В прятки детские играли,
За зевками пряча смех,
Вздохи в небо отпуская
За успех
Зеленой лужи
Свежескошенной травы;
Первый выбывший - простужен
Лихорадкой синевы.
Первый выбывший острижен
И окрашен;
А пониже -
Город цвета простокваши.
Все попрятались в подъезды,
За дверями тихо ждут
Сторожей пузатых вместо,
У которых место тут.
Разбежались по работам,
По заботам день за днем.
Кто-то найден, курит кто-то
Над огнем.
И часы безмерным тактом
Отбивают время шаг;
Год проходит где-то как-то,
Как-то так.
Год проходит. Мы играем
В нашей комнате-стране,
И уже давно не знаем
Кто же вада; вадит где.
Ничего уже не знаем.
Просто дети за окном
Из других дворов играют,
И в другой заходят дом.
Просто кто-то спрятан где-то.
Где - уже не разберешь.
И одна уже раздета
За конфету или грош.
И другой скрывает место -
Не найти, и не сказать,
Что в его квартире тесно
Даже спать.
И другой упорно ищет,
Но находит не того;
И не те в кармане тыщи
У него.
В прятки детские играли;
Разошлись и разбрелись.
Даже слова не сказали;
Даже в дружбе не клялись.
Разбрелись и позабыли.
Ну и пусть.
Зато как же полюбили
Нашу найденную грусть.

 

 

 

Я лишь одно прочту стихотворенье,
Без лишних слов и жестов невпопад;
Замру и все. Оно – мое моленье,-
Любому Богу. Просто. Наугад.
Оно взойдет…Нет, нет! Гроза не грянет.
Ничто покой ночной ваш не нарушит.
Оно во мне родится и увянет,
Мне подарив щепотку белой туши.
Его прочту, и станет все иначе:
Иной рассвет, иная осень на дворе;
Иной слезой мой Ангел вновь заплачет,
Мирская влага, только о тебе.
Я лишь одно прочту, и, без названья,
Оно закончит путь мой неземной,
Мне подарив и новое приданье,
Мне подарив и новый мой покой.
Уйдет рассвет, придет пора закатов,-
Но больше счастья нету у страстей,
Чем то, что было прожито когда-то
На этом поприще значений и людей…
Я лишь одно прочту стихотворенье;
Решать не мне, достойно ли оно.
Замру и все. Я совершу моленье.
Прочту одно. Одно прочту его.

 

 

 

 

Слова на стене
Между картинами
И часами в коричневой раме.
Я их написал
Наверно
Тебе -
Словно из прошлого,
В телеграмме.
Ты говоришь, что не надо грустить.
И я не грущу,
Я бросаюсь в траншеи -
Новую Родину
Не научившись любить;
Делаясь от слов твоих
Немножко смелее.
Слова на стен.
Ненужные фразы.
И глупо и грубо
После тебя.
Знаешь, о чем
Я буду жалеть?
Что не разу
Не целовал
Не любя.
Буду жалеть о тебе,
Пропадая
На чьей-то войне,
Пусть война и моя.
Я думал, так только
В фильмах бывает.
Но вот же
Трагичная
Роль и моя.
Ты мне говорила,-
Шептала,
Просила, -
О том, чтоб больных
У тебя не отнял.
Как я отниму их?
И сам ведь,
Твой милый,
В будущем вашей
Помощи ждал.
Вот так и дождался.
Вот так,
Догорая,
Вонзился глазами.
И там,
На стене,
Чья-то рука,
Такая
Иная,
Писала уже
И обо мне.

 

 

 

 

Мири их,- останутся черными метками,
Поэты сегодняшние, в зубах с конфетками;
Грубые в жизни, звери беззубые,-
Меда хотят талые губы их…
А в тишине, на краю пропасти,
Плачут, бедные, плачут от гордости.
Не упадут, так взлетят выше пламени,
Черным пятном становясь нам на знамени…
Кто их поймет, этих самых юродивых?..
Кто найдет тропы от родины их?..
Мири их,- не справишься. Так наряжаются,
Грехи совершают…
Да только не каются…

 

 

 

 

Тайные описи, звонки ненарочитые,
Мысли, залезшие с ногами в подстрочия-
Древнее общество, с целью секрета
Зовущееся душою поэта.
Высшая мера по суду наказания
Провозглашается - «ЖИЗНИ НЕЗНАНИЕ».
Что остается? Да просто дурачиться
И в бытии общественном значиться
Занозой, пропахшею крепкой сигарой,
Ботинок изношенных старою парой.
Что остается на пике падения
Провозглашается как - «ОТКРОВЕНИЕ».
И он звонит адресату непрошено,
Тайную опись диктуя, горошину
Света пуская на пыльную книжицу;
А по душе - безумие движется.

