Владимир Лисицын

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ МЕССИРА

/реально виртуальный роман/

 

Памяти Михаила Афанасьевича Булгакова посвящается.

 

Пролог.

1. «И явилось на небе великое знамение: жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения. И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим. Хвост его увлёк с неба третью часть звёзд и поверг их на землю. Дракон сей, стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать её младенца. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным; и восхищено было дитя её Богу и престолу Его. А жена убежала в пустыню, где приготовлено было для неё место от Бога, чтобы питали её там тысячу двести шестьдесят дней. И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним. И услышал я громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его; потому что низвежен клеветник братий наших, клеветавший на них пред Богом нашим день и ночь. Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти. Итак, веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе, живущим на земле и на море! потому что к вам сошёл диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остаётся времени. Когда же дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца мужеского пола. И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в своё место от лица змия и там питалась в продолжение времени, времён и полвремени. И пустил змий из пасти своей вслед жены воду как реку, дабы увлечь её рекою. Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои, и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей. И рассвирепел дракон на жену, и пошёл, чтобы вступить в брань с прочими от семени её, сохраняющими заповеди Божии и имеющими свидетельство Иисуса Христа.

2. И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его были десять диадим, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал дракон ему силу свою и престол свой и великую власть. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена; но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира. Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту

2.

мечом. Здесь терпение и вера святых. И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон. Он действует перед ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела; и творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми. И чудесами, которые дано было ему творить перед зверем, он обольщает живущих на земле, говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя, и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя; ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть».

Из «Откровения Иоанна Богослова».

 

 

Часть первая
ПОРТ ПЯТИ МОРЕЙ.

.

1.

НЕВИРТУАЛЬНОЕ КРУШЕНИЕ ДВУХ САМОЛЁТОВ

ПОЧТИ В ОДНО И ТОЖЕ ВРЕМЯ 24.08.2004.

А начиналось всё – так:

Уже близился к концу последний месяц лета, а августовское небо, так же, как и июньское, и июльское, было закрыто мрачными тучами. Тучи были странными, необычными в этот год. Они практически не покидали неба, а только менялись: то дымчато-серые с просветлениями, то свинцово-чёрные с лиловым отливом; то спускались на землю – спокойным мирным дождём, а то бьющим ливнем с градом и грозою. Их движение не подчинялось направлению ветра, оно было абстрактным. И понять – как поведёт себя небо в следующую минуту – было невозможно. Узнать это по радио – так же было невозможно – синоптики были невнятны и явно растеряны. По этим небесным причинам, Виталий был выбит из своей колеи. Ему необходимо было сидеть за компьютером, а он был вынужден, то включать его, то снова выключать, опасаясь грозы. Он боялся. Он памятовал о Евангельских словах и - не искушал Господа. Но среди всего этого непостоянства и нервотрёпки перемешанной страхами, было только два постоянства - мутный сгусток грязно-жёлтых облаков прямо над окном его комнаты и духота. Небо душило землю и днём, и вечером, и ночью, и снова – с утра. Духота! В этой духоте и жуткой влажности, у него перестало светить всё, что могло светить: большая лампа под стеклянным абажуром под потолком, большая чёрная настольная лампа с регулируемым накалом, совсем маленькая и примитивная настольная лампа, и такой же маленький чёрно-белый красного цвета телевизор. Теперь, телевизор он только слушал иногда – новости по РБК, «Синий троллейбус» по ТВЦ, Парфёнова с его историческим циклом по НТВ. И вот, за день до этой самой катастрофы, с двумя самолётами, телевизор совсем перестал работать – замолчал. Правда, замолчал он, по самой простой и вполне видимой житейской причине. Дело в том, что этот телевизор реанимировали уже не один раз и сказали, что нажимать вот эту кнопочку нельзя ни в коем случае, но в понедельник, к Виталию, на часок заскочил, приехавший из Подмосковья девятилетний внук, с мамой, который и нажал эту самую кнопочку. Нажал и уехал к бабушке. А Виталий остался

 

3.

вечером при светящемся компьютере, и восковой свече, стоявшей в плоской железной крышке для закупорки банок, так как, невероятно! - единственный железный подсвечник упал на пол, и разломился пополам. Всё это я к тому, что в среду вечером Виталий просто послушал бы новости, а не стал бы заглядывать в комнату матери. И не увидел бы по её большому черно-белому телевизору - ту картинку в новостях, где на карте, поднявшись от значка города Москвы - ЛЕТЯТ ДВА САМОЛЁТА В РАЗНЫЕ СТОРОНЫ, ВЫЛЕТЕВШИЕ ИЗ ОДНОГО АЭРОПОРТА. У Виталия учащённо забилось сердце. В голову его вонзились тысячи иголок, а на лбу его выступили капельки холодного пота. Он сел в кресло и стал слушать. А в телевизоре – никто ничего не понимал. – Как произошла катастрофа, и как могли два самолёта разлететься на куски почти в одно и тоже время. Один упал в Ростовской области на Крутые горки, другой в Тульской, недалеко от Куликова поля. В первом – ТУ-154 было 46 человек, во втором – ТУ-134 было 43 человека. Виталий занервничал, встал, пошёл к себе в комнату, закурил, вышел на тёмную кухню к растворенному, засетчатому окну своего первого этажа, вгляделся в черноту неба… Вспышек молний нигде не было видно. – Подал Господи, - подумал Виталий. В это время раздался дикий рёв, заполнивший весь этот мрак за окном!

– Значит, ветер повернул с востока, туда взлетают.

Рёв нарастал, усиливался и ширился. Виталий вспомнил этот рёв, проявившийся в записи на компьютер песни Окуджавы, в своём исполнении, когда он запел: «… наша судьба - то гульба, то пальба…», вдруг появился этот приглушённый рёв, который вот так же

усиливался и затухал, только к концу песни. Во время пения он его не слышал, но микрофон услышал и записал. И теперь, вместе с чудной мелодией, кажется сотканной из воздуха, запечатлён этот рёв самолётных турбин. Взлётная полоса гражданского аэродрома была недалеко и все эти ТУ, ИЛы, и ЯКи при восточном ветре шли на посадку мимо его кухонного окна, а при западном – взлетали. Люди, жившие здесь, уже привыкли

к этому дикому рёву цивилизации, и не обращали никакого внимания на эти самолёты, да, попросту, не замечали их. Виталий замечал их всегда.

Он вспомнил, как в семьдесят пятом году – он, со своей бывшей женой, мотнулся в Ленинград на белые ночи. Пробыли там пять дней, попали на концерт Карцева и Ильченко, и иже с ними Жванецкого с Одесским театром миниатюр, нахохотались там до боли мышц живота, и надо было уже «бежать» домой. Но железнодорожный вокзал кишел людьми, а билетов в кассах не было. Жена предложила ехать в аэропорт, но самолётами он не летал и наотрез отказался. Но «наотрез» не получилось – выхода не было. Они ночевали в очереди у касс аэропорта двое суток. В Ленинграде стояла сочинская жара. Виталий выходил покурить на высокую площадку аэровокзала, откуда видны были стоявшие на приколе самолёты и один из них, тот, что был ближе всех – ТУ-124, наводил на него такой страх своим плачевным видом, что Виталию становилось не по себе. И вот, на утро третьих суток радостная Галина вынырнула из кассовой толпы с билетами в руках. Правда, билеты были только до Харькова, а не до Ростова. Их повели на посадку и… О, ужас!, к тому самому полудохлому самолёту, который стоял всё на том же месте, с теми же безнадёжно повисшими крыльями. И места им достались у левого крыла, и потом он с ужасом смотрел на это крыло в полёте – оно дрожало, как в лихорадке, и, казалось, вот-вот отвалится! Приземлившись в Харькове, ни о каких самолётах не могло быть и речи, конечно. Они поехали на вокзал, свободно взяли билеты на ленинградский! поезд и ехали в полупустом вагоне, «гуляй-не хочу», до самого Ростова, блаженствуя.

Но не это волновало его сейчас, не это заставляло учащённо биться сердце - этим «далёко» он отдалял от себя главное! Руки вдруг перестали ему подчиняться, сигарета выпала, обожгла пальцы, он выматерился, раздавил «Приму» в пепельнице /он всегда курил «Приму» без фильтра, когда волновался, а волновался он всегда; сигарету с фильтром он курил, кайфуя после очередной чашки горячего чая/. Он ушёл в свою

 4.

тёмную комнату, суетливыми руками нащупал спички в кармашке сумки /он клал спички в сумку, чтобы не искать их по столу, дабы не перевернуть чего-либо в темноте/.Но он всё

же что-то зацепил, оно упало, звякнуло; он зажёг свечу и сел на табурет, перед тёмным экраном монитора. Виталий смотрел в его чёрный квадрат и ощущал всем телом биение

своего сердца. Вспомнил, что со стола что-то упало на пол. Догадался – пузырёк, которым он гасит пламя свечи. Кинулся искать по полу пузырёк. Нашёл, поставил рядом со свечёй. Вновь посмотрел в чёрный квадрат. Непослушной рукой нащупал выключатель, включил питание – загорелась красная лампочка. Потянулся рукой ещё дальше, и никак не мог нащупать кнопку «бесперебойника питания»… Зло выругался. Нащупал кнопку – включил, зажглась зелёная лампочка. Сел обратно на табурет. Почувствовал липкость пота на себе. Дотронулся ладонью до груди – мокрая. Потянулся к ручке двери, выдернул полотенце, обтёр грудь и шею. Вернул полотенце на место. Вгляделся в кнопку блока. Мысленно проговорил: «Во имя Отца и Сына и Святого духа, аминь». Включил компьютер. Тот зарычал, потом загудел, как бы разгоняясь,… Виталий всегда нервничал

во время этого процесса - /в февральскую эпидемию в компьютер залетел вирус, и пожрал все его отсканированные картины. Тогда впервые компьютер вот так зарычал, полетел винчестер, который не мог спасти даже кудесник Вася, присоветованный ему Бардиным/. Но вот на чёрном экране высветились, замерцали и замелькали цифры, буквы, двоеточия, и косые чёрточки, мигнули лампочки на клавиатуре.

Прозвучало приветствие, и открылся «рабочий стол». Виталий смотрел на него как на новые ворота, сжимая правой рукой мышку так, как будто она могла убежать, и не понимал: куда ему дальше щёлкать. Стрелка мышки забегала по значкам. Он выбрал «мой компьютер».

Бессмысленно посмотрел на открывшееся окно… Закрыл его. Стрелка задрожала на папке «мои документы» и, наконец – выбрала её. Он резко щёлкнул папку «проза» и потерялся среди представших перед ним синих файлов Word. Их было не больше четырёх, пяти,.. но

он почему-то растерялся. Рука, лежавшая на мышке, ослабла и мелко задрожала. Она, как бы незаметно для Виталия и ещё для кого-то невидимого, выбрала файл «ДИТЯ». Открылся текст:

 @ @ @

«То удаляющаяся, то приближающаяся, а то просто возникающая здесь же у него перед окном, гроза; страшные вспышки и удары молний или вдруг ни с того ни с сего, среди тишины, одиночный хохоток грома, достали Голицына до предела. Вот и сейчас - в комнате стало темно, как после захода солнца, а было три часа по полудни. Голицын повыключал всё, что питалось электричеством, а потом, вырубил и сам счётчик на стене. И теперь сидел, съёжившись на краешке своего дивана, и напряжённо ждал удара молнии и раската грома. В дверь постучали. Он вздрогнул. Матери не было дома, а он, давно обрезав звонок, на стук и не отзывался, он никого не ждал, и потому не считал нужным отзываться. С чёрного неба, мимо окна, с шипом юркнула молния, треснула, ударила громом, раскатившимся по всему небу и земле. Стёкла в окне басово задрожали,.. Голицын встал, подошёл к двери, машинально достал ключ из кармана висевшей на вешалке куртки, отомкнул двери и даже не спросивши «кто там?», открыл её. На лестничной площадке и в коридоре было так темно, что он, кроме чёрного силуэта в проёме двери, ничего больше не мог разглядеть.

- Лёха, это ты, что ли?

- Я.

Лестничная площадка наполнилась эхом шумящего ливня.

• Вот это ливанул! Ты, небось, промок весь?

• Нет, дождь начался, едва я вошёл в подъезд.

 

5.

• Ну, входи, входи в комнату, - а сам подумал, - что это Лёха такими оборотами заговорил; «едва я вошёл»?? - Сейчас я тебе дам чувяки. Ты откуда, из дома?

• Из дома.

• Перекладными, что ли?

• Перекладными.

• А что с твоим голосом, простыл по нынешним летним погодам?

• А что, не звучит?

• Наоборот – звучит, но как-то – дюже. Надевай чувяки и проходи на кухню, я сейчас чай поставлю.

Лёха прошёл на кухню, не надев чувяки, но и не сняв туфли.

• Ты чего, Лёха?! Куда пошёл в туфлях?!

• Они у меня чистые. А почему окна закрыты – духота такая.

• Не открывай окно! Там гроза – я не люблю!

• Боишься.

У Голицына стало неприятно на душе, - Что это он со мной на «ты»?? Обычно он на «вы».

А тот, как ни в чём не бывало, открыл засетчатую половину окна, за которым тут же сверкнула молния и ударил гром.

• Хорошая погода. Чего вы, Пётр Григорич, боитесь?

У Голицына отлегло от сердца.

• В такую погоду, как у вас говорят, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

Голицыну снова стало не по себе.

- Вот и замечательно, - продолжил Лёха, - Пусть сидят по дамам и думают. Нечего им разъезжать да расхаживать.

• То есть?

• Ну, по морям, по волнам; по курортам, по пляжам валяться. Пусть сидят.

И тут – он расхохотался не своим смехом, от которого Голицыну стало жутко. Казалось, что Лёха смеётся не на его тесной кухоньке, а в огромном, высоченном храме, где звонкое

эхо возвращается из-под куполов. Эхо стихло, и тут же за окном взревел ТУ, рвущийся в небо. Голицын удивился, что в такой ливень да в грозу такую!…

• Летают?! – весело спросил Лёха и, выдвинув стул, занял место у окна.

- Летают. Я сыплю заварку прямо в чашку, ты не возражаешь?

• Так само собой. Я знаю.

Голицын насыпал в чашки заварки из крупнолистового чая и залил кипятком.

• Вот, бери сахар, вот – печенье…

• А вот травка, - Лёха ловко достал откуда-то бумажный пакетик – Две веточки сверху кладём

• Что это, чабрец?

• Чабрец.

• Я на Троицу брал, на полу расстилал,.. но потом выбросил,.. кто его знает – где его собирали.

• Не доверяете?

• Тебе?

• Согражданам.

• Чо-то ты городишь…

• Горожу город на ваш огород.

И вновь раздался чужой оглушительный смех.

• Я, кажется, порядком не долил кипятка…

• Работаете на недоливе?!

• Темно. Надо зажечь свет.

• Не надо! Кто ж это – средь бела дня жжёт электролампочки?!

• Ну-у.., я включу хотя бы счётчик, а то я его вырубил.

6.

• Зачем?!

• Грозы боюсь, потому что!

• Знаю! Зачем обратно врубать?!

• Холодильник потечёт, он у нас и так на ладан дышит, мать придёт – ругаться будет!

• Нина Григорьевна сегодня не придёт, она у дядьки Вовы ночевать будет.

Голицын изумился.

• Она уже сто лет там не ночует!

• Заночует. Да и гроза ещё не прошла.

Комната осветилась яркой вспышкой, и ударил, раскалывающий, казалось, землю гром! У Голицына зашлось сердце, и по телу пробежала дрожь.

• Сейчас же закрой окно!! Сам же видишь, что гроза не кончилась!

• Гроза никогда не кончится.

• Что ты мелешь??

• Мелете, извиняюсь, вы, Пётр Григорич. Гроза может пройти,.. утихнуть. Но она бесконечна.

Обессилевший физически и сломленный морально, Голицын дрожащими руками уцепился в чашку и стал молча хлебать чай частыми, мелкими глотками. Повисла пауза, в которой наступила полная тишина – без шума дождя, без грома, без рёва самолётов. Только вспыхивали редкие зарницы уже безобидной молнии, освещая кухню и два мужских силуэта – один сгорбленный, припавший руками и губами к чашке, другой – прямо сидящий, держащий чашку с блюдцем у рта, с изящно расставленными в стороны локтями рук. И один глаз у него – сверкал. Это-то сверкание и бросилось в поднятые на миг глаза Голицына. И он, почему-то успокоившись, мирно продолжил беседу.

- Ну, и как же дома? Там - на Украине?

Тот ответил стихами, -

«Скажи мне, Украйна, не в этой ли ржи

Тараса Шевченко папаха лежит?

Откуда ж, приятель, песня твоя -

«Гренада, Гренада, Гренада моя?»»

И добавил, - Да-а, весёлый был человек.

• Кто?

• Михаил Светлоф-ф , - ответил он с немецким акцентом. – Человек и пароход.

• Так, как дома-то? Где живёшь? Тебя же родные твои братья и отец родной - выгнали из дома, после смерти матери.

• Да. – Очень утвердительно ответил тот.

• Но так, где же?

И в отсвете вспыхнувшей молнии Голицын увидел обаятельную, с дьяволинкой, улыбку собеседника и его посеребрённые виски чёрных волос. И, сверкнув глазом, заговорил тот бархатным баритоном:

• Но если вас так интересует Лёха,.. то он живёт в гараже своего приятеля, и всё бьётся за организацию своего бизнеса. Чудило

Голицын тоже улыбнулся.

• Тщательно же вы готовили свой приход.

• У меня не приход, у меня появление. Или возвращение. Я возвращаюсь – как турист на свои излюбленные места. А ещё – я вселяюсь, как гофорят у фас.

• Да-а: сначала одна лампа погасла, потом другая, за ней третья,.. телевизор… А зачем подсвечник-то ломать?

• А чтобы ты не мечтал о женщине, сидящей в твоей комнате в свете свечи, горящей в этом дешёвом подсвечнике. Не время. Да и не место.

• А вы, оказывается, седой.

7.

• С вами поседеешь.

• Да, уж.

Голицын как-то успокоился и даже повеселел в душе.

• Значит, после Михал Афанасьича, вы решили – ко мне, Мессир.

• Признаюсь, мне понравилось – как вы его нарисовали. И причём – понравилось, что именно акварелью. Акварель на бумаге – живая, масло на холсте – музей. А

ведь это я вас заставил выбрать фотографию мистера Булгакова – с самым неудобным ракурсом, для рисования.

• Вы?? А я полагал, что…

• Не надо сейчас врать ни мне, ни себе. Вы называли это - ни к чему не обязывающим и обобщённым словом - «небо». А я «его» представитель и есть. Но

это я не в укор, это я так – к слову. А доволен я тем, что вам хватило ума – не пытаться рисовать МЕНЯ или ЕГО – в вашем сюжете, на «Патриарших».

• Ну, зачем же. Там ведь показано рождение сюжета, возникающего из фантасмагории жёлтой жары и невыносимой духоты.

• Вот только не надо о «фантасмагориях». Не люблю!, как изволили давеча выражаться вы.

• А сюжет о НЁМ вам понравился?

• Художник жаждет комплиментов?

• Нет,.. ну…

- Название длинное. Как оно звучит? - наиграно фальшиво спросил Мессир.

• Просто: «Иисус Христос».

• Да, «33», а ещё и добавка: «Предчувствие». Зачем же пояснять. Пусть прочтут по изображённому вами лицу. А, кстати, «предчувствие» чего?

• Ну, это же ясно.

• Мне не ясно. Чего?

• Распятия.

• Вот. Врёте. Опять врёте. То, что вы сказали – лежит на поверхности. Это есть в за-

тёртом до дыр Евангельском сюжете. Скажите честно - что вас подмывало?

- .Что подмывало?

• А то самое. Вы возликовали, соединив в своём сознании – теософский сюжет из Евангелия, и произошедшее на Манхеттене в 2001 году – изобразив, на другой картине - свой чёрный самолёт!

Голицыну стало плохо и стыдно.

Мессир сверкнул глазом и, улыбнувшись, сказал:

• Я скажу банально: вы готовы провалиться сквозь землю, не так ли?

Возникла и повисла в душном воздухе тяжёлая пауза. Потом Голицын потянулся к своей чашке, сделал из неё сухой, пустой глоток, и поставил её обратно в блюдце.

• Может ещё чаю, - сказал он невнятно и неуверенно.

• Спасибо. Я не любитель.

На кухне было всё также темно из-за перекрывших всё небо чёрных туч.

Не вставая, и не трогаясь с места, Голицын пробурчал:

• Я закурю. Пойду в комнату, возьму сигарету.

• Фу. Я знаю – какую гадость вы курите.

• Я закурю с фильтром.

• Такому качеству не поможет никакой фильтр. Но здесь и сейчас я не могу предложить вам ничего взамен. Но в другом месте и в другое время я вас угощу хорошей сигарой».

@ @ @ 

 

8.

Виталий вздрогнул от внезапного появления матери, которая тронула его за плечо и сказала громко, как будто обращаясь к глухому:

• Окно, говорю, на кухне закрывать?! А то уже поздно. Во дворе никого нет. А я спать ложусь.

• Ложись! Кто тебе не даёт , - ответил он так же громко и нервно, - я сам закрою!

Она ушла к себе, он закурил «Приму», затянулся глубоко, вышел на кухню к раскрытому окну, дотянулся носом до самой сетки, выдохнул дым и вдохнул в себя свежей воздух.

Вгляделся в ночь. Было тихо, ничто не сверкало. Но тут же он услышал спокойный гул и увидел огни идущего на посадку самолёта. «Что же делать-то, Господи?! Чертовщина

какая-то! Куда звонить? Кому звонить? ФСБ, КГБ, МЧС??? Примут за дурочка. Это ведь как с той звездой, с той звёздочкой в ночном небе: она светилась, как все звёзды, а потом вдруг стала разгораться до ослепления глаз,.. я угнул голову, но тут же поднял глаза, хоть и был в тихом ужасе, а она так уменьшилась, что стала крохотной среди остальных звёзд,

и быстро улетела. Таких скоростей и прожекторов на Земле нет. Но кому я это расскажу? Кто мне поверит? Может, и правда - это ОН мне мигал, сверкая своим глазом. А ведь был и первый раз, когда я такое увидел – у Петровича, на даче. Сашка тому свидетель. Но он был ещё пацан, может, и забыл. Я показывал ему созвездия, мы стояли средь двора, задрав головы в ночное, усеянное звёздами небо. И, вдруг, вспышка! Вспышка мгновенно сделалась такой же крохотной звёздочкой и быстро полетела по небу. Это потом я осознал, что уж дюже быстро она полетела, у нас так не летают. А тогда, я сказал Сашке: «Гляди, нас сфотографировали».

Виталий перевёл дыхание, почувствовал, как жжёт ему пальцы сигарета, но всё же сделал несколько торопливых затяжек и только тогда загасил, распотрошил окурок в пепельнице!

- Тем более надо что-то делать. С тем ужасом. С тем кошмаром.

Он вернулся в свою комнату, компьютер был в режиме ожидания – на экране монитора была заставка из чёрного неба и летящих в сторону Виталия крохотных звёздочек. Он тут же тронул мышку, заставка исчезла и открыла текст. Пламя свечи играло на нервах. Он

накрыл его горлышком пузырька. Свеча погасла, распространяя специфический запах, сейчас он был противен. Виталий повращал пузырьком горлышком вверх, освобождая его

от колечек дыма погасшей свечи. Сел на табурет. Белый лист с чёрными буковками светил с экрана, резал глаза

• Надо что-то делать. В Интернет я уже сто лет не выхожу. Теперь у меня нет ни карты, ни, даже, адреса. Может попробовать по горячей линии? Но я не знаю номера телефона. Надо позвонить в справочную и узнать.

И в это самое время – вдруг, экран монитора совсем погас, запищал «бесперебойник», мигая зелёной лампочкой, хотя красная, показывая, что напряжение есть, горела. Виталий растерялся, он ничего не понял – что происходит? И тут, вдруг, заверещал телефон! Заверещал на весь дом не прерываясь! Виталий бросился к нему, схватил трубку, поднёс её к уху, там были короткие гудки! Виталий бил по рычажкам, но гудки не прекращались! Он с силой положил трубку на рычажки – заверещал звонок! К двери комнаты подбежала мать, в ночной рубашке, крича: «Ты что – с ума сошёл?!!» Виталию ничего не оставалось, как выдернуть из розетки телефонную вилку. Стало тихо.

• Я не виноват. Оно ни с того - ни с сего.

• С тобой чокнешься! Это ж надо – разбудил. Не усну теперь.

• Иди, спи. Иди.

• «Иди», - и она пошла к себе в комнату, продолжая ворчать и возмущаться.

А на экране монитора, сам собою, шёл процесс перезагрузки. Прозвучало приветствие, и открылся рабочий стол. Виталий снова смотрел на экран монитора, как на новые ворота. Но это уже был – глубокий шок.

2.

СНЫ ВИТАЛИЯ..

9.

В ту ночь Виталий больше не открывал файла «ДИТЯ». Он вообще выключил компьютер и обессиленный морально и физически, лёг спать.

Уснул он быстро, как провалился. А провалился он в сон. А во сне перед ним, как в старом фильме «Дом, в котором я живу», вставала, запомнившаяся с детства, охваченная пламенем надпись.., только горел в огне не «1941 год», а :

«3-е СЕНТЯБРЯ 1991 года».

А за ней, по пешеходной дорожке высоченного автодорожного моста, идущего от самого центра большого города через широкую реку, мимо движущихся по мосту автомобилей, удаляясь от города, идёт его герой по имени ПЁТР

ГОЛИЦЫН. Его чуб треплет западный боковой ветер, лицо его, на котором видны едва наметившиеся борода и усы, дико напряжено. Отрешённые глаза его сосредоточены на чём-то не имеющем ничего общего с тем, что в данную секунду

окружает его. Вот он уже перешёл на ту – загородную сторону реки… Вот он шагает по высокой насыпи автострады… Вот он дошёл до огромной «тачанки-

ростовчанки» - памятнику Гражданской войны, спустился с насыпи в поле и двинулся вдоль вырытого водного канала навстречу багровому закатному солнцу. Вот он остановился, по-волчьи озираясь,.. и спустился по крутому бережку канала

вниз к воде, чтобы его не могли видеть ещё копошащиеся в земле огородники. Снял с плеча свою сумку, а из другой, базарной холщовой сумки достал сапёрную лопатку, не останавливаясь, вырыл ямку, как для саженца, открыл замок своей сумки, достал стеклянную баночку с закручивающейся крышкой, достал две

небольших фотографии с неясным изображением двух разных женщин, вложил эти фотографии в банку,.. достал листок бумаги с напечатанным текстом.

- Так, ЕМУ молиться надо на запад, - стал на колени, забормотал, глядя в лист, - «Пойду я, добрый молодец, посмотрю в чистое поле в западную сторону под сыру матерую землю лик рабынь Божиих …» /далее не разборчиво его бормотание/.

Он вложил прочитанную бумагу туда же в банку, закрутил её крышкой, закопал и стоя на коленях, припал головой к земле. А оттуда, хохотал ему в лицо ОН, сверкая глазом.

 

Виталий проснулся в поту. Потянулся рукой к табурету, на котором, как всегда – на ночь, были «заряжены» сигареты и пепельница с зажигалкой. Закурил, облокотившись на локоть левой руки. – Рано я лёг сегодня, сны замучат. Ну их на, - но не сказал – куда, что-то его остановило. Он ещё о чём-то сонно пытался размышлять, но веки его тяжелели,.. тяжелели…

Теперь, ему не давал покоя царь ИВАН ГРОЗНЫЙ, из какой-то задуманной им пьесы. К царю Ивану всё приставал какой-то юродивый /без имени/, с огромным пирогом в руках, он совал этот пирог царю под нос, и повторял без конца фразу: «А удержишь ли ты, Ванюша, в рученьках своих царственных - сей! пирожочек ?» Тот, наконец, брал в свои руки злосчастный пирог, пирог разваливался на куски, юродивый хохотал, Грозный, размахнувшись рукой с посохом и с возгласом: «Убью, пёс смердящий!», хотел ударить того остриём, но, промахнувшись, попадал в сына своего – Ивана, и убивал его. Убивал и «возопя, аки зверь лесной», весь заливался его кровью. И только лицо Грозного было белым, как мел, а в глазах его, вместо слёз, сверкали молнии.

Потом, выплывал откуда-то очередной Фараон под очередным номером и начинал строить очередную пирамиду, на берегу Нила. Строил он её исключительно сам, а многотысячная свита лишь обтёсывала и подавала ему камни, поддакивающе лопоча, подставляя ему свои руки, спины, плечи и головы. Он взбирался по ним наверх. При этом каждый из них, ухитрялся лизнуть ему пятки. И вот, когда тот забирался на самый верх пирамиды, пятки его, смазанные слюной верноподданных, скользили по равнобедренному треугольнику и он, размахивая руками, летел вниз. Тогда, толпа верноподданных зло роптала, переходя на недовольный общий гул и, ликуя, забивала беднягу, как мамонта.

10.

Жертву торжественно заносили вовнутрь выстроенной им пирамиды, превращая её в усыпальницу. Появлялся новый очередной Фараон, и всё начиналось сначала.

 

После каждого сна Виталий просыпался в поту и тревоге. Снова закуривал, и снова веки его постепенно тяжелели,.. тяжелели…

 

И вот ему уже снится герой его пьесы – скульптор ГОЛОСОВ, из застойного февраля 1980 года. Он крушит свои скульптуры огромной кувалдой, в ночи своей мастерской, при горящих свечах в старинных канделябрах, на таком же старинном рояле, но с

переломанными ножками, который теперь, исполняет роль молчаливого стола для круглосуточных беспробудно-тоскливых застолий.

А вот – мчат в санях закованную в цепи БОЯРЫНЮ МОРОЗОВУ, которая кричит, воздев двуперстие: «Сице крещусь»! А потом она же, но почему-то – в современной

операционной, на операционном столе, в непристойном виде с мужчиной… И противный звук медицинских инструментов, падающих на железный столик.

А теперь, разгорячённый ГРИГОРИЙ РАСПУТИН в красной длинной атласной рубахе хлещет хлыстом, завывая: «Ходи-и! Ходи-и!» А вокруг него, как белая породистая

цирковая лошадь вокруг дрессировщика, бегает красивая породистая женщина с распущенными блондинистыми волосами и в белой исподней рубашке.

Но вот, нежно обнявшись в изящном танце, выплывают две женщины, устроившие себе праздник между русской печкой и иконой Божьей Матери, с букетом свежей сирени, , в стеклянной банке, стоящей на столе, покрытом белоснежной скатертью, среди

импортных закусок в красивых шуршащих кульках и обёртках, и уже ставшим символикой - «Советским шампанским».

Потом всё это переплеталось чудесным образом: искажалось, искривлялось, вытекало одно из другого, расплывалось, текло ручейками, ручьями, потоками - то чистой, то мутной воды, по которой он шагал, то по щиколотки, а то, по колена – в этих потоках. Шагал, а его окружали какие-то женщины: лица одних были вроде знакомы, других – нет. Кого-то из них он страстно целовал, а кого-то тревожно опасался. Какая-то из них, сидя на застеленной кровати, звала его присесть рядом. А какие-то звали к накрытому многолюдному столу. Но он всё шагал, шагал по воде – босой. А на встречу ему попадались плывущие старые домашние чувяки, стоптанные спортивные тапочки, изношенные ботинки, потрёпанные женские босоножки; он даже подхватил танцевальные сапоги чёрной кожи, и надел себе на ноги, но толи они натирали ему ноги, толи просто были не по размеру.., в общем, дальше он двигался уже без них. Потом он оказался в каком-то дворе, где к нему, к его ноге, приластилась какая-то большая породистая собака. Он стал гладить её по красивой гладкой шерсти и ему, и его руке было это приятно.., но вот в калитке появился хозяин собаки, позвал её и она, пораздумав, повиляв хвостом, всё же – ушла к нему. И в это самое время, вдруг, из всех калиток, которые, оказывается, окружали этот двор – показались разные собачьи морды и страшно стали лаять на Виталия. Но калитки, видимо, были заперты, что спасало его от нападения этих морд, просунутых между штакетниками, и их укусов. И хотя Виталий понимал во сне, что этот сон уже был когда–то, прежде, что это только повторение пройденного, ему было всё же не по себе – неприятно было на душе.

 

И, наконец, это уже совсем под утро – ему приснился жуткий, огромный – от горизонта до горизонта - накрывающий самоё себя – мутный, грязный поточище воды! Это поточище несло на себе стада коров, отары овец, полчища визжащих свиней, диких кабанов и табуны диких лошадей. Оно уносило с собой целые дома со всем домашним скарбом и их обитателями; заводы и фабрики с их станками, и прокатными станами, не говоря уже о бесчисленных офисах с их компьютерами, бумагами, служащими и

11.

посетителями. Короче – оно уносило с собой целые города и посёлки; станицы и хутора; деревни и деревушки!..

 

Виталия разбудил собственный вопль и страх. За окном и в комнате было уже светло. Он быстро закурил. Курил он глубокими и частыми затяжками, пока не подуспокоился Он глянул на пол. Так и есть – на полу лежало три потухших, в линолеуме, окурка Он отлепил их оттуда, и положил в пепельницу.

Снова глянул на пол – бедняга-линолеум был уже весь в обожжённых шрамах и воронках от огня сигарет.

• Непорядок, брат, - сказал он самому себе, - опять непорядок.

Докурив и загасив сигарету, Виталий встал с дивана, взял пепельницу, вынес её на кухню, поставил на зажжённую плиту чайник, сходил куда надо. Вернулся в комнату уже с заваренной чашкой чая и чистой пепельницей, поставил всё на табурет. Достал из буфета чёрную старую папку, отодвинул к стене подушки, достал из папки пять колод карт,

положил их стопкой на табурет, папку на диван, а на папку одну колоду карт. Закурил «Приму» и прилёг. Стасовал карты – бросил на бубновую даму. Докурив, подал себе в

постель чашку горячего чая. Понюхивая его дымный аромат, и отпивая его маленькими глотками, он догадал на бубновую и допил чай. Отставив от себя чашку, он закурил

сигарету с фильтром, и бросил на трефовую. Докурив и догадав, он приподнялся, сел и сказал:

- Всё фигня. /Мягко перевожу я/.

И пошёл заниматься собственным туалетом.

Сделав лёгкую зарядку с упором на дыхательную гимнастику, он выпил вторую чашку чая, но уже стоя у открытого окна кухни, облокотившись на подоконник, любуясь зеленью деревьев и радуясь цветам, растущим в палисаднике. Но внимательней всего он поглядывал на небо, пытаясь понять его настроение. Заревел взлетающий и тут же красиво разворачивающийся ТУ-154, но этот ТУ уже тише и мягче ревел – он был более продвинутый, видимо, по требованию Евросоюза.

• Ах, всё равно не угадать. А солнышко, всё же, проглядывает.

И, закурив, он сосредоточился на самом себе, делая ещё одну – невидимую зарядку мышц.

 

 

3.

ФАЙЛ «ДИТЯ».

 

На небе действительно появились голубые прогалины с белыми кудрями облаков по краям и, радуя глаз, выглядывало, соскучившееся по земле солнышко. Виталий уже был у себя в комнате, Он открыл свой складывающийся реальный рабочий стол, отчего в комнате стало ещё тесней, включил компьютер, где открылся виртуальный рабочий стол, открыл папку «мои документы», «проза» и с опаской посмотрел на выключенный телефон. Потянулся к нему, вставил вилку в розетку – тот снова заверещал, как бешеный! Виталий поднял трубку – ухо пронзили мерзкие короткие гудки! Он побил по рычажкам – бесполезно. Он бросил на них трубку – телефон вновь заверещал! Он выдернул вилку и бросил её на аппарат! Вернулся к компьютеру и с силой щёлкнул по файлу «ДИТЯ»!

Открылся текст. Виталий стал искать в нём то место, на котором прервала его мать со своими дурацкими вопросами. Нашёл то место, где Мессир говорит Голицыну:

 @ @ @

« -. … Но в другом месте и в другое время я вас угощу хорошей сигарой.

• Так что же теперь - мне пухнуть от табачного голода??

• Теперь? Теперь – мы пойдём на прогулку по вашему чудному городу.

12.

• В такую погоду-то?!

• О, сейчас провиднется, - сказал ОН языком, которым говорила бабушка Голицына, Мотя, - вон - тучи уже рассеиваются и уходят. Идите, собирайтесь. Да, и прихватите с собой ваши пьесы, - добавил ОН вслед уходящему в свою комнату Голицыну.

• Что - все? - отозвался тот.

• Непременно – все. Их у вас, я знаю, немного.

Голицыну пришлось брать с собой большую чёрную сумку, суетливо складывать туда пачки испечатанной бумаги, вложенные в две папки. Зачем он это делал – он не понимал, но делал. Между делом, он, конечно же, быстренько закурил, неслышно затягиваясь. Но, сложив пьесы в сумку, он, вдруг, что-то вспомнил, кровь прилила к голове его, и он выкрикнул собеседнику:

• Но двух пьес у меня нет, они пропали!

• Как это – пропали? – отозвался ТОТ, - Сгорели, что ли? Так «рукописи не горят», как говорят.

• Да, вы знаете, я, со психа, как-то пытался сжечь свои пьесы, ещё на той квартире, где был женат. Жёг прямо посреди кухни!

• Не сгорели?

• Нет. Края обгорели и всё. Да и я – успокоился.

• Но что вы там,.. собрались?

• Да. В принципе.

• Тогда, гасите свою паршивую сигарету и – в путь.

Входная дверь тихо хлопнула. И ЕГО не стало.

 

Голицын повесил сумку через плечо, врубил счётчик, услышал, как зарычал – заработал холодильник, запер входную дверь и вышел из подъезда. Во дворе никого не было. Не было и туч на небе, оно сияло, как вымытое. Духота исчезла, и сразу стало прохладно. Светило летнее предвечернее солнце. Голицын завернул за угол дома и увидел, стоящего на тротуаре проезжей улицы, мужчину в тёмных очках с зеркальным отражением оправленных тонкой золотой оправой. ОН был выше среднего роста. Ни худ, ни толст. ОН был изящен. Одет ОН был во всё чёрное: чёрная рубашка с длинными рукавами, которые были расстёгнуты, а широкие их манжеты были подвёрнуты, один раз; чёрные ровные брюки и такие же чёрные модельные, с лакировкой, туфли. Чёрные волосы его были гладко зачёсаны назад в собранный на шее хвост, стянутый золотым жгутом. У Голицына в голове мелькнуло сомнение – «Лёха носил такую же причёску». Но сомнение его тут же исчезло: «самое само» этого человека – было совсем не Лёхино, а в причёске ЕГО – с двух сторон, от висков, шли две широкие, посеребрённые сединой, красивые пряди волос, стянутые сзади вместе со всей причёской, тем же золотым жгутом. В правой руке ОН держал длинную трость-зонт, со стянутым красно-чёрным блестящим полотном и такой же блестящей коричнево-чёрной изогнутой широкой рукоятью, под бамбук.

• Ну, и как вам погода, Пётр Григорьевич? – спросил ТОТ громким бархатным баритоном, но, который, как показалось Голицыну, слышать мог только он.

• Вёдро, - неожиданно для самого себя, ответил он почему-то фольклорно-этнографическим словечком. – Только вот, оделся я – вам не в тон – во всё белое, по-летнему.

• Это – ничто. Вы пепельный шатен, я посеребрённый брюнет – будем гармонировать. Вперёд!

• Надо идти туда, там автобусная остановка.

• Пойдём здесь, пешком, тихими улочками. Ведь здесь ваша родина, вы родились и росли на этих улочках, если я не ошибаюсь.

• Не ошибаетесь.

13.

• Вот и прекрасно. Так, какие, вы говорите – пьесы у вас исчезли?

• Да, именно – исчезли. Две пьесы: «Атоммаш» - о строительстве нового города в Волгодонске и завода. Ну, это ещё в те времена, когда я в ТЮЗе был комсоргом, и мы шефствовали над этой стройкой. Я туда часто наезжал. А вторая пьеса о Лермонтове, с которой я поступал в Литинститут.

• Это, который имени Горького, в Москве?

• Ну - да. Правда, это огромная пьеса с массой действующих лиц,.. по-моему – за сто пятьдесят, насколько я помню.

• А насколько я помню – вы посылали её туда два раза.

• Точно. Первый раз – меня вызвали, как прошедшего творческий конкурс, но я не поехал. Но, представляете, мне её прислали обратно, хотя…

• Хотя, рукописи, по условию конкурса – не возвращаются.

• Конечно!

• А вам вернули и, мало того, сопроводили её приглашением «вторично участвовать в конкурсе».

• Да. И я послал её туда на следующий год…

• И снова был приглашён, и поехал, и был принят.

- Точно. Так.

• Хэ, хэ. Х-э – рошо.

• Чудеса!

• Чудеса, - с гордостью подтвердил Мессир, - но чьи?! – и он захохотал. - Так, - сказал он, сняв смех, и посерьёзнев, - а что же было со второй пьесой?

• С «Атоммашем»? Ничего не было. Хотя заказывал её наш тогдашний главный режиссёр. Он её прочитал, но ставить и не думал: «Про цемент и про раствор я спектаклей не ставлю» - сказал он и вернул мне пьесу.

• Значит, пьеса была – барахло?

• Да, наверно. Я ведь был такой же «совдеповец», как и всё вокруг. Наверно – была штамповка. Хотя я писал её от души и, даже, с болью.

• С болью «за кого» или «за что»?

• И «за кого», и «за что». Я видел девчоночьи беспомощные слёзы, когда их бригаде завозили раствор в конце рабочего дня и как они спешили его класть, и сбивали руки до крови, хотя, целый день они просидели и прождали этот раствор. И так каждый день, как закон. А другой бригаде, почему-то, завозили невостребованный ими раствор, и он засыхал. Но с ним, потом, что-то надо было делать, потому, что он уже «висел» на этой бригаде. А то – вообще, шофера вывозили раствор в степь и ссыпали там, потому, что деньга их шла от количества ходок. И так – всё! было организовано. В общем, строили всё – на соплях. Эти новые дома тут же оседали, давали трещины. Ай, много всякого бардака там было. Бирюзовые стены завода!

• А это что?

• Да так, вспомнил. Романтическая гордость тамошнего начальства: «Бирюзовые стены завода». Правда, потом, стали говорить: «Голубые стены «Атоммаша». Да-а, давно это было.

• Ну и мерки у вас. Это, уважаемый, не далее, как вчера было.

 

Голицын, понимающе, промолчал. И ещё, дорогой ему в глаза бросилась одна деталь, поскольку он побаивался собак: уличные собаки при их приближении – начинали тихо подвывать и, выпучив глаза на его попутчика, не моргая, осторожно пятились назад. Но что Голицыну хотелось отметить в эти моменты, что от рядом идущего-то исходил приятный сексуальный, но не навязчиво лёгкий запах какого-то шикарного одеколона.

• Не люблю собак. А они, естественно, меня.

• За что же вы их не любите, Мессир?

14.

• За их лакейство. И причём, часто – показное. О! Памятник Карлу, - и заглянув на ту сторону постамента, где надпись, добавил, - Марксу. Надо было прибавить: «От неблагодарных потомков»!

• В каком смысле?

• В двух смыслах: за то, что поставили его, вместо Екатерины Великой, даровавшей им – крымским армянам, эту землю; и за то, что не довели его учение до конца. А, впрочем, дальше было уже некуда. Беру второй смысл обратно – был не прав.

• Да вы, Мессир, историк.

• А как же. Вот – улица «Советская». А вы, Пётр Григорьевич, говорили: «давно это было». Вчера, уважаемый, вчера.

Они действительно шли по «Советской» улице. По улице детства Петра Голицына. Эта улица и эта площадь с памятником, вокруг которого, когда-то было троллейбусное

кольцо, были в ту пору для Голицына – первым центром города. Это потом уже была открыта для него Театральная площадь со знаменитым фонтаном. Театр-трактор, который он помнит ещё в обожжённых руинах: улица «Энгельса» с её скверами и Садами. Всё это

было когда-то родным для него. Он даже испытывал гордость за это – родное. Но сейчас он шёл уже по чужому городу, и как произошло это отчуждение, в течение какого времени – он не мог понять. А уж, почему или из-за чего это произошло – он не мог бы ответить и на самом Страшном суде! Вот и этот маленький книжный магазинчик, на той

стороне улицы. Это в нём были куплены первые учебники и первый школьный портфель с пеналом и карандашами. Он ещё помнил их запах и запах этого магазинчика. Но теперь, он любил его чисто умозрительно, а душой и сердцем – уже нет. Почему??

• А что вы скажете об этом угловом магазинчике? А? Наслышаны, небось, за всё своё проживание в этом городе?

• Да-да, как же. Его в народе называют – магазин на восемнадцатой.

• Да-да, на восемнадцатой.

• В нём торговали текстилем, кажется. Да, он был скандально известен бесконечными арестами его директоров или заведующих. Их без конца ловили на каких-то кражах, какой-то социалистической собственности; судили, сажали. Назначали других, и всё повторялось по тому же сценарию.

Мессир весело захохотал своим роковым смехом,. А когда перестал смеяться, преградил Голицыну движение своей тростью, как шлагбаумом, и спросил:

• А знакома ли вам эта дверь? - и ОН указал острым концом зонта на невзрачную дверь в здании Районного отделения милиции.

И в голову Голицына вонзилось множество мелких иголок. Но он постарался ответить, как ни в чём не бывало:

• Это Паспортный стол. Вон же – написано.

• То, что написано, я вижу. А вы ничего не хотите добавить?

• Что же я могу добавить?

• Ну, например: «И оно рвануло!»?

У Голицына в глазах поплыли спиральки накала от электрических лампочек. Такого допроса он не ожидал. Такого! он не мог предположить даже в самом невероятном сне. Но, глубоко вздохнув, и переведя дыхание, он, всё же, собрался и ответил с улыбкой:

• Да. Так должен был начаться один мой маленький рассказ.

• И вот в эти двери должен был войти ваш террорист.

• Да. Но он сюда не войдёт, потому что – это начало рассказа я уничтожил, и рассказа больше не будет.

• Но остался файл под названием «ДИТЯ», потому что рассказ вы предполагали назвать: «Дитя террора», не так ли?

• Так точно! Вашш-ство!

 

15.

• Не ёрничайте, к вам это не идёт. И не обижайтесь на меня, пожалуйста, я просто хотел похвастать перед вами своими познаниями. Ну, есть у меня такая слабость. Но с кем не бывает. Ну, вы прощаете мне эту слабость?

• Прощаю, - угрюмо и подавленно ответил Голицын.

• Вот и прелестно, - воскликнул Мессир, почему – то, грассируя букву «р», - продолжим нашу чудесную прогулку по вашему славному городу, - и, вдруг, запел песню из репертуара Вертинского: «Ах, где же вы, мой маленький креольчик,

Мой смуглый принц с Антильских островов.

Мой маленький китайский колокольчик –

Капризный, как дитя, как песенка без слов.»

 

И они продолжили свой путь. У Голицына, за прошедший путь, честно говоря, порядком подустали ноги – он всё время вынужден был обходить грязь и перешагивать, а то и перепрыгивать многочисленные лужи, в своих светлых босоножках, стараясь не отстать от собеседника. А ТОТ шагал, не считаясь ни с какими преградами, изящно переставляя свою трость, и так ловко, что на ЕГО туфлях, а тем более, брюках, не было ни единой помарки.

• Я надеюсь, вы ещё не устали от нашей прогулки, дорогой мой, - любезно обратился ОН к своему спутнику, прервав свою песенку.

• Представьте себе – устал, - Голицын несколько смягчился, услышав нравившуюся ему песню, любимого им артиста, в неожиданном, но довольно милом

исполнении. – Я отвык от прогулок. И отвык, как теперь подозреваю, исключительно по вашей милости, Мессир. Вы заперли меня в четырёх стенах, оставив лишь две прорехи, забитые железной сеткой, чтобы я дышал – пол окна на кухне и форточку в моей комнате! Я белого света не вижу. Я перестал общаться с живыми людьми!

• Вот так номер! Молитесь-то вы не мне! Но, не будем трогать эту те-му-у, - замычал ОН почему-то в конце фразы, заглядывая в глаза Голицына, приблизившись к его лицу так, что тот увидел в зеркале его очков, искривлённое отражение своего лица, - мму-у, - снова промычал ТОТ.

И тут, Голицын ощутил лёгкий холодок, веющий от лица собеседника. Впрочем, ТОТ немедленно выпрямился и сделался как струна. А по спине Голицына пробежали мерзкие мурашки. И в то же время он осознал, что у Мессира произошла какая-то заминка, что-то ЕГО остановило на полу-фрвзе, но что именно – он не мог сейчас понять. А ТОТ, как ни в чём не бывало, продолжил свой путь, поигрывая тростью и продолжая напевать начатую ИМ песенку:

«Такой беспомощный, как дикий одуванчик,

Такой изысканный, изящный и простой,

Как пуст без вас мой старый балаганчик,

Как бледен ваш Пьеро, как плачет он порой».

Но Голицыну «шлея под мантию попала» - он решил высказаться, излить всё наболевшее за эти бесконечные дни затворничества и одиночества! Он поравнялся со своим спутником и оборвал ЕГО песню:

• Кроме того, что вы пережгли мне все лампы, телевизоры и магнитофоны – вы без конца ломаете мне телефоны! Вы всячески нарушаете мою связь с миром, с живыми людьми!

• Опять – с живыми. Да где вы видите в своём окружении живых людей?!

• Да у меня нет окружения! Семь лет – как нет!

• Вот и прекрасно, что нет! Вы получили взамен – компьютер, и будьте любезны!

 

 

16.

И Мессир зашагал через дорогу, минуя угол здания Волго-Донского пароходства. Голицын последовал за ним на другую сторону улицы. И они остановились на углу у начала парка имени «Октябрьской Революции», перед рекламной тумбой. Голицын

энергично размахивал руками, а Мессир крутил своей тростью, как Чарли Чаплин. К ним подошёл наряд милиции: офицер в белой форме и, видимо, два омоновца в камуфляже.

. – Какие проблемы, господа, - спросил офицер, взяв под козырёк.

- Никаких, - растерянно ответил Голицын.

И тут к ним подскочил гаишник из ГИБДД:

• Я им свищу, а они как будто и не слышат! Нарушаете граждане. А вы знаете, сколько ДТП происходит на этом участке дороги?

• Вас ист дас – ДТП? - поинтересовался Мессир, говоря по-немецки.

• Он что, иностранец? - поинтересовался, в свою очередь, офицер из наряда, глядя на Голицына.

• Так точно, - ответил Голицын уставным оборотом.

• Ваш аус вайс, - обратился офицер уже к иностранцу и выставил перед собой ладонь правой руки.

ТОТ молча достал из заднего кармана брюк паспорт, в позолоченной корочке из мягкой фольги и протянул его офицеру. Но при этом, ОН держал руку с документом так, как

подавал руку Папа Римский своим прихожанам, для поцелуя. И только сейчас Голицын увидел на безымянном пальце этой руки огромный перстень. А в перстне том бриллиант, который весело сверкал, то синим, то белым, то красным огнём. Это огненное сверкание пробежало по глазам блюстителей порядка, и они все на мгновение сощурили свои глаза. Милиционер взял у иностранца корочку, раскрыл удостоверяющий документ, и тут же закрыл его, сказав, обращаясь к гаишнику из ГИБДД:

• Нам необходимо проследовать в ваш автобус, для выяснения обстоятельств.

• Прошу, - ответил тот с готовностью гостеприимного хозяина.

• А вы, товарищ, побудьте здесь, с нашими товарищами, - сказал офицер, обратившись к Голицыну. – Геен ин аутобус, - сказал он иностранцу и указал рукой путь к дежурному автобусу ГИБДД, стоящему на противоположной стороне дороги.

И тройка ушла в автобус.

Голицын с напряжением ждал, что оставшиеся с ним два омоновца начнут задавать ему вопросы. Но они молчали, как глухонемые. Буквально через пару минут задержанный вышел из автобуса и вернулся к своему спутнику, спокойно перейдя дорогу.

• Свободны, - произнёс прорезавшийся голос одного из омоновцев, лениво поднёсшего руку к козырьку своей камуфляжной кепки.

• Спасибо, - сказал Голицын, и быстрым шагом пошёл прочь с этого места, оставив своего спутника, как будто они вовсе и не были знакомы никогда. Он шагал так быстро, что чёрные железные прутья ограды парка имени «Октябрьской Революции» мелькали мимо него, превращаясь в сплошную стену. Эта ограда и огромные жёлтые, а иногда и белые звёзды на ней, сопровождали его всю жизнь, как на фотографиях, хранившихся в его домашнем альбоме, так и в его собственной памяти и вот в таком реальном виде, когда ему приходилось бывать здесь или проезжать мимо.

• Куда же вы, маэстро?! - колоколом раздалось над ухом Голицына, ухнуло в здание Управления Северокавказской железной дороги на противоположной стороне улицы, задрожало в прутьях парковой ограды, заполнив баритональным эхо весь этот отрезок улицы, и ударившись о торец здания Волго-Донского пароходства, ринулось, наконец, на широкие просторы Театральной площади.

• Куда, куда – кор-р-рмить верблюда, - зло ударил Голицын на последний слог.

• Какого верблюда??

17.

• З-зелёненького!

• Да стойте же вы, наконец!

И Голицын остановился, и стал, как вкопанный. Он разгорячённо дышал, был бледен и насуплен.

• Что с вами? Что произошло? - удивлённо спросил покинутый спутник.

• Это вы меня спрашиваете??! Да это – я должен спросить у вас – вы что, специально притягиваете к себе всякие неприятности на мою голову?! Мне вот только милиции сейчас и не хватало – для полного счастья!!

• А что – вы что-нибудь нарушили или украли, - наивно спросил ТОТ.

• Боже сохрани! Я никогда ничего не крал, и красть не собираюсь! С голоду умирать буду, а не украду!

• Так чего же вы тогда испугались? У вас в стране есть прекрасный лозунг: «Моя милиция – меня бережёт»!

• Значит так, дорогой Мессир, - интимно-заговорчески заговорил Голицын, - у нас здесь своя жизнь – и вам не понять. Так что, прошу соблюдать элементарную этику и советоваться со мной, прежде чем совершать какие-то поступки.

• А что я сделал?? Я перешёл улицу, как и принято у вас – где попало. И в этом, как раз таки, я не нарушил вашей этики. А вы, между прочим, шли за мной по пятам. И кричали – вы. И размахивали руками – вы.

• Ладно, не будем спорить – «кто виноват».

• А что будем делать?

Голицын огляделся по сторонам:

• Вы мне скажите, что они у вас спрашивали?

• Ничего.

• Как? Вообще – ничего?

• Ровным счётом – ничего. У меня в паспорте была «заряжена» купюра.

• Какая купюра?

• Фальшивая, конечно. Вы же знаете, читали. Мне ведь командировочные не платят. Бюджетов мне не утверждают.

• Вы с ума сошли, - у Голицына ноги стали ватными, - они же нас искать начнут, когда ваша купюра превратится в пустую бумажку.

• Обижаете, маэстро. Они забудут, как мы выглядели. Уже забыли.

• Уходим.

И они, не подавая вида, двинулись дальше.

А дальше – перед ними открылась широченная Театральная площадь. Они обогнули вход в подземный переход, и пошли по раздольному тротуару, идущему мимо Театра-трактора. И на этом пути Голицын вновь зашипел на своего спутника:

• Учтите! Я твёрдо придерживаюсь правила – «никогда не разговаривать с неизвестными»! И я бы в жизни не заговорил с вами – встретьтесь вы мне на улице! Но вы хитростью вошли в мой дом!

• Ни какой хитрости – вы сами впустили меня, - обиженно поправил ОН своего собеседника.

• Потому что вы прикинулись Лёхой!

• Вы сами обозвали меня этим именем, - снова обиделся Мессир, - и я принял вашу игру, - невинно заключил ОН.

• Как вы ещё не додумались, на этот раз, явиться сюда с этим вашим мурлом!

• Каким это мурлом, - с недоумением, но и с лёгкой обидой в голосе спросил Мессир.

• С каким, с каким – с котом вашим дурацким! И с этим ещё,.. как его,.. с клыком-то… - Азазелло! Вот.

• Мм, - понял ТОТ.

18.

«Гусеницы» «Трактора» были в строительных лесах, местами задрапированных прозрачной мелкой сеткой. И вот, из правой от них «гусеницы», стёкла которой были выставлены, а лестница, ведущая наверх в офис Ростовского отделения Союза театральных деятелей, была, естественно, доступна с улицы, выскочил чёрный пушистый кот, с сединой у носа. Он выскочил, затормозил перед Мессиром и его спутником, сделал кульбит, прыгнув выше их голов, нырнул обратно сквозь леса на лестничную площадку СТД, надулся там как шар, и заорал на всю лестницу, как ужаленный: «Ме сси-и-ирр»! И с

этим мерзопакостным криком, он пролетел вверх по лесам, прыгнул на драпировку сетки и, разодрав её сверху донизу, метнулся куда-то вглубь, и исчез.

У Голицына ноги вновь стали ватными и даже подкосились. Но он вовремя был поддержан под локоть своим спутником.

• Ничего, это пройдёт. Это бывает, - успокаивал ОН Голицына.

• Что пройдёт, - тихо стонал тот, - что бывает?

• Пойдёмте. Пойдемте, присядем на скамеечку.

Они пошли мимо парадного входа СТД, мимо левой «гусеницы» Театра… И только сейчас Голицын понял, что сегодня суббота, увидев множество свадебных машин,

запрудивших площадь, и толпы нарядно одетых людей, сопровождающих к фонтану и обратно – женихов с невестами.

• Мне же сегодня к Светлане Николаевне надо, - вспомнил он.

• Не надо, - успокоил Мессир, - сегодня она вас не ждёт. Вы же договорились -

сегодня у неё дела,.. потом, стирка.

• Да?

• Конечно. Граждане, - обратился Мессир к сидящим, на первой попавшейся лавочке, за клумбой красных барбарисок, и любующимся фонтаном и свадьбами, - уступите одно местечко, человеку плохо.

Граждане глянули на просящего. И не сразу, а поочерёдно и молча, покинули насиженные места. Спутники присели.

• А в прежние времена, облаяли бы, - сказал Мессир, пытаясь отвлечь своего спутника от грустных мыслей, - а вы говорите, что нет перемен к лучшему.

Фонтан шумно струился, и от него повеяло влажной свежестью. Голицын закурил, глубоко затягиваясь дымом и облегчённо выдыхая его из себя».

@ @ @

 

Виталий оторвал глаза от текста и тоже закурил. Потом он встал, повертел головой в стороны, вверх, вниз. Размял шею. Пошёл на кухню, поставил чай. Заглянул в комнату матери, та лёжа читала какой-то очередной «бицелир». Эти бестселлеры поставляла ей соседка из дома напротив – запойная женщина, которой тоже кто-то давал почитать эти книги, когда запой её кончался до следующей пенсии. Виталий раскрыл двери пошире, вошёл и тогда только постучал, для вида:

• Можно?

• Стучишь, когда уже вошёл. Попробовала б я к тебе так, так ты бы уже заорал на меня.

• Я так понял, что у тебя телефон работает?

• У меня – работает. А он и работал.

Виталий подошёл к её старинному, ещё заводскому, чёрному телефонному аппарату, снял трубку, послушал – нормальный гудок.

• Ма, надо бы Жорика позвать, - просительно проговорил он, кладя трубку на место.

Жорик был телефонным мастером и являлся родственником её близкого друга.

• Ой, да неудобно уже – без конца Жорика зовём. Ладно, вечером позвоню ему домой.

 

19.

Виталий вышел на кухню, заварил в чашке чай, поставил дымящуюся чашку на подоконник, собираясь попить чаю у раскрытого окна. Погода была хороша: хоть небо и

было покрыто тяжёлыми облаками, но солнышко часто выглядывало, играя лучами между листьями старых высоких тополей. Раздался надрывный рёв реактивного ТУ, упорно отрывающегося от земли.

• Значит, ветер всё-таки дует – западный. «Морячка дует», сказал бы я прежде или «низовка». Да, уже и забыл, когда был на рыбалке. Блин! – он с силой ударил кулаком по подоконнику! – Но как же у меня всё это там получилось??!

Он схватил блюдце с чашкой и пошёл к себе.

Виталий сел за стол, и обжигая губы и горло горячим чаем, стал читать дальше:

 

4.

ФОНТАН.

@ @ @

«Голицын закурил, глубоко затягиваясь дымом, и облегчённо выдыхая его из себя.

Так он курил долго и молча, постепенно успокаиваясь, и безучастно глядя на всю эту пёструю панораму у фонтана, скульптура которого состояла из четырёх атлетов, держащих на своих руках вазу, из которой, собственно, и бил фонтан.

Первым заговорил Мессир:

• Ну, что за архитектура, - указал ОН тростью на Театр-трактор и очертил его по воздуху.

• Хо! – включился Голицын, - копия макета этого здания стоит в Англии, в каком-то

там музее мировой архитектуры.

• В Англии, может, и стоит – копия. Смотрите, чтоб не рухнул у вас – оригинал.

• Что вы, типун вам на язык.

• Да хоть – десять типунов. А я – предупредил.

• Он и так, уже горел. В Великую Отечественную войну, немцы на него бомбу сбросили. Кстати, Мессир, а кто должен ответить за ту войну??

• Так уж ответили.

• Кто?? – изумился Голицын.

• Её жертвы, - холодно произнёс ТОТ.

• Ка-ак?!

• Так. А у вас есть другая валюта для таких платежей?

Голицын замолчал. Его передёрнула холодная дрожь. Он о чём-то глубоко задумался.

Мессир же – запел последний куплет вертинской песенки:

«Куда же вы ушли, мой маленький креольчик,

Мой смуглый принц с Антильских островов,

Мой маленький китайский колокольчик,

Капризный, как духи, как песенка без слов».

А когда ОН перестал петь, то спросил наивным манером:

• Но как театр может быть трактором, спрашиваю я вас?

• Может, - не выходя из угрюмой задумчивости, проговорил Голицын. – Задавил он много - создал мало. И вообще, это же Советская архитектура тридцатых годов двадцатого столетия. Коллективизация и всё такое.

И в это время Голицын поднял глаза, и увидел следующую картину: у бьющего струями фонтана, в окружении толпы зевак и свадебных процессий, ходил огромный кот, с сединой у носа, и выкрикивал голосом ярмарочных зазывал:

• А вот кто ещё хочет сфотографироваться с настоящим котом гигантских размеров, занесённого, в пятницу тринадцатого, в книгу мировых рекордов Гиннесса – на счастье долгое и на вечную память! Плата по таксе - договорная, но деньги вперёд!

 

20.

У Голицына выпучились глаза и с такими глазами, он повернул голову на Мессира, и, потеряв дар речи, долго смотрел на НЕГО с немым укором!

Мессир же, в свою очередь, улыбнулся ему во всю широту своей обаятельнейшей улыбки и по-дружески спросил:

• Вы что, не помните своего любимого кота по имени Седя, которого вы похоронили, за домом, где когда-то счастливо жили со своей бывшей теперь уже, женой Любой и дочерью Анной, которая и дала имя этому замечательному коту. Но мы его зовём просто – Седой. Не обессудьте.

• А до Седи, у нас ещё была, такая же чёрная, одноглазая хулиганка по имени Хунта, она там же похоронена – за домом, вы её сюда не привели? – смотря, скорей, на

своё отражение в зеркальных очках Мессира, чем непосредственно на НЕГО, проговорил, как загипнотизированный, Голицын.

• Нет. Хунту не привели. Женщин не берём.

Голицын, приходя в себя, стал наблюдать картину, разворачивающуюся у фонтана: кота окружили фотографы, которые «рвали его на части», суя ему в лапу бумажные купюры. От желающих сфотографироваться с таким правдоподобным котом не было отбоя.

Особенно отличалась в этом – слабая половина пола. Но были и групповые пожелания – кота ставили в центр компании или просили его лечь у их ног. И тогда он ложился, и возлежал, как хозяин положения, подперев морду передней лапой.

Не отрывая глаз от происходящего, Голицын воскликнул, обращаясь к Мессиру:

• Да ведь они принимают его за артиста, напялившего на себя такую искусно-сработанную шкуру и маску! Сейчас по Ростову много таких разных кукол ходит!

Но дальше события развивались следующим образом: одна из участниц очередной свадебной процессии, по-видимому, чья-то кума – у неё через плечо была красная

перевязь, обняв нашего кота, разгорячённо, и очень громко просила своего, видимо мужа, заплатить деньги фотографу, чтобы сняться с котом. Она без конца повторяла своим базарным голосом: «Коля-а, ну, я хочу! Слышишь?! Я хочу! Ну, заплати им, Коля-а! Я хочу.Ко-ля-а!» Коля же бурчал что-то вроде: «Иди на. Отстань. Отстань, говорю, иди на».

Но та никак не отставала. И тогда Коля не выдержал и заорал во всё своё горло: «Да ты сама драная кошка, зачем тебе ещё и этот драный кот?! Дура!». И тут не выдержал кот. Он ловко высвободился из-под руки кумы, размахнулся правой лапой и влепил Коле такую оплеуху, что тот рухнул на руки окружающих. И тут, кто-то щёлкнул фотоаппаратом и

вспышка запечатлела классическую немую сцену из бессмертной комедии Гоголя «Ревизор». Первой, у кого прорезался голос, была сама кума. Она вдруг заорала истерическим голосом: «Ах, ты котяра с протухшими яйцами!.. Да я тебе за моего Николая - пасть твою поганую порву»! Но кот, не долго думая, развернулся и дал такую же оплеуху своей фотомодели. Тут уж выдохнула вся толпа, и кто-то крикнул: «Бей его, ребята»! А другой зычный голос добавил: «На казака Гниловской станицы руку подымать»! И толпа, с рёвом, кинулась на кота. Но не тут-то было – кот увернулся и побежал в ту сторону, где сидели Мессир с Голицыным. По пути, он оборачивался, дразня догонявших его, вызывающе крутя задом, и виляя хвостом. Этого толпа не могла перенести, среди неё отрезвели те, кто был под мухой, и она, рявкнув, с новой силой, бросилась вдогонку за котом, всерьёз. Кот прибавил в скорости, пробежал мимо своих хозяев, обдав их горячим ветром и самым настоящим кошачьим запахом, и побежал дальше – по свадебным авто, проломив своим нарочитым топотом - пару, тройку крыш самых крутых «тачек», в окнах, которых, треснули и посыпались стёкла. После чего он побежал дальше - через Театральную площадь. Разъярённая толпа не отставала.

Мессир резко встал и сказал Голицыну:

• Бежим. Нам нельзя упускать его из виду. Он укажет нам дорогу.

 

 

21.

• Какую дорогу?! Куда бежим?! – но увлечённый своим спутником, он уже мчался среди пёстрой и разноликой толпы, среди перемешанных запахов духов, одеколонов, пота и перегара.

 

Но увлечён погоней был не только Голицын. Погоней было увлечено всё, что было в округе. Опустели: парк имени «Октябрьской Революции», сквер у фонтана, парк имени «Вити Черевичкина»; остановились машины, автобусы, троллейбусы, проезжавшие по площади, из них выскакивал народ, охваченный непонятным им самим весёлым любопытством, и тоже бежал в след бежавшим. Давно уже так спонтанно не оживлялся город. А главное, что всем было от чего-то – весело!

Толпа ринулась через Театральную площадь, и достигла противоположной её стороны, откуда открывалась широченная панорама низкобережного задонья, в голубой дымке летнего марева. Но прямо перед их глазами и ногами разлёгся и вырос бело-выложенный

комплекс – памятник, с высоченным монументом «Ники» - победительницы-освободительницы. К этой «Нике» вели ступеньки, по которым и сбежал злосчастный кот.

И тем, которые бежали непосредственно за ним, повезло. Но те же, кто не вписывался в центральную колонну бегущих, и бежал в боковых колоннах, думая, что ступеньки предусмотрены на всю ширину комплекса - со всего маха падали в каменную его пропасть, разбивая свои колени, локти; стёсывая животы и бока, и что там ещё?!

Голицын даже приостановился и оглянулся - на глухо падающие звуки со страшными воплями и многоэтажной матерщиной. Но ничего толком не увидев, он глянул перед собой, и понял, что стоит рядом с постаментом. Он резко поднял голову, увидел сияющую позолотой «Нику» в юбке, как бы летящую к Дону, на игле своего высоченного пьедестала, и ему стало не по себе. Ему показалось, что «Ника» довольно прилично качается, на фоне бездонного неба. Голова его закружилась, и он стал искать глазами фигуру Мессира.

Но ни что уже не могло остановить увлечённую бегом толпу.

И если бы кто взглянул сверху на это зрелище, то увидел бы пёстрое море людей, движущееся в сторону легендарной реки Дон. Но поскольку на пути этого движения стояла преграда в виде забора стального цвета, то море потекло вправо – по трамвайным путям. Затем, влево и опять вправо, следуя, почему-то, именно трамвайным рельсам. На встречу морю шёл красненький трамвай 1-го маршрута.

Голицын настиг своего спутника, и бешено дыша, спросил его:

• Мессир, что-то вы давеча кличали меня – «маэстро»,.. вы не на «Берлиоза» намекали? Вот мы и по рельсам трамвайным бежим. А вон трамвайчик – навстречу.

А Аннушка – масло уже разлила?

• Не каркайте, следите за котом.

Но за котом следила зорче всех всё та же кума. Она прямо вперила свои налитые кровью глаза, в его виляющий зад. И вообще – женский пол был впереди.

А кот всё бежал, играя в поддавки, пока перед ним не вырос, застывший в шоке, трамвай. Из трамвая же, уже успел выскочить мужчина-водитель, бросившийся, на всякий случай, наутёк от надвигающейся толпы, возглавляемой непонятным огромным чёрным

существом, крича при этом: «Помогите-е»! Пассажиры же трамвая ничего не успели предпринять, они обречённо замерли и ждали своей участи.

А кот, поравнявшись с трамваем, бахнул задней лапой в правый бок кабины, оставив на память приличную вмятину и, как бы, по инерции удара, свернул влево – в переулок, круто ведущий вниз – опять же - к Дону.

Поток догоняющих, так же круто изменил своё русло и побежал по переулку вниз. Но теперь, в этот бурный поток влился и ручеёк трамвайных пассажиров, воспрянувший чувством отмщения за свой напрасный и постыдный страх. Это же чувство настигло и убегающего водителя, шокированного и теперь уже физически оскорбленного трамвая!

22.

Не останавливая своего бега, он развернулся на месте и помчался в след убегающему потоку, заключая собой массовое действо.

А там – в авангарде, на глазах у изумлённой кумы и других «боевых подруг», и некоторых «лыцарей», догоняемый ими объект, вдруг, сдулся, прямо на ходу, и превратился в обычного чёрного кота. Кот продолжительно мяукнул, фыркнул, юркнул в первую попавшуюся щель забора и скрылся с глаз. Толпа стала тормозить. Куме стало плохо А остальным стало непонятно.

Мессир придержал своего спутника и сказал:

• Теперь можно не спешить

• А что случилось, - спросил тот, перейдя на «бег на месте», тяжело дыша и несколько в зашоре.

• Не знаю. Зададим этот вопрос даме, с алой лентой чемпиона на грудях.

И действительно – кумовская перевязь, в результате пылкого марафона, вся целиком переместилась на её разгорячённую грудь. Ей и, правда, было плохо – не по себе. Её взяли под руки и усадили на какой-то бордюр, в проулке.

Мессир пошёл сквозь толпу, дежурно проговаривая препятствующим:

• Врача-психолога пропустите к больной. Пропустите психолога к пострадавшей. Дайте дорогу врачу. Дорогу доктору.

Голицын молча пробирался за НИМ. Мессир достиг бордюра с побледневшей кумой.

• Что с нами сталось? – спросил ОН, беря её руку и щупая пульс.

Та посмотрела на НЕГО, как на Спасителя, и произнесла: «Он – кот».

• А кто же он ещё? – сказал «доктор», тут же отпустив её руку. - Конечно – кот. А вы не обращайте на него внимания, и всё пройдёт. Была гроза, потом - солнце. Теперь, вот – свадьба. А вы как думали? Перегрузки. Сто пятьдесят грамм водки - и всё, как рукой снимет! - сказал «психолог», обращаясь к ней и ко всем окружающим.

Толпа весело оживилась. В её недрах раздался бутылочный звон и перед Мессиром возник стакан до верху наполненный водкой. Стакан держал тот самый Коля, умоляя «доктора» выпить за здоровье его жены.

• Спасибо, не могу, - ответил «доктор», положа руку на сердце, - мне ещё работать.

И ОН двинулся обратно сквозь говорливую толпу народа, увлекая за собой молчаливого Голицына.

Когда они вышли из народа, Мессир, со знанием дела, сказал Голицыну, - нам сюда, - и указал тростью направление дальнейшего их движения.

Голицын же, в свою очередь, со знанием дела, поспешил разочаровать его, - там тупик.

• Как – тупик?

• Там - Дон.

• А говорите – тупик. Дезинформируете. А Седой своё дело знает. У него – нюх. А что это за благословенный переулок такой, - стал ОН крутить головой, ища на домах и заборах табличку с названием переулка.

• Да, Мессир, это действительно переулок – «Державинский» называется, - всё же проявив свои знания, сказал Голицын..

• О! Это тот самый, как это: «… старик Державин нас заметил, и в гроб, сходя, благословил»?

• О! Вы и это знаете?

• А как же.

• Но вряд ли это в честь того – пушкинского Державина. А впрочем – чем чёрт не шутит.

Мессир промолчал, и широко зашагал, изящно переставляя свою трость и стуча каблуками туфель по асфальтово-булыжной мостовой, ведущей к Дону. Голицын пожал плечами, глянул на непривычно-голубое небо, и последовал за своим непредсказуемым гостем».

23.

@ @ @ 

5.

МОСКВА – БЕСЛАН.

 

В тот день, на этом месте текста, Виталий выключил компьютер. Ему вновь стало не по себе. Он собрал стол, всё расставил по местам. Долго слонялся по квартире – из комнаты в кухню и обратно, и снова, и не находил себе места. И, поскольку, погода вроде распогодилась, решил поехать к своей, как теперь говорят, «гражданской жене», а заодно,

и пройтись по городу. Переодевшись, и помолясь на маленькую иконку Пресвятой Богородицы, он вышел в прихожую, надел туфли, и крикнул матери, что уходит.

Мать засуетилась, вышла из своей комнаты и спросила:

• Куда?

• Да что же ты всё кудакаешь! – взбеленился Виталий, - сколько ж можно тебе говорить?! Как учили ваши же родители – «далеко ли идёшь» или ещё как!

• Фу, да ладно! Умничаешь!

• Я к Ларисе.

• Тю! А она разве не в школе – не на работе сейчас?

• Ну и что, у меня же ключи есть.

• Ну, езжай, я что. Ты ж её ещё не видел, как она с моря приехала.

 

Виталий доехал на маршрутке до центра города. Там пошёл пешком. Город жил: шли загоревшие барышни, уже вернувшиеся с курортов, и держащие у своих ушек – мобильники, шли такие же дамы, не желающие ни в чём уступать этим барышням; работали магазины и аптеки, размножившиеся, как кролики; кое-где появились био-туалеты, что для этого города было большим достижением. Стало больше кафе и ресторанов, много было столиков прямо на улице, был свой «Макдоналдс» - всё было. И всё это радовало его. Но всё это было чужим. Он не жил в этом – он наблюдал это.

«А вот и ещё один «алкающий в пустыне» - подумал Виталий, видя, как ему наперерез, от остановки на улице «Семашко», ринулся местный поэт – Грунько.

• Привет, старик, - обрадовано произнёс тот на ходу, протягивая Виталию свою руку.

• Привет, - ответил, улыбаясь, Виталий, и здороваясь с ним за руку.

Грунько, как всегда, был несвеже одет, и лицо его было несвеже. Таким он был до «Перестройки», во время неё и после. Так что Виталию нечему было удивляться. Но надо сказать, что Саша Грунько был знаменитый поэт. Его выделяли даже его коллеги поэты. В коммунистические времена – его, конечно же, не печатали. Нет, у него не было прямых антисоветских стихов, но то о чём он писал, и каков он был сам – не влезало ни в какие официальные рамки. Но во времена «Перестройки» кто-то издал сборник его стихов, о нём сделали фильм, по-моему – Петербургское телевидение, но теперь – о нём все забыли. О нём просто негде было помнить. Теперь – совсем не стало тех мест, где бы могли помнить поэтов.

• Слушай, старик, - обратился Грунько к Виталию, своим распевным слогом, - выручай, а то умру.

• Не надо умирать, - ответил тот, глядя ему в глаза.

• Тогда, выручай, старик - дай десять рублей.

• А что, сейчас на десять рублей можно выпить? – удивился Виталий, запуская руку в карман своих брюк.

• Да-а, - со знанием дела, уверил его Грунько.

Виталий достал из кармана десятирублёвую бумажку, и отдал её просящему.

• Старик, ты всегда был человеком. Спасибо тебе. Дай мне сигарету.

Виталий вытащил из пачки несколько штук «Примы», поделился с поэтом, и сказал ему:

24.

• Ну, что ты здесь делаешь – среди этих городских камней?! Ты же, с весны, всегда уезжал в Танаис, и прекрасно себя чувствовал. Зачем ты не в Танаисе?

• Старик, у меня же сумасшедшая жена, - протянул он, - в прямом смысле слова, - уточнил он, - я сейчас с ней проживаю. Ладно, не хочу об этом. Ты же знаешь, Жорка Булатов умер, - обречённо заговорил он о другом поэте.

• Знаю. Ты мне говорил.

• Да? А ты – где сейчас?

• Нигде. Я тебе уже говорил.

• Как, вообще – нигде? – в который раз, при их встрече, на этом же месте, удивился Грунько. – Ну, как же так, старик? А твоя бывшая, слыхал я, депутат.

• Да не депутат она. Сколько тебе можно говорить?! Начальник Управления она.

• Ну, да. Старик, послушай стихи.

И Грунько прочитал несколько своих стихотворений.

• Ну, как? – спросил он своего слушателя.

• Хорошо, - уважительно ответил Виталий.

И ещё, за что Виталий уважал поэта Грунько – за то, что тот, с полным участием своей души, мог прочитать наизусть стихи многих и многих русских поэтов. Уважал, и завидовал этому его таланту.

• Извини, Саня, но мне надо идти, - с некоторым неудобством проговорил Виталий.

И они распрощались.

Потом, Виталий вышел к «старому базару», повернулся в сторону Собора Рождества Пресвятой Богородицы, помолился Ей, взирая на позолоченный купол с крестом; сел в

другую маршрутку и поехал на «Западный». Но тут же, сразу за мостом через железную дорогу, попал в пробку – клали новый асфальт, улучшали дорогу. Движение остановилось

от памятника стачки рабочих железнодорожных мастерских «1902 года» и до стадиона «Локомотив»! Тут он проклял всё: и этот дурацкий памятник, перед глазами; и себя, что

решился на эту поездку; и этих добродетелей, что прокладывали новую дорогу, видимо, экономя на «ночных»! – Хорошо же они считать научились – «на говне – сливки

собирают»! В час пик-то! И солнце, как назло, разошлось – припекает фундаментально. Он повернулся к заднему стеклу – за ними стоял авто хвост, которому не было конца! – А вот, интересно, выдержит ли этот мост такую массу машин, ставших на нём одновременно

и на долго? Мост-то, по-моему, тоже аварийный. Рухнет мост, а под ним, вон – два состава стали, с нефтью. А тут вот и две заправочных: «ЮКОС» – с одной стороны дороги, и – с другой стороны. Три вокзала. А вон и стратегический железнодорожный мост через Дон, связывающий север и юг России. Да-а, в копеечку им вылетит такой ремонт. Не говоря уж о людских жертвах. Какой ужас!!

Ничего такого! не случилось. Но нервы были потрёпаны в очередной раз, очередным, казалось бы, банальным, случаем. Он открыл двери и вошёл в тихую безлюдную Ларисыну квартиру. Открыл настежь кухонное окно и балконную дверь. Разделся, вышел на балкон – ему тут было хорошо: большие тополя, берёзка внизу, кусты сирени, ещё какие-то деревья; а в воздухе ощущалась близость реки. На этом балконе – он был как на даче. Сюда он брал с собой нужную ему книжку. Здесь он перечитывал Историю запорожских казаков, Древнерусскую литературу , Карамзина и Соловьёва и ещё много чего. А когда темнело, он любил посидеть здесь – поразмышлять, до самой глубокой ночи. И просыпаясь ночью, он выходил сюда, наблюдал звёзды, засматривался на вышедшую из-за горизонта домов и деревьев, и быстро проходящую мимо – яркую Венеру. И так – до самой зимы.

Потом пришла с работы Лариса, загоревшая и обрадованная тому, что увидела открытые двери балкона и окна – значит, он пришёл! Она была пышной и, в принципе, очень жизнерадостной женщиной. Но за последние несколько лет – её подкосила – нет, не

 

25.

болезнь, а атмосфера теперешней школьной жизни. Она отдала школе всю жизнь. Он помнит её влюблённой в своё дело, помнит – с каким энтузиазмом она рассказывала об

обустройстве кабинета химии или о подготовке школьного Праздничного вечера. Об этом говорили и её сияющие глаза. Но теперь, в этих глазах поселилась печаль и боль, не говоря уже о разговорах и рассказах: о кипах ненужных бумаг, в которых потонуло всё!,об отчётах, и проверках, заседаниях и совещаниях. И когда она ему «плакалась в жилетку», то он, сравнивая её, в первые после перестроечные годы, с теперешней, говорил: «не долго музыка играла – не долго фраер танцевал».

Но к этому «горю», прибавилось ещё одно, о чём она сейчас ему и поведала: «операция антитеррор» - школу проверяли милиционеры с собакой, и что надо теперь готовить отчёты по безопасности школы, и о принятых мерах и т д. и т.п.

И всё ничего бы, всё понятно. Но он-то понимал, с горечью понимал – на чём зиждутся эти отчёты – не на действительной БЕЗОПАСНОСТИ, а на самом ОТЧЁТЕ! – почувствуйте разницу. Но в нашем театре – идёт такая постановка.

Потом она включила свой продвинутый телевизор, с плоским экраном и сочным цветом – хорошо, что снова «дают» в кредит. Из новостей он узнал, что в авиакатастрофе погибло не 89 человек, а 90, и что это был всё-таки – теракт, но расшифровать «чёрные ящики», найденные в целости, не представляется возможным. К нему вновь вернулось - то болезненное беспокойство и приторный привкус, который он запомнил на всю жизнь, с тех пор, когда он в пятилетнем возрасте лежал на операционном столе, под общим наркозом и сквозь приглушённую боль, и этот запах, ставший привкусом, видел одну и ту же картину: в бездне чёрного мрака – мчащийся белый мотоцикл, с белой люлькой, и он, сидящий в этой люльке, и тоже - белый, как негатив.

Затем, по телевизору, как обычно, пошли сплошные боевики и «менты», чего ни она, ни он не смотрели. Но у неё была целая видеотока из старых добрых фильмов, она и

«уходила» в них: «Свадьба с приданым», «Солдат Иван Бровкин», «Есения» и т.д. и т.п. Она на них выплакивалась, высмеивалась, и ей было хорошо. А он, всё выходил на балкон

и всё курил. Он, когда-то тоже любивший эти фильмы, до слёз и до покатывания со смеху – теперь, был холоден к ним душою, а иногда и раздражён – по отношению к ним.

На следующий день он вернулся домой. Мать с порога сообщила, что приходил Жорик, посмотреть телефон. И что она не успела и глазом моргнуть, как он куда-то там дотронулся и телефон заработал.

Виталий снял трубку – правда, телефон работал. И вдруг, во всём теле Виталия заиграл зуд нетерпения. Он, тут же, снова обулся, крикнув, матери: «Я сейчас вернусь»! И вышел вон.

Он примчался в магазин «ААА», купил карту для выхода в Интернет, заплатил за возврат своего почтового ящика «wellis» и тут же отправился обратно домой.

Приехав, домой, он, как обычно, переоделся. Выпил чашку чая, у раскрытого окна. Покурил. Он настраивался. Он решил выйти в Интернет. Но что он будет делать дальше – он решительно не знал: «Что делать? Зайти на Чат «Эхо Москвы»? Или есть для этого более подходящие Чаты»? Он не знал. Он не был к этому готов. Он даже не знал – как и о чем, он будет сообщать?!

Виталий вошёл в свою комнату, снял трубку телефона, послушал – работает. Разобрал стол. Помолясь, включил компьютер. Включил модем. Достал приобретённую карту. Осторожно – ноготком указательного пальца – соскоблил плёнку, закрывавшую пароль. Щёлкнул по значку телефона, на рабочем столе. Занёс пароль и всё остальное в открывшееся окно, щёлкнул – соединение. Затрещал модем, зазвенькал телефон. Через минуту открылся доступ в Интернет. И тут, он осознал, от чего был тот зуд. Этой ночью ему приснился «Благовест»: небо, на небе люди в белом, как облака, и большой колокол, звонящий «благовест». Виталий решил проверить свою почту, подумав – может быть, прибыл, откуда-то, ответ на его прежние Проекты. И он щёлкнул: «доставить». И оно

26.

доставило! Сразу десять сообщений, но все они были под одним именем: «EJENY». И от этого имени Виталию стало страшно! Письма были с вложением. Он долго сомневался.

Он пытался проверить их предысторию. И проверил, на свою голову. Там, среди прочего, был адрес: “tretiakov. ru” – это был электронный адрес Третьяковской галереи, куда он, Виталий, когда-то посылал письмо, с деловым предложением. И рука его дрогнула, и он открыл роковое послание! В нём, конечно же, ничего не было, и Виталий понял, что это – вирус. Какой силы и коварства этот вирус – он знать не мог, но интуитивно чувствовал, что он здорово попал. Он загрузил антивирус «Касперского», и тут началось! Нет,

«Касперский» начал проверку дисков и файлов, но происходило что-то необъяснимое. Что именно – он не мог бы объяснить никому, но он чувствовал, что происходило – неладное. Как выяснилось чуть позже – так оно и было. Этот злополучный вирус оседлал антивирус «Касперского» и сделал последнего своим помощником и разносчиком заразы по файлам и папкам. Но нет бы, Виталию срочно перенести, что только можно на дискеты и диски,

то есть, спасти уже произведённое на компьютере, в том числе и файл «ДИТЯ»! Но не тут-то было. Он зло и страстно возжелал уничтожить этот сучий вирус – здесь и сейчас, немедленно! Он решил выйти в Интернет, чтобы обновить антивирус «Касперского». Затрещал модем, затренькал телефон, он вышел в Интернет, но антивирус отказывался обновляться! С компьютером происходило что-то невероятное – стрелка наведения мышки прыгала, как бешеная, связь с Интернетом обрывалась. Снова трещал модем и тренькал телефон, Виталий снова входил в Глобальную сеть, но связь снова и снова обрывалась! Тогда он решил набрать адрес «Касперского», в «свойствах обозревателя», и выйти в Интернет Он щёлкнул по кнопке «пуск», «настройка», «панель управления». Но «панели управления» уже не было. Её уже не существовало – открылось пустое окно! Этот вирус знал, что надо делать в первую очередь. Он съел «панель управления» - уничтожил её. Виталий завёлся. Он достал с полки диск с различными антивирусами и стал один за другим загружать их в компьютер. Многие из них говорили о наличии хитрого вируса, который маскируется под уже существующие родные файлы данного компьютера. Но удалить его или исправить они отказывались и, в конце концов, выходили из строя. В компьютере творилось страшное – шла борьба не на жизнь, а на смерть. И когда Виталий поставил на компьютер антивирус, удаляющий, непонятных для него «троянов» - там произошёл, казалось, маленький взрыв, и экран монитора стал чёрным. Всё кончилось. Доступа в компьютер не было никакого! Виталий посидел, посидел ошеломлённый. И выключил компьютер.

Он закурил, вышел на кухню, глянул на небо, в раскрытое окно. Небо снова хмурилось. И даже погромыхивал гром – где-то за Доном.

Ему было ясно, что полетел винчестер. Единственной надеждой на реанимацию погибшего – был Вася. Может он сделает невозможное, и вернёт к жизни жёсткий диск – спасёт уже сделанное и написанное. Говорят же, что он делает чудеса. Надо звонить Васе. Гром раскатился уже совсем близко. Виталий пошёл в свою комнату, нашёл в записной книжке длиннющий номер Васиного мобильника. Снял трубку, набрал номер.

• Да, я слушаю, - быстро проговорил в трубке Васин голос.

• Здравствуйте, Василий, - неуверенно заговорил Виталий, не зная, как к нему лучше обращаться: на «ты» или на «вы», - это Виталий, от Бардина.

• А-а. Перезвоните мне на мой рабочий телефон.

• Минуту, а какой твой рабочий телефон?

Тот назвал шестизначный номер и выключил свой мобильник. Виталий быстро записал названный номер, чтобы не забыть его тут же. «Это экономный народ» - подумал он о Васином поступке. И набрал записанный номер.

• Слушаю.

• Вася, это опять я.

• Да, да.

27.

• Вася, выручай.

• А что случилось?

• Полетел винчестер.

• Почему полетел?

• Вирус попал – жуткий. Наверно надо новый ставить, да? Я куплю, тогда позвоню.

• Зачем новый? Надо посмотреть.

• Да? А когда тебя ждать?

• Так, сегодня я уже не смогу. Завтра. Как обычно – после шести.

И положил трубку. Вася был смуглый брюнет, с шикарными длинными волосами, зачёсанными назад и собранными на спине, у лопаток. Да, да. Он был, замкнут, предельно сосредоточен и внутренне динамичен. Он был дока в компьютерныж делах. Но, как успел понять Виталий, серьёзного спроса в этом городе не имел. Но имел семью, работал и

заочно учился в каком-то институте, на какую-то ненужную ему профессию, но нужную ему «корочку». Да – вся надежда была на Васю.

Но Вася не пришёл ни завтра, ни послезавтра, ни в понедельник, ни во вторник. А пришёл он, аж через неделю – в пятницу 3-го сентября.

Во всё это время, до прихода Василия, Виталий измаялся вконец! Он ждал его каждый вечер, разобрав стол и приготовив компьютер для проверки. Сам включал компьютер, надеясь на чудо, но чуда не происходило. В субботу, правда, Вася сообщил, что в воскресенье он придти не может – сидит с ребёнком, но в понедельник обещался быть. В субботу вечером Виталий поехал к Ларисе, но места там себе не находил. Лишь узнал там, в недельных новостях по REN TV, о кое-каких подробностях в деле двух

самолётов, что там и там обнаружены следы пластида, и что – там и там есть по одной женщине, за которыми не обратились родственники, и которых некому было опознать. А

в Ростове расклеили везде, где только можно, фото роботы двух разыскиваемых женщин. В понедельник Виталий вернулся домой, и всё началось сначала – с ожиданиями. Во

вторник, у матери в комнате, он смотрел теле новости о взрыве в Москве, где женщина-смертница взорвала себя и всех окружающих, у станции метро «Рижское». В среду 1-го сентября – весь день и вечер провёл у того же телевизора, наблюдая ужас захвата школы

в Беслане. Опять был террор. Опять была неразбериха и опять было враньё. На следующий день было то же самое – на весь день и вечер. Потом была жуткая гибель детей, среди всей этой неразберихи. И выяснилось, что заложников было не 300 человек, как сообщалось ранее, а 1 200! «Неужели – это ОН??» - стучало в висках Виталия.

Вечером 3-го пришёл Василий. Включил компьютер и начал «колдовать». Колдовал он до глубокой ночи. Колдовал молча и сосредоточено. Лишь в самом начале он задал Виталию вопрос:

• Так, расскажите, что за вирус?

Виталий рассказал всё – от раскрытия письма, до невероятной борьбы и гибели винчестера.

Василий выслушал его рассказ и произнёс своё краткое резюме:

• Не знаю таких вирусов

И лишь в конце, когда он вернул к жизни винчестер и спас всё, что было записано на нём, весь измученный – он сказал:

• Странный у вас компьютер.

И быстро собравшись, ушёл.

Он ушёл, а Виталий, который всё это время был в диком молчаливом напряжении – от переживания за «удачу безнадёжного дела» и от событий в Беслане, которые он наблюдал, время от времени, заглядывая к матери «на телевизор», уже не мог оценить и осознать радость первого события. А тем более – не мог сидеть за компьютером. Он выключил его. Выключил, собрал стол и, раздевшись, лёг в постель.

 

28.

На следующий день была суббота, и он был этому рад. Он собрался ехать к Ларисе. Положил в сумку книгу «Домострой», рассуждая: «Почитаю. Отвлекусь». И, даже не притронувшись к компьютеру, вышел вон из квартиры.

Погода была солнечной, и он был, в общем-то, в хорошем настроении. Прошёлся по городу – посмотрел на жизнь вокруг, на людей, вдохнул осеннего воздуха, встретил Грунько, поделившись с ним десятью рублями и сигаретами, и приехал к Ларисе. Та замечательно его приняла. И пока он читал на балконе, она приготовила его любимое

блюдо – кусочки жареного мяса в жареной картошке, салат из свежих помидоров и огурцов с лучком. Достала из холодильника, заранее изжаренную икру из синеньких, и графинчик с водкой, для себя. Накрыла стол, как всегда, в зале – перед

телевизором. А он ожидал недельных новостей на REN TV, с Марианной Максимовской, и как раз – они уже начались, и всё его внимание было там. Лариса пригласила его за стол. Они сели. А на экране телевизора заканчивался обзор репортажей о взрыве в Москве, и пошли кадры из Беслана, с бегающими в смертельной панике, мужчинами и женщинами, с детьми на руках. И она, как было уже не раз, возмущённо воскликнула:

• Что ты включил?!

• Как, что – новости.

• Переключи сейчас же! Там должен быть концерт!

• Но дай же мне посмотреть хоть у тебя нормальные новости. У нас этот канал не показывает.

• А мне надоели эти новости! Насточертело всё это – и на работе, и дома – одно и то же! – Она вскочила с места, схватила пульт и стала переключать каналы.

Никаких концертов уже конечно не было. Был сплошной траур. Шли Советские фильмы про войну и героизм Советского народа.

Вот тут не выдержали и его нервы:

• А меня достали ваши дурацкие концерты! Отконцертились! Вон – смотри свои сов деповские фильмы! Соскучились?! Смотрите!

• Не смей на меня орать! Много вас таких! Приготовь, подай,.. да ещё оно же, в моей собственной квартире будет командовать – что мне смотреть!

• Конечно, ты же у нас член «Правящей партии»!

• Я посмотрела бы – куда бы ты делся, если бы был Завучем школы! Много вас – таких умников!

И тогда он послал её на известное всем слово!! И она вконец рассердилась, и сказала, чтобы он шёл вон! И добавила, когда он оделся, как солдат по тревоге, и уже был в прихожей:

• Ключи оставь!

Он бросил ключи на полку у зеркала, открыл двери и вышел вон!

В маршрутном такси Виталий ехал один, не считая водителя, но он этого не замечал. Его всего колотило, а в груди клокотало «Всё правильно. Всё правильно» - успокаивал он себя. «Всё так и должно было быть. Это должно было произойти. Сколько ж можно играть в поддавки. Ничего. Ничего. Какое сегодня сентября? Ха, ровно тринадцать лет назад - я так же бежал из другой квартиры – из родной. Тогда, казалось, что роднее того дома и нет больше ничего на свете. Вот то были переживания! А это что, это так – семечки».

И действительно, он сравнительно быстро успокоился, в принципе. И стал размышлять по этому поводу более философскими категориями: «Тогда, тринадцать лет назад – был канун крушения Советского Союза. Интересно, а сейчас канун, какого крушения? Или канун – чего?» И он вспомнил о своём реанимированном компьютере, а главное – о возвращённом к жизни, файле «ДИТЯ».

 

6.

ИСТОРИЯ ФАЙЛА «ДИТЯ»

29.

Виталий подошёл к своему дому, когда начинало смеркаться. Отомкнув входную дверь, и открыв её, он тут же наткнулся на мать, как будто она специально крутилась у порога, зная, что он вот-вот вернётся.

• Тю! Ты, что ли? Господи Сусе! Уже вернулся? Что ж такое? Поругались, что ли?

• Что ли, - подтвердил он, стараясь держать себя в руках, и не разругаться ещё и с нею.

А потому, он быстро снял туфли, надел чувяки, юркнул в свою комнату и даже закрыл дверь за собой. Здесь, он так же быстро переоделся, разобрал стол, зашторил окно, зажёг

свечу, включил компьютер, и припал к нему, открыв файл «ДИТЯ», и найдя в нём то место, где остановился он уже больше недели назад.

 @ @ @

«Мессир промолчал и широко зашагал, изящно переставляя свою трость и стуча каблуками туфель по асфальтово-булыжной мостовой, ведущей к Дону. Голицын пожал плечами, глянул на непривычно-голубое небо, и последовал за своим непредсказуемым гостем. А дорога под их ногами становилась всё непотребней и непотребней: рытвины, ухабы, ямы и грязь.

• Какой ужас! – не выдержал Голицын, - что с дорогой, что здесь вообще происходит: дорога раздолбана, какие-то заросли, брошенная постройка с зияющими пустотой окнами, гниль! Я знал этот переулок, он не был таким. Что это за бардак?!

• Это вы у меня спрашиваете? Интересная постановка вопроса. Это я должен у вас спросить, дорогой старожил, что за бардак?

• Да, но зачем надо было идти именно этим! переулком?

• Видимо, так решил боцман.

• Какой ещё – боцман?!

• Да, Пётр Григорьевич, кажется, вы были всё же правы, - сказал Мессир, остановив свой ход, - здесь тупик.

• Как тупик? Здесь же был путь к причалу. Да вон же он! Вон, я его вижу – старый причал, синим домиком!

• А причал общий, общественный?

• Был общественный. А может, его приватизировала вот эта контора, - он указал на явно новое здание, стоящее прямо перед ними, и окружённое забором с воротами на замке, - раньше её здесь не было. Я точно помню, хоть это и давно было.

Справа от них тоже было какое-то производство с охранником у ворот. Спутники замешкались.

• Неужели Седой подвёл? – проговорил Мессир, глядя вдаль.

• Это вы про кота? Ха! Да он ещё и не на такую гадость способен! На его же морде написано…

И тут, в узком месте забора, между прутьями, появилась морда кота, обычных размеров, но с теми же белыми пятнами у носа. Кот, просто, но, как показалось Голицыну, очень громко мяукнул.

• Идёмте, - делово произнёс Мессир, - нам туда.

Голицын обернулся на охранника за воротами соседней конторы – тот не шелохнулся, и не обратил на них никакого внимания

И они полезли через забор. А точнее, через перекрёсток двух или даже трёх заборов! Голицын был возмущён:

• Это какой-то ужас! Гадский кот! Что он себе позволяет!

• Ничего, ничего, - успокаивал его Мессир, - делайте как я, видите как всё легко и просто.

 

30.

• Ха! Это у вас всё так просто. Вы бы могли вообще не мучиться, - с укоризной заметил Голицын, - взлетели бы и перемахнули этот плёвый забор, чего вы стесняетесь?!

• Дорогой мой друг, - с теплотой в голосе отозвался ТОТ на заманчивое предложение, уже стоя на земле, и сдувая с себя пылинки, - я не позволяю себе пугать людей, вот так – воочию. Я их жалею.

• Каких людей? Здесь же никого нет, - спустившись на землю, с насмешкой сказал Голицын.

• Простите, а вы – не люди? - с такой же насмешкой спросил ТОТ, в свою очередь.

• Ну, насчёт меня, кстати, мы ещё поговорим.

• Вы имеете в виду – ночной балкон? – расхохотался Мессир, - но я вас просто потерял из виду! Долго искал. А, найдя, подмигнул вам, на радостях! – ещё пуще расхохотался ОН, обрадовавшись своему простецкому объяснению.

Под шаляпинский хохот Мессира, они вышли к причалу и тут, Голицын увидел шикарную белую яхту с мачтами, на фоне голубого вечернего неба, и сверкающего золотом Дона. От этого вида у Голицына захватило дух.

Мессир заметил это, и, сделав широкий жест, сказал: «Прошу»! Он указал рукой на длинный белоснежный трап, ведущий на яхту, уже готовую принять своих пассажиров.

Голицын огляделся. Ни на яхте, ни вокруг – никого не было видно. Он осторожно ступил на трап, потом пошёл смелее и даже слегка покачался на его середине, и перешёл с него на лестницу яхты. То же самое проделал Мессир, и сказал:

• Ну, смелее ступайте на корабль, дружище. Вам надо принять душ, после всей этой беготни и лазания по заборам. Спуститесь в трюм, слева дверь в душ, там всё приготовлено.

