На квадратных колесах
Нужда рождает изобретение,
изобретение - две нужды.
Ясон Эвангелу
Вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик-пик-гу-у-у-гуу-г-у-у-гуу-кьюрр-кьюрр-кьюрр-ой-ой-ой-ой-пик-пик-пик.
Завыла сирена.
Где-то там, далеко-далеко.
Завыла жалобно, отчаянно, будто звала на помощь.
Где-то там.
Где был свет.
Он остановился на границе света и тьмы, куда еще проникали последние проблески дня. Посмотрел в ту сторону, где был свет, где были люди, где была жизнь. Раньше его раздражали эти звуки - звуки жизни, звуки больших городов, раньше хотелось убежать от них далеко-далеко, закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать. Здесь же, как никогда тянуло назад, к людям, в шумную толпу, парень-шевели-быстрее-ногами-своими-мужчина-еще-раз-толкнете-я-вам-руку-сломаю…
Хотелось вернуться.
А возвращаться было нельзя.
Он еще раз поправил парабеллум на поясе, вдохнул, будто собирался нырнуть, шагнул туда, в темноту. Темнота встретила как всегда мягко, даже чуть-чуть расступилась. Темнота всегда встречала мягко. До поры до времени, пока не зайдешь слишком далеко…
Можно включить фонарик. И нельзя. То, что там, в темноте, не любит яркого света, расступается, разбегается во все стороны. Там, в больших городах люди скажут, что ОНИ бегать не могут, да еще и покрутят пальцем у виска, это-же-метафора-не-более?
Метафора…
Знали бы они, какие тут метафоры…
Свет вдалеке меркнет, уходит за горизонт. Дальше надо двигаться на ощупь, по дорожкам, проложенным в предыдущий, предпредыдущий, предпредпред… разы.
Раньше ходил по дорожкам, проложенным кем-то другим, сейчас точно знает - прокладывал сам.
Больше некому. Люди сюда не ходят, люди сидят в городах, ходят в супермаркеты, давятся на остановках, ходят на митинги и смотрят футбол. Там. Где свет.
В полной темноте он натыкается на что-то твердое, шарахается в сторону. На всякий случай. С пеной у рта на всех углах кричат, что ничего здесь такого нет, только как вы это объясните тем, кто сюда уходил и не вернулся.
Осторожно ощупывает темноту перед собой. Коробка. Радостно екает сердце, большая, массивная. Бережно-бережно ищет дверку, крышку, через что можно пробраться туда, внутрь. Может, ему повезет, он не погибнет, и не останется без глаза. Или без обоих глаз. И не умрет от лучевой болезни. Может, ему не оторвет руки, и не…
Много всяких «может» и всяких «не».
Нащупывает крышку.
Делает вдох.
Открывает.
Ничего не происходит. Совсем ничего. Это дурной знак, когда ничего не происходит. Он в нетерпении переворачивает коробку, ждет, что выпадет оттуда, ничего не выпадает.
Бывают такие.
И черт их пойми, то ли кто-то уже вытащил что-то из коробки и унес, то ли там лежит что-то, что нельзя увидеть, потрогать руками, понюхать…
Фотон, например. В количестве одна штука.
Или бозон.
Или темная материя.
Он идет дальше, как-то обидно возвращаться с пустыми руками. Хотя сколько раз он уже возвращался с пустыми руками, если вообще с руками, если не отрывало ему руки после очередной коробки. И не только ему.
Он идет дальше. По знакомой дороге. Он здесь уже ходил, только ничего не нашел, пока не нашел. До поры, до времени.
Вау-вау-вау-вау-пик-пик…
Голос сирены. Приглушенный, откуда-то оттуда, из-за горизонта. Темнота, кажется, заглушает звуки.
Он снова наталкивается на что-то, снова отскакивает. Коробка. Теперь без сомнения, коробка. Он шел к этой коробке долго, очень долго, чтобы сейчас не открыть. Нащупывает крышку, сдвигает…
Ничего не происходит.
Нет, не совсем ничего, а что-то, что-то…
Так и есть.
Темная материя.
Он сжимает зубы, колотит кулаками по краю коробки в бессильной злобе. Темная материя ему не нужна, она вообще никому не нужна, по крайней мере, до поры, до времени… На всякий случай он ощупывает коробку изнутри, нет ли там чего еще, ничего нет, звездная пыль, труха, привычная бумажка «Упаковщик № 674747476879709860», зачем-то пакетик с абсорбентом и подписью «Донт ит».
Здесь бы можно повернуть назад. И нельзя. темнота не любит таких, которые поворачивают назад. Иной человек здесь бы сделал привал, перекусил, поспал бы часок-другой. Но не этот.
Он идет дальше. В темноту. Оттуда, из мрака, проступают какие-то звуки, вздохи, шорохи, кто сказал, что там ничего нет, там много чего есть, чего мы не знаем. Даже темнота здесь какая-то густая, ее можно есть ложкой.
На этот раз он налетает на коробку с разбегу, больно бьется костлявым телом, больно прикусывает язык. Бьет по коробке, будто хочет отомстить за свою боль. Это зря, по коробкам бить нельзя, почему-то кажется, что они могут обидеться. Он нащупывает крышку, радостно сжимается сердце - закрыта.
Значит…
Что-то есть.
Он открывает. Медленно. Бережно. Что-то мешает, что-то не дает открыть, что-то держит, да не держит, тянет коробку туда, в темноту. Неприятно холодеют пальцы, это что-то новенькое, отродясь не было, чтобы так…
Он дергает коробку на себя.
Коробка не поддается.
Еще.
Еще.
Сильнее.
Резкий рывок назад, окрик:
- Отдай!
Он переводит дух, даже с каким-то разочарованием, что там, впереди, ничего такого, потустороннего, нездешнего, человек, такой же человек, как он сам. Начинается схватка в темноте, каждый тянет коробку на себя, и почему-то кажется, победит тот, кто первый выпустит коробку, набросится на противника…
- Дай… мне нужнее… дай…
- Пош-шел ты…
Наконец, он выпускает коробку, - тот в темноте не ожидал такого, падает, придавленный ящиком. Он тут же открывает крышку - удивительно легко - хватает то, что внутри, бежит в темноту. Да не в сторону островка света, а в темноту, в темноту, чтобы не догнали, чтобы не нашли. По ходу смотрит, что открыл, частицу бога, или частицу дьявола, или и то, и другое вместе. Хочется подсветить фонариком, но теперь уж и правда нельзя, когда враг где-то рядом.
Он переводит дух, прижимает к груди драгоценную находку.
Здесь хочется рева фанфар и грохота фейерверков, но не будет ни того, ни другого. Открытия делаются в тишине, это сколько лет пройдет, пока загремят фанфары, только к тому времени уже не вспомнят, кто открыл ящик…
Осторожно, шепотом-шепотом идет к островку света, где большой город, где рев сигналов, где люди, и тепло очагов. Дышит тяжело и часто, как человек, вынырнувший из воды.
Темнота смыкается сзади, прячет свои тайны…
Изобретения питают изобретения.
Ралф Уолдо Эмерсон
Это все Гардис
Почему Гардис?
А по кочану. Да по капусте. Больше некому. Вчера еще все хорошо было, тишь да гладь, вон, колокольню новую отстроили, людям на радость, дороги замостили, город растет, строится.
А сегодня вон чего выдумали.
Это этот все, Гардис, ишь чего открыл, ящик какой-то, а там - пищаль. А? вот и у нас так сначала подумали, музыка какая-нибудь навроде свирели, ан нет, как стрельнет кто из пищали, мало не покажется.
И ворогам продал. Ну ясное дело, хорошему-то человеку на что пищаль, кого он стрелять будет, а вороги, они завсегда пострелять готовы, их хлебом не корми…
Вот и продал пищаль ворогам. А вороги только того и ждали, пока у них оружие появится помощнее нашенского, городского, и пошли войной на город дикие племена.
- Цельсь!
Ванька целится. Стреляет. А что целиться, что стрелять, против пищалей чёрта с два чего сделаешь. Нашенские-то стрелы до них не долетают, зато ихние из пищалей только так.
Вот где жуть-то.
- Цельсь!
Ну Гардис всегда какой ящик откроет, так оттуда такое вылезет, что в самую пору вообще открытия запретить.
И лезут, и лезут дикие племена на город, откуда только взялись, из каких-то сумеречных зон, вот ведь, сами в сумеречной зоне живут, ничего не открывают, на коробках спят, коробками костры жгут, бывалоча, кинут какой ящик в огонь, он - пшшшшшшш! - как грохнет, люди замертво…
А вот дурачье-дурачьем, а пищаль к ним в руки попала, за что спасибо Гардису, так теперь и не отобьешься от них, налетели, саранча окаянная…
- Цельсь!
Подумать только: грамоту выдумали неграмотные!
Лешек Кумор
Все началось с…
Да сейчас уже никто и не помнит, с чего началось, вот кого ни спроси – не скажет, руками разведет, смеетесь, что ли, меня тогда не было. И задумаешься, и спросишь, если все говорят, меня тогда не было, кто ж тогда вообще был…
А ведь был кто-то. Кто-то же открыл первый…
Что открыл?
А никто не помнит. Но что-то первое открыли. А? Ну что коробку, это ясное дело, что коробку открыли, а вот что в коробке было, уже не помнит никто. Может, огонь. Может, уголь. Нет, уголь потом открыли, сначала огонь. Или колесо там было, в коробке. Или каменный топор. Или…
Вот с него – с топора, с колеса, с угля – все и началось.
Открывали. Сначала медленно, осторожно, мало ли что там, в коробке, а то одну вот так открыли, оттуда пш-ш-ш-ш! – порох. Тот, кто открыл, без глаз остался. Бывало, откроют что-нибудь, потом долго-долго к коробкам не подходят, и того хватает, а то мало ли, еще поменяем что-нибудь коробками этими, землю или небо…
Дальше – больше. Жизнь не стоит, жизнь бежит, течет, летит, тесно уже стало на клочке земли под солнцем, стали все дальше уходить, туда, в сумеречную зону, где солнце уже не так светит. Там и коробки побольше, там еще на тридцать три раза вокруг коробки обойдешь, подумаешь, да точно ли надо открывать, а то мало ли, что оттуда вылезет. Да и не каждую коробку откроешь, бывает, ходит-ходит какой-нибудь вокруг да около, то ломиком подтолкнет, то молоточком стукнет, то вообще динамит под коробку подложит… нет, динамит тогда еще не открыли. А там глядишь и распахнется коробка, и вылезет оттуда такое, что не знаешь, как обратно засунуть…
А обратно-то уже не запихнешь…
И пошло, и пошло. Фарадей коробку открыл, его током шибануло, крепенько так, братья Райт коробку открыли, оттуда самолет вылетел, еле поймали, Эйнштейн коробку открыл, оттуда вообще не пойми что вылезло, до сих пор толком не понимаем. Курчатов коробку открыл, лучше бы не открывал, вон на Припять посмотрите, чёрт знает что творится…
А чем дальше, тем темнее, солнца-то уже там нет, а чем дальше, тем коробки больше, да и вообще не видно в темноте, есть они там, коробки, или нет. Еще пытались что-то открыть, один мыкался-мыкаклся с коробкой, так и не открыл, другой бы плюнул на все, бросил, а этот не-ет, приладил к коробке экран, клавиши, написал – Майкрософт, пообещал, что в каждом доме такой ящик будет.
