Глава 1. О знаменитом жуире

Ольга Изборская

 ПРОЛОГ.
 

В дебрях литературных кладбищ (в архивах и библиотеках) иногда набредаешь на такое, чего никак невозможно предположить!
 Эти нередкие случаи - также потрясают душу и воображение архивистов, как и находки золотых кладов настоящими авантюристами.
Нет! Совершенно не зря эти две профессии: архивистов и археологов, так привлекают души робких и невыразительных, внешне, людей: здесь существует своя неповторимая романтика открытий и зуд поиска!

Именно этот зуд и заставил некую мадам, скромной мышиной внешности, перебрать целую комнату рукописей, чтобы добраться до подозрительных папок.

 Эти папки виднелись издали, но подойти к ним было невозможно: рукописи, рукописи заполняли собой все пространство комнаты - они были складываемы прямо на пол - и, постепенно, стопки достигли такого уровня, на который только возможно положить следующую рукопись, сильно вытянув вверх руки.

 Однако, инстинктивный зуд становился все сильнее, и мадам прямо-таки потряхивало от вожделения.
 - Неужели, обман?- иногда останавливала ее мысль, но зуд лишь усиливал ее раскопочные действия.

Мадам давно работала в редакции этого крупного журнала и помнила многие чудеса, происходившие со старыми рукописями. Их ведь не печатали не из-за того, что были плохи, а из-за "сегодняшней конъюнктуры". То - "нельзя про политику", то - "про это", то - "про иностранную жизнь", то - "про капиталистических писателей"... И так погибали многие талантливые, и даже гениальные произведения.
Но главные редакторы - всегда мудрые жуки - не зря писали, что "рукописи не возвращаются" - вот и накопили бесценные клады. Теперь - только раскапывай и раскапывай - и журналу обеспечена безбедная и нетрудная жизнь, пользуясь благоприобретенными запасами даровых талантов.

 А то, что в свое время было упаковано в папки! - это - внешняя оценка особо интересных и значительных произведений.

Сейчас этот солидный литературный журнал находился в критическом положении. Ему грозило закрытие и безжалостное увольнение самых достойных сотрудников.
Вот,  главный редактор и предложил самым незаменимым сотрудникам проявить непредсказуемую изобретательность, чтобы спасти себя и журнал от катастрофы.

 Итак, она благополучно докопалась до папок. Замедленно и торжественно вытерла их, и... рукопись оказалась написанной на французском языке... Мадам вздохнула в глубоком разочаровании.

 Да, журнал работал с иностранными рукописями и авторами, но это так усложняло жизнь!
 Мадам неплохо (когда-то!) знала французский и, вздохнув, решила найти заглавие. На титульном листе первой папки его не было. Дама заглянула на последнюю папку и… Тут мадам просто осела в трепетном изумлении!

 На папке четко искрились от солнца слова:
 
 "ЗАВЕЩАНИЕ графа МОНТЕ-КРИСТО"
 
 Фамилии автора или переводчика на корешке не было.

 Мадам попыталась найти фамилию автора перевода, приславшего эти рукописи, заглянув в конец каждой папки. В одной из них стояло на русском языке:

 "Из соображений безопасности сообщаю только свой псевдоним. Потому как, могу предположить, какой взрыв вызовет, найденный мною в парижских архивах, этот роман о великом авторе.

 Известно, что он был уж слишком продуктивен. Так что, даже жадные героев до приключенческих романов парижане, не выдержали и - захотели отдохнуть от его литературы и от него самого.

 Вот тогда-то он, в отчаянии, и отправил свои неопубликованные рукописи прямо в архив одной из библиотек. Роман содержит чрезвычайно занимательные истории о времени пребывания А.Дюма в России. Но они (эти события) не описаны Дюма в его воспоминаниях о путешествии. Видимо, он приберег их для этого романа. И было отчего!

 Мой перевод готов прислать вашему редактору после подписания договора. Исходные листы рукописи оставляю у себя из осторожности.
 
Это – мое приложение к роману, интерпретация в воспоминаниях – написанная вследствие уважения и сохранения неприкосновенности, коих, несомненно, достоин господин Дюма".
 Этой приписке мадам, выйдя из задумчивости, не поверила. Такого даже она не могла предположить.
 
Она стала было считать года: от времени автора до сегодня, потом усмехнулась – и, все-таки, открыла первую страницу, решив, что рукопись непременно выдаст своего создателя.
 Написано было, на первый взгляд, занимательным слогом и доставляло удовольствие сложными оборотами. Но было невозможно полностью оценить уровень романа – не тот у нее был французский!

Дама заставила себя не увлекаться! – вспомнив о нескольких своих несчастных "романах", связанных с увлечениями: слогом, мастерским сюжетом, - своих собратьев по перу, которые…скажем, не так поняли ее восторги.

Но зато выработали в ней мужество и самооборону. Мужество ей пригождалось тогда, когда, на ее редакторских плечах, они въезжали в большую литературу, не то что - не купив ей коробки конфет, но, даже "не вспомнив", а самооборона – в противоположном случае, когда ей явно и фальшиво льстили, по тем же скрытым причинам.
 
Да, это одна из величайших её ошибок – идти работать в редакцию. Кажется, что ты приближаешься к Большой Литературе, что тебе ничего не стоит внести в нее и свой вклад…

Но, на самом деле, это похоже на должность организатора турпоездок, который расхваливает то, чего сам никогда не видел, никуда не ездит, а всего лишь продает путевки и провожает в эти путешествия – других!

А на отдельном листочке была написана аннотация на французском. Это она перевела.
Что-то в этих строках показалось ей мучительно знакомым! Словно это писал не француз, а чистокровный русский, испытавший на себе все исторические нюансы русского общества за последние 100-200 лет.

 Дама взяла рукопись домой.
Утром дама по привычке открыла пачку свежих журналов, и сердце ее екнуло от страха.
 В оглавлении студенческого журнала "Параллели" она прочла:
 
 Наш автор - Пра ВНУЧКА графа МОНТЕ-КРИСТО!!!
 Документальный сериал, написанный по ходу событий.

 Что-то видимо, носилось в воздухе такое, что вызывало дух графа Монте-Кристо?

 Не наступало ли время таких одиноких и загадочных мстителей, совершенно разуверившихся в правосудии?
 Такие многочисленные находки в нескольких литературных жанрах - это неспроста! Дама с бьющимся сердцем дочитала публикацию до конца и облегченно вздохнула.

Не то! И тема не та и смысл. Простое совпадение, но оно как-то обеспокоило ее.
 Она решила следить за газетным изданием. И даже послать запрос в студенческий журнал с целью узнать адрес автора.

  Правда, она все-время сожалела о своем почти забытом французском! 
Перевод был высокого уровня! Какой перевод? Это же французский роман, найденный где-то в архивах библиотеки?
 Или в архивах издательства?
Она еще раз начала рассматривать обложки папок.

Если это роман самого Дюма, то почему существуют слова о «переводчике» и переводе? Какой-то скрытый смысл наполнял эти рукописи…

Может быть, эта усложненность и не позволила вовремя издать эти «первоисточники Дюма»?
Кто будет заниматься исследованием и подтверждением истинности произведения в ежедневной суете сует редакторской работы?
Да еще в период кризиса! Но тема! Тема колоссальная!
 
Наутро мадам как-то недоверчиво рассматривала себя в зеркале, пока чистила зубы и умывалась. Утренний механизм давал сбой, и причиной этому было внутреннее сопротивление увиденному в зеркале.

Придуманная ею мышиная внешность - была ограждением от той беззащитности, которая причиняла ей невыносимую боль: мадам была не просто влюбчива, а любила заранее всех мужчин.
У нее не было "выбора". Ее любовь происходила от жалости и сострадания. Ей так хотелось помочь каждому из них, подставить свою твердую волю и крепкую, не по-женски, руку.
Но, к добавлению горечи, она была еще и умна, поэтому видела даже зарождающуюся симпатию: "На незнакомца подняв глаза – знаю: будет любовь" – про нее писала Марина Цветаева.

А мужчины были гораздо более невнимательны к себе и, ничего не поняв, отшатывались от такого яркого свечения ее души.
Поэтому она придумала себе самую невыразительную прическу, одевалась в нечто мышиное и бесформенное, нарочито не желая быть привлекательной.

Что же так зацепило ее в этом вступлении к роману?
 Она бросила щетку в раковину и, поспешно вытирая руки, подошла к своему письменному столу.

Ясно, что этот человек - отнюдь не Александр Дюма!
 - Придется вначале перечитать "Графа Монте-Кристо", чтобы понять корни его действий и причины успеха.
 Ведь граф боролся практически с устройством целого государства: прокурор, генерал-сенатор и банкир - три его противника.

У автора, вначале, возникла мысль: а можно ли, и какими способами, скинуть подлецов, сидящих в самом верху? И литература – единственный род деятельности, который осуществляет эту мысль самым безопасным способом.

Она позвонила в букинистический отдел большого книжного магазина, но романа "Граф Монте-Кристо" там не оказалось, зато ей настойчиво предложили купить уникальную вещь: трехтомник: "Путешествие А.Дюма по России". Обещали, что она будет поражена его рассказами о царском доме Романовых, и откроет множество нового в самом Дюма. Она согласилась.

 Да, истории из царского рода всегда были поразительны по бессмысленной жестокости, по виновности только в том, что ты – потенциальный соперник на царский трон.
 
Какие зверства, в этих случаях, скрывались за лицами милых и просвещенных дам–цариц!?
 Насколько не защищен был каждый фаворит от минутной вздорности их!
 Какие награды и, несравненно бОльшие потери, получали эти фавориты! Награды – деньгами, а потери – головой, да еще и пытками!

 Гораздо безопаснее было родиться писателем, особенно таким, как милый, легкомысленный и "французский",(то есть, иностранец!) Александр Дюма-старший.

Дама начала читать роман-путешествие. Он вызывал ежеминутно удивление.

 Внешняя оболочка этого путешествия хорошо известна (по описаниям Андре Моруа "Три Дюма"), но, как всякий историк, Моруа мало интересовался результатами любовных связей своего героя. И решительно избегал обострения политических отношений, зависящих от вздорности каждого действующего лица, гораздо более, чем даже то представляет пресса.


 А такой, неудержимый в фантазиях и похоти, француз, каким был Александр Дюма, предоставлял для этих областей жизни огромное количество опасностей.

Годы 1858 – 1859 – пребывание Александра Дюма в России,и - на Кавказе.

Это путешествие произошло в период начала царствования Александра Второго, и стало возможным благодаря изменению его политики на более терпимую, возвращению из ссылки, оставшихся в живых, декабристов и других политических ссыльных, например, Достоевского…
Результатом этой политики было и разрешение Александру Дюма посетить Россию, которого он добивался еще при Николае Первом.

"Но поистине, в "совершенно случайных" встречах всегда следует осторожно оглянуться через правое плечо, чтобы увидеть того, кто может потом любезно помочь взойти на эшафот" – писал А.Дюма о своих сомнениях.

А его комментаторы писали: "Прервать это историческое путешествие было не во власти русского правительства: оно освещалось в Париже, на страницах журнала "Монте-Кристо".

 Правительство Александра второго понимало, что жесткая политика Николая Первого отошла в вечность, поэтому оно не прервало и географического путешествия Дюма, и даже не вставляло палок в колеса его экипажа, направлявшегося из Петербурга в Москву, в Нижний Новгород, в Астрахань и Тифлис.

Но правительство ни на минуту не упускало путешественника Дюма из-под контроля, и учредило над ним тайный полицейский надзор, настолько секретный, что сам Дюма никогда не узнал о нем, как не узнали этого и все, современные ему, биографы великого писателя".*

Дама открыла страницы его путевых записей и тут же:
 "-Мосье Дюма, - заявила графиня Кушелева-Безбородько, которая путешествовала по Европе, с мужем, слугами, собаками, кошками, черепахой и прочей экзотической живностью; имея на два миллиона векселей на все банкирские дома Ротшильда в Вене, Неаполе и Париже, - мосье Дюма, вы поедете с нами в Санкт-Петербург.

- Но это невозможно, мадам…- чуть недовольно, но любезно отвечал неосторожный Дюма:
 - Тем более, что если бы я и поехал в Россию, то не только для того, чтобы увидеть Санкт-Петербург. Я хотел бы также побывать в Москве, Твери, Нижнем Новгороде, Астрахани, Севастополе и возвратиться домой по Дунаю.

- Какое чудесное совпадение! – заявила графиня, - У меня есть имение под Москвой, у графа – земли под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и загородный дом в Изаче…

- Это способно было вскружить голову и не такому путешественнику! – Графиня, дайте мне два дня на размышление.
- Даю две минуты, - заявила графиня. – Одно из двух: либо мы отказываем Юму в разрешении на брак с моей сестрой, либо вы будете шафером.

Я встал, вышел на балкон, было отчего задуматься. Ведь уже намечено путешествие в Грецию, Малую Азию, Сирию и Египет. А поездка в Россию отнимет год-полтора.
Вместе с тем, вероятно, нет ничего более интересного, чем посетить эту страну в нынешних обстоятельствах.

Через две минуты я вернулся к графине.
- Ну, как? – спросила она.
- Хорошо, графиня, еду.
Граф пожал мне руку. Юм бросился на шею".

Получив визу, через несколько дней он уже ехал поездом в Кельн, Берлин и Штеттин, а оттуда на пароходе он поплыл в Санкт-Петербург.
В благополучной и безопасной дороге, читая книги и слушая рассказы своих спутников, он и познакомился с историей Романовых, настолько трагической и скандальной, что лучшего для его творчества нельзя было и желать.

Он уже писал вступление к своим заметкам, где рассказал о семейной истории графа и графини. Его писательский зуд возрос настолько, что он чуть не решил вернуться обратно и сесть за свой любимый стол. Но графиня обещала ему еще более скандальные и "ощутимые" происшествия и он также легко соблазнился".

"Путешествовать – писал Дюма перед отъездом – это жить в полном смысле слова: это забыть о прошлом и будущем во имя настоящего; это – дышать полной грудью, наслаждаться всем, овладевать Божиим Творением как чем-то тебе принадлежащим, это искать в земле никем не открытые золотые рудники, в воздухе – чудеса, которых никто не видел; это пройти следом за толпой и собрать под травой жемчуг и алмазы, которые она, несведущая и беззаботная, принимала за хлопья снега или за капли росы.

Многие прошли до меня там, где прошел я, и не увидели того, что увидел я, и не услышали тех рассказов, которые были рассказаны мне, и возвращались они, не наполнив своих рук тысячами поэтических сувениров, освобожденных, порой с большим трудом, от пыли прошедших столетий".

 Француз захотел поехать в Россию… Зуд путешественника всегда направлен на готовность к встряске, к новым отношениям. Именно их и искал дотошный путешественник.

Но этого мало для сюжета. Это лишь минимальное стремление, могущее совершенно не исполниться. И тогда останется лишь пустое, по внешним признакам, путешествие, оттеняющее всего лишь разнообразие русских обычаев и богатство тогдашней страны.

Где женщины? – Главные героини его творчества! - Все-таки, женщины очень разнообразные натуры и загадочность русских красавиц всегда вызывала оторопь коренных европейцев. Как же было не пожелать испытать на себе воздействие этой загадочности?

 Он начал с очаровательного описания графини, которое достойно возводит ее на пьедестал главных героинь Дюма.
Он сравнил ее с Мерседес…
Почему Мерседес в романе "Граф Монте-Кристо" столь привлекательна, хотя и холодна, и сдержанна? - Именно потому, что "холодна и сдержанна"? – Вряд ли. Ведь вызывала же она лютую ревность, ведь обещала свою "сестринскую" любовь не Эдмону, а его сопернику.

Но где же, где эти страницы в его путешествии?

Глава 2. Дюма - в Питере, Москве и далее...

Ольга Изборская

ВРЕМЯ ПРЕДКОВ:

 Вернемся к началу путешествия Александра Дюма в Россию.

Наконец, пароход вошел в устье Невы. Дюма высадился на берег. Его привели в восхищение дрожки, кучера в длинных кафтанах, их шапки, напоминавшие "паштет из гусиной печенки", и ромбовидные медные бляхи, висевшие у них на спине.


Он познакомился с мостовой Санкт-Петербурга, которая в те времена за три года выводила из строя самые прочные экипажи.

Вместе с графом и графиней он присутствовал в большой гостиной на благодарственном молебне "по случаю благополучного возвращения", которое служил домашний батюшка.

Он имел множество возможностей для общения и шуток. Скажем, к примеру, о такой мелочи: его забавляло называться именами своих героев. Самым любимым был граф Монте-Кристо.

Но хозяева Дюма были более Монте-Кристо, чем он сам. Их парк имел в окружности три мили. У них было две тысячи крепостных.

"Хочешь ли ты получить представление о путешествии, которое я совершил?- писал Дюма старший в Париж, своему сыну Александру – я тебя удивлю! Я не начну рассказа об окружающих меня людях, я начну писать о доме Романовых!"

 "Вернемся к трем строкам Вольтера, вот они: "Пока мне никак не удается выстроить страшный эпизод смерти царевича Алексея, сына Петра Великого, и поэтому я принялся за другое сочинение".

С нашей точки зрения здесь нечего выстраивать, надо только прямо и просто изложить все как было.
Автор, который выстраивает какое-либо событие, - просто фальсификатор истории.

Пишите правду или то, что вы считаете правдой, или не пишите совсем. "Не надо – пишет Вольтер – рассказывать потомкам вещи, недостойные их".

 Но кто вам сказал, что их достойно, а что не достойно? Верить, что потомки увидят вещи с вашей точки зрения, - это крайняя гордыня.

Расскажите все, потомки сами сделают свой выбор.
 

Сегодня хочется прочесть не только о событиях какого-нибудь царствования, но еще и о подоплеке этих событий, о причине этих катастроф. Именно в этом и заключается философия истории, в этом ее интерес".

А в окружении современности - Первый интерес, которым встретила нас современная таможня, был интерес к нашим пятидесяти семи тюкам, чемоданам и корзинам. Их нам не отдали. И мы не имели возможности узнать, что же с ними приключилось? –

Уж не отправили ли их в Сибирь? Со времени восшествия на престол нового императора (Александра второго) всем известно, что и оттуда возвращаются.

В ожидании багажа целых три дня у нас не было ни жилетов, ни галстуков, ни рубашек, не считая тех, что таможня сочла носимыми вещами.

Так уж получилось, что я вынужден был написать следующее послание очаровательной нашей соотечественнице, от которой получил приглашение на обед по случаю ее именин:

" Самому прекрасному из всех ангелов
Самый грязный из всех смертных.
Мы надеемся получить наши чемоданы с минуты на минуту, если они прибудут, не сомневайтесь – я с величайшей радостью явлюсь к вам по вашему приглашению.

Ну, а если мы их не получим, как же смогу я осквернить ваш цветник подобным грязным пятном?
Не ждите нас, но оставьте для нас прибор. Целую ваши ручки. Муане – мой художник, целует ваши ножки в ожидании, когда будет иметь право достичь той высоты, на которой нахожусь я. Алекс. Дюма


И одновременно ожидал в высочайшей приемной своей очереди на прочтение полицейский документ:
"…по предмету надзора за г. Дюма честь имею сообщить Вам, милостивый государь, что по приезде г. Дюма мною будет назначен для нахождения при нем в качестве переводчика и путеводителя благонадежный чиновник, которому вместе с тем будет поручено и наблюдать за ним. Этой мерой я полагаю совершенно удовлетворительно заменить полицейский надзор.
 Генерал-адъютант Барятинский.


ВРЕМЯ ПРЕДКОВ:1858 год.

Удивительно солнечная для Санкт-Петербурга погода. Прямо-таки, жара: "Даже в этом знаменитому французу оказана благосклонность" – писали завистливые и независимые журналисты.

"После множества праздников в его честь…" –

Поэтому, оставим Петербург без внимания. В воспоминаниях о нем у Александра Дюма так много растерянности и многотемности, что мы вынуждены будем навсегда остаться там, если захотим найти одну основную линию.

Еще бы! Он вовсе не ожидал такого гигантского внимания к себе и непомерного желания всего общества принести ему прижизненные дифирамбы. Как это – в русском духе!

Многое, в Петербурге, вызвало в нем уважение и удивление, но одна лишь тема вызвала неописуемый восторг:
"Ничто на свете, дорогие мои читатели, не поможет вам представить себе июньскую ночь в Санкт-Петербурге – ни перо, ни кисть.
Это какое-то наваждение.

Вообразите себе, что все вокруг вас жемчужное, переливается опаловыми отсветами, но не так, как бывает на рассвете или в сумерках: свет бледный, и все же в нем нет ничего болезненного, он озаряет предметы сразу со всех сторон. И ни один предмет не отбрасывает тени. Прозрачные сумерки, не ночь, а лишь отсутствие дня; сумерки, но все предметы вокруг легко различить, словно наступило затмение солнца, но в душе нет смятения и тревоги, как бывает во всей природе при затмении; лишь освежающее душу молчание, радующий сердце покой, тишина, к которой все время прислушиваешься: не раздастся ли ангельское пение или глас Божий!
Любовь в такую ночь была бы вдвойне прекрасной.
Нигде не видел я ничего подобного петербургским ночам. А сколько всего я видел!"(подробнее можете прочитать в самих воспоминаниях).

Из Санкт-Петербурга он отправился в Москву поездом.

Его сопровождали не только художник Жан-Пьер Муане, но и стайка поклонниц и поклонников, которые, неизвестным истории путем, проникли в тот же поезд и в каждый возможный момент ждали его выхода из купе.

На одной из станций, в Твери, в вагон вошла молодая красивая дама лет 25 или чуть больше, с очень грустным лицом и, совершенно отрешенным, видом.

Она не обратила внимания на господина Дюма, стоявшего у окна и окруженного плотным кольцом поклонников и поклонниц.

Они непрестанно совали ему свои руки, чтобы "пожать его-великую". А он горячо, громко, театрально жестикулируя, и - поразительно грамотно рассказывал "о городе Твери – городе, недалеко от которого начинается великая Волга, городе двенадцати лодочников и Тверском Кремле, построенном в 1182 году владимирским князем Всеволодом".
Именно поэтому ему и устроили небольшую экскурсию по городу, задержав поезд.

Дама этого не знала. Расположив свой багаж, она тоже вышла из купе и остановилась недалеко, у окна, постоянно вытирая глаза платочком.

Вернувшись с экскурсии, Дюма несколько раз оглянулся на нее, точно уловив несоответствие ее настроения общему восторгу... Затем он отправил свое окружение в дорожный ресторан, сообщив им, что он придет туда к ним через несколько времени: ему необходимо сделать дорожные записи.

 А сам подошел к даме и абсолютно уверенно заговорил с нею по-французски.
- Простите, мадам, но вы так огорчены чем-то, а я совершенно не могу выносить, когда грустят дамы, тем более, столь неземные существа, к которым вы имеете родство.

Я счел своим долгом спросить вас, не нужна ли вам моя помощь? Я - Александр Дюма. Путешествую по России. Сейчас еду в Москву.

Дама оглядела его. Перед нею стоял мужчина высокого роста, гигантского телосложения с крупными чертами смугловатого лица и мелко вьющимися, с сильной уже проседью, волосами, словно шапкой покрывавшими его большую голову.

- О, месье, - неожиданно зарыдала дама – зачем вы приехали в эту несчастную страну? Мой отец когда-то тоже приехал сюда из Франции, надеясь на богатство и славу, а сделал нас, своих детей, совершенно несчастными! Возвращайтесь скорее в Париж!

Вы же богаты, как граф Монте-Кристо! А здесь я и многие ваши соотечественники погибнут от этой безысходной нищеты и безграмотности!

Здесь собственные литераторы никому не нужны! Собственная культура вызывает только насмешки и злобу! – и дама снова зарыдала.

Но Дюма, при этом, гораздо более поразила ее полная внутренняя независимость.

- Кто вы, мадам? Позвольте вам помочь?- Дюма открыл дверь в ее купе и жестом пригласил ее войти и сесть. – Дверь в купе закрылась. Дюма был на некоторое время отгорожен от своих назойливых поклонников.
- Расскажите мне ваши печали – ласково обратился он к даме.
 - О, это слишком долго! Но, если хотите? Об этом можно написать трагедию, даже не драму, а трагедию в духе Шекспира. Я расскажу вам только последние, печальные эпизоды.
 Я вторично вышла замуж, после смерти первого мужа. Первый был тяжко болен, как говорят "алкоголизмом". Пил он от жизненных неудач, оттого, что не хотел писать доносы. Это его и нас сгубило.
Второй мой муж – литератор. Но тоже очень несчастный: только за чтение крамольного письма, написанного другим человеком, он был лишен славы, достоинства, дворянства и сослан в Сибирь, на каторгу.
Там он познакомился со мной, когда я приносила каторжанам просфоры и читала им Евангелие.

Он воспламенился такой несравненной любовью ко мне, словно я была его Ангелом-хранителем. Эта любовь все возрастала и даже через два года кипела таким огнем, что мне становилось страшно.

 Через эти два года мой первый муж умер, а любящий меня - был амнистирован и ему был возвращен даже офицерский чин. Он нашел покровителей, которые заступились за него перед новым царем – и вот, мы повенчались и вернулись из Сибири.

- Где же обещанная трагедия? – удивился Дюма - пока все идет к благополучию.

- Если бы, если бы мой второй муж так резко не начал меняться. К тому же, он тоже болен – эпилепсией. Это так меня пугает… Эти припадки.

Но это не главное. Я люблю ухаживать за больными. И, - она опять заплакала – главное, что его любовь исчезает, словно корни ее он оставил в Сибири. Не прошло и года, после свадьбы.

- Я так несчастна! Он становится невыносим. Он высказывает мне какие-то необъяснимые и нелогичные претензии: называет меня именами своих героинь и требует, чтобы я вела себя так, как это могут они, а не я.

– Вы должны меня понять! Вы – литератор! Вы – гений! И мой муж тоже считает себя гением! Объясните мне, по крайней мере, что это происходит в нем?

 Я как будто стала ему мешать. Это что – результат его болезни? – дама передохнула и продолжала спокойнее:
- Или это потому, что он вернулся в привычный круг литературных интересов и друзей? Ему не надо больше моей поддержки и внимания? - Он хочет только писать и печататься!

Я соглашаюсь и уезжаю. Когда же я оставляю его надолго, он находит меня и жалуется, что я не выполняю своей роли, что теперь я что-то должна ему. –
 - Что же ты можешь еще забрать у меня? – говорила я недоуменно.
- Твои прекрасные воспоминания! Твое поведение, и те удивительные женские слова и поступки, которыми ты так богата!

- Вы стали его Музой, мадам. А это – мучительная роль. – Дюма задумался.- А нет ли у вас с собой произведений вашего мужа?

Дама вынула из сумочки небольшую книжечку: - Это его ранее произведение, оно написано до ссылки и пользовалось большим успехом у публики. Но оно на русском языке.
 - Я попрошу своего переводчика и он старательно его переведет. Куда же вы едете сейчас?

- Я решила опять на время оставить его и уехать к отцу, в Астрахань. Дело в том, что я давно больна и боюсь, что мой сибирский бронхит может перейти в чахотку. Мне необходимо хорошо прогреться, чтобы стать здоровой.
- В Астрахань? И мой маршрут лежит в Астрахань! Я так размечтался о путешествии по России, что Бог послал мне в этом помощь – и я намерен через несколько недель побывать в Астрахани! Кем служит в Астрахани ваш папаша?

- Начальником карантина. Это высокая и трудная должность. В Астрахани часто случаются эпидемии: лихорадка, чума, - Вы побеспокоились о достаточном количестве лекарств? Иначе вам придется там застрять. И не выпустит вас оттуда мой папаша – господин Констант.

- В таком случае, я приглашаю вас с собой в качестве залога!

Дама впервые улыбнулась.

Дюма тут же рассыпался серией комплиментов: - Нет, все-таки француженка в любом колене и при любом сочетании наций остается неподражаемой!

Он написал ей в альбом:
 "Нет ничего более отрадного, чем такое знакомство во время путешествия, которое за несколько часов превращается в старинную дружбу, продолжается всего лишь день или два, а потом становится ничем не запятнанным воспоминанием и остается в памяти чистым, как просвет лазурного неба. Моя встреча с вами, милая женщина – будет одним из таких воспоминаний!"

До Москвы было еще более трех часов, и они прелестно поговорили, на зависть потерянным поклонникам. На прощание он записал: "Я видел, как она сошла и последний раз в знак дружбы помахала мне платком. Еще одна чарующая реальность растаяла, оставив лишь дымку, которую мы зовем воспоминанием".

Дюма был хорош не только тем, что умел обращаться с дамами, но и своей истинно французской скромностью. Он не предоставил читателям никаких возможностей осуждать себя и своих спутниц. Он умолчал обо всем, что касалось лично него.

Мало того, он умолчал обо всем, что могло повредить опальным русским литераторам. А поскольку супруг этой дамы был из числа опальных и только-только возвращавшихся к общественной жизни, то о нем нет ни строчки.

Маршрут продолжался, у неназванной дамы осталась лишь запись в ее альбоме.

И одновременно появился в той же канцелярии полицейский документ:
"От начальника 2-го округа корпуса жандармов. №67, Москва.

Во исполнение секретного предписания Вашего Сиятельства от 18 июля сего года за №658 я имею честь донести, что французский писатель Дюма (отец) с приезда своего в Москву в июле месяце сего года жил у г.г. Нарышкиных – знакомых ему по их жизни в Париже; многие почитатели литературного таланта Дюма и литераторы здешние искали его знакомства и были представлены ему 25 июля на публичном гулянье в саду Эльдорадо литератором князем Когушевым, князем Владимиром Голицыным и Лихачевым, которые постоянно находились при Дюма в тот вечер;
 27-же июля в означенном саду в честь Дюма устроен был праздник, названный НОЧЬ ГРАФА МОНТЕ-КРИСТО. Сад был прекрасно иллюминирован, и транспарантный вензель А.D. украшен был гирляндами и лавровым венком.

В тот день в честь Дюма князь Голицын давал обед, и оттуда прямо Дюма приехал на праздник в Эльдорадо, в тот вечер с ним были двое Нарышкиных, живописец Моне и мадам Вильне, сестра бывшего в Москве французского актера, которая, как говорят, постоянно путешествует вместе с Дюма.

В Москве Дюма посещал все достопримечательности и ездил в предместья Москвы, ездил осматривал памятник и бывшие в 1812 году батареи, был в Спасо-Бородинской пустыне, в Колоцком монастыре и в Бородинском дворце.

В семействе Нарышкиных, где жил Дюма, его очень хвалят, как человека уживчивого, без претензий и приятного собеседника. Он имеет страсть приготовлять сам на кухне кушанья, и, говорят, мастер этого дела.

7 сентября Дюма выехал из Москвы с семейством Нарышкиных и намерен отправиться в Нижний Новгород на ярмарку. Нижегородскому штаб-офицерам корпуса жандармов сообщено о сем для зависящего с их стороны распоряжения к секретному наблюдению за Дюма. Генерал-лейтенант Перфильев.


Параллельно Дюма продолжал писать письмо в Париж - сыну – Александру:

"Возьми карту России – не пожалеешь. Тебе известен мой маршрут до Москвы, и я постараюсь больше о нем не говорить. На пути из Москвы в Бородино ты увидишь две скрещенные сабли. Так знай же, здесь произошла знаменитая битва 1812 года.

Из Бородина – в Москву, из Москвы – в Троицу. Ты найдешь Троицу, поднявшись на Север, возле озера, изобилующего сельдью. Ты ведь знаешь, что я люблю селедку, и потому не удивляйся, что я ездил в Переславль, чтобы полакомиться ею.

Из Переславля…- в Калязин (ты найдешь Калязин на "матушке Волге", как говорят русские, они еще не настолько хорошо говорят по-французски, чтобы знать, что по-нашему Волга - мужского рода).

Из Калязина – в Кострому (смотреть "Лжедмитрия" Мериме; до самой Костромы – по Волге). Из Костромы – в Нижний Новгород: здесь ярмарка из ярмарок, целый город, состоящий из шести тысяч ларьков, к тому же публичный дом на четыре тысячи девиц. Как видишь, все на широкую ногу".
(Иллюстрация Портрет графини Кушелевой-Безбородко работы Гау)

Глава 3. Дюма. Роман и редакторские страхи

Ольга Изборская

ВОЗВРАЩЕНИЕ К современной ПЕЧАЛИ.


Не дочитав романа, мышиная дама очнулась поздним вечером, и отправилась в свою прохладную и дезинфицированную постель. Отдыхать до утра, сложив папки на ночной столик возле кровати.
 Она ворочалась, складывала руки то за голову, то под щеку, как в детстве, но сна не было.
 - Каков прозорливец? Угадать исторические события в России!..
 Спать, спать! Нужен отдых!
 - Нет, сравнение нашего народа с папуасами - это слишком оскорбительно!
 Но ведь только тогда возможна фигура "Великого вождя". Вождь может быть только у племени. Далеко ли тут до папуасов? Все, пожалуй, логично.
 - Вот некстати эта бессонница.
 Но сна так и не было. Тогда она смирилась и стала думать - как же найти автора найденной рукописи?
 Посылать запрос в эту многолетнюю давность? Бессмысленно!
Ох, уж эти неизвестные авторы! Сколько с ними сложностей: то шлют самотеком свои гениальные опусы, то скрываются под псевдонимами, то, наоборот: устраивают такие трагедии… 

Она все-таки додумалась, что история может вызвать слишком большой интерес на родине графа Монте-Кристо,  появятся претензии на авторство, и штрафы за использование известных имен... Поэтому, не лучше ли оставить ответственным того, кто сам это написал или сочинил?
 - Но кто? Кто? Где искать его по-прошествии стольких времен?
Дама остановила поток своих мыслей и заговорила вслух:
- И почему надо искать его, а не наследников? А вдруг они действительно существуют?
Столько доказательств не только против, но и за!

"А почему бы и нет?" – Ведь, многие светские дамы считали за честь признаться в этаком согрешении с великим французом.
А уж подобострастие русское перед Францией!.. Его не убила война 12-го года. Его не убило даже все последующее. Его не может убить даже современность, когда Франция стала похожей скорее на Турцию…
 
 На этом месте мышиная дама удивленно приподняла грамотные брови и, щелкнув авторучкой, записала на полях: Ох, уж эти писатели! Чего только ни допускают ради интереса публики!
Дама поморгала близорукими глазами, снова надела очки и написала в записной книжке:

"Начитавшись таких драматичных историй, приходишь в некую рассеянность. Пространство твоих страданий размывается, становится крошечным, по сравнению со всем миром. И, твои беды, как-то само собой, укладываются в некие соты, создавая исторический узор времени, и более не являясь исключительными и непреодолимыми».

Пока. Пока ты находишься под роскошным обаянием образов, достойных графа Монте-Кристо.
Но твои собственные события - скорее сродни "униженным и оскорбленным" Достоевского.

Вот, наверно, отчего весь мир с таким восторгом и пристрастием читает и перечитывает "Графа Монте-Кристо"!
Каждый хотел бы получить такую возможность отомстить своим непобедимым врагам!

Каждый утешается тем, что хотя бы один человек в мире победил этих вечных палачей!
Пробовала и я. Но у меня от этого уже имеется интеллигентское раздвоение.

 Я бы начала с того, что: Я – жертва!
Насущный жизненный вопрос для каждой "жертвы": не "как победить палача?", а "как победить себя, чтобы не быть жертвой?"
 
 Итак: Я. Женщина, прожившая свою молодость в одиночестве, прихожу к состоянию отчаянной растерянности: "Я никому не нужна?" –
"Что во мне не так?" – "Вроде, я не так уж плохо выгляжу, но почему-то…" – и возврат к первой фразе.
"Я не хочу быть распутной, я порядочна, но почему-то…" – и возврат к первой фразе.
"Может быть, надо быть более покладистой?" –

 Но тогда начинаются фальшивые, ненужные отношения. А их было… достаточно.
 Достаточно было попыток определить границы себя и "партнера",(как теперь говорят), но ничего не получалось.

 Я не знала себя. Мои стремления к дружбе и постепенному познанию друг друга вызывали непонимание и враждебность.
Меня хотели сначала использовать, а потом…(пообещав "семь верст до небес") мгновенно забыть.

А теперь…теперь тяжело смириться с процессом бесполезного старения. Особенно тяжело, когда ты не настроена на одинокую жизнь. И никогда не была настроена.
У моих родителей была такая прекрасная семья и такая бережная, дружеская атмосфера в доме, что я другой – никогда не могла представить. Что во мне не так? И кто мог бы мне помочь?
 
Ей сразу вспомнились мемуары родителей, которые она так невнимательно и долго читала, скорее не читала, а выполняла скучный долг.

  Теперь же, наедине со своим единственным желанием: понять себя, она ощущала свое прошлое, как будто молилась своим предкам. Молилась с желанием узнать этот новый-старый мир...

Ощущала трепет и какое-то внутреннее нетерпение. Она была уверена, что именно там находятся простые причины, из-за незнания которых, она так и мучаюсь всю свою жизнь.
В такие минуты, наплывавшие и раньше, она всматривалась в старые картины, висевшие на всех стенах комнат, и во всех проемах, где только они могли поместиться в квартире её родителей…

Жизнь родителей тогда становилась фильмом: она текла по этим ручьям и вершинам, на которых росли кедры с красно-оранжевыми от солнца вершинами.

Они жили в глухой зимней тайге, в маленькой далекой деревушке, которую населяли одни ссыльные, и у них там был настоящий коммунизм: не было воровства, все дома не запирались, все дети воспитывались всеми жителями, а развлекались жители при помощи своей могучей памяти: читали наизусть классиков и пели романсы. Отбор в ссылку был очень качественный: избранная, утонченная интеллигенция.

Одной картины она никак не могла понять, хотя чрезвычайно ее любила: отец нарисовал сам себя, сидящего в красивейшем закатном саду, возле воздушно-прекрасного дома.

Но одет он был в какую-то рвань, которая так не подходила к его благородному лицу, за плечами у него был совершенно босяцкий мешок, а в руке – конверт.

Голубой вытянутый конверт, с многочисленными штемпелями. Конверт был так живо нарисован, что ей  каждый раз хотелось взять его. Вынуть из него письмо, уголок которого торчал, и прочесть, наконец!

Иногда она даже прикасалась к нему, желая убедиться, что он не приклеен сверху. Нет, картина была гладкая, но во всем этом содержалась какая-то глубокая тайна.

 Тайны она любила, тайн - побаивалась, но ожидала от них того же, что и Али – Баба: "Сим-Сим откройся!" и все твои проблемы мгновенно решаются.
Вернулась трезвая мысль: По поводу рукописи: Решила пока успокоиться.

 Рукопись, найденная в архиве, должна была иметь очень качественный перевод, а перевод стоит больших денег, главный, пожалуй, еще и отругает вместо похвалы…
Так что, нечего пока создавать ему иллюзии…Чтобы найти деньги на перевод, надо так ее разрекламировать!

А,  пока что, это не кажется сенсацией… Да и проверка всех данных будет стоить тоже больших денег… А даст ли результат? Кому же ее показать? Где у нас такие эксперты?
На следующий день она сообщила все это главному. Он, на удивление, выслушал ее очень невнимательно.

Он уже горел другим: главный редактор решил завести в журнале модный отдел, для "приобретения нового слоя читателей" – как он сказал. Они – читатели, сейчас находятся в поиске и обращаются ко всяким новым теориям, а не старым рукописям.
- Вот и вы, дорогая, выберите из этого разнообразия что-нибудь посолиднее, и мы начнем печатать это в журнале, дабы помочь людям "духовную уверенность приобрести. Может, в ней проблемы?"

 Главный всегда был чуток к веяниям века. Её даже не удивило совпадение его предложения с её состоянием.
Он тут же велел ей отправиться выбирать на лотках книги того, кто будет наиболее безопасен и не так глуп.

Но найденная рукопись?…
Как-то это легкомысленно, подумала она. Все-таки, надо отдать ее эксперту… Не везет этой рукописи, как и мне! Она тоже пролежала лучшие годы в редакторских архивах, никому ненужная...

А сам Дюма? Был ли он, все же, внутренне одинок?
Вспомним.
Сам Дюма процветал, пока был всем нужен и купался в лучах любви и славы. Стоило только наступить периоду безразличия к нему, как он вскоре умер, не вынес этого.
Еще бы! Такой любимец и любитель публики! Вот уж кто не был готов к одиночеству. Светлая ему память!

Однако, его граф Монте-Кристо получил изрядную долю воспитания одиночеством. И по роду своему был вовсе не избалован вниманием.

Но Он был из счастливцев. Поздних счастливцев.                      
За ним стоял счастливец – автор, которому со стороны легко было управлять судьбой. Он мог даже примеряться к управлению государством…

А тем временем, так вот рассуждая внутренне, я книжки на лотках перебирала... Все было, вроде, безопасно. Названия смешные: муниты, дианетики, виссарионовцы, луизо-хейевцы... Как в КаВээНе! Весело.

 Но мне Особенно, один писатель, что назвал себя: "умовед" понравился.
Не так он достоин, чтобы его рядом с А.Дюма по фамилии именовать, поэтому назовем его пока: Мистер Жи. (Все же по красивой ассоциации с "мистером Икс"). Так нахально пишет! Такие умопомрачительные примеры приводит!!! Непостижимо! И откуда он их вытаскивает?

 Насладитесь и вы одним его ранним опусом: "Приходит ко мне человек и говорит, что его недавно ограбили. А я его спрашиваю: "Подумайте, а не ограбили ли Вы кого-нибудь… недавно?" - И каждый раз вижу ЗНАКОМЫЙ и очень напряженный взгляд".
 
 Не обратила тогда я на это слово особого внимания, решила для себя, что "он же умовед", вот он часто и видит у других такие взгляды. Но мне тоже захотелось, чтобы меня не ограбили, вот я и решила поучиться именно у этого "умоведа", прежде чем посоветовать его к напечатанию в нашем, все еще солидном, журнале.

 А еще вычитала я у этого "мистера Жи", что, "ежели отдаешь духовные долги, то и тебе кто-то возвращает их с процентами". Это уже было даже через чур для современного лихача! Такая баснословная самоуверенность!

Вспомнила я опять Данзаса - вот бы ему все долги без всякой мести вернули? И что бы вышло? Никакого романа! Смешно.
Выполз из тюрьмы, а тут тебе все враги на коленочках, и прощения вымаливают...Бр... И куда это меня несет? Неужели этот бред лучше печатать, чем наслаждаться тонкостью слов Александра Дюма?

Глава 4. Авантюра с умоведом

Ольга Изборская

Итак, я решила поучиться у этого "умоведа", прежде чем посоветовать его к напечатанию в нашем солидном журнале.

Тут было еще одно благо, что курсы проходили всего по два дня: в субботу и воскресенье. (Но – по 12 часов в день!). С одной стороны – напряженно, но – с другой – не отрываешься от работы. А – по 12 часов в день – это и был мой постоянный режим работы.

 Приехала. Пришла. Офис скромненький. Странно?! Самодеятельный? Нет ли какого подвоха?.. Или у "учителей высокого духа" не должно быть показного богатства?.. Скорее всего, так! Успокоилась этим.

Не осознала, но почему-то встала и подошла к окну офиса? Оно было зарешечено и мне стало смешно, словно я посадила себя в тюремную камеру, подобно Данзасу.
       Запись на курсы тоже самодеятельная. Без хорошо оформленных бумаг и квитанций. Но деньги надо платить "несамодеятельные" и немалые. Опять странно!?
       Занятия прямо завтра? - Совпадение? Или Высшие Силы подстроили? - Решила, что - второе.
       
      - Как поспоришь? - сказал мне суровый внутренний голос.
       
      Или, как говорят: Кто-то из пространства.
 А какого знака эти Высшие Силы не смогла понять, но понадеялась, что уж этот-то "гармонист" (от слова "гармония") непременно ВСЕ объяснит?
И столько у меня сразу образовалось иронии, что денег стало жалко!
 
 Назавтра пришла на семинар и - опять Высшие Силы попытались спрогнозировать будущее:  более часа кружила по петербургским дворам и закоулкам, разыскивая указанный адрес: Апраксин двор - всегда был лабиринтом.
Так и не найдя, вернулась в офис и меня, совершенно раздраженную, отвела секретарша. Оказывается, попасть самой было невозможно - Адреса и номера дома так и не было нигде.

Вошла с опозданием и - попала в спортивную комнату детского садика.
Первое, обо что споткнулась: аудиоаппаратура на полу и несколько рассыпанных аудиокассет.

Было светло и окна большие, это был второй высокий этаж. Разномастные стулья и спортивные скамеечки, зеркала во всю стену... На всех стульях лежат самодельные буклеты.

 Опять-таки, странно? Неужели этот "гадатель" не имеет достаточных доходов, из тех, что платит каждый желающий?
     
 Попробовала подсчитать: четыре семинара в месяц по 20 человек каждый раз, по ххх у.е. с каждого, получится - хххх у.е. за один месяц?.. На хороший офис должно хватать.
     
 Или?.. Что "или" она пока не могла додумать. Не складывалась цена семинара - с его обстановкой. Не хватало еще каких-то знаний о хозяине.
       
На семинаре человек 20. Почти половина мужчин. Значительно. Возрасты разные, но чем-то все внутренне похожи.

 А вот и хозяин курсов. Ну, блеск! Барин. Красавец-мужчина современно-простецкого обаяния и обхождения!
       
       Ангел-хранитель:
       Попалась, юная душою, ровненько на свою собственную удочку.
     
 Кто-то из пространства: Какую?
       - Да обыкновенную.
 Драматургиня-то наша, сознательно или подсознательно, всю подготовительную жизнь искала идеального мужчину. Сначала его самого, реального, а теперь уж: хотя бы образ. Хоть повздыхать, да утешиться, что есть они, идеальные!

Не закончились в декабре 1825 года. Не всех выбил Иосиф Виссарионович. Да было бы на что реальное потомкам указать, дескать: "Вот пример для подражания, а ты куда смотрела?"
       
Обстановка самая деликатная. Не спрашивают ни о возрасте, ни о профессии, ничего, кроме имени.
       Ассистентки принесли бутылки с минеральной водой, и - все опять принялись читать того же автора...
       - Зачем? - вторично я раздражилась: - Разве не дешевле читать его же книжку на собственном диване, не тратясь на дорогу и гостиницу?
       - Неужели "запогляд" такие деньги? Даже Ходжа Насреддин высмеивал требующих деньги "за погляд".
       Ага! Ведущий милостиво разрешил задавать вопросы.
       
 Ну и это не должно так дорого обходиться.
 
 "Включение работы мозга в жизненный хаос дает удивительно занимательный вариант. Виртуальный. Вы хотите передать другим то, что вас окружает - и только. А передаете не то, что вас окружает. Передаете работу вашего мозга. Ваше осмысление". – что за абракадабра? Если бы не мое редакторское терпение и опыт!... Но и они отпихиваются, не желая влезать в эти клоаки.

       О С МЫСЛ ЕНИЕ.
       
       Значительное и, хорошо продуманное, слово: " О С МЫСЛ ЕНИЕ". И именно этими параллельными "осознаниями" заинтересовал ее "этот титан".
       Разобраться со всем этим "инакомыслием" возможно только на уровне Ангельского размышления и Ангельского терпения.
       Поэтому, в дальнейшем и дадим слово Ангелам из пространства:
       А сам Ангел-хранитель пока был ей не слышен. Хотя я и замирала ее душа в эти минуты от какого-то смутного беспокойства.
       
       Буклет называется "Обретение внутренней силы". Серьезно.
       Открываем первую страницу... Ого! Даже не "Ого!", а "Ого-го!"
       
       Придется не только переписать эту фразу, а и перерисовать.
       Когда Вы Соедините В Себе
       Внешнее и Внутреннее,
       Левое и Правое,
       Верх и Низ,
       
       Вы Соединитесь С Богом.
       
       Да. Есть отчего надолго задуматься. Похлопать глазами и вновь задуматься. Пока тупик. И мы - носом в угол. Что ж, перескочим и прочтем дальше. Авось! Суть высказывания и наше острое желание понять - заключалось в заманчивой последней фразе: "Вы соединитесь с Богом!"
       
       Так просто? Так желанно! И как легко и безопасно!
       От такого подсознательного решения приходилось даже защищаться... Что-то отпустило  нутро и я спокойно сказала сама себе:
       На этом семинаре, у этого "гения" на первой странице и в первой громкой фразе ключевое слово - БОГ! Мои страхи прошли, я успокоилась. Я - верю!
       
       Тут, некстати, начался перерыв и мысли вернулись обратно:
       - А зачем же человечество столь многовеково просвещается и ищет религии?
       Пытается молиться? Просить о помощи самого Бога? - Ответь же!
       - Только затем, чтобы соединиться с Ним.
       
       И разве все здоровые физически люди соединены с Богом?
       (Поздравляем спортсменов, они, по этой теории, ближе всех к Богу).
       
       И долой все подвиги святых, монастыри и просвещение, долой поиски смысла жизни!...
       И еще раз, чисто технологический вопрос: как соединять то, что создано нераздельным, сиречь - (тело)?

 - Тупик для осознания.
       
       Вот и сидят участники семинара в этом глубоком тупике и робеют от собственной глупости перед этой парадигмой, произведенной новым селф-детерминированным сенсуализмом на базе гносеологического силлогизма. Труднее всего опровергнуть детскую глупость.
       
       Как правильно и давно заметил современный поэт:
       "Сколько дураков в своей жизни я встретил,
       Мне давно пора уже орден получить.
       Дураки обожают собираться в стаю.
       Впереди главный - во всей красе!"
- Ехидный и прозорливый Окуджава подмигивал мне из своей арбатской подворотни.
       
       Я попила минеральной воды и заметила, что рука дрожит. Внутреннее беспокойство все возрастало.
       Пошла по лестнице вниз, вышла на солнечную улицу, заметила вдалеке купола Троицкого собора и чуть не разревелась от острого желания бросить курсы и побежать на церковную службу. Постоять в спокойной тишине храма. И не ощущать "непроявленного обмана", который преследовал меня везде, а потому был уже привычен и почти неотделим от жизни.

 Вздохнула и решила не доверять первому впечатлению. Хотя бы скорректировать свое - с другими участниками.
       Вернулась.
       
       Ангел-хранитель:
       - Встреча с ним в большом зале (и не только с ним, а и с более значительными особами!) редко стоит столько. А если столько, то не в детском садике, а - в концертном зале "Россия"! А этот разве потянет на концертный зал "Россия"? Закидают, пожалуй, тухлыми яйцами и помидорами. Что ж, подождем с помидорами. Магазины рядом. Может, сообразят?

Глава 5. Спящая душа

Ольга Изборская

Обучение смирению.

 Зачем я, все-таки, пошла на эти курсы? – Не из-за редактора же? – Можно было по этой книжной макулатуре выбрать кого-то.
Мне самой это было необходимо, тянуло. Мое внутреннее состояние пугало меня. В голове происходили какие-то катаклизмы...

 Я дрожала и втягивала голову в плечи, словно надо мною проезжал поезд.
Из-за чего?

Из-за того, что все, поймите, ВСЕ  мои планы, обусловленные окружающей меня цивилизацией, никак не хотели выполняться.

Я была послушна, я хотела быть «как все»: выучиться полезной профессии, выйти удачно замуж, спокойно рожать и воспитывать законных детей, продвигаться по службе, помогать карьере мужа и радоваться подрастающему поколению моих детей.

Выучиться полезной профессии – не получалось, потому что почти нет таких профессий: большинство профессий не полезны, а вредны. И сразу наступало уныние.

Выйти замуж – не только удачно, а вообще «выйти» - не получалось. Все кавалеры пытались быстренько отказаться от меня. Я не понимала: почему?

Родить законных детей – тоже не получалось, а незаконных – так не хотелось. И, в результате, я становилась преступницей – убивала детей во чреве.

Радоваться по жизни было вообще нечему. Жизнь меня уже давно только пугала.
Получив работу редактора, я не возрадовалась, а стала как-то особенно придирчиво, даже зверски, кромсать те произведения, которые были полны радости и веры в людей. Мне это казалось такой откровенной ложью, что я не могла спокойно к этому относиться и проверять только грамотность.

Этакая жизнь становилась тупиком, и я стала замечать, что меня столь многое не интересует и страшит, что я оказываюсь менее интересной, чем моя пишущая ручка или моя изысканная чашка для кофе.

Во мне родилась испуганная потребность что-то решительно изменить, но, опять-таки, изменить так, чтобы это было безопасно, чтобы кто-то другой, сильный и самоуверенный, взял на себя ответственность за мое перерождение.

Вот так и попадают «под влияние»!

Но и поход на реальные, а не книжные курсы меня тоже пугал.

На курсах предлагалось заниматься медитацией. И решения всех «подсознательных» проблем надо было начинать с медитации.

Пугало меня это потому, что, видимо, заранее было условлено, что вы знаете: что это такое «управление с помощью медитаций»? И умеете этим пользоваться.

А я – не умею!

К тому же, сколько я ни пробовала сама - медитации у меня решительно не получались.
Видимо, я не верила в возможность что-то увидеть в этой "загадочной" медитации?

Или другие тоже подобострастно врали, чтобы не оказаться окончательными дураками, выложившими такие деньги?

Так что, мой поход на эти курсы походил на опускание самой себя в холодную воду.
Пока я все это раскладывала по полочкам, я уже оказалась участницей нескольких медитаций.

И, даже как-то радостно, продолжала делать вид, что медитирую, хотя у меня ничего не получалось.
 -Кто хочет поделиться? - каждый раз возвращал нас "из медитации" ленивый голос. Вот что услышала я, изумленная:
       -Я видела поток лавы, мчащийся прямо на меня - ответила, вся дрожа, моя соседка, приехавшая спасаться от суицидных настроений.
         -А я - перебила ее столичная фифа, которая все не решалась на семейную измену - видела, что я бью отбойным молотком по асфальту.
         -Я была тортом - смущенно призналась пышная светловолосая украинка, спасавшаяся от двух возлюбленных сразу.
        -Мне так хотелось прижать к себе свою дочку, но я боялась привязаться к ней – говорила красивая еврейка - музейная хранительница.
          -На меня мчался волкодав, а я спрятался за женщину - признался совершенно смущенный успешный бизнесмен.

Мне решительно показалось, что все это вовсе не медитации:

- Они так нуждаются в обыкновенной исповеди! Если бы он сказал им это! Ему бы цены не было! А так? Зачем «медитировать» на сознании? Ведь в том, что они говорят, нет ничего подсознательного: самые простые аналогии?

  Руководитель самодовольно продолжал: "Следующая медитация:
       "Я - женщина" - эта "медитация-размышление" должно было помочь вам «найти границы своего мира».
       - Расслабьтесь, и позвольте себе... Вы так напряженно относитесь к жизни... словно, вы сами создаете ее... Жизнь давно уже создана... "
       И, когда я послушно закрыла глаза и решила опять подремать, я, вдруг с дрожью, увидела:

       Я увидела свернувшуюся в дородовой клубок взрослую женщину, лежащую в Земном шаре, как в утробе. Отбросила границы Земли, и увидела довольно красивый гроб, закрывающий эту женщину. Я испуганно отбросила гроб и увидела женщину, ставшую Земным шаром: торс, руки и ноги-континенты, а под нею океаны мельчайших человечков.

       Дальше я посмотреть не успела, меня прервал снисходительный голос ведущего. Это было чрезвычайно неприятно! Почему же?
   - Может быть, очень уж большая его уверенность?
   - Может быть, односторонность движения? От него - ум, от всех (извините) - глупость?
       - А вдруг бывает?
 
       Наступил очередной перерыв на кофе и я побежала в соседнее кафе. Там, сидя за столиком лицом к двери, я вдруг увидела чудо: в дверь плавной красивой походкой вошел мой Мистер Икс! Мой руководитель семинара! Прямо из оперетты! В маске обаяния и загадки.
       Вошел. Взял чашку кофе и... направился прямо ко мне!...
       - Можно?
       - Конечно!
       - Вы действительно редактор? (Видимо, на семинаре как-то проскочило сообщение, что я редактор крупного журнала?)
       - Да.

       - Дело в том, что я давно решил, что я буду печатать книги только с тем редактором, который сам придет на мои курсы.

 Умоляю вас, будьте внимательны! Запомните и обдумайте эту фразу.
 
      (Что за магическая фраза!?

Она до сих пор звучит музыкой в ушах завороженной жрицы печати! Музыкой Высших Сфер!

Музыкой разверзшихся небес, оказавших ей благосклонность. Наконец-то! Музыкой правильного выбора, сделанного ею. Музыкой того случая, когда и она оказалась "в нужное время в нужном месте").

        Ох, эти наши земные восторги и ожидания!
       И чего же она тогда пошла в его ученицы?

- А ответственность? За эти «современные знания»? Не говоря уже о полной неприспособленности…  Не говоря уже о беззащитности... перед сильными мира сего?

- Какая ответственность? – забывчиво и рассеянно посмотрим вдаль – и снова вернемся к вожделенному созерцанию нового кумира!

       - А собственно, чего уж так в жизни всего бояться-то?
       - Жизнь дает и отнимает Бог. События давно запрограммированы кармой.
       Играй, не хочу! Все равно из положенных рамок не вывалишься.

        Эти постулаты только что в меня вдолбил семинар.
 Ангел-хранитель:

 - НЕТ. Это уже не семинар, а те, что борются со мной.

       На самом деле существует только Свободная Воля. Бог дает возможности, а дьявол предлагает соблазны. Бог предостерегает, а дьявол - обольщает невозможной победой.
 
        А я даже стала авантюрно разыгрывать из себя знатока современного ведения дел.
       ...

       Договорились, что на следующий семинар я уже получаю задание для редактирования его книг.

          А у духовного учителя -"гарпагона" был свой сераль (гарем) - многочисленные родственники.

(Более понятно его стандартное имя: "соблазнитель", но не будем называть его пошлыми определениями темных сил, дабы не пригласить к диалогу еще нескольких).

(Простите, что часто меняются названия этого "умоведа", но так скучно бесконечно повторять одно и то же, когда за ним скрывается такая бездна отрицательных оттенков!)
 
      Родственники у духовного учителя? - скажете Вы.

       Даже у Льва Николаевича Толстого были родственники, а он был Духовным Учителем всей России. И, тем не менее, именно родственникам, в частности, графине Софье, удалось довести его до... Вы и сами все прекрасно усвоили еще в школе.
 
   Поэтому, боясь не просто обидеть, а вообще, боясь этих родственников, целый ряд событий придется опустить, иначе они сделают сериал похожим на "Санта-Барбару". Но пока они не возникали на горизонте и не могут помешать завариваться событиям.

