Аннотация В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса? Рассказывает фотограф Григорий Александрович Саевич. Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн

Можайский — 3: Саевич и другие

Сериал на бумаге

Справка

В настоящее время в столице и на приписанных к Петербургу территориях по частным заказам осуществляют деятельность сто четырнадцать профессиональных фотографов, не объединенных в мастерские, а также шестнадцать мастерских. Восемьдесят шесть фотографов и девять мастерских принимают заказы на выполнение портретов умерших людей. Пятьдесят четыре фотографа и каждая из девяти мастерских делают это на постоянной основе, имея в среднем по сорок - шестьдесят заказов ежегодно. Так, за минувший – 1901-й – год в общей сложности ими было принято к исполнению три тысячи сто восемьдесят три заказа, из которых на вольных фотографов пришлись две тысячи шестьсот пятьдесят, т.е. по сорок девять на каждого. Соответственно на каждую из девяти мастерских пришлось по пятьдесят девять заказов. Таким образом, можно утверждать, что, как минимум, раз в неделю любой из означенных фотографов и любая из означенных мастерских выполняют такого рода работы. Учитывая то, что количество умерших в столице лиц обоего пола простерлось в 1901-м году до тридцати шести тысяч ста двадцати трех человек, вывод напрашивается неутешительный: только по известным нам обращениям за данной услугой восемь целых и восемь десятых процента усопших подверглись процедуре фотографирования в неестественных для усопших состояниях. Действительную же цифру следует полагать еще большей, причем по самой скромной оценке — далеко превосходящей десять процентов. Изучение годовой отчетности по всем из выявленных мастерских и фотографов показывает наличие тенденции к росту обращений за такого рода услугой, при этом рост получается по экспоненте. Тем не менее, нельзя с уверенностью предположить, продлится ли — и если да, то как долго и в каких масштабах — увлечение посмертной фотографией с целю запечатления усопших в жизнеподобных состояниях. Мы полагаем, что это — естественнообратимый процесс, зависящий больше от моды, чем от действительных человеческих потребностей. Однако мы затрудняемся сказать, возможно ли на этот процесс оказать воздействие мерами просветительского характера, полагая за таковые и разъяснение положений христианского закона. В любом случае, принятие каких-либо мер видится нам хотя и желательным, но без ясной перспективы.

Участковые инспекторы типографий, литографий и т.п. заведений

н.с. Карасевъ

к.а. Работинъ

к.с. Вальденбергъ

Справка

Очевидно, что явление это находится вне православной традиции, но корни его — в невежестве, заблуждении добросовестном, а не в умысле — злом и потому наказуемом. Разъяснение заблуждения — вот средство, которое следует применить.

Антонiй

Резолюция

Оставить без надзора.

Подпись неразборчива, штамп отсутствует.

Предположительно — рука министра внутренних дел Сипягина Д.С.

— Когда занавеска начала движение, — так его сиятельство продолжил рассказ о посещении жилища Саевича, — волосы, признаюсь, на моей голове встали дыбом. Характер фотографий, обнаруженных Иваном Пантелеймоновичем, был таков, а изображенные на них покойники имели настолько устрашающий вид, что и памятник Александру Сергеевичу¹, поднеси эти карточки прямиком к нему, рухнул бы со своего постамента!

— Много вы понимаете! — это Саевич перебил Можайского: тоном обиженным и, на сугубо мой личный взгляд, нагловатым. — Никто не сделал бы лучше!

Его сиятельство искоса взглянул на фотографа и буквально процедил:

— Не сомневаюсь!

Стоявший тут же — подле Саевича — Иван Пантелеймонович положил на плечо фотографа руку и сжал пальцы:

— Каждый роток имеет замок. А ключик, вашбродь, не всегда у хозяина!

Очевидно, пальцы вновь обретенного, но уже вошедшего в полную милость кучера «нашего князя» настолько сильно — даром что ли привыкли удерживать вожжи и хлыст! — впились в плечо Григория Александровича, что тот, поначалу вскрикнув, изогнулся, присел и лишь так сумел вырваться из неожиданного плена.

— Что ты себе позволяешь, скотина!

— Неловко получилось, вашбродь, виноват.

Однако вряд ли Иван Пантелеймонович чувствовал себя виноватым: без всякого смущения он смотрел прямо в глаза фотографу, а его лысина и не подумала покраснеть, тогда как всем известно, что именно красная лысина — верный признак раскаяния. Напротив, если лысина Ивана Пантелеймоновича и изменила свой цвет, то стала разве что слегка розоватой, а это — признак уже совсем иного рода, совсем иных чувств. И наиболее распространенное из них — злорадство.

Да: Иван Пантелеймонович явно наслаждался ситуацией. С одной стороны, его поступок явно выбивался из разряда допустимых: где это видано, чтобы кучер впивался в пусть и опустившегося, но все же представителя высших сословий? Где это видано, чтобы кучер осыпал хотя и цензурной, но все-таки бранью того, кто еще недавно мог бы стать его господином? С другой стороны — безнаказанность. Иван Пантелеймонович понимал совершенно отчетливо, что никто не сделает ему никакого взыскания, ибо все — а карточки Саевича уже прошли по кругу — в данных конкретных обстоятельствах были на его стороне. Григорий Александрович мог сколько угодно взывать к приличиям, на помощь ему не пришел бы никто!

И, нужно заметить, можно было понять и нас всех, и взявшего Саевича в оборот Ивана Пантелеймоновича. Я, например, когда фотографии оказались в моих руках и едва я понял, что на них изображено, рефлекторно отшвырнул их прочь, да так, что они разлетелись по всей гостиной! Сам Саевич был вынужден тут же опуститься на колени и, собирая их, ползать по паркету. Митрофан Андреевич при виде первой же карточки побагровел, а его усы взметнулись параллельно полу.

— Он что, больной?! — вскричал Митрофан Андреевич, тыча пачкой фотографий то в «нашего князя», то в Григория Александровича.

— Сами вы больной! — ответил Саевич, но тут же попятился: полковник вскочил с кресла и едва не сбил его с ног мощным ударом кулака.

Лишь по счастливой случайности или, если угодно, по собственной юркости фотограф избежал прямого попадания, отделавшись тычком по касательной в плечо. Но даже этот толчок оказался достаточно сильным: Григорий Александрович, ныряя за кресло Можайского, нырнул за него едва ли не в самом прямом смысле!

— Только скажи еще что-нибудь, в окно за шиворот выброшу!

Митрофан Андреевич, не знавший еще, как, впрочем, и все мы, что слова его носили пророческий характер, передал карточки Инихову и вернулся в кресло. Саевич нахохлился, но, спрятавшись за спиной Можайского, возразить не решился. А вот Инихов, посмотрев на фотографии, поперхнулся сигарным дымом.

— Однако!

— Что там? Отчего такой шум? — Господин Чулицкий потянулся к карточкам, Сергей Ильич отдал их: поспешно и брезгливо, будто избавляясь от попавшего в руку стухшего и склизкого кусочка сыра. — Боже мой!

Чулицкий, перебирая пачку, еще не раз воскликнул «Боже мой», а потом, не зная, как лучше избавиться от карточек, отстранил их от себя на расстояние вытянутой руки и чуть ли не просительно обвел нас взглядом.

На выручку ему пришел поручик. Но и он не оценил творчество Саевича, поспешив всучить мерзкие фотографии Монтинину. И тот, обнаружив вдруг, что круг на нем завершился — доктор уже посапывал на диване — растерялся:

— К-куда их? — запинаясь от возмущения, вопросил он. — Уберите их от меня!

— Давайте сюда.

Монтинин подошел к его сиятельству:

— Вот… — и когда его сиятельство, взяв у него карточки, сунул их во внутренний карман, добавил, глядя на Саевича: «Ну… братец, ты даешь!»

И отошел подальше.

— Теперь вы понимаете, господа, что испытали мы с Иваном Пантелеймоновичем, когда — при свете каретного фонаря, в отвратительном, заваленном всяким хламом углу — обнаружили это… художество развешенным на занавеске!

Можайский непроизвольно поежился. Иван Пантелеймонович крякнул.

— И вот стояли мы, не веря собственным глазам, у меня — волосы дыбом, у и Ивана Пантелеймоновича — борода… Что делать? Как ни противно, а снять все это безобразие было нужно, ведь именно за ним, в конце концов, мы и явились…

— Не имея на то, — перебил Можайского Чулицкий, — никакого права. Ты хоть понимаешь, что в суде…

— Никаких проблем не будет, — поспешил заверить Можайский и повернулся к Саевичу. — Ведь правда, Григорий Александрович?

Саевич, как ни был он обижен на всех нас, подтвердил без малейшей запинки:

— Правда.

Мы удивились. Незаконный обыск, незаконное изъятие улик — всё это давало обвиняемым преимущество, поскольку суд наверняка бы отклонил с рассмотрения добытые таким образом фотографии. Но тут же — к еще большему нашему удивлению — выяснилось, что уж кто-кто, а Саевич в число обвиняемых не входил! Оказалось, что Можайский привел его не как задержанного соучастника преступных дел барона Кальберга, а как свидетеля с нашей, если можно так выразиться, стороны!

— Будем считать, что Григорий Александрович добровольно передал мне фотографии.

Саевич закивал головой, подтверждая, что никаких затруднений по этой части не возникнет.

— Григорий Александрович — человек, безусловно… гм… — Его сиятельство запнулся, но все же раздражение вкупе с брезгливостью одержало верх над вежливостью, — неприятный. Повесить на Григория Александровича пару-тройку собак было бы делом… не слишком предосудительным.

— Юрий Михайлович!

Можайский поднял на Саевича свои улыбающиеся глаза, и мастер чудовищной фотографии мгновенно потупился.

— А что вы хотели, милостивый государь? — Тон, каким его сиятельство обратился к Саевичу, леденил, вероятно, не хуже свистевшего за окном штормового ветра. — Сначала вы обманули вашего собственного друга…

Все посмотрели на Гесса. Вадим Арнольдович побледнел.

—…затем уже не только сокрыли факт вашего тесного сотрудничества с Кальбергом, но и то, над чем именно вы работали.

— Но я не знал, для чего!

— Не знали. И вот поэтому, — тон его сиятельства потеплел на градус-другой, что было немного, но все же заметно, — вы — жертва, а не соучастник. Стоите здесь, а не сидите в камере. Но эти обстоятельства не делают вас белой и пушистой овечкой. Напротив! Если вы и овца, — теперь уже тон его сиятельства стал откровенно презрительным, — то черная, грязная и вонючая!

Саевич, услышав такую характеристику самому себе, обомлел.

Чулицкий, столь редко в последние сутки соглашавшийся с князем, расхохотался.

Митрофан Андреевич одобрительно фыркнул.

А вот Вадим Арнольдович, побледнев еще больше, счел нужным за своего друга вступиться:

— Юрий Михайлович, это нечестно! Гриша… Григорий Александрович не может ответить вам сообразно!

— Вот как? — Его сиятельство даже привстал с кресла: чтобы удобнее было одновременно созерцать и Гесса, и Саевича. — А есть, что ответить? Григорий Александрович! Вам есть, что ответить?

Саевич замялся.

Забегая вперед, замечу, что человек этот — несомненно, полностью опустившийся, одетый в грязное и потрепанное платье, такое, каким и старьевщик любой бы побрезговал, с сальными, давно немытыми и не знавшими стрижки волосами, пованивавший — вот вам крест, что не вру! — подобно бесприютному клошару — был, несмотря ни на что, не совсем бессовестным. Нищета нередко доводит людей до полной атрофии совести, порой и лучших из нас превращая в бесчувственных к хорошему и злобных чудовищ. Однако к чести Григория Александровича, он не совсем еще отрешился от действительности, не совсем еще разучился мыслить критически, не совсем еще перешел на позицию, когда вина за всё перекладывается на других.

Он замялся, осознав, что ответить-то ему, в сущности, и нечего. Только немного спустя, обращаясь, скорее, к самому себе — с утешением, — а не к «нашему князю», он пробурчал:

— Бедность — не порок.

— Кто честной бедности своей и прочее, и прочее²? Да вот только, Григорий Александрович, бедность ваша — бесчестная! Вы ведь кто? — Его сиятельство смотрел на Саевича улыбающимися глазами, и Саевич съежился окончательно. — Трутень, промотавший наследственное имущество. Бездельник, отвернувшийся от работы. Вам ведь предлагали работу? Правда? И не раз — ведь тоже правда? А что же вы? Под какими надуманными предлогами вы не стали трудиться на благо общества, отказавшись и от того, чтобы общество одевало вас, обувало и кормило? Или вы не надуманными полагаете ваши претензии обществу давать не то, что нужно ему, обществу нашему, а то, что нужно исключительно вам? Вот скажите, — его сиятельство бил словами, не зная жалости, — почему вы решили, будто гениальность ваша дает вам право ставить себя выше общественного блага? Дает вам право исключения из законов общежития?

Тут уже Саевич не выдержал и возмутился:

— Я ничего ни у кого не прошу и, по крайней мере, не нахлебничаю! А то, как я живу, — мое личное дело!

Но Можайский был неумолим:

— Неужели? Вашим личным делом ваши жалкие обстоятельства были ровно до тех пор, пока вы не нашли себе покровителя! А с тех пор, как вы оказались под его крылом, о каком еще личном деле вы имеете право говорить? Общество — в лице вашего друга, полицейского чиновника — обратилось к вам за помощью. И что же вы сделали? Отказали? Прикрылись, как и прежде, тем, что никому и ничем не обязаны, а значит и нет у вас никаких обязательств перед обществом? Нет! Вы согласились помочь. И под видом помощи обманули. Не друга вашего вы обманули, Саевич, не Вадима Арнольдовича. Общество вы обманули. А что это значит? — Можайский махнул рукой. — Не трудитесь отвечать: вопрос риторический!

— Но я помог! — Возмущение Саевича приняло ту фазу, когда человек готов заплакать. — Разве я не сделал то, что у меня попросили?

— То, о чем вас попросили, вы сделали не из добрых побуждений. Вы сделали это под давлением обстоятельств, причем, что самое страшное, обстоятельств, грозивших бедой не обществу и членам его, а вашему покровителю. Иначе говоря, вы пожертвовали малым, чтобы выиграть покровителю большее.

— Но я не знал…

— Вы не знали ровно до той минуты, пока Вадим Арнольдович не рассказал вам о наших подозрениях. Не рассказал о серии чудовищных преступлений. А вот с той минуты вы всё уже знали!

— Нет!

— Да.

— Я не знал, зачем Кальберг экспериментировал с фотографией!

— Так ведь это уже и неважно было. — Его сиятельство укоризненно покачал головой. — Совсем никакого значения не имело. В том смысле, что не имело для принятия правильного решения. Вы уже знали главное: ваш покровитель — преступник. И все же вы приняли его сторону, а не общества!

— Да ведь я о бароне узнал одновременно с Гессом! Вадим! — Саевич почти кричал, обращаясь к Вадиму Арнольдовичу. — Хоть ты скажи!

— А что я должен сказать? — Вадим Арнольдович был бледен и мрачен. — Да: о бароне мы узнали одновременно. Когда пришли в «Неопалимую Пальмиру». И что с того? Что это меняет?

— Но… — Саевич, начавший было возражать, так и не смог подобрать убедительное возражение. Произнеся лишь это «но», он замолчал, побледнев и став настолько же мрачным, как и его друг.

Оконное стекло позвякивало под напором ветра. Позвякивали и стаканы: поручик и штабс-капитан, отойдя вдвоем к столу, порцию за порцией приканчивали бутылку сомнительной смирновской водки и о чем-то шептались. О чем — расслышать было трудно, да никто и не вслушивался: тайны молодых людей волновали нас меньше, чем происходившее вокруг Саевича.

Фотограф выглядел жалко. Его явно мучила совесть. Он переводил взгляд с его сиятельства на Гесса и обратно, и в том, и в другом не встречая ничего, кроме осуждения. Особенно красноречивым было выражение лица Вадима Арнольдовича, обманутого в лучших чувствах товарищем с детских лет.

— Ну, хорошо, хорошо, — взмолился, наконец, Саевич, — я виноват! Но и вы поймите меня. Столько лет… столько времени… и всё напрасно. Никто не видел в моих работах ничего положительного. Их осуждали, отвергали, не понимали. И вдруг… ну как, как я должен был поступить, когда на меня, как дар небесный, свалился этот барон? Вы даже представить себе не можете, каким это было для меня удовольствием — счастьем даже — обрести настоящего ценителя! Не насмешника, а человека, разглядевшего ту перспективу, которую дотоле видел лишь я один! А ведь барон не только разглядел, он еще и научиться решил! Я был учителем, понимаете?

Гесс потупился, а вот Можайский, напротив, и не подумал отвести от фотографа свой страшный улыбающийся взгляд.

— Вы, Григорий Александрович, — его сиятельство был безжалостен, — напрасно полагаете тронуть нас рассказом о бедствиях непризнания. Там, — взмах руки в сторону окна, — за этим окном, в городе, на его улицах прямо сейчас бедствуют сотни, а может, и тысячи так называемых непризнанных гениев. Допустим даже, что почти все они и впрямь гениальны только по собственной оценке, ни гения, ни даже таланта в действительности не имея. Но тем больше этим… не вполне здоровым людям почета: имея отравленные высокомерием души, они, тем не менее, не опускаются до того, чтобы зло оправдывать добром, и уж тем более не отвергают добро ради защиты зла.

Признаюсь, эти слова «нашего князя», несмотря на всю напряженность и даже, можно сказать, трагичность окружавшей нас атмосферы — а ведь именно в такой атмосфере высокопарная чепуха вышибает слезу или полнится смыслом, которого в ней ни на грош, — эти, повторю, слова его сиятельства заставили меня улыбнуться. Решительно, Юрий Михайлович впал в театральщину, причем в театральщину самого низкого пошиба: в нелепость и абсурд балагана. Я так и представил себе накрашенного румянами клоуна, произносящего речь Перикла³!

Нет, разумеется, я не хочу сказать, что Юрий Михайлович хоть сколько-то походил на клоуна или — сознательно — вел себя подобно ему. Ничего такого я в виду не имею. Просто уж очень неестественно прозвучали его слова: такие важные на слух и настолько лишенные смысла по зрелому размышлению! А уж их туманная расплывчатость и вовсе никуда не годилась.

Очевидно, что и Саевич ощутил нечто подобное. Если до этих слов он был подавлен и даже раздавлен, то, услышав их, встрепенулся и приободрился. Его взгляд — вот только что едва ли не затуманенный слезами — осох от влажной поволоки и засверкал:

— А вот с этим я вас попрошу!

Брови его сиятельства чуточку выгнулись, шрам между ними отчетливо побелел на растянутой коже.

— Что можете вы знать о том, кто и как бедствует? Кто и что из себя представляет? Кто и на что решается? Ни-че-го!

Его сиятельство в замешательстве кашлянул.

— Хотите пари?

— Что, простите? — Его сиятельство растерялся.

— Пари, спор, the bet — называйте, как угодно!

— Но о чем? — Его сиятельство уже совсем не понимал, чего именно добивался от него Саевич.

— А знаете, — отложив сигару, вмешался Инихов, — это даже забавно! Со своей стороны я тоже готов держать пари. Григорий Александрович, согласны?

Саевич повернулся к Инихову и — теперь уже с недоумением, подобным недоумению Можайского — спросил:

— Вы? Пари? Со мной?

Сергей Ильич серьезно подтвердил:

— Я. Пари. С вами.

— Но о чем?

Ситуация стала походить на фарс.

— Ну как же? Вы, готов побиться об заклад, — Инихов усмехнулся, найдя еще одно определение спору, — собрались завалить несчастного князя… не возражайте, Юрий Михайлович: достаточно посмотреть на ваше лицо…

Его сиятельство невольно повернулся к висевшему в простенке зеркалу.

— …именами неудачников, вступивших на скользкий путь. Разве не так?

Саевич молчал.

— А я предлагаю вот что. — Инихов — аккуратно, оставив в пепельнице серый столбик — взял сигару и, раскуривая ее, сделал несколько энергичных затяжек, окружив себя клубами дыма. — Вы сами расскажете нам всё и с самого начала. А уж мы — на основании вашего рассказа — сделаем тот или иной вывод. Предмет же пари — именно вывод и есть. Я утверждаю, что мы вас осудим!

Саевич дернулся — несильно, но заметно, всем телом.

— Сергей Ильич, подождите!

Его сиятельство запротестовал, но предложение вызвало интерес: Чулицкий и Митрофан Андреевич встали на сторону Инихова. Гесс отмалчивался, но по лицу его было видно, что и он на его стороне. Мнение поручика и штабс-ротмистра никого, по большому счету, не интересовало, но спорить с ними и не было нужды: отставив стаканы и перестав о чем-то шептаться, они безмолвно, но с явным любопытством поглядывали то на Сергея Ильича, то на Саевича. Что же до меня, то я колебался. С одной стороны, было бы справедливо дать фотографу полноценное — вы понимаете — слово. Но с другой, лично мне важнее были выводы его сиятельства. И не те, которые могли бы воспоследовать из не поддававшегося проверке рассказа Григория Александровича, а те, которые были основаны на личных наблюдениях «нашего князя». Говоря проще, я больше хотел услышать продолжение начатого Юрием Михайловичем повествования о дерзком вторжении в логово фотографа, а не оправдания самого фотографа!

Но большинства не было на моей стороне, и я, поколебавшись, согласился с предложением Инихова:

— Только пусть Григорий Александрович не затягивает, хорошо?

— Не беспокойтесь, Никита Аристархович, — Инихов пыхнул в мою сторону дымом. — Если господин Саевич станет уж слишком многословным, мы его оборвем!

— Но, господа, послушайте… — Его сиятельство продолжал бороться, но битву он уже проиграл. — Ведь мы собрались здесь не ради основания дискуссионного клуба! На кой черт нам нужен рассказ Саевича? Уж лучше я…

— Нет, Можайский! — Начальник Сыскной полиции, Чулицкий, не без видимого удовольствия перебил своего извечного соперника и злорадно заулыбался. — Ты уже дел наворотил. Послушаем теперь и другую сторону!

Его сиятельство только руками развел: мол, ах так? — ну, поступайте, как знаете! И, попросив меня подать ему стакан и бутылку, замкнулся, получив их, в мрачной отрешенности.

Саевич же, которому неожиданно выпала возможность не только оправдываться или стыдливо молчать, но и попробовать донести до нас свою собственную правду, заметно приободрился. Он вышел из-за кресла его сиятельства, встал так, чтобы видеть одновременно всех, и сходу, не медля ни секунды, обрушился на нас почти шекспировской трагедией.

— Случилось это осенью: не минувшей, прошлого года, а еще за год до того, тому, получается, уже год с лишком. Мне тогда было особенно тяжело: полсентября либо лило потоком, либо моросило, а половину — было серым-серо, и даже если с неба не капало, земля не успевала просохнуть, мостовые и тротуары были покрыты лужами. С моей обувкой, — и сам Саевич, и все мы невольно посмотрели на его ботинки: грязные, разбитые, с отходящими от потрескавшегося верха подошвами, — самое то для прогулок по городу! Только однажды, уже, если мне не изменяет память, к концу сентября, числах в двадцатых, выдались подряд несколько дней без осадков, так что в последний из них я смог, наконец, выйти из дому.

— Но как же твоя работа? — спросил, перебивая друга, Вадим Арнольдович. — Ведь у тебя дежурства?

— Ах, ты об этой работе! — Саевич, решивший было, что Гесс имел в виду фотографию, спохватился и состроил презрительную гримасу. — Никак. Я никому не говорил — и тебе тоже, — но ту работу я бросил.

Его сиятельство, оторвавшись от стакана, указал на Саевича рукой: глядя не на него, а на нас, и качая головой — любуйтесь, мол, разве я был не прав?

— Напрасно вы так, Юрий Михайлович! — Григорий Александрович по видимости хотя и обратился к его сиятельству, но на самом деле явно адресовался ко всем нам. — Вы ведь не знаете, сколько я получал. А получал я столько, что этого едва на оплату угла хватало, но чтобы новыми ботинками обзавестись — нет. И новым костюмом…

— А может, вы просто на всякий хлам тратили больше, чем получали?

Саевич слегка покраснел: очевидно, его сиятельство угодил в точку.

— Мои фотографические принадлежности — не хлам! И, к сожалению, далеко не всё можно сделать из подручных материалов. Что-то приходится и покупать. И если выбирать между костюмом и…

— Уж лучше между ботинками и чем-то там еще. — Его сиятельство вновь посмотрел на ноги Григория Александровича. — По крайней мере, могли бы из дому выходить, невзирая на погоду!

— Ну, хватит, Можайский! — оборвал грозивший начаться заново спор Чулицкий. — В конце концов, дай человеку высказаться!

Его сиятельство, пожав плечами, опять демонстративно переключился на бутылку и стакан: делайте, что хотите!

Но Саевич счел нужным пояснить:

— Доход мой, господа, и вправду был настолько маленьким, что сожалеть о его потере не было никакого смысла. Наоборот: отказавшись от суточных дежурств, я выгадал дополнительное время для собственных занятий, и это окупилось вполне. Мои более удачливые коллеги, — тут Григорий Александрович поморщился, — не раз просили меня смастерить им то или иное приспособление. И если раньше я неизменно отказывал, то теперь взялся за их заказы. Много денег это не принесло, обновить гардероб я по-прежнему не мог, но зато у меня появилось больше средств для покупок мне самому необходимых частей. А это, поверьте, куда важнее, чем формальная занятость сторожем сутки из трех.

— Верим, верим, — Чулицкий — очевидно, в пику его сиятельству — был само благодушие, — продолжайте.

Григорий Александрович благодарно кивнул:

— Спасибо.

— Не за что. Итак?

— Октябрь выдался ничуть не лучше, а к дождям добавилось похолодание. Бывало даже так, что ночами подмораживало, и если даже утром не было дождя, выйти из дома я все равно не мог. Во всяком случае, не мог надолго, а ведь прогулки с целью фотографии — не поход в ближайшую булочную. Такие прогулки требуют времени: не час, не два, а многие часы! А если учесть и то, что передвигаюсь я исключительно пешком…

— По Вульфовым и Каменноостровскому конка исправно бегает, — фыркнул, не сдержавшись, его сиятельство: отрешиться-то от рассказа он по виду отрешился, но слушал, получается, исправно. — Трех копеек жалко?

— На три копейки, — парировал Саевич, — я лучше папирос куплю!

Инихов, услышав это, поперхнулся сигарным дымом:

— Голубчик! За три копейки лучше конка!

Саевич дернулся, но от резкого ответа словами воздержался. Сунув руку в карман пиджака, он достал пачку на десять штук, вынул из нее одну — сомнительного, доложу я вам, достоинства — папиросу и, повозившись немного со спичками, закурил. По гостиной пополз отвратительный запах дешевого табака.

Инихов — любитель хороших сигар — жалобно сморщился. Я — растерялся.

Что было делать: запретить Саевичу курить или не обращать внимания? Поколебавшись, я выбрал второе, бросив на Сергея Ильича выразительный взгляд. Сергей Ильич, вполне понимая мои, как хозяина дома, затруднения, мотнул головой, давая понять, что ничего не поделаешь: гостеприимство к уже находящимся у тебя не может быть выборочным!

К счастью, мерзкая папироса была плоха не только по качеству табака, но и качеством его набивки: сгорела она быстро, а с ее кончиной закончились и наши мучения. Саевич бросил картонный мундштук в пепельницу и, довольный своей демонстрацией, улыбнулся:

— Даже такие папиросы, господа, в удовольствие, если приходится выбирать: не курить вообще или курить такие!

Инихов — опасливо: мало ли что? Вдруг фотографу вздумается устроить еще одно представление? — возразил:

— Не могу согласиться. Курите меньше. Но лучше. Одна хорошая папироса вместо двух или трех плохих.

Саевич покачал головой:

— Я и так курю совсем немного. Дальше сокращать просто некуда.

— Гм… — не сразу нашелся с ответом Инихов. — Если не можете не курить, хотя бы перекручивайте эти.

— То есть?

— Просто. Выбивайте их в трубку и добавляйте что-нибудь ароматическое. Разных травок, которые — в сушеном, разумеется, виде — будут хорошо сочетаться и тлеть с табаком, достаточно. И покупать их совсем не обязательно. Можно самому собрать…

Саевич побагровел:

— Издеваетесь?

Инихов, не на шутку испугавшись, что в ход пойдет вторая папироса, поспешил заверить:

— Помилуйте: ни в коем случае! Я совершенно серьезно!

Саевич, недоверчиво:

— Вот как?

— Богом клянусь! Тетушка у меня была — та еще любительница подымить. Набитых гильз, когда она обзавелась своей привычкой, еще не продавали, да ведь и ныне можно покупать отдельно гильзы и табак… Так вот: решила она как-то, что странно получается: в нюхательный табак добавлять приправы можно, а в курительный — нет? И тут же взялась за эксперименты. Поначалу, вы понимаете, она добавляла в разных пропорциях то же, что было принято и в нюхательный табак добавлять: гвоздику, перец, что там еще… Но все выходило не так. Плохо выходило, если честно! Но однажды взгляд тетушки упал на сохшее в кухне целебное разнотравье, и ее осенило: вот оно! И пошло-поехало… С каждым разом получалось всё лучше, и, наконец, она получила ту смесь, которую и курила до конца жизни — царствие ей небесное!

Услышав это «царствие ей небесное», Чулицкий ухмыльнулся. Я, признаюсь, тоже не удержался от улыбки: уж очень смешно получилось! Но Инихов, торопясь отбиться от недовольства Григория Александровича или, по крайней мере, разуверить Григория Александровича в его подозрениях, невольного каламбура не заметил:

— Вот так и вышло, что и сама она курила на удивление ароматные и вкусные смеси, особенно и не тратясь, и соседей к ним приучила. Я ведь тоже поэтому именно сразу от идеи экономить на табаке отказался. Времени собирать траву у меня никогда не было, а вот употреблять плохой табак в голом, если можно так выразиться, виде я уже не мог. К хорошему привыкаешь быстро! А из хорошего — уж так получилось — я предпочел сигары. Но вы, полагаю, можете позволить себе час-другой побродить на природе: со всех точек зрения польза! И фотографией заниматься можно, и трав насобирать. А эти… — Инихов на мгновение запнулся. — Эти бросайте. И неприлично это, и для здоровья нехорошо.

Против ожидания, Саевич задумался, а потом сказал:

— Что-то, Сергей Ильич, в вашем предложении есть. Нужно будет обдумать.

Инихов обрадовался:

— Ну, вот и славно!

Чулицкий:

— А теперь, господа, вернемся к сути!

Можайский:

— Если она имеется, суть эта…

— Можайский!

— Молчу, молчу!

Его сиятельство, поставив бутылку и пустой стакан на пол возле кресла, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Саевич, уже хотевший было снова сцепиться с князем, передумал и, вздохнув — вернувшись, очевидно, мыслями к вещам куда более мрачным, чем плохой табак, — продолжил свое повествование.

— Ближе к середине октября — числа не вспомню, но точно помню, что была пятница — случилось чудо: уже пару дней до того не было дождя, а ночные заморозки выморозили сырость. И хотя утром выйти я не мог — уж больно пальтишко у меня худое, не по холоду в таком прогуливаться, — но в полдень уже бодро вышагивал по улицам, направляясь к Ботаническому саду. Погода, словно дар какой-то, была великолепна: без единой тучки бледно-голубое небо, неяркое, нежаркое, но в полном цвете солнце, ни дуновения ветерка, так что перспектива улиц казалась слегка завуалированной — легкой, почти невидимой дымкой. Именно такие декорации мне и были нужны: я давно хотел поэкспериментировать с цветопередачей, о которой вы, полагаю, слышали.

Мы все усиленно закивали: о возможности делать цветные фотографии поговаривали достаточно давно, а с некоторых пор распространились упорные слухи, будто какой-то немецкий профессор продвинулся в этом деле настолько далеко, что даже сконструировал потребную для этого камеру. Широкой публике камеру пока еще не представили, но член Пятого отдела Императорского Технического Общества, Сергей Михайлович Прокудин-Горский, уверял знакомых, что видел ее лично — в бытность свою в обучении у этого самого профессора⁴.

— На мой взгляд, то направление, в котором идут изыскания, хотя и не лишено интереса, но для искусства мало что способно дать, поскольку вряд ли мы дождемся от него передачи естественного цвета.

— То есть?

— Возьмем, к примеру, те же бледно-голубое небо и почти незримую, но настолько явную дымку в безветренный день. Кстати, — Саевич прищурился, — а какого вообще она цвета, дымка эта? Кто-нибудь может сказать?

Первым ответить попытался Инихов, раз уж именно он, казалось, установил своеобразную связь с фотографом:

— Серая?

— Предположение очевидное, но неверное. — Саевич довольно усмехнулся. — Кто-нибудь еще?

— Белесая?

— Нет, Вадим, и не белесая.

Вадим Арнольдович развел руками:

— Тогда и не знаю даже!

Я лихорадочно думал. Как репортеру, мне важно многое схватывать на лету и важно этому многому давать меткие и верные определения. Дымка, правда, никогда не являлась тем, что могло бы меня заинтересовать: она, безусловно, бывает романтичной, но для моих репортажей предпочтительней эффектность. И все же, все же глаз-то у меня наметан! Неужели я не смогу ответить на вопрос о цвете?

Перебрав различные варианты, я все их отмел. И все они, уже — скажу без скромности — после того, как от них отказался я сам, были отметены и Саевичем: один за другим, их высказывали Чулицкий, Кирилов, Монтинин, Любимов… и даже его сиятельство не удержался от того, чтобы высказать собственное мнение!

— Ну-с, Никита Аристархович, только вы и остались. У вас есть предположения?

И тут меня осенило! Ну, конечно: не может быть так, чтобы что-то имело свой собственный цвет, но чтобы при этом ни один из цветов ему не подходил! Это как солнце и луна: мы видим лунный свет, но ведь никакого собственного света у луны и нет! Она отражает солнечные лучи, окрашиваясь ими сама и ими же окрашивая ясные ночи.

— Никакого! — воскликнул я и в радостном предвкушении победы потер руками.

Саевич и впрямь на мгновение замер, но тут же поспешил уточнить:

— Что вы имеете в виду, Никита Аристархович? Вот так — совсем и никакого?

Я ухмыльнулся:

— Нет, Григорий Александрович. Никакого своего, вы ведь понимаете! Дымка окрашена чужими цветами. В неубранном, скажем, поле она будет казаться золотистой, а на фоне серых домов — или серой, или — иногда — белесой. Зависит от угла преломления. Над рекой — свинцовой или серебристой. В море — темной, но цвета неясного. Ну?

Во взгляде Саевича — еще вот только что полном скептицизма — появилось уважение:

— Ну и ну. Вот уж не думал, Никита Аристархович, что кто-то сможет верно ответить. По крайней мере, здесь. Вот на физическом факультете… но здесь? Чудеса!

Я сделал вид, что обиделся:

— Совсем уж вы нас за темную публику держите, Григорий Александрович. Нехорошо!

Саевич поколебался, очевидно, делая выбор между искренностью и вежливостью, и принялся неловко извиняться. Видно было, что его извинения шли не от сердца: его эго было уязвлено, чувство исключительности — если и не поколеблено, то получило ощутимый и неприятный удар. Выглядело это одновременно и жалко, и забавно, но более все-таки жалко, да так, что мне и самому стало неловко.

Вероятно, определенную неловкость ощутили и все остальные, даже его сиятельство. Чулицкий, обычно такой непробиваемый, заерзал в кресле. Инихов скрылся за клубами сигарного дыма. Его сиятельство потянулся к бутылке, делая вид, что намерен выпить, хотя в действительности вряд ли ему сильно хотелось: взяв бутылку, он принялся вертеть ее так и эдак, разглядывая детали этикетки и даже — под легкий звон стекла — постукивая по ним кончиком указательного пальца. Только Иван Пантелеймонович в своем прямодушии не счел нужным прикрываться:

— Извинения дурака не красят, вашбродь. Умного человека они коробят!

Саевич густо покраснел. От Ивана Пантелеймоновича его отделяли несколько шагов, и первые два или три он даже рефлекторно прошел, но затем остановился. Испугался ли он схлестнуться в рукопашной с основательным на вид возницей или причина была в чем-то ином, так и осталось неизвестным. И если говорить откровенно, то это было и к лучшему: не хватало еще, чтобы к словесным перепалкам добавился мордобой. Хватало и того, что давеча мордобой уже едва не случился: когда Митрофан Андреевич набросился на фотографа с кулаками.

— Юрий Михайлович!

Его сиятельство поднял на Саевича взгляд своих улыбающихся глаз.

— Настоятельно вас прошу избавить меня от насмешек этого человека!

Можайский едва уловимо передернул плечами и ответил просто, но неопределенно:

— Постараюсь.

Краска с лица Саевича схлынула, и лицо его стало бледным:

— Если вы полагаете, что я буду терпеть…

— Ну-ну-ну, Григорий Александрович! — вмешался Чулицкий. — Не обращайте внимания: это же Можайский! Лучше давайте… того… на чем мы остановились? На небе с дымкой? Я правильно понял, что вы утверждаете, будто их невозможно отобразить?

Саевич — подбородком к груди — склонил свою голову, словно над чем-то размышляя, а потом, махнув рукой на оскорбительные выходки «нашего князя» и его бесцеремонного кучера, вновь оседлал своего конька.

— Совершенно верно, Михаил Фролович. Я утверждаю, что нынешнее направление исследований в области цветопередачи бесперспективны. Не в том, разумеется, смысле, что нам так никогда и не удастся передать цвета на фотографических карточках, а в том, что избранные средства не позволят передавать естественный цвет. То есть тот самый цвет, который мы сами видим невооруженным взглядом.

— Что это значит?

— Это чрезвычайно просто. Условно можно сказать, что оптический спектр лежит в пределах от фиолетового до красного, причем основных цветов в этом спектре всего семь: фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый и красный. Все остальные цвета есть либо градации перечисленных, либо получаются в результате смешивания основных цветов. Физиологи утверждают, что наш с вами глаз «настроен» таким образом, что всё возможное спектральное многообразие он различает при помощи трех всего компонент этого спектра — зеленого, синего и красного. На этом и основаны исследования в цветопередаче: мол, достаточно использовать окрашенные в эти три цвета фильтры, чтобы получить изображение, идентичное, если можно так выразиться, натуральному.

— Но вы полагаете, что это не так?

— Не полагаю. — Во взгляде Саевича появилась гордая уверенность. — Я знаю, что это не так.

— Правда?

— Именно, Михаил Фролович, именно! — Саевич, до сих пор немного сутулившийся, расправил плечи: машинально, рефлекторно — называйте как угодно. Так, очевидно, орел, обсохнув после заданной ему штормом трепки, расправляет крылья без всяких задних мыслей. — Знаю.

Мы, видя такую уверенность, переглянулись.

— Точнее, — поправился Саевич, — физиологи, возможно, и правы, и наш с вами глаз действительно ограничен этими тремя «цветными фильтрами». Но если это действительно так, тем же физиологам придется объяснить: каким чудесным образом мы различаем и такие цвета, которые невозможно получить от смешивания спектров зеленого, синего и красного? Впрочем, какие бы объяснения и кто ни давал, для фотографии — цветной фотографии — важно другое: используя названные фильтры, удастся получить многое, но не удастся главное — осуществить передачу множества из именно тех цветов, которые мы видим невооруженным взглядом. Например, небесная лазурь: что это такое?

Саевич замолчал, обводя нас взглядом, и мы поняли, что вопрос его отнюдь не носит риторический характер.

— Очевидно, — как и в прошлый раз, первым начал Инихов, — синего цвета небо?

— Синего?

— Синего, лазурного… какая разница?

— Нет, подожди-ка! — Чулицкий. — Лазурь — оттенок голубого.

— Значит, голубое небо!

— Еще предположения?

Саевич в упор посмотрел на меня, но я не рискнул:

— Нет, Григорий Александрович, тут я пас.

— Господа офицеры?

Но и все офицеры — Кирилов, Можайский, Монтинин и Любимов — только развели руками: если не оттенок голубого и не разновидность голубого неба, то что же?

— Принято считать, что небесная лазурь — это то, что мы видим в небе в ясный и беспримесный день. И это мнение, разумеется, верное. А вот утверждение, что это явление, цвет этот, является разновидностью голубого, в корне ошибочно. На самом деле то, что мы видим, не лежит в градации синего и потому не является ни голубым, ни его оттенком. Небесная лазурь — результат смешения спектральных цветов, и фильтрами только зеленым, синим и красным для ее получения не обойтись никак. При помощи этих фильтров можно получить множество «небесных» цветов, но все они будут либо слишком насыщенными, либо слишком белесыми, а вот той самой «небесной лазури» мы не получим никогда!

И снова мы переглянулись: такая уверенность явно не могла иметь в основании только умозрительные заключения; очевидно, без опытов не обошлось, но если так, то что же получалось? Саевич делал цветные фотографии? Как?

Сам же Саевич, между тем, продолжал:

— Аналогична ситуация и с множеством других воспринимаемых нами цветов. Вообще говоря, подсчету их количество вряд ли поддается, но по самой скромной оценке их — миллионы. Фотография же методом тройной экспозиции даст нам… — на мгновение Саевич замолчал, явно прикидывая цифру, — несколько тысяч. Может быть, несколько десятков тысяч.

— Неужели этого мало?! — вскричал изумленный Чулицкий, но был оборван.

— Ничтожно мало. — Саевич продемонстрировал указательный палец. — Одна десятая доля процента. Даже не процент.

— Но…

— Никаких «но», Михаил Фролович. Пойдя по такому пути, мы выбросим за борт всё уникальное, всё то, что и делает наш мир настолько притягательным взгляду. Останутся банальности. Да и те окажутся подобными кривым зеркалам. Вместо небесной лазури — насыщенное «итальянское» небо. Вместо утренней дымки — заурядный туман. Идея цветной фотографии очень красива и даже смела, но то, как ее пытаются реализовать на практике, никуда не годится!

Саевич перевел дух, но сделанная им пауза была непродолжительна.

— Я лично испытал обсуждаемый метод и, можете мне поверить, работал добросовестно, а не так, чтобы непременно оказаться правым. В конце концов, идея такой передачи сама по себе восхитительна: своей простотой. И хотя получение конечного результата достаточно трудоемко, но сам процесс фотографирования немногим сложнее обычного. Только уже поэтому идея тройной экспозиции заслуживала внимания. Но…

— Но?

— Ровно до тех пор, пока не обнаружились — со всей и неумолимой очевидностью — ее фатальные недостатки. А именно — неспособность правильно передавать цвета.

— Но позвольте! — Чулицкий задал интересовавший всех нас вопрос. — Выходит, вы уже сконструировали камеру, над которой… над которой пока еще только работают другие?

Саевич улыбнулся, причем в его улыбке прямо читалось превосходство:

— Не совсем. Я сконструировал камеру значительно лучшую, нежели те, над которыми работают господа Мите и Прокудин-Горский!

— Неужели?

— Несомненно. — Улыбка Саевича стала еще высокомерней. — Я знаком с основными принципами их работ и, к слову, камера Прокудина превзойдет камеру Мите⁵. Это я вам ответственно заявляю. Но что немецкая, что прокудинская… обе они только для баловства и будут годиться!

— Тогда как ваша..?

Вот тут Саевич вздохнул:

— Моя, увы, тоже.

И вновь его сиятельство не удержался:

— Ушам своим не верю!

Саевич бросил на князя неприязненный взгляд, но ответил — учитывая обстоятельства и собственный характер — на удивление скромно:

— Да, она совершенней. Я использовал зеркала. Зеркала — вообще мой конек, и равных мне в этом деле пока еще нет. Моя камера позволяет не делать последовательность снимков, а значит — позволяет работать и с движущимися объектами, не говоря уже о том, что требует меньших временны́х затрат, а это, поверьте, бывает критически важно. И все же, в конечном своем результате, она так же плоха, как и грядущие камеры Мите и Прокудина. Она дает больше свободы. Позволяет выполнять более сложные работы. Но с основной своей задачей — верной передачей цветов — она справляется также скверно.

Его сиятельство, услышав такой ответ, смутился.

— Двинуть искусство фотографии на новые высоты не сможет и моя камера. Тут нужно что-то иное. И вот над этим всем нам еще и предстоит поломать головы!

— Значит, вы поделились своим открытием с Сергеем Михайловичем⁶?

Саевич неприятно усмехнулся:

— Зачем бы это? Говоря «нам еще предстоит», я не имею в виду, что головы ломать мы будем совместно. Это — не тот случай, когда две головы лучше, чем одна!

Я лихорадочно записывал — все-таки тема фотографии совсем не моя, а позабыть что-то из тех удивительных вещей, о которых поведал Григорий Александрович, было бы обидно… В общем, мой карандаш летал по листам памятной книжки, и поэтому я пропустил момент, когда в гостиной в очередной раз воцарилась напряженная тишина. Только поставив точку в последнем из рассуждений и оторвавшись, наконец, от бумаги, я обнаружил, что все молчат, причем молчание носит очень неприятный характер.

Если еще недавно только Можайский своими задиристыми репликами вносил разлад в атмосферу вполне себе… как бы это сказать? Не дружескую, конечно, а все-таки спокойную и даже начинавшую приобретать оттенок взаимного уважения… Так вот: если надысь только его сиятельство и вносил разлад, то теперь уже все — в самом красноречивом из возможных молчаний — смотрели на Саевича с откровенными неприязнью и презрением! Даже установивший было с Григорием Александровичем дружелюбный контакт Инихов — даже он! — вынув изо рта сигару, сжал губы и неодобрительно прищурил глаза.

— Я что-то пропустил?

— Самую малость, Никита Аристархович, самую малость! — Полковник Кирилов, наш брандмайор, красный — как иные из пожарных снастей — от возмущения, навел на Саевича палец и пояснил: «Взгляните на этого господина: перед вами — конченый подлец!»

Я взглянул: Саевич дрожал от возмущения, но молчал.

— Григорий Александрович! Теперь-то вы чем провинились?

Саевич вскинул на меня глаза и, поняв вдруг, что мой вопрос не имеет целью оскорбления, сбивчиво затараторил:

— Они считают, я должен всем рассказать… им кажется, что раз я ничего не говорю, то я — мерзавец! Они решили, будто я нарочно… а ведь я… они… Да что они понимают!

— Минутку, постойте: уж я-то точно ничего не понимаю!

— Ну как же! — Кирилов, не переставая тыкать пальцем в сторону Саевича, попытался втолковать мне общую точку зрения. — Этот негодяй, прекрасно зная, что работа Прокудина обречена на провал, отказывается поделиться своим открытием! Представляете? Он хочет, чтобы тот продолжал работать в бесперспективном направлении! Как это еще назвать, если не подлостью и низостью? И как еще назвать способного на эти подлость и низость человека, если не низким подлецом и негодяем? Теперь-то вы понимаете?

Моим первым порывом было желание присоединиться к всеобщему осуждению. Я даже начал уже что-то говорить, но вдруг осекся:

— Нет, подождите! Вы, Митрофан Андреевич, ошибаетесь. И других в заблуждение вводите.

Услышав это, Саевич едва не бросился ко мне с объятиями, но я его остановил:

— Вот этого не нужно. Просто ответьте: вы ведь не потому решили не делиться своими открытиями, что испытываете злорадство или какое-то подобное чувство, а просто потому, что считаете… вот черт! И не знаю даже, как сформулировать! Лучше сами скажите: вам ведь кажется, что и такая цветная фотография — дело нужное и полезное?

— Ну конечно! — Саевич даже подпрыгнул от радости. — Конечно! Вы все правильно поняли, Никита Аристархович! К искусству — к подлинному искусству — изыскания Прокудина-Горского и ему подобных не имеют ни малейшего отношения. То бишь, они не понимают, что не имеют, и никогда, уверен, и не поймут: не того полета птицы. Но само по себе их дело важно чрезвычайно! Даже больше скажу: оно непременно привнесет в нашу жизнь полезные и приятные изменения. А искусство… Что — искусство? Многим ли оно и нужно?

— Искусство! — Кирилов не сдавался. — Уж не хотите ли вы, милостивый государь, сказать, что без верной передачи цвета искусства в фотографии и быть не может?

Саевич — это было заметно — насилу удержался, чтобы не ответить совсем уж страшной грубостью на грубости своего — так теперь получалось — главного обидчика:

— Нет… милостивый государь. Не хочу. Что вы там себе понавыдумывали, оставьте при себе. И вообще, оставьте при себе вашу скверную привычку думать за других и выдавать придуманное вами за их мнение. А то завели манеру: сами сказали, сами же и понеслись опровергать! Искусство, милостивый государь, может быть во всем. Искусство, милостивый государь, можно творить любыми подручными средствами. Но вот чем искусство быть не может, так это — аляповатостью. Потому что аляповатость — пошлость, а не искусство! И если вы — искусства ради — решили изобразить небесную лазурь, не камера вам в руки, а кисти, холст и краски.

Саевич замолчал. Молчал и Митрофан Андреевич: он покручивал ус и явно не знал, как можно возразить. Я воспользовался ситуацией и примирительно произнес:

— Ну, вот всё и объяснилось. И совсем не так, как вы, полагали, Митрофан Андреевич. Не правда ли?

Кирилов оставил ус в покое, покосился на Саевича, что-то пробормотал себе под нос, но вслух ответил согласием:

— Ладно, ладно… погорячился. Но пусть он сразу объясняется! А то наговорит сначала всякого и такого, что волосы дыбом встают, а потом овечку невинную из себя строит!

— Григорий Александрович? Вы ведь будете… гм… наперед выражаться яснее?

Саевич поколебался, но тоже ответил ворчливым согласием:

— Тяжело мне с вами… ну да что уж там! Так и быть: буду пояснять каждое свое слово!

— Вот и славно. А теперь…

— Да, Саевич: возвращайтесь-ка к своему рассказу. Давайте уж, — Чулицкий, перебив меня, поморщился, — оставим в стороне все эти дымки и небесные лазури, коль скоро от них, как мы видим, только общие неприятности и выходят!

— Хорошо.

Григорий Александрович кивнул и, то ли устав стоять, то ли из чувства своеобразного протеста, присел на краешек стола. Мне, признаюсь, это совсем не понравилось: стол был тонкой работы, с полированной поверхностью, потрепанная и не слишком чистая одежда фотографа могла оставить на ней трудно исправляемые повреждения — царапины и трещинки на лаковом покрытии. Но возражать — как давеча и с отвратительной сигаретой — я не стал: Григорий Александрович и так уже не раз подвергся малоприличному давлению со всех сторон. Не хватало еще, чтобы и я набросился на него с упреками, да еще и с упреками сугубо меркантильного объяснения. И хотя стол мне было жаль — я ведь еще не знал, что вскоре он погибнет в пожаре, — но промолчал.

Итак, Саевич присел на краешек стола и заговорил:

— На чем я остановился? Ах, да: выйдя из дома около полудня, я направился к Ботаническому саду. Погода была великолепна и как раз с такими декорациями, которые и требовались мне для проведения опытов. День, как я уже заметил, был пятничным, поэтому народу — уже вполне себе праздного — на улицах хватало. Похоже, господа, — Саевич натянуто улыбнулся, — закон о сокращении количества работных часов воспринимается иными не столь буквально, как он написан⁷.

Шутку никто не оценил.

— Расположился я на Аптекарской набережной, примерно напротив мануфактуры Гергарда, лицом к реке, чтобы иметь какую-никакую перспективу. Вид фабрики мне тоже мог пригодиться: ее труба темного кирпича являлась, с одной стороны, контрастной — на фоне более светлого корпуса — деталью, а с другой, и труба и корпус были ничем иным, как разными оттенками одного цвета — красного. То есть того же цвета, что и один из трех фильтров камеры. В принципе, определяющего значения это не имело, так как роль фильтра заключается в ином, но меня интересовали некоторые зависимости, о которых, чтобы не вдаваться в новые дискуссии, я говорить не стану.

Возражений не последовало.

— С реки тянуло холодком, но в целом было приятно, и проработал я, сам того и не заметив, многие часы. Только когда солнце переместилось за деревья Ботанического сада, а небесная лазурь потемнела, я вернулся к окружавшей меня реальности и обнаружил — вот так, вдруг, — что наступил вечер, и сумерки вот-вот сгустятся в беспросветную ночь. Впрочем, «беспросветная» — это я ради словца, потому что на самом деле ночь обещала быть ясной и даже совсем не темной: почти половина Луны уже показалась на небе, и через полчаса — максимум, час — эта огромная половинка должна была залить Петербург серебристым светом. Я даже подумал: а не задержаться ли мне и дальше? Было бы интересно провести съемку в таком освещении, попробовав обойтись без вспышки, которой, впрочем, у меня при себе и не было. Вообще, ночными съемками я занимался не раз, но никогда еще — с возможностью цветопередачи. Однако колебался я недолго: какой бы ни была привлекательной перспектива произвести еще и такой эксперимент, мои личные обстоятельства явно были против. Быстро не только темнело, но и холодало. И если днем температура, считая по Цельсию, держалась около градусов, наверное, десяти тепла, то уже теперь она существенно опустилась, а ночью и вовсе мог приключиться мороз. Ни мои худые летние ботинки, ни мое пальто на это рассчитаны не были, и всё, что я мог гарантированно получить — не удачные снимки, а пневмонию.

Саевич, сидя на краешке стола, качнул ногой, как бы привлекая внимание к своей обувке, но мы уже видели ее, и на этот раз жалости она ни в ком не возбудила.

— Итак, я начал собирать снаряжение, уже не медля, а торопясь уйти, но вдруг был остановлен прикосновением к плечу:

«Господин Саевич?»

— Я обернулся. Передо мной стоял хорошо, даже элегантно одетый мужчина средних лет и телосложения выдающегося: крупный, могучий, словно Самсон, и, как позже — когда он снял шляпу — я обнаружил, такой же лысый⁸.

«Григорий Александрович?»

— Своего визави я узнал почти сразу: его фотографии нередко появлялись в газетах, да и вообще трудно было представить, что в столице мог найтись еще один столь же колоритный персонаж.

«Позвольте представиться…» — начал барон, но я его перебил:

— В этом нет нужды, Иван Казимирович. Вы — лицо широко известное. А вот как вы узнали меня, позвольте полюбопытствовать?

«О! — воскликнул, улыбаясь, барон. — Да ведь и вы, Григорий Александрович, лицо — широко известное!»

— Вот как? — я удивился: до сих пор ничего подобного слышать мне не доводилось.

«Ну, конечно! — барон продолжал улыбаться, а его глаза буквально заискрились смехом. И — хотите, верьте мне, господа, хотите, нет, — но смех этот был на редкость дружелюбным и ласковым. — Возможно, круги нашей с вами известности и несколько различны, но оттого ваш собственный круг известности меньше не становится!»

— Что же это за круг? — не понял я, но барон с готовностью пояснил:

«Ну как же: взять хотя бы Градоначальство в целом и полицию в частности».

— Наверное, на моем лице в полной мере отразилось охватившее меня замешательство, потому что барон засмеялся вдруг в голос, а не только глазами. И этот его смех тоже был дружеским, а потому, в какой-то мере, и лестным.

«Помилуйте, Григорий Александрович! Да ведь ни о каком из фотографов не говорят больше, чем о вас. Взять, например, Николая Васильевича…»

— Какого из них? — не удержался я от подобия остроты, впрочем, и в самом деле не понимая, о каком таком Николае Васильевиче говорил барон.

«Клейгельса».

— Градоначальника? — изумленно воскликнул я.

«Именно его. — Барон кивнул. — Даже о славном Генэ⁹, а уж о нем-то есть что сказать, он не упоминает чаще, чем о вас».

— Я растерялся. Нет, конечно, мне доводилось слышать, что раз или другой генерал так или иначе отзывался обо мне: однажды, когда я отказался от предложенной мне работы в полиции, и еще… ну, в общем, еще однажды.

