сапожным ножом.

– Гвозди были. Высыпал. Дырку сделал. Глянь – так ли? – Петька протянул консервную банку Женьке.

– Так! – сказал Женька, со знанием дела и посмотрел на бутылки.

– Больше нельзя. А то будем идти по улице, как тот атаман Соловьев с гранатами, людей пугать, – сказал Петька, улыбаясь во весь рот.

– Ага! – сказал Женька и, вспомнив, что в Гражданскую «где-то тут» этот самый атаман Соловьев спрятал золото, добавил, – Лежит ведь где-то. Не кричит. Чтоб его!

– Найдем! – сказал Петька, тоже вспомнив и атамана Соловьева и его золото.

– Под ракету надо бы в запал что-то. Земля-то сырая, – сказал Женька.

– Да и пусть – сырая, нам-то что? Воду лить не надо, – улыбнулся Петька.

– И то – правда! – согласился Женька.

…Решено было идти за клуб на косогор. Снег с него сходил раньше всего.

По пути Петька забежал в сквер на бульваре Гоголя и выломал два длинных прута из акации. Женька бы на такой «подвиг» никогда не решился, поскольку хорошо помнил отцовский урок прошлый год, когда тот у него увидел рогатку из акации. «Степь кругом. Люди сажают, а вы нахаленки этакие...»

Во-первых, нужен был запал для ракеты, а во-вторых, надо было из чего-то делать пробки в бутылки.

– Нужен кирпич! – сказал Петька, размахивая прутом, как саблей.

– Нужен! – согласился Женька, оценив предусмотрительность Петьки. Пробки надо было чем-то заколачивать в бутылки.

– Снега нет, кирпичей – не пройти, так карбида нет. Карбид есть – кирпича не найдешь, хоть из дома неси, – сказал Петька оглядываясь по сторонам.

– За клубом были осенью, – предложил вариант Женька.

– Если не уплыли, – буркнул Петька и пошел к клубу.

… Половинку кирпича под снегом нашли быстро. Кирпич был такой, какой нужен – силикатный. В руке сидел хорошо. Петька несколько раз помахал им и протянул его Женьке: – Заканский кирпич. Надо припрятать. Пригодится ещё.

Женька тоже помахал им и согласился с Петькой.

…Петька подложил под себя ногу и сел на неё. Земля была ещё сырая, но пикулька уже то тут, то там выкинула маленькие зеленые иголки.

– Лето скоро, – сказал Петька, глядя на них, – Опять папка дома бывать не будет.

То посевная эта, то уборка у них.

…Морковка эта ещё...Уток на реку опять гонять, корову встречать. Тебе хорошо – ваша Марта сама домой идет, а Зорька дура–дурой. Уже подгоню к калитке – нет мимо норовит пройти. Телкой была дура–дурой, уж скоро старуха, а… хоть кол на голове теши. Может Дунька её образумит.

– Телку-то Дунькой назвали? – спросил Женька, тоже глядя на пикульки.

– Дунькой! Мамка назвала, как продавщицу в сельпо. Папка орал, что не дело так, – по-человечески. А мамка сказала: «Не хочешь Дунькой, давай Нинкой назовем. Только из твоих подружек Дунька-то больше всех на корову-то похожа». Батя махнул рукой: «Дунька, так Дунька».

Дунька, дунь–ка! – Петька протянул открытую ладонь в сторону Женьки, дунул на неё и засмеялся.

…«Стартовую площадку» сделали быстро. Однако оказалось, что вода «уходит», пришлось идти за водой, прежде чем в неглубокой ямке образовалась лужица.

Петька расколол кусочек карбида на торчащем из земли камне ударами кирпича, сложил осколки на его макушке, откуда-то из «за пазухи» достал тетрадь в клеточку и вырвал из неё листок. Взял прут и плотно обернул кончик его листком бумаги. Посмотрел на Женьку.

– Давай!

Женька взял кусочки карбида бросил их в воду и накрыл «Великой стеной» с дыркой, плотно вдавив края банки в землю.

Из дырки в дне банки показался сначала еле заметный, потом отчетливо видимый «дымок», который, распрямляясь, становился все заметнее.

Петька зажег лист бумаги на конце прута и поднес его к вырывающемуся из отверстия серому потоку.

– Тттыд! – раздался хлопок, и банка улетела высоко вверх.

– Заканско! – Петька улыбался, – Заканский карбид! Лучше, чем в прошлом году. Я правильно дырку маленькую, сделал. Видел, как высоко, – стал он тараторить, туша бумагу и побежал за банкой.

… Потом заваливали банку землей. Потом клали на неё кирпич. То Петька, то Женька бегали, стараясь его поймать, падающий вместе с банкой.

– Все! Вечер скоро. Давай гранату делать. Бери «огнетушитель» и неси воды, – кивнул Петька на восьмисотграммовую бутылку. Сказал и застыл.

Женька посмотрел на Петьку и почему-то вспомнил картинку из книги, где был нарисован какой-то застывший пятнистый лопоухий пес с поднятой лапой и далеко вытянутым носом.

– Огнетушитель! Вот что надо! – тихо произнес Петька, – Женьк! Кроме школы ты где–нибудь видел огнетушитель?...

– Вроде нет, – Женька остановился на пол дороге.

– Найдем! – сказал Петька и сам себе кивнул с таинственной улыбкой.

… Решили начать с «малой».

Петька долго подгонял пробку по горлышку бутылки. Он, то вкручивал её, то вынимал, внимательно разглядывал, потом подстругивал ножом, опять вставлял, опять вынимал.

– Готово! – сказал он показывая Женьке пробку из акации длинной сантиметров пятнадцать, – Заряжай.

Женька налил в бутылку воды на треть, показал Петьке, тот кивнул.

Взял, распотрошил паклю и стал небольшими порциями просовывать её в горлышко бутылки, где она, расправляясь, ложилась на поверхность воды.

Когда «плотик» был готов, он стал аккуратно выкладывать на него кусочки карбида, изредка, молча, поглядывая на Петьку. Тот кивал, и очередной кусочек отправлялся в горлышко.

– Хватит. Давай отойди, – Петька отстранил Женьку и аккуратно вставил пробку в бутылку. Придерживая левой рукой бутылку, он стал несильными ударами кирпича вгонять пробку все глубже и глубже.

– Петьк! Хватит. Горлышко лопнет. Хватит! – Женька сидел на корточках, наблюдая за Петькой. Было жарко.

– Всё! – Петька осторожно взял бутылку в руки, – Стой здесь. Ложись, говорю! – он повернулся к Женьке.

– Куда ложись? – Женька смотрел то на Петьку, то на мокрую землю.

Петька остановился. Посмотрел на бутылку.

– Пойдем к снегу. Как черти будем иначе, – сказал он и, медленно переступая, небольшими шажками пошел к ложбинке.

– Лег? – спросил он, не поворачиваясь.

– Лег, – сказал Женька, лежа на снегу и чувствуя, как к коленкам подкралась вода.

Петька горлышком вниз воткнул бутылку в сугроб, бросился к Женьке и рухнул рядом.

Оба затихли.

– Карбиду мало, – через какое-то время тихо сказал Женька.

– Бутылка крепкая, – тихо ответил Петька.

– Надо было пробку не сильно заколачивать. Так бы хоть она вылетела, – добавил Женька.

– Да! Не лето. Так бы из рогаток расстреляли бы её, – сказал Петька и сел на корточки, – Ты мокрее-то место не мог найти?

Петька встал и стал стряхивать снег со своих синих шаровар «с начесом».

– Карбиду мало! Чё жалел? Давай…

…В этот момент раздался взрыв.

– Ввах!

Петька и Женка повернулись и увидели медленно падающие откуда-то сверху куски наста и снега.

– Заканско! Мало?! В самый раз! Горлышко ищи. Пробка понадобится ещё, сказал Петька и пошел к достаточно солидной яме.

Горлышко лежало на дне, рядом лежала пакля в которой шипели остатки карбида. Петька взял горлышко с пробкой и пошел к камню. Разбив горлышко о камень, он оглядел пробку и бережно сунул её в карман.

– Как новенькая. Давай готовь «огнетушитель». Я пробку буду делать, – сказал он кивнув на одну из бутылок и взяв другую.

… Когда Женька вернулся домой, отец уже был дома.

– Господи! Говорили же на речку не пойдете, – всплеснула руками мать, глядя на сырого и довольного Женьку.

– Да я тут, уже около дома упал, – соврал Женька и улыбнулся, вспомнив, как «грохнула» вторая бутылка, которую они с Петькой воткнули в петлю на дереве.

– Что там грохотало? Лед пошел что ли? – спросил отец, не опуская газету.

– Да говорю, – не был я на речке. Завтра после школы схожу, – посмотрю, – буркнул Женька и представил себе завтрашний день.

…Когда Петька вернулся домой, то увидел на кухне отца сидящего на табуретке. Перед ним стояло ведро – то самое, из кузницы, в которое он стряхивал пепел с «беломорины». Изредка откусывал кусочек мундштука от папиросы, жевал его передними зубами и сплёвывал в ведро.

В дверях в комнату, молча, стояла младшая сестренка – Надька, прижимала крепко к себе свою любимую куклу и жалобно смотрела на него, в глазах у неё была лужица. Петька вздохнул.

Ему было жалко Надьку, и он незаметно улыбнулся ей, потом зажмурился и вытянул губы «трубочкой».

Надюха грустно улыбнулась. Лужица высохла.

 

 

Однажды будет

 

Звонок раздался вечером, около девяти, почти в тот момент, когда Николай собирался отключить телефон.

Все, знающие его, были поставлены в известность, что с девяти вечера и до восьми утра его телефон отключен.

«Отключенный телефон дает Вам полную уверенность в том, что я в здравом уме и жив. Это позволят вам спокойно выспаться, а утром проверить, проснулся ли я. Или, я вам советую, набрать мой номер где-нибудь в десять вечера, и вам сообщат утром, что я проснулся, когда я включу его», – примерно так, или близко к этому он комментировал свою привычку.

Сам он никогда никому не звонил. «У вас должна быть полная уверенность, не покидающая вас ни на секунду, что вам не придется придумывать, чем вы заняты, когда вы возьмете трубку. Не придется никуда ехать и «вздыхать и думать про себя…» У вас не должно возникать забот обо мне, поскольку вам хватает забот о себе».

Звонил Алексей – внук сестры и просился переночевать сегодня, поскольку «у него разговор».

– Если ты успеешь по пути придумать тему для разговора, – то я буду рад.

Если же тебя решили «забросить на разведку в тыл», то можешь утром отчитаться о выполненном тобой задании и наплести всё, что тебе придет в голову, а сам это время провести с пользой, зацепившись за какую-нибудь юбку, упражняясь в красноречии и поправляя свой «павлиний хвост», – ответил ему Николай и отключил телефон.