 

 

 

 

Посиди со мною, Боже,
До утра еще так долго.
Ты поймешь меня, быть может.
А потом – вагон и полка.
Посиди со мною, боже.
Поболтай со мною, Боже.
Познакомь меня с собой –
Чтобы не было дороже
Никого у нас с тобой.
Посиди со мною, можешь?
Приласкай меня, мой ангел;
Припаси слова любви –
Чтобы я опять заплакал,
Грея душу, как и ты.
Расскажи мне о любви.
Посиди со мною только,-
Я признаюсь, что один,
И мне будет очень горько.
Очень долго посидим.
Посидим ведь, добрый Боже?
Брат ни в чем не виноват.
Мать ни в чем не виновата.
Просто я ушел в закат.
Одиночество – лишь плата.
Он поймет меня, мой брат.
Посиди со мною, Боже –
Чтобы тень не мяла руки,-
А она их нежно ложит,
Порождая только муки.
Посиди со мною, Боже.
Посиди со мной – от скуки…

 

 

 

 

Он белый, он белый!
Он черный, он серый!
Он - самый красивый,
Он - самый верный!
Он тихо скучает,
Стучит тихо в душу.
Как с куклой, со мною играет;
И мне он не нужен!..
?Да, я простужен.
Я камни с дорог собираю.
Я - черное, если
?Проснуться желаю;
И я же - последнее, если
Передо мною на кресле
Легенда сидит неживая...
А мертвая... - Здесь
Тишина,
В которой рука не видна,-
Манящая эта рука;
Зовущая эта рука.
Но самым последним -
В передней; и средним -
В расстрельной команде, в века
Стреляющей! Кающей
Всех или вся!..
Не видите рифмы? Она - о другом.
Я просто сижу в своем кресле...
И если! И если я встану, потом,
Потом бесконечное "Если",-
Хватай и лови его ртом.
Но это... Но это -
Потом...

 

 

 

 

Ну что вам всем сказать?
Что вам сказать такого,
Что вас заставит вспоминать
Значенье сказанного слова?
Чтоб вам сказать, чтоб показалось бредом;
Не увело
Туда,
Куда-нибудь?
Чтоб вам сказать,
Чтоб вы при всем при этом
Меня смогли понять
Когда-нибудь?
Сказать вам "Здравствуйте", и ладно?
Забыв о том, что ваш сосед
Вчера вам сделал неприятно,
Во всем подъезде
Отключивши свет?
Забыв о том, что вы больны простудой?
Что ваш отец
Уже неделю пьет?
Забыв про то, что я
Уж без одной минуты
Совсем уже
Не тот?
Забыв о том, что вы меня любили?
О том, что я
Любил когда-тог вас?
Забыв о том,
Что вы ведь
Не простили?
О том, что я
Прощал вас сотню раз?
Ну что вам всем
В моих словах обычных?
Что вам в моем
Бесцельном истязаньи
Вас поминать в своих простых молитвах?
Вас заносить
В семейные преданья?
Так значит нет. Пройду беззвучно рядом,-
Авось когда заметите -
Прошел.
И, знаете?..
Окрикивать не надо.
Я не хочу
Услышать приговор...

 

 

 

 

Летит вверх
С крыльями в веревках
Птица,
Готовая в небо взлететь
И там конечно разбиться,
Но устремиться к свободе
Далекой,-
Все дальше и дальше,
К все более
И более пустой,
И жестокой,
Необычайной,
Но вечной свободе,-
И ничего, что она -
Вымирающая
В своем роде;
Последняя
В свое странное время
Крепких веревок
И Тонких рук;
У изголовья мук
Мух рой -
На ее старое семя.
А птица летит,
Она схвачена жаждой
Познать все,
Но не знать
Того,
Что знает каждый;
И ей дома нельзя,-
Она тогда плачет
О том, что фантазии
Мимо проходят...
И ничего не значит...
И может она
Тоже выдумана
Мною
В пропахшей комнате
Табачных мошек
Нетравленым роем,
И мыслями разными,
Красно,
Красными,
Прекрасными в мыслях того,
Всего,
Что так священно
Для меня одного...
Но я эту птицу,
Поймав,
Отпускаю,-
Летит она вверх,
К удару о небо,-
И ночью,
Во сне,
Тайком опекаю,
Не зная -
Веревками
Забота эта
Становится птице
В мире жестоком...
Тайком проходящем,
С ножом,
С боку...

 

 

 

 

За окном тихо таяла ночь.
Тихо снег опускался на плечи.
Нам никто уж не сможет помочь.
И безвременный сон не излечит.
Провожай их на скользкие лужи,
За истертые ветром углы;
А за стенкой соседка от мужа
Получила ребенка взаймы.
Не проникнуть зиме в эту кухню,
Не обидеть тебя, теплота;
А я молча на стул только рухну,
И пойму, что жива – красота.
Я достану своих сигарет,
Закурю мастихином и сангой.
И при свете вчерашних планет
Улыбнется нам маленький ангел.