А дальше…
Какое там дальше, дальше там и коробок нет в темноте, идешь, на пустоту натыкаешься. Уже и поговаривать стали, что все, хорош, хорош, кончились открытия, не все же им быть-то, да что еще надо, самолеты есть, пароходы есть, мирный атом есть, лучше бы не было, интернет есть, тоже лучше бы не было, отключите его кто-нибудь, а то я отсюда не выйду… зашел почту проверить, и нате вам…
А дальше…
А дальше пошли открытия. Пошли и пошли, вон какой-то открыл при всех коробку, легко открыл, оттуда пришельцы мертвые, которых в Розуэлле похоронили. Другую коробку открыли, там пирамиды, только это не просто пирамиды, это генераторы энергии. Третью коробку открыли, оттуда созвездия, а кто родился под знаком льва, того сегодня ждут большие неприятности…
И пошло, и пошло. Это потом уже спохватились, подсмотрел кто-то, вот так вот сами ящик смастерят, туда что-нибудь положат, и при всех откроют, а-а-а, сенсационное открытие…
А настоящих открытий что-то не видно. Ну вон, какой-то ящик открыл, из него вселенная во все стороны разбежалась, другой ящик открыл, вселенная сама на себя загнулась. Так это когда было…
А дальше там и нет ничего. Там. В темноте. Хоть три года иди, редко-редко натолкнешься на ящик, а то и не будет тебе никаких ящиков, провалишься в яму какую-нибудь в темноте, только тебя и видели. А если что откроешь, так такое откроешь, что сам не рад будешь, там темная материя, там темная энергия, там…
И вообще, не ходят туда, что туда ходить, темную материю в кошелек не положишь, на темную энергию ипотеку не оформишь. И сидят на крохотном пятачке света, шлифуют новый айфон, удобный интерфейс, хей-тач, вай-фай и хай-тек.
А кто-то уходит в темноту. Ну, это лузеры всякие, неудачники, которые завалили ЕГЭ и не выполнили объем продаж в текущем месяце, вот они и уходят с островка света, в темноту, ищут коробки, что бы открыть, потом а-а-а-а, и падают, и аминь, упокой, Боже, души рабов своих…
Может, и откроют что, кто им запретит. Нет такого закона, чтобы открывать нельзя было…
Гений – это талант изобретения того,
чему нельзя учить или научиться.
Иммануил Кант
Он появился из ниоткуда.
Вернее, никто вообще не видел, чтобы он откуда-то появлялся. Он ниоткуда и не появлялся. Он…
Бывают такие люди. Вот смотришь на улицу, вот только что никого не было, и на тебе, стоит человек, откуда вышел, или ниоткуда не вышел, не заметили его…
Был он из себя… А никакой он из себя не был, тоже бывают такие люди, вот начнешь вспоминать, какой он - и ничегошеньки на ум не приходит. Такой, как тысячи. Такой, как все. очевидцы вспоминают - ледащий, костлявый, росту в нем выше среднего, только разве очевидцам можно верить…
То-то же.
Если всем очевидцам верить, это что же будет.
Он бежал по улице… То есть что я говорю, никуда он не бежал. То-то и оно, что все бежали, как угорелые, кто к крепостному валу, кто от крепостного вала, а-а-а, ворог идет, ворог… А этот никуда не бежал, сидел на земле, ворошил короб, каких много вокруг валяется. Ну, сами знаете, ребятишки на эти короба забираются, с них прыгают, руки-ноги ломают, дурачье, бабы на них белье сушиться кидают, кто и дома такой короб поставит, спать на нем. Только негоже на нем спать, ворошится что-то в коробе, шевелится, будто что тебе в ухо нашептывает.
И вот короб. Он сидел над коробом, вертел короб, и так, и эдак, и по-всякому, чисто как мальчишка, вот это все про него говорили, как мальчишка. Где это видано, чтобы взрослый человек в короб играл, детская забава…
Лучник остановился перед ледащим, вытаращился, где это видано…
- Ты чей будешь? Какого роду-племени?
Он поднял голову, скулы вострые, глаза льдистые.
- А тебе-то что?
- Как что, а воевать кто будет? Это что ж, мы тут кровь проливаем в сыру землю, живота не жалеем, а он за коробом схоронился?
- А мне-то что до вас?
- А не до нас, значит, ворог, ворог от тамошних! Робя, сюды, ворога поймал!
Тут-то и случилось.
Что случилось?
А вот вам никто не скажет, что случилось.
Никто не знает.
Бывает такое, случилось что-то, а никто толком и не понял, что случилось. Вот, пятнадцать миллиардов лет назад бац - Большой Взрыв, из ниоткуда, из ничего появилась вселенная, никто так и не понял, что это было, некому тогда было понимать.
Вот и сейчас тоже…
А?
Ну да. Большой взрыв. Рвануло, когда он открыл ящик, нет, не стрелец, а ледащий человек с льдистыми глазами, нажал на хитромудрые замки, открыл, оттуда грохнуло, пыхнуло огнем, - Пыш! - швырнуло ледащего в траву-мураву, стрельцов разметало во все стороны, с криками…
- А-а-а-а, окаянный!
- Чародей!
- Ишь, лиходей, чего творит!
- Да на костер его, лешего такого!
- Он мне чуть глаз не выбил!
Кричали, подойти не решались. Да и как подойти к такому, который огнем пышет…
Он и сам боялся подойти к ящику, выбрался из травы, прижимая руки к лицу, видно, тоже обожгло, наконец, добрался до короба, схватил, помчался на вал…
- Робя, держи!
- Наших всех переколотит, окаянный!
Ванька услышал, что кричат, обернулся, а это кто там бежит, ледащий такой, белый, как смерть, как бы не Кощ бессмертный, про которого в сказках сказывают. И бежит этот Кощ прямехонько на Ваньку, сгинь, пропади, чужая сила…
- Сгинь, пропади!
Кощ бессмертный загребает из короба черный порошок.
- Пропустить, пропустить…
Ванька и пропустил, шуточка ли дело, Кощ бессмертный, как порошок свой черный сыпанет, Ванька в жабу болотную и превратится, всю жизнь потом квакать-прыгать будет…
Бежит Кощ бессмертный к вражьей стае, а они-то чего испугались, шарахаются от него, как черти от ладана… А Кощ черный порошок зачерпнул, кремешком чиркнул, и…
И пошло, и пошло, Пыш! Пыш! - короб огнем запылал, вражьи полчища разметал, только их и видели…
- На-а-аши взяа-а-а-ли!
- На-а-а-ши!
- У-рр-р-ра-а!
Радуются наши, друг друга обнимают, брагу пенную пьют. Про ледащего и не вспоминает никто, а где ледащий, а был ли какой-то ледащий, да откуда, да не было такого, это только в сказках Кощ бессмертный бывает, красных девок похищает, а тут не сказка, тут жизнь…
Огляделся Ванька, вот он, Кощ бессмертный, лежит в траве-мураве, лицо кровью залито. А кровь красная, как человеческая… Подбежал Ванька к Кощу, и боязно, и интересно, живой он, али какой…
- Ты живой, не?
- А тебе что?
Ванька даже вздрогнул, что за невежа, добрый человек ему помочь хочет, а он…
- А то айда ко мне… Гостем будешь… раны перевяжешь…
Кощ бессмертный кивнул, пошел за Ванькой, и не поймешь, то ли согласился, то ли что. Идет, под нос себе что-то бормочет, нет-нет да и остановится, короб какой-нибудь с земли подымет…
Вот и дом Ванькин, коньки на крыше, вот и мать выбегает из дома, Ваньке на шею уберегла тебя Берегиня, вызволила из беды…
- Матушка… не один я… со мной…
И не знает Ванька, как сказать, разве скажешь - Кощ, разве можно Коща бессмертного, навь темную в дом пустить…
- Хатон.
Это сказал ледащий. И так сказал, что не поймешь, то ли имя свое назвал, то ли что. Должно быть, имя…
Открытие происходит не когда падает зрелое яблоко,
а, когда падает яблоко на зрелую голову.
Евгений Кащеев
Непроглядная темнота расступается.
Пропускает человека.
Снова смыкается за его спиной.
Темнота, она норовистая, еще не перед каждым расступится, а бывает, расступится, обратно не выпустит.
Человек идет по проторенной дорожке. Здесь он еще не ходил, но дорожка ровная, гладкая, грех по такой не пройти, не посмотреть, что там в конце. Дорожка уводит все дальше и дальше от города, от земляного вала, от островка света, от домашних очагов и голосов людей. Человек подсвечивает себе путь факелом, только факел здесь не подмога, темнота глотает свет, лижет языки пламени. Кажется, сейчас и вовсе упадешь за край земли.
Человек принюхивается. Чувствует один из ящиков, который можно открыть, вот так, в два счета, просто и быстро.
Глубоко вдыхает, будто хочет броситься в омут.
Открывает.
Из ящика показывается дерево, похожее на древо познания, нет, это яблоня, обычная яблоня.
Человек ждет.
Еще не верит, что это будет какое-нибудь яблочко по блюдечку, наливное по серебряному.
Наливной плод срывается с дерева, с легким стуком падает на макушку. Человек надкусывает яблоко, может, в нем что-то кроется - нет, ничего не происходит. Все как всегда.
Человек задумывается. Яблоко упало, потому что земля его к себе притянула, потому что…
Потому что…
Ну же…
Искатель заглядывает в коробку, нет ли там еще чего, нет, ничего, как всегда, оберточная бумага и пакетик с абсорбентом донт ит. Человек даже подносит бумагу к свету, нет ли водяных знаков, нет, ничего, бумага вспыхивает в пламени факела, с шипением обращается в прах.
Хатон хлопает себя ладонью по лбу.
Ну конечно.
Все так просто… вот оно и открытие лежит в коробке, как раньше не заметил…
- Спасибо.
Хатон оборачивается, вот уж не думал, что кто-то стоит за спиной, бывает такой шок, вот только что думал, что один-одинешенек, и на тебе, кто-то стоит за спиной, кто-то смотрит в спину…
Кто-то…
- Спасибо.
