Возможно, роман будет любопытен также любителям детективов и мистических триллеров, хотя написан он в жанре твердой НФ.

 

 

Андрей Попов

 

 

ОБМАНУТЫЕ   СУМАСШЕСТВИЕМ

 

 

    «Хочется знать:  где рождается страх?

     В недрах земли иль в глубоких морях?

     Может быть, он выползает из тьмы

     В час, когда ей околдованы мы?

     Или, подобно болезни чумной,

     Тайно крадется повсюду за мной,

     В дом проникая со скрипом двери…

     Иль, как младенец, он зреет внутри?

     Дьявольский страх — он и впрямь как чума,

     Сеет нам смерти и сводит с ума,

     В панике всех заставляет бежать,

     Только куда и зачем — не понять.

     Сколько ненужных и глупых скорбей

     Он нагоняет на царство людей.

 

     Где б от него нам вакцину найти,

     Да наконец-то покой обрести…»

 

          Пролог

 

   Вечная галактическая ночь…

   Звезды были такими же далекими и холодными, как десять, сто, пятьсот лет назад… Зажженные по всему пространству вселенной в глубокой древности, они уже потеряли счет своим годам, на протяжении целых эпох пытаясь освещать своим призрачным светом безмерный океан пустоты. Каждый относился к ним по-своему. Для романтиков они были сияющими гирляндами, украшением Вечности. Для неугомонных мечтателей — далекими мирами, непознанными и не познаваемыми в принципе. Для блуждающих астронавтов — маяками вселенной, не столь желанными, сколь жизненно необходимыми. Ну а для людей равнодушных, коих подавляющее большинство, звезды являлись лишь безликими холодными огоньками:  мертвыми, неподвижными, чем они и были на самом деле. И вообще, все, что находится чуть выше облаков, равносильно что находится за гранью реальности. Для обывателя это, пожалуй, самый верный и правильный подход.

   Но эти самые огоньки, расположенные по ту сторону здравого смысла, тем не менее веками не дают покоя всем пытливым умам. Наивная схоластика древних посвятила звездам сотни мифов:  нелепых, безрассудных и изящных, где эти миниатюрные светила то возвышались до титула божества, то волшебством рассказчика становились родственны нам, обладая душой и телом, а порой чьим-то капризом низвергались подобно падению злых демонов. Глядя на звезды, и сейчас еще сложно понять, чего же в них больше:  божественного или демонического? Этого мизерного света, едва хватающего для освещения самих себя, или устрашающей мертвой темноты, которой они скованы со всех сторон?

   Одна древняя сага гласила, что когда-то давным-давно, в самых нижних слоях архаичного времени, вселенная была пуста как пасмурная ночь:  ни огонька, ни искорки света, НИЧЕГО. Лишь омертвелая, беззвучная и безжизненная тьма непроницаемым взору куполом свисала сверху, и такой же беспроглядной бездной зияла внизу. В ней не существовало абсолютно ничего, кроме всевластных богов, соперничающих друг с другом.

   И вот у Хроноса, бога времени, появилась возлюбленная Ариафида (что в переводе с одного старобытного языка означает «Вечность»). Он, как и подобает возлюбленному, постоянно ездил к ней на свидания на своей великолепной колеснице, сияющей голубым огнем и драгоценными камнями. Ни пустота, ни вездесущий мрак не были препятствием для этой счастливой пары. Но по причине того, что темнота, властвующая над миром, путала все направления и в ней невозможно было что-либо разобрать, Хронос частенько сбивался с пути. Вот тогда-то он и повелел своим слугам по всему протяжению вселенной зажечь маленькие светильники, расположенные строго по прямой линии, чтобы они, вечно горя, указывали дорогу прямо ко дворцу возлюбленной.

   Но никакая идиллия, как известно, не длится бесконечно. Легенда не была бы легендой, если бы в ней не нашлись представители темных сил, извечно вносящие хаос и сумятицу в чье-либо счастье. Таковым являлся Деймос, бог Устрашения. Позавидовал он возлюбленным горькой, серой, ядовитой завистью, не дающей покоя ни днем, ни ночью.

   «…и наслал разгневанный Деймос по всему пространству сильный ураган, и тот смешал беспорядочно все светильники и хаотично раскидал их по вселенной в разных направлениях. И выехал по обычаю Хронос на своей колеснице к прекрасной Ариафиде, но в путанице огней так и не смог найти к ней дороги. И опечалился Хронос, и назвал эти маленькие светильники «звездами», то есть «рассеянными»…»

   Когда болезненно-сухие, абсолютно невзрачные научные теории становятся скучны для души и тоскливы для ума, хочется поверить в какой-нибудь красивый миф, который вдруг отыщешь среди пыльных архивов старых фолиантов, прочитаешь, задумчиво вздохнешь и скажешь самому себе:  наверняка, так оно и было.

   Помимо всего прочего, звезды способны навеки сохранять тайны. Они были свидетелями многих грандиозных событий, происходящих во всех закоулках вселенной, индифферентно взирая на них мириадами огненных глаз, но при этом обещая пребывать в вечном молчании. И галактическая пустота становилась могилой для всех  таинственных происшествий, в ней возникающих.

   Еще среди древних находились отчаянные головы, берущие на себя смелость утверждать, что звезды уже состарились и близятся к своей смерти. Вот-вот должны погаснуть. С тех пор прошли тысячи лет, но и сейчас можно найти достаточное количество подобных философов-могильщиков. Минут еще тысячи лет, сменятся эпохи, будут сорваны миллиарды листков с настенных календарей, но пожалуй, и тогда не прекратятся разговоры о том же самом. А звезды обречены на существование намного более долгое, чем различные гипотезы и мифы, им посвященные…

 

                   *                    *                    *

 

   …он появлялся лишь на несколько секунд, затем исчезал, чтобы вновь появиться за много миллионов миль от данной точки пространства. Вынырнув из небытия, какие-то призрачные мгновения он давал понять окружающему миру, что существует на правах его полноценного обитателя, но тут же растворялся, оставив после себя холод и пустоту, и заставляя всерьез усомниться в собственной реальности. Его полет, пожалуй, был сравним с плаваньем гигантского дельфина, который лишь изредка выныривает из океана, чтобы глотнуть свежую порцию воздуха, а затем на долгое время скрывается под темными водами. Все ближайшие созвездия были беспристрастными свидетелями того, как между ними появился столь странный объект, мерцающий своим существованием и очерчивающий во вселенной пунктирную линию собственной траектории.

   Вот он опять материализовался, обретя форму и цвет, и этих немногих секунд оказалось достаточно, чтобы узнать в нем лайнер класса «В» Похоронной компании «Space Undying». Тупоносый обтекаемый корпус и впрямь давал ему сходство с большим дельфином — тот же светло-металлический блеск и те же маленькие крылья-плавники на хвосте. По линии хребта располагалась цепь сигнальных огней, создающих конкуренцию самим звездам, они периодически вспыхивали ярко-голубым светом, затмевая облик традиционных светил вселенной. «ГЕРМЕС» — крупная надпись на обшивке возвеличивала его чуть ли не до ранга галактического божества. Он был способен появляться и исчезать в разных областях пространства и, несомненно, способен еще на большее, как и полагается истинному божеству.

   Лайнер, глотая пустоту, направлялся к системе Эпсилон в созвездии Волопаса. На его борту было более пятидесяти тысяч пассажиров…

   Впрочем, здесь ошибка. Там находилось всего лишь пятеро, шестой не в счет…

   Опять неточность! Лучше сказать так:  на его борту более пятидесяти тысяч, пятеро из которых пока еще оставались в живых… Наконец-то удачная формулировка, и наконец-то можно перейти непосредственно к сути повествования. Но для этого оставим на время сонливую пустоту космоса и проникнем в стальное чрево звездолета.

 

          Глава   первая

 

   В одном из отсеков, затерявшихся в лабиринте себе подобных, ясно были различимы чьи-то голоса… Даже более того:  целая полифония криков, нелепой ругани, шуток — и все это сливалось в непрекращающийся гомон, состоящий из смеха и обрывочных фраз.

   — Все замолчали! Сейчас мой ход… Так-так-так. Чем же мы удивим гуманоидов с планеты… кстати, все забываю, с какой вы планеты?

   — С Земли.

   — О какое совпадение! Я ведь тоже оттуда! Итак, чем же мы удивим гуманоидов с Земли? Наступает интригующая пауза… Семерка пик!

   — Бью десяткой!

   Послышался звучный шлепок. Одна карта ударила другую. Две физиономии, расположенные друг против друга, как-то странно переглянулись.

   — Вот зараза… наверняка ты спер эту карту из колоды. Совесть твоя нечиста. А ну-ка, вот эту семерку! Слабо?

   На игральный стол, красиво планируя, прилетела семерка бубей.

   — Найдется еще одна десятка. И именно — бубновая. Ты гений, Айрант! Теперь у меня остались четыре козырных туза и покер. Эти паршивые десятки торчали у меня как занозы между пальцев.

   На грубый блеф Линда уже никто не обращал внимания, но бортмех явно помрачнел, поглядывая на Фабиана, невозмутимо восседающего напротив. Эта металлическая кукла, не способная выразить ни одной вразумительной эмоции, порой бесила своим завидным равнодушием.

   — Железо, набитое идиотизмом! Ты пришло сюда спать, что ли?! Ты не забыло, что на кону наши дежурства?! То есть, мои дежурства!

   — Я провожу анализ, сэр.

   — Какие еще анализы? Ходи давай!

   Робот встал и куда-то пошел.

   — Да не ногами ходи, придурок! Карты зачем в твоих щупальцах торчат?!

   Линд громко расхохотался, потом налил себе сока из графина и поморщился от двойного удовольствия:  и сок вкусный, и игра пока удачно складывается.

   — О чем ты можешь думать, Фабиан? — Оди с любопытством уставился на грубую застывшую маску робота, изредка именуемую его лицом, хотя на самом деле пытался подглядеть его карты.

   Айрант был вне себя от бешенства и нервно постукивал пальцами по столу.

   — Да о чем он способен думать? У него в голове всего одна запчасть, да и то от другого механизма и вдобавок закрученная не по инструкции… Титановый ублюдок! Потомок самого глюконутого компьютера! Если по твоей вине я проиграю, знаешь что я с тобой сделаю? — Бортмех даже заулыбался в предвкушении грядущей экзекуции. — Я из тебя выпотрошу все микросхемы, а твое титановое чучело набью дерьмом и поставлю на Флинтронне, чтобы отпугивало пролетающие мимо НЛО!

   На лице Фабиана брови слегка приподнялись, что имитировало изумление или просто непонимание. Вообще, какие-либо эмоции (если здесь  уместно это слово) выражались у него лишь движением темных стальных бровей:  сошлись на переносице — недовольство, опустились вниз — усталость, слегка наклонились — задумчивость. Губы в нижней части лица выглядели уж слишком примитивно — лишь две раскрывающиеся створки, приходящие в движение во время речи. А из всего вышеуслышанного пока можно сделать один вывод:  жизнь здесь, кажется, не баловала скукой, но была весьма оживленной. Что ж, слушаем дальше:

   — Анализ закончен, сэр. — Робот взял своими щупальцами трефовую десятку и кинул ее на стол.

   — И тебе столько времени понадобилось, чтобы отыскать эту десятку? Сволочь! Я бы ее скорей стащил из колоды! — Айрант перевел взгляд на Линда и почти ласково улыбнулся:  — Ну что, обладатель четырех козырных тузов?

   Тот раздраженно глянул на своего полупроводникового соперника, что-то там пробурчал и нехотя сгреб карты. А Айрант явно повеселел, и переменившееся настроение обозначилось на его лице широкой, несколько идиотской улыбкой с двумя рядами почерневших зубов. Он даже погладил Фабиана по титановому затылку и мягко произнес:

   — Не думай только, что я решил одарить тебя лаской. Я просто массажирую твой мозг, чтобы лучше соображал.

   — Спасибо, сэр.

   Линд кисло улыбнулся, видя как робот с серьезной миной благодарит за оказанную услугу. И когда Айрант очередной раз спросил, с какой они все планеты, Линд совсем уж вяло пробурчал:

   — Лично я с Земли. Не веришь — могу показать удостоверение.

   Бортмех от радости аж подпрыгнул на кресле.

   — Вы верите в такие счастливые совпадения — и я оттуда же! А куда вы летите, позвольте спросить?

   Ответил Оди, недовольно качая головой, этот дурак уже достал всех.

   — К созвездию Волопаса, минуя галактику Свинопаса.

   — И я туда же!!

   Впрочем, пора бы уже с ними познакомиться:  если не из любопытства, то хотя бы из вежливости. Начнем, пожалуй, с того кто больше всех кричал — Айрант Скин. Номинально он числился бортмехаником, хотя в экипаже его чаще называли бортбездельником. И у этого прозвища была серьезная коммерческая причина. Дело в том, что корабли легендарной компании «Space Undying», даже класса «В», отличались непревзойденной надежностью к прибыли самой компании и к горькой зависти ее конкурентов. Если даже они иногда и выходили из строя, то этого все равно никогда не случалось (распространенный среди навигаторов каламбур). По этому поводу Айрант неоднократно заявлял, что он когда-нибудь сам что-нибудь сломает, чтобы наконец заняться ремонтом и создать видимость собственной работы. Сейчас он сидел за игральным столом, разевая рот по любому случаю и остро реагируя на самую невинную реплику своих коллег. Вообще, если на борту лайнера происходили шумные скандалы, то все без исключения были связаны с его именем.

   Справа от него восседал Линд Оунтер, бортовой врач, космический эскулап, спаситель души и тела. Можно одарить его еще более яркими титулами, да что-то не подбираются нужные слова. А ведь действительно, в отличии от других, незаменимый человек, особенно для таких длительных рейсов. Разболелся зуб, заныла голова, что-то там покалывает в спину — всегда есть к кому обратиться. Это, кстати, тот самый, у которого «четыре козырных туза и покер». На самом же деле в его руке мельтешили семерки, девятки, десятки — не более того, причем, среди них лишь одна козырная. К достоинствам Линда следует отнести в первую очередь прекрасную память, позволяющую к концу игры безошибочно вычислять все карты противника, что часто спасало его из самых безвыходных ситуаций.

   Напротив него ерзал в кресле Оди Вункас, астрофизик. Короче, все что было связано с научным осмыслением происходящего в галактике, являлось по его части. Если говорить еще точнее, он был таким же бездельником, как и все остальные. Потому что настоящая работа, причем — грязная и неблагородная, их ожидала только на Флинтронне. Но это потом, а сейчас… Он прохладным взором разглядывал свою порцию карт, и по выражению его лица никогда невозможно было понять — доволен он ими или нет. Он никогда не блефовал и даже не высказывал своих эмоций, имел незаурядную способность не радоваться успеху и не огорчаться из-за поражений. Словом, был молодцом. Да и карта, кстати, ему сейчас пришла довольно приличная:  в обществе королей и вальтов сидела прекрасная леди, червовая дама, а если учесть, что черви являлись козырями, ее присутствие особенно украшало эти сияющие азартом картинки.

   Ну вот, с тремя познакомились, теперь очередь дошла до Фабиана. Он сидел, обхватив металлическими щупальцами свои карты, и заговаривал лишь тогда, когда к нему непосредственно обращались. Безукоризненный аналитик и последователь строгих алгоритмов, робот, увы, был напрочь лишен фантазии и выглядел довольно слабым в игре. Но, пользуясь своей слабостью как оружием, расхолаживающим бдительность противников, он иногда совершал ошеломляющие ходы и нередко выигрывал. Он молча и покорно терпел всякого рода унижения, сыплющиеся в его адрес, его оперативная память не в состоянии была понять и переработать множество замысловатых оборотов речи, всяких колкостей, откровенных матов, долетающих до его звукодатчиков. Он часто оставлял вопросы без ответа, попросту их не понимая. На нем привыкли срывать злость все кому не лень, и он, как громоотвод, впитывал в себя напряженную атмосферу, возникающую в среде экипажа. Айрант же над ним вообще издевался — прямо и откровенно. А сцены за игральным столом нередко заканчивались унизительным изгнанием, когда тугодумие Фабиана всех доводило до бешенства. И представитель железной расы под град проклятий и шквал язвительных усмешек покорно покидал поле интеллектуальных состязаний — арену мухлежа и лицемерия. Он не способен был обижаться и, став причиной очередного скандала, отделывался зазубренной фразой:  «простите, господа…» После этого на него находили приступы мизантропии, и он подолгу слонялся по пустым отсекам, не желая кому-либо попадаться на глаза.

   Но чтобы вся эта веселая компания предстала перед нами в полном комплекте, необходимо упомянуть еще двоих членов экипажа,  отсутствующих за игральным столом. Это прежде всего капитан Кьюнг Нилтон, который если не являлся, то по во всяком случае считался здесь за главного. Как и остальные должности, капитан номинальный, носящий свой звонкий титул, как носят блестящий медальон. Техническое оснащение звездолета превратило всех пятерых в «свободных космических граждан», то есть слоняющихся бездельников. Зато на планете в качестве возмездия их ожидала совсем другая жизнь, если ее вообще можно будет назвать жизнью:  и черные работы, и нервы, и усталость, и все тяготы телесного труда. В данный момент Кьюнг находился на дежурстве в отсеке визуального контроля, уткнувшись в какой-то любовный роман и, кажется, увлеченный им, пребывал вообще вне этого звездолета.

   Второй из них — Фастер Роунд, специалист по электронике. Личность, если не легендарная, то довольно уникальная для галактических экспедиций. Он никогда не играл в карты из-за своих религиозных убеждений. Еще в молодости, на Земле, наитием какого-то внушения он стал адептом одной из древнеиндусских сект, зародившихся около трех тысячелетий назад. И сейчас был убежден, пытаясь убедить других, что Брахма — верховный творец всего видимого, требует от каждого разумного существа как минимум сотню мантр в сутки в Его честь. К Фастеру и его причудам давно уже привыкли и реагировали довольно спокойно, когда заставали его в каюте стоящим на коленях с четками в руках, погруженным в созерцание чего-то невидимого для простых смертных. Впрочем, все хорошо знали, что его человеческие качества откровенно-неподдельны. Он был единственным среди компании отпетых безбожников, кто никогда не надевал на себя маску лицемерия, всегда говорил то, что на самом деле думал, или же — а это случалось чаще — не говорил ничего, был другом молчания и тишины.

   Вот и познакомились… Оставим теперь в стороне личные досье и вернемся за игральный стол — притон бурных эмоций, неудержимых страстей и, разумеется, пронзительных возгласов, им сопутствующих. Там, кажется, наступала кульминация.

   — Какая сволочь тасовала карты?! — орал Айрант, чувствуя, что проигрывает. — Да мои ли это карты вообще?!

   Он переставлял в ладони эти разноцветные невеселые картинки, как будто от их комбинации что-то должно измениться. А упомянутой выше «сволочью», как всегда, оказался Фабиан. Робот сидел, не проявляя никаких эмоций, даже его искусственные брови заняли некое неопределенное положение. Он уткнул взор своих фотоэлементов в козырного короля и двух его телохранителей — тузов. Развязка была предрешена. Он знал карты своего противника (ведь их осталось всего двое), знал и предполагаемые ходы, не мог лишь предвидеть словесных издевательств, которыми Айрант непременно будет мстить за свой проигрыш. Линд и Оди с любопытством наблюдали исход поединка, язвительно подбадривая обе стороны:

   — Не беспокойся, Фабиан, тебе не так уж и страшно выиграть, ведь ты не способен от этого возгордиться. А тебе, Айрант, нечего расстраиваться из-за проигрыша, какая разница — шесть смен или семь… Дотяни уж до святого числа, и побьешь собственный рекорд. Ведь семь раз подряд остаться в дураках — нужно быть не просто идиотом, а самым талантливым, самым искусным из всех рожденных на Земле идиотов, согласись. Кстати, это афоризм, его надо где-нибудь записать.

   Смешного здесь ничего не было, но разразился демонстративный смех — саркастический, щекочущий нервы и окончательно выводящий из себя. Бортмех резко вскочил из-за стола, состроил ядовитую физиономию, с которой он походил на разъяренную пантеру, и швырнул свою порцию карт роботу в лицо.

   — На! Подавись!.. Чтоб я еще хоть раз… — о, сколько раз была произносима его устами эта фраза, —  чтобы я еще хоть когда-нибудь сел за один стол с жуликами и мухлевщиками! Да я… да я… да я лучше побуду в обществе с пассажирами, чем с вами, профессиональными мошенниками!

   Каждое слово извергалось вулканом. Смех резко замолк. Вышедший из собственного равновесия бортмеханик представлял из себя довольно непредсказуемое зрелище, и все это хорошо знали.

   — Угомонись, угомонись… — примирительно произнес Линд. — Уж в их общество мы всегда успеем. Лучше тасуй карты.

   — Да пошли вы все… — Айрант не договорил, предлагая самим догадываться — куда.

   Наигранная веселость быстро исчезла. Упоминание о пассажирах привело к мысли, что приближается очередной Обход. По графику он выпадал на долю Линда, но тот все же сумел спихнуть его Оди за счет своего выигрыша. Правда, Обходы, самые бессмысленные мероприятия во всей вселенной, тем не менее были не столь утомительны как бесконечные во времени дежурства. И это не смотря на то, что от них веяло могильным холодом, мрачной философией бытия и банальным угнетением духа.

   Минут через пять переходная дверь, издав чуть слышный, почти виртуальный шум, отъехала в сторону. Глаза Могущественного Дракона от неожиданности вспыхнули, а в образовавшемся проеме появился Кьюнг. Первый среди равных. При себе он имел несколько задумчивую физиономию, никак не вписывающуюся в общий колорит кипящих страстей. Однако, едва он сообразил в чем дело, как его усталость мигом испарилась, зрачки сверкнули, точно в его душе невидимый демон чиркнул спичкой. Взор тайного злорадства неумело скрывала фальшивая мимика сочувствия. Он похлопал Айранта по плечу и ласково произнес:

   — Друг мой, неужели это правда — целых семь смен?! — его ироничное «друг мой» можно было смело читать как «милый сердцу болван», и все это знали. — Чего ты от меня хочешь:  слов восхищения или возгласов сострадания? Поверь, ты достоин и того, и другого. Нет, ну это рекорд, честное слово! Я что-то не припомню, чтобы кто-нибудь за один присест проигрывал…

   — Заткнись, капитан! — рявкнул Айрант. — И так тошно… Да если хотите знать, я почту для себя за счастье семь смен побыть в одиночестве, только бы не видеть ваши обнаглевшие рожи! Особенно эту тупую физиономию Фабиана! — он взял со стола стакан с остатками прохладительного напитка и плеснул роботу в лицо.

   Их полупроводниковый коллега сделал шаг назад. По титановой обшивке побежали струйки кем-то не допитого сока.

   — Не понимаю, сэр, в чем я виноват?

   — В том, что ты кусок вонючего железа! Все, прощайте! — в ярости пнув ногой по медленно отползающей двери, Айрант направился в отсек контроля. И направился с такой скоростью, будто под ногами у него горел пластик.

   — Да прихвати побольше книг! — посоветовал Линд, когда тот уже скрылся. — Псих… Он что, на Земле откосил от медкомиссии? Как таких придурков вообще допускают в космос? Ну, не везет тебе в карты — не играй…

   Тишина наступила так внезапно, и выглядела так необычно в контрасте с многоголосьем ругани, что казалось, все звуки во вселенной отключены нажатием некой потайной кнопки. Едва различимый шум тахионных двигателей был настолько слаб и незначителен, что создавалось впечатление — он и является этой самой всеобъемлющей тишиной, ее голосом, ее субстанцией, ее источником. Спокойствие было умиротворяющим, и его даже не хотелось нарушать.

   — Кстати, чей Обход? — спросил Кьюнг.

   Оди постучал себя пальцем в грудь.

   — Сегодня ближе к вечеру сделаешь?

   Тот кивнул. Сначала хотел что-то сказать, но понял, что устал от бесконечного потока слов.

   — Ясно, что занятие бессмысленное, но за эту бессмыслицу нам тоже платят деньги.

   Тут надо бы воспользоваться паузой и пояснить, что на борту лайнера такие понятия, как «утро», «вечер», а также «день» и «ночь» существовали хотя и условно, но вполне ощутимо в качестве зрительных восприятий. Все полетное время было разделено на периоды в двадцать четыре часа, на протяжении которых внутреннее освещение звездолета имитировало подобие медленного рассвета, затем ясное время суток, когда неоновые светила горели на всю мощность, далее — вечер, их цвет слегка окрашивался в красноватый оттенок, а «ночью» огни практически гасли, но не полностью, чтобы можно было передвигаться между отсеками. Ночью вспыхивающие глаза драконов выглядели просто устрашающе. И тогда все понимали — звездолетом движет самая настоящая колдовская сила. Тахионные двигатели — просто понты для тех, кто в них верит.

   Айрант, так как ему ничего другого не оставалось, заглянул в библиотеку, взял пару исторических романов про освоение первых планет, и направился оттуда в отсек визуального контроля. Обшивка переходных салонов отдавала  фиолетовыми оттенками, что в сочетании с матовой краснотой неоновых ламп и впрямь создавало убедительную пародию на вечерние сумерки. Дверь бесшумно, как тень, уплыла в сторону, и он оказался внутри небольшого помещения, в котором бывал уже десятки раз и в котором еще предстоит побывать несколько раз по столько же, а если он часто будет проигрывать в карты — то вообще отсюда никогда не вылезет. Камера одиночного заключения, где все они проводили существенную часть полетного времени. Множество дисплеев с изображением скучной космической пустоты порой казались окнами в какую-то виртуальную реальность — вымышленную и не имеющую ничего общего с реальностью замкнутого пространства звездолета. Айрант уселся в кресло, демонстративно отвернув голову от навязчивых экранов. И уткнул взор в первую страницу книги.

   — Вот проклятье! — читал он вслух собственные мысли. — Пролететь на целых семь смен… А все почему? — он вновь посмотрел в книгу, словно ища там ответ. — Кругом одни мошенники и лжецы! Если из всей этой компании и найдется хоть один добропорядочный человек, то это…

   Айрант резко поднялся и посмотрел в настенное зеркало, его указательный палец вытянулся в том же направлении.

   — Это он!

   На дисплеях периодически вспыхивали ломаные узоры бесчисленных созвездий и тут же исчезали, словно гасли от холода и тьмы. Проходило немного времени, они снова загорались, но лишь для того, чтобы опять исчезнуть, и так до бесконечности… Вселенная появлялась лишь на некоторые мгновения, а затем прекращала свое существование. Звездолет выныривал из-под пространства, чтобы скорректировать свой курс, и погружался туда, где нет ни материи, ни света, ни определенного направления. В галактической терминологии это называлось «мерцающим существованием». Его обитатели среди суматохи азартных игр и монотонности полубессмысленного бытия все реже и реже вспоминали, что среди неисчислимых огоньков этих далеких звезд, в самой глубине черного океана безмолвия где-то затерялось их Солнце — первопричина всего:  эволюции, жизни, разума и даже этих космических путешествий.

   Картежные игры были привычным делом и наряду с другими искусственными развлечениями несколько разнообразили одноцветный быт длительных рейсов. Игры на деньги, как водится среди нормальных людей, здесь категорически запрещались, особенно в счет будущего заработка. Тем более после печально известных случаев, когда астронавты проигрывали все свое состояние, и это приводило к плачевным последствиям. Но природа азарта берет свое, просто так мусолить между собой разукрашенные картинки вдохновения никто не испытывал. Тогда решили делать ставки на дежурства и так называемые Обходы — совершенно бессмысленный ритуал похоронных компаний. Впрочем, и дежурства были не более, чем страховкой центрального компьютера, который неплохо справлялся и без посторонней помощи.

   Айрант безрезультатно пытался вникнуть в смысл романа, теребя безжизненные страницы, навевающие скуку и апатию. Да, в библиотеке у них имелось множество древних книг, напечатанных на самой настоящей бумаге. Сейчас к ним снова вернулась мода, а все эти электронные читалки давно уже приелись взору. Айрант швырнул одну из книг в сторону и принялся за другую, надеясь отыскать в ней нечто более интересное. Потом для разнообразия впечатлений он развернул кресло и уставился на ряды дисплеев, где вспыхивали и тут же гасли тысячи разносортных звезд. Словно салют, имя которому — Вселенная. Внимание по-настоящему привлекала лишь одна из них, самая яркая — Эпсилон Волопаса, куда и держали курс. Пожалуй, единственным удовольствием этих утомительных и тупых по своему содержанию дежурств было наблюдать то, как эта звездочка становилась все ярче, знаменуя собой зримый финиш пробега по галактической пустоте. Там, правда, еще с полгода каторжных работ, и — точка! Потом — назад, на Землю, где их ждут немалые деньги и все, что с ними связано. Каждый тешил себя подобного рода размышлениями.

   Айрант продолжал сидеть в кресле, все ниже и ниже опуская голову. Книга выскользнула из рук и почти беззвучно шлепнулась на пол. Перед глазами поплыл сладкий туман, и он, как в бездну, погрузился в приятную дремоту, удаляясь от всяких забот и волнений…

 

                    *                    *                    *

 

   — Фабиан, ты пойдешь со мной! — Оди, облаченный в теплый комбинезон, вдохновлял себя к очередному бессмысленному подвигу.

   — Слушаюсь, сэр. — Робот своей тяжелой медлительной поступью последовал за ним. Это назойливое для слуха «слушаюсь, сэр» он тупо и слепо изрекал при всяком к нему обращении.

   Осталась позади длинная запутанная система переходных салонов, и вскоре оба уже находились около соединительного шлюза. Этот шлюз по сути являлся границей между их маленьким обитаемым мирком и грузовым отсеком звездолета, между царством живых и царством мертвых. Философствующий Линд часто называл его входом в загробный мир. Смысл же самого Обхода был до такой степени безумен, что об этом даже стыдно и говорить. Причудой Похоронной компании являлось то, что периодически, два раза в месяц, необходимо было осматривать пассажиров, дабы убедиться, что они в полной сохранности.

   — А что, Фабиан, вдруг кто-нибудь из них взял да и сбежал? — спросил Оди, пока шлюзовой люк медленно отползал в сторону.

   — Это невозможно, сэр.

   — Вот-вот, куску железа… извини, Фабиан, я хотел сказать, что твоим микросхемам памяти и то понятно, что это невозможно.

   Они окунулись в беспроглядную тьму, и первым ощущением, разумеется — только для Оди, был резкий неприятный холод, проникающий в легкие и пощипывающий лицо. Температура в грузовом отсеке держалась в пределах  —40 по Цельсию. Когда зажгли свет, и занавес мрака, словно его развеяла магия электричества, мигом исчез, взору открылась слегка удручающая картина… Даже не слегка, а удручающая довольно серьезно. Таких слабонервных как Оди — в особенности. Короче, произошла очередная встреча с пассажирами — самыми безмолвными, неподвижными и абсолютно безмятежными обитателями «Гермеса».

   Трупы лежали аккуратно, уложенные штабелями. Немудрено, что Айрант дал им кощунственное прозвище «консервы». Запаянные в прозрачные полиэритановые пакеты, они были хорошо видны, будто завернутые в обыкновенный целлофан:  их навеки застывшие лица, яркая, можно сказать — праздничная похоронная одежда, замороженные тела: без дыхания, без мимики, без признаков хотя бы случайного движения. При жизни такие разные, не похожие ни по характеру, ни по внешности люди с наступлением Вечности все до одного становятся одинаково молчаливыми и абсолютно беспристрастными.

   Они лежали накрытые прохладным саваном тишины. И если в эту тишину вторгались звуки из внешнего мира, воздух вокруг на мгновения пробуждался, превращая эти звуки в иллюзорные отголоски где-то еще существующей жизни.

   — Слушай, Фабиан, вся твоя задача заключается лишь в том, чтобы сопровождать меня. Большего от тебя не требуется, разглядывать их необязательно.

   — Все понятно, сэр. — По сути своей бесчувственный робот был тем более равнодушен к уже умершим, не представляющим ни опасности, ни даже научного интереса.

   Оди медленно шел, потирая щеки и совершая этот символический осмотр. Каждый раз, находясь в грузовом отсеке, он чувствовал, как перемена внешняя соответствовала перемене внутренней. Смех, шутки, крики, болтовня — словом, неунывающая жизнь — остались там, далеко за переходным шлюзом. Здесь же царило повсеместное угнетение, не способное порождать ничего, кроме смрадных помыслов. Он будто бредил наяву.

   Какое-то странное, пугающее и немного дикое слово:  смерть.

   — Эх, Фабиан, не знаю, чего в тебе больше — достоинств или недостатков. Ты, сплетение электронных блоков и проводов, совершенно лишен способности радоваться жизни. Это твой большой проигрыш. Но вместе с тем тебе неведомы страдания и смерть, и то горе, которое они несут. И это твое большое преимущество перед нами.

   Механические брови робота разошлись в мимике легкого изумления.

   — Сэр, я знаю что такое горе. В моей памяти дословно заложено следующее:  горе — нервно-энергетическое состояние живого существа, при котором его нейросистема сильно возбуждена разрушающими микротоками, ведущими к перемене артериального давления…

   — Ну ладно, хватит, идем молча. Не хватало мне еще перемены артериального давления!

   Поначалу Оди долго всматривался в лица покойников, сознавая, что каждое из них символизирует целую человеческую судьбу:  беззаботное детство, бурную юность, некогда цветущую молодость, радости и огорчения, успехи вперемешку с неудачами, высоту любви и глубину ненависти. Теперь в этой летописи поставлена точка. Какая по сути разница:  они умерли для мира или мир погиб для них? В любом случае — лишь полное бесчувствие и покой, что нельзя назвать счастьем, но не отнесешь и к категории бед. Пусть будет вечный сон, полный черно-белых бесстрастных сновидений. А Флинтронна станет для них общим жилищем:  тихим и спокойным, как и они сами, если только…

   Оди рывком воли  попытался отбросить от себя навязчивую, откровенно дурацкую мысль, но она настырно снова лезла в сознание.

   …если только религия Фастера не окажется вдруг верна, и их души по велению Брахмы не переселятся в какие-нибудь другие тела. В подобные минуты уединенных размышлений и внутренней рефлексии Оди, чье атеистическое мировоззрение было уж очень шатким, иногда задумывался, что такое как минимум не исключено. Он даже боялся себе признаться, но во время теологических споров с Фастером, жарко горящих в первые дни их знакомства, порой подсознательно принимал его сторону, видимо, очарованный красноречивыми аргументами. Уж в чем в чем, а в их наличии у Фастера проблем никогда не было. Впрочем…

   Перед взором промелькнуло лицо симпатичной рыжеволосой девушки, и Оди, разумеется, не мог не остановиться, чтобы притормозить на ней взгляд.

   Впрочем, вопрошает рассудительная логика, куда души могут переместиться на Флинтронне — абсолютно безжизненной планете с песчаным грунтом и метановой атмосферой?.. Вздор!

   Конечно, все это вздор, навязанный образами смерти.

   Оди мотнул головой и пошел быстрее, лишь мельком проглядывая полиэритановые пакеты и их мрачное содержимое. Усопшие в основном были пожилого возраста, что вполне естественно. Но встречались и молодые, даже дети, которых смерть предательски настигла раньше положенного ей срока. Чувствительный Оди нередко проникался к ним неподдельным состраданием. Вообще, он легко был возбуждаем меланхолическими эмоциями, сказать откровенно — был попросту боязлив. А если сказать еще откровенней — прихватил с собой робота лишь только из чувства этого, никем не осознанного, но реально существующего страха. Того самого, что живет в малодушных людях с древнейших времен человечества и, то ли передаваясь по наследству, сумевшего проникнуть в нынешний технократический век, взбудораженный самыми прогрессивными идеями и насквозь пропитанный электроникой.

   Обход был завершен в течение двух часов, обычное время несколько сократилось из-за халатного отношения к этому мероприятию. Если так называемое «мероприятие» вообще заслуживает к себе какого-либо отношения.

   — Пойдем, Фабиан. Ты же видишь, что все в порядке, а главное — никто не сбежал.

   Робот, лишенный основополагающей радости бытия — чувства юмора, серьезно кивнул головой и ответил:

   — Да, сэр, все на месте.

   За ужином экипаж собрался в таверне — прилипшее к местному диалекту название отсека для приема пищи, и звучит романтично и слышать приятней. Всяко лучше, чем «отделение для нормированного употребления питательных веществ» — не всякий поверит, но этот идиотизм дословно записан в первом томе технической инструкции «Гермеса». А вообще, это помещение неплохо имитировало небольшой ресторанчик открытого типа, расположенный на экзотичном берегу. Вдоль одной его стены компьютер смоделировал виртуальное море с подобающим шумом и криком чаек, плесканием волн и многогранными тлеющими в лучах заката скалами. В зазеркалье других стен располагались множество столиков с сидящими людьми, которые превосходно делали вид, что шевелятся, едят и о чем-то разговаривают. Трехмерная графика была выполнена на высочайшем уровне, да и искусственный интеллект присутствовал. Так, к примеру, некоторые из «клиентов» ресторана начинали возмущаться, почему такие высокие цены, их пытались успокаивать, и они чуть ли не со скандалом покидали это попросту несуществующее заведение. В программе этого огромного иллюзиона был предусмотрен и официант, слоняющийся между столиков и принимающий заказы.

   В общем, если придирчиво не всматриваться в некоторые мелочи, все выглядело как в настоящем ресторане на вполне правдоподобном побережье. Консерванты достаточно было подогреть, и всякие деликатесы с родной планеты, сохранив первозданный вкус, лежали на столе готовые к употреблению. Кьюнг взял одну порцию вечерней трапезы и отнес ее бортмеханику, уже добросовестно отдежурившему пять с половиной часов полетного времени. Обычно миссию прислуги возлагали на Фабиана, но здесь имелись в наличии слова, которые так и просились наружу:

   — Послушай, Айрант, хватит дуться! Если тебе и имеет смысл на кого-то злиться, так это на самого себя. Бери пример с Фастера:  он вообще не играет в карты и находится на дежурстве лишь положенное инструкцией время.

   Кресло, в котором восседал бортмех, резко развернулось в сторону капитана. Звезды на дисплеях продолжали вспыхивать и исчезать, и впервые за весь полет показалось, будто они мерцают от ярости собственного огня. Все в этом отсеке было пронизано каким-то напряжением, причиной которому являлось плохое… нет, даже очень плохое настроение бортмеханика. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, он сжал подлокотники кресла и выдавил из себя:

   — Скажи еще, что душу следует очищать не матершинными словами, а благочестивыми мантрами. Если уж о Фастере зашла речь.

   Кьюнг пожал плечами.

   — Если тебе взбредет в голову такая идея, я не про…

   — А пошел бы ты к чертям тифозным! Мне ваши рожи уже действуют на нервы! А свои нравоучения можешь засунуть в любое свободное отверстие!

   Кьюнг развернулся и молча направился к выходу.

   — И поставь на стол мой законный ужин!! — на этой фразе Айрант отпустил всякие тормоза и заорал так, что у самого заложило в ушах.

   Капитан знал, что пока бортмех не остынет, поговорить по-человечески с ним все равно не получится. На его выходки уже перестали обижаться, а его самого просто воспринимали как ходячее на двух ногах стихийное бедствие. Этакое дикое громоподобное существо, разгуливающее по звездолету и извергающее во все концы свои проклятия. Кьюнг направился в каюту только что упомянутого Фастера и, едва открыв дверь, увидел привычную картину. Настолько привычную и въевшуюся в сознание, что не увидеть ее было бы удивлением. Единственный на борту представитель сложной и запутанной религии стоял на коленях с четками в руках в немом созерцании своего демиурга и неслышно для самого себя бубнил эти бесконечные мантры. Вся его каюта была обставлена портретами духовных учителей с Земли, а также с других планет, колонизированных людьми. В таких случаях незваные гости бесшумно закрывали двери и удалялись, что произошло и на этот раз.

   Длительные разговоры за вечерним кофе несколько разнообразили унылое и медленно текущее время, лениво двигающее своими секундами. Поначалу они проходили оживленно, на высоком эмоциональном подъеме, поглощая пустоту времени и поднимая всеобщий тонус. Но вскоре все анекдоты были рассказаны, остросюжетные истории исчерпаны, личная жизнь каждого изрыта вдоль и поперек — словом, темы закончились, и тогда стали болтать о всяких пустяках, лишь бы прикончить скуку, извечного врага длительных галактических полетов.

   Глаза дракона вспыхнули, створки двери, соответственно, разъехались в стороны, и в таверне вновь появился капитан, лицо которого не выражало ничего кроме банальной усталости. Даже все эти настенные фантомы, бездарно изображающие из себя людей, приелись взору. Оди обернулся в его сторону:

   — Где наш святой отец? Все молится? Вечно он опаздывает к ужину.

   — Просто терпеть не может ваши похабные разговоры. Сейчас придет, — капитан пододвинул к себе тарелку и отдался этой, пожалуй — последней из доступных здесь радости.

   — А я молился всего единственный раз в жизни, — произнес Линд. Он отломил очередную лапу зажаренного краба и жадно вцепился в нее масляным ртом, и пока эта лапа не была тщательным образом обсосана, все терпеливо ждали, что же это за единственная в жизни молитва такая. Линд смачно отрыгнул, утерся платком и снисходительно продолжил:  — Когда летел пьяный со второго этажа головой вниз. Уж не помню какому богу, но смысл молитвы заключался в том, чтобы Господь в полете как-то сместил центр тяжести моего барахтающегося тела, и чтоб мне приземлиться на асфальт каким-нибудь мягким местом.

   — Ну и что, услышал тебя Господь? — иронично спросил Оди.

   — Тот факт, что я сижу здесь перед вами, не есть ли тому яркое доказательство?

   Оди, наверное, по причине того, что слишком хорошо поел, решил резко сменить тему разговора:

   — А хотите, я вам расскажу анекдот про двух тупых астронавтов, которые полетели к другой звездной системе и забыли взять двигатель от звездолета? Так вот, уже к середине пути, где-то в системе Альдебарана, они вдруг обнаружили, что летят-то без двигателя и чуть не заплакали от огорчения. Что делать? Взял один из них…

   — Послушай! — раздраженно вставил Кьюнг, его лицо изобразило сложноразборчивую мимику, — по-моему, ты его уже раза два рассказывал. И то, что они потом веслами начали грести по космосу — звучит глупо. И то, что они принялись выбрасывать из звездолета все предметы, чтобы создать реактивную тягу, включая одежду и собственные трусы, — выглядит вообще по-идиотски!

   — Я думал, вы уже забыли…

   Какие-то блаженные минуты все сидели молча. Тишину стоило послушать. Потому что, вслушавшись в нее по-настоящему, люди иногда понимали, что она более правдива, чем шум. Оди, неудавшийся рассказчик анекдотов, пустым нечувственным взором посматривал на голографические стены, где виртуальный официант все еще слонялся между столиками, делая вид, что обслуживает клиентов. А те, по большей части сидя к нему спиной, делали вид, будто что-то едят. И вообще, будто в таверне полно народу, а не трое надоевших друг другу обитателей. Несуществующие волны лизали такие же несуществующие берега. Обманутый взором рассудок просто не хотел верить, что за этой стеной лишь пустота черного космоса, а не бескрайнее море с огненной дорожкой заката. Да, этот бездушный и абсолютно бессюжетный театр поначалу представлял довольно забавное зрелище. Теперь иногда на него смотрели с тем же равнодушием, как на голые побеленные стены.

   — У меня из головы все никак не выходит «Астория». И хоть бы одна версия, за которую можно было б зацепиться! — в тысячный раз досадовал Кьюнг. Об этом, впрочем, говорили почти каждый день — единственная тема, ставшая на «Гермесе» вечно актуальной.

   — Отсутствие фактов порождает массу гипотез, ни одна из которых не может быть ни принята, ни опровергнута. Так всегда бывает, если фактов попросту нет… Мы даже не знаем, долетали ли они вообще до планеты… Ну, был сигнал. И что он дает? Затычку для дырки в цепи предварительных рассуждений? — Оди стал как нельзя серьезен и не поленился в тысячный раз повторить одни и те же ответы, знаемые всеми наизусть.

   Эта туманная тема была до такой степени изжевана и исследована по всем параметрам, породила столько предположений и домыслов, что даже гадалка на кофейной гуще не сказала бы ничего оригинального. И услышать по этому поводу что-нибудь новое, по крайней мере — в ближайшее время, было уже невозможно.

   — И не надоело одну и ту же воду переливать из стакана в стакан? Пока не пребудем на Флинтронну, все равно ничего не выясним. — Линд лениво потянулся, но как бы он не старался изобразить на лице апатию, беспокойство все же просматривалось в отблесках его зрачков. Из-за того, что его черные брови были слишком густы, создавалось впечатление, что он постоянно хмурится или над чем-то всерьез задумался.

   — Да черт побери! Плевать бы на все, если б ни одна маленькая проблема… — Капитан сделал внушительный глоток кофе, поморщился и откинулся в кресле, устремив взор в мозаичный потолок, точно в застывший калейдоскоп. — …мы летим в ту же сторону. Летим, как в какую-то бездну! Я уже на несколько раз перештудировал технический паспорт «Астории», почти дословно изучил досье каждого из экипажа — не было ли кого с психическими отклонениями? Ну, ни единственной зацепки!

   — Более того, — добавил Оди, — если даже предположить, что с «Асторией» внезапно что-то случилось, и никто из экипажа не успел послать радиосигнал, это автоматически бы сделала аварийная система, способная выдержать температуру в несколько миллионов градусов, то есть даже если бы звездолет взорвался!

   — Но ведь кто-то мог отключить систему…

   — Тот предполагаемый ненормальный?

   Версия, разумеется, давнишняя, но всякий раз приобретающая актуальность, как только стрелка подозрений поворачивалась в данную сторону. Оди каким-то траурным взглядом посмотрел на останки только что съеденных им крабов, как будто сочувствуя их несчастью. Но нет. Он просто переел, и его слегка поташнивало. Потом сам же ответил на свой вопрос:

   — Или еще хуже:  агент движения «Севастия».

   И это название неоднократно витало в отсеках, оживленных жаркими спорами. Хотя глубоко эту тему пока еще не пытались развивать. В принципе, если дать вволю разгуляться фантазии, то подозревать в пропаже целого звездолета можно было кого угодно, в том числе и папу римского, по мнению которого, вполне возможно, железный корабль грешников слишком приблизился к небесным обителям, за что был уничтожен воинством архангелов. Почему бы нет? Кто-нибудь самого папу спрашивал об этом? Кьюнг посмотрел в свою кружку и обнаружил, что кофе осталось лишь для последнего глотка, равно как и в его голове мыслей осталось лишь столько, чтобы произнести последнюю фразу, подытоживая весь этот бессмысленный разговор:

   — Про «Севастию» я думал, и неоднократно. Опять же — полнейшее отсутствие улик.

   — Нет, нет! Они на это не способны! — Линд прикончил своего краба и дал понять, что он полноценный участник беседы. — Всякой подозрительности должна быть своя мера, будьте разумны, выкиньте это из головы.

   Быть «разумными», конечно, похвально. Но увы, не всегда практично. Поэтому Кьюнг состроил какую-то жалостливую гримасу, наставительно сказав:

   — Послушай, Линд, твоя вера в людей и в царство благих идей вызывает столько же восхищения, сколько и сочувствия. И в целом к движению у меня тоже нет никаких претензий, но среди них, как и везде, имеются рехнувшиеся фанатики, настолько пропитанные собственным фанатизмом, что способные на все… ради святой цели, разумеется. — Капитан хотел что-то еще произнести, но тут появился Фастер, и он, резко меняя тему, обратился непосредственно к нему:  — Друг, ты помолился за упокоение наших душ?

   — За успокоение, — уточнил Оди.

   Фастер попросту игнорировал вопрос, если чуял в нем хоть бледную тень издевки над своей верой. Он никогда не садился за стол без короткой мантры, что произошло и на этот раз. Затертые и замусоленные четки вечно болтались между пальцев. Сейчас взять, облачить его в обыкновенное полотнище, обвивающее тело, и — вылитый тибетский монах. Бритая голова, между прочим, уже имелась в наличии.

   — Кстати, ты хорошо знаком с движением «Севастия»? — вопрос был снова к нему.

   Здесь он снизошел до ответа. Но какого ответа!

   — Заблудшие еретики! — коротко и ясно. Никто, кроме него, не смог бы вот так всего в двух словах описать целое религиозное мировоззрение.

   — То есть, мало того, что еретики, так они впали еще и в блуд! Для меня это откровение… — Кьюнг просто не мог, чтобы немного не поиронизировать. — Ладно, ставим вопрос по другому:  не мог ли кто-нибудь из них с целью срыва похоронных компаний проникнуть в среду экипажа и совершить диверсию? Я говорю об «Астории».

   Фастер долго пережевывал своего краба, прежде чем ответить. Все напряженно ждали какой-то ценной мысли, но увы, его слова не говорили ровно ни о чем:

   — Скажу честно:  не знаю.

   — Способны ли они вообще на убийства?

   Здесь ответ пришел незамедлительно:

   — Думаю, на убийство способен любой человек, если его довести до соответствующего состояния.

   С этой мыслью все охотно согласились. Причем, согласились молча. И в разговоре наступила длительная пауза, заполненная лишь шумом мнимого моря и тихим неразборчивым перешептыванием других «посетителей» таверны. Единственный безмолвный соучастник компании — Фабиан, будто титановая статуя, не проявляя ни единого движения, покорно стоял около своих белковых собратьев, ожидая распоряжений. Он был пожизненно обречен на ожидание чьих-либо команд и почти напрочь лишен собственной инициативы. Помнится как-то Айрант обратился к нему:  «Фабиан, будь любезен, расскажи мне какой-нибудь нецензурный анекдот». Робот потупил взор, раздвинул в изумлении механические брови и (что самое удивительное!) откопал в своей базе данных  такую вот реплику:  «Я знаю одного робота, который умел ходить в туалет и писить, совсем как люди, но однажды он заржавел…» Сейчас про Фабиана на время забыли, и он практически перестал существовать:  не выявлял себя ни звуком, ни шорохом, ни даже шевелением суставов.

   — Не люблю вопросов, на которые нет ответов! — Линд поерзал в кресле. Вообще-то реплика философа, а философы всю жизнь такого не любят.

 

                    *                    *                    *

 

   Звезды тем временем молчали. Слушали этот разговор и молчали. Более того — знали и молчали. «Гермес» сломя голову мчался между ними. Гигантский металлический дельфин нырял в подпространство и вновь появлялся на этой стороне реальности:  летел как божество, облекшееся в непроницаемую броню, как демон, взамен магической силы вооруженный мощью тахионных двигателей. Им не было до него никакого дела, да впрочем — взаимно. Он — лишь короткая вспышка в беспроглядной Вечности, они — сама эта Вечность в одной из своих ипостасей, именуемой светом. Он мчался как бы сквозь них, мимо них или даже так:  совершенно игнорируя их существование. Галактический корабль в окружении множества никогда не гаснущих маяков. Они не противопоставляли себя друг другу, не дополняли друг друга, но тем не менее, тут уж помимо собственной воли, являлись частями единого громоздкого механизма, именуемого Вселенной.

   Звезды, видимо, поклялись пребывать в вечном молчании…

   …так прошел еще один бортовой день. За ним — следующий, неизбежно приближая и другие дни. Внутренние огни звездолета то вспыхивали бледными красками рассвета, то пародировали зарево солнечного заката, а то и вовсе гасли, оставляя всех наедине с темнотой космической ночи, и так без конца… Бегущие дни, словно бусинки, нанизанные на нить времени, как маленькие узелки на четках Фастера, молитвами никому не ведомому божеству отсчитывались один за другим, приносимые к нам ветрами из Будущего, они тут же безвозвратно исчезали в бездне Прошлого.

   Стоит иногда задуматься над этим словом — Вечность. В нем и величие всей Вселенной, и ее же леденящий холод. Целый океан времени впереди и такие же недосягаемые его горизонты уже позади. А этот полет, что сейчас кажется невыносимо долгим и, как следствие, нестерпимо томительным, если не точка, то всего лишь маленький отрезок на бесконечно удаляющейся в обе стороны прямой — оси времени, пронзающей и прошлое, и настоящее, и будущее — точно стрела, прошедшая все слои этой самой Вечности.

   Часто, даже очень часто среди традиционного безделья и гнетущей скуки приходили мысли о покинутой Земле. Мысли, погружающие в состояние сладостно-тоскливой ностальгии. Честное слово, о ней порой вспоминали с большей страстью, чем о любимой женщине. Ведь там, на планете, что их породила, жизнь текла своим чередом… Люди вставали каждое утро и погружались в свой крохотный мирок ничтожных  забот, который в их глазах казался огромным миром с грандиозными проблемами. В постоянной занятости им даже некогда поднять глаза к небу, подарить мимолетный взгляд звездам и сказать самим себе:  «вот где творятся настоящие Дела и не виданные человечеству Свершения!»

 

                    *                    *                    *

 

   Минуло еще полмесяца полетного времени, в течение которого Эпсилон Волопаса, точно воодушевленная некой магической силой, все более разгоралась на черном полотне космоса и затмила своей яркостью все остальные звезды. Полет (даже с трудом в это верилось!) приближался к завершению. Упадническое настроение экипажа явно шло на поправку, даже проклятые в прошлом дежурства становились более отрадными. Астронавты с нескрываемым наслаждением, а порой — с бурными эмоциями восторга наблюдали, как система Эпсилон, создавая разительный контраст другим светилам, с каждыми последующими сутками увеличивала мощность своего излучения. Так, наверное, способны были радоваться только мореплаватели, переплывшие целый океан и увидевшие, наконец, берега другого континента. Больше этой радости не испытывал никто. И никогда.

   Айрант по такому торжественному случаю заставил робота танцевать. Но неуклюжий Фабиан, как оказалось, был полным бездарем в грациозных движениях и па, он лишь вяло потаптывался на одном месте. Бортмех даже хотел его отпинать по титановой заднице, чтобы не портил всеобщий праздник. «Веселей же танцуй, Фабиан!.. Электронная скотина, ты можешь голени повыше задирать?!»

   Расстояние между «Гермесом» и одной из дочерей Волопаса резко сокращалось. Звездолет уже окончательно вышел из подпространства, развернул свои фотонные двигатели (предназначенные исключительно для разгона/торможения) в обратную сторону и, ударив струями жесткого электромагнитного излучения по космической пустоте, принялся гасить свою бешеную скорость. Некоторое время внутри лайнера ощущалось некое подобие слабого землетрясения:  компьютерный Центр корректировал вектор тяжести искусственной гравитации, но вскоре все затихло. Незначительная девиация траектории сглаживалась бдительным самоконтролем Центра, и сила тяжести окончательно пришла в норму.

 

                    *                    *                    *

 

   — Оди, напоминаю тебе еще раз:  как только войдем в планетарную систему, сразу включай позывные. Направляй сигнал по всем секторам. Они могут быть где угодно.

   В ответ на приказ капитана из динамика внутрибортовой связи донеслось совершенно неразборчивое бормотание Оди, означающее то ли «все понял», то ли «без тебя разберется», то ли вообще — «пошел к чертям». Подобного рода фривольные отношения между так называемым начальством и так называемыми подчиненными здесь как-то сами собой вошли в норму и стали традицией на «Гермесе». Попустительством к тому служил, наверное, относительно мягкий и незлобный характер Кьюнга.

   Фастер находился рядом. Отсек визуального контроля превратился в некую сторожевую башню, с высоты которой обозревалось все сущее в ближайшем космосе. При взгляде на дисплеи, черные в белую крапинку, на совершенно незнакомую конфигурацию звезд, у каждого из них возникал один и тот же вопрос:  куда же их, к дьяволу, занесло? Более сотни световых лет пустоты… Даже при попытке вообразить это расстояние кружилась голова, а внутри грудной клетки что-то тоскливо сжималось. Это расстояние было сложно втиснуть не то что в ограниченный ум, но и в беспредельность фантазии. Более сотни световых лет… Земля и впрямь канула в бездну. В самую настоящую бездну.

   А здесь все чуждо, холодно, неприветливо и попросту зловеще.

   На отдельном аналитическом дисплее компьютер точками вырисовывал все восемь планет системы:  их координаты, относительные размеры, вектора перемещений. Красной мигающей точкой был «Гермес», медленно ползущий к плоскости их орбит. Увы, здесь его никто не ждал. Как не ждут незваного гостя в доме, где, к тому же, и ждать-то некому. На всех планетах обитали лишь два мертвых божества — Пустота и Безжизненность, и лишь одно полуживое — Стихия. Все, что удалось обнаружить в атмосферных шапках и на поверхности, так это примитивные кислородные соединения легких металлов, простой грунт, углекислота и инертные газы. Флинтронна, впрочем, являлась экзотичным исключением, ее атмосфера на 96% состояла из метана. Если бы там присутствовал еще и кислород, то вся атмосфера могла бы вспыхнуть от единственной спички. Здесь в принципе не могла зародиться жизнь даже на самом низком клеточном уровне. И теперь эти восемь молчаливых спутников чуждого светила, отдавая холодом и призрачным полуреальным мерцанием, неприветливо и крайне недоброжелательно встречали пришельцев, своим молчанием как бы сообщая им, что в этой планетарной системе нет никаких тайн и загадок, здесь лишь пески да мертвые камни — памятники остановившегося времени, и вообще — делать тут абсолютно нечего. А космическая мгла, сплав черноты и безмолвия, пропитавшая собою все вокруг, не навевала никаких чувств, кроме необъяснимого страха. Пожалуй… страха перед беспредельностью целой Вселенной.

   — Послушай, Фастер, ты здесь когда-нибудь бывал?

   Бритая голова местного гуру резко повернулась в сторону капитана, на мгновение в неоновом свете она показалась как бы вылепленной из гипса, и единственное, что ее оживляло — это изумленно изогнувшиеся светлые брови.

   — Если это шутка, то глупая. Если очередное издевательство, то пошлое.

   — Нет, нет, бог с тобой! Я говорю серьезно. Я сам слышал и даже читал, что ваши духовные учителя летают на другие планеты без космических кораблей и вообще каких-либо технических средств… — Кьюнг еле сдерживал в голосе иронию, а его набожному собеседнику в действительности показалось, что он наконец-то намерен поговорить на серьезные теологические темы.

   — А… вон ты о чем, — Фастер, обычно молчаливый, никогда не скупился на слова, как только речь заходила о религии, и выложил целую проповедь:  — Да, это так. Телом оставаясь на Земле, они способны перемещаться куда угодно, хоть на самый край галактики. Но этим даром обладают лишь очень немногие, самые усердные служители Брахмы. Может быть… один из тысячи. Я же, погрязший с вами в общих грехах, разумеется к их категории не отношусь. Впрочем, трансматериальные путешествия не более чем простое развлечение, и мы этому не придаем большого значения. У нас есть другого рода подвижники, вызывающие куда большее восхищение. Ты ведь слышал про так называемых космических отшельниках?

   Капитан неопределенно передернул плечами. А Фастер, заведенный собственной речью, уже не мог остановиться и говорил так, как может говорить только настоящий гуру:  с пылкой интонацией, с блеском в глазах и каким-то иррациональным вдохновением:

   — Они на одиночных шлюпках достигают самых безжизненных планет, создают там крохотный микромир, пригодный для существования, и в условиях сурового аскетизма при недостатке еды и кислорода, за много парсеков от родной планеты проводят остаток своих дней в непрестанных молитвах и духовном совершенствовании. Вот что достойно подражания!

   Кьюнг не хотел огорчать своего собеседника и кивнул, со стороны это вполне годилось за знак согласия.

   — Говорят, после таких вот подвигов на некоторых планетах зарождалась жизнь?

   — Да, но в самых примитивных формах. Они становятся своего рода полубогами.

   Капитан долго молчал, уставившись в пустоту космоса, усеянного огнями бездушной, вечно горящей материи, не способной дать подсказку на сложные теософские вопросы, а лишь напоминающей своим существованием о непостижимости и принципиальной непознаваемости окружающего мира. К вечеру того же дня условного полетного времени из зияющей черноты маленьким полумесяцем выглянула Флинтронна — третья планета системы. Она даже по своей массе и размерам была близка к Земле, пытаясь с ней родниться, но по сути являясь ее полным антиподом. Если там было царство живых, то здесь царство мертвых. Там зарождалось начало всякого существования, здесь — его трагичный и неизбежный конец. Каких только неформальных названий не навыдумывали для этой планеты: Империя Ужаса, Загробный мир Вселенной, планета Призраков, Черная Дыра смертей, ну и многое в том же духе. Газетные заголовки время от времени пестрили подобного рода словесными страшилками, привлекая внимание миллионов. Про планету ходила масса слухов и легенд. На Земле у нее были свои поклонники и фэны, создавшие из этих легенд целый культ, если не сказать больше — религию. Бывало, всего лишь от одного произношения слова «Флинтронна» люди вздрагивали, боялись навести на себя порчу, так как оно невольно вызывало ассоциацию чего-то… Самого Ужасного, эпицентра всех вселенских кошмаров и проклятий.

   Сюда можно добавить, что этой планетой на Земле  частенько пугали непослушных детей, ее жуткое название писали в темных подъездах. А представителей всяческих сатанинских сект да зашкаливающих рок-банд просто хлебом не корми, дай на кожаной куртке или еще где-нибудь изобразить символику самой страшной планеты в галактике. Не отставала от них и неугомонная фантазия кинорежиссеров, которая породила целую серию фильмов-ужасов. Все поклонники мистики сходили с ума, как только очередная похоронная компания возвращалась на Землю. Отчеты компаний, как надо переделанные и «творчески» переработанные, продавались на рынке за солидную сумму. Причем, все выдавалось за чистую монету. Продавцы били себя в грудь и клялись, будто сами участники похоронных рейдов являются авторами этих «блокбастеров», по сравнению с которыми весь жанр «хоррор» навеки канул в прошлое. Некоторые ультра-суеверные люди даже боялись смотреть на звездное небо, чтобы случайно не взглянуть на Эпсилон Волопаса и не испортить тем самым всю свою карму.

   Тут еще откуда-то выползло и возвысило голос движение «Севастия», которое с самого начала похоронных рейсов уже ратовало за их категорический запрет. Лидеры движения утверждали, что хоронить людей на других планетах есть страшный грех перед неким неумолимым божеством. Компании «Space Undying» подобного рода панические настроения были крайне не на руку и они усердно распространяли «здравомыслящую информацию о планете», то есть свою антиагитацию наперекор беснующимся религиозным сектам, способным выдумывать всякий бред, лишь бы повлечь за собой больше последователей. Люди, идеализируя свою невзрачную жизнь, вообще всегда были склонны создавать себе кумиров, причем, всех мастей:  кумир красоты, кумир мудрости, кумир силы и ловкости, а также кумир страха и кумир глупости. Флинтронна относилась к двум последним категориям. Ведь на самом деле, если отбросить всю эту мистическую мишуру, искусственно создаваемую вокруг планеты, она станет наконец тем, чем и является — абсолютно тихим, хотя и мрачным, но очень спокойным уголком вселенной.

   Но пора бы уже внести окончательную ясность в суть дела и в смысл всех этих похоронных компаний. Тут необходима небольшая историческая справка. Кто в ней не нуждается, может пропустить десяток абзацев и продолжать чтение со сцены, где Айрант учит Фабиана, как надо правильно маршировать. Впрочем, экскурс в историю будет мимолетным и вряд ли утомительным.

   Все началось полтора столетия назад. Хотя нет… причина лежит намного раньше, можно выразиться избитым литературным штампом — испокон веков. Всякая человеческая жизнь заканчивается, как известно, крестом и могилой — унылая философия бытия, но не об этом сейчас речь. Еще в древности люди, желая увековечить имена своих предков, возводили им гробницы или богатые склепы. Проходило время (рано или поздно оно всегда проходит), гробницы рушились, склепы обваливались, на их месте возникали новые, но лишь с тем, чтобы вновь быть разрушенными пагубным действием времени. Более скромные поселения усопших тел, общественные кладбища, были и более недолговечны. Их ровняли с землей, стирая заодно всякую память о живших некогда людях и бессмысленный труд могильщиков. Когда минул период Перечеркнутых веков, люди (да простят меня боги за кощунство!) стали размножаться на Земле как плесень:  этакая биомасса с блуждающими молекулами интеллекта. Как следствие — проблема перенаселения планеты. Во многих городах небоскребы стали уже затмевать солнечный свет, сами города непомерно росли, цены на землю резко пошли вверх. Не хватало уже площади для посевов, не говоря, что ее еще необходимо выделять для гниения костей и плоти!

   Некоторые страны решали эту проблему варварским сжиганием трупов в крематориях. Но там, где религиозные традиции или моральные стереотипы не позволяли этого делать, правительства столкнулись с серьезными трудностями. Вот тогда-то и возникла идея употребить под кладбище какую-нибудь безжизненную планету. Развитие космических технологий было уже на достаточном уровне, чтобы позволить ее осуществить. И «роскошь», о которой не мечтали даже египетские фараоны, стала реальностью:  быть похороненным вдали от родной Земли, где-то под звездным куполом галактики, окруженным самой безжизненной в мире романтикой.

   Сначала решили было использовать одну из планет Солнечной системы, к примеру, далекий Плутон. Но все четыре парламента Союза отклонили эту идею. Солнечная система предназначалась для растущих колоний и разведки природного сырья. Никому не хотелось иметь по соседству планету сквозь усеянную могилами. Тогда, закрыв глаза на большие расходы, решили поискать на ближайших звездных системах. Сейчас толком никто не может сказать:  почему выбор пал на Эпсилон Волопаса. Ходит легенда, что в галактическом Совете даже бросали жребий, указавший именно на данную звезду и ее третью планету. Хотя, вряд ли… Дела Господни игральным кубиком не решаются. Скорее всего, дело в массе самой планеты, лишь на четыре процента отличающейся от массы Земли. Так что сила тяжести и здесь, и там практически одинакова, что очень удобно для работ, связанных с физическими нагрузками. Но даже если во всей этой истории и вправду задействовано колесо фортуны, то с ней уж тем более никто не поспорит.

   Первые похоронные рейсы действительно были слишком затруднительны с финансовой стороны. И иметь удовольствие быть похороненным за сотню световых лет от родных мест мог позволить себе далеко-далеко не каждый. С тех времен еще и доныне сохранились крикливые рекламные объявления типа: «Увековечьте свое имя!», «Вы можете воздвигнуть себе памятник во вселенной!», «Обретите покой в просторах космоса, лишь там он — Настоящий!», ну и далее в том же духе. Будто умершим и впрямь приятней лежать где-то там среди черной экзотики галактической пустоты. Тогда казалось, что это весьма сомнительное удовольствие навсегда останется привилегией толстосумов да аристократов. Но с изобретением тахионной тяги и способностью входить в подпространство, межзвездные рейсы сразу стали в несколько раз дешевле, да и намного быстрее, если, по мнению некоторых, покойники еще и дорожат временем.

    Раз уж речь зашла о времени, так сказать — среде нашего обитания, то тут уместно заметить, что хитовавшая в прошлом Теория Относительности многими уже забытого Альберта Эйнштейна, возникшая, кажется, еще в начале двадцатого века — прекрасный математический самообман. Полтора столетия теория считалась незыблемой. Но позже в нее пришлось внести серьезную коррекцию, так как никакого замедления глобального вселенского времени на самом деле не происходит и в принципе быть не может. Но в связи с открытием внутренней структуры      «элементарных» частиц оказалось, что в них замедляются абсолютно все процессы, даже спин и распространение волновой функции, что практически неотличимо от замедления времени…  Впрочем, ладно. Тут уже начинается скучная наука и тяжелый для понимания язык формул, опуститься до которого в этом повествовании просто непозволительно.

   Короче, прогресс совершил очередной виток, и сразу же пошла массовая волна «переселенцев». Похоронная Компания «Space Undying» организовывала более десятка рейсов в год. Огромные грузовые звездолеты, облаченные в траур вечной вселенской пустоты, несли на своем борту от пятидесяти до ста тысяч усопших тел. На Земле их называли «посланцами смерти». Пресса иронично подшучивала, что теперь, согласно новой религии, не только души людей, но и их тела забирают на небо. Дети всерьез верили, что где-то там они продолжат свою жизнь в новом мире. Согласитесь, для психики ребенка гораздо легче воспринимать, когда его родителей увозят куда-то в космос, а не закапывают в сырую землю.

   Таким вот образом «население» Флинтронны стало быстро расти. Под куполом мертвых звезд возникали нескончаемые ряды могил с небольшими пластиковыми памятниками — символами вечности и покоя. Целых полтора столетия все шло благополучно. Суеверный страх, присущий некоторым астронавтам перед этой планетой, был изжит. Похоронные рейсы без проблем стартовали с Земли и также благополучно возвращались назад. Недавний случай, произошедший с «Асторией», являлся просто нонсенсом. Они покинули Землю чуть больше года назад. К середине пути, как и полагается, послали подпространственный радиосигнал, который почти сразу же был принят. Это, впрочем, являлось последним упоминанием об их существовании. Что произошло потом:  куда исчез звездолет и что с ним вообще могло случиться? — Вопросы, до сих пор оставшиеся без ответов.

   Следующий сигнал через три месяца ждали с самой планеты, но его нет до сих пор. «Астория» уже давно должна была вернуться на Землю, но космос с той стороны пребывает в абсолютном молчании. Лишь слабо мерцает далекая и загадочная Эпсилон Волопаса, поглотив собой эту тайну. В обществе, разумеется, началась смута. Движение «Севастия» вылезло из собственной шкуры, чтобы эта смута возгорелась до политического скандала. На некоторое время похоронные рейсы приостановились, а в правительственных кругах уже поползли мнения о том, что стоит вообще отменить все эти дорогостоящие и театрализованные похороны. Компания «Space Undying» до сих пор пребывает в замешательстве. С величайшим трудом Стробстону, президенту компании, удалось выбить разрешение на полет «Гермеса». Вот такими витиеватыми судьбами он и оказался здесь, среди тьмы и негаснущих искр звездного фейерверка, в самом чреве галактической бездны и пугающей неизвестности…

   …Флинтронна, вырисовываясь из космической мглы, медленно проплывала по экранам дисплеев, увеличиваясь в размерах и как бы поедая собой окружающее пространство. У планеты полностью отсутствовало внутреннее вращение, и одна ее сторона была постоянно повернута к свету, другая находилась под покровом вечной ночи — там и размещалось кладбище. Но отнюдь не из суеверных предрассудков, а просто температура поверхности на дневной стороне достигала двухсот градусов, и никакие работы там были просто немыслимы.

 

                    *                    *                    *

 

   Айрант возвращался с очередного дежурства и наткнулся на служебного робота, слоняющегося без дела, точнее — находящегося под контролем примитивной программы «движения от стенки к стенке». Так, наверное, умели перемещаться только персонажи древних компьютерных игр, пока их не окликнут щелчком мыши.

   — Послушай, Фабиан, тебе так и не нашли никакой работы?

   Металлический корпус тотчас замер и повернулся к говорящему.

   — Пока нет, сэр. — В синтезированном голосе даже скользнула чувственность, родственная глубокому сожалению, мол:  «какое несчастье, что для меня, венца творения человеческих рук, не отыскалось достойного занятия!»

   Тихая, но вполне уловимая для слуха вибрация ежесекундно напоминала о действии реактивных двигателей. Тахионные уже давно находились в отключке, а фотонные, пожалуй, все еще остывали. Бортмех каким-то странноватым взглядом посмотрел на своего полупроводникового коллегу и непонятно для чего спросил:

   — А знаешь ли ты, что на планете, куда мы направляемся, очень суровые условия, и ты должен быть настоящим солдатом, чтобы выполнить поставленную нам задачу?

   — Мне это известно, сэр, — этот монотонный голос, если быть туговатым на оба уха, в темноте можно было даже принять за человеческий.

   Айрант резко изменился в лице. Глаза его сверкнули, а огненно-рыжая вечно непричесанная шевелюра, точно воспламенилась от внутренней вспышки.

   — Если ты солдат, то как ты, скотина, стоишь перед своим генералом?! А ну встать по стойке «смирно»!

   Робот вытянулся по швам и превратился в незыблемую титановую статую, словно только что отлитую и начищенную до блеска.