Саевич, явно припомнив данную ему Клейгельсом характеристику, улыбнулся. Одновременно с этим Можайский переглянулся с Гессом, а Чулицкий подавил смешок. Инихов, которому тоже довелось услышать эту характеристику, — вполне, кстати, лестную для Григория Александровича, если отбросить в сторону ее эмоциональную заключительную часть, — Инихов, повторю, кашлянул, от неожиданности подавившись сигарным дымом.

— Но я и подумать не мог, — продолжил, погасив улыбку, Саевич, — что у нашего градоначальника могли находиться поводы говорить обо мне помимо тех случаев. Да и с чего бы вдруг Николаю Васильевичу это делать? Видя такую растерянность, барон вновь прикоснулся к моему плечу — не покровительственно, как это чаще всего происходит, когда человек с положением делает что-то подобное в отношении человека без положения ясного…

Теперь и я подавил смешок: фотограф явно льстил себе, затушевывая свое совершенно определенное — ниже некуда — положение. Но Саевич моего смешка не заметил: подавил я его искусно.

— …а совершенно на равных. Так мог бы прикоснуться к моему плечу… да вот: хотя бы Гесс.

Вадим Арнольдович, внезапно оказавшись под перекрестьем взглядов, густо покраснел. Мне стало ясно, что слова Саевича не столько его смутили, сколько вскрыли неизвестную и самому Саевичу правду: Вадим Арнольдович вовсе не считал своего опустившегося друга равным себе. К счастью, однако, от Григория Александровича смысл появившегося на лице Гесса багрянца ускользнул. Иначе не миновать бы нам очередной перепалки!

— Барон прикоснулся к моему плечу — перчатки, кстати, были у него занятные: светло-желтые, почти лимонного цвета, явно против приличия, вызывающие — и сказал буквально следующее:

«Чему же вы удивляетесь, Григорий Александрович? Молва о ваших необычных работах идет по всему Петербургу и даже — скажу это без всякого преувеличения — вышла далеко за пределы столицы. Не далее как неделю назад я получил письмо из Москвы — от человека почти мне незнакомого, но с которым мне доводилось сталкиваться по моим занятиям автомобильным спортом. Человек этот — с вашего разрешения, имени его я называть не буду — интересовался: правда ли в нашей Пальмире…

Его сиятельство вздрогнул. Вздрогнули и другие: Чулицкий, Вадим Арнольдович… уж очень резанула слух эта «Пальмира», напомнив о Пальмире Неопалимой — страшном от огня страхования Обществе, принадлежавшем Кальбергу и Молжанинову.

« …есть удивительный фотограф, необычными техническими средствами добившийся поразительных эффектов? Я, разумеется, ответил утвердительно и тогда получил еще одно письмо — буквально вчера — с просьбой раздобыть и переслать хотя бы несколько карточек, а также — буде такое станет возможным — беглое хотя бы описание приспособлений, при помощи которых они были сделаны».

— Барон убрал руку с моего плеча и, немного, как мне показалось, смущенно, пожал плечами собственными:

«Вы не сердитесь, Григорий Александрович. Я ведь не шпионить за вами вызвался и не секреты ваши выпытывать. Просто известность ваша вкупе с некой — вы понимаете? — таинственностью сыграла в некотором роде нехорошую шутку. Многие слышали об удивительных фотографиях, но мало кто видел их. Многие говорят об устроенной вами на дому целой мастерской по изготовлению невиданных устройств, но никто не бывал в ней. Многие, наконец, питаются слухами о сделанных вами открытиях в области фотографирования, но откуда эти слухи взялись, кто их пустил — неизвестно, пожалуй, никому. Вот это всё и заставляет шептаться о вас, причем, к сожалению, далеко не всегда в положительном смысле. Вы удивитесь, если я скажу…»

— Но позвольте, — перебил я барона, — а сами-то вы, Иван Казимирович, мои работы видели? — и, к моему удивлению, барон кивнул, незамедлительно дав утвердительный ответ:

«Да. Что до меня, то я ваши работы видел».

— Но как? Ведь я не выставляюсь… точнее, — вынужденно поправился я, — меня не выставляют!

Саевич вздохнул.

«О, разве можно всё утаить? Вот, скажем, ваш друг — господин Гесс».

Вадим Арнольдович, услышав это, мгновенно из красного сделался бледным, а мы вновь поневоле устремили на него свои взгляды.

— Вадим? — мое удивление становилось все больше. — Но…

«Конечно. Ведь вы показывали ему ваши работы?»

— Да, разумеется…

«И не препятствовали тому, чтобы он забирал их?»

— Нет, но…

— Господа! — Вадим Арнольдович вскочил с кресла. — Не брал я никаких работ! И никому я их не показывал, не говоря уже Кальберге! Да и Кальберга вживую я в первый раз увидел в конторе его же собственного общества!

Можайский, повелевая своему помощнику усесться обратно в кресло, коротко махнул рукой и поднял взгляд своих улыбающихся глаз на Саевича:

— Вы точно передаете происходившее?

Саевич только повторил:

— Да, буквально.

Можайский взгляд не отвел, и тогда Саевич немножко поправился:

— В том смысле буквально, что именно смысл-то и точен. Слова же, конечно, могли быть другими.

— Хорошо, продолжайте.

Его сиятельство перевел свой страшный улыбающийся взгляд на Гесса, но тот, хорошо уже знавший своего начальника, увидел в нем успокоение: Можайский не пугал, а подбадривал своего подчиненного. Мол, все понятно: проходимцу нужно было найти подход к твоему товарищу!

Примерно то же, но вслух, высказал и Сергей Ильич:

— Успокойтесь: никто вас в этом не обвиняет. Кальберг… он просто в доверие пытался войти!

— Вот и я, — подхватил Саевич, — усомнился. Я так и заявил барону: простите, мол, но что-то тут не так. Показывать-то Гессу карточки я показывал. И с собой забирать их не препятствовал, если бы вдруг ему захотелось их взять. Но дело ведь в том, что Вадиму мои работы не нравились категорически, и никогда он не просил меня дать ему ту или иную из них!

Саевич на пару секунд умолк, но эти секунды пролетели быстро.

— Но что же вы думаете? Барон только головой закивал:

«Конечно, конечно! Я и не хочу сказать, что именно он первым показал мне фотографии…»

Вадим Арнольдович опять вскочил на ноги, но Можайский опередил его возмущение:

— Да сядьте уже и сидите спокойно!

Гесс подчинился.

«…я только привел его в качестве примера, помните? Примера того, что сами-то вы из своих работ тайны никакой не делаете!»

— Ах, вот оно что!

«Ну, разумеется! А мне фотографии достались… кстати, вот: посмотрите!»

— Тут барон вынул из внутреннего кармана пальто несколько карточек: несомненно, моей работы. Две или три из них были пейзажами. Одна, если можно так выразиться, портретом.

— Что значит: если можно так выразиться? — не понял Чулицкий.

Саевич хихикнул:

— Да ведь вы же видели мои работы. В том числе, и с людьми. Вы сами-то как — назовете их портретами?

Чулицкий непроизвольно откинулся на спинку кресла, на его лице появилось отвращение:

— Ах, вот оно что…

— Справедливости ради, — Саевич похлопал себя по карману, забыв, что привезенные из его угла фотографии находились уже не у него, а у Можайского, — вы видели только эти, но вообще-то у меня есть и другие: не такие… гм…

— Лучше молчите! — Чулицкий замахал руками. — И слышать ничего не хочу ни о каких других!

— Ну, как вам будет угодно! — Саевич ухмыльнулся, но мельком: скорее, не потешаясь над бурной реакцией Чулицкого, а следуя какой-то собственной мысли. — В общем, взял я карточки у барона. Сомнений быть не могло: они принадлежали мне! Но были они… как бы это выразить?.. не лучшими из моих работ. Или — пожалуй, это более точно — принадлежали к числу довольно ранних и заурядных: я давно уже превзошел их уровень.

Чулицкий, представив, вероятно, что скрывалось за «превзошел их уровень», позеленел. На мгновение мне даже показалось, что его вывернет наизнанку. К счастью, однако, — к счастью для моего паркета и для воздуха в гостиной — этого не произошло. Михаил Фролович быстро взял себя в руки.

— Да, — подтвердил я, — продолжил, между тем, Саевич, — это — мои работы. Но давние и не сказать, что слишком умелые. Но как они у вас оказались?

«Нет ничего проще, — барон ненавязчиво забрал у меня карточки и сунул их обратно во внутренний карман пальто. — Мне передал их… да вы, полагаю, и знать-то его не знаете!»

— Кого?

«Соседа вашего».

— Вот теперь я не просто удивился, а удивился без меры. Вы, Михаил Юрьевич, и ты, Вадим, — Саевич обратился к Можайскому и Гессу напрямую, но было очевидно, что он больше призывал их в свидетели ради не бывавших у него, — помните, вероятно, того старика? Пьяницу?

— Да. — Можайский утвердительно кивнул и, обращаясь одновременно к Чулицкому, Инихову, Кирилову и к юным офицерам, добавил: «Примечательный тип. По виду — князь Мышкин¹⁰ в старости: спившийся и опустившийся».

Саевич радостно хлопнул в ладоши:

— Как тонко подмечено! Вы, Юрий Михайлович, растете в моих глазах!

Инихов, в который уже раз, поперхнулся сигарным дымом и закашлялся. Сам же Можайский предпочел пропустить замечание мимо ушей.

— Именно, именно, — продолжал Саевич, — вылитый Мышкин в старости! Полный разочарования, обессилевший вконец и падучую заменивший на зеленого змия. Разумеется, я, чтобы ни говорил барон, знал моего соседа: разве мимо такого пройдешь? Хотя и доля правды в словах Ивана Казимировича была: знать-то я своего соседа знал, но больше по внешности, вступать с ним в откровенные беседы мне не доводилось. Да и какие могут быть беседы с человеком, застать которого трезвым и вменяемым практически невозможно? А вышло, тем не менее, вон как: оказывается, вечно пьяный сосед был человеком себе на уме. Стоило мне куда-нибудь удалиться, как он, как будто его домкратами поднимали, вставал со своей койки, проходил ко мне и тащил потихоньку понравившиеся ему карточки. Особенно он не наглел: брал не только что изготовленные, а заброшенные — совсем старые или просто отложенные за ненадобностью. Поэтому и поймать его было невозможно: мне и в голову не приходило сверять наличие уже и мне самому ненужных фотографий!

«Да, Григорий Александрович, — в голосе барона появились нотки добродушного лукавства, — не так уж и прост, как выясняется, этот сосед ваш! А знаете, что он делал с карточками?»

— Полагаю, — я постучал пальцем по груди барона: по тому приблизительно месту, где, в пальто, должен был находиться внутренний карман, — сбывал их, хотя и ума не приложу, как ему удавалось находить покупателей! Но, по крайней мере, теперь я понимаю, откуда у него брались деньги на бесконечную выпивку. Неужели за карточки и впрямь платили?

«Платили, Григорий Александрович, платили. — Барон достал портсигар. — Угощайтесь? Нет? А я закурю».

— Понимаете, — Саевич и сам достал из кармана пачку папирос и, хотя мы ее уже видели, продемонстрировал ее нам, — у меня принцип: не растравлять себя хорошим. Иначе трудно будет со своим уживаться!

— Разумно.

— Вот я и отказался от предложения борона воспользоваться его портсигаром. Свои я, впрочем, тоже доставать не стал: уж и не знаю, почему, но почему-то вдруг мне стало неловко. Сам же барон закурил, с аппетитом затянулся, колечками, как озорной мальчишка, выпустил дым и тихонько засмеялся:

«Найти покупателей было совсем несложно. Вы, Григорий Александрович, и представить себе не можете, сколько людей желает приобрести ваши работы! Да, мой друг! Вы не возражаете против такого обращения?»

— Я не возражал.

«Ну, и замечательно. Так вот: вы, мой друг, и подумать не можете, с какой несправедливой жестокостью устроен наш мир! Ведь что получается? По чести и совести, покупать должны бы у вас, а не у пьяницы-соседа, подбивая того на грех воровства. Но… не покупают! А почему? Вот как вы сами думаете?»

— Понятия не имею, — откровенно признался я, и впрямь не имея ни малейшей догадки, почему выходило именно так.

«Зависть! Всему причиной — самая обыкновенная зависть».

— Помилуйте! — изумился я. Нет, господа: я, конечно, как и все вообще люди искусства, — человек… ну, скажем так, тщеславный. И, понятно, склонный поэтому считать, что сто́ю большего, нежели мои коллеги, а значит — и зависть вызываю. Однако, и мне — как, полагаю, и коллегам моим — и в голову не придет уверовать в то, что кто-то из зависти способен покупать мои собственные работы не у меня непосредственно, а у вора!

Саевич обвел нас взглядом, как будто желая убедиться: поняли мы его или нет. Очевидно, осмотр удовлетворил его, потому что он, не вдаваясь в дополнительные разъяснения, продолжил. Да и не было у него причины что-то нам разъяснять: мысль его не показалась нам сложной и непонятной.

— Помилуйте! — изумился я. — Зависть? Но этого просто не может быть!

«Отчего же? — задал риторический вопрос барон. Точнее, риторическим этот вопрос казался ему самому: он сам же на него и стал отвечать. Но для меня вопрос таковым не являлся, а ответ на него я выслушал… в легком обалдении. — Зависть, — барон, не глядя на меня прямо, повернулся лицом к реке, а само выражение его лица стало каким-то… неуловимым что ли, отрешенным, — штука совсем не простая. Хотите, верьте, хотите — нет, но некоторые люди завидуют очень причудливыми способами. Например, кто-то, занимая какую-нибудь должность, ходу не дает не тому, кто этому человеку подчинен непосредственно, а людям совершенно посторонним».

— Как это?

«А вот так. — Барон смотрел на реку, а может, и на другую сторону: на Выборгскую набережную, на фабричный корпус… понять было невозможно. — Вот, скажем, председатель какого-нибудь общества — искусствоведов или библиотекарей, — являющийся вместе с тем директором чего-нибудь такого… по профилю. В собственном его заведении царят полный порядок, тишь и благодать: все довольны, всем всё нравится. Но как только речь заходит о проведении каких-то работ, которые требуют найма специалиста со стороны, начинают происходить чудеса. Директор из кожи вон лезет, но не для того, чтобы заполучить лучшего из специалистов, а ровно наоборот: чтобы лучшего к работам не допустить!»

— У меня по спине пробежали мурашки. Намек был слишком прозрачным, чтобы его не понять. Вы ведь знаете, господа, что мне предлагали поработать над древними рукописями, сделать их фотографические копии? И вы ведь знаете, что эту работу я не получил, причем получилось так, что отказался я сам?

Мы переглянулись. Действительно: такая история имела место, и отказ Саевича объяснялся просто — он не захотел следовать жестко заданным инструкциям.

— Ай да Кальберг! — воскликнул Инихов. — На редкость умелый манипулятор. Впрочем, этого и следовало ожидать!

— Безусловно, — согласился Чулицкий. — Странно было бы, если бы он таковым не являлся.

Саевич кивнул:

— Да, господа. Вы правы: манипулятор, и на редкость искусный. Но в тот момент ничего подобного я не осознавал. Напротив: всё, что говорил барон, я принимал за чистую монету. Даже — сам теперь удивляюсь — за сочувствие честного человека к человеку несправедливо обделенному!

«Но при всём этом, — продолжал барон, — гипотетический директор наш — подлинный человек искусства. Возможно, сам он не творит, но в искусстве разбирается превосходно. И как же ему не понимать, что устраненный им от работы человек — подлинный мастер, а его произведения — шедевры? Директор — в сердце своем, в душе — разрывается на части: он и завидует смертельно, и обладать шедеврами мечтает. И разве может он обратиться напрямую к тому, кого сам же выставил в негодном свете? Разумеется, нет. Не может. И тогда он находит другую возможность: купить интересующее его у вора. Причем и вора-то он, вполне возможно, создает собственными своими руками…»

— Вы хотите сказать… — я схватил барона за рукав и заставил повернуться ко мне лицом.

«Нет-нет! — Барон, казалось, пошел на попятную, но, как тут же выяснилось, это было не так. — Ничего конкретного — вы понимаете? — я не утверждаю. И вам не советую повторять за мной. Иначе нас — и вас, и меня — могут и к суду притянуть: за диффамацию».

— Я на какое-то время задумался, переваривая сказанное бароном, и, в итоге, был вынужден с ним согласиться. Да, сказал я, вы правы. Ничего тут не докажешь, а в моем положении судиться — только хуже себе и делать.

«Вы рассуждаете здраво, — похвалил меня барон, — и это не может не радовать вашего искреннего поклонника — меня. Ведь я, в отличие от некоторых, свое восхищение вашими работами не скрываю. Более даже того: знать вы об этом не можете, но весь последний месяц я только и занимался тем, что подготавливал общественное мнение к приятию ваших работ».

— Подготавливали общественное мнение?

«Вот именно. Я хочу организовать выставку ваших работ. Что вы на это скажете?»

— По чести, господа, я обомлел! Никто еще и никогда не делал мне таких предложений, а что для художника значит его персональная выставка, вы, очевидно, понимаете.

И снова мы все переглянулись: вот оно что! Кальберг не просто продумал заранее, как привязать к себе Саевича. Он выдумал изощренный план. Ведь что такое выставка? — лестное предложение, не больше. Оно, возможно, обяжет, но ненадолго. А вот провал — сокрушительный, с треском и грохотом — сильное средство. Если в мире только и остается один человек, который вас понимает, разве вы оттолкнете его от себя? Разве не станете искать общения с ним, чтобы не дать своей самооценке разрушиться под напором сомнений?

— Кажется, я начинаю понимать, почему затея провалилась, — пробормотал Можайский, а затем поведал нам историю об этой выставке, рассказанную ему самому князем Кочубеем. — И ведь вот что любопытно: в наш век — при должной рекламе, разумеется — можно создать благосклонное мнение в отношении чего угодно. И работы… Григория Александровича — далеко не худшее из того, чем общество могло бы восхищаться. Принимает же оно…

— Ну, спасибо!

Саевич, которому, вероятно, совсем не понравилось определение его работ, как «далеко не худших», зло посмотрел на Можайского, но Можайский не обратил на него ни малейшего внимания.

— …принимает же оно явно издевающихся над ним так называемых художников, коих тьма тьмущая расплодилась в Quartier latin¹¹ в Париже! Куда там Григорию Александровичу с его экспериментами! По сравнению с иными из них, Григорий Александрович — образец консервативной выдержки.

— Я бы вас попросил…

Его сиятельство уже не мог игнорировать Саевича с его недовольными замечаниями и поэтому поднял на него глаза:

— Не стоит, Григорий Александрович. Я только-только начал свыкаться с вашим обществом!

Эта выходка — вообще, «наш князь», обычно такой терпеливый и снисходительный чуть ли не ко всем без исключения, весь этот вечер вел себя очень странно, — эта, повторю, выходка его сиятельства едва не привела к новому бурному столкновению, но мне удалось ее если и не затушевать, то хотя бы оставить без последствий:

— Да подожди ты, — обратился я к «нашему князю», — хватит уже егорить Григория Александровича! Лучше скажи: ты ведь имел в виду то же, о чем и мы подумали?

Его сиятельство усмехнулся в ответ на мои миротворчески речи, но, тем не менее, оставил Саевича в покое и подтвердил:

— Да, конечно. Кальберг всё подготовил для того, чтобы выставка провалилась. Целый месяц он по салонам преподносил ее устроение как анекдот, как повод повеселиться. Или каким-то подобным образом — не знаю. Но уж точно не как возможность поспособствовать признанию таланта. А ведь я видел работы Григория Александровича: не только эти, — его сиятельство похлопал по карману своего кителя, куда он спрятал отвратительные карточки, — но и другие. Благо, времени было достаточно, и порыться в фотографиях пришлось изрядно. Должен признать: талант Григория Александровича своеобразен, даже чужд пониманию — моему-то наверняка, — но он несомненен. Я даже больше скажу: если бы кто-то — положения в обществе, подобного положению Кальберга — занялся подготовкой искренне и надлежащим образом, сегодня перед нами стоял бы не…

Юрий Михайлович запнулся. Полагаю, ему хотелось еще раз поддеть Саевича, но, перехватив мой взгляд, он вынужденно замолчал, чтобы подобрать правдивое, но не слишком обидное определение.

— … не загнанный в угол неудачник, вынужденный оправдываться перед нами за сотрудничество с негодяем, а модный фотограф. Не gueux¹², а щеголь в белых перчатках и в сияющих лаком ботинках!

Саевич, не ожидавший такого признания, да еще и от человека, который на протяжении всего вечера демонстрировал свою явную неприязнь к нему, изменился в лице. Его взгляд — вот только что злобный — стал растерянно-удивленным. Рот приоткрылся.

Можайский махнул рукой:

— Да не смотрите вы на меня так! Я всего лишь стараюсь быть объективным.

Но Саевич — его способность к душевным метаниям из крайности в крайность была по-настоящему поразительной — уже не мог удержаться от того, чтобы не выразить благодарность:

— Поверьте, Юрий Михайлович, ваша объективность дорогого стоит. Ведь она… как бальзам на сердце. Истерзанное сердце, скажу откровенно!

На бледном и неизменно мрачном лице Можайского появился легкий румянец: следствие то ли неловкости, то ли иного какого-то чувства. Даже я, на протяжении вот стольких уже лет близко знакомый с его сиятельством, определить не смог, хотя — не только как другу, но и как репортеру — уж мне-то полагалось разбираться в оттенках его настроений!

— Лучше водки выпейте, — проворчал Можайский.

А Саевич, приняв ворчание за добрый совет, взял стакан, наполнил его и, не поморщившись, действительно выпил.

Я испугался, что теперь он достанет одну из своих вонючих папирос: обычно за возлиянием следует и курение. Но этого, как ни странно, не произошло. Саевич, поставив стакан, и не подумал закурить. Напротив: не медля ни секунды, он продолжил рассказ о встрече с Кальбергом.

— Я обомлел, опешил, обалдел — называйте, как хотите. Сердце мое ухнуло куда-то к пяткам, под ложечкой засосало. Возможно, я даже побледнел или, во всяком случае, как-то так изменился в лице, что барон опять положил руку на мое плечо — ну прямо как красной девице, услышавшей заманчивое предложение и оробевшей — и тихо, но внятно произнес:

«Успокойтесь, Григорий Александрович. Да, я хочу устроить выставку ваших работ: на мой взгляд, они стоят того, чтобы открыть их широкой публике. Поводов для волнения нет никаких. Да и сделаем это мы с вами по первости в каком-нибудь из салонов. Например — я уже говорил с ними — у Белосельских-Белозерских, Надежды Дмитриевны и Константина Эсперовича. Здесь же, на Крестовском».

— У меня голова пошла кругом!

Можайский прищурился:

— Было отчего…

— Да, Юрий Михайлович: было. А ведь барон говорил так спокойно, так уверенно… словно о деле решенном! Выставка в доме князей Белосельских-Белозерских! Вершина всего! Самое высшее общество! Даже… даже…

Саевич, покраснев, умолк.

— Что?

Можайский продолжал щуриться. Поначалу я было решил, что за прищуром этим скрывалась ирония, но чуть позже выяснилось, что это не так.

— Что? — повторил его сиятельство, видя, что Саевич — в смущении — с ответом не торопится.

— Даже на присутствие их императорских высочеств… и величеств… можно было… рассчитывать!

Несчастный Григорий Александрович, выговаривая титулы особ Императорского Дома, краснел все больше, а его язык путался и коснел. Вот вам и свободный художник — враг условностей и творец нового мира! Возможность предстать перед высокими очами опьяняла его — даже теперь, когда все осталось позади и ничего хорошего не свершилось. Мечта, рожденная притаившимся где-то в глубине его души снобизмом, оказалась сильнее жалкой действительности и продолжала жить: уже сама по себе, оторванная от реальности, устремленная в бесконечность!

— Вам это Кальберг сказал или вы сами так решили?

Теперь уже Саевич, внезапно вырванный из небес на землю, был вынужден переспросить:

— Что?

— Вам, — Можайский повторил вопрос, — Кальберг об особах Императорского Дома сказал или вы сами решили, что они посетят вашу выставку?

Саевич на мгновение задумался и почти тут же покачал головой:

— Нет. Барон ничего такого определенно не говорил. Но вы же понимаете, Юрий Михайлович: семейство Белосельских-Белозерских… да и сам барон — по слухам — вхож… точнее — был вхож к Его Величеству. Говорят…

Его сиятельство, перебивая Саевича, утвердительно кивнул головой, но смысл далее сказанного им вряд ли можно было назвать утешительным:

— Правильно говорят. Вот только вам надеяться было не на что. Конечно, утверждать наверняка не могу, но вообще-то, Григорий Александрович, ваши работы — совсем не то, что могло бы заинтересовать известных вам особ. А если и могло бы, то в ровно противоположном, нежели тот, который вкладывается вами, смысле. Можно даже сказать, что вам необыкновенно повезло: окажись ваша выставка и впрямь… гм… настолько посещаемой, сидели бы вы сейчас под следствием, а может, и на выселках уже наслаждались бы свежим воздухом. Впрочем, могло бы повернуться и так, что вам и каторга показалась бы раем!

Саевич растерялся:

— Как? Почему?

— Помилуйте, Григорий Александрович! — Можайский перестал щуриться и в упор посмотрел на несчастного своими улыбающимися глазами. — Благочиние. Никто его не отменял.

— Но…

— Взгляните на свои работы трезво. Они, возможно, и гениальны, спорить не стану, но от них за версту разит непристойностью. И хотя…

— Непристойностью?! — Саевич, услышав такое, даже едва не упал. — Какой непристойностью? Вы с ума сошли?

Можайский, отведя взгляд от Григория Александровича, посмотрел на Гесса, как на единственного из всех — помимо самих Можайского и фотографа, — видевшего злополучные карточки:

— Вадим Арнольдович?

Гесс немного помедлил, но ответил ровно в том же духе:

— Да, Гриша, твои работы непристойны.

Саевич схватился за голову:

— Невероятно! Уму непостижимо!

— Взгляни на них со стороны. — Гесс поколебался, выбирая пример. — Да вот: хотя бы площадь перед Исаакием и сам собор. Да тебя за такое… Ты вообще понимаешь, какие могут быть последствия? Ведь это может быть отнесено к оскорблению святынь или к безверию, или и к тому, и к другому разом, а это уже совсем ни в какие ворота. До десяти лет, Гриша! До десяти лет каторги¹³! Или Соловецкий монастырь¹⁴. А уж что хуже — бабушка надвое сказала!

Саевич, продолжая держаться за голову, переводил изумленный взгляд с Гесса на Можайского и обратно и, явно не веря своим ушам, смотрел на того и другого глазами выпученными и почти безумными.

— Ты, Гриша, палку-то перегнул. И Юрий Михайлович прав: твое счастье, что Кальбергу не удалось привести на выставку еще и этих.

— Да у меня и в мыслях не было…

— А это неважно, что было, а чего — нет, в твоих мыслях. Важен результат. А вот он-то как раз налицо и есть.

— Но…

— Не спорь. Тебе неслыханно повезло, что затея Кальберга провалилась!

— Ничего она не провалилась. — Его сиятельство улыбнулся Гессу: не глазами, по-настоящему. — Он и не думал устраивать так, чтобы выставка заполучила еще и таких гостей. Подумайте сами, Вадим Арнольдович: Кальбергу нужно было завлечь Григория Александровича в сети, а не выдать его на растерзание. Григорий Александрович!

— А?

— Скажите: где прошла выставка?

Саевич замялся, но ответил:

— На Морской, у Владимира Дмитриевича.

Чулицкий хмыкнул, Инихов, сквозь сигарный дым, проговорил скороговоркой «так-так-так», а Можайский подвел итог:

— Вот видите.

Всё было ясно: возможно, мотивы Владимира Дмитриевича, согласившегося приютить в своем доме выставку одиозных работ, и не были обязательно теми, о которых он мог бы поведать вслух, но сам по себе выбор места был вполне подходящим. Кальберг, что называется, тонко прочувствовал момент. С одной стороны, он обратился именно к тому, кто был известен своими либеральными взглядами и одновременно с этим был достаточно светским человеком, чтобы в дом его пришли не только либералы. А с другой, барон мог быть уверен безоговорочно: уж в этот-то дом «особы, приближенные к императору» не явятся точно. А коли так, то и неловкой ситуации не возникнет, когда обязанный блюсти приличия человек оказался бы перед выбором: публично закрыть глаза или взяться за кнут.

Его сиятельство был прав, говоря, что Кальберг и не собирался ничего устраивать по-настоящему. Он ловко — первым своим предложением о Белосельских-Белозерских — пустил Саевичу пыль в глаза, да так, что эта пыль затмила фотографу не только глаза, но и разум, а сам в то же время отчетливо понимал: происходить всё будет совсем по-другому. Кальбергу и самому скандал на самом высоком уровне был ни к чему. Фотограф, конечно, зачем-то ему понадобился — зачем, мы узнали из продолжения рассказа, — но все же рисковать из-за этой нужды уже имевшимся положением он не собирался.

Саевич же, мало-помалу приходя в себя от двух одновременных ударов — суждений Можайского и Гесса о его работах и открывшегося ему понимания, всё же насколько жестоко его обманули, — выпустил, наконец, свою голову из сжимавших ее ладоней и пробормотал:

— Ну, я и дурак!

Можайский пожал плечами:

— Согласен. Но не расстраивайтесь. Вон: друг ваш, Вадим Арнольдович, дураком перед Кальбергом оказался не меньшим. Ведь правда, Вадим Арнольдович?

Гесс, расценивший заявление Можайского как шутку, охотно согласился:

— И не говорите, Юрий Михайлович!

— К несчастью, — вмешался Чулицкий, — не только перед Кальбергом!

Гесс побледнел, покраснел, снова побледнел, но сдержался. Его вина была очевидна, и помочь делу возражениями было невозможно. Ему еще предстояло отчитаться за свои выходки у Молжанинова. И хотя о них — в общих чертах — всем, кроме меня, было уже известно, приближавшийся час отчета он ожидал, прямо скажем, без энтузиазма.

— Ну да ладно! — Его сиятельство оборвал собиравшегося что-то еще сказать Чулицкого, причем Чулицкий отступился на удивление легко. Возможно, Михаилу Фроловичу, весь этот вечер настроенному решительно против «нашего князя» и его помощника, просто надоело пикироваться с ними. А может, он руководствовался и какими-то благородными побуждениями. С Михаилом Фроловичем всегда выходило так, что знать наверняка никто ничего не мог. — Ладно, господа. Как бы там ни было, а слово — Григорию Александровичу!

Саевич, пусть еще и не успокоившийся окончательно — на его лице все еще лежала гримаса обиды, — рассказ, тем не менее, продолжил тоном вполне спокойным, а временами — даже ироничным. И я еще раз с удивлением для себя отметил, насколько легко этот человек поддавался душевным движениям, за считанные минуты переходя из крайности в крайность. Впрочем, неудобств окружающим вот именно эта его особенность не создавала, а потому на нее — хоть и была она явным свидетельством ума неуравновешенного — можно было закрыть глаза.

— Внезапно я обнаружил, что мы — барон и я — собираем мои фотографические принадлежности и, одну за другой, относим их в щегольского вида коляску с откинутым — по сухой погоде — верхом. Очевидно, я настолько погрузился в мысли об ожидавших меня переменах и перспективах, что на какое-то время напрочь выпал из реального мира и всё, что ни делал, делал машинально. Барон подметил это и, с улыбкой подхватив штатив, остался стоять у чугунного парапета:

«Вижу, вы замечтались?»

— Я смутился: было как-то неловко признавать очевидное, но выбора не было. Вряд ли барон все это время молчал, но так как нить беседы от меня ускользнула, что же мне оставалось, если не это? Да, Иван Казимирович, — сказал я, — простите великодушно. Если вы спросите меня, о чем вы только что говорили, я не смогу ответить.

«Пустяки, — барон похлопал свободной рукой по штативу, — я всего лишь спросил, как в одиночку вы справляетесь со всем этим. Ноша, как-никак, нешуточная, а вы, насколько я понял, ходите исключительно пешком?»

— Дело нехитрое, — ответил я, — вопрос привычки. Главное — не растянуться на мостовой и ничего не уронить: некоторые вещи очень хрупкие.

«Ах, вот оно что! Привычка… ну, разумеется. Вы, Григорий Александрович, как солдат на войне: там тоже нужна привычка».

— Сравнение, признаюсь, меня удивило: уж очень неожиданным и, как мне показалось, не слишком уместным оно получилось. Возможно, поэтому я невольно — быстрее, чем сам осознал, что говорю, — задал встречный вопрос: вам приходилось бывать на войне? Лицо барона изменилось: на него набежала тень, лоб пересекла крупная морщина, мелкие морщинки — сеточкой — залегли подле глаз. Сами глаза стали бездонными, и это пугало больше, чем если бы в них закипела откровенная ярость. Впрочем, длилось всё это считанные секунды. Почти мгновенно барон опомнился и оправился и, улыбаясь как прежде, пояснил:

«Извините за невольную демонстрацию чувств, Григорий Александрович, но тема войны, когда она касается лично меня, всякий раз воздействует на меня довольно болезненно. Так получилось, что я потерял родителей во время польской… кампании¹⁵, а мне самому довелось побывать в деле у Кушки¹⁶».

Можайский вскинул голову и порывисто наклонился из кресла:

— У Кушки? Вы ничего не перепутали?

Саевич удивленно посмотрел на его сиятельство и повторил:

— У Кушки. Он так и сказал.

— Как интересно!

Теперь уже мы все с удивлением смотрели на Можайского.

— Этот факт, господа, примечателен сразу двумя обстоятельствами. Первое — Кальберг никогда о нем не говорил. Второе — Кальберг никогда не служил.

— Минутку, минутку, Юрий Михайлович! — Саевич замахал рукой. — С этим всё как раз просто: барон…

— Вы ошибаетесь, Григорий Александрович, — перебил Саевича Можайский. — Всё как раз очень непросто. Видите ли, так уж случилось, что я… не буду, впрочем, вдаваться в ненужные подробности. Скажу лишь, что мне хорошо известны события тех мест и времени, и уж конечно я знаю всех, кто был при Комарове¹⁷. Кальбергу тогда должно было быть лет двадцать пять — плюс-минус два-три года. Как, собственно, и мне. Молодой офицер — будь Кальберг офицером и находись он действительно при закаспийской армии — никак не смог бы оставаться в безвестности. Я говорю, разумеется, о безвестности среди сослуживцев и…

— Но Юрий Михайлович! — теперь уже Саевич перебил Можайского. — Кальберг и не был офицером!

— Нет?

— Вы не дослушали. А дело было так. Барон — и впрямь тогда еще молодой человек — вернулся в Петербург из путешествия по Европе, которая, с его слов, показалась ему слишком уж скучной — «цивилизованной до полного инфантилизма, до полной атрофии мышц»: это — его собственные слова. С полгода промаявшись бездельем и в столице — «паркет на берегах Невы», — он загорелся мыслью отправиться куда-нибудь в Азию. Куда — было ему, строго говоря, совершенно безразлично: «подальше бы только от этой мороси с серого неба»! И вот…

— Понятно. — Можайский опять решительно перебил Саевича. — Поправьте меня, если я ошибусь. Как минимум, зиму Кальберг провел в наших Закаспийских владениях, где всё ему казалось непривычным и удивительным. Его охватила этнографическая лихорадка — заболевание, свойственное людям, впервые попадающим в эти места, — и он, подчиняясь непреодолимой силы жажде, двинулся далее — к границе. Еще непрочной, еще неустоявшейся, но — границе. Сама эта хрупкость в определениях, где — чье, способствовала тому, что — неожиданно для самого себя — весной 1885 года Кальберг обнаружил себя не где-нибудь, а в Панджшехе, откуда ему пришлось срочно убираться под защиту наших отрядов. Волнуемые англичанами афганцы заняли западный берег Кушки, и Кальберг, погоняя лошадей, едва успел переправиться к нам. И вот — наступило 18 марта. Пока всё верно?

Саевич выглядел растерянным: его сиятельство явно угодил в самую точку.

— Всё верно или я что-то напутал?

— Но как…

— Элементарно, Григорий Александрович! Вы продолжите или я закончу?

— Но…

— Итак, — продолжил Можайский, — наступило 18 марта¹⁸. В этот день истекал срок ультиматума, предъявленного Александром Виссарионовичем Абдур Рахману¹⁹ через его командующего в Панджшехе аль Дин-Хана. Афганцы ультиматум проигнорировали и с берега реки не отошли. Александр Виссарионович дал приказ выдвигаться. Где в это время находился Кальберг? Будучи человеком молодым и пылким, он самовольно перешел из обоза в ряды солдат и стал свидетелем того, что наши недруги порою называют резней. Около трех часов утра, когда мы продвигались к афганским позициям, началась пальба. Стреляли конные муджахиды, однако огонь их был малорезультативен. Говорят, единственным его результатом стало ранение казацкой лошадки, но именно он развязал нам руки. Ориентируясь на всполохи, мы открыли ответный огонь. Муджахиды бежали. С рассветом оказалось, что теперь нам противостояли только пехотные части, и части эти мы, не жалея патронов, быстро оттеснили за мост. Афганцы убитыми потеряли до тысячи человек, тогда как наши потери едва ли простерлись до пары десятков. Горы трупов с одной стороны, ликование — с другой оказали на Кальберга неизгладимое впечатление. Поначалу ринувшись в бой, к его исходу он с трудом различал, где правые и где виновные. Своею собственной горячностью вовлеченный в схватку, впоследствии он неизменно об этом жалел, а то, что стрелял и сам, вспоминал с содроганием. Не так ли?

— Почти. — Растерянность Саевича стала безмерной. — Вы только забыли один эпизод…

— Сейчас я восполню этот пробел, — мрачно заявил Можайский, да так, что все мы — за исключением разве что Гесса — вздрогнули. — Когда мы продвигались к мосту, рядом с Кальбергом был убит рядовой. Погиб он не сразу: ранение было тяжелым, мучительным, агональным. Кальберг, видя его страдания, задержался. Вокруг, обходя их — Кальберга и солдата, — бурлило движение, и в этом движении было всё: равнодушие к умиравшему, жестокость напора, отсутствие даже искорки той человечности, которую ожидаешь увидеть и в самом из озверевших убийц. «Умоляю вас, помогите! — шептал солдат. — Сделайте что-нибудь!» Но что мог сделать молодой исследователь закаспийских земель, видевший страшные раны и понимавший обреченность бедняги на смерть? Только…

Инихов, зажав сигару в пальцах, оцепенел. Чулицкий сделался бледным. Усы Кирилова встопорщились. Даже молодые люди — наши поручик и штабс-ротмистр — притихли в полной неподвижности. Лишь Иван Пантелеймонович оставался совершенно бесстрастным. И Вадим Арнольдович, хотя и был он на редкость хмурым, явно ничуть не переживал.

— …только избавить его от страданий. Что он и сделал, разрядив последнюю остававшуюся в револьвере пулю в голову солдата!

Можайский замолчал. Саевич смотрел на него, хлопая глазами и не в силах вымолвить хоть слово.

Первым опомнился Чулицкий:

— Ты хочешь сказать, что Кальберг…

— Всему свое время, — Можайский кивнул на Гесса, — полагаю, Вадим Арнольдович сможет нас просветить. Когда придет его очередь.

— Гесс? — не очень уверенно спросил Чулицкий, обращаясь к Вадиму Арнольдовичу.

Вадим Арнольдович, ничуть не прояснев лицом, подтвердил:

— Да, Михаил Фролович. Рассказ Кальберга — ложь от начала и до конца. И все-таки в Панджшехе он был.

— То есть… — Чулицкий даже выговорить опасался то, о чем думали уже все мы. — Вы хотите сказать…

— Да.

— Всемилостивый Боже!

Вмешался Можайский:

— Кальберг, казалось бы, полностью контролировавший ситуацию и потому никак не ожидавший, что беседа примет такое направление, случайно проговорился Григорию Александровичу. В итоге, сочинять ему пришлось на ходу, а что на ходу можно придумать, если не мелодраму? А все мелодрамы, как известно, на одну стать: меняются имена и место действия, но сам сюжет и даже детали остаются неизменными!

— Ложь от начала и до конца? — переспросил потрясенный Саевич.

— Именно. Театральное представление, причем представление избитое и поэтому пошлое. Если бы вы, Григорий Александрович, больше уделяли внимания жизни, вместо того чтобы возиться с иллюзиями, вы бы поняли это еще тогда, сразу и самостоятельно. Глядишь, и не было бы того, что приключилось с вами впоследствии!

Повесив голову и глядя в пол, Саевич ничего не возразил. Однако, размышления его длились недолго и были прерваны настоятельной просьбой продолжить рассказ:

— Иначе мы здесь до утра просидим, — Чулицкий, вполне и быстро оправившись от изумления, вернулся к своей манере ворчать, — чего бы мне совсем не хотелось. Вторую ночь подряд лично я не выдержу!

Вздохнув, Саевич вернулся к своему повествованию.

— Тогда я находился под сильным впечатлением от рассказанного бароном и чувствовал себя неловко: как человек, пусть и невольно, допустивший бестактность. Впрочем, барон и сам быстро опомнился, и меня постарался утешить. К нему вернулось благодушное дружелюбие.

«Не берите в голову, — сказал он. — Всё это в прошлом, а я привык жить настоящим. Бывает, конечно, так, что мысли возвращаются в те дни, но проку взращивать из них культ обид и неприязни нет никакого. Напротив даже: опыт-то бесценный, и как из всякого опыта, из этого я тоже стараюсь вытянуть максимум пользы. И что мне в этом особенно помогает — спорт. Вы даже представить себе не можете, насколько спортивные мероприятия могут быть… недобрыми, если вы понимаете, что я хочу сказать, и сколько в них происходит событий, способных стать очень серьезным испытанием для психики. Бывало, на моих глазах крепкие с виду и закаленные люди плакали от несправедливой обиды, кляли — на чем свет стоит — арбитров и соперников, а уж стенания на зло сложившиеся обстоятельства я и вовсе подсчитать не смогу: их просто без счета! Кто знает? Вполне возможно, я и достиг-то определенных успехов только потому, что более закалился душой и сердцем, нежели соперники. Впрочем, полагаю, еще и потому, что закалка эта не только избавила меня от непродуктивной злости, но и научила нехитрой, лежащей на самой поверхности, однако так часто игнорируемой истине: добро приносит больше выгод. Вкладывайтесь в добро, и вам не придется однажды оказаться у разбитого корыта!»

Можайский издал смешок:

— Нечто подобное я уже слышал. Быть дурным человеком не менее трудно, чем быть хорошим, а тяготы последствий дурных поступков превышают тяготы хороших. Но если так, зачем же выбирать зло²⁰? Похоже, правда? Беда лишь в том, что просветление случается редко, и еще реже произносят это с верой в самими же сказанное. Кальберг — хороший тому пример.

— Может, — накинулся на его сиятельство Чулицкий, — ты помолчишь и дашь говорить человеку?

Можайский махнул рукой:

— Молчу, молчу!

— Если судить по последствиям, — Саевич бросил взгляд на Чулицкого, — Юрий Михайлович прав: следуй барон своим собственным словам, не было бы человека лучшего. Но… получилось так, как получилось. Однако в тот день, а точнее — в тот вечер у меня не было никаких причин не верить барону. Его высокопарные слова вовсе не казались высокопарными на фоне сказанного ранее. Скорее, они выглядели подходящим и логичным завершением рассказа о пережитых бароном ужасах. И вызывали не смех, — теперь Саевич бросил взгляд на Можайского, — а уважение.

«Однако, давайте закончим. — Барон, стоявший всё это время — время, потребовавшееся ему на рассказ о его злоключениях в Азии, — с моим штативом на плече, шагнул от парапета к коляске и принялся пристраивать в нее не слишком удобную для перевозки вещь. — Ну, как-то так».

— Я поднял последний из остававшихся на панели ящичков — он был снабжен веревочкой для носки через шею или плечо — и, поколебавшись, решил не ставить его в коляску, а так и держать в руках: веса он был невеликого, а в ногах мог бы и пострадать.

«Разумно, — одобрил барон. — Странная штука. Вроде бы и не маленькая коляска, но посмотрите: заполнена вся. Да так, что нам и самим-то места едва достанет!»

— Может, мне лучше дойти пешком?

«Ну, что вы, Григорий Александрович! — Барон взгромоздился в коляску, взял вожжи и подал мне свободную руку. — Давайте!»

— Я тоже пристроился, и мы покатили. Ехать нам было недалеко: барон вызвался доставить меня домой, а в коляске весь путь едва ли мог занять больше пяти минут. Но движение было достаточно плотным: в обе стороны по набережной шел поток самого разного транспорта. Это требовало внимания, и правивший самостоятельно барон сосредоточенно смотрел на дорогу, не отвлекаясь на беседы. Только раз или два он обратился ко мне с какими-то ироничными — насчет других участников движения — замечаниями. Всё остальное время я был предоставлен самому себе и занимался тем, чем люди обычно и занимаются в таких ситуациях: глазел по сторонам.

Саевич мимолетно улыбнулся, вызвав невольные улыбки и у других.

— Пока мы ехали вдоль сада, было полное ощущение того, что уже наступила ночь. Небо над нами совершенно стемнело, помимо половинки Луны, на нем показались звезды. Фонарные огни отчасти засвечивали картинку, но тем сильнее и яснее было понимание того, что день ушел безвозвратно. Однако стоило нам поравняться с Карповкой, как в широкий просвет ударило солнце! В сущности, оно уже село. Только прихотью места его лучи — последние, задержавшиеся лишь на минуту — достигали земли и, отделившись от невидимого уже светила, касались воды и зданий. Вода золотилась густо, можно сказать — неприятно, слепя и волнуясь беспокойными бликами. А вот к домам лучи притрагивались ласково и бережно. Торец офицерского корпуса, в белый день не слишком приветливый в своей болезненной желтизне, теперь казался воплощением неземной красоты: настолько нежным, непередаваемым никакими словами стал его цвет! Даже не цвет, а оттенок цвета — один из возможных тысяч. Увидев это, я загрустил: вот еще одно доказательство того, что ни моя, ни чья-то еще камеры никогда не смогут схватить такое совершенство и навек запечатлеть его на фотографию! Чего же стоили мои усилия? И был ли смысл их продолжать? На сердце стало тоскливо. А когда коляска снова, поравнявшись с фасадом корпуса, погрузилась в ночь, тоска затопила меня совершенно!

Саевич, заново переживая впечатление — не слишком, впрочем, судя по нашим лицам, понятное остальным, — омрачился взглядом и на мгновение умолк.

— Подъехали к дому. Барон остановил коляску у разбитого тротуара.

«Вот что, Григорий Александрович, — сказал он, немного помедлив и словно бы взвешивая каждую мысль. — Давайте поступим так. Выгрузим ваше имущество, а потом еще немного прокатимся».

— Не сразу поняв, что именно предлагал барон, я возразил: становится слишком холодно для прогулок в открытой коляске. Холодало и впрямь стремительно. Казалось, что с ясным небом пришел и космический мороз. Луна белела как айсберг. Звезды сверкали — как искры ледяной крупы. Конечно, казалось так исключительно мне: по худости одежды и множеству часов, проведенных на свежем воздухе. Будь у меня что-то, подобное сосуду Дьюара²¹, в чем я мог бы хранить, допустим, разогретый чай, было бы проще. Но — увы! Сосуды эти слишком хрупки для того, чтобы их можно было носить с собой. Да и стоят они немало.

«Нет-нет, — тут же опроверг мое предположение барон. — Нам есть, что обсудить, а сделать это лучше всего за ужином. Двойная, как говорится, польза: и согреемся, и побеседуем».

— Я смутился: барон предлагал отправиться в трактир, но так как заплатить сам за себя я бы не смог, мне бы пришлось положиться на щедрость пусть и предлагавшего захватывающее сотрудничество, но все еще мало, по сути, знакомого мне человека. Как вы понимаете, господа, было это неловко. Но еще хуже было то, что барон предложил совсем уж неприемлемый для меня вариант:

«Вы ведь знаете, — без тени сомнения заявил он, — «Аквариум», на Каменноостровском. Туда мы доберемся в пять минут, а кухня в нем, несмотря на всю неметчину замысла заведения в целом²², вполне достойна похвал. Ну же: решайтесь!»

— Помилуйте… Иван Казимирович! Да как же я туда пойду?

«А что такое?»

— Да вы посмотрите на меня: перед вами — оборванец!

«Гм… — барон окинул меня взглядом и вынужден был согласиться. — Одежда у вас и впрямь не совсем… в порядке».

— Какое там — «не совсем в порядке»! Правильно сказать — совсем не в порядке. Если еще в трактир какой-нибудь меня и пустят в этаком виде, то из «Аквариума» вытолкают взашей!

«Забавно!» — воскликнул барон.

— Забавно? — изумился я.

«И еще как!» — лишенное растительности лицо барона сморщилось в невероятной гримасе, а сам барон — вдруг, без всякого перехода — оглушительно расхохотался.

— Не вижу ничего веселого, — буркнул я и вылез из коляски. Барон, продолжая смеяться, тоже спрыгнул на тротуар.

«Подождите! — вытирая слезы, воскликнул он. — Выслушайте меня! Знаком ли вам — по книжкам, я имею в виду — некий Марк Твен?»

— Марк Твен?! — изумился я и повторил: «Марк Твен?»

«Именно! — барон, наконец, справился с последствиями своего гомерического смеха, убрал в карман платок и теперь говорил вполне серьезно. — Пару лет назад²³ типография Пантелеевых²⁴ напечатала одиннадцать томов. Не знаю, как вы, а лично я проглотил их все».

— Так интересно?

«Значит, незнакомы?»

— В университете прочитал What Have the Police Been Doing?²⁵ Не понравилось.

«Ну, тогда слушайте…»

— Барон, временами хихикая — хорошо хоть, опять не впадая в истерический смех, — пустился в путаный и, на мой взгляд, не сказать, что веселый рассказ о каком-то американце, без гроша в кармане оказавшемся в Лондоне. Мистер Твен назвал эту историю незамысловато: The Million Pound Note. Вкратце, она сводилась к тому, что пара не вполне душевно здоровых братьев снабдила американца казначейским билетом в миллион фунтов стерлингов и велела ему продержаться месяц, не прибегая к размену. Американцу это удалось.

«Расчет был прост: никто не потребует с миллионера мелочь и никто не заставит миллионера сразу платить по счетам. Если человеку априори бедному получить кредит совсем непросто, то априори богатый может жить в долг столько, сколько ему заблагорассудится».

— И что же с того?

«Давайте это проверим!»

— Как? А главное — зачем?

«Как — легко: в «Аквариуме». А вот зачем… неужели вы не любите пошутить и посмеяться?»

— Я задумался. Не поймите меня неправильно, господа: я по-прежнему не видел ничего смешного в том, чтобы объесть кого-то, пользуясь его замешательством или низкопоклонничеством. Напротив: сама идея использовать капитал экономии ради на бедняках или снобах казалась мне отвратительной! Заказать яичницу в трактире, хозяйка которого сама едва-едва концы с концами сводит, и предложить в оплату, с обязательством дать сдачу, миллион — это ли не гнусность? Или воспользоваться печальной болезнью трепета перед деньгами, чтобы даром или с большой отсрочкой заполучить костюм: что же в этом добродетельного? Но с другой стороны, предложение барона манило меня: вынужден это признать! Чем? Полагаю, возможностью выплеснуть накопившуюся во мне злость. Против чего? Да против всего абсолютно: бедности, бесприютности, несправедливых суждений, плохой погоды, вот уже два месяца подряд лишь изредка перемежавшейся приличными деньками… В общем, к стыду моему, чем больше я думал, тем сильнее склонялся принять предложение. А барон, видя происходившую во мне нравственную борьбу, только подзуживал:

«Решайтесь, Григорий Александрович: будет очень весело!»

— Или:

«Решайтесь, Григорий Александрович: поучительный опыт!»

— Стоит ли удивляться тому, что, в конце концов, я сдался?

Можайский, глядя на Саевича с прищуром — слегка подавляя неизменную улыбку в глазах — поддакнул не без ехидства:

— Конечно, не стоит!

Саевич не обиделся:

— Вы, разумеется, образец деликатности, Юрий Михайлович. Вы на такое не пошли бы никогда!

Чулицкий хохотнул. Можайский же, перед мысленным взором которого — судя по тому, как быстро он взглянул на меня и тут же отвел глаза — промелькнуло одно имевшее место наше совместное приключение, вскинул перед собой ладони — «ваша взяла!» — и ничего не ответил.

— Итак, господа, — продолжил Саевич, — я согласился. Но все же определенные сомнения продолжали меня грызть, и я поделился ими: ну, допустим, Иван Казимирович. Однако не хотите же вы сказать, что в вашем бумажнике завалялся билет в один миллион рублей?

«Помилуйте, нет, конечно, — моментально ответил барон. — Я даже не уверен, что такие вообще существуют!»

— Но как же тогда?..

«А вот так!» — барон, в поисках портмоне, похлопал себя по карманам и, достав его, извлек из него закладной лист дворянского банка²⁶. Я принял его и чуть не присвистнул:

— Пятьдесят тысяч рублей?

«Даже лучше: с купонами на выплату процентов из расчета трех с половиной годовых. До полного погашения, как вы изволите видеть, еще добрых шесть лет, так что общая сумма простирается до шестидесяти с лишком тысяч!»

— Но ведь это не деньги?

«То есть?» — удивился моему вопросу барон.

— Я имею в виду, что этот лист — не платежный документ. Его не обязаны принимать повсеместно.

«Ах, вот вы о чем! — барон заулыбался. В свете ходовых фонарей коляски его зубы как-то ненатурально заискрились, и я даже подумал: уж не протезы ли это? — Не беспокойтесь: если уж воры не брезгуют такими, то что говорить об остальных? Закладные листы — платежное средство ничуть не хуже любого другого».

Мы — присутствовавшие в моей гостиной — обменялись взглядами: похоже, Кальберг ничего не стеснялся, хотя ничего не говорил и напрямую. Во всяком случае, Саевичу и в голову не пришло поинтересоваться, при каких обстоятельствах барон разжился листом, да еще и на такую сумму.

«Кроме того, мне даже интересно: предложит ли ресторатор какие-то совсем уж невыгодные условия, чтобы вы смогли расплатиться закладной. Ну: решились?»

— Да.

«Отлично! Давайте разгружаться и поторопимся».

— За несколько минут мы перенесли фотографические принадлежности из коляски в мой угол — барон, оглядываясь в убогой обстановке, вел себя очень деликатно — и, наконец, покатили в сторону Каменноостровского. Барон правил уверенно, дорогу выбирал безупречно, лошадь его слушалась не хуже, чем если бы ею правил настоящий кучер. Стемнело уже совершенно: солнце не пробивалось нигде и никак. На проспекте — впрочем, затруднения начались еще с Посадской, практически вставшей из-за невесть чего — мы уперлись в настоящее столпотворение различных экипажей и телег. Чуть позже выяснилось, что на пересечении с Кронверкским опрокинулся конный вагон, перегородив не только пути — собственным своим корпусом, — но и мостовую: разбросанными по всей ширине телами жертв крушения. Место самой аварии мы, разумеется, видеть не могли, но пассажиров и возниц застрявших в беспорядочной свалке тех экипажей, которые направлялись от Кронверкского, эмоции переполняли так, что они делились ими со всеми окружающими, не обойдя и нас. Это обстоятельство показалось мне весьма зловещим предзнаменованием, и я даже предложил барону отказаться от нашей сомнительной затеи.