Чьи-то руки тянутся к открытию.
- Ты что… я первый…
- Чем докажешь?
Кто-то отталкивает Хатона, кто-то сцепляется с Хатоном, катится по земле, темнота взрывается искрами, меркнет…
Молчит темнота.
Смотрят нераскрытые ящики на неподвижное тело в темноте. Оказывается, человек тоже может раскрываться, только там внутри нет никаких открытий, только что-то вязкое, липкое, солоноватое, в темноте кажется черным…
Открытия часто делают за закрытыми дверями.
Георгий Александров
Милостивый государь, честно признаюсь, вы немало огорошили меня своим письмом, в коем просили открыто и непредвзято описать Хатона, с коим меня свела судьба на долгое время, и благодаря коему я пережил немало удивительных приключений. Начну с того, что Ваша просьба поведать вам историю Хатона в двух словах - осмелюсь доложить, нелепа, поскольку о Хатоне можно говорить часами, и между тем ничего не узнать.
Прежде всего, милостивый государь Алексей Павлович, Вы спрашиваете меня, откуда родом Хатон, и кто его родители. Смею признаться, что хотя тесно общаюсь с сим господином уже много лет, так до сих пор ничего не знаю о его происхождении. Более того, порой мне кажется, что Хатон сам ничего не знает о своем происхождении, если такое возможно.
Вообще, чем больше я знаком с Хатоном, тем меньше знаю о нем, как это ни парадоксально. Страшно сказать, я даже не знаю его отчества, и затрудняюсь ответить, Хатон - имя сего господина, или его фамилия.
Познакомились мы с ним, милостивый государь, при обстоятельствах весьма необычных, если не сказать - трагических. Было это лет пять назад, когда большинство ящиков вокруг нашего города стояли не открытыми, люди не знали, что такое газовые рожки, и даже столь любимый мной табак лежал на дне одного из ящиков, еще никем не обнаруженный. Впрочем, турнюры и кринолины тоже покоились в коробках за семью печатями, поэтому, как мне кажется, те времена были не столь уж нехороши.
Я повстречал Хатона, когда на наш городок напал враг, один из тех многочисленных врагов, которые так и норовят поживиться чужим добром. Враги были неплохо вооружены, помимо стрел у них были так называемые пищали, о которых мы еще не слышали. Исход битвы был бы не в нашу пользу, если бы не Хатон, которому посчастливилось в разгар боя открыть порох.
Волею судьбы Хатон поселился у меня в доме. Это тем более странно, что я никогда не предлагал ему кров. Моя любезность ограничилась тем, что я предложил ему ужин и ночлег, не более того. Впрочем, Хатон всегда был далек от понимания того, что есть любезность.
Я выделил Хатону чердак моего дома, а когда мы переехали в каменный дом - комнату на третьем этаже. Впрочем, выделил - опять же, неправильно сказано, Хатон сам занял комнату, как будто она принадлежала ему. Хатон имел обыкновение работать по ночам, оглашая тишину ночи разгневанными криками. Днем же он предпочитал безмятежно дремать, и очень сердился, если кто-то нарушал его покой. Поэтому в доме приходилось ходить буквально на цыпочках.
Хатон постоянно приносил в дом коробки, коробки, коробочки, коробушечки, вся его комната была завалена сундуками и ящиками. Денно и нощно он пытался открыть коробки, подбирал отмычки, секретные коды, иногда попросту, по старинке стучал ломиком. Порой он приходил в ярость, в гневе швырял ящики об стену, так, что у нас дрожала посуда. Когда я делал ему замечание, он приходил в еще большее неистовство, уходил из дома - на несколько дней, иногда недель. Впрочем, я всегда знал, что он вернется. Не могу вам объяснить, милостивый государь, чем была вызвана такая уверенность, но я это знал.
Смею вас так же заверить, милостивый государь, что Хатона не интересовало ничего, что не относилось бы к открытиям. В былое время, когда ящик с синематографом еще не был открыт, Хатон круглыми сутками мог биться над замком, чтобы проникнуть в таинство движущихся картин, его комната была завалена засвеченной пленкой, вспышками и дагерротипами. Но когда фильмы прочно вошли в нашу жизнь и редкий человек не заглядывал вечерком на премьеру какой-нибудь комедии - Хатон напрочь охладел к этой затее, никакими силами его невозможно было вытащить в кино. То же самое касалось и граммофона, а о каких-то светских приемах не могло быть и речи.
Хатон никогда не посвящал меня в свои планы, в лучшем случае делал вид, что не слышит моих вопросов, а в худшем - огрызался, резко и грубо, что абсолютно не подходило к его воспитанию, несомненно, хорошему. Я несколько раз ставил ему на вид его неподобающее поведение, но он всякий раз не обращал внимания на мои слова.
Отношения с законом у Хатона были, мягко сказать, вольные. Если ему позарез нужен был какой-то ящик, он мог достать его любой ценой, в том числе, не всегда честными способами. Нет, ни в коей мере не подумайте, милостивый государь, что Хатон был профессиональным грабителем или причастен к какому-то громкому делу. Скорее, он был подобен ребенку, который не способен отличить свое от чужого. Я был свидетелем вопиющего случая, когда Хатон увидел в витрине одной из лавок коробку, служившую подставкой под туфли: без тени смущения он забрал коробку и унес с собой, не обращая внимания на окрики полицейского.
При этом Хатону была безразлична собственная судьба: казалось, он вообще не понимал, что неосторожно открытый ящик может стоить ему жизни. Несколько раз на третьем этаже нашего дома вспыхивал нешуточный пожар, а однажды мощный взрыв разнес весь третий этаж. Любой другой на моем месте отказал бы беспокойному жильцу от дома (того же мнения придерживалась моя жена), однако, я понимал, насколько важно для цивилизации то, что делает Хатон. То, что недоступно ни одному из нас…
Пожалуй, всерьез я воспротивился только однажды: когда у Хатона начался «небесный период», как я его называл, когда мой беспокойный друг всеми правдами и неправдами пытался покорить небеса. До сих пор помню, как он мастерил всевозможные модели крыльев, картонных, бумажных, кожаных, прыгал с колоколен и башен. Разумеется, его полеты заканчивались весьма плачевно, много раз его доставляли в больницу с многочисленными переломами. Я неоднократно намекал своему другу, что его полеты во сне и наяву плохо закончатся, но чужого мнения для Хатона просто не существовало.
В то время, о котором я повествую вам, милостивый государь, я уже всерьез подумывал, как бы намекнуть Хатону, что его дальнейшее пребывание в моем доме нежелательно. Нет, не подумайте, чтобы я охладел к своему другу, скорее, он сам делал все возможное, чтобы наши отношения дали трещину.
Итак, это было в середине марта, в один из тех дней, когда кажется, что весна задержалась в пути на какой-то станции, не смогла получить лошадей, или потеряла билет на поезд. Я хотел подняться к своему другу и объясниться с ним, когда над городом позвучал сигнал воздушной тревоги. Это было тем более странно, что до этого времени сигнал воздушной тревоги никогда не звучал - по одной простой причине, воздушных тревог не было. То есть, кто-то когда-то открыл коробку с сигналом, на котором было написано - воздушная тревога. Но никаких опасностей с воздуха нашему городу не угрожало.
Однако, в тот день дела обстояли иначе: мир давно уже стоял на грани войны, и утром как будто прорвалась невидимая грань. В утренних газетах разнеслась новость о нападении Вест-Империи, причем - воздушном нападении.
Это был шок. Все ждали боя, но никто не ждал, что этот бой будет воздушным. Над городом покачивались огромные воздушные шары, с которых сбрасывали бомбы, начиненные порохом. Позднее я узнал, что на каждом шаре было отпечатано изображение Гардиса, как человека, открывшего шары, если он вообще был человеком, в чем лично я сомневаюсь.
Моя Катишь с детьми и прислугой спрятались в подполе, я же бросился наверх, чтобы предупредить моего беспокойного друга об опасности, которой он, несомненно, не замечал. Каково же было мое удивление, когда я вошел в комнату Хатона и увидел, что самого Хатона нет, а в распахнутое окно врывается ветер и терзает занавески.
- Хатон! - позвал я в пустоту.
Ответа, разумеется, не было.
На улице внизу царила паника, люди прятались кто куда, на колокольне били в колокол, то ли возвещали беду, то ли просили Всевышнего уберечь от беды. Я посмотрел на колокольню - мельком, краем, глаза - и… мне показалось, я сошел с ума.
Нет, мой друг не продолжил свои безумные прыжки с колокольни - на самой колокольне его не было. А вот по пустырю рядом с колокольней стремительно неслось нечто стрекочущее, крылатое, в котором я даже от страха признал исполинскую саранчу, обещанную Иоанном Богословом в Апокалипсисе.
Но в самом сердце этой саранчи сидел Хатон, причем не оставалось сомнений - он сам же и правил этой хитромудрой машиной, с трудом изъятой из какого-то ящика. Я терпеливо высматривал, где же воздушные баллоны, за счет которых машина поднимется в небо, но не видел. Аппарат был… тяжелее воздуха.
И все-таки он оторвался от земли.
Я не поверил своим глазам, когда он оторвался от земли. Я все ждал, когда он снова опустится на землю - он не опускался, со стрекотанием взлетал все выше и выше…
В рядах воздушных шаров возникло замешательство, мне показалось - они испугались маленького летуна. И не напрасно - в этом я убедился, когда летун острым винтом разорвал оболочку одного шара, другого, третьего…
Да, милостивый государь, мы были свидетелями первого воздушного боя. К стыду своему признаюсь, не успел сделать ни единого снимка, хотя фотоаппарат имелся тут же, в комнате Хатона.
И - милостивый государь, мы не поверили своим глазам, когда флотилия воздушных шаров в панике подалась назад, к отступлению! Я даже не сразу заметил, что не вижу в небе маленького самолета, почему-то решил, что Хатон выполнил свою миссию и благополучно приземлился.
По-настоящему я заволновался только на следующий день, когда Хатон не спустился к ужину, и мои домашние подтвердили, что не видели моего странного друга.
К стыду своему признаюсь, я не сразу бросился к телефону, вызывать полицию, разыскивать Хатона. Более того - мне вообще в голову не пришло, что с Хатоном может что-то случится.
Когда поздним вечером раздался дверной звонок, я не хотел открывать - мне подумалось было, что какой-то нищий бродяга просит есть, меня всегда раздражали попрошайки, которые не хотят сами работать. Однако, служанка опередила меня, отомкнула замок и впустила в дом странную процессию - четверо несли одного, с забинтованной головой и лицом, залитым кровью. Я хотел было намекнуть, что мой дом - не богадельня, и при всем сочувствии к раненным… что есть же больницы, и тому подобное… когда посмотрел в лицо…
Я узнал Хатона.