… Алёшка приехал около десяти, спросил разрешения и «нырнул» в Интернет.

– Ты думаешь ли пить чай? А то мне чаю хочется, – крикнул Николай ему из соседней комнаты.

– Всё, всё! Иду, – раздалось на пороге.

Они сидели на кухне пили чай, Николай угощал внука мёдом, который ему прислали друзья из какого-то «медвежьего угла», в которых он любил бывать.

– Дядя Коля. Похоже, я не туда пошел учиться, – тихо, но внятно произнёс Алексей.

…Как-то так незаметно сложилось, что Николая никто не называл дедом.

«Дядя Коля» – и всё! Самое удивительное, что все его двоюродные сестры так же называли его «дядя Коля». Они были не намного младше, сами имели уже внуков, но продолжали называть его – «дядя».

Для всех же своих внуков и внучек он был – «дед», но не в том понимании, что дед, а в том, как произносят слово «брат», «друг», «враг». Что-то ясное и законченное.

–...Такое случается. Не ты первый. Но если ты это понял, уже учась, то ты понял много, а значит, ты учишься там, где чему-то учат. А это, согласись, не так уж плохо для начала дороги, – Николай пошел «ставить» чайник, понимая, что разговор на этом не закончился.

– Возможно.

– А что было-то «побудителем» таких мрачных и, прямо скажем, неуместных на сегодня, «темных мыслей».

Чайник призывно «засвистел» и Николай вышел, дав Алешке время собраться, хоть и с «темными», но – мыслями.

– Есть у нас доцент… – начал Алексей.

– … Горидзе и зовут его Авас, – перебил его Николай, стараясь настроить на более «легкий» лад.

– Нет! Шауберт. И зовут его Николай Владимирович. И преподает он теоретическую механику.

– Николай Владимирович Шауберт. Из Узбекистана? – опять перебил его Николай, стараясь растормошить.

– Вряд ли. Наш – из Сибири. Сибиряк. – Алексей стал понемногу «заводиться».

– Значит из–под Омска, либо из Хакасии. Продолжай, я слушаю, – Николай сделал внимательное лицо.

– Странная логика у вас… Если не из Узбекистана, то из–под Омска, – Алешка был готов к разговору.

– Для тебя это сложно. «Не бери в голову». Дальше.

– Так вот. Сегодня. На занятиях. Он говорит: – «Кто согласен получить допуск к защите курсового вместо сдачи зачета по «термеху», путем написания сочинения в виде домашнего задания к завтрашнему нашему занятию, тот получит его, если сочинение будет отвечать теме и будет без ошибок, а так же получит отсрочку на защиту курсового на десять дней». Вот так вот!

– Так радуйся. В каком месте проблемы.

– Так радовались. Пока он не написал тему сочинения и эпиграф к нему.

– Вообще проще простого. Подарок к Новому году.

– И мы так думали, – Алешка встал и пошел за ноутбуком, – Вот! Вот тема! А вот эпиграф.

Алексей сел и стал разглядывать Николая.

– Та–а–а–к! ««Айсень». Эпиграф – «Кудматая бокра штеко булданула тукастенького бокрёночка», – прочитал тот.

– Та–а–а–к! Не так просто. Но просто. Тут будет заковыка с Андрониковым, а так – где проблема, – Николай смотрел на Алешку.

– Теперь-то я уже знаю. Весь Интернет перерыл. А тогда в аудитории…

– Ну, раз знаешь, то согласишься, что если бы эпиграфом было классическое – «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка», то вам было бы труднее. А так! Ну, сколько тогда было Ираклию Луарсабовичу? Лет двадцать. А вам сейчас? Так же примерно! Вот вас и подвигли не на профессионализм, а на любительство. А «это уже – совсем другой коленкор». И несказанно легче.

– Нет. Речь же не об этом. Речь о том, что, «а причем тут «термех» и эта свирепая куздра, «наехавшая» на бокра с бокренком?

– Не пиши, а иди, сдавай зачет по «термеху». Вам дали выбор. Возьмите то, что вам больше нравится. Нет проблем.

Николай внимательно смотрел на внука.

– Так в том-то и дело, что куздра со своей глокастью и работы Щербы мне больше нравятся, чем «расчет кинетического момента при определении угловой скорости твердого тела» в интерпретациях Яблонского, Мещерского и даже Тарга.

Внук внимательно смотрел на деда.

– Так перед вами и не так вопрос поставлен – «или–или».

Как говоришь, – Николай Владимирович? Он ставит вопрос о том, что в «системе твердых тел, есть какая-то красота, вами еще не увиденная. Как вы еще не увидели красоту даже в том языке, на котором говорите двадцать лет.

А тут – семестр изучаете, а уже делаете выбор – «нравится – не нравится». Окунитесь. А там видно будет. Вот он и хочет посмотреть – способны ли вы вообще видеть красоту. Понимать её. Способны – значит он вас научит. А десять дней он вам дал, – в расчете на то, что кто-то нырнет в «русский язык» на это время.

А ты, – «причем здесь «термех»»...?

Льюис Кэрролл двадцать шесть лет читал лекции по математике, что ему не помешало написать «Алису в стране чудес» и «Бармаглот».

А если бы вам дали в виде эпиграфа его –

« Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове».

Или его же – «Как хорошо, что я не люблю сливовый пудинг. Ведь если бы я его любил – мне бы пришлось его есть, а я его терпеть не могу!»

Легче бы было? Ну, так ты написал сочинение-то?

– Написал. Вот и принёс показать. А ты Шауберта-то знаешь, что ли?

– Что за жаргон?!

Нет. Мы не знакомы, но думаю, что на одних книжках росли.

Николай подвинул к себе ноутбук и стал читать.

Отодвинув его в сторону, он посмотрел на Алексея: – А давай ка ещё чайку! Заведем абалаковский будильник на шесть часов – это две кружки по двести пятьдесят грамм. А утром ты перечитаешь и поправишь. Много ошибок. Много.

Опять же не видно того, – что ты пытаешься передать читателю. Не даешь намеков, ассоциаций с творчеством других мастеров слова.

Слабо – одним словом. Слабо. И сюжет примитивен. И образы не оконтурены.

– Например? – Алешка стоял с чайником у стола.

– Ты чайник-то с над головы-то убери.

Вот с самого начала.

«Онтрилось». Ну, как в начале могло «онтрилостись». Как? «Онтрило». Понимаешь?

И надо дальше начинать с нового абзаца, чтоб читатель проникся.

«Онтрило!» – чудо-то какое.

Дальше – «Тюпки и тримасы хоркато блюмкались в трямпе».

Ну и что? Где образ? Ты же не даешь читателю насладиться образом. Он же находится под впечатлением «онтрило». Ведь очевидно, что « тямкие трюпки и хомчатые тримасы кардо хоркатились, зютко блюмкаясь, в дюблом трямне».

Даже не просто «кардо», а я бы сказал «кардо и тормо».

«Тормо!» Конечно же «тормо»! Что получилось?

«Онтрило.

Тямкие трюпки и хомчатые тримасы кардо и тормо хоркатились, зютко блюмкаясь, в дюблом трямне.

– Дед! Подожди. Тема-то – «Айсень». Как «трямп» может быть «дюблым»?

– Это верно. «Трямп» в это время ещё «дюбловато – комовый».

– И не «дюбловато–комовый», а «дюбловасто – тремовый», и еще не дошел, а только «патвается».

– Пожалуй ты прав. Именно «патвается». И именно «тремовый».

Что там получится? « …. зютко блюмкаясь, в патвающемся дюбковато– тремовом трямпе».

Хорошо!

Дальше, что? «Комт и трикчик…» Мне здесь тоже не очень нравится. Дальше у тебя ясно, что «комт» более харизматичен, чем «тричик».

Кстати будет время, разберись, почему если «харизма», то «хоризмотичен» и «харизмотичен» равноиспользуемы?

Поэтому правильнее было бы «Комт с тричиком…». Иначе у читателя создастся неправильное представление о равенстве персонажей. У тебя же центральная фигура «комт»? Объем работы ограничен. Так и ставь его доминантой повествования сразу. А «тричика» – вспомогательным персонажем, на фоне которого и будут оттеняться особенности характера «комта» «айсенью».

– Дядя, Коля! Всё, всё! Дальше я сам! Сам, – Алеша развернул к себе ноутбук, – Ты мне раньше обещал рассказать про «тарабарский язык», на котором вы с дедом Мишей разговариваете по телефону.

– Не всё сразу. Будет время. До завтра.

Будильник у нас на «шесть», – улыбнулся Николай, вставая, – «Тыкыты акаталёкотошкаката наката жикитизньото влокотобото смокототрикики. Глакатазаката окототото некетеёкото токото встокоторокотонукуту некете окототвокотодикики.»

А у тебя – есть ли с кем говорить-то?

…Николай замерз на Полярном Урале в конце февраля следующего года. Ушел один и не вернулся. Нашли его по пеленгу на телефон всего в пятнадцати километрах от жилья.

Так и не успел Алешка узнать, что Николай тогда ему сказал: «Ты, Алешка, на жизнь в лоб смотри. Глаза от неё-то в сторону не отводи!»

А Николай Владимирович Шауберт, до сих пор ездит летом в Германию и ведет там летние занятия по русскому языку и литературе то ли в клубе, каком, то ли в кружке, а зимой ведет курс «Теоретическая механика» в когда-то «политехническом» институте из которого много «кого» вышло.

В том числе и неплохие музыканты.

 

 

 

 

Вопросы – сегодня, ответы – вчера…

 

Матвей пришел из школы раньше обычного.

Зашел, что-то пробурчал, пошел себе в комнату, вернулся, пошел на кухню. Слышу,– хлопнула дверца холодильника.

Зашел ко мне, – в руках бутерброд с колбасой и сыром, сел в кресло, жует, –смотрит на меня.

Молчу, откровенно не зная, что сказать и что спросить.

– А что так рано? – нахожу нейтральный, вроде бы, обыкновенный вопрос.

– Относительно чего? – жевать перестаёт, и я понимаю, что мне надо ретироваться.

– Пойду, поставлю чай, – говорю мирно и иду на кухню. Он – за мной.

– Свистнет, – выключишь, – говорю уже на кухне, дружелюбно и мирно.

– Кому свистнет? – стоит и нагло смотрит на меня.

– Тебе свистнет! – говорю резко, явно давая понять, что я не доволен ни таким его тоном, ни такими "формулировками", – И не ешь «всухомятку»! – добавляю то, что он от меня явно ждёт.

– Почему рано вернулся и, что случилось? – говорю уже сидя у себя в кресле.

– Дед! Люди могут прожить, не задавая друг другу дурацких вопросов? – он опять сел в кресло.

– Могут прожить, не задавая никаких вопросов, в том числе и дурацких.