   — Теперь на месте… шаго-ом… марш! Раз, два! Раз, два!.. Выше колено, Фабиан, разве солдаты так шагают?!

   Робот старался как мог, координируя движения рук и ног, делая их предельно четкими и синхронными. Его хромированные суставы издавали лишь незначительный шорох, а мягкие подошвы без лишнего грохота стучали по пластику, имитируя топот обыкновенных ног. Он напоминал какого-то средневекового рыцаря в шлеме с забралом и металлическими латами на руках и ногах, облаченного в белую кирасу. Не хватало еще, впрочем, длинного меча со щитом, и аналогия была бы полной.

   — Кру-у-угом!.. Вперед шаго-ом… марш!

   Фабиан добросовестно отчеканил несколько шагов и остановился.

   — В чем дело, солдат?

   — Дальше стена, сэр.

   — Где? — Айрант подошел и вытянул руку вперед. — Действительно стена. А что, для тебя это проблема?

   — Дальнейшее движение «вперед» бессмысленно, сэр.

   Бортмех снова посмотрел на него своим диковатым, насквозь прожигающим взглядом.

   — Вот что я в тебе ценю, ходячий металлолом, так это остатки соображения, тщательно скрываемые твоим титановым черепом. Стой на месте и маршируй пока мне не надоест!

   Подобного рода сцены на борту «Гермеса» были до того привычны, что даже появившийся капитан воспринял этот идиотизм, как факт сам собой разумеющийся.

   — Ладно, хватит над ним издеваться! Пойдешь со мной! — это была уже команда для Айранта.

   Через минуту оба сидели в капитанской каюте, стены которой были увешаны всякими безделушками с родной планеты, фотографиями родственников, а на одной из полок уныло восседал потрепанный временем плюшевый медведь, одно ухо у которого было небрежно пришито черными нитками. Кьюнг часто называл его «лучшим другом детства», но эти ностальгические чувства с трудом воспринимались другими членами команды, даже наоборот — выказывали душевные слабости их капитана. И зачем было тащить его с собой в космос?..

   Два молчаливых взгляда уставились друг на друга, один — задумчивый, другой — немного вопросительный и, кажется, ко всему безразличный.

   — Вообще ничего не могу понять! — Кьюнг выложил на стол пухлую пачку снимков и продолжал:  — Ни «Астории», ни ее следов, ни даже духа ее присутствия. Испарилась, что ли? Те четыре спутника, которые мы послали для фотоанализа поверхности, не дали никаких результатов:  пески, скалы, проклятые могилы и больше ничего! Либо она провалилась сквозь землю… согласись, неплохая версия.

   Айрант усердно закивал, его лохматая, не ведающая о существовании расчески шапка волос затряслась в воздухе.

   — Да, да! Я тоже хотел ее высказать!

   — Либо, — продолжал капитан, — «Астория» не долетела до планеты вообще. И это более вероятно.

   Айрант взял со стола снимки и принялся разглядывать чуждый ландшафт вымершего царства песков. Он долго вертел их перед носом, прощупывал взором, прежде чем вынести собственное заключение:

   — Давай обратимся за советом к здравому смыслу, — наступила пауза, в течение которой он усердно почесал свой затылок, — то есть, ко мне. В этой истории самое печальное то, что к ней не прилепишь никакую версию. Если даже предположить худшее:  у всех членов экипажа одновременно произошел сердечный приступ, или версия чуть более смелая:  все они повзбесились от такой жизни и поубивали друг друга, то радиопередатчик сам должен был послать сигнал. Система безотказна, поверь мне. Если же «Астория» по какой-то причине взорвалась… ну, допустим, кто-то не потушил окурок в общественном туалете. Может такое быть? В таком случае, ее останки не могут более десятой доли находиться в подпространстве и всплыли бы наружу. Заблокированный передатчик должен был совершить то же самое…

   — Но…

   — Вот и я говорю: «но!!» Предположим непредполагаемое:  внутри самого передатчика возникли какие-то неисправности. Он бы сейчас в любом случае являлся бы отражателем наших собственных сигналов. Мы бы его легко запеленговали в радиусе всей планетарной системы… Без особых для себя потуг. Вот как дело-то обстоит! Кстати, почему ты не записываешь мою речь? Она же гениальна.

   Капитан вяло махнул рукой.

   — Пусть она передается из уст в уста. А если серьезно, я ожидал от тебя услышать хоть что-то новое, хоть что-то оригинальное…

   — А ты когда-нибудь мысленно представлял себе мужской половой орган в боевом состоянии, раскрашенный лаком для ногтей, на который подвешена елочная новогодняя игрушка?.. По-моему, довольно ново и оригинально.

   Кьюнг уже настолько устал от выходок своего бортмеханика, что лишь лениво вздохнул.

   — Не пойму, что ты за придурок? Прежде чем лететь в космос, ты тест у психолога, вообще, проходил?

   — Конечно. Я проходит тщательный тест у своего личного психолога, он живет у меня в штанах, но иногда выглядывает оттуда на свет божий, чтобы философски созерцать очко унитаза.

   — Так, хватит! — капитан резко ударил по столу. — Сквозь твою рыжую шевелюру до мозгов, наверное, не доходит, что от решения этой проблемы зависит весь наш будущий бывший заработок! Если похоронные рейды закроют… где ты на Земле сможешь заработать хотя бы четвертую часть тех денег, что тебе платят здесь?

   По правде сказать, капитан не умел гневаться. Нет, конечно же, он иногда кричал на своих подчиненных, как по рангу полагается любому капитану. Но у него это выходило как-то… наигранно, что ли. И он тут же остывал, что произошло и на этот раз. Уже совершенно спокойным голосом Кьюнг добавил:

   — Мысли волей-неволей навевают самые дикие подозрения, а именно…

   — А именно, что они сознательно изменили курс?

   — Да! Они и не собирались лететь на Флинтронну, а защиту передатчика могли просто взломать в целях его полного отключения. Специалисты на борту имелись, поверь мне.

   Айрант откинулся в кресле, туповато уставившись на неумело раскрашенный потолок капитанской каюты. Дизайнеры звездолета приложили массу усердия, чтобы все внутри хоть как-то напоминало его обитателям о родной планете. Поэтому в каждой каюте на потолке было изображено голубое небо и медленно плывущие облака. По замыслу дизайнеров, астронавты, глянув вверх, должны бы испытать ностальгическое чувство… но увы, облака получились явно искусственны и в художественном плане немного недоработанные. Бортмеханик в данную минуту думал о чем угодно, только не о голубых небесах.

   — Старье! Эту версию выдвигали на Земле в первую очередь. Кажется, ее придерживался и придурок Стробстон (тут в скобках надо бы заметить, что к категории «придурков» в понимании бортмеха относились практически все окружающие люди, исключая почему-то его самого). Хотя… абсолютно игнорировать такую вероятность нельзя, но по-моему, никому из беглецов еще не удавалось долго продержаться. Да и к чему им это?

   Кьюнг практически дословно предвидел такой ответ и, как бы от безысходности, выдвинул другую мысль:

   — Можно добавить сюда еще одну версию, которой как затычкой пользуются во всех необъяснимых явлениях:  чуждый разум.

   Айрант впервые посмотрел на капитана с неподдельным интересом.

   — Ага, понимаю! Это такие маленькие малинового цвета человечки с шестнадцатью глазами на затылке и двумя анальными отверстиями вместо ушей. Я о них в детских книгах читал. Инопланетяне называются… Сомнительно! Хилые они какие-то, целый звездолет вряд ли утащат…

   Кьюнг прекрасно понимал, что стоит за этой словесной белибердой и что на самом деле хотел сказать его собеседник.

   — А почему и нет? Ты, что ли, тот герой из легенды, который исколесил все планеты во вселенной, найдя на них лишь смерть и холод…

   — Брось, капитан! Эти байки уже давно всем надоели. После гибели цивилизации лустангеров в космосе мы одни. Во всяком случае — в пределах нашей галактики. Да, кое-где обнаружены планеты с примитивными формами жизни, но чтобы амебы и микробы угнали звездолет… Кстати, новая версия! Новая тема для длительных дискуссий!

   — Заткнулся бы…

   — Лучше ты заткнись со своим инопланетным разумом! К чему ворошить старые иллюзии? Человек — венец творения и пуп вселенной! Здравомыслящие люди поняли это еще пару веков назад. Лустангеры погибли потому что слишком мнили собственной неуязвимостью и непобедимостью. А тот, кто не умеет мыслить здраво, по сути уже мертв. Если сейчас заявится Фастер и торжественно скажет, что всемогущий Брахма забрал грешников с «Астории» к себе на перевоспитание. И что? Ты самого Брахму в подозреваемые запишешь?.. Коль на то пошло, давай выдвинем еще более красивую версию:  аборигены с Флинтронны (соображаешь, о ком говорю?) шутки ради захватили «Асторию» и улетели на другую планету. Там вырыли себе новые могилы и тлеют спокойно. Если в будущем окажется, что так оно и есть, ты свидетель — впервые эта идея родилась в моей голове.

   — Ты лучше Фастеру об этом расскажи…

   Мимика лица бортмеханика как-то склеилась и приняла одно из самых неестественных своих выражений:  такое тошнотно-брезгливое. Неоновый свет, многими оттенками отражаясь от его лицевых складок красноречивее слов передавал его внутренние чувства к «великому гуру».

   — Что касается этого фанатика, то его уж точно не следовало тащить с собою в космос! У него на уме одни молитвы, а на наше общее дело ему наплевать, как на «тленную преходящую суету»!

   — Ладно, успокойся… — Кьюнг швырнул снимки в долгий ящик, решив позже провести более тщательный их анализ. — Кстати, завтра посадка. Твоя святая обязанность проверить все бортовые системы, и начинать можешь прямо сейчас.

   — Слушаюсь, господин капитан! — Айрант вытянулся по стойке «смирно» и даже отдал честь.

   Кьюнг смерил его ленивым взглядом и покачал головой.

   — Все-таки не пойму, в кого ты такой дурак?

   — Смею заметить, господин капитан, для того чтобы быть умным, необходимо как минимум общаться с умными людьми. — Бортмеху быстро надоела стойка «смирно», он опять плюхнулся в мягкое кресло. — Внутри этой консервной банки ты видел хоть одного умного человека? Если увидишь, будь любезен, познакомь меня с ним.

   Кьюнг поднялся, сжал кулаки и уперся ими в стол. Мгновенно в нем изменилось все:  взгляд, настроение и, разумеется, голос:

   — Бортмеханик Айрант Скин! Вам приказано заняться техническим осмотром звездолета! Немедленно!

   — Да понял я, понял… Уже иду. Возьму с собой лучшего друга Фабиана, вам он все равно ни к чему.

   — Идешь и иди! — эта невинная фраза звучала так, как послать в одно мрачное не очень отдаленное место.

   Наконец-то одному из бездельников нашлась работа. Почти сутки, не надеясь на компьютерное тестирование энергетических генераторов, Айрант самостоятельно лазил по переходным шлюзам, обшарил все рабочие отсеки, проверил реактивные двигатели, предназначенные лишь для взлета и посадки и, убедившись, что чары проклятой планеты оказались бессильны нанести какой-либо вред царству техники, со спокойной совестью пошел спать.

   Тем временем сама Флинтронна, необъятным шаром раскинувшись под ногами, продолжала излучать черноту и уныние. Вот она:  царица всех ужасов, материализовавшаяся легенда всяких кошмаров и мистических вымыслов — плыла в океане безмолвия медленно, настороженно, зловеще… У нее не было ни единого спутника, словно все другие планеты шарахались от нее как от прокаженной. С одной ее стороны висел покров безликой темноты, с другой — пеклище ада:  жара, раскаленные камни, сухие обезвоженные пески. Тьма и огонь:  так, кажется, изображали некоторые религии место вечных мучений.

   Существовавшее лишь в мифах, оно обрело реальный прообраз. Впрочем, чего-чего, а от мучений, слава всем богам, здесь были избавлены. Какие-либо проявления чувств:  радости, блаженства или наоборот, горя и страдания, даже ощущение равнодушного созерцания на ее поверхности полностью отсутствовали. Только зловещий мертвый покой — пугающий, но не способный причинить другого вреда.

   Последние сутки все толпились в отсеке визуального контроля. Место, недавно бывшее чуть ли не камерой заключения, куда с позором ссылали проигравших в карты, сейчас охотно посещали по любому поводу. Ведь здесь на аналитических дисплеях совершались настоящие чудеса:  и рождение планеты из пустоты, и ее фантастически быстрый рост. Из маленького зернышка света она, будто созревая, превратилась в огромный аппетитный для взора шар с песчаными иероглифами и мутноватым флером атмосферы. Честное слово, зрелище стоящее того, чтобы уделить ему внимание!

   Медленное перемещение «Гермеса» по орбите открывало вращающуюся панораму ее поверхности. Планета то исчезала, сливаясь воедино с чернотой космоса, то полумесяцем выглядывала из-за занавеса тьмы, приоткрывая тайны своих загадочных контуров. А когда полет проходил над дневной стороной, полностью освещенной, она скидывала с себя всякую таинственность и обнажала все свои достоинства:  изжелта-красноватую поверхность, сплошь усеянную песками, глиной да небольшими горными образованиями, с такой высоты выглядевшими как некие рисунки-ребусы, поломать голову над которыми было излюбленным занятием тех, кто находился на дежурстве.

 

                    *                    *                    *

 

   — Все собрались? — спросил Кьюнг, не глядя по сторонам.

   Боковая панель бесшумно уплыла в сторону, и появилась мозаика огней пульта ручного управления. Пять кресел стояли полукругом, ожидая своих владельцев. По инструкции, которую на «Гермесе» чтили паче Библии, взлет и посадка на планеты производились только в ручном режиме. Конечно, то же могла совершить и автоматическая система, но поверхность планет бывает столь непредсказуема, что малейшая ошибка компьютера привела бы к трагичному финалу.

   — Фастер должен появиться с минуты на минуту, я с ним только что связался. — Линд первый занял свое место и весело крутанулся в кресле.

   — Да… без его молитв мы, разумеется, удачно не приземлимся.

   Все возбужденно переглядывались. Даже в воздухе ощущалось это неосознанное напряжение:  может, близкое действие планеты, но скорее просто атмосфера всеобщей взбудораженности, сумбур самых противоречивых чувств:  душевного подъема, духовного упадка, любопытства и затаившегося страха, называемого предосторожностью. Будет последним лжецом тот, кто скажет, что ничего подобного не испытывал. Остались минуты, максимум — часы, как их ноги коснутся легендарной поверхности, одичалой от одиночества и вечной вселенской тишины.

   Какие-то жалкие минуты… менее чем мгновения, по сравнению с долгими месяцами полета.

   В отсек наконец ввалился Фастер, угрюмый и, кажется, не совсем здоровый, с побелевшим лицом и утомленными, явно не проспавшимися глазами. Он тупым взором уставился на остальных, но думал совсем не о том, что видел перед глазами.

   — Фастер, ты где? — озабоченно спросил Оди.

   — Да здесь я, здесь… все в порядке.

   — А был где?

   — Так… погружался в хаос.

   — А… на твоем жаргоне это значит спал, правильно? Наверное дурной сон приснился.

   Фастер лениво кивнул. Это была его извечная проблема, возникшая явно на религиозной почве. Веру в сны, как в «святые откровения Брахмы» в его медицинской карточке можно смело записать как хроническую болезнь не поддающуюся лечению.

   — Шел бы ты к чертям вместе со своими снами! — Айрант тоже находился не в лучшем настроении и рычал по любому поводу.

   Впрочем, всеобщий настрой резко переменился, когда все пятеро уже сидели в креслах пристегнутые аварийными ремнями, и почти с детским любопытством рассматривали клавиатуру ручного управления, которой если и пользовались, то только во время стажировки.

   — У кого-нибудь в каютах остались бьющиеся предметы, вода в графинах, неубранная еда — словом все, что может перевернуться и натворить неприятностей? — это был вопрос капитана.

   — Около моей каюты остался Фабиан, но если во время посадки он перевернется и хорошенько ударится головой о стенку, это пойдет ему только на пользу, — флегматично произнес Айрант. Больше реплик не последовало.

   — Через пять минут садимся! — Кьюнг обрел свой командный голос и запустил программу поиска оптимального места.

   Обшивка звездолета пропиталась физически ощутимым зудом вибрации, словно в его чреве проснулось некое живое существо и принялось издавать невнятные ворчливые звуки:  «кто это посмел меня потревожить?!» Короче, заработали на полную мощь реактивные двигатели, и «Гермес», охваченный четырьмя факелами плазмы, как четырьмя триумфальными олимпийскими огнями, уставший от долгого пробега по вселенной, медленно пополз вниз, к своему финишу, окунаясь в вязкую тьму и холод метановой атмосферы. Визуально было почти невозможно различить как сокращалось расстояние до поверхности. На панели работал какой-то глупый счетчик с меняющимися цифрами. Но испуганный человеческий взор видел лишь черную надвигающуюся стену — бездну, лишенную даже искорки света. Она медленно расползалась к горизонтам, поглощая эфемерные звезды и меняя оттенки безликого сумрака. Словно падали в полное Небытие…

   Значит вот она какая, ночная сторона планеты. Царство теней и призраков. Лик тьмы. Мираж обманчивой пустоты. Приближалась как медленно надвигающийся ужас.

   Оди был единственным, кто не смог скрыть своего волнения. Он сидел весь в поту, созерцая черную бездну, и в один миг в его голове всплыли все детские страшилки, связанные с Флинтронной. Еще тогда, в далеком детстве, смел ли он думать… мог ли он вообразить, как все выглядит на самом деле. Да пока никак! Лишь черное пугающее полотно перед глазами…

   — Неужели ЭТО наконец свершилось?..

   Где-то далеко-далеко дрожали и качались немногие оставшиеся звезды. Вселенная потеряла присущую ей устойчивость.

   Шум нарастал…

   Превратился в агонизирующий пронизывающий до костей гул…

   Произошло касание…

   Тихий, мягкий толчок… Перегрузок не более, чем в остановившемся лифте.

   Шум быстро стих, двигатели отключились.

   Ну вот и все. Как бы подытоживая произошедшее, Кьюнг сделал глубокий вдох и громкий порывистый выдох:

   — Конечная станция, можно выходить.

   Что-то весьма неопределенное и зловещее было в молчании, наступившем после этих слов. Тишина опустилась до уровня абсолютного нуля:  ни звука, ни шороха, ни даже отдаленной слуховой галлюцинации, как бывает в неизведанных местах. Ничего… Словно они и в самом деле опустились на дно самой глубокой бездны.

   — Послушай, капитан, никто из нас, кроме тебя, здесь ни разу не бывал, так что хочешь — не хочешь, а командовать в этой ситуации тебе и придется, — сказал Линд, расстегивая бессмысленный ремень.

   — Наконец-то вы стали высказывать здравые мысли. — Кьюнг что-то долго копошился в кипе бумаг  и вытащил оттуда большой плакат, приготовленный специально для данного торжественного события. — Это план местности, если так можно выразиться. Вот здесь, — он указал на красный крестик, — в данный момент находится наш звездолет…

   — А я где нахожусь? Ну-ка, покажи! — внезапно перебил Айрант, его огромная рыжая шевелюра заслонила добрую половину карты.

   — Заткнись и слушай! Эти черные полосы — зоны уже совершенных захоронений, серые полосы — зоны планируемых захоронений. Я отметил штрихами ту местность, где предстоит работать непосредственно нам. Нет смысла в тысячный раз напоминать общеизвестные истины, так как вы знаете, что работаем по двенадцать часов в сутки.

   — Без прогулов и праздничных дней, — мрачно добавил Линд. И в этой глуповатой шутке присутствовала своя доля правды, так как дней, каких бы то ни было, на этой стороне планеты отродясь не видели.

   — Короче, разбиваемся на три пары:  со мной в смену пойдет Оди, Линд вместе с Фастером, а Айрант — со своим лучшим другом Фабианом…

   — Гениальная идея! — рявкнул Айрант, вскакивая с кресла. — Работать вместе с тупым куском железа! Он и говорить-то по человечески не умеет, ни одного матершинного слова еще не выучил! И это проклятие — на мою голову! А вот такое искусство ты когда-нибудь созерцал?!

   Бортмех скрутил фигу и поднес ее к самому носу капитана.

   — Слушай!! — Кьюнг взбесился и, похоже, по-настоящему. Его черные от природы зрачки расширились и стали походить на два уголька, готовые вот-вот вспыхнуть от негодования. — Ты заткнешься когда-нибудь или нет?! Вот вернешься домой и там среди коллекции своих любимых кошек можешь блистать остроумием сколько угодно! А здесь все слушаются меня! Понятно?.. Меня!

   — Все… я молчу… — Айрант сделал примирительный жест руками. Сейчас, перед началом каторжных работ, он был не в том настроении, чтобы идти на серьезные конфликты и, желая кому-либо досадить, делал это не от внутренней злобы, а от праздного безделья, которое доживает свои последние часы.

   Капитан обвел всех уничтожающим взглядом.

   — Ничего… Обещаю вам, что уже очень скоро ваши болтливые языки немного угомонятся. Пока оставайтесь на местах, а мы с Оди совершим пробную вылазку.

   Пришлось наряжаться в громоздкие неповоротливые скафандры, на местном сленге называемые просто «робой». Внутри них чувствовали себя как-то неуклюже, а толстячок Оди вообще походил на мыльный пузырь.

   Еще минут через пять из нижней части «Гермеса», точно отвисшая челюсть, откинулся пандус, и планетоход, издавая злобное рычание во тьму, осторожно выглянул наружу. Сначала он в нерешительности повертелся на месте, потом освоился, наконец сориентировался в неприветливой темноте и, набрав скорость, быстро пошел вперед. Разбуженные пески взвились вверх небольшими желтыми фонтанчиками. Кьюнг включил прожектора и изжелта-красный оттенок поверхности чуждой земли стал виден на сотню футов вперед…

   Пока лишь монолитная, застывшая от вечного холода равнина. И больше ничего. Угрюмая темнота нескончаемой ночи, как проклятие злых сил, тяготела над этой стороной планеты. Ее тяжесть ощущалась почти физически. Огромное черное небо давило на пески своей безумной массой. Рассвет здесь не наступал уже много миллионов лет и вряд ли наступит когда-нибудь вообще.

   Помнится, еще в древности ходила красивая легенда про планеты, не имеющие внутреннего вращения. Их считали подверженными колдовству бога Хроноса, властного над временем. Кажется, он наказал их за то, что они, не повинуясь общепринятому в движении небесных тел порядку, захотели вырваться из плена собственной траектории, обрести свободу и унестись в неведомые просторы вселенной на вольное странствование. «И сказал тогда Хронос во гневе своем: « да будет время на вас вовсе остановлено, и да будет одна ваша сторона постоянно обращена к свету, а другая — к тьме, чтобы с одной стороны вас опалял вечный зной, а с другой жег вечный холод!» И стало так. И назвались эти планеты проклятыми среди всех планет вселенной. И не возникло на них жизни в настоящем, не возникнет и в будущем…»

   Вот как оно все на самом деле-то! А вы говорите:  «наука, наука!» Наука — лишь тоска и скука. Вместо того, чтобы давать внятные объяснения процессам вселенной, она лишь морочит доверчивым людям головы. А космические религии, надо признать, не скупились на изобретательность, и в толковании законов природы ушли куда дальше самых смелых научных трудов.

   Флинтронна спала — тихо и безмятежно… Действием ли выдуманного колдовства или таких же выдуманных законов физики, но на ее поверхности давно уже установилась статическая температура, медленно меняющаяся в зависимости от координат местности. И поэтому здесь никогда не наблюдали движения воздушных масс — ветров, тем более бурь или песчаных ураганов. Абсолютный, почти могильный покой…

   Далекие и безжизненные звезды, нарисованные на небосводе, дарили планете призрачно-малое освещение, а по сути, как было замечено раньше, освещали лишь сами себя, да напоминали заблудшим сюда астронавтам, что в черноте вселенной, помимо привычной тьмы и вездесущего холода, где-то еще существует животворящий свет. Звезды были хаотично рассеяны от одного невидимого горизонта до другого, словно небо окропили брызгами огня.

   Оди уткнулся шлемом скафандра в лобовое стекло планетохода.

   — Все не могу поверить, что нахожусь здесь… Про эту планету понасочиняли столько черных баек, что если бы хотя б десятая доля из них оказалась правдой, нас бы с тобой уже…

   Внезапная кочка. Планетоход резко подпрыгнул и тут же вновь принял устойчивое положение, продолжая буравить пространство песков. И что-то нехорошее кольнуло в сердце.

   — Кстати, — Оди продолжал говорить, но голос его, приглушенный шепотом, выглядел болезненно-тоскливым, — в некоторых кругах на Земле бытует мнение, что этой планеты вообще не существует. Слышал такое?.. А все похоронные рейсы — лишь блеф для выкачивания денег.

   Кьюнг долго молчал, казалось, не желая вступать в беседу. Потом все же нехотя выдавил из себя:

   — Обещаю тебе, что через полгода… или даже раньше ты сильно усомнишься:  существует ли Земля.

   Что-то диковатое присутствовало в этом озадачивающем ответе. Оди до боли напрягал зрение, чтобы разглядеть невнятные образы темноты. Она как бы играла с его воображением и будоражила в нем некие абстракции, которые отражались в ней как в черном зеркале. И, если тьму уместно сравнить с безграничным вселенским океаном, то они наверняка находились на самом его дне. Перед глазами  лишь сплошная непроницаемая завеса и нет даже призрачного очертания чего-либо определенного. Кьюнг посмотрел на компас и подкорректировал курс. Планетоход бесстрашно несся вперед, разрезая загустелый сумрак и оставляя после себя длинный виляющий след — надежный ориентир для пути назад.

   — Ага! Кажется, их уже видать! — голос капитана внезапно ободрился, точно впереди было что-то радостное и долгожданное.

   Оди еще раз стукнулся скафандром в лобовое стекло. Там, из глубины ночи магическим действом прожекторов на самой границе видимости стали появляться чернеющие точки. Их было сотни, если не тысячи… если не миллионы…

   — Могилы?

   Кьюнг молча кивнул. Он снова уткнулся в свою карту и показал пухлым пальцем скафандра где они сейчас находятся. Точки медленно надвигались, обретали форму и цвет, и вскоре в них можно было разобрать очертания небольших многогранных памятников. Сплошь усеянная могилами поверхность казалась какой-то нереальной, похожей на чью-то больную фантазию или на кошмарный сон собственной фантазии. Зловещая ночь, свисающая сверху, только обостряла чувство угнетения. Всюду — лишь одни символы смерти, надменно торчащие из песков.

   — Я их вижу… вижу своими глазами! — Оди возбужденно осматривался вокруг, подготавливая себя к тому, что вот-вот придется выходить наружу. — Знаешь, что все это напоминает? Из праха воскресает целая легенда. Какой-то мрачный миф, которым на Земле морочили голову доверчивым людям да использовали в качестве страшилки для непослушных детей… оказывается, вот он! Перед глазами!

   — Один мыслитель древности сказал:  все в мире призрачно, только смерть реальна. — Кьюнг отключил двигатели, и планетоход, устав от долгого урчания, затих, погрузившись в тишину вечной ночи. — Все, выходим!

 

          Глава   вторая

 

   Совершенно иной мир…

   Чуждая взору и духу планета.

   Непривычная темнота, довлеющая со всех сторон.

   И еще безмолвные поселенцы этой дикой пустынной местности, что обрели свой вечный дом под покровом песков.

   Так в нескольких словах можно описать впечатления любого, кто впервые здесь появился. Через эту магическую инициацию чувств проходили все астронавты, участвовавшие в похоронных рейсах. Поначалу все просто молчат, тупо стоят и озираются по сторонам, задавая себе вопрос:  «живой я или мертвый, в раю или в аду?» Через это в свое время прошел и Кьюнг. Вот наступил черед Оди. Он совершенно не ощущал собственного тела, точно оно зависло где-то между мирами, а его душа, созерцая могилы, могилы и еще раз могилы, первые секунды сильно усомнилась, что неподалеку отсюда, примерно в ста световых годах, есть живые люди, которые строят города и рожают детей…

   — Капитан… ты куда нас завел? В другую вселенную?

   — Успокойся. Пройдут сутки, двое, максимум — трое, отрезвеешь и привыкнешь. Разумеется, я говорю об условных сутках, на рассвет здесь и не надейся… Кстати-кстати!

   Кьюнг развернул Оди в другую сторону, попросил глянуть на небо и, ткнув пальцем в направлении тусклой мерцающей точки, расположенной в замысловатом треугольнике среди себе подобных, торжественно произнес:

   — Познакомься, эта звезда по имени Солнце. Если бы с нами был Айрант, он наверняка запрыгал бы на месте от радости и закричал:  «Я оттуда! Я оттуда!» Потом бы задал свой коронный вопрос:  «А вы все откуда? С какой планеты?» Ты же знаешь этого недоумка, чтобы нас развлечь, он уже гонит собственные штампы. Нет бы придумать что-то оригинальное.

   — Вот ч-черт… — Оди все никак не мог отойти от психологического шока. — Эта маленькая искорка, которая может погаснуть от легкого дуновения, и есть наше…

   — Да! Только дуть придется десяток миллиардов лет. Тогда точно погаснет.

   Могилы маленькими продольными бугорками тянулись прямыми линиями, у которых не было ни начала, ни конца. Ибо с одной стороны из тьмы они возникали, с другой — в такой же тьме растворялись. Прожектора освещали лишь ничтожно малый участок этого безграничного вселенского погоста, накрытого саваном заледенелой тишины.

   Пластиковые памятники были самой незамысловатой конструкции, основное достоинство которых — легкий вес и удобство транспортировки. Они словно вырастали из песков, незримыми корнями уходя в недра планеты. И от того, что вокруг не происходило ни единого движения, мир казался каким-то нарисованным, навеки застывшим, похожим на музей смертей. Последнее сравнение наиболее удачно.

   На каждом из памятников, как отпечаток мимолетной жизни, виднелась фотография и какая-нибудь внушительная эпитафия. Если покойный принадлежал одной из религий, то памятники украшали соответствующие фетиши, символы или тексты из священных писаний. Кое-где из песка торчали искусственные цветы, посеревшие от сумрака и печали. Всюду — лишь идеальное безмолвие, пропитанное смертоносным метановым воздухом.

   — Смотри внимательно, Оди, наша будущая отчизна… Когда здесь появится Фастер, он обязательно прочтет нам внушительную проповедь, а в конце добавит:  «из праха мы возникли, в прах и обратимся». — Кьюнг прошелся между рядами могил и посветил на них фонарем. — Кстати, погляди-ка, любопытная надпись.

   Оди посмотрел в сторону светлого пятна, где на памятнике была различима еще не обесцветившаяся фотография молодого парня с последующим текстом:  «Я долго искал смысл жизни, но так и не нашел. Все лишь пустота и мракобесие. Я покидаю этот мир, и пусть меня похоронят на Флинтронне… Джоук Блакстер».

   — Покончил с собой? — спросил Оди?

   — Похоже… Если здесь послоняться, много любопытного можно вычитать. А что, если хочешь, оставайся здесь, мы скоро вернемся и начнем работы, заодно и познакомишься с этими…

   Капитан так и не подобрал нужного слова для завершения своей мысли, но в его предложении чувствовалась явная издевка.

   — Между прочим, неплохое испытание психики для новобранцев, — добавил он.

   Из-под обзорного стекла скафандра на него посмотрела пара проникновенных недоумевающих глаз. Оди, закупоренный со всех сторон плотным комбинезоном, успел уже вспотеть, и по его лицу текли прозрачные струйки. Он признался себе, что планета сумела возбудить в нем банальный детский страх. Каким бы именем с приставкой «фобия» его не называть, чувство осталось тем же самым. Этой болезнью, впрочем, перестрадали многие, даже маститые, прошедшие «плазму и черные дыры» старожилы космоса. Да, Флинтронна умела внушать ужас кому угодно, а такие чувствительные, меланхоличные и неуравновешенные личности, как Оди, были для нее просто лакомой забавой. Она темными щупальцами лезла в душу, лелеяла в ней страх, возводила его до апогея, и все это — без единого звука или движения…

   — Капитан, я не строю из себя героя и никогда им не являлся. Признаю, что подвержен человеческим слабостям, и оставаться здесь одному пока не вижу смысла. Какие-то невменяемые психологические испытания… Лучше еще часок отдохнуть перед работой.

   Оба немного помолчали, изучая пустоту ночной мглы, вслушиваясь в ее погребальную тишину. И тишина была настолько безжизненной, что казалось, здесь умерла сама Смерть.

   — А что, Галлюции представляют серьезную опасность? — Оди посмотрел на открытую дверцу планетохода как на единственное в мире убежище.

   — Для таких как ты — да… И чем больше ты будешь о них думать, тем скорее они вылезут из твоей собственной головы и натворят чего им вздумается. Нужно просто внушить себе, что  ИХ  ВООБЩЕ  НЕ  СУЩЕСТВУЕТ. Ты наверняка читал многие отчеты и знаешь, что рассказы о галлюцинациях по большей части не выдумки. Действительно, от долгого пребывания на планете и, как следствие, от нервного перенапряжения, у некоторых астронавтов случались разного рода диковатые видения. Но причина только в этом, не более… Кто-то называет их мистериями и пытается связать с чисто физическими процессами, например — с действием магнитных полей… Бред! Все эти поля возникают в голове у шизофреников. Потому-то, зная твою внутреннюю неуравновешенность, я и взял тебя работать в паре с собой.

   Слова капитана слегка обжигали, холодно и бесцеремонно раскрывая душевные недуги Оди, о которых и так все уже догадывались. Но тот  быстро смирился, так как слова эти были правдой, а Кьюнг, тактично намекнув, что данный разговор останется лишь между ними, продолжил:

   — Будь спокоен, я за свою жизнь поведал такое количество этих могил, что они во мне давно уже не вызывают никаких эмоций. Рабочее сырье — не более… Все, едем назад!

   Планетоход вновь заурчал и поплелся по только что проторенной колее. Его звук, как впрочем и любой звук, возникший в океане вечной тишины, немного разгонял повсеместное уныние, притуплял чувство угнетения, вносил хоть какую-то живость туда, где властвовала только смерть. А сигнальные огни звездолета, показавшиеся вскоре, представляли, пожалуй, единственное отрадное зрелище. Уныние и тьма здесь были тождественны друг другу, слова-синонимы, означающие практически одно и то же.

   Во мраке звездолет чем-то напоминал… нет, сравнение явно идиотское, но это первое, что приходило на мысль любому, кто имел возможность посмотреть на него издали. Короче, он сильно походил на наряженную новогоднюю елку, украшенную гирляндами разноцветных огоньков. Впрочем, эту глупую ассоциацию вызывали именно огни, так как форму и контуры самого лайнера во мраке было почти не разобрать. Маленький островок жизни среди тления и скорбных могил… Какое-то безумное торжество, делающее неравный вызов вездесущей печали…

   Однако, что такое жизнь? И что такое смерть? Кто-то сказал, что лишь зеркальные отражения друг друга.

 

                    *                    *                    *

 

   Работы начались практически незамедлительно. Всем хотелось только одного:  как можно скорее покончить с этим НЕблагородным, НЕблагодарным и НЕблагообразным делом могильщиков и сматываться назад. Как уже говорилось выше, разделились на три группы:  Кьюнг — Оди, Линд — Фастер, Айрант — Фабиан. На языке похоронных компаний это называлось расселить пассажиров по своим квартирам. Трупы аккуратно вынимались из грузового отсека и укладывались в объемные передвижные контейнеры-катафалки, которые потом цеплялись к планетоходам и доставлялись к месту захоронений.

   Смерть была вновь потревожена. А ее вечные пленники отправлялись в свой последний путь… За тысячелетия теософских споров так и не пришли к общему выводу:  является ли смерть святыней или проклятием, или даже так — святым проклятием. Здесь, на Флинтронне, она являлась практически  ВСЕМ.  Первопричиной реальности, самой реальностью и ее завершающей стадией.

   Сама погребальная технология была стара и до тупости примитивна. Встроенные под днищем планетохода ковши экскаватора вырывали неглубокие ямы, в них аккуратно укладывались усопшие, потом засыпались песком, вручную приходилось лишь подравнивать окантовку могил. Затем устанавливались соответствующие памятники, и на том похоронная церемония считалась завершенной. Планетоход разрывал новые ямы… и далее по тому же алгоритму идет бесконечный цикл.

   В первую смену никто не чувствовал утомления. Движимые каким-то безумным героизмом, они и впрямь мнили, что копошась вместе с покойниками, они совершают целый вселенский подвиг. Но уже очень скоро эта однообразная, грубая и монотонная работа начала откровенно надоедать. А первичные чувства космической экзотики и диковатой черной романтики быстро угасли. Незнакомая взору конфигурация звезд, свисающих с неба, тоже лишь поначалу вызывала некое любопытство. Впрочем, наблюдательный глаз смог бы заметить в черном полотне галактического пространства уродливые подобия тех созвездий, что видимы с Земли. Наше Солнце маленькой светлой точкой, искоркой ностальгии затерялось во множестве себе подобных. Запуталось среди других звезд, стало мизерным, абсолютно холодным и ничтожным, практически неотличимым от своих мертвых соседей. Порой и вправду казалось — оно было уже нереальным, просто нарисованным на небе и оставшимся лишь в воспоминаниях…

   Тем не менее, окончание первой смены являлось Событием с большой буквы. Айрант даже не хотел покидать кладбище, все бродил между могил, «наслаждался их красотой». Потом догонял остальных и кричал по радиосвязи как ненормальный:

   — Здесь настоящий рай! И милый сердцу край!.. Кстати, я все забываю, с какой вы планеты?

 

                    *                    *                    *

  

   Звук планетохода переходил в гулкое урчание, когда тот разгребал под собою пески, оставляя продолговатую яму. Прожектора наполняли ее своим искусственным светом:  ярким, пронзительным, но лишенным тепла и радости. В глазах рябила желтизна песков и матовая краснота глинистого грунта. Линд подолгу вглядывался в эти раскопки, надеясь отыскать если не драгоценность, то что-нибудь заслуживающее внимания. Но увы… одна окись кремния, глина и кристаллики заледенелой влаги — словом, привычная для взора обыденность, единственной драгоценностью в которой были лишь мелкие бесформенные камни, да и те попадались крайне редко.

   — Кто там следующий? — всякий раз, когда возникал чей-либо голос, тишина испуганно вздрагивала.

   Фастер указал на труп молодой девушки, красота которой, не тронутая тлением, хорошо проглядывалась сквозь полиэритан. И оба осторожно уложили ее в только что приготовленное углубление. Последнее движение тела. Последний, прощальный блеск исчезающих звезд. Последний знак внимания со стороны еще живущих…

   — Жалко таких… — Линд говорил то, что на самом деле думал. Несколько секунд он полюбовался живописным узором ее лица и махнул рукой. Еще через пару минут на этом месте образовался бугор свежеизрытого песка. — Кто там на очереди?

   — По виду какой-то профессор, — Фастер пододвинул труп поближе к краю контейнера.

   — Послушай, ты и здесь читаешь свои молитвы? — врач резко сменил тему разговора, желая, быть может, внести некое разнообразие в тупую монотонность механической работы. — Хоть бы рассказал какой-нибудь анекдот, а то все молчишь и молчишь… Всяко веселее стало бы.

   Фастер, рассказывающий анекдоты, если такое мыслимо вообразить, являлся бы сенсацией дня, поэтому Линд и не пытался скрывать иронию своих слов. Его напарник частенько игнорировал вопросы, будь в них пошлость или глумление над верой. Скорей всего, он отмолчался бы и сейчас, но потом все же нехотя пробурчал:

   — Не имею к ним пристрастия, пустое занятие для пустых людей.

   — Извини, приятель, пусть каждый из нас остается при собственном мнении, но я тебе выскажу свое:  все мы подохнем, уляжемся где-нибудь рядом и будем медленно догнивать, позабыв о бедах и радостях.

   — А куда же денется душа? — радиосвязь, искажая естественный тембр голоса, делала его чужим, незнакомым, пришедшим из неведомой глубины. Причина, из-за которой Линду вдруг показалось, что не Фастер, а некий дух из потустороннего мира гулко и внушительно спросил его:  «А  КУДА  ЖЕ  ДЕНЕТСЯ  ДУША?»

   — А-а… — он махнул рукой, — старая заигранная песня. Вот ты, знаменитый электронщик, скажи мне:  куда девается электрический ток, когда отключают питание?

   — Речь идет не о материи…

   Похоже, разгорался очередной теологический спор, как и все предыдущие, внешне насыщенный пестрословием, но совершенно бессмысленный по своей внутренней сути. Вообще, любопытно было бы послушать, но один из них, предвидя утомительную бесполезность продолжать дискуссию, вернулся в изначальную точку разговора:

   — Ладно, кажется, мы собирались уложить профессора в его законную могилу.

   Планетоход непрерывно работал, издавая самые разнообразные низкочастотные звуки, невесть что означающие на языке механизмов, но они были куда приятнее, чем мертвая зловещая тишина. И свет прожекторов, отгоняющий назойливый сумрак, являлся надежным оружием от всех порождений тьмы:  кошмарных образов, глупых страхов, с ними связанных, от этих, никем еще не осмысленных Галлюций — короче, от всего дурного. Свет являлся добрым волшебством, рассеивающим злые чары ночи.

   Совсем неподалеку, не сломленный мраком, победно горел еще один огонек — там работали Кьюнг и Оди. А чуть дальше (расстояние, наверное, с полмили) Айрант со своим другом Фабианом. Ночь, простирающаяся во все концы мироздания, накрывала их своим пленительным колпаком, правда, ветхим  и во многих местах продырявленным мерцанием звезд. Все частенько тревожили эфир, подбадривая друг друга сомнительными остротами.

 

                    *                    *                    *

 

   — Титановый идиот! Ты не можешь ровнее ложить труп?! — негодующе орал Айрант. — Ты же видишь, несчастный недавно помер и хочет, чтобы его похоронили как человека, а не зарывали как собаку!

   — Извините, сэр. — Робот протянул в глубь могилы свои металлические пальцы-щупальца и исправил ошибку.

   Впрочем, бортмех остывал так же мгновенно как и воспламенялся. Уже спокойным, почти ласковым голосом он произнес:

   — Рассуди сам, Фабиан… Ты ведь способен размышлять о своей загробной жизни?

   — Поясните, сэр.

   — Представь, что жизнь тебя окончательно доломала. Все! Хана! Все блоки вышли из строя, суставы заржавели… Где бы ты хотел после этого лежать:  в беспорядочной вонючей куче металлолома или аккуратно, под прессом, расплющенным для переплавки цветных металлов? — Айрант на миг вообразил себе и ту, и другую картины, одинаково вызывающие улыбку, и добавил:  — Есть разница?

   Робот что-то долго анализировал на разных частотах всех своих встроенных процессоров, его брови самым неестественным образом уползли на лоб. Холодные алгоритмы никак не могли прийти в согласование с искусственной псевдофантазией. На какие-то мгновения даже показалось, что он «завис» подстать древним компьютерам.

   — Сэр, все-таки не понимаю…

   — А в твоем титановом черепе вообще способно возникнуть понимание чего-либо?.. Пойдем за следующим!

   Контейнер, доверху набитый телами, беспорядочно и небрежно, словно неким рабочим материалом, начал понемногу пустеть. Но и этот незначительный факт вызывал чувство облегчения, так как определенная часть работы все-таки была позади. Все утешались единственной мыслью:  как только последний труп обретет свой законный покой, как только будет установлен последний памятник, никакая сила в мире не сможет долее удерживать их на этой планете. Старт произойдет незамедлительно.

   Факт сей был известен и Фабиану, но тот не испытывал ни радости скорого возвращения, ни горечи нудной могильной работы. Он ходил в бессодержательной молчаливой тесноте, отмеряя ее механическими однообразными движениями, порой растворяясь в ночи, а затем, поблескивая обшивкой, возвращаясь в зону видимости. Для него то и другое было равнозначно. Как третье и четвертое. Как пятое и десятое… Может быть, кто-то назовет это счастьем, но бездушный механизм, пусть неимоверно сложный, пусть чародейством электроники максимально приближенный к человеку, все же оставался самим собой — механизмом, не ведающим ни страха, ни утомления, ни даже чувства пустоты и равнодушия. Если это и счастье, то тоже — чисто механическое…

   Айрант глянул на часы условного времени.

   — Еще целых полсмены… Шесть часов любоваться этими бесплатными ужасами!

   Он понимал, что находится здесь практически один. Фабиана можно счесть за компаньона лишь с большой условностью, скорее — вспомогательный инструмент, ходящий на двух ногах и издающий звуки. Конечно, если быть безумным романтиком, можно принять за общество груду покойников, даже побеседовать с ними (некоторые астронавты, спасаясь от страха, так и делали!), но к числу безумных романтиков бортмех явно не относился.

   Впрочем, со временем все острые чувства притуплялись. Темнота становилась явлением обыденным, а могилы и покойники — печальными атрибутами жизни, к которым тоже можно привыкнуть. Лучи прожекторов пробивали толщу ночного покрова и создавали искусственный микромир видимости — будто осколок еще тлеющей реальности, за пределами которой господствовала лишь сплошная черная мгла. Кислотная мгла, разъедающая все образы и очертания сущих в мире вещей. Сказать, что лучи прожекторов заменяли здесь солнечный свет, будет, хотя и нелепо, но в общем-то верно — сойдет за ту же безумную романтику. А вот утверждение, что их спасительный свет не позволял окончательно подвинуться умом — как нельзя метко и точно.

   Никто из тех, кто не побывал на Флинтронне, не в состоянии себе даже вообразить, как действует на психику Тьма Абсолютного Нуля, усугубленная сознанием того, что под тобой армия смердящих трупов, приправленная страхом, что вот-вот выползут из ее закоулков легендарные мистерии-галлюцинации, чтобы этот самый страх не остался несбыточным чаянием.

   Если говорить в целом, то первые две смены прошли относительно спокойно, за каждую из них было совершено более трехсот захоронений. Работая такими темпами, даже без выходных, как минимум придется торчать здесь полгода… или полвечности… Разницы нет. Уже через неделю, по словам капитана, должна закончиться всякая лирика (т.е. душещипательные восхищения неизведанным уголком вселенной, этими прекрасными звездами и этим чудным космосом), на смену придет простой будничный труд, тяжелый и монотонный, давно уже всеми проклятый, изо дня в день становящийся все более изнурительным. Еще через пару месяцев он осточертеет до такой степени, что один вид трупов будет вызывать душевную и телесную тошноту. А в самые последние дни работа на планете превратится в настоящую каторгу, и одна лишь мысль, заглушая все другие помыслы, станет жить у каждого в голове:  поскорее выкопать последнюю яму и покинуть это многократно проклятое место.

   Именно тогда, как свидетельствуют архивы прежних похоронных компаний, в состоянии душевной дестабилизации и ментального перенапряжения, существует вероятность появления Галлюций. Эти эфемерные наваждения, хоть изредка и происходят на планете, но с ее природными процессами не имеют ничего общего. И, если не обращать на них никакого внимания, они быстро исчезают.

   

                    *                    *                    *

 

   Космическая таверна (честное слово, после смердящей тьмы казавшаяся душеспасительным оазисом) была полна своими привычными посетителями из людей и компьютерных фантомов. Одни просто оживляли ее молчаливые стены, другие — имитировали многолюдность. Избыток впечатлений необходимо было выплеснуть наружу в виде беседы.

   — Нет, моя фантазия рисовала несколько иную картину, — Линд, насколько мог, придавал своему голосу, мимике, движениям интонацию полного равнодушия. Он отхлебнул кофе, делая вид будто наслаждается его вкусом, и продолжал:  — На Земле кладбища всегда сочетались с… ну там, с густой травой, оградками, цветами, погребальными венками, траурными лентами и так далее. Здесь же все слишком просто и угрюмо. Я даже раньше не воображал, что где-то может существовать такая жуткая темнота. Именно жуткая, чувственная… Стоит выключить прожектора, и весь мир вокруг исчезает. Романтика, черт бы ее побрал!

   Слово «романтика», неуместное и даже нелепое для Флинтронны, что-то слишком часто стали употреблять в разговорах, быть может, вкладывая в него какую-то черную иронию.

   — …романтика, — озабоченно протянул Оди. — На Земле и сами похороны проходят не под звуки нецензурных ругательств, а с траурной музыкой, речами и слезами — короче, со всем подобающим настоящим похоронам. А здесь… — он на мгновение замялся, подбирая нужную фразу, — конвейер. Грубый конвейер. Святотатство.

   Айрант выплеснул из стакана остатки кофейной гущи. В его глазах блеснул знакомый всем звериный огонек, вспыхивающий в тот момент, когда он хотел сказать что-нибудь цинично-ядовитое.

   — А кто тебе не дает?.. Можешь перед каждой могилой толкать громкую речь! Позови еще Фастера, он будет читать по усопшим отходные молитвы. Ну, чтоб было как на Земле!.. Я вам могу выделить Фабиана, он будет громко рыдать по умершим, причем, на всех частотах диапазона, даже ультразвуком… А что, Фабиан! — он обратился к стоящему рядом роботу. — Вставим в твои, извиняюсь за выражение, мозги соответствующую звуковую программу, и ты будешь целые сутки ходить, оплакивая умерших. Во жизнь настанет!

   Всем казалось, что Айрант шутит, причем — грубо и необдуманно, но в его голосе, как электрический разряд, вспыхнул приступ очередного бешенства:

   — Только запомните одно:  ждать мы вас здесь не будем! Сделаем свою долю и смотаемся ко всем чертям! А вы здесь хоть до конца дней своих плачьте, рыдайте, толкайте громкие речи, пока не передохните…

   Линд глубоко вздохнул, подавляя этим собственное раздражение. Вообще-то, в гневе его видели крайне редко, его бледное, без тени загара лицо, в котором присутствовало нечто греческое (нос с горбинкой), в неоновом свете сильно походило на скульптуру. И по сути было равнодушным как скульптура. Даже гневаться он умел хладнокровно, пассивно, без глупых выкриков и жестикуляций. И в данной ситуации он спокойно, почти умиротворяющее произнес:

   — Послушай, приятель, ты больной человек — как врач тебе говорю. Вот только диагноз точно не могу определить, но по-моему, у тебя в голове стали расти пяточные шпоры. — Линд согнул указательный палец, постучал им по крышке стола, потом по своему лбу. — Понимаешь? Такое иногда случается.

   — Айрант! — Кьюнг вновь использовал свой властный голос хозяина. — Разговор идет о серьезных вещах, так что сделай нам одолжение — заткнись и помалкивай! Большего от тебя не требуется.

   Бортмех принялся нервно ходить взад-вперед, понимая насколько в замкнутом пространстве все они проводят свою жизнь. Сначала ему хотелось от злобы броситься с головой в виртуальное море, но потом он резко обернулся и, вразумляя невразумимых, рявкнул на них:

   — Да неужели вы до такой степени отупели, что не понимаете простых вещей?! Для нас это обыкновенная работа! За нее нам платят деньги! Де-нь-ги! Кому нужны ваши сентиментальности? Покойникам? Совсем уже из ума выживаете? А ведь только вторые сутки прошли…

   Произошла какая-то резкая перемена, заставившая всех замолчать, даже Айранта. Первое мгновение, по инерции увлеченные разговором, они вообще не сообразили что к чему. Потом дошло:  за стенами таверны раздался протяжный колючий звук — нечто похожее на скрип. Так бывает когда садишься на веками не смазанный, с ржавыми пружинами диван. Слышали все, потому что разом стали недоуменно переглядываться. Настораживал не столько сам звук, сколько озадачивающий факт:  ВСЕ  шестеро находились здесь,  ТАМ  никого не было. Чуть слышно шумели волны виртуального моря и больше ничего… Полная тишина, пропитанная тупым непониманием случившегося. Тишина тягостная и жаждущая чьего-либо голоса.

   — Фабиан, будь добр, сходи глянь, что там такое… — капитан не приказал, а скорее попросил робота. Почти ласково.

   — Слушаюсь, сэр.

   Он удалился. Его не было минуту, две, три… Тишина снова отяжелела и стала почти ощутимой.

   — Я пойду посмотрю! — Айрант громко отчеканил каждое слово, издевательски поглядывая на серьезные физиономии своих коллег. — Да-а… отважные навигаторы космоса, если мы с этого начинаем…

   «…то каково же будет продолжение», — разумно было бы завершить мысль, но бортмех не произнес больше ни слова, так как дверь с легким шумом уплыла в сторону, и появился служебный робот.

   — Господа, там никого нет. Все спокойно.

   Его механическое «никого нет» просто резало сознание, как будто «кто-то» там мог быть.

   — Может, просто треснула обшивка? — предположил Оди.

   С этой мыслью вяло, но согласились. Впрочем, всеобщее настроение и тонус разговора перетерпели болезненный излом. Отпало желание шуток и острот, равно как глупых споров с выпячиванием собственного геройства. Линд что-то начал философствовать, но этим еще больше нагнетал меланхолической угрюмости.

   — Если мы с самого начала не изгоним из сердца ростки врожденной боязливости, не поборем всякого рода фобии, то последствия могут обернуться настоящей болезнью. Считайте, что я говорю вам это как бортовой врач. Психастения — слышали о такой заразе? Кстати, вы же помните историю о мистере Хэлтоне? Я ее рассказывал?

   Молчание. Значит, не рассказывал. Линд, любитель поучительных сентенций, по всякому поводу имел в запасе какую-нибудь историю:  не поймешь, то ли он сам их сочиняет, то ли действительно где-то нахватался. Слушали его обычно с интересом, даже с большим интересом, чем похабные анекдоты Айранта.

   — А это забавный случай. Могу вас сразу успокоить, он произошел не на Флинтронне, а на Земле, еще точнее — в Англии. Жил-был такой мистер Хэлтон, который постоянно всего боялся. Любой пустяк, какая-нибудь неприятная мелочь, недобрый слух или чей-то угрожающий взгляд — короче, любая причина и любое отсутствие причины отражались в его душе болезненными переживаниями. Как мог, пытался он бороться со своим душевным недугом, но не в состоянии был скрыть от окружающих ни бледность лица, ни предательскую дрожь в голосе. Наступит темнота, послышится резкий внезапный звук, появится на дороге шабутная компания — страх сразу выходил наружу в образе побледневших щек, искореженной мимики лица и пугливого блеска в глазах. Вот такой был человек… У него, впрочем, имелась жена, неплохой дом, деньги — в общем, все как у людей. И вот однажды…

   Линд-рассказчик по своему обыкновению прерывал историю и выдерживал долгую паузу, чтобы понаблюдать, какое впечатление производят его слова на слушающих. Сейчас он не спеша налил себе сока и принялся его смаковать. Остальные, исключая Фабиана, покорно смотрели ему в глаза. Фабиан всегда и во всем являлся исключением. Впрочем, он тоже слушал — равнодушно, безучастно, осмысливая лишь то, что способен был осмыслить. Айрант нетерпеливо поерзал в кресле:

   — Ну! Чего там «однажды»?.. Колись, раз уж начал.

   — Однажды какой-то идиот звонит ему и шутки ради грубым хриплым голосом сообщает:  «Мистер Хэлтон, сегодня ровно в двенадцать часов ночи вы умрете…» И все. Конец связи… Тот в панике стал перебирать всех своих знакомых, коллег по работе, родственников, даже случайных встречных, не понимая — кому он мог встать поперек дороги. Весь день он был не в состоянии что-либо делать, все валилось из рук. Позвонил своему другу в полицию, но тот, как назло, уехал на уик энд. Жена в это время лежала в больнице. И так прошел вечер… Было уже одиннадцать, на улице темнело, а беднягу стало трясти от панического страха. Он позакрывал на ключ все двери, заперся у себя в кабинете, взял пистолет и стал прислушиваться к каждому звуку. А звуков было достаточно, чтобы фантазия рисовала из них кошмарные домыслы действительности. Вдобавок ко всему на улице еще завыл ветер. То ему казалось, что скрипнула калитка, то якобы чьи-то шаги за окном, то голоса. Потом он вдруг подумал, что в кабинет может целиться снайпер, и забился в самый угол. Несчастный был до такой степени поражен собственным безумием, что в каждом шорохе ему грезились происки киллеров. А время… Время неуклонно приближалось к двенадцати. Дальше случилось вот что:  его любимый кот Мартин стал снаружи царапать дверь его кабинета:  таким способом коты просто точат когти. А ему показалось, что это убийца копошится в дверном замке. Не выдержав внутреннего перенапряжения, Хэлтон подумал:  «Нет, лучше сам… лучше я сам…» И с этой мыслью навел дрожащей рукой дуло пистолета себе в висок. Раздался выстрел…

   Среди слушающих пребывала полнейшая тишина, как будто на самом деле только что раздался выстрел.

   — И это все? — спросил Оди.

   — Нет, не все. Как раз в тот момент часы пробили двенадцать.

   С полминуты, не больше, память мистера Хэлтона почтили молчанием, затем стали расходиться по своим каютам. Айрант пожелал всем кошмарных сновидений. На том и закончили. Один только Фабиан, отключив питание, остался на месте, превратившись в собственный неподвижный макет, и взором потухших фотоэлементов уставился в стену напротив. Робот перешел в так называемый «спящий режим», когда работало только аварийное питание, готовое в любой момент пробудить весь механизм в случае внешнего раздражения. Снов Фабиан не видел, его электронная душа тонула в полной темноте. А таверна опустела, ее тоже окутали черные паутины мрака…

 

                    *                    *                    *

 

   Примерно в той же обстановке и с той же незамысловатой болтовней между сменами прошли первые несколько суток пребывания на Флинтронне. Ощущения не баловали своим многообразием, и окружающий антураж явно не пестрил красотами:  беспроглядная масса тьмы, рев планетоходов и всюду могилы, могилы, могилы… Словно в мире уже не осталось ничего реального, кроме этих проклятых могил. Единственной сомнительной отрадой было наблюдать, как медленно, но все же уменьшается количество трупов в грузовом отсеке. Работа двигалась и до ее завершения оставались ни дни, ни недели, ни даже месяцы, а определенное количество умерших душ. Особая единица измерения времени, присущая только Флинтронне. Впрочем, неожиданности тоже случались. Самые неожиданные неожиданности из всех неожиданностей, которые не ожидаешь, но они неожиданно грядут… Во как завернуто!

   Однажды во время работы Кьюнг остался на некоторое время в одиночестве, Оди необходимо было отлучиться в звездолет. Он просто стоял и мертво глядел в пустоту, разминая мышцы ноющего тела. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука схватила его сзади за плечо. Слово, вырвавшееся из его уст, было простым рефлексом:

   — Оди, ты?

   Радиосвязь молчала. Да и не мог Оди так скоро вернуться. Кьюнг чувствовал, что неведомая рука продолжает сжимать плечо.

   — Кто?!

   Опять молчание. И в этот момент почудилось, что звезды перестали мерцать, точно заледенев от некого вселенского колдовства. Космос замер в предвестии чего-то страшного. Он стал еще чернее, чем обычно. Мысль о Галлюциях даже не рассматривалась, так быстро они не возникают. И вот тогда-то пришел этот зловещий шепот, мерзкий скрипучий голос — как напильник по сознанию:

   — Я-я… мумия-я… из могилы воссташ-ша… живых-х людей поедохом… позавтракахом и поужинахом… все косточки обглодахом…

   Кьюнг поглядел на свое плечо, но вместо костлявой руки с истлевшей плотью увидел там вздутую перчатку скафандра, да и в замогильном шептании «мумии» прослушивался тембр голоса Айранта. Капитан покрепче сжал лопату, приподнял ее и, не оборачиваясь, громко произнес:

   — А если вот этой самой лопатой по гнилому темечку ка-ак бабахом!! Аппетит сразу пропадет или еще осиновый кол в глотку надо?

   Айрант громко расхохотался.

   — Скажи честно, ведь ты испугался!

   — Шел бы ты на хрен, идиот! Вот у Оди, например, от таких шуточек мог вообще быть сердечный приступ. Ты на самом деле придурок?

   — Испугался! Испугался! — бортмех даже запрыгал от собственного торжества. — Кому рассказать, не поверят:  великий навигатор космоса Кьюнг Нилтон испугался какой-то вшивой мумии, поднявшейся из могилы!.. Да я ее уже давно назад закопал, не переживай…

   Лишь много-много времени спустя капитан нехотя признался себе, что (черт бы все побрал!) ведь на самом деле в тот момент слегка труханул. Шутки шутками, но в эти первые, относительно спокойные и ламинарно текущие дни никто и не думал, даже в качестве предположения, какой сумбур событий вскоре начнет развиваться на фоне этой жуткой спрессованной темноты, какие странные, не объяснимые ни умом, ни интуицией, вещи будут твориться вокруг. Ни в одной из прежних похоронных компаний, ни в одном из отчетов не упоминалось еще ничего подобного. Проклятие, тяготеющее над планетой, станет медленно сводить всех с ума. В то время станет уж явно не до розыгрышей. И тем более, никто не мог знать, каким непредсказуемым, полным страстей и ярости, будет выглядеть финал всех этих злоключений. Если столь туманная формулировка, опережающая события, сойдет за пророчество, то пусть так  оно и будет. Грядущее нетерпеливо ожидало своего исполнения. Настоящее беспечно дремало в зыбком сне полусуществования, лениво, как четки, перебирая вереницу дней — черных как галактическая тьма.

   Началось все, пожалуй, с невинного и незначительного происшествия, случившегося суток десять после посадки.

   Линд и Фастер уже перестали вести счет захороненным телам, найдя это занятие столь же бессмысленным, как, например, считать звезды на умершем небосклоне Флинтронны. Ряды свежих могил росли и росли, заполняя собой все большую территорию песчаной поверхности:  прямые, стройные, чем-то похожие на ряды огромнейшей армии, что своей многочисленностью простиралась до горизонтов. Армия, как и подобает, медленно наступала. Пустеющее пространство песков, с чем шла война, так же медленно отползало назад.

   — Мне эти застывшие физиономии будут сниться до конца жизни, — ворчал Линд, уже в сотый, если не в тысячный раз подходя к контейнеру с трупами. — Эй, Фастер, чего ты там застрял?

   Из динамиков связи сначала выползло какое-то шипение, затем невнятное бормотание и только потом отчетливые слова:

   — Вот еще напасть… что за ерунда?

   — Тебя долго ждать?

   — Да я не могу… иди помоги!

   Линд настороженно вгляделся во тьму и увидел вдали копошащуюся фигуру в скафандре. Подойдя ближе, он стал свидетелем совсем уж нелепой картины. Фастер одной ногой провалился по колено в песках и тщетно пытался освободиться из плена, оставшейся свободной ногой толкая вниз всю планету.

   — Ну ты молодец! Куда это тебя угораздило?

   — Откуда я знаю?

   — А чего вообще сюда приперся? Мы же работаем в другой стороне.

   — Просто хотел посмотреть…

   — Ну и как, посмотрел? — Врач, чуя, что ничего серьезного не произошло, решил немного повременить и позабавить себя зрелищем. — Говорю, чего посмотрел-то?

   Фастер извивался, то сжимаясь в комок, то растягиваясь, как это делает червяк, если ему наступить на один из концов. Бесполезно. Нога словно увязла в болоте.

   — Вытащи меня отсюда! Чего стоишь? — из-под обзорного стекла скафандра в сторону врача сверкнул негодующий взгляд. — Весело, да?

   Линд обхватил своего напарника и что есть силы рванул на себя. Небо и земля на какие-то мгновенья пошатнулись, и оба шлепнулись на пески. Едва почувствовав свободу, Фастер не стал обременять свой язык словами благодарности, а сразу посветил назад. Дыра зияла чернеющим пятном, уходя вглубь и привораживая к себе пару недоумевающих взоров. Небольшая в диаметре, но достаточная, чтобы стать ловушкой для неуклюжих ног. Он засунул туда руку, но пальцы так и не встретили препятствие. Кажется… да нет, не кажется, а точно: она уходила под ближайшую могилу. Аномальное образование пока не вызывало серьезного опасения, но настойчиво требовало какого-нибудь объяснения.

   — Романтика… — Линд опять вставил это нелепое слово, скорее всего от неспособности произнести что-то более осмысленное, но тут же высказал предположение:  — Может, она образовалась от падения метеорита?

   Бритая голова Фастера как-то неуклюже блуждала в запотевшем шлеме скафандра, его взор был рассеян. Он зачем-то посмотрел на небо, откуда действительно иногда ниспадали всякого рода причуды богов, и произнес:

   — Другой версии и не придумаешь… Хотя для падения метеорита слишком неестественный угол, да и не мог он пройти так глубоко, если…

   — Если что? Или если кто? Или если чего?

   — Если только кто-нибудь из прежних похоронных компаний шутки ради не пробурил здесь отверстие.

   Линд нажал одну кнопку на своем комбинезоне и включился внутренний кондиционер. Запотевшее стекло скафандра, сквозь которое и без того нереальный мир превратился уже в матовую пелену, начало проясняться. Все вещи и зримые образы вновь стали отчетливыми.

   — Головы бы поотрывать за такие шутки… Да нет, я так не думаю.

   Гипотезы гипотезами, а факт оставался фактом:  черная, назойливая для глаз дыра, ныряя в пески, находилась прямо перед ними. До нее можно было дотронуться, пощупать руками — словом, лишний разубедиться в факте ее существования.

   — Да и черт с ним! — махнул рукой Линд. — Пойдем работать, до конца смены уже осталось немного.

   Планетоход, на совесть разрыв очередную яму, тихо гудел, ожидая дальнейших распоряжений. Тишина вселенской ночи пыталась глушить этот звук, а ее холод, недоступный для тела, все же сумел проникнуть в душу:  там поселилась какая-то неясная, неразборчивая, но ощутимая тревога.

   Этим вечером, когда внутрибортовые огни звездолета уже имитировали поздние цвета заката, вся компания по обычаю начала собираться в своем «ресторане на экзотичном побережье». Появление Айранта было самым шумным и ничем не уступало явлению некого блуждающего смерча. Бортмех забежал в таверну весь вспотевший и громко взмолился:

   — Пить! Пить! И еще раз пить! Просто сдыхаю от жажды! О небо! Пролей нам дождя! — он простер обе руки к мозаичному потолку и сумрачно добавил:  — М-да… от местного неба дождя хренушки когда дождешься! Ну дайте хотя бы сока глотнуть.

   Бортмех суматошными движениями налил себе целый стакан и, расплескивая вовсе стороны манящую ароматом жидкость, припал к нему пересохшими губами. Честное слово, даже к женщинам он редко когда с такой вот страстью припадал своими губами. Потом добавил:

   — Когда мучит жажда, от фруктового сока у меня просто сносит крышу! Специально долго не пью, мучаю себя воздержанием, чтобы потом испытать это неземное блаженство! — после этих слов он плюхнулся в кресло и размяк.

   Приступая к очередному ужину, компания, наверное уже в стотысячный раз слушала шумы виртуального моря да перешептывания фантомных посетителей таверны. Целое море без капли влаги и масса людей без искорки каких-либо чувств. Некоторым это начинало поднадоедать, и Фастер выдвинул идею сменить программу иллюзиона:

   — Если хотите, перезагрузить наше зазеркалье недолго. Можно изобразить что-нибудь другое, столь же красивое и впечатляющее. Ну например, небоскребы мегаполиса, движение машин… или наоборот, окунуться в сельскую идиллию:  запрограммировать цветущее поле, рядом деревню и бегающих молодых девиц.

   — …желательно обнаженных! — Айрант просто не мог, чтобы во всякое происходящее явление не вставить свою реплику. Он отправил себе в рот приличную порцию салата и, дирижируя в воздухе вилкой, воодушевленно продолжал:  — Кстати, у меня тоже по этому поводу неплохие мысли. Ты ведь, Фастер, помимо монашеских подвигов, числишься у нас как знаменитый программист и электронщик. И наверняка сможешь заложить в компьютер панораму планеты Флинтронна. Представьте только, какая экзотика:  мы сидим здесь, пьем суанский чай, а вокруг загадочная темнота и одни могилы, могилы, могилы… Чем не зрелище, а?

   Бортмех громко расхохотался над собственной глупостью, но этот смех никто больше не поддержал.

   — Мы их можем нарисовать на стенах твоей каюты, причем, без компьютера, а простым фломастером. Наслаждайся сколько влезет! — равнодушно сказал Кьюнг. — А мне лично больше нравится шум прибрежных волн. Успокаивает нервы.

   История о том, как Фастер провалился в песках, мало кого заинтересовала всерьез. Всякие дыры и трещины на поверхности вряд ли тянули на сенсацию. Это действительно мог быть упавший метеорит. Можно, конечно, раскопать то место и поглядеть, да лень тратить время. Измотанные и откровенно уставшие после каждой смены они едва находили в себе силы, чтобы шевелить мозгами да поворачивать в разные стороны языком, а заняться еще какими-то любительскими раскопками… Короче, решили вычеркнуть эту проблему из списка проблем вообще.

   — Кстати, у нас имеется один эксклюзивный заказ, — сообщил Кьюнг. — И думаю, лучше не откладывать его на неопределенное будущее. Будущее здесь слишком зыбко как, впрочем, и настоящее. Словом, быстрее сделаем — быстрей скинем с плеч лишнее бремя.

   — Чего там еще?

   — Эксгумация трупа.

   — Ого! Это уже интересней! — Линд оживился, даже заулыбался, словно речь шла о приятной новости для него лично. — А в честь какого события?

   Капитан посмотрел на него, как обычно смотрят на пустое место и, даже не отвечая на вопрос, а как бы продолжая собственную мысль, добавил:

   — В Англии… если вы еще не забыли, на Земле есть такая страна… Так вот, там живет одна чудаковатая семья, помешанная на всяких реликвиях, геральдике и тому подобном. Лет десять назад на Флинтронне похоронили их богатого родственника. Уточняю:  очень богатого, потомка древних графов, в детали я не вдавался… В общем, на палец покойному по ошибке вместо обыкновенного перстня надели какой-то древнейший экземпляр из семейного музея, сотворенный еще в период Перечеркнутых веков. Говорят, что этот чудо-перстень носил сам король Эдуант. Наша задача проста:  откопать труп, взять перстень и произвести повторное захоронение. Вот и все. Этим займемся мы с Оди, причем, завтра.

   — Далеко? — спросил Оди.

   — Мили две придется идти пешком… Пойдем с песнями, ты не беспокойся. Дело в том, что могилы расположены так близко друг к другу, что планетоход между ними не пройдет. Откапывать, разумеется, будем вручную.

   Вот тут, кажется, и начиналась настоящая романтика. Совершить победоносное шествие в самую сердцевину кладбища, да еще «с песнями», под надежной защитой непроницаемого мрака — мечта… Честное слово, мечта всех любителей острых ощущений. Оди неопределенным взором стал блуждать по расписанному мозаикой потолку и надолго выключился из беседы…

 

                    *                    *                    *

 

   Утро на «Гермесе» подкрадывалось также тихо и незаметно, как в обыденном мире привычных вещей и событий. Сонливые, задремавшие закоулки звездолета:  каюты, множество отсеков, переходные салоны, насквозь пропитанные мраком, под действием медленного прилива искусственных лучей постепенно обретали форму и цвет, как бы рождаясь заново. Свет оживлял полновластную хранительницу ночи Тишину, и она начинала дышать звуками ранней зари.

   Лишь когда из кают начинали доноситься мелодичные трели будильников, первые возгласы, первые матершинные слова, то можно было смело утверждать — утро уже наступило. Впрочем, в один миг оно становилось мрачнее ночи, как только экипаж покидал свое привычное обиталище. Там, на планете, времена суток, времена года, времена радостей и печалей всегда были окрашены монотонным и монолитным цветом унылой черноты.

   Кьюнг и Оди, вооруженные лопатами и фонарями, пробирались сквозь ряды нескончаемых памятников, как в неком лабиринте смертей, замурованные в темноту и погруженные в необъяснимое молчание. Блуждающий, что-то выискивающий фонарь Оди никак не мог успокоиться в его руке и постоянно вращался, светя по сторонам. Тот часто спотыкался, извергая неясные звуки, так что капитану приходилось несколько раз оборачиваться и задавать один и тот же вопрос:

   — Ты чего?