 

 

 

 

Банка сгущенки, цельная,
Как в детстве, к блинам, покупали,
Сладость янтарно-елейная,
Пока из семьи не забрали.
Не утром воскресным, а вечером
Мне так захотелось вот этого,
Но делать теперь уже нечего,-
Судьба мне такая, поэтова.
Мне жизнь коммунальная, в городе,
Зимой занесенном, как порохом.
Я счастья искал даже в солоде,
И жизнь наводнял свою мороком.
Я стих сочинял ветхой памяти,
Его населяя, как город свой,
Людей приглашал, они знаменем
Венчали свой сказочный строй.
И в нем, по дорогам, сигналили,
Гудели машины, гартанили,
Дорогами вечными правили,
И на светофорах лукавили.
И осень была там управою,
И дождь выступал на собраниях,
Идею твердя слишком правую,
Забыв о земли покаяниях.
И, как говорится в «Аквариуме»:
«Кто светел», мой друг, «тот и свят»,
А потому, на собрании
Снежинки, скучая, сидят.
И город тот мой не пустует,
И сердце его не черствеется,
На тромбах его кто-то курит,
И стих чей-то по ветру веется.
Там кто-то под окнами, с розами,
А кто-то – в окне, с кипарисами;
Но только не слова в нем прозою,
На мятой кровати с ирисами.
Там банка сгущенки, там праздники,
И пачка «Петра» на столе,
И дети там все – безобразники,-
Ведь город весь этот во мне.

 

 

 

 

С днем рожденья, Фюрер. С днем рождения.
Письма тенью только
В ящике почтовом.
В них мелькнет строка
На мгновение.
Становясь несказанным,
Новым словом.
На почтовом ящике, красной свастикой,
Имя будет книжной
Той воришки вписано,-
Среди чьих-то жизней,
В пластике,
И без компромиса.
С днем рожденья, Мемингер. С днем рождения:
Угольною надписью; переливом в повести.
Apfel в горле, падая,
Лишь одно мгновение
Пробуждает страх
Побежденной совести.
Снег, споткнувшись, падает
На лицо холодное.
С днем рожденья, Фюрер мой. С днем рождения.
Жизни чьи-то в правой лишь.
А рукой свободною
Пишет на стене
Сказки продолжение.
Сказки нескончаемой
О рожденьи в лагере
Книжного воришки;
"Deutschland uber Alles".
Желтых дней послания
Без бумаги матери -
О, какая малость.
С днем рожденья, Фюрер. С днем рождения,-
По строкам несказанным,
Будто новым словом:
"Сжечь,- звучит одно лишь,-
Только по прочтении,
В ящике без писем;
В ящике почтовом".

 

 

 

 

За один только миг до свободы;
За один только сердца удар,
На груди у молчащей Природы,
Прыгнул в небо, и тут же упал.
Разбросав своих крыльев осколки,
Разметав все по ветру мечты,
Стал лишь тенью романов на полке,
Заключенный в объятия тьмы.
Он не скажет теперь: "Я проснулся",-
Вечно будет являться во сне.
От него уже не отвернуться;
Словно птица ползет по земле.
Тихим ядом отравленных мыслей;
Чем-то тайным, добавленным в дождь,
За один только взмах в этой выси,
Ощутил почти зимнюю дрожь.
Он, прижавшись к утробу Природы,
По морозному небу ходил,
И бессильно ласкающей злобы
Легкий шелест по коже любил.
Растекаются слезы рекою;
Замерзают на мягкой груди.
Белый сахар холодной иглою
Вырезает следы позади.
За один только миг до паденья;
За один еле слышимый вздох,
Познавая свободы влеченье,
Опустился...
И сразу оглох...

 

 

 

 

Все так предсказанно,
И предсказуемо
Театральным трагиком на улицах зимних.
Моя вина пред тобою
Доказана
И открыта тебе в моих ливнях.
В этих лозунгах,
И этих собраниях,
Заставляющих "Я" отделиться от общего.
Все так предсказуемо.
А я,
По твоему желанию
Летопись веду из будущего в прошлое.
А я,
В час, когда всех сердца в революции,
Пишу все то,
Что не в силах сказать,
И могу лишь писать, лишь писать
На листах разодранной
Конституции.
Потому что и нет у любви
Никакой конституции.
Потому что и ты...
Нет, не ты.
Потому что и Вы
Мне шептали вчера
Свое тихо напутствие.
Вы шептали вчера -
Мне,
За которым кресты.
Что поделать. Игра расставляет фигуры,
Превращая мальчишек
В судейства коллегии;
А девченок -
В подвателей доброй микстуры.
И смотри -
Дети ли?
Дети конечно.
Но дети какой страны!
Дети какого,-
Того,-
Мирозданья!
И конечно они,- я не спорю,- больны
Мифом игры
В равноправие.
Вот только...
Как все предсказуемо.
Как все уж давно нам предсказанно.
Не надо слушать,
Во мне-
Лишь безумие,
Пришедшее жданно, но,
Как всегда,
Неугаданно...

 

 

 

 

Дождь не зря залить нас пытается,-
Сладкая патока лезет в глаза нам;
Это все бог с нами играется,
Загадки загадывая по диаграммам.
Он сидит в своей розовой комнате,-
Только каши манной поел с молоком;
Есть и у бога немного похоти
Ходить среди нас с тобой голышом.
Зря представляем его мы взрослым,
Зря мы плачем ему в глаза.
Он ребенок ведь тоже просто,-
Он тоже верит в свои чудеса.
А мы печалим его раздумьями,
А мы сердце сжимаем его.
Он ведь тоже один в полнолунье
Греет плюшевого своего.
Он не старый совсем, не морщинистый,-
По церквям только врут нам в глаза.
Он сидит, и в компот его пенистый
Наша падает семя-слеза...

