Шаги по… 

 

Карл 1

Рукопись, найденная в Старой Руссе 15

Случайная встреча 26

Писатель и Критик 28

Дорога 41

Камень был теплый 71

Он не позвонит, Ева… 75

Сюита 95

Друга иметь положено 122

Пахом и вселенная 124

 

Карл

 

– Митька… Митьк… Димка – глухня… – услышал Дмитрий Алексеевич голос Лёхи, когда обрубал лопатой свежую поросль вдоль тропинки в огороде и думал о том, что «надо же как сложно и просто устроена жизнь. Ведь это какую же тягу жить надо иметь, чтоб вот так – что бы не случилось, стараться дотянуться до свободного места, распустить корешки и довольным выкинуть к солнцу молодую стрелку зелёного ростка. Который тоже будет ловить каждый лучик, каждую капельку влаги и рождать новый корешок, новый побег, а тот…»

– Димка… – Лёха шёл от калитки быстрым шагом, широко размахивая правой рукой, а левую прижимая к боку.

Дмитрий воткнул лопату, и стал смотреть на приближающегося гостя.

– Буржуин приехал. Я смотрю – приехал. С вечера не пошёл – с утра к нему. Думал на лето к нему подрядиться. А что?.. Рядом. Да, и не жмот он! Дурак дураком, но и что?.. Бывает. Но мне-то с руки – рядом, – Лёха закурил, щелчком сбросил с рукава несуществующую грязь. Димка стоял и слушал. – Тебе-то что?.. А мне куда?.. А этот хрен с горы говорит: «О работе завтра поговорим. Приведи-ка ко мне Алексеевича… У меня дело к нему есть…» Дал «пятихатку». Я её уже расколол пополам. Хочешь – твою долю отдам?..

…Сходи к нему, а?.. Пусть «удав», но сходи… Работа, страсть как, нужна. Пусть немного, но и такая работа не в тягость, да и… Ну, хочешь, я за машиной схожу, подвезу тебя? Делов-то… Минута-две… А?

Может, что путное скажет? Хотя вряд ли…

Эх, работа страсть как нужна. Осерчает дубина – не возьмёт. Давай сходим, а?..

Дмитрий посмотрел на солнце, прищурив один глаз, словно прицеливаясь, вздохнул, поправил воткнутую лопату и пошёл к калитке.

– А и правильно! Это хорошо, что я свою половину… я её здесь оставлю, – Лёха наклонился и поставил меж кирпичей у забора, невесть откуда появившуюся бутылку с высокой синей пробкой и накрыл обрезком доски. – …Хорошо, что не открыл. Думал: схожу сначала за тобой. Вдруг пойдёшь… А ты и пошёл!.. А я и знал. А так бы открыл.

Я её вообще-то к тебе нёс. Помнишь, по осени задолжался я…

Дмитрий шел по улице, тщательно обходя весенние лужи, и с удовольствием вдыхал запахи. Ему все нравилось. Нравилось, что – весна. Нравилось, что – Лёха трезвый. Что на улице нет тракторов, которые бы сейчас разбили всю дорогу. Нравилось, что солнце светит. Даже нравилось, что приехал Буржуин – Васька Сёмин. Когда-то односельчанин, а теперь какой-то прыщ в администрации области, какой-то депутат… Нравилось, что отец у Васьки был заслуженным и уважаемым человеком, который любил эту землю, которого очень уважал покойный отец и последние годы часто, вспоминая, говорил: «Эх, нет сёминых больше. Всем на землю наплевать… Да, что же это такое – недород в хороших людях произошёл. Надо же – какую бодягу замутили суки. Какую страну под нож пустили… Чтоб им всем повылазило, окаянным… Чтоб ноги и язык отнялись… Суки драные…» Мать одергивала его: «Иди на улицу лаяться, охальник! Какой пример детям?..» Он махал рукой и замолкал.

После школы Васька пропал куда-то и наведывался изредка, ни с кем особо не откровенничал. После внезапной смерти отца появился. Продал отцовский дом, а через года два, стал строить в самом конце деревни у леса почти на берегу Осиновки дом, прирезав в собственность не только луг, но и лес слева от дороги до самой реки.

Все ждали, что он восстановит пруд, что там был внизу когда-то, который как-то смыла Осиновка по неожиданному буйству своему в паводок, и в котором научились плавать все живущие в деревне.

Вода в Осиновке была холодна, что зимой, что летом. Пруд же, с пологим песчаным берегом, был всегда местом забав ребятни, местом встреч для тех, кто постарше и местом отдыха для тех, кто был уж совсем стар.

На берегу сохранилась старая ветла, знающая и видевшая многое. Не одно поколение назначало здесь свидание, встречи, а то и пацанские разборки, которые, как правило, кончались миром, правда, после совместной стирки в пруду рубах, испачканных кровью из разбитых носов, а иногда и дружбой на многие годы.

«Ещё чего не хватало! Я не для этого дом в лесу строю, чтоб мне крики голышни слушать», – говорят, так ответил Василий любопытным.

На месте же пруда теперь были сплошные заросли рогоза, в котором иногда гнездились утки и выводились полчища комаров, которые вечерами одолевали всю округу.

– …Дмитрий Алексеевич!.. – Васька, улыбаясь и широко расставив руки, встретил гостей у высоких кованых ворот. – Проходите, проходите, гостем будете. Рад! Безмерно рад встрече. Рад, что хорошо выглядите. Вот что значит жить на природе. А город… Ничего он не даёт, только забирает, забирает всё… И здоровье берёт, и деньги, будь они неладны…

Как бы только что заметив Лёху, повернулся к нему: – Алексей! По поводу работы… Завтра к восьми приходите. За зиму сучьев с берез нападало – убрать бы надо. Я прошёл – посмотрел на поляны…

Вы же к зиме их обкашивали, готовили. Откуда появились кочки жухлой травы? Не надо про мышей!.. Я пару штук разворошил – гнёзд нет. Значит, по осени плохо сграбили. Придётся переделать осенний косяк. Так ли?..

Лёха стоял, улыбаясь, и довольно поглядывал то на Димку, то на «хозяина».

– Давайте, давайте, до завтра, Алексей. Идите. Дмитрий Алексеевич подзадержится. Не ждите его. Давайте, давайте… до завтра… Давайте…

– Столько дел зимой, что и выбраться некогда сюда, – Васька, пропуская вперед себя Дмитрия, демонстративно звонко шаркал ногами по зелёному пластмассовому коврику, – только вот на весну и лето надежда. Да и от осени прихватить можно немного…

Дмитрий снял на крыльце сапоги и прошёл в зал.

Горел камин. Рядом стоял невысокий столик с огромной квадратной бутылкой, опутанной железной проволокой, два стакана толстого прозрачного стекла, тарелочки с какой-то закуской, мраморная пепельница в виде широкой, похожей на шлюпку, лодки.

– Садитесь. Кресло уютное. Я их случайно купил в Италии. Вот просто так зашёл в магазин и купил. Не думаю, что у нас вот просто так можно зайти и купить такие кресла. Ведь просто, как по тебе деланы. Вроде как сидишь, а, вроде, как и лежишь. И надежно так. Удобно. Умеют они – эти итальянцы мебель делать. Не отнять это у них. Умеют.

Василий помолчал, глядя на Дмитрия, и добавил: – Что есть, то есть! Не отнять у них этого.

Он протянул руку к бутылке и ловко налил в рюмки.

– Ну, с весной, что ли? Слава богу, перезимовали.

Молодец Алексей – тщательно за домом смотрел. Я по счетчику проверил – протапливал… Протапливал – не ленился. А то ведь как бывает… Всяко бывает. Курите. Вот сигары, вот сигареты… Я-то не очень любитель… Так за компанию иногда сигару потянешь… А помню в детстве баловались… У Большой Ракиты… помню, покуривали пацанами-то… Да-а-а…

Дмитрий взял тяжелый толстый стакан с грубым рисунком. Пахнуло отцовским самогоном с терпким хвойным запахом. Вспомнился отец, его огромные разбитые топором ладони с толстыми пальцами и большими плоскими жёлтыми ногтями, лес, что-то ещё близкое и знакомое. Сделав глоток, поставил стакан подальше от края.

Василий тоже, пригубив, отставил стакан, взял ломтик чего-то, стал медленно его жевать и смотреть на гостя.

– Как осень прошла? Зима? С лета ведь не виделись. Вроде, как, и не изменились Вы. Всё такой же, – хозяин потянулся к стакану и опять пригубил, ожидая ответа.

– Хорошо всё прошло. Завсегда может быть хуже, чем было, – сказал Дмитрий и тоже, протянув руку, взял стакан.

– Платят хоть как вам? – Василий нервно повернулся в кресле.

– По работе платят. Как работаем – так и платят, – ответил Дмитрий.

– Объём-то велик?

– Лет на пять-шесть.

– Нет финансирования или людишек не хватает? Что так растягивать-то?

– Мастеров нет.

– А Вы, так значит, всё так же: и за прораба, и за бригадира, и за кузнеца-плотника? И всё за те же десять процентов бригадирских?

– Как повелось. Не мной введено – не мне отменять.

– Вот ведь – где-то строите, а здесь – дома некогда Вам, – Василий заерзал в кресле.

– Будет заказчик – исполним, если в цене договоримся. Что ж дома-то дома не строить? Дома – есть дома. Всё под рукой. Люди на подсобке заработают.

– А я вот иногда подумываю: что бы такое построить? Но ничего в голову не приходит. Что бы такое вот… По мастерству Вашему… Но, вроде всё есть!

– А постройте на взгорке на своем участке часовню. В честь бати своего. Часовня Михаила Архангела. Своя часовня. Это ведь… – вдруг, ни с того, ни с сего, сказал Дмитрий первое, что пришло в голову.

– Чё?.. Где? Где?

– Так на взгорке. Если маковку позолотить, то со своротки будет видно. На фоне леса играть будет. И на рассвете и на закате. Так лучиком и будет проглядывать.

Можно копию той, что в Кижах. Можно просто восьмиугольную без приделка. Поднять её на метра полтора, а то и два.

А можно и собственный погост рядом. Склеп фамильный. Земля здесь отменная. В часовне вас и отпоют, и тут же похоронят. Хорошо так – по-людски. Ладно будет.

Да и не у всякого своя часовня есть.

А если проход к ней деревенским откроете, то цену в раза два уменьшим. Можно сказать: даром получится. Лес-то можно свой взять. Лес-то у Вас хорош!

– Как это – похоронят? – опешил хозяин.

– Так ведь когда-то же похоронят. Или без разницы – где и как?

Ну, если без разницы – тогда другое дело. А так… Часовня Михаила Архангела… Звонко звучит.

– Это… Ты, Дмитрий Алексеевич, подожди… Подожди… Как это? – Василий налил себе в стакан и выпил его залпом.

– Да очень просто! Взял – построил. Долгогривые приехали – освятили. Они за деньги чёрта с рогами освятят. Всё по закону. Твоя земля, твой лес – что хочешь то и строишь. Свобода! Потом не спеша иконы в неё закажешь… Друзья надарят ещё… Дело такое… За честь почтут, чтоб их иконы в твоей часовне стояли…

– Стоп, стоп… Дай сообразить. Это где ты предлагаешь её поставить?

– Так на взгорке! Ближе к лесу. Вон там, – Дмитрий махнул рукой в сторону окна.

– Моя будет часовня-то?

– А чья? Частная собственность. В честь бати твоего – Михаила Алексеевича. Помнит его народ-то. Спасибо скажет. Да и для деревни подарок – своя часовня. Не каждый в город по нужде выберется. А ты хочешь – пустишь помолиться, хочешь – не пустишь…

Твоя! Как не поверни – частная собственность. А ты – хозяин!

– А это… Если пускать буду, то дешевле, говоришь, на сколько?

– Смотреть надо. Считать. Думаю, что по-соседски можно сговориться…

…Да, раза в два дешевле срубим, чем другим. Если проход откроешь.

– В два раза дешевле, чем другим? Не врёшь? – Василий встал.

– Василий Михайлович… как это «не врёшь»?..

– А… ну, да… В два раза? А больше?

– Так считать надо! Может и даже больше, чем в два.

Нарисовать надо сначала. Прикинуть. Может и ещё дешевле… Соседи всё-таки…

– Своя часовня! Да! Подумать надо. Подумать… Не слыхал, чтоб у кого-то была своя часовня… Подумать надо… Тут ведь и деньги на это найти можно… – Василий, чуть нахмурившись, встал, подошёл к окну и молча стал смотреть на взгорок, изредка прикладываясь к стакану.

– Да-а-а-а… А я вообще-то по другому делу хотел Вас видеть, – Василий был серьезен и сосредоточен.

Дмитрий внимательно посмотрел на него, удивляясь переменам в хозяине.

– Тут такое дело… – тот замялся, – да, и не дело-то в общем… но…

Дмитрий продолжал рассматривать Василия.

– Ворон. Птица есть такая. Это не ворона. Ворон.

Так вот если его с птеничества… в смысле если его… ну, когда ещё птенец, начать учить говорить, то он будет говорить на человеческом языке…

Василий вздохнул и замолк, глядя на гостя. Дмитрий молчал.

– Ну, в смысле, как попугай будет, только он – ворон. Чёрный и огромный. И говорить будет на человеческом языке, – добавил Василий, откинулся на спинку кресла, взял стакан и опять замолк.

Оба, молча, пригубили, глядя друг на друга.

– Что говорить? – Дмитрий поставил стакан.

– А чему научишь – то и будет говорить, – оживился Василий.

– «Чему научишь…» Понятно, – сказал Дмитрий. – И что?

– Найди мне птенца, а? Тут же летает один. Я с детства помню его. Значит и гнездо есть. А Вы лес знаете, как никто… Найдёте. Я уверен. А я заплачу. Хорошо заплачу. Очень хорошо. А?

– Сколько? – спросил Дмитрий.

– Пятнадцать тысяч! Это пятьсот баксов! Хорошая цена. Авансом дам!

– А не получится? Вдруг в этом году у них нет птенцов? Как быть? – Дмитрий потянулся к стакану с остатками вина, но Василий, перехватив взгляд, успел повернуть бутылку и долить стакан до половины.

– Вернёшь. Ну, уж извини… плюсом десять процентов. Если пятнадцать возьмёшь, то шестнадцать с полтиной возвращать придётся. Так вот! Правила…

– А когда у них птенцы-то? – Дмитрий взял стакан и сел поудобнее.

– А я знаю? Может сейчас. Может летом. До осени… думаю, – Василий, довольный, тоже сел поудобнее.

– Значит на первое сентября – либо птенец, либо шестнадцать с полтиной. Так?

– Так! – Василий взял сигару и прикурил.

– Согласен! – Дмитрий встал. – Идти мне надо.

– О чем базар? – вскочил и Василий. – Понимаю. Сейчас, сейчас…

Он приподнял часы, стоящие на камине, и вынул деньги. Отсчитав, протянул часть Дмитрию. Тот сложил их и сунул в задний карман джинсов.

Проводив гостя, Василий сел в кресло и, довольно потирая руки, пропел: «…сидит ворон на дубу, он играет во трубу, во серебряную…» Пригубил стакан, поглядел в окно: «Ни у кого нет! Восстановление культурного наследия… А и то – расшвыриваем деньги кому не попади, мимо рук текут. А так отдать епархии – пусть вложится. Не обеднеют…

…Вот дурак – этот Димка, про похороны ещё речь завел… Право слово – «дурак»».

Василий встал, потрогал правый бок, взял стакан и пошёл к окну.

…Дмитрий знал этого ворона.

Мальчишкой был – отец показал на него и сказал: «Хозяин! Карл! Хозяин…»

«Почему Карл?» – спросил тогда Димка.

«Не знаю! Отец говорил, что так его зовут!» – батя помолчал и добавил – «Может быть! Они по триста лет живут!» Ещё помолчал и сказал: «А может и дольше…»

Когда Карл прилетал – отец всегда с ним здоровался, а потом спрашивал: «Случилось что? Может, помощь нужна?» Если же в лесу раздавалось его простуженное и хриплое «Кар-р-р-р…» Тогда отец говорил: «Свои! Свои!»

Однажды они с отцом видели их двоих. Высоко, почти на самой макушке огромной ели. Отец сказал, что это к большой удаче в жизни – увидеть семью воронов. Ещё сказал, что «гнёзда они вьют на самой высокой ёлке, не иначе, как к дому своему подпустили».

Димка опять вспомнил отца, маму. Вспомнил, как отец рассказывал ей, как вороны сидели и молчали, а они с Димкой смотрели. Тогда мама сказала: «Спаси их Господи!»

Почему она так сказала?..

«Я не согласился бы – нашёл бы Васька идиота. Настырный! А ну, как у того получится?.. Пусть уж так! К осени перебесится! Жалко, конечно, отдавать полторы тысячи, но так как-то спокойнее».

Дойдя до околицы, Дмитрий увидел сидящего на придорожном камне Лёшку. Тот встал, взял с камня свою вязаную шапочку, на которой сидел, лихо хлопнул ей по колену, напялил её на голову и, улыбаясь, пошёл навстречу.

– Чё хотел-то Буржуин? А я это… Ты от своей доли-то отказался, так я это… Докупил и закуски взял… У меня-то нельзя… Давай к тебе, а?.. Как-никак с работой опять на год, а?.. Чё хотел-то Удав-то? Конечно, не ахти какой заработок, так и работа-то не пыльная, а?..

– Дал деньги на пруд. Пятнадцать тысяч. «Копайте», – говорит, пока время есть, – неожиданно для себя сказал Дмитрий.

– Врёшь! – выпалил Лёха и встал, как вкопанный.

Димка достал и показал деньги.

– С ума сойти! Помнишь, как этот жмот за лист железа мордовал Петруху… Чудеса!..

– Правильно делал, что мордовал. Какой бы не был Васька, но не воровать же у своих, – насупился Дмитрий, вспомнив, как когда-то тот, избив Петьку, притащил его к магазину и орал, трясясь, что если у него кто-нибудь ещё что-то украдёт, то он сожжёт деревню. Помнил, как Петька, молча, стоял в пыли на коленях и вытирал рукой кровь, размазывая её вперемешку с пылью по лицу, а люди отворачивались, не зная, что делать, что сказать.

– Ты куда? – Лёха остановился, увидев, что Дмитрий резко свернул налево в прогон.

– До Андрюхи дойти надо.

– Я с тобой, – согласился Лёха и пошёл рядом.

Андрюхи не было дома, он ушёл к своему двоюродному брату – Володьке и Дмитрий, развернувшись, пошёл туда. Лёха шел рядом, о чём-то с увлечением рассказывая.

– Привет, братовья! – окликнул, под голос заистерившей собаки, Дмитрий братьев, возившихся во дворе с мотоплугом.

– Изыди, окаянный, – рявкнул Владимир на пса. Тот, беззлобно тявкнув для порядка, отошёл к крыльцу и лёг.

– Пахать? – кивнул Дмитрий на тракторишко.

– Так: посмотреть, проверить, – Владимир вытер руки и поздоровался вслед за Андреем сначала с Дмитрием, потом с Лёхой. – Надо. Не в город же за картошкой?..

– И правильно. А я по делу, – сказал Дмитрий, садясь на лавочку у стены.

Братья встали напротив, а Лёха сел рядом

– Пока все не разбежались на работы, давайте, пруд восстановим. Намедни был в Новках, смотрю у брательника вашего – Витьки у дома «Владимирец» стоит. Буржуин дал пятнадцать штук, мы ещё сбросимся – кто сколько сможет. На соляру хватит, ещё и останется. Витька после ремонта и зимы машину опробует. Кто чем может – подсобит. «Беларусь» Ванюха на подмогу подгонит – глядишь осилим?

…Год-то сухой. Когда ещё такой будет. Народ кликнем. Пока огороды не начались – откликнутся.

…Да и Осиновке подмога. Мелеет бедолага…

Все молчали, поглядывая друг на друга.

– Гатить возможно придётся. Не утопить бы экскаватор? – сказал Владимир, – На всякий случай надо бы хотя бы машину горбыля. А то и две…

– Откликнутся! Моя Любаха первая, – хмыкнул Андрей. – Она и сейчас нет-нет к ветле ходит. Ой, почудили мы там перед армией-то…

Баб поднимать надо. Без них на мужиков управы не будет…

– Да, чтой-то не будет?.. – заступился Лёха за мужиков. – Придут. Придут. Может, кто из молодняка подтянется. Мотопомпу бы надо на всякий случай или «бочку», а то Осиновка учудит что-нибудь. Опозоримся. Наковыряем и бросим. Стыдоба.

– Стыдоба! – согласился Дмитрий. – Ну, как, мужики?

– Да, надо бы сделать. Мы не сделаем – некому боле. Да и пацанята растут без воды – не дело. Помните, дед Витя всё ходил туда карасей таскать. И крупные попадались. А я там линя завалил. Красивый, чёрт, был… – Владимир сел на крыльцо, потрепал пса за ухом и закурил.

– Больше трёх не собираться! – Анна – его жена вышла и стала оглядывать собравшихся.

– Нюр! Думаем: может пруд восстановить? А? – Владимир подвинулся, уступая жене место рядом.

– Хорошо бы! Только какая же прорва денег нужна?.. Хорошо бы. Внуков бы научили плавать. Дети должны уметь плавать. Обязаны не бояться воды... И родителям так спокойнее. Да и им по жизни... Да и сами бы нет-нет… – присевшая было рядом, Анна встала и вернулась в дом.

– Давай, Дим, командуй. Я сегодня до Витьки доскачу – спрошу, когда экскаватор на ход поставит. У Ванюхи «Беларусь» бегает. Нож поставить – минутное дело. Хоть и «пукалка», а всё не животом, не руками. Ванюха с пилорамой сам договорится насчет горбыля. Там у него тесть заправляет. Как Витька скажет о готовности – так и будет.

Ох, стрёмное дело… Как подступиться?.. Пруд-то деды копали, а нашим-то никому не приходилось. Накосячим… – Андрей подсел на крыльцо к брату.

– С другой стороны, такой сухой весны долго может не быть, – Дмитрий посмотрел на братьев.

– И то – правда! Может случай и не преставится. Либо мы – кто где, либо там болотина. Может зимой лучше? – Андрей посмотрел на Владимира, а потом на Дмитрия.

– Может и лучше!

…А может и хуже! Пока руки чешутся – делать надо! За день надо успеть. Иначе Осиновка «даст дрозда» нам всем. Пацаны будут вслед пальцем показывать. Хоть потом в деревню глаз и не показывай, – Владимир опять закурил.

– До майских надо успеть. Там огороды. Потом кто-куда… Да и погоду не просчитать. Так ли? – Дмитрий поднялся. – Людей надо. Дамбу вручную придётся править. Поднимем ли народ?

– Надо! – подтвердили братья и Лёха. – Поднимем!

– Пинками загоним, как на строительство Петербурга. Пусть хоть что-то в жизни сделают, – вдруг ни с того, ни с сего разозлился Лёха.

Вечером перед назначенным днём у ветлы стояли два трактора и экскаватор. Люди подходили, смотрели на низинку, начинающую зеленеть рогозом, вздыхали, с сомнением покачивая головами.

– Ладно, мужики, до зорьки, – сказал Дмитрий и пошёл домой.

–…А мне плевать, где ты его найдёшь! Хоть роди! Я тебе уже днём сказал и могу повторить… Тебе повторить?.. Близко к тендеру на ремонт дорог не подпущу. Близко… Понял? Если утром у меня под окном не будет «Челябинца» или чего-то подобного… О-о-о-й! О-о-о-о… если у меня под окном утром не будет «Челябинца»… Дед Пихто платить будет! Тебе повторить: кто будет платить? За что платить?... – Василий отключил телефон, подошёл к камину и крутанул большую квадратную бутылку.

– Одни идиоты кругом! – сказал он кому-то и сделал глоток. Потом что-то вспомнив, опять взял телефон. – Людмила Сергеевна! Тут у нас на сходе народ решил восстановить пруд к Дню труда и Празднику Победы… Исключительно инициатива снизу. Администрация, безусловно, поможет. Безусловно… Надо осветить данное мероприятие должным образом… Нет! Район здесь не причём – исключительно инициатива снизу, нашедшая отклик и понимание в областной администрации и у губернатора… Исключительно снизу… Работы начнутся с рассветом. Думаю, что у вас есть корреспонденты и телевизионщики, которые рано встают?.. Да! Да! Кто рано встаёт – тем не только Бог подаёт…

Василий подошёл к окну. Заходящее солнце освещало красным опушку за взгорком.

– Одни идиоты кругом! – повторил он, грустно. – Что за жизнь?.. Без поводыря шагу ступить не могут!

Прищурившись, ещё раз глянув на взгорок, вернулся к камину, сел в кресло, с удовольствием вытянув ноги к теплу.

…После обеда Василий пошёл на звук рокочущих моторов. «Владимирец» уже стоял на дороге, рядом с огромным прицепом, устало опустив ковш. Внизу урчал огромный жёлтый трактор. Рядом суетились два «Беларуся». Он посмотрел на ветлу, вздохнул и собрался, было, возвращаться домой, как к нему подбежал довольный Лёха: – Василий Михайлович! Через час-два будем дамбу вскрывать. Народ решил, что вы команду должны дать…

– Не блажи! «Народ решил!» Нужен я вам, как собаке пятая нога. На, вот, дойди до магазина лучше. А то пьёте без причины, как сапожники. Тут хоть повод есть, – он вынул из кармана несколько купюр и протянул Алексею. – Хоть вместе побудете в кои веки. Отходники…

– Вот бы ещё лестницы две-три, – Леха взял деньги.

– Какие лестницы? – остановился Василий.

– А как в многоэтажках. Чтоб в воду опустить. А то скользко будет… – Лёха улыбался. – К старости-то…

– Будут вам лестницы. «Как в многоэтажках»…

«Хорошо у них получилось», – думал Василий, идя к дому. – «А если часовню поставить у дороги за ветлой, то будет, как у Покрова на Нерли… Умеют, когда захотят! А не захотят… Хоть на дыбу поднимай. Что за народ?.. «Команду им дать». Хитры… Идиоты! Кругом одни идиоты!»

Жёлтый трактор выбрался на дорогу и остановился у прицепа, заглушив мотор. Стало тихо. Оба «Беларуся» встали по краям дамбы. Все притихли. Смотрели на Дмитрия.

– Давай! Не томи людей, – Андрей хлопнул его по плечу.

Дмитрий поднял руку, подержал её и резко бросил вниз. Трактора стали выбирать перемычки.

– Ура! Ура! – закричал какой-то пацанёнок, увидев, как Осиновка устремилась в чашу.

– Ура! – подхватили все, глядя, как река с двух сторон стала заполнять песчаное ложе, облизывая и расширяя себе проход в плотине.

– Ну, вот и всё! – сказал Дмитрий.

– Пойдём на поляну, там Анна с девками стол накрыла, – Владимир положил руку на плечо Димки и кивнул в сторону Большой Ракиты.

– Давай, уж, дождёмся! ...А то перед Осиновкой неудобно, – Дмитрий смотрел, как вода наполняет пруд. – Надо бы ещё черенков по дамбе и по берегу понатыкать. Закрепить, как-никак…

– Сделаю! Мне тут рядом. Сделаю. Время есть. Приживутся. У ветлы возьму, – сказал Лёха. – Сделаю! У меня времени, как у дурака махорки… А не маловат мы его размахнули? А?

– Может и маловат. Но больше, чем был-то. Тогда и народу в деревне было в раз пять больше, – всем хватало. Нормально… Вон и полянка нетронутая сгодилась, – Дмитрий кивнул на полянку у ветлы рядом с прудом, на которой суетился народ вдоль целлофановых, расстеленных по земле столов, откуда от костра потягивало запахом жареного мяса.

Осиновка, завоевав новое пространство, успокоилась.

– Сбегай до Василия! Пригласи к столу, – Дмитрий повернулся к Лёхе.

– Я говорил. Не пойдёт!

– А ты добеги. Ещё раз пригласи, – повторил Дмитрий.

Лёха кивнул и заспешил к дому.

–…Василий Михайлович! Народ зовёт, – выпалил он с порога.

– Так уж и зовёт? – откликнулся тот из кресла, не поворачиваясь.

– Зовёт!

Василий, раздумывая, посмотрел на окно, потом оглядел зал.

– Ну, пошли, раз зовёт, – поставил стакан, встал, огляделся. – С пустыми руками, вроде как, не положено.

Он подошёл к высокому дубовому шкафу и достал огромную бутылку.

– Из Португалии. Портвейн. Самый настоящий португальский портвейн. Был там – купил. Там ведь такую бутылку никто не купит. Жмоты. Да и… А я… Вот умеют они его делать. Умеют… Черти! На, неси эту тягу. А то, небось, жёнам ничего к столу не купили. Жлобы! Пьёте эту водку, как воду… Отрава, ведь…

…Разошлись от пруда, когда начало темнеть.

Василий пришел домой, не включая свет, постоял у окна, покурил и лёг спать.

Дмитрий посидел на крыльце, вспомнил Карла.

«Видел ли – что наворочали за день? Вот чё не показался?» Ещё подумал, что тот все-таки все видел и рад, что восстановили пруд.

Потом подумал, что и отец, и мама были бы рады, что всё так ладно и гладко, на удивление, получилось.

Вдруг стало почему-то тревожно из-за того, что давно не слышал хриплое «Кар-р-р-р…» и решил, что, действительно, надо бы сходить в лес. Пройтись по знакомым полянкам, авось где пошли сморчки, строчки… Авось и с Карлухой дороги пересекутся…

«А Ветла-то рада… Давно всех вместе не видела…», – улыбнулся Дмитрий, вспомнив недавнее застолье у пруда.

 

Рукопись, найденная в Старой Руссе

 

Михалыч поставил пакет на стол.

Осторожно выставил: бутылку пива, упаковку «Сельдь под луком в масле», «городскую». Из нагрудного кармана достал сверток, который он сегодня нашел на месте разрушенного дома. Потом осторожно – очки.

Он владел редкой, можно сказать – тайной, профессией.

Официально у неё даже не было названия. Михалыча звали – «Эксперт». Такое имя его не устраивало, но это было лучше, чем – «Утилизатор», – как его называли «за глаза».

За эти годы он несколько раз брался придумать ей название, но так и не смог подобрать что-то «всеобъемлющее и всеохватывающее».

Себя «про себя» он называл – "Спасатель".

...Освоил он её случайно. Можно сказать, – «закономерно–случайно». Потом он освоил компьютер, потом заменил свой «Москвич» на «Ауди». Потом…

Много, что было потом.

…В тот год он, давно уже «безработный без пенсии», «мудрил» над камином у одного заказчика.

Сложность была в том, что дом был уже построен и отделан, а хозяину вдруг «загорелось» – камин на первом этаже в гостиной.

Два дня обследования дома привели к тому, что вопрос Михалыча – «А домик-то с рук брали?!» привел Хозяина в замешательство.

– С чего ты взял? – Хозяин не скрывал своего удивления.

– Вот планчик дома, а вот рулетка, может показать «кой–чаго»?

Михалыч удивился тому – как изменился "в лице" Хозяин.

– Покажи! – Хозяина окутала тревога. И это было видно.

– Вон от того места меряй и запоминай! – Михалыч пошел к противоположной стене, где планировался камин. – Запомнил? А теперь от сих до сих! Запомнил? – Михалыч перешел в другой конец зала.

– Сложи и пошли сюда! Меряй! – Михалыч потащил за собой, как на веревочке, хозяина в сторону кухни. – Где девяносто сантиметров? – Михалыч с удовлетворением смотрел на ничего не понимающего хозяина.

– А, ну ещё раз! – Хозяин потащил Михалыча в зал.

– Не стоит! Я уже тут находился! – Михалыч сел в кресло.

– И где девяносто сантиметров? – Хозяин сел радом.

– Под кухню уходят! – Михалыч выдержал паузу прежде чем «огорошить» Хозяина.

– А… А откуда приходят? – Хозяин тоже выдержал паузу.

– Из спальни в кабинет, потом сюда, под кухню, а куда дальше – не знаю!

Хозяин долго сидел, курил, о чем-то думал.

...– Ты вот что, Михалыч… Ты мне ничего не говорил, но я всё слышал.

Дома скажешь, что уезжаешь на неделю в командировку.

Завтра ко мне – сюда в шестнадцать ноль–ноль.

Телефон «забудь» дома на столе, чтоб твои видели. Завтра позвонишь – «покаешься». Сегодня свободен. Иди, будешь идти, – думай. Крепко думай! Не сможешь завтра придти или заболеешь, я к тебе «врачей» пришлю!

Так что лучше не хворай! И думай, Михалыч! Ой, думай! – Хозяин встал, давая понять, что разговор окончен.

…Вот этот Хозяин однажды и предложил ему «съездить и посмотреть на дом, который ломать будут».