• Да, здесь вы правы – я бы, действительно, освежился.

И Голицын спустился в душ. Душ был уютен и так же бел, как и сама яхта. Всё было очень удобно и мило. Он разделся в отдельной комнате, настроил душ, и его тело приятно защипали многочисленные струйки тёплой воды. Достаточно омочив тело, он распечатал,

лежащий на полке пакет и достал оттуда голубую мягкую губку, а из другого пакета – розовое полукруглое мыло. Оно так легко намыливалось, давало такую обильную пену и

так! благоухало, что он заинтересовался, и стал рассматривать его. На нём, красивыми буквами было выдавлено слово “EJENY”»

@ @ @ 

Виталий отпрянул от компьютера. Закурил «Приму». Сделал несколько глубоких затяжек. Встал, потянулся к телефону, снял трубку, послушал – гудок был нормальный. «Работает» - сказал он вслух самому себе. Положил трубку, сел на место, и продолжил чтение.

 @ @ @

«Приняв душ, и одевшись, Голицын поднялся на палубу, и почувствовал себя, как вновь на свет народившийся. Побагровевший диск солнца готовый уже уйти за горизонт, возвышавшегося на холме города, светил ему прямо в глаза.

• С лёгким паром, маэстро, как у вас говорят, - раздался голос Мессира.

• Спасибо, - откликнулся Голицын и обернулся.

Перед ним стоял мужчина, всё в тех же зеркальных очках, но одет он был в чёрный, с позолоченной отделкой, китель, под которым была кипельно белая сорочка с чёрным галстуком, кремовые брюки, из парашютного шёлка, ниспадавшие на белые парусиновые туфли. А на голове его возвышалась фуражка флотского офицера с «крабом» и белым верхом.

 

31.

Голицын испытал лёгкий шок. Сейчас они оба светились прозрачно-розовым светом и казались нереальны.

• Пройдёмте на нос корабля – я представлю вам команду. Здесь большое солнце, а там есть тень. Да и уютней там у нас – по-семейному.

Они прошли вдоль правого борта к носу, и здесь Голицын увидел крупного старика в белоснежной сорочке, с короткими широкими рукавами и чёрных брюках, в сандалиях на босу ногу, без головного убора и с короткой причёской «под бокс». Он стоял под самой рулевой рубкой, как по команде «смирно».

• Боцман Дуля, - указал на него Мессир, - прошу любить и жаловать. Он же – лоцман, он же – кок, он же - рулевой нашего корабля.

• Штурвальный, - поправил его боцман, произнося вместо «ш» звук «щ» - «щтурвальный», и поклонился лёгким кивком головы.

Его оголённая часть рук и пальцы на них были сплошь в татуировках. А когда Голицын повнимательней глянул на его лицо, то, с изумлением, заметил, что на месте глаз у него,

из впадин глазниц, выдаются две натурально скрученные дули, где вместо подушечек больших пальцев – моргают собственно глаза. Под ними широкий утиный нос и такие же губы, практически закрывающие собой, маленький подбородок. Бровей над его глазами, толи не было, толи они были выжжены. И всё лицо было, как побито оспой и изрыто глубокими извилистыми морщинами. Ещё он, что есть силы, пытался втянуть в себя живот, но тот, всё же, был прилично выпуклым. На его левой руке полностью была видна наколка: «не забуду мать родную». А на правой: «за Родину – за Сталина». Причём, последний слог «на» переходил уже на кисть руки.

• И кот, - указал Мессир на возлежащего, и жмурящегося от лучей заходящего солнца, обычного, уже знакомого, кота.

• И наш капитан, - неожиданно сказал боцман хриплым, но звучным голосом, указывая глазами-дулями на Мессира.

• По местам, - скомандовал капитан.

Кот моментально юркнул вдоль левого борта. Дуля же – стал за штурвал и подал команду через раздвинутые окошки рубки: «Отдать концы!»

Трап давно уж был убран. А кот лишь сбросил лапой кольцо каната с причальной тумбы – на борт, и тут заправил его, как положено. Машина беззвучно заработала, и яхта

потихоньку начала отчаливать. И в этой рабочей тишине, Голицын с улыбкой вспомнил наши перевозные катера, с мотором и капотом от трактора ГТС, под окошком

штурвального: там стоял такой грохот машины, что услышать, склонившегося к самому уху собеседника, было невозможно, а сам катер трясло так, что в ушах щекотало. Вот, на

этот городской пляж, что сейчас был от них справа по борту, и вдавался в Дон своим длиннющим причалом – на этот пляж, в те времена, и перевозил их тот самый «трактор».

• А, собственно, мы – куда? – опомнился вдруг Голицын.

Ответил боцман, руливший яхту, - А вот сейчас мы обогнём Зелёный остров и подойдём к одному тихому неприметному местечку.

При упоминании Зелёного острова у Голицына защемило в груди. Он подошёл поближе к борту и увидел ту самую, утопающую в зелени, косу острова, где когда-то, пацаном, он со своими дворовыми ровесниками и своим дядькой Толей, и Лёнькой-«лысым», вот так же огибали эту косу, сидя всем гуртом в деревянной вёсельной лодке.

• О чём-то вспомнили, - услышал он голос Мессира.

• Да, - охотно отозвался Голицын, - именно вот здесь – напротив Порта, когда-то давно, мы с друзьями огибали Зелёный остров, чтобы из нового Дона перейти в старый Дон.

• Это не просто Порт, - вмешался боцман, - это – Порт пяти морей!

• Ну, да, - согласился Голицын, и продолжил, - Старшим среди нас был мой дядька Толя, который вообще был большим авторитетом в нашем дворе и умницей, как о

32.

нём отзывались, он уже тогда работал ведущим инженером ГСКБ завода «Красный Аксай» и был строг и раздражителен, не по своим ещё молодым летам.

Так вот, он меня назначил вперёд смотрящим, а они во множестве рук гребли вёслами и все сидели по ходу – спиной. А я прилёг в лодке и о чём-то задумался, глядя в бескрайнее небо. Но когда я приподнял голову и увидел прямо перед собой нос большого прогулочного катера, и заорал, что было мочи: «Аврал!», но было уже поздно. Не знаю – каким образом наша лодка осталась на плаву и не перевернулась, но меня команда лодки, во главе с моим дядькой, чуть не убила – так они орали на меня. А вот здесь… Боцман, убавьте, пожалуйста, ход, - выкрикнул он свою просьбу, чуть не залезая верхом уже на другой борт; и рулевой

исполнил его просьбу . – Вот здесь, когда мы с Витькой Сосовым, защищавшим меня от лая остальной команды, сошли с лодки и перешли в накаченную им камеру

от МАЗа ,.. здесь была комедия! перемешанная с драмой. Мы взобрались на эту чёрную огромную, по тем временам, камеру, Витька всучил мне какую-то деревяшку и такую же оставил себе, этими деревяшками мы стали

грести и догребли вот до этого места – как раз напротив косы, став на глубине. Мало того: с нами на круге был огромный камень, перевязанный верёвкой. Этот камень, Витька привязал другим концом верёвки к камере и бросил его в воду, вместо якоря. Нас дёрнуло так, что мы едва усидели, уцепившись в камеру, уходящую одной стороной под воду. Но Витька, как дока в своём деле, быстро отвязал верёвку, и, держа её в руках, что надо было бы сделать с самого начала, стал попускать её, и мы выровнялись. Но это только начало. Я-то ловил на удочку. А он был без ничего. Вся его хитрая снасть находилась у него за пазухой - в рубашке, заправленной в чёрные сатиновые трусы. И теперь, он извлёк её оттуда. Это был ворох коротких капроновых поводков и такой же ворох крючков «троечка». Достав всё это и разложив у себя на коленях, он подморгнул мне правым глазом и сказал, кривя улыбку: «Сейчас вся рыба будет наша. А они пусть там дротуются» - имея в виду оставшихся в лодке. Вязал он эти крючки – часа два! Ну, шутка ли – триста крючков! Он весь измучился. Пот с него тёк градом. Солнце уже было в зените и палило нещадно. Я, за это время, на удочку, наловил целый кукан себеля, ласкиря и таранки. Наконец, он закончил свою изнурительную работу, облегчённо вздохнул и сказал, держа всю эту связку крючков над водой: «Ну, ловись рыбка большая и маленькая» - и отпустил свой двухчасовой труд. Связка плюхнулась и ушла на дно. Счастливый Витька вытащил из-за пазухи измятую пачку «Донских» сигарет, за шесть копеек, и закурил, довольный собою. Я долго смотрел, то на него, то на то место на воде, куда он опустил свою снасть, недоумевая, но и боясь спросить, чтобы не прослыть незнайкой в рыбацком деле. Но потом, всё же не выдержал и спросил: «Ну, предположим, рыба там поймается, а как ты эту снасть вытаскивать будешь?» «Кого, перемёт, что ли?» Я тогда ещё не знал такого слова и такой снасти, но уверенно подтвердил: «Да – перемёт». Повисла тревожная пауза. Витька медленно, одной головой, обвёл круг камеры и так же медленно сказал: «Я же его к борту не привязал». Я покатился со смеху! Я смеялся до икотки, верите?!

• Артисты! Перемёт! – выпаливал боцман сквозь смех.

Он хохотал протяжным сиплым смехом, - ах-х, ха-ха, хи-хи1 Ах-х, ха-ха, хи-хи! – а потом он страшно закашлялся, утирая крупными пальцами рук, слёзы со своих дуль-глаз.

• Боцман, где это ваше «тихое местечко?», - спросил его Мессир.

Боцман стих. – А вот – сейчас причаливаем.

Наступили сумерки. То самое время, когда можно спутать утро с вечером, и которое с такой любовью описал Шукшин в своём романе о Степане Разине, назвав это – прилётом

33.

на землю «синей птицы». Небо над головами яхтенной команды ещё светилось темно-синим цветом, но на востоке Дон уже погружался во мрак.

Яхта неслышно коснулась небольшого железного причала у левого берега Дона. Но команда тут же поняла, что место это не такое уж и тихое, как обещал боцман. С берега доносились ритмичные удары барабана и бас гитары, слышался гвалт людских голосов. Видимо это был причал какой-то базы отдыха. Там светили фонари на столбах, а в ближнем к причалу помещении, с большими окнами, ярко горел свет.

• А вы шутник, боцман, - не шутя, произнёс капитан.

• Так, сухопутная агентура давала сведения, - по-ребячески виновато ответил боцман.

«Агентура», уже сидела на краю причала, робкая как мышка, отсвечивая блымающими глазками.

• Как говорил наш общий знакомый: «Доверяй, но проверяй». Стали забывать учение классика, - с тихим укором сказал капитан, в упор, глядя в блымающие и всё так же отсвечивающие глаза маленького котика, сидевшего на краю причала.

• Нам всё равно не сюда! – протяжно, противно и вызывающе развязно проорал кот.

• А куда же нам, любезный? – вежливо спросил капитан.

• Пойдём – покажу! – и кот, сидевший до этого на задних лапах, встал на все четыре, готовый указывать путь, заблудшим в ночи.

А с берега, в это время, донеслось дружное: «Го-о-орько!»

• Так, это свадьба, - весело успокаивающе воскликнул боцман.

• Боцман, займитесь предписанным вам заданием. А мы пойдём ужинать, - восстановил деловую атмосферу капитан.

• Слушаю, кэп.

А Голицын, опьяневший от воздуха Дона вольного, и так давно не дышавший этим воздухом, стоял теперь на этой белой шикарной яхте с мачтами, и с мечтами в голове своей, и ничего не понимал. Да и не хотел понимать, что происходит вокруг него в реальности или не в реальности, а чисто виртуально – а, всё равно! Всё к чёрту!

• Пойдёмте, маэстро. Нам пора ужином заняться.

• Займёмся, - по-дурацки благостно улыбаясь, вторил Мессиру Голицын, - а куда пойдём?

• А вот, котик нам дорогу укажет, он у нас Иваном Сусаниным работает. За что получит хороший гонорар, в своё время.

И Мессир с Голицыным ступили на ржавый причал.

- Веди, Сусанин, - обратился Мессир к коту

И кот молча пошёл впереди.

Территория, к которой они пристали, действительно была чьей-то базой отдыха. База эта была небольшая, скромная, с маленькими домиками. Сравнительно большим было помещение, где сейчас шумела свадьба. Видимо, это была столовая. Идущие за котом беспрепятственно прошли мимо свадебной столовой, с курящими возле неё мужиками; мимо маленьких домиков, стоящих по сторонам дорожки; вышли через распахнутые ворота, за которыми, кот повернул налево.

Густая темень заполнила собой весь этот утопающий в зелени задонский край. Южный летний вечер начинал править свой бал. Всё вокруг стало чёрным и трудно различимым. Но что было различимым в этой тьме, так это запахи шашлычного дыма, уксуса и самого шашлыка. Эти запахи витали здесь повсюду, то, отдаляясь, то, приближаясь вновь. И только лишь где светил столбовой фонарь или парадный вход с окошками, какого-нибудь ресторанчика или кафе, можно было разглядеть кусок асфальтовой дороги, участок дорожки или тёмную зелень листьев на деревьях и кустах.

По одной из таких вот дорожек, на которую редкими фрагментами падали тусклые лучики света, шагали, в след невидимому чёрному коту – капитан и пассажир его яхты.

34.

• А где же боцман, почему он не с нами? – поинтересовался пассажир.

• Боцман живёт по своему служебному предписанию, - по канцелярски холодно ответил капитан.

• А какое у него предписание? – не отставал пассажир.

• Ну,.. сейчас, например, он пополняет запасы провианта.

• А где он здесь пополнит запасы провианта? - забеспокоился о боцмане пассажир.

• Ну, не именно – здесь. Он – знает места. В его распоряжении яхта – мотнётся, и скоро обернётся. Вам не надо об этом беспокоиться.

• А куда мы идём?

• Ужинать.

• Это я знаю, а куда именно?

• А вон – ваш Сусанин ведёт. Эй, Сусанин, - окликнул ОН кота, но тот никак не отозвался, - Седой, ты не на край света собрался?

• Уже пришли, - недовольно мурлыкнул кот. Видимо, по его служебному предписанию, ему не улыбалось счастье покейфовать по-человечески – за столом ресторана.

Так и есть. Капитан приказал ему сидеть здесь – у невысокой ограды, и никуда не рыпаться.

Они вошли в небольшой ресторанчик, встреченные у входа предупредительным, но уже немолодым швейцаром. В ресторане играла музыка, звучала песня. Вошедшие - прошли в зал и остановились на его середине. Капитан окинул зал сквозь зеркальные стёкла своих золотых очков.

• А почему нет метрдотеля? Экономят на моём комфорте? – придирчиво капризничая, спросил ОН не известно у кого.

• Куда вы меня привели, капитан? – заволновался Голицын, - здесь, наверно, такие

• цены!..

• Какие цены – у них даже нет метрдотеля!

На этих словах Мессира, песня кончилась, стало тихо и слово «метрдотеля» гухнуло, как эхо в горах. Перед ними вырос юноша с белой салфеткой через левую руку, услужливо согнутую в локте.

• Я вас слушаю, - вежливо произнёс юноша.

• Вы кто? – спросил Мессир так, будто, тот вошёл в его дом непрошеным гостем.

• Я официант, - пояснил тот.

• А почему гостей не встречают?

• Вот – встречаю. Вы желаете поужинать?

• Угадали.

• Прошу. Вот, за этим столиком вам будет удобно.

• Да, - сказал Мессир, - за этим столиком нам действительно будет удобно. Спасибо.

Они подошли к указанному столику, который был несколько в отдалении от эстрадной площадки и, как бы, даже в тени. Мессир, изящным и верным движением руки, повесил свою трость на фигурную спинку стула, и спутники сели за столик – друг против друга. Официант предложил им ознакомиться с меню и удалился.

• Выбирайте блюда, - ударив на последний слог, сказал, улыбнувшись, Мессир и подал меню Голицыну, в раскрытом виде.

Тот взялся за меню и вдруг почувствовал, что глянцевая бумага нагрелась теплом в одно мгновение, чёрные буквы, при этом, загорелись рубиновым цветом, а белая бумага стала глянцево-чёрной. Мессир убрал улыбку со своего лица, и убрал свою руку с меню. Бумага остыла, но осталась такой, какой её сделал ОН. Причём, буквы продолжали играть живым рубиновым огнём

Голицын некоторое время смотрел в меню, а потом, отбросив его на середину стола, нервно сказал:

35.

• Да ну, что вы! Я в этом уже ничего не смыслю. И этих цен не понимаю.

Мессир взял меню и молча начал с ним знакомиться. А Голицын оглядывал зал ресторана. В первую очередь он присмотрелся к тем, которые бросились ему в глаза сразу, как только он вошёл сюда. Это была та самая «братва», которую он больше знал по фильмам и телесериалам, которые он тоже почти не смотрел, так – вскользь. Их сидело за столом – шесть человек и все в чёрном. «Это, наверно, их блескучий чёрный джип стоит у ресторана» - подумал он. Потом он перевёл взгляд туда, где сидели за столиком – пять человек и среди них та, которая тоже бросилась ему в глаза, но чуть позже. Состав этой компании показался ему несколько странным: сидели две явно супружеские пары, а среди

них – она – белокурая, с волнистой причёской до плеч; тонка, но не тонкой кости, спортивного вида и лет тридцати пяти или тридцати семи. Она была вроде «затейника» в

этой компании. Она всё время что-то говорила, улыбалась, и даже смеялась, пытаясь, этим, больше оправдать своё присутствие здесь, чем развлечь этих жлабов, с которыми

приехала сюда, на одном из стоявших перед оградой ресторана, и ничем не бросающихся уже в глаза, автомобилей.

Она смеялась, но как-то виновато смотрела по сторонам, как бы извиняясь за себя и за них. Но когда она, на мгновенье, становилась серьёзной и сосредоточенной, по её лицу пробегала тень жуткого нервного напряжения. А жлобы жрали свои блюда и снисходительно лыбились, посматривая на неё со своего высока. «Зачем она с ними? Что они ей – что она им? Она одинокая» - решил Голицын. «Ну, и что, мало ли сейчас одиноких. Нет, тут что-то ещё. Чем она меня привлекла»?

В это время к их столику подходил официант, и Мессир делал ему какой-то заказ, и тот что-то приносил на их столик и расставлял.

• Маэстро, - прервал его раздумья Мессир, - кушать подано.

• Вы знаете, что я бывший актёр? – с какой-то обидчивой укоризной спросил вдруг Голицын.

• Актёр не бывает «бывшим», если он, конечно, на самом деле – актёр. А вы, я знаю, были успешным актёром. И я нисколько не хотел вас обидеть, что с вами?

• Ничего, - он безразлично глянул на поданные блюда, - вон, сидят «братки», что морды, что шеи, как на подбор, как с киноэкрана сегодняшнего сошли. Тоже во всём чёрном ходят – под вас работают, что ли?

• Так, это ж мои! люди, - спокойно сказал Мессир.

• Как это? – с некоторым испугом удивился Голицын.

• Так чёрные дела – это всё мои дела. Что ж я вам буду Америку открывать. На шарике идёт игра – глобальная игра. А в ней – большие и маленькие игры. И каждый выбирает себе свою роль. И вы, как актёр, должны это очень хорошо

понимать. Как там у вас – по системе Станиславского: задача, сверхзадача, действие, сквозное действие. Так и в этой жизни – действуй, тогда будет успех. Это, заметьте, понимают все, но не все умеют. Или не хотят. Как и у вас на сцене – мало понять теорию – что делать? Как действовать? Надо оседлать это действие практически – всем своим существом, всем своим нервом и энергетикой, а если – нет, то, что будет с артистом и его ролью? Что – я вас спрашиваю?!

- Провал, - ответил, оболдевший от знаний актёрского ремесла Мессира, Голицын.

• Правильно. И каждый получает в этой жизни то, что он хочет. Чего желает. Не на

словах, не теоретически, а на деле. Вот, ваш хваленый дядька, который – умница – Толик. Где он?

• Умер.

• А что ж так рано-то?

• Вы Анатолия не трогайте.

 

 

36.

• Конечно. Он же тянулся, учился – школу с отличием закончил, техникум, вечерний институт, стал ведущим инженером, не доедал, не досыпал. Не пил, не гулял. И чем кончил?

• Ну, так, началась «Перестройка», потом всё на заводе поменялось.

• Правильно. Поменялись условия игры.

• Они стали грязными – эти условия.

• А были чище? Перестаньте. Они были привычны. А эти – новые условия - не привычны. Его ведь звали назад и не один раз. Но он не пошёл, не захотел принимать новые условия – пошёл по улицам собирать бутылки и спился, связавшись с подзаборными пьяницами и бомжами, которые, в конце концов,

его избили, а для его здоровья этого было достаточно. Но это его выбор. Он к этому и шёл. И вы это сами прекрасно знаете, и видели его успокоившееся лицо, лежащее в гробе. И вы это понимали. Только, не хотите признаться самому себе. А

ваш деда Гриша – папа этого Толика – гонялся за батькой Махно. Ну, и что он догнал? Кроме того, что его молоденькую жену, а вашу бабушку, чуть не

растерзали. Ну, назначили его начальником Бюро пропусков завода – первый человек! – по разрешению на вывоз и на вынос. Ну, и что он вынес? По его доброте

душевной - вынесли и вывезли пол завода, а его родная дочка в литейном цехе надрывалась до посинения живота. Её он, по блату, пристроить не мог?

• Да, не мог, совесть не позволяла! – не выдержал Голицын.

• Перестаньте. Мы же с вами всё выяснили. Какая там – совесть. Выбор. И игра роли, которую выбрал. А отсюда, конечно, как там у вас – «сшибка характеров», «конфликт мировоззрений», - иронично резюмировал ОН.

Голицыну, опешившему от натиска, а теперь, и от осознания осведомлённости своего собеседника, захотелось отвести глаза в сторону. Он отвёл, и тут же наткнулся взглядом на встречный взгляд своей блондинки. И он улыбнулся ей. И она ещё энергичней заёрзала на своём стуле. И ему ничего не оставалось, как опустить глаза в свою тарелку, и начать

есть, накалывая на вилку кусочки мяса и жареную картошку, в незнакомой ему ароматной приправе.

• Это ж надо, проработать всю жизнь начальником Бюро пропусков завода – не вынести оттуда ни одного гвоздя и не продать, чтобы обеспечить хорошую жизнь своим детям, - продолжал кручиниться Мессир, - со-овесть.

Голицын «поклёвывал» из своей тарелки, и поглядывал в сторону своей блондинки. Та вскакивала со своего стула, пыталась пригласить на танец, воображавшего чего-то из себя,

высокого брюнета, из их компании; пыталась вытащить за руки другого «кавалера», замученного какими-то проблемами, тоскливо стоявшими в его глазах, и вспотевшем подбородке. Их подталкивали их жёны, но всё было тщетно. Блондинка вернулась на своё место, пытаясь завуалировать нервное напряжение от сделанного холостого хода, своим звонким, как колокольчик, смехом, и громкими восклицаниями, вроде: «Ну, что ж вы, блин!» После чего – она отпила вина из своего бокала, сбросив туфли под стол, и подняв на носочки свои готовые к танцу ноги, одетые в тонкий капрон, под цвет её волос. Голицын заметил, что у неё был ход балерины или танцовщицы. «Как там у них, «по пятой» или «по шестой» позиции»? Он, для себя, называл это проще: «Идёт «корольком»» Это он извлёк из поучений одного старика, соседа по больничной койке, когда, давно – ещё юношей, лежал в больнице с воспалением лёгких. Дело было среди лета, они выходили в больничный садик, садились лицом к проходящей мимо улице и наблюдали прохожих, особенно дамского пола. Тут-то старик и поведал ему – о различиях женских походок и всего прочего с этим связанного. Вот и сейчас, он вонзил свой взгляд в напряжённые ноги блондинки, поднятые на носочки, упёршиеся в пол, и его волновал подъём этих ног. Почему? Не объяснить. Этот подъём её ног, даже возбуждал его. У Голицына вздулись ноздри, келейная бледность исчезла, и лицо осветилось

37.

привлекательным неярким пламенем, от чего стало по-мужски красивым и гармонировало с его пепельно-русыми, по-казачьи закрученными вверх, усами, коротко стриженой бородой и волнистой прядью чуба, нависшего над серо-зелёными глазами его. Он не знал,

что ему делать с нахлынувшим на него чувством, и стал энергично есть, со всех предназначенных ему блюд, запивая всё это минеральной водой.

• Вот вы уже, сколько не пьёте? – поинтересовался вдруг Мессир.

• Тринадцать лет, - отпарировал тот, продолжая усиленно есть.

• Не считая месячного перерыва, - заметил собеседник.

• Какого перерыва, - пробросил Голицын.

• Того самого. В девяносто пятом «годе», в городе Сочи, когда позволили себе разговеться - на Пасху, 23 апреля.

• Я справлял своё сорокапятилетние. - А сам подумал: «Не в Сочи это было, а в Лазоревской» - но не стал поправлять Мессира.

• Нет, справляли вы в мае, уже в Ростове. Гудели две недели, на весь «Дунькин клуб».

• Ну и что?

• Ничего. Просто меня интересует – зачем вы вообще-то бросили пить? Посты стали соблюдать. ЕМУ молиться. Вы что, не понимаете, что этим самым сделали свой выбор? Вот сейчас – вы выпили бы, как нормальный мужик, как Пётр Григорьевич Голицын. Пригласили бы на танец вот эту, так приглянувшуюся вам, блондинку. Потом, упали бы перед ней на колени, с признаниями в безумной любви, и целовали бы её вкусные руки и, так возбудившие вас, её пружинистые милые ноги, с этим эротично-соблазнительным подъёмом! Стали бы сразу – самим собой. Был бы красивый роман. Вы бы удовлетворили свои желания, излив всю энергию своей любви в живую, ждущую от вас этого порыва, женщину. И она бы была счастлива этим. Хоть на какое-то время, а была бы – счастлива.

У Голицына закружилась голова. Всё поплыло перед глазами. Он налил в бокал холодного «Боржоми» и выпил почти залпом.

В это время, в зал зашёл котик и запрыгнул блондинке на колени. Та изумилась:

• Ой. Ну, хоть кот и то хорошо, - засмеялась она, краснея лицом.

А скрипач, в это время, протяжно заиграл красивое, душещипательное вступление к танго. Кот спрыгнул с колен блондинки, вырос в человеческий рост, взял её за руки, поднял со

стула, подхватил правой лапой под талию и повёл в танце. Чёрный пушистый, с серебряным отливом кот и босая спортивного вида женщина, в чёрном коротком шифоновом платье, с вырезом на спине и оранжево-золотыми блестящими волосами по плечам – гармонично двигались в страстном волнующем танце. Она, сначала, посмеивалась, глядя по сторонам. Потом, перестала отвлекаться на эти «стороны», и вся отдалась танцу.

Музыканты играли отменно, «без дураков», не прерываясь, а плавно переходя из мелодии в мелодию. И всю эту музыку снова раскрасил звонкий колокольчик её весёлого, совсем уж беззаботного смеха, сквозь который она выпалила, обращаясь к своей компании: «Мама дорогая, я же вся промокла! Как же я буду выжимать своё шикарное нижнее бельё?!»

Надо сказать, что посмотреть на эту странную и даже экзотическую танцующую пару, собралось всё население ресторана. Перед проёмом двери, ведущей «за кулисы» зала, стояли, разинув рты,: работники кухни: официанты, ресторанная певица, прибежавшая охрана, немолодой швейцар и представители ресторанной администрации.

И вот, на глазах у всей этой почтительнейшей публики, после крикливых слов блондинки о «выжимании её шикарного нижнего белья», кот, не мешкая ни секунды, рок-н-ролльным движением раскрутив от себя, и тут же прикрутив обратно к себе, свою партнершу, и снова раскрутив от себя – изящным движением фокусника извлёк из под

38.

платья ленточку её золотисто-белого лифчика. И сделал «ап» на публику. Все ахнули. Но это было ещё не всё. Другим рок-н-ролльным движением, он стал кувыркаться между расставленных ног танцовщицы, перебрасывая партнёршу, в полный её рост, над своей

головой, до тех пор, пока не поднялся, не выбиваясь из музыки, на задние лапы, но уже с её золотисто-белыми трусиками и узкой полоской пояска, с подпрыгивающими пажами, в поднятой вверх правой передней лапе! Но, на удивление ошарашенной публики, танец их не прекращался. Они продолжали выплясывать свой бешеный рок-н-ролл, но уже «на пионерском» друг от друга расстоянии. И вот, когда ударник стал выбивать на барабанах, тарелках и «чарльстоне» своё соло – кот пал на колени своих задних лап, передние же, с

бельём блондинки, поднял над собой и, в экстазе, заорав с потягом: «Мя-я-яу!» - он стал отжимать это бельё, с которого струями, прямо на его морду, полилась неведомая жидкость. Кот купал в ней свою физиономию, ловил ртом, подставлял ей своё пузо… Потом, он ползал за танцующей женщиной на коленях, лизал её юркие ножки и, в том

числе, так возбудивший Голицына – эротический подъём её ног, где уже лежали собравшиеся волны её чулок, оставленных пажами. В общем – был в экстазе.

В этом экстазе, он напялил нижнее бельё женщины на свои кошачьи телеса, музыканты заиграли «Цыганочку, с выходом» и кот, потрясая своей шкурой, в районе груди, и крутя оконечностями поднятых к верху передних лап, а задними отбивая чечётку, снова соединившись в танце со своей восхитительной партнёршей, повёл её по кругу.

Она же, во всё это время, заливисто смеялась, лицо её сделалось пунцовым, а в глазах её играли огоньки.

Вся же, окружающая их публика, просто онемела, выпучив глаза. А у «братков», охренело-застывших за своим столом, пообвисли уши и поотвисли челюсти.

Но вдруг, лицо женщины побледнело, покрылось испариной, она стала слабо похохатывать, и снова смотреть по сторонам, но уже другими сумасшедше-пьяными, просящими о чём-то не понятном, глазами. Брови её стали сдвигаться к переносице и

вздрагивать. Плечи стали вторить бровям. Всё её тело задрожало. Из её губ вырвался крик, похожий на стон и она вдруг зашлась истерическим смехом, упав на кошачьи лапы. Голицын, пулей рванулся к ней, подхватил на руки, усадил на стул, ощутив на себе её

горячее дыхание и холодные капельки пота, с её лба - на своих губах, после лёгкого прикосновения-поцелуя.

Кот исчез. Все всполошились. Её окружили друзья-приятели, с которыми она сюда пришла, окликая её: «Саша, Сашенька, Александра, что с тобой?!»

Мессир быстро расплатился с официантом. Подошёл, к одиноко торчащему посреди зала, Голицыну, и сказал ему: «Пойдёмте отсюда, я вам всё объясню». И тот, с болью и надеждой в глазах, последовал за Мессиром.

Они вышли из ресторана и той же дорогой, которой шли сюда – пошли обратно. К удивлению Голицына, у которого на душе скребли кошки, Мессир был спокоен и шёл, не

спеша, грациозно выбрасывая перед собой свою трость. Голицын напряжённо ждал, когда тот заговорит, и что ОН ему объяснит? И ТОТ, так же не спеша, как шёл, так же и заговорил:

• Понимаете, мой дорогой, женщина – вообще: большая загадка. А эта женщина – загадка вдвойне. В человеке, в принципе, много всего и всякого намешано. И здесь, мы вновь сталкиваемся с той самой проблемой, о которой я давеча начал с вами рассуждать.

• Что это вы «развозите по тарелке», как доктор философских наук в среде кружка юных натуралистов?!

• Не хотите слушать, не надо, - безразлично произнёс Мессир, и замолчал.

• Я хочу услышать ваши объяснения по поводу этой женщины и больше ничего!

Наступило долгое молчание и тишина, которую заполнило шуршание листьев на высоченных старых тополях.

39.

• Могу вам сказать одно: у этих людей, в компании которых она была в ресторане, водятся деньги. И с этим у них всё в порядке. Но ведь этим-то – «всё в порядке» - им хочется блеснуть на людях. А блеснуть-то можно только, как у вас говорят, в

«крутых» местах. А где же в этих местах взять людей, перед которыми можно блеснуть? В этих «крутых» местах – людей не бывает. Вот они и нашли среди своих близких знакомых – человека, у которого с этим «всё в порядке» - не всё в порядке. И они приглашают вашу блондинку, за свой счёт, на своё представление, как театры приглашают публику к себе в зал. И она это понимает. И ей неудобно за них, и за себя, в этом дурацком положении. Хотя, в данном случае, достойно быть

наоборот. Но на вашей географии – такого! не наблюдается. Больше я вам ничего, пока, не скажу.

• Я должен её видеть! Сейчас! Немедленно! – Голицын стал, как вкопанный.

• Она уже благополучно уехала.

• Так сделайте же что-нибудь! Вы же всё можете.

• Я не всё могу. Не преувеличивайте. И, потом, у меня существует своя этика, - встрепенулся, наконец, ОН, - и прошу не подталкивать меня к нарушению этой этики. Вот, вы же - не желаете поведать мне историю своего файла «ДИТЯ»! Боитесь. Как будто я следователь Генеральной прокуратуры.

• Да что вам дался этот файл? Да! Я хотел, чтобы «оно рвануло»!

• Но оно не рвануло.

• Не рвануло. К сожалению. Знаете, капитан, если бы вы, вот сейчас, в наше время, понескольку часов в день, унизительно томясь, как огурец в банке натыканной до предела другими огурцами, считаясь на номера, по решению государства «об обмене паспортов», промурыжились в этом Паспортном столе!..

• Там была вывеска «Паспортно-визовая служба».

• Да, вывески менять мы научились. Только c содержанием беда. Как в том анекдоте: «Бабка прочитала на заборе – «одно», а когда заглянула за забор – там, всего лишь на всего - дрова.

Мессир, никак не отреагировал на эту шутку, а только спросил, - И это вдохновило вас написать рассказ?

- О! Это же происходит не только при всеобщем обмене паспортов. Это, практически, каждый день. И при чём – во всех казённых присутственных местах! Как нарочно! Все эти места масенькие, убогие тесные, душные. Как будто

это не в городе всё происходит, а в заброшенной умирающей деревушке. Наверно -

специально, чтобы с нетерпеливых граждан побольше и поскорше сорвать. Ха, я даже заплатить государству из своего кармана не мог по-человечески!

• За что заплатить? - поинтересовался Мессир.

• За то, что поверил этому государству. Его призыву – переучиваться.

• Это интересно, - с оживлённым энтузиазмом, вставил словечко Мессир.

• Интересно, - подтвердил Голицын. – Даже, очень интересно! Я же вынужден был оставить свой Любительский – Народный театр, которым руководил двадцать лет. Ну, потому, что всё кончилось. Дожали обстоятельства нашего общественного устройства. Да. И пошёл я в свежеиспечённую казённую организацию под названием: Центр занятости. Стал на учёт. Получил следующую порцию унижения – ходить туда раз в неделю, отмечаться. Открыли они месячные Курсы предпринимателей – пошёл честно отучился, кое-что понял о рыночных отношениях. Да. Потом, пошёл на Компьютерные курсы – закончил. Сочинил свой Бизнес план. Их специалисты его утвердили. Собрал ещё кучу бумаг. Дали мне, так называемую, ссуду. То есть те деньги, которые я должен был бы получить за следующие шесть месяцев, как пособие. Только теперь, я получил их сразу, для развития своего дела.

40.

• И какую же вы сумму получили, если не секрет, - всё больше заинтересовываясь рассказом, полюбопытствовал Мессир.

• Вы будете смеяться, капитан. 1 200 рублей.

• Это значит, вы жили на 200 рублей в месяц до получения ссуды, - уточнил тот.

• Так точно. Пошел, зарегистрировался, как предприниматель без образования юридического лица. Потратил на организацию по воплощению своей идеи в жизнь, ещё и взятые у матери деньги. Но на воплощение требовалось ещё какое-то время, естественно. А тут подошло время платить налоги в Налоговую инспекцию. А какие могут быть налоги, когда ещё ничего не сдвинулось с места, одни затраты.

Но госпожа инспектор спокойно мне объяснила: «Платите предполагаемый налог». И называет сумму, которую я – ну, просто не могу себе позволить платить в данных обстоятельствах. Я тут же аннулировал своё предпринимательство, и на этом моя новая карьера кончилась.

• И вас заставили вернуть эти 1 200 рублей обратно – государству, как я понял, - опередил события Мессир.

• Да. И, слава Богу!

• За что же это ЕМУ слава? – с обидчивым раздражением спросил Мессир.

• О! Если бы вы посмотрели бумаги, которые надо заполнять в Налоговой инспекции – вы бы меня поняли. В них сам чёрт голову сломит!

• Неужели??

• Ха, он ещё спрашивает. Короче, когда я пошёл платить в то единственное место, где можно было это сделать, а это место было таким же убогим и масеньким, как я вам описывал выше. И в этом месте было набито народу, как селёдки в бочке. И я весь был «в мыле» от этой духоты, и мне стало вдвойне обидно! Я должен отдать деньги, но за это я ещё должен промучиться часа два, убивая своё время.

• Да, это верх унижения, - сочувственно согласился Мессир. – Теперь, «я фас понимайт», - закончил он, почему-то с немецким акцентом.

• Да, моя история – это так – цветики.

• Значит, ваш террорист должен был взорвать это убогое помещение вместе с посетителями и персоналом?

• Нет, что вы! Он должен был всё делать наоборот – выгнать всех оттуда и подальше! Освободить их от этого рабства!

• Так, почему же вы не захотели это взорвать хотя бы в вашем рассказе, и стёрли его со своего файла «ДИТЯ»? – не успокаивался Мессир.

• Передумал. «Потух огонь на алтаре». Мне ведь больше за граждан было обидно. А гражданам, как видно, на это наплевать. Им наплевать, что на них плюют. А мне, в таком случае, ничего не остаётся делать, как наплевать на них. Хотя, им, конечно, и на это наплевать. Вот так и живём.

• Не хорошо живёте, - резюмировал, по своей привычке, Мессир. – Только, зачем вам все эти мелочи, не понимаю, - сказал он скорее себе, чем своему собеседнику.

Разговаривая так, они дошли до Базы отдыха, к которой они причаливали свою яхту. База гудела – свадьба была в разгаре. Весь свадебный люд высыпал из столовой на волю, где уже играл баян, и все хором, вразнобой пели: «По Дону гуляет казак молодой».

- А где наш кот? - опомнился Мессир, - и стал звать по кустам, - кс-кс-кс, кс-сс.

. Седой!

- Вы мне о вашем коте и не напоминайте! Я ему морду набью! Хамло! Мурло

паршивое!

Мессир захохотал. И с этим его смехом они вошли в ворота базы, и направились прямо к причалу. Но на пути-то у них была разгулявшаяся свадьба. Делать было нечего – они пошли сквозь неё. И тут Голицын услышал знакомый голос. Он ещё не понял, конкретно,

 

41.

чей это голос, но его он неприятно насторожил. А голос этот, который был женским голосом, орал открытым пьяным звуком:

- А-а-а, доктор! Так, вы морской доктор?! Здрась-сьте! Вот и свиделись! Правду говорят, что мир тесен! А ваш котик уже у нас!

Конечно же, это была та самая кума, с Театральной площади, которая так жаждала сфотографироваться с котом, у фонтана. Она была худосочной, но жилистой женщиной, с непропорционально торчащей, для её комплекции, грудью. Это была настоящая дочь степи – смуглянка, обласканная ветром и солнцем.

• Здравствуйте, здравствуйте, - стараясь не останавливаться, ответил на её приветствия, Мессир. - Так, где, вы говорите, наш котик?

• Ой, он такой молодец – нарядился в женщину и припожаловал к нам на свадьбу, представляете!

• Представляем, - ответил Мессир, - так, где же он?

• А его, мой Николай угощает. Там – в столовой. Ха, да вот же они!

И спутники увидели милую картину: их чёрный кот, во весь свой человеческий рост, одетый в белые трусики и бюстгальтер, блондинки из ресторана, шёл в обнимку с Николаем, мужем кумы. Они шли, раскачиваясь, и, тоже орали песню - про молодого казака, гуляющего по Дону.

Кума бросилась к ним, заорав во всё горло:

• Котик, дорогой ты мой, и с какой же барышни ты такую одёжу снял?!

• Ну, вот ещё – «сня-а-ал»! Ничего я не снимал. И ни с какой, ни с барышни, - обидчиво завопил он.

• А с кого же, с кавалера, что ли?! – сострила кума, отрывисто хохоча.

Свадебный люд свёл на нет свою песню, и переключил своё подгулявшее внимание на шумящую куму и кота, который пытался собрать свои сбившиеся мысли.

• Это бельё мне подарила одна принцесса.

Свадьба отреагировала смехом.

• Нет, господа, вы не правильно меня поняли, - перекрывая их смех, правил свою мысль кот, - тогда, она ещё не была принцессой. Она стала принцессой, как раз

таки, тогда, когда сняла с себя это бельё и после того, как я надел это её нижнее бельё на себя, - насилу выправил он свою загибающуюся мысль.

Свадьба захохотала с новой силой.

• Зря смеётесь, глупые вы люди! Я же не простой кот-то! Я же – волшебный кот! Вы же сами видели: я из маленького котика – превращаюсь вот, в «такова», - выставил он вперёд свой живот, - и при всём при том, я ещё и учёный кот. Вы Пушкина-то,

читали?! – заорал вдруг он, оглядывая толпу, - «ва тэта места» у него, - он поднёс лапу к голове, и начал декламировать:

«У лукоморья дуб зелёный;

Златая цепь на дубе том:

И днём и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом…»

• Ты нам своим Пушкиным мозги не забивай, ты нам про принцессу давай, - прервал его декламацию, заинтересовавшийся принцессой, Николай.

• Далась тебе эта принцесса, - зашипела кума, зыркнув на своего мужа.

• Помолчи, женщина, - пригасил её Николай, не отводя прищуренных глаз от котовой морды.

• Да, как это – она стала принцессой, - заверещал девичий голос из толпы, - что это значит, «принцессой»?

• Га а! – воскликнул кот, - тут-то собака и зарыта. «Принцесса» - это титул высокопарно пояснил кот, - а к этому титулу, она, тут же, получила в подарок

 

42.

автомобиль Джип – «широкий», чёрного цвета; чек - на сто миллионов долларов и букет роз, из пятидесяти и одной розы, - уточнил кот.

• Врёшь! – раздался из толпы звонкий голос молодой женщины.

• Конечно, брешить, - сказал баянист, сдвинув меха баяна, с помощью, загудевших басовых кнопок.

• Да постой ты, не гуди, - гукнула на него уже немолодая полной комплекции дама.

• Ха, какая же мне выгода вам врать? Я и живу-то, в сущности, ради вас. И чудеса свои делаю только ради человечества! А точнее – ради милых дам-с! Я даже не всё ещё рассказал про неё, - опомнился кот

• А что же ещё-то, Господи?! - поразилась дама полной комплекции.

• А ещё, - повесил кот паузу над застывшей толпой, - принцесса поехала на своём джипе на местный аэродром, где ждёт её личный, теперь уже, серебристый лайнер, на котором она улетит на свою виллу, а точнее, в свой замок, на берегу Адриатического моря. Вот.

Воцарилась такая тишина, что был слышен тихий плеск ленивого донского прилива. И в этой тишине, усиленно стараясь её не нарушить, прохрипел подрагивающий голос Николая: «Сымай трусы». «Ты чо, Коля?» - тихо изумилась кума. «Сымай, говорю. С бюстгальтером я помогу» - и он полез руками расстёгивать её «сбрую». «Да он у меня не там расстёгивается, уйди!» - шумнула кума.

И тут, началось невообразимое! Подавляющее большинство слабого пола свадебного собрания, натихую, уже шуршало своими нарядными юбками, кофточками и платьями. И, теперь, первые из тех, кто уже готов был к подвигу самопожертвования, молча, сопя, а кто и с придыханием, бросились в сторону кота, держа в руках своё нижнее бельё, на изготовке, как в древности охотники держали свои сети, охотясь за живым тигром, для кровавых зрелищ фараонов. Бедный кот не успел, и мяукнуть, как в зловещей тишине южной ночи, на него стали набрасывать, напяливать, и натягивать эти «сети». Сопротивление было бесполезно. Но зловещая тишина «разведки боем»

скоро рухнула. Поскольку «доступ к телу» кота был катастрофически мал, для такой уймы желающих стать принцессами – началась давка, за ней – потасовка, и, наконец, драка с воплями, криками, руганью и нецензурной бранью.

За кругом эпицентра «взрыва», ярко выделялась лишь одна пара – кума со своим мужем Николаем, который был вне себя от её дикого непослушания:

• Что же ты, как дура та, упёрлась?! Подумаешь, делов-то всего – только снять да одеть, на авось. А авось-то тот – вон, какими «мильёнами» может обернуться!

• Ну и сымай своё! Дурак, - отбивалась кума.

• А ну, сыма-а-ай! – и он, упав на колени, сзади её ног, полез ей под юбку.

Та схватилась руками за свои бёдра и, как резаная, закричала не своим голосом:

• Караул! Насилуют!

• Кому ты нужна, чумичка! Отпусти трусы, говорю, - рычал он, вцепившись в резинку на её бёдрах, под платьем, мёртвой хваткой, - глянь, что народ делает! Что ж он – дурней тебя, дуры!

Голицын, стоя рядом с Мессиром, в тени могучего тополя, загораживающего собой свет столбового фонаря, давно хотел нарушить коту его пламенную речь о принцессе, и надрать ему уши так, чтобы ему больше неповадно было вести похабные речи о том! Он весь сгорал от этого желания! Но, почему-то, сделать ничего не мог.

И не известно, чем бы всё это кончилось, если бы не Мессир. Он выступил впёрёд, и зычным протяжным командирским голосом сказал:

Станичники-и!! – и поднял правую руку, с перстнем, на безымянном пальце.

И вся свадьба, разом смолкла и посмотрела на него. А он продолжил, громогласным голосом, сняв с глаз своих зеркальные очки:

• У вас же столовая горит, гляньте!!

43.

И вся свадьба, опять же, разом, оглянулась, и ахнула! Поднялся дикий шум и страшная паника! Какой-то женский голос истошно прокричал: «Там же все наши собранные деньги!» Поднялась ещё большая паника! Кто-то уже схватил вёдра и бегал к Дону за водой и поливал столовую. Кто-то сорвал с пожарного щита багор и начал крушить столовую! Но больше всех орал и метался кот, которому, как нельзя - не к стати мешала

та куча разноцветного, разнокалиберного и разно фасонного женского белья, насильно напяленного на него, как попало, и которое опоясало его с ног до головы, как кольца африканского удава.

И, только, Голицын, стоящий за спиной Мессира, был спокоен, и не понимал, что происходит. Потому, что он отлично видел своими глазами, реально – никакая столовая не горит, и люди бесятся зря, поливая столовую водой и круша её на части.

А Мессир, улучшив момент, схватил кота за шиворот и оранул ему в ухо: «Марш на корабль»! – Да так пхнул его рукой, по направлению причала, что тот улетел туда, как

ядро из пушки, постепенно уменьшаясь в размере, и опять же, не успев даже мяукнуть. После чего, Мессир вернул очки на место, повернулся к Голицыну, и спокойно сказал:

• Пойдёмте, нам пора.

Капитан выставил свою трость в направлении Дона, и мерным шагом они пошли к старенькому причалу неизвестной им Базы отдыха.

Мимо них шныряли участники свадьбы, гремя вёдрами, тазами и корытами, которые забегали по колено в реку, черпали оттуда спасительную влагу, и амором бежали обратно, к злосчастной столовой.

И когда стальной наконечник капитанского зонта-трости, и каблуки его белых парусиновых туфель - застучали по железному покрытию причала, а в лицо пахнуло свежестью донского воздуха, и в конце причала возникла иллюминация их яхты, как

Новогодняя ёлка, посреди лета, только тогда, капитан повернулся в пол оборота в сторону берега, и точным посылом своего голоса, сказал: «Отставить пожар».

Но оставшимся на берегу - не сразу дошла его команда. Они ещё некоторое время бегали и суетились вокруг полуразрушенной ими столовой, с вёдрами, баграми и топорами, пока их не остановила, протрезвевшая раньше всех, кума, сказавшая: «А пожар-то кончился». И все вдруг увидели, что никакого пожара нет. А только лежат мокрые развалины столовой, а среди них стоят целёхонькие столы с выпивкой и закуской. А за главным столом - сидят, пригнувшись, перепуганные насмерть – жених и невеста, обхватившая сумку с собранными «на дары» деньгами.

И всем сразу стало весело. И сразу забыли они про кота, про доктора и про того бородатого казака, что всё с ними ходит. И только разгорячённым телам, некоторых свадебных женщин, оставшимся без нижнего белья, нет-нет, да и напоминал о странном ночном порыве, невзначай подлетевший свежий ветерок, от тихого Дона.

 

А капитан со своим пассажиром уже сидели в носовой части яхты по разным её бортам, друг против друга, на удобных мягких диванчиках. Боцман стоял за штурвалом. Кота среди них не было, но по кораблю витали разнообразные запахи многолюдного женского общества, принесённые им.

• Вы знаете, - заговорил Голицын, - один далёкий наш родственник – дядька Вася, который был работником Культуры, где-то на Целине, и который наезжал в Ростов под каждый Новый год для закупки ёлочных игрушек, и посещения, при этом, ресторана «Центральный», почти ежевечерне… Так вот он – называл мою мать, почему-то, Зоей. Я никак не мог понять – почему? А потом понял – он всех женщин называл – Зоями.

• А-а, - воскликнул Мессир, - это тот самый волнистоголовый симпатяга, который разошёлся со своей первой женой, и женившись на второй – снова заимел первую, но уже как тайную любовницу?.

44.

• Да, да, - растерянно раскрыв рот, тихо согласился Голицын.

• Ну, так что же, - бодро сказал капитан, обращаясь ко всему, что их окружало. И ОН, ловко сняв очки, глянул на небо, а затем, в упор на Голицына, - Пойдём намеченным маршрутом?

И от этих глаз, в полутьме которых потонули два тусклых огонька – зелёный и жёлтый, у Голицына в голове запрыгали мысли, как стрелка курсора его компьютера, ошарашенная залетевшим вирусом, и замелькали, как лапочки всего компьютерного комплекса, сошедшие с ума – от того же злоумышленного вируса. В них промелькнула и танцующая блондинка, со спущенными на её быстрые ножки чулками, и эротичный подъём этих ножек. И его одинокая душная «келья» с огрызком горящей свечи, и бурчащая мать, охающая днями и вечерами, от своих бесконечных болячек, и машины «скорой помощи», вызываемые для неё, и ожидаемые им в ночной тьме улицы, с тревожной болью в его груди. И балкон Светланы Николаевны, и она сама, разлёгшаяся на своём диване, перед телевизором, и давно махнувшая рукой на свой домашний имидж, в чём был повинен и

он, своим мужским безразличием к ней; и снова – блондинка с её загадочным наэлектризованным ликом. И – всё!

• А какой у нас маршрут? - конкретно спросил Голицын.

• Пойдём вверх по Дону: Волгодонск. Волгоград.

• Сталинград, - поправил боцман капитана.

• Да, - согласился ТОТ, снова надев очки, и продолжив, - Москва - далее – везде!

• Была, ни была! – махнул рукой Голицын, глотнувший вольного донского воздуха, - где наша не пропадала!

• Вперёд! – скомандовал капитан.

• Отдать швартовые! – подал команду боцман, невидимо где, прятавшемуся коту.

После чего, был включён яркий прожектор, освещающий путь, отходящего от берега корабля.

Они сделали «круг почёта», дойдя до большого автодорожного моста, на Ворошиловском. И пошли вверх, оставляя позади высокий берег Дона, усыпанный огнями ночного города и утопающий в ночной зелени – другой берег – шашлычно-ресторанный «Клондайк левбердона», из чёрной пасти которого, то там, то здесь, взмывали в небо трещащие разноцветные фейерверки, и лилась фонограмма песни «Как упоительны в России вечера».

• Свадьбы гуляют, - раздался неведомо откуда, грустный голос кота.

• Крутые – праздник себе устраивают, - в пику ему, сказал Голицын.

• Кстати, - обратился к нему Мессир, - как вам ресторан, после вашего затянувшегося монашества? Не считая, конечно, вашей блондинки.

Голицын подумал и сказал:

• Всё тот же примитив, всё та же – тоска.

• Вы! сказали, - и твёрдой рукой, Мессир выставил свою трость, точно указав острым стальным наконечником, в голицынскую грудь.

• Я, - утвердительно покивав головой, сказал Голицын.

 

Боцман дал длинный гудок, потом, два коротких и ещё длинный, и корабль, пригасив свой прожектор, вошёл в темноту пути, мерцая огоньками иллюминации, очерчивающей невидимый в ночи, контур яхты, плывущей по уснувшей реке, как сказочный призрак Новогодней ёлки.

А навстречу им, уже поднималась на чёрный небосвод - огромная полная луна, тревожно волнующая своим загадочным, гипнотическим светом, каждого, кто засмотрится на неё».

@ @ @

 45.

Часть вторая
ШЛЮЗЫ.

 

7.

ТРАНЗИТНЫЙ ПРИЧАЛ.

 

Виталий, прочитав об отплытии яхты из Ростова на Дону, в ночь на полнолуние, снова занервничал, засуетился чего-то. Прошёл на кухню, поставил чай. Закурил. Открыл, уже затворённое, предупредительной маманей, окно. Ночь была тихая и звёздная. Издалека зажужжал идущий на посадку самолёт, вот появились его горящие прожектора, жужжание превратилось в звенящий гул – он гасил уже ненужную скорость своего полёта. И вот, он приземлился – это было слышно по его дикому рычанию – точно тигр, на пути которого встала дрессировщица с хлыстом.

Виталий вернулся в комнату, с чаем, сел к компьютеру, и, мельком глянув на телефон, и искупав лицо, горячим дымком свежего чая, продолжил чтение.

 @ @ @

« Славный корабль с капитаном, в зеркальных очках которого играли отсветы яхтенной иллюминации, его архи малочисленной командой и одним единственным

пассажиром на борту, бесшумно, и уверенно набирал ход. Он уже минул бывшие станицы: Александровскую и Аксайскую, оставив их далеко сзади, по левому борту.

Тем временем, капитан пригласил своего гостя в кают-компанию, на чашку вечернего чая. И теперь, Голицын сидел за маленьким столиком, в уютном ярко освещенном, этаком

– светском салоне, с винным баром, бильярдом и домашним кинотеатром – со звуком «Долби», который, в данное время, тихо звучал какой-то легкой джазовой импровизацией. Приятно пахло молотым кофе, дорогим немецким одеколоном и французским коньяком.

Капитан вышел из своей каюты и вошёл в салон, держа в руке сложенную географическую карту, которую он тут же развернул и разложил на бильярдном столе.

• Это карта нашего маршрута. Просто – окинем взором, чтобы весь путь, целиком, уложился в голове, и не казался бесконечным. Прошу, - пригласил он к карте пассажира.

• Да, конечно, - глупо согласился тот. Встал и подошёл к бильярдному столу.

• Вот он Дон – славная река. Мы сейчас – вот здесь. Наша задача пройти все шлюзы Волго-Донского судоходного канала имени В.И.Ленина, войти в реку Волга, у города Волгоград, а там и до Москвы рукой подать. Пока всё. Вопросы есть? Вопросов нет.

• У матросов – нет вопросов, - прозвучал до боли знакомый голос за спиной Голицына.

Он оглянулся и увидел кота, одетого в чёрный фрак с белой манишкой и чёрной бабочкой. Кот принёс на чёрном с позолотой подносе две парующие белые ребристые чашки, тонкого фарфора: одну - с чёрным кофе, другую – с чаем, и поставил всё это на маленький столик, за которым, только что сидел Голицын. На коте ещё были, почему-то, синие шаровары с красными лампасами, заправленные в белые шерстяные носки, а на ногах – вроде, галоши, но не резиновые.

• Чего так смотрите, - перехватил кот взгляд гостя, - чирики это, чирики, - и он приподнял ногу, демонстрируя свою обувь, - «Тихий Дон», Шолохова Михаила Александровича, читали? Кстати, это не он написал «Тихий Дон».

• Да что вы говорите?? – наигранно изумился Голицын.

• Да-а, - невозмутимо и со знанием дела протянул кот, - это я вам говорю, как большой специалист по русской литературе! Я бы мог привести вам неоспоримые доказательства, но время моё, к сожалению, ограничено.

46.

• К счастью ограничено, - строго прервал тему кошачьего трёпа Мессир.

• Так вот, это, - он поменял демонстрационную ногу, - это самые настоящие казачьи чирики. Эти – из козьей кожи. Я их, конечно, в порядок привёл. Отлакировал. У

меня есть мастер знакомый, в Большом театре работает, сапожником. Вы вот тут сидите у себя и ничего-то не знаете про себя. Мышей, как говорится, не ловите. А

мы, в наших столицах, мышей ловить - не забываем. Изучаем провинциальный рынок. Работаем конкретно по маркетингу. Я у вас на Дону уж заранее побывал. В этнографической экспедиции, - уточнил он, глянув на капитана , - сказки всякие там собирал, пословицы с поговорками; танцы казачьи, песни. Ну, например, /и он ловким движением достал откуда-то балалайку, заиграл на ней и запел, приплясывая/:

«Как у нашего соседа -

Весела была беседа.

Ой, люли, по-люли,

Весела была беседа!»

• Пойдёмте к столу, а то ваш чай остынет, - пригласил капитан своего пассажира, перекрывая кошачье пение. – И выше голову, мой друг! Жить надо весело! – добавил ОН, когда они садились за стол.

А кот продолжал:

«Были гости дорогие -

Офицеры молодые.

Ой, люли, по-люли,

Офицеры молодые!»

• А ну-ка, подпойте мне, - пританцовывая, крикнул кот Голицыну, - я же знаю, что вы – знаете!

Голицын согласно улыбнулся и сказал, - В следующий раз. Я сегодня устал.

Мессир подал коту знак рукой, тот смолк, учтиво поклонился и с достоинством ушёл.

Яркий свет тут же сменился - мягким интимом.

• Как вам наш чай? – поинтересовался Мессир.

• Отличный аромат. Тонкий, я такой люблю.

• А теперь, обещанное, - и Мессир хлопнул в ладоши.

Появился кот, с сигарной коробкой, орехового дерева, в руках.

• Теперь, и время, и место, напомнил Мессир обещанное им на кухне у Голицына, -- Угощайтесь.

Кот открыл, перед гостем, коробку, и Голицын извлёк оттуда длинную и довольно толстую сигару. И по старой, ещё с детства, привычке, сразу же поднёс её к носу, и понюхал.

• Какой божественный запах! – изумлённо воскликнул Голицын.

• Ну, что вы, мой друг, совсем, наоборот, - в свою очередь, изумился Мессир.

• Ах, да, - сначала не поняв, а потом, осознав в чём дело, виновато произнёс он, - просто, у нас – так привыкли говорить.

• Привыкли, - недовольно передразнил своего гостя хозяин, - надо отвыкать. А то говорите, сами не знаете – что.

Кот звякнул золотой зажигалкой и высек пламя.

Голицын проследил, как обращается с сигарой капитан. А тот, обращался с ней очень нежно. Он, долго гладил её своими длинными утончёнными пальцами, нюхал, глубоко втягивая в себя влажноватый аромат её, и снова гладил. И Голицын проделал то же самое со своей сигарой, после чего прикурил её от сверкающей золотыми зайчиками, в кошачьих лапах, зажигалки. Затянулся.

• Боже, какой кайф! – изумился с новой силой Голицын.

 

47.

• Вы меня опять с кем-то путаете! – уже более укоризненно сделал свой посыл Мессир.

• Простите, Мессир, но мы, так, привыкли выражать свой восторг, - с сожалением сказал Голицын. – Я ведь ожидал от сигары горькой крепости, думал, что закашляю сейчас, а тут – такое! Что же это за сорт? Кубинские, голландские?

И Голицын стал присматриваться к фирменной этикетке, надетой вокруг сигары. Присмотрелся и прочитал: “EJENY”.

• Я уже видел эту надпись на розовом мыле, в душевой, - сделал удивительное открытие Голицын

• Да, - подтвердил Мессир, - это эмблема нашей фирмы, - и произнёс с французским прононсом, - “EJENY”.»

@ @ @

 

Виталий отпрянул от экрана монитора. Снова закурил. И стал думать. «А может это простое совпадение» - успокаивал он себя. «Слишком невелика вероятность. Письмо с вирусом на мой электронный адрес пришло именно под этим именем: “EJENY”», - сказал он, убеждая самого себя. Он посмотрел на белеющий, в тени стола, лежащий на диване - модем, потом, на телефон, скрытый тьмою. «Боже, чуть не забыл» - всполошился он, - «Надо же сбросить на дискету файл «ДИТЯ». Идиот! Как же я забыл-то?! Уже ж научен

один раз!» И он потянулся рукой через пламя свечи, к полке, где лежали коробки с дискетами. Достал один коробок, нашёл в нём пустую дискету, и через «проводник»

проделал операцию с копированием файла «ДИТЯ». После чего, облегчённо вздохнул, вложил дискету с копией файла обратно в коробок, и положил его на место. «Так что? Рискнуть? Попробовать выйти в Интернет? И переслать этот файл кому попало, пусть читают? А дальше – на их усмотрение? Можно послать по нескольким адресам. Надо

сначала выйти в «Глобальную сеть», а там, видно будет» - решил Виталий. «Была, ни была»!

Он закрыл папку с файлом «ДИТЯ». Включил модем, тот засветился. Щёлкнул мышкой по значку с телефонами – затрещал модем, отозвавшись ему, затренькал телефон – начал автоматически набираться номер провайдера. И уже было, установилась связь, как, вдруг,

заверещал телефон, как сумасшедший, как в те разы!.. Как уже было! Виталий, в панике, не зная, что делать, под верещание телефона, стал выключать компьютер, в первую очередь, спасая его – как бы чего не вышло! За тем, он кинулся к проклятому телефону, и выдернул его шнур из розетки, упав на диван, и прислушиваясь – не проснулась ли мать, от этой «тревоги»? Но было тихо.

В эту ночь, он решил больше не включать компьютер, от греха подальше. Он перекурил это дело, собрал стол, и лёг спать.

Проснулся Виталий, как обычно, около полудня. Всё так же заварил чай, и подал его себе в постель, с уже приготовленной чёрной папкой, с колодой карт. Но сегодня была задействована следующая колода, и бросал он уже на двух крестовых дам.

Потом, всё та же зарядка, вторая чашка чая и сигарета с фильтром, у раскрытого окна кухни. И те же ревущие самолёты, но уже на устойчиво-синем небе. Осень пришла.

Покурив, он прошёл в свою комнату, включил телефон – он заверещал так же, как этой ночью. Поднял трубку – противные короткие гудки. Виталий в отчаянии плюнул сухим плевком, и выдернул шнур из розетки!

• Ма! – крикнул он, через всю комнату, - надо опять Жорика звать. Я уже не знаю, что делать с этим телефоном.

• Чего ты? – недовольно спросила, подошедшая к его двери мать.

• Чего, чего. Телефон, говорю, опять сломался – Жорика звать надо.

• Ты что, чокнулся?! Мне уже стыдно перед человеком!

• Ну, а что я могу сделать?!

48.

• Иди ты – к чёрту, - и мать ушла в свою комнату.

• У чёрта – своих до чёрта, - бросил он ей в след, передёрнувшись, и с некоторым опозданием.

• У тебя-то телефон работает? - снова крикнул он через всю комнату.

• У меня- то работает, - так же громко отозвалась мать, и добавила, - я над своим телефоном не издеваюсь, как ты – над своим. Он у меня всегда работает.

Виталий уже был не рад, что затронул её, но что было делать – Жорика надо звать.

Потом он разобрал стол. Помолясь, включил компьютер. Там открылся рабочий стол. Он долго и бессмысленно бродил стрелкой курсора по значкам, не зная, что ему выбрать. Его не влекла никакая программа. Он не хотел слушать никакие песни в своём исполнении, записанные в программе Sound Forge, и ни в каких транскрипциях и фоновых прибамбасах. Он не хотел смотреть никакие свои видео клипы, сделанные в программах Macromedia. Наконец, он щёлкнул по «зелёному глазу» - и стал, безразлично, просматривать свои картины, одну за другой. И вот, на чёрном фоне экрана монитора, появилась его картина «ХУТОРОК». Он задержал её на экране. Увеличил. Ещё увеличил. Пошло искажение. Он чуть уменьшил масштаб. Всмотрелся в лицо убитой молодой вдовы, под левой налитой грудью которой, сверкала рукоятка воткнутого в неё ножа. Он вспомнил, что подвигла его к этому сюжету – старинная песня или, скорее, романс « … и с тех пор в хуторке уж никто не живёт, лишь один соловей громко песни поёт». Но тем

«сором», из которого рождаются стихи, по словам Ахматовой, было нечто другое, нечто – нервно-щекочущее душу и подсознание. Убитая вдова застыла, сидя на лавке в своём

доме, где принимала гостей. Её длинные, тонкие соблазнительные руки, хотя на ней и была белая блузка, с длинными рукавами, повисли, как плети. Крупные ноги её, под задранной чёрной юбкой, тоже расслабленно разошлись в стороны. А на тонком лице её – улыбка успокоения и благодати. Только зрачок её левого глаза, слегка повело в сторону

убитого топором купца, сидящего теперь у стены под раскрытым окном, рядом с лежащим топором. А за окном встаёт летний рассвет и соловей на ветке рябины, под самым окном. А молодец, в красной рубахе, уходящий вдаль, виден в другое раскрытое окно. И по удаляющейся лихой спине его, видно, как до беспамятства страстно он любил эту молодую вдову.

Виталием овладело неудержимое желание вернуться к тексту романа, где он, как раз и остановился в прошлый раз – там разворачиваются события, которые чудесным образом переплелись с сюжетом этой картины, под ласковым и тёплым названием: «ХУТОРОК».

Он тут же закрыл «зелёный глаз», и открыл файл «ДИТЯ». Нажал на боковую стрелку, стал листать страницы. Они побежали всё быстрее, быстрее… Стоп. Вот оно:

 @ @ @

« - Да, - подтвердил Мессир, - это эмблема нашей фирмы, - и произнёс с французским прононсом, - “EJENY”. И тут же добавил, улыбаясь одним краешком губ, - А если бы вы были повнимательней, то увидели бы наш брэнд и на своей чашке. Или, во всяком случае, на моей.

Голицын поднял к глазам свою чашку и действительно увидел переливающуюся позолоту знакомых букв.

Спутники, какое-то время, молча курили, наслаждаясь чудесным ароматом фирменных сигар. Кот оставил их, подав на их столик хрустальную, с позолочённым волнистым ободком пепельницу. Мессир затянулся, в очередной раз, сигарой; со вкусом и с наслаждением пожевал во рту её ароматный дым и сказал, обращаясь к Голицыну:

• Маэстро, пришло время вручить мне ваши рукописи.

• Мои пьесы, что ли?

• Что ли, - подтвердил Мессир.

 

49.

Голицын, отложив сигару в пепельницу, взял свою сумку, с которой, почему-то не расставался нигде, на яхте; достал оттуда две красные папки-обложки, ещё с советских времён, предназначенных для вкладки официальных приветственных адресов, а теперь набитых до предела экземплярами его пьес, и передал их Мессиру.

• Благодарю, - сказал ТОТ, и загасил свою сигару в пепельнице. – Ваша каюта напротив моей. Там всё уже готово. Разберётесь. – Он встал, взяв под мышку папки, и пошёл к своей каюте, находящейся здесь же, через дверь, по коридору. И уже у самой двери, он остановился, обернулся и добавил, - спокойной ночи. – И скрылся за дверью своей каюты.

• Взаимно, - с опозданием произнёс Голицын, который, в свою очередь, загасив сигару, отправился к себе в каюту.

Каюта была как каюта. Со всеми удобствами. С десятью режимами освещения, висячей койкой, в золотом покрывале и двумя столиками: письменным и чайным, с пакетиками чая и экзотическим японским самоподогреваемым прибором. Последнее обстоятельство обрадовало Голицына, как большого любителя ночного чая. Он повесил сумку в шкаф, предварительно достав оттуда - свои сигареты. Послонялся по каюте. Вышел на палубу. Полная луна пугающе висела над их кораблём. Кругом царила ночная тишина, и в этой тишине, вдруг, увидел Голицын, по правому борту – бесшумно плывущие им навстречу, и проплывающие мимо – огни большого теплохода. А оттуда –доносилось тихое пение под гитару: «Засыпает синий Зурбаган, а за горизонтом ураган…», в голицынскую грудь вселился тревожный трепет. «Грянет ливень резкий и косой, и продрогнет юная Ассоль…» - продолжал песню тихий мужской голос, и увидел Голицын – там на палубе теплохода, высвеченную лунным светом, группу людей, сидящих за импровизированным столиком. «И опять понять не смогут люди, было это или только будет…» Боже мой, - подумалось Голицыну, - да ведь это мы плывём на теплоходе «Михаил Шолохов»! Вон и я сижу там, под козырьком, в тени, закрываясь от назойливого света полной луны. А Фёдор поёт. Именно от него, я впервые услышал эту песню». «Два часа на часах, день ненастный не нашего века…» «Точно, - чуть не вслух воскликнул Голицын, - это же мы отмечаем мой День рождения, оказавшись, по долгу своей артистической службы, в эти дни мая на этом теплоходе! А вон и Сашка, и Марина, и Люба, с которой тогда уже не было никаких отношений, кроме служебных – она была там руководителем Культурной программы. Это мне сорок два или сорок три…» «Сгинет ночь, и день придёт иной, как волна приходит за волной, и проснусь я в мире невозможном, где-то между будущим и прошлым…» И огни теплохода удалились, и исчезли за поворотом реки, унося с собою и песню ту. Светлая печаль сменилась жутким одиночеством. Как это могло быть?! – с ужасом подумалось Голицыну. Он передёрнул плечами и перешёл в носовую часть. Там было не так одиноко. Там был виден боцман, несущий свою вахту, управляя яхтой, и лежащий на узком диванчике, у левого борта, кот. Иллюминация уже была погашена, и светили только сигнальные фонари.

• Слева по борту Старочеркасская, - крикнул боцман, увидев Голицына.

И действительно – впереди, слева, на берегу виднелись редкие огоньки станицы или, теперь, города. А справа горел фонарь старочеркасского парома.

• Бывшая столица Донского казачества, - прибавил боцман.

• Да, да, - подтвердил Голицын.

• А вот там, на повороте, в небольшом ерике, в войну, баржу с зерном разбомбило. Так что, в мирное время, это стало отличной приманкой для рыбы и рыбаков. И

весь правый берег, за поворотом, был занят рыбаками. А стояли там - уже мурые старики, знающие своё рыбачье дело на «ять». Каждый занимал, чуть ли ни пол километра береговой линии, расставив свои донки. И повесив на них колокольчики, чтобы, значит, было слышно, когда рыбина взялась. Ну, шутка ли,

 

50.

такой разброс. Угу. Они–то все были – пенсионеры. А потому, стояли тут весь сезон, приспособив халабуды разные, шалаши, да. Так что, я тогда ходил здесь на своём буксире и, иногда, захаживал к ним. Обзнакомился помаленьку. А особенно

с одним из них – Дмитрием Ивановичем. Он был более покладистый и понятливый мужик. Угу. Но чудак был в своём роде, да. Потом, когда я вышел на пенсию, то

есть, был списан на берег, это в году шестьдесят втором – шестьдесят третьем, да, я тоже сюда повадился, и он уступил мне немного своего места, а мне много и не надо было, да. Вот оно, это место, - и боцман дал несколько гудков, а сам замолчал. – Да-а, - протянул он, - светлое место. Собирали вечером общий котёл, для ужина. С этой процедуры, можно было умереть. Деды все были прижимистые, и начинался торг. А надо сказать, они почти все были Ивановичи по отчеству. Ну, так сошлось. Угу. «Чтой-то ты Михал Иваныч, дюже маленькую жменьку крупы даёшь. Или ты

сегодня не вечеряешь – постишься?» - стал разыгрывать боцман по ролям. - А тот ему: «Да я-то вечеряю, а вот ты, Иван Иваныч, видать – отдыхаешь. За твою

чайную ложачку крупы, ты столовую ложку ухи не получишь. И я, ребята, серьёзно об этом говорю, и предупреждаю!..» - и поднимался такой серьёзнейший спор со скандалом, что не дай тебе Бог. И так, считай, каждый вечер. Я с них покатывался. Я ж как бы помоложе их-то был. Да ещё и новенький. Так они, хором переключались на меня: «А ты-то чего скалисся, как ужа за пазуху получил?! Мы, Дмитрий Иванович, вообще не довольны твоим пассажиром! Чтоб ты знал. Подселил его у нас под боком, пригрел, как змею, у нас не спросив. А он вон ест в три горла, а в котёл-то с гулькин нос отсыпаить.» - А звали они меня «пассажиром», потому, что Дмитрий Иваныч сам меня так называл. Дело в том, что стоять-то стояли весь сезон, но ходить-то до дому надо было, хоть раз в две недели. Улов присоленный отвезти, да припасов съестных взять. А у меня своего баркаса тогда не было, и меня Дмитрий Иваныч с собой брал. А как брал, тут же начинал ворчать: «С этими пассажирами, ити иху мать! И так баркас перегружен» - ну и всё в этом роде. Так же, выходили с ним на его баркасе - на фарватер, на сома. Сам же попросит меня, а потом тут же начинает: «С этими пассажирами, ити иху мать» - и всё сначала Чудак был. И всегда в чёрной приплюснутой фуражке, с козырьком, надвинутым на самый его горбатый нос. А приспичит ему, в баркасе, по-

маленькому сходить, а привстать он не может – живот перетянет, как вот у меня сейчас, да. Так у него алюминиевая кружка была, на все случаи – чаю ли попить, воды ли. Так он в неё и ходит, по маленькому. И тут же, пополоскав, воды с Дону зачерпнёт, и напьётся, из той же кружки. А как-то, ему приспичило побольшому сходить. А стояли мы на фарватере. И хорошо стояли – хорошего сазана ждали, поскольку, один у нас уже взялся, килограмм на семь. И сниматься с места не было никакого расчёта. Что делать?! Долго и мучительно он спускал свои штаны, потом, долго целился задницей – за борт, опасаясь, чтобы не свалиться туда, да. И, только, он пристроился, и затих, как выворачивает из-за поворота огромный теплоход с пассажирами, в основном - с туристами, конечно. А стоял солнечный день, туристы высыпали на палубу, стояли у борта, с фотоаппаратами да с биноклями – любуясь берегами тихого Дона. Да. А у него задница старческая, белая, как вот эта луна, что сейчас над нами. Я ему говорю: «Ну, Дмитрий Иванович, вовремя вы выставились – сфографируют сейчас вашу задницу, и будет она красоваться в

домашних альбомах по всему Советскому Союзу!» А он своё коронное: «Пассажиры, ити иху мать, и здесь от них покою нет!» А потом, уже дуясь,

прибавил: «Ну, ничего, пусть полюбуются задницей донского рыбака. А то, где б они ещё такое увидали».

 

 

51.

У Голицына на душе стало весело от рассказа боцмана. В нём было что-то своё близкое, знакомое ему по его же жизни. И он, с удовольствием, вдохнул в свои лёгкие – свежего ночного донского воздуха.

• А ещё, слышишь, - обратился боцман к Голицыну, желая продолжить свой рассказ, - этот Дмитрий Иванович, надо сказать, был страстный рыбак. Бывало, сидим с ним

в его халабуде – полдничаем или чай пьём. А сосед его слева – Михал Иванович, подметит это дело и кричит на весь берег сумасшедшим голосом, зовя: «Дми-и-итри-и-ий Ива-а-анович! Дми-и-итрий Ива-а-анови-и-ич!» - а над водой голос хорошо, широко разносится, да. И мой Дмитрий Иванович, как угорелый, бросает всё, срывается с места, перевернув всё, что было под рукой и на пути его,

выскакивает наружу, думая, что у него клюёт, но какая из пятидесяти донок, он сразу-то понять не может и отзывается кричащему, с такой же громкостью: «А-а-

а??» А тому того и надо было, и он, ему в пику, отвечает: «На-а-а!! Проверка слуха!» И Дмитрий Иваныч, проклиная Михал Иваныча, называя его «дураком»

и «негодяем», матерясь и жалея уже о перевёрнутом им чае или ещё чего, возвращается в халабуду и, продолжая ворчать, садится на своё место продолжать

трапезу. Я, буквально, давлюсь смехом, боясь, чтобы он этого не заметил. И что ты думаешь? Буквально, через пять минут – повторяется то же самое точь в точь. Я его уговариваю – не обращать внимания на зов соседа, но он – ни в какую, бежит как угорелый и отзывается тем же макаром. И слышит в ответ – то же самое. И всё повторяется вновь. И так понескольку раз за один присест.

Голицын покатился со смеху, упав на диванчик, у правого борта. Он долго не мог успокоиться – вновь и вновь представляя себе эту картину. Но, потом, он всё же насилу успокоился и обратил своё внимание на спокойно лежащего кота, напротив

• Глянь-ка, да ты, кажется, и правда, Седя, - сказал он, приблизившись к коту, - у него была точно такая же чёрная пушистая шерсть, а самые кончики её были белые, как седые. - А сам подумал: «Почему кот, давеча, назвал именно такое число роз?»

А боцман, продолжив по инерции свою мысль, сказал, - Я Дмитрию Ивановичу говорил: «Вы бы, хоть для разнообразия, что ли, крикнули не «а», а «что»»

И на это замечание, вдруг, ответил кот, - Он бы ему на это ещё похлеще ответил.

Голицын снова рассмеялся, отпрянув от кота, и сказал, - Нет, ты не Седя, ты просто – Седой! – И добавил, успокаиваясь и зевая, - ладно, пойду спать. Всем спокойной ночи.

• Спокойной ночи, - ответил боцман.

И Голицын ушёл к себе в каюту. Он как-то свыкся со всем, что с ним происходит, и успокоился. Почему? Он этого не знал. Да и не хотел знать. Он устал от осознаний, от поисков истин, от мучений совести и всевозможных переживаний. Сейчас он плыл по течению, не смотря на то, что их яхта, в данное время, плыла против течения.

Уснул он быстро и крепко. Но часа через два проснулся. Не одеваясь, он вышел из каюты и, зачем-то, попробовал дверную ручку каюты напротив. Дверь открылась. Он вошёл на цыпочках в слабоосвещённую красным светом комнату. Поскрипывали растворённые дверцы шкафа. Голицын глянул туда. В шкафу весел капитанский китель с фуражкой и белая рубашка с брюками. И стояли белые парусиновые туфли. Мало того, на других плечиках – висела чёрная рубашка с брюками, и стояли чёрные модельные, с

лакировкой, туфли. Не было в каюте, только, трости, её владельца и красных папок с пьесами Голицына. Постель Мессира была нетронута.

Незваный гость, так же, на цыпочках, вышел из капитанской каюты. Вернулся в свою, закурил. Надел брюки, вышел на палубу. Луны, как небывало. Но, зато, на небе сияла и, как бы, покачивалась, яркая Венера – вечная планета вечной любви. «Где-то между будущим и прошлым» - вспомнились ему слова песни и те - проплывающие мимо огни теплохода, и он – сидящий там же – на том, прошедшем мимо него же - теплоходе.

52.

Голицын протопал босыми ногами на нос. Кот лежал на том же месте и, как всегда, было непонятно – спит он, или просто прикрыл глаза.

- Проходим первый шлюз, - доложил боцман Голицыну, как будто, тот был капитаном, - «Кочетовский гидроузел», - добавил он, поясняя свой доклад.

- О! До боли знакомые места, - весело воскликнул Голицын, - Кочетовка! Как же! В шестьдесят девятом или семидесятом году, я здесь был на колхозных работах, от училища. Виноград собирали, - пояснил радостный Голицын. – И как-то

вечером, сидели мы у костра, вон там, на том берегу, указал он на правый берег, который был сейчас по левый борт их судна, - сидели, пели песни под гитару. Ну, я видел, что мимо прошла баржа, большая баржа прошла, с этаким шипом проскользила. Но мало ли шло мимо всяких барж. Мы бы и не обратили внимания.

Но рядом, по берегу стояли рыбаки. Они тихо так стояли, ловили на донки – их и не слышно было. И, вдруг, они как заорут, в один голос! Мы понять ничего не можем. Повскакивали и смотрим на них как бараны на новые ворота. А они орут и

машут руками в сторону прошедшей баржи! И тут, слышим – на плотине стрельба началась. Вот здесь, вот, где мы сейчас. И, вдруг, страшный удар металла об металл, сине-белые искры, скрежет стали и тишина. И вода в Дону стала заметно спадать.

Боцмана, в это время, отвлекла береговая служба, по громкоговорящей связи, какими-то, специфическими фразами и тот перекинулся с ними такой же парой фраз, по такой же громкоговорящей связи. Их яхту подняло на заметно более высокий уровень, и она пошла далее - в свободное плавание.

И боцман, тут же вступил в разговор с Голицыным:

• Вон ты о чём! Так я тебя сейчас обрадую – я стоял в тот вечер здесь, среди этих рыбаков! Вон там, - указал он левой рукой на правый берег реки.

• Да вы что, серьёзно?!

• Хэ, спрашиваешь. Я в те времена сюда ходил рыбачить. У меня же уже был свой баркас, да. Мы баркасы свои оставляли ниже плотины, под присмотром. А сами забрасывали донки – выше плотины. Здесь и стояли. А баржа та была «сотка» - огромная - вся, под завязку, гружёная лесом, и шла она полным ходом.

• Точно – с брёвнами она была. Мы рано утром проснулись специально, чтобы посмотреть. У меня даже есть фотография – мы тогда сфотографировались на фоне этой остановившейся баржи, за пробитой ею плотиной.

• Да. Капитан пытался остановить баржу, когда понял, куда они прут… Слышал же грохот цепи, брошенного якоря?

• Да-да, точно – было такое.

• Вот. Но было уже поздно. Ему не дали лоцмана в Волгодонске. А он сам – капитан-то, ходил здесь лишь один раз и то – весной – при разливе. И тогда они так и шли – прямо поверх плотины. Я, потом, интересовался у ребят, в нашем Управлении. Ну что, крайнего, конечно, отыскали, кого, правда, не знаю. Усть-Донецкий же порт стал – вода сошла. Но здесь им помуздыкаться пришлось. С плотиной-то. Я представляю. Её ж строили пленные немцы, ещё с Первой мировой. Теперь же таких стандартов нет. Не знаю, как они тогда выкручивались. Строители, я имею в виду.

• Да, понятно. Надо ж, какое совпадение - сошлись два свидетеля одного события, не знавшие, до того, друг друга. Прямо странно, - сказал Голицын, обхватив себя руками, и зябко передёрнувшись.

• Светает, - сказал боцман, заметив дрожь своего собеседника.

Восток, и в самом деле, начал заметно светлеть.

• Да. Пойду. Замёрз, - с дрожанием в голосе сказал Голицын, и пошёл в каюту.

 

53.

С палубы был виден ещё тёмный край западной стороны неба и Венера, довольно быстро перешедшая на эту сторону небосклона.

Проходя мимо каюты Мессира, Голицын приостановился, но заходить туда больше не решился. Он вошёл в свою каюту. Взял в руки пачку сигарет, но курить не стал – не хотелось его лёгким заглушать свежий речной воздух – удушливым дымом.

Голицын выключил свет, и лёг спать.

Проснулся он, когда дневное солнце уже во всю светило за отшторенным иллюминатором. «Крепко же я спал» - подумал Голицын. И в эту самую минуту, он услышал шум за дверью: тяжёлый топот чьих-то ног, звон какой-то разбитой посуды, протяжно рыкающие крики боцмана и, снова топот мимо его дверей. Голицын осторожно выглянул в коридор, но там никого не было. Тогда он, как был, в трусах, вышел на палубу и, сразу же услышал страшный шум внизу, в той части судна, где он принимал душ. Но

едва он подошёл к лестнице, ведущей вниз, как чуть не был сбит с ног, вылетевшим от туда котом, который панически заорал длинное: «Мя-я-а-ау!» и затяжным прыжком,

великого футбольного вратаря Льва Яшина, оттолкнувшись от левого борта всеми лапами, он взлетел, и исчез куда-то в район носа. Вслед за котом, громко стуча сандалиями, на босу ногу, по лестнице, снизу, вздымалась фигура боцмана Дули, одетого в тельняшку, и цветастые семейные трусы. Увидев Голицына, боцман зарычал, тяжело дыша:

• Где он, подлюка?!

• Что случилось? - спросил Голицын, прижавшись к твёрдому «телу» корабля.

• Где он?! - повторил свой вопрос боцман.

• Кто? – глуповато спросил Голицын.

• Ну не я же! – гаркнул боцман, - ко-о-от, сукин сын, кто же ещё?!

Голицын подуспокоился, поняв, что кот просто чем-то нашкодил.

• Да вы успокойтесь, он этого не стоит, - стал успокаивать разъярённого боцмана Голицын, - а что, собственно, он сотворил?

• Он, сволочь, провонял весь кубрик!

• Как провонял? – смутился Голицын.

• Да ты понимаешь, - стал рассказывать боцман, - я собрался отдыхать, после ночной вахты-то, да. Чувствую – какие-то запахи непонятные в воздухе витают. И покою от них нет. Я сначала не понял. Стал искать, что же это могло быть? Рыба ни рыба, духи ни духи… Слушай, - вдруг прервал свою прежнюю мысль боцман и вылупил свои глаза-дули на Голицына, - да ведь он, подлец, дюжины две! баб раздел! Причём, бельё-то совсем ещё свежее,.. в смысле – ещё тёплое, то есть, я хотел

сказать – запах ещё свежий. Как бы, не выветренный ещё. Где ж это он, а?? Кого ж это он??

Голицын вспомнил свадьбу на Базе отдыха и расхохотался.

• Не волнуйтесь, боцман, они сами ему отдали, я свидетель.

• Значит – объегорил, - сказал боцман со знанием дела. – Ну, мне дела до того нет. Так он, подлец, не хочет выбрасывать это. И выносить никуда не желает. Убью! – заключил боцман, и зашагал вдоль борта – в носовую часть лайнера.

Голицын последовал за ним, и увидел, что их яхта стоит на приколе, бросив якорь не далеко от причала какого-то небольшого городка, расположившегося на высоком берегу

Дона. Было что-то около полудня, судя по солнцу. Близко к берегу домов не было. И на берегу не наблюдалось никакого движения.

• Я тебя последний раз спрашиваю, - говорил боцман, задрав голову на сидящего, на самом верху, кота, - ты будешь выбрасывать эту дрянь?!

Кот же, упрямо молчал, жмуря свои глаза полные безразличного презрения.

И в это время, на своём мостике появился капитан. По полной форме - в кителе и фуражке, и, конечно же, в своих зеркальных очках.

• Добрый день, господа, - приветствовал он свою команду и пассажира. – Боцман,

54.

почему бодрствуете? Почему не отдыхаете? – и, не дав боцману объясниться, тут же сказал, - не порядок

• Слушаю, - прохрипел боцман и удалился прочь.

• А вы, Седой, вы получили задание? Выполняйте.

• Жду случая, - нагло ответил кот.

И тут же, рядом с яхтой появился идущий к берегу баркас. Кот ловко прыгнул на борт, а оттуда прямо в баркас. Тот пристал к берегу, уткнувшись в него носом. Кот спрыгнул с баркаса на берег и побежал в гору. Хозяин баркаса – мужик в выцветшей клетчатой рубашке, с длинными рукавами и баба, с повязанным на голове белым платком, и не шелохнулись в сторону кота, а занялись своими корзинами полными красных помидор.

• Как ночевали, Пётр Григорьевич? – спросил капитан, кривя улыбку.

• Спасибо. Хорошо ночевал.

• Вы скорее дневали, чем ночевали. Но, таков удел художников, я понимаю.

• Прошу извинить, капитан, я не одет, - опомнился пассажир, пойду, оденусь.

• А искупаться в Дону не хотите? Здесь река намного чище, чем у вас в Ростове. Смотрите, какая прозрачная вода – песок на дне виден.

Голицын подошёл к борту, заглянул за него. Вода и правда была чиста и прозрачна, она манила в свою прохладную свежесть, припечённое солнцем, тело Голицына. Тело,

которое истомилось духотой его «кельи», за все эти последние годы его «монашеского сидения», истомилось вот по такой, вольно бегущей реке, вольному солнцу над ней и такому же вольному ветерку, ласкающему сейчас - это его тело.

- Я знаю, вы, последнее время, привыкли «не искушать Бога», хотя, должен заметить,

что ваши познания - о моём искушении МЕССИИ, примитивны. Но не будем

сейчас об этом. Я, просто, хочу сказать, что раньше вы просто боялись прыгать с

высоты в воду, и, вообще – просто боялись высоты, а теперь, видите ли… Но да

ладно, - прервал свои рассуждения Мессир, - с того борта спущена лестница,

можете плавно спуститься в воду, как вы предпочитаете, - снисходительно

улыбаясь, сказал ОН.

Но Голицын, глянул на НЕГО, тоже улыбаясь, стал босыми ногами на борт, набрал в лёгкие воздуха, спружинил, и прыгнул в воду, вниз головой.

В воде, он заставил себя сделать ещё одно, чего раньше, почему-то, боялся – он открыл глаза. Открыл, и увидел через её прозрачность - Мессира снявшего свои зеркальные очки, и смотрящего на него своими застывшими и разного цвета, как показалось Голицыну, глазами. Причём, один из ЕГО глаз проваливался глубже в глазную воронку, и никак не

отражал свет, чего нельзя было сказать о другом глазе, сверкавшем солнечным отражением от колышущейся водной глади.

Голицын долго купался. Что называется - допался. Он прыгал в воде, отталкивался от яхты и плыл. Возвращался к яхте, кувыркался, и снова прыгал, чего-то, весело крича, и, смеясь неизвестно чему. Когда же он поднялся, по упоминаемой капитаном, лестнице – на яхту - там уже никого не было. Тогда он пошёл на палубу и, расставив руки в стороны, и задрав лицо к солнцу, стал обсыхать. Но такая поза его быстро утомила, и он стал искать более подходящий вариант обсушки. И нашёл – складную, очень удобную тахту, с белым покрытием из какой-то тонкой кожи. Разложил её на середине палубы и лёг на неё,

животом к солнцу. И ему было хорошо. Но не долго. В голове стали роиться мысли… «Опять – мысли. Ну, нигде нет от них покоя!» - разозлился он сам на себя и на свои мысли. И тут, одна из этих мыслей, где был баркас с мужиком и с бабой, и с их помидорами, вдруг осенила его – и привела прямо к прозрению: «Да ведь это!..» Он открыл глаза, вскочил на ноги, и огляделся «окрест себя». «Точно, это та самая станица.

Или теперь - город? Их не поймёшь. Короче, это - оно самое. Да-а, чудеса-а. Как же это я сразу-то не узнал, не догадался? Мессиру – ни слова».

 

55.

• Что это вы, как будто встревожены чем? – услышал он голос Мессира за своей спиной.

• Нет, ничего. Не встревожен, - ответил Голицын, как нашкодивший школьник, учителю по физкультуре. И делово подбоченясь, произнёс, - Вот, любуюсь здешним ландшафтом.

• Ну, и прекрасно. Я вижу, вы освежились, и готовы к приёму пищи, - так же делово произнёс капитан. – Сейчас пойдём завтракать. Идите, одевайтесь, и кот отведёт нас на квартиру.

• На какую – «на квартиру»? – настороженно удивился Голицын.

• На хорошую, - в пику ему ответил капитан. – Знаете, остановиться в таком сермяжном казачьем поселении и столоваться на судне, это – кощунство.

• Но у меня не обсохли трусы, извиняюсь! Куда же я пойду?!

• Ерунда, у нас на судне сушка. Она и высушит, и выгладит – моментально. Отдайте ваши трусы коту – он знает. Через пятнадцать минут, я жду вас у трапа, - и, круто развернувшись, командирским шагом он отправился в носовую часть корабля.

Голицын, задумавшись, пошёл в свою каюту. «Отдать трусы коту» - думал он. «А где его, чёрта, искать? Нет, я сниму трусы, заодно – выжму их, надену брюки, а потом – позову кота. Покиськаю его» - и с этими думками, он вошёл в свою каюту, и обомлел. У шкафа

его каюты сидел котик, поспешно разбирающий разноцветное женское нижнее бельё, укладывая его в какую-то коробку.

• Тс-с, - тсыкнул кот, увидев глаза вошедшего хозяина каюты, и приложив правую лапу к своему рту, - не выдавайте меня. Вы человек понятливый, а не то, что этот боцман – хамло. «Дря-а-ань», - передразнил он боцмана, - да что он может вообще понимать в этих тонких женских штучках?! Я вас умоляю, пусть всё это – пока побудет у вас, - и он закрыл наполненную бельём коробку, и засунул её в дальний угол шкафа. – Фу, аж вспотел от волнения, - сказал облегчённо кот, закрыв дверцы шкафа, которые смачно чмокнули своими присосками, и сел на задние лапы.

• А боцман что, спит? – спросил растерявшийся хозяин каюты.

• Спит. Храпит, аж бульбухи отскакивают!

• Ну, вот что, - замявшись, произнёс Голицын, - я сейчас отдам тебе свои трусы, поскольку у меня нет сменных, а ты должен их быстренько просушить.

• Нет проблем, - моментально отозвался кот, и вставил, - но насчёт моей коробушки мы договорились, я так думаю?

• Договорились. – И Голицын взялся за резинку трусов, - не смотри на меня, - сурово сказал он коту.

• Ой, ой, ой – напугал бабу яблоками, - сиронизировал кот, и протянул свою лапу в сторону Голицына, чтобы получить в неё его трусы.

• Руки бы вымыл. То есть, лапы.

• Какие проблемы, - кот понюхал кончики своих лап, с удовольствием полизал их, снова понюхал, и получил от голого Голицына его мокрые трусы.

Через пятнадцать минут они были в носовой части, уже снявшегося с якоря, и подошедшего к причалу корабля. Кот, спрыгнув на причал, умело закрепил концы, так же умело брошенные ему капитаном. И они сошли на берег.

- Ну, Сусанин, веди, - сказал Мессир коту, изящно поигрывая тростью.

И кот побежал впереди.

Они повернули от причала налево, и пошли по дороге, вдоль Дона. «Точно, - подумал Голицын, - вот то место, среди островка редких деревьев и кустарников, где я оборвал все свои донки, и где Светлана Николаевна чуть не набила морду ни в чём не повинной

женщине в купальнике, которая, отойдя от двух своих мужиков, со стаканом вина, хотела у меня поинтересоваться, «как клюёт?». Но не успела. На неё бедолагу, так налетела та, что за малым не сбросила её в Дон, вместе с её стаканом расплескавшегося вина. А за всей

56.

этой сценой «пламенной ревности» - наблюдали местные огородники, приплывшие на своих баркасах с той стороны Дона, и, аккурат, в это время, выгружавшие с баркасов, собранные с задонских огородов помидоры, в вёдрах да корзинах. Точно - ещё раз подтвердил он себе свои воспоминания».

Троица свернула направо, и пошла в гору.

«И я, быстренько собрав свои снасти, с горящим от стыда лицом, отправился на нашу квартиру, а точнее – во флигель, который мы сняли тогда, на неделю. Точно. Вот, это железное, с позволения сказать, кафе, мимо которого я ходил на реку и обратно. Вот, этот старинный, развесистый тополь, на углу. А вон – на горе – и дом, с одинокой, ещё молодой, так взволновавшей моё воображение, хозяйкой. Но который именно дом, из этих, второй ли, третий,.. я сейчас и не вспомню» - снова думал Голицын».

А в это время, кот подвёл их к калитке одного из этих домов, про которые думал, сию минуту, Голицын.

• Не бойтесь, - сказал кот и толкнул калитку лапой, - собак здесь нет. - И первый прошёл в приоткрывшуюся калитку.

• Прошу, - и Мессир ткнул калитку концом своей трости, и та распахнулась перед Голицыным.

• Спасибо, - настороженно поблагодарил он Мессира, и прошёл во двор. И увидев, в глубине двора, маленький деревянный флигель синего цвета, запылал лицом.

А из самого дома, который был прямо перед ними, на его низкие ступеньки, вышла босая хозяйка. И лицо Голицына запылало с двойной силой.

• Здравствуйте, хозяюшка, - приветствовал её капитан, приподняв за козырёк свою флотскую фуражку, - вот, хотим заночевать у вас – странствующие рыцари. Не откажите – приютите.

• Здравствуйте, рыцари, - ответствовала та своим мягким бархатным, как южная ночь, голосом, и улыбнулась во всю ширь своих молочно-кремовых зубов, образовав на щеках своих, те самые – неповторимые, полные насмешливой загадки, ямочки. Чёрные очи её, в которых играло и тонуло солнце, внимательно осмотрели, просящихся на ночлег рыцарей. – А котик, что ли, ваш? – поинтересовалась она.

• Котик наш, - подтвердил капитан и добавил для верности, - корабельный кот.

• Угу, - чуть наклонив голову, с гладко забранной на затылок, причёской, густых чёрных волос, и спрятав улыбку в левый уголок рта, согласилась она с

объяснениями капитана. – Знаете, скажу честно, - продолжила она, поставив правую ногу на носок сзади левой и согнув её в колени, - по нынешним временам, я бы вам отказала. Но, вот, их, - и она искоса взглянула на Голицына, - я знаю. Они когда-то останавливались у меня, и жили вон в том флигеле. Но почему-то молчат.

• Так это он и привёл нас сюда, - нашёлся Мессир, - просто он стесняется. Время же прошло.

• Да, - опомнился Голицын, - я был у вас с одной дамой, - повесил он последнее слово в воздухе, - здравствуйте, - и он склонил свою «повинную» голову, и вдруг взял её руку, и поцеловал лёгким прикосновением губ, и, отпустив её руку, стал, чуть ли не по стойке «смирно».

• А я так и знала, что она вам не жена, хотя и представлялась ею. Так, значит, теперь вы с другом решили?

• Да, - протянул Голицын, не зная как сказать, - с друзьями, - попытался он сделать беспечное восклицание.

• Так с вами ещё кто есть? – подняв дуги своих густых бровей, полюбопытствовала она.

• С нами ещё боцман, - вмешался капитан, - но он будет, в основном, на корабле.

 

57.

• Угу, - плавно и медленно покивала она головой. – Ну, проходите во флигель, там открыто, осмотритесь. Он вам подскажет, - указала она глазами на Голицына, - если что. Там ведь ничего не изменилось.

И они пошли во флигель. Котик уже ковылял туда первым. «А она ещё больше похорошела. Прибавила в годах, конечно, но это, её женскому имиджу, на пользу пошло.

Наверно замуж вышла» - думал Голицын, идя к флигелю последним. Он оглянулся – она искоса смотрела им в след. И он быстро отвернулся, и его лицо вновь загорелось, и голова пошла кругами.

• Что ж это вы, - громко заговорил Мессир, осматривая низенький флигель изнутри, - скрываете от своих друзей, что уже были в этой станице постояльцем?

• Не успел, - буркнул Голицын и присел на то место у маленького окошка, в сенях, где он когда-то любил сидеть, попивая чай, и облокотясь вот на этот скромный столик, застеленный всё той же синенькой клеёнкой.

• Ну, что ж, - так же громко сказал Мессир, осмотрев помещения, и отряхивая руки, ладонь о ладонь, - это, конечно, не Рио – де - Жанейро, как говорил один мой хороший знакомый, но мне здесь нравится. – И он обратился к коту, сидящему перед ним на задних лапах, - молодец, Сусанин, история и Я вас не забудем. А теперь, ступай на корабль, и приведи сюда боцмана. И ещё – скажи боцману, чтобы

он захватил две красные папки с их содержимым, лежащие на столе в моей каюте, и принёс их сюда. Выполняй.

И кот, облизавшись, и сказав: «Мяу», переходящее в урчание, встал на четыре лапы, и посеменил из флигеля, скрывшись за его приоткрытой дверью.

Вошла хозяйка, со стопкой пастельного белья в руках.

• Ну, как, осмотрелись? – спросила она со скрытой улыбкой, в уголках её губ.

• Осмотрелись, и нам понравилось, - сказал, не мешкая, капитан.

• У меня здесь три койки как раз. Если вас, конечно, не больше.

• Нет, нет, не больше, - уверил её капитан.

• Я вам сама постелю и заправлю постели. Так полагается. Да так и вам приятней будет, - сказала она, улыбнувшись, и мельком взглянув Голицыну в глаза.