 

 

 

 

Алые розы на желтых тюльпанах;
Желтые локоны в дымке одежд.
Все до поры так загадочно странно,-
В объятиях юных и глупых невежд.
Картаво и комкано, жесты ломая,
Быстро срывая, бросая в асфальт;
Тонкая талия-стебель такая;
Скатов безумный полночный базальт.
Позже не так все. Изящнее, тоньше,-
Молча берешь, начиная строкой
То, что затянуто в детские вожжи;
Запах почувствуй. Сегодня он твой.
Нежно сожми и расправь, как объятья;
Поступью тихой не дай улизнуть.
Если же требует сладостно: «Хватит…»
Тонкими фразами пей свою ртуть.
Если отпустишь, не смей оступиться,-
Не нарушимо ее естество.
Порою достаточно крепко схватиться,-
И вот оно, нежное горе твое.
А если замрет, увядая в смятеньи,
Алые запахи молча вкушай,
И не мешай ей внимать откровенью;
Самому тонкому злу не мешай.

 

 

 

 

А ведь мы все – за пазухой у неба.
А если нет – так только пропадать.
Одно из двух: загадочно и слепо;
Безумный бред, и белая кровать.
Когда сидишь в тиши своей за книгой,
Но силы нет читать и узнавать.
Одна она, твоей души интрига,
Способна до ожогов истязать.
Тогда, один, ты загнан в дальний угол,-
Игрушка в лапах юного творца;
И сердце трепетом твое идет упруго
Ступенью нового семейного крыльца.
И надоест тебе однажды слышать
Одни и те же фразы об одном.
А наше, общее, оно ведь где-то выше,
У чьих-то ангелов под призрачным пером.
Все потому что мы – за пазухой у неба;
Того, что шьет картавые слова
О нас, оставшихся на том пироне где-то,
Где ничего,- лишь только полутьма.
И в полутьме той лишь одна из множеств;
Смотри и помни,- скоро пропадет,
Гримасничая сотней диких рожиц,
Вшивая нашу душу в небосвод…

 

 

 

 

Ей нравится его привычка не убирать за собой,
Ей нравится считать по окуркам
Количество трепетных фраз;
Штаны, отброшенные к курткам.
Она так бывает горда
От чувства его одиночеств,-
Она понимает – одна
Она его трепетно хочет.
И нету у них ни души,
И нету царапин на коже.
Он любит ее за гроши
Никак не зовя ее, кроме как «Боже».
Ей нравится гладить его портсигары,
И ручки его целовать.
Она с нежностью смотрит, как в пепле огарок
Ложится под утро, стремится проспать.
И тысячи лет холодов и невзгод
Они коротают на встречу друг-другу,
И с нежностью смотрит на них небосвод,
И жизнь их проходит по кругу.

 

 

 

 

Она говорит, что я вовсе не чувствую,
Что я играю, игрушки ломая;
А я так не верю даже в искусство,
Как в то, что ее сейчас обнимаю.
Она говорит – я волк-одиночка,
И стая моя воет в темных подвалах;
А я прихожу, и ставлю точку
На бесконечных судьбы карнавалах.
Знаешь, прохожий? бывает,
Вселенная в локоны к ней проползает,
И каяться поздно, когда убивает
Эта синяя гладь, твою грудь растворяет.
Не верь или верь,-как метафора жизни,
Как лозунг рекламный на стенах метро;
А я просто радуюсь одной только мысли,
Что мысли мои не узнает никто.
Пузатым, конечно, и легче, и проще,
Но им же скучнее любить не себя.
Она просто дарит себя мне,- короче,
Так радостно жить, ее тихо любя…

 

 

 

 

Пластилиновый город в туши,
И в туше пластилиновый строй.
Пластилиновым ухом слушай
Как летят корабли над землей,
Как картавят зубастые куклы
Свою роль в непридуманной пьесе.
Если скажет нам кто – то пароль,
Мы станцуем с ним в гавани песни.
И не зря нас с тобой наградили
Пластилина куском золотым.
Мы играть им с тобой полюбили,
Мы пошли по дороге не в Рим.
Килобайты на нас происшествий,
Километры на нас немоты.
Мы – виновники страсти и бедствий
Пластилиновой нашей страны.
Так зачем не лежать нам на небе,
Подражая безликим кускам?
Так зачем нам не думать о хлебе?
И не верить зачем в него нам?
Положи себя в форму иллюзий,
Добавь соли щепотку на вкус.
Рассчитай теорему диффузий,
И поставь под ним маленький плюс.
Вот и выйдет грубейшее тело,-
Будешь нянчиться с ним по ночам.
И мое забирай,- надоело
Оно виснуть по разным плечам.
Надоело оно прижиматься
К раскаленной мечте по подъездам,
А потом надо мной издеваться,
Усадив себя в мягкое кресло.
Недотрогой себя называть
Надоела она до безумства.
Надоела ложиться в кровать
Когда я говорю про искусство.
Посади ее рядом с собой,
На колени ее посади.
Она будет теперь лишь с тобой,
Отзываясь как сытость в груди.
Она будет любить лишь тебя,
И однажды убьет за страданья,
С ней остаться безумно моля,
Принося тебе счастья молчанье.
Так – что брось ее в речку скорей,-
Поцелуй ее раз на прощанье.
И не думай ты больше о ней,
И не помни ее увяданья.