       Их дело расхлебывать уже заваренную кашу. Особенно, жирную. А тут, при создании книг, дело пахло несколькими тысячами. Немало. Особенно, для семейного бюджета. И супруга -"хозяйка гарема", очень и очень обеспокоилась.

Она даже предприняла некоторые разведывательные шаги. Встретила редакторшу раньше мужа и слегка повыспросила ее о планах, намерениях и даже выразила недвусмысленное сожаление, что "ее оратор" не пригласил на этот "гешефт" ее ближайшую подругу-редактора.

"Избраннице случая" это тоже показалось очень странным. Она тоже поспрашивала супругу об образовании "глашатая современности".

 Ответ был скорее многозначительный, чем понятный: технический институт, потом работа над диссертацией, командировка на работу за границей, длительная, на Восток. То ли в Монголию, то ли в Китай...

 Там знакомство с восточными практиками, затем учеба в Америке на курсах и - написание книг, а потом и свое предпринимательское дело.
 
Получив материалы, я была еще раз огорошена…

 Фактически имелось только дневниково-письменное осознание чужих популистских домыслов.
 
 Но я и так заметила, что у этого гимнаста ума ни в одной брошюре нет ни одной сноски на других авторов. И, уж тем более, нет перечня использованной литературы. Популяризатор популярных течений - Но удачный. Или удачливый. Оказался в нужное время в нужном месте.

 И еще нет никакой профессиональной психологии. А уж тем более на медицинской основе.

(Соблазн произошел: Было уже поздно. Рыбка-птичка попалась в сети. Теперь, она будет сама его оправдывать, и сочинять для него героические поступки).

 - А что? Отчаянно вздохнув, подумала «вторая удачливая» - кому от этого плохо? Его востребовало само Время. Вернее - безвременье. Нет никакой государственной идеи: царская власть отпала, коммунизм, как идея, - отпал, а нового конкретно ничего не предложили.

Капитализм что-то никак не показывает "свое человеческое лицо", а звериное беззаконие ошарашивает. Вот и появились доморощенные провидцы. Сам осознал, простенько написал, и теперь ведет уточняющие семинары. Разумно.

   Но уж очень дорого! Хотя, если платят?.. Вот, может даже позволить себе заказать книги о себе-любимом.

 Мне было совершенно ничего неизвестно о настоящем уровне обеспеченности "этого гарпагона" (Если не уметь складывать цену за семинар с количеством его участников и частотой проведения).

       Однако, желание, желанием, да еще и профессию-то надо будет соблюдать?
  Словом, оставалось вести дело на интуиции, доверии и джентльменстве? – Что вы? Надо сказать гораздо проще и откровенней: вести дело на влюбленности. А это так легко!

       - А то, что это – Плохо?

Пока не вспомним: уж очень щекотливая ситуация! Одно дело: просто рассказывать свои глупости таким же коллегам-калекам по уму, другое - когда тебя собираются откровенно выставить на всеобщее обозрение в качестве подопытного кролика в серьезном журнале для умных людей. Эти шарлатанства не пропустят. Вылетит доморощенный философ в трубу, как рождественский чертик от кузнеца Вакулы.

Да и законность соблюдать надо, а как?
 - Чем это "витий" собирался уговорить остальных 19 участников семинара? - Пока было неизвестно.

 - Может, отказалась бы вовремя?.. Пока каждый не подал в суд за нарушение психологической этики пациента?

И соблюсти профессию чрезвычайно трудно: двадцать человек говорят не по очереди и без предупреждения? Что делать?

- Неужели влюбленность так всесильна? – Вот игрок, так игрок!
    Двадцать человек плачут и огорчаются без очереди и предупреждения - как лезть в душу?

Очень им надо это показное оглупление за их же деньги? -
       - Но тут как быть? – Ведь "атлант" так удивительно счастлив, у него все получается в жизни… Научит и ее?..
       Опять же: в кои-то веки такая возможность?

Два десятка людей, рассказывающих о своих самых наболевших проблемах: мужчины - о собственной трусости, или робости перед знакомством, женщины - о нежелании любить, или, наоборот, о такой материнской любви, которая приводит к избиению матери собственной дочерью, о проблемах некрасивых людей...

- Это же уникально даже для документалистики! Это - сама история века!

А твои рабочие проблемы?

 Ну как ты будешь защищать его перед главным?

Главный – он как раз не любит пристрастия к автору.
А тут, не то, что "пристрастие", такая горячая страсть, что похоже на Любовь. И не пытается вырываться.
 - Опять ей с этим наваждением не справиться!

Дома я слегка остыла и решила проверить, а получаются ли у меня на самом деле эти медитации? Или это было внушение ведущего?

Я долго готовилась внутренне, ходила по дому, умывалась, пила  чай… Наконец, села в позу… С испугом закрыла глаза, и ощутила, прямо-таки ощутила, горячий и сухой ветер... Сразу.

       Увидела людей в черных, развевающихся одеждах, запыленные кожаные корешки книг, страницы, перелистываемые старческой рукой...

 Увидела даже часть текста, написанного по-французски... Словно, я попала опять в то же книжное хранилище, и передо мною те же книги, что я нашла… Но и не те, а – первоисточники! Авторские экземпляры!

Услышала стук колес и, среди желтых туфовых отрогов вдоль дороги, - повозку, похожую на арбу (или тарантас?). Раскачивающегося в такт с ее движением, южанина. И сзади него, со страхом разглядела кого-то в старинном светском костюме, сидящего на подушках. Взглянуть на него я так боялась... Нет! Он был не страшен!

Он был… даже слишком родным! Похожим - на отца, или деда, или героя забытого романтического фильма?..

Я опять так сильно испугалась, что решительно открыла глаза и замотала головой…
Медитации получались!

Хорошо это или плохо?

Я, в беспредельном волнении, позвонила главному домой и спросила: Не схожу ли я с ума из-за этих курсов усовершенствования?
- Так сильно влияет? Что предпринять собираетесь?
- Посоветовать вам не печатать этого шута.

- Вы же сами его избрали? И получается! Подумайте еще раз. Или?! Может быть, начать дискуссию с ним на наших страницах? Тогда найдите какого-нибудь настоящего философа, или психолога и пусть раздолбает его. В чем проблема?

Если бы я тогда могла сказать ему, что проблема в том, что я почти нашла счастье и никак не хочу его потерять! Что я готова сойти с ума, жить не в этом мерзком реальном мире, а – в мире фантастических медитаций, лишь бы.. Лишь бы…

Хорошо, что на глаза мне попался Дюма.

Все тот же Дюма, подумала я, не желая читать и переключаться! Но профессия взяла свое и я открыла книгу.

Открыла книгу и закрыла глаза. Фантастические силы трепетали в моих руках. Книга была тяжела. Она создавала впечатление древней рукописи, в кожаном переплете. Я мысленно задала себе задание:

-Узнать, остался ли в России, действительно, потомок Дюма? (Уж очень скрупулезно выписывал автор все перипетии, чтобы нагнать побольше читательского интереса, и никак было не дождаться кульминации).

Я увидела бисерные круглые буквы и удивительно легко прочла по-французски:

"Духовенство – единственное сословие, которое сопротивлялось разъединяющим силам тирании, много лет подряд, сменяя друг друга, господствовавшей над Россией.

 Благодаря своей сплоченности оно устояло, сохранило силу и национальный дух среди всеобщей продажности. Благочестие – это особая атмосфера, отличающая духовенство от других сословий, она заставляет жить, следуя долгу и сохраняя веру;

 только духовенство противостоит предательству в стране, сопротивляется нашествию иноземцев, только одно оно, его герои и мученики, утверждают ту великую социальную истину, что никакая борьба партий и каст не может поколебать дух религиозной общины". (стр. 151 т.3)

Глава 6. Соблазны, соблазны...

Ольга Изборская

Редакторша, став  влюбленной, так расцвела, что решительно помолодела. Она стала так восторженна, что походила на юную курсистку светящимися глазами и ласковыми интонациями. Как этого было не заметить настороженной супруге?

Она прощала своему мужу бесконечное количество женщин "для низа", как она их презрительно называла, но не могла пропустить явления такой достойной соперницы. Причем, ее осознание произошло так мгновенно, как это возможно только у жен выдающихся мужчин. Еще ни сам "палач", ни "его жертва" ничего не осознавали.

       Соблазнены были все: "Расточительница своих средств и сил" думала, что она работает как вол, ради идеальной темы, а не ради идеального мужчины. Учителю было приятно красоваться, как фазану, перед ней, все-таки разнообразие.

 Осознавать себя стало решительно некогда. Вот так Соблазн!! Весь Смысл психологических курсов на этом месте рухнул! Осталась отчаянная цирковая балансировка на краю скалы.
Из записей курсистки:

Этот современный руководитель курсов по самоусовершенствованию –красиво писал в одной из своих книг:
       "Мысль уже самими буквами, самими словами определяет одно, редко - два понятия. А остальные? Теряются. И в тени вашей мысли остаются многочисленные возможности... как других участников, так и ваши. Без слов - все свободно и достаточно неопределенно. Даже извержение вулкана.

       Извержение вулкана плохо для крошечных существ, пристроивших свои жилища у его подножия.

       А для всей Земли - это выход зажатой внутри ее горячей энергии, это - создание крупинок алмаза, сапфира, рубина и изумруда.

         Но есть гораздо менее существенные и малопонятные события, которые, если не описывать, а просто смотреть на них - то можно ничегошеньки не понять. Спросите ребенка о том, что он видел сегодня? И сопоставьте - со своим.

 Получалось некое внутреннее совпадение моих размышлений и размышлений этого руководителя курсов по самоусовершенствованию…

 Я шла домой и размышляла: На курсах предлагалось покопаться в своем подсознании, чтобы, с помощью него, выстроить свои взаимоотношения с миром. Вот и мне Пора Серьезно Разобраться:
 
      - Умная, талантливая женщина, находящаяся в поиске. Поиск чего? - спросите - всего! - Есть такой сорт людей, которым столь многое интересно, что им даже психологи дали характеристику: "искатели". Или, если по библейским понятиям: "алчущие и жаждущие правды". И происходит этот поиск потому, что, по мнению многих, и меня, в том числе, нет в самой жизни никаких определений.

Хаос.
Хаос случайностей, совмещающихся ежесекундно в каждой точке пространства. И когда вы вносите себя и свое движение в этот хаос, то некоторые совмещения пересекаются с вашими.

        Поэтому, чрезвычайно полезно описывать происходящие с вами события: тогда они теряют ореол загадочности или неопределенности, и становятся простыми и даже вечными в своем стандартном содержании.

Тут я остановилась. На улице. Остановилась и удивленно подняла брови:  -Это я ли так думаю о себе?

Умная? Талантливая? А раньше? Совсем недавно?
Находящаяся в поиске? – А раньше? – В отчаянии!

Алчущая и жаждущая? – А только что перед этим?

«Учитель Жизни»? Учитель счастья?..
Что-то слишком легко? – Не пустая ли это эйфория?

…Таких "учителей века" по России... множество – и графов среди них.. сомнительно найти… Раньше был один Толстой-учитель России. Истинный граф – и тот ошибался…

Мой граф Монте-Кристо? Учитель мести… Сколько лет? – Пятнадцать лет учился смирению. И лишь после такой суровой школы стал самим собой…

Поищем-ка, по-редакторски, у этого «атланта» необоснованных (как это?) постулатов:

Вот. К примеру: была еще новая постановка вопроса: "вы больны и бедны, потому что вы сами этого хотели" – Это вызывает скрип внутренних колес в организме каждой жертвы. Всё приходит в негодование и сопротивляется.

Что это значит? – Неужели то, что вторая часть фразы – верна? И потому – болезненна.
Еще сообщалось, что есть три двигателя жизни: "Секс, Деньги, Слава"...

Меня сразу покоробило от этого цинизма.
Тут не было того, что внушали мне в институте, даже в двух институтах: Есть три двигателя жизни: «инстинкт самосохранения – (иначе: страх, смерть); инстинкт продолжения рода; и инстинкт утоления голода».

Странно, до невозможности?
Что, мир вышел из уровня инстинктов? Мир поднялся на уровень Баловства Жизнью?

Секс, Деньги, Слава – стали двигателями? Исчезли: Страх, Голод, Смерть? – которые были двигателями во все века?

-Ах, вот чего нет у него! Трех настоящих двигателей Жизни: "Чести, Совести и Правды"! - Как же надо задурманить мозги, чтобы мы - слушатели вовсе забыли об этом?
 
- Нет! Надо печатать его и дискутировать!
Или искать тех, у кого есть это?!

ВРЕМЯ ПРЕДКОВ:

-"Почему я опять  взялась читать воспоминания А. Дюма? И отчего это мне так интересно?

Оттого, что моего отца за глаза "дразнили французом" и фамилия его, которую он скрывал, была французской?

Скрывал он ее и после того, как вернулся из концлагеря. Почему?
Мне совершенно серьезно казалось, что больше такой фамилии быть не может ни у кого, раз она есть у этого знаменитого французского писателя.

Почему? А почему бы не произвести собственное родословное расследование? У меня же есть где-то воспоминания моих родителей…

Я всегда думала, что фамилия отца была самым большим секретом в семье, только и именно потому, что его дважды забирали в тюрьму и отправляли в ссылку.

Из-за этого он и скрывал свою настоящую фамилию, а всем говорил, что он Константин Дюма. Но какова была его настоящая фамилия мы, дети, так и не узнали?

Но это уже были заметки мимоходом…
Я пришла на работу и подошла к главному, еще не очень соображая: а что же я ему скажу?

Он удивленно и, как-то даже задумчиво-восторженно, оглядел меня и сказал: "Я думаю, надо печатать вашего "учителя жизни", с меня достаточно преобразования вашей внешности.

Я бы хотел, чтобы добрая половина моих сотрудниц записались к нему на курсы. Вы, оказывается – красавица! Да не просто красавица, а возвышенная, одухотворенная… Нечто в стиле Достоевского. И, можете ничего не доказывать – ваша внешность гораздо убедительнее!"

И он наклонился над своими бумагами так резко, что я подумала о том, что он смутился.
Я была потрясена! Я действительно потеряла дар речи. Как я готовилась!

Как я сомневалась в своей правоте и – хотела доказать главному то, что было надо моему "Атланту" – и… Моя внешность победила все возражения?

Я пошла к двери его кабинета и, оглянувшись, увидела каким юношеским восторгом и грустью провожает он меня.

Работать я так и не смогла. Сидела в тишине и хлопала глазами. Потом, кто-то поставил мне на стол чашку кофе. Я начала пить и только тут удивилась этой напряженной тишине. Сотрудников редакции вовсе не было слышно.

Я огляделась и смутилась еще больше. Многие смотрели на меня с таким задумчивым и отрешенным видом, словно я была "Неизвестной" с картины Крамского.

Сердце начало так громко стучать…
Нет! Я не возгордилась и не возрадовалась. Я оделась и вышла на улицу.

Рядом с редакционным зданием был сквер. Я вошла туда и села на скамейку.
Я пыталась все проанализировать, как делала всегда, но соображать я вовсе перестала.

Наступили следующие выходные. Как я их дождалась?!

Была, правда, еще одна забота: наличие денег для этих "семинаров" – стоили они, ох! Недешево. Но такая потребность проснулась в моем организме, что я решила впервые выписать себе аванс в счет трех моих прошедших отпусков, в которых я не была, и отпускные не получала, не желая тратить эти деньги на пустое лежание на горячем песке у моря.

Какая-то неслышная теплая волна поднималась в моей одурманенной душе. Впервые в жизни я почувствовала такое мощное разделение: мой организм хотел не того, чего хотела моя душа.

Мне, как телу, захотелось стать максимально-красивой! А душа ныла и отворачивалась от моих действий.

Совершив целый ряд косметически-стилистических процессов, я, почти бегом, примчалась на второй семинар!

Какое радостное единство ощутила я тут! Как дружелюбно и открыто встретили меня!

Все в группе были в некоем общем гипнотическом трансе. И видели только то, что очень хотели, давно мечтали...

Мы делились всем, что было нерешенного у каждого, открывали такие темы, которые могли бы смутить каждого, если бы мы не были вместе на этом семинаре: мужчины рассказывали о своей трусости, женщины о сексуальных и суицидных желаниях… То ли чушь, то ли чудо?

Еще одна медитация.
На сотворение Жизни.

 Я, теперь уже с любопытством, закрыла глаза, ожидая видеофильма по программе "National geographie":
 
      Увидела, расплавленное, но сохраняющее круглую форму, Солнце. перед расплавленным Солнцем стоит преграда, как бы из кованого металла. В ней небольшое отверстие, из которого вытекает тонкий солнечный луч. Он направляется в прозрачные коробочки-ячейки, заполняет их, и они поворачиваются, подставляя лучу следующие.

 Из заполненной коробочки луч вытекает вниз, становясь маленьким шариком, похожим на мыльный. Светящийся шарик летает в темном безвоздушном пространстве, сталкивается с другими, лопается или увеличивается... И все это называется "создание и осмысление жизни".

Как это разумно и гармонично!
Остальные стали наперебой рассказывать свои видения. Я – молчала. Но, чтобы не выдать своей дрожи, зажала руки коленями.

Глава 7. Лечение шоком

Ольга Изборская

- Попытайтесь вспомнить свою родословную - сказал, неприятно позевывая и почесываясь, новый "учитель века", словно питон, готовя свою пасть к заглатыванию.

"Семинаристы" подобострастно начали выдавать ему свои легенды, ощутив себя зайцами на заклании.
       
 - Может, у кого в роду были графы? - сказал с ревностью "новый пророк".
Но тут я - как "жертва" ощутила, что сопротивляюсь этому новому вторжению в подсознание. Какая-то световая стена не пускала меня в мою же память.

Я лишь неясно различала седобородого старца, укоризненно качавшего головой. Мне, вдруг, тоже захотелось опередить других, чтобы не оказаться хуже, но укор старца был сильнее.

И я решила вспомнить какие-то рассказы о наших предках - брата, чтобы этой малой ложью утешить обоих: и себя и ведущего семинар.

   От брата я слышала, что по роду своему, действительно, была какого-то немецко-польского (по-матери), и французского (по-отцу), эмигрантско-дворянского происхождения. Прабабка, по матери, была баронесса. Но, опозорила свой род, родив сына от кого-то недостойного. И поэтому, ей пришлось жить, вроде как в ссылке, на Кавказе, чтобы искупить свой грех.

 Это по одной малюсенькой родословной веточке. По - другой: дед был польский шляхтич, некогда служивший штабс-капитаном в царской армии, а потом, полковником – то ли у Деникина, то ли на Кавказе?

Но все было как-то смутно и уже недоказуемо. Тем более, что и брат мой был не родным по отцу, а родным только по матери. И что толку от этих воспоминаний? Тут - с сегодняшним днем никак не справишься!

    И еще раз: «тем более», что - эти устные легенды теперь есть "у всех».
Правда, они и раньше передавались по наследству, вместо самого наследства, и служили призрачным утешением, подспорьем и мечтой.

    А вот зачем эта чужая родословная нужна была ведущему семинар? –
 
Редактор дважды вызывал меня. И, к моему удивлению, он упорно желал начать печатать сокращенные опусы по теории этого умоведа.

А остального я старалась не замечать. Странно, до неприличия, выглядели его смущенные потирания рук. Он даже стал называть меня только по имени: Наля. (Это имя мне придумала мама).

 Я не могла привыкнуть к тому, что резко сменила свою внешность, и, по-прежнему считала себя защищенной от таких проявлений мужского самолюбия. (Любовью я это никогда не считала).

Но, главный?! Как мог этот, мудрейший и, давно знавший меня, человек, вдруг стать таким бессильным жуиром?

По сути, мне было безразлично. Вся ответственность ушла, и я впервые подумала, что неплохо бы и маленькую свинку подложить этому главному.

О том, что я подкладываю свинку не ему, а читателям, мне еще в голову не приходило.

А вот то, что я, вскоре, сама буду против этого бороться – это я ощутила. Вокруг меня сгущалось потревоженное пространство Лжи.

На работе и на курсах все видели только то, что очень хотели, давно мечтали... и - так далее, но не то, что происходило за кулисами.

 Ложь решила смести все! Поиздеваться надо мною на полную катушку. Это был прорыв бесноватых: раз я нечаянно узнала о том, что они здесь, то они решили показаться мне во всей своей отвратительности.
       
Ангел-хранитель:
       - Возникло сильное сомнение в правильности того, что ты сейчас пишешь! Ведь в церкви не разрешают глубоко внедряться в сотворенный грех, дабы не возродить его.
       
       Архетип: (важно)
- С другой стороны, необходимо многократно повторить то, что тебя очень волнует - и оно перестанет тебя волновать. Отойдет и стряхнется.- Так говорит психология. Хе-хе!
       
       После перерыва начались общения между участниками. И среди них оказалась некая Оля-психолог. Она была очень активна, болтлива и несколько неровна в поведении.
       Но рассказывала очень удивительные вещи:
       
       "А, Вы не пошли на семинар "Диалог голосов"? Напрасно! Надо было с него начинать! Это такое впечатление! Такое! Меня прямо всю "переколбасило"!.. (текст Оли-психолога). Представьте: у одной дамы был вопрос, что она слышит голоса и что же с этим делать?
       
 Наш "умовед", хоть и ничего об этом явлении не писал сразу активно загорелся: "А давайте попробуем с ними поговорить!" (Назовем его в этот раз "дилетантом").(Здесь я преднамеренно опустила этот диалог, чтобы не подключать те силы, которые...не нужны, если ты - читатель не собираешься в психушку, или в высшие сферы без остановки)

       Женщина: (робко) Почему же в церкви изгоняют дьяволов?
       "Фразер": (холодно) Спросите в церкви. Я за них не могу отвечать.
       
       Женщина: Вы же не против Бога. Я читала Ваши книги.
       У Вас в самом начале написано: "Если соединить внешнее и внутреннее - то соединишься с Богом".
       
       "Фразер": Цитата верна. И что?
       Женщина: Я не понимаю.
       
       "Фразер": Думайте. Ни одна подсказка не имеет действенной силы. Только самостоятельное решение имеет силу. (Всем) Каждый раз, приходя к врачу или экстрасенсу - вы отдаете ему свою силу.
       Другая женщина: И к Вам тоже?
       
 "Фразер": Что "тоже"? Вы внедрились в наш разговор, и я не понял смысла Вашей реплики.
       Вторая женщина: Повторяю: И к вам тоже не следует обращаться, чтобы не отдавать свою силу?
 
"Фразер": (холодно) Не обращайтесь. (Долгая пауза) Если сможете обойтись.
       Вторая женщина: Вы думаете, не смогу?
       
       "Фразер": Не интересуюсь соревнованием с Вами. Но сейчас Вам удалось разрушить нашу интересную беседу с архетипами. Предупреждаю, каверзные вопросы задавать нельзя. Ехидничать, критиковать - нельзя. Можно только уточнять то, что происходило, задавая дополнительные вопросы. Всем понятно?
       
       Ангел-хранитель:
       - Да. Это впечатляло. И дурное, щенячье любопытство звало еще и еще смотреть и попробовать. Зачем? Неизвестно. Пока неизвестно. И осталось неизвестным по окончании курсов. А это так опасно!

Я ощутила не столько опасность, сколько шок. Будучи почти уверенной в беспомощности этих курсов, в легкой и беззаботной игре в самоусовершенствование, я вдруг услышала мощный и тяжелый рок-концерт. А себя почувствовала слабым тараканом, которого вот-вот раздавят сапоги этих страшных музыкантов.

Но пора прекратить это безнадежное соскальзывание овец вниз по склону.

На что-то я еще надеялась. Я могла бы еще одуматься, и не прийти, но, не в текстах было дело! Не было сил совладеть с умелым молчаливым воздействием! Меня тянуло сюда, как
алкоголичку к водке.

Хотя, когда я перебирала в памяти и записях его цитаты:
"Мать - это бич Божий для каждого из нас".
       "Яйца есть, значит - мужчина".
       "Женщина - это горизонталь, хаос, беспорядок. Мужчина - это вертикаль, порядок, управление".
       "Женщины слишком хотят денег, а им надо хотеть заниматься любовью".
       
 И вообще, нигде нет просто любви, везде в тексте: "заниматься любовью".
 
       "Мы, мужчины, скорее согласимся умереть, чем разрешить себе секс вместе с любовью".
       "Нас в детстве предали и теперь мы презираем всех женщин, и занимаемся сексом с презрением".

Мне становилось также противно, как во время процесса выбрасывания помоев.
       Понимать-то современных мужчин я, вроде, стала, но любить совсем расхотелось. И тем более, «заниматься сексом» без любви. Без нее родимой и единственной.
       
Одна заметка удивила меня, как "искательницу приключений" больше всего: после каждого очередного семинара все, ВСЕ! Заметьте! Приезжали и жаловались на плохое состояние дел, на многочисленные неприятности по работе и в семьях...
       
       Каков же был ответ "варвара"? Как он выходил из этого щекотливого положения?
       - Опять-таки, простенько: - "Так и должно быть".
       
       - Ну, что ты скажешь? - И ответ есть и в книги лезть не надо: гений схоластики "и парадоксов друг".

А на семинаре тем временем... "гадатель" все задает и задает загадки, вернее, все ставит и ставит в тупики.

Вот, например: что бы это значило? Подает он со своего стола мне чистый, казалось бы, лист, а на обратной стороне этого листа текст "Как заставить незнакомого человека ощутить к тебе симпатию и подчинить своим желаниям"... - Тупичок?
       
       Ангел-хранитель:
Где же оно - "соединитесь с Богом"?

Но, когда он начал говорить: "Церковь нас заковала, нет никакой свободы. Низ у человека атрофировался. Надо расковаться, освободиться, надо свободно раздеваться и не стыдиться…" – то я ощутила легкое неслышное приближение уныния...

 Ощущение давно известного обмана... Но сидишь-то ты уже на семинаре... "словно в сети у паука".
И все же, я хотела поговорить с ним (ведь говорил же он со мной! В кафе!)

 Я решила прийти на следующее занятие, чтобы… Чтобы еще раз проверить, подтвердить, убедиться… Это было какое-то теоретическое недоверие.

Так мы читаем книги о смерти, не веря в возможность собственной смерти.

Так мы говорим о болезни, не веря в нее, а чуть красуясь, так смертник стоит под виселицей и сочиняет стихи, надеясь, что вот сейчас выскочит некий спаситель, вроде графа Монте-Кристо, и все обернется благородной стороной, вовсе непредсказуемой!

Я пришла, села и - не видела и не слышала ничего.

Я наслаждалась, плыла под журчание тихой музыки и непонятные звуки знакомого голоса… Туман? Туман иногда очень полезен, оказывается! Он, гораздо яснее, чем то, что видишь в медитации. Он позволяет объемно ощутить невидимое.

Но после половины семинара, я услышала внутри "та-та-тата!"
Так всегда бывало, когда мне грозила опасность. И ощутила огромный обман, такой огромный, словно это был снежный ком, начало снежной лавины, стремительно мчащейся на меня.


"Увлеченная его магнетизмом", она подходит к, сидящему в окружении женщин, "эпикурейцу"...
       
       Ангел-хранитель:
- Словно не видит неудачности момента! Или уж так глубоко погрузилась в себя?
       И только в себя!? Дважды странно - ведь так осмотрительна, обычно!
       
       Подходит и говорит: "А я увидела в медитации, что ваша собака меня кусает... Объясните, пожалуйста, что бы это значило?"
       
       "Эпикуреец", несколько расслабленный, с расставленными ногами, между которых сидит самая яркая и откровенная одалиска, тем не менее, сохраняет полную выдержку и способность отвечать: "Давай, рассказывай подробно..."
       
       Еще одна готовая «прислужница Эпикура» вдруг застопорилась: "Нет, при народе, в хороводе, не буду! Отойди на минутку!" - вторая фраза - к одалиске.
       
       Одалиска плавно и замедленно встала, и отошла. Но "новообращенная" уже никак не могла ее (одалиску) выкинуть из головы. Ей совсем немыслимо было даже вспомнить свое погружение в медитацию...
       
       Ангел-хранитель:
- Потому что, что-то очень существенное происходило прямо сейчас, в эту секунду, у нее перед, затуманенными медитацией и восторгом, глазами.
       
       
 - Балдеешь, гад? - услышала я тихий комментарий одалиски...
       - Ты не представляешь, как я одинок! Чужой среди своих! Эллин! - слишком красиво сказал "гаер-шут".

И резонно, потому что в этот момент одалиска массировала своими руками его гениталии. (Яйца - как сказал бы он сам). Прямо на семинаре, среди обалдевших от расслабления, семинаристов.
       
       Этого я не могла вынести. Такая…не то, чтобы пошлость…не развращенность…а – фальшь – вот что меня обрушило.
Я его возвожу на Олимп! Он для меня и всех семинаристов – Атлант, на котором держится вся современность!...

 Я начала, внутренне, безудержно и несчастно рыдать!

А поскольку, неявной причиной слез, был "нечестивец", то обратиться к нему же за разрешением этого вопроса я не... было противно. Тут даже скандалом и извинением ничего не изменишь.
       
       Я обратилась к единственному сильному человеку. Хромому шаману, с внешностью беззубого круглоголового клоуна, сильного своим врожденным медицинским пороком-хромотой.
       
       Другой Ангел-хранитель:

 Зачем он был здесь? Он был сильнее всех, вместе взятых. Он знал языческие приемы передачи мыслей и сведений на большие расстояния без телефона, телеграфа и радио.

 - У него был детский паралич, он преодолел все - и стал лекарем для больных детским параличом. Зачем он был здесь? – Разве, чтобы помочь ей?
       
       Я почти вытащила его в коридор, рыдала и что-то пыталась объяснить...но ничего не получалось.
       
       Ангел-хранитель:
- Это шло из подсознания. Оно рыдало. А оно рыдает без слов.
       
       Он понял. Как ни странно. Сказал: - Может, пора уйти? И уехать. Не выплакивай этого. Этого слишком много, а ты маленькая. Это - Океан. Верни его на его место. Он тебя утопит и не заметит... Ты когда-нибудь заглядывала в подсознание?
       
       - Я их всех ненавижу и мне страшно! Я так любила их! Почему?.. Они такие счастливые!
       А я?
       Сказал: - И я счастливый? Вылезай, маленькая, из этого гроба, и, пошли, подышим воздухом жизни.
       
       Они вышли на вечернюю питерскую улицу... Улица, на которую они вышли, до сих пор называлась Гороховой.

       "По улице Гороховой, где было ВЧК,
       Шла Анечка Горохова в фильдеперсовых чулках,
       Шла по Фонтанке девушка и улыбалась всем,
       А следом шел мой дедушка, молоденький совсем..."

- Тут же всплыла в ее голове ласковая песенка А.Дольского.
       
       "До Троицкого в звездочках, с Апраксина двора,
       Попахивая водочкой, гуляют юнкера..."
- Откорректировал их маршрут все тот же А.Дольский.
       
       Надо же, у них на глазах, в таких же мундирах, гуляли потомки юнкеров из того же военного училища?!.. Как мало меняется СУТЬ устройства противоположных государств!
       
       Через дом грели улицу теплым светом кафешки. Они зашли. Выпили кофе. (А не зря ли? И так возбуждены?). И съели по пончику с сахарной пудрой.
       
       Вышли. Шаман все чего-то пытался сообразить...
       - Погоди... Кажется, понял:
Ты перепутала отношения с миром, и с Богом. Ты относишься к миру - как к Богу: Веришь. Смиряешься. Терпишь. А с Богом - не слушаешься. Капризничаешь. Чего-то своего требуешь. Поменяй их местами, может, все станет на свои места?
       
       Я тоже попыталась сообразить: О чем это он?
       
       Постояли. Помолчали. И захромали дальше. Теперь они это заметили, и им стало смешно.

Хромали оба. Он - из-за остатков детского паралича, она - потому что за день перед отъездом вывихнула в бедре левую ногу. Через пять-шесть синхронных хромых шагов, они остановились, посмотрели друг на друга, и долго хохотали.
       
       Вы не представляете, как это смешно, когда хромает парочка!

 Хоть ты шути, хоть серьезно: двое хромых - это уже не горе, а смех! Нахохотавшись, они попробовали пойти дальше, но смех снова и снова их останавливал. Тогда он предложил разъединиться и отойти друг от друга "шагов на... несколько".
 
      Потом Сережа(шаман) долго и упорно уговаривал меня… Я почти ничего не слышала, но не сопротивлялась этому ласковому шуму. Я хотела обратно. Я нуждалась в его словах. Я хотела не верить в гнусность.
       
 ...Когда мы вернулись, на семинаре был перерыв. Звучала очень задорная музыка. Девушки танцевали по одиночке. Но танца, как бы, не получалось. Так, сексуально-стриптизерские изгибы. Музыка все звучала.
       
       - Не это танец! - завопил мой перевозбужденный организм. Мой красный костюм с длинной юбкой манил к танцующим. Но нога? Хромота!
       
       - Какая хромота? Иди же в круг! - шепнул чей-то знакомый голос.
       
       И я пошла. Поплыла. Движения были праздником! Ярким нарядом русской кудесницы, княгини Ольги, радующейся своей дивной победе над князем Игорем, своему состоявшемуся счастью!
       
       Аплодисменты удивили более всего меня саму... И нога, нога перестала хромать! Во время танца она стала на место! Вывих исчез сам собою.
       
       - Спасибо, Сережа - поклонилась я шаману.
       
       - Спасибо и тебе за танец. Мне бы так потанцевать, чтобы и моя хромота исчезла... Да музыки не найдешь - как-то, по-докторски, усмехнулся он.
       
       "Фальсификатор" отжимался на руках. Достаточно долго. При этом как-то ехидно и неприятно улыбался. Потом ушел.
 
 Вот тебе и современная помощь!

Глава 8. Сила и слабость слов

Ольга Изборская

 ИСПОВЕДЬ
 
    Вернувшись на работу в понедельник, я заметила, что вовсе как бы отсутствую. Не могу никак втиснуть свои воскресные впечатления в будничную редакторскую канву.

Главный мне показался решительно посторонним. Совершенно не на своем месте. Вызывал такое сильное раздражение, что я не вытерпела его присутствия и бросилась в туалетную комнату.

     Вода и запах туалетного шампуня как-то охладили меня, но захотелось немедленно позвонить моему умоведу…Странно! О чем ему говорить?

Я раскрыла окно, благо наш туалет был с окном, и принялась вдыхать уличный воздух, но мысли!?

- В этом безмысленном пространстве – они меня вовсе могли задушить.

Пришлось вернуться на шумное рабочее место. Главного я нашла почти там же, он что-то говорил моей соседке, и немедленно повернулся ко мне, спрашивая: "Нашла ли я рукопись, которую мы будем печатать?"

     Я отрицательно помотала головой, но вслух сказала нечто совсем несоответствующее: я назвала фамилию своего умоведа. Даже не фамилию, а какую-то нежную дамскую зарисовку.

Когда же он, в ответ, похвалил моего "атланта" за изменение моей внешности, я вдруг выпалила:

"гнуснейшее историческое фарисейство! Делает красивой внешность – и насаждает грязь и помои внутри!"
 
    Потом мы долго и яростно ругались с главным, пока не устали. Я доказывала ему его разбросанность. А он мне - мое женское непостоянство.

Когда устали, он мне сказал, что двое таких непостоянных для одного журнала – это много и вредно!
 
    И, вдруг, я спросила главного: - Вы старый и опытный психолог, скажите: "Зачем чужие родословные нужны были ведущему семинар?"

Главный посмотрел на меня оторопело, сказал: - Для подчинения сознания слушателей и введения, в открытую область их древних связей, своих "подчиняющих указаний".

Пока я стояла и осмысливала, он еще сказал, что серьезно подумает над моим неожиданным поведением. И несоответствующим состоянием. Чтобы не вытаскивать опять журнал и меня из очередного дерьма. И ушел, хлопая глазами.

Последнее, что я расслышала из его обычного ворчания: "Это, все-таки, не дамский журнал!"

Но я поняла, что начисто провалилась. Скоро главный все сам раскопает - и опять не будет у меня никакого восторга и радости! Не будет желания работать. Опять серость и скука. По всей жизни.
Всегда никому не нужна: "Ева, от которой навсегда ушел Адам".

Я подумала и пошла к главному "на исповедь".
 
  Слова, которые я должна была сказать, могли быть только неземными, ибо главный редактор большого журнала настолько был пропитан «словами», что уже давно не жил реальной жизнью, а лишь жизнью «авторского стиля», «почерком таланта», «особенностями творчества».
   
  Мне предстояло прорваться сквозь этот «словесный кубик Рубика» и прикоснуться к его душе.
     Вначале у меня ничего не получилось…

Как я плакала! Как я говорила, что "не имею того, единственного, что должно быть основой и укреплением жизни, что не имею никакой защиты по всей жизни, и не могу быть палачом и борцом за себя. Я – жертва! И другой позиции мне Бог не дает".

     Он слушал, кивал головой, даже слегка сочувствовал, потом замотал своей седой шевелюрой: "Жертва и трус - не одно и тоже! Пойти на жертву – возможно только сильному существу, а в вас открываются незрелые и, простите, трусливые  аспекты характера.
«Не хочу сражаться – позиция,
а боюсь сражаться – трусость».
   
  Я замолчала. Этот диалог грозил мне увольнением. Но меня пугало не оно, а то, что главный все более интересовался моим падшим кумиром.

Он предложил мне два решения: оба были неожиданны: взять отпуск или - вовсе уволиться из журнала: "ему надоели мои дамские страсти".

Меня начало трясти от ощущения лютого холода. Я погибала, а мой развенчанный кумир побеждал, даже в отсутствии.
 
   Тогда я глубоко вздохнула, услышала внутри себя «Господи, помилуй!»
И, дрожа от напряжения, сказала:

«О любви вечной и временной, об образах любви и их создателях» - пишем мы, пишут и безграмотные. Образы любви – это нечто непроявленное, подходящее под разные воплощения, разные стили и жанры.

Они существуют отдельно от литературы, от писем, от мычания безграмотных – существуют! И каждое воплощение уже не является образом. Уже лживо!

К нему приставлены уши, звуки, тексты – оно проявлено. Ему неуютно, потому что оно неточно! Кто-то лучше, кто-то хуже искажает образ.
 
   Тому, кто нравится многим, присваивают звания, называют классиками и платят деньги. Тому, кто более точно выражает внутренний образ, отказывают во внимании – он непонятен другим. – Простите за напоминание о пошлости: «Все мы разные».

Разные и мы с вами. Я пытаюсь точно выразить свой образ Любви. И накладываю его на ваш жизненный образ. Вы же – естественно- защищаетесь, простите еще раз – «пошлостью». Вам страшно!

 Говоря о любви, каждый влезает в собственное подсознание, вовсе не желая того. Это глубинная генетика. Мы сразу становимся Адамом и Евой и начинаем историю Планеты с самого начала. Нет никакой гарантии, что я возьму яблоко и предложу его вам.

Нет никакой гарантии, что жизнь на Планете пойдет тем же путем.

Я – единственная! Мне решать, каков будет путь моего Адама. И будет ли Адам в моем мире?

Те миры, которые мне предлагают себя – лживы и дышат Смертью. Несколько секунд прикосновения – и мне понятен весь многовековой путь многочисленного моего потомства. Я не хочу быть матерью Смерти. Я не хочу убивать и быть матерью убийц. Убийц Любви…
Я задыхалась.
     - Этот образ, который «создал курсы успеха в современной жизни» - киллер, убивающий не современную ипостась пришедшего к нему искателя истины, а его историческую веру в Любовь, его генетическое прошлое. После этих курсов будут рождаться киллеры на много поколений.
     Я соглашаюсь уйти в отпуск. Даже за прошлые три годы, в течение которых я не отдыхала. А затем я уволюсь.
Главный, после его любимого длительного молчания, во время которого я прошла по своей жизни вплоть до «незолотого детства», но все-таки успокоилась, предложил мне срочно пойти в церковь!
     -Уж если общаться с потусторонними силами, то лучше – с Ангелами! Тем более, что ваш «протеже» общается с демонами. Стоит ему противостоять.

А серьезно: Подумать, успокоиться и поговорить с каким-нибудь батюшкой, чтобы хоть там получить совет на дальнейшие действия.

Я в этой небесно-подземной области  дилетант.
Я думаю, что образ Любви, созданный Церковью, не вызовет возражений в вашей независимой и уникальной душе – в его интонации не было иронии, хотя, если просто читать эти слова – ирония так и сквозит.
   
  - И еще я могу вас утешить тем, что меня на редкость проняли ваши сетования на мужчин. Я не буду печатать этого прохвоста, так обидевшего вашу чистую восторженность. Отдыхайте. Не менее трех месяцев».

И на мою попытку что-то сказать о рукописи: «Рукописью о графе Монте-Кристо я займусь сам». Это было хуже всего. Я теряла эту замечательную возможность. Но состояние мое было слишком серьезно…
 
    Я пошла в Троицкий Собор.
Пришла. Посидела. Дежурный батюшка показался что-то уж очень смешливым и улыбчивым. Хорошо ли это?.. - Что ж, какого Бог послал.

Пока батюшка долго разговаривал с предыдущей женщиной, подумала о формулировке своей проблемы. Батюшке ведь надо было коротко, в одной фразе, сформулировать то, что так долго и сложно происходило. В церкви принято всю вину брать на себя и не винить противника...
     - В чем же моя вина? Почему?.. - В чем же моя вина?.. - И Высшие Силы молчат. Не помогают... Не самое ли их место в церкви?
 
   - Этим моим бывшим возлюбленным, в том числе и новоиспеченному пророку, - удалось так уничтожить мое самосознание, что остался только их авторитет. Это и скажем батюшке.
Батюшка был слегка рассеян...

Или так Господь хотел? - Объяснила: что курсы были не совсем христианские...

Но он сказал: Попробуйте заказать молебен "о благополучном окончании дел"... Или даже несколько..."
Удивлению не было предела! Надежда «на благополучное окончание дел» подскочила на 1000 процентов! Заказала молебен и пришла на следующий день на службу и исполнение самого молебна...

      Молебен вел другой батюшка. Безразличный и даже слегка "недобросовестный", как сильно показалось...

(В душу, конечно, не залезешь, но внешние признаки однозначны: записки вслух не читал, а другие батюшки читали по три раза, молитву о прошении благополучия тоже, то ли не читал, то ли читал совсем невнятно)...

На молебне дьякон читал Евангелие: "стучите и откроется"... (именно дьякон! - А должен был читать батюшка).

Огорчение было тоже 1000 процентным. Подумала, что Господь не благоволит к такому прошению.
     Опять слезы, прямо в церкви... даже не слезы, а целая истерика!
Решила попросить объяснения у следующего дежурного батюшки...

Получила сердитый выговор: "Если не верите молитве батюшки - идите на радио - там объявят громко!" Как ни странно, успокоилась и спросила:
 
   "В чем же теперь я должна каяться?" - "В маловерии и недоверии к священству".
И где же мой Ангел-хранитель? - подумала, выходя из церкви... - Так сильно я прогневала Бога этим своим отступничеством, что он лишил меня Ангела-хранителя?

 Странный мы народ: не защищаемся во время нападения и требуем максимальной защиты после свершившегося факта?..
  "Бог нас любит" - самая загадочная фраза, сказанная в церкви. Еще Достоевский с нею так длительно и мудро разбирался, а решения так и не предложил...

  "Красота спасет мир" – где это у Достоевского доказано? – Нигде!
 У него все так же, как у меня в жизни: как только становлюсь красивой – получаю сальные взгляды, настойчивое желание насладиться мною и полное отвращение к моему личному желанию.

    Я лично никому не нужна: нужны мои грудки, попки, в лучшем случае: глазки, кудряшки.
Но физическая слабость и, какое-то состояние разрушения всего, довели до мысли о необходимости вызывать батюшку и собороваться, как перед смертью.

Признать это было необъяснимо страшно. Это было согласие со сдачей всех позиций.

- Как хорошо жили мои предки! У них не было таких явных живоглотов, как эти "учителя жизни"! Нет ничего страшнее!
    Конечно, главный прав: надо печатать книги о прошлом, а не эти чумные диагнозы. Придется опять объясняться с Главным! Ох, и не понравятся ему мои метания!!!

Глава 9. парадигма Жертва-Палач!

Ольга Изборская

 ИСПЫТАНИЕ ТЕРПЕНИЕМ
     Пошла домой и свалилась в тяжелом микроинсультном состоянии. Иногда высвобождалась от горения в голове, шатаясь садилась за дневник. Вот некоторые сумбурные и почти горячечные записи перед...
 
    Дневник:
     "Маловерие...
И отсутствие недоверия. Почему?

Там передоверие, а здесь - недоверие. Там опасно, а здесь - безопасно и ... там нападение, а здесь - защита.

Странный мы народ: не защищаемся во время нападения и требуем максимальной защиты после свершившегося факта?..
 
    "Бог нас любит" - самая загадочная фраза, сказанная в церкви. Еще Достоевский с нею так длительно и мудро разбирался, а решения так и не предложил...

"Красота спасет мир" – где это у Достоевского доказано? – Нигде!

У него все так же, как у меня в жизни: как только становлюсь красивой – получаю сальные взгляды, настойчивое желание насладиться мною и полное отвращение к моему личному желанию.

     Я лично никому не нужна: нужны мои грудки, попки, в лучшем случае: глазки, кудряшки.

И сколько раз я собираюсь еще это проверять? 

"Бог дает нам испытания по силам",

"Не хочу смерти грешника, но чтобы обратиться и живу быть ему" - эти фразы мелькали в голове, ничуть не утешая, а вызывая недоверие и возражения..."

И что так страшно страдать? Казалось бы.
 
    Но физическая слабость и, какое-то состояние разрушения всего, довели до мысли о необходимости вызывать батюшку и собороваться, как перед смертью.

Признать это было необъяснимо страшно. Это было согласие со сдачей всех позиций.

Да.

     - Как хорошо жили мои предки!

У них не было таких явных живоглотов, как эти "учителя жизни"!

 Нет ничего страшнее!

Конечно, главный прав, хотя его вывод и неожиданен: надо печатать книги о прошлом, а не эти чумные диагнозы.

А мне? Мне надо потихоньку, помаленьку…узнавать о жизни моих предков. Кто из них и почему так замуровал мою жизнь и мою любовь?

     ИСПЫТАНИЕ ТЕРПЕНИЯ:

     Испытание - главная причина нашего существования здесь на Земле. Испытание - соль наших взаимоотношений с Богом. А где же так называемая "Божья Любовь" - скажете? И она тут.

 В испытании.

     Потом я услышала "придите ко мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы" - и рванула сюда с большой корзиной своих претензий!!!

 В надежде получить вознаграждение за свои мытарства.

 Ан, нет! Мне и здесь стали предъявлять требования и доставлять мытарства, теперь уже серийные, по два-три подряд.

Словом, я лишь убедилась в том, что мытарства доставляются именно этими ведомствами.

И чем больше просишь вознаграждения, тем суровее получаешь мытарства.

Такова Любовь Божия!
   
  Видимо, наше понимание самих себя и своей любви резко расходится с пониманием Любви в Высшем смысле (или в Высших Сферах)?

 Мы понимаем Любовь Божью как бесконечную жалость к нам, потакание и везение, бесконечное счастье и успехи, богатство и обеспеченность.

Но тут же приходит на ум, что таким путем не вырастишь человека подобного Апостолам.

 А Богу нужны Апостолы. Или мученики. Или Апостолы-мученики.

Так мало было примеров угодивших Богу людей и обошедшихся без испытаний.

 Практически не было.

 Поэтому моя модель жизни, или мыслеобраз - так не соответствует Божественному желанию, что все дальше уводит меня под жадную власть человеконенавистника.
 
    Заснула и "опять увидела красивого родственника, только ехал он теперь весной, и в карете.

Лицо его было и сурово, и, как ни странно, снисходительно.

 Рядом спокойно спала, так спокойно, что можно было решить, что она находилась в обмороке, очень красивая бледная дама.

 Жалость пронзила меня: так захотелось сесть с ними рядом и утешить.

Но побоялась, что Он не примет моей жалости и решила пока остаться наблюдательницей.
 
   Одна рука его все время поглаживала довольно большой медальон с выпуклым изображением Христа и Ангелов, фоном был золотой крест.

Больше я не могла рассмотреть.

Медальон был привязан к голубой ленте, довольно длинной.

Напротив, на скамеечке лежали толстые книги, в кожаных переплетах и с закладками.
Одну из них он открыл: это было Евангелие на французском языке.
   
 Путник нашел в нем какую-то цитату и выписал ее в документ, положив его поверх Евангелия:
    - "Вождь" бывает только в племени, у папуасов.

У более просвещенных народов появляется царь или император, как представитель победы культурных слоев" - написал он в документе

- "Что же делать просвещенным гражданам, если низкие слои племени завоюют власть и поставят опять "вождя народов"?

 - Убегать от этого вандализма и варварства!

- Вот что грозит России, которая и так находится на критической точке развития!"- закончил он записывать свои раздумья.
   
  Потом еще покачал головой в такт движению и произнес по-французски:

"Так зачем же вы, сир, едете к вандалам и варварам? Что за нелепая жертвенность?

 Или вы надеетесь, что они оценят ваш уникальный ум, похвалят ваше доброе сердце и примут ваши заметки в качестве тезисов будущего?" - Какая безнадежная иллюзия!

 - И он засмеялся тихим горестным смехом много испытавшего человека:
 
   - И вы, мадемуазель, обратился он вдруг ко мне, витавшей около потолка кареты, - Вы, мадемуазель Ангел-хранитель - не обольщайте меня будущим.

 Хоть вы и есть, но душа ваша...

 Он горестно покачал головой.

 Вам самой нужна немедленная помощь, хотя бы из прошлого.

Вот вы и явились, якобы помогать мне... что ж, два сцепившихся кактуса.

 Это уже неразрывная связь прошлого и будущего!

Вернитесь мадемуазель, немедленно в свое время и исцеляйтесь вот этакими же способами: Евангелие и Евангелие!
 А еще отчитка, или новое крещение!

Ибо вы начерно запачкали свою райскую душу!

Мне даже неудобно называть вас Ангелом-хранителем".
 
    Я заплакала и сквозь сон услышала свой плач. Он был совсем иной.

Меня пожалели и кто? Далекий и прекрасный предок!

Я снова захотела увидеть его, но увидела только ускользающее колесо, которое вращалось и вращалось, размывая пространство прошлого.

Опять мне с этим наваждением не справиться!

И столько раз уже главный меня вытаскивал!

Да. И тут  я-бедняжка улыбнулась…

- Я ехала в автобусе, 34-том, и там, на первом сиденье...

-Уже два рецепта закатки баклажан...

-Это платье... эти туфли... джинсы... стринги...полотенца...курорты... туркомпании... стразы...

-Разве все это мысли?

-Это внешняя сторона - цивилизация.

 Цепи бездуховности.

Звонкие побрякушки страха перед осознанием своей "трупности".

А за ней такая мрачная пустота.

Пять горячих точек рассматривает мудрость (она же философия):

- Как выжить человеку в меняющемся мире?

- Как решать проблемы?

- Как относиться к отрицательным поступкам?(в частности, чем наказывать за отрицательные поступки?)

     - Понимание, что: если ты не придерживаешься уровня человечности, то этого уровня и не будет нигде около - он не создан сам собой, его создаешь только ты.

- Где твоя точка отсчета? Выше или ниже точки всего мира?

     Словом, создать, как и для графа Монте-Кристо - область неизвестности.

Граф Монте-Кристо победил потому, что объявлял тайное явным.

У меня та же ситуация. Мне нужно объявить тайное явным.

Тайное - то, что он - мой умовед - сам не придерживается своей теории.

И доказывать это мне нужно не ему, а его ученикам: Сереже, Марине, и прочим.

Да, действительно: «проблема - это то, что не имеет решения»!

Я ощутила себя недостойным и извивающимся червем, который все никак не хочет признать, что ему угрожают добитием, если он не будет извиваться.

Ангел:
- Придумай что-нибудь покрасивее.

- Покрасивее? Все той же лягушкой, которая в банке с молоком.

Еще красивее? - Подопытным кроликом.
 
    Как-то, в институте кино, я видела студента, который носил с собой всюду живую курицу: в монтажную, на лекции...

Это было до того любопытно, что я вскоре узнала эту «куриную историю».

Студент был направлен на птицефабрику для съемки автоматической линии по отбору качественных цыплят.

 Этот цыпленок оказался нестандартным, его на линии машина убивала около десяти раз, на разных этапах отбора, но он так ловко изворачивался, что каждый раз оставался жив,

 и, в процессе съемок, оператор-студент полностью переключился на него, совершенно пораженный этой неутомимой и уникальной живучестью.
 
   И, в конце концов, когда цыпленок попал в неумолимые руки живой убийцы - контролера, то оператор умолил ее отдать это чудо ему, поскольку для птицефабрики он все равно не подходил по каким-то там параметрам.

 Оператор-студент взял цыпленка с собой и кормил, и держал в своей комнате, и даже носил на лекции, боясь голодных и беспощадных соседей.

     Мне теперь кажется, что я настолько похожа на этого цыпленка, что лишь могучая и удивленная рука Бога может меня спасти при моей нестандартности.

А мне все равно предстоят одни и те же испытания: на изворотливость и выживаемость, пока я не рухну в совершенно беспомощной старости.

   - Не зря же Эдмон Дантес мучился целых 15 лет, пока заслужил такое королевское решение своей проблемы... А в чем, кстати, была вина самого Эдмона?..

 Ведь… не бывает односторонней вины?
 
   Но, значит, - не бывает и одностороннего страха!

   Страх!

- СТРАХ! - Вот причина моего поражения и его отношения ко мне!!

Но, став графом Монте-Кристо…

Эдмон Дантес стал ПАЛАЧОМ?!

 Теперь уже он казнил, а его враги стали ЖЕРТВАМИ!

Я - ЖЕРТВА! и МНЕ... НУЖЕН БЫЛ...ПАЛАЧ?

Глава 10. Дама с камелиями из Сибири!

Ольга Изборская

            
 ВРЕМЯ А.Дюма: ПРИБЫТИЕ В АСТРАХАНЬ
 
        Дюма продолжал писать сыну-Александру во Францию:

"Прибыв в Астрахань, я немного поохотился на берегах Каспия, где в таком же изобилии водятся дикие гуси, утки, пеликаны и тюлени, как на Сене – лягушки и каменки.

Возвратясь, я нашел у себя приглашения от князя Тюмена и от начальника астраханского карантина господина Констант – с дочерью которого я познакомился еще по дороге в Москву.

Видимо, это приглашение и было ангажировано ею.

 Я немедленно отправился и был очень удивлен, что начальник карантина - такая высокая должность в Астрахани – это как наш Министр Внутренних дел – он заведует всеми таможнями и медицинскими службами, защищающими граждан от эпидемий, которые здесь не редкость.

Его дочь – Мари очень напомнила мне твою дорогую Мари Дюплесси своей необычной красотой, изысканностью, экзальтированностью и фантастическим характером.

 Очень, очень милая высокая блондинка, полуфранцузского происхождения – Мари Констант.

Когда я вошел…

Она была чуть слабее, чем окружающее общество, поэтому лежала на диване. Лет ей было около двадцати восьми-двадцати девяти, но выглядела она на двадцать три-двадцать четыре. Она была стройна, как англичанка, грациозна, как парижанка, томная, как азиатка, музыка ее слов звучала подобно голосам эльфов из сказочного мира.

Она была так загадочна в своей печали. Она столько настрадалась в Сибири"…

         Дама с камелиями из Сибири!"
   "Мари Дюплесси" – повторял я восторженно.

– "Я не должен дать ей погибнуть! Дама с камелиями из Сибири!" – романтизм в реальной жизни.

Не ты ли был защитником и создателем этого возвышенного и бесконечно-трогательного стиля жизни, стиля в литературе?
 
  Встреча прошла прекрасно!

 Имя Мари и французская речь звучали, как музыка.

Я пригласил их с сестрой на бал в благородное собрание. И там они очень весело провели время в моем обществе.

        "Как интересны эти русские или полуфранцузские дамы! – продолжал он свою мысль -

Сколько неожиданностей приносит это сплетение кровей!


      При звуках польки или мазурки эта ленивая дочь востока оживлялась и начинала танцевать, живая и легкая, как дитя Севильи.

 В моменты сильного возбуждения, казалось бы, этой женщине не свойственного, ее облик менялся, как и поведение: бархатистые глаза, скорее томные, чем живые, обведенные темными кругами, сверкали, точно грани черного алмаза; лицо, цветом напоминавшее лепесток камелии, начинало светиться карминовым цветом, заставлявшим бледнеть розы, запах которых она вдыхала; нос, необычайно тонкий, расширялся, губы раздвигались, обнажая зубы, мелкие и белые, созданные скорее для угрозы, чем для поцелуя.
 
    Перед уходом из этого очаровательного семейства я написал дочери мадригал:

Распоряжается Господь судьбою каждой:
В рождены в глуши, мир одарив однажды
Улыбкой неземной и взором колдовским.
Так стали обладать пески счастливой Волги
Одной жемчужиной, а степь – цветком одним.
 
       Я был вознагражден улыбками, которые ничуть не стали хуже оттого, что сияли не в Париже, и мне, в ответ была подарена, как французу, песенка, исполненная почти  в приступе прелестного отчаяния, которое было ей свойственно, по ее же экзальтации.

Что же касается творческих качеств нашей поэтессы, мне бы очень хотелось дать тебе представление о таланте, но единственное, что я могу сделать, а моих возможностей здесь будет явно недостаточно, - это как-нибудь переложить в рифму перевод этого, написанного ею стихотворения.

Взгляни на карту, найди Астрахань, вспомни - о ее жизни в Сибири и ты увидишь: за сколько лье от нашей цивилизации родился этот северный цветок, орошаемый ледяными водами Волги и склоняющийся под суровыми ветрами Сибири!
    
   Не удивительно ли находить повсюду поэзию, общий язык больных сердец?

Я буду собирать песни любви повсюду, куда ступит моя нога, и издам их, эти несхожие меты человеческой страсти, одинаковой на всех широтах, под названием "История сердца".

 И одной из первых я поставлю эту "Французскую песенку":

Покуда пламя есть
Горит огонь любви,
Горит огонь любви -
Огонь смертельный...

Он даст тебе тепло,
Он даст тебе уют,
И свечи все зажгут,
Огонь священный...

Семейное тепло -
Мечтаний всех предел,
Мгновений яркий свет,
Как  вспышки молний,

Я молнией была,
Она - глоток тепла,
Уют тебе дала -
И свет камина.