«Бог с вами, Григорий Александрович! — Барон, протиснув коляску к тротуару, передал мне вожжи и похлопал по колену. — Нам и осталось-то всего — пересечь проспект. Сделаем это пешком. Вот только коляску пристроим. Подождите минуту!»

— Он спрыгнул наземь и тут же исчез в суматошной толпе. Я остался сидеть, чувствуя себя не очень уютно. А если по совести, то совсем неуютно! В какой-то момент мне даже захотелось просто сбежать, но я пересилил себя и, чтобы отвлечься, стал прислушиваться к разговорам и крикам.

— Да, — пыхнул сигарой Инихов, — происшествие было страшное. Я ведь тоже в тот вечер — какое совпадение, а? — стоял на проспекте, только поближе к месту крушения и в экипаже… ну да не суть. Говорили, что в вагон бросили бомбу, но это оказалось неправдой. Однако узнал я об этом только на следующий день. А в тот вечер… черт меня побери, если у меня мурашки по коже не бегали! Но самое скверное заключалось в том, что я никак не мог оставить экипаж и лично пройти к перекрестку. Все, что мне удалось, это окликнуть спешившего туда жандарма и задать ему несколько вопросов. Жандарм — каналья — отвечал сквозь зубы, так что я едва эти зубы ему не пересчитал!

— Сергей Ильич, Сергей Ильич! — Чулицкий — немножко в театральном духе — всплеснул руками. — Что же это такое вы говорите?

Инихов, пыхтя сигарой, ответил, как отрезал:

— А нечего строить из себя важную птицу!

— Полноте! Может, он вас не узнал?

— Ну, конечно: не узнал. А потом, продолжая не узнавать, еще и по имени-отчеству обзывался. После того, как я охламона в охапку сгреб!

По гостиной прокатилась череда смешков. Похоже, каждый из нас представил эту картину: помощника начальника Сыскной полиции, сгребающего в охапку жандарма! Однако, справедливости ради, нужно отметить, что смешки как начались, так и прекратились: уж очень бестактно они смотрелись на фоне рассказа о трагическом происшествии.

— Вот что за времена настали? — Инихов отложил сигару и заговорил серьезно. — Почему, господа, стоит случиться чему-то из ряда вон выходящему, и первое, что мы подозреваем — террор? Взять хотя бы этот случай с вагоном. Опрокинься он где-нибудь в Лондоне или в Париже, разве первой пришедшей в головы мыслью была бы мысль о бомбе? Нет. Грешили бы на состояние путей или состояние самого вагона. Грешили бы на вагоновожатого или на других участников движения. Но бомба?

— Вы ошибаетесь, Сергей Ильич. — Можайский поднял на Инихова свой улыбающийся взгляд. — Европа тоже полыхает. А Лондон — пример совсем уж неудачный. Вот увидите: ни в одной европейской столице не будет совершенно такое же количество террористических актов, как в Лондоне! И причина тому — Ирландия, эта вечная язва на теле британской монархии. До тех пор, пока Ирландию не признают в качестве суверенного государства, ирландцы будут методично и, что самое страшное, с абсолютной беспощадностью мстить. Не имея возможности прямо воздействовать террором на правящий класс — по его зависимости от народа, — они и мстить станут народу. Их методом устрашения будет резня. Взрывать они станут не парламент и его депутатов, а лавки и общественный транспорт… Да что я говорю? Они уже приступили к своей сатанинской деятельности! Неужели вы ничего не слышали о взрывах 1883-го года, когда пострадало даже здание Скотланд-Ярда?

Инихов кивнул:

— Слышал, как не слышать. Но… атака на полицию — не то же самое, что на трамвай или просто толпу людей!

— Значит, — в голосе Можайского появилась нотка удивления, — вы пропустили мимо ушей новость о взрыве бомбы на Лондонском мосту в восемьдесят пятом²⁷ и — в том же году — о взрыве на станции Гауэр-стрит лондонской underground²⁸?

— Нет, но…

— О взрыве в Гринвиче в девяносто четвертом?

— Нет, но…

— О взрыве в тоннеле между станциями Чарринг Кросс и Вестминстер?

— Нет, но…

— О взрыве на станции Паддингтон, когда пострадали шестьдесят человек?

— Нет, но…

— О взрывах на Золотом Юбилее²⁹?

— Да подождите вы! — Инихов буквально взмолился, ошеломленно глядя на его сиятельство. — Знаю я обо всем этом, знаю!

— Тогда что же вы тут говорили о спокойной Англии?

— Да только то, что, несмотря на все эти ужасы, англичанин все равно не подумает о бомбе, увидев опрокинувшийся вагон!

— Это почему же?

— Ну…

— Эх, Сергей Ильич! — Его сиятельство склонил голову к плечу и прищурился. — Страшно вы далеки от британского народа!

Инихов вздрогнул и пристально посмотрел на Можайского:

— Что вы имеете в виду?

— Да только то, — это прозвучало почти передразниванием, — что, несмотря на все ваши знания о происходивших и происходящих в Англии ужасах, вы так и остались англофилом-иностранцем.

— Я?!

Изумление Инихова было настолько сильным, что сигара выпала из пальцев Сергея Ильича и шмякнулась на паркет.

— Вы еще тут пожар устройте! — воскликнул я.

Инихов метнулся с кресла вниз и подобрал сигару.

— Я? — повторил он, по-прежнему не веря своим ушам.

— Вы. — Его сиятельство улыбнулся губами, не сводя, однако, с Инихова своих улыбавшихся глаз. — Конечно же, вы.

— Ну, знаете ли! Вы… у вас… вы сегодня просто не в духе!

Выражение лица Можайского немного изменилось. Хорошо знавшие его сиятельство люди могли бы прочесть на этом лице ироничный вопрос. Инихов прочел:

— Конечно! Иначе как еще объяснить ваше поведение? Напали на Саевича, напали на… меня. Да что с вами, Юрий Михайлович?

— Господа! — решительно встал с кресла брант-майор, Митрофан Андреевич. — Всё это очень интересно, но давайте как-нибудь в другой раз? Уши, если честно, вянут от вашего словоблудия!

Митрофан Андреевич прошел к столу и налил себе выпить. Саевич — сидевший тут же, на краешке стола, — едва увидев приближавшегося полковника, соскочил на пол и посторонился. Ему явно не хотелось опять угодить под руку вышедшего из себя пожарного!

— Да не шарахайтесь вы так: не съем! — рявкнул Митрофан Андреевич и опрокинул в себя содержимое стакана.

Саевич попятился.

— Хватит рассусоливать! Что произошло в «Аквариуме»?

Саевич — на мой взгляд, вполне благоразумно — отступил к другому концу стола и обвел вопросительным взглядом Можайского, Инихова и Чулицкого. Те, не желая вступать в пререкания с красным от злости Митрофаном Андреевичем, закивали, подобно китайским болванчикам, головами: мол, черт с ними, с террористами — говорите, что спрашивают! И фотограф, поняв, что рожденная на пустом месте, а потому особенно странная перепалка между его сиятельством и Сергеем Ильичом продолжения иметь не будет, заговорил, дождавшись, однако, чтобы Митрофан Андреевич вновь уселся в свое кресло.

— Прошло, наверное, минут десять, прежде чем барон вернулся к коляске. Вернулся он не один: его сопровождал какой-то мальчишка — из тех проныр, которые и газетами торгуют, и спичку готовы поднести, и поручение какое-нибудь выполнить.

«Ну-с, Григорий Александрович, выходите! — барон принял у меня вожжи и передал их мальчику. — А ты — поставь коляску так, чтобы не мешалась. Если сможешь, переведи ее к ресторану. Мы будем там. Сделаешь, обратись к вооон тому типу: видишь, в ливрее?»

— Барон и мальчик встали так, чтобы рассмотреть противоположную сторону проспекта, почти скрытую от взгляда хаотичным скоплением экипажей. Мальчик утвердительно кивнул.

«Он отдаст тебе деньги».

— Оставив коляску на попечение новоявленного грума, мы с бароном начали пробираться на четную сторону, и это, замечу, потребовало от нас определенных усилий и ловкости. Однажды нас едва не придавило оглоблями ломовой телеги к колесу изящной кареты. В другой раз с отчаянной бранью на нас накинулся всадник в офицерской шинели, но барон, ухватив его лошадь под уздцы, погрозил ему кулаком в лимонного цвета перчатке, и всадник, оценив, вероятно, могучее телосложение барона и его залихватское щегольство, почел за благо замять конфликт.

«Вот народ! — усмехнулся барон. — Сначала нарывается, а потом на попятную. Никакого веселья!»

— Хотите подраться?

«Что вы, Григорий Александрович! Но размять мышцы в порядочном боксе очень даже полезно!»

— Ну, тогда вам представился случай! — Я, подергивая барона за рукав пальто, заставил его повернуться влево, и барон тут же — лицом к лицу — столкнулся с по пояс высунувшимся из коляски генерал-лейтенантом. Генерал-лейтенант этот, багровый и одновременно какой-то мертвенный в свете фонарей, с пышными усами, старомодными баками, окладистой бородой, исходил нечеловеческой яростью, только что не хватаясь за саблю. «Мммерррзаавцы! — кричал он. — Прочь с дороги! Зашибу до смерти! На куски порублю: мать родная не узнает!» Выглядело это, мягко скажу, омерзительно: такой почтенный — внешне — человек и так себя вел! Конечно, можно было понять, что нервы его находились на пределе, но разве это был повод давать себе волю настолько полно? Барон, очевидно, подумал также:

«Стыдитесь, сударь!» — воскликнул он и добавил, перекрывая крики: «Вам это совсем не к лицу!»

— «Сударь?! Сударь?» — завопил еще пуще генерал. — «Ты как ко мне обращаешься, скотина?!» Барон пожал своими атлетическими плечами и, вновь повернувшись ко мне, спросил:

«Надеюсь, вы не подумали всерьез, что я стану боксировать с выжившим из ума стариком?»

— Да нет, конечно, — ответил я. — Просто к слову пришлось!

И тут, обрывая Саевича почти на полуслове, оглушительно и одновременно захохотали Чулицкий и Сергей Ильич:

— Так вот кто это был! — захлебываясь смехом, выдавил из себя Чулицкий. — А мы два месяца искали!

— Ха-ха-ха! — надрывался Инихов.

— Да что такое? — Кирилов, едва успокоившийся, вновь вскочил с кресла. — Что вы ржете, как лошади по тревоге?!

Михаил Фролович, одной рукой тянясь за платком, замахал на полковника другой:

— Это просто анекдот… но позвольте… минутку…

Насилу перестав смеяться и утерев глаза, Чулицкий пустился в пояснения:

— Только представьте себе: однажды вызывают нас — одновременно меня и Сергея Ильича — туда, — наш главный сыщик ткнул пальцем в потолок. — Кровь из носу, — приказывают нам, — найти и привлечь шестерых негодяев, осмелившихся напасть на генерал-лейтенанта N: на глазах у сотни свидетелей, в людный вечер, на Каменноостровском проспекте! Недопустимо, чтобы прославленный воин остался с неотмщенной законом обидой! Стали мы — вы понимаете — проводить расследование: а куда деваться, если приказ исходит с самого верха? Дел-то у нас и без того по горло, людей — нехватка острая, а тут на тебе: никого не убили, не ограбили… но будь любезен — найди и повяжи! Первым делом, мы постарались отыскать свидетелей нападения, для чего встретились с самим генералом и попытались его опросить: вдруг какие-нибудь детали его высокопревосходительство заметили и запомнили? Но не тут-то было: его высокопревосходительство юлил, крутился и вертелся, словно уж на сковородке! Добиться от него чего-нибудь внятного не получалось: даже впечатление такое начинало складываться, что темнил — и ох, неспроста темнил! — этот прославленный воин! И все же, кое-какую зацепку он, сам того не понимая, нам дал. Совсем уж разойдясь в пространных речах, он брякнул что-то об «Аквариуме», и мы за это ухватились: «Аквариум» и Каменноостровский — указания точные.

Чулицкий подмигнул Инихову, а тот широко улыбнулся в ответ.

— Явились мы в «Аквариум». Так, мол, и так, на генерала напротив ротонды³⁰ напали, жестоко избили, едва ли не ограбили, морально надругались… видели что-нибудь? Знаете? Слышали? Уточняющий вопрос — когда именно? — заставил нас полюбопытствовать: а что, напротив ресторана постоянно генералов морально насилуют? Обслуга, однако, юмор не оценила; впрочем, мы и сами-то шутили сквозь зубы!

«Нет, ваше высокородие: Бог миловал. Каждый день на генералов не нападают. А вот вечером третьего дня случай один приключился. Двое…»

— Как вы сказали? Двое?

«Да: один — элегантный такой, и второй — ну, сущий оборванец!»

— Мы с Сергеем Ильичом переглянулись: вот тебе на! Не шестеро, стало быть, а только двое? Ах, генерал, генерал… Или, возможно, речь о каком-то другом случае? Но ведь странно: и вечер тот же, и место то же. Нет, вряд ли — простое совпадение!

«Эти двое через проспект переходили и едва под коляску генерала N не угодили…»

— Генерала N? — воскликнул я. — Так вы его знаете?

«А как же, — ответил человек. — Он у нас частенько бывает. Но в тот вечер просто мимо проезжал».

— А те двое?

«Ну…»

— Человек замялся. Я пригрозил ему всеми небесными карами, если он не развяжет язык: ведь видно было, что он узнал молодчиков! Но угрозы не помогли. Тогда Сергей Ильич попробовал подступиться с лаской, но и ласковое обращение ничего не дало. «Да что же ты, мерзавец! — не сдержавшись, закричал я. — За нос водить нас вздумал? Ну так я тебе твой собственный нос живо укорочу!» И — хлоп его ладошкой по…

Тут Михаил Фролович употребил определение человеческого носа, которое в сильно смягченном виде звучит вот так: е******к. Вы понимаете, дорогой читатель, что если уж цензуре подвергается и это определение, то нет никакого смысла заполнять многоточие тем, другим — данным начальником Сыскной полиции!

— Поднялась суматоха. Забегали всякие-разные: кто мокрое полотенце молчуну подавал, кто — ванночку со льдом. В одну минуту нарядный — с богатым набивным узором — пластрон молчуна, сорочка, жилет превратились в непотребное зрелище, начав напоминать одежду мясника на бойне. Разве что фартука кожаного не хватало!

«Вы за это ответите! — держась за разбитый нос, начал угрожать несмышленыш. — Я жаловаться буду!»

— Вы представляете, господа? Он жаловаться будет! И на кого? — Чулицкий хохотнул. — На представителей самого! Понятно, что это нытье вперемежку с угрозами разозлило меня еще больше. Я схватил полоумного за отвороты фрака, оторвал его от земли…

Михаил Фролович мог. Силушкой Бог его не обидел, а природная вспыльчивость, как водится, удесятеряла ее!

— …и, прижав спиной к стенке, заорал ему прямо в его воровато-обиженное лицо: «Молчать! Жаловаться будешь надзирателю на каторге! А до тех пор я тебя в фарш превращу!»

«Михаил Фролович, Михаил Фролович, — поспешил вмешаться Сергей Ильич. — Вы бы поаккуратней всё же. Неровен час, сломаете бедолаге шею: видите, какая она у него тонкая? И куда нам тело прятать? До реки в экипаже тащить? Оно же нам всю обивку замарает! Вот если бы вы не поторопились по носу ему треснуть…»

Инихов, на которого мы все, услышав невероятные подробности, воззрились с изумлением — настолько привычный для нас образ вечно пыхтящего сигарой помощника Чулицкого не соответствовал описанной Чулицким безобразной сцене, — развел, улыбаясь, руками и дал себе труд пояснить:

— Полноте, господа! Это же — старый, как мир, прием: запугать человека до смерти. Психология. Когда непосредственные угрозы не помогают, обращаться следует к угрозам опосредованным, как бы делая вид, что испытуемого и нет уже вовсе. Очень хорошо прочищает мозги обсуждение, например, похоронных ритуалов: на какую глубину копать, учитывая обстоятельства места? Забрасывать или нет могилу опавшей листвой? Стоит ли предварительно снять с пальцев кольца, чтобы по ним — буде труп, паче чаяния, все-таки обнаружат — невозможно было провести опознание? Говорят, — вот теперь по лицу Инихова пробежала тень отвращения, и мы узнали нашего добродушного, как правило, курильщика, — что поразительных результатов можно добиться, если подискутировать о зубах…

— О зубах?! — это уже я.

— О зубах, — подтвердил Инихов. — Существует теория, что зубы человека уникальны, и по ним очень даже можно устанавливать личность. Причем, что в нашем — полицейском — деле бывает важно чрезвычайно, у совершенно изуродованных или испорченных временем останков. Были бы челюсти с зубами, а всё остальное уже и не нужно!

— Но помилуйте! Как же это?

Инихов пожал плечами:

— Я ведь говорю: теория. Взять, например, отпечатки пальцев. В деле опознания трупа толку от них, как от козла молока, если нет картотеки отпечатков или если в картотеке отсутствуют идентичные. Но если есть и то, и другое, опознание много времени не займет. Согласны?

— Разумеется.

— Аналогично и с зубами. В нашей любезной сердцу столице одновременно трудятся без малого три сотни зубных врачей и более ста человек — дантистов³¹. Если каждый из них будет вести подробную карту состояния зубов пациентов с описанием особых примет, процедур — пломбирования, скажем, и если пломбирования, то какого и как… В общем, если каждый из них будет вести такую карту, а сама карта будет стандартизирована, мы сможем создать «зубную» картотеку, обращение к которой поможет опознанию. При условии, разумеется, что найденные и нуждающиеся в опознании останки принадлежат человеку, который при жизни обращался за помощью к одному из упомянутых врачей или дантистов.

— Ах, вот оно что!

— Именно.

Теперь оживился Саевич, до этого с некоторым испугом на лице слушавший откровения — анекдот, как он сам заявил — Чулицкого:

— Можно придумать способ попроще!

— То есть? — Инихов с интересом посмотрел на Саевича. Мы — и я, и все остальные, включая даже Можайского — тоже.

— Фотография. Можно сконструировать аппарат, позволяющий делать снимки зубов. Ведение и обновление фотографической картотеки представляется лично мне делом более продуктивным и не таким громоздким, как ведение и обновление картотеки по предложенному вами, Сергей Ильич, образцу.

— Ну, конечно! — Инихов хлопнул себя ладонью по лбу. — Мог бы и сам догадаться: кто о чем, а фотограф — о карточках!

И Сергей Ильич рассмеялся.

Саевич — немножко, но, кажется, не всерьез, обиженно — нахмурился:

— Я совершенно серьезно.

— Я тоже, — отрезал Инихов, но, чтобы сгладить похожую на ненужную грубость «отповедь», добавил: «Возможно, вы и правы, Григорий Александрович. Но если уж и карточная система — дело, в лучшем случае, не завтрашнего дня, то что же говорить о фотографии?»

— Гм… — Саевич на секунду задумался, а после был вынужден подтвердить: «Да, пожалуй. Тут есть определенные нюансы. Мы пока еще не умеем делать приближенные фотографии. То есть — таких объектов, которые находятся непосредственно перед объективом и требуют при этом высокой степени детализации. Но это — проблема решаемая. Полагаю…»

— Довольно, господа! — перебил Саевича Митрофан Андреевич, снова требуя не тратить попусту время на отвлеченные от дела беседы. — Я даже не уверен, что и ваш рассказ о генерале так уж необходимо заканчивать. Может, обойдемся?

— Ну уж нет! — Чулицкий встал в позу. — Вы меня лошадью обозвали! Так что будьте любезны дослушать до конца!

Митрофан Андреевич вздохнул и натянуто улыбнулся:

— Да какая вы лошадь, Михаил Фролович? Вы — просто…

— Господа! — взмолился я, вставая на линии между сидевшими в креслах друг напротив друга брандмайором и сыщиком. — Прекратите. Это уже не совещание, не подведение итогов, а какой-то шекспировский вечер. Комедия вперемежку с драмой!

— Он первый начал!

— Я? — Митрофан Андреевич, стараясь рассмотреть за мной своего оппонента, свесился через подлокотник. — Я?

— Господа!

— А лично я, — вдруг заговорил Можайский, — так ничего и не понял. В чем анекдот-то? Не знаю, как вы, Митрофан Андреевич, а я не прочь услышать разгадку. Вам нравятся пресные блюда?

Полковник перевел взгляд на его сиятельство и прошипел подобно головешке под струей воды:

— Вам кажется, что солью можно исправить протухшее блюдо?

Можайский широко распахнул свои неизменно улыбающиеся глаза и вперился страшным взглядом прямо в глаза Митрофана Андреевича. Но фокус, как сказали бы в цирке, не удался: брант-майор только усмехнулся.

— А впрочем, — неожиданно сменил он гнев на милость, — черт с вами. Чулицкий! Заводите шарманку!

Михаил Фролович покраснел:

— Шарманка у вас в депо³². А у меня — исключительно точные инструменты!

— Лупа и линейка?

Чулицкий вскочил:

— Нет, милостивый государь! Знание дела и здравый смысл!

— Здравый смысл? У вас? Сушкин! Да вы-то хоть не маячьте у меня перед глазами!

Я вздрогнул: отойти с линии огня и дать непонятно отчего заведшимся оппонентам сцепиться врукопашную? Или по-прежнему столбом стоять между ними?

Пока я размышлял, Кирилов начал подниматься на ноги.

— Стойте, — закричал я. — Стойте!

— Ну, что еще там у вас?

— Драться вам я никак не могу позволить!

— Драться? — усы полковника встопорщились, приняв по обыкновению параллельное полу положение, слегка раскосые глаза сделали попытку округлиться, но это у них не очень получилось. — Драться? Сушкин! Да вы с ума сошли? Или уже надрались в стельку?

— Что вы делаете? — Я преградил дорогу вставшему из кресла и сделавшему шаг вперед Кирилову. — Не пущу!

Полковник остановился, смерил меня от макушки до пят высокомерным взглядом — взгляд этот был настолько холодным, что я поневоле съежился — и, взяв меня за рукав пиджака, отодвинул в сторону. Я не смог ему противостоять и, когда он двинулся дальше, только беспомощно — открывая и закрывая рот — наблюдал за происходившим.

Однако к Чулицкому Митрофан Андреевич не подошел. Он занял позицию у стола, позвенел стаканами, выбирая меж них по какому-то ему одному известному принципу, повертел в руках очередную бутылку, искоса взглянул на стоявшего чуть поодаль Михаила Фроловича и вдруг, подмигнув, пригласил:

— А не выпить ли нам, господин хороший?

Несмотря на вульгарный оборот, использованный Митрофаном Андреевичем, в самом тоне, каким это было сказано, ничего оскорбительного, как ни странно, не оказалось. Напротив, тон имел характер дружелюбный и отчасти шуточный.

Михаил Фролович, тоже уловив эту перемену, переступил с ноги на ногу — как бы в нерешительности — и подошел к столу:

— Сами вы — господин хороший! Наливайте!

Кирилов разлил водку по двум стаканам, и оба эти брюзги, чокнувшись, выпили.

— А все-таки, Сушкин, — крякнув, заявил Кирилов, — водка у вас — дрянь!

— Отменная гадость! — поддержал полковника Чулицкий и тоже крякнул.

Не знаю, с какой, собственно, стати, но я почему-то начал оправдываться:

— Да я вообще понятия не имею, откуда она у меня взялась! Обычно я выбираю нашу, бекмановскую³³, и кто сюда приволок эту смирновскую поделку, хоть убейте — не знаю!

Это не было чистой правдой. На самом-то деле, я, разумеется, знал, откуда у меня, да еще и в таких количествах, взялась смирновская водка. За несколько дней до описываемых событий один мой коллега — имени его я называть не стану, чтобы не позорить — принес мне несколько дюжин этой отравы из дурно очищенного картофельного спирта³⁴. Поступил он так не по доброте душевной и уже тем более — не из желания меня отравить. Просто-напросто, он проиграл пари; спор, состоявшийся между нами еще с полгода назад и заключавшийся в необходимости за год обойти все питейные заведения Петербурга, выпивая в каждом из них по целой бутылке «ректификованного вина». Я-то понимал, что эта затея абсурдна, а вот коллега мой — нет. И тогда мы ударили по рукам: если он сможет проделать такое, я выставлю ему триста шестьдесят пять бутылок; если нет — он даст мне по бутылке за каждый «неотработанный» день!

Пари, как и следовало ожидать, коллега проиграл. Явившись ко мне на днях — бледный, с тяжелыми мешками под глазами и синяками вокруг них, — он, дыша на меня отвратительным перегаром, с порога заявил:

— Всё: больше я не могу! Забирай свой выигрыш!

И тогда в мою квартиру чуть ли не силой начали заносить корзины и ящики. Всего в них оказалось двенадцать с половиной дюжин смирновских бутылок: при виде их мне едва не сделалось дурно!

— А может, не надо? — жалобно вопросил я, с ужасом глядя на то, как мои кухня и гостиная превращались в склад непотребного напитка.

Коллега злобно усмехнулся и отрезал:

— Надо, Сушкин, надо! Уговор дороже денег.

— Но…

— И никаких «но»: я пил вот это целых семь месяцев, теперь — твоя очередь!

— Да ты с ума сошел! — закричал я в невероятном волнении. — Кто же тебя заставлял пить именно смирновскую водку?!

На этот раз коллега только развел руками:

— Начал по глупости, остановиться не смог.

— Что значит — не смог? — удивился я.

— А то и значит. — Коллега с ногами в грязных ботинках взгромоздился на мой диван и — полная уже неожиданность — достал из кармана штофик³⁵: разумеется, смирновский же!

— Не понимаю.

— Экий ты несообразительный, — коллега откупорил штофик и сделал глоток. — Я и продержался-то так долго только потому, что не смешивал. Если бы начал смешивать, прыгать с водки на водку, только на кладбище ты бы меня и видел!

— Тьфу, ерунда какая!

— А вот и нет! — Коллега сделал еще глоток. — Спроси хоть у кого угодно. Да хоть у господина Менделеева!

Имя Дмитрия Ивановича впечатления на меня тоже не произвело: этот, безусловно, выдающийся ученый муж сам открыл и свое открытие внедрил в сознание масс, что тяготы похмелья зависят исключительно от состава напитка, а никак не от того, какие напитки между собою смешиваются. При условии, конечно, схожей их крепости и, если можно так выразиться, «консистенции». Говоря проще, водка на водку к скверным последствиям не приведет, если обе водки — или большее их количество — составлены из спирта одинаково хорошей очистки. А значит и переход с напитка сивушного на качественно-добротный не только не даст никаких осложнений, но и напротив — смягчит отравление.

Высказав это коллеге, я обозвал его дураком — ласково, но с упреком — и выпроводил восвояси, для чего, правда, мне пришлось еще с четверть часа уговаривать его сойти с моего дивана.

Наконец, избавившись от него, я смог задуматься: а что же мне теперь делать со всеми этими бутылками? Двенадцать с половиной дюжин — не мышкины слёзки и даже не кот начхал! Выпить их все я, разумеется, не мог никак, да и желания делать это у меня не было никакого. Раздать? Но кому? Вот поставьте, читатель, себя на мое место и попробуйте сообразить: найдется ли среди ваших знакомцев хоть кто-то, кто не взглянул бы на вас ошеломленно и с оскорбленным видом, предложи вы ему такое вспомоществование? Уверен, что нет³⁶!

Но, какой-никакой, а все же выход я обнаружил.

Дело в том, что с некоторых пор в соседнем домовладении объявился побитого вида мужичок. Нанялся он помощником дворника, да и вообще — мастером на все руки, к Степановой: Марье Сергеевне, купчихе, в доме которой успешно обосновалось питейное заведение для не слишком разборчивой публики. Поговорив с беднягой — мужичок поведал мне несколько приключившихся с ним душераздирающих историй, — я вступил с ним в то, что с некоторым основанием и при известном недоброжелательстве можно было назвать преступным комплотом. А именно: я взялся снабжать его полудюжиной бутылок ежедневно, а он, в свою очередь, — сбывать их в кабаке.

Разумеется, сделка эта выглядела не очень-то чистоплотно, поскольку подразумевала нанесение определенного убытка владелице заведения, но собственную свою совесть я успокоил разъяснением отчаянной нужды, а до совести моего товарища дела мне не было никакого. Кроме того, я дал себе слово анонимно возместить загодя подсчитанный мною ущерб, что, к слову, и сделал в итоге. Представляю, как удивилась Марья Сергеевна, получив однажды уведомление о денежном переводе на ее имя от пожелавшего остаться неизвестным человека!

И вот, за несколько дней, включая и утро того злосчастного вечера — вечера совещания и взрыва, — мне удалось избавиться уже от нескольких дюжин бутылок. А все-таки к моменту заседания их у меня оставалось столько, что грех было не воспользоваться случаем и не выставить хотя бы часть из них на стол!

Понимаю, что и этот мой поступок вряд ли способен украсить мою репутацию: все-таки поить почтенных людей отравой — не слишком красивый замысел. Но, читатель, прошу вас искренне и от всего сердца: войдите в мое положение!

Итак, услышав — справедливые, вынужден заметить — замечания Митрофана Андреевича и Михаила Фроловича, я начал зачем-то оправдываться, одновременно с тем и солгав:

— Господа, я и знать не знаю, откуда в моем доме взялась эта дрянь! Но что же делать, если кроме нее ничего другого нет?

Митрофан Андреевич посмотрел на меня с упреком, и то же сделал Михаил Фролович:

— Сушкин, — заявил первый, — если уж вы настояли на том, чтобы все мы собрались у вас, вам следовало позаботиться о надлежащем приеме!

— Сушкин, — заявил второй, — это ваше… художество я буду расценивать как неуважение к полиции!

Я замахал руками, тем самым давая себе небольшую отсрочку и в то же время судорожно соображая: а не слишком ли далеко я зашел?

— Господа! — пошел я на попятную. — Я вообще и думать не думал, что наше… э… собрание может превратиться в заседание сорвавшихся с цепи членов… гм… First-century Christianity³⁷. Но…

— Сушкин! — вскричал Митрофан Андреевич.

— Сушкин — вскричал Михаил Фролович.

— С-с-сушш-к-кин! — внезапно очнулся и подал с дивана голос доктор, Михаил Георгиевич. — В-вы н-нас а… аб… бидеть х-хотите?!

Я остолбенел: да уж, сравнение, слетевшее с моего языка, вряд ли было удачным!

— Нет-нет, господа! — отступая к буфету и показывая на него рукой, промямлил я. — Ничего подобного! Просто…

— Ну?! — взревел Михаил Фролович.

— Просто я подумал, что вдруг… случайно… вы понимаете?.. в буфете… что-нибудь еще обнаружится?

— То есть, — начали — в буквальном смысле! — наступать на меня начальник Сыскной полиции и брант-майор, — вы специально поили нас этой… этой… слов нет?

Я попятился, но, уперевшись спиной в буфет, вынужден был остановиться.

— Я всё объясню!

Митрофан Андреевич и Михаил Фролович тоже остановились.

— Уж будьте любезны, сделайте милость!

В общем, пришлось рассказать о пари и о моем отчаянном в связи с его результатами положении. К счастью, оба раздражительных и склонных впадать во всесокрушающий гнев господина не были, как это известно в широких кругах, лишены и чувства юмора. Выслушав мою историю, они рассмеялись и отступили. Во всяком случае, лица их прояснились, кулаки разжались.

— Ну, Сушкин, вы и гусь! — Михаил Фролович — с улыбкой — покачал головой. — Чем заниматься кабацкими аферами, могли бы просто сделать пожертвование!

— Какое? — не понял я.

— Водку могли бы отдать в полицейские буфеты.

— В полицейские буфеты?!

Ожил Можайский:

— Ты что же, Никита Аристархович, ничего не знаешь о затее Николая Васильевича³⁸?

Я совсем растерялся:

— О какой еще затее?

Можайский, Чулицкий и Кирилов переглянулись и захихикали. Можайский, лицо которого, несмотря на смешки его обладателя, оставалось привычно мрачным, пустился в пояснения:

— Ну, как же? Тому назад какое-то время Николай Васильевич изволил озаботиться бытом нижних чинов. Устроил при каждом полицейском доме библиотеки, игорные помещения, буфеты…

— Игорные помещения?!

Митрофан Андреевич и Михаил Фролович захохотали в голос, и тогда, наконец, я понял: надо мной откровенно издевались!

— Именно-именно: игорные помещения, — начал было Можайский, но я его перебил.

— Прекрати!

— Что значит — прекрати? — Можайский насупился, отчего шрам между его разбитыми бровями приобрел вид разбухшего каната. — Отличное начинание!

— И ведь что интересно, — подхватил Чулицкий, — столько среди нижних чинов оказалось искусных игроков, что хоть соревнования устраивай! Я и сам грешным делом полюбил партейку-другую вечерком сыграть! Поначалу, конечно, меня стеснялись, но теперь…

У меня голова пошла кругом: что за чушь? Неужели это — не издевательства и насмешки, а самая что ни на есть правда? Но почему тогда я до сих пор не слышал ни о чем подобном, тогда как сохранить такого рода новость в тайне попросту невозможно? Игорные заведения в полицейских домах? Нет: решительно невозможно! Или возможно? Репутация Николая Васильевича — прошу прощения, ваше высокопревосходительство, но говорить необходимо прямо — вполне уживалась с идеей подобной «модернизации»! И все же, даже для нашего предприимчивого градоначальника это было бы совсем уж чересчур!

— Прекратите морочить мне голову! — сделал я выбор и, присев на корточки, распахнул нижние дверцы буфета. — Это уже не смешно!

— Конечно, не смешно. Что же смешного может быть в шахматах?

Я так и застыл — с протянутой рукой к паре бутылок бекмановской водки.

— В шахматах?

Кирилов и Можайский — другого сравнения у меня просто нет! — захрюкали от удовольствия. Чулицкий же — важно — подтвердил:

— Разумеется. А вы о чем подумали?

— Тьфу на вас, Михаил Фролович! — я взял бутылки, выпрямился и подошел к столу. — Полагаю, водку в буфетах все-таки не подают?

И тогда Михаил Фролович подмигнул мне, Можайскому и Кирилову и заявил совершенно серьезно:

— Кому — нет. А кому и да! Не положено, конечно, но что же мы — звери? Как запретить согреться стопочкой стоявшему на морозе человеку? В общем, собирайте эту свою смирновку, Сушкин: я ее у вас заберу. Или вот, еще лучше: отдайте ее Михаилу Юрьевичу.

Я посмотрел на Можайского, тот кивнул в ответ:

— Отдам в наш полицейский дом³⁹.

У меня словно камень с души свалился! Откуда мне было знать, что этим бутылкам так и не будет суждено покинуть мою квартиру?

— Какое счастье! Ты — мой спаситель!

Можайский сделал рукой вальяжный жест: мол, не о чем и говорить!

Чулицкий и Кирилов приняли у меня одну из нормальных бутылок, Михаил Фролович откупорил ее и вновь наполнил стаканы — свой и Митрофана Андреевича:

— Ну, за пожарную команду! Признаюсь, я ожидал худшего.

Кирилов вздрогнул и побледнел: Чулицкий опять — на этот раз, правда, невольно — наступил ему на больную мозоль.

— Уж лучше за сыщиков, — мрачно ответил он, поднимая стакан. — Среди вас, по крайней мере, предателей не обнаружилось!

Теперь омрачился Чулицкий: поняв, что допустил бестактность тогда, когда и в мыслях не держал ничего подобного, он попытался загладить неловкость, но вышло у него это неважно. Пробормотав что-то не очень вразумительное, он в итоге махнул рукой и резко переменил тему:

— А помните, Сергей Ильич, — обратился он к Инихову, — какая физиономия сделалась у аквариумного, когда он всерьез решил, что мы и впрямь способны свернуть ему шею и заявить, что так оно и было?

Инихов вынул изо рта сигару и ответил с усмешкой:

— Еще бы!

— И все же, господа, нам так и не удалось вырвать из него имя подозреваемого! Теперь, когда выяснилось, что это был Кальберг, удивляться не приходится, но тогда упорное молчание человека изумляло и настораживало одновременно. Я было даже подумал, что от нас пытаются скрыть имя какого-нибудь влиятельного и потому особенно опасного уголовника: ведь мало, кто отважится встать у такого на пути! Но сразу отказался от этой мысли: что-то в ней было не то, хотя по приметам вроде бы всё и сходилось — кто еще, кроме бандита, будучи сам элегантно одетым, станет ходить в компании оборванца? Это встречается часто. Бывает и так, что не всегда и поймешь, кто заводила: одетый с иголочки или разряженный в лохмотья! Уголовная иерархия — штука причудливая, а промыслов столько и настолько разных, что театральный костюмер, решись он перейти на работу в шайку, без дела не остался бы никогда. И все же, повторю, было в этой идее что-то не то. Концы с концами не сходились. И прежде всего, а главное — на фоне упорного молчания человека из «Аквариума», не вязалось с ней не менее упорное увиливание от прямых ответов самого пострадавшего генерала. И вот тут я должен признаться, что не меня, а моего помощника осенила мысль! Сергей Ильич, тоже ничего не понимавший…

Инихов, окружая себя облаками табачного дыма, благодушно закивал.

— …вдруг хлопнул себя по лбу, взял меня за локоток, побуждая отпустить из хватки прижатого к стене беднягу, и, едва я того отпустил, отвел меня в сторону:

«А ведь это — человек из общества!»

— Элегантный?

«Он самый. — Сергей Ильич понизил голос до шепота, чтобы никто, проходи он мимо, нас не услышал. — Судите сами. Юлят оба: и этот, — кивок в сторону аквариумного, — и генерал. Очевидно, оба и нападавшего узнали! Вряд ли генерал обладает обширным кругом сомнительных знакомств. Логичнее предположить, что напавший на него известен ему по свету. И занимает этот разбойник такое положение в свете, что генерал не решился довести ситуацию до приличного в таких случаях завершения и просто-напросто послать ему вызов или хотя бы прилюдно высмеять. Непонятно, правда, зачем он, испугавшись прямых последствий, инициировал это нелепое следствие, но какое-то объяснение быть должно!»

— Догадка Сергея Ильича показалась мне разумной. И хотя, окажись она соответствующей действительности, оставался непроясненным еще один момент — наличие в истории оборванца, — выглядела она заманчивой и многообещающей. Посовещавшись, мы с Сергеем Ильичом решили вернуться к генералу и поговорить с ним начистоту.

Инихов кашлянул.

— Да?

— Барышня.

— Ах, да, — спохватился Чулицкий, — барышня! Дело в том, что прямо у ротонды все это время — пока мы находились в ресторане — стояла удивительного вида барышня. Приметили мы ее и раньше: еще когда подъехали. Да и как было не приметить ее! Представьте себе, господа, особу юную — лет, вероятно, шестнадцати, не больше, — одетую с изысканной и дорогой простотой, с лицом, отчасти еще детским, но уже и со всею свойственной женщинам прелестью… матовой смуглости, с как будто исподволь проступающим румянцем… добавьте пухлые — тоже еще по-детски — губы, уже очерченные, однако, так, что чувственность их не вызывает никаких сомнений! Каштановые, шоколадного оттенка волосы под шляпкой с бутоном розы никак не сочетающегося цвета — бледного, ненасыщенного…

— Михаил Фролович!

Чулицкий вздрогнул и замолчал, моргая глазами.

— Пощадите молодых людей, — Инихов кивнул в сторону стоявших рядом друг с другом Любимова и Монтинина, — смотрите: они уже взмылены и бьют копытом!

Поручик и штабс-ротмистр, действительно завороженно слушавшие Чулицкого, одновременно покраснели.

— Да будет вам, господа, — промямлил поручик, едва наши взоры обратились на парочку молодых офицеров, — что в этом такого?

— Решительно ничего, — ухмыльнулся Инихов и погрозил сигарой. — А все-таки — держите себя в руках… И вы, Михаил Фролович: не нравится мне что-то ваше настроение!

Чулицкий, подобно молодым людям, покраснел:

— Да что же?.. Я — ничего…

— Оно и видно.

— Ладно… хорошо… — вздохнул Чулицкий. — В общем — барышня. Э… стояла она у ротонды и… э… пользовалась большим успехом.

— Цветочница! — воскликнул вдруг Саевич и — к моему немалому изумлению — тоже покраснел. — Цветочница!

— Верно, — подтвердил Чулицкий. — Барышня торговала цветами. Надо полагать, оранжерейными, потому что выбор в ее корзинках был очень велик, причем большинство из представленных в них цветов в открытом грунте уже отошли. Покупателей было много, временами даже образовывалась очередь. Вот и подумал я: а не могла ли и барышня что-то заметить — при условии, конечно, что и в тот вечер она вела торговлю?

Саевич покраснел еще больше, а мы — все остальные, исключая Чулицкого, — обменялись взглядами. С одной стороны, прелюбопытной была реакция фотографа, а с другой — явно не слишком благонамеренные побуждения Михаила Фроловича. Уж кто-кто, а он-то должен был знать, что вечерами обосновавшиеся у ресторанов цветочницы больше обходят залы, нежели торгуют у входов!

— Подошли мы к ней, представились, начали выспрашивать. На первых порах отвечала она бойко, уверенно… любо-дорого было видеть, как сверкали ее зубки, и слышать, как струился ее голос — грудной, свободный от…

— Тьфу!

— А? Что?

— Давайте-ка лучше я. — Инихов отложил сигару. — Иначе мы так и будем ходить вокруг да около!

Чулицкий совсем смутился, и это обстоятельство, признаюсь, привело меня в совершенный восторг: оказывается, этот наш скандалист и брюзга был способен — прости меня, Господи! — влюбиться по уши. Или, как более точно определяет такое чувство современная молодежь, втрескаться. Потому что вряд ли, конечно, начальник Сыскной полиции влюбился по-настоящему. А вот то, что образ юной особы не давал ему покоя, было очевидно. Хорошо еще, не менее очевидным было и то, что Михаил Фролович сумел удержаться в платонических рамках: будь как-то иначе, это не могло бы остаться тайной.

— Ну, извольте. — Чулицкий — похоже, даже с облегчением — отдал бразды рассказа своему помощнику, а сам потянулся к стакану. — Говорите.

Инихов заговорил:

— Поначалу, как уже сказал Михаил Фролович, барышня отвечала по существу и без уверток. Но едва речь зашла о происшествии с генералом, заюлила! Прямо как и человек из «Аквариума»! Прямо как сам генерал! Что за чертовщина? Допустим, генерала можно было понять, если в происшествии и впрямь была замешана какая-то высокопоставленная персона. Допустим, и человека из «Аквариума» понять было можно: его мотивы изворачиваться не были столь очевидны, но и они могли получить надлежащее объяснение. Но цветочница? Ей-то какой резон запираться?

— Боялась потерять доходное место, — внес предположение Можайский.

— Э, нет, Юрий Михайлович! Такой красотке de bon ton⁴⁰, почти mondaine⁴¹, опасаться было нечего. Это она давала выгоду месту, а не место ей!

— Гм… — усомнился Можайский. — Неужели действительно так хороша?

— Чертовски!

— Ладно, допустим. И что же дальше?

— А дальше, — Инихов с ловкостью фокусника завертел пальцами невесть откуда взявшуюся в них коробку спичек, — я задал ей очень простой вопрос: а где вообще она находилась в тот вечер?

«Здесь», — ответила она.

— Где — здесь? — не сдался я и уточнил: у ротонды или в зале? Барышня замялась, но делать было нечего: на прямо поставленный вопрос пришлось и ей дать прямой ответ.

«В зале».

— Ах, вот как! — воскликнул я, а Михаил Фролович… Михаил Фролович досадливо поморщился.

— Ничего я не поморщился!

— Поморщились, поморщились, не возражайте!

Чулицкий засопел.

— А что же, голубушка, — продолжил я наседать, — не заходил ли в зал оборванец?

«Оборванец?» — барышня сделала вид, что не понимает.

— Да: натуральный такой оборванец. В сопровождении элегантно одетого господина.

«Да ведь здесь — публика исключительно приличная!» — упорствовала барышня.

— А кто говорит иное?

«Но… оборванец?»

— А разве оборванец не может быть приличным человеком? — Я выстрелил почти наугад, хотя, признаюсь, кое-какие подозрения во мне уже теплились. И попал! Внезапно барышня ощутимо смутилась и покраснела, как… ну, чисто как Михаил Фролович! — Инихов открыл и быстро закрыл коробку, а затем подбросил ее и поймал. И всё это с видом насмешливым, хотя и необидным.

— Да, вздохнул и подтвердил слова Инихова Чулицкий. — Это было… странно.

— Вот именно. И обратите внимание на то, господа, что эта странная реакция последовала на оборванца, а вовсе не на элегантного господина и уж тем более не на генерала, видеть которого барышня вообще не могла!

Я посмотрел на Саевича: Григорий Александрович пламенел уже настоящим раком!

Это заметили и другие. По гостиной понеслись смешки.

— Вот вы смеетесь, господа, — продолжил, между тем, Инихов, — а нам не смеяться нужно было, а хорошенько задуматься! Не знаю, как Михаил Фролович…

— Да причем тут я?! — Чулицкий переминался с ноги на ногу, явно не находя себе места.

Стоявший рядом Митрофан Андреевич положил ему руку на плечо и снисходительно, прямо-таки по-отечески, вымолвил:

— Пора вам бороду отращивать, Михаил Фролович. В вашем возрасте без бороды — никуда!

Все захихикали. А Иван Пантелеймонович, Можайского кучер, так и вовсе, проведя рукой по своей собственной окладистой бороде, отпустил — без малейшего смущения — совсем уж панибратскую шутку:

— Их высбродь верно говорят. Желаете бесовских утех, имейте совесть и правилам бесовским подчиняться! Вот я, например: был безбород, так и ходил монахом. А как бороду отрастил, так и на свечках экономия пошла! Вы на рубль свету сжигаете, а я на рубль удовольствий имею!

Чулицкий, взявшийся было за стакан, едва не поперхнулся:

— Что ты мелешь, морда твоя бесстыжая!

Иван Пантелеймонович хитро прищурился и — с искринкой в глазах — отбил подачу:

— Да разве дело это — человеку в самом соку предаваться разврату в мыслях, а не тешить себя естественно, как природой положено?

Как ни странно, Чулицкий, услышав такое, грубую часть пропустил мимо ушей, ухватившись только за лестное предположение:

— Гм… — Михаил Фролович поставил стакан и чуточку выпятил грудь. — Значит… я еще… ничего?

— Да как же иначе, вашвысродь, если всё аккуратно при вас?

На минуту в гостиной стало тихо: все растерялись, не зная как на это реагировать. Наконец, Инихов кашлянул и, словно фривольного обсуждения мужских достоинств Михаила Фроловича не было и в помине, вернулся к теме повествования.

— Проявить бы нам тогда настойчивость, и дело о нападении на генерала было бы раскрыто: ведь явно получалось так, что юная особа прекрасно знала если и не элегантного господина, то оборванца — точно…

— Нет! — неожиданно воскликнул Саевич. — Нет!

Инихов воззрился на фотографа, всем своим видом требуя объяснений. Григорий Александрович смущенно засопел, но дать пояснения был вынужден:

— Не знала она меня. В том смысле… э… Я хочу сказать — имени моего не знала. Но…

— Но?

— Я ведь, Сергей Ильич, — заторопился Саевич, — уже говорил: по таким заведениям, как «Аквариум», я не хожу, не по средствам мне это. И в тот вечер в «Аквариуме» я оказался только настоянием барона. Откуда же кому-то, включая и… цветочницу, знать мое имя и вообще, кто я таков? А все-таки… все-таки…

— Да что вы мямлите, черт побери! — начал раздражаться Инихов. — Говорите прямо!

Саевич вздохнул. Лицо его, продолжая, впрочем, пламенеть, из смущенного стало унылым. В голосе появились трагические нотки:

— Если уж я ее видел не раз, то и она меня, очевидно, тоже. «Аквариум», если идти знаючи, находится едва ли в километре от моего дома: много — четверть часа пешей прогулки. Однажды я совсем неподалеку занимался фотографией, хотел запечатлеть группу деревянных строений на участке Семеновой: прошел слух, что участок продан, и старые постройки пойдут на слом. В самих этих постройках ничего особенного нет, но место уж очень примечательное: здесь, не выходя на Кронверкский, можно видеть его с Каменноостровского или наоборот — еще до перекрестка с Каменноостровским видеть проспект, находясь на дуге Кронверкского. Если старые, двухэтажные преимущественно, дома снесут, не уверен, что такой необычный для Петербурга эффект — «дугового зрения», как я его называю — сохранится. Логично предположить, что участок — по выгоде его расположения — окажется застроен и вширь, и в высоту, и новые дом или дома погубят перспективу⁴². Впрочем, к сути это не имеет отношения, а имеет то, что в тот день, возвращаясь с занятий домой, я как раз и прошел мимо «Аквариума», причем, воспользовавшись тамошним уширением тротуара, остановился ненадолго — передохнуть. Грузу я нес на себе немало — намного больше, чем в вечер встречи с бароном, — и через каждую сотню метров был вынужден отдыхать: в конце концов, я — не ломовая лошадь!

Последние слова — о ломовой лошади — Саевич произнес с какой-то неожиданной яростью, с напором, как будто самого себя желая удостоверить в том, что он — не лошадь. Можно было подумать, что его самого посещали сомнения на этот счет, и что он сам порою готов был признаться: между его судьбой, заставившей его на собственном горбу носить неподъемные грузы, и судьбою лошади имелось определенное сходство!

— Остановился я, закурил, что, впрочем, было нередкой моей ошибкой: курение с нагрузки отяжеляет еще больше, заставляет сердце едва не выпрыгивать из груди, одышка длится дольше. А все же есть в таких папиросах определенная прелесть, и я, прекрасно зная о последствиях, все-таки устраиваю эти перекуры. Как правило, они продолжаются минут пять, иногда — десять, и в них не бывает ничего необычного. Но в тот день необычное произошло! Я уже докуривал папиросу, когда вдруг понял: сердце колотится как никогда, уши горят, во рту — сухость, кончики пальцев покалывает словно иголками. А взгляд… — Саевич на мгновение запнулся. — Взгляд не блуждает, как обычно — бесцельно, перелетая с предмета на предмет, с человека на человека, — а устремлен в одну точку. И точка эта — барышня с цветами у ротонды!

Чулицкий с досады звякнул стаканом. Вновь раскуривший сигару Инихов выпустил в направлении шефа струйку табачного дыма и вдогонку метнул улыбку сочувствия: мол, обскакали вас, Михаил Фролович, и кто?

Я, уже догадываясь, что примерно последует дальше, взглянул на Саевича будто бы заново: пристально, по возможности — непредвзято. И тогда я увидел не только грязные волосы, нездоровую бледность, тягостную сутулость и дрянную, неприличную даже для взрослого человека одежду. Я увидел истощенное, нервное, но красивое лицо: той красотою красивое, какая встречается на реалистичных портретах людей, живущих в себе и от мира имеющих только один подарок — вечное раздражение мысли! Я увидел полные разума глаза, что вообще-то встречается нечасто. Увидел соразмерную фигуру, хотя вот что-что, а откормить ее не помешало бы… в общем, я увидел человека не только живого, но и способного привлекать, пусть даже ни одной, находящейся в здравом уме, особе женского пола и в голову не пришло бы связать себя с таким человеком. С другой стороны, любовь — причудливое чувство, и уж точно оно не находится в плоскости здравого смысла. А потому…

— Да, господа: я в самом буквальном смысле пялился на барышню с цветами, а потом вдруг понял, что…

— Чудны дела Твои, Господи, — пробормотал Митрофан Андреевич, оглядывая Саевича с головы до пят.

— …пропал. Представляете? Я влюбился! И было это настолько некстати, что и подумать было страшно!

— Некстати? — Инихов, думая, что ослышался, повторил: «Вы сказали — некстати?» — Как так?

— Да какая, Сергей Ильич, в моем положении любовь!

Инихов кашлянул и — в явном замешательстве, не зная, что на это и возразить — быстро сунул в рот сигару и окружил себя непроницаемым дымом.

— Не стану вдаваться в обременительные подробности, скажу только, что с тех пор — по возможности, когда погода тому благоприятствовала — я часто наведывался к «Аквариуму», хотя вступить с цветочницей в беседу и не пытался. Теперь я могу признаться, что вовсе не уговоры барона воспользоваться возможностью знатно пошутить, а уверенность в том, что увижу свою любовь, подтолкнула меня принять приглашение и отправиться с бароном в «Аквариум». И — да: я увидел… её, только уже не у ротонды, а в зале. Она временами подходила к столикам и подавала цветы.

Тут Саевич улыбнулся: не нам, а внутрь себя — немножко грустно, но и не без потаенного удовольствия.

— Поначалу мы с бароном сели за разные столики: это являлось частью нашего плана… я говорю «нашего», хотя, вы понимаете, план целиком принадлежал самому барону, и именно он устроил и так, что меня, несмотря на мой… оборванный вид пропустили внутрь, и стали обслуживать. Швейцара барон попросту подкупил, а метрдотелю, попытавшемуся было встать грудью на моем пути, устроил настоящий разнос. Сделав вид, что незнаком со мною, барон вступился за меня, едва не таская метрдотеля за уши и приговаривая: «твое дело, скотина, привечать вошедших, а не выталкивать их взашей!»

«Ишь, — обратился ко мне барон, как к человеку только что встреченному, — взяли моду, мерзавцы: различия между людьми проводить! Restaurant они теперь, видите ли, а не трактир! А ведь вся их суть, милостивый государь, ни на ломаный грош не изменилась: знай себе — тарелки подавай, а уже потом по счету требуй. Вы кто, позвольте полюбопытствовать, по роду занятий?»

— Я замешкался, так как уговора о занятиях у нас с бароном не было. Моим замешательством тут же воспользовался кипевший от злости, но боязливо жавшийся перед бароном метрдотель:

«Вы же видите, ваше благородие, что этот… человек — обычный попрошайка!»

— Да как вы смеете! — взорвался уже я, и взорвался по-настоящему. — Я в жизни ни у кого ничего не просил и не выклянчивал!

«И что ты на это скажешь?» — барон буквально навис над несчастным метрдотелем. — «Немедленно извинись перед господином…» — барон повернулся ко мне и, церемонно поклонившись, «представился»: «Иван Казимирович Кальберг, а как, сударь, обращаться к вам?»

— Я назвался.

«Перед господином Саевичем!»

— Метрдотель, не понимая, какая вошь укусила их давнего и уважаемого клиента, был вынужден принести извинения и лично проводить меня за столик. Нужно сказать, мое появление в зале вызвало настоящий фурор! Элегантно одетые дамы и господа, чтобы взглянуть на невиданное чудо, сворачивали шеи. В первые мгновения это меня смущало и нервировало, но потом я просто обозлился: да чем же, позвольте спросить, я хуже, чем все они вместе взятые? Только лишь тем, что одежонка у меня худая? Эта мысль приободрила меня, и к столику я подошел уже уверенно. Однако метрдотель моей уверенности не разделял и, едва я присел на стул, склонился надо мной и злобно прошипел:

«Только попробуй не расплатиться, дядя…»

— Дядя?! — почти одновременно воскликнули Чулицкий, Инихов и Можайский. — Он так и сказал?

— Да, а что?

Не отвечая Саевичу, Чулицкий с прищуром посмотрел на Можайского и спросил:

— Кто у нас во втором участке Петербургской части? Рачинский?

— Он самый: Константин Сергеевич, — ответил Можайский и тоже прищурился. — Нужно ему намекнуть, чтоб околоточных своих как следует вытянул. Или вы полагаете, что он и без нас всё знает?

