Привет от Вора!

Повесть, рассказы

 

                  Содержание

 

1. Цукан. Повесть

2. Привет от Вора! Рассказ

3. В три часа ночи. Рассказ

4. Надоело! Рассказ

5. «А мимо гуси-лебеди...» Рассказ

6. Остров. Рассказ

7. Модернист. Рассказ23 сентября 1986 г.

8. Трус. Рассказ

9. Хипок. Рассказ

10. Часы. Рассказ

11. Чужая жена. Рассказ

 

Цукан

Повесть

 

Цукан, как обычно, шёл вечером в кино со своими дружками – отъявленной шпаной с посёлка Берберовка...

Почему так назывался посёлок, никто не знал. Одна из непроверенных версий гласила, что жил в Ростове до революции некий восточный князь Бербер или Берберов, в его честь будто бы и назван посёлок. Чем знаменит был восточный князь, если он существовал на самом деле, оставалось загадкой. Берберовка же стяжала себе в городе нелестную славу одного из самых бандитских районов, вроде знаменитой Нахаловки.

Верховодил в компании Колька Кадук, коренастый, хулиганистого вида тип с повадками закоренелого уголовника. Кольку боялись и уважали, считая непререкаемым авторитетом.

Берберовцы шли, задирая по пути прохожих, особенно местных ребят, не давали прохода девчонкам. Все в модных расклешённых брюках, под рубашками – полосатые матросские «рябчики», на глаза натянуты армянские фуражки-«аэродромы», во рту сигаретки.

В соседнем посёлке Строителей, где преобладали старые, послевоенные трёхэтажки (берберовцы ходили сюда в летний клуб), Кадуку сообщили: его злейший враг Артур Мунтян – в клубе.

Кадук давно вылавливал Мунтяна. Тот как-то здорово отколотил пьяного Кольку в пивной на «Втором посёлке», как называли в народе 2-ой посёлок Орджоникидзе. И вот, наконец, удача!

Сашка Цукан вместе со всеми подошёл к клубу. У него сегодня не было особого желания драться, хотелось просто посмотреть фильм, но у Кадука, как всегда, чесались кулаки. Он оставил часть своих орлов у входа, с остальными ввалился в зал. Артур Мунтян сразу смекнул в чём дело. Он угрюмо окинул взглядом своих врагов и, отвернувшись, закурил папиросу. Положение у него было действительно невесёлое. В клубе – ни одного стоящего пацана из его посёлка, одна мелюзга.

Кадук, широко, как довольный кот, улыбаясь, прошёл между рядов к Мунтяну.

– Здорово, чувак! Ты-то как раз мне и нужен. Погнали, выйдем.

– Не пойду, – отрицательно качнул черноволосой головой Мунтян, – сейчас фильм начнётся. Ничтяк фильм, говорят. Вот закончится, тогда и побазарим.

Мунтян понимал, что ничто его теперь уже не спасёт, что из клуба ему никуда не деться. Но выходить сейчас один на один с кодлой пьяных, обкурившихся анаши берберовцев?.. Выходить, не смирившись ещё со своей участью, не настроившись на мордобой? Да ни за что в жизни! Пусть хоть силком тащат к выходу через весь клуб. Нет, лишь бы не сейчас, не в сию минуту, а потом – будь, что будет!..

Кадук не настаивал. Как ни велико было желание сразу же расправиться с пойманным ненавистным врагом, приходилось подчиняться обстоятельствам. «Ладно, никуда, сука, не денется, после фильма за всё расчитаемся!» – злобно подумал Колька и, по-приятельски хлопнув Мунтяна по плечу, сел с ним рядом на лавку.

– Хрен с тобой, чувак, смотри своё кино. Только учти: я на тебя злой, после кина хуже будет!

– Поглядим, – уклончиво ответил Мунтян, пуская папиросный дым прямо в лицо Кадука.

Сашка Цукан пристроился тут же. Его поразило самообладание Артура. Мало кто в его положении не пал бы духом. На что тут ещё можно было рассчитывать? Что могло ему помочь после сеанса? Только чудо, больше ничего.

Много видел уже драк на своём веку Сашка. На этой дикой восточной окраине города, состоявшей из посёлков, постоянно кипела отчаянная вражда между пацанами. Один посёлок шёл «войной» на другой, одна хулиганская группировка на другую. Вечерами, где-нибудь в роще, на пустырях, или в жилых кварталах, вспыхивали порой целые побоища – жестокие и бессмысленные. Били только за то, что не свой, что живёшь не на том посёлке, не в той школе учишься... Били кулаками, ногами, свинцовыми кастетами, кусками металлической арматуры, цепями, а иной раз в ход шли «пики» и даже «поджигняки»-самопалы.

Редко какая драка обходилась без приезда милиции. Цукан и сам не раз бывал в отделении. Ничего хорошего там не было.

«Менты», как называли пацаны блюстителей порядка, мало чем отличались от самих хулиганов. Заведут иной раз в кабинет – форточку, например, закрыть заставят. Только ты на цыпочки встал, к форточке рукой потянулся, тут тебя и огреют валенком по почкам, а в валенке утюг чугунный или что-нибудь в этом роде. Это чтобы, значит, следов на теле не оставлять. Почти как в анекдоте про Вицина, Никулина и Моргунова… Его любил рассказывать Колька Кадук.

Избили Никулин, Вицин и Моргунов мужика. На суде у них спрашивают: «Чем били?» Моргунов говорит: «Руками». Никулин: «Ногами». До Вицина дело доходит. «Газеткой бил» – говорит Вицин. «А что в газетке было?» – «Разводной ключ»...

То, что намечалось сейчас, мало чем походило на драку. Скорее – на экзекуцию. Цукан точно знал, что даже бить Мунтяна будут не все. Возможно, – один только Колька Кадук. Остальные будут стоять вокруг и смотреть. И не станет попавший к ним в лапы парень сопротивляться, потому что это равносильно самоубийству. И отчего-то жалко становилось Сашке этого парня, хоть и видел его первый раз в жизни. Но что Цукан мог сделать? Разве что, – сам не принимать участия в избиении.

В то же время, Цукан стыдился своих сентиментальных чувств, не присущих, по его понятиям, настоящему мужчине. Загонял их глубоко в подсознание. Он ничем не хотел отличаться от остальных пацанов и, скрепя сердце, подчинялся злой воле толпы, а главное – Кольки Кадука, который воплощал в себе эту волю.

Цукан видел, что на таких, как Колька, держится уличный приблатнённый мир; что такие и в огне не горят, и в воде не тонут; что вся их жизнь на воле – только преддверие той, основной жизни в тюрьме, через которую – по твердому убеждению Берберовки – должен обязательно пройти всякий настоящий мужчина.

С детства замешав на таком тесте, лепила Берберовка характер Сашки Цукана. И Сашка никогда не прислушивался к голосу разума, топя его в табачном дыму и алкогольном дурмане. Как и все «правоверные» берберовцы, Цукан с детства готовился к «тюряге». Даже народная мудрость, которую здесь вспоминали чаще всего, гласила: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».

К семнадцати годам Сашка окончательно уверовал, что мир – это трамвай, в котором одни сидят, другие ждут своей очереди, что люда – волки, готовые «схавать» друг друга, а настоящий мужчина должен быть злым и сильным. Но что-то иногда шевелилось в душе человеческое. Как и в этот раз. Да, это была жалость...

Мунтян, казалось, смирился со своей участью. Он с интересом смотрел фильм, курил, то и дело угощая «строчившего» у него папиросы для «косяка» Кольку Кадука; так что, глядя со стороны, можно было подумать, что они – два хороших приятеля. Никто не мог предположить в тот момент, что внешне спокойный и равнодушный ко всему, кроме происходящего на экране, Мунтян лихорадочно искал выход. Усыпив бдительность своих врагов, в середине фильма он вдруг резко сорвался с места и, подскочив к давно облюбованной металлической лестнице справа от киноэкрана, стрелой взлетел наверх и перемахнул через забор клуба.

В зале поднялся переполох. Опрокидывая лавки и сбивая на пол зрителей, дружки Кадука, матерясь, бросились вслед за Мунтяном к лестнице. Фильм прекратился. В зале зажгли свет, испуганные зрители с криками начали покидать клуб. Чей-то визгливый женский голос у входа истерически призывал милицию. Мужчины, как всегда, угрюмо помалкивали.

На улице Цукан отстал от своих приятелей. Гоняться по посёлку за Мунтяном не хотелось. «Ну его к лешему, этого Кадука, вечно он кого-нибудь ловит, за кем-нибудь гоняется!» Сашка закурил и пошёл вразвалочку, как привык всегда ходить у себя на Берберовке, по центральной улице к автобусной остановке. «Молодец парень, – думал Сашка, глубоко затягиваясь, о Мунтяне, – ловко Кадука околпачил!»

На дальнем краю посёлка, куда рванул Кадук со шпаной, грохнул вдруг дуплетом выстрел из охотничьего ружья. Сашка насторожился. «Чёрт его знает, что там у них за шухер? Ещё пришьют кого-нибудь...»

Цукан пошёл быстрее, но едва повернул за угол крайней от шоссе трёхэтажки, увидел поворачивающую на посёлок с включённым синим проблесковым маячком жёлтую милицейскую машину. Мгновенно сработал инстинкт самосохранения, и Сашка, крутнувшись на сто восемьдесят градусов, побежал. Он сознавал, что этого делать не следовало, что от милиции, как от собаки, не побежишь – не тронет. Но было уже поздно. Врубив сирену и не выключая проблескового маячка, милицейский «бобик» устремился за Цуканом.

Сашка метнулся вбок, в тёмный проход между двумя домами. Машина, взвизгнув тормозами, повернула следом. Цукан наддал ходу, ловко перемахнул через забор палисадника, ломая кусты, пробежал на другую сторону. Он хорошо знал этот посёлок и бежал к гаражам. Там, за гаражами, – лесопосадка. Там ни за что не поймают. Только бы добежать до гаражей.

Сирены и проблескового маячка позади уже не было. Цукан спиной ощущал топот и тяжёлое дыхание гнавшихся за ним опергрупповцев. Он похолодел от страха при одной только мысли, что с ним сделают, если поймают... «Нет, ни в коем случае не попасть к ним в руки! Но и до гаражей не дотянуть, устал. Что же делать?»

Тяжело дыша, с вылетающим из груди сердцем, Цукан сделал отчаянный рывок, намного опередил преследователей и незаметно юркнул в подъезд углового дома.

Милиционеры проскочили мимо и, потеряв его из поля зрения, заметались по двору. Сашка слышал их злые голоса, и, опасаясь, как бы они не принялись обшаривать подъезды, на цыпочках поднялся на третий этаж. Выше был только чердак, который, как и следовало ожидать, оказался заперт на массивный висячий замок.

Хорошо было бы сейчас под любым предлогом проникнуть в какую-нибудь квартиру. Даже и вовсе без предлога – Цукан знал, что квартиры в этом доме коммунальные, лишь бы не оставаться на площадке, куда в любую минуту могли подняться его преследователи.

Он решил: «Будь что будет!» – и позвонил в ближайшую дверь. Открыла какая-то испуганная девчонка примерно одного с ним возраста или немного младше.

– Мне бы к Вере Максимовне, – назвал он наобум имя и отчество своей матери и, не дожидаясь ответа, слегка отстранил потеснившуюся в проходе девчонку, зашёл в квартиру и захлопнул дверь...

– Вам какую Веру Максимовну? Здесь нет никакой Веры Максимовны, – растерянно пролепетала девчонка. Она явно не знала, что ей делать с незваным гостем.

Цукан тоже не знал, что говорить. Он своего добился, и теперь нужно было только протянуть время. Продолжая тяжело дышать, он сказал:

– Ну как же нет? Вера Максимовна – наша классная руководительница... Неужели я ошибся подъездом?

– Возможно, что и не только подъездом. В нашем доме вообще таких жильцов нет.

Испуг у девчонки не проходил. Она с опаской отступила вглубь коридора и покосилась на дверь ближайшей комнаты, видимо, намереваясь позвать соседей. Сашка растерялся, не зная, что предпринять. Выходить на лестничную площадку было нельзя, но и врать было уже решительно нечего.

– Постой, ты куда?! – вкрадчивым голосом проговорил Цукан и сделал шаг по направлению к девчонке, пытаясь её удержать.

– Не подходи, я соседей позову! – чуть не вскрикнула та и отпрянула ещё дальше.

Положение было безвыходное. Ещё немного – и на шум непременно кто-нибудь выглянет, а тогда...

– Не кричи, послушай, что скажу, – нервно заговорил Сашка. – Бог с ней, с Верой Максимовной... Понимаешь, за мной хулиганы гонятся, зарезать хотят! Нельзя мне никак на улицу, они возле дома меня караулят. Можно я у вас пока побуду? Ты скажи, если что, соседям, чтобы кипеш не поднимали, я скоро уйду. Лады?

– Это правда? – недоверчиво протянула девчонка.

– Стану я врать, – обиделся Сашка. – Они меня уже месяц вылавливают. С Берберовки кодла, знаешь?! Шпана ещё та... Я как-то их центровика Йогу отлупил, с тех пор и пошло. Ходишь и оглядываешься... Сегодня в клубе попал в непонятное, еле от «пера» умотал. Они там ещё кого-то ловят, слышала выстрелы?

Девчонка действительно слышала несколько минут назад выстрелы. На их посёлке такое было не в диковинку. Последнее время здесь часто происходили потасовки: местные ребята дрались с приходившими в летний клуб берберовцами.

Волна первого неосознанного испуга постепенно проходила, уступая место неловкости. Ей было неудобно стоять в коридоре с незнакомым парнем, а уходить он, видимо, ещё не собирался. Парень её отпугивал своим хулиганским видом, грубыми манерами, воровским жаргоном. Кто он? Вероятно, такой же хулиган, как и те, что за ним гнались. Девчонка никогда ещё не сталкивалась с такими людьми. На улице десятой дорогой обходила подозрительные компании.

Видя её нерешительность и сам испытывая некоторую скованность, Сашка порылся в кармане и, вытащив пачку сигарет, спросил:

– У вас тут курить можно?

– Можно, только не здесь, соседи заругают.

Девчонка провела его на кухню, молча пододвинула табурет и стала в отдалении, скрестив на груди руки.

– Ты давай, покури и уходи, мне ещё уроки учить надо. Там, пода, никого уже нет, возле дома.

Цукан протянул сигарету и ей.

– Куришь?

– Нет, ты что!.. – замотала головой девчонка.

– И правильно делаешь, – одобрил Цукан, глубоко затягиваясь. – Терпеть не могу курящих чувих.

– Что ж сам дымишь?

– Дурная привычка... С шести лет курю, не веришь?

– Почему же, верю. Дурное дело нехитрое.

– Вот и я о том говорю...

Он расслабленно привалился спиной к стене и задумался. Девчонка в напряженном ожидании застыла по другую сторону кухонного стола. За стеной у соседей пробили часы. Замолк плакавший всё это время ребёнок.

Пукан мало-помалу отходил от недавних потрясений. Сигарета действовала успокаивающе. Милиционеры, наверняка, уже ушли и можно было выходить на улицу, но почему-то не хотелось. Ему нравилось вот так сидеть в чужой квартире, курить и разговаривать с незнакомой симпатичной девчонкой.

Цукан вдруг вспомнил, что в подобных случаях принято знакомиться, и запоздало представился:

– Кстати, меня Сашкой зовут, а тебя?

– А меня Надей, – та настороженно улыбнулась, искоса наблюдая за парнем.

– Вот и познакомились, – улыбнулся в ответ Сашка. – Ты в какой школе учишься?

– В пятьдесят четвёртой

– А-а, знаю. Мы там дрались несколько раз по пьяни. Там ещё Бозяна с Королём «менты» повязали. Клёвые кенты были...

– А сейчас где они?

– На киче чалятся.

– Что, что, где чалятся? – с улыбкой переспросила Надя.

– Ну, в тюряге сидят, на Богатяновке, – пояснил Сашка.

– На какой-такой Богатяновке? – снова не поняла девчонка.

– Да ты что, не ростовчанка, что ли? Города не знаешь? – удивился Сашка. – Богатяновка, это Кировский. Там при Петре Первом был Богатый источник, с того и назвали район Богатяновкой.

– Интересно. А я и не знала, хоть всю жизнь в Ростове прожила, – заинтересовалась Надя.

– У нас все Богатяновку знают, – хвастливо заверил её Цукан. – Там – перед судом сидят, и после суда, когда этапа дожидаются.

– А где это – у вас?

– На Берберовке, знаешь?.. Наш посёлок по всему Ростову гремит. – Сашка оседлал своего любимого конька. – Ростов ещё до революции прославился как самый воровской город. Недаром его Ростов-папа прозвали.

– Интересно, – снова повторила Надя.

– А то нет, – всё более воодушевляясь, продолжал Сашка. – У нас мужик по соседству живёт, Жорик, – четвертак по лагерям отмотал. Ты бы его послушала. Он бывший вор в законе. Такое рассказывал...

– А что это, вор в законе? – переспросила Надя, с каким-то боязливым уважением поглядывая на Цукана.

– Вор в законе – это авторитет, не признающий никаких других законов, кроме своих, воровских. На зоне – он всегда отрицаловку держит, «козлов» давит... По жизни – только ворует. Это человек, короче.

– А остальные что же, не люди?

– Это смотря как посмотреть. Вон, Колька Кадук сидел, рассказывал. Есть черти, за пайку «куму» продадут, стукачи... Есть «козлы» – хозяину подмётки лижут. Всякие бывают.

– А ты сам не сидел? – с опаской спросила вдруг Надя.

– Бог пока миловал.

– Послушай, а тебе не надоела такая жизнь? Пьянки, драки?..

– Спрашиваешь! Ещё как надоела, да куда денешься, у нас все ребята такие.

– А ты брось этих ребят, ведь добром всё это не кончится. Хорошо, что сегодня обошлось.

– Ты про это?.. – Сашка немного поколебался. – Знаешь, я ведь соврал тебе всё про хулиганов, от «ментов» я убегал. По-глупому всё вышло. Рассказывать – долгая история... Они ведь тоже, не думай, не ангелы. Поймают – в «ментовке» все почки отобьют. Я уже был у них пару раз, знаю.

– Я так и догадалась, – сказала Надя. – Глупая, думаешь, я, ничего не понимаю? Если хочешь знать, мы тебя с Танькой Мунтян, моей одноклассницей, как-то у нас в клубе видели. Когда тебя пьяного дружинники выводили. Ваши ещё тогда драку затеяли.

– Точно, было такое дело! – чему-то обрадовался Цукан. – А у подруги твоей случайно брата старшего нет? Что-то фамилия знакомая.

– Есть. Он шофером на рейсовом автобусе работает. Хороший парень.

– Ничего чувак, – согласился Сашка. – А ты, в общем-то, тоже неплохая девчонка. Такие мне ещё не попадались.

– А какие попадались?

– Ну, сама знаешь... Не в этом дело, короче... Можно я ещё закурю?

Девчонка Сашку чем-то притягивала. Прежняя натянутость в разговоре пропадала.

– Кури, уроки, так и быть, подождут, – сказала Надя.

– А предки твои ничего... хай не поднимут?

– Они на работе.

– Может, тогда погуляем? – робко предложил Сашка.

– Нет, лучше не надо, – испуганно вскинула глаза Надя.

Сашка уловил этот испуг.

– Что, думаешь, – хулиган? Заведёт куда-нибудь... – В словах его прозвучала обида.

– Нет, что ты... Просто поздно уже. Да и милиция, наверное, ещё не уехала. Ты ведь сам говорил...

Цукана удивило, что она побеспокоилась о нём.

– Брось ты, что мне милиция! К тому же, я не дрался сегодня.

– Нет, давай лучше чаю попьем! Или кофе. Ты что будешь пить?

– Мне всё равно, давай чаю, – согласился Сашка.

– Только пить будем у нас в комнате, хорошо? Я сейчас чайник закипячу.

– Можно и в комнате, – кивнул головой Сашка.

Комната была небольшая, но уютная. Сразу возле двери стояла мебельная стенка, отгораживая угол, где находилась Надина кровать и письменный стол, от остального помещения. Над столом несколько книжных полок.

– Можно посмотреть? – спросил Цукан, кивая на книги.

– Смотри, пожалуйста, что спрашиваешь, – с улыбкой пожала плечами девчонка.

Она хлопотала возле стола, наливая в кружки дымящийся кипяток и заварку.

– Мне больше всего про войну нравятся, – перебирая тома, говорил Сашка. – А вот школьную программу терпеть не могу. Всяких там лермонтовых и гоголей... Когда, помню, в восьмом классе «Мёртвые души» задали читать – чуть не загнулся со скуки. Такая чертовщина!

– Ну не скажи. Я Гоголя очень люблю, особенно «Мёртвые души». А ты «Вия» Гоголя не читал? Его по программе не проходят.