 

 

 

 

Ночь, телефон.
Дороги, тоннели.
Тусклый плафон
Январской метели.
Ночь. Только ночь.
Дозвониться не в силах,
С письмами прочь
Шлю я по миру
Всех почтальонов,
Всех провожатых,-
От черных плафонов
До белых закатов.
И ночь. Только ночь.
Телефон. Батарея.
И теплая ночь.
Пустая аллея.
Прогулочным шагом,
Не ждя провожатых,
По разным оврагам,
Домами зажатым,
Я падаю в ночь,
Я ползу по тоннелям…
И все – только прочь,
По старым метелям…

 

 

 

 

Темно на сцене.
Пусто в зале.
Шумит вода который день
В моем году
И в чьем-то кране.
Крадется в ночь немая тень.
Который день;
Который год
Всему находишь оправданье:
Что вот сейчас
Актер падет
В неизгладимом покаяньи
За то, что шут –
В объятьях слез;
За то, что трагик - среди смеха;
За то, что любишь без угроз
Ту, что сидит
В мерцаньи меха;
И начинаешь говорить
С самим собой,
С самим собой, не зная –
Не разбить
Луны и звезд над головой
Твоей рукой;
Твоей игрой
На темной сцене,
В скучном зале,
Пред ними всеми;
Каплей в кране
Размазавшись о дно
Зеленой кружки;
Смешавшись с плесенью и чаем;
Впитавшись в черствые ватрушки;
Смешавшись с глупым псины лаем;
Царапнув горло старика;
Вернувшись в мир прозрачной жижей
Слезы тщедушного сверчка,
Со скрипкою,
На крыше.
И снова вниз,
И снова – вверх,
По перекатам и вокзалам,
Среди надежды
На успех,
Среди реальности лукавой.
Из ночника –
На сцену прочь;
Со сцены вниз –
В ночник лукавый;
Безумной птицей на карниз;
Расчетливым Икаром…
Все вниз и вниз.
Все вверх и вверх.
Все никуда
И не откуда.
Все прочь от них,
От них от всех.
Все как всегда:
Ночник, посуда.
Все как всегда –
Темно везде;
Все скучно там,
И здесь,
И всюду.
Все как всегда
На той земле,
Где я уже
Летать не буду.

 

 

 

 

Вечерняя Москва,
Золотая,
Березовым листом
Облетая,
Порхая над рекой,
Засыпает.
И кто-то тихо Шуберта
Играет.
Вечернею Москвой,
Незнакомой,
Бредешь, плывешь в листве
Кленовой.
Бредешь на желтый свет
И радость.
Как поцелуй из губ,
Вдыхаешь слабость.
Вечерняя Москва.
Октябрь.
Продлись он хоть чуть-чуть –
Тогда бы
И сердце в желтый цвет
Оделось;
И яблоками зимними
Наелось;
Вечерняя Москва,
Живая,
Березовым листом
Слетая,
Морозом над рекой
Играет;
И Шуберта тоской
Своей пленяет.

 

 

 

 

Молча листья падают.
Где-то детство бродит
И глаза закатывает
Так бездомно вроде бы.
Молча листья падают,
По страницам катятся.
Осень тихо радует,
Каракатица.
Осень нежно гладит так,
По трамвайной линии
Провожая братика
Неуклюжей лилии,
В провода запутанного
На Тверском проспекте том,
Тихого, уютного
Цвета за окном.
По трамвайной линии
Листья нежно катятся –
Будто птицы крыльями
К небу тихо ластятся.
По воде соленою,
Как слеза, чертой
Тень ползет по-новому,-
Ангел городской.
Молча листья падают.
Детство вдаль уходит.
Встречу в ночь загадываю –
Так спокойнее вроде бы.

 

 

 

 

Тверской мой, тверской мой
На дне безымянной реки.
С душою довольной
И каплей тоски.
Рассветы, закаты, прогулки, работа.
Ты есть здесь; живешь здесь –
Но кто ты?
Тверской мой, укрой ты
Все то, что уснуло уже позади
Вуалью фокстрота
На дне
Безымянной реки.
Пускай он играет.
Пусть ветер поет!
Ведь он так пленяет,
Тверской мой фокстрот.
Кругом все по кругу:
Метро и трамваи
В затылки друг-другу
Свой трепет вдыхают;
Трамваи дрожат на груди у земли,
Наполненной венами тока.
И это все – ноты твои;
От любви
В них тихое что-то.
Тверской мой, родной мой
Сквозь зеркало мутной воды.
Тверской мой, такой ты
Коротким мгновеньем –
С весны…
До зимы.