Женщина -страсть
И женщина-мать,
Как разделить,
И как сочетать?

Горит письмо любви,
Жгут нежности слова,
Коварства и расчета
Слезы льют...

Ей - славы торжество,
Мне - горечи глава.
Меня же отпоют.
И осмеют....

Женщина -страсть
И женщина-мать,
Как  разделить?
И как сочетать?

Пред логикою страсть -
Пустая ипостась,
А в страсти –
Нету логики коварной.

Жениться по любви –
Безумье и напасть:
Страсть все разрушит
Силой ураганной.

Женщина -страсть
И женщина-мать,
Как  разделить?
И как сочетать?"
   
         Автором этих милых, по смыслу, и горьких, по трагедии, слов - была все та же Мари!

- Ах, милый сын! Какая бы была всепобеждающая литература, если бы можно было соединить навсегда эти два народа, эти две культуры!
   
 Я так надолго застрял в Астрахани, что даже твое письмо догнало меня.

Локруа сказал: "Из Астрахани не возвращаются". Был момент, когда я подумал, что Локруа – пророк из пророков.

Момент, когда мне показалось, что я заперт здесь на всю зиму, а не только на прошедшее роскошное лето…

Глава 11. Дюма и Мари. В каком пространстве жить?

Ольга Изборская

ВРЕМЯ ПРЕДКОВ:
 
А.Дюма:

"В России есть прелестный обычай. Я посвящаю в него не всех, а лишь достойных. Когда русской даме целуют руку, она тотчас возвращает вам поцелуй в щеку, в глаза или куда придется, словно опасаясь, как бы с ней не случилось чего дурного, если она его сохранит.

Привычка приветствовать друг друга подобным образом, как ни странно,оживляет знакомство. В старых русских нравах есть много хорошего.

Муж может сказать жене: "Поцелуй нашего гостя в награду за его труды для нас. Он составил нам счастье своим присутствием".

А жена отвечает: "Как мило! Значит, я должна расплачиваться за все издержки?"

-Платите, платите: Чем больше женщины платят этой монетой, тем больше им остается".

Судя по платьям, по книгам, которые они читают, по спектаклям, по музыке, женщины здесь отстают от Франции не более, чем на месяц-два.

 Беседовали о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе, как если бы мы сидели не то чтобы в мастерской художника, но, уж во всяком случае, в каком-нибудь салоне в предместье Руль или Шоссе д'Антен.

И подумать только, что, открыв окно гостиной, ты можешь протянуть руку и коснуться Каспийского моря!

Альбом матери.

Урожденной Александры-Мари Констант.

В альбом обычно писали стихи и дифирамбы самые завзятые кавалеры. И, чем больше записей, тем достойнее казалась себе дама.

 Но, у дам высшего света, такой альбом мог стать литературой редкостью, - туда писали стихи лучшие известные поэты.

В некоторых местах альбома могли быть и записи хозяйки, если ей того хотелось.

Переписывать такие записи нескромно, поэтому ограничимся кратким пересказом.

Она родилась в провинции, в Астрахани, в семье довольно богатого чиновника – начальника карантина, господина Констант.

Но чиновничья атмосфера, создаваемая ее отцом, постоянное чтение и написание доносов, особенно, их смакование и расследование – отвращали девушку.

 Именно поэтому, она попыталась выйти замуж, против воли отца, за юношу, который казался ей достойным человеком.

По крайней мере, он имел это - юношеское стремление к достоинству, но (опять «НО») единственным местом службы, которое ему предложили, было место "чиновника по особым поручениям" при одной важной особе, уезжающей в Сибирь, для наблюдения за политическими ссыльными.

Юноша восторженно согласился – это звучало так заманчиво!

На месте, после переезда, происходившего на уровне самих каторжан, оказалось, что ему надо было заманивать в свой дом "опасных для государства" ссыльных и выведывать их мысли, чтобы потом они, по его доносу, получили дополнительное наказание, а он – денежное и карьерное поощрение.

Она, будучи красива и загадочна, искала общества, нуждалась в «обществе».

 Общества, не связанного с ссыльными, в Сибири практически не было. А, если и было, то происходило оно из руководства этими ссыльными.

Убедившись в неразрывности руководства и «этих ссыльных», она, не чая того,– а, лишь слегка развлекаясь своим кокетством, выдавала их мужу для доносов.

 Пока оба сообразили это, было поздно.

Муж обладал слабым характером.

Он начал жаловаться своей молоденькой жене, просил ее помощи.

 Ощутив мерзостность своей жизни и безысходность, муж начал спиваться.

Жена была достаточно легкомысленна и чувственна, чтобы отказаться от общения с лучшими людьми в этом ссыльном крае.

Она считала, что основное местное население было слишком примитивным, пошлым и фарисейским.

 Они посылали к ней своих девочек, обучаться французскому языку и манерам, и злословили о ней самой.

Ничего похожего на них не было в юной жене "чиновника по особым поручениям". И она оказалась изгоем в этом обществе "провинциальных львиц" и их мужей, занятых своим местным ремеслом.

Знакомство с одним из политических ссыльных, молодым писателем - Федором Достоевским, успевшим прославиться перед тем, как попасть на каторгу, было таким же рядовым, как и предыдущие знакомства.

Но кто же мог предположить, что это приведет к сильнейшей любви этого ссыльного к Мари, его требованию быть с ним?

Вот как он писал к ней в письмах: "Боже мой! Да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества!..

Вы удивительная женщина, сердце чистой, младенческой доброты. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни.

Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать, ни более, ни менее, как дубина. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, которой мы, по глупости своей, часто не замечаем, незаменимо".(Ф.Достоевский)

Вот и господин Врангель пишет мне: что "Вы такая женщина, какой он с Петербурга еще не встречал, да и не надеется встретить, и с которой знакомство он считает для себя за величайшую честь".

"Любовь в мои годы не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, и в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или – в Иртыш!"

 Она верила его слезам и отчаянию по поводу того, что она зачахнет в этой глуши и погибнет среди этого низкого общества! И находила нежнейшее утешение в беседах с ним.

Но настало расставание - вслед за спившимся мужем, она была вынуждена переехать, в другой, еще более заштатный город, и была уверена в разрыве.

Тем не менее, ссыльный Федор Михайлович не оставил ее в покое.

 Муж очень вскоре умер от пьянства, а писатель, после смены царя, получил амнистию и был восстановлен в офицерском звании – тогда-то Федор Михайлович и решился жениться на молодой вдове.

Она чувствовала его недюжинную силу характера и колебалась.

У нее были и другие, менее опасные, варианты второго замужества, даже многочисленные, но кто может победить размечтавшегося гения?

Он уже придал ей все черты своей музы, придавал своим героиням ее черты, включал в свои записи те эпизоды из ее жизни, о которых она ему рассказывала.

Присочинял и приукрашивал ее со всей силой своего гения…
 
Она всегда вела себя так, как хотела.

 Она сочиняла эпизоды из своей жизни не хуже своего восторженного кавалера. Но не описывала их, а жила ими, пересказывала ему, как восторженному слушателю.

 А он досочинял к ним глубокие рассуждения, страстные и слезные страницы.

Особенно ценила она его за ту возвышенность и внутреннее благородство, которым он одевал своих героинь.

Те два годы, когда она была замужем за первым, а для него была недоступна – это было грозное и максимально-возможное чувство. Сразу после венчания она писала: "Я очень счастлива, потому что очень любима своим мужем".

Но по дороге из ссылки, в Семипалатинске, и позже, в Твери, где им вначале надлежало жить, - это отношение стало исчезать, словно оставалось понемногу за каждой верстой – каждой верстой этой длинной дороги из Сибири.

Его родня и общество встретили ее достойно и уважительно, но, именно он, время от времени раздраженно выказывал свое недовольство.

Характер мужа стремительно менялся. Его характера она еще не знала.

Она была в недоумении. Она легко чувствовала себя в любом высокопоставленном обществе. Прекрасно сочиняла стихи и неплохо пела, знала свои достоинства.

       Она вновь и вновь сочиняла ему эпизоды из своей жизни. Федор стремительно записывал и восхищался.

Когда же она просила его помощи, – он смотрел на нее, не видя.

Просить и плакать она отвыкла еще при первом муже.

Ей надо было, чтобы он угадывал ее желания. А если этого не происходило – она тоже замыкалась и ничего не выясняла.

В груди нарастала боль. Мелкие обиды теснились и налезали друг на друга.
 
Даже, когда он проявлял свою заботу, он совершенно не соединял ее с нею, словно она была мраморной статуей, которую он самостоятельно наряжал, раздевал, устраивал на разные приемы и балы, на встречи с литературной братией, ни о чем не спрашивая ее саму.

Но ее собственный деятельный и авантюрный характер не мог быть замкнутым в этом мраморном пространстве его фантазий.

Она попыталась молчать несколько дней, чтобы вызвать в нем хоть какую-то обиду и желание выяснить причину ее молчания – он вовсе этого не замечал!

Она стала поистине несчастна с ним.

Тогда она попыталась действовать так, как действовала при первом муже.

Тайком от него: выходила гулять без него, покупала себе дешевые, но изящные ленточки, мишуру, и шила очаровательные платья из ничего. Французский вкус выручал.

Она покупала книги и читала их на русском и французском, дала объявление, что может давать уроки французского языка и уроки игры на фортепиано.

Тогда, когда пришли первые ученицы, это его огорошило.

Он опять "увидел ее" и впал в отчаяние.

Он не может доставить ей счастье, она вынуждена сама зарабатывать! – как это было трагично для него.

Он стал также несчастен, как и она только что перед этим…

У него случился приступ «падучей» – и они ненадолго помирились и простили друг друга.

Нежность их друг к другу возрастала, но характеры? Характеры были непобедимы.

Ее чуткость вызывала в нем такой мощный ответ, такую почти истерическую волну душевных колебаний, что усмирить его могли только слезы и длительные обоюдные раскаяния.

Мгновенные решения походили на желание немедленно окончить жизнь – и тут же как бы продолжить ее уже в другом теле и при других обстоятельствах.

 Ежедневный театр. Ежедневные и невообразимо разные трагедии. С утра до вечера.

Никакого покоя и никакого Божественного созерцания, о котором он говорил и так много писал.

Однажды это ее так возмутило, что она бросила на пол две последние чашки. Их звон на миг отрезвил его.

 Он, словно проснувшись, начал собирать осколки. Собрав, он поднял на нее глаза, полные настоящего гнева. Он оглядел ее непривычно внимательно:

 - Ты не смеешь быть вздорной кухаркой! Ты мила и смиренна. Ты – терпишь даже то, что нельзя вытерпеть: потерю ребенка, спившегося мужа, развратного старого любовника – как ты смеешь бить посуду?

- Ты совершенно сошел с ума! – ответила она.
Ушла в другую комнату, решила одеться и уйти на улицу.

На улице было начало лета.

Она была удивлена людности и услышала несколько раз фамилию Дюма.

- И тут приезжает этот великий французский писатель! - говорили дамы, направляясь быстрыми шагами к недалекому вокзалу.

- Какой восторг он вызвал во всем обществе! Особенно, у дам! И еще больше у дам, начитавшихся его романов!

Она тоже дошла до вокзала. Толпа молодых дам и офицеров ожидала прибытия поезда.
- Он уже едет в Москву!

Благо - до Москвы было не так далеко, как до Сибири.

Она не замедлила купить билет в Москву.

Провидение было к ней благосклонно – билет "оказался" в тот же вагон, в котором ехал Адександр Дюма.

Поезд остановился.

Так легко нашла она того, кто был на устах у всех: все стремились к Дюма, даже по самым ничтожным и странным поводам:
- устроить прибывшего французского актера в театр,

- прочитать рукопись, написанную неизвестным автором,

- дать рекомендацию

 – словом, она была в общем потоке просьб и пожеланий.

Дюма был превосходен: весел, любезен, покровитель Муз и Искусства!

Но ее особый взгляд и умение привлекать к себе внимание, искренняя грусть и даже небрежение - выделили ее даже из этой огромной толпы поклонников и поклонниц.

Когда же поезд снова тронулся - она тоже вышла из купе и остановилась недалеко у окна, постоянно вытирая глаза платочком.

 Дюма несколько раз оглянулся на нее.

Он отправил стайку поклонников ждать его в вагоне-ресторане, сообщив им, что он придет туда к ним «через несколько времени: ему необходимо сделать дорожные записи».

 А сам подошел к даме и, совершенно уверенно, заговорил с нею по-французски.

- Простите, мадам, но вы так огорчены чем-то, а я совершенно не могу выносить, когда грустят дамы, тем более, столь неземные существа, к которым вы имеете родство.

Я счел своим долгом спросить вас, не нужна ли вам моя помощь?

 Я - Александр Дюма. Путешествую по России. Сейчас еду в Москву.

- О, месье, - неожиданно зарыдала она – зачем вы приехали в эту несчастную страну?

 Мой отец когда-то тоже приехал сюда, надеясь на богатство и славу, а сделал нас, своих детей, совершенно несчастными!

- Возвращайтесь скорее в Париж! Вы же богаты, как граф Монте-Кристо!

- А здесь я и многие ваши соотечественники погибнут от этой безысходной нищеты и безграмотности!
- Здесь собственные литераторы никому не нужны!

- Собственная культура вызывает только насмешки и злобу! – и дама снова зарыдала.

Но прозорливого Дюма гораздо более поразила ее полная независимость.

- Кто вы, мадам? Позвольте вам помочь? - Дюма открыл дверь в ее купе и жестом пригласил ее войти и сесть.
– Дверь в купе закрылась. Дюма был на некоторое время отгорожен от своих назойливых поклонников.

 В купе - к этой прекрасной полуфранцуженке, которая была так грустна и – главное – так независима, что и не нуждалась в нем,- он даже задумался, не зная, как ее понять?

Она пребывала в своих, каких-то очень серьезных обстоятельствах.

«Как часто мы ищем покровительства, становясь ничтожными! И как желательно покровителям видеть наше самоуважение. Кто же будет уважать того, который не уважает сам себя?»
 
Какой восторг она вызвала у него!

Такое единство мыслей и образов! Столько возвышенных и искренних комплиментов он ей высказал!

Такая искренняя печаль по поводу ее начавшейся чахотки!

Его сравнение с "Дамой с камелиями" вызвало бы явную ревность ее супруга.

Она рассказала столь страстно все страдания ее мужа и их причину.

– Все это вызвало в нем искреннее сочувствие и восторг: он все предлагал и предлагал свое участие и помощь.

Он, действительно, готов был быть их меценатом, то–есть легко уговорить своих покровителей позаботиться "о молодой российской литературе" хотя бы немножко более, чем об известной французской(имея в виду себя).

Она ответила, что: "Его мрачные предчувствия о России были очень справедливы, а историю дома Романовых, которую он намеревался вставить в свои записки путешественника по России – она сочла невозможной для печатания".

 Если ее мужа, только за прочтение чужого письма, подвергли гражданской казни и ссылке на каторгу, то за такую, исторически верную, и независимую оценку – ее собеседнику могла грозить…

Дюма ответил: "Писать о государственном преступнике, находить у которого талант, это с моей стороны проявление непочтения по отношению к императору Николаю, считавшего, что видеть какой-либо природный дар у преступника – это уже заслуживать подозрения в государственной измене.

 Я постараюсь поправить во Франции эту ошибку России – это будет для меня одновременно и обязанностью, и счастьем. И высоким духовным сродством".

Потом француз, ни мало не заботясь об обществе, эдак по-французски, предложил взять ее с собой в поездку в Астрахань – о чем она давно мечтала, и не имела средств к этому.
 
Как же он был удивлен, когда Она отказалась, упрекнув его в непонимании ее.

Он – не понимал!

Или умело делал вид?

Он не казался пустым жуиром.

Писатель всегда значительно больше и умнее своих произведений.

Он лишь хотел быть легкомысленным, как большинство, но не был им на самом деле.
На этом они и расстались в первый раз.

Приехав в Москву, она отправилась нанимать квартиру. И занималась этим несколько дней, пока не нашла что-то приличное и не дорогое.

 Только тогда она решилась вернуться в Тверь, чтобы объясниться с мужем.

Но все это время пребывания в Москве ей приходилось слышать о Дюма, видеть издали Дюма, видеть афиши и статьи о Дюма.

"Я пользовался свободными днями, посещая моих знакомых, и в том числе графа Г.А.Кушелева-Безбородко, проводившего лето на своей даче…

Странный вид имело в то время общество, которое в нем находилось. Оно придавало дому характер караван-сарая, или, скорее, большой гостиницы для приезжающих. Сюда по старой памяти, являлись родственники и. рядом с ними, всякий сброд чужестранных и русских пришлецов, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т.д.

Все это размещалось по разным отделениям обширного дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, который, по бесконечной слабости характера, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу.

Вчуже больно было видеть, как беспутно разматывалось огромное состояние. Среди прочих. здесь, некоторое время. жил и Александр Дюма, приглашенный графом еще в Париже на свадьбу свояченицы.

…Дюма, не успевший еще хорошенько осмотреться, был, кажется, несколько удивлен бестолковщиной, его окружавшей.

Он рад был встрече со мной и просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов. Я назвал ему Панаева и Некрасова – в первую очередь". (Григорович Д.В.Воспоминания)

"Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом.

 Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать.

 Я мог только видеть множество листов, написанным тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера, точно бисер, точно нарисованные.

Такой почерк видел я …только у одного писателя: Дюма-отца". (Григорович Д.В.)

И вот что  писал Федор Достоевкий  о Мари по возвращении ее из Москвы:

"Она несла в руках шляпку и, войдя, положила ее на фортепьяно; потом подошла ко мне и молча протянула мне руку. Губы ее слегка шевелились; она как будто хотела мне что-то сказать, какое-то приветствие, но ничего не сказала.

Три недели, как мы не видались. Я глядел на нее с недоумением и страхом.

Как переменилась она в три недели! Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые, бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью.

Но Боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день.

Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на ее губах. Все движения были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала".

Она, все-таки, решила ехать в Астрахань, после очередной сильной размолвки с мужем, и после получения денег от отца.

Она почему-то торопилась попасть туда тогда же, когда там будет этот великий француз!  Хотя какое-то предчувствие часто пугало ее.

 Дорогой ей стало очень плохо, она еле осталась жива, и в Астрахани ей пришлось долго лечить свои легкие.

Врачи не выпускали ее, говоря о вреде северного климата. Муж писал покаянные письма, она отвечала ему с не меньшей любовью, но тут…

Тут в городе поднялся переполох по поводу приезда того самого француза. Все мечтали встретиться с ним! Ее семейство – не меньше.

И она не удержалась – сообщила им о своем с ним знакомстве. Отец попросил, почти впервые в жизни, - попросил ее пригласить француза к ним в дом!

Уж, какие он связывал с этим надежды? Годы его службы подходили к концу, и опасность остаться без места, была велика.

Она согласилась. Ей и самой очень хотелось показать еще раз отцу и близким свои возможности и, наконец, свою влиятельность.

Глава 12. В начале - уже есть финал!

Ольга Изборская

         ВРЕМЯ А.Дюма: НАЧАЛО РОДОСЛОВНОЙ

"Возвратясь, я нашел у себя Письмо от Мари:

Почти уверенная в его помощи, она писала ему.

"Месье! В вашем мире все иначе, чем здесь! Для вас, рожденного во Франции, где нет недостоинства из-за законности или незаконности рождения, где императором становится не француз, а гениальный корсиканец!

 Где важна сама подаренная Богом жизнь!

 Я, рожденная с французской кровью, прошу Вас составить счастье моему будущему ребенку, стать его покровителем и защитником!"

Остальное содержание письма мы сократим из скромности, оставив только суть.

Она не хотела даже сообщать о ребенке своему мужу, из-за опасности для ребенка - обратного переезда и слабости своего здоровья.

 Она боялась умереть.

 Она надеялась, что именно здесь она благополучно родит ребенка, и, не только останется жива, но и выздоровеет.

Ведь считают же, что роды полезны для здоровья!

А будущую жизнь ребенка она возложила на, единственные в мире, плечи гиганта и добряка, покровителя многих и имеющего многих покровителей, как самого блистательного авантюриста в мире.

Как загорелись его глаза!

 Ему это так понравилось, что он вызвался дождаться в Астрахани рождения ребенка и отвезти его, впоследствии, в ближайший монастырь, для возрастания в сухом климате, чтобы "не могло в нем случиться чахотки".

 И еще он надеялся написать об этом новый и, удивительный по интриге, роман: "Французский крестник в России"

Так было решено предварительно.

 Но ребенка надо было вначале окрестить.

 И француз вызвался в реальности быть "крестным отцом".

 – Обдумав все дело, он решил, что шум с его отцовством будет слишком велик, а иметь крестника – дело совершенно обычное даже для великих писателей!

 Церковь всегда имеет не только духовные, но и мирские цели, особенно для тех, кто "не боится, прикрыть флером святости,человеческие страсти".

А, утвердившись в знании, что супруг этой молодой особы – талантливый писатель - он разразился великолепными фразами – о том, что он становится крестным отцом молодой русской литературы нового века!

Тем не менее, крещение постарались скрыть от общественности.

 И сам Дюма был настолько деликатен, что ни одним словом не обмолвился об этом в своих заметках, впрочем, эта деликатность была всегда ему свойственна!

В центре города была огромная красивая церковь, и Дюма посетил ее предварительно, якобы с целью ознакомления с русской религией.

 Дюма подошел к настоятелю, и, оказалось, что он знает французский язык, что сильно изумило гостя.

Он любезно поведал священнику о своем изумлении и долго, и весело, с ним разговаривал.

Диалог казался со стороны странным: Дюма веселился, а батюшка был очень серьезен и часто ему возражал… или поправлял, что тоже вызывало веселье француза.

Особое внимание батюшка обратил на следующий вопрос, он повторил его несколько раз, в разных вариантах, боясь, что гость не совсем точно понимает его:

- Вы хотите стать крестным отцом, при этом вы уверены, что вы – не реальный отец ребенка?

Дюма весело расхохотался:
- Дети, на мой взгляд, – произведение Божественное – и реальные родители только служат Богу, зачиная ребенка.

- Вы знаете, что нельзя реальному отцу быть еще и крестным?

Наконец, они пришли к согласию. Батюшка благословил всех и сказал, что пришлет пономаря, когда все устроится.

Крестины произошли глубокой ночью. На окраине города нашли небольшую церковь, француз приехал на крестины в маске и парике, совершенно повторяя действия своего графа.

Крестной мамой стала сестра Мари, которой тоже было лестно сродниться с таким великим писателем.

Ребенка вернули матери. Она наняла кормилицу – казачку, и та кормила его.

 И француз, и батюшка изредка наведывались к новорожденному.

В ноябре французу дали,наконец, сопровождающих, и он должен был отправиться в путешествие: сначала вдоль побережья, а потом - по Кавказским горам: через два знаменитых селения: Кубачи и Ахты – (во втором находилась большая русская крепость) и далее, до Гимринского хребта, и большого укрепления Темир-Хан-Шура, а оттуда Тарки, Дербент, крепость Баку, г. Шемаха, Елизаветполь – в Тифлис и – через Поти кораблем – в Константинополь и во Францию.

Он пригласил с собой батюшку, который обещал устроить ребенка в безопасном месте в монастырь, а потом сообщить об этом матери. Кормилицу тоже хотели взять, но та не захотела оставить своих детей.

Перед самой дорогой они наняли лезгинку, она должна была кормить ребенка. Так все и произошло.

Батюшка в дороге не раз он вспоминал о глубочайшем легкомыслии и француза, и матери ребенка: его очень трудно оказалось устроить.

И, только в Мамай-Маджарском Воскресенском старинном монастыре, согласились взять ребенка и то, при обещании большого наследия.

 Было уж очень беспокойное время, хотя на Кавказе и не было никогда спокойных лет!

Продолжалось восстание горцев под руководством Шамиля. Только к концу лета 1959 года Шамиль был пленен в Гулибе.

Приближался 1861 год – год отмены крепостного права. И эти события должны были принести и принесли бедствия монастырю и всему краю.

 Затем будут 1877 - 78 годы – годы войны с Турцией, когда тоже были уничтожены православные монастыри почти по всему краю…

Но вот что писал наш великий путешественник: "Духовенство – единственное сословие, которое сопротивлялось разъединяющим силам тирании, много лет подряд, сменяя друг друга, господствовавшей над Россией.

 Благодаря своей сплоченности оно устояло, сохранило силу и национальный дух среди всеобщей продажности.

Благочестие – это особая атмосфера, отличающая духовенство от других сословий, она заставляет жить, следуя долгу и сохраняя веру; только духовенство противостоит предательству в стране, сопротивляется нашествию иноземцев, только одно оно, его герои и мученики, утверждают ту великую социальную истину, что никакая борьба партий и каст не может поколебать дух религиозной общины". (стр. 151 т3)

В монастыре француз оставил изрядную сумму, дорогое оружие, купленное им уже в России, несколько ящиков ценных книг, составивших хорошую библиотеку, причем тех, которые только что были переведены на французский, и составляли зависть просвещенной публики даже в Европе.

И еще он написал длинное завещание, передав его настоятелю со всеми, свойственными ему, таинственными и изобретательными условиями:

"Дорогой мой сын!… Я смею тебя так называть! Мало того, ты еще и мой воспреемник!

Я оставляю здесь свое завещание! Я дарю тебе свою РОДОСЛОВНУЮ! Я – граф Монте-Кристо!

Деньги - ничто перед этим подарком.

 Она пригодится не только тебе самому, но поднимет на ноги и несколько твоих поколений!

Вы будете значительны и великолепны.

Вы будете пробиваться сами и достигать бессмертия, но не так, как сделал это Эдмон Дантес.

Это бессмертие гораздо больше, чем бессмертие царей и патриархов.

Литература легко перешагивает через преграды смерти.

Это бессмертие, которое невозможно купить за деньги и невозможно уничтожить деньгами.

Главное, чтобы ты сумел вырасти и получить в свои руки это завещание!

 А дальше? Дальше я расскажу об этом там и тому, кто в этом нуждается и заслуживает.

Первая ниточка – монахи. У них все хранится гораздо надежнее, чем в царских архивах и донесениях полиции.

Вторая ниточка – семья. На протяжении всего великолепного путешествия по России сердце у меня сжималось только дважды – при двух прощаниях.

 Пусть ты - милый младенец, возьмешь на себя одно из них, а у той, у которой есть память – возьмет на себя другое.

 Мужчины могут быть оценяемы и передаваемы мужчинами, но они должны быть всегда рассказываемы женщинами.

 Я уверен, что именно эта женщина тебе обо мне расскажет именно так, что и ты и я будем довольны.

Но  прошу всю семью я вот о чем: каждый из вас должен написать свои мемуары.

 Написать и передать сюда.

Чтобы род, к которому имею отношение я – литератор, остался не погребенным под обломками времени и не сожженным в пожарах войн и катастроф.

 И именно за это вы - потомки мои (даже не по крови, а родству душ) будете вознаграждены.

Я оставлю для вас неприкосновенным наследство, как бы ни пошла далее моя материальная жизнь, указанный Швейцарский банк рассмотрит ваши мемуары и вы получите вознаграждение и за свою жизнь и за свои литературные опусы.

И третья – моя самая главная и сокровенная просьба: никогда и никому не мсти!

 Человек участвует в двух пластах жизни: личной и всемирной. Сохранить или переделать личную жизнь можно еще попытаться, но переделать всемирную?

Пытаясь мстить – ты тянешь на себя огромного спрута: вот, сейчас я вытащу эту длинную змею–причину и отрублю ее.

– Но нет! – за нею вытянется тело – а за ним еще семь таких же змей, которые задушат тебя.

А вместе с тобой они уничтожат и твою семью, и твое благополучие.

 Месть – это превышение собственных возможностей. Это – самообман.

Не думаешь ли ты, что этот спрут единственный? – О нет! У него есть сообщество: банки, войска, полиция, законы, наконец!

И только не участвуя в этих внешних играх, ты сможешь остаться трезв.

Наши грехи и болезни – это отрезвление от самомнения.

Обиды и обманы – это отрезвление от самомнения.

 Я чувствую, мой сын, как все в тебе сопротивляется!

Как ты не можешь с этим согласиться!

Как каждая твоя клеточка вопит "от обиды и несправедливости"! – Это только подтверждает мою правоту.

Это сообщает тебе – насколько ты можешь быть заражен той же болезнью, что и окружающее тебя общество: завистью и ревностью.

"Почему он обманул меня?- думаешь ты.

Хочешь, я  отвечу вместо тебя и через все эти века: - Потому что ты чище него.

 Не все клетки твоего тела заражены обманом и они не среагировали на эту подлую возможность.

- Он радостно потирает руки и думает, что ты глуп – а тебя это унижает и злит?

Ты хочешь быть умнее него? – То есть, ты хочешь быть более ловким обманщиком?

"Я только один раз обману, убью – а потом буду чист и прекрасен?" – Он точно так думал.

"Я только один раз отомщу – а потом буду чист и прекрасен" – думал Эдмон Дантес.

Он развлекал тебя своей несчастной жизнью.

 Но ты не заметил, наверно не заметил, что он сражался со всем обществом сразу: с прокурором – как с представителем закона, с военным – как представителем государства, с банкиром – как представителем денег.

 Разве у него осталась хоть малейшая возможность жить дальше в этом обществе?

Ведь общество осталось тем же. Оно состоит из банкиров, военных и прокуроров.

Какой другой прокурор примет у себя графа Монте-Кристо? Он победил – и разорился.

 Он отдал все монастырские деньги врагам и на врагов.

Ему один путь – в отшельничество.

 Ему путь в горькую молитву.

Но при этом, его душа сожжена местью.

Месть – это уничтожение собственной благодати и защиты Божьей!

Любая историческая картина гораздо ценнее мгновенных современных фантазий, ничего не выражающих, кроме апломба модного живописца. 

Но и историческая картина расскажет меньше, нежели едва уловимые тени, предстающие перед его взором, когда сгущаются сумерки и наступает ночь.

 Тогда эти воображаемые поэтом тени становятся призраками исторических лиц, воссоздающих ежедневно, в час, когда  они происходили в действительности, те события, следы которых ищет поэт.
 
Дело в том, что для исторического поэта нет ничего бесчувственного и неодушевленного.

То, что ему подсказывает воображение, отражается на предметах, видевших реальные события и придает им особую прелесть.

Поэт ищет и, в конце концов, находит вокруг себя следы минувших событий, следы, которые, быть может, и не существуют, но представляются ему зримыми и красноречивыми»

Я бы хотел нарисовать еще одного героя – такого, который не мстит, а любит всех и всякого.

 Конечно, его могут назвать "идиотом", но именно он и является истинным человеком. Надеюсь, кто-нибудь из моих потомков напишет о таком".

Граф Монте-Кристо, собственноручно.

P. S. Условия сохранения этого завещания таковы: не выносить его из монастыря ПОКА существует сам монастырь, а давать переписывать наследникам, получая от наследников взамен - их собственные мемуары, копии которых должны быть пересланы в указанный банк для получения дедовского вознаграждения и сохранения духа авантюризма и высокого романтизма!

Писал Дюма и своему старшему сыну, Александру:

"Дорогой сын! Дорогой Александр! Россия непредсказуемая страна! Продолжаю предыдущее письмо.

 Здесь столько неожиданного, что это меня вдохновляет на все большие подвиги.

 Если бы я жил в России – я бы написал еще столько же книг – и, поверь. Совершенно удивительных книг!

Но успокойся, я вернусь к тебе, завтра я, наконец, отправляюсь в путь. Сначала по столь же неожиданным Кавказским горам!

Если все пройдет столь же успешно. То я напишу благодарственное письмо царю Александру с призывом выполнить свою миссию просвещенного монарха и в собственной стране - отменить крепостное право!

 К этому стремится вся русская интеллигенция – и как это будет прекрасно и значительно!"

Глава 13. Обреченный на одиночество

Ольга Изборская

           ОБРЕЧЕННЫЙ НА ОДИНОЧЕСТВО:
              годы 1859 – 1910
   
  ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОГО МОНАХА:
   
  "Мое рождение связано с каким-то таинством.

 Я не помню и не знаю ни отца, ни матери.

Меня воспитывала неродная бабушка, то есть это была пожилая женщина, очень властная и суровая. Как я понял, она была матерью нашего настоятеля.

Он поселил ее недалеко от монастыря и отдал ей меня в опеку.

Вначале была нанята кормилица-горянка, которую привезли из дальнего горного поселения, а потом отправили обратно, несмотря на наши обоюдные слезы.

 С той поры, я очень скучал.

Мне совершенно не с кем было играть, до шести лет я даже не видел детей.

 В девять лет я сильно заболел от этого одиночества и общей суровости, и тогда настоятель разрешил отвезти меня в летнее имение одного барона.

 Семья этого барона с ранней весны до поздней осени проживала недалеко от нашего монастыря.

У него была дочь младше меня, подружки, и мальчики, которые гостили в этой семье, для ее развлечения…

Это настолько было неожиданным и непривычным для меня, что я, еще больше замкнулся.
   
  Я не умел многого из того, что так спокойно делали эти дети: не знал игр, не знал так хорошо французского и немецкого языков, не мог ничего рассказать о своей семье.

 Все это было так болезненно, что я уходил в какую-нибудь беседку… и делал то же, что и в монастыре – читал.

Мое "отлучение от монастырской жизни" перешло в полное одиночество в миру.
   
  Слава Богу, что монастырская библиотека была огромной.

 Ее приобрел настоятель на деньги, которые были даны на мое проживание: то ли отцом, то ли богатым покровителем.

И если бы не этот неизвестный покровитель, то моя жизнь была бы совершенно невозможной.

Моя воспитательница не раз пыталась рассказать мне об этом, но каждый раз замолкала на странной фразе: "рано, рано открывать тебе твою родословную, как бы тебе это не повредило… Бог знает, какой вывод ты сделаешь?"

После долгого молчания она говорила: "И как же это мне дожить… как узнать, что бывает с такими несчастными детьми?"
 
    И еще, после отъезда из монастыря, я стал так серьезно и долго молиться, словно теперь поверил, что единственным моим защитником может быть Бог.

 Но ведь я еще был слишком мал для такого серьезного решения!

 Видимо, это было от беззащитности.

Я не мог преодолеть своего страха перед обидами и насмешками, которые были среди детей обычными.

Я не понимал, что из-за этого я подвергался еще большим насмешкам за спиной.

Маленькая баронесса была не из робких, и только она осмеливалась все время нарушать мое уединение.

Ей нравилось именно мое отличие от остальных.

 Я не приставал к ней с бесконечными предложениями, не старался ее развлечь.

Именно поэтому, она садилась возле меня и просила почитать ей вслух.

Читал я хорошо уже с четырех лет, так как с этого времени меня заставляли читать Псалтирь, и к шести годам я уже читал псалмы на службах.

Это время было нашей общей тайной. Ее глаза загорались от радости или опасности, которые содержались в книжных рассказах.

 Особенно мы любили сказки Свифта. Но это было недолго.

Ее звали другие дети, предлагали поиграть в теннис,  серсо или идти купаться в море. И я оставался один.
   
 Она же начала предлагать мне поиграть с нею в шахматы, и я быстро освоил эту серьезную игру.
 
   Потом она уходила играть с другими детьми в теннис, а я старался потихоньку подсмотреть из-за каких-нибудь кустов за этой красивой и активной игрой.

Внимание ко мне маленькой баронессы вызывало ревность других мальчиков и я уже заработал себе врагов: однажды они подстерегли меня одного в аллее.

- Монах, а монах – Кто у Бога первый враг?

Я сжался от ощущения предстоящих побоев, но сделал еще несколько шагов им навстречу.

- Первый враг, первый враг – это лживый монах!

Мое сердце билось, как монастырский колокол, но я упорно продвигался на встречу с ними.

- Табаком дымит в Посту, Слышен запах за версту!

- А начал читать Псалтирь, перепутал ер и ирь"

     Я вспомнил свои продолжительные чтения Псалтири, свое засыпание над нею и подзатыльники, которыми меня будили.

И тут я остановился и рассмеялся. Они опешили и тоже засмеялись.

- Это вы сами сочинили? – спросил я без всякой злобы – И тоже читали Псалтирь? – Правда, что это очень трудно. Я ее с четырех лет изучаю и никак не могу без ошибок. Другие книжки легко читаю, а Псалтирь – трудно, очень.

Обстановка разрядилась. Мальчики были не злые. Они были из хороших семей и их тоже муштровали занятиями, учебой и чтением Псалтири. На этом мы и нашли общий язык.

Обеды проходили для меня без всяких трудностей – я привык кушать с братией.

Но болтовня во время еды вызывала во мне удивление: в монастыре во время еды разговаривать было запрещено.

Был только очередной чтец, который читал нам всем жития святых.

 Иногда из-за этого мне кусок не шел в горло, особенно, когда рассказывалось о пытках мучеников.

Но все же всеобщее молчание было неотъемлемой частью трапезы.

А здесь – не только болтовня, но и осуждение, и звонкий смех.

Я утыкался носом в тарелку и пытался читать Иисусову молитву. Тогда начинались насмешки надо мною – мальчики догадывались, что я молюсь, и говорили:
 
    - Вот сейчас кто-нибудь обязательно поперхнется! – И это действительно часто происходило. Тогда раздавался общий смех и меня просили "прекратить мешать им обедать".

Они даже придумали, что это я нарочно "вызываю злых духов".

 Но моя маленькая покровительница – баронесса, укоризненно останавливала своих гостей, говоря с ними то по-французски, то по-немецки.

     Когда мы встретились вновь в беседке, я попросил ее перевести эти фразы.

Она удивилась моему незнанию и предложила мне начать заниматься языками с ее гувернанткой:

 - Вы же пока не можете по здоровью много играть, поэтому пусть ваши часы отдыха будут заняты делом! – сказала она.

За первое лето я освоил довольно много фраз, перестал бояться ее друзей, потому что постоянно находился под ее защитой, и стал даже любимцем ее родителей.

     - Этот малыш, Тео, серьезнее всех остальных, я думаю, что дружба с ним принесет тебе много пользы.

     Мою покровительницу и подружку звали Теофилией.

Так я нашел первого и главного друга в своей трудной и загадочной жизни.
 
    А.Дюма:
     "Монастырей в России столько же. Сколько гор в Швейцарии, озер в Финляндии, вулканов в Италии.

 Наступает момент, когда горами, озерами, вулканами любуются только для очистки совести, их еще продолжают посещать, но перестают описывать.

Пусть читатель не беспокоится, ему уже не придется читать описания всех монастырей, которые нам удалось посетить, в том числе и монастыря Мамай-Маджарского".

Зимой я опять остался один, но эта зима была для меня совершенно другой – я готовился удивить Тео и ее друзей.

Сначала я набрался храбрости, хорошо помолился и пошел к настоятелю с очень серьезной просьбой: найти мне среди монахов учителей французского и немецкого языков.

 Я выбрал удачный момент – настоятель благословил меня, ласково поговорил со мною и выделил мне не только учителей, но и составил целую программу моего воспитания.

 Отныне я был занят с утра до вечера.
   
 Одного не мог настоятель: помочь мне в занятиях теннисом.

 Уж очень не монастырской была эта игра.

Но я надеялся на следующее лето.

Мне мечталось, что меня научат теннису опять в имении баронов.
   
 В середине зимы начались волнения среди "горных людей" - местных жителей, и стало опасно не только выходить за пределы монастыря, но и находиться в нем.

 Началось все с того, что обычные монастырские паломничества за сбором средств, стали вызывать раздражение и угрозы.

 К нам явились русские казаки из станицы и, с согласия настоятеля, у нас остался небольшой отряд.
 
   Это было так ново и интересно, что я немедленно начал крутиться около их бивуака, разглядывать их обмундирование и оружие, совершенно потеряв голову от восторга.

 Казаки были не похожи на монахов ничем. Они бранились, когда хотели, пили "чихирь" и быстро веселели, пели песни, извиняясь, но не прекращая.

Словом, мой мир еще более расширился.

 Я стал мечтать о военной жизни.

 Монашество мне казалось уже совершенно изученным и скучным, а тут - столько лихости и романтизма!
   
  Теперь я решил, что не только мои знания должны поразить Тео, но и мое решение стать военным и походить на этих бравых казаков.

Они научили меня несложным приемам фехтования саблей.

 Один из них даже подарил мне маленькую сабельку, сделав ее из сломанной большой сабли.

Они сажали меня на своих огромных и, пахнущих потом, лошадей.

 Позволяли дежурить с ними ночью у костра (правда, не на самом опасном посту), и, не зло усмехаясь, говорили, что нельзя остаться "ангелом" в этой грешной жизни.

Они пели такие печальные песни. Тогда я впервые услышал:

"По камням струится Терек, плещет мутный вал,
Злой чечен ползет на берег,точит свой кинжал".
   
 И, хотя в монастыре все время говорили о смирении, но этот отряд вызвал во мне много вопросов к Богу.

Я решил спросить о них опять-таки настоятеля:
 
    - Почему чечены не хотят дружить с нами? Что плохого в нас или в чеченах?

По моим воспоминаниям они были если не миролюбивы, то заняты своими делами.

 У них было всегда много своих дел.
Они по-другому молились, но молились много.

 Они еще ни разу нас не трогали – это было впервые за всю мою недолгую жизнь.

- Чеченам также трудно, как и нам. У них не хватает продуктов на зиму. У них погиб скот и умирают дети.

Сейчас у них наводнение, поэтому они не спускаются с гор.

Я подумал и спросил: - Они хотят ограбить нас? Но мы тоже умрем тогда?

- Да – ответил настоятель. – Но грабить у нас нечего. Они это знают. Иначе бы мы не ходили собирать средства в соседние казацкие селения.

- Тогда, зачем здесь казаки?

- Для видимости защиты. Поймешь ли ты это? Иногда достаточно сделать вид, чтобы получить спокойствие.

     - Да. – ответил я – я это понимаю. Достаточно знать двадцать фраз на французском, чтобы перестали дразнить неучем.

     Настоятель улыбнулся: - Французский лучше знать хорошенько.

 Я дам тебе новую книжку сказок и ты по ней хорошо выучишь французский.

Но за монастырскую стену не выходи. Если чечены решат мстить нашему Богу, то постараются убить именно тебя, как самого маленького.

У меня в груди что-то дрогнуло. Мне очень захотелось заплакать: – Неужели это потому, что у меня нет родителей? Что я беззащитен и никому не нужен?

 – Но я не произнес этого вслух.

Эта несправедливость обернулась вдруг другой стороной: - Я могу стать жертвой?

 Как те святые, о которых читали за трапезой? Я помечтал и представил себя мучеником.

 Но теперь я ощутил, что уже совсем не так хочу к Богу, как раньше.

 Меня к земле привязывали такие розовые гибкие ленты, которые зримо тянулись прямо в поместье баронов.

Тут я испугался за это поместье, за то, что его разграбят и спросил, несколько невпопад:

- А имение моих друзей-баронов в безопасности?
 
   Настоятель глянул на меня с явным удивлением: - Ты беспокоишься о них больше, чем о себе?
 
    Он задумался: - Из тебя может получиться хороший воин, как один из твоих предков.

Ты готов защищать других, не беспокоясь о себе…

Ужели ты на самом деле чистых кровей? – и он взял меня за подбородок и пристально заглянул в глаза.

 – Иди, мальчик мой, учись жить и помолись за своих друзей. Я думаю, что они не так беспечны, как ты решил. Они имеют достаточно средств, чтобы оградить свое имение от этой постоянной напасти.

- Это – далеко не в первый раз. Для тебя, пожалуй, впервые. Но и мы, и они, привычны к таким войнам. Здесь слишком благодатный край, чтобы  было мирно и не тесно.

Услышав про то, что я " чистых кровей" – я опять вздрогнул, но больше не решился расспрашивать настоятеля, который и так уделил мне много времени при своей постоянной занятости.
 
    Эта фраза не выходила у меня из головы! Что только я не прилеплял к ней! Какие фантазии ни сочинял! – Но все было недостаточно убедительно. Поэтому я продолжил свою подготовку и даже стал реже появляться у казаков.

 Это увлечение перешло в другой пласт: я стал выбирать книги, в которых говорилось о военной жизни. О подвигах, императорах и генералах, которые воевали, защищая отечество и народ.

 Так, я вскоре наткнулся на книги, статьи и сохраненные старые газеты о французских королях и Наполеоне, о его гвардии и войне 1812 года, о победе русских войск и Александре втором – во Франции – это было так странно!

Это было современно и невозможно далеко от моей жизни! Для меня это было одинаково нереально, как и походы Юлия Цезаря и Александра Македонского.
   
  Мне стали сниться замечательные военные сны: в них я был маршалом и решал тактические задачи. Как расставить войска? Как сделать засаду? Как оставить в запасе свежие силы?

 Но чаще других мне снилось, что я великан, почти как Гулливер, и что я разбрасываю этих мелких врагов во все стороны без всякой тактики и военных хитростей!

 В результате – меня награждает орденом и имением сам император! Но, какой? Я никак не мог его разглядеть во сне!

 И не мог понять: то ли это Александр второй? То ли Наполеон? – Но никак не римский Цезарь.
   
  Мне очень нравились эти сны и я боялся только одного, что придется каяться в них на исповеди.

Поэтому я стал старательно подыскивать себе побольше разных мелких согрешений, за которыми бы я уже не должен был бы каяться в своих тщеславных снах.

Когда я уставал от своих военных мечтаний, я принимался  за ту книгу "Сказок, рассказанных детям", которую получил от настоятеля. Это были ни с чем несравнимые сказки! И имя у автора тоже было сказочное: Ханс Кристиан Андерсен.

 Почему эта книжка досталась мне на французском? Я все собирался спросить об этом у настоятеля, но множество других вопросов перекрывали этот, и я забывал. Если бы я знал, как это было важно!
 
   К весне я ее освоил и, заодно, освоил чтение на французском.

Зацвели сады, у чечен стало опять много работы и волнения прекратились.

Это время всегда связано с наводнениями или сходом селя с гор.

Казаки простились с нами и уехали.

Монастырская жизнь протекала привычно и размеренно.

 Я очень ждал, когда же меня опять отправят в имение баронов, и горячо молился о том, чтобы быстрее меня увезли.

И как я был рад, что все опять состоялось! За мной прислали из имения! Меня ожидали! – подобной радости я не испытывал никогда. Я всхлипывал всю дорогу, и что-то кололо и таяло в груди, как в любимой сказке Андерсена.
   
  На этот раз я волновался еще более, идя навстречу милой барышне Тео. Как она вытянулась, как повзрослела! И что-то грустное мелькнуло в ее улыбке, когда она бежала мне навстречу.

 Я даже подумал, что она только что плакала?

- Нет, нет – предупредила она мои испуганные слова – никаких грустных и серьезных мыслей при встрече. Впереди целое лето! Вы, надеюсь, теперь будете более благосклонны ко мне и моим гостям? Не будете таким букой и отшельником? Неужели вам не хватает зимы для вашего отшельничества?
   
  Так щебеча, она уводила меня куда хотела, я подчинялся ее желаниям и выключал все свои возражения.

 Таким образом, я перестал смущаться, перестал волноваться за свое неумение или незнание, а стал с любопытством наблюдать за другими юношами.

 За их неумениями и незнаниями.

 Я ощущал себя значимым под прикрытием этой очаровательной юной баронессы.

Глава 14. Отрочество монаха

Ольга Изборская

          ОТРОЧЕСТВО МОНАХА:
   
 Особенно возросло мое влияние, когда я предложил им почитать мои новые сказки-сказки Андерсена.

Ни у кого более не было такой книжки.

 Мальчики тоже стали приходить слушать мое чтение. И я, сначала запинаясь, продолжал, несмотря на смущение.

 Я ловил смысл написанного на лету, в моем чтении было много выразительности, и, поэтому, читал я не плохо.

Так что, мое монастырское одиночество принесло много пользы.

Этим летом я познакомился с еще одним мальчиком, которого раньше не было в окружении Тео.

Мальчик выглядел горделивым самозванцем, и еще был каким-то брезгливым. Многое вызывало его критику. Особенно часто он нападал на военных, их неумение, глупость, особенно много и брезгливо говорил про распутство.

 И это было так "взросло" и самоуверенно, что все остальные робели и слушали его, как пророка. Я вообще не понимал: что это такое и изумленно молчал.
   
 Тео почему-то не любила его и сторонилась, хотя он настаивал на большом внимании к своей особе. Иногда он даже жаловался ее родителям, отчего Тео еще более от него отвращалась.

Никто из нас не смел жаловаться на Тео. Это было и несправедливо, и беспринципно. Но он жаловался.

Родители Тео, видимо, делали ей выговоры, и она старалась быть спокойной и терпеливой.

Часто это у нее получалось. Она от природы была выдержана.

Но этот юноша был столь своенравен, что испортил нам всем не один день.

Сначала Тео предложила нам собраться в беседке, всем, кроме него, и подготовить ему экзамен на знание того, о чем он так самоуверенно нам "вещал": о полководцах и императорах, об оружии и мундирах разных веков и народов.

 Мы на целый день ушли в родительскую библиотеку, а Тео осталась с ним одна, чему он был очень рад, хотя и удивлен.

На следующий день в беседке мы устроили ему импровизированный экзамен – и он, конечно, был посрамлен!

Обо всем он говорил наобум, наслушавшись кое-как взрослых разговоров своего отца и его сослуживцев. Он почти все перепутал. Но тон разговора был, вероятно, совершенно отцовским и поэтому он и выглядел "пророком", особенно в предсказаниях будущих волнений, восстаний и французской революции.
   
 Он не заплакал, уже это делало ему честь, но сник, как нам и хотелось. Но, опять-таки, по дурной своей привычке, ехидно заметил, что "наши знания стоят одного дня – работы в библиотеке, а его – останутся с ним на всю жизнь".

 Я понял все это и мне стало несколько стыдно за дразнилки и детские насмешки, которыми мы его осыпали, хотя его гонор этого заслужил.
   
 Тогда Тео придумала очень ловкий ход: "Если кто-нибудь показывал трижды свою невыдержанность и резкость, то он получал штрафной фант.

 После получения трех фантов – он должен был отправиться с родителями на рынок за покупками. Помогать им.

Или должен был сидеть возле маменьки и перематывать с нею шерсть.

Или играть целый день с дедушкой в шахматы".
   
 А ловушки для проявления такой раздражительности или резкости мы выдумывали сообща.

Каждый день у нас начинался с сюрприза.

Родители Тео одобрили эту игру, решив, что так мы будем сами воспитывать друг в друге умение быть вежливыми и сдержанными. Но они не догадывались, что мы сговорились все против одного.

А мы, таким образом, на несколько дней избавлялись от нашего критикана и ненавистника.

Избавлялись именно от него, потому что остальные были столь послушны и рады избавиться, что никто, кроме него, не проявлял ни резкости, ни невыдержанности. Все радостно сговорились. Эта игра называлась "фехтование словами".
   
  После этих нескольких дней мальчик очень обиделся и настоял на своем отъезде. Родители Тео были огорчены, но Тео и остальные – счастливы.

Осенью, прощаясь с Тео, я попытался узнать причину его появления в доме? Ведь, ясно было, что Тео с самого начала его не желала видеть – зачем же он приезжал?

Тео зажмурила глаза, стряхивая слезки, и сказала, что он предназначен ей в женихи. Их род должен сродниться с его родом. Это было решено после ее рождения.

Я не сразу осознал серьезность этого сообщения и не ощущал того, чем это грозило мне, но мороз пробежал по коже. А Тео заявила, что "это еще далеко и она успеет переубедить родителей".
   
  А. Дюма:
   
  "Одна из монашеских добродетелей – пунктуальность. В монастырях дисциплина, возможно, еще суровей, чем в армии. Прямое следствие – всегда можно уповать если не на сообразительность монахов, то хотя бы на пунктуальность любого из них.

 Мы попытались расспросить  их о преданиях и обычаях монастыря. Нам слова не удалось из них вытянуть; тогда мы перевели разговор на материальные стороны жизни и узнали почти все, что хотели.

Монахи укладываются спать в девять вечера, поднимаются в пять утра, трапезничают два раза в день, рыбой и овощами; мясо едят редко. Только по праздникам; всю физическую работу справляют сами. У каждого свое ремесло: один портняжит, другой сапожничает, третий плотничает.
   
 К великому моему изумлению, настоятель дал понять, что мое имя ему знакомо. Он говорил со мной о "Трех мушкетерах" и "Графе Монте-Кристо".

После пятиминутной беседы нам подали угощение, состоявшее из фруктов и чая; затем настоятель пригласил нас осмотреть монастырь.
   
  В монастырской гостинице мы узнали, что настоятель послал нам рыбы. Салату, овощей, черный хлеб и громадную бутыль квасу.

 Рыба оказалась великолепная: судаки, окуни, сиги и налимы. Бутыль с квасом была литров на двадцать. Каравай весил сорок фунтов.

Улучшить обед я смог, но не властен был сделать постели помягче; чем набивают в России матрацы, я так и не выяснил за все девять месяцев моего пребывания в этой стране. У нас говорят – спать на персиковых косточках; но, по-моему, когда речь идет о здешних матрацах, сравнение это слабовато.

 Простыни здесь неизвестны, и спишь не раздеваясь, поэтому на туалет много времени не тратишь".
   

 Зима опять принесла мне много новых знаний и воспитания в упорстве. Со мной с удовольствием занимались те монахи, которым я был поручен – это вносило разнообразие в их стабильную жизнь.

 Но меня еще и стали воспитывать в физическом плане. Меня брали с собой в горы, покупать провизию у местного населения, заставляли учиться альпинизму и выдержке, а когда происходили встречи с горцами и их детьми, то я бойко отвечал им на чеченском наречии и переставал вызывать опасения настоятеля.
   
 Главное, что я стал расти не по дням, а по часам. Я уже не был ростом со своих сверстников, я был на голову их выше. Темный цвет волос и  их курчавость делали меня похожим на горца.

 Но слегка вздернутый нос, совершенно мраморная кожа и небесно-голубые глаза – заставляли встречных сомневаться в "чеченском происхождении".

 И - удивляться моему знанию их языка. Монахи посмеивались и отвечали, что моя мама – русская – это точно, а вот папаша? Может быть чечен, а может быть и француз – поскольку и французский я уже знал также бойко.
   
  Мои глаза во время этих шуток всегда были полны слез и насмешки прекращались. Дело кончалось тем, что кто-нибудь доставал для меня еще одну сладость, которая меня мало утешала.
   
  Главное мое качество – то, что я очень молчалив. И, хотя в моем сердце множество всяких ростков: дружелюбия, верности, желания помочь, сочувствия (более всего), - но я дорожу этими ростками и боюсь растрепать их по ветру слов.

Поэтому, пока я решу, что "стоит что-то пообещать" – уже оказывается, что кто-то вместо меня успел… И я смиряюсь, и говорю себе, что  я это сделаю в другой раз, для другого человека,  или - для Бога.
   
 Правильно ли это? – Сомневаюсь. Но продолжаю быть "молчуном и отшельником" – как назвала меня Тео.

На следующий год, летом, когда этот "жених" опять появился, произошел первый в моей жизни настоящий взрыв негодования.
   
  В имении родителей Тео часто появлялись и уезжали новые отдыхающие, и когда они, или их отроки, спрашивали о моих родителях, Тео придумала ответ, который ей очень нравился: "Он - монастырского происхождения". – Она так ошарашивала любопытствующих, и вид у нее был такой воинственный, что дальнейшие вопросы застревали в горле.

И вот - этот самый "жених", который тогда "ради красного словца" готов был на любые подлости, подстерег ее и меня, победно и скабрезно улыбнулся и сказал, что "я – живое подтверждение греха в монастырских стенах".

 Я отлично помню, как это произошло:

Вдруг из-за деревьев выскакивает Леонид с рапирой в руке. И приставляет рапиру к моей шее и с брезгливой улыбкой произносит.

Леонид: Этот монашек – живое воплощение греха в монастырских стенах! Ему не место не только здесь. Ему не место и в монастыре! Он вообще недостоин жить!

Теофилия: Чье право вы на себя взяли? Каким судом вы его судите? Монастырь его принял, а вы? Осуждаете монастырь?

Леонид: Я имею право! Я ваш жених! И должен стоять за чистоту рода! И оберегать вас от греха и соблазна!

Леонид(Константину): Иди в свою келью, замаливай грехи предков! А здесь – моя территория! Пошел вон!   

Константин берется рукой за конец рапиры, вырывает ее из руки Леонида, забрасывает ее в кусты.
Леонид бросается на Константина с криком!

 Вцепляется Константину в волосы и ухо. Начинается драка.
Леонид: Спасите!
    
 Я, не помня себя, бросился на него. Я был сильнее его и убил бы его, мне застилала глаза ненависть! Я бил его, деревья, большие камни, разбил садовый столик и опять ринулся на него.

 Он вцепился в мои волосы и ухо, а я поднял его над собой и сбросил под откос, на котором росли деревья, к морю.

Я видел, как он покатился, но не успокоился, пока меня не облили холодной водой и не связали.
У меня были в кровь разбиты руки, почти оторвано ухо, я лишился доброй половины своих красивых волос, в которые он вцепился мертвой хваткой.

Я словно мстил отцу, матери, всем, кто знал правду обо мне, за мое недостоинство. Я не рыдал, а рычал.

 Когда я опомнился и начал все вспоминать, то меня поразило больше всего, что ни его, ни меня не разнимали присутствующие гости. Для этого ждали слуг.
   
 Его подняли, но он отделался царапинами, вывихом ноги и ушибом бедра. Больше врач пока ничего не нашел. После этого, незадачливому "жениху" пришлось вскоре уехать.

Родители Тео решили, что  его оскорбление нанесено не мне, а монастырю. Они заставили его покаяться перед настоятелем и извиниться передо мною. Но и я просил прощения у всех, кто был свидетелем моего нервного взрыва, кроме него. И я был отлучен от этой семьи на всю оставшуюся часть лета.

 Он доставил мне большее горе, чем я – вывихнув ему ногу и ударив его бедром о камень. Он оставил меня опять в моем одиночестве. А я приобрел первого врага – врага на всю жизнь.

Единственно, Тео была частично довольна, хотя ее и напугала наша драка, но такое серьезное разногласие ее "жениха" с родителями делало ее,пожалуй, свободной.
   
  На следующее лето я не намеревался встречаться с Тео и ее семьей. Я не смог перебороть себя, я не смирился, не простил моего оскорбителя.

 Я просил настоятеля послать меня в паломничество для сбора средств на строительство нового храма вместе с другими монахами. Настоятель благословил. Он сам выбрал для нас наиболее безопасный маршрут, снабдил документами и письмами к мирским властям и храмовым владыкам, чтобы обеспечить для нас хоть какой-то ночлег.
   