– Ты посмотри, может, что там пригодится мне на дом, а то после бульдозеров… уже ничего не пригодится, – напутствовал тогда он Михалыча.

...Тот первый дом был старый кирпичный с деревянным верхом.

Подвал «врос» уже настолько, что окна были ниже тротуара.

Долго он бродил по пустому дому тогда.

Грусть. Такая одолела грусть его! Так было почему-то себя жалко! Так было жалко всех людей на Земле. Казалось к вечеру, что обидел всё живое на Земле.

Всех, кто ходит, ползает, плавает и летает.

Когда приехал Хозяин, Михалыч сидел в комнате второго этажа, пил пиво и смотрел в окно.

– Есть что–нибудь? – Хозяин покосился на пиво.

– Есть! А почитай всё «есть», что есть!

– Что всё?

– А, – всё! Хоть бери весь дом забирай и продавай!

– Кому продавай? Здесь дорога будет объездная! Кто купит? – Хозяин заглянул под стол.

– Кто знает, – тот купит!

Стены – дуб! Снаружи обшит, а дуб.

Ему годков двести будет. А здесь его в двух этажах – кубов сорок–пятьдесят. Балки «сорок на сорок» – дуб. Их ещё кубов десять–двадцать.

Решетки по первому этажу – черкани краску, кованые, цементированные и воронёны, – ручная работа. А сталь! Где ты такую сталь найдёшь? Где сталь из самородного железа сейчас найдешь?

А лепнина?

...А плахи на полу? А кирпич? Где ты сейчас кирпич, обожженный на берёзовых углях найдёшь? Где? А фосонистость? Тут тебе и «трехчетвертной», и «полушка», и «четверик», и «угловой», и «фасочный», и «клиновой», и «замковый», и «арочный», и «подовый», и «ромбик»…

...А–а–а, – только хрен тупить – вам рассказывать!

...Инструменту, конечно, пожгёшь, но… Чтоб такое сегодня сделать!..

Нету сегодня ни людей, ни желаний, ни денег таких, чтоб сделать.

...А шпингалеты – бронза! А шурупы – латунь! Самоделашные шурупы-то! Иди сюда! – Михалыч подвёл Хозяина к лестнице.

– Вот я здесь поцарапал. Что видишь? – он ткнул пальцем в место под балясиной.

– Вроде как белка. Или зверёк какой! – Хозяин распрямился.

– Зверёк! Белка! Соболь это!

А значит лестница с Демидовского завода. И лет ей – почти триста! И тот, кто этот дом строил, уже тогда знал ей цену, иначе бы нахрена в деревянном доме он «ковку» ставил?

Он ещё тогда «пальцы веером» гнул, когда её гостям показывал. Она уже и в то время стоила денег немереных.

Видишь куда лестница-то? В детскую. В спальню. «Красиво» хотел. Душа пела. Хотел и делал.

– А что нам-то делать теперь? – Хозяин сел рядом с Михалычем.

– Что?! Ломать! Всё ломать! Потом бульдозерами, чтоб ни себе – ни людям, потом гравий сверху и под асфальт. Под асфальт до следующих поколений! Может те умнее сегодняшних будут! Вся надежда на них!

– Ладно! Ты откуда-то всё это знаешь?

– От верблюда! ...От отца да от деда! Да от их друзей! – насупился Михалыч.

– Ты это… Ты мне всё, что сказал напиши! Ладно?

– Нашел «писателя по штукатурке»!

– По какой?

– О, Господи! …По сырой! Одни фрески в церквях по ней писали. Другие в тюряге – как людям летать научиться, про то что бога нет, сами во сне летали!

– Понял! Понял!.. Я тебе девочку завтра пришлю с фотоаппаратом, ей и расскажешь. Она всё запишет, сфотографирует.

– Ага! Сфотографирует! И первые обои, что в углу, «зафотографирует»?!

Их сначала снять аккуратно надо! Слой за слоем отмочить! В темноте и водичкой тепленькой.

А если окажется – «сделано во Франции»?! А на это похоже! Надо ещё искать где шкаф стоял. За ним они цвет сохранили. Тогда на фабрику в Париж лететь надо! За этот образец… А если крок окажется по размеру? ...Какие вы!..

Ты лучше охрану поставь! А то не будет у тебя здесь ничего за два дня.

Ты думаешь, только у меня батя с дедом были?

Завтра эта лестница будет стоять на «шести сотках» у кого–нибудь и все ваши юристы не докажут, что она не стояла там. Все соседи подтвердят, что «сколько себя помнят, – столько и эту лестницу».

– Понял! – Хозяин схватился за телефон, – А крок! Это во Францию, что такое?.

– Поздно тебе уже слушать про то, что такое «крок».

Да, подожди!.. Тут ещё фундамент смотреть надо!

– А чё там?

– Если гранит – куда ни шло! А если яшма?!

– Кто?

– «Яшма» – говорю! Могли фундамент из яшмы сложить. В то время – запросто! Яшма – второй после алмаза по твердости будет! Стекло режет!

– После алмаза?.. И куда её!

– Господи! Где вы все только родились и жили?!

– Ты это... Ты про яшму – тоже девчонке расскажи. И посиди здесь. Поздно уже. Но ты милиции дождись. Я пришлю. Приедет, – пост ей сдашь.

– Тогда ты сначала здесь посиди, а я за пивом схожу, – Михалыч стал спускаться по лестнице.

– Посижу! Посижу!

…Михалыч смотрел на стол, на свёрток, вспоминая своё «крещение».

Сколько этих домов было! По всей стране! Сколько наломали «Хозяева»?!

«Не будь меня – был бы другой!» – успокаивал он себя.

С другой стороны, за эти годы он только один раз встретил «коллегу». Был он случай в Москве!

…«Коллега» тогда подошел, сел, молча, достал пачку «Беломора», щелкнул по дну, протянул.

– «Беломор» ещё выпускают? – усомнился тогда Михалыч.

– Не для нас! Он идёт по другому назначению! – «коллега» вытащил папиросу и прикурил от спичек.

– И нас... – по другому назначению! – Михалыч облокотился на колени, глядя на кучку стоящих у машин людей.

– Так что-то людям достанется! – «коллега» посмотрел туда же.

– Вот и я себя так уговариваю! – Михалыч потянулся к пачке.

– Батя у меня «ярославский» предпочитал. А потом стал «урицкого» курить! – Михалыч взял папиросу.

– Дым есть, а «Беломора» нет! – «коллега» затушил окурок о каблук. – Во сколько оценили? Он посмотрел на дом.

– Я не оцениваю. У меня девчонка есть! Она считает! – Михалыч посмотрел на Ирку, которую когда-то прислал Хозяин.

– А я сам! В семь–восемь! – коллега достал вторую папиросу.

– Больше! Там медь в кладке.

– Видел! Учел! – «коллега» докуривал уже и эту папиросу.

– Урал. Кувандык. Чистая! Учёл? – Михалыч повернулся к коллеге.

– Кто сказал? – он повернулся к Михалычу.

– Ирка сказала! Мы ещё позавчера отправили на анализ, – Михалыч посмотрел на Ирку стоящую между машинами и ими.

– Думаешь следы «голубой крови»? – «коллега» даже не повернулся.

– А что тут думать? Химически чистая медь и в то время – дифицит! А кто дом закладывал? Жить-то надо им! А жить-то хочется!

– Кому–нибудь говорил?

– А кому? Нет никого, кому сказать?!

– А по весу мало! Им вес нужен. Что изменит?! – «коллега» достал третью папиросу.

– На! – Михалыч протянул папиросу, что держал в руках. – Мало! А что сейчас что-то изменит? – он передумал и закурил «Беломор», вспомнив батю.

– Пойду я! Тут на пачке мой номер телефона! – «коллега» встал и протянул пачку.

– Четырнадцать! Или ещё что есть? – Михалыч встал, улыбнулся, вспомнив загадку из детства.

– Четырнадцать! Мы уже можем в КВН играть! – улыбнулся «коллега».

– Теперь в КВН не игрют – в КВНе работают! – улыбнулся Михалыч.

– Эт–т–т–т точно! – «коллега» бросил взгляд на пачку и пошел к машинам.

…Михалыч придвинул свёрток к себе.

«Московский телеграф»! На глаза попалось –

«О полиции»

Мы все надеждой занеслись –

Вот–вот пойдут у нас реформы.

И что же? Только дождались –

Городовые новой формы!

Д.Д. Минаев

Он перевернул газету – «Август 1881г.»

« …раскол «Земли и Воли» на «Народную Волю» без Земли…» – выхватил взгляд.– « Ещё накануне нового года 1881 г. Лорис–Меликов представил на утверждение Александра II проект коренной реформы pyccкого государственного устройства, в основу которого…»

Отложил газету и взял скрученные «в трубку» листки.

Листки были вырваны из какой-то тетради. Их было немного. Желтовато–голубые плотные, они были исписаны черными чернилами ровными рядами букв.

Новые абзацы начинались с еле различимым увеличением интервала и с «красной строки» далеко отстоявшей от левого края страница.

Страницы начинались со слов –

«…он мне ответил, «что мои исследования траектории движения Луны не могут быть объяснены кроме как наличием чужой воли или желания неизвестного мне разума или безумия.

Я уверен, что данный процесс не является Божественным проявлением, ибо противоречит идее Божественного построения мира, но признать данное явление Диавольским мне не позволяет моя Вера.

Однако, если Диавол и смотрит неустанно на нас Луной, то Господь – Солнце смотрит на него, охраняя нас. И если, по моим расчётам Луна полая внутри, то Земля наша – Матушка несет в чреве своем зарождение нового и опасного для нас». На что я ему ответил, что «не след судить о Воле Господа Нашего, ибо его помыслы недоступны нам – Земным.

А он мне в мартовском письме заметил, что «Что за воля, коль людишкам смерть грядёт!» Опечален я таким видением мира брата своего. Однако Воля Господня и в этом явственна мне!»

Михалыч отложил листки. Открыл пиво, «сельдь», разломил «городскую».

Он ещё раз посмотрел газету – «1881год».

«Странно и нехорошо!» – подумал он.

Взял, перевернул несколько листков.

«…очевидно, что надо отличать народ от населения.

Население – есть совокупность живых людей, а народ – это совокупность людей, имеющих не только традиции, но и память о деяниях своего народа, своих предков. А поскольку «память» – то, что дается не по ублажению и учебе, а по рождению, то дана она в нутро человека, поскольку явления сие были до его – грешного.

А является она и в перегудах сопелки на дневном базаре, и в наличниках домовых, и в говоре ямщика, давая ему не забыть, что он часть народная.

А поскольку народ и земля неразрывны, то и он – часть земная. А может и где-то суть её, а может и боль её.»

Михалыч отложил листки.

– Про наличники, пожалуй, он прав. Есть что-то в них не от мира сего! – он встал и прошелся по кухни. – По Нему получается, что одним даётся память о земле своей, а другим нет!

Одни, значит, свободны, но, как к земле прикованы, а другие без памяти и болячек «где притулился – там и дом!» – Михалыч отхлебнул пива и начал читать дальше.

«…вот это и не даст возможности благолепия. Ибо – «а что будет смерд делать на земле?»

Если можно ничего не делать – то он и не будет! Что есть – отказаться от «крови Земли»? Это есть отказаться от зависимости от неё.

А свободу выдержит ли раб? Нет! Свобода пагубна для раба! Ибо «если чадо не знает, с какой целью проснулось, то не дано ему и проснуться будет!»

Конечно, не есть и спать рождён человек! А есть дано, чтоб было с чем сравнивать низость свою. Есть и пить – только Бога гневить! А он малый и серый забыл об этом. И пастыри не напоминают об этом, меняя кресты серебряные на золотые.

В смуте и сумлении я! А, ну, и в правду настанет время, как по земле будет ходить человек не работающий, не болеющий за день завтрашний?

Что же делать будут Братья его! Неужель будут поставлять корм и одежду ему, как лошади «на выездку» сегодня поставляют хомут с серебром, абы показать, что любим мы его Грешного – раба нашего!

Ибо он показывает верховодство своё над низостью павших? Или им не уготована участь быть избранными, не познать своё соучастие с народом?

Не получил я ответа на сие. А жаль!

Не дано Людям познать других, – а придётся среди себя жить!

Согласен с Другом моим, что не помазанник он Божий! Так ведь так и до смещения Христа дойти можно! Где и что начинается? Где и что кончается?

В непонятливости я – как можно звать к тому, чего показать не можешь?!..

От Диавола всё это! Все разговоры – от Диавола! Только дела наши от Господа нашего!

«За день поклонов земле – сто дней радости!» Что же это-то так! По–некрасовски – так мужик тогда в радости должен купаться? А может и купается? Может нам не ведома эта радость? Может мы радость балыком осетринным мереям, а он чем-то другим, – что нам не ведомо?»

…Михалыч встал и подошел к окну.

– Сволочи! – сказал он неизвестно кому. Сел и опять взял бумаги.

«…очевидна ведь простая вещь промысла Божьего – нет никого рядом кроме человека, что рядом.

...А говорил я ему, что звезды – это хорошо тогда, когда на земле порядок.

Ах ты, Колюшка– свет Иванович, вот полгода как нет тебя! Звезды! «Звезды! Судьба!» – сказал бы отец мой – Михаил Андреевич!

Ты же сам говорил, что «не долететь нам не в куда» и сам говорил – «А лететь надо!»

Ах, ты, Колюшка! А на Земле не лучше без тебя стало!»

– Кибальчич! – Михалыч отложил записи и подошел к окну. Постоял, пошел в комнату включил компьютер. – Что изменилось?

Если раньше буковки выписывали, и время было подумать, «пока макаешь в чернильницу», то теперь пиши «что хочу», как хочу! А пишут то же! Время жгут!

Михалыч выключил компьютер.

«…Придется воителям мира людей держать народишко в страхе и повиновении его до тех пор, пока они не поймут, что – «для чего они». И будет сила уходить в войну и в блуд, и в грех, ибо её девать больше некуда! Настанет время, что и жизнь не «в любовь».

Всё будет, а не будет ничего. Живые, а жизни нет!»

Михалыч пошел и достал из стола пачку «Беломора».

Достал из пачки папиросу закурил, посмотрел на неё и набрал номер, что был на торце где сверху «Минздрав…».

– Коллега! Ты можешь сказать где ты? Это Михалыч!

– Узнал! Я под Псковом!

– Заезжай, помолчать надо!

– Давай адрес – буду!

Михалыч продиктовал.

– Не раньше утра! До утра не передумаешь? – в трубке раздался смех.

– А до утра и не передумать! Смотри! Я не прошу, – я предлагаю!

– Понятно! Телефон далеко не убирай!

… Михалыч посмотрел на листки. Встал, оделся и пошел на улицу. На улице было, «как вчера».

Он не спеша дошел до магазина. Не спеша вернулся, поставил пакеты на стол и стал перекладывать содержимое в холодильник.

«Мясо замариную к завтра!» – он отложил кусок вырезки.

Сел опять за стол. Взял листки. Капелька крови от мяса попала на них и висела маленькой красненькой «звездочкой». Михалыч щелкнул по ней. На бумаге, как от кометы, остался след.

Он вытер его тыльной стороной ладони.

«…и будет все, чтоб жить! И будут все дороги открыты! Только не будет того, кто по ним пойдёт, только не будет тех, кого и куда они звать будут, в ком сердце стучит!»

Михалыч осторожно положил листки на полку, на которой стояли перец, соль, какая-то зелень, какие-то другие приправы, закурил, подошел к окну.

Во дворе никого не было. Только машины стояли, плотно прижавшись друг к другу, ожидая своих хозяев.

 

Случайная встреча

 

Наша встреча была случайной. Не может быть, чтоб кто-то или что-то могло организовывать такие встречи, которые запоминаются на всю жизнь…

… В то утро я ничего не планировал. Выйдя на улицу, оглядевшись, я подумал, что день будет прекрасным.

Была осень. Осень в том её состоянии, когда она, уже устав, но, ещё не уснув, дремлет. Шорохи, крики ворон могут спугнуть ее сон только на мгновение. Она встрепенётся и опять засыпает, видимо, вспоминая бурную весну и яркое лето.

Лес прозрачный. Сам себе под ноги сбрасывает листву, укрывая их на зиму. Тишина. Только кто–то из мелких жителей этого царства шуршит невидимый в траве, занятый только ему ведомыми хлопотами и заботами.

… Я решил идти на рыбалку. Взял, всегда готовые, удочки, спиннинг, коробку со снастями, перекусить и пошел к озеру.

Озеро тоже спало. Уже было заметно, что вода потяжелела, стала темнее. В ожидании восхода, казалось, замерли даже камыши.

… Редкие поклёвки сменились более агрессивными атаками окуней. Наконец наступил момент, знакомый каждому рыбаку, когда поклевки превратились из каких-то робких сомнений – «есть не есть» – в один яростный рывок. Поплавок нырял под воду, уходя в сторону… Вот это и есть рыбалка. Ты можешь расслабиться и тут всё зависит только от твоих навыков.

Вот в такой момент я и заметил на берегу за моей спиной метрах в пяти – шести на взгорочке пару, которая разместилась то ли на пледе, то ли на покрывале, наблюдая за мной.

Откровенно говоря, я уже не в том возрасте, когда нужны зрители. Тем более на рыбалке. Но… У каждого своё право. У меня - ловить, у них – смотреть. Поклевки становились реже. Трудно связать наличие зрителей с клёвом, но факт остаётся фактом – без них клевало лучше.

Как-то успокоить своё раздражение, я обратился к ним: - «Не желаете присоединиться? Снасти есть. Рыба, вроде, тоже…»

К моему удивлению, мужчина встал, что-то сказал женщине и пошел ко мне.

Мы познакомились, и я передал ему снасти на выбор. Он отложил спиннинг, и со словами – «на равных,- так на равных» взял удочку.

Вы знаете, если человек один раз освоил обращение с удочкой, то это,- как езда на велосипеде – не стирается в голове. По его уверенным движениям было понятно, что удочку он видел не только на картинках. А по его вопросам об управлении безынерционной катушкой я понял, что «шашек в руки он не брал давно».

Оказалось, что его пригласили главным врачом в санаторий, который был тут недалеко, и он с женой уже два дня, как знакомились с окрестностями.

Клёв у меня затих полностью. Но у Врача он, похоже, только начинался. Его спокойные уверенные движения каждый раз приводили к тому, что очередной «горбач» оказывался на берегу.

Потом клевать перестало и у него. Мы подошли ближе друг к другу и вели разговор ни о чем, когда женщина окликнула нас : « Мы с Алёной тут накрыли на стол. Володя, зови гостя к столу…».

Владимир поймал мой вопросительный взгляд... Секунду назад на берегу кроме женщины никого не было... И тут я увидел, что рядом с женщиной сидела кукла. Обычная кукла. Ну, может немножко побольше, чем обычные, но – кукла.

Владимир напрягся. Притих. Потом говорит мне: «Вы не обращайте внимания на это.

...Мы с Надей стали свидетелями страшной трагедии, в которой погибла наша дочь. Ей было десять лет. Верочка. Её звали Верочка. Всё было на наших глазах… Я – врач ничем помочь не смог… После этого… Вы понимаете… Надя нормальный человек, поверьте мне, как врачу, с этим согласны и все мои коллеги… Но вот в этом… Поймите. Не так все просто в этой жизни… Пойдёмте… Понимаете, нас многие сторонятся, раньше, когда с нами была Верочка, всё было по-другому. А мы очень любим гостей… Мы же вместе с Надей с института… Общаговские… Пойдёмте… Пойдёмте… У меня к столу есть…», - Владимир постучал по карману на левой груди,- « Только вы не обессудьте, – Надя не любит, когда «это» при Алёне….»

Владимир опять постучал по карману.

… На «столе» были яйца, помидоры, отварное мясо, молоко. Было видно, что люди готовились к вылазке в лес. Я исподволь разглядывал куклу.

Это была большая кукла, с правильными чертами лица, одетая в джинсовый костюмчик. Милое выражение её глаз подкупало. Кукла была красивая. Откровенно говоря, я таких кукол раньше не видел. Она "сидела" у «стола» рядом с женщиной. Перед ней стояла пустая пластиковая тарелка. Но, помня о сказанном Владимиром, я отвлеченно поздоровался со всеми. Тут я вспомнил о своих припасах и, извинившись, вернулся к своему рюкзачку.

Увидев, разложенную мною жареную рыбу на столе, Надежда сказала: - « О! Это так мило на берегу озера и жареная рыба…»

Мне, почему то, это «мило» не понравилось. Мне показалось, что я сижу среди героев рассказов конца девятнадцатого века.

«« Мило»… Пусть будет мило,» - подумал я.

Через некоторое время Надежда встала, выразительно посмотрела на Владимира и, сказав, что они с Алёной осмотрят берег озера, ушли. В смысле, Надежда взяла куклу на руки и ушла с ней.

« Ну, давайте… За знакомство… За рыбалку… За хорошую погоду… Смотрите... это – спирт!..», - Владимир разлил из фляжки по пластиковым стаканчикам.

… Мы сидели, говорили… Я узнал, что в связи с выходом на пенсию, они решили уехать куда-нибудь из города… Может на какое-то время… Может на год, два…

Что здесь хорошо, им нравится, что чистый, хороший воздух, что и …. «Алёне на природе надо бы побыть…»

Меня это насторожило. Мы выпили еще и Владимир мне рассказал, что «единственно, что плохо, так это то, что на Алёну всю одежду приходится заказывать мастерам. Индивидуальный пошив… Размер маленький... Особенно тяжело с обувью… А Алёна – такая модница… Да и что спрашивать с девочки… Придётся отлучаться в город…. Но они справятся. Они уже привыкли так, – втроём».

 

Писатель и Критик

 

С Писателем меня познакомил случай.

Я был, и сейчас благодарен тому счастливому стечению обстоятельств, которые в последующем позволили проводить нечастые, но запомнившиеся навсегда, вечера с ним.

Писатель – фронтовик, резкий человек и, в тоже время, обладающий какой-то неуловимой нежностью и добротой, иногда позволял себе экскурсы в своё прошлое, свидетелем и попутчиком которых становился иногда и я.

…Однажды: вечером, каким-то хмурым и тревожным, за окном шёл нудный осенний дождь, он вдруг стал рассказывать об одной встрече, произошедшей в его жизни.

Мне было всё интересно. Я, наслаждаясь его языком, тоном талантливого рассказчика, старался не упустить ничего из сказанного.

И тогда, и потом я часто ловил себя на мысли, что в рассказах истинных ценителей слова присутствует какая-то тайная магия.

Может, это связано с тем, что в этих воспоминаниях и быль, и вымысел автора, который свято верит, что события происходили именно так, а не по-другому, переплетались таким чудным образом, что попадаешь в какой-то новый, незнакомый для себя мир. И как-то сами собой становятся видны и суть, и тайный смысл несказанного и сказанного, размышлений и сомнений.

Такое часто встречается в старинных легендах, былинах, сказках, песнях.

…Тогда он рассказывал о своей первой встрече с Критиком.

– …Критик… личность легендарная, – начал он. – В писательской среде было не принято упоминать его имя, так же, как в доме повесившегося не говорят о верёвке.

Это была Личность.

С множеством имён, от самых, казалось бы, безобидных: «Каток», «Герасим», «Чёрный человек», «Чернильная борода», до содержащих сарказм и страх: «Пожиратель», «Убийца», «Дантес» и других, не менее «образных».

Писатели и Поэты – люди ранимые, способные отшлифовать и отточить любую свою остроту до такого совершенства, что и сами могли обрезаться. Но в этом случае они были бессильны – ничто не могло полно охарактеризовать отношение Авторов к столь популярной, страшной и закрытой от мира фигуре.

К Критику так и не пристало ни одно из его прозвищ. Каждое новое поколение придумывало свои, стараясь в новых изысках и ассоциациях выразить всё неприятие этой личности.

Все сходились к одной мысли, что за спиной Критика «трупов» писателей больше, чем у какого-нибудь самого известного, реально существующего или вымышленного, маньяка.

Все или знали или были уверены, что вся тогдашняя литературная элита до спазмов в животе его боялась. Да и не одна она.

Хотя проскальзывали слухи, что с некоторыми Писателями и Поэтами он близок, но с кем… – этого точно никто не знал.

…В тот год, очень важный для меня, решался вопрос об издании моей повести.

Она, уже много раз смотренная и пересмотренная различными редакторами, «блюстителями порядка», корректорами, коллегами лежала в, пожалуй, самом престижном издательстве и должна была попасть в план издательства на следующий год.

Для меня же в тот момент она уже потеряла свою привлекательность, поскольку все моё сознание было занято другим сюжетом.

Я уже «видел» главных героев моего нового романа.

Я чувствовал запах табака от моего героя, чувствовал на ощупь ткань платка героини. Видел их походку, говор. Чувствовал опьяняющий воздух реки.

Во мне бродили сюжеты, сцены, а я, как настоящий винодел не дотрагивается до молодого вина, подавлял в себе тягу к перу. Ждал.

Ждал того порыва, известного многим, когда уже не писать было невозможно.

…Издание повести позволяло мне более спокойно и беззаботно использовать своё время и, что греха таить, поправить финансовое положение. Я мог окунуться в увиденный мною, придуманный мною мир, наломать, настроить там...

…И вдруг я узнаю, что мою повесть будет представлять на Литсовете издательства этот самый Критик.

Знаешь, мне трудно объяснить, что почувствовал я тогда.

Для всех пишущих в то время величайшее счастье – не быть упомянутым где-нибудь Критиком. Его обходили по другой стороне улицы, чтоб, не дай Бог, он случайно не вспомнил, что ты есть на этом свете. Вот так, наверное, относились к прокажённых.

Даже принятой формы разговоров среди Писателей на эту тему не сложилось. Если где-то и звучало – «Критик говорил о нём….», все сразу делали скорбное выражение лица и замолкали, понимая, что произошла ещё одна трагедия в писательском мире.

Никто, никто не смог бы, даже напрягая свою фантазию, привести пример события, которое хоть как-то характеризовало бы его с положительной стороны.

Да! Это было проклятие, висевшее над всеми, у кого тяга к перу, а их пера – к бумаге.

Вот он и должен был представлять мою повесть.

…Представь, что ты в падающем самолёте, надо прыгать, а тебе не достался парашют.

Вот примерно такое же состояние охватило меня.

Я бросился к друзьям, но… слухи распространяются в нашей среде быстро, и все двери закрывались прямо перед моим носом. Теперь никто не хотел даже прослыть знакомым, а тем более, близко, с «человеком, о котором скоро что-то скажет Критик».

…С тех пор я и считаю, что если хочешь выпить или напиться – пей один.

Что я, собственно, и делал несколько дней.

В этом одиночестве – мечущаяся от октавы к октаве, стучащая по вискам, скорчившаяся фраза – «Суки. Да и хрен с вами!» – как-то выпрямилась, стала звучать минорнее, спокойнее: «Да и хрен с ними».

Я уже несколько раз за это время мысленно пережил Литсовет, которого ещё не было.

Я яростно отстаивал там право моей работы на жизнь.

Я кусался и кричал, катаясь там по полу, взывая то к состраданию, то к благоразумию.

Я ясно видел, как встаёт Критик, как опускают глаза все присутствующие, как он начинает своё неизменное вступление: «Я не берусь пока судить об идеологической сути работы, о её философской направленности, а так же о цели написания её автором. Я коснусь лишь тех аспектов, которые можно отнести к категории – «Как это сделано…».

…Я всем своим телом уже несколько раз почувствовал то, что испытывает лежащий на столе у патологоанатома и пытающийся сказать сквозь хруст своих костей, что он жив.

Одним словом, я решил ехать домой – к себе, в Сибирь, но… но предварительно я хотел встретиться с ним.

…Понимаешь, этот человек за свою жизнь не написал ни одной строчки. Ни одной.

Ребят же, которые хотели писать, он утопил столько, что… Одним словом – «Герасим». Вот это я и хотел сказать ему. Ну, и по ходу дела ещё что-нибудь.

Я понимал, что это он уже слышал, видимо, не раз, но мне было важно то, что именно я и именно ему скажу всё это.

…Узнать его адрес… О, узнать его адрес!

Я уже было стал думать: а есть ли такой человек на свете?

Мои вопросы вызывали у людей на лицах и ужас, и смятение, и…

Они реагировали так, как будто бы я спрашивал их о том, где чёрный вход в Мавзолей, или – какой морг для покойника лучше.

Пришлось побриться, обойти несколько пельменных и спокойно определить, как решать эту проблему.

…Если ты что-то хочешь узнать о человеке – бери конфеты и иди в гардеробную, куда он сдаёт свое пальто.

Милая старушка в гардеробе Союза в бесформенном отглаженном чёрном халате с брошкой, с томиком Шарля Леконт де Лиля на французском, после моего вопроса и притворно-безропотного –

«Всё кончено! Но я во власти странных грёз:

Ах, жизнь, чем ты была? – Бесплодною зимой?

Любовью? Светом звёзд? – Мучительный вопрос!

Неумолимый тлен – удел бесславный мой.

И вот уж различим забвенья грозный лик.

О, если бы я спал и видел сон хмельной!

Разбил мне сердце тот, кто сердца не имел»,

– удивлённо взглянув на меня, подробно объяснила, как найти его квартиру.

Правда, предварительно сказав с улыбкой, видимо, приобретённой ещё в годы обучения в Смольном:

«В окопе тесном, где промёрзли стены,

Седая изморозь, придя на смерти зов,

Узором кроет лбы, негнущиеся члены –

Плоть стылую кровавых мертвецов.

…Над ним отец склонился, безысходно

Оружие сжимающий в руке…».

…Не знаю, чему и как их там учили тогда, но мне почему-то стало спокойнее.

…Сейчас я думаю, что меня как-то успокоило слово «отец». А может, её улыбка? А может, томик стихов, обёрнутый газетой? А может строгость и томность серебряной брошки?..

Как бы там ни было, к вечеру я уже стоял около дома в самом центре Москвы, во дворе которого на верёвке висели детские коричневые чулочки, трусики, косыночки и какая-то цветастая наволочка.

…Да, это было ещё в те времена, когда в центре Москвы были такие дворики. В них иногда сидели бабушки с вязанием, когда вокруг громадных окон старых домов с осыпавшейся штукатуркой благоухала белоснежная «лепнина» на портиках.

…Дверь, к моей радости, мне никто не открыл.

…Пошёл дождь. Побродив по Красной площади, зашёл в Храм Василия Блаженного.

В то время, благо, вход в него был свободный. Посидел у какой-то из церквей в нём, глядя на лики сквозь металлические прутья решётки, покурил «в ладонь», решил повторить попытку.

…Дверь мне открыли.

…Так близко я его не видел никогда. Лица ранее, как и все из нашего «цеха», никогда не разглядывал и сразу даже не узнал его.

Представь, что ты открываешь почтовый ящик, а там… змея.

Вот я, так думаю, выглядел так же.

…Я стал что-то говорить, а он, молча и внимательно, смотрел на меня.

Потом пригласил меня пройти и отошёл в сторону.

– Признаться, я ничего не понял. Но ваша хламида несколько сыра. Вам лучше её снять, если, конечно, под ней у Вас нет махайры или чего-то похожего.

Проходите. Я Вас напою чаем. Мне кажется, что вы давно не пили… и именно чая.

Знаете, хорошего, а не что-то другое.

…Мы прошли на кухню, и я сел, в совершенно дурацкой прострации ожидая окончаний его манипуляций у плиты.

Чай был в меру горячим и действительно вкусным.

– Я так понял, что вы хотели мне что-то сказать. Я готов Вас выслушать, – он отодвинулся от стола и придал лицу внимательное выражение.

И я стал говорить. О, как я говорил!

…Я вплетал в речь образы, вспоминая свою неделю затворничества, обиженно и оскорблёно мстил ему, подбирая слова-метафоры в самых искажённо-брезгливых формах и произнося их жеманно-притворно, то пафосом, то с подобострастием.

Вся гамма чувств, пережитых мной в недавнем угаре, увиденная мной в глазах испуганных, родившихся и не родившихся ещё писателей, была мной вылита на его седую голову, и я видел, как она стекала по его лбу, мимо смотрящих на меня светло-голубых глаз с чуть заметной жёлто-зелёной поволокой.

О! Как я был спокоен! Как я был красив и горд тогда!

Никто и никогда не произносил столь пламенной речи, и ни у кого не было столь внимательной публики.

Голос мой от непривычки к столь напряжённой дикции в столь широком диапазоне тембров и интонаций стал, видимо, слабеть, и он, почувствовав это, предложил мне ещё чаю.

– Может быть, ещё чашечку, и вы немножко отдохнёте, прежде чем продолжите? – смог он вставить в момент моего очередного набора воздуха.

…Я опешил. И воздух остался во мне, а я только и смог, что отрицательно помотать головой.