   Выслушивая одинаковый ответ:

   — Да нет, ничего. Идем дальше.

   Фонари, освещая памятники, бросали от них на пески зловещие тени, которые постоянно перемещались, рисуя на поверхности самые уродливые фигуры сказочных монстров. Собственное движение создавало иллюзию движения постороннего. Оди чувствовал, что сильно потеет, даже постоянно включенный кондиционер не помогал. Воспоминания далекого детства вдруг ожили, вылезли из головы и навязчиво принялись крутиться перед взором. Там, в глубине Прошлого, свора детворы забавы ради ходила по вечерам на кладбище, подбадривая друг друга байками о привидениях, популярными в этом возрасте «страшными историями», искусственно накаляя чувства и получая от этих прогулок непередаваемое ощущение остроты жизни. Оди, насколько себя помнил мальчишкой, не упускал ни единого случая вписаться в подобного рода компанию. Во время таких паломничеств было просто святым делом хотя бы в мечтах побывать на Флинтронне.

   Да. Здесь все выглядело в десятки раз более угнетающе. Мысль о том, что повсюду:  сверху, снизу, с разных сторон света простираются сотни парсеков безлюдной пустоты, вызывала порой в его душе паническую беспомощность. Здесь некуда бежать, некого позвать на помощь, если вдруг что-то там… Нет возможности даже надеяться на наступление настоящего утра, в коем воинственные солнечные лучи разгонят всякие глупые страхи.

   Оди мотнул головой. От кого бежать?.. Зачем звать на помощь?.. К чему дожидаться утра?.. Что за мысли-придурки лезут ему в сознание? Надо успокоиться. Просто успокоиться и делать свою работу, у которой имеется неплохой денежный эквивалент.

   — Все, стоп! — голос Кьюнга прервал мучительное и долгое молчание. Он посветил сначала на свою карту, затем на одну из могил и добавил:  — Это здесь… Мэди Мэблин Йоркский. Все сходится:  дата рождения и дата смерти… Давай для начала, в качестве прелюдии оттащим в сторону памятник. Когда начнем копать, первые полтора фута глубины можно рыть смело, потом осторожней, а как дойдем до полиэритана, придется разгребать руками, чтобы не повредить труп.

   Оди кивнул неповоротливым шлемом скафандра и принялся за работу.

   Да-а… ковырять вручную затверделый грунт было занятием как минимум нескучным. Свет от фонаря Кьюнга бил ему прямо в лицо, и от этого движущаяся фигура капитана походила на бессодержательный призрак. Иллюзии как-то сами собой стали перерождаться в нелепые предположения. На фоне всерастворяющей тьмы был заметен только его комбинезон. А под стеклом скафандра… кажется, ничего не было! Такая же тьма!

   Оди оставил лопату и наспех стал шарить по песку, ища свой фонарь. Наконец, нащупав его, посветил вперед. Кьюнг выругался:

   — А ну, убери свет! Чего слепишь глаза?!

   Его напарник перевел дух и продолжал рытье. «Глупо, глупо… Как все глупо!» — стучало у него в голове. Песчано-глинистый грунт вырывался из ямы черным фейерверком, искрился в воздухе и вновь исчезал во мраке. Точно салютовал бесконечной черноте космоса. Чем глубже опускались их ноги, тем менее реальным казался мир вокруг. Почти в прямом смысле они погружались в трясину загробного бытия.

   — Все! Лопаты в стороны!

   Далее они принялись руками выгребать комки рыхлой глины, уже нащупывая в некоторых местах контуры тела. Оди почти ничего не видел сквозь запотевшее стекло и работал чисто машинально. Он себя просто ненавидел за эту инфантильную боязливость, которую всем видом старался скрывать, но окружающие оказывались догадливее, чем этого хотелось бы. Злился на свой страх, но изгнать его из сердца был не в состоянии. Еще перед самым полетом его воля долго колебалась между природной трусливостью и хорошим заработком, пообещанным Похоронной компанией Стробстона. Между разжиженной решимостью и «черной» мечтой своего детства. Деньги, разумеется, перетянули. Алчность рано или поздно всегда берет верх как в приключенческих романах, так и в реальной жизни.

   Кьюнг вдруг резко поднялся и вылез из ямы.

   — Я скоро вернусь.

   — Ты куда? — голос Оди почти дрожал.

   — Ну по нужде!.. По нужде сходить надо! Ка-а-ка-а… пись-пись… — Кьюнг заматерился от злости и скрылся во мраке.

   Этот сардонический юмор поверг Оди в еще большую подавленность. Над его нелепыми страхами все здесь иронизировали, как бы безобидно, и в то же время весело унижая его человеческое достоинство. Он тоже от души выругался. Тут между делом можно заметить, что «хождение по нужде» в условиях смертоносной атмосферы являлось целой процедурой: мучительной и нелепой, которую нет смысла описывать хотя бы из соображений морали. Но если бы посмотреть на это со стороны… целая трагикомедия, честное слово.

   Итак, Оди остался один. С тишиной, могилами и полумертвым светом фонаря. Он чувствовал, как дрожит его тело и ненавидел себя еще больше. Пытался вспомнить самые радужные моменты своей жизни, чтобы отогнать прочь болезненную идиосинкразию, терзающую все его существо — мозг, кости, плоть. По нервам от головы до ног как будто пропустили токи высокого напряжения. Перед глазами издевательски плясали какие-то неясные образы, воспоминания не действовали. Все было мертво, кроме бушующего в омутах души страха. Страх Оди иногда представлял себе в виде черного мохнатого существа, которое сидит в грудной клетке и смачно поедает внутренности, громко чавкая при этом. Его пытаешься отогнать, а оно, падла, еще огрызается. Дальнейшее произошло как-то само по себе. Оди бессознательно направил взор вглубь могилы, в которой…

   …в ту же секунду из динамиков Кьюнга, словно взрыв, раздался пронзительный крик, переходящий в хрипоту. Такие вопли редко услышишь даже на скотобойне. Еще и неожиданность произошедшего… Короче, даже волевой капитан вздрогнул. Так и не опорожнившись, он с руганью бросился назад. Оди сидел на песках, не производя никаких движений, его искореженная ужасом физиономия отчетливо проглядывалась сквозь прозрачное забрало скафандра.

   — Ну, что опять?! — Кьюнг пережил сильное искушение надавать ему подзатыльников. — Какого черта орешь?! Когда до тебя наконец дойдет, что мы в реальном мире, понимаешь?!

   — Там…

   Капитан посветил в яму. Поначалу ничего невозможно было разобрать — лишь матовая краснота грунта. Потом показалось или почудилось… или померещилось некое движение. Даже нет… Вернее, словно кто-то копошился в глине. Если Кьюнг в этот момент и испытывал какой-то страх, то решительно на него плюнул. Он просто нагнулся и стал рассматривать аномальное явление. У Флинтронны были свои причуды:  об этом знали и раньше. Можно было сразу успокоиться в одном:  мертвый не поднялся со своего места и не начал скрежетать прогнившими зубами, жаждая человеческих жертв, как нередко случается в мистических сериалах.

   Слава всем богам, они действительно находились в реальном мире, и все оказалось намного проще.

   Могильные черви…

   Казалось бы, обыденное явление на кладбищах:  чего тут орать и чему удивляться? Маленькие белые твари, не обращая внимание на вторжение в их личную жизнь, продолжали свою работу, извиваясь в разные стороны — зрелище действительно довольно жутковатое. Кьюнг долго молчал, прежде чем подал первую реплику: 

   — Чертова планета! Откуда они здесь?

   Оди к тому времени пришел в себя и внушительно произнес:

   — Капитан! Разве ты не понимаешь, что этого не может быть! Потому что не может быть в принципе! До начала похоронных компаний планета была абсолютно безжизненной! Ни единой бактерии!

   — Да заткнись ты… Мы ведь занесли на нее жизнь.

   — Мы занесли смерть!

   Ну прямо как два философа, спорящие о жизни и смерти — извечных постулатах бытия. Кьюнг не знал что ответить. Он находился в явном замешательстве и долго всматривался в эти омерзительные создания. Одно несомненно:  они были реальны. Затем он взял лопату, осторожно копнул около той области, где должна находиться голова покойника, и медленно нажал на черенок. Из-под глиняного покрова выглянуло полуизъеденное лицо, слипшиеся волосы, ряды черных зубов. От полиэританового пакета почти ничего не осталось. Полиэритан, оказывается, являлся изысканным лакомством для этих паразитов. Вторжение в загробный мир происходило здесь крайне редко, и лицезреть его искореженных обитателей с постчеловеческой внешностью удавалось также нечасто. Оди не проявил больше ни малейшего желания понаблюдать за этим уникальным зрелищем, он уже стыдился своего крика, с горечью предвкушая издевательские насмешки со стороны Айранта, как только весть о случившемся достигнет его ушей. В такие вот драматические минуты ненависть к самому себе достигала апогея.

   — Спокойно, приятель, объяснение этому поищем потом. А сейчас нам надо делать свое дело.

   Тем же способом капитан отыскал кисти рук, обтянутые черной кожей как перчатками, этот злополучный перстень, вежливо снял его, чтобы отдать английскому королю, если случайно его встретит. Потом произошло нечто странное. Он поднял пару червей и сунул их в карман скафандра. Кажется, те уже были мертвы. В глубине могилы тем временем произошли изменения:  там исчезли признаки всякого движения. Представление закончилось, и актеры замерли в самых изощренных позах.

   — Похоже, их убила метановая атмосфера… Зарываем назад и сматываемся отсюда.

   Оди, пошатываясь, поднялся на собственные задние конечности. Кладбище отсюда казалось просто безграничным. В какую бы сторону он не направил пугливый луч слабого фонаря:  спереди, сзади, справа и слева — одни скорбные памятники, где-то вдали сливающиеся с чернотой полного небытия. Он уже боялся поднять голову вверх,  даже созвездия стали ему казаться символами смерти:  они походили то на кресты, то на многоугольные гробы. А млечный путь (на Земле бы до этого никто не догадался!) вообще похоронная траурная лента, уныло извивающаяся от ветров космоса.

   — Капитан! Ваш приказ зарывать яму назад и как можно скорее сматываться отсюда я выполняю с особым усердием! Прошу это отметить в моем личном деле. — И он резко воткнул лопату в рыхлый грунт.

 

                    *                    *                    *

 

   Весь вечер Линд копошился с анализами, исследуя этих паразитов до клеточного уровня. Каждый наспех что-то соображал, ибо случившееся требовало незамедлительных объяснений во избежание дальнейшего конфуза всей компании. Оди направился в таверну приготовить что-нибудь на ужин, остальные находились в лаборатории. Кьюнг нервозно барабанил пальцами по столу, сочетая это занятие с напряженной мысленной деятельностью. Айрант закрыл один глаз, а другим пристально следил, как врач склоняется над коллекцией своих микроскопов и что-то там бормочет. Фастер на все случаи жизни был и оставался Фастером:  перебирал четками, смотря в пустоту. Наконец Линд выпрямился и помассажировал себе шею.

   — Ничего в них особенного нет — черви как черви. Под песками они вырабатывают кислород из селитры —  вот, пожалуй, единственная отличительная черта. А при соприкосновении с местной ядовитой атмосферой быстро погибают.

   — Ты главное скажи:  с чего бы они здесь взялись?

   — Черт его знает… не исключена даже эволюция.

   — Эволюция?! Здесь?! — Кьюнг выкрикнул эти два слова с такой эмфазой, будто каждое из них обожгло ему гортань.

   — А чего удивляться? Мы занесли сюда мертвые тела, а вместе с ними массу бактерий и многоклеточных. Ведь на Земле, если вы еще помните, все когда-то начиналось с одной клетки… В глинистой почве имеется немного воды и кислорода. А уж в пище для этих маленьких сволочей недостатка нет, сами знаете.

   Объяснение выглядело уж слишком незатейливым и таким же неубедительным. Но сама идея черной эволюции на планете, где всюду только смерть и тление, отдавала своеобразным изяществом.

   — Интересно… А если развитие организмов будет продолжаться и через миллиард лет здесь возникнет разумная жизнь? Этим гуманоидам даже в голову не придет,  кто были их далекие предки.

   Линд выбросил червей в ящик с отходами и тщательно вымыл руки, затем громко произнес:

   — Потомки праха… это даже звучит! Хотя я весьма сомневаюсь. На планете слишком мало воды, и вряд ли эта пустыня способна породить что-нибудь большее, чем класс кишечнополостных или членистоногих.

   Айрант, доселе пребывающий в умиротворительном молчании (молчание с его стороны всегда было маленьким праздником для остальных), открыл свой второй глаз и разочаровано покачал головой:

   — Сборище придурков! — после вступительного комплимента он еще раз мотнул головой и продолжил:  — Воистину вижу, что вы здесь уже посходили с ума, только я не ожидал, что это произойдет так скоро. Эволюция за сто пятьдесят лет! Каким местом кишечника вы думали, когда это говорили?!

   — А у тебя есть другое объяснение? — Кьюнг еле сдерживал себя от негодования.

   — Да просто в желудке одного из покойников завелись какие-нибудь аскариды и прилетели сюда с Земли, как и все мы! — То, что произошло за этими словами, являлось вершиной нонсенса. Айрант достал платок и начал вытирать из-под глаз якобы навернувшиеся слезы, всхлипывая при этом.

   — Ты… чего…

   Бортмех еще раз плаксиво всхлипнул:

   — Несчастные животные! Они перенесли такое тяжелое космическое путешествие! Столько перегрузок! — и громко разрыдался… потом столь же громко расхохотался, убирая платок в карман.

   — Идиот он и есть идиот. — Кьюнг нервно оттолкнулся ногами от стены и прокатился вместе с креслом почти в другой конец лаборатории. — А что касается версии с аскаридами, то это исключено. Перед стартом все трупы проходят радиационную дезинфекцию, убивающую даже личинки…

   При выражении «трупы проходят» Линд сам еле сдержался от смеха.

   — Плевать мне на дезинфекцию! — Айрант всегда начинал кричать, как только его мнением пренебрегали. — Ее проводят такие же оболтусы, как и мы! И плевать мне на всех этих червей! Пусть себе копошатся! — и потом тихо добавил:  — Это тоже люди в конце концов…

   В разгорающийся спор встрял примирительный голос врача:

   — Послушай, капитан. Айрант, конечно, у нас бестолочь, но сейчас его версия более правдоподобна. Я как-то и не подумал о времянном промежутке. И я тоже считаю, что панику тут поднимать нечего.

   — Но в предыдущих отчетах об этих червях не было ни единого слова…

   — А в нашем будет, я дам им полное описание. — Линд вдруг стал задумчивым, потом подошел к мусорному ящику и еще раз глянул на виновников всей суеты. — Кстати, капитан, ты взял самые длинные экземпляры?

   — Откуда мне знать? Я ж их не на базаре выбирал. По-моему, там были и больше — дюймов пять.

   — И это, возможно, еще не предел… — Врач снова стал задумчив и принялся расхаживать по лаборатории, его непонятная встревоженность подсознательно передалась другим. — Какие-то идиотские мысли лезут в голову, но высказать их стоит…

   — Говори, в чем проблема.

   Последовал взгляд, обращенный к Фастеру. Верный служитель Брахмы находился где угодно, только не в этой лаборатории. Его четки медленно ползли между пальцев, и казалось, если они сейчас остановятся, то вместе с ними остановится и время во Вселенной.

   — Да у меня все не выходит из головы та дыра, в которую он провалился…

   — Будешь непрерывно пребывать в благочестивых молитвах, не смотря себе под ноги, еще не туда прова… — начал Айрант.

   — Заткнись! — капитан даже не крикнул, а рявкнул на него.

   Линд задумчиво потер свой нос, потом махнул рукой:

   — Бред все это… пойдемте лучше поедим и отоспимся перед новой сменой.

   — Говори! Говори! — Кьюнг снова прокатился на кресле. — Я уж точно не смогу уснуть, если не выслушаю очередной бред. Я коллекционирую бредовые мысли, понимаешь? В тетрадке у себя записываю.

   — Короче… мы сообща списали это явление на метеорит. Но что-то я думаю, для падения метеорита уж слишком маленький угол и невероятно большая глубина…

   Все замолчали. В воздухе чувствовалось нарастающее напряжение, даже сам Фастер наконец-то остановил время во Вселенной и вопросительно уставился в сторону Линда.

   — Ну-ну! Продолжай свою мысль! — настаивал Айрант.

   Так возникла легенда о червях-монстрах. Всерьез в нее, конечно же, никто не верил, но сама идея проникла в мозг как инфекционная зараза. И навязчивая мысль, что у них под ногами, возможно, ползают гигантские твари длиною несколько футов, готовые в любой момент вырваться наружу, причем — в любой точке песчаного океана:  эта мысль как ядовитая заноза засела у каждого в подсознании, нарушив и без того тревожный покой. Проблема резко усугубилась тем, что через несколько суток Линд и Фастер обнаружили еще две подобные дыры. Тривиальная идея просто-напросто разрыть и посмотреть что там такое почему-то никому не пришла в голову… или не хотела приходить. Оди запустил в стратосферу планеты несколько зондов для съемок поверхности. Причины были две:  во-первых, еще не до конца угасшая надежда все же отыскать следы пропавшей «Астории», и второе — какие еще сюрпризы может таить невидимая взору поверхность. Скорее всего — никаких, но будет лучше, если об этом скажут данные фотоанализа.

 

                    *                    *                    *

 

   Оди сидел в капитанской каюте и по нескольку раз пересматривал снимки. Он поворачивал их под разным углом к свету, исследовал линзой, даже внюхивался в них и совершал другие несуразные действия, пытаясь разгадать ребусы этих непонятных линий.

   — А в предыдущих отчетах…

   — Полное молчание, — ответил Кьюнг, не дослушав полностью вопроса. Он хмуро глядел на потолок, где медленно проплывали искусственные облака, то затмевая голубизну «небес», то рассеиваясь, то проваливаясь куда-то за стенку. Неужели где-то и в самом деле еще существует голубое небо?

   Оди долго хмыкал, урчал, чмокал — словом, издавал какие угодно звуки, только не осмысленную речь. Слов, видать, просто не находилось. Только замешательство и недоумение.

   — Съемки-то хоть проводились?

   — Не помню, чтобы об этом кто-нибудь писал. Похоронные компании отправляют сюда не с целью изучения живописной поверхности Флинтронны, а… ну, сам знаешь для чего.

   — Вот что любопытно:  все они практически на дневной стороне, на нашей их совсем мало, и ближайшие уж очень далеко, чтобы добраться туда на планетоходе.

   — Тогда я вообще ничего не понимаю. Если эти линии… — капитан запнулся на данной фразе, крайне нехотя выговаривая последующую за ней откровенную глупость:  — Если все же в простительном помрачении рассудка предположить, что эти линии и в самом деле следы от мифических червей, то почему… почему они, зарождаясь здесь, дырявят всю планету и вылазят на обратной стороне, где более двухсот градусов?

   — Это ты у меня спрашиваешь?

   В каюте их было только двое, и последний вопрос выглядел еще глупее предыдущего. Оди засунул обе ладони в свои вьющиеся волосы, пошевелил ими вместо извилин, но даже это не помогло. Вместо разумного ответа он произнес самое банальное слово, которым как затычкой пользуются всюду, где ни черта не понимают:

   — Бред… Можешь записать в свою тетрадку для коллекции. Что угодно, только не это.

   — Я тоже так считаю… А другое объяснение? Может, трещины?

   — Нет. Для трещин слишком округлая форма. На каналы, по которым когда-то текла вода, также непохоже. Здесь нет ни определенного источника, ни направления:  какие-то беспорядочные извилины. — Оди швырнул снимки в сторону. — Пожалуйста, давай только не будем вдаваться в предположения, что это творение некого разума, или еще круче — некого божества. А если тебе интересно мое мнение, то вот оно:  надо плюнуть на все эти загадки, побыстрее заканчивать свое дело и сматываться отсюда.

   Кьюнг вдавил себя в спинку кресла и снова откинул голову, уставившись в потолок. Там, кстати, «распогодилось». Облака на какое-то время исчезли и теперь с «неба» лилась приятная для глаз матовая голубизна. На одной из полок задумчиво сидел плюшевый медведь с пришитым ухом. Когда Кьюнг был маленьким ребенком, он с ним спал в одной кровати, часто разговаривал, даже брал с собой на прогулку. Сейчас все общение между ними ограничивается двумя незатейливыми фразами. Когда капитан пребывает в излишне подавленном настроении, он подходит к медведю и спрашивает:  «Ну как дела, приятель?» Выслушав молчаливый ответ, отвечает сам:  «У меня немногим лучше…»

 

                    *                    *                    *

 

   Три планетохода, пробуждая дремлющую тишину своим монотонным урчанием, ползли по вязким пескам и волочили за собой неповоротливые контейнеры. Вечная нескончаемая ночь затянулась так долго, что стало казаться, будто всякий свет во вселенной навсегда погас, а его маленькие осколки, то есть звезды, уже догорают и вот-вот должны исчезнуть. Тогда в мире не останется ничего, кроме предвечной, пропитанной холодом темноты, как это было в Перечеркнутых веках. Искусственный свет прожекторов, как мог, пытался вести с ней неравную борьбу, но со стороны выглядел настолько жалким…

   Куда ни глянь:  сверху, снизу, со всех четырех концов незримых горизонтов — лишь этот едкий жгучий сумрак, едкий для глаз и жгучий для сознания, выдержать долгий натиск которого бессильна самая твердая психика.

   Вскоре показались могилы — угрюмые обитатели тьмы, хозяева ночи и собеседники для умершей тишины. Гнетущие чувства, вызываемые видом памятников, окаменелых от собственной неподвижности, временами угасали, притуплялись, но по малейшему поводу возрождались вновь. Жизнь, само это понятие, в их присутствии казалась лишь затянувшимся мгновеньем между первым криком рождения, прозвучавшим когда-то в прошлом, и надгробной плитой, уже установленной в недалеком будущем. Увы, как бы не были долги, извилисты и «неисповедимы» человеческие пути, все они сходятся в одной точке. Каждый астронавт, находясь здесь, не мог отделаться от ощущения, что, обманув линию своей судьбы, он преждевременно забежал вперед, добрался-таки до этой конечной точки бытия, чтобы еще живому любопытства ради коснуться теней загробного мира…

   Легенда о гигантских червях-монстрах, взятая частично из головы, частично из прочитанных в детстве книг, частично из облика той ямы, куда провалился Фастер, — короче, ни на чем реально не основанная, являлась по сути лишь робкой надуманной гипотезой, но в то же время оказалась ловушкой для воспаленного воображения. Никто их никогда не видел, никто даже не замечал во тьме подозрительного движения, но вера в скрываемые песками ужасы возникла независимо от желания воли, природного хладнокровия и доводов рассудка. Линд, как автор идеи, был больше всего подвержен ее пагубному влиянию. Один только Айрант демонстративно покрутил пальцем около виска и решительно заявил, что в песках нет никаких чудовищ, а все эти дыры образовались, по его мнению, оттого, что кто-то «усердно помочился». Впрочем, все это только слова:  внешняя форма внутренних помыслов. А что у него было в душе — ему только одному и известно.

   Планетоходы уже подползали к великому погосту. После них, словно бесконечные черные змеи, лежали на песках следы от колес. Когда гул двигателя канул в тишину, Линд нехотя вылез наружу. Он поглядел на длинные ряды свежих могил, сделанных лично ими, и испытал даже чувство некого удовлетворения от собственного творчества.

   — Все-таки когда вернемся на Землю чертовски приятно будет вспомнить, что на далекой жуткой планете остались следы нашей деятельности. Я обязательно буду рассказывать об этом своим внукам, вот только не знаю:  станут они гордиться мной или морщиться от отвращения.

   Фастер молчал. С него вообще тяжело было вытянуть какое-то слово. Его напарнику часто приходилось задавать вопросы и самому же на них отвечать. Он почти никогда не заводил разговор первым, лишь если к тому принуждала необходимость. Общение с «неверными» для таких субъектов было равносильно осквернению, даже безобидные разговоры — бессмысленной тратой времени, которое можно провести интересней — ну, например, прочитать какую-нибудь мантру, или еще интересней:  прочитать другую, более захватывающую мантру. Его уже давно воспринимали таким, каков он есть. Привыкли.

   Линд не спешил начинать работы. В начале каждой смены у него шла духовная война с собственной ленью и с осознанием того, что «УЖАС, впереди целых двенадцать часов каторги!!» Он отошел вглубь кладбища и посветил на некоторые памятники. Сказать, что под светом фонаря они оживали, было бы слишком большим преувеличением, лучше так:  становились чуть более реальными. Незначительным движением руки с них срывался черный саван ночного покрова. Линд, погрузившись в собственные раздумья, рассматривал эти символические, точно замерзшие во времени многогранники, к подножьям которых крепились неживые цветы — такие же символические, обреченные на вечное увядание. На него с фотографий глядели неподвижные лица. Лица с равнодушным взором и уже никогда не постареющей внешностью. Они словно выглядывали из загробного мира, созерцая мир еще живущих…

   Вот образ молодой девушки:  каштановые волосы, проникновенная манящая голубизна глаз, едва приметная улыбка, как бы говорящая:   «ничего, мне сейчас так же хорошо, как и при жизни». Она была красива. Очень красива. Линд прямо-таки залюбовался. Эпитафия гласила:  Лидия Хьюмэн, 4123 – 4146». Далее шел текст:  «Наша дорогая, родная Лидия! Да упокоится душа твоя на далекой Флинтронне! Да будет пухом тебе чужая земля! Спи спокойно и не забывай о нас… Твои отец, мать, родные».  Рядом был похоронен какой-то ученый, но тот хоть достиг своих законных семидесяти лет и покинул этот мир по велению самой природы. На фото он был изображен в строгом пиджаке, галстуке, с аккуратной прической и несколько пугающим пронзительным взором. Надпись выглядела довольно любопытной:  «Я знаю, что все во вселенной прах и тлен. Жизнь — лишь тлеющие угольки, из небытия возожженные и в нем же угасающие. Моя последняя просьба перед смертью:  похороните меня на Флинтронне. Если окажется, что у людей на самом деле есть душа, то пусть она вечно парит между звезд». Далее шла малоразборчивая подпись.

   — Эй, Фастер, а что, его душа на самом деле парит между звезд? Как специалиста тебя спрашиваю. — Линд обратился к напарнику, но тот не отвечал.

   Он находился совсем неподалеку и в данный момент читал надпись на другом памятнике. А потом произошло нечто непонятное, почти страшное… Фастер вдруг резко упал на колени, загнулся и прислонился шлемом скафандра к подножью памятника. В таком положении он пробыл минуты две. «Совсем с ума спятил!» — Линд поначалу всерьез испугался, но подойдя ближе и прочтя эпитафию, поспешил успокоиться. Всякая идиотская выходка имеет свое объяснение, если взглянуть на нее глазами самого идиота. На серебристой пластинке под фотографией красивыми волнистыми рунами был выведен следующий текст:  «Да будет благословен великий Брахма, Творец всего сущего, Вдохновитель всякой жизни и Путеводитель всякой человеческой судьбы! И да будут прославлены все служащие Ему! Пишу это с надеждой, что моя душа обретет в следующем воплощении более смиренную плоть и более совершенный дух… Айн Кус».

   — Ты что… знал этого парня?

   Фастер медленно поднялся с колен и вяло махнул рукой:  мол, отвяжись.

   — Ну ладно, нам пора работать, — Линд напомнил о существовании реального мира с реальными проблемами.

   Планетоход начал издавать странные звуки:  то слышался привычный монотонный гул, то он, как раненое стальное чудовище, агонизирующее завывал, то наоборот — вдруг резко затихал, словно захлебываясь собственными возгласами. Нестабильная работа двигателя отражалась на изможденных нервах настоящей нервотрепкой.

   — Чертова телега! Надо бы посмотреть, он явно косит под дурака, совсем не хочет работать! Я пока отключу аккумуляторы.

   Линд залез в недра машины, и в мире наступил идеальный мрак. Прожектора погасли. А звезды, как маленькие дырочки в черном полотнище небес, все еще мерцали от сомнительности собственного существования. Не было видать ни линии горизонта, ни каких-либо очертаний, ни собственных рук. Три аварийные красные лампочки на корпусе планетохода вмиг превратились в горящие глазницы затаившегося во тьме чудовища. Врач спешно стал нащупывать кнопку ручного фонаря, но тут чья-то рука схватила его за локоть… Кажется, это был Фастер…

   А кто же еще?!

   — Фастер, ты? — глупее вопроса немыслимо было и вообразить.

   — Я… только, пожалуйста, отнесись к этому спокойно. — Его голос слегка изменился, невидимая рука продолжала удерживать локоть.

   — Что еще за бредни? К чему я должен отнестись спокойно?

   — Просто погляди назад.

   Линд осторожно обернулся… Не поймешь — вдали или вблизи (тьма путала расстояния) было различимо слабое матовое свечение, возникающее словно из ниоткуда. С полминуты потребовалось, чтобы сообразить, что свет будто бы испарялся с поверхности самих могил, как испаряется влага с сырой земли, рождая собой туман. И в этом жутковатом тумане вырисовывались смутные, почти призрачные очертания памятников. Линд так и думал:  ЧТО-НИБУДЬ  и  КОГДА-НИБУДЬ  на этой планете все равно должно произойти. Дыма без огня не бывает. Чувствовало сердце, гладко эта авантюра не пройдет. Не зря ходили слухи, не зря сплетались сплетни…

   — Вот чертовщина… ты впервые это заметил?

   — Скажу больше, — произнес Фастер, — я уверен, что раньше свечения не было. Нам уже несколько раз приходилось выключать прожектора. Теперь вглядись в еще одну странность:  могилы фосфорируют не все, а лишь некоторые из них, причем — только в одной стороне.

   Вглядываться тут было нечего, все лежало как на ладони. Врач чувствовал, как его сердце усиленно качает кровь по всем сосудам, и от этого в голове стоял вязкий, едва различимый гул. Мысли, наспех порожденные сознанием, выглядели просто издевательски-беспомощно. Они плавали внутри скафандра, мельтешили перед взором и, вместо того, чтобы успокоить рассудок, только еще больше действовали на нервы. Загадка требовала какого-то решения или хотя бы понимания случившегося, на самый худой конец — просто гипотезы. Но не было ни того, ни другого, ни третьего. Оба стояли и лишь тупо наблюдали абсурдное явление. Больше ничего. Неформально Линд считался за главного в их паре и, чтобы прервать затянувшееся молчание, принялся размышлять вслух:

   — Может, те трупы, что дольше пролежали в земле, вернее — в глине, больше подверглись разложению, а это всегда связано с выделением фосфора… Впрочем, сомневаюсь, что в здесь вообще уместен термин «разложение». Его по сути не должно быть, процент кислорода настолько мал…

   — Даже если и так, — прервал Фастер, голос его был на удивление ровным и спокойным, — смотри внимательно. Среди светящихся могил есть экземпляры давних захоронений, а также сделанные нами лично буквально несколько смен назад.

   В тот момент, когда Линд поддался постыдному для астронавтов смятению и замешательству мыслей, обычно молчаливый Фастер вдруг обрел способность размышлять здраво и хладнокровно. Он для чего-то прошелся вправо-влево, разглядывая аномалию под разными углами, словно в этом должна присутствовать некая подсказка, потом вновь перешел на радиосвязь:

   — Ничего больше не замечаешь?

   Линд решил пройтись по его маршруту, но лишь вяло пожал плечами.

   — Разве того, что мы уже видим, мало?

   — Светящиеся области, если объять их взором одновременно, в своей совокупности образуют некий рисунок, похожий…

   — Похожий на заглавную букву «D»… Все! Теперь вижу! И что, по-твоему, это значит?

   — Думаю, Death… Ведь вполне логично.

   Линд включил наконец фонарь, и они обменялись продолжительным взглядом. Прозрачные забрала скафандров слегка туманили их лица, покрывая их флером некой нереальности.

   — По-моему, ты рехнулся… тебе действительно следовало бы чуть меньше молиться и чуть больше пребывать в общении с нормальными людьми.

   — Хорошо, «нормальный» человек, вразуми меня и предложи свое, научно обоснованное объяснение тому, что ты видел.

   Линд открыл было рот, но не произнес ни слова. Слов-то не было, альтернатива отсутствовала. Он снова уставился в черноту ночи, несколько раз с силой зажмуривал глаза, тряс головой, даже бил себя по колену. Со стороны выглядело глупо, да и видение от этих выходок никуда не пропадало и нисколько даже не менялось. Почва явно излучала свет — да, очень слабый, но достаточный для того, чтобы быть зримым для глаз, помрачая при этом разум и чувства.

   — Ладно, Фастер, я погорячился. Ну хорошо, ты как представитель единственно верной и всеобъясняющей религии, можешь мне сказать, что тут происходит?

   — Это не из области религии. Тут явление физики, психологии или… — пауза в голосе предвещала какую-нибудь ценную мысль, но ее так и не последовало.

   — Может, уже начались Галлюции? Капитан все нас ими пугает, напугать никак не может…

   — Неплохое начало… Думаю, капитана об этом и следовало бы спросить.

   Когда все предложения были исчерпаны и все возражения были выслушаны, Линд включил дальнюю связь:

   — Кьюнг, как у вас там дела?.. сильно занят?.. нам необходимо, чтобы ты пришел сюда… сейчас… это надо видеть.

   Опять молчание… А оно всегда томительно, особенно, если не знаешь на какую тему молчим. Фастеру был хоть повод почитать свои благочестивые мантры:  какая-никакая, а польза. Врач же стоял в полнейшей растерянности. Надежда на то, что пройдет время, и абсурдное видение само собой растворится в темноте — канет туда, откуда возникло, — оказалась тщетной. Свечение, хоть и ненавязчивое, но реально существующее устойчиво пребывало перед глазами и тихо жгло без того измотанные нервы. При включении электрического фонаря оно пугливо исчезало. Впрочем, была еще надежда на Кьюнга. Вот сейчас он придет, от души рассмеется и протянет:  «а-а… бывало, и не раз».

 

                    *                    *                    *

 

   Капитан воткнул лопату в песок.

   — Пока отдыхай. Мне нужно ненадолго отлучиться, что-то вызывает Линд.

   Оди неуклюже развернулся. Вообще, космический скафандр был ему, мягко говоря, не к лицу. И без того полная фигура астрофизика внутри вздутого скафандра походила на пухлого медвежонка из детской сказки. Кьюнг до сих пор удивлялся, как этот человек смог пройти строгую комиссию и записаться на дальний рейс да еще для тяжелых физических работ. Оди передвигался по поверхности планеты так же неуклюже, как и выглядел в неестественном для себя обмундировании. Обычно мы привыкли видеть толстячков где-нибудь в барах, сидящими за столиками с надутыми животами и потягивающими пиво, или в министерских креслах, или… да где угодно, только не в дальнем космосе. Кьюнг, насколько мог, оказывал ему снисхождение, но иногда его медлительность просто бесила.

   — Вызывает? — спросил Оди, его голос по радиосвязи шел напополам с кашлем.

   — Не знаю, может просто соскучился. Ты остаешься за старшего и гляди, чтобы никто не угнал наш планетоход. Вообще… полюбуйся пока звездным небом.

   — А… кто его может угнать?

   Кьюнг тяжело вздохнул. Уж и пошутить нельзя.

   — Представители высокоразвитых недружественных нам цивилизаций. Ты никогда не видел, как они угоняют планетоходы? Подлетают на своих тарелках, скидывают трос с огромным крючком, цепляют его за заднее (именно за заднее!) колесо и, пока такие разини как ты любуются звездным небом, они этот планетоход под мышку и — удирать! Так что, если заметишь летающую тарелку, сразу сбивай ее лопатой. Они лопат жуть как пугаются.

   Оди ничего не ответил, он понял что над ним снова издеваются. Не подшучивают, а именно издеваются. Да и капитан вовремя сообразил, что слегка перенапряг тему, потом примирительно добавил:

   — Ладно, постараюсь вернуться как можно скорее, — он проткнул тьму лучом своего фонаря и зашагал прочь.

   Оди молча смотрел ему вслед, пока удаляющуюся фигуру не поглотил сумрак. Затем он насторожено оглянулся и понял, что остался совершенно один. Звезды уныло подмигивали ему с бесконечных высот. Рядом в еще большем унынии лежала штабелями груда мертвых тел. Трупы наслаивались друг на друга в несколько рядов, и каким бы не был кощунственным Айрант Скин, но жаргон «консервы» придуман им неспроста. Все они были как под заклятием скованы вечной неподвижностью:  закоченелые конечности, застывшие лица, более похожие на маски. Словом, совершенно угасшая жизнь, которая оставила после себя лишь внешнюю оболочку. Уже очень скоро Оди надоело развлекать себя сим бессюжетным зрелищем, он залез в кабину планетохода и плотно закрыл за собою дверцу.

 

                    *                    *                    *

 

   Капитан бесконечно долго всматривался в экзотичное светопредставление. Эфир то и дело пробуждался его невнятными для слуха и недоступными для понимания бормотаниями:  что-то ворчал, бубнил себе под нос, иногда даже мелодично, нараспев… Так и подкрадывалось ощущение, что он, следуя проторенной дорогой Фастера, решил попробовать свои силы в молитве. И лишь когда в этом бормотании, сначала тихо, виртуально, потом более явственно стали проскальзывать матерки, искушение сразу отпало. Линд не выдержал испытания неопределенностью и первым задал вопрос:

   — В прошлой экспедиции такое бывало?

   — Нет, глубокоуважаемый.

   — А вообще, в отчетах каких-либо похоронных компаний?

   — Не читал, милейший.

   — Тогда что это?! Что?!

   После долгой, почти бесконечной паузы пришел ответ:

   — Хрен в сияющем пальто.

   Пока что можно было сделать лишь один определенный вывод:  если Кьюнг беззаботно нацепил на себя маску полуидиота, значит происходящее его не очень-то беспокоило. А может, просто мстил за бестолковый вызов? Он опять что-то принялся напевать, этакое душевно-баламутящее, потом серьезно произнес:

   — Свет очень слабый, но реальный — это факт. И действительно, чертовски напоминает букву «D»! Послушай, Линд, друг мой, сходи-ка возьми образцы грунта с этих могил.

   — Мне… идти туда? В эту чертову галлюцинацию?

   Откровенно-недобрый и в чем-то недоуменный взгляд метнулся в его сторону из-под шлема капитанского скафандра.

   — О-о-о… а кто-то, помнится, всех нас наставлял:  «изгоним из сердца ростки страха и боязливости». Кто же это был? Что за гений мысли? Не наш ли бортовой врач?.. Непохоже.

   — Я схожу, — спокойно сказал Фастер и удалился во тьму.

   Линд, пропуская мимо ушей язвительную иронию, продолжал пытать Кьюнга одним и тем же вопросом:

   — Ну хоть какое-то объяснение, капитан!

  Тот лишь вяло отмахнулся.

   — Непонятное аномальное явление… Устраивает? Другого пока дать не могу. Это чтобы работа на планете не показалась нам скучной и однообразной, вот судьба-злодейка и подбросила нам феномен:  думай теперь, ломай себе голову… Прежде всего надо удостовериться, что свечение существует на самом деле, а не сидит у нас в мозгах.

   Следует учесть, что на Флинтронне Линд был неофитом, малоопытным новобранцем, не успевшим привыкнуть к ее причудам (впрочем, то же можно сказать о Фастере, Оди и бесшабашном Айранте). Он все воспринимал всерьез, даже слишком всерьез — в том и беда. И этот иронично-издевательский тон капитана его только раздражал.

   — Кьюнг, я и вправду ничего не могу понять. Ладно бы светились только места старых захоронений — объяснение подыщется, но буква «D», будь она проклята, вообще не поддается никакой логике…

   — Про логику здесь забудь. Это приказ. И убедительно тебя прошу, не поднимай паники, мне одного истерика во как хватает! Вон, видишь на небе созвездие? Оно чем-то напоминает букву «А», а еще рядом с ним — чем не буква «Н»? Что, теперь из-за этих совпадений сходить с ума?

   — Ты тактично увиливаешь от прямого ответа.

   — Нет!! — Кьюнг не выдержал и закричал. — Нет у меня никакого ответа! Ни прямого, ни кривого, ни кособокого! Ты взял бы на досуге почитал отчеты прежних похоронных компаний. Чего они только здесь не видали! Одним мерещились призраки из дыма, другие наблюдали кровавый туман, окутавший планету. Был такой Роби Никлонс, так вот он утверждает, что проснулся как-то утром и увидел, что кладбище опутано железными цепями. Бесконечные цепи тянулись от одной могилы к другой, ими же был опутан и звездолет. Обрывки цепей ползали по песку словно змеи, извивались, издавали звуки… Но когда упомянутый Роби Никлонс обнаружил собственную команду, якобы работающую над захоронениями, когда увидел, что из скафандров вместо человеческих рук выглядывают кончики цепей… он чуть не рехнулся. Но тому хоть была весомая причина.

   — Капитан, то о чем ты говоришь, являлось простой Галлюцией…

   — Запомни! Галлюции простыми не бывают. Люди от них сходят с ума! А ты тут… готов разводить панику из-за каких-то светлячков.

   Реакция Линда оказалась совсем уж неожиданной. Он сначала чуть слышно хихикнул, и вдруг громко расхохотался. Смеялся с какими-то истерическими завываниями, перегибаясь пополам и хлопая себя по коленкам. В динамиках Кьюнга этот гомерический хохот отдавал ледяным звоном — не из мира живых людей. Вот тут и капитан испугался не на шутку, он схватил врача за плечи и принялся усиленно трясти, будто вытрясая из его души вселившегося беса.

   — Эй, парень…

   Линд, подверженный демонической экзальтации,  уже чуть не падал, между приступами смеха он пытался что-то объяснить:

   — Это такие… ха-ха-ха! ма-а… ха! ма-аленькие светлячки, да?! — он как пьяный шатался в разные стороны, даже не пытаясь совладать с собственной истерикой. —  Такие малюсенькие! У-ха-ха!! Такие крохотные! Они завелись в метановой атмосфере! Ха-ха… Как все просто! А мы-то голову ломаем…

   Короче, у одного из пятерых психика уже давала сбои. Ни усилие воли, ни напускное лживое равнодушие не могли устоять перед хищником среди всех страстей — страхом. А когда является хищник, человек, как известно, становится самим собой. Никакая маска не держится на лице. Как только приступ прошел, Линд удивленно посмотрел на собственные руки, пощупал свое тело, мотнул головой и уже совершенно спокойно произнес:

   — Прости, капитан… со мной сейчас что-то было.

   Дьявольское наваждение, от которого уже рябило в глазах, явно вырисовывало на фоне бездонной тьмы злополучную «D». Утверждать, что она сияла или мерцала, было бы дикой помпезностью, совершенно несоответствующей этому жуткому зрелищу.  Она источала свет словно медленно действующий яд. А сам свет, хоть и слабый, псевдореальный, обжигал, не имея жара, леденил душу, не обладая холодом, и кажется,  издавал еще злобное шипение, абсолютно лишенный при этом звука.

   Нет. Тишина стояла абсолютная… Сенсорный обман — вот и все. Только бы не пуститься сейчас в патогенную философию, и не начать утверждать, что весь мир вокруг — сплошной обман, большая космическая галлюцинация. Этого еще не хватало, надо держаться на ногах, ведь впереди еще…

   — …много работы, — произнес капитан. — Плюнь на все, оно тебя не трогает, ты его не трогай. И сам гляди не тронься…

   Фастер уже шагал назад. Линд, как заводная игрушка с вставленным чипом, продолжал бубнить себе под нос:  «Death… death… death…» Ребус, состоящий из одного слова. Убийственная головоломка. И какой-то нехороший, недобрый дух поселился поблизости… Желая немного разрядить тотальную подавленность, Кьюнг попытался сострить умом:

   — Ничего. «Гермес», как известно, был посредником между богом и людьми, так что мы под более надежной… крышей.

   — К чему эти софизмы, капитан? — вяло возразил врач.

   Прожектора вновь зажглись. Ощущение:  как будто после всеобщего вселенского апокалипсиса загорелось ручное солнце. Глаза с непривычки слепило. Планетоход опять заворчал что-то на языке механизмов, и работа поползла дальше — нехотя, угрюмо, совершенно лишенная первичного героизма.

 

                    *                    *                    *

 

   Оди уже с полчаса восседал в железном чреве планетохода, поджидая Кьюнга. Его притупленный взор меланхолично блуждал по мозаике разносортных кнопок ручного управления, которая давно уже отпечаталась в памяти и вызывала интереса не более, чем стена сплошного мрака. Непрерывный гул двигателя да легкая вибрация обшивки действовали немного успокаивающе, сказать вернее — убаюкивающе. Сонливость мягким всепоглощающим туманом поплыла перед глазами, медленно обволакивая рассудок. Голова клонилась все ниже и ниже…

   Поэтому все произошло резко, внезапно и уж никак не ожидаемо:  вдруг погасли прожектора, двигатель заглох — этак медленно, постепенно, словно его отделили от корпуса и, еще работающий, выкинули в пропасть. Перед глазами — лишь черное кольцо идеальной темноты, не было видать даже звезд, скрываемых корпусом планетохода, и ядовитая для слуха тишина:  ни писка, ни звука, ни шороха. И, как обычно добавляют в таких случаях — ни даже слуховой галлюцинации.

   Конец света, честное слово. Вселенную будто выключили нажатием какого-то далекого гигантского тумблера, и вы мире остался один только первозданный мрак. Спрессованный и довлеющий со всех сторон.

   Оди принялся в потемках барабанить по кнопкам, переключать разные рычаги — бесполезно. Он чувствовал, что недоумение, первичная реакция на произошедшее, сменяется пароксизмами ужаса. Неестественно заколотилось сердце, кровь хлынула к голове и с тем же ритмом застучала в висках. Тело стало ватным и совершенно не слушалось приказов рассудка, да и тот находился в замешательстве, не способен был отдавать вразумительные команды. Откуда-то из глубин сознания всплыла мысль, вносящая еще большую растерянность и непонимание:  почему это случилось именно сейчас, когда он остался один? Кьюнг… будь он проклят, куда он запропастился? Жгучая темнота прямо-таки разъедала глаза, а эта загробная тишина, пришедшая невесть откуда, давила на уши и парализовывала слух. Необходимо было глянуть двигатель и генератор тока.

   Оди на ощупь открыл дверцу и вывалился наружу. Там, казалось, нет ни земли, ни песков, никаких очертаний — только черная бездна. Лишь когда он спрыгнул, то почувствовал под ногами невидимую поверхность. Ну, слава Богу, в мире осталось хоть что-то устойчивое и надежное! Над головой вновь воссияли звезды — с ними всяко веселей живется. «Все нормально… все замечательно… все просто великолепно… сейчас устраним небольшую техническую неисправность и снова попрем вперед — к светлому будущему…» Успокоенный столь незатейливыми мыслями, он принялся насвистывать себе под нос первую пришедшую на память мелодию, но тут же вспомнил, что в суматохе забыл фонарь. Вот черти! Пришлось опять шарить рукой, ища в впотьмах дверную ручку. Что-то замельтешило в глазах… то ли искорка света (прочь, безумие!), то ли слишком низко повисшая над горизонтом звезда, непривычно яркая… Да нет, вернее всего это Кьюнг возвращается с факелом в ночи. Оди даже улыбнулся столь простому и очевидному решению, смело повернув голову, и тут же вспомнил, что капитан ушел в противоположную сторону… Может, Айрант?..

   Сердце уже сжималось в комок, улыбка на лице вмиг превратилась в заледенелую гримасу крайнего недоумения. Все произошло как-то рефлекторно. Его мозг пока еще не успел сообразить что к чему, даже не успел как следует испугаться, но сердце, являясь индикатором всякой опасности, первое подняло тревогу.

   Нет, не Айрант. Но сбоку действительно что-то светилось. Не поворачивается язык сказать, не шевельнется мысль подумать, но это… одна из могил! Во мраке ясно вырисовывались контрастные линии памятника, а вокруг него, словно нимб, ореол света… Нет, это не было тем бледно-матовым  размазанным в пространстве мерцанием, что наблюдали Линд и Фастер и над чем сейчас ломал голову Кьюнг. Здесь свет совсем иного рода, во первых:  одиночный, и во-вторых — точечный и яркий. Возникало ощущение… (черт бы побрал эти ощущения!), но и в самом деле казалось, что на одной их могил горел костер или был зажжен электрический фонарь.

   Впрочем, идею насчет костра можно сразу списать в архив как недостаточно талантливо продуманную. Даже если бы на Флинтронне отыскался заболевший рассудком, заблудившийся в галактической пустоте идиот, которому вдруг от тоскливой жизни взбрело в голову разжечь на кладбище костерок, может, еще и пожарить на нем шашлыки… увы, при ингредиентах местной атмосферы спичка бы только чиркнула, фыркнула, но даже не задымилась.  

   — Нет… ничего нет… — прошептал Оди, прямо как философ-солипсист в приступе творческого вдохновения отчаянно отрицающий существование всего окружающего мира, утверждая, что его нет. Но он (вот навязчивое наваждение!) все-таки есть.

   Оди отвернулся и продолжал шарить по панцирю планетохода, потеряв злополучную дверную ручку. Движения были хаотичные, беспорядочные, тело налилось какой-то отяжеляющей субстанцией, в голове поплыл холодный туман…

   — Нет!! — закричал он уже в ярости и чуть не оглох от собственного голоса, экранизированного внутренней стороной скафандра. — С этим  надо кончать! Мне надоело быть трусливым мальчишкой… Я тоже человек, имеющий свое достоинство…

   Поединок с собственным страхом окончился в его пользу. Вроде получилось. Болезненное чувство панической беспомощности перестало жалить, свернулось в клубок и укатилось в отдаленные уголки сознания, как ядовитая змея, против которой употребили удачное заклинание. Оди облегченно вздохнул и уверенным шагом направился к светящейся области, желая все-таки узнать, что за представление устроили местные демонические силы. Искусственный гнев на самого себя придал твердости духу. Он шел с непоколебимым намерением разобраться с причудами проклятой планеты. Но увы, внутренняя победа над собой являлась очень непродолжительным событием. Снова застучало в висках, снова стали подкашиваться ноги, мысли бредили неспособные обрести отчетливую форму.

   Он продолжал идти, но уже не по своему намерению, а скорее по-инерции. Появилось, конечно, искушение вызвать по связи Кьюнга, но тот и без этого считал его законченным трусом, а если ему еще пожаловаться — рассмеется в лицо, хотя и придет на помощь. От многих унижений, явных и тайных, Оди уже тошнило. Хотелось разобраться во всем самостоятельно. Он двигался, не чувствуя твердой почвы под ногами и неуверенный в реальности всего происходящего. Само происходящее не было уверено в собственной реальности. Потом случилось нечто странное. Уже у самой могилы свет внезапно погас…

   Номер неплохой. Может, все-таки примитивные Галлюции? Эта версия вертелась в голове с самого начала. Вокруг — снова темнота, предвечная, предначальная, существующая независимо от пространства и времени. Оди вздрогнул и погрузился в состояние, которое можно охарактеризовать, как нечто большее, чем просто сон, и нечто меньшее, чем просто смерть. Сплошная черная завеса перед взором… Футах в пяти от него предположительно должно находиться то самое место. Все-таки интересно, кто же здесь похоронен? Идти назад за фонариком?

   Сам не зная для чего, Оди осторожно наклонился, нащупал песчаный бугор, памятник…

   Внезапно возникший яркий свет прямо-таки ударил по лицу. И опять та же ситуация:  мозг еще не успел сообразить что к чему, а внутренности уже сжались под давлением взорвавшихся чувств. Он наконец увидел…

   Это было полное безумие…

   Затем раздался его истерический крик — так мог кричать только человек, которому причиняют острую физическую боль. Он сорвался с места и ринулся во тьму, спотыкаясь, неоднократно падая, бежал бесцельно и беспорядочно, гонимый неизвестно чем и неизвестно кем. Но вокруг, как и прежде, ни души, ни движения, ни звука… Он бежал до тех пор, пока сердце не стало выдавать тревожные симптомы. Затем твердая холодная, словно железная рука резко сдавила все внутри. Перед глазами засветилась разноцветная радуга. Незыблемые доселе звезды начали плавать в пространстве, как бы шатаясь от порывистого ветра, и вскоре вовсе погасли. Всякая боль стала притупляться, и в душе воцарил неведомый ранее покой…

   …его обнаружили мертвым через полчаса. Он лежал плашмя, поджав под себя одну руку и шлемом скафандра упершись в океан песка. Словно Смерть долго гонялась за ним, настигла сзади и нанесла удар по голове. Тело было еще теплым, открытые глаза бессмысленно смотрели в пустоту. Отошедший в иной мир Оди оставил после себя только этот стеклянный взор. 

 

          Глава   третья

 

   ПЕРВЫЙ  СОН  ФАСТЕРА.

   Судьба-злодейка изменчива, обманчива и совершенно непредсказуема, то повернется передом, то задом, то совсем не поймешь каким местом. И, живя сегодня, абсолютно не знаешь, что от нее ожидать завтра. Такова философия жизни. Смерть Оди выглядела столь диким нонсенсом, что первое время в душах его шокированных коллег не было ни чувства сострадания, ни страха, ни тревоги — лишь полнейшее недоумение. Ведь ничего, абсолютно ничего в радиусе сотен миль и даже сотен световых лет не могло угрожать человеческой жизни. Работы, разумеется, были приостановлены. И далее все по аварийному варианту:  срочная медицинская экспертиза, вскрытие и тщательный допрос всех присутствующих. Ко всему этому добавлялись оханья, аханья, недоуменные пожатия плечами и негодующие проклятия в адрес неизвестно чего. Словом, суматоха полнейшая.

   Фастер, да впрочем и все остальные, долго не мог уснуть. Беспокойная, взбудораженная ночь тянулась медленно, лениво отсчитывая отведенные ей секунды. Рассудок уже несколько раз пытался погрузиться в забвение, но окунувшись до уровня легкой дремоты, вновь всплывал на поверхность по эту сторону реальности. Фастер принялся бубнить свои нескончаемые мантры, пока они не обернулись снотворным. Тело вдруг стало легким, почти эфемерным. Откуда-то из глубин небытия пришла приливная волна и унесла его с собою — словно невесомую пушинку.

   Действительность так незаметно трансформировалась в сон, что казалось — одно является продолжением другого…

   «…он вышел из звездолета совершенно без скафандра — в спортивном костюме, мягких тапочках на босу ногу и в бодром расположении духа. Что послужило причиной к столь рискованному шагу — уже не помнил. Возможно, обыденное любопытство, а может, просто хотел провести эксперимент, как будет чувствовать себя организм в условиях метановой атмосферы. Но воздух, казалось, был свежим. Лишь слегка отдавал кисловатым привкусом. Флинтронна от одного своего горизонта до другого озарялась непонятно откуда взявшимся светом. Ее загадочная во всех отношениях поверхность, так долго скрываемая, словно вечными льдами, толщей холодной темноты, теперь оказалась совершенно открытой взору. Странно… Впрочем, впечатление противоречивое. С первого взгляда могло показаться, что Флинтронна обитаема, и «Гермес» приземлился неподалеку от густонаселенного пункта. Эту обманчивую, немного диковатую ассоциацию вызывало, разумеется, кладбище. Могилы тянулись почти бесконечными рядами и издалека действительно могли показаться упорядочными улицами жилых строений. Навязчивый обман усугублялся еще и тем, что возле каждой из них росли… (честное слово!) живые цветы:  астры, хризантемы, тюльпаны, орхидеи.

   Фастер всерьез задумался:  почему раньше их никто не замечал? И главное — откуда свет? Великий Брахма! Может, позвать Кьюнга… пускай потрудится объяснить. Он еще раз внимательно оглянулся и наконец понял:  с одной стороны горизонта блистали первые лучи рассвета… Рассвет на Флинтронне?! Даже во сне он был в состоянии сообразить, что это из области антинаучной фантастики. Но тем не менее факт вырисовывался перед глазами.

   Серое небо над головой ежеминутно порождало клубы какого-то сизого дыма, они то опускались, то воспаряли ввысь, то подвергались самым неестественным метаморфозам. Назвать это явление облаками можно было лишь с большой условностью. Эпсилон Волопаса, местное солнце, казалось, вот-вот должна  появиться из-за горизонта и оживить этот мертвый мир своим спасительным сиянием, столь долго отсутствующим… Вдруг сзади раздался громкий смех… И замерло сердце, и содрогнулась рука, сжимающая четки.

   Смех был женский.

   На сотню световых лет вокруг жизнь абсолютно отсутствовала…

   В реальной ситуации всякая психика, даже защищенная душеспасительными молитвами, сломалась бы мигом. Фастер отделался легким изумлением. Но смех тут же повторился:  звонкая мелодия веселья, воплощающая собой непонятную и совсем неуместную радость. Он медленно обернулся…

   Шагах в двадцати от него стояла молодая женщина в длинной белоснежной одежде, чем-то напоминающей… свадебную фату, и приветливо ему улыбалась.

   — Ты кто? — вопрос, конечно, идиотский, но это единственное, что пришло в голову.

   — Анна Бройлен,— ее голос, мягкий и звучный, журчащим ручейком обласкал слух и отогнал всякие страхи. — А ты — Фастер Роунд. Мы вас уже всех знаем.

   Женщина подарила ему еще одну обаятельную улыбку. Лицо было человеческим — сомнений нет, ни тени фальши. В руках она вертела какой-то розовый цветок, время от времени поднося его к губам. И постоянно смотрела Фастеру прямо в глаза. Тот даже засмущался и как-то стыдливо скомкал свои четки.

   — Анна Бройлен… Анна Бройлен…

   — Не пытайся вспомнить, ты меня не знаешь. Я умерла на Земле еще восемьдесят лет назад. Родители никак не хотели хоронить меня на Флинтронне, но я явилась им во сне и настояла на своем решении. Здесь замечательное место:  тишина, покой… — она прошлась между рядами могил и уселась на одну из них, сорвав оттуда еще пару цветов. — Иди, посиди со мной.

   Фастер, если и колебался, то не более секунды. Для него в один миг все вокруг стало само собой разумеющимся. Чуждая, совершенно иррациональная логика незаметно вползла в сознание и заняла там место нормального восприятия вещей. Рокировка абсурда и здравомыслия — типичное явление в царстве сновидений. Он присел рядом, чувствуя сбоку приятное прикосновение ее тела. Женщина подобрала свисающие локоны волос, несколько загадочно на него посмотрела и спросила:

   — А вы долго будете здесь работать?

   — Пока не похороним всех пассажи… то есть, я хотел сказать — всех покойников. Полгода, если не больше. Честно сказать, нам это занятие порядком поднадоело. Уже. А впереди еще львиная часть работы.

   Он вздохнул, а она лишь понимающе кивнула. Или просто показалось, что кивнула:  какие-то невнятные жесты, невнятные фразы, и вообще — невнятная даже повернутой логике суть происходящего. Анна продолжала говорить — так обыденно и спокойно, словно эта беседа (имеется ввиду беседа живого и мертвого) здесь ежедневное привычное явление.

   — Наше население каждый год растет, и мы этому рады. С каждым прибывшим звездолетом мы обретаем новых братьев и сестер. — Она задумчиво посмотрела куда-то вдаль. — А хочешь увидеть мою могилу? Она тут недалеко.

   — Не нужно. Лучше скажи:  все души тех, кто здесь похоронен, живут или… обитают на этой планете?

   Ее брови взмахнули легким жестом изумления. Что за наивный вопрос?

   — Конечно.

   Грязно-сизые облака над головой продолжали пениться и вздыматься, как волны бескрайнего океана, перевернутого вверх дном. Фастер, вдруг вспомнив, кто оно такой есмь, наконец задал вопрос, ожидаемый от него с самого начала:

   — А вы верите в великого Бога Брахму? — и показал ей свои молитвенные четки, с которыми практически никогда не расставался.

   Анна Бройлен стала предельно серьезной. На лбу наметились легкие задумчивые складки — совсем как на живом лице. В давно умерших зрачках ясно отражалось серое полумертвое мироздание.

   — Разумеется. После смерти в Него все верят, даже отпетые безбожники.

   Он, вполне удовлетворенный услышанным, глянул в сторону утреннего рассвета.

   — А почему так долго не встает солнце?

   — Оно никогда не появится. Это царство мрака. Сначала здесь была вечная ночь, сейчас — вечное утро.

   — Странно… Мне говорили, что планета совершенно не вращается вокруг своей оси.

   — Да, она действительно стоит на месте. Сама звезда Эпсилон медленно вращается вокруг нее.

   Фастер чувствовал, как от ее мягкого голоса рассудок обволакивается сладким словесным туманом. Он также чувствовал ее тело, в котором давно уже не течет теплая кровь и нет присущего людям дыхания. Затем он нагнулся, зачерпнул пригоршню песка и принялся его разглядывать, пересыпая из ладони в ладонь. Да так внимательно, словно ребенок разглядывает еще не сломанную им игрушку. В каждой песчинке хранилась какая-то тайна. Планета сплошных загадок, и вопросов имелось множество. Но в первую очередь хотелось узнать о главном. Поэтому он, стряхнув песок в бездну под ногами, спросил:

   — А правда, что под поверхностью обитают гигантские черви-монстры? — затем последовал испытывающий взгляд. Их глаза встретились.

   — У нас тоже существует такая легенда, — она застенчиво отвела взор в сторону, — но их еще никто ни разу не видел. Даже если это и правда, то они не показываются людям на глаза — ни живым, ни мертвым…

   Тайна осталась тайной. Они долго глядели на желтеющий в лучах никогда не восходящего солнца океан песка. Он был во всех направлениях ровным, словно укатанным, а его редкие зыбкие волны — застывшими во времени. Лишь очень отдаленно, почти у самого горизонта, что-то искрилось и дышало жизнью, пускай призрачной. Вероятно — утреннее марево. Игра бесноватого света в дремлющих слоях атмосферы. В общем-то, картина впечатляющая и на какие-то мгновения заставляющая забыть обо всем вокруг.

   — Интересно, а как умер Оди? Разве не они тому причиной? — вопрос был обращен скорее к самому себе, чем к загадочной собеседнице.

   Анна поднялась, отряхнула свое белое платье, еще раз улыбнулась, сияя так и не понятой радостью, игриво посмотрела на него сверху вниз.

   — Ты можешь у него и спросить.

   — Что? — недоумение, пришедшее за этим вопросом, было самое искреннее, какое только возможно испытать в собственных  сновидениях. Его взор опять прилип к ее завораживающему лицу.

   — Оглянись назад.

   Фастер сделал, как она сказала.

   Оди…

   Нет сомнений — Оди! Он шел им навстречу, оставляя на песке отпечатки своих босых ног. И та же праздничная одежда, словно смерть здесь считалась явлением более приятным, чем рождение в мир. На мертвом (да и мертвом ли?!) Оди все белое:  пиджак, брюки, рубашка, даже галстук. Над его головой, точно магическое действо, сияло некое подобие нимба, ярко контрастируя с угрюмостью серого душного неба. В его глазах светилась нескрываемая радость.

   — Фастер! Какое счастье видеть тебя здесь!

   Голос, выражение лица, даже самые незначительные оттенки мимики — все его. Когда улетучились последние сомнения, они пожали друг другу руки.

   — Привет, Оди. Давай-ка по быстрому рассказывай, что с тобой произошло. Мы все взведены до предела, не знаем что и думать. Ты… больше не вернешься к нам, в мир живых?

   — О каком еще мире живых ты пытаешься толковать? Нет его. Нет, и все. Люди с самого своего рождения — лишь мертвая ходячая на двух ногах биомасса, в которой циркулируют токи рефлексов. Потом токи исчезают, а биомасса принимает статическое состояние.

   — Оди, умоляю, только не философствуй! Рассказывай, с тобой-то что случилось.

   Бывший астрофизик уселся рядом и вяло махнул рукой, словно тема не стоила разговора. Фастер поразился насколько в нем сохранились мельчайшие человеческие жесты, присущие тому…  еще живому Оди. И нервное подергивание правой брови, когда он волновался, и все складки на лице. Они принимали вид зигзагов и сложных морщинистых пентаграмм, будто каждое чувство оставляло свою роспись на коже. Немного помолчав в пустоту, Оди принялся нехотя говорить:

   — Она меня преследовала всю жизнь и наконец настигла! Где я только от нее не прятался! Еще живя на Земле, я бегал от нее по этажам своего дома, скрывался в подъездах, часто лазил под диван, наивно считая это надежным убежищем. Но она меня постоянно находила и вновь заставляла убегать. Убегать и убегать… Для того я и полетел в космос, надеясь в просторах галактики скрыться от ее преследования. Но она и тут меня разыскала!

   Фастер, так и не сообразив, о чем  собственно речь, недоуменно мотнул головой.

   — Кто «она»?

   Оди залез в карман, вытащил оттуда пачку сигарет, на которых крупными буквами было написано «ОТРАВА», и достал пару штук.

   — Будешь?

   — Что за глупости, ты ведь знаешь, что моя религия запрещает мне курить.

   Оди принялся оглядываться — где бы найти огня. Он какое-то время разгребал руками песок (и что там могло быть?), затем посмотрел вокруг, тщательно порылся в карманах и найдя там всего лишь навсего одну жженую спичку, чиркнул ей о памятник. Памятник загорелся. Веселые, обезумевшие от обретенной свободы языки пламени заплясали в сакраментальном танце пылающего огня. Весь памятник окутали клубы черного дыма, под которыми трепыхало красное огненное платье. Следом послышалось злобное шипение.

   — Отойди!

   Фастер все-таки успел вскочить с могилы, но его спортивный костюм получил несколько черных дыр. Оди, насколько это возможно, подошел к пылающему пластику, сунул в пеклище сигарету и смачно затянулся. Очень скоро памятник погас, превратившись в   обугленную, искореженную массу некой невнятной абстракции. А он, испустив из себя клубы отработанного легкими дыма, продолжил:

   — Ей все же удалось меня догнать.

   — Да скажи ты наконец, кто «она»?

   Вместо ответа Оди указал кончиком сигареты куда-то в сторону. И тут Фастер увидел высокую незнакомую Леди.

   Стоп… леди — не то слово. Впрочем, другого и на ум не приходит. Она была вся в черном, с накинутым на голову капюшоном. У нее абсолютно не было лица:  просто пустота, в которой плавали два красных немигающих глаза. Эти глаза просто хаотично скользили по воздуху, иногда сталкиваясь между собой, иногда разбредаясь по сторонам, и постоянно смотрели в разных направлениях. За ними свисали нервные окровавленные отростки, словно  глаза эти были вырваны из живого существа и теперь обрели самостоятельную жизнь. Особенно жутко становилось когда глаза смотрели друг на друга. Больше под капюшоном ничего не было — пустота…

   Фигура явно женская. И еще:  старческие пальцы рук — просто кости обтянутые кожей. Диковато, отчасти глуповато, отчасти тошновато, но именно так «она» и выглядела. В одной руке она сжимала за горло какого-то младенца. Ребенок плакал, кричал, беспомощно двигал своими ручонками, но «леди»  словно не слышала его страданий.

   — Кто же она??

   — Это — Шепчущая Смерть, она убивает людей своим шепотом, — сообщил Оди, да так спокойно и обыденно, словно знакомил его с одной из своих подружек. Констатация факта, не более того. Его лицо в тот момент будто выцвело и лишилось всяких эмоций. — А то, что у нее в руках, никакой не младенец, а еще одна пойманная ею душа.

   Фастер перебрал несколько бусинок на своих четках, прошептав губами соответствующее количество мантр — так, на всякий случай. Черная Леди, как осязаемое наваждение, оставалась на месте. Что у нее сейчас на уме — понять почти невозможно. Применимы ли для нее вообще понятия «ум», равно как «душа», «тело» и многое другое — тоже загадка. Пытаясь отвлечься от ее невидимого воздействия, Фастер вновь обратился к Оди:

   — Ну, расскажи, как все произошло! Что передать Кьюнгу и остальным?

   — А-а… жуткая история… В общем, вчера мы работали с Кьюнгом, возились с проклятыми мертвецами. Работа у нас сам знаешь какая,  немногим почетней ассенизатора. До определенного времени все шло спокойно. И вдруг я заметил Ее, — последовал кивок в сторону Леди.

   — Ты позвал на помощь капитана?

   — Да, но он сказал, что ему некогда и еще сказал, что ему надо насобирать много цветов для своей жены. Не возвращаться же на Землю с пустыми руками…

   Кстати, цветов в сновидении Фастера было действительно предостаточно, да самых экзотичных. Росли они прямо из песков и только на кладбище возле могил, так что иногда от пестроты красок рябило в глазах.

   — Ну?! Дальше!

   — Она, эта Черная Леди, принялась гоняться за мной. Я, разумеется, убегал. Крутился как мог, пока совершенно не выбился из сил… Она мчалась за мной и кричала только одно: «Не надо было идти на свет! Не надо было идти на свет!» Потом я окончательно выдохся, почувствовал, что не в состоянии дальше вести борьбу за свою жизнь. Вот тут-то она меня настигла и вонзила свой кинжал, он вошел в спину и пронзил легкие. Все. История короткая, но исчерпывающая всякое любопытство. Расскажи об этом остальным. — В подтверждение своих слов Оди снял пиджак, расстегнул рубашку и показал рану.

   — Неправда!!! — вздрогнуло небо, вздрогнули пески, вздрогнул весь обозреваемый мир. Резкий, грубый и до отвращения неприятный голос заставил обоих замолчать и обернуться в сторону его источника. — Неправда! — эхом повторила Шепчущая Смерть собственное изречение. — Я вонзила тебе кинжал в грудь.

   Черная Леди достала окровавленный клинок и показала ядовитый блеск его стали. На фоне умерших песков он сиял подобно алмазу.

   — Нет, в спину! — раздраженно возразил Оди и сделал глубокую затяжку. — На что будем спорить?

   — Ты лжешь! Подлый обманщик! В грудь! Прямо между ребер! Я всегда бью в грудь, чтобы легче достать до сердца!

   Пустота под капюшоном всколыхнулась, и плавающие в ней красные глаза  приковали свой озлобленный взор к Оди. Но откуда исходил голос, если ни лица, ни рта у этой «дамы» не было? Потом невесть с какой стороны раздались удары бубна, и Черная Леди принялась исполнять ритуальный танец, прыгая и кружась среди мириад могил. Вот оно, торжество воплотившегося безумия над поверженным в прах здравым рассудком.  Флинтронна — мир наизнанку, зеркальное отражение существующего во вселенной порядка, превратившегося здесь в некий антипорядок. Фастер вскользь отметил для себя эти мысли и продолжал наблюдать, как она кружила, захваченная вихрем собственного сумасшествия, прыгала, резала своим кинжалом метановую атмосферу и при этом неустанно кричала:

   — В грудь! В грудь! В грудь!!

   Да… Жизнь глупа, а смерть безумна, в мир явились мы бездумно, по ошибке злой судьбы. Что сказать теперь — увы!

   Изречение одного философа.

   Анна Бройлен уже куда-то исчезла. И вот потом произошло самое странное. Черная Леди принялась шептать что-то неразборчивое, при этом оба красных глаза стали быстро вращаться вокруг собственной оси. ШЕПОТ, от которого заколебался воздух. ШЕПОТ, от которого всколыхнулись пески и над планетой стала подниматься пыль. ШЕПОТ, проникающий внутрь и дробящий кости человека. Вокруг вдруг стало смердеть разлагающимися трупами — резко, внезапно, точно взрыв запаха. Сразу затошнило. Очертания начали размазываться в пространстве, пески сливались с разорванным на куски небом. Желтизна внизу и омертвелая серость вверху, подвергаясь невнятному процессу диффузии, проникали друг в друга и образовывали нечто усредненное между небом и землей. Линия горизонта отсутствовала — возможно, ее никогда и не существовало. Памятники на могилах мерцали своей реальностью, то исчезая, то появляясь вновь. Оди еще что-то много рассказывал и постоянно курил, курил, курил…

   Но Фастер уже не слышал ни слова. Тошнота стала невыносимой. Проклятый метан! Нельзя было выходить наружу без скафандра! Эти мысли промелькнули у него в голове, вернее сказать — около головы, словно были чужими, пришедшими извне. Потом наступила идеальная пустота — внутри и снаружи. Чувства отключились. Все вокруг стало заволакивать клубящимися, как дым, тучами беспросветной тьмы, в ней еще какое-то время прыгали неясные фигуры, зыбкие разноцветные пятна, бессмысленные образы — то ли лица людей, то ли облики чудовищ. В одно безумное мгновение появились два плавающих красных глаза. Моргнули и тотчас испарились. И вскоре все закончилось…

   Закончилось…

   Закончилось…»

   Фастер ощутил себя в другой темноте — темноте собственной каюты. Проснулся… Нащупал свое тело, кровать, окончательно успокоился и долго смотрел в невидимый потолок, облик искусственной ночи, вспоминая только что пережитые события и, насколько позволяли догмы его религии, осмысливая их. Затем он взял лежащие под рукой четки и совершил несколько традиционных утренних мантр, лишь после этого позволил себе встать и включить свет.