Вот, пожалуй, и все, милостивый государь, что я могу сообщить вам о Хатоне, которого по праву можно считать самым гениальным человеком всех времен. Перечень его открытий займет не одну страницу, если не целый том. Более того, всесторонне поддерживаю Вашу идею установить на площади памятник Хатону, сам первый выделю посильную для меня сумму.
От себя могу добавить, что всю ночь не отходил от постели Хатона, молился неведомо кому, боялся потерять самого гениального человека на земле.
С нижайшим почтением, ваш покорный слуга
Иван Петрович Тупольский.
Неверный шаг в ненужную сторону
иногда приводит к открытию.
Георгий Александров
Расступается темнота.
Пропускает поджарого человека с блеклыми глазами.
Смыкается снова.
Человек идет по проторенной дороге, он уже ходил здесь - не раз и не два, с каждым разом все дальше и дальше, нащупывает путь. Подходит к коробке, большой, громоздкой, набирает код.
Ждет.
Ничего не происходит.
Ничего, ему не привыкать. В его жизни было много закрытых дверей и неподдающихся замков.
Все-таки обидно. Чуть-чуть. Ну как всегда.
Что-то шебуршится в темноте, зверушки какие-то, и не поймешь, кто тут живет, света не любят. Сюда еще ни разу не проникал свет, здесь еще ничего не открывали, по ту сторону городского вала и крепостной ратуши.
Тощий человек осторожно взламывает замок. Замок поддается, чуть-чуть, чуть-чуть, ну, ну, ну…
Вспышка света.
Человек как всегда отскакивает, закрывает лицо руками, чтобы не плюнуло оттуда чем-нибудь, не вспыхнуло, не обожгло. А то люди уже и без глаз оставались, и с обожженными лицами, и много еще чего было…
Из коробки никто не выскакивает, никто не набрасывается, никто не впивается в горло. Человек осторожно заглядывает в ящик, смотрит на ламповую трубку, черт, сколько над ней бился…
- Спасибо.
Темные руки выскальзывают из темноты, вытаскивают трубку.
- Это моё…
Кто-то другой как будто не слышит Хатона.
- Спасибо. Спасибо.
Хатон бросается за вором, тут же получает сокрушительный удар в челюсть, темнота ощеривается искрами. Хатон хватает кого-то за ногу, швыряет на землю, ламповая трубка разлетается вдребезги, ничего, главное, она открыта. Хатон бьет невидимого врага обломками ламповой трубки, еще, еще, еще, слишком часто проигрывал, слишком часто оставался здесь ни с чем, нокаутированный очередным кем-то более предприимчивым…
Враг не шевелится.
Хатон вытягивает руки в темноту, так и кажется, что темнота сейчас их откусит, пальцы натыкаются на что-то горячее, липкое, влажное. Хатон пробует на вкус, все еще не отучился пробовать на вкус, мало еще, что печень - голимая сурьма со свинцом…
Пробует.
Фыркает про себя, бывает же. Тут нужны какие-то погребальные речи и поминальные обеды, не знает Хатон никаких погребальных речей и поминальные обеды готовить не умеет.
Уже подходя к городу с ламповой трубкой в руках, задним числом вспоминает, что надо бы вытереть руку.
И задним числом думает, что это был не Гардис.
Почему-то так кажется - не Гардис.
Нет открытия, если нет открытия этого открытия.
Алишер Файз
- Нельзя сюда, мужчина, нельзя сюда!
Тощий человек как будто не слышит, заходит в полуразрушенное здание госпиталя, где повсюду - в палатах, в коридорах, кажется, только что не на потолке - лежат раненые. Оглядывает людей, брезгливо принюхивается к запаху тления и смерти.
- С этим что? - показывает на человека, из которого как будто уже по каплям уходит жизнь.
- Гангрена… ногу вчера ампутировали, заражение крови пошло…
Тощий наклоняется над раненным, что-то набирает в шприц, вонзает иглу в тело…
- Вы… вы что делаете, нельзя так, нельзя, вы кто такой будете?
Человек называет себя.
Вздох восхищения по комнатам.
- Благодетель пришел.
- Спаситель.
- Он, говорят, людей воскрешает…
- Ври больше…
- Да я сам видел.
- Да бухать меньше надобно…
- Вы… так это вы… так что ж сразу-то не сказали? В следующий раз говорить будете, а то вот так ввалились, ни здрассте, ни до свидания…
Человек, казалось, не слышит медсестру, обходит пациентов, полушепотом задает вопросы, что-то впрыскивает, идет дальше, наконец, бесшумно выходит из госпиталя, не через дверь - через стену, через пролом в стене.
- Постойте! Да подождите же!
Сестричка бежит за тощим человеком, зовет его по имени, если это вообще имя, а не что-нибудь…
- Что такое?
- Давайте… провожу вас.
Он недовольно фыркает.
- Куда?
- Такой вы смешной… а вы где живете?
Снова фыркает.
- А почему вас это интересует?
Двое идут по разрушенной улице, по городу, который только-только начинает оживать после войны, зализывает раны, отстраивает то, что еще можно отстроить, разгребает руины. Все кончилось, как-то сравнительно быстро кончилось, если только у Гардиса нет в запасе еще чего-нибудь, а у него есть в запасе, можете не сомневаться. Двое проходят мимо стены дома с надписью - при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна.
- А вы давно здесь?
- Что?
- Вы здесь давно?
- Да… с самого начала, - говорит Хатон, не уточняет, с начала чего.
- А я тут недавно приехала… жуть такая…
Хатон кивает.
- Жуть.
Двое заходят в то, что, что было музеем, Хатон вышагивает через анфиладу, то пропадает в тени руин, то снова появляется, выхваченный отблесками прожекторов.
- И это все вы?
- А? Вы ко мне обращаетесь?
- Это… это все ваше?
Хатон не понимает. Оглядывает залы, история человечества, разложенная по полочкам, кремень, уголь, соха, борона, сбруя, уздечка, седло с попоной, расшитой рунами, глиняный горшок, первые неумелые свирели, вырезанные из трубчатых костей. Колесо. Кто-то умный возле колеса пририсовал велосипед с квадратными колесами. Прялка. Веретено. Ткацкий станок. Западня-самострел на крупную дичь. Первые кирпичи, обожженные в глиняной печи. Ножницы. Паровой котел. Воздушный шар. Аппарат тяжелее воздуха. Конвейер.
Хатон как будто не видит всего этого, не замечает табличек под экспонатами, где скромно значится - Хатон, Хатон, Хатон, и даже там, где помечено - изобретатель неизвестен, или - изобретатель безымянный - и то кто-то подписал карандашом: Хатон.
Кстати, карандаш, это тоже Хатон. И перо. И авторучка. Видели такие, да, которые в чернильницу макать не надо, кляксы сажать? А-а, вы-то уже знаете, у вас-то уже и эти, как их, ай-попады, там на кнопки жмешь, или я там не знаю, на что, он сам все пишет…
Хатон оглядывает соседнюю витрину, каменный топор, лук и стрелы, костяной нож, самострел, пищаль, пушку с ядрами, духовое ружье, пулемет, это какой марки, не видно, а все равно Хатон в этих марках не разбирается. Проводит пальцем по запыленным табличкам, Гардис, Гардис, Гардис, Гардис, Гардис совместно с Кольтом, Гардис совместно с Вадерфриттелем, Гардис, Гардис, Гардис, Гардис…
- За вами интересно наблюдать даже когда вы молчите.
Хатон не отвечает, кажется, не слышит.
- А что вы в свободное время делаете?
- А?
- В свободное время чем занимаетесь?
Хатон растерянно пожимает плечами, а что, разве есть какое-то свободное время…
- Какие фильмы смотрите?
- Не смотрю.
- А что так?
- А зачем…
Хатон вышагивает по анфиладам, выискивает что-то на витринах, а что это порох подписали - Гардис, с каких это пор его Гардис открыл… Длинные пальцы вытаскивают что-то с разбитых витрин, ключи, отмычки от ящиков, может, что подойдет.
- Любимая песня?
- А?
- Музыку какую слушаете?
- Не слушаю.
- Да вы что?
Сверкают блеклые глаза.
- Зачем?
- А зачем люди дышат? - сестричка обижается, её зовут Ника, а он даже не спросил, что ее зовут Ника, ему все равно, что ее зовут Ника, ему вообще всё всё равно.
- А вы сейчас куда?
Хатон пожимает плечами, не все ли равно… заходит в комнатенку, посреди которой стоит коробка, достаточно большая, Ника еще отмечает про себя, замок хитрый, тройной, тройные замки еще никто не открывал, вообще считается, за ними ничего нет…
- У меня тут печенюшечки есть, чайку попьем… - Ника входит в комнатушку, Хатон отодвигает ее, грубо, бесцеремонно, испуганно.
- Сюда нельзя.
- Да вы что?
- Нельзя вам.
- Хатон, вы так с людьми-то не обращайтесь, вы их оскорбля…
Хатон захлопывает дверь перед Никой, растирает виски, колотит кулаками в стену, как будто это поможет успокоиться. Садится на корточки перед ящиком, терзает замок.
Ника закусывает губу, чтобы не разреветься, неужели, опять, все так хорошо начиналось, неужели, опять…
- …капитулировать в течение двадцати четырех часов, в обратном случае будем вынуждены применить оружие Судного Дня.
Голос Гардиса, он редко сам выступает по радио, предоставляет это сильным мира сего. Но на этот раз готовится что-то особенное, поэтому - сам Гардис.
- А что он придумал? - Ника спрашивает, не получает ответа.
Отвечать некому.
Входит врач, засыпает на ходу, здесь все засыпают на ходу, протягивает руки, греет у печки.
- Сейчас передавали… эвакуируемся из города. Срочно. Пока не вдарили.
- Чем… вдарили?
- Откуда я знаю, чего у него там, у Гардис этого… Давай скорей… раненных в машины… и в темноту.
- В темноту?
- А куда денешься, хоть в темноте от них спрячемся… ну не в саму темноту, в сумеречную зону…
Нике страшно, сумеречная зона - это новенькое что-то, в сумеречную зону нормальные люди не ходят, ходят только долбанутые, вроде Хатона, про него люди говорят, он малость того, кукукнутый. Вот такие кукукнутые туда ходят, и не возвращаются…
Машины уезжают из города, увозят людей в полумрак, так и хочется уйти подальше в темноту, чтобы точно не добрался враг, только как же туда уйдешь, кто сказал, что там только ящики нераскрытые стоят, мало ли там что… Один так в темноту ушел, потом вернулся, кровью харкал, и кожа с него клочьями сползала…
На окраине города собираются солдаты, принять последний бой, как-то все понимают, нет шансов против того, что открыл Гардис в какой-то из коробок…
Гардис…
Ника подскакивает.