Чулицкий призадумался, но все же покачал головой:

— Да нет, вряд ли. Скорее всего, и впрямь — упущение околоточного. Не всю подноготную метрдотеля выяснил…

Поскольку к «нашему» делу это неожиданно вскрывшееся обстоятельство не имеет никакого отношения, я, дорогой читатель, опущу последовавший далее диалог и только вскользь замечу: проведенная несколько дней спустя проверка выявила масштабную аферу, затеянную уголовным миром в ресторанной сети столицы, тщательно этим миром подготовленную и едва не возымевшую успех. Видавших, как говорится, виды полицейских поразили не только дерзость предприятия, но и то воистину в уме не укладывавшееся искусство, с каким матерые уголовники подступили к затее. На этом фоне даже казалось немножко обидным, что всё провалилось из-за сущего пустяка — случайно, по сути, оброненного Саевичем слова в не менее случайном, если разобраться, рассказе о его любовных перипетиях! Ничто из этого не попало в печать и поэтому осталось скрытым от широкой публики. Но в историю сыска, полагаю, вошло, причем навсегда и с весьма поучительной моралью.

Однако — к делу.

«Только попробуй не расплатиться», — злобно прошипел метрдотель, склонившись надо мной и — с улыбкой на публику — делая вид, что занят заботой о клиенте. — «Ты у меня небо в алмазах увидишь!»

— Пошел вон! — я тоже перешел на «ты», окончательно избавившись от смущения. Метрдотель, не переставая улыбаться, выпрямился и удалился. Через минуту мной занялся официант. В отличие от своего начальника, этот держался спокойно и вежливо: без аффектации, искусственности и прочих неприятных штучек. Мы обсудили меню, я сделал заказ, а пока готовили первое блюдо, хлопнул стопку, наполнив ее из поданного на стол довольно вульгарного графина. Вот тут-то это и произошло!

Руки Саевича, в волнении своего владельца не находя себе места, беспокойно забегали по одежде. Они то поднимались к лацканам пиджака, вцепляясь в них тонкими и мелко подрагивавшими пальцами, то — как будто обтирая вспотевшие ладони — скользили по брючным швам, то, наконец, забирались в карманы, но и в них продолжали видимое движение.

— Танцуя — ее походка воистину показалась мне танцем! — она, снабдив какого-то очередного молодчика цветами из своей корзинки, двинулась ко мне, к моему столику, и я не верил своим глазам! Вы можете и мне не верить, как я не верил им, но, господа, я сразу же понял: она идет ко мне. На ее пути было еще несколько столиков, но в тот момент я был готов поклясться: ни у одного из них она не остановится. Так, собственно, и вышло. Обойдя их стороной, она подошла ко мне:

«Гвоздику?»

— Я смотрел на нее, не в силах вымолвить и слова. Подозреваю, что и выглядел я соответствующим образом. Хуже того: ко мне разом вернулось смущение, вызванное осознанием того, насколько отвратительно я был одет и каким чудовищем должен был казаться такому изумительному созданию!

«Возможно, розу?»

— Я не сводил с нее глаз и по-прежнему молчал.

«Обратите внимание вот на этот еще нераскрывшийся бутон: он превосходен в качестве бутоньерки».

— Она издевалась? Какая бутоньерка к моим лохмотьям? Мысль о том, что она, поняв происходившее со мной, решила надо мной посмеяться, пришла мне в голову неожиданно и поразила страшно. Если до тех пор я, кажется, был красен подобно старому гусарскому мундиру, то теперь побледнел. Вероятно, во взгляде моем появилось что-то настолько нехорошее, что девушка побледнела тоже и отстранилась. Но уже через мгновение она вдруг улыбнулась, вынула из корзинки розу на высоко, почти под самый бутон, срезанном стебле и — я окаменел! — собственноручно вдела его в мою петлицу!

«Вот так намного лучше».

— Барышня, — заикаясь, начал бормотать я, — не в моих возможностях… я…

Саевич и теперь то краснел, то бледнел и заикался.

— Денег у меня не было. Точнее, была какая-то мелочь, но разве можно было ее предложить? Я с отчаянием поворотился к сидевшему за столиком неподалеку барону и обнаружил, что он с живейшим, хотя и — видно было — недоуменным интересом наблюдал за происходившим…

— Только не говорите, — вскричал, перебивая фотографа, Чулицкий, — что цветочница — тоже сообщница Кальберга! Не нужно!

— Почему — сообщница?! — опешил Саевич.

— Успокойтесь, Михаил Фролович, — Инихов вынырнул из клубившегося вокруг него облака табачного дыма и сделал успокаивающее движение зажатой меж пальцами сигарой. — Конечно же, никакая она не сообщница. Вы что же, не видите? Она просто… кхм… как бы это сказать?

Осознав, что и правду начальник вряд ли хотел услышать, Инихов замолчал так же внезапно, как вступил в разговор.

— Что — просто? — не сразу понял Чулицкий.

— Ну...

Инихов понял, что оказался в дурацком положении, и начал что-то мямлить. Но это «что-то» никак не удовлетворило Михаила Фроловича:

— Что вы хотите сказать?

Пришлось вмешаться стоявшему рядом с Чулицким Митрофану Андреевичу:

— Не оценила вас красотка, Михаил Фролович. А всё потому, дорогой вы мой, что еще прежде она вполне себе оценила вот этого господина! — Митрофан Андреевич кивнул на Саевича. — Тьфу, мерзость какая!

Саевич нахмурился, но почти сразу его лицо прояснилось и он ответил на выпад полковника с возмутительной простотой:

— Да. Она полюбила меня.

Чулицкий схватился за бутылку.

— Но понял я это уже существенно позже: не в тот вечер и даже не на следующий день. В тот вечер всё мое внимание сосредоточилось на собственных моих ощущениях, и ощущения эти были настолько малоприятны, что ужасом своим заслонили всё остальное. В тот вечер я никак не мог подметить очевидное, а на следующий день не смог потому, что месяц примерно прошел перед тем, как я вновь оказался подле «Аквариума»! Да, господа: целый месяц, не меньше. И только тогда… но это — уже совсем другая история, и вряд ли она касается вас.

Саевич замолчал, а мы — все находившиеся в гостиной, за исключением спавшего на диване доктора — также молча смотрели на этого странного человека.

Ветер свирепствовал за окном. Временами что-то погромыхивало: было похоже на то, что ветром сорвался кусок крыши, и теперь этот кусок, еще отчасти держась на каких-то креплениях, основною своею поверхность молотил по дому. Звук походил и на раскаты грома, но какая гроза зимой? Впрочем, судить не возьмусь, да это и неважно: пожар все равно уничтожил всякие свидетельства, если это и был кусок кровли, а если и нет — какая разница?

Временами от окна подвывало. И пусть сквозняк не ощущался, все равно в такие моменты складывалось впечатление, что рама неплотно прилегала к проему, и через оттого имевшиеся щели штормовой ветер врывался в гостиную.

В какой-то момент отключилось электричество: ненадолго, но, тем не менее, на достаточное время для того, чтобы я запалил свечи. Когда электрический свет вновь воссиял в гостиной, мы все вздохнули с облегчением: при свечах наше собрание выглядело совсем уж мрачным.

Тогда мы не придали этому происшествию никакого значения, списав его на естественные причины. В конце концов, шторм над городом разыгрался нешуточный; в такую погоду всегда приходится ждать повреждений. И только позже — как сами припоминая события, так и получив разъяснения от одного из непосредственных участников этих событий — мы уяснили себе всю его важность. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне даже странно думать, что мы — взрослые и, преимущественно, умудренные опытом люди — не сообразили очевидное: никак не могло получиться такое, чтобы электричество, исчезнув в результате аварии, вновь появилось тем же вечером и в разгар не собиравшейся угомониться бури!

Итак, едва свет загорелся снова, мы все вздохнули с облегчением. Я загасил зажженные было свечи и, пристроившись рядом с Чулицким и Кириловым подле стола, наполнил стакан, сделал глоток и обратился к Саевичу:

— Так как же вы вышли из ситуации?

Саевич отреагировал мгновенно:

— Как я уже сказал, я обернулся к сидевшему неподалеку барону. Барон, и без того уже с недоумением и беспокойством наблюдавший за происходившим у моего столика, быстро вскочил со стула и подошел.

«Ах, господин Саевич! Чудесная бутоньерка…»

— Минутку! — закричал Чулицкий. — Значит, когда мы ее расспрашивали, она уже знала ваше имя! А вы говорили, что нет!

Фотограф растерялся и в этой растерянности был вынужден признать:

— Получается, что так. Но я, поверьте…

Чулицкий замахал на Саевича бутылкой, которую держал в руке:

— Все не так, все наперекосяк, все не слава Богу!

Голос Чулицкого был жалобным, можно было даже подумать, что этот стервозный скандалист вот-вот расплачется. Говоря откровенно, на Михаила Фроловича было жалко смотреть. Немного опомнившись, он поставил бутылку на стол и засопел, а потом, отсопевшись, забурчал себе под нос нечленораздельным потоком, из которого единственным, что лично я более или менее отчетливо расслышал, были вот такие слова:

— На покой… пора на покой… в деревню, в глушь, в Саратов, к тетке⁴³!

Неизвестно, сколько это могло продолжаться — казалось, Михаил Фролович не остановится никогда, — но, потеряв терпение, своего начальника самым решительным оборвал Инихов. Сергей Ильич, жертвуя недокуренной еще сигарой, раздавил ее в пепельнице и, обтерев руки прямо о форменный сюртук — табачные листья, ломаясь и крошась, налипли на пальцах, — заявил:

— Ну, хватит!

Чулицкий вскинул глаза на подчиненного и, глядя на него с неодобрением, замолчал.

— Продолжайте, Григорий Александрович, — между тем, обратился к Саевичу Инихов, — заканчивайте свой рассказ о… бутоньерке!

— Барон, — незамедлительно заговорил Саевич, — буквально выхватил из рук… барышни корзинку и начал перебирать цветы. Б… — Саевич, краснея, никак не мог решиться принародно выговорить имя девушки, но вместе с тем ему неловко было и прибегать к иносказаниям. Поэтому он то и дело запинался, так что «барышня» звучало то после паузы, то превращаясь в слово с несколькими «б» вместо одного. — Барышня поневоле должна была перенести свое внимание на него.

«А если вот этот? — барон повертел в пальцах бутон какого-то незнакомого мне цветка и даже примерил его к петлице. — Вы как полагаете?»

— Барышня, улыбаясь, покачала головой и аккуратно, но твердо отобрала у барона цветок.

«Нет, господин барон, — она знала Кальберга, да-да! Что, впрочем, и неудивительно, раз уж Кальберг бывал в «Аквариуме» неоднократно. — Генциана вам не подходит!»

— Признаюсь, услышав название, я немного опешил: неужели вот это — я с сомнением посмотрел на красивый, насыщенно-синий цветок — самая обыкновенная горечавка? Барышня, как будто угадав мои мысли, заулыбалась уже и мне и, не буду скрывать, с куда большей охотой, нежели барону, хотя тогда я этого и не понял.

«Нет, нет, господин… Саевич?»

«Вы незнакомы? — барон усмехнулся. — Григорий Александрович. Григорий Александрович — …»

Саевич вновь запнулся, оказавшись перед настоятельной необходимостью назвать цветочницу по имени. Но и на этот раз он умудрился выкрутиться:

— В общем, барон, на правах равно обоих нас знакомца, представил нас друг другу.

«Нет, Григорий Александрович, это — не обычная горечавка. Такую вы не встретите в наших лесах или на наших лужайках. Вероятно, поэтому вы не сразу ее и узнали!»

— Я внимательней всмотрелся в цветок и даже взял его в руки: барышня протянула его мне. И точно: бутон был характерным, но его насыщенный цвет и даже на глаз заметная упругость вводили в заблуждение, не позволяя с первого взгляда признать в нем ближайшего родственника тех блеклых и вялых цветов, которые так обильно рассыпаны по всей европейской России! Цветок был очень хорош. Я даже отвлекся на мгновение от мыслей о девушке, о бароне, о нелепой ситуации, в которой оказался. «Вот, — подумал я, — над чем интересно было бы поэкспериментировать! Будет ли этот синий засвечивать остальные цвета? Не придаст ли белому голубоватый оттенок⁴⁴?» Но мысли мои были быстро прерваны бароном:

«Отчего же он не подходит мне?»

«Помилуйте, господин барон, — барышня забрала у меня цветок и уложила его среди других, в корзину, — он будет теряться на черном!»

Саевич вздрогнул и замолчал. Мы тоже поразились невольно получившейся ассоциации!

— М-да… забавно, — Саевич вздохнул. — Знать бы раньше… А ведь если подумать, как предостережение свыше прозвучало!

— Ладно, будет… давайте обойдемся без мистики! — Митрофан Андреевич — человек, как и все, кому приходится иметь дело с огнем, суеверный — перекрестился. — Нехорошая это примета — в прошлом искать намеки. Всё, для чего нам нужно прошлое, — это ясное представление об ошибках и, как следствие, знание того, как можно от подобных ошибок уберечься в будущем!

— Но не станете же вы утверждать… — начал было я, желая выразить ту мысль, что в намеках прошлого нередко скрываются божественные указания, однако Митрофан Андреевич безжалостно меня перебил:

— Стану! — с неожиданным жаром обрушился он на меня. — Стану! Бесовские совпадения — вот что это такое! Отвлекающие, расслабляющие, лишающие сил — как нравственных, так и физических. Фундамент для отвлеченных умствований. Песок под шатающимся зданием. Основа фатализма: когда опускаются руки и всякая деятельность кажется бессмысленной!

Такая точка зрения поразила меня, но с ее справедливостью я был вынужден согласиться. По крайней мере, в ней прослеживалась определенная логика. Ведь и вправду сказать: нельзя быть фаталистом тому, задача кого — активное противодействие действительности. Если тот же пожарный, вместо того чтобы тушить огонь, примет разгул стихии за неизбежность, пиши-пропало!

— Ну, хорошо, хорошо, — отступился я, — обойдемся без этого!

И замолчал.

Митрофан Андреевич тоже не добавил ни слова.

Не выразили желания поддержать сомнительное направление беседы и все остальные.

Саевич снова вздохнул и вернулся к своему рассказу.

«А все же, — не отступал барон, — я бы хотел получить бутоньерку! И чтобы такую же замечательную, как у Григория Александровича. Непременно!»

— Б… барышня, окинув оценивающим взглядом элегантный, но именно в этой элегантности заурядный наряд барона, быстро достала из корзинки бледного оттенка розу и предложила ее:

«Вот этот цветок отлично вам подойдет. Красная роза смотрелась бы банально, а эта — в самый раз».

«Всецело полагаюсь на ваше мнение! — барон принял розу и быстро продел ее в петлицу. — А теперь, прошу вас…»

— Сунув руку в карман, он извлек из него портмоне и, не считая, протянул… барышне ворох ассигнаций. Денег было много. Я бы даже сказал — до неприличия, но какие приличия могут быть в кабаке, пусть и в перворазрядном? Вы же знаете, господа, что такие моменты — часть негласно ведущейся игры: в щедрость, светскость, широту натуры… Игры, в которой дающий не побеждает никогда!

«Проводите меня, окажите милость!» — барон, убедившись в том, что барышня спрятала деньги, взял ее под руку и повел прочь от моего столика. Всё, что мне теперь оставалось, это вздохнуть: с облегчением. Я и вздохнул, вот только с облегчением ли — сказать не могу!

Саевич умолк, и — по выражению его лица — было видно, что продолжать он не намерен.

— Это — всё? — с некоторой растерянностью уточнил я и был тут же поддержан другими.

— А чего же еще? — Саевич искренне удивился. — Я всё рассказал о том, почему получилось так, что б… барышня как бы и знала меня, и не знала!

— А розыгрыш?

— Подождите, Сушкин! — Сергей Ильич. — А генерал?

— Да сдался вам этот генерал! — Митрофан Андреевич пожал плечами. — Может, не надо? В конце концов, зачем мы тут собрались? Байки друг другу рассказывать?

Инихов тоже пожал плечами:

— Не надо, так не надо.

— Нет, подождите, — Можайский обвел всех нас своим улыбающимся взглядом. — Что-то мне подсказывает, что с генералом — не просто анекдот. Сергей Ильич?

Инихов подтвердил:

— Да, не совсем анекдот. К нашему делу, правда, этот не совсем анекдот прямого отношения не имеет, но история весьма поучительная!

— Выкладывайте!

Инихов улыбнулся оставшемуся в явном меньшинстве Митрофану Андреевичу и, прежде чем вернуться к рассказу о генерале, сделал попытку успокоить брант-майора:

— Не расстраивайтесь, Митрофан Андреевич: я постараюсь быть кратким.

Кирилов только махнул рукой:

— Уж будьте любезны, Сергей Ильич, постарайтесь!

— В общем, — ухватил быка за рога Инихов, — из «Аквариума» нам пришлось уйти не солоно хлебавши. И все-таки понимание того, что все, начиная с самого генерала, отчаянно врали, не только заставило нас крепко задуматься, но и придало решимости докопаться до сути. Однако получалось так, что единственным остававшимся у нас способом выяснить правду было «собеседование» с самим генералом, то есть именно с тем человеком, который — непонятно пока для чего — заварил всю эту кашу с расследованием. Мы, напомню, — Михаил Фролович и я — пришли поначалу к выводу, что нападавшие, по крайней мере, один из них, были людьми из общества, причем положение того, кого все описывали как чрезвычайно элегантного господина, было настолько высоким, что генерал не решился бросить ему вызов самостоятельно, задумав покарать обидчика руками полиции. Но так ли это было на самом деле?

Во взгляде Инихова появилась лукавая усмешка. Мы помнили, насколько убедительно он сам и Михаил Фролович обосновывали эту свою догадку, а если учесть еще и то, что нам априори было известно, кем именно оказался «элегантный господин», лукавство Инихова показалось нам странным. Я даже собрался было задать соответствующий вопрос, но меня опередил ни кто иной, как Можайский:

— Шестеро! — воскликнул он, внезапно подавшись всем телом вперед из кресла. — Этот ваш генерал заявил, что нападавших было шестеро, но по всем свидетельствам — да мы и сами об этом знаем — их было двое! В этом-то зачем генерал солгал?

— Вот! — Инихов направил на Можайского указательный палец. — Очень своевременный вопрос, Юрий Михайлович!

— Если, — продолжал рассуждать Можайский, — ему всего-то и нужно было, что не оставить обидчика без наказания, то действовать он должен был намного проще. Подкидывать вам факты, а не скрывать их. Быть максимально близким к правде, а не сочинять небылицы. А уж шестеро — вообще ни в какие ворота! Нет, Сергей Ильич: дело тут явно не в светскости «элегантного господина» и его высоком положении. Не так ли?

— А вот послушайте! — Инихов пошарил по карманам, достал портсигар и вынул из него очередную сигару. Впрочем, раскуривать ее он не стал, ограничившись тем, что принялся хаотично вертеть ее в пальцах.

— Ну?

— Приехали мы к генералу и прямо, как говорится, с порога взяли его за горло: что же, мол, уважаемый, вы нам головы морочите? Зачем напропалую врете? С какой целью лучшие силы Сыска от прямых обязанностей отвлекли? Сначала, разумеется, генерал всё отрицал, буйствовал и вообще изображал из себя сплошную невинность. Но под давлением… гм… — Инихов на мгновение запнулся, но, усмехнувшись, тут же продолжил. — Нет, не улик: улик-то никаких у нас и не было! Скажем так, под давлением их видимости… вот под таким давлением он и сдался: как-то сразу и даже неинтересно.

«Да, — наконец, признался он, — виноват: немного преувеличил».

— Немного?!

«Самую малость». — Генерал не находил себе места, тряс головой, хватался то за меня, то за Михаила Фроловича и вообще вел себя отнюдь не так, как приличествовало бы прославленному воину. — «Двое их было, а не шестеро. Один — сущий оборванец!»

— Но зачем вы солгали?

«Понимаете… — он тяжело вздохнул, — я узнал его и…»

— Элегантного?

«Да нет же: оборванца!»

Саевич, с силой и соответствующим звуком опустив кулак на стол, потрясенно уставился на Инихова. Тот в ответ рассмеялся:

— Не спешите, Григорий Александрович: самое интересное — впереди!

— Но как он мог…

— Да не спешите же! — Инихов, призывая Саевича не делать поспешных выводов, даже погрозил ему сигарой. — Мы с Михаилом Фроловичем были удивлены не меньше вашего. Как так? Узнал не элегантного господина, а оборванца? Что за чудеса? И почему, узнав именно этого человека, он не выдал его напрямую? Наши теории трещали по швам, однако самая важная скрепа — самая, если позволите так сказать, жирная и приметная — конструкцию продолжала держать. И скрепой этой был неоспоримый факт: кого бы ни узнал генерал и какими бы мотивами он ни руководствовался, в «Аквариуме» узнали совсем другого человека и именно того, другого, не пожелали выдавать! Но генерал и по этой скрепе нанес неожиданный удар:

«Понимаете, — каясь, заявил он, — я попал в чрезвычайно щекотливое положение. У меня — внуки! Они — целиком на моем попечении, и, что уж скрывать, в сиротках этих я души не чаю! А тут…»

— Да что за черт? Причем тут ваши внуки? — мы с Михаилом Фроловичем вообще уже перестали что-либо понимать!

«Оборванец этот… ну, тот, которого я узнал… — страшный человек! Из бывших вольнонаемных⁴⁵. Он служил в моей части и уже тогда зарекомендовал себя с самой ужасной стороны…»

— Генерала, — несмотря на явно противоречивший этому смысл произносимых им слов, во взгляде Инихова продолжала искриться лукавая усмешка, — буквально трясло. Во всяком случае, создавалось именно такое впечатление: руки пожилого солдата ходили ходуном, губы дрожали.

«Видите ли, — начал он объясняться, — на первый взгляд, с этим человеком не происходило ничего необычного, и уж тем более невозможно прямо сказать, что он был замешан в чем-то незаконном. И все же, сослуживцы его как огня боялись! И не тем страхом, который — бывает и такое — больше является признаком уважения, нежели чего-то еще, а смесью ужаса и омерзения. Не успел он и полугода в части пробыть, как уже поползли самые невероятные слухи! А чем дальше, тем более слухи множились, и, в конце концов, уже лично я встал перед необходимостью провести расследование. Можете мне поверить, — генерал даже перекрестился, — к делу я отнесся со всей серьезностью и расследование провел со всем тщанием. Но куда там! Несмотря на то, что вина этого человека в самых чудовищных, бесчеловечных даже преступлениях казалась очевидной, подступиться к нему не было никакой возможности: так хорошо заметались им всякие следы того, что на суде могло бы явиться надлежащими доказательствами. Одним из самых вопиющих таких преступлений стал — ни много, ни мало — вооруженный грабеж, отягощенный бессмысленным в своей жестокости убийством…»

— Убийством? — воскликнул тогда Михаил Фролович, а я, — Инихов покачал головой, — на какое-то мгновение смутился: неужели генерал говорил правду? Не мог же он, в самом деле, дойти уже до такой крайности в своих фантазиях!

— Ага, — Можайский опять устремил на Инихова свой улыбающийся взгляд, — значит, вы ему не поверили?

— Меня по-прежнему смущала какая-то… бутафория, если можно так выразиться. Было во всем этом что-то слишком уж театральное. Но, с другой стороны, генерал, повторю, пустился уже в такие дебри, какие казались невозможными для человека здравомыслящего!

— И?

«Да, — повторил генерал, — убийством!»

— Мы с Михаилом Фроловичем переглянулись и буквально затаили дыхание. А генерал выдал вот такую историю:

«Как-то вечером — час уже был довольно поздний — ко мне на квартиру явился вестовой, и по его необыкновенно взволнованному лицу сразу становилось понятно: случилось что-то из ряда вон! После первых же сказанных им слов у меня волосы встали дыбом, а душа провалилась куда-то к пяткам. Представьте себе, господа: буквально в прямой видимости от караула, в какой-то сотне метров от сторожевой будки было найдено изуродованное тело подполковника… ну, неважно: с вашего позволения, никаких имен я называть не стану. При осмотре выяснилось, что подполковника сначала оглушили ударом чего-то тяжелого по голове, а затем, полностью обчистив бесчувственное тело — пропали бумажник, часы, дорогой, с бриллиантом, перстень и даже обручальное кольцо, даже нательная золотая цепочка с крестиком, — в общем, сначала оглушив и ограбив, подполковника затем забили насмерть! Полковой врач насчитал, по меньшей мере, восемьдесят шесть следов от ударов. Их нанесли с такими силой и яростью, что голова несчастного оказалась буквально размозжена, многие кости были сломаны, внутренние органы — отбиты. Неподалеку — в результате проведенного наскоро обследования местности — обнаружилось и орудие убийства: некогда массивная, а теперь буквально измочаленная в обломки трость с расколовшимся костяным набалдашником — навроде биллиардных шаров; возможно, вы такие видели и представляете, о чем идет речь».

— Да, — согласились мы, — представляем.

«Такая трость и сама по себе является грозным оружием, а в руках маньяка — как еще можно назвать сотворившего такое негодяя? — превратилась в инструмент не только убийства, но и пытки! Однако было в ней — как бы страшно это ни звучало — и определенное достоинство: мы могли попытаться установить по ней ее собственника!»

— Мы? — я задал вопрос нарочито удивленным тоном, — Инихов, припоминая, усмехнулся, — и генерал на мгновение смутился: то ли растерялся, будучи пойманным на непродуманной части, то ли от искреннего смущения очевидным нарушением порядка. Впрочем, он тут же оправился и подтвердил, одновременно давая и пояснения:

«Да, господа, мы. Должен признаться, я сразу же принял решение полицию о случившемся не извещать».

— Но почему?

«Подполковник был вдов, детей и других вообще близких родственников не имел, поэтому…»

— Учинить скандал было некому?

«Ну, зачем же так! Если бы речь не шла о репутации части…»

— Но причем тут репутация части? — на этот раз я удивился неподдельно.

«Караульные! — вскричал в ответ генерал. — Караульные! Где они были и куда смотрели? Как вообще такое могло случиться прямо у них под носом? Вы понимаете, господа? Здесь уже не только вопросы уголовного характера, но и самая что ни на есть репутация части! Это что же получается? В службе у нас нет никакого порядка? Можно отлучиться с поста или пролетающих мимо ворон считать?»

— То есть, — это не я, а Михаил Фролович уточнил, — на самом деле речь могла зайти о… вашей собственной квалификации как главного виновника беспорядка?

«Да что вы такое говорите! — лицо генерала исказилось. — Вы в своем уме? Я… у меня всегда всё под контролем!»

— Понятно.

«Вы…» — неожиданно генерал густо покраснел и замолчал. Мы с Михаилом Фроловичем смотрели на него и — Михаил Фролович признался мне в этом позже — оба думали одинаково: а воин-то этот прославленный — гусь еще тот! И так ли уж чисты его помыслы? И так ли уж он озабочен вопросами чести? Да и что вообще он понимает под определением «честь»? Уж не то ли, что лицевая, видимая всем, сторона должна быть безупречной, а на тыльной — хоть Макар телят выпасай?

— Ну, хорошо, — подвел я итог затянувшемуся молчанию, — как же вы поступили?

«У нас, — лицо генерала вернулось к своему естественному состоянию, — было две улики. Первая, как я уже говорил, — трость. А вторая… Вторую мы обнаружили утром, исследовав место убийства при ясном освещении. Этой уликой стали следы. Точнее — множество следов, причем следов весьма характерных. Оставивший их человек как будто пританцовывал на месте: шаг вправо, шаг влево, вперед, назад… А вот следов подполковника практически не было: они оказались затоптаны, и только глубокие отметины от бившихся в агонии обутых в сапоги с короткими шпорами ног, указывали то место, где подполковника непосредственно забили до смерти. Ну, и кровь, разумеется. И… мозги».

— Вот это «и… мозги» генерал произнес с запинкой и каким-то затухающим тоном. И тогда я острее чем прежде почувствовал: врет! Разбежавшись в своей фантазии до пределов совсем уж неприличных, он и сам смутился необходимостью выдавать отвратительные детали. Все-таки, не одно и то же — наспех придумать историю для себя самого, воспринимающего ее некритично, и ту же историю рассказать другим, оказавшись в неизбежном положении отвечающего на вопросы и вынужденного придерживаться хотя бы поверхностного правдоподобия!

«Однако самое примечательное в обнаруженных нами следах, — продолжал, между тем, генерал, не заметив моих сомнений, — заключалось в ином. Это были следы солдатской обувки!»

— Час от часу не легче! — проворчал Михаил Фролович. — Да ведь в вашей части этих солдат…

«А вот и нет! — в голосе генерала появились торжествующие нотки. — Обувка-то — да, солдатская, но вместе с тем и не совсем обычная».

— Да что же такого может быть необычного в солдатских сапогах?

«Подковы!»

— Подковы?

«Именно! — генерал заулыбался. — У этих сапог каблук имел набойку в виде шестеренки с центральным перекрестьем и отверстием в нем!»

Инихов, внезапно перебитый звоном упавшего на пол и разлетевшегося вдребезги стакана, вскинул глаза на побледневшего как смерть Саевича:

— Что с вами, Григорий Александрович?

— Этого не может быть!

— Чего же?

Саевич, усевшись на стол, стянул с ноги ботинок и, чтобы все мы могли это видеть, повернул его к нам подошвой. На каблуке красовалась необычного вида набойка — шестеренка с центральным перекрестьем и отверстием в нем!

— Как такое возможно?! — Саевич едва не бился в истерике. — Господа! Богом клянусь…

— А ну-ка! — Можайский поднялся из кресла и, подойдя к столу, чуть не силком отобрал у фотографа ботинок. — Интересно…

— Я никогда не служил! Я никого…

— Да подождите вы! — Можайский повертел ботинок и так, и эдак, а потом вернул его владельцу. — Успокойтесь. Ясно ведь, что рассказ генерала — выдумка от начала и до конца. И потом: сапоги — не ботинки, пусть даже и можно было бы предположить, что ходивший в сапогах оригинал-вольнонаемный, даже выйдя в запас, сохранил привычку подбивать свою обувь таким необычным образом! Лучше скажите: что это вообще такое и почему вы сделали себе такие набойки?

Саевич, немного успокоенный словами Можайского, тут же пояснил:

— Это — действительно шестеренка, самая настоящая. Я взял ее из одного пришедшего в негодность прибора: она как раз идеально подошла к моему каблуку. Обращаться к сапожникам я не имею возможности, а без набоек — вы понимаете — каблуки изнашиваются слишком уж быстро. Вот и…

— Забавное решение! — Можайский усмехнулся и вернулся в кресло.

— Но как об этом узнал генерал?

— Хороший вопрос, — Можайский, усаживаясь в кресло, передернул плечами. — Откуда же мне знать? Возможно, вы сами ему показали?

— Я? Но…

И тут Саевич умолк — озадаченно и с облегчением одновременно.

— Вспомнили?

— Ну, конечно! — Саевич уже ликовал. — Конечно! Как же я сразу не догадался! Вот голова дырявая!

— Только не говорите, что вы попытались стукнуть генерала ногой.

По гостиной полетели смешки, но Саевич только отрицательно замотал головой:

— Нет, что вы! Конечно же, нет! Просто я поскользнулся и едва не упал… ну, когда мы с бароном перебирались через дорогу и когда у нас этот конфликт с генералом приключился… в общем, барон меня удержал, но моя нога угодила прямиком на подножку генеральской коляски, а шестеренка — вы видели — блестящего сплава, и в свете фонарей не могла остаться незамеченной! Вот только зачем генерал…

Можайский развел руками:

— Характерная деталь. Осела в памяти и…

— А вот и нет, Юрий Михайлович! — перебил Инихов. — Всё не так прозаично и куда интересней… Григорий Александрович!

Саевич вздрогнул и снова испуганно напрягся: в голосе Инихова послышалось что-то грозное, а выражение лица Сергея Ильича стало каким-то… даже не знаю, как и сказать… каким-то посуровевшим что ли, хотя за этой суровостью не обеспокоенный взгляд и мог бы разглядеть иронию. Но взгляд Саевича не был спокойным. Фотографу, напротив, было не до шуток.

— Что?

— А как, позвольте спросить, получилось, что вы вообще всё еще на свободе?

Нижняя челюсть Саевича отвисла. Усилием воли он подобрал ее и, запинаясь, переспросил:

— На… свободе?

— Именно, Григорий Александрович, именно! — Инихов не спеша осмотрел Саевича с головы до пят и усмехнулся. — Вот вам и жандармы… ничего не умеют делать! И зачем только дело забрали у нас и передали в Отдельный корпус? Что-то мне подсказывает — уж и не знаю, что — вот если бы следствие продолжали мы с Михаилом Фроловичем… — усмешка Инихова стала совсем уж зловещей, хотя в такой же ровно пропорции увеличилась и скрывавшаяся за ней ирония, — вы бы уже давно попались!

— Но за что?!

— Ну как же, милостивый государь? За конку, разумеется!

— За какую конку?! — Саевич выронил дотоле все еще находившийся в его руке ботинок. Ботинок упал на паркет и повернулся каблуком вверх. «Набоечная» шестеренка ярко заблестела под светом люстры.

— Вы что же: все пропустили мимо ушей?

И тогда в гостиной грянул общий смех. Хохотали, утирая слезы, все: только доктор, Михаил Георгиевич, приподнявшись было с подушки, обвел нас осоловевшим взглядом, состроил досадливую рожу и снова упал без чувств.

— Ай да генерал! Ай да сукин сын! — Митрофан Андреевич хлопнул по спине сидевшего на краешке стола и отчаянно сутулившегося Саевича. — Это же надо такое придумать!

— Получается… — Монтинин и Любимов, поддержки ради привалившись друг к другу, говорили взахлеб и перебивая друг друга. — Получается, это он… ну, конку… того?

— Получается, так!

— Но как же он ухитрился?

Инихов, жестами и восклицаниями попросив тишины, каковая, впрочем, восстановилась не сразу, ответил без лишних околичностей, то бишь — не возвращаясь к рассказу о выдуманном генералом убийстве:

— Все произошло до нелепости просто. Генерал торопился. Куда — Бог его весть: на этом мы не стали заострять внимание. Погонял он нещадно, кучер едва успевал уворачиваться от ударов. За дорогой, понятно, никто не следил, и вот — на пересечении Кронверкского проспекта с Каменноостровским — коляска вылетела на рельсы, да так неудачно, что оказалась прямо перед поворачивавшим вагоном. Лошади понесли и… впрочем, вагоновожатый тоже оказался хорош: мало того, что он, понукаемый личной нуждой поскорее закончить рейс, вел вагон с явным превышением скорости, заставляя бедных лошадок выкладываться сверх всяких сил, так еще и в опасном месте — перед поворотом — не осадил! В общем, когда генеральская коляска неожиданно промелькнула прямо перед мордами и без того находившихся на пределе лошадей, они совсем обезумели. Вагон сошел с рельс и опрокинулся на бок. К несчастью, империал был полон, но хуже всего оказалось то, что одни из пассажиров угодили прямо под еще метров двадцать скользивший на боку вагон, а другие — под встречный и попутный транспорт! Добрых два десятка несчастных были раздавлены практически мгновенно и умерли тут же. Еще несколько человек получили тяжелые травмы. А вот тем, кто находился внутри, повезло больше. Нет, и среди них были убитые и раненые, но в целом их оказалось сравнительно немного: двое погибших, два — в состоянии критическом, и еще три человека — с обычными и неопасными переломами конечностей. Что же до кучера конки, то он, как и его пассажиры с империала, погиб. Именно это обстоятельство затруднило расследование происшествия: свидетелей непосредственно момента аварии не нашлось.

— Но как же так? — изумленно воскликнул Гесс. — Ведь в это время оба проспекта полны народу, а движение по ним чрезвычайно плотное! Неужели никто из такого количества прохожих, возниц и других участников движения ничего не заметил? Быть такого не может!

— Любезный Вадим Арнольдович! — Инихов покачал головой, как будто изумляясь тому, что кто-то может сомневаться в его словах. — Свидетелей, повторю, непосредственно момента аварии не нашлось! О том, что вагон двигался недопустимо быстро, нам, разумеется, рассказали. Этот вагон, как оказалось, вообще привлекал к себе внимание чуть ли не на всем пути своего следования. Больше того: один из проходивших по делу о крушении очевидцев признался, что покинул именно этот вагон, испугавшись ехать в нем и далее. И хотя самой аварии он не видел, но явился к нам, едва узнав о происшествии. Рассказ этого человека был очень эмоциональным и потому особенно впечатляющим. А все же, как мы ни старались, нам не удалось найти никого, кто смог бы дать ясные показания непосредственно о крушении. Такова уж природа человека — вам ли этого не знать? Каждый занят своими собственными делами и мыслями. Все настолько отрешены от происходящего вокруг них, насколько это вообще возможно. Вы и себя-то представьте в схожей ситуации: много ли вы, поторапливаясь, к примеру, по какому-нибудь поручению Юрия Михайловича, замечаете вокруг себя, если только что-то очевидно не выходит за привычные рамки?

Гесс потупился: Инихов поймал его как ребенка.

— Вот пронесся вагон. Это, разумеется, вы отметите. Но тут же и думать о том забудете, вернувшись к воспоминанию только тогда, когда прочитаете в газете заметку о происшествии. А если и заметки никакой не будет, вы вообще уже никогда не вспомните о промелькнувшем вдоль вашего сознания вагоне! А вот раздались грохот и звон. Вы оборачиваетесь и застываете, как вкопанный: вашему изумлению нет предела, и вы — вероятно, даже не без ужаса — смотрите на опрокинувшуюся конку и на разметанные вокруг нее тела погибших и раненых. Но что вы можете сказать о причине крушения? Разве заметили вы, если только перед этим она не сбила с ног вас самого, проскочившую в нарушение всяких правил коляску?

Гесс молчал.

— Вот то-то и оно. — Инихов опять покачал головой, но теперь — констатируя печальный факт неизменно возникающих затруднений. — Вы — полицейский чиновник, Вадим Арнольдович. Кому, как не вам, знать, сколько мусора и шелухи в показаниях по горячим следам в ситуациях неочевидных? И кому, как не вам, знать, сколько домыслов в показаниях на холодные головы? Ведь тут мы сталкиваемся с еще одной особенностью человеческого мышления: с одной стороны, жаждой оказаться полезным, а с другой — оказаться полезным любой ценой! Понимаете? — любой. Ум начинает сплетать такие узлы, что проще махнуть на них рукой, нежели пытаться распутать.

— Но, — вот с этим Гесс никак не мог согласиться, — именно в показаниях — факты! Куда же нам без них? Как — махнуть на показания рукой? Что вы такое говорите, Сергей Ильич?

Инихов уже открыл рот, но был перебит Можайским:

— Сергей Ильич имеет в виду другое, Вадим Арнольдович. Сергей Ильич говорит о необходимости отставить слепое доверие даже в отношении самых искренних свидетелей, чьи личности и добросовестность, на первый взгляд, никаких сомнений не вызывают.

— Точно! — подтвердил Инихов. И добавил: «Причем, что самое во всем этом неприятное, именно добросовестным и порядочным свидетелям доверять необходимо меньше всего».

— Тонко подмечено, — согласился Можайский.

— Господа, — не выдержал я. — Вы с ума сошли?

Инихов рассмеялся:

— Уж от вас-то, Сушкин, я тем паче не ожидал такой наивности! Вы же… гм… — ушлый человек, прожженный, так сказать, на всяких изысканиях. Иначе почему бы ваши статьи и заметки пользовались такой популярностью? А главное — с чего бы они были максимально близки к реальности, за исключением тех, разумеется, случаев, когда вы сами решаете навести тень на плетень?

— Ну…

Я растерялся, не зная, что и ответить, и вдруг с поразительной ясностью понял: а ведь именно так дело и обстоит! Именно так, как утверждает Инихов! Чем искренней и положительней человек; чем более он настроен на сотрудничество; чем тщательней он перебирает в уме события, очевидцем которых являлся или явиться мог, тем больше в его показаниях путаницы, ненужных и не имеющих отношения непосредственно к случаю деталей. А хуже всего то, что нет никаких причин не доверять такому человеку, и вот — сидишь, перебираешь его показания, тратишь драгоценное время, а результат — нулевой! И ровно наоборот: заведомо зная, что твой визави — лжец; заведомо зная, что есть у него причина скрываться и утаивать правду; заведомо зная, что он прилагает усилия, чтобы запутать тебя, ты и относишься ко всему соответственно, и разумом сразу выхватываешь верные нити. Ведь чем белее клубок, тем отчетливей видно красную нить!

Очевидно, ход рассуждений Вадима Арнольдовича был параллелен моему, потому что он, Вадим Арнольдович, опередив меня на какое-то мгновение, вдруг заявил:

— Да, пожалуй.

— Ну, слава Богу! — Инихов потер ладони и вернулся к рассказу. — К счастью, однако — я имею в виду, к счастью для проводящих расследование, — есть и еще один нюанс, определяющий поведение человека. Это — страх осознающего свою вину. Страх застит глаза, мешает взглянуть на ситуацию трезво, оценить положение непредвзято. Человек, испуганный тем, что его вина вскроется, готов пуститься во все тяжкие, взгромоздить Оссу на Пелион⁴⁶, в общем — в неуемной и ненужной деятельности натворить немало глупостей. Именно страх заставляет людей прикрывать проступки незначительные проступками серьезными, преступления тяжкие — еще более тяжелыми преступлениями. Так и в случае с генералом: не предпринимай он ничего, он так и не попал бы в поле зрения следствия. Но и попав — по собственной своей, если можно так выразиться, инициативе, — он мог бы уйти от подозрений, не начни он только плести несуразные выдумки. В конце концов, мало ли как можно было объяснить первый порыв — якобы притянуть к ответу обидчика? Но — нет: он выбрал худшее из возможного! Сам не будучи следователем и не имея никакого опыта в следственной работе, буквально на ходу состряпал преступление, запутавшись в его деталях и выставив себя откровенным лжецом. Теперь вы понимаете, что мы никак не могли не задать ему очевидный вопрос: господин генерал, может быть, хватит врать?

Припомнив реакцию генерала, Инихов даже порозовел от удовольствия.

— Старый мошенник аж взвился, но по инерции продолжал изворачиваться, приплетая к делу несуществующие опасности. Он нес ахинею о страшной мести со стороны мифического отставного вольнонаемного, превратившегося в предводителя чудовищной шайки грабителей и убийц — буде этот вольнонаемный узнает о том, что генерал его выдал. Пытался давить на жалость, апеллируя к своим осиротевшим и оставшимся на его попечении внукам: якобы именно их и сделает первыми жертвами находящееся на свободе чудовище… Выглядело всё это настолько мерзко, что Михаил Фролович, — Инихов кивнул в сторону своего начальника, — не выдержал и в самом прямом смысле затопал ногами!

Я, мысленно представив эту картину и ничуть не удивившись увиденному, ухмыльнулся: склонность Чулицкого к свободному выражению гнева (а гнев — едва ли не обычное состояние нашего раздражительного начальника Сыскной полиции) делала его человеком забавным. И хотя непосредственно ощущавшим на себе последствия людям было уж точно не до смеху, но со стороны поведение Михаила Фроловича неизменно вызывало улыбки.

— Сначала генерал, никак не ожидавший ничего подобного, оторопел. А когда Михаил Фролович и вовсе набросился на него с кулаками и, не встретив сопротивления, схватил за грудки, заголосил и забился в истерике. К несчастью для него, оказалось, что истерика — совсем не то, чем можно смутить полицейского, не говоря уже о таком полицейском, как начальник столичного сыска! И вот, несмотря на вопли и крики, несмотря на угрозы всеми небесными карами, несмотря и на попытку вмешательства со стороны прислуги — эту попытку я лично пресек, ухватив за шиворот особенно рьяного… гм… денщика, — в общем, несмотря ни на что, Михаил Фролович протащил генерала через всю приемную его особняка и, повалив на стол, принялся хлестать по щекам!

— Это — что: шутка? — Усы Митрофана Андреевича приняли параллельное полу положение, а сам он даже немного отодвинулся от стоявшего рядом Чулицкого.

Но Инихов только покачал головой:

— Какие уж тут шутки!

— Михаил Фролович! — Кирилов смотрел на Чулицкого, и в его глазах плескалось возмущение. — Вы избили героя войны? Да как у вас рука поднялась?

Чулицкий, мыслями по-прежнему и явно витавший в мрачных закоулках своих воскрешенных любовных переживаний и потому слушавший Инихова вполуха, не сразу понял, в чем его обвиняли:

— Избил? Героя войны? Я? Вы о чем, Митрофан Андреевич?

Кирилов опять переметнулся взглядом на Инихова, но тот подтвердил еще раз:

— Всё было так, как я говорю!

— Михаил Фролович! — тон Митрофана Андреевича стал требовательным. — Извольте объясниться!

— Что? — Чулицкий все-таки вынырнул из бездны и разом вернулся к реальности. — Ах, вы об этом сморчке? Да какой он, к черту, герой войны? Павиан он безмозглый, а не герой войны!

— Что вы несете?!

— Да то, что есть!

— Он принимал участие…

— Кто вам это сказал?

— Его награды…

— Петрушку в балагане тоже наряжают в мундир и обвешивают орденами!

— Да как вы смеете?

Чулицкий, и сам уже отступив на шаг от Митрофана Андреевича, смерил полковника замораживающим взглядом и процедил:

— Милостивый государь! Когда мне потребуется квалифицированное мнение о чинах пожарной команды, я, не сомневайтесь, обращусь именно к вам. Я даже — так уж и быть! — посоветуюсь с вами, если у меня возникнет нужда прояснить что-либо о чинах тех полков, в которых вы служили⁴⁷. Но даже думать не смейте указывать мне, что делать, когда я провожу расследование в отношении лиц, не имеющих к вам ни малейшего касательства! И если…

Митрофан Андреевич шагнул вперед. Михаил Фролович — тоже.

В следующее мгновение эти почтенные люди уперлись друг в друга своими животами и, глядя друг на друга исподлобья, тяжело засопели. Могло показаться, что еще секунда-другая, и они сцепятся, как уже было едва не сцепились какое-то время назад, но и теперь их осенил своими крылами ангел миролюбия, и они, отсеменив в обратных направлениях, вдруг разом повернулись к столу и, как и в прошлый раз, взялись за стаканы.

— Да что это я, в самом деле? — пробурчал Кирилов и налил себе водки. — Ведь этот генерал и впрямь — негодяй редкостный! Это же надо удумать: свою вину на другого взвалить!

— Я тоже… погорячился. — Чулицкий, приняв от Кирилова бутылку, опорожнил ее в свой стакан. — Да, пожалуй, и бить его не следовало, хотя, признаюсь, только это и заставило его заговорить!

— Вот как? — Кирилов сделал салют и выпил.

— Ну, да! — Чулицкий ответил и выпил тоже.

— Стало быть, он во всем признался?

— Именно так. И в том признался, что перед вагоном выскочил. И в том, что поспешил удрать. И в том, что, очутившись в заторе, места себе не находил, опасаясь, что вот теперь-то его и повяжут… А потом — в возникшей у него идее сознался. Если уж неминуемо — это он так думал — то, что следствие о крушении выйдет на него, нужно было следствие опередить, запутать и пустить по ложному следу! Так и возникла мысль обратиться с жалобой на неизвестных обидчиков, а потом, когда шестеренки закрутятся, выставить этих обидчиков виновниками произошедшей аварии. И ведь что самое поразительное — везение! Стычка с подозрительными типами имела место на самом деле, а значит, вся дальнейшая грандиозная ложь оказывалась укрытой правдивым происшествием…

— Но как же получилось, что генерал не понес наказания? И как получилось, что следствие передали в Отдельный корпус жандармов? Зачем?

— Распоряжение сверху. — Чулицкий указал пальцем на потолок. — Едва всё прояснилось, возникла неизбежная дилемма: отдать под суд настоящего виновника или, строго придерживаясь его версии, искать злодеев на стороне. Понятно, что выбрано было второе, так как судить героя казалось невозможным⁴⁸!

— Ужас!

— В каком-то смысле — да. К счастью, однако, жандармы, получив материалы в свое распоряжение, особого рвения заниматься поиском неизвестных преступников не проявили. Уж и не знаю, в чем тут дело: в их ли собственном нежелании обременять себя дополнительными заботами — как ни крути, а своих собственных расследований, и куда более серьезных, чем крушение конного вагона, у них хватает. Или же в том, что им намекнули самым прозрачным образом: не нужно рыть копытами землю. Как бы там ни было, но эта… — Чулицкий запнулся, переметнув взгляд на Саевича. — прохладца, леность, если угодно, имела, как мы видим, два чрезвычайно важных последствия.

Саевич снова налился бледностью. И на этот раз никто его утешать не стал.

— Во-первых, странная парочка, повздорившая с генералом, так и осталась innominata или, как сказали бы наши друзья-англичане, anonymous. А между тем, всё указывало на то, что эта парочка — лакомый для полиции кусок! Разумеется, необходимо предположить и то, что, узнай мы тогда имена барона и Григория Александровича, мы только всплеснули бы руками да посмеялись. В конце концов, я ведь и сам буквально давеча, узнав о подозрениях насчет Кальберга, был поначалу уверен: глупость! Да и Григорий Александрович — даром, что нищ и бос — фигура, как-никак, известная. И хотя арест Григория Александровича…

Саевич протестующе вытянул руки, но Михаил Фролович, не обращая на испуг фотографа никакого внимания, только усмехнулся:

— Да: пусть даже арест Григория Александровича и не вызвал бы волнений в обществе, а то и при Дворе, но поговорить о нем — поговорили бы всласть! Не обманул вас Кальберг, драгоценный вы наш! — Михаил Фролович наконец-то соблаговолил обратить внимание на трепыхавшегося Саевича. — Известности вам не занимать. Вот только распоряжаетесь вы ею дурно, не по-христиански как-то!

Саевич:

— Но ведь я уже говорил…

— Да бросьте вы, Григорий Александрович! — лицо Михаила Фроловича дернулось в презрительной гримасе. — Нет в вас ни гражданского чувства, ни просто морали. Вам бы только в свои железки играть да эксперименты бессмысленные ставить…

— Да как же — бессмысленные? — Саевич даже возмутился, хотя и был по-прежнему бледен от страха леденивших его нехороших предчувствий. — Как же — бессмысленные?

— А вот так. Помрут они вместе с вами — результаты всех этих экспериментов. Без пользы и воплощения в практику!

— Помрут?! — Саевич соскочил со стола и, держа на весу разутую ногу, совершил несколько скачков на другой. — То есть как это — помрут?

— Да так: на драной постели.

— Вы на что намекаете?

Чулицкий прищурился:

— Уж не считаете ли вы себя бессмертным, господин хороший?

— В каком смысле?

— Да в самом прямом!

— Вы что же: угрожаете мне?

Саевич так и застыл: стоя на обутой ноге и держа на весу разутую. Но Михаил Фролович только покачал головой:

— Бог с вами, Григорий Александрович! Я? Угрожать вам? Зачем бы мне это? Вы на себя в зеркало посмотрите… сколько вам лет? Тридцать? Тридцать с чем-нибудь?

— Ну…

— А выглядите на все шестьдесят! Снесет вас скоро Вадим Арнольдович на кладбище…

Гесс — от неожиданности — закашлялся.

— …да и то: при условии, что узнает о вашей кончине своевременно, так сказать. А нет — выкинут вас, гниющего, из вашего угла в покойницкую при участке, а оттуда — в могилу без имени. Недолго уже осталось!

Гесс — красный от возмущения — привстал со стула, но его опередил Можайский:

— Михаил Фролович, ваша ревность затмевает вам разум.

Неожиданно Чулицкий смутился и тоже — как только что Гесс — покраснел. В кои-то веки не выдержав взгляд улыбавшихся глаз Можайского, он отвел свои собственные глаза, своим собственным взглядом забегав по гостиной.

Саевич, привалившись к краю стола и по-прежнему держа на весу разутую ногу, молчал. Молчали и все остальные.

Наконец, когда молчание чересчур уж затянулось, Михаил Фролович пронес свое могучее тело от стола к креслу и устало в него опустился.

— Ну, ладно: будет… На чем я остановился? Ах, да! На последствиях… Вторым, господа, последствием стало то, что Кальберг уговорил Григория Александровича заняться омерзительными опытами, каковые опыты и легли в основу тех жутких вещей, о коих нам еще предстоит поговорить…

— Но я не знал! — Саевич опустил разутую ногу на паркет и, оказавшись вдруг в несколько… э… раскоряченном положении, невольно рукой оперся о стол. — Не знал! Барон меня обманул!

— Какая разница? Главное, что именно вы, как это уже прояснилось, создали, если так можно выразиться, тот механизм, который позволил Кальбергу и его… подружке к мошенничествам страховым добавить уму непостижимые злодеяния. Ведь это именно вы, если уж мы говорим о первопричине, показали барону способ доводить людей до отчаяния и даже безумия. Именно вы…

— Нет! — заорал Саевич, перебивая Чулицкого. — Не говорите так! Никакая я не первопричина!

— Нет? — в голосе Чулицкого не было ни нотки снисхождения. — А кто же тогда? Прокудин-Горский⁴⁹?

— Первопричина — сам Кальберг! Его умыслы и фантазии! Не будь их…

— Можно подумать, — Чулицкий презрительно фыркнул, — вы бы и сами не дошли до всей этой мерзости!

— Я…

— Дошли бы, голубчик, докатились! — Чулицкий откинулся, сложил руки на животе и сцепил пальцы. — Нет, вы, конечно, никаких преступлений совершать не стали бы: не о том речь. Но признайтесь, как на духу: самая идея… со всеми этими трупами… с этой, прости, Господи, несусветной дрянью… сама идея настолько вас очаровала, что именно поэтому вы и согласились на эксперименты Кальберга?

Саевич замялся, бросил о чем-то умолявший взгляд на Можайского — мы помним (или уже нет?), что именно его сиятельство стал свидетелем малопристойной сцены стенаний фотографа по, как он полагал, погибшим карточкам с чудовищными изображениями оживших трупов… в общем, о чем бы взглядом Григорий Александрович ни умолял нашего князя, ответить ему пришлось прямо:

— Вы правы! — Саевич оторвался от стола, стремительно присел на корточки, обулся и также стремительно выпрямился. — Да! Идея мне понравилась! Но что с того? Оглянитесь вокруг: сотни фотографов делают снимки умерших людей, но как делают? Отвратительно! Бездарно! Без выдумки и огонька! Умершие люди на их работах — обычные трупы, только что ряженые. Вся эта публика живет отчаянием родных, но вместо того, чтобы предложить родным утешение, дает им очередное свидетельство смерти! Это ли не ужас? Это ли не то, что и следует осуждать? А я…

— Уж не хотите ли вы сказать, — перебил Саевича Чулицкий, — что вы руководствовались благородной идеей представить ушедших как живых и тем их близким даровать умиротворение? Можайский!

Его сиятельство посмотрел на Чулицкого.

— А ну-ка, передай сюда карточки!

Его сиятельство пожал плечами, вынул из кармана изъятые у Саевича фотографии и, поколебавшись — самому ли встать, чьим-то посредничеством воспользоваться? — кивнул в сторону сидевшего поблизости Гесса: мол, товарищ ваш, вам и отдуваться, Вадим Арнольдович!

Гесс понял правильно. Встав со стула и забрав у Можайского карточки, он передал их Чулицкому. Тот, расцепив пальцы и приняв эту гадость, начал — одну за другой — эти карточки перебирать, одну за другой швыряя их в сторону Саевича.

— Вот это — сулит покой родным и близким? — шварк: карточка полетела. — Или вот это? — следующая отправилась в полет. — Может быть, это?

Так, пока Саевич стоял онемевшим истуканом, фотографии — подобно моменту, когда их только что представили на общее рассмотрение — снова усеяли пол гостиной. Только на этот раз Саевич не дергался в отчаянии, не рыдал над упадавшим в прах творением искусства, не стремился подобрать с паркета то, что лично ему представлялось вершиной фотографического мастерства. Нет: он стоял и смотрел на то, как плотные кусочки картона разлетались из пальцев Чулицкого причудливыми траекториями, и не говорил ни слова.