   Мир законности и порядка:  он опять был перед его глазами. Наваждение длиною в целую жизнь — самое верное для него название. Аккуратно убранная каюта, еще дремлющая, бесшумно меняющиеся цифры бортовых часов, взоры духовных учителей, смотрящие со всех сторон живым взглядом из неживых портретов, — все это являлось лучшим успокоением для взбудораженных нервов. Фастер размял тело и принялся напяливать спортивный костюм, заметив несколько опаленных дыр на его ткани…

   Он мотнул головой, вопросительно посмотрел на одного из гуру, потом — на свой костюм, и через секунду понимающе кивнул, словно в этом факте было что-то доступное пониманию.

   На сегодняшние сутки в связи с похоронами Оди все остальные похоронные работы были отменены. Впервые за все обитание на черной планете никто никуда не торопился. Замолкла привычная шумная суета, не стало криков, ругани (раньше на «Гермесе» такое сложно было вообразить), всякие уста сомкнулись в гнетущем молчании. И это молчание, облаченное в неподдельный траур, являлось для всех предвестником чего-то нехорошего, оно хранило в себе страшную загадку и повергало участников компании в болезненное недоумение.

   — Ну как?.. как?.. как такое могло произойти?! — лишь однажды возвысил голос Кьюнг и снова замолк. Надолго.

   Все находились в центральном отсеке, что являлось привычным местом любых сходок. Труп Оди лежал рядом. Белый саван, полумертвый отблеск искусственных лучей искусственного утра, воздух стал тяжелым и вязким. Вообще, при смерти близкого человека, которого хорошо знал, судьба которого тесно переплеталась с твоей собственной (тем более, если его кончина внезапна), вся жизнь вокруг теряет свои привычные очертания, становится некой зыбкой субстанцией, которая вот-вот развеется… Лишь смерть реальна… лишь гроб наш вечный дом… лишь крест над ним вещает нам о том…

   Фастер воспользовался всеобщей заминкой, чтобы рассказать свой сон. Слушали тоже молча. Никто не перебивал, и у того стало возникать обманчивое впечатление, что эта по сути своей безбожная компания всерьез воспринимает услышанное. Впечатление, разумеется, поспешное и абсолютно ошибочное.

   — Бред с большой буквы! — заорал Айрант, как только Фастер закончил. — Бред полусумасшедшего, полусвихнувшегося, полуобъидиотившегося религиозного фанатика! Даже мой друг Фабиан такое бы не сочинил!

   — Послушай, Фастер, — мягко произнес капитан. — Ты не обижайся, у нас, как в демократическом обществе, свобода мнений. Но я тоже считаю все эти вымыслы насчет душ умерших, разгуливающих по планете… нет, не вздором, даже не глупостью, а скажем так:  устоявшимся в веках недоразумением. Мы в материальном мире. Очнись, друг мой! Впрочем, мы с тобой уже неоднократно дискутировали по этому поводу, теперь перестали, потому как оба осознаем бессмысленность абстрактных споров. Люди понавыдумывали тысячи противоречащих друг другу религий, и каждый за свою жизнь видит сотни подобного рода пророческих видений, так что теперь? Да, методом слепого случая сбываются один-два процента. Но твой случай… особенно тяжелый, я скажу. Если, живя в мире законности и порядка, мы неспособны найти истолкования его странным неизученным акциденциям, то конечно нет ничего легче, как удариться в мистику и ссылаться на таинственных духов, вытворяющих всяческие сверхъестественные безобразия… Подумай на досуге.

   Фастер с силой, можно сказать — с гневом сжимал свои четки, и понятно, что не из молитвенного усердия, а от бушующего внутри негодования, которое всегда испытывал, когда его религиозные чувства были задеты и оскорблены. Но все же долгие тренировки по медитации дали ему силы быстро прийти в норму, и он произнес:

   — Уважаемые братья по разуму, я очень хорошо понимаю, какое произвожу на вас впечатление со стороны. Вы, люди здравомыслящие, снисходительно терпите в своем обществе меня — забитого безмозглого фанатика…

   — Ну, ну… Фастер… — пытался было возразить капитан, но тот продолжал еще с большим раздражением:

   — …ничего не знающего, кроме своих молитв. Вы считаете религию примитивным объяснением мира, наивной фантазией древних, в то время как в ваших, если так можно выразиться, мозгах… сидит религия куда более пустая и глупая:  мол, существует только то, что я вижу и слышу, что могу пощупать собственными руками. Вы, материалисты, сами того не осознавая, обожествляете саму материю, приписывая ей самые чудодейственные силы. Ее величество Природа, Его могущество Случайность — вот ваши мизерные боги…

   — Хватит, хватит! — остановил Кьюнг, поднимая обе руки вверх. — Фастер, сколько раз мы это уже слышали…

   — Нет, не хватит! — тот явно взорвался (честное слово — феномен, подобного с ним практически никогда не случалось). —  Я должен высказаться, а вы воспринимайте это как сочтете нужным.

   Линд неопределенно вздохнул, вяло реагируя на происходящее. Айрант размазал по лицу издевательскую ухмылку, выражающую целую смесь разнообразных чувств, но тем не менее промолчал. Капитан лишь слегка кивнул головой:  мол, черт с тобой, высказывайся. Вообще-то нравоучительные сентенции воспринимались на «Гермесе» на уровне неудавшихся анекдотов, мораль всерьез здесь никогда не обсуждалась, религиозные догмы сектантов — и подавно. Но Фастеру было наплевать, он встал со своего кресла и принялся расхаживать крупными шагами по всему отсеку, как проповедник внезапно подвергшийся наитию горнего вдохновения, потом громогласно выложил все, что накопилось внутри:

   — Вы все слышали, что истинное вероисповедание признает идею реинкарнации, то есть переселение души после смерти в другое тело. На Земле все просто, и этот закон выполним:  там миллионы существ рождаются и умирают каждый день. Но здесь… — последовала ничего не значащая пауза, затем продолжение, уже более спокойным голосом:  — Здесь мертвые пески, и поэтому души людей обитают на планете в так называемом «зависшем» состоянии, не находя себе нового воплощения.

   «Ни богу свечка, ни черту кочерга», — подумал Айрант, хотел сказать вслух, но сдержался. Фастер еще не закончил:

   — Может, и право было движение «Севастия», запрещающее хоронить людей на других планетах. Тут я не судья, но один вывод очевиден:  мы здесь не одни… Далеко не одни.

   — Это все? — флегматично, чуть ли не зевая, спросил Кьюнг.

   — Нет, не все… Помните еще перед посадкой я сообщил вам, что мне приснился нехороший сон, я бы рассказал его еще тогда, если бы Айрант не заткнул мне рот…

   — А я тебе и сейчас его заткну! — бортмех схватил пустой стакан и размахнулся, всерьез намереваясь запустить им в глашатая истины.

   — Поставь стакан на место! — крикнул Кьюнг и ударил кулаком по столу, что показалось — он треснул. — А ты давай продолжай, высказывайся! Может, хоть на душе легче станет.

   Неловкое молчание продлилось считанные секунды. Накаленным нервам с той и с другой стороны необходимо было немного остыть.

   — Итак, сон был коротким и внушительным. Во-первых, я увидел поверхность Флинтронны, это знаменитое космическое кладбище прежде, чем увидеть его телесными очами. Могилы и многогранные памятники, помнится, так ясно стояли перед глазами и так хорошо отразились в сознании, что едва я их сравнил с оригиналом — меня бросило в пот… Именно поэтому, впервые в жизни ступив на поверхность Флинтронны, я испытал назойливое чувство, что здесь уже бывал. Все хотел сказать да вот молчал, выжидал удобного случая… Короче, в том сне я видел ту самую Черную Леди без лица, что вновь явилась мне минувшей ночью. Она сказала, что… никто из нас не вернется с этой планеты. Причем, сказала так спокойно и даже ласково, словно сообщала долгожданную радостную новость. Страха я, помнится, не испытывал, но спросил ее:  почему? Она ответила:  «вас ожидает то же, что случилось с экипажем «Астории»». Я еще что-то хотел выяснить, но она исчезла, и сон на этом закончился.

   Когда капитан понял, что Фастеру больше нечего добавить, он встал из-за стола и налил себе прохладительного напитка.

   — Кто-нибудь хочет пить?

   Ни звука… Опять молчанье, тишина. Похоже лишь одна она способна душу исцелить да свой покой нам подарить. (почти стихи)

   Все сидели, уткнувшись взорами в зашарканный пол, и даже забыли, что совсем рядом под белым саваном покоится уже ушедший от них товарищ, не способный ни видеть этого бардака, именуемого миром, ни слышать их препирательств, ни высказать собственного мнения. Волею духов или небес, или по законам так и не познанной матери-природы, но он покинул их навсегда — и этот факт был единственным недвусмысленным событием, взбудоражившим относительно спокойную жизнь на «Гермесе». Но жизнь, как известно, и так является бредом человеческой души, вносить же в нее еще больше абсурда шизофреническими сектантскими идеями было бы уж совсем непростительной глупостью. Капитан после долгого философского молчания возобновил речь:  

   — Ну хорошо, Фастер, я на какое-то время забуду о здравом рассудке и стану таким же имбецильным как и ты. Не обижайся, сам вынуждаешь. Давай разберемся с твоим «пророческим» сном. Там явные несуразицы. Первое:  Оди не обращался ко мне за помощью, и уж тем более я не мог ответить ему, что мол занят и собираю (на кладбище!) искусственные цветы в подарок для своей жены… Ну, вдумайся сам, какой маразм ты несешь! Всем известно, что меня вызвал по связи Линд, и в момент смерти Оди я находился  в полмили от того места. Второе:  Оди умер от чего угодно, только не от удара кинжалом, можешь внимательно его осмотреть. Я уже не говорю о тех откровенных глупостях, что звезда Эпсилон вращается вокруг планеты, и что памятник загорелся от того, что по нему чиркнули жженой спичкой.

   — Добавь сюда, — вставил молчаливый доселе Линд, — что Оди не курит и, как мне известно, никогда не курил.

   — Вот-вот…

   Фастер, как утонченный схоластик, быстро нашел ответ:

   — Тут все объяснимо, ведь сон — это аллегория. Неужто вы думаете, я всерьез верю, что Смерть с кинжалом гонялась за ним среди могил? Здесь простая метафора. Что же касается факта, что он обращался за помощью к Кьюнгу — это наверняка происходило в его душе. Радиосвязь, возможно, была отключена или вышла из строя. Капитан в тот момент действительно был занят другими делами, а его странноватый ответ — прообраз глухоты и слепоты, всем нам свойственной. Оди не курил, и я это прекрасно знаю, но на протяжении всей жизни он вдыхал в себя яд греховного мира. А одно мало чем отличается от другого.

   Речь закончена. Последние минуты Айрант в нетерпении ерзал на кресле, только и ожидая этого момента. Его грубый голос, предвестник всякого скандала, всколыхнул все пространство центрального отсека:

   — Так! Засуньте этому бестолочу кляп в ротовую полость, или я заткну ее вот этим кулаком! — он с такой силой сжал увесистую пятерню, что побелели косточки на пальцах.

   — Остынь, остынь… — миротворчески произнес Линд.

   Все-таки загадочная личность этот Фастер Роунд, внутренний эклектизм его талантов и убеждений выглядел просто вопиюще и никак не склеивался в чьем-либо понимании. С одной стороны — гениальный специалист по радиотехнике, чудотворец в царстве запутанных электронных плат, микросхем, гелиевых микропроцессоров, с другой — мастер красноречивого абсурда. Чего же в нем больше, никто  так и не знал.

   Линд поднялся со своего места и прошелся по отсеку, чувствуя, что все ждут от него решающего слова.. В общем-то, это слово было уже произнесено, и экзотический сон ясновидящего коллеги не вносил сюда никаких корректив. Вид вечной задумчивости и невозмутимого спокойствия отпечатался на его лице, как на гипсовой маске, и внутренние чувства редко когда могли маску эту расшевелить. Лицо у Линда и на самом деле напоминало лик ходячей статуи:  абсолютно белое (точнее — бледное), без тени загара (словно он родился на Флинтронне и всю жизнь не ведал о солнечных лучах), а густые черные брови смотрелись на нем так неестественно, точно были приклеены. И вот губы статуи принялись шевелиться:

   — Как бортовой врач я заявлял и заявляю, — голос звучал как у прокурора, выносящего вердикт:  твердый, властный, не допускающий возражений. — Наш несчастный Оди умер от внезапного паралича сердечной мышцы, связанного с каким-то шоком. Самая правдоподобная версия:  он увидел что-то такое, что его смертельно напугало.

   — Почему он никого не вызвал на связь? — Кьюнг задавал этот вопрос уже раз пятый. — Почему?!

   — Шок, как известно, есть неожиданность, после которой человек уже не контролирует свои действия.

   Разговор, блуждая по лабиринту мнений, зашел в очередной тупик и на пару минут прервался пустым бездумным молчанием. Капитан, в отличии от врача, сильно изменился в лице. Возможно, впервые его привычный взор, самоуверенный и немного надменный, стал теперь откровенно-растерянным. Он, впрочем, и не пытался скрывать собственного замешательства. Беда была всеобщей.

   — Тысячи галактических чертей и еще один чертенок в придачу! Ну, маразм настоящий! Что он такого мог там увидеть? Мертвый, что ли, с могилы поднялся? 

   — А что тут особенного? — вставил Айрант. — Может, его черви заели. Почесаться захотел.

   — Слушай, заткнись в конце концов! — Кьюнг ударил по столу, да так, что всем пришлось вздрогнуть. — У нас сегодня как-никак траур!

   И нервы у всех точно оголенные провода под напряжением — искрятся при любом контакте. Белая простыня со знакомой для любого взора печальной бугристостью скрывала собой невольного виновника всей трагедии. Оди в их компании уже отсутствовал… Навсегда… Его слова, его голос, интонация, его неуклюжая фигура, мимика и движения — все это сохранилось только в памяти, изредка всплывая оттуда и пробуждая чувство некой потери. А там, где присутствуют хоть какие-то чувства, в человеке еще остается что-то человеческое.

   Между обитателями «Гермеса» никогда не было ни крепкой дружбы, ни тем более взаимной любви, но существовала подсознательная, внешне — чисто механическая связь, объединяющая всех пятерых в одно целое, пафосно названное экипажем. И потеря одного из них отражалась для остальных образовавшимся рядом вакуумом.

   Линд подошел к простыне, откинул ее край и тем самым дал понять, что прощальная церемония началась.

   — Кто мне может ответить:  что он мог увидеть такого, что его напугало до смерти? — Кьюнг обратился ко всем одновременно. — Хоть мало-мальски убедительная версия… Неужели все-таки эти монстры?

   — Да они бы его сожрали и костей не оставили, — иронично заметил Линд.

   — Кто знает, может живыми они не питаются, черви-то могильные… — капитан начал уже бредить не хуже Фастера. Никто даже и не подумал, что он говорит на полном серьезе. Просто происходящее жаждало своего объяснения, иначе… — Надо вот что сделать:  тщательным образом обследовать ближайшие к тому месту могилы. Кто этим займется?

   — Да вроде бы…

   — Тщательно!.. Пройти весь путь по его следам. Если ничего так и не удастся обнаружить, будем считать, что с Оди произошел обыкновенный сердечный приступ. Итак, есть желающие? Кое-кто из нас любит проявлять излишнюю смелость, геройски болтая своим языком…

   Айрант, слегка побагровев, медленно поднялся с места. Знакомый блеск в звериных глазах и знакомая мимика готовящегося к прыжку хищника… Все ожидали какой-нибудь ядовитой реплики, крика и неминуемого очередного скандала. Но странно:  реплики не последовало. Бортмех лишь тихо обратился к Фабиану:  «пойдешь со мной».

   — Слушаюсь, сэр, — робот впервые подал свой синтезированный голос, в котором прослушивалась не то чтобы фальшь, а некая неудачная пародия на человеческую речь. И оба скрылись в сети переходных салонов.

   Молчаливая вечная ночь опять была разбужена. Планетоход, издавая неестественный даже для него самого визг и рев, буравя пески, мчался во тьму. Айрант гнал на предельной скорости, выжимая из него все резервные возможности. Сквозь лобовое стекло уже проглядывалось полчище омертвелых фигур:  маленькие бугорки песка, увенчанные многогранными памятниками — эти холодные мрачные жилища с постоянными поселенцами, такими же холодными, мирно спящими под покровом Вечности. Так как утро здесь никогда не наступит, то и их сон будет продолжаться многие века — пока не иссякнет бегущая где-то река времени.

   — Не переживай, Фабиан, сейчас разберемся! — Айрант до упора жал рукоятку газа. — Если Оди испугался обыкновенной темноты, то он самый последний дурак!.. Извини, приятель, последним дураком у нас, разумеется, являешься ты… Предпоследний. Короче — придурок! Но если там что-то другое… я непременно узнаю!

   Подъехав в самому краю кладбища, бортмех резко развернул руль и столь же резко дал по тормозам. Планетоход чуть не охренел от такого эпатажа, крутанулся вокруг собственной оси, истерически взревел, но тут же заткнулся. Лучи его прожекторов уткнулись в ряды могил, делая их видимыми, и вообще — осязаемыми и существующими. Первым выпрыгнул Айрант. Фонарь в его руке, как блуждающий глаз некого монстра, вращался, высматривая себе добычу. Затем неуклюже вылез робот, бездарно копируя движения человека.

   — Вот его следы, — бортмех указал вниз. — Идем по ним и тщательно высматриваем всю близлежащую поверхность. Ты — то что слева, я — то что справа. Вопросы есть?

   — Слушаюсь, сэр, — эта фраза, тысячи раз произносимая, вылетающая из него, словно из автоответчика, честное слово, уже действовала на нервы.

   Дальнобойный луч фонаря принялся прыгать с одного памятника на другой, все вокруг обшаривая и задерживаясь на всякой подозрительной мелочи. Стояла гнетущая тишина, в которой звуки и голоса казались мертвыми, движения — призрачными. Ощущение некой зловещей неожиданности поселилось бы в душе самого отчаянного храбреца. Айрант нехотя признался себе, что слегка раздавлен. Быть может поэтому раздавшийся вдруг голос Фабиана, вроде спокойный и привычный, заставил вздрогнуть:

   — Сэр, идите сюда.

   Бортмех сорвался с места и в несколько прыжков оказался рядом. Робот стоял в явной нерешительности и, указав металлическим перстом на одну из могил, произнес:

   — Посмотрите, сэр, что это?

 

                    *                    *                    *

 

   В центральном отсеке время тянулось издевательски-медленно. Линд, Фастер и Кьюнг продолжали находиться в его душных объятиях. В основном молчали, изредка поглядывая на покойного, словно прося у него какой-то немой подсказки. Сам же центральный отсек представлял собой мнимую бесконечность. Сделанный в форме большого восьмиугольника, он по сути выглядел в тысячи раз крупнее, чем в реальности. Все восемь стен являлись огромными зеркалами. Здесь каждый мог увидеть себя самого  на разном расстоянии, с разных углов зрения сотни раз отраженным. И вообще, возникало ощущение, что находишься не в отсеке звездного лайнера, а в какой-то зеркальной вселенной, состоящий из множества отражений и еще более бесчисленного множества отражений от этих отражений. Надо заметить, что фантазия у дизайнеров звездолета в свое время поработала на полную мощность. Новичок, впервые передвигаясь по ярусам и отсекам этого корабля, наверняка подумает, что он проходит уровни некой компьютерной игры. Так, перемещаясь по салонам, он попадет то в джунгли с обилием зеленых оттенков, то в пустыню, где лишь пески да карликовые деревья. Стереоизображение на внутренней обшивке выглядит порой потрясающе в художественном плане и заставляет забыть, что за ним всего лишь холодный метал и мертвый космос. Над дверью в каждый отсек дизайнеры соорудили выпуклую голову дракона, и в момент, когда дверь открывалась (или закрывалась), глаза дракона вспыхивали красным огнем. Причуд имелось множество. Даже в туалете обыкновенная ручка сливного бочка была сделана в форме человеческой руки, облаченной в черную мантию. И для того, чтобы смыть… ну, сами понимаете что, эту руку необходимо было пожать.

   Впрочем… да, поначалу все сие довольно-таки развлекало. Сейчас же к причудам неадекватно мыслящих разработчиков относились с полным равнодушием.

   — Если сказать откровенно, я бы сейчас один не сунулся в эту темноту, — признался Линд. Состояние душевной асфиксии, как известно, всегда располагает к откровенности. — Даже вместе с Фабианом.

   Капитан изобразил на лице совершенно неопределенное выражение и как-то понимающе кивнул, вроде бы одобряя это мнение, но прозвучавшие следом его слова оказались совершенно противоположного характера:

   — Началось… Это ты у него заразился? — последовал кивок в сторону тела Оди.

   — У меня есть свои слабости, и я просто не хочу их скрывать.

   — Какого черта вы тогда сунулись в космос со своими слабостями?! Ведь знали же, что летим не на курорт в цветущие сады Мариандры!..  Я там, кстати, так ни разу и не побывал.

   Фастер перебирал молитвенными четками, не имеющими  ни начала, ни конца, и казалось, был безучастен к разговору. Вернее — высказался сполна, отгородившись от остальных стеною привычного для себя молчания.

   Какой-то отдаленный шумок… Из шума возникли слабые голоса… И тут же слух отчетливо уловил долгожданные шаги. Наконец-то! Они возвращались! Айрант заявился с демонстративным грохотом. Он со всей дури пнул по двери, прежде чем она успела отъехать в сторону, и уже стоял перед напряженными взорами публики с раскрасневшимся лицом, держа в руке странный предмет. В мнимой вселенной зазеркалья сразу появились десятки, сотни разозленных Айрантов. И каждый из них готов был вот-вот выплеснуть свою злость наружу. Поначалу казалось, что бортмех просто возбужден от долгой пробежки, но все оттенки его физиономии были так хорошо изучены коллегами, что с первой секунды стало понятно — дело пахнет очередным взрывом эмоций. И тот же звериный огонек в глубине зрачков, и та же полуулыбка, отравленная ядом негодования, обнажающая огромный, как клыки, ряд почернелых зубов…

   — Капитан! Это убийство! И убийца — один из нас!!

   Он стрельнул в каждого из присутствующих взбесившимися глазами и положил на стол… обыкновенную электрическую лампочку, к тому же — доисторическую, с вольфрамовой нитью накала и мизерным источником питания. Кьюнг, и без того запутавшийся в абсурдности происходящего, посмотрел на него с таким тупым недоумением, словно видело перед собой не собственного бортмеханика, а наваждение из забытого детского сна.

   —  Что, его ударили сзади лампочкой по скафандру? — фраза вырвалась наружу совершенно необдуманно.

   — Свои дебильные шутки можешь засунуть в свой задний карман! Я говорю тебе — это убийство! — Айрант подошел к графину, налил стакан фруктового сока, без которого жить не мог, и сделал несколько жадных глотков, а оставшиеся капли выплеснул в физиономию позади стоящего Фабиана. Затем продолжил:  — Все мы хорошо знали, что Оди по своей натуре боязлив и у него слабое сердце. Вот кто-то и подстроил для него такую дрянь:  этой лампочкой осветил одну из могил.

   — Да скажи ты толком:  что он там увидел?! Приведение? Или Черную Леди, подружку Фастера? Ну должна же быть причина, черт бы побрал, даже для глупой смерти!

   Айрант несколько тормознул с ответом, думая, в какой бы форме его поднести. Возникшая вокруг тишина достигла белого каления. Слух у каждого был под напряжением. И любое произнесенное слово обладало электрическим разрядом:  било током до самых глубин сознания. Наконец он произнес:

   — Оди увидел самого себя… похороненным.

   Секунд несколько все молчали. Не подбирались подходящие слова, лишь брови у каждого медленно поползли на лоб, а плечи как-то сами собой передернулись в привычном жесте недоумения.

   — Ничего не понял, — сказал капитан, потому что и на самом деле абсолютно ничего не понял.

   Бортмех плюхнулся в кресло. Оно жалобно скрипнуло и начало вращаться от его нервозных движений.

   — Какой-то идиот прикрепил на памятник крупным планом его фотографию. Внизу была подпись:  «Одиссей Вункас», точная дата рождения и дата смерти, совпадающая со вчерашним днем. Лампочка, как вы понимаете, служила для подсветки. Подойдя к могиле, Оди, словно в зеркале, увидел собственное отражение и дату своей смерти. Учтите еще, что он был один, а кругом сплошная темнота. Это его и сломило. Любой из нас в такой ситуации плюнул бы и пошел дальше, что-нибудь напевая под нос, но Оди был нервным параноиком, как все мы хорошо знаем…

   — Но кто?! Кто?! Кто?! — Кьюнг вскочил, растеряно глядя каждому в глаза — такие же растерянные и всерьез перепуганные.

   — Если бы я знал… — Айрант сжал кулаки, — давно задушил бы своими руками.

   Капитан медленно опустился в кресло. Прежде всего следовало хотя бы осмыслить услышанное, потом — смириться с фактом, и лишь потом принимать какие-то решения. Его мозг энергично перебирал разные варианты, но все они выглядели такими же абсурдными, как и эта нелепая смерть. Его внутреннее отчаяние, тысячи раз отраженное в зеркалах, металось между стен центрального отсека. И казалось, зеркала вот-вот лопнут от перенапряжения. Тупик… Пока что лишь полный тупик непонимания. Смехотворные ранее слухи и сплетни о Флинтронне здесь начали облачаться в плоть и кровь. Самое паршивое было то, что впереди еще целый океан работы, а если продолжать ее с заведомо сломленным духом… Короче, надо что-то делать.

   — А отпечатки пальцев?

   — Не задавай глупых вопросов, — отрезал Айрант.

   Далее шел оживленный, взбудораженный разговор, плотно насыщенный словами. Ни секунды молчания. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Версия — ее опровержение.

   — Как человек пока еще здравомыслящий и капитан этого корабля, одно могу сказать твердо и определенно:  нас вместе с Фабианом сейчас осталось пятеро, и ни на этой планете, ни в радиусе сотни световых лет больше ни одной живой души!

   — Я уже в третий раз повторяю:  это кто-то из нас!

   — А может, здесь затерялся кто-нибудь из прошлых экспедиций? — предположил Линд, но и сам понимал, что мелет откровенную ерунду.

   — Нет. Будьте уверены, все они в полном составе возвращались на Землю.

   — А из «Астории»?

   — Что за глупости! Мы милю за милей исследовали всю поверхность. «Астория» может находиться где угодно, хоть в иных мирах, хоть на том свете, только не на Флинтронне.

   — Тогда я совсем ничего не понимаю, — Линд глубоко вздохнул. Ничего не понимать, как известно, дело нехитрое, и признаться в этом — тоже не подвиг. Он зачем-то покрутил в руках чертову лампочку и произнес:  — Ну даже если это сознательное убийство, то где причина? Ведь Оди, такой добродушный и покладистый, кому он мог встать поперек дороги?

   Айрант налил себе еще стакан и залпом осушил его до дна. Потом выдвинул собственную версию, в которой ясности было не более, чем в туманную безлунную ночь:

   — Думаю, тут дело не в личной вражде… Все глубже, тоньше, изощренней. Мы столкнулись с хорошо спланированной акцией. Я убежден:  с нами происходит то же, что еще недавно происходило с несчастной «Асторией». Ведь исчез целый звездолет со всем экипажем! Следующий рейс — наш, на ту же самую планету, с тем же самым заданием. Эти два факта неизбежно взаимосвязаны. Теперь давайте размышлять логически, если еще не забыли, как это делается. Кому-то… надеюсь, не благословенному Брахме, — бортмех развел руками и издевательски посмотрел на Фастера. — Но кому-то из чинов более низших, к примеру — из людей, нужно подорвать авторитет похоронных компаний. Вопрос:  для чего? Ответ:  для того, чтобы их вообще отменили. Теперь еще один вопрос:  есть ли на Земле силы заинтересованные в этом?

   — Движение «Севастия», — охотно ответил Фастер, не обращая внимание на изощренное оскорбление.

   — Вот именно!.. Я не вникал в их глубокомысленные религиозные догмы, но знаю, что по их мнению, хоронить людей на других планетах есть страшное богохульство. И они пойдут на все, чтобы не допустить человечество до окончательного грехопадения, за которым и конец света не за горами.

   — Иными словами, — Кьюнг продолжал развивать ту же мысль, — «Севастия» каким-то образом заслала своего диверсанта на «Асторию», который как-то умудрился покончить со всем экипажем и с самим звездолетом. А теперь это ожидает и нас… Тогда вывод:  после Оди должны быть следующие жертвы?

   Кажется, сверкнул проблеск чего-то внятного, хоть мало-мальски убедительной версии.

   — Если хочешь, можешь ей становиться! Я лично не собираюсь!

   Айрант словно выстрелил из себя эти слова, устало погрузился в кресло и поглядел в бездонные зеркала. Их отражения тоже спорили между собой, друг другу что-то доказывая, с жестикуляцией рук и немыми криками. Труп Оди, сотни раз отраженный в стеклянных псевдомирах, и там наводит повсеместную тоску да паническое непонимание происходящего. Впрочем, все это домыслы… За зеркалами находилась банальная пустота. И эта пустота молчала, предоставляя возможность людям самим разбираться со своими проблемами. Вообще-то, гипотеза выглядела уж слишком воздушной, и каждый это понимал. Но так как ничего другого пока не придумали, пришлось за нее и ухватиться.

   Кьюнг обвел всю компанию недоверчивым взглядом — столь пронзительным, что буквально спалил бы им каждого, если б человеческие эмоции имели температуру.

   — Значит, убийца — один из нас! — он стукнул по столу, чтобы проследить за реакцией остальных.

   Впрочем, реакции никакой. Айрант сидел отвернувшись, и вообще, плевать хотел на его слова. Линд был вечно бледен и вечно спокоен. Фастер закрыл лицо руками и не поймешь о чем думал. Фабиан неподвижно стоял на месте как титановый идол:  без чувств, без страстей, без всех этих проблем и наверняка без своих личных выводов. Капитан, вдруг вспомнив, что на него тоже падают подозрения, произнес:

   — Надеюсь, ваша фантазия не заходит так далеко, чтобы подумать, будто я, сорок лет отдавший Большому Космосу, получающий немалые деньги, способен на такое… быть агентом религиозных фанатиков!

   И опять:  реакции никакой абсолютно. Шумом, криком и взаимными препирательствами делу, разумеется, не поможешь. Надо было кому-то осмелиться сделать шаг к всеобщему примирению, и потом уже сообща искать выход из тупика. Увы, посеянные семена раздора уже давали свои ростки. Айрант все более и более неприветливо косился в сторону молчаливого служителя Брахмы.

   — Конечно, — буркнул он нехотя, но решительно, — в первую очередь подозрения ведут к Фастеру. Он у нас обладатель святых идей, требующих самопожертвования… Человек Божий, слышь о ком идет речь? Ась?

   Кьюнг вяло пробовал заступиться:

   — Но если бы Фастер действительно был из движения «Севастия», они бы не стали посылать его к нам с четками в руках! Иначе, у нас сразу возникают подозрения!

   — Откуда ты знаешь… Может, мы столкнулись с мыслью более утонченной, и они как раз рассчитывают на твою логику.

   Узел проблемы закручивался все туже. Как и во всяких словесных прениях, на любой аргумент находились десятки контраргументов. Мысли уже начинали уставать, языки — тоже. Мало… слишком мало имелось в наличии вещественных доказательств, чтобы на их основе можно было выстроить что-то определенное. Лампочка, будь она сожжена и проклята, фотография на памятнике, труп Оди:  вот и весь перечень. Ну, еще обильный сброд фантазий в головах.

   — Кстати, — вставил свое слово Линд, — а где мы приобрели Фабиана?

   Все взоры устремились в сторону служебного робота. Тот продолжал стоять, не выдавая своим белковым коллегам ни звука, ни движения, так как вопрос был обращен не к нему лично.

   — У фирмы «Byte», — сообщил Кьюнг.

   — Ладно… — врач на секунду замялся. — Уж бредить, так бредить по-настоящему:  не могли ли организаторы этого движения вставить в его компьютерную башку тайную программу на убийство?

   В течение последующих тридцати секунд не раздалось ни единой реплики. Тупой, малоразговорчивый и послушный во всем Фабиан вмиг превратился в зловещую загадку. Даже его привычный облик (облик начищенного до блеска лакея) в это мгновение показался каким-то устрашающим. Робот-убийца:  это очень-очень старый трюк, а поэтому для преступного мира — надежный и проверенный.

   — Слушайте, а идея стоит, чтобы ее рассмотреть, — согласился Айрант.

   Но воспаленная фантазия Линда пошла еще дальше: 

   — Может, в нем вообще заложена бомба?.. Ах, черти, если на то пошло, ее можно заложить в любом закоулке этого космического корыта.

   Для полноты картины не хватало еще версии, что огромнейших размеров аннигиляционная взрывчатка сокрыта где-нибудь в песках планеты, и как только не нее случайно кто-нибудь наступит, минимум полгалактики разлетится к …… матери. Но эту версию никто так и не выдвинул. Напротив, капитан мигом развеял явно неоправданные опасения:

   — Успокойтесь, «Астория» исчезла по какой угодно причине, только не оттого, что она взорвалась. А что касается программы на убийство… Фастер, ты в силах это выяснить?

   — Пара пустяков, — служитель Брахмы наконец поднялся, отбросил в сторону свои четки и вытащил из кармана отвертку. — Фабиан, иди сюда.

   — Иди сюда, титановая скотина! — рявкнул Айрант и для вдохновения притопнул ногой.

   — Слушаюсь, господа, — робот покорно приблизился.

   Фастер отключил питание и вскрыл ему череп. Как хирург профессионально орудует своим скальпелем, так и он манипулировал отверткой. Не менее мастерски, со знанием дела, безошибочно зная где и какой электронный нерв следует надавить, чтобы вызвать определенный рефлекс. Только вместо крови ему на пальцы брызнули капельки машинного масла. Робот лишь один раз дернулся и замер… Некое подобие наркоза. Фотодатчики погасли, искусственная мимика словно заржавела, левая рука, слегка опережая правую, также застыла в воздухе. Фабиан сейчас напоминал железного дровосека из далекой детской сказки. Того самого дровосека, который уже многие годы ждет маленькую девочку с волшебной масленкой.

   Впрочем, Фастеру сейчас было не до романтики. Он осторожно достал изнутри комплекс блоков ОВП — оперативно-вычислительной памяти, кстати, такой же серый как мозг.

   — Я пойду в свою лабораторию и проведу тщательное тестирование. Буду через полтора часа.

   Он удалился, а робот так и остался стоять с потухшим взором, с мертвой механикой, у которой только что украли душу, и с заледенелыми руками, словно обхватившими Вечность… Зрелище немного комичное, напоминающее сломанную игрушку, которой долго-долго играли, но потом она порядком надоела.

   Да… если все происходящее игра, то пожалуй, самая невеселая на свете. В центральном отсеке вновь пришла к власти тишина, подавив ненавистные ей звуковые раздражения. Тишина эта имела и свой характер, и свой цвет, и даже свой запах. Действовала на нервы своей тяжестью и угнетала полнейшей неопределенностью. Она повелевала всем молчать, в ней тяжело было расслышать даже собственные мысли. Ко всему еще труп Оди и сотни его отражений безмолвными галлюцинациями раздражали взор и тем только усугубляли атмосферу всеобщей подавленности.

   — Я когда-нибудь разобью все эти зеркала! — крикнул Айрант.

   А в каютах и по переходным салонам горел утренний свет, имитируя фальшивый восход солнца… Кстати, солнце! Кто-нибудь хоть помнил, как оно выглядит? Хотелось бы надеяться…

   «Гермес», безмолвный свидетель всех происходящих событий, внутри — необъятный как целая вселенная, снаружи — ничтожный как игрушка, мертво стоял, вонзив свои двенадцать опор в рыхлую поверхность. Двенадцать якорей, погруженных в океан бездонных песков. Рождающий свет подобно ангелу, и облаченный одеянием мрака, словно демон. Все антагонизмы уживались под его покровом, как противоположные стороны одного и того же бытия. Свет и тьма были братьями-близнецами, правда и ложь — лишь двумя сторонами единой медали, а трусость и отвага, оказывается, — два разных способа проявления человеческого эгоизма. Вот такая экзегетика…

 

                    *                    *                    *

 

   Фастер появился на полчаса позже обещанного, он сунул мозг робота на прежнее место, вытер с его титановой физиономии струйки машинного масла, затем вытер пот с собственного лица, и лишь потом произнес:

   — Все в порядке. Вообще, какая-то глупость… Я не верю, что кто-то из нас способен на такое.

   — Тогда, может, скажешь:  кто его убил?! — негодующе спросил Айрант, его маленькие глазенки опять зло засверкали на непомерно широком лице, придавая ему выражение разъяренного леопарда. — Ах, да! Совсем забыл! Черномазая Леди с красными вращающимися глазами и кинжалом в руке!

   — Если вам интересно мое мнение, я его выскажу, пропуская мимо ушей все ваши издевательства:  да, это  ОНИ  забрали Оди к себе.

   — Таинственные  «ОНИ» — надо полагать, души умерших?

   Молчание со стороны Фастера было расценено как согласие. И наступил наконец долгожданный момент, когда все утомились от взаимных подозрений и препирательств. Дело, образно выражаясь, было сдано в архив за недостаточностью улик. Всем хотелось верить, что этот вздор вскоре забудется и оставит в памяти лишь призрачный шлейф угасших переживаний. Станет казаться просто сном, навеянным мрачными красками планеты. Могила для Оди была вырыта вручную неподалеку от места, где он работал. По обычаю астронавтов, его похоронили в скафандре, обернув белой простыней. Это были единственные похороны в цепи грубого механического конвейера, которые прошли с подобающими церемониями и соответствующим настроем души. Не было громких речей, не было сентиментальных слез, но всюду присутствовало чувство неподдельной скорби. Все пятеро долго стояли рядом, смотря в глубину мрачной ямы. Впервые в жизни эта глубина казалась бесконечной. Их мертвый коллега теперь был обречен на вечное падение в эту неосознанную Бесконечность… Да, она жадно поглотила одного из них. Надпись на памятнике гласила:  «Одиссей Вункас, астрофизик, член экипажа «Гермес», трагически погиб на этой планете при загадочных обстоятельствах». Коротко и ясно. Многоцветные помпезные слова с пышными фразами были тут совершенно излишни.

   Не говоря ни слова, Кьюнг нагнулся и бросил первую горсть песка…

 

                    *                    *                    *

 

   На следующие сутки работы были возобновлены. Контейнеры, набитые телами умерших, медленно, нехотя, сонливо, но все же вновь поползли к местам захоронений, пробивая себе дорогу сквозь черные пласты темноты. Иногда возникало несколько романтическое ощущение, что все они находятся на дне черного океана, а где-то там, наверху, бушуют его волны, пропуская лишь слабые проблески света, кажущиеся звездами. Этот едкий сумрак проникал в мозг и вызывал самые дикие ассоциации. Порой Флинтронна и впрямь казалась тем загробным миром, о котором веками спорят многие религии. Здесь властвуют свои законы и порядки. На ее поверхности в принципе невозможно находиться живым. И странное чувство, что все они давно покойники, испытывали многие похоронные компании. Нескончаемые лица замерзших трупов, вездесущие облики могил если откровенно не сводили с ума, то внушали подсознательный процесс ассимиляции:  через какое-то время ты уже чувствуешь себя заодно с компанией мертвецов, а потом и сам становишься ходячим призраком.

   Согласно инструкции ПК (стр. 114), в случае, если один из членов экипажа становится нетрудоспособным (негласно подразумевается и смерть), то его напарник должен объединиться с какой-нибудь другой парой и продолжать работу втроем. Кьюнг, наверное, не читал инструкцию или она показалась ему неинтересной и, не смотря на уговоры коллег, продолжал оставаться в гордом одиночестве. Что он хотел этим доказать и кому:  не знал и сам. Скорее, просто не терпелось поскорее закончить работу. Что ж, желание вполне понятное и оправданное.

   Основным неудобством работы без напарника было то, что трупы приходилось таскать одному, хватая их за ноги и волоча по песку:  выглядело цинично и немного по-зверски. В образованные ямы покойники уже не укладывались, а просто сваливались, как некий отработанный материал. Короче — узаконенное кощунство, так как у него все-таки имелись весомые причины. Нельзя сказать, что он совершенно не испытывал страха в неравном поединке с черной магией темноты, но он умел контролировать свой страх, не позволял ему властвовать над собою. И вообще, как подобает капитану, слыл здесь человеком твердой воли и большой выносливости. А эти качества на Флинтронне ценились больше золота и серебра.

   Все же через какое-то время Кьюнг почувствовал излишнюю усталость и позволил себе немного отдохнуть, равнодушно уставившись в непроницаемый мрак. Мысли отсутствовали, чувства — тоже. Пустота внешняя почти отождествлялась с пустотой внутренней. И когда вдали возникло какое-то движение, он даже не шелохнулся, уверенный, что ему на все наплевать. Но как только контуры приближающейся невнятной фигуры стали более отчетливы, капитан настороженно поднялся. В этот момент он немного пожалел, что не взял с собой оружия. В общем-то, для здравомыслящих людей оно здесь было ни к чему. Он направил вперед луч фонаря, прощупывая им пространство, и уже мог ясно различить кого-то в скафандре, движущегося навстречу, затем включил связь:

   — Ты кто, странник?

   Из динамиков раздался тугой хриплый голос:

   — Чер-р-рная-причер-р-рная Леди с кинжалом в руке! — а потом громкий смех Айранта:  — Да это я, не бойся!

   — Чего приперся?

   — Надо поговорить с глазу на глаз.

   — Я тебя слушаю.

   Айрант присел рядом на борт планетохода и несколько секунд молчал, слушая тишину. Затем издал какой-то неясный звук, родственный вздоху, и громко произнес:

   — Вот тебе мои подозрения:  это — Линд.

   — С чего ты взял?

   — Явных доказательств у меня нет, но многие мелочи, которые я замечал за ним за время полета, свидетельствуют в пользу этой версии. Во-первых:  его туманное прошлое. Я хорошо осведомлен о твоей жизни, мне охотно рассказывал о своих религиозных похождениях Фастер, но как только я пытался заговорить с Линдом на эту тему, как он ловко увертывался, и я чувствовал по его глазам:  он что-то скрывает… Более того, я прочитал его досье…

   — Какого черта ты рылся в моих бумагах?!

   — Заткнись и слушай! Там написано, что он закончил физико-математический факультет, помимо медицинского колледжа. Уж с кем, с чем, а с математикой у меня роман с самой юности, девки мне и то так голову не морочили, как эти закорючки и формулы. Как-то я задал ему несколько вопросов по дифференциальным исчислениям и понял, что он в этой области пень без листиков. Значит — в досье липа! Поехали дальше:  в наших спорах с Фастером, которые жарко горели в первые дни знакомства, он ни разу не выступил явно против религии, следовательно предположение:  не является ли он сам тайным членом какой-то секты? Еще слушай:  как-то я зашел к нему в каюту порассуждать о первичности бытия и сознания, а он, сволочь, едва меня заметив, резко захлопнул чемодан и задвинул его под кровать. Я вежливо спросил его:  в чем секреты? Он так же вежливо послал меня по тому самому адресу. Потом заметь:  кто вызвал тебя на связь, чтобы оставить Оди одного? Как будто знал, что именно в этот момент с ним должно что-то случиться… Ты хоть задумывался над этим?

   Капитан многозначительно вздохнул. Факты были по сути своей мелочные, но в совокупности что-то из себя представляли. При полнейшей прострации ума уже не знаешь что и думать и хватаешься даже за версии сотканные из воздуха.

   — Действительно, стоит поразмыслить. Следи за ним на всякий случай.

   — Все, я пошел. А ты тут мозги свои поболтай в черепе, может че умное надумаешь.

   Рослая фигура Айранта медленно растворилась в темноте, как явление святого угодника, невесть откуда пришедшего и невесть куда исчезнувшего. А весь его монолог, если оттуда выкинуть не упомянутые в тексте нецензурные слова, слишком смахивал на ангельское откровение. При этом надо учесть, что все, происходящее на Флинтронне, казалось затянувшимся наваждением заболевшего рассудка.

   Линд, Линд, Линд… Его образ всплыл в памяти капитана:  бледное, как у статуи, лицо, но тем не менее мягкое и добродушное. Совершенно спокойный характер, который редко поддавался веянию страстей. Густые черные брови, из под которых смотрел умный проникновенный взор. А там, в зазеркальной глубине этого взора плавал мутный мир без единого оттенка фальши. Казалось, никто не был так предан своему делу, как он. И увидеть в нем затаившегося злодея ну никак не получалось.

   Кьюнг нехотя поднялся, подошел к одному из трупов и что-то долго всматривался в его лицо…

 

                    *                    *                    *

 

   Несколько последующих суток прошли без каких-либо эксцессов. Убийца, если таковой на самом деле существовал, похоже, затаился. Произошло также и некое переосмысление минувшей трагедии. Все успокоились, и на трезвую голову стали приходить более трезвые мысли. Было ли это вообще убийством? Кто и когда прикрепил эту злополучную фотографию к памятнику? Абсолютно исключать в этом деле мелкие пакости прежних похоронных компаний было нельзя. Но вот вопрос: как им было знать, в какой именно момент Оди останется один, чтобы зажглась эта чертова лампочка? Да и к чему такой сложный, запутанный способ его устранения? Из накопившихся вопросов уже можно составлять целый кроссворд. Позже появилась еще одна версия, куда более реалистичная, утверждающая, что кто-то решил просто пошутить над Оди, ни в коем случае не желая ему смерти, а теперь боится сознаться. Кьюнг несколько раз стучал по столу и орал, что если это так, пусть проказник сознается:  он будет помилован. Но все молчали, подозрительно косясь друг на друга. Молчали мужественно, стойко и, как показалось капитану, совершенно искренне.

   Короче, все вернулось на круги своя — в пустоту непонимания и в темноту полнейшей бессмысленности.

 

                    *                    *                    *

 

   Как-то раз ночью Фастер проснулся от резкого стука в дверь каюты. Странно… ведь есть же звонок. Еще не отойдя ото сна, находясь между абсурдной реальностью и еще более абсурдным царством ночных иллюзий, он нехотя поднялся, мотнул головой и зажег свет. Затем протер мутную слизь в глазах и прислушался… Может, показалось? Но стук повторился и обрел вполне недвусмысленное звучание.

   — Кто там?

   — Я… — короткое немногословное «я», но в тембре голоса чувствовалось что-то знакомое.

   — Линд?

   — Да, открой.

   Фастер потянулся к кнопке, но его указательный палец как-то сам собой замер в воздухе. В душе закопошились маленькие боязливые демоны, которые жили в ее затаенных уголках и всегда начинали обеспокоено ворочаться, как только чувствовали неладное. Вместо того, чтобы нажать на кнопку, он ее лишь задумчиво коснулся.

   — А… в чем проблема?

   Позади тикали древние механические часы, их шепчущий маятник успокаивал нервы, а с той стороны минуты полторы не было никакого ответа. Наконец раздался тот же голос:

   — Ты что, опять уснул?

   Дракон сверкнул глазами, и дверь каюты плавно отошла в сторону. Появился врач в необычной спальной пижаме, в которой его еще никто не видел. Он жмурился от непривычного света и, кажется, что-то разглядывал. Выражение лица — несколько странное и чем-то встревоженное.

   — Линд, чего тебе не спится? Заболел, что ли?

   — Ты мне нужен на десять минут, тут творится что-то непонятное.

   — Сейчас оденусь…

   Фастер наспех натянул свой спортивный костюм, прыгнул в тапочки. В голове стоял беспроглядный туман. Он только что окунулся из одного мира в другой, а тут еще какие-то внезапные загадки и явившиеся среди ночи странности. Мысли шевелились еле-еле, пытаясь хоть что-то уразуметь.

   Оба направились вниз по запутанному лабиринту переходных салонов. Огни звездолета еле тлели, меланхолично имитируя зенит ночи. В блуждании по этим искусственным сумеркам Фастера вдруг обожгла банальная мысль, что их родная Земля сейчас крутится где-то волчком за миллиарды миллионов миль от этих смердящих коридоров. И на душе стало вовсе как-то погано… Спина впереди идущего Линда все время удалялась, и его приходилось спешно догонять.

   — Скажи ты наконец:  куда ты меня ведешь?

   — Сейчас… сейчас все узнаешь.

   Голос врача звучал несколько неестественно и поэтому настораживал. Фастер уже начал готовиться к любому варианту событий, четки в его правой руке вновь ожили и поползли между пальцами. Ну вот и самый нижний ярус, дальше некуда… Линд приблизился к бортовой обшивке и приложил к ней ухо.

   — Слушай!

   Фастер сделал то же самое, и какое-то время они пристально смотрели друг другу в глаза, каждый стараясь прочитать в противоположном взгляде потаенные помыслы.  

   Ветер…

   Честное слово — ветер! Его забытые звуки проникали в сознание так явственно и даже навязчиво, что спутать это с другим явлением… Слух четко улавливал болезненные завывания стихии, пронизанные хрипом и свистом, будто вся природа простудилась. Точь-в-точь как на Земле во время непогоды.

   — Слышишь?

   — Да. И довольно хорошо.

   — Но на этой планете ветров не бывало, пожалуй, от самого сотворения мира! Температура атмосферы стационарна по всей поверхности. — Реплика Линда прозвучала внушительно, как отрывок из проповеди. — Такого просто не может быть!

   Непрерывный завывающий гул был хоть и негромким, но главное — он  БЫЛ, сомнений не оставалось. Рождаясь где-то за бортом звездолета из глубины вечной темноты он напоминал ноктюрн вмиг пробудившегося мертвого царства. В нем прослушивался то слабый свист, то набегающий волнами шум или тихий шелест… как шелест листвы на деревьях. Временами все стихало. И именно в момент полного затишья становилось особенно жутко, потому как робкая надежда «всего лишь показалось» вновь и вновь рушилась. Природа (если для Флинтронны вообще применимо это слово) брала свои аккорды как ей заблагорассудится, чуждые человеческому слуху, они тем не менее имели свою внутреннюю гармонию.

   — Может, все-таки Галлюции? Те самые, которыми нас стращали еще на Земле? — предположил Линд. — Позовем кого-нибудь еще?

   — Ничего не надо, я сейчас оденусь и выйду наружу.

   — Один?!

   — Да.

   Минут через пять Фастер вернулся уже облаченный в робу:  сероватого цвета скафандр без ярких тонов действительно никак не напоминал праздничную одежду. И приклеенное к нему прозвище вполне соответствовало его внешнему виду. Он сделал знак рукой — мол, все в порядке, и направился к переходной камере. Преодолев систему шлюзовых соединений, Фастер нажал кнопку, что располагалась у внешней двери, и та медленно отползла в сторону, издав при этом сонливое недовольство происходящим.

   Вот она, эта черная завеса… Делала невидимой целую вселенную, стояла монолитной преградой между ним и всем, что находилось снаружи. Он долго вглядывался во все уголки магической тьмы и… абсолютно ничего не находил. Тьма и впрямь обладала манией:  погубила всякое проявление жизни и околдовала планету злыми чарами. Над головой мерещилась уже знакомая россыпь звезд, но даже они, казалось, находились в плену у этого сумасшедшего сумрака, захватившего власть в галактике.

   Какое-то время Фастер находился на самом краю черной бездны, пытаясь (вот глупый!) осветить ее ручным фонарем, но свет, едва достигая песчаной поверхности, тут же растворялся в небытие. Кнопка ощутила повторное прикосновение. Он уже был в полной безопасности, так как бездна захлопнулась, не в силах поглотить свою очередную жертву.

   — Иди спи спокойно, там ничего нет, — обратился он к Линду, на ходу снимая скафандр.

   — А где же ветер? Где романтика?

   — Скорее всего, у нас в голове.

   — Значит, все-таки Галлюцинации? — Линд вздохнул с явным облегчением и даже слегка улыбнулся, как будто факт психического расстройства был более отрадным, чем весть о пробудившейся вдруг стихии.

   — Пойдем-ка выспимся, завтра опять двенадцать часов адской работы.

   Когда наступило «утро», и внутрибортовой свет принялся неумело подражать краскам зари, Фастер столкнулся с еще одной проблемой, настолько незначительной, что на нее не стоило бы обращать внимание:  исчезли его тапочки. Он обшарил все под кроватью, перевернул чемодан, обыскал каждый уголок своей каюты, смеху ради даже прошелся по книжным полкам — ничего. Фокус получился удачным. Потом плюнул на них, одел рабочие ботинки и отправился в таверну, нос к носу столкнувшись с бортмехаником.

   — Послушай, Айрант, ты случайно не брал мои тапочки?

   — Совсем уже рехнулся!

   На этом беседа была завершена.

   Уже допивая традиционный утренний чай и вслушиваясь в глубокомысленный шум виртуального моря, Фастер, как бы между делом, поведал о феномене исчезновения: ляпнул просто так, без задней мысли, лишь бы заполнить затянувшееся молчание. Кьюнг изумленно вскинул брови, отстраняя от себя недопитую чашку:

   — Как? У тебя тоже?

   — Что значит «тоже»?

   Два недоумевающих взгляда воткнулись друг в друга, породив немой поединок мыслей. Опять повеяло тревогой.

   — Сегодня пропал мой бортовой журнал. Еще вчера, я помню отчетливо, положил его на стол в отсеке контроля, даже делал там какие-то записи, а утром хотел отнести его к себе в каюту. Но тот растворился в воздухе как в кислоте. Вздор, думаю, просто что-то с памятью. Но журнала я не нашел до сих пор:  вот вам и тема для научного диспута.

   — Постой, постой… — Линд поднял свою руку с растопыренными пальцами, точно хотел схватить плавающую по воздуху мысль. — Вы к чему затеяли этот разговор? Мало вам реальных проблем, вы еще собрались всерьез обсуждать приключения чьих-то тапочек? Братья по разуму, давайте вытряхнем весь сброд из головы, допьем чай и займемся работой. Иначе чокнуться можно, честное слово.

   Увы, поздно. Больная тема вновь была задета, и слова врача отзвенели пустым звуком. Все уже мысленно переносились в свои каюты, пытаясь сообразить:  все ли там на месте? У каждого на уме крутилась-вертелась одна и та же версия, которую никто не высказывал вслух:  опять этот таинственный субъект, условно называемый «убийцей». До ужаса не хотелось о нем вспоминать, тем более — делать его персонажем размышлений, что заставляло бы еще больше верить в его существование. Был ли он одним из членов экипажа или каким-то загадочным образом проник на «Гермес»? — неизвестно. Существовал ли он вообще? — такая же загадка.

   — Ну, к чему… к чему ему брать мои тапочки? — искренне недоумевал Фастер.

   — То же можно сказать и о журнале:  там не было никакой секретной информации. Любой из вас мог всегда его взять и почитать, если приспичит.

   Абсурдные факты как занозы сидели в сознании, и привычная человеческая логика была не тем инструментом, которым их можно удалить. Да впрочем, действительно, черт с ними, с этими тапочками…

   — Кажется, я догадываюсь… — вдруг произнес Айрант, интригующе прищуривая один глаз. Он сделал последний глоток, поставил чашку на стол, не спеша вытер салфеткой руки, сознательно затягивая напряженную паузу, затем продолжил:  — Наш таинственный мистер Икс внезапно захотел в туалет… Ну, а дальше логика проста:  чтобы не простудиться, он надел фастеровские тапочки, а чтобы подтереть свое неназываемое место, решил вырвать несколько страниц из журнала, заодно и почитать в сортире. Ведь неплохая версия, согласитесь. Все сходится, и преступление почти раскрыто.

   — Рождался ли в нашей вселенной еще один такой же идиот как ты? — устало произнес капитан, но на его реплику бортмех лишь широко зевнул.

   — Тут явно поселился нечистый дух, — для полноты картины вставил Фастер. Все подумали, что он тоже шутит, но тот был серьезен как покойник.

   Работы продолжались:  вяло, нехотя, крайне заторможено. Каждый шаг давался с трудом, каждая смена расценивалась как подвиг. Бесчисленное общество мертвецов сильно походило на некий театр абсурда, белую горячку… Пассажиры томительно-медленно расселялись по своим «квартирам», от их бледных восковых физиономий уже тошнило. Если циник Айрант звал их «консервами», то Линд придумал им свое название:  «послелюди» — такое же мерзкое, как и все здесь происходящее. Тем не менее, с каждыми сутками количество свежееобразованных могил увеличивалось на двести пятьдесят — триста. Кладбище росло и, вполне вероятно, что уже в обозреваемом будущем огромная часть поверхности планеты покроется сплошным частоколом памятников. Целая армия мертвых тел. Целая цивилизация костей и тления…

   Кьюнг, как и раньше, предпочитал трудиться в одиночестве, по объему работ почти не уступая своим коллегам. Лишь изредка, когда становилось совсем тошно, он включал дальнюю связь, чтобы хоть услышать живой человеческий голос. Делалось легче. Физическая усталость также давала знать о себе и в совокупности с душевным угнетением порой повергала в состояние полной, абсолютной подавленности, где свет звезд уже не казался светом, а сомнения в реальности всего вокруг перерождались в сомнения собственного существования. Усталое, ноющее тело внутри, похоже, было наполнено той же смердящей темнотой, что и весь мир вокруг.  

   Линд, заразившись молчаливостью от Фастера, последнее время и сам больше пребывал в безмолвии. Слова звучали все реже, реплики становились все короче, многословие превратилось в тяжкий труд. Механизм похорон был отработан до такой степени, что этих слов и не требовалось. Всякая речь, как бессмысленная работа языка, приводила только к еще большему утомлению. Однажды один в меру свихнувшийся философ выдвинул идею беззвучного апокалипсиса. По его мнению, когда-то должно наступить время, в которое людям, наговорившимся вдоволь, уже нечего будет сказать друг другу, и они умрут от тоски… Ведь как в воду глядел.

   Впрочем, мнение это совершенно опровергалось на том месте, где работали Айрант и Фабиан. Оживленный жизнерадостный разговор не смолкал там ни на минуту:

   — Эй, идиот, ты чего там возишься?!

   — Не понимаю, сэр…

   — Не понимаешь значения слова «идиот»? Плоховато у тебя с семантикой. Объясняю:  это синоним к слову «Фабиан». Иди сюда, неповоротливая титановая скотина!

   — Слушаюсь сэр.

   Они уложили еще один труп в его законное место, и планетоход с недовольным ворчанием принялся засыпать яму коричневой массой мертвого грунта. Сначала усопшему завалило голову, потом — туловище и верхнюю часть ног, а после скрылись и ступни:  весь он оказался под слоем искрящегося льдом песка, словно бездонное песчаное болото само засосало тело в свое нутро.

   — Неужели этому когда-то будет конец?! — Айрант небрежно подровнял могилку лопатой и со злостью воткнул ее рядом, демонстративно показывая, как ему все здесь осточертело. — Пойдем за следующим клиентом, — он оглянулся, но робота рядом не оказалось. — Груда ржавого металлолома! Ты меня когда-нибудь выведешь! Куда делся?

   Робот стоял вдали, будто что-то разглядывая. Его силуэт из строгих геометрических линий с одной стороны был озарен светом прожекторов, с другой — сливался с темнотой, как бы врастая в ее черный монолит. От этого возникало зловещее впечатление, что стояла только его видимая для взора половина. Фабиан-ревенант, полуреальный призрак. К тому же, он никак не отреагировал на слова своего белкового напарника, продолжая находиться без движения. А тот, вне себя от злобы, сорвался с места с твердым намерением дать  ему хорошего пинка по металлической заднице. Но Фабиан вдруг произнес:

   — Сэр, не могу понять:  что это?

   — Чего ты не можешь понять, мятая алюминиевая морда?!

   — Там вроде что-то промелькнуло, — робот указал своей грубой пятерней в глубину темноты, где кроме полного небытия человеческий глаз вряд ли способен был что-то различить.

   Айрант мигом остыл. Их полупроводниковый слуга не способен был ни шутить, ни обманывать — значит, дело серьезное. Он долго всматривался в монотонные слои мрака, затем включил фонарь и посветил вперед. Словно под действием чистой ангельской магии из идеальной черноты ночи возникали облики могил:  мертвые, холодные, неподвижные. Белый свет, проникая в загробный мир, пытался всколыхнуть остановившееся здесь время и воскресить к жизни то, что обречено на тление… Не получалось. Лишь одетые в траур тени, отбрасываемые памятниками, бегали в разные стороны как перепуганные духи, сон которых вдруг потревожили. Но больше — ни единого движения, никаких посторонних феноменов.

   — Черт бы все побрал! Ведь у тебя не должно быть галлюцинаций!

   — Исключено, сэр. В течение трех секунд я видел какую-то движущуюся фигуру, но не успел разобрать ее формы и размеров.

   Айрант пробежал немного вперед, лучом фонаря разрезая темноту то слева, то справа, желая, может быть, раскромсать ее на части. Но желать никому ничего не запрещено. А она вновь срасталась как неистребимое тело огромного черного монстра. Будь она тысячи раз проклята! Разглядеть так ничего и не удалось.

   — Слушай меня, — обратился он к Фабиану. — Я тебе приказываю:  никому не говори о том, что видел. Понятно? Иначе они все с ума посходят. И без того проблем хватает.

   — Понимаю, сэр.

   В общем-то, эта и последующие несколько смен прошли относительно благополучно. Кто знает, может за это стоит воздать благодарение достопочтенному Брахме и фастеровским молитвам, может — просто удачному стечению обстоятельств. Правда, один факт все же озадачивал:  продолжалась таинственная пропажа некоторых вещей. И интересно заметить:  со звездолета не исчезло ничего ценного, а все по мелочам. У Кьюнга, помимо его бортового журнала, куда-то запропастился графин с водой, что стоял в его личной каюте. Даже если кого-то одолела жажда, то воды на «Гермесе» всегда было в изобилии. Вот вам факт, и вот вам размышление над фактом. Линд как-то вечером не досчитался зубной щетки. У него она была в единственном экземпляре, поэтому ошибиться в ее количестве он никак не мог. А вместе с тем он еще не нашел шнурок от левого ботинка, хотя правый, свернувшийся в узел, оставался на месте. Фастера вообще поразила вопиющая странность, вершина нонсенса. Однажды, заглянув в свой чемодан, он увидел, что нет одного рукава от рубашки. Такое ощущение, что кто-то его оторвал и унес с собой. На вопрос «зачем?» не находилось ни одного вразумительного ответа. Никто даже не придумал по этому поводу подходящей остроумной шутки. Словом, бессмыслица идеальная.

   А вот у капитана на днях случился настоящий шок. Хотя любой другой, выслушав его историю, только б весело рассмеялся. Однажды, зайдя к себе в каюту и глянув на плюшевого медведя, он замер… Да, впрочем, нет. Ничего особенного не случилось. Просто медведь, сидящий на полке, находился в другом положении, был развернут в пол-оборота и своими пластмассовыми глазами смотрел прямо в его глаза… Совсем как в далеком детстве, когда пятилетний Кьюнг, которому родители за хорошее поведение подарили мишку, долго вглядывался в него, чувствовал ответный взгляд и разговаривал как с живым. Одно несомненно:  раньше игрушка сидела совсем не так. Он ее не трогал, это для него святое. Вот, казалось бы, мелочь, но в тот момент капитан испытал такое жуткое состояние, которого ему не доводилось испытывать даже среди могил и трупов. Здесь были глубоко задеты личные ностальгические чувства.

   Когда Кьюнг вышел в коридор, он спросил слоняющегося там бортмеханика:

   — Послушай, Айрант, глупость сейчас скажу:  ты случайно не трогал моего медведя?

   От неожиданности вопроса бортмех аж начал заикаться:

   — К-какого еще медведя?

   — Друга детства, я тебе его как-то показывал.

   — А-а… того толстозадого плюшевого педика с оторванным ухом? Нет, я точно не трогал.

   Айрант поплелся дальше с явным облегчением. Он-то было подумал, что в придачу к другим радостям, по кладбищу уже стали бродить белые полярные медведи. Вот это был бы поворот сюжета…

   Поначалу все эти странности сильно озадачивали, потом стали даже немного развлекать. Айрант несколько раз предлагал обшарить весь звездолет в поисках таинственного проказника, но Кьюнг клялся, чуть ли не божился, что кроме них здесь никого быть не может, а эти фокусы со шнурками, тапочками, зубными щетками он списывал на неизученные аномальные явления:  полтергейсты, хренагейстры, которым на Земле уже давно никто не удивляется. Фастер был единственным, которому объяснения не требовалось:  все это проделки злых духов, непонятно только — на что именно обозленных. И, успокоившись данной мыслью, он даже не терзал себя лишними вопросами.

   Но кто мог объяснить:  была ли какая-то связь между могильными червями, тем загадочным свечением на кладбище, смертью Оди и бессмысленным исчезновением вещей? Театр был один, а пьесы, вроде, разные. Хоть мало-мальски скомпоновать все эти явления в единое целое не получалось ни у кого.

 

                   *                    *                    *

 

   Однажды в центральный отсек с крайне озабоченной физиономией ввалился Айрант, в руке он держал…

   — Мой журнал! — воскликнул Кьюнг. — Где ты его нашел?

   Бортмех долго не отвечал, восстанавливая дыхание, — видимо, чтобы поделиться очередной новостью, ему пришлось усердно пробежаться. Так как отрадных новостей вообразить себе здесь никто не мог, все ожидали от него каких-нибудь удручающих известий. Наконец он успокоился и испытывающее посмотрел каждому в глаза, да так пронзительно, словно хотел своим взглядом вывернуть наизнанку душу. Потом произнес:

   — Если этим шутит кто-то из нас, клянусь — убью собственными руками!

   Заявление серьезное, но не дающее пока никакой ясности.

   — Да объясни ты, в чем дело! Откуда у тебя мой бортовой журнал?!

   — ОТТУДА… — Айрант вытер накопившийся на складках лица пот, по своему обыкновению выдержал мучительную для остальных паузу и продолжил:  — Все происходящее становится уже совсем несмешно, я нашел его на одной из могил. Более того:  он лежал раскрытым и загнутым на одной странице. Такое ощущение… или кто-то хотел, чтобы у нас возникло это ощущение — будто на могиле его кто-то читал. Гуманоиды с иных планет, больше ж некому. Следов, вроде, никаких…

   Слов не находилось. А молчание было томительнее даже самых глупых версий. Нужно было хотя бы для собственного спокойствия выдумать какое-то разумное объяснение. Но разум на этой планете, подобно свету, давно уже померк. Линд с некоторой надеждой глянул в сторону капитана:  как-никак он здесь почитался за главного.

   — Кьюнг, из всех нас ты единственный, кто однажды уже прошел через этот идиотизм…

   — В прошлой моей экспедиции ничего подобного не наблюдалось! Помимо физической и моральной усталости мы не испытывали никаких проблем, сделали свою работу и благополучно вернулись на Землю… Правда, был у нас тоже один сновидец Эракен Блайт:  все какие-нибудь кошмары ему привидятся. Но никто из нас, ни он сам всерьез к этим снам не относился. — Голос капитана с каждой фразой становился все тише и неразборчивей, будто тонул в трясине всеобщего недоумения.

   Айрант некоторое время потеребил страницы бортового журнала, чудом исчезнувшего и чудом обретенного, как святая реликвия. Внимательно в них всматривался:  кто знает, не отставил ли таинственный читатель каких-нибудь записей из собственных наблюдений? Увы, нет. Изложенные мысли и почерк принадлежали только Кьюнгу. Потом бортмех принялся нервно ходить по отсеку, заставив нервничать все свои бесчисленные отражения. Честное слово, в такие минуты эти проклятые зеркала хотелось раздолбать кувалдой.

   — Ну даже… даже…  ДАЖЕ  если предположить, что все это проделки инопланетного разума… другого внятного объяснения я не пока вижу, то зачем… зачем…  ЗАЧЕМ им отрывать один рукав от рубашки и на могиле в абсолютной тьме читать журнал, не зная ни одной английской буквы? И вообще, какого хрена им соваться в эту дыру, где сплошь метановая атмосфера?

   Кьюнг вяло махнул рукой.

   — Все мы знаем, что сверхцивилизация лустангеров давно погибла. Больше разумной жизни в галактике пока не обнаружено, и конечно, это не значит, что мы должны полностью отрицать ее существование. Но давайте размышлять здраво:  по фантастическим романам я знаю, что цивилизации обычно вступают друг с другом в контакт или хотя бы воюют для веселья. Айрант сто тысяч раз прав:  зачем  ИМ  убивать несчастного Оди да еще воровать у Фастера тапочки?! Абсурд! Я готов лучше поверить в души умерших…

   Бортмех прекратил свое броуновское движение по отсеку, остановился и с задумчивым видом сложил руки за голову:

   — Да… в свое время лустангеры вступили с нами в контакт… Этот кошмарный сон длиною вы полторы тысячи лет еще многие поколения будут помнить. Знаете что, в следующий раз я лучше устроюсь на Земле рядовым ассенизатором или помощником ассенизатора-практиканта, чем сунусь в эту дьявольскую дыру!

   И к этим мудрым словам уже никто ничего не смог добавить.

 

                    *                   *                    *

 

   Примерно через двое суток, в то время, когда все забылись целебным сном, Линд осторожно вышел из своей каюты и как-то настороженно оглянулся по сторонам:  нет ли любопытных глаз. Затем тихо на цыпочках двинулся куда-то по переходным салонам. Волей случая именно в тот момент Айрант возвращался с туалета и стал свидетелем странного поведения врача, более чем странного… Вмиг всплыли в памяти все прежние подозрения, и тотчас нехорошие догадки, одна хуже другой, стали крутиться в голове.

   Линд явно опасался, что за ним могут следить, и поэтому крайне осторожно перемещался по запутанным внутренностям звездолета. Бортмех следовал за ним бесшумно, плывя возле стенки как оторвавшаяся тень. «Кажется, впереди интересная перипетия событий», — думал он и всякий раз, когда врач оглядывался, вжимался в стену, делаясь плоским и затаив дыхание… Получалось. Экзотичные джунгли, нарисованные по обеим стенам переходных салонов в ночных сумерках выглядели просто шикарно. Стереоизображение придавало им мнимую трехмерность, и постоянно тянуло искушение окунуться в них и пробежаться по забытой траве да вдохнуть в себя настоящего лесного воздуха. Увы, воздух внутри звездолета был хоть и чистым, но каким-то бесцветным и безвкусным. Скажем так:  излишне стерильным.

   Наконец Линд подошел к шлюзу, ведущему в грузовой отсек, и принялся тихо его открывать. «Неужели в гости к пассажирам собрался?», — Айрант еле сдерживал себя от желания угрожающе крикнуть. Нетерпение, как закипающая внутри жидкость, вот-вот готово было выплеснуться наружу, но он решил досмотреть этот спектакль до конца, уже злорадно предвкушая финал. «Так-так, дорогой наш эскулап… с первого взгляда ты мне не очень понравился. А предчувствия меня еще никогда не обманывали».