И, пройдя в ту комнату, где стояли кровати, стала стелить постели. В дверном проёме, между сенями и комнатой, дверей не было. И Голицын видел в этот проём, иногда появляющиеся фрагменты крупной упругой хозяйкиной ноги под колышущимся, и поднимающимся, при её наклоне, коротком сарафане, подол которого был отделан широкой лентой крупноячеистых рюш..

• Теперь не время, конечно, - с неловкостью произнёс Мессир, посылая свою неловкость, громким звуком, в их будущую спальню, - но лучше поздно, чем никогда. Вас как зовут-то?

• Меня зовут – Зоя, - сказала она своё имя округло и нараспев, - А вас как кличут?

• Меня зовите просто – капитан. А моего друга, зовут – Пётр, если вы забыли.

• Я-то не забыла, а вот он, видать, забыл, раз вам-то не назвал меня.

• А мы и не спросили, не успели, - сказал и тут же наступил на свои слова Мессир, начав новую свою мысль, - так вот, Зоя, у вас найдётся, чем нас покормить, в смысле – домашней еды? А мы вам за всё заплатим, сколько скажите, - и он застыл, в ожидании ответа.

• Господи, какая там плата. Что мы, на этом зарабатываем, что ли.

• А на чём же вы зарабатываете? – спросил Мессир, сдвинув брови, после предыдущего её ответа.

• Ну, у людей огороды. Да мало ли - кто как приспосабливается. Лично я – шью. То есть – портняжничаю.

• На дому?

• Ну, а где же! Обшиваю своих сельчан. Женщин, конечно.

58.

• А налоги платите?

Голицын вонзил свой жуткий взгляд в Мессира. Но Зоя ответила капитану очень даже весело:

• Ха-ха, если нам ещё и налоги платить с этих копеек!.. Тогда пусть нас всех и вовсе закроют – забьют досками, крест на крест, как в войну, и напишут: «все ушли на фронт». А сами – улетим куда-нибудь – на Марс.

• Анекдот был такой, ещё в Советское время, - встрял Голицын, - собрал председатель колхоза общее собрание колхозников и говорит: «Товарищи, наш колхоз перевыполнил план по сдаче зерна государству, и нам прислали из центра

большую премию. Так вот, у кого будут какие предложения – на что нам истратить эту самую премию?» Ну, тут поднялся такой гвалт предложений!.. Кто говорил:

«давайте построим детский сад», кто: «школу», кто-то предлагал «поделить эти деньги на всех». В общем, до драки дошло. И только один сидит, и спокойно держит руку вверх – колхозный сторож дед. Кузьма. «Тихо» - крикнул председатель, зазвонив в колокольчик. Собрание смолкло. «Вот, дед Кузьма хочет сказать своё предложение. Он человек старый, с богатым жизненным опытом,

послушаем его. Говори дед, что ты предлагаешь?» Дед встал и говорит: «А давайте, на все эти деньги накупим дихты, построим аероплан, и улетим к едрени матери».

Она снисходительно посмеялась, и сказала, - Вот, вот.

• Пойду, полюбуюсь видом на море, - всё так же громко сказал Мессир.

• Отсюда моря не видать, отсюда, только Дон и видно, - с грустинкой в голосе проговорила она.

• А вот мы поглядим, - и с этими словами Мессир вышел вон.

Во флигеле наступила напряжённая тишина.

Голицын зашуршал своей сумкой, открывая её замки, и ища, растерянной рукой, сигареты. Наконец, нашёл. Закурил.

• Ну, вот, - сказала она, выйдя из комнаты в сени, и поправляя гребень, у закрученной на затылке, широкой косы, - ваши кровати и готовы. Можете уже и отдыхать.

В тесноте этого флигеля и этих сеней, она возвышалась над ним как гора

• Спасибо, - поблагодарил он, боясь поднять на неё свои глаза.

И снова стало тихо. Даже не было слышно их дыханий. Замерло всё вокруг них и в них самих. И в этой нервно-паралитической тишине – пахнуло запахом её тела – это был запах степных трав, распаренных полуденным солнцем, перемешанный с запахом парного

молока и женского, эфирно-лёгкого запаха утреннего пота, натомлённого за ночь, в одинокой свежезастеленной постели.

«Нет, она не замужем» - промелькнуло у него в голове.

• Вы, Пётр, свои носки забыли здесь – под матрасом. Я их выстирала и сохранила. Заберёте потом. Пойду на стол собирать.

И она вышла. А у него кровь прилила к голове. Ему пришло на память, как он вспомнил об этих носках – потом, по приезде домой. И какой он выдержал скандал от Светланы Николаевны, которой он рассказал об этих дурацких, забытых носках. И как та, заподозрила его в намеренной забывчивости, что он специально забыл свои носки у этой

вожделенной до мужского пола, развратной женщины. С чего она черпала свои выводы и насчёт забытых носков, и насчёт вожделенности этой женщины, он тогда понять не мог.

Не было к тому никаких видимых причин. «Всё же у баб есть какое-то особое чутьё» - резюмировал он и, переведя дух, встал, и вышел во двор – на воздух.

Капитан сидел на самом высоком месте двора, возвышаясь над флигелем, у забора, на табурете, нога на ногу, и любовался донскими просторами.

И вдруг вонзились в голову Голицына тысячи острых иголок. И так ясно вспомнился ему тот поздний тёплый летний вечер, когда он сидел вот на этом самом месте, где сидит

59.

теперь Мессир. А тогда, рядом с Голицыным сидели Зоя и Светлана Николаевна, и тихо говорили о чём-то друг с другом. Он же – Голицын бездумно смотрел вдаль – в дышащую свежестью темноту бескрайнего задонья. Но потом, он поднял глаза в усеянное звёздами

небо, и увидел летящую, среди них, звёздочку. Сначала-то он просто смотрел на неё, как на летящий очень высоко в небе самолёт. Но потом, вдруг, осознал, что скорость-то была необыкновенно быстрой. И не успел он тогда и подумать об этом, как звёздочка та – остановилась, и как бы подморгнув ему, так же быстро полетела дальше, и скрылась, за заборами и домами, что чернели у него за спиной.

Голицын очнулся от воспоминаний, и огляделся.

Мессир сидел на том же месте, и молча любовался задонскими просторами, как ни в чём не бывало.

Хозяйка у своего дома мыла овощи.

Открыв калитку, вошёл боцман, с прошмыгнувшим, впереди него, котом.

• О-о! – заорал боцман с порога, - колодец! Какая прелесть. Я страшно хочу пить! Мне во сне снилась колодезная вода!

• Это не колодец, - разочаровала его хозяйка.

• А что же это? Я же вижу – это колодец.

• Да, по форме, это колодец. Но в нём донская вода, набранная туда в ночь на Крещение.

• Как это? На какое крещение? – недоумевал боцман.

• На Крещение Господне – девятнадцатого января, - пояснила хозяйка, - но вода очень чистая, свежая и холодная, попробуйте.

Голицын уже знал эту историю о воде, и только улыбался, наблюдая за боцманом. Мессир же делал вид, что вообще ничего не слышит. Боцман отложил в сторону, мешающие ему, красные папки, открыл створки «неколодца», с грохотом спустил в его глубину пустое ведро, привязанное верёвкой на круглый брус с рукояткой, и стал обратно крутить рукоятку бруса, наматывая на него верёвку, и таща из глубины полное ведро воды. Вытащив ведро, и расплёскивая из него воду, боцман приложился к нему губами, и стал пить большими жадными глотками.

• А-а-а, - довольно зарычал боцман, отпав от ведра, - какая прелесть! – и не долго думая, он окатил себя водой из ведра, как был – в белой сорочке, с головы до ног, - ничего, высохнет. Лето на дворе, - успокоил он всех и самого себя. И снова обратился к хозяйке, - Здрасьте. Будем знакомы – боцман Дуля, - и он поклонился хозяйке. – А вас, простите, как зовут?

• Зоя, - ответила та, занимаясь овощами.

• Так вот, Зоя, у вас отличная колодезная вода!

• Эта вода, из Дона набранная, - снова пояснила ему Зоя.

• Не смешите меня. Я старый донской волк и я-то знаю, что такой воды в Дону давно нет.

• Так – нет. А на Крещение, она – такая. Вот – на Крещение, мы и нанимаем водовозки, которые, всю ночь и день, закачивают в свои цистерны воду с Дона, и развозят по дворам, заполняя наши земляные цистерны, - подробно описала она боцману всю Крещенскую водную процедуру.

• И она весь год вот в такой сохранности и остаётся?! – не унимался тот.

• Да, - коротко ответила она.

• Вы, боцман, лучше бы помогли Зое, по хозяйству, - раздался издалека голос капитана, - не забывайте, что вы ещё и корабельный кок, на судне Кука, - разбавил он лёгкой шуткой своё указание.

• Слушаю, капитан. Всё будет в ажуре, - потирая руки, ответил боцман.

А, куривший у флигеля Голицын, обращаясь к Мессиру, сказал, - А чем вы будете с хозяйкой расплачиваться? Своими фальшивыми купюрами?

60.

• Но если нам больше не чем расплатиться, - тонко съязвил ТОТ, - мы найдём нефальшивые деньги. Хотя, все они, в сущности, ничего не стоят. Игры без них нет. - И на этих словах, ОН подал, сидящему перед НИМ, на задних лапах коту,

какой-то непонятный знак рукой, с перстнем на безымянном пальце, и кот, мяукнув, с места пустился «вскачь», лихо перепрыгнул забор у калитки, и исчез за ним.

Часа в четыре они сели обедать. Стол накрыли во дворе, за флигелем, в маленьком фруктовом саду, под вишней. Здесь была тень и отсюда, с высоты, хорошо был виден Дон с его низким пологим левым берегом. Козырным блюдом стола был парующий в тарелках,

со своим специфическим домашним ароматом, борщ. Огромная эмалированная чашка салата из нарезанных свежих помидоров, огурцов, зелёного лука, присыпанного свежим укропом и петрушкой, и заправленного пахучим подсолнечным маслом, стояла в центре стола. Рядом, лежало блюдо, с горой красных сваренных с высушенным укропом, раков. А с другого края, стояла большущая сковорода полная жаренной румяной картошки, рядом с которой, была такая же большая тарелка с мелкой хорошо прожаренной разнорыбицей. И ко всему этому, хозяйка принесла запотевшую - из холодильника

бутылку «Московской» водки, и поставила её в самый центр стола. Бутылку распечатал боцман, который и наполнил стоявшие на столе гранёные стопки. Он же и произнёс первый тост

• Ну, за хорошее знакомство и со свиданьицем!

Все чокнулись стопками, и выпили. Кроме Голицына.

• А вы, всё также – не пьёте? – спросила Зоя, севшая рядом с Голицыным.

• Не пью, - скучно ответил тот.

• А ваш борщ – из мозговой косточки? – поинтересовался Мессир.

• Точно, - ответила хозяйка, взглянув на капитана, - а вы, видать, разбираетесь в борщах, чего по вам не скажешь.

• Приходится, - пожаловался капитан, - по долгу службы.

• А-а, ну, да, - согласилась Зоя. - А что это вы всё в очках, больные, что ли? – ещё одним обстоятельством поинтересовалась она.

• Что ли, - подтвердил её догадку капитан.

Боцман «рубал» борщ, не отрываясь ни на миг от своей тарелки, втягивая его из ложки в рот, таким громким звуковым сопровождением, что переговаривающиеся, в это время, за столом, с трудом слышали друг друга.

А Голицын, посматривал, то на красных раков, то на Зою, искоса. Эти раки изображены на его картине «ХУТОРОК». Они рассыпаны там по полу, поскольку, стол был перевёрнут, и эти красные раки выполняли у него роль крови, которую он не хотел рисовать. И ещё там был расколотый и растоптанный ногами красный арбуз.

• Эх, жаль, что арбузы ещё не подошли! – громко воскликнул капитан.

Голицын вздрогнул.

• Да, - отозвалась хозяйка, - арбузы ещё не поспели. Рано им ещё.

Голицын посмотрел на налитую ему стопку. Слегка наклонился над ней, но так, чтобы никто не заметил этого, и понюхал её содержимое. Пахло знакомым запахом водки. «А

что» - подумал он – «Что если развязать себе руки? Вот, рядом сидит та самая Зоя. Значит, это судьба меня ведёт? Подарки мне преподносит, а я».

И тут, в голове его ударили глухие литавры, всё, реально окружающее его, исчезло. Голова наполнилась тускло красными точечками. Из них выплыла живая картина двора перед жёлто-грязным трёхэтажным домом. Во дворе стоит машина «скорой помощи». Из углового подъезда этого дома выходит он – Голицын, а за ним два санитара, в белых халатах. Он заходит в кузов «скорой помощи», а рядом с ним женщина. Но она уже не рядом, как ему кажется, она уже около – она, просто, сопровождает его. В нос ему ударил противный, ещё не совсем обозначившийся, незнакомый запах незнакомой больницы. Но

61.

вот, в голове его что-то щёлкнуло, картина с красными точечками рассеялась, перед лицом его была рука Мессира, с золотым перстнем на безымянном пальце, со сверкающим бриллиантом внутри. Рука щёлкнула средним пальцем о большой палец и удалилась.

Мессир стоял, возвышаясь над столом, и говорил, обращаясь к хозяйке:

• Зоя, но хоть вы на него повлияйте! Водку не пьёт, женщин любить перестал, а в результате – перестал любить жизнь. Ну, что это за жизнь?!

И Голицын заметил, что лицо Мессира страшно напряжено, оно стало белым, как мел. Он, явно, с чем-то или с кем-то невидимым боролся. И, видимо, проигрывал, потому что от

него сквозило злом. Но ОН быстро оправился, заметив оцепенение окружающих, улыбнулся, лицо – из белого сделалось томно-бледным, ОН взял одного большого рака за клешню, и сел на своё место.

• Господи, - нарушила нелепую тишину Зоя, - ну, не пьёт и не надо. Не пьёт и хорошо.

Мессир вновь побелел лицом, но уже не так явно. ОН, с хрустом, выломал клешню у рака, и стал грызть её своими мраморно-белыми зубами.

 

• Что сидим-то, как у тёщи на блинах, - не выдержал боцман и, взяв рукой бутылку, наполнил стопки, - давайте-ка – по второй.

• Вот, это правильно, - весело поддержала его хозяйка.

И они чокнулись, и выпили, не обращая внимания на двух насупившихся мужчин, за столом. После чего, она залепетала, адресуясь, почему-то к капитану:

• Масло анисовое принимать в пище надо. Это придаёт мужчинам и женщинам желание к соединению. И любовь горячит, согревая всё нужное. А ещё трава «косая железнянка» - ростом в локоть, собой красновата, цвет жёлтый или

багровый, листочки ёлочкой, а растёт по брусничникам вдоль земли. Хороша та трава: у кого кутак не стоит, пей в вине и хлебай в молоке – станет, даже если десять дней не стоял.

Боцман расхохотался. Капитан улыбнулся. А их единственный пассажир заёрзал на своём табурете, угнув голову.

• Чего вы хохочете, это в «травнике домостроевском» сказано. У Сельвестра-то.

Лицо хозяйки сделалось пунцовым, глаза её заблестели, губы стали пухленькими, а над верхней губой, у самой её кромки, прорисовалась испариной женская щетинка.

• Хозяйка, а хозяйка, - обратился к ней боцман, отхохотавшись, - а где же твой хозяин?

• Утоп, царство ему небесное.

• Как утоп? – остолбенел от неожиданности боцман.

• Так вот. Очень даже просто. Покончил с собой.

• Да ты что, - ещё больше изумился боцман.

• Ох, - вздохнула она и на мгновение задумалась, - давно это было, ещё в «послеперестроичные» времена. Ревновал он меня страшно. К каждому столбу

ревновал. А я, в те времена-то, в «челночную» жизнь ударилась. В Ростов за товаром ездила. А то и в Москву. И даже в Турцию мне протеже делали. Да. А что

было делать? Надо было как-то выживать, в те времена-то, вы вспомните. Как-то все всё сразу забыли. А вы – вспомните! Тогда и осуждайте.

И у неё на глаза навернулись слёзы. Но, проглотив, так внезапно возникший в горле горький комок, она перевела дух и продолжила:

• Фу. Был у нас тогда баркас. Так он с этого баркаса. Только крикнул людям на берегу: «Скажите моей суки, что я её любил!». И всё. А я в Турции была -грешница, - по-казачьи ударила она первую букву последнего слова.

 

62.

Зоя посмотрела в сторону Дона, подперев правую щеку руками, и, облокотившись на стол, сказала, - Наливай, выпьем третью, не чокаясь, за хозяина.

Боцман наполнил стопки, и они выпили, не чокаясь.

• Стало быть, вы – молодая вдова. Как в той песне.

• Да-а, как в той песне.

И снова глядя в сторону Дона, она вдруг запела протяжную, доставшуюся по наследству, песню: «Ой, да разродемая моя, да и сторонка, ой да неувежу больше я ж и, да и тебя…»

Голицын, к его удовольствию, знал эту песню, и подпел ей. А она, не ждавшая такого, явно обрадовалась, и при этакой голосовой поддержке, даже задишканила, в нужных местах этой песни: «Ой, да не увежу, голоса, да и не вслышу, в саду вот и соловья…»

Песня у них хорошо выходила: голоса гармонично сливались и, даже, иногда возникал тот удивительный звон, который дорогого стоит.

Боцман заслушался. А Мессир, вроде улыбнулся, и отбросил, изгрызанную им, раковую клешню, к чёртовой матери.

Песня кончилась.

• Ну, Пётр, уважили. Никак не ждала от вас. Жили у меня тогда, со своей-то, тише воды-ниже травы, - проговорила она, оглядывая его лицо, и добавила, посмотрев

ему прямо в глаза, и приглушив свой голос, - хотя, от вас - много чего можно ждать.

И на этой её фразе, они оба замерли, глядя в глаза друг другу.

• А я вот здесь, под этой вишней, подсак свой чинил, - проговорил Голицын, не отводя своих глаз от глаз Зои, - подсак мой разболтался, так я нашёл у вас в сарае хорошую толстую алюминиевую проволоку, плоскогубцы, и укрепил его как следует, на рукоятке.

• Правда? А я и не знала, - тихо обрадовалась Зоя.

• Да, - подтвердил Голицын, - я всегда беру с собой подсак. Рыбаки смеются, мол – на крупную рыбу нацелился. А я говорю словами Пантелея Прокофьевича: «не заважит». Потому что, были у меня случаи, когда я приходил на рыбалку без подсака и, как назло, попадалась на крючок хорошая рыба, и уходила, как только я подтаскивал её к берегу. Вот тогда-то и кусаешь себе локти, да достать не можешь.

И Зоя с Голицыным снова замерли, глядя, друг другу в глаза.

Но тут, со своего места поднялся капитан, и громко сказал, - Ну, спасибо хозяйке за такое царское угощение!.. Засиделись мы. А ей, после нашего столь сытного обеда, ещё и убираться надо.

• Да что вы, - всполошилась хозяйка, - сидите! В кои-то веки.

• Боцман, - снова оборвал её капитан, окликнув боцмана.

• Слушаю, - боцман встал.

А Мессир потянулся рукой к красным папкам, положенным ИМ, перед обедом, на перевёрнутое ведро в саду.

• Мы с Петром Григорьевичем сейчас пойдём по своим делам. А вы здесь, во флигеле, устроите себе послеобеденный отдых. Ещё вздремнёте. Я думаю – возражений нет, - направил он свои зеркальные очки на боцмана.

• Никак нет, - довольно ответил тот.

• А вот это, - и ОН достал из папки экземпляр какой-то пьесы, - когда проснётесь, прочтёте, - и ОН вручил боцману этот самый экземпляр, как какой-нибудь важный пакет с донесением.

• Что это?? - прочитав заглавие, недоуменно и дрогнувшим голосом, спросил боцман.

• Это пьеса нашего друга, - указал Мессир своей тростью на Голицына.

• «Каракуба», кажется, знаю, - рассуждал боцман, - где-то, по-моему, на Донбассе – станция была такая.

63.

• И ещё, Каракуба переводится как «чёрный город», - пояснил ему капитан.

• А что такое «трибадия», - произнёс по слогам боцман, - не знаю.

• Это, когда женщина любит женщину, - старательно объяснил капитан.

• А зачем это мне?? – недоумевая, пробасил боцман.

• Это мне надо, - настоятельно сказал Мессир, - я хочу, чтобы вы прочитали это. Вам ясно?

• Так точно, капитан, - вымолвил боцман, с подозрительным прищуром.

• Выполняйте.

• Ой, и я хочу прочитать это, - сказала хозяйка низким голосом.

• А вам это не надо, - по инерции, командирским тоном, ответил ей капитан. А затем, переменив этот тон, на загадочно доверительный, и сделав лёгкий реверанс в её сторону, сказал, - А вы, мадам, готовьтесь к вечернему «Бал-маскараду», куда мы и приглашаем вас, с Петром Григоричем. Готовьтесь, он зайдёт за вами. - И, обращаясь к онемевшему автору, сказал, - Пойдёмте, Петр Григорьевич, нам пора, - и вручил ему в руки одну из его красных папок с пьесами.

«Куда пора? Зачем пора?» - думал Голицын, и ничего не понимал. И вот так, ничего не понимая, и обняв рукой свою папку, он двинулся с места, увлекаемый Мессиром, и пошёл за ним.

И они вышли из калитки, и пошли по городу, двигаясь вверх от Дона. Путь их пролегал не по пешеходным тротуарам, которые здесь были местом перед частными домами, а по дорогам, которые здесь были широки и мощены по-разному: где какая-то мелкая чёрная тырса, где жужалка, где просто – земля, а где и булыжные мостовые. Когда они вышли на асфальт, то поняли, что это центр города. Они уже прошли местный универмаг, с высоченными ступеньками, когда Мессир вдруг резко остановился, и сказал: «Стоп». ЕГО взгляд привлекла небольшая группа людей, собравшихся у какой–то афиши приклеенной к стеклу витрины. Мессир, а за ним и Голицын, подошли поближе к этой разновозрастной людской группе. И тут, Голицын увидел эту афишу, выполненную на

глянцевой фирменной бумаге, где на чёрном фоне, красно-золотым изысканным шрифтом было написано следующее:

сегодня и больше никогда, проездом в Амстердам

диджей

КОТ-ШОП-БОЙЗ

даёт

Б А Л – М А С К А Р А Д

НА ЯХТЕ

суперкласса

шикарные маски даются бесплатно и насовсем !!!

начало в 22.00. часов. Билеты продаются у местного причала, цена – 50р.

В КОНЦЕ БАЛА - ПРАЗДНИЧНЫЙ ФЕЙЕРВЕРК

 

• Что это? – тихо спросил Голицын, обернувшись к Мессиру.

• Работа, - холодно ответил тот.

• Какая ещё работа?! - с паническим злом произнёс Голицын.

• Хз, «удивительный вопрос – почему я водовоз», - иронично процитировал Мессир слова из советской песни. – Вы же сами пожелали, чтобы мы расплатились с Зоей настоящими российскими рублями. А где я их возьму как не у граждан этого же городка.

• Лихо работаете.

• А как же. Пойдёмте дальше посмотрим, - и ОН зашагал через площадь, к какому-то кафе, где стояла толпа поболее.

 

64.

• А я думаю, куда это кот запропастился, даже на обед не остался, - говорил Голицын, едва поспевая за Мессиром.

• Молодец Седой, оперативно сработал. А главное, со знанием дела.

Они подошли к этой толпе, которая состояла в основном из молодёжи, и которая тоже собралась у котовской афиши приклеенной на стене, у входа в кафе. Молодые люди обсуждали информацию, свалившуюся на них со страницы афиши.

• Та нет, это какие-то прогоны, - сказал один из них, нараспев и в нос, но не по-французски.

• Какие прогоны, - залепетала девушка, лет шестнадцати, - ты прикинь какая отпадная реклама!

• Да, тут одна бумага чего стоит, - поддержал её юноша в диоптрических очках и светлых шортах.

• Да вон, Шабалиха видала эту яхту. В хлебном, бабам рассказывала. А мне мать сказала, - вмешался в спор паренёк в чёрной майке с английской надписью.

• Ну, и чо она рассказывала? – спросил тот, что нараспев.

• Говорит, что таких! ещё в жизни не видала. Крутая яхта.

• Вы как хотите, а я пойду на бал, - выпалила девушка лет шестнадцати.

• Ты что – пятьдесят целковых, - грубо пробасила длинная барышня в очень короткой юбке, делая ударение на первый слог последнего слова.

• Ха, что ж это тебе – мороженое в этой кайфушке лопать. Это супер-яхта. Прикинь, как там всё. Пойдём, Гнилой, - обратилась шестнадцатилетняя к тому, что нараспев.

• Надо Малахаю сказать, - пропел тот, - пусть он с ними разберётся, а потом уже прикидывать, что к чему.

• Да что им твой Малахай, - сказал юноша в очках.

• Не скажи, - возразил тот, - под Малахаем вся ментовка ходит.

Мессир посмотрел на Голицына и, оценив его состояние, сказал:

• Веселей, господин художник! Вся жизнь – игра! Хотите мороженого, я угощаю. – И он обратился к тому, что нараспев: - Гнилой, тебя как зовут?

• А что? – насторожился тот, оглядывая капитана с ног до головы.

• Дело есть, - коротко пояснил капитан.

• Ну, Вася, - прогундосил Гнилой.

• Ну вот. Ты Вася, а я хозяин яхты. Найди, Вася, Малахая, и скажи, что хозяин мороженое кушает, и его дожидается. Всё понял?

• Да.

• Выполняй. – И обратился к Голицыну, - пойдёмте, маэстро, мороженое кушать.

И они вошли в маленькое неуютное помещение «кафе-мороженое». Сели за столик. Заказали по двести пломбира с фруктовым наполнителем, и стали потихоньку, чайными ложечками, есть его. Но не успели наши посетители съесть и половины порции, как в кафе

вломилась целая братия горячо дышащих молодцов, во главе с чёрномаечником, лет тридцати, с позолоченным крестом на груди и золотой цепкой на шее.

• И кто же здесь «хозяин»? – спросил он, оглядывая заезжих гостей.

• Я хозяин, - ответил Мессир, продолжая вкушать мороженое из чайной ложки. – А я с кем имею честь? – не отрываясь от мороженого, поинтересовался ОН.

• Малахая звали? – в свою очередь поинтересовался тот.

• Звали, - ответил Мессир.

• Так я – Малахай, - сказал Малахай так, как будто он был самим дьяволом. Правда, белки его глаз были и в самом деле красны, а зрачки бегали как угорелые.

• Малахай? – не глядя на него, спросил Мессир, и тут же предложил, - присаживайся. Мороженое будешь?

 

65.

• На кой оно мне, - ответил, присаживаясь к столу, Малахай, выказав свой нервный тик – невидимой шеей и огромной, налысо стриженой башкой.

• Спрашиваю конкретно, - сказал Мессир без разгона, - какие ваши базары?

Повисла пауза. Малахай снова повёл шеей вместе с башкой, глянул на свою голодную стаю «волков» и бросил им:

• Идить туда. Все. Тама ждить.

И стая, медленно, но верно, выполнила его команду «идить туда», и вышла за двери кафе. Женщина – продавец и девочка официантка – сами скрылись с глаз, без особой команды.

• Базар такой, - сказал он, дождавшись очистки помещения, - десять тысяч баксов.

• Лохов разводишь? – спокойно спросил капитан.

• Какие лохи?! Яхта крутая. Воды наши. Причал тожить – наш. Прикинь.

• Причалу этому – сто лет в субботу было. Вода - от Создателя. А я – людям Праздник привёз.

• Ха, я же тоже – не лох, - скривил он что-то вроде улыбки, отвесив нижнюю губу.

• А я тебя и не лохую. Прикинь конкретно: цена билета – 50 р. Так? Так. Охотников найдётся человек сто, да и яхта больше не вместит. Считаем: пятьдесят на сто?. И

выходит грязью – пять тысяч рублей. Крокодиловы слёзы. Значит, если я даже отдам тебе половину, это будет – две тысячи пятьсот рублей. Вот такая выходит

• конкретика. На напитках – такие же копейки. А у меня бесплатные маски, аппаратура, диджей, эксклюзивная музыка. Плюс – баснословной цены фейерверк, для меня. А для твоих земляков – красота на халяву.

• Ха. А – эта!

• Кто – «эта»? – не понял капитан.

• Кто, кто, с - прищуром проговорил Малахай, - травка!

• А что, есть клиенты? – поинтересовался капитан.

• А что ж мы, на Марсе живём, - с патриотической обидой ответил тот.

• Нет, травкой не занимаемся. И вообще, всё это – не мой бизнес. Это так – хобби, во время трудового отпуска, - обрезал тему капитан. – Значит, мой базар такой:

тысячу баксов, за услуги по безопасности мероприятия. Но в эту сумму замазываются все ваши городские, естественно – бюрократические, структуры.

• Ха-а, - задрав башку, произнёс партнёр по безопасности, - это будет – две тысячи!

• Ладно. На этом базаре и остановимся. Но смотри, чтобы меня больше никто не доставал: ни менты, ни пожарники, ни санэпедики – никто! За своё слово отвечаешь.

• Отвечу, - сказал тот, поводя башкой в сторону

• Маэстро, - обратился Мессир к Голицыну, - подайте-ка мне папку.

Тот подал Мессиру свою красную папку. Мессир, приоткрыл её, и извлёк оттуда две новеньких купюры, и отдал их, открывшему рот, Малахаю.

• Нет базаров? – спросил Мессир.

• Базаров нет, - ответил тот, вставая, и засовывая в карман чёрных фирменных штанов, полученные деньги. – Отдыхайте, - добавил он, и вышел из кафе.

Расплатившись в «кафе-мороженое», из настоящей целенькой сотни рублей Голицына, хранимую им для покупки сигарет, спутники направились к причалу. Там их поджидал ещё один сюрприз - от кота. В конце причала, на фоне шикарной белой яхты с мачтами, под симпатичным красно-белым тентом-зонтом, на фигурном фирменном стуле от яхты, сидела девица с высокой причёской, с завитушками-висюльками и чёлкой из ярко-рыжих волос; в маячке серебряно-золотыми разводами, на тоненьких бретельках, и с глубоким декольте спереди и сзади, и в очень коротенькой светло-салатной юбочке.. На столике лежал вахтенный журнал, в который были заложены билеты на «Бал-маскарад», выглядывавшие оттуда своими кончиками. Девица вызывающе курила сигарету

 

66.

«Мальборо», пачка которой лежала на столике, рядом со сверкающей золотом, зажигалкой кота.

• Здравствуйте, милая барышня, - приветствовал её капитан.

• Привет, - ответила та, играя серебряно-золотистой босоножкой на своей раскачивающейся соблазнительной ножке, - а вы, я вижу, капитан этой яхты?

• Видите правильно. А откуда ж вы такая взялись, среди этой деревенской декорации?

• А я к бабушке приехала, из Ростова.

• Землячка, - сказал капитан, обращаясь к Голицыну.

• А я, между прочим, так и подумал, - с некоторой гордостью ответил тот, и внутри у него что-то ёкнуло.

• А кто же вас нанял на столь ответственную работу? – поинтересовался, зачем-то, капитан.

• Ваш диджей, - невозмутимо ответила она, и делово добавила, - он уже весь прикинутый – в маске, в шкуре.

• Молодец диджей. А, кстати, как он с вами обходился, не хамил ли?

• Нет, он очень даже хорошо обходился, - сказала она, загадочно улыбаясь и, подводя глаза под веки, - он даже мне понравился.

• Так он же в маске, говорите! – удивился Мессир.

• Ну и что, а внутри-то – мужчина. Я его интуитивно прочувствовала, - томно произнесла она и, расставив руки и, согнув их в локтях, она потянулась телом, хрустнув застоявшимися косточками и, выгнув свою грудь в сторону яхты.

• Вот, какие девушки зря пропадают, - сказал капитан, с укором взглянув на Голицына, - а вы всё со своим Богом носитесь, - ОН взглянул на небо, и закончил, - как с писаной торбой.

• А что, с Богом тоже хорошо, - вдруг, мило вставила девица.

Спутники разом глянули друг на друга, помолчали, и повернули свои головы в сторону рыжеватой бестии.

• А что же хорошего, - спросил Мессир с вызовом в голосе.

• Хорошо, что Он есть. Я Его чувствую. И Он мне помогает, когда надо, - просто и без обиняков аргументировала она.

• Смотрите – какая Мария Магдалина, - удивился Мессир. – А вы что, Ему молитесь?

• Нет, молиться я не умею. Так, как все: «Господи помоги». И всё.

• Кстати, Мессир, - громко воскликнул Голицын, и осёкся, взглянув на оценку девушки.

Возникло маленькое замешательство, после которого капитан сказал, обращаясь к своему пассажиру:

• Нам пора на корабль, маэстро.

И они прошли по белому трапу на белую яхту

Но Голицын, не отставая от своей начатой мысли, достал ею Мессира, остановившегося на палубе.

• Кстати Мессир, - повторил Голицын, подчёркивая автомат произнесённых им двух слов, - у меня к вам накопилось много серьёзных мучающих меня вопросов, а вы всё занимаетесь чёрте чем – сплошные трюки и цирковые номера! – говорил Голицын, нажимая на каждое сказанное им слово. – Кстати, например, о Марии Магдалине: почему Мессия, в такое тяжкое для него время, время раздумий и принятия решений – пошёл именно к ней, в её дом, и был там с этой падшей женщиной?

• А вас куда тянуло, когда душа болела, - в его же тоне, с жёстким нажимом, спросил Мессир, - может в Профком или в Совет народных депутатов?! Вы задайте самому

67.

себе этот вопрос. Только без «дураков». Задайте. И если будет от вас полное ОТКРОВЕНИЕ, то будет вам и ответ. Будет и вам ОТКРОВЕНИЕ от вашего Бога. –

Закончил Мессир, сделав посылку тростью - остриём прямо в грудь собеседнику. И увидев широко открытые ясные глаза Голицына, расхохотался своим громовым смехом.

И только что Мессир отсмеялся, как услышал голосок девушки-билетёрши: «Товарищ капитан, тут вас милиция спрашивает».

• Так, - сказал Мессир, - вертикаль местной власти начала действовать.

Капитан подошёл к левому борту, и увидел рядом с девушкой трёх блюстителей местного порядка.

• Какие ж это товарищи, милая «Мария Магдалина», - заговорил капитан с высоты своего корабля, - это господа милиционеры - наша родная власть на местах! Здравствуйте, господа офицеры! – Мессир поднёс правую руку, с ленивыми пальцами, к козырьку своей капитанской фуражки.

• Здравствуйте, здравствуйте, - ответили те вразнобой и с такой же ленью, с какой пальцы Мессира приветствовали их, под чёрным козырьком капитана крутой яхты.

• Чем обязан столь высокому визиту, к моей скромной посудине? – использовал капитан штампованную реплику.

• Обязаны, по долгу службы, проверить ваши документы, и осмотреть судно, - отозвался старший по званию.

• Ну, если ваш долг того требует, милости прошу.

Но на борт судна взошёл лишь один – старший по званию - капитан милиции. Двое других, остались ждать на причале.

Мессир сел на диван рядом с Голицыным, отвалившись на спинку, положив ногу на ногу, а кисть правой руки на стоящую трость. К нему приблизился капитан, поднявшийся на палубу, и представился. Но ни Мессир, ни Голицын – так и не разобрали из его слов ни его должности, ни его фамилии.

• Ваши документы! – теперь, уже чётко, как и положено, потребовал капитан милиции.

• Ой, - всполошился Голицын, - а я свой паспорт оставил в сумке! – И он, почему-то, покраснел лицом, и стал сам себя облапывать руками.

• Ну, что вы, маэстро, - успокоил его Мессир, - вы же положили свой паспорт в задний карман брюк

Тот, попнулся рукой в задний карман, обрадовано улыбнулся, сказал: «Точно» - встал с дивана, вытащил паспорт, и протянул его милиционеру.

• Та-ак, - раскрыв паспорт, протянул капитан, - Голицын Пётр Григорьевич?

• Так точно, - подтвердил названный субъект.

• Род занятий? – продолжил допрос капитан.

• Безработный я, - виновато ответил тот, - пятидесятый год рождения, кому мы сейчас нужны, - попытался он перевести беседу в дружеское русло.

• Да какой же вы безработный, маэстро, - вмешался Мессир, и, обращаясь к блюстителю, сказал, - он свободный художник!

• Такого нету, - со знанием дела сказал капитан, - «безработный» – такое есть; «свободный художник» – такого нету.

• Да, но он работает как вол, только, все его шлюзы перекрыты. Нет хода. А нет хода – нет и дохода, - скаламбурил Мессир.

• Та-ак, ваши документы, - протянул капитан свою руку к Мессиру.

• А разве вас не предупредили, - глянув на протянутую руку милиционера, поинтересовался Мессир.

• О чём, - в свою очередь поинтересовался тот.

• О нашем Празднике, - ответил хозяин яхты.

68.

• Нет. Никакого официального уведомления мы не получали, - сухо ответил капитан милиции.

• А Малахай, - как пароль к пропуску произнёс это имя Мессир.

• Не знаю никакого Малахая, - отрезал тот.

• А по долгу своей службы, вы бы должны были его знать, - укорил его Мессир.

• Здесь, вопросы задаю я, - как опытный эстрадный чтец, использует «штамп N9, так использовал штамп, из своей профессии, капитан милиции. – Ваши документы!

• Н-ну, что ж, - сказал Мессир, - берите.

• Что берите? – не понял тот.

• Мой паспорт, - спокойно ответил Мессир.

• Где ваш паспорт?! – занервничал блюститель.

• Да вот же, я уже битый час держу его у вас перед глазами, - и Мессир указал, кивнув на кисть своей руки, лежащей на рукояти трости.

И действительно: и Голицын, и капитан милиции, увидели, сжимаемую пальцами Мессира, корочку сияющую золотой фольгой.

Милиционер несколько растерялся. Он долго моргал своими глазами, с силой зажмуривая их, точно зайчика от электросварки поймал.

• Солнце дюже засвечивает! – вымолвил, наконец, он, - оно всегда у нас такое, когда на запад клонится. Весь город – прямо пылает!

Он взял из руки Мессира корочку, и раскрыл её.

• Вы что, иностранец?

• Я, - форсировал звук Мессир.

• Вы, вы, - подтвердил капитан.

• Я, я, - так же произнёс Мессир.

• А-а, в смысле,.. ну, да. Я понял. А документики на яхту у вас имеются?

• А вы что, водная полиция? – в свою очередь поинтересовался Мессир.

• Никак нет. Но обстановку знаете? Мы сейчас живём в окружении международного терроризма! И вынуждены действовать, согласно плану операции «Антитеррор».

• Да. Это серьёзно, - констатировал Мессир, - и достал из-за обшлага, своего чёрного с позолотой кителя, какой-то документ, - вот, - и передал его блюстителю.

Тот раскрыл поданный ему документ, своими глазами сфотографировал его в затяжном режиме, и, наконец, закрыл его, и, глянув на Голицына, сказал хозяину яхты:

• Чрезвычайные обстоятельства требуют, чтобы мы, вдвоём с вами, то есть, я и вы.… То есть, вы и я, прошли в ваш служебный кабинет. – И, дрожащей рукой, вытащив

из кармана брюк, скомканный носовой платок, совсем другим тоном высказался в никуда, - И едрит твою мать, жарит-то как!

И действительно, с блюстителя порядка, пот полил градом, как будто у него под милицейской фуражкой была заготовлена клоунская груша с водой, для исполнения избитого трюка – пускания слёзных струй из глаз. Но груша эта прокололась, и вся вода полилась на лицо и на всё остальное бренное тело трюкача.

Мессир с достоинством поднялся с дивана, и направился в свою каюту. Капитан милиции проследовал за ним, не переставая обтираться своим носовым платком.

Пропустив милиционера впереди себя, Мессир громко сказал, обращаясь к Голицыну:

• Пётр Григорьевич, когда я освобожусь, зайдёте ко мне, - и исчез за дверью.

Буквально через мгновение милиционер вышел из каюты хозяина яхты и, продолжая обтирать свою голову и шею платком, не обращая ни на что своего бдительного внимания, спустился вниз, и сошёл на берег

Голицын же, как и просил его Мессир, проследовал к нему в каюту.

Хозяин, сидя в кресле, открыл коробку с сигарами, стоящую на столе, и предложил Голицыну:

 

69.

• А давайте-ка, покурим сигары, друг мой. Присаживайтесь, и заберите свой паспорт.

• И когда я его засунул в задний карман? Никогда я туда не клал паспорт., - недоумевал Голицын, засовывая паспорт обратно – в задний карман своих белых брюк.

• Оставьте, это уже не суть важно. Лучше дайте-ка мне пару листиков из вашей папки.

• А у меня здесь нет лишних листиков, - ответил тот, раскрыв папку.

• Открепите от любой вашей пьесы, я сейчас же верну их вам обратно, - убедил ОН автора.

ТОТ открепил два листа от пьесы «Больные» и положил их на стол. Затем, взял из коробки сигару и, подражая Мессиру, стал её нежно поглаживать пальцами.

• Друг мой, - нежно обратился Мессир к своему спутнику, и, наблюдая за его руками, - вы чувствуете подушечками своих пальцев всю прелесть сигарного тела?

• О, да, - отозвался Голицын, - у меня очень чувствительны подушечки пальцев.

• Это очень хорошо. А теперь, понюхайте её, стараясь уловить все тонкости и оттенки её запаха, а, уловив, пропустите этот аромат во все уголки ваших чувственных чакр.

Так они сидели какое-то время, нюхая свои сигары и поглаживая их. Потом, Мессир взял два листа, положенных на стол Голицыным, и стал их сворачивать. Долго и, с каким-то, особым удовольствием он проделывал это, на глазах заворожённого автора, потом, поднёс скрученные листы к сверкающему бриллианту своего золотого перстня, и бумага, в его руках загорелась.

• Прикуривайте, - сказал Мессир, и поднёс руку с пламенем, ближе к Голицыну.

• Что вы делаете, они же сгорят, - удивлённо проговорил тот, прикуривая сигару.

• Всё же вы «Фома неверующий», - укоризненно сказал Мессир, и прикурил свою сигару.

А, прикурив свою сигару, и держа её в зубах, Мессир обнял огонь своими пальцами, распрямил листы, и, разгладив их на столе, вернул листы от пьесы её автору – в целости и сохранности, сказав при этом банальную фразу: «Рукописи не горят».

В каюте капитана было уютно, тихо и хорошо. И они курили сигары, сидя в креслах, наслаждаясь сигарным ароматом, тишиной и обществом друг друга.

Но наслаждались они не долго. Раздался стук в двери.

• Да, да?! – отозвался на стук Мессир.

Дверь открылась, на пороге стояла девушка с причала. Спутники молча оценили её вновь, но, теперь, уже в полный её рост, с её восторженно стройными ножками да при такой-то коротенькой юбочке, да в таких-то золотистых босоножках на высоком каблуке.

• Хозяин, - мило улыбаясь, сказала она несколько скрипучим голосом, - к вам инспектор по противопожарной безопасности.

• Детка, - удивился Мессир, - как это вы запомнили весь этот жуткий набор слов? Но учтите, милая моя «Мария Магдалина», доплачивать вам, ещё и как моей

секретарше, я не собираюсь. Меня и без вас обдерут здесь как липку, чувствую я. Зовите вашего пожарника.

«Мария Магдалина» исчезла, а на её месте вырос мужик в рыжем кителе с погонами и военной фуражке с красным околышем. В руках он держал пухлую красную папку. Пожарник вошёл во внутрь каюты, взял под козырёк, и что-то доложил хозяину яхты своим бубнящим произношением и таким же бубнящим голосом. Но ни содержания, ни, тем более, сути доклада, сидящие здесь понять не смогли, как ни напрягались.

• Ещё раз, пожалуйста, - сказал, потерявший ориентацию, Мессир, - только помедленней и попроще, - попросил он.

 

70.

• Абркдбрабракадабрадакадбраабракадабабаадрагидранта. Абракадабрадакадабра, адакрабададаатрадапажарной абракадабрапасности. Арбакадабрадакадапрака,

абракадабрадакадабрака р-ре-ентабельно! – Всё это он произнёс быстро, не спотыкаясь.

Голицын, покатываясь молчаливым смехом, вышел из каюты вон.

Самое интересное, что вошедший был нисколько не пьян. И с ним не случилось солнечного удара. Он так разговаривал. Такая у него была дикция. Вот и всё.

Пожарник вышел из каюты капитана так же быстро, как и милиционер. И что интересно, он так же утирал пот, льющийся с него как с пожарного гидранта, носовым платком. Хотя, надо отметить, что на яхте было прохладно, благодаря отлично работающим кондиционерам.

Потом, Мессира ещё посещали: санитарный врач, налоговый инспектор, уполномоченный какой-то береговой охраны, представитель природоохранной зоны, рыбинспектор и просто очур, срочно прилетавшие, откуда-то, на своих моторных лодках. Все они требовали от хозяина яхты какие-то разрешения, справки, допуски и пропуски. И всем им, по одному, Мессир выдавал одну нужную им, абсолютно новенькую, бумажку,

которая тут же снимала все вопросы, и решала все проблемы, приводя их получателей в скрытый восторг.

Мессир был весел, ОН смеялся. ОН даже снял свои зеркальные очки, не смотря на присутствие Голицына и довольно яркий свет в каюте. ЕГО закруглённый нос, с горбинкой, сделался совсем орлиным. Левый глаз его сиял прозрачной зеленью. А правый - то чёрной бездонной прозрачностью, в глубине которой возникал красный огонек, переходящий в жёлто-карий, то вовсе затухал, и проваливался в глубину глазной воронки, оставляя вид большой, зияющей чёрнотой бездны.

Мессир смеялся! Это была ЕГО стезя, ЕГО стихия, одна из многочисленных граней ЕГО СОТВОРЕНИЯ.

Голицын тоже – с удовольствием смеялся, но скоро загрустил от чего-то.

Заметив это, Мессир укротил свой смех и произнёс:

• Да, не сдержал Малахай своего слова. Не сдержал. Но обещал – ответить. Вы свидетель, - сказал ОН, обращаясь к Голицыну.

• Только не надо меня впутывать в эти дела, - отрубил тот.

• Нет, это я так, для поддержки чистоты своей совести.

• Совести?? – удивился Голицын.

• А вы думали - совесть есть только у вас? Напрасно. Она есть абсолютно у всех, но она всегда требует оправданья, тех или иных поступков, от своего хозяина.

Наступила тишина.

И не стерпев этой тишины, и задумчиво-унылого вида своего собеседника, Мессир, снова, весело воскликнул:

• Но что меня радует – так это то, что их властная вертикаль хорошо сплочена и работает без сбоев! Не смотря на то, что глава их Администрации отсутствует! Я его отправил на курорт, - доверительно сообщил ОН Голицыну.

Голицын снова рассмеялся, и хохотал до слёз, вспоминая бубнящего пожарника.

А когда тот успокоился, Мессир серьёзно сказал:

• А Малахай – ответит. - И надел свои зеркальные очки, поместив их в глубокой впадине переносицы, на горбинке носа.

 

* * *

А в это время, боцман Дуля, немного поспав во флигеле, на выделенной ему койке, взял экземпляр пьесы, лежавшей на койке рядом, и, как приказывал ему Мессир, стал читать.

 

71.

Пётр Голицын

ТРИБАДИЯ НА КАРАКУБЕ

Драма в 2-х актах /с юродством/

Действующие лица:

ЛИНА – женщина 42-х лет;

ЛИКА – женщина 33-х лет;

ИВАН ПЕТРОВИЧ – дедушка Лики, 73-х лет;

ЖОРА – его закадычный друг, 67-ми лет.

1-ЫЙ А К Т.

Перед нами внутренний интерьер хаты . Сейчас здесь темно, лишь светится шкала маленького радиоприёмника да тихо звучит музыка на какой-то радиоволне, вперемежку с текстовой информацией.

Раздаётся стук в двери и мужской голос: «Лина, Лина!» Дверь со скрипом отворяется и появляется чёрная фигура ИВАНА ПЕТРОВИЧА.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Лина. Лина-а. Лина Владимировна. /Проходит и останавливается у порога второй комнаты, где, впрочем, есть еле заметная точечка света, в углу под потолком – это лампадка под образами./ Ангелина Владимировна,.. это я – Иван Петрович. /Проходит в глубину тьмы,/ Ангелина Владимировна.

В раскрытых дверях появляется чёрная фигура ЛИНЫ.

ЛИНА: Кто здесь? /Пауза./ Я спрашиваю – кто здесь?!

Раздаётся грохот и глухой звон чего-то упавшего и разбившегося вдребезги/.

ЛИНА /испуганно кричит/: А-а-а-а!!! /Исчезает за дверями, кричит/ Иван Петр-о-вич!!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Я здесь! Я тута-а! Йитит твою мать! /Движется к двери./ Это я здесь! /Скрывается за дверями/.

Светает. Теперь мы понимаем, что это раннее утро. Слышится смех. Входит ЛИКА, а за ней ИВАН ПЕТРОВИЧ с ведром в руке. Они смеются.

ЛИНА: Боже, как вы меня напугали.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А я проснулся и думаю сам себе – пойду-ка я пораньше, да побужу её.., а то ведь праздник сегодня – архаровцы колхозные могут налететь да молочко сдоить на водку.

ЛИНА: Ха-ха, у дураков мысли сходятся! , я то же подумала и встала ни свет - ни заря.

/Смеются/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: От, будь ты неладный. Свет-то зажги.

ЛИНА: Да нету свету, /щёлкает выключателем/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А приёмник работает.

ЛИНА: Он от батареек. У меня свеча в руках, сейчас зажгу.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А я думал, пока из дома к тебе шёл, свет дали ради праздника – спозаранку.

ЛИНА/зажгла свечу/: А может здесь - он уже и не праздник?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну что ты,.. День Победы! Что ты.

ЛИНА: Так всё ж делим, никак не поделим: флот, язык, писателей. Так, ставьте ведро сюда, на табурет… Сейчас я быстренько солью, процежу…

ОН ставит ведро с молоком на табурет. ОНА подставляет пустое ведро, накрывая и повязывая его марлей.

В окошки брызнул солнечный свет. Теперь мы видим перед собой, так называемые – большие сени /или вторые/, со старыми фотографиями на стене, с печью, которая служит

и перегородкой с комнатой - где мы видим икону, в левом от нас, дальнем углу. Сразу после иконы – у дальней стены: шифоньер. Впритык к нему, высокая кровать, стоящая второй спинкой, что в головах, впритык к тыльной стороне печи, /кровать с ещё не убранной постелью, после сна/, рядом с кроватью, в головах, старая этажерка из бамбука, с книгами и тетрадями. Посредине: поваленный стол с белой скатертью. В сенях, на печи

72.

горит свеча, на дальней стене – рукомойник/ На маленькой скамеечке стоит транзисторный приёмник. Вся хата внутри побелённая.

ЛИНА, высокая стройная /изредка, слегка горбящаяся/ женщина, с крепкой поступью ног, одетая во всё чёрное /шерстяную кофту с длинным рукавом, юбку до щиколоток, ботинки и чёрный шерстяной платок, закрывающий её лоб, щёки и шею/, переливает молоко из одного эмалированного ведра в другое, через марлю.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/в расстёгнутой фуфайке, сапогах и фуражке на голове, проскальзывает в комнату.., поднимает стол и оглядывает полы вокруг себя/: Ах, ты ж, ёж колючий!

ЛИНА: Что там? Зачем вы туда прошли?!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А с чем это баллоны были?

ЛИНА: Какие баллоны?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, банки трёхлитровые.

ЛИНА: С водой. Это я для сирени отстаивала. Что, разбились?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да. Мать честная! Надо тряпку и веник. /Собирает осколки/.

ЛИНА: Вы осколки вон – в шлаковое ведро соберите.., а я сама там приберу.

ОН берёт у печи ведро и идёт собирать осколки. ОНА приносит, из первых /маленьких/ сеней, трёхлитровые стеклянные банки, снимает с ведра марлю и большой белой кружкой наливает молоко из ведра в банки, закрывая их полиэтиленовыми крышками, и ставя на печку.

ЛИНА: Утренняя зорька выдалась на славу. Небо ясное. Погода сегодня должна быть хорошей.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Это у нас на работе был один. Ребята были у нас заядлые рыбаки.., а он так – не интересовался.., но выпить был большой любитель. Вот этим-то, ребята и сманили его с собой на рыбалку, для смеха. Ага. Ну и поехали в ночь. Поужинали, с этим делом, как полагается, и ко сну укладываются.., а он видит, что ещё! осталось, какой же сон?!. А они ему говорят, - это на утренней зорьке – как полагается. Он, бедолага, всю

ночь вскакивал и будил их. А они ему, - да спи ты, зорька ещё не началась! Ага. Просыпается он от страшного шума и мата. Они на него, - что ж ты нас не разбудил?! Зорька уже прошла! - А он со сна от солнца щурится, - Да ну её на хрен, вашу зорьку, её не поймёшь – то она ещё не началась, то она уже прошла!

Смеются. ОН выносит во двор ведро с осколками; ОНА берёт тряпку, ведро, веник, совок, и идёт прибираться в комнату. ОН возвращается в сени, ставит ведро к печи и гасит свечу спичечным коробком, лежащим на печке.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/заглядывая в комнатный проём/: Я принесу тебе баллоны, у меня их…

ЛИНА: Да ладно.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А что, они всё одно мне уже не нужны.

ЛИНА: Вы лучше налейте из оцинкованного ведра пару баллонов воды, там за дверями. Пусть отстаивается.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Есть такое дело. /Выносит из малых сеней две трёхлитровые банки и льёт в них воду из ведра./ А зачем ты её отстаиваешь?

ЛИНА: Сирень люблю. Должна вот-вот распуститься.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Так я ж тебе про то и говорю – нашу воду-то ни к чему отстаивать.

ЛИНА: Почему?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: По кочану и по нарезу. Отстаивают от хлорки, а её в нашей воде нет. А вот, что я слышал, так это то, что надо сирень в горячую воду ставить, до кипения доведённую.

ЛИНА /возвращаясь в сени, и ставя орудие уборки на место/: Я знаю, но печь из-за этого топить глупо, а кипятильник у меня маленький, да и току у нас почти не бывает, не мне вам рассказывать.

73.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А у меня большой имеется.

ЛИНА: Что7

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Кипятильник.

ЛИНА: А-а /пошла с ведром и тряпкой во двор/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ /ей вслед/: Могу принести. Дадут же свет хоть к вечеру-то. /Про себя/ йитит иху мать!

ЛИНА/возвращаясь, весело кричит и хлопает в ладоши/: А-а-а-а!!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Что??!

ЛИНА: Сирень распустилась!

ИВАН ПЕТРОВИЧ/шутя/: Та ты с ума сошла.

ЛИНА: Да-а!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, пропало дело.

ЛИНА: Та-ак, сейчас застелим свежую белую скатерть, /моет руки под рукомойником/…

ИВАН ПЕТРОВИЧ/напевает/: «Скатерть белая залита вином, все цыгане спят непробудным сном…»

ЛИНА/подхватывая песню, идёт в комнату/: «Лишь один не спит – пьёт шампанское, за любовь свою – за цыганскую!.. /Теперь она заправляет постель/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А что ты всё в чёрном ходишь? Бабка Дуся уж год как померла,.. ещё в том апреле.

ЛИНА: Можно подумать, я по бабке траур ношу. Я же не мужа схоронила, чтобы траур носить.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А кстати, замужем-то ты была или есть,.. всё никак тебя не спрошу?

ЛИНА/весело/: У меня же два сына, Иван Петрович!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Та знаю. Хотя-а, не точно. Раньше, к бабке Дусе, на лето, приезжали разные внуки да правнуки… А какие, чьи… У неё ж – у старой – ничего не дознаешься – молчить да ворчить. Казачура ещё та.

ЛИНА/весело/: Ха-ха-ха! А вы, каких кровей будете? /Вышла, взяла две банки с водой и понесла в комнату, поставила на стол/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Та и я ж – из донских. Аксайский я.

ЛИНА: У-у, так мы земляки!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Как земляки?

ЛИНА: Ну, я ростовчанка, а Аксай рядышком.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/задумчиво кивает/: Да-а-а. /Перевёл разговор/, а коров-то, я смотрю, в хуторке совсем не осталось. Да-а. Сегодня, значит, Михею выпало пасти.

ЛИНА/останавливаясь в проёме между комнатой и сенями/: Иван Петрович!.. А у вас есть?.. Ну,.. как их называют, /пытается вспомнить с помощью пальцев рук и ладони/… садовые ножницы, вот?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Хох, чудачка. Сирень срезать, что ли?

ЛИНА: Да.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да я тебе её так наломаю.

ЛИНА/категорично/: Нет. Я сама. Так есть у вас такие ножницы?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да руками сирень ломают, как ты не поймёшь. Ну, а потом уж – можно ножичком, для товарного виду.

ЛИНА/подбоченясь/: А я хочу – садовыми ножницами. У вас есть или нет?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да есть, есть. Сейчас принесу.

ЛИНА: Во-от, как раз и молоко отнесёте к себе, и ножницы принесёте мне, /ставит банки с молоком в сумки/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да и .., переодеться надо бы… В порядок себя привести. А то, внучка нагрянет с поздравлениями,.. а я как чмо выгляжу.

ЛИНА: Внучка,.. из Ростова, что ли?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну. Анжелика. Она каждое 9-е мая приезжает, поздравляет.

74.

ЛИНА: Молодец. Хорошая у вас внучка. /Подаёт ему полные сумки/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/беря сумки/: Купоны брать?

ЛИНА: А, всё равно. Берите и купоны, и рубли.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А приёмничек бы выключила, зря сажать батарейки не надо.

ЛИНА: Зря сажать людей не надо, Иван Петрович /подталкивает его ладошками в спину/, а батарейки – фуфельки, новые купим.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, ты даешь, /уходит/.

ЛИНА: Даёт прокурор, а мы мотаем.

Пауза.

ЛИНА возвращается, проходит в комнату, снимает со своей головы чёрный платок, из-под которого хлынули золотые локоны волос, снимает чёрную кофту, вытаскивает из юбки чёрную комбинацию, снимает её и всё это бросает на кровать. Идёт в сени к рукомойнику, в чёрном лифчике и юбке, умывается, расчёсывается, глядя в небольшое,

висящее на стене, у рукомойника, зеркальце. Возвращается в комнату, достаёт из шифоньера белую плотную шёлковую блузку с длинным рукавом и надевает её на себя,

заправляя её в чёрную юбку. Смотрится в зеркало - на двери шифоньера.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/входит, запыхавшись, с садовыми ножницами в руках/: Лина! Вот я принёс ножницы.., вот, на печку кладу. /Лина выходит к нему./ А я побежал. Приехала внучка.., да так рано,.. я не готов, а она с огромным букетом цветов, с выпивкой, а с ней эти её – крутые - на машинах… И надо ж угостить… Так что, прости, я побегу.

ЛИНА: Конечно-конечно. Мне больше ничего не надо.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Побегу /ушёл/.

ЛИНА/беря в руки садовые ножницы/: Секаторы! – во-от, вот то, что надо /рассматривает свою поднятую руку, изящно играющую с ножницами. Громче делает звук приёмника, из которого доносится какая-то лёгкая музыка, и уходит во двор/.

В хате никого нет. Но вдруг загораются лампочки и в сенях, и в комнате. И в хате стало вдвойне светло. ЛИНА возвращается с большой охапкой сирени, купаясь лицом в её цветах. Проходит в комнату и начинает расставлять ветки сирени, опуская их в воду. Потом, обращает внимание на громкую говорильню, по приёмнику, рычит, затыкая уши ладонями рук: «А-а-а!» Идёт, делает звук тише и возвращается в комнату, к цветам.

ЛИНА/видит вдруг, что горит лампочка/: О! Солнце взошло, и свет дали.

Раздаётся стук в открытые двери и женский голос: «Сосе-едка.» ЛИНА замерла в комнате.

ЛИКА,/входя в сени, неся перед собой большой кипятильник. На ней очень коротенькая юбочка светло-салатного цвета, золотой, приталенный жакетик, с длинным рукавом, серебряно-золотистые босоножки, на высоком каблучке. Рыже-красная высокая причёска, с коротким чубчиком и свисающими завитушками по краям лба. Она всегда выглядит молоденькой девочкой с осиной талией./ Где вы, соседка?!. Вам дедка кипятильник

передал! /Она проходит через сени в комнату, видит ЛИНУ,.. замирает на месте и.., как-то странно обмякнув, подкатив глаза, медленно оседает на пол/.

ЛИНА/бросается к ЛИКЕ, подхватывает её на руки и кладёт на кровать/: Лика. Лика, что?.. Что с тобой?! Лика. Малявка! Боже мой, что же делать-то?.. /Заметалась по всей хате./ Господи! /Снова подошла к ЛИКЕ, приникла к её груди, послушала сердце/. Обморок. /Расстегнула на ней жакетик, достала из шифоньера лоскут, обмакнула его в

воду с сиренью и стала прикладывать лоскут ЛИКЕ к груди, ко лбу, снова к груди./ Маля-а-авка-а, Ну очнись же ты, а… Малявка!

Шумно входит ИВАН ПЕТРОВИЧ. Он в белой сорочке, в светлых брюках и светлых туфлях, а на голове фуражка на выход.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну что, девчата, познакомились?!. /Проходит в комнату./ Это моя внучка!.. /Остолбенел от увиденного./ Что? Что случилось? Что с нею?

ЛИНА: Обморок.

75.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Какой обморок?!

ЛИНА/вполголоса, твёрдо/: Потеряла сознание.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Господи, боже мой!.. Да от чего ж?!.

ЛИНА: От паров бензина.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Каких паров?..

ЛИНА: От автомобильных выхлопов. Дорога вредной оказалась для её здоровья. Пошли бы вы домой, Иван Петрович!

ЛИКА/открывает глаза, тянется рукой к ЛИНЕ , к её золоту волос/: Я знала… Я чувствовала…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Анжелика, девочка моя, что с тобой?!

ЛИНА /Лике/: Так вы Анжелика?! О-о, какие у нас имена.

ЛИКА/Лине/: Прости.

ЛИНА/подскочила/: Иван Петрович, спасибо вам за ножницы… /суёт ему в руки ножницы и кипятильник/, и за этот дурацкий кипятильник!, его уже не надо. И… идите, вас там гости ждут. /Прошла – повыключала свет/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ /Лике/: Как ты, Анжела? /Подаёт ей руку, подставляет плечо/.

ЛИКА,/Поднимается/: Всё окей. Ноу проблем. Ой, сирень!.. Какая прелесть! /Опускает лицо в цветы./ А-а-а – весна-а! Но в комнате, почему-то, прохладно.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А ты застегнись… И пойдём,.. а то там твои товарищи… За стол бы надо… - угостить людей.

ЛИКА: А им пить нельзя – они за рулём.

ИВАН ПЕТРОВИЧ,/внимательно глядя в лицо Лики/: Ты как, нормально, Анжела?

ЛИКА: Да что ты дед суетишься, просто беременная я. Дорога растрясла,.. кипятильник «чижёлый»,.. вот меня здесь и…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Как бере… /внимательно осматривает её/??

ЛИКА/небрежно, но изящно отодвигая деда в сторону/: А что ж это – праздник, а у вас ни пирогов,.. ни кренделей,.. никакого другого угощения… /проходит в сени, осматривая хату/.

ЛИНА/Лике/: Что, начальник, условный рефлекс проснулся – шмонать потянуло?

ЛИКА/нараспев/: Тянула не я-а-а.

ЛИНА: А бурлаки. – На Волге.

ЛИКА: Ага. На картине Репина «приплыли».

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Что вобще??.

ЛИКА: Ладно, дедушка, пойдём, а то уж солнце к зениту. /Обняла его за талию./ Помнишь, как наша бабка Лена пела, /запела/: «Самолёт летел, колёса тёрлися – мы не ждали вас, а вы припёрлися»! /Уходят/.

ЛИНА, оставшись одна, постояла так, насупившись. Потом, широким шагом прошла к кровати и твёрдо села на неё. Лицо её серьёзно и сосредоточено. Но вот она резко встала, подошла к шифоньеру, открыла дверцу, посмотрела на своё лицо в зеркало, закрыла дверцу. Прошла к рукомойнику, побрызгала водой на лицо, похлопала себя по щекам ладошками. Вдруг шагнула к двери, захлопнула её и закрыла на крюк. Прошла в комнату, села на кровать. Потом, легла на неё – затылком на подушки.., но их много – целая горка,.. разбросала их по постели. Умостила голову. Глянула на сирень,.. вскочила,

понюхала цветы. Выпрямилась. Широко зашагала к двери, отбросила крюк, вышла в малые сени, хлопнула там дверью, загремела засовом, вошла в большие сени, захлопнула дверь, набросила крюк. Выключила приёмник. Пошла, легла на кровать. Стала бросать себя с одного бока на другой. Села. Потянулась к сирени, окунула лицо в сирень.

Выпрямилась. Встала, посмотрела в окошки. Открыла шифоньер. Стала доставать и рассматривать какие-то вещи. Сняла с себя юбку, бросила её на кровать. Сняла с себя чёрные облегающие трусы и надела чёрные узенькие супертрусики ; сняла белую кофту, бросила на кровать,.. поменяла бюстгальтер; надела пояс и чёрные сетчатые чулки –

76.

пристегнула их, надела туфли на высоком каблуке; стала крутиться перед зеркалом, делая какой-то лёгкий макияж и, поглядывая в окошки. Теперь, она сняла туфли, снова надела чёрную юбку, чёрную кофту, чёрные ботинки и обвязала голову и шею чёрным платком. Белую кофту, туфли и тёплые трусы прибрала в шифоньер, поправила постель, пошла, отперла первую, а затем и вторую дверь, вернулась в сени и начала возню с печкой, шуруя кочергой в поддувале.

Шумно входит Иван Петрович, держа в руках полные бутылки, а за ним ЛИКА с двумя плетёными корзинами в руках, нагруженных свёртками.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А мы к тебе, соседка!.. Не прогонишь?!. /ЛИНА испуганно оглянулась!/ Не имеешь права! Сегодня мой день –День Победы – имею права!

ЛИНА: А как же… ваши гости?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А она их отправила. Пускай едут. /Проходит в комнату, ставит бутылки на стол/.

ЛИНА /шагнула в комнату за ним, взяла одну банку с сиренью/: Иван Петрович, один баллон с сиренью – ваш. С праздником вас,.. здоровья и… всего доброго.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/взял банку/: Я даже подбриться успел, /подставляет ей свою щёку/.

ЛИНА,/смеясь/: Поздравляю, /целует его три раза в щёки/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А теперь – я тебя /тянется к ней губами/.

ЛИКА: Алаверды.

ЖЕНЩИНЫ смеются.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Свои цветы я поставлю вон туда – на печку /идёт в сени, ставит банку./ Анжела, корзины разбираешь ты, поскольку знаешь – где, что.

ЛИКА разбирает свёртки и накрывает на стол.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Но сперваначалу выпьем мировую. Я? Натюрлих? Лина, давай стопки.

ЛИНА,/доставая из шкафчика, в сенях, стопки/: Какую мировую?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Анжелка мне всё рассказала.

ЛИНА: Что рассказала?!

ИВАН ПЕТРОВИЧ/берёт у Лины стопки, поласкает их под рукомойником/: Дорогая моя девочка, в нашей стране…

ЛИНА: В бывшей нашей стране.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/ставит стопки на стол/: Тем более, что в бывшей - всегда: одни были по одну сторону колючей проволоки, другие – по другую её сторону.., а потом, менялись сторонами. /Наливает водку в стопки./ А тем более, вы встретились в тюремной больнице. Или, как у нас там говорят – на больничке.

ЛИНА: У нас! там. Говорят.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Я, конечно, ничего не знал – у бабки Дуси никаким слухом не разживёшься…

ЛИНА,/передразнивая/: Казачура ещё та.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да-а, ха-га. А уж о таких! вещах,.. ну что ты. И правильно. Поддерживаю. А то, что Анжелика работала медсестрой в спецбольнице, я, конечно,

знал,.. ну и что. Вас ист дас? Короче, берите стопки и выпьем мировую: мирись, мирись и больше не дерись.

ЛИКА: Тогда уж надо пить на брудершафт /подходит со стопкой к ЛИНЕ/.

ЛИНА: Я водку на брудершафт не пью.

ЛИКА: У нас вот и шампанское есть.

ЛИНА: Вот когда дойдёт очередь до шампанского, тогда и будет брудершафт, /выпила залпом свою стопку/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Вот и славно /чокается с Ликиной стопкой, пьёт/!

ЛИКА: Я водку пить не хочу, /ставит стопку на стол/.

ЛИНА: Откройте кока-колу.., для ребёнка. /Идёт в сени, берёт открывалку/.

77.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Угу, давай открывашку.

ЛИКА: Почему-у – открывашку?… Открывалку.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Лине/: Дай же хоть стаканы, какие для этой колы.., а то пролью.

/ЛИНА пошла, принесла стаканы/.

ЛИКА: А что, у вас кто-то умер? Или у вас на Украине теперь так ходят, /указывает на Линыно одеяние/?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А я ей сёдня уже говорил. Ну, а теперь, за День Победы полагается! /Наливает/.

ЛИКА: Может, гостям предложат сесть, вообще.

ЛИНА: Сесть вы всегда успеете, как заметил выше ваш дедушка.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Та ну-у,.. вон весь колхоз растащили и ничего.

ЛИНА: Ладно. Учитывая положение… Присаживайтесь, гости дорогие /подаёт два венских стула, себе табурет. Сели/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Лине/: Ты хотела сказать: учитывая пожелания..

ЛИНА: Нет. Я сказала, что сказала.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Н-ну, за Победу!

ЛИНА/заговорщицки/: За нашу победу /чокается с Иван Петровичем/.

/ЛИНА и ИВАН ПЕТРОВИЧ пьют. Он закусывает. Она запивает кока-колой. Пауза/.

ЛИКА: Хорошо сидим.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да-а-а /ест/.

ЛИКА: Дед, у тебя ж там картошка варится.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Точно,.. а то эта вся иностранщина, не по нашему вкусу,.. хотя-а, ничего. Счас, сбегаю, принесу картошку.

ЛИКА: Да ты ешь, пусть Ангелина Владимировна сходит.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да ты что, она же там ничего не знает, /удивлённо смотрит на внучку./ Ты чего??.

ЛИКА: Ну, как же, одним бизнесом занимаетесь… Молочным, как я уже поняла.

ЛИНА: Петрович, в Евангелии говорится, - не мечите бисер перед свиньями. Петрович, зачем мечешь бисер? Пойдём за картошкой вместе, /обнимает его, поднимает с места и, они идут к выходу. Она запела/ «Шумел камыш, дере-е-евья гнулись!..» /ЛИКЕ/, а ты, Малявка, пока «ради-ва» послушай, /включает на ходу приёмник/.

Ушли. ЛИКА осталась одна. Она встаёт, смотрит в окошки, идёт в сени – недолго рассматривает фотографии на стене, оглядывается по сеням; идёт в комнату, открывает шифоньер, роется там, рассматривает какие-то вещи, опять роется.., закрывает шифоньер. Заглядывает под кровать. Смотрит в окошки. Делает приёмник тише. Снова открывает

шифоньер и залазит руками ещё глубже, слева, где полки. Снова закрывает. Ходит по хате, заглядывая в окошки. Подходит к столу, выпивает свою стопку водки, запивает кока-колой, идёт к двери, но быстро возвращается и садится на свой стул, принимая эпатирующую позу.

Входит ЛИНА с бокалами в руках, без платка на голове и ИВАН ПЕТРОВИЧ с парящим чугунком в руках.

ЛИНА: Идёт картошка в чугуне и бокалы под шампанское!

ЛИКА: Оригинально.

ЛИНА: Да. Будем есть картошку прямо из чугунка.

/Иван Петрович ставит чугунок на стол/.

ЛИКА: А масло-то у вас есть?

ЛИНА: Никакого масла, это вредно для фигуры. Правильно я говорю, Петрович? /Коснулась щекой его щеки, проползла телом по растерянному Ивану Петровичу и усадила его на стул/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Н-ну-у, не знаю,.. кому как.

 

78.

ЛИНА,/обратив внимание на пустую стопку Лики/: О! А кто-то без нас уже и выпил. Втихаря под одеялом. Малявка, что ли?.. Ма-ля-вка. /Села на колени Ивану Петровичу, лицом к ЛИКЕ, положив руку ему на плечи./ Петрович, ну зачем ты не снимаешь свою противную фуражку. У тебя ведь такие волнующие волны из волос на голове! /Сняла фуражку, надела себе на голову/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Лине/: А что ты её всё Малявкой зовёшь?

ЛИНА: Как, это её настоящее имя. На больничке её только так и звали – Ма-ля-вка.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Бу-удет вам, девочки.

ЛИНА: Так что, Малявка, крутым бизнесом, говорят, занялась.., с крутыми на «мерсах» катаешься?

ЛИКА: Да уж не молочко сцеживаю.

ЛИНА: Ничего, скоро будешь сцеживать.

ЛИКА: Я-а-а?!

ЛИНА: Н-да. Своё молочишко - неизвестно чьим детишкам.

ЛИКА весело расхохоталась. ЛИНА встала, прошла по комнате, оглянулась и, тоже вдруг захохотала.

ИВАН ПЕТРОВИЧ налил себе стопку и молча выпил её.

ЛИНА,/успокоившись, Лике/: Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

ЛИКА: Банально.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Картошка стынет, /ест/.

ЛИКА: А это ещё банальней.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Лина, может за тобой поухаживать?.. Неси тарелочку, я тебе картошки положу.

ЛИКА: Ха-ха-ха.., ой, сейчас кончу.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/серьёзно, Лике/: Кончай, внучка.

ЛИНА: А я принесу тарелочку, /идёт в сени/.

ЛИКА: Д-а-а, весёленькая компания.

ЛИНА: Конечно, крутым между нами скучно! У нас, ведь, молочный бизнес. /Ставит тарелки с солонкой на стол./ - Нежный /берёт руку Ивана Петровича, вытирает салфеткой его пальцы, сверху вниз, и начинает их массировать своими руками./ Мы с любовью поглаживаем коровье вымя, спускаемся пальчиками к соскам и дратуем их, дратуем… Молочко прыскает в пустое ведёрко, аж звенит. Молочная испарина обволакивает ладошки,… а мы её слизываем язычком /берёт из тарелки, положенную Иваном Петровичем, картошку и эротично кушает её. Предварительно посолив./ Фу, какая пошлость /отбрасывает надкушенную картошку в общий чугунок/, есть картошку, когда рядом стоит шампанское, /обтирает руки салфеткой/!

ЛИКА молча сидит, насупившись и, с глазами полными слёз.

ЛИНА: Иван Петрович, хватит жрать, когда рядом с вами - дамы! Для чего я бокалы принесла? Откупорьте шампанского бутылку, мы перечтём «Женитьбу Фигаро»!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: О! А как же! Счас мы!..

ЛИНА: Куда-а! Грязными руками за шампанское. Ступайте и вымойте их, как следует.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Есть такое дело! /Идёт в сени к рукомойнику/.

ЛИНА/Лике/: А что вы нам привезли под шампанское?

ЛИКА молча встала, достала из корзины кульки, поставила их на стол и

села на свой стул.

ЛИНА/заглядывая в кульки/: О-о.., какая экзотика. Иван Петрович, немедленно уносите свою украиньську картоплю на мою русскую печь… И всю остальную американьську жвачку туда же.

ИВАН ПЕТРОВИЧ,/унося вышеупомянутое/: Есть такое дело.., только, что же я-то буду исть?

 

79.

ЛИНА: Там, за печкою, у вас будет отличный англицкий аля фуршет! /Высыпает содержимое кульков на скатерть стола и оформляет, делает дизайн: из апельсинов, бананов, ещё каких-то экзотических фруктов и огромного кокосового ореха./ А здесь зелёный океан, жаркое солнце, бананы, кокосы и пальмы!.. И в них постель, раскинутая на ночь, а в ней жена французского посла!

ЛИКА: И запах сирени.

ЛИНА/глянула на Лику и, не сводя с неё глаз/: Петрович, принеси большой нож.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Несу, ваше величество.

ОН приносит нож, подаёт его Лине. ЛИНА медленно режет один апельсин на дольки и очищает одну дольку от кожуры.

ЛИНА: Взрывайте пробку, поручик.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Слушаюсь. /С помпой, громко вскрывает бутылку, пробка в потолок, льёт шампанское в бокалы/.Ну, за милых дам!, как поёт этот толстяк.

ЛИНА/сквозь уголок рта/: Вы поросёнок не хуже. Сделайте шаг назад.

ОН отступает. ЛИНА в упор смотрит на ЛИКУ, и та начинает медленно идти к ней, как кролик к удаву. ЖЕНЩИНЫ чокаются бокалами, пьют на брудершафт. Долгий поцелуй. Пауза. ЛИНА тянется рукой к столу, берёт очищенную дольку апельсина, наполовину зажимает в своих зубах.., ЛИКА тянется губами ко второй половинке апельсина и новый долгий поцелуй. С головы ЛИНЫ сваливается фуражка, не без лёгкой помощи ЛИКИ. ИВАН ПЕТРОВИЧ, как заворожённый, следит за непонятным ему ритуалом, механически поглатывая шампанское.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, слава Богу, помирились! /Поднял фуражку и надел себе на голову/.

ЖЕНЩИНЫ, как по команде, расходятся по разные окошки, молча смотрят в них, попивая шампанское.

Стук в двери и появляется голова ЖОРЫ.

ЖОРА: Я извиняюсь, конечно,.. но Иван Петрович у вас?!.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: О! Жора! Заходи! /Выходит к нему в сени/.

ЖОРА заходит с букетом сирени и тремя лилово-алыми тюльпанами, торчащими из сирени,.. а в другой руке у него гитара с бордовым бантом.

ЖОРА: Я, понимаешь, зашёл тебя поздравить! Ну, как обычно, ёлки-зелёные, Девятого мая!, а тебя нет, ёлки-зелёные!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да ко мне же вот – внучка приехала,.. так мы тут по-соседски… А ты с гитарой! Ну, молодец!

ЖОРА: Да вот, ха… Ну я тя поздравляю, Иван Петрович! /Передаёт ему цветы, жмёт руку.., и в его голосе, вдруг, проскакивают нотки, как у плачущего навзрыд человека./ Мы ж столько пережили! /Обнял и расцеловал фронтовика/! Здоровья вам.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Спасибо, Жора, спасибо.

ЖОРА/заговорщицки/: Может, мы к тебе пойдём.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Лина!, может, мы пойдём?..

ЛИНА,/выйдя в проём/: Ну зачем же, Иван Петрович,.. всё уже здесь… Оставайтесь. Только, я женщина одинокая, и посторонних мужчин к себе в комнату не пускаю,.. так что, тут – в сенях обустроимся.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Какие проблемы! Вас ист дас?! К печке вот этот столик /кладёт букет на печку, снимает вёдра со столика, накрытого клеёнкой, и переставляет его к печке./ Закуска уже здесь, вот стопори…

ЛИНА приносит водку, ЛИКА ставит стаканы и кока-колу, ИВАН ПЕТРОВИЧ сносит стулья и табуреты.

ЛИКА/Жоре/: Здравствуйте, Георгий Георгиевич.

ЖОРА: А-а, Анжелочка! Здравствуй. А я думаю, что за роскошные автомобили на нашем бугре появились.

80.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, я уже налил, господа.

Расселись. ЛИНА, наливает в трёхлитровую банку воды из ведра и ставит туда, принесённый ЖОРОЙ, букет.

ЖОРА/передразнивая/: Господа-а.

ЛИНА: Какие симпатичные тюльпаны.

ЖОРА: Хэ, это ж лазоревый цветок! – Шолохова читали?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да не-ет, лазоревый цветок то другое.

ЖОРА: Что другое?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, другое. То – дикий цветок, полевой, понял.

ЖОРА: Ну а этот, откуда пошёл?! Это ж я у себя на огороде выращиваю луковицы! Только они, теперь, на хрен никому не нужны.., здесь. Извиняюсь, конечно.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Как?! А алкошам колхозным?!

ЖОРА: Ну вот, из-за них-то и невыгодно стало. Жулики кругом.

ЛИНА: А знаете ли вы, что означает тюльпан в эротическом смысле?

ЖОРА: Нет.

ЛИНА: Ха.

ЛИКА: Ну, вы сегодня будете пить?!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Садись, Лина, присаживайся. Выпьем за Победу… За…

ЖОРА: За Победу!, чего ты?!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да. За неё.

Чокаются. Пьют. Закусывают.

ЛИНА: А вы, Жора, тоже на здешнем Руднике работали?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А где же ещё здесь работать. Здесь всё вокруг Рудника и крутится.

ЖОРА: Только я электриком там…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну вот, выпили за Победу над Германией,.. а теперь, закусывайте ихними гамбургами, чисбургами…

ЖОРА: А я уже позавтракал. Ты, Петрович, не переживай. Я тебе сейчас спою. /Взял в руки гитару/.

ЛИНА выключила приёмник. ЖОРА перебрал струны и запел с переборами:

а-Далеко, из Колымского края,

Шлю тебе я, Тамара, привет!

Как живёшь ты, моя дорогая,

Напиши поскорее ответ.

 

Я живу близ Охотского моря

Где кончается Дальний восток.

Я живу без тоски и печали,

Строю новый в тайге городок.

 

Как окончится срок приговора,

Я с тайгою навеки прощусь.

И на поезде, в мягком вагоне,

Я к тебе, дорогая, примчусь!

 

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Во-от,.. вот это вот.., да-а…

ЛИКА: Классно.

/ЛИНА залпом опрокинула свою стопку водки/.

ЖОРА: Ну, я щас уже немного выпил… Так что…

ЛИНА: А почему вы не до конца пропели эту песню?

ЖОРА: Не до конца-а?!

ЛИНА: Там есть и четвёртый куплет.

81.

ЖОРА: Да? Не помню. Может и был… Не помню.

ЛИНА:

Воровать я на время забуду,

Чтоб с тобой, моя детка, пожить:

Любоваться твоей красотою

И Колымскую жизнь позабыть.

 

ЖОРА: Да да-да,.. точно. Что-то было.., ага… Я эту песню, знаете, откуда привёз? Хо!.. Я же служил в Сибири! Ну, ха, во внутренних войсках. Ну-у, это было ещё в пятидесятом – пятьдесят третьем году… Вот там один… пе-ел. Ух, как он пел! И игра-ал на гитаре!.. Щто ты! Вот я у него тогда и перенял. Слушай,.. а откуда вы знаете эту песню? Я-а нигде не слышал, чтобы её пели.

ЛИНА: От верблюда. Места надо знать.

ЖОРА: А. Ну,.. ладно.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Т-такую песню испортила!..

ЛИНА: Ду-ура.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: У-у. Ну, при чём здесь – «воровать»?! Ту-ут!.. Э-э-эх!.. Знали бы вы! Тот сорок первый. /Пауза./ Ладно!!! Выпьем!

За Родину-за Сталина. /Наливает/.

ЖОРА: Ну, ты-ы,.. эта,.. Петрович, не бузи. Я-то знаю…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Цыц, ты /бьёт кулаком по столу/!!! /Глянул на ЛИКУ/. Я всегда был вместе со всем Советским народом. У нас было сильное, мощное государство, которое разбило фашизм в пух и прах. Не смотря ни на что. И у этого государства, своя! славная история.

ЛИНА: Что-то душно стало,.. пойду, переоденусь. /Встала./ А тюльпаны, в эротическом смысле, означают - мужское половое достоинство/провела по головкам тюльпанов пальцами и ушла в комнату/.

ЛИКА/обняла рукой деда/: Деду-у-уля-а… /Ласково,/ а броня крепка-а,.. а танки наши быстры-ы?.. А ты ж одессит, Мишка,.. а это зна-ачит,.. что?

ЖОРА/подхватывает, напевая/: «… что не страшны тебе ни горе, ни беда-а! Ведь ты моряк, Мишка – моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда!»

ЛИКА: Вот так /поцеловала деда в щёку/.

ЖОРА: От, у тебя внучка!.. Молодец. Давай-ка, выпьем, Петрович!

ЛИКА: Вот и правильно – выпейте. /Встала, пошла в комнату/.

В КОМНАТЕ.

ЛИНА стоит перед зеркалом раскрытого шифоньера. Она уже сняла ботинки, юбку; надела туфли на высоком каблуке и расстегнула кофту.

Входит ЛИКА, видит раздетую ЛИНУ, играющую перед зеркалом своими золотыми локонами волос. ЛИКА снимает с себя жакетик, оставаясь в маячке с серебряно-

золотыми разводами, с глубоким декольте на тоненьких бретельках. Она бросает жакетик на кровать, подходит к ЛИНЕ, и прижимается к её спине. Пауза.

В СЕНЯХ.

МУЖИКИ молча выпили.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А давай, Жора, вот эту… душевно споём /поёт/:

«Глухой неведомой тайгою,

/ЖОРА тихо подхватывает/

Сибирской, дальней стороной,

Бежал бродяга с Сахалина,

Звериной узкою тропой.

 

Шумит, бушует непогода.

82.

Далёк, далёк бродяги путь.

Укрой тайга его глухая

Бродяга хочет отдохнуть.

 

Там далеко – за синим бором,

Оставил родину свою,

Оставил мать свою родную,

Детей, любимую жену.

 

Умру – в сырой земле зароют,

Заплачет маменька моя.

Жена найдёт себе другого,

А мать сыночка – никогда.

В КОМНАТЕ.

ЛИКА прижимается к груди ЛИНЫ. Потом она целует её живот, становясь на колени; целует её ноги.., опущенные к ней Линины руки,.. Та, прижимает её к себе и тело её подрагивает.

ЛИНА/шепчет/: А-ах, Господи-и,.. ну что же ты делаешь?! Бо-оже мой!.. Вот сюда-а,.. сюда-а!.. /Опускает лифчик, освобождая груди/.

ЛИКА,/поднимаясь губами к её груди/: Мамочка моя-а!.. Сладкая моя-а!..

ЛИНА: Молчи… Ти-и-иха-а.

/ЛИКА целует её груди, посасывая и заглатывая её соски/.

ЛИНА/подвывает, как собачонка, а то дышит так, будто ей не хватает воздуха, и она спешит надышаться оставшимся, перед смертью/: А-а, а-а, ах-ах-ах,.. а-а-а… /Целует в губы ЛИКУ, спускает с неё юбочку на пол и сильно прижимает её к себе, притягивая руками за ягодицы/!

В СЕНЯХ.

МУЖИКИ кончили петь. Пауза.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Выпьем, Жора /наливает/.

ЖОРА: Где же кружка, ха-ха-ха.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Хэ-хэ, да.

/Чокаются. Пьют. Закусывают/.

ЖОРА: Эх, друг-гитара, звени, как прежде! /Заиграл переборами, склонив голову к самой гитаре/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А где ж наши девушки?.. Задремали там, что ли?.. /Встал, побрёл в комнату/.

В КОМНАТЕ.

ЛИНА и ЛИКА стоят в той же позе, в которой мы их оставили – они страстно целуются в губы.

Вошёл ИВАН ПЕТРОВИЧ, увидел их и тихо остолбенел. Пауза.

ЖЕНЩИНЫ продолжают свой нескончаемый поцелуй, не замечая, никаким зрением, вошедшего ИВАНА ПЕТРОВИЧА. Но вот, губы их разомкнулись и в один голос взвыли, а сомкнутые тела крупно задрожали. ИВАН ПЕТРОВИЧ медленно осел на пол где стоял. Он смотрит на них, не отрываясь, и раскрыв рот. Пауза.

ЛИНА/Лике/: Что же ты со мной делаешь?!.

ЛИКА: То же, что и ты со мной!…

ОБЕ тяжело дышат, медленно отпуская друг друга из объятий. ЛИНА увидела сидящего на полу ИВАНА ПЕТРОВИЧА. Пауза. ЛИНА поправила лифчик.

ЛИНА,/беря Лику за руку, как в бальном танце, Ивану Петровичу/: Позвольте представить – это моя принцесса.

ЛИКА,/повернув голову/: Дедушка!.. Что ты здесь делаешь?

83.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Сижу.

ЛИНА/Лике/: Принцесса,.. а теперь: красиво перешагивайте через свою юбочку и пойдёмте к нашему шампанскому.

Они подходят к комнатному столу, с фруктами и шампанским, берут в руки свои бокалы.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/продолжая сидеть/: Она – принцесса, а ты, стало быть, королева?

ЛИНА: Королева.

/Звенят бокалы, ЖЕНЩИНЫ пьют шампанское/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Лине/: А может быть, ты – король?

ЛИНА: Не хамите… в моём доме.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Это дом бабки Дуси!, которая, как проклятая, всю жизнь!..

ЛИНА: Да-а! Да-а! Да-а! Все-е вы-ы, как проклятые-е!! Молчуны-ы! Великие-е! Что ж это бабка Дуся – казачка донская из Кагальницкой станицы – здеся – за Кальмиусом

оказалася?! /Пауза. В проёме, между сенями и комнатой, вырос ЖОРА./ Молчите?! Ну,.. продолжайте молчать. Сплошное молчание. Уже все газеты, все журналы давно про всё рассказали! А они продолжали молчать. Так и ушли в могилу – молча. А где же теперь вашим внукам и правнукам и пра-пра-пра… - где опору взять? На что душу опереть?

У вас она, хоть в тайне, хоть в тёмных холодных подвалах души.., она была. Ничего!, что в смертельном запрете наружной охраны… Но была-а! А где её найти вашим потомкам?

/Глянула на икону./ У Бога? Бог на небе. А что на земле? /Пауза./ Пустота. Сегодня, небесная ось не доходит до нашей географической точки. – Наша часть стержня сгорела в плотных слоях атмосферы.

Пауза.

ЖОРА/навзрыд/: Во-от женщина!.. Молодец. В самое сердце… и-их!.. /Махнул рукой, пошёл в сени, сел к столу/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да, но я сам-то тоже… - только двадцать третьего года рождения!…

ЛИНА/Ивану Петровичу в упор/: Так чего ж ты про своё - чужие слова поёшь в общем хоре. Ты же этой лопатой лжи ещё глубже роешь чёрную яму молчания.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/кричит/: Жора-а, налей мне водки!

ЛИНА: Не-ет, Жора, не наливай никакой водки.., а иди сюда и неси мне стул. /Жора входит со стулом в руках./ Ставь сюда, а сам садись туда – к Ивану Петровичу, на пол. –

это будет у нас партер. Принцесса – на кровать – это у нас будет – королевская ложа /подаёт ЛИКЕ руку, так же, как в первый раз, и ведёт, через её юбочку, к кровати/.

ВСЕ расселись. ЛИНА достаёт с полки шифоньера пачку сигарет, длинный мундштук. Вставляет в него сигарету, подходит к сидящим на полу. Толкает ЖОРУ носком туфли.

ЛИНА: Мужчина, дайте женщине огня.

ЖОРА достаёт из своего кармана коробку спичек, чиркает, даёт ей прикурить. У ИВАНА ПЕТРОВИЧА верх удивления в глазах. ЛИНА молча идёт к столу, наливает два бокала шампанского, берёт один, подносит ЛИКЕ.

ЛИНА: Пейте, принцесса. /Возвращается к столу, берёт один банан, эротично очищает его, свесив кожуру, подносит ЛИКЕ, даёт ей откусить кусочек, из своих рук и, так же, сделать затяжку, из своего мундштука. Теперь, ОНА отдаёт ЛИКЕ надкусанный банан, возвращается к столу и разворачивается к «публике»./ Поэт Евгений Евтушенко «Итальянские слёзы». Стихотворение писано в 60-е годы. Читает – королева. /Берёт со стола банан, так же очищает его, медленно съедает, на глазах у «публики», бросает на стол кожуру, берёт полный бокал, идёт к стулу, садится на него, нога на ногу, отпивает шампанское и, сладко затянувшись сигаретным дымом из мундштука, начинает декламировать низким голосом/:

 

Возле Братска, в посёлке Анзёба

84.

плакал рыжий хмельной кладовщик.

Это страшно всегда до озноба,

если плачет не баба – мужик.

 

И, корёжась не человечьи,

удержаться старалось лицо,

но тряслись неподвижные плечи,

и из глаз всё лило и лило.

 

Всё выкладывал он до крохи,

как под Минском он был окружён,

как по дальней железной дороге

был отправлен в Италию он.

 

«Но лопата – пойми! – Не копала

в ограждённой от всех полосы,

а роса на шоссе проступала,

понимаешь – роса на шоссе!

 

И однажды с корзиночкой мимо

итальянка девчушечка шла,

и что люди голодные, мигом,

будто русской была,-поняла.

 

Востроносая, словно грачонок,

протянула какой-то их фрукт

из своих семилетних ручонок,

как из бабьих жалетельных рук.

 

Ну, а этим фашистам проклятым –

что им дети, что люди кругом!

И солдат её вдарил прикладом,

и вдобавок ещё – сапогом.

 

И упала, раскинувши руки,

и лежала она на шоссе,

и заплакала горько, по-русски,

так, что сразу мы поняли все.

 

Сколько наша братва отстрадала,

оттерпела от дома вдали,

но, чтоб эта девчушка рыдала,

мы уже потерпеть не могли.

 

И овчарок, солдат – мы в лопаты,

рассекая их сучьи хрящи,

ну, а после уже – в автоматы;

оказались они хороши.

 

И свобода нам хлынула в горло,

и, вертлявая, точно юла,

85.

к партизанам их тамошним в горы

та девчушка нас повела.

 

Были там и рабочие парни,

и крестьяне – и я пободрел.

Был священник – по ихнему «падре»…

Так что к Богу я, брат, подобрел.

 

Мы делили затяжки и пули,

И любой сокровенный секрет,

и порою, ей богу, я путал,

кто был русский в отряде, кто нет.

 

Что оливы, браток, что берёзы –

это, в общем, почти всё равно.

Итальянские, русские слёзы

и любые – всё это одно…

 

«А потом?» - «А потом при оружье

мы входили под музыку в Рим.

Гладиолусы плюхались в лужи,

и шагали мы прямо по ним.

 

Развевался и флаг партизанский,

и английский, как миленький был,

и зебрастый американский –

лишь про нашенский Рим позабыл.

 

Но один старичишка у храма

Подошёл и по-русски сказал:

«Я шофёр из посольства Сиама,

а посол был фашист – он сбежал.

 

Эмигрант я, но родину помню…

Здесь он рядом – тот брошенный дом.

флаг, смотрите-ка, - алое поле,

только лев затисался на нём.»

 

И тогда, не смущаясь нимало,

финкарями спороли мы льва,

но чего-то ещё не хватало –

мы не поняли даже сперва.

 

А чернявый грачонок Мария

/пусть простит ей сиамский посол!/

хвать-ка ножницы из барберии;

да и шварк! – от юбчонки подол.

 

И чего-то она верещала,

улыбалась хитрёхонько так,

и чего-то она вырезала,

86.

и потом нашивала на флаг.

 

И взлетел – аж глаза стали мокнуть

у братвы загрубелой, лютой –

красный флаг, а на нём серп и молот

из юбчонки девчушечки той.»

 

«А потом?» Посмотрел он, запнувшись,

дёрнул спирта под сливовый джем,

а лицо было в детских веснушках

и в морщинах-недетских совсем.

 

«А потом через Каспий мы плыли.

Обнимались и впляс на борту!

Мы героями вроде как были,

но героями – лишь до Баку.

 

Гладиолусами не встречали,

а встречали, браток, при штыках

и угрюмо овчарки ворчали

на отечественных поводках.

 

Конвоиров безусые лица

с подозреньем смотрели на нас,

и кричали мальчишки нам «фрицы!»

так, что слёзы вставали из глаз.

 

Весь в прыщах, лейтинант-необстрелок

в форме новенькой – так его мать! –

нам спокойно сказал: «Без истерик!»

и добавил: «Оружие сдать».

 

И солдатики нас по-пастушьи

привели, как овец сосчитав,

к так знакомой колючей подружке

в так знакомых железных цветах.

 

И куда ты негаданно делась

в нашей собственной кровной стране,

партизанская прежняя смелость?

Или, может, приснилась во сне?

 

Опустили мы головы низко

и оружие сдали легко.

До Италии было неблизко,

а до дому совсем далеко.

 

Я, кидая оружье и шмотки,

под рубашкою спрятал тот флаг,

но его отобрали при шмоне:

«Не достоин… - сказали, - Ты враг…»

87.

И лежал на оружье безмолвном,

что досталось нам в битве святой,

красный флаг, а на нём серп и молот

из юбчонки девчушечки той…»

 

«А потом?» Усмехнулся он жёлчно,

после спирту ещё пропустил,

да и ложкой комкастого джема,

искривившись, его подсластил.

 

Вновь лицо он сдержал через силу

И не знал - его спрятать куда:

«А не стоит… Что было – то было,

только б не было так никогда…

 

Завтра рано вставать мне – работа…

Ну, а будешь в Италии ты:

где-то в городе Монте-Ротонда

там живут партизаны-браты.

 

И Мария – вся в чёрных колечках,

а быть может в седых – столько лет!

Передай, если помнит, конечно,

Ей от рыжего Вани привет.

 

Ну не надо про лагерь, понятно.

Как сказал, что прошло – то прошло –

Ты скажи им – им будет приятно –

в общем, Ваня живёт хорошо…»

 

…Ваня, всё же я в Монте - Ротонде

побывал, как просил меня ты.

Там крестьянин, шофёр и ремонтник

Обнимали меня, как браты.

 

Я не видел синьоры Марии,

только просто вошёл в её дом,

и смотрели твои голубые

с фотографии рядом с Христом.

 

Меня спрашивали и крестьяне

и священник – весь белый, как снег:

«Как там Ванья?» «Как Ванья?» «Как Ванья?»

и вздыхали: «Такой человек!»

 

Партизаны стояли рядами –

столько их для расспросов пришло,

и твердил я, скрывая рыданья:

«В общем, Ваня живёт хорошо…»

 

Были мы ни пьяны, ни тверёзы –

88.

просто пели и пили вино.

Итальянские, русские слёзы

и любые – всё это одно.

 

Что ж ты плачешь, опять наливая,

что ж ты цедишь: «А, всё это блажь!»

Тебя помнит Италия, Ваня,

и запомнит Россия – не плачь!

ЛИНА кончила декламировать. Пауза. ОНА ставит на стол бокал, продувает мундштук.

Слышатся всхлипы ИВАНА ПЕТРОВИЧА.

ЛИНА: Жора, принесите ему водки.

ЖОРА, пряча лицо, идёт в сени, наливает две стопки водки; одну выпивает сам, а вторую стопку и бутылочку кока-колы подносит ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ. Тот выпивает водку, как корвалол из стопки.

ЛИНА: Ну что вы молчите, дрянной старик? Жора, посадите его на кровать – это у нас будет теперь – скамья подсудимых. А вы, принцесса, пересядьте на стул.

ЛИКА послушно идёт к стулу и садится на него. ЖОРА усаживает ИВАНА ПЕТРОВИЧА на кровать, и становится в проёме между комнатой и сенями. ЛИНА становится у дальней спинки кровати, что в ногах.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/сдерживая, плачь и угнув голову/: За что же это – на скамью подсудимых?

ЛИНА: Он ещё ничего не понял. За то, что вы углубляете пропасть молчания, то есть – лжи, теперь уже своей собственной лопатой. Вашу правду не знают ни ваши дети, ни ваша вот – собственная внучка.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну да ты уже всё рассказала.

ЛИНА: Не-ет, это я только сыграла увертюру.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Только меня! – под Вильнюсом долбануло,

ЛИНА: Колись, дедушка, колись.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Так, долбануло-то так, что я ничего и не помню!

ЛИНА: Раска-алывайся.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: К тому времени и двух месяцев не прошло, как меня в Армию призвали! Я ни одного фрица убить не успел!.. Я вообще не понимаю – зачем они меня в плен взяли! Как подопытного, что ли?!. У меня же вот /снял фуражку/ - кусок железа

вместо черепа! /ЛИКЕ/ Вот, внученька, кусок немецкого железа /стучит ладонью по голове, плачет/!

ЛИКА бросается к нему на кровать, обнимает его, гладит по голове.

ЛИНА: Короче.., после войны, Советская власть вас привезла сюда – на Рудник?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну! Сюда – на Каракубу!

ЛИНА: На что, на что??

ИВАН ПЕТРОВИЧ: На Каракубу!

ЖОРА: Да-а, это железнодорожная станция здесь так называется. Или называлась, хрен её знает.

ЛИНА: А здесь есть железная дорога?

ЖОРА: Та.., там уже ничего не ходит. Рудник её использует и всё. Ну, вроде, поезд какой-то, когда-то идёт – то ли в Ростов, то ли в Донецк… А, не знаю.