Не сдвинулся он с места и ничего не сказал и тогда, когда упала последняя фотография.

— Ну! Что же вы молчите? — глаза Чулицкого, красные, словно у почуявшего младенцев Молоха⁵⁰, почти вылезали из орбит. — Ничего придумать не можете?

Саевич продолжал хранить молчание.

— С вами всё ясно!

Взгляд Чулицкого начал угасать, и вот тут-то Саевич и взорвался:

— Ничего вам не ясно, старый, глупый, ощипанный индюк! Не с вашим убогим умишком, напичканным всякой отжившей чепухой, понимать искусство и его мотивы! Ваш уровень — кабацкая мазня, дебелая баба на этикетке папирос, снеговик с морковкой вместо носа! Вы…

Раздался звук пощечины. Это Гесс подскочил к своему другу и — с размаха, явно не в качестве декорации — влепил ему ладонью по щеке. Голова Саевича мотнулась, глаза внезапно закатились и засверкали под светом люстры страшно-блестящими белками. Тело обмякло и повисло на руках Вадима Арнольдовича.

— Не обращайте на его слова внимания, Михаил Фролович, — Гесс с видимым усилием волочил Саевича к стулу, — у него истерика!

Чулицкий, поначалу опешивший настолько, что и не знал, как реагировать на брань фотографа, теперь вскочил из кресла и, ухватив со стола стакан — его предусмотрительно успел наполнить Митрофан Андреевич, — подошел к стулу:

— Держите.

Гесс принял стакан, а Чулицкий одновременно и закинул Саевичу голову, удерживая ее в таком положении, и разжал ему челюсти. Водка полилась фотографу в горло.

Бульканье сменилось фырканьем. Саевич забился в руках Чулицкого, и тот отпустил его. Гесс убрал почти опустевший стакан.

— Что вы делаете? — Саевич попытался встать со стула, но Чулицкий усадил его обратно. — Пустите меня!

— Сиди спокойно, — Это уже Гесс — куда более мягко, чем Михаил Фролович — прикоснулся к своему странному другу, — у тебя был приступ. Отдохни.

— Приступ?

— Истерика.

— Но… — и тут Саевич увидел разбросанные фотографии. — Опять?! Кто… зачем… кто это сделал?!

— Да сиди же ты! — Гесс — уже не так нежно — толкнул едва не вскочившего Саевича на стул. — Без тебя приберемся.

— М-да… уж… — Чулицкий обменялся с Гессом быстрыми взглядами, и оба, оставив мало что соображавшего и удивленно на все смотревшего Саевича, отошли от стула, опустились на карачки и начали собирать отвратительные карточки. — И давно с ним это?

Гесс, ползая и собирая усердно, ответил сдавленно, как будто запыхавшись:

— Сколько знаю. С детства с ним это. Копится, копится, а потом прорывается…

— Так он — сумасшедший что ли?

— Нет, что вы. Просто конституция у него нервная. Впрочем, консультации он получал. В частности, у Мержеевского⁵¹. Но никаких опасных патологий у него не нашли, диагностировав, насколько мне известно, легкую степень кататонии⁵².

— Час от часу не легче! — Чулицкий, приподняв голову, покосился на сидевшего Саевича и тут же снова уткнулся в разбросанные карточки. — Но это хоть что-то объясняет… Фу! А все же — гадость какая! Вы так не считаете? Вадим Арнольдович, только посмотрите на это!

Гесс согласился:

— Спору нет, отвратительно!

— Но вы-то… — Чулицкий остановился и уже всем телом повернулся к стоявшему рядом на четвереньках Гессу. — Вы-то почему так его запустили? Он же, если я правильно понял, ваш лучший друг?

Гесс, только что продвигавшийся вперед, тоже остановился и повернулся к Чулицкому:

— А что я мог сделать?

— Ну… — Чулицкий задумался, не находя ничего вразумительного, но и не желая так просто сдаться. — Да вот хотя бы: этот его угол, в котором он живет… сам-то я его не видел, но, по словам Можайского…

— Юрий Михайлович прав: местечко то еще. Совсем — будем говорить прямо — неподходящее для нормального человека. Но ни на что другое у Саевича нет средств. С тех пор, как окончательно промотался, ему и оставалось только, что перебираться из угла в угол, скатываясь во все более омерзительные. И ничем решительно помочь тут невозможно!

— Да что же это: ни у вас, ни у ваших общих друзей нет какого-нибудь приличного закутка? Деревня, наконец? Говорят, для расстроенной психики деревня — лучшее место из всех.

— Так-то оно так. — Гесс вздохнул. — И закуток найдется, и в деревню пристроить можно. Но ведь он сам никуда не идет и не едет!

— Предлагали?

— Конечно.

— И ни в какую?

— Только однажды, — Гесс, припоминая, вздохнул еще раз, — он согласился перебраться на лето в именьице одного из наших общих друзей: в Эстляндскую губернию. Но это время стало настоящим кошмаром для всех абсолютно: и для приютивших Саевича людей, и для него самого.

— Свинячил?

— Да нет, что вы…

— Что же тогда?

— Вымотал нервы: себе и окружающим.

— Да как же?..

— А вот так.

Гесс изменил позу: вместо того чтобы стоять на четвереньках, просто сел на пол. Чулицкий последовал его примеру, и нашим глазам предстала изумительная картина: два полицейских чиновника, один причем — в чине солидном и совсем к тому же не мальчик, сидели, как дети, на паркете, склонившись друг к другу головами, и, полагая, что шепчут, во всеуслышание обсуждали присутствовавшего здесь же человека. Справа и слева от них аккуратными стопками были разложены фотографические карточки, а прямо перед ними — простирался хаос из них же, таких же, еще не прибранных, карточек.

Слушали все. Григорий Александрович, по виду уже вполне пришедший в себя, тоже слушал. Он даже наклонился со стула вперед, боясь, очевидно, пропустить хоть слово. И вот, аккуратно в момент, когда Вадим Арнольдович закончил изложение собственной версии, воскликнул:

— Чепуха!

Гесс и Чулицкий одновременно вздрогнули и совершили невероятный маневр: прямо на своих филейных частях — суча ногами — развернулись к Саевичу. Гесс вопросил в смущении:

— Ты слышал?

— Как и все остальные.

— Ты не подумай, я…

Саевич махнул рукой и — кстати сказать, искренне — улыбнулся:

— Я знаю, что ничего плохого у тебя и в мыслях нет. Вот только то, что ты рассказал, — неправда!

— Помилуй! Да ведь сам Константин Константинович…

— Твой Рауш напридумывал черт знает чего. На самом же деле, всё было не так, но главное — намного проще.

— Что же произошло?

— В сущности, ничего. Просто погода все время стояла отвратительная… да вы, господа, — обратился уже ко всем Саевич, — и сами должны помнить то злополучное лето. Еще весной знающие люди предупреждали, что ничего хорошего ожидать не стоило: за холодным, промозглым апрелем последовал необычайно теплый и очень засушливый май, разразившийся к последним своим числам настоящими потопами! И как приключились эти потопы, так и пошло-поехало: поливало в июне, поливало в июле, поливало и в августе. Как сказал бы господин Рыкачёв⁵³, атмосферные фронты утвердились на своих позициях, протянувшись по всему северо-западу Империи. Понятно, что в зоне их действия оказались и прибалтийские губернии. В Петербурге тот год ознаменовался четырьмя наводнениями, в двух из которых вода поднималась выше двух метров, причем одно из них, немногим не дотянувшее до трехметровой отметки, попало в реестр чрезвычайно опасных. В Эстляндии, разумеется, никаких наводнений не было, но в целом… В целом погода была ужасной! Представьте себе постоянно серое, даже, пожалуй, черно-серое небо, изо дня в день обваливающееся вам на головы. Представьте себе ночами и днями идущие дожди: с перерывами редкими и бессолнечными. Представьте грязную жижу, в которую превратились поля и дороги и которая постоянно чавкает под ногами. Представьте дом: отчасти лишь каменный, отчасти — деревянный, с крытой соломой крышей. Представили?

Мы закивали.

— Представьте и заунывный ветер с северо-запада: дующий ровно, без шторма, но без единой паузы, и несущий не соль, как это было бы где-нибудь на юге, а затхлость залива и Балтики — этой лужи среди морей.

Перед моим внутренним взором — чего уж греха таить — так и встала картина: серые волны с редкими шапками пены без устали бегут к низкому берегу, накатываясь на него и смешиваясь в песчаное месиво. Чуть поодаль — принявшие вечный почти изгиб и даже на вид обшарпанные сосны. За ними — серый, как волны, дом: неуютный, пропахший сыростью и чем-то неприятно-дымным; не запахами очага, а провонявшей дымом плесенью…

Меня передернуло.

— Вот в такой обстановке я оказался. Зачем, господа? Я ведь фотограф! И что же мне было делать? Работать не представлялось возможным. Несколько, впрочем, раз я попытался поставить кое-какие эксперименты, но все они с треском провалились. Здесь, в городе, в моем углу, я, оказавшись взаперти по непогоде, хотя бы могу заниматься механикой. Здесь меня окружают вещи, из которых — при должных сноровке и выдумке — можно смастерить немало нужных и даже просто интересных приспособлений. Да и сам процесс размышлений доставляет немало удовольствия…

— Но господин Саевич, Григорий Александрович! — изумленно воскликнул наш юный друг, поручик, о котором мы было уже и запамятовали. — Думать можно везде! Не хотите же вы сказать, что в Петербурге думается лучше, чем в сельском доме, пусть и утопающем в дожде?

Саевич не менее изумленно воззрился на поручика, от которого, похоже, меньше всего ожидал каких бы то ни было замечаний. Немного помедлив в своем изумлении, он — с напором — парировал так:

— Хочу, господин Любимов! Именно это я и хочу сказать!

— Но ведь это нелепо!

— Никак нет, господин Любимов, ничуть не нелепо!

— Но…

Стоявший рядом с поручиком Монтинин задергал нашего юного друга за рукав: полно, мол, спорить с не совсем здоровым человеком!

Заметивший этот красноречивый жест Саевич усмехнулся:

— Оставьте, господин штабс-ротмистр, рукав поручика в покое. Ваш друг просто неверно все понял.

Монтинин покраснел.

— Конечно, — тут же пояснил Саевич, — я считаю, что думается в Петербурге лучше, чем на Богом забытом чухонском хуторе. Во всяком случае, мне. А как же иначе? Ведь размышления бесплодны ровно до тех пор, пока не начинаешь воплощать их в реальность. Судите сами: я больше практик, чем теоретик, и уже поэтому только не могу находиться в покое, имея в голове одни лишь теории. Мне — кровь из носу — требуется физическое доказательство их правоты. Или неправоты: как уж придется. Но независимо от того, каким окажется результат, моя голова неразрывно связана с моими же руками. И если я не могу пустить в ход руки, то и голова оказывается бесполезной! Теперь понимаете?

Оба — Любимов и Монтинин — были вынуждены согласиться:

— Да, случай тяжелый!

— Вот именно, господа, — Саевич, неожиданно придя в восторг от такой характеристики, засмеялся. — Вот именно! Тяжелый случай.

Во взгляде Гесса, неотрывно смотревшего на фотографа, появилось беспокойство. Позже он сам рассказал мне, что смех Саевича показался ему предвестником нового приступа. Но Гесс ошибся: приступа не последовало, да и не приступ предвещал этот смех, а что-то другое. Если, конечно, вообще хоть что-то предвещал: да вот, хотя бы, изменение настроения к лучшему, потому что настроение Саевича действительно улучшалось на глазах!

— Будь погода иной, всё, возможно, пошло бы иначе. Не буду спорить: имей я возможность работать в свое удовольствие — а работы в сельской местности, уверяю вас, я сыскал бы немало! — не было бы и мучительных в своей тягомотине дней. Не было бы раздражения. Не было бы… в общем, не было бы ничего, что испортило всем настроение: и мне, и моим хозяевам. На худой конец, имейся на хуторе хоть что-то, что было бы можно приспособить к фотографическому делу… да: и тогда, полагаю, всё прошло бы иначе. Но ведь нет! Эта — покарай ее, Господи — немецкая педантичность… извини, дружище! — Саевич подмигнул встрепенувшемуся Гессу. — Эта аккуратность, провались она пропадом, обусловила то, что на всем пространстве вокруг не нашлось вообще ничего, что я мог бы пристроить к делу! Никакой завалящей железки, никакой шестеренки, никакой пластины… Трава и грязь. Трава и грязь… И эти сосны… Ветер… Дождь…

Саевич замолчал, а перед моим мысленным взором появилась еще одна, не менее тоскливая, чем предыдущая, картина. Причем теперь я вряд ли смог бы объяснить ее происхождение, поскольку с рассказом фотографа она не была связана никак.

Не знаю, почему, но почему-то вспомнилось мне залитое осенним дождем нелепое здание ревельского вокзала: эта разномастного кирпича коробка разноэтажной высотности, зачем-то построенная в духе рыцарского замка и выглядящая оттого особенно фальшиво. Поезд подходит к укрытому навесом перрону — навес на столбиках перед фасадом «рыцарского замка»: ха-ха! — и даже сквозь шипение воздуха в тормозной системе состава, сквозь несколько еще секунд то и дело возникающий лязг сцепок нестерпимым зудом слышится дождевая дробь по крыше. А дальше — мрачные залы с большими — аркадами — окнами, словно ослепшими в серой мгле, узкий, несоразмерный багажным нуждам выход на площадь и сама вокзальная площадь: мощеная булыжником, с редкими и уже совершенно облетевшими деревьями и выстроившимися рядком лихачами — унылыми, грязными, заморенными…

— Первую неделю я крепился, насколько хватало сил. Но выносить и дальше бездельное затворничество в отвратительном доме стало уже выше моих сил. Еще через неделю обстановка накалилась до предела. Казалось, плесни на любого из нас водичкой — да хоть бы тем же дождем, — и мы окутаемся паром. К несчастью, старший Рауш — тот самый Константин Константинович, на россказни которого только что ссылался мой доверчивый друг — сразу же после моего приезда отправил выезд и телеги в Ревель: на хуторе они были не нужны, а в городе могли принести копеечку. Вот почему выбраться с хутора стало чертовски сложно: дошлепать пешком по раскисшим дорогам даже до ближайшего поселения было не так-то просто. Да и задача, целью которой могло бы стать подходящее транспортное средство, не имела однозначного решения: могло ведь получиться и так, что и тамошний транспорт был отдан куда-то в извоз!

— Положеньице!

— Да: положеньице. — Саевич в очередной раз улыбнулся. — И к этому положению добавлялось еще одно тягостное обстоятельство…

— Дайте-ка, я угадаю! — Инихов. — Деньги?

— Именно, Сергей Ильич, деньги.

— В ваших карманах было шаром покати?

— Совершенно.

— А билет?

— У меня был билет на середину сентября, но…

— Ждать до середины сентября не хотелось.

— Абсолютно!

— Но вы могли обменять его на другой, да еще и с понижением класса, чтобы с выгоды оплатить извозчика!

— Именно так я и хотел поступить.

— Ага! — Инихов потер руками. — Значит, билетом вас снабдили подобающим?

И — быстрый взгляд в сторону Гесса.

— О, — Саевич тоже бросил взгляд на своего друга, — в этом даже не сомневайтесь. При переходе с класса на класс я мог бы сэкономить от четырех до шести рублей, чего — при должной сноровке, разумеется — с лихвой хватило бы на переезд с хутора в Ревель, а там — на вокзал.

— Однако…

— Однако проблему транспорта это не решало!

— И как же вы поступили?

— Все-таки пошел пешком.

— В соседнюю деревню?

— Нет: в сам Ревель!

— Простите? — Инихов сначала подумал, что фотограф пошутил, и даже начал смеяться, но смех его оборвался: глядя на серьезное лицо Саевича, Сергей Ильич внезапно осознал, что заявление Саевича — вовсе не шутка. — То есть как — в Ревель? Помилуйте! Да сколько же от хутора верст?

— Что-то около шестидесяти.

— Сколько?

— Примерно шестьдесят. Плюс-минус в зависимости от дороги.

— И все это расстояние вы прошли пешком?

— Да.

— Но зачем, прости, Господи?

Инихов с изумлением воззрился на странного человека. С не меньшим изумлением смотрели на него и все остальные, включая даже Гесса, для которого, похоже, эта эскапада лучшего друга стала полной неожиданностью. Во всяком случае, лично у меня сложилось впечатление, что Вадим Арнольдович впервые о ней услышал.

— С хутора иначе было и не выбраться, я же говорил…

— Да, но не во всей же губернии лошадей в столичный извоз угнали!

— Может, и нет. Не знаю.

— Да что же это: ни в одном селе — из тех, через которые вы проходили — вам и в голову не пришло поинтересоваться?

— Я просто не стал.

— Почему?

— Втянулся в прогулку.

— В дождь, ветер и по грязи?

— Да.

Инихов умолк. Зато Чулицкий, по-прежнему опиравшийся о пол своей пятой точкой, не стал себя сдерживать:

— Ну, ****, Толстой граф, да и только⁵⁴!

— Нет, — моментально поправил Чулицкого Митрофан Андреевич. — Граф Толстой, говорят, путешествует только в хорошую погоду!

На минуту в гостиной стало тихо, а потом ее нарушил смешок самого Саевича:

— Что вы так всполошились, господа?

— Скорее уж, омедузились⁵⁵, — проворчал Чулицкий и начал подниматься на ноги. — И как прошла прогулка?

Саевич опять усмехнулся и рассказал — быстро и без душещипательных подробностей:

— Как она могла пройти? Ужасно, разумеется. С хутора я сбежал посреди ночи: боялся, что, несмотря на возникшие между нами недоразумения, Рауш возьмется меня отговаривать, а то и вовсе задержит силой, с него бы сталось. Первые часы — до света — я брел почти наугад, различая дорогу только по тем ощущениям, что доставляли мне мои собственные ноги, а иногда — и тело целиком. Я разумею моменты, когда, не удержавшись на ногах, поскальзывался в глинистой колее и падал. Но когда рассвело, стало немножко легче: тумана не было — его рассеивал ветер, — пространство открывалось широко, взгляд охватывал дорогу намного вперед. Впрочем, это облегчение длилось недолго. Часу, возможно, в девятом я вдруг сообразил, что сбежать-то мне удалось, да вот удалось ли скрыться? Ходок я опытный — благо, немало с фотографическими принадлежностями пешком отходил, — но вряд ли я мог тягаться с крестьянами, которых, взбреди ему такое в голову, старый Рауш способен был отправить на мои поиски. Возможно, мои опасения были напрасными: судя по тому, что тут рассказал Гесс. Однако рисковать я не хотел и поэтому изменил маршрут, свернув с дороги поначалу в поле, а там — в какой-то лес. Если, конечно, то, что в Эстляндии произрастает, можно и впрямь назвать таким гордым именем! Как бы там ни было — лес это был или нет, — но около десяти утра, перепачканный и еле волоча ноги от налипшей на ботинки размокшей земли, я оказался между деревьев и при этом впервые на сравнительно осушенном месте. Говоря «осушенном», я именно это и имею в виду: кто-то — уж не знаю, кто — озаботился провести вдоль границы что-то навроде ирригационной канавы, какое-то подобие азиатского арыка, куда стекали излишние воды, давая местечку возможность не превращаться в обсаженное деревьями болото. В чем состоял философский смысл такого обустройства, не спрашивайте: я тоже не имею о том ни малейшего представления! Тем не менее, эта предусмотрительность позволила мне перевести дух: устроившись под деревом — да, на мокрой траве; да, под падавшими с веток и листьев каплями, — я благословил неизвестного мне человека за то, что впервые за несколько часов оказался не в глине и в топи, а на всего лишь подмоченной лужайке. Там, на этой лужайке, я просидел до полудня, развлекаясь наблюдением за видневшейся дорогой. А потом снова тронулся в путь, стараясь держаться так, чтобы, насколько это было возможным, не выходить из леса на вид и не мелькать по тянувшимся там же полям. К несчастью, уже через пару сотен саженей арык закончился, и снова потянулись болота. А с ними пришли высокая и отвратительно мокрая трава, какие-то склизкие лишайники, неразобранные буреломы: нередко — из полусгнивших и потому вдвойне опасных стволов. Не раз, оперевшись рукой на крепкий по виду ствол, я падал, едва не лишаясь глаз: дерево под тяжестью моего веса проламывалось и превращалось в труху! Время от времени я вновь углублялся в лес, чтобы совсем без риска обойти населенные пункты. Дважды терял направление, но выбирался. К исходу дня мне удалось проделать — по моим собственным смутным подсчетам — около трети пути, и я пригорюнился: идти совсем без отдыха я не мог, а это значило, что на всю дорогу мне потребуется несколько дней! Вставал вопрос питания: если с водой особых проблем не было, то с едой дело обстояло иначе. Удирая с хутора, я прихватил с собой краюху хлеба, несколько луковиц, немного морковки и что-то еще, но в целом мои запасы были чрезвычайно скудны, а когда — вечером — я позволил себе от души подкрепиться, и вовсе практически иссякли. Отсюда появилась дилемма: разжиться едой я мог бы только в деревнях и в городках, но именно их я и желал обойти стороной. Кроме того, что мог я предложить крестьянам в обмен на еду? Ведь денег у меня не было! Сдаться и попросить доставить обратно на хутор? Или сдаться и упросить — в обмен на щедрое вознаграждение — доставить на ревельский вокзал? Но насколько щедрым и потому привлекательным могло бы показаться вознаграждение в несколько рублей? Вот так, господа, я на собственной шкуре ощутил все прелести положения беглеца. С той только разницей, что в случае поимки мне не грозили арест и суд с последующим этапом куда-нибудь во глубину сибирских руд⁵⁶. Хотя, пожалуй, было и еще одно различие положений: я, как вариант, не рассматривал возможность воровства и грабежей, к которым, вероятно, мог прибегнуть настоящий беглец от правосудия.

— И ваше счастье, что не рассматривали! — Можайский поднял на Саевича свои всегда улыбающиеся глаза. — В ту пору губернатором тамошних мест был Сергей Владимирович князь Шаховской⁵⁷ — человек сам по себе хороший и… добрый.

Можайский, подбирая эпитет Сергею Владимировичу, на какое-то мгновение запнулся, а по его и без того мрачному лицу пробежало подобие еще более мрачной тени.

— Но доброта его к людям вообще — в целом, так сказать, к человеческому роду — никак не отражалась на ворах и грабителях, а в Прибалтике еще и подверглась дополнительному, и при этом весьма тяжкому, испытанию. Дело в том, что Сергей Владимирович возымел желание как можно более полно сблизить немцев и русских губернии, для чего предпринял ряд весьма странных мероприятий. При нем широко развернулось православие…

— Юрий Михайлович! — И без того с раскосом, глаза Кирилова сузились еще больше. — Вы бы… того…

— Полно, Митрофан Андреевич: ничего крамольного я не имею в виду.

— Но все же… православие… сомнительные мероприятия…

— Но это — правда. Судите сами: дело ли это — пытаясь сблизить народы, одному в ущерб развивать религию другого?

— Да я-то понимаю, но не ровен час…

— Помилуйте! Да ведь здесь нет никого, кто мог бы донести в кривом истолковании!

— Так-то оно так, но…

— Бросьте! — Можайский решительно пресек дальнейшие возражения и продолжил мысль. — При Шаховском, повторю, широко развернулось православие, а также появились фактические требования не менее широко знакомиться с русской культурой. Не русских, заметьте, князь призывал знакомиться с культурой немцев, а немцев — с культурой русских. Ничего удивительного, что эта политика, с восторгом принятая одними — и весьма незначительной, замечу при этом, частью, — натолкнулась на отчаянное сопротивление других. Говорят — сам я свидетелем не был, — один из крупных губернских собственников предпринял было попытку воззвать к благоразумию Сергея Владимировича, но натолкнулся на суровую отповедь, причем сама, свойственная Сергею Владимировичу, манера говорить и общаться на дружеской ноге со всеми без исключения была воспринята уязвленным бароном за сущее издевательство. Всё это в совокупности привело к возникновению в губернии крайне нездоровой атмосферы, в которой единственным способом действия с надеждой на успех оставалась грубая сила. И вот поэтому, Григорий Александрович, вам очень повезло, что вы не решились на воровство, не говоря уже о грабеже. Решись вы на такое и попадись, вариантов дальнейшего развития событий было бы только два. Первый — вас убили бы прямо на месте: как русского. Второй — полиция отбила бы вас от местных жителей, но далее вас ожидал бы суд. И вот тут — по собственному Шаховского предписанию — вы бы получили по полной и даже сверх того: как русский, опорочивший в глазах местного населения высокое звание русского человека.

— Что-то подобное я слышал… — Саевич почесал подбородок. — А еще мне Рауш рассказывал какую-то историю с киркой…

— Возможно, — практически подтвердил Можайский, — речь шла о кирке, изъятой у местных жителей лютеранского исповедания ради устроения в ней православной церкви.

— Точно! — воскликнул Саевич.

— Что, — удивился Чулицкий, — и до такого доходило?

— Еще как доходило, — Можайский удрученно кивнул головой. — Вот ведь какая ирония: добрый в быту, превосходный вообще человек, а столько дров наломал, и не единения добился, а черт знает чего. Недаром Скалону⁵⁸ пришлось всю канцелярию поменять — до единого, я слышал, чиновника!

— Гм…

— Да.

Несколько секунд протекли в неподвижной тишине, а потом Можайский махнул Саевичу рукой: мол, продолжайте! Саевич вернулся к прерванному рассказу:

— Когда я закончил вечернюю трапезу и разом понял две вещи — то, что остался без еды, и то, что на всю дорогу мне понадобится несколько дней, — я приуныл. А тут еще, как на грех, меня стало пробирать холодком. Вообще сказать, было совсем не холодно, и уж совсем хорошо было то, что не стояла жара. Но я промок, устал и не имел никакой возможности развести костер и согреться, и это чисто психологически обостряло озноб. Промучившись около часа и не придя ни к какому однозначному решению, я плюнул на идею думать трезво и здраво и, как говорится, встал и пошел⁵⁹. Идти ночью по лесу было, разумеется, не лучшей затеей, в чем я, упав и разбившись до крови, убедился быстро и способом безжалостным. Зато происшествие выгнало меня прочь, и я вновь оказался на дороге: пусть и размытой, пусть неудобной для пешехода, но в целом куда более приветливой, чем лес, погруженный в струившуюся шорохом дождя темноту! Вот так и получилось, что утром — а как оно наступило, я и сам не заметил — меня поджидало видение невероятных радости и красоты: проступая из серой пелены, где-то у горизонта виднелся шпиль церкви святого Олафа. А это означало, что сам город был уже совсем близок: в ясную погоду шпиль должен быть виден за многие версты, но в дождь неизбежно возникает иллюзия — горизонт придвигается, и видимый на нем шпиль оказывается намного ближе к наблюдателю, чем это можно подумать. И правда: спустя каких-то полчаса от того момента, когда шпиль оказался перед моими глазами, я уже брел по улочкам Ревеля, стараясь определить кратчайший путь к вокзалу. Дело это оказалось не таким уж и простым, но я справился. Вот только вместо удовлетворения завершение моего пути принесло мне новые испытания.

Перебивая Саевича, хохотнул Инихов:

— Догадываюсь!

— Совсем несложно, говоря начистоту, — парировал Саевич.

— Итак?

— Вы правы: стоило мне войти в здание вокзала, как меня схватили. А когда при личном досмотре первым делом обнаружился билет первого класса на поезд до Петербурга, совсем озверели!

— Видок у вас, надо полагать, был соответствующий!

— Вот именно. И именно поэтому я не обиделся на ретивых служак. В конце концов, что еще они могли подумать, увидев на вокзале грязного оборванца, а потом и обнаружив у него билет первого класса? Будь я на их месте, я бы тоже первым делом предположил что-нибудь совсем уж мрачное и ужасное. Например, убийство. Но — мало-помалу — мы нашли общий язык, тем более что документы мои оказались в полном порядке. Правда, сразу отпустить меня не решились, проведя для начала формальную проверку, для чего пришлось подождать удостоверяющую мою личность телеграмму из Петербурга. Но это было даже к лучшему: во время ожидания меня напоили пусть и жиденьким, но чаем, а заодно и накормили — по виду отвратительной, но восхитительно горячей похлебкой! В общем, когда недоразумение объяснилось, я вновь оказался на вокзале и без труда обменял билет на более дешевый. Наконец-то в моих карманах появились деньги, и я — времени до подачи поезда было достаточно — даже позволил себе часть их сразу потратить на пиво. Кабатчик, как до того полицейские, поначалу отнесся ко мне в высшей степени подозрительно, но деньги решили всё… Боже! Насколько же вкусным мне показался Пфаф! Здесь, у нас, пиво этого завода тоже встречается, но конкуренция со стороны крупных производителей уже почти погубила производство и продажи, и то, что ныне предлагается, не идет ни в какое сравнение с тем, что я выпил тогда в кабачке неподалеку от ревельского вокзала!

— У них там есть еще и Саку…

Саевич скривился:

— Этим пойлом меня угощал Рауш… нет, спасибо: больше не надо!

Я едва уловимо передернул плечами: на сугубо мой собственный взгляд, что Пфаф, что это… как его… Саку — одним миром мазаны и уж тем паче вряд ли являются теми напитками, которые следует пить промокшему до нитки и только что проделавшему немалый пеший путь человеку. И тут же мое мнение — пусть и невольно — подтвердил и сам Саевич:

— Впрочем, господа, заказав пиво, я сделал большую ошибку. Мне бы следовало выпить водки…

— Так за чем же дело стало?

— Да вот как-то в голову не пришло. Устал я очень. Хотелось просто посидеть и, никуда уже не торопясь, насладиться напитком. А водка… что она? Стопку дернул и вроде бы как не пил. Чем еще заняться? Трескать стопку за стопкой?

— Ну… — Инихов исподволь окинул взглядом уставленный удивительным количеством бутылок стол и всю нашу теплую компанию: с почти не пересыхавшими стаканами — у кого в руках, а у кого — стоявшими подле стульев и кресел. — Почему бы и нет?

— Да ведь я бы опьянел настолько, что и в поезд едва ли сел!

— Внесли бы!

— Ну, уж нет! Хотя… — Саевич запнулся, припоминая события. — Хотя, возможно, так было бы и лучше!

— А что случилось?

— Заболел я. — Саевич сначала кивнул, а потом покачал головой. Получилось это особенно грустно. — Как-то вот так: сразу и сразу же тяжело.

— О!

— Да. Недомогание я почувствовал еще к окончанию кружки, но списал его на усталость и легкий хмель: легкий, но все же уверенно поселившийся в моей черепной коробке. Но когда я, буквально дрожа, разместился в вагоне, понял: нет, причина вовсе не в хмеле. Однако было поздно. Поезд тронулся, набрал ход, за окном потянулись какие-то совсем уж безрадостные пейзажи, впрочем, быстро сменившиеся отражением моего собственного лица: стемнело, свет от лампы сделался слишком ярким для того, чтобы можно было видеть хоть что-то, не прижавшись вплотную к окну. И вот тогда-то — точный момент я и не вспомню — всё поплыло у меня в глазах, закружилось, и я потерял сознание.

— Представляю, как испугались попутчики!

— В том-то и дело, что никаких попутчиков у меня не было.

— Как так?

— А вот так: билет у меня не был плац-картой, то есть место я занял без номера. Точно так же поступали и другие пассажиры. Несколько раз рядом со мной пристраивались люди, но быстро перебирались на другие места: согласитесь, мало кто согласится провести изрядное количество часов в компании с человеком в грязной одежде, вообще подозрительным и пахнущим пивом вперемежку с немытым телом…

— М… да!

— Вот-вот. Так и получилось, что я оказался в одиночестве: вагон не был переполнен, даже был наполовину пуст, так что свободных мест хватало. И когда я лишился чувств, рядом никого не оказалось.

— Но подождите! — Инихов сморщил лицо в удивленной гримасе. — А как же поездная обслуга? Она-то должна была вас заметить… в том смысле, что должна была заметить ваше состояние!

Саевич вновь покачал головой:

— И да, и нет.

— Не понял?

— Все просто. Позже я узнал, что проводник несколько раз проходил мимо меня, принимая просто за пьяного. И потому-то и меня не тревожил, и сам не тревожился.

— И?

— Только уже по прибытии в Петербург меня попытались растолкать, а когда ничего не вышло, сообразили: дело — табак! Налицо не пьяный, а умирающий, если только уже не умерший. Вот тогда-то и засуетилась обслуга. Был вызван жандарм. Сей добрый человек распорядился снести меня к извозчику, а тому велел, снабдив его запиской, ехать в Александровскую больницу⁶⁰. Путь не ближний, но вариант казался беспроигрышным: уж где-где, а в Александровской больнице меня должны были приютить!

— Помилуйте! А что же Обуховская? До Фонтанки ведь было бы всяко ближе⁶¹!

— Да, но, вероятно, жандарм решил, что никакую плату я внести не смогу вообще, а в Обуховской, как вы знаете, всякий, не уплативший больничный сбор⁶², должен оплатить лечение. Если не ошибаюсь, из расчета от рубля с чем-то до пяти рублей — в зависимости от продолжительности.

— Но ведь у вас были деньги!

— Да. На то, чтобы отлежаться в Обуховской, их могло хватить.

— Так в чем же дело?

— Очевидно, жандарм побрезговал рыться в моих карманах. Во всяком случае, он не только денег при мне не нашел, но и личность мою не установил, хотя все документы — естественно — были при мне.

— Черт знает что! Мы совсем не так работаем!

Инихов с возмущением — одного за другим — оглядел коллег-полицейских: собственного начальника, Можайского, Гесса, Любимова и Монтинина. И каждый из них в ответ согласно кивнул: да, мол — мы работаем совсем иначе!

— Да полно вам, Сергей Ильич! — Саевич даже решил вступиться за жандарма. — Главное-то он сделал: отправил меня в лечебницу, хотя и этого мог бы не делать.

Инихов взвился:

— Да что вы такое говорите, Григорий Александрович! Что значит — мог бы не делать? Он обязан был это сделать! И личность вашу обязан был установить. И предположить не худшее, а лучшее, и вот из лучшего и исходить. Нет, — сам себя перебил Инихов, — я ничего не имею против боткинской больницы⁶³, но, войдя в нее, вы могли уже из нее и не выйти! Туда ведь свозят…

Инихов, побледнев, замолчал.

— Вы правы, Сергей Ильич, — Саевич тоже слегка побледнел и потянулся к стакану, — там — вся зараза, какую только можно сыскать на мостовых Петербурга. Не удивительно, что люди в ней мрут, как мухи. Но и жандарма нужно понять. В конце концов, он видел перед собой…

— Пассажира!

— Да, но…

— Никаких «но»! — Это уже Чулицкий. — Никаких «но». Вас не на улице подобрали, а в вагоне поезда. Обслуга должна была показать, что сели вы в поезд на законных основаниях, а значит, при вас и билет имелся и прочие документы: как-никак, никто пока не отменял обязанность их иметь, особенно у лиц путешествующих⁶⁴!

— А все же…

— Не защищайте негодяя, отправившего вас чуть ли не на верную смерть: он того не заслуживает!

— Тем не менее, — упрямо настаивал Саевич, — если бы не он, меня могли бы просто выбросить на задворки вокзала… да что там — на задворки! Обводный на расстоянии вытянутой руки!

Чулицкий резко омрачился.

— Вы понимаете?

Инихов и Чулицкий переглянулись. Лицо Инихова тоже сделалось мрачным.

— Вот то-то и оно, господа… сколько неопознанных тел вылавливают из Обводного… в среднем?

— До сотни⁶⁵.

— Вот и получается, господа, что самым простым решением было бы избавиться от меня, вышвырнув в воду!

Можайский покусал свои пухлые губы и, дополняя этот непроизвольный жест сомнения жестом осознанным — он поднял вверх указательный палец и помахал им довольно энергично, — не согласился:

— Нет, Григорий Александрович, это все-таки вряд ли. Жандарм, конечно, в целом поступил как скотина, но не нужно забывать, что он — должностное лицо, поставленное охранять…

— Я вас умоляю, Юрий Михайлович! — Саевич усмехнулся, на мгновение сделавшись похожим на тех революционных разночинцев, которыми власти любят пугать народ. — Жандарм и охрана правопорядка?

— Вы напрасно иронизируете. — Голос Можайского зазвучал уверенно и теперь уже без ноток сомнения. — Служба жандарма и трудна, и опасна, и, несомненно, полезна для общества, особенно в таких местах, как вокзалы, да и на железной дороге вообще. Знали бы вы, сколько покушений разного рода безумцев предотвращено жандармами! А если бы вы дали себе труд припомнить, сколько жандармов гибнет, выполняя свой долг, вам стало бы совестно подозревать жандармского офицера в умысле совершить преступление и при этом преступление особенно гнусное: в отношении беспомощного. Тот жандарм, повторю, поступил неправильно. Он, скажем так, халатно отнесся к своим обязанностям. Он должен был установить вашу личность и принять все меры к вашему спасению наиболее эффективным способом. Но подозревать его в чем-то худшем — абсурд. Ни в какой канал он не велел бы вас выбросить!

И снова Саевич усмехнулся, но на этот раз с искринкой подначивающего задора:

— А ведь теперь и вы, Юрий Михайлович, защищаете этого человека!

Можайский моргнул.

Чулицкий хмыкнул.

Инихов кашлянул.

Гесс, вскинув взгляд на своего товарища, удивленно выгнул бровь.

— Вот видите, господа, — Саевич обвел всех нас торжествовавшим взглядом, — сколько обнаруживается граней, сколько нюансов! Как зависит отношение к чему-то или к кому-то от переменчивости позиций. Фотография, да и только!

— Ну, ладно! — Митрофан Андреевич. — Так что там дальше?

— Ах, да! — Саевич в мыслях вернулся к больнице и вновь слегка побледнел. — Тут уже и рассказывать-то особенно нечего. Очнулся я, как мне сказали, только через неделю: всю неделю я провалялся в беспамятстве и в бреду. Придя же в себя, перепугался не на шутку: столько вокруг лежало страшных людей! Никогда не думал, что неприкрытый вид болезней может так меня испугать, а вот поди ж ты… И все же…

Саевич нахмурился и замолчал.

— Что?

— Понимаете… — на лице фотографа одно выражение сменялось другим, и вот тогда я впервые осознанно принял смысл определения «мимолетное». — Понимаете, помимо страха я испытывал что-то еще. Какое-то доселе неведомое мне чувство.

— Любопытство?

— О, нет! Не любопытство. Что такое любопытство, я знаю очень хорошо. Любопытством наполнена вся моя жизнь, иначе какой бы из меня был искатель? Нет, Митрофан Андреевич: то было какое-то иное чувство. Щемило оно примерно так же сладко, как и любопытство, и нетерпение порождало такое же. Но…

— Не трудитесь, — перебил Саевича Чулицкий. — То, о чем вы говорите, — не более чем извращенная тяга к страданию. Чувство хорошо известное и довольно препакостное.

— Препакостное?!

— А что вас так удивляет и возмущает?

— Да вы меня только что извращенцем назвали!

— Так вы и есть извращенец!

— Господа! — поспешил вмешаться я, видя, что в который уже раз нормальное течение беседы скатывалось в безобразный скандал. — Михаил Фролович! Григорий Александрович!

Чулицкий перевел взгляд на меня и, пожав плечами, спросил:

— Разве я неправ?

Саевич тоже перевел взгляд на меня, но спросил, едва не задыхаясь от возмущения:

— Вы слышите?

— Да успокойтесь вы! — прикрикнул я на Саевича, решив именно к его рассудку апеллировать в первую очередь. — Михаил Фролович имеет в виду нечто совсем безобидное и естественное. Свойственное всем без исключения… э… творческим людям. Конечно же, вы — извращенец. Как и я. Как… ну… Антон Павлович Чехов⁶⁶. Или — вам ведь ближе не литература — Левитан. Да мало ли, кого еще можно назвать? Имен-то — огромное количество, благо не переводится талантами и творчеством наше отечество! Судите сами…

Чулицкий фыркнул, но перебивать не стал.

— …не плод ли извращения обычной человеческой природы способность подмечать то, что подавляющее большинство людей и в упор не видит? Не плод ли извращения обычной человеческой природы взгляд, умеющий выбрать ракурс, о котором и думать не думают все остальные?

— Ну… — Саевич с сомнением покосился на Чулицкого. — Если речь и вправду об этом…

— Об этом, именно об этом! — Я посмотрел Чулицкому прямо в глаза. — Ведь так, Михаил Фролович?

Чулицкий — я подметил это — едва удержался от того, чтобы не фыркнуть еще раз, и примирительно вскинул ладони:

— Конечно-конечно! Ничего дурного я не имел в виду.

— Вот видите!

— Ну, тогда ладно!

— Вот и замечательно! Так что же дальше? — почти дословно повторил я сказанную давеча Митрофаном Андреевичем фразу. — Вы испугались, но…

— Но чувство, сопутствовавшее испугу, удивило меня. Даже поразило. — Саевич на пару секунд замолчал, словно собираясь с мыслями. — Было в нем что-то… восхитительное. Возможно, так же себя ощущают те сумасшедшие, что отправляются в Арктику или Антарктику: достигнув ледяных полей и взглядом окидывая бесконечные пространства ледяных пустынь, они и страшатся, и радуются одновременно. Их ужасают неизбежные опасности. Но вместе с тем и радует перспектива неизбежных открытий. И, конечно, чувство гордости.

— Постойте! — Не удержался я. — Но вы-то чем могли гордиться, лежа в больнице?

Саевич пожал плечами:

— А Бог весть. И все-таки чувство гордости не покидало меня. Представляете? Страх, практически ужас, но и радость открытия, и гордость за то, что это открытие совершил я!

— Да какое же это открытие?

— Я ведь и говорю: Бог весть. По крайней мере, тогда я тоже не мог понять, что же такого я открыл, оказавшись в страшном больничном мире. Понял я уже позже. Намного позже.

Можайский прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. На его лице — мрачном, почти неподвижном из-за увечий — появилась, тем не менее, тень, придавшая лицу его сиятельства особенно зловещее выражение. Вот так, откинувшись и прикрыв глаза, он и произнес — тоном ровным и оттого перепугавшим нас еще сильнее:

— Господин Саевич открыл красоту уродства.

Все вздрогнули, а Саевич нахмурился.

— Что вы такое говорите? — воскликнул он.

— Всего лишь констатирую факт, — все тем же ровным тоном ответил Можайский, по-прежнему не открывая глаз. — Вы, Григорий Александрович, открыли для себя красоту уродства. И даже кажется странным, что вы продержались так долго: от времени открытия и до своих экспериментов с Кальбергом. Признайтесь: вы ведь думали о чем-то подобном и раньше? Хотели поработать с мертвыми?

Саевич задумался: всерьез; так, словно теперь уже воспринял обращенные к нему слова не в качестве брани, а как своего рода диагноз — действительно констатировавший факт и потому необидный.

Мы молча смотрели на него в ожидании ответа и ничуть при этом не сомневаясь в том, что ответ последует. Так оно и случилось: побродив какое-то время в лабиринте собственных чувств и воспоминаний, Саевич вдруг решительно кивнул головой и признал:

— Вы правы. Да, Юрий Михайлович, полагаю, вы правы.

Можайский открыл глаза и кивнул в ответ.

Мы — все остальные — только вздохнули.

— Пожалуй, и впрямь получается так, что не столько Кальберг обманывал меня, сколько я сам был рад обмануться. Его предложение не застало меня врасплох. Более того: оно мне понравилось. Оно возродило во мне надежду вновь испытать то волнение, с каким я оглядывал несчастных, оказавшихся рядом со мной в Александровской больнице. И даже больше: не просто испытать волнение, а перенести его в сферу искусства; сделать его предметом восхищения…

— Восхищения?! — Кирилов буквально отшатнулся от Саевича. — Восхищения? Вы действительно полагаете, что ваши работы могут вызвать восхищение?

Саевич поерзал, но ответил утвердительно:

— Конечно. Разве что — не то восхищение, о каком говорится в обыденном смысле этого чувства.

— Не в обыденном смысле?

— Ну да. Не в обыденном.

— Кажется, — вмешался я, — Григорий Александрович вот что имеет в виду: безразлично, что изображено на сделанных им карточках — ужас уродства или восторг красоты. Оба они привлекают внимание. И даже не просто привлекают внимание, а вызывают бурю эмоций. То есть… как бы это сказать?.. находят настолько сильный эмоциональный отклик, что разница между ними действительно стирается.

Саевич подтвердил:

— Да, именно это я и имел в виду.

Кирилов сделал еще один шаг подальше от Саевича, а заодно и меня окинул далеко не приязненным взглядом:

— Да вы с ума сошли, господа!

— Ничуть, Митрофан Андреевич. Разве карточки не вызвали в вас бурю эмоций?

— Но…

— Вызвали?

— Да, но…

— Согласитесь, что вы их уже никогда не забудете!

На этот раз не только встопорщились усы Кирилова, но и его коротко стриженые волосы ощетинились ежиком:

— Да чтоб им провалиться! Глаза б мои их никогда не видели! Разве забудешь такую мерзость?

— Вот видите, — я даже позволил себе дерзость наставительно ткнуть в сторону брант-майора указательным пальцем. — Эту мерзость вы не забудете никогда. А скажите-ка, Митрофан Андреевич, вот еще что: мишек в сосновом лесу вы когда-нибудь забудете?

Кирилов на мгновение опешил.

— Мишек? — переспросил он, явно не веря своим ушам.

— Да, мишек, — подтвердил я. — С картины господина Шишкина.

— Ах, мишек! — Кирилов буквально выдохнул с видимым облегчением. — Нет, мишек я тоже не забуду.

И тут полковник неожиданно улыбнулся.

— А теперь, — я на улыбку тоже ответил невольной улыбкой, отчего мои следующие слова показались не слишком убедительными, вызвав возражения, — признайте: не это ли признак подлинного искусства — навсегда остаться в воспоминаниях?

Митрофан Андреевич покачал головой:

— Ну, Сушкин, вы скажете тоже! Этак можно договориться и до того, что красиво располосанный труп в мертвецкой Шонина⁶⁷ — такое же подлинное произведение искусства. Уверен: увидев его разок, вы и его никогда не забудете!

— Возможно. Но давайте спросим у самого Михаила Георгиевича, что он думает насчет такого покойничка!

Митрофан Андреевич покосился на похрапывавшего доктора и — с некоторой даже брезгливостью — поморщился:

— Не стоит.

Я тоже обернулся к дивану и присмотрелся к опухшему лицу эскулапа:

— Гм… да, пожалуй.

— В общем, я остаюсь при своем мнении, — Кирилов пальцем постучал себя по лбу, — вы, господа, решительно сумасшедшие!

— Хорошо, пусть будет по-вашему.

Митрофан Андреевич посмотрел на меня с некоторым удивлением, его бровь вопросительно выгнулась.

— Пустой это спор, ненужный. Тем паче, что мы стоим на пороге куда более интересных открытий. Что-то подсказывает мне — а интуиция, скажу без ложной скромности, подводит меня чрезвычайно редко… — так вот: что-то подсказывает мне, что прямо сейчас мы услышим удивительные вещи. — Я отвел взгляд от Митрофана Андреевича, переведя его на Саевича. — Григорий Александрович! А не пора ли вам вернуться в ресторан?

Сначала Саевич не понял:

— В какой ресторан? Зачем?

— В «Аквариум», разумеется, — тут же пояснил я, — к барону Кальбергу и тому, что у вас там вообще происходило!

— А, вот вы о чем!

— Именно.

— А больница?

— Думаю, мы услышали о ней все, что нам было нужно.

Я обвел взглядом присутствовавших, и все согласно закивали. Только на лице Чулицкого появилось недовольное выражение: возможно, Михаилу Фроловичу было неприятно возвращаться к теме, где запросто могла снова выплыть на поверхность прекрасная цветочница.

Она и всплыла, причем тут же, но, к счастью для разбитого сердца начальника Сыскной полиции, только однажды и буквально мельком. Не знаю, было ли это следствием внезапно проснувшейся в Саевиче деликатности или просто случайным стечением обстоятельств, но факт оставался фактом.

— Когда барон, выбрав бутоньерку, увел барышню от моего столика, — без всяких «вы же помните» или «на чем я тогда остановился?» приступил к рассказу Саевич, — я вдруг подумал, что все это — чепуха. Вся эта история с розыгрышем отчетливо показалась мне надуманной, так как ее реализация — будь она действительно реализована — вступала в прямое противоречие с первоначально заявленной целью: обсудить мои работы и перспективы организации персональной выставки. Судите сами, господа: весьма затруднительно вести беседу, сидя за разными столиками!

— Мне это сразу показалось странным, — вмешался Монтинин, — только не хотел говорить.

— А вот я, — улыбнулся Саевич, — поначалу сие обстоятельство прохлопал. Но все же и до меня оно дошло, и тогда я задумался. Получалось, барон очень хотел заманить меня в ресторан, если уж пошел на шитую белыми нитками выдумку, купиться на которую мог только человек взволнованный — каким я и был — и потому рассеянный и невнимательный. Но если так, то что же такого важного нужно было от меня барону? Ведь не выставка же, в самом деле, представляла для него такую ценность! В общем, поразмышляв с минуту и так и не найдя ответы, я решил отбросить в сторону всякий политес и прямо потребовать у барона объяснений. Но прежде — скорее, уже просто в отместку наглому метрдотелю — воспользоваться хитростью барона к собственному удовольствию.

— Все-таки решили потрясти процентными бумагами?

— Точно! — Теперь Саевич улыбнулся широко и совсем по-ребячески. — А почему бы и нет?

— Действительно! — Монтинин тоже заулыбался.

— Только я решил не дожидаться ни ужина, ни, тем более, его окончания, а позабавиться сразу, чтобы уже потом иметь достаточно времени для объяснений с бароном.

— И как: успешно?

— Не то слово! — Саевич и вовсе расхохотался.

Гомерический хохот Григория Александровича выглядел странно и потому неприлично. Странно смеяться на публике собственным воспоминаниям. Неприлично смеяться прежде рассказа. Один за другим, мы все — за исключением только Монтинина, глаза которого весело блестели, а губы кривились в тоже едва удерживаемом смехе — начали вздыхать и пожимать плечами. Возможно, суждение наше было излишне строгим, а главное — преждевременным, но так оно и получилось: не сговариваясь, мы все насупились и с явной неприязнью ожидали окончания того, что наклонившийся к Можайскому Гесс охарактеризовал как очередную истерику.

— Ну же, господа! — воскликнул тогда Монтинин. — Ведь это и вправду весело! Неужели вам так не кажется?

— Молодой человек, — хмуро заговорил Чулицкий, — возможно, в вашем возрасте и нет ничего странного в том, чтобы соль кушать отдельно от блюда. Возможно, это даже и весело: спорить не стану. Но нам забавным это совсем не кажется! Впрочем, и вашему юному другу тоже!

Монтинин вспыхнул, а я невольно перевел взгляд на поручика. Наш юный друг — в отличие от своего приятеля — и впрямь совсем не веселился. Напротив: был он довольно мрачен, хотя и не понятно, почему.

— Отчего загрустили, Николай Вячеславович? — немедленно поинтересовался я, будучи и в самом деле заинтригованным. — Что случилось?

Поручик вздрогнул — обращения к себе он явно не ожидал — и посмотрел на меня с печалью:

— Да вот, Никита Аристархович, припомнилась мне почему-то история об одном моем сокурснике: бедняга тоже решил пошутить, но дело закончилось очень плохо. Его убили.

— Постой! — Монтинин схватил поручика за рукав шинели. — Ты не о Ваське часом?

Поручик кивнул:

— О нем, о ком же еще.

— М-да… скверная вышла история. — Лицо Ивана Сергеевича тоже омрачилось. — Веселый был человек, Васька Гольнбек.

— Да не о том ли Гольнбеке речь, — Инихов тоже вдруг из просто насупленного превратился в чрезвычайно мрачного, — которого утопили в проруби?

— Да, Сергей Ильич, о том.

Инихов совсем сморщился:

— И вспомнятся же такие ужасы… что это вы, поручик? — и, повернувшись к Чулицкому, — мы это дело вели, помните?

Чулицкий ограничился кивком, а Любимов ответил:

— Не знаю. Возможно, просто по совпадению деталей.

Саевич, перестав хохотать, вслушивался.

— Там ведь тоже были процентные бумаги…

— Да, но только фальшивые.

— Фальшивые? — Саевич попеременно смотрел то на Инихова, то на Любимова. — Но и здесь оказались фальшивые!

Поручик побледнел:

— Что?

— Бумаги барона тоже оказались фальшивыми, но…

— Что? — это уже Инихов и Чулицкий, причем одновременно и резко наклонившись вперед

— Фальшивые, говорю, но никто никого не топил! А что приключилось с этим… Васькой Голь… Гольн…

— Гольнбеком.

— Да, Гольнбеком?

— Как уже сказал поручик, его убили.

— Это я понял! — Саевич в непонятном нетерпении даже топнул ногой. — Но как его убили? Как это вообще произошло?

Инихов и Чулицкий переглянулись: многозначительно и, вместе с тем, с непонятной надеждой. Чулицкий:

— Поясните, пожалуйста, ваш интерес.

Саевич — утвердительно, а не с вопросом:

— Так вы и сами ничего не знаете!

Любимов и Монтинин шагнули вперед.

Чулицкий, поднявшись из кресла:

— А что известно вам?

Можайский — тоже встав из кресла и устремив на Саевича взгляд своих улыбающихся глаз:

— А ведь я тоже помню это дело, хотя к нему меня не привлекали.

Чулицкий, повернувшись к его сиятельству:

— Как! И ты?

Кивок:

— Да, Михаил Фролович, и я.

В гостиной стало тихо.

— Минутку, господа! — это уже я. — Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?

Можайский подошел ко мне и заговорил тихо, но отчетливо:

— Это случилось больше года назад, в ноябре. Мелкие реки и каналы уже встали — температура воздуха с первых же чисел была отрицательной, вода остыла чрезвычайно быстро, — а на Неве ледяной покров еще только начинал образовываться: пошли шуга, битый лед, появились зажоры⁶⁸. На службу я прибыл рано, еще до света, собираясь чуть позже — часам к девяти утра — отправиться на Офицерскую… нет, не к вам, Михаил Фролович, — сам себя перебил Можайский, заметив, что Чулицкий вытянул шею и тоже внимательно слушал. — Было у меня в ваших краях одно дельце, о котором я предпочту умолчать, тем более что к происшествию с Гольнбеком оно не имело никакого отношения. Так вот. Напротив дома Тупикова — сейчас, вы знаете, он принадлежит Российскому обществу страхова… ния…

Внезапно Можайский начал запинаться.

— …капиталов и доходов.

Честное слово: у меня мурашки по спине побежали! Очевидно, что и на других такое необычное совпадение произвело самое гнетущее впечатление. Чулицкий, только что вытягивавший шею, втянул ее с какой-то — можно было подумать, испуганной — поспешностью. Инихов закусил губу. Монтинин и Любимов схватились за руки, как внезапно оставшиеся в темноте гимназистки. Гесс побледнел. Митрофан Андреевич с шумом втянул ноздрями воздух, после чего вполголоса — и очень грязно — выругался. Даже Иван Пантелеймонович ойкнул:

— И тут страховщики, ядрена вошь!

Только Саевич остался постоянен в своем нетерпении. Взмахнув руками — как будто отметая несвоевременные охи, — он потребовал, чтобы Можайский не отвлекался. Но было поздно: трудно было не отвлечься на страшное предчувствие!