   Врач тем временем, надев на себя откуда-то взявшийся теплый свитер, скрылся во внутрище морга. Его преследователь, выждав пару минут, спешно пошел за ним. Они оба, словно соединенные незримой пружиной, не могли вплотную приблизиться друг к другу, но также и не отрывались на большое расстояние. Куда подавался один — туда влекло и второго. Незамысловатый механизм слежки. Мир вечного холода приветствовал своих гостей неприятным пощипыванием за нос и щеки. Трупы по-прежнему аккуратно лежали на стеллажах. В царстве мертвых не было никаких перемен, если их не вносили сюда живые. Айрант испытывающее прощупал взором каждый уголок и заметил, как Линд, затерявшись в середине морга, склонился над одним из покойников, пытаясь, кажется, разрезать полиэритан. Момент выглядел вполне созревшим для действий.

   — Эй ты!

   Врач вздрогнул и медленно обернулся. Его и без того белое лицо, уподобляясь облику пассажиров, вовсе стало мертвецки-бледным. Ага! Маска статуи наконец дрогнула. В глазах блеснул холодный огонь, взор стал растеряно блуждать по сторонам… Не ожидал! Даже не отрепетировал, как люди скрывают свое внутреннее замешательство.

   — И чего ты здесь, интересно, делаешь? Вскрываешь консервы? Или просто пописить вышел и забыл где у нас туалет? Ну-ка, умеешь ли ты правдоподобно врать? 

   — Да так… — вроде оправившись от первоначального шока, Линд старался придать голосу предельное спокойствие. Будто у него спросили который сейчас час. Но в актеры он явно не годился:  голос дрожал, губы подергивались, зрачки, наполненные страхом, выглядели немного вздутыми. — Просто провожу некоторые медицинские исследования.

   — Среди ночи?! Крадясь сюда на цыпочках?! — Айрант в несколько прыжков достиг жертвенного служителя науки и обвил его шиворот своими цепкими пальцами. — С самого начала ты мне казался подозрительным субъектом! И с самого начала я не был из числа тех идиотов, которые верят в шалости мертвых душ! А теперь ответь мне прямо на один вопрос:  ты убил Оди?

   — Что?? — звучало явно издевательски, так как не расслышать прокричавший вопрос было невозможно.

   — Повторяю внятно и доходчиво:  ты убил Оди?!

   Бортмех ожидал какой угодно ответ, только не в виде резкого удара в челюсть. Причем, удар не назовешь слабым. Он отлетел, стукнувшись головой о металлическую стойку. Линд мигом подбежал, чтобы нанести новый удар, но тот вовремя увернулся, и кулак противника врезал по какой-то железяке, распоров тело чуть ли не до кости. Линд взвыл от боли, а струйка свежей крови, как первая жертва поединка, обагрила его одежду. Не дав времени на размышление ни себе, ни врачу, Айрант подпрыгнул и «молнией ноги» двинул ему в область грудной клетки. Тот оказался лежащим между трупами, но это его не успокоило, а взбесило еще больше. Слов уже никто не произносил:  все понятно и без них. Драка так драка. Правда, никто не знал ее настоящей причины, но это мелочи — выяснится потом. Линда было не узнать:  образ спокойного невозмутимого человека с лицом похожим на статую вмиг развеялся, в него словно что-то вселилось с глубин ада, и сейчас он походил на проснувшийся вулкан — кипел злостью и бурлил негодованием. Айрант — напротив: оставался холоден и расчетлив. Он уже принял стойку уверенный, что сейчас развлечется на славу.

   Но не получилось ни развлечения, ни театрального представления, ни даже веселого времяпровождения. Фабиан появился так неожиданно, что, если б не знакомый синтезированный голос, его бы, чего доброго, могли спутать с поднявшимся трупом:  звук шагов почти не отличался от человеческих.

   — Господа, что вы делаете? Драться — нехорошо. — С этими словами, кстати, довольно справедливыми, робот поставил свои руки клином, стараясь втиснуть их между враждующими сторонами.

   — А ну, пошел к своим металлическим чертям! — рявкнул Айрант.

   — Фабиан! Действительно, уйди! Это наши личные проблемы! — добавил Линд и, делая этой фразой отвлекающий маневр, внезапно врезал своему противнику по уху. Оба уже были в крови.

   Робот продолжал разнимать их, повторяя одно и то же, как заведенная игрушка:

   — Драться — нехорошо. Драться — нехорошо.

   Удары сыпались с частотой автоматной очереди с той и с другой стороны. Но после того, как Айрант, целясь ребром ладони под челюсть соперника, попал ей по титановому панцирю и чуть не сломал себе пальцы, его терпению пришел конец. Наступил момент слепого забвения, когда люди совершают действия, а потом уже обдумывают их. Бортмех выдернул откуда-то стальную жердь и, повинуясь рефлексу тупой ярости, что есть дури ударил по титановой голове. Раскаяние, уже запоздалое и никому не нужное, пришло минуту спустя.

   С тяжелым грохотом Фабиан рухнул на пол, его правая рука стала подергиваться, напоминая судороги, взор фотодатчиков медленно потух. Первые несколько секунд он пытался что-то произнести, но фразы были отрывочные и бессвязные. Финал выглядел трагично:  робот замер, окаменел, в один момент превратившись в безжизненный титановый труп — такой же бледный и бесчувственный как пассажиры. Его электронно-механическая душа витала теперь неизвестно где. Честное слово, к нему даже проснулась жалость, словно к живому существу.

   — Придурок! Ты сломал его! — крикнул Линд. — Что он тебе сделал?!

   Айрант открыл было рот, намереваясь что-то произнести, но тут же его закрыл:  получилось как у рыбы, глотающей воздух. Все слова куда-то разбежались. Но ум успел оценить практическую строну проблемы, и минуту спустя он угрюмо выдавил из себя:

   — Черт… если это насовсем, то я остался без помощника, пускай и бестолкового. Вот подарок судьбы:  теперь одному таскать эти консервы по могилам! — бортмех пошевелил омертвелую металлическую массу, надеясь таким образом привести ее в чувства, что было бессознательной глупостью. — Ладно, с тобой я еще разберусь, — обратился он к Линду. — А теперь давай перенесем его в какой-нибудь отсек.

   — Послушай, ты… чем я здесь занимался — не твоего ума дело. А что касается смерти Оди, то запомни раз и навсегда:  я к ней отношения не имею!

   И оба, немного остыв от взаимного негодования, осторожно подняли Фабиана и отнесли его в один из отсеков. Остаток ночи и тот, и другой провели в невеселой компании с тревожными думами. Глаз не сомкнули. Утро подкралось тихо и незаметно, как вор, укравший блаженное забвение ночи.

 

                    *                    *                    *

 

   Все четверо склонились над застывшим телом своего полупроводникового коллеги. На голове его зияла глубокая вмятина.

   — Как это случилось? — спросил Кьюнг.

   Айрант уничтожающе глянул на Линда и ответил:

   — Скорее всего, неудачно упал откуда-нибудь.

   — А у меня такое впечатление, что его чем-то ударили.

   — Вполне возможно.

   Кьюнг еще раз тщательно осмотрел вмятину, зачем-то смерил ее пальцами, прощупал и обескуражено покачал головой. Он так ни разу и не взглянул ни на врача, ни в сторону бортмеханика, то есть, не допускал и мысли, что они могут быть в числе подозреваемых. И о недавних приключениях (назовем их так:  героико-романтическими) капитан ничего не узнал. По какому-то безмолвному согласию Линд и Айрант сразу пришли к выводу, что им выгодно взаимное молчание. Айранту — потому что с него могли бы сдернуть приличную сумму за испорченную машину, а Линду… впрочем, с этим дело туманное. Может, в будущем что-то прояснится.

   Капитан выпрямился и помассажировал спину — ныли то ли кости, то ли мышцы, то ли то и другое вместе. Потаскай-ка двенадцать часов подряд окоченелые трупы… Так и не проронив взора ни на одного из присутствующих, он вынес свое заключение:

   — Падение исключено. Нет сомнений:  это удар каким-то тупым металлическим предметом, удар сознательный и наверняка преднамеренный. — Последовала пауза. Взгляд капитана впервые встретился с глазами Айранта. Но нет:  он смотрел не на него, а вроде сквозь него — в запредельную область всего загадочного и неясного, искал ответ. — Ну что ж, версия только одна:  не  ТОТ  ли это неизвестный, с кем связана смерть Оди? Он что, хочет покончить с каждым из нас по очереди?

   — Очень может быть, — подтвердил бортмех, ранее не подозревая, что миф об убийце когда-то сыграет ему на руку. — Кстати, Фастер, человек Божий, ты еще не забыл, что помимо глашатая истины, числишься у нас гениальным электротехником. Впрочем, если можешь, воскреси его своими молитвами.

   — Действительно, Фастер, на сегодня я тебя освобождаю от работ, займешься его ремонтом, — произнес капитан и непонимающе уставился на Линда. — А что у тебя с рукой?

   — Ерунда, — тот попытался беспечно улыбнуться, но улыбка лишь искорежила его лицо неестественной гримасой. — Порезался об обшивку робота, пока мы его волокли.

   Проблемы накладывались одна на другую, создавая многослойный пирог абсурдных явлений, начиненный внутри туманом всеобщего недоразумения, приправленный для остроты чувством страха и беспомощности. Да… пребывание на Флинтронне, конечно, не назовешь ни  веселым времяпровождением, ни научно-познавательным экскурсом, но одно можно сказать наверняка:  здесь  НЕ  соскучишься. Даже в полном составе (пять человек и один служебный робот) похоронных работ по объему хватило бы на полгода. Сейчас Оди не стало. Возможно, навек вышел из строя и Фабиан. Как следствие, замедлился темп самих работ, а желанный больше всего на свете старт с этой тысячекратно проклятой планеты откладывался на еще более поздний срок.

   Кроме того имелся еще и внутренний фактор, чтобы было чем дополнить мрак внешних обстоятельств:  вся жизнь протекала здесь в обстановке крайней нервозности и болезненной мнительности. Ипохондрия  начинала подтачивать сердца — даже те, которые были тверды как камень. Экипаж был заражен какой-то психологической эпидемией. То мерещились гигантских размеров могильные черви, готовые в любой момент вырваться на поверхность, то Фастер вдруг заводил уже заигранную здесь пластинку о душах умерших. Всерьез его никто не слушал, но на нервы действовало. Мало того, между ними еще бродил предполагаемый агент-убийца, образ которого становился все более реальным. Обитал ли он во тьме между могил? Находился ли внутри звездолета? Или, еще хуже, являлся кем-нибудь из них? Вопросы, вопросы, вопросы… Один философ, к слову сказать, как-то изрек, что люди утолят наконец жажду знаний не когда будут на самом деле все знать, а когда перестанут придумывать для себя новые вопросы.

   Впрочем, их никто и не придумывает — сами, паразиты, лезут в голову. Кстати, интеллектуальные паразиты:  чем не название? Сидят внутри, высасывают из тебя все умственные и моральные силы, выводятся от удачной инъекции в виде правильной информации… Отдаленная аналогия все-таки имеется.

 

                    *                    *                    *

 

   Эту смену каждый работал поодиночке:  Кьюнг, Линд, Айрант. Разделенные толщей первозданной тьмы, находясь в обществе немногословных покойников да ревущего от собственной злобы планетохода, они заботились об одном — чтобы и в самом деле не свихнуться от ежеминутного созерцания этого ада. Становилось все меньше спокойных, уравновешенных разговоров, на смену им пришли крики, споры, раздражение, взаимная неприязнь. Каждый стал испытывать на себе подозрительные взгляды других. Замерзшие до образов резного камня лица уже снились по ночам. Так что в любое время суток, спишь ты или бодрствуешь, кандидаты на жилплощадь в загробном мире нестираемым наваждением всегда пребывают рядом. Все перепуталось:  ночь со днем, сон с явью, где реальность, а где лишь ее призрачное подобие? — Временами не понять. Линд как-то рассказывал случай, что хоронил очень рослого пассажира — он никак не умещался в яме, так что пришлось удлинять ее вручную. Помнил все до мелочей, вот только одного так и не смог припомнить:  во сне это происходило или наяву.

   Особенно зловещая картина возникала, когда трупы от ударов или от смещения центра тяжести начинали менять свою позу и даже мимику лица, создавая впечатление, будто оживают. Зрелище воистину грандиозное. Первые смены приходилось невольно вздрагивать:  не столько от страха, сколько от неожиданности. Потом вроде привыкли. Возможно, подобные трюки, создаваемые игрой механических сил, были в числе тех причин, что расшатали психику Оди, и ей достаточно было еще небольшого удара, чтобы привести к фатальному исходу. Впрочем… к чему уже эти запоздалые размышления?

 

                    *                    *                    *

  

   Смена закончилась. Присутствовало некоторое ощущение маленького подвига:  еще одной покоренной вершины, еще одного пройденного поприща. Все три планетохода вернулись на свою стоянку к подножью «Гермеса». Айрант, изнемогая от томительной неопределенности, первым оказался внутри, и тут… за все пребывание на Флинтронне это был, пожалуй, единственный случай, когда он испытал неподдельную радость. Робот, цел и невредим, ходил вдоль салонов:  знакомая слуху размеренная поступь, родная взору неуклюжая фигура из белого металла.

   — Фабиан! Друг мой! Ты жив! — бортмех подбежал, крепко обнял его и принялся от всей души хлопать по корпусу. Прямо как близкого родственника, которого не видел уже много лет. Чувства были совершенно искренними. — Как тягостна разлука с моим лучшим другом! Как томительно шло время, когда его не было рядом! Я ведь целую смену без тебя один работал, сволочь ты этакая…

   — Все в порядке, сэр. Господин Фастер удалил неисправность, и теперь я готов к любому труду. — Его синтезированный голос ласкал слух более, чем слова родной матери.

   — Господин Фастер у нас Божий чудотворец, воскресил тебя из груды железа… Значит, ты уверен, что все в норме?

   — Тестирование прошло со стопроцентным результатом.

   Единственным напоминанием о минувшем недоразумении оставался плохо выправленный след на черепной коробке — боевой шрам, полученный в борьбе за справедливость, так как «драться» действительно «нехорошо». И теперь Айрант это уяснил.

   Несколько последующих смен выдались на редкость спокойными — даже чересчур спокойными, и эта крайность тоже могла вызвать подозрение. Не было больше таинственной пропажи вещей, никто на звездолете не слышал странных шорохов, полуночных звуков или чего-то в этом роде. Уже не выл за бортом мистический ветер, который однажды взбудоражил Линда. Перестали светиться могилы и, казалось бы, лавина абсурдных событий закончилась. Все встало на свои законные места:  разум, логика, вещи и явления. Увы… тысячу и один раз права оказалась пословица, что идеальное затишье бывает только перед сильным штормом.

 

                    *                    *                    *

 

   Как-то после подъема Кьюнг, едва успев нацепить на себя одежду, услышал, что его вызывают на связь.

   — Говорит капитан. Кто это? — официальный тон обращения был явно наигранным, на практике всякий разговор обычно начинался с какой-нибудь нецензурной реплики.

   В ответ из динамиков донесся неразборчивый шорох, возня непонятно чего непонятно где, затем тяжелое сиплое дыхание и протяжные стоны — а вот это уже серьезней. Веселость мигом улетучилась, и на смену ей лицо капитана покрыла тревога. Чем долее Кьюнг вслушивался непонятно во что, тем больше понимал:  это не розыгрыш, и не помехи в эфире… В душе как будто образовался кусок льда.

   — Что тебе надо?! Кто ты?! Отвечай!

   Он выдержал еще с полминуты, внимая всякой неразберихе, в голове вертелись самые безумные предположения. И наконец сквозь хаос звуков он смог расслышать будто шепотом, едва внятно произносят его имя:

   — Кью-ю-нг… Кью-ю-юнг…

   — Линд?! Ты?! — похоже, голос был его. — Что с тобой?! Где ты находишься?!

   Еще один долгий завывающий стон и — тишина… Лишь едва уловимый шорох, будто кто-то царапал по полу. Потом вдруг раздался глухой треск, который случается, если ударить по передатчику. Затем все стихло:  прямо-таки загробное безмолвие — пустое, омертвелое, веющее холодом.

   — Когда это все закончится?! — крик капитана заставил вздрогнуть монолитные стены. Он не мог сообразить главного:  в какую сторону бежать. Потом наспех принялся размышлять:  на планете Линда в такую рань быть не должно, в грузовом отсеке — тоже, на том свете… спокойно и без паники! Самый разумный вариант — быстро к его каюте!

   Наверное, самый зловещий ураган не смог бы снести его с места с такой скоростью, как он сорвался сам. И казалось, менее чем за секунду был уже там. Кровь хлынула к вискам, сердце даже не заколотилось — стало отчаянно биться, вырываясь из плена грудной клетки, прежде чем мозг успел сообразить, что случилось. Картина была из забытых ночных кошмаров, и первые секунды еще сохранялась слабая надежда, что это лишь неудачное, бесталантливое наваждение собственного рассудка.

   Линд лежал на полу неподалеку от своей каюты, вся одежда в крови, а руки беспомощно пытались дотянуться до горла, из которого торчал нож.

   — Айрант! Фастер! Фабиан! Срочно ко мне!! — крикнув это, капитан кинулся к врачу. На него смотрели налитые краснотой отчаянные глаза, не в силах выразить ничего, кроме ужаса. — Линд!!! Скажи мне — кто тебя?!

   По хаотичному подергиванию губ невозможно было понять:  то ли врач судорожно глотает воздух, то ли пытается произнести ответ. Лицо уже покрывалось мертвецкой бледностью, а взор, пустой и холодный, был уставлен в потолок и, казалось, не замечал ничего перед собой. Кьюнг готов был прямо-таки завыть от собственной беспомощности. Он знал, что в таких случаях сразу вынимать нож нельзя ни в коем случае, жгут на горло тоже не наложишь…

   — В реанимацию! Срочно!!! — капитан почти ревел от бешенства и недоумения. Вот приключения, хрен бы их побрал! Ведь ни одной живой души в радиусе сотни световых лет! Флинтронна… тихий, спокойный уголок вселенной… полная тишина и святое безмолвие… опасность для жизни практически нулевая… Хотелось обматерить все на свете.

   Айрант и Фастер уже находились рядом, по салону уже доносилось гулкое эхо топота ног Фабиана.

   — Какая сволочь… — начал было Айрант.

   — В реанимацию!!! — Кьюнг заорал так, что у самого зазвенело в ушах. — Убью!! Клянусь, убью, как только узнаю!

   Линда осторожно положили на кушетку. На лице уже была кислородная маска — отчаянная попытка воскресить еще не умершего, но уже и не живого. Сердце пострадавшего еще билось, он харкал кровью, его пальцы судорожно, бессознательно царапали по простыне, словно желали ухватиться за ускользающую жизнь. Глаза были по-прежнему открыты, но взор, минуя реальный мир, был уже направлен в мир потусторонний, трансцендентный всему видимому и слышимому.

   — Линд?! Ты слышишь меня?! Ответь только на один вопрос:  кто?! — Кьюнг низко склонился над его лицом, безнадежно наблюдая, как оно угасает и становится бледнее самой смерти. Рана на горле была глубока и кровоточила. Та бестия, что загоняла нож, действовала со всей откровенностью:  он торчал почти по самую рукоять. Задета ли сонная артерия и дыхательные пути — сказать сложно, но конец был предрешен, и все это понимали. — Линд! Ты можешь выражаться хотя бы мимикой? Кивни мне, если слышишь!

   Произошел легкий кивок головы, капитан с надеждой вздохнул.

   — Скажи мне:  это кто-то из нас?

   Опять кивок… Все вздрогнули.

   Затем события, приближаясь к финалу, стали развиваться стремительно и быстро, как на ускоренной киноленте по замыслу некого продюсера. Каждое движение — словно отрепетировано заранее, каждая фраза — как реплика из выученной роли. В течение десятой доли мгновения, то есть, практически внезапно, в руке у капитана появился пистолет с плазменными зарядами. Раньше он никогда его не носил. На лицах его коллег, как аллергия на происходящее, выступила мимика крайнего изумления — искренняя, естественная до малейшего оттенка. Нет, актеры бы так не сыграли… Затем последовал разъяренный голос, делающий угрозу вполне реальной:

   — Всем стоять на месте! Если кто-то попытается покинуть отсек — стреляю без предупреждения!

   Айрант и Фастер позволили себе лишь коротко переглянуться и продолжали молчать, наблюдая за маячившей мушкой пистолета. Безэмоциональный Фабиан даже не вздрогнул. Он покорился команде, расслабив свои механические суставы и слегка склонив голову. Для него не существовало ни ласки, ни ругани, ни просьб, ни увещеваний — только команды, интонация которых не имела никакого значения.

   — Линд! Слушай меня внимательно! — капитан потряс его за руку. — Сейчас я буду подводить к тебе по одному, а ты укажешь на убийцу, понял?!

   Врач кивнул, и это было заметно всем.

   — Так, Фабиан, ты первый! Кто знает, может, после сотрясения мозга у тебя что-нибудь перемкнуло?

   Робот послушно приблизился и встал перед кушеткой. Кьюнг ткнул в титановое туловище указательным пальцем и громко спросил:

   — Это он? Это Фабиан?!

   Линд отрицательно покачал головой, зрачками указывая в сторону, где стояли рядом Айрант и Фастер.

   — Так, свободен… Фастер! Ты следующий! Иди сюда! Свои четки можешь пока оставить, в этой ситуации они тебе явно не помогут!

   Но, как часто бывает в детективных сюжетах, одна-две секунды либо запоздавшие, либо раньше времени пришедшие, решают исход событий. Так было и на этот раз. Не успел Фастер сделать и двух шагов, как Линд, издав хриплый вопль, принялся глотать воздух… Вопль вонзился в уши — ощутимо, точно острый предмет, и потом еще долгое время эхом отражался в сознании. Тело врача неестественно изогнулось, и через полминуты он был уже мертв.

   Капитан сильнее сжал рукоятку пистолета и начал водить им перед собой, как бы рисуя в воздухе магические пентаграммы. Его лицо прямо-таки излучало ярость.

   — Значит, убийца — кто-то из вас двоих!

   — Ошибаешься, капитан! — заорал Айрант, к нему вдруг вернулся и голос, и самообладание, и привычная надменность над всем окружающим. — Если ты при оружии, значит, с твоим мнением должны соглашаться?.. А мне плевать! — он на самом деле сплюнул. — Убийца один из нас троих!

   — Но ведь вы, идиоты, видели, что я разговаривал с Линдом!

   — Да, но чтобы указать на тебя, ему требовалось как минимум поднять руку и вытянуть указательный палец, а он это сделать был уже не в состоянии!

   Реплики носились в воздухе как невидимые молнии и били по нервам не хуже электрических разрядов.

   — Ладно… хрен с вами! С каждым из вас — индивидуально. Пусть будет так:  один из нас троих, но для себя я знаю определенно:  никого, кроме нас, на планете нет! И я лично к его смерти непричастен!

   Тут вмешался Фастер:

   — Эти кивки головой еще ни о чем не говорят. Возможно, Линд перед смертью уже находился в бессознательном состоянии и не понимал, что от него требуют.

   — Не выкручивайтесь, мастера схоластики! Убийца находится здесь, и это определенно!

   Прошло часа два, прежде чем буря страстей несколько приутихла, и каждый обрел способность спокойно поразмыслить о случившемся. Фактов накопилось достаточно, а связать их в единую систему и дать хоть отдаленное объяснение творящемуся бардаку не получалось ни у кого. Самая правдоподобная версия оставалась прежней:  кто-то из движения «Севастия» проник в среду экипажа, желая разделаться сначала с ними, а затем с самим звездолетом, чтобы подорвать авторитет похоронных компаний. Версия идиотически-романтическая, с недоумком-камикадзе в главной роли, но другой пока не находилось. Темп работ сейчас еще больше замедлится. Самое поганое в данной ситуации — это полнейшая неизвестность:  когда, от кого и с какой стороны ожидать очередного удара.

   «Севастия» — секта бесноватых харизматиков, вышедшая из плебейской среды, как яркая разукрашенная внешним блеском бабочка вылазит из вонючей ямы экскрементов. Огромное число ее адептов последние полвека держалось на стабильном уровне, словно насыщенный душами раствор, который уже не в состоянии впитать в себя больше, но и не снижающий концентрацию уже имеющегося. С ними (как, впрочем, и со многими другими сектантами) бессмысленна всякая дискуссия. Человеческая логика и сама идея инакомыслия для них нечто вроде сатанинского наваждения. Они подобны запрограммированным биомеханизмам:  думают одно, говорят одно, цитируют одну книгу, называемую Нъоккхюгрпнээт-аага — ни напишешь и ни выговоришь, что-то из древне-эдынского языка. Поклоняются четырем богам:  Мадду, Хрьооку, Пдшое, Эггьор — сотворившим, если верить их невменяемой болтовне, Время, Пространство, Материю и Души людские. Религия их сложна и запутана — покруче какой-нибудь матпрофилированной науки. Почему нам все-таки нельзя хоронить людей на других планетах — кроме них самих так никто и не понял, да и они вряд ли это понимают. Тем не менее, за все время существования Космической Похоронной компании надрывают глотки о запрете этого «богомерзкого» деяния. Прошло полтора века, «грешное дело», как ни странно, процветало, глас хранителей истины все меньше и меньше производил впечатление на общественность, а все их четыре божества с языкосломательными именами, видать, смирились с происходящим на Земле безобразием, презрительно плюнули с небес и не стали изливать свой гнев в виде огненного апокалипсиса. В этом случае, что оставалось делать?

   Капитан в тысячный раз вертел в голове эту проблему, силясь понять:  могут ли они пойти на  ТАКОЕ  — такое технически сложное, рискованное, дорогостоящее средство достижения своей цели? Опять и опять приходила на ум загадочная личность Фастера, но уж слишком тяжело было принять, что этот молитвенник, вдохновленный неподдельной религиозностью и глубокой верой, способен на откровенную подлость… Тогда — Айрант? Его импульсивный характер больше подходил к убийце… Кто его знает, не исключено, что убийцей мог быть и Фабиан:  замкнуть в голове может у каждого, а в полупроводниковых мозгах — и подавно. Впрочем, Линд перед смертью явно дал понять, что не он… Сюрреалистическая картина происходящего выглядела совершенной бессмыслицей, но и в бессмыслице имеется некая внутренняя гармония, какое-то черное изящество, омрачающее ум своими красивыми алогизмами. Словом, романтика, вывернутая наизнанку.

   Этой же ночью произошло еще одно событие, правда, не на «Гермесе», и не на планете, и даже не в нашей вселенной — в мире мнимых вещей. Называлось оно  ВТОРОЙ  СОН  ФАСТЕРА.

 

          Глава   четвертая

 

   После сытного ужина и вечерних мантр, когда огни звездолета уже догорали, тлея в естественной темноте, Фастер окунулся в свою кровать, задавшись одним философским вопросом:  какое утверждение ближе к истине:  тьма есть отсутствие света, или свет есть отсутствие тьмы? Пустые по своему содержанию мирские науки, конечно же, оказались беспомощны перед поставленной проблемой. Ответ неминуемо лежал в плоскости религии. Итак, думал он, Брахма есть свет, отсутствие Брахмы — тьма. Размышляя таким образом, он не заметил, как увлекся течением собственных мыслей, окунулся в реку Забвения, а она, в свою очередь, быстро уносила его в бескрайний океан Сновидений…

   «…планета озарялась утренним светом, подобно фонтану, бьющему из-за горизонта и разбрасывающему свои яркие брызги по всей атмосфере. В метановом воздухе чувствовался слабый привкус прокисшей ягоды. Самого солнца не было видно:  похоже, его не увидят здесь никогда. Могилы, эти осязаемые наваждения, как и прежде, тянулись ровными рядами от одной бесконечности до другой. Над ними висело нечто огромное серое, с проблесками инфернального свечения, называемое небом. Глядя на эту застывшую панораму, Фастер подумал, каким сочетанием слов ее лучше охарактеризовать? Утро Загробного Мира? Конечная Станция человеческих путей? Остров Смерти и Тления? А может, планета Остановившегося Времени (сломанного времени)?.. Нет, пожалуй, слова бессильны передать то, что чувствовал взор.

   Каждый памятник, монолитной глыбой вырастая из песка, был облачен трауром, а под ним покоилась целая человеческая судьба. На нем, как медальон на груди солдата, виднелась маленькая фотография:  наверное, единственный образ чего-то живого, хотя и навеки застывшего. Вся планета была покрыта слоем накопившейся здесь печали:  не высказанной в словах, не излившейся в рыданиях, но незримо пропитавшей все вокруг. Тут не было людей, которые могли бы почувствовать эту скорбь. Члены похоронных компаний людьми, разумеется, не считались — полумертвые полумеханические работники, не способные ни на что, кроме отвращения, страха и ненависти.

   Тут только Фастер заметил (а странно, это должно бы броситься с первого взгляда) совсем неподалеку среди могил на белом мраморном подиуме возвышается великолепный храм, архитектурно напоминающий ротонду. Длинный шпиль позолоченного купола, казалось, протыкал небо и своим окончанием уходил в совершенно иной, невидимый отсюда мир. В золоте храма сгорали лучи так и не взошедшего солнца. Эффект мнимого пожара выглядел довольно впечатляюще, особенно на фоне повсеместной мрачной серости. Но это далеко не все — лишь неживая часть общей картины. Дело в том, что у подножья храма находилась толпа… выразимся приличней:  общество умерших душ. Да, то были именно они! Все облаченные в белоснежные праздничные одежды они, видимо, спешили на молебен. На лицах — радость, во взорах — непонятное для живых счастье посмертного бытия. Количество?.. Да кто их поймет:  сотни… может, тысячи, если не миллионы.

   Фастер почувствовал в себе борьбу двух желаний. Первое:  позвать скорее Кьюнга и Айранта, чтобы эти безбожники воочию убедились в собственном невежестве. И второе:  притягательная сила великолепного здания была столь велика… Он сделал шаг, другой, третий… Не помнил сам, как очутился вблизи и уже рассматривал стены храма:  они выглядели монолитным драгоценным камнем бирюзового цвета — нет на Земле ему названия, нет там его вообще. Замысловатый узорами барельеф излучал святость, дышал этой святостью и, похоже, сам из нее состоял. Идеал всего чистого и совершенного. Он дотронулся до стены и почувствовал, как некая живительная сила проникает в его тело, наливая приятной теплотой каждую клетку.  Подобно тому как язык, попробовав на вкус заморские, ранее неведомые яства, в восторге от них, так и взор, не видевший до этого ничего подобного, немел и таял от внутреннего торжества.

   Фастер смешался с толпой молящихся и вошел внутрь.

   Свет огромнейшего паникадила, свисающего с потолка (во всяком случае, чего-то на него очень похожего) не шел в сравнение ни со светом солнечным, ни тем более с его искусственными подделками. Храм, словно живыми водами, был наполнен верующими. Звучало пение хора, пробуждающее в душе долго дремавшее там чувство прекрасного — острое, граничащее с экзальтацией. Но самое странное было то…

   Фастер зажмурил глаза и впервые задал себе разумный вопрос:  не во сне ли я?

   Вот удивление — на удивление всем удивлениям. Сложно поверить, но так оно и было:  главным священником, служащим у алтаря, являлся… капитан Кьюнг. На нем неплохо сидел длинный поддир, сплошь украшенный мозаикой драгоценных камней, а голову венчал великолепный кидар, горящий светом как огнем. Рядом в одеянии менее пышном, но достаточно богатом стоял Айрант. Он успел отрастить длинную бороду и склонился в священном благолепии перед святыми реликвиями. Богохульник, матершинник, циник и кощунственный насмешник всего на свете… Может, просто похожие лица? Фастер еще раз моргнул и помотал головой:  да они же! нет никаких сомнений!

   Кьюнг, подняв обе руки кверху, громогласно начал речь:

   — Великому Брахме, Создателю миров, Творцу вселенных, Началу всякой жизни и всякой премудрости воздадим славу и поклонение!

   Сводчатый потолок храма как рупор усиливал каждое слово и пронизывающим эхом повергал его наземь. Вообще-то, на Земле в индуистских храмах священнодействие выглядело совсем по-другому, но это его ничуть не смущало.  Все молящиеся упали на колени и принялись что-то неразборчиво шептать. Фастер немедля последовал их примеру, а Кьюнг еще что-то долго говорил, восхваляя Создателя и признавая ничтожество его рабов — как живых, так и мертвых. Служение длилось часа два, в нем молитвы сочетались с пением хора, создавая калейдоскоп из звуков, мелодий, иступленных восклицаний. Словом, все выглядело более чем захватывающе. Посещая земные храмы Фастер не испытывал ничего подобного. Душа ликовала, желая покинуть тело, чтобы быть поближе к небесам. Чувства обострились, и слезы — жидкие кристаллы внутреннего мира — готовы были выкатиться наружу. Религиозный экстаз затмил все иные помыслы. Хотелось, чтобы это служение никогда не заканчивалось. Мелодия молитвенных песнопений чем-то напоминала древние рапсодии, будто воскресшие из векового забвения. Да… только здесь человеку доступно испытать истинный полет духа, настоящее блаженство и осознать наконец смысл своего существования во вселенной. Когда пение смолкло и молитвы были завершены, первосвященник Кьюнг обратился к своей пастве с проповедью:

   — Уважаемые сограждане! Жители Флинтронны! Блаженные души тех, кого раньше называли людьми! Имея общую радость находиться вместе с вами в этом Храме Вселенной, имея общую возможность возносить хвалу и благодарение великому Брахме, я почел для себя большой честью донести до вас слово, которое Он вдохнул в мои уста. Брахма говорит:  мир вам всем, и вечный покой да пребудет с вами!.. Помните, еще будучи людьми, этими ничтожными, суетливыми и по сути своей несчастными созданиями, как мы цеплялись за жизнь, не понимая, что она — лишь медленное тление тела, как мы радовались всяким мелочам, не ведая об истинной Радости, что присутствует здесь, как мы переживали из-за разных пустяков, недостойных сейчас даже того, чтобы о них вспомнить! Но теперь мы свободны! Брахма подарил нам поистине счастливую жизнь, новый свет, новое осмысление бытия! Да будет Он прославлен, и да будет Его благословение на этой планете, лучшей из всех планет вселенной!

   Фастер слушал и не мог надивиться:  действительно ли это речь капитана Кьюнга Нилтона? Голос, мимика лица, фигура, движения — все его копия, сомнений не оставалось. Сумбурная смесь реального и абсурдного, призрачных декораций и действительных прообразов стояла перед его глазами, и он еще пытался во всем этом разобраться своим притупленным сном рассудком (и без того затуманенным религиозным суггестием). 

   Появились Оди и Линд. Вдруг. Внезапно. Совершенно неожиданно, словно вынырнув прямо из воздуха. На лицах улыбки, на телах — та же белая одежда без единого темного оттенка, которая знаменовала бесконечный вселенский праздник, непрекращающееся  торжество загробного бытия, победу смерти над жизнью… или жизни над смертью — сходу и не сообразишь. Но Фастер искренне обрадовался и обнял обоих.

   — Ну как, Линд, твоя рана на шее зажила?

   — Уже давно, — ответил тот и показал ему маленький шрам.

   — Согласись, что это были пустяки.

   — Вся моя жизнь в телесной оболочке была сплошным пустяком. Ты даже не представляешь, какая здесь благодать! Если бы мы еще в утробе матери знали, что во вселенной есть такое прекрасное место, мы бы не рождались и молили бы Брахму, чтобы сразу отослал нас сюда, минуя скотское человеческое существование.

   Не тот ли это Линд, кто совсем недавно загружал слух совсем другими репликами? «…философия безумцев… …будем медленно догнивать, позабыв о всех бедах и радостях… …нет нам ничего! нет! … …куда девается электрический ток, если отключить питание? …» Когда человек, меняя внешность, остается самим собой, все воспринимают это нормально. Но когда при той же внешности он полностью меняется внутренне, возникает непривычный диссонанс ощущений:  он — или не он? Фастер бросил с нескрываемым упреком:

   — А помните, еще совсем недавно вы смеялись… нет, не надо мной — это мелочи, над  РЕЛИГИЕЙ.

   — Ты уж прости.

   Храм опустел:  как пустеет берег после прилива, как опустошается целый мир, когда от него уходит солнце. Их осталось трое. И тишина становилась все более ощутимой, а то, что не является тишиной — все менее действительным и конкретным. Кое о чем вспомнив, Фастер спросил:

   — Вот что меня удивляет:  как это капитан Кьюнг, безбожник из безбожников, умудрился стать первосвященником? А Айрант… прости, Господи, за бранное слово, вообще богохульник, так близко допущен к святому алтарю? Вы же их знаете не хуже моего!

   Оди понимающе кивнул и ответил:

   — Твой сон пророческий. То, что ты видишь сейчас, произойдет в недалеком будущем. А время, как ты понимаешь, меняет людей так, что они сами себя не узнают.

   Эти слова навевали некую встревоженность, в них имелся явный подтекст.

   — Значит, никому из нас не суждено вернуться на Землю? Мы умрем здесь, на Флинтронне?

   Ответ пришел в виде неразборчивых удаляющихся звуков, доносимых, казалось, из глубин пропасти. Очертания перед глазами начали расплываться, контуры стали менее отчетливы, формы — менее определенны. Вдоль стен храма поплыл туман, словно кислотное облако, разъедающее это наваждение именуемое сном. Все краски и образы смешались в первичном хаосе псевдобытия. Последнее, что увидел Фастер в этом хаосе — маленького грудного ребенка, плачущего и дергающего ручками и ножками. Вместо головы у ребенка был полусгнивший череп с черными дырами глазниц. И только потом все исчезло…»

   …Фастер проснулся, нащупав под собой кровать, и долго не включал свет, опасаясь, что он сотрет в памяти только что заснятую фотопленку событий. Противнее противного было возвращаться в эту телесную оболочку, созерцать омертвелую темноту каюты, знать, что впереди опять каторжный труд… могилы — эти чудовища, обращенные в пластик… лица покойников, в каждом из которых как в зеркале видишь очертание собственной смерти… темнота… бушующие внутри страхи и смердящие снаружи причины этих страхов — словом, все мерзости человеческого существования. А  ТАМ,  словно на другом полюсе бытия, покой, благодать, нескончаемое ощущение того и другого…

   Когда из-за дверей донеслись громогласные проклятия капитана Кьюнга и в ответ нецензурная ругань Айранта, Фастер еще раз убедился, что находится в этом чертовом реальном мире, а все увиденное — увы, пока лишь просто сон.

   — Все ко мне! — резкий голос капитана, пришедший по связи, разбудил наконец сонливый покой.

   Через несколько минут экипаж, вернее — то, что от него осталось, еще вернее — многолюдный избыток того, что вскоре останется, находился в центральном отсеке. Угрюмость и Задумчивость — два злых духа, давно поселившиеся на «Гермесе», также присутствовали здесь, возмещая недостаток двух коллег по работе. Атмосфера крайней напряженности, взаимного подозрения и подозрительной взаимности, полнейшего недоумения и непонимания  ЧЕГО-ЛИБО  вообще — вот та окружающая среда, в которой приходилось медленно перевариваться. Казалось, стало тяжелей дышать, так как воздух был пропитан отравой всеобщего раздражения. Кьюнг сидел, глубоко утонув в кресле и испепеляюще вглядываясь в каждое лицо.

   — Наши работы будут продолжаться не смотря ни на что:  это первое! Мы не покинем планету, пока не исполним свой долг! — последовала пауза, глубокий вдох, снова пауза (точка-тире-точка), затем продолжение:  — Я понимаю, что таинственный убийца, что ходит вокруг да около, однажды почувствовав вкус крови, уже не остановится. И уже теперь мы гадаем:  кто станет очередной жертвой… но я не допущу! — капитан в присущей ему манере стукнул по столу. Состояние аффекта преображало его лицо в искореженный лик некого разгневанного демона. — Хватит! Сейчас я каждому выдам оружие для самообороны, — он вытащил три плазмопистолета и аккуратно разложил их перед собой. — Мне тяжело и больно думать, что раздавая эти штуковины, я, не исключено, тем самым вооружаю убийцу. Но иного выхода нет. Понять кто есть кто сейчас абсолютно невозможно, а оставить вас беззащитными тоже не могу… Давайте подходите по очереди.

   Фастер тут же отрезал:

   — Моя религия запрещает мне носить оружие, тем более его применять.

   — Ну и черт с тобой! — рявкнул Айрант. — Тогда я возьму себе два пистолета! — он подошел к столу, схватил оружие, взвесил его, повертел на пальце и резким, молниеносным движением фокусника навел дуло прямо в лоб капитану. — А ты не объяснишь мне, в какую сторону оно выстрелит, если я нажму курок? У меня было очень тяжелое детство, я никогда не держал в руках такие дорогие игрушки и не знаю, как с ними обращаться.

   Кьюнг спокойно убрал лишний пистолет в находящийся под столом рундук, потер свои ладони, размял пальцы и лишь потом, не глядя на бортмеханика, ответил:

   — Послушай, Айрант. Когда-нибудь в моей жизни наступит счастливый момент, когда у меня наконец появится свободная минута, чтобы заехать вот этим кулаком, — он показал кулак, — по твоей не в меру обнаглевшей морде. И поверь мне, в этот удар я вложу все, что накопилось у меня за время нашего знакомства.

   Тот весело расхохотался, сунул пистолет в кобуру с черным широким поясом, и нацепил ее на себя. Затем подошел Фабиан. Кодекс роботов не предусматривал отказ от самообороны, да и чувством черного юмора он не обладал, поэтому не мог подражать ни одному из своих белковых коллег, у каждого из которых имелись своеобразные отклонения в психике. Он молчаливо принял предназначенное ему оружие, несколько неуклюже обхватил его металлической пятерней и вернулся на свое место.

   — Мы с Фастером работаем поодиночке, — продолжал Кьюнг, — такова уж судьба… Айрант остается в паре с Фабианом. Если вопросов нет, то все свободны.

 

                    *                    *                    *

 

   Рядом с могилой Оди появился новый песчаный холм и новый памятник. От живых людей, которые только что ходили рядом, только что разговаривали, шутили и смеялись, теперь остались лишь две невзрачные фотографии — образы для воспоминаний, и больше ничего… Их голоса запоздалым эхом еще звучали в ушах, а их лица, смотрящие из прошлого, еще не растворились перед взором.  Они ушли в мир теней и призраков, о существовании которого мы так ничего и не узнаем, пока сами не последуем туда же.

   На Флинтронне, как всегда, черный день чередовался с черной ночью, сливаясь в единую бесконечную темноту, заполнившую собой все координаты пространства и времени. Проклятая планета! Одна поглощала одну жизнь за другой, словно собирая коллекцию смертей. Подобно космической черной дыре, ее поверхность была открыта для всех желающих, но вырваться назад удавалось лишь немногим. Под флером убаюкивающей тишины здесь скрывался медленный яд отчаяния. Неужели она никогда не насытится человеческими смертями, не удовлетворится переваривающимися в ее песчаном чреве трупами? Правы были те, кто на Земле проклинал ее. Не трусостью, а здравомыслием обладали те, кто опасались ее близкого присутствия. Если звезды излучают свет, нормальные планеты во вселенной этот свет отражают, то Флинтронна излучала гибель и отражала лишь галактическую пустоту…

 

                    *                   *                    *

 

   Буквально на следующие сутки Айранту пришла в голову неплохая мысль:

   — Наш доблестный капитан! Разрешите обратиться! — он вытянулся как струна и отдал честь.

   Кьюнг лениво повел бровями.

   — Хватит паясничать, говори чего надо.

   — У меня появилась идея повнимательней изучить тот нож, которым убили Линда. Конечно, нормальные преступники перестали оставлять отпечатки пальцев еще в веке девятнадцатом. Тогда, кажется, орудовал знаменитый детектив Шерлок Холмс. Но все же…

   — Займись этим… А что касается Шерлока Холмса, то по мнению большинства современных историков, это просто литературный персонаж. Конан Дойль — вот кто был настоящим сыщиком в то время.

   Какая, впрочем, разница. В происходящем на Флинтронне ни тот, ни другой все равно не смогли бы разобраться, будь они оба здесь. Айрант тихо ретировался, но уже через пару минут вернулся — взъерошенный и крайне возбужденный. Его распахнутые глаза казались выпуклыми линзами, глаза сверкали то ли от страха, то ли от очередного бешенства. И, как бывает в подобных случаях, огненно-рыжая шевелюра готова была вот-вот воспламениться. В руке он держал окровавленный складник.

   — Ну, чего?! — Кьюнг не выдержал его издевательского молчания.

   — Нож…

   — Я вижу! Притом — в крови!

   Айрант кинул складник на стол, сторонясь от него, как сторонился бы демон от святого распятия.

   — Мы скоро здесь все посходим с ума!

   — Считай, что это уже произошло и объясни в чем дело!

   — Да это не наш нож!

   Кьюнг поднял складник и небрежно повертел его в руках. На нем было написано всего одно слово, но оно производило впечатление сравнимое с легким ударом по голове:  «АСТОРИЯ».

   — Вот черт… — он рухнул в кресло, перед глазами поплыл легкий туман, амальгама внутренних чувств стала совершенно беспросветной.

   — Нож с «Астории»! — кричал Айрант и этим криком выводя капитана из оцепенения. — Ты можешь дать этому хоть какое-то объяснение?!

   — Значит, они все-таки были на этой планете…

   — Это более разумно, чем предположить, что нож упал сюда прямо с центра галактики!

   — Но куда… куда в таком случае девался звездолет?

   — Не знаю. Скорее всего, полетел на мирное освоение космоса.

   Кьюнг еще и еще вглядывался в окровавленный складник, смотря на него, как на предмет из иной реальности. В голове — каша полнейшая. Другого слова даже не подберешь:  смесь вздорных фактов и еще более вздорных попыток связать эти факты:  нож, кровь, убийства, светящиеся могилы, богомерзкие черви, таинственно-непостижимая пропажа вещей, а также мнимая единица, именуемая маньяком-убийцей. Хотелось эти разорванные картинки собрать в единое полотно событий, но никак не стыковалось. А хотеть, как известно, имеет моральное право каждый человек, причем — все, что душе угодно.

   Капитан, повинуясь очевидной логике, задал вопрос, который сам собой уже висел в воздухе, он просто озвучил его:

   — Давай-ка поразмыслим над следующей версией:  если убийца кто-нибудь из «Астории». Такое возможно?

   — Это первое, что мне пришло в голову. Я экспромтом прикинул:  приземлились они сравнительно недавно, консервированной пищи и кислородных баллонов, если их зарыть где-нибудь в песках, вполне достаточно, чтобы продержаться до настоящего времени двоим, даже троим… Но если во тьме между могил слоняется всего один маньяк-убийца, проблем для нас уже более чем достаточно.

   — А причина?

   — Очевидна. Они просто посходили с ума, что, кстати, ожидает и нас.

   — Значит, светящиеся могилы, исчезновение предметов, загадочная смерть Оди и Линда…

   — Конечно! На такое способны только свихнувшиеся!

   Что-то муторно-туманное, иррациональное, но все же начало вырисовываться на полотне происходящих событий. Местные языческие боги, если таковые существовали, являлись творцами-абстракционистами, возводящие на пьедестал искусства хаос и бессмыслицу. Из них, этих двух аморфных субстанций, они создали Флинтронну, из них же сделан и местный порядок. Но боги, хоть и одуревшие, не способны на творчество, если в нем не будет присутствовать хоть мельчайшая частица здравой логики. Кажется, эту крупицу наконец-то удалось разглядеть, но…

   — Но для того, чтобы убить Линда ему (или им) необходимо было проникнуть на звездолет, — произнес Кьюнг.  

   — Что делается простым нажатием той дурацкой кнопки.

   — Действительно… Но послушай, ведь Линд перед смертью дал понять, что убийца — один из нас!

   Вот это уже возражение посерьезней. Айрант, ожидавший такого вопроса, понимающе кивнул:  видать, за бешеные несколько минут успел продумать все до мелочей.

   — А давай-ка еще раз вспомним, что тогда произошло. Когда Линд лежал в реанимации, ты задал ему вопрос:  «это кто-то из нас?», он кивком головы ответил — да.

   — Верно.

   — Но надо еще и верно истолковать! Подтверждая, что «один из нас», он имел в виду не экипаж «Гермеса», а одного из астронавтов вообще… Если тебе не нравится эта версия, вот другая:  убийца, чтоб у него на яйцах гланды выросли, мог быть в маске, и Линд по ошибке принял его за одного из нас.

   — Логично… так какой же делаем вывод? Выходит, движение «Севастия» здесь ни при чем, и мы зря подозревали друг друга.

   Бортмех нервозно походил взад-вперед, колебля воздух своим массивным телом.

   — Ты лучше скажи:  что делать дальше? Бросаться на сомнительного успеха поиски или продолжать работу?

   Вот еще проблема, но миновать ее никак не получится. Капитан на секунду вообразил себе, каким образом могут выглядеть поиски на планете, где темнота лучше любого укрытия двадцать четыре часа в сутки создает идеальный камуфляж не то, чтобы одному, даже целой армии. И прятаться никуда не надо. Искать на ощупь — черный несмешной анекдот, искать с прожекторами — значит, еще на большом расстоянии выдавать себя.

   — Что-то не приходит на ум ничего вразумительного, — нехотя сознался Кьюнг. — Только если он сам себя по неосторожности выдаст.

   — А если он уже на звездолете? Может, сидит сейчас в соседнем отсеке, слушает нашу болтовню и выжидает удобный момент для нанесения удара? — Айрант только подлил масла в огонь, не совершив и попытки, чтобы хоть как-то его затушить.

   — Вот этим мы сейчас и займемся! — капитан потревожил кнопку связи:  — Фастер! Иди-ка сюда! Прихвати с собой и Фабиана!

   Когда электротехник и чудо достижения современной электроники появились оба в центральном отсеке, а в зеркальной вселенной возникли их бесчисленные отражения, они были немедленно введены в курс дела. Фастер удивленно повел своими светлыми бровями и, похоже от того же удивления, забыл даже перебрать несколько бусинок на своих четках. А лишняя молитва сейчас ой бы как не помешала! И ситуация резко изменилась:  незримо снаружи, но ощутимо внутри. Больше не надо было подозрительно поглядывать друг другу в спины, выискивая меж собой врага, так как, кажется, появились враги внешние. Айрант, придавая этой версии еще больше веса, вспомнил случай, как Фабиан что-то там узрел в темноте, ускользнувшее от его личного взора.  Чем больше крепла уверенность, тем меньше оставалось сомнений — предположение о свихнувшемся экипажи «Астории» наиболее правдоподобное.

   Капитан стряхнул, наконец, с себя шелуху замешательства и нерешительности, вновь обрел бодрость духа и свой командный голос — властный, повелевающий, отчасти даже устрашающий. Именно этот голос, не присущий никому другому, являлся его кредо, отличительной особенностью, за что, возможно, его и назначили капитаном:

   — Так! Фастер, тебе задание:  вставить во входную дверь электронный замок с двенадцатизначным кодом. Пока ты будешь этим заниматься, мы втроем обыщем весь звездолет — отсек за отсеком, ярус за ярусом. Начинаем немедленно!

   Кьюнг, Айрант и Фабиан спустились вниз, в рабочее отделение, где располагались тахионные и фотонные двигатели — мощные устрашающие агрегаты похожие на гигантские глиняные кувшины, опрокинутые вверх дном. Все трое держали перед собой пистолеты и обшаривали ими каждый закоулок царства высоких энергий. Перед взором маячили приводные трубы, генераторы, вакуумные баки с антивеществом:  серые угрюмые краски механического бытия. Здесь не было жизни, не было звуков и запахов ей присущих, похоже не было и предполагаемого убийцы. Далее поиски перекинулись в грузовой отсек. Покойники пока не входили в число подозреваемых, но всех их пришлось переворошить, дабы убедиться — убийца не примостился к их молчаливой компании или не лег просто отдохнуть на стеллажах, утомившись тяжелой работы грозного супостата.

   Пусто и глухо…

   Потом перевернули все каюты, множество отсеков, где хранилось всякое вспомогательное барахло. Кьюнг от перенапряжения весь вспотел, и через мутный взор он видел только собственную вытянутую руку, плазмопистолет и меняющиеся 3D локации, как в шутерах от первого лица. Часов через пять вся внутренность «Гермеса» была исследована вдоль и поперек, и никаких следов присутствия чужака. Фастер к тому времени уже вставил в дверь переходной камеры замок с замысловатым кодом:  904602541398. Цифры сочинил сам, но они ровным счетом ничего не значили — абстракция из мира алгебры, не более. Код должен был каждый держать только у себя в памяти.

   Когда эта муторная работа была завершена, все четверо собрались для подведения итогов в таверне — излюбленном месте тусовок. И, так как им часто и подолгу приходилось здесь бывать, то все вокруг (шум виртуального моря, вымышленные посетители столь же вымышленного ресторана, далекий крик чаек, каждый рисунок на стене и даже незначительный узор этого рисунка) — все это отпечаталось в памяти и сделалось назойливым для взора. Помнится, еще на Земле, когда они впервые попали внутрь звездолета, то охали и ахали от восторга с раскрытыми ртами и широко распахнутыми глазами. Тогда хотелось хоть навеки поселиться в этом «райском» уголке. Сейчас же, когда от райских «наслаждений» стало уже подташнивать, на все вокруг стали смотреть с равнодушием или даже раздражением. 

   Кьюнг поднял руку вверх, привлекая внимание к своей незаурядной персоне:

   — На данный момент я могу сказать определенно:  кроме нас троих и Фабиана на «Гермесе» никого нет. Код к замку знаем только мы трое, даже наш преданный компьютерный друг не посвящен в эту великую тайну. Проникать на звездолет, а также покидать его он будет с одним из нас. Иными словами, здесь мы в полной изоляции и, надеюсь, в безопасности…

   — Если только души умерших не проникнут к нам сквозь стены и не устроят здесь Варфоломееву ночь, — флегматично, почти зевая, вставил Айрант.

   — Если мы не будем гневить их своим пустословием, они этого не сделают! — парировал Кьюнг и продолжал начатую тему:  — Я не думаю, что наш загадочный убийца вооружен огнестрельным оружием, иначе бы он не прибегал к таким архаичным методам своей деятельности.

   — А вдруг он работает исключительно ради искусства? — вновь вставил Айрант. — Только вслушайтесь как звучит:  убийство не ради убийства, а ради красоты и изящества его исполнения! Окровавленные ножи, свечение на могилах, медленное доведение жертвы до сердечного приступа… это ведь так романтично! Так изысканно! Так душещипательно! — бортмех снова сделал вид, что прослезился от нахлынувших чувств. — Служба киллера опасна и трудна, и на первый взгляд как будто не видна…

   Капитан уже утомился комментировать реплики этого недоумка, и он, совершенно проигнорировав только что услышанное, громко сказал:

   — Тем не менее, поодиночке работать нам больше нельзя. Я объединяюсь с Фастером, Айрант остается в паре с Фабианом, раз уж они такие друзья. Пистолеты должны быть в любой момент наготове, связь — тоже. Есть одно слово, которое я не поленюсь повторить три раза:  бдительность, бдительность и еще раз  БДИТЕЛЬНОСТЬ… Иначе не видать нам больше родной Земли, как своих… — капитан хотел сказать банальное «ушей», потом для красоты слога попытался заменить чем-нибудь другим:  глазниц? ключиц? ягодиц? Но так и промолчал.

   Молчание это породило новые противоречивые мысли и новые сомнения. Фастер задумчиво вздохнул, затем произнес:

   — Во всей этой версии какой-то бессмысленный сумбур. Выходит, «Астория» приземлилась на эту планету, один из них по непонятной причине сошел с ума, остальные его оставили здесь, снабдив едой и кислородом, а сами куда-то улетели, даже не послав на Землю сигнала — скрылись в неизвестном направлении… Так, что ли?

   — Более увлекательного сюжета мы пока не выдумали, но похоже они здесь двинулись все по очереди, — сказал Кьюнг первое, что пришло в голову.

   Давно замечено:  над детективными историями интересно размышлять в качестве постороннего наблюдателя, доставляет также удовольствие читать о них романы, но самим являться участниками обагренных кровью событий, поверьте, тошно до омерзительности. Реальная ситуация куда более гнетущая, более жестокая и менее романтичная, в ней заранее не запланирован красивый финал, она насыщена привычной грубостью и пошлостью, а главное — НАСТОЯЩИМИ страхами.

   — У меня имеется предложение, — вдруг произнес Айрант, да так респектабельно, словно находился на собрании акционеров и даже поднял руку. 

   — Валяй.

   — Устроим оставшимся пассажирам братскую могилу. Прямо завтра выроем большой котлован, поскидаем туда всех, а послезавтра летим на Землю или куда-нибудь ко всем чертям, только бы убраться побыстрей из этой вонючей дыры! Теперь ставим вопрос на голосование…

   — Так, хватит!

   Капитан, казалось, знавший своего буйного коллегу насквозь, так и не мог сейчас сообразить:  говорит ли он всерьез или играет привычную для себя роль придворного шута. Поэтому ответил также уклончиво:

   — Когда вернемся домой, я обязательно выдвину это предложение на обсуждение Умным Людям и твоему любимому дядюшке Стробстону. Идея братских захоронений наверняка вызовет у него слезу. А теперь мы должны выполнять именно ту задачу, которую перед нами поставили! Всем ясно?! 

   Слава великому Брахме:  хоть в каком-то вопросе присутствовала ясность и недвусмысленность.

 

                   *                    *                    *

 

   Снова сутки за сутками потянулось время изнуряющего каторжного труда. Снова трупы и могилы, могилы и трупы (разнообразие, увы, небогатое) — мрачные жильцы и их мрачные жилища. И вокруг только холод галактической пустоты. Мир, где нет ни радости, ни печали. Общество, в котором отсутствует иерархия и классовое неравенство. Идеальное согласие. Идеальный покой. Даже трудно предположить, что где-то еще существует мир шума и суеты — бессмысленной, бесполезной, все равно оканчивающейся этим угрюмым полубытием. Нет, человек не умирает, для него просто останавливается время — ломаются некие внутренние часы, что на протяжении многих лет секунда за секундой, удар за ударом отсчитывали нечто так и непознанное, именуемое жизнью. А после начинается медленное погружение в первозданный хаос…

   Темнота давила снаружи, страхи и волнения — изнутри. Всюду застывшие лица уже умерших да искореженные физиономии еще живых:  вот та рабочая обстановка и вот тот рабочий материал, на котором они делали свои деньги. Остались вроде самые стойкие, но и у тех начинали сдавать нервы. Они часто останавливались, подолгу всматривались в подозрительный мрак. Слух болезненно реагировал на каждый шорох, на каждый непонятный звук или даже подобие звука. Всем мерещилось, что вокруг да около бродит убийца, давно уже ставший живой легендой, главным героем всех пересудов. Облаченный темнотой как вуалью, словно надев на себя шапку-невидимку, он только и ждет момента, когда кто-нибудь потеряет бдительность.

   Вот так, в состоянии вечно взведенных нервов, прошли еще недели две, после чего бдительность и в самом деле стала несколько расхолаживаться. Отсутствие каких-либо экстраординарных событий или паранормальных явлений тому причина. Более не происходило ни покушений, ни глупой пропажи глупых вещей, ни эзотеричного свечения на кладбище и, как следствие, здравый рассудок и ощущение спокойной обыденности потихоньку возвращались.

   Однажды Кьюнг заглянул в каюту Айранта и увидел того утопающего в кресле с гримасой неестественной для него задумчивости.

   — Чем занимаешься?

   — Сочиняю поэму.

   Достойный ответ достойного словоплета, но уж очень неудачная шутка:  у капитана поначалу не возникло и мысли, что Айрант говорит  всерьез. Он вообще хоть когда-нибудь хоть что-нибудь произносил всерьез?

   — Дифирамбы в честь усопших? Каким стилем пишите? Ямб? Хорей? Дактиль?

   — Херактель!..  Я на самом деле сочиняю поэму, на меня снизошло творческое вдохновение. Свыше, между прочим, а не откуда-нибудь!

   В голосе бортмеха проскальзывала легкая обида, как бывало частенько с Фастером, когда цинично затрагивали его религиозные чувства. Кьюнг плюхнулся в кресло и, взором цепляя противоположный взор, пытался заглянуть в глубину его глаз, чтобы, наверное, проникнуть в недра души. Он не помнил, да и не знал, чтобы его бортмеханик, всю жизнь провозившийся с ключами и гайками, любивший изредка от безделья поломать себе голову над интегральными уравнениями, был еще и специалистом высших духовных сфер. Стихи — ну надо же!

   — Ты… пишешь… стихи?! Честное слово, завтра на Флинтронне взойдет солнце и выпадет моча в виде осадков! Ну давай, засветись, коль уж поэтом стал! Я весь во внимании…

   — Понимаешь… моя поэма несколько пессимистична. В ней, словно в зеркале, отражено разочарование в людях, и вообще — в жизни…

   — Давай-давай, не стесняйся! На то она и жизнь, чтобы в ней постоянно разочаровываться.

   Айрант многообещающе кашлянул, кажется — немного засмущался, набрал в грудь воздуха и с четко выраженной интонацией начал читать:

   — Мир тошнит меня до рвоты,

        В нем — скоты и идиоты.

        Ну житуха, твою мать!

        Дайте место порыгать…

   Наступившая тишина была особенно торжественной — лирической, наверное. Айрант уперся взглядом в своего командира, но тот даже не улыбнулся. Лишь вздохнул, затем посмотрел на меняющиеся цифры бортовых часов, где маленькие двузначные числа постоянно меняли свои значения, даже не ведая, что этим самым двигают время во Вселенной.

   — Поэма закончена?

   — Да. Но если меня посетит вдохновение, я сочиню еще одну, а потом еще и еще…

   — С тобой хотя бы в течение пяти минут можно поговорить серьезно?

   — Можно, если как следует приподнатужиться. Кстати, я еще и сказки сочинять умею! Вот одно из моих последних творений под названием «Ялбе», там в некой сказочной стране прекрасный юноша Йух и целомудренная девушка Адзип нежно любили друг друга.

   — Какие еще, к сволочам, сказки?! — Кьюнг вскочил и от злости пнул ни в чем не повинное кресло. — Повторяю:  я пришел поговорить о серьезных вещах! Или тебе плевать, у кого из нас в глотке окажется следующий нож?!

   — Чего ты так завелся? Я к твоим услугам, говори чего надо.

   Капитан впервые заглянул внутрь себя и в ворох накопившихся там вопросов, и вдруг понял, что пришел он сюда не за поиском ответов, а… сам уже не помнил, для чего. Может, просто хотел разделить с остальными слабую тлеющую надежду…

   — Последнее время вроде все спокойно. Даже чересчур спокойно, что возникает немного диковатое ощущение, будто ничего и не было… Как ты думаешь, может наш неуловимый убийца понял, что мы вооружены и убрался восвояси?

   — Лучшей версией будет, если он подох.

   — Еще одна мысль:  если «Астория» оставила его здесь одного, разумно ли предположить, что она за ним вернется? Не могли же они просто так обречь его на голодную смерть? Может, он отбывает какое-то наказание?

   Айрант взял со стола маленькую безделушку (какой-то фетиш:  амулет или талисман?) и принялся вертеть ее в руках — скорее всего неосознанно, просто надо было чем-то занять пустующие руки, пока шла напряженная работа ума. Уже давненько его начала терзать одна довольно банальная идея, еще никому не высказанная, и теперь, кажется, наступило время вынести ее на всеобщее обсуждение.

   — Ты знал членов этого экипажа? — спросил он.

   — Всех до единого. И все — нормальные жизнерадостные, вполне здоровые люди.

   — Я знал только двоих, но и о них могу сказать то же самое. — Талисман, как акробат, продолжал вращаться между его пальцами, и капитан наконец разглядел, что это был фарфоровый белый медведь с обломанными ушами. — А теперь… теперь попытайся изобразить умную физиономию и выслушай, что я тебе скажу:  все больше и больше у меня складывается подозрение, что никакого убийцы никогда не было.

   — То есть…

   — Нож попал к нам случайно, Оди умер от собственного страха, Линд покончил собой.

   — А причина?

   — Причина, назовем ее  ПЕРВОПРИЧИНОЙ, здесь может быть только одна — сумасшествие.

   Капитан хотел спросить «чье сумасшествие?», но задал совсем другой вопрос:

   — А свечение на могилах? Исчезновение вещей? Кто, по твоему собственному утверждению, читал мой бортовой журнал на кладбище?

   — Плюнь на все это, ничего не было,  осязаемые галлюцинации — первая степень помешательства.

   — Когда же наступит вторая степень?

   — Когда ты выйдешь на улицу и на небе вместо звезд увидишь большую фигу, направленную прямо на тебя.

   — Если ты еще шутишь, значит, у тебя крепкие нервы.

   — Не жалуюсь.

   Капитан удалился — тихо, бесшумно, не сказав больше ни единого слова и делая свое явление похожим на мистическое наваждение. Он направился к каюте Фастера. А тот только что поднялся с колен и еще продолжал по инерции перебирать четки.

   — Я тебе не помешал?

   — Нет, заходи.

   Кьюнг обнаружил себя в обществе духовных учителей, их абсолютно живые пронзительные взоры, как с икон смотрящие с портретов, не смогла бы почувствовать только самая черствая, закостенелая в атеистическом невежестве душа. Кьюнг, видимо, все же не относился к категории безнадежных безбожников. Почувствовал. И даже — прочувствовал. Несомненно, в этой каюте пребывал совершенно иной дух, явившийся откуда-то из запредельного пространства. Все вокруг было пропитано молитвами и текстами священных книг — дышало святостью и отражало эту святость. Всякий, кто попадал сюда, невольно ощущал перемену в самом себе.

   — Фастер, я хотел бы с тобой кое о чем потолковать.

   — Садись.

   — Ты случайно не сочинил никакой поэмы?

   — Чего? — последовало искреннее изумление, и светлые брови неестественным образом изогнулись.

   — Ну, тогда сразу приступим к делу. Желаю побеседовать с тобой как человек разумный с человеком разумным. Думаю, мы найдем общий язык. Я всегда был материалистом и этого не скрывал, но притом уважительно относился к людям высоких идей, если… если чувствовал, что эти идеи являются сутью их жизни, а не прикрытием, под которым таится нечто другое. Хочу тебя спросить, только хорошо подумай, прежде чем ответить:  ты до сих пор считаешь, что планета населена душами умерших, и что все убийства и прочие проказы дело их рук? — по серьезному, немного встревоженному тону капитана можно было сделать ошибочное допущение, что он сам чуть ли не верит в это.

   Фастер некоторое время молчал. Казалось, он думает над поставленным вопросом, но на самом деле он вспоминал недавний сон, который после внутренних колебаний все же решил выложить для постороннего слуха. Просто тоже хотелось поделиться собственными переживаниями. Кьюнг ни разу не перебил, выслушал до конца, при этом выглядел слегка задумчивым. По выражению его лица о большем судить было невозможно. Окончив рассказ, Фастер сделал свои заключения, не дающие ничего определенного:

   — Каким образом  ОНИ  убивают, и кем  ОНИ  для этого пользуются — сказать трудно. Но то, что для нас кажется убийством, для  НИХ  — приглашение в лучший мир.

   Ох, как стара и как заиграна эта пластинка! Кто-то высказал одну рациональную мысль:  мол, если из всех религий выжать соки, то по сути своей они станут абсолютно одинаковым набором духовных аксиом:  верь, надейся, почитай, не убий, не укради… и т.д. В этом же списке и что-то там о «лучшем мире».

   —  ОНИ  — надо понимать, души умерших?

   — Это  МЫ,  только в недалеком будущем.

   — Ну что ж, благодарю за проповедь, вернее — за откровенность, я пошел спать. Благодарение твоему Брахме, что он не лишил нас этого, пожалуй, последнего удовольствия.

   Дверь каюты с мягким нежным звуком отворилась и почти тут же захлопнулась, оставив каждого наедине с глубокомысленным одиночеством.

   «Гермес» — этот металлический рукотворный идол — безучастно продолжал возвышаться над поверхностью планеты, проникая в самую гущу небесной темноты, как бы соединяя собой небо и землю, если то что вверху, вообще мыслимо назвать небом, а то что внизу — землей. Его двенадцать опор мертвой хваткой вонзились в пески. Он держал планету в своих цепких объятиях или она его — предмет риторических споров, но он был беспристрастным свидетелем всех происходящих здесь событий, молчаливым хранителем тайн, безгласным глашатаем мертвой тишины и слепого безмолвия, проповедником прибывшего разума и недоуменным наблюдателем творящегося здесь безумия. Он, подобно фантастическим кораблям будущего, не обладал интеллектом, тем более — был лишен чувств, индифферентно перенося все происходящее. Его металлическое спокойствие временами передавалось и экипажу — тогда у них среди тревог и неосознанных волнений наступали периоды зыбкого затишья:  работа шла своим чередом, страхи притуплялись, воскресала робкая надежда на что-то лучшее, существующее вне этой темноты. А мысль, что они когда-то все же вырвутся из ее плена, придавала сил продолжать свой подвиг. Но никто еще не знал, насколько обманчив пьянящий покой и насколько убийственно излишнее расслабление. Даже Фастер своим эзотерическим зрением не мог предвидеть, что с горизонта будущности на них накатывается новая волна тревог, новый смерч беспощадных событий, ломающих рамки всякой логики и парализуя всякое здравое осмысление действительности. В лексиконе экипажа этот период будет назван эпохой Кукольного Театра. Представление вот-вот начнется, потерпите, господа… Все, что случалось раньше, поддавалось хоть какому-то натянутому объяснению. Но то, что началось твориться сейчас, воистину было последним детищем нонсенса. Абсурд, оказывается, самая капризная вещь на свете, порой вытворяет такие фокусы, что и в голову не придут. Понятие о реальных вещах  и их законах было перевернуто, здравое мышление стало почитаться забавой где-то живущих людей, научный детерминизм — лишь вымыслом наивных философов. Страх, как единственная реальная субстанция, существующая на Флинтронне, диффузией проник в тело каждого, охладил кровь и каким-то острым заледенелым куском отложился в сердце. Здесь уже не было смельчаков, не осталось героев — они закончились.

 

                   *                    *                    *

 

   Айрант проснулся раньше всех, от души выругался, оделся и направился в грузовой отсек, полагая, что остальные уже там. Огни звездолета еще брезжили рассветом и не горели на полную яркость. Утренние краски, разлитые по бесконечному лабиринту переходных салонов (по виртуальным джунглям, степям и водным просторам), у него, как у поэта, должны бы вызвать чувство всего прекрасного и произвести вдохновение к очередному сонету, но что-то уж со слишком невзрачной физиономией он открывал шлюзовое соединение и со слишком долгим ворчанием, проклиная все сущее, приветствовал вечно спящих пассажиров.

   — Привет, консервы! Бока еще свои не отлежали?

   Единственное, что хоть немного радовало глаз, это полуопустевшие стеллажи:  худо-бедно, а почти половина работы была преодолена, половина навозной кучи перекидана — с одного пустого места на другое пустое место. Сравнение, конечно, циничное, но более деликатного ему в голову ничего не приходило. Казалось, уже само сознание пропитано миазмами разлагающихся трупов.

   Сколько же прошло времени с момента посадки? Его никто не считал. Наверное, месяца три-четыре или побольше. Время здесь, как застоявшаяся болотная жижа, также смердело и воняло. День старта, если до него вообще суждено будет дожить, пожалуй, пожизненно останется днем историческим — черно-красным листком календаря. Исход. Возвращение с потустороннего мира. Великое Избавление. Отмечать будут до самой старости, возможно — все вместе.

   Айрант еще и еще раз подумал:  какой мерзкий, неблагородный, откровенно-унизительный труд выпал на его долю и, если бы за него не платили приличные деньги, он под страхом смерти бы не сунулся в эту провонявшуюся метаном бездну. Он считался, во всяком случае — считал себя здесь человеком с самыми крепкими нервами и относительно устойчивой психикой (второе, конечно, спорно), но когда его взгляд вдруг скользнул в глубину отсека, он почувствовал, что его ноги, эти две надежные опоры в жизни, предательски подкосились, сердце замерло, как бы задумалось — стучать или не стучать, ум до предела напрягся, тужась осилить увиденное. Айрант зажмурил глаза, потряс головой, еще раз зло и откровенно выругался, но наваждение не пропадало.