– Тогда, может быть, поскольку разговор, вроде, касается сфер нашей деятельности, если я что-то правильно понял, мы пройдем в кабинет и продолжим там? – он встал, не давая мне выбора.

Я шёл, выполняя его указания, вдоль по коридору, плотно закрыв рот и неся в себе взятый на кухне воздух.

Он открыл створку широченной двери, в которую легко мог проехать «виллис», и я зашёл в комнату.

…То, что я увидел, мены поразило.

В глазах проплыла сине-жёлтая лента тумана, и я, наконец, выдохнул, видимо, с шумом и тут же хватил новую порцию воздуха, и тоже, видимо, с шумом. «Уф-ф-ф!» Критик улыбнулся и взял легонько меня за локоть.

…Комнату, стены которой представляли собой стеллажи книг, примерно пополам делили ещё два ряда стеллажей, с узким проходом между ними, которые упирались в простенок между огромными окнами.

Квадрат высокого потолка в обрамлении книг казался далёким, и если бы в нём я увидел какой-то лик… – я бы не удивился. А может, он там и был, я его просто не разглядел, я тогда просто дышал.

…Он усадил меня в глубокое кожаное кресло, и я почувствовал, что это кресло знало многих…

Оно было с высокими подлокотниками и спинкой с небольшим углублением в виде желобка, в который уютно укладывался затылок.

Он же сел напротив в такое же кресло.

Между нами стоял, как тогда говорили, журнальный столик на изогнутых бронзовых ножках в виде неведомых хищных птиц, которые своими крыльями сплетались под столешницей, образуя овал.

Слева от его кресла стоял письменный стол с лампой под зелёным абажуром из ткани, стопки книг, какие-то бумаги и чернильный прибор.

– …А давайте-ка коньячку! Чая вы больше не хотите, а коньяк, вы знаете, очень иногда помогает погонять кровушку. Очень. Давайте, – он удачно придал радушно-вопросительное выражение лицу.

Я кивнул в знак согласия.

Он достал из секретера бутылку, как мне показалось, большего, чем обычно, размера, два белых металлических стаканчика, небольшую вазочку с орехами и конфетами в аккуратных блестящих четырёхугольных пакетиках.

Он налил в стаканчики, поднял свой и жестом пригласил меня присоединиться к нему.

– Вы знаете, люблю несколько подогреть коньяк в руках, разбудить аромат. А вот когда он станет ленивым, мне он почему-то особенно приятен становится… – он смотрел на меня, чуть заметно делая рукой круговые движения стаканчиком.

Я выпил. Взял какой-то продолговатый орешек, надкусив его, почувствовав незнакомый аромат.

Тепло пробежало откуда-то снизу и плавно растеклось по лопаткам.

– Меня зовут… – он продолжал смотреть на меня, – а вас как?

Только сейчас я сообразил, что не успел представиться, и выпалил, как в армии, добавив ещё почему-то, что я из Сибири.

– А я вот никогда не был дальше Урала. Жалею. О многом жалею. Да… Бывает, что иногда приходится о чем-то жалеть… о сделанном или несделанном...

…Вы поймите меня, дорогой мой человек, я не издаю книги.

Я высказываю своё мнение о работах авторов. И согласитесь, что выполняю свою работу хорошо. Я даже мог бы работать ещё на трёх, пяти работах, но, знаете ли, возраст, да и просто нехватка времени.

Я счастливый человек – занимаюсь любимым делом, а мне за это ещё и платят зарплату. Согласитесь, – вы меня понимаете, что это большая удача.

Саша Бенуа сто тысяч раз прав, что «величайшая роскошь, которую только может себе позволить человек, – всегда поступать так, как ему хочется». Однако он тут слукавил, слукавил… Я всегда добавлял – «не предавая себя».

Но, знаете ли, ему так больше нравится. А может, он неслучайно принял именно такую формулировку?

Как знать? Как знать? Давно мы не виделись. Давно. А я ему в письме попенял, попенял, за мысль-то эту.

– …А извините, вы на фронте были, судя по?.. – он сделал паузу и взглянул мне в глаза.

Я сказал, что да, был; он спросил, офицер ли; я ответил, что нет, боец. Рядовым начал – рядовым закончил войну. Спросил, женат ли, есть ли дети. Я ответил, что – да.

– Не жена ли рукопись печатала? – вдруг спросил он. – Если она, то суровый она у вас человек. Суровый. Потихоньку правила вас. А не надо бы… Не надо бы… Есть в первости при непрерывности изложения какая-то внутренняя струна… или нить. Тонкая нить. Легко рвущаяся. А читатель бывает чуток. Ой, как чуток.

Читать надо свои рукописи-то самому. Перечитывать себя надо.

– Я вот тут, – он повернулся к столу и взял четыре школьные тетрадки, – кое-что набросал на полях. Будет время – посмотрите.

Про самоуправство жены я ничего здесь не отметил. Знаете, семейное это дело. А о другом – здесь есть кое-что. Вы возьмите, возьмите.

Я взял тетрадки. Они были полностью исписаны мелким почерком, какие-то необыкновенно ровненькие и кругленькие буквы плотными цепочками закрывали по ширине две трети каждой страницы.

– А это я место вам оставил.

Вдруг с собой поспорить захотите. Со мною-то – что спорить? Как у вас там – «как целоваться с медведем, приятного мало, а страху не оберёшься», – он улыбнулся.

– …Фронтовик, значит. И жена, похоже? Живые. Вот ведь, время какое пришло.– …А вы знаете, у меня ведь на столе четыре рукописи от сибиряков. Да!

Издательства разные, а вот все собрались у меня. Случайно ли? Не знаю.

Сейчас вторую читаю. Легче читать после вашей.

Но там автор немножко другой.

Вы – босиком по снегу, в рубашке до пупа расстёгнутой, а он другой немного.

Знаете, в фуфаечке, самокруточка в ладони, правым плечом к собеседнику, из-под бровей с читателем-то. Суров. Суров. Резок до прямоты.

…А у вас в Сибири весной ребятишки ручейки проводят? С корабликами там...

Сказал ему, что – да, бегает ребятня.

– Провожают, значит. Ледышки убирают с пути, снежочек, чтоб ручейку свободнее бежать было. А ручейки – в поток. А потоку – а что потоку? Когда он – поток, ему уже ничего не страшно.

Вот ведь, ребятишки какие! Смешные.

Молчу, слушаю его.

– А давайте-ка мы ещё коньяка, а?

Он налил ещё, мы выпили.

– А как вам коньяк?

– Хороший коньяк, – говорю так твёрдо.

…А он так, знаешь, как-то улыбнулся, так…

И в глазах, то ли от лампы, то ли мне от коньяка показалось, зелёные искры пробежали.

Прямо настоящие, зелёные. Я даже опешил.

– А извините меня, – он говорит, – а как я должен понять Вашу фразу?

Или у неё есть другой, кроме моей трактовки, смысл, – что вы являетесь знатоком коньяков, оценили и этот, но у вас есть какой-то другой, который вы считаете более достойным?

Я ничего понять не мог и смотрел в упор на Критика.

– Ну! вы уверенно сказали, что этот коньяк хороший, вот я и пытаюсь понять, что вы сказали мне. И ничего другого, кроме, как я вам расшифровал, мне не послышалось. А так ли это?

Я стал перебирать свои ощущения и сказал: – Я хотел сказать, что…

– Что вы хотели сказать, – вы сказали. Что я должен думать – вот в чём вопрос.

Мы сидели и смотрели друг на друга.

– …Понимаете, – начал я, – я не знаток подобных напитков.

Если вы называете его коньяком, то этот коньяк мне понравился своей… – я стал подыскивать слова, – своей силой и спокойствием. С ним уютно.

– Вот! А сказали сначала что?

Хотел одно, сказал другое, а читатель понимай, как душа положит. А душа дело такое – её учить надо. Иначе бы, что она на земле делала? Учиться пришла! Вот и учите её. В смысле, – читателя учите.

Вы думаете, Лев Николаевич не мог по-другому написать свои сказки?

Мог. А написал так. Потому, что для крестьянских детей писал. А у них душа незамутнённая. Вот и писал, как ему говорили «просвещённые», – примитивно.

А он писал не для них, а для своего читателя. Для ребятни с «цыпками» на ногах.

… А Библия вся построена на примерах и ассоциациях – почему? Правильно, чтоб любому было понятно. И тут, конечно, дело не в верблюде, и не в игольном ушке, а в том, что просыпается в читателе. Хотя и там… Знаете ли…

– И в Библии не так пишут? – вырвалось у меня.

– Не так!

Так там, – сколько авторов оставило свой след, что уже и некому претензии предъявить. Вот в вашей рукописи, кто только ни отметился! Вижу и этого, и этого, – а зачем? На всякий случай! А на какой?

Проломите головой стену – они помогали Вам.

Сломите шею – они предупреждали Вас!

Вот ведь как!

Но это уже из другой оперы…

Ручейки, говорите, мальчишки пускают у вас там в Сибири…

Чтоб, значит, ничего не мешало им бежать. К Енисею, говорите?

Да. Река.

…Я Вам рукопись-то верну. Вы, пока время есть, поставьте всё на свои места, а потом скажите, что «так и было». И жене скажите, пусть не правит. Не надо.

Пусть кто-то другой, но пусть женщина вас читает. Есть в вас какая-то дикость.

…И в том, с цигаркой, – тоже.

И пусть не правит. А сомнения? Сомнения – пусть… Пусть. Жена. Ревнует, наверное.

Он замолчал. А я сидел, смотрел на него, на лампу, на стеллажи.

– …А вы знаете, я ведь однажды с Алексеем Максимовичем чуть не схватился до спора.

…В Италии дело было. Моя спутница ушла, и мы остались одни. Вот такой же коньяк был на столе и фрукты. Говорили о России, об Италии, и вдруг он стал говорить о писателях.

Говорил, что много очень неточностей, «скорописи» много.

…Хорошо, очень хорошо говорил о Есенине.

Жалел, что рядом с ним нет хорошей женщины, что тому приходится «слушать «гитару с бантиком» – инструмент набриолиненных бакалейщиков и парикмахеров». Даже похвастался, что Сергей прислал книгу с тёплыми словами.

«Тесно ему, мечется, – сказал он тогда и добавил: – «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег…»

…Вот так и сказал. Мне даже показалось, что слеза у него навернулась.

…А я тоже расчувствовался и посмел сказать:

– Так Вы, Алексей Максимович, позволяете себе неточности в звучании!

Он как заурчит! У него голос такой был, внутренний с переливами:

– А где это я, батенька, позволил себе подобное?.. Несуразность?..

Смотрю, а он не на шутку встревожен и обижен моим замечанием. Пришлось говорить:

– Так помните, у вас – «Высоко в горы вполз уж…»?

А в то время «Песню о соколе» в России знали все. Или почти все.

И он так на меня удивлённо стал смотреть… Глаза из-под бровей, как из пещер, блещут.

– Это же когда было? Мне лет тридцать, поди, тогда было.

Помню – плечи ломало, крушить, строить хотелось. Упасть на ветер хотелось, и взлететь, и… камнем вниз, и опять вверх…

…А вот, что небрежен был… Не помню. Не помню, батенька.

Я ему и говорю:

– Так – «высоко в горы вполз уж и лёг там…» Так?

– Ну, так, – говорит он.

– А вы послушайте, – говорю ему, – рвётся нота-то, скрипит.

Вполз уж. И…? И что он делал перед тем, как лёг? Что? Сидел, стоял? Я про то, почему «и»? Послушайте, – «вполз уж и лёг». Что он до этого-то делал? Полз. А потом что?

…Смотрел, смотрел на меня Алексей Максимович, а потом похлопал так по плечу, обняв, и сказал:

– Хорошо, батенька, что я вас раньше не встретил, экий вы человечешко! И вам хорошо и мне хорошо, что не встретились.

И опять похлопал меня по плечу. Рука у него была большая, жилистая, суставы на пальцах большие, пальцы длинные.

Вот так похлопал.

Критик приподнялся и похлопал меня по плечу.

Я посмотрел на его руку. Рука была сухая, небольшая, крепкая, с коричневыми пятнышками.

…Писатель замолчал, думая о чем-то своём.

Я сидел, не шелохнувшись.

– …А потом Критик сказал, – продолжил Писатель, – книга, как музыкальный инструмент, настраивает её автор. А играет – читатель. И от таланта читателя уже зависит, что он на ней сыграет, но инструмент должен быть настроен. Настроен.

Вот художник! Он видит, может быть, сотни оттенков цвета, того, что и половины не видят люди, а мучается, подбирает, ломает себя. А увидят, может быть, единицы.

Или зал филармонический. Не все слушатели в нём – скрипачи. Скрипач на сцене. Он рассказывает, как он «прочитал», как переболел, как плачет, или радуется его душа.

Он читает Композитора!

А те, кто в зале… Они соглашаются с ним или нет, всего лишь.

А сколько народу в это время на улице?!

…А потом он проводил меня. У двери похлопал по плечу, и проводил.

Я его тогда спросил:

– А на Литсовете – что вы скажите?

– Пока не знаю. Скорее всего, скажу, что до издания вы успеете исправить неточности…

Вот такая история.

– А повесть? Повесть я поправил тогда.

Маше запретил близко с карандашом к рукописям подходить. Правда, сейчас с Фёдоровной шепчутся, бывает. Но это так. Секреты их.

…В тот год много стало наших – сибиряков – печататься. Много.

Только до сего дня не могу понять, что он нашёл тогда приятного в слове «человечешко».

Слово-то какое-то маленькое, склизкое, серо-коричнево-жёлтое и липкое.

Или я до сих пор чего-то недослышу?..

…Вот так тогда и сказал Писатель – « Может, что-то до сих пор недослышу?»

 

Дорога

 

Пашка сидел на набережной, изредка глядя на ладони, вытягивая их перед собой, широко расставляя пальцы. Руки не тряслись. Он так привык делать перед боем, когда ещё ходил на тренировки. Не было страха. Была какая-то пустота и растерянность.

Ему казалось, что такое он испытал, когда сообщили о гибели отца с матерью. Тогда они сидели с сестрой Наташкой на диване, она, закрыв глаза, прижималась к его плечу, изредка вздрагивала, а он смотрел на дверь, ничего не понимая, никого не ожидая и ни о чём не думая.

Серо-синяя вода с рыжими пятнами листьев медленно, словно нехотя, катилась по ветру. Утки прибились к берегу, прячась от ветра, напрасно ожидая желающих их покормить. Было холодно и сыро. Двое каких-то мужчин в длинных плащах спокойно беседовали, облокотившись на ограду, поглядывая по сторонам.

«Надо что-то решать. Надо что-то делать», – думал Пашка, изредка поднимая голову, как бы ища ответа.

Один из мужчин, махнув рукой, быстро ушёл, другой медленно пошёл в сторону Павла.

– Если не прогонишь, можно я присяду? Та лавочка грязная. Кто-то потоптался на ней, – мужчина остановился напротив, кивнул в сторону другой лавочки, посмотрел на Пашку. – Холодно. Ногам тяжело стоять.

Пашка чуть подвинулся, давая понять, что он не возражает и спросил: – Курить есть?

– Вот, – мужчина положил на лавочку квадратную металлическую жёлтую пачку с закруглёнными краями, а сверху – длинную, под цвет, зажигалку.

Пашка достал сигарету, разглядел её, покрутил в руках зажигалку, встал, достал свою, закурил и сел, покосившись на мужчину, сидящего и молча смотрящего на реку.

– Странные какие-то, – сказал Пашка. – сигареты-то. Спасибо.

– Табак хороший. Курить – дело накладное. Надо бы бросать. Сколько курю – столько понять не могу: зачем это делаю. Ужасное дело – привычка. И почему прилипают быстро, совершенно ненужные, бесполезные, а то и вредные? А нужные силой заставлять надо…

Бросать надо! Вообще, надо избавляться от всего того, что мешает жить.

…У тебя, вижу, проблемы?

Пашка весь напрягся и стал разглядывать фильтр с чёрной короной.

Ощущение безразличия, спокойствия, собранности вновь овладело им.

– Человека ножом порезал, – сказал он, резко повернувшись к незнакомцу.

– Насмерть? – спросил тот, глядя в глаза Пашке.

– Нет!

– Это хорошо! Знакомый? Нет? – спросил, не меняя выражение лица.

– Знакомый!

– Бывает. В драке или сразу ударил? Сколько полных лет тебе?

– Сразу! Весной семнадцать будет.

– Это хорошо! Кто видел? Где и когда порезал?

– Сестра и тётка. Дома. Утром. Часа два назад.

– Дома у кого?

– У меня…

– Это хорошо. Бывает. Потом что?

– Они все орать начали, сестренку уложил в кровать, оделся и ушёл.

– По дороге кого-нибудь знакомых встретил?

– Нет. Не было никого.

– Кто он тебе?

– Муж… тётки моей. С ней… живёт.

– Что у тебя дома он делал?

– Живут они с тёткой там. Тётка, вроде как, за нами с сестрой приглядывает, чтоб в детдом не забрали.

У нас родители погибли. Давно уже.

Мужчина тоже достал сигарету и закурил.

…– Домой тебе нельзя. Да и в городе не стоит оставаться. Телефон, если есть, отключи.

Куда ударил ножом?

– В ногу. Насквозь. Телефон отключил сразу как ушел.

– Насквозь… Это хорошо. Врачам легче рану обрабатывать будет.

И хотел ударить в ногу или так получилось?

– Хотел! Он сидел.

– Он сидел, а ты стоял… Значит, в шею не захотел ударить?

– Не захотел!

Они сидели, курили, смотря на воду.

– А кто он вообще такой? – нарушил молчание незнакомец.

– Сожитель? Весь из себя… Пальцы веером, на них кольца наколоты. Наглый.

– Кольца?.. Прекрасно! Тем более домой тебе нельзя.

Думаю, разрулим как-то ситуацию. Только время нужно. А деваться тебе, похоже, некуда… Учишься?

– В школе. Но не хожу. Нас там много таких. Числиться числимся, а… учителя говорят, чтоб не приходили лучше совсем. Весной закончу. В магазине работаю… и на стоянке помогаю.

– На учете в ментовке?

– Нет! Было один раз. Так… случайно.

– Ты выглядишь взрослее. Спортом занимаешься?

– Занимался. Боксом. Потом сделали секцию платной. В «качалку» изредка хожу, когда время или желание есть. Но там тоже платить надо…

– Как зовут тебя? Меня – Пётр Николаевич.

У меня завтра утром уходит машина с грузом на Урал. Водителю нужен напарник. В дороге, где-как подсобить, если что. За машиной приглядеть на стоянках. Сбегать туда-сюда. Два-три дня туда, столько же обратно, там день-два. На всё неделя.

Пусть неделя, но не один все-таки. Если согласен, то завтра, рано утром выезжаете.

Но сегодня надо будет все документы на тебя оформить. Трудовую книжку завести. Инструктаж. Много чего. Если согласен…

А я в это время разузнаю всё. Решай! Страну посмотришь. Не один –великое дело! Не согласен – тебе виднее.

Через пять минут за мной машина придёт.

Пашка сидел, разглядывая свои руки.

– Ну, смотри сам! – Пётр Николаевич встал, взял сигареты, сунул их в карман и огляделся по сторонам.

– Поеду! Павлом меня зовут. Павел Сергеевич.

– Чтоб разговоров не было, при людях называй меня дядей. У них меньше вопросов возникнет – тебе меньше ответов придумывать надо. А сестра? Младше? Старше? Как зовут?

– Наташа. Младше. На три года младше.

– Паша и Наташа…

Ей надо как-то сообщить о твоих планах. Но, звонить ей нельзя. У тебя что-нибудь есть такое своё, что она узнать сможет?

– Нет. Могу записку написать. …Вообще-то… вот… – Пашка достал ключ, на котором был брелок – смеющийся медвежонок. – Она подарила.

– Прекрасно. Давай его мне. И телефон свой отдай, чтоб не смущал тебя. Приедешь – обратно получишь. На, пиши свой адрес, – Пётр Николаевич протянул листок бумаги и ручку. – Напиши заодно ей что-нибудь и распишись, как обычно расписываешься. У тебя есть условный звонок в дверь?

– Есть… Короткий «бип», на счёт «пять» – длинный, на счёт «два» – короткий. Давно уже такой… Всегда был, – Пашка оторвался от писанины и посмотрел на реку, что-то вспоминая.

– А вон и машина за нами, – Пётр Николаевич повернул голову к выходу аллеи. – Пойдём.

Пашка сел первым на заднее сидение большого чёрного автомобиля и стал оглядываться.

Петр Николаевич достал тонкий чёрный телефон.

– Владимир Петрович! Не вели казнить, а вели миловать! Не нужда бы великая, так и не звонил бы. Некому завтра на Урал ехать. Кланяюсь в пояс и слёзно молю. Знаю, что ты только с рейса, но кто, как не старая гвардия – опора и гордость, выручит в тяжёлую минуту.

…И ещё! Сделай одолжение. Напарником с тобой племяш мой пойдёт. Пригляди за ним. За вину по рукам и голове не бей. Купи там всё на него, что в дорогу полагается, а он рассчитается потом.

… Володя! Вот скажи: на кого ещё надеяться в мире можно? А?

…Завтра в восемь-девять вы уже должны быть за окружной.

…А что я могу сделать? Не мы такие, жизнь такая…

Кстати, забыл сказать: тебе, вроде как наставнику, пятнадцать процентов к тарифу положено. Племяшу-то нет восемнадцати. Уважь старика?

…Ну, спасибо! С меня…

– Саша, – обратился он к водителю, – давай, меня в банк. Сам с Павлом в магазин. Ему прикид надо сменить в дорогу. Погода там неизвестно какая. Куртку, чтоб спину закрывала, свитер или что там, с глухим воротом. На голову, на ноги что-нибудь тёплое. Постарайся уговорить его оставить в магазине эти жуткие кроссовки. Обуза лишняя, да и резина на ногах зимой… Страх и ужас – видеть это. А потом на склады. Чеки отдашь Павлу Николаевичу в отчёт.

Он опять взял телефон.

– Павел Николаевич! Задержись немного. Саша тебе сейчас молодого человека привезёт. Оформить его надо на работу. Всё как положено. Табельщице скажешь, чтоб сегодня проставила ему рабочий день с самого утра.

На Урал поедет Зотов. Парень – с ним напарником. Всё как положено: командировка, деньги под отчёт. Возьми на себя труд самому всё с отделом кадров решить.

…Зотов. Он знает об этом.

…Зотов пойдёт на Урал.

…Я не знаю кем. Они для чего там сидят? Им что-то надо объяснять? Кем можно – тем пусть и примут.

…Найди где ему до отъезда поспать.

…Пацан сегодня с восьми утра на работе у тебя. С восьми! Не забудь! Всё оформите задним числом. Сделаешь, позвони мне!

 

…Водитель Владимир Петрович – лет под сорок пять мужчина с огромными ладонями, долго смотрел на Павла, не отрывая взгляда.

– Племяш, значит! Я думал – они своих подальше держат от… от дел своих. Да, Бог судья им. Пойдём, с машиной познакомлю. Завтра в дорогу.

Огромная белая кабина возвышалась над площадкой.

– Ворон! Ворон зовут его, – водила, улыбаясь, кивнул на машину.

Пашка промолчал, разглядывая это великолепие.

– Почему не спрашиваешь, почему «Ворон»? – Владимир Петрович улыбнулся.

– Не знаю… Похож, очень, – Пашка пожал плечами и подошёл к машине ближе.

– Похож? Он и есть! Только белый. А бывают такие? – водитель встал, опять внимательно разглядывая Павла.

Тот повернулся, не отводя взгляда: – Бывают! Должны быть!

– Ну, ну… Вот и именно! Должны быть!

Забирайся в кабину, оглядись, принюхайся, а я скоро приду.

… – Не уснул тут? – Владимир Петрович вернулся через полчаса-час. – Сейчас фуру цеплять будем.

Зови меня… И так не хорошо, и так нехорошо. У меня старший сын чуть младше тебя. Надо бы попроще как-то…

Зови, как все, – Петрович. Назовёшь – дядя Володя – тоже не обижусь. Ну, а мне уж положено тебя – Павлом. Нет другого пути у меня. Ты свой хлеб ешь.

Да-а-а! Не каждому вот так дано бывает.

Что хуже? Что лучше? Не знаю! Не знаю!

Ладно, Паш, давай потихоньку… Времени у нас с тобой много!

Петрович, взявшись за подбородок, смотрел вверх, что-то вспоминая.

…Охранник разбудил Пашку: – Паша, вставай! Петрович приехал. Сейчас зайдёт. Кто его знает?.. На него ведь… как накатит… Вставай. Так лучше будет.

Пашка сел и стал надевать ботинки.

– Не спишь? Или не спал? – Петрович зашёл в «служебку».

– Спал, – Пашка, не разгибаясь, шнуровал ботинки.

– Эх!.. Как я спал молодым. Ничего так не любил, как поспать! А батя никогда не давал выспаться. Как чёрт в него вселялся, когда он нас спящими видел. Сам не спал и нам не давал. И сейчас не спит. Слышу: по дому ходит, что-то ворчит. Не выхожу специально…

Петрович присел на топчан.

– Не торопись – время есть. На окружной под пересменку попасть надо.

А там… Никуда не сворачивая. Нижний пройдёшь и совсем хорошо. Нижний этот!.. Вот уж позорище на всю страну.

Вот посмотришь… Как лбом у стены стоишь. И что туда, что обратно – в аккурат попадаешь на самую пробку. Не видят что ли? Или не смотрят?.. Чудны дела! До него ещё пятьсот километров, а уже… убил бы.

Моя ещё… Чай-то есть? – Петрович повернулся к охраннику, тот кивнул. – Налей напарнику.

…Моя ещё: «Не успел приехать и опять в дорогу…» И что? Ну, вот и что, что «опять в дорогу»? Ладно бы лето было. А то на улице дубак и сиди дома…

Чудны дела!

…Гарна курточка-то! Ты посмотри: ведь могут когда захотят.

Петрович встал и подошёл к Павлу, разглядывая его куртку.

– Хороша! Вот ведь… а! А мои наденут чёрте что на себя. Задница торчит фигой. На голове…

Хороша. Мне самому надо бы такую...

Или капюшон напялят, голову опустят, согнутся крючком, руки под себя… Разве можно по сегодняшним дням в капюшоне ходить? Разве можно от жизни спрятаться? Разве в капюшоне отмахнёшься если чё? Так башку и прошибут сзади. Зато в капюшоне!.. Страусы - чесно слово!

...Надо и мне такую же… Где брал?

Пашка замялся.

– Выдали… Павел Николаевич… Саша, водитель Петра Николаевича знает где…

– Вот! Теперь спецуху дают, которая ветеранам и не снилась! Выдали! Твой Павел Николаевич, когда я пришёл, выдал мне кувалду и подвёл к стене… Там у забора стена была… И сказал: – К вечеру машина придёт за кирпичным боем.

…Под мышками продухи бы надо…

– А есть! – Пашка поднял руку и показал на молнии.

– Вот! И продухи есть! А на штанах, выше колена, есть? – Петрович и охранник улыбались.

– Есть! – Пашка в растерянности повернул колено.

– Вот! И тут у него всё, как надо. И ботинки, как надо, и на штанах продухи.

Живи – не хочу.

…Ладно! Пои, браток, чаем напарника, нам в дорогу. Это вам – дармоедам, здесь штаны протирать, без разницы какие, с продухами, без, а нам работать надо.

Петрович подмигнул охраннику, улыбнулся и опять сел на топчан.

 

…Когда пересекли кольцевую, солнце уже лежало напротив на верхушках деревьев, слепя ярким светом.

Петрович в рубашке, расстегнутой до середины груди, с закатанными рукавами, спокойно следил за дорогой.

– Ещё немного и… Выйдем на прямую. Да, Нижний этот… – он покачал головой. – Вот сам посмотришь. Как пройдём Владимир, Вязники и тут на тебе – он… Посмотришь разницу.

Он замолчал, изредка бросая взгляд на Пашку, смотрящего на дорогу.

– Я вообще-то не очень люблю болтунов. Сам стараюсь молчать. «Гремит лишь то, что пусто изнутри».

Но ты, прямо скажем – оратор.

Пашка улыбнулся и отвернулся к боковому окну.

– А я из-за тебя со всеми дома разругался. Ну, не со всеми… Батя, как был умнее всех, так и остался.

Сказал, что еду с напарником. Ой!.. Не спрашивай!

Батя только сказал: «Кроме кофе ещё возьми термос чая и побольше бутербродов. Молодой ещё. Растет ещё. Есть ему надо, а не с тобой кататься». Батя у меня вообще… Как выдаст что – хоть стой, хоть падай…

Так что, если хочешь есть, меня не спрашивай. Синяя сумка твоя. Там всё твое. И бельё и зубная щётка, и термос, и еда.

Там и домашнее. А то спаришь за дорогу, не только ноги.

Петрович засмеялся.

– Понадобится ещё!..

Ботинки не ставь к печке, а то Ворон за дорогу их тебе свернёт, как мандариновые корочки.

Я все списал с подотчётных денег на тебя. Так что, денег у нас с тобой осталось только-только. Конечно не так уж…

Деньги они вообще… Зараза такая… Если их любить, то «любилки» уже ни на что больше не останется. Тут надо выбирать: либо жить, либо деньги любить.

Термос я хороший тебе купил.

…Там и сандалии и носки…

Для себя дорого, а для тебя за твои деньги – в самый раз. Ты никогда себе такое не купишь.

Петрович опять довольно хохотнул.

Помолчал и, улыбаясь, добавил: – Под твою куртку и ботинки в самый раз.

…Переоденься, да давай по бутербродику. Из твоих. У тебя с окороком. Съесть их надо. Окорок. Не лежит долго. А в дороге животом мучиться – последнее дело.

Пашка скинул расстегнутые ботинки и стал неуклюже переодеваться.

– Привыкнешь. Только кажется, что места мало. И в жизни так. Вроде тесно, а привыкнешь – свобода.

Для всего хватает. И для хорошего и для… всякого, – Петрович протянул руку за чаем.

…Я тоже рано деньги в дом принёс. Ну, не деньги… картошкой расплатились. А своя была!.. Я попросил, чтоб зерном дали. Смеялись все. А… Народу лишь бы позубоскалить.

…Куры! Куры у нас были…

…Моя орёт: «Опять в дорогу!» А что дома делать?

Мои не пойдут ни за картошку, ни за зерно работать. И вообще пойдут ли работать.

…А батя – молодец!

Петрович разговаривал сам с собой, то ли думая о чём-то, то ли вспоминая.

– Забрал я его к себе. И не старый ещё… Зря забрал. Мается он бездельем. Хорошо, что хоть дом не продали. …Зря забрал.

А… Этим, – что есть я дома, что нет. Что есть дом, что нет.

…А на тебя-то что все пялятся?.. У нас ведь новеньких и не бывает почти.

Так, если Пётр Николаевич кого на перевоспитание пришлёт к Павлу.

А так…

Тебе тоже достанется.

Хотя?.. Тёзка ты ему. А… всё равно душу вынет. Хотя?..

…Права-то есть?

Пашка отрицательно покачал головой.

– О! С этого и начнёт. Отправит учиться, вроде, как за деньги конторы, чтоб спрос иметь с тебя, а потом их же и вычтет. Потом загонит ещё куда-нибудь. На сварщика, например. У нас в слесарях придётся потолкаться. А может сразу к складу определит. Страшное дело склад этот.

Всё лежит под рукой. Бери – не хочу. Вот все на этом и горят. Страшное дело, когда человек «крыса». А как не взять? Один на один с совестью-то… Слаб человек. Слаб.

Хотя… За всё время только два раза было. Тебя, может, и простят, молод, а их нет – не простили. А оно и как? К каждому охрану ставить что ли?

Так что перед уходом с территории карманы-то проверяй. Да и люди разные. По ошибке не в тот карман что-нибудь сунут. Хотя, не должны бы. А кто его знает? А и то! Как жить если все одинаковые? Так ли?

…Я бы, вот, своих и не привёл к нам. Да, и не взяли бы. Да и они бы не смогли. Для них рано! Вся жизнь у них такая: все сегодня рано, а завтра, глядь, все уже поздно.

…Да, и сейчас, и нет, наверное, нигде, чтоб с восьми работали.

Зато время… на себя остаётся. Вечером-то. При умном-то подходе много чего успеть можно. Но, это если при умном. А так! Что так жечь его, что так. Если, конечно, жечь. Да, оно сейчас и не нужно никому. Время-то. Разве его считают? Есть места, где не дни – часы считают. Так ли?

…Дядьку-то твоего я давно знаю. Давно!

Можно сказать – «он меня читать научил». Почти пять лет я ничего не делал, только брёвна катал, пилил и читал книги.