 В этом паломничестве и сборе средств я имел много времени для раздумий и рассуждений о своем поступке.

И понял, как много я потерял.
   
 Еще два года, два лета, два счастливых полугодия я мог бы проводить с Тео.

Но я был недостоин ее и ее общества.

 "Живое воплощение греха" – терзало мою душу, как проявленная правда.

 Враг сказал мне правду.

 Об этих рассуждениях и спросил меня настоятель, когда мы вернулись поздней осенью с большим успехом и средствами.

На исповеди я еще раз покаялся и напомнил об этой фразе: "враг сказал мне правду" – повторил я настоятелю.

- Правду. Свою правду, но не Божью истину – ответил настоятель.
 
    Он взял меня за руку и повел в свою келью. Я шел и удивлялся его молчанию.

 Настоятель любил сопровождать свое движение по монастырю наставлениями. Его голос был слышен почти постоянно и его суровая мать, моя опекунша, довольно жестко ему выговаривала за это, правда только в моем присутствии, а не при монастырских братьях.
   
 Войдя в его келью, я перекрестился и остановился у порога. Мне так нравилось у настоятеля! У него пахло сладким ладаном. Стояла красивая мебель. Стеллаж с красивыми, дорогими книгами.

Дальше я никогда не проходил. Но я знал, что за этой приемной была еще комната, куда настоятель уходил переодеваться или принести какой-нибудь маленький подарочек: иконочку необычную, крестик, панагию или медальон с изображением Богородицы.
   
 И теперь настоятель ушел туда же. Я долго стоял и разглядывал стены, иконостас, горящую лампаду, жесткий ковер на полу, на письменном столе - раскрытое Евангелие с закладкой.
 
   Настоятель появился как-то неожиданно. Я только присел на корточки, чтобы дать отдохнуть ногам.
 
   Он вошел с какой-то голубой широкой лентой, на ней висел большой, наверно с мою ладонь, медальон. Он был очень красив и переливался красными и белыми блестками.

Настоятель положил его на Евангелие. Я поднялся и решил разглядеть его поближе.
- Подойди – подтвердил мне свое разрешение настоятель. - Этот медальон оставил нам твой отец.

Мои глаза раскрылись в горячем, обжигающем взрыве, исходящем из сердца. Я дотронулся несмело до ленты.
 
   - Я не буду сейчас рассказывать тебе о твоих родителях, я хочу только, чтобы ты знал, что тебе нельзя умирать рано.

Ты должен выполнить заветы отца. Он очень многое тебе завещал.

 Я тебе говорю это сейчас потому, что есть опасность – и ты должен остаться жив.

 Должен остаться жив. Даже если меня или бабушку убьют.

 Об этом медальоне знаем только мы двое и ты. Живым должен остаться ты. Поэтому…

Ты догадываешься, что ты должен делать? Или мне надо дать тебе строжайшие указания?
 
   - Нет - ответил я, проглотив тот ожег в горле, который вызвали его слова

 – Я,

 никому не нужный,

оказывается…
 Я,
 не знавший и одного ласкового дня!

 Оказывается…

- все это я лишь услышал в своей голове.

 Я больше не сказал ни слова.

Меня разрывало что-то невозможное.

 Я покачнулся и стал падать.
    
Очнулся я, лежа в кресле в том же кабинете настоятеля. На голове у меня лежала мокрая ткань.
   
 Настоятель выслушивал резкие слова своей матери.

Она ругала его за неосмотрительность, а он смиренно просил ее не волноваться.

 Я лежал с закрытыми глазами, и тепло от их скрытой заботы и участия разливалось по всему моему телу.

Я впервые осознавал это. Я так удивился этому своему состоянию, что опять вспомнил Тео.

Только она могла научить меня так переживать. Только она была так бережна и осторожна со всеми.

Мне не понравилась эта моя чувствительность, и я решил, что это "девичье", а мне следует быть суровым, воспитанным монашеской жизнью, человеком.
   
 Но главное, главное – у меня есть и отец, и мама! Я никакой не изгой! У меня "чистая кровь"!

 Мало ли почему они пока не могут взять меня к себе. Я подрасту, возьму ленту с медальоном, и явлюсь к ним достойным и воспитанным молодым человеком. Я все вытерплю. Я все смогу. Раз они у меня есть!
 
   Я снял с головы ткань. Настоятель и бабушка замолчали. Они смотрели на меня с ожиданием.

- Я буду достойным своего отца. – произнес я.

- Не сомневаюсь – ответил настоятель. – Бабушка молчала.

- Этот медальон будет храниться в тайнике, о котором тебе расскажет тот из нас, кто останется дольше жить.

 А пока я не хочу тебя нагружать знанием этой тайны. Но, если тебе понадобится небесная защита твоих предков, то этот медальон – твой. Сейчас он защищает всех нас. Весь монастырь.

 И у меня очень трудная задача: и сохранить тебя, и вырастить из тебя достойного человека. Ты будешь мне помогать?

- Я буду учиться вам помогать.

- У тебя очень мало времени на учебу - грустно возразил настоятель

– Я не предполагал, что у тебя окажется так мало времени на учебу.

 Хотя – прервал он себя – неисповедимы пути Господни.

Ты должен будешь уехать на учебу. Ты должен будешь нас покинуть.

Куда бы ты хотел поступить? Кем ты хотел бы стать во взрослой жизни? – он заговорил об этом так неожиданно, что я догадался, что он только сию минуту принял это решение.

Видимо, раньше он был против.
   
  - Монахом – не задумываясь, ответил я.- Все мое горе вылилось из моей души с этим отчаянным возгласом. – Монахом – повторил я, - потому что я и так "моно" – один. Потому что у меня никого нет рядом и некому мне помогать, кроме Вас и Бога.

- Кроме Бога… - отрешенно повторил настоятель. – У меня тоже никого нет, кроме Бога, но стоит ли из-за этого так горевать? Нет.

Я думаю, что тебе следует пойти в военные. Ты еще в детстве увлекался военной жизнью. И я приготовлю тебе сопроводительные документы, чтобы твои покровители устроили тебя в военное училище.

 В какое? – Ты можешь выбрать сам. Но поклянись мне на распятии, что ты вернешься сюда в конце своей жизни и узнаешь ту тайну, которую просил сохранить твой предок.
 
   Итак, я должен был еще раз встретиться с Тео. Ее родители желали быть моими покровителями и предложили определить меня в морской кадетский корпус.
 
   А пока у нас была еще неделя на приготовления к отъезду.

Тео тоже очень выросла за год и была все также мила и выдержанна.

Наши обоюдные "молчалки" приносили нам много радости. Мы слушали музыку, читали, играли в шахматы. Или я наблюдал за ее игрой в серсо или теннис.
 
   Купания в море были менее приятными. Я именно тут чувствовал свою ответственность перед моим "монастырским происхождением", и поэтому непременно уходил от купавшихся куда-нибудь подальше, чтобы освежиться в одиночестве.

 И никто уже не требовал моего присутствия. Им тоже так было свободнее.

 Учиться танцам я тоже отказался. Тем более, новым. Хотя мне и говорили, что в военном училище обязательно учат танцам.

Глава 15. Юность монаха

Ольга Изборская

                    ЮНОСТЬ МОНАХА:
    
Теперь, перед поступлением, я впервые задумался о своей фамилии.

В монастыре не принято никого называть по фамилии. Есть только имя, данное Богом, меня звали Константином. И я не задумывался о своей фамилии.

Теперь же, когда мне предстояло окунуться в светскую, мирскую жизнь, я должен был знать хоть что-то о своей фамилии. Я не решался спросить об этом у настоятеля, и надумал узнать у своих покровителей. Ведь передал же им настоятель мои документы?
   
 Отец Тео встретил меня доброжелательно и несколько смущенно. Сказал, что его тоже тревожит моя предполагаемая фамилия.

- Отец-настоятель присвоил вам слишком известную фамилию: "Вряд ли стоило так рисковать?

– Что-нибудь, по-незаметнее, было бы как раз…" - заговорил он очень неопределенно.

     Я тоже смутился. Мне не хотелось быть выставленным напоказ или на посмешище. Я уже знал, как я отношусь к насмешкам.

    - Но ничего не поделаешь, придется быть послушным – продолжал отец Тео – ваша фамилия – «месье Дюма». Вы - однофамилец великого писателя Франции – продолжил он поспешно, чтобы отогнать и свои собственные вопросы.

 А ваш тайный покровитель привез вас сюда младенцем и назвался «графом Монте-Кристо».

 Но – это всего лишь литературный псевдоним и я не понимаю, как можно так шутить с живым младенцем?

- Я предложил настоятелю, - продолжал он – усыновить вас и дать вам нашу фамилию – Пикельштейн, но он отказался столь решительно, что я больше ничего не смог предложить, кроме фамилии создателя этого графа.
 
    Я был еще раз поражен.
 
    Мне предложили быть родственником эти великолепные люди?

И настоятель, вместо радостного согласия… дал мне еще более знаменитую фамилию?

 Мне – проведшему всю свою недолгую жизнь в одиночестве и отверженности от мира и людей?

Запертому в глухих монастырских стенах?

Лишенному детства и шалостей?

 Неумевшему смеяться?

Мне – чуть не убившему человека?
   
 Я не мог этого осмыслить и принять. Но не смел и считать это издевательством.

Я начал читать Иисусову молитву и через десяток минут молчания смог произнести то, что единственное пришло мне в голову: "На все воля Божья".
 
  Передо мной за эти минуты промелькнула, казалось, вся моя будущая жизнь: отстаивание себя в училище, участие в войнах, раны и госпитали, принятие священнического сана и любовь.

 Непомерная любовь, приносящая несчастия и исполнение долга. Возвращение в монастырь и ответ, ответ на все мои вопросы, но – только в самом конце жизни!

 Как это неимоверно долго!
 
   И тут я вспомнил и чуть не задохнулся:

- А мама? – спросил я – моя мама жива? Кто она?

- Я знаю только, что она наполовину француженка, и что вас назвали в честь нее: ее фамилия была Констант.

- Она жива? Я могу узнать или найти ее? Она – из России? – мои предположения были столь же неопределенны.

- К сожалению, известно только, что она заболела чахоткой. И поэтому отдала вас на попечение отца. А он, опасаясь за вашу склонность к этой болезни, и привез вас в этот сухой горный климат.
 
    Такая лавина сведений и неожиданностей могла разрушить мой мозг и сделать меня сумасшедшим.
 
    Быть живым воплощением игры ума великого человека? – Оказаться, подобно Свифту, в тех ролях, о которых ты сам все "насочинял"? – Да есть ли предел этому гордому безумию? –    

Или, теперь я должен нести наказание за все его гениальное легкомыслие?

Или я должен преследовать его, как Франкенштейн, чтобы наказать своего создателя своим уродством и несчастной жизнью?
 
    О, зачем мне все это сказали? Лучше быть смиренным монахом в этой горной обители!

Или умереть рядовым военным, смиренно выполнив свой долг!

Мои бурные мысли прервал отец Тео.

   - Оставьте это – сказал он так, словно слышал мои мысли – вы забываете о главном, о любви Божьей и человеческой.

Ваши родители могли не дать вам этого шанса – жить. Но они не посмели.

Раз Бог послал им вас – они сделали все возможное, чтобы сохранить вашу жизнь, чтобы обеспечить вас. Вы не знаете пока через какие препятствия и трудности прошли они.

Но то, что они ценят вас – несомненно. То, что они надеются на ваши положительные возможности – несомненно. И то, что вы сумеете справиться тоже несомненно!

 Иначе и я бы не предложил лично вам, а не вашим знаменитым родителям, эту помощь и поддержку.

 Я тоже только недавно узнал о них. Вы завоевали ваше право жить и быть уважаемым – сами!

Видимо, ваш предок видел вас таким же упорным и справедливым, каким он создал Эдмона Дантеса.
   
  Я молчал. Слезы лились из моих глаз.

- Лучше бы я ненавидел их, чем раскрывать свое сердце для любви!

Мой собеседник подошел к настенному ковру, вынул из ножен, висящих на нем, две сабли и подал мне одну из них.
 
  - Итак, месье Дюма, сын графа Монте-Кристо – защищайтесь! Вас вызывает на поединок ваш великий предок!

– Он весело рассмеялся и пригласил меня пройти на спортивную дорожку, перед тем как нас пригласят в столовую, где накрывали стол для  ужина в честь нашего отъезда.
   
  Я последовал за ним на каком-то автоматизме. Мне еще предстояло все это освоить, укрепиться и найти собственные точки отсчета, но этот мудрый человек дал мне полную программу, что было особенно важно в первый – такой страшный и решающий момент узнавания.

Я дрался с ним так яростно и виртуозно, что к концу боя мы оба выдохлись совершенно.

 И только тогда понял, что и этим боем он спасал меня от саморазрушения.

 Я остался жив и не сломался, благодаря ему.
   

  А. Дюма:
    "Императору Николаю1 доставляло огромное наслаждение заставлять своих пажей и кадетов подниматься по лестнице среди бьющих фонтанов Петергофа с барабанным боем, преодолевая эти каскады воды, бьющие в полную силу".

"Ермолов – это генерал, который во время Бородинского сражения, в пятый раз захватил Большой редут, где погиб генерал Коленкур; он не покинул позиции даже тогда, когда пали в бою все канониры, а орудия были заклинены.

 Однажды Аракчеев нашел, что его лошади плохо вычищены.
- Слушайте, известно ли вам, что авторитет офицера зависит от того, как выглядят его кони?
- Да, генерал – ответил Ермолов, я знаю, что в России репутация людей зависит от животных".
   
  О Суворове: "Старый воин, попавший в немилость, жил в Новгородской губернии, когда Павел, пожелав назначить Суворова командующим армией в Италии, послал за ним двух своих генерал-адьютантов.
   
  Это было в середине зимы, стоял двадцатиградусный мороз. Суворов без шубы, в одном кителе – белом полотняном сюртуке – сел в экипаж с генералами, которые, не осмеливаясь надеть шубы в присутствии высшего начальства, проделали в обычных мундирах более чем стоверстый путь и чуть не умерли от холода.

 А старый полководец, нечувствительный к морозу, еще и жаловался на духоту и время от времени распахивал дверцы экипажа.

Император, готовивший Суворову торжественный прием, ожидал его, сидя на троне, окруженный министрами и послами иностранных государств.
   
  Тут ему докладывают, в каком костюме собирается предстать Суворов под предлогом того, что находится в отставке.

Император немедленно посылает адьютанта сообщить Суворову, что он не только не в отставке, но и произведен в фельдмаршалы.

Тогда Суворов возвращается в свой петербургский дом, надевает приготовленный заранее фельдмаршалский мундир, садится в карету и едет во дворец.

Но, войдя в тронный зал, он делает вид, что оступился, падает на четвереньки и таким образом пробирается к трону.
 
  - Что с вами, фельдмаршал? – восклицает Павел в бешенстве от этой выходки.

- Что ж вы хотите, государь, - отвечает Суворов. – Я привык ходить по полю сражений, по твердой земле, а паркет ваших императорских дворцов такой скользкий, что по нему можно продвигаться только ползком.
 
  И лишь у последней тронной ступеньки он поднялся на ноги.

- Теперь, государь, - сказал он, - я жду ваших приказаний.

Павел протянул ему руку, утвердил в звании фельдмаршала и объявил, что созывает большой совет русских генералов в своем присутствии, чтобы разработать план итальянской кампании.

В назначенный день Суворов явился на совет – на этот раз в парадном мундире – и, не проронив ни слова, выслушал предложения, в основном касавшиеся перехода войск через Тироль и ломбардскую низменность.
 
   Но походу совещания Суворов то вдруг подпрыгивал на зависть любому клоуну, то подтягивал голенища сапог и засучивал панталоны и, наконец, вскричал:

- На помощь! Я вязну! Вязну!
 
    Это все, что можно было услышать от него, пока длился совет.

По его окончании император, который привык к эксцентричным выходкам Суворова и к тому же был уверен, что тот имел причины для подобного поведения, отпустил генералов и задержал фельдмаршала.
 
   - А теперь, старый штукарь, - сказал он, смеясь, - объясни мне, что ты хотел изобразить, когда прыгал как серна, засучивал панталоны и кричал "Я вязну!".
   
  - Государь, - ответил Суворов, - совет состоит из генералов, совершенно не знающих топографию Италии. Следя за маршрутом, который они наметили для моей армии, я подпрыгивал как серна, когда они хотели, чтоб я проходил горами, где могут пробираться только серны.

Когда я засучивал панталоны, это означало переход рек, где сначала воды будет по колено, а потом и сверх головы.

 А кричал "Вязну!" потому, что меня и мою артиллерию завели в болото, где я вопил бы и по-другому, если бы имел несчастье туда забраться.
   
   Павел расхохотался и сказал:

- Да что, в сущности, значит мнение этих дураков? Я предоставляю вам все полномочия.

- О, в таком случае я согласен, - отвечал Суворов".
 
    Все эти сведения получил от русских друзей и книг Александр Дюма еще до того, как пустился в путешествие по России и частенько русские друзья были смущены его блестящими знаниями тех моментов из русской истории, о которых они мало что слышали или вовсе не смыслили" (А. Дюма).

Глава 16. Кадетский корпус

Ольга Изборская

                  ЮНОСТЬ МОНАХА: кадетский корпус
   
 Меня решили отправить на учение в морской кадетский корпус – это решительное изменение всей моей жизни вызвало у меня восторг! Я учился не то, чтобы прилежно – а с максималистским рвением.

Я вычитывал подробности жизни великих полководцев.

А.Дюма:

 "Императору Николаю1 доставляло огромное наслаждение заставлять своих пажей и кадетов подниматься по лестнице среди бьющих фонтанов Петергофа с барабанным боем, преодолевая эти каскады воды, бьющие в полную силу".

"Ермолов – это генерал, который во время Бородинского сражения, в пятый раз захватил Большой редут, где погиб генерал Коленкур; он не покинул позиции даже тогда, когда пали в бою все канониры, а орудия были заклинены. Однажды Аракчеев нашел, что его лошади плохо вычищены.
- Слушайте, известно ли вам, что авторитет офицера зависит от того, как выглядят его кони?
- Да, генерал – ответил Ермолов, я знаю, что в России репутация людей зависит от животных".

О Суворове: "Старый воин, попавший в немилость, жил в Новгородской губернии, когда Павел, пожелав назначить Суворова командующим армией в Италии, послал за ним двух своих генерал-адьютантов.

Это было в середине зимы, стоял двадцатиградусный мороз. Суворов без шубы, в одном кителе – белом полотняном сюртуке – сел в экипаж с генералами, которые, не осмеливаясь надеть шубы в присутствии высшего начальства, проделали в обычных мундирах более чем стоверстый путь и чуть не умерли от холода. А старый полководец, нечувствительный к морозу, еще и жаловался на духоту и время от времени распахивал дверцы экипажа.
 
Император, готовивший Суворову торжественный прием, ожидал его, сидя на троне, окруженный министрами и послами иностранных государств.

Тут ему докладывают, в каком костюме собирается предстать Суворов под предлогом того, что находится в отставке. Император немедленно посылает адьютанта сообщить Суворову, что он не только не в отставке, но и произведен в фельдмаршалы.

Тогда Суворов возвращается в свой петербургский дом, надевает приготовленный заранее фельдмаршалский мундир, садится в карету и едет во дворец.

Но, войдя в тронный зал, он делает вид, что оступился, падает на четвереньки и таким образом пробирается к трону.
- Что с вами, фельдмаршал? – восклицает Павел в бешенстве от этой выходки.
- Что ж вы хотите, государь, - отвечает Суворов. – Я привык ходить по полю сражений, по твердой земле, а паркет ваших императорских дворцов такой скользкий, что по нему можно продвигаться только ползком.

И лишь у последней тронной ступеньки он поднялся на ноги.
- Теперь, государь, - сказал он, - я жду ваших приказаний.

Павел протянул ему руку, утвердил в звании фельдмаршала и объявил, что созывает большой совет русских генералов в своем присутствии, чтобы разработать план итальянской кампании.

В назначенный день Суворов явился на совет – на этот раз в парадном мундире – и, не проронив ни слова, выслушал предложения, в основном касавшиеся перехода войск через Тироль и ломбардскую низменность.

Но по ходу совещания Суворов то вдруг подпрыгивал на зависть любому клоуну, то подтягивал голенища сапог и засучивал панталоны и, наконец, вскричал:
- На помощь! Я вязну! Вязну!
Это все, что можно было услышать от него, пока длился совет.

По его окончании император, который привык к эксцентричным выходкам Суворова и к тому же был уверен, что тот имел причины для подобного поведения, отпустил генералов и задержал фельдмаршала.

- А теперь, старый штукарь, - сказал он, смеясь, - объясни мне, что ты хотел изобразить, когда прыгал как серна, засучивал панталоны и кричал "Я вязну!".

- Государь, - ответил Суворов, - совет состоит из генералов, совершенно не знающих топографию Италии.

Следя за маршрутом, который они наметили для моей армии, я подпрыгивал как серна, когда они хотели, чтоб я проходил горами, где могут пробираться только серны. Когда я засучивал панталоны, это означало переход рек, где сначала воды будет по колено, а потом и сверх головы.

 А кричал "Вязну!" потому, что меня и мою артиллерию завели в болото, где я вопил бы и по-другому, если бы имел несчастье туда забраться.

Павел расхохотался и сказал:
- Да что, в сущности, значит мнение этих дураков? Я предоставляю вам все полномочия.
- О, в таком случае я согласен, - отвечал Суворов".

Все эти сведения получил от русских друзей и книг Александр Дюма еще до того, как пустился в путешествие по России и частенько русские друзья были смущены его блестящими знаниями тех моментов из русской истории, о которых они мало что слышали или вовсе не смыслили."

     Я разыскивал лоции и собирался изучить дно Гибралтарского пролива, чтобы стать лоцманом. Потом я искал в лавках кораллы и развешивал их по всему дому, сочиняя, что это я сам их добыл. Потом меня увлек жемчуг, потом…
 
   Через полтора года и мне предстояло пройти первую практику на море.

У меня во время учения образовалось два человека, противоположно относившихся ко мне.

Первый был лезгином и моим кунаком, как говорят на Кавказе. Не другом, а  именно   "кунаком", что означало полную верность и отдачу собственной жизни - ради моей.

А второй – наш классный надзиратель – стал моим злейшим мучителем и врагом. Что уж вызвало его неимоверную ревность? – то ли мои покровители, то ли моя фамилия? – Но он изводил меня везде, где только мог.

 А мог он многое, по сравнению со мной.

Так он решил показать мне истинную цену морской жизни. Он пристроил меня, через преданных ему людей, на самую плохую учебную посудину и в самую плохую команду моряков - русских эмигрантов.

Мое счастье, что вместе со мной он послал "этого горца – Махмуда", тайно надеясь, что тот, своей горячностью довершит за него месть.

Посудина ходила всего лишь в каботажные рейсы – то есть туда-сюда по Средиземному морю.

Войны на море не было. Но разбои были. И впервые, после отъезда из монастыря, я ощутил реальное ВРЕМЯ.
   
 Я никогда не был ему благодарен за это. Только теперь, пережив так много, я ощутил, сколько пользы принес мне этот непостижимый и безобразный образ жизни.

Образ жизни моряков, так красиво воспетый во многих литературных сочинениях.

Ничего прекрасного, кроме самого моря, я в нем не нашел, хотя искал очень старательно.

Мне так хотелось защититься от этой провокации своего воспитателя, так хотелось гордо и искренне высказать ему свое превосходство и презрение.

 За что? – За неуважение к моей мечте.
 
   Как я долго не понимал, что мечта…

Что только воплощенная мечта достойна уважения.

 А у меня это была не мечта, а розовые мыльные пузыри.

 Теперь я считаю, что его рассердило не то, что я "мечтал о море", а то, что я оставался слюнтяем.

Жизнь моряков состоит из очень узких помещений, из тесных клетушек и подвешенных гамаков, в которых невозможно отдохнуть, а можно только повалиться от усталости.

 Постоянная вонь, от портянок и большого количества грязных мужских тел, была невыносима. Несмотря на присутствие за бортом моря, – мыться часто было не принято и даже вызывало издевки.
 
    Чесаться и скоблить во всех неприличных местах – было принято. Носить грязную промасленную робу неделями – было принято. А парадную – одевать только по приказу капитана.
 
   Есть приходилось тухлое и вонючее: мясо, рыбу, каши, овощи – все воняло грязью и старостью.
 
   Никаких выходных и часов отдыха.

 Постоянное мытье палуб, чистка ручек, кранов и прочей мелочи – настолько въедается в сознание, что я начинал чистить что-то даже тогда, когда оставался один и мог бы просто посидеть.

Но эта чистка не приносила чистоты мне – я был весь перепачкан пастой для чистки, грязью со  швабры. А на это никто не обращал внимания. Фантастическая профанация!
 
   Лазание по мачтам и беготня по лестницам – вовсе не приятное физическое развлечение.

Оступился – подвернул ногу, все равно – беги!

Осмыслить что-либо и понять совершенно невозможно из-за большого количества командующих: капитан, помощник, боцман, старший дежурный, лоцман, кок, врач, и каждый, кто старше тебя.
 
   Приказы сыплются, как песок из пожарного ведра: вместе с камнями и грязной руганью.

Это все – естественные условия жизни моряков.

 Но есть еще и "общение", которое состоит из "салазок", подзатыльников, плевков, шмона, и драки, к которой ты не имеешь отношения, но рискуешь получить ножом просто потому, что драка происходит вокруг твоей головы,  и - больше негде драться.
   
  Словом, я не понял главного: почему моряки так не уважают сами себя?

Почему они, даже сойдя на берег, идут не в хорошее место для отдыха – а в самый грязный бордель?
   
 Почему они похваляются тем, что у них в каждом порту "по бабе"? Не по девушке, а по бабе.

Почему такой образ жизни у них принят и признан, как  единственно возможный?

Я не знал, чем я могу защититься. У меня был единственный защитник – Махмуд. Как я его зауважал! Какой он был гордый, честный! Как достойно старался защитить меня от моего страха и общих нападений!
 
    Но и ему грозила расправа за эту его гордыню и непримиримость.

И мне пришлось спасать его, несмотря на его огромный кинжал, и прекрасное владение им.

Однажды мне поваренок специально вылил на голову помои.

 Махмуд  выхватил кинжал и стал размахивать им перед носом глупо улыбавшегося поваренка.

Я счищал с себя помои и не мог ничего предпринять. Я плакал от злости. Но подошел вразвалку один из самых толстых и добрых матросов и закрыл своим пузом поваренка.

Увидев мою грязную рожу, он еще и рассмеялся. И Махмуд чиркнул ему по животу своим острым кинжалом.
   
 Тот откинулся назад и повалился, подскользнувшись на помоях. Рана была совершенно царапиной, но кровь просочилась через тельняшку и выглядела впечатляюще.

Другие матросы ржали, подзуживали Махмуда и поваренка, которые скакали напротив друг друга, примериваясь, как бы съездить еще друг другу: один – ведром, а другой кинжалом.
      
   Раненый матрос, поднимаясь, схватил Махмуда  за ногу и дернул на себя.

Теперь уже и Махмуд лежал около матроса, и его кинжал вонзился в грязную палубу.

Поваренок сильно размахнулся ведром и – я испугался, что он вовсе раскроит Махмуду голову.

 Дальше я ничего сообразить не успел, а только выхватил пожарный шланг и облил всех из него.
 Вначале я ошпарил поваренка. Потом толстого матроса, смыв с него кровь, потом я вошел во вкус и стал поливать всех ржущих, забыв, что строжайше запрещалось тратить пожарную воду по пустякам.

 С каким удовольствием я это делал! Потом я облил себя, смыв все помои, и пошел вслед за боцманом - получать наказание.

Наказанием были побои. Никого не наказывал заключением на гауптвахту. Это считалось – долго и неразумно. Наказанный матрос отдыхал, пока ненаказанные вкалывали: за себя и за него.
   
  Боцманский кулак всегда был опухшим – так много приходилось ему бить.

Перед тем, как побить меня, он  глотнул из фляги. Для него это было удовольствием – побить. И он к первому удовольствию добавлял второе – глотнуть. Получался морской ритуал.
   
 Он бил меня сначала лениво и только "для порядка", когда же его не устроило то, что я молчу и лишь отплевываюсь от крови, он ударил меня сильнее – я улетел в угол, на канаты.

Полежал. Если бы я не встал – он бы закончил меня бить. Но я из упрямства встал.

 Он подставил мне подножку и выкрутил мне руку. Я ткнулся головой ему в живот.

 И, видно, ударил его чувствительно, потому что, он дал мне в лицо коленом.

Я опять упал на спину. Теперь мне совсем не хотелось вставать, но я встал.

Я ничего не видел перед собой и протянул вперед руки.

Руки мои коснулись боцмана и я, не видя и не соображая, сжал их и дернул книзу. Боцман завопил.

 И ударил меня ногами: еще и еще.

Теперь он уже начал ругаться: "Мразь интеллигентская!" – было самым приличным.

Он схватил какой-то трос и стал неистово бить меня им.

Удивительно, как можно так умело избивать! На моем теле не осталось ни одного местечка, в которое он бы не ударил.

 Я лежал, сжавшись в ком, и хотел оказаться опять в животе у мамы. Я уже ничего не видел и почти не слышал.
   
 Расслышал я только низкий рев боцмана и подумал, что на него рухнул капитанский мостик.

Очнулся я – вы думаете в лазарете? О, нет.

 Махмуд подтащил меня к борту и прыгнул сам.

 Я был настолько бесчувствен, что легко свалился в воду, вслед за ним. Вода меня хорошо освежила и я смог плыть, шевеля всего одной левой рукой – правая не слушалась.

 Делал я все это совершенно автоматически.

Если бы он предложил снова пойти на боцмана, я бы пошел, если бы предложил его зарезать – я бы ударил его ножом. Голова совершенно не работала. Работал только слух.
   
 Странно, но мы легко доплыли до берега бухты. Поднялись по камням из воды, и вошли в прибрежную рощу.

Она была на крутом склоне. Махмуду было легко карабкаться по камням вверх, а я повторял автоматически его движения, и - тоже не отставал. Он ни разу не оглянулся на море, и я - тоже.
   
 Махмуд сделал все, чтобы спасти меня от расправы. Спрятал меня, это он умел делать еще в своих Кавказских горах, подкрепил, правда, только водой и травами.

 Сумел связаться с моим покровителем и доставить меня к нему. Болел я долго.

 С той поры, от сильного удара, голова моя отключается и остается только слух. Доктор сказал, что "это феноменально", но никакого лечения не предложил. Да и не те времена наступали.

Я не знал того, что могло грозить Махмуду, но все обошлось, тем более, что боцман - выжил.

Я лишь краем уха слышал, что "справка о моих побоях вызвала сочувствие в военном суде и капитан будет наказан".
   
 Но и мои раны готовили мне немало страданий в будущем.

 С той поры: моря - как мечты,  для меня не существовало.

 Я никогда более не заговаривал о нем, не смотрел картин, и не читал художественных книг о море. Я служил на море. Работал.

 И испытывал только одно – тоскливое и непреодолимое одиночество.

Спасали меня от него два занятия: глубокое изучение всех сторон профессии и чтение книг, по большей части двух авторов: Александра Дюма и  Федора Михайловича Достоевского.

Столько родного и несчастного было на его страницах, что мне становилось легче. Я был очень огорчен, когда узнал, что он скончался, в то время как мне исполнилось всего 22 года.
 
   Но более всего меня занимало сравнение этих двух гигантов: один – живой, нет, вернее – земной, энергичный, любящий поесть и даже приготовить еду, любящий славу, женщин, авантюры и игру ума – и книг его таковы же.

 А второй – больной, униженный, искалеченный и писавший об искалеченных жизнью.

 Книги его тоже могли вызвать неуверенность, ослабить, вызвать страх безысходности и ужас перед силой зла.

 Вначале так и хотелось перейти на сторону первого и отойти подальше от второго, забыть эту болезненность, припадки эпилепсии, вызывавшие даже отвращение.
   
 Но потом я вспоминал из Библии: «Сила Моя в немощи совершается» и понимал, что столь многого лишается человек, если он не хочет видеть обе стороны.

 А главным в них было – глубочайший талант, умение передать те  оттенки чувств, которые лишь смутно, на секунды прорывались из души, и тут же робко умолкали.

Глава 17. Явный сон - или сонная явь?

Ольга Изборская

Видение это - моя основная зацепка за жизнь! Я окунаюсь в эту сцену, едва начинаю чувствовать лютую хандру.Причем, более всего меня удивляет моя раздвоенность. Я - и участвую и смотрю со стороны..

 Ранняя весна.
Площадь около здания кадетского военно-морского училища.
Со строгой выправкой стоит ряд юных офицеров, перед ними несколько офицеров высокого ранга.

Сбор выпускников по случаю вручения табелей о рангах и окончании училища.

 Среди них стоит Константин, который первым получает табель и капитанские знаки отличия. Адмирал пожимает ему руку со словами: «Желаю вам также успешно служить в дальнейшем, как вы учились. Так держать, капитан Констант».

Константин оглядывает публику в тайной надежде увидеть матушку или настоятеля и с радостью видит барона Пикельштейна и рядом… ( неужели!) Теофилия. Они оба кивают ему головами.

После вручения табелей Константин подходит к барону и к Теофилии.

Барон: Поздравляю вас, Константин! Один из этапов вашей жизни вы прошли успешно. Настоятель, к сожалению, не смог приехать. На Кавказе опять волнения. Монахам, видимо, придется искать новую обитель, но он все же прислал вам некоторую сумму на первое время, пока вы не устроитесь на вашу  первую военную службу. Второй конверт это место вашего назначения. Прочтите нам, пожалуйста, что там?

Константин (вскрывает второй конверт и читает вслух): Военно-морская дипломатическая миссия, Париж. Назначается помощником военного атташе капитан третьего ранга Константин Дюма - Констант.

Барон: Лучшее распределение во всем кадетском училище! Не зря вы получали высшие оценки по всем предметам… кроме танцев. Но сегодня вам придется показать ваше удовлетворительное умение на балу. Экзаменатор у вас будет не менее строгий  (подает руку дочери Константину).

Он берет руку Теофилии, смиренно склоняет голову и щелкает каблуками).


 Бальный зал в кадетском училище. В двери входят барон, ведущий Теофилию за руку, их встречает Константин в парадном мундире со всеми капитанскими регалиями.

Барон  (Константину): Освободите меня от покровительства этой юной даме хоть на полчасика! Так хочется сыграть пульку в преферанс (хитро улыбается и уходит).

Константин (медленно и нерешительно предлагает руку Теофилии и говорит ей очень мужественно):У меня тройка по бальным танцам, достоин ли я стать вашим партнером?

Теофилия: Котильон-то уж вы сможете станцевать! 

Константин: Он и вправду хорош тем, что во время танца можно разговаривать. Прошу вас!

Теофилия идет с ним в центр зала,  где уже собралось много пар. Звучит начало танца.
Константин: Как давно вы приехали в Петербург?

Теофилия: 2,5 года назад!

Константин: И все это время…?!

Теофилия (не дождавшись продолжения): Все это время я была в таком строгом затворе, что видеться с вами совсем не имела возможности. Мы с отцом уговорили маму отпустить меня учиться медицине, но под очень строгим присмотром гувернанток. Никакой личной свободы. Но учителя у меня были замечательные!    

Константин: И долго вам еще учиться бинтовать раны?

Теофилия: Раны бинтовать я давно умею. Сейчас я изучаю более серьезные темы в медицине. Но осталось уже недолго, и я возвращаюсь на Кавказ!
Танец завершается. Константин удивляет Теофилию своей выправкой и достоинством. Он очень красив в капитанской форме.

Теофилия: А знаете, Константин, я очень скучаю по нашему Кавказу, а вы?
Константин: Я тоже! Особенно по нашей беседке (смеется). Смею ли я еще вас пригласить на следующий танец. Прикажите мне справиться с этим ради вашего удовольствия!

Теофилия: Приказываю станцевать вальс лучше всех здесь присутствующих!

Танцуют вальс. Теофилия изящна и грациозна, Константин ведет ее уверенно, стараясь подчеркнуть достоинства его дамы. Он прекрасно справляется с заданием.

Теофилия (после танца): Знаете, о чем я сейчас сожалею?

Константин: О чем?

Теофилия: О том, что вас направляют служить в Париж, а не на Кавказ!
Константин: Все по воле Божией, Теофилия. Ведь обо мне молилась вся наша монастырская братия и даже средства прислали, пока я не встану на ноги. А в те места я обязательно вернусь.  Как вы думаете, мы еще встретимся?      

Теофилия (улыбаясь): Я отвечаю в том же стиле, что и вы. Все в руках Божиих, Константин. Да, а вот и мой довольный, я вижу, папа! Сейчас он скажет, «Теофилия, экипаж уже ждет, едем в наши апартаменты, все готово к ужину»!
Барон (подходит, улыбаясь молодым): Теофилия, экипаж уже ждет, едем домой!

Теофилия (смеясь): Видишь, насколько хорошо я знаю своего любимого отца, почти все точно!
Барон: Может быть, и наш новоиспеченный капитан отужинает с нами? Правда на ужин приглашен и другой новоиспеченный, офицер-пехотинец  Ромазевич Леонид, он тоже закончил другое кадетское заведение.

Константин: Что-о! Он тоже в Петербурге?

Барон (обращаясь к Теофилии): Видишь, как правильно, что мы тебя держали в неведении.
Правда, я надеюсь, что они уже давно простили друг друга. Ну, так как, Константин, принимаете приглашение?

Константин (растерянно): Я, господин барон, и с радостью, вы ведь так много для меня сделали в моей непростой жизни, но ваше появление для меня было совершенно неожиданно. Сегодня вечером я обещал своим однокурсникам проститься с ними. Скорее всего кого-то из них я  никогда и не увижу.  Надеюсь, что с вами мы еще увидимся перед моим отъездом в Париж. А сейчас разрешите вас поблагодарить и откланяться. Простите.

Константин жестко откланивается и уходит.

Барон (растерявшейся Теофилии): О! Ты чувствуешь, дочь моя, какой капитан вырос! Пожалуй, его команда пойдет за ним в огонь и воду! Сказывается воинский характер его предка. А знаешь, Теофилия, чем я доволен, очень правильно, что мы его определили в военные, у него есть данные для этого.

Теофилия ( расстроенно): Ну вот, папа! Ты даже не позволил нам потанцевать, ведь он сдал  школу танца по высшему рангу капитана.

Барон (задумчиво): Вот и закончилось ваше детство, дочка. Да, забыл тебе сказать, что семья Ромазевичей сейчас в Петербурге, я тоже пригласил их на ужин. 

Теофилия (раздраженно): Только я прошу тебя, очень прошу, ничего не напоминай никому о моем замужестве. Я не готова еще к семейной жизни. 

Барон: Теофилия, ты же знаешь, что у тебя участь баронессы. Свободы выбора у нас мало. Придется с этим считаться. 

Теофилия: Я все понимаю, папа. Ты очень деликатен со мной, и я очень тебя люблю. Поехали ужинать. После танцев с Константином я очень проголодалась (смеется).
Они выходят из зала. Многие юные кавалеры сопровождают с сожалением их пару.
         

 Я Один в своей комнате. У окна.

Константин: Четыре года ожиданий. И всего два танца.

Сотни неотправленных писем и - … как я чувствовал, что Тео близко! Совсем близко – в том же городе! На тех же улицах… Почему молчание  правит моей судьбою? Господи! Сил!

Стук в дверь.

Голос из-за двери: Встреча выпускников начинается! Вам приглашение, господин капитан!

Константин: Я не иду.

Становится на колени перед маленьким киотом.

Константин: Жесток Ты, Господи к рабам Твоим! Любящим тебя посылаешь Ты всякие горести! «Кого люблю, того и наказую» - говоришь!

 Но не отвращай лица Твоего от меня! Любви Твоей пошли мне малую толику!

 За многие годы одиночества и холода душевного – прошу у Тебя одного: сохрани эту девушку в жизни моей!

 Дай мне встреч с нею, хоть мимолетных, как сегодня! И благодарю Тебя, Господи, за эту встречу! Как я ждал ее и как страшился!

Как она помогала мне учиться и гореть святым огнем…Любви и мечты! И я исполню волю Твою Господи!

 Пусть трудна она и идет все тем же путем одиночества…

 Я люблю Тебя, Господи! Не отвращай лица Твоего от меня! Более постоянного и надежного спутника нет!   
    

Глава 18. Возвращение офицера

Ольга Изборская

     ДВА ТЕРПЕНИЯ: Возвращение офицера:
   
 Юноша стал офицером, блистательно воевал, удачно и благополучно был переведен во Францию, по делам морской военной миссии, но и не подумал разыскивать свою родню, а продолжал находиться в море.

От одного он все-таки не удержался. Однажды Он отправился на экскурсию к дому своего предка: Париж, Амстердамская улица, дом 77.

Ему так хотелось конкретности, а не ночных мечтаний и литературных домыслов.

Реальность вызвала в нем странное чувство: знакомства.

Не было ничего иного и нового: все вещи находились на знакомых и ожидаемых местах.

Мешали только экскурсоводы и ограждения.

 В этом доме звучала та же музыка жизни, которую он слышал в своих снах.

Он, второй раз в жизни, горько заплакал, словно приходил на могилу отца. Время перепуталось.

Он походил по тем местам, о которых писал его отец: "мои читательницы - графини Сен-Жерменского предместья, банкиры Монбланской улицы, и княгини улицы Бреда, где расположено много увеселительных заведений".

 Потом долго сидел в одном из кафе на Монмартре, разглядывая лестницу, ведущую к собору Секре Кер, и дом, похожий на корабль, плывущий в лучах серого рассвета.

 Поднялся по этой лестнице, вошел в пустой собор и поставил несколько огромных белых свечей в горки, горящие по всему храму. Он сделал это без тупой злости и недостойного ехидства.
   
 Выйдя из храма, он спустился к своей крошечной гостинице и тоже поднялся по лестнице, незаметно поглаживая рукой почти живые изображения парижан, которые в прошлом веке также поднимались по этой лестнице, ведя за собой очаровательных спутниц.

 О чем он хотел бы с ними поговорить? - Ни о чем. Они дали ему главное – жизнь!

 Они дали ему и второстепенное – обеспечение. Они дали ему столько – сколько могли.

 Они даже оставили ему возможность предъявить им свои претензии в родстве (могли бы и скрыть свои имена).

Они поступили с ним благородно. Это он, наконец, понял.

 Мало того, его отец так много рассказал ему о себе, сколько не знают о своих отцах большинство сыновей, реально воспитанных ими.

И, через эти рассказы, он передал ему столько любви, сколько этот сын мог вместить.

Душевное богатство его отца было так велико, что он сожалел лишь о своем позднем желании узнать его.
   
 Свое достоинство он проверял неоднократно в сражениях, на тактических спорах, на дипломатических беседах и, особенно – в море – везде он вызывал уважение и желание выслушать его мнение.

 Да и военное звание было уже достойным: капитан 1 ранга, по сухопутному - полковник.
   
 До сорока пяти лет он помнил о своей клятве и, наконец, счел возможным вернуться.


- Это был 1905 год.
    
Ему пришлось писать рапорт об увольнении по состоянию здоровья.

 Командование не сочло эту причину уважительной: у него не было справок по обращению к врачам, а старые раны не были достаточной причиной. Ходить по врачам - было для него унизительно.

Тогда он написал рапорт о желании вернуться к мирной деятельности, стать священником, поскольку его детство прошло в монастыре, на Восточном Кавказе.

 Эта адресная справка вызвала интерес военной комиссии и ему предложили поехать в пограничную крепость, на Кавказ, в районе Махачкалы, около селения Ахты.

 В этой крепости был достойный комендант, но после тяжелого ранения он был парализован и подал рапорт об увольнении в запас.

Константин Дюма мог бы стать комендантом вместо него.

 Он отказался, сославшись на свое незнание стратегии войны на суше и, особенно, в горах, и ему предложили стать гарнизонным священником в этой же крепости (мало разбираясь в препятствиях к этому).

 И сообщили, что на подмогу ему посылают еще одного офицера, который тоже подал рапорт с  желанием вернуться на Кавказ.
   
  Дорога "домой" показалась очень долгой и раздражающей. Все не нравилось, все было помехой покою и тишине.

Более всего угнетало ожидание нового подчинения, и необходимость отпрашиваться и объясняться, для того, чтобы поехать в монастырь.

 Быть заменой парализованному коменданту – это было бы, наверно, проще, чем перестраиваться на смиренное подчинение всем и каждому.

 Но – согласие дано! А ропот души – это лишь привычка к командирскому положению.
   
  - Оказывается, вовремя спохватился, чтобы успеть сломить свою гордыню. Кого же благодарить за это? Того же настоятеля?

Или самого мудрейшего папашу? - Ишь ведь, "только в конце жизни" – завещал…

 А когда этот конец? – Одному Богу известно!

 Вот и поехал тогда, когда еще силы и разум есть.

 Странная вещь – уважение к родителям! Хоть их и нет, а уважение присутствует в твоем теле, в мозгу и сердце.

Кавказ. Мистический край. Край непреклонных гор, передавших свою непреклонность людям.   

Гудящий от злобы, коричневый Терек, ледяные водопады, страшные своей непохожестью неземные звуки  ледников, насмешки камнепадов, желтые подножия степи, бескрайние холмы, солончаки – все готово уничтожить это крохотное горделивое существо, которое мнит себя царем его! Царем этого края и его мощи.
   
  Крепость не вызвала никакого удивления. Она была стандартна и стара. Квадратная форма, угловые башни с бойницами, надвратная часовня, широкие стены, пушки на них, замощенный камнями двор, каменные склады для оружия и провизии, внутри стен – жилые квартиры для офицеров, конюшни, посередине площади – комендантский дом. Колодцы.

 Это очень хорошо, что есть несколько колодцев, именно поэтому крепость и стоит так долго. Осада не страшна. Вода в крепости, которая обычно находится на большой возвышенности – это главное достоинство.

Солдат и прочих военных что-то слишком много. Похоже на сборы, или подготовку к очередному нападению горцев.
   
 Найти коменданта не составило труда, но, вместо ожидаемого адъютанта, навстречу вышла девочка лет десяти – и бравому военному Константину Дюма пришлось искать  глазами стул, чтобы присесть и вернуть себе потерю сознания.
   
 Прошло несколько минут и два образа: Тео и девочки – не расстались. Девочка стояла перед ним и также заботливо, как Тео когда-то, предлагала стакан воды.

 Рядом с нею стояла сильная красивая дама лет сорока или более?… Женщины так хорошо скрывают свой возраст.

- Простите. Дорога по горам. Видимо, мои осколки расшалились - сказал приезжий - высокий темноволосый полковник,

 - Прибыл для встречи с комендантом. Вы, скорее всего, его супруга? И вы - его дочь? –

Позвольте представиться - Константин Дюма.

- Сколько удовольствия испытал он от своего имени! Никогда такого не было! Сколько гор рухнуло перед его взором, как мгновенно выросло перед ним имение баронов во всей красе и цветении!
   
 Пошатнувшаяся дама тоже была поддержана полковником:

-Теофилия Ромазевич-Пикельштейн – сказала она, глубоко вздохнув, словно огромное горе, которое давило ее, прошло – Это моя дочь – Фотина.

- Ваша дочь - приемная? Она мусульманка?- несколько испуганные нотки в голосе полковника заставили даму улыбнуться.

- О, нет, это во время крещения батюшка дал ей имя из святцев. Фотина – то же, что Светлана. Отец ее – по происхождению польский шляхтич - Леонид Леопольдович Ромазевич. Он парализован – вы это должны знать.

 А теперь я пойду приготовить супруга к встрече с вами. Нам не сообщали ваших фамилий и я думаю, что вам следует пока пройти с адъютантом в приготовленные для вас комнаты.
Отдохните с дороги, там все готово, если вам не нужен французский шик…

Остальное у вас будет. Комендант пришлет за вами рассыльного.

- Леонид Леопольдович Ромазевич…- вспоминал полковник.

Леонидом звали ее тогдашнего "жениха". Хорошо бы, если бы это было только совпадение.

Но его гордыня и брезгливость – это тоже польские черты!
   
 О Господи! Как упорно Ты ведешь нас! – А если этот паралич – косвенный результат того падения? – И моя нераскаянность – первопричина возвращения в этот "детский мир"?

 – Как долго они меня ждали! Как долго Господь ждет моего раскаяния. Они не узнали меня по внешности. Надеюсь, что и он изменился с тех пор.

Его пригласили в приемную коменданта. Но там его опять ждала та же дама.
    
- Мне не удалось подготовить коменданта… без вашей помощи. У меня к вам неожиданная просьба: нет ли у вас, как у графа Монте-Кристо, какой-нибудь другой фамилии? Ведь вам не привыкать устраивать мистификации!
 
    Я прошу вас серьезно подумать над этим комедийным предложением потому, что опасаюсь, что ваша фамилия даст новый приступ – и это может кончиться трагически. Ему надо переждать после предыдущего, хотя бы несколько недель.

Дело в том, что после приступа, давшего паралич, он стал совершенно непереносим только в одном – в отношении ко мне. Его безумная ревность скоро сделает посмешищем и его, и меня.

Но так обстоит дело. Ваш приезд может закончить его жизнь также трагически, как вы поступили с ним в начале.
 
   Полковник молчал. Слишком сумбурно и нереально было это утверждение. Ведь прошло столько лет! Невозможно остановиться на подростковом возрасте и более не изменяться!

Дама подождала и продолжала.

- Он сильно изменился с той драки, стал предельно сдержан и никогда более не позволял себе мальчишеских выпадов.

Этим своим изменением и многолетней преданностью, он и добился моего согласия на брак.
   
  Первые годы после женитьбы, я думаю, он был почти счастлив, потому что, как его супруга, я тоже отличалась сдержанностью и никак не проявляла своих детских симпатий и антипатий.

 «Терпению никто не знает пределов»- она опять помолчала.

- Он превратился в сурового военного, резкого, но очень умного человека, державшего в узде гарнизон большой крепости.

 После тяжелого ранения, полученного при защите крепости от горцев, он долго, слишком долго, болел и остался парализованным и лежачим. Его даже не сняли с должности, лишь добавили ему еще двух офицеров.
   
  Опять длительное молчание, словно годы носились над ними, как грозовые тучи, и не давали вернуться в сегодняшнюю действительность.

Одним из них и оказался бывший воспитанник монастыря, Константин Дюма. Господь иногда очень жестоко возвращает нам наши долги"

 – Едва найдя силы выговорить эти слова, дама замолчала...
   
 Константин поражался ее выдержке и уму. Она, действительно, никак не проявила своих "детских симпатий и антипатий".

- Вы достойная женщина, Теофилия…

- Гавриловна, - дополнила она.

- Я перевела на русский язык имя моего отца, иначе солдатам и казакам это не только трудно произносить, но и звучит враждебно.

- Я бы хотела, чтобы супруг, пока он жив, не узнал бывшего противника и соперника - вернулась она к прежней теме.

Напряжение, с которым Константин слушал ее, мгновенно спало.

 Из-за одного слова.

- С легким сердцем – ответил он – я подарю вам свой реальный псевдоним, по которому я проходил по службе, когда был в некоей дипломатической миссии.

 Это никому не будет опасно. Моя псевдо-фамилия Констант.

Я не  искал ее происхождения... Я просто повторил свое имя. Константин Констант.

Но – он раздумывая смотрел в пространство – и у меня тоже есть к вам просьба: помогите мне взять отпуск до вступления в должность, и поехать в монастырь, который вырастил меня.

Я должен разыскать там кое-какие документы моего отца.

- Я согласна  просить об этом коменданта – улыбнулась она впервые - в благодарность за ваше согласие со мною.

Но уверена, что вам одному с этим не справиться. Вы не знаете здешних дорог, не помните маршрута…

- «Помните?» – Да я никогда не ездил в крепость.

- И мне придется очень хорошо обосновать и подготовить ваше путешествие. И еще одно возражение: знаете ли вы, что произошло с монастырем?

- Нет…

- Монастырь почти разогнали, осталось человек пять монахов, вместе с настоятелем, которые ушли дальше в горы, и почти прекратили общение с миром. Вы все еще настаиваете на этой поездке?
 
    - Да – сказал Константин после горького вздоха - Я поклялся настоятелю, что я вернусь. Ради этого я и писал рапорт. Ради этого я здесь. Ради этого я и согласен на мистификацию.

     Теперь горько вздохнула Теофилия: - Здесь на счету каждый человек, и посылать с вами отряд комендант будет  не в силах.

Он не смог послать отряд на помощь монастырю… А уж одному человеку?…

Вам может помочь только удачное время прибытия.

Ранняя осень. Почти лето. Очень много работы по уборке урожая.

Вы можете проскочить. Или…

Помните ли вы хоть один горский язык?... - она опять улыбнулась, словно что-то сообразив – может помочь еще одна мистификация.

Но об этом – в следующий раз.

Сейчас я иду представлять вас коменданту в качестве бывшего полковника, а впоследствии – гарнизонного священника.

- Еще одно обстоятельство может служить помощью в моем желании – продолжал Константин – то, что я не рукоположен в священнический сан и рассчитывал на помощь моего настоятеля в этом.

- Это серьезный аргумент – ответила Теофилия – молите Бога о содействии.

И она скрылась, в зашторенном тяжелыми темными гардинами, кабинете.

- Как жаль, что прошло столько времени! - думал будущий гарнизонный священник, смотря на закатное небо со стен крепости.

- А что изменилось бы?- Под его ногами, под стенами крепости, по-прежнему расстилались желто-коричневые предгорья, за ними виднелись мрачные густые леса, поднимавшиеся все выше, как волны, и за седьмым хребтом - белые вершины.

Весной эти коричневые склоны скрывал священный покров любви – цветы и травы, приносившие свои незаметные плоды – семена новой любви.

- Требовали ли они для себя хоть чего-нибудь? – Их топтали овцы и лошади, казаки и горцы. Их срывали лавины и смывали ливни. Их поливала людская кровь.

 И опять оставались желто-коричневые склоны каменных утесов.

Казалось, что ничего более не будет. Откуда же каждой весной появлялся этой прекрасный душистый покров любви?

Странно, что я не знал всю жизнь этого чувства ни к кому из людей.

Странно, что мне оно безразлично и почти презираемо мною.

Я и сейчас говорю об этом равнодушно, как о том, чего не избежать, но и заботиться не стоит.
   
 - Любовь к Богу? Чем любить Бога? Какой частью тела?- "Всей душой, всем сердцем, всей крепостью нашей" – так сказано в молитве.

Но дает это – только Сам Бог.

Мне страшно раскрывать свои внутренние отношения с Богом. Да и не о том я сейчас!

Только одна из всех женщин прошла со мною через все сорок лет – Тео.

 Но ей и до сих пор 13-14 лет! Столько, сколько сохранилось в моей памяти.

Кормилица и она – были объектами моей любви.

Родители не дали мне ее – вот главная моя трагедия.

 Они мне дали имя, обеспечение, даже достоинство, но не дали любви. Поэтому я стал военным – профессиональным убийцей, которому неважно кого и почему – важно: использовать свою профессию. Показать свое умение, тактику, организованность – а результат? Неважен! Победил – значит убил! Тело или душу – неважно.
 
    Я ни разу за жизнь не плакал над убитыми, я плакал только дважды – и оба раза из-за родителей.
 
    Я плакал над собой. Хорошо, что хоть тут я не мертв.

Почему я ушел из монастыря? – потому что там слишком близко находится Любовь.

Мне было страшно - Любить.

У меня не было в этом никакого опыта и самозащиты.

 Я боялся, что я разломаюсь на части, как кукла, что я разобьюсь, как ваза, что моя жизнь прольется, как вино из чаши причастия.

Это было потому, что о Любви я знал только из Библии. Из песни песней Соломона. Это было загадочно и плавно, как восточная музыка и восточные ткани.

Я попадал в сумеречные покои, сладко пахнущие благовониями, видел дымы, восходящие от курильниц, ощущал поцелуи, похожие на прикосновения к виноградной кисти, и не мог поймать ничего, кроме музыки стихов.

Поэтому я замуровал свои ожидания в каменную крепостную стену.

Но вот теперь и получил насмешку от Бога: он тоже меня замуровал в этой крепости вместе с моей единственной Тео.
   
  Она тоже отгородилась от Любви своим терпением. Два терпения, которые так и не расплескали своих чаш.

Но и не причастились ни разу!

"Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.

Если я имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что смогу и горы переставлять, а не знаю любви: то я ничто.

 И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею: нет мне в том никакой пользы". (1Послание Коринфянам стих13), отметил он автоматически.

 И горько усмехнулся.
     - Собираюсь поучать взрослых и детей – чему?  И по какому праву? По праву должности?

- Фарисей!
   
  Мне все равно, как выглядит теперь та, которая была 13-тилетней Тео, мне это было безразлично и тогда – ее душа и ее любовь выглядели так.

И я принял этот знак.

Этот образ – как воплощение Любви.

Вся, отпущенная мне на жизнь, Любовь должна и может выглядеть только так, как выглядела Тео.

Что же из того, что она теперь иная? Пусть даже более совершенная, но иная? Если душа ее сохранилась – то в ней моя Любовь и наша общая.

Мало того, что я не могу ничего изменить, но я и не смогу ничему сопротивляться. "Руки мои бессильны, очи мои – слепы, язык мой мертв, душа моя ничтожна".

Я могу только ждать.
   
 Тут я услышал смех. Свой собственный смех.

 Я увидел напротив себя сидящего в облаке - Демона. Он был прекрасен и он - смеялся, хотя в глазах его было море отчаяния.

Я стал напрягать зрение, чтобы он растворился, но этого не происходило. Я перевел глаза на горы и вновь взглянул – Демон сидел и горько смеялся:
   
  "Ты не войдешь в ворота, которые открыты только для тебя?" – услышал я переданную мне мысль.

- Ты откажешься от того, чему служил твой отец? Ты убьешь их обоих тем, что отвернешься от их завещаний? Разве ты уже выполнил их? Разве ты узнал их? Ты угадал их? Ты останешься за порогом, подойдя так близко?

- Да, нет, - ответил я машинально вслух – я же собираюсь туда ехать! Я настаиваю на поездке. –
   
  Опять раздался зловещий смех.

- На пороге рукоположения всегда бывают сильнейшие искушения – всплыли из детства слова настоятеля - Начни читать Иисусову молитву - и все рассеется.

Наступил вечер, пришла ночь. Константин нехотя отправился в свои комнаты. Вечерняя молитва заставила его сосредоточиться и успокоила.