Инихов и Чулицкий, ни на кого не обращая внимания, затараторили о чем-то друг с другом. По их взволнованным лицам можно было понять, что внезапное открытие натолкнуло их на какие-то мысли относительно так и оставшегося нераскрытым убийства. Но самое поразительное заключалось в том, что все мы — даже я, так еще и не узнавший ничего о происшествии с неизвестным мне Гольнбеком — поняли: между нынешним делом и тем, уже относительно давнишним, существует непосредственная связь.

Итак, к десяткам уже имевшихся у нас покойников добавился еще один.

Чулицкий (сбросив с себя руку вцепившегося в пуговицу его мундира Инихова и вновь повернувшись к Можайскому) :

— Ну?

Можайский (формально адресуясь уже не только ко мне, но и ко всем, а потому чуть громче) :

— Я думаю ровно о том же!

— Саевич! — голос Чулицкого был грозен. — Немедленно говорите!

Фотограф заговорил тут же — понятно, похоже, для всех, но только не для меня:

— Я не знал, что это — Гольнбек. Когда барон пришел за мной, чтобы отвезти в покойницкую, я и думать не думал, что объектом одного из наших первых экспериментов станет офицер. Во-первых, утопленник был совершенно голым: нам с бароном пришлось самостоятельно облачать его в подходившие случаю одежды. Во-вторых, тело находилось в Обуховской больнице. Будь оно в Военно-медицинской академии или хотя бы в полицейском доме, еще могли бы возникнуть какие-то вопросы, но что же необычного могло быть в больничном покойнике?

— Да ведь у него голова была проломлена! — закричал Чулицкий. — Где вы видели больничные трупы с проломленной головой?!

— Ничего подобного! — мгновенно огрызнулся Саевич. — Голова у него была целехонькой!

Чулицкий растерялся:

— Как — целехонькой?

— А вот так!

— Но… — Чулицкий повернулся к его сиятельству. — Тогда это не Гольнбек!

Можайский ответил решительно и просто:

— Гольнбек.

— Да как же так? Я ведь сам осматривал тело!

— Нет. Ты, Михаил Фролович, осматривал тело тут же, на месте, у Подзорного острова. А потом положился на заключение прозектора. Но вышло так, что оно, заключение это, оказалось ложным: вскрытие и вообще исследование проводил не Моисеев, а его тогдашний беспутный помощник.

— Что?!

— А вот то! — Можайский энергично кивнул. — Я разговаривал позже с Александром Ивановичем⁶⁹, и он во всем признался.

Чулицкий на мгновение опешил, но тут же спохватился:

— Да что за ерунда! Своим-то собственным глазам я доверяю! А видел я проломленную голову!

Можайский — успокаивающе — обхватил Чулицкого за рукав:

— Нет, Михаил Фролович. Нет. Ты видел тело, избитое и порезанное льдом и шугой. Ты видел голову с многочисленными ранами: обильное кровотечение из них, прекратившееся сразу же, как только сердце перестало биться, заледенело кровавой массой. Ты и лица-то толком рассмотреть не мог, пока его не окатили водой из ведра и не отерли тряпкой. Что уж говорить о голове вообще! То, что ты принял за сломанные кости черепа, оказалось не более чем — только не вздумай падать — гребнем для волос.

Не знаю, было ли нужно такое предупреждение Чулицкому — начальник Сыскной полиции хотя и онемел в потрясении, но на ногах удержался, — а вот мне оно не только было необходимо, но и оказалось не слишком своевременным. К стыду моему, должен признаться: в глазах у меня потемнело, ноги стали ватными, и я осел на пол, ухватившись руками за ножку стола.

В следующее мгновение Можайский оказался на корточках подле меня и, не стесняясь, влепил мне пару пощечин:

— Эй, Никита! Какого черта?

— Водки! — прошептал я, делая титаническое усилие, чтобы не отключиться.

— Да ты весь зеленый!

Можайский повернул лицо куда-то в сторону и вверх, протянув затем и руку. В поле моего зрения появились ботинки Кирилова. Еще через секунду Можайский сунул мне под нос стакан: в нос шибануло спиртом. Надо же: а раньше я как-то и не замечал, что водка настолько сильно воняет!

— Пей.

Я принял стакан и — честное слово! — задыхаясь, выпил. В желудке стало тепло. Затянувшийся в нем минуту назад неприятный узел почти рассосался. В руках и ногах появилась чарующая легкость. Взгляд прояснился.

— Еще папиросу, будь добр…

Услышав это, Можайский ухмыльнулся:

— Раз уж вернулась наглость, жить будешь! — хлопнул меня по плечу, поднялся и отошел.

Я тоже поднялся:

— Прошу меня извинить, господа, сам не понимаю, что со мной приключилось. Обычно я не настолько впечатлителен!

Вообще, не склонные в обычных обстоятельствах к слезливости и снисходительности суровые мужи, собравшиеся в моей гостиной, на этот раз повели себя на удивление деликатно: закивали головами, замахали руками… мол, пустяки, с кем не бывает? И это, признаюсь, меня бесконечно тронуло. Возможно, дело тут было в моей собственной репутации человека решительного, многое повидавшего и тоже — как и сами суровые мужи — не склонного ни к слезливости, ни к падению в чувственные обмороки на паркет собственной гостиной. И если так, то налицо был один их тех случаев, когда репутация оберегает от насмешек. Но, возможно, причина крылась в ином, а именно: и сами собравшиеся у меня люди пребывали в немалой растерянности от свалившихся на них невероятных известий и потому-то не были склонны к суждениям строгим и с обвинительным уклоном.

Как бы там ни было, но было вот так: моя внезапная слабость ничуть не повредила мне, и когда я, окончательно собравшись с силами, потребовал объяснений, не стала поводом от меня отмахнуться.

— Значит, так, господа, — потребовал я, задымив папиросой. — Немедленно введите меня в курс происходящего. Что это за Гольнбек, что с ним случилось, причем тут фальшивые бумаги, шутка, проломленная или целая голова, покойницкая Обуховской больницы, эксперименты Саевича и участие во всем этом пресловутого Кальберга? И как могло получиться, что я вообще ничего об этом не знаю? В столице не бывает таких преступлений, о которых мне ничего не известно! Я ведь не совсем обычный репортер, не забыли? Я не из Ведомостей⁷⁰ разживаюсь информацией!

Чулицкий — немного снисходительно — улыбнулся:

— Да-да, Сушкин: вашей информированности можно только позавидовать. Но не все же коту масленица!

— То есть?

— Дело Гольнбека мы специально закрыли от чьего бы то ни было любопытства. Узнать о нем не мог никто. Даже вы. Более того: даже то, что о нем, как выясняется, настолько осведомлен Можайский, лично меня поразило! Возможно, вас утешит тот факт, что происшествие с Гольнбеком не попало и в общую сводку для ежегодного отчета по Градоначальству.

— О нем и Николай Васильевич⁷¹ ничего не знает?!

— Николай Васильевич, разумеется, знает.

— Но что же стало причиной такой секретности?

— Те самые фальшивые бумаги, что же еще!

— Дайте-ка догадаюсь… — Я разом припомнил слова Саевича о закладном листе Дворянского банка, которым его перед визитом в «Аквариум» снабдил Кальберг. — Неужели тоже закладная?

— Хуже. — Чулицкий кивнул в сторону чемодана, набитого ассигнациями и ценными бумагами и по-прежнему стоявшего в самом центре моей гостиной. — Облигации государственного займа.

Поручик метнулся к чемодану, выхватил из него пачку бумаг и растерянно на нее уставился. Чулицкий, со смешком, поспешил успокоить нашего юного друга:

— Нет-нет, поручик, ваши бумаги — настоящие!

Любимов шумно выдохнул и заулыбался:

— Хоть одна хорошая новость за весь вечер!

— О, на этот счет не сомневайтесь…

Я, опасаясь, что беседа уйдет на какой-то новый и мало относившийся к интересовавшему меня делу круг, замахал руками на обоих — Любимова и Чулицкого — и потребовал незамедлительно вернуться к сути:

— Продолжайте, Михаил Фролович!

Чулицкий вновь снисходительно улыбнулся, но требование выполнил.

— Как уже говорил Можайский, всё это приключилось в ноябре. Каналы и прочая мелочевка встали, но река⁷² только-только собиралась покрыться льдом: пошла шуга, образовались зажоры. В то утро я — смотрите-ка, какое совпадение! — как и Можайский, явился на службу рано, задолго до света: из кабака… но, впрочем, неважно… в общем, из опасной ночной вылазки должен был вернуться Сергей Ильич…

Инихов утвердительно кивнул.

— …и я решил дожидаться его в кабинете. Признаюсь, когда под окнами кабинета послышался шум, я не очень-то обратил на него внимание: занимался разбором документов. Однако шум усилился — вы знаете, улица у нас узенькая, достаточно одной горлодерки, чтобы звон в ушах появился, а тут разом вопило множество глоток, — и я буквально подскочил к окну. У полицейского участка⁷³ собралась целая толпа, требуя дежурного или хоть кого-нибудь из начальствующих лиц. В толпе виднелся и городовой, но его почему-то не пропускали вперед и даже ровно наоборот: зажали между парочкой дебелых мужиков, не давая двинуться с места. Происходившее имело вид необычный и грозный. Даже настолько необычный и грозный, что я уж грешном делом подумал о начале каких-нибудь революционных выступлений! Пристава на месте пока еще не было, а дежурный офицер — и я его, господа, понимаю! — выйти к такой толпе не решался. Намерения собравшихся были совершенно неясны, а из нестройных криков понять что-либо было вообще невозможно!

Чулицкий, припоминая, содрогнулся. Я же, понимая, что его настоящий рассказ — прелюдия к происшествию с Гольнбеком, удивился: если была толпа, как получилось, что происшествие удалось замять? Почему по городу не поползли слухи?

Чулицкий, словно угадав направление моих мыслей, пояснил, перебивая свой собственный рассказ:

— Когда всё объяснилось, мы опасались, что слухи поползут, и поэтому приняли самые жесткие меры: всех без исключения попавших в поле нашего зрения взяли на карандаш, велев им рты прикрыть на замки во избежание очень неприятных последствий. Одним мы пригрозили аннулированием регистрации на проживание, а это означало, что им пришлось бы разойтись восвояси по своим деревням. Другим — прихлопнуть лавочку посредством санитарной инспекции. Третьим — увольнением с мануфактур, а потерять работу в наше время — дело нешуточное! Были еще и офицеры, но тут мы действовали через высших из них. Не знаю, провели ли они соответствующие беседы со своими подчиненными, но результат, как мы видим, налицо: из офицерской среды слухи также не распространились.

Поручик и Монтинин переглянулись и подтвердили:

— Беседы были, мы точно знаем.

Чулицкий — не без явного удовольствия — вздернул брови и одновременно с тем развел руками: что, мол, и требовалось доказать!

— Ну, хорошо, — признал я, — постарались вы на славу. Конспирацию навели так, что даже оторопь берет. Но что же дальше?

— Как — что? Всё просто: видя, что дежурный офицер не появляется, я сам спустился к людям.

— Смело!

— Необходимо.

Михаил Фролович сказал это так, как будто констатировал заурядный факт, а между тем, уже известно было, насколько плохо мог закончиться подобный выход. Читатель, несомненно, помнит потрясшую всех историю о том, как разъяренная толпа насмерть растерзала полицейского в одном из наших уездных городов. А ведь тогда случай тоже был пустяковым⁷⁴, и начиналось всё отнюдь не с противостояния с полицией!

— Да, необходимо, — повторил Михаил Фролович, ничуть не рисуясь. — Куда деваться-то? Конечно, можно сказать и так, что это была вообще не моя обязанность, но ведь и это — с какой еще стороны прикинуть! Как-никак, а я был старшим чином из всех, кто в тот момент находился в здании.

Кирилов провел рукой по усам и посмотрел на Чулицкого с одобрением.

— Вот я и вышел… Сразу скажу, чтобы не было никаких догадок и недомолвок: ничего страшного не произошло. Наоборот: толпа моментально успокоилась, а те два дебелых мужика, что сжимали городового, не давая ему и полной грудью вздохнуть, освободили жертву из своих объятий и вытолкнули злосчастного вперед. Вид у него, когда он оказался прямо передо мной, был, надо признаться, совсем никудышный. От него разило спиртным, морда была мятой, опухшей и вообще осоловелой, шинель местами загрязнилась, как будто малый приваливался к беленым стенам и падал на мостовую, один погон был сорван и болтался на честном слове. «Что за черт? — изумленно воскликнул я. — Фамилия!» Толпа с приязнью — вот это слово, поверьте, самое точное — загудела. Послышались одобрительные замечания. Тогда, оттолкнув от себя городового — он едва не грохнулся, настолько его шатало, — я ступил в толпу непосредственно и, схватив — без насилия, по-доброму — за рукав показавшегося мне приличным человеком какого-то, судя по одежке, лавочника или приказчика, спросил: «Да что вообще происходит?» Человек ответил просто, но так, что у меня волосы дыбом встали: «Убийство!» «Убийство?!» «Да… вот он, — тычок пальцем в сторону городового, — человека ограбил и убил!»

Я не поверил своим ушам: городовой убил Гольнбека? Но причем тут тогда Кальберг?

Чулицкий, заметив отразившееся на моем лице изумление, усмехнулся:

— Я тоже опешил, не думайте, что вы один, Сушкин!

— Да, но…

— А, понимаю! — Чулицкий спохватился: он-то, услышав от толпы о поступке городового, еще ничего не знал о Гольнбеке, тогда как мне уже все уши прожужжали причастностью Кальберга к убийству. Так что наше изумление — мое и Чулицкого — имело все-таки разную природу. — Да, вы правы: то, как удивился я, и то, как ныне удивляетесь вы, не совсем одно и то же.

— Вот именно. И?

— Я отшатнулся от лавочника — или приказчика, неважно, — не в силах поначалу понять: шутка это такая или, сказав «вот он ограбил и убил человека», он имел в виду не совсем грабеж и не совсем убийство?

Теперь уже я усмехнулся: Михаил Фролович начал путаться в словах, не зная, как лучше выразить очевидное — естественное недоверие к тому, что полицейский чин вообще может быть причастным к такого рода злодеяниям!

— Напрасно смеетесь, Сушкин! — Михаил Фролович едва ли не обиделся.

Я поспешил его успокоить:

— Да нет, Михаил Фролович, я совсем не над тем… в том смысле… как бы это сказать?

— Да говорите уже!

— В общем, я разделяю ваши чувства, но выразили вы их весьма заковыристо!

— Ах, вот вы о чем! — Чулицкий тоже усмехнулся. — Ну, я-то — не репортер. Мне ради слов по карманам приходится рыться!

Мы обменялись насмешливыми взглядами, и Чулицкий продолжил рассказ:

— Да, Сушкин: я буквально отшатнулся от приказчика, а затем, когда немного пришел в себя от чуть ли не наповал сразившей меня неожиданности, обернулся к городовому. Тот — всё в том же непотребном виде — стоял, привалившись спиной к косяку двери, и хлопал глазами. Только теперь я вдруг обнаружил, что не только его одежда пребывала в безобразном состоянии, но и шапка отсутствовала! Пегого оттенка волосы, остриженные неаккуратным ежиком, были взлохмачены и топорщились уродливыми иголками. Не знаю, почему, но именно это — отсутствие шапки с номером⁷⁵ и отвратительное состояние волос — взбесило меня больше всего. Я схватил городового за воротник шинели и дернул так, что послышался треск. «Говори, скотина! — заорал я. — Где головной убор? Что с волосами? В какой помойке валялся? Где пил?!» Толпа, увидев это, вновь одобрительно зашумела. Но городовой, как будто совсем проглотив язык и еле ворочая мыслями, только замычал что-то нечленораздельное. Тогда я грохнул кулаком в прикрытую дверь. Дверь тут же распахнулась. Из нее выскочил ранее опасавшийся выйти к людям, но явно стоявший тут же, за створкой, и всё видевший и слышавший через щель дежурный. «Заприте этого мерзавца… Нет! — отдав приказ, тут же спохватился я. — Сначала окатите его водой! Может, так он быстрее придет в себя!» Дежурный — не тратя слова — подхватил городового и уволок его в помещение. Я же остался у входа и поманил к себе пальцем того приказчика, который только что огорошил меня известием об убийстве.

«Ваше высокородие?» — вряд ли приказчик узнал меня, но я был в форме, и он обратился ко мне по чину⁷⁶.

— Хоть ты расскажи мне, что здесь происходит!

«Так ведь это…» — приказчик замялся и начал озираться по сторонам, словно в поисках поддержки. — «Я ведь уже все рассказал!»

— Да что же ты рассказал? — начал терять терпение я и даже притопнул.

Приказчик смутился еще больше и вдруг нырнул обратно в толпу: вот тебе и положительный персонаж! — Чулицкий передернул плечами. — Совсем забыв о прежних соображениях безопасности — да они, как это было уже понятно, и были-то ни к чему, — я ринулся следом, нагнав беглеца удивительно быстро: толпа передо мной расступилась, а вот его, напротив, задержала. Один из тех мужиков, что еще несколько минут назад держали городового, схватил приказчика за руку:

«Куда ж ты, черт, несешься?» — без угрозы, но так спросил мужик, что приказчик встал, как вкопанный. — «Вот, вашвысродь, держите!»

— Ты зачем побежал? — тоже спросил я, вглядываясь в лицо приказчика. — Ты что, наврал от начала и до конца?

«Никак нет, ваше высокородие!» — тут же залепетал он. — «Ничего я не наврал. Просто…»

— Э! Да ты никак из отставных?

«Вот в этом-то и дело, ваше высокородие!»

— Не беглый, надеюсь?

«Никак нет. Просто…»

— Ну?

«С видом на жительство у меня не все в порядке».

— Тьфу ты! — я сплюнул⁷⁷ и кивнул мужику: мол, отпусти человека. — А зачем же с другими к участку пошел? Сидел бы себе в лавке и в ус не дул! Ну! Говори и ничего не бойся: в мои обязанности контроль такого рода не входит!

Приказчик — или отставной: как его лучше называть-то? — освободившись от жесткой мужичьей хватки и, вероятно, поверив мне, почувствовал себя свободней и даже вздохнул с облегчением.

«Да нешто я не человек, ваше высокородие? Ведь это я и созвал народ, когда убийству свидетелем стал!»

— Опять убийство! Да что же произошло? Чему ты стал свидетелем? Говори, наконец!

«Шел я по Крюкову, ваше высокородие, — пустился он в объяснения, — и вдруг увидел: напротив дома, почти у самого моста как к площади подходишь⁷⁸, чистая чертовщина творилась. Прямо через ограждение на лед спрыгнул человек…»

— Я, услышав это, хмыкнул: добро бы с другой стороны, где спуск к воде имеется, но чтобы через ограждение… Убиться — не убьешься, но переломать ноги можно запросто. Да и лед в ноябре еще непрочный, от удара и разойтись способен!

«…а за ним — второй. Первый упал сначала, но тут же встал и побежал. Второй — за ним. А дальше… к середке канала первый уже подбежать успел, когда второй его нагнал и начал заваливать…»

— Что значит — «заваливать»?

— Ну, вот так, ваше высокородие! — отставной изобразил нечто, напоминавшее сцену борьбы, но вышло у него не очень. Я только рукой махнул: «продолжай!»

«И вот тут-то лед и провалился! Первый сразу под воду ушел, а второй распластался и начал в воде руками нашаривать… И что же вы думаете? Вытащил!»

— Вытащил? Первого? — сказать, что я изумился, — не сказать ничего!

«Да, ваше высокородие, вытащил! Ухватил за волосы, начал тащить и вытащил!»

— А дальше? Как-то не очень пока на убийство смахивает!

«В том-то и дело, ваше высокородие, что дальше-то всё и случилось!»

— Так что ж ты тянешь! — я сорвался на крик, и отставной, шарахнувшись в испуге, вновь оказался в объятьях мужика. — Стой! Говори, только не тяни быка за ***!

«Я и говорю, — отставной перекрестился, давая понять, что не врет и не тянет. — Просто по порядку излагаю».

— Ну?

«Раздевать он его начал, ваше высокородие! Представляете? Раздевать!»

— Раздевать?

«Именно, ваше высокородие: раздевать!»

— Что за черт?

«Вот так и я подумал!»

— А что же ты сам, — спохватился я, — на помощь первому не пришел? С виду-то — крепкий!

Отставной пояснил тут же и без всякого смущения:

«Так я и побежал: на мост, а с него — на другую сторону канала, где спуститься можно, не прыгая на лед. Прыгать я не стал: побоялся, что лед не выдержит…»

— Двоих-то он выдержал?

«В том-то и дело, что уже двоих. Оба прыгнули, трещины пошли. Я видел их в свете фонарей!»

— Трещины? Ну, хорошо… Дальше!

«Несся я, как угорелый, и кричал во всю мочь: надеялся, что второй первого отпустит. Но куда там… Второй, глянув в мою сторону, только быстрее начал с первым возиться. А потом и вовсе страшное произошло: одежка — худая, надо сказать, совсем немногочисленная и не по сезону — уже рядом валялась, когда лед разошелся снова, и первый — в одном исподнем только! — опять под воду ушел. Я закричал совсем дико: вообще, на мои крики уже стал собираться народ, а тут он и вовсе толпами повалил… И вот, второй, не делая уже никаких попыток вытащить несчастного из воды, приподнялся, несколько шагов прошел в направлении парапета, но встал: понял, собака, что там, откуда он спрыгнул, выбраться на набережную никак не получится!»

— Что же он предпринял, чтобы убежать?

Отставной на секунду-другую замялся, а затем сказал — на фоне всего остального — совсем уж неожиданное:

«Ничего».

— Как так? — воскликнул я.

«Я тоже не понимаю, но он не стал убегать».

— Но что-то же он все-таки сделал?

«Ничего. Он так и стоял, пока мы — я и еще несколько человек — спускались на лед, осторожно обходили полынью, а потом приближались к нему самому. Ему бы припуститься куда-нибудь — хоть вниз, хоть вверх по течению, — но он просто стоял и…»

— И?

«Ждал как будто».

— Чего ждал?

«Нас».

— Гм… ну? Дальше!

«Подошли мы, значит, и только тогда и поняли: ба! Да ведь это — городовой! Просто вид у него был… неподобающий: шапки нет, оружия — тоже, шинель запачкана… Вот и не поняли мы поначалу, когда с набережной еще смотрели, кто таков этот малый. А еще мы сразу почуяли перегар: от него разило, как от бочки!»

— Я брезгливо поморщился: от городового, если только этого пропойцу можно было и впрямь назвать городовым, действительно разило так, что закачаешься! Отставной, как обезьянка, повторил мою гримасу:

«Вот-вот, ваше высокородие! А еще в полиции служит! Вот я, например… в рот по жизни не брал и не беру, так что же вы думаете? Не взяли меня!»

— Вот тут мои глаза окончательно вылезли на лоб⁷⁹: «как, — спрашиваю, — не взяли? Ты что же, в полицию устраивался?»

«Да, ваше высокородие, пытался».

— И не взяли? — я чуть отступил, чтобы тщательней, с головы до ног, осмотреть странного приказчика, на поверку оказавшегося отставным солдатом, да еще и с такими обстоятельствами — отказом в полицейской службе и непорядком в регистрации по месту жительства. Этот странный человек правильно понял мое движение, но теперь уже всего лишь грустно улыбнулся, не делая никаких попыток к бегству:

«Глупая история получилась, но я не виноват, ваше высокородие. Аккуратно за день до того, как я пришел устраиваться, на меня жалоба в участок поступила. От девки, представляете? Я ее от хозяйского магазина прогнал — повадилась стоять на панели, покупателей распугивала, — так она расписала, будто я ее до полусмерти избил! Работал я тогда всего лишь месяц, многого еще не знал, да и знать, положа руку на сердце, не очень-то стремился: подумывал как раз в наружную полицию поступить. Откуда же мне было знать, что кот⁸⁰ ее чертов чуть ли не от управы разрешение получил?»

— Какое еще разрешение?

«Девок своих на той панели пасти».

— Да ты ополоумел!

«Если бы…»

— Вот ты усмехаешься, Можайский, — Михаил Фролович, внезапно оборвав рассказ, недобро уставился на его сиятельство, чувственные губы которого и впрямь кривились в усмешке, — а мне совсем не до смеху было! Это же надо: управа разрешение дала! В аренду сутенеру панель пристроила!

Его сиятельство хлопнул ладонями по коленкам, выражая тем крайнюю степень веселья:

— Ты, Михаил Фролович, ну чисто как дитя! А еще сыщик!

Чулицкий немедленно взвился:

— От такого же слышу!

— Да ладно тебе, угомонись… — Его сиятельство примирительно взмахнул рукой. — Я тоже слышал о таких якобы странностях…

— Якобы?!

— …хотя в полиции работаю поменее тебя. Мне доносили даже конкретное имя члена Управы, через которого и устраивались все махинации такого рода. Более того: я лично — в лоб — расспросил этого достойного члена общества. И знаешь что?

— Что? — Чулицкий явно не верил своим ушам: его глаза широко раскрылись, нижняя челюсть слегка отвисла.

— Он сразу во всем признался.

— Не может быть!

— Еще как может.

— Да ведь это… — Чулицкий, начав, осекся, так и не сумев подобрать достойный ситуации в целом и члена Управы в частности эпитет.

— Черт знает что? Согласен. — Можайский кивнул, но, как ни странно, не с подобавшей его должности печалью, а с неприкрытым задором. — Но попробуй предположить, для чего это делалось?

— Да что тут предполагать! — Михаил Фролович даже покраснел от возмущения. — Что тут предполагать!

— А все же, ты попробуй!

— Минутку, господа, — вмешался я, прекращая ненужный спор. — Говори просто, без загадок: что тебе наплел этот человек?

Губы Можайского опять скривились в усмешке:

— Этот человек? Тебе даже имя его неинтересно?

Я в растерянности захлопал глазами — в чем все-таки Можайскому не откажешь, так это в умении поражать:

— А что, ты готов назвать его имя?

— Конечно!

— Но ведь я напишу об этом заметку!

— Да ради Бога!

— С ума сойти! — я уже ничего не понимал: с каких это пор полученные явно только по дружбе и только под условием держать рот на замке сведения о коррупции — а кто бы их стал давать на каких-то иных условиях? — кто-то готов был разгласить с такой феноменальной легкостью? — Ты серьезно?

— Совершенно.

— Ну, давай!

Можайский выдержал театральную паузу и произнес дурашливо-драматическим тоном:

— Александр Николаевич Оппенгейм⁸¹. Тайный советник, доктор медицины, почетный мировой судья, гласный губернского и уездного земских собраний, гласный столичной Думы, попечитель Александровской больницы в память девятнадцатого февраля шестьдесят первого года, председатель столичной санитарной комиссии, член городского больничного комитета. Прошу любить и жаловать!

Мы — Чулицкий и я — так и сели: оба на край стола, и стол не выдержал. С грохотом и звоном на пол посыпались бутылки и стаканы. С руганью в сторону отскочил стоявший тут же Митрофан Андреевич. Саевич пискнул и тоже отскочил. Инихов буквально выпрыгнул из кресла и бросился на помощь своему начальнику. На помощь мне подоспели и сам Можайский — невольный виновник произошедшего крушения, — и наш юный друг, поручик Любимов.

— Неожиданно, правда?

— Это что, — вопросил поднявшийся на ноги Чулицкий, — шутка?

— Нет.

— Но этого просто не может быть!

— Еще как может. Ты ведь не захотел подумать над причиной?

Чулицкий заморгал.

Я — тоже поднявшись и пнув какую-то, особенно назойливо лезшую под ботинок бутылку — потребовал объяснений:

— Не строй из меня дурака! Я не могу давать такое имя в заметку, не имея доказательств!

— Ну, хорошо, — сдался нашутившийся вволю Можайский, — всё даже не просто, а еще проще. Ключевые слова в прилагающемся к этому имени впечатляющему списку должностей — «председатель санитарной комиссии». Даже странно, что вы — ты, Никита, и ты, Михаил Фролович — напрочь забыли о дебатах насчет проституции в связи с постановлением⁸² о переводе надзора над ней из ведомства врачебно-полицейского комитета в городскую Управу. А ведь была создана целая исследовательская группа, на протяжении нескольких лет собиравшая статистические данные и вообще занимавшаяся прояснением тех вопросов, которые возникли в связи с таким постановлением. В частности — насколько эффективным будет такой надзор⁸³. Как рассказал мне сам Александр Николаевич, больше всего опасений вызывала возможность резкого ослабления контроля за уличной проституцией, во всяком случае — судя по весьма негативному опыту московских коллег, а также, скажем, коллег из Минска, где подобное предложение — передать контроль от полиции управе — уже давно реализовано⁸⁴. Исходя из самых мрачных предположений, прорабатывались различные варианты, в том числе — и самые, если можно так выразиться, одиозные. Вот одним из таких одиозных предложений и стала своего рода легализация уличной проституции: того из ее видов, какой хотя бы отчасти можно было поставить на учет. Это, как вы понимаете, проституция под сутенерами. Думаю, нет нужды объяснять, что сутенеры — как никто другой — заинтересованы в легализации своей предприимчивости или — хотя бы — в том, чтобы им, сутенерам, не чинили особых препятствий.

Чулицкий достал из кармана платок и отер покрывшийся испариной лоб. Я же, полагая, что ослышался, уточнил:

— Ты это сам всё только что придумал?

Можайский посмотрел на меня так, что за его неизменной улыбкой в глазах ясно обозначилось недоумение:

— Помилуй! Это уже — правда, и ничего кроме нее.

— Ну и ну!

— Фантасмагория какая-то! — Митрофан Андреевич. — Похлеще моих негодяев⁸⁵ будет!

Можайский пожал плечами:

— Фантасмагория или нет, но мы должны отнестись к эксперименту снисходительно. В конце концов, Александр Николаевич и другие члены комиссии исходили только из соображений всеобщего блага. Ситуация, как вы, господа, несомненно, знаете, и в самом деле угрожающая. Даже при полицейском надзоре распространение заразных болезней вроде любострастной⁸⁶ приняло вид настоящей эпидемии.

— И поэтому нужно узаконить проституцию! — Чулицкий едва удержался от того, чтобы сплюнуть на мой паркет.

— Никто ее не узаконил. — Можайский снова пожал плечами. — Эксперимент провалился и был свернут.

— Ах, вот как!

— Да. Правда, провалился он больше из соображений этических, нежели практических, но все же.

— То есть? — я.

— В Думе решили, что общество еще не готово принять такую концепцию, что, кстати, наглядно подтверждается и выражением ваших с Михаилом Фроловичем физиономий!

Я отступил на шаг и машинально провел по лицу ладонью, словно стремясь стереть с него то выражение, о котором говорил Можайский, но которое лично я — стоя не перед зеркалом — видеть, разумеется, не мог.

Объясню.

Считая себя человеком просвещенным и взглядов вполне либеральных, я полагал своей необходимостью терпимо относиться к различного рода современным веяниям, новшествам, так сказать. Принять законность проституции я не мог — всё мое существо восставало против этого, — но разум нашептывал: общественное благо выше личных пристрастий. И ведь в словах Можайского, в его доводах или, точнее, в доводах господина Оппенгейма справедливое зерно не просто имелось: оно было видно невооруженным взглядом! Именно поэтому, будучи пойман за руку на собственном брезгливом отношении к жуткому с точки зрения морали предложению узаконить проституцию, я поспешил избавиться хотя бы от соответствующего выражения на лице.

Чулицкий же поступил иначе. Он вновь платком отер лоб и тут же рявкнул:

— А вот не надо ловить меня на это! Общество, видите ли, не готово! Да если общество когда-нибудь к этому и подготовится, на следующий же день ему наступит конец! К гадалке ходить не нужно, чтобы сказать, чем все это закончится!

— Да? — Можайский выпятил нижнюю губу, отчего самым поразительным образом — с его-то шрамами, мрачным лицом и улыбающимися глазами — стал похож на свирепого божка откуда-то из Средней Америки⁸⁷. Будь он еще и брюнетом с жесткими блестящими черными волосами, сходство было бы еще полнее. — Да? — повторил он. — И чем же это закончится?

Чулицкий — вот ведь люди! — тоже выпятил нижнюю губу, но сходство приобрел не с древним идолом, а с мальчиком, у которого злой дядя решил отобрать конфету:

— Катастрофой! Разложением! Вымиранием!

— Вымиранием?

— Да!

— А тебя не смущают дома терпимости — вполне себе узаконенные торговые заведения?

Меня передернуло: «торговые заведения»! По сути-то верно, конечно, но насколько же мерзко по факту!

Чулицкий тоже дернулся, его лицо исказилось еще больше:

— Будь моя воля, — в самом прямом смысле зашипел он, — я бы и эти «торговые заведения» к чертовой матери позакрывал!

— И стал бы ходить по улицам короткими перебежками?

— Что? — Михаил Фролович не понял, а потому разозлился еще больше. — Что ты несешь?

— Ну как же! — Можайский нарочито медленно осмотрел Чулицкого с головы до пят и так же нарочито и медленно покачал головой. — Не пройдет и пары недель после закрытия тобой домов терпимости, как город окажется во власти голодных пролетариев! Вот ты — лично ты — сколько таких заведений знаешь?

Чулицкий ответил незамедлительно, явно держа в уме официальную сводку по Градоначальству:

— Сорок пять.

— Попал пальцем в небо! — Можайский хмыкнул и, подойдя к Чулицкому, чуть ли не ласково похлопал того по спине. — Вторая попытка?

Михаил Фролович отстранился от его сиятельства и пробурчал:

— Нет: сам знаю…

Что именно он знал, Михаил Фролович пояснять не стал, но это и без пояснений было понятно: реальное количество домов терпимости в нашей благословенной столице намного превышало указанную в сводке по Градоначальству цифру. И хотя в обязанности полиции входил и разгон незаконных борделей, зачастую представлявших из себя самые обычные меблирашки, на деле полицейские чины далеко не всегда следовали этому требованию. Понять их можно: куда проще иметь на виду известное зло, чем рыскать по переулкам в поисках зла затаившегося.

— Но если так, — Можайский совсем уже прижал к стенке Михаила Фроловича, — чем же ты, несмотря на грозные заявления, все-таки закрывающий глаза на лично тебе известные притоны с девками, отличаешься от Александра Николаевича, всего лишь предложившего — в том числе, и тебе, по сути — не мучиться и даже наоборот: от для всех мучительного положения перейти к положению ясному и потому подконтрольному?

Чулицкий растерялся и ничего не ответил: эта новая точка зрения — экономить душевные силы на угрызениях совести — застала его врасплох. Да и как было не растеряться человеку, который, будучи честным до мозга костей, и вправду чуть ли не каждый день был вынужден входить в компромиссы с собственной совестью?

— Вот то-то и оно, — добил Михаила Фроловича Можайский и вернулся в кресло. Уже оттуда, удобно устроившись с ногами через подлокотник, он закончил свой невероятный рассказ об эксперименте господина Оппенгейма. — Как и следовало ожидать, опыт оказался неудачным. Никаких законных оснований пригревать на груди сутенеров и подвластных им девок у Думы не было, а ввести такую практику в законный обиход у господ из городского самоуправления не хватило духу. Впрочем, если бы даже они и оказались посмелей, наверняка бы их инициативу развернули сверху: слыханное ли это дело — панели между проститутками распределять? Тут и другие предложения подоспели, в частности — от профессора Тарновского⁸⁸… ну, да это — уже совсем другая история. В общем, господа, городскому контролю за проституцией быть, но и полиция от него совсем не устраняется: в учреждаемое вскоре Бюро по надзору за проституцией на равных с остальными его членами правах будет входить — по представлению Николая Васильевича⁸⁹ — тот или иной полицмейстер.

Можайский замолчал. Молчал и Чулицкий. Я же, немного подумав, «огласил вердикт»:

— Нет. Пожалуй, заметку об этом я писать не стану.

— И правильно, — немедленно отозвался Можайский и снова замолчал.

Чулицкий пожевал губами и вдруг — без понуждений со стороны и как-то внезапно — вернулся к прерванному рассказу о происшествии с Гольнбеком.

— Как бы там ни было, господа, но отставной меня поразил своим сообщением о думском покровительстве проституток. Я даже поначалу решил, что он попросту лгал, но, взяв себе на заметку его слова, позже проверил их в основной части. Действительно: жалоба в участок на него поступила, была перенаправлена мировому судье, а тот — быстро и решительно — вынес приговор: виновен. И присудил к уплате штрафа и выплате проститутке компенсации! Понятно, почему беднягу не взяли на службу в полицию: с нашей-то системой учета! Проверявшим его биографию не составило никакого труда тут же наткнуться и на жалобу, и на приговор. И пусть на многое мы смотрим снисходительно, но все-таки — не на приводы к нам же⁹⁰. Вот так и получилось, что отставной остался с носом и перешел на нелегальное положение. Это, однако, не помешало ему вполне прилично устроиться: хозяин лавки оценил его усердие, повысил в должности, назначил приличный оклад… в общем, повезло человеку: могло быть совсем иначе⁹¹.

— Да уж…

— Когда он закончил рассказ о происшествии на льду, я поинтересовался, куда — по его словам, снятая с убитого — подевалась одежда.

«Мы, ваше высокородие, трогать ее не стали: мало ли что».

— То есть, — уточнил я, — она по-прежнему там, на льду, возле полыньи?

«Ну, от полыньи-то мы ее отодвинули».

— Идем! Но прежде… — Я сделал отставному знак оставаться на месте (каковой знак, похоже, на свой счет отнесли и все остальные собравшиеся, поскольку расходиться никто из них явно не собирался) и зашел в участок.

В участке я поинтересовался, в какую конуру засунули городового. Меня провели в камеру для предварительно задержанных: городовому — по естественной причине — выделили отдельную, благоразумно решив не смешивать его с остальными⁹². Там этот, уж извините за выражение, дундук — в исподнем и с накинутым на плечи после водной процедуры одеялом — сидел, трясясь, на скамейке, мало что соображая от страха и, похоже, от обиды.

— Ну, выкладывай, — напустился на него я, — как же ты дошел до жизни такой? Давно ли пьешь? А давно ли прохожих грабишь и в канале топишь?

Городовой аж взвился, но тут же рухнул на пол и — в доказательство, что не врет — пару раз грохнул себя головой о половицы:

«Никого я не грабил и не убивал, ваше высокородие! — заговорил он. — Не было такого! Пить — пил. Но не убивал!»

— А вот взявшие тебя люди утверждают другое!

«Они ошибаются!»

— Что? — я удивился. — Я не ослышался? Ошибаются? Не врут, а ошибаются?

Городовой быстро закивал головой:

«Да, да, да, ваше высокородие! Именно ошибаются! Зачем им врать?»

Сказать, что я удивился еще больше, — ничего не сказать. Городовой защищал собственных обвинителей! «Ну и ну, — подумал я, — дело и впрямь не так просто…»

— Так что же произошло? — вслух спросил я и услышал вот что:

«Я уже мало что понимал: совсем осоловел после… ну…»

— Попойки?

«Поминок!»

— Каких еще поминок?

«Брат у меня помер, ваше высокородие. Вот поэтому я последние дни… и ночи… пил. Фляжка у меня была в шинели, можете сами посмотреть. До смены я уже успел изрядно набраться, а на посту еще добавил: из фляжки потягивал. В ней — самогон, не чета казенке⁹³, так что — сами понимаете…»

— Прямо поветрие какое-то! — Можайский. — Как вспомню, так вздрогну!

— О чем это вы?

— Когда мы в Плюссе были, нас офицер жандармский самогоном угощал.

Тут засмеялся Инихов:

— Точно-точно!

— Ужас!

— И не говорите!

Инихов и Можайский подмигнули друг другу и замолчали. Чулицкий, еще какое-то время то в одного, то в другого постреляв недоумевавшим взглядом, спохватился, стрелять глазами перестал и, в сердцах махнув рукой, продолжил:

— Причина пьянства городового, равно как и напиток, которым он заливал свои мозги, меня интересовали меньше всего, поэтому я решительно оборвал его на этих подробностях, потребовав говорить по существу.

«Если по существу, то… увидел я, в общем, тень, метнувшуюся из подворотни дома Тупикова. Человек сразу показался мне подозрительным, но сил преследовать его не было… да и желания, если честно, тоже».

— *** с твоими желаниями, — закричал я, — говори!

«Странный был человек. На улице холодно, лед уже на канале, а он — человек в смысле — в одних панталонах, едва ли не босой, в рубашке и накинутом поверх зипуне! Но это бы ладно, а вот то, что случилось дальше, почти меня протрезвило».

— Так что же случилось дальше?

«Сначала он побежал в мою сторону — в сторону площади: я стоял в арке другой подворотни тупикова дома, — но, заметив меня, круто взял к ограждению канала и — я глазам своим не поверил! — сиганул через нее на лед. «Убился! — промелькнуло у меня в голове. — Как пить дать, убился!» И тогда я тоже бросился к ограждению и, подбежав к нему, посмотрел вниз. Человек, однако, был цел и невредим: поднявшись, он побежал через канал. Я прыгнул за ним».

— Зачем?

«Да как же, ваше высокородие? — городовой казался искренним в своем недоумении. — Это ведь уже совсем ни в какие ворота! Прыгать на лед через ограждение! Виданное ли дело? Да еще и в таком виде!»

— В рубашке и босым?

«Так точно».

— А если бы, — не сдержался я, — в валенках и в тулупе?

Городовой растерялся:

«Не было на нем валенок…»

— Дурья твоя башка! — честное слово, я взорвался. — Причем тут валенки?

«Так ведь и я говорю, что валенок на нем не было. Он был…»

— Хватит, — я замахал на олуха руками, и он запнулся, — продолжай!

Городовой как-то особенно тоскливо вздохнул:

«Вас не поймешь, ваше высокородие: то хватит, то продолжай…»

— Тьфу ты! — я сплюнул на пол камеры. — Да говори уже: что было дальше?

«Ну, дальше я за ним побежал. Но не догнал: он провалился под лед. Тогда я и сам распластался и сунул руки в воду: веревки обвязаться у меня не было, да и времени на это — тоже; пришлось понадеяться на удачу⁹⁴».

— И?

«Повезло. Ухватил я его сразу и подтащил обратно к полынье. Вот вытащить на лед было сложнее. Но и с этим удалось справиться. Однако…»

— Что?

«Услышал я крики. Огляделся и человека бегущего приметил. Он бежал по Офицерскому мосту, бешено махал руками и… ну, вообще всем своим видом был похож на человека, который вот-вот на помощь придет! Вы знаете, ваше высокородие, со стороны замка⁹⁵ к воде есть спуск…»

— Знаю.

«…вот к нему-то он, очевидно, и несся».

— Ты решил подождать?

«Никак нет, ваше высокородие, что вы! Медлить было нельзя: провалившийся под лед малый стремительно замерзал. Я начал срывать с него одежду, чтобы после укутать в собственную шинель, но…»

— Хватит нокать! Что — «но»?

«Случилось совсем уж страшное. Едва я раздел бедолагу, как лед снова разверзся, и… вы понимаете… ну… всё! С концами! На этот раз я сделать уже ничего не смог».

— Городовой замолчал, я тоже не торопился с репликами. В принципе, рассказ олуха казался правдивым, но был ли он таковым на самом деле? Это сейчас я за глаза называю городового всякими бранными прозвищами: он и впрямь оказался дураком. Но тогда я этого знать не мог и должен был допустить, что передо мной — хитрец, каких свет не видывал… впрочем, отчего же — не видывал? Так ли уж много нужно ума, чтобы соотнести собственное поведение с поведением очевидцев? С другой стороны, я решительно не видел причин, по каким городовой — пусть нетрезвый, пусть с осоловевшими мозгами — мог наброситься на случайного прохожего. Да не просто прохожего, а явно не имевшего зажиточный вид. Зачем? Чтобы поживиться кальсонами? Зипуном? И вот еще, кстати: а что вообще человек в таком виде делал на набережной? Почему, бросившись бежать, он, рискуя убиться, спрыгнул на лед, а не помчался — если допустить, что городовой все-таки грабежом решил промыслить — под защиту других полицейских? Ведь совсем неподалеку были и другие посты! Значит, у него были причины избегать полиции? Но если так, то получается, он сам был в чем-то нечист?

«Ваше высокородие! — прервал мои размышления городовой. — Я вот еще что припомнил: когда меня повалили, я мордой ткнулся прямо к карману зипуна. Из него торчала пачка бумаг. Мне показалось, что это — облигации».

Я так и подскочил:

— Облигации?

«Очень похоже!»

— И настолько много? Целая пачка?

«Да».

— А что за облигации, ты не приметил?

Городовой сосредоточился, лицо его сморщилось. Протекли секунда, другая, третья… И память выдала ему:

«На уголке, среди завитушек, стоял вот такой значок, — городовой попросил у меня бумагу, и я протянул ему свою памятную книжку и карандаш, — и были отпечатаны цифры: 19.15.6.»

— В значке, господа, я моментально узнал британский фунт стерлингов. А цифры…

— Девятнадцать фунтов, пятнадцать шиллингов, шесть пенсов! — Кирилов.

— Точно.

— Это — облигация номиналом в сто двадцать пять рублей правительственного займа девяносто девятого года… да не смотрите вы так на меня! У меня есть такие: как же не узнать⁹⁶?

— Я и не смотрю, — Чулицкий отрицательно помахал указательным пальцем, — просто диву даюсь!

— Не понял?

— Не берите в голову: это я о своем…

Кирилов нахмурился, но Михаил Фролович тут же развеял его подозрения:

— Нет-нет, Митрофан Андреевич: это я, повторю, о своем! Видите ли, я тогда здорово опростоволосился!

— Как так?

— Просто. Городовой еще и цвет облигаций назвал, а он меня ничуточки не насторожил. Понимаете? А ведь мне полагалось бы сразу понять, что речь шла о фальшивках!

— Что же это за цвет?

— Обрез настоящих бумаг выполнен в коричнево-серо-стальных тонах, а городовой сказал — в коричневом. Он еще и о краске что-то добавил — то ли пачкалась она, оставляя пятна на льду, то ли еще что-то, — но я не обратил на эти его слова никакого внимания. Меня целиком поглотила мысль, что бумаги могли быть крадеными, а теперь еще — и дважды: одежда-то осталась лежать там, на месте, где повязали городового, и как знать — не покопались ли по ее карманам мародеры?

— М-да…

— Вот именно. Как ошпаренный, я бросился прочь из камеры, провожаемый криками городового, который не мог понять, что же с ним будет дальше и как скоро его выпустят из предварительного заключения. Вернувшись к толпе перед участком, я схватил за локоть отставного и буквально потащил его за собой: к каналу. Добежали мы быстро — куча людей за нами, — а когда уже бежали по мосту, я с ужасом увидел, что к спуску от полыньи быстро шел хорошо одетый господин, что-то прятавший по карманам. Выхватив свисток, я дунул в него, но куда там! Господин взлетел — ни разу, гад, не поскользнувшись — по наклону спуска, прыгнул в коляску и был таков! Но больше всего меня разозлило то, что уже стоявший подле полыньи и валявшейся там же одежды городовой — другой, разумеется, с Театральной — прошляпил всё это или не пожелал вмешаться. Оказавшись рядом с ним, я чуть ли не за шиворот его прихватил, чуть ли не с кулаками на него набросился… а он огорошил меня заявлением:

«Ваше высокородие, так ведь из наших он, офицер, не мог я ему отказать!»

— Из каких наших, — заорал я и затопал ногами, но тут уже меня схватили за плечи:

«Не топайте, ваше высокородие, не топайте: провалимся!»

— Это отставной проявил благоразумие. Но городового из хватки я все же не выпустил: «Из каких наших? Какой еще офицер?»

Раздался смешок.

Чулицкий вскинулся в его сторону и уставился на едва сохранявшего серьезность Гесса. Вадим Арнольдович сдерживал себя, но с большим трудом.

— Что вы хихикаете? — набросился на него мгновенно побагровевший Чулицкий.

— Михаил Фролович! Да ведь это…

— Да я и сам уже догадался, черт бы его побрал! Хохотать-то зачем?!

Из кресла поднялся Можайский:

— Извини, Михаил Фролович, я же начинал говорить, но меня перебили. Конечно, это был я. В то утро я был не в форме, а в статском, вот вы меня издалека и не узнали. А городовому я велел не называть мои должность и фамилию. Вас-то, бегущего по мосту во главе целой процессии горожан, я узнал моментально! Поэтому и дал деру.

— Но зачем?

— Из-за того дельца, которое и привело меня на Офицерскую. Я не хотел ни говорить о нем, ни лгать в случае расспросов. А ты ведь начал бы меня расспрашивать, не так ли?

Чулицкий что-то пробормотал себе под нос.

— Вот видишь… начал бы.

— Ну, начал бы! Так что же с того? Ты вообще понимаешь, что из-за тебя я несколько дней по ложному следу носился?

Можайский — вызывающе серьезным тоном — ответил:

— Подумаешь! Пустяки. К вечеру я уже знал, что дело раскрыто не будет. Если бы у меня сложилось иное мнение, я бы, конечно, поставил тебя в известность о том, что это именно я убегал от тебя с канала.

Чулицкий едва не лишился дара речи. Несколько раз открыв и закрыв рот, он, наконец, с шумом выпустил воздух из легких, затем с неменьшим шумом вдохнул и заорал так, что мне показалось, будто люстра вот-вот обрушится прямо ему на макушку:

— Спятить можно! Он — знал! Я, понимаешь, по городу ношусь, сломя голову и ноги стирая в кровь, а он коньячок попивает, да еще и посмеивается, глядя на суету! Можайский! Ты… ты…

Его сиятельство улыбнулся:

— Не кипятись. Ничего дурного я и в мыслях не держал.

— Ну, конечно! Подумаешь! Так, сущая ерунда: пусть Чулицкий побегает!

— Говорю же…

— Господа, господа! — я решительно встал между разъяренным начальником Сыскной полиции и — я бы сказал до неприличия — спокойным «нашим князем». — Хватит выяснять отношения. Ваши постоянные склоки уже вот где! Давайте вернемся к делу!

Чулицкий нагнулся, схватил с пола стакан и бутылку и, бросив на меня и Можайского испепелявший взгляд, удалился в свое кресло, как Ахилл в палатку⁹⁷. К счастью, Инихов совсем не походил на Патрокла, и я не испугался⁹⁸.

— Кажется, говорить придется мне. — Можайский посмотрел на меня, на насупившегося Чулицкого, и принял решение: «Ладно, в нескольких словах закончу начатое. А то заболтались мы что-то!»

— Давай.

— Во всю эту историю я втянулся совершенно случайно. Как я уже говорил, на Офицерскую в то утро меня погнало одно дельце, и вот, уже на самом подъезде к ней, я вдруг увидел нечто странное. А именно — городового на льду канала, зевак, брошенную одежду. Можно было подумать, что кто-то покончил с собой, кинувшись в полынью, и если бы это было так, было бы можно и мимо проехать. Но я — illico⁹⁹ — понял: нет, место имело вовсе не самоубийство!

— Это еще почему?

— Одежда, Никита, одежда.

— А что с ней не так?

— Ты когда-нибудь видел самоубийц, которые бы раздевались, перед тем как утопиться?

— Гм… а ведь верно!

— Вот и я так решил. — Можайский мыском сапога покатал туда-сюда одну из валявшихся на полу бутылок водки, но поднимать ее не стал. — Стоявший на льду городовой ничего пояснить не смог: он буквально за несколько минут до меня явился с Театральной, привлеченный необычным движением народа, а также тем, что еще раньше куча людей пробежала в сторону полицейского участка. Кому принадлежала одежда и почему на ближайшем посту отсутствовал другой городовой, он не имел никакого представления. Просто встал и занял круговую оборону от зевак в ожидании подмоги. Тогда я осмотрел лежавшую на льду одежду и обнаружил в кармане зипуна толстенную пачку фальшивых облигаций государственного займа. «Странно», — подумал я. — «Очень странно…»

— Подожди! Так ты сразу понял, что облигации фальшивые?

— Конечно. — Его сиятельство бросил взгляд на Чулицкого. — В отличие от Михаила Фроловича, поначалу слышавшего только их описание, я их видел собственными глазами.

— Ах, ну да, верно!

— Подделка была довольно грубой, что и насторожило меня больше всего: на работу профессиональных фальшивомонетчиков она никак не походила, но ведь зачем-то же кому-то понадобилось сделать ее! А тут еще и зипун: совсем уж необычно. Понимаешь?

— Нет, — вынужден был признаться я, — не понимаю.

— Ну как же! — вмешался вдруг Инихов, теперь и на себя вызвав жгучий взгляд по-прежнему насупленного Чулицкого. — Зипун! Кто ходит в такой одежде?

— Ну… — я было начал говорить, но вдруг замолчал, задумавшись: а когда вообще я в последний раз видел человека в зипуне? — Кто?

— Вот то-то и оно! — подытожил мои размышления Инихов. — Никто. Или почти никто. Ряженые только.

— Ряженые!

— Да. Теперь-то понимаете?

Я посмотрел на Можайского и тот кивнул:

— Да, ряженые. Понимаешь?

Я вспомнил, что погибший Гольнбек был вообще-то офицером, но вспомнил и то, что Можайский — утром, на льду канала — знать об этом никак не мог. Что же он думал? Уж не такое ли вот направление приняли его мысли: зипун? — значит, ряженый. Фальшивые бумаги? — элемент представления. В одном исподнем под зипуном? — попойка… оргия… что еще? Ограбление? — пожалуй, нет. Или врасплох застигнутый на месте преступления совратитель? Ага! Ведь он и от полицейского побежал… А прыгнул на лед, потому что деваться было некуда!

— Кажется, понял.

— Ну?

— Так думал молодой повеса, летя стремглав на почтовых¹⁰⁰…

— …Всевышней волею Зевеса — в одних портках или без них!

Инихов и Можайский одновременно прыснули, но тут же спохватились: все-таки речь шла о смерти человека, и даже хорошо знакомого здесь же присутствовавшим Любимову и Монтинину. Время для шуток было явно неподходящим!

— В самую точку, Никита, в самую точку! — Губы Можайского перестали улыбаться, отчего лицо его сиятельства сразу же сделалось привычно-мрачным. — Но теперь…

Можайский замолчал, глядя на Инихова. Сергей Ильич тоже нахмурился:

— Да. В свете новых обстоятельств эта версия никуда не годится или, что более верно, она не объясняет всего произошедшего. Лично я по-прежнему не сомневаюсь, что Гольнбека застали врасплох за адюльтером, и ему пришлось спасаться в отчаянном бегстве. Но фальшивые бумаги тут ни при чем. Они — часть совсем другой истории. И вот эту-то совсем другую историю нам может рассказать не кто иной, как господин Саевич!

Опять все уперлось в нашего фотографа. Мы все опять начали буквально пожирать его глазами. Но я, спохватившись, взгляд от Саевича отвел и вновь уперся им в его сиятельство:

— Нет, господа, подождите! Пусть Можайский завершит рассказ: тут все равно есть что-то странное. Гребень… проломленная голова, вдруг оказавшаяся целехонькой… покойницкая Обуховской больницы… странная ошибка ассистента доктора Моисеева… и заявление самого Можайского, что уже к вечеру он якобы знал: дело раскрыто не будет! А еще и Михаил Фролович… — Чулицкий не шелохнулся. — …с чего бы это Михаил Фролович стал носиться по всему городу с никуда негодными фальшивками, да еще и засекречивать дело? Михаил Фролович!

На этот раз Чулицкий соизволил поднять на меня глаза:

— Ну?

— Вам ведь тоже есть что добавить?

Михаил Фролович тут же заворчал:

— Даже если и так, не пойти бы вам всем на ***? Вон, с Можайским во главе. Он такой умный и сообразительный, что обо всем расскажет сам!