- Хатон!
- Это кто? - в голосе врача слышится укол ревности.
- Хатон… он там остался…. В городе…
Ника бросается по улицам, кто-то кричит ей, барышня, барышня, вы куда, куда-куда, на Кудыкину гору воровать помидоры…
Ника проносится по анфиладам, мимо истории, разложенной по полочкам и посаженной под стекло, барабанит в дверь.
- Хатон! Хатон, да откройте же, не смешно уже, я…
Дверь открывается удивительно легко, не заперта, окно напротив распахнуто, за окном слышится гул, опять боевые самолеты, что-то несут на этот раз…
Не бомбят.
Вот это странно, что не бомбят, пролетает самолет, с него спускается что-то на парашюте, что-то…Гуманитарная помощь, не похоже… Ребятишки стайками бегут к тому, на парашюте, что там за штука…
Треск вертолета.
Крохотная стальная саранча появляется откуда-то из ниоткуда, крохотные манипуляторы захватывают парашют, вертолет со странной ношей уносится куда-то к холмам за городом, сопровождаемый ураганным огнем. Враг не хочет, чтобы ноша на парашюте плавно опустилась на землю, враг хочет, чтобы она упала, чтобы…
Вертолет плавно опускается на холмы. Из вертолета выпрыгивает Хатон, даже отсюда видно - Хатон, казалось, он не замечает обстрела, разворачивает измятый лист ватмана с непонятными чертежами, показывает тому, в самолете…
- Хатон!
Ника сама не понимает, как бежит к Хатону, вроде бы не бомбят, вроде бы не опасно, только чует сердце, здесь происходит что-то во много раз страшнее любой бомбежки, что-то…
- Хатон!
Хатон оборачивается, морщится, будто ему сделали больно…
- Не кричи… не кричи…
Хатон пугливый, Хатон не любит, когда кричат. Когда кричат, хочется спрятаться, затаиться, переждать…
- Хатон…
- Только бы он был за штурвалом… только бы он…
- Кто, Гардис?
- Да не кричи…
Самолет делает круг, берет выше, выше, исчезает за облаками…
- Ушел?
- Ушел… понял, что у нас тоже эта штука есть… - Хатон все еще потрясает чертежами, будто пытается закрыть ими весь город.
- Что есть?
- Это… это… - Хатон захлебывается кашлем, выхаркивает кровавую слюну, - черт, хватанул-таки…
- Что хватанул?
- Дозу…
- Вы что… наркотики?
- Какие наркотики, еще их мне не хватало… - Хатон подносит непонятный прибор к так и не упавшей ноше, мотает головой, - нет, не здесь, это в лаборатории… Заходили туда?
- Ну да…
- Я вам говорил, не ходить, что вы в самом деле…
- А что вы там такого от людей прячете?
Хатон не договаривает, снова захлебывается кашлем.
- Чаю… чаю вам принести?
- Мо… молоко.
- Да где я вам здесь молоко возьму?
- А вы уж постарайтесь… возьмите…
Падает на песок, сгибается пополам…
Главный Закон Изобретательства:
Нельзя, не перегнув палку, изобрести колесо.
Это все враки, что если туда пойдешь, в темноту, где ящики неоткрытые, останутся от тебя рожки да ножки…
А?
Хатон-то?
Выживет, куда денется. Дозу, конечно, хватанул, может, и инвалидность дадут, только плевать он хотел на эту инвалидность.
Ничего, отлежится, ему не привыкать. И не такое случалось, он и в субмаринах тонул, и на картонных крыльях падал, и на первой машине с моста навернулся, и…
А?
Не-ет, космос у него еще впереди. Держите пальцы крестиком, чтобы оттуда не навернулся.
А Хатона пока оставьте в покое, дайте отлежаться. Лучше сходите пока туда, в темноту. Вот честно признайтесь, хотелось вам туда пойти? Не за Хатоном по пятам, что за Хатоном по пятам, он все откроет, вам пустые ящики останутся. А вот так. Самим.
И не бойтесь, не бойтесь, это все старушечьи пугалки, что пойдете в темноту, и слопают вас с косточками. Никто не слопает, нет там никого. Ну может, и есть там какие-то, живут в вечной темноте, только они сами людей боятся. Бывает, идешь вот так по темноте, наступишь на кого-нибудь пушистого, он с писком от тебя удерет во все лопатки.
Не более того.
Так что не бойтесь. Попытайте счастья. Фонарик возьмите, пригодится. Осторожно. Вот так. Что такое? Ну что испугались, тела мертвого никогда, что ли, не видели? То-то же… А вы как хотели, между открывателями тут знаете, какая вражда, ни на жизнь, а на смерть. Что? В какую полицию, что вы там сообщать пойдете, полиция темнотой не занимается, полиции в городе проблем хватает.
Коробки, коробки, коробочки, коробушечки. Больише, маленькие, разные. Какие-то видны сразу, какие-то врыты в землю, какие-то вообще под землей. Замки, замочки, замочечки. А? Ключи где? И не просите даже, нет у меня ключей, и ни у кого нет. Коробку-то найти не проблема, а вот ключ к ней…
Ну попробуйте вот эту с кодовым замком. Вы третьего сентября родились? Все почему-то обычно свою дату рождения вводят.
И что?
Не вышло.
Хотите попробовать еще? Это вам не лотерея, что вы в самом деле… вот, на коробке формулы, графики, их читать надо, там, глядишь, докопаетесь. Да, это жизнь положить надо, чтобы докопаться, а вы как хотели, а?
То-то же.
Это там кто идет… Не бойтесь, не бойтесь, это человек, такой же, как вы, голова, два уха. Можете с ним раскланяться, ничто не обходится так дешево и не ценится так дорого, как вежливость. Кто сказал? Не знаете? Потом в книгах посмотрите…
Это Гардис. терпеливо сидит над ящиком, перебирает коды в замке, один не подходит, второй, третий… подошел. Гардис открывает ящик, вытаскивает провода, экраны, модемы, нате вам, получите-распишитесь, первая компьютерная сеть.
Так что ничего…
А?
Ну погуляйте, погуляйте здесь еще. Может, чего откроете… Я что, возражаю, что ли…
Стук в дверь.
Вот так. Ближе к рассвету. Иван Петрович еще хочет бормотнуть про себя, кого черт принес, пошли все на фиг. Не бормочет, смотрит в комнату Хатона, пропахшую не пойми чем, видит, что самого Хатона нет.
- Иду, иду!
Распахивает дверь, ну только посмей уже уйти…
Входит Хатон, вернее, то, что было Хатоном, неловко стирает с лица потоки крови, поправляет остатки курточки, кстати, курточку на молнии тоже Хатон открыл, если что.
- Ни фига се, это ты где так?
- Люди… люди…
Иван Петрович переводит дух, хорошо хоть люди, а то доходится Хатон за тридевять земель, отметелит его кто-нибудь в темноте, неважно, кто…
- Там, что ли, в темноте чего не поделили?
- Не-е… люди… тут…
А что так? Евреев, вроде, не лупят уже, да и на еврея ты и близко не похож…
- Машина… машина…
- Отродясь у тебя машины не было, окстись… сам машину открыл, сам на своих двоих топаешь, сапожник ты наш без сапог…
- Столько этих… аварии… это самое…
Иван Петрович кивает, ясное дело, сколько уже народу в автомобилях погибло, а виноват кто? Не-е, народ себя винить не любит, народ изобретателя виноватым сделает, ни одной целой косточки на нем не оставит. Это ещё полбеды, в древности и похуже было, когда какой-нибудь сын вельможи пострадает, потом изобретателя на костер.
- Салфетку… салфетку…
- Какую, на фиг, салфетку, айда, в кухню, перевяжем… горюшко ты мое, Ника завтра придет, запричитает…
Хатон выбирается из комнаты, прислушивается к голосам. Голоса в зале, это всегда не к добру, как бы прошмыгнуть незаметно, а то начнется, а-а-а, Хатоша, да посиди с нами, да что как неродные, ой, а автограф можно, а Хатон не знает, как писать автографы…
Сегодня хочется не быть. Затаиться, лежать тихо-тихо, еще лучше - не дышать, не спугнуть самого себя…
- А-а, Хатоша!
Началось.
- Да что как неродные-то!
Гости, большие, шумные, Хатон как всегда не различает лиц, имен, голосов, как люди вообще отличают друг друга, как-то у них это получается…
- Здрасст…
- Кто это вас отделал так?
Хатон разводит руками, хочет спрятать лицо, хочет сам спрятаться, знать бы еще, как…
- Над чем работаете?
- Да… над всем… помаленьку…
- Загадочный вы наш… как всегда темните…
- Вот что, Хатоша… Ближе к делу давай… - Иван Петрович подтягивается к Хатону, нескладному, долговязому, - человечка одного обучить надо.
- Чему… обучить?
- Чему-чему, уму-разуму. Вот, Максик, сыночек Сид Сидыча, а это Хатон, познакомьтесь… Ну вот, Хатош, ты сегодня в темноту пойдешь, его с собой сводишь, покажешь, как там ящики открывать.
Хатон даже не говорит, что не собирался идти ни в какую темноту. И что ящики так просто не открывают, там над одним ящиком годами можно биться, если не веками. И откуда люди думают, что стоит пустить открывателя в темноту, перед ним все ящики сами распахнутся, попрут оттуда вечные двигатели и машины времени…
- Вот и славненько, покажешь ему там все… Только ты это, туда, где оружие, не води, еще подорветесь там на чем-нибудь…
Хатон взвивается.
- Я что, оружие открываю?
- Уймись, уймись, что ты, в самом деле… что за человек, на драной козе не объедешь, вот всегда такой…
- А зачем его на драной козе объезжать? - Максик хохочет, все хохочут, Хатон растягивает губы в вымученной улыбке.
Самое большое несчастье, которое постигло человека,
- это изобретение печатного станка.
Бенджамин Дизраэли
Темнота расступается.
Как-то нехотя, настороженно, темнота вообще чужих не любит. Своих она тоже не любит, да для темноты нет своих, темнота она сама себе чужая.
- …а еще такой анекдот... Вам не мешает перо на моей шляпе? А ничего, я его обрезал, теперь мне все видно… - говорит Максик.
Хатон кивает, Хатон всегда кивает, когда ему что-то говорят. К чему здесь анекдоты, к чему здесь Максик, к чему здесь все…
- А вы какие фильмы смотрите?
Хатон сжимает зубы. Началось.
- Не смотрю.
- А что так?
- А так.
- Да ну, круто, этот, Человек-таракан, он по облакам ходит, как по земле, там этот весь мир захватил, у него станция военная в небе… в последней серии… и…
Харон сжимает зубы. Темнота не любит, когда говорят, темнота, она пугливая, ящики пугаются человечьих голосов… И эти тоже пугаются, пушистые какие-то, разбегаются с писком…
- А это кто, мыши?