…Подошёл он как-то, посмотрел в книгу и говорит: «Читаешь или картинки смотришь?» А книга-то и без картинок. Я и говорю: «Читаю». А он: «С героями кувыркаешься или с автором споришь?» А я и не знаю, что сказать.

Мне ведь всегда было «по барабану», кто там написал.

Вот как было!

Когда всё понял – оказалось, что всю жизнь картинки листал в книгах-то.

– Эх!.. Жалею, что не записывал того, что со мной в жизни было. О чём думал когда-то. Иногда вспомнишь – страх берёт.

Заведи тетрадку. Черкай, что в голову придёт. Потом пригодится. Как есть – пригодится… Если за жизнь ум не пропьешь – пригодится.

Я вот, какой раз уже, собираюсь. И всё что-то никак…

Пашка слушал. То разглядывал крыши машин изредка обгоняющих их, то прикрыв глаза, отворачивался от восходящего солнца.

Почему-то вспоминалась рыбалка, отец, Наташка маленькая в голубом платьице…

Потом вспомнилось вчерашнее утро.

«Я сказал – по дому ходи только в юбке!» – гаркнул сожитель тётки и под её смех, дернул вниз штаны Наташкиной пижамы и схватил лапищей за ягодицу.

…Вспомнились его глаза и слова: «Ты труп, щенок! Тебя нет. Простись со своей сучкой!»

…Истошный крик тётки.

… «Не трогай нож, дура! Звони в скорую и ментам!»

…Наташка на полу, прижавшаяся к кровати с натянутым под подбородок одеялом. Её безмолвно трясущиеся плечи… Как переложил её на кровать…

…«Куда бежишь?! Найду! Зубами рвать буду…»

Пашка вздрогнул.

– Растёшь. Когда во сне вздрагивают – это значит растут.

Эх!.. Время, какое! Всё впереди! Живи – не хочу!

…Горы-то видел?

Пашка отрицательно помотал головой.

–Эх!.. Красота-то какая. Живые. Как есть живые! Мы тогда сегодня пойдём до упора, чтоб завтра их поутру посмотреть. Урал! Красота! Облака. Поутру-то облака будут. Как озерца меж гор.

Вот, дурья башка! Фотоаппарат тебе не купил в дорогу. Вот ведь!

Совсем замотался. А ведь думал ещё. Совсем уже…

Эх!.. Плюнуть на всё! Поехать в горы бы куда-нибудь. Пацанов взять с собой, батю. Вот, что мешает? Не знаю!

«Свою» бы надо куда-нибудь вытащить. С этими лоботрясами и жизни не было. Нигде не была, ничего не видела. Вот ведь, жись!

…Вот увидишь!

Красота!

… А пойдём направо. Объедем этот Нижний… Дороги нет, правда, но и там – не дорога…

Вот что за город такой?..

 

Горы прошли утром.

Петрович почти всю дорогу молчал, вздыхал, глядя по сторонам.

– Что за жизнь такая?! Ты только посмотри. Толкаются, поджимают, поддерживают друг друга. Живые! Как есть живые! И имена у каждой. И речки!

Вот ведь! Вот, что мешает?

Нет! Нельзя так! Никак нельзя на потом что-то откладывать. Никогда нельзя! Вот, что за красота, а?!

...К обеду были на каких-то складах. Широкие ангары, машины, снующие туда-сюда люди. Пашка то ходил у машины, то садился и внимательно глядел по сторонам.

Петрович ушёл, вернулся довольный: – До вечера свободны. Переспать есть где. Пломбы проверили. Груз без нас примут и новый загрузят. У нас с тобой времени – вагон. Поедем в город. Город смотреть будем. Это тебе не Нижний… Тут всё свободно. Урал! Фотоаппарат купим. В магазины зайдём. Тут не то, что там.

А оно и лучше. Обратно поедем, солнышко в спину будет. Так-то лучше фотографировать будет.

…Вернулись к вечеру. Машина стояла на том же месте. Петрович пришёл с бумагами и какими-то людьми. Они долго стояли за фурой, о чём-то разговаривали.

– Ну, вот! …Заковыка. Есть возможность колымнуть. Не весь груз пришёл. Завтра с утра пойдём за ним к границе. Сто пятьдесят километров. Заберём и опять сюда. Говорят – так дешевле им будет, чем нанимать другую машину. Да и на погрузке-разгрузке сэкономят. Да, и нам копейка лишняя не повредит. И им… С нашими номерами мы трассу проскочим – моргнуть не успеешь. Дороги хорошие. Урал. Не то что… Так ли?

Спать. Завтра за грузом. Потом сюда. Отдохнём и с утра в путь.

А может так и лучше.

 

…Дорога действительно была хорошая.

– Вот и колымчик. Сегодня ещё успеем в магазин. Сестрёнке что-нибудь купишь. Диковинное. Девчонки любят то, чего у других нет. Сороки! …Белобоки!

Петрович был доволен. Машин на трассе было мало и, действительно, обернулись быстро.

Поставив машину под погрузку, опять поехали в центр города и вернулись лишь к вечеру.

Петрович сразу убежал в «контору» и вернулся довольный.

– Всё! Сегодня нам некуда спешить. Документы на груз все в порядке. Оставим их тут, – он открыл папку, вытащив её из-под сиденья, – а завтра поутру в дорогу, не спеша. А сейчас… Есть предложение какое-нибудь? Выспаться успеем. А что? У нас сегодня и дороги-то не было. Поедем опять в центр. Там поужинаем – отметим клм-то.

…Утром у машины Пашка подошёл к Петровичу: – Ночью кто-то брал машину.

Петрович с удивлением стал разглядывать его: – А, ну? Обоснуй!

– Тут курить нельзя. Вечером, пока Вы ходили, я тихонько покурил, а «бычок» девать было некуда, я его засунул в протектор колеса. Сверху. Прямо напротив… вот буквы «М». А сегодня она вон где, – Пашка показал на землю, – и бычка нет. А «бычок», вон где лежит. И по нему раза два кто-то проехал. А кто? Как? Машина-то тут!

Петрович, молча, достал ключи от машины и показал Пашке.

– Без них?

Пашка пожал плечами.

Петрович достал папку из-под сиденья, нашёл какую-то бумагу, достал её: – Идём!

Они подошли к дверям фуры.

– Читай! Смотри! – Петрович ткнул пальцем на пломбу.

– И чё?.. Их пломба. Хотят, раз поставят, хотят два. Да хоть три раза поставят.

– Вот! А мы с тобой отвечаем за сохранность пломбы. Пломбы! Понял! Не всего в мире, а за сохранность её. А она тут у них стоит. И номер её здесь, – он ткнул в бумагу, – и здесь, – он ткнул в дверь, – совпадают.

А мы всю ночь спали на территории. И время входа на неё записано на проходной в журнале. И когда выедем отсюда – нас «сосчитают» ещё раз. А ночью мы спали. И ты никуда не отлучался, и я спал, как сурок: у меня впереди дорога.

Так, что…

Петрович внимательно посмотрел на Пашку.

Пашка пожал плечами.

Тот пошёл к кабине. Пашка проводил его взглядом, отвёл в сторону одну проволочину из-под пломбы и обернул её вокруг пальца – получилось полукольцо. Он поправил его и пошёл к своей двери.

 

…Дорога домой всегда короче. Ворон, подгоняемый восходящим солнцем, играючи брал поворот за поворотом, то поднимаясь, то опускаясь по серпантину дороги.

Пашка фотографировал всё, за что цеплялся глаз, что показалось интересным.

– Вот медведь! – вдруг ни с того, ни с сего сказал Петрович. – Страшный ведь зверь. Не какой-нибудь там волк. У него нос такой длины, что успевает анализ всех запахов сделать. Всё, что когда-то унюхал – помнит. Вот как фотоаппарат. Что увидел – то запомнил. А человек – нет! Ум мешает всё помнить.

И никогда не улыбается и никогда не злится. Не то, что волк. Рычит. Зубы скалит. А медведь что? Прокатился на велосипеде, слез, и перекусил шею дрессировщику.

У него вообще нет на морде мышц, что за мимику отвечают. Нет.

А потому – никогда не знаешь, что он думает.

А человек к этому только стремится.

Дальше, туда к Якутии, люди вообще считают, что человек произошёл от медведя. А что? Может быть!

Вот русских с медведем сравнивают. Так просто русский не знает, что через секунду сделает. Вот и не написано у него на роже. А не потому, что очень хитёр. Вот у медведя – нет мышц на морде, а у нас... Мы только в последнюю секунду знаем, что делать, и сразу делаем. Понимаем, когда уже делаем. Так ли?

Хорошо бы, конечно, сначала думать, прежде чем делать. Но…

Но и копытом бить на виду у всех, прежде чем шею перекусить – тоже не дело. Решил загрызть – грызи. Нечего тут ритуальные пляски плясать! Так ли?

…Вот на ринге! «Я сейчас вас ударю снизу в правую челюсть!» Смехота!

Нет уж! Не готов нападать – не топорщи загривок.

 

Дорога была проста и не утомительна. Пашка, покопавшись в спальнике, нашёл несколько книг, листал их, читал, выхватывая куски. Дремал, глядя в окно на убегающую дорогу.

– Перед домом заедем на станцию техобслуживания. Чтоб потом Ворона зря не гонять. Пока тёпленький, пусть посмотрят все подшипники на ступицах, да в сердчишке покопаются. Вроде всё нормально, ему эти пять тысяч, что… но диспансеризация ещё никому не вредила, – хмыкнул Петрович, сворачивая с трассы на узкую дорогу к каким-то строениям.

Пока ребята в синих комбинезонах крутились вокруг машины с какими-то приборами, шлангами проводами, ящиками, Петрович и Пашка сидели в тепле. Чашечки кофе с каким-то печеньем стояли на столике, Петрович листал журнал, а Пашка оглядывался по сторонам.

– Вот! Здесь всё! Всё нормально. Здесь все документы и счёт, – молодой парень протянул пачку листков.

Петрович, не разворачивая их, свернул в трубочку: – И хорошо! Павел, давай в дорогу. Теперь всё. Домой…

Перед тем, как сесть, Павел по привычке зашел за машину.

Пломба была на месте. Обе проволочки были прямые. Свежий слой грязи с дороги на них говорил, что их, никто не трогал в пути.

 

…У въезда «домой», рядом с воротами, стоял Саша и показывал на свою машину.

– По твою душу. Ни пуха, смотри там, ни пера, – Петрович притормозил, подняв руку в знак приветствия.

– Петрович, я возьму эту книгу на время? – Пашка показал книгу.

– «Два капитана». Каверин. Который Вениамин Зильбер… брат Льва – основателя школы вирусологии – одноклассника Тынянова и брат же жены того…

… М-м-м-да! ...А почему бы и нет! – ответил тот, задумчиво. – Ты это… будет время, найди книжку Татаришвили он же Уиараго… «Мамлюк» называется. Запомни – «Мамлюк». Интересная книженция…

Пашка, прощаясь, махнул рукой, пошел, провожаемый взглядом напарника.

 

…Пашка зашёл в кабинет, в котором кроме Петра Николаевича сидел невысокий человек с гривой седых волос.

– Садись! Как дорога? Устал? – «дядя» показал на кресло напротив незнакомца.

Пашка, поздоровавшись, сел.

– Павел. Дело такое. Это Генрих Львович – адвокат, который будет тебя сопровождать эти дни.

Твоя тётя и её муж, выписались из вашей с сестрой квартиры, и куда-то уехали. Вроде в Турцию?! У меня их телефон есть – можешь, если хочешь, им позвонить. Тётя отказалась от опекунства над вами, и всё было бы просто, но тебе ещё мало лет и тут есть сложности. Вот Генрих Львович и поможет нам эти проблемы решить.

Кстати, пока ты был на работе, а потом в командировке, муж тёти проткнул себе ногу ножом и чуть не попал под следствие за оговор тебя, что, якобы, это сделал ты. Но потом признался, что погорячился. Хорошо отделался. Да и тёте повезло, что не возбудили дело в отношении их за сговор и оговор. Там ещё дача ложных показаний… Чудной народ оказался! Бог с ними…

Нам надо свои дела делать.

С понедельника, Генрих Львович за тобой заедет, надо оформить ряд бумаг, а тебе и Наташе их подписать. Вам все по ходу дела объяснят. С Наташей будет педагог – представитель центра… не помню точно… Надежда… как её, Генрих Львович?..

– Надежда Владимировна, Пётр Николаевич! – подсказал тот.

– Вот! Надежда Владимировна. Её Наташа знает.

Так! Это я сказал! Там ещё надо вопрос решать с пенсиями, с отделами какими-то, с банком… Ну, это всё… Генрих Львович в курсе, что и как надо.

По работе! Отчёт о командировке напишешь потом. Что и как там видел. Где были, куда ездили, где ночевали, на что обратил внимание – это всё к Павлу Николаевичу. К нему. Потом…

Да! Поскольку нужны были на тебя характеристики с места работы, нам пришлось несколько слукавить и оформить тебя на работу задним числом. Так что ты у нас работаешь уже почти два месяца. Вот так! Два месяца. Убирал там территорию. Курьером был. Но это не важно. А раз работаешь, то бухгалтерия насчитала тут тебе зарплату, командировочные. Пересчитаешь, потом распишешься. Тебе они понадобятся. Наташе нужно что-то купить до понедельника, а то по людям придётся ходить, надо чтоб всё было достойно.

Пётр Николаевич достал толстый конверт и подвинул его к Павлу.

– Так! Это я сказал. Замок в двери у вас барахлил, пришлось сменить, вот твой новый ключ. А старый я себе на память оставлю. Если что – думаю, ты его узнаешь.

«Дядя» положил на конверт длинный ключ с брелоком – улыбающимся медвежонком.

Телефон я твой куда-то сунул. Найду, верну, а этот тебе. Он на корпоративном тарифе, так что платить за него не надо. Там все телефоны, что работы касаются, тебе записаны. Держи его при себе всегда. Не забудь где-нибудь. Утащат. Вещь ценная. Держи его при себе.

Да ты себе можешь позволить такую, теперь. Коробка от него у Павла Николаевича. Заберёшь. Номер твой на конверте. Если что-то будет непонятно с ним, спросишь у Генриха Львовича. У него такой же. Он его, наверное, уже изучил.

Так! Со школой. Со школой, брат, решать вопрос надо. И не потому, что осталось всего полгода, как-то надо допинать её, а и потому, что надо учиться. И у Наташи в этом плане проблемы.

Дело серьёзное и подходить к нему надо серьёзно. Я думаю: мы вернёмся к этой теме чуть позднее. Дело серьёзное! Учиться, брат, надо!

Так! Что ещё? О!..

Мы тут помогаем спортшколе. Борцы там, боксёры. Они в пятницу уезжают на соревнования в Оренбург. Это почти в Казахстане. Там и команда будет оттуда. Чтоб здесь глаза не мозолить, тебе придётся съездить с командой. Поможешь тренеру. С ребятами познакомишься. Может, опять тренироваться начнёшь. Билет тебе привезут домой. В четверг. На вокзале и встретитесь.

Так! Что ещё! С Наташей всё хорошо. Испугалась она тогда… Всё хорошо.

А!.. Тут тебе командировочные и на форму. Вдруг захочется размяться. Вообще-то не надо бы бросать спортзал. Дело молодое. Тело требует нагрузки. Да и для работы полезно. Не последний же раз в дороге был. А дорога она разная… бывает.

Пётр Николаевич достал и положил ещё один конверт.

Так! Что ещё?!

Вроде всё! Если что забыл – позвоню. Телефон при себе держи.

Вроде всё! Как поездка-то? Устал?

– Нет! – Пашка положил руки на стол.

– Понравилась страна наша?

– Понравилась.

– Да. Велика и хороша у нас страна. И гордиться есть чем!

Ну, ладно! Саша тебя до дома подкинет, ему в ту сторону. Вопросы, какие ко мне есть? Спрашивай! Не так уж часто нам придётся встречаться: ты занят, у меня – дел невпроворот.

– Нет вопросов. С работой мне не понятно…

– Это тебе пока непонятно, пока вам в дороге колесо не пришлось менять. Или, что похуже. Ты этого Павлу Николаевичу не скажи. Присесть не даст. Он такой. Непонятливых быстро учит.

Ну, давай! Номер телефона у тебя мой есть.

…Саша остановил машину почти у самого дома.

– Добежишь? – он улыбнулся.

Пашка кивнул: – До свидания!

Почти у самого подъезда услышал – «Пав! Ты ли?»

Пашка остановился. К нему шёл друг – Серёга, сгорбившись и далеко выкидывая длинные ноги.

– А ведь на удачу крикнул! Здорово! Куртка… Не узнать.

Классно!

Тут такие дела… Давай, по пивасику. Всё расскажу. Я Вовке отзвонюсь. Тут такое без тебя было… Такое…

– Серёга! Не зови меня так. Давай потом. С дороги я. Да, и Наташка дома одна, – сказал Пашка, сунул руку в карман, достал попавшуюся под руку купюру и протянул другу. – От меня!

– Ты, чё?.. Я не за этим вовсе! Не хочешь, как хочешь. Просто тут такое было…

Сам Мухач подошёл к Вовке и про тебя расспрашивал. А Вовка что скажет? Что Наташка и эта кобра сказали, то и он. Не хочешь, чтоб так называл – не буду.

Понятно. Дурак бы не понял. Я понял!

– Что за «кобра»?

– А у Наташки была. Я к тебе заходил. Она смотрит… Очки – во… Как две фары. И смотрит не на тебя, а сквозь. Смотрит и молчит. Сразу отлить хочется. Кобра! А Наташка и рада, что есть перед кем форсом козырнуть…

Она сказала, что какой-то отцовский то ли друг, то ли родственник появился. Что ты в командировке… Звоню тебе – не отвечаешь. Вызов проходит, а ты трубку не берёшь. Уехал, ничего не сказал. Хорошо, что за тебя на стоянке сообразил убраться, а то бы… Сам знаешь. Им только бы поорать.

А ты бабки суёшь…

А Вовка тоже волнуется. Может, бросишь сумку и к Вовке? А?..

Дай закурить?

– Нет, Серёга. Домой хочу. Не курю пока. Пока ехали – напарник достал. В машине не даёт курить, а через каждый час: «Если курить хочешь – я остановлю. Постоим у обочины. Перекурим». Неудобно как-то было. Поотвык. А начинать, вроде, и не к чему.

– Ну, ты даёшь! А я вот не в жись! Даже и пробовать не буду.

Ты это… если они тебе не очень бабки нужны – давай. Я, знаешь, отдам!

У меня ещё утром были. Хотел шапку новую купить завтра на рынке, холода впереди. А утром встал – эти уже квасят. «Где мои деньги», – говорю. «Выпали из куртки. Я подняла. Мне за свет платить надо. Своим компьютером нас по миру пустишь». И этот сидит, ухмыляется. Жлобьё! По карманам ещё лазят… Что за люди?!..

– Возьми, – Пашка опять протянул купюру, – считайте с Вовкой, что я проставился с работы. Давайте в воскресенье увидимся. А Вовке скажи, что с тебя тоже проставон. За стоянку. Некогда мне будет на неё ходить – забирай. А с него за магазин. Пусть вместо меня в магазине работает».

– Гонишь? – Серёга даже присел.

– А мне надо? Понадобится – вернёте.

– А то?

Вовка обрадуется. Рядом с домом… Вообще… Дела! А платят-то у тебя на работе как? Чё, вообще, и откат не будешь брать за стоянку?

– Не буду.

– И с Вовки?

– Дурак ты, Серёга. Я когда брал-то?

– Ну, ты даёшь. Платят-то тебе как?

– Нам с Наташкой, думаю, хватит.

– Наверное, если судить по твоему прикиду. Что коцы, что фофан…

Ладно! Я так! Звони!

…Наташка открыла дверь, как только Пашка к ней подошёл.

– Пашка-а-а-а… – она повисла на шее и затихла.

– Ты чё? Не маленькая, тут тебя на шее носить, – Пашка прошёл в дом, неся на шее сестру.

– Па-а-а-шка! Ты бы только знал, как я соскучилась. Ты бы только знал! Я каждый вечер ревела, как дура. Телефон у тебя не отвечает. Дядя Петя говорит, что вы далеко и телефон там может не работать. Пашка! Как я соскучилась!

Тут такое… Тут такое… Пашка! Тут столько всего… Я даже не знаю, про что рассказывать сначала.

– Как я соскучилась.

– Наташка! Ты мне дашь раздеться?

– Раздевайся, – Наташка сползла по стене на пол и села улыбаясь.

– Чаем напоишь? – Пашка пошёл на кухню.

– Пашка! – Наташка встала и вытянула руки по швам, – «Супы бывают: бульоны и пюре – без наполнителя, с макаронными изделиями, с крупами, картофельные, овощные, и комбинированные». У нас сегодня щи. Щи со свининой и сметаной. Варила почти я.

Пашка посмотрел на сиденье «уголка». Заметный разрез, сантиметра полтора длинной, хорошо был виден. Наташка перехватила его взгляд и замолчала.

– Пашка! Тут такое было!.. Паша. Я же в психушке лежала. Правда, недолго, но в настоящей. Я ведь Паша – дура. Так получается?

Я ведь помню, как ты ушёл на работу. Помню, как этот ударил себя в ногу. Помню, как тетя кричала. Потом помню – мне укол ставили. Милицию помню. Потом опять врачи, Надежда, и увезли меня в психушку. Я дура теперь, да? И там… Проснусь, Надежда, Надежда Владимировна, я её зову тетя Надя, рядом… И всё… Она начинает говорить, а я опять спать…

Он ведь, Паша, со всей силы себя в ногу. Прямо вот здесь… Вот прямо вот так… Со всего маху.

Ой, Паша! Он ведь наврал, что это ты его… Меня спрашивают, а я говорю, что видела: что ты ушёл, накрыл меня, а потом я зашла на кухню, а он себя ножом в ногу…

Потом признался в полиции, что хотел по столу, а промахнулся…

Ой, Паша! Что тут было…

Они ведь уехали от нас. Насовсем. Тётя приходила с каким-то уже другим. Тот сядет в коридоре и молчит. Она все вещи собрала. Всё своё увезла. А мамину вазу хрустальную разбила. Взяла вот так и отпустила её. «Ой!», – говорит, – «Я нечаянно…» А сама на меня смотрит. Глаза белые. А тот мужик ей: «Будьте осторожнее! Не пострадать бы Вам самой!» Я вазу прибрала. Вот куплю клей и склею. Пусть будет. Ведь, так можно же склеить, чтоб не видно было?.. А?..

Ой, Паша! Бабушка приходила. Я её узнала. Она с порога: «Наташенька, узнаёшь меня?.. Как ты выросла…» А тетя Надя… Ой! Встала так в дверях, посмотрела на неё и всё… Так и не пустила её в дом. Не пустила. Она, ведь, не одна приходила. Мы в окно посмотрели, а она была с кем-то. Вот! Встали у подъезда и стояли. А потом посмотрели на наши окна и ушли. Четверо!

Паша! Серёжка с Вовкой приходили. Тоже их не пустила.

«Где Пашка? Где Пашка?» «В командировке», – говорю, – «на Урале!» Серёжке говорю: «Ты бы свою «желудёвку» сменил бы. Зима на носу. Ум-то отморозишь. Ходишь в ней, как воробей подстеленный…» И опять горбится. Ты бы, хоть, сказал бы ему.

Паша-а-а! У нас ведь компьютер теперь есть. Тётя Надя ночевала же тут!.. И для работы привезла компьютер. А сегодня говорит: «Пусть у вас пока стоит. И тебе для учебы надо».

Паш! А в школе Хворостина-то… Ой!.. Подходит и говорит. Знаешь, как она делает – губы в ниточку: «Наташа. Павел, как освободится, пусть в школу зайдёт. А у Вас, Наташа, будут проблемы по четверти…» Я тёте Наде сказала, а она и говорит: «Как вас теперь учат, так проблемы могут быть только у некоторых, «особо одарённых». Ты у нас совершенно нормальная, так что думаю, что не будет проблем. Если поработаешь немного…»

Паш!..

– Наташка! Я только понял, что ты – дура.

Ты мне чаю дашь? Или мне к соседям идти? – Пашка смотрел на сестру и улыбался!

– Дам! Наливаю! И эта твоя – «Света из балета» подходит и говорит: «Наташа! Всё ли хорошо у Павла? А то он трубку не берёт…» А я ей так: «Вам, что, опять с нами разрешили встречаться? Хорошо у него всё… Замечательно даже!»

Вот что нашёл ты в ней?.. Кукла!

– Ладно, Наташка! Потом дорасскажешь. Тащи сумку мою.

Наташа принесла сумку.

– Тяжёлая.

Пашка ушёл в коридор и вернулся с пакетами. Положил их на стол и подвинул к Наташе.

– Тут деньги. Завтра купишь, что поприличнее, на себя. Нам придётся по кабинетам ходить. Куртку обязательно, чтоб всю спину закрывала. И ниже тоже.

Наташа открыла конверты и застыла.

– Пашка! У тебя под носом машину инкассаторов взорвали?

В пачках по телевизору видела. А вот чтоб вот так. Россыпью. Сколько здесь?

– Сосчитай сама. И на ноги что-нибудь…

– А можно ботинки, как у тебя, только бы повыше?

– Дались всем эти ботинки… Купишь куртку, сапоги…

– Ага!.. Ещё муфточку, «таблетку» на голову и вязаную шаль на неё, – прыснула Наташка.

– Не хочешь куртку – купи другое. Но длину я тебе сказал. На голову что-нибудь и там… ну, что там девчонки ещё покупают… что им надо.

Я с тобой по магазинам не пойду – мне нервы дороже…

…Вот… ещё… Посмотри. Выбери, какой тебе больше нравится, – Пашка достал из сумки коробочку и выложил на стол два наборных браслета из разноцветного камня.

– А второй кому? – Наташа взяла и стала их разглядывать.

Пашка смотрел на сестру: – Наверное, такие не носят. Но мне понравилось. Там много всего было. Но я не знаю, что тебе надо, что понравилось бы. А эти мне понравились.

Наташа надела браслеты на руку и, молча, подняла её вверх.

– Красиво. А куда с ними? – она вздохнула и сняла их. – С чем надеть?

– Тогда выкинь, если не нравятся, – Пашка встал.

– Паш! Выкинь? У меня ведь ничего нет, чтоб красиво и просто так. Ну, просто так… Просто, чтоб было. Мне же никто ничего не дарил. Дарят ведь всегда то, без чего можно обойтись. Понимаешь?.. Вот чтоб… чтоб не потому что надо, а чтоб просто было. Понимаешь.

– Понимаю. Вот тебе ещё подарок, – Пашка выложил на стол фотоаппарат и коробку от него. – Без него тоже обходились…

– Фотоаппара-а-ат. Новый, – Наташка заулыбалась. – Вообщ-е-е-е…

Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, опять надела браслет: – Вот этот! Она вообще-то ничё… Только, что в ней мальчишки нашли… «Звезда балета»!

– Прибери деньги. Да руки помой после них. Грязи на них…

Где только ведь их не носит.

– Паша. А вот мама с папой… Как им сейчас?

Пашка подошёл к окну.

– А плохо им!

А и не должно быть хорошо им! Не за что им хорошее-то!

Они этого хотели, что с нами есть?

Они нас по кой рожали, чтоб потом оттуда поглядывать и радоваться? «Паша, пригляди за Наташей, мы скоро вернёмся!» Вернулись! Из гостей в гости. Дом, как вокзал, а мы за сторожей! Вот отсюда уехали. От этого стола, – Пашка хлопнул ладонью по столу. – Меня спросили? Тебя спросили? О себе думали!.. За что им хорошо? За это?..

Чем они «хорошо» заработали?

– Паша! Не надо… – Наташа закрыла лицо руками.

– Что не надо? С чем оставили нас?

Машины оказались бабушкиными. Наш дом в деревне, а у меня там остались и удочки и велосипед, дядькин. Всё чьё-то и ничего нашего.

«Присмотри за Наташей…» Только о себе думали…

Зачем им хорошо? Пусть будет, как нам… Так будет справедливо…

– Паша! Не надо. Прошу тебя… Не надо. Там мама…

– Она там! Мы-то здесь!..

Наташа плакала, уткнувшись в ладони.

– Не плачь. Нам жить надо, а не реветь.

Давай свои щи, что ли?.. Не на кого нам надеяться.

И эти «дяди», «тёти»… Кто мы для них?.. Нет никого вокруг.

Да и не было.

И вряд ли будет кто!..

…Ты с учебой проблемы реши. Я как-нибудь допинаю. Да, мне и поздно уже. А тебе учиться надо! Книги читать! Вот!

Пашка достал из сумки книгу. Неделя тебе – чтоб прочитала.

«Света из балета». Сама-то?.. С меня уже ростом, а кроме двух макаронин в джинсах и нет ничего…

Нет у нас другого пути. Если не учиться, то что?..

И не огрызайся со всеми.

Не можешь шею перекусить – терпи и молчи. А можешь – грызи. Но не огрызайся. Не важно, что они хотят. Важно, что ты хочешь.

Чего хочешь? Вот!

Они все под мамкиной юбкой, а над нами?.. Небо!.. И нет там никого.

Я тебе не приказываю. Не хочешь учиться – скажи что хочешь. Не знаешь что – будешь учиться. Пока не знаешь что хочешь – будешь уроки делать.

…Где щи-то?

Наташа взяла тарелку и поставила напротив его.

Пашка ел, молча, опустив голову. Она сидела напротив, смотрела, изредка хлюпая носом.

– Другой ты стал, Паша.

– А я таким и был. Просто ты на меня не смотрела.

– Смотрела. И глаза у тебя потемнели.

– Дорогой солнце в глаза светило.

Везде, Наташка, люди живут. Везде. И везде всё так же. И везде люди всякие. Но нет таких, кому мы нужны. У них своих забот полон рот.

А нам нельзя быть всякими. Нас проглотят.

– Паш, ты где спать будешь?

– Где и спал. Выгонишь из своей комнаты, что ли, – Пашка улыбнулся.

– Нет! Я наоборот хотела просить тебя не уходить в свою. Она теперь свободна. Да и мамина с папиной свободна.

– Пусть там проветрится. Будешь на рынке или в магазине простыни купи. А эти все… Выкинь из дома, чтоб и духу их не было.

– Не солнце это, Паша.

Если бы ты знал, как я скучала…

– Знаю! Бери фотик. Я тебе фотки покажу. Правда, дороги «туда» там нет. Там только «оттуда».

Везде люди живут!

 

…В понедельник утром приехал Генрих Львович с высокой молодой женщиной. Серьезное выражение лица и огромные круглые очки, и в правду, делали её похожей на змею.

– Надежда Владимировна, – она протянула руку и улыбнулась, сразу став какой-то беззащитной и домашней.

Пашка пожал её. Рука была холодная и узкая.

– Павел.

«Прячешься за очками-то», – подумал Пашка, – «Посмотрим, что за «тётя» у нас появилась!»

…К концу дня Пашка уже не понимал, куда, к кому они приехали. Бумаги, бумаги… Генрих Львович доставал из портфеля всё новые и новые, кабинетные их читали, что-то говорили, что-то спрашивали, Пашка и Наташа молчали, кивали, Надежда слова никому не давала сказать.

Генрих Львович то на одних, то на других бумагах ставил «галочки», то Пашка и Наташа подписывали их, то эти же бумаги подписывала Надежда, то какие-то подписывал он сам, то их же подписывали какие-то люди.

Четыре дня беготни из кабинета в кабинет до того вымотали Пашку, что казалось – так он не уставал никогда. Хотелось курить, но Пашка вспоминал ухмылку Петровича и гнал от себя желание.

Наконец в четверг все сели за стол на кухне.

– Ну, всё! Теперь пока тебе, Павел, не исполнится восемнадцать лет – все свободны, – засмеялся Генрих Львович. – Благодарю за работу.

Мы её сделали прекрасно! Команда была на высоте. Это когда проигрывает, то кто-то один виноват, а когда выигрыш – то заслуга всех.

Не буду забивать вам голову… но ситуация такова, что Надежда Владимировна вас будет часто посещать. Все вопросы к ней!

Если что-то совсем не понятно, то вот моя визитка тебе, Павел, и тебе, Наташа. Звоните. Вот вам моя самоклеющаяся. Прицепите её где-нибудь, чтоб на виду была. Зеркало там… или… найдёте где. Пусть будет перед глазами.

Пригляд за вами будет теперь особенный. Старайтесь дом не превратить в «проходной двор». Друзья это хорошо, но, как и всё хорошее, полезно лишь в малых дозах.

Банковские карты держите дома. С собой не таскайте. Никому не показывайте.

Все остальные бумаги – у меня. Они вам ни к чему. Да и дома их держать не совсем правильно.

…Взрослая жизнь у вас… началась. Сердиться и обижаться больше не на кого.

Адвокат вздохнул и замолк.

– Но и помогать больше некому.