 

 

 

 

Фиолетовой краски по белому жирные, горизонтальные полосы –
Это Лета следы, уходящего нагло куда-то в сторону;
В сторону коричневого пятна контрабаса
С пальцами на пуговицах струн не сразу
Прорисованных черным пастельным цветом
На фоне метро желтой планеты.
И от нее, этой коричневой расплывшейся талии
Женщины, напоминающей дома в Италии,
Комары нот тоже масленно-грязных тянутся
К затушеванной статуе на фоне в форме конуса;
Одна даже цепляется за название фильма нового –
Но это мысли, тоже уходящие непременно в сторону.
Контрабас же должен и идет в компании
Гитарной черно-красной парии,
Дребезжащей звуками новой осени желто-ласковой,
Одурманенной магазинов глянцевыми красками;
Уносящей отсюда в Америку звуками синего
Моря бескрайнего и жеста ленивого
Туда, где красно-белый трамвайный флюс
Ударами о рельсы ржавые хочет заглушить этот блюз.
И душит взвизгами и криками растушеванных карандашных прохожих,
Друг на друга одной графитной судьбой похожих,
Безлицых, бестелых, гортанно-унылых,
Совсем не желанных; совсем не милых…
Стоп все. Не закрашенным остается белое небо,
Кричащее о том, что ушло же лето,-
Значит, стоит признать его право на серость
И отстраненную, тоскливую, склепную верность
Скорой Зимы в городской стальной пурге,
В которой не заметить человека, в вечной тоске
Идущего, бредущего вертикально сквозь крики толпы,-
А может человек осенний – это уже и ты.
Может и ты уже перекрасился в краски асфальта,
Или памятников стал тенью с тенью базальта,
Сливаясь с грязной палитрой этого города,
Тоскуя сквозь запахи духов и солода;
Скучая, но пробиваясь сквозь рутину работы,
Ревнуя к тому, чем же стал ты,- но кто ты?
Всего лишь прохожий и слушатель музыки
Контрабаса с гитарами, ставящий плюсики
На карте мест, посетить удалось которые;
Привыкающий видеть всюду эти лица суровые;
И сам отстраненно вокруг наблюдающий,
Взгляды на все эти вещи вокруг меняющий.
И все эти фиолетовой краски горизонтальные линии –
Всего лишь детали, которые тебе опостылели.
А может человек в осени – это видимость жизни
У всех на глазах, на не закрашенной крыше,
Скрывающейся облаком в небо пасмурное –
Шероховатое, в глянцевом красное,
Жгучее в месиве грязи краской чистой;
С душой обездоленной просто статиста,
Приехавшего из ниоткуда совсем в никуда –
Так, посмотреть в эти чьи-то глаза;
Так, попытаться войти в эти жизни,
Ответы найти на все эти мысли;
И стать мелодичнее метро червячного,
Перепутавшего прошлое и настоящее.

 

 

 

 

В пивной на Тургеневской,
С радостью в осени грусти,
Правее жены ленинской,
Пью… Только боль не отпустит.
Не отпустит тоска застарелая
По любви и дружбе взаимной.
Не распустит душа крылья смелые,
Путаясь в строчке длинной.
Все осталось вдали,
Или вдаль все ушло с паровозами,
Разделив на три части земли,
Процарапав три линии розами.
От Твери до Смоленщины – пустоши;
В середине – домов небосвод.
Снега бы больше. Да лучше бы
Листьев застывших зимы хоровод.
С пивом сижу я в пивной.
С пивом сижу, с сигаретами.
Слушаю голос лишь свой,
Заглушенный магнитофона кассетами.
Сижу. А вокруг суета
И, как сказано в стихотворении,
За окном в каблуках
Она
Вторит сердцебиению.
И походка похожа ее
На удачи неровную поступь,-
Также топчет все не свое;
Также от близких делает отступ.
Также и я отдаляюсь от берега –
Плавать совсем не умея,
Закатываю пустые истерики,
Подобием становясь зверя.
Зверя, загнанного в угол пивной;
Медведя на совсем не Тургеневской;
Отправляясь пьяным домой
Прочь от вдовы ленинской;
И делаю вид, что живу
С полной грудью счастья и воздуха;
И себя одного нахожу
На самых к кровати подступах.

 

 

 

 

Смотри, сидит немая псина.
Давно я тоже так сидел;
Прохожих провожая мимо,
В затылки им глядел.
Глядел и скалился, и думал:
Ты подойди, и обними.
Вот так сейчас она угрюмо
Поникла мордой позади.
Ну почему? Ну почему
Нам ей довериться так просто?
Ей лишь одной все, никому,-
Ей лишь одной открыть уродства
И радости свои, не требуя согласья?..
А может… В этом наше счастье –
В его, животного, господстве
Над всем, что больше всех ранимо
Ее таинственным юродством;
Того, что нами в нас
Так зверски нелюбимо.
Все может быть.
Но мы проходим мимо,
Парой ее совсем не замечая,-
Ну что с того, что вот уселась псина
На самый путь спешащего трамвая?
Да, что с того?..
Но я ведь был таким же.
И жизнь была такой,-
Я наблюдал за нею с крыши
Той башни часовой.
Я видел все, но вот себя не видел;
Не замечал подобья своего.
А значит сам себя не ненавидел,
И не любил сидячего того.
Все кружится, и, возвращаясь снова,
Возможно, нам дает сейчас понять,
Что вот оно, признание, готово –
Осталось влезть на дерево, сорвать,
И полететь, воткнуться прямо в землю,
Чтоб прорости душой в иную твердь,
И там сказать:
«Я все Твое приемлю;
Лишь, проходя, Ты просто обернись».
Не обернешься Ты. Пройдешь со всеми мимо,-
Да что с того? Скулит лишь только пес;
И все глядит вослед так дико мило,
Почти что и до слез…
Почти что и до слез… И ты себя во мне
Конечно же узнаешь –
Я все пойму по сгорбленной спине.
И я вскачу, помчусь к тебе! Залаю!
И ты прильнешь, расплакавшись, ко мне…