– Это какой «Вий», кино, что ли?

– Да, экранизация повести. А ты книгу читал?

– Нет. А что, разве есть такая?

Надя, поискав, достала с полки увесистый том Гоголя в коричневом переплёте.

– Если хочешь, возьми почитай. Только потом верни, обязательно. Книга не моя, мамина.

– О чём разговор. Будет в целости и сохранности, – обрадовался Сашка. – А кино мне очень понравилось. Я после него ночь не спал, всё кошмары чудились.

– А вот и чай! – объявила Надя. – Книгу дома будешь читать, садись к столу.

– Знаешь, а мне тут нравится, хорошо живёте, – прихлебывая из блюдца, говорил Сашка. – Книжек у тебя сколько, чистота...

– Квартира маленькая, – пожаловалась девчонка. – Папе вот-вот должны новую дать. Двухкомнатную. В этой повернуться негде.

– Пустяки. Видела бы ты, как мы живём! – не согласился с ней Сашка.

– Что, тоже комната маленькая?

– Нет, хата у нас нормальная. Как три ваши. Только что толку? Отец пьёт почти каждый день, мамашу с Витькой, братишкой младшим, гоняет.

Цукан тяжело вздохнул и зло закончил: – Выведет, убью его когда-нибудь!

– Ты что, Сашка?! – быстро взглянула на него Надя.

– Да, это я так... не обращай внимания. Надоели эти пьянки-гулянки.

– А у меня папа никогда не выпивает. Он мастером на «Сельмаше» работает. А мама контроллёром ОТК.

– Тебе легче. – Сашка помрачнел и угрюмо глядел в кружку.

– Ну что ты, Саша! – пробовала его расшевелить Надя. – Хочешь, я проигрыватель включу? Ты музыку любишь?

– Валяй.

– Софию Ротару поставить?

– Ставь, что спрашиваешь. – Отодвинув чай, Цукан снова приблизился к книжной полке.

Надя включила проигрыватель и подошла к нему.

– Над землёй летели лебеди солнечным днём... – полился из проигрывателя голос популярной певицы.

Сашка сосредоточенно листал томик стихов Есенина.

– Ты любишь стихи? – спросила Надя.

– Люблю, особенно блатные песни.

– Ну песни – само собой, я их тоже люблю, только не блатные. – Девчонка смутилась. – А вот стихи?

– Смотря какие.

– Например, Есенина... Читал ты когда-нибудь Есенина?

– Читал. Не в книжках, правда, – перелистывая сборник, говорил Сашка. – Когда брат Кольки Кадука из тюряги откинулся, он мне тетрадку давал почитать, со стихами. Там много всяких стихов было. Мне особенно это понравилось:

Вот снова луной осветило

Тот старый кладбищенский двор,

А там над сырою могилой

Рыдает молоденький вор.

– Ну, это не Есенин, – поморщилась девушка.

– Наверно, но мне нравится, – пожал плечами Сашка. – Клёвые стихи, за душу берут. Я, честно говоря, и сам как-то пробовал сочинять, да Юрка Митрохин, наш поселковый поэт, высмеял... Вот у него стихи, так стихи! Тоже про лебедей.

– Может, прочтёшь?

Цукан отложил книгу, немного подумав, пошевелив губами, начал:

В озерке два лебедя белеют,

Целый день белеют на воде.

И от горя закричать не смеют,

Молчаливы лебеди в беде... –

Цукан вдруг запнулся и виновато посмотрел на Надю.

– Я слушаю, слушаю, – торопливо заверила та.

Приободрённый, Сашка продолжил. Он с воодушевлением декламировал сентиментальное стихотворение о горестной судьбе несчастных влюблённых лебедей, которым злые люди подрезали крылья. Завершалось стихотворение слезливо-патетически:

Путь, который кто-то где-то начал,

Пусть не рвётся по вине людей!

Это говорю вам я, кто плачет

Возле тех бескрылых лебедей.

Закончив читать, Сашка торопливо плюхнулся на своё место. Смущённый, он не решался взглянуть в глаза своей новой знакомой.

– Хорошие стихи, – похвалила девчонка. – Мне понравились.

– У нас всем чувакам нравятся, – сказал Сашка.

– А хорошие у тебя друзья?

– Ещё бы! Один Колька Кадук чего стоит. А Прокоша, Алик, Камикадзе... Они в огонь и в воду – со мной! Только свистну – сейчас же как из-под земли вырастут.

– А что это, фамилия такая – Камикадзе? Грузинская фамилия, да?

– Нет, это Лешка Овсянников. Мы его Камикадзе зовём за то, что он мотоциклы угоняет. Сядет на чужую «Яву», спичками заведёт и – поминай, как звали! Никакая милиция не догонит. Покатается, а мотоцикл потом где-нибудь бросит. Два раза в колонии уже сидел.

– Н-ну, это нехорошо! – нахмурив брови, осуждающе произнесла Надя.

– Нехорошо, – согласно кивнул Цукан, – а куда денешься, если у него пахан из тюрьмы не вылазит, а мамаша таскается...

– Как таскается? – не поняла Надя.

– Ну, гуляет, – покраснел от чего-то Сашка, – с мужиками... У них так принято, у женщин этих...

– А-а! – искоса взглянув на него, протянула девчонка, – понятненько...

 

Цукан возвращался домой поздно, сжимая под мышкой книгу. Настроение было приподнятое. Из головы не выходили детали проведённого с Надей вечера. Никогда ещё на душе не было так легко и радостно. Будто в родник с живой водой окунулся. Идти домой не хотелось. При воспоминании о доме у Сашки сами собой нахмурились брови. Кто его там ждёт? Пьяный до одурения отец? Мать – измотанная нуждой и постоянными пьянками отца – злая, рано постаревшая женщина? Что он видел дома за свои семнадцать лет, кроме вечных скандалов и драк родителей? Отец пил, сколько себя помнил Сашка. Бухал «по-чёрному». Хмельной – колотил мать, гонял Сашку с младшим братишкой Витькой. Мать с горя тоже иногда прикладывалась к рюмке. Участковый давно махнул на их «весёлую» семейку рукой. Милиция уже не выезжала по вызову – мать всякий раз прощала непутёвого супруга, чтобы не платить за вытрезвитель. Денег и так было в обрез. Сердобольные соседки сколько раз советовали развестись, но мать с непонятным упорством продолжала тянуть лямку. Привычка ли то была, жалость ли, слабохарактерность, а может, боязнь одиночества?.. Кто его знает. Женская душа загадка.

Чем ближе подходил Сашка к дому, тем шаг его становился неувереннее. Не хотелось омрачать так хорошо проведённый вечер. Не доходя квартала до своей улицы, Цукан решительно свернул в знакомый переулок и через несколько минут был возле дома Кольки Кадука, где обычно собиралась их дворовая компания. В окнах горел свет. Из открытой форточки вырывался бессвязный гул голосов и звон гитары.

– А-а, Цукан явился! – встретил его на пороге сильно подвыпивший Кадук. – Мы думали, тебя повязали.

– Ничего, смылся, – Сашка прошёл вглубь прокуренной, полной народа комнаты. Бережно положив свою книгу на шифоньер, присел к столу.

– Ему тут же протянули гранёный стаканчик с прозрачной жидкостью. Цукан быстро опрокинул его, почувствовав себя в родной, привычной стихии.

Помимо парней здесь было и несколько девиц. Одна, черноволосая, смуглолицая Анжела, пела «Таганку», аккомпанируя себе на гитаре. Голос у неё был приятный, и песня Цукану нравилась.

– Ну что, Кадук, поймали Мунтяна? – спросил Цукан у присевшего рядом Кольки.

– Подорвал, козёл, в гараже закрылся. Крыса стекло кирпичом кокнул, а он «дуру» где-то надыбал и – по нас из обоих стволов! Чуть Крысу не заделал. – Кадук налил себе и Цукану из стоявшей поблизости бутылки без этикетки, небрежно чокнулся, разбрызгивая на стол самогонку. – Давай, Цукан! Он, сука, от нас всё равно не уйдёт, сам знаешь...

Сашка постепенно хмелел, и радость от проведённого с Надей вечера вспыхивала ещё ярче. Он всё чаще поглядывал на сидевшую напротив Анжелу. Она, закончив петь и отложив гитару, задорно подмигнула парню.

– Что, Цукан, «чичи» пялишь? Изменилась, что ли?

– Давно не виделись... Ты, звонят, замуж вышла?

– Вышла, а что? Интересно, да?

– Где ж мужа забыла?

– Далеко, отсюда не видно.

– Ты что, Цукан, не знал, – это Бозяна баба, – встрял в разговор уже еле ворочавший языком Колька Кадук. – Ты гляди у меня, понял!.. Сам знаешь...

– Знаю, отвали, – отмахнулся от него Сашка. Он знал, что сидящий в тюрьме Бозян – один из авторитетов Берберовки, но ему было всё равно. Сашке хотелось дополнить букет сегодняшних впечатлений.

– Пошли покурим, Цукан, – предложила вдруг, понимающе сверкнув глазами, Анжела. Встала из-за стола и первая направилась к выходу.

Сашка догнал её в коридоре, жадно заключил в объятия, чувствуя, как податливо расслабляется в его руках тело Анжелы и как распускаются для поцелуя её влажные, горячие губы.

Сашка прижал её к стене и, уже не владея собой, одурманенный водкой и поцелуем, скользнул дрожащими руками по её выпуклым бёдрам.

– Ты что, Цукан, не здесь... Брось, дурак, увидят, – простонала, отпихивая его и оправляя смятую юбку, Анжела. – Пошли в сад...

 

Сашка за два дня прочёл книгу и вскоре снова был у Нади.

– Ну как, понравилось? – спросила, принимая книгу, девчонка.

– Обалденно! Неужели это Гоголь написал? Никогда бы не подумал, – признался Цукан.

– Гоголь – очень хороший писатель. Тебе и «Мёртвые души» непременно понравятся, нужно только, хорошенько сосредоточиться. Это такая вещь! – убеждённо говорила Надя.

– Ну их, с «Мёртвыми душами», – поморщился Сашка. – Мне бы что-нибудь вроде «Вия».

– Ну, это кому что. Ты чай будешь пить?

– Нет, давай лучше воздухом подышим, что дома сидеть, – предложил Сашка.

– Хорошо. Только зайдём сначала к подруге, мне вещи передать нужно. – Надя что-то завернула в газету, и они вышли.

На улице Цукан растерялся. Легко найти общий язык, сидя с глазу на глаз в уютной комнате, прихлёбывая чай и слушая музыку. Но здесь, среди прохожих и то и дело проезжающих по дороге машин, все мысли мгновенно выветрились из Сашкиной головы. Он сосредоточенно молчал, сознавая своё глупое положение, и не знал, куда девать длинные и неуклюжие руки, умевшие хорошо надавать по шее и ловко откупорить бутылку вина, но ставшие такими беспомощными сейчас, в обращении с такой девчонкой, как Надя.

Надя, поняв его затруднение, как будто невзначай взяла под руку.

– Тут недалеко, вон в том доме.

– Ничего, мне всё равно, – буркнул ещё более смущённый Цукан. Его никогда до этого не брали под руку.

Они поднялись на второй этаж. Надя позвонила. Открыл высокий, одетый в синий спортивный костюм, парень. Пукан, едва взглянув на него, отшатнулся. Это был уже знакомый ему Мунтян.

– Ты что, Саша? – удивилась Надя. – Артур, познакомься, это Саша... Татьяна дома?

– Дома, – утвердительно кивнул Мунтян, тоже не отрывая глаз от Цукана. – Да мы, кажется, с тобой, парень, знакомы!

– Было такое дело, – с вызовом процедил Сашка, стоя в нерешительности позади Нади. Он не знал, чего можно ожидать от Мунтяна, и на всякий случай приготовился к худшему.

– Ну что вы, ребята? Что случилось? – Надя переводила встревоженный взгляд с одного на другого. – Как петухи, в самом деле... Саша, пойдём, что ты не заходишь?

– Ты иди, мы тут с Артуром пока перекурим, – предложил Цукан и глянул примирительно на Мунтяна. – Закурим, брат?

– Давай. – Артур вышел из квартиры, пропуская Надю: – Иди, иди, Надя, у нас тут свои дела. Танька в спальне «Ну погоди!» смотрит.

– Глядите тут мне, чтоб без глупостей, – предупредила, проходя в коридор, Надя.

Сашка протянул Мунтяну сигарету.

– А ты ничего чувак! Помнишь, позавчера в клубе?.. Я думал, тебе хана. Молодец, короче.

– Ты один? – спросил, прикуривая сигарету, Мунтян.

– Что, подраться хочешь? – усмехнулся Сашка.

– Да нет, вообще...

– Со мной никого, не понтуйся... Да и не нужен ты мне. Это всё Кадук, дурак... С ним лучше не связывайся, а в общем, как знаешь. – Цукан сплюнул на пол и затёр плевок ногой.

– Давно ты с Надькой гуляешь? Что-то раньше не замечал, – поинтересовался Мунтян.

– Недавно... но дело не в этом... – Сашка запнулся, подыскивая слова. – Ничтяк она девчонка, как думаешь?

– Ничего, клёвая бикса, – понизив голос, ответил Мунтян.

– Бикса? – встрепенулся, быстро взглянув на Мунтяна, Сашка.

– Что, бикса? – не понял Артур.

– Да вроде не похожа она на «биксу», – смутился Сашка. – Я уж их навидался. У нас на посёлке оторвы ещё те...

– Да нет, хорошая она девчонка, – заверил Мунтян. – С моей Танькой в одном классе учится.

– А свистишь – бикса!

– Это я так, к слову...

– Из квартиры вышла Надя со своей подругой.

– Ну давай, Таня, до завтра. Мы пошли.

– Счастливо! – Татьяна быстрым, оценивающим взглядом окинула Цукана.

Сашка затушил ногой окурок и подал руку Мунтяну.

– Бывай, брат! Если что – говори, что знаешь Цукана с Берберовки, ни один шакал не тронет.

На улице Надя снова взяла Сашку под руку.

– Побеседовали о своих делах?

– Так, побазарили малость. Он вообще-то чувак правильный. Предупрежу наших, чтоб не трогали.

– А тебя послушаются?

– Не все, но для многих моё слово – закон. Знают, с кем связываться...

– Интересно вы вообще-то живёте.

– Живём, как все. Взрослые, думаешь, не так живут? Кто сильнее – тот и наверху. Только у нас морды нужно бить, а у взрослых – в партию записаться. А так, одна чертовщина...

– А у Татьяны отец тоже партийный. Недавно в ГДР ездил, говорящую куклу Таньке привёз, джинсы, жвачки, – целую кучу подарков. Мешочек ещё есть, со смехом. Кнопку нажмёшь – он как захохочет на всю комнату. Но мне особенно кукла понравилась, такая забавная.

– Куклы и у нас есть, я как-то в ЦУМе видел. Тоже говорящие, – сказал Сашка, и тут же запнулся. В голове у него родилась идея...

 

Через несколько дней он шёл к Наде, сжимая под мышкой большую картонную коробку с говорящей куклой, купленной на не совсем честно добытые деньги.

Цукан решил, что это уж верно, в последний раз!.. Но что ему ещё оставалось делать: у вечно пьяного отца рубля никогда не допросишься, злая, как мегера, мать еле сводила концы с концами, а Сашке позарез нужны были деньги для покупки приглянувшейся в Центральном универмаге вещи. И он, подобрав компанию, пошёл, как всегда, к общежитию гэпэтэушников на Сельмаше, «бурсаков», как называли их местные. Сашке нужны были только деньги, и он предупредил своих, чтоб зря никого не трогали.

На улице было уже темно. Прохожие, наученные горьким опытом, обходили подозрительную компанию по другой стороне улицы. Сашка с дружками стоял за углом пятиэтажного общежития. Они перестревали подходившую очередную жертву, грубо требовали «бабки». «Бурсаки» не сопротивлялись, – были все приезжие, в основном из деревень, и как огня боялись местную шпану. Они торопливо выкладывали на Сашкину ладонь серебро, скомканные рубли и трёшки. Подозрительный Колька Кадук приказывал кому-нибудь ещё и попрыгать, не зазвенит ли припрятанная мелочь!

Один здоровый – косая сажень в плечах – заплакал.

– Немае у мэнэ грошей, хлопци! Немае!

«Хохол», как сразу окрестили его пацаны, плакал, а сам норовил выскользнуть из плотного кольца. Сашке стало вдруг противно и стыдно за плачущего. Сам он никогда ни перед кем не унижался и не терпел это в других.

– Брось эту, мразь, Кадук, ну его! Руки марать...

Но Колька Кадук левой рукой ухватив «бурсака» за грудки и чуть-чуть потянув на себя, зверски ударил в зубы. «Бурсак» замычал, захлёбываясь кровью, и рванулся с такой силой, что оставил в Колькиных руках выдернутый «с мясом» ворот рубашки…

Цукан шёл к Наде и с отвращением вспоминал этот случай. Раньше он, может быть, и не придал бы ему большого значения, но теперь, после знакомства с девушкой, в Сашкиной душе назревал какой-то перелом. Он понимал: узнай Надя о его вчерашних проделках у общежития – конец их дружбе! Даже слабое оправдание, что сам он лично никого не бил, не успокаивало. Конечно же, вчерашнему не было никакого оправдания.

Цукан убыстрил шаг, стараясь поскорее миновать рощу, издавна служившую пристанищем для всякого рода городского хулиганья. Сашка был парень не робкого десятка, многим пацанам в посёлке доставалось от его крутых кулаков. Но сейчас он не хотел встретиться с кем-нибудь из дружков, опасаясь непременных насмешек по поводу говорящей куклы.

Была осень. На дорожке стояла грязь. От быстрой ходьбы по влажному асфальту он заляпал неумело отглаженные брюки.

Впереди за деревьями мелькнули вдруг какие-то фигуры, раздался пронзительный разбойничий свист, и на дорожку высыпала живописная компания Кольки Кадука.

«Легки на помине!» – с досадой подумал Цукан и, изобразив на лице вымученный призрак улыбки, поздоровался:

– Здорово, Колька!

– Привет, Цукан! – откликнулся тот и подмигнул своим. – На б….и канаешь? Что за бикса?

– Да так, снял одну тёлку, – небрежно, в тон ему ответил Цукан и сделал слабую попытку миновать весёлую компанию.

– А что это у тебя за коробок, Цукан? – спросил Колька с нотками издёвки в голосе.

– Не видишь, обувь, – криво усмехнулся Сашка.

– А что такая большая?

– Сорок седьмой размер!.. Ну всё, Кадук, я погнал, некогда.

– Погоди, Цукан, дело есть, – остановил его Кадук и кивнул в сторону рощи. – Погнали побазарим?

Цукан взглянул на часы и согласился. У него ещё было время.

Ломая ветки молодой поросли, прошли неглубоко в чащу. Расположились на поваленной сухой акации. Колька Кадук вынул «Беломор» и чёрный, остро пахнущий коноплёй, шарик. «Дурь»! – догадался Цукан, с интересом наблюдая за действиями приятеля.

Колька размял на ладони шарик, смешал его с табаком, выпотрошенным из папиросы. Затем снова ловко забил всё это в «беломорину». Кто-то поднёс спичку.

– Будешь? – спросил Кадук, глубоко затягиваясь и выпуская в лицо Цукану облако сизого пьянящего наркотического дыма.

Сашка не удержался от соблазна, хватанул пару затяжек. До этого он не раз уже пробовал анашу, но сильно этим делом не увлекался, считал – лучше выпить.

«Косяк», как называли папиросу пацаны, торжественно поплыл по кругу.

– «Пяточку» мне оставьте, да смотрите пепел не сбейте! – предупреждал курильщиков Колька.

Ему вскоре передали «пяточку» – почти сгоревшую папиросу со столбиком едва державшегося на ней пепла. Как объясняли заядлые курильщики, в «пяточке» был самый смак!

От выкуренного – в Сашкиных глазах зарябило. Роща снялась с места и медленно поплыла вместе с Колькной компанией. Откуда-то издалека до Цукана доносился слабый, еле слышимый голос Кадука:

– Йога с Пецей вчера с полей вернулись... из Краснодарского края. Два чемодана «дури» припёрли... Едем, Цукан! Завтра...

Цукан отстранил Кадука и, взглянув на часы, поднялся на непослушные ноги.

– Едем, Цукан... на поля, – продолжал тянуть волынку Колька.

– Пошёл ты, Кадук... Не хочу! – с силой тряхнул головой Сашка и, сжимая под мышкой коробку с куклой, решительно зашагал прочь.

– Анаша, анаша, до чего ж ты хороша! – дурашливо кто-то затянул позади. Оргия была в полном разгаре.

 

«Это уж верно – в последний раз!» – думал Цукан, выныривая из рощи. Мир перед глазами ломался и уплывал кусками... Цукан сделал шаг на шоссе, отделявшее рощу от посёлка Строителей, где жила Надя, и... перелетел его, мягко приземлившись на другой стороне, под липами!..