Это в двух случаях: когда они безразличны друг другу и когда они вжились друг в друга так, что все ответы знают сами. Но между этими состояниями им приходится задавать вопросы, что бы жить самим в этом мире и понимать его, – говорю я, думая, сказать, или ещё рано, ему то, на что когда-то сам «наступил».

Решаю, что надо и добавляю: – Постарайся всё–таки какое-то время в разговорах с кем–либо не употреблять прилагательных и других форм речи, которые характеризовали бы твоё личное отношение к излагаемому тобой вопросу. Постарайся обходиться только глаголами и существительными.–

Смотрю на него и вспоминаю своего деда – его прапрадеда. И то, как он когда-то «высек» меня этим.

– Дед. Давай я тебе расскажу анекдот? – говорит он, задумчиво и примирительно.

– Давай! – говорю тоже примерительно, думая о том, что,–а я считал, что период, когда анекдоты сыпались, как из «рога изобилия» – уже прошли и у него, и у Миши.

– Мальчик пришел из школы раньше и ничего не делает. Ничего! Мама его спрашивает, спрашивает: – Что делаешь, что делаешь. «Достала» его. Он взял лист бумаги и стал рисовать чертиков. Она опять: – Что делаешь?–

А он говорит: – Чертиков рисую! – А она: – Перестань чертиков рисовать! Неужели больше нечем заняться! –

Сидит, смотрит на меня.

Анекдот, конечно, я, примерно такой, знаю, считаю его «рановатым», поэтому не смеюсь и не улыбаюсь.

– Понял, – говорю я, – если тебе со мной не интересно, или не знаешь чем заняться иди к "старшему" деду. Расскажи ему его. Он оценит.–

– Он ещё хуже. Вообще ничего не спросит и ничего не скажет. Скажет только: – О! Как хорошо, что ты рано пришел, давай я тебе прочитаю, что «разрыл» сегодня, – передразнил он моего папу.

Сижу, думаю – Когда наступило такое время, что у пацана неожиданно нашлось три часа свободного времени, а он не знает, куда их деть. И идет домой. А где остальные пацаны? Что они сейчас делают? Почем они не вместе? Почему нет рогаток? Тайников? Почему в футбол не играют? Почему по деревьям не лазят?

Свистит чайник. Оба сидим, смотрим друг на друга, слушаем беспокойный и надрывный призыв из кухни.

Встаю. Матвей вскакивает и бежит на кухню. Я иду к папе.

– Пап! Пойдём чаю попьём, – говорю ему.

– А, что случилось? С кем? Почему так рано чай?

– Не знаю! – говорю я.

 

 

Дорога

 

Пашка сидел на набережной, изредка глядя на ладони, вытягивая их перед собой, широко расставляя пальцы. Руки не тряслись. Он так привык делать перед боем, когда ещё ходил на тренировки. Не было страха. Была какая-то пустота и растерянность.

Ему казалось, что такое он испытал, когда сообщили о гибели отца с матерью. Тогда они сидели с сестрой Наташкой на диване, она, закрыв глаза, прижималась к его плечу, изредка вздрагивала, а он смотрел на дверь, ничего не понимая, никого не ожидая и ни о чём не думая.

Серо-синяя вода с рыжими пятнами листьев медленно, словно нехотя, катилась по ветру. Утки прибились к берегу, прячась от ветра, напрасно ожидая желающих их покормить. Было холодно и сыро. Двое каких-то мужчин в длинных плащах спокойно беседовали, облокотившись на ограду, поглядывая по сторонам.

«Надо что-то решать. Надо что-то делать», – думал Пашка, изредка поднимая голову, как бы ища ответа.

Один из мужчин, махнув рукой, быстро ушёл, другой медленно пошёл в сторону Павла.

– Если не прогонишь, можно я присяду? Та лавочка грязная. Кто-то потоптался на ней, – мужчина остановился напротив, кивнул в сторону другой лавочки, посмотрел на Пашку. – Холодно. Ногам тяжело стоять.

Пашка чуть подвинулся, давая понять, что он не возражает и спросил: – Курить есть?

– Вот, – мужчина положил на лавочку квадратную металлическую жёлтую пачку с закруглёнными краями, а сверху – длинную, под цвет, зажигалку.

Пашка достал сигарету, разглядел её, покрутил в руках зажигалку, встал, достал свою, закурил и сел, покосившись на мужчину, сидящего и молча смотрящего на реку.

– Странные какие-то, – сказал Пашка. – сигареты-то. Спасибо.

– Табак хороший. Курить – дело накладное. Надо бы бросать. Сколько курю – столько понять не могу: зачем это делаю. Ужасное дело – привычка. И почему прилипают быстро, совершенно ненужные, бесполезные, а то и вредные? А нужные силой заставлять надо…

Бросать надо! Вообще, надо избавляться от всего того, что мешает жить.

…У тебя, вижу, проблемы?

Пашка весь напрягся и стал разглядывать фильтр с чёрной короной.

Ощущение безразличия, спокойствия, собранности вновь овладело им.

– Человека ножом порезал, – сказал он, резко повернувшись к незнакомцу.

– Насмерть? – спросил тот, глядя в глаза Пашке.

– Нет!

– Это хорошо! Знакомый? Нет? – спросил, не меняя выражение лица.

– Знакомый!

– Бывает. В драке или сразу ударил? Сколько полных лет тебе?

– Сразу! Весной семнадцать будет.

– Это хорошо! Кто видел? Где и когда порезал?

– Сестра и тётка. Дома. Утром. Часа два назад.

– Дома у кого?

– У меня…

– Это хорошо. Бывает. Потом что?

– Они все орать начали, сестренку уложил в кровать, оделся и ушёл.

– По дороге кого-нибудь знакомых встретил?

– Нет. Не было никого.

– Кто он тебе?

– Муж… тётки моей. С ней… живёт.

– Что у тебя дома он делал?

– Живут они с тёткой там. Тётка, вроде как, за нами с сестрой приглядывает, чтоб в детдом не забрали.

У нас родители погибли. Давно уже.

Мужчина тоже достал сигарету и закурил.

–...Домой тебе нельзя. Да и в городе не стоит оставаться. Телефон, если есть, отключи.

Куда ударил ножом?

– В ногу. Насквозь. Телефон отключил сразу как ушел.

– Насквозь… Это хорошо. Врачам легче рану обрабатывать будет.

И хотел ударить в ногу или так получилось?

– Хотел! Он сидел.

– Он сидел, а ты стоял… Значит, в шею не захотел ударить?

– Не захотел!

Они сидели, курили, смотря на воду.

– А кто он вообще такой? – нарушил молчание незнакомец.

– Сожитель? Весь из себя… Пальцы веером, на них кольца наколоты. Наглый.

– Кольца?.. Прекрасно! Тем более домой тебе нельзя.

Думаю, разрулим как-то ситуацию. Только время нужно. А деваться тебе, похоже, некуда… Учишься?

– В школе. Но не хожу. Нас там много таких. Числиться числимся, а… учителя говорят, чтоб не приходили лучше совсем. Весной закончу. В магазине работаю… и на стоянке помогаю.

– На учете в ментовке?

– Нет! Было один раз. Так… случайно.

– Ты выглядишь взрослее. Спортом занимаешься?

– Занимался. Боксом. Потом сделали секцию платной. В «качалку» изредка хожу, когда время или желание есть. Но там тоже платить надо…

– Как зовут тебя? Меня – Пётр Николаевич.

У меня завтра утром уходит машина с грузом на Урал. Водителю нужен напарник. В дороге, где-как подсобить, если что. За машиной приглядеть на стоянках. Сбегать туда-сюда. Два-три дня туда, столько же обратно, там день-два. На всё неделя.

Пусть неделя, но не один все-таки. Если согласен, то завтра, рано утром выезжаете.

Но сегодня надо будет все документы на тебя оформить. Трудовую книжку завести. Инструктаж. Много чего. Если согласен…

А я в это время разузнаю всё. Решай! Страну посмотришь. Не один –великое дело! Не согласен – тебе виднее.

Через пять минут за мной машина придёт.

Пашка сидел, разглядывая свои руки.

– Ну, смотри сам! – Пётр Николаевич встал, взял сигареты, сунул их в карман и огляделся по сторонам.

– Поеду! Павлом меня зовут. Павел Сергеевич.

– Чтоб разговоров не было, при людях называй меня дядей. У них меньше вопросов возникнет – тебе меньше ответов придумывать надо. А сестра? Младше? Старше? Как зовут?

– Наташа. Младше. На три года младше.

– Паша и Наташа…

Ей надо как-то сообщить о твоих планах. Но, звонить ей нельзя. У тебя что-нибудь есть такое своё, что она узнать сможет?

– Нет. Могу записку написать. …Вообще-то… вот… – Пашка достал ключ, на котором был брелок – смеющийся медвежонок. – Она подарила.

– Прекрасно. Давай его мне. И телефон свой отдай, чтоб не смущал тебя. Приедешь – обратно получишь. На, пиши свой адрес, – Пётр Николаевич протянул листок бумаги и ручку. – Напиши заодно ей что-нибудь и распишись, как обычно расписываешься. У тебя есть условный звонок в дверь?

– Есть… Короткий «бип», на счёт «пять» – длинный, на счёт «два» – короткий. Давно уже такой… Всегда был, – Пашка оторвался от писанины и посмотрел на реку, что-то вспоминая.

– А вон и машина за нами, – Пётр Николаевич повернул голову к выходу аллеи. – Пойдём.

Пашка сел первым на заднее сидение большого чёрного автомобиля и стал оглядываться.

Петр Николаевич достал тонкий чёрный телефон.

– Владимир Петрович! Не вели казнить, а вели миловать! Не нужда бы великая, так и не звонил бы. Некому завтра на Урал ехать. Кланяюсь в пояс и слёзно молю. Знаю, что ты только с рейса, но кто, как не старая гвардия – опора и гордость, выручит в тяжёлую минуту.

…И ещё! Сделай одолжение. Напарником с тобой племяш мой пойдёт. Пригляди за ним. За вину по рукам и голове не бей. Купи там всё на него, что в дорогу полагается, а он рассчитается потом.

… Володя! Вот скажи: на кого ещё надеяться в мире можно? А?

…Завтра в восемь-девять вы уже должны быть за окружной.

…А что я могу сделать? Не мы такие, жизнь такая…

Кстати, забыл сказать: тебе, вроде как наставнику, пятнадцать процентов к тарифу положено. Племяшу-то нет восемнадцати. Уважь старика?