...А нас чаем напоят? – оживился вдруг.

Наташа накрыла стол, и с Надеждой ушли в комнаты.

– Приглядываюсь к тебе я, Павел, но что-то не всё мне понятно.

Может это и хорошо, а может и… Разберёшься.

С учёбой решай. Вас сейчас только за неё могут ухватить.

Надежда Владимировна, конечно, кремень, но… Постарайся понять её.

Не найдёте общего языка – трудно будет.

Тебе надо, чтоб трудно было? Нет!

Вот и оно!

Ладно! Провожай меня. К Надежде сестру не ревнуй. Пусть Наталья сама решает.

Девчонка. Нам не понять иногда их. Тут не понимать надо – а принимать, как есть.

…Павел проводил попрощавшегося со всеми адвоката.

Из коридора было слышно, как Наташа и Надежда что-то активно обсуждали у компьютера. Пашка прошёл на кухню, подвинул к себе вазочку с печением и стал разглядывать его.

– Паш! Я провожу Надежду Владимировну и вернусь, – Наташа стояла в дверях уже одетая: в шубке, в высоких светло-коричневых ботинках со шнурками, узких джинсах, длинном толстом шарфе, небрежно большим обхватом наброшенном на шею, выгнувшись, опираясь на косяк и улыбаясь.

– В школу так не ходить, – сказал Пашка и улыбнулся.

Наташа показала язык и распрямилась.

– Отдыхайте. Наташа скоро вернётся. Не беспокойся. Ей ещё в магазин зайти надо, – Надежда показалась за её спиной и, слегка хлопнув её ниже, прошла к Павлу. – Не тушуйтесь! Хуже не будет, а насколько лучше – только от вас зависит.

Только Павел вернулся на кухню, как раздался звонок в дверь – короткий «бип», на «пять» – длинный, на «два» – короткий.

Пашка пошёл открывать, думая, что это вернулась Наташа или пришёл кто-то: Серёга или Вовка. В дверях стоял Пётр Николаевич с большой синей спортивной сумкой, на которой выделялись две яркие полосы: красная и белая.

– Здравствуй. А я вот в гости и по делу. Даже с просьбой можно сказать, – он улыбнулся и прошёл в коридор. – Чаем напоишь? Зима совсем уже на пороге…

– Здравствуйте. Конечно. Проходите, – Пашка отошёл в сторону, пропуская вперед себя гостя.

– Гости за гостями? – тот кивнул на стол.

– Да!

– Я уже в курсе, что у вас всё прибилось, наконец, к какому-то берегу. Молодцы. Видел на улице Надежду с Наташей. Да-а-а…

Таких дивчин без старшего брата на улицу пускать нельзя.

А я, ведь, с просьбой!.. Тут билеты на завтра. В пять вечера с Казанского. Купе. Сутки и на месте. Выспишься. Замотали тебя государевы двери да кабинеты.

Деньги-то есть ещё?

– Есть, – Пашка смотрел на билеты, вспоминая где, когда и кто делал копию с его паспорта.

– Просьба.

Тут объявился у меня старый друг. Как раз в Оренбурге. Пристал ко мне, что хочет подарок переслать. Отказаться неудобно. А принимать?..

У меня просьба. Он там найдет тебя – забери посылку и привези. А ему передай, а то неудобно как-то, от меня сувенир. Я ему тут книжки купил. Плотно упаковал. Они в сумке. Вот и сумку тебе в дорогу привёз. У ребят в спортшколе у всех такие, так, чтоб не перепутать, я тебе на ручку медвежонка повесил. Очень мне медвежонок на ключе твоём понравился. Там ещё и одежонка для тренировок, обувь.

Сделаешь?

– Сделаю. Как он меня найдёт-то?

– Найдёт! Соревнования. А он почитатель этого дела… Найдёт. Да я ему и твой телефон дал. Запутается – позвонит. Встретитесь.

Не знаю, что он там приготовил. Но не почтой же посылать?.. Так ли?..

Смотри – если денег нет, то я дам взаймы.

– Есть. За форму кому платить?

– А это тебе всё руководитель команды объяснит. Он с тобой в купе будет. Он и с ребятами познакомит.

Деньги небольшие, часть школа оплачивает, часть сам спортсмен.

Ладно! Вопрос я решил. Поеду.

– А чай?

– Ах, да! Вот вернешься – посидим.

…Наташка пришла, громко выдохнув, внесла два огромных пакета.

– Вроде, пока в коляске немного, а еле дотащила.

– И куда столько? Я завтра уезжаю.

– Вот и именно. В дорогу соберу. В пути не помешает, и не один ты там будешь.

Или хочешь сказать, что парни мясо на столе оставят?.. Ага!.. Сейчас!

А что за сумка здесь?

– В дорогу.

– Так у тебя же есть уже.

– Клубная.

– Ой! Медвежонок… Я себе такого же на рюкзак повешу, – она взяла сумку и утащила её в коридор.

– Давай, чаю попьём? – Пашка положил руку на стул рядом с собой.

– Что-то мне Паша, тревожно, – Наташа села и положила ему голову на плечо.

– Много всего, вот и тревожно. Быстро всё как-то… Только головой крути.

– Давай Серёжку с Вовкой позовём. Они у нас гостями будут. Я их чаем напою, – грустно сказала Наташа.

– Поздно уже. Они обязательно пивасик притащат… Надо ли?..

– Ага! Я им притащу!.. Мне этот запах до сих пор мерещится. Или чай, или ничего!..

…Холодно уже на улице…

…Как Новый год праздновать будем? Я ёлку хочу! Хочу ёлку. И чтоб она мигала. И Деда Мороза хочу. Я помню, как к нам приходил Дед Мороз. У меня тогда было голубое…

Пашк! Ладно ты! Что не так-то?

– Не знаю!

…Я там – на двери в туалете номер телефона в углу записал. Телефон сам придумал. Последние четыре цифры – ПИНкод карточки… Той, на которой деньги за родителей… Ты номер себе в телефон забей, а карту куда-нибудь засунь подальше. Без нужды не трогай.

..Хотя, там – твои деньги… Мне своих хватит. Не нужны они мне…

– Да нам тех, что ты дал, знаешь, насколько хватит? – Наташа отстранилась и повернула голову Пашки к себе.

– На всю жизнь не хватит!

За квартиру платить надо. За свет ещё… И кровать из их спальни надо выкинуть. Аэродром. Стоит там памятником…

…По весне надо им памятник поправить.

– А зачем выкидывать?

– А кому она нужна? Тебе? Тогда перебирайся в их комнату. Там светло.

– А с моей что?

– Уроки там будешь делать. Уроки.

…С утра и до вечера. И со своими хохотушками сплетничать. Нечего по всему дому шарахаться.

– Это когда же мы хохотали?

– А как соберётесь вместе – так и ржёте, как лошади длинноногие на всю улицу.

– А вы, как соберётесь…

Наташа сделала вид, что обиделась.

– Дашь мне свой фотик в дорогу? – примирительно спросил Пашка.

– Бери. А там место-то есть для новых фоток? Мы их так и не посмотрели.

–Там в инструкции есть, как его к компьютеру подключать. Разберёмся?..

– Разберёмся, – Наташа засмеялась. – Чай, не «особо одарённые». Пошли!

…Пашка рассказывал о тех местах, что были на фотографиях. Невольно вспоминался Петрович. Было грустно. Притихшая Наташа, обхватив его сзади, положив ему голову на плечо, слушала, не перебивая.

– Чё, сопишь? – Пашка повернул голову.

– Грустно!

– Мы с тобой поедем туда, где горы в снегу. Смотреть на них будем. Правда, там нет, наверное, таких рек. Эх!.. А реки смотреть поедем в Сибирь.

И на Байкал поедем. Петрович говорит, что несколько раз туда ездит в год.

Рыбалка там, наверное…

У Пашки зазвонил телефон. Звонил Серёга: – Ты как смотришь – если пересечься?

– А ты шапку сменил? – Пашка улыбнулся, глядя на кивающую довольную Наташу.

– Сменил.

– Давай не сегодня. Мне завтра ехать. А у нас ещё дела. Ты тут поглядывай на телефон, вдруг у сестрёнки проблемы.

Наташа стала серьёзная.

Пашка, улыбнувшись, демонстративно отключил телефон: – Бери фотик. Я сейчас приду.

…Он стоял и смотрел в окно. Тёмная туча, освёщенная снизу вечерним городом, закрывала всё до горизонта, сливаясь где-то там с домами, поглотив их, людей, машины. Казалось, что где-то там – за ней, нет ничего, и не было никогда.

«Тёти, дяди, дяди, тёти…» – мелькало в голове какими-то то ли всполохами, то ли глухими утробными звуками.

– Получилось! Вот! Всё видно, дорога тут… – раздалось из комнаты.

«И тут дорога. И там дорога. Куда и откуда? Как говорит Петрович: «На дороге стоять нельзя! Либо «туда» по этой стороне, либо «назад» по другой. И не сметь на встречную! И не остановишься! Сшибут, не глядя! Либо те, либо другие. Либо вместе. Идти?!.. А куда?.. А идти надо!» – думал Пашка.

– Паш! Ой!.. Тут вот, это что такое?..

– Иду! – откликнулся он и пошёл к Наташе.

 

Камень был теплый

 

Было тихо. В низу живота, в мышцах что-то подрагивало.

Дед Максим сидел на краю кровати и боялся встать. Особого страха не было, но вставать было всё-таки страшновато и не очень хотелось.

… Мысль "обновить" памятник родителям, дедам и тетке Марии возникла у него давно. Дерево, конечно, хорошо, да и не так хлопотно, - только "не на долго".

Задумка как-то жила и особо не докучала, поскольку денег было мало, но в последнее время силы что-то стали покидать деда Максима.

«Кешка и Бог» - была такая книга. Он читал её детям. Не помнит о чём, помнит, что там дед один гроб себе делал. Не хотел, чтоб в плохой гроб его положили.

"Молодой дед был! Глупый!" – думал Максим.- "Это ж надо быть таким глупым быть?.. Но человек! Имеет право!" – размышлял он, глядя на свои ноги.

Вены верёвками оплели их. Он положил руки на колени, стал рассматривать и их.

"У папки руки были покрепче", - подумал он.

- Вы что-то у меня совсем постарели, - сказал он, с улыбкой, оглядывая руки и ноги.

… Мишка - правнук сначала отказался, но потом повёз в город. Повёз.

...- Дедушка, вы что-то хотите спросить? – молодой парень подошел сам.

"Сам подошел", - отметил "про себя" дед.

- А мне бы камень. Но только чтоб одна сторона была ровная, - дед Максим не знал, как рассказать, что ему надо, этому «мальцу».

- Ты посмотри. Я тут нарисовал – как мог, – он вытащил из кармана рисунок.

На сине-зелёной бумаге – обложке от старой школьной тетради, на обратной стороне которой была «Клятва пионера Советского Союза» и вся «таблица умножения» был нарисован «камень» на горке, а под ним речка.

- Да, дедушка, не художник Вы.

Пойдёмте, присядете, - «малец» взялся за рукав пиджака.

Кресло было «дурацкое» и дед Максим провалился в него с мыслью, что ему самому будет трудно выбраться из него.

- А камень-то высок ли? – «малец» разгладил ладонями обложку с тетради, а потом взял её и сел рядом.

- С меня. Можно повыше. – дед старался освободиться от «объятий» кресла, стараясь сесть на край.

- Метр семьдесят, восемьдесят, значит. У нас, как вы нарисовали, это называют «корка», - «малец» подвинул свой стул поближе и протянул руку деду.

Максим взял руку «мальца», подтянулся и подвинулся на край кресла.

"Теперь встану!" – подумал он.

- А корка – это как? – он посмотрел на «мальчишку».

- Ну, сам камень всегда внутри, а то что снаружи, мы называем «коркой», - «малец» вроде никуда не спешил.

- О... как! А тебя-то как зовут? А то говорим, а непонятно как. Меня – Максим. Проще - дед Максим. – дед посмотрел на мальчишку.

- Запутаемся! Меня тоже зовут Максим. – мальчишка улыбнулся.

- Хорошая примета. Хорошо, что - Максим. «Корка» - это как к людям, к солнцу, как вроде защита камню-то, вроде как панцирь каменный, - так что ли?

- Наверное, так. Просто - её не обрабатывают. Вот как у Вас на рисунке. – Максим протянул рисунок деда Максима.

- Оно так! – дед кивнул.

- Сделаем, конечно. А что на обработанной стороне будет? – молодой Максим смотрел на старого Максима.

- Не знаю пока. Мне бы узнать, сколько стоить это будет?

- А камень-то какой? – Максим глядел на Максима.

- Не знаю пока. Мне бы цену узнать, – дед смотрел на «мальца».

- Понятно. Вы-то сам откуда?

Дед назвал свою деревню.

- Далеко. А к нам как? – малый Максим перешел и сел за стол.

- Так в городе – дешевле. Вот и сподобился доехать к вам, - дед Максим смотрел своими выцветшими глазами на «молодого».

- Понятно. Понятно. Надо в цех, на площадку ехать, смотреть. Заказывать не надо – готовые есть. Если захотите, я Вас отвезу. Посмотрите, решите. Себе что ли камень выбираете? – Максим грустно с улыбкой смотрел на деда.

- Да, нет. Папе с мамой, да тётке Марии. Сестра мамина.

Молодой Максим сидел за столом, смотрел на деда, взял телефон.

- Кто сейчас в цехе? Мне клиенту «корки» показать надо, - он отложил телефон.

- Поедешь? Если поедешь - я сам покажу, что ты хочешь. Там выберешь. Дедушка, - «молодой» продолжал смотреть на «старого».

- Поеду. Поеду, а как же? Поеду! Только у меня там машина с Мишкой. Мишка – внук! Светки - внучки сын. Беспокоиться будет.

- А мы его с собой возьмём. А машину никто не тронет. Пойдёмте. – молодой Максим встал из-за стола.

… На площадке было много камней. Все разные. Дед Максим ходил среди них, постукивая палочкой то по асфальту, то по основанию их. Были граниты, мрамора, было что-то ещё зеленое, красное с черными прожилками.

Он подходил к одному, к другому, стоял смотрел, отходил, шел к другому. Сзади шли Мишка с Максимом.

"Вот ведь – беда дело. С деревом прощё – оно само зовёт, а тут все молчат", - думал дед, переходя от одного камня к другому, кладя на них руки, поглаживая.- "Вот и жизнь прошла, а с камнем так и не «навёл мосты». Чужой какой-то он."

Он остановился у одного выше его ростом. Приложил руку к его «лицу». Камень был тёплый. Снизу он был широкий и толстый, а сверху уходил «стрелкой» вправо.

Дед Максим прижался к нему щекой. Постоял, отошел от него и встал напротив.

Камень был красивый.

Мишка с Максимом подошли и встали сзади, замолчав.

- А вот, к примеру, - такой, сколько стоит у вас? – дед, не оборачиваясь, спросил Максима.

Максим назвал цену.

- Мишк, может, сразу заберём и увезём? – дед повернулся к Максиму и внуку.

- Дед. Моя машина «это» не увезёт. – Мишка разглядывал камень.

- Так Вы должны решить, - что на камне-то писать, - Максим смотрел на деда.- А то как вы потом-то будете?..

- Что писать? Что писать?

… Ты бы взял, милок, деньги да пометил бы его, чтоб кто другой его не забрал.

А я уж решу, что и как писать на нём. – дед смотрел на Максима.

- Дедушка. Только Вы знать должны, чтоб привезти его к Вам и выгрузить - это ещё будет стоить…- и Макси назвал сумму.

- Будет! Оно так. Всё стоит сколько-то. Пойдёмте, Миша, – дед Максим пошел к машине.

… Все «старики» согласились помочь поставить памятник. Собрались, взяли верёвки, лопаты. Сели, ждали камень.

«Камень» выгрузила какая-то иностранная машина с правым рулём и поставила его справа от тропинки к кладбищу и уехала.

Дед Максим и «товарищи» его пытались сдвинуть его с места, чтоб поднять повыше. Не получилось.

- Давайте, молодняк позовём! – сказал кто-то.

- Не надо! Молодые пусть об этом не думают. Пусть живут! – дед Максим прислонился спиной к «камню». Камень был теплый.

- Господи! Что с вами жизнь сделала? – подумал он, глядя на «девчонок», которые молча, с цветами в руках, смотрели, на то, как камень не сдвинулся с места, на "мальчишек" вокруг него.

- Пусть здесь стоит! – сказал он и, пошел к дому, не оглядываясь.

…- Как корни руки-то стали, - продолжал смотреть на свои руки дед Максим.- Не чета батькиным. У того руки были красивые и сильные, – опять подумал он.

… Дед Максим медленно распрямился. Боль внизу живота вроде как утихла.

"Будем живы – не помрём!" – вспомнил он батькину присказку.

- "Пойти надо проверить «камень».

А то потом собрался весь народ. Кричат. Мои все собрались. Орут. Что орут? Кому орут? Возьмут ещё, правда, затащат «камень» в гору. Иди потом к нему по песку!"

… Камень был на месте.

Дед Максим прислонился к нему спиной и стал смотреть на деревню, на мост, на речку.

"А спина и не болит. Не очень-то и старался, значит, вчера", - подумал он про себя.

В ответ медленно стала подниматься боль откуда-то снизу.

"О! Сглазил!..", - дед сел поудобнее.-"Чудной это Максим из города.

И хорошо, что ничего не написали не тебе", - чуть повернулся, прислонился щекой к нему и положил руку на лицо камня.

Камень был теплый.

 

Он не позвонит, Ева…

 

Звонок был от Машки.

– Чтоб тебе… – Макс сунул телефон под подушку и перевернулся на другой бок.

В голове недовольно пронеслось: «И трех часов не прошло, как расстались!..»

Показалось, что через минуту его уже кто-то тряс за плечо.

Стояла Машка, свежая и, довольно улыбалась, размахивала какой-то газетой.

– Маньк! Ты часы видела? – Макс повернулся, глядя ей в лицо.

– Кто рано встает, тому Бог подает, – она резко села рядом.

– Что подает? То, что под руку ему попалось… или то, что мне надо? Мне бы пива… – Макс, нехотя, встал и пошел на кухню. – Ты куда смылась из клуба? – крикнул оттуда.

Вернувшись, он вздохнул, закрыл глаза, сел рядом, положив ей голову на плечо, сделал глоток из банки и протянул её Машке.

– Не имеет значения. Читай, – она хлопнула газетой по его колену, отодвинув руку.

– Давай своими словами. Ум болит, – Макс даже не шелохнулся.

– Через полчаса у тебя будут гости. Смысл в том, что… Иди ты, со своим умом…

…Одним словом, какому-то «мэну» нужен оператор для съемок. Платит хорошо. Я всё обсудила и назначила встречу здесь для…

Впрочем, тебе, балбесу, решать о чем будешь говорить.

– Что решать? – Макс открыл глаза.

– Что будешь мне говорить, если откажешься от предложенной им работы, – съязвила Машка, вскочила и ушла на кухню. – …И приведи себя в порядок. У тебя есть целых полчаса, – раздалось оттуда.

– Что тебя во мне не устраивает? – огрызнулся Макс.

– Все, что устраивает тебя.

И сбрей ты свою бороденку. Я вчера посмотрела на тебя в клубе… Ужас!.. Сбрей! Ужас! Серьги в ухе не хватает… А в носу… кольца…

Давай, шустри! А я успею до магазина сходить.

Сбрей! Сбрей! Не пугай обезьян. А?..

– Сбрею! Деньги-то есть?

– Есть.

– Купишь там…

– Куплю. Если приведешь себя в божеский вид. Смени джинсы, носки и надень рубашку. А лучше черный свитер… Тебе хорошо в нём.

– Сменю. Надену. Приведу. Иди уж…

…В дверь позвонили, когда Машка уже вернулась и возилась на кухне.

Макс, выбритый, в черном широком и длинном свитере, пошел открывать дверь.

На пороге стоял высокий молодой человек с правильными чертами лица, в дорогом костюме, с кожаным портфелем в руках.

– Здравствуйте! Вы, видимо, меня ждете? – спросил он, стоя неподвижно. – Я – Илья! Это я разговаривал с Марией. Хотелось бы её увидеть.

– Илья! Проходите в комнату. Я иду, – раздался её голос из кухни.

– Макс… Максим! – Макс, представившись, кивнул и отошел в сторону, пропуская гостя.

– Кофе?.. Пиво?.. – спросила Маша, вбежав в комнату.

– Спасибо.

Если можно, то давайте к делу, – гость сел в кресло. …– Я готов оплатить следующую работу: съемка за один дубль синхронно двумя одинаковыми профессиональными камерами с разных точек десяти-пятнадцатиминутного сюжета. Съёмка в горах. Доставка организуется и финансируется мной.

Требование: качество съемки – отличное на обеих камерах.

Оплата: месячная ставка оператора любого телеканала на ваш выбор.

Работа помощника оператора, если он будет, мной не оплачивается.

Затраты по организации съемки – мои.

Начало съемки – по вашей готовности.

В съемках не может принять участие никто, кроме нас двоих …или троих.

Илья замолчал, посмотрел на Машку и Максима, сидящих рядком на диване.

– Проблема! – Макс поднял руку. – Камеры. Где их взять? И надо день–два обкатать их в реальных условиях. И вопрос света… Надо как-то подготовиться. Мало ли что… И… на чем-то надо смотреть результат настроек… Как-то так…

Илья открыл портфель, достал две пачки денег и положил их на стол.

– Здесь достаточно для приобретения оборудования и опробования его в домашних или других, на ваше усмотрение, условиях.

Сдача – вам сверх оговоренной оплаты.

Макс смотрел на пачки, перетянутые широкими лентами с желтыми полосками по краям.

– После съемок оборудование переходит в вашу собственность, – добавил Илья, перехватив взгляды Максима и Марии.

– А… А… А камеры обязательно должны быть одинаковыми? – спросил Макс.

– А в чем проблема? – Илья посмотрел сначала на Максима, потом на Машу.

– Зачем мне две одинаковых камеры? – прищурился Макс.

– «Мне»? Я так понял: вас будет двое? – Илья бросил взгляд на Машу.

– Оно так… Но лучше бы, если бы камеры были разные, – сказал, потупившись, Макс.

– «Лучше»? Лучше если камеры будут одинаковыми! – Илья перевел взгляд на Макса и встал: – Когда вы будете готовы и какие ваши гарантии высокого качества съемки?

Мое пожелание: с вас неустойка, в сумме троекратно превышающая мои затраты в случае сбоев при записи либо в случае необходимости второго дубля.

Макс посмотрел на пачки, лежащие на столе: – Я согласен. День-два.

– Будете готовы – позвоните, – Илья положил на стол рядом с деньгами бумажку с номером телефона. – Вылет утром на следующий после вашего звонка день.

В дорогу возьмите, все, что вам может понадобиться в горах при температуре чуть ниже ноля.

Илья встал, оглядел комнату, Макса, Марию: – Советовал бы взять и спальники.

Проводите меня.

…– Ты где его нашла? – вернувшись, Макс, улыбаясь, схватил со стола деньги и сел рядом с Машкой.

Она, молча, кивнула на газету и поперхнулась.

– Объявление. «Требуется оператор…», – прокашлявшись, сказала она.

Два дня прошли в подготовке и освоении камер и оборудования.

– Всё готово. Давай, звони Илье, – Макс оглядел ворох снаряжения в углу комнаты.

– Звоню и спать, – Машка села рядом, взяв телефон, – Спать, спать, спать. ...Сказал, что завтра утром позвонит.

Она откинулась на диван.

… – Максим! Ну, ты чё?.. Что с тобой? Давай, открывай глаза. Делом надо заниматься, – Машка трясла Максима, пытаясь разбудить.

Максим сел, поглядел на угол: – Успею! Спать!

…Вылетели не утром, а поздно вечером и через четыре с половиной часа были в Горно-Алтайске.

Через полчаса, перетаскав кофры и рюкзаки в вертолет, стоящий здесь же: недалеко от полосы, взлетели.

Слева пробивался свет восходящего солнца. Горы были закрыты облаками, сквозь которые видны было лишь то тут, то там, возвышающиеся белые вершины, сливающиеся с облаками, и темные пятна тайги.

Вертолет сел на поляне, сплошь покрытой высоким ковром травы, с блестками росы на листьях и паутинках. Не выключая двигателя, дождался выгрузки пассажиров и тут же скрылся, уйдя крутым виражом вниз и влево.

Илья, проводил его взглядом и достал похожее на телефон с толстым отростком на месте антенны.

– Да! Следующая связь около восемнадцати, – сказал он кому-то и убрал телефон в карман небольшого рюкзака.

– Куда теперь? – спросил Макс Илью.

– Дождемся солнышка – пусть трава подсохнет и… тут недалеко. А пока давайте-ка чаю, – он достал термос и кружки.

Облака поднимались вверх, подгоняемые восходящим солнцем.

Пройдя немного по поляне, и, чуть спустившись вниз, остановились на кромке леса, под скальным обрывом вершины, уходящей вверх, у огромного камня в форме почти равносторонней трапеции с плоской поверхностью, толщиной не менее двух метров и высотой метра три.

– Съемка будет на фоне этого камня, – ткнув в него пальцем, сказал Илья, – Желательно, чтобы он весь был в кадре. Между камерами расстояние три метра на прямой, параллельной плоскости камня, на равном расстоянии от перпендикуляра к центру камня. Я буду стоять здесь, – он подошел к одной из его сторон.

Вы готовьтесь, а я скоро вернусь.

Илья набросил небольшой светло-зеленый рюкзак с красной яркой полосой на клапане и быстро пошел куда-то вниз.

– Красота, какая! – Машка, проводив его взглядом, присела у вороха снаряжения и прижалась спиной к кофру. – Красота!.. Макс… Макс… ты где? Ну, почему и зачем такая красота?..

– Здесь я.

Куда он ушел? Почему?.. Зачем?.. – он сел рядом и стал смотреть туда же, куда смотрела Маша: на, чуть видную внизу, то ли реку, то ли ручей, лентой, уходящую за склон горы. – Погода будет, вроде, хорошая. Чуть бы облачков, чтоб не бликовало…

Можем снять и сегодня. Солнце бы немного пониже и правее. Встань-ка к камню. Я посмотрю на тени.

– Давай не спешить. Я бы здесь осталась на день-два.

Как все странно… – Маша легла на спину и стала смотреть на облака. – Макс, а почему три метра?

– Похоже для будущей имитации объемного изображения. А может, чтобы подлинность записи зафиксировать?.. Кто его знает?.. Заказчик – барин!

Илья вернулся часа через два.

– Вы перекусили что-нибудь? – спросил он, мельком взглянув на камеры, стоящие на штативах напротив камня, прикрытые накидками, и сложенные зонты для съемки.

– Нет! Тебя ждали, – Максим продолжал сидеть.

– Вот и хорошо! Значит, сейчас все вместе и перекусим. Чем Бог послал. Давайте, – Илья вытащил из рюкзака плащ-накидку и ловко расстелил её на траве. Достал из рюкзака газовую горелку, фляжку с водой, небольшой котелок, банки каких-то консервов и хлеб. – Давай! – он кивнул на банки, протянул Илье нож и стал устанавливать примус.

– До шести снять успеем, – сказал Максим, открывая банки.

– Почему «до шести»? – не поворачиваясь, спросил Илья.

– Я понял: в шесть сеанс связи, – Максим посмотрел на Машу.

– А… Ну, да… – Илья повернулся к «столу», взял кусок хлеба и несколько ломтиков колбасы. – Ну, да! – добавил немного погодя, глядя в сторону вершин, покрытых снегом.

– Так что? – спросил Максим.

– Как скажешь! – ответил Илья.

– Тогда, – Максим посмотрел на небо, – минут через двадцать начнем.

– Я готов. Через двадцать – значит, через двадцать, – прищурившись, глядя на облака, серьезно сказал Илья.

…– Ну, вроде, время, – сказал Макс, направляясь к камерам.

– Время – так время! – Илья поднялся, быстро уложив «стол» в рюкзак, направился к камню.

Встав у него, он наблюдал, как Макс, бегая от камеры к камере, что-то менял, регулировал, бросая взгляд то на Илью, то на небо.

– Встань сюда! – он ткнул пальцем в камеру, глядя на Машку, и отошел к другой. – Поднятая рука: – готовность десять секунд. На уровне груди – три секунды. Отмашка – пуск записи.

Илья! Смотри изредка на красные индикаторы, в нашу сторону на уровень наших глаз. Головой резко не крути. Что ты там хотел, начинай мысленно на счет «десять» после пуска. По окончании сделаешь паузу на счет «десять» и поднимешь руку – мы выключим камеры. Вопросы ко мне есть?

Маша! Огляди Илью и поправь ему одежду, чтоб не было больших складок.

Илья! Остановишь камеры – второй дубль за твой счет.

Готовность – минута.

Илья, прокашляйся и громко поговори. Стишок какой-нибудь с выражением расскажи нам. – Максим рассмеялся. – На «Оп!» все смотрим на меня. Маша уходит из кадра.

Маша придирчиво оглядела спокойно стоявшего у камня Илью, подошла, поправила на коленях штаны, поддернула вниз штормовку и расправила её на груди.

– Сделай так! – она приложила ладони к лицу и проделала ими круговые движения. – А теперь так – «Ав! Ав!», широко раскрыв рот, – она клацнула зубами.

– Оп! – Максим дал команду. Маша подошла к «своей» камере и встала, глядя на него.

– Оп! – он поднял руку, оглядев Машу и Илью. – Оп! – опустил руку на уровень груди и тут же – «Оп!» – бросил её вниз.

Маша включила камеру и стала с интересом смотреть на Илью.

Тот невозмутимо оглядел Макса и Машу и сказал, глядя в её камеру:

– Как видите, я очень похож на человека, хотя и не отношу себя к отряду приматов семейства гоминид, к которому вы относите себя.

Не хотелось бы сейчас поднимать тему о классификации млекопитающих, принятой в вашем обществе, и о том месте, которое там занимают некоторые представители этого самого общества.

Надо сказать, что зная историю и пути эволюции своего рода и некоторых других, я отношу себя к раневому классу млекопитающих: классу, который можно назвать инструментом экосистемы, предназначенному для обеспечения выживаемости её, к отряду людей, в котором на Земле сейчас несколько родов и видов.

… В том числе и, с вашей легкой руки, и приматы семейства гоминид.

Правда, очень скоро станет меньше… всех.

Илья сделал паузу и продолжил:

– Истории происхождения разных людей и разных приматов занятны, поучительны и отличаются друг от друга, но это не имеет значения ни для вас, ни для меня.

Правда, по разным причинам.

Удовлетворяя любопытство, могу сказать, что некоторые приматы, наблюдаемые вами и содержащиеся сегодня в клетках, – результат эволюции… точнее инволюции некоторых родов людей, попавших в условия, при которых их потребности свелись к примитивным: поесть, поспать и спариваться.

Но когда-то они были людьми… впрочем, речь не об этом…

Хотя… Для вас и об этом тоже…

Я же – человек!

Вряд ли кто-то сможет опротестовать это, исходя из ваших знаний о человеке, как биологической системе.

Другими словами: я, родившийся среди вас и проживший среди вас достаточно долго, считаю себя одним из людей.

Значит, имею право обратиться к вам, так же считающих себя таковыми, как и любой член общества имеет право обратиться ко всему обществу, независимо от принадлежности к тому или иному роду или семейству, а так же роду деятельности.

Правда… «есть ли на Земле единое общество» – очень спорный вопрос.

Но… я делаю заявление для всех, кто считает или относит себя к людям!

… Я покидаю Землю.

И до меня и после меня это делали и сделают многие. Люди!

Почему это происходит, и кто в итоге останется на ней?

Сегодняшнее человечество, которое гордо присвоило себе признак «разумности»… кстати, совершенно бездоказательно… это можно легко опровергнуть, приведя примеры поведения многих его представителей, вот-вот потеряет последний признак её – разумность.

В лучшем случае, сведет его уровень к равенству с «разумностью» кошек и дельфинов.

Формально это уже сделали сто лет назад Дарвин и Фрейд своими теориями.

Сегодня же время собирать плоды их, но никак не заблуждений, а вполне осознанной диверсии против людей, и признать это фактом.

Итак! Диверсии кого против кого?

Я считаю: приматов против людей.

Сегодня человечество, в целом, как правильно оно себя определило, – приматы семейства гоминид.

Хотя в нем есть и люди!

Илья задумался, опять поглядел на Машу: – …Личная причина моего покидания Земли?

…Прочитав в последней редакции Британской энциклопедии формулировку, что «европейцы – это жители Европы», усмехнувшись, понял, что написанное – не шутка. Вспомнил Париж, Лондон и их окраины, где нет «европейцев» в моем понимании, понял: сознание приматов помутилось настолько, что тенденции инволюции уже необратимы и будут происходить с устрашающей скоростью под дальнейшее развитие проповедуемых ими ценностей.