ЛИНА: Та-ак, значит, бывшие наши военнопленные основали у рудника городок и назвали его – Комсомольском. Оригинально. А на самом деле, это – Каракуба.

ЛИКА: Фу,.. перестаньте произносить это мерзкое слово, оно заряжено чёрной энергетикой.

 

89.

ЛИНА: Ха,.. оно так и есть, в прямом смысле этого слова. Это азиатское слово – Каракуба, а по-русски – Чёрный Город.

ЖОРА: Ну, мы к этому, слава Богу, никакого отношения не имеем. Мы тут отдельно – на своём бугре живём,.. у нас тут старый хуторок…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Мы даже не можем встречаться в День Победы, у нас нет такого места на земле! Наших армий и подразделений даже и не существует! Как их и не было никогда! Самолёты наши сгорели на земле, так и не взлетев. Целые Армии взяты в плен,

не успев получить никаких Приказов сверху. Там – в Германском плену – я думал, что это немецкая пропаганда, а теперь понял - правда.

ЛИНА: Поэтому, после отсидки, вы не стали возвращаться на свою родину – в Аксай,.. до которого, от сюда, рукой подать?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Конечно!.. С какою же это я победой вернусь.., да ещё через столько лет!.. Вопросы да восклицательные знаки на своей спине носить, как чугунные чушки на проволоке!?. /Зарыдал/!

ЛИКА,/гладя его/: Дедушка, дедуля,.. ну не плачь, родненький…

ЛИНА: Вот твоя история, Иван Петрович, и никакой другой истории у тебя нет.

ЛИКА: Ну не плачь, дедушка, не плачь.

ЛИНА: Теперь, пусть плачет. Слеза – она смягчению на «грудя» даёт. /Берёт апельсин, связку бананов и направляется в сени./ Жора, ступайте за мной.

ЖОРА идёт за ней в сени. ЛИНА кладёт фрукты на столик, включает в розетку приёмник. ЖОРА осаживается на табурет. ЛИНА садится на стул, изящно снимает туфли со своих ног, и ставит их на столик, а ноги кладёт на печь где постелена газета. Теперь, ОНА медленно начинает очищать апельсин. Пауза.

Вечереет. Свет в окошках становится красным.

В КОМНАТЕ.

На кровати ЛИКА успокаивает, целует и жалеет своего деда, который рыдает навзрыд.

ЛИКА: Дедуля, ну не плачь, не расстраивайся так,.. родненький, тебе же нельзя… И бабушки нашей рядом нет, нашей бабушки Лены. И коровку свою ты продал потому, что бабушки не стало… Бурёнку продал? Во-от,.. я же всё понимаю, я понимаю, что тяжело

тебе без бабушки. А про это я ничего не знала: ни про твой плен, ни про твою голову,.. бедненькая моя головушка -а… Боже мой, как это жестоко и ужасно!.. Боже мой, за что же

это всё на тебя?.. /ОН, плача, улёгся головой на подушку; ОНА ему помогла: сняла туфли с его ног и завела их на постель./ Вот та-ак… пусть наша головушка отдохнёт, бедненькая… Ой, какая она бедненькая, а мы-то ничего и не знали.., плохие мы были, что

про нашего дедушку ничего и не зна-али,.. а теперь мы знаем и будем его жалеть… Во-от,.. расстегнём его сорочку,.. пусть душа подышит, пусть подышит душа и вздохнёт, и тяжёлый дух свой переведёт… А сердечко наше стучит?.. Стучит наше сердечко – умница… Пусть стучит-ит, пусть громче наше сердечко стучит, нам ещё жи-ить надо… А животик наш как, а? Как тут наш большой животик?.. Во-от, он наш большой животик, жирненький животик, бедненький животик. Сдавил его противный пояс,.. и разгуляться нашему животику не дает, /расстёгивает ремень и брюки на НЁМ/, а мы его освободим от этого плена,.. освободим, а брюки, противные, спустим… - на низ – на нижестоящие организации.., спустим. Они у нас стоящие или лежащие?.. – орга-ны-зации?.. Ой, и тут волосики какие-то! А здесь железки никакой не вставлено?.. – ни немецкой, ни американской?.. Не-ет?.. Нету тут железок, нету тут у нашего Ванечки железок.., у Ванечки нашего тут всё живое,.. а живое – всё наживное, как любила говорить наша бабушка Лена… А мы эти волосики да нашими кудряшками – вот та-ак, вот та-ак… вот… та-ак.., вот… так…

В СЕНЯХ.

ЛИНА, задумчиво глядя в одну точку, медленно очищает свой апельсин от кожуры. ЖОРА долго сидит, сгорбившись, и уронив скрещенные руки на свои колени. Потом, ОН

90.

наливает себе стопку водки, выпивает её и… застывает, плотно сомкнув губы и ужасно сморщившись.

Пауза.

ЛИНА: Вкусная?

ЖОРА /с той же гримасой, молча кивает головой/!

Пауза.

В КОМНАТЕ.

ЛИКА/так же колдует над пахом ИВАНА ПЕТРОВИЧА, щекоча его своими завитушками/: А кто сказал, что наш дедушка не мужчина?.. Кто сказал, что наш дедушка уже не мужчина? Н-не-ет, дулички вам!.. Во-от вам – наше мужское начало,.. вот вам – наше мужское достоинство, во-от он – наш корень,.. наш крепкий корешок,.. корешочек… Не-ет, никому не да-ам, это мой корешо-очек,.. мо-о-ой /садится сверху./ О-о-ой, какая прелесть!.. Ой, как хорошо.., как хорошо нам!.. А Ангелину Владимировну ты прости-и…

Она хорошая… У неё судьба плохая. Она два! раза сидела.., Один раз – семь лет, от звоночка до звоночка,.. другой раз – три годочка тянула… Первый раз – по сфабрикованному делу, против ректора их института-а.., за взятки. Но его-то самого-о, потом, оправдали – через два года-а – пересуд был.., адвокат из Москвы его защищал – старичок – он ещё при царе учился, и на Нюренбергском процессе, от Советского Союза, участвовал, как она рассказывала. Так что, ректора оправдали-и,.. но все остальные – от звоночка до звоночка. А муж её там же работал и, конечно же, отказался от неё, а двое маленьких сынишков с ним тогда остались… и всё! с ним осталось. А другой раз её по дурацкому видео-делу за-де-ла-ли-и… Пе-ре-строй-ка-а у нас такая была-а, помнишь?..

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Бо-оже!.. Анжелика, что же это мы?!.

ЛИКА: Хорошо-о. Хорошо-о! Мы с тобой… просто… молодцы. За-ме-ча-тельно-о-о.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Мне стыдно…

ЛИКА: Молчи-и-и… Молчи, молчи.. Вот. Вот. Во-от. Во-о-о-тсщ-щ-ш-ш-ша-а. /Пауза./ Глупенький, это нормально, когда жалеючи и любя. Мы же с тобой родные люди,..

человечики. И у тебя, кроме меня, никого нет. И никого уже ближе не будет. Тебе же хорошо?..

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Хо-ой.

В СЕНЯХ.

ЖОРА сидит так же – сморщившись и лицом, и фигурой. ЛИНА отламывает несколько долек очищенного апельсина, протягивает ЕМУ – ОН отрицательно вертит головой.

ЖОРА/навзрыд/: Н-немогу-у!.. Не могу забыть я морячков!.. Они стоят у меня перед глазами!..

ЛИНА/положила дольки апельсина себе в рот, пожевала/: Погибли?

ЖОРА: Все!!

ЛИНА,/так же, безразлично, глядя в одну точку/: В море?

ЖОРА: Н-не-ет! В степи-и-и! У Матвеевых курганов!..

ЛИНА: Матвеевых??

ЖОРА: Н-ну! Тут вот, не далеко!.. – в Ростовской области! Я пацан был, /показывает рукой рост/! От бомбёжки бегал!.. Из Ростова!.. Когда Ростов бомбили!.. То в Хомутовку – к тётке!.. То на Верблюд – к другой тётке!.. Пешко-о-ом! Пешком в Хомутовку! – сам себе теперь поверить не могу! А то – я за Таганрог бежал – к третьей тётке! Вот на этом

пути я и напоролся!.. Может, Богу было угодно, чтобы я в живые свидетели попал. Немец-то на этих курганах укрепился! – да как! укрепился – из пулемётов бьёт!, из миномётов,.. про автоматы я уж молчу. А наши ребята – внизу – без ничего /ЕГО душит спазм/!..

ЛИНА: Как – без ничего?

ЖОРА: Да ничего у них нет. Ножи… Да у кого – винтовочки со штыками. /Пауза./ А я – паца-ан!.. Но меня поразило тогда: я стоял и ясно видел всю обречённость их. И что меня

91.

поразило от головы до пят, что остановить эту бойню никто не может. /Пауза./ А какие ребята!.. Молодёжь, как на подбор! – здоровые, красивые. Жар-ра-а стоит.., а они в чёрных бушлатах на тельняшку. А сколько их было!.. – Тьма!! Все полегли. Всё кругом чёрным покрыто было. А-ай! /Махнул рукой, плачет/.

ЛИНА: Ну что вы, Жора, это лишь маленький эпизод большой войны.

ЖОРА: Да?!! М-м-м!..

ЛИНА: Та-ак /смачно, по-хозяйски опустила ладони рук на колени./ Надо идти встречать корову! /Встала, обошла столик и, босиком, в чулках, пошла в комнату/.

Пауза.

В окошки лёг тёмно-бордовый свет заката.

В КОМНАТЕ.

Та же мизансцена.

ЛИКА/деду/: А ты посмотри, посмотри – какая у тебя внучка /спускает майку со своих плеч, обнажает груди/,.. ну,.. как?.. Тебе нравится твоя девочка? А ты послушай её сердце, /берёт его руку и прижимает к своей груди/.., где тут наше сердечко?.. А здесь у нас, что /берёт его другую руку и прижимает к своей груди/?.. А как ты бурёнку доил?.. А? Ну-ка, покажи,.. покажи своей девочке… Во-от. Вот как… А бурёнка мычала от удовольствия: «М-му. М-му-у. М-му-у.» А хочешь, я поздороваюсь со своим корешком? – пожму ему руку. М-м-м. М-м-м. М-м-м…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: М-м-м. М-м-м. М-м-м. Как! это ты??

ЛИКА: А ты дои, дои бурёнку.

/Тихо мычат в один голос/.

В комнату входит ЛИНА, она проходит мимо кровати к шифоньеру.., но вдруг останавливается и оборачивается в сторону кровати. Смотрит на родственников в

упор. Пауза. ЛИНА молча и быстро взлетает на кровать, и садится на свои колени сзади ЛИКИ, сжимая её бёдра руками, как клещами, и прислушавшись к ритму всадницы, подключается к её аллюру.

ЛИНА/шепчет Лике через её плечо/: А-ах, ка-кая прелесть… Какая волнующая пара… Какое слияние душ и тел. О-о-о, как это меня возбуждает!..

ЛИКА,/перегибаясь назад и обхватывая голову Лины своими руками/: Ты говоришь правду?..

ЛИНА: Я сейчас кончу, ребя-ята!

ЛИКА: Любимая!

ИВАН ПЕТРОВИЧ вдруг оторвался от подушки, через ЛИКУ обхватил руками ЛИНУ, глянул в её лицо, как человек, вернувшийся из бессознательного состояния, впился рукой в её локоны, а губами в её губы. Пауза. ИВАН ПЕТРОВИЧ разжал свои руки и рухнул на подушку.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/прохрипел/: А-а-ах-хх.

Пауза.

ЛИНА/со слезами в голосе/: Во-от, кого он хотел и жаждал! Вот, Ан-же-лика!, Маля-вочка моя. Что и требовалось доказать.

Пауза.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/как из подземелья/: Анжела, девочка,.. а ты не проститутка?!.

ЛИКА/расхохоталась, с надрывом в голосе/: Не-ет, не проститутка! Хотя могла бы и стать. Но теперь поздно. – Ваш правнук уж третий класс заканчивает.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А я его толком и не знаю. Спасибо, конечно, что в мою честь – Ванечкой назвали.

ЛИНА,/заводясь, как турбина самолёта/: Да что же это вы такое несёте?! /вышла из койки/! Да побойтесь же вы Бога!.. /Вдруг взглянула на икону, быстро подошла к ней и закрыла образ рушником. Вновь – к ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ/ да она же сейчас - подвиг! совершила.. Она!.. Вас!..

92.

ЛИКА: Лина, не надо, ты не понимаешь…

ЛИНА: Не-ет. Я всё понимаю. Или вы подвигом считаете только, когда грудью на амбразуру?!! Блядская Совдепия! Уркино государство! Уродская машина! – когда ж она уже остановится, захлебнувшись нашей кровью, подавившись нашими телами!, деньгами и нищетой?!!

ИВАН ПЕТРОВИЧ/как из подземелья/: Ха-га-га! Да его уже давно нет – того государства.

ЛИНА: Кого ты лечишь, дедушка? Не надо щупать бабушку!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Что, ха-га… Я, например, в Украинском государстве живу,.. Анжелика – в России,.. а вот ты – непонятно, небось - в Ростове прописана.

ЛИНА: А-а-а /махнула рукой/,.. бедные, несчастные люди.

/Совсем стемнело. Горит лампадка./

ЛИКА: Однако, у вас, дедушка, спермы на ведро набралось.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Теперь уже не у меня. Смотри, не заберемени.

ЛИНА: Ну, вот, нам ещё инцеста не хватало.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Эт-то ещё что такое?!.

ЛИНА: Не пугайтесь, инцеста – это, всего лишь – кровосмешение. /ЛИКЕ/ Так, девочка моя, бери-ка свою молодку в жменьку и ступай за печку мыться,.. и попробуй проронить на мою постель хоть каплю его гадости.

ЛИКА/весело/: А почему, это – молодка?

ЛИНА: Так баба Дуся, царство ей небесное, письку свою называла.

/ЛИКА весело расхохоталась/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А почему это у меня – гадость?

ЛИНА: Молчите, старик, я сразу приметила, что вы ходок ещё тот.

ЛИКА/смеётся/: Ой, расплескаю! /Протопала в сени./ Ой, здесь темно!..

ЛИНА: Сейчас я свечку зажгу.

В СЕНЯХ.

Светится только приёмник. Входит ЛИНА, на ощупь находит спички на печи и там же зажигает свечу. За столом, уронив голову на руки, спит ЖОРА.

ЛИНА: А Жора спит. – У моих соблазнительных туфель. /ЛИКЕ./ Иди в уголок, я дам тебе тазик и воду. /Подставляет ей таз, подаёт большую кружку с водой/.

ЛИКА моется. ЛИНА подаёт ей полотенце и та, вытираясь, бежит в комнату.

ЛИНА взяла таз, будит ЖОРУ.

ЛИНА: Алё-ё!.. Пассажир!

ЖОРА/поднял голову/: А?! Что?

ЛИНА: Приехали. Ваша станция.

ЖОРА: Какая станция??

ЛИНА: Пойди, дорогой, хоть воду вылей из таза, /передала ему в руки таз/.

ЖОРА: Ага, конечно, /соображает.., потом идёт с тазом на выход/.

ЛИНА, забрав свои туфли со стола и горящую свечу, уходит в комнату.

В КОМНАТЕ.

ИВАН ПЕТРОВИЧ сидит на кровати и обувается. ЛИКА стоит перед зеркалом шифоньера, в трусиках и в маячке, пытаясь привести в порядок своё лицо и причёску.

ЛИНА,/со свечёй в руках, подходит к Лике/: Чего же ты там видишь, чудачка?

ЛИКА: Пока ничего. Теперь, вижу, /продолжает приводить себя в порядок/.

ЛИНА/Ивану Петровичу/: Ну, зачем же так кряхтеть,.. здесь же молодые дамы.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Дамы-то может и молодые,.. а я старый больной человек.., да ещё – в стельку пьяный.

ЛИНА: Не прикидывайтесь. Нашкодили и в кусты?

/В сенях громыхает тазик и всё железное/!

ЖОРА: Ау-у, люди!.. Там на улице машины сигналят!.. Это не к вам?!.

ЛИКА: Это за мной. /Надевает юбку, туфли, жакетик/.

93.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Жо-ора, ты ещё здесь?!.

ЖОРА: Хо-го-о!.. Зде-есь, Иван Петрович!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Щ-щас мы с тобой ещё выпьем!

ЛИНА: А ну все, «кибиням» собачьим!!!

Пауза.

ЛИКА,/подходя к Лине/: Я тебя поцелую, на прощанье?

ЛИНА: Обойдёшься!

ЛИКА: Ну,.. тогда… - пока-пока /делает «тёте ручкой» и идёт на выход/.

ЛИНА/Ей вслед/: И заткни свою экзотику себе в жопу!!. /Бросает ей вслед апельсины, бананы и другие фрукты/!!!

/ЛИКА, весело вскрикнув, убегает/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ проходит в сени к перепуганному ЖОРЕ.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Давай-ка, Жора, выпьем /сел за стол, налил/.

ЛИНА/выходит к ним. Сдержанно/: Уходите, мужики.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Жоре/: Будь здоров, /чокается с его стопкой, пьют./ Бери гитару, пойдём ко мне. У меня самогон есть!

Приёмник гаснет.

ЛИНА: Хм, а свет-то был,.. а мы и не включали. – Привы-ыкли.

ЖОРА/Лине/: Там, на улице, чья-то корова мечется.., не ваша?

Пауза.

МУЖЧИНЫ молча ушли.

ЛИНА/одна/: Ещё одна беспризорная. /Обмякла, села на табурет и заревела/!

З А Н А В Е С .

Конец I-го акта.

* * *

Боцман отложил пьесу и, наконец, утёр, как следует, слёзы со своих глаз и щёк. «Откуда же этот пацан знает??» - ворчал он, кряхтя и, вставая с постели. «Откуда ж он знает??»

Боцман вышел в сени, взял со стола, выложенные им из карманов брюк, курительные принадлежности – трубочку из вишнёвого дерева, кисет с табаком и спички. Он набивал трубочку табаком, руки его дрожали, он всё повторял: «Какое-то наваждение! Откуда ж он взял?? Как он мог-то?»

Набив трубочку, он вышел во двор. Закурил. Поднялся на то высокое место, где давеча сидел Мессир. Сел на табурет. Перевёл дух, осмотрелся. Вдали внизу лежал Дон. Теперь он казался более отдалённым – солнце шло к закату, и, вот-вот, должно было спрятаться за высокий холм, на котором лежал городок – и от этого, Дон, и всё задонье, как бы, покрылось голубоватой дымкой.

Из-за Дона, из широкой полосы прибрежной рощи, доносились звуки баяна и песня. Пели, в основном, женские голоса. Потом, эти голоса, о чём-то громко и весело переговаривались, в эти голоса, иногда, врезался одинокий мужской голос – вероятно, баяниста. И вновь, широко по-над рекой, разливалась песня.

Боцман пыхтел, свыкшейся с ним, трубочкой, слушал песню и думал о чём-то, о своём.

Но думки его прервала грянувшая, со стороны причала, дикая музыка, которая, в основном, долетала сюда в качестве бухающего такты ударника. «Это на нашей яхте» - подумал боцман. «Кот злодействует». И, вычистив свою трубочку, боцман вернулся во флигель. Зачерпнул кружкой из ведра «Крещенской воды», напился, прошёл, лёг на койку, взял, отложенную пьесу, и продолжил чтение.

* * *

II-ой АКТ.

 

На дворе день.

94.

Та же хата. Чисто прибрано. В сенях много трёхлитровых банок с молоком, повязанных марлей. Сирени уже нет. В комнате, на столе, в нескольких спаренных тяжёлых подсвечниках, горят свечи, в форме мужских фаллосов. Здесь же лежит большой блестящий, чем-то набитый, пакет; рядом – красивая тёмная бутылка, две стопки и связка бананов. Икона закрыта рушником. В ближайшем от иконы – левом углу, приспособлен

магнитофон, с пристежными колонками, и звучит В. Высоцкий с песней «Нежная правда в красивых одеждах ходила…»

Открываются двери в сени, появляется ЛИНА, с только что открытым висячим замком в руках,.. она осторожно ступает через порог, прислушивается. Одета она в то же – чёрное, но голова не покрыта, а волосы строго забраны на затылок. Она медленно проходит к комнате, останавливается в проёме, улыбается, хмыкнув. Устало идёт к кровати и, отбросив на этажерку замок, тяжело садится на постель.., а затем, развернувшись, ложится, разбросав руки, а ноги, прямо в ботинках, «бросает» на спинку кровати. Высоцкий запел «Баньку по белому». ЛИНА слушает, прикрыв веки. Но вдруг она подскочила к шифоньеру, достала сигарету, зажигалку.., прикурила, походила по комнате и легла на кровать в той же позе. Курит. Высоцкий запел свою «Цыганочку» по-французски.

На пороге сеней появляется ЛИКА, она в ковбойской шляпе, в рубашке, в крупную красно-чёрную клетку, навыпуск; в джинсах расклешённых книзу; в мокасинах на высоком каблуке, а на шее, скручен и повязан, знакомый Линын чёрный платок. ОНА, как каратистка, бьёт ногой дверь, шире раскрывая её, и, медленной с потягом походкой,

проходит в комнату. Останавливается у магнитофона и резко поворачивается лицом к лежащей ЛИНЕ. Кассета в магнитофоне кончилась. Тишина.

ЛИКА: Привет.

ЛИНА: Привет. /Большим пальцем промокает глаза/.

ЛИКА: А что ж это вы не на Дне рождения?

ЛИНА: На каком Дне рождения?

ЛИКА: Ну, как же, там Жора с дедом уже во всю пируют,.. королеву ждут. Свататься к ней собираются. Охмурила мужиков?

ЛИНА: Я корову продала, только что приехала.

ЛИКА: А я знала, что ты именно этим автобусом вернёшься.

ЛИНА: Я поняла. Спасибо за записи, тронута. Так у кого, у деда День рождения?

ЛИКА: Хэх. Двадцать второго мая был – в среду!

ЛИНА: А-а-а.

ЛИКА: Да-а-а! Что, не знала?

ЛИНА: Понятия не имела.

ЛИКА: А молилась ли ты на ночь, Дездемона?!. /Подтянула вверх подбородок, выставила шею/.

ЛИНА: Глянь-ка, мой платок! А я его обыскалась!

ЛИКА: И где ж ты его обыскалась?

ЛИНА: Везде.

ЛИКА: А надо было искать – у моего деда в спальне, на спинке кровати.

ЛИНА: Правда?! Ха-ха-ха!.. Как же это я?!. /Гасит окурок в пепельнице, на этажерке/.

ЛИКА,/наступая мокасином на руку Лине/: Так как же это ты?!

ЛИНА: Это было ещё девятого мая,.. когда мы за картошкой ходили.

ЛИКА: За картошкой – в спальню??

ЛИНА/расхохоталась/!

ЛИКА/рыкнула/: Мр-рых! М-мерзкая, противная баба /пихнула мокасином её руку и отошла прочь/!

ЛИНА: Ты мне сделала больно.

ЛИКА: А ты мне не сделала больно?!

95.

ЛИНА: Ты сделала больно моей руке!

ЛИКА: А ты моему сердцу!

ЛИНА: Но что же делать… У него такая тупиковая ситуация…

ЛИКА: У кого?

ЛИНА: У Жоры. Со своей ростовской женой он давно развёлся,.. приехал сюда досматривать свою тётку, так же как и я, только, я тут чуть больше года, а он уж давно. Во-от.., похоронил он тётку, привёл в дом бабу, расписался с ней.., теперь у неё появились какие-то племянники.., и они теперь ему житья не дают. А в Ростове, в квартире его покойной матери, живёт его сын с женой.., но они его не только не могут принять.., а и самого сына жена скоро попросит.., он чернобылец – ну и.., всё такое. Так что, свататься ко мне, говоришь, собираются?

ЛИКА: Я поняла: ты беспринципная, падшая женщина. – С продажной душой и телом.

ЛИНА: Да, а что?

ЛИКА: К тому же!.. – ты сухарь, заброшенный хозяином в угол!., но тебя даже старые мыши не станут кусать!

ЛИНА: Ха-ха. Выдаёте желаемое за действительное? Я зна-аю, как одна серенькая мышка, увидев на больничке заварное пирожное полное душистого натурального крема,.. лизнула его, надкусила, как тот хохол из анекдота, и смылась, даже не взяв расчёта у своей родной администрации. Так! уж ей захотелось уколоть это пирожное в самое

сердце, зная, что оно – бессильное – останется в ржавой вонючей клетке на съедение крысам! Или превратится в сухарь. Не вышло – не превратилось. И крысам не сдалась.

ЛИКА: Ты с ума сошла.

ЛИНА: Молчи, дрянь!

ЛИКА: Дура! У меня муж в автокатастрофу тогда попал!

ЛИНА: Кому ты фуфло гонишь?! Ты в разводе давным-давно!.. А у него – уже своя законная молодка! На х… ты там кому нужна!! Малявка ты больничная!

ЛИКА: Да он же инвалидом стал!.. На всю жизнь!.. Какая там теперь моло-одка!.. Кому он теперь нужен?! За мной ночью приехали и увезли в Каменскую больницу!..

ЛИНА: Увезли те, что тебя до сих пор – возят?!

ЛИКА: Да. Это его друзья.

ЛИНА: Ну, спасибо,.. за разъяснения, теперь буду знать, что это его друзья.

ЛИКА: Но я дежурила день и ночь в больнице… Они привозили всё, что нужно,.. всё, что требовалось. Потом, привозили его родителей из Таганрога и увозили обратно. Ты можешь представить себе весь этот путь?! И так – всё то время!

ЛИНА: Браво-браво. А это! Время?!

ЛИКА: А это время… По-ка-зы-ва-ю-ю-у! – Ап! /снимает шляпу, а под ней – начисто выбритая голова/!

Пауза.

ЛИНА взорвалась смехом и хохочет, стуча пятками ботинок по спинке кровати.

ЛИКА: Ну что ты?!. Ум! /Надула губки, стукнула ножкой об пол/! Прекрати сейчас же! /затопала ножками/!

ЛИНА/сквозь смех/: Это я к тому, что у дураков мысли сходятся!.. Показываю-ю!! Ап! /Мигом стянула юбку, с трусиками вместе, ниже живота,.. сама, согнувшись, глянула туда и тут же вернула одежду и себя на место/.

ЛИКА: Ой, мамочки!.. Дай посмотреть.

ЛИНА: Не дам, /подскочила с кровати/.

ЛИКА: Ну, да-ай.

ЛИНА/бегает от неё по комнате/: Не дам, не дам, не дам.

ЛИКА/за ней/: Ну, да-ай…

ЛИНА: Дай уехал в Китай.

96.

ЛИКА: Ну, дай я ручку пожалею. Пожалею мою рученьку, я её обидела…

ЛИНА: Ну, пото-ом,.. я же с дороги, мне надо привести себя в порядок. Ну. Помыться…

ЛИКА: Да-да… Точно. Ты иди, мойся.., а я тут…

ЛИНА: А ты, пока, поставь какую-нибудь музычку.., лёгкую. Или у тебя нет такой?..

ЛИКА: Обижаешь.

ЛИНА идет, набрасывает крючок на входных дверях в сени. Моется под рукомойником и, прямо в юбке, над чашкой.

ЛИНА: А сколько здесь у меня молока киснет!..

ЛИКА: Да, уже видели, знаем. /Включает новую кассету – с любовной французской классикой. Теперь, она выстраивает из стульев и табуретов пару пирамид. Открывает шифоньер, достаёт несколько свободных плечиков, развешивает их. Достаёт из пакета, лежащего на столе, одежду. Сплетённое как сеть, длинное чёрное платье вешает на плечики. Золотой, прошитый чёрными нитями, сложный корсет – со штрипками, подвязками, серебристо-золотистыми цепочками, прикрепляет к плечикам. Достаёт, в тон корсету, длинные гольфы и колготы, в золотую сетку – развешивает их. Чёрную женскую

шляпу, с сетчатой вуалью, устраивает на пирамиду. Достаёт стек и две плётки – одну, с одним длинным бичом, другую, со множеством коротких бичей – пробует их в действии – об пол, об ногу, и прячет обратно в пакет.

В СЕНЯХ.

ЛИНА вылила всю использованную воду в помойное ведро, откинула крючок на дверях, вынесла ведро во двор,.. вернулась обратно с пустым ведром, поставила его на место и пошла в комнату.

В КОМНАТЕ.

ЛИКА полезла рукой к себе в джинсы, и что-то роется там. Входит ЛИНА, ЛИКА быстро вынимает руку из штанов.

ЛИНА/заметила/: А что это наши шаловливые ручонки там делают?..

ЛИКА: Ап! /Указывает рукой на развешенный гардероб/!

ЛИНА: Боже, что это?!

ЛИКА: У вас, ведь, на днях – День вашего рождения, мадам,.. а это мой предварительный подарок вам.

ЛИНА: Ой,.. спасибо.

ЛИКА: Сейчас будем одеваться. Но сначала – выпьем по стопочке голландского бренди. /Наливает из красивой бутылки, стоящей на столе, в стопки.., очищает банан./ Обмоем твой королевский наряд, чтобы королеве в нём было уютно.

ЛИНА: Но я смотрю – этот наряд несколько авангардной Королевы.

ЛИКА: Когда я училась в Музыкальном училище,.. мой педагог по этике, говорил: «Форма произведения искусства должна соответствовать его содержанию».

ЛИНА: Нда-а?..

ЛИКА: Да. Выпьем.

/Пьют/.

ЛИКА: Быстренько бананчик в рот /кормит её из своих рук и закусывает сама/.

ЛИНА: А о свечах я уж молчу.

ЛИКА: Вот и молчи. А, теперь, идём одеваться. Прошу, Ваше величество /подаёт ей руку, ведёт к шифоньеру; снимает с неё юбку, кофту, лифчик, /ОНА была без трусов/; надевает ей на ноги золотую сетку колгот, золотой корсет и,.. начинается целая процедура затягивания за спину всяких верёвочек, цепочек и т.п./.

Наконец, корсет надет, он красиво подходит под самую грудь ЛИНЫ. ЛИКА поворачивает её, оглядывает: по спине и по ягодицам изящно легли и провисли золотые змейки; теперь, ЛИКА, вверх, вдоль позвоночника, ведёт ещё одну длинную поворозку, раздваивая её - у неё на шее и смыкает её под подбородком ЛИНЫ. А теперь, короткую

 

97.

золотую цепочку уложила между ягодицами, и повела замыкать её под корсетом над лобком…

ЛИНА: Подожди. Пока ты не замкнула меня, дай я прижму твою голую головку к своей голой молодке, /прижимает её голову к своей промежности/.

ЛИКА: Тебе не больно было?

ЛИНА: Не ваше дело. Продолжайте.

ЛИКА: Слушаюсь, Ваше величество /замыкает цепочку на корсете./ Вам хорошо?

ЛИНА: Да-а.

ЛИКА: Теперь – гольфики и туфельки /надевает ей на ноги золотые гольфы, чуть выше колен и её чёрные туфли, из шифоньера./ Теперь – платье. /Надевает на неё чёрное платье-сеть – оно с длинными рукавами, под горло, но спина полностью открыта до талии, внизу сзади разрез тоже очень глубокий./ А теперь, ваша шляпа, мадам.., и непременно, с вуалью /надевает ей на голову шляпу с вуалью./ Ап! /Разбрасывает стулья и табуреты/!

ЛИНА,/посмотрев на себя в зеркало/: Чёрт возьми. /Прошлась по комнате./ Я хочу закурить.

ЛИКА: Погоди. /Достаёт из пакета пачку сигарет/, вот – американские - «Мальборо».

ЛИНА: О-о, благодарю, /распечатывает пачку./ Но я буду, всё равно, с мундштуком /берёт мундштук, вставляет сигарету/.

ЛИКА: Подворачивай вуаль на шляпу, вот так. Но сперва – выпьем, /наливает./ За наш карнавал и за нашу любовь на карнавале!

ЛИНА: А у нас сегодня карнавал?

ЛИКА: А что же это? Карнавал на Каракубе! Ур-ра, мадам! /Чокаются, пьют, закусывают бананом из Ликиных рук/.

ЛИНА,/прикурив от свечи/: Я болде-ею.., как! падла буду. Спасибо тебе, бой. /Приподняла Ликину шляпу и поцеловала её в бритую голову./ А тебе, не больно было?

ЛИКА: Не ваше дело, мадам.

ЛИНА: Баловник. Поцелуй руку Королеве /протягивает руку, та целует./ И приглашайте даму танцевать.

ЛИКА, поклоном головы, приглашает ЛИНУ на танец. Сходятся, танцуют медленный танец. Идут в ход ласки, прижимания, поцелуи.

ЛИНА: Боже, что это?

ЛИКА: Сюрприз, мадам.

ЛИНА: А это что?!

ЛИКА: Это большой сюрприз, мадам.

ЛИНА: Какой сюрприз??.

ЛИКА: Который вы давно хотите.

ЛИНА: Я?! Хочу?

ЛИКА: Ж-жаждете!

ЛИНА: Ничего я не жажду! Оставьте меня! /Отходит к столу, наливает бренди, выпивает, закуривает новую сигарету в мундштуке и садится на стул, лицом к ЛИКЕ/.

ЛИКА: Я не могу отстать, мадам.

ЛИНА: А я говорю – отстаньте, негодный мальчишка!

ЛИКА расстёгивает и отстёгивает штанины джинсов, и отбрасывает их в сторону. Теперь она стоит в облегающих кожаных ботфортах и джинсовых коротеньких шортах.

ЛИКА: Я хочу вас, мадам.

ЛИНА: И не думайте. Выбросите эту идею из головы.

ЛИКА/расстёгивает гульфик и высовывает в него второй, свободный, вибромассажёр/: Я вас очень хочу, мадам.

ЛИНА/смеётся неровным смехом/: Ну что ты,.. я люблю настоящих мужчин, а не таких шибздиков как ты.

98.

ЛИКА: Я не шибздик.

ЛИНА: Ну, перестань, перестань,.. это дело закрыто. Все свободны. /Встала, подошла к столу, загасила сигарету, взяла банан/…

ЛИКА/подходит к ней и прижимается сзади, обвивая её руками/: А-ах, какая женщина!

ЛИНА/медленно чистит банан/: Перестаньте, юноша. Это банально.

ЛИКА: Не перестану.

ЛИНА: Но я действительно люблю взрослых, умудрённых жизнью, мужчин /всасывает банан в рот/.

ЛИКА: А я хочу вас.

ЛИНА,/жуя банан/: Хотеть не вредно. Прошу прощения за банальность.

ЛИКА/со слезами в голосе/: Зачем вы обижаете меня?

ЛИНА: Я никого здесь не обижаю. Я говорю правду. И всё.

ЛИКА: Я люблю вас!

ЛИНА: Ха-ха-ха. Вы не можете знать этого чувства.

ЛИКА: Я зна-аю его-о!

ЛИНА: Н-не-ет,.. вам не дано его знать! Вот я! любила-а-а. А-ах, как я любила!

В окошки заглянул красный закат.

ЛИКА: Тогда,.. я ненавижу вас!! /Вынула из пакета две плётки, отскочила в сторону, и шлёпнула по полу длинным бичом./ Не-на-ви-жу-у!! /Хлещет об пол/!

ЛИНА, в это время, опираясь руками о стол, всё больше и больше прогибается в спине, ногами пятясь назад/.

ЛИНА: А дальше?.. А дальше?.. А что же дальше?..

ЛИКА расстёгивает, отстёгивает и срывает с себя шорты и рубашку. ОНА остаётся в чёрной кожаной грации с вырезом от пупка и до начала ягодиц. А на талии у неё ремни на липучках, с золотой бляхой, на которых подвешен двойной вибромассажёр, с уздечкой-перемычкой. Она вводит в себя ближний его конец.

ЛИКА: Не-на-ви-жу! /Хлещет бичом об пол, подходит сзади к ЛИНЕ и вводит в её «молодку» свободный конец./!

Далее ЛИКА эмитирует мужские поступательные движения и, то целует спину ЛИНЫ, то водит по ней короткими бичами, что в левой руке, то хлещет об пол длинным бичом, что в правой руке.

ЖЕНЩИНЫ – то вскрикивают, то шумно дышат, то кричат, а то плачут. Потом, ЛИКА, в экстазе, сдирает с ЛИНЫ платье.

А в двери сеней уже вошли ИВАН ПЕТРОВИЧ и ЖОРА с гитарой, и, замерев, наблюдают из сеней за представшей перед их глазами сценой

ЛИНА/кричит/: Амок! Амок! Амок! Амо-о-ок!.. Вот он – амок! Во-о-от он какой – амок /уронила голову на руки, плачет/!

ЛИКА/целует её спину, как птичка клюёт зёрнышки/: Ма-ма-ма-ма-ма-ма-ма-а!.. А-ах /легла щекой ей на спину./ Милая моя, славная моя, сладкая моя, странная моя женщина.

В окошко лёг багровый закат.

ЛИНА: Амо-о-ок.

ЛИКА/увидела мужчин, Лине, не меняя позы/: Кажется, у Дюрренматта есть повесть «О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями»?

ЛИНА: Не знаю… Я только слыхала, что в современных публичных домах есть более дорогое удовольствие, чем занятие сексом… Это – наблюдение, а проще говоря, подсматривание за теми, кто занимается сексом… А ещё более дорогое – это подсматривание за подсматривающим.

ЛИКА: Да-а-а – придётся мне оплачивать самую дорогую цену.

ЛИНА: Да? /Повернула голову в сторону сеней/.

МУЖИКИ пятятся назад, в сторону дверей.

ЛИКА: Куда же вы, куда-а?!.

99.

ЛИНА,/напевая/: Куда вы удалились, весны моей, златые дни?..

ЛИКА: Алё, народ!

МУЖИКИ остановились.

ЛИНА: Ку-ку, мальчики, приплыли. Проходите,.. раздевайтесь…

ЛИКА: Не стесняйтесь – подключайтесь.

ЛИНА/устало/: Ха-ха-ха /накрылась шляпой с вуалью/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А что это вы там, опять?..

ЛИНА: Шарики катаем.

Пауза.

ЛИКА/Лине/: Дорогая,.. а ты для кого свою молодку обрила?..

ЛИНА: Не ваше дело.

ЛИКА: Тогда,.. включаю первую.

ЛИНА: А-ах!

ЖЕНЩИНЫ оживают. ЛИКА делает лёгкие поступательные движения.

ЛИКА: Так для кого?..

ЛИНА Не ваше дело.

ЛИКА: Включаю вторую.

ЛИНА: О-о-ой!

ЛИКА: Де-ед!, отвечай,.. что вы делали с Ангелиной Владимировной девятого мая, когда ходили за картошкой в наш дом?! А то, я запорю её, до крови /хлещет бичом об пол/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да ты что ты, что ты, дура!..

ЛИКА: А её платок в твоей спальне, что делал?! /Хлещет об пол/!

ЛИНА /простонала/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А я откуда знаю, я-то сплю в горнице – на топчане!

ЛИКА/передразнивая/: На топчане-е… На софе! /Хлещет об пол/!

ЛИНА: А-ах! Ай!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, на софе!

ЛИКА: Не нукай! Почему платок не отдал?! С девятого мая - вон, сколько времени прошло!?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Не видел я его!

ЛИКА: Врё-ёшь! /Хлещет/!

ЛИНА: Ай!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну не успел!.. Ну, висит и висит!..

ЛИНА расхохоталась!

ЛИКА/деду/: А ну, сюда! Быстро! /Хлещет/!

ЛИНА: Ой!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Пойдём, Жора.

ЖОРА: Да брось ты…

ИВАН ПЕТРОВИЧ/взял его за руку/: Пойдём, говорю! /Приблизились к комнате. Лике/ Чего,.. куда?!.

ЛИКА: На свободные кресла!

МУЖИКИ проходят в комнату.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Здеся нет кресел.

ЛИКА: На приставные садитесь! /Хлещет/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: На какие?!.

ЛИКА: На стулья! /Хлещет/!

ЛИНА: Ау!

МУЖИКИ садятся на первые попавшиеся стулья.

ЛИКА: Иван Петрович, отвечайте: Ангелина Владимировна приходила к вам в дом после девятого мая?!

ЛИНА: Очная ставка.

100.

ЛИКА: Молча-ать! /Хлещет/!

ЛИНА: Ай!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Что ты заладила – девятое мая, девятое мая… Не трогай девятое мая! – Это для меня святой день!

ЛИНА: Вы лжёте, старик. Опять лжёте.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: То есть, как?.. Это День моей Победы!

ЛИНА: Твоей?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, моего государства.

ЛИНА: Твоё государство – войну просрало, чтоб ты знал.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да ты чего-о?!.

ЛИНА: Та-во-о! Твоё государство потопило врага в крови лучших сынов нашего отечества: так же, как оно потопило миллионы сынов и дочерей ещё до этой страшной

войны. Кстати, не такой уж страшной, для тех, кто устал от страха в мирное время – от своего «любимого» государства. – Вследствие чего, нация-а – до сих пор тонет в глубинах

мирового океана. И кто этого до сих пор не понял, тот стоит раком – так же, как я теперь. И вдобавок – ещё и раком – назад пятится – обратно, глубже.., чтоб уж до самого дна-а. А-а. А-а. /Говоря это, она достала из пакета на столе стек. ЛИКЕ/А ты –

не останавливайся, Малявка /шлёпнула её стеком по ляжке, как лошадь бьёт хвостом оводов, на крупе!/ Служи Королеве как полагается!

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Жоре/: Что она говорит, Жора??.

ЖОРА: Да брё-ось ты, Петрович!..

На небе погасло светило – в окошках стемнело. Но в комнате горят и потрескивают свечи.

ЛИНА: А знаете, Жора,.. кажется, я видела сегодня то место, где полегли молодые красавцы-морячки. – Не доезжая Иловайской, по железной дороге – как из Ростова ехать, далеко-о на холме – якорёк виднеется.

ЖОРА: Может быть. Я там больше никогда не был.

Пауза.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Анжела!, что это у тебя??. Ху, да ты лысая!.. А я, сдалека, думал что на тебе шапочка такая.

ЛИКА: Ну, хватит! /Отошла от Лины/! Не хочу больше тебе служить. Пусть мне послужат.

МУЖИКИ, увидев торчащий из промежности ЛИКИ пенис, загипнотизировались.

ЛИКА,/стоя лицом к мужикам/: Этот фаллос омыт живительной влагой Ангелины Владимировны. А этот - /поворачивается спиной к мужчинам и вынимает из себя второй пенис/ фаллос – омыт живительной влагой Анжелики Романовны. Так вот: какой из них вы бы с удовольствием полизали?.. – Ну, как мороженое или, скажем, сосательную конфетку?

МУЖЧИНЫ лишились дара речи.

ЛИНА выпрямилась, сняла шляпу – положила на стол, рядом с платьем; закурила сигарету, прошла к кровати, со стеком в руке и села, наблюдая за спектаклем.

ЛИКА: Н-ну! /Щёлкает бичом/! Я жду! /Пауза. Поворачивается лицом к МУЖЧИНАМ./ Вы что,.. онемели?! /Смотрит на них в упор/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Анжелика,.. девочка моя,.. ну что ты так… Ты бы - поласковей…

ЛИКА/кладёт руку деду на голову/: Да, дедушка, конечно. Прости.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ты меня прости, но я выбираю этот - /склонился/.

ЛИКА: Я так и знала. А вы, Жора?

ЖОРА/навзрыд, но негромко/: Что же вы со мной делаете!.. Я сейчас заплачу!..

 

 

101.

ЛИКА: Идите сюда, Жора… /Заводит его другой рукой, с бичами, за свою спину./ Я знаю, что вы хотите и моего… Тем более, что её пока занят. Так что, становитесь на колени… И не стесняйтесь.

ЖОРА/всё так и делает/: Вы хорошая, Анжела! Вы… соблазнительно - прекрасны!

ЛИКА: А женитесь вы, всё-таки, на ней. На этой цирковой лошади с кошачьими глазами, опухшими губами и с голосом треснувшей молнии!!

ЛИНА: А ты на всей компании друзей твоего мужа.

ЛИКА: Бывшего!, мужа.

ЛИНА: Бывшего, бывшего.

ЛИКА: Но это уже не ваше дело.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А как же я?

ЛИНА: Так вы же – сват, Иван Петрович.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да, я сват. Но я тоже вас люблю.

ЛИКА: Так, окончен бал – погасли свечи, /расстёгивает ремни, освобождаясь от всей установки вибромассажёров; которые рухнули на пол; надевает свою рубашку и ковбойскую шляпу на голову/.

ЛИНА: А я, господа, уезжаю в Париж. /Встала, прошла к столу, взяла платье со шляпой, вернулась к зеркалу шифоньера/.

ЛИКА: Вечерней лошадью?

ЛИНА/надела платье/: Нет, не вечерней. Мне делают надёжный вызов… и всё такое. Корову я продала. Дом продадут мои сыновья – они у меня оба юристы, так что – справятся с этим. /Надела шляпу с вуалью, повернулась лицом к внимательным слушателям./ А что, вон моя знакомая – Александра Дмитриевна, вышла замуж за француза и живёт себе с ним под Парижем. Так ей же – шестьдесят лет! Даже, уже с лишком. Вот она мне и делает вызов. /Ко всем/ подходите, господа, выпьем голландского бренди.

ВСЕ смотрят на неё, как кролики на удава, и движутся к столу. ОНА подаёт каждому наполненную стопку.

ЛИНА/продолжает/: Я предлагаю выпить за всё то хорошее, что сложилось между нами, несмотря на разность сроков нашего знакомства.

ЖОРА/вдруг запел/: «Все срока уже закончены, а у лагерных ворот, что крест на крест заколочены – надпись – «Все ушли на фронт»!»! Э-э-эх /выпил/!

ЛИНА: Неплохая добавка к моему тосту. Пьём.

ВСЕ выпили.

ЛИНА: Мужчины, поухаживайте за дамами.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/очищает банан и кормит ЖЕНЩИН из своих рук, поочерёдно/: Французам повезло, скажу я вам,.. если бы вы знали – как Лина готовит!.. Какие цимусы она позакручивала той осенью!.. Ум-м! Зер гуд!, одним словом. И хенде хох.

ЛИНА: Старалась поддерживать квалификацию, между сидками.

ЖОРА: Серьёзно?.. У-у-у, а я и не знал, и не пробовал! А борщ?

ЛИНА: Ну, как же без борща. Борщ – это классика.

ЖОРА: Да, без борща – никуда.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Наш мужик на борщу вырос.

ЖОРА: Да-а-а.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да что ты.

ЖОРА: А мы же сегодня – День рождения Ивана Петровича отмечали… Да-а.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Почему, отмечали? Мы и отмечаем!

ЖОРА: Да?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну.

ЛИНА: А я, Иван Петрович, ко Дню рождения,.. стихи написала, вам!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да ты что?!.

102.

ЛИНА: Да. Хотите – прочту?

ЖОРА и ИВАН ПЕТРОВИЧ: Конечно, хотим. Хотим! Конечно, прочитай!

ЛИНА/пошла к этажерке/: Только я наизусть ещё не помню… Оно свежее… /Взяла с этажерки общую тетрадь, открыла/ Оно небольшое… Читаю:

 

В какой же это месяц родился ты:

И ландышем забрезжил свежий день,

И одурманила черёмуха ночная,

И опьянила запахом сирень!

 

И степь дохнула тёплою травою,

Затрепетал берёзовый листок,

И зашумели тополя над головою,

Верстами меря пуховой платок!

 

И белыми цветами распускаясь,

Среди кудрявой зелени весны,

Белёными ногами выставляясь,

Раскинулись вишнёвые сады!

 

И вышла из себя река седая,

Переполняясь полою водой,

И залила все берега, без края,

И вместе с солнцем стала золотой!

 

И лещ на нерест шёл, упрямо горбясь,

Под сетью, пропуская косяки..,

А по садам, по хуторам, по рощам –

Запели песни баритоны – соловьи!

Пауза.

ЛИНА: Всё. /Положила на место тетрадь. Ивану Петровичу/: Я вам потом перепишу. Красиво. /Подошла к столу/ Если вам нравится, конечно.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да что ты!.. Конечно! Э-эх, бывали дни весёлые!.. М-мать честная-а!.. Наливай!

ЖОРА/запел/: Эй, ямщик!, гони-ка к «Яру»!, лошадей, брат, не жалей!..»

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Жора!, а ну – дай «Цыганочку»! А я тряхну, брат, стариной!..

ЖОРА,/беря гитару/: С выходом?!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А как же! Э-эх! /Ритмично хлопая в ладоши, пошёл в пляс./ А ну, Анжелика, помогай деду!..

ЛИНА: А что, она тоже может?!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А как же, в ней же и цыганская кровь есть! А-ну, внучка, вспомним!

ЛИКА быстро стягивает ботфорты, надевает Линыну юбку, из шифоньера и идёт в пляс.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну-ка, дай жизни!

ЖОРА: А ты, поддай-ка жару!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Я и перцу поддам!

ЛИКА: Ходи, кудрявый!

ЖОРА: Ходи, ходи, ходи-и…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Хоп, хоп, хоп…

ЛИКА: Эй, ромалы!..

ЖОРА: Ну-ка, пусти!..

103.

Не выдержав, и ЖОРА пускается в пляс. ЛИНА смотрит на них весело и заворожёно.., руки её, то хлопают в ладоши, то сами танцуют.

МУЖИКИ выдохлись и кончили танец.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Всё. Наливай.

ЛИКА,/продолжая плясать/: Не-е-ет!.. Жора, играй!..

ЖОРА: Так, рука уже не слушается!

ЛИКА: Эх, чавелы!.. Хоп, хоп, хоп… А-ап! /Красиво кончила пляс, глядя ЛИНЕ в лицо/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Вот, какая у меня внучка!

ЖОРА: Молоде-ец!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Лина, дай я тебя поцелую, /взял руками её шею и крепко поцеловал в губы/!

ЛИНА: Господи, меня-то за что?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Просто мы тебя любим!

ЛИНА: Вы за всех отвечаете?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да. Да и… у тебя, я слышал, где-то на этих днях,.. День твоего рождения… Наливай.

ЛИНА: А что,.. пожалуй, налью. /Наливает/.

ЛИКА идёт к этажерке, берёт тетрадь, с теми стихами, открывает, смотрит в неё. Улыбнувшись, закрыла тетрадь, положила её на место и пошла к столу.

ЛИНА/Ивану Петровичу/: Не переживайте, старик, ваше поколение защитило отечество. Защитило, вопреки вашему любимому всепожирающему монстру. С таким гигантским перевесом потерь – Победы быть не может – это, теперь, и дураку понятно. Вы сделали невозможное. И то была ваша Победа. И за то – вечная вам память /подняла стопку, и они, не чокаясь, выпили/.

Пауза.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Лине/: Ты мне вот что скажи,.. это я к твоим стихам возвращаюсь.

ЛИНА: Да…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Откуда ты – женщина, знаешь такие подробности про леща?

ЛИНА: Который, у нас на Дону – чебаком зовётся?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да.

ЛИНА: Хо-о, я, девчонкой, была заядлым рыбаком! Я и здесь – на Кальмиусе ловила. Мы, с бабкой Любой, такую рыбу здесь ловили, у-у!.. Мы с ней были подругами – она - старая, я – малая. Раньше, за поворотом, что ниже плотины, оба берега рыбаками были усеяны. А тепе-ерь,.. всё камышом заросло и никого.., кроме одного странного парня – переростка,.. видимо, больного от рождения. Искала я землянку бабки Любыну.., так она называла свою маленькую белёную хатку, такие ещё кое-где сохранились по хуторку,.. так и спросить не у кого, никто такую не помнит. Но её не помнить – нельзя!.. Значит, уже другие люди здесь живут.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Я тоже, ведь, раньше жил не здесь, а там – на Каракубе.

ЛИНА: Одну старуху я нашла, из тех времён,.. но она недавно дочку свою схоронила и умом помешалась – ничего сказать не может. Правда, я, потом нашла одну осевшую, разрушившуюся землянку.., осколки утвари разной валяются,.. чугунок ещё целый. И место – очень похожее… Я помню, что туалета у неё не было поставленного,.. а была железная бочка врытая в землю, огороженная низким полукругом из чего-то… А с другой стороны – у самой калитки, росла вишня, под которой она «завтрикала и наливочку пила». Но ничего этого я там не нашла. Да и тогда – всё таким большим казалось, а теперь – всё таким крохотным оказалось. А бабка Люба, ведь, была совсем одна.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну что ты… Ты свою бабку Дусю, как полагается, по-человечески, досмотрела.

 

 

104.

ЛИНА: Случайно. Судьба моя так обернулась. Так вот, про леща-то, идущего на нерест, мне бабка Люба-то и рассказала. – Что вожак идёт впереди и носом поднимает рыбачью сеть, чтобы косяк невредимо пропустить под сетью. Зато, когда обратно с нереста идёт… -

рыба дурой легкомысленной делается. Вот тут-то – «рыбачки - охотнички и беруть ея в сетки».

/Смеются/.

ЛИКА: Ну, дед, наливай и говори речь, а то у меня бренди киснет!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Речь?.. Я не умею говорить речи. Во, кстати, в связи с твоим рассказом о бабке Любе.., вспомнил про одну речь! Она у меня досе в памяти задержалась. Хоть и было это где-то в пятидесятом году – провожали в Армию молодёжь.

ЖОРА: Хэ, и я в пятидесятом уходил,.. только я – из Ростова…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да-а.., ну, и здесь на площади, перед клубом, был митинг. Стояла трибуна,.. говорили солидные речи – солидные люди, по бумажкам.., да. Между речами играл духовой оркестр, известные мелодии, как водилось. И тут, вскакивает на трибуну

мужичина,.. с огромными усищами такими – запорожскими, видать работник здешнего колхоза…

ЛИКА: О-о-ой!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, тогда был Колхоз!.. Что ты. – Гроз фатер, гроз мутер. Что ты. Да-а, вскочил он на трибуну, чудак, ей богу.., молодец! И с рукой, как оратор, заорал: «Товарыщи колгоспныки!..Сёгодни ми видпроважиемо у ряды Краснуй Армии, нащого найкращого, работящого, процёвытого, можо сказать, боевытого.., хвылыночку, я зараз закинчаю /это он кому-то, перебивающему его, ага/, но ще нэ оброщого щитыною хлопця – видминного тракторыста мойий брыгады – Мыхайло Пупченко, ось /на этого паренька показывает, ага/, побожаимо йому, щоб вин, як боронив на трактори нашу зэмлю,.. щоб вин тако ж, с гвинтивкою у руках, охороняв йи йи от врагив наших!.. А дивчину мы йому знайдэмо, колы повэрныться до дому… /подморгнул, сатана, тому пареньку, ага/ - ни хвылюйся, ни дивчина будэ, а цильна роза! – та ще с шипа-амы!» - захлопал своими ручищами и его с трибуны, как ветром сдуло. А народ, на площади, оживился. Да-а. Чудак! Молоде-ец. В те времена. Что ты.

ЛИКА: Всё?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Всё-ё. /Вдруг/ я говорю – края у нас замечательные! И люди.

ЛИКА: Ну-у, блин,.. ты и ноту взял.

ЛИНА: Жора, спойте – «Невечернюю».

ЖОРА: Какую?

ЛИНА: «Невечернюю».

ЖОРА: Это, что из этого… Как его…

ЛИКА: Это не из «этого», а это – цыганская народная песня.

ЖОРА: Из «Живого трупа», во – вспомнил,.. у Льва Толстого, во.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, так спой!

ЖОРА: Не-ет, её я не могу, что ты.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Эва, Анжела, ну-ка – ты. Ты же так когда-то на гитаре играла, пела!.. /Жоре/ слушай, такие романсы она пела!

ЛИНА: Да-а. Это и я могу засвидетельствовать, /закурила/.

ЛИКА: Я могу петь «Невечернюю», но с хором. Без цыганского хора она не поётся.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да бро-ось ты…

ЛИКА: И не слушается! Понимаете вы?! И ничего тут не поделать.

ЛИНА: Ну, тогда выпьем – на сухую.., как там – «за любовь свою, да за цыганскую» /наливает, чокается со всеми/.

ЖОРА: О! Это я люблю – «Очи чёрные», это мой репертуар.

/Пьют/.

 

105.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Закусываем, девочки /кормит ЖЕНЩИН бананом, но сначала ЛИНУ/.

ЛИНА/несколько потяжелела/: Жора, а как это твой сын – в Чернобыль попал.., он что – специалист по атому?

ЖОРА: Что ты, никакого отношения не имеет! Ты что, не знаешь, как гребли?!. – Срочная повестка из военкомата.., а там уже медкомиссия готова, для проформы, и – как в капкан! Погрузили и вперёд – в Чёрную быль! Да почти весь его пятидесятый год под эту косу лёг!

ЛИКА: А кого же?! – Парней пятьдесят девятого года и по семидесятый – Афган поел.

ЖОРА: Так, моему тогда – тридцать шесть лет было – само жить! А-а! Всю жизнь парню через колено сломали. И ни какого тонуса для его спасения нет.

ЛИНА: Так его надо было к нам – сюда! Мы бы ему тонус подняли, я тебе гарантирую!

ВСЕ ХОРОМ/вдруг/: Так ты не уезжай!!

Пауза.

ЛИНА: Нет, нет, нет, нет. В Париж, в Париж, в Париж. Да я и корову уж продала.

ВСЕ ХОРОМ: А мы новую корову купим!!

ЛИНА,/внимательно оглядывая их/: Друзья мои!.. Я же рецидивистка. Я – урка-рецидивист. Вы что, не понимаете.., что для меня здесь все пути-дороги закрыты.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Как это закрыты?!. Хэт, даёт! Да ты оглядись кругом!.. – Самое время щ-щас настало!

ВСЕ ХОРОМ: Н-н-у-у!..

ЛИНА расхохоталась.

ВСЕ: Ну-у??!

ЛИНА: Вы это серьёзно??

ВСЕ: Н-ну!

ЛИНА: Не нукайте – не запрягли. Мне на воле по фени ботать за падло. Для меня воля – это воля и больше ничего. /Пауза./ А ну, Малявка, включи мне Францию.., я хочу на столе танцевать. Уберите все эти кульки и всё такое!.. Подставьте мне стул и дайте руку – опереться. /Все всё выполняют. ОНА становится на стул./ Жора, подержи мой макинтош /снимает шляпу и платье, подаёт ЖОРЕ/. А то ещё сгорит королевское платье от этих догорающих членов… моего кружка. Пардон. Шарман. В Париж.., в Париж… - Там тоже

наши корни… Наши загубленные, отторгнутые корни. /Говоря это, ОНА, с помощью мужских рук, ступает на стол./ Я хочу поклониться кладбищу в Сент-Женевьев дю Буа., и на стареньких парижских улочках – их мостовым и тротуарам, и попросить прощения за красных товарищей – из своей родни, и от себя – дуры. Боже, какой стыд! Какой позор! Беда-то, какая, Господи-и!! А мы сидим по хатам и кичманам и в ус не дуем! Ну и х… нам на встречу – всем. А ещё! – я хочу глотнуть парижского воздуха… и огни ночного Парижа посозерцать. /Запела, пытаясь танцевать «канкан»/: «Она была модисткой и шила гладью, потом пошла в артистки и стала… - тётей! Тарам –там-там, тарам-там-там»… /Вдруг перешла на другую мелодию/: «Та-ра-ра тач-тач-тач, Одесса-мама, Одесса-мама первертучи гоп ца-ца»… /А теперь, на мелодию «Спекулируй бабка», запела/: «У бурмиста Власа, бабушка Нинела, починить избёнку, лесу попросела. Отвечал – не будет и не жди, старуха, - вот приедет барин – барин нас рассудит! Тарам тач-тач, тарам…» М-м-м-м /вдруг, схватилась рукой за живот и, ссутулилась. Как бы про себя./ Как она не вовремя, падла!

ЛИКА: Вот он и ещё один амок.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Какой амок?

ЛИКА: Тако-ой! Уберите всё со стола. /МУЖЧИНЫ исполняют. ЛИКА влезла на стол, обняла ЛИНУ./ Осядь, радость,.. осядь, солнышко моё, осядь. /Усаживает её на стол и рядом с ней становится на коленки, обнимая её/.

ЛИНА: Ах, ер-рунда какая. Давненько не танцевала я – вот в чём вопрё-ёс!

106.

ЛИКА: Ты вся дрожишь. Ну, господи,.. почему ты дрожишь??.

ЛИНА: Зябко мне, потому и дрожу! Солнце-то – село уж, ха-га! Там, в шифоньере, на полке – чёрный шерстяной плед…

ЛИКА: Дед, достань плед!

ЛИНА: Уже стихами просим /дрожит/!

ЛИКА: Ну что ты, маленькая моя,.. больно, да?.. /Целует её быстрыми маленькими поцелуями/, ну что тебе надо?.. Скажи, что надо?

ЛИНА: Ничего не надо.., кроме шоколада… Плед нашли??

ЛИКА: Де-ед!..

ИВАН ПЕТРОВИЧ/подаёт/: Этот, что ли?!.

ЛИКА/берёт, разворачивает плед/: Этот? /Укрывает им ЛИНУ/.

ЛИНА: Этот, э-этот..., старенький,.. бабкин. Но настоящий – чистая шерсть. /Пауза./ Во-от,.. хорошо-о – вогрелася я.

ЛИКА: Тепло тебе?

ЛИНА: Н-ну, спрашиваешь. Ташкент. – Зимой сорок первого.

ЛИКА: Ты меня не обманываешь?

ЛИНА: Я-то не обманываю.., а вот ты у меня босая – и на ножки, и на голову. /МУЖЧИНАМ/ дайте ей её шляпу, что ли.

ЛИКА: Не надо шляпу! Дед, дай-ка мне пакет.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: От ты, господи… На /подаёт пакет/.

ЛИКА/вынимает из пакета чёрный парик. ЛИНЕ/: Это я тоже тебе купила.., хотела, чтобы ты у меня – пиковой дамой побыла. /Надевает себе на голову парик/, но пока что, я в нём погреюсь. Ну, как?

ЛИНА: Ты в нём больше похожа на дочь Кончака.

ЛИКА: Какого ещё Кончака?

ЛИНА: Половецкого хана. Которая была невесткой знаменитого князя Игоря. Кстати! /В сторону ИВАНА ПЕТРОВИЧА/ - князь Игорь – распиздяй девяносто шестой пробы! – Святославич. Половцы столько народа в плен уводили! – и ничего – все в Лету канули. А этот, по своему же собственному недомыслию, что поперёк батьки в пекло полез, попал в плен.., и благодаря этому – попал в историю – навечно! Монахи, его в Летопись

вставили. Другие, сочинили «Слово о полку Игореве.., потом – через шестьсот лет! – это «слово» - Пушкин! Читал.., а Бородин оперу написал!

ЛИКА: А-а-а, вон это какой князь Игорь!.. Так он же из плена бежал, насколько я помню.

ЛИНА: Ка-акая у вас память. Прямо скажу – не девичья. Ещё бы ему не сбежать – от своего свата!

ЛИКА: Как, от своего свата?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Как – сва-ата!?

ЛИНА: Ну, Игорь-то с Кончаком – сваты были

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Что ты плетёшь, дочка, ты не заговариваешься, Ангелина?..

ЛИНА: Что же мне заговариваться, ежели они посватали дочь Кончака за сына Игорева – Владимира… Игоревича. И свадьбу в плену сыграли… И отправился Владимир в Русь, со своей невестой. А уж дома обвенчались по церковному обряду.

ЖОРА: Не понимаю.

ЛИНА: Ха у нас вся история такая – и древняя, и новейшая.., нечему удивляться.

ЛИКА: А откуда ты…

ЛИНА: От верблюда я. Давай-ка, подсовывай свои босые ножки, сюда вот – ко мне под плед. Во-от.., тепло?

ЛИКА: Угу.

ЛИНА: Сначала, была, конечно, маленькая лёгкая победа: половцы, пустив по стреле, бежали вспять.., а Игоревы полки – веселились три дня и говорили так: «Братья наши с великим князем Святославом ходили на половцев и бились с ними, озираясь на

107.

Переяславль, в землю Половецкую не смели войти, а мы теперь в самой земле Половецкой, поганых перебили, жёны и дети их у нас в плену, теперь пойдём на них за Дон и до конца истребим их; если там победим их, то пойдём в Лукоморье, что на Азовском море, куда и деды наши не хаживали, возьмём до конца свою славу и честь».

Да-а, уж… Так чему же убивается князь,.. хотя-а.., в «слове о полку» - этого и нет. Какие такие грехи свои вспоминает?!

ЛИКА: Что женил сына на половчанке?..

ЛИНА: Н-нет, они там все на их девках красных попереженились.., какой там уж грех.

ЖОРА: Ну что ты резину тянешь.

ЛИНА: А-а-а. Вот, что нам говорит Ипатьевская летопись. Что Игорь, ведомый в плен, и видящий – как погибает его братия у Донца, а он, мечтавший испить шеломом Дону Великого, теперь наказуем Богом за то, что ещё раньше – в II79 году ходил с тем же Кончаком и его беззаконными половцами против своих же христиан в землю Переяславскую, и брал на щит город Глебов, и много зла сотворил его жителям: отцов

разлучил с детьми, братьев и дочерей с матерями и подругами, отправляя их в плен рабский, и оскверняя женщин на глазах у раненых мужей. И теперь вот он – князь Игорь,

по своей горячности и неразмыслию, открыл ворота половцам на Русскую землю, и те, «взяша гордость велику» и, собрав весь свой народ, на Русь ринулись. И много горя и разоренья принесли земле Русской. Но красивая литературная легенда о князе Игоре, как герое и патриоте земли русской, живёт и побеждает. Вот и всё-о.

ЛИКА: А что было дальше?

ЛИНА: А дальше.., в далёких восточных степях Азии произошло явление, которое должно было дать иной ход этой борьбе. – Исстари китайские летописцы в степях на северо-западе от страны своей обозначали два кочевых народа под именем монгулов и тати; образ жизни этих народов был одинаков с образом жизни других собратий – скифов, гуннов, половцев. И вот теперь… - в первой четверти XIII века среди них обнаружилось сильное движение: один из монгольских ханов, Темучин, известный больше под именем Чингисхана, начал наступательные движения на других ханов, стал покорять их: орда присоединилась к орде под одну власть, и вот образовалась огромная воинственная масса народа, которая, пробуждённая от векового сна с кровавой деятельности, бессознательно

повинуясь, раз данному толчку, стремится на оседлые народы к востоку, югу и западу, разрушая всё на своём пути. И вот в I224 году двое полководцев Чингисхановых, Джебе и Субут, прошли обычные ворота кочевников между Каспийским морем и Уральскими горами, попленили ясов, обезов и вошли в землю Половецкую. Вот в этих краях и ниже – половецкие вежи и стояли.

ЛИКА: Кёс-кёсе – вежи?

ЛИНА: Вежи?.. – это их жилища на колёсах. – Как у цыган – табор.

ЛИКА: О-о.., так может я и их далёкий потомок?..

ЛИНА: Всё может быть. Всё. /Задумалась/.

ЛИКА: Ну, хорошо. А потом?

ЛИНА: А потом..? Потом,.. суп со скотом. Сейчас будем мыться да спатоньки ложиться. /Смотрит на МУЖЧИН, прислонившихся к ним с обеих сторон./ Глянь-ка, вот-ка – семейная фотка.

ЛИКА/тихо смеётся/: А давайте заспиваемо украиньску писню!.. Мы же всё ж на украинской земле, а?..

ЛИНА: Ну-ка, каку?..

ЛИКА: У-у,.. классная была песня, помните?.. Только тихонечко /запела/:

Знов зозули голос чутивлыси,

Ластивки гныздэчко звили в стрыси,

А вивчар жэнэ отару плаем,

Тьохнув писню соловэй за гаем

108.

/Подхватывают песню и МУЖЧИНЫ, и поют они, как на ухо легло/:

Всюды буйно квитнэ чэрэмшина,

Знов до шлюбу вбралася калына.

Вивчара в садочку, в тыхому куточку,

Ждэ дивчина, ждэ.

 

Шла вона в садок по возоскори,

Задивилась на высоки гори,

Дэ з бириз спадають чисты роси,

Цвит калыны прыколола в косы…

 

ЛИНА: Да-а,.. отвернулись, в своё время, от Киевской Руси.., занялись Новгородом.., да Сибирь покоряли, а тут Польша панская, да Княжество литовское не дремали… - вот вам

и новое государство-дракон трёхголовый – Речь Посполитая,.. да такое, что аж казаки запорожские взвыли!.. А там и Киев и Минск… Вот и в языках разошлись… И до Богдана

Хмельницкого.., а от него и до наших дней… И закрутилось колесо жизни – счастливейшая карусель человечества.

ЖОРА/Лине/: Ты щто, гуманитарий, что ли?

ЛИНА: Не поверите, но я технарь – Новочеркасский политехнический заканчивала.., там и работать осталась, как отличная студентка. Да-а-а. А это всё… - уже другие университеты.

ЖОРА/Лике/: А, между прочим,.. на этих землях и другие песни пели!

ЛИКА: Что вы имеете в виду?!

ЖОРА: А что имею, то и… Да.

ЛИКА: Ой-ой-ой.

ЖОРА: Хэ.., ладно. Я серьёзно – про песню. Мои тётушки её любили. И отец с матушкой, по молодости, пели… Вот, между прочим,.. вы всё на «ты» - «ты», «ты», «ты»,.. и ты деда на «ты». А я свою матушку так до самой её смерти на «вы» и называл – так мы воспитаны были.

Э-эх!.. /Запел навзрыд/:

 

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село,

Горе-горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело.

/ЛИКА с ДЕДОМ, подхватывают две последние строки в повторе и далее ЛИКА помогает им петь/:

А беда приключилася страшная,

Мы такой не знавали вовек,

Как у нас – голова бесшабашная –

Застрелился чужой человек!

 

Суд наехал… допросы… - тошнёхонько!

Догадались деньжонок собрать,

Осмотрел его лекарь скорёхонько

И велел где-нибудь закопать.

/ЛИНА встаёт со стола на пол и, накрывшись пледом, идёт к иконе, отворачивает рушник, открывая образ./

И пришлось нам нежданно-негаданно

Хоронить молодого стрелка

Без церковного пенья, без ладана,

109.

Без всего, чем могила крепка…

 

Без попов!.. Только солнышко знойное,

Вместо ярого воска свечи,

На лицо непробудно спокойное,

Не скупясь, наводило лучи.

 

/ЛИНА идёт в сени, зажигает свою свечу на печке: готовит воду и принадлежности к мытью./

Да высокая рожь колыхалася,

Да пестрели в долине цветы,

Птичка божья на гроб опускалася

И, чирикнув, летела в кусты.

 

Меж двумя хлебородными нивами,

Где течёт небольшой ручеёк,

Под большими плакучими ивами

Успокоился бедный стрелок.

 

/ЛИНА, с горящей свечой в руках, подходит к висящим на стене фотографиям./

 

Будут песни к нему хороводные

Из села на заре долетать,

Будут нивы ему хлебородные

Безгреховные сны навевать.

 

Кончили петь. Пауза.

 

ЛИНА,/стоя у фотографий/: Вот – Дуся моя,.. достала из подполья фотографии, навешала на стену.., а ху есть ху?.. Ни ху-ху. /Идёт в комнату./ Так, всё. Нам надо готовиться ко сну. Уходите, мужики.

ЖОРА: Линочка,.. а можно мы на посошок?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Мы там, там – в сенях,.. по быстрому.

ЛИНА: Ладно, идите.

МУЖИКИ взяли бренди, пару стопок и пошли в сени, за печку.

 

В КОМНАТЕ.

ЛИНА/Лике/: Помогай-ка мне снимать эту лошадиную сбрую.

ЛИКА,/раздевая её/: Как ты себя чувствуешь?

ЛИНА: Норма-ально. Чувствую. /Лика засмеялась./ Ну что ты всё смеёшься, дурочка. Знаешь, как древние говорили?..

ЛИКА: Как?..

ЛИНА: «Смехи да хихи введут во грехи».

/ЛИКА смеётся ещё веселее и тоже раздевается/.

ЛИНА: А колготы ты мне здесь порвала капитально.

 

В СЕНЯХ.

ЖОРА и ИВАН ПЕТРОВИЧ устроились с выпивкой на печи.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Наливай.

ЖОРА: Так наливаю же.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Заграничную гадость.

110.

ЖОРА: Чего гадость?.. – Берёт хорошо.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А чем закусить?..

ЖОРА: Да ла-адно.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: О! – У неё ж здесь море молока скисает… Скисло уж небось. /Снимает марлю с одного из трёхлитровых баллонов, пробует/ во, самый смак!

ЖОРА: Ну, давай, на посошок.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ага.

/Пьют. Крякают. Запивают молоком из баллона, неаккуратно обливаясь им/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну, как ты думаешь?

ЖОРА: Чего?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Чего! А то ты не знаешь – чего. Вправду она уедет или нет?

ЖОРА: Это,.. в Париж, что ли?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: В него!, а то куда же?!. Больше она никуда не поедет.., только в Париж. Это я тебе говорю.

ЖОРА: Да брё-ось ты.

ЛИНА/из комнаты/: Та-ак. Те, что с посошками.., ушли уже?!.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Уходим, уходим.., всё!

ЖОРА: Уходим, спасибо, спокойной ночи.

ЛИКА: Чао!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Лика, ты тут будешь ночевать?

ЛИКА: Нет, в чулане!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ага. Ну, ауфвидерзеен!

ЛИКА: Пока-пока!

МУЖЧИНЫ уходят, подталкивая друг друга.

 

ЖЕНЩИНЫ заходят в сени, завёрнутые в один плед, берут с печки горящую свечу, оставленную здесь ЛИНОЙ, снимают с себя плед и абсолютно обнажённые, подсвечивая себе свечой, берут по большой кружке воды и становятся в таз.

ЛИНА: Вот твоя кружка с водой, вот моя… Бери. Мыло на табурете.

ЖОРА и ИВАН ПЕТРОВИЧ/за дверями/: Девчата-а,.. что скажем-то ва-ам! /Отворяют двери/!

Увидев их, ЖЕНЩИНЫ, в один голос завизжали, окатили себя водой, от растерянности и стеснения,.. потом, закрылись от МУЖИКОВ руками!

ЛИНА и ЛИКА: Куда прётесь! Мы же раздеты!!

ЖОРА и ИВАН ПЕТРОВИЧ/с широко раскрытыми глазами, выглядывая из-за двери/: Там соловьи запели.., закачаешься!! /Ушли/.

ЛИНА и ЛИКА/в один голос возликовали/: А-а-а-а! Соловьи-и запе-ели!! /Прихватив с собой плед, вырываются из дверей наружу/!

 

Теперь, мы тоже слышим соловьиные трели, которые, вдруг, перекрываются сигналами нескольких автомобилей.

 

З А Н А В Е С.

* * *

Боцман завернул последний лист, и отложил экземпляр пьесы.

• Да, - прорычал боцман, поднимаясь с кровати, - интересно. Надо бы побеседовать с писателем. – Он прошёл в сени, молча, сопя, зарядил свою трубочку. Вышел во двор.

Небо над ним едва освещалось закатившимся солнцем. Звёзд, из-за этого света, ещё не было видно, но на городок уже спустился тёплый, благоухающий запахами трав и цветов, летний вечер. От окошек хозяйкиного дома падал электрический свет - на траву,

111.

растущую во дворе, на колодец, что был не колодец и на узкий палисадничек цветов, под самыми окнами. Но только что боцман стал разглядывать, какими красками играют высвеченные цветочки – свет хозяйкиных окон погас. Во дворе стало темно.

А со стороны Дона, от причала отдалённо гремела, бухая и ухая, музыка.

Тут зажглась одинокая лампочка над дверью хозяйкиного дома, и из этих самых дверей вышла Зоя. Она была одета в белую кофточку с длинными рукавами, украшенную легкомысленными рюшечками, заправленную в чёрную юбку, чуть ниже колен, а на ногах поблёскивали чёрные туфли, с какими-то пряжками. Через шею, на блузку спускался неширокий шарфик тёмного цвета.

• Ну, где же ваши друзья? – спросила она, увидев боцмана, и выключив лампочку.

Боцман чиркнул спичкой, и стал прикуривать трубочку «Что-то наш капитан задумал» - подумал боцман, раскуривая трубку. Хозяйка замкнула входную дверь.

И в это самое время, калитка с шумом распахнулась, и в неё вошли – капитан и его пассажир.

• О! – воскликнул капитан, - королева нашего бала уже готова, молодцом! Приглашайте, - бросил он Голицыну, а сам проследовал во флигель.

• Позвольте пригласить вас на бал, мадам, - сказал Голицын, сделав поклон, поцеловав ей руку, и вручив пышную тёмно-красную розу, на высокой колючей ножке.

И вся эта сцена осветилась вдруг каким-то непонятным бледно-бледно розовым кругом, с окантовкой цвета электрик.

Но вот из флигеля вышел капитан, на ходу сказавший боцману, пыхтевшему своей трубкой, - Отдыхайте, старик, вам есть, о чём подумать. - И поравнявшись с зачарованной парой, скомандовал, - За мной, друзья мои! – и скрылся во тьме, царящей за калиткой.

Наэлектризованная взаимной страстью пара двинулась ему в след.

 

8.

АЛЫЕ ПАРУСА.

 

С высоты городского холма, светящаяся иллюминация силуэта яхты – выглядела сказочным домиком, чудесным образом, перенесённым из каких-то далёких, никому ещё неведомых, экзотических стран – в эту тёмную полу-дрёмную тишь придонского края.

Зоя с Голицыным, во главе с капитаном «сказочного домика», спустились с холма, и приблизились к яхте. Там, на верхней палубе, под открытым небом, уже во всю ивановскую гремели децибелы, слышались: шум и выкрики людских голосов, в световом мелькании цветомузыки.

На берегу и на причале, тоже кучковался народ, который толи раздумывал – идти или не идти на бал, толи у них не было пятидесяти рублей, толи по другим каким соображениям.

Наше трио, пройдя по трапу, ступило на яхту, где на хорошо освещённом пятачке, их встретила «Мария Магдалина», в кошачьей маске на лице, а поверх маячки, на ней уже был надет золотой жакетик с длинным рукавом, и приталенный на её осиной талии. Она надела на Зоино лицо маску мышки, как приглашённой на бал, а на лицо Голицына маску кота, как члену экипажа корабля. Мессир прошёл – так. Они поднялись на палубу, и очутились в гуще колышущейся массы светящихся красных огоньков мышек и мышей. В конце палубы, на фоне экрана цветомузыки, за звукорежиссёрским пультом, восседал, делово заложив у своей груди, лапа за лапу, кот. Он был одет теперь в чёрный смокинг с красной бабочкой на белой манишке. Вокруг его головы фосфорились три маленькие точки, как атомы вокруг ядра – это были наушники с микрофоном у щеки. И ещё – он осветил себя сигнальным прожектором, возвышающимся над крышей яхты.

 

112.

В тот момент, когда Мессир, со своими спутниками, появился на палубе, возникла пауза, и в этой паузе, кот заорал в микрофон:

• А вот, дор-рогие мои мышки, на нашем бале появился его организатор и вдохновитель! Поприветствуем нашего капитана-а!!

Толпа мышей заорала и замахала, поднятыми вверх, руками!

• А сейчас, для нашего всенар-родно любимого капитана, поют мои друзья из Германии – группа “RAMMSTEIN”!

Толпа дико заорала, и ударили мощные аккорды!

А капитан, и его гости, прошли в салон кают-компании. Салон был ярко освещён хрустальной люстрой, висящей под потолком, и здесь тоже были мышки и мыши, которые

попивали напитки у стойки бара, и за столиками, которых было совсем немного. Кто-то из них, уже сражался за бильярдным столом, орудуя киями, и посылая шары в лузы или мимо них. /Мышки и мыши – это девушки и юноши или женщины и мужчины. Но последних на балу - было крайне мало. Кстати, о масках - они действительно были шикарны. Сотворены они были, как мне кажется, из мягкой замши и закрывали, только, пол лица. Но искусно сделанный нос, как мышей, так и котов, и горящие глаза, у мышей красные, у котов зелёные, располагались так, у настоящих глаз их владельца, что диву даёшься! Это было впечатляющее зрелище – играло, гармонично сливаясь, и то, и другое – и живое, и мёртвое.

На одном из столиков, где в прошлый раз Голицын пил чай, а Мессир – кофе, стояла табличка, на которой, чёрным по белому, было написано: «СТОЛ ДЛЯ КАПИТАНА». Из-за стойки бара вышла блондинистая кошка, высокого роста и в необычном, /скупо говоря/, наряде. У Голицына снова что-то ёкнуло внутри. Этот чёрно-золотой наряд: платье, вязанное толстой чёрной нитью, как сеть с крупными ячейками; золотая сетка колгот с золотыми гольфами в чёрную поперечную полосу, и золотой корсет… И эта твёрдая поступь высоких ног…

• Господин капитан! – произнесла она голосом треснувшей молнии, - вот ваш столик, - и убрала со стола табличку.

• Спасибо, кошечка, - вежливо поблагодарил её Мессир. – И обратился к своим спутникам, - Присаживайтесь, господа. - Все трое сели.

• Что принести? – сухо спросила кошечка.

• Даме принесите сто граммов голландского бренди, моему другу – чашку нашего чая, а мне – чашечку чёрного кофе. Да, - спохватился капитан, - принесите нам апельсинов и бананов – немного.

Кошечка кивнула, и пошла за стойку.

Голицын посмотрел ей в след, и ему стало как-то неловко – за её практически голый зад. Мессир, конечно же, заметил – эту его неловкость.

• Что, не нравится? - спросил ОН у Голицына, перехватив его взгляд.

• Да как-то.., - и он огляделся по сторонам.

• А я поддерживаю, - сказала Зоя, - я давно мечтала о такой вот обстановке. А то живёшь, как крот в подземелье – одни безликие муравьи кругом «ползають», туда-сюда.

В это время, кошечка принесла на их столик вазу с заказанными фруктами и напитки на подносе. Чёрный кофе поставила капитану, чай Голицыну, и только потом, бокал с голландским бренди подставила даме.

• Как вас зовут, кошечка? - поинтересовался капитан.

• Лина, - улыбнувшись, ответила та.

• Редкое имя, - отметил капитан, взглянув на Голицына. – Так вот, кошечка по имени Лина, не обижайте нашу даму, тем более, что эта дама – королева нашего бала. Потрудитесь, пожалуйста, подать нам напитки ещё раз. А эти – унесите и выбросите в мусор, вместе с посудой.

113.

Кошечка по имени Лина, спокойно собрала на поднос принесённые напитки, и унесла их.

Зоя взяла из вазы банан и, глядя на Голицына своими, теперь, мышиными глазами, стала демонстративно очищать его от кожуры. Её лицо, под маской, а особенно - её чёрные очи,

причудливо подсвеченные красными огоньками маски, и этот вздёрнутый мышиный носик, на её прямом правильном носе, с раздувающимися сейчас ноздрями, волновали Голицына пуще прежнего. Но это волнение подогревалось ещё одним странным обстоятельством, иголками, коловшими его мозг. Что это были за уколы из его подсознания, он ещё не мог понять.

Лина подошла к их столику, и снова подала напитки, но, теперь, начав с королевы бала, а кончив – хозяином яхты. После чего, повернулась, и пошла прочь, играя подносом в своих длинных белых руках.

• Так что же, мужчины, - обратилась королева к своим спутникам, держа бокал с голландским бренди, в одной руке, а очищенный банан, со свисающей с него шкуркой, в другой, - я одна буду выпивать?

• Я на работе, буднично ответил Мессир, - а он не пьёт, - брезгливо добавил он, кивнув на Голицына.

И это подтрунивание Мессира приплюсовалось к его сжатой, эмоционально напряжённой, пружине. – Когда кони запряжёны и ржут в неудержном порыве, а гнать их, ещё не было команды. А главное, кто должен дать эту команду – не известно.

Но вот, в голове Голицына – снова ударили глухие литавры, запульсировали бледно-красные шарики, выплывшие из бездны мрака, и принесшие с собой – картину тусклого электрического света, отвратительный запах мочи, перемешанный чёрт знает с чем, а в этом пакостном свете – здоровенный мужик, привязанный к койке грязно-белыми вязками-фиксаторами. Он помнил этого мужика: когда тот, через много дней, пришёл в себя, и был отвязан, то поведал – как он – шахтёр с Донбасса – отдыхал в Ялте, и был снят с поезда, не доехав до дому, в связи с его «послеотпускным синдромом», вместе с его

друзьями шахтёрами. Они тоже были здесь. А пока что – он лежал на вязках и истошно орал, потея от своих видений:

• Ну, что же ты, кум?! Ну не ожидал от тебя. Ну и дурак же ты, ну дурак!.. Ты же

дурак. Ой-ёй, какой же ты дур-рак…

А потом, выплыла женщина врач, в белом халате и сам Голицын, в странном состоянии, как в замедленном кино, спрашивающий у неё разрешения – войти в кабинет, и, при этом, рабски кланяющийся ей:

• Разрешите?

- Да-да.

- Здравствуйте.

• А-а, артист! Здравствуй. Садись. Нашумел ты своим спектаклем, в стенах нашего

учреждения. – Устроил первоапрельскую шутку! Жаль, что я в тот день не дежурила.., не видела. Об этом до сих пор говорят и уже, даже, в нашей областной инстанции. Ну что?

• Варвара Александровна,.. я честно пью все лекарства, которые мне дают… Но,.. я

всё больше и больше себя,.. как сказать,.. я теряю связь с миром…

• А зачем тебе сейчас эта связь?

• Ну, как, - заплакал он тихими детскими слезами, - у меня же… всё… плывёт,.. кружится…Полное безразличие…Мне кажется… это – от синих таблеток…

• Хорошо, отменим синие. Всё?

- Всё.

• Вот и хорошо. Иди - ложись и спи. Спи.

• Спасибо.

И снова – тот – на вязках:

• Кум, ну что же ты, кум?!. От, твою мать, ну что же ты делаешь?!. Во, во, во, во, во.

114.

Давай, давай, давай… Фить, фить, фить, фить… Гони, гони, гони!.. Пош-шёл!...

И снова щелчок, раздавшийся в его голове, вернул Голицына из забытья в реальный мир. А в этом реальном мире – Зоя, уже опорожнившая свой бокал, и закусывающая бананом, говорила Голицыну:

• Что это вы, Пётр Григорьевич, всё задумываетесь о чём-то, всё уходите своими глазами и мыслями куда-то?

• Ну, что вы, Зоя, куда же я теперь? Теперь, я только с вами. Я – ваш, - и он взял её руку, и поцеловал, долгим поцелуем.

Но, в это время, Мессир громко объявил: «Прошу знакомиться – Лина и Лика!» И в салон вошли две бестии, в кошачьих масках. Одна из них, та, что белокурая высокая Лина,

была, теперь, в этаком мушкетёрском камзоле чёрного цвета, с вшитыми золотыми лентами, на рукавах, вместо вязанного чёрного платья. А на её ногах, такого же цвета короткие шорты. А вместо туфель были чёрные кожаные ботфорты на высоком каблуке, с пристёгнутыми, на пятках сапог, шпорами – имитаторами фаллоса, белого цвета с золотыми наконечниками. А на голове у неё была шикарная женская шляпа с полями и чёрной сеточкой вуали, прикрывающей лицо.

Вторая – та, что Лика: та самая ярко-рыжая «Мария Магдалина» - тоже была в мушкетёрском камзоле, но тёмно-вишнёвого цвета с вшитыми на рукавах золотыми лентами. На ногах её – шорты, чёрного же цвета и леопардовые кожаные ботфорты на высоком каблуке, с пристёгнутыми, к пяткам сапог, такими же шпорами, но чёрного цвета с золотыми наконечниками. А на голове у неё была ковбойская шляпа.

Приблизившись к столику капитана, кошки-мушкетёры, сняв шляпы, сделали сложный реверанс и, выпрямившись, застыли в ожидании, вернув шляпы на свои забранные причёски.

• Знакомьтесь, - громко обратился к ним Мессир, - ваш АВТОР, - и он указал на Голицына.

Голицын, в растерянности, встал со своего места, и сделал лёгкий поклон головой.

• Можно сказать, ваш родной отец, - сказал Мессир с иронией, и добавил, обращаясь к кошкам, - маски снимать не надо, он всё равно вас не узнал, он ведь толком и не знает ваших лиц.

Голицын почувствовал себя неловко и даже – неуклюже. Конечно же, он их знал и не знал; они были ему знакомы и не знакомы. И потом, он, как автор – не хотел возвращаться к уже сказанному и пережитому. Да, то, что иголками покалывало его мозг, так это то, что за ними стояли ещё какие-то женщины – их-то и почувствовал, и ощутил он, столкнувшись со своими созданиями – на причале, а потом – здесь на яхте. Любил-то он их всех. Но это была – прошедшая любовь. Любовь – со своими бурными страстями и нежностью; разрывами и примирениями; со сбывшимися, и так, и не сбывшимися – желаниями. Но всё это – было в прошлом, от которого веяло, теперь - холодком.

В салоне стояла мёртвая тишина. Все мыши, что были здесь, рассеялись по стенам, и молча наблюдали сию странную сцену.

• Ну, как живёте? – выдавил из себя автор.

• Регулярно, - не задумываясь, ответила рыжая Лика.

• А я, так – никак не живу, - загробным голосом, из-за чёрной сетки вуали, произнесла Лина.

• То есть, - не понял автор.

- « А беда приключилася страшная,

Мы такой не знавали вовек,

Как у нас – голова бесшабашная –

Застрелился чужой человек!».- Спела рыжая Лика

• В Париже? – ничуть не удивившись, зашифрованному ответу, спросил, в свою очередь, автор.

115.

• В Кальмиусе! – грубо и в пику ему, ответила Лика.

• Утонула, - вздохнул Голицын.

• Утопла, - продолжала грубить рыжая кошка.

• А ты, я вижу, у неё – адвокатом, - недовольно отпарировал автор.

• Так, с кем поведёшься!.. – продолжала, в своём стиле, адвокатша.

• Так у тебя же был – рэкетир! – уже веселее заметил автор.

• А теперь – юрист, - похвасталась она.

• Поговорили, - резюмировал Мессир.

После чего, ОН встал, и громко сообщил всем присутствующим: «Бал продолжается, господа!»

И моментально – яркий свет салона сменился интимом, в красно-жёлтых тонах. Высветилось бильярдное поле. Из динамиков «Долби» раздалось, казалось, выдыхание адского огня из жуткого зева самого Асмодея, тем более, что игра света – вполне это подтверждала. Наши кошечки, артистично развернулись и, как прожжённые звёзды подиума, обошли бильярдный стол с разных его сторон, взяв в руки по кию, и согнувшись, целясь в шары, они повернули головы к стоявшим по стенам. «Мы вам не мешаем?» - спросили они в один голос, точно, как в известном рекламном ролике. И получили тот же самый ответ, от «постеночных»: «Нет, нет». И кошечки с силой ударили по шарам. Шары громко столкнулись – лоб в лоб. И в это время, к бильярдному столу, пробухав по ковру, кривыми сильными ногами-коротышками, подбежал, откуда ни возьмись, карлик. Он стал спиной к бильярдному столу, сложив ладони рук у своего паха, прикрытого набедренной повязкой. Было видно, что его голое тело было страшно уродливым. Он тоже был в кошачьей маске. Но что интересно, на месте глаз светились

зелёные масочные огни. А его собственный глаз – мерцал в дырке посередине. Кошечки грациозно пошли на карлика, и по очереди – поднялись по нему - на бильярдный стол

В это самое время, Мессир увидел – вошедших, в мышиных масках, двух милиционеров, которые ожидали, тогда на причале, своего капитана. Один из них, младший сержант, был «никакой». А другой – старший сержант, был огромен и безобразно пузат.

• Я хочу выпить, - неожиданно, для самого Мессира, тихо вымолвил Голицын.

• Может, не надо, - сказал Мессир, уточнив координаты кривой - настроения своего подопечного, проведя разведку боем.

• Надо, - твёрдо ответил подопечный.

Мессир хлопнул в ладоши. Карлик метнулся за стойку, и тут же вернулся, но уже с подносом в руках, на котором стояли два фужера с тёмно-красным напитком. Один фужер он поставил к Зое, а другой к Голицыну. И отвратительно шурша трущимися руками об туловище своего изуродованного шершавого, покрытого язвами, тела, бухая окаменевшими пятками ног об пол, удалился прочь.

• Что это? – обречённо спросил Голицын.

• Это хороший ликёр с хорошим коньяком, - успокоил его Мессир, и прибавил, - я вам гадость не подставлю.

• Ощ-щ, какой запах, - чувственно сказала Зоя, принюхавшись к принесённому фужеру, - а цвет, у-у. – И она заёрзала на своём стуле.

• Зачем вы её убили? – грустно спросил Голицын, взяв в руку фужер с напитком.

• Кто её убивал?! – обидчиво изумился Мессир, - обычный суицид. Сам поместил женщину в чёрную дыру географии, - тихо укорил ОН автора, - а теперь, крайних ищет.

• Пётр Григорьевич, - протянула Зоя, завораживающим голосом, - неужели мы с вами всё-таки выпьем?!

• Непременно, - так же ответил ей Голицын, нагло смотря в её глаза, - а на брудершафт – слабо?!

116.

• Чего ж слабо-то? – в пику ему ответила Зоя, - очень даже – не слабо!

И они сдвинули свои фужеры, и выпили их до дна, и состыковались губами, как два космических корабля в безвоздушном пространстве вселенной.

Кошечки же, в это время, красиво и очень эротично, пробарражировав по бильярдному столу, распахнули свои мушкетёрские камзолы, и вытащили, из-за поясов своих шорт, плётки со стеками. Сняли свои шляпы, и, стрельнув глазами, в вошедших блюстителей порядка, бросили им эти шляпы. Те поймали их шляпы и, не отрывая своих

мышиных глаз от кошечек, стали собирать со стола бильярдные шары, складывая их в эти самые шляпы.

А Зоя, после затяжного поцелуя, прошипела в лицо Голицыну:

• Я хочу танцевать.

• Но ни там, ни здесь – нет подходящей музыки, - растерянно сказал ей Голицын, переводя дыхание.

• А я хочу.

И она прошла к бильярдному столу, таща за собой по ковру, стул. И стала на него, высвеченная пятном белого света, и стала кружиться на нём, пританцовывая, и делая руками волны, подняв их вверх. На её чёрной миди юбке был глубокий разрез, сзади, и теперь, было видно, что на её ногах были тонкие чёрные чулки с резинками, и фирменные чёрные туфли на высоком каблуке, с ремешками-завлекушками. Но самое главное – хорошо была видна её точёная фигура – с бёдрами молодой бабы, с крупными и довольно высокими ногами; миниатюрной, после таких-то бёдер, круглой талией, и вздымающейся, но аккуратной упругой грудью. И всё же не это больше всего волновало в ней Голицына. А при всём этом – его волновала тонкость её лица – тот неуловимый свет под его кожей.

Кот смотрел на свою мышку, сгорая, и задыхаясь, от душащего желания, и не знал – как же ему поступить?!

«А сейчас мои подружки из Японии – «Девочки из гаражей!»» - донеслось с палубы.

И в дверном проёме салона, выросла башкавитая фигура Малахая, в ярко-красной фасонной рубашке, на выпуск и, кажущейся крохотной, на его лице, мышиной маске.

Осмотревшись, и увидев танцующую на стуле Зою, он подошёл к ней и стал, лихо подбоченясь.

• Наконец-то! – зарычал он, похотливо искривив свой рот, - выползла из своей норки, змейка.

Но Мессир уже держал его на своём прицеле.

• Что, Малахай, сам на стрелку пожаловал, - громко произнёс он, не вставая с места.

• Ой, - протяжно вскрикнула Зоя и, сойдя со стула, бросилась к Голицыну, - избавьте меня от этого дурака – пойдёмте танцевать.

• Какая стрелка, хозяин, - отозвался Малахай, и приблизился к их столику. – Я вот, - указал он рукой на свою маску, а за тем - на Зою, прилипшую к Голицыну, - на ваш бал пожаловал.

• Ну, мой бал – для благородных людей - бал. А для страдающих - недержанием слова – это стрелка.

• Ну, что ты, хозяин, какие базары? Моё слово – закон. Клянусь.

• Не клянись мне, - как через ревербератор прозвучал голос Мессира, - не советую. Это опасно.

И над столиком Мессира повисла не разряжённая пауза.

Но кошечки - продолжали свой изящно-эротический танец, дефилируя по бильярдному столу. Милиция – не отрываясь, наблюдала за кошечками. Впрочем, как и все, находящиеся в салоне, мышки.

• Ладно, - разрядил нависшую паузу Мессир, - я вижу, ты любишь капусту.

• Ха, кто ж её не любит, - повеселев, ответил Малахай.

 

117.

• А хочешь ещё нарубить капусты? Много капусты?! Очень много капусты?! – заводил Малахая Мессир, повышая ещё необъявленные ставки.

• Шутишь, хозяин? – недоверчиво, и чуть дрогнувшим от волнения голосом, спросил Малахай.

• Я, к сожалению, шутить не умею, - горестно вздохнул Мессир.

Возникла ещё одна, но уже интригующая пауза. После которой, Мессир продолжил свою мысль.

• У тебя, говорят, хороший особняк здесь выстроен? – начал он заводить свою сеть. И вдруг, опомнившись, извинительным тоном предложил, - Да ты садись, что же ты стоишь, - указал он на свободный стул, напротив, - в ногах правды нет, как у

«фас гофорят», - закончил он свою фразу с иностранным акцентом, видимо, всё же, пытаясь шутить.

И пока Малахай присаживался, идя навстречу гостеприимству хозяина яхты, Зоя, сжав руку Голицына, шепнула ему, обжигая его ухо, своим горячим дыханием: «Я танцевать хочу. Пойдём!» - и они, сдерживая своё, неудержимое стремление, стараясь быть незамеченными, тихой неспешной поступью выскользнули из салона.

Наконец они вырвались на открытое поднебесное пространство, и оказались в гуще мышиной толпы, среди колышущихся, в диком танце, красных огоньков. И тут же, не сговариваясь, они бросились друг другу в объятия, и замерли в жарком долгом и долгожданном поцелуе.

В это самое время возникла пауза, и кот-диджей заорал в микрофон:

• А сейчас, немного ретро – на ваши шкварчащие, от горячих танцев, подошвы! Внимание-а!! Я приветствую королеву нашего бала – а-а-а! И хочу, чтобы вы, мои

сер-ренькие, мои вкусненькие, мои жирненькие мышки – тоже поприветствовали нашу королеву, ху!!

И кот, мгновенно оказался рядом с растерявшейся, разгорячённой любовным поцелуем, парой. Поднял Зою себе на плечи, и под оглушительные ликующие крики толпы, сделал с ней «круг почёта», унося её - на свою диджеевскую площадку, и объявляя:

• И во-от, звучит любимая песня нашей королевы, в исполнении любимой нашей примадонны!! Какая-а?! Да, вы угадали, друзья мои, - заорал он, никого не слушая, - «Паромщии - и-ик»!!

Публика снова взревела.

• Поёт – Алла Пугачёва-а-а!! – заорал кот, что есть силы.

Публика неистовствовала!

Зазвучало вступление песни, в такт её музыкальным лирически-тревожным сигналам – замигал свет с экрана. Кот изящно снял королеву со своих плеч, и повёл в танец.

А пылающий вожделенным желанием, Голицын – остался ревностным наблюдателем, один – среди чужого праздника. Он видел, как наглый кот, шептал что-то на ухо своей партнёрше, «вероятно пошлость» - догадывался Голицын. А она улыбалась этой наглой морде, и даже смеялась, изредка бросая косые взгляды в сторону Голицына. Потом он заставил себя отвести от них свой взгляд, и перебросить его на толпу мышек.

А голос Пугачёвой пропел: «… и там где светится река, у тихой рощи – соединяет берега седой паромщик…» И Голицына вдруг обуяла такая жгучая тоска, что захотелось плакать! «Да, - подумал он, - наверно, я всего лишь «седой паромщик». И этот - гадский кот, специально поставил эту песню, чтобы меня уколоть! Да. Вот она – река светится, а вон и роща – на том берегу, а я – паромщик. Я всего лишь, кого-то соединяю. Или чего-то – соединяю. И так – всю жизнь». Он всмотрелся в мордочки мышек: «Да, видно котяра завёл их уже до предела. Смотри, какие у них сумасшедшие глаза. А разгорячённые лица?! Там уже кто-то плачет. Девка, конечно. И не одна. А там вон – хор истерического плача».

 

118.