…Ну, спасибо! С меня…

– Саша, – обратился он к водителю, – давай, меня в банк. Сам с Павлом в магазин. Ему прикид надо сменить в дорогу. Погода там неизвестно какая. Куртку, чтоб спину закрывала, свитер или что там, с глухим воротом. На голову, на ноги что-нибудь тёплое. Постарайся уговорить его оставить в магазине эти жуткие кроссовки. Обуза лишняя, да и резина на ногах зимой… Страх и ужас – видеть это. А потом на склады. Чеки отдашь Павлу Николаевичу в отчёт.

Он опять взял телефон.

– Павел Николаевич! Задержись немного. Саша тебе сейчас молодого человека привезёт. Оформить его надо на работу. Всё как положено. Табельщице скажешь, чтоб сегодня проставила ему рабочий день с самого утра.

На Урал поедет Зотов. Парень – с ним напарником. Всё как положено: командировка, деньги под отчёт. Возьми на себя труд самому всё с отделом кадров решить.

…Зотов. Он знает об этом.

…Зотов пойдёт на Урал.

…Я не знаю кем. Они для чего там сидят? Им что-то надо объяснять? Кем можно – тем пусть и примут.

…Найди где ему до отъезда поспать.

…Пацан сегодня с восьми утра на работе у тебя. С восьми! Не забудь! Всё оформите задним числом. Сделаешь, позвони мне!

 

…Водитель Владимир Петрович – лет под сорок пять мужчина с огромными ладонями, долго смотрел на Павла, не отрывая взгляда.

– Племяш, значит! Я думал – они своих подальше держат от… от дел своих. Да, Бог судья им. Пойдём, с машиной познакомлю. Завтра в дорогу.

Огромная белая кабина возвышалась над площадкой.

– Ворон! Ворон зовут его, – водила, улыбаясь, кивнул на машину.

Пашка промолчал, разглядывая это великолепие.

– Почему не спрашиваешь, почему «Ворон»? – Владимир Петрович улыбнулся.

– Не знаю… Похож, очень, – Пашка пожал плечами и подошёл к машине ближе.

– Похож? Он и есть! Только белый. А бывают такие? – водитель встал, опять внимательно разглядывая Павла.

Тот повернулся, не отводя взгляда: – Бывают! Должны быть!

– Ну, ну… Вот и именно! Должны быть!

Забирайся в кабину, оглядись, принюхайся, а я скоро приду.

… – Не уснул тут? – Владимир Петрович вернулся через полчаса-час. – Сейчас фуру цеплять будем.

Зови меня… И так не хорошо, и так нехорошо. У меня старший сын чуть младше тебя. Надо бы попроще как-то…

Зови, как все, – Петрович. Назовёшь – дядя Володя – тоже не обижусь. Ну, а мне уж положено тебя – Павлом. Нет другого пути у меня. Ты свой хлеб ешь.

Да-а-а! Не каждому вот так дано бывает.

Что хуже? Что лучше? Не знаю! Не знаю!

Ладно, Паш, давай потихоньку… Времени у нас с тобой много!

Петрович, взявшись за подбородок, смотрел вверх, что-то вспоминая.

…Охранник разбудил Пашку: – Паша, вставай! Петрович приехал. Сейчас зайдёт. Кто его знает?.. На него ведь… как накатит… Вставай. Так лучше будет.

Пашка сел и стал надевать ботинки.

– Не спишь? Или не спал? – Петрович зашёл в «служебку».

– Спал, – Пашка, не разгибаясь, шнуровал ботинки.

– Эх!.. Как я спал молодым. Ничего так не любил, как поспать! А батя никогда не давал выспаться. Как чёрт в него вселялся, когда он нас спящими видел. Сам не спал и нам не давал. И сейчас не спит. Слышу: по дому ходит, что-то ворчит. Не выхожу специально…

Петрович присел на топчан.

– Не торопись – время есть. На окружной под пересменку попасть надо.

А там… Никуда не сворачивая. Нижний пройдёшь и совсем хорошо. Нижний этот!.. Вот уж позорище на всю страну.

Вот посмотришь… Как лбом у стены стоишь. И что туда, что обратно – в аккурат попадаешь на самую пробку. Не видят что ли? Или не смотрят?.. Чудны дела! До него ещё пятьсот километров, а уже… убил бы.

Моя ещё… Чай-то есть? – Петрович повернулся к охраннику, тот кивнул. – Налей напарнику.

…Моя ещё: «Не успел приехать и опять в дорогу…» И что? Ну, вот и что, что «опять в дорогу»? Ладно бы лето было. А то на улице дубак и сиди дома…

Чудны дела!

…Гарна курточка-то! Ты посмотри: ведь могут когда захотят.

Петрович встал и подошёл к Павлу, разглядывая его куртку.

– Хороша! Вот ведь… а! А мои наденут чёрте что на себя. Задница торчит фигой. На голове…

Хороша. Мне самому надо бы такую...

Или капюшон напялят, голову опустят, согнутся крючком, руки под себя… Разве можно по сегодняшним дням в капюшоне ходить? Разве можно от жизни спрятаться? Разве в капюшоне отмахнёшься если чё? Так башку и прошибут сзади. Зато в капюшоне!.. Страусы - чесно слово!

...Надо и мне такую же… Где брал?

Пашка замялся.

– Выдали… Павел Николаевич… Саша, водитель Петра Николаевича знает где…

– Вот! Теперь спецуху дают, которая ветеранам и не снилась! Выдали! Твой Павел Николаевич, когда я пришёл, выдал мне кувалду и подвёл к стене… Там у забора стена была… И сказал: – К вечеру машина придёт за кирпичным боем.

…Под мышками продухи бы надо…

– А есть! – Пашка поднял руку и показал на молнии.

– Вот! И продухи есть! А на штанах, выше колена, есть? – Петрович и охранник улыбались.

– Есть! – Пашка в растерянности повернул колено.

– Вот! И тут у него всё, как надо. И ботинки, как надо, и на штанах продухи.

Живи – не хочу.

…Ладно! Пои, браток, чаем напарника, нам в дорогу. Это вам – дармоедам, здесь штаны протирать, без разницы какие, с продухами, без, а нам работать надо.

Петрович подмигнул охраннику, улыбнулся и опять сел на топчан.

 

…Когда пересекли кольцевую, солнце уже лежало напротив на верхушках деревьев, слепя ярким светом.

Петрович в рубашке, расстегнутой до середины груди, с закатанными рукавами, спокойно следил за дорогой.

– Ещё немного и… Выйдем на прямую. Да, Нижний этот… – он покачал головой. – Вот сам посмотришь. Как пройдём Владимир, Вязники и тут на тебе – он… Посмотришь разницу.

Он замолчал, изредка бросая взгляд на Пашку, смотрящего на дорогу.

– Я вообще-то не очень люблю болтунов. Сам стараюсь молчать. «Гремит лишь то, что пусто изнутри».

Но ты, прямо скажем – оратор.

Пашка улыбнулся и отвернулся к боковому окну.

– А я из-за тебя со всеми дома разругался. Ну, не со всеми… Батя, как был умнее всех, так и остался.

Сказал, что еду с напарником. Ой!.. Не спрашивай!

Батя только сказал: «Кроме кофе ещё возьми термос чая и побольше бутербродов. Молодой ещё. Растет ещё. Есть ему надо, а не с тобой кататься». Батя у меня вообще… Как выдаст что – хоть стой, хоть падай…

Так что, если хочешь есть, меня не спрашивай. Синяя сумка твоя. Там всё твое. И бельё и зубная щётка, и термос, и еда.

Там и домашнее. А то спаришь за дорогу, не только ноги.

Петрович засмеялся.

– Понадобится ещё!..

Ботинки не ставь к печке, а то Ворон за дорогу их тебе свернёт, как мандариновые корочки.

Я все списал с подотчётных денег на тебя. Так что, денег у нас с тобой осталось только-только. Конечно не так уж…

Деньги они вообще… Зараза такая… Если их любить, то «любилки» уже ни на что больше не останется. Тут надо выбирать: либо жить, либо деньги любить.

Термос я хороший тебе купил.

…Там и сандалии и носки…

Для себя дорого, а для тебя за твои деньги – в самый раз. Ты никогда себе такое не купишь.

Петрович опять довольно хохотнул.

Помолчал и, улыбаясь, добавил: – Под твою куртку и ботинки в самый раз.

…Переоденься, да давай по бутербродику. Из твоих. У тебя с окороком. Съесть их надо. Окорок. Не лежит долго. А в дороге животом мучиться – последнее дело.

Пашка скинул расстегнутые ботинки и стал неуклюже переодеваться.

– Привыкнешь. Только кажется, что места мало. И в жизни так. Вроде тесно, а привыкнешь – свобода.

Для всего хватает. И для хорошего и для… всякого, – Петрович протянул руку за чаем.

…Я тоже рано деньги в дом принёс. Ну, не деньги… картошкой расплатились. А своя была!.. Я попросил, чтоб зерном дали. Смеялись все. А… Народу лишь бы позубоскалить.

…Куры! Куры у нас были…

…Моя орёт: «Опять в дорогу!» А что дома делать?

Мои не пойдут ни за картошку, ни за зерно работать. И вообще пойдут ли работать.

…А батя – молодец!

Петрович разговаривал сам с собой, то ли думая о чём-то, то ли вспоминая.

– Забрал я его к себе. И не старый ещё… Зря забрал. Мается он бездельем. Хорошо, что хоть дом не продали. …Зря забрал.

А… Этим, – что есть я дома, что нет. Что есть дом, что нет.

…А на тебя-то что все пялятся?.. У нас ведь новеньких и не бывает почти.

Так, если Пётр Николаевич кого на перевоспитание пришлёт к Павлу.

А так…

Тебе тоже достанется.

Хотя?.. Тёзка ты ему. А… всё равно душу вынет. Хотя?..

…Права-то есть?

Пашка отрицательно покачал головой.

– О! С этого и начнёт. Отправит учиться, вроде, как за деньги конторы, чтоб спрос иметь с тебя, а потом их же и вычтет. Потом загонит ещё куда-нибудь. На сварщика, например. У нас в слесарях придётся потолкаться. А может сразу к складу определит. Страшное дело склад этот.

Всё лежит под рукой. Бери – не хочу. Вот все на этом и горят. Страшное дело, когда человек «крыса». А как не взять? Один на один с совестью-то… Слаб человек. Слаб.

Хотя… За всё время только два раза было. Тебя, может, и простят, молод, а их нет – не простили. А оно и как? К каждому охрану ставить что ли?

Так что перед уходом с территории карманы-то проверяй. Да и люди разные. По ошибке не в тот карман что-нибудь сунут. Хотя, не должны бы. А кто его знает? А и то! Как жить если все одинаковые? Так ли?

…Я бы, вот, своих и не привёл к нам. Да, и не взяли бы. Да и они бы не смогли. Для них рано! Вся жизнь у них такая: все сегодня рано, а завтра, глядь, все уже поздно.

…Да, и сейчас, и нет, наверное, нигде, чтоб с восьми работали.