Что-то было обещано, он это ощутил. И он стал обдумывать план поездки и поисков документов.

 Вспоминал места, куда бы их мог спрятать настоятель.

 Жив ли он сам?
    
Сон сморил Константина.

 А утром – к нему явился адъютант и передал распоряжение коменданта – познакомиться с крепостными постройками, церковью, квартирами офицеров и прочими внутренними сооружениями и – представить критический отчет для губернатора края,  с целью получения дополнительных средств на восстановление.

 Это озадачило Константина – такая работа оттягивала его отъезд на длительное время и могла вовсе сорвать его?
   
  Константин начинал понимать, что бытовой жизнью в крепости занималась жена коменданта.

Он прошелся по указанным объектам, побывал в столовой и лечебнице, постоял в хорошо убранной и расписанной церковке-часовне, где его радостно встретил старик – бывший солдат, который убирал и служил молебны и панихиды.

 Службы вести было некому вот уже года два, после того, как горцы подстерегли и застрелили батюшку.

- Он ведь тоже, бесстрашный был. Один ходил к ним, все уговорить хотел не воевать.

Убеждал их, что мы все в ладонях Божьих, не нам решать, кому мстить - горестно сказал старик, ставя свечи за упокой

– У них же родовая месть – главная цель жизни. Кому мстят и за что? – уже и забыли.

Но и траур по десять лет носят и месть продолжается. Истребляют сами себя!

 А люди-то хорошие. И разве их так много? – Малые народы – называются.

Но не попадись на дороге! В доме тебя не тронут – гость – это святое. А на дороге! – Враг.

- Почему? – спросил Константин. Ему это предстояло.

- Ты не его рода – значит, ты из рода врага.

- А что надо знать, чтобы быть из "его рода"?

- Имена сородичей.

 Или жену везти с собой. Особенно, если жена в трауре. – Не тронут. К одному горю - второе не добавляют.

- Такие милосердные?

- Нет. Такие изверги. Подождут, чтобы продлить твое горе, и убьют, когда пройдет срок траура.

 Если враг сам умер – плохо. А умереть от большого количества горя легко.

Константин неожиданно легко вспомнил стоянку казаков в монастыре. Разговор с настоятелем о том, что его, маленького, могут убить горцы…

- А детей они убивают? Детей врага.

- Не-ет! Кто же будет продолжать род врага? Кому будет передана родовая месть? Это недостойно!

- Странные понятия о достоинстве. Хотя получается, что они и мстят, но и жизнь продолжается.

Константин вышел, и некоторый план еще одной мистификации стал разворачиваться перед его взором.

- Зачем? Зачем же мне надо ехать по чеченской дороге? Какая причина поездки будет для них уважительной? – На похороны моего друга, убитого его врагом? Мой траур будет некоторым прикрытием. Но сопровождение необходимо.

Константин что-то вспомнил и вернулся в церковь.
- Скажи, старик, а почему же они убили батюшку? Не потому ли, что он оделся не в черный подрясник, а - в светлый?

Старик был поражен: - Вы угадали, ваше превосходительство. Он пошел к ним сразу после службы на Троицу. А они убили его, хотя хорошо знали и много раз беседовали. - Старик сморщился и не удержал слез.
   
 Черный подрясник. Черная арба, в которую впряжен осел или мул.

Хорошая лошадь – тоже опасна. Могут отобрать, если встретятся несколько всадников.

 Даже казацкие лошади не идут в сравнение с ногайскими.

 Горская черная повязка на голову. Черная теплая бурка.

- Как бы не переборщить? – Мелкие детали, которые ты знать не можешь, выдадут и послужат более сильным оскорблением.

 Не зря он читал отчеты и военные мемуары барона Торнау…

-Оружие? – оружие можно подобрать в крепости. – Этим и займемся. – И он направился к оружейному складу.
 
   Пока он присматривал ружье, саблю, большой чеченский кинжал, и прочее, его нашел посыльный и передал приглашение на обед от жены коменданта.

- Что-то сердце стало давать о себе знать – подумал Константин, совершенно спокойно внешне, передав свое согласие.

- Экие благоглупости в моем-то возрасте. Это все-таки из-за ранения, ведь пуля прошла так недалеко от сердца.

 Которая же это пуля? – Да. Та, что я получил от турок…
   
  Обед проходил без коменданта. За столом было несколько офицеров и двое детей: юноша в кадетской форме и та же девочка – Фотина.

Теофилия представила обществу нового офицера, назвав его полковником Констант.

 Взгляды были очень любопытными, он не сомневался, что все решили, что это - будущий комендант.

Остальное - пришлось рассказывать Константину. Он тоже сообщил минимум.


Вначале ему придется выехать к командованию военного округа, с целью представить свой критический отчет о нуждах крепости и для получения средств.

Это вызвало такой общий радостный вздох, что Константину на миг стало совестно.
   
  Офицеры ему понравились, за исключением одного-двух, которые были излишне веселы или заранее пьяны.

 Мальчик был вначале насуплен, но после сообщения об отъезде, тоже облегченно вздохнул и успокоился.

 Мать сказала гостю, что его зовут Леопольдом, он заканчивает кадетский корпус в Санкт-Петербурге, и находится на каникулах.

В самом конце обеда, Теофилия, как бы что-то сообразив, предложила: - А не поедем ли мы с вами одновременно?

Как бы было надежно: мне отвезти Леопольда во Владикавказ и вам послужить нам защитой!

А оттуда я отвезу его вместе с денщиком до Минеральных Вод и вернусь, а он с денщиком поедет как всегда – до Санкт-Петербурга.
   
 Эти неожиданные и сложные повороты вызвали бы явную растерянность у многих мужчин.

Константина спасло дипломатическое прошлое и природная молчаливость. Остальные офицеры отнеслись к этому предложению совершенно равнодушно.

 Один спросил: - Что так рано, матушка?

Но "матушка" не ответила, словно не слышала. Она вся была обращена к Константину и ждала его решения.

Когда молчание стало затягиваться, он, слегка поперхнувшись от бокала вина, выразил удивление такой готовностью хозяйки к столь трудным путешествиям.

 И предложил самому отправить мальчика, вместе с денщиком, но без матери. Про себя слегка раздражаясь еще одной нагрузке.
   
 Теофилия выслушала его, улыбаясь одними глазами, и попросила кого-то из офицеров сообщить Константину: о ее любви к таким поездкам, и уверенности в ее возможностях, что и было сделано.

Затем она предложила после обеда пойти на стрельбище, а, потом, проверить ее умение ездить на лошади, в соревновании с сыном.

 Это развлечение вызвало опять глухое возражение Константина.
   
  Он понимал, что хозяйка крепости должна подтверждать свой авторитет, но зачем она пытается помешать ему – этого он пока не понимал?

Все эти "пассы" были выполнением ее замыслов, а его – отходили на все более дальний план.

Ему уже хотелось подать в отставку и вырваться из чужих планов, так резко и легко использующих его по-своему. Без всякого армейского командования.

- О, эти женщины, - сказал бы на его месте любой ловелас. Но он не был ловеласом. У него не было никакого опыта, кроме детского.

Эти воспоминания еще не всплыли в его памяти.

Он ушел с соревнования очень недовольным. Его не поразило умение Теофилии стрелять из любого оружия – она была женой коменданта.

Не поразили и ее успехи, как наездницы. Его сковывала ее активность.

 Его привычное духовное одиночество было нарушено непонятно почему.

Остальные женщины никогда не раздражали его. Как может раздражать то, что тебе безразлично?

 Почему же раздражала эта женщина? Не из-за того же, что она бросает больного мужа?

Это, вероятно, отлажено. Он видел возле кабинета санитара.

Единственной поддержкой своему настроению он счел такое же недовольство Леопольда.      

Поведение матери явно раздражало и его. Почему? Разве в нем было что-то необычное для сына?
   
  Ответы пришли к нему во время сна. Он, неожиданно, проснулся среди ночи и… сел на кровати.
   
 Она пытается защитить его своей жертвой – понял он. Комендант не отпускает его.

 А она жертвует сыном и собой. Сыну еще можно было бы побыть дома. И ей не расставаться с сыном.

Но тогда ему, Константину, не успеть добраться до монастыря и вернуться до зимы.

 Если он поедет позже, то сможет доехать только до Владикавказа и обратно. И выполнить только приказ коменданта.
    
Да. Теофилия и в детстве была создательницей всяких игр и развлечений. Видимо, и эта просьба показалась ей хорошим развлечением в ее однообразной жизни.

Для меня – это приказ судьбы, а для нее – развлечение с большим риском для жизни.

Но, если это неизбежно, то - как же мне ее называть при встречах с горцами?

Неужели, женой?

 Интересно, что же предложит она для такого случая? Если она оденется в черную траурную одежду, то я пойму, что был прав.

- А если она оденется в русскую траурную одежду, а мне предложит выглядеть ногайцем? –

Прислугой. Сопровождающим. Проводником, скорее всего.

Нехорошо одеваться в траур при живом еще муже. Это вызовет осуждение в крепости.

Значит, ей придется переодеваться по дороге? Или, в ближайшем селении?

 Интересно, как же они отправляли сына раньше? Неужели, каждый раз с таким маскарадом?

Наверно, раньше было возможно дать ему несколько человек в сопровождение, тех, у кого подходил срок отпуска или увольнения.
   
 Я так занят своими долгами, что совершенно не вошел в курс событий.

Когда и какие здесь бывают волнения? Кому и чем помогает крепость? От кого защищает? –

Экое, право, настало безразличие к военной жизни! Действительно, пора рукополагаться или уходить в монастырь.
   
 Хорошо бы получить у владыки благословение на второе.

 Это возможно только  в Ставрополе или в Суб Хаче, где есть армянский монастырь. Но меня держит мое слово! Без знания завещания не могу ничего решить.
   
 Сон пропал.

Константин встал, оделся и пошел смотреть, что делается в крепости ночью. И что происходит за ее пределами?

Сторожевые солдаты ходили вдоль стен, перекликаясь: "Слушай!". Около них лежали пучки пакли, которые обмакивались в смолу и зажигались в случае внезапного и большого нападения горцев.

 В степи мелькали темные тени, похожие на всадников и арбы. Со стороны гор из леса тянулись дымки, в отдельных местах еще светились селения.

 Рассвета еще не было, но уже не было и черной южной ночи. Туман закрывал лощины, оставляя видными отроги гор.
   
 Его впервые поразила дальность горизонта. Казалось, что крепость стоит на вершине.

Каменные плиты ступенек подходили к воротам крепости с разных сторон. По одной из таких самодельных тропинок шел человек, неся за спиной огромный и длинный мешок, поднимавшийся над его головой и достигавший его коленей.

Сила местных жителей  уже успела удивить Константина, пока он доехал до крепости в сопровождении небольшого отряда казаков из ближайшей почтовой станции.
   
 Это были линейные казаки. Они были красивы, здоровы, называли себя староверами и непомерно гордились своим служением.

Разговорчивыми они становились только после выпитого "чихирю", которого им надо было не менее полуведра.

 Но разговоры были очень занятные. Константина поражала их цельность и ценность их жизни.

Никакой двойственности. Даже про воровство и угон лошадей говорили с похвальбой.

Их защита была самой надежной. Они считали, что "солдаты могли струсить и разбежаться (если было куда), увидев большой отряд горцев, забыв про выданную им оплату, а казаки все время " лезут на рожон", желая показать свою беспримерную удаль".
    
Может быть, нанять казаков для поездки в монастырь? Но как объяснить это желание таинственному коменданту, который, таким хитрым способом, оказывался непререкаемым распорядителем?

 Не вступая ни в какие отношения, а лишь находясь за спиной своенравной супруги. Что предпримет эта женщина, от которой опять зависела его судьба?

Он вернулся: На столе лежал конверт в нем была записка:
- «Эта работа и дает вам право на отъезд. Отчет надо представить во Владикавказ. Дорога одна. За подробностями обратитесь к интенданту. У названного интенданта отчет лежит на столе, в конверте».
   
 Драма оказалась коротка… Это был сюрприз! Оставалось только внимательно его прочитать и выждать хотя бы день для подачи коменданту.

Утром он узнал, что отъезд назначен на третий день. Он послал к интенданту адьютанта с просьбой о приобретении чеченской одежды.

 Никакого удивления это не вызвало – адьютанту тут же вывалили на стол несколько папах, бурок, башлыков, черкесок, рубах и портков, в таком неряшливом виде, что он понял, с кого они сняты.

Покупать новое было негде. Адъютант выбрал что-то под немалый рост полковника, и подходящее - для себя, и обещал заплатить за стирку и чистку.

 Сапоги они решили оставить свои. Один денщик был удивлен такими необычными действиями.

Затем адъютант  отправился в казармы и нашел трех солдат, которые прилично знали чеченский язык. Велел им тоже подобрать себе чеченскую одежду, выстирать ее и почистить.
   
 Из своих запасов полковник сам выбрал черный подрясник, куфейку и митру, которую вез настоятелю в подарок.
    
Золотой большой крест вызвал сомнения – оставить опасно. Взять с собой?

Может послужить соблазном к убийству, если нападут. Все-таки решил взять с собой, надеясь на Бога и большое сопровождение.

Оружие адъютант смазал и зарядил, патронов и дроби набрал достаточно. Провизией занимался денщик.
    
Тут его позвали в дом к коменданту и остальное время прошло в составлении маршрута вместе с Теофилией и хорунжим сопровождающего их отряда.

 Константин сильно скучал во время этого обсуждения, поскольку не мог принять в нем никакого участия – он не знал местных дорог, кордонов, почтовых станций, в конце концов, стал думать, что его опять позвали, чтобы дать понять всю силу и уверенность этой женщины – хозяйки целой крепости.

 Одно его порадовало, что ему дали хорошую открытую подорожную. Лошадей будут менять беспрепятственно.
    
Выехали засветло. Коляска, запряженная тройкой, была удобной, с поднимающимся верхом.

Теофилия ехала лицом к движению вместе с Леопольдом, а он сел напротив.

Его лошадей денщик вел сзади коляски.

 Часть отряда ехала впереди, часть – сзади. Некоторые – сбоку от коляски, прикрывая их лошадьми. Всего было человек двадцать.

 С таким сопровождением не страшно было и по горскому селению проехать - думал Константин.

 Поэтому, дорога не вызывала у него напряжения, а вызывала только интерес.

Встречались ногайские арбы, небольшие табуны красивых лошадей, стада баранов.

Виноградники перемежались с абрикосовыми и тутовыми садами, орешники занимали лощины и среди них гремели сильные ручьи, маленькие и большие водопады виднелись вдали от дороги на крутых склонах гор.

 Буруны, как здесь называли холмы, поднимали и спускали их коляску, создавая пыльный хвост за отрядом…

Теофилия, не только закрывала лицо зонтом, но и - белой плотной вуалью, почти платком, поэтому, так, молча и напряженно, ехали довольно долго.

К вечеру, когда все утомились и сильно проголодались, остановились.

Показалась станция разъездная, кордон и стоянка еще одного отряда с лошадьми.

Тут Теофилия начала вслух перечислять те дела, которые требовали немедленного исполнения в крепости, оказалось, что она всю дорогу думала об этом, и пришлось послать обратно троих солдат с письмом для исправления положения.

 Константин опять раздражился от этого шага – чисто женское поведение! Хорошо, что не потребовалось возвращаться всем!

Его сердитая мина почему-то очень развеселила Теофилию, и ему пришлось резко развернуться и прогуляться, чтобы не высказать своего отношения.

 Когда он возвратился, Теофилия со смиренным видом успокоила его, тем, что послала письмо с одним солдатом и присоединила его к встречному отряду.
    
Ночь на кордоне прошла тоже тихо, поехали опять чрезвычайно рано, часа в четыре утра, так что Константин вспомнил свои монастырские бдения и полусонное чтение Псалтири.

 И чем дольше он вынужден был смотреть на Теофилию, которая сидела напротив, тем дальше он отдалялся от нее. Детский образ подружки–покровительницы совершенно заслонил реальность, и он очень не хотел изменять его на иной.
   
 А.Дюма:
    " Есть у меня в жизни несколько прекрасных воспоминаний – таких, которые предстают утешением в часы грусти, воспоминаний, полных свободы, нежности, приязни. Спасибо милым, дорогим друзьям, кому я этим обязан!"

Глава 19. Двойная авантюра

Ольга Изборская

                
                 Начало ВТОРОГО ПУТЕШЕСТВИЯ по Кавказу.
     Безответственная роль путешествующего священника, привела его к полному спокойствию. Он оценил эту роль, как подготовку к той активной и опасной деятельности, которая его ожидала.
                Он стал вспоминать свои детские годы, пытаться восстановить зрительно монастырские покои… Неожиданно ярко вспомнилась келья настоятеля. Жаль, что он ни разу так и не входил в тайное-тайных – его особую комнату, где все хранилось. Но расположение этой комнаты – он почти ощутил.
              Вспомнил, что он тогда же писал какие-то записки о своей жизни… и настоятель, однажды, их у него смиренно попросил, а потом часто улыбался, глядя на него и, видимо, вспоминая те опусы, которые его позабавили.
             В его записках была мать и был отец – они жили в богатом доме… Но подробности общения были, видимо, столь несоответственны, что он – стыдился этих улыбок и убегал. Перестать писать он не мог – это было столь сладостное прикосновение к несуществующему счастью, что он оживал от одиночества и верил в свои слова, почти как в молитву. Он просил Бога в своих записках, чтобы его мать и отец нашли его и оказались очень достойными людьми. Такими, какими он их себе представлял.
            Особенно нужны были ему эти записки, когда ему было тяжело, когда его обижали или не замечали.
             Теперь он тосковал по своему тихому детству и организованному покою души, которые так отличали эту жизнь от дальнейшей – шумной, суетной, неосторожной и, часто, вовсе бессмысленной.
            Конечно, вторая жизнь закалила его характер, дала ему опыт общения с разными людьми, но сколь многое он бы хотел из нее выкинуть! Особенно не нравился ему его опыт военного дипломата – опыт, не позволявший проявлять никакого собственного мнения, не то, что решения, а вынуждавший исполнять чужие, часто странные приказы, применяя для этого все способности и таланты.
            И только это он начал расковыривать эти свои "занозы", глубоко засевшие в душе…
     - Выстрел – обеспокоено сказала Теофилия – еще выстрел – испуганно повторил Леопольд – Они оба смотрели вперед за его голову. Константин обернулся.
Лошади мчались в клубах пыли, поднимаемой передовым отрядом. Впереди ничего, кроме спин лошадей и солдат в седлах, разглядеть было нельзя. Слева и справа никого не было. Дорога начала спускаться с очередного холма в низину. Позади тоже никого нельзя было рассмотреть из-за арьергарда. Тормозить и рассматривать – было нелепо.
- Вперед! – неожиданно громовым голосом рявкнул бравый полковник, так, что дама и юноша вздрогнули.
 - Силь ву пле – извинился он – командирская привычка.
Солдаты продолжали скакать. Коляска тоже мчалась. Слышны были только храпы лошадей, стуки копыт и шум колес.
     Низина поросла высокими старыми ореховыми деревьями, дорога между ними была почти протоптана, темнее  и чуть влажная. Пыль прекратилась. Казалось, что здесь должен быть ручей, но, видимо, деревья забрали всю его влагу, и он ушел под землю. Терновник и ежевичник опутали одну сторону дороги так, что она походила на забор перед домами. Вторая сторона резко сходила вниз, была покрыта только травой и хорошо просматривалась. Несколько нежилых остовов домов стали мелькать слева. Нельзя было понять: казакам ли, чеченам ли они принадлежали? Что это было прежде? Аул или станица?
     - Что это за объект на вашем маршруте? – почти враждебно спросил полковник Теофилию. Ему нужен был срочный ответ для ориентировки. Теперь он пожалел о своем равнодушии к составлению маршрута.
     Теофилия ответила: «Это развалины деревни, разрушенной русскими в 1842 году».
Она подняла руку в длинной перчатке и указала вперед и вниз:
- Человек! Там упал человек!
Отряд подъехал к концу бывшего поселения.
- Остановиться – опять крикнул полковник.
Передовые проскочили несколько вперед, коляска затормозила как раз напротив – на скате лежал ничком человек. По одежде это был мужчина.
                  Полковник взял ружье и крикнул солдатам: - Хорунжий! Распорядись прикрыть меня! – и к Теофилии: - Сидите в коляске!
                   Солдаты подъехали, окружили его и так подвели к лежавшему. Полковник наклонился и перевернул  его лицом вверх. Это был красивый юноша, горец, чисто одетый. Он был еще жив. Он заговорил на чеченском почти шепотом.
                  Полковник все понял, удивляясь этому обстоятельству, ведь он говорил на чеченском последний раз в 13 лет, во время похода по аулам за сбором средств.
                Юноша просил не оставлять его здесь, но отвезти к его родне: он младший сын богатого наиба - и сообщить о его ранении. Его ранил…его ранил абрек Шамиля – этого имени он никак не мог произнести. Злоба и оскорбленное самолюбие подняли ли бы его на ноги, если бы не рана, которую он затыкал платком. Рана была в правое плечо, но крови было много.
                К нему прошла Теофилия, раздвинув солдат, и стала перевязывать его очень умело и мужественно. Светлые перчатки ее окрасились кровью и выглядели очень страшно.
               Юноша повторял название своего аула и имена своей родни, пока вовсе не потерял сознание.
               - Нам некуда его взять, да и не перенесет он этой тряски. Аул его находится в 15-ти верстах. Нам почти по дороге. От нашей дороги надо будет свернуть всего на полверсты, чтобы попасть в этот аул. Но стоит ли это делать? И не опасно ли это для всех – вам решать! – бесстрастно сказала Теофилия, стягивая и отбрасывая перчатки.
              - Мне надо где-то помыть руки.
                   - Благодарю – ответил полковник – хоть что-то можно решить и мне.
                   Хорунжий обратился к нему же: - Хоть и полверсты от дороги, но  это - на той стороне Терека. Нас перестреляют заранее, не спрашивая ни о чем.
                - Едем к Тереку мыть руки. Леопольд – обратился он к белому от страха юноше – не падайте в обморок. Дальше будет очень интересно. С собой в аул я вас не возьму. Останетесь с маменькой в коляске. Берем чеченца в коляску. Дайте ему вина.
                   Солдаты подняли раненого, усадили рядом с полковником. Юношу пришлось привязать его же ремнем, чтобы он не сползал и не вывалился. Отряд тронулся дальше. Полковник не выпускал из рук оружия, но тайная радость стала освещать его лицо.
                   Через час показался большой аул на другой стороне Терека. На ближнем берегу стоял паром и несколько лодок, видимо, здесь часто переправлялись и отношения были спокойными.
                    Полковник приказал хорунжему устроить бивуак так, чтобы отряд был защищен от пуль. Этому способствовали высоченные камыши и терновник всего в пяти-шести метрах от берега. Сам переоделся в чеченский костюм и велел переодеться тем солдатам, которых он выбрал для этого случая заранее. Действия его были полны авантюрного возбуждения, поэтому остальные растерянно молчали. Только Теофилия смотрела с таким же возбуждением участника интересной игры. Полковник не пустил ее к Тереку. Туда, пригибаясь, бегом отправился солдат и принес достаточно мутной воды.
                   Тогда Теофилия стала напряженно и, почти с угрозой в голосе, читать молитвы.
                  Когда все было готово, трое "чеченцев" вышли из камышей, неся раненого. Они сели в одну из лодок, держа оружие за спиной, и поплыли. Полковник правил. Солдатам он приказал открыть сильный ответный огонь, если по лодке начнут стрелять. На той стороне не было видно никакого переполоха. Когда лодка подплыла, из крайнего дома вышла чеченка и направилась к лодке.
                  Полковник заговорил с ней. Она всплеснула руками, подошла ближе, увидела лицо юноши и, указав полковнику на свой дом, бросилась бежать вдоль аула, что-то крича. Расслышать за шумом реки было невозможно.
                  Юношу вынесли из лодки и положили около дома. Солдаты в чеченской одежде и полковник чувствовали себя очень напряженно. Они встали спинами друг к другу. На этом берегу отряд изготовил ружья к стрельбе.
                 По улице спускался пожилой мужчина, богато одетый, за ним на расстоянии шли другие мужчины и женщины. Он подошел к полковнику и заговорил с ним.
                 Женщины бросились к юноше, увидели его перевязку и стали хлопотать вокруг, делая что-то непонятное: молились или плакали?
                 Мужчина сказал им что-то резкое, они сели вокруг раненого на колени и стали раскачиваться.
                 Полковник продолжал беседовать с чеченцем. Беседа была, казалось, мирной. Полковник указывал то направление, откуда они привезли юношу. Потом они пошли к дому, из которого вышла первая женщина, и скрылись в нем. Остальные чечены стояли поодаль, что-то обсуждая, потом все присели в общий круг. Солдаты в чеченской одежде тоже присели рядом друг с другом. К ним никто не обращался. Все ждали. И на том, и на этом берегу.
                  Только чеченка, хозяйка крайнего дома, вбегала и выбегала, занося корзины и бутыли. Наконец, из дома вышли полковник и пожилой богатый чечен. На полковнике была папаха этого чечена. А на мужчине – та, в которой был полковник. Следом вывели связанного человека в российском мундире. Он сильно хромал. Его подвели к лодке и усадили в нее.
                    Теофилия глубоко вздохнула и продолжала молиться не так испуганно, и не ожидая больше одиночного выстрела.
                   Полковник напряженно, но уверенно пошел от чеченца к лодке. Позвал с собой солдат, они сели в лодку, развязали пленника и дали ему одно из весел. Выстрелов так и не произошло. Только после отъезда лодки, чечен подошел к лежавшему юноше, наклонился над ним, потом поднялся и велел нести его за собой. Поднялись и остальные. Процессия двинулась вдоль аула.
                  Лодка тоже приближалась к ближнему берегу, хотя течение и было сильным, но Терек был милостив, и воды было достаточно. Переправа окончилась благополучно.
                   Полковник и солдаты вернулись в камыши и переоделись в свою одежду. Пленника окружили солдаты. Это оказался юноша, вероятно юнкер или младший офицер. Его трясло и ему дали вина.
                  - Браво, полковник, - сказала Теофилия по-французски – вы превзошли мои ожидания! Все было очень разумно.
                 - Благодарю, мадам – тоже по-французски ответил полковник – но я должен с вами проститься. Этот чеченский князь теперь мой кунак и готов сопровождать меня до монастыря и обратно вместе со всеми мужчинами его рода. Я – спаситель  его младшего сына. Мне кажется этот вариант надежней, чем под защитой ваших солдат. К тому же мне жалко их жизней.
                  А моя – еще не занесена в ваши списки. Никакой ответственности для крепости, и никаких потерь. Разве что, я просил бы отпустить со мной тех трех, которые знают чеченский язык? В крайнем случае, кто-то из них донесет до вас истинную весть.
                  Отчет о нуждах крепости вы можете вручить в округе сами, если это действительно необходимо. К моей печали, нам не по дороге. Мне и так придется возвращаться. Я теряю уже двое суток, сопровождая вас в обратную, от моего направления, сторону.
                  Теофилия выслушала это с недоступным видом. Никто из солдат ничего не понял.
                 - Солдат берите. Когда же вас ждать в крепости? – спросила она, раскрывая зонтик.
                 - К концу вашего путешествия я надеюсь опять присоединиться к вам на этом же месте. Если нет, то нечего и ждать. Назначим время встречи с утра до вечера. Вы разобьете здесь бивуак, а утром мы вместе отправимся в крепость. Вы успеете ввести меня в курс ваших успехов у начальства, а я поведаю вам о своих происшествиях. Силь ву пле еще раз.
                 И он перешел на русский язык.
                - Сейчас надо расспросить этого пленника.
                 К нему подвели юношу. Он был еле жив и, похоже, совершенно не мог стоять.
- Сядьте. Кто вы и как попали в плен?
                Юноша начал отвечать по-французски:«Помогите моим ногам. Я не могу стоять».
               Теофилия подошла и взглянула на подошвы его ног. Они были разрезаны, видимо бритвой, и из ран торчали куски конских волос.
             - Дайте ему водки, пока я буду ему помогать – строго сказала она.
               Она открыла свой медицинский саквояж, достала инструменты и стала пинцетом вынимать из ран куски конских волос и смазывать раны спиртом. Юноша был бледен, почти в обмороке, но молчал.
                Чтобы отвлечь его, она заговорила: - Отвечайте полковнику, он задал вам вопрос.
               Юноша стиснул руки и заговорил.
Он сын богатых родителей из Москвы, отправился на Кавказ, чтобы исправить свои ошибки и заслужить уважение родителей, служил в Энском отряде и во время одной из операций…его взяли в плен.
                 - Ваше происхождение написано на вашем лице. Подробности установят на военной комиссии. Документов у вас нет? – Благодарите полковника за спасение вашей жизни и, вам предоставляется возможность отработать это пребывание в плену, если он возьмет вас с собой.
                - А сейчас дневной привал, обед, выпивка, особая тем, которые были с полковником. И отдых, если у полковника нет иных и срочных планов.
                - Иных планов нет, - подтвердил полковник, весело улыбаясь ее командирскому тону.
                   Только юноша был поражен этим приказом. Но Теофилии было не до него.
                 - Вы соблаговолите хотя бы познакомиться с моими планами, а вдруг сочтете и их разумными?- обратилась она опять к полковнику по-французски.
                - С большим удовольствием. Я с детства восхищался вашей изобретательностью!
                - Оказывается, жизнь гораздо изобретательнее – подтвердила Теофилия случившееся – И она благоволит вам. Но не сочтите чечен бескорыстными друзьями. Они будут отнюдь не безразличны к вашим монастырским находкам, и как угадать – что им покажется ценнее: жизнь кунака или богатая добыча? К тому же они вернули вам долг в виде этого юноши. Я думаю, именно он будет вам самым верным другом.
               - Я не верю чеченам, и прочим, я верю в скорость мысли. По вашим сведениям, монастырь разорен и монахи давно ушли?- сказал он почти утвердительно, и недовольно - из-за ее руководящего тона.
               - Кто же поверит, что вы едете туда погрустить о прошлом? Куда вероятнее, что вы знаете - где клад.
                      Полковник несколько времени подумал: - Вы думаете, что придется тратить время на отведение глаз новым друзьям, чтобы не быть убитым около завещания? А не знаете ли вы о еще каком-нибудь монастыре в той же стороне?
                   - Полковник, вы тоже стреляете в десятку! – Именно это я и должна была вам сообщить. Перед уходом ваш отец-настоятель переслал мне письмо, сообщавшее, что вам следует искать его в другом монастыре. И назвал его.
                    - И вы сочли возможным так поздно сообщить мне об этом?
                    - Это и сейчас рано. Ваша армейская гордыня вынудила меня. Иначе бы вы ускакали сейчас навстречу смерти и ни разу не оглянулись. Я уже и так молилась, чтобы вы не остались на той стороне!  И не пришлось бы посылать сюда весь гарнизон и выкупать вас за все имеющиеся у нас средства. Потрудились бы сменить мундир, чтобы не стать столь дорогим пленником.
                   - Как вы сказали, ваше имя? – обратилась она к юноше.
                   - Дмитрий Андреевич Мирской. Племянник князя Тарханова.
                  - Отведите его отдыхать и накормите. Нам надо поговорить. Так, господин полковник?
Но полковник сам, улыбаясь, обратился к даме: "Вероятно, тут ваше власть сильнее моей, не буду ли я невежливым, если попрошу отдать в мое распоряжение эту власть?"
                  Теофилия улыбнулась: "Вы так элегантно выражаете свои мысли, что я вспомнила о временах "Трех мушкетеров". Я отвечу: «Ваша невежливость мне по нраву. Распоряжайтесь».
                 И лишь потом полковник  обратился к юноше:
              - Слушайте даму, юнкер, она будет вашей приемной матерью в крепости. Она всем командует и очень разумно. Так что и я подчиняюсь. Иногда. С ее позволения.
- Спасибо, ма шер. Все-таки, служба во Франции делает армейцев более человечными. И менее строгими к субординации.
            - Да, мадам. Но я еще замечу, что "там, где начинается море – там кончается дисциплина". А я – в конце-концов – военный моряк.
             Но как вам удалось так перевернуть субординацию на Кавказе? Ведь вы - единственный комендант в крепости!
            - Я тоже верю в скорость мысли.
             - Я вас внимательно слушаю и жду предъявления монастырского письма. Оно, несомненно, с вами.
             - Да. Этот монастырь настолько далеко от вашего, насколько далеко разошлись наши жизни. Это – знаменитый монастырь Вардзия, в Грузии, почти на границе с Турцией. Причина такого выбора - в его трудной доступности. Он высечен в скале и имеет только вход, выхода из него нет. Там проживает, постоянно, около шестисот монахов, у каждого из них свои две пещеры: одна для молитвы, она обращена на восток и выходит открытой стороной на обрыв скалы; вторая, в глубине, – для провизии.
                На вершине скалы – источник святой воды. Он дает свою воду для каждой пещеры – там проведен водопровод в трубе и желобах.
                Турки-магометане множество раз пытались его уничтожить, но очень редко это случалось. Недавно они пытались его взорвать вместе со всей скалой, но и это им не удалось. Только небольшая часть скалы рухнула, раздавила тех же турок.
              - Почему же отец-настоятель не передал вам само завещание? – перебил полковник.
               - Это означает, что он еще жив. Во-первых. А во-вторых: а если бы вас Бог не привел в нашу крепость? Вы бы и вовсе его потеряли. Вряд ли вы стали бы искать девочку из детства?
                 Полковника поразила эта фраза: "Стал ли бы он искать девочку из детства"?
              - Я монах по рождению и воспитанию. Мне свойственен интерес к мыслям, но не к телам. Поэтому, когда я думаю о девочках, девушках и дамах, я начинаю сильно сомневаться в своем французском происхождении. Но кто выучил вас так хорошо мыслить?
             - Три человека: мой отец, отец-настоятель и вы.
              - Я? – усмехнулся полковник – этой лестью вы все портите. Я – полностью отсутствуя в вашей жизни – научил вас мыслить?
              - Только в вашем поведении была загадка. Остальные дети и юноши были понятны и неинтересны. Вы были стимулом к познанию. А, поскольку вы исчезли из реальности, то оставалось только мыслить о вас. Отец и настоятель были реальными учителями, а вы – чистым  символом, который давал мне упорство в постижении непостижимого.
             - Так теперь вам следует поскорее разочароваться. Ибо я несомненно иной.
            - Чтобы перестать мыслить? Нет, я лучше опять лишусь вас в реальности.
                Одновременный и ласковый смех прервал ненадолго беседу и дал полковнику возможность поцеловать руку даме.
                Но он этого не сделал, хотя впервые ему этого захотелось.
                В это время им принесли разогретый на костре обед и вино.
               Только тут они обратили внимание на жару. Следовало отдохнуть в тени. Полковник распорядился через хорунжего об отдыхе, а Теофилия – об охране юнкера.
                - Зачем? – удивился полковник – разве мы не спасли его из страшного плена?
               - Я заметила, что психика таких пленников бывает сильно нарушена. Им необходимо еще длительное лечение и они представляют часто опасность. Могут украсть оружие, убежать подальше от места пленения, съесть невозможное для организма количество пищи и умереть. Непредсказуемы.
              - Выполняйте. Охрану юнкера поручить моему адьютанту – повторил полковник – Нам придется везти его в коляске – у нас нет лишних лошадей, кроме моей. Ею я не могу пожертвовать.
                 - Для него это лучший способ. Он  вряд ли в силах будет долго сидеть на лошади.
                 - В вас совместились командир и врач. Это, наверно, лучший вариант для жизни в крепости?
                - Опять в десятку, полковник! Браво! Я и есть врач: я закончила медицинские курсы в Европе, в школе имени Блеза Паскаля, училась и у Пиотровского, была медсестрой в Болгарии во время военных действий, я искала вас по многим фронтам… чтобы разочароваться.
                 А Леонид всюду следовал за мной. Он ведь и в детстве был слабее вас. Но Бог оставил мне этот образ и это напряжение. Я должна была его сначала растить и воспитывать, а потом – утешать. Он рвался уничтожить вас. Хотя… Вы ни в чем не были виноваты, кроме той драки. Виновата была моя нелюбовь.
                   Константин едва не поперхнулся от этого искреннего признания. И еще более – от его неуместности.
                 - Но что она значит по сравнению с теми драками и убийствами, которые были впоследствии!
                - На моем счету тоже немало убитых и умерших по моей неопытности, как врача. Не стоит об этом. Эти критерии пригодятся вам в монастыре, на главном покаянии. А я каюсь сейчас.
                 Константин не сразу  по истине оценил этот ответ.
                Много вариантов промелькнуло в его голове: и то, что она относится к нему, как к священнику – стало главным. Это признание поставило точку в его растерянных мыслях.
               - Каяться надо Господу Богу, а не мне – хотел он произнести, но по отрешенному лицу спутницы понял, что он лишь свидетель ее покаяния, не больше. Это вызвало в нем чувство благодарности и он  радостно продолжил:
              - Ну что ж, " глупости тем лучше, чем они короче"*: я отказываюсь от своего плана. Вы, вероятно, рассчитывали тоже посетить монастырь и старца-настоятеля? Иначе, зачем бы вы все так обеспечивали?
                 Дама молчала.
              - Теперь я могу, пожалуй, пригласить вас с собой. И уверен, что вы уже все продумали до мелочей. Не так ли?
               Дама опять молчала. Она наклонила к левому плечу красивую голову, опустила глаза и закрылась зонтиком.
             - Позвольте лишь внести свои пожелания – продолжил полковник, увидев, что ей необходимо несколько минут, чтобы взять себя в руки.
              Ему доставило удовольствие, что он угадал ее ходы.
           – Чечню мы проедем на арбе, в чеченской одежде, а вы в качестве пленницы – врача, которую мы везем на помощь к моему другу-князю. Ваша белая медицинская повязка с крестом будет помощью в этом оформлении. За нами поедут на лошадях  трое или четверо солдат, мой денщик и адъютант. Этот способ медленен, но - самый безопасный, чего нам и надо.
                 В случае надобности, я смогу представляться монахом, я готов и к этому варианту путешествия.
              - Пустят ли вас в мужской монастырь? – Скорее всего, нет. Вам придется ожидать нас в ближайшем селении – каком? И как обеспечить вашу безопасность?
              - В двух верстах оттуда есть женский монастырь – глубоко вздохнув, заговорила Теофилия. – Я могу остаться там по просьбе вашего настоятеля.
             - По "благословению" – поправил полковник.
             - Нет, «по просьбе»: он может лишь просить настоятельницу дать свое благословение.
             - Тогда расскажите мне подробно все детали вашего плана? Куда и как мы отправим Леопольда? Сколько кортежа оставим себе? Куда девать пленника? Где опасные точки настоящего маршрута, а не выдуманного для сокрытия истины?…
               - Вначале я должна сообщить вам, что старец-настоятель был очень предусмотрителен: он отправил три письма, одно из которых передал мне. Второе находится у моего отца в имении, на случай, если бы вы вздумали искать именно его, а третье – в архиве военного округа, куда мы направляемся. Но они и не подумали отдать вам его, когда присылали вас к нам.
                  ВРЕМЯ А.Дюма.
                 Записки из прошлого, продолжающегося до сего дня:
              "Мы отправились через четверть часа. Через час езды в редеющем тумане мы остановились за полмили от селения Гелли. Оно была расположена на высоком холме между двумя горами. Жители этой деревни, расположенной в виде амфитеатра, были очень возбуждены. На площади возле минарета и на всех, подходящих к ней, улицах – все было заполнено множеством людей, которые, будто по сигналу, устремили глаза в одну точку.
              Махмуд перевел, что речь шла о лезгинской экспедиции, о которой уже три дня толковали, как о чем-то неопределенном, но угрожающем. На рассвете пришли двое пастухов, со связанными руками, и рассказали. Что до пятидесяти лезгин, во главе с известным абреком, забрали у них баранов, связали их, но, вскоре, заблудились в тумане и ночью прошли вблизи того аула, где мы ночевали. Не стали нападать из-за большого шума, происходившего в самом ауле. Того шума, который создавали мы. Лезгины быстро удалились, но наткнулись на другую деревню. Тогда они, видя опасность своего положения, бросили животных и пленных людей, и удалились в лесистые горы, в направлении Карабадакента. Это была та самая дорога, по которой мы ехали.
             В Гелли есаул собрал свою милицию – около двухсот человек и привлек еще около сотни охотников. Уже три часа прошло со времени их отъезда утром. Женщины были в невероятном раздражении и дико кричали. Дети, которым у нас не дозволяют брать нож в руки, из опасения, как бы они себя не ранили, держали обнаженные кинжалы и, казалось, готовы были нанести удар.
                  Мы быстро проскакали эту деревню, сопровождаемые, казалось, завыванием целого стада гиен. Выехав, увидели равнину с цепью гор, и, нам показалось, что на большом расстоянии в нашем направлении двигались, с большой скоростью, какие-то существа. На таком расстоянии невозможно было различить, были это люди или животные, толпа всадников или стадо баранов или быков? – Виднелись только черные точки.
                 Совершенно гладкая равнина простиралась почти на милю вдоль нашего пути, и полковник велел ехать не по дороге, а по равнине - для приближения к неизвестным существам. Наши сопровождающие выразили свое удовольствие таким решением: в отрядах милиции находились их родственники, и их тревожила судьба тех.
                Достигнув подножия первой горы, мы совершенно потеряли из виду всех, и не слышали даже выстрелов. Но сопровождающие казаки объяснили нам, что стреляют редко, а предпочитают сходиться шашками наголо, и все это заканчивается рукопашной схваткой.
               Оба экипажа остановились у подножия горы и не могли двигаться дальше из-за сражения, происходящего на наших глазах.
               Подождав недолго, мы заметили верхушки папах отряда, ехавшего нам навстречу. Наши люди тотчас узнали своих и с громкими криками пустили коней вскачь. Но мы не знали куда направляемся и не ведали: друзья это или враги?
               Люди в папахах узнали своих друзей, скачущих им навстречу. Они кричали "Ура!" и некоторые подняли руки с ношей. Раздались крики: "Головы! Головы!" Не стоило объяснять, что это были за трофеи.
               Третья группа приближалась медленнее: они везли мертвых и раненых. Среди них было и пять пленных. Пятнадцать лезгин были убиты, они находились в полумиле от нас, в овраге.
              Начальник гордо пригласил нас подъехать туда. Он был награжден георгиевским крестом и, в рукопашной схватке, собственноручно убил двух лезгин. Он отрубил им головы и вез их с собой. Кровь текла с них ручьям.
             Он рассказал нам, что нашел горцев в овраге, покрытом густым туманом. Оттуда на его отряд посыпался град пуль: двое милиционеров и одна лошадь были убиты.
            Тогда он скомандовал: Ружья отставить! В шашки! В кинжалы!
            И, прежде, чем горцы, находившиеся в овраге, успели сесть на коней, милиционеры ринулись на них и - завязался рукопашный бой.
             С этой минуты  начальник милиции не видел, что происходило вокруг него. Он дрался один с двумя горцами и убил обоих. Борьба была страшная, ибо, когда он взглянул вокруг себя, то насчитал тринадцать мертвых горцев и четырех своих. Другие горцы обратились в бегство.
              Мы прибыли на место. В лощине лежали голые или, почти обнаженные, трупы. Пять человек были обезглавлены, у всех других недоставало правого уха.
             Страшно было смотреть на раны, вызванные ударами кинжалов. Пуля проходит насквозь или остается в теле, образуя рану, в которую можно просунуть только мизинец, рана посинеет вокруг и - только. Но кинжальные раны – это настоящая бойня: у некоторых были раскроены черепа, руки почти отделены от туловища, груди поражены так глубоко, что даже виднелись сердца.
                Почему ужасное имеет такую страшную притягательную силу, что, начав смотреть, на него, хочешь видеть все?
               Мы уступили место стае орлов, которая, по-видимому, с нетерпением ожидала нашего отъезда, и пустились далее".(Из воспоминаний А.Д.) А.Дюма. "Кавказ".
 

Глава 20. Извечная горская жизнь

Ольга Изборская

      
         Это обсуждение было не единственным. Путешествие ожидалось столь сложным, что обсуждать и даже изменять маршрут приходилось много раз.
Последуем за ними!
         Сначала дорога тянулась вдоль правого берега Яраксу. Поднявшись на высоты Жунд-баха, в Земле Анк, недалеко от реки Ахты, на левом берегу они заметили две сотни донских казаков, направлявшихся к крепости Внезапной, для конвоирования. В полдень они въехали в небольшую долину, заросшую колючим кустарником, и остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям. Расселись на траве и стали завтракать. Полковник, переодетый в черкеску и прочие горские атрибуты одежды, стал более доступен и даже весел, словно вместе с одеждой с него сняли и погоны, отправив со службы на отдых.
        Несколько дней никаких опасных происшествий – словно они выехали на загородную прогулку где-нибудь в районе Подмосковья – разве что окружающая природа, да сложности передвижения по плохим дорогам мешали им наслаждаться.
         Дорога иногда практически исчезала, и им приходилось ехать по пересохшему руслу, трясясь на невероятных камнях и естественных плитах. Только местные, специально сделанные колеса выдерживают такое. Кручи и повороты, спуски и перевалы – остановки для отдыха.
        Они видели чеченские пикеты возле леса, доходившего до берегов реки. Между ними поднимались столбы дыма, и полковник понял, что это передается знак тревоги.
        В одном месте их обогнал казачий разъезд, который сообщил им об очередном нападении горцев: они убили одного казака и угнали двух лошадей.
        Все это не мешало думать о цели их путешествия и не мешало разговаривать. В дороге ведь во все века происходили самые откровенные разговоры и самое любезное отношение друг к другу.
         Вечером они оставили русло и въехали в лес, что на левом берегу. В десять часов во мраке показалось несколько огней – это были огни аула, в котором находилась и русская крепость.
        Дома этого аула были каменные, в два и три этажа – нижний для лошадей и рогатого скота, следующий для хозяина, а прочие сдаются внаем.
        Главная улица была полна народу. Лазутчик известил, что какие-то русские приближаются к аулу и все были на ногах. Им навстречу выехал большой отряд казаков-конвоиров. "Гяур! Гяур! – услышали они со всех сторон. Женщину в коляске - словно не замечали. 
        Полковника же, видимо, узнали – никакая черкеска не помогла его маскараду. Казаки оттесняли горцев, к коляске подъехал комендант с саблей наголо, обвешанный ружьями и пистолетами и проводил их до самой крепости.
        Он при этом что-то кричал на горском языке и чечены на несколько минут затихали.
        В крепости он объяснил, что их приезд очень опасен в связи с тем, что он сам ранен, что чечены ожидают карательный отряд за убитого казака и уверены, что полковник приехал командовать этим отрядом.
           - Придется успокаивать этих горцев, чтобы они не ворвались в крепость, и не похитили вас – нервно усмехаясь и, передергиваясь от тика, говорил комендант - лошадей я вам дать не могу.             Вас, до следующей станции, непременно уничтожат или возьмут в плен. Надо ждать подкрепления из станицы. Располагайтесь пока в моем доме. Курьера я уже послал. Среди ваших людей нет врача?
              В доме коменданта, кроме жены, оказалось шестеро или семеро детей, трое из них малолетних, один – грудной, старуха-тетка, несколько служанок, священник и даже гувернантка-француженка. Мальчики были уже вооружены по-взрослому. Даже двухлетний имел большой кинжал, острый как бритва, и родители ничуть не опасались, что он сам им порежется.
            Старшие мальчики смотрели на полковника с восторгом и рвались показать ему свое боевое умение.
           Казаки расположились вокруг дома, даже не слезая с коней. Лошадь полковника поставили под самое окно, так, чтобы он мог в любой момент вскочить на нее, в случае опасности. Казаки разложили костры и громко переговаривались, никак не успокаиваясь. Наконец, вроде стало стихать и на улицах.
          Комендант и полковник не ложились. Леопольд и Дмитрий присоединились к женщинам, успокаивая их и помогая Теофилии лечить…
          Когда на улице совсем стихло, в доме наступила гнетущая тишина. Никто не мог лечь спать. Тогда Теофилия попросила священника начать общую молитву и все, с особенным чувством, присоединились к нему.
          "Если вера не всегда спасает, то всегда утешает. Все поняли: как мало требуется времени, чтобы все переменилось? Кажется, только-только все были в полной безопасности!…
        «Опасность – странная вещь. Почему она имеет такую страшную притягательную силу?» – вспомнил, прочитанное когда-то, Константин.
          После молитвы, полковник подошел к Теофилии. Ее глаза были насторожены и ждали его слов.
         - Слов нет, - ответил полковник на ее взгляд – я не любезен. Но я верю в провидение. Я не могу позволить своему отцу, кто бы он ни был, оказаться обманутым.
          Он оглядел комнату, полную детей и женщин.
       - Я никогда не предполагал, что может случиться так: что я окажусь так близко к смерти, в таком, почти семейном, кругу: среди детей и женщин. Это - гораздо тяжелее, чем - среди солдат.  Но провидение нельзя обмануть. Если оно так настойчиво, то, я надеюсь, что оно не шутит? Вы его слышите? Что оно говорит Вам?
        Теофилия даже не наклонила головы, чтобы скрыть слезы. Не бросилась ему на шею. Не произнесла ни одного нежного слова.
      - Если останусь жива – сказала она одними губами - Если останусь жива, то расскажу детям о самом любезном мужчине. Предложить мне надеяться на Провидение – подтвердить мою многолетнюю уверенность в том, что "Его нельзя обмануть"- именно сейчас, перед этим ужасом…мог только истинно любезный мужчина".
            Неизвестная ему с детских лет, нежность переполняла его. С какой бережностью он поцеловал ее руку! Казалось, что ему хотелось опуститься на колени и поцеловать край ее дорожного платья. Или обнять ее туфли и прижаться к ним. Он ощутил, что разорвет весь мир на куски, если этот мир попробует уничтожить ее.
           Уверенность его в своей непобедимости и десятикратной силе придала ему такую энергию, что в голове родился удивительный план. Он отошел, отыскал глазами адъютанта, подозвал его и начал что-то шепотом говорить. Адъютант все более удивлялся и даже начал улыбаться. Потом, быстро ушел к раненому коменданту, что-то пересказал ему и - вышел к казакам.
          Казаки, через несколько времени, вновь подняли под окнами такой шум и топот, что, казалось, что их прибавилось вчетверо. Каждый громыхал саблей, заставлял храпеть коня, били по камням подковы лошадей, даже раздавались пистолетные выстрелы. Казаки веселились вовсю. Поскакали по ближним улицам и вернулись назад – словно и не было никакого ожидания нападения. И - так они проделывали много раз.
          В доме коменданта зажгли все свечи. Адъютант откуда-то из аула привел музыкантов и даже танцовщиц, вернее танцовщицу и мальчика. Брата и сестру. В доме начались танцы в их исполнении.
          Все это сопровождалось полным и мрачным молчанием тех, кому грозила ужасная судьба – оказаться пленниками горцев. Каждый из них знал очень хорошо – что это такое! - Но ни у кого не началось истерики.   
          Дети смотрели на все широко раскрытыми, красивыми до невозможности, глазами. Только у старухи, против воли, подергивались тонкие губы. Ей-то и надеяться было не на что – ее бы убили в самом начале. А жалеть было столь многое!
          Так прошло часа два. Горцы молчали. Полковник время от времени подходил к окну, выходящему на восток, и как-то злобно смотрел на все еще темное небо.
         Все устали. Казаки под окнами тоже стали меньше шуметь. Родилась надежда, что эту ночь удастся пережить. Только музыка, нежная восточная музыка, невидимо связывала эти два мира людей, так нелепо и бесконечно, враждующих.
         Полковник подозвал к себе мальчика-танцора и заговорил с ним по-чеченски.
       Мальчик ответил тоже по-чеченски, что "он лезгин, что ему приходится говорить на нескольких наречиях, потому что его приглашают в разные аулы".
       Тогда они перешли на русский:
     - Что ты слышал на улице, перед тем, как тебя пригласили сюда?- спросил полковник.
       Мальчик молчал. На лице его был страх.
     - У тебя есть отец или осталась только мать?
            - У меня нет и матери. Ее убили из мести. И отец, боясь мести, ушел из аула, он служит у грузинского князя в охране. Только не рассказывайте этого никому в ауле, а то и меня убьют.
           - Что бы ты хотел получить от меня?- спросил полковник.
           - Пистолет – сказал мальчик, завистливо глядя на инкрустированный пистолет полковника.
           - Получишь, если сбегаешь в аул и скажешь им то, чему я тебя научу.
             Полковник наклонился к мальчику и что-то долго говорил ему на ухо. Мальчик кивнул согласно.
          - А ко мне вернешься, и я отпущу твою старшую сестру. Но, если будешь врагом и лазутчиком – берегись!
          - Я не абрек – горделиво произнес мальчик. Я не хочу умереть. Я хочу танцевать и быть великим танцором. Я слышал, что есть в Тифлисе театр?
         - Я отвезу тебя туда, если мы все останемся живы.
           Глаза мальчика загорелись горным пламенем: – Я буду тебе кунаком! Меня зовут Махмуд Эсамбаев – запомни! – мальчик легко и незаметно перелетел через подоконник, скользнул по галерее и - исчез в саду.
          Полковник подошел к Теофилии.
        - Видимо, горцы проявляют нерешительность. Хорошо ли это? Не нападут ли они на нас утром? Что подсказывает ваш опыт?
        - Разве мой опыт богаче вашего? Полноте, полковник! Я увидела, как вы хорошо воевали,- словно в зеркале. И какой вы стратег! - она помолчала - В моем понимании – они дома. И в собственном доме им труднее воевать. Они охотнее воюют вне его. Куда же им возвращаться после боя, как не в свой дом? Вы не дали им собраться с силами – когда послали казаков патрулировать улицы. Потом они, видимо, успокоились от нашего праздничного шума. А боялись они, я думаю - нас. Боялись, а не желали напасть. Так что, ваша стратегия оказалась правильной.                     
           Странно, что, вначале, мы все так перепугались. Какая-то угроза носилась в воздухе… Но вы не поддались страху и - рассеяли ее. Утром увидим, что вокруг творилось? Не думаю, что все так и обойдется. Этот кавказский ужас имеет свою заразную страсть. Один раз, заразившись этим ужасом - так и хочется еще раз взглянуть ему в глаза.
           Вот и рождаются в каждом поколении эти бессмысленные абреки, эти отчаянные лазутчики, а уж эти языческие местные обычаи: вывешивать на двери домов руки врагов…Бррр.. Так холодно на душе от этого бескультурья и жестокости. Словно, попала в те далекие годы, когда была совсем мала и только читала об этом.
             - Я выйду к казакам – сказал полковник – а вы попробуйте отдохнуть.
            - Нет. Позвольте - вначале я проверю: что за ранение у коменданта? Он так и не допустил меня к себе. Поговорите с ним вы!
              Она взяла свой медицинский саквояж и направилась к коменданту, позвав с собой Леопольда. Полковник пошел за ней, потом вышел к казакам.
              Через некоторое время мальчик-танцор вернулся. Он рассказал, что горцы считают, что пришло большое подкрепление из казаков, и им надо уводить женщин и детей - из аула в горы. Мужчины послали гонцов за подкреплением. Но подкрепление будет только через двое-трое суток.
            - Да - сказал полковник – кажется я начал войну в одиночку.
 Он задумался.
            - Скажи, Махмуд, ты, действительно, хочешь всю жизнь танцевать, а не стрелять?
- Хочу. И я буду великим!
            - Я могу взять тебя с собой и, впоследствии, устроить в Тифлисе в театр. Учеником-танцором. Хочешь?
           - Хочу! Но чем я должен за это отплатить?
           - Ты - разумен. Отплатить ты можешь тем, что будешь моим переводчиком и приемным сыном, пока я не закончу своих дел. Это продлится до поздней осени. А потом и я выполню свое обещание.
          - Я буду вам кунаком. Я отдам за вас жизнь! – вскричал мальчик.
         - Жизнь не надо отдавать - засмеялся полковник – кто же будет великим танцором? А вот верность твоя может спасти меня и всех нас – он указал на окружающих.
           Дальше он тихо и долго разговаривал с мальчиком. Что-то выяснял, смотрел по карте коменданта, и спрашивал о чем-то Теофилию.
           Комендант отказался от всех предложений полковника: - Это моя крепость - сказал он -. Ранен я или нет – мне здесь командовать. Эти горцы меня уже достаточно знают, а я – их. Уезжайте вы, а я их успокою.
          - Дайте нам время, чтобы они не послали за нами убийц.
          - Тут не может быть ничего обещано. Они непредсказуемы. Могут встретить вас почестями, а могут перестрелять из-за деревьев. Я думаю, что человек пятьдесят они все-таки ночью собрали, и где-нибудь ждут вас. 
            Одно может вам помочь – приближается время схода селей и наводнений. В это время, в большинстве, они сидят дома и - пережидают. Так что – торопитесь, но… с оглядкой.
            Кони, которые могут сменить ваших, уже отдохнули – утром можете выезжать.
           Да что – утром? Уже можно закладывать. Выезжайте. Лучше отдохнете в пяти верстах отсюда.
           Сомнительно было, чтобы горцы, после полученного ими урока, показались в этих окрестностях вскоре. Мы отправились, и без приключений прибыли в Буйнаки.

Глава 21. Первая цель - достигнута!