И в это время, появился на палубе Мессир, расчищая себе путь, при помощи сверкающего на свету, стального наконечника своей трости. За ним двигался Малахай, выделяясь в толпе, своей ярко-красной рубахой

Кот, тут же, оставил свою партнёршу, и вернулся на свою площадку, поднявшись на подиум, перед экраном. И Голицын, к своему удивлению, только сейчас заметил, что кот-то – в сапогах! Да, на нём были такие же ботфорты, как и на тех двух кошечках, только – красного цвета, и с фаллосами, на месте шпор, белого цвета с золотыми же

наконечниками. А над ботфортами – коротенькие тёмные шортики. «Что за униформа у них сегодня?» - подумал Голицын.

• Внимание! – заорал кот в свой микрофон, выключив Пугачёву. – А вот, на наш сказочный бал, снова прибыл его хозяин, его организатор и вдохновитель! И,

вообще, отец родной! Крикнем же нашему папочке, наше громкое, дружное – «ур-ра»!! Три, четыре, и-и!!

И публика, что было силы, заорала громогласное: «Ура»! «Ура»! «Ура»!

И только сейчас, Голицын заметил, что палуба полна всякими палками: половыми щётками с длинными ручками, швабрами, опахалами, а то и просто – мётлами.

 

• Что же вы, Пётр Григорьевич, бросили меня на произвол судьбы, - послышался мягкий голос Зои.

Голицын вздрогнул.

• А что за публика здесь собралась? – спросил он Зою, осматривая присутствующих здесь мышек.

• Так здесь почти все залётные! Местные, в основном, на берегу маятся, - ответила она, жадно ища своими глазами его глаза.

 

На месте же диджея, на подиуме происходило следующее - между котом и Малахаем стоял Мессир, и вещал в публику:

• Вот, стоит рядом со мной, прекрасный, справедливый и бескорыстный парень по прозвищу Малахай! Или я не прав? – обратился он к коту.

• Как же, как же, капитан?! – воскликнул кот, - как можно, вы всегда правы! Малахай прекрасный парень! Пр-равду я говорю?! – заорал он в публику.

• Пра-а-авду-у!! – так же заорала публика ему в ответ.

• А, по-моему, - дождавшись тишины, сказал Мессир, - Малахай некудышний парень: жестокий, несправедливый и скупердяй девяносто шестой пробы. Или я не прав? – снова обратился он к коту.

• Ну, что вы, капитан?! – возмутился кот, - когда ж это вы были неправы?! Вы правы как всегда! Малахай – мерзапакастнейший мужик! Такой мерзости белый свет ещё не видал!! Пр-равду я говор-рю?! – снова заорал он в публику.

• Пра-а-авду-у!! – заорала ему в ответ, пышущая жаром, публика.

Голицыну понравилась эта игра – примитивно, но жизненно. Он, краем глаза, глянул на Зою. Та – смотрела на Мессира, не отрывая глаз. «Что же творится в её голове? В её душе?» - думал Голицын. Этот вопрос не давал ему покоя – он огнём жёг его пьянеющую голову, и огонь тот - разливался по всему телу.

А Мессир продолжал свою роль «массовика – затейника», ведя свой диалог с разгорячённой публикой:

• Это – я шучу, - успокоил корабельную публику капитан. – Как у фас гофорят, - продолжил он свою мысль, с иностранным акцентом, - лохов развожу! – закончил он чисто по-русски.

Публика неистовствовала: она орала, ржала, выла и вопила!

• А сейчас, к делу, друзья мои! – утихомирив публику поднятой вверх рукой, сказал Мессир. – Наш, всеми уважаемый, братишка Малахай, пользуясь таким

119.

невероятным аншлагом нашего бала, выставляет на продажу – на наш «Шабашный аукцион» - своё, приглянувшееся нашим двум членам, имущество. А именно: особняк, со всем его содержимым; автомобиль «Джип» - зловеще-стального цвета и красный «Феррари»!

Публика разразилась новым неистовством!

• Кто больше?! – продолжил Мессир. – Расчёт производится здесь же! Чёрным налом!

Публика возликовала пуще прежнего!

• Претендентов прошу на сцену! – объявил Мессир, через «свой ревербератор».

И рядом с Мессиром вырос кот, поднявший вверх лапу с красной папкой Голицына. Публика радостными, восторженными воплями поддержала своего диджея. А через всю

палубу, гулко топоча окаменевшими пятками, шёл к подиуму карлик, держащий в руке – вторую красную папку Голицына. Он прошагал мимо хозяина папки, обдав его жутким смердящим запахом.

Но странное дело – этот запах, от прошагавшего урода-карлика, смешавшийся с дурманящими запахами, исходящими от стоящей рядом Зои и всеми витающими здесь странными запахами каких-то неведомых трав, и ещё чего-то необъяснимого, вдруг, возбудили в Голицыне неудержное вожделенное желание, которое заполнило собой всю его сущность.

А Зоя всё смотрела в сторону Мессира и свет под кожей её тонкого лица, прикрытый мышиной маской, потаённо переливался, и играл там, в неведомые Голицыну, колдовские игры.

• А это – наш второй претендент! – указал Мессир на карлика, поднявшегося на подиум. – Прошу любить и жаловать – наш Бэс! Помните песню, - снова попытался шутить Мессир, - «Бэсаме, Бэсаме мучу»? Так это про него.

Шутка удалась. Публика весело отреагировала, и даже зааплодировала.

На подиуме высветилась огромная, висящая на микрофонной подставке, сковорода, а в руке у Мессира, вместо трости, выросла калатушка в виде козлиного копыта.

• Итак, приступим, - разнёсся голос Князя тьмы на всю округу, окутанную чёрной южной ночью, с воцарившейся на тёмном небосклоне, полным своим кругом, ярко светящейся таинственным светом, луной. – Лот номер один: трёхэтажный особняк, из финского кирпича, с французским паркетом и мебелью от лучших домов Лондона! Начальная цена – два миллиона долларов!

Публика ухнула, и замерла.

• Два миллиона пятьсот тысяч! – выкрикнул кот, вытащив из красной папки Голицына пачку новеньких перетянутых банковской лентой купюр, и бросив её на кон, представляющий собой – наковальню.

• Два миллиона пятьсот тысяч долларов, раз, - громогласно произнёс Мессир, ударив козлиным копытом по висящей сковороде.

Сковорода издала звук сказочного гонга, кругами разошедшегося по всему обдонью.

• Три миллиона! – клокочуще-булькающим и громко разносящимся голосом, объявил карлик. И бросил пачку денег, из голицынской папки, на наковальню.

В глаза Голицыну бросились кисти рук этого карлика. Они были огромны. Толстые шершавые пальцы всё время работали, как будто они делали беспрестанную зарядку – сжимаясь в кулак, и вновь разжимаясь. Красная папка Голицына, явно мешала ему в этом упражнении, и он всё время перекладывал её из одной руки в другую.

А Малахай, стоящий в луче прожектора, с сияющим лицом и дурацкой улыбкой на нём, бегающими растерянными глазами следил за пачками купюр, лязгающих о наковальню.

 

* * *

 

120.

В салоне же, на бильярдном столе, продолжали дефилировать, и давали своё завораживающее представление, две обворожительные кошечки. Они уже сбросили свои шортики, переправив их на заглядевшиеся лица всё тех же блюстителей, и оставшись лишь в узеньких, специально предназначенных для таких действ, трусиках. Колготы одной, соблазнительно блестели золотом крупной сетки, а другой – блистали красной мелкой сеточкой, с вырезом на аккуратных её ягодицах. Дышала фонограмма, дышал своим красным огнём свет. Кошечки плавно ложились на стол, сгибали к своему лицу ноги в ботфортах, поддерживая их стеками и ручками плёток. Направляли пристёгнутые

«шпоры» к своим раскрывшимся губам, облизывая золото наконечников, своими гибкими язычками. Затем, они встали на колени, друг против друга, и заиграли своими переплетёнными язычками, как две змейки. Потом, в эту эротическую игру включились

их губы. Причём, у блондинистой кошки они были тёмно-красного цвета, а у рыжей – зелёного, да и весь её макияж был выполнен в этой непривычной цветовой гамме. Сначала их губы едва касались друг друга, продолжая играть язычками. После – лёгкие касания перешли в трения – крест на крест. И, наконец, слились в нежные поцелуи, а за ними – в громко сосущие, словно они смаковали неведомый притягательный вкус какого-то экзотического запретного плода.

И в это время включился экран «Домашнего кинотеатра», на котором крупно отображалось происходящее на бильярдном столе

А со стола уже полетели мушкетёрские камзолы, подхваченные милицейским дуэтом. Лица этого дуэта, в погонах, раскраснелись, глаза разбегались – то по экрану, то по бильярдному столу, где кошечки, оставшиеся в зашнурованных, золотом и чёрном, корсетах, присев на корточки, и распустив свои причёски, дразнили своих «молодок» - толстыми, длинными рельефными, словно черепашьи панцири, «шпорами», объяв их своими ладошками, а то и теша об них подушечки пальцев своих рук.

Но когда эти внушительные «шпоры», с золотыми концами, были смачно поглощены , под лоснящимися клейкой испариной лобков, «молодоками», за отодвинутыми полосками, из золотой цепочки – у одной и чёрной матерчатости – у другой – блюстители порядка остолбенели, да так и застыли на месте, с отвисшей нижней губой.

Точно то же происходило и с теми, кто стоял по стенам салона. Это были, в основном, местные жители, причём, в зрелом возрасте. Среди них был, уже посещавший яхту, пожарник со своей супругой, не сменивший свою форму одежды; переменой служила только лишь мышиная маска на его лице. Так же - с супругой, был здесь и милицейский капитан, и тоже – не сменивший своей формы, за исключением маски. Были и другие «проверяющие» и «инспектирующие» при дневном свете, этот странный корабль. Короче, в салоне собралось местное начальство. Как это получилось, и кто так распорядился? Чёрт его знает.

 

* * *

А на палубе было сплошное ликование! Малахай выручил, за своё плёвое имущество, убившую всех присутствующих, сумму – 500/пятьсот/ миллионов долларов!

Ему вручили мешок из мягкой позолоченной фольги, куда он и сложил, своими трясущимися от счастья руками, миллионные пачки новеньких хрустящих зелёненьких купюр. Завязав мешок шнурком из своей правой кроссовки, потому что больше ничего под рукой не оказалось. И, с дурацкой улыбкой на побагровевшем лице, истекая потом, он метался по палубе из стороны в сторону, как «потерянный рай», с мешком «безраздельного счастья». Он и, правда, не знал что делать. Куда деваться с этими деньжищами? Там – он, вроде бы, уже не жилец – в своём особняке-то. Здесь – кругом свежие завистники и ненужные уже свидетели его халявного счастья. Но он всё же нашёл выход на выходе, и ушёл по белому трапу корабля в тёмную ночь береговой полосы, шурша блескучим мешком, как не старался, не шуршать, но оно шуршало.

121.

А Мессир продолжал своё действо. Он объявил главный танец «Шабашного бала», и пригласил на этот танец – королеву.

В динамиках зазвучала какая-то чертовщина, и Мессир с королевой, прислонясь друг к другу спинами, начали тереться ими в такт звучащей чертовщины.

Все собравшиеся на палубе последовали их примеру.

Голицын же, находясь в какой-то прострации, окидывал взглядом всю панораму происходящего вокруг него.

Кот же, обходя все трущиеся пары, «разбивал» их, и тёрся спиной о спину очередной мышки, жмуря свои сальные глазки, облизываясь – видимо, получая от этого неописуемое удовольствие.

«Что это за танец такой?» - думал Голицын – «Такая дребедень – у них объявлена главным танцем. А танец-то этот – ни уму, ни сердцу. Так». Но, переведя свой взгляд на главенствующую пару, он вдруг обнаружил, что под задирающимися вверх брюками Мессира, видны тонкие обросшие чёрной шерстью с козлиными копытами ноги, естественно, без белых парусиновых туфель. А лицо данного субъекта теперь плохо просматривалось: оно было чёрным, как будто на него пала густая тень, хотя субъект был в свету; глаза его сверкали, но было непонятно – он в своих зеркальных очках или без них. Голицын перевёл свой взгляд на королеву, и был потрясён, исходящей от её светящегося лица, невидимой, но так страстно ощутимой энергией. А её, то приседающие, то выпрямляющиеся ноги, в этих прозрачных чёрных чулках, были так развратны в своей вывернутости, что Голицын, тормоза которого были уже отпущены, не выдержал, и по примеру кота, ринулся в бой – на разбитие этой бесовской пары!

Но никакого боя-то и не случилось. Мессир так ловко и с такой лёгкостью уступил своё место, что, казалось, всё произошло само собой, и Голицын оказался спиной к спине, с так желаемой им, Зоей, и уже ощущал своей спиной её нагретую чёртом спину. Его голова была полна сонмом неясных, но так реально ощутимых всем пылающим телом его, фантазий.

 

* * *

В той же позиции – спина к спине, теперь продолжалось действо и на бильярде. Это наши несравненные кошечки, ставши на колени, и севши, друг другу на «шпоры», и откинувшись, друг другу на спину – тёрлись своими спинками, затылками и другими более интимными частями своих разогревшихся, и лоснящихся испариною тел. И уже не фонограмма, а они сами издавали невероятной эротической силы звуки, в которых слышались: и рёв медведицы, и вой волчицы, и лай рыжей лисицы, и хохот филина, и алкания с придыханиями – какой-то сказочно-дремучей ночной птицы. Глаза их, то закрывались, то открывались, блуждая по своим орбитам, и живя своей, никому не ведомой порочной жизнью.

Совершенно измученный сексуальными домогательствами кошек, а особенно той, что рыжая и в леопардовых ботфортах. И напротив которой, всё это время, стоял – он, истекающий потом и слюной - пузатый старший сержант. И теперь не выдержавший этих непереносимых домогательств – двинулся к столу. Но вдруг опомнился, глянул по сторонам. Странно замахал своими ручищами на своих земляков, вжавшихся в стены салона. После чего, старший сержант чего-то зарычал, потом, бессвязно о чём-то заговорил, и, наконец, вымолвил, стараясь не вспугнуть сказочных кошек: «Пошли все вон!» И обратившись к младшему сержанту, застывшему против блондинистой кошки, сказал: «Кузьменко! Всех вон!» Расколдовавшийся Кузьменко, выставив руки вперёд, попёр на присутствующих здесь соотечественников, как на буфет. Двигая их гуртом к выходу, он шипел: «Прошу очистить помещение!» - и добавлял: «В связи!» - но в связи с чем – не договаривал.

Первым, из гонимых, опомнился их непосредственный начальник – милицейский капитан.

122.

• Вы что?! – возмутился он, - а ну, отставить подобное!

• Виноват, товарищ капитан, но у меня приказ, - зашуршал ему в лицо младший сержант.

• То есть, чей это приказ?! – продолжал возмущаться капитан.

• Товарища старшего сержанта, - не задумываясь, ответил младший.

• Да я вас на каторге сгною! – вышел из себя капитан.

Но, видя задержку движения, в спор вступил старший сержант. Он взял в охапку своего начальника, его жену и тех, кто попал ему под руку, и, как бульдозер, погрёб их к выходу, на ходу уговаривая капитана:

• Товарищ капитан, войдите в положение. Вы всё равно с женой, здеся, вам терять не чего. Потом обсудим. Я вам Объяснительную подам.

И с этой служебной речью, он выгреб всех за дверь, и защёлкнул замок.

А как только щёлкнул замок, менты, как по команде, стали всё снимать и сбрасывать с себя, оставшись в одних трусах, мышиных масках, и, зачем-то, в носках. Раздевшись, старший сержант двинулся на рыжую кошку, которая была ему, в лучшем случае, под подмышку. А младший, двинулся на блондинку, которая была на половину выше возжелавшего её. Но пока что, этого не было так уж заметно – кошечки стояли на своих коленях, пребывая в своей прострации.

Первой из прострации вышла рыжая, проговорив медленно с растягом, как во сне:

• Сестрёнка, это кто?

• Где – кто, сестрёнка? – так же, отозвалась блондинка

• Да вот же.

• А-а, это мышки.

• А мы – кошки.

• Тогда сыграем в «кошки – мышки»? – сказала, потягиваясь, блондинка.

• Это вам никакие не мышки, - вдруг заговорил пузатый.

• А кто же это? – спросила рыжая кошка.

• Это – мужики, - встрял младший сержант, идя на блондинку с распущенными волосами, как кролик на удава.

• Где мужики? – прорычала, как пантера, вышедшая из прострации, блондинка, вперив свои широко открывшиеся глаза в младшего сержанта.

• Где, где мужики? – вторя ей, спрашивала рыжая. – Ой, - всплеснула она руками, в упор, глядя на старшего сержанта, - ты мужик, что ли?

• А вот, я тебе сейчас покажу, - угрожающе сказал пузатый.

• Так, покажи же, покажи, я жду, - поймала его на слове рыжая бестия.

И на этом самом месте, повисла органично оправданная пауза – с обеих сторон бильярдного стола.

 

* * *

Мессир же, в это время, возвышаясь на подиуме, громогласно объявил:

• А теперь, покорнейше прошу нашу королеву бала, принять виртуальный подарок от Меня и моего уважаемого гостя – Петра Григорьевича. Пётр Ильич Чайковский: «Па-де-де» из балета «Щелкунчик»!

И всё обдонское пространство заполнила великая музыка великого композитора. А на белом полотне киноэкрана появилась, приближающаяся издалека картинка, на которой изображён названный композитор, проснувшийся в своей постели среди снежной зимней ночи, с просиявшим лицом, сбрасывающий с себя тяжёлое стёганое одеяло, из-под которого взлетают в поднебесье: девушка, в виде тонкого изящного скрипичного ключа и юноша, в виде басового ключа-вопроса, устремившийся за ней. А вслед за ними мчится щелкунчик, словно оживший крокодил, открывший свою пасть, готовую проглотить

 

123.

летящих к небесам влюблённых, и сбивающий своим порывом все бумаги, нотные листы и перья с чернильницей, лежавшие на композиторском столике, перед его кроватью.

А картинка всё приближалась, и приближалась, и стала уже совсем большой картиной. И казалось, что вот сейчас, сияющее лицо композитора прокричит ликующую фразу: «Эврика!»

И великий маэстро, на удивление собравшейся публики, так таки и воскликнул эту фразу, во всеуслышанье! После чего вылетел из пределов киношного экрана. Взмыл в ночное небо. Сделал несколько огромных кругов по небу, кружась в танце с юношей, конечно же – принцем и девушкой, конечно же – принцессой, и. конечно же, крокодилом-щелкунчиком; и стал отдаляться, и удаляться - в сторону выпуклой светящейся сферы полной луны. Пока, наконец, не слился с нею – и не исчез, поглощённый ею.

А пока великий маэстро удалялся в сторону полной луны, кот громогласно заявил:

• Господа аборигены! Внимание! В память о нашем бале и его королеве, и по великому хотению капитана нашей яхты – у вас во дворах зацветёт сирень, этой осенью, в день Покрова Богородицы! Ур-ра, станичники!

И от носа яхты, распространяясь огненным потоком, по обоим бортам, до самого конца кормы, затрещало, заухало, застрекотало – и в тёмное низкое южное небо – взвился фейерверк, тысячью своих разноцветных и многофигурных огней!

• А теперь, «Кошки – мышки»! – заорал, что есть силы, выкатывая свои глаза из орбит, кот – в сапогах, и с силой щёлкнул длинной плетью о палубу корабля.

Мыши истерически взвыли, и все как одна, сбросили свои лёгкие летние одежды.

 

Но Голицын с Зоей, этого уже не видели. Они, сжигаемые обоюдной страстью, бежали вон с корабля. И их нетерпеливые ноги уже стучали по железному покрытию местного причала.

И лишь одна мысль успела проскочить в охваченном похотью мозгу Голицына: «А Мессир всё-таки скачал мои картинки через Интернет».

 

* * *

В салоне, у бильярдного стола, повисла действительно – органически оправданная пауза. Потому что «показывать», как грозился пузатый, по большому счёту, было нечего - ни с той, ни с другой стороны стола.

• А-а-а, - взревел старший сержант, как раненный зверь, - а-а, мине-ет, сначала! – нашёл он выход из своего страшно панического рёва.

• Тебе-т минет – охоты нет, - ответила ему стихами рыжая кошечка.

• Тут ведь как, - протянула блондинка, подняв лицо к верху, - надо быть либо животным, либо свободным. Третьего не дано. Третье – это любовь, - закончила она голосом треснувшей молнии

Старший сержант снова взревел, раскачивая по-медвежьи грузное своё тело. А младший сержант взмолился, став на колени:

• Девочки! Родненькие мои! Ну, помогите же, за ради Бога! Такое же у нас – раз в жизни бывает!

Девочки расхохотались. Встали на ноги в полный рост, взяв в свои руки – плётки и стеки.

• Поможем, сестрёнка? – спросила блондинка.

• А куда ж они денутся, - отозвалась рыжая.

• На колени! – прозвенели голоса кошек.

И кожаные змейки плёток смачно легли на спины мышей. Мышки жалобно взвыли, но с колен не встали.

• Вы обидели нас как женщин, - произнесла роковым голосом блондинка, - а посему, вложите в свои орала – нами орошённые фаллосы.

И кошки грациозно повернулись своими спинами к стоящим на коленях мышкам.

124.

Мышки же, не говоря ни слова, всё поняли, и жадно припали к вожделенным кошачьим ногам, в ботфортах.

Кошечки же, подбадривали их своими эротичными звуками и стеками, обласкивая ими дрогнувшие тела мышек.

Когда же аппетит мышей разгорелся так, что руки их пытались взобраться выше ботфорт, кошки весело и игриво отпрянули от них. А, отпрянув, приказали встать с колен. И со словами: «Ну, как там наши дела?» - проверили расплющенными концами стеков – «их дела».

• О! – сделала свою оценку блондинка, - пора и трусики долой.

• Снимайте, снимайте, - поддержала её рыжая, - теперь-то стыдиться нечего.

И мышки стянули с себя всё оставшееся, кроме масок. Затем, приняли со стола, протянувших им свои руки, кошечек.

После чего, блондинка, властно прошагала, в своих чёрных ботфортах, к входной двери салона, и, зачем-то, отщёлкнула замок на дверях.

• А теперь, идём играть в «кошки – мышки», - объявила она. И размахнувшись плёткой, громко щёлкнула бичом о ковёр, и распахнула двери.

И двое, готовых к мужским подвигам, мышек, в предчувствии вожделенных фантазий, послушно проследовали через входные двери салона, и все четверо – вышли на палубу.

На палубе же – творилась жуткая вакханалия. Здесь перемешаны были все звуки: плачи и смехи, рёвы и вопли – как будто тут собрались люди, звери, и животные всевозможных мастей. Над палубой мерцало прозрачное облако нагретого воздуха с перемешанными запахами дурманящих трав, человеческого пота, духов, одеколонов,

мазей и дыма от фейерверка, который продолжал сопровождать своей разноцветной красотой это странное действо.

А действо было действительно странным. К стоявшему на коленях на подиуме коту, тянулась очередь из абсолютно голых мышей и мышек. В это время двое из них занимали «вакантные места» на «шпорах» его ботфорт, и прыгали, насадив себя на эти «шпоры», сопровождая своё удовольствие звуковыми эффектами, кто во что горазд, у кого какой «приход». А двое очередных стояли перед котом, который подготавливал их к основной процедуре, обласкивая лапами, облизывая языком, а кого и смазывая какими-то мазями.

Прошедшие же через кота - попадали в руки карлика. Таких собралось перед Бэсом большое множество. Они стояли на коленях, согнувшись и спиной к нему. Он же «от всей души» стегал по их спинам длиннющей бечевой своего кнута, которую тоже, время от времени, окунал в широкую чашу, наполненную какой-то липкой полужидкой массой. Избиваемые карликом, также по-разному реагировали на побои: кто орал, кто плакал, кто смеялся, а кто и волком выл.

Мессир же восседал на наковальне, нога на ногу, раскуривая сигару, чернея на фоне белого экрана, и без своих зеркальных очков на глазах.

Блюстители порядка, осмотревшись по палубе, стали как вкопанные.

• А что нам-то здесь делать? – наконец, спросил у сопровождающих их кошечек, пузатый блюститель

• То же, что и все здесь делают, - спокойно ответила рыжая кошечка.

• А как же наши дела? – интимно-доверчиво спросил её голый старший сержант

• А это и есть – наши дела, - так же – интимно-доверчиво ответила ему рыжая кошечка.

• Н-нет, это не наш удел, - отрицательно закрутил головой пузатый.

• Это ваш, ваш удел, - ласково подключилась к их разговору блондинка. – Да вот же, ваши люди. Уже готовенькие, - прибавила она, указав на ряд согнувшихся под ударами карлика голых спин.

И, правда, старший сержант разглядел в павших ниц своих земляков, только что выгнанных им из салона корабля.

125.

• Кот вас тоже без очереди обслужит, как аборигенов, - успокоила ментов рыжая кошка.

• Да мы же мужики! – истошно закричал, молчавший до этого, младший сержант.

• Ну, и что, - недоуменно пожала плечами блондинка, - что у вас – дырок нет?

• Не бойтесь, у кота мази отменные имеются, - успокоила мужиков рыжая, - всё пойдёт как по маслу.

• Тем более что вам не привыкать, - с некоторой издёвкой вставила блондинка.

• А-а, вон вы куда клоните, - с милицейской бдительностью произнёс старший сержант, - в политику ударились?! – угрожающе повысил он свой голос.

• Какая ж это политика, - иронично прервала его пафос блондинка, - это – жизнь, товарищ старший сержант.

• Всё равно, это не ваше козлиное дело, - оборвал он её.

• Не наше, не наше, - согласилась та, - но здесь другие правят бал. И вы сами пожаловали на этот бал. Так что – будьте любезны. – И она, повелевающим жестом, указала им путь, ведущий к коту в лапы.

И наши менты, как мышки, проследовали указанным путём.

Но у самого «лобного места», старший сержант обернулся к своей рыжей кошечке, и тихо, с похабным намёком, спросил у неё:

• Ну, ладно. А потом?

• Потом, суп с котом! – весело заорал кот, - как любил говаривать ваш знаменитый землячёк, вечная ему память! – патетически закончил кот начатую мысль. И добавил, подавая команду кошкам, - Насаживай!

И кошки ловко посадили растерявшихся блюстителей на освободившиеся «вакантные места» красных ботфорт кота.

• А смазать! – как резаный заорал опомнившийся «никакой».

• Ничего, - успокаивающе ответила ему его блондинка, - вам и не такое втыкали. А это так – мелочи жизни, минутный ритуал.

• Будем выдавливать из себя по капле! – снова заорал кот, показывая свои познания в русской классике.

И в это самое время, из-за Дона, ударили залпы салюта, из пятидесяти одного орудия! И небо засветилось ещё ярче, ещё праздничнее, ещё сказочнее!

При первом залпе салюта – кот вздрогнул от страха, потому что об этом сюрпризе Мессира, он ничего не знал.

Мессир же, монументально выделяясь на белом экране, разразился своим громовым хохотом.

 

* * *

Но вернёмся чуть назад – к нашей, охваченной любовной страстью, паре. Что же они-то?

А они, обуреваемые стихией вечной Венеры, крепко взявшись за руки, как дети, задыхаясь от нахлынувших чувств, поспешая, пробежали по причалу, прошли сквозь толпу зевак, свернули налево, пошли вдоль берега Дона и, на том самом островке редких деревьев и кустарников, где когда-то разыгралась «сцена ревности» от Светланы Николаевны, их терпение лопнуло!

Ноги их стали. Они сбросили маски, и широким вольным движением отбросили их прочь. Их истомившиеся тела сплелись в объятиях. Их губы слились в жарком поцелуе. Поцелуй был долог. Через этот поцелуй они жаждали проникнуть друг в друга. Губы их горели огнём воспламенённых желаний. Их орошённые влагой языки – верные спутники поцелуя, сталкивались, бешено переплетались между собой, желая того же проникновения, и той же непостижимости. Пылающие огнём ладони рук Голицына, обнажившиеся в своей чувственности - абсолютно, проникались каждой клеточкой, каждой играющей жилкой

126.

Зоиной спины, её талии, её плеч. Истончённые подушечки пальцев его рук передавали его сердцу ещё большее волнение от ощущения потаённых, загадочных ленточек, с маленькими бугорками застёжек, под её шёлковой «иголками» покалывающей блузкой.

И устремляясь в жгучем желании познания всего и вся вожделенного предмета любви, эти пылающие ладони и пальцы с их сверхчувствительными подушечками, уже

пронизывались ощущением тонкой мягкой бархатистости Зоиной юбки. А под этой бархатистой тонкостью, ощутимей становилась и другая, та, что скрывала под своим волнующе натянутым парусом, пышущую, в сей страстный миг, огнём желаний, и твёрдую, как сжатая до предела пружина, округлую плоть Зоиных бёдер.. И теперь, объяв - эту сжавшуюся упругую плоть, своими пылающими ладонями, с открытыми веерами пальцев, Голицын изо всех сил желал вдавить, вобрать, поглотить в себя. Того же самого и с такою же неудержимою силою - желала и Зоина плоть. И оттого, что эти желания не исполнялись, да и не могли исполниться - так, их, сжигаемые долгим поцелуем губы, отпрянули друг от друга, жадно хватая воздух и переводя сумасшедшие дыхания. И его, то летающие, то ласкающие руки, уже были у Зоиной взволнованно вздымающейся, исполненной нежных желаний груди. А чувственные подушечки пальцев его рук бешено нащупывали и расстёгивали пуговки её блузки. И разгорячённые губы, вслед за пальцами, проникали и приникали к желанным, стремящимся на волю, к этим его губам, Зоиных персей. Но желания были сильней терпения, и он разорвал «сбрую» на её груди! И вобрал в себя всю сладость, набухших соками желаний, высвободившихся из неволи сосцов. А распалившиеся неудержимым свербящим желанием ощущения всё новых и новых тайн, руки его уже летали под тонким бархатом её чёрной, как эта ночь, юбки, «умирая» от поглаживания её чёрных прозрачных чулок, с рельефным цветником

чулочных резинок. Вслед за руками потянулись туда его, не унимающиеся губы, и он стал на колени, и целовал, целовал, целовал её ноги, в этих драконянящих, и ещё больше

распаляющих его желания, чулках. Он уже ничего не видел, не слышал, не понимал. Он жил сейчас – только вот этими ногами, этими запахами и звуками, исходящими от

вожделенного им, пышущего жаром, и подрагивающего в его руках, предмета его любвеобилия, которое желало выплеснуться, и залить собою всё!

И вот они уже стояли на коленях друг перед другом. И он молниеносно сбрасывал с себя одежду. И они что-то успевали говорить друг другу. Но слов своих они не понимали, а только ощущали смысл всего происходящего с ними. И этот самый «смысл» - развернул её, поднял «ураганным ветром» бархатную завесу, ещё больше возбудился, от светящихся в ночи округлостей королевских бёдер, и блестящим чёрным лоском залоснившихся ног Её величества. И вот – блаженство соединения.

То самое блаженство, ради которого, в глубокой древности, Боги, опасаясь человеческого соперничества, распилили пополам созданных ими гермафродитов. Чтобы теперь, не зная покоя, они искали по свету свою вторую половину, страдая и мучаясь своим одиночеством, пока не найдут её, и не соединятся с ней в великом блаженстве.

И вот здесь сейчас – торжествовало это блаженство! Ликуя, оно громко билось упругими напряжёнными, в своей бешеной скачке, телами. Оно кричало, стонало, смеялось и плакало от счастья.

Счастье этого блаженства подняло наших одержимых страстной любовью - к самым небесам. Они пролетели мимо тёмных ветвей спящих деревьев, развернулись над редкими огоньками засыпающего городка, проплыли над ёлочной иллюминацией сказочной яхты, озаряемые разноцветными огнями стрекочущего фейерверка. Воспарили над Доном, ощутив всем своим распалённым телом, его свежую прохладу. Полетели к уходящей на запад луне. Но, поднимаясь, всё выше и выше, развернулись, и увидели висящую в небе, как волшебный фонарь, яркую, подгуливающую туда-сюда, вечную Венеру.

И тут, Зоя, как будто приостановив на время свой полёт, сказала:

• А за Доном зарницы полыхают.

127.

И в это время ударили залпы салюта! Но они ничуть не испугались этой неожиданной пальбы – им только веселей стало. Они купались в раскрывающихся и распускающихся

цветах салюта. И всё это: и распустившиеся цветы салюта, и пылающая любовным огнём пара, и всё, всё – удваивалось в зеркальном отражении тихого Дона.

И Голицын видел, как на том берегу высвечивают вспышки орудий – артиллерийские расчёты в камуфляжной форме и сами пушки, подпрыгивающие от удовольствия собственной пальбы. И их было немало – всех даже не мог охватить его взгляд, с высоты птичьего полёта.

Потом, они увидели, как с заволоченной клубами дыма, яхты, стали взмывать в небо голые люди, в подавляющем большинстве - женщины, оседлавшие длинные палки. А на концах этих палок висели маленькие котомки или узелки, видимо, с их одеждой. Они проносились по небу, мелькая тёмными силуэтами, на фоне светящегося шара полной луны.

А на берегу, у причала, толпились стаи зевак из местных жителей, в основном – молодёжи.

И ещё, в свете последних залпов салюта, летящая пара заметила, как по причалу, с корабля на берег, бежал ручеёк из настоящих сереньких мышек.

Потом всё стихло, погасло. И только дым, белыми клубами, медленно, тягуче поднимался от яхты, и стелился по-над Доном, распространяя сказочный аромат каких-то неведомых трав.

Но вот, Зоя начала похохатывать, похохатывать, похохатывать. Потом вдруг залилась звонким смехом, и они спустились на землю. Ровно на то место, откуда взлетали.

На земле стало душно.

Поправив, и отряхнув свою бархатную юбку, Зоя вытащила из-под блузки разорванный бюстгальтер, и бросила его в реку. Застегнула на все пуговицы блузку, и заправила её в юбку.

• Трусы искать не стану, - сказала она, совсем уж успокоившись от смеха.

Зоя выпрямилась, и стала поправлять причёску. А Голицын отметил для себя, что ей бюстгальтер-то никакой и не нужен – груди торчат как у молодой девушки. И он снова

уловил её дурманящий запах, и увидел свет её тонкого, почти прозрачного от приятной утомлённости, лица. Как ни странно, но его не покидало желание. Лишь на короткий миг он ощутил пустоту. «А интересно» - подумал сейчас Голицын, – когда мужчина истин? Когда он наполнен или когда пуст? А женщина?» - тут же подумалось ему. «А ведь я так и не увидел Зою во всей её красе. Как же так?! Нет, так же нельзя».

• Что же вы не одеваетесь? – спросила Зоя, у сидящего в трусах, на бугорке, Голицына.

• Не хочу, - ответил он, насупившись, и не глядя на неё.

• Что же, так и будете сидеть? Вон гроза из-за Дона заходит. Я-то думала, что это просто зарницы, а это гроза. Вона как сверкает. И гром уже слышно.

• Ну и что, - настырно сказал он. Но через секунду, его всё же передёрнуло от мысли – о грозе.

• Ну, как хотите. А мне в дом пора.

• Я ещё хочу, - с обидчивым упрямством ребёнка выпалил он.

• Понравилось?! – весело засмеявшись, крикнула она на всю округу.

И, словно вторя ей, сверкнула в небе близкая молния, и ударил гром. И Зоя ещё громче засмеялась. И Голицын улыбнулся самому себе, подумав: «Глянь-ка – я веду себя как в далёкой, но так сейчас близкой – молодости».

• Пойдёмте в дом, - крикнула Зоя, и двинулась в гору.

Голицын подхватил свою одежду, надел босоножки на босу ногу, и пошёл следом за ней.

А за ними двигалась, надвигаясь на город, гроза.

 

128.

Наступила страшная духота. Тяжело было дышать, поднимаясь в гору. Стояла кромешная тьма. Жахнула совсем близкая молния, небо расколол страшный гром. Рванула волна ураганного ветра, так, что Голицын едва устоял на ногах. Снова вспыхнула яркая молния,

осветившая Зою в белой блузке и задранной, порывом ураганного ветра, юбке. Ударил гром. Свет молнии погас. И с неба на землю обрушился невероятной силы ливень. Всё

вокруг заполнилось его несусветным шумом. Что-то кричала Зоя, что-то кричал Голицын, но они практически не слышали друг друга.

С городского холма неслись дождевые потоки, чуть ли не по колена Голицыну. Идти в гору стало непомерно тяжело. Но мелькающая впереди белая блузка Зои, временами, освещаемая вспышками молний, придавала Голицыну силы и наполняла душу радостью. И это помогало двигаться вперёд.

Зоя ждала его у калитки. Он прямо-таки наткнулся на неё, ощутив мокрое тепло её тела. Она громко расхохоталась ему в лицо, приятно обдав горячим дыханием. Голицын был согнут в три погибели, пряча под бородой свою скрученную в рулон одежду.

• Держитесь меня, - крикнула ему прямо в ухо Зоя.

• Держусь, - ответил он.

И они зашли во двор. Голицын глянул в сторону флигеля, ни одно его окошко не горело. «Значит, боцмана там уже нет» - подумал он.

Зоя долго не могла найти ключ, шаря над дверью. Наконец, Зоя отыскала ключ, но долго не могла попасть им в замочную скважину, наконец, попала, отомкнула, открыла двери, зажгла лампочку у входа.

• Заходите в дом, - бросила она Голицыну, сквозь шум ливня.

 

Они промокли, что называется, до нитки! Зоя включила свет в малых сенях и в больших, где была старая, выложенная из кирпича, и обложенная белым кафелем печь. Но Зоя зажгла газовую печку, поставила чайник на горелку. Дала большое полотенце Голицыну.

• Обтирайтесь здесь, - сказала она ему, - а я – у себя в спальне оботрусь.

Он смотрел на её прилипшую к телу белую блузку, и видел её обнажённую грудь во всей её налитой красе.

А она, конечно же, понимая это, распустила свои длинные чёрные волосы, с широкой косой, и слегка нагнувшись над шайкой, ладонями рук стала отжимать их, и сметать с них воду. Проделав эту нехитрую процедуру, она развернулась, ловко перебросив волосы за спину, выпрямилась, и пошла в свою спальню, свернув в дверной проём, что был слева.

Голицын был потрясён густотой, а главное – длинной её прямых смоляных волос – они колыхались, отяжелённые влагой, ниже её бёдер.

А за окнами всё сверкало и гремело.

Голицын хорошенько вытерся приятным банным полотенцем, ему стало теплей, но покоя ему не давала спальня и её хозяйка. Всё его существо было там. Но ринуться в спальню он не решился – ливень охладил его голову, и он занялся своей одеждой. В принципе, брюки и майка были сухими, но босоножки и трусы – увы. Трусы пришлось снять, и надеть брюки на голое тело. А босоножки он поставил на обод газовой печки, где уже кипел чайник. «Зачем она поставила чайник? По привычке – для меня? Какой же теперь чай-то! Что значит этот жест?»

Его раздумья нарушила вышедшая из спальни хозяйка. Кровь прилила к его голове, когда он увидел её одеяние. Нет, ничего «супер» на ней не было. Просто - она была одета точь в точь, как была одета убитая молодая вдова, на его картине «ХУТОРОК»: белая строго приталенная, жёстко обтягивающая фигуру белая кофта с зауженными длинными рукавами из тонкого хлопка, с бесконечным количеством чёрных накладных петелек, снизу доверху, застёгнутых на маленькие белые пуговки и с маленьким округлым

 

129.

отложным воротничком вокруг её длинной шеи. И такая же – строго приталенная, узкая, жёстко обтягивающая бёдра и ноги, коротенькая чёрная, из тонкой шерсти, юбка.

Волосы её были не убраны, и так же распущены.

• Вот, ваши носки, Пётр Григорьевич, выстираны и выглажены, - сказала она, протягивая ему сложенные носки, - больше нигде не забывайте своих нательных вещей.

• Спасибо, - промямлил он, - как раз вовремя, - и тут же стал напяливать их себе на ноги, неуклюже подпрыгивая на одной ноге, и чуть не падая.

• Носите на здоровье, - ответила она на его благодарность.

«А ведь я опять забыл свои носки, но теперь – на берегу» - подумал он.

Было слышно, как щёлкнула молния, в комнате мигнул свет, и грянул гром. Голицын аж пригнулся от страха. А Зоя рассмеялась.

• Вот, и чай вскипел, - радостно сообщила она, снимая чайник с плиты, и ставя вместо него, чугунок, с чем-то, - сейчас накроем стол, на быструю руку, и поужинаем.

• Что, будем ужинать? – недовольно спросил он.

• А как же! Надо же восстановить силы.

Голицын смотрел на её уверенно ступающие по полу босые ноги, и им вновь овладевало желание.

• А чайник зачем? – чуть не со злом спросил он.

• Как зачем? А согреться-то надо. А вы что же, не хотите чаю? – удивилась она.

• Не хочу, - сурово ответил он.

• Но еда-то вся будет холодная, на скорую руку, - говоря это, она протянула руку в тёмный дверной проём, что справа, и щёлкнула выключателем, включив свет в зале, - рыбка жареная да раки. Вот, правда, картошка в мундирах сейчас согреется.

• А более горячего ничего нет? – не постеснявшись, спросил он.

• Ну, разве что – я. Так я же тоже есть хочу, - весело заигрывая, проговорила она.

• Ну, это понятно, - неловко подтвердил он её мысль. – Я имею в виду – что-нибудь горячительное, - сделал он тонкий намёк на толстые обстоятельства, и замер, дожидаясь ответа.

Зоя оглянулась на него. Внимательно посмотрела ему в глаза, и сказала, посылая звук, почему-то в нос:

• Есть самогонка.

• Ну, так гуляем, - воскликнул он, но почему-то, отнюдь не гулевым голосом.

• Тогда можно и солёный арбуз достать, - всё больше оживляясь, сказала она, - у меня они ещё с зимы остались.

И она тут же открыла ляду, слезла в погреб, и показалась оттуда уже с арбузом в руках.

• Ну-ка, возьми у меня арбуз, - скомандовала она Голицыну.

Тот взял у неё из рук арбуз, и она снова нырнула вниз. И поднялась наверх уже с четвертью самогона в руках. Передала ему в руки эту бутыль, и закрыла ляду. Взяла с кухонного стола тарелку с жареной рыбой и блюдо с красными раками.

• Понесли в зал, там ужинать будем, - подала она команду.

И они прошли в зал, где посредине стоял явно дубовый прямоугольный стол, накрытый белой скатертью. В углу, под потолком, икона Святителя Николая чудотворца с горящей лампадкой. У Голицына из рук чуть не выпала бутыль, которую он тут же поставил на стол, схватившись за арбуз обеими руками. «Всё как у меня на картине» - лихорадочно думал он. «А у той стены, у торца стола – короткая лавка. На стене свадебная фотография».

• Клади арбуз сюда, - прервала она его размышления, поставив на стол белое блюдо с золотым ободком, для арбуза.

 

130.

Он положил арбуз в указанное блюдо. И тут, Зоя, как-то странно ойкнула. Голицын глянул на неё, а она, с побелевшим лицом, и округлившимися, немигающими глазами, смотрела мимо него – в правый угол зала. У Голицына замерло сердце в нехорошем, до дурноты в горле, предчувствии. Он перевёл свой взгляд направо, и увидел в притенённом углу комнаты - сидящего на стуле бородатого мужчину, одетого в хороший тёмный костюм с белой сорочкой, под низом. Вот только цвет лица у него был, толи синий, толи серый.

И тут, сидящий в углу заговорил:

• Ну, что смотришь? Встречай мужа своего.

В это время, мимо тёмных окон, что были напротив, жиганула молния, и ударил страшный, раскалывающий небо и землю, гром! Стёкла в окнах звонко задрожали, а из одного, что было ближе к сидящему, окна, вылетело стекло, и разбилось, где-то во дворе, вдребезги. Стал слышен шум ливня и раскаты далёких и близких громов.

Зоя, немного оправившись, обратилась, к сидящему в углу:

• Ты что, Стёпа? Зачем ты пришёл?

• Поправедать тебя пришёл, - отдаленно глухо ответил тот.

• А-а, ну, тогда прошу к столу, - звонким подрагивающим голосом выкрикнула она, и стала доставать из серванта стопки, вилки, ложки, и распределять это всё по столу.

• А мне незачем к столу, мне и здесь хорошо, - сказал он, всё так же, глядя перед собой – в одну точку.

• А, ну, как знаешь, - небрежно бросила она, положив на стол деревянную дощечку, и принеся, и поставив на неё чугунок с картошкой. И подвинув к торцу стола

короткую деревянную лавку, села на неё. – Что-то ты зарос, Стёпа. Борода у тебя чужая.

Тот промолчал

Голицын торчал посреди комнаты, как невбитый гвоздь.

• Ну, что стоишь как неродной, - обратилась она к нему, - бери вон стул, и садись к столу.

Голицын исполнил поданную ему команду.

• Наливай, - подала она следующую команду.

• Я из такой бутыли в такие стопки не смогу налить.

• Фу ты Господи! – она встала, принесла три гранённых стакана, поставила их на стол, и села на место.

Голицын налил по полстакана, поставил бутыль на стол, подал один налитый стакан Зое, другой отодвинул в сторону сидящего, а третий поднял сам, стоя перед столом.

Зоя тоже встала, со стаканам в руке и сказала: «Ну, со свиданьицем, Степан Гаврилович!». И, дотянувшись до стоящего на столе стакана, чокнулась с ним, щекотнув и, обдав дурманящим запахом своих распущенных волос, Голицына. Потом, чокнулась с его стаканом и, выпрямившись, выпила свой стакан до дна. Голицыну стало не по себе. «Чокнулась со стоячим стаканом» - подумал он – «и эти раки, этот чугунок, и арбуз!» Но потом, подумал: «А, была, ни была! Где наша не пропадала!» И неспеша, выпил весь самогон из своего стакана.

Зоя, в это время, достала из буфета острый, сверкающий на свету, нож, и спешно стала резать арбуз.

• Вот, вот – арбузиком солёным закуси, - сказала она, подавая Голицыну скибку, предварительно откусив от неё кусочек.

Самогон был крепкий, но не вонючий. «Из сахара, наверно» - подумал Голицын. И ещё подумал: «А она-то, на «ты» перешла». А, потом, взглянув на затенённый угол, подумал: «Но что этот х… здесь делает, не понятно».

А тем временем, ливень за окнами стих, и гроза утихала.

131.

Но зато за столом громко и разгульно запела хозяйка:

«А, е-ехал на ярманку ухарь купе-е-ец!

Ухарь купе-ец – удалой молодец!

Ай, да-ри-дай-да. Ай, да-ри-да-рай.

Ухарь купец – удалой молодец!»

• Ну, что же вы молчите, мужики, подпевайте! Выкрикнула она, и продолжила, а Голицын подхватил:

«Зае-ехал в деревню коне-ей напоить!

Вздумал гульбою народ удивить!»

Зоя поднялась с места, и, не переставая петь, пошла в пляс. Волосы её были вровень с её юбкой, и тоже плясали свой, разжигающий душу Голицына, танец.

У Голицына внутри всё заиграло, он встал, и, расставив в стороны руки, пошёл приплясывать за нею.

«Вышел на улицу весел и пьян,

В красной рубахе, красив да румян!»

Так они пели и плясали, распаляясь, всё сильней, и сильней.

• Смотри, Степан Гаврилович, как гуляет без тебя твоя вдовушка! – закричала, раскрасневшаяся лицом Зоя.

Она взобралась на стол, и стала плясать на столе.

Голицын же, подпевая ей снизу, и любуясь ею, убирал со стола предметы, мешающие её танцу.

• Смотри, Стёпа, смотри! Что же ты не смотришь?! – снова кричала она, сидящему в углу истукану.

Потом, она подалась Голицыну на руки, тот принял её, и повалил на себя, упав спиной на пол. Они стали кататься по полу. Он целовал её длинную шею, её пылающие губы, её

лоснящиеся испариной щёки. Он целовал её уши, путаясь в чаще её колдовских волос, бешено шепча ей несвязные слова о своей любви. А она, оставшись теперь лежать на спине, вытягивая шею, тянулась подбородком куда-то туда - за себя, подкатывая глаза, При этом, она так бурно дышала, что казалось, груди её вот-вот разорвут её тесно облегающую кофточку, и вырвутся наружу. Он стал расстёгивать бесконечное множество чёрных петелек, которые, расстёгиваясь, так громко выстреливали от напряжения своей натянутости, что казалось кто-то, стреляет из пневматического пистолета.

А когда, наконец, выпросталась одна её матовая с торчащим соском грудь, и он впился в неё своими жадными губами, Зоя так вытянулась, и подалась вперёд, захотев объять

своими сильными ногами, лежащего на ней Голицына, что её натянутая до предела юбка, лопнула и затрещала. Тогда, она попнулась руками к юбке, и сама разорвала её напрочь.

На звук разорванной юбки отозвался голос из угла:

• Что, специально, назло мне, надела одёжу из наших молодых лет?

• Да, Стёпа, да! Не любила я тебя, Степан! Не любила, прсти-и! – простонала Зоя.

Но тут, раздался другой, знакомый ей, да и Голицыну, голос:

• Хозяйка! А, хозяйка, гостей принимаешь?! – и голос сумасшедше захохотал.

Зоя замерла. Голицын тоже.

• Сгорело всё! Всё сгорело! – кричал он, и снова хохотал.

• Видно, не судьба нам, - сказала Зоя, глядя в глаза Голицына.

И только сейчас Голицын заметил, что один глаз её смотрит немного в сторону, как бы задумавшись о чем-то о своём – далёком и неведомом никому, что делало её лицо ещё прекрасней.

Раздались тяжёлые удары по оконным рамам, зазвенели и посыпались стёкла.

Зоя с Голицыным вскочили на ноги.

В разбитое окно влезал Малахай в своей вымокшей, кажущейся теперь чёрной, красной рубахе. В правой руке он держал большой топор.

132.

Уже светало, и Голицын увидел в окне, за Малахаем, ветки с ещё жёлтыми кистями рябины.

Грозы уже совсем не было.

В комнате стало жутко тихо.

Малахай заворожено смотрел на Зоину грудь.

Зоя лишь слегка поправила кофточку на груди, прошла и села на свою короткую лавочку.

 

• Что сгорело-то? – как ни в чем не бывало, но, продолжая глубоко дышать, спросила она у непрошеного гостя.

• Всё! – опять расхохотавшись, прокричал он, - всё, что они у меня купили! – и он указал топором на Голицына, а потом, на окно, - вон оно горит, аж полыхает! Молния постаралась! – весело прибавил он.

• Ну, и что, - переводя дыхание, произнесла Зоя.

• Как – что?! Бог не фрайер – он всё видит! Всё сгорело – дом, «Джип», «Феррари» - всё!!

• Чему ж ты веселишься? – с досадной грустью спросила Зоя.

• А капуста-то, бабки-то – при мне остались! – И глянув в упор на Голицына, сказал, искривив свой рот, - Наливай, мужик.

Голицын послушно налил самогону в свой и в Зоин стакан. Малахай схватил, предназначенный истукану, не выпитый стакан.

• За выгоревшее дельце! – провозгласил он, и довольный своим удачным тостом, снова рассмеялся.

Зоя и Голицын подняли свои стаканы, Малахай чокнулся с ними, и залпом опорожнил свой стакан. Голицын сделал то же, но медленней. А Зоя чуть-чуть отпила из своего стакана, и поставила его на место.

И тут, со своего места поднялся, толи серый, толи синий истукан, и сказал:

• Я, вообще-то, за тобой пришёл, Зоя.

Малахай резко обернулся, увидел говорящего, и его лицо искривилось такой горькой усмешкой, что казалось, он вот-вот заплачет.

• А-а, и ты тут, зараза! – проговорил он и, правда, чуть не плача, - зачем же ты утопился, гад?! Если б ты не утоп – она бы моей была! Мы бы с ней на общей душиловке сошлись: она – от тебя – придурка, а я – от своей – гадюки.

Зоя залилась весёлым смехом, и выпалила:

• Вот это – Наполеон! Учитесь, хлопцы!

• Ну, мне здесь говорить не об чем, - сказал, повысив голос, Степан Гаврилович, - я пошёл, и жду тебя, Зоя.

И он повернулся, и двинулся к разбитому окну.

• Куда ждёшь?! – взревел Малахай, - не дождёшься! – И он, размахнувшись, ударил своего законного соперника топором в затылок.

Топор вонзился в голову Степана, и Малахай, отпустив рукоятку топорища, отпрянул назад. А тот, развернулся, с топором в голове, топор упал, звякнув об пол, и тот спокойно сказал:

• Ну, вот и дождался, - и осел спиной к окну, рядом с топором.

Голова Голицына была словно в тумане. У него отнялись все чувства, а с ними и все члены его тела. Им не владел страх – им овладела неизъяснимая тоска сбывавшегося на его глазах – им задуманного, когда-то, не относящегося к нему, сюжета.

• А ты, - зарыдал вдруг Малахай, поворотившись на Зою, - с первым попавшимся!..

• Со вторым попавшимся, - весело возразила ему Зоя, и расхохоталась.

• Люди всё видели! – заорал он, рыдая навзрыд - Люди всё донесли!

Зоя рассмеялась пуще прежнего. Расстёгнутая кофточка разошлась на её вздрагивающей от смеха груди, и Малахай, схватив со стола нож, и опрокинув стол, подошёл к

133.

смеющейся женщине, и с силой вонзил остриё ножа ей под левую, бесстыдно оголившуюся, переполненную земными страстями, грудь, по самую рукоять.

Зоя смолкла. На её лице застыла улыбка. И лицо её, с поведённым в сторону, левым глазом, стало чужим и далёким.

В эту минуту, из больших сеней раздался громкий топот семенящих ног. В зал забежал голый карлик, уже с открытым жутким лицом, и крепко схватил за руку Голицына.

Малахай же, у которого глаза были полны горьких слёз, стал крутиться на месте, щупая воздух растопыренными руками, усиленно пытаясь разглядеть чего-то.

Карлик с такой силой дёрнул, и потянул Голицына за собой, что тот и охнуть не успел, как уже оказался на улице, проскочив сени, двор и калитку.

Они неслись с городского холма – вниз к Дону.

И тут, с высоты холма, Голицын увидел, стоящий у причала – фрегат с алыми парусами.

• Что это?! – с испугом, уже не доверяя ничему, спросил он, у замедлившего ход карлика.

• Это – капитан приказал: «Поднять паруса!» - булькающим голосом пояснил смердящий одноглазый карлик.

Голицын брезгливо выдернул свою руку из его шершавой ладони, с могучими пальцами.

• А почему паруса алые?! – не унимался Голицын.

• Солнце такое всходит, - пояснил, запыхавшийся карлик.

И действительно, когда они спустились к причалу, то Голицын увидел на востоке – огромный красный шар восходящего солнца.

 

Неверным шагом поднимался по белому трапу фрегата, с алыми парусами, Голицын. Выйдя на чистую, уже вымытую и сияющую палубу, без всяких теперь экранов, подиумов и пультов, он направился, вслед за карликом, держащим в руке его босоножки, на нос корабля.

Там находился капитан. Он был в белой рубашке с галстуком, в чёрных брюках и без фуражки. Чёрный с позолотой китель и фуражку, держал, стоявший рядом, боцман Дуля. А капитан, поставив ногу в белой парусиновой туфле, на подставку, и держа в руке зубную щётку, чистил эту самую туфлю белым зубным порошком, из стоящей рядом железной баночки, как из-под монпансье.

• Господин капитан, - начал свой доклад карлик, - пассажир доставлен в целости и невредимости.

• Во вредимости, во вредимости, - возражая его докладу, сжав кулаки, и набычившись, сказал Голицын, глядя исподлобья, не моргая, на багровый шар солнца. Голицына колотило.

Капитан сменил ногу на подставке, помокал щётку в зубной порошок, и приступил к чистке второй туфли. Все ждали. Ждал и лежащий на своём месте – котик, зажмуривший свои хитрые глазки.

Почистив свои белые туфли, капитан, взяв из рук боцмана китель и фуражку, оделся теперь по всей форме. Боцман же быстро убрал подставку с зубным порошком и щёткой, и вернулся на место, став по стойке «смирно». Капитан внимательно посмотрел на Голицына, сквозь свои зеркальные очки, с позолотой. Потом, осмотрел свою команду и, с горечью в голосе, сказал:

• Прозевали человека. – И через мертвенную паузу, добавил, - А «Человек – это звучит гордо»! Как сказал наш один великий пролетарский писатель.

И Голицын, вдруг, ощутил себя на одном из партийных собраний, своей молодости, и даже вспомнил лица, присутствующих на тех бесконечных собраниях. И от этого ему вдвойне стало плохо.

• По местам стоять, - скомандовал капитан.

 

134.

Боцман тут же отправился к штурвалу, кот ринулся по левому борту – к причалу, и только карлик всё ещё стоял на месте по стойке «смирно».

• Отдать концы! – скомандовал боцман.

По левому борту щёлкнул сложившийся трап, бухнул, брошенный котом, канат, и парусник стал медленно отчаливать от берега.

• Пойдём под парусами, - сказал, ни к кому не обращаясь, капитан.

• А паруса-то – алые! – радостно вставил карлик, заглядывая в очковые стёкла капитана.

• Как же, как же, помню, - сказал капитан, взглянув на вздувающиеся паруса своего фрегата, - «они жили счастливо и умерли в один день». Да, серьёзный был человек – Александр Грин – совсем не похожий на свои придуманные книжки.

• Да, только наши алые паруса совсем не те алые паруса, - продолжая бычиться, всё так же сжимая кулаки, и не сводя глаз с одной точки, на востоке, проговорил дрожащим голосом Голицын. – Мы не привели сюда сказочного принца, а принесли с собой только кровь, которая и выступила на наших парусах.

• Но ведь крови-то не было, - урезонил его Мессир, - были только красные раки да солёный арбуз.

Солнце поднималось всё выше и выше, и уже перестало быть красным. А потому, и паруса корабля стали белыми.

Приспустив эти, уже белые, паруса, фрегат зашёл в шлюз. Боцман вступил в переговоры с береговой службой, по громкой связи. Под днище их корабля стала прибывать вода. Парусник поднялся над, оставленной сзади, лентой Дона, и Голицын увидел догорающие пожары среди оставленного ими городка. Увидел едущие по дороге пожарные машины, сверкающие на солнце своими лобовыми стёклами, и мельтешащие по улицам кучки людей вокруг этих пожаров. И в это время, там – за станицей, в поле, вспыхнуло новое высоченное пламя нового пожара!

Но наши путешественники уже поднялись на две ступеньки, если можно так выразиться, над уровнем, Богом созданного - Дона.

И вот, парусный фрегат покинул тесный шлюз. Боцман дал гудки, и корабль их вышел на водные просторы, с парусами полными западного ветра. И Голицын, не меняя своей набычившейся стойки, и глядя всё в ту же точку, вдруг затянул песню:

«На Волге широкой, на стрелке далёкой

Гудками кого-то зовёт пароход»…

И все, во главе с капитаном, и даже кот – подхватили его песню, на голоса:

«Под городом Горьким, где алые зорьки,

В рабочем посёлке подруга живёт».

Голицын пел, а по щекам его тихо катились две большие одинокие слезы.

Во время этого пения, капитан оценил состояние своего пассажира, и приказал, увлёкшемуся песней, карлику:

• Уложите товарища спать.

Карлик кивнул головой, и выставил перед капитаном огромную ладонь своей шершавой руки, мол – «всё будет сделано, как в лучших домах Лондона». После чего, взял, зашедшегося в пении, пассажира под руку, и повёл его в его каюту.

А капитан крикнул ему вдогонку:

• Бэс, помогите ему, да смотрите – не до смерти!

И пара скрылась из виду».

@ @ @ 

Виталий ощутил, вернувшуюся издалёка, тошнотворную головную боль, короткой полоской обозначившуюся справа под черепом, и сопровождающуюся диким звоном в ушах. «Хватит» - сказал он самому себе, и, закрыв текст, выключил компьютер.

135.

За окном уж стемнело. И только сейчас, когда в комнате стало совсем темно, он заметил сидящего за его окном кота. Но какой он был масти или цвета – не разглядеть. А может, это была кошка.

Он вчера явно переутомился. Перенервничал. И сегодня, и вообще – за все эти дни. Он ни о чём не мог больше думать, и размышлять. Виталий прошёл на кухню. Выпил таблетку аспирина. Аморфно подогрел себе обед, который был и завтраком, и, как он теперь понимал – и ужином. Стал машинально есть, ковыряя вилкой макароны по-флотски.

К нему вышла мать и сообщила, что позвонила Жорику, и что завтра, вероятно утром, тот придёт посмотреть телефон.

• Да, очень интересно, - откликнулся Виталий, - я с нетерпением буду ждать его.

Покурив, он вернулся в свою комнату, кота или кошки за окном уже не было. Виталий разобрал постель, и лёг спать.

 

9.

ВОДОХРАНИЛИЩЕ.

 

На следующий день, Виталий проснулся раньше обычного, так как раньше обычного лёг спать. Но мать была уже как на иголках, это он почувствовал сразу, когда ставил на кухне чай. «Жорика ждёт. Боится, чтобы я не предстал перед ним в разобранном виде» - полудрёмно думал он. И ничуть не отклоняясь от своего графика, Виталий подал себе в постель чашку чая, закурил, и раскинул карты по чёрному полю.

Не выдержав, в двери его комнаты заглянула мать.

• У тебя совесть есть? – нервно спросила она своего сына. – Сейчас человек придёт, а ты – в постели. Барин!

• Ладно, - лениво отпарировал Виталий, - он придёт, когда я буду готов.

• Тьфу, на тебя! - сказала она, и захлопнула дверь.

 

И точно. Жорик пришёл, когда Виталий закончил все свои утренние дела. И даже уже сел за включённый компьютер.

Жорик вообще был человеком-непоседой – всегда спешащий куда-то. Но сейчас, как отметил для себя Виталий, он был особенно суетлив. Он несколько раз промчался туда-сюда мимо открытой двери виталиной комнаты, хотя знал, что неисправный телефон – именно здесь. Потом, зайдя, наконец, в комнату, как-то нервно спросил: «Интернет не подключён?»

• Конечно, нет, отвечал Виталий, - как же он может быть подключён, когда аппарат барахлит.

• Да, да, - согласился Жорик.

Он схватил аппарат, как берут в руки живую рыбу. Быстро глянул на него в упор, поднеся к своим глазам, и тут же поставил его на место.

• Накрылся аппарат, - констатировал Жорик. – Надо ставить новый.

• А какой лучше? - спросил, изумлённый, поведением мастера, хозяин.

• Лучше – самый простой.

И быстро собравшись, Жорик покинул их квартиру.

Делать было нечего. Виталий достал из заваленного пластинками и журналами угла комнаты старенький аппарат. Раскрутил вилки у того и у другого – хотел подсоединить модем к старому новому телефону, но ничего не понял в хитросплетениях проводков. «Это ж Лёха подсоединял, когда устанавливали компьютер» - вспомнил Виталий. И он забросил под диван, подключённый к модему аппарат, а старенький просто воткнул в розетку. Этот давал нормальный гудок – работал, то есть. «Да, интересное дело – Лёха продал свою комнату в общежитии, и почти все деньги потратил на приобретение компьютера для меня. А сам – исчез». Виталий задумался о подуманном только что, но

136.

скоро отбросил эти думки. «Итак, с Интернетом покончено!» Интернет, можно сказать, валялся под кроватью. Виталий открыл файл «ДИТЯ». Он как-то свыкся уже со своим беспокойством. Ему хотелось вновь и вновь – проследить все ниточки и их тонкости – как же всё это могло так повернуться?? И он стал искать то место в тексте, где остановился.

 

@ @ @

«А капитан крикнул ему вдогонку:

• Бэс, помогите ему, да смотрите – не до смерти!

И пара скрылась из виду.

В каюте Голицына был полумрак.

• Отвернись, - сказал Голицын карлику, глядя в его затуманенный и бессмысленный глаз.

Тот молча выполнил грубо сказанную просьбу.

Голицын быстро разделся, и беструсый нырнул под одеяло. Там было тепло, и он вогрелся, повернувшись набок – в свою любимую спальную позу.

Но тут, в его наступивший относительный покой, вмешался карлик.

• Лягте на спину, - скомандовал он Голицыну, как доктор – больному.

• А что такое, - недовольно пробурчал тот, но на спину повернулся.

И в этот момент – карлик наложил ему на горло свои огромные шершавые ладони с пальцами, как у спрута. Нос Голицына резанул смердящий запах, исходящий от Бэса. Но потом, когда «больной» поплыл в сонном тумане, он осознал своим уплывающим от него сознанием, что это был вовсе не смердящий запах. Это был тот самый запах – из его детства. Запах наркоза, которым он надышался через чёрную маску, подставленную к его

носу, медсестрой в белом халате, стоящую, почему-то, за его, лежащей на операционном столе, головой.

Но теперь, перед ним не было чёрной бездонной пропасти с негативно белым мотоциклом, в люльке которого мчался бело-негативный мальчик – Петя Голицын.

Теперь, был сгусток грязно-жёлтого тумана, который плыл, плыл, и рассеивался. И в этом его рассеивании становилось больше белого света. И грязно-жёлтый сменился на бледно-голубой. Этот призрачный свет был словно островок среди большого грязно-серого неба. Как будто он подсвечивался луной-невидимкой. Но Голицын осознавал, что это вовсе не лунный свет.

И вот, этот призрачный свет превращался всё более и более – в ясный голубой цвет, окаймлённый светом белых облаков.

Ну, конечно же – это было голубое небо с белыми барашками облаков.

 

* * *

А под этим голубым небом с белыми барашками на нём – шагал высокий мужчина в длинных белых одеждах. Его босые ноги были покрыты толстым слоем пыли. Его красивое лицо, с дужкой усов и маленькой бородой, лоснилось от пота, но светилось ясным неописуемым светом. Кончики его длинных каштановых волос несколько слиплись, танцуя на ровных плечах молодого мужчины. Он шагал быстрым широким шагом. А за ним, в некотором отдалении, бежала разрозненная людская толпа. Бегущие за ним люди, что-то кричали ему вслед, просящим жестом протягивая к нему руки свои.

Двигаясь так – мужчина подошёл к какому-то селению. Ему навстречу шла женщина в пеленах чёрной одежды, закрывавшею всю её, с головы до пят.

• Господи, ты пришёл к нам в Вифанию, - с плачем в голосе взмолилась она, протянув к НЕМУ руки, и став перед НИМ на колени.

• Встань, Марфа, - тихо сказал ОН, поднимая женщину с колен. – Сказали мне, что брат твой Лазарь умер.

 

137.

• Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.

• Воскреснет брат твой, - торопливо успокаивал ОН её, оглядываясь на приближающуюся толпу, - и всякий, живущий и верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. Веришь ли, сему? – И ОН внимательно всмотрелся в её глаза.

• Так, Господи! – снова взмолилась та, - я верую, что ты, Христос, Сын Божий, грядущий в мир.

• Иди и приведи сюда сестру свою Марию, - торопил он её, - и пусть она уведёт за собою из дома вашего всех Иудеев.

И та спешно зашагала в селение, к дому своему.

А ЕГО тут же окружила настигшая ЕГО толпа, среди которой, видимо, были и ЕГО ученики. И один из них сказал: «Равви! Давно ли Иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты опять идёшь туда».

• Не двенадцать ли часов во дне? – громко заговорил ОН, оглядывая толпу, - кто ходит днём, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним. – А затем, понизив голос, - Лазарь, друг наш, уснул, - поведал ОН, - но я иду разбудить его.

• Господи! Если уснул, то выздоровеет, - выкрикнул другой ЕГО ученик.

• Лазарь умер, - уточнил ОН для непонятливых учеников своих.

• Пойдём и мы умрём с ним! – выкрикнул ещё один из учеников ЕГО.

И прослезился ОН.

Тогда, кто-то, ничего не понявший, из толпы, сказал: «Смотри, как Он любил его!». А другой добавил, с ехидцей: «А не мог ли, Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?».

 

В это время, к НЕМУ подошли сёстры – Марфа и Мария, и пришедшие с ними Иудеи.

Плачущая Мария, пала к ногам ЕГО, говоря:

• Господи! Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой.

Заплакали и многие из Иудеев.

• Встань, Мария, - сказал ОН, взяв её под руки, - и веди туда, где вы его положили.

И Мария, вместе с сестрой своей – Марфой, повели ЕГО ко гробу Лазаря.

Они подошли к месту тому. Это была пещера, и камень лежал на ней.

• Отнимите камень, - обратился ОН к ученикам своим.

• Господи, - сокрушаясь, обратилась к НЕМУ Марфа, - уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.

• Не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию, - урезонил ОН её.

Отняли камень от пещеры, где лежал умерший.

И Сын Человеческий, возведя, очи к небу сказал:

• Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня.

Все, стоявшие тут, затихли, и слушали ЕГО. ОН же, оборотив лице свое ко гробу открытому, воззвал громким голосом:

• Лазарь! Иди вон.

И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком.

По толпе прокатился тихий гул. И снова стало тихо.

• Развяжите его, - обратился ОН к Иудеям, - пусть идёт.

И многие уверовали в НЕГО. И развязали воскресшего, и направился Лазарь в дом свой.

И обратился Сын Человеческий к Иудеям, которые ещё вчера побивали его камнями:

138.

• И снова говорю я вам: овцы Мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их, и они идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей. Отец Мой, Который дал Мне их, больше всех; и никто не может похитить их из руки Отца Моего. Я и Отец – одно.

И не поднялась больше рука Иудеев на Сына Человеческого. Но некоторые из них, удалились молча, себе на уме

Сёстры же – Марфа и Мария смотрели на НЕГО, зачарованные ИМ. Лица их сияли радостью и светом озарения.

 

• Теперь я вижу, - нарушила обет молчания Мария, - правду Ты говорил, что Ты Мессия.

• Пойдёмте, сёстры мои, - поторопил ОН их, лёгонько прикоснувшись ладонями к женским спинам. – И отойдя немного от толпы и от учеников своих, тихо добавил, - Устал. Примите Меня в доме вашем? – спросил, зная, что это небезопасно для них.

• Рады будем принять Тебя, Господи, - ответила обрадовавшаяся Мария.

Они пошли по узким улочкам Вифании меж плоских приземистых строений белых жилищ. Вошли во двор Лазаря, где жили сёстры. Они предложили ЕМУ прилечь здесь, на ложе, под густым плетением винограда, куда полящее зноем солнце почти не проникало.

По просьбе Мессии, отошедший от потрясений своей смерти, Лазарь, отвёл учеников ЕГО в другой дом, и сам оставался там.

Так что, сёстры и Сын Человеческий были теперь одни, при запертой калитке, ведущей с улицы во двор. И в этом уединении, и в этой тишине ЕМУ было хорошо. Мария принесла ЕМУ умыться, и ОН умылся. А потом она стала мыть ЕГО ноги, покрывшиеся известковой пылью бесконечных дорог Святой земли. А Марфа, в это время, хлопотала по дому, и готовила угощения для гостей.

Мессия же говорил Марии:

• Люблю Я тебя, Мария Магдалина.

• И мы Тебя любим, Господи! – отвечала она, лия воду из кувшина ему на ноги.

• Не говори «мы». Скажи от себя, - попросил ОН.

• Ты же знаешь, Иисус – люблю я Тебя, - говорила она, улыбаясь, и заглядывая в глаза ЕГО.

• Ты любишь Иисуса? – допытывался ОН.

• Нет. Я любила Иисуса из Назарета, а полюбила Иисуса Христа – Сына Божия.

• А веруешь ли в Меня? – спросил ОН, ища глаз её.

• Верую. Клянусь! – воскликнула она, глядя в ЕГО зорко-внимательные глаза, своим несвойственным ей - неуверенным взглядом.

• Не клянись - теперь. – И ОН провёл рукой по голове её. Погладил её, словно пылающие огнём, волосы.

 

«ОН давно наблюдал эту девушку, эту женщину с огненно-вьющимися волосами, - раздался негромкий голос карлика, - эту обожённую солнцем и пропахшую прибрежной солью – кареглазую дочь Галилейского моря, красота которой пленяла и возжигала многих мужчин, встречавшихся на её пути. Но яркая красота её была соблазном не только для посторонних, но и для неё самой, в её непривлекательной судьбе рыбацкой девочки.

И знал ОН это, и много Видел, и много Ведал».

 

Из дома вышла Марфа, и, завидев, что сестра её праздно восседая, смотрит на Сына Человеческого, сказала:

• Господи, я там по дому хлопочу, угощение готовлю, просто закрутилась вся! А она сидит здесь с тобой, и празднословит.

139.

• Нет, Марфа, - ответил ОН ей, - в хлопотах твоих много лишнего, суетного. А мы с Марией о необходимом беседуем.

• О чём же это, Господи?! – всплеснула та руками. – О чём же таком! Ты можешь говорить с нею??

• О душе, Марфа. О любви. О вере.

Во время их беседы, Мария унесла кувшин и чашу с водой. И зашла в дом.

А Марфа сказала Сыну Человеческому:

• Будь осторожен, Господи. Там, на кладбище, когда ты говорил, не всем это понравилось. И они, сговорившись, направились куда-то.

И ОН тяжело вздохнул, и сказал на это:

• Знаю, милая моя женщина, всё знаю, и ведаю. К фарисеям пошли Иудеи. Расскажут им - что слышали. Расскажут и то – что видели своими глазами. И всё будет сначала: неверие их и искушение Моё. Но скоро всё кончится.

На этих ЕГО словах в калитку постучали.

Марфа встрепенулась:

• Кто же это, Господи?!

• Пойди и открой, - повелел ОН ей.

Она пошла, и открыла.

Во двор зашёл Иуда Искариот, со своим прямым, как выструганным, посохом и грязной сумой наперевес. Он молча прошёл в глубину двора, и сел напротив УЧИТЕЛЯ.

УЧИТЕЛЬ же – возлежал.

Из дома вышла Мария Магдалина, переодетая в белые одежды и с наполненной амфорой в руках. Она прошла, как ветер с моря, трепеща парусами своих белых одежд, мимо сидевшего Иуды, даже не взглянув на него. И подошла к Марфе, с вопросом в своих пылающих глазах.

• Так вот, любимые Мои сёстры, - протянул Мессия, как ни в чём не бывало, - скажу я вам о фарисеях тех. Приводят они ко Мне грешницу. И начинают Меня искушать ею.

• Как же это? – заинтересовалась Мария Магдалина, поправляя свободной рукой волосы под накидкой своею.

• «Вот», - говорят они Мне – «эта женщина взята в прелюбодеянии, а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?».

И УЧИТЕЛЬ, так же как и тогда, при встрече с фарисеями, только теперь свесившись с ложа, стал выводить что-то перстом на земле.

Повисла пауза.

Сёстры ждали, что ОН скажет.

Но сказал Иуда, своим бесцветным голосом:

• А разве Ты, Учитель, не к такой же?! теперь в дом пришёл? – и он, искривив улыбку, посмотрел своим косым взглядом на Марию Магдалину.

Но УЧИТЕЛЬ продолжал молча водить перстом по земле.

• Так что же Ты ответил им, Господи? – не выдержала Марфа.

• Я сказал им – кто из вас без греха, первый брось на неё камень. – И ОН, оставив своё занятие, откинулся на ложе. И возлежал так.

Тогда, к НЕМУ приблизилась Мария, и, открыв амфору, которую держала в руках своих, стала лить из неё масло Христу на ноги, и втирать его своею рукою.

А подошедшая к ним Марфа, присев на краешек ложа, спросила ЕГО:

• И как же поступили фарисеи?

• Они ушли, все - от старших и до последних, - тихо ответил ОН, прикрыв глаза свои.

• А что же женщина та, – любопытствовала Марфа, - так и осталась стоять?

 

140.

• Да, - нехотя ответил Иисус, - она так и оставалась стоять. Я же, распрямившись, и увидев, что никого вокруг, кроме неё нет, спросил её: где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: «Никто, Господи». Тогда, Я сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши.

А Мария, втирала ароматное масло в уставшие и побитые ноги Христа, поднимаясь, всё выше и выше. Потом она распустила свои пышные огненные волосы, и стала ласкать, целовать, и отирать волосами помазанное утомлённое тело ЕГО.

Масло это так благоухало, что ёрзающий на месте своём Иуда, не выдержал, и спросил Марию:

• Какое же это масло ты втираешь в тело Учителя?

• Это драгоценное нардовое миро, - нараспев ответила Мария Магдалина, не глядя на Иуду, а, продолжая водить волосами своими по телу Христа.

И тогда, Иуда воскликнул:

• Господи! Почему же не продать такое драгоценное миро, за триста динариев, и не раздать их нищим.

Иисус же ответил ему:

• Оставь, нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда.

Но Иуда не унимался, он знал свою выгоду от таких продаж. Он дёрнул Марию за одежды, подав ей знак рукой, и указывая на амфору.

Но УЧИТЕЛЬ, не открывая глаз своих, сказал:

• Оставь её, Иуда, она сберегла это на день погребения Моего.

 

Наступила жуткая тишина. Сёстры застыли на своих местах. У Марии навернулись слёзы на глаза.

 

Иисус же, продолжая возлежать с закрытыми глазами, спросил Марию:

• От чего ты плачешь, женщина?

• От лживой клятвы своей, - пыхнула она горячим воздухом в лицо ЕГО. И выпрямившись над НИМ, и проглотив горький комок, застрявший в её горле, грудным голосом прибавила, - Да и себя впервые жалко стало. И людей, что окружают тебя. Измучил ты всех! – и в глазах её зло сверкнула застывшая слеза.

И снова стало тихо.

Иисус открыл глаза свои, и приподнялся на ложе. А, приподнявшись, объял ладонями рук своих, лицо Магдалины, и поцеловал её в лоб и в обе щеки.

В это время, во двор, на трапезу, пришли все ученики ЕГО, возглавляемые хозяином дома сего – Лазарем. И один из них, увидев УЧИТЕЛЯ, целующего Марию Магдалину, сказал:

• Господи! Пристало ли Тебе целоваться с этой грешницей?

И тогда, ОН сказал ему:

• Симон! Я имею нечто сказать тебе.

• Скажи, Учитель.

• У одного заимодавца было два должника, - начал ОН, - один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят. Но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его?

• Думаю, тот, которому более простил, - ответил ученик.

• Правильно ты рассудил, - сказал ОН ему, - Видишь ли ты эту женщину? – продолжил Сын Человеческий, указывая на Марию, и обращаясь к ученику, - Я пришёл в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал; а она слезами облила мне ноги и волосами головы своей отерла. Ты целования Мне не дал; а она, с тех пор как Я пришёл, не перестаёт целовать у Меня ноги. Ты головы Мне маслом не помазал; а

 

141.

она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много; а кому мало прощается, тот мало любит

Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что она сделала.

 

На эти слова ЕГО, все промолчали. А Мария Магдалина лишь непонятно пожала своими игривыми плечами, и, обдавая всех коктейлем из вожделенно-грешных запахов своих, пошла прочь, и скрылась в доме воскресшего Лазаря.

 

* * *

Сквозь дымку светлого сна своего, Голицын почувствовал на себе чьё-то прикосновение. Он открыл глаза, и увидел, сидящую на краю его постели Лину. Она,

своею рукой с длинными пальцами, гладила его ноги, поверх тонкого одеяла, которым он был укрыт.

 

• Я схожу сейчас, - тихо сообщила она.

Он приподнялся, посмотрел в её лицо, вокруг которого была чёрная пелена плотно повязанного платка её. И дальше – до самых пят она была во всём чёрном. И даже на ногах её были те самые чёрные ботинки, из его пьесы.

 

• Куда сходишь? – наконец, спросил он.

• На берег, - удивившись вопросу, ответила она.

• А-а. Ну, да, да. Конечно, на берег, - проговорил он, крутя головой, и моргая глазами. – А что сейчас будет? – снова спросил он.

• Волгодонск, - спокойно ответила она.

• Волгодонск, - повторил он, - ну, да, конечно, Волгодонск.

• Я, вот, тебе трусики купила, - сказала она уже громче, - твоей Светлане понравятся.

И она протянула ему шелестящий пакет.

• Спасибо, - растерянно произнёс Голицын, - но, причём здесь?..

• Ладно, ладно, - прервала она его извинительную речь, - надевай, и носи.

• А-а, - догадливо протянул он, - ну, конечно же! Я так и думал. Ты – Василиса. Васса. Ну, конечно же, Боже мой. Так почему же ОН сказал, что ты утонула, умерла. Васса-то – не умерла. Она живая!

• Для кого живая. А для кого и умерла, - пояснила она, слегка улыбаясь.

• Да, конечно, я понимаю, - краснея лицом, говорил он, - ты тогда испугалась. С твоим сыном случилось несчастье, и ты испугалась. Ты подумала, что это искупление твоего греха. Я потом понял это.

• Ладно. Перестань. Мне было с тобой хорошо.

• Мне тоже.

• Мне пора, - и она встала.

• Я провожу тебя.

Он вскочил с койки. И вспомнив, что он абсолютно голый, растерялся. С тал разрывать подаренный ему пакет. А она расхохоталась тем самым своим голосом – треснувшей молнии. И смеясь так, вышла вон.

Одевшись, он вышел на палубу. И увидел, что их яхта уже причалила к пирсу Волгодонска. И по белому трапу сошла она, в своём чёрном одеянии, как высокое обуглившееся дерево, после страшного пожара.

Он прошёл вдоль борта на нос. Там собралась вся команда их фрегата. Все смотрели ей вслед.

А она шла по пирсу, не оборачиваясь. Чёрная высокая фигура её всё удалялась, и удалялась, пока не стала совсем маленькой. И тут, Голицыну показалось, что, в конце

142.

концов, она превратилась в маленькую чёрную кошку, которая быстро побежала в сторону от пирса.

• Ну, вот вам и Волгодонск, - сказал, вздохнув, капитан, - с его вонючим Химзаводом, с голубыми стенами Атоммаша и, наконец, с его Атомной электростанцией.

• Вы неправы. Вернее, я был не прав. Не совсем был прав, - заговорил, путаясь в своих мыслях, Голицын.

• Эка вас закрутило, - заметил капитан, - в чём вы хотите оправдаться, болезный?

• Энтузиазм всё же был ещё. Я видел горящие глаза строителей. Хоть и сквозь слёзы, - оправдался Голицын, за раннее рассказанное Мессиру.

• Да разве это слёзы, как любит говаривать наш боцман, - выпалил Мессир.

• Вот до войны, были слёзы! – вдруг вставил кот, видимо, продолжив присловие боцмана, и даже пытаясь копировать его хрипловатый голос.

Сам же боцман только подхохотнул над пародией, сделанной на него.

 

• Нет, я пойду, - вдруг сказал Голицын, - мне не по себе. Мне плохо.

У него внутри действительно всё дрожало и колотилось, как это уже бывало в его прошлой жизни. И он ушёл в каюту. И, раздевшись, но теперь уже до новых трусов, лёг в постель, укрывшись с головой. Он долго ещё ворочался, не находя себе места, но благодаря ещё бродившему в его голове хмелю, наконец, уснул. Потом он, как бы,

просыпался, и напряжённо вспоминал, вспоминал, вспоминал, с болезненным укором совести своей, как это и бывает с похмелья.

 

Заплескалась чёрная вода ночного Дона, а в ней колыхалось отражение больших пятен жёлтого света, изображающих цифру 33. А потом послышались звуки музыки.

 

* * *

И увидел он - большой светлый зал ночного ресторана. И услышал он музыку электрооргана и электрогитар. И пели с эстрады что-то модное тогда – в 83, но что именно, он не улавливал. Но что-то страстно просил исполнить, подбежав к эстраде, и крича: «Слава! Слава! Давай эту!» - и кидал на сцену рубли.

Потом, он вдруг вспомнил, что Слава-то тот погиб. Его нет. Но, тут же понял, что это – потом. А сейчас, Славка всё так же играл на гитаре, и безразлично улыбался ему, в своих очках с дымчатыми стёклами от «Цейса». Играл, и только лишь кивал головой, указывая

ему на что-то. Да, не на что-то, а на кого-то! Тут же, за столиком сидит Ксения. Он же для неё заказывает музыку. Он идёт к ней. А она в цветастом летнем сарафане; молоденькая и худенькая, с гладко зачёсанными к затылку волосами. И её худенькое лицо со слегка вздёрнутым носиком. Но у неё уже двое маленьких детей! Это он точно помнит. Зачем же так рано-то! А, впрочем, как и у всех. Он ведёт её в танец. От неё пышит жаром и свежим, ещё девичьим дыханием.

И они бегут вон из ресторана. От его запахов, шума и духоты.

Улица. Свежий ночной воздух от реки. Кругом подъезжающие, отъезжающие, и проезжающие авто. А между ними, узкий перешеек земли с двумя или тремя плакучими ивами. И они теперь под ними. И летят одежды с них. И вот они совсем обнажены, как эти ивы. И он слышит удары их взбесившихся тел, как бьют крылами большие птицы, не могущие никак оторваться от земли, чтобы взмыть в небесную высь. И её громкое дыхание, и, то рыдающий от желанного страдания, то весело звенящий, от счастья, голос.

И его поразительное удивление их нулевому вниманию к окружающей их среде, но уже другим взглядом – взглядом со стороны.

И ему стало страшно, теперь.

 

143.

«Да что же мне так везёт на уличные сцены!» - подумалось ему сквозь сон. И тут же подумалось: «А где же ещё-то?!».

«А, впрочем. Боже! Она же приходила ко мне домой! Да ещё с крохотным ребёночком. Жена на работе. Но внизу-то, на первом этаже – тёща! И её окна прямо рядом с подъездом. Самый настоящий КПП. И прибегала тёща, и кричала. Но всё нипочём. Всё тщетно. Нас уже ничего не могло остановить.

Но тёщу я по-своему любил. Она мне была понятна. Мне вообще понятна жизнь всякого человека. Хорошо это для меня или плохо – это уже другой вопрос»

Потом, он увидел плачущее лицо своей жены Любы. Потом, слёзы её стали высыхать – их просто уже неоткуда было брать. Она устала от него. Просто – устала.

Вот он «на хате» у ребят – учащихся театрального отделения того самого Училища, которое когда-то заканчивал и он. Но ребята те на занятиях. А он один. В грязной бардачной комнате – спит на полу в пальто и шапке. А рядом с ним – чёрный котёнок,

скрутившийся в клубок, и пригревшийся у Голицына под боком, и тоже спит. Это та самая одноглазая Хунта, но она ещё с обоими глазами и она ещё котёнок.

И входит в эту комнату Люба, а с нею и мать его. Мать панически рыдает, и кричит сквозь плачь: «Что же ты думаешь над своей головой?!». А он с опухшим, до неузнаваемости, лицом, встаёт, забирает с собой котёнка, и уходит, вместе с пришедшими за ним родственниками.

И вот, он, так называемый, «Бокс – отстойник» для алкоголиков и наркоманов. Барак за высоким забором с колючей проволокой. Длиннющий коридор с четырьмя отсеками-палатами. В первой, с противным тусклым электрическим светом, орут и стонут «на

вязках», то есть, привязанные к кроватям грязно-бело-жёлтой бечевой, тяжёлые больные. И ударило ему в нос то зловоние, которое царило там.

И увидел он себя, входящим в эту палату, абсолютно трезвым и прилично одетым. И санитары – здоровые мужики в белых несвежих халатах, которые заставляют его раздеться.

 

* * *

2-ой САНИТАР/Петру/: Раздевайся. Быстро. Что в сумке, выкладывай.

ПЁТР: Здесь туалетные принадлежности, сигареты, спички…/выкладывает на стол/.

/Несколько БОЛЬНЫХ, подошедших к столу, расхватывают коробки спичек, со словами: «О, это здесь дефицит.»

1-ый САНИТАР: Не наглейте, ребята, ну что вы… Идите в свои палаты! /Петру/ а ты свои сигареты спрячь, а то тут быстро…

2-ой САНИТАР/Петру/: Снимай пальто, шапку,.. всё снимай. Трико есть?

ПЁТР: Есть, под брюками.

2-ой САНИТАР: Трико и рубашку оставляй на себе.

/ПЁТР раздевается/.

2-ой САНИТАР/1-му/: Пиши: пальто демисезонное, серое.

1-ый САНИТАР: А какое сёдня число?

2-ой САНИТАР: 1-е марта 85 года, пиши дальше: шапка кроличья серая, пиджак коричневый, брюки коричневые, галстук красный, туфли чёрные, кашне жёлто-коричневое. /Петру/ надевай свои чувяки и будь как дома. /Связывает одежду в узел и бросает на полать. 1-му/ ну что, положим в эту палату, на вязки? Зафиксируем?

1-ый САНИТАР: Да он, вроде, нормальный. /Петру/ давно пил?

ПЁТР: Пять дней уже не пью.

2-ой САНИТАР: Глаза красные. /1-му/ давай на вязки, вон на ту кровать сейчас привяжем, а то я знаю эти дела – сейчас ничего, а потом блондинка накроет и будет здесь номера откалывать.

 

144.

БОЛЬНОЙ/на вязках, приподняв голову, кричит/: Кум, ну что же ты, кум?!. От, твою мать, ну что же ты делаешь?!. Во, во, во,во,во – давай, давай, давай… Фить, фить, фить, фить… Гони, гони, гони!.. Пош-шёл!...

/В палату входит ВРАЧ/

2-ой САНИТАР/врачу/: Варвара Александровна, три кубика этому вкололи, может сказать Тихоновне - пусть ещё ему задвинет, ну покою же от него нет.

.ВРАЧ: Ничего, он уже успокаивается. /Показывая на Петра/, этого парня положите во вторую палату, он спокойный. Но, конечно, проследите за ним.

ПЁТР: Да что вы, я вполне нормальный…

ВРАЧ: Нормальный, нормальный. /Ушла/.

2-ой САНИТАР/Петру/: Вон, видишь, койка?.. Иди, ложись.

ПЁТР: Спасибо. /Идёт к койке, устраивается/.

ЮРА/подходит к Петру/: У тебя в кульке сигареты?

ПЁТР: Да.., а что?

ЮРА: Сигареты держи под подушкой, а то стырят. Тут жуки знаешь какие… Да и смена на смену не приходится – эти вот – ничего, а койсугская бригада, бывает, шмон наводит.

ПЁТР: Выходит, здесь курить не разрешается?

ЮРА: Не поймёшь. Вообще-то, по режиму не положено. А когда можно, то курить только вон в том тамбуре.

ПЁТР: Понятно.

ЮРА: Дай, пожалуйста, закурить.

ПЁТР/достаёт сигареты/: На, закури.

ЮРА: Ты так броско не доставай пачку. Спрячь за пазуху и незаметно достань сигарету.

ПЁТР/прячет пачку за рубашку/: На, /даёт сигарету/.

ЮРА: Спасибо. Пойдем, покурим.

ПЁТР: Пойдём.

/Идут в тамбур, закуривают/.

ЮРА: Тебя сюда менты сдали или родители?

ПЁТР: Почему, я сам пришёл.

ЮРА: Как сам?

ПЁТР: Ну-у, с женой..., мы посоветовались, и я решил.

ЮРА: Ты по этому делу, /щёлкает по горлу/?

ПЁТР: Ну, а по какому же.

ЮРА: Тут разные есть: есть придурки, шизы,.. есть наркоманы – всякие есть.

БОЛЬНОЙ/на вязках/: Ну, что же ты, кум?! Ну не ожидал от тебя. Ну и дурак же ты, ну дурак!.. Ты же дурак. Ой-ёй, какой же ты дур-рак…

ЮРА: Ты, значит, сдался.

ПЁТР: Почему сдался?

ЮРА: Ну, кто сам сюда пришёл, тот сдался. Здесь так говорят. Ты первый раз здесь?

ПЁТР: Да. Впервые

ЮРА: Ну, ничего, привыкнешь.

ПЁТР: Не знаю. Я представлял это себе по-другому,.. а тут не больница, а чёрт его знает что.

ЮРА: Ну-у, здесь ещё по-божески к нам относятся, а есть больницы построже, жестокие есть места.

ПЁТР: Да, уж. А почему из той палаты мочой так несёт?

ЮРА: Они же на вязках лежат, ничего не соображают, вот и мочатся под себя.

ПЁТР: Какой ужас… Как же здесь жить?..

ЮРА: Тебе повезло, что тебя на вязки не положили, а я лежал и не один раз – неприятная штука. Тебя как зовут-то?

ПЁТР: Пётр.

145.

ЮРА: А меня – Юрий.

ПЁТР: Очень приятно.

ЮРА: Приятного, конечно, мало, я тебя понимаю, но что делать.

ПЁТР: Да, делать, как видно, нечего.

/В тамбур заходит ВИТАЛИК/.

ВИТАЛИК: Ребята, оставьте покурить, а…

ЮРА: Тебя что, с вязок отпустили?

ВИТАЛИК: Да. Только что. В натуре, ты, волки – вяжут ни за что. Ни в туалет сходить, ни покурить не дают. /Юре/, спасибо тебе, что утку мне подносил… Ты уж извини, я бы и сам в туалет сходил, но…

ЮРА: Да ладно, что ты…

ПЁТР: На, закури целую, /даёт сигарету/.

ВИТАЛИК: Вот спасибо вам. /Закуривает/.

ПЁТР: А как же они, привязанные, едят?

ЮРА: Мы, ходячие, их кормим. Да и едоки-то с них сейчас.., сам понимаешь.

ПЁТР: Да, это конечно, это мне знакомо.

ВИТАЛИК: А я бы, лично, быка сейчас съел. Я здесь голодаю.

ЮРА: Наркоман?

ВИТАЛИК: Та какой там наркоман!.. Один придурок попался, и меня туда приклеил. Завтра мамка придёт, скажу, чтоб забрала меня под расписку.

ПЁТР: А что, так можно?

ЮРА: Да, под расписку можно.

ПЁТР: А вообще, сколько здесь держат?

ЮРА: Вообще – по-разному. Но не меньше 45 дней, курс лечения такой.

ПЁТР: Да, мне так и говорили.

ВИТАЛИК/Петру/: А вы алкоголик, да?

ПЁТР/вздыхает/: Да.

ВИТАЛИК: Не, я завтра уйду. Скажу маме: «Что мне здесь делать?!.»

2-ой САНИТАР/идёт по проходу/: Так, орлы, лекарства давно приняты, хватит ходить, хватит курить,.. все по койкам и спать. Отбой.

ПЁТР: Ладно, пойду укладываться

/Все расходятся по своим койкам. 1-ый САНИТАР заводит со двора парня по имени ЛЁНЯ/.

2-ой САНИТАР/1-му/: Что, менты доставили?

1-ый САНИТАР: Нет, сам пришёл.

2-ой САНИТАР/Лёне/: Что-нибудь натворил?

ЛЁНЯ: Почему, натворил? Ничего не натворил… Плохо мне. Страшно.

2-ой САНИТАР: Дорожку, значит, сюда уже знаешь?

ЛЁНЯ: Приходилось бывать.

2-ой САНИТАР: Дежурная записала?

1-ый САНИТАР: Записала.

2-ой САНИТАР: Раздевайся.

/ЛЁНЯ раздевается/.

2-ой САНИТАР /1-му/: Пиши: полушубок из искусственного меха, коричневый, шапка ондатровая, рыжая Кашне красное, пиджак серый в клетку, брюки чёрные, полусапожки чёрные с белым мехом внутри. /Лёне/, надевай тапочки, трико и рубашку оставляй. /Связывает вещи и бросает на полать. 1-му/, бери вязки. /Лёне/, иди за мной.

ЛЁНЯ: Что, на вязки, что ли?..

2-ой САНИТАР: Нет, к бабе под бок.

ЛЁНЯ: Не надо на вязки, я тебя прошу…

2-ой САНИТАР: Ложись, говорю! Нянчится, с тобой буду, что ли?!

146.

ЛЁНЯ: Ребята, да вы чего, ну не надо, прошу вас!

2-ой САНИТАР/зовёт/: Потаторы!.. Потаторы!.. . Куда они подевались?!. Спят уже, сурки, что ли?!. /Петру/, новенький, а ну, иди, помоги!..

/ПЁТР поспешно идёт, но не знает что делать. 1-ый и 2-ой САНИТАРЫ хватают ЛЁНЮ за руки/.

1-ый САНИТАР/Петру/: Бери его за ноги, что стоишь!../ПЁТР пытается схватить ЛЁНЮ за ноги, но тот его сильно бьёт ногой по лицу и рассекает губу до крови. Подбегают потаторы {помощники санитаров из рядов больных} - СЛАВА и КОСТЯ, они ловко подхватывают ЛЁНЮ/.

ЛЁНЯ: Ну, не надо меня вязать, я вас прошу, умоляю! Я буду вести себя хорошо!

2-ой САНИТАР: Константин, Славка, вяжите его, мы будем держать!

/ЛЁНЮ привязывают к койке/.

ЛЁНЯ: Да что же вы делаете?!. Ну зачем?!. У-ух!..

2-ой САНИТАР: Ты, я вижу, опохмелённый на ночь, так что отходняк ещё будет. Терпи казак.

/Все отходят от ЛЁНИ/.

1-вй САНИТАР: Ну, что, распишем?

КОСТЯ: Можно несколько партеек сыграть.

1-ый САНИТАР/2-му/: Ты будешь?

2-ой САНИТАР: Та давай, хрен с ним.

СЛАВА: Я нет. Я пошёл кимарить. /Уходит в 3-ю палату/.

2-ой САНИТАР: Константин, ты бы чайку заделал, покрепче.

КОСТЯ: Я уже поставил, на кухне.

2-ой САНИТАР: Ну, давай, неси.

/КОСТЯ идёт за чаем/.

БОЛЬНОЙ/на вязках, кричит и мечется/: Да что же вы делаете!.. Ну не надо… Уйдите от меня, уйдите! Я не буду, не буду я, не хочу, не буду! Да что же вы, сволочи, делаете!! Ну вот, вот он начинает, вот он идёт, вот крадётся, вот – зелёный! Заберите его, заберите! Ой, ой, глаз на меня,.. глаз, глаз!.. О-ой!.. /Упал на подушку, тяжело дышит/.

ЛЁНЯ: Ну вот, этот будет орать всю ночь,.. пропаду я здесь, на вязках.

2-ой САНИТАР: Молчи! А то неделю будешь лежать у меня на вязках.

ЛЁНЯ: Молчу.

КОСТЯ/приносит чай в большой железной кружке/: Ну что, зачнём, пожалуй.

/1-ый САНИТАР гасит свет во всех палатах, кроме 1ой, и они садятся играть/.

ПЁТР,/лёжа в постели/: Ну, вот я и в аду. Вот я и сделал этот шаг. Вот я и оставил всё по ту сторону. Крутится в голове эта строчка, не даёт покоя. Это начальная строка какого-то ненаписанного стиха: «Но вот настал тот страшный день, когда похмелье не спасает…» А

дальше?.. Дальше – ничего. Дальше тишина, как в том спектакле… Или сплошной кошмар. Это у них называется – сдался… Какой ужас, а я считал себя героем, что решился на этот шаг.., как в пропасть головой. А впрочем, другого выхода нет. В этом надо себе признаться. Вот – я один. Один на один с собой. Выхода нет. Только этот. Всё потеряно. Всё внутренне потеряно. Вот и её душа меня покинула. Конец. Предел. Тупик. Я всё искал сермягу… А вся сермяга в этом. /Выбивает подушку./ Надо постараться уснуть, среди этого кошмара. «На новом месте приснись жених невесте». А как сказать мне – мужику?.. «На новом пуху приснись невеста жениху»? Да-а, пухом тут не пахнет. Пахнет мочой. /Выбивает подушку и отворачивается к стенке/.

/В 1ой палате БОЛЬНЫЕ стонут, издают непонятные звуки/.

БОЛЬНОЙ/на вязках/: Я ставлю! Кум! Я на эту ставлю, а!.. Какая лошадь!

1ай САНИТАР: Пас.

2ой САНИТАР: Три.

КОСТЯ: Раз.

147.

БОЛЬНОЙ/на вязках/: Давай, давай, давай!.. Пош-шёл!.. Фить, фить, фить, фить… Глаз, глаз, какой глаз! И на меня, на меня, на меня… А-а-а-а!.. /Его крик переходит в непонятные звуки/.

Всё погружается в темноту, и в этой темноте мы видим юную ЛЮБУ и юного ПЕТРА, они обнажены и непорочны, они свежи как весенние ландыши.

ЛЮБА: Петя,.. Петенька… Я боюсь…

ПЁТР: Ты не бойся,.. я же тебя люблю.

ЛЮБА: И я тебя люблю… Любимый мой… Мы никогда, никогда не расстанемся, да?..

ПЁТР: Да. Никогда.