   Один из покойников каким-то образом вылез из полиэританового пакета и сидел на полу, возможно, о чем-то размышляя, при этом выпучив свои бесцветные глаза прямо ему в лицо. В одной его руке была зажата рюмка, правда, ничем не наполненная, в другой меж пальцев торчала еще дымящаяся сигарета. Вот так… Факт преподнесен несколько скупо, без удручающих риторических красок, да впрочем, здесь они излишни — важен сам  ФАКТ.  Ну, давайте к нему добавим, что все это выглядело «зловеще», «устрашающе», «ужасающе», «потрясающе», «душевно угнетающе»… какими еще словами пользуются сочинители мистических триллеров? Да и что от этого изменится? — Ничего. Покойник сидел и смотрел. Бортмех стоял и молчал. Как два недоумка, от тупости не зная, что сказать друг другу. Никто даже не поздоровался. Труп находился без единого движения, воплощая собой вершину вселенского безумия и окончательно испепеляя то, что когда-то называлось здравым рассудком. Нет, он не пошевелил головой, не моргнул глазом, не принялся, подобно зомби, расхаживать по грузовому отсеку — он был и оставался самим собой, то есть настоящим трупом, но одним только своим видом уничтожал всякое присутствие духа у тех, кто еще считался живым. Айрант снова потряс головой, потом последовала откровенная матершинная брань, заменявшая ему молитвы, и тихо произнес:  «бред…»

   — Бред! Бред! Бред! — он уже орал во всю глотку, потом сорвался с места и ринулся в каюту капитана, пиная все попадающиеся под ноги предметы.  

   Кьюнг уже оделся и, когда увидел своего бортмеханика сильно возбужденного с дико сверкающими глазами, равнодушно произнес:

   — У тебя вид, как у человека чем-то озабоченного. Может, не идет рифма к новой поэме?

   — Иди со мной!! — рявкнул Айрант так, словно готов был убить одним своим голосом. — Ты наш начальник, человек правильных извилин в голове, должен наконец объяснить мне, тугодуму, что здесь происходит!

   — Не понимаю, чего тебе надо?! Ты что, пьян?

   Айрант схватил капитана за шиворот и поволок из каюты, не переставая орать:

   — Ты меня заманил на эту чертову планету! Ты мне обещал спокойную работу, говорил, что здесь тишина и блаженное уединение! Ты, скотина, затащил меня в это логово чертей и свихнувшихся трупов! Иди теперь объясняй, что вытворяют твои пассажиры!

   Кьюнг наконец начал соображать:

   — Что-нибудь в грузовом отсеке?

   — Иди!!

   Покойник находился на том же месте и в той же позе. Выставив свои безжизненные нахальные глаза в пустоту, откинув голову и небрежно распластав ноги, он словно делал вызов не только мыслимым законам, но и своим ошеломленным посетителям. Кьюнг подошел и тихо толкнул его в плечо. Тот упал не проявив никакого сопротивления или признаков воскресшей жизни. Рюмка выпала и разбилась — вот этот звон, пожалуй, и был единственным отзвуком чего-то живого.

   — Он мертв, — сделал свое заключение капитан.

   — Разумно! Только не понимаю — как ты догадался?!

   — Сам он не мог вылезти и закурить сигарету.

   — И этот вывод логичен.

   Кьюнг вдруг сверкнул глазами:  что-то там перевернулось, что-то закипело внутри… Он буквально проткнул взглядом своего коллегу и с ядовитым шипением выдавил из себя:

   — Значит… это чья-то идиотская шутка!

   — Мне она не показалась ни остроумной, ни смешной.

   — Но ведь кроме нас на звездолет проникнуть никто не мог! Дверь блокирована! — капитан, кажется, прозрев, подошел к стеллажам и принялся стучать кулаками о стальные перегородки. — Невероятно!.. Неужели это все-таки кто-то из нас?! Три живые души и один небогатый мозгами робот в радиусе многих световых лет, и не могут разобраться — кто из них убийца?!

   Стеллажи невольно содрогались под ударами его взбесившихся кулаков. Из груди извергались стоны — не поймешь:  отчаяния или ярости.

   — Да угомонись ты! Если здесь замешан тот самый убийца, причем — один из нас, то зачем?..  ЗАЧЕМ  ему понадобилось устраивать эти фокусы? Ведь он вооружен! Не проще ли было выстрелить нам в спины?

   — Я сам ничего не понимаю…

   Оба подозрительно-настороженным взором осмотрели остальных пассажиров:  все они тихо, будто в глубоком сне, лежали на своих местах, как утомленные до смерти работники, окончившие смену и упавшие в общем бараке. В душе поселилось нехорошее чувство:  так и казалось, что вот-вот послышится чей-то храп или вот-вот кто-то пошевельнется…

   Полный маразм!

   — Что будем делать, капитан?

   — РАБОТАТЬ!!  — Кьюнг заорал так, словно у него внутри перемкнуло все оголенные нервы. — Мы должны выполнить свое дело и вернуться! А всеми этими странными явлениями пускай занимаются специалисты по сумасшествию!

   На следующее утро картина выглядела еще более сумасбродной. В грузовой отсек первым зашел Фастер и обнаружил, что трое покойников:  два старика и одна молодая девушка неподвижно сидят с зажатыми в руках картами, якобы играя в покер или еще что-то. На полу лежали скомканные бумажные купюры — надо полагать, ставки.  Ни усиленные молитвы, ни призвание имени великого Брахмы не помогли избавиться от этого наваждения. Несомненно, факт был реален и до дикости очевиден:  пассажиры покинули свои лежачие места и расселись в тесной компании с застывшими масками на лицах, на которых отпечаталась мимика мертвого азарта.

   Их вернули на свои места, и те даже не сопротивлялись. Было ясно одно:  трупы по своей физиологической сущности оставались трупами:  неподвижными, бездыханными, абсолютно бесчувственными. Просто человекообразный материал — корм тем маленьким паразитам, что копошились в песках. Быть может, сырье (прости, Господи, за это слово) для зачатка новой эволюции организмов. Из праха встаем, в прах возвращаемся, чтобы снова из праха же и встать…

   Еще на другое утро Фабиан доложил своим «господам» о странной эротической сцене, которую обнаружил в грузовом отсеке. Двое усопших, мужчина и женщина, лежали в обнимку полностью обнаженные в соответствующих позах, не проявляя при этом ни искорки хотя бы тлеющей жизни, хотя бы призрачного движения (тем более сексуальности). Мир вокруг все откровеннее съезжал с собственных катушек.

   — Всем сохранять спокойствие! — кричал Кьюнг. — На Земле, как написано в религиозных книгах, мертвые вообще ходили и разговаривали. Причем, никто этому не удивлялся. Запомните одно:  эта планета с ее мрачными причудами не должна сломить нашу волю! Мы обязаны выполнить свою работу и также обязаны благополучно вернуться назад!

   Кьюнг и сам понимал, что говорит это не столько из собственных убеждений, сколько от бессилия придумать что-то более разумное. Кукольный Театр, как настойчивое осязаемое наваждение, продолжался:  каждое утро в одно и то же время, словно захватывающий телесериал. В начале любой рабочей смены кто-нибудь из умерших обязательно вылазил из своего пакета и располагался в другом месте:  то с сигаретой в зубах, то с книгой, зажатой омертвелыми пальцами, то в компании себе подобных. Словом — театр бездушных актеров, пытающихся сыграть роли живых в пьесе под названием «Восставшие от скуки». Играли, конечно, плохо и бездарно, зато — впечатляюще. Причем, никто никогда не видел, как покойники двигаются самостоятельно, и это волей-неволей возвращало к изначальной мысли, что ими кто-то манипулирует.

 

                    *                    *                    *

 

   Все четверо заседали в центральном отсеке. Кьюнг — с мрачной задумчивой физией, похожий больше не на капитана, а на несмышленого мальчишку:  растерянного и неспособного решить сложную школьную задачку. Айрант — с демонстративным вызывающим видом, давая понять, что он вообще никогда не поддается панике. Фастер, как всегда, — с четками и внутренней молитвой, совершенно неуловимой для внешнего взора. Ну а Фабиан… этот гибрид белого металла, гелиевого процессора и искореженного до уродливого гротеска человеческого облика, — безмолвно стоял в углу, ожидая чьих либо распоряжений. Кстати, в центральном отсеке с роботом иногда было сложновато общаться, он иногда путал живых людей и их бесчисленные отражения в зеркалах. Особенно комичен был случай, когда Фабиан впервые в «жизни» увидел собственное отражение. И, так как в его программном коде заложено общение с себе подобными, он подошел к зеркалу и произнес:  «Модель RUTT-771, вас тоже собрали в компании «Oblion»? Почему вы повторяете все мои движения? У вас еще не отлажен искусственный интеллект?» Тогда, помнится, Айрант, наблюдавший за сценой, от души рассмеялся и произнес:  «Придурок, это у тебя не отлажен искусственный интеллект. Вот повезло… взяли себе в помощники тупую ходячую чучелу!» Впрочем, все это давно минувшая проза…

   Сейчас же вся компания была в сборе и тягостное молчание кому-то надо было прервать. Айрант, посмотрев на капитана, громко сказал:

   — Ну?!

   Свет уже дотлевал, делаясь слабым, каким-то безвольным и беспомощным в борьбе с медленно разбухающими сумерками. Гробовая тишина (в прямом и переносном смысле) если изредка и нарушалась, то только голосами присутствующих — измученными и утомленными. Капитан выплюнул накопившуюся горькую слюну, включил дополнительное освещение и начал, если так можно выразиться, собрание акционеров компании:

   — Короче, с этим надо кончать, иначе мы свихнемся прежде, чем положим в землю последний труп!

   Хорошая идея. Все молчали, не в силах что-либо возразить или добавить к ней. Непонятной оставалась только одна маленькая деталь:  кого кончать? или что кончать? Кьюнг продолжал:

   — Если есть Бог, то я от всей души благодарю его, что нахожусь еще в здравом уме и не верю ни в Бога, ни в какие мистические силы, и с гордостью отвергаю креационизм как первопричину рождения вселенной, — сказано было твердо, настойчиво, с холодным металлическим отзвуком в каждом слове. — А все эти сумасбродные полтергейсты должны иметь какое-то объяснение. В связи с этим у меня возникла новая версия происходящего, только прошу терпеливо и спокойно ее выслушать… Я до сих пор считаю, что существует убийца, покончивший с Линдом и Оди и, возможно, связанный с движением «Севастия», только… Только он не один из нас и не из экипажа «Астории», как мы думали раньше.

   Айрант выпучил глаза и буквально просверлил капитана своим изумленным взглядом.

   — И не из  УМЕРШИХ  ДУШ,  витающих над планетой! — внушительно крикнул Кьюнг, отвечая на его немой вопрос. — Скорее всего, убийца — один из покойников, лежащих в грузовом отсеке.

   Все облегченно вздохнули. Тривиальное помрачение на почве напряженной работы ума. Это не страшно, это пройдет. Даже Фабиан слегка шевельнул бровями, демонстрируя, что слова произвели на него определенное впечатление.

   — Ну что ж, — на удивление спокойно отреагировал Айрант, — для нашей степени помешательства версия вполне правдоподобная. Вообще, я как-то задумывался… может, в нашем морге лежит целая мафия, организованная преступность? Одни таскают вещи, другие подсыпают фосфор на могилы, третьи…

   — Извини, капитан, — немного резко и неожиданно вставил Фастер, — ты несешь какой-то бред.

   — Но не больший бред, что творится на этой осточертелой планете!.. У меня уже мозги закипают! Я же просил:  выслушайте меня до конца! Этот диверсант с земли просто притворился мертвым и все время лежал среди трупов, вводя нас в заблуждение и заставляя теряться в самых невероятных догадках.

   — Терпя при этом сорокаградусный мороз…

   — Для этого есть термоизоляционная одежда!

   Вообще, такая идея еще никому не приходила на ум, выглядела она красиво, несколько вызывающе, отчасти глупо, но абсолютно исключать ее из списка гипотез было нельзя.

   — Это проверить пара пустяков, — сказал Фастер, убежденный в том, что капитан заблуждается.

   — Вот и я о том же! Сейчас мы проведем один эксперимент. Фабиан, будь так любезен, возьми сварочный карандаш и иди к грузовому отсеку, а мы начнем просматривать пассажиров, всех до одного!

   Занятие оказалось довольно новым, до жути противным, но на данный момент жизненно необходимым. Приходилось всматриваться в лицо каждого трупа, отыскивая в нем признаки жизни. Сыны и дочери смерти:  и те стали в числе подозреваемых! Кьюнг переворачивал их на стеллажах, тряся за плечи, Айрант для большей достоверности бил каждому по физиономии.

   — Черт! Ну и занятие!

   Со стороны это выглядело как высшего класса маразм. Если бы кто-нибудь из живущих на земле, находясь в здравом рассудке, понаблюдал за этой картиной,  как трое медленно выживающих из ума астронавтов пытаются разбудить окоченелые трупы, используя при этом не только физическую силу, но ругань и маты, он бы, в случае обладания чувства юмора, от души развлекся, в случае его отсутствия — постучал бы себе пальцем по голове.

   Часа через полтора проверка подозреваемых была закончена.

   — Все мертвы… — разочаровано заключил Кьюнг.

   Казалось бы, очевидный факт — ведь люди-то не на пляже лежат, а в морге. Чему удивляться, что здесь все мертвы? Но увы, очередная версия этой захватывающей детективной истории летела ко всем чертям. Айрант, словно плевок, изверг из себя какое-то бранное слово, утомленно уселся на стеллажи рядом с пассажирами и проворчал:

   — Ты мне можешь объяснить одно:  зачем убийце с места на место передвигать трупы? К чему этот Кукольный Театр? Может до того, как стать убийцей, он работал режиссером? Тогда что за спектакль мы здесь лицезреем каждое божье утро?

   — Если поймаем эту сволочь, сам у него спросишь… Кстати, Фабиан, где сварочный карандаш?

   Робот, сверкнув линзами искусственных глаз, показал небольшой продолговатый инструмент, способный извергать из себя тысячеградусные температуры.

   — Чего ты еще задумал? — недоумевал Фастер.

   И недоумение это было полнейшим, так как связать воедино столь бесполезный здесь инструмент с поисками увертливого убийцы не получалось даже в виде веселой шутки. Капитан посмотрел каждому в лицо:  проникновенно, остро, уничтожающе, желая, быть может, просто гипнозом вытащить из них истину.

   — Надо раз и навсегда покончить с одной проблемой:  выяснить, замешан в этом деле кто-то из нас или нет.

   — Поясни… ты что… собрался пытать нас сварочным карандашом? — спросил Айрант. Ничего более разумного не пришло на ум.

   — Слушайте внимательно! — капитан был серьезен как никогда. — Все мы свидетели, что в данный момент трупы находятся на стеллажах, никто из них не шевелится и не дышит. — Кьюнг указал рукой в сторону пассажиров, логика в его словах была, конечно, внушительная. — Возражений нет?.. Вижу, что нет. Что делаем далее? А вот что:  сейчас мы все трое выходим из грузового отсека и намертво завариваем дверь, так что ночью при всем желании сюда проникнуть никто не сможет. А утром сделаем проверку. Если Кукольный Театр прекратится, и все трупы останутся на своих местах, значит, никакие мистические силы тут ни при чем. Это точно кто-то из нас! И тогда… — Кьюнг вытащил пистолет и потряс его перед носом каждого присутствующего, даже перед титановой физиономией Фабиана. — …я действительно под пытками выведаю — кто! А сейчас уходим!

   Больше не было произнесено ни единого слова, так как слова в любом разговоре рано или поздно бывают исчерпаны. То, что сказано — сказано ясно, внушительно и вполне достаточно. Все четверо один за другим покинули грузовой отсек. Фабиан приложил к люку две железные плитки и проварил их со всех сторон. Капитан проверил надежность шва, и каждый направился в свою каюту.

   Ночь вползла в «Гермес» в виде огромной черной массы — враждебной, неспокойной, встревоженной собственными думами. Она погасила свет, стерла все звуки и образы и холодной непроницаемой стеной долго висела над головами здесь обитающих:  прямо-таки давила сверху. Один только Айрант смог заснуть часа на два, да впрочем, и сон вместо привычного забвенья являлся лишь полуреальным продолжением всех тех переживаний, что происходили наяву.

   Наутро, едва из мрака брызнули первые лучи искусственного рассвета, все, не дожидаясь сигнала будильника, с тревогой и надеждой поспешили к грузовому отсеку, хотя никто наверняка не знал — чего он тревожится и на что надеется. Металлические пластины были на своих местах и располагались именно так, как их вчера наварил Фабиан:  тут вроде все в порядке и с физическими законами и со здравой логикой.

   — Теперь разрезай их! — голос капитана заставил тишину вздрогнуть и проснуться.

   Робот принялся чертить сварочным карандашом, извергающим тонкий язычок электронного пучка. Раскаленный метал падал на пол и разбивался на мелкие брызги, которые тут же гасли, шипя и краснея. Вход был свободен. Айрант пихнул в сторону неуклюжего Фабиана, юркнул в шлюзовой проем и первым оказался внутри грузового отсека… Увы!.. Еще раз увы! Этот шизоидный спектакль все-таки имел свое продолжение.

   На полу чуть ли не в обнимку валялись (или возлежали) два трупа, да еще в такой позе, словно оба, будучи пьяные, свалились с верхних полок. Айрант выругался сначала про себя, затем вслух, но легче не становилось. Он почувствовал за своей спиной сиплое дыхание капитана и оглянулся. Кьюнг с заколдованным лицом созерцал новые выходки своих пассажиров, пока не произнося ни слова. Тут же стоял и Фастер с немым бесчувственным взором и еле заметным движением на губах. Даже равнодушный ко всему происходящему в галактике Фабиан — и тот в нерешительности остановился. Самая удачная ассоциация происходящему:  долго блуждая по лабиринту, все четверо наткнулись на очередной тупик и, прежде чем повернуть назад в поисках другого выхода, молча, тупо, бестолково разглядывали возникшую перед собой стену, уныло соображая, что дальше хода нет.

   — Сейчас мы проведем тест на здравомыслие, — наконец произнес Кьюнг, да так спокойно, словно сообщал сколько сейчас время. — Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте «да» или «нет», понятно?.. Итак, вопрос первый:  вчера вечером мы были здесь, осмотрели всех покойников и облазили каждый уголок. Так?

   — Да, — подтвердил Фастер.

   — Когда мы уходили, они лежали на стеллажах. Так?

   — Да, так.

   — Люк был заварен у нас на глазах, и ночью при всем желании и при любой сноровке никто проникнуть сюда не мог:  ни из нас, ни из людей вообще (включая гипотетического убийцу).

   — Это абсолютно исключено, — они пока еще находились в достаточно вменяемом состоянии, чтобы отрицать очевидное.

   — Тогда что это?! — Кьюнг подошел ближе, взял один труп за шиворот (то был некий рыжеволосый мужчина лет сорока), встряхнул его и снова кинул на пол. Несомненно, они были мертвы. — Кто мне объяснит?! Ведь этого не может быть! — капитан принялся стучать кулаками о стальные жерди и бубнил только одно:  — Я этому не верю! Не верю!! — кажется, у него начинали сдавать нервы, если не окончательно, то основательно.

   Потом он вдруг резко обернулся, подошел к Фастеру, вцепился в его рубаху и громко спросил:

   — Послушай! Ну даже если это на самом деле души умерших, скажи:  какого хрена им это вытворять?! Чего они добиваются? Нашей смерти?.. Думаю, для них это не проблема. Может, хотят нас просто развлечь? Спасибо, уже развлекся вот так! — он провел большим пальцем по своему горлу. — Скажи ты, всезнающий и всеведающий молитвенник, чего им надо?!

   От Фастера повеяло непривычным холодом, взор стал колющим и каким-то враждебным. Казалось, будь он неверующим — просто заехал бы по морде. Без слов. Но он поступил иначе:  схватил руку капитана, резко отбросил ее в сторону и также резко произнес:

   — Не знаю, — сказал как отрезал.

   Кьюнг прошелся вдоль отсека, крича и взывая к лежащим там бездыханным телам:

   — Эй! Чего вам от нас надо?! Скажите — чего?!

   — Капитан, не сходи с ума! — остановил его Айрант. — Плюнь на них на всех и пойдем отсюда!

   — Как… кто мне скажет:  как все это называется?!

   — Я бы сказал тебе, как это называется… Да здесь светское общество, люди высокого этикета, такие слова вслух произносить нельзя. — Бортмех выдавил из себя нечто муторно-двусмысленное, похоже ироничное, и первым вышел из морга.

   Работа на планете не останавливалась:  шла ли, ползла ли, но тем не менее не стояла не месте:  медленно продвигалась вперед, хотелось верить, к своему скорому завершению. Не взирая на происходящие события, стараясь не чувствовать веяние страха, который, как разыгравшаяся непогода, дул здесь со всех концов мироздания, они продолжали возводить эти могилы, словно некие архитектурные шедевры, словно жертвенные алтари для разгневанных местных демиургов. Черные дни медленно ползли над Флинтронной, и после каждой смены появлялись новые сто пятьдесят — двести песчаных бугорков, увенчанных маленькими аккуратными памятниками, похожими на абстрактные многогранники, которые зияли в черноте и безмолвно вещали о каком бы то ни было, но все же творении разума.

   Если работа двигалась, значит, дух еще был не сломлен, и каждый пытался утешать себя этой мыслью. Впрочем, утешение было — как лейкопластырь для разрубленного на куски тела. Айрант, за что ему бы надо поставить отдельный памятник, нашел в себе достаточно смелости, прошел с фонарем в самую глубь кладбища поглядеть:  чем не шутят местные черти, может, кто из покойников решил выбраться наружу и подышать свежим метановым воздухом. Но тут вроде все в порядке. На поверхности планеты Кукольного Театра не происходило. А может, звездолет просто приземлился на какое-то проклятое демонами место? Фастер, кстати, выдвигал эту идею на достаточно убедительном основании своих религиозных догматов и предлагал перенести корабль в другую точку поверхности. Предложение его отклонили, ссылаясь на то, что в абсолютной темноте все точки поверхности выглядят одинаково. Бесполезные и бессмысленные попытки объяснить происходящее рациональной человеческой логикой, не прибегая к древнему мистицизму, воздерживаясь от искушения искать причину действующего театра хаоса в области чего-то инфернального — в происках колдовства или злых духов, ни к чему не приводили. Вокруг творился высшего класса профессиональный Абсурд. Излишний пафос не умаляет значение этого слова:  то есть полная бестолковщина, беспричинная по своей сути и бессвязная с чем-либо окружающим. Некий вселенский хэллоувин, делающий дерзкий вызов законам мироздания. Так как здесь эти законы полностью отсутствовали, словно сущая на планете полновластная темнота поглотила в себе все:  разум, логику, здравое восприятие действительности. И некогда погасший навеки свет привел к тому, что вместе с ним меркло и всякое человеческое сознание.

   Кьюнг настойчиво утверждал, что он был и остается убежденным материалистом от мозга до костей. Но со стороны это выглядело лишь жалкой попыткой изобразить из себя героя-супермена, фанатичного приверженца науки, не сломленного духом навигатора галактических рейсов, вступившего в поединок со вселенским злом. Впрочем, здесь весь его хваленый материализм выродился в простую веру, робкую философскую гипотезу, если угодно — религию, противоречащую очевидным фактам и основанную на далеких выдумках нормальных людей из нормального мира, который, хотелось верить, где-то еще продолжал свое существование.

   Айранту было на все и на всех наплевать. Он с одинаковой враждебностью относился и к Богу, и к дьяволу, к светлым силам Высшей справедливости, и к их мрачным антиподам в образе чертей с рогами, к любой философии вообще, если не сказать больше:  ко всему вокруг. В его понимании в мире реально существовали только две субстанции — это деньги и женщины, все остальное было лишь несущественным приложением бытия, пустотой и миражом, не стоящим того, чтобы о нем сказать большее. Философия, по его глубокому убеждению, являлась религией шизофреников, а сама религия —  философией безумцев.

   Что поделаешь, волей-неволей приходилось жить в этом шизофреническом мире, основными постулатами которого были Абсурд, Страх, Хаос и Темнота — та самая Темнота, из которой все рождается, и в которой все когда-то погибает…

 

                    *                    *                    *

 

   Если раньше после утомленной работы на планете астронавты искали некое забвение в отдыхе сна, то теперь Провидением и это удовольствие было отнято. Ночи стали тревожными и по большей части бессонными. Каждый утверждал, что за дверью своей каюты постоянно слышит шорохи и скрипы:  непонятные, совершенно беспричинные. Бывают какие-то хождения, даже отдаленные разговоры.

   Легендарные Галлюции? Возможно…

   Фастер как-то резко вскочил с постели:  ему показалось, что он слышит голос Оди. Сердце еще пару раз стукнуло и замерло. Обостренный слух вонзился в темноту, как сверхчувствительная антенна радиотелескопа вонзается в пустоту космоса, вылавливая самые незначительные шумы… Голос повторился! И он вроде даже разобрал слова говорящего. Оди ходил по коридору и повторял лишь одно:  «где я забыл свои очки? где я мог забыть свои очки?» Очки он на самом деле носил, и Фастер вспомнил, что хоронили Оди почему-то без них.

   Другой ночью Кьюнг, едва задремав и лишь только окунувшись в целебное забвение, вдруг послышал звонок в дверь:  не тот мелодичный, что был встроен в каждую каюту, а резкий и непривычно громкий. Он поднялся и зажег освещение. Руки дрожали.

   — Кто?

   Ответа не последовало.

   — Кто там?! — он нашарил под подушкой пистолет и покрепче сжал его в своей ладони. Оружие буквально вросло в ладонь, слившись в единое целое со всем телом.

   Из-за двери донесся протяжный стон, словно кто-то умирал. А может, с Фастером или Айрантом что-нибудь случилось? Стон повторился, сопровождаемый неясными всхлипываниями похожими на смех.

   — Капитан Кьюнг Нилтон никогда не был трусом! — крикнув эту геройскую банальность не столько для ночного гостя, сколько для самого себя, он подошел к стене и ткнул дулом пистолета в небольшую кнопку.

   Дверь отъехала в сторону, и в каюту проник своим холодом темный невзрачный внешний мир… Никого! Пустой коридор. Последовал облегченный вздох:  значит, занимательные Галлюции, не более того. Впрочем, их и следовало ожидать. На всякий случай Кьюнг высунул голову, посмотрел направо, налево — лишь сумрак звездолетной ночи, не сказать чтоб радовал взор, но немного успокаивал. Если бы он тотчас закрыл дверь и лег в свою кровать — возможно, все прошло бы намного спокойнее, но его взгляд случайно скользнул вниз…

   — А-а-а! Черт!! — крик вырвался из груди спонтанно, как бывает, когда обожжешься.

   Спокойно. Просто ночной сеанс спектакля Абсурда.

   На полу стояли отрубленные ступни чьих-то ног… Тупым онемевшим взором он долго всматривался в это осязаемое безумие, опасаясь заметить то, что уже вообще беспощадно било бы по рассудку… Но  ЭТОГО  не произошло. Ступни были абсолютно неподвижны, хотя на полу в переходном салоне сквозь угнетающий мрак проглядывались окровавленные следы. И еще, что запомнил капитан, это далекий детский смех, который он услышал, возвращаясь в каюту. Такое ощущение, что где-то по салонам звездолета бегают маленькие дети и с радостным визгом играют в пятнашки. Уснуть больше не удалось. Жизнь на Флинтронне сама по себе являлась глубоким сном, острым и захватывающим по своему сюжету, и нескучным — по содержанию. Наутро отрубленные конечности так и не обнаружили, но кровавые следы остались.

   Впрочем, этот случай был лишь разминкой темных сил перед тем, что они сотворили с Фастером. И мантры не помогли, и Брахма, наверное, дремал на небесах, забыв оказать своему слуге обещанную в Писаниях помощь. Короче, дело происходило тоже ночью, вернее — в период сна между сменами. Фастер проснулся от стука в дверь. Поначалу это показалось фрагментом сновидений, но стук повторился, обретая при этом естественный звук и реальность.

   — Кто там?.. Кьюнг? Айрант?

   Из-за дверей донеслась невнятная бессмысленная возня, потом еще раз постучали.

   — Да кто это?!

   — Сэр, я никак не могу понять… —  внезапно возникший из хаоса знакомый синтезированный голос доносился хрипло и приглушенно, точно у робота перегорел регулятор звука.

   — Фабиан, ты?!

   — Это я, сэр.

   — Что происходит?

   — Я никак не могу понять…

   — Чего ты приперся?! Тебе не дано что-либо понимать!

   Но Фастер все-таки поднялся и открыл дверь. Разверзлась серая бездна коридора… как пасть вселенского темного чудовища… ноги его подкосились, он медленно осел на кровать, впервые в жизни четки выпали с его руки.

   Это был не Фабиан!

   В слепом полупризрачном освещении различалось крайне уродливое человеческое лицо, неестественно растянутые разрезы глаз, лишенных зрачков, вытянутый искаженный рот, угловатая форма черепа, и вообще — нечеловеческая фигура, создающая лишь дикую пародию на людей. И это дьявольское создание еще и шевелилось!

   Хотелось еще раз проснуться…

   Фастер почувствовал радужные круги перед глазами и еще туман, как медленный яд проникающий в сознание. В груди что-то схватило. Резким движением он бросился в угол каюты, схватил портрет духовного учителя и, закрываясь им как щитом от мистических сил, взмолился:

   — Великий Брахма! Удали это наваждение!

   — Сэр, я никак не могу понять… — но голос! Голос несомненно Фабиана!

   Затмившийся разум Фастера суматошно начал вспоминать, где находится включатель. Рука долго шарила по стене, пока не наткнулась на знакомую выпуклость, и в каюте зажегся дневной свет… Хотелось верить — спасительный свет. Наконец-то появилась возможность разобрать:  кто или что стояло в дверном проеме. Вот чертов каламбур! Ведь так и действительно можно помешаться рассудком. Перед взором находился… ну разумеется, их служебный робот, просто на его титановый корпус была натянута человеческая кожа. Зловещее впечатление понемногу начало остывать, кипящие чувства — охлаждаться. Как следствие, прояснился ум и вернулся дар речи.

   — Фабиан! Объясни, в чем дело! Что за маскарад?!

   — Сам не понимаю, сэр… — это механическое пугало выдавило из себя нечто вроде изумления. — Вчера вечером я отключился, а когда реле времени…

   Послышались торопливые шаги, и появился Кьюнг. Увидев робота, обтянутого человеческой кожей, он начал медленно оседать, но быстро восстановил самообладание и громким командным голосом заорал:

   — Что за идиотизм?!

   — Сэр, я никак не могу понять:  откуда на мне эта органическая субстанция? Вечером я отключился, а когда сработало реле времени, и я вновь обрел способность воспринимать окружение, я увидел на себе кожу. Я удивился. В моем логическом программном коде произошла несовместимость фактов. Тогда я подумал, что это пошутил кто-то из вас. Я решил пойти и выяснить.

   Фастер вытер пот со лба.

   — Это была самая удачная шутка за всю мою жизнь.

   Фабиан принялся сцарапывать с себя непривычную для полупроводникового сознания биологическую материю, она тянулась, морщилась и начала рваться в некоторых местах, обнажая белый металл. Наутро после тщательных поисков в грузовом отсеке на самом деле нашли труп, с которого была снята кожа.

   — Идиотизм! Маразм! Полнейший идиотизм!! — орал капитан бессильный предпринять что-то более существенное.

   Стало страшно ходить по коридорам и отсекам звездолета. Расчлененные части трупов начали встречаться везде:  в кроватях, наводя ужас перед сном, в шкафах, прямо на полу, даже в таверне, отравляя, пожалуй, последнее из существующих человеческих удовольствий — прием пищи. Пол и стены переходных салонов местами были измазаны кровью. Появились даже кровавые надписи на английском языке. Так, на одном из верхних ярусов корявыми крупными буквами было написано:  «МЫ  НЕ  ХОТИМ  СПАТЬ!!!» Что это? Послание от пассажиров? Как и прежде, никто никогда не видел своими глазами, чтобы покойники самостоятельно перемещались, тем более — резали друг друга или что-то там писали. Исходя из этого, еще оставались подозрения, что в этом деле кто-то замешан. Не потеряла свою актуальность и версия о сумасшедшем астронавте из «Астории». Тот нож, которым был убит Линд, как вещественное доказательство этой невнятной гипотезы, хранился в столе у капитана и мог в любой момент подтвердить факт собственного существования.

   Кукольный Театр продолжался, только в более жесткой и извращенной форме, словно затянувшийся телесериал дабы занять свободное от работы время. В начале каждого дня все первым делом направлялись в грузовой отсек и обнаруживали там пассажиров в самых разнообразных позах, причем, всегда — застывшими и абсолютно неподвижными:  то «танцующими» в паре, то сидящими на полу с бутылкой пива или окурком сигареты. Как-то раз один из усопших «повесился», во всяком случае, его нашли болтающимся на веревке. Была также масса самых извращенных эротических картин, вникать в подробности которых не позволил бы светский этикет никаких веков человеческого упадка. Другой из покойников однажды был обнаружен с откусанным ухом своего соседа, торчащим изо рта. В общем, тем для размышления имелось в избытке. Местные боги-деграданты, павшие до облика демонов, творили этот абсурд, возможно, лишь ради собственного развлечения. Но если бы они творили его из  НИЧЕГО,  как подобает воспитанным богам, то черт бы с ними! Проблема в том, что для своих забав они портили рабочий материал похоронной компании, что являлось непростительным кощунством. В адрес Фастера уже градом сыпались язвительные упреки:  «Где, мол, твой Брахма? Почему он не смотрит за творящимся в мире бардаком?» Тот лишь отделывался сомнительными силлогизмами.

   Кьюнг неоднократно заявлял, что если он в здравом уме вернется на Землю, то обязательно напишет мемуары о Флинтронне. Вдохновение, полученное здесь, несомненно, сделает его одним из известнейших писателей века. И на своих мемуарах он уже планировал заработать неплохие деньги, даже подсчитал приблизительный гонорар. И совершенно безразлично:  будут ли воспринимать их как мистическую фантастику или как вполне правдоподобный научный трактат, обоснованный восклицаниями «я это видел!», «я это зрел!»

 

                   *                    *                    *

 

   Этот дикий вопль был похлеще ночных кошмаров, он пришел по радиосвязи. Капитан, услышав звук вызова, медленно, даже несколько лениво поднес передатчик к своему уху. Вот тогда и явился этот чудовищный вопль, сравнимый с ощущением, будто режут животное для жертвоприношения. Да, животное… с тембром голоса Фастера.

   — О, дикая Фортуна !! Будет ли этому конец?! — Кьюнг сорвался с места и ломанулся к его каюте, по пути чуть не сшибив Айранта. — Фастер где?!

   Бортмех отвечал несколько заторможено:

   — Вроде как на планету пошел…

   — Какого хрена?!

   — Я откуда знаю? Может, метаном подышать. Чего ты весь завелся?

   — Мигом за ним!

   — А в туалет сначала можно сходить? Я по малень…

   — Мигом, я сказал!!

   Спустя несколько бешеных минут два фонаря уже кромсали тьму неподалеку от звездолета. Фастера нашли сразу, он сидел около одной из двенадцати опор в полусознательном состоянии и что-то махал руками. Его тут же схватили под мышки и поволокли.

   — Что?!

   — Я… я… я в-видел…

   — Чего видел??

   — Это.. э…э… — Фастер, кажется, находился на грани отключки, его кое-как заволокли на звездолет и доставили в медотсек.

   — Нейросканирование, срочно! — крикнул капитан.

   На голову потерпевшего надели обруч с длинным шлейфом проводов, потом зажегся экран монитора.

   — Отмотаем-ка минут пятнадцать назад… та-ак… Линд меня учил, как это делается…

   Кьюнг нажал некое сочетание клавиш, и на мониторе пошло видеоизображение:  как выглядел мир глазами Фастера. Он куда-то шел… перед взором лишь пески, выхваченные из тьмы пугливым светом фонаря… потом остановился… фонарь замер в руке… может, почуял неладное?.. И вот тогда  ЭТО  произошло. Внезапно разразился фонтан песчаных брызг, точно прямо перед ним взорвали гранату. Окутанный пылью как вуалью явился гигантских размеров червь. Вынырнул почти из-под ног. Мерзкое извивающееся тело, спаянное из множества белых колец, огромная пасть и один единственный глаз с агонизирующим взглядом. Даже Айрант поежился при виде такой картины. После пришел этот страшный вопль и — темнота…

   Вспотевшей ладонью Кьюнг нашарил клавишу анализатора, и на экране красными буквами замигала надпись:  «УВИДЕННОЕ  НЕРЕАЛЬНО».

   Капитан с облегчением откинулся в кресле, даже слегка рассмеялся:

   — Поздравляю вас, отважные навигаторы космоса! Вы давно мечтали познакомиться с Галлюциями, вот и познакомились! Одно дело про них в отчетах читать, другое — узреть воочию. Эй, Фастер, человек божий! Увиденное нереально! Если еще раз выйдешь на поверхность один — пристрелю на месте преступления! Понятно?

   Несчастный вытирал с себя седьмой или восьмой пот. Наконец, к нему вернулась способность складывать звуки в слова:

   — Не верю! Я видел его также отчетливо, как вас сейчас!

   — О-о… служителю божьему слово «не верю» вообще произносить нельзя. Ладно, немного оклемаешься, спустимся к тому месту. Должны остаться какие-то следы. Детина-то огого какая здоровая была!

   Через час, когда Фастер пришел в норму, все трое еще раз сошли вниз на поверхность, прямо к тому месту, откуда его чуть теплого уволокли. Фастер долго ползал на карачках, шарил пески, тщетно стараясь обнаружить нору чудовища. Разумеется, ничего не было.

   Кстати, фанаты Кукольного Театра тоже не будут разочарованы, представление продолжалось! В одну из беспокойных ночей с бортмехаником произошел случай, не упомянуть о котором было бы непростительной ошибкой перед потомками. И бездушный спектакль всех этих ужасов выглядел бы неполноценным. Правда, какой бы неестественной она сейчас не показалась, тем не менее имела очевидца. Так вот, Айрант при всей своей душевной и телесной силе имел одну патологическую слабость, детскую болезнь, которая заставляла его часто вставать среди ночи и бегать по нужде. Как-то он, разбуженный очередным желанием, направился в туалет, но едва оказавшись в потемках коридора, заметил на полу непонятный, но навязчивый для взора предмет. Когда глаза привыкли к темноте и стало ясно (не в коридоре, разумеется, — в мозгах), что это чья-то отрезанная голова с сонливо закрытыми веками, плотно сжатыми губами и холодной мимикой смерти. В переходных салонах уже давно стоял смрад от разлагающихся трупов. Айрант редко поддавался воздействию страха, но в ярость приходил практически по любому поводу. Если сказать точнее:  ярость была для него защитной реакцией от страха. Что есть дури он пнул голову и с некоторым успокоением наблюдал, как она, отскакивая от стенок, катится в глубину ночного мрака.

   — Поразмыслил, сволочь?!

   Впрочем, приключения только начинались. Случай с отрезанной головой был лишь увертюрой к увлекательной пьесе, разыгранной демоническими силами то ли от скуки, то ли от безделья. Он вдруг схватился за живот, побежал к туалету, открыл дверцу… 

   Ну так оно и есть! Прямо на том месте, где люди любят поразмышлять, невозмутимо восседал один из пассажиров — как на царском троне, сука, растопырив ноги, откинув нижнюю челюсть для властной реплики и выпучив свои бесстыжие глаза. Но реплики не последовало. Казалось, он даже слегка испугался, неожиданно увидев живого. Вот поистине картина, сочетающая в себе трагизм, комизм, идиотизм и нелинейный абсурд! Тупое непредсказуемое молчание длилось секунды две, затем последовал бешеный крик:

   — Господин хер!! — вне себя от ярости Айрант схватил труп за шиворот и потянул вверх, оторвав от увлекательного занятия. — Вы заняли мое место! Ну, консервы, совсем пообнаглели! А у себя в морге посрать было нельзя?! — с этими словами он вышвырнул его из сортира.

   Покойник, не имея в себе ни духа жизни, ни возможности сопротивляться, безвольно полетел к стенке коридора, упал на колени и уткнулся лицом в плинтус. Так он и остался:  со спущенными штанами и торчащим вверх оголенным задом, нацеленным в сторону бортмеха, словно для того, чтобы нанести ответный огонь. Тот с отвращением оторвал клочок туалетной бумаги и, движимый уже не рассудком, а вселившимся в него безумием, швырнул его в сторону трупа.

   — Утрись, собака!

   Айрант еще долго ругался на разных наречиях, используя все имеющиеся в наличии бульварные слова, но каково же было его удивление, когда в унитазе он увидел огромную кучу дерьма.

   — Ублюдок! Даже не смыл за собой!

   И тут раздался звук похожий на трезвон охрипшего будильника. Шатаясь от недоумения, бортмех медленно обернулся и посмотрел на загнувшийся труп. Движения не было, но звук донесся явно оттуда. Честное слово — он это слышал! И вдруг он понял, что больше уже не хочет в туалет. Айрант подошел к виновнику трагедии, со всей силы врезал ему пинком по заду и, проявляя неестественную косолапость, направился в прачечную.

   На следующий день, когда он рассказывал о своих ночных похождениях, Кьюнг и Фастер от души посмеялись, но смех получился каким-то черным, безрадостным, немного идиотским — отдающим тем же смердящим запахом, что и все происходящее вокруг. Смех сползающих по плоскости умственных деградантов. Безжизненным, мертвым.

   Работы на поверхности планеты, хотя и продолжались, но уже двигались не столько ради принципа, сколько из чисто человеческого упрямства. Работали уже не ради долга и даже не ради денег, а просто назло тому бессмысленному бардаку, что творился вокруг. Назло обезумевшим пассажирам, назло этой предвечной темноте, порожденной невесть какими силами. Назло  ВСЕМУ  и  ВСЕМ.  Лишь бы продержаться. Доказать, что они люди и не потеряли чувства человеческого достоинства. А давно атрофированное чувство всякой реальности вызывало ощущение, что все происходящее… нет, не сон, и даже не бред — этакое побочное явление временно свихнувшихся законов естествознания. Казалось, потерпеть еще пару дней и наваждение рассеется, законы придут в норму, разум восторжествует, и все наконец встанет на свои привычные места. Дни шли… но что-то не рассеивалось. Видать, в глобальном механизме вселенной замкнуло основательно и надолго. Боги от лености дремали, бесы резвились в торжествующем танце своей безнаказанности.

   Капитану уже неоднократно поступали предложения плюнуть на это гнилое дело, повыбрасывать за борт оставшихся пассажиров и убираться отсюда чем дальше, тем лучше. Но тот резко заявлял, что на Землю они вернутся только тогда, когда выполнят поставленную Компанией работу до конца. Подтверждая свои слова, Кьюнг с такой силой стукнул кулаком по столу, что тот наконец сломался.

   Работали теми же парами:  Кьюнг — Фастер, Айрант — Фабиан, по двенадцать часов в сутки. Из скольких часов состояли сами сутки, никто  точно не помнил. Вид замерзших покойников давно уже вызывал тошноту, и тошнота эта, как привычное статическое состояние духа и тела, стала повседневным чувством собственного бытия. Если бы известный философ Декарт родился и вырос на Флинтронне, то его знаменитое изречение выглядело бы следующим образом:  «тошнит — следовательно существую». Бесконечные в пространстве и времени могилы создавали иллюзию, что мир из них только и состоит, ими создан, ради них задуман и ими же когда-то будет погублен. Впрочем… некое рациональное зерно в этих размышлениях присутствует. И возможно, лишь беспечно ревущие планетоходы, собеседники в океане молчаливого мрака, не позволяли окончательно сойти с ума.

   Фабиан что-то последнее время начал сдавать. Он хромал на одну ногу, стал медлительным, неповоротливым. Его механические суставы перестали сгибаться до конца, речь порой шла с какими-то заиканиями. Со стороны он сильно напоминал больного радикулитом, хотя скорее всего это было следствием всем известного «сотрясения мозга». Айрант поначалу орал на него, но вскоре понял, что роботу необходима профилактика.

   — Сэ-сэр, у меня явные неполадке в координационном блоке, — отвечал Фабиан на всякие вопросы о его самочувствии.

   Фастер постоянно обещал им заняться, но видя, что робот мало-помалу все же шевелится, откладывал ремонт на многократное «потом». Дел, действительно, и так хватало. Однажды Кьюнг пригласил Фастера в свою каюту для беседы.

   — Хочу поговорить с тобой наедине, и чтоб об этом никто не знал, — он указал рукой на пустующее кресло и продолжил:  — Этот душераздирающий хэллоувин, что творится на «Гермесе» мне лично уже осточертел до предела! Спасибо, насмотрелся! Впечатлений в избытке! Все вокруг:  расчлененные трупы, загадочные ночные звуки, шорохи, интимные вздохи и стоны, хождения по салонам, сильно напоминают мне белую горячку… Скажи, ты хотя бы раз своими глазами видел, чтобы кто-нибудь из пассажиров самостоятельно передвигался?

   — Нет.

   — Я тоже. И не думаю, чтобы твой Брахма занимался подобной ерундой. В общем, у меня есть идея:  нужно в грузовом отсеке, а также в переходных салонах вмонтировать миниатюрные камеры слежения. Сделать это необходимо ночью, если хочешь — можем вдвоем, только чтобы Айрант и Фабиан ничего не знали. Почти уверен, они наконец помогут нам выяснить, что за силы стоят за всей этой чертовщиной…

   Надо. И Фастер утвердительно кивнул.

   — Я, кстати, сам об этом думал. Но мы уже на несколько раз проверяли весь звездолет. Внутри, кроме нас четверых да искореженных тел пассажиров, никого нет. Даже самый увертливый «убийца», которого вы проповедуете, не смог бы скрываться столь долгое время незамеченным.

   Кьюнг откупорил бутылку шипучего напитка, налил доверху два бокала и, отхлебывая мелкие глотки, продолжал развивать свою мысль:

   — Когда я собственными глазами увижу, как мистер покойник (или миссис покойница) без посторонней помощи передвигается, курит, пьет скотч и играет в карты с себе подобными мертвецами, тогда я скажу, что мир, в котором мы живем, на самом деле свихнулся… Но пока этого не произошло, у меня до сих пор сохраняются подозрения, что это чья-то жестокая игра, в которой наши пассажиры выступают лишь в образе марионеток. Только кто за ней стоит — вот проблема.

   Вопрос, заданный если не в тысячный, то в сотый раз — наверняка. И молчание на него было уже предпочтительней глупых и беспомощных попыток отыскать ответ.

   — Значит, ты до сих пор веришь в сумасшедшего маньяка-убийцу из «Астории»?

   — Я же не упрекаю тебя в том, что ты веришь в Брахму и существование души?

   Фастер только сейчас взял свой бокал и равнодушно пропустил в себя пару освежающих глотков. Но… демон бы все побрал! Ему вдруг показалось, что даже закупоренная газ-вода пропиталась миазмами вездесущего омертвелого запаха.

   — Хорошо, когда займемся?

   — Завтра ты подготовишь нужную аппаратуру и… если хочешь, то помолись за успех нашего предприятия. А на следующую ночь приступим к делу.

   Идея была несколько запоздалой, но вполне рациональной и, будь она осуществлена, это наверняка повернуло бы весь ход дальнейших событий в иное русло. Но увы…

 

          Глава   пятая

 

   ТРЕТИЙ  СОН  ФАСТЕРА.

   «…планета Флинтронна утопала в призрачных лучах вечного рассвета и никогда не восходящего солнца. Эпсилон Волопаса скрывалась прямо за линией горизонта и, имей планета хоть незначительное внутреннее вращение, она вот-вот появилась бы на глаза. Но движение здесь было кем-то остановлено, как остановлено время, жизнь, процесс осмысления действительности. Над гладью песчаного океана висело туманящее взор марево. Могилы утопали в нем, теряя отчетливость своих контуров, а ближе к горизонту они вообще растворялись в белесой мгле и походили больше на мираж. Унылая, безрадостная игра красок еще более унылого и безрадостного мира. Фастер долго наблюдал эту фантасмагорическую картину, вдыхая в себя ее неживые цвета и запахи. Вдруг он почувствовал за спиной чье-то дыхание. Обернулся…

   Опять она!

   Черная Леди по прозвищу Шепчущая Смерть. И те же красные глаза,  блуждающие под капюшоном, и снова полное отсутствие  лица. Этот капюшон был просто накинут на невидимую голову. Глаза плавали прямо по воздуху, вращались, сталкивались между собою и если они случайно посмотрят в одну сторону — прямо в твои глаза, то жуть брала страшная. Леди находилась всего шагах в десяти, за поясом у нее торчал кинжал, который постоянно кровоточил и ронял на пески перезрелые багряные капли.

   Шепчущая Смерть ничего не произносила и не двигалась, она лишь только тяжело дышала, отчего ее грудь периодически вздымалась, а капюшон слегка подергивался.

   — Ты пришла за мной? — спросил Фастер, заведомо настраиваясь на худшее.

   Ответ послышался каким-то путаным и загадочным:

   — Не всегда те, кто нуждаются во мне, ждут, но идя, сами находят, — голос ржавого несмазанного шарнира, вращающегося на такой же несмазанной оси, проскрипел по омертвелому воздуху и угас. Черная Леди сделала один шаг навстречу.

   Что-то нехорошее, зябкое, ползучее медленно поплыло по телу, и кожа покрылась аллергическими пупырышками… Страх? Или внешнее проявление чувства омерзительности? Он и сам не мог разобраться.

   — Зачем ты пришла?

   — Я должна показать тебе отдаленное будущее. Хочешь знать, что произойдет на Флинтронне через тысячу лет?

   — Тебя послал великий Брахма?

   Пауза. Раздумье. Красные глаза лишь на мгновение замерли. Потом ответ:

   — Да, — ржавый шарнир крутанулся и проскрипел нечто напоминающее «да». Но и этого оказалось достаточно, чтобы развеять сомнения.

   — Тогда с моей стороны не будет никаких возражений. Делай, что тебе приказано.

   Леди, черная как ночь и мрачная как краски этой ночи, подходила все ближе, затем вытянула свою костлявую руку и внушительно произнесла:

   — Смотри!

   Фастер почувствовал, как пески под ногами стали дрожать от вибрации, исходящей из самого центра планеты. Воздух пропитался приглушенным гулом, несущимся откуда-то издалека, могилы начали колебаться, перемещаясь в разные стороны. И опять явился этот  ШЕПОТ…

   ШЕПОТ,  от которого сотрясались кости у всякого, кто его услышит.  ШЕПОТ,  от которого мир терял свою устойчивость, и незыблемые доселе гравитационные силы, сковывающие все предметы порядком и законностью, стали расслабляться, выпуская на волю разрушительный хаос. Вверху над головой проносились метановые облака, своей формой похожие на легендарных чудовищ из забытых детских сказок. Приближаясь к горизонту, они сгорали в холодном огне утренней зари и превращались в клубы черного дыма, медленно оседающего на поверхность. Вскоре все вокруг было покрыто пеплом. Шепчущая Смерть, самое ужасное словосочетание во всей вселенной, да еще воплощенное в невзрачную личность, некоторое время молчаливо наблюдала за происходящим, давая возможность Фастеру самому осмыслить увиденное, затем произнесла:

   — Наступит день, когда на планете произойдет всеобщее воскресение мертвых. И, хотя здесь нет живых организмов, в которые могли бы переселиться души умерших, но Брахма даст им новые нетленные тела, созданные из песка и глины. В них будет земная кровь и небесная плоть. Смотри!

   Подул ураганный ветер, даже не подул — налетел в разъяренном смерче обезумевших воздушных масс. Памятники стали переворачиваться, съезжая со своих мест. Ветер усилился, и они, кувыркаясь, полетели в сторону, пока не исчезли все до одного.

   — Уберем символы смерти! Здесь должна возродиться жизнь! — громогласно кричала Черная Леди. Сейчас она походила на настоящее божество, спустившееся (или свергнутое) с небес и легкой манией руки повелевающее:  быть или не быть всему сущему вокруг. Ее голос уже не скрипел как раньше, но был подобен (а может, и являлся) гласом грохочущих орудий. Каждое слово — залп, каждая реплика — целая канонада выстрелов. От них все рушилось и летело в бездну.

   — Да будет так, как Я сказала!!

   И семь молний ударили с неба. Почва зашевелилась, став какой-то рыхлой, словно распаханной.

   — Да извергнет планета мертвецов своих, хранимых в ее чреве!!

   Откуда-то заиграла торжественная музыка. Именно торжественная! Не под стать апокалипсическим потрясениям, уродующим мир со всех его концов. Мелодии накладывались одна на другую, и гамма пестрых аккордов, точно красочный букет звуков, расцветала, наливалась соками из мажорных и минорных тонов, завораживала слух неземным своим исполнением.

   Подобно морю, выбрасывающему на поверхность нетонущие предметы, планета всколыхнулась, и из ее песчано-пепельного грунта всплыли кости человеческих тел. Вся Флинтронна вмиг была усеяна хаотично разбросанными костями, превратившись в огромное поле давно минувшей битвы. Черная Леди продолжала произносить свои заклинания:

   — Да соберется кость к кости своей, да обрастут они жилами и плотью!!

   Началось шевеление. Музыка продолжала играть крещендо, медленно нарастая и создавая несмолкаемый аккомпанемент торжествующей победе жизни над тлением. Прошли считанные мгновения, и на поверхности, где только что располагалось самое мрачное во вселенной кладбище, лежали тела людей. Тысячи и миллионы:  неисчислимое воинство загробного мира.

   — И да вселится в них дух жизни!! — кричала Леди, музыка играла все громче и громче, переходя в аллегро с нарастающим темпом ритма.

   Мертвые поднялись!

   Все они были в белых одеждах и с улыбками на лицах. Эти лица излучали тихий пронзительный свет, не имеющий никаких аналогов в мире реальных вещей. Огромнейшие толпы народа, затмившие все стороны горизонта, сонм воскресших для новой нетленной жизни — сейчас они радостно обнимали друг друга, как это делают путники, прошедшие долгую изнурительную дорогу и, наконец, достигшие своей цели. Здесь был спектр всех возрастов:  и старики, и молодые, и совсем дети. Сыновья и дочери узнавали своих отцов, бросаясь в их объятия. Братья, увидев друг друга, восклицали от восторга, даже бывшие враги примирительно жали руки. Все вокруг ликовало, облаченное в гармонию света и тепла человеческих сердец. А музыка все играла… Консонанс звуков сочетался с великолепной мозаикой красок, что внезапно открылись взору. Льющаяся музыка набегала волнами и откатывалась в глубь тишины, словно лаская этот мир. Небо стало кристально-голубым, как на Земле. Фастер стоял переполненный безумным восторгом, не зная куда деваться и что делать от нахлынувших чувств.

   Черная Леди подошла ближе, кашлянула, поправила свой капюшон и отсутствующим взором посмотрела на этих счастливцев, достигших блаженной жизни. Затем произнесла:

   — Теперь закрой глаза.

   Фастер повиновался, и на какое-то время все исчезло. Лишь слух продолжал воспринимать некие шумы, пение, смех, полифонию людских голосов.

   — Открывай!

   Он замер от недоумения. Что случилось с Флинтронной? Не было больше унылых песков, навеки улетучилась едкая темнота, планета превратилась в цветущий райский сад. Повсюду росли многочисленные деревья с изящными изгибами стволов и широкими, раскинувшимися над головой ветвями. Внизу — зеленое море травы с переливами изумрудных волн, которое создавал ветер. Пели птицы, жужжали беззаботные насекомые, и всюду ходили счастливые люди, оживленно беседуя друг с другом. Фастер обернулся…

   Куда-то исчезла Черная Леди, а вместо нее он увидел прекрасную белокурую девушку с красновато-карими глазами и обворожительным взглядом, дополняющим волшебную улыбку лица. Ее белоснежная одежда светилась почти солнечным огнем, слепила глаза, и он невольно зажмурился. Но все же успел приметить на поясе у девушки тот самый кинжал с засохшей на лезвии кровью. Она вытащила его, слегка надрезала себе палец и громко приказала:

   — Считай!

   Капли одна за другой падали на листья травы, выкрашивая ее в червленый цвет. Фастер сосчитал:  их было ровно тысяча. Девушка, впрочем, ни малость не изменилась от потери крови, осталась такой же обаятельной, и румянец на ее лице заигрывал с лучами торжествующего света. Она зажала палец ладонью и произнесла:

   — Тысяча лет должно пройти прежде, чем сбудется увиденное тобой. Флинтронна станет духовным центром галактики, а живущие на ней вкусят прелести вечной жизни. И помни:  лишь те, кто похоронен на этой планете, удостоятся сей великой чести.  Их будут звать:  сыны и дочери нетленного света. Ибо все со временем погибнет:  ваша Земля, звезды, окружающая материя, даже сама вселенная. Только Флинтронна и ее обитатели останутся во веки веков. Так поведал мне великий Брахма.

   Фастер начал терзаться:  соблазном с одной стороны, и неуверенностью в себе — с другой. Он еще раз оглянулся вокруг, впитал взором прелести постземного бытия, вдохнул ароматы эликсира жизни и робко спросил:

   — Как же мне стать соучастником этих счастливцев, избранных благословенным Брахмой? Я регулярно читаю мантры, верю в Него всю сознательную жизнь, чту духовных учителей, воздерживаюсь… Скажи мне, разве этого мало?

   Девушка понимающе кивнула, но последующий за этим вздох только насторожил Фастера.

   — За твои труды тебя несомненно ждет награда, но… чтобы стать гражданином этой планеты и войти в избранное число вечноживущих нет иного пути, как быть похороненным здесь.

   Откуда-то подул капризный ветерок, и кроны деревьев, эти зеленые массивы над головой, в листве которых путались лучи света, принялись пошатываться из стороны в сторону. Всюду были видны люди в белоснежных одеяниях:  одни просто разговаривали, другие весело смеялись, дети резво бегали по лужайкам и играли в догонялки.

   — Но ведь я еще жив! Смерть не приходила за мной!

   В наступившей паузе звуков присутствовало нечто настораживающее. Даже ветер, разгуливающий между небом и землей, на время притих.

   — Это верно, я за тобой еще не приходила, — девушка соблазнительно улыбнулась. — Так найди меня сам. Разве это трудно?

   Фастер почувствовал нестерпимое желание подойти и обнять ее. Он сделал шаг, другой… Девушка отскочила в сторону и рассмеялась. Он подбежал к ней, но тут в глазах поплыл туман. Тот самый туман, что перед пробуждением разъедает неустойчивую материю наспех сконструированных сновидений. Очертания райского сада стали неясными, точно размазанными в пространстве по принципу неопределенности Гейзенберга. Небо потемнело. Голоса людей и птиц канули в какую-то пропасть. Из наступающей темноты еще раз донесся ее звонкий голос:

   — Помни! Ты должен прийти ко мне сам… Сам!

   Потом перед взором выросла стена сплошного мрака, но уже мрака реального, осязаемого и оттого — удушливого. В его глубине светились меняющиеся цифры бортовых часов. Без трех минут шесть, пора подниматься…

 

                    *                    *                    *

 

   Кьюнг находился в таверне, подогревая какие-то консерванты. Потом появился заспанный Айрант, который постоянно ворчал что-то насчет мерзкой жизни и своей несчастной доли в ней.

   — Где шляется эта титановая проститутка? — недовольный всем на свете, угрюмый голос проскрипел по воздуху и угасающим эхом затерялся в переходных салонах звездолета.

   Будто бы услышав эти слова, прибыл хромающий Фабиан. Он, по своему обыкновению, безмолвно приютился в углу, ожидая распоряжений и бесчувственным механическим взором наблюдая, как его белковые коллеги станут заряжаться странным источником питания.

   — Как там поживает наш народный Кукольный Театр? Представления продолжаются? — поинтересовался Кьюнг, а может, спросил лишь для того, чтобы разговором заполнить угнетающую тишину, притаившуюся в каждом отсеке.

   — Сегодня, кажется, спокойней. Во всяком случае, я спал мертвым сном, ничего не видел и не слышал.

   Виртуальное море продолжало облизывать несуществующие берега. А «посетители» ресторана, вечно сидящие на одних и тех же местах и круглые сутки увлеченные трапезой, иногда замирали, даже слегка оборачивались, чтобы подслушать, о чем говорят реальные люди из реального мира. Снующий туда-сюда официант в белом костюме с черной бабочкой уже всем действовал на нервы. Кьюнг, тысячу и один раз созерцавший эту картину, скользнул по ней беглым взором и готов был уже отвести глаза, если бы не странный виртуальный предмет, лежащий на полу возле одного столика.

   — Вот черт… — он потряс Айранта за плечо и показал пальцем на стенку.

   Там, в компьютерном мире мнимых вещей и идей, на полу ресторана лежал… нет, не предмет. Валялась отрубленная кисть человеческой руки. Официант ходил мимо нее, не замечая или делая вид, что не замечает. «Посетителей», впрочем, это ни малость не смущало, они продолжали увлекаться содержимым своих столов. И вся созданная романтика от этого выглядела невероятно зловещей.

   — Кукольный Театр! Он уже здесь! — Кьюнг плюнул куда-то в сторону, целясь при этом в морду своей судьбе.

   — Какая-то сволочь ввела в программу компьютера эту чертовщину! — Айрант зло выругался и тут же добавил:  — Но ведь это мог быть только Фастер! Никто из нас не смог бы создать такую искусную графику! Погляди:  рука как настоящая! Пусть только попробует утверждать, что в наш компьютер залезли души умерших — я его придушу!

   — Фастер… — подозрительно повторил капитан.

   — Где этот ублюдок?! Сколько его еще можно ждать?!

   — Фабиан, сходи-ка за ним… постой, я сам схожу. — И Кьюнг покинул таверну.

   Каюта Фастера была до сих пор заперта. Факт настораживающий. Он позвонил, затем постучал… Еще раз и погромче, попытался вызвать его по связи, но ответа не дождался. Нехорошее, муторное предчувствие неизвестно чего всколыхнуло сердце в учащенном ритме, в груди вновь завертелись каменные жернова, трущиеся друг о друга. Так всегда бывало когда возникала опасность, когда вселялся страх, когда подсознание чувствовало присутствие… смерти?

   Капитан разблокировал замок и открыл дверь…

   Поначалу казалось, он еще спит, но это обманчивое впечатление длилось лишь долю секунды. Кьюнг схватился за голову — изнутри что-то болезненно кольнуло. Словно удавка обвила шею, сдерживая дыхание. Все окружение в глазах, подобно сну, начало меркнуть… Ведь еще вчера вечером они непринужденно разговаривали… Он был бодр… иногда шутил, что для него редкость… работал как вол, а сейчас…

   Даже после вакханалий Кукольного Театра картина выглядела уничтожающей. Фастер лежал залитый кровью. В него было воткнуто восемь ножей:  два по самую рукоять торчали из глаз, еще два были загнаны в уши, один пересекал горло, а три распустившимся веером выходили из области сердца.

   Похоже, здесь поработал отъявленный садист.

   Гонимый бешенством и отчаянием, Кьюнг залетел обратно в таверну. Взревев как зверь, он перевернул стол с едой. Потом схватил кофейник и что есть силы швырнул его в одну из стен. Экран разбился, и виртуальное море погасло, оставив после себя мертвую темноту, будто открывая окно на планету.

   — Он мертв? — спросил Айрант, который сразу все понял.

   — Если его убивали, то почему он не вызвал нас по связи?!

   — Значит, спал…

   — Дверь была на замке! Замок мог разблокировать только один из нас!

   — Пойдем-ка глянем! — бортмех сорвался с места и побежал к каюте Фастера.

   Тут было произведено новое открытие, вносящее еще больше неясности в неясность уже существующую. На каждом из восьми ножей имелась знакомая надпись:  «АСТОРИЯ».

   — Еще раз обыскать весь звездолет!! — рявкнул Кьюнг. Стены вздрогнули и эхом отразили его приказ по лабиринту переходных салонов. — Уж восемь ножей с другого корабля не могли попасть сюда по счастливой случайности!

   Озверевшие от бешенства, растерянные от недоумения, они вновь принялись переворачивать отсек за отсеком, надеясь отыскать хоть какие-то следы неуловимого убийцы — все тщетно… «Гермес» был чуть ли не вывернут наизнанку:  каждый уголок, каждая подозрительная тень, все емкости, контейнеры, и то, что лишь напоминало собой емкости или контейнеры, также шкафы, полки, межъярусные переходы — все подряд было подвергнуто тщательному осмотру. Бесполезно.

   — Если он бродит где-то около звездолета, а по ночам каким-то образом умудряется проникнуть внутрь? — предположил капитан, обретая потихоньку способность здраво рассуждать. — Как можно его вычислить? Поискать снаружи?

   — В галактической темноте? — бортмех махнул рукой. Ясно, что затея бессмысленная.

   — Тогда подстроить ловушку! Выследить его ночью, когда он будет находиться здесь… Надо же что-то делать!

   — У нас огнестрельное оружие! А придурок Фастер от него отказался! Сейчас был бы жив!

   — Что ты предлагаешь?

   Айрант не спеша поставил на место опрокинутый стол, уперся в него обоими кулаками и пристально взглянул на капитана. Он был взведен до крайности. В подобных случаях его огненно-рыжая шевелюра, казалось, полыхала в лучах неонового света, маленькие глазенки на непомерно широком лице начинали сверкать от ярости. Сейчас он обязательно что-нибудь заорет:  просто по-иному стресс снимать он не умел… Но нет. Последующую реплику бортмех произнес совершенно спокойным голосом с грамотной отчеканенной дикцией:

   — Послушай меня, навигатор звездного корабля «Алые паруса галактики». Может, хватит строить из себя героев? Они только в сказках бывают. Я предлагаю самое разумное решение:  сматываться отсюда куда-нибудь подальше, хоть к чертям в ад, хоть к сволочам в рай, лишь бы подальше от этого гиблого места. Вот такое мое мнение, изложить в письменном виде?

   Кьюнг изменился в лице. В нем проснулось прежнее человеческое достоинство, прогоняющее страх и растерянность. Его профессиональная гордость была снова задета и восставала против собственного уничижения.

   — Ну уж нет… За исход похоронной компании перед Центром отвечаю я, а не ты. Ты даже не можешь вообразить себе, что предлагаешь. Допустим, вернулись мы на Землю, меня, разумеется, спрашивают:  почему работа на планете не закончена? Что я им отвечу?..  А главное:  что обо мне потом будут говорить?.. Капитан Нилтон трусливо бежал с Флинтронны потому что испугался темноты и покойников! Этого никто не услышит! Никто!

   — Расскажи им все как есть! Давай пошлем подпространственный радиосигнал и подождем ответ!

   — Не будь идиотом! Думаешь, кто-то поверит тому шизофренизму, что здесь творится? Как трупы сами ходят в туалет, слоняются по ночам, мешают спать, играют в карты от безделья. Нас просто засмеют! А за глаза будут говорить, что мы сами перерезали друг друга!

   Айрант замолчал. Надолго. Его разум подсказывал, что капитан прав, душа же стремилась, просто рвалась покинуть этот безумный мир и навсегда вычеркнуть его из своей памяти. Разбушевавшиеся чувства пытались спорить с доводами рассудка. Извечная борьба духа и плоти, никогда ничем не оканчивающаяся, лишь одно одерживает временную победу над другим. От внутренней сумятицы, казалось, и снаружи происходил такой же сумбурный, беспричинный, совершенно непоследовательный, алогичный круговорот событий. Внутренний и внешний мир, зеркально отражая друг друга, словно через кривые линзы, уродовали до неузнаваемости некогда нормальный и закономерный ход вещей.

   «Будь все проклято!» — Самое мудрое изречение самого выдающегося философа Сорнетта. Ходит легенда, что прежде чем произнести эти три слова, он в течение сорока лет пребывал в молчании, живя отшельником на планете Зелон. И сказав  ЭТО,  отдал Богу душу.

   Да… Ситуация не вдохновляла своей перспективностью. Более двадцати тысяч покойников еще ожидали своего захоронения. Хотелось поскорее запрятать их в глубину песков и забыть эти восковые лица тех, кого уже нельзя назвать людьми. Пускай они лежат там. Пускай терпеливо дожидаются обещанного им воскресения мертвых. Пускай больше не мотают нервы еще живущим. Если кому-то из двоих оставшихся и суждено вернуться на Землю, то там лишь только один вид умершего человека пожизненно будет будоражить в памяти безумные месяцы, проведенные на Флинтронне. Образ трупа превратится в хроническую болезнь, могилы станут вызывать аллергию. Но даже до этих светлых дней и их содержательных воспоминаний надо дожить. Сам факт возвращения находился уже под большим сомнением. Об этом не любили говорить вслух, но тревожная неуверенность, облаченная в форму недоброго предчувствия, засела у каждого в мозгах. Ведь «Астория» все-таки исчезла, и похоже — навсегда…

   — У тебя есть вообще какие-нибудь дельные предложения? — спросил Кьюнг после продолжительной задумчивости.

   — Есть.

   — Я слушаю.

   — Сделать самогонный аппарат и нажраться как свиньям.

   Капитан вдруг понял, что обретает способность предчувствовать ответы Айранта на задаваемые вопросы. Он поглядел в глаза своему бортмеханику — этак, с каким-то любопытством, и испытал в этот момент… кажется, зависть. Странное дело:  именно зависть! Он не мог понять одного:  как в такой ситуации, когда они со всех сторон зажаты в тисках, и жизнь каждого не стоит и цента, причем, нарисованного на туалетной бумаге, — как здесь можно сохранять такую твердость духа, а на смертоносные вопросы с легкостью откидывать фривольные шуточки?

   До него еще просто не доходило, что Айрант говорит на полном серьезе, поэтому ответ последовал предельно кратким:

   — Запрещено.

   — Этим сволочам тоже запрещено мертвым вставать из морга, причем — законами природы! А они плевать хотели на все запреты!

   Что-то там перевернулось внутри. Кьюнг призадумался и только теперь понял, что в этой идее есть нечто ценное. Нахлынула волна какой-то обреченной усталости и вдруг захотелось забыться, хоть на некоторое время:  уйти из этого бардака, убежать от всех проблем:  кануть в бездну, кинуться в море — куда угодно, только бы немного отдохнуть от самого понятия «жизнь». Погрузиться в лекарственную хмель и ни о чем не думать… Нужна была хоть какая-то отдушина, хоть слабая разрядка для нервов, иначе психика просто не выдержит.

   В тот же день вечером оба были уже в стельку пьяные и едва стояли на ногах. Бормоча друг другу невнятную ругань, они принялись натягивать скафандры, чтобы отправиться на планету для свершения подвигов. Немного погодя из «Гермеса» вывалились две неуклюжие фигуры. Они стояли в обнимку, слегка пошатываясь, но не от ветра и не от изменчивой гравитации, а от блаженного сознания того, что они герои, и им на все наплевать. Вокруг, как и прежде, царила нескончаемая ночь, которую резали лучи пьяных фонарей.

   — Всех убью!! — вдохновенно орал Айрант, размахивая плазмопистолетом. — Всех до одного!

   Кьюнг сделал несколько неуверенных движений, но чувствуя, что планета уходит из под ног, схватился за плечи своего напарника. Их скафандры столкнулись друг с другом обзорными стеклами. Перед мутным взором капитана возникла лохматая рыжая шевелюра и два покрасневших глаза, с трудом воспринимающие то, что видят. И он задал риторический вопрос, без которого не обходилась еще ни одна достойная пьянка:

   — Скажи… ты маня уважаешь?

   Они какое-то время стояли в обнимку, и каждый не падал только потому, что держался за своего товарища. По сути, они сейчас являлись  ОДНИМ  ЦЕЛЫМ,  стоящим на четырех ногах. Айрант перебрал в голове множество вариантов, прежде чем ответить, потом заорал по радиосвязи:

   — Да!!

   Кьюнг отвел взор в сторону. Тьма, господствующая над планетой, сделалась какой-то веселой, легкой, беззаботной. В ней то сверкали искры, то слышались далекие песни обитающих здесь чертей, то грезились собственные мысли, которые в нетрезвом состоянии обретают способность вылазить из твоей головы.