Ольга Изборская

           За время путешествия Константин и Теофилия стали настолько доверять друг другу, что, казалось, - вернулось детство. Глаза обоих сияли и лица часто озарялись светлыми улыбками, хотя об этом не было сказано ни слова. Они много играли в шахматы, во время остановок, и даже поздними вечерами. Божие благословение осеняло их до поры. Боялись они только одного – потерять это!
         Обратимся теперь к конечной точке их маршрута.
          В последний день их путешествия они уже довольно ехали по солончаковой пустыни, мимо каких-то полуразрушенных купален с лечебной водой, об этих источниках им было известно заранее – именно они и оповещали о близкой цели их путешествия.
         Вот уже дальние горы стали приближаться, расти, и справа показался огромный скол горы, весь усеянный круглыми отверстиями, словно гнездами птиц.
          Это и был монастырь Вардзия.         
         Дорога проходила у его подножия и была опасна камнепадами с этой крутизны. На вершину горы действительно невозможно было взглянуть, не уронив шапки.
         Путешествие оказалось на редкость благополучным и продуманным. И вот - зримый конец – и начало неизвестного решения, предназначенного Константину его отцом.
        Старцу-настоятелю уже было около девяноста лет. Он был достаточно бодр для своего возраста и совершенно в здравом разуме.
         Сразу к нему Константина не пустили - опасались такой неожиданной радостью убить его. На третий день старик укорил игумена своей прозорливой фразой: "Дай мне встретиться с любимым сыном, пока Господь не призвал меня. Я столько ждал его". Тогда Константина пустили к старику.
          Игумен этого монастыря дал и Константину три дня на подготовку к исповеди.
         Слезы, которыми Константин встретил старика, были прекрасными – его высохшая за жизнь душа – проливала эти потоки слез, чтобы оживить Константина и принести ему благодатное решение его дальнейшей судьбы.
         Старик легкой походкой вышел в другую келью и принес шкатулку: "Здесь завещание твоего отца, письма твоей матери и медальон. Я не могу тебе ничего отдать. Таков наказ твоего отца. А почему – ты прочтешь в его завещании. Единственное, что ты можешь сделать – это переписать его и сделать рисунок".
        Константин стоял за маленьким амвоном, на который старик положил документы (стола в келье не было) и с закрытыми глазами гладил старые листы. Ему не хотелось заканчивать эту жизнь на таком интересном и трогательном моменте. Он вспомнил, что однажды его жизнь уже оборвалась из-за его происхождения. Драка вырвала его из одной реальности и надолго закрутила в совершенно другую. Сейчас он, кажется, так реально вернулся "на круги своя" и – что же? Что определит ему его нереальный отец? Какой, выдуманный этой гениальной головой, поворот он предложит своему потомку? И надо ли этому потомку быть столь послушным и примерным? Ведь и сам отец нарушал бесконечно все правила и условности.
              Прочитав это завещание, Константин получит лишь единственный путь. Сейчас у него их множество. Эта неизвестность судьбы и есть свобода. Завещание может вычеркнуть из его жизни Теофилию во второй раз – с удивлением и страхом отметил Константин.
             Теофилию?.. Но врать себе в таком месте было стыдно. Да, ему страшно было: во второй раз отрывать от себя этого человека. (Заменил он слово "женщина", которое никак не принимала его душа в "тайное тайных").
           Этот же страх и дал ему стряхнуть с себя оцепенение.
Он открыл глаза и начал читать. Ему пришлось глубоко вздохнуть, прежде чем приступить к письмам матери и своим собственным запискам, сохраненным настоятелем. Но именно их он решил прочесть пока, чтобы успокоиться…
             Он нашел свои юношеские рассуждения о монастыре:
"Современный монастырь - это такое загадочное учреждение, равного которому нет и быть не может. Никакое "тайное отделение полиции" по дисциплине, многослойности и успешности никогда не сравниться с этим устройством человеческого общежития.
            Если попробовать найти принципы его построения, хотя бы для искреннего подражания, то окажется, что это невозможно, потому что они построены на личных качествах каждого отдельного насельника. Умирает исполнитель какого-нибудь отдельного поручения - и все меняется. Его обязанности вовсе не передаются случайному последователю. Вновь пришедший изучается и награждается совершенно иными обязанностями, основанными на его собственных недостатках.»
Далее шло подробное описание жизни в монастыре. Но, поскольку оно состояло из полудетских и излишне самоуверенных страниц, то Костантин их пропустил.
А вот страницы почти дневниковые. Их было больно читать.
«Никакое дело, даже война и смерть – не вправе оторвать мать от ребенка» - так нужна мать своему сыну и так плохо ему без нее! Что он готов последовать за нею не то, что на край света, НО И – ЗА КРАЙ! Отсутствие матери в жизни ребенка рождает страх, что его не любят, что он совсем никому не нужен и незачем ему… Прости, Боже! Люби меня Господи! Я – не могу без Твоей Любви! Люби меня больше всех других, ведь у меня нет и не было мамы!
У меня нет сил и никаких желаний! Я – брошенная тряпка! Любая лягушка имеет свою мать, а – я нет!»
А отец? Вряд ли ему было понятно то, что он со мной сотворил! 
«Если бы не монастырь, то…» дальше он ничего не писал. Нот эта фраза была написана столько раз, что Константин понял, что он выражал через нее все мыслимые и немыслимые оттенки чувств и размышлений. 
Потом шли страницы о настоятеле.      
            « Игумен - это понятие у меня есть давно, со времени изучения и попытки понимания своего настоятеля – архимандрита.
           Вначале он был обыкновенным семейным батюшкой в Московском приходе в Хамовниках. Имел двоих детей и очень властную мать. Из-за этой властности и произошли некоторые печальные события в его и моей жизни. Умерла его жена-матушка. И он стал монахом.            
          Дальнейшая борьба была столь серьезна, сколь и опасна, даже для выживания. За его популярность среди молодежи его высылают из Москвы, без каких-либо возможностей возражения – "так благословил владыка", а эти выводы остаются его частными рассуждениями. 
               Но жизнь оказывается перелопаченной. Дети, либо должны оставаться одни, либо лишаться школ, институтов, не говоря уже о друзьях.
             А у него начинаются новые и многочисленные обязанности: строительство нескольких покоев в монастыре, издательство религиозной литературы, воспитание своих крестников и создание вокруг монастыря терпимой, если не мирной обстановки.
          Забор вокруг монастыря - кажется несущественный момент. Что изменится, если его вовсе нет?
         Соседние хозяева по десяточку метров отрезают себе: просто пропахав землю... Школа отрезает себе - на детский стадион... А губернское руководство никогда не поддерживало монастыри. И что же вы будете делать в такой шахматной ситуации? Ведь стоит отнять именно землю у монастыря - и монахи не выживут. 
           Хотя вокруг пропадающей земли множество - ведь полная бесхозяйственность... но отрезать все желают именно от монастырских... По нескольким причинам: они уже ухоженные, удобные и приятно поддразнить этих "иных" и уколоть их за... что? Естественно, за собственные прегрешения и грязное внутреннее недостоинство. А чуть они рассердятся - еще раз уколоть: "А вот вы какие, божии цветочки"?!
           Потому и уходили первые создатели монастырей от деревень подальше... А потом деревни опять селились вокруг монастырей, а потом опять их раздражала эта другая жизнь... Поэтому не однажды монахи собирали свои небольшие узелки и уходили в леса и горы.
           Перед этим они разыскивали в этих горах или лесах очень неплохую и достаточную по размерам долину с речкой... Но чтобы вокруг нельзя было построить ни деревни, ни городка. С другой стороны, они понимали, что, чтобы выжить, им надо было принимать паломников, а чтобы принимать паломников, надо иметь ценную святыню, а чтобы иметь ценную святыню? Видимо, надо быть угодными Богу.
           Или послать гонца в Византию, как Евфросиния Полоцкая, или отправиться туда самой, как княгиня Ольга... Или усиленно молить Бога спасти место сие и защитить его своим знамением, тогда икона приплывет сама по реке, как написано в святых книгах... Или отыскать ее в какой-нибудь горной пещере, как испанцы в монастыре Монтсеррат...
           Или найти что-нибудь очень древнее: мощи, кусочки древа, чашу для причастия, остатки креста, - ведь таких знаков по всей Земле неисчислимое множество. Или еще лучше останки святого человека... Чтобы стекались к монастырю паломники. "И нечестивые к Тебе обратятся".
        Но зачем паломники, если смысл монастыря в моно - то есть: в одиночестве?
          Паломники нужны для коррекции. Одиночество рождает силу духа, а ее надо кому-то передавать. И сравнивать с кем-то. Потому, что монастырь не самодостаточная единица, а центр и тайна спасения... Не только человека, а и - всей планеты Земля.  "Безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси..."
Константин успокоился. Удивился своей несдержанности. И почти равнодушно открыл другую папку.
В ней было рукой настоятеля написано: Это – предистория. Я должен тебе сообщить, сейчас все обстоятельства, даже если ты уже и знаком с ними.
P. S. Условия сохранения этого завещания таковы: не выносить его из монастыря ПОКА существует сам монастырь, а давать переписывать наследникам, получая от наследников взамен - их собственные мемуары, копии которых должны быть пересланы в указанный банк для получения дедовского вознаграждения и сохранения духа авантюризма и высокого романтизма!
Вот что написал великий путешественник и великий литератор о том, почему он доверил тебя нам: "Духовенство – единственное сословие, которое сопротивлялось разъединяющим силам тирании, много лет подряд, сменяя друг друга, господствовавшей над Россией. Благодаря своей сплоченности оно устояло, сохранило силу и национальный дух среди всеобщей продажности. Благочестие – это особая атмосфера, отличающая духовенство от других сословий, она заставляет жить, следуя долгу и сохраняя веру; только духовенство противостоит предательству в стране, сопротивляется нашествию иноземцев, только одно оно, его герои и мученики, утверждают ту великую социальную истину, что никакая борьба партий и каст не может поколебать дух религиозной общины". (стр. 151 т3)
В монастыре он оставил изрядную сумму, дорогое оружие, купленное им уже в России, несколько ящиков ценных книг, составивших хорошую библиотеку, причем тех, которые только что были переведены на французский, и составляли зависть просвещенной публики даже в Европе.
И еще он написал длинное завещание, передав его мне со всеми, свойственными ему, таинственными и изобретательными условиями:
 P. S. Условия сохранения этого завещания таковы: не выносить его из монастыря ПОКА существует сам монастырь, а давать переписывать наследникам, получая от наследников взамен - их собственные мемуары, копии которых должны быть пересланы в указанный банк для получения дедовского вознаграждения и сохранения духа авантюризма и высокого романтизма!
Завещание:
Я, граф Монте-Кристо, он же Александр Дюма, находясь в трезвом рассудке и здравой памяти…

"Дорогой мой сын!…Я смею тебя так называть! Мало того, ты еще и мой воспреемник!
Я оставляю здесь свое завещание! Я дарю тебе свою РОДОСЛОВНУЮ! Я – граф Монте-Кристо! Деньги - ничто перед этим подарком. Она пригодится не только тебе самому, но поднимет на ноги и несколько твоих поколений! Вы будете значительны и великолепны. Вы будете пробиваться сами и достигать бессмертия, но не так, как сделал это Эдмон Дантес. Это бессмертие гораздо больше, чем бессмертие царей и патриархов. Литература легко перешагивает через преграды смерти. Это бессмертие, которое невозможно купить за деньги и невозможно уничтожить деньгами. Главное, чтобы ты сумел вырасти и получить в свои руки это завещание! А дальше? Дальше я расскажу об этом там и тому, кто в этом нуждается и заслуживает. Первая ниточка – монахи. У них все хранится гораздо надежнее, чем в царских архивах и донесениях полиции.
Вторая ниточка – семья. На протяжении всего великолепного путешествия по России сердце у меня сжималось только дважды – при двух прощаниях. Пусть ты - милый младенец, возьмешь на себя одно из них, а у той, у которой есть память – возьмет на себя другое. Мужчины могут быть оценены и передаваемы мужчинами, но они должны быть всегда рассказываемы женщинами. Я уверен, что именно эта женщина тебе обо мне расскажет именно так, что и ты и я будем довольны.
Но  прошу всю семью я вот о чем: каждый из вас должен написать свои мемуары. Написать и передать сюда. Чтобы род, к которому имею отношение я – литератор, остался не погребенным под обломками времени и не сожженным в пожарах войн и катастроф. И именно за это вы- потомки мои (даже не по крови, а родству душ) будете вознаграждены. Я оставлю для вас неприкосновенным наследство, как бы ни пошла далее моя материальная жизнь, указанный Швейцарский банк рассмотрит ваши мемуары и вы получите вознаграждение и за свою жизнь и за свои литературные опусы.
И третья – моя самая главная и сокровенная просьба: никогда и никому не мсти! Человек участвует в двух пластах жизни: личной и всемирной. Сохранить или переделать личную жизнь можно еще попытаться, но переделать всемирную?
Пытаясь мстить – ты тянешь на себя огромного спрута: вот, сейчас я вытащу эту длинную змею–причину и отрублю ее. – Но нет! – за нею вытянется тело – а за ним еще семь таких же змей, которые задушат тебя. А вместе с тобой они уничтожат и твою семью, и твое благополучие.  Месть – это превышение собственных возможностей. Это – самообман. Не думаешь ли ты, что этот спрут единственный? – О нет! У него есть сообщество: банки, войска, полиция, законы, наконец! И только не участвуя в этих внешних играх, ты сможешь остаться трезв.
Наши грехи и болезни – это отрезвление от самомнения. Обиды и обманы – это отрезвление от самомнения. Я чувствую, мой сын, как все в тебе сопротивляется! Как ты не можешь с этим согласиться! Как каждая твоя клеточка вопит "от обиды и несправедливости"! – Это только подтверждает мою правоту.
Это сообщает тебе – насколько ты можешь быть заражен той же болезнью, что и окружающее тебя общество: завистью и ревностью.
"Почему он обманул меня?- думаешь ты.
Хочешь, я  отвечу вместо тебя и через все эти века: - Потому что ты чище него. Не все клетки твоего тела заражены обманом и они не среагировали на эту подлую возможность.
- Он радостно потирает руки и думает, что ты глуп – а тебя это унижает и злит?
Ты хочешь быть умнее него? – То есть, ты хочешь быть более ловким обманщиком?
"Я только один раз обману, убью – а потом буду чист и прекрасен?" – Он точно так думал.
"Я только один раз отомщу – а потом буду чист и прекрасен" – думал Эдмон Дантес.
Он развлекал тебя своей несчастной жизнью. Но ты не заметил, наверно не заметил, что он сражался со всем обществом сразу: с прокурором – как с представителем закона, с военным – как представителем государства, с банкиром – как представителем денег. Разве у него осталась хоть малейшая возможность жить дальше в этом обществе? Ведь общество осталось тем же. Оно состоит из банкиров, военных и прокуроров. Какой другой прокурор примет у себя графа Монте-Кристо? Он победил – и разорился. Он отдал все монастырские деньги врагам и на врагов.
Ему один путь – в отшельничество. Ему путь в горькую молитву. Но при этом, его душа сожжена местью. Месть – это уничтожение собственной благодати и защиты Божьей!
Любая историческая картина гораздо ценнее мгновенных современных фантазий, ничего не выражающих, кроме апломба модного живописца.  Но и историческая картина расскажет меньше, нежели едва уловимые тени, предстающие перед его взором, когда сгущаются сумерки и наступает ночь. Тогда эти воображаемые поэтом тени становятся призраками исторических лиц, воссоздающих ежедневно, в час, когда  они происходили в действительности, те события, следы которых ищет поэт.
 Дело в том, что для исторического поэта нет ничего бесчувственного и неодушевленного. То, что ему подсказывает воображение, отражается на предметах, видевших реальные события, и придает им особую прелесть. Поэт ищет и, в конце концов, находит вокруг себя следы минувших событий, следы, которые, быть может, и не существуют, но представляются ему зримыми и красноречивыми»
Я бы хотел нарисовать еще одного героя – такого, который не мстит, а любит всех и всякого. Конечно, его могут назвать "идиотом", но именно он и является истинным человеком. Надеюсь, кто-нибудь из моих потомков напишет о таком".
                                  Граф Монте-Кристо, собственноручно.

Глава 22. Письма загадочной матери

Ольга Изборская

  Настала пора чтения писем загадочной матери.
Он словно оттягивал этот момент. Прежде Константин рассмотрел и перерисовал панагию, украшенную драгоценными камнями и голубой лентой. Рисунок – единственное, что он мог взять с собой.
Письма матери – пережитое волнение от писем отца, не шло ни в какое сравнение с ожиданием открытий от писем матери. Они были написаны частично по-русски, частично тоже на хорошем французском языке.
       "Этот альбом – единственное верное свидетельство, которое я - как мать, отдала своему ребенку. Это был рискованный шаг, потому, что, только став взрослым, и пережив многое, ты сможешь правильно оценить мои поступки. И все же, я не знаю, простишь ли ты меня?
"Я благодарна Богу, что он послал мне тебя и позволил тебе родиться. Такого благополучного исхода не ждали врачи. Лишь я верила, что Господь пошлет мне этот подарок – увидеть тебя живым!
     Я прошу у тебя прощения, мой милый сын, за то, что я отняла у тебя себя. Я верю, что ты вырастешь достойным двух твоих отцов – писателей. Я сообщаю тебе только свою фамилию – Констант. Остальное - ты заработаешь сам. Я в этом уверена. Слишком  сильная кровь течет в твоих жилах. Об одном прошу – никогда не презирай женщин. Сколь бы ни казалась она недостойной – только она - мать. В моем мире уже стало появляться много недостойных мужчин, но я поручила тебя самому достойному. Выходцу из прекрасных времен, когда женщины молились на мужчин, а мужчины воплощали эти молитвы.
Я не захотела отягощать жизнь твоего физического отца, чтобы не лишить его и мир великого писателя, которым он, несомненно, станет. Но я уверена и в нем. Если бы ты был даже чужим – он бы усыновил тебя – так он благороден в душе. Прости и его, как я прощаю. Ему нужна была другая женщина – женщина-хозяйка. Нам вдвоем хорошо будет только на Небе, где не будет "униженных и оскорбленных".
Я владела в совершенстве не только французским языком, но и языком тела и языком эмоций. Я была почти совершенно чужой на Земле. У меня была мысль о том, что я была как бы L'essence pas tout ; fait descendue pour la Terre недовоплощенной субстанцией. Я думала об этом сначала с удивлением, потом с огорчением – но присоединиться к жителям Земли я никак не умела. Они каждый раз восхищались моим пониманием ситуации или событий из их жизни, но, сразу же пугались и начинали меня бояться или ненавидеть. Ни моя медицинская помощь, ни помощь в одевании и разъяснении не давали мне ответной любви.
Лишь гигант мысли и великий писатель – Федор Михайлович смог и понять и оценить мою любовь.
Но и он был болен Земными болезнями. Тогда с ним случались припадки, во время которых он как бы извергал из себя всю ту грязь и боль, которой напитывался.
Я же все меньше могла переносить этот мрачный, отравленный земной воздух. Я начинала задыхаться и кашлять. Скоро я должна уйти с Земли. И тут мне была послана последняя радость и крошечная надежда – я встретила еще одного гиганта мысли и духа – Александра Дюма. Это он понял все, происходящее со мной и помог мне так, как и ДОЛЖНО БЫТЬ СРЕДИ ЛЮДЕЙ!
Самая главная ценность на Земле – человек. И ценнее всех взрослых людей – ребенок!
И, если ты, став взрослым, хоть частично выполнишь их миссию – я буду счастлива, где бы я ни была.
Сохрани нашу уникальную кровь. Продли жизнь рода – и ты будешь величественнее всех королей! Твой род достоин сталь изначальным. Прощай милый сын! До встречи где-то.

Константин вышел из кельи к старику. Старик посадил его на скамеечку возле себя, и положил его голову себе на колени: - Поплачь, дитя мое. Это облегчает.
Но плакать Константин не мог. Успокоившись, он спросил: "Вы рукоположите меня в священники?"
- Разве ты уже женат? - смущенно ответил старик. - Твой отец наказывал тебе жениться. Или у тебя уже есть сын? – Тогда можно и в монахи.
- Я не был женат. И детей не имею. Даже, внебрачных.
- Возвращайся скорее с сыном, чтобы я успел его окрестить. Тогда я могу и умереть.

Торопись, сын мой, грядут страшные времена, совсем мало времени осталось до Апокалипсиса.
 А сын должен успеть возрасти…
Константин не отвечал: вот и жесткие указания, которых он боялся. Их дал не отец, но более реальный и непререкаемый – его наставник. Возражать ему было смешно. Пререкаться и оправдываться? – Он вспомнил мать. И тоже не стал пытаться развязать этот "гордиев узел".
- Хорошо, отче, благословите.
- Бог благословит – ответил старец.

Пребывание в монастыре уже кончилось. Как этого не хотелось! Ни Константину, ни даже его вынужденным спутникам. Они еще и еще раз обошли монастырь по горе, умылись в целебном источнике, испили монастырского вина, приложились к древним иконам и должны были отправиться.

Теофилия проделала то же самое в своем монастыре. Встреча в условленном месте принесла не только грусть, но и радость. Она ни о чем не расспрашивала Константина, обсуждались только самые насущные мелкие вопросы. Она видела его углубленность в себя и молчала. Но явное сближение чувствовалось в их отношениях.
Они ехали молча. И молча останавливались на привалы. Вокруг все тоже молчало, как будто природа выключила все звуки и дала им возможность размышлять.

На вторую ночь, около гребня горы их застала сильнейшая горная гроза. Шаровые молнии носились в воздухе и катались по склонам. Удары и раскаты грома были так сильны, что на время терялся слух.
Хорунжий, хорошо знавший местность, подъехал к коляске и обратился к полковнику:
- Ваше благородие, до города еще 12 верст и они по крутому спуску. Нам не проехать – утащит вниз, скользко. Тут, в нескольких метрах есть домик, на отшибе от абхазской деревни. В нем никто не живет, хранят урожай, но есть крыша, и навесы для лошадей. Можно бы переждать грозу. Как скажете?
- А деревня? Не нападут на незваных гостей?
- Абхазы - мирный народ. Если только какие абреки забредут туда же, но это так маловероятно!
- Согласен.
             Брошенный домик на склоне горы, почти на вершине ее, сверху заливали ручьи воды. Сад не спасал. Под деревьями было еще опаснее. Они притягивали молнии. Константин приказал войти в домик, хотя и это было опасно. Но хоть на какое-то время можно было отвлечься от непрерывного грохота и вспышек. Лошади ржали и вскакивали на дыбы. Солдаты остались около лошадей, чтобы те не разбежались. Коляску хорошо привязали и укрыли мешками. Вещи внесли в дом.
                В доме было удивительно тепло и уютно. Всюду стояли корзины с яблоками. Посередине большой комнаты стояла кровать, закрытая бурками. Крутая лесенка вела под крышу. Там тоже виднелись корзины с яблоками.
                Когда сняли старые бурки, оказалось, что на кровати лежит большой слой спелых яблок. Яблоки были свежи и вкусны. Не хватало только хозяев. Константин присмотрелся к кровати и рассмеялся – это уже не была кровать, на ней не было, досок и матраца - это был большой ящик для яблок. Остальные помещения, как бы закрывали эту – центральную комнату со всех сторон. Лишь одно окно выходило на заднюю сторону дома, к горе. Но и перед ним, на расстоянии метра, была стена кухни.
                 Константин разместил солдат и адьютанта в остальных комнатах, приказав им выставить караул у окон. Оставил охрану - под навесом, с лошадьми. Несколько казаков на конях – на единственной к дому дорожке.
                  - Солдаты не посмеют сюда войти без моего разрешения – сказал он Теофилии, взяв ее за руку и сажая на гору яблок. – Отдохните, пока гроза. И позвольте мне быть рядом, хотя бы один раз в жизни.
                 Молчание сопровождало их. Они оба боялись его, и в глазах было настойчивое желание отказаться друг от друга…
                Теофилия больше не слышала резких звуков грозы, а слышала  откуда-то "Элегию" Массне, сопровождавшую ее в детские и отроческие годы, во время игры на фортепиано. Слезы и молчание, горечь и вся, рухнувшая в бездну, выдержка, вся возможная радость и невозможное уже счастье – все было в этом отчаянном порыве их душ и тел. Ласка сна – легкая, как шарик из одуванчиков, теплая, как шуршание прибоя у ног, когда на море полный штиль, вкусная, как перезревшая груша, разливающая сладкий до невозможности, липкий сок по губам, подбородку и щекам.
             Лишь одну фразу сказал Константин: «Я знаю, что такое Любовь – ЭТО МОЛЧАНИЕ»          
Запах яблок был прекрасен, но, очнулась от этого сна, Теофилия потому, что по руке ее текла кровь. Она подняла голову и увидела, что ее спутник был без сознания.
Она разорвала его рубашку,  уже намокшую, и вскрикнула – кровь текла из раны под сердцем. Рана была старая, но тоненькая струйка говорила о том, что что-то произошло опасное.
             Теофилия быстро встала, открыла свой медицинский саквояж и, не медля, стала пытаться остановить кровь. Ей приходилось справляться со многими ранами, в полевом госпитале и даже на полях сражения, но делать это для любимого человека было неимоверно трудно и страшно!            
             Руки дрожали, ей хотелось завыть и начать биться об стены, хорошо, что гроза продолжалась! Она ощущала в себе раздвоенность и неистовую силу. У нее опять отнимали того, кто должен был принадлежать только ей! Теперь его пытались отнять навсегда! Кто? Она ненавидела все войны мира и всех врагов, которые могли стрелять в этого человека.
Она поняла, что ее ненависть – погубит их обоих! 
            Она бросилась на колени и стала молиться. Она молила о прощении за содеянное, за вечное свое подчинение нелюбимому, за рождение детей без любви, за то, что она не ушла в монастырь, а вышла замуж по послушанию… Она уже не знала, за что ей просить прощения? Но все еще повторяла и повторяла – "Прости, Господи!"
            Потом она стала молить Бога о Константине: - Помоги ему Господи, ведь он еще не выполнил отцовского завещания! Помоги ему Господи! Ни мне, ни ему не оправдаться, если он сейчас умрет! Спаси Господи в нас то самое лучшее, что Ты дал нам! Спаси Господи нашу несостоявшуюся Любовь! Ты же никогда не наказывал за Любовь! Не накажи нас и сейчас!            
            Отсрочь его смерть, если это возможно, и я готова принести Тебе в жертву самое главное для меня - желание быть всегда с ним! Я вернусь к своему долгу! Я выращу детей и буду ухаживать за больным мужем! Только спаси его! Помоги ему по молитвам его настоятеля-старца и моей матушки-игуменьи!
                  Она чувствовала, что этих слов недостаточно! Тогда она вскрикнула: «Помоги ему Господи по молитве его матери!!!»
Наконец, она в изнеможении уткнулась головой в кровать. Несколько секунд было тихо. Она подняла голову и увидела, что повязка больше не намокает. Кровь, кажется, остановилась.
                Константин был очень бледен. Она нашла пульс, он был ровным, и подумала, что Константина надо бы  согреть. Она не могла достать из-под него бурку и не хотела тревожить.
               Оделась и вышла из домика. Гроза не кончалась. Адъютант и денщик сидели под навесом на корточках и пили из фляги. Теофилия позвала адьютанта и попросила принести в дом вина и, более или менее, сухую бурку. Сама ушла обратно.
                 Адъютант вскоре явился. Он испуганно взглянул на полковника и сообщил Теофилии, что это бывало с ним и раньше: у него пуля под сердцем и если она начинает шевелиться, то это может кончиться... Надо дать отлежаться, согреть и… поспешил обратно, чтобы принести запас лекарств.
              Теофилия укрыла Константина принесенной буркой. Адъютант принес лекарства: это были кровоостанавливающие средства. Теофилия сделала все необходимое и сама села возле Константина и вспоминала все детали их совместного путешествия, улыбалась и всхлипывала, чувствовала себя девочкой и хозяйкой. Но все время рядом был Константин. Она знала, что это  последние дни ее счастья.
Гроза и полыхала и бушевала, словно злилась, что среди людей мир и единство.
               Теофилия задремала, и сон был плохой, тяжелый, но просыпаться все равно не хотелось. Она, сквозь сон, боялась, что это сбудется.
               Ей приснилось, что около дома появились чечены, такие же вымокшие и еще раздраженные тем, что домик занят. Приснилось, что между солдатами и чеченами началась стрельба и уже пошли в ход шашки… Предчувствия.
             Ей показалось, что она очнулась оттого, что крики у домика стали чрезмерно реальными!
Она встала, еле выпутавшись из бурок, осторожно подошла к боковому окну и увидела именно то, что ей приснилось! За домом шла схватка!
           Солдаты были в более выигрышном положении, а чечены, не ожидавшие их присутствия, не имели достаточного доступа для вступления в драку. Они поднимались снизу, по узкой  и очень опасной тропе проходившей с другой стороны горы.
            Дорога, по которой поднялись они, - была с другой стороны горы. Сколько их было? – тоже не было понятно.
           И тут она подумала, что не могла всего этого видеть! Это, опять-таки был сон. В комнате не было столько окон, чтобы обозреть все окружающее пространство. Теперь она окончательно проснулась.
           Теофилия оглянулась на полковника – он все еще был без сознания. Чем она могла помочь ему? – ведь если они действительно войдут сюда – первым делом убьют его. Или заберут в плен – для выкупа. Только переодевание! – это хорошо, что он был полуодет. Она быстро убрала его мундир в одну из корзин и нашла монашеский подрясник. Прикрыв им полковника, она закрыла его лицо клобуком, сложила его руки на груди и поставила в голове свечу. – Сама села у него в ногах и помолилась, как всегда делала перед участием в бою.
              Ее удивило, что за окном продолжалась стрельба и крики чечен. Что сон и что явь?
Теофилия решила, что ей и в этом осталось положиться на Господа Бога.
             Адъютант был опытным воином, а не штабным балагуром, она сама приставила его к полковнику, зная этого человека,  и солдаты, сопровождавшие их, были казаками по происхождению, хорошо знали свое дело, хорунжий, был даже слишком лихим и не всегда осмотрителен, но и он долго был уже вне сражений, сопровождая их, и жаловался, что это не служба - без драки.
                 Она нашла пистолет, проверила его, обложилась всем оружием, которое увидела, потом она вспомнила о своем виде? – Сдернула с рукавов кружева, оторвала кружевную оборку от подола и тоже бросила в корзину с яблоками. Надела на голову большой черный платок и... увидела боковым зрением в заднем окне лицо чечена. Он, видимо, не ожидал увидеть "покойника" и свечу, и застыл на несколько мгновений.
               Рука ее автоматически рванулась к пистолету – и она, почти не целясь, нажала курок. Чечен исчез. Но она не поняла: то ли она попала в него, то ли он успел исчезнуть раньше?
               Сердце стучало так, словно разрывало тело. Несколько минут, она прислушивалась к звукам. Они были  более-менее обычными для боя: возбуждение и агрессия всегда сопровождали, в таких случаях, главный человеческий инстинкт: самосохранение. Она мысленно пересмотрела: какие и сколько у нее медикаментов, чтобы помочь после сражения раненым.
             Ей отчетливо представился мокрый двор, выложенный камнями, навес для винограда, садовый стол, навесы для лошадей, пристроенные прямо к скале, и далее крутые склоны горы, усаженные яблонями, лишь один подход к домику, по которому можно провести лошадей, и – обрыв, на семь восьмых окружавший дом. Чечены, правда, могли преодолевать такие обрывы, как крысы, но завести лошадей было невозможно. Обрыв был крут и долог, под ним продолжались вершины леса, круто спускавшиеся по всему склону горы.
             Голова второго чечена подняла в ней гнев, и она забыла обо всем остальном. Она, не размышляя, стреляла  и ожидала следующего в некотором нетерпении, словно ожидала передвижения мишени на полигоне. Меняла оружие, заряжала и стреляла.  Никаких чувств: ни мести, ни заботы о собственной жизни и жизни любимого, ни думы о будущем, о детях – ничто не отвлекало ее от этого, дикого и противоестественного для женщины, занятия. Суровость и ярость – наполнили ее невыплаканными слезами:
             - Сколько человеческих жизней будут продолжаться эти бессмысленные убийства?
            - Будь проклят еще и еще раз тот Каин, который принес их на Землю!
             Она услышала шорох за спиной и резко повернулась к двери, в которую входил хорунжий.
           - Матушка, скорей помоги нашему адьютанту! Совсем искалечили красавчика нашего! –прорычал хорунжий, ведя под руки, с другим солдатом, раненого:
            - А вы тут!? Скольких уложили?! – Спасибо, матушка! Как поддержала! Теперь им не пролезть – сами-телами путь загородили.
           - Вы там справляетесь? – хрипло произнесла она, совершенно не владея голосом, но тут же принимаясь осматривать рану на лице адьютанта.
          - Их, может быть, и многовато поднимается, да уже, видимо, сообразили, что лучше сменить маршрут. Лишь бы не захотели нашего полковника в плен взять – больно куш для них хорош! – Он перекрестился, увидев обстановку и свечу: - Это вы что? Жив ли благодетель наш?
           Теофилия кивнула.
              - И то я думаю, вы всегда мастерица на хитрости. Уважаю я вас очень, матушка наша. Не вы бы с полковником – не поехал бы в такую катавасию. 
                 А с этими - мы из них самих стенку выложили – теперь им через своих перелезать надо – так не очень хочется. Другое дело, что они своих мертвых не оставляют – вот оказия, обязательно придут выкупать… Тут и увидят, что нас немного, как бы беды не накликать? Мы вроде, как в ловушке! Деревня-то взбесится – удержу не будет!
            - Как это он так подставил свое лицо?  Идите к солдатам, я справлюсь.
            - Мальчонка с крыши спрыгнул на него. С кинжалом. Слава Богу, только кожу рассек. Промахнулся по малолетству. А то бы…. Но коня угробил – почти весь бок пропорол. Жалко коня – такой добрый конь! Ишь, поганец! Но и конь его придавил – не знаем – цел ли? Пока доставать будем – помогите господину адьютанту.
              У адьютанта было сильно рассечено лицо, но кинжал был тонкий и острый, как скальпель, – так что лицо почти сохранилось, не пострадали глаза, даже носовой хрящ был совершенно цел, и цела была артерия на переносице, - кинжал проскочил сверху над носовым углублением, но, она опасалась за лоб: не сломаны ли кости черепа? Трепанацию сделать в таких условиях? – Этого ей еще не приходилось.
             Вытряхнув свой медицинский саквойяж на полотенце, она подготовилась к операции, опять прочла краткую молитву и сделала обезболивающий укол. Адъютант молчал в полу- бессознательном состоянии. Кости черепа тоже были целы – спасла папаха, ее пришлось вытягивать из раны пинцетом по шерстинкам.
            Зашивать лицо по-диагонали, словно кукольное, приходилось быстро, потому что крови уже было потеряно много, а остановить ее иначе было невозможно. Она только меняла куски марли. В середине операции лейтенант начал судорожно откашливаться и ей пришлось прерваться.      
           Судорога прошла по лицу и сгустки крови он выплюнул на шею и только что зашитую рану.
Теофилия очистила лицо лейтенанта и увидела, что он приходит в себя. Это было плохо для операции – он начал чувствовать боль.
           Хорунжий и еще два казака втащили в комнату упиравшегося и извивавшегося мальчонку – они втроем еле справлялись с ним.
          - Матушка – сказал хорунжий – мы тут привяжем его, чтобы не губить душу детскую, а так, он у нас заложником будет – может и помочь, если пойдут на нас всей деревней.
           Мальчонке было лет десять-одиннадцать. Он смотрел взрослым волком и привязывать его пришлось жестоко. Он был совсем обездвижен.
          Она не могла отвлекаться, ей надо было успокоить лейтенанта и закончить болезненную операцию.
          Лейтенант был бы мужественен, если бы находился в полном сознании, а так – боль владела им, и пришлось просить казаков держать его.
          Закончив шов, она определила группу крови адьютанта и обрадовалась, что группа была четвертой – возможностей для переливания должно было хватить.
             За это время она не слышала ничего. Только теперь, оглянувшись вокруг, она заметила взгляд этого мальчонки, который смотрел за нею, открыв рот.
          - Дружок – позвала его она – ты меня понимаешь?
            Мальчонка отрицательно замотал головой. Теофилия засмеялась: - Значит, понимаешь.
           Ты можешь помочь родителям остаться в живых и самому выжить, если захочешь.
        - Я? – не выдержал такой чести мальчонка.
        - Ему нужно переливание крови. Он будет твоим братом. И всегда поможет тебе!
        - Нет! Он мой враг!
        - Это твой дом, как я понимаю?
        - Да. Я его охраняю.
        - Сейчас он твой гость. Он в твоем доме. Разве ты не должен отдать гостю все, что ему необходимо для жизни?
        - А сколько надо ему дать крови? - с радостной детской готовностью к интересной игре произнес гордый горец, пытаясь подставить свои связанные руки – Мы всегда так братаемся!   А как он будет ее глотать? Он же не дышит!
        - Он дышит, слава Богу! Иначе бы он захлебнулся кровью. Я по-другому сделаю это. По-докторски.
          Она позвала казака, стоявшего у окна.
          Казак ответил: - Матушка, лучше я помогу. Что портить кровь христианскую этим звериным отродьем?
          Теофилия одернула его: - Они раньше нас стали христианами. Еще при Апостоле Андрее. Не их вина, что их завоевали турки по их малочисленности. Были бы и они сейчас  христиане, не хуже нас, если – не лучше. А так – глупость человеческая, да мусульманство – разделили нас. Такие же, божьи создания. А кровь мальчика сильная и может дать свою силу лейтенанту. Помогай мне! Положи мальчонку рядом с адьютантом.
          Мальчонка обиженно молчал, но был доволен своей важной ролью среди врагов.
          Она разрезала рукав и освободила вену на сгибе руки ребенка.
         - Как зовут тебя? Скажи? Мне и ему – она кивнула на лейтенанта – надо знать, как называть своего брата. И ты не бойся, я сразу перелью ему твою кровь в его руку. Только сначала узнаю, подходит ли она? Твоя работа – не двигать рукой. Лежи тихо и терпи – это не такая боль, как у твоего бывшего врага.
          - Не боюсь я. Кунак – это честь. Мой род – лучше будет... И если вы обманете и убьете меня – этой иглой, то Аллах меня простит, что я промахнулся. Брата убивать нельзя. А вас не простит ваш Бог.
            Он все вытерпел. Но имени своего - так и не назвал.

Глава 23. После грозы - бесконечные грозы

Ольга Изборская

 Гроза ушла.
             К утру стало совсем тихо. Раненых прибавилось. Теперь лежали трое и сидели на корзинах еще четверо. Самые тяжелые - стонали и метались. Первым пришел в себя полковник.
             Он так ласково улыбнулся Теофилии, что она от этого сильно забеспокоилась. Ей показалось, что он не совсем опомнился и пребывает в какой-то, почти детской, эйфории. В его лице было столько отражения счастья, что ей не захотелось сообщать ему о нападении, о бое и раненых вокруг него. Он сам этого не осознал.
            Адъютант не открывал глаз, но начал сильно стонать и так метался, что пришлось, с помощью казака, связать ему руки, чтобы он не прикасался к своему лицу. Голова его была вся замотана бинтом, но кровь окрасила его и она была вся кровавого цвета. Надо срочно доставлять его в хорошую больницу. Полковник повернул голову и помрачнел:
          - Сколько времени потребуется, чтобы добраться до города?
         - По спуску и там вдоль моря - часов восемь – ответил хорунжий
         – Выживет?
          - Если ничто не задержит…
          - Отправьте нарочного с сообщением, чтобы нас ждали – она быстро написала и отдала конверт хорунжему – и пусть вышлют большой отряд навстречу нам. Это – прямо к генерал-адьютанту.
          - Матушка, я уж когда отправил, радостно сообщил хорунжий, сразу, как мы сюда подъехали – господин полковник распорядился. Уже должны скоро прибыть. Если не на подходе…
           В шестом часу утра прибыл большой отряд. Основная часть людей осталась на главной дороге. Другая - стала спускаться по тропе, по которой поднимались чечены, третья отправилась в обход, чтобы пересечь путь чеченам снизу.
          Эта операция наших путешественников уже не касалась. За нее в дальнейшем генерал-губернатор края был представлен к ордену.
         Очень жаль рассказывать об остальном в кратком сообщении, поскольку каждая судьба – героическая и мужественная, и достойна отдельного романа.
          Жаль и того, что отошли в далекое прошлое священные обычаи описывать свою жизнь в дневниках и мемуарах. Эти отчеты перед потомками поднимали дух самого человека и помогали его потомкам чувствовать себя достойными. Так, обзорно опишем:
         Константин должен был долгое время провести в окружном госпитале. Нашелся, наконец, хороший хирург –  из Крыма профессор Войно-Ясенецкий, который и вытащил эту злополучную пулю.
         Адьютант тоже был спасен, но если бы не походная операция и переливание крови – некому было бы постоянно огорчаться от идущего через все лицо шрама. Хотя, огорчался только он сам – юным девушкам и очаровательным дамам этот шрам казался верхом мужества, что несколько смущало, теперь уже капитана, поскольку рассказывать о причине его возникновения ему не хотелось.
              Константин, после госпиталя, постригся в монахи, потому что не мог рукоположиться в священники, поскольку не был женат, и жениться не намеревался.
             После пострижения, Теофилия добилась его назначения в крепость гарнизонным священником. Он этому не сопротивлялся. Ему хотелось быть недалеко от Теофилии, хотя он и представлял себе те сложности, которые их ожидали.
           Лейтенант тоже вернулся в крепость для продолжения службы и встретил в ней своего брата по крови, которого Теофилия не оставила в горах, не сомневаясь в том, что его убьют родственники, а взяла с собой.
           Мальчик оказался очень смышлен, он уже окрестился, хотя и плакал во время крещения от страха, что Аллах его тут же убьет.  Аллах его не убил, и он стал счастлив оттого, что помогал Теофилии и собирался стать лекарем, чтобы лечить своих людей, когда вырастет – такое ошеломляющее впечатление произвела на него работа Теофилии. Имени своего он так и не открыл, а при крещении отец Константин назвал его Максимом.
         На вернувшегося лейтенанта он долго смотрел с робостью и только издали.
         К удивлению всех, в апреле у Теофилии родился сын. Его тоже назвали Константином, Теофилия не захотела отдавать его в монастырь (по совету отца Константина), а собиралась воспитывать в крепости, потому что, продолжала ухаживать за больным мужем  и другими детьми. Они договорились, что сыну о его истинном отце скажет тот, кто останется рядом с ним в 13 лет, или - не скажет никто.
       К тринадцати годам мальчика размеренную жизнь в крепости смели разбушевавшиеся стихии революции... Это был 1923 год. Старшие дети Теофилии были давно за границей. Леопольд – в рядах белых эмигрантов, в Константинополе, а Фотина вышла замуж и уехала с англичанином, пришедшим на юг России вместе с Антантой. Оставался в опасности только Константин-младший.
         Обсудив все варианты, Теофилия и Константин решили, что Константин-старший сначала оформит отъезд на лечение в один из горных курортов Франции и будет ожидать сына по его приезду. 
         Теофилия довезет сына до Финляндии, а там передаст бывшему юнкеру, спасенному Константином из чеченского плена, который остался верным и был достаточно богат, чтобы помочь юноше первое время за границей, и перевести его к отцу... Предлагал свою помощь и бывший адъютант, теперь капитан белой армии…
        Теофилия же вернется обратно, чтобы хоть как-то сохранить ту крепость, которая была ее жизненной средой. В случае смерти мужа, она тоже намеревалась уйти в монастырь, около Вардзии.
 

Глава 24. Родословные корни

Ольга Изборская

                     НАСТОЯЩЕЕ: РОДОСЛОВНЫЕ КОРНИ
     Да.Как хорошо жили мои предки! У них не было таких явных живоглотов, как эти "учителя жизни"! Нет ничего страшнее!
Дама-редакторша:
Возвращение в мир готовило ей больший и труднейший подвиг: быть постоянно жертвой или...? Или.
- Смиряться? Даже перед катаклизмами?
Перед историческими драмами и авантюрами?
По крайней мере, их надо досконально изучить! И она вернулась к воспоминаниям своих и литературных предков:
     В одном из монастырей, особенно красивом,  на праздничной службе, неожиданно увидела того монаха, которого видела во сне?! Уже глубокого старца, схимника… Она так испугалась его "похоронного одеяния"… что упала в обморок.
И тогда к ней вернулся ее Ангел-хранитель.
Первое, о чем она спросила его:
- Простил ли ее Бог?
Он улыбнулся.
     Тогда она стала судорожно вспоминать, "что же было так важно в ее жизни?" – ей очень хотелось, чтобы он не уходил.
- А почему ты тогда исчез?.. И так надолго...
Ангел-хранитель:
- Я сделал слишком много. Меня наказали.
- Прости мне мою настойчивость, но... Ты так всегда добросовестен и последователен, а теперь я Тебя не понимаю: Почему Ты позволил всему этому совершиться? Почему не предупредил вовремя?
     Ангел-хранитель:
- Не предупредил? Помнишь ли, что произошло перед тем, как тебе ехать на эти курсы?.. Ты потеряла сумку с деньгами, билетом и паспортом... Разве это не было предупреждением?
А перед вторыми курсами - ты вывихнула ногу в бедре..
     Ангел-хранитель:
- Ты редактор. Твое дело – книги и сценарии. Пиши сценарий. Материал тебе дан прекрасный! Тебе осталось поехать в монастырь, покаяться батюшке и ...
Это расплата за мое лживое прошлое? Но и там я почти всегда была побеждена! Так за что же еще и наказание?
     Ангел-хранитель:
- Помнишь притчу о двух слепых, которым Господь вернул зрение? И ты не подумала о том, почему Господь запретил им рассказывать всем  об этом?
- Думала. Из скромности.
     Ангел-хранитель:
- Этой мысли слишком мало. Он запретил тем, кому открыл духовные очи разглашать это знание, потому что они поведут многих за собой, а пути вперед они не знают. И уведут других в пропасть. Ведь все, что они узнали, этого так мало для просвещения других. Просвещать может только Господь. Ибо только ему исповедимы пути.
- А много ли во мне осталось правды?
Ангел-хранитель:
- Столько же, сколько жизни. Ощути сама.
Ангел-хранитель:
- О тебе позаботились твои предки. Благодари их. Твои предки столько молились о прощении тебя…
- Предки? Так это правда? – Моя родословная? Но… Они столько страдали, жизнь была так несправедлива к ним. Прямо какой-то полный набор страданий…
- Еще вопрос, который стоит колом в горле: формула "шабашника" - секс, деньги, слава - управляют жизнью" - Что это?
     Ангел-хранитель:
Три убийцы души. Что же ты не наказала его?
- Какой из меня судия? Я беспомощна в этом!
     Ангел-хранитель:
Кого же еще ставить судьей, как не самого безпомощного?
И значение этого слова обратное. Оно означает, что ты можешь обойтись без помощи.
- Не хочу наказания. Хочу справедливости.  Два зла - не победа!
     Ангел-хранитель:
-Именно за такой ответ мне и позволено объяснять тебе...
- Потери не возвращаются. Ожидания не сбываются. Стоит хотя бы запомнить ваши законы. Почему?
     Ангел-хранитель:
"Ваши"? - Пока ты чужда этим законам, ты чужда и Богу. А, значит, на тебе все еще лежит запрет:
"Без меня не можете творить ничего".
Ибо творит только Бог, а дьявол лишь разрушает.
     Ангел-хранитель:
Душа твоя вечна. Так сколько ей лет?.. И может ли она состариться?.. Ты приобрела так много. Помни о своих защитниках – предках. Молись им и о них.
- Спасибо.
После долгого молчания, продлившегося несколько дней, она опять рискнула обратиться к    Ангелу-хранителю, даже не будучи уверена в его согласии на собеседование.
- Получается, что желание человека жить хорошо на Земле, это - тоже против Бога?
     Ангел-хранитель:
- Дьявол догадался, что воздействовать на человека можно с двух сторон: и мучая, и давая обеспеченность. В обоих случаях человек забывает про Создателя.
- А что дал человеку дьявол?
     Ангел-хранитель:
- Могу перечислить то, чего он не дал: Земли и Солнца, воздуха и природы, тела и души, самой жизни и ее законов, воскрешения и прощения.
- Чего не умеет дьявол?
      Ангел-хранитель:
- Смиряться.
Она пошла на исповедь. Исповедь получилась долгой, и, к своему удивлению, она рассказала старцу - историю обиды, полученной от "лжепророка" и обмана, которые ее до сих пор угнетали. Потом так разговорилась, что поведала, и свою предполагаемую родословную... вспомнив о страхе, с которым она узнала ее. Рассказала, что узнала ее по чудесному присутствию в снах. Именно поэтому и рассказала, что считала это грехом.
После воскресной литургии старец пригласил ее в свою келью. Он благословил ее остаться на неделю и обещал облегчение ее состояния. Она осталась в некотором недоумении и ожидании чуда. (О том, где этот монастырь, мы несомненно умолчим, однако, намекнув, что он где-то на Юге... то ли России, то ли Кавказа).
Укрепив тишиной, молитвой свою волю, она поняла, что очень обидела Бога. И что у нее мало надежды на прощение, если... Если она не решится...
Если она не решится раскрыть завороженным слушателям соблазн и болезнетворную пустоту словоблудия таких ехидн.
     Это решение было похоже на месть, но отличалось отсутствием сказочных средств (как у графа Монте-Кристо) и полной жертвенностью.
     Она пришла к старцу, просить Благословения.
- Куда ты? - еле сдержав боль, спросил старец.
- Разве Богу нужны трусливые Кошки? - спросила она задумчиво.
- Бог - создатель всех. Если он создал и Кошек, значит ему нужна и их трусость.
- Разве Богу не нужны подвижники?
- Подвижникам нужен Бог. Иначе они не выдержат и погибнут, не совершив подвига во имя Бога... Так, как погибли многие, взяв на себя непосильную ношу. Бог не давал им ее. Он не просил уходить в пустыню, не хотел, чтобы сжигали себя на кострах... Это личные решения каждого. Богу достаточно смирения и кротости. Ему нравится долгая тихая и мирная жизнь.
- Меня жжет моя вина... Кто же хотел сожжения на кострах? Люди? И дьявол, входивший в них.
- Но жгли их через инквизицию ... и Имя Бога.
- Так. Много зла приписывали Богу. Любимая позиция людей: - "Почему Бог так несправедлив ко мне?"   - Я ощущаю, как люди несправедливы к Богу.
- Ты не хочешь ли помочь Богу в его правосудии? Не хочешь ли взять на себя то, что вряд ли тебе по силам?
- Только Молчать, Терпеть и Смиряться?
- Это то, чего не может дьявол.
     А разве ты настолько хорошо понимаешь Промысел Божий, что можешь даже воевать во Имя Его? Ты уверена, что твоей рукой, твоим возмездием не поруководит дьявол?
- О, нет! Только не это опять!
    - Тебе мало грехов, содеянных твоим собственным неумением? Не хочешь ли ты взять на себя грехи того "врага Бога", уничтожив его? Он не успеет их отработать и получить свое наказание от Бога. Тогда его грехи перейдут на твой род.
- Нет! Не хочу. Однако, душа моя мучается. Как послужить Богу? Полная бездеятельность и пассивность? - Невозможно, чтобы только этого хотел Бог?!
     - Молитва - это разговор с Богом. Бог во все века предлагал только молитву. Неужели ты не ощущаешь, что и это, столь малое, так сильно, что дьявол, делая все остальное, мстя, и руша, уничтожая и взрывая, не может победить. Молитва не бездеятельность и, уж тем более, не пассивность. Это самый высокий и трудный подвиг на Земле.
Разве ты не знаешь, что монахи сильно болеют?
- Знаю. За что?
- За молитву о болящих. Знаешь, что их убивают?
- За что же?
- За молитву об убиенных. Это самое страшное - для дьявола.
Иди туда, куда опять манит тебя твоя душа. Но не применяй дьявольских средств во Имя Бога.
- Так. Стремление к славе, деньгам, вещам, успеху, победе, наконец, от дьявола?
- Святые всегда уходили, а не стремились к славе, к победе, к власти.
- Я могу... я могу честно описать все это и оставить заблудшим.
     - Помоги тебе, Господь! Но для этого нужно много одиночества и много труда в библиотеках, а в миру – это почти невозможно!
Но никто, никто в миру не додумался о главнейшей истине: Поиски причин тех или иных несчастий все нормальные люди начинают со своей родословной.
Да? – рассеянно сказала паломница… А  я… я могу просить… Могу вернуться через некоторое время и поработать в вашей библиотеке?
     - Да пошлет Господь тебе поддержку и спасение!
- И еще… благословите меня совершить путешествие на остров Монте-Кристо? Я хочу увидеть своими глазами свое прошлое.
Старец усмехнулся: Это опять соблазн. Красивый соблазн. Твое прошлое началось гораздо раньше. Со времени начала христианства на Руси. В твоем роду была княгиня Ольга. Она была Из Борска. Потом в твоем роду была Евфросиния Полоцкая. А остров Монте-Кристо –       Остров Христа...
Монах ненадолго задумался: - Остров Христа… Я благословляю тебя на это большое путешествие в прошлое. Надеюсь, что ты найдешь в нем ту поддержку, которую ты потеряла. И еще благословляю передать другим твои открытия. Не стесняться того, что они, якобы, частные. Все в мире едино – все мы принадлежим к роду Адама и Евы. Твои личные сведения могут пригодиться многим и уберечь от подобных ошибок и падений.
     Не забывай просить помощи у Господа и Божией Матери. Не обижай более своего Ангела-Хранителя. И учись у своих предков. Они этого заслужили.
     Теперь напомним те слова, о которых когда-то умолчал исчезнувший Ангел-хранитель:
Но слишком сильно он хотел
Вступить на роковое поприще
И безоглядно полетел
Спасать взывающих о помощи...
А если Провидение привело ее туда, где о ней позаботился ее прадед?
И, если, подтверждение тому - медальон ее прадеда и ордена деда, который вырос в стенах этого монастыря, и которые монах-схимник должен вручить именно ей - ошеломленной страннице по жизни?
Она услышала, то, что поразило ее в самое сердце:
"Бог дал этому роду высокий дар - Честь. И сделал их своими мучениками за преподавание другим уроков Чести".
"Нечестивые" - общее название недочеловеков.
     Много раз выдерживая нападки нечестивых и сохраняя честь, существо становится соратником Бога против дьявола. Теперь она могла бы пойти дальше, оставив нечестивый мир и совершенствовать себя рядом с теми, кто значительно ближе к Богу, чтобы и ей оказаться рядом с Ним.
     А пока,  она вернулась к воспоминаниям своих и литературных предков.
И еще ей захотелось вернуться к найденной когда-то рукописи…

Глава 25. Внук - родословная

Ольга Изборская

 «Итак, мой отец носил фамилию Дюма. Я думала, что это была ложь. Тогда было слишком много случайно приобретенных фамилий: до революции их давали байстрюкам (внебрачным детям)…Много позже их давали в комнатах милиции беспризорникам и в детских домах – потерявшимся в пекле революции и войны. Их давали отнятым у родителей-ссыльных, чтобы те их не нашли и не возвратили.

Что же было истиной? Какую правду он скрывал?
Дома я лихорадочно перерыла свой архив и, слава Богу, воспоминания родителей нашлись!
Вот начало его мемуаров:
"Я родился в 1905 году. Это был "следующий век". Взрослые были этим очень недовольны, даже напуганы. Говорили о каких-то "страшных временах", о конце света, о разрушении городов и стран. Я помню, что мне было около трех лет.

Каменная крепость. Я – в стенах ее. Около больших конюшен. Вокруг меня кругами носится черная лошадь с белой звездой на лбу. Я стою, застыв от восхищения. Круги все быстрее и быстрее. Вдруг, как взрыв – прыжок, и огромное блестящее черное тело бьется у моих ног и вдруг застывает большим блестящим глазом передо мной.

К нам бегут люди в военной форме, что-то кричат. Поворачиваюсь и опрометью бегу к комендантскому дому, кричу: "Звездочка убилась!"

Это первая картина смерти перед глазами.

Я живу в крепости. У меня есть мама – она, лечит раненых военных, и папа – он комендант этой крепости – он болен, лежит и часто сердится. Мы боимся к нему заходить. Мы живем на Кавказе – в горах. Папа сильно болен – у него после ранения – паралич ног.
Рассказы окружающих и моя память сливаются воедино с фантазией.


Потом большой перерыв в моей памяти. Знаю только, что у меня взрослый брат - Леопольд, я его видел редко – он учился далеко-далеко, в Санкт-Петербурге.

И еще есть сестра – Фотина. Она тоже учится в пансионе для благородных девиц и приезжает только на лето.
Я их обоих побаиваюсь. Они как-то странно-долго  смотрят на меня, словно ищут во мне что-то плохое, но потом начинают улыбаться и играть со мной.

Они оба очень красивы. Брат хорошо ездит на лошади, и сидит на ней так прямо и гордо!

А я живу пока в крепости, иногда мне бывает очень грустно и страшно. Это, когда нападают горцы, и тогда солдаты выстраиваются в длинные линейки, потом садятся на лошадей и уезжают. Я уже знаю, что, вскорости, многих из них привезут обратно - раненых. И мама будет очень много времени их лечить и уговаривать.

Я однажды спросил ее: "О чем она их просит?"
Она ответила: "Я прошу их не умирать".

Мне тогда тоже хотелось попросить Бога, чтобы они не умирали, я становился на коленочки в нашей спальне и долго-долго уговаривал Его. Но Он редко соглашался. Зато тогда мама радовалась и целовала меня.

И еще я просил Бога, чтобы горцы не нападали на нас. "Они странные – эти горцы – говорил я Богу - Мы же другая страна – зачем на нас нападать? Разве им мало этих крутых гор? И зачем им много? Эти горы такие трудные и опасные, что…" (больше я ничего о горах не знал, мама меня не пускала). На этом месте я терял обычно свою мысль и засыпал во время молитвы.

Читать я научился рано. Мне не было еще и четырех лет. Первое, что мне читала мама – это Священное Писание – Ветхий Завет. Читала она красиво, сказочно.

А еще мне читал наш полковой священник – отец Константин – он любил меня больше, чем мой родной отец, так мне тогда казалось. Но я часто одергивал себя, вспоминая, что отец болен.

Так, отец Константин читал мне "Тараса Бульбу". И сам мне чем-то его напоминал: большой, широкий, с жестким ежиком на голове. Я слушал с упоением. А потом заставлял меня пересказывать, с выражением: "А ну, слезай с коня, помогли тебе твои ляхи?!" – кричал я в восторге.

Я ничего не понимал, но все запомнил.

Потом меня повезли в Санкт-Петербург, к маминой маме, моей бабушке. Мы так долго ехали по железной дороге, что я боялся больше всего, что мой кот не выдержит этого и умрет.

Но умереть мог я. Я по приезде долго-долго болел. Наверно, год или два – всеми детскими болезнями. А кот был все это время рядом и охранял меня. А когда я пришел в себя окончательно – была весна, зелень за окном и яркое солнце на полу. Я узнал, что со мной осталась бабушка: мама уехала в крепость к отцу. Он не мог так долго быть без ее помощи. Иногда приходили сестра и брат. Но они разговаривали тихо с бабушкой, искоса поглядывая на меня. Сестра иногда плакала, а брат – сердился на бабушкины слова. А бабушка все твердила о загранице. Но потом брат исчез – началась война 1914 года.

Потом наступил страшный 1917 год. Революция. В памяти встают большие полупустые комнаты, и меня кормят какой-то большой рыбой. Елка была в этот год особенно большая, хотя мне уже было 12 лет, и я ходил в гимназию.