Я понял, что в обществе нет сил, способных остановить этот процесс, а я не хочу наблюдать последние дни человечества.

Несмотря на то, что за последнюю пару тысяч лет я привык к нему и жаль оставлять его в столь трудный для него час.

Но для меня проще закрыть глаза и вернуться сюда лет через пятьдесят, чтоб либо убедиться в агонии и конвульсиях той формы человеческого общества, наблюдаемого мной сегодня, либо удивиться возрождению человечества уже в другой форме и с другим содержанием.

Думаю, что многим будет интересно: «а что такое человечество Земли, для чего оно на ней и в чем отличие людей от приматов?»

Огорчу многих!

Земля – один из цехов по производству товара, а человечество в существующем виде – работники, сгруппированные в объединения, связанные производственными отношениями. И всё…

И больше ничего!

Как береза заселяет лес после пожарища, готовя территорию для собственной гибели и жизни других деревьев, так и человечество в этом виде – промежуточный этап развития сообщности людей.

Это близко к Марксу, который однажды приперся к Дарвину, желая высказать восторги по поводу его теории. Она была очень необходима и пришлась кстати Карлу, без нее «Капитал» – лишь стопка испорченной бумаги.

Человечество – общество, связанное производственными отношениями. И не больше!

Правда, Дарвин его не пустил даже на порог.

…Что за товар производит это самое человечество?

Их несколько. Они видимы и очевидны для всех.

Один из них – золото.

Да! Человечество занято добычей, обработкой, аккумулированием и сдачей золота заказчику. Попутно сдается ещё целый ряд металлов, добыча и обогащение которых отлажено на Земле. Кстати! На земле есть такие металлы, как уран и торий, которых нет нигде… Нигде во Вселенной!

Если вы считаете, что это не так, то попросите показать подвалы Форд Нокса или другие места хранения золота, чтоб убедиться, что его там нет.

За него заказчик расплатился с вами поставкой новых технологий, которые вы самостоятельно никогда бы не разработали и не освоили бы.

Видите, как просто: вы просто покупаете, платя золотом, право на жизнь и технологии, позволяющие вам организовать эту жизнь в соответствии с вашими запросами.

Повторюсь: все ваши внутриобщественные взаимоотношения – это лишь производственные отношения по классификации того же Карла Маркса. И не больше. Ваши государства – не больше, чем бригады по производству товара. И чем лучше работает бригада, тем большая оплата за её труд – тем лучше её членам.

Теперь стало понятнее, в чем смысл жизни каждого?

Как видите, просто – жить и работать.

А стимул к жизни – работа или смерть.

Производственные процессы и процессы в головах работников, естественно, контролируются заказчиком. Вы можете вспомнить про НЛО, религии или ещё что-нибудь, для вас непонятное и закрытое.

Думаю, что почему «закрытое» , – вам понятно.

Луна – не больше, чем пограничный патруль. Как все пограничники, чаще выполняет задачу «не выпущать», чем «не впущать».

Да и вся Солнечная система создана не в результате самоорганизации хаоса, а в соответствии с вполне обоснованным техническим заданием, если хотите – по чертежам, для вполне определенных задач, как и человек, впрочем…

Кстати, не так уж были далеки от истины те, кто центром Вселенной считал Землю.

И держится она действительно на трех столпах: основах, которые стоят на платформе, плывущей по хаосу, который при любых формах самоорганизации всегда останется им…

Все так! Ну, это образно, конечно.

Может ли заказчик произвести товар сам методом трансмутаций?

Безусловно!

Но… Заказчику не нужен химический элемент. Например, золото, ему нужна та энергия, которую оно аккумулирует в процессе производства.

А это уже ещё один товар, производимый на Земле.

Таким образом, вы передаете заказчику «аккумулятор», уже заряженный вами целым рядом энергий, вам неизвестных, но наличие которых вами не оспаривается, поскольку вы постоянно с ними сталкиваетесь, не понимая ни природы, ни сути их.

Так воспринимает поступающую информацию компьютер, на котором отсутствуют соответствующие программы и драйверы.

И у человека установлены многие «программы», они есть в памяти ДНК, но вашему сознанию доступ к ним закрыт.

Мозг – компьютер потребляет около сорока процентов, всей и всех видов, потребленной человеком энергии и около ста процентов тратит её на обеспечение своей работы в сети, состоящей из таких же «компьютеров».

Пока неизвестна более мощная компьютерная сеть и трудно предположить наличие подобного где или когда-либо.

Так чем же отличаются приматы от людей?

Тем, что у людей в генетической памяти остались эти программы, а у приматов, в результате мутаций, исчезли.

Человек – не более, чем обычный компьютер, работающий в сети, оснащенный биологическими сервоприводами для самопроизводства и исполнения необходимых для самосохранения манипуляций над предметами окружающего его мира, правда, при его емкости около тысячи терабайт, что в пятнадцать раз больше всего архива Британии.

По сути, при постоянном обновлении клеток – частей его, он – бессмертен. И был бы таковым, если бы не искусственное ограничение на количество делений клеток, наложенное создателем его, необходимое для организации процесса эволюции или инволюции, самоорганизации и развития.

Естественно, при смерти носителя содержание не исчезает и остается в сети.

Самовоспроизводимое человечество – безотходное производство.

Человек, ведь, производит не только белковую массу, но и ряд энергий, которые окружают её, и из которых, кстати, состоят его двенадцать оболочек.

Но использовать мизерное количество энергии каждого индивида напрямую – сложно и трудоемко. Поэтому приходится аккумулировать его с помощью какой-то технологии. Эта технология – товарооборот – денежный оборот – оборот золота среди людей, оборот эмоций.

Если понятнее, то – трансмутированное золото не содержит энергий, как не содержит её и только что произведенный аккумулятор.

Его как-то и кто-то и чем-то должен «зарядить».

Вот люди это и делают. Производят энергию, концентрируют её и заряжают ею материальные объекты.

А где они сами её берут?

Получают из космоса и Земли, трансформируют в доступную для заказчика форму.

Путь: произвести вброс в общество трансмутированного золота – глупое занятие, которое приведет к коллапсу экономик, к снижению концентрации требуемой заказчику энергии на единицу материального объекта – человека, или примата.

Это тоже самое, что заменить на вашей автомашине аккумулятор на сотни мелких, и каждый заряжать отдельно.

Можно? Можно, но глупо и нетехнологично. Хотя… контрабандисты Вселенной идут на это.

Думаю, что ни для кого не секрет, что каждый год «исчезает» около двух миллионов людей. А это не только сто пятьдесят тысяч тонн органического продукта, но и то, что в нем находится и что ему сопутствует.

Впрочем, вам это понятно, поскольку вы сами, используя различные продукты в пищу, понимаете, что, тем самым, используете различные комбинации микроэлементов и других веществ в усвояемой и удобной для вас форме.

Грубо говоря – это обычная контрабанда, которую заказчик не в состоянии пресечь. А хотите – считайте, что это его рук… ну, это я условно… дело.

Как бы вы ни считали – поскольку вы эти процессы изменить не можете, – то это не имеет ни для кого из вас никакого значения.

Кроме людей! У них есть выбор, я свой сделал. Приматам же все проблемы безразличны.

Является ли Земля и фермой тоже? Безусловно!

Если вам так удобнее, то Земля – и ферма тоже.

В связи с тем, что огромное количество золота находится в океане, а Земля – это, прежде всего, Океан, то естественен вопрос: «Нужна ли такая популяция на суше приматов и людей, не способных и не желающих извлекать его оттуда?»

Что бы вы ответили, являясь заказчиком?.

…А нужно ли вообще такое количество особей, которые не участвуют в «производстве» товара? Думаю, что ответ тоже ясен.

Сегодняшнее общество культивирует внимание к больным и умственно отсталым, взяв их на содержание, пренебрежительно относясь к здоровым и умных.

Оно понятно: первых значительно больше.

Но для общества в целом – это все зачем?

Итак: перепроизводство низкого по качеству народонаселения, незанятого в производстве, – огромная нагрузка на землю. Ненужная нагрузка на неё. Зачем она ей и вам?

Ладно бы только это! В результате: очень низкое качество продукта, сдаваемого заказчику. Поэтому… Думаю понятно, что ожидает такую популяцию. В смысле, понятно, что делают с нерабочей лошадью.

Я же не хочу это наблюдать!

О причинах моего покидания Земли я, вроде, объяснил всё…

А… Еще раз напомню: «Ничего изменить нельзя! Человечество в том виде, в каком находится, перестает существовать».

Думаю, что ничего страшного?

Каждый год на Земле, благодаря вам, исчезает более двадцати пяти тысяч видов животных и растений. Три вида в час! И шесть миллионов гектаров леса. Вы съели практически всю рыбу не только в океане…

Разве не будет справедливым, если вас станет несколько меньше?

Большинство из вас, оставшись без компьютеров, чему смогут научить своих детей? Азбуке и арифметике в объеме шестого класса?

… Вот поэтому нет того, кого бы беспокоила ваша судьба, но есть тот, кто знает, сколько вас нужно для решения его задач.

А сколько вас нужно?

А говорите, что разумны!

А сами не знаете, сколько вас нужно.

С помощью какого инструмента вы уничтожите друг друга – потребителю безразлично и неинтересно.

Можно это сделать и вмешательством извне, как было ранее, но создатель дал вам в руки массу инструментов на выбор.

Начиная от неразборчивых: «массового поражения», ликвидации гендерных стандартов, до избирательных: инфекции и мутации, продукты с ГМО, и, наконец, пятой группы крови, которая не позволит иметь потомство с особями, носителями другой группы.

…Пока вас столько – войны будут всегда.

Не важно, в каком виде и под какой личиной.

Надо же чем-то занять народ. А тут: тысячи людей и приматов изготавливают в одном месте ракету, в другом – самолет. Оп! Нет ни ракеты ни самолета. Работай по новой! Опять все заняты «делом».

Но есть силы, которые не позволят полностью прекратить существование этого «цеха», как и не оставят его без работников. Есть!..

Такая ситуация уже была и не раз. Там были несколько иные особенности. В вашем случае ситуация интересна в познавательном плане. Хотя… Многое уже было… О многом вам известно.

На сегодня продукции от вас стало нужно не только значительно больше, но и она должна быть иного, более высокого, качества.

Заказчик был вынужден даже увеличить вам запасы нефти, и это при том, что у вас есть неиспользуемые альтернативные способы получения энергии, а вы их знаете. Но… если бы вы были разумны!..

Все ваши попытки познать мироздание – попытки муравьев-пчел познать устройство трактора…

Вы до сих пор не знаете – есть ли на орбите Земли, диаметрально от вас, ещё какие-либо небесные тела.

Вы думаете: это недоработка вашего создателя? Ошибаетесь!

Вы созданы по вполне определённым требованиям для выполнения определённых, а я их вам перечислил, задач.

И пока справлялись с ними превосходно, периодически уничтожая сами тех, кто не участвует, в производстве, подобно тому, как пчелы уничтожают трутней. Разумеется, только после выполнения плановых заданий.

Для Вселенной, в целом, вы абсолютно не представляете никакого интереса.

Зачем вы нужны там, где уже другие достаточно хорошо делают свою работу? Что делать вам? Вы должны делать свою. Как до вас её делали на Марсе, как делают её другие популяции на других планетах в различных частях этой Вселенной.

Почему этой?

Потому, что их всего четыре.

Земля – живая.

И, как все живое, стремится к размножению. Вы как-то странно говорите о расширении видимой вами Вселенной, скрывая, или не зная, откуда берутся новые звезды, галактики. Странно, но вам ведь уже говорили, что целое всегда больше, чем сумма его составляющих… Зная, не опираться на знания… Это удивительная ваша отличительная черта. Но никак не разумность!

Удивительная, необъяснимая, парадоксальная, ведущая туда, куда уже привела популяции до вас и куда привела вас.

Вы, в своем стремлении идти следом за кем-то, отстали от этого кого-то навсегда. А своей дорогой так и не пошли, хотя уже шесть раз на ней стояли.

Единицы среди вас знают, что такое «масса», но все пользуетесь этим понятием… Как так?

Каждый школьник готов рассуждать о гравитации, но никому в голову не пришло, что в той формуле не «эр в квадрате», а «квадрат произведения скорости на время». За триста лет никому не пришло в голову, что этими силами можно управлять, меняя либо скорость распространения поля взаимодействия, либо время действия этого события.

…Но не сжигать же нефть при наличии иных бесконечных запасов энергии на Земле?!..

Илья замолк, о чем-то раздумывая.

– Кто-нибудь, дайте мне монетку.

Максим глянул на Машу. Та порылась в кармане, подошла и протянула Илье какую-то монету.

Тот взял её, положил на плоскую поверхность камня, поднял с земли небольшой округлый, повертел его в руках.

– Мария, отойди шага на два!

Та отошла.

Илья приложил камень к монете, и стало видно, как он медленно стал погружаться в плиту.

«Вдавив» его наполовину, Илья повернулся к камере и постучал по камню, выпирающему из плоской стены: – Вот! Как-то так! Здесь внутри монета с отчеканенным на ней годом выпуска.

Машка подошла, ударила по нему ладошкой, улыбнулась в камеру и вернулась на место.

– …Вот за этим камнем дверь, – Илья облокотился на него. – Дверь в Шамбалу. Так вы называете то место, где вас нет.

Там много представителей вашей цивилизации предыдущих поколений.

Но не все! А где все остальные?..

А где все коровы, свиньи, овцы, убитые вами? Что, собственно, отличает вас от них? Их кормит Земля – они вас – вы…

Ничего не напоминает такой круговорот?

Вот туда я и уйду. Скучно тут у вас. И грустно!

Илья посмотрел вслед Машке, уперся в камень, и стало видно, как тот плавно приподнявшись, стал сдвигаться в сторону.

Отодвинув его, Илья молча указал на открывшийся проем, в котором хорошо были видны звезды.

– Можете снять более детально, подойдя сюда, – обратился он к Максу. – Возможно, когда-нибудь, кому-нибудь и удастся определить по карте «неба», с какой точки сделан снимок.

Илья отошел в сторону, дав возможность Максу подойти с работающей камерой к самому проему.

– Назови хоть какую-нибудь звезду, – повернулся к Илье.

– Нет смысла! Они не имеют земных имен, – Илья показал рукой на штатив. – Хватит. Хватит. Ставь камеру на место.

Макс вернулся.

– К чему все это? – Илья огляделся по сторонам и развел руки. – Там, – он посмотрел на восток, – далеко, в Ергаках, уже есть забытый и затерянный каменный город, когда-то сохранивший жизнь на планете.

Горы!.. Они спасали человечество.

Нет! Люди спасли человечество!

Поймет ли оно, что не человечеству надо выживать, а людям?

Как?..

А как?.. Наверное, человечество – само по себе, а люди – сами по себе.

Есть ли другой выход?

…Ему решать.

…Им решать!

Илья обошел камень и сдвинул его на прежнее место.

– Думаю: увидимся! – он махнул рукой Максиму и Маше и протиснулся в узкую щель за камнем.

Камень медленно подвинулся и встал на место.

Маша и Максим какое-то время стояли, переглядываясь, и изредка бросая взгляды на него.

–… Маш! Ты что-нибудь поняла? – Макс с удивлением развел руки, подошел и сел рядом с ней.

– Поняла!

Поняла, что и было хреново, а стало ещё хуже.

«Избави боги нас от знания правды», – она кого-то процитировала и, закрыв глаза, села и откинулась на спину. – Что он хотел сказать, когда сказал: «Который раз даем вам знаний яблоко». А?

– Когда? Он этого не говорил, – Макс повернулся к ней.

– Я дура?! Он, как только начал говорить – я диктофон включила, – Мария подняла руку и показала Максу диктофон, от которого в рукав шел провод микрофона.

– Вон что! А я не понял, что он там сказал, что Адама сотворили только для того, чтоб было из чего сотворить Еву, от которой разные люди могли бы получить потомство, чтоб заселить Землю. И что… – начал было говорить Макс.

– Не говорил он этого! – Машка села и стала смотреть на Макса, не мигая.

– А я чё, дурак? – хмыкнув, Макс показал ей точно такой же диктофон. – Я подумал, что он заберет запись тут же… Думал: хоть звук продублирую… для себя.

– И куда это теперь? – Машка кивнула на камеры.

– Может, вернется?

– А если нет? Выставим в Интернет?

– Не думаю, что это будет «гут».

…Продадим! – Макс встал и пошел к камню.

– Убьют…

Чую: кому надо, запись купят, спрячут, а нас и убьют, – сказала Маша.

– Почему? – Макс, выключил камеры, вернулся и сел рядом.

Вдруг вскочил и пошел к рюкзакам и кофрам. Открыв рюкзак Ильи, достал телефон и стал стараться его включить.

– По кочану!.. Дай сюда, – Мария протянула руку, взяла телефон, потыкала в кнопки, сдвинула заднюю крышку. – Аккумулятора нет. Что там ещё у него в рюкзаке? Может, с камер аккумулятор как-то приладим? Или с наших телефонов? А?

– Может, и «приладим». Приладятся ли? – Макс поглядел по сторонам. – А мы, вообще-то где?

…До «убить» нам еще добраться надо!

Он вернулся к рюкзаку Ильи и поднес его к Марии. Вытряхнув его содержимое, он сел рядом, разглядывая пачки разноцветных денег.

– Деньги… Баксы, ясно. А это что за персонаж? – он показал пачку Маше.

– Юани. Китай.

– А… – Макс прошелся веером фиолетовой пачки по пальцу, – десять тысяч – это много?

– Не знаю, – в раздумье сказала Машка, посмотрела на горы и добавила, – Не знаю, сколько сегодня. Но могу предположить – сколько будет завтра.

…Вряд ли вертолет пересек границу. Значит, мы дома.

Она встала и подошла к Максу: – Вставай! Здесь вряд ли когда ещё окажемся. Хотя… Кто его знает!

Давай-ка установим камеры, снимем панораму, закат. Переночуем. Утро вечера мудренее. Утром снимем восход.

Заодно посмотрим, – она посмотрела на небо, – есть ли нам куда возвращаться. Если выйдем – по съемке потом определимся, где были. Запад там. Юг там, – она протянула руку в сторону снежных вершин.

– В смысле? Как это «куда»? – Макс перебил её.

– Если что-то у них там творится, то я думаю, что как-то и здесь отзовется.

Она опять посмотрела на небо.

– …Потом – вниз к реке. Пойдем по течению. Выйдем к людям. А там посмотрим, что и как? Надо ли людям… блин, всем… показывать, то, что в них? – она повернулась к камерам.

– Ты о чем?

– Если все так, как говорит Илья, то теперь каждый за себя.

Каждый за себя, Максим! Каждый! За! Себя!

Хаос мне не нужен. Ни потопы, ни эпидемии, ни пепел и пыль в небе, ни астероиды эти, ни… Как там… Содомы, Гоморры…

И Шамбала мне не нужна! Мне нужен муж и дети.

Ева я. Понял?

– Кто?

– Ева!

Ева я! …Понял?

…Давай, «Адам»… Давай! Давай, ставь камеры!..

Мария стала шутливо трясти его за плечо.

Максима охватила такая слабость, что не было сил даже сидеть.

– Маш! Я секунду… – он лёг, широко раскинув руки.

– Максим! Ну, ты чё?.. Что с тобой? Давай, открывай глаза. Делом надо заниматься.

Машка трясла Максима, пытаясь разбудить.

Максим повернулся, сел, глядя ей в лицо.

Она стояла, красивая, свежая и довольно улыбалась.

Он сел.

…Перед ним была его комната.

Поглядел на угол, затряс головой: – Ничего не понимаю!

– Что не понимаешь? Вставай! Илья будет звонить!

Подошел к вороху снаряжения и стал внимательно смотреть на него.

– Это что? Что тут? – он вытащил небольшой светло-зеленый рюкзак с красной яркой полосой на клапане.

– Не знаю! Я его не видела, – Маша села на диван.

Максим подошел, расстегнул рюкзак и вытряхнул его содержимое рядом.

– Что это? – Машка взяла фиолетовую пачку денег.

– Юани.

– Откуда они у тебя? – она, не поворачиваясь, разглядывала содержимое.

– Илья оставил!

…Мы сняли панораму или нет?

– Какую панораму? Максим, не пугай меня!

Он резко повернулся и стал раскрывать кофр с камерами. Оглядев их, взял одну и сел за компьютер.

На экране показалась скала с плоским камнем в форме трапеции. На плоской поверхности его отчетливо выделялся выступающий пузырем круглый серый камень.

По экрану побежали полосы, а потом появился этот же камень, только слева от него стоял спокойный Илья и «пузыря» на камне не было.

– Как видите, я очень похож на человека… – сказал он.

Максим прервал воспроизведение.

– Это ты когда его снимал? – спросила Маша.

Максим, не отвечая, сел на диван и закрыл глаза.

Маша тихо присела рядом, положила руку ему на плечо и кивнула на монитор: – Что происходит?

– Маша! Не трогай меня! Сиди тихо и молчи!

Не знаю!

Сиди и молчи! Я скоро приду. Ничего не трогай. Ничего не трогай! Сиди и жди меня. Я скоро приду. Ничего не трогай.

– Макс! Ты куда? Илья будет звонить! Мы, что: никуда не едем? – Маша встала, с удивлением глядя на одевающего куртку Максима, на то, как он взял со стола бумажку с номером телефона.

Максим остановился в дверях. Посмотрел на камеру, лежащую около компьютера. Помолчал, разглядывая Машу.

– Я с тобой! – Маша схватила и набросила на себя куртку.

Он обхватил её и прижал к себе: – Конечно, со мной! А я, с тобой!Поедем!

Сиди, жди! Я скоро приду!

Маш!.. Тебе очень хорошо в этой куртке!

…Он не позвонит… Ева, – сказал и открыл дверь.

… Кутаясь в куртку, Маша смотрела в окно – Максим, подняв воротник, шел быстро, почти бегом, не оглядываясь.

 

 

Сюита

 

Антон стоял посреди выставочного зала, заложив руки за спину, и смотрел на свои работы. Сегодня был последний день его выставки. Если принять все заказы, что он получил за эти дни – это лет десять непрерывной работы впереди.

…«Сюита». Так Машка придумала. Сначала – «Сюита в металле», потом – «Огненная сюита», «Космическая сюита», а потом запуталась и оставила просто – «Сюита».

«Да! Сюита!» – думал он, оглядывая работы.

Он помнил их все. Все! И всё, всё, всё, – что происходило вокруг, когда они появлялись на свет.

А между ними, вроде бы, ничего и не было в жизни?..

Пока шла выставка, он каждый день приходил сюда, за час – два до открытия, чтоб побыть одному. Сидел то в «своих» креслах, то на скамейках, то один, то с Машкой, то рассматривал работы, то прикасался к ним, вспоминал.

Странные здесь были ощущения, как в детстве. Одних эскизов набросал два альбома.

 

Удивительно – но почти все, что здесь стояло, в этих двух залах, – было не его. Так-то оно было его – его работой, но теперь принадлежало другим.

Кованные лестницы, каминные решетки, ограды – здесь не выставишь, а то, что удалось собрать – далеко не всё. Не все, что успел он сделать.

Владельцы его работ с удовольствием согласились на участие. Как же – под каждой работой – «Из коллекции…» Они толкутся здесь же – что-то продают, что-то покупают… Имена. Имена…

«Кто вы?» – думал Антон. – «Ценители, меценаты, работодатели, снобы? Кто?» Он не находил ответа. И от этого на душе было пусто и одиноко.

«Кто я?.. Кузнец, художник, мастеровой, «что изволите для Вас». Кто?..»

– Зря мы это сделали, – как-то сказала Машка, положив голову ему на плечо. – Никогда не думала, что так будет болеть душа. Я даже плакала. Веришь?

– Верю! – сознался Антон.

 

…Он взял телефон и позвонил отцу.

Николай Петрович, взял трубку, долго приглядывался к ней, потом, тихо матюгнувшись, огромным пальцем нажал на что-то, что искал.

– Пап! Привет! Как у вас там дела?

– Спасибо! Нормально все! Лучше всех!.. Живы…

– Пап! Понимаешь, – сегодня последний день. Может, все же приедешь? Я машину вышлю и встречу. Пап?!... Я, похоже, больше не буду делать выставок. Мне очень хочется, чтоб ты посмотрел эту. Может последняя?..

Николай, положил руку с телефоном на колено и стал смотреть в угол дома.

Жена – Надежда вышла на звук и, молча, встала в дверях.

Он перевел взгляд на неё. Та поправила пепельно-серый джемпер, молчала.

Николай поднял телефон.

– «Не будешь» – говоришь? Высылай! – сказал в трубку и отключил его.

– Антоша? – спросила Надежда.

Он кивнул.

– Собирайся, Надя, в гости поедем, – сказал, вставая с табуретки.

– В гости? Что так вдруг? …Зачем?

– Тошка просит приехать. Не след отказывать. Два раза уже отказывались – на третий вопрос – не по-человечески отказать.

Ему-то тоже себя ломать приходится – просить это ведь… Не фунт изюма!

…Съездим. Выставку его посмотрим. Выставка у него там какая-то. К вечеру – домой.

– Коля, а что одеть-то в люди? А ну, как его застыдим видом своим? Ведь ни у тебя, ни у меня нет ничего. А на ноги? Что теперь-то на них наденешь?

…Поезжай один. А?..

Надежда присела за стол, положив руки на колени.

Николай, молча, смотрел на неё.

– Сейчас за Ольгой схожу. Пусть обрядит нас. Успеем. Заодно посмотрим – в чем нас в гроб класть собираются, – он хмыкнул, тяжело встал, прошел к вешалке, взял кепку, постоял, не надевая её, вышел из дома.

…– Мама! Что случилась? Папка пришел, говорит – «Обряди нас», – встревоженная Ольга вихрем влетела в дом.

– Тоша звонил. Просил приехать. А в чем на люди-то ехать? В чем? У нас ведь и нет ничего, – Надежда махнула рукой.

– Так и нет ничего – потому, что вам ничего не надо! Заладили свое – «ни к чему», «не надо», «зачем»… – Ольга сделала обиженное выражение лица, села рядом. – Затем! Действительно, перед людьми стыдно за вас. Подумают ещё чего!..

– Так разве на ноги мои, что сейчас напялишь?.. Не в обрезках же ехать? – Надежда оглядела свои ноги и обрезанные валеночки на них.

– А что там у Антошки-то? С детьми что или с Машей? Или как?.. – Ольга тревожно глянула на окно, в котором показалась фигура отца.

– Иди их разбери – мужиков этих. Сказал – «не ехать – не по-человечески». …А ехать как?

– Вот и правильно сказал. Хоть в люди выберетесь, а то, как бирюки, сиднем сидите – дальше двора носа не кажите, – Ольга опять сурово посмотрела на мать. – Найдем, что надеть! Не хуже людей будете!..

…Николай Петрович вошел в дом, повесил кепку на вешалку, по привычке огляделся и тоже сел к столу.

– Ольша! Ты ещё тут?..

Мне если будешь рубашку покупать – то только с карманами под очки. Да посмотри, чтоб рукава человеческие были… А то руку не просунуть... Черти что! Тряпку экономят что ли?.. Другой не бери! – он помолчал. – Иди. Иди, что стоишь? И лезвия там купи, чтоб побриться можно было, а то этой тарахтелкой только для дома и можно.

…Чёрти что делают! Жужжит, а пользы никакой.

…Да… прежде чем бежать – поставь воды-то в печь. Пусть греется.

Иди, Ольга, иди!

Ольга подхватилась и пошла к двери.

– Деньги. Деньги возьми, – Надежда встала и повернулась к комоду.

– Да, ладно, вы, со своими деньгами. Там нужно-то… Потом!

– махнула та рукой и закрыла дверь.

 

…Ольга вернулась с ворохом пакетов и ссыпала их на диван.

– Я с вами поеду. Я себе там такое платье «оторвала». Закачаешься! – она стала доставать из пакетов обновки.

– Где лезвия, егоза, – окликнул её Николай.

– Ой! – замерла та.

– Дурная голова ногам покоя не дает. Давай, – Николай кивнул на дверь.

Ольга опять выскочила из дома.

– Олюшка спрашивает – «С Тошкой что случилось ли?», а я и не знаю – что так вдруг-то? – Надежда глянула на Николая.

– А вот и посмотрим, что случилось, – куда время свое сын наш вбил, – Николай глянул на Надежду, подошел к печи и сунул в котел палец. – «Тошенька наш!»

– Да, ну тебя! Опять – «чур снова да ладом»?! Не надоело тебе?.. Все выросли да разлетелись – так жизнь такая!

Их жизнь – не наша. Повисни ещё у них на плечах. Или прикуй их вон к своей кузьне – лиши свободы, – Надежда стала перебирать низ джемпера.

– Надя! Не трожь! Свобода не зависит от того где и как, и к чему прикована твоя нога.

Свобода – это то, что не отнять у человека. А Тошенька твой – зэк. И зэк по собственной воле. Сам себя в колодки заковал.

А не хотите слышать – не спрашивайте. Вон, – Николай махнул рукой в сторону окна, – … вот давай про ворон, про морковку давай… Про Тошеньку, давай, не будем.

…Про нас?.. Про нас – давай! Мы свой долг сполним. Дитё позвало – приедем. А вот уж гнуться там – увольте. Хочет что услышать – услышит. А вот то, что хочется ему услышать – хрен в зубы ему.

…Не замай, Надя! Не трожь меня!..

– Совсем ты, Коля, ополоумел. На людей кидаешься. Разве так можно? – Надежда опять села за стол.

– Это же – кто там людь?.. Это – где же там люди?.. Это вот всё, что кругом нас – люди сделали?.. – Николай ткнул пальцем в телевизор. – Это где же ты там людей-то увидела?

Не трожь меня, Надюха. И сама не заводись.

…И внуков такими же сделают. Трансформерами. Хочешь – самолет, хочешь – паровоз, хочешь – демократ, хочешь… Тьфу!.. Глаза бы не видели, уши бы не слышали!

– Это ты не заводись! Как воспитают – так воспитают. Их дети.

Не хуже воспитают, чем ты своих.

– Во, во, во! Вот и именно! С молока на губах – «Тошенька». Вот грех свой и тащу. Не бросишь, на пустырник не выкинешь…

…А я и не отказываюсь – рубите голову, люди добрые! Виновен! Не углядел!

Рубите!..

– Перестань, Коля! Пятый раз по одному месту и все невпопад! Перестань, вон Ольга идет.

 

Ольга зашла, неся ещё какие-то пакеты. Оглядела родителей.

– Опять ругались? Вы к старости чудны становитесь, – сказала она, протягивая отцу упаковку лезвий. – Пап! «А ведь лезвий нет уже. Не выпускают», – Валька говорит.

Теперь только готовые станки. Это уж она так – по блату дала.

– Во, во, во! Опять блат! Откуда ушли – туда пришли! Чёрт всех вас за руку водит! На всех на нас уже готовы станки-то. Дневального только нет рядом, – Николай взял упаковку и стал искать на комоде очки. Женщины переглянулись.

Надежда за его спиной стала махать рукой, давая понять Ольге, чтоб та замолчала.

 

…Обновки все были впору. Ольга сняла с комода зеркало и подносила его то к отцу, то к матери.

Не выдержав, побежала в детскую, там переоделась и вышла, встав перед ними, улыбаясь.

…Николай и Надежда, положив руки на колени, сидели на диване, Ольга, покружившись, села на стул напротив.

– Молодцы вы у меня, – со вздохом сказала она, оглядывая родителей в обновках, поправляя на коленях новое платье. – Когда будем «золотую свадьбу» праздновать?

– Когда хотите. Мы с матерью года три как её отпраздновали, – хмыкнул Николай.

– Ой! – удивилась Ольга, хихикнув. – Как это? Это же вам было… Ой! Никому не говорите!

– А мы никому и не говорим. А тебе уже поздно удивляться и глаза выкатывать. Смотри – выпадут, артистка, – парировал он.

– Вот что за ерунду порет! И ты, уши развесила, рада стараться, – попыталась прекратить разговор Надежда. – Право слово, – от яблоньки и яблочко. Язык без костей у обоих! Не из родовы – в родову!

…Машина подъехала где-то к обеду.

– Встречайте! – водитель Володя, прошел в дом, глянул по углам. – Здравствуйте, Николай Петрович, здравствуйте, баба Надя, здравствуйте, тетя Оля.

Антон Николаевич просил кланяться и прислал меня к вам в ваше распоряжение.

Он стоял с улыбкой у двери и разглядывал родителей Антона.

– Давай, Володя, руки мой и к столу. Поедим, что Бог послал, перед дорогой, – Надежда встала, приглашая гостя.

– Сыт я. Спасибо, – Владимир, не сгоняя с лица улыбку, поклонился.