При виде подарка Надя растерялась.

– Зачем, Саша? Нет, я это не возьму, не выдумывай! Что у меня день рождения, что ли?

– Да брось ты, в самом деле... Бери, какое день рождения. Сашка чуть ли не силой всучил девчонке коробку с куклой, смущённый не меньше самой Нади.

– Знаешь, если ты мне будешь делать такие подарки!.. – Надя не договорила, не зная, чем бы пригрозить Сашке, но по лицу Цукан догадывался, что подарок пришёлся ей по душе.

– Ладно, хватит об этом. Пойдём лучше по улице прошвырнёмся, – нарочно грубовато предложил он.

– Саша! – Девчонка с напускной строгостью взглянула ему в глаза. – Обещай мне, что больше такое не повторится. Что это ещё за новости?!

– Ну, обещаю. Пойдем, погуляем.

– Хорошо, подожди меня немножко, я переоденусь. – Надя сделала шаг вглубь квартиры, затем, что-то вспомнив, быстро обернулась.

– Большое спасибо, Саша! Я сейчас.

Дверь за ней захлопнулась. Цукан, не успев сказать «пожалуйста», с шумом сбежал на первый этаж. Анаша всё еще давала о себе знать. Настроение было непонятное: голова кружилась, во рту пересохло, сильно клонило ко сну…

– Послушай, пошли в кино, в аэропорту классный фильм идёт, – предложил он Наде, когда она вышла из подъезда. Ему не хотелось сейчас бродить по улицам посёлка, а в клубе можно было незаметно покемарить во время сеанса.

– Это на «Неуловимых мстителей»? Я этот фильм уже три раза смотрела, – призналась Надя.

– А я целых пять, и ещё бы пошёл! Но если ты не хочешь... – замялся Цукан.

Надя колебалась.

– Уроков на завтра много задали. И маме помочь надо…

– Ну что ж... – огорчённо пожал угловатыми плечами Сашка. У него был такой растерянный вид, что девушке стало его жалко.

– Хорошо, пойдём в кино... Я только не знаю, как мама...

Разговор по дороге не клеился. Сашка невпопад отвечал на Надины вопросы, курил одну сигарету за другой и никак не мог придумать, о чём бы спросить в свою очередь. Настроение испортилось совсем. Во рту по-прежнему горело от выкуренной анаши, воспоминание о вчерашнем случае у общежития «бурсаков» вызывало мучительную душевную боль.

– Что сегодня с тобой, Саша? – заметив его состояние, осторожно спросила Надя.

– Так, дома с предками поцапался, – угрюмо буркнул Цукан. Он с горечью подумал сейчас о глубокой пропасти между Надиной чистотой и невинностью и тем миром зла и насилия, в котором вращался он. Несоответствие можно было ликвидировать только одним способом: навсегда порвать с этим миром. Но как порвёшь, если он засасывает, как болото?

На улице между тем стемнело. Зажглись редко где горевшие фонари. Подул сырой, пронизывающий ветер.

– Ты смотри, как похолодало, – зябко поёжилась Надя. – Мы в прошлое воскресенье с ребятами на базу отдыха ездили, купались. Вода ещё ничего была, а сейчас, наверное, не искупаешься

– А что за ребята? – насторожился Цукан.

– Мои друзья. Девчонки из нашего класса были, Артур Мунтян.

Цукан помрачнел.

– Он что, ухаживает за тобой, Мунтян этот?

– Что ты, Саша?! – Надя рассмеялась, взглянув в его хмурое лицо. – С чего ты взял?.. Да что с тобой, в самом деле?

– А ничего. Не хочешь со мной гулять, так и скажи, – с обидой в голосе проговорил Сашка.

– Ну, это уже совсем никуда не годится! – строго сказала Надя и остановилась. – Саша, я тебя не узнаю.

– Да это я так... настроение что-то паршивое. Ладно, пошли.

Сашка понял, что сморозил глупость. Однако в душе остался неприятный осадок. Задело то, что помимо него Надя, оказывается, гуляет ещё с кем-то и даже ездит на базы отдыха.

Когда приблизились к кинотеатру в аэропорту, оба невольно вздрогнули. За углом, прямо на их пути кучковалась какая-то шумная компания. В полумраке маячили многочисленные светлячки сигарет. Кто-то с бульканьем прикладывался к бутылке.

– Хорош, Крыса, присосался! – донеслось оттуда.

Сашка узнал пьяный голос своего дружка Кадука. Надя замедлила шаг, сильнее сжала Сашкину руку.

– А-а, Цукан! – шагнул Колька Кадук навстречу приятелю. В руке у него была водка. Колька был невменяемый. Давно не стриженый чуб его зло лез на глаза, поднятый воротник куртки придавал лицу хищное выражение. Вслед за главарём двинулись собутыльники – в основном не знакомая Сашке шпана с верхнего края посёлка.

Надя потянула прочь от этих пьяных, злых хулиганов, но Сашка её удержал. Он понимал, что Кадук так просто не отвяжется. Пьяный дружок был противен, как вообще любой пьяный – трезвому. В душе закипала злоба.

– Пей, Цукан! – Кадук протянул Сашке водку. Тот резко оттолкнул бутылку и с ненавистью посмотрел в глаза Кадука.

– Зажрался, Цукан? – обиженно скривился Колька, хватая его за руку. – А это что за чувиха? Твоя?.. Чуваки, Цукан ссучился!

– Уйди, Кадук, убью! – угрожающе прохрипел Сашка, делая попытку выбраться из обступившей его толпы. Надю он пропустил вперёд и шепнул:

– Иди, я догоню.

Дальнейшее произошло в считанные минуты. Надя вскрикнула, увидев, как на Сашку навалились со всех сторон. Принялись бить, попадая в сутолоке друг в друга. Цукан расшвырял их. На него насели новые. Колька Кадук бил бутылкой, из которой выплескивалась на дерущихся недопитая водка.

– По-мо-ги-те! – закричала девушка и бросилась в Дом культуры авиаработников, возле которого кипела драка. Позади раздался звон разбитого бутылочного стекла и страшный в своей решительности крик Цукана:

– Не подходи, падла, убью!

Где-то вдали, у здания аэровокзала затрещал милицейский свисток. Надя оглянулась. Громко топоча по асфальту, шайка Кадука разбегалась в разные стороны. На месте недавнего побоища остался один Сашка. Он стоял, тяжело привалившись к беленой стене кинотеатра. В правой руке поблескивало разбитое розочкой горлышко подобранной бутылки. По липу его текла кровь, смешиваясь с потом. Ноги подрагивали в коленях.

– Сволочи, хулиганьё проклятое, что с парнем сделали! – завыла дурным голосом выскочившая на шум из кинотёатра кассирша.

Опередив её, Надя метнулась к нему.

– Сашенька, родной, что с тобой?! – по лицу её градом катились слёзы. Она целовала его в щёки, в губы, чувствуя на своих губах солёный, приторный вкус чужой крови.

Сашка через силу улыбнулся. Несмотря на боль во всём теле он ощутил необычный прилив радости. Ведь так как Надя, Сашку целовали едва ли не первый раз в жизни.

Их обступили. Бестолково загалдели, заспорили... Сашка ничего этого уже не слышал. Силы внезапно оставили его. Он выронил горлышко бутылки, приложил ладонь к рассечённому лбу, отнял её, посмотрел на кровь и начал медленно сползать по стене на землю.

 

1987 – 1991

 

 

Привет от Вора!

Рассказ

 

Павел уже третий день как будто на крыльях прилетал к родильному отделению Центральной городской больницы, изнывая от нетерпения, часами простаивал под окнами палаты № 13, где помещалась его супруга. Они разговаривали мимикой и жестами, – палата находилась на втором этаже и Павел, естественно, не мог себе позволить выкрикивать на весь больничный двор любовные сентиментальности. Его супруга ещё не разродилась, и парень со дня на день терпеливо ждал этого знаменательного в его жизни события – появления на свет первенца...

В то погожее воскресное утро Павел как обычно занял свой пост под окнами палаты № 13. Его половина в этот момент куда-то отлучилась, и он от скуки разглядывал окружающих. А посмотреть было на что. Народ густо толпился на асфальтированной площадке перед зданием родильного отделения. Некоторые отходили подальше – к деревьям. Какие-то молодые люди и вовсе вскарабкались на акацию и, хором скандируя: «Лю-ба! Лю-ба!» – пытались дотянуться до окна палаты длинным шестом, к которому был прикреп­лён узелок с апельсинами.

Увлечённый этой сценой, Павел не замечал ничего… Позади кто-то остановился и почти в самое ухо грубовато спросил:

– Курить есть?

Вздрогнув от неожиданности, Павел обернулся, и глазам его предстали две сильно размалёванные девицы с какими-то ужасными копнами волос на головах, в коротеньких юбках, из-под которых едва ли не выглядывало – как это обычно случается у фигуристок и балерин – нижнее дамское бельё, и в потёртых кроссовках на ногах.

– Курить? – переспросил парень и, порывшись по карманам, извлёк мятую пачку «Памира».

– Годится! – заверила одна из девиц. Отобрав всю пач­ку, они направились к окну соседней палаты.

Павел в душе подивился бесцеремонности попрошаек, но возмущаться не стал. У него ещё имелась в запасе «Наша Марка».

Дальнейшие события разворачивались следующим образом. Подойдя к окну палаты, на стекле которого была налеплена бумажка с цифрой 12, девицы закурили, и одна из них хриплым прокуренным голосом заорала: «На-таш-ка-а!» – так что вздрогнули все окружающие.

Наташка долго не показывалась, и девица ещё некоторое время повторяла это имя, подкрепляя его всякий раз существительными «крыса» и «вешалка».

Наташка – точно так же размалёванная, с такой же копной на голове, но счастливая – наконец-то выглянула из окна, и с земли прокричали:

– Привет от Вора, Наташка! И от всех наших...

– Спасибо.

– Ты как?

– Всё в ажуре! Что нового?

– Косой откинулся.

            – Гудели?

– Всю ночь. А Зинка и сейчас прётся, погляди!

– Куда катите?

– К Лысому на хату, а от него на «тачку» – и в кабак. Ты-то когда домой?

– Дня через три. Ну всё, девочки, хавать зовут!

– Чао!

– Вору привет!

К этому необычному диалогу прислушивалось всё родильное отделение и все посетители внизу, пытаясь разгадать: кто же такой Вор, как «откинулся» Косой и во что «гудели» всю ночь накрашенные девицы?

Девчонки вновь подошли к Павлу, и одна из них участливо справилась:

– Что, чувак, не видно твоей крысы?

– Какой крысы? – не понял парень.

– Ну, биксы, чего там... – махнула рукой его собеседница и посоветовала: – Ты покричи, а то давай я! Как дразнят-то?

– Кого дразнят? – вновь удивился Павел.

– Ну шмapу твою, кого же ещё. Имя как?

– А-а, Сашей зовут.

– Шур-ка-а! – снова заорала на весь больничный двор девица. – Шур-ка-а, твой хахарь пришёл!

Парень покраснел от подобного названия. Вместо его супруги выглянула какая-то незнакомая, в возрасте, женщина и, улыбнувшись, крикнула:

– Сын!

– У меня? – беззвучно, одними губами прошептал Павел, тыкая себя в грудь указательным пальцем и в свою очередь расплываясь в счастливой улыбке.

Женщина, продолжая широко улыбаться, ещё раз кивнула головой и пропала.

– Сы-ы-н! – теперь уже Павел почти истерически завопил на всё родильное отделение и, подхватив помогавшую ему девицу, смачно чмокнул её в губную помаду. – Сын! Сын! Сын у меня, понимаете! Первенец!

Девица тоже впилась в него горячими жадными губами и прохрипела:

– Поздравляю, с тебя бутылка!

– Ах, да! Магарыч… – Павел радостно похлопал по карманам. – Есть!.. Едем.

– Погнали, Зинка! – подмигнула своей подружке девица, и втроём они поспешили на Ворошиловский.

– Сейчас в кабак ещё рано, давай в пивняк Театральный, – посоветовала она парню уже в машине.

– Ага, – и рыбки к пиву!.. – подала голос сидевшая слева от Павла Зинка.

Они заехали на Старый базар и, купив у вечно обитавших там рыбаков три истекающих жиром рыбины, направились в пивбар Театральный.

Забегаловка эта внутри имела сильное сходство с гудящим и звенящим деталями заводским цехом. Впрочем, вместо конвейера с заготовками здесь протянулся длинный ряд прилавков, уставленных многочисленными гранёными бокалами с отменным жигулёвским пивом, сверкающим, как янтарь.

Они пристроились за столик в компанию к двум пожилым, интеллигентного вида, «театральным» завсегдатаям и принялись за работу, которой было занято всё заведение. Девчонки поглощали жёлтое холодное пиво с такой расторопностью, что Павлу несколько раз приходилось топать за новыми партиями напитка. В воздухе стоял острый запах невыбродившей браги и невообразимый гул от множества голосов подвыпивших посетителей пивбара.

Пробыв «в театре» до вечера, девчонки потащили затем Павла к Лысому, который вопреки ожиданиям Павла оказался вовсе не лысым, а наоборот – кучерявым, как Пушкин. Взяв Лысого и бутылку водки, забрались на «верхотуру» – в коктейль-бар на Речном вокзале.

Павел уже забыл, что у него родился потомок, швырял деньги направо и налево, и всерьёз грозился жениться на одной из девчонок – Маринке, которая вызывала его жену в Центральной городской больнице. Губы, щёки и даже нос его были в губной помаде, рубашка воняла пивом и рыбой, но Павел не обращал на это никакого внимания. Да и окружающие – тоже. Они были заняты своим делом. Дело это – внешне отдаленно напоминало дискотеку. Но только не обычную, молодёжную – на танцплощадке, а, например, – в определённом доме, которые окрашивали раньше в классический жёлтый цвет...

Вся середина тесного зала в коктейль-баре занята плотной массой человеческих тел, делающих сумбурные движения – подобие современного модного танца. Лица у всех сосредоточены – как будто стоят у станков. Вот – две девчонки и между ними парень с маленькой блестящей серьгой в ухе, с накрашенными глазами и со свисающей позади ниже плеч косичкой. Девчонки извиваются, как гадюки, дёргая бёдрами и поворачиваясь к парню поочередно то передом, то задом. Когда происходит последнее, парень небрежно шлёпает своих дам ладошкою по мягкому месту, и в этом по-видимому заключается самый смак танца.

Другой парень с козлиной бородкой, с длинной соломой волос на голове, в широченных шароварах, сужающихся книзу в дудочку, упал на колени и начал биться головой об пол, как будто молился антихристу. Пары ловко перепрыгивали через него, взвизгивая от дикого восторга. Оглушительно выла музыка, звенели бокалы. Зал был наполнен каким-то чмоканьем и всасыванием, которые обычно происходят, когда шофёры через шланг высасывают бензин из бензобака. Из комнаты со специфическим запахом хлорки, на дверях которой никогда не пишут названия, густо валил дым, почему-то воняющий коноплёй… Под ногами пляшущих, как по палубе пиратского судна, перекатывались опорожнённые бутылки из-под «Столичной» и «Дубового листа».

У Маринки от всего этого столпотворения разболелась голова, и Павел с ней вновь оказался в машине. Расплачиваться с таксистом ему было уже нечем, и Маринка, сбегав домой, принесла три рубля...

Потом они в темноте раздевались, – зажигать свет было опасно – в квартире стоял подозрительный утробный храп...

И странное дело, Павел совсем не испытывал угрызений совести. Где-то там, далеко, за плотной стеной сумерек, как будто в ином, нереальном мире, оставались роддом, жена, первенец... Там Павел испытывал постоянное напряжение, как горящая электрическая лампочка, а здесь его вдруг как бы выключили на время. Здесь было всё просто и естественно... Здесь не нужно было лгать и притворяться. Здесь ты как бы оказывался один на один с самой природой, где всё – по совести и никто никому не обязан…

– Тоже родить хочу, как Наташка! – едва отойдя от первого постельного угара, жарко зашептала в лицо парню Маринка. – Наташка от Вора родила, а я от тебя хочу! Сына...

– Кто он, Вор этот?

– Кличка... Хороший парень, только не женится он на Наташке!

– Почему?

– Почему?.. – Маринка вдруг ни с того, ни с сего заплакала и ещё крепче прижалась к Павлу своим горячим и таким беспомощным телом. – Да женатый он, Вор... как и ты!

Острая волна жалости к этой девочке тут же захлестнула всё его существо. Подчиняясь минутному порыву, Павел готов был забыть ради неё всю свою прежнюю жизнь: и сегодняшний роддом, и лежащую там супругу, и сына своего...

Он сейчас же ужаснулся от подобной мысли: «Забыть?.. Сына!!» – и, сам чуть не плача, крепко обнял свою нечаянную подругу. Погладил по спутанным волосам...

– Приходи завтра! – попросила напоследок Маринка. – Придёшь?

– Приду, – пообещал Павел, до света покидая своё ночное пристанище.

Больше он её никогда не видел.

 

1987 – 2022 гг.

 

В три часа ночи

Рассказ

 

 

Иной раз накатит что-то такое... проснёшься среди ночи, подумаешь: «А ведь всё одно помирать!» И почудится, что это последняя ночь в твоей жизни. И таким маленьким да ничтожным сам себе покажешься, и так жутко вдруг тебе сделается – не приведи Господь.

Сон больше не идёт, какой уж теперь сон?! Откинешь одеяло. Рядом как печка – жена. Кажется, прикоснись – руку обожжёшь. Но не радует уже и она! Ничего не радует. Словно зуб болит. Но лучше уж – чтобы зуб... От зуба хоть таблеткой спасёшься или одеколоном. А от этого чем?..

Сел Юрка к печке, как был, не одеваясь. Закурил. А оно всё равно не отпускает – чувство это обречённости. Сосёт под ложечкой. Не помогает табак, нет... Выпить – другое дело!

Тут Юрка вспомнил про Шелгуниху – жила на соседней улице одна бабка, знал, водкой по ночам торгует. Стараясь не шуметь, оделся и пошёл к Шелгунихе. «Вот загорелось дураку, – с досадой думал по дороге. – Была халва ночью людей беспокоить!» Но всё равно шёл, подталкивала тоска эта непонятная, чувство конца неизбежного. Под руки несло...

Бабка долго не отпирала. Ворчала что-то за дверью, не могла взять в толк спросонья, что Юрке нужно.

– Водяра есть, мать? Плачу как полагается, вот деньги. Да открывай ты, не бойся, свои люди.

До старухи наконец-то дошло, в чём дело.

– Никак и впрямь свои?! – прошамкала она, подслеповато разглядывая с порога парня. – Ползуновых, никак, квартиранты? С первой Кизитиринки?

– С первой, – поддакнул Юрка, переминаясь с ноги на ногу. – Так есть, что ль водка? Неси, давай, заплачу.

– Проходи, что на дворе стоять. – Пропустила его в дом бабка, закрыла дверь на крючок. – В подпол слазишь? Тамо водка-то, в подполе как раз. Полезай, я посвечу.

Юрка полез и располосовал о гвоздь рубаху. Выругался. Шелгуниха, присев на корточки, светила ему сверху керосиновой лампой.

– Никак продырявил что, голубь? Не шибко там...

– Понабивают гвоздей!.. – Парню было жаль рубахи. Новая, второй раз надел. Он вылез наверх с водкой, вручил старухе деньги, с сожалением взглянул на разорванный рукав рубашки.

– Сорочку-то, слышь, скинь, заштопаю, – предложила вдруг, поймав его взгляд, Шелгуниха, – жинка, чай, взгреет за сорочку-то!

– И то дело, – быстро согласился Юрка и, пройдя вслед за бабкой в кухоньку, снял рубашку.

– Не сидится дома-от, чаво полуночничаешь? – водрузив на нос треснувшие очки и вдевая нитку в иголку, поинтересовалась Шелгуниха.

– Да понимаешь ли, бабушка, горит вот тут вот, – парень показал на сердце, – сосёт, не могу! И мысли какие-то дурацкие... Проснулся сёдня ночью и понял, понимаешь, – всё равно помирать! Живи ты хоть сто лет, хоть двести, а помрешь всё одно! Кончится когда-нибудь всё это.

– Дурью маешься, парень. Живое о живом испокон думает... А мож, с возрастом... Годков чай двадцать пять стукнуло?

– Третий десяток разменял!

– Я и говорю, что возраст – мужиком становишься.

– А-а, ничего-то ты не понимаешь, бабушка! Смысла ни в чём не вижу! Зачем живу?.. – Юрка с тоской покосился на бутылку.

– Стакан, что ль принесть? – догадалась старушка.

– Давай, мать, стакан! – обрадовался ночной гость. – И загрызть чё-нибудь, я потом расквитаюсь.

– Добро. – Шелгуниха, кряхтя, выползла в коридор.