Бабушка была уже очень старенькая. Она часто плакала и молилась о дочери и внуках. В комнате под чехлом стояло маленькое пианино. Бабушка изредка снимала чехол и играла что-то очень грустное, а я садился и рисовал нашу комнату, играющую бабушку.

Город стал называться Петроград. Мне кажется, что я все время провожу у окна – большое окно нашего четырехэтажного дома выходило на перекресток. То туда, то сюда идут люди с большими красными полотнищами. И вдруг начинается стрельба, почти как в крепости – люди бегут, бросают все, падают, кричат – мне страшно. Я тоже что-то кричу в возбуждении, и меня оттаскивают от окна.

Дребезжат стекла, слышна пулеметная очередь.

Началась новая голодная жизнь. С нами худой, длинный, очкастый доктор Милк. Он нас и поддерживал – доставал картошку, вернее менял, в потом мы втаскивали этот мешок на четвертый этаж, в нашу большую комнату с мебелью и картинами, где все задернуто холщевыми чехлами, шторами, а посередине, на листе железа – сложенная из кирпичей печурка с железной трубой, уходившей куда-то в стену. Жарили картошку на касторовом масле, добытом доктором из больницы. А иногда был праздник – доставали рыбий жир, и наша картошка была необыкновенно вкусна. А потом кипятили чай в старом чайнике. Заваривали его пережженными картофельными очистками.

Наконец, приехала мама, в мои тринадцать лет, и решила переправить меня за границу – через Швейцарию во Францию, где лечился наш священник - отец Константин, который согласился взять меня к себе.
Теперь я ярко вспомнил французский горный курорт, куда его доставил молодой военный и представил больному полковнику. Тот сидел в плетеном кресле-качалке. Рядом стояли костыли.
Он испытующе взглянул на меня и предложил сразу столько неожиданного, что.. этого тоже нельзя было высказывать вслух:
- Не хотите ли вы, юноша, оказаться графом? – спросил он.
Я молчал. Я был растерян и думал: зачем он смеется надо мной, едва я переступил порог. Ведь он не знает, какую трудную дорогу, через несколько границ, я только что выдержал!
- А может быть, Вы согласитесь стать не просто графом, а графом Монте-Кристо? – продолжал он и был, кажется, счастлив.
Я опять промолчал. Но слегка повел бровями, отряхивая с себя воспоминания об ужасной дороге, холоде и страхе быть убитым пограничниками или контрабандистами.
- Читали ли вы, мой дорогой, этот замечательный роман? Вам следует в первую очередь освежить его в памяти! Вот он – и он поднял с садового столика толстую книгу в кожаном переплете.
Мама, все по тем же причинам своей верности больному отцу, не осталась со мной, хотя в дороге очень плакала и горевала, так же, как горевал об этом потом и священник. Но – странно было: он ее  не отговаривал, это она твердила "о своем долге перед Богом, о своем грехе и необходимости искупления".

Он молчал, хотя видно было, что был в еще большем отчаянии, чем она. Говорил о ее безрассудстве. О прощании навек. О том, что она убивает их обоих. Но он с нею согласен. Он благословляет и молится о другой встрече…

Я не понимал тогда смысла этих грозных слов, но видел, что их сердца разрываются, и поэтому страдал почти так же, как и они.

Я продолжал возвращаться из своего, только что законченного, путешествия. Мне все еще было страшно жаль маму, которая не смогла остаться со мной, а передала меня молодому сопровождающему.
- А потом мы поедем с вами к автору, в гости! Непременно – к автору в гости! Авось, ваш предполагаемый дядя и доживет до такого счастья! – он озорно засмеялся.

Я остался со своим наставником. И пока он был жив – я был почти счастлив и беззаботен. Я забыл все свои лишения и жил легкой отроческой жизнью, прерываемой только его наставлениями: - Молись! Молись, пока Бог дает тебе легкую жизнь! Что-то ждет тебя?"

Тогда я останавливался, словно в оторопи, долго всматривался в невидимое будущее, и медленно начинал двигаться снова".

 Были и странные поступки в моем отрочестве, когда я не слушался своего наставника – это кончалось очень печально.     Я хотел зарыдать от несоответствия моего состояния и его веселья, но юношеская гордость возмутилась, и я продолжал отсматривать только что прошедшие картины, не слушая своего нового покровителя.
- Пусть себе балагурит – решил я. А я, так несчастен, так брошен! Я остался без Родины, без крепости, без сестры, пусть и не любившей меня, без моих лошадей, без любимых гор. Хотя и здесь горы красивы. Но как я буду жить с этим человеком, если он так не понимает меня?
     «- Или ты пожелаешь пойти в гости к священнику, тоже отдыхающему здесь – и почитать его литературные опусы? Там столько интересного именно для тебя! Да. Это очень славно, что я и полковник, и священник. Как бы мне было соединить эти две стороны совершенно разных жизней, если бы я не стал их реальным соединением? У этого батюшки, господина Тюменцева – продолжал он, словно и не нуждался в моем присутствии – есть Исповедь, написанная о твоей бабушке! Вот ведь какое чудо может происходить в мире! И она так не противоречит ее завещанию! Так дополняет ее портрет, нарисованный - ее собственным великим мужем! Великолепно! Великолепно все, задуманное Творцом!»
     - Почему же я пропустил все это мимо ушей? Почему отнесся к его словам, как к какому-то незначительному бреду? Шутке богатого старика.
Ведь все четыре года, пока я жил у него – я был свободен и очень многому научился.
     Но я потерял его гораздо раньше, чем мог бы – я ушел от него – в море. Я забыл и его, и эти значительные слова. Мне неинтересно было знать даже мою собственную историю, а не только историю моего рода.
     Как он страдал от этого! – Как он молчал и как горько шутил!
А я не хотел читать те письма и "манускрипты", которые он разыскивал, чтобы подтвердить какую-то важную деталь нашего общего происхождения. Он положил на это остаток своей жизни, а я  был равнодушен к его трудам, и совершенно не оценивал их важности.
Молодой задор и плещущее море казались мне верхом мечтаний! И я таял от этого счастья.
Я разыскивал лоции и собирался изучить дно Гибралтарского пролива, чтобы стать лоцманом. Потом я искал в лавках кораллы и развешивал их по всему дому, сочиняя, что это я сам их добыл. Потом меня увлек жемчуг, потом…я рисовал все это!
     Потом опомнился мой покровитель. Он, надо сказать, очень был быстр на мысли и предусмотрителен.
     Так, он решил выдавить из меня эти пустые мечтания, тем, что решил показать мне истинную цену морской жизни. Он пристроил меня, через преданных ему людей, на самую плохую посудину и в самую плохую команду моряков - русских эмигрантов. Посудина ходила всего лишь в каботажные рейсы – то есть туда-сюда по Средиземному морю. Войны на море не было. Но разбои были.
Я никогда не был ему благодарен за это. Только теперь, пережив  так много, я ощутил, сколько пользы принес мне этот непостижимый и безобразный образ жизни. Образ жизни моряков, так красиво воспетый во многих литературных сочинениях.
Ничего прекрасного, кроме самого моря, я в нем не нашел, хотя искал очень старательно. Мне так хотелось защититься от этой провокации своего воспитателя, так хотелось гордо и искренне высказать ему свое превосходство и презрение. За что? – За неуважение к моей мечте.
Как я долго не понимал, что мечта… что только воплощенная мечта достойна уважения. А у меня это была не мечта, а розовые мыльные пузыри. Теперь я считаю, что его рассердило не то, что я "мечтал о море", а то, что я оставался слюнтяем.
         Когда же потребовалось спасти меня от судебного разбирательства после драки на палубе, то он опять сказал странные слова: «Все возвращается. Урок не усвоен». С той поры: моря - как мечты,  для меня не существовало. Я никогда более не заговаривал о нем, не смотрел картин, и не читал художественных книг о море.
Тем не менее, он нанял адвоката и судбное разбирательство было прекращено из-за «отсутствия состава преступления». Я ничего в этом не понял, но из-за этого судебного процесса мой покровитель потерял почти все сохраненные средства и очень вскоре умер.
Но мне не передали документы, подтверждавшие, что я жил у отца. Я был уверен, что был им усыновлен.
Имущества хватило ненадолго. Я перетряхивал весь опустевший дом моего покровителя. Перед смертью он опять напомнил мне о завещании. Дом вот-вот должны были забрать за долги, и я надеялся найти в завещании спасение от своей будущей бездомной жизни. Я несколько раз обследовал его секретер, но ничего "законно-важного" не нашел. В нем была только какая-то, почти дамская, коробочка с голубой лентой. А под ней лежал хороший рисунок медальона с Господом и Ангелами и, написанные от руки, письма. Я их взял, но был уверен, что это – не то. Читать мне их было некогда. Когда я показал их адвокату – тот, извиняясь, помотал головой. Сказал лишь, что «это  недоказуемо, особенно теперь».
Пока я был в Европе – я мог носить эту коробочку с собой, как память о детстве. Но, во время ареста я лишился всего, так и не успев ничего предпринять. Рисунок я помнил хорошо, и несколько раз восстанавливал его на бумаге по памяти. Вот и сейчас, я мысленно рассматривал все его детали. Завитушки, переплетенные линии, объемные тени – все заставляло долго любоваться им. И это любование казалось ключиком к чему-то, что ждало внутри медальона. Но внутреннего рисунка – не было. Кто там был изображен? Как хороша, должно быть, была та женщина!
И начались годы моих скитаний по разным странам: Франция, Швейцария, Бельгия… Сто профессий: от портового грузчика, мойщика автомобилей, продавца газет до журналиста-карикатуриста.
     Одолевали вспышки ностальгии, отчаянной тоски по далекой Родине и мечты о возвращении туда, где никто не посмел бы попрекнуть куском.
Все это чередовалось с учебой в Академии художеств – довольно успешной, а порой даже блестящей: не раз занимал первые места среди однокашников, с "перескакиванием" через классы.
"С малых лет любовь к рисованию, к краскам стала моим увлечением – страстью и просто необходимостью, главной целью в жизни.

И вот, последний год Академии! Студенты, пользуясь свободой, делают выставки на бульварах Парижа, Картины, этюды развешаны на решетках парков или просто у стен домов на тротуаре. Дежурят по очереди, вступают в споры с публикой, но редко кому удается продать какую-нибудь мелочь – здешнюю публику не удивишь. Все витрины частных галерей забиты самой разнообразной живописью от Утрило до Пикассо.
Я много раз писал город, старый Париж, этюды "Под мостами Парижа". Один из моих коллег, дежуривший накануне, рассказал, что остановился один русский старичок, кажется, художник Коровин, он очень внимательно и критично рассматривал мои этюды.

Я так и подскочил и накинулся с вопросами: "Как Коровин? Да ты знаешь, кто он такой? Ведь это великий русский художник!" Константин Коровин был для меня Богом живописи! Его свободная, широкая манера, воздух, колорит были для меня родными и казались недосягаемыми! Я мечтал встретиться с ним, показать свои работы, услышать совет, но не решался, а этот случай подтолкнул меня! Трижды подходил я к его двери со связками своих работ, а он жил в обыкновенных меблированных комнатах, которые тут повсюду. Наконец, решился и позвонил. Узнал я его сразу, но почему-то представлял его  крупнее и солиднее.

Наверное, вид у меня был растерянный и чем-то русский, потому что, окинув меня немного любопытным взглядом, предложил по-русски: "Входите, раздевайтесь". Но, поняв, что я плохо владею русским, перешел на французский. А я все забыл от непомерного волнения.
Я так хорошо запомнил это, словно это был очень важный для меня момент:

"Большая полупустая комната, полотна у стены. Мольберт, какой-то старый диван, в углу кровать, на ней были раскинуты рисунки, около которых два старика, не обращая на меня внимания, продолжали, видимо, начатый ранее спор. Тут же на столе у окна стоял горячий самовар, а на стульях - стаканы с чаем. Смущаясь, я объяснил свое посещение. "Ну что же, разворачивайте, показывайте, но я ведь не преподаю!" Он начал просматривать мои этюды. Женские головки в русских платочках, которыми я очень гордился, сразу откинул в сторону: "Ну, это не нужно, это фальшь, это надо писать в России". А самые сырые этюды щедро похваливал: "Пишите свободнее, по шире – не разумом, а душой!"

Я не выдержал, сказал, что кончаю учебу в Академии и мечтаю вернуться на Родину. Он удивленно обернулся ко мне и как-то изменился в лице, как мне показалось, стал печальным и рассеянным. А те двое споривших - прекратили спор, вперив в меня далеко не дружелюбный взгляд. Так что Коровин решил даже уточнить мое происхождение: "Вы же сказали, что ваша фамилия Дюма? Или Вы "советский" и предыдущее – ложь? Ради чего? Ради того, чтобы попасть ко мне?"

Я начал путано объяснять историю своего происхождения. Странно, но это привело меня в нормальное состояние, смущение пропало и, как мне кажется, у меня тон стал задиристым.

"Да, я по матери русский! И не намерен отказываться от нее!"

Коровин улыбнулся и посоветовал, вернувшись, побольше писать, меньше "выписывать", а в лицах главное – выражение, состояние, а не атрибутика.
 Я неловко свертывал работы, благодарил и извинялся за бесцеремонность. Шел в общежитие недовольный собой, унося этот погрустневший образ, и старался вспомнить причину бессознательного страха, который, как звоночек, звонил в голове, иногда превращаясь в отчужденные и злые глаза тех двух спорщиков. А сам он вставал передо мной все яснее и яснее: встрепанным и похудевшим, в свободном, небрежном, немного полинялом терракотовом халате с кистями, с седой длинной бородкой, наклонив голову на бок, внимательно присматривался ко мне. Часто потом, стоя перед его картинами, невольно вспоминал этот образ.
   

Глава 26. Отъезд из Парижа

Ольга Изборская

     ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА: ОТЪЕЗД ИЗ ПАРИЖА
     Наконец-то получил разрешение на выезд! В ожидании последних формальностей болтаюсь по Парижу с альбомом под мышкой. Пытаюсь делать последние зарисовки. А время от времени забегаю в "бистро" на чашечку кофе. Эти маленькие "бистро" разбросаны по всему студенческому и рабочему Парижу. Несколько столиков на тротуаре у входа, дальше стойка, где можно выпить стакан сухого вина или чашечку кофе. Тут же на стойке – бумажные пакеты с древесным углем и миниатюрные вязанки почти игрушечных поленцев для растопки камина. В глубине узенького зала – деревянные столики, за которыми можно написать письмо, почитать газету или поболтать с приятелем за графином простого деревенского вина.
     Набегавшись за день, с началом сумерек я заскочил в одно из таких "бистро". Взял чашечку кофе и направился вглубь пустого зала, в конце которого маячила одинокая фигура за стаканом вина. Тусклая лампочка придавала тайную грусть всей обстановке. Подойдя к соседнему столику, я неожиданно для себя узнал в той одинокой фигуре писателя Куприна! Я не был с ним знаком лично, но хорошо знал по фотографиям и рассказам монахов, один из которых учился вместе с ним. Он гордился этим и радовался, когда Куприн защищал монахов и религию, особенно в созданных им журналах и газетах. И очень огорчался, что большая часть этой талантливой литературы была "о грехах мира сего".
     Александр Иванович потягивал винцо, временами поглядывая сквозь стакан на свет.
Зал понемногу наполнялся. Я, бросив на столик альбом и, набравшись храбрости, начал рисовать Куприна. Кое-что получалось. Потом, увлекшись, заметил только, что он поднялся и идет к двери. Проходя мимо меня, сдвинув на затылок мягкую фетровую шляпу, задержался на минуту, хмыкнул, улыбнулся и, подняв в приветствии руку, исчез в синеве вечера. Я рванулся было за ним – захотелось вдруг познакомиться, рассказать, что на днях уезжаю на Родину и что меня воспитывал его однокашник, но на улице уже толпился народ, и он затерялся, а у меня осталось чувство обиды и злости за свою нелепую нерешительность, несмелость!
     Позже, у себя в комнате, укладывая вещи, я поставил набросок перед собой и попытался по памяти кое-что закончить. А вообще портрет мог бы получиться!
В Париже я мечтал, вернувшись на Родину, сделать выставку всего, созданного здесь, устроить, так сказать творческий отчет, перед обретенной Родиной и получить заслуженную похвалу не столько за творческие достоинства, сколько за новизну тематики. Мне казалось, что культурное обретение Парижских ценностей обогатит мою первую Родину.
     Мы понемногу упаковывали вещи, связывали свои полотна, картоны, а завтра наш пароход "Узбекистан" отплывает из Антверпена курсом на Ленинград. Я говорю: "Мы, наш…", ведь я женился и еду не один, а с женой, и еще мы ждем ребенка. С нами замечательный пес, терьер Моки, который не отходит от меня и всюду сует свой черный нос.
Я уже представляю свое первое свидание с Родиной, ощущаю чувство свободы на родной земле, мысленно рассказываю посетителям нашей будущей выставки, как, что, где, когда, о своих планах – написать портреты, типажи разных народностей! И как мы будем работать и путешествовать.
     Самое удивительное в человеке, что его мозг – память в один миг может перенести на любые расстояния, в любое время, в прошлое, в будущее. А сейчас мы уже плывем к родным берегам!
     Наше судно сидело глубоко и медленно выходило из Антверпенского порта. Мы стояли с женой у борта, а память невольно возвращала в недалекое прошлое – два года хлопот, переписки и мы с женой получили визы на въезд.
     Все годы в Европе я не переставал вспоминать о далекой России, которая так и осталась загадкой из-за моего закрытого от мира детства. Возвращение в открытый теперь мир представлялось пределом мечтаний.
     Закончив с формальностями, в посольстве спросили, хотим ли мы скорее выехать и предложили бесплатный проезд на нашем грузовом судне "Узбекистан". Радушно принятые капитаном, плывем, наконец, к земле обетованной. С нами еще два пассажира из Испании.
На палубе стоят ящики с тюленями из южных морей для Ленинградского зоопарка. Их частенько поливают из шланга. А поодаль большой, обитый железом ящик с пятнистой гиеной, с которой всегда воевал боцман, кормивший ее костями по утрам. Еще один пассажир – ящик, а в нем мешок с громадным питоном. Перед упаковкой накормили его досыта кроликами, а теперь вскроют только в Ленинграде.
     Плыть предстояло десять дней. Освоившись, я принялся делать зарисовки корабля, матросов. И, по просьбе капитана, большой портрет нового наркома внутренних дел Лаврентия Берия, лобастого, в пенсне. Наш любимец, ирландский терьер Моки, подружился с командой. Но ящик с гиеной вызывал в нем гнев и отвращение.
     Несмотря на обилие впечатлений, время тянулось медленно. Все мое существо рвалось вперед… И - скорее за кисть! Но нас захватил шторм и задержал на несколько дней. Жена его перенесла на ногах, несмотря на беременность (шел четвертый месяц), а меня, к моему стыду, скрутило.
     После трехдневного шторма в Немецком море наше грузовое суденышко "Узбекистан" мерно покачивалось на рейде перед заходом в Ленинградский порт.
В тихих сумерках все принимало фантастические образы. А воздух казался особенным. Я стоял, опираясь на борт, и понемногу приходил в себя после перенесенного приступа морской болезни. Мне не помогло и то, что одно лето был юнгой на небольшом суденышке. А я-то воображал себя железным!
     Мерно покачивалась палуба, лунные блики скользили по мягким волнам, то укладываясь дорожкой, то распадаясь. В серо-синем сумерке вставал загадочный силуэт города: уже завтра утром войдем в порт – и начнется новая, другая жизнь! Радость и волнение – пятнадцать лет скитания по разным странам!
     Расставание с моими воспитателями, с Кавказской крепостью, где я вырос, с людьми, которые были мне дороги с младенческого возраста, было моим первым большим горем, повлиявшим на мой характер, на всю последующую жизнь.
     А сейчас, опершись о борт и вглядываясь в ночную даль, я пережил почти всю свою жизнь, где были и хорошие и верные друзья, и радость творчества. А в каюте лежали свертки наших работ. Спала беременная жена, согласившаяся ехать со мной в неизведанную даль. Я строил планы на будущее. Конечно, поедем по стране, делая по дороге небольшие выставки, доедем до места  моего детства…И мне было страшно и холодно от ожидания этих встреч.
     Но надежды возвращали мне оптимизм: будем писать, работать, знакомиться. И понемногу душу обволакивает спокойная радость. Правда, еще не ясно, как будем жить, ведь в карманах у нас ни гроша, консульство не выдавало советских денег, - мол, "там вас обеспечат". Ну, да ничего, как-нибудь все образуется. Ведь у нас два диплома Академии художеств. Нужны же здесь художники!
     Более мирной и безопасной для государства профессии я не мог предположить.
Завтра будет заглавный день в моей жизни!
Не помню, как прошла ночь, и спал ли я вообще. Наконец, мы сходим на берег, нагруженные полотнами, этюдниками-папками, чемоданами. Команда напутствует нас пожеланиями и помогает разгружаться.
     Светлая таможня, любопытные таможенники-досмотрщики и вопрос, куда поедем?
Сегодня воскресенье, выходной, и мне предлагают поехать в город, чтобы самому выяснить все и устроиться, а жена подождет тут с полчаса.
Ярко светит солнце. Подходим к светлой машине, распахивается дверца и меня ловко вталкивают туда, схватив за руки. А машина с ходу набирает скорость, рвется к распахнутым воротам таможни.
     Дальше – я застываю, сжимаюсь в комок, слышу голос: "Ищи оружие!" И мне кажется, что я читаю приключенческий роман своего, исчезнувшего из моей жизни, деда. А у меня в карманах только трубка и табак.
     А дальше я смотрю как бы со стороны, и плохо понимаю, что происходит?
День яркий, сияет солнце, а внутри все застыло, заледенело, и никакого волнения. Вот сейчас куда-то приедем, и все выяснится. А, может, это сон и я сейчас проснусь?
Мне что-то говорят, я что-то отвечаю. По дороге на стенах домов мелькают красные лозунги, огромные портреты, незнакомые лица. И, почти не сбавляя хода, врываемся в серые ворота.
     И вот я уже вхожу в какое-то казенно-мрачное помещение, и меня, как багаж, сдают под расписку военному. Форма, знаки различия мне совсем незнакомы. Сопровождающие исчезли. А я слышу, как жестяной голос приказывает: "Раздевайтесь!" Начинается обыск. Вспарывают подкладку пальто, пиджака. Выворачивают шляпу, выдергивают шнурки ботинок. Я стою отупело, как в столбняке, и наблюдаю все, как чужую жизнь, как жизнь Эдмона Дантеса из романа "Граф Монте-Кристо".
     И, наконец, у него в руках мои брюки, и в какой-то миг летят на пол срезанные пуговицы, петли, крючки, застежки. А как же завтра? Как же я выйду на улицу завтра, когда все выяснится, все будет нормально? И вдруг меня застилает черная пелена.
Смотрю ошеломленно – я уже не посторонний, а действующее лицо! И вдруг начинаю громко хохотать, хватая брюки, наступая на своего надсмотрщика, кричу по-французски: "Пуговицы, пуговицы!" Хохот продолжается. Я начинаю повторять наизусть такую же сцену ареста Эдмона Дантеса…-  Это прорвалась истерика.
     Лейтенант, как я узнал потом, отскакивает в глубину и нажимает какие-то кнопки – появляются солдатики. Заставляют глотать воду. Прихожу в себя. Стучат зубы о край стакана. Я опять пытаюсь объяснить, что это смешно, столько раз повторять в истории то, что уже было, и осмеяно в романе моего деда!
     Смешно совершать судебные ошибки! Смешно ломать жизни из-за ошибки. Смешно! Смешно!
Мне натягивают штаны и, подхватив под руки, уводят куда-то вглубь. А кругом решетки, решетки – на полу, на лестнице и даже на потолке! А я повторяю: "Пуговицы, пуговицы…"Потому что вдруг понимаю, что и у меня, как у Эдмона, никакого завтра не будет. Это конец.
     Громыхая, захлебнулся замок, раскатилось эхо и смолкло под сводами. Я закрыл глаза. Не желая въявь разглядывать то, о чем столько раз и так подробно читал…
Потом усмехнулся и начал искать ошибки в романе легкомысленного предка, не знавшего на что обрекает своего прямого потомка.
     Огляделся – узкая, похожая на колодец, камера. Жестяной козырек на окне где-то под потолком. Привинчена табуретка. Вделанная в стену койка. Затертый, почерневший унитаз. Маленькая раковина с краном в углу. Внизу вентиляция, заделанная решеткой, в которой вдруг что-то зашевелилось и оказалось крысиной мордой, поблескивающей любопытным глазом хозяйки.
     Я стоял неподвижно, только начиная понимать, что я в "Крестах", знаменитой ленинградской тюрьме. В городе, о красоте которого я мечтал, мечтал о здешних выставках!!! Что делал бы мой дед в такой ситуации? Вероятно, бил бы своими огромными кулаками в стены, чтобы хоть как-то охладить свой романтический пыл. Что делали другие его герои? – И вообще, как мне могут помочь эти романтические бредни в такой жестокой ситуации?
     Бесконечно тянулись три месяца одиночки в "Крестах", хотелось знать: что явилось хотя бы минимальной причиной, поводом к такому повороту событий?
Но слишком много было поводов для разгадки: я – француз – уже  враг страны, сын богатых, внук писателя, воспевавшего богатых бездельников, королей и интриги, к тому же, у меня и это все происхождение - сомнительное, отсутствие точной родословной, подозрительное, не пролетарское занятие: живопись… Достаточно было одного из пунктов для расстрела, как я понял значительно позже.
     А я предлагал взамен только доверие к моим чистым помыслам и ностальгию, явившуюся первопричиной моего приезда в этот бурлящий Ад.
Чем я мог помочь себе и жене выпутаться из этих когтей скорпиона?- Уж конечно не "искренним признанием".
     Чего мне ожидать? К чему быть готовым?- К расстрелу?- Это неинтересно обсуждать. Все слишком быстро кончится и оставит массу непонятных моментов. Вряд ли они так сразу решатся уничтожить такую "опасную персону".
Обсудим остальные возможности? - Многолетняя тюрьма и ссылка? – Скорее всего. Значит, надо запасаться юмором и вдохновением деда, чтобы выжить в тюрьме и не быть уничтоженным тюремными завсегдатаями.
     Знание русского языка у меня плохое. В критической ситуации забываю все напрочь и начинаю оправдываться по-французски. Вряд ли это сослужит мне положительную службу перед пытающими, но может вызвать сочувствие узников, если я доживу до простого пребывания в тюрьме.
     Наконец, из "Крестов" в клетке "столыпинского" вагона меня перевезли в Москву. Из спецвагона прямиком привезли на Лубянку, где я прошел через всю цепочку обязательных процедур: отпечатки пальцев, фотографирование со всех сторон и ракурсов, хождение по длинным, бесчисленным коридорам, лестницам и закоулкам, заталкивание в какие-то непонятные шкафы, в которые, дюжие конвоиры, держа под руки, вдруг заталкивали при встрече с другими. В первый раз у меня даже мелькнула мысль: "Всё! Расстрел!"
Но в конце этих коридоров широко распахнулись двери, ослепил яркий свет огромного кабинета, я увидел бесконечный стол, за ним столь же бесконечный ряд однообразных, каких-то картонных, фигур в форме, а в конце стола удивительно знакомую голову с большим лбом и в пенсне.
     Началась пытка перекрестного допроса: вопросы сыпались, как патроны из нескольких стволов разом, и с разных сторон. Поворачиваясь туда и сюда, я старался спокойно отвечать, что "ехал искать свою родину по матери, искать саму мать или оставшихся в живых родственников, в конце-концов, ехал в архивы, чтобы найти ту, которой я обязан своим происхождением".
     Всей кожей чувствовал на себе удивленные и любопытные взгляды и в конце этого следствия вопрос, который меня буквально сразил: "Зачем же вы ехали, разве вы не знали, что у нас здесь делается?"
     И это на полном серьезе спросил главный следователь…  И только тут я вспомнил: Берия! Лаврентий Берия! – Это его портрет я рисовал по просьбе капитана!
И, по моему ошарашенному виду, он понял, что сказал что-то не то: "Ладно. Разберемся, разберемся, идите отдыхать".
     Голова гудела и кружилась от последних бессонных ночей. Но, какое –"отдыхать"? - Едва привели в камеру на пять-шесть человек и я свалился на койку, как звон ключа в огромном замке и громовой окрик: "Кто тут француз? Граф – на допрос!" И так каждую ночь, бесчисленное количество раз.
     Бесчисленное количество биографий, которые я писал, под пытками, под угрозами расстрела и уговорами, самому написать, что я "приехал для террора". Но я так и не мог заставить себя подписать то, чего никогда не было ни в мыслях, ни в родословной. Французская кровь не позволяет предавать. И в этом мое главное условие выживания.
     И еще одно: память!
     Вообще, я так хорошо уяснил, что даже в эпоху бескультурья, наиболее ценными являются культурные знания. В тюрьме и ссылке мне помогали на память рассказанные стихи и поэмы Элюара, Вийона, Бодлера. Я в ответ с наслаждением учил и вспоминал из детства русскую классику, начиная с Пушкина и Веневитинова.
А.Дюма:
    "Последуем за другими заключенными в места их ссылки. Сколько неслыханных страданий пришлось им пережить, какое необыкновенное самопожертвование проявили они. Вы должны знать, что из политических заключенных, осужденных в течение долгих тридцати лет, он помиловал всех, кто еще оставался жив. Лишь Бог может судить о правлении царей. Кто может знать, сколько за тридцать лет угнетения было погублено идей свободы на земле и в сердцах? Кто знает, во что превратится Сибирь, орошенная слезами и потом свободолюбивых людей? Итак, мы хотели последовать за ссыльными. Их посадили на телеги, по четыре человека на каждую; ноги заковали в кандалы. Раны, которые эти кандалы причинили их ногам – до сих пор не зажили. Ссыльные лежали на соломе. Нужно самому перенести путешествие в такой ужасной повозке, чтобы понять, что должны были они вытерпеть во время пути в семь тысяч верст по разбитым дорогам, на которых телеги при малейшем дожде увязали по ступицы".

Глава 27. Путь на Колыму

Ольга Изборская

ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА: ОПЯТЬ ВЛАДИМИРСКИЙ ТРАКТ
     Как часто я цитировал на память письма своего деда! Как они мне помогали, хотя бы  и те, которые были известны всей Европе и написаны не мне, а моему более счастливому, хотя тоже незаконнорожденному, дяде Александру.
     А потом другая тюрьма – Бутырки. Многолюдная камера с толпой народа на сто человек, приговор "тройки" на клочке бумаги. Я был направлен "особым совещанием" на Колыму, сроком на пять лет. А жену, с сыном, родившимся в тюрьме, отправили в ссылку в Казахстан. После скорой смерти сына, жена прислала "развод"- только на таком условии ей разрешили покинуть страну. Протестовать, что-то доказывать было бесполезно,- на это просто не обращали внимания.
     И в этап! Ошеломляющий окрик конвоя на железнодорожных путях: "Шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону – считается побег! Конвой применяет оружие без предупреждения!" Где-то прямо за тюрьмой, посадив предварительно на землю, нас затолкали в "столыпинский" вагон, человек по 18-20 в купе. Захлопнулись решетки дверей, защелкали замки… Приткнувшись носом к решетке, я впитывал в себя мелькавшие, как в калейдоскопе кусочки Родины – березки, тайгу, горы, озера. Часто стояли на запасных путях, а через каждые два-три дня – "пересылка" – обыски, пересчеты и баня. В одной из этих бань я увидел спины моих спутников, все исполосованные свежими шрамами, и мороз пробежал по коже – это были молодые танкисты, недавно вернувшиеся домой из Испании, из интернациональной бригады по защите революции. Перед отъездом они побывали в военной тюрьме в Лефортово. В бане мои танкисты запели "Широка страна моя родная", на все окрики испуганного дежурного не обращали внимания, только смеялись. И им ничего не было, ведь задержать или наказать этап даже тюрьма уже не могла. "Урки" – уголовники, которые считали себя элитой, а нас – мусором, пылью, невольно обучили нас своим песням:
Цыц вы, шкеты подвагонные,
Кондуктор сцапает вас враз!
Едем мы, от пыли черные,
А поезд мчит нас "на Кавказ"…
Сигнал, гудок, путь далек!
Полным ходом летит паровоз:
А мы без дома, без диплома,
Шатия бесстыжая,
Ах, судьба моя, судьба –
Ты – как кошка рыжая!"
     По этапным тюрьмам мы узнавали о своем маршруте: Владивосток. Значит, Колыма… Кормили нас ржавой селедкой, крохотной пайкой хлеба и двумя кружками воды. Только в пересылках давали баланду. От постоянного лежания и недоедания болело тело и появились фурункулы.
     Наконец, в окне появилась полоска моря, и утром нас высаживали на каком-то пустынном плацу с вышками со всех сторон, и обнесенном трехрядной проволокой. Было серо, дождило и над головами – только небо. Никакой Родины я так и не увидел. И надо же, урки утешали своей "феней":
"Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку "серого" мечтаю получить,
Метель стучит в окно, а мне уж все равно,
Я никого уж не сумею полюбить".
     Даже урки были добрее моей очумелой Родины. Слез у меня не было, и злости – тоже. Было равнодушие к себе и окружающему. Этот большой отрезок жизни я прожил в одном и том же состоянии: ожидании. Словно я не доехал до Родины, и остался на вокзале: все эти неприятности, неудобства, голод – все это вокзал моей жизни.
     А.Дюма:
     "Генерал-губернатор Александр Муравьев представил его графу и графине Анненковым, которых Дюма, никогда не видев в глаза, сделал героями своего романа "Записки учителя фехтования", опубликованного в 1840 году. Супруги Анненковы были помилованы Александром П; они с распростертыми объятиями приняли человека, превратившего их в персонажей романа".
     ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
     Я почему-то был уверен, что жизнь будет потом. И – долгая!
Знал бы я, какой драгоценный подарок приготовил мне Господь Бог! Эта цена – которую я платил все 10 лет – все мои муки, голод, холод – все было гораздо меньше, чем вознаграждение! Этот подарок сохранил мне жизнь! Если бы не это – я бы не выжил. Нужна была именно такая удача, несравненная удача и избранность, чтобы выжить! Это не было Любовью – в обычном смысле этого слова – это было что-то несравненно большее, независящее от нас! Это был Подарок Судьбы, и чтобы найти его – я был бы согласен на еще один такой уничтожающий круг ада.
     ЧАСТЬ ВОСПОМИНАНИЙ БУДУЩЕЙ ЖЕНЫ КОНСТАНТИНА – ЛЮДМИЛЫ (моей мамы):
     "Жизнь разорвалась на отдельные дни. Даже мельче – на отдельные мелкие происшествия, каждое из которых могло кончиться смертью. И череда их была бесконечной. Спасала молодость. Спасала врожденная юношеская вера в собственное бессмертие. Причина моего ареста также бессмысленна, как и множество других: -58-я статья, член семьи врага народа. Папа – мой старенький и немощный папа, всю мою жизнь скрывавший, что он был капитаном царской армии и служил на Кавказе – подпал под эту статью. Он прятался среди стрелочников на какой-то провинциальной станции. Но и тут нашелся предатель, а дальше все было безразлично и подчинено "законодательству". Его – к расстрелу. Меня? Не дав закончить художественную школу, - посадили и меня в холодный товарный вагон с двойными нарами. Посреди вагона – дырка насквозь – это "параша" с горой смрадного льда. Стучат колеса, нас везут. Куда? Нас очень много. Нас было две тысячи, кого только среди нас не было! По молодости многого я не знала. Была в вагоне и лысая старушка в парике – мать Свердлова. На прогулках встречали сестер Тухачевских.
Так ехали больше месяца. Едем вместе с отпетыми уголовниками, мы все ограблены. Мы все очень ослабели, страдали желудком. Еда – баланда, кусок хлеба, кипяток, иногда гниющая селедка. Многие покрывались синими пятнами, шатались зубы, кровоточили десны, трудно было даже жевать хлеб.
     Наконец, приехали. Это был город Томск. Ночью нас повели этапом в тюрьму. Нары на 200 мест в два этажа – по 38 сантиметров на человека… Первое время прогулки походили на маскарад – каждая могла одеть только то, в чем ее взяли. А кого взяли в гостях, кого в постели, некоторые были одеты в красивые шляпки, туфельки на высоких каблуках, на шее висели остатки меховых воротников, некоторые кутались в старые чехлы от матрасов, грязные телогрейки.
     Нас начали вызывать в комендатуру, здесь я впервые услышала, что осуждена на восемь лет, как член семьи врага народа.
В тюрьме – крысы, клопы, вши. Из-за крошки хлеба сходили с ума в буквальном смысле слова. Слезы, истерики, бессонные ночи…Только через полгода нам объявили, что будет баня. Первое мытье – тепло!
     Одежду нашу забрали на прожарку, мы голые заходим в баню, а там, на длинных лавках у входа  сидят мужики – солдаты, сопровождавшие нас в эшелоне.
У меня даже не было сил мыться. Плачу от слабости и от стыда, унижения. Рядом со мной – учительница, помыла мне голову, всю меня обмыла: "Не реви! Что они нам, судьи? Ты оставайся такой, какой была". Она и потом поддерживала меня.
Среди нас была сильная женщина – Дина – грузчик из Одессы. Она работала и в тюрьме на разгрузке мешков и получала дополнительный паек. Кроме того, она привозила ветки хвои, толкла их в бочке и заливала кипятком. Говорила, что в этом спасение. Страшная горечь! Но я пила.
     Через два года нас выслали из Томска еще дальше – на Колыму.
Выгружаться стали утром. Брели между бесчисленными рядами колючей проволоки к баракам. За проволокой – серые группы людей, вылезавшие из нор. А кругом – вышки. Нас выкликали – и тут я услышала твердо: пароход ждет – на Колыму! "Там бабы нужны" – и гадкий смешок. А пока – таскаем камни, засыпаем ямы.
Нас поместили временно в большой барак с парусиновой крышей. Вместе с нами – "бытовички"- воровки, убийцы, проститутки – они нас презирали и с превосходством смотрели на нас.
     ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
     "Транзитка" – небольшой клочок земли, опутанный несколькими рядами колючей проволоки, разделенный на десятки зон – "отсеков", бурлящий котел, наполненный "человеками" – частью угасшими, безразличными ко всему происходящему, умирающими. Но! В зоне – как дополнительное садистское издевательство - были службы: клуб, баня, парикмахерская, пекарня и, конечно, столовая. Смотреть на все это рядом – и не сметь пользоваться?! – страшная издевка над теми, кто неправедно заточен в это колючее пространство ада.
     Артисты клуба, в основном, уголовники, были среди них и талантливые певцы, циркачи, была даже замечательная акробатка, а режиссеров, художников, аккомпаниаторов выдергивали, за неимением других, из 58-ой. Спектакли ставились для вольнонаемного персонала, а иногда, в виде поощрения – допускалась и 58-ая.
Лагерная элита пользовалась дармовой возможностью оформить свои многокомнатные квартиры силами художников-зэков. Даже праздничное оформление города происходило за наш счет, а деньги шли в карман лагерного начальства.
     Но и нам был праздник: несколько человек спаслись, их не отправили на Колыму, штат нашей мастерской увеличился на 2-3 человека и главное – я срочно вызывал Людмилу. Во многих трудных случаях нас спасали именно кисть и перо, то, что не по призванию убийцам, палачам и предателям.
     Прихода Людмилы из женской колонии мы ждали, как светлый луч, а день, когда она не приходила, был днем тревоги – черным днем! Наши встречи – были нашим спасением! Жизнью своей мы обязаны друг другу – в одиночку нам бы не выстоять.
Что это – Любовь? Нет, это слово недостаточно емкое. Это что-то выше, значительней самого человека. Это свет, который не гаснет в человеке, пока он дышит. Это сила души, которая не умирает даже тогда, когда она кажется придавленной, растоптанной. Это сплав двух родственных душ, чудом нашедших друг друга.
     Трудно описать все эти ужасные годы балансирования над пропастью: сколько раз мы были в списках, уже в этапе, уже у моря на причале. То я, то Людмила. И, словно какая-то добрая рука, выдергивала нас в последнюю минуту.
     В первые этапы Людмила не попала – больная, обмороки. К зиме навигация прекращалась. С группой таких же подружек ее отправили белить клуб, где бытовики-растратчики и урки ставили спектакли для лагерного начальства. Нужны были художники, а в их среде таковых не было, и ее большая фантазия и способность к рисованию спасли ее от последнего предзимнего этапа, от Колымы.
     Среди вольнонаемных служащих лагеря иногда встречались настоящие люди, не потерявшие человечности, понимавшие многое в происходящем.
     ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ:
     Однажды послали белить клуб для обслуги. В клубе идут репетиции – это странно до невозможности! Забытая и недоступная жизнь! Вырванная у нас прямо из сердец! Без всякой вины и с невозможностью оправдаться и вернуть ее!
Я до того была комсомолкой, участвовала в клубной самодеятельности, расписывала декорации, шила костюмы актерам! Этот стресс мое сердце не выдержало. Я упала в обморок. Свалилась со сцены.
     Подруги рассказали обо мне начальнику культотдела лагеря. Меня положили в лазарет. Потом вызвали к начальнику лагеря: "Что вы умеете делать? – Отвечаю, что сделаю все по оформлению клуба и спектаклей. "Портреты напишете? Декорации можете? – Могу".
Начальник культотдела – вольный по фамилии Полынкин. Обещает, что меня оставят в лагере. А пока кладут в больницу – для подкрепления. Там дали впервые матрац, простыню, одеяло. Кормили кашей, давали чай, кисель.
     Через несколько дней – дали пьесу и велели придумать, как расписать декорации, украсить костюмы.
     Это же мое – родное!
     Через пять дней я снова в своем бараке. Ежедневно хожу в клуб, пишу, рисую. Актеры – те самые "бытовики". У меня в клубе есть своя комнатушка-мастерская. Заготовила трафареты, расписываю костюмы, делаю цветы-венки с лентами – для танцев, расписываю щиты-ширмы – получился красивый лес. Все остались довольны.
Рядом "бытовички" – особенно опасны проститутки – заражены сифилисом, чесоткой. Уборная общая.
     Мне разрешали работать в художественной мастерской. Помещение большое – на стенах портреты вождя. Здесь работало еще несколько художников-самоучек, и был один профессионал- Константин. У самодельного мольберта – молодой художник в казенной нижней рубахе с закатанными рукавами. Стрижка ежиком, глаза большие. Следят за мной внимательно: "Вы работать?" – "Вроде, разрешили". Мне дали пробную работу: написать двойной портрет начальника лагеря, как рыцаря, и его жены – как принцессы, сидящей на камне посреди реки. Все это на фоне дворца с розами.
     Забыв обо всем на свете, увлеклась работой, сделала заказ. Начальству очень понравилось.
     Но я стала очень бояться заведующего. И не зря – однажды он устроил мне ловушку – запер дверь. Я со страха разбила стеклянную дверь на балкон, хотела прыгнуть, тут раздался стук – пришел тот молодой художник. Он так стучал, что заведующий пошел открывать дверь. Я проскользнула – и в барак! А художника того он отстранил от работы.
Но этот заведующий скоро освободился, уехал. Вернули меня и вернули того художника. И пошли разные заказы на копии картин, рисованные  ковры. Когда заказов нет – общие работы: таскать камни, копать ямы, мыть уборные, лучше другого – работать на кухне.
Вся жизнь лагеря – в руках урок, они обкрадывали всех, избивали, даже убивали.
     Страшно было смотреть на пожилых, интеллигентных людей: постоянное голодание, тяготы доводили до безумия. Они ходили по лагерю, бормотали что-то под нос, уставив глаза в одну точку. Вот этот – известный ученый-философ, другой – химик, тот – профессор математики. Мне запомнился бывший крупный командир. Он часто успокаивал меня: "Ну, что слезы распустила? Не сдавайся – наше время придет!" несмотря на его внешнюю немощь, от него исходила сила, уверенность, около него становилось спокойнее. Он узнал, что началась война, и сразу написал заявление с просьбой отправить его на фронт.
     Написала и я, ведь могу ухаживать за ранеными, кончала курсы медицинской помощи. И я и он получили ответ: " Нет!" Брали только некоторых уголовников.
     В нашем бараке главную уголовницу звали Маша, в ее руках были наши судьбы. Однажды и меня она отправила вечером с конвоем из лагеря. Привели к какому-то дому: "Иди, мы подождем" Вошла и поняла все сразу. Накрыт стол с вином. Вначале добрый разговор. На все мои возражения и стремление вырваться – мат. Случайно – вырвалась и с огромным усилием. Вслед мне приказ сопровождающим: " В зону ее, мерзавку, и чтобы я больше о ней не слышал!" Я поняла, что на этот раз конец моей жизни совсем близок. Время мое оставалось только до утра.
     Я написала записку Полынкину – тому начальнику культотдела лагеря, который меня вытащил из смерти в первый раз. Вторую – молодому художнику, который за меня заступился, Константину. Соседка – бытовичка, что работала в швейной мастерской, взялась передать.
Утром меня не вызвали. Сижу на нарах ни жива, ни мертва.
К вечеру приказ: " Зек такая-то, собрать вещи, быстро!" Я в телогрейке, кирзовых сапогах, обмотки и большой вязаный шерстяной платок, взятый еще из дома и пока сохраненный.
     Я уже была готова ко всему. Простилась быстро с хорошими соседками. Маша пытается что-то выяснить у конвоя – те отмалчиваются.
     Выводят опять за зону, сажают в открытую машину. Два конвоира по бокам. Едем! Все, решила, настал мой час. Развязка всему. Дело к вечеру, солнце еще не село, тепло. Жадно все впитываю – розовое небо, лесок, а вдали синяя полоска моря. Каждая травинка, свежий воздух, этот простор – ненаглядное мое, жизнь моя!
     - Где я? Куда, зачем везут? Неужели я вижу мир в последний раз? За что?
Лицо заливают слезы, так хочется жить.
Остановилась машина. Все. Сейчас поведут. Я поняла – здесь мой конец! Справятся со мной, здесь же и зароют. Молюсь Богу, чтобы хоть не мучили!

Глава 28. Есть же добрые человеки на свете!

Ольга Изборская

ВОСПОМИНАНИЯ МАТЕРИ: ЧТО ЗА ПРИКАЗ У НИХ?
     Сижу, готовая к самому страшному, не чувствую, что все лицо облепили комары.
Солдатики выскочили. Набрали зачем-то охапки сена. Бросили в машину.
- Ложись. Поспи.
- Спасибо – с дрожью говорю – Не могу. Не хочу.- А сама со слезами никак не справлюсь.
- А чего тогда качаешься?
- Это не я, это машина качается.
     А сама ведь и ночь не спала и день перед этим – наверно, качалась.
Поехали дальше. Я чуть успокоилась. Уже совсем темно, мы посреди тайги, кругом лес. В воздухе сплошной комариный гул. Я такой густоты комаров не видела никогда раньше.
Один солдатик спрашивает: "Ты что комаров не гоняешь? Заедят. Закрой лицо-то – и подает мне кусок марли. – Заройся в сено, там не съедят – заботится другой.
    - Чудо какое-то? – думаю я - что за приказ у них?
А дождь все усиливается. Я послушалась. Зарылась в сено. Все поплыло в голове, какой-то туман накатил, ушли боль, страх, разум… Очнулась, когда уже светало. По обе стороны от меня качается и спит мой конвой. Сразу не могу понять – где я? И словно кипятком обдало – все вспомнила! Жива!
    - Солдатики говорят: - Ну как, полегчало?
Дают мне хлеб, сало, чай, да с сахаром! Давлюсь от слез и дрожи во всем теле. Ем и начинаю соображать, что нет приказа о моем расстреле, что я еще кому-то нужна.
Надеюсь, что это Полынкин опять стал моим спасителем. Господи! Есть ведь, есть люди, добрые человеки на свете!
Пью чай и плачу. "Ну, чего опять ревешь? – "От радости, - говорю, - от счастья. Спасибо вам, хорошие!"
     А.Дюма:
     "О российских талантах и отношении к ним: "Собор Василия Блаженного возведен по повелению Иоанна Грозного как благодарение за взятие Казани. Он приказал зодчему приложить все силы и создать шедевр архитектуры, и зодчий, по мнению царя, настолько хорошо исполнил приказание, что царь велел выколоть ему глаза, дабы тот не  смог больше ни у одного короля и ни в одном государстве построить ничего подобного".
     ВОСПОМИНАНИЯ МАТЕРИ:
     Вскоре мы подъехали к небольшому лагерю за колючей проволокой, вышками. Домишки, за ними лес.
     "Вот, привезли вам художницу", - меня и бумаги приняли без досмотра. Провели в полуразрушенное здание, далее – в комнатку. Комната эта теперь – мое жилище: топчан с матрасом, порванное байковое одеяло, колючее белье, стол, стул, большое окно. Из него вид на бараки, большой двор, кухню. В комнате сыро, пахнет гнилью. Но зато: Боже мой! Сколько книг! Глаза жадно бегают по корешкам книг, стоящих в беспорядке. Здесь Есенин, Бунин, дневники Льва Толстого, Достоевский, Мамин-Сибиряк, Дюма и многие другие. Эти книги отобрали у заключенных.
    - Что с ними будет? Неужели и их сожгут, как это делали фашисты? – Глажу корешки книг, словно успокаиваю их: - Мои хорошие учителя! Вам также трудно, как и всем нам! И вы молчите и нисколько не унываете. У вас есть все то же достоинство! Вас невозможно унизить и испугать. Вы никогда не предадите и не будете палачами – плачу и прижимаюсь к ним щекой.
     Наружная дверь старенького дома закрывается, а двери в мою комнату – вовсе нет – есть только большой дверной проем.
     Я услышала странный шум за спиной и, обернувшись, увидела, что прямо в комнату, ровной стеной, как хрустальная занавесь, вошел дождь, через книги, в подпол…
Мне было оказано большое доверие – велено написать портреты вождей – Карла Мркса, Ленина, Сталина, Берия и других членов ЦК. Красок было только три. Только три цвета.
Моей работой остались довольны. В награду разрешили поварихам принести мне с кухни вареную картошку и соленый огурец. Я наслаждалась, плакала… За все годы лишений – впервые! Горячая, душистая картошка… Я ею дышала! Так хотелось растянуть эту радость…
Наутро меня привели в большое новое деревянное здание, еще не потерявшее естественный золотой цвет дерева. Внутри все предусмотрено – театр есть, сцена, фойе, биллиардная и другие комнаты: для артистов, директора. Рядами стоят кресла-стулья. Но все страшно казенное. Неуютное. Как театральная колючая тюрьма.
     На складе груда мешков: тонкие и грубые, но фактура приятная. Можно распороть, сшить заново – вот и ткань. Достали и швейную машинку.
     Мне помогают школьники, которых прислал тот же Полынкин.
     Лесу сколько хочешь. Столярный клей, даже бронза. В столярной начертила, рассказала: как сделать подрамник, как натянуть холст на рамы. Нашлись небольшие баночки цветной американской эмали – красной, синей, желтой. Кисти делаю из своих волос.
Сделала по заданию несколько копий картин наших художников на военную тему. Пишу больше ночами, пока не показываю, но вижу – получится!
     Решила по бокам от сцены слепить два барельефа: Мухинскую скульптуру с серпом и молотом, вторую – со снопом.
     Глины много рядом – это и натолкнуло меня на мысль делать большую, трехметровую скульптуру-барельеф.
     На складе - гора запрещенных журналов. Хоть я и плачу от этих уничтожений – но облепляем ими в несколько слоев папье-маше, сушим паяльной лампой – уже одна скульптура готова, ее освобождаем от глины и монтируем в стену. Потом вторую – получилось!
Полынкин видит – удивляется. Меня торопит – скоро здесь соберется много начальства, съезд с разных лагерей - а я только на минуту вышла и присела вздохнуть: но тут же вижу: на работу плетется голодный, изможденный, обтрепанный люд - 58-ая! Их сопровождает страшный мат и порою – выстрелы – сердце обливается кровью… И вдруг вижу моего знакомого: Константина. Его среди всех уводят на пароход – на Колыму – это верная смерть!
Кричать нельзя – тут же могут выстрелить. Знаками спрашиваю: - Когда отправка? – Он мгновенно понимает и отвечает жестом, показывая два пальца – через двое суток. Я поднимаюсь с трудом и - к Полынкину: - Мне нужен хороший помощник, а не просто дети, а такого помощника отправляют на пароход – верните его!.. если… сможете!
Вся трясусь от страха.
      Возвращаюсь в клуб, к машинке, реву, как белуга, но дело делаю: – еще нужны занавеси, шторы, их нужно окрасить – анилиновых красок нет…
Но в аптеке много списанного красного стрептоцида – он окрашивает в красивый терракотовый цвет. А мысли все время возвращаются к Константину. Молюсь, как умею. Но больше – плачу.
     Дети иногда суют мне кусочек чего-нибудь – добрые, светлые человеки! Как они все тонко чувствуют! И как им-то выжить в этом страшном месте?! В этом ужасном мире!
Назавтра – радость! Вернули Константина. Я молчу – никаких сообщений ему о моем заступничестве. Он – тоже молчит. Слишком много врагов и предателей. Мы и так из-за них оказались здесь. Так что, работаем, как самые непримиримые враги друг другу.
Константин здорово мне помогает, как профессионал. Особенно в прорисовке портретов. У него это так хорошо получается: он научился огромные портреты вождей рисовать ладонями. И работа идет много легче. Я облегченно и спокойно, почти радостно, себя чувствую.
Прикидываю общий вид и вижу: голые лампочки свисают с потолка – очень плохо. Думаю, думаю…
     Прохожу мимо вольной столовой – груда консервных продолговатых банок, внутри золотистые. Взяла несколько. Нарисовала форму лилии и вырезала. Получилось! Поговорила с электриком – получилась чудесная большая люстра в четыре круга, прибавила какие-то стекляшки из аптеки – добавилось блеска, и вот - она уже висит.
     Теперь помогают все, развешивают… ахают, начальство в восторге, кто-то даже высказывается, что "в военное время нельзя позволять такое роскошество". С трудом убедила, что это сделано мною – женщиной-девочкой из ничего…из отходов.
И вот первый показ: съезд всех лагерных хозяев и "вольнонаемных" – сами понимаете, что эти вольнонаемные были вынуждены работать там, где "велела партия". Мне и Константину разрешили посмотреть концерт.
     Мы сидим с двух краев зала – я слева, он – справа. Почти за шторами, чтобы нас, как зэков, не выгнали.
     Концерт разнообразен и много настоящих профессионалов: певцов, танцоров, актеров. Была даже Русланова. Тоже из заключенных, потому что уж очень все худы. Да и где взять других в этой глуши? Все агитбригады – на фронте.
     В конце концерта – маленькая пьеса, в которой участвует сам Полынкин и худенькая черноволосая женщина, похожая на казачку или горянку. Конферансье объявил ее имя: Фотина. Я сразу встрепенулась – вспомнила маму и, светлая ему память! – папу. Они тоже были с Кавказа. Эта женщина играла так сильно, что зала не стало слышно, словно все ушли. Это был переделанный в пьесу рассказ Алексея Толстого: "Франсуаза". И рассказывалось в нем, как моряк, вернувшийся из долгого похода, встретил в борделе свою сестру. И узнал об этом только после того, как провел с нею ночь. Как он кричал в зал! Как он кричал: -" Да замолчите же вы, сволочи! Она же сестра моя!" И бросил стул об пол и разбил его вдребезги. Рыдали в зале все женщины, плакали многие мужчины. Я тоже вся изревелась.
     - Какой актер! Какая актриса! Ей хлопали так, что я боялась, что рухнет люстра. Я увидела, что Константин тоже обо всем забыл и, не утирая слез, бьет в ладоши, как сумасшедший.
     Потом я увидела, что он стал пробираться к сцене. Я очень за него испугалась – убьют тут же! Но все были так потрясены, что им было не до него. А он пробежал по ступенькам на сцену и стал что-то говорить этой женщине. Руку ей поцеловал…

Глава 29. Она же - сестра моя!

Ольга Изборская

      ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА: ОНА –СЕСТРА МОЯ!
- Скажите мне, скажите мне ваше имя?