– Какой барин – таки конюхи и кони, – буркнул Николай. – Тебя за стол приглашают, а не брюхо набивать.

– Шучу я, Николай Петрович. Конечно, чайку выпью.

– То-то! Обрядились все в колпаки с бубенчиками – всё со смехом. Дети уж в школу пойдут, наверное, а родители всё дурака гоняют.

Марш к рукомойнику, – Николай встал и пересел за стол. Положив огромные ладони, друг на друга, сидел, смотрел то на жену, то на дочь, то на гостя.

– А ну, Володя, подсоби-ка мне! – вдруг встал, кивком приглашая его за собой.

Они вышли во двор, и пошли к небольшому строению рядом с баней.

Николай обтоптал траву, убрал доску, прислоненную к двери. Зашли.

– А я здесь и не был ни разу, – тихо сказал Владимир. – Настоящая кузница. Вот ведь! Дела! Я-то думал… ну, знал, конечно… А не видел…

– «Думал»! Для этого думалка нужна, а не вешалка для шапки, – Николай прошел в угол и стал разбирать, сваленные в нем, вещи. – А ну, подсоби!

Он немного отодвинулся, и Владимир увидел слона.

…Это был настоящий слон из воронёной стали, сплетенный из кованых полос и лент разной формы, причудливо перевитых и украшенных где насечками, где витьем, другими орнаментами, непонятными знаками.

Хобот его был поднят, и казалось, что он кого-то зовет, оглашая мир своим трубным призывом.

– Дела! – с восхищением сказал Владимир, присев на треногий табурет, обтянутый кожей. – Дела!

– Сможем увезти? – спросил Николай, не отрывая взгляда от слона.

– Сможем. Сможем. А что же он здесь-то? – Владимир все так и сидел, разглядывая слона и бережно водя рукой то по его ушам, то по его спине, то по хоботу.

– А куда его? В дом? Где родился там и живет, – Николай стал смотреть в небольшое окно, заросшее паутиной.

– И куда его? – Владимир так, не отрывая взгляда от него, и сидел. – Курить-то можно?

– Кури! Антону подарим. Его слон, – ответил Николай.

– Дела! Как это – «его»? Я у него такого не видел, – Владимир курил, и дым в кузнице на фоне темных прокопченных стен, казался голубым. – Да, дела!

Они вдвоем вынесли слона на улицу.

Николай взял тряпицу и стал протирать пыль, сдувать какие-то опилки с его спины и ушей.

– Ух, ты! – воскликнул Владимир. – А это что? – он с удивлением ткнул пальцем слону в живот.

– Это – слоненок у него внутри, – спокойно сказал Николай.

– Слоненок?!.. Ух, ты! «Мама» – значит. «Слониха» – значит.

Владимир стоял на коленях и старался разглядеть в переплетении металла слоненка.

– Такой маленький, – а уже слон! – вздохнул он, распрямляясь, вставая с колен.

 

…Когда подъехали к выставочному залу, Антон стоял на крыльце и курил. Заметив машину, он бросился к ней открывать дверь.

Ольга выскочила, обежала и стала что-то беспорядочно говорить, теребя и обнимая Антона.

Пока тот помогал матери, Николай встал чуть в стороне, наблюдая сцену и слушая воркование дочери. Антон подошел к нему.

– Привет папа! Спасибо! Я рад, что вы приехали. Пойдемте, я покажу вам… залы.

– Подожди. Там слон. Можно он побудет с нами там же? – Николай положил ладонь на машину, кивнул на дверь здания. – «В люди» – так все в люди.

Николай, прищурившись, смотрел на Антона.

– Ты привез дедушкиного слона?.. Ты привез слона… – Антон замер и замолчал.

– Не привез! Он с нами приехал. Все, значит, вместе приехали. Только братьев твоих нет. Делом заняты – службу несут. Недосуг им по выставкам-то хаживать.

А ты так один и бегаешь, как сеголеток? Мария где?

– Ладно, пап! Мария там, – Антон кивнул в сторону дверей и положил на слона руку. – Теплый!

Ну, здравствуй! Здравствуй, – он взял слона за хобот. – Какая ты молодец, что приехала. Молодец-то, какая? Надолго? Не побоялась дороги!

– У нас дети по лавкам не плачут. Как выгонишь – так и поедем. А чего ей бояться? Чай не одна! Так ли? – Николай глянул на слона, потом на подошедших Ольгу и Надежду.

– Ах, дружище. Ну, молодец. Сейчас я народ найду. Поможем тебе подняться, – Антон как будто не замечал никого. Стоял у открытой задней двери машины и гладил слона. Он взял телефон и, не убирая руку с его спины, стал куда-то звонить.

 

…К машине подбежала Мария, следом вышли ребята в синей униформе.

Мария подошла к Николаю Петровичу.

– Как хорошо, что вы приехали. Ребятишки будут рады, – она взяла его за локоть. Повернулась к Надеже с Ольгой, – Какие вы молодцы. Антону так хотелось, чтоб вы посмотрели его работы. Он так расстраивается всегда, когда…

Она посмотрела на Антона и запнулась на полуслове.

Ребята подхватили слона, и пошли к двери.

– Я покажу им куда поставить, – сказала и побежала за ними.

– Пойдём! – Антон коснулся локтя отца.

– Матери помоги. Дорогу укажите – сам найду, – Николай отстранился.

Все пошли в зал. Николай последним.

…По стенам зала висели фотографии.

На них были изображены: ограды, какие-то скульптуры, карнизы, решётки, зеркала, вазы, камины, скамейки, часовня – всё в металле.

Струи его, сливаясь, разбегаясь, образовывали причудливые орнаменты, рисунки, узоры, соединялись в обрамления, где-то разбегаясь на ветви.

В зале стояли: столы, скамейки, вазы, элементы решёток, подсвечники, люстры. Справа была дверь во второй зал.

Николай Петрович огляделся, сел на скамейку рядом с Ольгой и Надеждой, посмотрел по сторонам, встал, подошёл к одной из фотографий. Долго её разглядывал, потом – к другой.

Антон, Мария, Надежда, Ольга, молча, оглядывали зал, наблюдали за ним.

Он задержался у небольшой скульптуры цапли, стоящей на одной ноге, в напряжении вглядывающейся куда-то, тронул её за крыло. Постоял. Подошёл к большому зеркалу, окутанному виноградной лозой. Тоже постоял. Потёр лист между пальцев. Подошёл к скамейке, стоящей рядом с «пингвином», оперся рукой на кованую спинку, попытался покачать её, посмотрел на ножки, сел.

К нему подошла Мария.

– Николай Петрович, Вы как – останетесь у нас? – она стояла перед ним, опустив голову.

– Домой поедем. Стесним мы вас, – неожиданно для Марии тихо ответил он. – Да и Ольга поехала – не сказалась «куда».

– А если ребятишки с вами захотят – захватите их с собой?

– Если захотят. А по принуке… Сами с ними возитесь.

…С Надеждой решайте, – насупился он.

– А мы тогда с мамой и Ольгой отлучимся. А?.. А вы тут с Антоном? А?.. – улыбнулась Мария.

– Делайте, что хотите. Я тут побуду, – сказал Николай и отвернулся, глядя на какую-то фотографию.

Женщины встали и ушли. Антон остался сидеть на скамейке у входа. Николай Петрович опять встал и стал ходить по залу.

Посетители оглядывались на пожилого темноволосого мужчину, сразу замечая, когда он, то снимал, то надевал очки, его огромные ладони. Разглядывали светлый вязаный свитер с высоким расстегнутым воротом, обтягивающий мощную некогда, а сейчас чуть покатую, спину.

Николай, чувствуя взгляды, старался быть прямее.

Опять возвратился к «пингвину», похлопал его по спине, сел на скамейку.

Антон подошёл и сел рядом. Сидели, молчали.

…– Прапрабабка-то твоя прадеда-то ведь не рожала, – тихо сказал Николай, разглядывая свои руки. – Длинная история.

…Родила, да малыш-то не выжил. То ли надорвалась, то ли что ещё там… Родила, но не выжил малыш-то. В больнице оказалась. Полегчало – вышла во двор, а там… Подошла нищенка с детьми – хлеба попросила. А у бабки-то молока полные груди. Вот она малыша и приложила. А тот вцепился, да так и уснул на груди. С ним на руках и пошла, чтоб что-нибудь поесть вынести. А вернулась – нет никого.

Вот так вот!

…А пацану было-то уж месяца два-три. Видно – что не только что родился. Прятал её потом прапрадед-то месяц, а то и больше, прежде чем в село-то вернуться. А… Утаишь от баб!.. Разговоров было… Но и точно ничего никто не знал.

В основном-то прапрабабке – Алене досталось. Все в родове, что у неё, что у прапрадеда – светловолосые, а пацан – чёрный. И волосы стали подстригать с полугода.

С мальства припал он к кузнице. А как женихаться начал – так уж его все знали. За мастера почитали. По батюшке величали.

Рано его окрутили. Потом твой дед родился – батя мой. Вот дед и его к кузне приобщил. Как трудно не было, а без хлеба не сидели.

Что да как – не знаю, но больше у них не было детей.

Война. Дед где-то полёг в Белоруссии, а батя всю войну прошёл. Всю!

Вот я деда-то своего и не увидел.

…А батя смеялся всё – «А в тылу не убивают!» Говорил, что танки ремонтировал, а фашиста в глаза не видел. Шесть орденов и медалей принёс оттуда. Да медалью дырку не закроешь. Видимо войну-то пил не дырявой кружкой. Всё тело изрубцовано было. Вот ты его и не застал поэтому. Да и я-то с батькой не наговорился. Не успел.

Вот и ты деда-то своего…

Вот такие, брат, дела…

А вот теперь ты железо мнёшь и лепишь. А мне уж вроде и не для кого. Кому сейчас кузнец нужен?

…Только ведь кузнец – это… А это?.. Баловство все это! – Николай обвел рукой стены зала. – Баловство! Ну, да ладно! Как есть – хуже уже не станет!

… А на раме-то… Электросварка, дружок! Что ж ты стыдишься-то перед собой? Ещё скажи, что не заметил?.. «Наплевать» – вот это правильнее! Приезжай, батя, посмотри, как я халтурю! – Николай ткнул пальцем в зеркало.

– Не может быть, пап! – Антон встал. – Может окалинка попала?

– В глаз тебе окалинка попала, раз не видишь. Или ещё куда, раз не стыдно. Вернее – наплевать тебе.

Антон встал, подошёл к зеркалу, вопросительно оглянулся.

– Под листом справа. Так не увидишь – ты пальцем с изнанки нащупай, – подсказал отец.

Антон пощупал лист. Посмотрел на Николая, развел руки, склонил голову и улыбнулся.

– Ты не мне рожи строй, а повернись вон к зеркалу, да глянь на себя.

Посетители обернулись на голос, стали прислушиваться к разговору.

Антон повернулся к зеркалу и склонил голову, разведя опущенные руки.

– Во, во! Дурачьё одно кругом, – буркнул Николай. – Одни скоморохи!..

Антон вернулся и опять сел рядом.

… – Вот и сходит всё на то, что нет у нас корней-то. У других родова вдаль уходит корнями, а у нас нет. Палкой нас воткнули в землю, а мы и проросли. А что дальше? А кругом ведь люди… – Николай замолчал.

– По-моему ты не прав. Как это – «нет»? Есть – только мы не знаем. Как это – «нет никого»? Мы же откуда-то! – Антон повернулся к отцу.

– «Откуда-то»… Сказал бы я тебе – откуда вы!

Я же не про то. Я же… я же во вселенском масштабе!

– А во «вселенском» – все мы от Адама, – улыбнулся Антон.

– Дурак и клоун! Что воду толочь, что с тобой речь вести, бестолочь.

Николай замолк и отвернулся от Антона.

… – А чтой-то, ты вдруг удумал перед людьми похвастаться? – он повернулся к Антону.

– Долго рассказывать. Это не я устроил. Меня в Италию пригласили на полгода. Преподавать. Профессор, вроде как, я у них там. А раз профессор, то и преподавать должен.

Вот они и решили. Реклама – вроде как!

– В Италии-то что – нет уже своих клоунов?

– Может и есть. Да вот я им нужен! …Ещё говорят, что я на итальянца похож. Вот.

– На цыгана ты похож, а не на итальянца.

– А ты?

– А я – на отца и деда!

Замолчали оба.

…– Как там братья? – Антон решил сменить тему разговора и стал серьёзным.

– Постыдился бы отца о братьях спрашивать. Вам-то самим сподручнее против отца и матери дружить-то.

– А ты попробуй сам до них дозвониться.

– А мне пробовать не надо. Моё дело на месте быть. Ваши проблемы – вы и решайте. А оправдываться лучше всего вон там, – Николай опять ткнул пальцем в зеркало. – Оно доброе. Оно всё поймёт и всех простит. Так ли?..

…Димка, вроде как, в генералы собрался. Что-то про академию говорил. Выше такой вроде и нет.

А Федька – так там… А и скажет… Напрямую нельзя, а «из-за угла» ничего не понятно. «Придумывать, как людей убивать!» То же… недалеко от тебя ушёл. Так тот хоть сидит тихо и не высовывается, как некоторые…

От того и секретно всё, что кто же в таком перед людьми признается, что изобретает, как всех людей с Земли свести.

Тоже мне – проблема!

…Помню – все смеялись – «Эй-ей-ей хали-гали»… Шедевр по настоящему-то времени! Сегодняшнее-то послушаешь, а если ещё и посмотришь… – кровь стынет. Утренник в сумасшедшем доме! Дальше так пойдёт – сами вымрут!..

…Ладно! Там-то что? – Николай указал на дверь в другой зал.

– Так вроде, то же, что и здесь. Только помельче, – Антон улыбнулся.

– Помельче? Под «мелкоскопом» смотреть будем? Показывай, Левша, – Николай встал и пошёл в другой зал за Антоном.

…В зале на стенах и на стеллажах были: латы рыцарей, мечи, кольчуги, цветы, букеты цветов и трав, бра, опять столы и столики, скульптуры птиц и животных. Посреди зала стояли две белых тумбы. Одна была чуть пониже другой, совсем ненамного.

…На них стояли два слона, смотрящие друг на друга.

…Николай остановился, огляделся и сел в просторное кованое кресло, стоящее как раз напротив них. Антон встал сзади, оперся о спинку.

Николай, молча, смотрел на слонов. Руки привычно, сцепив пальцы, легли на колени, как обычно после тяжелой законченной работы. Ему почудился даже запах горячего металла, чуть сладковатый с кислинкой.

… Один слон поднял хобот и как будто призывал к чему-то или кого-то звал. На фоне света окна хорошо было видно через переплетения металла небольшая фигурка слоненка, уютно лежащего на боку, подтянувшего к груди ножки, смешно прикрывшего себя ушами и свернувшего хобот колечком.

Другой, чуть наклонив голову и немного повернув её, упрямо стоял, немного вытянув вперед правую ногу и опустив хобот, как будто прислушиваясь к чему-то. Плотный рисунок из переплетенного металла делал его массивным и строгим.

Николай на миг повернулся, прошелся взглядом по Антону, смотрящего куда-то в окно.

Посетители невольно обратили внимание на Антона и Николая, приблизились к тумбам, стараясь не загородить слонов, стали тоже внимательно их разглядывать. Узнавшие Антона изредка подходили к нему, брали автограф. Он благодарил, расписывался на буклетах и опять клал руки на спинку кресла.

Кто-то из посетителей отважился, и вспышка фотокамеры вывела Николая из раздумий. За вспышкой последовали другие.

– Нас-то к чему? Вон их фотографируйте, – он махнул рукой в сторону слонов.

Какая-то девушка, осмелев, подошла.

– А Вы… Вы папа? – она посмотрела на Николая, а потом на Антона. – Папа… – стала подбирать слова, стушевалась и покраснела, – …его?

Николай повернулся и тоже посмотрел на улыбающегося Антона.

– Папа! …Вот и именно, что «его»! – кивнул, усмехнувшись, Николай.

– А дайте мне автограф, пожалуйста, – сказала девчонка и протянула буклет и ручку.

– Как это? – спросил Николай, глянув через плечо.

– Распишись. Если что-то хочешь пожелать – напиши, – подсказал Антон.

– Зачем?

– На память девушке о… о тебе, наверное, – улыбнулся тот.

Николай достал очки, взял ручку, буклет.

– А где тут? Тут и места-то нет, – спросил он девчушку.

– Да, где угодно, – она улыбнулась.

– Так тут – негде. По работам-то – не дело, – Николай листал буклет. – О!..

Он открыл страничку со слоном. Там над ним, было светло-голубое чистое место. Он стал разглядывать фотографию, изредка переводя взгляд на слонов, стоящих напротив него.

Нацелился ручкой и задумался.

– Лена, – девчонка наклонилась.

– Что – «Лена»? – Николай глянул на неё поверх очков.

– Меня Лена зовут, – зарделась та.

– Лена? Хорошее имя. А папу твоего?

– Дима. …Дмитрий, – запнулась та.

– А я – Николай! – Николай положил буклет на колено и стал что-то писать.

– На! Места тут мало для всего-то… – он протянул Лене буклет.

Антон протянул руку к буклету.

Лена выхватила буклет, спрятала его за спину и посмотрела на него: – А Вам не надо. Если хотите, то распишитесь на этом! Она протянула ему другой.

Антон улыбнулся, взял его, ручку, и что-то стал писать под своей фотографией.

– А можно я с вами сфотографируюсь, – Лена опять повернулась к Николаю.

– Садись, – Николай подвинулся на край кресла. – Уместимся. Кресла-то как для них делают, – он кивнул на слонов. Лена побежала к посетителям, отдала им фотоаппарат и втиснулась рядом. Антон стоял за спинкой и улыбался.

– Идите сюда, – позвал он посетителей. Несколько посетителей подошли, встали рядом с Антоном. Вспышки света сбивали одна другую. Люди суетились, подходили, уходили, Лена сидела рядом с Николаем, улыбалась. Николай сел поудобнее, положил руку почти на её плечо и улыбался.

– Ослепите! – пробурчал он. Ткнул пальцем в Антона: – Вон его фотографируйте. А то уедет в свою Италию, хрен дождёшься хоть привета, хоть ответа.

– Жду фотографии! Адрес в буклете, – Антон обратился к повеселевшим гостям.

Шум в зале стал затихать.

…– Худенькая-то какая? Ведь одни косточки. Вот не… – Николай показал Антону палец, … не… куда там – тоньше!.. Что за моду взяли – себя истязать?

Он смотрел на улыбающуюся Лену, стоящую в дверях с поднятой рукой в которой были два буклетика.

… Николай опять стал разглядывать слонов, о чём-то думая.

…– Дед! – раздалось неожиданно, и к нему подбежал мальчишка лет пяти и уперся грудью в колени. В дверях показались Надежда, Ольга, Мария и мальчишка постарше. – Гляди! Для тебя ковал! Сам!

Мальчишка, не здороваясь, достал из пакета, черную кованую пластину, чуть побольше его ладошки.

Николай взял и стал рассматривать её. Пластина была выгнута и напоминала ладошку внука или створку раковины, с одного конца которой было возвышение с утолщением на конце, а на другом небольшой отросточек.

Было видно, что она тщательно очищена и воронёный цвет стали приятно радовал глаз Николая. Свет от светильника отражался в углублении серым кружочком.

Николай, надавив, прошел по воронёной поверхности пальцем и глянул на Антона.

Антон поняв, что его спрашивают – «Кто воронил?» ткнул себя пальцем в грудь и улыбнулся.

Николай встал, подошёл к окну, продолжая разглядывать предмет.

Вернулся, сел на лавочку рядом с Надеждой.

– И что же это такое, Михаил? – спросил он мальчугана.

– Дед! Ты чё! Это же уточка, – поник тот.

– Уточка? …Уточка!.. Очень похоже, – Николай протянул пластину, показывая её Надежде.

– Очень! – подтвердила та, улыбаясь.

Мишка недоверчиво смотрел то на них, то на Марию.

– А что же у неё клюв-то открыт? – спросил его Николай.

– Так она же… крякает, – внук даже присел от удовольствия. – Крякает. Кря! Кря! Утка же! Вот и крякает! А крыльев не видно – потому, что плывёт, а крылья прижимает вот так, – мальчуган вытянул руки «по швам», – а ног не видно, потому, что… плывёт она. И крякает! Понятно?

Мишка посмотрел на мальчугана постарше, явно продолжая когда-то начатый разговор.

– Нам очень нужна такая вещь. Правда? – Николай посмотрел на Надежду. – Мы в неё будем пуговицы оторванные класть. Мы её ещё намагнитим, и если вдруг потеряется иголка, то «уточка» быстро нам её найдет. Правда?

– Конечно, правда! Она у нас будет жить на комоде около зеркала. И будет казаться, что их у нас две, – подтвердила та.

– Здорово! – радостно подвёл итог Михаил.

…– Может, останетесь? – Мария подошла к Николаю Петровичу.

– Нет, Маша, поедем! Домой надо, – Николай положил руки на плечи мальчишек. – Сами-то когда к нам?

– День-два – разгребём всё, да приедем, – Антон посмотрел на прислонившуюся к нему Марию, как бы ища подтверждения словам.

– Там в машине еда, одежда пацанам, ещё кое-что, – она смотрела на Николая и Надежду. – Приедем! Скоро!

Все расселись перед дорогой вокруг слонов и замолчали.

… – Двоём-то им повеселее. Так ли?.. Ты, это, Антон, поедешь, захвати с собой уголь для горна. У меня, правда есть, но кто его знает – хватит ли. – Третью-то тумбу найдешь ли? – он кивнул, с ухмылкой, на слонов.

Антон молчал и улыбался.

– Я спрашиваю – «захватишь ли уголь», а он стоит и лыбится, как дурачок на ярмарке.

Мальчишки прыснули, сдерживая смех.

– Привезу. И тумбу найду. И с Димкой и Федькой свяжусь. И фотографии от них привезу.

…Все встали и медленно пошли к выходу. Николай задержался и посмотрел на слонов. Отсюда казалось, что один слон защищает другого своим телом, а тот, подняв хобот, то ли зовёт кого, то ли прощается с кем-то.

…– Уточка, Мишка, это очень хорошо. Уточка – она завсегда на Руси оберегом дома была, – Николай положил на голову внука ладонь, полностью накрыв её, другой обхватив второго мальчишку за плечо, приостановился, пропуская вперед женщин.

– Дед! А «оберег» – это что? – тот тоже остановился, вкручиваясь головой в ладонь.

– Оберег? А это… это, Мишка, то, что в доме всегда должно быть.

… Дом, Мишка, без оберега, вроде, как и не дом, вроде.

Вроде, тогда в доме-то и беречь нечего. А если в доме беречь нечего, то, вроде, и оберег не нужен, но тогда, вроде, какой же это дом – если беречь нечего?

А если есть что беречь – то и оберег должен быть!..

Антон, улыбаясь, слушал.

Приостановился, тоже оглянулся на слонов, пропуская вперед себя отца и сыновей.

 

 

Однажды будет…

 

Звонок раздался вечером, около девяти, почти в тот момент, когда Николай собирался отключить телефон.

Все, знающие его, были поставлены в известность, что с девяти вечера и до восьми утра его телефон отключен.

«Отключенный телефон дает Вам полную уверенность в том, что я в здравом уме и жив. Это позволят вам спокойно выспаться, а утром проверить, проснулся ли я. Или, я вам советую, набрать мой номер где–нибудь в десять вечера, и вам сообщат утром, что я проснулся, когда я включу его», – примерно так, или близко к этому он комментировал свою привычку.

Сам он никогда никому не звонил. «У вас должна быть полная уверенность, не покидающая вас ни на секунду, что вам не придется придумывать, чем вы заняты, когда вы возьмете трубку. Не придется никуда ехать и «вздыхать и думать про себя…» У вас не должно возникать забот обо мне, поскольку вам хватает забот о себе».

Звонил Алексей – внук сестры и просился переночевать сегодня, поскольку «у него разговор».

– Если ты успеешь по пути придумать тему для разговора, – то я буду рад.

Если же тебя решили «забросить на разведку в тыл», то можешь утром отчитаться о выполненном тобой задании и наплести всё, что тебе придет в голову, а сам это время провести с пользой, зацепившись за какую–нибудь юбку, упражняясь в красноречии и поправляя свой «павлиний хвост», – ответил ему Николай и отключил телефон.

… Алёшка приехал около десяти, спросил разрешения и «нырнул» в Интернет.

– Ты думаешь ли пить чай? А то мне чаю хочется, – крикнул Николай ему из соседней комнаты.

– Всё, всё! Иду, – раздалось на пороге.

Они сидели на кухне пили чай, Николай угощал внука мёдом, который ему прислали друзья из какого-то «медвежьего угла», в которых он любил бывать.

– Дядя Коля. Похоже, я не туда пошел учиться, – тихо, но внятно произнёс Алексей.

…Как-то так незаметно сложилось, что Николая никто не называл дедом.

«Дядя Коля» – и всё! Самое удивительное, что все его двоюродные сестры так же называли его «дядя Коля». Они были не намного младше, сами имели уже внуков, но продолжали называть его – «дядя».

Для всех же своих внуков и внучек он был – «дед», но не в том понимании, что дед, а в том, как произносят слово «брат», «друг», «враг». Что-то ясное и законченное.

…– Такое случается. Не ты первый. Но если ты это понял, уже учась, то ты понял много, а значит, ты учишься там, где чему-то учат. А это, согласись, не так уж плохо для начала дороги, – Николай пошел «ставить» чайник, понимая, что разговор на этом не закончился.

– Возможно.

– А что было-то «побудителем» таких мрачных и, прямо скажем, неуместных на сегодня, «темных мыслей».

Чайник призывно «засвистел» и Николай вышел, дав Алешке время собраться, хоть и с «темными», но – мыслями.

– Есть у нас доцент… – начал Алексей.

– … Горидзе и зовут его Авас, – перебил его Николай, стараясь настроить на более «легкий» лад.

– Нет! Шауберт. И зовут его Николай Владимирович. И преподает он теоретическую механику.

– Николай Владимирович Шауберт. Из Узбекистана? – опять перебил его Николай, стараясь растормошить.

– Вряд ли. Наш – из Сибири. Сибиряк. – Алексей стал понемногу «заводиться».

– Значит из–под Омска, либо из Хакасии. Продолжай, я слушаю, – Николай сделал внимательное лицо.

– Странная логика у вас… Если не из Узбекистана, то из–под Омска, – Алешка был готов к разговору.

– Для тебя это сложно. «Не бери в голову». Дальше.

– Так вот. Сегодня. На занятиях. Он говорит: – «Кто согласен получить допуск к защите курсового вместо сдачи зачета по «термеху», путем написания сочинения в виде домашнего задания к завтрашнему нашему занятию, тот получит его, если сочинение будет отвечать теме и будет без ошибок, а так же получит отсрочку на защиту курсового на десять дней». Вот так вот!

– Так радуйся. В каком месте проблемы.

– Так радовались. Пока он не написал тему сочинения и эпиграф к нему.

– Вообще проще простого. Подарок к Новому году.

– И мы так думали, – Алешка встал и пошел за ноутбуком, – Вот! Вот тема! А вот эпиграф.

Алексей сел и стал разглядывать Николая.

– Та–а–а–к! ««Айсень». Эпиграф – «Кудматая бокра штеко булданула тукастенького бокрёночка», – прочитал тот.

– Та–а–а–к! Не так просто. Но просто. Тут будет заковыка с Андрониковым, а так – где проблема, – Николай смотрел на Алешку.

– Теперь-то я уже знаю. Весь Интернет перерыл. А тогда в аудитории…

– Ну, раз знаешь, то согласишься, что если бы эпиграфом было классическое – «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка», то вам было бы труднее. А так! Ну, сколько тогда было Ираклию Луарсабовичу? Лет двадцать. А вам сейчас? Так же примерно! Вот вас и подвигли не на профессионализм, а на любительство. А «это уже – совсем другой коленкор». И несказанно легче.

– Нет. Речь же не об этом. Речь о том, что, «а причем тут «термех» и эта свирепая куздра, «наехавшая» на бокра с бокренком?

– Не пиши, а иди, сдавай зачет по «термеху». Вам дали выбор. Возьмите то, что вам больше нравится. Нет проблем.

Николай внимательно смотрел на внука.

– Так в том-то и дело, что куздра со своей глокастью и работы Щербы мне больше нравятся, чем «расчет кинетического момента при определении угловой скорости твердого тела» в интерпретациях Яблонского, Мещерского и даже Тарга.

Внук внимательно смотрел на деда.

– Так перед вами и не так вопрос поставлен – «или–или».

Как говоришь, – Николай Владимирович? Он ставит вопрос о том, что в «системе твердых тел, есть какая-то красота, вами еще не увиденная. Как вы еще не увидели красоту даже в том языке, на котором говорите двадцать лет.

А тут – семестр изучаете, а уже делаете выбор – «нравится – не нравится». Окунитесь. А там видно будет. Вот он и хочет посмотреть – способны ли вы вообще видеть красоту. Понимать её. Способны – значит он вас научит. А десять дней он вам дал, – в расчете на то, что кто-то нырнет в «русский язык» на это время.

А ты, – «причем здесь «термех»»...?

Льюис Кэрролл двадцать шесть лет читал лекции по математике, что ему не помешало написать «Алису в стране чудес» и «Бармаглот».

А если бы вам дали в виде эпиграфа его –

« Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове».

Или его же – «Как хорошо, что я не люблю сливовый пудинг. Ведь если бы я его любил – мне бы пришлось его есть, а я его терпеть не могу!»

Легче бы было? Ну, так ты написал сочинение-то?

– Написал. Вот и принёс показать. А ты Шауберта-то знаешь, что ли?

– Что за жаргон?!

Нет. Мы не знакомы, но думаю, что на одних книжках росли.

Николай подвинул к себе ноутбук и стал читать.

Отодвинув его в сторону, он посмотрел на Алексея: – А давай ка ещё чайку! Заведем абалаковский будильник на шесть часов – это две кружки по двести пятьдесят грамм. А утром ты перечитаешь и поправишь. Много ошибок. Много.

Опять же не видно того, – что ты пытаешься передать читателю. Не даешь намеков, ассоциаций с творчеством других мастеров слова.

Слабо – одним словом. Слабо. И сюжет примитивен. И образы не оконтурены.

– Например? – Алешка стоял с чайником у стола.

– Ты чайник-то с над головы-то убери.

Вот с самого начала.

«Онтрилось». Ну, как в начале могло «онтрилостись». Как? «Онтрило». Понимаешь?

И надо дальше начинать с нового абзаца, чтоб читатель проникся.

«Онтрило!» – чудо-то какое.

Дальше – «Тюпки и тримасы хоркато блюмкались в трямпе».

Ну и что? Где образ? Ты же не даешь читателю насладиться образом. Он же находится под впечатлением «онтрило». Ведь очевидно, что « тямкие трюпки и хомчатые тримасы кардо хоркатились, зютко блюмкаясь, в дюблом трямне».

Даже не просто «кардо», а я бы сказал «кардо и тормо».

«Тормо!» Конечно же «тормо»! Что получилось?

«Онтрило.

Тямкие трюпки и хомчатые тримасы кардо и тормо хоркатились, зютко блюмкаясь, в дюблом трямне.

– Дед! Подожди. Тема-то – «Айсень». Как «трямп» может быть «дюблым»?

– Это верно. «Трямп» в это время ещё «дюбловато – комовый».

– И не «дюбловато–комовый», а «дюбловасто – тремовый», и еще не дошел, а только «патвается».

– Пожалуй ты прав. Именно «патвается». И именно «тремовый».

Что там получится? « …. зютко блюмкаясь, в патвающемся дюбковато– тремовом трямпе».

Хорошо!

Дальше, что? «Комт и трикчик…» Мне здесь тоже не очень нравится. Дальше у тебя ясно, что «комт» более харизматичен, чем «тричик».

Кстати будет время, разберись, почему если «харизма», то «хоризмотичен» и «харизмотичен» равноиспользуемы?

Поэтому правильнее было бы «Комт с тричиком…». Иначе у читателя создастся неправильное представление о равенстве персонажей. У тебя же центральная фигура «комт»? Объем работы ограничен. Так и ставь его доминантой повествования сразу. А «тричика» – вспомогательным персонажем, на фоне которого и будут оттеняться особенности характера «комта» «айсенью».

– Дядя, Коля! Всё, всё! Дальше я сам! Сам, – Алеша развернул к себе ноутбук, – Ты мне раньше обещал рассказать про «тарабарский язык», на котором вы с дедом Мишей разговариваете по телефону.

– Не всё сразу. Будет время. До завтра.

Будильник у нас на «шесть», – улыбнулся Николай, вставая, – «Тыкыты акаталёкотошкаката наката жикитизньото влокотобото смокототрикики. Глакатазаката окототото некетеёкото токото встокоторокотонукуту некете окототвокотодикики.»