   — Где этот маньяк из «Астории»?! Мы-ы должны-ы это… найти его! Сейчас! Немедленно! — он произвел один выстрел в дремлющую пустоту. Плазменный импульс вспыхнувшей на мгновенье молнией озарил бескрайние пески. Окрестность на секунду появилась и снова потухла. — А ну, выходи, трус поганый! Куда стряпался… то есть, спрятался… то есть, тьфу… А подать его сюда!  НЕМЕДЛЯ! — он нацелился в другую точку мрака и выстрелил еще пару раз.

   Айрант долго вглядывался в черную непроницаемую завесу, пытаясь разобрать:  попал ли капитан в намеченную цель. Потом он закрыл глаза и стал медленно засыпать… Проснулся он тут же. От удара головой о поверхность. Затем встал на четвереньки и запел какую-то песню. Капитан, уже не обращая внимания на своего коллегу, который, как оказалось, не только талантливый поэт, но и видный композитор, пошел вперед и продолжал кричать:

   — Никто! Ни-ик-кто не заставит меня поверить в то, что… эти… как их… души умерших парят над могилами! Ни-ик-кто!!

   — Ты прав, мой друг! — поддержал его оставшийся позади Айрант, он уже умудрился подняться с колен и тут же шлепнулся на заднее место. — Все это выдумки Фастера! Давай-ка лучше споем чего-нибудь…

   — Я не верю Ни Во Что!! — продолжал свою проповедь Кьюнг. —А только в то, что вижу перед своими глазами! И чтобы души летали… — он принялся размахивать руками, демонстрируя каким образом вообще можно взлететь, — это полный вздор!

   Планета оказалась нема и глуха к разгневанным возгласам ее незваных гостей. Пески продолжали спать под черным саваном вездесущей ночи. Воздух загустел и был вязким как жидкость. Твердое бесконечно-далекое небо напоминало опрокинутую  кверху дном бездну, в которой навеки окаменели брызги звездного света. Вселенная словно вымерла, оставив их двоих, но не из милости, а лишь для того, чтоб было кому осмыслить этот трагический факт. Остался ли хоть где-нибудь, хоть кто-нибудь еще из живых?.. На тысячи парсеков вокруг:  хотя бы единственная живая душа… Были бы потрезвее, может, и задумались бы.

   Немного еще покричав и угрожающе помахав кулаками, они заползли обратно в звездолет. Каждый добрался до своей каюты и прямо в скафандре рухнул на кровать. Наутро хмель прошла, голова трещала, мысли путались в извилинах мозга, и потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, что здесь вообще происходит. Кьюнг вяло стянул с себя скафандр, он был весь мокрый от пота. Встал, покряхтел языком, поскрипел суставами и, проклиная все сущее, направился в душ. В переходных салонах уныло слонялся Фабиан, как кающийся грешник:  низко опустив голову и едва переставляя ногами. Кажется, он стал еще больше хромать, а его сустав на левой руке временами подергивался, что являлось тревожным признаком электронной эпилепсии.

   — Сэр, непо… сэр, неполад… неполадки, сэр… неисправность в блоках А-786WS, А-988WS, непо… неполадки… — даже тембр его голоса сильно изменился, появилась хрипота, словно у астматика, треск, различные шумы.

   Кьюнг безнадежно махнул рукой.

   — Фастера нет, а я тебе ничем помочь не могу, я не специалист… Вот если б тебе нужно было гайку на заднице потуже затянуть — это всегда пожалуйста, а исправить проблемы микроэлектроники…  тут меня уволь, — и он вяло вздохнул.

   Затем путь лежал в таверну. Айрант уже находился там, наливая себе в стакан очередную порцию огненной жидкости.

   — Ну, все! Хватит! — пришлось рявкнуть, иначе до него не доходило. — Пора браться за работу!

   Айрант не стал спорить, он просто вылил содержимое стакана в свою внутренность и поморщился от удовольствия. Затем взял внушительный кусок только что согретых окороков и, аппетитно чавкая, принялся поглощать свою закуску. После воодушевленно произнес:

   — Извини, друг, но сегодня просто грех не выпить. Я отмечаю Великое Событие.

   Капитан наморщился:

   — Чего ты там несешь? Какое еще событие?

   — День рождения нашей галактики Млечный путь. По моим математическим подсчетам ровно десять миллиардов лет назад она родилась из взрыва первичной звезды… ты ведь знаешь, что все видимые звезды являются уже вторичными? Так вот, эта первичная звезда превратилась в сверхмассивную черную дыру, а из галактической туманности уже появились… Согласись, разве это не повод, чтобы выпить? — и пустой стакан вновь стал наполняться остатками самогона.

   — Что ты за дебил?

   — Не-е… не дебил, — Айрант пьяно поводил пальцем в отрицательном жесте, — а умнейший из всех людей! Десять миллиардов старушке стукнуло…

   — Скажи, а на завтра у тебя никаких Великих Событий не запланировано?

   Бортмех пропустил в себя еще одну порцию жидкой радости и даже зарычал от счастья.

   — Завтра… я отмечу то, как круто я отмечал сегодня! Кстати, тебе налить?

   — У меня есть предложение, — Кьюнг резко сменил тему, отставляя в сторону бутылку. — Работаем по шестнадцать часов в сутки, а для отдыха и восьми часов достаточно. Не красны девицы, перетерпим.

   — Мне все равно. — Айрант прицелился, кинул косточку, надеясь попасть в мусорное ведро, но угодил прямо в стенку. — Прежде надо похоронить Фастера.

   — Разумеется… Я думаю, работать надо втроем, если этого калеку Фабиана вообще можно назвать работником. Необходимо проявлять крайнюю осторожность, стараться всегда быть вместе, почаще оглядываться по сторонам. Короче, сам должен соображать, что от этого зависит наша жизнь. Девяносто процентов из ста, что во всем этом деле замешан свихнувшийся маньяк из «Астории». Наверняка он слоняется где-то на планете, выслеживая новую жертву.

   Бортмех вяло пожал плечами.

   — Кажется, у него уже кончились ножи.

   — Было б лучше, если б у него кончился кислород.

   — Кстати, сегодня не было Кукольного Театра?

   — Не знаю, я еще не ходил в грузовой отсек… Да хватит лакать! — заорал Кьюнг, видя как Айрант снова тянется за бутылкой.

   — Ты считаешь достаточно?

   — Иди готовь планетоход!

   Фастер был похоронен на том же месте, рядом с Оди и Линдом. В его бумагах кое-как удалось разыскать фотографию, чтобы наклеить ее на памятник. Рядом повесили четки, как символ его пожизненного подвига. И долго стояли молча, созерцая тишину и вслушиваясь в темноту ночи…

   Человек, уходя из этого мира, оставляет после себя какую-то осязаемую пустоту:  место, которое уже никто никогда не займет. И еще чувства — томительные, слегка угнетающие, потом они вырождаются в бесстрастные воспоминания, а позже и вовсе гаснут, теряясь в отдаленных уголках памяти. Фастер был самым молчаливым, внутренне уравновешенным, внешне почти незаметным среди всей компании. Почему-то только после его смерти эти достоинства обрели свою ценность. На них теперь стали глядеть не как на закомплексованность обреченного меланхолика, а наконец поняли:  что в этом-то и заключается сила духа и та самая победа, о которой много твердят, но никто ничего толком не знает — победа над самим собой. Его могила являлась самой яркой и внушительной проповедью из всех, что он произнес за свою жизнь. Преданный служитель Брахмы, человек, уповающий на вечное существование души, считающий своим капиталом ее внутренние качества, сейчас наконец-то отправился в тот мир, к встречи с которым готовился почти всю жизнь. Несчетное количество произнесенных мантр и множество бескорыстных добрых дел, как приданое, шли следом за ним. Да, он заслужил как минимум награду среди мертвых и уважение среди живых.

   Кьюнг, прежде чем уходить, как-то обреченно произнес:

   — Если вдруг окажется, что на самом деле есть Бог и Великий суд, тогда он один из самых счастливых людей на свете.

   Айрант промолчал. Но в этом молчании слышалась такая же обреченность.

 

                    *                    *                    *

 

   И снова этот монотонный, однообразный труд, остохеревший до тошноты в желудке…

   Сейчас только приходилось удивляться:  чем они поначалу так восхищались? Какую романтику можно было усматривать в пропахших мертвятиной песках и в смрадных могилах? Безжизненная чернота, казалось, заволокла собой всю мыслимую поверхность планеты. (Если эта планета вообще когда-либо существовала на самом деле.) А тот малый участок кладбища, что озарялся светом сонных прожекторов, как мизерный островок чего-то реального в океане мрака и небытия, ни в коем случае нельзя было назвать жизнью. Лишь бесконечно удаленные, почти угасшие и безликие звезды напоминали изредка о том, что где-то предположительно должна еще существовать Вселенная. Но и те порой казались обычным бытовым миражом.

   Планетоход, единственный не знающий уныния и усталости, озабоченно гудел, буравя пески, и озлобленно начинал рычать, как только ему попадался твердый грунт. Из-под его днища периодически выплывали (если выражаться на местном диалекте) однокомнатные неблагоустроенные квартиры:  продолговатые неглубокие ямы готовые к приему постояльцев. Тела когда-то живущих людей, одно за другим, скрывались под поверхностью Флинтронны. Как следствие незабвенного Кукольного Театра, у них часто не хватало ног, кистей рук, даже головы, которые приходилось отыскивать и прикладывать на место. Зрелище чем-то напоминало агонизирующие фильмы о четвертой мировой войне, когда трупов на земле было как неубранного помета на деревенских улицах. Тогда тоже днями и ночами только и делали, что хоронили да разгребали завалы.

   Всякий раз вспоминая, что вдобавок ко всем премудростям жизни где-то рядом  еще бродит свихнувшийся маньяк-убийца, Кьюнг словно пробуждался от состояния вялого сна и для успокоения нащупывал рукоять своего пистолета. Иногда он резко направлял фонарь с какую-нибудь сторону темноты, испытывая судьбу. Но судьба плевать хотела на все его испытания. Временами продолжали свое неистовство тривиальные Галлюции. В лексиконе похоронных компаний они даже писались с заглавной буквы, символизируя основную профессиональную болезнь:  слышались то шорохи, то чьи-то шаги, то голоса — звуки, не имеющие реального источника. Айрант утверждал, что вчера, находясь в состоянии крайнего опьянения, он слышал, как где-то бегают и смеются дети. Видать, самогонка была сделана на совесть. Бороться со зрительными галлюцинациями оказалось намного проще:  едва успевало что-то померещиться, как иллюзию тут же разрушал луч дальнобойного фонаря.

   Айрант работал поглощенный и воодушевленный лишь одной мыслью:  поскорее утрамбовать в пески последнего пассажира и сматываться отсюда отныне и на веки веков. Наверное, в банках Земли не существовало такой суммы, за которую его можно было бы еще раз заманить на Флинтронну. Это песчаное болото, омут смертей и страхов, центральная резиденция всех ужасов и кошмаров, теперь, пожалуй, всю оставшуюся жизнь будет занимать объемное место в памяти, но это все же лучше, чем полностью занимать собой все окружающее пространство.

   Фабиан сдавал не по дням, а по часам. Он был еще в состоянии перетаскивать трупы с контейнеров, но делал это крайне медленно, иногда теряя равновесие и падая. Одна его рука уже полностью отказала, голова была неестественно свернута набок, правая нога тянулась за левой и служила теперь лишь сомнительной опорой:  налицо были все признаки металлического паралича, болезнь высокоорганизованных механизмов — примерно то же, что к старости случается и с нами. Его речи стали сложновоспринимаемы. Мало того, что он заикался, еще порой выговаривал слова совершенно неуместные, путая весь их смысл. Увы, Фастер умер, и некому было этому помочь.

   — Кажется, скоро мы останемся вдвоем, — ворчал Кьюнг, продолжая настойчиво работать.

   — Втроем с романтикой ночной тишины! — выкрикнул Айрант, но не ради шутки, а от состояния крайней озлобленности.

   Первый подвиг шестнадцатичасовой смены был совершен на совесть. Пожалуй, единственное место на теле, которое не болело, это кончик носа да мочки ушей, все остальное ломило как после пыток инквизиции. Измученные, сонные и молчаливые они возвращались на «Гермес», не находя в себе силы даже подыскать достойных матершинных слов, чтобы красноречиво выразить свое состояние. Тут произошел еще один казус, поставивший окончательную точку в дальнейшей карьере Фабиана. Робот, неумело взбирающийся по пандусу, оступился и рухнул плашмя на пески.

   — Сэ-сэ-сэр… мне помочь… сэ-сэ-сэр… та-ла-ла-ла-ла…

   — Да и черт с ним! — Айрант махнул рукой. — Он уже не работник.

   — Оставайся здесь! — приказал Кьюнг и, с некоторым состраданием посмотрев на преданного полупроводникового слугу, добавил:  — Послушай, давай его хоть на ноги поставим, пусть сторожит.

   Так и сделали. Робот принял вертикальное положение и продолжал стоять с поднятой вверх рукой, словно хотел кого-то ударить.

   — Слушай меня, Фабиан! Работать ты все равно не сможешь, будешь у нас сторожем. Если вдруг увидишь поблизости этого маньяка из «Астории», да кого бы то ни было, стреляй без предупреждения! Понял? — Кьюнг отдал распоряжение и внимательно поглядел в потухшие глаза-фотодатчики, соображая, насколько сказанное дошло до сознания робота.

   — На-на-на-на…

   Потом минутное бессмысленное молчание, и снова:

   — На-на-на-на…

   — Чего он хочет?

   — Не знаю, может пытается заматериться?

   Фабиан несколько раз нервно мотнул головой и продолжал начатую мысль:

   — На-на-на… на-на… — и вдруг отчетливо и ясно произнес:  — море красное, а небо соленое, — затем опять, —  на-на-на…

   — Ты же видишь, он сошел с ума! — крикнул Айрант. — Забери у него пистолет, а то у него перемкнет какая-нибудь микросхема… Еще не хватало погибнуть от руки этого титанового придурка!

   — Действительно, — Кьюнг снял с робота пояс с кобурой и безнадежно махнул рукой, — пошли.

   Ночь выдалась относительно спокойной. Но спокойствие это, кажется, имело другую причину:  просто спали как убитые и были не в состоянии что-либо воспринимать из какофонии окружающего мира. А мир продолжал свое неистовство. Это стало понятно утром, как только оказались в грузовом отсеке. Затянувшаяся пьеса Кукольного Театра достигла очередной остроты сюжета. Покойники, эти черти в человеческом обличии, устроили там настоящую вакханалию. Один из них стоял с топором в застывших руках, замахиваясь на другого, а тот зажался в угол, пытаясь защититься металлической балкой. На его лице была заморожена гримаса ужаса. Труп, что сидел неподалеку, сделал харакири, вонзив нож глубоко себе в живот. Правда, нож на этот раз оказался гермеским. И ни единого звука, ни единого движения… На полу в грузовом отсеке уже все было в крови. Смрад стоял невыносимый.

   — Ну как?! как?! как вычислить эту сволочь?! — орал Кьюнг. — Как он умудряется проникнуть на звездолет?!

   — Ты по-прежнему думаешь, что это кто-то из «Астории»?

   — Да почти уверен в этом! А что, у тебя другая версия?

   Айрант вяло пожал плечами, затем лениво зевнул:

   — У меня нет никаких версий, я устал соображать. Некоторое время я отдохну и побуду дураком.

   — Чем всегда и являлся… Я просто размышляю:  почему из нас троих он убил именно Фастера? Ответ очевиден:  тот был безоружен. Он знает про наши пистолеты и наверняка придумывает для нас более изощренный способ устранения.

   — Вполне возможно…

   — Возможно! Возможно!.. Лучше бы сообразил как его поймать!

   — Схватить за шиворот, когда он будет пробегать рядом.

   Капитан глотнул слюну. Лучше бы сплюнул — вместе с ней в него обратно вошла вся накопившаяся горечь сумасшедших дней. Стало тошно вдвойне, а флегматичное равнодушие бортмеха просто бесило его. Так и норовило хоть разок для душевного успокоения проехаться кулаком по его физиономии. Вероятно, так бы оно и случилось, если б тот вдруг не выдвинул новую идею:  

   — А что, если устроить приманку?

   — Какую?

   Айрант почесал в затылке и респектабельно произнес:

   — Допустим, сделать вид, что мы потеряли пистолет где-нибудь недалеко от «Гермеса». Он найдет его, обрадуется, как последний дурень, а там вместо боевых патронов будет взрывчатка… Бах! И сказки конец!

   Идея выглядела весьма незатейливой, старомодной, отчасти даже разумной. Но…

   — А где шанс, что он вообще его найдет в такой темноте?

   — Действительно… Ну, в таком  случае рядом с потерянным пистолетом вкопаем столб, подведем электрический свет и еще повесим объявление:  «маньяк, мы здесь растеряли все свое оружие, верни пожалуйста. Наш адрес:  планета Флинтронна, «Гермес», Кьюнгу Нилтону». Как думаешь, теперь найдет?

   Кьюнг в прямом смысле слова прострелил взглядом беспечно восседающего в кресле бортмеханика.

   — Что ты за дурак?!

   — Сам удивляюсь. Тогда поставь сторожа у двери. Меня, к примеру, я отличный сторож.

   — Он не проникает через дверь, она все время закрыта. А код знаем только мы двое!

   — Может, он это делает через сопла реактивных двигателей?

   Капитан на минуту призадумался и нарисовал в своей обесцветившейся фантазии тонкие приводные трубы подачи топлива. Потом подумал:  до какой степени дистрофии должен дойти предполагаемый убийца и в какую буквы арабского алфавита он должен изогнуться, чтобы там пролезть.

   — Да нет, бесполезно. Я думаю, что он постоянно находится на звездолете, но каким-то непонятным образом умудряется от нас ускользать.

   — Может, он обладает гипнозом?

   — Черт его знает… но надо что-то делать!

   Бессильные перед неразрешимой проблемой оба погрузились в тупое молчание. Только один относился ко всему панически-озлобленно, другой наплевательски-иронично. Но действительно, нужно было что-то предпринимать.

   — Есть идея! Надо выкурить его! — внезапно заявил Айрант и тут же, спохватившись, добавил:  — Между прочим, я говорю серьезно.

   — Чего ты еще задумал?

   — Нам нужно некоторое время пожить в скафандрах, а всю внутренность звездолета заполнить смертоносным метаном:  просто открыть доступ атмосфере. Потом вновь заполнить ее нормальным воздухом, на это развлечение уйдет пара суток.

   — А что, если он вовремя сообразит и тоже залезет в скафандр?

   Опять тупик, опять глупое молчание. Айрант еще глубже утонул в кресле и опустил голову в проем между плотно сжатыми кулаками. Кажется, он постарел. Морщины какими-то уродливыми зигзагами глубоко врезались в лицо, брови нависли над глазами, создавая впечатление вечной задумчивости, рыжие волосы все более покрывались известью. Наверняка переживал не меньше других, просто умел это скрывать. Он резко выдохнул застоявшийся в легких воздух и произнес:  

   — Да… если к тому же его вообще никогда не существовало, то затея действительно бессмысленная, — но тут же, ободрившись очередной надеждой, бортмех высказал другую мысль:  — Однако, если этот маньяк слоняется по кладбищу, на песке должны остаться его следы.

   — Они ничем не отличаются от наших, скафандры абсолютно одинаковые.

   — Но мы хорошо знаем где работали. Надо поискать там, где мы ни разу не ступали!

   — Там следы других похоронных компаний.

   — Черт бы пробрал! Ни одной зацепки!.. Ну хочешь, я сегодня всю ночь один просижу в грузовом отсеке и понаблюдаю, что там происходит.

   Кьюнг уже устал от этой бесплодной словесной перебранки и, вяло шевеля языком, ответил:

   — Успокойся… я уже проводил такой эксперимент. Именно в ту ночь ничего не произошло. Театр спал, ты не поверишь, мертвым сном. Он как будто чует наше присутствие… Ладно, пойдем работать, будем надеяться на удачный случай.

 

                   *                    *                    *

 

   Контейнер был набит трупами почти до отказа, и вечно ревущий от недовольства планетоход тронулся по проторенному маршруту, волоча его за собой. Фабиан стоял на прежнем месте, слегка утонув в вязких песках. В нем явно угасали всякие признаки электронно-механической жизни. Ходить он был уже не в состоянии, разговаривать — тоже. Его голова время от времени подергивалась. Немного идиотская ассоциация, но так иногда дергаются животные, отгоняя от себя назойливых насекомых. Одна рука поскрипывая беспорядочно шаталась из стороны в сторону, словно что-то нащупывая в воздухе. Пройдет еще несколько часов, и он окончательно замрет, обернувшись статуей. Планета и над ним проявила свои пагубные чары.

   Без Фабиана работать стало как-то скучно. Не на кого покричать, не на ком разрядить накопившийся в нервах сгусток злобы, да и пара лишних рук не оказалась бы помехой. Но тем не менее дело продвигалось, пассажиров одного за другим укладывали в пески. А те, со своей стороны, не выражали ни радости встречи с новым миром, ни горечи прощания со старым. Эти холодные замерзшие мумии, вытворяющие на «Гермесе» бог весть какие дела, здесь были покорны во всем. Айрант как-то выразился, что пассажиры за пределами звездолета начинают чем-то напоминать ему покойников. И Кьюнг долго размышлял:  можно ли это высказывание расценить как шутку, и если да, то относится ли она к категории остроумных?

   Короче, воодушевленные упертой решимостью они делали свою работу. Лишь изредка уставшие до чертиков в глазах они позволяли себе десятиминутные перерывы, в течение которых молча сидели и созерцали темноту, не в силах ни говорить, ни о чем-либо мыслить. Воспользовавшись одной из таких передышек, Айрант решил пройтись вглубь кладбища, без какой-либо определенной цели — лишь бы немного размяться. Он светил фонарем в нескончаемые шеренги памятников, в тысячный раз вглядываясь в эти неживые лица и в тысячный раз спрашивая себя:  к чему вообще эта мерзкая жизнь, если у нее такой паршивый конец? Молчало небо. Молчала земля. Молчала и его собственная душа. На философские вопросы, как известно, еще никто не придумал достойных ответов.

   Его внимание привлекли шесть могил, расположенные как-то обособленно от других. Любопытства ради он решил посмотреть — что еще за элитное захоронение, но едва приблизился и начал читать надписи на памятниках, как почувствовал во всем теле внезапную слабость. Ноги подкосились, впервые он был по-настоящему сломлен духом и чуть не закричал.

   — Кьюнг! Немедленно сюда!

   Капитан примчался через полминуты, вращая в разные стороны обезумевшим пистолетом.

   — Ты что-нибудь видел?!

   — Да. И оно перед твоими глазами!

   — Что?!

   Айрант молча указал на могилы.

   — Твои родственники?

   — Читай имена, идиот!

   Кьюнг посмотрел на фотографии и обомлел. Он мгновенно узнал всех шестерых:

   — Мики Лайдон… Сэм Бит… Джон Уильям… — его голос с каждым словом удалялся в глубину пропасти. Уже совсем шепотом он добавил:  — Экипаж «Астории».

   — Причем, в полном составе!

   — Ну, бардак! Ну, бардак! — Кьюнг подошел и потрогал каждый памятник, еще неуверенный в происходящем. — Значит, наша версия летит ко всем чертям?!

   — Ты же видишь:  все они давно под песками!

   — Если даже предположить, что пятеро из них трагически погибли, затем умер шестой, то кто… кто сделал эту шестую могилу?! 

   — А у них на борту не было служебного робота?

   — Нет!

   — Точно?

   — Точно!

   Разбитые недоумением как параличом, оба находились не в состоянии бежать от фактов угнетающей действительности:  шесть могил строго по порядку, одна за другой, вырисовывались из темноты вечного вселенского ада. На них — еще не обесцветившиеся фотографии, веселые улыбающиеся лица тех, кого они только что подозревали в помешательстве и во всех убийствах. Да-а… детективы хреновы.

   — Надеюсь, ты понимаешь, что нам уготована та же участь? — Айрант задал вопрос так проникновенно, что капитану показалось будто его растормошили изнутри.

   — Здесь не жизнь, а какой-то чертов омут! Куда же девался звездолет?

   — Туда же, куда денется и наш!

   Кьюнг крайне подозрительно осмотрел сгустившийся вокруг сумрак. Он оставался прежним:  молчаливым и враждебным. Но лишь впервые в душу вкралось предчувствие, что это НЕ обыкновенная темнота, она стала напоминать живую органическую субстанцию, беспредельно огромную, бесконечно загадочную, озлобленную на незваных вторженцев из чужого далекого мира. Темнота сжала планету, накрыла ее своею черной ладонью и, казалось, еще немного усилий с ее стороны — и она раздавит всмятку все на ее поверхности. А свет… куда же девался свет?.. Неужели где-то действительно существует голубое небо? Или это просто красивая легенда, как и вся предыдущая жизнь?

   Айрант на всякий случай вытащил пистолет из кобуры и тихо, опасаясь, что их могут подслушивать, произнес:

   — Очевидно одно:  на планете кто-то есть.

   — Думаешь, все-таки инопланетный разум?

   — Методом исключения уже ничего другого не остается. Это всяко более здравое предположение, чем бредить душами умерших.

   — Но какого черта… — Кьюнг был вне себя от непонимания. — Если бы они хотели уничтожить нас, разве это проблема? Они что, освоив межзвездные перелеты, до сих пор не изобрели огнестрельного оружия, что пользуются ножами, причем, сворованными с другого звездолета? И как объяснить эту чертовщину с перемещениями трупов? А светящиеся могилы? А норы на поверхности?.. Почему Линд перед смертью утверждал, что его убил кто-то из нас?

   Айрант долго молчал, прежде чем продолжать разговор, и вскоре стало ясно, чем было обусловлено это молчание.

   — Капитан, мы с тобой остались вдвоем. Оба находимся на грани жизни и смерти… Думаю, было бы не по-человечески держать от тебя какие-то секреты. Я всегда считал тебя мужественным парнем, и знаю — ты стойко вынесешь то, что я скажу. Только выслушай меня до конца.

   Кьюнг замер. Что-то физически тяжелое ощущалось в довлеющей со всех сторон темноте, безмолвие агонизирующее стучало в висках. И Айрант коротко произнес:

   — Это я убил Линда.

   — Что?.. — капитан даже похолодел. Потом еще раз и уже громче:  — Что?!

   — Да… если бы тогда в реанимации Линд протянул еще несколько секунд, он бы указал на меня.

   — Ну… ты… сволочь… — Кьюнг осторожно нащупал рукоятку пистолета.

   — Сволочь, последний подонок, ублюдок — со всеми титулами согласен. Но я просил тебя:  наберись терпения и выслушай. Во-первых, клянусь небом и землей, что к остальным смертям я непричастен! Во-вторых, убийство было непреднамеренным, у нас завязалась ссора. В-третьих, тогда, находясь в заблуждении, я был уверен, что Линд в свою очередь является убийцей Оди.

   Слова бортмеханика доносились как сквозь дальнюю телефонную связь:  все звуки онемели, присутствовали шумы — то ли в голосе, то ли в голове у капитана.

   — Тебе не поможет никакое оправдание, Айрант…

   — Я не оправдываюсь, а излагаю факты! Будь добр, выслушай!.. Итак, с того момента, как с нами не стало Оди, я сразу заподозрил Линда и, кстати, говорил тебе об этом. Один раз ночью я его все же выследил, он направлялся в грузовой отсек. Я тайно последовал за ним и застал его там склонившимся над одним из трупов. Представляешь ситуацию? До сих пор не знаю, что он там делал, но по-моему занимался мародерством:  золотые зубы, серьги, кольца и тому подобное. Хотя сам мне начал ездить по ушам, что проводит какие-то опыты по медицинской части. Короче, между нами завязалась ссора и, как следствие, драка. Неизвестно, чем бы все закончилось, если б не вмешался Фабиан. Этот придурок сообщил нам, что драться нехорошо, и мы прекратили.

   Айрант замолк, включил свой фонарь и что-то там принялся выглядывать в темноте. Памятники вспыхивали отраженным светом и тут же гасли, мановением волшебного луча обретали форму и цвет, но лишь он ускользал от них, опять прекращали существовать, сливаясь с мраком небытия. Напряженное молчание длилось с полминуты.

   — Показалось… Итак, я продолжаю. Ты меня вообще слушаешь?

   — Пока слушаю.

   — Так вот:  это я тогда ударил Фабиана по голове, от чего он сломался в первый раз. Но все это лишь предисловие. Какое-то время спустя я зашел к нему в каюту, Линд что-то возился в своем чемодане. Бог с ним, дело хозяйское, но вот что странно:  увидев меня, он вдруг резко закрыл чемодан и сунул его под кровать. Я вновь стал допрашивать:  что за секреты? Он вежливо послал меня подальше, догадываешься — куда?.. Тогда я еще раз обвинил его в смерти Оди, и у нас опять завязалась драка. Тут он, выйдя из себя, схватился за нож и стал орать, что убьет меня, если я не уберусь. Ты хоть раз видел Линда, эту статую лишенную эмоций, в настоящем гневе? Среди нас он считался самым уравновешенным, а здесь его словно подменили. И тут я увидел, что в коридоре переходного салона валялся еще один нож…

   — В коридоре?

   — Да, согласен, очень странно:  как он там вообще оказался? Но тогда, ни о чем не думая, я схватил его и бросился на врача. Поверь мне, хоть злость кипела до предела, у меня не было намерения его убивать, хотел просто немного порезать, чтоб больше не выступал. Его горло как-то само подвернулось под мой удар, я метил в грудную клетку… В общем, когда я понял что случилось, было поздно. Линд лежал в крови и тяжело дышал. Добить его у меня не поднялась рука, и я скрылся… Вот и вся история, интересно было?

   — Очень! И складно так рассказываешь! Особенно вот эта цитата:  «его горло как-то само подвернулось под мой удар».

   — Извини, я не мастер риторики. На собачьем языке выложил все как есть.

   Кьюнг неопределенно поглядел на него сквозь обзорное стекло скафандра. Злобы больше не было. Не было, кажется, и желания мести. Но присутствовало в его глазах что-то уничтожающее. Айрант, не выдержав этого томительного взгляда, закричал:

   — Ну я тебе клянусь, что к остальным смертям я непричастен! Ни, тем более, к этим проклятым перемещениям трупов! Неужели ты думаешь, что сознавшись в одном, я бы умолчал о другом?!

   — В теле Фастера тоже были ножи…

   — Не убивал я его!! — динамики, встроенные в шлем скафандра, даже захрипели от этого возгласа.

   Таинственная завеса преступлений немного приоткрылась, но это не вносило никакой ясности в суть происходящего, даже наоборот:  вселяло еще больше сумятицы и непонимания.

   — Какого черта ты так долго молчал? — спросил Кьюнг.

   — Не хватало сил признаться… Я бы мог молчать и дальше, и никто бы об этом никогда не узнал. Но, как видишь, у меня еще не до конца погибла совесть.

   Опять тишина и тревожная задумчивость… Что дальше делать, и как правильно поступить? Жизнь у обоих не стоила ни цента, смерть невидимкой кружила где-то поблизости, и порой ощущалось ее касание:  омерзительное для тела и тошнотное для души. Не будет преувеличением сказать, что они чувствовали себя лишь немногим живее тех,  кто уже находился под песками. Паническая незащищенность перед смертоносным  НЕЧТО,  обитающим на Флинтронне, убивала последние силы. А впереди еще работа, работа, работа…

   — Капитан, не будь дураком. Еще раз повторяю:  надо сматываться отсюда!

   — Я уже говорил…

   — Ты корчишь из себя героя! И думаешь, что тем воздвигаешь себе памятник чести! А на самом деле губишь людей, которых мог бы спасти… — Айрант сопровождал свою речь размашистой жестикуляцией рук, как делают проповедники или вдохновенные ораторы. В скафандре это выглядело особенно нелепо, да и делал он это скорее неосознанно-рефлекторно, а не с целью произвести впечатление на публику.

   Публика спала беспробудным сном. Кьюнг, даже не глядя в его сторону, раздраженно спросил:

   — Что ты имеешь ввиду? Поясни!

   Бортмех приблизился к нему вплотную, так что их шлемы со стуком соприкоснулись, а глаза возбужденно горели, скрестив как в поединке взоры.

   — Поясняю:  больше всего на свете я ценю жизнь, и жизнь эта, по странному стечению обстоятельств, моя собственная! Теперь слушай дальше и постарайся сообразить! Если из-за твоего рыцарского достоинства мы не вернемся на Землю, они пошлют сюда еще одну экспедицию. И с ней будет тоже, что с нами и с «Асторией» — смерть! Причем, эти новые жертвы, бессмысленные и глупые, которые можно избежать провоцируешь ты своей нерешительностью и своим надутым геройством!.. Ведь если мы сейчас умудримся вырваться из этого болота, да еще ухитримся благополучно достигнуть Земли, все им доходчиво объясним, они вышлют сюда специальный исследовательский корабль, оснащенный современным оружием, и сожгут всех этих чертей, если те на самом деле здесь водятся!

   — Можно послать радиосообщение.

   — И сколько придется ждать ответ?! В подпространстве сигнал идет отсюда до Маяка восемь суток, и примерно столько же от Маяка до Земли. Заметь:  это только в одну сторону, а еще назад. Восемь ю четыре, по версии таблицы умножения, будет тридцать два. Ждать тридцать два дня! Больше месяца! Нас к тому времени уже сожрут!.. К тому же, в радиосообщении не уместишь такой  объем информации, чтобы придурок Стробстон смог сообразить, что здесь вообще происходит. Если даже мы этого до сих пор понять не можем!

   Две неуклюжие фигуры в скафандрах утомленно присели на песчаный бугор одной из могил. Спорили, сами не зная о чем. Даже не спорили, а так… будоражили связь, получая некое успокоение от звуков человеческого голоса, потому что тишина, да еще затянувшаяся, да еще в самом центре вселенского погоста была отравлена каким-то ядом и действовала на психику похлеще шумной рок-музыки. Бывало, иногда они разговаривали друг с другом лишь для того, чтобы не помрачиться умом во мраке окружающего безмолвия. Сейчас необходимо было найти правильное решение, если оно вообще существовало. Понять:  где они находятся, от кого или от чего собираются бежать, внести хоть во что-то хоть какую-то ясность было нестерпимым желанием для обоих. Но увы! Сущая в мире темнота, казалось, проникла в мозг, затормаживая там все процессы, помрачая здравый рассудок и делая его неспособным к осмыслению чего-либо.

   Кьюнг начал колебаться. Впервые. Но всерьез. Он вспомнил своих родных, ожидающих его на Земле:  жену, дочь, сына, отдавшего себя морю вместо космоса. Он вспомнил недавно родившихся внуков, и сердце болезненно заныло. Проснулась томительная ностальгия, а вместе с ней — желание жить, естественное для любого человека, но часто заглушаемое высокими идеями ума. Долго терпя внутреннюю борьбу и смятение воли, Кьюнг все же постепенно начал приходить к выводу, что Айрант прав. Ослиное упрямство здесь никому ничего не докажет. Он в принципе готов бороться с кем угодно, если б знал главное:  С  КЕМ?  Наконец он произнес:

   — Ты меня уговорил, надо взлетать.

   Айрант изверг из себя нечто похожее на облегченный вздох, потом ласково похлопал капитана по плечу.

   — Наверное, подействовали посмертные молитвы Фастера, что к тебе вернулся рассудок.

   — А что будем делать с оставшимися покойниками?

   — С консервами?

   — Прекрати называть их «консервами»! Это бывшие люди в конце концов! За неимением чувства долга, поимей хотя бы совесть!

   Айрант криво усмехнулся и произнес:

   — Ты знаешь… я ее уже давным-давно поимел.

   — Так что делать-то будем?

   — Да выбросим их на поверхность! Пускай сами роют себе могилы! Если уж научились шататься по звездолету, то и с этим справятся!

   — Перетаскивать двадцать тысяч тел…

   — Не надо ничего перетаскивать! Предоставь это дело мне, и я управлюсь за два часа!

   То, что происходило на «Гермесе»  спустя сорок минут, нельзя охарактеризовать иначе, как глобальный вселенский маразм. Раньше неистовствовали пассажиры, сейчас же, в отместку им, принялись неистовствовать люди. Но те уже сходили с ума  ПО-НАСТОЯЩЕМУ.  Айрант открыл большой аварийный выход, которым пользовались только в экстренных случаях, то есть практически не пользовались никогда. В обшивке звездолета, служившей  надежной защитой от вредного влияния планеты, образовалась прямоугольная черная дыра:  окно в безрадостный потухший мир. Губительная вечная ночь проникла и сюда, излучая тьму и холод. Смертоносная метановая атмосфера с шипением и свистом, точь-в-точь как ядовитая змея, вползла внутрь, за считанные секунды заполнив собой все пространство грузового отсека.

   Тела мертвых вздрогнули и пошевелились, точно испугались и почувствовали близкую месть за свои недостойные выходки. Послышался рев двигателя, который становился все громче, заглушая всякий звук, недовольный его присутствием. Спустя полминуты неопределенности в отсеке появился планетоход оборудованный под бульдозер. Он притормозил, задумался:  достаточно ли справедлива намеченная им кара, затем резко развернулся и, выставив вперед массивный ковш, помчался на полуопустевшие стеллажи.

   Трупы перемешивались вместе с железом и древесным настилом, на котором лежали. Черепа сминались, окрашенные серым цветом мозга. Их искореженные агонизирующие лица стали еще больше походить на лица демонов, а не человеков. Ковш резал трупы напополам, выдавливая внутренности и сгребал все в общую массу. И это месиво человеческих костей, раздавленных мышц, вывернутых кишок, похожих на дохлых змей, а также деревянных щепок, ломаных досок и гнутых стальных балок планетоход гнал в сторону черной дыры, где выбрасывал все это на поверхность планеты. Здесь некому было закричать, некому осудить творящееся безумие, некому даже посочувствовать.

   Через два часа весь грузовой отсек был очищен от пассажиров. Их выселили со всем имуществом:  грубо, бестактно, откровенно по варварски. Пускай Провидение, если Ему нечем больше заняться, поразмыслит и решит:  справедлива или нет уготованная им участь. Прямоугольный осколок чуждого взору  черного неба закрылся, и герметизация восстановилась. Айрант явился перед капитаном с торжествующим лицом, словно и впрямь совершил какой-то подвиг.

   — Готово! Я их всех похоронил. Мы сделали свое дело и можем со спокойной совестью убираться отсюда!

   У Кьюнга в эту минуту был какой-то мечтательный вид, уж совершенно несвойственный данной ситуации. Он медленно покачивался в кресле и… то ли улыбался, то ли задумчиво кривил губы — непонятно. Потом сказал:

   — Знаешь, тебе покажутся дикостью мои слова, но по-моему, мы с тобой счастливые люди.

   — О, да! — бортмех даже хлопнул в ладоши. — Только почему ты так поздно об этом догадался?

   — Не иронизируй, я серьезно. Понимаешь, несмотря на всю нервотрепку наше пребывание здесь является настоящим подвигом, далеко не всякий выдержит такую психологическую атаку. Честное слово, на Земле будет о чем вспомнить, и будет за что выпить. Это всяко лучше чем прожить всю жизнь без проблем серой незаметной мышкой, копошась на каком-нибудь радиозаводе.  НЕ  ПОВИДАВ  ТОГО,  что повидали мы. К тому же, все в жизни относительно, многие люди натерпелись куда больше нашего.

   — Ага… — бортмех протер ладонью вспотевшее лицо и плюхнулся в ближайшее кресло, — кажется, я понимаю твою мысль! Давным-давно, когда я еще умел читать книги, в одном философском трактате как-то прочел, что степень человеческого счастья определяется не тем, насколько хорошо тебе лично, а тем, насколько хреново всем остальным. Но увы!  ОСТАЛЬНЫХ  поблизости нету, и испытать даже эту версию счастья у меня ну никак не получается! Так что, мы взлетаем или нет?..

   Кьюнг одобрительно кивнул головой и принялся разминать пальцы. Торопиться было некуда, но и тянуть со стартом также не имело смысла. Сожалеть о совершенном деле уже поздно, как впрочем, было рано радоваться о делах еще не свершенных.

   — Ты согласен, если я назову наше возвращение трусливым бегством?

   — Согласен! Согласен! Только давай — взлетаем!

   Оба уже сидели пристегнутые аварийными ремнями и упершись взором в клавиатуру ручного управления. Какое-то странное чувство:  помесь торжества и уныния, символической победы и фактического поражения, сумбур из недоумения, озлобленности, страха создавал в душе нечто усредненное — тупую угнетающую серость. Айрант сделал глубокий вдох и медленный расслабляющий выдох.

   — Даже поверить не могу, что  ЭТОТ  момент наступил. Самый длительный кошмар в моей жизни, кажется, позади!

   Кьюнг его не слушал и бормотал о чем-то своем:

   — Странное дело:  капитан Нилтон панически бежит… и сам не знает — от чего.

   — Да, дело странное! Включай!

   Кьюнг поставил на режим автопилота и запустил программу старта. Отсек за отсеком весь «Гермес» пропитался тихим гудением. Наконец-то проснулся. Наконец-то ожил, выявляя готовность для нового галактического прыжка. Включились вентиляционные кулеры электронных блоков, индикаторы загорелись. Божество из стали и гремучего топлива, почувствовав внутри себя дух жизни, с надеждой и какой-то тоской смотрело в центр звездного неба:  примерно также как рыба, выброшенная на берег, тоскует по морю. Оно не менее обитающих в нем людей стремилось покинуть мир безумия, где все давно посходили с ума:  боги, законы ими созданные, люди — те кто умер, и те кто лишь готовился к этому событию. Если принять во внимание тот факт, что жизнь — это лишь отсрочка смертного приговора, вынесенного Природой всякому, кто посмеет назвать себя человеком.

   Вот-вот должны были задрожать основания звездолета. Прошла минута, другая… Но этого не происходило, на щите индикаций горела обескураживающая надпись:  «НЕТ  ПОДАЧИ  ТОПЛИВА».

   — Вот черт!

   — Попробуй в ручном режиме! — посоветовал Айрант, чувствуя нахлынувшее волной беспокойство.

   Результат был тот же самый. «Гермес» продолжал стоять на месте даже не шелохнувшись, будто прирос к поверхности и пустил глубокие корни. Капитан принялся стучать по клавишам, но этим только выказывал охватившую его панику.

   — Они нас не пускают! Я так и знал!

   — Кто тебя не пускает?! — крикнул Айрант. — Обыкновенная неполадка в системе топливной подачи! Благодари судьбу, что жив еще твой бортмеханик, — он поднялся и собрался уходить.

   — Куда?

   — Не сомневайся:  через полчаса все будет в порядке!

   — Может, пойти с тобой?

   — Не надо!

   Капитан схватил его за рукав и пристально посмотрел в глаза.

   — Айрант, я тебя умоляю, будь осторожен!

   Бортмех брезгливо одернул назад свою руку и гневно бросил:

   — Умоляют обычно на коленях, — после этой реплики скрылся.

   Кьюнг остался наедине с вымершими отсеками, все еще надеясь, что это обыкновенное недоразумение, хотя в череде минувших событий оно выглядело с ними явно заодно. Тянулись томительные минуты ожидания. Он ждал сигнала от Айранта, который вот-вот должен был рассеять угнетающую тишину. Что же могло произойти? Почему блокирован плазматрон? Разорваны трубы? Может, просто засорились? Ведь техника топливной подачи примитивна до уровня средневековья:  там и ломаться-то нечему. Впрочем… после Кукольного Театра можно ожидать что угодно. Что если бывшие пассажиры шутки ради пробили баки с жидким топливом? Хотя Кукол на борту звездолета больше нет — однозначно, Айрант всех выбросил. Да, юмор у них черный, как небо над Флинтронной, но в таком случае, оценив остроту этой шутки, следует оценить и другое:  реактивные двигатели вообще встали. Фокус удался… Конечно, можно стартовать и на фотонных, но при этом придется сжечь добрую половину кладбища.

   Почему так долго нет сообщений от Айранта? Кьюнг взглянул на часы — прошло уже двадцать минут. Он не выдержал этого удручающего молчания и сам вышел на связь:

   — Как дела, Айрант?

   Из динамиков продолжало веять могильным молчанием. В мире нет ничего более оглушительного, чем эта полная идеальная тишина, зловещее отсутствие всяких звуков, от которого все слепнет и глохнет.

   — Айрант! Что там такое?! Да скажи хоть что-нибудь!

   Кьюнг вытер вспотевший лоб, проверил боеготовность плазмопистолета и направился в энергетический отсек. Каждая сомнительная тень, каждый закоулок переходных салонов им тщательно осматривался. Указательный палец лежал на пусковой кнопке, и смертоносный испепеляющий луч готов был каждую секунду вырваться наружу. Губы что-то невнятно шептали, сердце затаилось в груди, замерло, опасаясь даже собственным стуком наделать излишнего шума. В голове вертелись взбудораженные мысли, одноцветные и практически неощутимые, типа:  «все нормально… я полностью спокоен… сейчас во всем разберемся…» Увы, неумелый аутотренинг не приносил никакого результата:  колени по-прежнему дрожали, а маячащий в руке пистолет панически менял одно положение на другое. Порой капитан вздрагивал  даже от звука собственных шагов. Вот она, подрубленная под корень и некогда хваленая твердость духа… От нее не осталось ничего, кроме маски равнодушия на лице, да и та уже обрела болезненный оттенок страха.

   Наконец он достиг межъярусного перехода. Здесь тянулся узкий изгибающийся коридор, в котором почему-то совсем не было света, хотя тумблер находился во включенном положении. Кьюнг поблагодарил себя за сообразительность, что взял на всякий случай фонарь. «Всякий случай» и наступил. Яркий живительный луч вмиг прогнал темноту. «Так… — размышлял он, — значит, Айрант включил тумблер и, несмотря на то, что он не сработал, все равно сунулся сюда… Вот бестолочь!»

   Тут только он увидел на полу большое квадратное отверстие, образующее дыру в нижний ярус. Из нее веяло темнотой, как из беспроглядной бездны. Там, внизу, тоже не было света. Но почему… и откуда? Как, черт бы ее разодрал, она вообще образовалась? Словно кто-то снял пару перекрывающих плит и куда-то уволок…

   Да так оно и было! Посветив немного вдаль, он обнаружил, что плиты стояли возле стенки. Страшная догадка колыхнулась в голове, и Кьюнг припал к отверстию, устремив луч фонаря вниз…

   Ему часто приходилось испытывать на себе удары:  по лицу, в грудь, в область пояса. Жизнь есть жизнь, и побоев в ней не счесть. Сейчас же удар, минуя тело, был направлен прямо в душу. Ни смерть Линда, ни смерть Фастера, ни глупая гибель Оди почему-то не вызвали у него такого шока, который пришлось пережить в этот момент. Айрант лежал без движения, распластавшись на днище нижнего яруса. Голова была в крови. Здесь, увы, слишком большая высота, чтобы оставался шанс на то, что он еще жив. Но все же капитан спешно преодолел проем, кинулся к лифту и спустился вниз.

   Краски в глазах стали черно-белыми, обесцвеченными и обеззвученными.

   Он принялся трясти его за плечи.

   — Айрант! Ты не мог погибнуть так глупо! Айрант!!

   Его уста молчали, пульс отсутствовал, дыхания не наблюдалось. Несомненно, он был мертв. Очередная жертва торжествующего здесь безумия. Кьюнг в ярости произвел несколько слепых выстрелов и долго наблюдал как тухнет расплавленный металл. Самое страшное было не то, что ему вскоре придется умереть, а то, что этот неуловимый призрак-убийца так и останется безнаказанным.

   Через какое-то время (показавшееся то ли секундой, то ли вечностью — безразлично) он завел планетоход. Резкий звук двигателя немного привел его в чувство, и мироздание встрепенулось от шока. Затем он положил в кабину тело бортмеханика, предварительно надев на него скафандр, и окунулся в пески черной планеты, с которой только что навеки прощался.

   Могилу копал сам, вручную, медленно и не спеша. Лишь шарканье лопаты тревожило мертвую вселенскую тишину. Всякая жизнь, увы, лишь иллюзия. Смерть — вот естественное состояние любой материи. Доказательства?

   Всякая иллюзия рано или поздно разрушается…

   На Флинтронне жизнь выглядела иллюзией вдвойне:  этаким миражом среди миражей.

   Кьюнг был почти убежден в этом. Теперь уже никто не вызовет его по радиосвязи, никто ни о чем не спросит. Он остался наедине с планетой-убийцей, схоронившей в себе миллионы тел. Остался один… во всей обозреваемой вселенной. Поставив памятник, он долго глядел на фотографию Айранта, только что им наклеенную, и внутри возникло противоречивое чувство неестественности:  жизнерадостный, веселый, бесшабашный, никогда не унывающий бортмеханик теперь смотрел  ОТТУДА  застывшими холодными глазами. Как могли совместиться воедино это воплощение бурной экстенсивной жизни и сама Смерть? Две непримиримые противоположности, два разноименных полюса.

   Смерть опять одержала победу. Поединок с ней длится с самого рождения человека многие десятки лет, но она как опытный убийца рано или поздно всегда побеждает… Капитан вмиг почувствовал крайнюю усталость, обреченность и… что-то еще:  заныло сердце, растаяла воля, пришло детское давно забытое чувство жалости к самому себе. Он уже не помнил как рухнул на пески, мышцы лица задрожали и по щекам потекли самые настоящие слезы. Да, Кьюнг Нилтон плакал. Он смотрел на небо сквозь влагу в глазах созерцал мутные плавающие звезды. Далекие пылинки из огня и чьих-то надежд. Его грудь тряслась, губы шептали что-то невнятное, впервые за все это время он по-настоящему расслабился и перестал сопротивляться самому себе. Если бы те, кто знали волевого капитана Нилтона, сейчас посмотрели на него со стороны, они бы изумленно воскликнули:  «это ли тот самый Нилтон, душа из стали, легендарный навигатор космоса?!» Последний раз Кьюнг плакал, когда был еще двенадцатилетним мальчиком, но тому предшествовала настоящая катастрофа:  получил единицу за контрольную по математике. С тех самых пор он забыл, что такое собственные слезы. Не позволял этой слабости господствовать над собой — никогда, даже если было очень больно. Даже на похоронах родного брата сжал губы до крови и сказал себе:  нет. Сейчас же воля, прошедшая сорокалетнюю закалку, вмиг оказалась сломанной.

   Когда глаза маленько просохли, капитан поднялся, оглянулся, обнаружив себя, как в объятиях вражеского кольца, окруженным со всех сторон могилами и смердящими памятниками. Безмолвные, безликие, обманчиво-безмятежные враги рода человеческого. Земля была где-то бесконечно-далеко, а может, ее уже вообще не существовало. Он находился один среди миллионов звезд… И тут чувства в душе перевернулись:  на смену слезливой сентиментальности пришла ярость. Да, самая настоящая и хорошо знакомая. Ярость и злость, два горячих гейзера, которые закипали еще больше от бессилия понять:  на кого он, собственно, злится. Кьюнг закричал:

   — Чего вы от меня хотите?! Чего вы добиваетесь?! Вы ищите моей смерти? — Так вот он я! Чего ждать? — в какой-то момент он вдруг понял, что начинает подсознательно верить в миф о мертвых душах, ведь к кому-то же обращался:  — Проклятая планета!!

   Кьюнг, утоляя свое бешенство, принялся беспорядочно стрелять по памятникам, поджигая пластик. Темнота озарялась вспышками плазменных молний, бьющих во все стороны. Эти молнии раскалывали черное небо на куски, но они вновь срастались в монолитный сумрак.

   — Сволочи!! Почему вы боитесь показаться?! Почему бы нам не встретиться лицом к лицу, чтобы вступить в честный поединок? Проклятые убийцы! Вы поступаете как последние трусы!

   Никто не отвечал на его вызов, и когда пистолет устало скользнул обратно в кобуру, кладбище продолжало спать вечным незыблемым сном. Ослепшая Тьма и оглохшая Тишина смешались друг с другом, покрыв планету непроницаемым панцирем, как бы изолировав ее от внешнего галактического пространства. Кажется, ничего кроме них, этих двух тождественных субстанций, здесь никогда не было и нет. Кьюнг вдруг испугался, что уже начал бредить. Он вяло ущипнул себя, сел на борт планетохода и остатками соображения принялся размышлять:  «Зачем я схожу с ума?.. Ведь в радиусе сотни световых лет никого нет.  НИКОГО.  Только я один».

   И он взялся еще раз переворачивать в памяти события этой затянувшейся галактической ночи. Смерть Оди:  кто знает, может кто-то шутки ради приклеил его фотографию на том памятнике, а потом просто боялся в этом признаться? Есть логика?.. Какая-никакая, а присутствует. В любом случае, это не исключено. Идем дальше:  Линда убил Айрант по нелепому подозрению, как выходило из его собственных слов. А вдруг и Фастера убил тоже он, только скрыл это. Ведь есть старый психологический прием:  открываешь только полуправду, казнишь себя, бьешь в грудь да еще делаешь это по собственной инициативе, и окружающие проникаются к тебе доверием, искренне начинают думать, что во второй половине правды ты невиновен. Они с Фастером, кстати, никогда не ладили. Бортмех терпеть не мог его религиозность, как и всякую человеческую идейность. Сам же Айрант, возможно, погиб от собственной глупости, когда-то разобрал эти плиты в межъярусном переходе, потом забыл… Конечно, основная проблема, бьющая по всякой логике — это Кукольный Театр. А что, если его никогда и не было? Просто банальные Галлюции. Бывают галлюцинации слуховые, бывают зрительные, а эти, к тому же, и осязаемые. Бывают, правда, еще веселые и невеселые, но здесь определиться сложней. Пассажирам, возможно, и было весело, зрителям спектакля — не очень.

   Капитан вздохнул и подумал:  как ужасно «невесело» ему сейчас в хаосе обессмысленных мыслей и всех событий, им предшествующих. Итак, какой же вывод?

   Может, и нет никакого загадочного убийцы? Может, все они по очереди стали жертвой собственного помешательства? Тогда сейчас надо просто успокоиться, вернуться на «Гермес», устранить неисправность и…

   Спокойно лететь назад?

   Кьюнг приободрился невесть откуда взявшейся искрой оптимизма и залез в планетоход. Пески вновь задрожали от механического рева ползущей по ним машины. Находясь уже внутри звездолета, капитан еще раз прошелся по всем отсекам:  кругом застоявшееся безмолвие, полнейший вакуум звуков, в котором плавали знакомые взору краски и образы. Движение отсутствовало, если не считать этих тупых компьютерных ботов, что сидели в иллюзорном ресторане с погашенным морем. Он заглянул в каюту Оди. Она была пуста. Даже смятая неубранная кровать осталась в том виде, какой она была в день его смерти. На полках лежали потрепанные книги, на столе — слой исторической пыли.

   Следующей располагалась каюта Линда. Здесь находилась масса медицинских препаратов с соответствующим аптечным запахом воздуха. Экипаж «Гермеса» отличался редкостным здоровьем, и поэтому Линд ими практически не пользовался. Вот черный каламбур:  на «Гермесе» умирали чаще, чем болели. По этому поводу можно сказать лишь одно слово:  увы! А лучше ничего не говорить — просто развести руками. Жизнь полна печальными казусами. И тот факт, что под песками сейчас все лежали «здоровенькими», если ошибочно не принять за мрачный юмор, можно расценивать как тщательный отбор тех, кого допускали к просторам Большого Космоса.

   Чуть слышно потикивали старинные механические часы. Неизвестно, зачем Линд их взял с собой? Может какая-то семейная реликвия? Но и они были неспособны внести перемены в окружающую незыблемую тишину.

   Далее шла каюта Фастера. Здесь, как всегда, многолюдное общество духовных учителей — строгим наставляющим, отчасти разочарованным взором смотрящих из глубины портретов. Сами портреты чем-то напоминали маленькие оконца в другую жизнь, откуда и выглядывали эти слегка надменные гуру, возможно, чтобы узнать:  что творится в мире грешных людей. И покарать их, если не делом и не словом, то хотя бы этим губительным, почти уничтожающим взором, торчащим точно невидимые иглы. На столе разбросана религиозная литература, какие-то индусские фетиши и другая священная символика. Но жизнь ушла и отсюда, оставив после себя гнет первозданной тишины. Постель Фастера была вся в пятнах засохшей крови. Кьюнг вопросительно вглядывался в каждый уголок каюты и тут вдруг заметил валяющуюся на полу веревку с петлею на конце. В суматохе бурлящих событий раньше ее никто не увидел. Так значит… Фастер повесился? Или его задушили? Но к чему тогда ножи?.. Еще один вопрос, и еще одно отсутствие ответа.

   В каюте Айранта не было ничего примечательного. Читал он мало и редко, поэтому двух книг на полках вполне хватало для удовлетворения его духовных запросов. Постель была также небрежно смята, на полу валялись грязные носки и рубашка — типичные символы хаоса и беспорядка. Айрант не отличался аккуратностью ни в словах, ни в поступках, ни в быту.

   Последней капитан посетил собственную каюту. Взял с полки плюшевого медведя и долго смотрел в его пластмассовые зрачки…

   — Ну что, друг детства, как поживаешь? Остались мы с тобой вдвоем, как тогда… сорок лет назад. И мне не с кем здесь больше поиграть. Ты хочешь играть?

   Капитан потеребил его тело, и медведь в ответ радостно захлопал ушами.

   — Ну, давай поиграем! Ты еще не разучился ходить?

   Повинуясь воле человеческих рук, медведь с важным видом прошелся по столу, прыгнул на кровать, поскакал там немного — совсем как в том далеком детстве, — повращал плюшевой головой туда-сюда, даже пробормотал несколько неразборчивых фраз, радостный, что после стольких лет забвения ему вновь уделили внимание. И опять прыгнул к себе на полку. А Кьюнг еще какое-то время послонялся из отсека в отсек, разглядывая давно изученные закоулки этого космического лабиринта, затем почувствовал сильное утомление, вернулся в свою каюту и на несколько часов отключился от всего происходящего.

   Сон — тот, который без сновидений, похожий на временную смерть, оказался лучшим лекарством, панацеей от всех бед и проблем. Поэтому проснувшись, он почувствовал небывалый прилив бодрости. Прежде всего следовало спуститься в рабочий отсек нижнего яруса и наконец разузнать:  почему не было подачи топлива. Так и сделал. Оказалось — глупейшая причина и, если б смех в этой ситуации был уместен, он бы рассмеялся. От души.

   Были просто перекрыты топливные задвижки. Дело двух минут — вернуть их в исходное положение и попробовать еще раз произвести старт. Решение было принято, но не сейчас, чуть позже. Хотелось еще раз проститься со своей командой:  его ни на секунду не переставало мучить чувство неосознанной вины перед ними.

   Прибыв на место захоронений, Кьюнг оставил планетоход в таком положении, чтобы его прожектора светили прямо на те четыре могилы, а сам вылез наружу и подошел поближе…

   Ему снова стало плохо… сердце подсказывало, что нечто подобное должно было произойти, разум до последней минуты сопротивлялся и не верил. В какой-то момент даже показалось, что поблизости заиграла похоронная музыка, но это было абсолютной мелочью по сравнению с тем, что он  УВИДЕЛ.

   Рядом с могилой Айранта кем-то была вырыта свежая яма… для него.

   Причем, вырыта всего несколько часов назад, так как еще совсем недавно он сам находился здесь. Более того, рядом стоял новый памятник с его улыбающейся фотографией и убивающей рассудок надписью:  «Кьюнг Нилтон. Трагически погиб на Флинтронне при неизвестных обстоятельствах». Эпитафия оказалась скупой на слова, но щедрой на источаемый ими яд. Дата рождения и дата смерти в точности совпадали, смерть должна была наступить сегодня.

   Кьюнг лихорадочно огляделся вокруг. Возможно, этот загадочный  НЕКТО  стоял совсем рядом, тщательно скрываемый слоем непробиваемой ночи. Уже второй раз подряд бесстрашный и волевой капитан испытал настоящую жгучую панику. Он понял, что окончательно сломлен духом. Руки дрожали, пистолет превратился лишь в символическое средство обороны, став простой игрушкой. Куда ни взгляни — всюду тьма и могилы. Ему постоянно казалось, что за спиной кто-то стоит и готовится нанести последний удар, поэтому он часто оборачивался и слабым светом фонаря пытался рассеять галактический вездесущий сумрак. В таком состоянии люди обычно непредсказуемы и способны на что угодно. Кьюнг чувствовал, что близок к окончательному, последнему решению в своей жизни.

   Он медленно побрел по безграничному кладбищу, все более сливаясь с темнотой, мир в глазах потихоньку угасал. Ему вдруг показалось, что поверхность под ногами зашаталась, словно вся планета встрепенулась после бесконечного долгого сна. Но позже он пришел к выводу, что просто пьян от собственного отчаяния. Бессмысленные звезды все еще горели на небе, посылая ему искорки своего заледенелого света. Повсюду смердело разлагающимися трупами. Он не мог чувствовать этот одурманивающий запах сквозь непроницаемый скафандр, но смрад мертвятины, каким-то образом пробивая преграду, проникал в его сознание. Стало даже тошнить. Никогда еще планета не выглядела так зловеще:  темнота обжигала взор, мрачные могилы безмолвно вопили от собственной боли и скорби. Порой Кьюнгу казалось, что до его слуха доносятся голоса усопших. Прямо из-под песков возникали вздохи, стоны, протяжные завывания, в которых едва ли не различались слова проклятий. Ни на секунду не покидало подозрение, что сзади кто-то крадется. Он резко оборачивал голову, но всякий раз натыкался взором на беспроглядную черную стену. Вдруг кто-то позвал его:

   — Кью-юнг…

   Он замер и прислушался… голос повторился и был уже более навязчивым. Исходил он явно снизу, где могли находиться только…

   — Кью-юнг… Кью-юнг…

   Капитан понял, что начинает сползать с собственных мозгов. Нужно было быстрей делать задуманное, иначе финал непредсказуем. Он достал пистолет, в котором еще оставалось несколько зарядов и, нацелившись в россыпь звезд, сделал первый залп. Похожий на молнию плазменный импульс разрезал напополам вселенную, на мгновение осветив вокруг полчище воинственно настроенных могил.

   — Это в честь Оди!

   Не прошло двух секунд, как грянул еще один выстрел.

   — Это в память о Линде!

   Потом более длительная пауза и третий залп.

   — Это за упокой души Фастера!

   Капитан в четвертый раз нажал кнопку курка и снова царство смерти было ослеплено мимолетной вспышкой яркого света, тут же поглощенного мраком.

   — Это посвящается Айранту!

   Прежде чем произвести последний итоговый выстрел, завершающий сюжет всех злоключений, подводящий черту в последовательности никем так и не понятых событий, ставящий точку всем неразрешенным проблемам, Кьюнг произнес длинную речь. Если бы в этот момент его кто-то мог слышать, он бы так и не разобрал, к кому именно эта речь направлена:  к планете, к умершим, к невидимому божеству или к самому себе. Он медленно брел по кладбищу, уже ничего не осязая и не чувствуя, не видя и не слыша. Даже собственный голос, казалось, лился откуда-то со стороны, рождаясь непонятно где:

   — Вот он,  КОНЕЦ… Еще будучи молодым, я часто спрашивал себя:  какая она, Смерть? Как она будет выглядеть? В каком обличии ко мне явится? Будет меня мучить или поразит внезапно? Даст дожить до глубокой старости или проявит нетерпение и заберет раньше?.. Когда умирали другие люди, я воспринимал это как посторонний физиологический процесс, который может случиться с кем угодно, только не со мной. Находящемуся под влиянием солипсизма мне иногда казалось, что вся вселенная существует только ради меня. Если меня не станет, то и вселенная погибнет. Смерть являлась чем-то непонятным, неосмысленным, нереальным… Но вот  ОНА  приняла ощутимый облик! Вот  ОНА  рядом со мной! Стала реальнее, чем все мироздание с мириадами звезд! Готовься, Кьюнг Нилтон! Посмотри на небо и попрощайся со звездами, с которых ты спустился. Прокляни эту планету. Она оказалась сильнее тебя. Вдохни еще немного воздуха и ощути его вкус. Не допусти себя до позорной нелепой смерти! Уйди из этого мира с достоинством! Потуши свет в твоих глазах и не жалей ни о чем!

   Дуло пистолета было направлено в запредельную пустоту абсолютного небытия. Минуя оба виска, минуя оба полушария головного мозга, оно нацелилось Туда, Где уже никогда не увидят света… Ничего страшного:  просто сон… сон, которому никогда не будет конца, заслуженный отдых от тяжелого бремени существования.

   Раздался последний выстрел.

   Последнее движение падающего тела.

   Последний возглас.

   И вообще:  последнее проявление чего-либо…

   На всей планете наступила самозабвенная тишина и покой. Тот самый монолитный незыблемый покой, что длится здесь уже миллиарды лет. И всякие попытки нарушить его вторженцами извне являлись просто вздором. Сотканная из волокон мрака галактическая ночь без шума, без шороха, без призрачного подобия звука являлась Альфой и Омегой всякому существованию. Могилы, покрытые холодным унынием  и еще никем не высказанной печалью, ни на йоту не изменились в своем обличии, словно были нарисованы в темноте. Здесь не было даже слабого дуновения ветра, чтобы создать хотя бы иллюзию каких-то перемен. Как будто ничего и не происходило…

   Четыре свежих песчаных бугра, под покровом которых обрели покой Оди, Линд, Фастер и Айрант, останутся вечным напоминанием всей этой запутанной и непонятной истории, что в мире живых выглядело кошмаром, а в мире мертвых, возможно, было простым развлечением. Рядом с ними — так и не заполненная пятая могила Кьюнга. Он лежал в стороне:  именно там, где покончил с собой. После этого последнего выстрела так больше ничего и не произошло, словно время остановилось или замерзло в холоде метановой атмосферы. По-прежнему непоколебимо стоял на своем месте «Гермес», в нем — пустые каюты, которые жизнь покинула навсегда. Свет еще горел, периодически вспыхивая и угасая, демонстрируя уже никому ненужную бутафорию раннего утра и бессмысленные теперь краски вечерних сумерек. Даже самые незначительные мелочи:  стакан с недопитой водой, остатки еды, небрежно убранные постели — все осталось именно таким, как было в последние минуты обитающей здесь жизни. Всюду — ни звука, ни намека на какое-либо движение… Фантомный день и призрачная ночь, меняющие друг друга, вместе с тем и отмеряли бессмысленно текущее время. Текущее неведомо куда…

   Рядом со звездолетом находилась статуя Фабиана с поднятой вверх рукой в позе какого-то проповедника, возглашающего о торжествующей победе смерти над людьми и механизмами. Глаза его давно потухли, источники питания бездействовали, застывшее титановое туловище годилось только в качестве манекена. Но в царстве остановившегося времени некому было полюбоваться его внешним изяществом, к тому же, чуждым людскому взору.

   С другой стороны «Гермеса» валялась смердящая груда раздавленных и искореженных мертвых тел, так и не захороненных, ставших жертвой тотального безумия, что поразило тех пятерых, прибывших сюда со звезд. Все было окаменелым, застывшим, незыблемым… В радиусе многих тысяч миль на всей поверхности Флинтронны не двинулась ни одна песчинка, не пошевелился ни единый предмет, нигде так и не проскользнула подозрительная тень или что-то подобное, лишь вездесущая всеобъемлющая омертвелость, заледенелый покой, вечная во времени темнота. Только изредка по небу сверкнет заблудившийся метеорит, но это никак не отражалось внутри царства безголосой ночи.

   На этом, в общем-то, можно б поставить точку или родственный ей вопросительный знак и, пожав плечами, завершить повествование последними строчками. Но, как видите, строка далеко не последняя. И, если бы история на самом деле обрывалась столь скучной неопределенностью, о ней бы никто никогда не узнал. Неизвестно, сколько времени еще прошло, прежде чем на планете появилось первое движение…

   Движение?

   Да, именно. Кажется, шевельнулась рука Фабиана. Впрочем, в непроницаемых для взора сумерках такое могло и померещиться… Но нет. Сначала согнулись пальцы одной руки, потом — другой. Голова робота, все это время  неестественно свернутая набок, выпрямилась, приняв правильное положение. Словно скидывая с себя чары некого колдовства, пошевелилось туловище. Фабиан произвел несколько разминающих движений, огляделся вокруг и сделал первый шаг. Эти титановые ноги, что казалось навеки вросли в поверхность, как два вкопанных столба, теперь вдруг обрели свободу.

   Еще один шаг, другой, третий… Странно:  не было той хромоты, которой он страдал последнее время. Да и вообще, если бы у этой картины оказался посторонний наблюдатель, сложно предположить, какое чувство его сейчас одолевало бы больше:  крайнее любопытство или крайнее недоумение?

   Фабиан… Это слово являлось чуть ли не синонимом кротости и покорности. Тихий, молчаливый, почти по-человечески добродушный, немного заторможенный (каким его помнили на «Гермесе»), сейчас он, точно воскреснув из состояния механической смерти, шагал как ни в чем не бывало, но…присутствовало некое чувство… Бред! Механизмы не способны чувствовать. Может, что-то изменилось в мимике его лица?.. Опять вздор! У них нет ни лица, ни мимики. Металлическая маска — не более и не менее. Но все же было нечто такое, что отличало его от прежнего Фабиана. Что именно — не разобрать, тем более в темноте.

   Вот он подошел к груде искореженных мертвых тел — да, тех, которые Айрант самым что ни на есть варварским способом выбросил из грузового отсека. Немного постоял, помолчал и направился в другую сторону. Его искусственное лицо (воспользуемся все же этим словом), или скажем иначе — безжизненный слепок вместо лица, так и не выразило никаких эмоций:  ни страха, ни удивления, ни печали В электрических цепях его кем-то смоделированного сознания ни на долю ампера не изменилась сила тока, не повысилось напряжение:  он был абсолютно холоден и ко всему равнодушен.

   Приблизившись к могилам, где были погребены участники последней похоронной компании — те, кого он еще совсем недавно высокопарно называл своими «господами», робот не удостоил себя трудом хотя бы с полминуты постоять перед каждым памятником, что требовали элементарные правила почтения к умершим, кстати, заложенные в программу его полупроводникового сознания. Взглядом, длившимся пару мгновений, он проткнул все четыре песчаных бугра, словно прощупав их содержимое, затем резко повернулся и подошел к трупу Кьюнга. Слегка потрогав его ногой и убедившись, что жизнь покинула и это тело, Фабиан непонятно для чего вдруг направился внутрь кладбища. На лице — та же непроницаемая маска холода и равнодушия. Конечно, холод и равнодушие, его незыблемые статус кво, были присущи ему всегда, но только сейчас они обрели какую-то обледенелую чувственность, даже оттенок злорадства и ненависти… Опять мерещится?

   Возможно.

   А далее стало твориться что-то еще более странное. Посторонний наблюдатель, если б таковой существовал, задался бы разумным вопросом:  да Фабиан ли это? Робот начал производить совершенно непонятные, не заложенные ни в одну из его программ движения:  то поднимет обе руки вверх, производя вращательные движения кистями, то разведет их в стороны, по очереди сгибая левый и правый сустав. Потом он принялся кружиться на месте, подергивая ногами, как в эпилептическом припадке, создаваемом спонтанно возникающими токами в координационных цепях. Его голова покачивалась из стороны в сторону. Все это ошеломляющее зрелище слишком походило на… какой-то сакраментальный танец.

   Действительно! Робот танцевал!

   Среди умерших могил, как наваждение из ночного кошмара, вращалась его пляшущая фигура. Прожектора оставленного Кьюнгом планетохода все еще извергали из себя подобие света, тем самым озаряя эту сюрреалистичную картину, столь неестественную для рассудка. Титановая обшивка поблескивала сотнями маленьких огоньков, отражая свет, а порой полностью растворялась во мраке, что производило впечатление аморфного бестелесного духа, то возникающего для взора, то исчезающего в своем невидимом мире. Удачное, кстати, впечатление…

   Наконец Фабиан остановился, еще раз огляделся вокруг, показав во все стороны потухшего мироздания свою жуткую металлическую маску, и вдруг…

   Темнота даже содрогнулась от этой выходки.

   …вдруг он  ЗАСМЕЯЛСЯ!