Юрка огляделся: аккуратно побеленные, чуть синеватые, как будто накрахмаленные стены, иконки в правом углу, печка пышет жаром, словно раздетая баба, – нигде ни соринки, ни уголька, как в больнице; на стенке над кроватью – портрет: молодой мужчина в будёновке, на верёвке в левом углу – бельё... Парень смутился: бельё свежевыстиранное, девчоночье... Кружева там всякие, петельки, резиночки... всё как положено... И на самом видном месте!

«Ну, народ, бабы! – смущённо подумал Юрка, не зная куда деть глаза. – Развесила тут, понимаешь, свою огудину, любуйся на неё! Ни стыда, ни совести».

Вернулась бабка. Поставила на стол два стакана и миску солёной капусты, из кармана халата извлекла четыре яичка.

– Сырые-то будешь, не брезгуешь?

– Ничё, сгодится! – Юрка налил водку в стаканы и, покосившись на висевшие на верёвке женские трусы, с наслаждением «тяпнул».

Шелгуниха перехватила его взгляд, пояснила:

– Девчонку на квартиру взяла, всё какая-нито копейка. На пенсию-то поживи, не дюже разгонишься!

– Отец? – кивнул Юрка на портрет человека в будёновке и запустил пятерню в капусту.

– Родитель, царство ему небесное! – перекрестилась бабка.

– В Гражданскую погиб? – Юрка спрашивал без интереса. Водка, уже разошлась в крови и взбудоражила. Потянуло на разговоры.

– Расстреляли сердешного, ох времени тому... В тридцать седьмом, слышь, расстреляли-то, перед войною как раз. – Бабка задумалась. – Мы в те поры не здесь ещё жили, далеко, под Белгородом. Как сейчас помню: постучали ночью-то, с постели подняли – и в машину... И увезли родителя-то. За что, про что, неведомо. Посля мать сказывала – расстреляли! А он в Гражданскую-то ещё – ротой командовал. Перекоп, слышь, забирал... Расстреляли...

Шелгуниху тоже, видимо, развезло.

– Ты, сынок, пей, что сидишь как король на именинах! Пей, кушай: яички вот бери – всё одно пропадать!

Юрка налил по второй.

– Квартирантка твоя спит, небось?

– Спит, что с ней станется.

Бабка по-мужски, отставив локоть, смело махнула стаканом, заглатывая белую. Сморщилась, как будто съела жабу, утёрлась рукавом, утопила острые пальцы в капусте, словно вилами подцепив целый стог.

Гость тупо уставился в стену. Шелгуниха вызывала жалость и отвращение. О смерти уже же думалось...

– У вас-от ныне, у молодёжи-то, воля пошла, глядеть тошно, – продолжала старуха. – Захотел выпить мужик, слышь, и аки тать по ночам прячется! Грошей своих не видит, всё – любезной своей жёнушке, а та и рада стараться, села на парня верхом и, знай себе, погоняет! А раньше, голубь, не так было, до войны-то ещё, ох, не так. Я замужем-то всего два годочка и побыла, право слово. На третий – как раз война приключилась. Помню, придёт с работы мой суженый, в дымину пьяный притащится, ты ему – что поперёк, взгляд косой бросишь – пропала. До полусмерти, бывало, прибьёт! Сапожищами всю как есть извозит, все косточки, окаянный, переломает – кровью посля харкаешь! И не пожалься никому – хуже будет. Это нынче-то – чуть что у девки не туды, так вот тебе сразу и развод, и всё такое протчее... элименты, а в наше время куда построже было. Вон соседка Зинаида как-то на День Победы сказывала: погибли, грит, слышь, наши муженьки, Пелагеюшка, на войне – домой не вернулися! А её Николай тоже, к слову сказать, заполошный был, ох заполошный! Как выпит чуть – сатана сущий! Я ей тогда возьми и скажи, Зинаиде-то: погибли, говорю, правда твоя, соседка, поклали головы мужики наши. Ан, ежели б Бог дал, возвернулись целые-невредимые, так горючими слезьми мы б с тобой сейчас умывалися, Зинаидушка. Забыла, чай, какие они были, мужики-то наши? Мож, говорю, и к лучшему-то – что не вернулися! Она посля того неделю на меня дулась, не разговаривала, да от правды-то куда денешься?..

– Можно я перекурю? – попросил Юрка.

– Дыми, что ж, коль приспичило. Мой-то тоже заядлый табачник был, – сказала бабка.

«Нужно топать до дому, засиделся», – подумал, раскуривая сигарету, ночной гость.

И тут в кухоньку из спальни вышла квартирантка. У Юрки помутилось в глазах при её появлении, в голове зашумело. Да и девчонка, правду сказать, была ничего – «ничтяк», как любил выражаться Юрка. Глаза их на мгновение скрестились, и парень понял – меланхолии его пришёл отныне конец. Шелгуниха уже клевала носом. Водки в бутылке оставалась самая малость. Часы показывали четыре...

Девушка, ни слова не говоря, прошла на улицу. У Юрки бешено заколотилось сердце, ноздри расширились. Он тоже выскользнул во двор, подождал девушку у порога.

– Что вам? – испугалась та, увидев загородившего проход незнакомого парня. – Я бабушку позову, что вам нужно?

– Познакомиться! – храбро начал Юрка.

– В четыре часа ночи?.. Пустите меня, закричу!

– Думаешь, алкаш, да? Боишься? Брезгуешь?.. – Юрка не пропускал квартирантку в дом. На ум почему-то пришли сырые яички. – Конечно, яичница – оно вкуснее, а ты вот сырые попробуй!.. Пойми ты, мож, у человека тут вот огнём всё горит! – парень ткнул себя пальцем в грудь.

– Это от водки горит, молодой человек, – предположила девушка. – Пропустите меня, пожалуйста!

– Эх, люди, люди! – горько вдруг посетовал Юрка. – До чего ж мы привыкли все жить по правилам! Коль ночь, понимаешь, так нужно спать! Хочешь, не хочешь – спи и вся недолга, дрыхни, как мешок с отрубями!.. Потому – положено так, спать ночью! Жизнь ведь проходит, опомнитесь! Не вернёшь потом. В могиле ведь все выспимся – сейчас, понимаешь, жить надо!

– В каком смысле – жить? – явно заинтересовавшись, спросила девушка. – Водку пить, да?

– Далась тебе эта водка! – в сердцах вскричал парень. – Водка, она, может, вроде лекарства! Не дело ведь так жить, понимаешь. Такая жизнь – всё равно, что болезнь.

– Ну и как лекарство, помогает?

– Смеёшься? А по глазам вижу – тоже не сладко живёшь! Одна, небось, так ведь?

– С чего ж одна? Люди кругом.

– Люди? И ты это называешь – лю-ди? – скривился, как от зубной боли, Юрка.

– А кто же это, по-твоему? – Девушка уже не пыталась прошмыгнуть в дом.

– Нелюди, вот кто! – решительно заявил Юрка и закурил сигарету. – Ведь как живут, как живут!.. Ты разуй глаза, милая, посмотри вокруг: разврат кругом, пьянство, ложь, спекуляция, мордобой, рэкет – да чего только нету!

– А как, по-твоему, должно?

– Да не так же, не так, чёрт их всех побери! – Юрка загорелся. – Нужно, чтоб жизнь на одном дыхании проходила, чтоб цель была – как в спорте финиш! И чтоб по правде всё, по совести!..

– Интересно. А сейчас, выходит, цели у нас нет?

– Ну почему, на словах-то оно, понимаешь, вроде бы всё верно. Наша цель, финиш-то – коммунизм... и пятилетки там... и всё тому подобное... А на деле кинься – каждый только за свою шкуру болеет. Кругом всё, куда ни ткнись, по блату. На деньги чуть ли не молятся!.. Так, где же цель?

Девчонка задумалась. Юрка вспомнил про трусы на верёвке и ещё больше распалился:

– Какую сферу ни возьми: науку ли, искусство, о торговле уже не говорю, – повсюду ржавчина завелась. А всё – от хорошей жизни, от того, что успокоились, цель потеряли. Нельзя успокаиваться! Очнитесь, люди, куда идём?!

– Вообще-то ты в частностях, может быть, и прав, но в целом... – девушка замялась.

Юрка смотрел ей в глаза, как будто гипнотизировал. Смотрел как удав на кролика. Он улавливал исходивший от неё одуряющий запах молодого, чистого женского тела и аромат парфюмерии. От этих запахов кружилась голова и подгибались колени.

А девушка ни о чём не догадывалась. Она спокойно развивала свою мысль, доказывая в чём же именно он неправ, попутно касалась проблемы алкоголизма и ещё какой-то проблемы – Юрка её почти не слушал. Одно он уже понял наверняка: ничего не выйдет!.. Ведь вот, казалось бы, жизнь – бери, что тебе даёт! Ан не тут-то было. Нахрапом тут не возьмёшь. Тонкость нужна как в ювелирной работе. Нет, ничего из этого ночного знакомства не получится!

– Ну, я пойду, пожалуй, – пробурчал он, докурив сигарету.

– Занятный у нас разговор с тобой вышел! – Одними глазами смеялась девушка.

– Да-а, разговор... – Юрка в последний раз подумал о висевших на верёвке в кухне женских трусах, с горечью вздохнул и, не солоно хлебавши, побрёл восвояси...

Дома супруга всё так же безмятежно спала. Краснела, как будто стыдилась чего-то, печка. Время, казалось, остановилось здесь навсегда...

Юрка быстро разделся, прилёг к жене и снова подумал о смерти.

 

15 февраля 1987 г.

 

 

Надоело!

Рассказ

 

1

У кассы, как всегда в день зарплаты, волновалась огромная очередь. Было только три часа дня, а люди всё прибывали и прибывали. Как будто плотину прорвало...

На обшарпанной стене, поверх голов толпившихся рабочих, висел обшарпанный же, засиженный мухами плакат, надпись на котором гласила: «Каждой минуте – рабочий счёт!»

Пробегавший мимо очереди комсорг Петя Хомяков на минуту приостановился, поискал кого-то глазами в толпе и, найдя, крикнул:

– Дереза, получишь деньги, зайди ко мне, взносы уплатишь!

Иван Дереза недовольно поморщился, но промолчал. Минут через двадцать он уже был в кабинете парторга, в котором располагался и комитет ВЛКСМ.

– Явился, – для чего-то проговорил комсорг Петя Хомяков, хоть это было и без того видно, и принялся рыться в своих бумагах, горою наваленных на столе. За другим столом, у полузакрытого шторами окна, лениво курил сигарету парторг Захар Захарович Ушаков, сбрасывая пепел прямо на пол.

– Давай билет, Дереза, – продолжая ковыряться в бумажном хламе, попросил Петя.

Дереза решительно швырнул ему под руки красную засаленную книжицу и напрямик брякнул:

– Исключай меня из комсомола, комсорг, больше я взносов платить не буду!

В кабинете, как дым в воздухе от сигареты Захара Захаровича, повисла тягостная тишина. Петя Хомяков оторвался от своих бумажек и с ужасом поглядел на Ивана. В глазах его было такое выражение, как будто перед ним стоял человек, который решил покончить жизнь самоубийством, и уже просунувший голову в петлю.

Захар Захарович Ушаков неодобрительно крякнул и наигранно весело посмотрел на своего «меньшого брата». Этот взгляд, по-видимому, должен был выражать следующее:  «Доигрались? Распустили вожжи?! Так-так, придётся ставить вопрос на бюро...»

Петю Хомякова затрясло мелкой дрожью...

– Ну, бывай, комсорг, я пошёл! – попрощался между тем Иван Дереза, собираясь выйти из кабинета.

– Ты с ума сошёл, Дереза! – не своим голосом заорал вдруг пришедший в себя комсорг. – Вернись сейчас же, когда с тобой разговаривают!

– Может, ещё по стойке смирно стать? – с издёвкой взглянул на «комсомольца» молодой рабочий.

– Как ты разговариваешь, Дереза?!

– А что, не нравится? Может, в ножки тебе кланяться прикажешь? – Ивана прорвало, как плотину.

Захар Захарович уже не веселился, а внимательно, с серьёзным лицом слушал.

– Дереза, если ты будешь продолжать безобразничать в присутствии... – Петя метнул заискивающий взгляд в сторону Ушакова, – мы вынуждены будем поставить о тебе вопрос на бюро!

– Я же сказал, исключай из комсомола без всяких вопросов! – снова решительно потребовал Дереза.

– Но почему? – сменил вдруг тон комсорг Петя. – Ты это брось, парень, думаешь, так это просто: сказал, раз-два и – исключили! Дудки! Ведь если каждого исключать, эдак и в комсомоле никого не...

– Погоди, Хомяков, – остановил его Захар Захарович, вовремя уразумев, что тот загнул «не в ту степь», и сам обратился к Ивану: – Ты что же, братец, с Уставом ВЛКСМ не согласен? А может, обидели тебя чем? Ну, объясни нам, пожалуйста, в чём причина?

– Не хочу и точка! Надоело. Скука одна. Скука и враньё! Надоело.

Ни слова более не сказав, Иван выбежал из кабинета и с силой грохнул за собой дверью. Как будто крышку гроба захлопнул...

 

2

Надоело... Сколько раз уже за последнее время появлялось это страшное слово перед мысленным взором Ивана Дерезы. Надоело жутко, до одурения... Надоело всё. Надоело жить по указке недалёких людей, зевать на комсомольских собраниях, слушать красивые речи по телевизору о повышении благосостояния советского народа, платить втридорога за квартиру...

Но больше всего на свете надоел Ивану Дерезе свой собственный характер. Отвратительный был этот характер, невыносимый.

Да и то, разве не сознавал он, что не должен ничего такого... думать, не должен ничего такого... говорить! Что всё это мелочи по сравнению с главным! Что никто, в конце концов, ничего такого... не думает и ничего такого... не говорит! Разве не сознавал? Да что ж он дурак был, что ли?..

Но характер... Ох уж этот характер!..

Ваня месяцами ходил, скрипя зубами, мучаясь, как алкоголик, когда ему на понюх не дают спиртного. Старался на всё – молчать, убивая в себе зародыш самой мысли «крамольной». Но рано или поздно плотина прорывалась – и всё вновь летело вверх тормашками...

 

3

– Небось, опять на работе поскандалил? – догадалась при виде его разгневанной физиономии жена, баюкая на руках никак не желавшего засыпать маленького. Второй мальчуган, постарше, возился в отсыревшем углу с какими-то игрушками. В комнате было холодно, воняло погребом. На потолке отчётливо проступали засохшие жёлтые пятна, – красноречивое свидетельство о прохудившейся крыше. Всё несло на себе следы неустроенности и запустения.

Иван обозлился ещё пуще.

– Работа? Ты говоришь – работа? Какая к чёрту работа? Ты знаешь, что работа произошла от слова рабство?! Корень один, понятно тебе? А я не раб!..

– Опять!.. – тяжело вздохнула молодая женщина и поспешно удалилась с ревущим ребёнком в спальню. К отцу, оставив свои изломанные игрушки, подбежал старший.

– Папа, а когда мы пойдём на карусели кататься?

– Пойдём, сынок, завтра пойдём!

На глаза Дерезы навернулись слёзы. Злость на весь мир усилилась. Захотелось кого-то избить, кому-то высказать всю накипевшую Правду – прямо в сытое, холёное, заплывшее жиром, рыло...

 

4

На улице Ивана, как магнитом, потянуло к магазину. Дереза понял: стресс можно снять испытанным способом... В кармане у него лежала порядочная заначка от зарплаты, до старого дружка Алёшки Пшеничного, на хате у которого по вечерам обычно собирались все поселковые алкаши, было рукой подать, и раздумывал он недолго. Три по семьсот... для начала. Сайка и колесо ливерной колбасы «собачья радость» – на закусь... Два квартала, поворот налево – и вот они, живописные «хоромы» братьев Пшеничных. Саманная развалюха с торчащей из стен небритой щетиной соломы, последний раз беленная, наверное, лет десять назад, когда померла от чего-то Алёшкина мать. Отец умер позже – от водки... Года четыре назад, лютой зимой, старший брат Алексея, Владимир, уснул пьяный на улице. На утро нашли, едва живого свезли в неотложку, выходили. Только отмороженные ноги пришлось ампутировать – по самые колени.

Подойдя к дому, Иван не стал тарабанить в калитку, постучал, как было давно заведено, в окошко – три раза. Его впустили. Встречать вышел сам Алёшка.

«Уже на взводе», – сразу определил Дереза.

– Затаренный! – едва увидав дружка с оттопыренными карманами и колбасой, обрадовался Пшеничный. – Ну, проходи, кореш, сейчас мы тебя разгрузим.

В комнате вокруг некрашеного, как будто специально выскобленного ножами стола сидела орава, живо напоминающая героев горьковской пьесы «На дне». На столе возвышалось несколько опорожненных поллитровок из-под «Лучистого», два стакана и скудная снедь на газете, с портретом какого-то передовика и стихами. Среди оравы была и женщина. Вернее, то, что от неё осталось, а осталось немногое: руки, как будто бы в золе по локоть, с багровыми синяками на дряблых предплечьях, ноги в драных чулках и стоптанных, «молящих» о пощаде босоножках, лицо – какого-то багрового с землистым оттенком цвета, запенившийся рот без двух передних зубов в верхнем ряду, волосы, свалявшиеся, как овечья шерсть, глаза – не поймёшь, то ли накрашенные, то ли подбитые. Одним словом – чучело!

Иван испугался, взглянув на неё. Он никогда ещё не видел здесь этой особы.

– Что рожу воротишь? Не нравится? – догадавшись о чувствах Дерезы, вперился в него злым, ненавидящим взглядом Алёшка Пше­ничный. – Моя жена!.. Не нравится, да?

– Давай вмажем, – попросил Иван, сваливая на стол принесён­ное.

– Вмажем!!! – дружным ревом поддержали Дерезу алкаши.

– Нет, ты ответь – не нравится? – настаивал Пшеничный.

«Жена» скалилась гостю беззубой пастью. Вовка Пшеничный, брат Алексея, оставив свою тележку, взгромоздился на лавку и уж откручивал зубами пробку одной из семьсотграммовок, принесённых Иваном. Вокруг шумели, кричали, реготали, сопели, смеялись и плакали алкаши.

Дереза понял: если сейчас же не проглотит стакан оранжевого вонючего пойла – не выдержит... Проклятый характер!..

– Лёха, давай вмажем! – Ивана начинало поташнивать.

– Нет, ты скажи, кореш, – Лёшка наседал, сознавая своё бессилие, и от этого приходя в бешенство, – ответь, не нравится тебе моя жинка? Не жинка, да, – пугало огородное?!

– Лёха, оставь, – кривился, как от зубной боли, Иван. Ему совсем не хотелось сейчас разговаривать об этом.

За столом уже пили. Кто-то, наконец, протянул стакан и ему. Дереза жадно влил в себя бормотуху, сунул посуду Пшеничному.

– Угомонись ты, слышишь! Без тебя тошно. Гулять хочу!

– Гу-лять! – подхватил вдруг его слова Пшеничный. – Гуляй, рванина, от рубля и выше!..

Через час на столе уже была водка, – вино в магазине заканчивалось быстро. Глушили так же – стаканами. Почти не закусыва­ли. В табачном дыму, как будто в тумане, пропадали очерта­ния комнаты. Кто-то пел надрывным диким голосом старую тюремную песню:

Предо мною икона

И запретная зона,

И, как свечка над гробом, –

С автоматом чекист.

Кто-то танцевал – бог знает, что это был за танец! Агония умирающего... Володька Пшеничный, облевавшись, валялся под столом, широко разбросав в стороны красные культи ампутированных ног. Алексей на руках отнёс свою «жену» в спальню... После него туда по очереди начали нырять собутыльники.

– Давай и ты иди, ну! – с угрозой приказал Ивану Пшеничный: – У меня, как на Кавказе: мой дом – твой дом, моя жена – твоя жена! Иди в спальню живо!

Дереза взял Алексея за грудки, встряхнул – аж рубашка в плечах лопнула.

– Лёха, не смей! Ты же человек, Лёшка, не смей! Мы же люди! Не рабы ведь мы, Лёха, люди, понимаешь! Лю-ди!..

– Отвяжись, гад, надоело! – отпихнул его от себя Пшеничный. – Всё надоело, всё!

Алёшка впал в истерику, руки его затряслись, рот запенил­ся. Ивану стало вдруг его жалко. Он сел и снова привлёк к себе приятеля.

– Бросай всё, Лёшка! Бросай этот притон к чёрту и давай к нам, на завод, не пожалеешь! Ребята у нас в цехе толковые, не то, что эта мразь! Пропадёшь ведь, дурак, на шабашках. Ты слышишь, что говорю?!