А у тебя – есть ли с кем говорить-то?

…Николай замерз на Полярном Урале в конце февраля следующего года. Ушел один и не вернулся. Нашли его по пеленгу на телефон всего в пятнадцати километрах от жилья.

Так и не успел Алешка узнать, что Николай тогда ему сказал: «Ты, Алешка, на жизнь в лоб смотри. Глаза от неё-то в сторону не отводи!»

А Николай Владимирович Шауберт, до сих пор ездит летом в Германию и ведет там летние занятия по русскому языку и литературе то ли в клубе, каком, то ли в кружке, а зимой ведет курс «Теоретическая механика» в когда-то «политехническом» институте из которого много «кого» вышло.

В том числе и неплохие музыканты.

 

 

«За Прагу»

 

– Сядь! Посиди! – дядя Витя хлопнул ладонью по лавочке рядом с собой. – Были? – мотнул головой в сторону дороги, ведущей на кладбище.

Я кивнул.

– Батька был – я видел. Хотел подойти, да вот… – он ударил палкой по ноге.

…Победа!..

Долго ли праздником продержится день? Или забудут?

Вы-то нет. А вам и осталось-то… Вы еще нас молодыми помните. А?.. Чё говоришь?..

Мы помолчали.

– …Под Прагой Победу я встретил. …9 мая. …Утром…

Летит на лошадях повар наш. С котлом вместе. Из трубы дым.

Иван Николаевич Ведров. Из-под Смоленска. Летит. Остановил лошадей и из автомата весь диск в небо. Мы ничего понять не можем. В Праге-то ещё фашисты были. За оружие, к нему. А он сказать не может ничего. Плачет. Кадык ходит. Пилотку снял. Мы по сторонам – нет никого. А он рукой показывает, мол – «дайте ещё диск». Протянули. Он и его… весь в воздух. Тогда и выдохнул: «Победа! Сегодня утром – всё! Конец!»

Тишина. Тихо стало. Ротный бежит с пистолетом. Орёт что-то. Сказали ему. …Да!..

…Орали, стреляли. Ротный тоже орет. Потом затихли. В Праге ещё немцы были.

…Старый был – Иван Николаевич. Мы всё его дразнили: «Ведров, дай каши ведро!» «Сопляками» нас называл. Помоложе был, чем ты сейчас. Мы его «дедом» звали. А кто и «батей». От Смоленска до Волги, а потом вот от Волги до Праги дошёл. Мимо дома шёл. Говорил, что «нет дома»! Ведров!

Всё объяснял, что фамилия его правильно Вёдров. Солнечно и сухо, – значит. Самый сенокос.

Сам из нашенских, с Урала, а вот под Смоленском осел.

Много у нас было с Урала да с Сибири.

...Солнечно и сухо, – значит!..

Говорил, что «писарчукам» лень было точечки поставить. Вот и получился – Ведров. «Перекрестили, чернильные души», – говорил.

...Нет, уж! Если «точечки» есть, то ставить их надо!

Малось такая, а, вон гляди, как все может быть по-другому.

...Четыре года и всё – поваром. Любили мы его. Как батька был. По дому скучали – к теплу тянулись.

…Ротный к нему: «Что палишь? Немцы!..» А сам смеётся. Мальчишка был совсем. А тот ему: «Так войны нет! Так хоть пострелять! За войну не пришлось ни разу!»

Все смеются. А он: «А вот, и не пришлось ни разу! Спросят, а я что скажу!»

Смеялись все. Вот ведь как! Столько времени среди крови, скольких схоронил, а сам и не стрелял "ни разу".

…А что? Может быть! Да и медалей у него не было. А где?.. Нас кормил и всё! А может и были?.. Не носил, не хотел нас стеснять. А может, и не было! На войне ведь нет таких наград. Может «За боевые заслуги» и была. А может, и нет.

Говорил, что маршал Конев его кашу ел и хвалил. Это – похоже. Я такой вкусной больше никогда не ел.

...По-чешски тоже так же, – ведро – значит хорошая погода. Хорошо – значит. Тоже славяне!

"Дед" всё смеялся: – Меня славят!

А они кричат: «Сла-вя-не! Сла-вя-не!» А если одним ухом встать, то вроде, как "Слава Ване! Слава Ване!"

...А-а-а! ...Для Европы мы все были – "Иван"!

И казахи – Иван, и калмыки – Иван! Все – Иван!

…Убили ротного 13 мая. Не одного его! Многих тогда убили. Под городом Пльзень.

…Прагу 9 мая взять-взяли, а потом-то ещё война была.

…Хорошо помню – 13 мая убили. Там и схоронили – после Победы.

Да-а-а! Под городом Пльзень.

«Дед» – дядя Ваня Ведров и схоронил его. И опять плакал! Вот!

…Меня, тоже там последний раз ранило, в ногу задело. Не пошёл я в госпиталь-то… А так бы потерялась бы медаль.

Вот она. Дядя Витя приподнял медаль. На одной стороне всходило Солнышко, на другой было написано – «9 мая 1945г».

– А это, – он показал на медаль «За отвагу» – сестрёнка её. В один день их получил. За последний бой.

…Да… Вот после Победы и погибали.

От русских рук русские погибали. Супротив власовцы, они в основном, были.

…Генерал?… Как его? Вот ведь!

…Буняченко!

Вот ведь! Не помню, когда тебя последний раз видел, а его фамилию помню!

…Буняченко командовал ими. Да и не командовал он уже! Говорили, что их американцы к себе не пустили, вот они и на нас ринулись.

…Тоже русские. Вот и была последняя битва Войны – русских с русскими.

Много в плен сдалось тогда. Тысячи!

А многие застрелились. А может и застрелили! Кто их знает?!

Сам генерал не стал стреляться! Снял с себя фашистские погоны и сидел, прямо на траве у дороги, пока наши не подошли!

…Но и к американцам не ушёл! А мог! Так судьбу и принял! На обочине!

…Тоже там же – под городом Пльзень!

…Что за манера у нас друг другу морды квасить?! В кровь ведь раздерутся, а потом друзья. Отходчива душа россейская-то!

Зло – когда перед глазами враг, а потом, – вроде, как и жалко…. Людей жалко! Люди ведь! Что потом с ними стало?!

…А… А на Параде Победы тоже…. Ребята вернулись, говорили, – первым под стены бросили личное знамя Гитлера, а последним – знамя власовской армии.

Вот как! И тут последние! Да!..

…Я, вот, думаю…, – дядя Витя повернулся ко мне, – Я вот думаю! На Парад шили форму индивидуально каждому. За неделю сшили! Сталин сказал тогда: «Подать списки участников Парада Победы по «коробке» от каждого фронта! А в коробке 20 на 20 – 400 человек! Во, как!..

Да чтоб рост не ниже 176 и не мене двух орденов. К вечеру списки подали. Ни тебе мобильников, ни тебе интернета!.. Успели!

Или Панфиловцев в полушубки одели за неделю. Это же 15-17 тысяч полушубков из живых баранов сделать надо!..

…Я это к тому, – как думаешь, – успеют к Олимпиаде подготовиться? Или как?.. Да!..

…Не успел я тогда на картошку. Да и дом к зиме не успел подготовить. Япония… Тудыт её!.. Бомба ещё эта!.. Жалко их!.. И так бы сдалась эта – Япония!.. А может, и «нет»!..

…Самураи! Eти их! Для них, почитай, своя земля тоже – Мать родная.

…Не попал на Японскую! Нога!..

…Потом ехал, – где шел!

Ох! Раззор, раззор кругом! Страшное дело – четыре года мужики ничего не делали! Заледенена земля наша! Душой заледенела! Как и не было детей у неё! Поплакала Земля! Ох, поплакала! Всех приняла! И правых и неправых! Дети, однако, её!

…А к Новому году здесь был. Вот так же сидел тут.

Дядя Витя похлопал по лавочке.

– Дядя, Витя! А как ты их отличаешь. У тебя же ещё одна медаль «За отвагу», – я показал на вторую медаль.

– Эта?! Эта за Днепр! Ну, не за Днепр… за всё. За то, что не утонул. За то, что продержались до своих. Что не дал себя убить. За Днепр!

Мы ведь не «за что», – мы за себя воевали. За землю нашу – Мать. Да и свою мамку жалко было. Убьют, ведь, изревётся, поди, вся! Сердце разорвёт. Да и опять же, – на земле без мужика трудно. Себя для неё беречь надо!

Бабы, конечно, посильнее мужиков будут!.. Сцепят зубы и!..

Они всё выдюжат, но с мужиком на земле сподручнее. Да и Земле спокойнее, когда по ней мужик ходит.

…А ведь никто бы не смог «фашисту» башку к пяткам-то развернуть, кроме нас! Никто!

Видел я американцев там! Воевали! Так!.. Плохого не скажу!

...Да и англичане!.. Ребята говорили – те тоже там были!..

...Что уж там делали!.. Не знаю!.. Врать не буду!

...Да и то… для них эта война чужая. А мы Европу на выдохе прошли. Как вдохнули под Сталинградом…, так и не дышали. Я вот только дома и выдохнул. И то, – не сразу. Сплю, – а сам не сплю. Всё ждешь чего-то, ждёшь…. Да…а…а! Во сне!.. Ждёшь!..

…А много нас тогда под Прагой стояло! Много! Разное судачили!.. Хорошо, что дальше – к Ломаншу не пошли!

…Не…е…е! Никто! Ох, силён был! Силён, злыдень! Чё они вообще к нам попёрлись?

…Не знаю! Затуманило людям голову! Морок кто на них наслал что ли?

…А как отличаю? Да никак! Эта – за Днепр. Эта – за ногу.

…Молодой был ротный-то! Вот горе родным! После Победы, ведь…

Дядя Витя о чём думал, смотрел своими выцветшими глазами вдаль.

– А ты знаешь, может, и не от их пули нога болит. Может, просто старость уже пришла? Етит её!.. А?..

 

Друга иметь положено

 

– А ты, знаешь, у нас в деревне всегда было положено друга иметь. Вот не просто так: вместе бегать, а друг! Не знаю, с каких времен повелось, но так было всегда.

У нас до сих пор даже в армию только вдвоем берут. Военкомат знает… Против слова никогда не скажут. Это, конечно, если разногодки. Если по одному призыву, то… Ну, тут само получается…

Мы сидели на берегу одной из сибирских рек. Сергей, ровесник, из местных, крепкий, высокий, подтянутый мужик, с крупными руками и крепкой шеей, рассказывал о жизни. О своей жизни. О жизни тех, кого знал, кого помнил. Рассказывал о том, как устроен этот мир в его голове.

И мне казалось, что со смертью человека мир становится другим. Уходя человек что-то забирает из него, а мир, потеряв, ищет как бы и в ком бы сохранить придуманный, выстраданный, понятный когда-то, кем-то мир: мир человека, которого уже нет.

 

Остаются дети, дома, деревья... а мир?.. Наверное, уже не прежний!

Другой. Без того человека, который в нем был, жил, любил, строил...

– ... Вот у меня батя, покойный. Ушли они в армию с другом: Василием Петровичем Шошиным в сороковом. А в сорок первом… Сам знаешь.

...Были они в одном пулеметном расчете. Оба – и есть расчет. Батя-то у меня... повыше меня будет. Да и дядя Василий тоже был не маленький. Крепкие были. Что да как там – на войне было, не рассказывали. Никогда не рассказывали. Сколько не просили… В сорок первом они в село и вернулись. Оба.

Оба ушли и оба пришли. Батя – на костылях. А дядя Василий – слепой.

Зимой пришли. Под новый год. Вот как!

...Потом, правда, батя стал ходить, но только с палкой. Так всю жизнь и проходил. Как он говорил – "с «подпоркой»". Всё смеялся: « Я,» – говорит, – «за семьдесят лет этих палок стер… километры.» Я пацаном был – никак понять не мог, как можно палку об землю стереть?

Теперь думаю, километры – не километры, а немало батька этих палок-то стёр да поносил.

Да и дядя Вася потом видеть стал. Но плохо. Очки у него были… Друг мой – Федька, помню, стырит у него…, а мы давай «солнышком выжигать» через них. Толстые такие. Бывало, смотрит на тебя, а в очках один зрачок… Малый был – боялся даже. Потом привык. Добрый он был. В конторе работал бухгалтером. Наверное, нельзя было для глаз-то?.. А кем можно было тогда быть-то? Я-то родился, батя еще с костылем, правда – одним, ходил, а дядя Василий уже в очках.

Вот они и дружили!..

...После смерти дяди Васи… на день девятый, мы узнали, что батю-то нашего он на себе из окружения-то вытащил. Запретил он бате при жизни рассказывать. А батя, собрал нас всех своих, да пацанов и девок дяди Василия, нас – значит, всех, и рассказал.

Миной их тогда накрыло, а может снарядом. Одной – обоих. Бате ноги посекло, а дядьке глаза. Да и контузило, наверное, обоих. Только пришли когда они в себя, тихо было. А может и не было… Может глухие были оба. Кто его знает? А тогда что? На солнышко иди. Другой дороги нет. Два дня шли. Плакали от боли, а вышли.

… Ну, в смысле, дядя Василий батю нес, а тот дорогу показывал, чтоб, значит, деревья там, ямы обойти… Одним словом: дорогу указывал… Вышли.

В госпиталь обоих. Врач-то тогда и сказал, что дяде Василию нельзя было тяжелого поднимать… А батя-то у меня посправнее меня был-то…

… Вот, значит, батя-то всю жизнь и казнился, что, значит, дядька-то плохо видел…

Вот он на девятый день и рассказал нам всем всё.

… Мамка, правда, его всегда одёргивала: «Вам с Васькой ничего не мешало! И за девками бегать не надо было, сами шли, и на ощупь у вас всё неплохо получалось. Вся деревня – братья да сестры. Да ещё и по соседним деревням родни не сосчитать…»

 

…Это она к тому, что из мужиков-то они только и остались тогда…

Может, что и было. Что им там было-то, по двадцать с небольшим. Самый возраст.

Потом, правда, вернулись мужики. Но все такие же… У кого, что…

…Мы-то, вот, с Федькой – не братья. Это, уж, точно…

Да у нас и не разберешь теперь, кто, где. Моя младшая за Федькиного среднего замуж вышла. Его Машка, за моего Володьку. Нас у батьки пятеро было, у дяди Василия – шестеро. А есть ведь в деревне и по семеро. Все переплелось. Не знаешь, где кто. Одним жгутом жизнь всех заплела. Всех!

Сергей встал, подбросил в костёр дров, поправил его.

– Приплывет, Федька-то… Освободится и приплывет. Он это место знает, найдет…

...Дела, наверное? Освободится и приплывёт… Лодка у него справная, мотор новый. Приплывёт… Приплывет!..

Сергей стоял неподвижно и смотрел на реку.

В осеннем заходящем солнце его неподвижная фигура казалась бронзовой.

 

 

Пахом и вселенная

 

Что это были инопланетяне – сомнений не было, потому, что тарелка аккуратно поискала место для посадки, потушила свои желтые огни и плавно села на полянку, которая вдавалась в опушку леса, практически вырубленного за эти годы «черными лесорубами».

«Наши бы прохреначили просеку до самой Подгузки», – удовлетворенный своей проницательностью, подумал дед Пахом.

Свернув с дороги в эту самую Подгузку, по которой он шел, направился к диску прямо по заросшему полю.

От тарелки пахнуло теплом и каким-то спокойствием.

«Как от коровы. …Ладно скроена. Сварщики у них добрые», – подумал Пахом, пнув одну из ног. Увидев ровный аккуратный след шва, поковырял его ногтем: «Не иначе, как из титана».

Обошел вокруг, под брюхом лег на землю, стараясь разглядеть где у них стыки с дверью, которая, по его разуменью, должна быть где-то там. Их «на глаз» заметно не было, но был виден слегка серый квадрат, очерченный узкой полоской.

«Кому нарисовали? Кто видит?» – думал Пахом, лежа на спине и разглядывая живот тарелки.

Вдруг откуда-то пришло: «Если нагар, при проходе через плотные слои атмосферы на месте неровностей, то, какого хрена все болтают, что передвигается с немыслимой скоростью? При этой – немыслимой скорости и наличии выпуклостей все сгорит нахрен в плотных слоях атмосферы. А что не сгорит здесь – сотрет там космической пылью, как наждаком. Маскируются…» – рассудил про себя дед и вспомнил журнал «Наука и жизнь», которым он когда-то зачитывался, когда почтальоном была ещё Люська.

«Вот ведь не лень ей было, хоть жара, хоть стужа, в сапогах ходить? Ножки ровненькие. По кой сапоги на таких?..

…Можа, у них несколько режимов-скоростей. А можа, – как амфибия?.. Огнем-то что-то слабо плевалась когда садилась. Не в огне, наверняка, дело…

И цвет-то у него какой-то несерьёзный – так для острастки более. Фейерверка больше, чем делов. А, можа, огонь и не при делах к движку-то?.. Можа, территорию просто дезинфицировала перед тем, как присесть?..»

Пахом развернулся и понюхал землю. Земля пахла землей и ещё чем-то давно забытым.

«Да и характер у неё был легкий. Вот ведь увез, басурман, из деревни… Как облако тенью прошлось по деревне. Была и нету. Как жизнь сложилась на чужбине?

...А, можа, эта самая посудина и ни при чем? Бутафория одна. Дела…»

Дед подполз к ноге и ткнулся в неё лбом. Нога была реальная, теплая. Встал, отошел в сторону, закурил и стал смотреть на аппарат, который ему очень нравился.

«А и то, правду народ бает, что если весчь красивая снаружи, то все в ней, значит, без заковык и в нутрии должно быть».

Раздался шипящий звук.

«Казачки засланные! Неужели ничего придумать не могли, кроме как использовать сжатый газ?» – подумал Пахом, – «Это же дурь – какая? Компрессор с собой тягать всегда надо. Лишний вес.

…А, можа, им вес и нужен? Можа, без весу-то и не полетит вовсе? А, можа, и не летает она вовсе. Ходит, можа, по воздуху? Опять же… а как тогда там?.. Там-то дальше нет его. На всех воздуха-то не хватит!» – он посмотрел на небо в сторону солнца и зажмурился.

«Тут ведь сразу и не поймешь – как сподобились приспособить железяку для «а полетать».

…А без сварщика-то, один хрен, никуда… Вот ведь… И хлеб, наверное,

сеют? А и то… Интересно – залило их в этом году или как?..»

Рядом с серым квадратом открылся проем, и из него плавно вышла лестница.

«О, дурилы! Чего маскировали этим квадратом. Мне это надо – подглядывать за вами? Голову ломать?»

– Итио! – вырвалось у Пахома, когда он увидел, что по лестнице вышло три кого-то, ростом чуть выше его, в ладной одежке, прошли под брюхом и встали напротив.

– Итио! – сказали те хором и застыли.

Пахом затушил сигарету об каблук и, молча, смотрел на них, не зная, что сказать этим обалдуям.

«У него стоит сплошная защита – мы не слышим ни одной мысли», – вдруг раздалось в голове Пахома.

«Он включил положительную обратную связь. Мощная инверсия. Я могу только прочитать твое заключение – «У него стоит сплошная защита – мы не видим ни одной мысли». Блок!» – тут же раздался в голове другой голос.

«Он, видимо, генерирует обратное поле. Что делать? Положительная обратная связь! Опасность возникновения неподконрольного процесса… Непробиваемый блок на доступ», – раздались в голове у Пахома тревожные нотки третьего.

– Да ладно Вы, – сказал Пахом. – Вас – трое, я – один. Чё трясетесь?

Прилетели и прилетели. Делов-то! «Прилетели на головку сели…»

Почему-то вспомнилась мама.

– Значит, вы знаете, что ваша планета – мозг? Что она – голова этой части вселенной в этом измерении?

…Но нам разрешено галактическим советом совершить посадку. Мы не просто так! И не по аварии! Мы по разрешению, – сказал самый высокий из них с обидой. – Мы ведь первые здесь.

– Так ясно, что земля всему голова.

Так раньше, вроде как, видел народ-то вас! Говорили меж собой-то! А говорите – первые!

Без спросу, значит, к нам рыскали. Любопытно, чай?

А теперь, значит, разрешили. И вы – первые, кому разрешили! Здорово! Как Гагарин у нас!

И что – размять косточки на земле не хотелось ранее? – Пахом опять достал сигареты. – Наверное, не курите. Не предлагаю не по жадности.

– Так мы ведь не высаживались. Так, сверху только поглядеть. Разрешения не было. Раньше. Вот дали, – сказал низкий.

– Не давали им… А кто видит? Чуден народ!Втроем, а договориться не можете. Сели бы раньше. Начальству-то сказали бы что поломка какая. Или что! Или вон ногу подварить, – хмыкнул Пахом.

– Как это? Я же контролирую ход экспедиции и все отклонения от правил, – сказал низкий.

– И хрена ли? Втроем и не могли договориться?

Сели, размялись и опять туда! Все чики-чики! Вышли погуляли, размялись и… Контролирует он! – Пахом отвернулся от гостей и пустил струю дыма.

Те переглянулись и ничего не сказали.

«Он полностью контролирует свои мысли», – опять раздалось в голове, – «мы можем считать только то, что он говорит вслух и больше ничего».

«А как ты хотел? Они живут в самом просвещенном месте галактики. Надо быть осторожными».

– Зря боялись! По правде-то до вас никому и нет дела. Есть, конечно, некоторые, с фантазиями. Время на любопытство тратят. Есть! Так ведь и у вас есть, наверняка, кто не в уме. Если есть ум, то обязательно есть кто-то, кто не в нем. Так ли?..

Прилетели? Прилетели! Что мы можем с вами сделать? Что вы можете с нами сделать? Порчу какую привезли? А на хрена вам это? Где потом вот так на опушке посидите? И чё?

… Хотя… Так и так Земле кирдык придет когда-нибудь. Ну, какая разница когда?

Вот для меня – через лет десять я откину копыта! Так? Так!

Ну, пусть через девять лет и три месяца?

Ну, пусть через девять лет, три месяца и три дня?

Мы что теперь будем говорить о трех или четырех днях? Не-е-е… У нас так не принято! Мелочевка все это. Не по-людски.

Всем придет кирдык. А по мне, как только кони кину – так и все для меня перестанут существовать. И земля, и полянка эта, и вы. Был тут – стал там! Секунда не пройдет! Тут! Опа, – там! Элементарно все.

«Похоже, им подконтролен трансгиперпереход в отрицательные пространства и отрицательное время?» – услышал в голове Пахом.

«Ах, оставьте эти споры хоть сейчас и здесь.

Повторяю – какие могут быть отрицательные пространства, а тем более отрицательное время со стороны наблюдателя находящегося там, а не вне?

Гибкая иллюзия и не больше, для моделирования процессов».

«Зачем ему нужно вдыхание закиси углерода и азота, интересно! Плюс какие-то катализаторы на основе органических смол…»

«А то не знаешь! Идет подготовка к синтезу структур организмов существующих в хлорно-серной среде. Он же говорит – «Оп, и там!»

Облегчает адаптацию после трансгиперперехода.»

«Пожалуй! Интересное решение. Почему наши не додумались?»

«А потому ваши и не додумались, что думали не тем местом!»

– Ребята! Ну, ладно о грустном!

Тогда не могли сесть – не садились. Смогли – сели! – перебил свои мысли Пахом. – Вы вообще-то сюда как – «просто так» или по делам каким?

…Мне вот в Подгузку надо. Если тут надолго, то на обратной дороге зайду. А?..

– По делам, по делам, – закивали все трое.

– Ну, излагайте, может, чем помочь смогу. Или пойду? Может, что из Подгузки захватить? – Пахом слегка хлопнул себя обратной стороной ладони по горлу.

– Это! Как это?.. У нас цель! Получить доступ к вашим проблемам и передать их нашим для анализа. Это… Этап развития, так сказать… Для решения стратегию выработать. А у нас не получается. Вы нам не даете читать ваши мысли.

Как бы?.. А?.. Может, проблем нет? – сказал высокий и хлопнул себя ладонью по шее.

– Мысли… Проблем? А какие проблемы? Эт-т-т, брат, не так все просто! Мысли?.. Для всего должно быть время. А мысли думать – ещё и настроение. А то и компания. А оно есть у вас?

– Что?.. – выдохнул тот, что пониже.

– Время-то есть ли у вас-то? – ответил Пахом.

– А как считать? По-нашему или по-вашему? – спросил высокий.

– Ну, уж не по периодам вращения Земли вокруг Солнца, и не по Земле вокруг оси, – хмыкнул Пахом. – По часам, считать надобно. Хоть по наручным, хоть по тем, что в телевизоре. «Обед-то» в магазине Подгузкинском по ним… А не по Солнышку. По Солнышку-то – это люди раньше жили. А теперь по «как пропикает».

«Понял?.. Единая искусственно созданная координата отсчета. В пространственной искусственной системе координат. А вы сколько уже спорите с нами? Вот вам и теория, а вот вам и практика! «Гибкая иллюзия и не больше, для моделирования процессов…» А люди ею пользуются и в ус не дуют в реальной жизни!» – услышал в голове Пахом.

«Так это относительно…» – кто-то возразил. Вроде тот, что контролирует всех.

«Время сублимация пространства. Без «относительно». Без «возможно». И люди это знают. И наверняка переход пространства во время и обратно им известен и не применяется умышленно. А мы доиграемся с транспереходами до чего-нибудь! Доиграемся!»

– И на хрена вам мои проблемы? – Пахом попытался прекратить спор у себя в голове. – Своих мало?

– Так «скажи какие у тебя проблемы – я скажу – кто ты»! – встрял средний и, раздраженно поведя плечами, посмотрел на высокого.

– Я!.. Э, как просто у вас всё там, – Пахом посмотрел на небо. – Садитесь! Не скоро сказка-то складывается!

Пахом сел прямо на траву, а гости сели напротив.

…Родился я в Подмышке. Тут рядом была такая деревня.

Потом умники решили создать агрогород и сравняли наши Подмышки с землей, а дома пожгли под поле, кирпичи с печей растащили по соседям, а что и под землю ушло, нас же перевезли на усадьбу и дали нам по квартире в двухэтажных домах.

Вода в доме есть – а баня одна на весь агрогород. В субботу – мужики, в воскресенье – бабы.

Место выделили под сараи. Чтоб, значит, живность какую-никакую под рукой иметь. Чтоб это… кроме телевизора, чтоб ещё что было.

Под гаражи место выделили, чтоб было куда мотоцикл или велосипед поставить на ночь, под замок, значить.

Вот и жили так. Страну корёжило, мы уворачивались. По утрам мужиков корёжило тоже, к вечеру выравнивалось, а как Солнышко на покой, так и мужикам спать.

Жили, пока все по хрену не стало. Как по хрену стало, так всем, конечно же, сразу все стало по хрену. Молодняк в обычный город подался. Поля, где была наша Подмышка, к этому времени уже заросли.

Все бы ничего – можно спокойно и умереть, но…

Дом-то у нас… двенадцать семей живет, младшему, не считая пострелят – за пятьдесят. «Дом престарелых» – нас называют. Да и другие дома такие же. Агрогород-то не получилось. Выкидыш произошел, а деревень-то нет. Взад некуда!

Яма в доме выгребная рухнула. Каждый поставил себе на улице по сараюшечке, чтоб это, значит, куда ходить… Как было раньше в деревне, только теперь по городскому – в ряд. Двенадцать! В ряд. Ровненько так. Строем! Это!... А у меня второй этаж…

Не набегаешься вверх-вниз.

Уехал я оттудава опять в деревню. Но уже в другую, поскольку Подмышки-то нет уже.

А у нас магазина нет, а есть только в Подгузке. Вот туда и иду.

…Может, что захватить по дороге-то. Если надолго тут, а?..

Тут хорошо на полянке-то.

…Трое слушали, молча. Тот, что средний присел на траву, обхватил голову руками.

– Ничего не могу понять! Ни-че-го! – сказал он, раскачиваясь.

– Чё, например-то? – Пахом присел, положив руку ему на плечо. Двое других продолжали стоять.

– Например, почему нет в Подгузке магазина, – средний перестал раскачиваться и вопросительно посмотрел на Пахома.

– Нет! В Подгузке есть. А где я живу – нет. Вот и иду, – спокойно поправил того Пахом. – Так кому торговать-то? Чтоб торговать – надо рядом жить, чтоб охранять товар там… стекла на магазине. А Зинка-то… Баба-то в Подгузке одна. Зинка-то… Ей это надо? Ей что – боле заняться нечем? Одна она в деревне-то…

Пахом хотел было объяснить «почему», но подумал и не стал, потому, что средний опять обхватил голову руками.

«Бли-и-и-и-н! Вот она жизнь-то! Вот как надобно… Вот живут люди!» – услышал Пахом где-то в районе затылка.

«Неужели им удалось сжать спираль развития и завязать в циклический узел?»

«Похоже! Говорит, что вернулся туда, с чего начал, только в другое место, поскольку начальная точка перестала существовать во времени, а значит и в пространстве».

«Говорит, что перед этим хаос свели в одну яму и только потом смогли систематизировать. Именно система понуждает к движению «вверх-вниз»».

«А это для вас удивительно? Да?.. Начните опять спорить с нами, что такое «верх», и что такое «низ».

Вы сколько уже спорите о том, что такое «вчера» и что такое «завтра»? Вот люди. Просто и понятно для себя определили. «Вчера» – где был до того, как появился здесь – «сегодня», перед тем, где будет потом – «завтра». И нет проблем. Вернулся туда, где был – вернулся во «вчера», пошел дальше – пришел в «завтра». И нет проблем. Нет! Чтоб далеко не уйти во времени – возвращается в пространстве. Говорит же – «Если тут надолго, то на обратной дороге зайду».

«Двенадцатеричная система исчисления! Вот так вот! В трехмерном пространстве при переменной четвертой и на тебе – двенадцатеричная система исчисления. Простенько так и со вкусом. Без криков на всю вселенную».

Средний хлопнул себя тыльной стороной ладони по шее, кивнул, и посмотрел на высокого.

– А и чё? Дельное предложение! – сказал Пахом и глянул на того «кто все контролирует». – И совсем не обязательно там везде в каждом кабинете все рассказывать потом. Если захвачу колбаски и кильки, то можно просто сказать, что обедали на полянке. Да! Было такое! А остального-то и не было.

Можно вон в тенек зайти, – Пахом кивнул на травку под тарелкой, – сверху и не видно.

«Хорошо. Пусть ваши правы! Я не понимаю про что он говорит, не думая», – услышал Пахом.

Средний хлопнул себя по шее.

«А кто его знает? Генетически стабильная побуждающая информация. Идет помимо мозга. Кто ж её прочтет? Не увидим – не поймем».

Высокий пожал плечами и тоже хлопнул себя по шее.

Пахом посмотрел вопросительно на того, который все контролирует.

Тот тоже хлопнул себя по шее.

«Маскируется. А куда денешься? Делает вид, что он ни при чем. Видели таких..» – подумал Пахом.

«Без проблем вскрывает мысли! Ему, что в свою Подгузку сходить, что наши мысли прочитать», – услышал Пахом и выразительно глянул на того, «кто все контролирует».

«А ты что хотел? Он же сказал, что мы здесь не первые. Сказал же, что уже видели таких, как мы.

Этот галактический совет… Засели там старые… не хочется… Как щенята суемся во все концы Галактик и везде вторые…»

«Мы для них, что вот…» – средний смотрел на ладонь, на которой суетился муравей.

«Говорит, дождь будет», – средний посмотрел на товарищей и кивнул на муравья.

«Слышим», – ответили те. – «В тенёчек сядем. Сверху не каплет».

Высокий и тот – «кто все контролирует» повернулись и посмотрели на тарелку.

– Пойду я. А то, вроде, дождь собирается. Вы если что – под тарелкой от него сховайтесь. Летний дождь недолгий. Туда-сюда, он только соберется, а я тут уж буду, – Пахом с трудом встал и медленно пошел в Подгузку.

…«Хорошие ребята. И совет у них понимающий – по трое посылает. Не то, что наши. А уж что договориться между собой не могут – бывает! Так все с годами приходит!» – подумал он и оглянулся.

Трое стояли на полянке и смотрели ему вслед. Пахому почему-то их стало жалко.

«Вот ведь… Тоже от дома оторвались. Болтаются, не пойми где. Да… без дома – везде в гостях. Надо бы в дорогу им что-нибудь купить.

…Не хватит – под запись возьму.

Не станешь же каждому встречному-поперечному рассказывать, что до пенсии ещё девять дней.

Хлеба им в дорогу надо! Кто его знает, куда их забросит. А с хлебушком-то…

Надо бы не забыть им сказать, что если будут рядом – пусть заходят…

А то сядем и про все забудем…

Будут потом там везде говорить всякое… Ославят без злого умысла…»

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/