 

 

 

 

На Арбате музыкой
Джаз осенний кружится;
Джаз осенний тужится
Простудить метро.
Ты стоишь и жмуришься,
Вспоминая старое,
И глаза лукавые
Вспоминают все.
Ах ты, старый Шалович.
Ах, проказник бронзовый,
Опаленный солнцами,
И дождями мыт.
Где же твой оркестрик тот,
Что надеждой теплится
И по кругу вертится
От метро к метро?
Все тебе лишь танцы бы,
Да кирпич «Вахтангова»;
Так одна шарманка бы
Заменила все.
А Арбата музыка
По кафе и книжными,
Как с горстями лишними,
Ссорится с листвой.
Ты скажи мне, Шалович,
Ты скажи мне, бронзовый,
Под какими грозами
Ты читал стихи?
Я бы грозы эти же,
Как мальчишка маленький,
Оттащил бы маменьке –
Просто, показать.
Я сказал бы каждому,
Кто мне ночью встретится:
Это сердце светится
Из Его руки.
И пускай не верили б,-
Что, мол, та в кармане же;
И, мол, в ней не залежи,
А простой металл.
Я бы просто щурился,
И ругался матерно –
Мол, к такой-то матери
Ваш металл пойдет.
А в Арбате, знаешь ли,
Поутру осеннему,-
Может, в воскресение,-
Каждый третий б знал,
Что глупец какой-то там,
В три часа полуночи,
У дедка, у Юрыча
Долото купил;
И стоишь теперя ты,
Одноруко-бронзовый,
Весь увитый розами
И прищуря глаз.
А Арбата музыкой
Джаз осенний кружится,
И в карман твой тужится
Затащить метро.

 

 

 

 

Желтые листья
Кучами
Возле бетона
Старыми письмами.
С ключом, но без дома.
Самое лучшее
Средство от горестей –
Что-то о любви;
Возможно, повести,
И чуточку совести;
Чуточку вредности;
Дождей;
Увядания.
Глупой секретности
На первом свидании.
Самое лучшее
Средство от горестей –
Желтый пиджак,
Сшитый по совести
В тон октября;
И на троллейбусе
По остановкам
С песнями;
И через шаг –
Желто-зеленое,-
Листьями, кронами,
По переходам,
В метро,
Из метро;
Под неба сводами,
В красном пальто;
Желтые листья
Пиная
И падая
С выси на выси,
Клоуном,
Радуя
Местных собак
И просто гуляк;
Чавкая фразами
Напротив стоящему,
Выдумывая
Ненастоящее;
Шлинка цитируя
Старшей по возрасту,
Даже не знающей,
Забывшей кокетство все,
Но ожидающей,
Как тайного средства,
Взгляда
Игривого,
В самое сердце
Тайного милого.
Ведь самое лучшее
Средство от горестей –
Серыми лужами,
Медленной повестью,
Вести разговоры
Самые желтые,
Ночь украшая
Радиоволнами;
И что-то любовное,
Дикое,
Страстное –
Чтобы войти
Во что-то прекрасное;
Ночь утолить,
Вином окрасивши
Листья осенние,
Думая: надо же,
Как это тайно –
Что-то отбросивши,
Будто случайно
В объятия бросившись,
Вдруг обрести
Средство от горестей
Среди любви
И длинных повестей.

 

 

 

 