– На завод, да? В Бухенвальд этот? В ярмо? – вылупил глаза на Ивана Пшеничный. – От звонка до звонка ишачить? В комсомол опять? В шарашкину контору? Нет уж, хватит с меня! Хватит, кореш, надоело! Надоело, ты понимаешь! Жить, как все, надоело, ишачить за гроши! Брехню слушать! Хватит, Ваня, я не раб – сам себе хозяин!

– Ну-ну, – отойдя от него, задумчиво протянул Дереза. Налил себе немного водки, поболтав в стакане, выпил.

В спальне визжала «жена» Пшеничного. Слышались тупые удары, брань. Зазвенело стекло.

– Я пошёл, Лёша, – открыв дверь, попрощался с порога Дереза.

– Заскакивай.

– Нет, Лёша, не хочу.

– Что так?

– Надоело...

 

5

На следующий день Иван смущённо постучал в кабинет секретаря парткома...

 

Октябрь 1987 г.

 

 

«А мимо гуси-лебеди...»

Рассказ

 

…А мимо гуси-лебеди любовь мою несут.

Пора прибиться к берегу, да волны не дают, –

рыдал в физзале школьный вокально-инструментальный ансамбль.

Володька танцевал с Ирочкой – девчонкой из их восьмого «Д» класса. Пары кружились вокруг ёлки. Вспыхивали огни цветомузыки, вспыхивала лампочками новогодняя ёлка.

Вдоль стен физзала ходила, втягивая в себя воздух, Мымра – школьник завуч, выискивала выпивших. Ребята посмелее бросали в неё сзади конфетти. Кто-то взорвал под самым ухом у завуча хлопушку. Мымра шла, как городовой, ни на что не реагируя и продолжая свои безуспешные розыски... Военрук Колесников курил с ребятами в коридоре, рассказывая армейские анекдоты. Позади у него, на кителе, болталась кем-то ловко приколотая маска Бармалея.

Ансамбль в зале продолжал выматывать душу, разливая в ней – «А мимо гуси-лебеди...», так что танцующим хотелось раствориться друг у друга в объятиях... Нельзя было ни о чём больше думать – только о том, что «гуси-лебеди» куда-то несут твою любовь. А может быть, они её уже куда-то унесли, и кто знает, может, никогда уже назад не вернутся...

Володька танцевал с Ирочкой, и ему казалось, что это их любовь несут «гуси-лебеди»... Он не смел смотреть ей прямо в глаза, не смел глубоко дышать, не смел прикасаться...

Он любил Ирочку с шестого класса. Ты знаешь, читатель, как умеют любить в школе! Кто в юности не испытывал этого святого чувства? Кто, приходя домой после занятий, не считал часов и минут до нового дня, когда снова можно будет видеть Её или Его?!. Кто не трепетал при одной только мысли о взаимности, кто не рыдал по ночам, жестоко обманувшийся в своих ожиданиях? Разве только Мымра, да и то вряд ли. Ведь плохих людей от природы нет, плохими их делают обстоятельства! Плохой человек – это как дурная привычка...

Володька не посмел бы никогда просто так прикоснуться к Ирочке, но в танце это полагалось, и он прикасался к её талии, с трепетом чувствуя, как жжётся сквозь платье её молодое, упругое тело. Ирочка, полуприкрыв глаза, блаженно улыбалась. Наверное, обо всём догадывалась... Володька готов был провалиться сквозь землю, кляня себя в душе за недавнюю смелость, толкнувшую его пригласить девушку на танец.

А гуси-лебеди всё несли и несли Володькину мальчишескую любовь куда-то за тридевять земель, пока танец не кончился.

У стенки, давясь смехом, его поджидал Серёжка Шилов – тоже одноклассник. Он как-то миновал Мымру, и теперь дышал на Володьку невообразимым коктейлем запахов, которые обычно исходят из поллитровок Аксайского горпищекомбината, метко прозванных Володькиным отцом «Плодововыгодное». Серёжка верно уже хлебнул этой гадости, и пришёл за товарищем.

– Танцор – умора!.. – хватался Сергей за живот. – Из тебя, Вовка, танцор, как из меня отличник! Пошли, давай в раздевалку... – Шилов нагнулся к Володьке и доверительно зашептал на yxo: – У нас там бухать есть, погнали!

Ансамбль ударил новый танец. Володька, отмахнувшись от Шилова, вновь начал искать по залу Ирочку.

– Ну, гляди давай, – обиженно буркнул Серёжка, оставляя его в покое.

Володька отыскал глазами Ирочку и, пригладив ладонью причёску, поспешил к ней – приглашать. Но его неожиданно опередили. Какой-то высокий розовощёкий старшеклассник увёл Ирочку из-под самого его носа. Володькины лебеди уже не летели. Он стоял как оплёванный.

– Сурков, ну что ты?.. – засмеялась, взглянув на него, девчонка. – Ну не сердись, Сурков.

– Ты же обещала... – Володька хотел сказать, что Ирочка обещала этот танец эму, но вовремя понял: не нужно ничего говорить. Да и слушать уже было некому. Девчонка, как ветер, закружилась по залу с сильным красивым партнёром. Володькины гуси-лебеди улетели...

Но любовь не унесли. Любовь осталась, и от этого было ещё больнее. Он пошёл в раздевалку.

Тут была «своя свадьба». Бренчала гитара. Её отсюда, из подвала, наверху не было слышно. Зозуля из седьмого «А» тянул жалобным голосом, молотя по струнам:

В Москве ночные улицы

В неоновых распятиях...

Серёжка Шилов разливал «Плодововыгодное».

– А-а, пришёл, Сурок, наплясался! – сказал он, увидев товарища. Тут же в Володькиных руках оказался стакан, который он и осушил, кривясь и роняя оранжевые капли пойла на новенький пуловер. В раздевалке был весь цвет их восьмого «Д» класса. Почти все перебивались с двойки на тройку, и порешили идти после восьмого в ГПТУ.

У Володьки в голове загомозело. Он пододвинулся к Шилову и, перекрикивая гитару, заорал:

– Серый, беда! Ирка Лисунова с фраером каким-то танцует! Серёга!..

– Морду, что ли набить? – догадался Шилов.

– А и впрямь набей, Серый! Пошли, покажу.

Володькины гуси-лебеди бились где-то под облаками, не зная, к какому берегу лучше причалить.

Старшеклассника пошёл вызывать Зозуля – хулиган, каких свет не видывал. Вся школа его знала. Серёжка в коридоре поджучивал Суркова:

– Я этого чувака знаю. Он давно с Лисуновой гуляет! Костя Токарев из десятого «Б».

Володька скрипел зубами. Оглядывался по сторонам – нет ли опасности. Военрука Колесникова в коридоре уже не было. Исчезла куда-то и Мымрa, предоставив учащихся самим себе. Это и было надо Шилову.

Костю Токарева провели в раздевалку, где между вешалок располагалось отъявленное школьное хулиганьё. Как обстояло там дело Володька не знал. Воспользовавшись моментом, он снова поспешил к Ирочке.

– Ах, оставь маня, Сурков! – фыркнула Лисунова при виде его нескладной фигуры, и танцевать наотрез отказалась.

Володька разозлился и побежал в раздевалку. Навстречу ему попался облитый кровью десятиклассник Костя Токарев. Он почти бежал из подвала, держась обеими руками за зубы, которых, по-видимому, уже не было... Володька знал, что Шилов всегда носит с собой кастет, какие делают в тюрьме заключённые. Сурков испугался.

Между тем, Шилов – или как его называли дружки – Шило искал новую жертву. Зозуля с двумя хулиганами снова ходили в физзал и привели в подвал ещё кого-то из девятого класса. Тут уж избиению был свидетелем Володька лично. Испуганного парня в белой сорочке и галстуке вначале спрашивали, почему он будто бы на кого-то там «выступал» вчера, или позавчера... Потом спрашивали денег, потом курить... Потом, когда спрашивать уже было не о чем – ударили. Первым бил Зозуля. Вначале в переносицу. После – ногой в грудь. Бил ещё кто-то... Другие в это время пили вино. Наливали и Володьке. Потом предложили бить. Шилов предложил. Пересиливая ужас от всего происходящего, который не смог заглушить даже хмель, Сурков ударил кричащего на полу парня. Володька не помнил куда бил. Как во сне. Серёга сунул ему тяжёлый кастет, подтолкнул к парню. Отказываться было нельзя. Шилов поил. Шилов повелевал. Володька повиновался. Володьке было жаль избитого девятиклассника. Он бы никогда не стал его бить просто так, по собственной воле. Но били все. Бил Шилов. И Володьке тоже нужно было бить этого парня. Так уж было заведено в их приблатнённой компании...

Сурков не понял, как в раздевалке оказалась Ирочка. Она кричала на Шилова, грозилась кулачками Зозуле, – увидела, как обожглась, Володьку...

«За Костю Токарева!» – мелькнуло в голове у Суркова.

Ирочка подлетела к нему и отвесила звонкую пощёчину. Так, что из носа у него пошла кровь. Ирочка немного не подрасчитала. Она унизила Володьку. Она растоптала его любовь, которую так бережно уносили куда-то на своих белых крыльях давешние гуси-лебеди...

Вовка не помнил как ударил её. Кастетом... Просто забыл его снять с пальцев и ударил. И сам ужаснулся содеянному...

 

Володька не мог больше слушать этого тягучего: «а мимо гуси-лебеди...».

Восьмилетку он заканчивал в воспитательно-трудовой колонии. Где-то в других колониях «тянули» Шилов с Зозулей...

Мать присылала жёлтые, в высохших каплях слёз, письма. Иногда на письмах появлялись бордовые капли, даже по истечении длительного времени отдающие слегка «Плодововыгодным» – это прикладывал свою руку отец.

Жизнь продолжалась. Володька больше не вспоминал об исчезнувших навсегда лебедях. Он твёрдо пристал к трудному берегу. И только по ночам, ворочаясь на неуютных лагерных нарах, слышал Володька во сне эту, как казалось ему теперь, давнюю-предавнюю песню:

А мимо гуси-лебеди любовь мою несут.

Пора прибиться к берегу, да волны не дают...

 

16 января 1987 г.

 

Остров

Рассказ

 

Он видел остров... Буйная тропическая растительность густо покрывала невысокие горы. По камням весело сбегал ручеёк, сливаясь с тёплым голубым морем. Многочисленные, самых причудливых расцветок, птицы наполняли воздух шелестом крыльев и разноголосым пением.

Из воды выходила она...

Медленно поднимаясь над поверхностью моря, она как бы вырастала из него, подставляя лучам жаркого солнца груди, не стеснённые никакими одеждами, на самых кончиках сосков которых искрились яркие изумрудинки влаги.

Он видел остров... И он переносил увиденное на холст. Каждый вечер... Он больше не видел ничего вокруг – только свой остров!

На столе, заваленном бумагой, карандашами, тюбиками с краской и другим канцелярским хламом, сиротливо жалась поллитра дешёвого вина, уже наполовину опорожнённая. В старой консервной банке, заменявшей пепельницу, крючились изуродованные трупы окурков.

Он подошёл к столу и, налив из бутылки, с жадностью выпил. Сладостное видение не покидало его. Губы художника, по-детски, счастливо улыбались, глаза были устремлены в одну точку – в левый нижний угол холста, откуда должна была вот-вот появиться обнажённая Нимфа...

Но вдруг всё разрушилось. Прищуриваясь от света, в комнату ввалилась полная низкая, похожая на мяч, женщина – почти старуха. Заспанная. В полураспахнутом халате, из-под которого выглядывала жёлтая массивная, напоминающая переспевшую дыню, сиська.

– Опять полуночничаешь? – грозно спросила она, подпирая крутые бока кулаками. – Рисует он, видите ли! Лучше бы работал, знал, лодырюга проклятый! Жена в обносках ходит, детям на улице показаться не в чем, а он рисует! Живописец, гляди, выискался! Алкаш!

Видение пропало. Он с тоской отложил кисть и палитру и, упав на кушетку, в отчаянии обхватил голову руками.

– Молчишь, лежишь, – продолжала взбеленившаяся тёща. – В хате хоть шаром покати, жрать нечего! Соседи смеются, пальцами показывают... Уж и во двор-то выходить стыдно.

– Я вам позавчера пятьдесят рублей отдал, – страдальчески прохрипел бедный художник, – вы пенсию получаете, квартирантов держите. Что вам ещё нужно?

– Свет не жги! – завизжала вдруг, разбрызгивая слюну, сварливая баба. – До утра электричество палишь, придурок! Свет-то в копеечку мне выходит!

Хрястнув дверью так, что на пол сыпанула штукатурка, разъярённая ведьма удалилась, и вскоре комната погрузилась во мрак.

«Пробки выкрутила», – догадался художник. Он пошарил на столе спички, засветил свечу...

Снова воскрес перед его мысленным взором остров – сказочная тёплая страна с райскими птицами и выплывающей из вод Нимфой. Художник вновь плеснул себе из бутылки и, поискав в банке-пепельнице не совсем маленький окурок, с блаженством, прикрыв глаза, закурил.

Видение манило к себе, заставляя забывать о всех тяготах людского неустроенного мира. Видение спасало от одиночества, спасало от одичания...

Художник взялся за кисть. Губы его непроизвольно шевелились, как будто беззвучно произнося какие-то заклинания. Небритые щёки пылали то ли от вина, то ли от возбуждения. Рука уверенно водила кистью по холсту. Художник стал думать вслух:

– Будут у нас деньги, Машенька. И шубка у тебя будет! Всё у нас образуется. Вот закончу картину – и всё будет! И детки...

Он вдруг ужаснулся от какой-то новой, внезапно пришедшей в голову мысли и, бросив кисть, подбежал к бутылке.

– Никому не нужна моя картина! Никому!

Пить уже больше было нечего. За окном заалело. В третий раз подал голос соседский петух.

«Нужно писать другую картину!» – думал художник, склонив голову на руки, погружаясь в тяжёлое хмельное забытье...

Весь последующий день он работал на товарной станции. Под вечер, нагруженный гостинцами, как всегда чуть-чуть навеселе, ввалился в свою каморку.

– Папка пришёл, ма, папка! – обрадовались дети: мальчик и девочка примерно одного возраста, лет семи-восьми, повисая на отце, целуя его в обе щеки.

– Ой, колко, папка! – смеялась девочка, уколов губы о густую синюю щетину на отцовской щеке.

Мальчик, деловито отобрав у отца баранку, весело заработал зубами. Мычал набитым ртом:

– Па, мама сказала, что ты больше не будешь голых тётек рисовать, правда? Они их в пачке сейчас с бабой Лизой палят!

– Как в печке? – отстранил детей художник и, как был, со свёртками и кулёчками в руках, со связкой баранок на шее, с выглядывающим из одного кармана пиджака горлышком бутылки, а из другого – флаконом духов для Машеньки, – бурей ворвался в свою мастерскую.

«Острова» yже не было. Медленные язычки пламени дожирали последние несгоревшие ещё островки полотна. Машенька, стоя спиной к нему, ворошила в печке кочергой.

– Маша! Что же... – художник, выкрикнув поначалу имя своей ненаглядной, вдруг снизил голос до шёпота, затрясся как в лихорадке, начал почему-то заикаться, – что ж-же т-ты наделала, Мария!!!

Из рук его на пол посыпались пакетики и кулёчки, из которых вываливался прозрачный, засахаренный мармелад, печенье, продолговатые трубочки леденцов, сыр, покрытый, как поверхность луны, неглубокими ямками, жирная, улыбающаяся чему-то, селёдка.

– Что же ты наделала, Маша? – по небритой щеке художника катилась крупная, сверкающая изумрудина похожая на те, что дрожали недавно на кончиках острых сосков выходящей из моря Нимфы.

– Папка, папка! – принялись плакать мальчик с девочкой, подбирая разбросанные по полу гостинцы.

– Вот ещё... шизофреник! – нервно взвизгнула тёща и, покрутив пальнем у своего виска, гордо удалилась. Разбирайтесь, мол, сами!

На художнике не было лица. Женщина у печки испугалась.

– Что с тобой, Витя? Тебе плохо, да? Присядь...

– Нет, мне хорошо! – отрицательно качнул головой бедный художник. – Теперь уже мне, Машенька, хорошо!

Он запустил руку в левый карман пиджака и протянул жене подарок.

– Мне? Духи!! – опешила, расплываясь в счастливой улыбке, Маша. – Ви-тя!..

Дети на полу присмирели. Художник потрепал их по задорным головкам, смахнул слёзы.

– Ты больше не будешь рисовать, папа? – ласково глядя ему в глаза, спросила девочка.

– Не буду, ласточка.

– Никогда, никогда?

– Никогда, никогда.

– Честное октябрёнское?

– Честное... октябрёнское.

Художник, поцеловав её, встал с корточек и направился к двери.

– Ты куда, Витя? – метнула на мужа тревожней взгляд собиравшая с пола продукты Мария.

– Тёще за свет отдам! – Художник вышел во двор. Поискав глазам вокруг и заметив неподалёку сломанную метлу, просунул её в ручку двери, так что отворить дверь изнутри дома было уже невозможно.

– Порядок!

Потирая руки, он быстро вошёл в сарай, стоявший в глубине небольшого двора. «Выдюжит!» – по-хозяйски, как о чём-то постороннем, его не касающемся, подумал, – делая петлю из своего брючного ремня и перекидывая её через верхнюю поперечную балку кровли. Для верности вбил пару гвоздей, намертво прикрепив конец ремня к балке. Так-то оно надёжнее!

В доме, по-видимому, заподозрив неладное, зашумели. Гулко заходила под ударами запертая метлой дверь.

– Ничего, ничего, дорогие, – шептал, занимаясь своим делом, художник, – потерпите малость!

Вынув из кармана пиджака оставшиеся деньги и пересчитав, он аккуратно положил их на пол, как раз под петлёй. Разорвав пачку «Беломора», черкнул огрызком красного карандаша: «Тёще за свет! Пусть подавится! Виктор». Придавил это всё ненужным уже молотком.

В доме забарабанили сильнее.

– Ничего, ещё самая малость осталась! – с улыбкой проговорил художник и, откупорив бутылку, опорожнил её одним духом.

В доме зазвенело выставленное стекло.

– Ви-ить-ка-а, – не смей! – ворвался в сарай обезумевший вопль Марии.

– Ничего, ничего, мои дорогие, скоро уже! – художник поднялся на табуретку и накинул на шею ременную петлю.

– Ви-ить-ка! – ударилась жена в дверь сарая, но та тоже предусмотрительно была подпёрта изнутри.

Художник с улыбкой оттолкнул от себя табурет – и Машенькин истерический крик сразу пропал. Разом исчезло и всё окружающее. Взамен выплыл тот самый остров – сказочная, райская страна с выходящей из моря Нимфой...

Виктор улыбнулся в последний раз, дёрнулся изо всех сил и затих.

 

7 ноября 1987 г.

 

Модернист

Рассказ

 

Поэт Николай Афанасьевич Нектарский, вальяжно развалясь в мягком кресле, читал «Мастера и Маргариту». Читал он внимательно и с интересом, помешивая левой рукой кофе на журнальном столике и то и дело взглядывая поверх книги на телевизор, где в это время транслировался хоккейный матч с канадцами в Вене.

Николай Афанасьевич читал, откусывая крупными передними зубами бутерброд с сыром, положенным поверх печёночного паштета; поминутно покачивал крупной, как у Сталина, лобастой головой и с восхищением привскрикивал на самых острых моментах: «Бред!»

Потом Николай Афанасьевич взглянул ненароком на часы, уразумел, что уже пятнадцать минут шестого и засобирался. В шесть у него была литгруппа, местном Дворце культуры.

«Бред!» – в последний раз объявил Нектарский, с сожалением взглядывая на оставленное чтение, надел шляпу, плащ, подхватил под мышку пузатую потрёпанную папку крокодиловой кожи и вышел, захлопнув дверь на английский замок.

Николай Афанасьевич как обычно с мальчишечьей прытью, сбежал несколько пролётов вниз и... застопорился на площадке между первым и вторым этажами. Навстречу ему шёл кот. Чёрный, как сама сажа. «Не повезёт!» – суеверно подумал Нектарский и принялся отпугивать кота громкими «брысь!» и всяческими отвратительными с точки зрения кота гримасами, но кот не пугался. Тогда испугался сам Николай Афанасьевич. Вернее, забеспокоился, что не повезёт. У него были на то достаточные основания: в половине десятого вечера у него намечалась сегодня тайная гостья...

Не прогнав гадкого кота, Нектарский вынужден был ретироваться наверх, но кот (упрямое создание!) важно шествовал вслед за Николаем Афанасьевичем, и тому показалось вдруг, что кот будто бы подмигивает ему левым глазом, словно желая сказать: «Что, брат, съел?! А говоришь – чертей никогда не бывает! Вот он я, собственной персоной! Возьми меня за рупь двадцать!»