Зато время… на себя остаётся. Вечером-то. При умном-то подходе много чего успеть можно. Но, это если при умном. А так! Что так жечь его, что так. Если, конечно, жечь. Да, оно сейчас и не нужно никому. Время-то. Разве его считают? Есть места, где не дни – часы считают. Так ли?

…Дядьку-то твоего я давно знаю. Давно!

Можно сказать – «он меня читать научил». Почти пять лет я ничего не делал, только брёвна катал, пилил и читал книги.

…Подошёл он как-то, посмотрел в книгу и говорит: «Читаешь или картинки смотришь?» А книга-то и без картинок. Я и говорю: «Читаю». А он: «С героями кувыркаешься или с автором споришь?» А я и не знаю, что сказать.

Мне ведь всегда было «по барабану», кто там написал.

Вот как было!

Когда всё понял – оказалось, что всю жизнь картинки листал в книгах-то.

– Эх!.. Жалею, что не записывал того, что со мной в жизни было. О чём думал когда-то. Иногда вспомнишь – страх берёт.

Заведи тетрадку. Черкай, что в голову придёт. Потом пригодится. Как есть – пригодится… Если за жизнь ум не пропьешь – пригодится.

Я вот, какой раз уже, собираюсь. И всё что-то никак…

Пашка слушал. То разглядывал крыши машин изредка обгоняющих их, то прикрыв глаза, отворачивался от восходящего солнца.

Почему-то вспоминалась рыбалка, отец, Наташка маленькая в голубом платьице…

Потом вспомнилось вчерашнее утро.

«Я сказал – по дому ходи только в юбке!» – гаркнул сожитель тётки и под её смех, дернул вниз штаны Наташкиной пижамы и схватил лапищей за ягодицу.

…Вспомнились его глаза и слова: «Ты труп, щенок! Тебя нет. Простись со своей сучкой!»

…Истошный крик тётки.

… «Не трогай нож, дура! Звони в скорую и ментам!»

…Наташка на полу, прижавшаяся к кровати с натянутым под подбородок одеялом. Её безмолвно трясущиеся плечи… Как переложил её на кровать…

…«Куда бежишь?! Найду! Зубами рвать буду…»

Пашка вздрогнул.

– Растёшь. Когда во сне вздрагивают – это значит растут.

Эх!.. Время, какое! Всё впереди! Живи – не хочу!

…Горы-то видел?

Пашка отрицательно помотал головой.

–Эх!.. Красота-то какая. Живые. Как есть живые! Мы тогда сегодня пойдём до упора, чтоб завтра их поутру посмотреть. Урал! Красота! Облака. Поутру-то облака будут. Как озерца меж гор.

Вот, дурья башка! Фотоаппарат тебе не купил в дорогу. Вот ведь!

Совсем замотался. А ведь думал ещё. Совсем уже…

Эх!.. Плюнуть на всё! Поехать в горы бы куда-нибудь. Пацанов взять с собой, батю. Вот, что мешает? Не знаю!

«Свою» бы надо куда-нибудь вытащить. С этими лоботрясами и жизни не было. Нигде не была, ничего не видела. Вот ведь, жись!

…Вот увидишь!

Красота!

… А пойдём направо. Объедем этот Нижний… Дороги нет, правда, но и там – не дорога…

Вот что за город такой?..

 

Горы прошли утром.

Петрович почти всю дорогу молчал, вздыхал, глядя по сторонам.

– Что за жизнь такая?! Ты только посмотри. Толкаются, поджимают, поддерживают друг друга. Живые! Как есть живые! И имена у каждой. И речки!

Вот ведь! Вот, что мешает?

Нет! Нельзя так! Никак нельзя на потом что-то откладывать. Никогда нельзя! Вот, что за красота, а?!

...К обеду были на каких-то складах. Широкие ангары, машины, снующие туда-сюда люди. Пашка то ходил у машины, то садился и внимательно глядел по сторонам.

Петрович ушёл, вернулся довольный: – До вечера свободны. Переспать есть где. Пломбы проверили. Груз без нас примут и новый загрузят. У нас с тобой времени – вагон. Поедем в город. Город смотреть будем. Это тебе не Нижний… Тут всё свободно. Урал! Фотоаппарат купим. В магазины зайдём. Тут не то, что там.

А оно и лучше. Обратно поедем, солнышко в спину будет. Так-то лучше фотографировать будет.

…Вернулись к вечеру. Машина стояла на том же месте. Петрович пришёл с бумагами и какими-то людьми. Они долго стояли за фурой, о чём-то разговаривали.

– Ну, вот! …Заковыка. Есть возможность колымнуть. Не весь груз пришёл. Завтра с утра пойдём за ним к границе. Сто пятьдесят километров. Заберём и опять сюда. Говорят – так дешевле им будет, чем нанимать другую машину. Да и на погрузке-разгрузке сэкономят. Да, и нам копейка лишняя не повредит. И им… С нашими номерами мы трассу проскочим – моргнуть не успеешь. Дороги хорошие. Урал. Не то что… Так ли?

Спать. Завтра за грузом. Потом сюда. Отдохнём и с утра в путь.

А может так и лучше.

 

…Дорога действительно была хорошая.

– Вот и колымчик. Сегодня ещё успеем в магазин. Сестрёнке что-нибудь купишь. Диковинное. Девчонки любят то, чего у других нет. Сороки! …Белобоки!

Петрович был доволен. Машин на трассе было мало и, действительно, обернулись быстро.

Поставив машину под погрузку, опять поехали в центр города и вернулись лишь к вечеру.

Петрович сразу убежал в «контору» и вернулся довольный.

– Всё! Сегодня нам некуда спешить. Документы на груз все в порядке. Оставим их тут, – он открыл папку, вытащив её из-под сиденья, – а завтра поутру в дорогу, не спеша. А сейчас… Есть предложение какое-нибудь? Выспаться успеем. А что? У нас сегодня и дороги-то не было. Поедем опять в центр. Там поужинаем – отметим клм-то.

…Утром у машины Пашка подошёл к Петровичу: – Ночью кто-то брал машину.

Петрович с удивлением стал разглядывать его: – А, ну? Обоснуй!

– Тут курить нельзя. Вечером, пока Вы ходили, я тихонько покурил, а «бычок» девать было некуда, я его засунул в протектор колеса. Сверху. Прямо напротив… вот буквы «М». А сегодня она вон где, – Пашка показал на землю, – и бычка нет. А «бычок», вон где лежит. И по нему раза два кто-то проехал. А кто? Как? Машина-то тут!

Петрович, молча, достал ключи от машины и показал Пашке.

– Без них?

Пашка пожал плечами.

Петрович достал папку из-под сиденья, нашёл какую-то бумагу, достал её: – Идём!

Они подошли к дверям фуры.

– Читай! Смотри! – Петрович ткнул пальцем на пломбу.

– И чё?.. Их пломба. Хотят, раз поставят, хотят два. Да хоть три раза поставят.

– Вот! А мы с тобой отвечаем за сохранность пломбы. Пломбы! Понял! Не всего в мире, а за сохранность её. А она тут у них стоит. И номер её здесь, – он ткнул в бумагу, – и здесь, – он ткнул в дверь, – совпадают.

А мы всю ночь спали на территории. И время входа на неё записано на проходной в журнале. И когда выедем отсюда – нас «сосчитают» ещё раз. А ночью мы спали. И ты никуда не отлучался, и я спал, как сурок: у меня впереди дорога.

Так, что…

Петрович внимательно посмотрел на Пашку.

Пашка пожал плечами.

Тот пошёл к кабине. Пашка проводил его взглядом, отвёл в сторону одну проволочину из-под пломбы и обернул её вокруг пальца – получилось полукольцо. Он поправил его и пошёл к своей двери.

 

…Дорога домой всегда короче. Ворон, подгоняемый восходящим солнцем, играючи брал поворот за поворотом, то поднимаясь, то опускаясь по серпантину дороги.

Пашка фотографировал всё, за что цеплялся глаз, что показалось интересным.

– Вот медведь! – вдруг ни с того, ни с сего сказал Петрович. – Страшный ведь зверь. Не какой-нибудь там волк. У него нос такой длины, что успевает анализ всех запахов сделать. Всё, что когда-то унюхал – помнит. Вот как фотоаппарат. Что увидел – то запомнил. А человек – нет! Ум мешает всё помнить.

И никогда не улыбается и никогда не злится. Не то, что волк. Рычит. Зубы скалит. А медведь что? Прокатился на велосипеде, слез, и перекусил шею дрессировщику.

У него вообще нет на морде мышц, что за мимику отвечают. Нет.

А потому – никогда не знаешь, что он думает.

А человек к этому только стремится.

Дальше, туда к Якутии, люди вообще считают, что человек произошёл от медведя. А что? Может быть!

Вот русских с медведем сравнивают. Так просто русский не знает, что через секунду сделает. Вот и не написано у него на роже. А не потому, что очень хитёр. Вот у медведя – нет мышц на морде, а у нас...Мы только в последнюю секунду знаем, что делать, и сразу делаем. Понимаем, когда уже делаем. Так ли?

Хорошо бы, конечно, сначала думать, прежде чем делать. Но…

Но и копытом бить на виду у всех, прежде чем шею перекусить – тоже не дело. Решил загрызть – грызи. Нечего тут ритуальные пляски плясать! Так ли?

…Вот на ринге! «Я сейчас вас ударю снизу в правую челюсть!» Смехота!

Нет уж! Не готов нападать – не топорщи загривок.

 

Дорога была проста и не утомительна. Пашка, покопавшись в спальнике, нашёл несколько книг, листал их, читал, выхватывая куски. Дремал, глядя в окно на убегающую дорогу.

– Перед домом заедем на станцию техобслуживания. Чтоб потом Ворона зря не гонять. Пока тёпленький, пусть посмотрят все подшипники на ступицах, да в сердчишке покопаются. Вроде всё нормально, ему эти пять тысяч, что… но диспансеризация ещё никому не вредила, – хмыкнул Петрович, сворачивая с трассы на узкую дорогу к каким-то строениям.

Пока ребята в синих комбинезонах крутились вокруг машины с какими-то приборами, шлангами проводами, ящиками, Петрович и Пашка сидели в тепле. Чашечки кофе с каким-то печеньем стояли на столике, Петрович листал журнал, а Пашка оглядывался по сторонам.

– Вот! Здесь всё! Всё нормально. Здесь все документы и счёт, – молодой парень протянул пачку листков.

Петрович, не разворачивая их, свернул в трубочку: – И хорошо! Павел, давай в дорогу. Теперь всё. Домой…

Перед тем, как сесть, Павел по привычке зашел за машину.

Пломба была на месте. Обе проволочки были прямые. Свежий слой грязи с дороги на них говорил, что их, никто не трогал в пути.