- Не…
- А кто?
Хатон пожимает плечами, чёрт их пойми…
- Так давно ходите, и не знаете?
Так и хочется развернуться, заорать, я какого черта все знать должен… И как назло ни одного ящика, который можно легко… не-ет, про открыть даже не заикайтесь, открытие так с ходу не делается. А хотя бы какой-нибудь ящик, который уже начали потихоньку взламывать, там ящик открыли, в нем еще один, его открыли - там коробка, в коробке сундук, в сундуке шкатулка, в шкатулке…
…вот-вот, не надо про Кощееву смерть…
Или хотя бы ящик, на котором уже кто-нибудь (Хатон, больше некому) нацарапал какие-нибудь формулы, расчеты, помучаешься над ними месяцок, глядишь, откроешь…
Тут надо загнуть умную речь, знать бы еще, как загибать умные речи.
- Ну… можно тут целыми годами ходить, не открыть ничего, если не знать, как подступиться… вот стоят коробки, мы даже не знаем толком, из какой научной области… химия, физика, математика, астрономия…
- В школе все задолбало…
Хатон кивает, да, возможно, не знаю, в школу не хожу.
- Так что бывает, люди над одной коробкой годами бьются…
- А эту можно? - Максик показывает на ярко раскрашенный ящик.
Хатон пожимает плечами, у меня-то что спрашиваешь, я, что ли, хозяин всего этого склада, что хочешь, то и открывай. Спохватывается, задним числом смотрит на коробку, нет ли черепа со скрещенными костями. Это значит, или сам пострадаешь, если откроешь, или еще кто пострадает где-нибудь в какой-нибудь Японии… Нагасаки слышали?
Нет, черепов нет. Костей тоже.
Максик открывает ящик. Вот так. Просто.
- А вы говорили, годами.
Хатон не понимает. С ума он сошел, что ли. Очень похоже. Коробушка-то простенькая, над ней уже кто только не работал, кибернетики те же. Как бы потом с каким-нибудь Касперским объясняться не пришлось, может, он тут недооткрывал, оставил, вечерком придет, а-а-а-а, какая сволочь открыла…
Крутя-а-ак… во-о-обще, тут игрушки, блин, ты смотри, смотри, вон этот бежит, а в него стрелять надо, ай-й-й, черрр-т…
Хатон не успевает спросить, с каких это пор они стали на Ты. Хатон вообще ничего не успевает спросить, Максик перегибается через коробку, падает внутрь.
- Ты там живой, нет? - Хатон пытается острить, острота получается какая-то жалкая.
Смотрит в коробку, еще не понимает…
Смотрит…
Еще протягивает руку, еще пытается дотянуться до дна той бездны, которая открывается там, в ящике…
- …а раньше такое бывало?
- Да… как бы…
- Да или нет? - следователь хмурится.
Хатон снова пожимает плечами, разве можно здесь отвечать однозначно…
- Да… со мной нет.
- Ну спасибо вам… вот здесь распишитесь, с моих слов записано верно… И вот здесь еще… сами понимаете, врать нехорошо… Подтверждаю достоверность вышесказанного.
Хатон не понимает, может он идти, или еще нет, Хатон вообще не понимает, что случилось…
- Все, все, свободны…спасибо.
Хатон выходит в сумерки, здесь уже не светло, но еще не темно, может, можно что-то нашарить, здесь много ящиков стоят нераскрытых, которые можно раскрыть…
- Парень, ты куда сыночка-то хозяйского дел, а?
- Да никуда я его…
- Ты че, попутал чего-то?
Рушится мир.
Визг тормозов, надрывается сирена, крутые кулаки исчезают. Кто-то подхватывает Хатона, бросает в машину, давай, живей, гони…
- Крепенько они тебя… - кивает Иван Петрович, - Это теперь тебе где-нибудь затихариться надо, не отстанет… за сыночка-то за своего…
Я просто изобретаю, а потом жду,
пока появится человек,
которому нужно то, что я изобрел.
Р. Бакминстер Фуллер
А чего вам в городе не сидится-то?
Понимаю, понимаю. Что там город какой-то, там все открыто уже в городе этом на тридцать три раза. И вообще шум, гам, грязь, правда что, начинаешь понимать Хатона, который вот так от людей уходит… в никуда.
Можете пооткрывать что-нибудь. Время сейчас хорошее. Да, бывают дни хорошие для открытий и не очень. С погодой как-то связано, или с магнитным полем, или я не знаю, с чем.
Ну, когда-нибудь откроем, с чем связано.
А пока… да что вы от одного ящика к другому бегаете, этот не открыли, к тому пошли? Так дела не делаются. Вот, на Хатона посмотрите, выискал себе коробку, и сидит над ней, колдует. Хатон поумнее нас будет, выискал коробку, которую уже кто-то открывал. Кто-то. Когда-то. А что, бывают такие, придут, откроют что-нибудь, повертят-повертят в руках и бросят. Может, не поняли, что к чему. Может, не нужно. Может, дотащить не смогли до города. А то открыть, это полбеды, а вот как вы самолет или субмарину до города дотащите? То-то же. Вот так откроет кто-нибудь, потом в город прискачет, а-а-а, открытие, а-аа-а, деньги нужны, в город привезти… люди настораживаются, а что за открытие, а сколько прибыли с него будет, а как далеко ехать, а-а, не, не надо, это же в какую даль переть…
И все.
И лежит коробка, вроде бы открытая, и вроде бы нет.
Едва ли случайно, что электрическая лампочка и таблетки от бессонницы были изобретены одним и тем же поколением.
Хоймар фон Дитфурт
- Понимаете… чувство такое… как будто кто-то мной управляет. Со стороны.
- Вот как… голоса в голове не слышите?
- Н-нет, не было.
- Спите как?
- Да… по-всякому. Хотя нет, нет, подождите, чаще всего заснуть не могу, ложусь, сразу обиды все свои припоминаю… кто где что сказал… понимаете, я человек такой, на обиду ответить не могу…
- Надо учиться. В браке состоите?
- Уже нет. Не сложилось как-то. Понимаете, появлялось чувство такое, что кто-то всеми моими поступками управляет… мыслями… и кто-то будто нашептывал, разведись, разведись…
- Вот как… Ну а вы обстановку сменить не пробовали?
- Ой, доктор, мне это все говорят.
- Говорят-то говорят, а вы пробовали?
- Да как-то нет.
- Ну а вот, надо было.
Понимаете, никогда раньше такого не было. А сейчас захожу в магазин, вижу хрень какую-то, сто лет мне не нужна, и что-то как будто нашептывает в душу, купи-купи-купи…
- Ну вы попробуйте съездить куда-нибудь, вот, например…
- …вёртый случай за неделю, двадцатичетырехлетняя Маргарита Алексенко покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного. В предсмертной записке она указала, что решила расстаться с жизнью, потому что не может выплатить кредит…
- …неправда.
Хатон говорит как всегда тихо, почти шепотом. Люди обычно не слышат этот шепот в повседневной суете, даже не оборачиваются. Здесь слышат. Хатон любит сюда ходить, потому что его слышат.
- Что неправда? - Иван Петрович смотрит на друга, вот блин, Иван Петрович уже Иван Петрович, солидный человек, Хатон как был Хатон, так Хатон и остался, не поймешь, то ли имя, то ли прозвище…
- Не было на ней никаких кредитов. И на остальных не было.
- Да? - Ника таращит и без того огромные глаза.
- Они почувствовали… что ими манипулирует кто-то, вот и покончили с собой…
- Да? - снова спрашивает Ника.
- Кто манипулирует? - не понимает Иван Петрович.
Хатон фыркает.
- Кому надо, тот и манипулирует… через телевизор, через Интернет, через музыку… давно уже замечаю… оружие будущего, блин…
- Ой, ты с нами и ругаться уже научился… Что, Гардис, что ли?
- И те, на кого он работает… не сам же по себе…
Хатон уходит к себе, наверх, думать, погружается в мысли, на самое дно, расправляет плавники, выпускает жабры, дышит мыслями. Как-то же они это делают, они, кто они, там, которые делают кино и музыку, как-то же…
- Да ты бы хоть пообедал, - Иван Петрович заглядывает в хатонову комнатенку, - вон, кости одни от тебя остались…
- Ага… хлебушку пойду возьму…
- Желудок загубишь… ты хоть супы какие-нибудь ешь?
Хатон не понимает. С чего это вдруг какой-то человек беспокоится за его желудок, с чего это вообще какой-то человек о нем беспокоится. Так не принято, чтобы о Хатоне беспокоились, так не бывает, Хатона не замечают, тихий голос Хатона в толпе не слышат, будто Хатона и нет. Только в музее под табличками имя Хатона, как фирменный знак.
Хатон садится перед коробкой, пытается открыть. Коробочка совсем маленькая, сейчас все коробочки пошли маленькие. А как вы хотели, техника-то крошечная, встречаются два японца, один говорит, угадай, что у меня в кулаке? Телевизор. Правильно, а сколько?
Есть, конечно, и большие коробки. Там, далеко. В темноте. Только чтобы их открыть, это же сколько денег надо, и сколько времени, лет десять над ними возиться. Время-то у Хатона есть, колесо вообще десять тысяч лет открывал, до этого все на волокушах. А вот денег…
А?
Помочь хотите?
Да у вас столько нету, там счет на миллиарды идет. Вот, например, коробища, там межзвездный корабль. Чтобы замок открыть, нужно семнадцать миллиардов. Нет, если семнадцать миллиардов к замку приложите, ничего не будет, это вы Хатону миллиарды дайте, он знает, какие отмычки купить…
- Ты бы это по мелочи открывал, миллиарды бы заработал… - кивает Иван Петрович.
- Не умею, - отмахивается Хатон, смеется сам над собой, - если ты такой умный, почему ты такой бедный, да?
- Да ну… кто ищет, тот найдет, как продать…
Хатон приободряется, редко кто ему такие слова говорит. Это маленький Хатон был, мамке говорил, а я вырасту, я весь мир переиначу, слово переиначу еще не знал, говорил - переинакаю. Мамка подзатыльники хлопала, ты-то, переинакаешь, да в тебе ума ни на грош, что из тебя вырастет вообще, наказание мое…
А тут…
Хочется во что-то верить, тем более, Иван Петрович мужик деловой, знает, как купить, как продать, может, и деньги найдутся на что-то грандиозное, в больших коробках…
- Как ты их вообще открываешь…
- Хотите посмотреть?