Всё это, конечно же, только представлялось бедному Нектарскому, но и без того положение его было критическим. Допятившись таким образом до своей квартиры, поэт понял, что отступать больше некуда, увидал под соседскою дверью кусочек мела, помянул добрым словом гоголевского «Вия», обрадовался и быстро очертил жирный круг, в который и стал обеими ногами, как будто собирался играть в давнишнюю полузабытую мальчишечью игру «ножички» или «землю»...

Когда он попал наконец ко Дворцу, литгруппа уже была в сборе и даже пришёл один новенький. Едва глянув на него, Николай Афанасьевич с досадою понял, что занятие нынче затянется. (А ему так необходимо было пораньше освободиться!).

Нектарский мысленно обозвал новичка «модернистом», что, к слову сказать, не расходилось с действительностью. Модернист был в каком-то молодёжном отрепье, с огромной «торбой» стихов на шее, с одеялом, напоминающим рулон рубероида, за спиной, наверное, для того, чтобы ночевать в Танаисе, непричёсанный, небритый и в добавок ко всему – того!.. Что – «того!..» – Нектарскому успел шепнуть староста литгруппы, рабочий поэт Гарри Страусов, повертев незаметно указательным пальцем возле своего виска.

Ребята все уже сплошь перезнакомились с неизвестным, и величали его довольно непривычным именем: Параклет. Нектарский подал тайный знак старосте Страусову, что, мол, всё прекрасно понято, и повёл своих орлов во Дворец культуры, который был, к слову сказать, выстроен бог весть в каком стиле, напоминал постройки – всё вместе – времён императрицы Екатерины Второй и (не к ночи будет помянут!) Иосифа Сталина, и занимал с подсобными помещениями и парком место двух панельных пятиэтажек.

Николай Афанасьевич торопился поскорее справиться со службой (на что у него были свои основания), а потому вручил взятые на вахте ключи от помещения литгруппы Страусову, а сам направился в комнату художественного руководителя Поспеловой.

Получив власть и ключи, Гарри Страусов, мужчина солидного возраста, – приосанился, как ефрейтор, скомандовал в шутку: «Шире шаг, гвардейцы!» – и повёл начинающих литераторов на второй этаж, где за сценой, в комнате президиума, проходили обычно занятия литгруппы.

Все ему безропотно повиновались, и только новичок задержался за сценой, разглядывая репетицию какого-то самодеятельного спектакля. На него зашипела, как гадюка, красивая женщина – руководитель драмкружка, а «старшина» Страусов вновь вполголоса гаркнул – и новичок испуганно поспешил за остальными литгрупповцами.

– Кто что принёс? – строгим голосом спросил Гарри в комнате президиума, и начинающие таланты робко зашелестели «папирусами».

– А давайте вначале новичка послушаем, Гарри? – спросил худой, как египетские мощи, парень в очках – по виду «вечный студент» – и обвёл присутствующих растерянным взглядом, как бы моля о поддержке. Литгруппа его поддержала – и предоставили слово «модернисту». Он живо раскрыл свою «торбу», вынул оттуда какие-то потрёпанные записки и начал читать.

Но при первых же звуках его голоса все невольно вздрогнули, уставились недоуменно вначале на Параклета как бы вопрошая: «Что ты такое непонятное несёшь?», потом поворотились к студенту как бы укоряя: «Кого ты это нам подсунул, что за фрукт?», и под конец воззрились на Гарри Страусова, как бы негодуя и отплевываясь: «Что это ещё за ересь!»

Поясним несведущим, что читал неизвестный своё писание на каком-то иностранном языке. Это были не стихи, так как отсутствовала конечная рифма, но и не проза, в виду того, что был ясно слышимый ритм, а что-нибудь среднее между стихами и прозою, как писали, скажем, во времена Гомера или позднее, в Средние века и эпоху Возрождения.

– Стоп машина! – прервал, наконец, модерниста Параклета староста литературной группы, шлёпнув по столу огромной, с трубопроводом вздувшихся жил, бугристой ладонью. – Вот прочитал ты нам сейчас вещь, а перевод? Мы ведь ни бельмеса не поняли! Переведи нам подстрочно, чтоб всё было как божий день!

Параклет пожал плечами, но перевёл:

– «Притча о брачном пире. Кесарево кесарю, а божие Богу. О воскресении. Наибольшая заповедь. Вопросы Иисуса фарисеям. «Иисус, продолжая говорить им притчами, сказал: «Царство небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего и послал рабов своих...»

– Это что же у тебя, рассказ исторический? – вновь перебил Параклета Гарри Страусов, с нескрываемым ужасом глядя на его удивительную рукопись.

– Рассказ, – согласился модернист, – только не исторический.

– Антирелигиозный? – допрашивал Параклета Страусов. – Там у тебя что-то про бога было и про Юлия Цезаря, что ли?..

– Про кесаря, – с обворожительной улыбкой, в результате чего открылся ряд неправильных передних клыков, поправила его какая-то девица и ловко сделала глазки Параклету.

– Кесаря, Цезаря – какая разница, рассказ-то антиклерикальный! Дадут богу в конце по шапке? – опять заговорил Гарри Страусов.

– Богу? – Параклет поглядел на старосту так, как тот давеча смотрел на него.

Влетел запыхавшийся Нектарский.

– А-а, уже дискуссия, молодцы! О чём сыр-бор?

– Да вот, товарищ нам про бога читает, – с гадкой усмешечкой протянул студент и набрал в лёгкие воздуха, чтобы ещё что-то из себя выдавить, как резину, но ничего не сказал.

– Так-так, про бога, значит, уже пишем, – весело объявил, занимая своё «коронное» место посередине длинного стола, Николай Афанасьевич. – Про баптистов, что ли? Ты сам-то баптистов когда-нибудь видел?

Слова были, естественно, обращены к Параклету – и тот снова недоуменно пожал плечами.

– Ну вот, не видел, а писать берёшься! – с металлическими нотками в голосе приступил к приговору Нектарский. – Вся эта писанина гроша ломаного не стоит! Пиши то, что сам видел и хорошо знаешь.

– Но я и пишу об этом! – возразил «модернист».

– Ну, почитай давай, что ты там видел, – милостиво разрешил Николай Афанасьевич, – только покороче, самую суть.

– Хорошо, – хмуро кивнул Параклет и продолжил прежнее чтение: – «Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?» Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим». Сия есть первая и наибольшая заповедь, вторая же подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя…»

– Сюжет библейский, – глубокомысленно произнёс Нектарский, перебивая Параклета и махая рукой в знак того, что достаточно читать. – Это что, сатира? «Забавную библию» читал? Э-э, да у тебя, гляжу, целый роман в сумке.... Кто хочет высказаться?

Руку подняла девица с неправильными передними зубами, строившая перед тем новичку раскосые глазки.

– Рассказ хороший. Мне очень, очень понравилось! Только вот про бога нужно убрать и уточнить в сцене со школой, когда учитель задаёт вопросы фарисеям... Каким фарисеям? Пусть лучше будут «металлисты», это современнее. А особенно хорошо в конце: возлюби ближнего!.. Возлюби...

– Нет, плохо! – категорично отрезал вдруг староста Гарри Страусов. – Пошлятиной отдаёт. Возлюби? Почему – «воз»? Тут что-то от эротики, секс какой-то. Почему нельзя сказать просто, по рабоче-крестьянски: полюби? И насчёт бога я не согласен с Авсеевой. Бога нужно оставить и – высмеять! Это же находка, я считаю, – бог в нашей стране! Вот только ты, парень, там о каком-то законе толкуешь? Ты сам-то сидел, коль писать берёшься?.. Что за закон, к чему он там – непонятно. Вот если б ты закон об индивидуальной трудовой деятельности осветил – это б ты был молодцом! А бога нужно обязательно высмеять, пометь себе на полях.

Третьим выступал «вечный студент».

– Я не знаю, может, до меня что-нибудь не дошло, – тут Гарри говорил, будто рассказ юмористический, но я ничего смешного в нём не нахожу. Как я понял, весь юмор заключается в каламбуре: «кесарево кесарю»? Кесарево сечение, что ли? Это юмор ниже пояса, как говорит Николай Афанасьевич. А что царство... подобно царю – это даже не каламбур, а избитая истина. Всё равно, что «вода подобна воде»! Это каждый дурак знает.

– Да-а, каждый дурак, – задумчиво протянул чему-то улыбающийся Параклет. – Каждый дурак думает, что он что-то знает, и думает, что он вообще способен думать, и поди докажи ему обратное! Легче заставить солнце вращаться вокруг Земли, чем доказать дураку обратное.

– Ты на что это намекаешь, воин? – грозно посмотрел на Параклета рабочий поэт Гарри Страусов. – Ты говори, гвардеец, да не заговаривайся. Это тебе не шалтай-болтай, а литгруппа!

– И что же, брат, – обратился к старосте Параклет, – в литгруппе нужно говорить то, о чём не думаешь?

– А как ты хотел? – аж подскочил Гарри Страусов. – Думаешь, литература – это тебе так, шарашкина контора, что взбрело в башку, то и наколбасил?! Дудки, парень, – пиши что положено! На черта мне нужно – о чём ты там думаешь.

– А о чём ты сам думаешь, это тебе нужно? – перебил вдруг старосту новичок.

– Оставь уж мои мысли при мне.

– А отчего же так, пусть все знают! – Параклет кротко улыбнулся и впился немигающим взглядом гипнотизёра в глаза Страусова. – Ты недавно получил от завода новую квартиру и на радостях написал анонимное письмо в горком партии с жалобой на то, что Нектарский развалил литгруппу, ничего не делает и зря получает свои полставки, а сейчас думаешь, что если Нектарского не снимут и не назначат тебя на его место – послать анонимку в ЦК!

– Бред! Бред сумасшедшего! – вскричал ужаснувшийся староста и повёл ошалелыми глазами по сторонам. – Не писал я никакой анонимки, всё бред и враньё!

Николай Афанасьевич как-то истерически-неестественно засмеялся и потёр для чего-то руки.

– Вот так дела. Кляузы значит строчим!

– Да не писал я никаких анонимок! – злился раздосадованный Страусов, понимая, что в литгруппе у мэтра ему теперь делать нечего. Нектарский его непременно выгонит, а это почти наверняка означает крах всем розовым надеждам бывшего рабфаковца Страусова насчёт вступления в Союз писателей.

Литгрупповцы ещё больше затаились, стараясь не смотреть на старосту...

«Иешуа... Понтий Пилат... Иешуа!» – осенило вдруг вспомнившего «Мастера и Маргариту» Нектарского. Он во все глаза смотрел на призрака, веря и не веря им, своим собственным глазам!

– Что смотришь, вспомнил, да? – усмехнулся, переключаясь на Николая Афанасьевича, Параклет. – Нина уже пришла и ждёт тебя во дворе, в детской беседке. Ты ведь не предупредил её, что пойдёшь во Дворец. Торопись, но знай, что в час ночи прилетит из Казани её муж. За Ниной приедет её сестра, поднимет Нину с твоей постели. Дома будет скандал, драка...

– Хватит! – яростно хватил кулаком по столу Нектарский. – Всё бред! Нет никакой Нины. Всё бред и галиматья! Хватит.

Параклет пожал плечами, но замолчал...

На улице, когда все разошлись, Николай Афанасьевич робко приблизился к таинственному незнакомцу и осторожно тронул за локоть.

– Кто ты?

– Параклет.

– Я не о том… Ты – Иешуа Га-Ноцри?

– Какая разница, брат. Дерево, как ни назови, оно всё равно останется деревом.

– И дьявол – есть???

– Николай Афанасьевич! – окликнули вдруг Нектарского сзади тоненьким женским голосом. Он нервно оглянулся, но дорожка была пуста, по бокам её пылали бешеные фонари, женщина нигде не пряталась.

– Так, дьявол – есть? – снова обратился к собеседнику Николай Афанасьевич, даже опять тронул его за локоть...

– Нахал! – капризно шлёпнула его ладошкою по руке какая-то миниатюрная дамочка, чёрт знает как очутившаяся на месте Параклета. – Зальют зенки и руки распускают! Только подойди ещё, алкоголик!

Нектарский оторопел, остановился, протёр кулаками глаза: дамочка спокойно удалялась от него, вступив в плохо освещённую фонарями полосу аллеи.

Модернист Параклет исчез...

 

27 октября 1987 г.

 

Трус

Рассказ

 

Кто не испытывал в первые тёплые, по-настоящему весенние деньки апреля какое-то тягостное томление в крови, как будто пробудившаяся от длительной зимней спячки ликующая природа и в вашу кровь влила несколько капель своей живительной энергии?!

Особенно невыносимо это томление к вечеру. Когда безжалостно пустеют автобусные остановки, на которых остаются только случайные парочки влюблённых, когда в сквере на лавочках видны лишь огоньки сигарет, но звуки поцелуев слышно отчётливо, когда какой-нибудь отчаянный морячок-отпускник теряет голову вместе с бескозыркой, прямо на улице, «не отходя от кассы», лобызая нежное создание в газовом платьице.

И ты проходишь мимо них, счастливых, один, как волк. И бодришься для видимости, а самому впору выть от досады. И луна такая между деревьями светит!.. Глянешь – и душа, как клубок ниток, разматываться начинает. И куда идёшь – не помнишь... Ах, да, – к другу! А зачем, к другу? – думаешь. У друга теперь жена!.. Но всё-таки идёшь по старой памяти.

И стучишься. И тебя впускают...

Шёл в такой же вот чудо-вечер к своему школьному товарищу и Серёга Карасёв. Навестить захотелось. Давно не виделись.

Хоть и далековато было шагать, но Серёжка троллейбусом не воспользовался, в такой-то вечер и в троллейбусе трястись! Захотелось свежим воздухом подышать, помечтать в одиночестве. Любил Серёга поразмышлять иной раз на досуге о том, о сём – в привычку вошло. Особенно, как идёт куда-нибудь, закурит сигарету и думает.

Хорошо! Никто на тебя – никакого внимания. Особенно, если полусумрак на улице и людей не так много. Идёшь – и наслаждаешься. И думаешь в своё удовольствие.

Думал Серёжка в основном о женщинах. Всякое в голову приходило: и смешное, и грустное. Грустного, правда, было больше. И то верно, с чего ж зубы скалить, если за плечами уже тридцать пять... тридцать пять, а идти вот, кроме как к другу, увы, больше не к кому! Это в такой-то вечер! При такой-то луне!..

Невесёлые мысли одолевали Серёжку Карасёва. Отвратительные мысли. А тут ещё эти парочки... Как будто нарочно изводят... как будто целоваться им больше негде. Ну, зашли бы в подъезд какой-нибудь, что ли!..

Серёге вдруг самому страшно загорелось целоваться. Хоть с телеграфным столбом! Аж губы высохли.

А луна светила, светила из-за деревьев – и превратилась вдруг в девушку... И стала та девушка напирать на Карасёва и шептать ему в оба уха: «...хата... кабак... трояк... свободна...» А позади неё – ещё кто-то, как гриб, в огромной фуражке-«аэродроме». И ещё в фуражке... Серёжка понял, что будут бить – и побежал. Позади засвистели, заулюлюкали. Серёга бежал. Знал, что не гонятся, но улепётывал, аж «пиджак заворачивался». Страх подгонял.

Потом, когда отдышался, подумал: «Трус!» Но страх был сильнее... Вернее, привычка – не идти против течения. И так во всём… Когда это началось, Серёга уже запамятовал. Лет двадцать назад – в школе... Когда шёл с Олечкой после вечернего сеанса. Олечка – Серёжкина одноклассница (теперешняя жена друга)... Так же вот перестрели трое. А кругом – ни души, глухо «как в танке»! Это на миру – и смерть красна! А в тёмной подворотне, с глазу на глаз с тремя хулиганами?.. И пусть даже не смерть... но всё равно жутко! И Серёга побежал. Бросил Олечку – и дал дёру, только пятки засверкали... А луна такая же вот была – бешеная!

«Как перед смертью, – подумал вдруг Серёжка Карасёв. – Перед смертью люди жизнь свою вспоминают!»

Серёга стал мечтать о другом, косясь на счастливые парочки на лавках:

«Как громко целуются! В засос, должно быть... А самой и семнадцати, небось, ещё нет! А в такие-то годы ясно, что зубы никто не чистит, личную гигиену не соблюдает. Вот и целуйся с ними после этого! Такую поцелуй, потом не обрадуешься. А если ещё курит вдобавок? Что ж за удовольствие курящую девушку целовать? Нет, уж я как-нибудь потерплю».

Серёжка шёл и мечтал. Но теперь уже – не без оглядки. После случая с «аэродромами» подозрительно изучал окружающих. Компании больше трёх человек обходил по другой стороне улицы. Маневрировал.

Когда наконец-то попал к другу, было уже поздно. Но ничего, позвонил. Перед этим на лестничной клетке – отсыпал из только что купленного в гастрономе кулька конфет порядочную жменю. Конфеты дорогие, шоколадные... Жалко стало всё отдавать. Рубля на полтора отсыпал.

Открыла Ольга, жена товарища – втроём в одном классе учились... Ойкнула, запахивая на груди халатик. Наверное, думала: муж. Сергей не успел ничего рассмотреть, но загорелся. От близости женщины загорелся. К тому же Ольга давно нравилась, ещё со школы. Если бы не тот злополучный случай с хулиганами в восьмом классе...

– А я думала: Олег. Ты извини, я сейчас, – приняв кулёк, провела гостя в зал Ольга, пододвинула стул.

Карасёв тоскливым взглядом проводил её стройную фигуру, расположился ждать Олега. Хозяйка вернулась в джинсах и кофточке, включила телевизор.

– Дочка спит? – брякнул наобум Серёжка. Просто так, лишь бы о чём-нибудь спрашивать. Он до сих пор терялся в присутствии Ольги, не знал о чём говорить.

– У бабушки, – ответила Ольга.

Помолчали.

– У тебя сигареты есть? – спросила вдруг, слегка смутившись, молодая женщина.

Сергей удивился. Такое он слышал от неё впервые. Но ничем удивления не выдал, угостил Ольгу сигаретой.

– Олег скоро придёт, не знаешь?

– Придёт! – коротко ответила она, затягиваясь дымом. – Псих пройдёт – и вернётся... Завтра, должно быть.

– Поругались? – чуть не вскричал от радости Карасёв. Воображение тут же начало услужливо дорисовывать всё то, что могло бы следовать из подобного обстоятельства, окажись на месте Сергея кто-нибудь другой, посмелее...

– Так, поцапались. Не впервой!

Ольга с сигаретой в руке удалилась на кухню. Серёга сидел ни жив ни мёртв от восторга. Как будто хлебнул горькой... Шутка ли – оказаться наедине с давно любимой женщиной! К тому же Олег, как сказала Ольга, возможно, вообще не будет ночевать дома. Ко всему прочему по телику показывали какой-то боевик польский... Варьете показывали...

Ольга вернулась с пепельницей и вином под мышкой. Вино марочное, десертное.

– Давай, что ли, пока мой не вернулся... выпьем давай. За встречу?

Ольга налила десертное в бокалы. Серёжке стало совсем как дома.

– Хорошо у вас! Вино, телевизор... дочка.

У гостя было приподнятое настроение, а в таких случаях Карасёв всегда выражался путано и витиевато.

– Вы мне с Олегом как родные! Даже больше чуть-чуть... и дочка... Хорошо когда жена!.. И провожать не надо...

Ольга ушла в себя, не слушала. Думала о чём-то своём.

– Можно мне ещё, Оля? – Серёга налил в свой бокал десертного и, торопясь, как лекарство, выпил.

– Худо одному, знаешь! Один всё, один... Сегодня один, завтра... А вам, что не жить?! Вдвоём-то? Живи да радуйся!.. Эх, Ольга, если бы не тот случай, помнишь? После кино...

Карасёв понимал, что говорит не то, что надо бы. Но что надо – он не знал.

Женщина никак не отреагировала на его последние слова. Пересев на диван, погасила верхний свет и включила ночник.

– Так лучше видно, правда?

– Замечательно!

Сергей, уже не спросясь, выпил десертного, подумал: «А вдруг Олег и правда не вернётся, сколько ж сидеть?»

– Дай мне вина, – попросила женщина.

Парень подсел к ней на диван с бокалами.

– Слушай, выбрось ты всё из головы, вернётся Олег!

– Ты думаешь? – женщина грустно поглядела на Карасёва. Отпила из бокала. Она ждала совсем других слов.

– Вернётся, вот увидишь. Помиритесь.

Серёжку распирало... От запаха её волос кружилась голова. Во рту опять пересохло, как тогда, на улице, когда захотелось целоваться хоть с кем... Теперь целовать можно было вот эту сидящую рядом женщину. В мягкие, вероятно, ждущие его поцелуя, губы... Но Серёжка был робок по натуре, стеснителен (с женщинами – вдвойне), и ни за что не позволил бы себе подобного.

Женщина ждала...

«А как же Олег? – подумалось вдруг Сергею. – Ольга его жена! А я, следовательно, подлец!.. Нет, вру – трус...»