 

…У въезда «домой», рядом с воротами, стоял Саша и показывал на свою машину.

– По твою душу. Ни пуха, смотри там, ни пера, – Петрович притормозил, подняв руку в знак приветствия.

– Петрович, я возьму эту книгу на время? – Пашка показал книгу.

– «Два капитана». Каверин. Который Вениамин Зильбер… брат Льва – основателя школы вирусологии – одноклассника Тынянова и брат же жены того…

… М-м-м-да! ...А почему бы и нет! – ответил тот, задумчиво. – Ты это… будет время, найди книжку Татаришвили он же Уиараго… «Мамлюк» называется. Запомни – «Мамлюк». Интересная книженция…

Пашка, прощаясь, махнул рукой, пошел, провожаемый взглядом напарника.

 

…Пашка зашёл в кабинет, в котором кроме Петра Николаевича сидел невысокий человек с гривой седых волос.

– Садись! Как дорога? Устал? – «дядя» показал на кресло напротив незнакомца.

Пашка, поздоровавшись, сел.

– Павел. Дело такое. Это Генрих Львович – адвокат, который будет тебя сопровождать эти дни.

Твоя тётя и её муж, выписались из вашей с сестрой квартиры, и куда-то уехали. Вроде в Турцию?! У меня их телефон есть – можешь, если хочешь, им позвонить. Тётя отказалась от опекунства над вами, и всё было бы просто, но тебе ещё мало лет и тут есть сложности. Вот Генрих Львович и поможет нам эти проблемы решить.

Кстати, пока ты был на работе, а потом в командировке, муж тёти проткнул себе ногу ножом и чуть не попал под следствие за оговор тебя, что, якобы, это сделал ты. Но потом признался, что погорячился. Хорошо отделался. Да и тёте повезло, что не возбудили дело в отношении их за сговор и оговор. Там ещё дача ложных показаний… Чудной народ оказался! Бог с ними…

Нам надо свои дела делать.

С понедельника, Генрих Львович за тобой заедет, надо оформить ряд бумаг, а тебе и Наташе их подписать. Вам все по ходу дела объяснят. С Наташей будет педагог – представитель центра… не помню точно… Надежда… как её, Генрих Львович?..

– Надежда Владимировна, Пётр Николаевич! – подсказал тот.

– Вот! Надежда Владимировна. Её Наташа знает.

Так! Это я сказал! Там ещё надо вопрос решать с пенсиями, с отделами какими-то, с банком… Ну, это всё… Генрих Львович в курсе, что и как надо.

По работе! Отчёт о командировке напишешь потом. Что и как там видел. Где были, куда ездили, где ночевали, на что обратил внимание – это всё к Павлу Николаевичу. К нему. Потом…

Да! Поскольку нужны были на тебя характеристики с места работы, нам пришлось несколько слукавить и оформить тебя на работу задним числом. Так что ты у нас работаешь уже почти два месяца. Вот так! Два месяца. Убирал там территорию. Курьером был. Но это не важно. А раз работаешь, то бухгалтерия насчитала тут тебе зарплату, командировочные. Пересчитаешь, потом распишешься. Тебе они понадобятся. Наташе нужно что-то купить до понедельника, а то по людям придётся ходить, надо чтоб всё было достойно.

Пётр Николаевич достал толстый конверт и подвинул его к Павлу.

– Так! Это я сказал. Замок в двери у вас барахлил, пришлось сменить, вот твой новый ключ. А старый я себе на память оставлю. Если что – думаю, ты его узнаешь.

«Дядя» положил на конверт длинный ключ с брелоком – улыбающимся медвежонком.

Телефон я твой куда-то сунул. Найду, верну, а этот тебе. Он на корпоративном тарифе, так что платить за него не надо. Там все телефоны, что работы касаются, тебе записаны. Держи его при себе всегда. Не забудь где-нибудь. Утащат. Вещь ценная. Держи его при себе.

Да ты себе можешь позволить такую, теперь. Коробка от него у Павла Николаевича. Заберёшь. Номер твой на конверте. Если что-то будет непонятно с ним, спросишь у Генриха Львовича. У него такой же. Он его, наверное, уже изучил.

Так! Со школой. Со школой, брат, решать вопрос надо. И не потому, что осталось всего полгода, как-то надо допинать её, а и потому, что надо учиться. И у Наташи в этом плане проблемы.

Дело серьёзное и подходить к нему надо серьёзно. Я думаю: мы вернёмся к этой теме чуть позднее. Дело серьёзное! Учиться, брат, надо!

Так! Что ещё? О!..

Мы тут помогаем спортшколе. Борцы там, боксёры. Они в пятницу уезжают на соревнования в Оренбург. Это почти в Казахстане. Там и команда будет оттуда. Чтоб здесь глаза не мозолить, тебе придётся съездить с командой. Поможешь тренеру. С ребятами познакомишься. Может, опять тренироваться начнёшь. Билет тебе привезут домой. В четверг. На вокзале и встретитесь.

Так! Что ещё! С Наташей всё хорошо. Испугалась она тогда… Всё хорошо.

А!.. Тут тебе командировочные и на форму. Вдруг захочется размяться. Вообще-то не надо бы бросать спортзал. Дело молодое. Тело требует нагрузки. Да и для работы полезно. Не последний же раз в дороге был. А дорога она разная… бывает.

Пётр Николаевич достал и положил ещё один конверт.

Так! Что ещё?!

Вроде всё! Если что забыл – позвоню. Телефон при себе держи.

Вроде всё! Как поездка-то? Устал?

– Нет! – Пашка положил руки на стол.

– Понравилась страна наша?

– Понравилась.

– Да. Велика и хороша у нас страна. И гордиться есть чем!

Ну, ладно! Саша тебя до дома подкинет, ему в ту сторону. Вопросы, какие ко мне есть? Спрашивай! Не так уж часто нам придётся встречаться: ты занят, у меня – дел невпроворот.

– Нет вопросов. С работой мне не понятно…

– Это тебе пока непонятно, пока вам в дороге колесо не пришлось менять. Или, что похуже. Ты этого Павлу Николаевичу не скажи. Присесть не даст. Он такой. Непонятливых быстро учит.

Ну, давай! Номер телефона у тебя мой есть.

 

…Саша остановил машину почти у самого дома.

– Добежишь? – он улыбнулся.

Пашка кивнул: – До свидания!

Почти у самого подъезда услышал – «Пав! Ты ли?»

Пашка остановился. К нему шёл друг – Серёга, сгорбившись и далеко выкидывая длинные ноги.

– А ведь на удачу крикнул! Здорово! Куртка… Не узнать.

Классно!

Тут такие дела… Давай, по пивасику. Всё расскажу. Я Вовке отзвонюсь. Тут такое без тебя было… Такое…

– Серёга! Не зови меня так. Давай потом. С дороги я. Да, и Наташка дома одна, – сказал Пашка, сунул руку в карман, достал попавшуюся под руку купюру и протянул другу. – От меня!

– Ты, чё?.. Я не за этим вовсе! Не хочешь, как хочешь. Просто тут такое было…

Сам Мухач подошёл к Вовке и про тебя расспрашивал. А Вовка что скажет? Что Наташка и эта кобра сказали, то и он. Не хочешь, чтоб так называл – не буду.

Понятно. Дурак бы не понял. Я понял!

– Что за «кобра»?

– А у Наташки была. Я к тебе заходил. Она смотрит… Очки – во… Как две фары. И смотрит не на тебя, а сквозь. Смотрит и молчит. Сразу отлить хочется. Кобра! А Наташка и рада, что есть перед кем форсом козырнуть…

Она сказала, что какой-то отцовский то ли друг, то ли родственник появился. Что ты в командировке… Звоню тебе – не отвечаешь. Вызов проходит, а ты трубку не берёшь. Уехал, ничего не сказал. Хорошо, что за тебя на стоянке сообразил убраться, а то бы… Сам знаешь. Им только бы поорать.

А ты бабки суёшь…

А Вовка тоже волнуется. Может, бросишь сумку и к Вовке? А?..

Дай закурить?

– Нет, Серёга. Домой хочу. Не курю пока. Пока ехали – напарник достал. В машине не даёт курить, а через каждый час: «Если курить хочешь – я остановлю. Постоим у обочины. Перекурим». Неудобно как-то было. Поотвык. А начинать, вроде, и не к чему.

– Ну, ты даёшь! А я вот не в жись! Даже и пробовать не буду.

Ты это… если они тебе не очень бабки нужны – давай. Я, знаешь, отдам!

У меня ещё утром были. Хотел шапку новую купить завтра на рынке, холода впереди. А утром встал – эти уже квасят. «Где мои деньги», – говорю. «Выпали из куртки. Я подняла. Мне за свет платить надо. Своим компьютером нас по миру пустишь». И этот сидит, ухмыляется. Жлобьё! По карманам ещё лазят… Что за люди?!..

– Возьми, – Пашка опять протянул купюру, – считайте с Вовкой, что я проставился с работы. Давайте в воскресенье увидимся. А Вовке скажи, что с тебя тоже проставон. За стоянку. Некогда мне будет на неё ходить – забирай. А с него за магазин. Пусть вместо меня в магазине работает».

– Гонишь? – Серёга даже присел.

– А мне надо? Понадобится – вернёте.

– А то?

Вовка обрадуется. Рядом с домом… Вообще… Дела! А платят-то у тебя на работе как? Чё, вообще, и откат не будешь брать за стоянку?

– Не буду.

– И с Вовки?

– Дурак ты, Серёга. Я когда брал-то?

– Ну, ты даёшь. Платят-то тебе как?

– Нам с Наташкой, думаю, хватит.

– Наверное, если судить по твоему прикиду. Что коцы, что фофан…

Ладно! Я так! Звони!

…Наташка открыла дверь, как только Пашка к ней подошёл.

– Пашка-а-а-а… – она повисла на шее и затихла.

– Ты чё? Не маленькая, тут тебя на шее носить, – Пашка прошёл в дом, неся на шее сестру.

– Па-а-а-шка! Ты бы только знал, как я соскучилась. Ты бы только знал! Я каждый вечер ревела, как дура. Телефон у тебя не отвечает. Дядя Петя говорит, что вы далеко и телефон там может не работать. Пашка! Как я соскучилась!

Тут такое… Тут такое… Пашка! Тут столько всего… Я даже не знаю, про что рассказывать сначала.

– Как я соскучилась.

– Наташка! Ты мне дашь раздеться?

– Раздевайся, – Наташка сползла по стене на пол и села улыбаясь.

– Чаем напоишь? – Пашка пошёл на кухню.

– Пашка! – Наташка встала и вытянула руки по швам, – «Супы бывают: бульоны и пюре – без наполнителя, с макаронными изделиями, с крупами, картофельные, овощные, и комбинированные». У нас сегодня щи. Щи со свининой и сметаной. Варила почти я.