- Фотина Полынкина – ответила она испуганно.
- А отчество, какое у вас отчество?
      Она еще более испуганно смотрела на него, и жалась к Полынкину.
- Леонидовна? Да? Я больше ничего не буду спрашивать. Не бойтесь! Я знаю даже отчество вашего отца – Леопольд? Не бойтесь. Я – ваш сводный брат. Настоящий, а не по пьесе. Но я вас найду. После. Потом. Поезжайте только на Родину. В те места, где прошло ваше детство. Это необходимо. Я вас найду! – и он спрыгнул в зал.
     ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ:
     Полынкин тоже ничего не понял и, странно, ничего не предпринял.
А я узнала об этих словах много позже, не тогда. Тут я передаю их от имени Константина.
Радость прошла и, все равно, я – снова в зоне, хожу на общие работы: копать ямы. Константина тоже отправили куда-то за зону. Только бы не на корабль!
Совсем обессилела: нет никакого желания жить. Одна тоненькая ниточка – Константин. Но где он, что с ним – все потеряно? Слегла. Положили в больницу. А там нет никаких лекарств. Только то, что не гоняют на работы. Стала совсем как дистрофик. Сквозь дрему слышу, что говорят о моей смерти. Лежу многие месяцы, а улучшения нет.  Спецкомиссия меня сактировала, считая, что я не выживу. Собираются везти на телеге…Пока нет даже телег.
      У меня боль и страшная пустота – зачем жить? Впереди то же унижение, недоверие, никто меня не навещает. До меня ли? Война.
     Смотрю на осину, которая совсем облетела. Один листочек болтается. Вижу, к осине подъехал верховой, привязал лошадь. А ко мне бежит нянечка: "К тебе приехали.." Я равнодушно не верю – ошибка. А в дверях – молоденький солдатик с сумкой. Волнуясь, подходит ко мне: "Вы – художница?"
     Я говорю: "Да!" – "Такая маленькая, худенькая, как же вы сумели создать такое? ...Поместили нашу роту в ваш клуб. Красота-то какая! Мы все дивились, Узнали все про вас… Вот собрали, что смогли, для вас, выздоравливайте скорей и рисуйте, рисуйте!. Это все надо, а мы завтра на фронт, гнать врага, вас всегда будем помнить. Вот от ребят письмо", - а из сумки мне на постель – печенье, консервы, даже шоколад…и серебристая вобла… Что-то сжало мне горло, слезы, слезы, я сползла с кровати, упала перед ним на колени, он растерялся, кинулся поднимать: "Что вы, это пустяки!" Обняла, целую его, а у него тоже слезы: "Простите, простите меня", и убежал... Со мной вместе плакали и врач, и няни. Где ты, мой спаситель, жив ли? Собрались больные, у всех на фронте мужья, сыновья, это событие всех тронуло, а я начала заметно воскресать…
     Гостинцами оделила всех, а ко мне стали заходить незнакомые люди и тоже с гостинцами.
     Недели через две за мной приехали. Я уже могла вставать и – снова повезли в другой лагерь для оформления клуба. Ехали по железной дороге, несколько часов, а потом надо было еще далеко добираться до лагеря. Обещали оттуда прислать подводу, да никого нет. Поздняя осень, уже снег идет. Я мерзну, и конвойный говорит: - Давай лучше пойдем, а то опять сляжешь. И пошли пешком. Прошли с километр – навстречу на телеге татарин. Погоняет. Конвойный остановил его. А он возражает:
     -" Еду на станцию. Художника забирать. Твою бабу потом! Ругать будут".
Так и не поверил, что это я - художница, пока не привез - все ругался.
Приехали к ночи. Меня поместили в барак к уркам. Посыпалась грязная пошлость – я новенькая. Да еще и холод – слезы в льдинки превращаются. Наконец, пришла хозяйка барака, позвала меня к железной печке, а всем бросила: "Замолчите, суки. Это нам художницу прислали. Клуб украшать будет". И ко мне: "Садись, давай ноги" – снимает мои смерзшиеся сапоги, растирает ноги, поит горячим чаем, кидает на нары матрац и одеяло: "Завтра тебя определят, а пока, тихо все – спи".
     А мне новое задание – написать ударников. Это меня напугало, говорю – лучше сделать фото!
- Некому. Ты рисуй. Вот список.
     Ох, и пожалела, что выбрали для этого меня, а не Константина! И еще – что это не ведомство Полынкина.
     Но делать нечего, стала вспоминать его уроки. Просила всех ударников, чтобы не прихорашивались, а приходили так, как на работе ходят. Вспомнила уроки Константина. Где-то он теперь?
     Первого начала писать того деда-татарина, который не верил, что я художница. Очень живописная натура: большая рыже-белая борода, нависшие брови и очень добрые улыбающиеся глаза: - " А ведь я не поверил, что ты художница, а ты вон как намалевала!"
     Мой клуб приобрел славу, писала портреты членов Политбюро, картины, хотели забрать меня в военный городок, но начальство меня не отпускало…
Уже 44-тый год, с фронта шли неплохие вести, ждали победу…Только о Константине не было ничего известно.
     А. Дюма:
     "Бирюза у русских не просто драгоценный камень, она предмет суеверия: друг дарит бирюзу другу, любовник – любовнице, любовница – любовнику, это дар на счастье при разлуке, бирюза –талисман. Чем гуще цвет бирюзы тем могущественнее талисман.
Если в отсутствии любимого человека бирюза. Подаренная им, начнет терять цвет, человек этот заболел или изменил".
     ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
     А Константин после этого спектакля попал на гауптвахту. За самовольство. Слишком многие видели его на сцене. Гауптвахта – это 10 суток на воде в абсолютно холодном железном помещении. Большинство оттуда не выходило. Константина оттуда вынесли – он сидел, скрючившись в комок, обхватив руками ноги, и совершенно застыл. Вынес его оттуда лесник, которого послали за художником. Но от художника нечего было теперь ждать – и его списали. Лесник робко сказал, что он еще дышит. Ему ответили – возись с ним сам, а для нас его нет. Списан.
     И огромный таежник, в большой волчьей шубе, завернул совершенно замерзшего художника в эту шубу, как ребенка, засунул в сани и увез в свою избушку. Там он растер его снегом и какими-то травами, напоил чаем с медом и лечил еще десять суток. Художник пришел в сознание.
     Он осмотрел детским взглядом потолок избушки, и решил, что он умер и "это и есть его рай". В раю было хорошо. И через месяц он уже мог выходить во двор и сидеть на завалинке. Вокруг было невероятно красиво. Домик находился на холме, покрытом глухой тайгой. Видно было очень далеко, а сам домик был незаметен. Вдали, в низине, в пойме реки виднелись домики – это была деревенька.
     Он не хотел признавать, что это был все тот же лагерь. Этого он видеть не желал. Деревенька. На рассвете смешивались снег и солнце - и все становилось ярко-оранжевым. Невозможно было смотреть на этот блеск. Бревна, которые колол лесник, открывали белую свежую плоскость древесины. Или были совершенно розовыми. Это больше всего удивляло художника. И первое, что он спросил лесника: "Почему они розовые?" – "Кедр" – ответил лесник и радостно улыбнулся – "Заговорил, значит выживешь! А то уж очень горько на всех вас смотреть … Ты у меня…- он запнулся – эвон какой ужо.  Художник, сказывали? Может, нарисуй чего? ". И Константин карандашом нарисовал портрет своего спасителя на фанерке, которой тот прикрывал ведро. Но до возвращения реальности было еще мало возможностей…
     НЕРЕАЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
     Я опять увидел сцену расставания моего покровителя с мамой. Мне хотелось услышать подробно те слова, которые они говорили, но я ничего не слышал, я только понимал их чувства. Мне было очень-очень больно в груди. Хотелось крикнуть, что они совсем меня не любят, что забыли про меня…
И тут я закричал в пространство:
     -Зачем они везли меня так далеко и так мучительно-трудно, если я им совсем не нужен?
Они меня не услышали. Но зато, как бы включился общий звук.
Я сказал не это: "Я не останусь здесь, мама – сказал я – я поеду с тобой обратно!"
Мама оглянулась на меня. Подошла и стала передо мной на колени. Она стояла, обнимая меня под мышками, и молчала. Взгляд ее всматривался то в один мой глаз, то – в другой. Словно она разговаривала сразу с двумя.
     Также неожиданно она поднялась и опять обратилась к полковнику:
- Вы покажете ему завещание?
- Нет.
-А как же?
- Он сам вернется к нему, когда станет достоин. У вас останется копия, если я умру раньше, вы все сообщите ему.
- Вы опять уверены в Провидении? Даже в эти разрушительные времена?
- Если Отец Небесный все разрушает, то незачем заботиться о завещании отца земного.
- Вы правы. Но права ли я: бросая любимого и беспомощного сына - ради беспомощного и нелюбимого старика?
- Вы его любите.
     Мама склонила голову, и слезы полились из ее глаз.
- Это ваше земное бремя. Оно вам необходимо. С нами вы будете несчастны. Вам здесь некого будет лечить, некем командовать, негде применить ваши исключительные способности. Мы вас будем любить издали: так, как вам и необходимо.
Я опять отчего-то рассердился и почти затопал ногами: "Я не останусь здесь, мама!"
     Сон оборвался.
     Константин лежал в избушке лесника. В груди сильно болело: "Я не останусь здесь, мама!" – какая хорошая фраза! Я не останусь здесь – в концлагере! Потому что у меня еще есть мама – она всесильна и тут же заберет меня с собой. Там, где мама – всегда Рай! Как я хочу к маме! Пусть я уже вырос, но единственное место, куда я хочу – к маме".
 - Зачем мамы уходят от нас? Зачем бросают ради?... Даже отцов? Зачем мы так глупы, что бросаем их? – "Там, где мама – всегда Рай!"  Скоро ли ко мне вернется мамин и мой Рай?"
     А.Дюма:
     P.S. От автора:
     Следующее письмо во Францию, как ни странно, не содержит ничего из этих "нескромных для чужих глаз" сведений. Таков Дюма был всегда. Во всех воспоминаниях нигде не указано ни одного имени дамы.
     Это по-настоящему француз. Лишь легенды и полицейские доносы изредка приоткрывали эту сторону его жизни. Где-то в станице до сих пор вспоминается местная красавица, которая «похвалялась роскошным перстнем», подаренным ее бабушке заезжим французским писателем, где-то в доносе мелькнули слова о даме, которая "постоянно путешествовала с ним"… И только.

Глава 30. Последний год в Гулаге

Ольга Изборская

         ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА: ПОСЛЕДНИЙ ГОД В ЛАГЕРЕ
     Наступил для меня последний год – в августе конец срока, а время остановилось, пропал сон. Часто я погружался в воспоминания и лишь под утро засыпал. Иногда нас гоняли на разгрузку и погрузку бревен, я надорвался и меня направили в соседнюю воинскую больницу на операцию. Больница пустовала. И я в полудреме, в полубреду наслаждался белой койкой и вниманием. Даже мама приходила ко мне в этих снах и ее суровость и ласковость были самым большим лечением.
     После двух недель меня забрали обратно, а за это время чего я только не передумал Но вне снов я забывал о маме, я беспокоился – где Людмила?
Многие из начальников поглядывали на Людмилу, она считалась "белой вороной", неприступной гордячкой в лагерной среде, порой пытались нас и разлучить.
Не раз мне удавалось вернуть ее из командировок, и с колымского этапа – под предлогом незаконченной важной работы. Люди, от которых зависели наши судьбы, не могли поверить, что наша большая дружба-любовь не переступала черту. У Людмилы была пара случаев, когда ей удалось вырваться из страшных когтей двух негодяев, и потом с помощью Полынкина (начальника культурной части – честного, доброго лирика, неизвестно как попавшего в систему лагерей) скрыться на время в одном из дальних совхозов.
Эти перерывы тяжело мучили нас, привыкших к частой работе бок о бок, была тревога, горе, но потом опять – радость встреч.
     Близилась победа. Улучшилась обстановка, но я опасался любой провокации, любого повода, могущего продлить срок. Старался незаметно уточнить, когда кончается срок Людмилы? По нашим подсчетам он должен был кончиться много позже моего, а как же без нее?
Вдруг в последний месяц узнаю, что Людмила закончила грандиозное оформление клуба и лежит в тяжелом состоянии в больнице, так, что ее собираются "сактировать".
- Людмила погибает! Скорей! Скорей на свободу! Я должен мчаться к ней!
- Какая может быть работа? – Мозг отказывался воспринимать происходящее!
И только, подписав бумагу на вахте в проходной (о неразглашении всего происшедшего и пережитого) - я получил справку в поселковый совет с направлением в распоряжение политотдела Дальстроя.
     В голове шумело, что-то говорил опер, а я уже спускался с крыльца на большую дорогу.
Мыслей не было никаких. Я спешил, спешил уйти подальше! В другой мир! Впереди простирались поля, перелески, вдали блестел залив.
Только перевалив за большой бугор, я оглянулся – ни лагеря, ни вышек!
     Я почувствовал, как ослабли ноги, сошел с дороги и повалился в густую траву, широко раскинув руки. Все окружающее исчезло и я вдруг оказался опять во Франции.
Я перетряхивал весь опустевший дом моего покровителя. Перед смертью он опять напомнил мне о завещании. Дом вот-вот должны были забрать за долги, и я надеялся найти в завещании спасение от своей будущей бездомной жизни. Я несколько раз обследовал его секретер, но ничего "законно-важного" не нашел. В нем была только какая-то, почти дамская, коробочка с голубой лентой. А под ней лежал хороший рисунок медальона с Господом и Ангелами и, написанные от руки, письма. Я их взял, но был уверен, что это – не то. Читать мне их было некогда. Когда я показал их адвокату – тот, извиняясь, помотал головой. Сказал лишь, что «это  недоказуемо, особенно теперь».
     Пока я был в Европе – я мог носить эту коробочку с собой, как память о детстве. Но, во время ареста я лишился всего, так и не успев ничего предпринять. Рисунок я помнил хорошо, и несколько раз восстанавливал его на бумаге по памяти. Вот и сейчас, я мысленно рассматривал все его детали. Завитушки, переплетенные линии, объемные тени – все заставляло долго любоваться им. И это любование казалось ключиком к чему-то, что ждало внутри медальона. Но внутреннего рисунка – не было. Кто там был изображен? Как хороша, должно быть, была та женщина!
"Вот подарочек, мой милый, ходит часовой,
Ты рисуй меня счастливой, рядышком с тобой!" – словно услышал я голос Людмилы.
Прохлада и капли дождя пробудили меня. Я вскочил и быстро зашагал по пустынной дороге.
     ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ:
     Полночь. Стук в двери: Боже! Глазам не верю – Константин. Первый раз обняла его! Как же сумел: уставший, измученный, на ногах развалившиеся сапоги.
-"Я за тобой, у меня справка, я свободен". – "У меня тоже справка, но меня не отпустят" – "Теперь отпустят, я постараюсь!"
     Прошел по клубу, удивлялся, хвалил работы.
Кое-как починили ему сапоги, и он ушел… Спустя некоторое время, меня вызвали в Находку, в Политотдел – и стала судьба одна на двоих…Более всего меня порадовало и удивило, что Константин просил разрешения принять мою фамилию. Я, конечно, согласилась. Я понимала, что его фамилия принесла ему столько страданий, и может принести еще больше, поэтому пусть мы будем простыми и никому неизвестными – Акцыновыми, а не знаменитыми, но уничтоженными – Дюма. Ведь жить нам предстоит не во Франции.
     И вот на руках долгожданный паспорт – с "минусами" всех больших городов, где нам жить нельзя. Но вначале,  мне разрешили поехать к маме и детям, на Кавказ.
А Константин должен был свидеться со своей сестрой. Поэтому мы опять расстались до встречи на Кавказе, у моих родных.
     Константин со страхом вернулся в тот лагерь, из которого его списали. Его не пустили. Пришлось ждать оказии. Просил одного, другого охранника, наконец, нашелся охранник, который согласился после наряда сообщить Полынкину, что приехал брат его жены.
С трепетом обратился к его жене – Фотине. Только теперь они могли поговорить, да и то, разговор шел очень осторожно.
     Она не могла его вспомнить – ведь он был мальчиком, когда они расстались; но он хорошо помнил ту необычную девушку, которая была старше него лет на восемь. После того, как он описал ей крепость, в которой он рос, маму и обстановку тех времен, она кажется, поверила ему. А ему было важно узнать хоть что-нибудь о своих родных!
Мама уже умерла. У них был другой отец – комендант крепости – Леонид Леопольдович Ромазевич. "Кто был его отцом?" – она точно не знала. Этот шок Константин не проглотил бы "почти спокойно", если бы не воспитание концлагерем.
     После революции старший брат добрался до Турции, потом перебрался в Чехию. Потом письма прекратились, и след потерялся – она надеется, что он и сейчас там, но говорить об этом, или написать ему - пока невозможно.
     Она уже была замужем, но первый муж … Словом, это для Константина неважно. Важно, что Полынкин – ее второй муж. Они вместе учились в театральной студии, закончили ее и начали выступать с гастролями по Московской области. Попали они сюда "добровольно", после того, как вызвали в ЧК их руководителя. Им предложили побыстрее уехать…куда-нибудь подальше. И это "подальше" получило - вот этот сибирский адрес. У них уже двое детей.
Если вернуться к предполагаемому отцу Константина, то она думала, что им был их полковой священник, который все время был рядом с матерью. Сопровождал ее во всех поездках, ближних и дальних, очень нежно и заботливо к ней относился, что, вначале, вызывало глубокую ревность Фотины и ее старшего брата. Но они так привыкли к присутствию Константина и его хорошему характеру, что, действительно, примирились с фактом его существования.
     Еще она вспомнила, что он "что-то много раз говорил о завещании, оставленном в каком-то монастыре в Грузии". Священник и мама даже ездили туда и брали с собой  Леопольда.
- Но что это за завещание, какой монастырь? – она ничего не знала.
Константин поднялся, чтобы уйти. И тут Полынкин остановил его:
   - Фотина, расскажи о маме. Ему надо это знать. Перестань же, наконец, ревновать. Твоя судьба тоже не так красива, как хочется в юности. Ты тоже нашла счастье со второго раза. Расскажи же брату о маме. Пусть и его память о матери будет светла.
Фотина взглянула на него из-под лобья и Константин сразу вспомнил это непримиримое девичье упрямство. Она и тогда была такой дикой горной козой. Чуть что убегала в горы и лазила на самые страшные и непередаваемые кручи, с которых и горцы спускались на веревке.
Он улыбнулся и рассказал ей об этом воспоминании. И еще вспомнил, что она была бОльшим мальчишкой, чем он и старший брат. Заткнет свои длинные черные косы за пояс и несется, куда вздумает, со скоростью вихря. Все время приходилось стеречь ее и запрещать не только гувернантке – та не справлялась, но и денщику, который прислуживал Леопольду. А тот страшно сердился на это. Особенно, когда снимал ее силой со скалы, а она колотила его нещадно, и ногами, и руками, и кусала зубами.
     Фотина улыбнулась.
- И еще очень хорошо, что батюшка так необычно назвал вас, иначе бы я вас никогда не нашел  – добавил Константин.
- Мама тоже оставила завещание – сказала она, наконец. – Но его нет у меня. И я не точно знаю, что в нем сказано. Особенно для вас. Там было много написано. Это, скорее, не завещание, а мемуары. Пока что, есть надежда, что они в сохранности. У мамы была сестра, родная, которая так и жила в Железноводске всю жизнь. Мне думается, что мама передала это завещание ей. А та спрятала его.
- Она еще жива?
- Жива. Последний раз я получила от нее письмо с приглашением после войны переезжать к ней.
- Вы дадите мне ее адрес?
- Я сначала спишусь с нею. А потом сообщу вам. Оставьте лучше вы свои координаты. И еще…мне хотелось бы знать дату вашего рождения и то, что за место рождения записано в вашем свидетельстве.
- Селение Ахты – сказал Константин.
- Селение Ахты – повторила Фотина как эхо – то же, что и у меня.
И она увидела большое горное селение, выстроенное вроде амфитеатра  перед двумя возвышающимися за ним горами. Горную реку внизу. Крепость. Голубой прозрачный воздух. Звон металла из лавок ремесленников, которые все делали на воздухе, отгороженные только крышей от дождя. Скрип арбы, медленно везущей по плохой каменистой дороге тяжелую поклажу, покрытую холстиной. Крики погонщиков, мычание, блеяние баранов. Почувствовала даже запах дыма из недалекой маленькой… Как же она называлась?  Нет, не кухня! – Кухня – это по-русски.
       Забыла – горько и по-детски заплакала Фотина – забыла как называлась кухня на Кавказе.
     - Мамочка! Сколько она выдержала! Как она была непреклонна и воспитана! Сколько всего она умела! Она была и врачом – единственным в крепости! И ей приходилось видеть такие тяжелые ранения! И - прекрасной кулинаркой, и швеей, и украшательницей дома. Она замечательно ездила на лошади. Мамочка! Разве можно было ее упрекать в том, что родились вы? Ей было так тяжело переносить многолетнюю болезнь отца и его характер. И, к тому же, она не подумала бросить его и меня, а всех устроила и поддержала!  А тот полковник был такой… Удивительный!
- Полковник? – переспросил Константин.
-  Священником он стал после многочисленных ранений и выхода в отставку из армии - добавил Полынкин.
- Он был так красив, был очень похож на француза – такой был галантный, и … с очень сильным характером – добавила она, улыбаясь чему-то невысказанному.
- Так он был полковником? – в таком случае… – начал Константин. Но все его мысли смешались и ему пришлось сесть – я знаю, о ком вы говорили. Он, и правда, был удивительный.
     Теперь он ярко вспомнил французский горный курорт, куда его доставил молодой военный и представил больному полковнику. Тот сидел в плетеном кресле-качалке. Рядом стояли костыли.
     Он испытующе взглянул на Константина и предложил сразу столько неожиданного, что.. этого тоже нельзя было высказывать вслух:
- Не хотите ли вы, юноша, оказаться графом? – спросил он.
Я молчал. Я был растерян и думал: зачем он смеется надо мной, едва я переступил порог. Ведь он не знает, какую трудную дорогу, через несколько границ, я только что выдержал!
- А может быть, Вы согласитесь стать не просто графом, а графом Монте-Кристо? – продолжал он и был, кажется, счастлив.
Я опять промолчал. Но слегка повел бровями, отряхивая с себя воспоминания об ужасной дороге, холоде и страхе быть убитым пограничниками или контрабандистами.
- Читали ли вы, мой дорогой, этот замечательный роман? Вам следует в первую очередь освежить его в памяти! Вот он – и он поднял с садового столика толстую книгу в кожаном переплете.
      Я продолжал возвращаться из своего, только что законченного, путешествия. Мне все еще было страшно жаль маму, которая не смогла остаться со мной, а передала меня молодому сопровождающему.
    - А потом мы поедем с вами к автору, в гости! Непременно – к автору в гости! Авось, ваш предполагаемый дядя и доживет до такого счастья! – он озорно засмеялся.

Глава 31. Вот тебе и наследство!

Ольга Изборская

 
     Константин опомнился.
Ему следовало все это продолжить – а не застревать в прошлом. Следовало искать тетку…
- А как, хотя бы, ее имя?
- Юлия Гавриловна. По мужу – Жуковская.
- Это сколько же ей лет, примерно, если мне уже сорок…а я такой поздний ребенок?
- Тетя Аня – младшая сестра мамы и рождена через двенадцать лет после нее, поэтому вы и не знали о ее существовании.
     Эта ссылка Константина была исполнена ГБ, скорее, "на всякий случай". Никто не знал, что делать с этой массой вновь арестованных. Расстрелы не были обещаны, на Камчатку тоже «не велено» было отправлять. Распределили по захолустным Сибирским поселкам и деревням по два-три человека. Денег не дали ни копейки. Что делать? – Хорошо, что Константин, по привычке первым делом сообщил, что он художник – и все сразу определилось в  пользу для обеих сторон. Тут же велено было ему писать портреты вождя народов и членов ЦК партии, стали находиться краски, хотя бы и половые, выделили ему для мастерской «полбани»… К весне даже разрешили приехать семье.
     В этой ссылке они пробыли до 1956 года. Только через три года после смерти "вождя народов", началась реабилитация. Им обоим уже было по 46 лет.
Странно звучат слова об "укреплении здоровья", когда разговор ведется о ссыльных, но все было именно так. В этом поселке было много ссыльных, климат был замечательный, сибирский. Приходилось много трудиться физически, чтобы добыть пропитание, тайга снабжала редкими для горожан продуктами (тем более в ту пору послевоенной разрухи). Огороды качественно дополняли питание. Так что и взрослые и дети вовсе не походили на заморенных лагерников. Щеки детей краснели ядреным сибирским румянцем, глаза сверкали, как отшлифованные малахитины, губы были вечно перепачканы ягодным соком.
     Людмила стала часто улыбаться, глядя на детей. Особенно радовал ее поздний сын.
А, после получения справок о реабилитации, началось осмысление и решение вопросов о возвращении в Пятигорск.
     Когда было подано прошение о выезде на родину Людмилы, опять начался откат: местные и средние чины боялись решать сами и, на всякий случай, запрещали то, что не входило в их компетенцию: "выехать можно, но в Пятигорск – нельзя". Вопросы, вроде: "Почему?" Константин уже давно отучился задавать.
Он задал вопрос: "А на мою родину можно?" –"Можно, а куда?" –"Во Францию, в Париж" – доставил себе удовольствие Константин.
     "Не шутите, гражданин – у нас в стране не до шуток!"
"Да, вы правы! – я пошутил. Я гражданин Советского Союза и очень хотел бы иметь право поездить по своей Родине. Можно ли мне навестить мою мать? Она поселилась на Кавказе, в маленьком селении Вардзии. А вопрос с переездом всей семьи я буду решать с вашего позволения. Куда разрешите, туда и отправимся".
-"Вам запрещено селиться в столице Советского Союза, в столицах союзных республик,  в крупных промышленных центрах, а все остальное – в вашей воле. Выбирайте. Срок исполнения – один год".
     -"Так, я могу действительно, навестить мою мать?" – "Нет, препятствий. Навещайте. Можете даже прощупать почву – сможете ли вы там остаться".
Константин проглотил ком в горле: "Вряд ли, селение слишком маленькое, нечем будет кормить семью".
     Бумажки, на которых были слова из письма мамы, были давно уже склеены в несколько красиво оформленных листов. Людмила и дочери приложили к этому много любви и старания. Они вечерами сидели над этим письмом, плача и утешаясь, снова плача и беспрестанно вспоминая Константина и его второй арест. Отвечать на письмо они не стали: боялись.
Константин, окрыленный, вернулся к ним, и они стали изучать и разрабатывать маршрут поездки, подсчитывать средства, вычислять время сроки, - но как было возможно все предусмотреть, когда в стране была разруха, все были разрознены, сведения и карты устарели или вовсе отсутствовали? – И они решились на несколько попыток: преодолевать расстояние по частям.
     Они были художниками. Уже стали членами Союза художников. Им было разрешено ездить в "творческие командировки". У них уже существовали "Дома творчества"... Правда, они не пользовались этими «домами творчества», но знали, что они  есть.
И в это время пришло письмо от матери Людмилы. Она писала, что в Краснодарском крае вновь открылся  «Дом творчества художников» и,  поскольку мало у кого были средства для оплаты путевок, то он почти пустовал…. "Горячий ключ" Краснодарского края. Осенью и зимой там можно было жить всей семьей.
     А "Горячий ключ" – это более трех четвертей пути по тому же, или близкому, маршруту! До него возможно было ехать поездом! – И никаких страданий и вагонных крыш! Правда, ходили поезда не регулярно, но это уже сущие мелочи.
Куда более пугала та часть пути, которая начиналась от них: добраться до железной дороги было также трудно, как и сто лет назад. Пожалуй, даже труднее – для них: ведь ни деньгами, ни титулами они не обладали. Фамилия Дюма, в данном случае, могла опять привести к казусу, если не к катастрофе.
     Константин решил сначала добраться до Красноярска. Потом: до Красноярска и до Урала. И лишь с третьего раза – до Горячего ключа. Значит, на это путешествие уйдет три года. В Красноярск можно было  отвезти свои и Людмилины работы и сдать их там на продажу. Получить заказы – выполнить – и доехать до Урала. Взять заказы там – и проделать весь маршрут.
     А за это время все чиновники привыкнут к их переездам, перестанут бояться и, даст Бог, разрешат всей семье выехать в этот, третий раз.
Как раз появилась детская песенка:
"Как легко на гладкой карте стрелку начертить,
 А потом идти придется через реки и овраги…"
Да и дождется ли старенькая мама? (Обе старенькие мамы – его и Людмилы!) – Еще три года!!!
     А.Дюма:
     «Я не знаю более легкого, более удобного и более приятного путешествия, чем путешествие по России. На вашем пути к вам наперебой устремляются со всяческого рода любезностями, осыпают вас всевозможными подношениями. Добавьте к тому, что всякий дворянин, всякий старший чиновник, всякий известный купец говорит по-французски и незамедлительно предлагает вам воспользоваться своим гостеприимством, хлебосольством и экипажем, совершенно серьезно и с расчетом, что предложение будет принято. Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым. Счастье! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека: самые буквы его заимствованы у Ангелов».
Проект начал последовательно исполняться, как все, что было задумано ранее. Но тут подоспела совершенно неожиданная помощь: Органы начали реабилитацию. Вместе с реабилитацией приходили всякие вызовы, для «уточнения  претензий и получения необходимых справок».
     Отец и послал однажды претензию с просьбой о получении «всех отобранных у него при первом аресте вещей и документов». Надежды на возврат он не имел, но решил в очередной раз позабавиться, доставив чиновникам небольшой переполох.
Перед самым отъездом из Красноярска, когда вещи были уже упакованы, и стояли горками, ожидая прибытия контейнера, отец вернулся с очередного вызова что-то совершенно растерянный:
     В руках в него была посылочная коробка. Он стал её как-то очень замедленно открывать, делая все тщательно и аккуратно. Такое с ним бывало, когда он очень волновался.
     В коробке были его вещи, документы, маленькая коробочка с красивой голубой лентой, и… Несколько писем на французском, написанных мелким бисерным и округлым почерком. Под одним из них стояла витиеватая подпись: А.Дюма.
     Отец сел на стул и сказал: «Не едем… То есть, нам незачем ехать так далеко.
Все документы здесь. И, слава Богу, я помню французский. Одно странно, сказал он, подумав: «Почему тот адвокат мне солгал?»
     ВОТ ТЕБЕ И НАСЛЕДСТВО:
Далее начались хлопоты по получению наследства. Оказалось: тогда это было практически невозможно: невозможно выехать за границу, невозможно связаться со Швейцарским банком, невозможно доказать, что ты – это ты! И наследником являешься именно ты. Да еще надо было выполнить и необходимое условие, занимавшее много времени, - написать собственные мемуары. Без них наследство получить было невозможно. Таков был этот авантюрный и гениальный Дюма! Лишь потомки, причастные к творчеству, признавались им достойными наследства. Да и существовало ли само наследство в Швейцарском банке? Не случилось ли за столько лет какого-нибудь нотариального казуса, не предусмотренного гениальным, но и не всегда обстоятельным литератором? Хотя, все процессы, что он вел при жизни, он выиграл…

Глава 32. Мои мемуары

Ольга Изборская

НАСТОЯЩЕЕ: НЕТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
Дама закрыла рукописи и увидела пришпиленную редакторскую  приписку, скорее всего, того главного редактора, который когда-то решил их судьбу столь конкретно:
"Это все несерьезно! Нет ни одного доказательства возможности таковых событий!
А расплачиваться потом за скандалы нашему журналу?!
 Нет! Нет! И еще раз НЕТ! В макулатуру!!!
 И не повторяйте мне, что это талантливо! Талант тоже должен знать меру! Это - настоящая литературная авантюра!"
"И не только, упорно сжав губы, подумала мышиная дама: приквелы, сиквелы, фанфики, или? …Как же это говорили раньше? Ах, да! Компиляция".
Но! Это так похоже на стиль самого Дюма!
"Полковник и его история написаны очень хорошо. История с эстрасенсом – тоже…
И вообще, есть же пьеса, состоящая вся из этих "компиляций"- подумала она: "Мой милый лжец" – и какая пьеса! Может, все-таки дать ход этому авантюрному роману?"
"Искусство – это ложь, позволяющая лучше узнать истину, считают многие".- В данном случае – это совершенная истина! Так хочется порыться в воспоминаниях Дюма и проверить историю с женой Достоевского. Как это я столького не помню?
"Компиляция тоже не является большим грехом – она не снижает ее высочайшей оценки: чтобы сделать хорошую компиляцию, нужно иметь большой талант, отличную интуицию, (не говоря об эрудиции) – это громадный труд, с которым и сам Дюма справлялся в короткое время. Это не исключает и некоторых ошибок и неточностей, но они вполне естественны для столь отдаленного пространства и времени. Это – дело редактуры и злобности критиков. Пусть создадут еще больший интерес к произведению своими нападками. Главное, что положительное в книгах Дюма о России куда более весомо. (М.И.Буянов "К истории двух путешествий").
Потом она повертела, сломала зажигалку, выкинула сигареты из кармана и, также разламывая свою бледную, отредактированную бесчисленными текстами, душу, разразилась неудержимыми слезами...
- Вот пример жизни, так похожей на мою! А если, некому делать из меня героиню своих произведений? А если? – Вопрос, как я заметила, бессмысленный. – К кому он может быть обращен, для исправления положения? – Только к Богу. (Тоже мне, вопрос для Бога?)
Эта моя раздвоенность: на страдание и иронию – делает меня еще несчастнее: мало того, что я страдаю, так я же еще и издеваюсь над своими нешуточными страданиями. Совсем забиваю себя в колодец тоски и отчаяния.
И вот тут мне совершенно необходим пример обратного мировоззрения: мировоззрения Александра Дюма.
А много ли мне от него надо?
Удачи.
Умения продавать свой талант.
- Это я, я вернулась когда-то в "большую литературу", чтобы спасти от соблазнов и "лжепророков" таких вот "внучек графа Монте-Кристо"! Как я горела всем этим!
- А теперь? Уж лучше бы я стала простой послушницей в этом монастыре, чем стать послушной рабыней любого удачника-редактора! И послушной рабыней любого "конъюнктурного направления журнала"!!! Сколько истинных талантов, горящих душою, я умертвила своим редактированием? Каким нечеловеческим нюхом я узнавала их и как ревниво уничтожала! Почему? Откуда возникла во мне эта ревность? Из-за не своего места в жизни? Прости, Господи!
Рыдала дама, сняв уникальные очки, и потом долго сидела в утренних сумерках, рассматривая восходящее солнце, и возвращала ему тепло лучистыми зелеными глазами… И прекрасно, что никто не видел, как она была хороша в этот момент!
Но если бы дама все на этом и закончила, то это была бы не редакторша знаменитого журнала, и даже не провинциальная журналистка.
Только журналисты обладают способностью и ИМЕЮТ ВОЗМОЖНОСТИ докопаться до истоков каких бы то ни было, даже случайно полученных сведений, и уж кому-кому, а журналистке необходимо точно знать детали своей родословной.
Вернувшись домой, помирившись с редактором на новых условиях, она выпросила у него бумагу на архивные розыски.
В документах все стало на свои места: было указано и наследство, и условие написания мемуаров, и банк, в котором все это должно было бесконечно храниться… Да! Вечные банки и бесподобные авантюристы!
Чудо трех поколений!
С бьющимся сердцем она набирала в Интернете: код справки. Это было также нереально, как и сам Интернет. Ей казалось, что действительно ее сейчас вихрь пространства перенесет в ту точку, с которой нити стали разветвляться, чтобы превратиться в ветви и листья большого родословного древа.
Оставалось перейти к реальности.
В реальности же, стоившей ей многих ухищрений и включения в действия всех дипломатических знакомых и выездных литераторов….банк сообщал:
«Банк сообщает, что ему «были предъявлены мемуары еще нескольких претендентов и ее претензия будет рассмотрена в порядке очереди». Так просто и буднично…
После многочисленных просьб и переписок, под предлогом «ознакомления с потерявшими связи родственниками», ей удалось получить список претендентов, среди которых не было ее родителей, но был адвокат, когда-то случайно познакомившийся с документами, и, что ее особенно покоробило: несколько офицеров Гос. Безопасности, в чьи руки они попали после ареста отца».
Авантюризм деда и его беззаботная восторженность были опять запряжены в нечистый дух стяжательства и хамства. Эпоха романтизма закончилась. Начиналась борьба за средства существования с ее безнравственными методами. Посмотрим, победит ли граф Монте-Кристо своих потомков?
Так.
Но мемуары отца и матери были написаны!!!
Зачем?
А существуют ли мемуары деда и бабушки? Ведь они знали об этом условии завещания?
Где же они? – В банке?
В банке! Ведь дед был хорошо обеспечен и вытащил деньгами даже из тюремной угрозы моего отца!
Так какие же могут быть «офицеры гос.безопасности» в очереди?
Дед, конечно же, назвал своего наследника!
Не-ет, это банк осторожничает и скрывает истину.
А я?
Мне-то что светит?
Я-то не лучше тех же офицеров и адвокатов! Я – сводная сестра. И Константин Дюма мой отчим.
Но он меня удочерил!
А не написать ли и мне свои мемуары?
Поверить в это чудо своей родословной?

Поверю! Ведь не зря же и я литератор!
Но! Стоп!
Мои мемуары будут написаны лет через тридцать! И начнутся они с сегодняшнего дня! Они будут чудесны! Сказочны!
Моим отцом, духовным отцом будет Александр Дюма!
Вторым крылом, поддерживающим его оптимизм, своим пессимизмом – будет Федор Михайлович.
Моей праматерью будет Мария Дмитриевна Исаева.
И всех остальных моих предков, прошедших через эти века, я досочиняю, как самых прекрасных и мужественных, жертвенных и стойких! Среди них не будет предателей. Их не убьет случайность, их не победят злоба и ненависть!
Вот и посмотрим: какой же я стану тогда, имея такой избранный род?

Глава 33. Хочу ли я стать палачом?

Ольга Изборская

НАСТОЯЩЕЕ: СТАТЬ ПАЛАЧОМ?
     Я  записала в свой "дамский альбом": "Никто, никто пока не додумался о главнейшей истине: Поиски причин тех или иных несчастий все нормальные люди начинают со своей родословной". Это еще раз доказывает ее важность!
Хочу ли я стать ПАЛАЧОМ? - Вот в чем причина моих вечных страданий!
- Я НЕ ХОЧУ СТАНОВИТЬСЯ ПАЛАЧОМ.
"Вряд ли Провидение будет заниматься столь незначительной особой" - написал когда-то Александр Дюма.
     – Сомневаюсь и я в этом... и причин несколько, одна из них: Велика должна быть вера в свою значимость для Бога и безгрешность перед ним...
Почему я не хочу становиться «палачом»?
Что так дорого мне?
Голова моего последнего учителя?
Нет.
     Ангел-хранитель:
     Ответь лучше сначала: - Почему ты пошла на эти поверхностные курсы?
Ты же читала серьезных философов: Бердяева, Розанова, Франка, Асмуса, Лотмана, Аристотеля, наконец! У тебя был непосредственно такой великий философ-учитель, как Мамардашвили!
- Не знаю.
     Ангел-хранитель:
- Разве логично поставить этого "талмудиста" рядом? Разве он годится им хотя бы в подметки?
- Нет. Ты еще скажи: Как я докатилась...
     Ангел-хранитель:
 - Не скажу. Это не мое. Это - с другого конца жизни и смерти. А ПОЧЕМУ "докатилась" - это мы и разбираем.
     - ПО-ЧЕ-МУ? По какой внутренней причине? По какой потребности?.. В чем мне нужна была немедленная сиюминутная помощь?.. И помощь не на уровне великих философов?.. По какому бытовому вопросу я искала у него ответ?
     Ангел-хранитель:
- Не тяни. Не размазывай по лицу слезы, а по зеркалу грязь: ничего не увидишь сквозь них.
- Я не могу справиться с этой проблемой...
     Ангел-хранитель:
-Проблемой называется то, что не имеет решения. А твой "сдуватель чужих пороков" решал во все время семинаров вовсе не проблемы, а капризы. И показывал их несостоятельность: - Ах, как "умно"!
     - Не в его глупости дело! В – моей!!! – Это ты хотел, чтобы я признала? Ну, признала! Дальше что? Чем поможешь, кроме обвинения? Он тоже говорил, что "я больная и бедная потому, что сама так хочу" – мне от этого ничуть не легче. Я тяну эту невыносимую лямку: собственной глупости, малообразованности, безхарактерности, трусливости – и что? Я такая же.
     Как и все на этих курсах. Даже слабее. Они более счастливы, если судить по их откровениям.
     Мое подсознание только плачет. Заливает меня слезами и топит в них. Я похожа на мышь в молоке, если только собью масло – выскочу.
Но куда я выскочу? Какова будет дальнейшая жизнь? Не такая ли же?    -Главная причина вот в чем: «Я не могу согласиться с полным одиночеством»! - Я же и так большую часть жизни скрипела от трудностей одиночества: мать-одиночка, редакторша, а не редактор - это тоже величайшее одиночество! Всю, практически, жизнь - даже не в своей комнате, а в чужом углу, поджавши под себя ноги, чтобы не оттоптали хозяева жизни и квартиры. - "Я - жертва". - Я многократно несчастна и отвергнута. Меня никто не любил и не любит. Меня не любит даже Бог" (Прости Господи мое непонимание!) - так я говорила на курсах и чувствовала - безысходность. "Мне неинтересно и незачем жить, ибо я перепробовала множество человеческих интересов и нигде не нашла счастья и успокоения".
    - И теперь что я имею?
А этим великим философам на эту проблему...
Прости меня за этот взрыв эмоций…
     Ангел-хранитель:
- А твой мелкий "растлитель" решает такие проблемы, как семечки?
- Он утешает меня тем, что говорит.
     Ангел-хранитель:
- "Не надейтесь на князи, на сыне человеческие, в них же несть спасения"... "Всяк человек - ложь"... "Блажен муж иже не идет на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей"... "Да не сотвори себе кумира, и не поклонишися ему"... В них-таких нет Духа Святого. Они - тела, а не люди.
- Да. Но ведь он все время упоминал Бога. И я была спокойна.
     Ангел-хранитель:
   - Какая-то посмертная субстанция - у этого лжепророка. Застывшая маска. Смотрит эта «его субстанция» из-за облаков долгие тысячелетия на землю и видит: "как меняется картина мира!"...
   - А! Ну да! Это же скромное подражание принцу Гаутане: Сиди под деревом, пока не упадет на тебя банан и наблюдай, как убивают твоих детей, жену, как горят поля и дома... И говори: "как меняется картина мира"..."а не сменить ли мне эти мыслеформы, на другие"? А в этот момент кто-то еще пришел, увидел эту сидящую мыслеформу и подумал то же самое. Взял меч и спокойно сменил голову, этой задумавшейся мыслеформе, на отсутствие оной, и что же?
     Ангел-хранитель:(издалека!)
   - И долой все подвиги святых, монастыри и просвещение, долой поиски смысла жизни!...
"Вы сами этого хотели, вот и стали бедным и больным". И никому нет до вас дела. Никому!
С печалью вспомнила, что был в истории кто-то, кто пришел именно для помощи бедным и больным.
   - Этот путь не ведет ли в экзистенциализм? И его-то не рассматривает книга Дюма, хотя герой и утверждает порой, что он - "Божья рука возмездия". Хорошо сидеть сложа руки и ждать, когда мимо твоего дома пронесут труп твоего врага, если... есть на что сидеть и ждать...
     Ангел-хранитель:
- "Мне отмщение и Аз воздам" - предоставление такой возможности самому Господу Богу.
Ангел-хранитель:
   - Великий утешитель?.. Ты помнишь: Кто им был?.. Ладно. Оставим. Значит, Жизнь твоя уменьшилась до таких мелочей, что философы стали не по размеру, а мелкий жулик - оказался в самый раз... Он даже без юмора. А это самый низший уровень категории человечества. Ниже юмора уже - недочеловеки.
   - Разве без юмора? А что же мы так много анекдотов рассказывали на семинарах, и так смеялись?
     Ангел-хранитель:
- Анекдоты - заимствованный юмор, для самых бездарных. Да и рассказывали вы, а он расслаблял вас этим и кушал вас. - Вспомни, он сам тебе сказал, что за двадцать прожитых лет ни разу не был в Эрмитаже... А живет в том же городе... Все еще стоит держать его в роли кумира?
   - Кумира? Я сделала из него кумира? Сотворила?
Но зачем же он, богатый, сильный, удачливый начал так активно «обхаживать» меня?
Словом, это напоминало ту дуэль из сказки Шекспира "Много шума из ничего", когда оба дуэлянта так боятся друг друга, что не в силах не только драться, но и приблизиться друг к другу. И их слугам приходится их сдвигать, а они с криками отчаяния отбиваются.
Не потому ли, что он боялся меня: больную, бедную, пожилую, одинокую женщину, применил все свои выверты, все свои ужимки и прыжки, чтобы подавить?
     Вот смешно-то!
Ничтожество вы - и делаете из своих учеников таких же ничтожеств.
Тьфу, на все мои страхи и болезни! - Смешно!
Ведь если перечитать все, что он сделал и даже то, что написал - становится не страшно, а смешно!
     Смешно!
     Смешно!
     СМЕШНО!
     Вот как я представила себе мое теперешнее появление в вашем офисе:
Впрочем, зачем представлять? Поеду и появлюсь.
     Смешное - надо воплотить. Его не так много в нашей жизни!

Глава 34. Помолимся о преуспевающих!

Ольга Изборская

      СОВРЕМЕННОСТЬ: ПОЕЗДКА В МОСКВУ
      Давайте помолимся обо всех преуспевающих!
      Автор
 "Ей овладело беспокойство, охота к перемене мест..."
А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
    - Поездка в Москву! Перед поездкой я все время хохотала.
Смешно выглядел этот заумный и величественный экстрасенс, стоило только понять правильно подоплеку его действий:
Итак, поездка в Москву!
     Много кандалов было на ногах, пока я шла по Пятницкой. Этой длиннющей Пятницкой, на которой только церквей – четыре! Зашла во все и везде подала записочки. Очень захотелось подать записку за него, но вряд ли он крещен?
И вот я на Раушской набережной. Рядом два дома, оба под одним и тем же номером 4/5. Огромные дома. Квадратные, если смотреть сверху. Толстые и неуклюжие, похожие на танки. На одном реклама: "Газпром". Ну, в этом его быть не может.
     Вхожу без труда в ближний, и начинаю кругосветные путешествия среди бесконечного количества маленьких офисов без всяких внешних отличий: ни одного названия на двери. Наконец - на втором этаже № 2.. – бумажка "Психологические курсы". Около двери несколько компьютерных страничек с объявлениями о будущих курсах, но ничего похожего на искомые? Какие-то "барабаны судьбы", восточные гуру… А его? Уже нет? Скукожился? Или переехал? А зачем переезжать из столь удобного по расположению места? Только если дорого, а если дорого, то - ? Нет успеха?
     Двери закрыты. Нет даже постоянного секретаря. Так вот. Не процветают эти чумовые курсы.
     И не заметили, как его не стало. И не знает о нем никто.
"В тот день погибнут все помышления его. И путь нечестивых погибнет". Быстро.
Нет, пожалуй, как раз! К тому времени, как я пришла в себя – его не стало. Не осталось даже мыльного пузыря. Даже страшновато как-то!
"Почто убогого обидиши, мзду наемничу удержуеши, брата твоего не любиши, блуд и гордость гониши?"
     Но ведь совершенно верно!!! Я и плакала-то оттого, что не хотела хоронить его! Он умирал уже тогда, когда  превращался из кумира – в жулика. Из умного и великого Мужчины – в жадного до денег проходимца. Из величественного и доброго Деда Мороза – в…
Слезы опять капнули из глаз. Так было его жалко! Умер! И так быстро…
"Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна?" (Канон покаянный ко Господу нашему Иисусу Христу)
"О, безумный человече, доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое? Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел…"
     Ушла с Раушской набережной и пошла в Храм Христа Спасителя. Ощущение было скверное: ощущение похорон. Уже смеяться не хотелось. Поставила свечку за упокой своих родителей и всех предков. А за него даже и такой нельзя поставить. Вот ведь, самоубился человек? А ведь, не бесталанен был! И что теперь?
     Пустота впереди и сзади. Деньги проел или дети растранжирят. А след?
Где твой след в жизни?
     Эти халтурные книжки, которые два раза никто читать не будет? За них еще более стыдно. И за воровство – не рассчитался. Не успел, бедняга.
Если б жив был – можно было бы надеяться, что успеет еще осознать и возвратит мне хотя бы за моральный ущерб – семилетние страдания и слезы. Это не мне, а ему надо. Хотя бы на нулевой уровень подняться.
     Да. Хорошо-то как!
     Хорошо, что нет у меня на душе такой гигантской тяжести, как у него!
И ведь все изначально было проявлено: стоит только внимательно перечитать саму себя. Везде виден его огромный страх! В каждом, непонятном мне, эпизоде!
   
- Милые нищие, бомжи, дураки и дурочки, бабушки и дедушки, невезучие и неуспешные, ограбленные и обманутые, несчастные брошенные жены, забытые матери и отцы!
Давайте помолимся обо всех преуспевающих! А вдруг вспомнят они о своих погибших душах?
Страшно им! Ох, как страшно! А впереди поставим таких вот "блудоумов". Им более всех страшно. И не зря.

     Это ж надо так хорошо смотреть и – не видеть! Писать – и не понимать своих же слов!
Бедный, бедный Ангел-Хранитель! Где-то он теперь? Эк, ведь я и ему плохо сделала – своей глупостью – отлучили его от меня и сослали куда-то далеко-далеко! Где же его искать?
"Ей овладело беспокойство, охота к перемене мест..."
Куда деться при таких-то малых средствах?
     Взялась сначала быть корректором, чтобы хоть что-то заработать.
И Бог послал ей делать корректуру второй книги Иоанна Златоуста. Вот было удивительно и точно!
     Иоанн Златоуст – живший в 4-ом веке, на своих страницах давал ей такие точные советы, что ей стало стыдно еще раз: зачем было вообще искать современных учителей?
И так он ее хорошо успокаивал: не только в отношении денег или обиды. Он говорил и о том, как правильно "не отнимать от чужой семьи пожилого отца – дети его никогда не простят тебе, что ты пытаешься  стереть память о их матери"… И многое другое.
После этого занятия, которое, правда, ухудшило ее зрение, она заработала небольшие деньги, и узнала, что есть недорогие паломнические поездки. Они отличались тем, что никто не пил, не курил в поездке, не блудил по-черному, все были искренне заинтересованы посмотреть те памятники, куда ехали.
     Нашлось и для таких скромных душ, как она, свое соединение отдыха и развлечения. Она поехала в паломническую поездку. Это оказалось неожиданно, богато впечатлениями и интересно: по раскрытию совсем другого мира, почти не соприкасающегося с нею, хотя и находящегося на этой же Земле. Монастырей было много, особенностей неисчислимо!
И кормили иначе, и предлагали искупаться в святых источниках, и объясняли каждый раз что-то, что касалось именно вас: как выживать – и не воровать, как отвечать на обиды, как получать подарки – и быть благодарным…
     А маршруты были выбраны случайно, ведь она не знала ни одного, поэтому ехала из-за красоты внешнего вида и возможности доехать автобусом, а не дойти пешком.
И деньги на поездки можно было заработать прямо на Кавказе, работая в горах, на виноградниках. Она вспоминала "Казаков" Толстого и наслаждалась своим причастием к этому краю.
     Это было изумительно (от слова "изумляться")! Не мучиться в трудной дороге, не бояться абреков, не совершать подвиги, и не тратить огромные средства – а доехать поездом и автобусом до виноградарского совхоза, получить место проживания и ежедневный обед, ездить на совхозном автобусе к морю – и все это – за четыре ежедневных часа работы на плантации? Да эта работа – сама по себе награда! С 7-ми утра до 11-ти на красивейшей плантации среди гор собирать огромные сочные кисти! Еще не жарко, в горах часто туман. Вид – отрешающий от всего земного!
     Иногда слышала о войне в Чечне, но и об этом размышлять было не страшно, а скорее странно: здесь тишина, старинные дворцы, а там война и разрушения старины. Почему? Один же край?
     Не потому ли, что здесь – православие, а там – мусульманство? Но разбираться в этом было опасно, это не ее профессия – религиоведение, а без профессии – и вообще не стоит. Узнать бы получше о православии, как родной религии?
Стала ходить в церковь совсем с другой целью: не с целью экскурсионно-культурного знакомства. Ей очень нравился церковный запах, гулкая тишина купола, розовые, бирюзовые, карминные, изумрудные, лазурные оттенки стен… и нравилось смотреть на фрески и иконы, как на участников жизни. Они слегка кивали красивыми головами и улыбались одними глазами.
     Стала по главам читать Евангелие и другие церковные книги. Но ей не хватало наставника.
И тогда он нашелся! Это был старичок-психотерапевт, радостный и нежный, как сам Серафим Саровский.

ЭПИЛОГ.

P.S.
В романах, так много страниц о той удивительной госпоже Мари Констант. Первый супруг ее, Александр Иванович Исаев - чиновник по особым поручениям при каком-то важном лице в Семипалатинске. “Человек достаточно образованный, ставший к Достоевскому в приятельские отношения, и гостеприимно принимавший его в своем доме”, тем не менее, одновременно и присматривал за этим опасным арестантом: гении всегда опасны. После его смерти Достоевский добился ее согласия на брак и она стала Марией Дмитриевной Достоевской, той, которая вдохновила своего великого мужа и, не менее великого, поклонника на создание множества прекрасных женских образов: Наташи, Настасьи Филипповны, Грушеньки, Зины, Сонечки, даже Екатерины Ивановны Мармеладовой, умещая их в себе одной. О той, которая покорила гения, вызвав в нем “грозное чувство любви и благодарности", и была “свет его жизни в самую мрачную пору”. При этом, Мария Дмитриевна всегда была - изгой в той провинциальной глухой Сибири. Весь ее облик и весь строй ее поступков звучали диссонансом с дремотной жизнью “общества” - чиновников, офицеров и их жен, провинциальных “львиц”. А ей с ними - приходилось жить. В Семипалатинске, а, еще пуще, в Кузнецке. В семипалатинских гостиных злобно шипят: “связалась со ссыльным солдатом” - это о Достоевском.
Она будоражила покой обывателей и твердую веру в незыблемость чиновничьего благополучия.
Два года любви, “грозное чувство” - такого, что отсветом которого стали его героини: Стоит ли их переписывать сюда? Достаточно раскрыть столь великие страницы: Настасья Филипповна из “Идиота” – в сцене с деньгами, подаренными Гане, и рассказ об искалеченной душе Настасьи Филипповны… Вот эпизод о признании князя Мышкина - словно рассказ о Вергунове, тоже желавшем жениться на Марии Дмитриевне и в этой надежде последовавшем за нею в Петербург.
Вот сцена Груши, пожелавшей поехать за Митей Карамазовым, ровно, как и она поехала за своим Сашей Исаевым, вопреки советам отца-директора гимназии, а потом - начальника карантина в Астрахани.  Вот описание общества в Селе Степанчикове, такого же, как и Кузнецкое общество.

Прототипом сына Дюма – полковника Константина, а потом священника, послужил Леопольд Леопольдович Ромазевич – полковник царской армии, служивший на Кавказе и много воевавший, особенно в Карской области, во время русско-турецкой войны 1877 года.
Прототипом Теофилии Пикельштейн – послужила именно Теофилия Пикельштейн со всей ее судьбой, известной мне от родителей и дедов.
Прототипом внука Дюма - художника Константина послужил художник Аркадий Акцынов-Дюма, имевший аналогичную судьбу и написавший, приведенные в романе, воспоминания.
Прототипом его второй жены – послужила Людмила Акцынова, имевшая такую судьбу и, оставившая свои воспоминания.
В романе названы  также важные действующие лица – Полынкин Вячеслав и Ромазевич Фотина, которые являются реальными людьми, пережившими эти события. К сожалению, мне известны только краткие сообщения об их жизни в те периоды.
В образе редактора-правнучки Дюма – приведена Полынкина Ольга, пережившая эту ситуацию, и использовавшая, такой необычный способ – обратиться к своим предкам за помощью для самовосстановления после сильного воздействия на нее гипноза и оккультных практик.
Истории жизней великих людей подтверждали такую возможность многократно: те люди, которые оказались плененными, униженными, оскорбленными, безвинно погибшими – стали, по прошествии времени, - наиболее сильными и самоутвердившимися.
А обидчики, убийцы, палачи – вынуждены скрывать свое прошлое, прятаться, и - не смеют даже каяться. Их пожилой возраст – возраст стыда и ненависти к самому себе. Поэтому и реальное имя одного из них не существует в этом произведении.


Исходные материалы:

* Дурылин С. Александр Дюма в России. Литературное наследство. Т.31-32. М. 1937. стр.531
** Буянов М.И. "По следам Дюма" и др.(1993г.)
*** Черняк Е.Б. "Три трилогии А.Дюма"(1993г.)
**** А.Дюма Путевые впечатления в России (в трех томах).(1993г)
***** А.Дюма. Кавказ. (1988г.)

  Акцыновы Л. и А. «Босиком по стерне» воспоминания.                  

Некоторая часть материалов публикуется впервые.
Иллюстрации, приведенные в книге, по большинству своему случайно найдены в интернете. Особенно удивительна находка портрета графини Кушелевой-Безбородко, работы В.Гау. За остальные иллюстрации автор приносит извинения. Они не так точны, как видел их автор в своем воображении, но все-таки отражают эпоху и образы героев. Автор не собирается присваивать или пользоваться этими иллюстрациями в коммерческих целях. Данное издание выполнено на деньги автора, носит частный характер и посвящено друзьям.
 
PS. Иногда в тексте Вы встретите неправильное написание слов: «безсмысленно» вместо бессмысленно, или «безсовестно» вместо бессовестно и т.д. Это не ошибки редактуры, такое написание наиболее соответствует грамматике дореволюционной и православной. Слово «бес», даже в качестве приставки, старались не употреблять.

 

Оглавление

ПРОЛОГ 3
Глава I
ВРЕМЯ ПРЕДКОВ: О знаменитом жуире 7
Глава II
СОВРЕМЕННОСТЬ: Влюбчивая мадам 12
Глава III
ВРЕМЯ Дюма: 1858 год. Санкт-Петербург 20
Глава IV
ВОЗВРАЩЕНИЕ К СОВРЕМЕННОСТИ Авантюра с умоведом 27
Глава V
ОБУЧЕНИЕ СМИРЕНИЮ. 32
Глава VI
ВРЕМЯ Дюма Мирное покорение России 35
Глава VII
ЖЕНСКИЙ АЛЬБОМ. 41
Глава VIII
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОВРЕМЕННОСТЬ Учитель счастья 51
Глава IX
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОВРЕМЕННОСТЬ Пространство Лжи 63
Глава X
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА встреча с Куприным 75
Глава XI
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОВРЕМЕННОСТЬ Словесный кубик Рубика 83
Глава XII
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА Путь на Колыму 89
Глава XIII
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОВРЕМЕННОСТЬ Как хорошо жили наши предки! 98
Глава XIV
ВОСПОМИНАНИЯ МАТЕРИ Есть добрые человеки на свете! 103
Глава XV
НАСТОЯЩЕЕ Хочу ли я стать ПАЛАЧОМ? 108
Глава XVI
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА Она же сестра моя! 113
Глава XVII
ОБРЕЧЕННЫЙ НА ОДИНОЧЕСТВО: годы 1859 – 1910 119
Глава XVIII
СОВРЕМЕННОСТЬ Помолимся о преуспевающих! 127
Глава XIX
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА Последний год в ГУЛАГе 131
Глава XX
ОТРОЧЕСТВО МОНАХА 138
Глава XXI
НАСТОЯЩЕЕ Начало в родословной 147
Глава XXII
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА Вот тебе и наследство 154
Глава XXIII
ЮНОСТЬ МОНАХА 161
Глава XXIV
ЮНОСТЬ МОНАХА: Кадетский корпус 166
Глава XXV
ДВА ТЕРПЕНИЯ: Возвращение офицера: 172
Глава XXVI
НАЧАЛО ВТОРОГО ПУТЕШЕСТВИЯ. По Кавказу. 190
Глава XXVII
ВРЕМЯ ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ ПРЕДКОВ 204
Глава XXVIII
ОБРЕЧЕННЫЙ НА ОДИНОЧЕСТВО. Продолжение путешествия по Кавказу! Годы 1910 - 1923. 211
Глава XXIX
ВРЕМЯ А.Дюма Французская песенка из России 217
Глава XXX
ПИСЬМА МАТЕРИ 221
Глава XXXI
ВРЕМЯ путешествующих ПРЕДКОВ Поздний сын 232
Глава XXXII
ВРЕМЯ А.Дюма Крестный отец? 235
Глава XXXII
НАСТОЯЩЕЕ Еще одни мемуары! 242

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/