В голове у Карасёва всё перемешалось. Между тем, польский сериал закончился. Началась концертная программа: по комнате разлилась спокойная классическая музыка.

– Потанцуем? – предложила Ольга, убирая бокал и пепельницу.

Карасёв не умел танцевать, но отказываться не хотелось. Он неловко обхватил хозяйку за талию и неуклюже закружил по комнате. Точь-в-точь как когда-то в школе... Ольга к нему льнула и тяжело дышала. Волосы её щекотали лицо Сергея, упругая грудь слегка касалась тела. Сергей помертвел от такой близости, он никогда ещё не бывал с женщиной столь близко, если не считать тех давних, полузабытых школьных вечеров...

Но трезвая мысль продолжала работать, как шлифовальный станок, с кожей сдирая розовый туман с действительности. Скоро, наверное, должен вернуться Олег, а тут в его отсутствии – такое!.. Но кровь сопротивлялась голосу разума. Мужская кровь бурлила, ударяя в голову, подобно вину многолетней выдержки. Смутные отголоски первобытных инстинктов вставали на дыбы, как дикие мустанги североамериканских прерий. Настойчиво рвались наружу…

Кровь жаждала своего… Он слышал её голос... Но разум одержал верх в этом отчаянном единоборстве. Пересилив себя, Серёга дождался конца мелодии и выпустил из объятий трепещущую Ольгу, как, возможно, пушкинский старик выпускал в море золотую рыбку.

– Мне пора.

– Уже уходишь, Сергей? – хлебосольная хозяйка не справлялась со своим голосом. – Так скоро? Может, чаю? Или ещё вина?..

Глаза женщины умоляли: «Останься!»

Сергей глазами же сказал ей: «В другой раз!» – и быстро выбежал из квартиры.

«Дурак, трус, растяпа! – клял он себя в душе, спускаясь по лестнице. – Такой случай упустил, болван!»

На площадке первого этажа целовались. Не целовались – засасывали друг друга, как удавы! Карасёв поглядел на них, и ему сделалось дурно: «Господи, за что такая пытка?»

На улице его караулил Олег...

– Олег, ты?! – обрадовался Серёжка. – А я тебя ждал, ждал!..

Олег не выказал никакой радости от встречи – и Сергей запнулся:

– Мы тебя ждали, ждали с Ольгой... Она про тебя рассказывала...

Олег уловил запах десертного, болезненно сморщился.

– Вино пили! То-то я думаю: чем они там так долго занимаются? Часа два у подъезда торчу. Как ты вошёл, так два часа и стою...

– Олег!.. – вскрикнул в растерянности Серёга.

– А ещё друг называется! – Олег с ожесточением сплюнул. – Сволочь ты, Серый, после этого! Последний подонок.

– Олег, что ты?! За что?.. – Карасёв понимал, что погорел, что оправдываться бесполезно. В самом деле: какой же дурак поверит, что можно битых два часа пробыть с женщиной тет-а-тет, пить вино, танцевать... и даже краем мысли не коснуться запретного!

– Олег, ты ничего не знаешь!.. – Серёжка сам ужасался своему детскому лепету.

– Узнаю, ничего... Сами же всё и расскажете! – Олег сгрёб Сергея за грудки.

– Олег, не бей, ничего не было! – взмолился, закрываясь руками, Карасёв.

– Это мы сейчас выясним.

Олег не стал бить школьного товарища на улице, поволок в квартиру. Ольга снова была в халатике. И без лифчика. Теперь уже Серёжка успел это рассмотреть хорошо. И помертвел.

– Так ничего не было, говоришь?! – торжествующе заорал Олег, встряхивая одной рукой Серёжку, а другой указывая на побледневшую враз супругу. – Ничего не было?

Бросив растерянного от унижения друга, Олег подлетел к Ольге и рванул что было силы халатик. Женщина вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Под халатиком у неё ничего не было. Ровным счётом ничего... Она закрывала лицо руками и стояла перед одноклассниками униженная и беззащитная. И у Сергея внутри закипело. Снова кровь рванула на дыбы... Но теперь уже от негодования.

Олег что-то ещё кричал, выпучив глаза, как рак, указывая пальцем на посрамлённую женщину.

Серёжка решительно шагнул к бывшему другу и... впервые в жизни ударил... человека... Прямо в перекошенное от злости, орущее всякие гадости лицо.

 

9 февраля 1987 г.

 

 

Хипок

Рассказ

 

Управившись с делами по дому, Зойка с Томкой – две родные сестры – лузгали подсолнухи, сидя на лавочке у забора. Кругом были только степь и дорога. Солнце клонилось к западу.

По шоссе мимо их одинокого дорожного домика то и дело проносились стремительные автомашины, да с натугой проползали чахоточные трактора. Далеко впереди маячила фигура запоздалого пешехода, что было в этих местах весьма редким явлением – степь.

Девчонки заинтересовались: зайдёт или не зайдёт?

Человек приближался, горбясь, как старик, под тяжестью какой-то поклажи.

– Зайдёт! – решила вдруг разбитная Зойка, бывшая к тому же немного старше своей сестры, и, сбегав во двор, приволокла от колодца полведра холодной воды. Водрузив его рядом с собой на лавку, подмигнула сестре и стала ждать.

Поравнявшись с дорожным домиком, человек и вправду свернул с шоссе...

– Боже мой! – Томка испугалась.

К ним подходил молодой длинноволосый, бородатый субъект в какой-то затрапезной маечке с изображёнными на ней полуголыми «Бони Эм», в залатанных, похожих на рубище, джинсах, в каких-то невообразимых «мокасинах», с брезентовой сумкой через плечо, обшитой по краям жёлтой бахромой, и с матрацем за спиной, свёрнутым в толстый грязный рулон.

– Молчи, это хипок! – махнула на сестру Зойка и протянула странному человеку наполненную до краёв кружку. Тот выдул её, опустив свои живописные пожитки на землю, и попросил добавки. Кружка была большая, деревенская полулитровая, и Томка испугалась ещё пуще... Теперь уже за желудок неизвестного.

Приговорив таким же макаром и вторую посудину, «хипок», не спросясь, уселся на лавку и, блаженно потянувшись, сбросил свои «мокасины».

– Издалече? – робко начала разговор Зойка.

– Из Москвы, – коротко ответил прохожий.

– И всё пешком?

– На своих двоих, – кивнул лохматой головой парень. Он явно не расположен был к разговорам.

Зойка приумолкла, а Томка и вовсе ушла в дом.

– Семян хотите? – предложила девчонка.

Человек отрицательно качнул головой и прикрыл веки. Зойка подозрительно взглянула на его впалые, обтянутые обветренной кожей щёки, что-то решила про себя и убежала во двор. Навстречу ей уже шла озабоченная мать в сопровождении Томки.

– Где он, разбойник-то ваш? – спросила она с тревогой, вытирая руки о передник.

– Там, на улице; он есть, наверно, хочет, – выпалила на ходу Зойка и скрылась за дверью хаты... Когда она возвратилась с харчами, парень крепко спал, вытянувшись на лавке, подложив под голову свою брезентовую торбу...

В таком положении его и застал вернувшийся со своего дорожного участка Макар Игнатьевич Заливалов. Загнав старенький синий «Беларусь» во двор дорожного домика и оттерев мазутные руки ветошью, он грозно приступил к онемевшей от страха супруге.

– Это что ещё за образина такая лежит? Ну – язык проглотила? Кто таков, я спрашиваю?

За мать вступилась Зойка.

– И вовсе он, папка, не образина.

– А кто ж, коленвал тебя возьми? Жених, что ли?.. Городской?

– Из самой Москвы, вот! – гордо заявила встрявшая в разговор Томка.

– Ну там, из Москвы, не из Москвы – мы тоже не лыком шиты! – Макар Игнатьевич отшвырнул ветошь и решительно шагнул к бородатому.

– Эй ты, путешественник, подъём в танковых войсках! Да проснись ты, слышишь?!

Заливалов растряс парня, и тот, позёвывая и недовольно щурясь, сел на лавке.

– Ты давай, гражданин хороший, ступай себе с Богом куда шёл, здесь тебе, понимаешь, не гостиница, – ультимативно заявил Макар Игнатьевич.

– Бога оставь! – глядя прямо в глаза Заливалову, зло и решительно проговорил незнакомец.

Заливалова осенило. Он хлопнул вдруг себя по лысой голове и радостно выкрикнул:

– Ах, да как же я раньше не смекнул что к чему!.. Ты – верующий!.. Поп-расстрига, небось?

– Предположим, – вызывающе протянул парень.

Супруга Макара Игнатьевича тут же испуганно закрестилась и укоризненно тронула мужа за рукав замасленной куртки...

– Тэк-тэк, верующий, значит, – чему-то в душе радуясь, продолжал свою речь Заливалов. – Ну что ж, заходи коли так в хату. Чем богаты... как говорится! – И, оборотясь к жене, гаркнул: – На стол собирай, Клавдия!..

Вскоре всей семьёй сели ужинать.

– Ты как, молодой человек, употребляешь?.. – вопросительно взглянул Макар Игнатьевич на бородатого, дотрагиваясь вилкой до потного пузатого графинчика, наполненного какой-то прозрачной синеватой жидкостью. – Нет? Ну, а мы по-деревенски...

Заливалов налил себе полстакана, плеснул, покривившись, Клавдии и, сглотнув, жадно принялся за трапезу. Ели молча, уткнувшись каждый в свою тарелку. Сказывалось присутствие за столом постороннего. Только хозяйка всё поглядывала украдкой на необычного гостя, долго крепилась, не решаясь что-то сказать, а потом вдруг спросила, с опаской косясь на мужа:

– Почто мясо-то не едите? Вы кушайте, кушайте – доедать-то после вас, чай, некому.

Зойка с Томкой сконфузились от подобного замечания. Им стало стыдно за мать. Макар Игнатьевич, вгрызаясь в здоровенный, облепленный вареной капустой, говяжий мосол, прорычал что-то нечленораздельное, сердито топнул под столом ногою, чуть не подавился и, прокашлявшись, замахнулся на жену костью.

– Цыц, тебе говорю! Доедать некому... Сама дожрёшь, а нет – собаке выкинешь!

– Собаке мясо?! – всхлипнула, потупив глаза, женщина.

За столом возникла неловкость. Бородатый, густо покраснев, отодвинул от себя тарелку с недоеденным борщом и виновато посмотрел на хозяйку.

– Извини, сестра, но собака – на то и собака, чтобы мясо есть!

– А человек, значит, мясо не ест? – подсказала догадливая Томка. Она слышала кое-что о вегетарианцах.

– Выходит что так, – кивнул головой парень.

Макар Игнатьевич вновь чуть было не поперхнулся и перестал грызть свою кость. Хозяйка опять набожно закрестилась.

– Так что же, ты, значит, против мяса? – медленно спросил Заливалов.

– А разве не противно поедать себе подобных? – вопросом на вопрос ответил незнакомец.

– Корова – мне подобна?

– Корова иного человека лучше, добрее!

– Но человек!.. – поднял вверх измазанный жиром палец хозяин, – человек – всему голова! Царь... природы. Разум!..

– Не всяк человек, кто на двух ногах ходит! – парировал бородатый.

– Так что ж меня – убить, что ли? – взвизгнул вдруг Заливалов. – Убить, что ль меня прикажешь за то, что я мясо трескаю, так что ли?

– За что волков убиваете? – сбил его с панталыку парень.

– Волк – хищник!

– Так прикажи ему траву щипать, как корова, – будет? – тоже повысил голос беспокойный гость.

Макар Игнатьевич вновь налил себе полстакана и, врезав, хлопнул стаканом по столу.

– Ересь несешь, милейший! Кстати, как звать-то тебя?

– Аристоник.

– Как, как – Арис-то-тель?.. Нерусский, что ли?

– А где они теперь, твои русские? – горько вздохнул парень.

– То есть, как это где? – опять взорвался Макар Игнатьевич и обвёл пылающим взглядом примолкнувшее своё семейство. – Да вот мы и есть тебе чистокровные русаки! А Россия?.. Союз, то есть Советский... Да кругом сплошь русские!

– Врёшь, брат, – качнул головой Аристоник, – русские в Киевской Руси остались! Сколько после того народов у нас перебывало, не знаешь?! Татары, турки, поляки, шведы, немцы, французы – да всех и не вспомнишь. Вавилонское столпотворение... И каждый народ что-то своё оставил в нашем отечестве. Так-то, брат... А ты говоришь – русские. Все мы теперь одна нация – космополиты.

– Ну даёт Аристотель! – хлопнул себя по коленке хозяин.

– Аристоник, папа, – поправила отца начитанная Томка.

– А ты почём знаешь? Ну-ка, помолчи, когда старшие разговаривают, – прицыкнул на дочь Заливалов.

– А вот и знаю, знаю! Нам учитель по истории рассказывал: царь такой был в древние времена. Против Римской империи воевал.

– Царь!.. – горько вскричал хозяин и налил себе в третий раз. – До Бога высоко, до царя далеко... У нас вон дорога в Весёлый седьмой год, почитай, как разбита – яма на яме, и что же? Куда только не жаловались: в «Правду» писали, в обком – всё бестолку! Хоть сам бери, да вручную эти ямы залатывай!

– А зачем она вам нужна, дорога эта? – спокойно спросил Аристоник.

– Как, то есть на что дорога?.. – опешил хозяин. – Ну ты, брат, опять ересь порешь! Дорога?.. Так ведь – асфальт же... Автобусы не ходют... В город, опять же, не попадёшь. А дожди?..

– Вот-вот – в город... – продолжал свою мысль бородатый. – А зачем он вам, город, нужен, скажи на милость? Молодёжь смущать? Вот скажи мне, брат, есть у вас в Весёлом молодёжь? Молчишь?.. То-то и оно! Живи, где живёшь, что тебе в городе делать.

– А сам-то, сам, что ж по свету шатаешься как неприкаянный? Москва-то, она во-он где!.. А тута Дон, паря, – подал реплику Заливалов.

– А я свободный человек, брат. Где хочу – там и живу.

– А я, выходит, что не свободный?

– Выходит, что так.

– Нет, постой, – взъерошил виски на лысой голове хозяин, – что же я не свободный? Раб, что ли, я?

– Раб, – кивнул головой незнакомец.

Хозяйка ахнула и подалась от греха подальше в сени. Зойка чуть не вскрикнула от восторга, пожирая пылающим взором Аристоника. Томка заткнула пальцами уши. Она знала, что сейчас должно было произойти.

Заливалов сгрёб в огромную ладонь опорожнённый уже графинчик и со звериным рёвом «Ра-а-п?» запустил им в голову бедного Аристоника. Тот ловко пригнулся и, не обращая больше внимания ни на зазвеневшее за его спиною стекло, ни на Заливалова, лениво продолжал трапезничать.

Хозяин, отплёвываясь и матерясь, убежал в сени вслед за женой. Томка взялась за веник.

– Так его! – одобряя, шепнула прильнувшая к Аристонику Зойка и доверительно добавила: – Он вчерась целую тракторную тележку кукурузы на колхозном поле украл, раб несчастный!

Зойке всё больше и больше нравился необычный пришелец, переворошивший их тихое родовое гнездо...

За окнами между тем потемнело. Парень стал собираться в дорогу.

Заливалов пришёл злой и расхристанный, с новым запотевшим графинчиком в руках. Загородив проход гостю, недовольно буркнул:

– Оставайся, слышь, куда пойдёшь? Ночь, гляди, на дворе.

Зойка незаметно подмигнула Аристонику и многозначительно повела глазами за окно... Бородатый её понял...

Когда все в доме угомонились, он осторожно, стараясь не шуметь, прокрался на улицу. Зойка уже ждала его около сеновала.

– Боже, и откуда ты только взялся – таковский!.. В Москве все такие?

Бородатый, не отвечая, увлёк её в сено... Зойка дрожала. Аристоник медлил...

– Ну же... Ты что?! – свистящим шёпотом спрашивала девчонка, осыпая его лицо жаркими поцелуями.

Аристоник, страшно скрипнув зубами, вдруг решительно поднялся на ноги, виновато пробормотал:

– Нет, не могу, сестра, извини!..

– Не можешь???

– Не могу... как собака!.. Без любви...

Вскоре он ушёл.

Утром, косясь на зарёванную не выспавшуюся Зойку, Клавдия с тревогой тронула за рукав взъерошенного супруга.

– Может, в шифоньере глянуть, Макар, не унёс бы чего разбойник-то?

– Ду-ра! – мрачно бросил Макар Игнатьевич и шаркающей походкой направился к покосившемуся длинному, как поставленный на попа гроб, нужнику, стоявшему в глубине двора.

 

5 января 1987 г.

Часы

Рассказ

 

На второй день свадьбы шумной компанией пошли купаться на речку. Благо до неё было рукой подать, прямиком через двор крёстного. Были в основном все свои – родственники невесты, моей двоюродной сестры, и потому держались друг с другом без церемоний.

Крёстный всю дорогу хвалился моему отцу часами:

– Гляди, кум, позавчера у Новочеркасске купил. Ты послухай, как тикают! – И совал отцу под самое ухо руку с новенькими часами.

«Как маленький!» – думал я, завидуя Саньке, моему одногодку – сыну крёстного.

Санька шагал рядом и сбивал хворостиной головы придорожному молочаю. Его, казалось, совершенно не волновала покупка отца. В городе же любой пацан не преминул бы прихвастнуть этим перед приятелями. Я сам считал себя вполне городским – родители переехали в город перед самым моим рождением. Но они частенько гостили в деревне у родственников, до неё было каких-нибудь полчаса езды на рейсовом автобусе. Так и протекало моё детство между городом и деревней. У меня здесь были свои друзья, из них лучшие – Санька и жившая по соседству с ним Зойка – девчонка нашего возраста.

– Вы погодите трошки на улице, я собаку сбегаю привяжу, – проговорил крёстный возле своего двора и неторопко прошёл в калитку.

Из хаты появилась его жена, и угостила меня пирогом с творогом.

«Как маленького!» – снова подумал я, косясь на Зойку, тоже затесавшуюся в нашу компанию, и, улучив момент, сунул пирог Саньке.

Я втайне соперничал с ним из-за Зойки – очень гордился своим городским происхождением и порой из кожи вон лез, чтобы доказать своё превосходство! Но Зойка этого, казалось, не замечала и никого из нас особенно не выделяла. Сегодня она вообще почти не обращала на нас с Санькой внимания, а держалась всё больше взрослых парней, чем и вызывала у меня в душе какую-то непонятную досаду, причину которой я никак не мог себе объяснить.

Вода в реке по-утреннему была холодна, и купаться отважились немногие: крёстный в широченных «семейных» трусах-юбке угольного цвета, родная сестра невесты Надька, девка – кровь с молоком, мой отец в точно таких же трусах, как у крёстного, ещё кто-то...

Двоюродный брат Иван с Зойкой и ещё с парнями придумали себе занятие поинтересней: они вынули принесённую со свадьбы водку, дружно задымили городскими сигаретами «Дубровник» и принялись рассказывать всякие забавные истории, пересыпая их матерком.

К слову сказать, как ни охаивают порой деревенские жители город по части испорченности нравов, якобы царящих в нём, но сам я исподволь убедился в обратном: в деревне солёными словечками пользовались поголовно все, от мала до велика! Там это было вроде «здравствуй», так что под конец я перестал этому удивляться.

Сидя на берегу с Санькой, я от нечего делать наблюдал, как крёстный (старый хрыч!) подбирается к Надьке... и как та оглушительно визжит, но не так, чтобы от страха или возмущения, а исключительно для порядка, как все делают.

Мать с берега незлобно грозила ему кулаком, красуясь в своём городском купальнике, брат с парнями продолжали булькать бутылками, солнце поднималось всё выше и выше...

Вода потеплела, и мы с Санькой тоже решили купаться. Разделась и Зойка. Она почему-то с хохотом обрызгала меня водой, а когда я рьяно за ней погнался – нырнула. Санька отстал, и вскоре мы с Зойкой очутились на другом берегу – речка была неширокая, всего каких-нибудь два десятка метров. Увлекшись игрой, мы заплыли немного дальше купающихся. Кругом из воды поднимались сплошные заросли камышей. Дно было илистое и неровное.

– Ой, здесь, наверно, змеи водятся, – вскрикнула Зойка, пробираясь сквозь камыши к берегу. Одета она была в простенький ситцевый купальник, плавки которого завязывались шнурками на бёдрах. На Зойку было приятно смотреть, но я отчего-то смущался и всё время отводил глаза в сторону.

Не знаю, что произошло, но именно в этот приезд в деревню я вдруг начал страшно робеть в присутствии Зойки. Я как будто заново, с другой стороны, посмотрел на неё и понял, что прежним бесшабашным детским отношениям отныне пришёл конец. Может быть, причиной тому была свадьба, но я неожиданно открыл для себя, что и Зойка – тоже невеста! Не в прямом смысле, конечно.

Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало.

– Давай загорать! – предложила, выбравшись на берег, девчонка и улеглась на траву. От Зойки сильно попахивало водкой. В то же время я улавливал дурманящий аромат речной прохлады, исходивший от её молодого здорового тела. Это окончательно сбило меня с толку...

Я расположился рядом, на спине, и, думая о Зойке – какая она непонятная и непохожая на всех других знакомых девчонок, почти задремал, пригретый ласковым июльским солнышком...

– Пускай всё тело загорает! – разбудила меня своим голосом Зойка, и я увидел, как она приподнялась и, ловко подёргав за шнурки, очутилась без ничего.

Я перевернулся на живот и чуть-чуть отодвинулся от неё, уставившись в камыши. Я не мог даже мельком взглянуть на Зойку, а так хотелось...

На том берегу вдруг полоснули из ружья.

– Стреляют! – вскинула голову Зойка, – у наших, слышь.

Я, по-прежнему не глядя на неё, поднялся на ноги.

За рекой послышались какие-то крики. Потом опять громыхнуло.

– Плывём! – вскрикнула Зойка и наклонилась за купальником.

Тут я быстро, воровато окинул всю её фигуру трепещущим взглядом и, отвернувшись, бросился в камыши...

На том берегу все лежали кто где, боясь пошевелить головами. Со стороны это представляло довольно забавное зрелище. Ближе всех к реке, за небольшим бугорком, располагался мой отец, успевший продеть ногу только в одну брючную штанину, да так и рухнувший за своё прикрытие при первых выстрелах. Мать каким-то образом умудрилась отползти по-пластунски, как заправский пехотинец, в разросшиеся поблизости лопухи. Родная сестра невесты, Надька, спрятала голову под чью-то рубашку, оставаясь в то же время вся на виду. Не в лучших позах пребывали и остальные купальщики.

Из сада крёстного с небольшими перерывами, как на войне, потрескивала двустволка и следом неслось:

– Признавайтесь, туды вас растуды, кто часы взял, всех постреляю!

Кто-нибудь дрожащим голосом пытался его урезонить:

– Иван, очумел! Не брали мы твоих часов!

Слова эти покрывал очередной залп из обоих стволов, и всё начиналось по новой:

– Такие-сякие, туды вашу мать, кто часы взял? Никто через мой сад не пройдёт, постреляю!

– Кум, зараз же брось ружьё, не видели мы твоих часов!

Грохот...

Ещё не уразумев, что к чему, я застыл на берегу как вкопанный, представляя отличную мишень для крёстного. После очередного выстрела Зойка с силой толкнула меня на землю и буквально накрыла собой:

– Ложись, дурачок, застрелит!

Я смущённо пробормотал что-то в ответ и покраснел до корней волос. Спиной вдруг ощутил приятную упругость её девчоночьего тела.

Зойка вскоре по-хозяйски устроилась рядом, а я всё лежал, боясь пошевелиться, поражённый необычным ощущением, напрочь забыв о двустволке крёстного.

Выстрелы между тем не умолкали.

Двоюродный брат Иван, отчаянная голова, с криком «Была не была!» вскочил и попёр наискось через огород, прямо по картошке. Под ногами у него тотчас взметнулся целый столб земли вперемешку с картофельной ботвой – крёстный был отличный стрелок. Санька рассказывал, что на службе ему даже доверяли пристреливать ротные «ППШ». Брат, как заяц, прянул в сторону и зарылся в ботву...

– Что, Иван Михайлыч, за война у тебя тут такая? – услышал я вскоре голос участкового Никиты Шабельского, незаметно прошедшего в сад. Кто-то из односельчан, видимо, догадался послать за ним.

– Да вот, сосед, заявляю по всей строгости: часы украли! Позавчера только в Новочеркасске купил, – отвечал крёстный, выбрасывая из стволов дымящиеся гильзы.

– Стрельбу прекратить, Иван Михайлыч, и следовать за мной, к речке, на предмет рассмотрения твоего подозрения!

В сопровождении крёстного с ружьём и вусмерть перепуганной крёстной участковый проследовал через огород к поднявшимся уже на ноги перепачканным землёй, бледным, растерянным купальщикам.

– Поступило заявление от гражданина Бабакова Ивана в том, что у него якобы были похищены часы, – проговорил участковый строгим тоном.

– Да какие часы, кум, побойся бога!

– Не видали мы, дядька Ваня, твоих часов!

– Чуть-чуть не побил, скаженный! – принялись возмущаться пришедшие в себя купальщики.

– Были часы! Вот туточки, в кармане как раз, в брюках, – тряс свои штаны перед участковым чуть не плачущий крёстный. – Вылез из речки, хвать – часов нема! Только позавчера купил!..

– Сознавайтесь, граждане, нехорошо! – увещевал участковый.

Крёстная всхлипывала.

– Папка, папка! – радостно закричал вдруг Санька. – Вот они где, часы-то, в башмаке как раз! – И он победно поднял над головой в одной руке стоптанный парусиновый туфель крёстного, а в другой новенькие нашедшиеся часы на клеёнчатом дешёвом ремешке.

Крёстный крякнул и смущённо поскреб затылок.

– А и впрямь, ведь чуть не пострелял понапрасну! Надо ж такому случиться!

– Зайдёшь завтра ко мне, о причине стрельбы доложишь! Всё, как есть, – укоризненно посмотрел на него участковый. – Для отчёту...

На берегу все долго стояли и молча смотрели вслед удаляющейся фигуре милиционера в расстёгнутом по-домашнему кителе и в комнатных чувяках на босу ногу…

Зойка вдруг прыснула и лукаво подмигнула парням, с которыми перед тем пила на берегу водку. На меня она снова перестала обращать внимания.

Я надулся и ни за что ни про что окрысился на Саньку, продолжавшего вертеть в руке дурацкий парусиновый туфель. Я понял, что сегодня в наших с Зойкой отношениях что-то кончилось и не вернётся уже никогда. И жалко мне было до слёз этой потери!

Кончался второй день свадьбы...

23 сентября 1986 г.

 

 

Чужая жена

Рассказ

 

Подобрело к полудню солнце, подсохла земля. Вдали, похожие на жуков, гусеничные трактора разваливали на полосы колхозное поле. Весна! Она у нас на Дону наступает как-то неожиданно: вчера ещё хлестали землю перемешанные со снегом дожди, да с завыванием дули разбойные сальские ветры, а сегодня вдруг, глядишь, и ветер поутих, и снежная мешанина подтаяла, и солнце заулыбалось во все «тридцать два», а там и жуки в земле закопошились, травка кое-где выпестовалась, воробьи на проводах загомонили. И смело сбрасывай тогда своё пальто или другую зимнюю амуницию и выходи на улицу чуть ли не в одной рубашке.

Одно слово – весна...

Из хилой голой лесопосадки, кое-где прихваченной зеленью, с озиркой выступил человек, одетый по-городскому, но неаккуратно, с небольшим чемоданом в руке. Путь его лежал к шоссейной дороге, отстоявшей от колхозного поля метрах в тридцати. Человек был молод, высок, крепко сложен, – черноволосый и смуглолицый. По выправке видно – недавний солдат.

Он подошёл к шоссейке и принялся ждать попутного транспорта. Долго никто не останавливался. Иной раз даже полупустой рейсовый автобус с гулом проносился мимо. А всё – наша русская матушка лень! Эко, право, делов-то – скорость выключить да затормозить, да двери открыть...

Но – из-за какого-то одного пассажира?.. «Пускай уж лучше его... пропадает на трассе, а я покемарю с открытыми «зенками», – думал, небось, какой-нибудь заядлый ас-шоферюга, с презрением окидывая взглядом одинокого человека.

Частные автомобилевладельцы думали, вероятно, и того пуще: «Что, мол, с этого возьмешь, с оборванца? А проедет должно быть до самого города!.. А ботинки у него вон, какие не чищенные... Да что ещё за тип такой, кто его знает?! И что у него там, в чемодане?»

Молодой человек, по-видимому, куда-то опаздывал. Он то и дело поглядывал на часы и без страха выбегал навстречу ускользающим от него «Жигулям», «Москвичам», «рафикам» и прочим легковым и грузовым автомобилям. Всё было тщетно. В кабинах не находилось ни одной доброй души, и тогда парень решился на отчаянный шаг. Закрыв глаза, он, как будто под танк, бросился наперерез летящей по трассе малиновой «Ладе», размахивая зажатой в кулаке десяткой, как маленьким красным знаменем.

Оглушительно завизжали тормоза. «Ладу» резко бросило на обочину, и молодой человек со своим чемоданом наконец-то угнездился на заднем сиденье попутки.

Девушка, сидевшая рядом с лихачом водителем, покосилась через салонное зеркало на парня. Он ей тут же весело подмигнул, и девушка, отведя взгляд, улыбнулась.

Водитель, небрежно, одной левой, ведя автомобиль, похвастался:

– На свадьбу опаздываю, земляк. Хоть бы на гаишников не нарваться!

– И я тоже на свадьбу, – обрадовался такому совпадению парень на заднем сиденье.

– Тебя, земляк, как зовут?

– Кареном.

– А меня Михаилом, будем знакомы!

– Будем, – охотно согласился парень. Он был благодарен разговорчивому водителю.

– Кто у тебя женится, земляк?

– Невеста замуж выходит! – ответил и на это Карен, а сам подумал, что какой же он, к слову, водителю земляк? Но спорить не стал. Вспомнил только армейскую шутку, когда говорили, что, мол, его земляки с гор за солью спустились, а их поймали и в армию отправили. Глупая шутка.

– Рога, что ль наставили, земляк?! Ну, даёшь, земеля, – искренне расхохотался водитель, и чуть было не слетел на крутом повороте с моста, еле вырулил.

– Миша!!! – побелев от страха, крикнула на него девушка и, смахнув упавшую на глаза чёлку, уже тише добавила: – Имей совесть!..

Карен нахмурился. Ему захотелось вышвырнуть водителя в канал, вдоль которого они ехали.

– Рога значит наставили?! Отбили? – продолжал своё Миша. – Ну, земляк, я б не простил! Я бы их – из автомата!.. Рога наставили...

– Михаил! – снова метнула на него взгляд рассерженной сиамской кошки девушка. Карену она нравилась всё больше и больше.

– Что Михаил, ну что Михаил? – озлился на неё водитель и вдруг резко свернул с шоссе на просёлок.

– Хватит, Миша, ты ведь за рулём!.. – забеспокоилась девушка. Тут только Карен заметил, что водитель пьян.

– Ты мне не указ, женщина! – отмахнулся от неё Михаил и, остановив «Жигули» у лесопосадки, предложил попутчику: – Давай, земляк, вмажем! У меня коньяк есть.

Девушка, с силой хлопнув дверью, решительно зашагала на трассу.

– Давай, давай – топай! – крикнул ей вслед водитель и, брезгливо скривившись, добавил: – Же-на!..

– Ара,* я пожалуй, пить не буду, – отказался от коньяка Карен.

– Не хочешь, не пей, а мы вмажем! – с расстановкой протянул водитель и, налив себе из бутылки со знакомой звездастой этикеткой внушительную стопку, «дёрнул».

Девушка на шоссе поднимала руку. Голосовала. По-видимому, их ссора началась задолго до появления Карена и сейчас была её кульминация.

Миша что-то сосредоточенно пережёвывал, как верблюд, держа в одной руке откупоренную бутылку коньяка, а в другой – маленький гранённый стаканчик. Карен нервничал и, наконец, не дождавшись завершения этой нудной процедуры, предложил:

– Ара, давай садись назад, я поведу машину!

– Права есть, земляк?

– Есть, всё в порядке, – Карен похлопал себя по пустому карману плаща.

Выехали на трассу.

– Садитесь, пожалуйста! – притормозив возле девушки, открыл ей дверь Карен.

Миша звенел коньяком на заднем сиденье и порывался уже что-то петь. Девушка, стрельнув глазами на мужа, села к Карену. Стрелка на спидометре сразу подскочила к цифре сто. Ветер завизжал за окнами.

– Я б их – из автомата!.. Всех подряд... – бубнил что-то своё Миша. Девушка брезгливо поморщилась.

– Не любишь? – кивнул на него Карен.

Девушка промолчала.

– Зачем не бросишь, если не любишь?

– Молодая была, не думала...

– О чём?

– О любви.

– А о чём думала? О машине?..

Миша захрапел на заднем сиденье.

– Ты свою невесту любишь?

– Не любил бы, не ехал!

– Зачем едешь?

– Посмотреть, – зло процедил Карен и сверкнул чёрными злыми зрачками.

Девушка заподозрила неладное.

– Сам-то откуда? Нездешний?

– Из армии я... убежал!

Глаза у девушки расширились.

– Сбежал?.. из армии?!.

...Перед самым городом свернули в лесопосадку. Карен взял свой чемодан, в котором что-то подозрительно звякнуло, и попрощался:

– Впереди пост ГАИ, сама понимаешь... Мне дальше нельзя. Твой проспится, доедете.

– Брось, не дури, Карен! Что у тебя в чемодане?

– Подарок для молодожёнов, ара.

– Карен, останься! Что ты задумал? – девушка чего-то ждала, недоговаривала... Как будто знала что-то важное для Карена, но не решалась сказать.

– Пойду, ара.

Парень ушёл. Девушка, оставив добросовестно похрапывавшего на заднем сиденье Мишу, выскочила из машины и поспешила к расположенному поблизости посту ГАИ...

Кто хоть раз в своей жизни оказывался один в незнакомом вечернем городе, знает, каково в нём человеку, не имеющему над головой крыши. Появляется ощущение, что ты хоть и находишься в самом водовороте заполненной пешеходами улицы, но, в то же время, – как бы пребываешь в совершеннейшем одиночестве и вокруг тебя во всём мироздании – пусто! Люди проходят мимо тебя, задевают сумками, извиняются, наступают тебе на ботинки и на полы плаща, спрашивают: «который час?» или сигарету, предлагают выпить «на троих», вырывают из рук чемодан, шарят по карманам; представительницы первой древнейшей профессии предлагают себя – для дел тет-а-тет где-нибудь в подворотне, и в то же время никому, ровным счётом, никому нет до тебя ни малейшего дела!

И когда вымирают шумные ещё полчаса назад улицы и проспекты, когда меньше становится троллейбусов, а больше такси, когда милиция на каждого встречного начинает смотреть уже с нескрываемым подозрением, как на потенциального преступника, – тебя вдруг осеняет мысль, что вот так же как, например, этот тоскливый вечер, и жизнь вся твоя непутёвая скоро пройдёт и скроется за поворотом. И никому-то ты, оказывается, в этой жизни не был нужен, как никому ты не нужен сейчас, в этом чужом и пустынном городе!..

Так думал, может быть, и Карен, бродя с чемоданом по глухим, плохо освещённым переулкам, сознательно избегая хорошо освещённых мест. Адрес он знал и шёл по адресу. Карен знал, на что шёл...

Вот и дом Веры. У подъезда – машины. На втором этаже во всю молотит современная музыка. Свадьба.

Карен поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь была не заперта. Из квартиры вырывался душераздирающий рок, как будто бы кого-то там, в помещении, поедали заживо, без наркоза. Какая-то осоловелая от водки девка лениво нарисовалась в дверном проёме.

– Тебе кого, заяц?

На Карена пахнуло алкоголем и никотином. Платье у девки было короткое, ляжки соблазнительные. Но сейчас парню стало противно.

– Я не заяц, я волк, ара! – он сграбастал девку за шиворот и, с силой поддав коленом под толстый зад, спустил с лестницы. В коридоре, заваленном всевозможной импортной и отечественной обувью так, что даже ногу поставить было некуда, ему повстречался дылда в коротких полосатых штанишках, с бабской причёской на голове, с серьгой в ухе, в каком-то жилете, не то вообще чёрт знает в чём, что нормальный человек и носить-то ни за что бы не стал. Дылда уставился на Карена остекленевшими буркалами, что-то, видимо, соображая. Потом, когда до него дошло, раскрыл рот и гундосо проговорил:

– Чувак, ты что базаришь?

Карен схватил длинного за шкирку и пинком вышвырнул за дверь вслед за девкой. На шум прибежала Вера. Румяная, выпившая. В фате.

Карен протянул ей жилистую руку.

– Здравствуй, чужая жена! Не ждала?

Позади Веры столпились гости. Музыка прекратилась. Жених протиснулся к Вере и что-то у неё спрашивал, сердито указывая на Карена. Карену захотелось и его так же, как тех двоих, спустить с лестницы.

Вера, враз побледневшая, как лист ватмана, не слушая жениха, вывела Карена на лестничную площадку. Поднявшись на этаж выше, прижалась спиной к стене.

– Зачем ты это сделал, Карен?

– А ты?

– Тебя же поймают, дурачок!

– Пусть попробуют! – Карен вдруг хищно улыбнулся и, поставив чемодан на ступеньку, открыл крышку. В чемодане лежал чёрный, блестящий десантный АКС со складным прикладом.

Вера ужаснулась.

– С ума сошёл!

– Сошёл! – Парень схватил в руки автомат и, с силой передёрнув затвор, засмеялся.

– Ну что, чужая жена, сделать из твоей свадьбы похороны? Зови жениха!

В глазах его заплясали дикие огоньки. Горячая кровь кавказских горцев давала о себе знать. Солдат дрожал...

– Карен, не смей! – как полоумная, закричала Вера и, путаясь в свадебном платье, стрелой прянула вниз. Карен с автоматом наперевес медленно двинулся следом...

Внизу, на площадке второго этажа, стояли невесть откуда взявшиеся три милиционера, направив прямо ему в лицо пистолеты. За их спинами Карен успел рассмотреть давешнего Мишу с женой... Из Вериной квартиры выглядывали насмерть перепуганные гости.

– Ни с места! Бросай оружие! – громко приказал ему один из милиционеров.

Вера вскрикнула, прижалась лицом к стене, закрывая ладонями уши. Карена вдруг обуял какой-то пропащий охотничий азарт. В очах его продолжали выплясывать светящиеся бесы. Он быстро навёл автомат на милиционеров и дико заорал:

– Ложись, стреляю без предупреждения! – и, чуть приподняв ствол, дал длинную очередь поверх голов оперативников. На лестничной площадке загудело. На упавших на пол милиционеров посыпался мел и куски бетона. Кто-то из них в ответ влупил из пистолета по Карену, но второпях промахнулся. В Вериной квартире завизжали.

Карен перебежал на третий этаж – и снова нажал на спусковой крючок.

Снизу прокричали:

– Парень, не дури, хуже будет!

Кто-то выругался матом. Прогремел одиночный пистолетный выстрел. Затем, когда всё стихло, послышался знакомый женский голос:

– Карен, ты меня слышишь? Это я, узнаёшь?

Парень узнал голос Мишиной жены. Девушка тем временем поднялась уже на площадку между вторым и третьим этажами.

– Карен, брось автомат, не сходи с ума, слышишь! Я тебя очень прошу, брось!

Парень молчал. Прищурившись, разглядывал её горящими от ненависти и возбуждения глазами.

– Ментов ты навела, ара?

– Я... Думала, так будет лучше... Я ведь тебя узнала тогда, в машине. Видела у Веры твою фотографию!

– А ты кто ей будешь?

– Сестра... двоюродная.

Девушка поднялась к нему на третий этаж, не боясь наведённого на её грудь зловещего автоматного ствола.

– Карен, не делай глупостей, иди вниз, я тебя прошу!

– Нет!

– Ненормальный, ведь тебя же убьют, понимаешь?! Иди вниз! – девушка чуть не плакала, глаза её умоляли...

С улицы донёсся вдруг пронзительный вой милицейской сирены. Взвизгнули тормоза остановившейся у подъезда машины. На первом этаже загремели многочисленные шаги. На улице послышались жёсткие слова воинской команды и дробный топот солдатских сапог. Дом оцепили.

– Наделала ты шухеру!.. Все бабы – дрянь! – с досадой проговорил Карен.

– Глупый, ещё спасибо скажешь. Бросай автомат! – девушка доверительно глядела в глаза парню.

– А ждать меня из дизбата будешь? – невесело пошутил Карен. Ему уже расхотелось убивать Вериного жениха, да и на саму Веру не было прежней злости. До него, наконец-то, начинал доходить весь ужас содеянного им. Выход был только один... Но Карен сознательно оттягивал роковую развязку, когда нужно будет, бросив автомат, идти вниз с поднятыми, как в кинофильмах про войну, руками. Хоть ещё миг на воле – да его!

– Не валяй дурака, Карен, иди вниз! – почти приказала Верина сестра, но сказано это было таким тоном, как если бы, к примеру, Карен был ей родным братом.

– Ара, хорошо! – всё понял Карен, бросил на ступеньки ненужный уже автомат, закурил и пошёл сдаваться.

 

_______________

* Ара – слово обозначает побуждение к действию, имея множество оттенков (арм.)

 

3 февраля 1987 г.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/