Его сиятельство поднял с пола бутылку, обдул края стакана, наполнил его и подошел к креслу, в котором хмурой тенью брата Немезиды¹⁰¹ восседал Чулицкий.

— Ну же, Михаил Фролович, заканчивай дуться! — Можайский наклонился над Чулицким так, чтобы своим стаканом дотянуться до стакана начальника Сыскной полиции. Послышался звон стекла. — Чокнулись, выпили, помирились!

Оба — Чулицкий и Можайский — действительно выпили, но Михаил Фролович все же не преминул буркнуть:

— Я и не ссорился!

— Вот и славно. — Можайский понюхал пустой стакан и дернул плечами. — Вот черт, опять смирновская попалась… ну да ладно… о чем бишь я? Ах, да! Михаил Фролович, давай сделаем так: я уж закончу рассказывать то, что знаю сам, а ты дополнишь со своей колокольни — договорились?

На этот раз Чулицкий согласился:

— Черт с тобой: договорились!

Можайский, слегка сутуля плечи — сказывалась накопившаяся за последние дни усталость, — остался стоять рядом с креслом Чулицкого, но повернулся так, чтобы одновременно обращаться ко всем.

— Буквально несколько слов, господа, ведь на самом-то деле известно мне совсем немного. Сбежав с набережной канала, я покатил к устью Фонтанки, велев извозчику… — каждый из нас невольно бросил по взгляду на Ивана Пантелеймоновича, но Можайский тут же нас охолонил: «Нет-нет, что вы: Иван Пантелеймонович у меня еще не работал… его же мне вот только что сосватали наш юный друг и господин Монтинин!» Мы, спохватившись, закивали головами. — В общем, велел я извозчику выбрать дорогу так, чтобы оказаться со стороны левого рукава, подле Подзорного острова. Вы понимаете: Фонтанка, как и Крюков канал, уже встала, и пусть даже лед на ней был еще тонок, тело утопленника никак не могло прибиться к ее берегам. Течения должны были вынести тело в Неву¹⁰², но там, зажатое в шуге, оно почти неизбежно оказалось бы или на стрелке Галерного острова, или, минуй оно стрелку, на северо-восточном берегу Подзорного. Конечно, была вероятность того, что тело уйдет и дальше — тогда уже найти его было бы невозможно, — но я понадеялся на лучшее: предчувствия теснили грудь¹⁰³. Так оно и произошло. Едва мы выехали к Подзорной канаве¹⁰⁴, как уже на переброшенном через нее деревянном мостике увидели взволнованных людей. Они о чем-то оживленно спорили, явно не зная, на что решиться. Я вышел из коляски и направился к ним. «Что случилось?» — спросил я у первого же из них, взойдя на мост. Человек обернулся ко мне, но моя статская одежда не внушила ему доверия, и он ничего не ответил. А вот другой, там же стоявший человек, узнал меня: это был лоцман¹⁰⁵, с которым мне однажды довелось иметь дело.

«Ваше сиятельство! Юрий Михайлович! — воскликнул он и схватил меня за руку. — Пойдемте скорее! Это, — пояснил он остальным, — пристав из Васильевской части, князь Можайский…»

— Скажу без ложной скромности: услышав мою фамилию, люди одобрительно заволновались и уже все обступили меня с призывами куда-то идти. «Да куда вы меня ведете? — в свою очередь заволновался я, понимая, что вот-вот моя догадка насчет тела или подтвердится, или будет опровергнута. — Вы нашли утопленника?» Мои слова произвели впечатление:

«Утопленника? Как вы узнали? Он ведь… свежий совсем!»

— С Крюкова я, — пояснил я, махнув рукой, — он там совсем недавно под лед провалился. Вот я и подумал…

«Идемте, идемте!» — меня едва ли не поволокли через мост и, далее, к сваям северо-восточного берега.

— Там-то, наконец, я и увидел несчастного. — Можайский, припоминая, прищурил глаза и — из-под приспущенных век — бросил быстрый взгляд на Любимова. Наш юный друг, хотя и был бледен, держался молодцом. — Был он совершенно голым, заледенелым, в белой пороше схватившейся в иней воды. Впрочем, тело было настолько избито и — местами — изрезано льдом, что белизна инея казалась всего лишь контрастом на фоне синяков и свернувшейся крови. Эти синяки и кровь поразили меня больше всего: получалось, что несчастный, даже провалившись под лед, даже увлекаемый течением, был долгое время жив. Настолько долгое, что это в голове не укладывалось!

— Юрий Михайлович! — перебил Можайского поручик. — Это обстоятельство могу прояснить я.

— Правда? Сделайте милость, Николай Вячеславович: а то, признаюсь, я и тогда пребывал в полной растерянности, и сейчас, вспоминая, изумляюсь!

— Гольнбек, — наш юный друг говорил слегка запинаясь, но отчетливо, — славился своим умением надолго задерживать дыхание. Вы не поверите, но его рекорд — семь минут!

— Вы шутите!

— Это правда.

— Да быть такого не может! — Инихов. — Толкните доктора, — Инихов ткнул пальцем в сторону дивана, на котором по-прежнему спал бесчувственный Михаил Георгиевич. — Если вы добудитесь до него, он вам разъяснит, что такое невозможно в принципе. Согласно исследованием, человеческий мозг без воздуха умирает намного раньше.

Поручик с сомнением посмотрел на диван и не сделал к нему ни шага.

— А все-таки это — правда.

— Гм…

— Подождите! — я. — Да кто вам сказал, господа, что смерть головного мозга и смерть вообще — синонимы?

Инихов и Можайский воззрились на меня в полном недоумении. Сергей Ильич даже чем-то поперхнулся:

— Сушкин, вы в своем уме?

— Именно, что в своем, — парировал я. — Мозг — это сознание, но бессознательная жизнь…

— Хватит, хватит! — замахал на меня руками Сергей Ильич. — Это уже слишком даже для вашего невероятного воображения!

Я замолчал: что толку спорить с людьми, не готовыми принимать идеи¹⁰⁶?

— Как бы там ни было, — Можайский вновь завладел инициативой, — и семь минут не объясняют ничего. Ни за семь, ни за десять, ни за тридцать минут тело — в сознании или без оного — не могло под водой проделать путь от Театральной площади до свай Подзорного острова. А это значит, что разгадка в чем-то ином: не в умении Гольнбека надолго задерживать дыхание. Лично я…

Можайский запнулся, что-то припоминая.

— Лично я, — продолжил он, — склоняюсь вот к чему. На пути, если можно так выразиться, сплавления Гольнбека вниз по течениям канала и реки попадались полыньи. Будучи человеком сильным, Гольнбек не умер в считанные минуты от резкого понижения температуры¹⁰⁷ и время от времени всплывал, пытаясь выбраться на лед. Этим, кстати, можно объяснить и сильно изрезанные ладони несчастного молодого человека. Но в конце концов его сердце не выдержало, и он умер.

— Представляю, каким ужасом он должен был полниться: всплывая в темноте, не в силах позвать на помощь и видя, возможно, насколько помощь могла быть близка…

— Да. Положение Гольнбека было отчаянным: не дай Бог никому.

Мы помолчали, каждый в себе переживая ужасные минуты. Молчание прервал Инихов:

— Так что же дальше?

Можайский стряхнул с себя оцепенение и продолжил:

— Я, насколько это было возможным в уж очень неблагоприятных условиях спешки и места, осмотрел тело, особенное внимание уделив голове.

— Почему именно ей?

— Было в ней что-то необычное, что сразу привлекло мое внимание. — Можайский покосился на Чулицкого. Тот внимательно вслушивался. — Неудивительно, что Михаил Фролович принял ее за едва ли не раздавленную или проломленную. Вся в крови, со сбитыми — вы понимаете? — волосами: где-то они слиплись, где-то образовали колтуны… Гольнбек, кстати, вообще имел очень пышную шевелюру, что и сделало возможным то, что случилось дальше. А случилось следующее: присев над телом, я приподнял его голову и начал ее ощупывать. Внезапно мои пальцы наткнулись на торчавший отломок кости: на какое-то мгновение и я подумал, что это — следствие мощного удара по затылку, а коли так, то речь должна идти об убийстве! Но уже через пару секунд меня как обожгло: какая же это затылочная кость, если от нее отходит что-то вроде зубцов? Остричь волосы, чтобы разобраться, я не мог и поэтому просто постарался ощупать загадочное место более тщательно. И меня осенило: под волосами — костяной гребень! Un peigne¹⁰⁸, — пояснил Можайский, обводя нас жутким улыбавшимся взглядом. — Небольшой, воткнутый при жизни Гольнбека в волосы и так и оставшийся в них после его падения в воду. Возможно, сам Гольнбек имел такую привычку — подкалывать гребнем свою пышную шевелюру. Возможно, его расчесывали перед тем, как ему пришлось спасаться бегством: принципиального значения я этому не придал и ошибся.

— Почему ты ничего не сказал о гребне? — Чулицкий снова нахмурился, снизу вверх глядя на стоявшего рядом с его креслом Можайского.

— Я думал, ты о нем знаешь.

— Чертов помощник…

Как ни странно, но этими словами — «чертов помощник» — Чулицкий обругал вовсе не его сиятельство, и его сиятельство это прекрасно понял:

— Да: ассистент Моисеева допустил непростительную ошибку!

— Вот и полагайся на таких…

— Но как же тебе сам Моисеев не выслал исправленный акт¹⁰⁹?

— Сам теперь удивляюсь!

— Это…

— Я еще с ним побеседую!

— Что-то мне подсказывает, что это — не случайность, причем узнаем мы правду намного раньше твоей беседы с прозектором.

Взгляд Чулицкого стал вопросительным, и Можайский пояснил:

— Саевич. Мы еще с Саевичем с минуты на минуту поговорим!

Григорий Александрович, услышав свою фамилию, вздрогнул.

— А ведь верно! — Чулицкий перевел взгляд с Можайского на Саевича. — Обязательно поговорим!

— Да что вы меня все время запугиваете?! — вскричал Григорий Александрович. — Я расскажу всё, что знаю. Я же обещал! Я ведь и сам — обманутая жертва, а не преступник!

— Ладно, ладно: не кричите, господин хороший! — Чулицкий отвел от фотографа взгляд. — Разберемся.

И вновь — в какой уже раз! — я призвал не отвлекаться на перепалки:

— Дальше, Юрий, дальше!

Можайский подчинился, хотя и с оговоркой:

— Да всё уже практически. Я ведь понимал, что с мысль о течениях и возможности выброса тела в районе Подзорного острова не могла осенить только меня: Михаил Фролович должен был явиться с минуты на минуту, а этой встречи, как я уже говорил, я хотел избежать. Поэтому я попрощался с лоцманом и его товарищами — к немалому их, нужно заметить, удивлению — и смылся.

— И они ничего мне об этом не рассказали!

Можайский улыбнулся — губами:

— Нет, конечно. Я попросил их молчать, они и молчали, пусть даже мое поведение и показалось им странным.

— Ну и репутация у тебя… — вздохнул Чулицкий: в кои-то веки — с определенной завистью к «нашему князю». — Везде понимание отыщешь…

Можайский пожал плечами:

— Так получилось.

— Ну, ладно: дальше-то что?

— Вернувшись к себе в участок, я связался с Михаилом Георгиевичем, — Можайский кивнул в сторону дивана, на котором спал доктор, — и попросил его, не привлекая внимания ко мне, осторожно порасспросить коллег насчет утопленника с Крюкова канала или Подзорного острова: куда доставили, что показало вскрытие, что за гребень извлекли из его волос… а сам обратился к Петру Николаевичу из «Анькиного». Так, мол, и так: не слышно ли чего о грубых фальшивках государственных облигаций? Где-то после полудня ко мне стали стекаться первые сведения. Сначала и я получил известие о том, что голова Гольнбека была разбита, причем о гребне не было ни слова. Это меня удивило, и тогда я уже лично позвонил Александру Ивановичу¹¹⁰. Александр Иванович удивился не меньше меня: «Какой еще гребень?» — спросил он, а потом, когда я всё ему рассказал, был вынужден признаться: осмотр тела производил не он, а его ассистент. Почему получилось именно так, он распространяться не стал, а я не стал настаивать: доктор пообещал немедленно разобраться. Так и получилось, что уже через час или около того, мне сообщили и о гребне. Да, подтвердили мне, в волосах погибшего действительно запутался небольшой изящный женский гребень! Я попросил точное его описание и, получив его, без особого труда навел соответствующую справку: гребень был продан в магазине роговых изделий Бараева в Милютином ряду¹¹¹. Когда же я узнал фамилию предполагаемой покупательницы, мне стало ясно: дело раскрыто не будет. Уж очень — как бы это сказать? — известной оказалась дама!

— Да кто же она?

— Не стану говорить.

Чулицкий нахмурился, но Можайский поспешил его успокоить:

— К нашему делу, я так понимаю, непосредственного отношения она не имеет, поэтому и смысла нет о ней распространяться. Придется тебе, Михаил Фролович, поверить мне на слово: будет лучше, если этот вопрос мы обойдем стороной.

— Но облигации!

Можайский прищурился, что погасило отчасти улыбку в его глазах:

— Вот тут, полагаю, мы шли параллельными дорогами. И я, как и ты, уперся в неодолимое препятствие! Признайся: ты ведь тоже обратился к Петру Николаевичу из «Анькиного»?

Чулицкий нехотя признал:

— Да. Но был он со мной не слишком любезен. Впрочем, кое-какие сведения я от него получил. Они-то и заставили меня сразу засекретить дело!

— Понимаю.

— Еще бы!

— Господа, — не вытерпел я, — вы о чем?

Чулицкий с Можайским обменялись взглядами, решая, кто из них будет отвечать. Ответил Чулицкий:

— Петр Николаевич намекнул, что в столице объявилась группа каких-то шпионов, связанных с весьма высокопоставленными лицами… там, — Михаил Фролович кивнул в сторону потолка. — Что за шпионы, с кем именно они связаны и чем вообще — помимо шпионажа, разумеется — занимаются, он пояснить не смог: и сам ничего не знал. Но кое что выяснить ему удалось: эти люди — прямо как в старые добрые времена — вознамерились выбросить на рынок ценных бумаг огромную партию фальшивых облигаций государственных займов, чтобы подорвать доверие к системе частного кредитования государственной власти. Однако первый блин вышел у них комом. Что-то не заладилось по технической части, и бумаги получились никудышные. Разошлись они по любителям всякой чепуховины: знаете таких? — скупают порченые типографскими ошибками книжки, кривые бутылки, выведенные из оборота и подлежащие уничтожению денежные знаки…

Я подтвердил:

— Да, конечно. И далеко ходить не нужно: мой сосед снизу из таких. Чудесный человек в любое время за исключением того, когда охотится на очередную дрянь¹¹²!

— Вот-вот, — подхватил Чулицкий, — по таким «замечательным в любое другое время» людям и разошлись преимущественно подделки. Некоторых — к делу подключились жандармы — нам удалось установить. Мы полагали, что сумеем через них выйти на продавца, а там — и на организаторов аферы, то бишь — на самих непонятно откуда взявшихся шпионов. Но у нас ничего не вышло.

— Да как же это? — удивился я. — Не дух же бестелесный продавал бумаги!

— В том-то и дело, что не дух!

— Но тогда вы должны были его поймать!

— А мы и поймали.

— Так в чем же дело?

— В том, — Чулицкий даже побагровел от вновь, едва он вспомнил тогдашние обстоятельства, нахлынувшего на него негодования, — что как поймали, так и отпустили!

— Ничего не понимаю…

— Не по зубам оказалась птичка. Не увязла коготком!

Я онемел в изумлении. Вероятно, изумление это настолько явно читалось на моем лице и было при этом настолько комичным, что Чулицкий, от негодования перейдя к злорадному веселью, рассмеялся:

— Вы что-нибудь слышали о графе фон Бескове?

Я вздрогнул. Чулицкий это подметил:

— Ага! Значит, слышали?

— Разумеется. — Мой ответ прозвучал до невежливости сухо, но тому была очевидная причина: самое настоящее потрясение! Если я и ожидал услышать какое-нибудь громкое имя, то уж точно не это.

Строго говоря, это имя, а точнее — титул, громким назвать было нельзя. Скорее уж ровно наоборот: такой же фальшивый, как и те бумаги, о которых шла речь, он и создан был для того, чтобы служить маскировкой для другого — действительно громкого — имени. Немногим — пожалуй, только самым пронырливым репортерам вроде меня, да полиции — было известно, кто именно скрывался за титулом графа фон Бескова. Конечно, знали об этом и члены его семьи, равно как и наиболее приближенные особы, но ими всеми круг посвященных и ограничивался. В печати изредка можно было встретить заметки о приключившихся с этим графом происшествиях, но ни одному обывателю, ни одному человеку из иных кругов и в голову не могло прийти, что, скажем, в кабацкой драке «отличился»… впрочем, я вынужден замолчать¹¹³.

— Удивлены?

— Вы же не хотите сказать… — начал было я мямлить, но Чулицкий меня перебил:

— Нет, конечно: подозревать этого человека в шпионаже нельзя. То есть, конечно, можно, — тут же поправился Михаил Фролович, — но незачем: нам достоверно известно, что этот… гм… маниакальный буян и пройдоха все свои выходки ограничивает уровнем площадей и балаганов. В политику он не вмешивается. Даже наоборот: бежит от нее, как черт от ладана. Было дело, когда ему предложили возглавить…

Михаил Фролович замолчал, не зная: вправе он или нет говорить об этом. Я махнул рукой:

— Знаю. Он отказался.

— Да.

— А не может ли всё это быть таким же прикрытием для истинной деятельности, каким «фон Бесков» является прикрытием для имени? Вдруг он все-таки… — я в известном смущении запнулся. — Ну… вы понимаете…

Можайский:

— Нет, не может.

Я снова вздрогнул:

— Почему?

— Я хорошо его знаю и готов поручиться.

Прозвучало это весьма двусмысленно, даже неприлично, что тут же отметил и Чулицкий:

— Ты в своем уме? Как можешь ты ручаться за…?

Можайский усмехнулся:

— За графа фон Бескова? А что в этом такого?

Чулицкий только ресницами захлопал! Впрочем, я тоже.

— Господа! — Можайский заговорил серьезно. — Этого человека я знаю практически с детства. Можете мне поверить: он — чудак, но не шпион. Все, что ранее сказал Михаил Фролович, чистая правда: выходки Бескова ограничиваются балаганом. Когда мне стало известно — как и Михаилу Фроловичу, — кто именно продает бумаги, я сразу, без всяких церемоний, отправился к нему в дом. Длинной беседа не получилась — Бесков дал слово молчать, — но и того, что он рассказал, оказалось достаточно, чтобы понять: с этого боку следствие тоже ни к чему не приведет.

— Ты — вот так запросто — с ним побеседовал? — Чулицкий явно не верил своим ушам.

— Именно.

— А мне пришлось действовать через…

— Я знаю.

— Что он тебе сказал?

— Узнав, какие подозрения могут быть выдвинуты на его счет, он стал необычно серьезен и клятвенно заверил меня: бумаги он в самом буквальном смысле выбил из одного проходимца в чудесном игорном притоне на Лиговском. Человек оказался шулером, но не на того напал: не только не выиграл, но и оказался должен. И вот тогда, когда вдруг выяснилось, что платить ему нечем, Бесков и начистил ему морду так, что бедолага…

— Бедолага? Шулер? — я.

Можайский опять усмехнулся:

— В известном смысле. Нарваться на кулак Бескова — дело нешуточное. Такого поневоле пожалеешь!

— Ладно, допустим. И?

— Вывернул он карманы и вытряхнул из них все, что в них и было. А были в них эти самые бумаги.

— Но он-то пояснил, откуда они взялись?

— Да.

— И?

Можайский снова сделался очень серьезным, то есть — не просто даже привычно мрачным, а мрачным дальше некуда:

— Пояснить-то он пояснил. Даже пальцем указал на того, кто ему эти бумаги дал. Да вот беда: аферист взял с Бескова слово молчать о произошедшем. В обмен на какую-то побасенку, которую в тот момент сам Бесков счел весьма правдоподобной!

Я в волнении провел рукой по лицу:

— Но ведь ты ему разъяснил, что к чему?

— Конечно.

— И он все равно не раскрыл имя?

— Не раскрыл. — Можайский вздохнул. — У Бескова старомодные представления о слове чести. Максимум уступки, на какую он решился, это пообещать мне лично приглядеть за негодяем.

Мы с Чулицким едва не застонали:

— Приглядел!

Можайский пожал плечами:

— По-своему, все-таки приглядел.

— Ты шутишь! Да ведь назови он имя…

— Да, понимаю. Но никто тогда не знал, что Кальберг…

В гостиной стало тихо.

Бледны были все: я, Чулицкий, Инихов, Гесс, Кирилов, Монтинин с Любимовым… Даже Саевич! Даже Иван Пантелеймонович!

Даже Можайский побледнел так, что шрамы, уродовавшие его лицо, особенно четко, налившись кровью, проступили на белом лице. Могло показаться, что вот-вот кровь прорвется из-под тонкой и натянувшейся кожи и брызнет каплями на лоб, на нос, на щеку…

Но этого, конечно, не произошло. Постепенно бледность с лица Можайского отступила, сменившись нездоровым румянцем: его сиятельство осознавал, что именно его нерешительность, именно его неумение настоять на своем в беседе, как выяснилось, с его старинным приятелем стали пусть и косвенной, но причиной того, что Кальберг столько времени безнаказанно творил свои омерзительные преступления!

Извинением Можайскому служило одно: не только к нему, но и ко всем прозрение пришло не только непозволительно поздно, но и — по сути — случайно.

— Увы! Знать бы тогда… но ведь не подстелешь солому всюду, где можно упасть! А я тогда успокоился: Бесков сдержал не только слово, данное, как мы теперь знаем, Кальбергу, но и данное мне. Распространение фальшивок прекратилось. И не только той первой — неудачной — партии, но и всяких вообще. Кальберг, оказавшись под надзором Бескова, не рискнул печатать годные фальшивки!

Чулицкий:

— Значит, Кальберг действительно еще и шпион.

— Безусловно. Достаточно сопоставить эту аферу с его рассказом¹¹⁴ Григорию Александровичу, чтобы никаких сомнений больше не осталось.

И вновь стало тихо.

Возможно, прошла минута. Возможно — чуть меньше или больше. Значения это не имеет. Но когда часы в гостиной начали отбивать — и отбили — время, Можайский кашлянул и просто сказал:

— Вот теперь — Саевич.

— Подождите! — тут же воскликнул я. — Но как бумаги попали к Гольнбеку?

— Хороший вопрос. Но…

Можайский развел руками.

— Но?

— Пусть говорит Саевич: возможно, он объяснит.

Фотограф вздрогнул, но отнекиваться не стал. Все взгляды устремились на него, и он заговорил, что называется, вернувшись к самому началу:

— Когда там, в ресторане, я решил, что шутке нужно положить конец, едва не приключился настоящий скандал. Дело усугубилось тем, что я и так находился под подозрением у сразу же возненавидевшего меня метрдотеля, поэтому можете себе представить, господа, что произошло, когда я вызвал его и предложил заранее расплатиться по счету! Само собой, поначалу метрдотель против ничего не имел, даже наоборот: его лицо прояснилось, он стал любезней. Велев официанту рассчитать, он встал тут же и — с улыбкой — смотрел, как я вынимал из кармана данную мне Кальбергом бумагу. Но едва он понял, что именно я ему протягивал, как снова стал мрачнее тучи.

«Что это?» — спросил он, с сомнением принимая закладной лист и пристально его разглядывая.

— Закладной лист Дворянского банка с непогашенными купонами на выплату процентов, — ответил я. — Сдача у вас найдется?

Метрдотель закусил губу, кинул взгляд на официанта, тот подхватил из книжки меню счет и озвучил сумму. Повторять ее я не буду: вы понимаете, что она — по сравнению со стоимостью бумаги — была ничтожной.

«Издеваетесь?» — метрдотель швырнул закладную на стол и сделал руки в боки.

— Да, издеваюсь! — с неожиданной злостью парировал я. — Так есть у вас сдача или вам всё на чаевые оставить?

Метрдотель позеленел. Снова схватив бумагу, он начал ее изучать и вдруг — невольно и потому особенно вульгарно — присвистнул:

«Ну-ка, держи его! — велел он официанту. — Я — за полицией!»

— Официант положил мне руку на плечо, а когда я попытался встать, грубо толкнул обратно на стул. На нас начали оборачиваться. Увидел происходившее и Кальберг. Барон тут же выскочил из-за своего столика, преградил путь уже шедшему к выходу метрдотелю и — я это слышал — требовательно спросил:

«Что происходит?»

«Ваш новый знакомец, господин барон, — фальшивомонетчик!» — ответил метрдотель, причем ответил не без мстительного наслаждения. — «Посмотрите, чем он попытался расплатиться!»

— Кальберг, не подавая вида, что бумага ему отлично известна, принял закладную из рук метрдотеля и повертел ее так и сяк. На его лице появилось выражение удивления:

«Почему вы так решили? Закладная как закладная. Еще и купоны непогашенные…»

«Да вы внимательно посмотрите, господин барон! Неужто не замечаете?»

«Хоть режьте, ничего не вижу!»

«Да вот же!» — метрдотель начал во что-то на бумаге тыкать пальцем.

Барон всмотрелся и — как давеча и сам метрдотель — невольно и потому особенно вульгарно присвистнул:

«Matka Boska! — воскликнул он по-польски. — Не может быть!»

И побледнел.

— Я, уже решительно оттолкнув державшего меня на стуле официанта, вскочил и ринулся к барону и метрдотелю. «Что происходит? Почему фальшивка? Где?» — закричал я, не обращая внимания на то, что из-за столиков вокруг тоже начали подниматься люди, постепенно, но быстро окружая нас с взволнованным интересом гудящей толпой. Барон взял закладную так, чтобы и я мог видеть:

«Посмотрите», — просто сказал он.

— Я посмотрел и обомлел. Во фразе «капитал и проценты навсегда освобождены от всяких русских налогов» была допущена немыслимая орфографическая ошибка: слово «русских» было написано через «i»¹¹⁵! Барон, убедившись в том, что я увидел ошибку, вложил закладную пополам и сунул ее в карман своего пиджака.

«Что вы делаете? — воскликнул метрдотель. — Это — улика. Верните ее!»

— Барон взял метрдотеля под руку и, склонившись к самому его уху, зашептал, недостаточно, впрочем, тихо для того, чтобы его нельзя было расслышать:

«Возможно, вы правы, но, возможно, и нет. Позвольте мне самому во всем разобраться. В конце концов, вина всецело на мне: это я рекомендовал господина Саевича. Разумеется, счет господина Саевича я оплачу немедленно и в полном объеме. И сверху, конечно, добавлю: за беспокойство».

— Метрдотель совершенно явственно колебался, но, с одной стороны, нежелание перечить постоянному и уважаемому клиенту и, с другой, жажда легкой наживы возобладали, и он утвердительно кивнул, одновременно взмахом руки отослав официанта к покинутому мною столику за счетом. Когда официант вернулся, метрдотель взял у него бумажку и тут же — на весу — внес в нее поправку анилиновым карандашом¹¹⁶. Когда барон увидел цифру, его брови иронично изогнулись, а сам он покачал головой:

«Однако!»

«Меньше никак невозможно, господин барон!» — отбил подачу метрдотель, и теперь уже его брови выгнулись дугой.

«Будь по-вашему!» — Кальберг вынул бумажник и расплатился.

«Приятно провести вечер, господин барон!» — метрдотель удалился, а официант, задержанный Кальбергом, последовал за нами к столику барона, куда, собственно, барон меня и повел.

«Господа, господа, одну минуту!» — из толпы посетителей вынырнул какой-то хлыщеватого вида субъект и преградил нам путь. — «Куда же вы? А как же фальшивая бумага? Покажите ее нам! И что вы вообще собираетесь делать? Давайте я позову жандармов!»

— Барон нахмурился, если, конечно, такое можно сказать о человеке с лицом, полностью лишенным растительности. Как бы там ни было, выражение его лица сделалось грозным, его атлетическое тело буквально заходило буграми мышц под тканью пиджака и сорочки.

«Подите прочь, уважаемый! — велел он и рукой отодвинул в сторону навязчивого субъекта. — Инцидент исчерпан!»

«Да как же он исчерпан, если…»

— В следующее мгновение пальцы барона сжались на горле хлыща, и тот захрипел. В толпе послышались смешки…

— Смешки? — переспросил я, не поверив, что кто-то мог смеяться при виде откровенного насилия над, в общем-то, ни в чем не повинным человеком.

— Да, конечно, — повторил Саевич, — смешки. Кальберга многие из посетителей знали, а вот приставшего к нам субъекта — никто.

— Ах, вот в чем дело! — Удивление прошло: просто-напросто я напрочь забыл о том, что Кальберг был человеком светским и репутацию имел наилучшую. Это мы, собравшиеся в моей гостиной, уже имели на восприятии нестираемый отпечаток знания подлинной его натуры, но с чего бы другим, да еще и столько времени тому назад, было видеть в Кальберге злодея? — Да-да, разумеется! Прошу вас, продолжайте.

Саевич продолжил:

— Барон разжал пальцы, и приставучий тип немедленно скрылся. Люди начали расходиться, рассаживаясь за свои столики. Время от времени на нас поглядывали, но скорее с интересом, чем с какими-то недобрыми чувствами. Барон усадил и меня и велел официанту обслужить нас заново. Официант ушел выполнять заказ.

«Ну-с, — обратился ко мне барон, — что вы об этом думаете?»

— Я не знал, что сказать. Предполагать, что Кальберг нарочно подсунул мне фальшивый закладной лист, у меня не было никаких оснований. Поэтому я счел, что он и сам стал жертвой какого-то мошенничества. «Откуда у вас эта бумага?» — спросил я, ожидая услышать, что она попала к барону через чьи-то третьи руки. Но, к моему удивлению, вышло совсем иначе.

Можайский и Чулицкий обменялись взглядами. Чулицкий немедленно спросил:

— Неужели Кальберг взял на себя вину?

Саевич покачал головой:

— Не совсем. Но то, в чем он признался, повергло меня в настоящий шок.

— Что же он сказал?

— А вот что.

Саевич пристально посмотрел на Чулицкого и в следующее мгновение мимолетно улыбнулся. Чулицкий прищурился:

— Чему вы улыбаетесь?

— Удивительная штука получается! — Саевич улыбнулся еще шире. — Теперь, когда мы знаем всё или практически всё, я прямо восхищаюсь смелостью и находчивостью этого человека. Ведь это уму непостижимо!

— Да говорите уже!

— Слушайте. — Саевич перестал улыбаться и заговорил серьезно. — Барон опять достал из кармана закладной лист, развернул его и протянул мне:

«Присмотритесь внимательно, — попросил он. — Что еще вы видите: помимо ошибки в слове «русских»?»

— Я взял бумагу и начал внимательно ее изучать. Поначалу ничто необычное не бросилось мне в глаза, но потом… потом я обнаружил вот что: управляющим банком, судя по подписи, был заявлен некий господин Пушкин, тогда как всем известно, что им является граф Владимир Владимирович Мусин-Пушкин! — Саевич сделал акцент на первой части фамилии Владимира Владимировича¹¹⁷. — Была ошибка и в том, кого указали в качестве товарища управляющего. Вместо подписи господина Карцова стояла подпись некоего господина Сиземского, который, как чуть позже объяснил мне барон, являлся старшим контролером столичной сберегательной кассы.

Чулицкий и Можайский вновь переглянулись. И вновь Чулицкий немедленно задал вопрос:

— Это что же получается? Кальберг не только планировал выпустить фальшивые закладные листы Дворянского банка, но и какие-то фальшивые бумаги сберегательной кассы, отчего и возникла путаница?

На этот вопрос ничего вразумительного Саевич ответить не смог:

— Не знаю, — только и сказал он, сразу же вернувшись к объяснениям насчет закладного листа. — Как бы там ни было, и что бы на самом деле ни планировал совершить барон, его рассказ, повторю, поверг меня в самый настоящий шок. С его слов выходило следующее. Незадолго до встречи со мной — дня приблизительно за два — он имел удовольствие обедать с графом Мусиным-Пушкиным после участия в собрании членов крикетного и лаун-теннисного¹¹⁸ клуба. Когда обед завершился, речь зашла о всякого рода ценных бумагах, и граф — ни много, ни мало — ошарашил своего собеседника предложением принять участие в некоем наглядном эксперименте, а именно: попробовать сбыть с рук фальшивый закладной лист Дворянского банка, сделанный, впрочем, так, что хотя на беглый взгляд отличить фальшивку от подлинника и было затруднительно, но при внимательном рассмотрении сделать это было, безусловно, можно. Заключили пари: граф утверждал, что ничего не получится, а барон — что всё пройдет гладко. Безусловно — так сказал Кальберг, — они не собирались вводить в убыток ничего не подозревавших людей. Им было достаточно проверить: возможно ли такое в принципе, если — при несомненном общем качестве подделки — налицо имеются все же и явные признаки фальшивки.

— И вы поверили в этот вздор? — воскликнул Чулицкий.

— Почему бы и нет?

— Но ведь это — абсурд! Дикость! Нелепица!

— Почему?

— Управляющий банком невесть с кем заключает пари: сможет или нет этот невесть кто всучить еще какому-нибудь невесть кому подложное обязательство вверенного управляющему банка! Вы в своем уме?

— Да что же в этом такого?

Чулицкий схватился за голову:

— Нет, это просто невероятно! Он еще и спрашивает!

Саевич, однако, не сдался:

— Владимир Владимирович — человек молодой¹¹⁹ и…

— Вы положительно рехнулись! — Чулицкий даже вскочил из кресла. — Владимир Владимирович — товарищ председателя совета православного братства¹²⁰! Член императорского общества любителей древней письменности¹²¹… Какое, к черту, пари о сбыте фальшивой ценной бумаги¹²²?

— Не о сбыте, — Саевич уже не столько не сдавался, сколько огрызался, — а о возможности такого сбыта!

— Какая разница!

— Очень даже существенная! Кальберг…

— Ну, конечно! Кальберг!

— Так вот! Кальберг пояснил, что Владимир Владимирович исходил из соображений безопасности банка…

— Ушам своим не верю! — Чулицкий, словно услышанное им безумие обессилило его, опять опустился в кресло. Точнее, не опустился даже, а рухнул, отчего и без того уже поврежденное кресло едва совсем не развалилось. — Безопасность банка!

— Да! — закричал Саевич. — Безопасность!

И вдруг опять наступила тишина: Саевич внезапно осекся, прикрыв ладонью рот, а Михаил Фролович, откинувшись на спинку, сморщил лоб, прищурил глаза и закусил нижнюю губу.

— И в самом деле, господа, — Можайский, — что это вас разобрало? Нашли о чем спорить. Ясно ведь, что спорить тут не о чем¹²³!

— Прошу меня извинить, — Саевич. — Вы правы, Юрий Михайлович: ненужный спор. Но заметьте, однако, насколько и теперь велико влияние барона, раз само предположение… нет: само воспоминание о рассказанных им баснях может вызвать такую… э… неадекватную реакцию!

Чулицкий подался вперед:

— Неадекватную реакцию? — спросил он тихо.

— Конечно. Ведь вы… и я… да что там! Мы оба…

Саевич запнулся. Чулицкий откинулся обратно на спинку и вздохнул:

— Ладно, забыли. Продолжайте рассказ.

Саевич как бы встряхнулся, его длинные грязные волосы мотнулись из стороны в сторону.

— Получив фальшивку, барон… нет-нет, господа: якобы получив фальшивку и якобы всё остальное…

— Мы уже поняли. Дальше!

— Получив фальшивку, барон начал размышлять: как лучше ее кому-нибудь всучить? А потом он встретился со мной, и его осенило. Так и вышло, что я оказался с подложным закладным листом в кармане и… ну, и всё, что было дальше.

Можайский:

— Насколько мне известно, фальшивые закладные больше замечены не были.

— Не были. — Чулицкий.

— Но получается, что эта конкретная появилась раньше облигаций.

— Да.

— Ничего не понимаю!

— Я тоже.

И вновь — тишина.

Я сообразил: странного было и впрямь немало! Судите сами, дорогой читатель: Кальберг, как минимум, дважды попытался изготовить подделки и дважды потерпел неудачу. Как такое могло получиться? Как вообще могло получиться, что первая — в целом, очень качественная — фальшивка оказалась испорченной на редкость нелепыми ошибками? И как могло получиться, что вторая вообще никуда не годилась даже на вид? Что-то тут не сходилось, если уж мы теперь без сомнений полагали барона опытным шпионом!

— Всё просто.

Я вскинул взгляд на до сих пор молчавшего и вдруг заговорившего Гесса.

— Вам что-то известно?

Вадим Арнольдович утвердительно кивнул:

— Да. Причем из первых рук.

— От Кальберга? — я изумился.

— Нет, что вы! — во взгляде Гесса промелькнула улыбка. — От Молжанинова.

Я онемел.

— Ну, конечно, — воскликнул тогда Чулицкий, — Молжанинов! Как же мы о нем забыли?

— Вот так.

— Ну, говорите!

Вадим Арнольдович набрал уже было воздуха в грудь, но тут вмешался Можайский:

— Нет, подождите!

— Чего ждать? — Чулицкий.

— Так мы никогда к концу не доберемся.

— К какому еще концу?

— Вообще к концу. Бог с ними, с бумагами — пока. Пусть Саевич закончит свой рассказ. А там и очередь Вадима Арнольдовича подоспеет. Если же мы будем и дальше сбиваться с одного на другое и с третьего на десятое, мы и за неделю не управимся!

Чулицкий посмотрел на его сиятельство с очевидным сомнением, задумался, но не успел высказаться ни за, ни против его предложения: Можайского поддержали Инихов и Митрофан Андреевич. Что же касается меня, то я изнывал в напоре противоречий. С одной стороны, я очень хотел как можно скорее — чтобы не упустить основную нить — узнать о причинах таинственного провала кальберговых затей с фальшивками. Но с другой — не мог не согласиться с его сиятельством: наше совещание все более превращалось во что угодно, но только не являлось уже диалогом по существу. Впрочем, голос скромной моей персоны вряд ли мог перевесить голоса Инихова, Можайского и брант-майора, оставшись без явной поддержки со стороны начальника Сыскной полиции. А Михаил Фролович, между тем, тоже дал задний ход и, как сказали бы моряки, привелся к ветру: поняв, что в предложении Можайского здравых зерен было достаточно, он молча развел руками, давая понять, что спорить не намерен.

Тогда его сиятельство обратился к Саевичу:

— Ну, Григорий Александрович, давайте: поражайте нас дальше!

Саевич продолжил.

— Раз о бумагах расскажет Вадим, я перейду к предложению барона. Прежде всего, мы поговорили о выставочных перспективах, но мало-помалу беседа свелась к моей профессиональной технике; к тем, если можно так выразиться, приемам, при помощи которых я добивался удивительных — на взгляд барона — эффектов…

— Удивительных? — перебил Инихов.

— Говорю же, — мгновенно ответил Саевич, — на взгляд барона.

— А на ваш?

— На мой — естественных для искусства.

— Господа! — Можайский. — Мы уже говорили на эту тему. Григорий Александрович! — пристальный взгляд улыбавшихся глаз на фотографа. — Не отвлекайтесь!

Саевич слегка покраснел — ему не понравилось то, что Можайский как бы низвел его до роли стоящего у классной доски мальчишки, — но вслух недовольства не высказал. Вместо этого он сразу вернулся к сути:

— Вы понимаете, господа: это направление беседы было для меня вдвойне интересным, ведь для такого человека, как я, интерес представляют не только мечты, не только связанные с мечтами перспективы, но и настоящее — то настоящее, с которым дело имеешь ежеминутно. Мои изобретения, мои техники — естественный предмет моей гордости, поэтому — само собой — я, как не чуждый творческому тщеславию человек…

Послышались смешки, а Чулицкий так и прямо пробурчал:

— Наконец-то мы слышим правду!

— …могу говорить о них, — не поддался на провокации Саевич, — сколь угодно долго! И мы с бароном говорили. Поначалу я думал, что барон интересовался вообще: скопом, так сказать, без разбора, из любопытства к тому, что казалось ему выходящим за какие-то и кем-то установленные рамки. Но постепенно мнение мое изменилось: нет, подумал я, интерес этого человека куда определенней. Вот только как его определить? И тогда я задал прямой вопрос: «Иван Казимирович! — спросил я барона в лоб. — Что именно вас интересует?» Барон ничуть не смутился и ответил — я так решил — совершенно искренне:

«Вы — наблюдательный человек, Григорий Александрович, — сказал он. — И вы, разумеется, правы. Есть у меня совершенно определенный интерес. Не знаю только, как подступиться».

— Вас что-то смущает? — спросил я.

«Да, пожалуй». — Барон на мгновение замялся. — «Мой интерес не совсем обычен или, если угодно, не совсем обычен для человека моего положения, хотя вообще-то многие интересуются тем же или практически тем же. Да что там! Проявления этого интереса уже превратились в подлинное поветрие!»

— О чем вы говорите? — я никак не мог понять, к чему он клонит, и попросил его оставить неясные намеки.

«Вы ведь знаете, что многих отчаяние по утрате близких толкает на странный, по-видимому, шаг: делать посмертные фотографии ушедших так, чтобы они, ушедшие, казались живыми…»

— Ах, вот вы о чем! — воскликнул я и посмотрел на барона с еще больше взросшим интересом. — Да, я, конечно же, знаю. В столице немало фотографических контор и просто фотохудожников, которые предоставляют такого рода услугу. Но лично я этим не занимаюсь. На мой взгляд, то, что делают эти люди, — плохо.

Во взгляде барона появилось замешательство, но все же он уточнил:

«Плохо? В каком смысле?»

— В прямом. Их работы никуда не годятся.

«А! — вскликнул тогда барон. — Так вы не о моральной стороне вопроса говорите?»

— И о моральной тоже, — ответил я, — до известной степени.

«Что это значит?»

— Я не считаю моральным браться за труд, со всей очевидностью и заранее зная, что ничего хорошего не получится.

«Но все же: вы не о той морали?» — не отступал барон.

— Если вы имеете в виду, — улыбнулся я, — мораль как десять заповедей, то нет, конечно.

«Поясните, пожалуйста».

— Само по себе желание сохранить образ умершего не кажется мне аморальным. Да ведь оно и никому не кажется таковым! Достаточно вспомнить распространенный обычай снимать посмертные маски с лиц. И ладно, если бы этот обычай был исключительно языческим: эллинским, тусским¹²⁴, римским… нет! Он и вполне христианский. Достаточно вспомнить маски Данте, Бетховена, Вагнера, Пушкина, Гюго… я уже не говорю о масках многочисленных политиков, монархов и даже убийц и разбойников! Чем отличается грим, наложенный на лицо умершего и делающий его как бы живым? Или костюм из повседневной жизни? Или естественная поза: скажем, присутствие на обеде? Да ничем, по сути! И уж, конечно, фотографии такого рода вряд ли можно назвать аморальными при том, что мы соглашаемся с моральной допустимостью накладывать на лица воск или гипс, сохраняя обличие в таком виде.

«Но тогда почему же вы не занимаетесь такой фотографией? Ведь это вполне доходно!»

— Я же уже сказал: потому что считаю, что это — плохо.

Барон растерялся:

«Вы, Григорий Александрович, совсем меня запутали!»

— Да что же здесь путаного? — я начал терять терпение. — Говорю же: существующие техники не позволяют сделать такую работу хорошо. А браться за нее, априори обманывая ожидания скорбящих людей, мне совесть не позволяет!

— Совесть! — хохотнул Чулицкий, но и на этот раз Саевич на провокацию не поддался.

— Да, совесть! — спокойно повторил он. — То, что я сказал барону, я готов и вам сказать.

— Ладно-ладно! — Чулицкий примирительно вскинул руки. — Продолжайте.

Саевич заговорил от лица Кальберга:

«Но разве, — продолжал меня испытывать барон, — ваши техники не опережают намного те, которыми пользуются другие?»

— Да, — без ложной скромности подтвердил я, — опережают. Но и они недостаточны для того, чтобы вдохнуть жизнь в умерших людей.

«Гм…»

— Барон задумался и, отвлекшись от меня, начал беспокойно крутить салфетку, складывая ее то так, то этак. Я не мешал, но, занявшись вином, время от времени поглядывал на барона с таким, вероятно, очевидным любопытством, что он отбросил, наконец, салфетку и спросил с подкупающей прямотой:

«Хотите попробовать без обязательств?»

— В первое мгновение я не понял его: «у вас кто-то умер?» — спросил я, но барон покачал головой:

«Слава Богу, мне уже некого терять».

— Но что же тогда?

«Меня занимает смерть. Точнее, конечно, не смерть сама — эка невидаль? — а возможность ее одухотворить».

— А вот это я понял сразу: говоря одухотворить, барон имел в виду не оживление и даже не представление трупов иллюзорно живыми, а придание умершим вообще несвойственных им черт. Иными словами, барон говорил о воплощенном искусстве, то есть о том, чем я и занимался. Тем не менее, я уточнил: «Правильно ли я вас понимаю, Иван Казимирович? Вы говорите исключительно о художественной стороне проблемы? О реализации художественного замысла? Как, например, у Босха¹²⁵?»

«Совершенно верно», — ответил барон и добавил: «есть в этом что-то настолько притягательное, что и вымолвить сложно!»

— Я согласился. Действительно: смерть в миллионах своих обличиях исстари являлась едва ли не самой притягательной темой для человечества. Различным аспектам смерти посвящалось — и посвящается, конечно — едва ли не больше времени и сил — физических и духовных, — чем жизни. И это несмотря на то, что многообразие жизни ничуть не уступает многообразию смерти! Вспомните господа: нет такой философии, в которой не утверждалось бы превосходство смерти…

— Что за вздор?

— Почему же вздор? — Саевич выкинул в сторону Чулицкого указательный палец, что, по-видимому, должно было означать «во-первых» или «раз». — Не утверждается ли, что есть один только способ обрести жизнь и множество — из жизни уйти¹²⁶?

— Допустим.

Саевич выкинул в сторону Чулицкого средний палец:

— Не утверждается ли, что смерть — убежище в несчастьях?

— Пусть так.

Саевич выкинул безымянный:

— Не утверждается ли, что жизнь — преддверие смерти, а смерть — преддверие вечной жизни?

— Согласен.

Мизинец:

— Вы сами, господин Чулицкий, перед какою дверью предпочли бы оказаться: перед ведущей в смерть или в вечную жизнь?

Этот вопрос застал Михаила Фроловича врасплох. Он побледнел, его глаза сделались тусклыми.

— Молчите?

— Глупости вы изволите говорить, Григорий Александрович! — Михаил Фролович перекрестился. — Глупости! И с логикой у вас беда!

— Ну, хорошо. — Саевич на шаг приблизился к Чулицкому. — А что вы скажете на то, что жизнь — акт насильственный, тогда как смерть — не обязательно?

Тут Чулицкий и вовсе опешил:

— Что?

Саевич пояснил:

— Рождение — насилие над вашими желаниями, ведь вы, возможно, и не пожелали бы родиться, зная, что вас ожидает в жизни. Зато уйти из жизни вы можете добровольно и в любое время: как захотите.

Чулицкий вскочил из кресла и замахал на Саевича руками:

— Отойдите от меня, отойдите! — Саевич отступил. — Встаньте вон там и не приближайтесь! Вы положительно больны!

— Тем не менее, — Инихов, — в его словах есть доля правды.

— Молчите, Сергей Ильич, не гневите меня!

Инихов, улыбаясь, замолчал.

Чулицкий уселся обратно в кресло.

Саевич:

— Ладно: раз уж тема смерти ко двору не пришлась, просто расскажу, что было дальше.

— Вот-вот! — встрепенулся Чулицкий. — Просто расскажите. А не в этой вашей манере узника желтого дома¹²⁷!

Саевич не обиделся:

— Хорошо. Как скажете.

— Давайте.

— Хорошо-хорошо…

Саевич отступил еще дальше — к самым обломкам рухнувшего стола — и, наклонившись к полу, поднял стакан и бутылку.

— Не возражаете? — спросил он меня.

— Да ради Бога, — ответил я, глядя на то, как он начал возиться с пробкой. — Позвольте!

Я забрал у него бутылку, сам откупорил ее и вылил часть ее содержимого в его стакан. Саевич благодарно кивнул и выпил, после чего потянулся к карману пиджака. Меня осенило страшное предчувствие: он собирался закурить одну из тех своих вонючих папирос, которыми успел уже причинить нам несколько пренеприятных минут. Не медля, я схватил его за руку чуть пониже локтя:

— Окажите любезность, Григорий Александрович: возьмите мои!

Саевич усмехнулся:

— Настолько не понравились мои?

— Вы же видите, — ответил я, показывая рукой на окно, — неподходящая погода для проветривания!

— Хорошо, согласен.

Я отпустил его руку и протянул ему свой портсигар. Саевич выбрал папиросу и закурил.

— В ответ на предложение барона, — заговорил он, пуская клубы дыма, — у меня возник вопрос. «Да, Иван Казимирович, — сказал я, — то, что вы предлагаете, мне очень интересно. Но как это реализовать?»

«Нет ничего проще, — тут же ответил он. — У меня есть хорошая знакомая…»

Мы — все собравшиеся в моей гостиной — обменялись взглядами: Акулина Олимпиевна! Генеральская дочка! Чудовище в обличие прекрасного ангела!

«…подвизавшаяся на ниве сестры милосердия. Она работает в Обуховской больнице и, разумеется, имеет доступ к покойницкой. Полагаю…»

— Помилуйте, — перебил я барона, — вы же не хотите сказать, что мне разрешат проводить эксперименты в больничном морге?

«Вам, — барон многозначительно эдак выделил это «вам», — вряд ли. Но мне — вполне вероятно».

И добавил, глядя на меня без тени иронии или превосходства:

«Только не поймите неправильно. Я лично знаю и Александра Афанасьевича¹²⁸, и Алексея Алексеевича¹²⁹, и Александра Ивановича¹³⁰. Не могу сказать, что с ними у меня сложились тесные дружеские отношения — люди мы все-таки совершенно разные, — но, тем не менее, взаимное уважение имеем, и я, не раз оказывавший им содействие…»

И снова мы все обменялись взглядами: ну и ну! Вот это было чем-то новеньким: Кальберг оказывал содействие ведущим специалистам Обуховской больницы? Им лично или в их регламентированной деятельности? Вопрос этот был настолько интересным, что поневоле сорвался с языка Чулицкого:

— Им лично?

Саевич только пожал плечами:

— Не знаю: не уточнял.

— Ладно, — буркнул тогда Чулицкий и сделал знак Инихову взять это обстоятельство на заметку.

Сергей Ильич, достав из кармана памятную книжку, что-то быстро в ней написал.

— Надеюсь, — все так же недовольно пробурчал Чулицкий, — эти господа не окажутся замешанными в чем-нибудь эдаком…

— Это вряд ли. — Монтинин. — Я знаю Алексея Алексеевича и ручаюсь за него. Человек он в высшей степени честный и благородный.

Чулицкий посмотрел на штабс-ротмистра и согласно кивнул головой:

— Да, я тоже знаю его только с лучшей стороны. Но проверить необходимо.

Монтинин пожал плечами. Чулицкий сделал вид, что не заметил этот пренебрежительный жест.

— Ну-с, что дальше?

Саевич продолжил:

— Не вдаваясь в детали характера тех услуг, которые он оказывал то ли больнице вообще, то ли ее руководству в частном порядке, барон заметил только, что услуги эти были достаточными для того, чтобы просить об услуге ответной.

«Кроме того, — добавил он к этому, — я знаю и попечителя: Ивана Ивановича Дернова. Возможно, вы слышали о нем».

— Я, разумеется, слышал¹³¹, о чем и сообщил барону.

«Тогда вы должны понимать, что кое-какие выгоды из этих знакомств я не только могу, но и, мне кажется, имею право извлечь».

— Этот вывод не показался мне однозначным, но возражать я не стал. Сами понимаете: предложение выглядело заманчивым, а уж как барон собирался реализовать его разрешительную часть, лично меня должно было волновать меньше всего. Барон это понял сразу и улыбнулся:

«Вот и славно, — резюмировал он. — С Трояновым я договорюсь, а моя знакомая — сестра милосердия — не откажет нам в наблюдении за должным порядком».

— Порядком? Каким еще порядком? — вот это уже меня удивило. Но барон тут же пояснил:

«Ну, как же, Григорий Александрович! Во-первых, покойницкая Обуховской больницы — совсем не такое безопасное место, как можно подумать. С телами нужно держать ухо востро, ведь не все из умерших покинули нашу юдоль из-за каких-нибудь пустяков вроде раздавленной грудной клетки или ножевого ранения. Есть и такие, кто умер от прилипчивых болезней. Знаете ли вы, что только в минувшем году и только от кори в нашей лучшей из столиц умерло более четырех тысяч человек?»

— Но помилуйте! — изумленно воскликнул я. — Корью болеют дети, а в Обуховской больнице нет детского отделения!

«Заблуждаетесь, Григорий Александрович, заблуждаетесь! — барон убрал со своего лица улыбку и теперь смотрел на меня с пугавшей серьезностью. — Корью болеют и взрослые, причем заболевание протекает настолько тяжело, что заразившиеся взрослые умирают даже чаще, чем дети!»

— Я вздрогнул: неужели это было правдой¹³²?

«Или тиф. Более трех тысяч смертей в минувшем году!»

— Боже мой!

«Да. А ведь есть еще дифтерия: три тысячи двести умерших».

— Какой ужас!

«Оспа, наконец. Натуральная. — Барон не сводил с меня глаз. — Без малого полтысячи».

— Вы специально меня пугаете?

«Нет, что вы! — Барон покачал головой. — Всего лишь иллюстрирую то, что больничный морг — не всегда умиротворенное место. Рассказываю, почему, собственно, в нем необходимо соблюдать предельную осторожность. И почему сестра милосердия, знающая техники безопасности и умеющая обращаться с заразными людьми, может пригодиться и в покойницкой!»

— Но ведь нас предупредят, какие тела опасны, а какие — нет?

«Конечно. Но… сами понимаете: всякое бывает. Кто-то что-то напутает. Кто-то за чем-то не уследит. Кто-то просто небрежно отнесется к своим обязанностям…»

— Хорошо, хорошо! Вы меня убедили!

«Но главное даже не в этом». — Барон замолчал, глядя на меня с вновь появившемся в его взгляде сомнением.

— Не в этом? А в чем же?

Барон явно колебался и явно не знал, как быть. Это меня насторожило, и я потребовал говорить прямо.

«Видите ли, — начал он с осторожностью, — не всякая смерть привлекательна для художника. Ведь вы согласны со мной?»

— Допустим.

«Художественный замысел, — продолжил он, — не всегда сочетается с натурой… тривиальной».

— Безусловно.

«А что может быть тривиальнее безмятежного трупа?»

— Безмятежного трупа? — я, признаюсь, понял не сразу. — Что значит — безмятежного?

«Умершего, допустим, от пневмонии. Чем тело такого человека примечательно? Да ничем!»

— Я понял и крепко задумался. По всему выходило, что барон был прав. Много ли смысла в занятиях, как он выразился, с безмятежными трупами? Нет: я мог, разумеется, и в работе с ними попробовать воплотить — уж извините за невольный каламбур — те или иные идеи, но уж очень это ограничивало полет фантазии!

Чулицкий поморщился. Кирилов кашлянул. Я тоже припомнил омерзительные фотокарточки и слегка побледнел. Саевич, между тем, продолжал:

— Да! Барон удивительно точно уловил саму суть, а ведь мне соображения такого рода и в голову не пришли! Странное дело: сапожник с успехом взялся за кисть, а художник так и не научился тачать сапоги!

«Вижу, — барон прервал мои размышления, — вы согласны со мной?»