- Ну…
Хатон взламывает замок, открывает очередной айфон, который управляется силой мысли человека. Штука хорошая, и одновременно штука опасная, Хатон это чувствует, через такую штуку манипулировать самим человеком - раз плюнуть. Может, Гардис так и делает…
Хатон достает плитку шоколада, рвет фольгу зубами, вгрызается в дольки…
- Да чего делаешь-то, фольги наглотаешься! - Ника в дверях всплескивает руками, уходит в кухню, возвращается с чем-то горячим, дымящимся, - ешь давай…
- Да я супы не ем… как-то…
- Это не суп, вон, картошечка с мясом, что надо… на ногах уже не держишься…
Ника не договаривает, смотрит на Хатона, как-то косо, косо, выходит из комнаты, вниз, на первый этаж, даже не надевает пальто, на улицу…
- Никусь, ты чего?
Иван Петрович не понимает. Зато Хатон, кажется, все понимает, голова у него, что надо, это же какие мозги надо иметь…
- Вот так… завербовали ее…
- Кто… завербовал?
Хатон не отвечает, срывается с места, бежит за Никой, кто ее куда потащил, кому Ника приглянулась, да много кому Ника могла приглянуться… Тут же спохватывается, не за Никой, не за Никой надо бежать, в богатом доме у богатого человека черта с два Нику отобьешь, это надо к Гардису…
К Гардису…
Набирает номер….
Вспомнить бы еще, как говорить, блин, опять эта морока, с людьми говорить, именно сейчас, когда хочется убежать от людей, спрятаться там, в темноте, сидеть тихо-тихо, наедине с коробками…
- Алло.
Женский голос. Хатон не любит, когда женский голос, к женщинам вообще не подступишься, особенно сейчас, как гаркнет на улице, чё надо-то, я не поняла…
- День добрый… Гардиса я могу услышать?
- А его… нет дома.
И не поймешь по голосу, правду говорит или нет. Вот другие люди по голосу как-то понимают, а Хатон никогда.
- А… когда будет?
На что-то надеется, сам не знает, на что.
- А не знаю…
Хатон отключает связь, даже не говорит - до свидания, некогда говорить - до свидания, как это люди тратят время на разговоры…
Надо что-то делать, знать бы еще, что. Хочется все обдумать, обмозговать, только не здесь, в шумной толпе, а там, в темноте, еще никем не открытой. Там где-то стоит коробка с сердцем Хатона, её еще тоже никто не открыл, даже сам Хатон.
Хатон уходит в сумеречную зону, здесь еще слышны голоса большого города, Вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик-пик-гу-у-у-гуу-г-у-у-гуу-кьюрр-кьюрр-кьюрр-ой-ой-ой-ой-пик-пик-пик, да буду я, буду, еду, еду, и вновь с вами я, ди-джей Веник, и в эфире наша постоянная игра…
Расступается темнота, расступаются ящики, коробки, коробки, коробушечки, открытые, выпотрошенные, неоткрытые, заколоченные, темные. Кто-то пушистый вырывается из-под ног, живут тут какие-то, людей боятся…
Свет.
Впереди.
Тусклый, робкий, будто еще сам толком не понимающий, что он - свет. Так бывает, когда кто-нибудь открывает коробку, только-только открывает.
Хатон настораживается, топорщит уши, нюхает воздух, делает стойку. Кажется, за годы и годы уже развились какие-то нервы, чующие коробки, которые только что открылись или которые вот-вот можно открыть…
Хатон идет на свет, это новенькое что-то, чтобы коробка сама открылась, видно, надоело им ждать людей, засиделись люди в своем городе, не торопятся в темноту…
Хатон заглядывает в распахнутую коробку, большую, там должно быть что-то… что-то…
- Привет.
Хатон отступает. Отскакивает в темноту.
- Ну ты хоть поздоровайся, что ли… что людей-то боишься…
- Гардис?
- Он самый, очень приятно.
Гардис протягивает руку в темноту, пожимает безвольную ладонь…
- Руки у тебя холодные… Не умеешь руки пожимать? Надо же, до таких лет дожить… Давай я тебя научу… Это я рукопожатие открыл, тоже в одном ящике лежало. Жуть такая, открываю коробку, а оттуда рука, и хвать меня за руку, думаю все, счас туда и утащит. А рука ничего, руку мою сжала, отпустила. Потом снова, сжала, отпустила. Это я потом уже придумал при встрече пожимать…
Хатон хочет закрыть уши, Хатон не любит, когда говорят, говорят, говорят. Хочется прихлопнуть его коробкой и убежать, да не убежишь, так же принято, чтобы говорили, говорили, говорили, все терпят, и слушают, и ты терпи… Как мамка в детстве говорила, когда холода наступали, и лес хоть вдоль и поперек обойди, ни мышонка, ни зайчонка… Ма-амка, есть хочу, есть… И мамка по щекам нахлопает, все терпят, и ты терпи…
- А?
Кажется, Гардис о чем-то спрашивал, вспомнить бы еще, о чем…
- А сколько заработал-то?
- На чем?
- Да на всем… что ты там напридумывал.
- Да… как-то…
- Не, ну примерно? - Гардис прищуривается.
- Да… как-то… нисколько…
- Ни фига себе… может, не там продавал? Холодильники там эскимосам, солярии папуасам?
- Да… ничего не продавал…
- Ни фига себе… ну я тебя научу…
Хатон вспоминает.
- Ника… Нику верни.
- Тю, парень, у тебя Ник таких будет…
Хатон оглядывает ящики под ногами, безошибочно чувствует тот, который уже можно открыть, цивилизация уже доросла до того, чтобы его открыть. Открывает, вытаскивает из коробки неважно что, всякую вещь можно использовать как оружие.
Направляет на Гардиса. Краем глаза смотрит, какая-то хрень из большого Адронного Коллайдера, ну тем лучше, сразу его антиматерией какой-нибудь вдарить…
- Нику… верни.
- Вот мы какие, а я-то хотел по-мирному тебе Нику отдать, теперь не отдам.
И опять Хатон не понимает, правду говорит или врет, вот всегда так, все понимают, Хатон нет. Гардис пинает ящик под ногами, вытаскивает еще что-то, перед чем антиматерия Хатона - детская игрушка.
Что-то…
Название еще не придумали. В коробке к открытию названия не прилагаются, инструкций и тех нет, кто додумался, как открыть, тот додумается, как пользоваться. Только оберточная бумага, чтоб не побили, и пакетик с абсорбентом, донт ит…
Хатон затравленно оглядывает коробки, черт, все открывать, мучиться месяцами, быть не может, чтобы под ногами ничего не валялась… Если кто скажет, что это редкая удача, чтобы открытие под ногами валялось, вы не верьте, их много валяется, просто замечать надо…
Как назло, ничего.
Хатон бежит в темноту, спотыкается о коробку, она открывается сама, опять что-то малопонятное, электромагнитное, адронно-коллайдерное…
- Вот мы какие… - Гардис с гаденькой улыбочкой открывает ящик. Ящик, который открывать нельзя. Да-да, те самые, которые с пометкой череп и скрещенные кости…
Сжимается сердце.
У Хатона всегда сжимается сердце, когда кто-то открывает нехороший ящик. Это мы с вами нехорошие ящики не чувствуем, а он чувствует. Нехороший ящик - это порох, это пожар, это солдаты, обожженные ипритом и дети в Хиросиме, с которых клочьями сошла кожа.
Хатон замирает.
- Не… не…
Надо сказать - не смей этого делать, не надо, как там люди говорят в таких случаях…
Коробка распахивается.
Что-то происходит, Гардис с хрипом запрокидывает голову, падает ничком.
Ящик захлопывается. Хищно, жадно. Хатон зачем-то подбегает к ящику, пытается открыть, не может, это Гардис знал, как открыть, Хатон не знает, у Гардиса и чертежи были, и бессонные ночи, и пробы, и ошибки…
Хатон спохватывается, прижимает пальцы к шее Гардиса, слушает, нечего слушать… Что-то делают в таких случаях, вспомнить бы еще, что…
Парень, изобретший первое колесо, был дурак.
Вот тот, который изобрел три остальных, — гений.
Сид Кайзер
Свет.
Вдалеке.
Робкий свет, непонятный свет, поди-разбери, что там. Вроде бы город, больше нечему светиться, только в той стороне не должно быть города. Хатон уже не помнит, в какой стороне город. Первый раз с ним такое, всегда шел в темноту, на тридцать три раза выверял маршрут, чтобы вернуться назад. А здесь нате вам, заплутал, завертелся, забегался от Гардис, вот и ищи теперь город…
Вроде бы город. Если это тот город, если в кромешной темноте только один город, а то кто его знает, если долго-долго идти, спотыкаясь о коробки, можно набрести на какой-то другой город, где открыли что-то такое, чего нет у нас, зато не знают, что такое огонь и ножницы.
Вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик-пик-гу-у-у-гуу-г-у-у-гуу-кьюрр-кьюрр-кьюрр-ой-ой-ой-ой-пик-пик-пик.
Прыгает сердце.
Город. Родной. Город, который когда-то начинался с маленького костра, с маленького островка света, вокруг которого сидели первые люди, еще толком не осознавшие себя людьми. Хатон входит в город, теперь главное найти Нику, куда она ушла, в какой большой дом с большими людьми. Больших домов в большом городе много, и больших людей…
Ника.
Вот она.
В двух шагах, идет по руку с каким-то господином, почему с господином, или по-прежнему одурманена чем-то из наушников и с экранов…
- Ника!
Ника оторопело смотрит на Хатона, почему он здесь, как некстати, почему…
- Ника?
- Проходи дальше…
Хатон не понимает. За что. Нужно время, чтобы обдумать, чтобы понять, хочется уйти от людей в темноту, откуда только что вышел. Или… или, хотя бы, вернуться домой.
Хатон поднимается по лестнице большого дома, у Ивана Петровича гости, это плохо, когда у Ивана Петровича гости, сейчас начнется, да ты посиди с нами, Хатоша, да выпей с нами, и поди-докажи, что не пьешь, Хатон, где работаете, женаты, не женаты, почему, а я вот в вашем возрасте…А у меня дочка есть на выданье, два высших, три низших…
Хатон входит в зал, как бы прошмыгнуть незаметно, у Хатона это хорошо получается, быть незаметным, темнота за городом только таких и любит…
Хатон слышит.
Не понимает.
- Ну как доходил? - Иван Петрович разводит руками, - знаете, бывает, и так вокруг коробки этой бьешься, и эдак, уже и скажешь себе - не открывается. Уже и правда в теорию неоткрытия поверишь…
- Во что, простите?
- Не слышали? Теория такая, что есть коробки, которые не открываются. Вообще. Никогда. Не коробки, а… обманки такие.
- Бывают… - робко говорит кто-то в толпе.