Пашка посмотрел на сиденье «уголка». Заметный разрез, сантиметра полтора длинной, хорошо был виден. Наташка перехватила его взгляд и замолчала.

– Пашка! Тут такое было!.. Паша. Я же в психушке лежала. Правда, недолго, но в настоящей. Я ведь Паша – дура. Так получается?

Я ведь помню, как ты ушёл на работу. Помню, как этот ударил себя в ногу. Помню, как тетя кричала. Потом помню – мне укол ставили. Милицию помню. Потом опять врачи, Надежда, и увезли меня в психушку. Я дура теперь, да? И там… Проснусь, Надежда, Надежда Владимировна, я её зову тетя Надя, рядом… И всё… Она начинает говорить, а я опять спать…

Он ведь, Паша, со всей силы себя в ногу. Прямо вот здесь… Вот прямо вот так… Со всего маху.

Ой, Паша! Он ведь наврал, что это ты его… Меня спрашивают, а я говорю, что видела: что ты ушёл, накрыл меня, а потом я зашла на кухню, а он себя ножом в ногу…

Потом признался в полиции, что хотел по столу, а промахнулся…

Ой, Паша! Что тут было…

Они ведь уехали от нас. Насовсем. Тётя приходила с каким-то уже другим. Тот сядет в коридоре и молчит. Она все вещи собрала. Всё своё увезла. А мамину вазу хрустальную разбила. Взяла вот так и отпустила её. «Ой!», – говорит, – «Я нечаянно…» А сама на меня смотрит. Глаза белые. А тот мужик ей: «Будьте осторожнее! Не пострадать бы Вам самой!» Я вазу прибрала. Вот куплю клей и склею. Пусть будет. Ведь, так можно же склеить, чтоб не видно было?.. А?..

Ой, Паша! Бабушка приходила. Я её узнала. Она с порога: «Наташенька, узнаёшь меня?.. Как ты выросла…» А тетя Надя… Ой! Встала так в дверях, посмотрела на неё и всё… Так и не пустила её в дом. Не пустила. Она, ведь, не одна приходила. Мы в окно посмотрели, а она была с кем-то. Вот! Встали у подъезда и стояли. А потом посмотрели на наши окна и ушли. Четверо!

Паша! Серёжка с Вовкой приходили. Тоже их не пустила.

«Где Пашка? Где Пашка?» «В командировке», – говорю, – «на Урале!» Серёжке говорю: «Ты бы свою «желудёвку» сменил бы. Зима на носу. Ум-то отморозишь. Ходишь в ней, как воробей подстеленный…» И опять горбится. Ты бы, хоть, сказал бы ему.

Паша-а-а! У нас ведь компьютер теперь есть. Тётя Надя ночевала же тут!.. И для работы привезла компьютер. А сегодня говорит: «Пусть у вас пока стоит. И тебе для учебы надо».

Паш! А в школе Хворостина-то… Ой!.. Подходит и говорит. Знаешь, как она делает – губы в ниточку: «Наташа. Павел, как освободится, пусть в школу зайдёт. А у Вас, Наташа, будут проблемы по четверти…» Я тёте Наде сказала, а она и говорит: «Как вас теперь учат, так проблемы могут быть только у некоторых, «особо одарённых». Ты у нас совершенно нормальная, так что думаю, что не будет проблем. Если поработаешь немного…»

Паш!..

– Наташка! Я только понял, что ты – дура.

Ты мне чаю дашь? Или мне к соседям идти? – Пашка смотрел на сестру и улыбался!

– Дам! Наливаю! И эта твоя – «Света из балета» подходит и говорит: «Наташа! Всё ли хорошо у Павла? А то он трубку не берёт…» А я ей так: «Вам, что, опять с нами разрешили встречаться? Хорошо у него всё… Замечательно даже!»

Вот что нашёл ты в ней?.. Кукла!

– Ладно, Наташка! Потом дорасскажешь. Тащи сумку мою.

Наташа принесла сумку.

– Тяжёлая.

Пашка ушёл в коридор и вернулся с пакетами. Положил их на стол и подвинул к Наташе.

– Тут деньги. Завтра купишь, что поприличнее, на себя. Нам придётся по кабинетам ходить. Куртку обязательно, чтоб всю спину закрывала. И ниже тоже.

Наташа открыла конверты и застыла.

– Пашка! У тебя под носом машину инкассаторов взорвали?

В пачках по телевизору видела. А вот чтоб вот так. Россыпью. Сколько здесь?

– Сосчитай сама. И на ноги что-нибудь…

– А можно ботинки, как у тебя, только бы повыше?

– Дались всем эти ботинки… Купишь куртку, сапоги…

– Ага!.. Ещё муфточку, «таблетку» на голову и вязаную шаль на неё, – прыснула Наташка.

– Не хочешь куртку – купи другое. Но длину я тебе сказал. На голову что-нибудь и там… ну, что там девчонки ещё покупают… что им надо.

Я с тобой по магазинам не пойду – мне нервы дороже…

…Вот… ещё… Посмотри. Выбери, какой тебе больше нравится, – Пашка достал из сумки коробочку и выложил на стол два наборных браслета из разноцветного камня.

– А второй кому? – Наташа взяла и стала их разглядывать.

Пашка смотрел на сестру: – Наверное, такие не носят. Но мне понравилось. Там много всего было. Но я не знаю, что тебе надо, что понравилось бы. А эти мне понравились.

Наташа надела браслеты на руку и, молча, подняла её вверх.

– Красиво. А куда с ними? – она вздохнула и сняла их. – С чем надеть?

– Тогда выкинь, если не нравятся, – Пашка встал.

– Паш! Выкинь? У меня ведь ничего нет, чтоб красиво и просто так. Ну, просто так… Просто, чтоб было. Мне же никто ничего не дарил. Дарят ведь всегда то, без чего можно обойтись. Понимаешь?.. Вот чтоб… чтоб не потому что надо, а чтоб просто было. Понимаешь.

– Понимаю. Вот тебе ещё подарок, – Пашка выложил на стол фотоаппарат и коробку от него. – Без него тоже обходились…

– Фотоаппара-а-ат. Новый, – Наташка заулыбалась. – Вообщ-е-е-е…

Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, опять надела браслет: – Вот этот! Она вообще-то ничё… Только, что в ней мальчишки нашли… «Звезда балета»!

– Прибери деньги. Да руки помой после них. Грязи на них…

Где только ведь их не носит.

– Паша. А вот мама с папой… Как им сейчас?

Пашка подошёл к окну.

– А плохо им!

А и не должно быть хорошо им! Не за что им хорошее-то!

Они этого хотели, что с нами есть?

Они нас по кой рожали, чтоб потом оттуда поглядывать и радоваться? «Паша, пригляди за Наташей, мы скоро вернёмся!» Вернулись! Из гостей в гости. Дом, как вокзал, а мы за сторожей! Вот отсюда уехали. От этого стола, – Пашка хлопнул ладонью по столу. – Меня спросили? Тебя спросили? О себе думали!.. За что им хорошо? За это?..

Чем они «хорошо» заработали?

– Паша! Не надо… – Наташа закрыла лицо руками.

– Что не надо? С чем оставили нас?

Машины оказались бабушкиными. Наш дом в деревне, а у меня там остались и удочки и велосипед, дядькин. Всё чьё-то и ничего нашего.

«Присмотри за Наташей…» Только о себе думали…

Зачем им хорошо? Пусть будет, как нам… Так будет справедливо…

– Паша! Не надо. Прошу тебя… Не надо. Там мама…

– Она там! Мы-то здесь!..

Наташа плакала, уткнувшись в ладони.

– Не плачь. Нам жить надо, а не реветь.

Давай свои щи, что ли?.. Не на кого нам надеяться.

И эти «дяди», «тёти»… Кто мы для них?.. Нет никого вокруг.

Да и не было.

И вряд ли будет кто!..

…Ты с учебой проблемы реши. Я как-нибудь допинаю. Да, мне и поздно уже. А тебе учиться надо! Книги читать! Вот!

Пашка достал из сумки книгу. Неделя тебе – чтоб прочитала.

«Света из балета». Сама-то?.. С меня уже ростом, а кроме двух макаронин в джинсах и нет ничего…

Нет у нас другого пути. Если не учиться, то что?..

И не огрызайся со всеми.

Не можешь шею перекусить – терпи и молчи. А можешь – грызи. Но не огрызайся. Не важно, что они хотят. Важно, что ты хочешь.

Чего хочешь? Вот!

Они все под мамкиной юбкой, а над нами?.. Небо!.. И нет там никого.

Я тебе не приказываю. Не хочешь учиться – скажи что хочешь. Не знаешь что – будешь учиться. Пока не знаешь что хочешь – будешь уроки делать.

…Где щи-то?

Наташа взяла тарелку и поставила напротив его.

Пашка ел, молча, опустив голову. Она сидела напротив, смотрела, изредка хлюпая носом.

– Другой ты стал, Паша.

– А я таким и был. Просто ты на меня не смотрела.

– Смотрела. И глаза у тебя потемнели.

– Дорогой солнце в глаза светило.

Везде, Наташка, люди живут. Везде. И везде всё так же. И везде люди всякие. Но нет таких, кому мы нужны. У них своих забот полон рот.

А нам нельзя быть всякими. Нас проглотят.

– Паш, ты где спать будешь?

– Где и спал. Выгонишь из своей комнаты, что ли, – Пашка улыбнулся.

– Нет! Я наоборот хотела просить тебя не уходить в свою. Она теперь свободна. Да и мамина с папиной свободна.

– Пусть там проветрится. Будешь на рынке или в магазине простыни купи. А эти все… Выкинь из дома, чтоб и духу их не было.

– Не солнце это, Паша.

Если бы ты знал, как я скучала…

– Знаю! Бери фотик. Я тебе фотки покажу. Правда, дороги «туда» там нет. Там только «оттуда».

Везде люди живут!

 

…В понедельник утром приехал Генрих Львович с высокой молодой женщиной. Серьезное выражение лица и огромные круглые очки, и в правду, делали её похожей на змею.

– Надежда Владимировна, – она протянула руку и улыбнулась, сразу став какой-то беззащитной и домашней.

Пашка пожал её. Рука была холодная и узкая.

– Павел.

«Прячешься за очками-то», – подумал Пашка, – «Посмотрим, что за «тётя» у нас появилась!»

…К концу дня Пашка уже не понимал, куда, к кому они приехали. Бумаги, бумаги… Генрих Львович доставал из портфеля всё новые и новые, кабинетные их читали, что-то говорили, что-то спрашивали, Пашка и Наташа молчали, кивали, Надежда слова никому не давала сказать.

Генрих Львович то на одних, то на других бумагах ставил «галочки», то Пашка и Наташа подписывали их, то эти же бумаги подписывала Надежда, то какие-то подписывал он сам, то их же подписывали какие-то люди.