— Пожалуй.

«Но что-то вас все же тревожит?»

— Да. Насколько я понимаю, вы предлагаете — соблюдая, конечно, всяческую осторожность — работать с телами умерших от заразных болезней. Но…

«Нет-нет! — барон в отрицающем жесте помахал рукой. — Вы поняли меня не совсем правильно. Заразные болезни — возможный риск, так как — бывает — они иногда сопровождают совсем иные причины основного недуга».

— То есть?

«Вот вам пример из жизни. Пил человек запойно — неделю не расставался с бутылкой. А на восьмой день встал из-за стола и пошел гулять: на голову трезвую, но с тяжкого похмелья. На Египетском мосту его настигла горячка. В безумии он начал карабкаться по цепи¹³³, не удержался и упал, да так неловко, что очень сильно расшибся. Доставили его в Обуховскую. Там бедолаге отняли ногу. Подлатали грудь. Что-то сделали с разбитой головой. Но все напрасно: на третий день произошло заражение крови…»

— Но заражение крови не передается другим!

«Да ведь и вы меня не дослушали!»

— Прошу прощения.

«На третий день произошло заражение крови, — повторил барон, — что уже само по себе было достаточно скверно и угрожало смертью, но худшее случилось еще через день: появились симптомы холеры».

— Да полноте! — Это уже было слишком. — Холеры? В Обуховской больнице?

«Именно! — Барон не шутил. — Холеры. В Обуховской больнице. К счастью, меры были приняты срочные, очаг подавлен, этот человек изолирован. Но — вы ведь догадываетесь? — он…»

— Умер?

«Разумеется».

— Мы помолчали: барон многозначительно, я — задумчиво.

«Вот вам пример, — наконец, нарушил молчание барон, — трупа отнюдь не безмятежного, не умиротворенного, если можно так выразиться».

— Да, понимаю, — ответил я, и в самом деле представив себе картину: безрукое тело, обезображенное вдобавок разбитой головой, продавленной грудью, обезвоживанием и последствиями заражения крови.

— Мерзость какая! — Чулицкий.

— Конечно. — Саевич. — Но какой материал!

— Если коротко, барон в вас не ошибся!

Саевич посмотрел на Чулицкого снисходительно, с явно заметной искрой во взгляде. Но что это была за искра — безумия или гения, — понять было нельзя.

— Барон, — продолжил Саевич свой страшный рассказ, — обрадовался. Он едва не вскочил со стула и — клянусь! — даже сделал движение, чтобы схватить меня за руки в благодарном порыве:

«Значит, вы не только согласны, но и не боитесь больше?»

— Боюсь, — без ложного стыда ответил я, — но страх не сможет мне помешать.

«Отлично! Замечательно! — барон ликовал. — Со своей стороны, я вас уверяю: моя знакомая сделает всё возможное, чтобы риск свести к минимуму. Она — опытная сестра. При ее участии мы с вами можем быть спокойны».

— Хорошо. Когда начинаем?

Барон задумался, что-то прикидывая в уме.

«Знаете, — ответил он после размышлений, — лучше, пожалуй, будет так: я завтра же… нет, подождите… — барон посмотрел на часы: время перевалило за полночь. — Уже сегодня поговорю с Нечаевым, а девушку попрошу держать меня в курсе происходящего в больнице. Как только появится подходящее тело, она предупредит меня, а я — вас. Тогда и начнем».

— Последний вопрос…

«Да?»

— Не возникнут ли проблемы с родственниками?

«Покойных-то?»

— Я кивнул. Барон пожал плечами:

«Не беспокойтесь. Работать мы будем с телами отверженных — подонков общества, которые ни в ком, даже в родственниках, если они у них есть, не вызывали симпатий при жизни и уж тем паче не вызовут симпатий после смерти!».

— Решено! Договорились. — Ответил я, и на этом наша беседа о предстоявших трудах завершилась. Можно было и разойтись, но барон пригласил меня остаться. Блюда менялись неспешной чередой. Бутылки вина — тоже. Мы болтали о всякой всячине. Время летело незаметно. Когда, наконец, барон потребовал счет, уже наступило утро. Точнее — утренний час: еще до света, прилично до восхода солнца, но именно тот, когда в особой неподвижности краски застывают на самой грани ночи и дня. Возможно, вы, господа, обращали на это внимание: небо уже не черное и мрак уже не такой непроглядный, синевою с отливом стали наполнены окна верхних этажей, ни холода нет, ни тепла — тело как будто парит в нейтральном эфире¹³⁴…

— Я вас умоляю! — Чулицкий.

Саевич вздрогнул и очнулся. Захватившие его воображение образы рассеялись.

— Да-да… ну, вот, собственно, и всё: с рестораном. Рано утром мы вышли из «Аквариума», нашли коляску барона — Иван Казимирович любезно предложил довезти меня до дома — и — минут через семь-восемь: улицы были совершенно пусты — расстались подле моей конуры. Барон укатил, пообещав снестись со мной, когда придет время, а я завалился спать: хмельной и — не стану скрывать — счастливый.

— Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья¹³⁵… — Брякнул почему-то Инихов, и мы посмотрели на него с удивлением.

Инихов достал очередную сигару и занялся ее раскуриванием.

— Тьфу! — прокомментировал Чулицкий.

— Гадость! — согласился Кирилов.

Саевич пожал плечами:

— Для вас — возможно.

— Дальше-то что было?

— Да: не отвлекайтесь!

Саевич вздохнул — похоже, процитированные Иниховым стихи пришлись ему по сердцу, вполне отразив и то волнение, с каким он воспринял неожиданное предложение Кальберга, и то удовольствие, с каким он ждал его воплощения в жизнь, — но вздох его был коротким, не тягостным, и далее слова полились свободно:

— А дальше, господа, потянулись дни ожидания. Осень как-то сразу ушла, выпал снег, каналы и реки — одни за другими — покрылись льдом. Только Нева еще сопротивлялась холодам: студеная, непроницаемая, пугающая. Но и по ней однажды пошла шуга, и стало ясно: не сегодня — завтра, она тоже замерзнет. Почти все это время я проводил у себя: мастерил разные приспособления, прикидывал и так, и эдак различные возможности, создавал теорию — расчеты движения света и теней, необходимые для выполнения стоявшей передо мной задачи. Стоявшей, разумеется, так, как я себе эту задачу понимал. И вот однажды — еще до полудня — в моем углу объявился барон собственной персоной. Он был изрядно возбужден, его лицо казалось помятым — как будто ночь он провел в попойке, — но запаха не было, а язык если и заплетался слегка, то больше от волнения. Я сразу понял: вот оно! Пришло время первого эксперимента! «Подходящее тело?» — спросил я, снимая пальто с вбитого в стену гвоздя. — «Едем?» Барон закивал головой и, схватив меня за руку, буквально потащил на улицу. Там нас ожидал экипаж: не та коляска, в которой мы ранее ездили и которой барон управлял самостоятельно, а настоящая карета — солидная, дорогая, с гербами на дверцах и важным ливрейным кучером на козлах. Я был так заворожен — не каретой, понятно, а перспективой, — что, не сомневаясь ни в чем, едва ли не прыгнул внутрь, опередив барона, который влез в карету сразу за мной.

«Трогай!» — захлопывая дверцу, закричал он, и карета помчалась.

— Лишь через минуту или около того я вдруг сообразил: да куда же мы несемся сломя головы? А мои фотографические принадлежности? Ведь мы ничего не взяли: в такой спешке вылетели из дома! Я схватил барона за рукав и отчаянно дернул: «Стойте, стойте!» — завопил я. — «Прикажите повернуть!»

«Что? Что?» — барон ничего не понял. — «Что случилось?»

— Фотокамера! Мы не взяли фотокамеру!

Барон что было силы хлопнул себя по лбу и страшно выругался. Сразу же после этого он отчаянно замолотил тростью в переднюю стенку: карета сбавила ход и остановилась.

«Назад!» — приказал барон, высунувшись в дверцу.

С трудом развернувшись — мы уже выскочили на Каменноостровский, пришлось то пропускать, то резать встречных, — кучер погнал карету обратно, и вот — спустя недолго — мы с бароном вверх-вниз носились по лестнице, перетаскивая из моего угла в карету потребные для фотографии предметы. Набралось их немало: я точно не знал, в каких условиях будет проходить съемка — никогда не бывал в покойницкой Обуховской больницы — и поэтому решил подстрахо… ваться…

Саевич запнулся: как и все мы, он тоже заразился невольным ужасом перед такими немудреными еще недавно словами, как «страхование» и его производные!

На всех остальных неожиданное употребление житейского термина тоже произвело тягостное впечатление. На мгновение-другое воцарилась тишина.

— Да что мы как бабы, в самом-то деле? — наконец, нарушил тишину Кирилов. — Так и будем бледнеть и мямлить?

— Тьфу! — резюмировал Чулицкий: это «тьфу!», похоже, стало его излюбленным комментарием в сомнительных ситуациях.

— Действительно. — Инихов. — Ну: подстраховались, натащили в карету всякого барахла и…

— Почему это — барахла?! — взвился Саевич, от смущения перейдя к возмущению. — Не барахла, а лучшего в мире оборудования!

— Хорошо-хорошо! — Инихов улыбнулся. — Натащили в карету лучшего в мире оборудования. И?

— Ну… — Саевич, явно не ожидавший такой стремительной сдачи, замялся, будучи вынужденным от обороны или нападения вернуться к упущенной нити повествования. — Ну… — повторил он, — мы снова поехали. Только теперь сидеть в карете было не так вольготно, как прежде: места мои вещи заняли много, в багажник все они не уместились, часть из них пришлось положить в салон…

— Déjà-vu…

— А что делать?

— Есть ведь компактные камеры. Та же Кодак, например…

Саевич воздел руки:

— Вы с ума сошли!

— А в чем проблема?

— Я занимаюсь искусством! Кодакируют¹³⁶ пусть профаны!

— Ах, да… конечно. — Инихов опять улыбнулся и, замолчав, окружил себя клубами табачного дыма.

Саевич еще какое-то время смотрел на него с возмущенным¹³⁷ потрясением, но, постепенно успокоившись, вернулся к прерванному рассказу.

— До больницы мы доехали без происшествий, хотя временами я думал, что аварии не миновать. Пару раз мы едва не столкнулись с вагонами конной дороги…

Тут я невольно хихикнул, услышав в ответ такой же смешок Любимова, а затем — Ивана Пантелеймоновича, который не только даже усмехнулся, но и зычно добавил:

— Других уважай, но вперед не пускай! Особенно конку: пусть мчится вдогонку¹³⁸!

Тогда заулыбались и другие.

— Вам смешно, — Саевич тоже улыбнулся, — а мне до смеху не было никак. Я опасался, что пострадают кое-какие хрупкие детали моего оборудования. Но, к счастью, этого не произошло. По приезду, барон попросил меня подождать в карете, а сам отправился «на переговоры» — так он сказал. «Вы что же, — спросил я его тогда, — еще ни о чем не договорились?»

«Напротив, — ответил он, — обо всем в целом я, конечно, договорился и препятствий никаких не встретил. Но теперь нужно поставить в известность заведующего: мол, мы уже здесь, так-то и сяк-то… в общем, подождите!»

— Я остался ждать. Отсутствовал барон сравнительно недолго — с четверть часа, возможно, — хотя минуты эти показались мне вечностью. Меня тревожили сомнения: вдруг что-то сорвется и все мои волнения, вся проведенная мною подготовка окажутся напрасными. Однако через, повторю, примерно четверть часа барон вернулся, причем не один, а в сопровождении двух довольно хлипкого вида санитаров — позже выяснилось, что это были временные служащие — и девушки невероятной, неземной красоты…

Акулина Олимпиевна, пронеслось в моей голове, и по лицам других я понял, что и они подумали о ней же.

— …в облачении сестры милосердия.

«Познакомьтесь», — представил нас друг другу барон, а затем — мы с сестрой отошли в сторонку, чтобы она могла без помех ввести меня в курс происходившего — велел санитарам бережно разгрузить карету и отнести оборудование в мертвецкую¹³⁹.

— Нужно сказать, что санитары отнеслись к распоряжению прохладно, чтобы не сказать с возмущением. Один из них — совсем уж темный мужик, едва ли не вчера перебравшийся в столицу из глухой деревни — даже не постеснялся выразить свои мысли вслух, назвав нас кощунниками и кровопийцами.

«Креста на вас нет православного!» — заявил он, подхватывая фотокамеру.

«Вот это — верно!¹⁴⁰» — буркнул барон и тут же закричал: «Осторожней, скотина!» — мужик, как будто нарочно, запнулся ногами, закачался и едва не грохнул камеру на мостовую. — «Пришибу!»

— Барон и впрямь замахнулся тростью на мужика, и тот, явственно перепуганный грозным видом и без того атлетически внушительного барона, крепче прижал к себе камеру и уже без пререканий и язвительных замечаний потащил ее в морг. Мы — барон, я и сестра — шли по пятам.

«Ну, — обратился ко мне барон, имея в виду беседу между мною и девушкой, — вы уже поговорили?»

— Да, — ответил я, — поговорили. Насколько я понял, никакая зараза в этот раз нам не угрожает.

«В этот раз — нет», — подтвердил барон.

— Но и тело — не очень перспективное?

«Почему же?»

— Обычный утопленник. Не понимаю, зачем мы так неслись!

Глаза барона засверкали:

«Вы ошибаетесь, Григорий Александрович! Ох, как вы ошибаетесь!»

— Да что же интересного может быть в обычном утопленнике?

«В обычном, — парировал барон, — возможно, и ничего. Но этот — совсем не обычный!»

— Вот как?

«Да! Вы только подумайте: то ли тать ночной, то ли бежавший прелюбодей. Провалился под лед на Крюковом канале, едва не утянув с собой городового. Проплыл подо льдами аж до устья Фонтанки и оказался выброшен на сваи Подзорного острова. А в его одежде, оставшейся, кстати, на Крюковом — молодчика, спасая от обмерзания, донага раздел полицейский… так вот: в его одежде обнаружилась пачка фальшивых облигаций государственного займа!»

— Я вздрогнул и остановился: опять фальшивые бумаги! Признаюсь, история с самим утоплением меня не очень-то и взволновала. Более того: я был глубоко разочарован, так как ждал намного большего. Но бумаги меня буквально ожгли: что же это такое? Фальшивая закладная у Кальберга, фальшивые облигации у неизвестного мне человека… Совпадение? Не многовато ли фальшивок за столь непродолжительный отрезок времени? «Только не говорите, — я пристально посмотрел на барона: он не отвел взгляда, и взгляд этот казался прямым и искренним, — что здесь опять чья-нибудь забота о безопасности. Например, господина Охочинского¹⁴¹!

«Помилуйте! — барон всплеснул руками, отчего находившаяся в одной из них трость едва не зашибла какого-то некстати проходившего человека. — Я не имею никакого представления, откуда взялись эти бумаги. И уж тем более не знаю о намерениях Петра Владимировича¹⁴². Подозреваю, что он тут ни при чем. Наш утопленник, вполне возможно, сам является фальшивомонетчиком!»

— Но… — мое изумление достигло предела. — Разве этим не должна заниматься полиция? Вы уверены, что наше вмешательство… не повредит?

«Кому не повредит, — барон сделал вид, что не понял меня, — покойному или полиции?»

— Полиции, разумеется!

«На этот счет не беспокойтесь: тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет — за ненадобностью. Полиция свою работу уже закончила».

Услышав это, Чулицкий вскочил из кресла:

— Как! Как вы сказали?

Саевич повторил:

— Тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет: за ненадобностью.

— Уму непостижимо! — Чулицкий повернулся к Можайскому. — Ты можешь это объяснить?

Его сиятельство только пожал плечами:

— Зачем? Всё и так понятно: Кальберг соврал. Ему было нужно… а вот что, собственно, ему было нужно, мы, полагаю, узнаем от Григория Александровича!

Чулицкий:

— Саевич! Что было нужно Кальбергу?

Саевич:

— Но ведь я рассказываю! Вы будете слушать или постоянно вмешиваться в мой рассказ?

— Действительно, — его сиятельство положил руку на плечо Чулицкого и надавил, — присядьте.

Чулицкий, как ни странно, повиновался.

— Продолжайте.

— Ну, так вот. — Саевич продолжил. — Как вы понимаете, заверения барона не очень-то меня успокоили: куда ни кинь, а все равно выходило вмешательство в ход полицейского следствия! И это меня не просто заботило: это меня не устраивало совершенно.

Чулицкий пробурчал что-то неразборчивое, но Саевич, очевидно, его понял. Во всяком случае, отреагировал он сразу и вот каким образом:

— Вы можете сколько угодно издеваться надо мной. Можете сколько угодно припоминать мне то, что я обманул Вадима — моего друга — и невольно…

— Невольно?!

— Ну, пусть и по доброй воле!

— Так ближе к истине!

— Хорошо: вы можете обвинять меня в том, что я помог барону удрать от Вадима. Но вы не имеет права — слышите? — никакого! — заявлять, будто я — закоренелый преступник какой, который только и видит, как бы ему надуть полицию!

Вмешался Гесс:

— Михаил Фролович! Оставьте.

Чулицкий стрельнул в Вадима Арнольдовича глазами, но ничего не ответил. Напротив: он вдруг успокоился и замер — в удивительно умиротворенной неподвижности — в своем кресле.

Саевич подождал немного и, так как новых нападок на него не последовало, вернулся к прерванному рассказу.

— Барон, верно поняв мои колебания, поспешил меня успокоить, начав обихаживать и так, и эдак. Он буквально сновал вокруг меня, уговаривая успокоиться, и выглядело это настолько нелепо и даже смешно, что я… и впрямь успокоился! Представьте себе по снегу посыпанную песком и поэтому грязного цвета дорожку: мы живописно перемещались по ней, натаптывая все новые следы, причем барон — могучий, но помятый — в черном пальто с приподнятым воротником, без шапки, в измазанных то ли известкой, то ли чем-то подобным ботинках, напоминал мне почему-то огромного махаона — сам не знаю, почему! И этот махаон кружился, бился, теряя пыльцу… авангард¹⁴³, да и только!

— А что же Акулина Олимпиевна? — Инихов, оторвавшись от своей сигары.

— Ничего. — Саевич слегка нахмурился. — Она стояла чуть в стороне — чтобы не попасть случайно под трость барона — и молча наблюдала за происходившим. Ее лицо, как я тогда заметил, было совершенно бесстрастным, как будто всё это ничуть ее не касалось.

— Вот как!

— Да. Но вы понимаете, Сергей Ильич: я не знал, что она и Кальберг — сообщники и даже больше того — любовники. Поэтому ее отрешенность, ее невозмутимость, ее спокойствие я принял как должное: почему бы и в самом деле сестра милосердия должна была волноваться?

— Понятно.

— Да… в общем, я, как я уже говорил, успокоился, и мы — все трое — пошли к мертвецкой. Там нас поджидали и санитары, перенесшие мое снаряжение из кареты и не знавшие, что им делать далее. Барон — человек он, нужно отдать ему должное, щедрый и вовсе не хам по природе — отпустил их, дав каждому по рублю, а перед тем, на которого давеча наорал, даже извинился. Однако санитары деньги хотя и взяли, лучшего мнения о нас не стали. Уходя, они то и дело оборачивались на нас, стоявших у входа в морг и смотревших им вслед, и явно обменивались на наш счет нехорошими замечаниями. Когда они скрылись за углом, мы взошли на приготовленную для меня сцену.

Саевич замолчал, глядя на нас со слегка безумной полуулыбкой. На какое-то мгновение мне даже показалось, что он и впрямь безумен или только что сошел с ума. Но вот улыбка эта стерлась с его губ, и он снова стал привычным уже фотографом: оборванным, опустившимся, странным, но вряд ли совсем уж больным на голову!

— Тело утопленника лежало на деревянном столе. Рядом стоял молодой человек.

«Помощник прозектора», — представил его барон. — «Он уже уходит».

— Молодой человек и впрямь засобирался: едва поздоровавшись с нами, он снял с себя прорезиненный, страшного вида фартук и, набросив на плечи короткое полупальто, вышел вон.

«Рекомендую вам не снимать перчаток¹⁴⁴», — сказала сестра, но сама, повесив на стену шубку, засунула в ее карманы снятые с рук элегантные кожаные перчатки. — «Не смотрите на меня: мне так привычнее¹⁴⁵», — добавила она как бы в ответ на мой недоуменный взгляд.

— Я — барон, впрочем, тоже — последовал ее совету, а вот пальто мне снять пришлось: работать в нем было бы затруднительно. Наконец, когда все основные приготовления были закончены, я смог внимательно рассмотреть предложенное мне для первого эксперимента тело.

Саевич ненадолго замолчал, припоминая детали. Никто его не отвлекал и в течение его мыслей не вмешался.

— Насколько я понял из сбивчивых объяснений барона, личность утопленника еще не установили, а личность эта, точнее — внешность, была весьма примечательна. Не буду ее описывать: почти все вы видели Гольнбека — кто мертвым, а кто и живым. Скажу лишь только, что при жизни молодой человек был, вероятно, на диво хорош, а вот смерть изуродовала его изрядно. Я не имею в виду многочисленные порезы и ранки, нанесенные телу шугой и льдом. Как не имею в виду и целые пласты ободранной кожи — последствие того, что тело какое-то время билось водой о сваи Подзорного острова. Я говорю о другом. А именно: лицо несчастного было страшно искажено гримасой удушья и отвратительного вида отеком, с лица распространившегося и на шею. Густые волосы были спутаны в клок; причем — от природы вьющиеся — они слиплись и распрямились. Конечности — руки и ноги — имели ярко-фиолетовую окраску, и лично я, не будучи медиком, не мог понять, отчего получилось именно так: от холода ледяной воды или от каких-то связанных с процессом умирания причин. Как бы там ни было, но на моей душе немного просветлело: я ожидал увидеть примитив, а мне преподнесли вполне достойного внимания актера!

На губах Саевича вновь появилась безумная полуулыбка. И это, возможно, спасло его от расправы: уже сделавший было шаг вперед Любимов едва успел занести для пощечины руку и тут же отпрянул. Отведя взгляд куда-то в сторону, он только что пробормотал:

«Сумасшедший!»

И отвернулся совсем.

Меня, признаюсь, тоже передернуло: настолько тягостное впечатление произвели на меня слова Саевича. И если за пару минут до этого я решил, что все-таки фотограф вряд ли совсем уж болен головой, то теперь утвердился в противоположном мнении.

— L’imbécile! — пробормотал я, тоже отвернувшись.

— Une année s'est à peine écoulée, donc: vous voila compris¹⁴⁶! — Кирилов.

— J'etais dans l'espoir que ce n'etait pas si¹⁴⁷…

— Да вы — оптимист!

Саевич, прислушиваясь к нашему с брандмайором бормотанию, подобрался к нам под спины и вытянул шею:

— Осуждаете? — спросил он настолько неожиданно для нас, что мы едва не подскочили до самого потолка.

Кирилов резко повернулся:

— Милостивый государь! С ума вы что ли сошли — так подкрадываться к людям?

Я захохотал: интересная коллизия получилась! Только что мы оба — полковник и я — сошлись во мнении, что Саевич безумен, и вот вам пожалуйста: Митрофан Андреевич спрашивает у безумца, в уме ли он!

Кирилов и сам понял, насколько — пусть и невольно — смешно он выразился и тоже засмеялся.

Саевич смотрел на нас в полном недоумении.

— Что с вами, господа? — спросил он наконец.

— Ничего, пустяки, — ответил я, утирая слезы. — Невольный каламбур получился… прошу прощения!

Я бросился прочь — подальше от Саевича и его недоумевавшей физиономии. Убежать, однако, куда-то слишком далеко в гостиной не было возможности, поэтому я, стремительно перебежав через нее, укрылся за пустовавшим креслом его сиятельства. Там я оказался в компании Ивана Пантелеймоновича, который не замедлил прокомментировать мое постыдное бегство:

— Зол язычок — беги со всех ног!

Прозвучало это двусмысленно, но я не стал уточнять, что именно Иван Пантелеймонович имел в виду: необходимость бегства от злоречия или необходимость иметь быстрые ноги злоречивому! Впрочем, Иван Пантелеймонович и сам не преминул дать комментарий на комментарий:

— Мудрыми были наши старики.

— В каком смысле?

— В том самом, — Иван Пантелеймонович провел ладонью по своей лысой голове, по лицу, по бороде. — Однажды я, ваше благородие, — мальцом еще, в деревне нашей — слышал, как дед пенял другому деду: «Что же ты, Парамон, егоришь этого Богом обиженного?» А был у нас, нужно сказать, чудак один: совсем свихнулся после того, как его на конюшне выпороли…

— Да полно тебе, Иван Пантелеймонович! — перебил я можайского кучера. — Кто же кого на конюшнях порет? Салтычих¹⁴⁸ давно уже и в помине нет!

Иван Пантелеймонович посмотрел на меня с укоризной:

— Много вы понимаете, вашбродь! Правду сказать, ничегошеньки не понимаете!

— Я?

— А то кто же?

Моя репортерская гордость была уязвлена самым жестоким образом:

— Ты, Иван Пантелеймонович, ври да не завирайся! Я, между прочим, самый пронырливый репортер эпохи¹⁴⁹!

— Карась вы самый вероимчивый, вашбродь, а не репортер пронырливый. Дальше города видеть ничего не видите. А покажи вам кто, то и тогда: мушку из ниток проглотите, а червяка мимо рта пронесете!

Я растерялся: он это серьезно?

Между тем, подле кресла, за которым мы с Иваном Пантелеймоновичем стояли, начала собираться настоящая толпа. Увидев и услышав, как Иван Пантелеймонович поучал и бранил меня, в равнодушном спокойствии не остался никто: все покинули свои места и придвинулись к нам поближе. К стыду моему, должен признать: руководило ими не сочувствие ко мне и уж точно не желание разобраться в предмете возникшего спора, а чувство совершенно противоположное — удовольствие видеть, как Иван Пантелеймонович чихвостил меня без смущения и зазрения совести!

— … вот так ума бедолага и лишился. И зажил он тотчас так, что оторопь брала: возможно ли такое? Не выдержал дед и ну к нему подступаться: «Что же ты, — говорил он ему, — делаешь, негодяй ты этакий! Как в твою дурью башку такое вообще могло закрасться? Ты зачем в Глашу зажженной лучиной тыкал да на сеновал ее перед собою гнал? Снасильничать хотел? Ну, так заруби себе на носу: *** мы тебе с мужиками вырвем и в рот запихаем!» Да что толку? У бедняги глазки только бегали да слюни текли, да руки тряслись, а голова-то — голова! — ничего не соображала! Вот и отволок от него второй мой дед первого. «Ты, Ванечка, это брось! Зачем егоришь больного человека? Ну, в зубы ему дай: наука и наглядно! А словами обижать — тьфу, глупость одна!»

Я уже не просто растерялся, а совсем потерял ощущение реальности:

— Ты что же, Иван Пантелеймонович, предлагаешь болезных лупить?

Лысый Паллор¹⁵⁰ посмотрел на меня в упор, да так осуждающе, что я попятился:

— Отеческая затрещина, ласковая, — это разве лупить?

— Но в зубы?

— И в зубы — тоже, — отрезал Иван Пантелеймонович и замолчал.

Саевич вспыхнул. Остальные захихикали.

— Вы меня сумасшедшим считаете? — Саевич. — Считаете, что меня и побить — не грех?

К моему удивлению, Кирилов, который вот только что соглашался со мной в оценке душевного состояния фотографа, а давеча и вовсе не гнушался пускать в ход руки… Кирилов, повторю, обхватил — к моему удивлению — Саевича за плечи и вывел его из круга хихикавших полицейских:

— Не берите в голову, Григорий Александрович! Chaque personne n’est qu’un être humain… Ля креатюр, c’est-à-dire¹⁵¹, — добавил он отчасти нарочито по-русски, отчасти — с нарочито тщательным выговором. — Стесняться этого не следует. Давайте лучше вернемся к вашему рассказу.

Полицейские перестали хихикать. Только Можайский промурлыкал:

— Tremblez, tyrans et vous perfides l'opprobre de tous les partis¹⁵²…

— Юрий Михайлович!

— Молчу!

Можайский отошел и действительно замолчал.

Саевич смог — не без того, чтобы чуточку поломаться — продолжить прерванный нами рассказ.

— Как нередко бывает, первый блин вышел комом. И так, и эдак я переставлял приборы; и так, и эдак поворачивал тело, но, сделав несколько снимков, сразу чувствовал: не то. Не нужно было ожидать результат, чтобы в этом убедиться. Впрочем, и результат, как выяснилось впоследствии, действительно получился никудышным. Не стану вдаваться в технические подробности, скажу только, что до причины ошибок я додумался не сразу. Где-то с неделю я ломал голову: почему так вышло? А когда догадался… в общем, когда догадался, дело пошло!

— Подождите, — перебил Инихов. — Получается, тело Гольнбека само по себе Кальберга не интересовало? Получается, это было простое совпадение? То, что именно оно оказалось первым? То, что у Гольнбека оказались фальшивые бумаги? В общем, всё, о чем мы тут говорили?

Саевич покачал головой:

— Не совсем. Точнее — совсем не так.

— Поясните.

— Тогда, в те дни, я, разумеется, не знал, что Кальберг чего-то ожидал. Что его интересовало что-то именно в Гольнбеке. Но теперь-то я знаю точно: интерес у него был, причем интерес совершенно определенный!

— Ага! И?

— Еще в мертвецкой — тогда мне это не бросилось в глаза или же я, поглощенный работой, просто не обратил на это внимания — барон не просто крутился рядом со мной, не просто помогал мне в моих манипуляциях с телом и аппаратурой, но и давал советы. От каких-то я отмахивался как от назойливых и нелепых. Другим — представьте себе — следовал: в них и на мой взгляд имелось разумное зерно. Так вот. Теперь я вижу, что все они — советы эти — сводились в конечном счете к одному: осуществить съемку так, чтобы пальцы обеих рук как бы просвечивались… Поднесите, но не слишком близко, ладонь к глазам и посмотрите сквозь нее на люстру. — Саевич быстро подошел к Инихову и поправил руку Сергея Ильича так, чтобы свет от люстры падал на тыльную сторону ладони определенным образом, а сама ладонь находилась в определенном положении относительно его глаз. — Видите?

Инихов утвердительно кивнул:

— Да. Вижу кости.

— Красиво?

— Ну…

— А теперь поверните ладонь вот так… — Саевич показал, что нужно сделать.

Инихов повернул и вскрикнул:

— Не может быть!

— И все-таки — может.

И вновь на губах Саевича появилась полубезумная улыбка, но на этот раз ни я, ни кто-то другой не посчитали ее основанием для шуток. Мы все сгрудились за спиной Сергея Ильича и — в напряженном внимании — старались рассмотреть то, что явилось его взгляду и заставило его изумленно вскрикнуть. Митрофан Андреевич даже присел на корточки, постаравшись устроиться так, чтобы его собственные глаза оказались на одной линии с глазами Инихова.

— Черт возьми!

Инихов опустил ладонь.

Чулицкий закусил губу.

Можайский прищурился, гася улыбку в своих глазах:

— Михаил Фролович! — обратился он к Чулицкому. — Как тебе такая дактилоскопия?

Сказать, что Чулицкий нахмурился, — не сказать ничего: начальник Сыскной полиции как будто сморщился. Не отвечая прямо на вопрос его сиятельства, он пробурчал:

— Всегда подозревал, что эти игры с отпечатками могут завести черт знает куда… Гальтон у них в авторитетах, понимаешь! Форжо! Лакассани всякие¹⁵³…

— Поговаривают, однако, что дактилоскопии быть?

Чулицкий подтвердил:

— Да.

— И скоро?

— Точно сказать не могу. Сейчас рассматривается вопрос о создании исследовательской группы и отправке ее за границу, причем неясно даже, куда именно: в Англию? В Германию? А то и вовсе в Аргентину¹⁵⁴ какую? Неясен вопрос и подведомственности… Нет, понятно, что это будет по части Министерства внутренних дел, но вот кому в нем решать придется¹⁵⁵?

— Думаешь, Сыскную полицию вовлекут?

— Обязательно, чтоб им пусто было¹⁵⁶!

— Забавно…

Да, дорогой читатель, его сиятельство именно так и выразился: «забавно»! А вот что забавного он нашел, мне, очевидно, придется пояснить.

Итак, Инихов, как и все мы, глядя на освещенную с тыльной стороны ладонь, увидели темные пятна костей, а на их фоне — совершенно четкий рисунок папиллярных линий. В самом по себе этом обстоятельстве не было ничего удивительного. Думаю, каждый человек хоть раз в жизни да рассматривал свои ладони на просвет! Даже четкость рисунка не поражала: в конце концов, хорошо известно, что некоторые виды изображений получаются особенно отчетливо именно на затемненном фоне при фоновой же подсветке¹⁵⁷. А вот то, что случилось дальше, и вызвало всеобщее изумление.

Стоило Сергею Ильичу повернуть ладонь, то есть, по сути, изменить угол падения на нее электрического света, как изменился и сам рисунок! Более того (или — хуже того?) : такая «особая примета», как имевшийся на среднем пальце Инихова застарелый шрам, тоже «сместился», изменив не только свое положение относительно линий, но и совершенно запутав рисунок! Если бы можно было этот новый рисунок наложить отпечатком на какой-то предмет, идентификация по нему помощника начальника Сыскной полиции оказалась бы невозможной! Получилось бы, что два отпечатка одного и того же пальца одного и того же человека оставлены разными людьми¹⁵⁸.

Неудивительно, что это открытие вызвало настоящий фурор, чтобы не сказать — потрясение!

Саевич — воистину герой момента — явственно наслаждался произведенным впечатлением. Это была хорошая месть за то, что еще несколько минут назад мы — стоявшие теперь с открытыми ртами и выпученными глазами — сочли его сумасшедшим или, как минимум, полупомешанным!

— Невероятно! — снова Инихов. — А Кальберг-то, оказывается, не только умен, но и чертовски прозорлив! Неужели узнал, что дактилоскопия станет обязательной? Неужели решил подготовиться?

— Вряд ли, — перестав щуриться, покачал головой Можайский, в полную силу сверкая страшной улыбкой своих глаз. — Тут дело в другом. Готов об заклад побиться. Иначе зачем бы ему для первых экспериментов понадобился труп именно Гольнбека? Фотографический фокус с изменением линий можно было провести на любом теле!

— Гм… Саевич?

Но Григорий Александрович только пожал плечами:

— Я рассказал то, что знаю. А вот зачем… Могу добавить только, что барон отобрал из готовых карточек несколько и забрал их себе. Тогда я не придал этому значения, тем более, что моя голова работала только в одном направлении — все мои мысли крутились вокруг допущенных при съемке ошибок: как вольных, так и невольных, то есть — зависевших от неверных предварительных расчетов.

Чулицкий и Можайский задумались, глядя друг на друга, но друг друга не видя. Сколько могло продолжаться это «стояние» — неизвестно, но вдруг его нарушил Инихов. Сергей Ильич хлопнул себя по лбу ладонью и сказал:

— Подождите… если не ошибаюсь, в те же примерно дни произошло ограбление с убийством в доме какого-то аптекаря… как бишь его… из головы вылетело! Но точно помню, что было у нас такое дельце…

Чулицкий и Можайский отреагировали одновременно:

— Да, на се…

— …линии…

— Вель его фамилия!

Я вскинул руки:

— Господа, господа! Кто-нибудь один, пожалуйста: я ведь записываю, что могу!

Чулицкий и Можайский переглянулись:

— Говори ты.

Можайский кивнул и заговорил:

— Ты должен это помнить, Никита. Ограбили аптеку на седьмой линии, как раз на моем участке. Но ограбили — это бы ладно. Хуже то, что убили припозднившегося фармацевта: не владельца, профессора Веля, а одного из работников. Заведение большое, дом занимает собственный, помимо аптеки в нем еще и производство, и лаборатория, и библиотека с подборкой книг по фармации, и даже институт органотерапевтики. Почти триста человек служащих и рабочих! Ну, вспомнил?

Теперь уже я хлопнул себя ладонью по лбу:

— Да, верно! Громкое было дело… — и тут же запнулся, впав в недоумение. — Но позвольте: какая между этими событиями связь?

Инихов:

— Самая прямая, Сушкин, самая прямая!

— Не понимаю.

Чулицкий:

— Убийцу мы… ладно-ладно, — тут же поправился он, — ты, Можайский…

Можайский усмехнулся.

— … убийцу выследили и поймали. Но что именно натолкнуло на его след?

Я подскочил:

— Действительно! Отпечаток!

— Именно. Убийца влез ладонью в лужу крови, а затем оперся на лабораторный стол с эмалированной поверхностью, на которой отпечаток высох и сохранился очень четко.

Я побледнел:

— Прокурор был очень убедительным. Присяжные вынесли обвинительный приговор.

— Да: человек пошел на каторгу.

Инихов:

— Мы не того поймали, господа! — и окутался клубами сигарного дыма.

— Карточки! — воскликнул Можайский. — Где карточки?

После секундного замешательства фотографические карточки Саевича были найдены. Можайский начал их перебирать — быстро, решительно. Однако нужные не находились.

— Да где же они, черт бы их побрал? А! Вот! — Можайский протянул Чулицкому одну, а Инихову другую карточки. — Ну! Похоже?

Оба сыщика пристальными взглядами воззрились на фотографии.

— Гм… — пробормотал Чулицкий.

— М-да… — как эхо отозвался Инихов.

Можайский:

— Ну?

— Несомненное сходство! Тот же шрам через верхнюю треть ладони. Та же полурассеченная линия жизни…

Можайский подскочил к дивану, на котором спал доктор, и принялся — без всякой пощады — трясти Михаила Георгиевича:

— Шонин! Шонин! — кричал «наш князь», от хватки за плечи перейдя к пощечинам. — Очнитесь!

Но его усилия оказались напрасными: доктор спал, как убитый. Ни тряска, ни удары по лицу не разбудили Михаила Георгиевича. Тогда в процесс «экзекуции» вмешался я, остановив Можайского и просто спросив:

— Что ты хочешь от него узнать?

— Чем травили родственников погибших на пожарах! Он должен был встретиться со своими коллегами и…

— Он всё узнал, — перебил я Можайского. — Перед тем как… э… улечься… еще когда он только пришел… помнишь, он еще стихами постоянно шпарил…

— Ну?

— Он рассказал мне вкратце о своих открытиях. Вот… — я полистал памятную книжку. — Наиболее вероятно, что ядом послужила смесь¹⁵⁹…

Тогда Можайский выхватил у меня книжку и бросился к телефону:

— Уже поздно, но я попробую… Барышня, — закричал он в трубку, — тридцать семь – десять! Срочно!

Телефонистка быстро установила соединение, и, несмотря на действительно уж очень поздний час, трубку на том конце провода сняли почти без промедления.

— Василия Александровича!.. С кем я говорю? Ах, это вы, Фридрих Карлович… Можайский… Нет-нет: вы тоже можете мне помочь. Скажите: в вашей лаборатории занимаются с… минуту… — Можайский прочитал название. — Вот как?

Собеседник Можайского что-то говорил — что именно, слышно не было, — и его сиятельство становился все более мрачным.

— Вы ведь — оптовые торговцы, верно?

Очевидно, последовал утвердительный ответ, потому что Можайский детализировал вопрос:

— Вы можете посмотреть, кто числился в ваших покупателях два года назад? Точнее — осенью позапрошлого года?.. Да, это важно… Хорошо, я подожду.

Потекли минуты. Можайский ждал. Ждали и мы все.

Наконец, в трубке заговорили.

— Стоп! — внезапно воскликнул Можайский. — Это именно то, что я ожидал услышать. Кто курировал продажу?.. Да что вы говорите! Это точно? Ошибки быть не может… Да-да, я понимаю: «точно, как в аптеке»! Спасибо, Фридрих Карлович, доброй ночи!

Можайский положил трубку на рычаг.

— Ну? — вскинулся Чулицкий.

— Ну? — вскинулся Инихов.

— Ну? — вскинулся я.

Можайский отошел от аппарата, вернул мне памятную книжку и подвел итог:

— Того мы человека задержали, господа, того. Но все же — не убийцу.

— Как так?

— А вот так. «Убийца» наш — в кавычках, разумеется — без всякого, как только что прояснилось, разумного основания отпускал препарат в лабораторию Военно-медицинской академии. А убитый — ни много, ни мало — обеспечивал ритмичность производства. Связь между ними, как видите, очевидная. Вот только мотива для убийства нет. Что тогда придумало следствие?

Чулицкий побагровел, но сдержался:

— Не придумало, а установило!

— Ладно, пусть будет так! — Можайский передернул плечами. — Что установило следствие?

— Личную неприязнь оно установило. Убитый отказался занять убийце довольно крупную сумму.

— Всего-то!

— С отпечатком этого хватило.

— И он, «убийца» этот, если память меня не подводит, не защищался?

— Мямлил что-то несуразное.

— Понятно.

Можайский замолчал.

Инихов:

— Получается, Кальберг разом избавился от двух, ставших ему ненужными, сообщников.

— Получается, так.

— Но как он провернул историю с отпечатком? И почему не побоялся, что обвиняемый расскажет правду? И не слишком ли все это сложно?

— С отпечатком все просто. — Можайский вытянул вперед свою собственную ладонь. — Обратите внимание, господа, насколько, в сущности, прост рисунок основных линий: тех, которые непременно отпечатаются на твердой поверхности, если мою ладонь чем-нибудь измазать и к такой поверхности приложить. Всё, что было нужно Кальбергу, это — макет. А для макета — сам по себе рисунок. Рисунок, заметьте, даже не точный, а приблизительный, с характерной всего лишь приметой. Ведь проводить настоящую дактилоскопическую экспертизу никто — очевидно — не стал бы. Общаясь с тем, кого он наметил на роль подставного убийцы, Кальберг обратил внимание на имевшиеся у этого человека приметы — шрам в верхней трети правой ладони и рассеченную линию жизни. Получить отпечаток его ладони он по какой-то причине не смог: только в романах людям подсовывают сургуч или воск и те, не ожидая ничего плохого, давят на них руками. Одновременно с этим, он и у другого своего знакомца — Гольнбека — заметил нечто похожее… Поручик!

Любимов от неожиданности вздрогнул и вытянулся.

— Был у Гольнбека шрам на ладони?

— Да, Юрий Михайлович, был.

— А разрез на линии жизни?

— Н-не знаю… — наш юный друг замешкался и смутился. — Не помню.

— Ладно, — Можайский махнул рукой, — будем считать, что был. В конце концов, на сделанных Григорием Александровичем карточках он имеется.

Саевич:

— Нет, подождите!

— Да?

— Шрам действительно был, а вот разрез — нет. Это — не настоящий разрез, а иллюзия, созданная светом. Как и то, что шрам находится в верхней трети ладони, а не идет от запястья к большому пальцу.

— Ах, вот как! Ну, это ничего не меняет. — Можайский слегка улыбнулся губами. — Для изготовления макета и этого было достаточно. Мы, господа, неправильно поначалу рассудили: Кальберга интересовала возможность подделывать отпечатки не для того, чтобы избегать наказаний, а ровно наоборот — чтобы их навлекать. И как раз само отсутствие у нас практики дактилоскопии вооружило его донельзя просто.

— Просто? — Митрофан Андреевич. — Помилуйте, Юрий Михайлович! Да где же это просто? Просто — это по голове ударить. Или пулю в живот всадить. Ножом полоснуть, наконец. А тут — какая-то замысловатая дьявольщина!

Улыбка на губах Можайского стала шире:

— До определенной степени вы правы, Митрофан Андреевич: замысловатая дьявольщина! Но и дело мы имеем не с простым человеком, а… — улыбка сошла с губ его сиятельства, — с изобретательным мерзавцем, да еще и с таким, который находится в состоянии постоянного поиска. Барон — спортсмен, не забыли? И эта его страсть к спорту — из той же копилки характерных черт. Спорт для него во всем: в автомобилях, в лошадях, в хождении под парусом, в убийствах. А вот вопрос Сергея Ильича, — Можайский повернулся к Инихову, — действительно интересен: откуда у Кальберга было столько уверенности в том, что липовый убийца не выдаст его с потрохами? Лично я, господа, прямого ответа не вижу, а слишком уж фантазировать не хочу. Если у кого-то из вас имеется что сказать на этот счет, прошу: не стесняйтесь!

Гесс:

— Нечто подобное мы уже видели. В случае с гимназистом, его братцем и студентами.

Чулицкий:

— Нет.

Гесс:

— Почему же — нет? Брат убил брата, а студенты…

— Вот именно, — перебил Вадима Арнольдовича Чулицкий, — брат убил брата, а затем и сам покончил с собой. И все это не столько от страха перед Кальбергом, сколько от страха перед каторгой. Что бы и кто бы ни говорил, лично я стою на такой позиции! В случае же с фармацевтами человек, обвиненный в убийстве, каторги не испугался. Прекрасно зная, что уж он-то в убийстве точно не повинен, он, тем не менее, вину особенно и не оспаривал. Хотя и мог. Но — не оспаривал.

Гесс:

— Каторга, вскройся истинные мотивы его деятельности в аптеке, была ему и так обеспечена. Годом больше, годом меньше… какая разница? А вот что в его положении исправить было никак нельзя — это риск умереть и самому. Жизнь на каторге или смерть на воле: такой стоял перед ним выбор!

Чулицкий:

— Он мог и жизнь предпочесть, и отомстить, рассказав всю правду. Неужели, Вадим Арнольдович, вы полагаете, что Кальберг смог бы его достать и на каторге?

Гесс:

— На каторге — возможно, и нет. А вот в пересыльной тюрьме — очевидно, да.

Чулицкий пожал плечами и отвернулся.

Гесс тоже пожал плечами и замолчал.

Можайский подошел к Саевичу:

— Григорий Александрович! Оставим Гольнбека: чего-то мы, возможно, недопоняли, что-то, возможно, упустили, но суть интереса Кальберга, полагаю, вскрылась полностью. А дальше-то что было? С какими телами вы работали? И как часто?

Саевич закивал головой, показывая, что готов продолжить.

— Итак?

— После неудачи с телом Гольнбека, — заговорил фотограф, — точнее, неудачи на мой взгляд, прошло всего лишь несколько дней. Что-то около недели; может, чуть больше: кажется, я уже об этом говорил… Да: приблизительно через неделю барон позвал меня снова. И на этот раз тело, предоставленное мне, отнюдь не выглядело таким… таким обыденным что ли. Пусть Гольнбек и не совсем меня разочаровал, но он не шел ни в какое сравнение с тем, что я увидел в покойницкой спустя неделю.

Саевич обвел нас взглядом.

— Даже боюсь предположить, — проворчал, воспользовавшись паузой, Чулицкий, — что на вас произвело такое впечатление!

Саевич немедленно улыбнулся:

— Возможно, вы помните пожар, вспыхнувший на зимовавших в Большой Невке¹⁶⁰ судах. Тогда сгорело около дюжины этих посудин.

Чулицкий не успел ответить: его опередил Митрофан Андреевич:

— Девять сгорели полностью, три обгорели частично и были спасены. Да: я помню это происшествие у Черной речки. Пожар возник — по неустановленной причине — на порожнем судне купца Боровкина, быстро разросся и перекинулся на другие суда. К счастью, те тоже были без груза — впрочем, оно и понятно, — поэтому серьезных рисков при тушении пожара не возникло. Это совсем не то, что было в том же году: в порту, на таможенной площадке, когда загорелся сложенный на ней гарпиус¹⁶¹… Мало того, что ущерб простерся аж до полумиллиона рублей разом, так еще и пожар был настолько силен, а его тушение — настолько опасным, что сутки почти — от полудня и до шести утра — мы бились на нем и с суши, и с канала, задействовав семь команд, резервы и восемь пароходов! Наши «Полундру» и «Трубника»¹⁶²… Портового «Бодрого»… Таможенных «Вестового» и «Проворного»… «Лоцмейстера» общества лоцманов… и пару пароходов Финляндского легкого пароходства¹⁶³! Удивительное дело, но тогда обошлось без жертв.

— А вот на пожаре у Черной речки без жертв не обошлось!

Кирилов согласно кивнул:

— Да: один человек погиб, двое получили ожоги и были направлены в госпиталь… Подождите! Вы же не хотите сказать…

Теперь согласно кивнул Саевич:

— Хочу.

Михаил Фролович (кашлянув) :

— Этого следовало ожидать…

Можайский (склонив голову к плечу) :

— Ну, вот: добрались и до пожаров… ну-ка, ну-ка…

Саевич:

— Уж не знаю, почему, но тело погибшего на том пожаре было доставлено в морг Обуховской больницы. Возможно, барон повлиял на чье-то решение, но, как бы там ни было, началась настоящая работа!

— Что значит — настоящая?

— Видите ли, — Саевич нерешительно потоптался, не спеша с ответом, — начиная с того, чернореченского, трупа, практически все покойники, с которыми мне довелось иметь дело, оказывались жертвами пожаров. Тогда я не придал этому обстоятельству особенного значения: в конце концов, — взгляд в сторону Кирилова, — пожары в нашей благословенной столице полыхают сотнями…

Митрофан Андреевич покраснел.

— …так ли уж при этом удивительно, что и погибших на этих пожарах достаточно? И, кстати, прошу заметить: не все из них — жертв, разумеется, не пожаров — умерли в огне или в дыму. Некоторые — уже в больнице. А именно — в мужском и женском отделениях Обуховской.

— То есть, — тут же отреагировал Чулицкий, — встречались и женские трупы?

— Да, — подтвердил Саевич. — Но нечасто. Мужских было значительно больше.

— Гм…

— Да. Но — не суть. — Саевич почему-то вздохнул. — Суть в том, что тогда, повторю, я не придал этому особенного значения, хотя какое-то удивление, помнится, и выразил: зачем было пугать меня заразой, если основная работа с заразными трупами связана никак не была?

— И что же ответил Кальберг?

— Ничего определенного. Он просто пожал плечами и призвал меня порадоваться такому обстоятельству. Мол, плохо ли это, если нам — мне и ему — так везет, и нет причины обращаться к опасным покойникам?

— А вы?

— Порадовался, конечно. — Саевич моргнул. — А что же вы хотите? В конце концов, я полыхал желанием работать над смертью, а не над тем, чтобы самому умереть! И то, что риск, на который я согласился пойти — сталкиваться со всякой прилипчивой дрянью… То, что этот риск практически не сбылся, меня не огорчало, а радовало!

— Практически?

— Да, практически.

— Поясните.

— Ну… — Саевич вновь нерешительно потоптался, не торопясь с ответом. — Несколько раз — точное количество я, пожалуй, не вспомню — нам с бароном все же пришлось иметь дело с опасными трупами.

— Странно…

— Вы правы: теперь и я понимаю — странно.

— Возможно, у этих трупов были какие-то особенности?

Саевич задумался.

— Да нет, — наконец, ответил он, — пожалуй, не было. Хотя…

— Ну?

— Один из них, — Саевич нахмурился, припоминая, — и впрямь показался мне особенным…. Нет, — поспешил он оборвать начавшего было говорить Чулицкого, — с пожаром он не был связан никак: это точно. А вот с ожогами — да! Понимаете, у него руки были страшно изуродованы ожогами какой-то кислотой, и на теле имелись кислотные повреждения. Но умер он при этом совсем не от них. От тифа.

— Гм…

— Помнится, барон сказал мне, что бедняга упал в бочку с кислотой, решив проявить молодецкую удаль.

— Как это?

— А вот так. Якобы несчастный работал на погрузке… или разгрузке?.. неважно! В общем, бочки с какой-то кислотой выстроили в ряд, а он возьми да на спор побеги по их крышкам! У одной из бочек крышка не выдержала, и…

— Постойте!

— Да?

Чулицкий посмотрел на Можайского, который, в свою очередь, смотрел на Саевича, не сводя с него глаз.

— Можайский!

— А? — очнулся его сиятельство и обернулся на Чулицкого. — Что?

— Не припоминаешь случай с бочкой и кислотой?

— Как не припоминать? Припоминаю! — страшная улыбка вечно улыбавшихся глаз его сиятельства показалась мне особенно зловещей. — На молжаниновской фабрике несчастье приключилось!

— Точно.

В очередной раз за этот вечер стало тихо. Даже ветер, вот только что со звоном разбивавший об оконное стекло посыпавшую вместо снега ледяную морось, и тот — такое было впечатление — застыл с разбега, остановился, прильнул к окну и стал прислушиваться к мрачной тишине.

— Но, — Можайский, — не это даже интересно. Мне тут вот какая мысль в голову пришла…

Его сиятельство встал едва ли не грудь о грудь с Саевичем и, вперив улыбку своего взгляда в потемневшие от невольного испуга глаза фотографа, спросил:

— Как часто вы работали с телами от момента первого тела с пожара?

Саевич отвел глаза, подумал и ответил:

— Поначалу не очень часто. А потом — регулярно.

— Кальберг ограничивал вас в сроках?

Саевич вздрогнул:

— Да. А как вы догадались?

— Какими были сроки? — не отвечая Саевичу, задал новый вопрос Можайский.

— Неделя. Максимум. Но чаще — меньше. Четыре-пять дней.

Кирилов:

— Подождите! Я правильно понимаю…

— Да! — Можайский.

Саевич побледнел:

— Вы хотите сказать, что я работал с трупами тех самых погибших на пожарах?

— А как вы сами думаете?

Саевич схватился за голову и застонал:

— Теперь понятно! Теперь мне всё понятно!

Можайский, Чулицкий, Кирилов и присоединившийся к ним Инихов взяли Саевича в полукольцо. Чулицкий требовательно спросил:

— Что вам понятно?

— Карточки! Дайте мне карточки! — закричал Саевич. Лицо его было страшно.

Ему протянули карточки. Он тут же стал их быстро раскладывать в каком-то определенном порядке и делить на стопки. Получилось несколько стопок по десятку или около того фотографий в каждой¹⁶⁴.

— Вы ведь не заметили этого, правда?

— Чего мы не заметили?

Саевич начал суматошно оглядываться:

— Стол! Нет ли какого-нибудь стола?

Я посмотрел на обломки, прикидывая: нельзя ли как-нибудь водрузить столешницу обратно на ножки?

— Любую ровную и твердую поверхность! — продолжал требовать Саевич.

Я, взглядом попросив помощь у молодых людей¹⁶⁵, поднял вместе с ними столешницу и, перенеся ее к креслам, утвердил на их спинках. Конструкция получилась довольно шаткая, но ничего лучшего я придумать не смог. Впрочем, Саевича она удовлетворила полностью: Григорий Александрович положил на нее стопки — каждую отдельно от других — и, взявшись за одну, призвал нас к пристальному вниманию.

А дальше случилось невероятное.

— Чтоб мне провалиться! — буквально заорал, отпрыгивая от столешницы, Чулицкий.

— Матерь Божья! — вислые усы Митрофана Андреевича взлетели параллельно полу, коротко стриженые волосы на голове вздыбились ежовыми колючками.

Инихов уронил сигару.

На лбу Можайского выступили капли пота:

— Это еще хуже, чем я предполагал, — заявил он и тоже отступил от столешницы.

А я как будто врос в паркет и, не отрываясь, продолжал смотреть. Саевич взялся за другую стопку.

— Получится то же самое?

Он кивнул. Его руки — на грани уловимости взглядом — стали быстро выкидывать карточку за карточкой изображением вверх и одну на другую.

На меня — омерзительный в своей одухотворенности — двинулся покойник.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

Поддержать автора можно переводом любой суммы на любой из кошельков:

 

в системе Яндекс.деньги — 410011091853782

 

в системе WebMoney — R361475204874

Z312553969315

E407406578366

 

в системе RBK Money (RuPay) — RU923276360

 

Вопросы, пожелания? — paulsaxon собака yandex.ru

 

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/