Чистая, светлая, дивная,
Идола
Ты для меня равносильная пламени,
Девочка с фиолетовым знаменем
На арках ночных мегаполиса
В объятиях Пушкина с Лермонтовым
Как МКАДа коричневым поясом
С точкою синею первою;
С огнями, горящими пламенем
Глаз поэта бродячего,
Стоящего
У прошлого и настоящего,
С грошами в руках за творение
Из снов чужих
Стихотворения.
Девочка в шахматных партиях,
Но шахмат совсем не любящая,
И в неведенья рельсовых мантиях
По проспекту Тверскому скользящая
Как в воротах меж этим и тамошним
В километры мои расстояния
От скандала
До покаяния
В золоте холода млечного
Осени бега игрального,
На крыльце филологии здания,
Дождем омытого, вечного
На фоне обросшего в черное
И девочки с книгами белыми,
Временем ждущим истертые,
Жаждущим плакать по телу их;
Жаждущим выдвинуть знаменем
В руках музыканта Арбатского
Локтей профессорских лацканы
Студентам своим в подаяние,
Студентам своим в растерзание
Гомера дающего слепости;
Знающего
Их возлияния,
Лишающие детской верности
Дому. Так дождь разливается
По рельсам трамвайным, и катится,
Долгий, как каракатица,
Мимо вокзала по площади
В Юго-восточной направленности
По циферблату,- ах, точны бы!-
Парковых душными пряностями,
В парк впадая Измайловский,
Становясь подобием шарфа той
Девочки с тайной слезой,
Но дикого зверя в поверхности
Отношений на расстоянии,
Учитывающих чувство верности
И ласк неземных подаяния;
Девочки с синими ногтями
И черной подводкой для глаз,
С помеченными лацканами локтями
И очками,- заметны в анфас,
Как заметны терзания в трубку лишь
Эхом придуманной партии
Измен под тончайшею мантией
Пастели в постельных тонах,-
Такой и прохладной, и праведной,
Как ветер в Сокольниках утренних;
В изгибе линии маленькой
Улыбки, вчера еще пудренной,
Девочки, верной до ужаса,
Но забывающей прошлое,
В землю корнями проросшее
Через рассветы общажные,
Через игры полночные
И книги карманные,
Спряжные
С тем, что читать их и проще же,
И чтить и уместней, и ласковей
На привокзальной площади
Со справками, словно подвязками
К тому, что, за пять лет учения,
Обложенных книгами разными,
Глаза перестанут быть красными
От полного истощения,
И слезы покажутся глупостью,
Случавшейся в комнатах маленьких
В дали от подружек лукавеньких
И жаждущих ночи без сна
Всех тех, кто по осени кружится
В растерзанных душ этих лужицах,
Посеяв три доли зерна,
Одно из которых – сознание
Свободы полнейшей от робости;
Второе – неистовой гордости
В неистовых тел истязании;
А третье – сознание нагости
Прекрасного тела под лампочкой
И чьи-то легкие тапочки,
Одетые в пристальной наглости
Растерзать все, что было их собственностью;
Совершить нападенье на собственность;
И жить, ощущая их родственность
С своей опрокинутой гордостью.
Так девочка, в шарфе из белого
И черного, кружится, катится
В ритме танго несмелого
К тому, кто однажды поплатится
За честность и буйность любовную,
Которая идолом свалится
На душу бездонно-бездомную,
Отделив воду от окислителя
Сердца, горящего пламенем,
Подобным девочки с знаменем
Тайного
Небожителя.

 

 

 

 

Курю я здесь, в Москве осенней,
С Гомера томиком в руке
И с сигаретою последней.
Жду пятницы. Ко мне,
Птенцом болезненным, замерзшим,
Усталым ангелом, с Твери,
Через вокзал, железом вросший,
Ты прилетишь; придешь к двери
И позвонишь. И скажешь: «Здравствуй».
И у окна окурок мой
Уснет опять,- он знает ясный
Звенящий, детский голос твой.
Сидишь ты там, язык ломая
Всем тем, что было до тебя;
И между нами – гладь морская,
Вся в пять минут, чертя поля,
Проносится железным клином -
Электропоезд «Тверь-Москва».
Так Лета и Зимы две половины
Как клей скрепляет
Осень и Весна.
Курю я здесь. И кофе в белой чашке,
Едва дымясь, разбавлено водой,
Коснется вдруг
Моей холодной ляжки,
Ожогом след оставив нежно твой.
Не поскачу. Не буду биться в боли –
Я где-то там,
Где ты заходишь в дверь;
Я где-то там, где желтою Тверскою
Уходишь вдаль,
И попадаешь в Тверь:
На тот вокзал, где переходы ищут
Тепла любви,
И золота зари;
Где я и ты, на века эту тыщу
Слез и обид,
Обнимемся вдали.
На тот вокзал, у церкви в белый камень,
Который нас так нежно разлучал;
Где, после ссор, одними лишь словами,
Нас Бог с тобой
Три раза повенчал.
На тот вокзал, где по трамвайной ветке
Я как-то шел,- звонил мой телефон
И мой знакомый, угадавший метко,
Меня искал.
Не отвечал.
Закон
Я соблюдал, тебя не забывая,
От прошлой жизни сохранив лишь прах;
В тот тихий сквер,
Где надолго оставил
Тебя
В филологических стенах.
Курю я здесь, когда часы за полночь
Зайдут, и медленней
Минуты побегут.
Ты, может быть,
Со мною молишь,
Мое письмо в руке своей зажав,
О том, чтоб осень затянулась,
Укрыв листвой
Москву и Тверь;
И счастье к нам по ней одной вернулось,
Вошло в незапертую дверь
И попросилось к нам с тобою третьей,-
Такой семье и горе не страшно.
А мы его,
Пленительно,
Как дети,
Вплетем в свое, к зиме как раз, кашпо.
Нас всех троих укроет тихим сном
Тверская ночь с звонками из Москвы
И белой ласточки
Струящимся дымком
Той сигареты, у которой ты,
Ревнивая, меня себе украла,
Укрыв теплом ласкающей мечты,
И затаив
Любовь под одеялом,
В котором, вечны,-
Только мы…