ЛЮБА: Я всё сумею, всё смогу, мне с тобой ничего не страшно,.. я всё переживу, я буду хорошей женой…

ПЁТР: Хорошая моя, радость моя, сладенькая моя…

ЛЮБА: Любимый мой,.. подожди,.. подождём…

ПЁТР: А песня: «Ах, вы ёлочки да сосенки, я не стану ждать до осени, всё равно пойдут дожди, и снова жди…»?

ЛЮБА: А твоя мама не придёт?

ПЁТР: Не-ет… Она же на работе… Не бойся… Милая…

ЛЮБА: Милый…

 

«Да, да – это из моей пьесы «Больные», но это было, было. А потом, сплошной мрак этого «отстойника». И никого. Ни одной родной души. Никто меня не проведывал. И длилось это, казалось, вечность. И лёг тогда на грудь мою тяжёлый камень. И лежал этот камень – и день, и ночь, и с утра, и снова».

 

* * *

Голицын в ужасе содрогнулся, и очнулся в холодном поту. Сердце дико стучало, готовое вырваться из груди. Он снова вздрогнул, и увидел около столика, что был у иллюминатора, сидящего нога на ногу, Мессира.

• Да, да – это я – ваш спутник и друг, - успокоил его Мессир. – До боли знакомая мизансцена, не правда ли? – улыбнувшись краем губ, добавил ОН. – Но я вам скажу, как и говорил Стёпе Лиходееву: никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу – лечить подобное подобным.

И он ловко сдёрнул со стола белую крахмальную салфетку, под которой оказался серебряный поднос. А на подносе том были бутерброды с красной икрой и московской колбасой, порезанной, как любил Голицын, по-французски, то есть, так тонко, что колбасные колясочки просвечивались. Стояла запотевшая бутылка «Боржоми», пустой хрустальный бокал и такой же фужер с прозрачно-каштановой жидкостью.

 

• Но водка не про вас, я знаю, - продолжил Мессир, - а вот, сто грамм хорошего коньяка с хорошим ликёром, с чего вы, кстати сказать, и начинали вчера, вам поможет.

• Вы так считаете? – спросил Голицын Мессира таким голосом, как спрашивает больной, с надеждой глядя на врача.

• Считаю, считаю, - ответил тот, с укором глядя на больного.

• Да, наверно, - уверял больной самого себя, - мне очень плохо, - и он промассажировал ладонью руки свою грудную клетку.

• Не надо было пить самогонку, - холодно урезонил его доктор.

• Да, но она вроде чистой была.

• Вроде – не считается, - отрезал доктор, - пейте, - он встал, и, как подобает интеллигенту, прошёлся в другую половину каюты, чтобы не мешать.

 

148.

Голицын сел на край своей койки, открыл холодную шипящую газом бутылку «Боржоми», и налил в бокал. Потом, неверной рукой, взял фужер, выпил его содержимое, быстро запив его минеральной водой. Газы ударили в нос, и осадили вчерашнее, как

очистили нутро. Немного подождав, и прислушавшись к себе, он закусил всё это красной икрой на бутерброде.

К столику вернулся, прохаживающийся по каюте Мессир, и сказал:

• А теперь, берите с собой подушку и одеяло, и пойдёмте наверх – на воздух.

• А где это мы? - спросил Голицын, уставясь в иллюминатор.

• Мы бороздим просторы очередного рукотворного чуда – «Цимлянское водохранилище», - саркастически объявил Мессир. – Пойдёмте.

Они поднялись наверх, и прошли в носовую часть корабля. Там, Голицын бросил на диванчик подушку, и, набросив на себя одеяло, стал смотреть за борт – на бегущие мимо них воды и голубые просторы водоёма. Иногда мимо «проплывали» какие-то острова с деревьями и кустарниками. Но что поразило, пришедшего в себя Голицына, так это –

какая-то странная, ненормальная тишина кругом. Он долго наблюдал эту тишину, а потом, сказал, с ужасом:

• Так, оно же – мёртвое!

• А вот боцман – не понимает этого, - подхватив, сказанное Голицыным, вставил Мессир.

• Не понимаю, - проурчал, управляющий яхтой боцман Дуля.

• Мёртвое, мёртвое, - сам для себя подтвердил Голицын, ужасно расстроившись. И ему стало горько на душе. – Я так и знал. Я чувствовал. Когда я бывал на Атоммаше, я его и не замечал. И никогда по нему не плавал.

И говоря так, Голицын прилёг головой на подушку, укрывшись одеялом.

 

Молчали все: и сам Мессир, и боцман, и, лежавший на противоположном диванчике, котик, и бессмысленно смотрящий вперёд, своим одним замутнённым глазом, сидящий на полу, в позе «лотос», карлик.

Тогда, высунувшись из-под одеяла, нарушил тишину Голицын:

• Боцман, а «Дуля» - это ваше прозвище или фамилия?

• Конечно – прозвище, - хохотнул боцман.

• А за что же вас так прозвали? – продолжил свой допрос Голицын.

Ему, вместо боцмана, ответил кот:

• Дули он всем показывал – вот за это и прозвали.

• Хз-хэ, - отозвался боцман, - наоборот – это мне показывали дули.

• От чего же? - допытывался Голицын.

• От ячменей, - спокойно ответил тот, - ячмени меня часто мучили.

• Ячмени не проходили, зато – лезли дули из глаз! – надрывно заорал кот, и расхохотался наглым смехом.

• Ты, я вижу, давно не получал, - угрожающе прохрипел боцман, выпучив - эти свои дули - на кота.

Кот умолк, и зажмурил глаза.

• Да, - протянул капитан, обращаясь к пассажиру, - наворотил делов ваш брат. Хоть и убивался Шолохов, говоря, что ему горько не видеть привычной ленты Дона, а поделать ничего не мог. Да и какой смертный мог остановить эту закрутившуюся машину?

Рассуждая так, Мессир достал из большого накладного кармана капитанского кителя, сложенную карту. Присел на диван, в ногах Голицына, и развернул эту небольшую карту на своих коленях.

• Вот «карта Области Войска Донского». Смотрим в неё и видим, что, - и он повесил в воздухе последний звук, путешествуя глазами по карте.

149.

У Голицына же, приятно согрелось нутро, уравновесилась голова, и он почувствовал себя в нирване.

А Мессир продолжал:

• Вот, пожалуйста, утраченные навсегда станицы и хутора, а с ними и всё культурно-историческое наследие этого края, - и он стал перечислять названия, глядя в карту,

- Филипповская, Нижне-Курмоярская, Верхне-Курмоярская, Нагавская, Потёмкинская, Кобылянская, Нижне-Чирская, Верхне-Чирская, Пятиизбянская…

Но Голицын всё отдалённей и отдалённей слышал монотонные перечисления затопленных, «созидательными» руками человека, хуторов и станиц тихого Дона.

 

* * *

А вместо потонувшего в далёком тумане голоса Мессира, донеслась до его слуха чудная музыка Ребиковской «Ёлки». Высветилась лампочка под потолком маленькой кухоньки, на столе проигрыватель с крутящейся пластинкой, и он с Любой, слушающие

эту пластинку с этой чудной музыкой. Под эту музыку выплыли из тумана рисунки Нади Рушевой с её Пушкиным, с её светом, с её лёгким, свободным росчерком. И понял он, что это их первая совместная постановка спектакля на маленькой сцене «Дунькиного

клуба» по пьесе Анны Родионовой «Девочка Надя». «Боже, как давно это было!» - подумалось ему – «Сколько воды утекло!». А пластинка всё крутилась, и крутилась. А

рисунки всё танцевали, выплывая из тумана и вновь, утопая в нём. «Да, да» - вспомнил он – «Тогда мы были совсем молодыми, влюблёнными и были мы – единомышленники».

Потом, возник пронзительный дисгармоничный звук и запел голос Высоцкого «Где твои семнадцать лет?», из тумана выплыла гулеванющая, пляшущая компашка, и он, лежащий на полу, и эта компашка перешагивающая через него, на фоне декорации из огромных круговых мишеней. Но вот, он уже стоит посередине сцены с похоронным венком на шее, и на фоне этих мишеней. А перед ним, сидит на раскладушке мальчик. И выступает он, с венком на шее, перед мальчиком тем:

/. Пётр читает надпись на ленте венка/, «Незабвенному, безвременно сгоревшему на работе Зилову Виктору Александровичу от безутешных друзей». Ты понял, в чём дело?.. Зилов Виктор Александрович – это я и есть… И видишь, жив-здоров… Как тебе это нравится? Видишь, как просто. А сколько смеху… Разве не смешно? Смешно или нет?.. Почему ты не смеёшься… Наверно у тебя нет чувства юмора. /Делая «круг почёта»./ Витя Зилов. ЭС-ЭС-ЭС-ЭР. Первое место… А за что?.. Что-то не очень, верно? А может, и в самом деле мы с тобой перестали понимать шутки? Нет, ты скажи, послать товарищу такую штуку на похмелье да ещё в такую погоду, разве это не свинство?.. Друзья так поступают, как ты думаешь?»

«Ну, конечно же, - вспомнил Голицын, - это же её дипломный спектакль «Утиная охота», по пьесе Вампилова. Да, да. А потом, выпускной банкет – в Москве, в ресторане ВТО».

И привиделось ему это здание, цвета кофе с молоком – на углу Пушкинской площади и улицы Горького. «Боже мой, это место было Меккой для театралов всей страны! Меккой

для всех людей КЛЬТУРЫ! А какие Божьи тётушки здесь служили делу и людям – Марьяна Юрьевна, Иннеса Константиновна… Да, все! – кто здесь служил

Господи!. Таких Божьих людей я встречал, разве что, в «Пушкинском доме», в Ленинграде, где служил Дмитрий Сергеевич Лихачёв. И все служители там - такие же. Свет Божий от них исходит. Заговоришь с ними, и забудешь - о чём спрашивал, а только лишь млеешь от их речи, от их мягкого голоса и от завораживающих флюид общения с ними. Это – благословенные люди. Когда знаешь, что есть такие люди, и такие места, где служат или служили эти люди, тогда и Земля вертится, и страна стоит, и ты – живёшь».

И снова Голицын увидел овал этого здания, по левую руку знаменитого памятника ПУШКИНУ.

150.

«А какие ЛЮДИЩИ здесь бывали-живали – легенда! Всё это здание зиждилось на легендах – а что может быть живее легенд?!».

И вспомнил он, как однажды, днём, из этого здания вышел, уже старенький, с больными ногами - Сергей Мартинсон, его вели под руки студенты. И стали они переводить его через, кишащую бурным потоком машин, улицу Горького. И всё движение стало. Ждали, когда перейдёт улицу старенький актёр.

 

Но вот, это самое здание, цвета кофе с молоком, он увидел в языках пламени. Потом, в чёрном дыму. А потом, огороженное забором, а за забором тем – зияющие чёрной пустотой, окна трагически неузнаваемого обугленного ЖЕРТВЕННИКА!

 

* * *

Голицын еле приоткрыл глаза, так тяжелы стали его веки. Ничего толком не увидев перед собой, кроме свинцового тумана, он приподнялся, пытаясь посмотреть за борт - на

пробегающие мимо парусника воды, но не выдержал тяжести собственного тела, и грузно опустил голову на подушку. Тяжёлые веки его снова опустились на глаза, и он сразу стал лёгким, и снова поплыл в клубах белого тумана.

И снова музыка. Теперь это был Свиридов - «Вальс» к Пушкинской «Метели». Офицеры, в золотых погонах, с корзинами цветов, подходящие к молоденькой девушке, в белом платье, ставящие к её ногам цветы, и целующие ей руку.

И снова языки пламени, и чёрный дым, а сквозь него надпись: «1982 год».

Помещение театральной студии в клубе.

Вечер. В студии ПЁТР, за режиссёрским столиком. На сценической площадке студийцы - МАРИНА, САША, ЛЮДА.

ПЁТР: Безобразие. Ну, ладно, у студентов и аспирантов наших – сейчас сессия. Ну а пэтэушники наши где?! А рабочий наш класс?! Йити иху мать.

МАРИНА: Ну, Пётр Григорьевич, знаете – Чехов – «Три сестры»… - Это я вам скажу…

ПЁТР: А где Алла Ивановна?! Сегодня же, в основном, сцены Ольги!,. ну как же так?!. Так же нельзя! Марина, ты староста – вот и ответь мне.

МАРИНА: Не знаю.

ПЁТР: Молодец. Будешь репетировать Ольгу, за неё – раз не знаешь.

Люда, естественно – Ирину… За текстом буду следить я. И я же буду – за всех остальных. /Каждый открывает свою книжку с пьесой./ Так, а наша Маша, в смысле – Дина, сегодня в вечерней смене, как я понимаю?

САША,/весело/: Да, я у неё только что подстригся, ха-га-га! Ну а чо, пользуюсь случаем – мелочь, а приятно. И там наши люди.

ПЁТР: Там же одни женщины! Она же женский мастер.

САША: Ну и что, я себя прекрасно чувствовал.

ПЁТР: Так, ладно, за Машу буду тоже – я.

САША: Свистеть-то умеете, Пётр Григорьевич? Ха, га-га.

ЛЮДА,/Саше/: Терещенко, не остри, это к тебе не идёт.

САША: Ха, га-га, молчу.

/Дверь в студию открывается – входит БАРДИН /при бороде и усах/.

БАРДИН: Тук-тук-тук,.. я извиняюсь. /Петру/: ты меня звал?

ПЁТР: Да. Слушай, Юрик, эти художники меня уже забадали!.. – Ты же был свидетелем – я им всё рассказал,.. ну – всё выложил! А они мне несут всякую чушь. В их эскизах – ничего этого и близко нет. А Венитин – вообще обнаглел – принёс мне открытку «Грачи прилетели», Соврасова! Я ему говорю: «Это же картина Соврасова «Грачи прилетели». А он: «Ну». Я говорю: «А ты тогда – здесь при чём?!. Он говорит: «Это моё предложение».

БАРДИН,/посмеялся/: Ну?

 

151.

ПЁТР: Так вот, я и подумал – поскольку ты был свидетелем всех моих разговоров – может ты сам и придумаешь сценографию этого спектакля,.. а ?

БАРДИН: Хорошо,.. я подумаю.

ПЁТР: Подумай.

БАРДИН: Угу, /уходит/.

ПЁТР/Саше/: Тузенбах, иди на своё место – в глубь. /Саша идёт в глубину студии./ Так, там – в кресле, у нас сидит Маша. Здесь – на стуле – сидит… Нет, там – у окна, глядя в солнечное небо, стоит Ирина. Люда, иди туда – там окно. /Та идёт, становится у окна./

Ольга… Сейчас… Здесь у столика с тетрадками. Так, я читаю чеховскую ремарку,.. вы настраиваетесь и начинаете. Только прошу – ничего из себя не изображать,.. а попытаться лишь проникнуть в ту атмосферу и проникнуться той атмосферой. Поехали. /Читает из книжки./ «Действие первое. В доме Прозоровых. Гостиная с колоннами, за которыми виден большой зал. Полдень; на дворе солнечно, весело. В зале накрывают стол для

завтрака. Ольга в синем форменном платье учительницы женской гимназии, всё время поправляет ученические тетрадки, стоя и на ходу; Маша в чёрном платье, со шляпкой на коленях сидит и читает книжку, Ирина в белом платье стоит задумавшись.»

МАРИНА,/читая роль Ольги/: «Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шёл снег. Мне казалось, я не

переживу, ты лежала в обмороке, как мёртвая. Но вот прошёл год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твоё сияет…»

ПЁТР/тихо, читая с листа/: «Часы бьют двенадцать.»

МАРИНА,/продолжая/: «И тогда также били часы.»

ПЁТР,/читая с листа/: «Пауза».

МАРИНА,/продолжая/: « Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.»

ЛЮДА,/в роли Ирины/: «Зачем вспоминать!»

 

И снова языки пламени и чёрный дым, а сквозь него - клубная сцена. Декорация 4-го акта «Трёх сестёр» - висящие полосы из мешковины, усеянные мелкими осколками зеркал

и жёлтыми листьями. Светят прожектора. Тихо звучит фонограмма марша «Тоска по родине». На сцене студийцы в театральных костюмах. Идёт финал спектакля.

 

МАРИНА/в роли Ольги/: «Уходят».

ДИНА/в роли Маши/: «Уходят наши. Ну, что ж… Счастливый им путь!

МАРИНА/в роли Ольги/: «Да, теперь можно по домам. Пора.

ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ/в роли Чебутыкина/: «Ольга Сергеевна!

МАРИНА/в роли Ольги/: «Что?» /Пауза./ Что?»

ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ/в роли Чебутыкина/: «Ничего… Не знаю, как сказать вам… /Шепчет ей на ухо/.

МАРИНА/в роли/: «Не может быть!»

ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ/в роли/: «Да… Такая история… Утомился я, замучился, больше не хочу говорить… /С досадой./ Впрочем, всё равно!»

ДИНА/в роли/: «Что случилось?

МАРИНА/в роли, обнимая ЛЮДУ (которая в роли Ирины)/: «Ужасный сегодня день… Я не знаю, как тебе сказать, моя дорогая…»

ЛЮДА/в роли/: «Что? Говорите скорей: что? Бога ради! /Плачет/.»

ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ/в роли/: «Сейчас на дуэли убит барон…»

ЛЮДА/в роли, тихо плачет/: «Я знала, я знала…»

 

 

152.

ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ/в роли, в глубине сцены садится на скамью/: «Утомился… /Вынимает из кармана газету./ Пусть поплачут… /Тихо напевает./ Та-ра-ра-бумбия… сижу на тумбе я… Не всё ли равно!»

/Три сестры стоят, прижавшись, друг к другу/.

/Музыка усиливается/.

ДИНА/в роли/: «О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушёл совсем, совсем, навсегда, мы остаёмся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить.

ЛЮДА/в роли, кладёт голову на грудь МАРИНЫ (Ольги)/: «Придёт время, все узнают, зачем всё это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить… надо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь

отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придёт зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать…»

МАРИНА/в роли, обнимает обеих сестёр/: «Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О боже мой! Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить

после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом, и благословят тех, кто живёт теперь. О, милые сёстры, жизнь наша ещё не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, ещё немного, и мы узнаем, зачем мы живём, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»

ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ/в роли, тихо напевает/: «Тара… ра… бумбия… сижу на тумбе я… /Читает газету./ Всё равно! Всё равно!»

МАРИНА/в роли/: «Если бы знать, если бы знать!»

/Звучит музыка во всю ширь. Занавес закрывается. Музыка смолкает. И тишина. Набирается свет в зрительном зале. Публика аплодирует. Занавес открывается, .

студийцы выходят на поклон, кланяются, вызывают режиссёра. Пётр выходит на сцену, берёт студийцев за руки и выводит их на авансцену кланяться. Из публики

несут цветы, мамы некоторых студийцев плачут, преподнося цветы на сцену и возвращаясь обратно в зал/.

А в зале том сидит Люба, но уже в качестве директора – этого «Дунькиного клуба».

 

* * *.

И опять, и снова перед глазами Голицына играют языки жёлто-красного пламени. Пламя это заволакивает чёрный дым, а в дыму том:

Пётр/в луче света, в чёрном костюме, белой рубашке и тёмном галстуке в белый горошек; декламирует из «Казанского университета» Е.Евтушенко, в постановке спектакля по пьесе М.Шатрова «Синие кони на красной траве», в своей инсценировке «Не рвётся дней связующая нить»/:

ГОЛИЦЫН: «Задача состоит в том, чтобы учиться». Владимир Ильич Ленин. «Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить». К.Победоносцев

.

«Спасибо, девочка из города Казани,

за то, что вы мне доброе сказали.

Возникли вы в берете голубом,

народоволка с чистым женским лбом,

с косой жгутом, с осанкой благородной, -

не дочь циничной бомбы водородной,

а дочь наивных террористских бомб.

 

Казань, Казань, татарская столица,

предположить ты даже не могла.

как накрепко Россия настоится

153.

под крышкою бурлящего котла.

 

И в пахнущий казарменными щами,

Европою приправленный настой

войдут Державин, Лобачевский, Щапов,

войдут и Каракозов и Толстой.

 

Шаляпина ты голосом подаришь,

и пекаря чудного одного

так пончиками с сахаром придавишь,

что после Горьким сделаешь его.

 

Казань – пекарня душная умов.

Когда Казань взяла меня за жабры,

я, задыхаясь, дёргался зажато

между томов, подшивок и домов.

 

Читал в спецзалах, полных картотек,

Лицо, усмешкой горькой исковеркав,

доносы девятнадцатого века

на идолов твоих, двадцатый век.

 

Я корчился на смятой простыне.

Кусал подушку. Всё внутри болело:

так неуклюже торкалась поэма,

ну хоть грызи извёстку на стене.

 

Я около вокзала жил тогда.

Был запах шпал в том тесном, одинарном,

и по ночам, летя над одеялом,

по рёбрам грохотали поезда.

 

В ячейках алюминиевых пиво

плясало, пооббив себе бока.

Россия чемоданы облупила,

играя в подкидного дурака.

 

И пели хором. И храпели хором.

Бузил командировочный Ноздрёв,

и пьяные гармошки переходов

рыдали под удары буферов.

 

И поезда по-бабьи голосили,

мне позвонки считая на спине…

Куда ты едешь всё-таки, Россия?

Не знаю я, но знаю, что по мне.

 

Я мост. По мне - всё тело сотрясая,

холопов дровни, розвальни малют,

с боярыней Морозовую сани,

пролётки лихачей, теплушки прут

154.

По мне ползут с веригами калеки.

По мне, махая веером возам,

скользит императрицына карета

вдоль ряженых потёмкинских пейзан.

 

Я вижу клейма, кандалы и язвы.

Я русской кровью щедро угощён.

В моих кишках колёсами увязла

телега, та, где в клетке – Пугачёв.

 

На мне Волконской выпавший флакончик

ещё у следа пошевней лежит,

и Пущина крамольный колокольчик

набатом-крошкой к Пушкину спешит.

 

Ещё дышу я пушкинской крылаткой,

ещё дышу радищевской дохой,

заплёванный, залусканный треклятой

булгаринской газетной шелухой.

 

Нет, не пропало, что упало с воза.

с меня не смоет никаким дождём

пот бурлаков, солдаток вдовьи слёзы

и кровь крестьян, забитых батожьём.

 

Я мост. Я под тобой хриплю, Россия.

По мне, тебя ломая и лепя,

твой гений едет в Питер из Разлива,

прикрыв мазутной кепкой глыбу лба.

 

/На заднике высвечивается портрет Ленина. Звучит «Аппассионата» Бетховена/.

 

И по себе, такому и сякому,

на копоть и на тряску не ворча,

я на подножке мчащего сегодня

во имя завтра еду во вчера.

 

Назад – чтобы с грядущим рядом встать!

Назад не означает – на попятный.

Бездумное вперёд толкает вспять,

и вдаль бросает трезвый ход обратный.

 

Назад, художник! Харкая, сопя,

на поручнях вися, в пыли и саже,

и там, где чёрт, а может, бог, подскажет,

стоп-кран,

срывая пломбу

на себя!»

 

 

 

155.

/Набирается свет – на клубной сцене, по обе стороны ленинского портрета стоят молодые студийцы, в белых водолазках и белых же брюках. Под портретом письменный стол.

В зале, где среди зрителей сидит и КСЕНИЯ, раздаются аплодисменты/.

 

СТУДИЙЦЫ /по очереди произносят тексты/:

Документы двадцатого года.

«Над всем миром веет поднятое нами красное знамя труда, под ним погибли тысячи, под ним победят миллионы».

Извещение: Третий Всероссийский съезд Российского Коммунистического Союза Молодёжи откроется 2 октября 1920 года.

Порядок дня: 1.Военное и хозяйственное положение республики – докладчик от ЦК РКП{б} согласовывается. 2.Коммунистический Интернационал Молодёжи. 3.Доклад Ц. К-та. 4.Социалистическое воспитание молодёжи. 5.Милиционная армия и физическое развитие молодёжи. 6.Программа РКСМ. 7.Устав РКСМ. 8.Выборы ЦК.

/Студийцы «рассыпаются» за кулисы. Остаётся один студиец/.

СТУДИЕЦ: Москва. Кремль. Ленину. Дорогой товарищ, я счастлив, что этим письмом имею возможность духовно и душевно приобщиться к вам. Как и вы, я был ранен в 1918 году, с тех пор прикован к постели и думаю о главных вопросах жизни. Лишь в редкие

минуты, когда болезнь отступает, я могу взять кисти и краски, чтобы писать картину о грядущем царстве равенства и братства, когда человек действительно будет красив, окрылён и свободен. Я назову её «Синие кони на красной траве». Я знаю, что не увижу этого царства. Его судьба в руках тех, кто идёт за нами. Настоящим я прошу вашего

разрешения завещать мою картину вам, поскольку непредвиденное со мной может случиться каждую минуту жизни. С коммунистическим приветом ваш товарищ по фронту гражданской войны Алексей Леньков. /Уходит/.

 

* * *

И снова огонь, и снова дым. А из чёрного дыма появляются черти. Они что-то поют, и приплясывают. Эти черти в чёрных тонких лосинах обтягивающих тело, и в таких же чёрных декольтированных маячках. А у девушек-чертей – ещё и совсем коротенькие юбки, пошитые из мешковины.

И теперь Голицын понимает сквозь свою дремоту: то, что они черти – говорят чёрные маски, с рожками, надетые на их лица. Впереди вышагивает самая броская чертиха. И вся эта чертопляска движется к монастырю, у ворот которого, стоит стражник с алебардой. Броская чертиха начинает соблазнять стражника, чтобы тем самым отвлечь его, и пройти в монастырь.

«Ну, конечно же» - вспомнил Голицын – «Это же 83 год!». И точно – перед ним была клубная сцена. Декорация из висящей мешковины… Но теперь на сцене Марина – она в гриме Бабы-Яги и в одеянии из той же мешковины. – Идёт репетиция спектакля «До третьих петухов» по Шукшину. Звучит фонограмма песни «Так же как все, как все, как все – я по земле хожу, хожу…», в исп. Аллы Пугачёвой. Баба-Яга, убираясь в своей избушке, вся живёт в этой песне, по-своему реагируя на её слова и музыку. Появляется Саша, в роли Ивана, и, пристраиваясь к Бабе-Яге, увлекается её танцем.

МАРИНА,/в роли Бабы-Яги, после песни, Ивану/: Кто ты такой? И куда идёшь?

САША,/в роли Ивана/: Иван-дурак, иду к Мудрецу за справкой, а где его найти не знаю.

/За сценой стало явно шумно/.

ПЁТР/в зале за режиссёрским столиком, кричит за кулисы/: Вы что там?!! – С ума посходили?!! Это кто там?!.

МАРИНА: Это влившиеся к нам.., Пётр Григорьевич.

 

156.

ПЁТР: Эта сиволаповская толпа – меня задавит!.. Она задавит весь спектакль вместе с Шукшиным, царство ему небесное – Василию Макаровичу!.. /Зовёт/.Дарья! Дарья!.. Кобякова!..

ДАРЬЯ,/та самая – броская чертиха, но без маски, выходя на сцену и играя своей привлекательностью/: Что, Пётр Григорьевич?

ПЁТР: Ну, ты же, вроде, как старшая среди них!.. Неужели Сергей Сергеич не прививал вам театральную этику?

ДАРЬЯ: Не успел наверно,.. нас же закрыли там… Вот Сиволап и посоветовал к вам.

ПЁТР: Марина, радость, ты же староста,.. ты же понимаешь, что они попали практически на готовый спектакль,.. что они не успевают пройти у нас никакой школы – я же не могу разорваться,.. но вы же можете как-то на них повлиять,.. чему-то их научить – элементарному?!. Тем более, что ты у нас – культработник Детского сада…

МАРИНА: Ничего себе – нашли детский сад.

ПЁТР: Ладно. /Дарье/, всё иди на место и следи за своими. /Кричит за кулисы/, эй, орда!! – замерли там!!

/ДАРЬЯ уходит за кулисы/.

САША/Петру/: Да-а, Пётр Григорич,.. не моё, конечно, дело,.. но вы взяли обузу на свою голову…

ПЁТР: Да? А что делать,.. у них такая ситуация… Кстати, Саша! Терещенко!,. ты в нашем коллективе уже «сто» лет!, а я - в твоём ларьке – пива – так не разу и не попил!,. заметь. /Оборачиваясь на сидящего за магнитофоном парня, с бородой и усами/. Бардин, ты слышал, да?!. – Ни разу, подлец, не пригласил!!

БАРДИН: Да-а,.. это – наказуемо.

САША: Так в чём же дело?.. – Дело только за вами. Приезжайте. Правда, я далеко работаю… - ехать в аэропорт попить пива?..

ПЁТР: Ха, при нашем-то тотальном дефиците пива?! – пойдёшь на край света!,. особенно в летний период. И, кстати, ходили! Целый выходной день на это тратили,.. когда я ещё на заводе работал. Но это длинная история. Так! Всё! Поехали дальше – с оценки Ивана, в смысле – Бабы-Яги: «Кто ты такой? И куда идёшь?»

/В это время к режиссёрскому столику подходит чертиха ДАРЬЯ, присаживается рядом с Голицыным, и говорит ему: «А я тоже хочу пива»/.

И теперь эта чертиха, по имени Дарья, уже не отходила от него всю репетицию. И после репетиции, когда они, почти не сговариваясь, вместе пошли, а точнее – побежали в магазин «Три поросёнка». И этот магазин перед закрытием. И эта толпа в магазине, словно на митинг собравшаяся. Но митингами тогда и не пахло. Вся эта масса толпилась только за одним продуктом – вином. И дело доходило, чуть ли не до смертоубийства! Но каким-то невероятным образом, он, с её помощью, добрался до прилавка. И было взято - пять бутылок чёрного шмурдяка, название которого он теперь и не помнил.

И они вернулись в студию, со шмурдяком в его чёрном дипломате. И замкнулись там. И всё, практически, молча. И молча сели за его рабочий стол. И наполнил он стаканы чёрной жидкостью. И они пили, не произнося никаких слов, и ни о чём не говоря. Закусывали они чем, или не закусывали вовсе – теперь это было неизвестно.

И только лишь на третьей бутылке, он сказал ей, сам от себя не ожидая такого обхождения с дамой. Да и после – уже никогда больше с ним такого не было. Он сказал ей: «Раздевайся». И она тут же стала быстро снимать с себя всё. И он тут же последовал её примеру. При этом, смотря на неё, как «на врага народа». И с этим же чувством – он «поставил её раком», и ввёл под её пухлый густо вспенившийся лобок, свой звенящий, от столбняка, «кутак», как называла это Зоя, ссылаясь на «Домострой» от Сельвестра.

Так подолгу, с таким животным азартом и всю ночь напролёт - он ещё не имел практики ни с одной из женщин. Что это было и как это объяснить – он не знал. Они отрывались,

 

157.

лишь к вину и ходя по нужде – здесь же, в пустые бутылки, и он, и она, чтобы не выходить из запертого помещения. А отсюда, ко всем их запахам, ещё прибавлялся и этот.

Конечно же, вахтёрша, по телефону, доложила директору, то есть – жене Голицына, о подозрительной ночёвке здесь Петра Григорича. И раным-рано поутру – эта вакханалия была прекращена. Но, конечно же, о том, что здесь было на самом деле – никто не знал.

И вновь он поплыл в чёрном дыму, ощущая запахи, тайком выносимых им бутылок, выливая содержимое их в унитаз. Но в нём не было никакого отвращения и ничего в этом роде. А просто он делал, что надлежало делать мужчине в таком случае.

 

* * *

Голицын очнулся вдруг. Приоткрыл всё ещё тяжёлые веки. Солнце стояло в районе своего зенита. Но жары не было. Теперь он разглядел над собой раздувающиеся паруса и

боцмана на своём рабочем посту. Боцман тоже обратил своё внимание на Голицына и сказал ему:

• Молодой человек, я всё хочу поговорить с вами насчёт Каракубы.

• Потом, потом, - тягуче произнёс Голицын, и спросил, - где мы?

• Да всё там же, - буднично ответил боцман, - а ближе к ночи будем проходить Калач на Дону. Между прочим, там стоит монумент в честь соединения наших войск, замкнувших Сталинградское кольцо. А сотворил тот монумент Женька Вучетич. Знаешь такого? – спросил, улыбаясь, боцман, и сам же ответил, - да знаешь – фонтан в Ростове, на Театральной площади – его дипломная работа. Солдат в Берлине, с ребёнком на руках. Да «Мамаев курган» – его!

• Да знаю, знаю, - тяжело ворочая языком, ответил Голицын, еле удерживая закрывающиеся тяжёлые веки.

• Так вот, мы были хорошо знакомы с ним. Я даже бывал у него на его Московской квартире, с Мишкой Соломатиным. Он-то нас и познакомил. Мишка был комиком

в нашем «Театре комедии», что в Нахичевани. А мы с ним давно были знакомы, - и боцман Дуля весело заулыбался каким-то своим, видимо, весёлым воспоминаниям.

• Так вы знали дядю Мишу Соломатина?? – удивился Голицын, и даже попытался приподняться, и приподнялся, но у него не хватило сил, и он снова опустился на подушку, проговорив, - чертовщина какая-то.

Боцман ещё что-то говорил, весело улыбаясь, но Голицын уже не слышал, и не видел его. В голове Голицына теперь раздувались алые прозрачные паруса на фоне бегущих волн из- под днища корабля. А сквозь эти алые паруса приближалась к нему женщина в ещё более алом плащевом пальто и с золотыми волосами, спускающимися с её головы, и разбросавшимися по плечам её. «Да, да – это Марта, это она. Именно в этом пальто она появилась впервые передо мной, придя в студию за своим уже взрослым сыном Игорем. Тот, почему-то, страшно застеснялся, стал настойчиво отправлять её домой. Сначала, я подумал, что он испугался её присутствия, потому что сейчас должен был придти его друг

Серёга, посланный в магазин за вином. Ведь в студии больше никого не было – репетиция давно кончилась. Но потом-то, всё прояснилось. Это было где-то в восьмидесятом году, кажется».

 

В грязном полутемном подъезде старого одноэтажного дома, поделенного на коммуналки, с удобствами во дворе, у обшарпанной, непонятного цвета двери, стоит Пётр, и стучит в эту дверь.

ПЁТР: Дядя Миша. Дядя Миша!.. Это я, дядя Миша.., Пётр.

ДЯДЯ МИША/за дверью/: Не стучи сюда! Не стучи, падла! А то вот я тебе постучу!

ПЁТР: Да это я, дядя Миша!

ДЯДЯ МИША: Нету её здесь! К себе она ушла!

 

158.

ПЁТР: Дядя Миша, это я – Пётр, нас с вами ваш внук Игорь познакомил., к скульптору - Олегу Митрофановичу Голосову мы вместе ходили!..

/За дверями загромыхали,.. дверь отворилась/.

ДЯДЯ МИША,/выглядывая/: Чего ты?!

ПЁТР: Здрасьте, дяа Миша, проведать вас пришёл.

ДЯДЯ МИША/отвернувшись, двинулся в комнату/: Двери на крюк запирай! Покою, через эту блядь, никакого нету! Двери запер?!

ПЁТР: Запер, запер.

ДЯДЯ МИША: Привела какого-то!.. Он, небось, её как последнюю тварь, во все места!.. У-у-у, обоссалась!.. Лежит, раскрыла все свои прелести беструсые!.. Тьфу, пакость!!

ПЁТР: Да бросьте вы, дядя Миша, ничего он с ней не делал… - Просто пьянь и все дела.

/Проходят из прихожей комнатки в другую комнату/.

ДЯДЯ МИША: Да мне уже на это – глубоко начхать! Чего она сюда тащится, у неё своя такая же точно конура есть!.. Игоря бздить. А надо мной можно измываться! – Навязалась на мою душу! Тварь.

ПЁТР: Ну, успокойтесь, дяа Миша,.. я тут бутылочку принёс.., закусон кой-какой… /Раскрыл свой портфель, достал большую бутылку вина и какие-то свёртки, и всё это

расположил на круглый стол, накрытый газетами, и стоящий посередине комнаты/.Но сначала, я её купать буду.

ДЯДЯ МИША: Кого??

ПЁТР: Марту.

ДЯДЯ МИША: Ты что?!. – У нас воду с колонки надо носить! Греть три часа! Тут муздыканья столько!…

ПЁТР: Ничего, помуздыкаемся. А вы, пока, можете выпивать и закусывать потихоньку.

 

Дядя Миша был живой коренастый старик, с поставленным драматическим баритоном. Другой бы и не подумал, что он комик. Но Голицын сразу понял, что он хорошим был актёром и именно – комиком. Но он давно уже был пенсионер, и о нём давно уже все забыли. Теперь он приторговывал бураками, у Центрального рынка, недалеко от которого, и проживал. А бураки те, или по научному – свёклу, поставляла ему Марта, которая была по образованию инженером, и состояла «подснежником» в каком-то НИИ, и по разнарядке, спущенной сверху на это самое НИИ, ездила на сельхозработы.

И вот, на застеленном старыми газетами столе стоят два стакана, большая бутылка красного портвейна, нарезанный хлеб, варёная колбаса, почти чёрный зельц и банка горчицы.

Дядя Миша ходит по комнате туда-сюда, заложив руки за спину и временами, заглядывая в прихожую, где на топчане спит искупанная МАРТА.

ДЯДЯ МИША: М-мм-ых!.. Купать её!.. Ну, искупал,.. ну, и что?.. Уже не отмоешь.

/Со двора возвращается ПЁТР с пустым корытом и ведром в руках, устраивает всё это в угол/.

ПЁТР: Ну, вот и все дела.

ДЯДЯ МИША: Ну, долго ты там?! А то я всё твоё вино попью. Купальщик!.. Что её купать?!.. Уже не отмоешь.

ПЁТР,/разлив вино по стаканам/: Ну, за всё хорошее.

/Чокаются, пьют/.

ДЯДЯ МИША: Не колбаса, а бумага! Как такое жрать?!. Фу!

ПЁТР: А вы её горчичкой… Её надо обильно горчичкой… Я же для этого горчицу и взял.

ДЯДЯ МИША: Горчицей… Вот до войны… была колбаса-а!

ПЁТР: Да и в шестидесятые… - ничего была,.. колбасой пахла.

ДЯДЯ МИША: А это что за херня?

ПЁТР,/засмеялся/: Это зельц!

159.

ДЯДЯ МИША: Да-а,.. дожили. Жили, жили и дожили. /Пауза./ А хлеб был какой! – «подовой» назывался.

ПЁТР: О-о, этот хлеб и я в детстве помню! – Огромная круглая буханка,.. ломоть отрежешь, чесночком натрёшь,.. у-у-у, вкуснятина.

ДЯДЯ МИША: А-а-а. А за вином, небось, долго стоял?

ПЁТР,/наливая/: О-о, и не спрашивайте,.. это целая история. /Поднял стакан./ Давайте выпьем за вашу дочь.

ДЯДЯ МИША: Да что ж за неё пить!?

ПЁТР: Нет, дядя Миша,.. за Марту. /Дождался, пока тот поднял свой стакан, чокнулся с ним, и выпил/.

Теперь, Голицыну представилась комната Марты, где она проживала со своим сыном Игорем, с которым он и пришёл сюда, держа в руках огромный букет цветов, и в сопровождении Серёги.

ПЁТР/с букетом из тюльпанов и мимоз, Марте/: Марта, я вас поздравляю с Восьмым марта!

МАРТА,/она одета в какое-то будничное, невзрачно-скромненькое, чуть ли не школьное, платьице/: Ой, вы так неожиданно… /Принимает букет/, Игорёк рассказывал, что ходит к вам в кружок…

ИГОРЬ: Мам, ни в кружок, а в театр, сколько раз тебе повторять…

МАРТА: Да, да, в театр. Всё хотела прийти к вам, посмотреть… Я ведь тоже ходила в этот «Дунькин» клуб, на танцы,.. в своё время. Я тогда пришла к вам, но он меня быстренько выпроводил.

ИГОРЬ: Мам, ты бы лучше нам стол приготовила,.. и чо тебе туда ходить.., только тебя там не хватало.

ПЁТР: Игорь.

МАРТА: Ой, а что же я вам приготовлю, Игорёк??.

ИГОРЬ: Не беспокойся, мы всё принесли, ты только стол нам и всё такое.., посудное обеспечь. /Обернувшись к двери, зовёт/, длинный, заходи! Чего ты как этот,.. кончай свои выделывания.

СЕРГЕЙ,/входя/: Здрасьте, хы-гы.

МАРТА: Здоров, здоров,.. ещё один артист, что ли?..

СЕРГЕЙ: Ага, хы-гы.

ИГОРЬ: Артист, давай-ка лучше помогай – ширму уберём, стол посередине поставим.

ПЁТР: Марта, давайте я цветы куда-нибудь устрою.

МАРТА: Да, да… Устройте их,.. а то уж я не помню, как с ними обращаться… Забыла..

 

А потом, была ночь. Два здоровых парня легли спать за ширмой. И как-то так, само собой получилось, что он остался, и лёг на одной койке с Мартой, которая не выходила у него из ума, с тех пор, как увидел её впервые в том красном пальто.

И, конечно же, он не стерпел, сгорая от желания – излить на неё любовь свою! И изливал он эту любовь до самого утра, разыгрывая, с молчаливо потерянной женщиной, различные позы «Кама сутры».

И до сих пор он не знает – слышали это ребята за ширмой или нет. Ни он, ни они – об этом никогда и не заикались.

 

/Комната МАРТЫ. Раннее утро после 8-го марта. ПЁТР спит на постеленном диване, МАРТА стоит перед ним, в своём платьице/.

МАРТА: Пётр Григорьевич… А, Пётр Григорьевич, вы говорили, что вам ехать надо сегодня. В Москву, на экзаменационную сессию.

ПЁТР,/открыв глаза/: Доброе утро, Марта.

МАРТА: Доброе-доброе.

160.

ПЁТР: А ребята где?

МАРТА: В училище ушли, будущие плиточники.

ПЁТР: Хороший у вас сын, Марта. Я без брехни говорю, хороший парень.

МАРТА: Поздний он у меня… Скоро в Армию проводим. Он ведь не от брака моего… первого. А так… Потом уже… Я говорю, вам ехать сегодня , вы не забыли? /Пауза./ Вы сами вчера говорили.

ПЁТР: Подойди ко мне, Марта. Дай руку. /Целует ей руки./ «Руки, вы словно две большие птицы, как вы летали, как оживляли всё вокруг.»

МАРТА: «Руки, как вы могли легко обвиться, и все печали снимали вдруг».

ПЁТР: Я шёл к тебе, только к тебе. Я горю желанием – отдать тебе свою любовь! Милая моя, славная моя женщина! Люблю, люблю, люблю.

Позднее утро после «того» 8-го марта. На голом, обшарпанном полу стоят босые и обнажённые МАРТА и ПЁТР.

МАРТА: Теперь, я тебя буду купать. Ты думаешь – я совсем ничего не помню?

ПЁТР: Ну что ты, что ты,.. зачем?

МАРТА: А затем, что женщины – чужой запах чуют как львицы. /Даёт ему мыло. Зачерпывает ковшом воду из ведра и поливает ему на тело, с верху/.

ПЁТР: Ты что,.. прямо на пол льёшь?!.

МАРТА: А, всё равно полы мыть надо! Омовейся, омовейся! /Смеётся/.

/Вода брызжет на пол – пляшет, разбиваясь об пол, с весёлым шлёпающим шумом/..

ПЁТР: Ты знаешь, Марта, мой дядька работает в конструкторском бюро завода – ведущим инженером! Я поговорю с ним,.. он, может, что–нибудь придумает – с твоим устройством!

МАРТА: Придумает, придумает! Потом!.. Тебе сейчас торопиться надо, а то ты ничего не успеешь!

ПЁТР: Да, торопиться надо, а то я ещё и не собирался… Где чемодан,.. где что?!… Как бы на поезд не опоздать!

МАРТА: Вот и я ж про то!

 

Потом, приехав в Москву на экзаменационную сессию, Голицын начнёт писать пьесу, посвящённую Марте, и назовёт её: «Танго для женщины неопределённого возраста».

 

* * *

А сейчас, в голове его неслись, и неслись мутные шлёпающие волны да слышались, то короткие, то длинные гудки, толи паровозные, толи пароходные.

 

Аудитория заочного отделения Литинститута. По аудитории, заложив руки за спину, ходит профессор Ерёмин, с седенькими свисающими волосиками по краям голой головы. Ходит он молча. За ним, так же молча, наблюдают сидящие в аудитории студенты, взрослые дяди. Среди них Пётр и Степан Пегасов – жгучий брюнет, но уже весь седой, они сидят за одним столом.

ПРОФЕССОР/скрипучим, ироничным громким голосом, говоря в нос/: Ну, чего собрались?! /Пауза./ Какая поэзия?! /Пауза./ Какой Некрасов?! /Пауза. Степану, останавливаясь перед ним/, фамилия?!

СТЕПАН: Пегасов.

ПРОФЕССОР: Пегасян ты! Чтоб ты знал. /Петру,/ а ты чего здесь?! Ты же в моём – в «Пушкинском семинаре»?!

ПЁТР: Да вот, с товарищем /кивает на Степана/.

ПРОФЕССОР: С товарищем. А эти товарищи знают главное стихотворение Пушкина, а-а??! /Вдруг стал декламировать нараспев и монотонно, и ходя по аудитории/:

161.

«В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит – один во всей вселенной.

 

Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила

И зелень мёртвую ветвей

И корни ядом напоила.

 

Яд каплет сквозь его кору,

К полудню растопясь от зною,

И застывает ввечеру

Густой прозрачною смолою.

 

К нему и птица не летит,

И тигр нейдёт – лишь вихорь чёрный

На древо смерти набежит

И мчится прочь, уже тлетворный.

 

И если туча оросит,

Блуждая, лист его дремучий,

С его ветвей, уж ядовит,

Стекает дождь в песок горючий.

 

Но человека человек

Послал к анчару властным взглядом,

И тот послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.

 

Принес он смертную смолу

Да ветвь с увядшими листами,

И пот по бледному челу

Струился хладными ручьями;

 

Принес – и ослабел и лёг

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

 

А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы».

 

/Кончил декламировать. Пауза. Студентам/. Ваш преподаватель болен. Скоро выздоровеет,.. тогда и займётесь Некрасовым. А я вас больше не смею задерживать! /И вышел вон!/.

 

 

 

162.

Москва. Вечер. Пётр выходит из троллейбуса, переходит дорогу.., заходит в общежитие Литинститута на ул. Добролюбова. Поднимается на этаж.., открывает двери в свою комнату, на троих жильцов-студентов, и видит, что его койка, слева у окна, дымится.

На других двух койках лежат, в домашних трико, их обладатели: Фадей и Степан.

ПЁТР: Вы что, охренели?!.. Что здесь происходит?!. Почему горит моя койка?!. /Срывает постельное бельё, хватает со стола графин с водой, поливает матрац! «Сожителям»/, чего молчите, как в рот воды набрали?! От чего моя койка загорелась?!

СТЕПАН,/приподнимаясь, пьяно/: А я ещё думаю,.. что-то дымит,.. вроде.

ПЁТР: Как это – вроде?!. Комната полна дыма!

СТЕПАН: Ну, это она только что наполнилась.

ПЁТР: Ё-ёж колючий!.. Матрац весь прогорел. Фадей, ты лежал на моей койке?!.

ФАДЕЙ,/открыв глаза, пьяно/: Фу-у, как надымили. Вы что, черти??.

СТЕПАН: Горим мы, ха-га-га,.. дурачок!

ФАДЕЙ: В который раз Москва горела… Слушай, гениальное начало!

ПЁТР: Пошёл ты на-а!, со своими гениальными началами, ты меня достал!..

ФАДЕЙ: Подожди-подожди-подожди… В который раз Москва горела,.. в который раз Москву сожгли!..

/СТЕПАН залился смехом/.

ПЁТР/идёт к столу, садится на стул/: Та-ак, приплыли.

/Распахивается дверь, входит ИВАН, их сокурсник и сосед по коридору, он в своей чёрной форме морского офицера – чёрный китель с золотыми погонами, кремовая рубашка с чёрным галстуком; его рыжие волосы гладко зачёсаны наверх/.

ИВАН/с порога, громко/: Ну что, орлы?!. Надо что-то думать.

ПЁТР: Уже придумали.

/СТЕПАН хохочет/.

ФАДЕЙ: О, Иван!, не запылился. Товарищ командир!..

ИВАН: Что это у вас? Горели, что ли?

ПЁТР: Горели,.. горим ли?.. – Кто его знает.

ИВАН: Ну, что ты, Петро, мышей-то не ловишь?!. Надо же что-то думать. Действовать надо!

ПЁТР: В каком смысле?

ИВАН: Ты что, нюх потерял?!

ПЁТР: Нет, нет,.. я пас.

ИВАН: Да брось ты, чего эт ты пас?! Кончай упадок! Придумаем что-нибудь, чего ты??.

ПЁТР: Нет, я сказал – я пить не буду!

ИВАН: Печальный случай. Так что, из этого окна выбрасывался Коля Рубцов?! /Раскрывает окно настежь./

ФАДЕЙ: Из этого,.. но на дерево попал. Так что, и у тебя ничего не выйдет – дерево под окном то же самое.

СТЕПАН: Вань, а Вань, а чего это ты в форме? Здесь экзамены не принимают.

ИВАН: Ладно,.. всем вольно! Пойду к Ялте. /Уходит/.

СТЕПАН: К Вовке пошел, /отвалился на подушку; то же самое сделал Фадей/.

ПЁТР/сам себе/: Горели ли,.. горим ли?..

 

Сквозь едкий дым высветилось утро следующего дня. Москва, Тверской бульвар, Литинститут им. М.Горького. Кабинет ректора. За массивным письменным столом сидит Ректор /огромный седой старик с прямой спиной/ – он же мастер группы драматургов, где учится Пётр. Перед столом ректора, массивный продольный стол,.. по стенам такие же массивные стулья, на которых сидят пятеро студентов, среди них Пётр и Степан.

 

 

163.

РЕКТОР: Петруха, дорогой мой, что же там у вас в общежитии случилось-то? Мне, понимаете, докладывают… Да.

ПЁТР/встал/: Фёдор Владимыч, я не знаю, как это случилось… /на глаза навернулись слёзы/, но я настаиваю, что бы нам в комнатах запретили курить. А деньги я уплачу. Простите меня. /Смолк/.

РЕКТОР: Да. Это конечно. Ну, садись, дорогой мой, садись. Да. Пьесы ты присылаешь всегда полноценные. Да. Вот и теперь привёз. На прошлом занятии-то обсуждали. Да. Ну, учись, учись. Да. /Слегка покашлял и сплюнул в корзину, стоящую сбоку от него./ Да. Ну, у нас сегодня последнее занятие… До следующей сессии. Да. Сейчас моя супруга дорогая

зайдёт к нам. Да. Ингочка. Да. А она у вас не преподаёт, нет. Она на дневном. Да. Ну, вы её знаете – она крупный театральный критик…

СТЕПАН: Конечно, знаем, Фёдор Владимыч, ну что вы,.. мы же журнал «Театр» читаем.

/В кабинет впорхнула дама в брючном костюме. И у Голицына сотнями мелких иголочек закололо лицо и голову. Потому что, эту же даму боготворил и называл своей женой – другой профессор, который приезжал в Ростов, по поводу приёма дипломного

спектакля Любы. «Хорошо, что я теперь в курсе, а то бы вляпался когда-нибудь» - подумал он./

ДАМА: Здрасьте, здрасьте, здрасьте. /Целует РЕКТОРА в щёку/.

РЕКТОР/оживился, просветлел/: А вот, вот и она – супруга, дорогая моя, да. /Ей/, а вот мои ребятки, да. И одна из прекрасного пола, вот, та самая – дагестанка, соседка Расульчика, Нуцилай

НУЦИЛАЙ: Да, мы с ним и сюда летели в одном самолёте, прямо рядом друг с другом, в креслах сидели.

РЕКТОР: Да. Нуцилайчик, передашь ему привет от меня. Да. /Даме/, ну что, Ингочка, ты нам расскажешь сегодня?..

ДАМА: Ой, ну никак не смогу - срочно, срочно надо ехать в редакцию. /Ближе к его уху/, я тебе сейчас всё объясню,

РЕКТОР: Да, дорогая моя, /Студентам/, тогда давайте выйдем на перерыв. Да Небольшой перерыв. Да.

/Студенты выходят в приёмную/.

СТЕПАН/Петру/: Ну, слава Богу, пронесло.

ПЁТР: Блин, всю ночь возгоралось, всю ночь тушил! Пойдём, покурим.

/Выходят во двор/.

 

Потом, вспомнилась Голицыну дождливая Москва, Казанский вокзал, где он со Степаном Пегасовым ждал прибытия поезда, с передачей из Ростова. Поезд опаздывал. И они ходили в какой-то разрушенный дом и пили там портвейн из горла , закусывая плавленым сырком. После чего, опять возвращались на вокзал. Но передачу так и не получили. И что Степан – всё чего-то злился на него, что-то злобно высказывая ему о таланте и труде «до седьмого пота».

Потом, Степан завёл его в какое-то общежитие для лимитчиков, где сам Степан когда-то останавливался, и где теперь жили его приятели. Он завёл Голицына в одну из комнат того самого общежития. И снова, зло о чём-то кричал, и даже – начал бить по лицу Голицына. Потом, стал угрожать ему более страшными вещами, и пошёл куда-то за подмогой. И, в это время, Голицын сбежал оттуда.

И что – потом, ему даже пришлось уйти из общежития на квартиру к знакомым, где когда-то, учась в «Щуке», останавливалась Люба.

И как потом, он уже один ходил на Казанский вокзал. И опять шёл бесконечный дождь. И Голицын уходил по железнодорожным путям, подальше от вокзала, и там, приютившись в изгибе прямого угла длиннющего забора, пил портвейн, но уже один. И ему было хорошо, и покойно на душе.

164.

Потом, он всё же получил эту злополучную передачу, состоящую из вяленой донской рыбы, которой предполагалось сдабривать педагогов. Но он этого делать не мог, да и не хотел.

Вся рыба уходила на закуску. А одного большого чебака он отнёс в театр «На Таганке», и подарил Виталию Шаповалову, стоявшему на улице у служебного входа, как раз в те дни, когда «На Таганке» был полный раздрызг, в связи с отъездом из страны Любимова.

И, в связи с этим, он вспомнил – как, служа в Армии, он был послан со своей чтецкой вещью, на фестиваль в честь 50-летия СССР в Москву. И как, подружившийся с ним москвич, тоже солдат, Андрей Кебал решил провести Голицына на премьерный спектакль «Таганки» - «Гамлет». И как они ездили домой к Шаповалову, но тот сказал: «Вы что, ребята, мы своих близких провести не можем!». Но Кебал не унимался. Они снова

приехали к театру, который был уже окружён толпами народа. Зашли со служебного входа, откуда выгонял всех желающих, какой-то крепкий небольшого роста мужчина. Вот ему-то Андрей и сказал, что они участвовали в массовке спектакля «Мать», тем более, что они были в военной форме, и тот, представьте, пропустил их. И были на том спектакле

«Песняры» во главе с Владимиром Мулявиным. И видел Голицын, как уже одетый в чёрное трико – Высоцкий усаживал в зале - седого благородно-стеснительного Бониониса.

И, конечно же, потрясение! от самого спектакля, который он смотрел стоя на балконе, буквально – на одной ноге – так много было там народа. Он не помнил: ни перерыва, ни того, что было вокруг, ни того, как он здесь очутился – он весь был поглощён спектаклем Любимова, и нервом Высоцкого.

 

Вся эта чехарда, вынырнувшая из глубин его памяти, и нахлынувшая на него же, разлилась теперь по его телу, и заполнила душу, превратившись в тяжёлое ртутное желе. Желе это подкатило ему под горло, на глаза навернулись слёзы, и сквозь эти слёзы увидел он глаза ЕГО на лице ЕГО, отражённом в зеркале озера Тивериадского. Мимо НЕГО, по

горной тропе, проходили двенадцать учеников ЕГО, а ОН стоял спиной к ним, и смотрел в озеро, отражающее багровый закат солнца, и лик Иисусов, во весь круг зеркальный.

Я хотел описать взгляд ЕГО, как это увидел Голицын, но вдруг понял, что я этого сделать не в состоянии. Назвать ЕГО взгляд печальным – это будет ничтожно. Назвать это – мировой скорбью или тоской – будет банально, плоско и неверно.

На Голицына смотрели глаза, которые он же и нарисовал когда-то, своей рукою. Но как это сотворилось? Ведь если честно говорить, то он толком и не знал этого лица. А те лики, которые он видел когда-то, как и все мы: на иконах, в иллюстрациях, в росписях и картинах – были, в общем-то, разные, да он никогда и не всматривался в них, и не имел такого желания. Он просто принимал всё - на веру. Правда, когда Голицын сел за чистый лист, то глянул на грубый белый негатив лика ЕГО, снятый с плащаницы у Гроба

Господня, да на одну из хрестоматийных маленьких чёрно-белых иллюстраций в «Законе Божьем».

И на бумаге ему открылось вот такое лицо, какое открылось. И эти глаза, и этот взгляд.

 

* * *

И видя ЕГО, услышал Голицын голос ЕГО рассуждающий: «Они думали, что Я восстановлю царство Израильское, и буду царствовать в нём, потому и возликовали. Но, услышав от Меня, что Я есть Мессия – Сын Бога Отца, и сулю им больше – Царство Небесное – чернь отвернулась от Меня. Во всех больших и малых селениях стали встречать меня подозрительностью и недружелюбием. За Мной следят. Меня отовсюду гонят, не давая Мне отдыха. Проповеди Мои перестали вселять веру в них. Значит, близка развязка – исполнение Моего видения в Енгадди. И весть об убиении Антипой Иоанна Крестителя – есть подтверждение тому. Но что же, такова воля Отца Моего. Но

165.

достаточна ли вера в Меня учеников Моих – вот краеугольный камень Моих мучительных раздумий».

И в это время, остановился, за спиной ЕГО, Иуда Искариот. И выждав, когда все ученики пройдут мимо, обратился к НЕМУ:

• Равви, что скажешь о казни Иоанновой?

• Они не признали его, - воскликнул Иисус, обернувшись к ученикам СВОИМ, - и сделали над ним что хотели, - продолжил ОН, глядя в упор на остановивших свой ход, и повернувшихся к НЕМУ учеников. – Так же пострадает от них и Сын Человеческий, - убедительно завершил ОН мысль свою.

Ученики ЕГО встревожились, переглядываясь друг с другом вопрошающими глазами.

А Иуда сказал ЕМУ:

• Удались отсюда, ибо Ирод Антипа ищет Твоей смерти.

ОН внимательно посмотрел на Иуду, и ответил ему на это:

• Скажите этой лисице: не бывало никогда, чтобы пророк умер вне Иерусалима.

Повисла тяжёлая пауза. И багровый луч закатного солнца осветил в сумерках одежды и лица учеников, и блеснул на челе ЕГО. И спросил ОН у них:

• За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?

• Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков, - ответил за всех Андрей.

Тогда ОН говорит им:

• А вы за кого почитаете Меня?

Симон же Пётр, отвечая, сказал:

• Ты Христос, Сын Бога живаго.

Тогда Иисус сказал ему в ответ:

• Блажен ты, Симон, сын Ионин; потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах. И Я говорю тебе: ты – Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её. И дам тебе ключи Царства Небесного; и

что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах.

Тогда Иисус запретил ученикам Своим, чтобы никому не сказывали, что Он есть Иисус Христос. С того времени Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим, и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть.

И отозвав ЕГО, Пётр начал прекословить ЕМУ:

• Будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою.

ОН же, обратившись, сказал Петру:

• Отойди от Меня, сатана! ты мне соблазн; потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

Тогда Иисус сказал ученикам Своим:

• Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретёт её. Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими; и тогда воздаст каждому по делам его. Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своём.

 

* * *

Погасло светило. Плескались воды. Гудел ветер в натянутых канатах. И сквозь этот гул ветра донеслись издалека крики. Как будто это кричали чайки. «Или другие какие-то

166.

птицы?» - подумалось Голицыну сквозь дрёму. «Нет здесь никаких птиц» - осознавал он. «Это же хранилище мёртвых городов, какие здесь могут быть птицы».

Но крики эти всё приближались и приближались, и становились всё громче и всё ясней. И теперь Голицын мог разобрать – о чём кричат эти неведомые птицы: «Не верим! Не верим!» - истерически кричали они. Голицын напряжённо вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть кричащих. И он увидел жёлтый свет от горящей лампочки, и месиво из человеческих лиц, которое кричало: «А мы вам не верим! Не верим! Не верим!». Эти слова отзывались эхом в его голове, и звучали всё громче и всё истеричней. Наконец, они загремели в его мозгу с такой силой, что Голицын не выдержал. Он напряг все свои силы, встал, и открыл глаза.

Открыл глаза, и увидел сидящего у его ног Мессира. На воле было уже темно, и на чёрном небе воцарилась полная луна.

• Кто это – не верит? – спросил Мессир у подскочившего Голицына.

• Не знаю, - отходя от пережитого только что, ответил тот.

• Так уж и не знаете? – менторским тоном допытывался Мессир.

• Догадываюсь, - неохотно ответил ЕГО собеседник.

• Так поделитесь своими догадками со старшим по возрасту.

• Мне неприятно об этом вспоминать, - уклончиво ответил Голицын. Но, подумав, сказал, - Это, в общем-то, был апофеоз моей двадцатилетней службы в «Дунькином клубе». На этом мой Театр кончился. Издох.

• Вы злите меня, маэстро, - наисерьёзнейшим тоном сказал Мессир.

 

Голицына поразил такой тон. Он, в который раз уже понял, что Князь тьмы знает про него всё. И даже больше. После этого осознания, Голицыну просто нечего было уже говорить. Он молчал, тупо глядя перед собой в одну точку.

И над раздувающимися парусами, высвеченными страшным загадочным светом полнолуния, повисла нелепая пауза.

Но тут же эту неприятную паузу разбил вдребезги - вдруг развеселившийся Мессир.

• От чего же вы повесили свой нос, как гофорят у фас, - вскричал ОН. – Вспомните, какую главную фразу вы сказали в те дни своей директрисе? Ну-ка, - подбадривал Мессир.

Голицын напряжённо вспоминал, и вспомнил.

• «Нас всех проверят деньгами, как лакмусовой бумажкой», сказал я.

• И кого вы имели в виду под словом «проверят»? – так же весело спросил Мессир.

• Вас, князь, вас. А через вас и ЕГО.

• А вы способный ученик, маэстро! – обрадовано резюмировал ОН. – Но теперь признайтесь же ещё в одном, - воскликнул Мессир.

• В чём? – настороженно поинтересовался Голицын.

• Ну, ну-ну. Вы же игрок! Вы не могли не учитывать ещё одного обстоятельства, - напирал Мессир.

• Вы имеете в виду – любовь? – осторожно спросил Голицын.

• Целый клубок любвей! – весело подтвердил его догадку Мессир. - И вы не могли это игнорировать. Вы должны были это предчувствовать. Вот всё это и сыграло свою роковую роль. Плюс – время подошло. Но это уже не вашего ума дело. Так что, не надо вешать нос! Конечно, вы на этих сломах несколько болели – как после той жуткой больницы, так и после того крикливого собрания ваших студийцев. Ничего, бывает. Но игра продолжается, маэстро! Скоро будем делать свои ставки, господа!

ОН встал и прошёлся по яхте, мелькая белыми носами своих парусиновых туфель. И вновь поворотясь к Голицыну, сказал:

• А теперь ступайте в свою каюту, и спать. Завтра с утра начнутся главные шлюзы.

167.

• Зачем в каюту? – спросил повеселевший Голицын, - мне здесь хорошо.

• Здесь будет ночная гроза, - отрезал Мессир.

 

И Голицын, пожелав всем спокойной ночи, и взяв подмышку свою постель, поплёлся в свою каюту».

@ @ @

 

10.

КАНАЛ.

 

Виталий опустил голову. Ему вдруг стало грустно и одиноко. У него заболела, что называется, душа. Он вспомнил тот камень, что действительно лежал когда-то на его груди. И ту физическую боль в груди – от этого камня, которая не оставляла его много,

много дней. Минуло тому почти двадцать лет, а нахлынуло сейчас, как будто вчера это было. Он вспомнил «Психушку», в которой находился «по блату», после больше чем месячного пребывания в том жутком «Боксе-отстойнике». И как выпустили его из той «Психушки» под самое 1-е мая, когда всё было в цвету, и стоял яркий солнечный день. И

мать, пришедшая за ним, намекая тем самым, что ему домой дороги нет. Но всё же он поехал домой – к жене. И увидел её похорошевшее молодое влюблённое лицо. Но влюблённое уже не в него, а в другого, увы, молодого человека. Увы. Но он продолжил здесь свою жизнь. Так же пошёл на работу. Но вскоре, его органон дал сбой. Виталий даже не в силах был просто сидеть на работе, не говоря уже о той его энергичной творческой деятельности. Он стал отпрашиваться с работы, еле доползая до дома, пока, наконец, не слёг. Ему делали какие-то уколы, на дому. Но толком ничего не помогало. Врачи не могли понять – что с ним. И тогда – ему вспомнилась пожилая медсестра, которая когда-то делала Виталию первые «анти-алгольные» уколы, у себя на дому, советуя ему при этом, бросить увлечение вином, а увлечься исключительно – женщинами. Но, выйдя из больницы, он увлёкся кофеем, который готовили почти в каждом магазине, в связи с «антиалкогольной компанией». И он увлёкся им, как вином.

А на следующий апрель он поехал по курсовке в Анапу. Тамошние врачи тоже ничего не могли понять в его органоне. А женщина-теропевт сказала ему, что кофе для его организма хуже яда, и что – уж лучше пить ему вино! Никакие прописанные процедуры – ему тоже не помогали. И тогда, он стал целыми днями и вечерами просто гулять по высокой набережной Анапы, у самого Чёрного моря, дыша его солёным воздухом. Он не пил, не курил, и стал оживать. Он явно возрождался. Проживал он там, на квартире, в частном доме, где хозяевами были дед с бабкой с их рыжим жирным котом и крысами, которые всю ночь чего-то грызли под полом, рядом с его койкой.

И вот, после одной из ночей, рано утром, его душу что-то взволновало. Он встал, быстро надел свои джинсы, майку, и босой потопал к ближнему берегу моря. Вышел к морю на

очень высокий и обрывистый его берег. С моря дул ветер. Небо было в мрачных кучевых облаках. И тут, впервые в жизни, он вдруг опустился на колени, поднял глаза к небу, и, не зная ни одной молитвы, стал просить Бога о здравии своей дочери, жены, матери и о

своём здравии. А было это – утром 26 апреля 1986 года. И только потом, он узнал о ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ трагедии, случившейся в тот роковой день.

В мае он вернулся домой. И ничего толком не понимая, что именно случилось на Атомной станции в Чернобыле, он дал всем студийцам задание собирать всю информацию, какую только возможно было достать в то время об этой жуткой катастрофе. И они собирали. И он писал сценарий. И длинно назвал его «Ты в каждом сердце отзовёшься - Чернобыль». И поставил спектакль-крик, непонятно из чего сотканный, и смешанный из всех жанров, нарушая все законы драматургии. И всё это было сделано за две недели. И зрители

 

168.

приходили на этот спектакль, и кричали - с места, и, забираясь на сцену, на которую их никто и не вызывал, по окончании этого своеобразного спектакля.

Потом, был «Ров» Вознесенского, в чёрных одеждах студии, с белыми черепами и костями. И много ещё чего было. Но его одиночество становилось всё ощутимей и тягостней. Он снова пил в промежутках бесконечной работы. И даже не обратил внимания на тот листок, который подала ему жена, где был официально удостоверен их развод. В это время он «тащил на себе» постановку «Тихого Дона», к инсценировке которого, по

роману Шолохова, он возвращался в течение десяти лет. И, в котором, Лёха сыграл Григория Мелехова. Но на спектакль публика совсем не пошла. Это был 89-90 год, и Виталий сам выходил на угол многолюдного проспекта, с большой цветной афишей спектакля, на треноге, но народ холодно, с волчьими глазами пробегал мимо - в поисках

хлеба насущного. И потом, тот же Лёха, по просьбе Виталия, повёз его в Донецк – к одному доктору, и тот закодировал его на год, как раз в День рождения его дочери.

Потом, 17 августа 1991 года была свадьба дочери, в их клубе, а с вечера и на второй день – на какой-то Базе отдыха, на берегу Дона. И чувствовал он себя на этой свадьбе уже ни отцом и ни мужем. А 19-го утром, Галина подала ему кофе в постель, /чего никогда раньше не делала/, и сообщила: «Я включила телевизор – по-моему, в Москве что-то произошло». И через две недели он ушёл из того своего дома – уже совсем.

Но он продолжал всё так же и всё там же работать, под руководством своей, теперь уже бывшей жены. И тот молодой человек, продолжал работать здесь же, и всегда находясь при ней. А потом, на одном из официальных банкетов, их объявили мужем и женой. А Виталий сидел за столиком, печально разочарованный её теперешним лицом, вспоминая

то! её влюблённое, хоть и не в него, лицо. Странное дело, но он тогда влюбился в неё, как бы во второй раз, хотя и понимал, что это связано совсем не с ним. Но так было – он радовался за неё, ревнуя, и злясь на неё.

А его всё больше и больше одолевало безысходное одиночество. И он приходил домой, где жила его мать, и уединялся в своей комнате, и не находил себе места. В удовольствии

же – «искать истину в вине» - он себе отказывал напрочь, потому что - это давно уже перестало быть для него удовольствием. И вот, в один из таких вечеров, он вдруг увидел перед собой образ одинокого Пушкина, в последние дни поэта. И так понятен стал ему тот, так болезненно близок, что никогда не умевший рисовать, Виталий, достал маленький

блокнот для рисования, старые акварельные краски, зачем-то отданные ему когда-то его дочерью, и тут же, безо всякой натуры, а из ощущений своей души, нарисовал –

гонимого ветром, одиноко сгорбившегося, и опирающегося изящной кистью руки лишь на свою тяжёлую трость, Пушкина.

Вспомнив это, Виталий закрыл текст романа, и, щёлкнув по «зелёному глазу», открыл тот самый рисунок с Пушкиным. Долго смотрел на него, как на что-то чужое и далёкое. И вспомнился ему поэт Грунько, и подумалось ему: «О какой это он жене болтал? Откуда она у него взялась? Он всегда был один как перст. И всегда он был бездомный, как

уличный кот, гуляющий сам по себе. Да и все мы в этой жизни – бездомные. А этот вот – Пушкин, что это он вбил себе в голову – жениться? Это ли его стезя? Ну, женился. Ну, наплодил детей, которых сам же потом, обозвал: «выблядками». Вседцах, конечно. Ну, и чем всё это кончилось для него?» Если бы сейчас перед ним было не экранное изображение, а листок бумаги, то Виталий холодно и равнодушно разорвал бы его пополам. Но вот, из его памяти вновь выплыл тот банкет, где его бывшую жену объявили

женой другого человека. И ещё он вспомнил, что тогда подумал, взглянув на её лицо: «Вот, и у них теперь началась обыденка». И тогда ему стало грустно.

И ото всего этого, Виталия одолела такая! тоска, что он закрыл рисунок, выключил компьютер, взвыл как волк, и упал ничком на диван.

 

 

169.

С этого дня у него началась страшная депрессия. Теперь звонить ему было некому. Да и он звонить никуда не хотел, да и некуда было звонить-то. Выходить – тоже было совсем некуда. И впал он, в почти что, литургический сон. И сон тот продолжался целый месяц.

Пока, однажды вечером, не вошла к нему мать, и не сказала: «Включи телефон, Лариса звонит. Что ж ты, даже не поздравил женщину с Днём учителя?!» - и вышла вон.

Виталий, ленивой рукой, на ощупь, воткнул вилку телефона в розетку, взял трубку. На том конце трубки слышался голос Ларисы, которая стыдила его за невнимание к ней, и ещё чего-то, зовущее к их примирению. И т.д. и т.п.

И он примирился. И через неделю поехал к ней. Дни стояли тёплые, и, конечно же, он почти всё время просидел на её балконе, бессмысленно куря сигареты. Но вот, что интересно: вечером, когда уже совсем стемнело, он, соскучившийся по звёздному небу, и

теперь расстроенный тем, что погода была пасмурной, вдруг увидел – голубой круг небесного света, среди бесконечной тьмы сплошных облаков. А было безлуние, говоря понятным языком. И сияние это было в той точке неба, на востоке, куда он обращался, иногда молясь на ночь. Примерно через час – тот свет погас. Небо стало очищаться от сплошной облачности, и очистилось совсем, заиграв своими звёздами и созвездиями.

Ровно то же самое и в то же время повторилось на следующий день, вечером. «Странное явление» - подумал Виталий. Но душе его стало легче – что-то необъяснимо гнетущее свалилось с его души. «Ты смотри, как пригвоздил меня к себе этот балкон. Я ведь уже и не собирался возвращаться сюда. А вот – вернулся же. Чего ОНО от меня хочет?» - думал он, всматриваясь в островок голубого свечения неба.

Когда он приехал домой, и вспомнил о своём романе, то ему в голову пришла идея – предложить местным газетам напечатать Первую его часть, помещая в каждый номер по

маленькому отрывку. «А что, там всё происходит именно в этом городе – читателю будет интересно» - думал он.

На следующий день он пошёл по офисам, в которые когда-то обращался он насчёт работы, ради смеха, потому что на его возрасте кончались всякие разговоры о возможной работе. Но теперь, в прихожих этих самых офисов, он набрал сегодняшних газет, разложенных по столам. Ознакомился с ними, и подумал: «Какая сухота. Да они должны возликовать, увидев мой материал»!

И с этими весёлыми думками, он вернулся домой, разобрал стол, включил, уже соскучившийся по работе, компьютер, и скопировал первую часть романа на дискету. А затем, завернув эту дискету в целлофановый пакет, положил её в сумку, и выключил

компьютер. Он решил пойти по редакциям – в четверг четырнадцатого октября – на Покрова Пресвятой Богородицы.

И дождавшись этого дня, он поехал в центр города, где находилось большинство намеченных им редакций газет. Сначала он решил осчастливить газету под названием «Южная страница», и, выйдя из маршрутки, он направился к ней. Но сначала, конечно же, Виталий увидел на своём пути лицо похожее одновременно и на Блока, и на Пушкина, но разве что, неухоженное. Это был тот самый поэт – Грунько.

• Старик, - радостно воскликнул он, - что-то давно я тебя не встречал! Рад видеть тебя.

Они пожали друг другу руки.

• Ну, как ты? – спросил, улыбаясь, Виталий.

• Умираю, старик. Нажрался вчера где-то, как дурак. Выручай, старик.

• Извини, но больше десяти рублей дать не могу – сам без доходов живу.

• Так ты что, так и не работаешь?

• Не работаю.

• А твоя, я слышал…

• Депутат?

• Да.

170.

• Ты меня уже достал ею. Не депутат она. Не депутат. Хотя, всё может быть, - сказал Виталий, и вручил Грунько бумажную десятку.

• Ну, спасибо, старик. Ты меня всегда спасаешь. Слушай, старик, у тебя же есть гениальные стихи! Ты же читал мне – я помню.

• Да брось ты бузить, Саня. Я никогда не писал хороших стихов. А уж тем более – не читал их вслух. А вот, твой устный рассказ о том, как ты проснулся однажды утром в чьём-то доме, я часто вспоминаю, и смеюсь. Ты гениально рассказывал.

• Какой рассказ? – озадаченно спросил Грунько.

• Ну, это давно было: мы сидели в открытом кафе, на левом берегу, с Сашкой Терещенко – с парнем из моего театра. И ты подошёл с пляжа, и подсел к нам. У нас ещё было бутылочное пиво с собой. Сашка хохотал с твоего рассказа, до слёз! И потом, часто вспоминал об этом.

• Не помню, старик.

• Ну, ты проснулся, и первое что увидел – это пепельница полная окурков, стоящая на самом краю стола, и которая по всем законам физики должна была упасть на пол. Но не падала. Вспомни.

• Хороший рассказ, - сказал тот, посмеиваясь, - но я не помню, старик.

• Ну, понятно, - печально закрыл эту тему Виталий. – Извини, Санёк, я спешу.

И не оставив поэту надежды на прочтение его стихов, Виталий попрощался с ним, и пошёл дальше.

Он нашёл здание, где находилась первая редакция из выбранных им газет. Спустился в полуподвальное помещение, и сразу же оказался в муравейнике из молодых ребят и девушек – сотрудников данной редакции. Виталий растерялся.

• Что вы желаете? – спросил у него молодой человек, развернувшийся на своём офисном стуле, и очутившийся прямо перед носом вошедшего посетителя.

Виталий осмотрелся. Все присутствующие оторвались от своих компьютеров, и устремили взгляды на посетителя.

Виталий, как бы отгородившись спиной от всех, тихо и доверительно сказал молодому человеку:

• Я хочу предложить вам первую часть моего романа «Возвращение Мессира»

• Это что, продолжение Булгакова? – неожиданно для Виталия, во всеуслышанье спросил тот

• Да, - осторожно подтвердил Виталий, - он и посвящён ему.

• Интересно, - радостно воскликнул молодой человек, и с такой же радостью добавил, - но это не к нам. Мы не печатаем романов. Это вам надо в Московские журналы обратиться.

И он стал звать какую-то Валю, которая могла подсказать в каком из столичных журналов – главный редактор – наш земляк. И выходила из другого помещения званная Валя, и начинала вспоминать фамилию главного редактора и название самого того журнала

Но Виталий закивал головой, сказал: «Спасибо» - и вышел вон.

Он весь взмок от этого посещения. «Что-то я в этом году часто потею. Раньше я вообще никогда и ни при каких обстоятельствах не потел» - раздражённо размышлял он. «Хреновина какая-то» - зло резюмировал он своё открытие. «Они не печатают романов, и

радуются этому обстоятельству, как избавлению от какого-то ига» - нервно закуривая сигарету, подумал Виталий. Но стопы его ног продолжали путь по намеченным адресам.

Он прошёл под аркой дома во двор, и зашёл в офис следующей редакции. И оказался в такой же большой комнате с многочисленными, сплошь молодыми, сотрудниками.

• Вы по какому вопросу, - прямо у двери пригвоздил его вопросом самый старший из них

• Я хочу предложить вам роман…

Но ему не дали договорить.

171.

• Ну, что вы?! – удивлённо взалкал тот, - мы же информационный орган, разве это не понятно?!

• Понятно. Извините.

Виталий вышел на улицу как оплеванный.

Примерно то же самое он получил и в остальных, намеченных им, редакциях свежеиспечённых газет. После чего, он решил идти в старую добрую вечернюю газету города над Доном. У них было новенькое розовенькое зданьице, со скульптурой их читателя, сидящего на скамье перед парадным фасадом. Но разговаривать Виталию пришлось лишь на пороге этого здания, и то – с милиционером, охраняющим это здание и всех находящихся в нём. И то - через окошко, за которым находился тот милиционер. А разговор был очень интересным.

• Мне надо поговорить с главным редактором газеты, или с его заместителем, - проговорил в окошко Виталий.

• А зачем вам главный редактор? – логично спросил милиционер.

• У меня к нему предложение, - ответил на логичный вопрос Виталий.

• А что, редактору больше делать нечего, как выслушивать ваши предложения, - спросил или ответил милиционер.

• Вы не поняли, у меня творческое предложение, - пояснил проситель.

• А что за творческое предложение? - спросил, охраняющий объект, милиционер.

• Видите ли, у меня есть забавный приключенческий роман, действие первой части которого, разворачивается именно в нашем городе. Вот эту-то часть я и хочу предложить печатать в газете, небольшими фрагментами, - старательно объяснил автор, заискивающе глядя через окошко на хозяина положения в милицейской форме.

• А у вас что, много денег? – со знанием дела спросил тот.

• Нет, денег у меня нет, - уверенно ответил писатель.

• Ну, тогда у вас ничего не получится, - так же уверенно сказал милиционер, - здесь одно слово – знаете, сколько стоит?!

• Для меня или для газеты? – на всякий случай попросил уточнения Виталий.

• Для вас, для вас, - дважды уточнил охранник.

• Тогда, извините за внимание, - сказал Виталий, и вышел из милицейской приёмной – старой доброй вечерней газеты.

 

Выйдя, он почувствовал, что голова его закружилась, а в теле появилась какая-то слабость, как будто он только что разгрузил вагоны с пустыми бочками, которые ему приходилось разгружать в ранней молодости. «От кого же это они так отгородились?» - думалось Виталию. «Если от террористов, то этот бы милиционер, там бы, за окошкам и остался, и охнуть не успел бы. Двери-то в здание вот они – рядом со мной были. Это я – овечка. А может, это волки от овечек отгородились? Да-а, вот и построили демократию. Такую демократию я наблюдал в бывшие времена, в Обкоме КПСС, куда меня водили на прослушивание номера для правительственного концерта. Да, приплыли. Вот времена – кругом дорогущие магазины, торгующие в убыток, потому что некому там делать покупки, и стоят они пустые, и неизвестно на какие деньги и кто их содержит?! Тысячи офисов – с людьми, изображающими деловой вид на своих скучных потухших лицах! Кто их всех содержит?! Такое впечатление, что это всё одна копилка, из которой распределяются копейки на то – чему быть, и чему не быть в стране! Но откуда же такие бабки в этой общей копилке?! И кому она принадлежит?! Вот в чём вопрос».

И Виталия за горло взяла такая тошнотворная тоска, что снова хотелось выть. Он дошёл до первой попавшейся на его пути автобусной остановки, сел в маршрутку, и поехал домой, подумав: «Не помогла Богородица».

 

172.

В субботу он поехал к Ларисе, и снова, два вечера, наблюдал с её балкона за небесным свечением явившемся в том же месте и в то же время.

А через неделю, ближе к вечеру, когда Виталий сидел в своей комнате, за включённым компьютером, и сканировал семейные фотографии для задуманного им

видео клипа, а включённый приёмник его был настроен на «Милицейскую волну», музыкальная программа которой, ему импонировала. И где, в эту минуту, стали

передавать Новости – он услышал о том, что в Ростовской области - в той самой СТАНИЦЕ, где кот обещал зацветание сирени на Покрова Богородицы - СИРЕНЬ, так таки, и зацвела, и именно в этот День. Что и подтвердила жительница этой станицы, у которой взяли интервью, по этому невероятному поводу.

У Виталия захолонуло нутро. Руки затряслись. К горлу подступила тошнота. Он закурил «Приму». Заметался по квартире. Открыл окно на кухне, вдохнул в себя свежего воздуха, посмотрел в осеннее небо – оно было спокойным и безоблачным. Он метнулся в свою

комнату, и оттуда посмотрел на кусок неба, что виднелся среди ветвей над его окном – ничего подозрительного. Зачем-то поднял трубку телефона, послушал – гудок нормальный. «Вот это номера» - сказал он сам себе, кладя телефонную трубку на место. Виталий снова пошёл к открытому окну, докуривая сигарету. Мимо окна плавно пролетел самолёт идущий на посадку. «Надо ещё раз проверить эту дурацкую лампу, да отнести её отцу – пусть исправит» - подумал он. Но зачем он именно сейчас подумал об этой лампе, он не знал. «Надоел этот мрак с этими свечами» - додумал он. Виталий закрыл окно, пошёл в свою комнату, достал эту самую – крохотную настольную лампу, включил её в розетку, лампа бахнула, заискрила, и вырубила счётчик. «Всё правильно» - сказал он самому себе, вытащив вилку из розетки, и включив счётчик.

На следующий день Виталий положил обе настольные лампы в большую сумку, и отправился к своему отцу, живущему неподалёку. Починка электроприборов старого

образца была стезёй его отца. Ему недавно сделали операцию, на оба глаза, так что он теперь мог снова ковыряться в этих мелочах. В комнате отца стояло несколько огромных старых лаповых телевизоров, старая радиола с приспособленным к ней магнитофоном, а на столе его была россыпь из разных мелких радиодеталей. Отец сразу же принялся за маленькую лампу, и стал что-то там паять. Жил отец в старом одноэтажном коммунальном доме, где когда-то жили и его отец с матерью, и его старший брат со своей семьёю, и куда, в принципе, принесли из роддома грудного Виталия. Отец отца дошёл до Берлина в 45-ом, и даже расписался на стене Рейхстага. Во время той войны, он успел побывать в немецком плену, на Украине, но бежал оттуда, чудесным образом добравшись до Ростова, и здесь – вновь вступив в ряды регулярной Армии, дошёл до фашистского логова. Старший брат отца и крёстный отец Виталия, тоже воевал в ту войну, но вернулся домой позже, привезя с собой боевую подругу – уже в качестве жены. В этом «муравейнике», дед дошедший до Берлина, стал спиваться, и бабушка – жена дедова и дети, выбросили его вон из квартиры. Маленький Виталий видел и запомнил на всю жизнь – эту неприятную картину, которая повторялась не один раз – как тащат деда, словно грязный мешок полный дерьма, по коридорному полу – на улицу. Теперь же, никого из вышеперечисленных уже не было на этом свете.

Окна отцовой квартиры смотрели на «Лесную школу», во дворе которой, был расстрелян, немецкими оккупантами, отцов дед и дядя, которые захоронены в Братской могиле в саду

имени Фрунзе, что была реставрирована, в своё время, и где на траурной плите - так и не появились фамилии ни деда, ни дяди – это глубоко ранило отца, но он об этом почти не заикался.

Теперь Виталий рассматривал старинную семейную фотографию, висящую на стене перед столом, где отец и крёстный – совсем ещё дети, и все одеты, как в пьесах Горького.

• Так, а это какой дед? – спросил Виталий, указывая на прилично одетого, дородного мужчину чинно восседающего, нога на ногу.

173.

• А это неродной материн отец - который-то был мыловаром до революции, - отвечал отец, ковыряясь в лампе.

• Что ты всё не договариваешь? – злился Виталий. – Вечно из тебя как клещами тянешь! Какой мыловар?

• Ну, не просто мыловар, конечно. Он же все секреты рецептов знал. Его же с собою хозяин мыловарни звал – во Францию. Когда революция-то началась.

• Ну, - подгонял его Виталий

• Ну, он отказывался – куда я, мол, поеду, с такой оравой?

• Ну.

• Ну. Хозяин его уговаривал, что, мол, всех возьмём, всех устроим там.

• Ну.

• Ну, он отказался ехать. Не поехал.

• И что с ним стало потом? – не унимался Виталий.

• Потом он работал сторожем. Сторожил склады за Доном – на «Зелёном острове». Потом, мы все заболели тифом, поголовно. Он всех нас выходил, а сам заболел, и умер. Вот и всё.

• А баба Лёля – казачка? – спросил Виталий о другом персонаже с фотографии.

• А что баба Лёля. Баба Лёля наезжала к нам из Кагальницкой.

• Но у неё-то второй муж был, что с деревянной ногой, с которым-то она ещё при мне – маленьком, приезжала, и с которым она «Трубочку» всё пела, и плакала. А первый её муж – кто был? – настойчиво допытывался Виталий

• Не знаю, - отрезал отец.

• Да чтой-то вы всё не знаете?! – повысил голос Виталий.

• Не помню. Не говорили у нас об этом. Что это вы все такие умные стали?! – в свою очередь, повысил голос отец, - времена, знаешь, какие были?! А-а. Ах, - махнул он рукой, - отстань.

И Виталий отстал. Отец включил маленькую лампу – она горела.

• На, забирай, - сказал он Виталию, выдернув вилку из розетки. – А большую оставь, я потом посмотрю.

• Я возьму эту фотографию, - сказал Виталий, снимая рамку со стены, - потом принесу.

• А зачем она тебе? – удивился отец.

• Надо. В компьютер занесу. У меня такой нет.

• Ну, смотри, чтобы принёс обратно, - недоверчиво глядя на сына, предупредительно произнёс отец.

• Как ты, вообще? – спросил сын отца, укладывая починенную лампу и фотографию в сумку.

• Та, - махнул тот рукой, - даже выпить не с кем. Все поумерали. Пошёл в ТЮЗ, к Рафаилычу, «а он умер» - сказали ребята.

• Да я же тебе говорил об этом. А ты забыл. Ты всё забываешь! Пошёл он в ТЮЗ, - недовольно выговорил отцу Виталий.

• Да, всё забываю, - печально согласился тот, - ни черта не помню.

Виталий взял сумку на плечо, и стал двигаться к выходу. Но, бросив взгляд на старенькую гитару, висящую за шкафом, спросил отца:

• Когда же мы запишем тебя с твоими песнями, на мой компьютер?

• О-о, - махнул рукой тот, - это мне надо вспомнить все те песни, что пели мы в молодости. Да и зачем оно мне?

• Мне надо, - твёрдо произнёс Виталий.

• Ах, потом, как нибудь, - ответил отец. – Как там мать? – спросил он, у стоящего на пороге сына.

 

174.

• По-разному. В основном – с давлением борется. Оно у неё, то сильно повышено, то сильно понижено.

• Это всё от электричества, - уверенно сказал отец

• Да ну, - отмахнулся сын.

• Ты не нукай, я знаю, что я говорю. Вся её родня, что с нею на подстанции работала – вымерла. Нет теперь ни Козыревых, ни Мирошниченко, всех, как корова языком слизала – за раз.

• Ну, во-первых – Юрка Козырев всю жизнь в футбол играл, а умер от шмурдяка – печень разложилась. А дядька Вова Козырев – в своём «родном доме» почил – в лагерной зоне. Ты же в Донецке жил, и не знаешь, как он последний раз на волю выходил, как с женщиной «по переписке» сошёлся. Тогда у крёстной за столом часто вся родня собиралась, шумно и весело было там. Вот и дядьку Вову там я увидел. Его они тоже на подстанцию свою устроили. Но «не долго музыка играла…» - шёл он как-то со смены, по 45-ой линии, зашёл в промтоварный магазин, внаглую схватил рулон дорогой материи с прилавка, и наутёк. Они ему: «Володя, Володя! Володя вернись!», но он не вернулся – ему надо было на зону вернуться, потому что он там! жить привык. А тут ему, как «не в своей тарелке» было.

• Ну, а остальные? – не унимался отец.

• А остальные – да, - непонятно согласился с ним сын. А вообще – кто его знает??

• Да, один Женька и остался, и то, говорят, жить ему теперь негде – дочка его оба дома продала.

• Да, - подтвердил сын, - занаркоманила, и продала. Вся семья тянулась из последних сил, после смены телеграммы до ночи разносили, второй дом во дворе строили… И вот – построили. Ни Женьке теперь жить негде… А где она сама теперь – Бог её знает, - махнул он рукой.

И на этом, они распрощались.

Когда Виталий вернулся от отца домой, то у порога его встретила, чем-то встревоженная мать.

• Мой телефон не работает! – заявила она.

• А я при чём? – ответил Виталий.

• Ты там – у себя – ничего не делал?! – повышенным и подозрительным тоном продолжила она.

• Ничего не делал, - ответил он, проходя в свою комнату.

• А ну, проверь свой телефон! – настаивала она.

Виталий исполнил её просьбу, и сказал:

• Мой – работает.

• Странно. У меня никогда не ломался телефон. А сегодня, с самого утра – молчит.

Виталий прошёл в её комнату. Поднял трубку, послушал – тишина. Он потрогал все провода, контакты; подул в трубку – тишина.

• Звони от меня, своему Жорику, - посоветовал он, и пошёл на кухню, ставить чайник.

Мать последовала его совету, позвонила Жорику, и чуть не плача, просила его придти. Тот пообещал – завтра же быть.

На следующий день – была комедия. Дело в том, что телефон в их квартиру устанавливал сам Жорик. Он и тянул провода, и устанавливал аппараты, и пробивал

номер – всё делал он. И вот, теперь, придя по материному вызову, Жорик долго искал причину молчания её телефонного аппарата. Он забирался по стремянке наверх, проверяя проводку. Заходил в комнату Виталия, проверяя провода и аппарат. Снова лез на стремянку. Всё тщетно. Жорик нервничал, и потел. Наконец, позвали Виталия, чтобы

 

175.

отодвинуть материну софу. Отодвинули. Там по плинтусу тоже проходил телефонный провод.

• Ну, конечно! – возмутился Жорик, - закрашен кусок провода! Нарушена связь.

• Что ты, Жорик, с тех пор как ты поставил нам телефон, мы ничего на полу не красили!

• А кто же это красил, я?! – возмущался тот, показывая всем кусок, откусанного им, провода, со старой засохшей и уже вылинявшей красной краской.

• Да у нас уже сто лет лежит линолеум! – не уступала мать.

• Значит, плинтуса красили, - настаивал на своём Жорик.

• Да зачем бы я их красила, - уже чуть не плача, доказывала мать.

• Тётя Нина, - кричал Жорик, - но вы же видите своими глазами.

• Вижу, - соглашалась мать, - значит, это ты такой и поставил нам.

• Тётя Нина, я тянул провод из одного мотка – вы же видите сами, он весь не крашенный. А этот кусок – закрашенный.

• Вижу. Но я не красила.

Жорик плюнул, и стал дотачивать новый провод. После чего телефон заработал. И Жорик ушёл.

Виталий же, во время их спора, внутренне смеялся создавшейся ситуации, но всё же подумал: «К чему бы всё это: крашеный неизвестно кем кусок провода, небесное сияние и, наконец, цветение сирени в середине октября, по предсказанию его кота?»

Он хотел включить компьютер, и перечитать то место, где кот объявлял своё предсказание о цветении сирени на Покрова Богородицы. Но вспомнил, что там-то и перечитывать

нечего, всё и так ясно. Но так же ясно стало ему и то, что он ещё не оправился в полной мере от своей депрессии, и не может адекватно реагировать на происходящее с ним и вокруг него, в последнее время. Но всё же он включил компьютер, желая вернуться к тексту, и продолжить чтение романа. Он открыл окно с текстом, но никак не мог вспомнить, на чём он остановился в прошлый раз. Он долго вспоминал, листая страницы вперёд-назад. Напряжённо вчитывался в текст, то одного, то другого фрагмента. Но всё напрасно. Ему не хотелось перечитывать одно и тоже, в который раз. Тем более, что, как ни странно, он образно и всеохватно помнил, в принципе, что! он уже прошёл с того

самого 24 августа. Но и боялся пропустить любой нюанс из последующего текста. Тогда он закрыл глаза, и стал просматривать образный видеоряд, найдя в своей памяти ту полку, на которую было отложено прочитанное именно за этот период времени. И нашёл. Нашёл

паруса, страшно высвеченные полнолунием. Стал листать страницы и теперь уж точно – нашёл.

@ @ @

«И Голицын, пожелав всем спокойной ночи, и взяв подмышку свою постель, поплёлся в свою каюту.

Когда он лёг в постель, то подумал о том, что Мессир пожалел его, не став докапываться до сути вопроса – «о неверии». И даже стал заглаживать рубец, возникший в душе его, пытаясь шутить по этому поводу. И Голицыну стало стыдно за себя и за своих, теперь уже канувших в Лету, студийцев. Потому что Князь тьмы уж наверняка знал всю ситуацию, что называется, назубок. И что, как не крути, а главной причиной и «яблоком раздора» были деньги. Но разве Голицын был виноват в том, что началась «Перестройка», что несметное количество Советских хозяев - сразу куда-то исчезло, а в новой России и вовсе – заставили перейти на хозрасчёт, потому что государству надо было покрывать Кремлёвские дворцы новым золотом. Многочисленную самодеятельную труппу, состоящую из самых разных социальных групп /от учащихся ПТУ до аспирантов Вузов/, пришлось распустить. И он хорошо помнит, как одна из старейших участниц Студии задала ему вопрос: «А какое вы имеете право?». Жаль, что этот же вопрос ему - Голицыну – задавать было уже некому. Но он с энтузиазмом взялся за создание новых Проектов, с

176.

помощью которых можно было зарабатывать какие-то деньги и главное – иметь возможность заниматься искусством театра. Так он и тянул эти две «авоськи». Но люди есть люди – и денежная «авоська» стала перетягивать. Сцена Клуба находилась почти в постоянной аренде. И вообще – вся ситуация была против искусства, а значит, и против

него. И он выдохся, как старый конь на бегах. А тут ещё – на объявленный спектакль не явился актёр – студиец со стажем – Саша Терещенко, который просто забыл о дне спектакля. Это было началом конца. Сашу надо было уволить, и он его уволил. Вот тогда-то, через какое-то время, и состоялось то злополучное собрание, где и услышал он повторяемую в его адрес фразу: «Мы вам не верим!». Расшифровывать её никто не расшифровывал, да Голицын в этом уже и не нуждался. Всё было кончено.

Вот тогда, Васса и предложила ему лечь в больницу – на голодание. И он, не сопротивляясь самому себе нисколько, лёг туда. И целый месяц ничего не ел, не пил, не курил. После чего, месяц выходил из этого состояния, но всё дальше, и дальше удаляясь от того СТУДИЙНОГО состояния, пока и вовсе – не удалился.

Так он вспоминал об этом, веки его снова тяжелели, погружая Голицына в ночной сон.

 

Проснулся он рано утром, и понял, что спал он как убитый, и не слышал никакой, обещанной Мессиром, грозы. Он выглянул в иллюминатор, за бортом была солнечная погода, и вымытое синее небо. «Похоже, ночью всё же была гроза» - подумал Голицын.

• Была, была, - услышал он голос Мессира, донёсшийся из другой комнаты. – Одевайтесь, вас ждёт горячий душистый чай.

Но Голицын устроил себе более длительную процедуру: он принял душ, капитально почистил зубы, подышал на палубе свежим воздухом, увидев, что они стоят на приколе, и

ожидают своей очереди для входа в шлюз, и только тогда – вернулся в каюту, и стал пить чай.

Мессир терпеливо ждал. А, дождавшись, сказал:

• Попьёте чай, выходите на палубу, я вас жду - там.

И он вышел из каюты, опираясь на свою трость.

А Голицын пил, и пил чай. Обжигаясь, и не о чём не думая. Выпил он чашки три подряд, и ему, как говорят, захорошело. Душа, что называется, разомлела. Курить он не стал, чтобы

не испоганить достигнутого консенсуса в своём органоне. Он встал, и вышел на палубу. Мессир восседал на диванчике, у самой кормы.

• Присаживайтесь, - предложил он Голицыну, указав на угол диванчика, у правого борта яхты.

Тот сел на предложенное ему место, и спутники оказались рядом друг с другом, хоть и сидели по разным сторонам фрегата, паруса которого, были, в настоящее время, спущены.

• Вот, мы и вошли в целую серию шлюзов, которые и доведут нас до кондиции, - делово сообщил капитан корабля.

• До какой кондиции? – не понял его пассажир.

• До уровня Волги – матери русских рек, как у фас гофорят, - пояснил иностранный капитан.

И Голицын стал смотреть за борт. Их яхта вошла в ворота, которые тут же закрылись, и яхта очутилась между высоченных стен. Голицын поднял голову, и понял вдруг, что они находятся теперь, как бы, на дне глубокого колодца, из которого виден лишь маленький отрезок синего неба. На душе стало жутко и неприятно.

• Это похоже на экзекуцию, - бросил Голицын Мессиру.

• Ха! Можно подумать – это я придумал, - иронично возмутился ТОТ, - это ваши большие умы, и мозолистые руки – сие соорудили.

Повисла пауза, потому что голос Мессира так! прозвучал между стен этого колодца, что заставил остановиться самого говорящего. Но после паузы, ОН всё же продолжил:

 

177.

• Это ж, сколько людей надо было посадить, чтобы поднять их потом на сооружение вот таких бесконечных каналов!

Голицыну стало совсем жутко от этого голоса, в этом железно-каменном колодце.

Но вот, колодец этот стал наполняться водой, которая поднимала их яхту всё выше и выше. Пока, наконец, не выровняла их с берегом, а точнее с верхним торцом стены, по которой, как по парковой аллее, уже прохаживались местные зеваки, от нечего делать. А

кое-кто, видимо, и по делу. Прохождение судов через их шлюз, видимо, было для них некоим праздником. Это было видно по тому, как они были выряжены, а у некоторых дам, были даже игриво-раскрытые летние зонтики в руках. При этом лица их светились лукавой важностью. И на память Голицыну сразу же пришли фильмы Феллини. Настроение его исправилось, на душе стало веселей и он сказал:

• А в старину, на месте этого канала была казачья переволока.

• Пере… чего, - переспросил Мессир.

• Переволока – самое узкое место между Доном и Волгой – волокли суда по суше.

• Ну и продолжали бы себе волочь, тем более - при таком техническом развитии. А они, видишь ли – землекопаниями занялись, - с ехидцей произнёс Мессир, и тут же воскликнул, обращаясь к Голицыну, - оглянитесь назад!

Голицын встал, посмотрел за корму, и у него захватило дух от высоты, на которой они были теперь по сравнению с тем, где они были до этого.