   Первый раз в поднебесной раздался этот синтезированный искусственный смех, рождающий в себе отзвуки чего-то демонического. Звон металла о металл. Скрежет беспорядочных звуков о метановый затверделый воздух. Хохот самого дьявола, облаченного в белую железную кирасу. Его голос многократным эхом несся над могилами и был настолько пронзительным, что чуть не разбудил тлевших под ними мертвецов.

   Но это еще не все. Следом произошло событие, вносящее наконец смутную ясность в сумбур минувших приключений, приоткрывающее завесу так и не разгаданных тайн. Если б остался жив хотя бы один из пятерых и видел все это со стороны, он бы наверняка начал рвать на себе волосы и проклинать себя за тугодумие. Он бы отчаянно воскликнул:  «Так вот, оказывается, в чем была разгадка! И так близко! Где были наши глаза?! Какой бог даровал нам такие скудные мозги?!» Первое, что могло прийти в голову, очевидно:  убийцей является Фабиан. Версия (теперь уже!) убедительная, вполне правдоподобная, но увы, не совсем верная. Сказать точнее — совсем  НЕ  верная.

  Робот вдруг замер. Руки его опустились, голова слегка склонилась, взор потух, как будто колдовские чары вновь пришли в действие, обращая все тела и предметы в безмолвные статуи. Потом что-то зашуршало у него внутри, раздался едва уловимый скрип, и далее нечто вообще интересное:  в той области, где у него находилась грудная клетка (выражаясь человеческими терминами), произошло во всех смыслах загадочное шевеление, будто бы к нему не относящееся:  чуждое, инородное. Вдруг открылись две маленькие дверцы, грудь как бы распахнулась, а оттуда выполз (или вывалился) комок бесформенной слизи. Он был желтоватого цвета, без ясных контуров или очертаний, совсем непонятной внешности и еще более непонятной внутренней сути. Комок, обернувшись огромной каплей, начал медленно стекать по телу робота, не оставляя при этом следа. Будь здесь посторонний наблюдатель, его страх и недоумение уступили бы место простому любопытству. Некоторое время эта невнятная по форме и структуре масса чего-то неопределенного лежала в песках. Фабиан стоял рядом и не производил ни единого движения. Такое безучастие могла являть только кукла, которую выключили нажатием потайной кнопки. Нет, дело тут было явно не в Фабиане. Он, как станет вскоре известно, выполнял лишь роль троянского коня из древнего еще незабытого мифа. Тот желтый комок:  вот на что следовало бы обратить внимание.

   Действительно. Комок вдруг начал расти, подобно надувной игрушке расширяясь во все стороны. И тут только в аморфном зародыше стали проглядываться признаки телесности:  голова, туловище, руки и ноги. Магическое перевоплощение длилось минуты две, не больше. Вот уже рядом с роботом находилось некое существо. В глубокой темноте да еще со слабым зрением и отуманенным рассудком его можно было ошибочно принять за человека. Но стоило хоть ненадолго задержать на нем взгляд, как сразу становилось ясно:  ничего человеческого здесь никогда и не было. Неестественно вытянутый овал лица, маленькие глубоко посаженные глаза без бровей и ресниц, нос, чем-то напоминающий загнутый клюв, непомерно пухлые длинные губы, которые постоянно подергивались, заглатывая метановый воздух. Даже самое кривое зеркало не смогло бы так исказить и изуродовать нормальный человеческий облик. Кожа была абсолютно желтая. Руки и ноги — худые, безобразно-длинные.

   Теперь самое время зевнуть от скуки. Неужели все-таки этот полулегендарный инопланетный разум, о котором столько писалось, столько мечталось, столько складывалось фантасмагорий, что сама идея его существования за столетия уже очертенела до тошноты? Ведь после гибели цивилизации лустангеров вера в «братьев по разуму» перешла в область религии. Ученые давно подсчитали, что на планетах пригодных для жизни (коих, кстати, очень и очень немного) вероятность «эволюционного взрыва» настолько мала, что даже проинтегрировав ее на всю обозреваемую вселенную мы получаем (по мнению академика Ассмаузера) вот такие пессимистичные цифры:  одна или две цивилизации на пятьдесят галактик. Так что же? Ассмаузер ошибся в расчетах или эта ничтожная вероятность все-таки вторглась в наши пределы? Вот она, запоздалая сенсация, которой успели переболеть за несколько веков до ее появления. И наконец вот  ОНИ  — те самые «братья». Что же они такое:  порождение чертей или неудачное творение иногалактического более высокого разума? Откуда они, сволочи, вообще взялись? С какой луны свалились? Нельзя сказать, что Млечный Путь (наша система) была исследована вдоль и поперек, но тысячи тысяч беспилотных кораблей, уже три столетия зондирующие ее внутренности, набитые пустотой и скукой, не привели к желанным результатам. Лишь вселили в жителей Земли еще больше пессимизма и отчасти — гордости, что они, мол, чуть ли не пупы вселенной. Реликт. Уникум. Не имеющие образа и подобия во всем остальном мироздании.

   Ну ладно, посмотрим что там дальше.

   Существо оглянулось, изобразило что-то похожее на улыбку, затем достало из своего кармана маленький прибор, легко умещающийся на ладони, и что-то там нажало. Загорелся красный огонек, и из прибора выросла длинная антенна, уткнувшись своим концом в сгустившуюся тьму. Все понятно:  передатчик. Этим нас не удивишь. Далее он (она или оно) заговорил на языке, не имеющим ничего общего ни с одним земных наречий:

   — Я должен срочно связаться с советом Троих. Доложите, что их вызывает Крахт.

   Еще минута ожидания. Красная лампочка два раза мигнула, и существо, в котором мы без труда распознали титул инопланетчика, продолжало:

   — Здравствуй, Листр! Здравствуй, Глэббн! Здравствуй, Этк! — он даже слегка склонил голову, словно этот загадочный триумвират находился совсем рядом. — Да славится имя нашего Путеводителя Ордиза! Я нахожусь на планете Мертвых Тел и сообщаю главное:  операция «Сумасшествие» завершена успешно, нами захвачен еще один звездолет, все пятеро землян мертвы. Причем, следуя Великому Моральному Принципу, я лично не убил ни одного из них. Один умер от страха, другой был зарезан своим же, третий, увы, повесился, четвертый, еще раз увы, неудачно поскользнулся, а пятый, видя, что больше ничего не остается, покончил собой… Пять несчастных случаев, не более того.

   Потом существо долго и невозмутимо выслушивало говорящего (или говорящих) на другом конце связи, несколько раз кивнуло головой и в заключении произнесло:

   — Все понял, буду ждать… Осталось похоронить одного землянина, и работа полностью завершена.

   Что-то пока муторно-непонятное присутствовало в слове «работа», только что упомянутом. Но ясно было одно:  под ним подразумевался отнюдь не дружественный контакт с родственной цивилизацией. Переговоры завершились, после чего, как в прокрученной назад киноленте, стали происходить обратные превращения. Гуманоид сунул передатчик в свой карман, расположенный то ли на одежде, то ли прямо на коже:  во мраке не разберешь. Затем он стал медленно расплываться, подвергаясь невразумительным для человеческого ума метаморфозам. С каждой секундой он оседал вниз. И, уж если проводить прежнюю аналогию с надувной игрушкой, то сейчас из нее спускали воздух. И вот, перед нами опять комок желтой слизи, который проворно заполз по телу Фабиана на прежнее место, и грудная клетка захлопнулась. Робот ожил, тряхнул головой, будто только что проснулся и, отмеряя песчаный океан своей монотонной поступью, направился к месту, где лежал Кьюнг.

 

          Глава   шестая

 

   Капитан открыл глаза. Черное небо галактики уже не было сном. Звезды, похожие на летящие метеориты, которым не дано погаснуть, некоторое время плясали в глазах, но вскоре небосвод снова затвердел, и они остановились. Материальный мир, как видно, все еще продолжал свое бессмысленное существование. Сквозь пелену невнятных ощущений он вдруг понял, что куда-то передвигается, вернее — его самого куда-то передвигают. Кьюнг сделал глубокий вдох и медленно приподнял голову. Так оно и есть. Их служебный робот, заботливо обхватив его за обе ноги, уже подтаскивал его к могиле, наверное, желая исполнить свой последний долг. Кьюнг нащупал кнопку связи и хриплым голосом, переходящим в шепот, произнес:

   — Фа-биан… Фабиан… жив я… жив…

   Робот остановился, повернул голову и пронзительным взором фотодатчиков уставился на то, что убежденно считал трупом. Опять эта застывшая титановая маска! Сквозь нее невозможно было разобрать, что творится у него внутри. Страх? Растерянность? Недоумение? А может, то же механическое равнодушие? Изваяние лица оставалось неподвижным, металл по сути своей черств и бездушен. В этом его сила. Робот склонил свою голову поближе к глазам капитана, тщательно их разглядывая. Его бутафорные брови неопределенно зашевелились.

   — Фабиан… дружище! Ты же видишь — жив еще я! — Кьюнг с трудом приподнял руку, которая тут же в бессилии упала на грудь.

   Всякий раз, когда их взоры встречались, внутри у обоих что-то вздрагивало, точно касались друг друга два разноименных контакта.

   — Сэр, я думал, вы мертвы, — синтезированный голос, грубо разрезая тишину, был пропитан отравленными звуками. Тот же самый знакомый голос, тот же тембр, та же тональность:  все  ТО  ЖЕ и вместе с тем все  НЕ  ТО. Неуловимая для слуха, но чувственная фибрами души фальшь.

   — Помоги мне подняться…

   Через минуту капитану удалось занять вертикальное положение, на что, казалось, потребовались усилия близкие к подвигу. Но это только казалось… Он стоял, опершись на холодное тело робота, шлем скафандра был с одной стороны весь опален и обуглился чернотой, на лице отчетливо проглядывались следы недавно текущей крови. Он еще раз попытался заговорить:

   — Странно…

   — Что именно странно, сэр?

   — Я никак не могу вспомнить:  что же было? Где Айрант?

   — Он мертв.

   Бесчисленные звезды, что дырявили полотно закопченного темнотой небосвода, молчали. И почему-то возникало диковатое ощущение, что это молчание есть с их стороны знак согласия. На любое утверждение. На любые реплики, даже противоречащие друг другу.

   — …что?

   — Я говорю:  Айрант, к сожалению, мертв. — Каждое слово, лишенное какой-либо интонации, было вместе с тем лишено даже призрачного подобия человечности. Сплошная механика звуков. Монотонность. Безжизненность. Индифферентный ко всему происходящему язык обыкновенного куска металла.

   — Как?!

   — Увы, сэр, печальная история. Он провалился в какое-то отверстие в межъярусном переходе, когда хотел удалить одну неисправность.

   — Вот беда… а где остальные? Где Фастер, Линд, Оди?

   Робот повернул голову, пытаясь еще раз поймать взгляд капитана. Что в этот момент выражал его собственный взор, не мог бы сказать никто.

   — Мне очень жаль, сэр, все они мертвы.

   Кьюнг схватился за голову и начал медленно оседать, но тут же силы вернулись к нему и он выпрямился.

   — Вот беда… ничего не помню! И я был здесь, когда все погибли?

   — Да, сэр.

   Оба медленно побрели в сторону «Гермеса». Кьюнг обхватил робота за туловище. Тот служил надежной опорой, к тому же — самостоятельно передвигающейся. И так, при помощи четырех ног, две из которых изрядно хромали, они худо-бедно могли идти. По дороге капитан задавал вопросы и после каждого ответа недоуменно покачивал головой, приговаривая:  «неужели я все забыл?» Вдруг он спросил:

   — А где мой плюшевый мишка? Если он тоже погиб, я этого не перенесу, мне даже не с кем будет поиграть!

   — Нет-нет, сэр! Он находится в вашей каюте.

   — И я могу с ним поиграть?

   Робот что-то долго медлил перед ответом.

   — Разумеется, сэр.

   Находясь уже внутри звездолета, как в родном доме, Кьюнг несколько приободрился, снял скафандр — как будто освободился от половины собственного веса, и после почувствовал, что уже в силах двигаться самостоятельно. Пошатываясь от внутренней опустошенности и телесной слабости, он без посторонней помощи сделал несколько пробных шагов. Затем более уверенно пошел по вымершим салонам, в которых, казалось, уже никогда не воскреснет дух жизни. Фабиан следовал позади, стараясь не отставать, но и не подходил слишком близко, дабы не вызвать подозрений.  ТО,  ЧТО  сидело в его металлическом чреве, видимо, находясь в серьезном недоумении, принялось размышлять:  «Что делать?.. Времени остается мало! Кизз и Эгли скоро будут здесь… надо срочно что-то предпринимать! Может, просто ударить сзади по голове?» Рука робота уже начала было подниматься вверх. Казалось, остаются считанные секунды, в течение которых цена на жизнь капитана упала чуть ли не до ноля. И вдруг странность:  металлическая пятерня, зажатая в кулак, почему-то расслабилась, рука опустилась. «Стоп! А как же Великий Моральный Принцип? Я не имею права убивать… В этом случае великий Ордиз будет очень мной недоволен. Нужно, чтобы он сам… сам…»

   Заледеневшая мимика Фабиана никак не отражала внутренние терзания того, кто даже не являлся его составной частью. Робот спокойно следовал за капитаном, и со стороны могло даже показаться, что покорный слуга безропотно идет за своим господином. Кьюнг зашел в каюту Линда, отыскал там какие-то лекарственные препараты и принялся натирать свои раны.

   — Извини, Фабиан, мне надо отдохнуть.

   — Конечно, сэр, — робот вежливо ретировался.

   Минули целые сутки, в течение которых было пока не разобрать:  кто чем занят и у кого какие планы. Кьюнг по большей части просиживал в своей каюте. Он часто брал на руки своего плюшевого медведя, разговаривал с ним, задавал вопросы и сам же на них отвечал. Иногда он «прогуливал» друга детства по салонам звездолета. Медведь, движимый человеческими руками, радостно скакал по столам и тумбочкам, вращал головой, все разглядывал, все ему было интересно. Как-то они забрели в центральный отсек, и он увидел тысячи собственных отражений. Капитан еще сказал тогда:

   — Не пугайся, друг, это всего лишь зеркала, они только подражают нам, но жизни в них нет.

   Потом они вдвоем еще долго слонялись по коридорам, заглядывали в разные отсеки, перебирая там всякий хлам. Пока что во всех действиях капитана не просматривалось ни смысла, ни определенности. Однажды он спустился в нижний ярус и долго там сидел. Прямо на полу, уставив свой взор в мертвую окаменелость всего вокруг. Голова была перебинтована, глаза —помутневшими, движения — болезненно-медлительными, плюшевый друг в такой же печали сидел рядом. Дальнейшее, что с ним происходило, уже начало вселять серьезную тревогу, так как со стороны он вряд ли производил впечатление психически нормального. Некие его действия, за которыми тайно наблюдал Фабиан, были совершенно необъяснимы, непредсказуемы и вообще — не присущи человеку здравого ума. Расхаживая по переходным салонам, он мог резко остановиться, повернуть назад, но не пройдя и двух шагов, снова остановиться и так стоять минут пять в бессмысленной задумчивости или, если угодно, в задумчивой бессмысленности. При встречи со служебным роботом, он почему-то всегда улыбался:  самой настоящей улыбкой самого настоящего идиота, хлопал Фабиана по плечу и говорил какую-нибудь нелепицу типа:  «скоро взойдет солнце, Фабиан, и нам станет тепло…» Как-то он зашел в каюту Фастера, снял с кровати его простыню, всю запачканную кровью, обернул ее вокруг своего тела, а затем встал на колени перед портретами духовных учителей, что-то шепча губами. И комментарии к его поведению становились все более излишними. В таком положении он находился наверное минут сорок, не меньше. А все происходящее в дальнейшем уже стало казаться вполне естественным. Например, ближе к вечеру он вытащил из своей каюты одеяло, расстелил его неподалеку от туалета и улегся спать, положив рядом плюшевого медведя. Во сне время от времени он подергивал рукой, будто отгоняя мух.

   — Что с вами, сэр? Почему вы здесь лежите? — в вопросе робота присутствовала предельная заботливость.

   — Ах, Фабиан… я так соскучился по своей матери! Я так хочу увидеть своего отца! Как тоскливо, Фабиан… как ты думаешь, они придут сюда?

   — Извините, сэр, мы не на Земле.

   — В самом деле? А где же?

   — Это планета Флинтронна.

   — Будь добр, позови Линда, у меня что-то болит голова.

   — Линд мертв, сэр.

   — Все равно позови… — Кьюнг закрыл глаза и стал засыпать.

   Робот отошел на несколько шагов и какое-то время внимательно рассматривал лежащего в беспамятстве капитана. Даже в его обезжизненных механических глазах сверкнул огонек чисто человеческого недоумения. Жаль рядом не было телепата, он бы прочитал множество интересных мыслей, не имеющих ничего общего ни с его искусственным интеллектом, ни с его сервилизмом, рабским поведением. Через десять минут Кьюнг захрапел и начал медленно переворачиваться во сне, что-то бормоча себе под нос.

   Минули два часа — две капли из океана вселенского времени:  одна упала за другой. Примерно столько длилось его приятное забвение, потом он поднялся и, пьяно пошатываясь, направился в свою каюту. На «Гермесе» опять возобладал тревожный покой и обманчивая тишина, которая никогда здесь не длилась долго. Вечерние огни с каждой минутой гасли, словно охлаждаясь, и звездолет медленно погружался туда, где обитает ночь, в самые глубины галактического сумрака. Можно было подумать, что в его обшивке где-то пробита дыра, через которую внешняя темнота просачивается внутрь, заполняя собой отсек за отсеком.

   Прямо среди ночи по связи пришел срочный вызов:

   — Фабиан! Немедленно ко мне! Немедленно!

   Робот очнулся. Насколько  это было возможно не спеша и неторопливо он приблизился к капитанской каюте. Постоял, о чем-то подумал, равнодушно выслушал непонятную возню, исходящую изнутри:  кажется, в ней присутствовали продолжительные стоны и отрывки самой черной ругани. Потом он вошел.

   Кьюнг, извиваясь всем телом, лежал на полу, обхватив руками горло и выпучив в потолок обезумевшие глаза.

   — Что с вами, сэр?!

   — Прок… проклятье! Я взял пробирку с лекарством, выпил его, а там какая-то отрава! Проклятье! — капитан задыхался. — Мне нужно срочное промывание желудка! Помоги мне добраться до медотсека!

   Пока еще во всем послушный и покорный Фабиан выполнил и этот приказ. Он бережно уложил капитана на кушетку, тот уже был бледен и жадно глотал воздух.

   — Ну, чего стоишь?! Неси аппарат для промывания желудка!

   Робот отошел в сторону и принялся переставлять с места на место коллекцию разносортных приборов, делая вид, что что-то ищет.

   — Сэр, я не вижу, где он?

   — Ищи!!

   Кьюнг выл от боли, и в этом вое было что-то звериное, чисто-инстинктивное, неосмысленное — но не человеческое. Давно известная формула:  в приступе агонии человек становится тем, чем в принципе и является — животным. Разум меркнет. Возвышенные чувства испаряются как неудавшееся наваждение, слова превращаются в бессодержательные возгласы. Остается только первобытное тело, движимое простыми рефлексами. Капитан метался из стороны в сторону, изредка ударяясь о стенку и отскакивая обратно. Произнести хоть что-нибудь вразумительное уже не получалось. Робот, более ничего не предпринимая, стоял рядом и своим вечно равнодушным взором наблюдал за происходящим. Капитан вдруг издал дикий вопль:  столь неестественный, будто кричал не он, а некая тварь, сидящая у него внутри. Потом забился в неистовых конвульсиях и через пару минут был уже мертв:  руки безжизненно опустились, тело обмякло, губы подернулись синевой.

   Фабиан робко подошел, потряс его и убедившись, что на этот раз ошибки в диагнозе быть не может, сел на кушетку и долгим задумчивым взглядом посмотрел куда-то в пустоту…

 

                    *                    *                    *

 

   По неписаному обычаю, возникшему около века назад, всех астронавтов хоронили в скафандрах. Может оттого, что путешествие в загробный мир чем-то сравнимо с полетом в космос? Ведь и в том, и в другом случае впереди полная неизвестность. Фабиан, превосходно играя роль послушного слуги человека (хотя сейчас, когда спектакль закончился, можно было вести себя более естественно) и, видимо, движимый этой раболепной услужливостью чисто по инерции, не упустил из виду ни одну мелочь погребальной церемонии. Все исполнил тщательно и аккуратно. И справедливости ради надо сказать, не будучи явным виновником его смерти, он проводил своего капитана в последний путь со всеми подобающими почестями. Уложил тело в могилу, вручную закопал яму, подровнял лопатой окантовку образовавшегося холма, поставил памятник и даже минут пять постоял рядом в туповатом молчании, которое со стороны могло сойти за скорбную задумчивость.

   На планете сразу стало как-то тихо, и ко вселенскому океану печали добавилась еще одна капля чьего-то горя. По небу вдруг сверкнул яркий метеорит и тут же погас. Сомнений не было:  там, наверху, тоже почтили память капитана Кьюнга Нилтона. Вечнодогорающие звезды слабо мерцали и, казалось, произойди сейчас сильное дуновение ветра, они бы все потухли. Флинтронна, плотно окутанная слоем закаменелой темноты, была и оставалась чем-то не совсем реальным. Стоит зажечь свет, и из этой нереальности возникают фрагменты чего-то видимого и даже осязаемого. А если сейчас выключить все прожектора, погасить сигнальные огни на «Гермесе», то планета попросту исчезнет, оставив вместо себя огромную черную дыру и, возможно, такие же черные воспоминания.

   Фабиан вновь зашевелился, отошел немного в сторону, потом поднял лопату, которой работал. И опять странное поведение:  кажется, он принялся рыть еще одну могилу, старательно вынимая из нутрища планеты комки замерзшего песка и глины. Кому еще он мог ее рыть, как только не себе?

   Когда дело было закончено, он вдруг замер, руки безвольно опустились, и снова открылись те странные, непонятно кем придуманные дверцы в области грудной клетки, опять выполз на свет божий этот омерзительный желтый комок, каким-то загадочным образом превратившись в то, что отдаленно напоминало гуманоида:  уродливая, неудачная пародия на человеческую внешность. Инопланетное существо грубо толкнуло застывшего робота в образовавшуюся яму и засыпало его песком.

   Теперь все было кончено…

   Все шесть могил, как и задумывалось по сценарию зловещей судьбы…

   Гуманоид с нескрываемым наслаждением вдыхал в себя метановую атмосферу. Его маленькие глубоко утонувшие в черепе глаза искрились чем-то непонятным:  возможно, отблесками внутреннего торжества. Прошло еще какое-то время (хотя время на Флинтронне давно было уже остановлено, лучше сказать так:  минул еще какой-то отрезок вечности) и в черноте небес появилось инородное свечение. Потом из темноты, как из-за занавеса, вынырнул некий летательный аппарат продолговатой овальной формы, сильно похожий на наш старинный дирижабль. Незыблемая ночь вмиг просветлела от неярких, но пронзительных лучей.

   Ну вот они, долгожданные пришельцы из космоса! Явились и, кажется, не запылились.

   Объект медленно стал спускаться, и сотни могил озарились его мертвецки-бледным сиянием. С большой высоты вполне могло показаться, что эти застывшие памятники, как заколдованные и обращенные в пластик жители планеты, многолюдной толпой стоят внизу, ожидая небесного гостя. Аппарат тихо приземлился, подняв под собой облако песка и пыли. Оттуда вышли двое, по внешности похожие на то человекообразное чудовище, с которым уже довелось познакомиться, скорее всего — его однопланетчики (если эти эволюционные деграданты вообще обитают на каких-либо планетах). Произошла торжественная встреча.

   — Здравствуй, брат Кизз! Здравствуй, брат Эгли! — гуманоид подошел и обнял каждого по очереди. — Да будет прославлено имя нашего великого Ордиза!

   — Благодарение Ордизу, мы снова вместе, брат Крахт! — тот, кто был назван Киззом, изобразил широкую, наверняка неподдельную улыбку, которая еще больше уродовала его лицо. — У тебя все нормально?

   — Да, все шестеро находятся под песками. Кстати, их захоронения здесь недалеко, можете посмотреть.

   — Не стоит. Покажи нам звездолет, если он готов к воздушному плаванию, я отошлю назад наш аллинвинтер.

   Их писклявая речь, трезвонящая вибрирующими звуками высокой частоты, чем-то напоминала птичье переголосье, хотя и отдаленно. Если не вслушиваться в хаотическое и чуждое человеческому слуху чередование этих бессмысленных звуков, она еще могла показаться лепетом маленьких детей. Немного побеседовав, все трое направились в сторону «Гермеса», а яйцеобразный летательный аппарат («аллинвинтер» или как там его по научному?) оторвался от поверхности и скрылся в той же космической глубине, откуда неожиданно явился.

   — Уверен, великий Ордиз будет очень доволен звездолетом! Почти по всем параметрам превосходит недавно добытую «Асторию». Усовершенствованная модель тахионных двигателей, более быстрый вход в подпространство, компьютерная система самокорректировки полета, но главное — скорость! — Крахт долго водил своих «братьев» по запутанному лабиринту переходных салонов, открывая их критическому взору все отсеки и каюты, тем самым обнажая самые сокровенные тайны «Гермеса».

   Кизз и Эгли (будем наконец называть их именами, которыми они сами себя величают) осматривали каждый закоулок, недоумевая — почему по всему звездолету размазаны пятна засохшей крови, словно здесь некогда шла целая война. Но дизайн их обоих просто поразил. Виртуальные джунгли и пустыни, смоделированные по боковым стенкам коридоров, смотрелись более чем великолепно. Зайдя в центральный отсек, они поначалу даже испугались — «откуда такая толпа?!» — но потом оценили шутку с зеркалами и так называемой «мнимой бесконечностью».

   — Ну давай, рассказывай о своих подвигах! — нетерпеливо произнес Кизз, по-хозяйски усаживаясь в одно из кресел центрального отсека (то самое, на котором обычно восседал Кьюнг). В мире произошел расовый переворот:  люди повержены в слои праха, а нелюди заняли их место. Во всяком случае, так казалось.

   — Тебя ждет великая награда, Крахт! Рассказывай! — поддержал Эгли.

   Гуманоид, что недавно обитал в туловище Фабиана, видно еще не привыкший к пьяному чувству свободы, с нескрываемым удовольствием плюхнулся в кресло рядом с остальными. Он несколько раз моргнул своими мизерными рыбьими глазами, достал из кармана то, что у нас называлось бы сигаретой, сделал глубокую затяжку и, окунувшись в облако собственного дыма, с пафосом продолжил похвалу самому себе:

   — С «Асторией» проблем было меньше, да и план операции там был куда проще… Здесь же мне пришлось столкнуться с крепкими нервами, сильной волей, упертым фанатизмом, но увы — слабым умом! Поэтому в конце я все равно вышел победителем. Итак, начну по порядку. С того самого момента, как на Земле был произведен тайный биомеханический синтез, а за это благодарность нашему брату Литу, я все время вынужден был находиться внутри этой титановой ходячей конструкции. Чертова кукла! Она мне стала второй матерью, во чреве которой пришлось торчать долгие месяцы, лишь изредка обретая свободу!  

   — Удачное сравнение, — заметил Эгли.

   — Так вот, имея доступ ко всем электронным блокам робота, я по желанию всегда мог управлять его словами и поступками, что делал крайне редко, предоставляя ему возможность быть самим собой, дабы не вызвать подозрений. Кстати, если вам интересно, меня звали Фабиан.

   — Фабиан? — недоуменно переспросил Эгли. — Фи! Какое мерзкое имя!

   — Оно похоже на одно наше нецензурное слово, — добавил Кизз и засмеялся.

   — По сути он и был для них нецензурным словом… — Крахт еще раз глубоко затянулся, окунаясь в свой дым как в сладкий туман, и продолжал:  — Помню, во времена наших предков захватывать звездолеты было плевым делом:  перестрелял всех внутри и никаких проблем! Но то были дикие времена и столь же дикие нравы. Ведь с того времени, как к власти в Остарио пришел великий            Ордиз, он сразу выдвинул всем нам хорошо известный  Великий Моральный Принцип:  НЕ  УБЕЙ  НИКАКОЕ  РАЗУМНОЕ  СУЩЕСТВО.  И клянусь, всю свою жизнь, почитая заветы Ордиза, я следовал этому принципу. Хотя у меня  появились огромные проблемы при захвате звездолетов иномирян. Каждый раз нужно было проявлять какую-то изобретательность. «Гермес», конечно, не был исключением. Не имея права убивать, я должен был сделать так, чтобы они сами нашли дорогу к своей смерти. А это очень сложная напряженная психологическая игра и, поверьте мне, изматывает она не меньше, чем работы на рудниках. Короче, в мою задачу входило создавать для них сложные проблемы, которые они не в состоянии были преодолеть.

   — Ты поступил с ними так же, как с людьми из «Астории»? — спросил Кизз.

   — Почти… сама человеческая природа пришла мне на помощь. У землян есть одна душевная слабость. Еще с древних времен в них укоренился странный атавизм, который выражается в подсознательном страхе перед могилами, покойниками, мертвыми душами и подобного рода чертовщиной. Этот страх, как зацепку, я и решил использовать. Идея по сути была проста:  какими угодно методами держать их постоянно в состоянии паники и недоумения, создать иллюзию, будто их преследуют, хотят убить, подбрасывать недоступные уму загадки, якобы скрываемые планетой, воскресить из глубин веков все мистические ужасы, о которых они читали в книгах. И все это лишь с целью сломить их дух, парализовать волю, довести до хронической астении. А в этом состоянии, как показывают многочисленные опыты, они долго не держатся… Понятно, о чем я говорю, они добровольно уходят туда, откуда нет возврата. Причем, мои руки и моя совесть остаются чисты перед великим Ордизом. — Он для чего-то показал свои трехпалые конечности, возможно, любуясь их нетронутой чистотой, и далее:  — Если бы вы имели возможность видеть, что здесь происходило, вы бы от души поразвлеклись. Кино, честное слово! С каким наслаждением, используя зрение Фабиана, я наблюдал эти беспомощные искривленные ужасом физиономии! С каким усердием они на несколько раз переворачивали весь звездолет в поисках мифического убийцы! Вот ирония судьбы:  я им еще в этом помогал! Какие только версии не лезли в их обезмозглые головы! Даже говорили, что под песками живут какие-то огромные черви…

   — Психи, — сделал свое заключение Эгли.

   — Когда я предстану перед великим Ордизом и расскажу ему всю эту историю, уверен — он от души посмеется!

   Эгли поднялся, крутанул вращающееся кресло — скорее всего просто так, ради забавы, и когда оно остановилось, снова отдался в его объятия, задав при этом разумный вопрос:

   — Все это, конечно, граничит с гениальностью, вот только одного не пойму:  к чему такая… сложность? Не проще ли было угнать звездолет в тот момент, когда все земляне находились за его бортом, на планете?

   Крахт сделал последнюю затяжку и затушил окурок о зеркальную стенку. С противоположной стороны стены Крахт-отражение затушил точно такой же окурок о… воздух центрального отсека. Оба окурка на мгновение слиплись вместе и затем упали на пол.

   — Проще. Но это было бы непростительной стратегической ошибкой. Мы бы в тот же момент саморазоблачились, потеряв конспирацию. И земляне сразу бы поняли, что в галактике кроме них кто-то есть, причем, настроенный явно не для дружеского визита.

   — Кстати, покажи мне фотографии землян, я их так ни разу и не видел, — попросил Кизз.

   Крахт куда-то вышел и тут же вернулся, положив на стол несколько снимков. Кизз, едва взглянув на них, оттопырил нижнюю губу и растеряно покачал головой:

   — Вот это уроды! Ну, природа-мать, создала каких-то дебилов! Неужели между ними еще существует любовь?

   — Не знаю, я к ним привык, — Крахт пожал плечами (жест точь-в-точь как у нас). — Ну, слушайте дальше. С первым из них проблем не было, я его лишь слегка напугал. Бедняга… у него оказалось слабое сердце, и он, по всей видимости, неправильно понял мою шутку. Второй из-за нелепейшей ссоры был убит своим же. Я лишь подбросил… извиняюсь, я ничего не подбрасывал, этот нож я случайно обронил в одном из салонов. Увы, трагическое стечение обстоятельств, в жизни такое бывает. Третий, кстати, был усердным молитвенником. Личность подобная тем, из которых складываются легенды. Верил в какого-то Брагу лили Браху… Чтобы он сильно не скучал вдали от столь неведомого божества, я по ночам иногда посылал ему телепатические сны, в которых ему было твердо обещано райское блаженство после смерти. Кто знает… кто знает… может, он его и на самом деле получил? Короче, с ним проблем не возникло. Бедняга, погнавшись за блаженством, радостно повесился… Стоп! Почему бедняга? Счастливчик! Видели бы вы его торжествующий лик, застывший на умершем теле! Он просто избавил себя от бремени томительного существования, очистил свой дух от грешной плоти. У нас на планете таких недоумков тоже хватает. И нередко приключаются суициды, вызванные религиозным наваждением. Но чтобы все это не выглядело как самоубийство, и чтобы пощекотать нервы оставшимся двоим, я воткнул в его тело несколько ножей. Показал им символ древних  рьехооунтров… Что же касается четвертого… — тут Крахт остановился и задумался, словно все происходило так давно, что не грех и позабыть. — Ах, да! Я же перекрыл им топливные задвижки, когда они хотели трусливо отсюда бежать. В так называемом межъярусном переходе я сделал дыру и погасил свет, а этот дурак взял туда да сунулся. Кто его просил? Еще один несчастный случай… я ведь не убивал его! Я просто создал сложную ситуацию…

   — Конечно, конечно! — успокаивающе произнес Эгли. — Великий Моральный Принцип соблюден!  

   — Пятый, правда, оказался самым живучим. Ему пришлось умирать дважды, но клянусь:  ни к первой, ни ко второй смерти я отношения не имею.

   — Значит, с твоей стороны все прошло гладко и спокойно?

   Крахт изобразил на своем «лице» такую физиономию, что ее не смог бы повторить самый ужасный монстр из компьютерных игр.

   — Если бы так! У меня тоже хватало своих переживаний! Два раза вся операция находилась на грани срыва. Сейчас об этом легко говорить, но тогда я был перепуган основательно. Однажды эти земляне, проявив некоторые признаки сообразительности, решили заглянуть в череп Фабиана и проверить его электронный мозг…

   — Все-таки на тебя падали подозрения?

   — Косвенно — да, но слава великому Ордизу, что они не додумались вскрыть грудную клетку! Иначе вместо победного торжества вышел бы полный афронт. — Крахт на секунду задумался… — Даже не представляю, что бы они со мной сделали! Еще был случай во время так называемого Кукольного Театра…

   — Вы здесь что, в какой-то театр еще играли? Ку-кон-но… куль-кон-но… как ты сказал название? — Кизз несколько раз моргнул своими мизерными рыбьими глазенками, пытаясь произнести необычное для него слово.

   — Куклы… то есть, маленькие марионетки. В нашем контексте — тела мертвых землян. Потом как-нибудь расскажу, что это такое, зрелище впечатляющее! Даже люди из «Астории» не испытывали подобного рода удовольствий. В общем, они решили провести эксперимент, который мог бы выявить их неуловимого убийцу:  взяли, заварили люк, ведущий в грузовой отсек, чтобы за ночь туда никто не смог проникнуть. А мне нужно было во что бы то ни стало сделать так, чтобы некоторые трупы переместились, иначе начались бы новые проверки среди экипажа с возможными для меня фатальными последствиями. Тут, подвергая себя громадному риску, я решился на один цирковой трюк. Выходя из грузового отсека последним, я незаметно передвинул два трупа к краю стеллажей так, чтобы их центр тяжести, медленно вращая тела, через какое-то время свалил их на пол. Это должно было произойти примерно через четверть минуты, в течение которой мы успели выйти и закрыть люк. Под звуки шипящей сварки никто не расслышал падения тел, а наутро я с облегчением наблюдал их растерянные физиономии… Были, конечно, еще проблемы по всяким мелочам, но думаю, все они окупаются тем результатом, которого я достиг.

   Поведав о некоторых своих приключениях и открыв тем самым вуали многих неразрешенных тайн, так и не постигнутых обитающими здесь некогда людьми, Крахт еще раз  торжественным взором обвел все вокруг.

   — Красавец, а не корабль! Мне кажется, о таком я мечтал всю жизнь!

   — Как ты думаешь, земляне пошлют сюда еще звездолет? — спросил Эгли с намеком на перспективы его приобретения.

   — Если это и случиться, то он несомненно будет наш.

   — У них есть какие-нибудь серьезные подозрения?

   Крахт отрицательно помотал головой.

   — Сомневаюсь. Я несколько раз слышал, как эти дегенераты самоуверенно заявляли:  «мы в галактике одни!»

   — Пускай они и дальше остаются в блаженном неведении, это для них и для нас полезно. И кто им вообще сказал, что мир заканчивается пределами их галактики? — Кизз поднялся и решил еще раз пройтись по некоторым отсекам.

   Его глазам открылась чуждая для инопланетного взора конструкция. Каюты, при открытии которых, загорались глаза какого-то игрушечного дракона, опустевшие скучающие кресла, еще не забывшие тепло тел своих хозяев, сотни электронных приборов:  целый мир со своей внутренней гармонией и изяществом. И… странный запах повсюду. Да, скорее всего это и есть запах иного разума. Он заглянул в фантомный ресторан и от внезапного испуга резко отскочил в сторону… Потом громко рассмеялся собственному страху:  это всего лишь движущиеся нарисованные фигурки, жители виртуального мира, обитающие в двухмерном пространстве. Все они, похоже, трапезничали и не обращали на него никакого внимания. Кизз не без интереса отдался созерцанию: значит, вот они какие, земляне…

   Легенды об их существовании, слышимые им еще в детстве на Остарио, вторглись в его личную жизнь и стали ее частью. Теперь он вернется и расскажет многим, что земляне — все-таки не миф, не бредовые ведения святого Энуарха. И не крылатые чудовища, какими их представляла наивная фантазия древних писателей. Это… он постарался получше разглядеть. Это бледнокожие твари с невообразимо изуродованными линиями лица, маленьким младенческим ртом, огромными, явно несоразмерными глазищами, многопалые как живые грабли. Короче — ошибка эволюции, заключение напрашивалось само собой. Кизз вздохнул, мысленно представил себе, каким образом между этими выродками могут происходить сексуальные связи, сам же ужаснулся от этой картины и направился назад.

   — Все, взлетаем!

   — Пойдем, последний раз глянем на планету Мертвых Тел, — предложил Эгли. — Никогда в жизни не видел таких мрачных и черных планет. Эти непонятные земляне сотворили из своих умерших целый культ:  какие-то похороны, памятники. К чему все это?

   Все трое направились к выходу, спустившись на нижний ярус. Главная входная дверь лениво отъехала в сторону и вновь открылся доступ к океану темноты:  бескрайнему, абсолютно тихому, с застывшими волнами из льда и пустоты. Его мертвые черные воды были лишены не только жизни, но и, казалось, всякого смысла. Везде лишь всеобъемлющий вселенский сумрак, в котором нет ни верха, ни низа, ни расстояний вообще, ни какого-либо направления. Лишь мертвое полубытие… Стоит ступить в него ногой, и ты сам растворишься, прекратив существование. В этой пустоте, никем не изученной, разрушенной эрозией смердящего времени, присутствовало что-то пугающее и наводящее болезненный страх. Маленькие огоньки звезд действовали немного успокаивающе, но видны они были только сверху, а снизу…

   Вот черт! Что же было снизу?!

   Крахт недоуменно помотал головой, с силой зажмурил свои рыбьи глаза и снова их открыл. Его собратья молчаливо стояли рядом, созерцая то же самое.

   Поверхность излучала слабый свет…

   Едва заметная люминесценция, создаваемая парами фосфора, была настолько незначительной, что постоянно обманывала взор, то растворяясь в темноте, то возникая из нее как неустойчивый мираж. Тем не менее факт был перед глазами:  планета извергала из себя нечто большее, чем просто пустоту и беспроглядный сумрак. Эгли первым подал голос:

   — Неплохо придумано, неплохо… — но, взглянув в лицо Крахта и видя его непонятную растерянность, тревожно спросил:  — Что, разве это не твоя работа?

   Следом явилось напряженное молчание. И чем дольше оно продолжалось, тем усиливалось чувство этого напряжения.

   — Это твоя работа? — эхом повторил Эгли собственный вопрос.

   — Нет… — ответ был тихим и таким же полуреальным как само видение.

   Кизз вдруг расслышал собственное частое дыхание и даже биение сердца, чего раньше никогда не происходило. Невнятное для рассудка, жуткое состояние заполнило все его существо. Что это? Страх? Но перед чем?.. Три недоумевающие пары глаз долго прожигали взором темноту, все еще надеясь, что иллюзия будет непродолжительной. Крахт попытался сказать что-то ободряющее:

   — Я помню, земляне постоянно трындели о каких-то галлюцинациях…

   — Посмотрите! — резко перебил Кизз, его палец выпрямился в сторону поверхности и пытался что-то нарисовать в воздухе. — Такое впечатление, что это свечение образует во тьме некие иероглифы или… какое-то слово!

   На желтом лице Крахта выступили болезненные оранжевые пятна, зрачки бешено сверкнули, нижняя губа стала подергиваться.

   — Это правда? — спросил его Эгли. — Там написано слово?

   Тот едва заметно кивнул.

   — Оно на языке землян?

   Опять кивок.

   — Скажи нам наконец!

   В затянувшейся паузе, подобно облаку электрического заряда, опять скапливалось напряжение, которое вот-вот готово было ударить молнией по нервам, как по оголенным проводам. Никто пока ничего не понимал. Но в самом этом  НЕПОНИМАНИИ  таилось предчувствие неладного.

   — Ну! Ты скажешь или нет?!

   — «МЕСТЬ», — коротко ответил тот и со злобой ткнул дверную кнопку. — Проклятая планета! Все, взлетаем!

   Не теряя ни минуты, они расселись в креслах перед панелью управления. Мигая сотнями разноцветных огоньков, как бы кокетливо подмигивая, система ручного управления была предназначена лишь для крайнего, аварийного случая. Ей пользовались очень редко, сказать вернее:  не пользовались практически никогда. Крахт не стал оригинальничать и действовал в режиме автопилота, запустив программу старта. Минуты через полторы «Гермес» вздрогнул, задрожал от зыбкой вибрации. Из-под его днища, разрезая метановую темноту и пробуждая сонливый покой, вспыхнуло зарево реактивных двигателей. Мощные струи плазмы ударили вниз, подняв тучи пыли и огня. Со стороны это походило на огромный пожар. Поверхность Флинтронны вмиг обрела видимость в радиусе нескольких миль. Все вокруг ревело и дрожало. От места старта подул ураганный ветер, и звездолет, раскачивая планету, медленно оторвался от нее. Он словно воспарил на гигантских огненных драконах, рвущихся к небу.

   — Слава великому Ордизу! — взмолился Кизз.

   Все трое обменялись ободряющими взглядами. Наконец-то… наконец-то…  НАКОНЕЦ-ТО… Пьяный триумф торжества длился не более четырех секунд. Увы! Все триумфальные минуты жизни, по мнению самих их обладателей, скоротечны и мимолетны.

   Вдруг все резко затихло. Как будто расторможенное на мгновение Время снова застыло в ледяной неподвижности. Исчез шум, вибрация, свечение сопл, и следом мифические огненные драконы… С великим грохотом «Гермес» опять шлепнулся на пески. Сотрясение внутри было столь сильным, что почти все предметы перевернулись, послышался звон битого стекла. И три гуманоида взвыли от внезапной боли.

   — Что это значит?! — закричал Эгли.

   Крахт, вытирая с лица струйку желтой крови, с обезумевшим непониманием уставился на индикаторы. На экране монитора зияло знакомое слово:  «МЕСТЬ». Переводчика уже не требовалось.

   — Проклятье! — он прыгнул с кресла. — Кажется, я знаю чьи это проделки! Тот пятый, что сошел с ума! Целые сутки он слонялся по звездолету и невесть чем занимался! Надо было лучше следить за ним!

   — Он что-то подозревал?

   — Черт его знает… было впечатление, что он откровенно двинулся!

   Крахт спешно включил тестирование всех электронных блоков, и на доске индикаций загорелась надпись:  «ИЗМЕНЕНИЕ  В  ПРОГРАММЕ  СТАРТА».

   — Земной ублюдок! Он спутал всю программу… Ерунда! Два часа работы и все будет в порядке!

   — Ты уж постарайся, брат. Великий Ордиз сильно разгневается, если ты не доставишь ему этот корабль. Ведь он уже ждет!

   Крахт с головой погрузился в электронные внутренности бортового компьютера и что-то долго там возился. Время от времени он набирал какие-то команды нам клавиатуре, постоянно следя за странными символами, плывущими по монитору. Эгли от злости крутанул вращающееся кресло и куда-то вышел. Кизз остался на месте, терпеливо ожидая окончания работы. Время тянулось крайне медленно, и каждая пройденная минута терзала нервы. Крахт оказался на редкость пунктуальным:  ровно через два часа он швырнул в сторону отвертку и постарался улыбнуться. Потом включил внутреннюю связь и торжественно объявил:

   — Готово! Эгли, куда ты пропал? Мы взлетаем!

   Затем он сделал большой облегчающий выдох, сел в кресло и еще раз запустил тестирование. Появилась ласкающая взор надпись:  «К  ВЗЛЕТУ  ГОТОВ».

   — Да где он там застрял?.. Эгли! Иди сюда!

   Озлобленно сплюнув, Крахт выбежал в сеть переходных салонов. Обошел почти весь ярус, заглянул в каждый отсек. Его инопланетное сердце, как оказалось, тоже способное к переживаниям, тревожно забилось… Он вдруг подумал, что Эгли, возможно, решил выйти наружу и, успокоив себя этой мыслью, направился к выходу. Путь в нижний ярус занимал не более минуты, последние секунды которой все более отдавали тревогой.

   — Эгли! Где ты?!

   Никогда еще простая тишина не выглядела так уничтожающе. Едва очутившись в переходной камере, Крахт замер. Точно прирос к месту. Словно заледенел от внезапного холода. Его мимика резко поменялась:  в одно мгновение исчезла одна лицевая анимация и появилась другая. У него еще не было такого страшного, искривленного ужасом, изуродованного отчаянием лица:  зрачки агонизирующее сверкали, будто внутри пульсировали токи высокой частоты, само лицо изменило свой цвет, кожа вспыхнула аллергической краснотой, губы подергивались, желая или что-то сказать, или кому-то взмолиться. И тому была своя причина.

   Эгли лежал на полу, еще подавая признаки угасающей жизни. Из его горла торчал длинный нож, а рядом на стене желтой кровью было написано знакомое слово, источающее яд:  «МЕСТЬ».

   Все сущее вокруг прекратило свое существование, и пространство словно опустело от находящихся в нем объектов… Перед взором — онемевшим, обезумевшим, прикованным к одной точке — остался только мертвый Эгли и эта жгучая сознание надпись.

   Появился Кизз, болезненно переживая тот же самый удар. Способность хоть что-то сказать вернулась к нему спустя несколько бесконечно-длинных секунд. Он в ярости закричал:

   — Ты же утверждал, что всех похоронил!!

   — Клянусь тебе в этом!

   Кизз бросился к Эгли, стал трясти его за плечи, отчаянно лепетать нечто невразумительное на своем языке. Поздно… И, кажется, навеки поздно… Пустые глаза Эгли смотрели таким же пустым, ничем не наполненным взором никуда иначе, как в ту же самую  ПУСТОТУ.

   — Как все это объяснить?!

   — Я сам схожу с ума!! Я ничего не могу понять!! Все шестеро находятся под песками!

   Прошло определенное количество времени, и очертания бездыханно лежащего Эгли стали расплываться. Тело обмякло, сжимаясь по всем направлениям. Опять та же навязчивая ассоциация с проколотой надувной игрушкой… И вот, вместо тела уже лежал  тот самый комок желтой слизи. Но и он вскоре куда-то испарился. Остался только нож с никем не замеченной надписью:  «ГЕРМЕС».

   Взвыв от негодования, Крахт залетел в центральный отсек и перевернул все, что было на столе.

   — Чего ты там ищешь?

   — Оружие, оно должно быть здесь!

   Не взирая на крайнюю подавленность, Кизз выжал из себя нечто похожее на улыбку.

   — А как же Моральный Принцип?

   — Плевать! В данном случае это уже средство обороны! — наконец он нашел единственный пистолет и с некоторым успокоением вцепился в него худыми длинными пальцами. — Обыскать весь звездолет!

   — А ты уверен, что кроме тех шестерых здесь никого не было?

   — Не делай из меня идиота! Уверен, конечно!

   — Тогда зачем обыскивать?

   Ни тот, ни другой не нашел, что ответить на поставленный вопрос, и оба проткнули друг друга заостренными взорами. Действительно — зачем? Тем не менее, все отсеки, ярус за ярусом, были перевернуты вверх дном. Бедняга «Гермес»! Сколько раз его уже вот так бесцеремонно, откровенно по-хамски прощупывали по всем углам, как подозреваемого в покрывательстве чьего-либо преступления. Раньше этим занимались люди, теперь — нелюди. Но и тогда, и теперь результат был одинаков:  НИКОГО!

   — Сумасшедшая планета! — в десятый раз повторяя эту фразу, Крахт вдруг остановился, над чем-то задумался, зрачки его сверкнули, отражая внезапную вспышку мысли. — Так!! Жди меня здесь! Закройся в каком-нибудь отсеке и сиди тихо!

   — А ты?

   — Делай, что я сказал! Сейчас нет времени для дискуссий! Потом все объясню!

   Через минуту его уже не было на «Гермесе». Перед взором трясся монолит галактической темноты, плясали опьяневшие от безумия звезды, осколок слабого света бежал впереди, пожелтев от прикосновения к пескам. Крахт несся по зыбкой поверхности Флинтронны, почти не чувствуя ее под своими ногами. Густая вязкая ночь давила со всех сторон. Ночь, у которой не было начала и не видно конца… Он проклял ее в мыслях, как впрочем, проклинал все, что попадалось взору. Сердце бешено колотилось, в душе возникло ранее неведомое чувство настоящего жгучего страха. Вот уже показались бесконечные ряды памятников, символы мертвой цивилизации. Крахт проклял и их тоже. Теперь только он начал понимать то ощущение гнета и тревоги, которое они внушали людям. Уже совсем выбившись из сил, тяжело вдыхая темноту и метан, он приблизился к хорошо знакомому месту и посветил фонарем…

   Крахт и сам не знал  ЧТО  ИМЕННО  он ожидал увидеть, но в итоге увидел вопиющую обыденность, столь естественную для любого взора. Все шесть могил нетронутые находились в том же виде, как были сделаны:  аккуратно подровненные песчаные бугры, и памятники стоят на своих местах, на них — мертвые холодные фотографии, с которых на него смотрели недвижимые лица, будоража что-то в памяти. Несомненно — все были захоронены…

   Крахт чувствовал, что звезды в глазах становятся еще бледней и еще менее реальней. От внутреннего отчаяния и недоумения стало тяжело дышать. Темнота… Почему-то именно в эту секунду он подумал, что темнота — и есть цвет отчаяния. Значит, все снаружи:  галактическая пустота, планета, сама вселенная полны этого отчаяния. Обреченный мир обреченных идей…

   Ладно, философию пока оставим, вернемся к тому, что перед глазами. Честное слово, если бы хоть одна могила оказалась разрытой, ему бы стало легче. Тогда бы этот кошмар имел хоть какое-то объяснение. Но тупое непонимание происходящего раздирало и жгло внутренности. Взвыв от злобы, он нацелился пистолетом в памятник Айранта, нажал пусковую кнопку и продолжал слушать пустоту. Выстрела не было. Чего и следовало ожидать.

   Швырнув в пески эту бесполезную игрушку, он побежал назад, к звездолету.

   — К чертям все! Взлетаем!

   Дневной свет внутрибортовых огней казался непривычно резким после ослепшей тьмы. Крахт отдышался, попытался собрать и упорядочить свои мысли, но еще одно тревожное предчувствие заставило его остановиться.

   — Кизз! Где ты?!

   — Я здесь… — словно дуновение ветра донеслось из какого-то отсека, но… похоже, голос был не его. Да и произнесено было на языке землян, которого Кизз совершенно не знал.

   Крахт влетел внутрь отсека и тут же с визгом выбежал обратно.

   — Нет!.. Нет!.. Нет!! (На их языке без перевода это звучало примерно как «Бляйд!.. Бляйд!.. Бляйд!!»)

   Он начал кричать, доводя себя до хрипоты и боясь снова заглянуть туда. Увиденная картина длилась всего долю секунды, но удар был достаточно сильным, чтобы получить психологический нокдаун.

   Кизз был распят на стене, приколоченный к ней гвоздями. В его теле торчали восемь ножей… Да, зрелище чем-то знакомое:  два из них были загнаны в уши, два по самую рукоятку торчали из глаз, один перерезал горло, а три остальных входили в область сердца (если только у нелюдей сердце находится в том же месте, что у нас). Единственное, что не успел заметить обезумевший гуманоид — слово  «МЕСТЬ»,  размазанное желтой кровью на полу. Но это уже ничего не меняло.

   Крахт не помнил, как и почему он снова вывалился во внешнюю тьму. Грудь самовольно издавала протяжные стоны, сознание подернулось туманом, в душе уже не оставалось никаких чувств, кроме агонизирующего страха. Он медленно брел между могил. Или… сами могилы медленно проплывали с обеих сторон, погоняемые волнами желтого моря. Поверхность пошатывалась под ногами. Ему вдруг стало казаться, что фотографии на памятниках ожили, а запечатленные на них лики стали разговаривать друг с другом. Снизу из-под толщи песка доносился чей-то шепот, смех вперемешку с плачем и воплями. Он закрыл глаза, заткнул уши и громко крикнул:

   — Нет!!

   Помогло. Все затихло… Он продолжал свое бессмысленное шествие по умершему кладбищу, совершенно не понимая, что дальше предпринять. На «Гермесе» его ждет явная смерть. Совершенно непонятная и невесть откуда взявшаяся, будто мистическое наваждение, но смерть — это точно. Может, связаться с советом Троих? Но тогда придется докладывать о своем позоре, и уж помощи точно не жди… «Все-таки, что происходит?» — думал Крахт, — «Я не верю в мистику… должна… должна быть какая-то причина». Спутавшиеся в комок мысли суматошно принялись искать объяснение происходящему. Он постоянно озирался и вздрагивал даже от собственного неосторожного движения. Темнота играла с его воображением туманными образами, словно пыталась подсказать. И тут… в его сознании родилась, наконец, смутная догадка. Колыхнулась тень одной идеи — настолько бредовой, что будь он в любом другом состоянии и в другой ситуации, всерьез не стал бы и размышлять над этим.

   Видимо, Флинтронна и в самом деле являлась исключением из общего для всех правила логической закономерности. Фундаментальные законы вселенной будто бы не властны на ее поверхности. И тем не менее, мистика здесь совершенно ни при чем…

   Он подошел к могиле Кьюнга, еще раз хорошенько задумался и посмотрел на нее так, точно желал проткнуть взором пески. Потом почти бесчувственными похолодевшими ладонями взял лопату и принялся копать.

   Так и есть:  ТРУПА  НЕ  БЫЛО.

   Даже в эту минуту Крахт продолжал исповедовать материализм, иной религии не признавал. Даже сейчас, охваченный черной паникой, окутанный черной ночью и вдобавок терзаемый черными предчувствиями, он сразу стал мыслить в правильном направлении. Та-а-ак… Так-так… В воображении все отчетливей стала вырисовываться цепочка подозрительных фактов, в коих былое удивление сменилось настоящим ужасом, и из них, по сути бессмысленных и весьма странных, складывался удачный ребус. Да, разорванные разноцветные картинки слились наконец в решенный паззл. Но теперь чувство страха медленно сменилось злобой — запоздалой и беспомощной злобой на самого себя.

   Капитан оказался хитрее его. Вот в чем прокол:  психология землян, видимо, намного тоньше и глубже, чем он предполагал. Игра в мистику закончена. Счет:  1:1. Ничья. Но для него это фактически поражение. Хуже, чем поражение, потому что постыдное и глупое. Как безмозглая рыбешка он клюнул на дешевую приманку! Трехпалые кулаки сжались до предела, кровь пульсировала по жилам, отчаянные мысли вихрем носились в голове. А ведь именно сейчас, как никогда, необходимо было успокоиться, чтобы включить процесс лаортсминации (метаморфоза) и хотя бы спрятаться в песках.

   Теперь все ясно:  и первая, и вторая смерть капитана были инсценированы. Крахт начал прокручивать в памяти минувшие события, только осмысливая их по-новому здравой логикой. Ну конечно же! Если бы тогда Кьюнг на самом деле выстрелил себе в голову, скафандр оказался бы пробитым, и он бы ни при каких обстоятельствах не выжил, так как ядовитая для людей метановая атмосфера сразу проникла бы ему в легкие. Значит, последний выстрел был мнимым. А эта кровь на лице и обуглившийся шлем скафандра — не более чем маскарад. Вот черт! И его удачно сыгранное сумасшествие — тоже спектакль! Он был исполнен для того, несомненно, чтобы ослабить бдительность. Надо признать:  спектакль удался…

   А вторая смерть? Еще тогда она показалась какой-то внезапно-подозрительной. Мало ли существует препаратов, которые вызывают временную остановку сердца и производят иллюзию смерти?.. Далее шли похороны, самые настоящие… Но какого дьявола он, по этому глупому обычаю, хоронил Кьюнга в скафандре?! Там ведь сжатый кислород! Он пришел в чувства, лежал в могиле и дышал свежим воздухом! Заодно и отдохнул немного… Полный идиотизм! Нет бы произвести контрольный выстрел! Нет бы добить его хотя бы лопатой!

   Стоп! На этом кадре надо затормозить… Ведь сверху слой уплотненного песка, выбраться невозможно!

   Крахт еще раз глянул в раскопанную яму. Ну вот и объяснение! Оно лежало в самой глубине:  офтеляр, маленький прибор, способный заглатывать материю. С помощью него, совершенно не напрягаясь, можно было спокойно пробуравить над головой пески и вернуться в мир реальных вещей (в прямом смысле) из мира загробного.

   Крахт холодел от каждого сделанного вывода. Вот оно, запоздалое понимание, облаченное в горечь… Кьюнг, разумеется, освободился от плена песков, снова закопал могилу и поставил на прежнее место памятник. Эти коварные, злопамятные земляне! Он не хотел просто убивать, он жаждал отомстить тем же способом и по тем же правилам игры, которую вели против его компании. Око за око, зуб за зуб, обман за обман. И  СТРАХ  за  СТРАХ.  Так что расплатился сполна.

   Наконец-то все события обрели логическую связку…

   Крахт вдруг почувствовал, как волна обжигающего ужаса окатила его с головы до ног. И причина здесь была уже не во внезапном осмыслении произошедшего. Просто он понял, что сзади кто-то стоит. Обернуться не хватало смелости. Может, бежать? Но Кьюнг вооружен! А что если резко развернуться и ударить лопатой? Вряд ли… реакция у землян отменная, и этот эпатаж только еще больше его разозлит.

   Крахт стоял весь дрожащий и недоумевающий перед своим непредсказуемым, но наверняка плачевным будущим, вспоминая свое триумфальное, но увы, навеки ушедшее прошлое. В один момент он вдруг понял, что все кончено. Его личная карьера, великий Ордиз, планета Остарио:  все вмиг стало бесконечно далеким и никчемным…

   — Ты сам ляжешь в могилу или тебя об этом надо обязательно просить? — голос сзади заставил вздрогнуть. Он достаточно хорошо изучил язык землян и никак не мог ошибиться в том, кому принадлежит эта властная, терзающая ноющее нутро дикция. Несомненно — Кьюнг.

   Гуманоид обернулся и, еще не успев что-либо разглядеть, получил мощный удар по лицу… Разом погасли все звезды, почва под ногами исчезла, перед глазами замигала цветомузыка из множества ярких огоньков. Он отлетел на несколько футов, беспомощно прилипнув к пескам. Боль железной перчаткой сжимала череп, и мир бешено завертелся вокруг своей оси. Едва придя в себя, Крахт увидел над собою склонившуюся фигуру в скафандре и… до боли знакомое (в прямом смысле) лицо. Это был он!

   — Клянусь, ты не умрешь так легко, как те два кривоносых ублюдка!

   Вслед за этой фразой посыпались удар за ударом, в перерыве между которыми невозможно было ни вставить какое-то слово, ни что-либо сообразить. Так как соображаловка болталась из стороны в строну, едва не отрываясь от непомерно худой шеи. Его искривленное болью и испугом лицо выглядело до такой степени отвратительным, что один только внешний вид мог вызвать желание его убить, как гадкую тварь, как нечисть, не говоря уж о тех деяниях, что скрывались за этой омерзительной маской.

   Нос инопланетчика, похожий на загнутый клюв, спазматически подергивался. Кстати, клюв… Кьюнг схватился за него и подобно рубильнику повернул на девяносто градусов. Раздался треск ломающегося хряща и одичалый истерический возглас. Капитан раньше и не предполагал, что можно получать такое острое наслаждение от страданий другого существа. Он был одержим яростью, и утолить ее могли только стоны и возгласы того, кто находился под ним.

   Он поднял гуманоида высоко над собой и что есть силы швырнул наземь, а тому показалось, что на него упала целая планета. Потом была небольшая передышка. Экзекуция имела смысл лишь в том случае, когда пытаемый находился в состоянии как минимум чувствовать пытку. А Крахт уже был на грани отключения. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя. Лицо источало желтую кровь, губы извергали протяжные стоны, он решил притвориться будто беспомощно утомлен.

   Капитан сам поставил его на ноги и, подпрыгнув, ударил обеими пятками в грудь. Вот это был полет! Красивая траектория и красивое вращение тела в воздухе! Как после долгих тренировок по акробатике. Приземлился он аккурат на чью-то могилу, ударившись о памятник. Довольно метко, все тело уже было в крови. Казалось, он надолго выведен из сознания, но случилось наоборот. Гуманоид… впрочем, хватит уже называть его столь высокопарным титулом, которого он явно не заслуживает. Короче, это инопланетное чучело, обнаружив в себе источник резервных сил, вдруг резко вскочило и побежало. Он отчаянно несся среди бесконечных памятников, чувствуя, как сзади приближается топот преследователя. Всякие попытки юлить и резко менять направления выглядели лишь жалким отчаянным желанием оттянуть час неминуемой расплаты. Кьюнг даже особо не напрягался в беге, решил поиграть с жертвой в кошки-мышки, делая вид, будто никак не может догнать.

   С последней, уже нереальной надеждой Крахт вытащил передатчик, нажал кнопку связи, но тут же получил удар в спину и в прямом смысле пропахал головой песок. Кьюнг поднял отлетевший в сторону передатчик и приложил его к шлему. В ответ на какой-то инородный говор, похожий на щебетание, он громко высказал пару нелицеприятных слов, затем подбежал к едва живому брату по разуму, открыл его уродливый широкий рот и засунул туда полностью весь передатчик, для надежности утрамбовав его кулаком.

   — Ну что же ты?! Пошли им сообщение! Скажи им, что у полоумного землянина не хватает мозгов придумать для тебя достойную смерть!

   Крахт визжал, точно его резали, безрезультатно пытаясь увертываться от ударов тяжелого кулака. Несколько раз Кьюнг давал ему очухаться и даже убежать, и столько же раз снова догонял и избивал до полусмерти. Его ярость не знала утоления. В течение двух часов на кладбище среди галактической темноты под куполом звезд, равнодушно взирающих с неба, раздавались несмолкаемые стоны и вопли вперемешку с грубой руганью человеческой речи. Иногда капитан брал его за горло и зарывал лицом в песок, перекрывая доступ метанового воздуха. Да… оказалось, что вакуумом эти криворылые и кривоносые ублюдки дышать еще не научились. Крахт задыхался, и лишь когда его тело начинало биться в предсмертных конвульсиях, он давал ему несколько отдышаться. Если эта пытка наскучивала, он переходил к другой. Он начинал заламывать ему суставы на руках и ногах, так что они трещали, жилы лопались, а Крахт отчаянно орал, что-то выкрикивая на своем невнятном языке:  вероятно, зовя на помощь. Увы, на Флинтронне не было живых, способных услышать и хотя бы проявить толику сострадания. И вот, Крахт, предпринимая очередной отчаянный ход для своего спасения, вдруг заговорил по-английски. С грубым акцентом, но все же:

  — НИ  НАДА!  ПРАШУ…  ПРАШУ..  МОЙ  БЫТЬ  ИСПАЛНЯЯЙ  ПРИКАЗ  ВЕЛИКАЯ  ОРДИЗ!  МОЙ  БЫТЬ  НЕВИНОВАТЬ…

   Кьюнг слегка рассмеялся и ответил в унисон заданной теме:

   — А мой быть твой, скотина, казнить! На великая Ордиз быть глубоко плевать! Жестокая землянина быть тоже не виновать!

   Ничего не понимающий брат по разуму несколько раз моргнул своими рыбьими глазенками. И капитан добавил к сказанному, но уже без всяких приколов:

   — Ладно, у меня на самом деле для тебя радостная новость:  ты сейчас умрешь.

   Он взял Крахта за ноги и поволок к своей могиле. Еще живого он бросил его в яму, которую тот, кстати, сам себе и выкопал. Потом принялся зарывать ее песком. Тлеющим сознанием представитель иной далекой цивилизации понял, что уже не способен шевелить никакой частью тела. В глазах — идеальная тьма, со всех сторон — слой холодного песка. Он стал задыхаться. Жгучая адская боль и бешеная агония, казалось, в последний раз охватывали его своим огнем, и сознание начало потухать, как жизни догорающий костер…

   Почти тут же он вновь пришел в себя. Опять увидел над головой россыпь звезд, и первая мысль, что пришла Крахту в голову:  он уже в загробном мире. Но стоило оглянуться вокруг и снова узреть облики зловещих могил, стало ясно:  мир, несомненно, загробный, но кажется, он здесь уже бывал. Громоздкая фигура в скафандре медленно склонилась над его головой.

   — Это была экспериментальная смерть. Сейчас наступит настоящая.

   Ярость, утихая, теряла свою силу. Смерть, приближаясь, обретала свою видимость. И весь этот затянувшийся кошмар, похоже, на самом деле подходил к своему финалу. Кьюнг приволок откуда-то приготовленный специально для этих торжественных минут столб, невесть из чего сделанный, но гвозди в него входили свободно, не требовалось даже сильных ударов.

   Именем галактической инквизиции Крахт был распят вниз головой. Столб принял вертикальное положение, и по нему в течение нескольких часов стекали струйки желтой крови. Перед смертью он видел только звезды и могилы, выглядывающие из темноты пока еще реального мира. И тех, и других было бесчисленное множество. Правда, одни (то есть звезды) выглядывали из мира еще живущих, а другие — из мира уже умерших. Крахт медленно умирал на стыке этих двух миров, уже не являясь жителем одного, но еще не став полноценным обитателем другого. Гвозди огнем жгли ладони и ступни ног, все тело кипело в агонии, сердце отбивало свои последние удары.

   Крахт подумал, что никто и никогда во вселенной не испытывал такой страшной смерти. Он, конечно ошибался, но все же так думал. Планета-убийца, планета-инквизитор заглатывала в свое чрево еще одну жизнь:  на сей раз жизнь отъявленного инопланетного грешника. Последний вздох. Последний удар сердца. Тело последний раз дернулось в судорогах, словно душа рванулась наружу. В тот же миг все звезды погасли, не стало и могил. Он уже ничего не воспринимал и ни о чем не думал.

   Через время, длительность которого уже не имеет ни малейшего значения, мертвое тело Крахта превратилось в комок бесформенной слизи, стекло вниз и исчезло в песках. Единственным памятником минувших событий остался вкопанный в поверхность столб. Одинокий. Вечно задумчивый. Торчащий среди миллионов памятников…

 

         Заключение

 

   Капитан Кьюнг Нилтон уже давно на Земле. Родная планета встретила его привычными запахами и красками, по которым он истосковался до предела. И он понял, что голубое небо над головой — и есть самая светлая мечта в жизни, о которой только может помышлять любой человек. Увы, далеко не каждый способен это прочувствовать и оценить. У него теперь новая одежда:  вся голубая, в которой он ходит и в будни, и в праздники. На кармане нашит шестизначный номер, если кому-то интересно, вот он:  437092. Работают как все, по восемь часов в сутки, суббота и воскресенье — законный выходной. Каждый вечер прогулка на свежем воздухе, время для раздумий и внутренней рефлексии. Ну и, разумеется, трехразовое питание:  о нем, как о явлении очевидном, можно было бы и не упоминать, да хотелось подчеркнуть тот факт, что питание отменное (толь повара слишком любили свое дело, то ли господин Харрмер, в отличии от себе подобных, человеком оказался). Поначалу было все-таки немножко тяжеловато, но потом привык.

   А впрочем, заключенные оказались неплохие ребята, к ним только нужно найти соответствующий подход. Он уже отбывает второй год, и даже научился радоваться элементарным вещам:  тому, что еще дышит свежим воздухом, и тому, что находится в спокойном месте среди людей. В месте, где можно наконец отдохнуть от СТРАХА. Когда он вернулся с Флинтронны и откровенно рассказал все, что с ними происходило:  как светились могилы, как по ночам слонялись трупы, как они играли в карты и пили вино, как нелепо погибли Оди, Линд, Фастер и Айрант, причем, пытался внушить на Совете, что за всеми этими кознями стоят проделки мифического инопланетного разума, — результат оказался таким, каким его и следовало ожидать. В этой откровенности и была заключена фатальная ошибка для его дальнейшей судьбы. Стробстон, президент компании «Space Undying», недоуменно покачивал головой и говорил:  «Кьюнг, Кьюнг… тебя я считал одним из столпов космонавигации. Если эта чертова планета так тебя сломала, то что говорить об остальных…»

   Да, Кьюнг, еще не отошедший от минувших кошмаров, не учел самого главного:  на Земле живут нормальные люди со здравой психикой, которые никогда не были на Флинтронне и, увы, были лишены возможности взглянуть на иной мир, причем, совершенно иными глазами. Короче, суд признал его самого виновного во всех убийствах на почве временного помешательства. На Флинтронну летали эксперты. Никаких следов инопланетного разума они там, разумеется, не нашли, но осмотрев тела Линда и Фастера, обнаружили в них ножевые ранения.

   А дальше логика проста:  так как в составе экипажа их было всего пятеро (Фабиана возьмем в скобки), четверо из которых мертвы, то вывод очевиден:  убийцей является Кьюнг. Чтобы прийти к такому заключению не обязательно быть профессиональным детективом с рафинированной методикой дедукции. Просто надо от пяти отнять четыре. Получим один.

   Так и сделали.

   Ему присудили десять лет.

   Да, впрочем, все это мелочи. Пролетели два года, пролетят и остальные восемь. Ветра времени унесут их в страну Забвения. Нужно просто жить Текущим Моментом и, по возможности, наслаждаться им. По сравнению с последней похоронной компанией тюрьма вполне могла сойти за санаторий-профилакторий с длительным курсом лечения. Часто в обществе заключенных бывший капитан «Гермеса» долго и воодушевленно рассказывал им о своих злоключениях, о Кукольном Театре, о «контакте» с представителями иного разума, тела которых по загадочным причинам просто исчезают после смерти. Все это он описывал в самых выразительных краска. Одни верили и с интересом слушали, другие — откровенно смеялись, считая все «легендой» для смягчения наказания. Но Кьюнг не обижался.

   Вечерами он выходил на улицу взглянуть на звездное небо. Там, среди множества себе подобных, светилась теперь уже далекая и крохотная Эпсилон Волопаса, слегка мерцая, как бы подмигивая ему. Но Кьюнг твердо решил, что с космосом завязал навсегда.

 

 

 

 

   написано:  ноябрь 1999 г.

   переделано и переработано в электронный вид:  июнь 2007 г.

   последняя редакция: октябрь 2013 г.

   оригинальная версия романа лежит здесь:

   http://samlib.ru/editors/p/popow_andrej_wiktorowich/

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/