- Чушь собачья! - Иван Петрович хлопает ладонью по столу, - все коробки можно открыть… вот я так же, как вы, разочаруюсь, думаю, не откроется… потом раз! - озарение, и бежишь уже к коробке этой, верите, нет, однажды так от любовницы сбежал… и раз, отмычкой подоткнешь, и на тебе, открылась!
Аплодисменты. Кто-то восторженно визжит, это люди сейчас любят - восторженно визжать.
Хатон заходит в зал, чувствует себя не в своей тарелке, не должен он появляться здесь, не должен. Не любит Хатон, когда смотрят на него сотни глаз, не любит…
- Сюда нельзя, - матерый охранник перегораживает дорогу.
- Пропустите, пропустите, ассистент мой, помощничек…
Хатон не понимает. В который раз - не понимает. Тут бы время, чтобы уйти далеко-далеко, обмозговать, обдумать, только никто не даст этого времени, это вам не экзамен, беру дополнительное время, оценка на балл ниже…
- Хатоша… туповат, конечно, ну ничего, я его за годы натаскал малость…
Хатон не понимает.
- Но…
Иван Петрович делает Хатону знаки. Вот это последнее дело, Хатон не понимает, когда ему делают знаки, вот это дохлый номер, делать Хатону знаки, чёрт его пойми, что там люди хотят сказать этими знаками… Уже вроде бы сколько учебников смотрел, невербальное общение, все такое, только в учебниках все понятно, а здесь, среди людей…
Кто-то объявляет перерыв, люди идут в буфет, ой, а я там такие тарталеточки видела, с икоркой… Иван Петрович уводит Хатона в подсобки, Хатон дает себя увести, может там, в подсобках все станет яснее…
- Ну вот, друг сердечный, открой-ка мне, - Иван Петрович пододвигает коробку, какую-то запутанную, не изученную еще никем, - надо же их чем-то удивить…
Хатон мотает головой.
- Нет.
- Ты чего?
- Нет… Это вам над ней лет пять биться, там, может, и откроете…
- Хатош, ты не понял, мне сейчас надо, ты как с друзьями-то поступаешь?
Хатон не понимает. Иван Петрович хлопает дверью, уходит, Хатон остается наедине с собой, наконец-то - наедине с собой. Теперь можно обдумать, что случилось, теперь…
Входят двое в форме, это всегда плохо, когда входят в форме, значит, Хатон что-то натворил, что-то не то, подумаешь, взорвал, подумаешь, пожар, подумаешь, спутник запустил неудачно, тот упал, людям почему--то не нравится…
- Хатон вы будете?
- Я.
- А полное имя?
- …Хатон.
- Следуйте за нами.
- А… что?
- Вы подозреваетесь в убийстве Гардиса…
- Но…. Он сам как-то…
- Сам? И посредством чего он это сделал?
- М-м-м… как бы… не… не знаю.
Хатон не знает, что это было, этому чему-то еще не придумали названия.
- Следуйте за нами.
Что-то обрывается в душе, что-то важное, Хатон распахивает дверь, бежит в темноту ночи, вечной ночи, еще не открытой никем.
- Стреляй, уйдет ведь!
- Оставьте… - отмахивается Иван Петрович, - сам себя там загубит…
Хатон бежит среди коробок по непроторенной дороге, здесь он еще не ходил, здесь никто еще не ходил, здесь, к северу от города. Место какое-то нехорошее, за городом кладбище, за кладбищем темнота с нераскрытыми коробками, еле-еле виднеются в полумраке кресты…
Хатон бежит в темноту, спотыкается, падает, снова бежит, смотрят на него чужие коробки с непонятными кодами, непонятными замками. Почему-то с самого начала люди сюда не ходили, может, ушли так два-три отчаянных открывателя и не вернулись. Вот с тех пор…
Хатон в темноте пинает какой-то ящик, он раскрывается удивительно легко…
…люди в городе видят яркую вспышку на горизонте…
- Готов, - кивает Иван Петрович.
- Аминь, - подхватывает кто-то.
- А что вы на меня смотрите так, я что, виновата, что ли? - Ника срывается на крик, выбегает из комнаты, хлопает дверью, кто-то пожимает плечами, о, женщины…
Темнота молчит.
Никем не открытая темнота.
Мы богаче наших внуков
на тысячи ещё не изобретенных вещей.
Лешек Кумор
Темно.
Здесь всегда темно, здесь, вдалеке от островка света, где город, где люди, где позывные айфонов и тепло домашних очагов. Сюда свет не проникает, здесь можно двигаться только на ощупь.
Пока.
До поры, до времени. Пока не придет кто-нибудь, не откроет спрятанные ящики, не вытащит оттуда…
…а вот что он оттуда вытащит, об этом еще никто не знает. Спросите физиков, химиков, астрономов, они только руками разведут, а что, еще что-то осталось открывать?
Осталось.
Там.
Куда никто не ходит.
Стоят ящики, закрытые, заколоченные, за семью печатями, ждут своего часа. Стоят в безмолвии, пылятся, зорко смотрят в темноту, они-то в отличие от людей в темноте видят, ждут, не идет ли кто, не мелькнет ли двуногая тварь с голой кожей, не откроет ли…
Нет.
Никого нет, уже который год. Подкатится какая-нибудь отчаянная голова к богатому кошельку, попросит деньжат на экспедицию, может, выищем там чего в темноте, вам принесем… Кошелек спросит, а когда отдача, а когда прибыль, а когда денежки закапают? Умная голова скажет - лет через десять. И выпнет кошелек умную голову с лестницы, и покатится голова. И правильно, и поделом, где это видано, чтобы головы сами по улицам катались? Хотя нет, кошелек не выпнет, у него ног нет, где вы видели кошелек с ногами…
Молчат коробки.
Ждут в темноте…
Чу… шорохи, там, во мраке, что-то идет, что-то шевелится. Похоже, и правду говорят, что человек - не единственный вид в мире, не царь-бог природы, как себя возомнил. То есть, на кро-охотном островке света, может, бог и царь, а на километрах темноты…
Что?
Это что вы мне учебники географии суете?
Ну-ну, вот он, мегаполис наш, островок света, а вокруг чуток-чуток показана тьма-тьмущая. Так вот, тьма-тьмущая - это не чуток-чуток, это километры и километры.
Снова шорохи.
Темная тень, темнее самого мрака.
Мы не видим, что там делается, коробки видят. Человек. тощий, поджарый, волосы всклокоченные, темными патлами спадают на лоб. Идет, нащупывает себе дорогу в полной темноте. Подошвы стерты дотла, до крови, на указательном пальце левой руки следы от пороха, (и.т.д.). Человек идет от ящика к ящику, ищет что-то, открывает, смотрит, ворошит, тут же отбрасывает, не то, не то.
Ящики отворачиваются, обиженно поджимают губы.
Человек перебирает коробки. Таинство зомби, вызывание мертвецов, феномен Франкенштейна, переписывание информации из человеческого мозга в компьютер…
Не то.
Человек в изнеможении садится на землю (на землю?), прислоняется к ящику, шуршит шоколадными обертками, жует шоколад, кусками, кусками, запивает холодной водой, кашляет…
Темнота молчит.
Молчат ящики, смотрят на человека всевидящими глазами.
Человек открывает еще один ящик. Наугад. Вдруг. Долго смотрит на то, что лежит на дне коробки, наконец, осторожно вынимает. Несет куда-то в темноту, где еле-еле светится во мраке тусклый огонек. Там у человека дом в одном из пустых ящиков, книги, разбросанные на одеялах, одежонка на случай холодов, которых здесь, впрочем, не бывает.
Чуть поодаль еще одна коробка, в которой виднеется неподвижное тело. То есть, виднеется коробкам, человек здесь ничего не увидит. Человек на ощупь подбирается к импровизированному склепу, включает фонарик.
Подводит к мертвому телу проводки.
Дает ток.
Тело вздрагивает. Живой человек ждет, затаив дыхание, на всякий случай сжимает в кармане парабеллум.
Ничего не происходит.
Человек выдыхает, смахивает со лба невидимую испарину. Надо искать. Благо, есть где искать, вон, бесконечность впереди.
Живой человек ненадолго погружается в сон, даже не в сон, в какую-то непонятную дремоту, кажется, уже научился управлять своими снами, подгонять их, куда хочет.
Бегут, бегут резвые сны, несут своего хозяина из ниоткуда в никуда.
Человек просыпается. Не просыпается - отпускает сны, пусть бегут дальше без него. Отряхивается, идет дальше в темноту, подсвечивает фонариком.
Слабый отблеск впереди.
Не может быть…
Нет…
Никакой ошибки, отблеск впереди, похожий на отсвет фонарика, кто-то идет оттуда навстречу человеку, кто-то…
Нет.
Луч фонарика упирается в стену. Человек еще не верит, еще идет вдоль стены, ищет, где кончается коробка, ведь это же коробка, коробка, быть не может, чтобы это была стена…
Нет.
Стена, бесконечная стена, насколько хватает глаз. Стена, которая упирается в другую стену, такую же бесконечную, насколько хватает глаз.
Человек загоняет сам себя в угол, затравленно оглядывается. Гремят в ушах слова каких-то астрофизиков, а что, разве осталось что-то открывать…
Хатон кусает губы, до крови, говорят, помогает, что тут помогает, стены от этого не раздвинутся…
Темнота молчит. Темнота, она всегда молчит, с самого сотворения мира не выдает свои тайны…
Смотрят коробки, как человек придвигает их к стене одну за другой, строит лестницу, сначала коробки попроще, огонь, кремень, уголь, колесо, потом посложнее - ткацкий станок, сбрую, уздечку, пищаль, потом паровой котел, потом динамо-машину, там и коробки с транзисторами пошли, печатными платами, напоследок картонки из-под айпадов и кофеварок, Тефаль, ты всегда думаешь о нас…
Забирается по самодельной лестнице, только бы не оступиться, не кувыркнуться, мало не покажется. Темнота, она коварная, кто знает, что там внизу, так и кажется, падать будешь целую вечность. Руки упираются во что-то твердое наверху. Холодеет сердце, быть того не может, там что-то мешает сверху, что-то…
Он уже знает, что.
Он не хочет верить, но уже знает - что.
Коробка. Какая-то исполинская, необъятная коробка, в которой лежит весь мир.
Человек нажимает на крышку, сильнее, сильнее, ну же, ну же, ну же, уже точно знает - не откроется.
Крышка открывается. Как-то внезапно, стремительно, быть не может, чтобы крохотного усилия хватило на…
Нет. Это оттуда, снаружи, кто-то распахнул ящик, чья-то сильная рука, или не рука, и та же сильная рука или не рука выхватывает его из коробки, чьи-то зоркие глаза в ореоле сияния, голос и не голос одновременно:
- Смотрите, что я открыл!
2013 г.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/