• Какой ужас, - задыхаясь воздухом, выговорил он.

• Ха! Это только начало! – с радостной угрозой воскликнул Мессир. И вдруг тихо и душевно запел:

«А по-оезд на-а-аш несётся лихо

И только слышно ти-ки и так».

Голицын моментально переключил свой взгляд на Мессира, и присел на свой диванчик.

• А откуда вы знаете эту песню? – осторожно спросил он у Мессира.

• От верблюда, - по-детски ответил тот. – Ну что за глупые вопросы, вы же прекрасно знаете – откуда я знаю.

• Да, - виновато согласился Голицын, - эту песню пел мой дед Гриша. А вы всю её знаете? - весело спросил пассажир – капитана.

• Нет, - виновато ответил тот, - только то, что пел он маленькому внучку, лёжа в постели, и пригрев его под своим боком.

• И якобы давя в его голове блох, щёлкая ногтем о ноготь, - прибавил внучок.

И спутники в один голос захохотали.

• Я только помню такой куплет, - сказал капитан, и пропел, вспоминая по ходу:

«В вагоне нашем стало тихо,

Бойцы уснули крепко так.

А по-оезд на-а-аш несётся лихо

И только слышно тики-так».

Последние две строки подхватил пассажир, и они вместе закончили петь дедову песню.

На их пение притопал, отоспавшийся за день, после тяжёлой работы на том бурном балу, кот, и занял третью сторону корабля, улёгшись на диван у левого борта.

Но песельники не обратили на него никакого внимания, и продолжили свою беседу.

• Видимо, эта дедова песня из времён Гражданской войны, - высказал свою догадку дедов внук. – Но я не уверен, что две первые строки верны.

• Я не ручаюсь за оригинал, - отвечал внуков собеседник, - но дед ваш пел именно так. За это – я ручаюсь.

• Да-а, - протянул внук, вспоминая картинки из детства, - дед Гриша был моим единственным защитником. Когда мать меня лупила, по-видимому, его же офицерским ремнём, с железной бляхой, то я бежал, и прятался за деда.

 

178.

• Вы жили с ним душа в душу, как говорят у вас, - толи спросил, толи резюмировал капитан.

• Да. Мы были друзьями.

• А почему – именно с ним, - заинтересовался капитан.

Голицын подумал, и сказал:

• А потому, что он не был похож на взрослого. На тех взрослых, которые окружали меня.

И, оживившись, он стал рассказывать:

• Однажды была такая комедия: как-то зимой, дед надел валенки без галош,

поскольку с утра был мороз, и пошёл на работу. А днём потеплело, снег растаял, и стояла вода. Бабка в гневе. А моя мать была во второй смене, и, проходя через проходную, заглянула к нему в кабинет, и сказала: «Ну, отец, берегись. Достанется

тебе от матери, за валенки». И вот, приходит дед Гриша с работы в одних носках, а валенки держит в руках перед собой, и говорит бабке, на голубом глазу: «Мотя, вот так я и шёл от самого завода, не серчай». И сразу все глянули на его сухие чистенькие белые шерстяные носки, на его ногах. И бабка, и все – покатились со смеху. А, однажды, он вышел в туалет, а туалет в коммуналке-то был общий, как и коридор и кухня. А тогда, дед был уж совсем старенький, хворал и, не стесняясь, выходил в своём белом нижнем белье – в кальсонах и в рубашке. Так вот, только он вышел, и тут же вернулся обратно, с бледным лицом, с выпученными глазами, и дрожащим голосом сказал: «Ну, Зинка! Ну, лешая девка!». Все домашние переполошились: «Что такое?! Что случилось?!» - спрашивают его. А надо сказать, что соседка по коридору, тётка Зина – была красивая высокая породистая видная блондинка с длинными роскошными волнистыми волосами. Но она периодически сходила с ума. Потому, все и всполошились. А дед говорит: «Открываю я двери в уборную, а оттуда на меня голая Зинка. Халат на ней распахнут и её такие! белые груди – прямо перед моими глазами! Ох, лешая девка, что же она со мною сделала!» Мы, покатились!

Кот, не меняя своей лежачей позы, приоткрыл глаза, и глянул на развеселившегося рассказчика. Мессир, в свою очередь, глянул на кота, и тот снова закрыл глаза. А рассказчик разошёлся.

• Да, видимо, дед был очень неравнодушен к женскому полу, - продолжал Голицын, - когда он уж совсем занемог, и лежал, считай, на смертном одре, зашла проведать его давняя соседка по этажу – Клавди Павловна – полная пожилая женщина. Ну, пришла, подошла к кровати, на которой он лежал-то, и спрашивает, конечно: «Ну, как ты, Григорь Матвеич?» «Ой, плохо мне» - еле слышно прохрипел он в ответ. А

потом, обвёл глазами квартиру, протянул руку к её талии, и заговорщицки прошептал: «Клавди Павловна, пойдём со мной на чердак». Та, упала со смеху.

Теперь и Мессир расхохотался. А кот, открыв глаза, тут же зажмурил их, и отвернулся от собеседников.

• А вскоре он умер, - грустно закончил свой рассказ Голицын.

• А вы помните его похороны? – зачем-то спросил Мессир.

• Да. Я хорошо помню тот солнечный тёплый день. Это был конец мая или начало июня. Потому что, я был в школьной форме ученика 2-го класса. И ещё, тогда, в мою форменную фуражку залетела оса, и мой крёстный – выгонял её оттуда.

• Да, да, - сказал, задумавшись, Мессир.

• Помню длинную процессию за гробом. Его любили и помнили на заводе. Помню оркестр с похоронной музыкой. И бледное опущенное лицо Толика, со свесившимся на его лоб, косо стриженым негустым чубом. И помню кладбище и деда, в гробу, на бугорке земли. И его холодный лоб, который я поцеловал, по примеру взрослых. И как я, и все наши бросали горсти земли в его могилу, и

179.

помню звук падающих на гроб комьев земли. И как схватила меня за горло безысходная тоска, когда деда стали забрасывать лопатами земли, кладбищенские могильщики.

Повисла тяжёлая пауза.

• Тогда, я впервые ощутил, что я остался сам с собой на всём белом свете.

И Голицын вдруг почувствовал, как к нему вернулась из далёкого детства та самая тоска, и снова взяла его за горло, и преломила зрение горючими слезами, навернувшимися на его глаза.

Снова наступила тишина, во время которой, кот громко зевнул, и тут же чхнул своим смешным кошачьим чихом. И сам, испугавшись своего чиха, широко раскрыл глаза, и так и замер, глядя в упор на Мессира.

Заметив это, капитан и его пассажир расхохотались.

• Что-то у вас все – Гриши, - весело заметил капитан пассажиру, - отец – Гриша, дед – Гриша.

• Не знаю, так получилось, - просто ответил тот.

А их корабль снова и снова входил в очередные ворота очередного шлюза, и поднимался всё выше и выше над уровнем созданного Богом Дона. Хотя ленты самого Дона давным давно не было и в помине.

• Смотрите! Смотрите, какая высота, - вскричал Мессир, - каково, а?!

Голицын опять встал на ноги, и глянул за корму. У него снова захватило дух. Он вообще боялся высоты, потому и не летал самолётами, и старался не пользоваться лифтами. И

теперь, глядя за борт корабля, он увидел далеко-далеко внизу - обширную панораму степи, среди которой тёк ручей, прерываемый многочисленными квадратиками шлюзов.

• Теперь вы представляете, какая страшная разрушительная сила притаилась за этой бесконечной чередой, казалось бы, безобидных стальных ворот?! – прокричал Мессир, обращаясь к Голицыну.

Голицын молчал, задумчиво кивая головой, и глядя на всё это, теперь уже, с высоты птичьего полёта.

• Так, это мы ещё не прошли и половины главных шлюзов! – продолжал Мессир. – А теперь представьте себе - саму Волгу с её неисчерпаемой многоводностью!

Голицын всё так же молча кивал.

• Какая перспектива, а?!! Какой можно устроить замечательный бал, а?!! – кричал Мессир. – Шоу продолжается, маэстро?!

Голицын сел на диван, глядя на Мессира, и пытаясь понять, что за взгляд скрыт сейчас за зеркальными стёклами его золотых очков.

И тот, словно уловив желание своего спутника, молниеносным движением снял очки.

И Голицын увидел – сверкающий бешеным огнём один глаз Мессира, тогда как другой его глаз – зиял бездонной смертной пропастью. И в пропасть эту, за малым не свалился Голицын. Но Князь тьмы, опередив события, быстро вернул очки на место. И теперь, вместо бездонной пропасти, увидел Голицын себя с испуганным смертельно-бледным лицом, отражённым зеркалами мессировских очков в золотой оправе.

• Ладно, не будем сейчас о глобальном, - сказал Мессир, вальяжно рассевшись на диване, - поговорим об антиглобальном. Как ваш внук? – совершенно неожиданно для Голицына, спросил Мессир.

• Нормально. Растёт. Уже во втором классе учится. Вот только – болеет. Жаль пацана.

• Но его болезни-то и удивляться нечего, - холодно заметил Мессир. Они так же – в военном городке, под Москвой живут?

Голицын удивлённо глянул на Мессира. Но потом, погасил своё удивление.

• Да. Живут в военном городке.

 

180.

• Зятя вашего в Чечню больше не посылают? – спросил Мессир, дунув на бриллиант своего золотого перстня, и протерев его рукавом капитанского кителя.

• Да куда уж посылать? Он после 95 года еле оклемался – такой был страшный нервный стресс.

• А ваша дочь, в то самое время, была беременна вашим внуком, - утвердительно проговорил Мессир.

• Да. Но внук не от этого заболел.

• А от чего, интересно? – иронично поинтересовался Князь тьмы.

• Говорят, что по его – по отцовской линии наблюдается такое.

• Но не такой же букет аллергенов, милый мой! – возразил ему Мессир.

• Вы думаете?

• Дорогой мой, я знаю предмет, о котором говорю, - с некоторой обидой высказал Мессир. – И вообще, вы меня опять злите!

• Извините.

• Не надо мне ваших извинений. Не я, а вы нарисовали картину о Чечне! Причём, грубыми заборными красками. Что же заставило вас не перебирать качеством красок, а срочно метнуться на базар, и купить – что попало?! А нарисовали-то вы – двух беременных женщин – чеченку и русскую, с воткнутыми в их спины штыками от «Калашникова», и с вылезшими из их животов детьми! Значит, знали, что

рисуете?! А сейчас, передо мной, «Ваньку валяете», как у ф-фас гофорят, - закончил Князь своей любимой присказкой.

• Да, но меня вдохновил рисунок Лермонтова, который я туда же и скопировал вместе с ликом его автора, - оправдывался художник.

• Вы мне зубов не заговаривайте, - остановил его россказни Мессир, склонив голову набок. – А хотите, я вам сейчас покажу – в какой кошмар попал ваш зять, - неожиданно предложил Мессир, выставив вперёд сверкающий бриллиант, на своём безымянном пальце. Покажу ту чеченскую дорогу, где у них горела земля под ногами, а вокруг – ни отцов командиров, ни их генералов, ни их команд в наушниках, а только дым с огнём, да гибнущие друзья-однополчане. Хотите?!

• Не хочу, - отрезал Голицын.

• И правильно он сделал, что ушёл оттуда, - продолжил Мессир, убрав руку со сверкающим перстнем на пальце,.– Вот так – просто – взял, и ушёл. Потому что,

так же он ушёл от своей нервической болезни. Это всё – один путь. Если бы он не ушёл этим путём, то ушёл бы в никуда. А кто судил-рядил об этом, тому никто! теперь не позавидует.

Голицын смотрел на Князя тьмы своими широко открытыми глазами, и ничего не мог вымолвить

А Мессир, перехватив голицынский взгляд, сказал:

• Я не благодетель – я игрок. Но у меня есть свои принципы.

И на палубе воцарилось молчание.

 

• Вот вы, давеча, назвали две, обрушившихся на мой органон, и сильно подкосивших его, болезни, - нарушая молчание, заговорил Голицын, - но была и третья. А если по порядку, то – вторая.

Мессир молча внимал его, рассудительно начатому, рассказу. И Голицын продолжил.

• В самом начале 1990 года мне предложили «халтуру». Предложение было заманчивым – по деньгам. Надо было написать сценарий и поставить, на сцене Дома офицеров, «Праздничный Вечер» с «Театрализованным представлением» в честь годовщины вывода Советских войск из Афганистана. Заказчиком выступало некое образовавшееся «Общество Ветеранов Афганской войны». Я пошёл в их штаб, в назначенное мне время. Встретился с руководителем штаба – довольно

181.

молодым парнем, который, как и полагается, высказал мне свои пожелания по поводу намечаемого Вечера. Я же, в свою очередь, истребовал сухие факты, и какие есть у них документальные материалы о мало известной, мягко говоря, мне войне. «Материалы будут» - сказал он мне, и назвал мне день и час, когда мне

придти за получением этих материалов. И я пришёл. И потекли ко мне материалы из живых людей. Это были сплошь женщины: матери, вдовы, сёстры и просто подруги – погибших, на этой войне, офицеров и солдат. Да, они несли мне письма,

фотографии, вырезки из каких-то газет, но всё это было для них совсем не главное. Они несли мне свою боль! И я, довольно быстро, понял, что я для них – не

сценарист и режиссёр, а человек, который просто выслушает их. А главная их боль была в том, что они больше никому не нужны, со своим горем, в этой «замечательной», орущей до хрипоты, до брызжущих слюней изо рта, о своём патриотизме – СТРАНЕ. Потому что, во всех властных инстанциях им всем отвечали одно и то же – «Мы ваших сыновей туда не посылали!». И вот, эти

женщины, с измученными, почти что, сумасшедшими глазами – снова и снова пытались услышать, и понять – за что же и за кого - положили свои жизни их сыновья, мужья, братья и просто кавалеры! И мне - ничего не оставалось делать, как приходить туда каждый день и понескольку часов, по очереди, выслушивать их, не нуждаясь уже ни в каких материалах.

Голицын замолчал.

А лежавший с зажмуренными глазами кот, неожиданно для всех, сказал:

• Жадность фраера сгубила.

• Пош-шёл вон! - выругался рассказчик, и, отвернувшись, стал смотреть за борт корабля.

• С тех пор, государство лишилось ещё одного лоха, когда-то верившего в него – беззаветно, - проговорил Голицын, не оборачиваясь.

• А теперь? - выдержав паузу, спросил Князь тьмы.

• А что теперь? Разве что-нибудь изменилось? – вопросами на вопрос ответил тот, продолжая смотреть за борт.

• А разве – не изменилось? – настаивал на своём вопросе князь.

• Изменилось. К худшему. – И он обернулся, и в упор посмотрел на Мессира.

• Даже так? – не понарошку удивился тот.

• Именно – так. Ту партократийную бюрократию, что была на первых ролях, сместила та, что была на вторых ролях. Сменила вывеску, и с той же харизмой, но уже без того страха, под названием «ответственность», стала делать жизнь в стране под себя. И никакой здоровой конкуренции, ни в каких областях ей не надо. Она её давит, и будет давить всеми способами. И, в конце концов, задавит.

• Вы уверены в своём прогнозе, маэстро? – с иронией в голосе спросил Князь тьмы.

• Да. – Без иронии ответил тот. – Запомните, Мессир, в нашей стране – число лжи, лицемерия, воровства и вымогательства – прямо пропорционально числу чиновников. А поскольку число это растёт, то у меня нет никаких оснований для оптимистичного прогноза. Любая другая арифметика – есть обман и самообман. А в Армии – это ещё и жертвы многих и многих тысяч жизней и калеки брошенные на произвол судьбы. Вот и всё.

• Ну, мне это запоминать ни к чему, - холодно отозвался на сказанное Мессир, - у меня другие интересы. А вот, вы – запомните, маэстро.

• Я помню, - успокоил ЕГО тот. – Правда, может быть, будущие – идущие за нами поколения – что-то изменят к лучшему. Не знаю. – Он встал, и пошёл прохаживаться по палубе, всматриваясь в необъятные просторы, открывающиеся с яхты, которая поднималась всё выше и выше.

Мессир же, едва заметно, покривившись лицом, воскликнул, обозревая эти просторы:

182.

• Ах, какая высь!

• Да-а, - глубоко вздохнув, подтвердил собеседник.

• А с Лермонтовым, значит, вы познакомились на Кавказе? – задал князь совершенно неожиданный вопрос.

• В Пятигорске, - бросил на ходу Голицын, - кстати, как там его душа? – спросил он, в свою очередь, только сейчас осознав – о чём зашла речь.

• Что вы имеете в виду? – не понял Мессир.

• Я не стану отвечать грубостью на ваш вопрос, хотя, мог бы. Просто, я был в Тарханах – там нет его души. Там лежит, конечно, некая тень его, но души его там нет.

• Но вы же сами писали, что душа его мечется между вершинами Кавказских гор.

• Да, это я позволил себе написать после долгого пути поисков и познания.

• И где же вы искали, позвольте вас спросить? – ненашутку заинтересовался Князь тьмы.

• Ну, когда я увидел в Тарханах его свинцовый гробик, стоящий в нише с двумя горящими свечами, в подвальном мраке их семейного склепа, я вернулся памятью своею в Пятигорск, и всё вспомнил, - сказал это Голицын и замолчал, продолжая гулять по палубе.

Это его молчание, заполнил, всё так же лежащий кот, заурчав наизусть, и не открывая глаз:

«Погиб Поэт! - невольник чести -

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..».

• Замолчи, Седой, - строго прервал его чтение Мессир. После чего, обратился к замолчавшему вдруг Голицыну – Вам что-то помешало, маэстро?

• Нет, - ответил маэстро, но при этом, подозрительно посмотрел на своего слушателя. – Так, показалось кое-что. Но об этом потом. Так вот, - продолжил свой рассказ маэстро, - я вспомнил, как давно - стоял я у старой могилы поэта, перед фигурным железным крестом, покрытым облупившейся голубой краской, на

Пятигорском кладбище. И вот там, тогда, витал дух убиенного поэта. Но когда я приехал туда через несколько лет, и увидел обграниченную, поднятую на котурны,

совершенно незнакомую мне, отдающую холодом, могилу, то духа Лермонтова там уже не было. Он исчез. Не было его и во флигеле, который он снимал, и где прожил

последние дни свои. Там тоже, лежала лишь лёгкая тень его. Пусто было и на месте дуэли, где стоит обелиск. И на том месте, где на самом деле была дуэль, тоже было пусто. Я несколько раз поднимался на вершину Машука, причём пешком, но и там было пусто.

Голицын сделал паузу. Наигранно посмотрел вокруг. А потом, глянув в упор на Мессира, продолжил:

• И вот, ещё через несколько лет, какая-то неведомая сила повела меня в кассы, где я попросил билет на поезд до Орджоникидзе, а теперь – город Владикавказ, куда я

никогда и не собирался ехать. Но билет мне дали только до Беслана. И что интересно: до поезда, который отправлялся часов в десять вечера, оставалось всего

ничего, а я, как сейчас помню, лежал в своей квартире, на полу, с расстеленными передо мной географическими картами, и никуда не спеша, спокойно разглядывал горные дороги на оных картах. Я ощущал на себе нервно удивлённые глаза моих домашних, которые не могли понять – еду я, или всё-таки не еду? Потом, я вдруг быстро встал с пола. Быстро собрался. Быстро доехал до вокзала. Причём, оказалось, что поезд отходит от другого вокзала, и я сказал себе: «Значит не

 

183.

судьба». Но всё же, на всякий случай, побежал на тот – другой вокзал, и вскочил, в уже отправившийся поезд.

Голицын приостановил свой рассказ, не сводя глаз с Мессира.

• А что вы на меня так смотрите? - наигранно удивился тот.

Голицын не ответил на фальшиво прозвучавший вопрос, а продолжил свой рассказ, но, уже не глядя на своего слушателя, а просто прохаживаясь по сверкающей, от солнечных лучей, яхте.

• Я вышел в Беслане. Метрах в двухстах от станции была автобусная остановка. Я зашагал в её сторону, одиноко выделяясь среди пустого пространства

образовавшейся площади. И увидел, как невдалеке, справа от меня, стояла стая молодых джигитов с орлиными взглядами, устремлёнными в мою сторону. Но я быстренько сел в автобус, идущий в Орджоникидзе, и уехал туда. Там, встретившийся мне на улице, другой молодой джигит, подсказал – откуда идут автобусы по Военно-грузинской дороге, через «Крестовый перевал» в Тбилиси. Но на автовокзале мне сообщили, что автобус в ту сторону пойдёт только завтра

утром, и мне пришлось искать ночлега. И я его нашёл – в небольшой гостинице, где меня тепло приняли, и, узнав, что меня интересует в их краях, лишь Лермонтов да вечерний чай, то дежурная по коридору – женщина осетинка, без единого упрёка, весь вечер поила меня чаем из пузатого зеркального самовара.

Голицын вновь приостановил свой рассказ, и, посмотрев в сторону Мессира, сказал:

- Я позволю себе напомнить вам, князь, что это было лето 1988 года.

Тот никак не отреагировал на посылку рассказчика, и тому ничего не оставалось делать, как продолжить свою прогулку по палубе, сопровождая её замысловатым рассказом.

• Утром, я сидел в стареньком рейсовом автобусе, идущем в столицу Грузии – город Тбилиси. С погодой, правда, не повезло. С бесцветного унылого неба моросил, какой-то очень мелкий, дождь. И легла под колёсами мокрая, скользкая «Военно-

грузинская» дорога. Слева рассыпался по белой каменистой долине, уже не похожий на себя, знаменито воспетого, Терек. Но автобус медленно и упорно

двигался по совсем узкой, казалось – только для одной арбы, проложенной дороге, которая поднималась всё выше и выше, и совсем уже терялась в горах. И вот там, где справа, над этой несчастной тропою, возвышаются отвесные скалы, «в

глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле», за «Чёртовым мостом», в том месте, где стоит воспетая Лермонтовым – башня Тамары, «чернея на чёрной скале»

- на левой стороне, за бурлящим Тереком, возвышались страшные мрачные частоколы острых скал, из которых вырывались клубы и кольца, толи дыма, толи тумана, толи пара. Они поднимались к такому же мрачному, как и они, небу, но тут же опадали вниз, и расползались, растекались по каменному телу скал - к их угрюмому подножью. И тогда мне подумалось, что это сам Демон раскуривает трубку на дне этих скал, утомлённый своими ночными полётами над жуткими клыками спящих гор и не менее жуткими их пропастями.

Голицын остановил свой ход, а с ним и свой рассказ, и снова посмотрел на Мессира.

Но тот опять же никак не отреагировал, и лишь поменял положение ног, сидя нога на ногу.

• Но по узенькой той дороге, предназначенной для одной арбы, - продолжал рассказчик, - встречались всё же редкие автомобили, с разбитыми лобовыми

стёклами, срывающимися невзначай камушками, падающими с отвесных скал. И залитые кровью лица их водителей. Встречались перевёрнутые автобусы, чудом, удерживающиеся на самом краю пропасти. И запомнил я глаза тех водителей, и пассажиров из тех автобусов, которые испуганно и растерянно всё смотрели куда-то вверх, не зная, что же им ещё ожидать от этой дороги и от этих скал. И помню, вцепившиеся в никелированные дужки спинок сидений, руки моих соседей по

184.

автобусу, которые были сплошь местными жителями. И их каменные, никак не расположенные к общению, во время этого пути, лица. И как надрывался наш старенький автобус, медленно приближаясь к заветному «Крестовому перевалу». И, наконец, добравшись до него, он, с облегчённой радостью, остановился. Из него

высыпали пассажиры, разминая свои ноги, спины и руки. Дождя на перевале не было, а здешние туманы ходили ниже. И, закурив, я вдруг ощутил знакомое мне

волнение души моей. Я стал смотреть по сторонам. И – о, Боже! Я увидел перед собою Казбек, с вершины, которого, по его огромной расширяющейся книзу,

видимой мне стороне, спускались снежные полосы, как собранные занавесы огромного бежевого шатра. Вершины Казбека не было видно - она терялась где-то там – в бесцветном низком небе. И я, поражённый явно выделявшейся массивностью и величием этой горы, осознал своё волнение – где-то здесь витал беспокойный дух ПОЭТА. Я пошёл искать крест нашего перевала. Тот каменный крест, который я видел на рисунках Лермонтова. Я всё дальше и дальше удалялся от дороги. Видимость становилась всё хуже и хуже. Прямо передо мной

проплывали ошмётки тумана или облаков – понять это было невозможно. Вот тут-то, из одного такого облака, когда оно рассеялось, появился высокий, белый как лунь, с длинными седыми волосами, сухопарый старик. Правой рукой он опирался на посох из неровной природной деревяшки, облизанной временем и ветрами. Одет он был в длинную холщовую рубаху, а поверх неё был ещё и овчинный зипун. За

спиной у него висело что-то вроде вещьмешка. Он всматривался в какую-то далёкую даль, и, казалось, не обращал на меня никакого внимания. На меня-то

внимания он не обращал, зато моё внимание он чётко приковал к себе, и заставил, тем самым, посмотреть в ту сторону, куда смотрел он сам. А смотрел он, как и я

давеча, на Казбек. «Видишь, сынок, ту гору великую?» - сказал он тихим, но крепким баритоном. – Вижу, - ответил я. «Там, в заоблачной выси - у большого каменного креста – есть монастырь «Семи монахов». А я есть монах того монастыря». Я, конечно же, удивился его словам. Я знал об этом труднодоступном для человека монастыре, но так же знал, что монахи те давно умерли, ещё в незапамятные времена. И что там есть их могилы, у высокого холма из насыпанных камней. «То, что ты знаешь – это легенда» - ответил он вдруг на мои молчаливые мысли. «Но она верна» - прибавил он. «Я был тем самым монахом, которого отличил Бог за особую святость. Это в мою келью каждое утро заглядывал золотой луч солнца, на который я вешал свою котомку с книгами, и она не падала. Так я и молился каждое утро. Пока мне не позавидовали другие шесть монахов. И вот, из селения Гвилети привели ко мне молодую красавицу Тамар. И стала слёзно молить она меня, чтобы я впустил её в келью мою, для исповеди, и исцеления души её. И я впустил. И стала она умолять - прикоснуться к ризе моей. И прикоснулась. И через исповедь свою словесную, искушала она меня руками её грешными. И искушён был я. И, когда, на следующее утро, я пытался повесить котомку свою на заглянувший в келью луч солнца, то котомка та, полная книг, рухнула оземь. Задрожала земля, и скрылся луч. И Бог оставил меня». Здесь он прервал своё повествование легенды, которую я знал, и сказал так: «Теперь ты знаешь – кто я. Так слушай же главное. Начиная с весны, на неприступную площадку Казбека, что лежит у одинокой кельи с таинственной железной дверью. И на краю которой, висит огромная цепь. Выходит туда каждую ночь старый барс, далёкий потомок лермонтовского барса, и, став у края, у той самой цепи, страшно кричит. Кричит он так страшно, что даже горам великим становится не по себе, и отзываются они на его крик ещё более страшным эхо. Я всё тебе сказал. А теперь ступай, тебе пора» - и он пошёл от меня, и скрылся в проплывающем мимо облаке.

 

185.

Я вернулся к месту нашей остановки, и увидел водителя, вылезшего из-под нашего автобуса, и громко сообщившего: «Всё в порядке! Поехали». И мы двинулись дальше – за «Крестовый перевал».

Голицын присел на своё место, и задумался.

• Вам уже лучше, маэстро? – задал свой неожиданный вопрос Мессир.

Голицын даже сразу и не понял – о чём это ОН? Но потом, ответил:

• Спасибо, уже лучше.

• Может, позавтракаете? – любезно поинтересовался Мессир.

• Нет, я ещё не готов, - наотрез отказался тот. И хитро взглянув на Мессира, сообщил – Я лучше продолжу свой рассказ. Если вы не возражаете.

• Ну, какие же могут быть возражения, когда вы вбили себе в голову – доказать мне что-то, - ответил Мессир, покачивая скрещёнными ногами, из стороны в сторону.

• Ну, что вы, - в свою очередь, сказал Голицын, - зачем же я буду вам что-то доказывать? Я же понимаю, что вы давно уже сами себе – всё доказали, как у нас гофорят, - скопировал он привычку собеседника, - я просто хочу себя проверить.

• Но непременно при моём засвидетельствовании, - произнёс, как записал на бумаге, Мессир.

• Непременно, - уверенно подтвердил Голицын.

• Ну, тогда поехали, - скомандовал Мессир.

• И поехали дальше, - с ходу продолжил свой рассказ Голицын. – Уже давно, как вы догадались, началась грузинская земля. Теперь мы спускались, а не поднимались.

Краски, за окошками автобуса, становились всё веселей. И казалось, что дорога здесь менее опасна и не так коварна. И солнышко выглядывало из-за облаков всё

чаще и чаще. А вот, и радующая глаз, замочная архитектура Ананури. А вот, и знаменитое: «Там, где, сливаяся, шумят, обнявшись, будто две сестры…»

И действительно: жёлтая Кура, слившись с голубой Арагви, так здорово смотрелись под, уже вовсю сиявшим солнцем. Да ещё - с той высоты, на которой мчался наш автобус, что на душе стало, как поётся: «…и привольно, и весело»! Но веселье моё кончилось, как только мы приехали на автовокзал в Тбилиси. Надо было где-то останавливаться, хотя бы на ночлег. Я приобрёл карту города, и выбрал

Цирковую гостиницу. Пошёл по Тбилиси, ориентируясь по этой карте. Но горная местность подшучивала надо мной, и я заблукал, и выдохся – то, поднимаясь, то

обратно спускаясь. Когда я поднялся в очередной раз, то, увидев интеллигентную седую старушку грузинку, решил обратиться к ней за разъяснением – как мне проехать к Цирковой гостинице? Она объяснила мне, и я, поблагодарив её, снова стал спускаться – к троллейбусной остановке. Засигналила машина. Я не обратил внимания. Снова засигналила машина. Я глянул на дорогу, и увидел такси, из которого мне махал водитель, приглашая меня подойти. И тут, я увидел на заднем сиденье ту самую старушку. Она тоже звала меня рукой. Я всё понял, и, поблагодарив, сел в машину. Меня довезли до нужной мне гостиницы, я хотел расплатиться, но старушка категорически запретила мне это делать. Я снова поблагодарил её, и вышел из машины. Не скрою, я был удивлён, и мне приятно

было такое беспокойное участие в моих проблемах. Но в Цирковой гостинице ждали прибытия какой-то многочисленной группы, и мне места не нашлось. В моей

памяти встала огромная гостиница, стоявшая в центре города у всех на виду, которую мы проезжали только что. И я, не надеясь, пошёл к той гостинице. Но к моему удивлению – мне дали номер, правда, на одну ночь. Номер был удобный, и я блаженствовал. Но как только я пришёл в себя, приняв душ, и напившись горячего чая, я снова, как и всю дорогу, после «Крестового перевала», стал думать о старике и о кричащем барсе. О чём он кричал? И зачем мне об этом сказал старик? И, вообще, что двинуло меня в этот странный путь? И что мне дальше делать?

186.

Утром я спустился в администраторскую, и попросил продлить мне номер. Но мне сказали, что это может сделать только директор. «Да вы пойдите к нему, и скажите – зачем вы здесь. Он вам продлит, вот увидите» - горячо посоветовала мне женщина

- дежурный администратор. Директор – огромный молодой грузин, только что проведший планёрку, коротко выслушал меня, и удовлетворил мою просьбу.

Я поднимался на Мтацминду, и стоял у зарешоченой могилы Александра Грибоедова и Нины Чавчавадзе, и читал там знаменитые её строки: «Ум и дела твои

бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?». Поднимался ещё выше – на древнюю крепость Шурисцихе. Затеплил свечу в церкви св. Давида. Снова спускался в центр города. Ездил в древнюю столицу Грузии – город Мцхета, где посетил церковь Женского монастыря, в котором проживали тогда всего две монахини. Видел и следы того горного монастыря,

о котором писал Лермонтов в своей поэме «Мцыри». Любовался собором Светицховели и храмом Джвари. И снова возвращался в Тбилиси, и лежал в своём номере, с гудящими, от интенсивной ходьбы, ногами.

Рассказчик замолчал. Подумал о чём-то, и, улыбнувшись, сказал:

• А однажды, когда я подъезжал на тбилисском троллейбусе к своей гостинице, то поинтересовался у одного стоящего у окна, в середине троллейбуса, мужчины: «А где стоит памятник Сталину?» На мой вопрос обернулся весь молчаливый салон. А

побледневший мужчина – сначала промолчал, потом, как-то тихо и беспокойно ответил мне: «Нет памятника. Убрали его».

• А зачем вам понадобился Сталин? – оживившись, поинтересовался, в свою очередь, Мессир.

• Мне Сталин не нужен. Но поскольку у нас ходила байка, что в Тбилиси стоит памятник ему, то мне интересно было посмотреть – что это за памятник, и где он стоит. Вот и всё, - взбеленился Голицын.

• А что вы так нервничаете? - изумился Мессир, - вы сказали – я спросил. Вот и всё.

• Я не нервничаю, - ещё больше взбеленился рассказчик, - но и сбивать меня с мысли – не надо.

• Я не собирался сбивать вас с мысли, - извинительным тоном проговорил слушатель, - пожалуйста – продолжайте вашу мысль. Я весь – внимание.

И Мессир раскинул свои руки, как чёрные крылья, по спинке дивана, задрав голову к небу.

Голицын же задумался. Потом, встал со своего места, и прошёлся по палубе. Затем, вернулся, сел на своё место, и продолжил рассказ.

• Мне надо было уже уезжать из Тбилиси. Ответа – на вновь поставленный передо мной вопрос – я не находил, но всё же был рад тому, что отыскал в горах Кавказа – метущийся дух Лермонтова. Я взял билет на вечерний поезд, до Гагры. Ехал я в плацкартном вагоне, где по соседству со мной расположились: молодой парень грузин и два родных брата из Армении. Один из них ехал с женой и двумя детьми. Другой – младший был холостяк. Но, как оказалось при знакомстве, они были из

разных городов. Один – из Степанакерта, а другой – из Ленинакана. И ехали они отдыхать от войны. Да, да – от войны в Карабахе, которая тогда была уже в полном разгаре. Но она была далеко от нас, и мы мало что слышали, и понимали о ней. Но

и весь вечер, и всю ночь, когда они, стоя в тамбуре, орали мне про эту войну, пытаясь перекрыть своими голосами, жуткий шум от стука колёс, и громыхания буферов, я, всё равно, ничего не мог понять. Я понял лишь то, что они доведены этой войной до бешенства, до предела. Они не в состоянии были воспринимать нормальную человеческую логику, они не слышали, и не хотели слышать никого. Этих людей можно было натравить, как собак, на что, и на кого угодно. Мне стало страшно. Я уже перестал вставлять в разговор свои какие-то общечеловеческие

187.

доводы, а только бессмысленно стоял среди этого ора и шума, и курил, курил, курил. Утром, они сходили с поезда раньше меня, и я спросил их на прощанье: «А

после курорта – вы опять на войну?» «Конечно!» - в один голос ответили братья, сопроводив свой ответ всё той же злой, кричащей бранью.

Через несколько месяцев, я смотрел по телевизору трагические кадры жуткого землетрясения, в этих армянских городах, которые практически были разрушены с бесчисленными человеческими жертвами, и вспоминал тех двух братьев, живших в этих рухнувших городах. И ещё я вспомнил того старика на «Крестовом перевале» и – о чём же это кричал старый барс?

Голицын вопросительно посмотрел на Мессира, но тот смотрел в небо, отвалясь на спинку дивана, и разбросав по ней свои длинные руки. Перстень сверкал золотом и бриллиантом. Солнце стояло в зените. Кот мурлыкал во сне.

• Это всё? – наконец, произнёс Мессир.

• Нет, не всё, - с вызовом ответил рассказчик. – А что именно вас интересует в моём дальнейшем рассказе? – как бы наивно, но со скрытой хитрецой, спросил он.

• Если серьёзно, то меня ничего не интересует, - холодно ответил ТОТ. – Но если вы интересно провели время в Гаграх, то я бы послушал, - заговорщицки сказал Мессир, и перевёл зеркальный взгляд на Голицына.

• Ха, ха-га! Чего захотели. Не-ет, в Гаграх – я получил «полный отлуп», как гофорил дед Щукарь.

• Неужели вас там отлупили? – с радостным любопытством воскликнул Мессир. – Что, нарвались на соперника? – не терпелось узнать ЕМУ.

• Нет, князь. Отлуп – это значит – отказ, - скучно пояснил рассказчик.

• Вам отказала дама?! – вскричал слушатель.

Спящий на диване кот открыл глаза, и вперил немигающий взгляд свой в Мессира.

• Ничуть ни бывало, - скривил улыбку Голицын. – Я ведь тогда ни усов, ни бороды не носил. А бритву с собой не брал, чтобы в дороге-то – налегке быть. Это по нынешним временам – я бы выглядел в самый раз, с той небритостью. А тогда – это было – неряшливостью. Да и причёску на голове тоже надо было привести в порядок. А отдыхать в Гаграх я и не собирался.

• Ничего не понимаю, - насупил брови Мессир.

• Я тоже – ничего не понял, когда в девять утра зашёл в тамошнюю вокзальную парикмахерскую. Клиентов там, практически не было, зато – цирюльников – было пять или даже семь человек, на маленькую парикмахерскую. Грузины это были или абхазы, я не знаю. Для меня они были советские люди, а других нюансов моя голова просто не держала. Я простоял в этой парикмахерской, над душой у этих парикмахеров, мужчин и женщин, среди которых, кстати, было и двое русских, полтора часа. Но мне так и не предложили сесть в кресло, и подстричься. Я досихпор не могу понять – с каким я чувством вышел тогда из той парикмахерской? С чувством обиды ли? Или – с чувством полного непонимания? Мне даже подумалось – а может, меня вообще там не было? Может, мне всё это показалось?

• Показалось, показалось, - неожиданно промурлыкал кот.

• Не понял, - перебил кота Мессир, обращаясь к Голицыну, - а что, за эти полтора часа – клиентов вообще не было? – заинтересовался ОН.

• Почему же, были. Они приходили, стриглись, брились, уходили. Приходили другие. Но это, как я понял, были все свои, не с поезда, как я. Вот и вся моя мимолётная любовная история, среди роскошных пальм, на Всесоюзной здравнице, в городе Гагры.

 

 

188.

• О-очень интересно, - протянул Мессир. ОН встал, и прошёлся по палубе, изящно переставляя свою трость, на которую ОН, время от времени, опирался правой

рукою, на безымянном пальце, которой, огненно сверкал бриллиант, перекрещиваясь с сиянием золота.

• Ладно, ладно, князь. Не будем играть в «кошки-мышки», - лениво произнёс Голицын, так же лениво приподняв правую руку, и лениво опустив её.

• Какие кошки? Какие мышки? – продолжая прохаживаться по палубе взад-вперёд, сказал Мессир, - никаких кошек, никаких мышек. Я готов вас слушать дальше, и без всяких «кошек-мышек»

Он демонстративно сел на своё место, поставив перед собой трость, и положив на её рукоять свои кисти, рука на руку. Кот, в это время, громко зевнул, как в прошлый раз, и тут же, чхнул по-кошачьи.

• Вот, видите, - кивнул ОН на кота, - чистая правда!

• Я понимаю, князь, вы – игрок. Ну, что ж, воспринимайте мои россказни, играючи, - снисходительно сказал Голицын. – Но на следующее лето, ни с того, ни с сего,

мне дают путёвку в Северную Осетию – на турбазу «Алагир». И я, удивляясь самому себе, поехал-таки на эту турбазу.

• А что ж тут удивительного – поехать отдыхать в горы, не понимаю, - вставил своё замечание Мессир.

• Для меня?! – воскликнул Голицын. – Ну, что вы, Мессир. Отдыхать целый месяц –

без речки, без рыбалки – в безводных горах?! Да это же – застрелиться можно. Что вы. И вот, я, зная всё это, всё-таки поехал.

• Ну-ну? – подталкивал рассказчика его слушатель.

• Ну и ну. Это была база с одноэтажными деревянными домиками в горах. Меня поселили в комнате на двоих человек. Другим жителем этой комнаты оказался чечен по имени Салман. Мы коротко познакомились. Но я никак не мог запомнить его имени. Это теперь оно на слуху, в связи… А тогда, увы, мне пришлось подыскивать созвучный, но знакомый мне синоним. И я нашёл его из блатного жаргона – «шалман». Но Салман не обижался, когда я, желая быстро обратиться к нему, делал паузу, и задумывался. Он был мужчина средних лет, видимо, служащий. Жил он в Чечне, в каком-то городе, не далеко от Грозного.

Говорили мы мало, даже когда выпивали. Он даже поставил условие, чтобы не в коем случае – не напиваться. И я держался этого условия. Вечером он уходил куда-

нибудь гулять, а я, в основном, оставался, и учил лермонтовского «Демона» - хотел сделать композицию для сцены. Помните?
«Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землёй,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой…»

• Это же – скучище! – не выдержав, прокричал Мессир, - кто же так отдыхает?!

• Да, - спокойно ответил Голицын, - так мы отдыхали – тихо, мирно, и степенно. Но надо сказать, что основная масса отдыхающих была из Украины, а точнее – из Днепропетровска и Полтавщины. И вот, их небольшую группу пригласили на Праздник Святого Георгия, в село Алагир, который проводился там каждый год, в первое воскресенье августа. И мы с Салманом поехали на этот Праздник. И я был потрясён его самоорганизацией. Я, режиссирующий многие праздники, ещё не видел, и не предполагал такого, поистине Народного праздника! Всё это действо происходило в долине – среди дикой природы. Туда съезжались жители со всех

районов Осетии, на легковых автомобилях, мотоциклах и грузовиках. Сюда свозили доски и железные основы для сборных столов и лавок. И ни одного начальника, ни одного режиссёра, и ни одного милиционера. Долину же эту

189.

пересекала небольшая речушка. И вот, в низине, у этой речушки, собрались старейшины, чтобы первыми отпробовать заколотого, для общего стола, бычка,

которого там же и зажаривала, местная молодёжь. А в это время, все прибывающие, целыми семьями, шли к алтарю, выстроенному, как домик, но без

крыши – с двумя столами, лавками у них, и иконой Святого Георгия, под которой стояло покрытое как копилка, ведро, куда каждый должен был бросить – десять копеек. Семьи несли сюда с собой араку, домашнее пиво и специальные пироги. И всем этим угощали присутствующих здесь. Когда же бычок был готов и опробован

старейшинами – все садились за уже собранные столы, которые были составлены в один очень длинный стол. В начале стола, по обеим его сторонам, сели старейшины. Потом посадили нас – гостей. За гостями мужчины постарше, а за ними – женщины. Молодёжь же – стояла за спинами старейшин и других, сидящих за столом гостей. И вот, когда арака была налита во все стопки, брал слово старейший из старейших, и провозглашал тост на осетинском языке. Стоявшая молодёжь, время от времени, прерывала его речь бравурными восклицаниями. После провозглашённого тоста все выпивали. И теперь от старейшин передавалась главная еда – на длинном деревянном шампуре нанизанные огромные куски жареной говядины. Каждый, сидящий за столом, должен был снять с шампура один кусок, и передать шампур дальше. Но последний кусок, никто не должен был

брать, а должен был передать его обратно, вместе с шампуром. Тогда все, кто выпили по три стопки араки, и съели свой кусок мяса, могли вставать из-за стола, и присоединяться к общему веселью, с песнями и плясками, разлившемуся по всей необъятной долине. И вся долина, сколько хватало глаз, была заполнена

веселящимися людьми. Тогда я спросил у местного жителя, который переводил мне с осетинского на русский язык, я спросил: «А если кто напьется, и будет

дебоширить?» «Такого не может быть» - ответил он мне. «Ну, а вдруг?» - настаивал я. «Ну, тогда, мужчины возьмут его за руки, за ноги, и вынесут скандалиста за

ручей. А это значит, что на следующий день – он должен обойти все дома, и просить у всех прощения, начиная со старейшин». Вот так – я побывал на замечательном Народном празднике в Осетии.

- Ну, а причём здесь я?? – не выдержал слушатель.

• Вы? – переспросил рассказчик, и тут же ответил, - вы, как всегда ни при чём. Но

наберитесь терпения, Мессир. Когда мы с Салманом вернулись на базу, и отдыхали в своей комнате от дороги, он сказал: «А у нас, молодёжь снесла памятник

русскому генералу». «А что же власти?» - спросил я. «Ничего» - ответил он. «Ну, считай, что это – началось» - сказал я. Он понял – что я имею в виду, но всё же

спросил: «Почему ты так считаешь?» А я ответил: «Старый барс на Казбеке кричал». И мы оба замолчали. И больше на эту тему не говорили. Но зато, на эти

темы говорили каждый вечер – мужики и старики, что собирались для игры в домино, на веранде соседнего домика. Среди них были осетины, чеченцы, ингуши,

адыги. И какие только идеи и варианты дальнейшей жизни на Кавказе не перемалывались на этих вечерах, с оглядкой на Нагорный Карабах, но жизни любого народа Кавказа без России, мягко говоря, никто не то что не представлял, а каждое решение проблемы – напрямую связывалось ими – именно с Россией. Хотя, ещё существовал Советский Союз.

• Зачем вы всё это мне рассказываете? – возмутился слушатель. – Мне, в конце концов, скучно!

• А зачем, тогда, вы всё это раскручиваете? – задал обвинительный вопрос Голицын.

• Кто – я – раскручиваю?! – изумился наглому обвинению Мессир.

• Ну, не я же, - как отец нашкодившему сыну бросил свою фразу Голицын.

• Ну, о вас и речи здесь быть не может, - уколол, в свою очередь, Князь тьмы.

190.

• А вот и ошибаетесь, - возразил Голицын, – кому-то надо было, чтобы я посетил Кавказ – «ПОКА НЕ НАЧАЛОСЬ». Перед тем, как ехать на эту Туристическую

базу – в Осетию, я затеял писать одну вещицу, в которой – у меня должно было быть – описание грозы в горах. И я – только мельком, где-то там – в потёмках

сознания подумал – может быть, я там и подсмотрю горную грозу. И что вы думаете? Во всё моё пребывание там – грозы не было. И вот, мне завтра, в шесть утра, уезжать на автобусе к вокзалу, и всю последнюю ночь, без передышки, гремела такая гроза, что мне на сто таких вещиц хватило бы!

И Мессир вдруг расхохотался своим громовым смехом. Отчего проснулся, уже успевший уснуть, к этому времени, кот, который тоже… Нет, не захохотал, а заорал своё «мя-а-ау!», как резанный, встав на все четыре лапы, и вылупив округлившиеся глаза свои на Мессира.

• Вот, видите! – весело воскликнул Мессир, - вы сами и ответили на свой вопрос. Спасибо вам, что освободили меня от муторных объяснений и разглагольствований.

• Зачем же вы тогда мне солгали? – спросил Голицын.

• Когда? – не понял Мессир.

• На берегу, когда мы перелезали через те чёртовы заборы, в переулке Державинском, ещё там – в Ростове?

• Ну, у вас и память. Вы опасный человек, маэстро, - покачал головой Мессир. – Это – насчёт балкона, что ли?

• Что ли, - подтвердил маэстро.

• Но я действительно вас потерял, - сказал серьёзно Мессир. – Это же не я вас туда устроил.

• А кто же? – допытывался тот.

• Это – ОН, - кивнул на небо Мессир.

• Врёте, - сказал Голицын, пристально вглядываясь в ЕГО лицо, пытаясь понять серьёзность мессировского ответа.

• Какая же мне выгода врать? – разуверяюще произнёс Мессир. – Да, я был в курсе, и отслеживал ситуацию, врать не стану, - продолжил ОН. – Вы тогда, поздним вечером, после работы, ехали в автобусе. Вам было одиноко и не по себе, после ухода-то от жены. И погода стояла в эти ноябрьские дни, как назло, мерзопакостная. И вам – просто подумалось, невзначай: «А вот, познакомиться бы с одинокой женщиной, чтобы у неё была своя уютная квартира, куда бы я иногда

приходил, и получал тепло лёгкого общения». Было такое или не было? – настойчиво спросил Мессир.

• Было, тихо ответил тот. – И точно – в вечернем автобусе, - прибавил Голицын, вспоминая. – Но эта мысль промелькнула мгновенно, и исчезла, - заключил он.

• Но она промелькнула, - заметил ему Мессир, - и этого было достаточно. И ОН, буквально через неделю, ПОДАЛ вам желаемое. А Я – был ни при чём. Я сразу же был брошен на другие дела.

• Кто же вас бросил? – поймал ЕГО на слове Голицын.

• Дорогой мой, - протянул ТОТ в ответ, - вы же сами любите повторять истину, что всякая медаль о двух сторонах. Но медаль-то - одна.

• Не может быть, - с ужасом проговорил Голицын, в упор, глядя на Мессира.

• Может, - отрезал тот.

• Так, значит,..

• На всё воля Божия, - широко и громко произнёс Мессир, и поднял голову к небесам.

После этого, наступила мёртвая тишина, и, казалось, что на мгновение – всё замерло вокруг.

 

191.

Через несколько мгновений Голицын очнулся. Огляделся вокруг. Яхта продолжала свой ход по Каналу. Кот лежал на том же месте, зажмурившись. Мессир сидел на своём месте, опустив голову вниз. Голицын что-то вспомнил, встал, прошёлся по палубе, заглядывая за

борта корабля, и, как бы, оценивая ситуацию. После чего, он резко обернулся на Мессира, и требовательным тоном сказал:

• Так! Капитан! Мы немедленно должны развернуться, и идти в станицу!

• Зачем это? – спросил капитан, медленно подняв свою голову.

• Мы убежали, как последние твари! Я-то ничего не соображал. Ну, а вы-то?! Вы?! – и он захлебнулся, нахлынувшим на него, страшным волнением.

• Успокойтесь, маэстро. Там всё нормально и без нас.

• Как же нормально? Зоя – убита, - побледнев, сказал Голицын.

• Ну, убита. Ну, и что? Сегодня похороны. Вам беспокоиться не о чем, - продолжал успокаивать его Мессир.

• Я сойду с ума! – чуть не плача, завопил Голицын.

• Не надо, - серьёзно сказал Мессир, и встал. – Пойдёмте в кают-компанию, и я вам всё представлю, чтобы вы не волновались.

И ОН легко взял Голицына под локоть, и повёл его в кают-компанию, мимоходом, ткнув тростью своею кота под бок. Тот – мяукнул, вскочил, и юркнул мимо их ног, как

солнечный зайчик, отражённый дрожащим зеркальцем, с одной лишь разницей, что зайчик – был чёрного цвета, и исчез впереди них.

 

 

Часть третья
НА ВОЛГЕ ШИРОКОЙ.

 

11.

ВИРТУАЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТАНИЦУ.

 

Они вошли в салон кают-компании, и сели на ближние кресла, что были у стены, перед выходом. Салон, как всегда, сиял золотыми красками, освещённый люстрой, и солнцем, за его окнами. Так же пахло свежемолотым кофе, шикарным немецким одеколоном и французским коньяком. И сразу же, Голицыну бросился в глаза, шелковый темно-зеленый шарфик Зои, забытый ею на спинке того самого стула, где она сидела во время бала.

Притопал карлик, который подставил им столик. И протерев его салфеткой, тут же удалился.

За стойкой появился огромный кот в чёрном фраке и чёрной бабочке, который уже нёс к их столику поднос со стоящими на нём белыми парящими ребристыми чашками на блюдцах, из тонкого фарфора и с брэндом «EJENY”.

• Прошу, господа, - любезно произнёс кот, подставляя чашку чая Голицыну, и

чашку чёрного кофе – Мессиру.

• Спасибо, - поблагодарил его капитан.

• Пейте на здоровье, - вежливо ответил кот, и поковылял обратно за стойку, вновь сверкая своими лакированными чириками, на которые ниспадали чёрные брюки.

• «Пейте чай, мой друг старинный, забывая бег минут…», - обратился к своему спутнику Мессир, процитировав строки из Окуджавы.

Голицын даже улыбнулся, услышав родное. И поднеся чашку ко рту, стал прихлёбывать горячий чай, упиваясь его пахучим ароматом.

Так они сидели, и молча пили: капитан – свой чёрный кофе, а его пассажир – свой ароматный чай.

 

 

192.

Но вот, капитан хлопнул в ладоши. Появился кот с сигарной коробкой в лапах. И спутники неспеша погладили, пощупали, понюхали, и, наконец - прикурили свои сигары.

Так они молча сидели, и сладко курили. И посередине этого благоуханного курения, сказал капитан пассажиру:

• Повторяю, и не устану повторять вам, маэстро: всё на этом свете – игра. Все играют, делая свои ставки. Кто-то играет на дудочке – кто-то пляшет под эту дудочку. А кто-то – заказывает – эту музыку.

• А вы? – просто спросил пассажир.

• А я – просто весёлый парень, - без обиняков, ответил капитан.

• А что это вы – весёлый парень, всё не решаюсь у вас спросить, такую причёску решили носить?

• Вопрос в стихах, - весело заметил капитан. – А что, вам не нравится? – спросил ОН, в свою очередь, разглядывая себя в зеркалах, что были сзади и по бокам. – Надо ж было на каком-то, подходящем мне возрасте, остановиться. Вот я и выбрал. А они - сейчас так носят.

• Понятно, - непонятно отозвался пассажир об услышанных доводах капитана.

• Ладно, это всё мелочи. Без которых, тоже, конечно, нельзя. Но сейчас, маэстро, приготовьтесь к печальному зрелищу. А, впрочем, как вам покажется, - переводя стрелки их разговора на другой путь, проговорил Мессир. - Сейчас мы перенесёмся

в станицу, при посредстве этого экрана, - указал ОН тростью на большой экран «Домашнего кинотеатра». – Но я должен предупредить вас, маэстро, чтобы вы не пугались. Так как вы попадёте в полную иллюзию своего присутствия там. Но только – иллюзию. Чтобы вы не пытались вмешиваться в процессы, происходящие на экране, а то вы насмерть перепугаете членов моей славной команды. Договорились? – и ОН повернул свои зеркала на Голицына.

• А у вас, что, - растерялся тот, - установлены камеры наблюдения там?

• Они у меня установлены везде, - успокоил его Мессир. – Я бы мог, конечно, перенести вас туда чисто виртуально безо всякого экрана, потому что экран здесь

ни при чем. Всё дело в моём перстне, - указал ОН Голицыну на приподнятую кисть своей правой руки. – Это живой компьютер – «БИОКОМПЬЮТЕР», если хотите. Но это будет для вас чересчур круто, с непривычки. А посему, смотрите на экран, и спокойно курите сигару. Лады? – спросил ОН напоследок, прижухшего Голицына.

• Лады, лады, - не очень уверенно подтвердил Голицын.

Мессир хлопнул в ладоши – шторы закрыли солнечный свет, люстра погасла.

• А начнём мы, пожалуй, с того места, когда Бэс, вывел вас из дома убиенной вдовушки.

И в это мгновение засверкал бриллиант - синим, белым и красным цветами, отражаясь в глазах Голицына и зеркалах Мессира. Экран ожил, и Голицын был уже весь – там.

 

* * *

В своём доме, на лавке, сидела Зоя, с застывшей улыбкой на мёртвом лице, со скосившимся глазом и воткнутым, под налитую левую грудь, ножом. Рядом крутился вокруг своей оси, как волчок - Малахай, лапая воздух своими растопыренными руками. Из его сумасшедших глаз катились слёзы. Наконец, он шагнул к окну, что было за спиной убиенной, и, всхлипывая, как ребёнок, наступил на расколотый солёный арбуз,

поскользнулся на нём, бахнулся всем телом в оконные рамы, они со звоном открылись. Он вылез в окно, перемахнул через забор, и пошёл в гору от Дона. Он ничего не видел вокруг

себя, а только слышал сирены пожарных машин, но не обращал на них никакого внимания. Он целеустремлённо шагал, и шагал вперёд, по широкой улице, мимо маленьких частных домиков, по обеим сторонам не мощеной дороги, а справа – освещали

 

193.

его картофельный профиль – красные лучи восходящего солнца, подсвечивая его красную же рубаху, и тем самым, как бы поджигая её, и превращая в горящий пожар. Малахай вышел за станицу на асфальтовую дорогу, свернул налево, и зашагал по этой самой дороге. Так он дошёл почти до самого оврага, что зиял своей глубокой пропастью вдалеке от станицы. Но, не дойдя до него, снова свернул, и стал приближаться к старому

коровнику, стоящему посреди степи, и перед которым была огромная застывшая лава из навоза, перемешанного с соломой, и ещё бог знает с чем. Но едва он ступил ногой на эту лаву, чтобы подойти к самому коровнику, как вдруг – коровник вспыхнул ярким высоким пламенем, сразу с четырёх сторон! Всё затрещало в этом пламени, а застывший навоз, под его ногами, нагрелся, и задымился, как горящий торф под Москвою. Малахай замер на месте. С ним случился глубокий шок. Затем, толи от боли горящих стоп его ног, толи от осознания погибшей любви его, толи от того и другого вместе – он взревел, как раненный зверь, и кинулся в горящий коровник, потеряв одну свою кроссовку, что была без шнурка, и которая дымилась теперь среди раскалённого навоза.

К новому пожару уже мчались, панически завывая сиренами, две пожарные машины, пылая красным же пожаром, в лучах восходящего солнца, своей красной окрашенностью. Машины подлетели к пылающему во всю коровнику. Из них повыскакивали пожарники, в очень малом количестве – с явно неполными боевыми расчётами. Глаза пожарных были выпучены и потеряны, а из-под их блестящих касок ручьями лил пот. Они раскрутили

свои шланги, похожие на сплющенных от голода питонов, окрашенных серым вылинявшим бесцветьем. Потом, шланговый питон, одной из машин, стал, как бы,

проглатывать, и пропускать через себя жертву размером с барашка, но только выходящего обратно – с зада к округлой его пасти. Наконец, пасть выплюнула в сторону огня какую-то пену. Потом ещё плюнула. И больше не стала плевать. Плевались пожарники. Их голоса уже охрипли от ругани на обрушившуюся на их головы, за одно утро, бесконечную череду пожаров. Но когда они услышали дикий крик из пламени рухнувшего коровника, шланг второй машины – пустил внезапную толстую струю воды, как раз в то место, откуда кричали. Пожарники оторопели, и переглянулись. В это время, на водную струю вышел человек в пылающей одежде, которая тут же была погашена спасительной влагой. И перед пожарниками возник чумазый Малахай, в обугленных ошмётках бывшей одежды, и держащий перед собой скрюченные пальцы своих рук. Когда Малахай приблизился к ним, то стало видно, что на пальцах его висят какие-то бумажные расписанные ленты, причём, совершенно целенькие. А в ладонях он держит какие-то черепки из обожжённой глины. И хоть руки Малахая были в оцепенении, но всё остальное тело и члены его тряслись, как в лихорадке.

• Малахай! Ты чо здесь? – сиплым голосом спросил один из пожарных.

• Доллары, - прохрипел тот, не отрывая глаз от черепков, сгрудившихся на его ладонях.

• Какие доллары, на? – спросил тот же пожарный.

• Баксы, на, - ответил, заплакавший Малахай.

• Какие баксы?! – орал ему тот, как глухому. – Это керамика какая-то, на!

• А это что? – говорил, трясясь, Малахай, указывая на бумажные ленты.

Тот стал снимать с его пальцев цветастые бумажки.

• Это банковские пояса с купюрных пачек, - вымолвил удивлённый пожарник.

• А где пачки? – не унимался плачущий Малахай.

• Мужики, - крикнул срывающимся голосом другой пожарник, - я всё понял! Говорили же сёдня люди, что он выиграл вчера, на той залётной яхте, 500 миллионов долларов! Так он их, видно, здеся и прятал!

• Заливай, заливай пламя! – заорал первый пожарный, судорожно нюхая банковские бумажки.

• Показывай – где?! – крикнул в ухо Малахаю второй пожарник.

194.

И они, взяв под руки погорельца, пошли на развалившееся перед ними пепелище коровника. И задавив пламя, и схватив багры, они все принялись разгребать завалы, на указанном Малахаем, месте. И, в конце концов, они разгребли весь коровник, но всё было

тщетно. Кроме керамических черепков, они ничего похожего на денежные купюры не находили.

• Ку-ку, Гриня, - сказал, совсем уже осипшим голосом, первый пожарник, глядя на Малахая тоскливыми, утомлёнными глазками.

• Бог не фрайер – он всё видит, - тихо прошипел, как бы про себя, третий пожарник.

• Так, где же эти сурки, во главе со старшим лейтенантом Барбаумовым? – сказал, оглядываясь вокруг, первый пожарник. – Неужели спят, после вчерашнего бала?

• А то, - подтвердил второй.

• Нет, не может быть, - отрицательно вертел головой третий пожарник.

• Где баксы? Где дом? Где гаражи? Где машины? – тихо подвывая, говорил Малахай, ходя кругами по дымящемуся пепелищу.

• Где, где – в Караганде! – ответил Малахаю первый пожарник, глядя на него щелками своих покрасневших глаз.

• Так, где же старший лейтенант Барбаумов? Где же команда? – тревожно заговорил третий. – А где вся милиция? А где, вообще, всё начальство?!

• А где баксы? Где особняк? Где машины? – снова спрашивал, неизвестно у кого, Малахай, ковыряя ногами обуглившиеся головешки бывшего коровника, и уже не чувствуя своими ногами обжигающей боли от этих тлеющих головешек.

• Кончай ходить по огню! – вскинулся на него первый пожарник. - А ну, взять его и в машину! – скомандовал он своим коллегам. – Отвезём его в больницу, поскольку и «скорой» нигде не наблюдается.

Малахая тут же взяли под руки, и посадили в пожарную машину. Собрали шланги. Сели по машинам, и двинулись в путь – в направлении станицы.

Когда же экипажи, въехали в станицу, с восточной стороны, то из той её точки, где виднелся Дон, но уже за плотиной, увидели они парусный фрегат.

 

• Вон они – твои благодетели! – крикнул Малахаю первый пожарник, указывая на скользящую по водной глади яхту.

• Догнать! Вернуть! Половину доли отстёгиваю! – заорал оживившийся погорелец, не сводя воспаленных сумасшедших глаз с парусного объекта.

• Отставить! – скомандовал первый, зажав Малахая между собой и своим напарником.

И зажатый, как в тисках, Малахай – потерял сознание, и поник своей буйной головою.

 

А в доме убиенной вдовы хлопотала Лика, в своей коротенькой салатной юбочке, декольтированной маячке с серебреными разводами, и в золотисто-серебристых босоножках, на высоких каблучках. Она позвала сюда свою бабку Олю, которая долго бегала по дому взад-вперёд, охая и причитая. Они обе не знали – что же им делать? Потом, бабка Оля побежала в милицию, но никого не найдя там, зашла домой к видному местному общественнику по кличке или по имени Бадачка. Это был крепкий деловой старичок с редкими седыми волосами на голове. Он, своим деловым шагом пришёл в

злополучный дом, и увидел жуткую картину погрома и двух убийств, причём, одну из жертв этого разбоя, он Бадачка, уже хоронил однажды. И от этого всего – его прошиб

холодный пот. Его взяла под руку Лика, и вывела во двор, усадив его на подставленный ею табурет. И в это время, Лика увидела, как во двор, от соседнего забора, шла стайка серых мышек. Лика, словно по чьей-то команде, схватила валявшуюся у забора, широкую деревянную лопату, какой чистят снег зимою, открыла крышку цистерны, похожую на

 

195.

колодец, и, беря на лопату по несколько мышек, стала бросать их в этот колодец, пока не перебросала их всех. А двор этот уже стал наполняться соседями и другими

станичниками. Народ безмолвствовал, теряясь в догадках, каждый сам в себе. В это время, из колодца послышался разноголосый людской гвалт, и звуки барахтанья в воде,

доносимые на свет белый прекрасной акустикой колодезной трубы. Голоса эти сначала возмущались между собой, но потом, стали кричать: «Помогите!», делая посыл наверх, где виднелся квадратный кусочек далёкого голубого неба. Когда у находившихся наверху людей прошёл первый шок, от услышанных голосов, и когда они стали узнавать кое-какие голоса, то, выломав ляду, начали кидать им верёвки, канаты и подавать им длинные палки. Кое-как из колодца стали вылизать голые люди, мужчины и женщины, которые все, как один, оказались родными станичниками.

Пришедший в себя Бадачка, увидев перед собой капитана милиции, обрадовано подскочил, и, не обращая никакого внимания на наготу того, стал докладывать.

• Товарищ капитан! В доме обнаружено двойное убийство! И, соответственно, два трупа. Причём, один, из которых, уже давно умер!

Но как раз в это время, вылезшие из колодца, и увидевшие белый свет, обнаружили, что они стоят друг перед другом, и перед своими остальными станичниками, абсолютно голые, подняли невероятный крик, пытаясь закрыть руками свои интересные места. Так, они долго кричали, крутясь на месте, потому что в таком виде по улицам не побежишь, а что делать – никому в голову не приходило. Пока баба Оля не опомнилась, и не стала

приносить им охапки всякой одежды, из Зоиного дома. И голые, прикинув на себя, кое-какие, более или менее подходящие одежды, стали успокаиваться, и, даже, улыбаться.

Лика же хохотала от души, своим отрывистым, с лёгкой хрипотцой, смехом! Она узнавала среди обернувшихся серых мышек уже знакомых ей людей – пузатого старшего сержанта и его коллегу по фамилии Кузьменко; барабанившего непонятным языком

пожарного инспектора с супругой, и, конечно же, капитана милиции с его женою. Остальных она меньше успела узнать или совсем не знала.

Как только капитан и его подчинённые блюстители порядка пришли в себя, приодевшись «с чужого плеча», они сразу же приступили к делу, по докладу Бадачки, и войдя в преступную комнату. Через мгновение, они пригласили туда бабку Олю. А ещё через

мгновение, и внучку её – Лику. А ещё через некоторое время, они вывели из дома Лику, и повели с собой, разрешив бабкам приступать к процедуре подготовки покойников к похоронам.

Лику привели в отделение, и посадили в специальную комнату, за решётку, под замок. После чего, вся милиция, в составе трёх человек, без учёта летних отпускников, и спрятав в шкаф орудия убийства, ушла по своим домам – на обеденный перерыв.

Баба Оля же, вместе с другими бабками, привели печальный дом в порядок. Обмыли Зою. Нашли, и надели на неё красивое нижнее бельё, с новыми чёрными чулками, с резинками; белую шёлковую блузку и чёрную длинную юбку, которые пришлось долго проглаживать. Её положили на стол, а его - на сдвинутые вместе лавки.

Пришёл местный гробовщик дядя Вася, и снял мерки с покойников. Когда же он снимал мерку со Степана, то заметил:

• Ежели бы все у нас по два раза помирали – я бы Рокфеллером сделался.

С тем и ушёл.

 

Первым, после обеда, прибежал в отделение милиции, пышущий сытым здоровьем, через своё красное лицо и вздымающийся огромный живот, старший сержант, одетый в свежую милицейскую форму. Он тут же прошёл в комнату, где сидела за решёткой Лика, и сказал:

• Ну, что, киска, в «кошки-мышки» поиграем?

 

196.

Лика же, сидевшая, сгорбившись, на голых железных нарах, ногами упираясь в пол, сразу же поменяла позу, и забралась на нары с ногами, облокотившись спиной о дальнюю стену, и чуть согнув ноги свои в коленях.

• Здесь, на нарах будем играть? – запросто спросила она, чем поставила блюстителя в некоторый тупик.

Он смотрел на её соблазнительно согнутые ноги, уводящие его взгляд ещё выше – в призрачную притемнённую даль. Но надо было что-то отвечать. И он ответил:

• Ты попала, киска. Я тебе не завидую. Но если будешь послушной девочкой – я тебе помогу.

• Да уж помоги, - снова запросто сказала она.

И в это время, дверь распахнулась, и в комнату влетел запыхавшийся капитан, тоже одетый в свежую капитанскую форму.

• Где?! – выдохнул он в промежность решётки, - где твои сообщники?!

И рванувшись к столу, вывалил из своего кейса, который был в его руке, гору глиняных черепков, которые зазвенели, будто смеясь над их обладателем.

• Что это?! – заорал капитан, тупо глядя на рассыпанные черепки.

• А что это? – недоумённо проговорил старший сержант.

• Это я её хочу спросить – что это?! – снова заорал он, и кинулся к решётке.

Лика встала с нар, и тоже подошла к решётке, со своей стороны.

• А что это? – удивлённо спросила она, в свою очередь, глядя на груду невзрачных черепков.

• Ты не придуривайся! – снова заорал капитан, - это то, что подсунули мне твои дружки, вместо долларов! – громко и чётко пояснил он.

Дверь шумно отворилась, и младший сержант с порога закричал:

• Разрешите присутствовать, товарищ капитан?

• Присутствовать? – подозрительно отозвался капитан, - а где вы были вчера ночью, товарищ младший сержант?!

• Там же, где и вы, товарищ капитан, - взял под козырёк тот, - на балу.

• На х-ю! – уточнил капитан.

• Так точно – на искусственном, - чётко уточнил тот уточнение капитана, - такая у них традиция. Такая игра, товарищ капитан.

• Доигрались, сукины сыны. Доигрались, говорю! – заорал он, багровея. – Два убийства! Два поджога. Сгоревший Малахай, в больнице! И вот, - указал он на черепки, - подлог в особо крупных размерах!

• А какие же были размеры?? - нахально спросил старший сержант, - или для младшего состава это секрет?

• Вы мне эта!.. – начал было капитан, но осёкся, и сказал так, - я с вами сегодня!.. собирался поделиться… своими мыслями.

Лика громко рассмеялась, от представшей перед её глазами и ушами, сценой. Да так, что не удержалась, и упала на нары, покатываясь по их железному покрытию.

В это время, вошёл, уже одетый в свою форму, пожарный инспектор, с погонами старшего лейтенанта. Под мышкой у него была его красная папка, а в руке авоська, из которой торчали куски обожжённой глины, в виде черепков. Он быстро, громко, но как всегда – не понятно о чём, заговорил. Понятно было только то, что он возмущён. И в конце своего возмущения – он хрястнул об пол авоську с черепками.

Милиционеры же, внимательно слушавшие его, до этого, покатились со смеху, после того, как он хрястнул авоськой об пол. Они поняли – в чём дело, но каждый со своей колокольни.

Лика же, в своей камере, хохотала пуще прежнего.

Пожарный же инспектор, глянув сквозь решётку, разглядел там знакомую ему кошечку, и, указывая на неё пальцем, снова принялся что-то бубнить.

197.

Капитан же, успокоившись, сел за письменный стол. Отёр носовым платком пот со лба, и сказал:

• Так. Эту сучку допросить, как следует. У Малахая, в коровнике, сгорело 500 миллионов долларов.

• Черепков, - поправил его старший сержант.

• Нет, - отрезал капитан, - там другое дело. Там сохранились банковские ленты, без дураков. Значит, баксы были. И мы их вернём. – Капитан ещё подумал, и сказал, - Малахаево хозяйство – хрен с ним. А вот, поджог коровника будет висеть на нас.

На эту реплику снова встрял, со своим бубнежом, пожарный инспектор, указывая на Лику.

• Слушай, Барбаумов, - повысил свой голос на пожарника, капитан, - пошёл бы ты к себе! Здесь и без тебя тошно. А мы тут сами разберёмся.

И тот, недолго думая, ушёл.

• А убийства, куда девать будем? – поинтересовался у капитана его пузатый подчинённый.

• Малахай признался в больнице, что это он убил Зою, - тихо сказал капитан.

Старший сержант опустился на стул. А младший, закурил «Беломорканал», отгоняя рукой дым от начальника.

• Ну, всё. Его песенка спета, - сказал старший сержант.

• Дурак, – сказал ему капитан. – Мы возьмём его за зябры. Да ещё и мэром сделаем.

• Как это??? – не понял тот.

• Его признание останется при нас, - пояснил капитан, и, вспомнив об, уже переставшей смеяться, узнице, приложил палец к своим губам. – Приведите сюда подозреваемую, - приказал он вдруг официальным тоном.

• Слушаюсь, - ответил старший сержант, и, достав ключи из своего кармана, бросил их младшему сержанту.

А тот, в свою очередь, отомкнул камеру, и открыл двери, сказав: «Выходи».

Из-за решётки вышла Лика.

• Присаживайтесь, подозреваемая, - холодно сказал капитан, указывая ей на прикованный к стене табурет.

- Спасибо за приглашение, - сказала Лика, и села, на предложенное ей, место.

• Значит так, - сказал капитан, - сейчас мои ребята поработают с тобой…

• С вами, - поправила она его.

• С вами, - ехидно исправился капитан. – А вы, признаетесь им, что убили, ударом ножа под сердце, гражданку Калмыкову. И что – со злым умыслом подожгли колхозный коровник. После чего, мы подадим дела в суд, а суд присудит вам – два

года условно, и вы тем самым, очень легко отделаетесь от всех этих жутких неприятностей.

• А вы уверенны, что за всё это – суд мне даст всего на всего – два года, да ещё условно? – изумилась Лика.

• Мы, в этих делах, учёные люди. За это вы не волнуйтесь, - успокоил её учёный капитан, - ну, три года, самое большое, - добавил он.

Но договориться им, в данный момент, не дали. Входная дверь отворилась, и в неё вошёл военный полковник.

• Здравия желаю, - приветствовал он присутствующих, взяв под козырёк.

• Ну, в чём дело, - возмутился милицейский капитан, - что же вы врываетесь, как к себе домой?! Здесь люди работают, между прочим.

• Я был в вашей Администрации, но они меня послали к вам, - настаивал на своём полковник.

• А вы, простите, кто? – уже приветливей спросил капитан, и, на всякий случай, стал приподниматься из-за стола.

 

198.

• Я представитель Артиллерийской части, - представился полковник. – Дело в том, что вы заказывали нам салют, а расплатиться забыли.

• А при чём здесь мы? – сказал капитан, и уверенно вернул свой зад на сидение стула.

• В вашей Администрации сказали, что дело это запутано, и что – надо обратиться к вам – в милицию, - пояснил полковник.

• С больной головы на здоровую валят, - возмутился милицейский начальник. – А у вас что, есть документ какой?

• Там – в машине сидит генерал, всё у него, - кивнул полковник куда-то в сторону улицы.

• Ну, так давайте сюда вашего генерала, - утомлённо произнёс капитан.

И полковник вышел на волю.

• Вот, ещё одно дельце нагорает на вашу голову, киска, чую я своей печёнкой, - обратился капитан милиции, к принявшей эпатирующую посадку, на прикованном цепью табурете, Лике.

• Может, это всё – убрать? – спросил капитана старший сержант, кивнув на груды глиняных черепков.

• Не надо, пока, - назидательно произнёс тот.

Двери распахнулись, и в комнату вдвинулся, огромного роста и телосложения, генерал, с блестящим кейсом в правой руке. За ним вошёл полковник, закрыв за собою дверь.

• Здравствуйте, товарищи, - пробасил генерал, не глядя на названных товарищей, а удивлённо глядя на сидевшее прямо перед ним, милое созданье, с рыжими спиральками висюлек, вокруг лба и открытыми ножками до самого - самого.

Капитан встал со стула, и предложил генералу, указывая на стул, стоящий рядом с его столом:

• Прошу садиться, товарищ генерал.

• Сидят пусть дураки, - заметил генерал, никуда не переводя своего взгляда, - а мы, разве что, присядем, - закончил он своё шутливое замечание.

• Да, да, конечно, - поддакнул капитан, - присаживайтесь.

• Сюда, что ли? – спросил генерал, брезгливо глянув на предлагаемый ему стул.

• Сюда, сюда, - извинительным тоном подтвердил капитан, чуть пододвинув стул под генерала.

Тот сел на стул, который издал жалобный звук. И генерал, застыв на мгновение, и выдержав паузу, снял со своей головы фуражку, положил себе на колени свой блестящий кейс, и сказал:

• Господа.

Но в это время, взгляд его упал на валявшуюся, на полу авоську с грудой глиняных черепков. И генерал снова застыл на месте.

• Что это у вас? – медленным слогом спросил генерал, и его прошиб пот, тут же потёкший от его седых висков.

• А у вас что? – задал ему встречный вопрос капитан милиции, продолжавший стоять и, тем самым, уравниваясь в росте с сидящим генералом.

• У меня, собственно… - И генерал, тихо убрал с колен свой кейс, и поставил его рядом с собой, на пол. После чего, он снова начал свою речь, - К нам, в Штаб, приезжала ваша девушка. А точнее, наверно надо сказать, женщина.

• А как она выглядела? – спросил капитан милиции.

• Вы знаете, - удивлённо сказал генерал, и повернул своё лицо в сторону капитана, и ему пришлось ещё раз изумиться, увидев и на столе капитана такие же черепки, что и на полу, в авоське. Но он вновь собрался, и продолжил начатое повествование. - Она выглядела странно, - тихо проговорил он, - на ней была сплошь чёрная одежда,

 

199.

с головы до пяток. Даже голова была так повязана чёрным грубым платком, что виднелась лишь передняя часть её белого лица.

• Мы даже все перепугались, сначала, - встрял полковник, - думали – шахидка пришла, обмотанная поясом смертницы, и будет сейчас взрывать нас.

• А как же она прошла к вам, - встрял, в свою очередь, старший сержант, - у вас же там такая охрана вокруг Штаба?!

• Вы какой штаб имеете в виду, любезный? – спросил генерал старшего сержанта.

• Как какой, - ответил тот, - Штаб СКВО, конечно, что в Ростове-то.

• В Ростове-то, - передразнил его генерал. – В Ростове-то, конечно, у них там охрана.

• Хотя они на хрен там никому не нужны, - снова встрял полковник.

• Вот именно, - подтвердил генерал. – А у меня боевой штаб – Штаб дивизии, - гордо пояснил генерал, повысив голос.

• Понятно, - сказал капитан, - и что же дальше?

• Ну, потом, она, эдак ловко, сняла с себя платок, и высыпала наружу свои золотые волосы. Ах, какие это были волосы, - восторженно вспомнил генерал.

• Знаем мы эти волосы, - теперь, встрял младший сержант, снова закуривая свой «Беломор».

• Кузьменко, - оборвал его капитан, - вас никто здесь не спрашивает!

• Виноват, товарищ капитан, - сказал тот, и глубоко затянулся папиросным дымом.

• Я слушаю вас, генерал, - по-хозяйски воскликнул капитан, - что было дальше?

• А дальше, вот, - генерал полез рукой во внутренний карман кителя, - она представила Гарантийное письмо от главы вашей Администрации, с указанием

расчётного счёта. Ну, словом, как положено, - и он протянул капитану, вытащенные из кармана бумаги. – Мы выписали счёт, - продолжил генерал, - она уехала. Я выделил орудия, транспорт, снаряды, людей, наконец. А оплаты всё нет.

 

Все – трое милиционеров сгрудились вокруг, поданных генералом, бумаг, уставив в них свои бдительные взгляды.

• Точно, подпись Иванова, - сказал старший сержант.

• Но Иванова-то нет, - вскричал капитан.

• Как нет? – изумился генерал.

• Он в отпуске. В отъезде, - пояснил капитан.

• А мне-то, какое до этого дело?? – возмутился генерал, - я, можно сказать, оголил всю оборону вверенной мне Дивизии! Выдвинул, по вашему заказу, пятьдесят одно орудие, с боеприпасом – не менее, чем для пятидесяти одного залпа! С полными боевыми расчётами живой силы! А вы?!! – продолжал возмущаться боевой генерал. И добавил, - Бардак, понимаешь!

• Вы не горячитесь, генерал, - спокойно сказал капитан, - а ответьте мне – почему вы потрудились приехать сюда сами, по денежным делам, а не заставили приехать своего бухгалтера или – кто там у вас?

• А вам-то, собственно, что? – ответил вопросом на вопрос, генерал.

• А то, собственно, что была, наверно, предоплата? – язвительно произнёс капитан. –А?

Генерал открыл, было, рот. Но, глянув на своего полковника, с его удивлёнными глазами на лице, закрыл рот.

• Не было никакой предоплаты, - выдохнул, наконец, генерал.

• Ну, а на нет, и суда нет, - резюмировал капитан милиции, возвращая бумаги генералу. – А с этими бумагами придёте в Администрацию, когда приедет Иван Иваныч, - посоветовал он.

• Какой Иван Иваныч?! – возмущённо спросил генерал.

• Иванов, - спокойно пояснил капитан.

200.

Генерал нервно сложил свои бумаги, и, положив их обратно в карман, сказал:

• Ваш Иванов, плохо ещё меня знает. Но ничего, ещё узнает.

И, взяв в руку свой блестящий кейс, и натянув на глаза фуражку, он встал, и вышел вон.

Но, выйдя во двор милиции, он увидел в стороне уличный туалет, и сказал, следовавшему за ним, полковнику: «Я сейчас». Генерал насилу втиснулся в туалет. Открыл кейс, и

высыпал оттуда глиняные черепки, которые, пролетев в известную дырку, смачно ляпнулись в известный продукт человеческой деятельности.

После чего, генерал вышел из теснющего туалета, облегчённо вздохнул, и сказал, поджидавшему его полковнику:

• Что-то здесь нечистым пахнет.

• Ну, а чем же ещё должно пахнуть дерьмо, товарищ генерал! – не поняв слова начальника, резюмировал подчинённый.

Они сели в машину, и уехали.

А в милицейском отделении продолжалась работа с задержанной.

• Ну, что, узнаёшь почерк своей подруги? - спросил капитан у Лики, как только покинули помещение генерал с полковником.

• Какой почерк? – недоумённо спросила Лика.

• Ты не придуривайся. Ты поняла – какая женщина приезжала к генералу с Письмом?

• Ну.

• Баранки гну! Ты поняла, что это была твоя подруга? – не отставал капитан.

• Она мне не подруга, а любовница, - поправила его Лика.

• Хот ё! Тебе что, мужиков мало?

• Мало.

После этого незамедлительного её ответа, в комнате настала тишина.

• Ну, ладно, - пересилил тишину капитан, - это к делу не относится.

• А мне, что, шьют дело? – поинтересовалась Лика.

Капитан дёрнулся.

• Чего ты дурочку валяешь, - вмешался старший сержант, - тебе же сказали – признаёшь ты убийство и поджог?

• Поджоги и убийства вообще – я не признаю.

• Тебя спрашивают о конкретном поджоге коровника! – не выдержал уже младший сержант.

• Я конкретно отвечаю – коровник я не поджигала. Я его взорвала, - спокойно ответила подозреваемая.

• Как взорвала? – опешил старший сержант.

• Ну, у меня было такое устройство. Оно жахнуло - и всё.

Капитан дёрнулся, и снова наступила тишина.

• Так. Хорошо, - сказал, наконец, капитан. И собравшись головой, он смёл рукою со стола черепки, и, достав из ящика листы бумаги и ручку, продолжил, - ты можешь описать это устройство?

• Не а, - ответила та.

• Надо описать, - ласково обратился к ней старший сержант.

• А что там описывать? Чёрная плошка с красной кнопкой посередине – и всё, - описала орудие своего преступления подозреваемая.

• Так, - протянул капитан, - а где сейчас этот предмет?

• А его нет, - развела ручонками Лика.

• Как нет, – улыбнулся капитан, - а где же он?

• Исчез. Испарился у меня в руках, тут же, - весело сказала Лика.

• Хорошо, - сказал довольный капитан, - а где ты взяла этот предмет?

• Мне его дали, - с чистой совестью ответила допрашиваемая.

201.

• Кто дал? – продолжил свою логику допроса капитан.

• Хозяин дал.

• Хозяин – это кто? – уставился на неё капитан, а за ним и двое остальных милиционеров.

• Кто-кто – капитан в пальто. Кто, - капризно отвернулась от них Лика.

• Хозяин яхты, что ли? – обрадовался начальник.

• Что ли, - подтвердила подозреваемая.

• А имя, фамилия у него есть? – радостно насторожился капитан.

• Не знаю, - откровенно ответила Лика.

• Ну, как вы к нему обращались? – допытывался капитан.

• Как-как. Капитан. Или – хозяин. Но кое-кто, скажу вам по секрету, называл его - Мессир.

• Это ещё что? – не понял начальник.

• Но вы же знаете – он же иностранец, - воскликнула она.

• Хорошо, - остановил её начальник, - но вы же работали у него?

• Служила, - поправила его Лика.

• Хорошо. Вы Заявление ему писали? – продолжил свои наводящие вопросы капитан.

• Ха! Кто же пишет Заявление дьяволу?! – весело возмутилась подозреваемая.

• При чём тут дьявол? – горько возмутился капитан.

• Как причём? - не поняла Лика, - при том.

• При чём – при том?! – закричал, не выдержав, капитан.

• Ну, он же – дьявол! – в свою очередь повысила голос Лика.

• Опаньки, - сказал старший сержант.

И в Отделении милиции повисла тяжёлая пауза.

• Я не поняла – вы что, не верите, что я служу дьяволу? – обрезала тяжёлую паузу Лика.

И рухнув, эта тяжёлая пауза – загремела в голове милиционеров.

После чего, капитан дважды передёрнулся, и сказал своим подчинённым:

• Так, поработайте с подследственной, как следует.

Он встал из-за рабочего стола, и вышел вон.

 

В милицейской же комнате стало так тихо, что все находящиеся в ней, услышали, как где-то здесь летает, и жужжит большая муха, время от времени, ударяющаяся, то о стены, то о стекло, а, то – о шкаф.

Послушав это жужжание, старший сержант тяжело вздохнул, и занял место капитана, за столом.

• Кузьменко! – недовольно окликнул он младшего сержанта, - собери эту х-х-хреновину, - кивнул он на глиняные черепки, рассыпанные по всему полу, - и выброси её на х-х-хрен.

• А куда я их? – недовольно спросил тот.

• В сортир их, - скомандовал старшой.

Недовольно вздыхая, Кузьменко собрал все черепки в авоську пожарника, и вышел с нею вон.

• Тебя как зовут-то, рыжая? - спросил старший сержант.

• Лика.

• Коротко и ясно, - констатировал он. – Ты понимаешь, Лика, что ты должна дать нормальные показания? Другого пути у нас с тобой нет.

• А я вам всё дала, - просто ответила она.

• Ничего ты нам не дала, - печально промолвил он, - одну только ересь говоришь.

 

202.

• Может и ересь, но зато правда, - сказала она, покачивая ножкой, с полуснятой босоножкой на этой ножке.

• Я должен буду тебя бить, как непослушную девчонку, - ласково предупредил старший сержант.

• Бей, - с безразличием бросила она.

• И буду бить. А что же мне делать?

• Бей.

• Бью.

Он встал, запер двери, и, повернувшись к ней лицом, расстегнул ремень на своих брюках, и стал медленно вытаскивать его из брючных петель.

Она же смотрела на него в упор, всё так же покачивая ножкой.

Наконец, он вытащил из брюк свой кожаный ремень, с бляшкой, и начал складывать его пополам.

• Ну, что, может, лучше будем составлять протокол? – растягивая фразы, проговорил он.

• Составляй, - так же безразлично ответила она.

• А из каких слов?

• Из тех, что я уже сказала.

• Ну, тогда… поворачивайся, и подставляй, - сказал он, щёлкая ремнём по левой открытой ладоши своей руки.

• На, - и она соскочила со стула, развернулась, и, опершись на него согнутыми руками, выставила свой зад, в белых трусиках, стоя на прямых напряжённых ногах. – Так? – спросила она у пузатого милиционера, выглядывая из-под своей руки.

• Так, так, - проговорил милиционер, неспеша двигаясь к объекту для битья, и вглядываясь в конкретную округлую мишень под белым парусом трикотажных трусиков.

• Может не надо, Шурик? – юморнула она, хохотнув.

• Надо Федя, надо, - ответил он ей тем же юмором.

Видимо, в его душе бушевала целая стихия чувств, которые боролись друг с другом – чувство долга, похотливой страсти, выгоды и стяжательства, бесшабашности, страха, и даже, любви.

И размахнувшись во всю ширь, он врезал ей ремнём по заднице, с потягом, и что было сил!

• Мама! – заорала она, но никак не переменив своей позы, и не сдвинувшись с места.

• Какая тут тебе мама?! – заорал он в пику ей, и ляснул по её заднице с той же силой.

• Мамочка-а! – снова заорала она.

• Тут - я мамочка! – крикнул он, и влепил горячих по тому же месту. И дальше стал лупить её, приговаривая в такт ударов, слова из известной песенки, - «Не валяй! Дурака! Америка! Вот те валенки! Мерзнешь, небось?!»

• Ай! Ай! Ай, - вскрикивала она, стоически перенося удары.

• Это тебе за дурость твою! – объявлял он, хлестая ремнём по её попке – Чтобы террор себе не клеила, дура! Чтобы не вязалась, с кем не попадя! Чтобы Родину-мать любила! Падла!

На этих словах его, Лика принялась хохотать. Потом, заплакала. А потом, заревела!

Так она ревела, мотая головой, с её рыжей причёской, а он – всё ещё что-то орал, стегая её ремнём. Но потом, он вдруг тоже заплакал, упал на колени перед предметом своего избиения, и, выпустив из рук ремень, принялся целовать её разгорячённую от ударов

попку, через белый парус её трусиков. Но парус этот уже мешал ему. Он желал повиниться непосредственно. Тогда, он обхватил ладонями её бёдра, как большой мяч, и крупными движениями стал разглаживать их, не прекращая своих поцелуев, и спуская, спуская её тугой белый парус всё ниже и ниже на устойчивые мачты её крепких загорелых

203.

ног. Ему стал близок и приятен её запах, волна бешеной страсти накрыла его, и поглотила в пучину свою. Он встал с колен, безремённые брюки его пали ниц. Зачехлённое ружьё его готово было выстрелить. Он тут же расчехлил его и… Правая рука старшего сержанта

потянулась к голове Лики, схватилась за её рыжие волосы, потянула их к себе… И – о, ужас! Вся причёска отделилась от Ликиной головы, и осталась в руке милиционера.

• Мать честная! – вскрикнул он, - что это?!

Плачущая Лика вдруг расхохоталась, перешагнула через свои трусики, подобрала их, выпрямилась, поблескивая своей голой головушкой, развернулась, и, хохоча сквозь слёзы, выкрикнула:

• Взялся за гуж?! Так, получи! Получил? Ещё получи, - и она стала хлестать его по лицу своими трусиками. – Получи, получи, получи, - и она снова заплакала.

Тогда, он опустился перед ней на колени, и тоже заплакал.

• Бей! Бей меня негодяя, - запричитал старший сержант, и, подобрав с пола свой ремень, подал его Лике.

Та взяла ремень из его рук, и с силой перетянула старшего сержанта по его широкой потной спине. Потом ещё, ещё и ещё!

• Получай, сукин кот! Получай, - кричала она сквозь плач и смех.

Он же рыдал во всю, не сводя с неё своих преданных, влюблённых глаз.

А во входную дверь уже давно стучали. И стук этот становился всё настойчивей и всё громче.

Услышав - этот всё нарастающий кулачный стук в дверь, в несколько рук, Лика вдруг завизжала странными звуками, сделала три больших круга по комнате, одним молниеносным движением отщёлкнула замок на двери, звериным прыжком сиганула к окну, и, превратившись, в полёте, в чёрную кошку, вылетела в открытую форточку, и исчезла.

В это самое время, дверь с шумом и грохотом распахнулась, и в комнату ввалились – капитан милиции со своим младшим сержантом.

Перед ними стоял на коленях, со спущенными штанами, и плакал, ничего не соображающий – старший сержант, тянущий свои зовущие руки, с рыжим париком, к зарешеченному окну.

Ввалившиеся в комнату, сначала растерялись. Потом, оценив мизансцену, кинулись к окну, но оно было зарешечено. Они бросились в камеру, но она была пуста. Кинулись на улицу. И вернулись обратно в комнату. И встали над павшим на колени, как ястребы над жалкой жертвой.

• Что здесь произошло, - высоко подбоченясь, требовал ответа начальник, - где задержанная?!

• А, а, а, - отвечал, стоящий на коленях, подчинённый, протягивая руки к окну.

• Что ты пялишься на окно – там решётка! – громко вразумлял ему истину капитан. - Что это у тебя в руках?

• Это её волосы, - еле выдавил тот из себя.

• А где она сама?!

• А, а, она… ушла… в форточку, - наконец выговорил пузатый бедняга.

• Ещё один!.. – выругался капитан. – Тот х… с бугра несёт ахинею, мечась на больничной койке! Теперь этот!.. – И капитан, резко обернувшись, кинулся к шкафу, открыл его, всунул туда пол своего туловища; но, вынырнув оттуда, закрыл шкаф.

• Я люблю её, - проревел, как раненный зверь, старший сержант.

• А-а, сука! – оживился вдруг младший сержант, увидев, и подобрав с пола белые трусики подозреваемой, и напирая, с ними в руках, на старшего сержанта, - во-от, почему ты двери не открывал!.. А с товарищами по службе поделиться за падло?!

 

204.

Но тут, старший сержант прояснил свой лик, глядя в упор на младшего. Поднялся, хоть и был стреножен собственными брюками, и врезал ему кулаком по морде так, что тот вылетел в открытые двери, как пуля, и охнул уже где-то там – на улице.

• Отставить! – приказал начальник. – Смирно! – подал он следующую команду. А ну, надеть штаны, на боевом посту!

• Слушаюсь, - подчинился подчинённый, и начал приводить себя в порядок.

На пороге появился, шатаясь, и промокая, подобранными трусиками, бегущую из носа кровь, младший сержант.

• Нас на бабу променял?! – плачущим голосом упрекал он сослуживца.

• Где она?! – снова допытывался капитан.

• Превратилась в кошку, и выпрыгнула в форточку, - снова заплакал старший сержант.

• Вы что?! Уху ели здесь все?! – истерически заорал капитан. – Отставить! – снова заорал он, подавая команду неизвестно кому. – Тот гад – чертей на палубе видел! Та дура – летающего по небу Чайковского видала!

• А мы в мышах были, - сказал старший сержант.

• Нигде мы не были! И ничего этого не было! – отрезал начальник.

• Как это? – не понял младший, - а как же мы голыми сегодня оказались.

• Нажрались потому что вчера все! как свиньи! – резюмировал капитан.

• А черепки??

• Черепки я у себя в сарае набрал!

• А Барбаумов?

• А у Барбаумова ещё и не такое завестись может! От сырости.

• А пожар? – не унимался младший сержант, задрав голову вверх, и прикладывая трусы к носу.

• Гроза! Молния! Стихия! – веселее ответил начальник.

• А коровник?

• А коровник? Террористы. Где девчонка?! – опомнился он.

• Я её в обиду не дам, - сказал старший сержант.

• А её никто сильно обижать и не собирается. Мне нужны её показания: имена, фамилии.

• Явки, пороли, - иронично добавил старший сержант.

• Ты не умничай, ты слушай, что я говорю.

• Да кому он нужен – этот коровник? Там сто лет уже, коров не было. Он уже сгнил весь.

• Это – народное добро!.

• Это – народное говно.

• Отставить разговорчики! – скомандовал капитан. – Работать надо, - сказал он уже спокойнее, и даже улыбнулся.

Он положил на стол свой кейс, сел за стол, открыл кейс, и вытащил оттуда исписанные листы бумаги. Подчинённые внимательно следили за ним.

• Вот, - показал на бумаги капитан, - чистосердечное признание Малахая. Теперь он у нас в руках – на всю оставшуюся жизнь. Теперь – он! будет плясать под нашу дудочку. Вот так-то. – Он положил бумаги обратно в кейс, и, захлопнув его, сказал, - Дело надо делать, господа.

И он захохотал точно чёрт, в преисподней.

На хохот его, отворилась дверь, и о чём-то шумно споря, вошли в неё Бадачка и бабка Оля, а за ними - руководитель местного духового оркестра Харитон Харитонов и батюшка местной церкви – отец Виссарион, в своей чёрной рясе.

• А я говорю – ни в коем случае, - кричал Бадачка бабке Оле, входя в Отделение милиции.

205.

• В чём дело?! – прервал их спор начальник - Вы куда пришли?!

• К тебе, - ответил вечный коммунист и заядлый общественник Бадачка.

• Не к тебе, а к вам, - назидательно поправил его капитан.

• К вам, к вам, - машинально повторил Бадачка.

• Не к вам, а в Районное отделение милиции, - снова поправил его начальник.

• Здравствуйте, товарищ начальник, - поздоровался руководитель оркестра, склонив голову.

• Здравствуйте, здравствуйте, Харитон Харитонов - подозрительно ответил капитан на его приветствие. – Что у вас? – спросил он недовольно, глядя на Бадачку.

• Ты бы хоть сесть предложил, - укорил его Бадачка, - я всю жизнь в дружинниках прослужил, на общественных началах, чтоб ты знал.

• Садись, садись, кто тебе не даёт. Дайте ему стул, - приказал он подчинённым. – И вы присаживайтесь, - обратился он к остальным посетителям. – Здравствуйте, батюшка, - поздоровался он с отцом Виссарионом, тот перекрестил его и дал руку. Начальник прикоснулся к его руке губами, слегка привстав, и снова сел на место.

Пришедшие расселись по стульям и на табурет. Милиция стояла. Начальник сидел за столом, положив руки на кейс.

• Что-нибудь случилось? – настороженно спросил капитан.

• А то ты не знаешь, - сказал ему Бадачка.

• Ты конкретно отвечай, - приказал начальник.

• А конкретно – двух покойников хоронить надо.

• Хороните, кто вам не даёт. Мне они больше не нужны, - дал добро капитан.

• Тебе-то не нужны. А как хоронить будем?

• То есть, - не понял капитан.

• С отпеванием, с отпеванием будем хоронить, - ввернула своё слово бабка Оля.

• И непременно с музыкой, - добавил руководитель духового оркестра.

• Не положено говорю я вам! – возразил им Бадачка. Степан – самоубийца! Не положено, - поставил точку бывший воинствующий атеист.

• А Зойка здесь причём?! – возразила бабка. - Зойку-то саму убили.

• Кстати, бабушка, - сказал начальник, - а где ваша внученька? А?

• Как где? Дома, небось, - не поняла вопроса бабка.

• Дома – где? – просил уточнить тот.

• Где-где,.. сказала б я тебе… Дома, говорю, где.

• Дома у кого? – не отставал капитан.

• В моём дому, конечно. Где же, – ответила, растерявшись, бабка Оля.

• Ага. Хорошо. – И капитан, поднял ладонь, подавая знак своим подчинённым, чтобы те оставались на местах. – Так чего вы от меня-то хотите? – вернулся он к первому вопросу.

• Чтобы ты распорядился по похоронному ритуалу, - выскочила первой старуха.

• С этим делом не ко мне. Идите в Администрацию, - отмахнулся от них капитан.

• Да были мы в Администрации, - махнул на него рукой Бадачка, - Нина Ивановна посылает к Геннадию Ивановичу, а тот обратно к ней. Сказали – что б к тебе, в милицию шли. Иванова-то нет, - резюмировал Бадачка.

• А мне так всё равно. Я в этих делах не копенгаген, - снова отмахнулся капитан.

• Нет, ты – копенгаген, - возразила ему старуха, - ты должен подтвердить, что Степан, в этот раз, есть убиенный, а не самоубийца. Вот, – твёрдо сказала баба Оля.

• Убиенный, убиенный, - подтвердил начальник, - топором его рубанули. Затылок – пополам. И орудие убийства имеется.

• Во-от, чего и требовалось доказать, - обрадовалась старуха.

 

 

206.

• Нет, ни «во-от», - вскочил Бадачка, - вы, что же хотите сказать, что Степан живой к Зойке приходил?! Что же он – воскресал, по-вашему?! Как Иисус Христос?! А ху-ху ни хо-хо, бабуленька?! – до крайности возмутился Бадачка, аж побагровел весь.

• Бог с тобой, раб Божий, - сказал батюшка, обращаясь к Бадачке, - что же ты ругаешься так, да ещё Господа нашего Иисуса Христа всуе поминаешь.

• А что же они ему две жизни приписывают, - уже спокойней сказал Бадачка.

• Господа, - остановил всех руководитель духового оркестра, - вы мой оркестр подряжаете? Подряжаете. Но я не смогу объяснить музыкантам, что они получают деньги за одного покойника, когда они своими глазами будут видеть, что играют они для двух покойников.

• Так, подождите с музыкой, - остановил его капитан. – Ты что же, Бадачка, считаешь, что Калмыкова Степана кто-то выкопал из могилы, и насильно притащил в дом к Калмыковой?

• Это вы считайте. Вы должны расследовать, - перевёл стрелки Бадачка.

• А мы уже расследовали. И вы эти выдумки свои бросьте, - строго сказал начальник.