Четыре дня беготни из кабинета в кабинет до того вымотали Пашку, что казалось – так он не уставал никогда. Хотелось курить, но Пашка вспоминал ухмылку Петровича и гнал от себя желание.

Наконец в четверг все сели за стол на кухне.

– Ну, всё! Теперь пока тебе, Павел, не исполнится восемнадцать лет – все свободны, – засмеялся Генрих Львович. – Благодарю за работу.

Мы её сделали прекрасно! Команда была на высоте. Это когда проигрывает, то кто-то один виноват, а когда выигрыш – то заслуга всех.

Не буду забивать вам голову… но ситуация такова, что Надежда Владимировна вас будет часто посещать. Все вопросы к ней!

Если что-то совсем не понятно, то вот моя визитка тебе, Павел, и тебе, Наташа. Звоните. Вот вам моя самоклеющаяся. Прицепите её где-нибудь, чтоб на виду была. Зеркало там… или… найдёте где. Пусть будет перед глазами.

Пригляд за вами будет теперь особенный. Старайтесь дом не превратить в «проходной двор». Друзья это хорошо, но, как и всё хорошее, полезно лишь в малых дозах.

Банковские карты держите дома. С собой не таскайте. Никому не показывайте.

Все остальные бумаги – у меня. Они вам ни к чему. Да и дома их держать не совсем правильно.

…Взрослая жизнь у вас… началась. Сердиться и обижаться больше не на кого.

Адвокат вздохнул и замолк.

– Но и помогать больше некому.

...А нас чаем напоят? – оживился вдруг.

Наташа накрыла стол, и с Надеждой ушли в комнаты.

– Приглядываюсь к тебе я, Павел, но что-то не всё мне понятно.

Может это и хорошо, а может и… Разберёшься.

С учёбой решай. Вас сейчас только за неё могут ухватить.

Надежда Владимировна, конечно, кремень, но… Постарайся понять её.

Не найдёте общего языка – трудно будет.

Тебе надо, чтоб трудно было? Нет!

Вот и оно!

Ладно! Провожай меня. К Надежде сестру не ревнуй. Пусть Наталья сама решает.

Девчонка. Нам не понять иногда их. Тут не понимать надо – а принимать, как есть.

…Павел проводил попрощавшегося со всеми адвоката.

Из коридора было слышно, как Наташа и Надежда что-то активно обсуждали у компьютера. Пашка прошёл на кухню, подвинул к себе вазочку с печением и стал разглядывать его.

– Паш! Я провожу Надежду Владимировну и вернусь, – Наташа стояла в дверях уже одетая: в шубке, в высоких светло-коричневых ботинках со шнурками, узких джинсах, длинном толстом шарфе, небрежно большим обхватом наброшенном на шею, выгнувшись, опираясь на косяк и улыбаясь.

– В школу так не ходить, – сказал Пашка и улыбнулся.

Наташа показала язык и распрямилась.

– Отдыхайте. Наташа скоро вернётся. Не беспокойся. Ей ещё в магазин зайти надо, – Надежда показалась за её спиной и, слегка хлопнув её ниже, прошла к Павлу. – Не тушуйтесь! Хуже не будет, а насколько лучше – только от вас зависит.

Только Павел вернулся на кухню, как раздался звонок в дверь – короткий «бип», на «пять» – длинный, на «два» – короткий.

Пашка пошёл открывать, думая, что это вернулась Наташа или пришёл кто-то: Серёга или Вовка. В дверях стоял Пётр Николаевич с большой синей спортивной сумкой, на которой выделялись две яркие полосы: красная и белая.

– Здравствуй. А я вот в гости и по делу. Даже с просьбой можно сказать, – он улыбнулся и прошёл в коридор. – Чаем напоишь? Зима совсем уже на пороге…

– Здравствуйте. Конечно. Проходите, – Пашка отошёл в сторону, пропуская вперед себя гостя.

– Гости за гостями? – тот кивнул на стол.

– Да!

– Я уже в курсе, что у вас всё прибилось, наконец, к какому-то берегу. Молодцы. Видел на улице Надежду с Наташей. Да-а-а…

Таких дивчин без старшего брата на улицу пускать нельзя.

А я, ведь, с просьбой!.. Тут билеты на завтра. В пять вечера с Казанского. Купе. Сутки и на месте. Выспишься. Замотали тебя государевы двери да кабинеты.

Деньги-то есть ещё?

– Есть, – Пашка смотрел на билеты, вспоминая где, когда и кто делал копию с его паспорта.

– Просьба.

Тут объявился у меня старый друг. Как раз в Оренбурге. Пристал ко мне, что хочет подарок переслать. Отказаться неудобно. А принимать?..

У меня просьба. Он там найдет тебя – забери посылку и привези. А ему передай, а то неудобно как-то, от меня сувенир. Я ему тут книжки купил. Плотно упаковал. Они в сумке. Вот и сумку тебе в дорогу привёз. У ребят в спортшколе у всех такие, так, чтоб не перепутать, я тебе на ручку медвежонка повесил. Очень мне медвежонок на ключе твоём понравился. Там ещё и одежонка для тренировок, обувь.

Сделаешь?

– Сделаю. Как он меня найдёт-то?

– Найдёт! Соревнования. А он почитатель этого дела… Найдёт. Да я ему и твой телефон дал. Запутается – позвонит. Встретитесь.

Не знаю, что он там приготовил. Но не почтой же посылать?.. Так ли?..

Смотри – если денег нет, то я дам взаймы.

– Есть. За форму кому платить?

– А это тебе всё руководитель команды объяснит. Он с тобой в купе будет. Он и с ребятами познакомит.

Деньги небольшие, часть школа оплачивает, часть сам спортсмен.

Ладно! Вопрос я решил. Поеду.

– А чай?

– Ах, да! Вот вернешься – посидим.

…Наташка пришла, громко выдохнув, внесла два огромных пакета.

– Вроде, пока в коляске немного, а еле дотащила.

– И куда столько? Я завтра уезжаю.

– Вот и именно. В дорогу соберу. В пути не помешает, и не один ты там будешь.

Или хочешь сказать, что парни мясо на столе оставят?.. Ага!.. Сейчас!

А что за сумка здесь?

– В дорогу.

– Так у тебя же есть уже.

– Клубная.

– Ой! Медвежонок… Я себе такого же на рюкзак повешу, – она взяла сумку и утащила её в коридор.

– Давай, чаю попьём? – Пашка положил руку на стул рядом с собой.

– Что-то мне Паша, тревожно, – Наташа села и положила ему голову на плечо.

– Много всего, вот и тревожно. Быстро всё как-то… Только головой крути.

– Давай Серёжку с Вовкой позовём. Они у нас гостями будут. Я их чаем напою, – грустно сказала Наташа.

– Поздно уже. Они обязательно пивасик притащат… Надо ли?..

– Ага! Я им притащу!.. Мне этот запах до сих пор мерещится. Или чай, или ничего!..

…Холодно уже на улице…

…Как Новый год праздновать будем? Я ёлку хочу! Хочу ёлку. И чтоб она мигала. И Деда Мороза хочу. Я помню, как к нам приходил Дед Мороз. У меня тогда было голубое…

Пашк! Ладно ты! Что не так-то?

– Не знаю!

…Я там – на двери в туалете номер телефона в углу записал. Телефон сам придумал. Последние четыре цифры – ПИНкод карточки… Той, на которой деньги за родителей… Ты номер себе в телефон забей, а карту куда-нибудь засунь подальше. Без нужды не трогай.

..Хотя, там – твои деньги… Мне своих хватит. Не нужны они мне…

– Да нам тех, что ты дал, знаешь, насколько хватит? – Наташа отстранилась и повернула голову Пашки к себе.

– На всю жизнь не хватит!

За квартиру платить надо. За свет ещё… И кровать из их спальни надо выкинуть. Аэродром. Стоит там памятником…

…По весне надо им памятник поправить.

– А зачем выкидывать?

– А кому она нужна? Тебе? Тогда перебирайся в их комнату. Там светло.

– А с моей что?

– Уроки там будешь делать. Уроки.

…С утра и до вечера. И со своими хохотушками сплетничать. Нечего по всему дому шарахаться.

– Это когда же мы хохотали?

– А как соберётесь вместе – так и ржёте, как лошади длинноногие на всю улицу.

– А вы, как соберётесь…

Наташа сделала вид, что обиделась.

– Дашь мне свой фотик в дорогу? – примирительно спросил Пашка.

– Бери. А там место-то есть для новых фоток? Мы их так и не посмотрели.

–Там в инструкции есть, как его к компьютеру подключать. Разберёмся?..

– Разберёмся, – Наташа засмеялась. – Чай, не «особо одарённые». Пошли!

…Пашка рассказывал о тех местах, что были на фотографиях. Невольно вспоминался Петрович. Было грустно. Притихшая Наташа, обхватив его сзади, положив ему голову на плечо, слушала, не перебивая.

– Чё, сопишь? – Пашка повернул голову.

– Грустно!

– Мы с тобой поедем туда, где горы в снегу. Смотреть на них будем. Правда, там нет, наверное, таких рек. Эх!.. А реки смотреть поедем в Сибирь.

И на Байкал поедем. Петрович говорит, что несколько раз туда ездит в год.

Рыбалка там, наверное…

У Пашки зазвонил телефон. Звонил Серёга: – Ты как смотришь – если пересечься?

– А ты шапку сменил? – Пашка улыбнулся, глядя на кивающую довольную Наташу.

– Сменил.

– Давай не сегодня. Мне завтра ехать. А у нас ещё дела. Ты тут поглядывай на телефон, вдруг у сестрёнки проблемы.

Наташа стала серьёзная.

Пашка, улыбнувшись, демонстративно отключил телефон: – Бери фотик. Я сейчас приду.

…Он стоял и смотрел в окно. Тёмная туча, освёщенная снизу вечерним городом, закрывала всё до горизонта, сливаясь где-то там с домами, поглотив их, людей, машины. Казалось, что где-то там – за ней, нет ничего, и не было никогда.

«Тёти, дяди, дяди, тёти…» – мелькало в голове какими-то то ли всполохами, то ли глухими утробными звуками.

– Получилось! Вот! Всё видно, дорога тут… – раздалось из комнаты.

«И тут дорога. И там дорога. Куда и откуда? Как говорит Петрович: «На дороге стоять нельзя! Либо «туда» по этой стороне, либо «назад» по другой. И не сметь на встречную! И не остановишься! Сшибут, не глядя! Либо те, либо другие. Либо вместе. Идти?!.. А куда?.. А идти надо!» – думал Пашка.

– Паш! Ой!.. Тут вот, это что такое?..

– Иду! – откликнулся он и пошёл к Наташе.

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/