• Так, вы что, верите, что он сам пришёл? – удивился Бадачка.

• Я ни во что не верю, - отрезал капитан, - а насчёт веры – вон – к батюшке. Все свободны. Нам тут некогда с вами диспуты разводить. Кузьменко, проводи гостей.

• Прошу, - подшмурыгивая разбитым носом, сказал тот, открывая двери, и пряча женские трусики у себя за спиной.

Посетители поднялись с мест, и вышли вон. И слышно было, как они, удаляясь в улицу, вновь затеяли свой спор.

 

* * *

 

Экран погас.

• Ну, вот, собственно и всё, что было вчера интересного там – в станице, - резюмировал Мессир. – А теперь посмотрим, что же там происходит сегодня. А вас, маэстро, вновь прошу - не вздумать вмешаться в происходящее там, - предупредил ОН Голицына, - чтобы на этот раз не напугать насмерть тамошний люд. Внимание! Даю прямое включение.

 

Засверкал бриллиант в золотом перстне Мессира, и экран ожил вновь.

 

* * *

Зоя лежала в гробу, всё с тою же улыбкой на просветлённом лице своём. Отпевали её

в местной церкви, которая по характеру архитектуры отдалённо напоминала храм Василия Блаженного, с его восточным стилем. Церковный хор звучал на удивление хорошо.

Когда гроб с её телом вынесли за церковную ограду, заиграл, свою траурную музыку, духовой оркестр. Рядом с её гробом несли гроб Степана. Впереди несли всего один венок, от соседей её, а за гробами шла довольно людная процессия – кто от души, но многие из любопытства. В первом ряду шла и Лика со своей бабой Олей. Голова Лики была покрыта чёрной косынкой, под которой виднелась наголо обритая голова её.. Ровно за ней – шёл капитан с младшим сержантом, не спускавшие с неё глаз своих. По другую руку бабы Оли - шёл отец Виссарион, рядом с которым пыхтел Бадачка, страстно желающий что-то высказать батюшке. И как только смолк оркестр, делая паузу для передышки, Бадачка тут же заговорил в ухо священнослужителю.

• Нехорошо, батюшка, нехорошо. Неужели вы, православный священник, верите, что усопший ожил, и явился в свой дом??

• На всё воля Божия, - спокойно отпарировал отец Виссарион.

207.

Сбоку же Бадачки ковылял подвыпивший мужик, в бесцветной шведке, и время от времени, орал:

• Да я же уже хоронил его! Клянусь Богом – я хоронил его! – и начинал громко плакать.

Потом вновь играл оркестр. И так – процессия дошла до кладбища.

На кладбище, два гроба поставили на разные холмики из свежевырытой земли, оркестр смолк, и, неожиданно для всех присутствующих, отец Виссарион стал говорить речь.

• Братья и сестры, стоя у могил рабов Божиих: Степана и Зои, обращаюсь к вам словами Апостола Павла. «Хочу также, чтобы вы знали, - говорит в своих Посланиях Апостол Павел, - что всякому мужу глава Христос; жене глава – муж; а Христу глава – Бог. Всякий муж, молящийся или пророчествующий с покрытою головою, постыжает свою голову. И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову; ибо это то же, как если бы она была обритая. Ибо если жена не хочет покрываться, то пусть и стрижётся; а если жене стыдно быть остриженной или обритой, пусть покрывается…»

Услышав это, Лика полезла в свою сумочку, достала из неё чёрный парик. Быстро сняла платок со своей голой головы, и надела на неё парик, напоминающий Пиковую даму – в молодости, и тут же повязала на него свою траурную косынку. Всё это поразило и насторожило, не сводящих с неё глаз, блюстителей порядка.

А отец Виссарион продолжал:

• «Итак, муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа. Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа. Посему жена и должна иметь на голове своей знак власти над нею, для Ангелов. Впрочем, ни муж без жены, ни жена без мужа, в Господе. Ибо как жена от мужа, так и муж через жену; все же – от Бога. Рассудите сами, прилично ли жене молиться Богу с непокрытою головою? Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это – бесчестье для него; но если жена растит волосы, для неё это честь: так как волосы даны ей вместо покрывала?»

Он сделал паузу, и оглядел собравшихся, и обступивших его станичников, с задумчиво качающимся, подвыпившим мужичком, в бесцветной шведке.

Но это не смутило отца Виссариона, и он продолжил:

• «Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела?. Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские? А вы, когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви. К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими? Но брат с братом судится, и притом перед неверными. И то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? для чего бы вам лучше не терпеть лишения? Но вы сами обижаете и отнимаете, и притом у братьев. Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют. И такими были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего. Всё мне позволительно, но не всё полезно; всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною. Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела. Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею. Разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы?

208.

Да не будет! Или не знаете, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею? ибо сказано: «два будут одна плоть». А соединяющийся с Господом

есть один дух с Господом. Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела; а блудник грешит против собственного тела. Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии.

Потому что Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа. Но сокровище это мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам.. Посему мы не унываем: но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется. Ибо кратковременное лёгкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу, когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое; ибо видимое временно, а невидимое вечно.

Ибо знаем, что когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище; только бы нам и одетым не оказаться нагими. Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем; потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью. На сие самое и создал нас Бог и дал нам залог Духа».. Аминь.

И неожиданно для всех, отец Виссарион наклонился к лицу умершей Зои, и, осенив его крестом, поцеловал её в лоб. И все видели, когда он выпрямился, и отошёл от гроба, как на глаза батюшки навернулись слёзы.

Многие женщины плакали. А подвыпивший мужик сказал словами из песни Высоцкого:

• «Все мозги разбил на части, все извилины заплёл…»

И уже начали заколачивать крышку гроба Степанова, как вдруг, подлетела к кладбищу машина «скорой помощи». Из неё выскочил весь перебинтованный Малахай, который кинулся к лежащей в гробу Зое, и, рыдая, стал целовать её лицо, обхватив, и уцепившись

руками своими, в оббитый красной материей, гроб. Малахая стали оттаскивать от гроба, но он так цепко схватился за него, что стал перетаскивать земной последний дом Зои с места на место, вслед за собой. Присутствующим здесь мужикам, кроме милиционеров, которые были заняты неотрывным наблюдением за брюнеткой в коротенькой юбочке, еле

удалось разогнуть окаменевшие пальцы Малахая, и оттащить его от гроба. Но как только его оттащили от гроба, он надрывно возопил, бросился в пустую могилу, предназначенную для Зои, и закричал оттуда:

• Я здеся буду! Я с ней умру!

Но не успели ещё станичники отреагировать на новый жуткий поступок их земляка – как какая-то неведомая сила, подняла Малахая со дна могилы, и выбросила его вон.

Малахай же орал:

• Не трогайте меня! Не сме-еть!

И он вновь бросался в могилу, но вновь был выброшен оттуда – вон. Так повторялось несколько раз, пока Малахай не обессилил, и не упал на холмик своей грудью, трясясь всем телом, и плача, как ребёнок. На что отец Виссарион молвил следующее:

• «Мужи Израильские, что дивитесь сему?.. Бог отцов наших, прославил Сына Своего Иисуса, Которого вы предали и от Которого отреклись перед лицом Пилата,

когда он полагал освободить Его. Но вы от Святого и Праведного отреклись, и просили даровать вам человека убийцу; а Начальника жизни убили».

 

Обалдевшие станичники молча внимали святому отцу, а гробовщики уже опустили гроб с телом Степана в могилу его. И теперь, забив крышку второго гроба, опустили и его в могилу надлежащую. И только что засыпали могилу эту, едва нарастив холмик земли над

209.

нею – как вдруг, в небе появилась огромная и чёрная, как грозовая туча, стая воронов, усеянная красными пятнышками. Стая пролетела мимо свежих могил, как истребители на

бреющем полёте, и сбросила на них свои красные пятнышки. И когда, наконец, стая эта пролетела, и скрылась вдали, так же внезапно, как и появилась, поражённые станичники увидели перед собой огромный высокий холм из лазоревых цветков, принесённых откуда-то из бескрайних донских степей.

Долго станичники не могли придти в себя. Но когда пришли, то все разом глянули на отца Виссариона. Он же, перекрестившись, промолвил:

• На всё воля Божия, - и зашагал прочь от места сего. И ещё долго виднелась вдали его фигура в чёрной рясе, удалявшаяся от кладбища.

Охваченные случившимся, блюстители порядка аж вздрогнули, придя в себя. И тут же, найдя глазами подозреваемую, облегчённо вздохнули, и капитан – защёлкнул наручники, на её и на своей руке.

Подъехала милицейская машина, за рулём которой был старший сержант. Блюстители, вместе с задержанной, сели в неё, и уехали.

Скорая же помощь – увезла с собою Малахая.

Остальные станичники стали расходиться своим ходом.

А подвыпивший мужичок, в бесцветной шведке, собрав букет из даровых тюльпанов, сказал:

• Это, Стёпа, я тебе на ту – твою, старую могилку отнесу.

 

 

* * *

Экран погас.

И Голицын, глянув на одиноко висящий, на фоне белого экрана, Зоин шарфик, тихо произнёс:

• Царство ей небесное, - и тяжело вздохнул.

• Вот к чему привела ваша безобидная картинка под названьем «ХУТОРОК», - сказал, выдержав паузу, Мессир.

• Вы хотите во всём обвинить меня? – с грустной иронией спросил художник.

• Я никого ни в чём не виню, - радостно возразил Мессир, - вы нарисовали – я оживил. Вот и всё.

• Хорошее творческое содружество, - резюмировал Голицын.

• А что, вам не нравится? – весело спросил Мессир. - А по-моему – так, даже – ничего, - сделал свою оценку Князь тьмы.

Голицын промолчал.

Мессир же, оценив молчаливое лицо Голицына, сказал:

• Вам надо съесть горячего.

• Сосиски в томате? – с сарказмом спросил Голицын, - или борщ из мозговой косточки?

• Ни то, ни другое, - едва улыбнувшись, процедил сквозь зубы Мессир, - боцман Дуля прекрасно готовит хаш. Вот его-то, я вам и рекомендую.

Голицын посмотрел на Мессира с приятным удивлением, и даже покачал головой.

• Я не перестаю удивляться на вас, князь. Я действительно – с удовольствие бы съел это горячее блюдо.

• Так в чём же дело, маэстро?! – весело воскликнул князь. – Прошу! – И ОН хлопнул в ладоши.

Зажглась хрустальная люстра. Открылись шторы. В салон брызнули лучи летнего солнца. И вновь всё стало золотым.

 

 

210.

Появился кот в белом фартуке поверх чёрного фрака и с парящей кастрюлькой на блестящем подносе, в его вытянутых вперёд передних лапах».

@ @ @

 

12.

«МОРСКАЯ БАРОНЕССА».

 

Виталий закурил. Встал из-за стола, и пошёл на кухню, ставить чай. Он устал от чтения. Ему надоело читать свой роман. Ему хотелось действовать. Хотя больших сил на это не было. Особенно после посещения редакций газет. Но его вдохновляло событие, сообщённое по приёмнику, в новостях - эта цветущая среди осени сирень. И не просто среди осени, а именно в тот самый День - на Покрова Пресвятой Богородицы. Это пугало его, но и вселяло уверенность. На кухне, как всегда, работало допотопное проводное радио, которое мать его категорически запрещала выключать – чтобы не пропустить ни один прогноз погоды, и по старой привычке – вдруг объявят войну. И тут, ему в голову пришла идея: «А что если на местное Радио? На какую-нибудь современную радиостанцию? Например – «УХО нашего города»? У них есть свой сайт в Интернете.

Помещаем первую часть романа на их сайт, и задаём читателям тире слушателям, какие-нибудь загадочные коварные вопросы, касающиеся дальнейшего сюжета романа. А что,

это идея. Главное, что это не должно быть – скучно. Это меня греет». И как раз в эфир вышло это самое Радио, на которое он решил поставить. Он запомнил фамилию ведущего.

И выпив чая, и ещё кое-что обдумав, он собрался, и выехал в город, захватив с собой дискету с Первой частью романа.

Доехав до центра города, он отыскал редакцию нужного ему Радио. В здании, как теперь водится, было много разных организаций и их офисов. И, как теперь водится, разговаривать пришлось сначала с охраной. Виталий назвал свою фамилию и фамилию того, кто ему нужен из редакции. Охранник вызвал по телефону того самого ведущего. Виталий нервничал, и волновался, от того - поймут ли его. «Должны понять, - думал он, - это ж современные продвинутые ребята». И вот, сверху, по лестнице, спустился молодой человек, с растерянными глазами.

• Вы! меня вызывали? – спросил он у Виталия.

• Да, я, - ответил тот, уже расстраиваясь, видя перед собой суетящегося в своей спешке, паренька.

• А что вы хотели? – недовольно удивился молодой человек из редакции.

Виталию не понравилось, что ему не предложили подняться в офис редакции, а разговаривали на ходу, как бы заранее давая ему отлуп. Но он всё же начал что-то объяснять о романе и его Первой части, о размещении на сайте…

• Но мы информационная программа, понимаете, - явно не слыша, а не то что – не

понимая Виталия, твердил без конца член редакции.

• Извините за беспокойство, - вежливо оборвал свои объяснения Виталий, и ушёл прочь.

«Все задрочены!» - твёрдо сказал себе Виталий, употребив своё любимое слово, которым он эмоционально обозначал – пустую суетность. «Плюс к этому – у всех, в этих офисах – испуг и настороженность в глазах». Он шёл по улице, глубоко затягиваясь сигаретным дымом. Куда он шёл, он не знал. Мимо него текли людские потоки, мелькали лица, которых не различали его глаза, с расстроенной резкостью. Но тут, он вспомнил о своём школьном товарище, который руководил новоиспечённым Издательством. Правда, он уже встречался с ним когда-то, но по другому поводу, и знал, что тот издаёт только выгодно продаваемые книжки – о знаменитых артистах, о чудесах медицины и т. д. и т. п. «Но надо с ним хоть посоветоваться» - подумал Виталий. Но когда он зашёл в здание, где находился офис школьного товарища, то на вахте ему сообщили, что Издательство это,

211.

года два, как переехало отсюда. Но дали адрес и телефон. «Да, видимо, плохи дела у Додика, коли, он сменил центр на закоулок» - подумалось Виталию. Но идти по новому адресу ему почему-то не хотелось, хоть это было и не так далеко отсюда. И тут, Виталий

вспомнил о Федоте Федотьевиче, который тоже учился в Литинституте, и который знал Виталия. «Он же, насколько я знаю, руководит нашим старейшим Издательством!» - уже веселей, подумалось писателю. Но к своему стыду, он никак не мог вспомнить – где же точно находится здание этого Издательства. Виталия как затмило – в голове всё путалось, и всё запуталось: проплывали, громоздясь, и меняясь местами всевозможные знакомые ему казённые здания. Но ноги его топали, и топали вперёд. И притопали, наконец, куда и надо было. Но Федот Федотыча на месте не было. Сидящий, в простенькой приёмной, которая была даже без телефона, пожилой мужчина-секретарь посоветовал Виталию заглянуть в кабинет Федот Федотыча, и спросить у его сына, когда его отец будет на месте, так как тот тоже ждал его. Виталий зашёл в кабинет, где находились трое молодых ребят, и спросил, когда прибудет хозяин. «Ждём, вот-вот должен быть» - ответил один из них. Виталий вышел в приёмную, и взял у секретаря номер телефона рабочего кабинета, на всякий случай. Потом, он вышел на лестничную площадку, и, закурив, стал ждать. Лестница вела на третий этаж, где находилась редакция толстого старейшего журнала. Но

туда, ноги Виталия почему-то не шли. Наверно потому они не шли, что Виталию казалось – там будет очень скучный разговор. А это ему претило больше всего на свете. И хоть он никогда не был в редакции этого журнала, но ему, почему-то, представлялось всё – именно так. И от этих думок, ему стало так тоскливо, что он развернулся, и, не дожидаясь больше Федот Федотыча, спустился вниз, и вышел вон.

Приехав домой, Виталий всё же решил позвонить Додику, и посоветоваться. Позвонил. У телефона был Додик. Перекинулись приветственными дежурными фразами. После чего, Виталий коротко объяснил – что у него и чего он хочет. «Ну, что ты, - ответил тот со всезнающей меланхолией, - это сейчас печатать никто не будет. А тем более – имени у тебя нет никакого. Так что, посоветовать мне тебе – нечего».

Тогда, Виталий позвонил, всё же, Федоту Федотычу. Тот был уже на месте. Виталий поздоровался, и представился.

• Помните такого? – спросил Виталий.

• Да, да конечно помню, - отозвался тот, - я, правда, сейчас замотан – свадьба у сына. Но ты заходи, поговорим.

 

На следующий день Виталий сел в троллейбус, который шёл именно по Красноармейской улице, на которой и находилось нужное ему Издательство. И только он

вышел из троллейбуса, и пошёл по тротуару, направляясь к Издательству, как почувствовал, что сзади идёт что-то похожее на фигуру Федот Федотыча. И точно. Он обернулся, и увидел Федота Федотыча, который шёл с портфелем в руке, и казалось, что в портфеле том лежат, по меньшей мере, две пудовые гири. Они поздоровались за

руку. И хотя, они не сталкивались друг с другом уже лет двадцать, казалось, что Федот Федотыч ничуть не изменился, но вид у него был замученный.

• Как ваши дела? – спросил Виталий для начала.

• А что ты имеешь в виду? – в свою очередь спросил тот.

• Работу, конечно.

• Работаем. Работы невпроворот.

• Серьёзно?! – удивился Виталий.

• А чего ты так удивляешься? Сейчас мы издаём книг намного больше, чем раньше. А тут ещё свадьба у сына.

• Да, я его вчера видел, у вас в кабинете. Только, я не понял – это, что один у вас?..

• Какой там – один, - возмутился Федот Федотыч, - это уже третий мой ребёнок, - и он выругался, по ходу дела.

212.

Они поднялись наверх, и зашли в кабинет. Кабинет был большой и старомодный, но с компьютером, стоящим в стороне от стола. А у стены, конечно, полки с книгами.

• Ну, что у тебя, - дежурно спросил хозяин кабинета, - что-нибудь – на выходе?

И Виталий коротко рассказал о Первой части романа, которую он хотел бы издать.

• Нет проблем, - ответил Федот Федотыч, - найди спонсора, пусть оплатят, и мы напечатаем.

• А вам, значит, от казны мало что выделяют? – осторожно спросил писатель.

• Ха! Нам вообще ничего не выделяют, ни копейки, - разочарованно разочаровал коллега коллегу.

• Н-да, - грустно сказал Виталий, - а сколько же надо для издания сорока страниц, в трёх тысячах экземпляров?

• Три тысячи экземпляров?! – удивился тот.

• Да, - подтвердил свой аппетит автор.

Федот Федотыч стал прикидывать в уме, и сказал:

• Двадцать пять тысяч рублей.

• Понятно, - кивнул писатель.

• Ты знаешь, - оптимистично проговорил Федот Федотыч, - находят люди. Кто ищет – тот находит, должен я тебе сказать.

• Хорошо. Будем искать.

• Ищи. Найдёшь – заходи.

• Спасибо.

На том они и расстались.

Виталий шёл по людным улицам города с облегчённой душою, но со смешанными чувствами. «Хорошо, - думал он, - что вот так запросто можно издать своё произведение, но плохо, что за это надо платить деньги. А там, где вступят в игру чужие деньги – там будут и чужие интересы. И кто знает, что это будут за интересы?»

Виталий сел в маршрутку, и поехал домой. Но мысль о возможном спонсоре уже втемяшилась в его голову, и не отпускала. Он стал перебирать в своей памяти Организации, которые он знал, но кандидатуры отскакивали одна за другой, по тем или иным причинам. Его голова уже начала гудеть от этих мыслей, и в горле даже

подташнивало, оттого, что всё это было ему неподуше, всё это – было ему неприятно. Он бессмысленными глазами смотрел в окошко маршрутки, которая оставила уже позади Большую Садовую улицу, минула Театральную площадь, и мчалась теперь мимо знаменитой старинной ограды, со звёздами, парка имени «Октябрьской Революции», и

мимо того самого места, где Мессир с Голицыным перешли через дорогу, и были задержаны милицией - недалеко от угла здания Волго-Донского пароходства. «Эврика! –

весело прозвучало в душе Виталия, - это ведь то, что нужно! Волго-Донское пароходство! Ведь герои романа плывут фактически по вотчине этого самого Пароходства! Мало того! Им даже выгодно будет издание романа, хотя бы – по одному только упоминанию

маршрута, описанного в нём»! Такое совпадение интересов – очень даже подходило Виталию.

Приехав, домой, он, тут же, открыл толстенную телефонную книгу, и стал искать номер телефона этого Пароходства. Нашёл. Набрал номер. Ответил приятный девчоночий голосок, которому Виталий объяснил вкратце о том, что он предлагает, и попросил соединить его с коммерческим директором. И, растерявшаяся от неожиданного предложения, барышня – соединила его с коммерческим директором.

• Я слушаю, - раздался в трубке голос мужчины средних лет.

• Здравствуйте, - неуверенно приветствовал Виталий, - я прошу прощение за беспокойство, но у меня к вам вполне реальный коммерческий Проект. Дело в том, что я написал роман, герои которого путешествуют вверх по Дону, проходя все те

 

213.

прекрасные места донских берегов, водохранилище, шлюзы и так далее. Это роман о вас, понимаете?!

• Обо мне?? – с иронией воскликнул коммерческий директор.

• Не о вас, конечно, а о вашей территории.

• Ну, а я здесь причём?

• Ну, вы же коммерческий директор! Вы же понимаете выгоду от такого предприятия, - намекал Виталий.

• Мы, конечно, изучаем маркетинг,.. но то о чём вы говорите не в моей компетенции.

Неуместно вставленное коммерческим директором и явно чужое для него, но модное словцо – «маркетинг», окунуло Виталия в тусклую печаль. Во время этой печальной паузы позвонившего, коммерческий директор спросил фамилию звонящего и его имя, и, услышав печальный, но чёткий ответ на свой вопрос, спросил тогда:

• А что вы конкретно от нас хотите?

• Что бы вы оплатили издание Первой части романа, - прямо ответил Виталий.

• Ну, я же сказал, что это не ко мне. Я отвечаю за то, что приходит. А деньгами распоряжается у нас один человек – Генеральный директор. Вам надо к нему. А сколько же вам надо? – зачем-то поинтересовался коммерческий директор.

• Двадцать пять тысяч рублей, - так же прямо ответил просящий.

• У-у, - воскликнул тот, - вы столько сразу не просите у него. У него же там хватает просителей – Детские дома, интернаты всякие и так далее.

• А сколько же просить? – не понял Виталий.

• Ну, скажите, что вам надо совсем немного.., а там – видно будет.

• А вы можете меня рекомендовать ему, а то, как же мне войти в контакт с ним? – попросил Виталий.

• Нет, нет, это я сделать не могу. Вы просто придите к нему на приём, и всё, - резюмировал тот.

• Спасибо, - совсем уж печально поблагодарил просящий своего благодетеля.

• Желаю удачи, - весело откликнулся тот, и положил трубку.

Хоть Виталий и был разочарован состоявшимся разговором, но всё же решил идти в Волго-Донское пароходство. Но уже – завтра.

Весь вечер он промучился бездарными мыслями о том, как лучше ему выстроить свой разговор с Генеральным директором, и, вообще, в каком ключе с ним говорить??

 

Утром Виталий поехал в Волго-Донское пароходство. Но в маршрутке, ему мешало собраться с мыслями то, что всегда! ему мешало в дороге, с утра! когда он, напившись утреннего чая, и ничего ни евши, на голодный желудок – выходил из дома. И теперь,

вместо того, чтобы думать о деле, он должен был думать о туалете. И где ему теперь лучше выйти?! «Надо выйти на Театральной, - думал он, - там были биотуалеты». Дело в том, что он с детства не мог писать, где попало. Он всегда и непременно искал туалет. В Москве, например, он знал все туалеты, расположенные в центре города, и во всех прилежащих районах, где ему приходилось бывать. Потому что, он сначала узнавал, где

находятся туалеты в данном районе, а потом приступал к делу, за которым он собственно и приехал в данный район. Вот и теперь, вместо того, чтобы выйти на том самом углу, где его герои пересекали дорогу, ему пришлось проехать до самой Театральной площади. Он вышел из маршрутки и ужаснулся – голубеньких кабинок не было ни справа от фонтана, ни пред ним, ни слева, ни за фонтаном! Их нигде не было. Тогда, он вспомнил о бывшем пивбаре под Театром-трактором, где теперь был ресторан, и куда ему, не так давно, приходилось заходить. Тогда его впустил седой швейцар, без всяких-яких. И Виталий со смелой надеждой двинулся туда. Но только он поднялся по высоким ступенькам, к дверям ресторана, как оттуда вышел гладкий молодой человек, с голубыми холодными глазами.

 

214.

• Можно пройти в туалет? - спросил Виталий, глядя в непроницаемое лицо молодца, - а то ни одного туалета вокруг.

Молодец же молча и отрицательно крутил головой.

• Я заплачу, - сказал несчастный путник.

Но тот упрямо крутил головой, с абсолютно безразличными голубыми глазами.

И Виталий зашагал прочь от этого паскудного места, которое когда-то было единственным постоянно действующим прибежищем для жаждущих пива. Правда, тогда

здесь шумела постоянная очередь, теперь же – мёртвая холодная тишина. Виталий, зачем-то, обернулся, и глянул на название ресторана: «Театральный». «Ни х чего себе! – в сердцах сказал он самому себе, - они же понятия не имеют - что значит - назвать ресторан «Театральный!» И ему пришлось идти обратно, мимо тех самых гусениц Театра-трактора, там, где впервые выскочил, замяукавший кот, и где теперь уже не было строительных лесов, а чернели – вновь вставленные стёкла. Он шёл, страшно ругаясь, про себя, и проклиная всё городское начальство, которое по-прежнему не желает делать необходимые мелочи для обыкновенного живого человека. И тут, он вспомнил, несколько развеселивший его, а главное – отвлекший, хоть на время, от нестерпимого желания, случай, связанный с этим Театром-трактором. Случай этот состоял в том, что когда покатилась по стране «Перестройка», то в Райкоме КПСС вспомнили вдруг о нём, как об актёре разговорнике, который всегда и безотказно ездил с «Агитпоездами» на отдалённые зимовки животноводов Верхнедонских районов и т.д., и всегда имел успех у народа,

выступая со своими хохмами. А теперь – Компартии надо было показать свою демократичность, и выставить в Правительственном концерте, посвящённом очередной годовщине со Дня рождения В.И.Ленина, сатирический номер. Виталий сначала отказался, ссылаясь на то, что с этим делом давно завязал, но Райком настаивал на своём. И вот, представитель того самого Райкома, повёз Виталия – сначала в Областное управление культуры, где в большом кабинете, за совещательными столами, сидели управленцы во главе с начальником, которым Виталий представлял свой номер. А через несколько дней, тот же представитель повёз его в Обком, где, пройдя по мягким коридорным коврам, они вошли в огромный, одетый в полумрак кабинет, в глубине которого, за настольной лампой восседала дама, а рядом с ней, подобострастно наушничая чего-то, сидел мужчина в чёрном. И снова Виталий читал свою хохму. Хохма та, конечно же, была не его, а Жванецкого, которая называлась «Нам нужно передвинуть рояль»» - о

вечной проблеме бюрократической волокиты. Номер утвердили. Длительность его была довольно большая, и его решили выпустить на авансцену, перед закрытым занавесом, пока сцену будут готовить к грандиозному финалу концерта. И толи оттого, что Виталий отвык от этих концертов. Толи, от ощущения неловкости во время тех прослушиваний. Но Виталий, как-то, не чувствовал особой ответственности, и вообще – был инертен. И по

этой инерции, он набрал в свой дипломат полную батарею вина, из 0,7 бутылок – пять штук. Прошёл, с выписанным ему пропуском, в этот Театр. Отметился у помрежа, что он явился. И зная, что Бардин служит здесь завпостом, прямиком направился в его кабинет. И они сидели в просторном кабинете завпоста, и пили вино, закусывая шоколадом, и вели неторопливую беседу. Двери кабинета, время от времени, открывались, и кто-то

заглядывал в кабинет, тут же закрывая двери, но сидящие не обращали на это никакого внимания. По кабинетному радио шла трансляция концерта, и Виталий знал после какого номера ему надо приготовиться к своему выходу. И он вышел, и отыграл свой номер. И, под весёлые аплодисменты, закончил свой номер, и спокойно ушёл со сцены. И только лишь потом, по прошествии времени, когда к ним в ДК пришла работать женщина, которая была в постановочной группе того самого концерта, он узнал, что вся их группа и ответственные партработники - весь концерт, пока не выступил Виталий, «стояли на ушах», как выразилась она. Но – ни отменить номер, ни доложить, о своих тревогах, вышестоящим – никто не посмел! – Всяк местом своим дорожил.

215.

Вот с этими-то воспоминаниями, теперь, Виталий вынужден был идти не с парадной стороны старинной звездочной ограды, а с обратной её стороны – сквозь молчаливые деревья парка имени «Октябрьской Революции», где, озираясь, как революционер-

подпольщик, он смог облегчить своё дальнейшее существование, на земле своего славного города.

Облегчив своё существование, Виталий вернулся на асфальтовую дорожку парка, и зачем-то оглянулся на Театр-трактор. И увидев его могучий силуэт сквозь пожелтевшую листву осенних деревьев, вдруг вспомнил, что именно здесь – в этом Театре, он впервые вдохнул тот загадочный, ни с чем несравнимый и заразный запах кулис. И в душе его что-то тихо и горько-сладко защемило. Вспомнилось ему, как студентом проходил он здесь свою первую актёрскую практику, выходя в массовке спектакля «Царь Фёдор Иоаннович». И теперь он живо почувствовал тот запах кулис, и увидел картину, как вместе с ними – студентами, готовят к выходу в массовке, но со словами, старейшего актёра Театра им. М.Горького – Михаила Шеина. Виталий слышал о нём уже давно, а потом видел и на фотографиях в роли Ленина. Он и правда был похож на того. И вот теперь, этого знаменитого, очень маленького роста и очень старенького актёра, в тёмных кулисах поддерживали под руки две женщины – его жена и помреж. Жена всё время пшикала ему в рот из ингалятора, потому что старенький актёр задыхался от тяжкой астмы, но, видимо, ещё больше он задыхался без театра. Он просто не мог без него жить!

Виталий улыбнулся, представив себе ту самую женщину – помрежа, что поддерживала под руку старенького актёра. «Ольга Моисеевна» - немо прозвучало в его голове. Когда-то, ещё юным зрителем этого театра, он читал в программках: «спектакль ведёт Ольга Геллер». «Как это - ведёт спектакль?» - думалось тогда ему. Теперь-то он знал – как. И вспомнилась ему холодная сцена этого же театра полная актёров разыгрывающих батальное полотно «1-ой Конной» Всеволода Вишневского, для десяти ветеранов той самой 1-ай Конной армии, сидящих теперь и мёрзнущих в пустом зрительном зале. И круг, который должен вертеть всю эту актёрскую массу красноармейцев приветствующих командарма Будённого, круг, который никак не хотел двигаться! И бедная Ольга Моисеевна, которая всегда выглядела шустрым, нахохлившимся маленьким воробышком, не имеющим возраста; перемотанная шерстяным платком, как матрос пулемётными лентами, бегала за кулисами, беспомощно размахивая руками, и распираемая двумя противоположными чувствами – страха строгого выговора и гомерического смеха от всей этой нелепицы. И тут же вспомнилась Виталию баба Варя - костюмер этого же театра, которая, казалось, работала здесь уже сто лет, и, которая знала – где, в каком закутке и в каком шкафу висит тот или иной костюм; и кто из актёров и в каком году выходил в нём играть ещё при Завадском, когда его Театр был здесь в «ссылке», вместе с Марецкой, Мордвиновым и Плятом. Баба Варя уже с трудом передвигалась по тёмным бесконечным развалам одежды среди шкафов и вешалок, находила нужный костюм, примеряла его на актёре, и только тогда препоручала девочкам-помощницам подогнать, подправить, погладить данный костюм, продолжая внимательно следить за всеми этими процедурами, и, в то же время, принимая вновь пришедших сюда актёров, строго предупреждая их самовольство в её владениях. Вспомнились Виталию и другие такие же пропавшие пропадом в театре, до глубокой старости и до самой смерти, женщины. В ТЮЗе, где он работал после окончания училища, например, служила помрежем Екатерина Алексеевна, на руках которой, в гастрольном автобусе умер её муж-актёр Фомин, которого Виталий уже не застал, а беспокойная седая Катя Фомина всё семенила по закоулкам театра, от гримёрки к гримёрке, спрашивая своей скороговоркой: «готовы?». Говорят – умерла уже. А её подруга баба Таня-реквизитор, той уже тогда было под восемьдесят, а она всё куёлдилась, всё рылась в своих сундуках, как «скупой рыцарь», разбирая, и рассматривая свои сокровища сильно увеличенными глазами сквозь диоптрию простеньких очков, с утра и до ночи, и всё это, практически, за копейки. А у неё была семья и, вроде, не

216.

маленькая – дети, внуки. Когда ж это они видели свою бабушку? А ведь ещё были бесконечные малые и большие гастроли. И тут Виталию вспомнилось, и даже лицо его запылало, как баба Таня, когда он увольнялся из Театра, зло бросила ему прямо в лицо:

«Бежите, как крысы с корабля!» «Царство ей небесное» - прошептал Виталий, и, закурив, пошёл в направлении Волго-Донского Пароходства. «А Елизавета Владимировна Сазанская» - снова стал вспоминать он. Когда Виталий пришёл в ТЮЗ, она сидела на вахте служебного входа. В этой пожилой женщине угадывалась былая красота и роскошно-хулиганская парода. Она читала «Иностранку», изящно куря «Беломор-канал», и он подумал: «Такая женщина, а работает в театре вахтёром». Потом-то он узнал, что она была когда-то актрисой этого театра, и что у неё было больное сердце. И что потом – она была помрежем, и про неё даже ходила байка: когда радист, в спектакле «РВС», не дал фонограмму конского топота – она, стоя в помрежевской кулисе, в сумасшедшем азарте, задрала юбку, и полу согнув обнажённые ноги свои, забарабанила по ним обоими ладонями одновременно, изображая тот самый топот конских копыт. «Ну, Елизавета Владимировна давно уж померла, ещё при мне» - про себя сказал он, и тяжело вздохнул. «А моя мать, - подумалось Виталию, - всю жизнь проработала на заводе, на одном месте – на подстанции и лишь перед самой пенсией пошла в цех на тяжёлые заработки, чтобы увеличить эту самую пенсию. Тянула проволоку. А теперь вышло так – что зря тянула. «У вас маленький коэффициент» - говорят ей теперь. « А мы тогда не знали никаких коэффициентов!» - отвечает она, оставаясь при своей мизерной теперь пенсии». «Кстати, о ресторане «Театральный» и о спектакле «1-я Конная», - снова подумалось Виталию. Там, куда он хотел зайти в туалет – там был всю жизнь пивбар. А ресторан «Театральный» - был, в те времена, повыше в парке. К нему надо было подняться по известной лестнице, идущей от фонтана, и пройти мимо летних кафе «Каскад» и «Ротонда». Вот на этих-то ступеньках, в гололедицу, и поскользнулся первый педагог Виталия - актёр этого театра Герман Михайлович Гуровский, спешащий из ресторана, куда забегал поздравить своего коллегу с Днём рождения, и куда собирался вернуться после упомянутого спектакля. Но ему не суждено было вернуться ни в ресторан, ни на курс, где учился Виталий. Недоброжелатели воспользовались его сломанной ногой, вспомнили его старые мужские грехи, и сколько не ходил курс по высоким кабинетам, управляющим культурой, но так и не смог вернуть своего педагога по Мастерству актёра. А в тот злополучный вечер, его принесли в театр, кое-как перемотали сломанную ногу, одели в костюм офицера Антанты, который должен был расстреливать из пистолета красноармейца, которого играл будущий преподаватель Виталия и будущий Народный артист СССР Михаил Ильич Бушнов. А вела спектакль та самая Ольга Моисеевна. И вот, когда стонущего от боли «вражеского офицера» усадили в инвалидную коляску, чтобы вывезти на сцену, к нему в затемнённую кулису присеменила Ольга Моисеевна, обмотанная своим шерстяным платком, и сострадательно поинтересовалась, на свою голову: «Как вы себя чувствуете, Герман Михайлович?» И всегда серьёзный, даже суровый /не считая тех весёлых минут, когда о рассказывал или слушал хороший анекдот от умелого рассказчика/, Герман Михайлович, в ответ, скрипя зубами, интеллигентно и тихо послал её на три буквы. Вся эта ситуация была настолько комична, что всех, кто находился в это время рядом, как ветром сдуло – они сбежали с глаз страдальца, чтобы отсмеяться. Но больше всех дрожала кулиса, в которую завернулась Ольга Моисеевна, давясь там беззвучным смехом.

И с этими думками, Виталий вошёл в парадный подъезд Волго-Донского пароходства. Перед ним выросла лестница, ведущая наверх, которая упиралась в охранника восседавшего за своим рабочим столом. Виталий поднялся по этой лестнице, но ровно до охранника.

• Вы к кому? – задал тот свой заученный вопрос.

• Я к Генеральному директору, - делово произнёс посетитель.

• А вас приглашали? - задал тот следующий свой вопрос.

217.

• Нет, - просто ответил незваный гость.

• Тогда, звоните по верхнему телефону, - посоветовал охранник.

Виталий сначала не понял, но, оглянувшись, увидел в низу лестницы два телефона. Он вернулся в низ лестницы, и, спросив у охранника номер телефона приёмной Генерального, стал набирать номер. В трубке прозвучал мужской голос:

• Слушаю вас?

• Здравствуйте. Видите ли, я написал роман, который некоторым образом, имеет отношение к вашей деятельности.

• Что, что-о?? – раздалось в трубке, - что написали?

• Роман, - повторил писатель.

• Ну, это вам не сюда.

• А куда?

• Звоните Алексею Ивановичу, - ответила трубка и, загудела короткими гудками.

Виталий положил трубку верхнего телефона, и спросил охранника:

• А как мне позвонить Алексею Ивановичу?

• А-а, это вам надо звонить теперь по нижнему телефону, - спокойно сказал охранник, и назвал номер, по которому следовало звонить.

Виталий набрал нужный номер на нижнем телефоне.

• Ало, - ответил уже другой мужской голос.

И Виталий, краснея от неудобства, снова начал свой рассказ о романе.

• А-а, - сказала трубка, - это вам надо не к нам, а к Генеральному директору. Это только он решает.

• Но я туда только что звонил, там сказали – к вам. Вчера я разговаривал с вашим коммерческим директором…

• С каким коммерческим директором, - возмущённо спросила трубка.

• С Леонидом Ивановичем, - уточнил проситель.

• С каким Леонидом Ивановичем?! Звоните к Генеральному, - сказала трубка, и тоже загудела короткими гудками.

Виталий положил трубку. «Да, вот тебе и «кошки-мышки» - подумал он, и посмотрел на охранника, не обращавшего на просителя никакого внимания, но с ухмылкой на лице. И

Виталию стало страшно стыдно за себя! Он готов был провалиться сквозь землю! Он развернулся, и вышел вон из парадного подъезда Волго-Донского пароходства.

«Такие специалисты-футболисты нам знакомы ещё по Советской власти» - думал Виталий. «Но такой лафы те «футболисты» не имели, кроме Обкомов и ЦК, конечно. А теперь-то какая им благодать – всем – от мала до велика, в связи с борьбой с мировым терроризмом, а?! Салтыкову-Щедрину такие ходы и не снились! А?! Да, ребята, вы хорошо устроились» - думал так Виталий, закуривая «Приму». Он решил идти до дома пешком, чтобы подуспокоиться. И тут, в его голове, почему-то, промелькнула мысль: «Как бы с ними чего не случилось. В смысле – с Пароходством». Промелькнула, и забылась.

И оно таки СЛУЧИЛОСЬ.

Ходил Виталий в Волго-Донское пароходство – в пятницу. В субботу и воскресенье он наблюдал ночное, но уже не голубое, а, как он теперь определил для себя - бирюзовое

небесное свечение, с балкона Ларисы. И всё вспоминал строчки из стихотворения Пушкина:

«…От меня чего ты хочешь?

Ты зовёшь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…»

Всё твердил, и твердил он про себя, вглядываясь в небесное свечение, и пытаясь вспомнить предыдущие строки стиха. Но вспомнить никак не мог.

218.

А в понедельник 1-го ноября, приехав домой, он пил чай на своей кухне, где бубнило допотопное проводное радио, ставшее теперь – разносчиком медико-фармацевтического террора - по ушам жён, матерей, стариков и детей. И вот по этому-то радио, в новостях, сообщили о том, что сухогруз пробил плотину, как раз у той самой злосчастной станицы, и у того самого шлюза, где яхта Мессира подняла свои «алые» паруса. И что, в связи с этим, остановилось всё судоходство, и подсчитанный навскидку убыток, от случившегося, составляет – пятьдесят миллионов рублей. «Нормально, - подумал Виталий, - вместо 25 тысяч – 50 миллионов». Но самым интересным во всей этой истории, для Виталия, было то, что звали этот сухогруз «Морская БАРОНЕССА»! Это его взволновало до крайности! Он не хотел в это верить, но деваться было некуда – надо было верить.

И перекурив это дело, он включил компьютер, открыл текст романа и… Почему-то решил кое-что изменить в Первой части его. Изменил какие-то слова, и… компьютер вдруг погас, и стал производить перезагрузку. После чего, появился дубликат файла «ДИТЯ», И Виталий растерялся, и, как-то само собой получилось, что его пальцы дали название этому дубликату «МЕССИР». А вновь созданной для дискет Первой части, так получилось, ничего не оставалось делать, как дать название «МЕССИЯ». Вот такие, не предусмотренные автором, произошли незначительные изменения. После которых, Виталий и открыл файл «МЕССИР». И стал листать страницы романа, ища то место в нём, где было остановлено последнее прочтение его.

 

@ @ @

«Появился кот в белом фартуке поверх чёрного фрака и с парящей кастрюлькой на блестящем подносе, в его вытянутых вперёд передних лапах.

• Помяните душу усопшей, - сказал кот, ставя на стол поднос с едою. И горестно вздохнул.

• Тогда принеси графинчик водки и стопки, мне и Петру Григорьевичу, - по-хозяйски распорядился Мессир.

• Слушаю, ваше высокоблагородие, - ответил кот, и поковылял за стойку.

• Как вы считаете? – спросил капитан своего пассажира.

• Пожалуй, что так, - ответил тот, помешивая ложкой в парующей тарелке с хашем.

И кот, тут же вернулся, принеся, и поставив на столик, запотевший от холода графинчик с водкой и две простые гранёные стопки. Капитан наполнил стопки, и посмотрел в сторону Голицына. Тот поднял свою стопку, и сказал:

• Пусть ей земля будет пухом.

И они, не чокаясь, выпили.

Голицын прихлёбывал горячий хаш из ложки. А Мессир сидел рядом, и не шевелясь, думал о чем-то, о своём.

• Вот она, какая загадочная и разная по ощущениям – эта штука – любовь, - задумчиво проговорил Голицын.

• Разная? – переспросил Мессир.

• Разная, разная, - подтвердил тот. – Я же помню то своё – первое, ещё не искушённое, чувство любви. И его повторить, уже никогда не дано.

И Голицын умолк, задумавшись, и замерев, на какое-то время.

Но, отмерев, он бойко приступил к еде, и ел свой хаш, пока тарелка не стала пустой.

 

• Но, тогда, чем же вы жили в остальное время? – спросил его Мессир, когда тот заскрёб своей ложкой по пустому дну тарелки.

• Вы знаете, страшное дело, - отозвался тот, оставив ложку в покое, и, промокнув, губы салфеткой. - Оказалось, что такая невероятная такая, если можно так

выразиться – девственная любовь – гаснет, и исчезает куда-то. Она вытесняется начавшейся жизнью – вдвоём. Вот так – вспорхнула малиновкой, и улетела.

219.

• Ну, хорошо, - протянул Мессир, - потом, вы увлекались, влюблялись, и вновь увлекались, изменяя своей жене. А что же теперь? Вы нашли свой идеал?

Голицын посмотрел на Мессира, и, кривя улыбку, сказал:

• Ох, вы хитрец. Спрашиваете меня о том, о чём я давеча спрашивал у вас.

• А я вам – давеча и ответил, если вы помните: вы же не МНЕ молитесь, чего же вы у МЕНЯ допытываетесь? – съехидничал Мессир.

• Но я же у НЕГО не могу спросить, - в пику ЕМУ ответил Голицын.

• Мне-то – не врите, маэстро, - обидчиво произнёс Мессир, - видеть воочию – вы, конечно, ЕГО не можете, но вы с НИМ разговариваете, иногда.

• Разговариваю, - пересилив неловкость, ответил тот.

• И ОН отвечает вам лёгким дыханием ветра, - толи, спросил, толи, подтвердил Мессир.

• Ну вот, видите – вы всё знаете, - проговорил Голицын, слегка покраснев лицом. – Но я не хочу спрашивать ЕГО – об этом. Я ведь сам, как вы изволили заметить, просил у НЕГО – это. Это – я и получил. И эта – моя медаль – тоже – о двух сторонах. И это – мой крест. Я его выбрал, и, пока что, несу. И всё же, всё это – вкупе – мне неведомо. Я не понимаю - что со мной происходит. Это противоречит моему характеру, моей конституции. Я на пределе своей выдержки.

• Но ОН же – ПОДАЁТ вам выдержку, - пытаясь скрыть своё неудовольствие, вставил Мессир.

• Подаёт, - утвердительно ответил Голицын, - но зачем?? Вот – в чём вопрос!

• Чудак человек, - ухмыльнулся Мессир, - я же вам говорил уже: вы думаете это шутки, что вы стали молиться ЕМУ, и поститься в Великий пост? Повторяю, что этим самым – вы делаете свой выбор. Ой, я так не люблю дважды повторять! – вдруг недовольно воскликнул Князь тьмы.

• Но я же не давал обет монашества! – возмутился Голицын.

• Тихо, тихо, тихо, - стал успокаивать его Мессир, поглядывая, зачем-то, по сторонам и вверх, - вы что, обалдели?! Орёте так. Вы думаете – ОН добрый

дяденька? Гроза на небе, которую вы так боитесь, далеко не всегда МОЯ гроза, чтоб вы знали.

В салоне наступила тишина. И все: и двое собеседников, что сидели за столиком, и находящиеся за служебными дверями стойки бара, кот и Бэс – все слушали эту тишину.

Наконец, тишину эту, плавно нарушил Мессир. ОН сказал, тихо обращаясь к собеседнику:

• Давайте продолжим поминки. У вас же положено по три стопки пить, на помин души?

• Да, - отозвался Голицын.

• Тогда, наливаю по второй, - сказал Мессир, и взялся за графинчик.

• А что же мы вдвоём-то поминаем? – спохватился, слегка захмелевший Голицын. Зовите-ка и остальных ребят!

• Под ребятами вы, как я понимаю, подразумеваете – кота и Бэса? – поинтересовался капитан.

• Конечно, - подтвердил пассажир.

• Извольте, - и Мессир хлопнул в ладоши.

В дверях бара, тут же, выросла фигура кота, но уже без белого фартука, а просто – в чёрном фраке с бабочкой. В широко раскрытых глазах кота застыл вопрос, устремлённый в сторону Мессира.

• Я не понял, капитан. По какому поводу?.. – вымолвил кот.

• По поводу поминок, - ответил капитан. – Берите свою тару, и присоединяйтесь к нам.

• Вот, это разговор, - радостно воскликнул кот.

 

220.

И через мгновение, Бэс и кот, со своими стопками, подсели к столику капитана. Тот налил всем, под завязку, и поднял первым свою стопку. Но кот не дал ему сказать.

• Не порядок, - промяукал он, - надо налить покойнице.

И кот ушёл туда, откуда они с Бэсом выходили, и появился с наполненной уже стопкой, накрытой сверху кусочком хлеба с порезанным огурцом, в одной лапе, и тарелкой с бутербродами из колбасы и огурцов, в другой лапе.

• Ты смотри, какой молодец Седой, - воскликнул пассажир, - знает наши обычаи!

• А как же, - отозвался довольный собою кот, и поставил принесённое на стол.

• Только, ведь мы уже выпили по одной, - заметил пассажир.

• Не волнуйтесь, - успокоил его капитан, - они там тоже выпили по одной.

• Серьёзно? – удивился пассажир.

• Так, поминки же идут, - спокойно резюмировал кот, подкатив свои хитрые глаза.

• Ладно, - сказал капитан, - давайте выпьем за душу умершей вдовы.

 

И все молча выпили, и закусили. И помолчали.

• Глянь, - встрепенулся пассажир, - а боцман?!

• Боцман на посту, - отрезал кот, - ему нельзя. Он ведёт наш славный корабль вперёд – в светлое будущее!

И кот, вместе с Бэсом, залились саркастическим смехом.

• Дураки, - спокойно отреагировал капитан на смех своих подчинённых. – Ничего, - продолжил ОН, обращаясь к Голицыну, - мы боцману в Волгограде нальём.

• В Сталинграде, - противным открытым звуком проорал кот.

• Ну, если уж на то пошло, то – в Царицыне, - поправил его Голицын.

• Ну и страна-а, - покачал головой Мессир.

• Да, уж, такие мы, - вздохнул пассажир.

• «Каким ты был, таким остался-а»! – громко затянул песню кот.

И Голицын поддержал его своим пением:

«Орёл степной, казак лихой!..

Зачем, зачем ты снова повстречался,

Зачем нарушил мой покой?»

Так, они долго пели. И на удивление не поющих - капитана и карлика, поющие знали все слова. А может, незаметно, кое-где, подставляли и свои. А кот даже пустил слезу.

• А вы, капитан, обещали мне кое-что, кое о ком рассказать, - выкрикнул Голицын, перекрывая пение кота.

• Да какой же из меня рассказчик, - тут же нашёлся капитан, - это вот – Бэс у нас рассказчик. Ему-то вот, есть что рассказать. Специальность у него такая.

• Какая? – удивился пассажир.

• О! – воскликнул Мессир, - он у нас мастер по наваждению, по навиванию чудных видений в людские головы и различных чувств душевных, тайных.

• Как это? – взволнованно заинтересовался Голицын.

• Да-а, - подтвердил свои слова Князь тьмы, - он был свидетель и участник многих знаменитых любовных альянсов! Бэс может поведать вам все тайные чувства и мысли Наполеона и Жозефины. Или Антония и Клеопатры, например.

• Да вы что?! – изумился Голицын.

• Ничто, - спокойно ответил ТОТ. – Да вы его сами спросите, - посоветовал Мессир. - Бэс, - решил ОН сам обратиться к карлику, - поведайте нашему гостю какую- нибудь интересную историю.

Наступила тишина.

 

И сидевший на противоположном, от Голицына, углу стола, Бэс глянул своим замутнённым глазом на Мессира. А затем перевёл этот глаз на Голицына.

221.

• Ну, что ж, - заклокотал он, и клёкот этот звучал из его горла, как из ревербератора. – Рассказывать о больших знаменитостях я не буду. Зачем? – неизвестно кому он задал этот риторический вопрос. - А расскажу я вам, пожалуй, вот какую историю: её начало будет проистекать от первого Крестового похода, в одна тысяча девяносто шестом году.

И как только он произнёс эту фразу, в воздухе распространился смердящий запах, исходящий от самого Бэса. Но тут же, этот запах плавно сменился запахом плесени, а из этого запаха – в запах древних книг, на полках какой-то старинной библиотеки.

• В предисловии к этой истории я буду, краток, - продолжил Бэс. – Итак, в 1096 году, по призыву Папы Урбана II, ополчения рыцарей, от всех Земель Франции, двинулись в путь – для освобождения Иерусалима от «неверных». Рыцарство Нормандии шло под предводительством своего герцога Роберта. В городе Руане – провожала в поход своего рыцаря и мужа, по имени Годт – юная Марион.

Дело в том, - сделал отступление Бэс, - что ещё в VII веке, на оживлённом торговом пути Аравии, в городе Мекка, где главным святилищем была Кааба, в

стене, которой, был замурован «ЧЁРНЫЙ КАМЕНЬ», по преданию, упавший с небес, и куда арабы-бедуины и жители оазисов приносили жертвы своим богам – появился пророк Мухаммед. Пророк сей, исповедовал новую религию – ислам. И вскоре все арабские племена приняли от него новую веру. И очень быстро пророк Мухаммед стал уже не просто предводитель мусульманской общины, но и

основателем Арабского государства. Потом Арабы-мусульмане пошли военными походами на соседние страны, и захватили Сирию, Египет, Северную Африку, Иран, и, в частности, Палестину, - закончил своё отступление карлик, и продолжил. – Вот туда-то и отправились французские рыцари в поход, приняв крест, и обещание Папы об «освобождении всех грехов» тех Крестоносцев, которые примут участие в данном Крестовом походе.

И муж юной Марион ушёл в большой далёкий поход через Королевство Бургундия, минуя Венецию, через Хорватию и Сербию на Константинополь, Антиохию и Священный город Иерусалим. А в Руане у него родился сын.

Прошли сотни лет, по земному исчислению. Кровь потомков Годта и Марион смешалась, по иронии судьбы и движению истории: с польской, немецкой и саксонской кровью. И вот, у одного из далёких потомков Годта, в самом конце XIII века, родилась дочь. И дали ей имя EJENY. А было это на земле всё той же Нормандии, в родительском замке на берегу бухты пролива Ла-Манш. Росла и взрослела эта девочка в замке своих родителей. Характер её складывался из всех вышеперечисленных кровей, что уже само по себе, делало этот характер далеко не простым, а даже архи сложным. В нём сшиблись – строгое холодное нордическое воспитание и вольный размах Атлантического океана и северных морей.

На этих словах Бэса, книжный запах библиотеки сменился на солоноватый запах моря и свежий воздух вокруг.

Засверкал бриллиант Мессира, раздался шум морского прибоя, и Голицын увидел юную белокурую девушку с туманно-голубыми глазами, стоящую на морском берегу.

Сердце Голицына легонько ёкнуло, но отчего – он этого не осознавал. Одета девушка была в строгое и длинное, до самой земли, платье стального цвета. Поверх платья был ещё

и короткий приталенный, зашнурованный от горла и до живота, какой-то рыцарский панцирь, такого же, стального цвета. А ниже груди висела на крупной цепи круглая железная эмблема гербового щита той Земли, к которой принадлежала их фамилия. Взгляд юной девушки был устремлён в морскую даль, и тонул, в этой морской дали. А

смотрящий на неё Голицын – тонул в её голубых затуманенных глазах. Но вот она еле заметно улыбнулась. Приподняла ногу, обутую в высокий грубый зашнурованный

 

222.

ботинок. Развязала шнуровку, и сняла ботинок с ноги своей, одетой в бледно-лиловый чулок. Так же она освободила и другую ногу. И оглядевшись кругом себя, она потихоньку начала танцевать, какой-то незатейливый танец, перебирая ножками по влажному прибрежному песку.

• Да, ей хотелось танцевать, - продолжил свой рассказ Бэс, - и при каждой возможности, когда она была вне строгого родительского ока, она делала это.

Ejeny была дочерью барона, феодала средней руки - рыцаря «Ордена тамплиеров», которые носили белые плащи с красным крестом посередине. Все поколения рыцарей их рода принимали участие во всех Крестовых походах по освобождению Иерусалима. Да и само название их ордена звучало как «храмовники», так как Иерусалимский дом их Ордена находился рядом с местом, где стоял храм царя Соломона. Походы эти имели переменный успех, и не достигали главной цели. Но Орден тамплиеров богател от войн и от умелого обращения своих денег, давая в долг под проценты, феодалам разных мастей. И даже Кампетининги – династия королей Франции, хранили у них свои сокровища.

Рыцари Ордена, прекратив свои походы, строили роскошные замки в своих, непомерно расширяющихся земельных владениях. И скучая в мирной оседлой жизни, стали устраивать рыцарские турниры в честь прекрасных дам, и даже породили в своём обществе – куртуазную любовь, которой весьма и весьма были увлечены.

Вот, в это самое время, наша Ejeny подросла, и стала невестой. И на её горизонте, в прямом и переносном смысле, появился жених. Пришёл он в Руан на корабле из страны Тевтонского ордена, из города Кёнигсберга, по делам своей службы. Звали его Гольберд. Он был тоже наследственный барон и рыцарь Тевтонского ордена «св. Марии Иерусалимской», что носили плащи чёрного цвета с белым крестом посередине. Здесь в Руане, у него тоже были дальние родственники от далёких предков. В их замке-то он и остановился, и там же, во

время одного из рыцарских турниров, познакомился он с юной Ejeny. Вскоре они поженились. Тесть отделил им поместье с роскошным замком, где они и жили, и где у них родился сын, которому дали, входившее тогда в моду имя – Жан. Но

барон Гольберд, как истинный рыцарь, тяготился своим бездейственным положением за широкой спиной тестя.

И вообще, - пробулькал Бэс тоном большого знатока обсуждаемого предмета, - надо сказать, что в те времена – рыцарство стало терять своё истинное назначение, как сообщество индивидуумов, давших обет Богу и Церкви. Тогда-то и стали появляться первые странствующие рыцари, ищущие подвигов. Многие рыцари, привыкшие убивать во время Крестовых походов и войн, стали выходить, что называется, на большую дорогу. Другие – становились профессионалами рыцарских турниров. Третьи – увлеклись служеньем прекрасным дамам. Четвёртые – куртуазной любовью. Пятые – впали в сплошной разврат, или спились, закончив жизнь под заборами чужих замков.

И в это самое время, над семейством Ejeny нависла смертельная угроза. Народ Франции стал громогласно обвинять Орден тамплиеров во всех мерзких мирских грехах, о которых я сказал выше, и даже – в ереси и идолопоклонстве.

Воспользовавшись этим, король Франции Филипп IV приказал арестовать всех тамплиеров, во главе с их гроссмейстером Жаком Моле, и предать их суду. Папа Римский Климент V, от которого зависел Орден, поддержал короля Франции, и издал баллу на уничтожение Ордена тамплиеров. Тамплиеры всей Франции были арестованы, и подвергнуты страшным пыткам в застенках инквизиции. Их стали

сжигать на бесчисленных кострах инквизиции, под одобрительные возгласы народа.

223.

Барон Гольберд и баронесса Ejeny, взяв, сына Жана, прислугу и фамильные драгоценности, немедленно покинули Руан, сев на корабль, идущий в Кёнигсберг. Так они попали на родину барона – в страну Тевтонского ордена. Но и там барон Гольберд стал тяготиться своей службой. Тевтонский орден состоял в основном из немцев, и они не нашли ничего лучшего, в эти времена, как очищение своих рядов от чужеродцев. Но это претило изначальному рыцарскому уставу и духу. Да и скучно и нелепо было, для рыцаря и воина, заниматься столь неблаговидным делом. Вот тогда-то, он и обратил свой взор на Литву, которая прельщала его своей масштабной деятельностью, по расширению границ Литовского государства, но при этом – без диктата запретов на язык, веру и уклад жизни тех народов, которых Литовское государство брало под своё крыло.

И тогда, барон Гольберд, не долго думая, поступил на службу к Литовскому князю Наримунту. Сына же своего – Жана они оставили в Кёнигсберге, что потом сыграет роковую роль в судьбе отца и сына.

Барон был храбрый и умелый воин с характером, как и его доспехи – железным и холодным. Ему импонировала строгая воспитанность молодой жены. Но полюбил он её за другое – за скрытую внутри чертовинку. И он осознавал это. Но, осознавая, запрещал ей всякую, даже самую невинную вольность. Мало того, он заставил её носить, хоть и облегчённые, но самые настоящие воинские доспехи. И даже, любя её в постели, он позволял себе снять с неё лишь то, что было в районе бёдер её. И всё. Она же, смею утверждать я, не любила своего барона. Она лишь подчинялась женской судьбе своей и воле мужа, что и лежало в основе её воспитания, в русле правил, окружающей её среды, и в течении реки того времени.

 

И вновь засверкал бриллиант Мессира. И увидел Голицын, прямо перед собой, скачущих, на одетых в железо конях – супругов, тоже одетых в рыцарские доспехи, но хорошо хоть с открытыми лицами. И вся эта картина громыхала ледяным металлическим звуком – от

конских и человеческих доспехов. Этим же ледяным звоном сопровождалась и пастельная сцена, которую утепляли, разве что, её глаза, замиравшие в любопытстве своём.

 

• Вот так и проходили их редкие часы, проводимые вдвоём, в перерывах его бесконечной службы. Пока, наконец, он не покинул этот край, и не уехал надолго, сопровождая своего покровителя. – Резюмировал карлик своё предыдущее повествование. – А дело всё в том, - продолжил он, - что покровитель нашего барона, Наримунт-Глеб Гедиминович, смертельно рассорился с братом своим – Ольгердом, ставшим фактически государем Литвы. А надо сказать, что княжество Литовское было тогда довольно большим. В него входили и Киев, и Чернигов, и Минск. А Гедимин, отец их, жил в Вильне. И Наримунт, сам, желая править Литвою, стал искать помощи у татар. Потому и отправился в Орду, к хану Узбеку. Куда и последовал за ним барон Гольберд. Но вышло так, что они были задержаны в Орде, как пленники. И неизвестно сколь долго им пришлось бы там находиться, и какова бы вообще была их участь? Но в их злосчастную судьбу вмешался князь Московский Иван Данилович Калита, который в то самое время, тоже находился в Орде, и улаживал миром своё дело, с ханом Узбеком. Иван Калита, который со всею своею хитростью устремлён был ко всяческому умиротворению, выкупил

князя Наримунта и сопровождавшего его барона Гольберда. И получив от хана 50 тысяч воинов, с пятью ханскими темниками, Калита двинулся на Тверь, усмирять тамошнего князя Александра Михайловича, и прихватив с собой выкупленных им

– Наримунта и Гольберда. Так, наш герой, муж Ejeny попал в соучастники разгрома русских русскими, которые и опустошили своим походом города Кашин, Торжок и

 

224.

Тверь, истребив их жителей огнём и мечом, а оставшихся в живых отдав в неволю. Той же участи ожидал от них и Новгород. Но новгородцы откупились, дав послам ханским 2 000 рублей, и щедро одарив всех воевод Узбековых. Сам же Иван Калита получил от хана Узбека долгожданную грамоту на Великое княжение,

а заодно, и примирил сыновей Гедимина. Но сам Гедимин, умевший не воевать с Ордою, и не платить им никакой дани, был ещё хитрей: он взял под своё военное крыло Новгород, защищая город этот от Шведов. Туда-то, в Новгород и отослал Гедимин своего сына Наримунта. Новгородцы были довольны такой защитой, и дали Наримунту свои волости, как удел. И считался теперь Наримунт ещё и князем Ладожским и Карельским. Сюда-то - в Новгород, в 1328 году, и переселился, по долгу службы, барон Гольберд со своею женою баронессой Ejeny.

Новгородская жизнь была проще и вольней, чем та, которой жила баронесса досихпор. Истомившаяся в замужнем одиночестве многомесячного ожидания неизвестно чего, теперь Ejeny была готова открыться общению с новыми людьми. Она ходила в торговые лавки и ряды. С детским любопытством наблюдала быт

новгородцев. Она любовалась куполами церквей и соборов, и заходила туда, чтобы посмотреть службу. Внимательно прислушивалась к языку, и потихоньку перенимала и усваивала его. И даже стала знакомиться с русскими летописями. Горожане же, в свою очередь, приветливо смотрели на улыбчивую молодую женщину, но удивлялись её странному неженскому одеянию. И она стала понимать это их удивление, и просила мужа своего – разрешить ей поменять свой гардероб. Но тот был непреклонен, и запрещал ей даже думать об этом. Этот его запрет

огорчал её, и она стала всё больше и больше закрываться от него душой и сердцем своим. Но всё чаще и чаще она стала думать о другом – легендарном воине, ходившем, не так давно, по этой новгородской земле. О нём она слышала, ещё живя в Руане, а потом и в Кёнигсберге, как об их смертельном враге. Слышала о его невероятной храбрости в сражениях с немцами и шведами, и о его блестящих победах, особенно на Псковском озере, где и состоялось знаменитое «Ледовое

побоище». И хоть она его никогда не видела, да и не могла видеть, но он, почему-то, стал предметом её девичьих мечтаний. Звали этого легендарного воина – князем суздальским и московским Александром Ярославичем Невским.

Надо сказать, - пояснил Бэс, прервав предыдущую тему, - что до этого легендарного Александра, её девичьи грёзы были увлечены другим великим Александром – Македонским. Легенды о походах этого знаменитого полководца, приводили её юное сердце в восторг. Но больше всего щекотало её девичий ум и чувственную душу то, как был зачат – будущий всемирно-известный полководец. Как молодая царица Олимпиада, красота которой, поражала всех именитых мужей, никак не могла зачать наследника от мужа своего – царя Македонского Филиппа. И как исхитрился волхв Египетский – Нектонав - добиться её близости, явившись к ней в образе бога Амона, под личиною орла и с ногами льва.

Потом, когда появился на её горизонте барон, в качестве жениха, её девичьи грёзы о легендарных Александрах, несколько померкли. Тогда она подумала, что вот он – её рыцарь и воин, который заменит тех – легендарных. Но, выйдя за него замуж, поняла, что ошиблась. И теперь, когда она понемногу освоилась в языке и устной речи новгородцев, то, при каждом удобном случае, стала расспрашивать горожан о своём легендарном рыцаре. Но их ответы привели её в полное замешательство.

Одни называли его Великим, и описывали ей его неповторимые подвиги по защите их города от варваров и супостатов; другие же ругали его, на чём свет стоит, и похвалялись тем, что предки их всегда гнали этого князя из города своего поганой метлой, за его супостатство и покушение на их гражданские свободы. Но эти противоречия, с новой силой возбудили её прошлые грёзы о легендарном и

225.

Великом рыцаре. Она осознала, и поняла для себя, неоднозначную судьбу его. И теперь он не только был в её умозрительных грёзах, но он запал ей в душу.

• Ну, короче, Склифосовский! – не выдержал кот.

• Так, Седой, - вмешался Мессир, - ступай на кухню, и займись делом. Сидишь тут сопишь, как старый пёс над молодой косточкой..

• А чего он тянет кота за яйца! – раздухарился Седой.

Голицын засмеялся. Но Мессир рассердился ненашутку.

• Я кому сказал, - заскрипел зубами Князь тьмы.

• Слушаюсь, - недовольно фыркнул кот, и отправился за стойку, и скрылся там, за дверью.

• Простите, Бэс, - спокойно проговорил Мессир.

• Ничего, - снисходительно ответил тот, - я понимаю – дурное воспитание сказывается.

• Да. Продолжайте, пожалуйста, - вежливо попросил Мессир своего рассказчика.

• Да. Так, вот, - начал продолжение своего повествования Бэс. – На дворе стояла лютая снежная зима. Но день выдался солнечным, когда баронесса шла по улочкам

Новгорода, в тёплых зимних обновах в виде собольей шубы, куньей шапки и меховых чёботах на её ногах. Так она шла, сама не зная – куда, поскрипывая морозным снегом. Но вот, до её слуха стал долетать гул из людских голосов. Она двинулась на этот гул, который становился всё громче и отчётливей. Когда она вышла на площадь, то увидела огромную толпу людей, собравшихся там. В центре же этой толпы возвышался знакомый ей архиепископ Василий, а рядом с ним, не

знакомый ей вовсе – воин. Несмотря на мороз, воин тот был в шлеме и кольчуге. Борода и усы, на его мужественном красивом лице, были покрыты инеем. Он молчал, задумчиво и сурово глядя поверх толпы. Толпа же разгорячённо шумела, махая руками и шапками. Из отдельных истеричных выкриков этой толпы,

баронесса поняла то, что новгородцы гонят этого человека прочь из своего города. Архиепископ же Василий выступает посредником между этим воином и

разгневанной толпой горожан. Но вот, они оба исчезли в толпе. А затем, она обернулась, и увидела этого воина сидящим в конных санях, с наброшенной, на его могучие плечи, шубой. Протопали кони, промчались сани, а она стояла, глядя им в

след, а сердце её, от чего-то, бешено стучало. Баронесса не стала ни с кем, ни о чём разговаривать. Она испугалась, прежде всего, самою себя, и быстро перебирая ножками, пошла прочь с людной площади, в сторону своего дома. Их громадный деревянный дом находился на окраине купеческого квартала, и хорошо охранялся своей и здешней стражей. Когда же она свернула в свою улицу, то увидела, как от их дома поскакали незнакомые ей всадники, а за ними, те самые сани, но уже без седока, а только с кучером, на облучке. Пустые сани помчались прочь, а баронесса замедлила свой шаг. И чем ближе она подходила к своему дому, тем медленней становились её шаги. Наконец, она вошла в дом, где в прихожей принял её верхнюю одежду слуга. Она хотела о чём-то спросить его, но спрашивать не стала.

Тогда слуга отворил перед ней двери в залу, она вошла туда, увидела гостя, того самого воина, с площади, и двери закрылись за ней. Он стоял у окна, и смотрел в это окно, всё тем же, как и на площади, задумчивым взглядом. Он даже не снял с головы свой металлический шлем, из-под которого свисала бармица. Причём, эта железная сетка закрывала всю его голову, шею и даже рот и горло, спускаясь до

самой груди, сливаяся с такою же стальной кольчугой. Так что, баронесса не могла даже разглядеть толком его профиль. И в это время, из своей комнаты вышел барон, загремев своими доспехами, и хлопнув тяжёлой дверью. Гость оглянулся, и повернулся в его сторону. Но взгляд его остановился на внезапно выросшей, у входных дверей, женщине. «Это моя жена»- пояснил ему Гольберд. Тот снял шлем

226.

со своей головы, и чуть наклонил голову. «А это – тот самый князь Тверской, - представляя ей гостя, сказал барон, - Александр Михайлович, который пожёг Шевкала, наместника хана Узбека в Твери, и побил всё его войско. А потом, войско князя побил теперь уже Великий князь Московский - Иван Калита, с которым-то мы и пришли сюда. Теперь наш князь в бегах – во Пскове. А Новгород принять его не хочет» - закончил своё холодное представление барон.

Конечно, язык ваш был тогда несколько другим, - пояснил Бэс Голицыну, - но если я буду озвучивать их речь на том языке, вы ни черта не поймёте. Тем более, что барон говорил очень ломано и со своим акцентом. Впрочем, как и баронесса.

- Ладно, Бэс, не умничайте, - вставил своё слово Мессир, - продолжайте.

• Продолжаю, - пробулькал Бэс, не сводя своего глаза с переносицы Голицына. – И баронесса, откланявшись гостю, ушла в свою комнату, плотно затворив за собою

массивную дверь. Она села на свою постель, и подумала: «Авва Отче! Так, вот кто он есть!» Она достаточно хорошо знала все злоключения, произошедшие с князем

Тверским. Муж рассказывал, да и люди вокруг – много о том говорили. Так же, она знала, что во Пскове скрываются его родные, его дети и жена – княгиня Анастасия.

В груди у баронессы вспыхнул огонь. Сердце её, казалось, подпрыгивало, и готово было вырваться наружу. Такое состояние её души – ей было ещё незнакомо, хотя возраст баронессы был уже на самом пике женского расцвета, после которого, по тем временам, сразу наступала – старость. И она снова испугалась сому себя, но этот её – новый испуг, был каким-то радостным, приподнятым. Теперь и лицо её вспыхнуло пламенем. Но она никак и никуда не двигалась. А только сидела, уперев руки свои в край постели, и крепко сжимая пальцами эти самые края постели. Так она долго сидела, пока в комнату не постучала слуга, и не позвала её к столу. Тогда, она поднялась, прошлась по своей комнате, подобрала волосы на голове под исподнюю шапочку с длинными висячими ушками, и вышла в залу. Там, за накрытым столом, друг против друга сидели – князь и барон. Ejeny заняла своё место на лавке, где сидел её муж. Омыла руки в чаше. Отерла их полотенцем. И

сложив руки у груди, тихо произнесла молитву. Слуга налил всем по чарке пьяного мёду, и вышел за дверь. Барон же сказал: «Князь на время остановится в нашем доме. Здесь ему будет безопасней. Авось, дело его как-нибудь решится». Он поднял

свою чару и добавил: «За твоё здоровье, князь». Все подняли свои чарки, сдвинули их, как и полагалось на Руси, и выпили до дна. Тогда, стали кушать, чем Бог послал. Ели они долго, потому что – неспеша. Слуга ещё наливал им по чарке, и гость говорил ответное слово благодарности. Молодое лицо баронессы зарозовело, щёки её разрумянились, и несколько осмелев, она стала изредка поглядывать на князя, поднимая свои глаза на него. Лицо князя стало тоже румяным, серо-голубые глаза его блестели, но при этом, они не были веселы.

 

В это время, засверкал бриллиант Мессира, отразившись огнём своим, в мутном глазе карлика, и в глазах Голицына.

И увидел Голицын всё воочию, как будто сам сидел в доме том, но чуть в стороне от дубового стола. Он видел, как закованная в свою стальную одежду стального же цвета, улыбающаяся баронесса, с горящими голубыми глазами, молча поднялась из-за стола, вышла на свободное пространство комнаты. Сняла с ног своих меховые чёботы,

демонстративно отбросив их в сторону. И слегка приподняв подол платья, чуть выше щиколоток, стала танцевать, перед сидящими в изумлении, мужчинами, позвякивая

металлическими лепестками защитной чуги, надетой поверх её платья, свисающей до колен; и мурлыча себе под нос какую-то незамысловатую мелодию. Движения её танца были по северному скупы. Но её ножки, в лиловых чулках, были так юрки и

 

227.

выразительны, что от них трудно было оторваться. Но самое интересное, что эти ножки, необъяснимо почему, всё больше и больше разжигали в Голицыне желание. И уж совсем

потрясён был Голицын после танца, когда запыхавшаяся танцовщица села на свободную скамью, у стены, поставив ступни ног на носки, уперев их в пол, при этом высоко подняв пятки, и поглаживая икры ног руками. Подъём ног её, взятых карликом крупным планом – вот, что добило Голицына! Он стал ощупывать свои карманы, ища сигареты, чтобы закурить, но сигарет не было.

А картина та продолжалась. И была там невинная улыбка баронессы, и быстрый горящий взгляд её, брошенный на обоих рыцарей. И их недоуменная сконфуженная переглядка

друг с другом. И её быстрые ножки, засеменившие в свою комнату. И она, метущаяся по комнате, от стены к стене и из угла в угол.

А потом, была ночь, и приходил в её комнату муж её. И называл он её: блудницей. А она, лёжа на спине, в своей постели, в платье, в доспехах своей чуги и чулках, согнув ноги в коленях, смотрела на него в упор, и не мигая. И распалялся он, и бросался на неё, и таранил невидимую крепость её. И уходил, громыхая своими доспехами. И по уходу его, стояли в туманно-голубых глазах её – слёзы.

 

• Утром следующего дня, - продолжил свой устный рассказ карлик, - Ejeny, вытребовав у мужа своего русскую деньгу, отправилась в торговые ряды, решив

побаловать себя всевозможными женскими мелочами, в виде помад, румян, белил и всего такого. И вот, когда она переходила ту самую «Вечевую площадь», где она вчера впервые увидела князя Тверского, её обогнал, на своём белом коне, Мурза-Ага – наместник Золотой Орды в новгородской земле. Они знали друг друга по княжеским пирам.

 

Сверкнул белый огонь бриллианта. И глазам Голицына стало больно от яркого белого снега, покрывшего всё видимое пространство древнего Новгорода. По площади, окаймлённой высоченными сугробами, действительно шла баронесса, в своей собольей

шубе и куньей шапке, под которой белело её маленькое утончённое личико. Теперь же, на этой площади, вместо орущей толпы взрослого люда, мальчишки играли в войну, возведя

высокую снежно-ледяную крепость. Баронесса приостановилась, наблюдая их игру, и любуясь ледяной крепостью. Её тут же заметил один из мальчишек, треух, которого был сбит набок, и чудом удерживался на его взмокшей голове. И он, запыхавшись, выкрикнул:

• Тётенька баронка! Иди с нами играть! Ливонкой будешь! Крепость держать будешь! Смотри, какая красивая крепость! И глаголешь ты похоже. А мы тебя снежками! А?!

• Вокруг вас война идёт! – закричала ему в ответ баронесса. – Сплошь война! Без конца и края! И вы войну затеяли! Что, больше играть не во что?!

• А во что же ты играть хочешь?! – удивлённо выкрикнул мальчишка.

• Я? Я в любовь играть хочу, - зачем- то выпалила она лупоглазому мальчишке. И тут же добавила, - танцам учиться надо. Манерам рыцарским.

Но, в это время, к ней возвращался, обогнавший её, на своём белом коне, всадник, весь в мехах и с плёткой в руке. Конь под ним был лихой, с красной попоной и позолоченной сбруей. От разгорячённых конских ноздрей исходили клубы пара.

• Кто сторону хана в игре держит, - кричал он мальчишкам, - тому серебра мало-мало дам?!

• Я-а-а! – закричали мальчишки, воздев руки кверху, и окружая всадника.

• Ха, ха, ха! – весело засмеялся наездник, - все подняли – неправду сказали. Никому не дам.

Мальчишки загалдели, заспорили между собой, постепенно уходя к своей крепости, и возвращаясь к игре своей.

228.

• Здравствуй, красавица баронесса, - приветствовал разрумянившуюся лицом женщину, гарцующий наездник.

• А-а, Мурза-Ага?! Здравствуйте, коли, не шутите, - игриво ответила она, задрав на него голову, и придерживая рукой свою шапку.

• Зачем шутить? Мурза-Ага шутить не любит. Мурза-Ага баронессу любит.

• Не любит Мурза-Ага баронессу, - продолжала она свою игру.

• Почему так думаешь? – обиделся верховой.

• Подарить зеркало большое обещал Мурза-Ага, - укорила она его.

• Некада, видишь. Князя у Нова города нет. Город без головы – плохо. Вот, снова еду рядить, - оправдывался он, - и мужик твой должен быть там. А зеркало будет.

Будешь Мурза-Ага любить – всё будет! - воскликнул он. И тут же, слегка наклонясь в её сторону, прибавил, - а русского князя не надо привечать. Русский –

шайтан. Слово не держит. Друг друга продаёт. И тебя продаст. А Мурза-Ага преданно любить будет баронессу!

И с гиканьем, щёлкнув коня плёткой, он помчался прочь, осыпав её снежным фейерверком брызнувшим из под копыт, ринувшегося вскачь коня.

Ejeny вскрикнула. Потом захохотала, словно колокольчик прозвенел. И отряхивая шубу от снега, продолжила свой путь.

Но вот, она вернулась домой. Бросила шубу с шапкой прислуге на руки. Поправила сумку, с деньгами и покупками, висящую через плечо и украшенную драгоценными

камнями. И вошла в залу. Там, за голым столом, одиноко сидел князь Александр Михайлович. Был он, всё в той же кольчуге, но с отстёгнутой бармицей. А на столе перед ним был шлем, шишак, которого, он, в задумчивости, поглаживал своими огромными

богатырскими руками. С пояса на лавку свисала его сабля, в посеребрённых ножнах. Он глянул на вошедшую баронессу, встал, погромыхивая железом, и поклонился ей. Так, они стояли друг против друга, какие-то мгновения, встретившись глазами. Она отпустила ушки нижней шапочки, что была мышиного цвета, и усыпана жемчугами; медленно

опустилась на скамью, стоящую тут же при входе, на которую она присаживалась давеча, после танца. Начала снимать со своих ног лохматую обувь, не отрывая своих

помутившихся глаз от княжеского взгляда. Скамья под ней была довольно широкой, и, оставшись в своих лиловых чулках, она подобрала ступни ног под себя, на лавку. Совершенно растерявшийся богатырь, не знал – куда ему девать глаза свои? Но никуда он их деть не мог, как только оставить их на этой необычной, странной женщине. А у этой странной женщины, передний подол платья вдруг, невзначай, упал с её колен к бёдрам, а задний подол – опустился ниже скамьи, приоткрыв тем самым, великую тайну, одетую в чужеземную, невиданную им доселе, нижнюю одёжу. И ему ничего не оставалось делать, как поднести кисть своей правой руки, к носу, и указательным пальцем, на котором красовался серебряный перстень, поправить свои усы. Тогда она подскочила с места, пробежала, семеня ножками своими, вокруг дубового стола, глянула, зачем-то в окно, звонко засмеялась, и юркнула в свою комнату.

 

• Это моя! работа, - довольно пробулькал Бэс, сняв картинку своей шершавой щупальцей-рукой.

• То есть? – не поняв, тихо спросил Голицын.

• Это я ей навил поведение сие, - сказочно пояснил он.

• А зачем? – поинтересовался Голицын.

• А зачем же ей мучиться, коли ОН, её такою СОЗДАЛ, - убедительно констатировал карлик, подведя свой мутный глаз к небу.

 

Голицын повернул голову, и посмотрел на Мессира. Тот сидел, как ни в чем не бывало, и смотрел перед собой, куда-то вдаль.

229.

• Но в чём дело, Бэс? Продолжайте, - вальяжно отозвался Мессир.

• Извольте, - чуть наклонив голову, согласился рассказчик. – В тот день, барон Гольберд долго не возвращался домой. Его с нетерпением ждал князь Александр Михайлович, с вестями о судьбе своей. Его ждала прислуга, не зная, что делать с обедом? Наконец, его ждала баронесса, перепробовавшая все свои купленные цацки, на лице своём. И боявшаяся самою себя, и еле сдерживавшая себя от выхода из своей комнаты

Хозяин вернулся домой, когда за окном уже наступали зимние сумерки.

Баронессу позвали к столу. Она вышла в зал, который скупо освещали горевшие свечи. Сели за стол в том же порядке, в каком вчера обедали. Слуга также налил по чарки мёда, и удалился. Хозяин сказал слово заздравное, и все, трое, выпили. Стали есть. Ели молча. Баронесса почувствовала тяжёлую тишину, царившую за столом.

 

Веер тёмно-красных лучей воссиял перед глазами Голицына. И вновь он очутился рядом с обеденным столом в доме барона.

И среди тяжёлой тишины нависшей над столом прорезался голос баронессы:

• А почему вы, барон, представляя мне князя, не назвали его полный титул, упустив слово – Великий?

Барон чуть было не подавился, и долго проглатывал комок, застрявшей в горле пищи.

А Великий князь еле заметно улыбнулся.

Наконец, барон проглотил застрявшую пищу, запив её водой из серебряного кубка, и сказал:

• Но я же представлял вам Великого князя не в официальном собрании.

• А женщина – больше чем ваши собрания, - с вызовом произнесла баронесса.

И видно было, что ни князь, ни сам барон – никак не ожидали таких слов и такого тона, от молодой женщины, сидевшей с ними за одним столом. Дело в том, что статус женщины

на родине баронессы и здесь – был разным. Но мужчины промолчали и лишь, переглянувшись, улыбнулись.

• И что же решило ваше собрание? - спросила она у барона, никак не унимаясь.

• Великому князю надо ехать к хану в Орду, и просить о прощении своём, - сухо ответил тот.

• Ехать в Орду?! – возмутилась она. И в возмущении этом слышался явный страх за князя.

Князь посмотрел на неё изумлёнными глазами. Барон же, в свою очередь, посмотрел на князя. А она – на них обоих.

• Другого пути у Великого князя Тверского – нет, - собравшись, выговорил барон так, что все сомнения, на этот счёт, должны быть исключены.

Снова повисла тяжёлая пауза.

• Слушайте, князь, на что вам было связываться с этим Шевкалом?! – снова возмутилась она, но теперь – по отношению к князю, но, не глядя на него, а упершись глазами в стол прямо перед собой, и не мигая.

• Он хотел посягнуть на мою веру и на веру моего народа, - стальным голосом сказал князь.

• Вы снова неправы, - тут же возразил ему барон, - вас коварно обманули. Но кто – вы не желаете говорить.

• Так. Я всё поняла, - твёрдо сказала баронесса, - сейчас, князю надо ехать в Литву.

• Зачем ему в Литву, - пытался остановить её рассуждения барон.

• Потому что - так! – ехать в Орду нельзя, - снова твёрдо сказала баронесса, - в Орде надо подготовить почву благоприятную для князя.

• Может быть, - резко прервал её барон, - но это дело теперь самого князя.

Наступила тишина.

230.

Вошёл слуга, и, наполнив чарки, вышел вон.

 

• Да, но у меня в Литве, кроме вдовы моего брата Дмитрия, которого, к слову сказать, убили в Орде, как и отца моего Михаила, больше никого нет, - в злой задумчивости проговорил князь.

• Ха! – радостно воскликнула баронесса. – Вам что, мало того, что ваша невестка Мария Гедиминовна – Великая княгиня Литовская?! – она подскочила со своего места, и засеменила ножками по комнате. – Где она теперь живёт? - наступательно поинтересовалась она у князя.

• В Вильне, при своём отце. Потому что – и во Пскове, и в Твери ей находиться теперь – опасно. Да и мне во Псков больше дороги нет, - посетовал князь, - я не могу подвергать опасности своих детей и родичей.

• Но и здесь, вам, князь, больше оставаться нельзя, - констатировал барон. – Мурза-Ага знает, что вы у меня остановились.

Баронесса вспомнила свою утреннюю встречу с Мурзой-Ага, но промолчала.

И снова наступила нехорошая тишина. После которой, князь поднял свою чару, и сказал:

• Что ж, давайте, выпьем мне на стремя.

Баронесса вернулась к столу, на своё место, и взяла в руки свою чарку.

Они молча сдвинули свои чары, и выпили.

• Когда же вы думаете ехать? – слабым голоском спросила Ejeny.

• Перед рассветом двинусь в путь, - просто ответил князь.

 

Опять наступило неловкое молчание. И слышно было, как в морозном воздухе звонили церковные колокола к Вечерне. Князь встал и перекрестился. И каждый, по-своему, произнёс молитву, про себя.

 

• Скажите, князь, - тихо спросила она, - как погиб в Орде ваш брат Дмитрий – прозванием «Грозные очи»?

Но тут, поднялся со своего места барон, и, с холодным металлом в голосе, сказал:

• Я устал. Мне надо отдыхать. Вам тоже, князь. Дорога ваша ранняя и нелёгкая.

И откланявшись, барон ушёл в свою комнату, громыхая железными доспехами.

• А я, жду вашего ответа, князь, - сказала баронесса, оставаясь сидеть за столом, и в упор, смотря, на стоящего перед столом князя, на лице которого играли отражения свечного пламени.

• Дмитрий прибыл в Орду по делам своего Великого княжения, и увидел там главного заговорщика на убийство отца нашего – Великого князя Михаила Ярославича. И его молодое пылкое сердце не могло перенести этой встречи. Он вынул меч свой и поразил им коварного убийцу – Георгия Данииловича, Великого князя Московского.

И баронесса увидела, как глаза Великого князя загорелись яростным, но благородным огнём. Она как-то странно заёрзала, сидя на своём месте, и схватясь руками за края лавки. Но тут же спросила его:

• А как же был убит ваш отец, милый князь? И как его могли оболгать?

• О, баронесса, это очень длинная, грязная и кровавая история, - поморщившись лицом, ответил он.

• Но я хочу её знать. Я хочу помочь вам, князь, - не сдавалась она.

Он внимательно посмотрел в её глаза. Вышел из-за стола. Подошёл к окну, глянул в него. И отойдя чуть в сторону от окна, повернулся лицом к баронессе.

• Между моим отцом и князем Георгием, как только он стал княжить на Москве, началась бесконечная война – за право старшинства среди удельных князей

 

231.

русских. Грамоту на Великое княжение давал отцу моему - хан Тохта. Но он умер. А на ханское место заступил, тогда ещё юный, сын его – Узбек. И тогда, Георгий

стал часто ездить в Орду, и, даже, подолгу жить там. Он одаривал юного хана дорогими подарками, сопровождая это грязными наветами на отца моего. Но

сколько ни проверял хан эти наветы, все они не оправдывались. Пока, наконец, Георгий не женился на любимой сестре хана – Агафне.

• Имя-то русское, - удивилась баронесса.

• Да, это имя она получила уже в крещении, - уточнил князь. – А, вскоре, Агафня эта умерла. Да умерла-то не где-нибудь, а в Твери. Вот, тогда-то, князь Георгий Даниилович, сговорившись с послом ханским – Кавгадыем, пустили слух, что сестру Узбекову отравил мой отец. А к этой коварной выдумке они ещё много чего прибавили, приехав в Орду – к уху Узбекову. И отец мой был вызван к хану. И, в конце концов, он отправился по этому вызову.

Князь тяжело вздохнул. Перевёл дух. И продолжил:

• Отец нашёл хана у моря Сурожского, при устье Дона. И хан сказал вельможам своим, чтобы рассудили отца моего с князем Георгием, и решили – кто из них достоин наказания. А судил-рядил их, никто иной, как этот же – Кавгадый. И

присудили вину отцу моему. И заковали его в цепи. И наложили ему на шею тяжёлую колодку. И разделили между собою все дорогие одежды княжеские. Но

надо было ещё ждать слова ханского. А Узбек ехал тогда на ловлю к берегам Терека, со всем своим войском. Вся Орда тронулась в путь, а за ней повлекли и отца моего. Много раз, за весь этот путь, верные слуги предлагали отцу бежать,

подготовив к тому и коней, и всё необходимое. Но он отвечал им: «Я никогда не знал постыдного бегства. Уповаю на Господа».

 

Князь замолчал. Подошёл к лавке, взял со стола серебряный кубок, и отпил воды из него.

И увидела баронесса, как блеснули слёзы в глазах его. Она вдруг схватилась рукой за свой кубок, и тоже отпила воды.

• Орда находилась уже далеко за Тереком и горами Черкасскими, близ Врат Железных. Отца же держали на площади, в шатре. И вот, выехали на площадь эту – Георгий и Кавгадый. И сойдя с коней своих, отрядили убийц – совершить беззаконие. Великий князь Михаил Ярославич был в шатре один, и молился. Злодеи повергли его на землю, долго мучили, били пятами. А один из них, именем – Романец – христианской веры, стало быть, вонзил ему нож в рёбра, и вырезал сердце.

И князь умолк.

А баронесса, поднялась, подошла к князю, и, взяв его за руку, увлекла его в затемнённый угол залы. Затем, легонько обняв его шею руками, и поднявшись на носочки, нежно поцеловала его в щёку. И тихо прошептала строфу из «Песни Песней» царя Соломона:

• «Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасёшь ты? где отдыхаешь в полдень? К чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих?». Я помогу вам, князь.

И вспорхнув, как бабочка, она бесшумно скрылась за дверью своей комнаты.

 

• Пришла ночь, - услышал Голицын голос карлика, - Ejeny лежала в своей постели с открытыми глазами. Она, с замиранием сердца, прислушивалась к тишине – не

раздадутся ли шаги князя. А вдруг она услышит его шаги? И откроет он её дверь, и войдёт, что тогда? И тогда, я заставил её прикрыть глаза, - таинственно заклокотал Бэс, - и увидеть и прочувствовать то, что билось в её далёком подсознании в эту минуту, и никак не могло пробиться в её сознание. Смотрите.

 

232.

И увидел Голицын, как из тьмы появилось еле освещённое милое лицо баронессы, лежащей в постели. Оно приближалось, и становилось всё крупней, и всё чётче. А сквозь

её лицо, входил в комнату, и приближался к её постели, князь. Его рука, с серебреным перстнем на указательном пальце, касалась её щеки, гладила её волосы на голове.

И тут, Голицын увидел пёстрые змейки, забегавшие по её личику.

 

• Что это? – спросил он карлика шёпотом.

• Эти живые жилки указывают на то, что её лицо очень живо почувствовало на себе приближение его горячих губ, - тихо пояснил тот.

Веки её, со слегка загнутыми вверх ресничками, задрожали. Прозрачный силуэт князя склонился над ней, и пёстрые змейки – все сбежались к приоткрывшимся губам её.

• Послушайте, Мессир, - зашептал Голицын, - да ведь она же, как две капли…

• Тихо, - тут же прервал его Мессир, - смотрите, и всё.

И Голицын смотрел, и видел, как от лица её отделился такой же прозрачный силуэт её, как и князя, в полный рост, который выпорхнул из постели, и стал порхать по комнате. Но вот из силуэта более чётко вырисовалась она – Ejeny, в своём полурыцарском одеянии. Она взяла князя за руку, и усадила его на край своей постели, и стала красоваться перед ним, проводя ладошками рук по бюсту своему, по торсу, по бёдрам. Потом она стала танцевать перед ним, свой незатейливый танец, перебирая ножками по полу. И в танце этом, она расшнуровала, и сняла с себя свой панцирь, отбросив его прочь. Широкий подол её платья взлетал и кружился, гоняясь за её движениями. Потом взлетело и само платье,

отделившись от своей хозяйки. Оно полетело по комнате, и, в это время, в комнату вошёл силуэт её мужа, и платье её упало ему на руки. А сама баронесса осталась в тугом,

стального цвета, корсете, зашнурованном на спине её и в лиловых чулках, с белыми подвязками. А барон, отбросив платье, стал преследовать, летающую в танце баронессу,

но в руках у него оставалась лишь развязывающаяся шнуровка, да сам корсет. И теперь грудь её прикрывала, вольно свисающая белая кружевная завеска-бюстгальтер, да были

на играющих бёдрах её – белые трусики. И всё звучала её невнятная подпевка самой себе, вперемешку с её учащённым дыханием. И едва муж не поймал её. Но она ловко

увернулась от его рук, и как пушинка легла в большие сильные руки князя. И целовал её князь своими страстными обжигающими поцелуями. И гладил горячей ладонью своей руки - её, одетые в лиловые чулки, ноги. И ласкал своей тёмно-русой бородой её шею и грудь. А рядом стоял барон, и со слезами на глазах, наблюдал всю эту картину – упивающихся друг другом любовников.

И, лежащая в постели баронесса стала рвать на себе все шнуровки, и сбрасывать с себя одежды, освобождая из невыносимой тесноты тело своё. Пока не осталась вовсе обнажённой.

И сидела теперь обнажённая Ejeny на коленях у князя, как царица на троне, лицом к исходящему слезами мужу. И падал тот на колени перед ней, и ползал в её ногах, и целовал, целовал ей ноги, снизу доверху. И, как собачонка, преданно заглядывал в её глаза. А она, упоённо раскачиваясь на своём царском троне, смотрела в упор на него, получая щемящее душу наслаждение, от страданий исходящих от глаз его. А то вдруг бросала его, теряя из виду, и запрокинув голову, сорвав с неё замужнюю шапочку, мчалась куда-то, на лихом скакуне, распустив свои светло-золотистые волосы, задыхаясь от встречного ветра; смеясь, и плача от счастья прекрасных мгновений.

А по обнажённому, залоснившемуся испариной, телу, лежащей в постели баронессы, расползалось множество пёстрых змеек. Они устремлялись от самых кончиков её рук и ног, по лицу, по губам, по вздымающейся маленькой груди её, и волнами переливающемуся животу – туда – в кущу – в эпицентр её желаний. И когда все эти змейки слились туда, в один единый клубок, то она накрыла его ладонью своей вздрагивающей руки; вскрикнула, потом ещё вскрикнула, и всё погасло.

233.

• Так, - сказал, заёрзавший на своём месте, Голицын, - давайте выпьем по третьей, как полагается, да я пойду, покурю.

• Как покурю? – изумился Мессир, - а продолжение?

• Потом, - отрезал Голицын, - и сам разлил водку по стопкам.

• Маэстро, я прикажу, чтобы нам подали сигары, - предложил Мессир.

• Нет, - снова отрезал Голицын, - я хочу закурить «Приму», - и он поднял свою стопку. – Берите, - кивнул он, сидящим за столом, на их рюмки. – Кот! Седой, - позвал Голицын, но кот не отозвался. – Ну, давайте, - призвал он, Мессира и Бэса, послушно поднявших свои стопки.

И они выпили. И Голицын, понюхав бутерброд, откусил от него кусочек, и, жуя, удалился из салона кают-компании.

Голицын, зачем-то, вышел на палубу. Наверно, ему захотелось глотнуть свежего воздуха. И он глубоко вздохнул несколько раз, и огляделся вокруг. На воле был уже глубокий вечер. И корабль их, с включённым прожектором, освещающим путь, продолжал своё движение по Волго-Донскому судоходному каналу имени В.И.Ленина.

Когда же Голицын вошёл в свою каюту, то сначала не поверил своим глазам, потому что, оказавшийся здесь кот, делал примерно то же, что собирался делать, по зову своей взволнованной души, сам Голицын. Кот вытащил из шкафа свою заветную коробку, вывалил из неё всё трофейное нижнее бельё обманутых и задуренных им женщин. И теперь сидел среди этого белья, и что-то там вынюхивал. Фрак на нём вздыбился, а

бабочка торчала сбоку, под ухом. Отойдя от шока неожиданного совпадения желаний, Голицын, не подав вида, прошёл в другую комнату, достал из своей сумки красную пачку сигарет, и закурил, глубоко затягиваясь едким дымом «Примы». И вдруг Голицын

почувствовал, что в его грудь вонзился острый нож ревности, возбудивший собою злобу на этого хамского кота. Он вернулся в первую комнату, и подбоченясь левой рукой, стал наблюдать за действиями кота. Тот обнюхивал отдельные предметы белья, видимо отыскивая пары, возвращая лифчикам их трусики и наоборот. Найденные же пары он

связывал, как пучки зелени на базаре, и раскладывал их по кучкам. Голицын же, среди этого множества, искал глазами - то белое с золотистыми разводами, бельё блондинки,

которую называли Александрой. Это бельё он не мог спутать ни с каким другим, хоть и не обладал таким нюхом, каким обладало это хамское мурло, сидящее теперь у его ног, как у себя дома. И тут, Голицын увидел эти трусики, разглядел лифчик, а за ним и поясок. Тогда, он изловчился, и, чтобы не дать коту взяться за них его грязными лапами, быстро подобрал – и то, и другое, и третье.

• Куда-а?! – встрепенулся кот, и засучил передними лапами, пытаясь перегородить путь к своему добру.

• На кудыкину гать, гусей пугать, - ответил ему Голицын, не вынимая сигарету изо рта, и уходя в другую комнату.

• Н-нет, это принципиально! – заорал кот, вставая на задние лапы, и суча поднятыми передними лапами.

• Обойдёшься. Это моё бельё, - отвечал ему Голицын, пряча сувенир под подушку.

• Я знаю – это подарок от моей принцессы, - не отставал от него кот.

• Ошибаешься. Это подарок – от моей! принцессы, - отбивался от него Голицын.

• Какое варварство, - проурчал кот, захлёбываясь от обиды несправедливости.

• Тебе что, мало тех шмоток?! – обернулся на него Голицын, указывая рукой в сторону шкафа.

• Нет, это принципиально! – снова заорал кот.

• Принципиально – я сейчас выброшу всё из своей каюты! – пригрозил пассажир.

• Ладно, - тут же согласился кот, - будем цивилизованными людьми. Ты мне – я тебе. Пользуйся. Но и мне не мешай. У меня тоже есть свои прихоти. Я там всё разберу,

 

234.

сложу снова в коробку, и спрячу обратно, - сказал по-хозяйски кот, - но ты никому ни слова. Лады?

• Лады, лады, - согласился с ним Голицын. – Только ты быстрей заканчивай, а-то, я спать хочу.

• Кончаю, кончаю, - многозначительно промурлыкал Седой, и вернулся к своему беспокойному делу.

 

Голицын же сидел на краю своей койки, закурив новую сигарету, и напряжённо ждал. Он ни о чём не мог думать в данную минуту, а только курил, бессмысленно глядя в темноту иллюминатора, и ждал.

Кот недолго колдовал. Вскоре послышалось его кряхтение и сап, от усилия задвигаемой им, в дальний угол шкафа, драгоценной коробки. Наконец, чмокнули присоски дверей шкафа, и в проёме показался, измученный работой кот.

• Адьё, - сказал кот, и поправил бабочку, вернув её на место.

• Адьё, адьё, - попрощался с ним Голицын, - и скажи там, чтобы меня не беспокоили, - попросил он кота.

• Всенепременно скажу, - уверил он своего сообщника по общему делу одной маленькой невинной тайны. – Спокойной ночи, - ехидно прибавил он, уже скрывшись с глаз Голицына. И слышно было, как он закрыл за собой двери.

 

Голицын подождал ещё немного. Потом пошёл, и защёлкнул замок на входных дверях. Вернувшись, он сел на койку, и достал из-под подушки бельё принцессы. Разложил его на койке. Потом, осторожно и с любовью, стал поочерёдно брать предмет за предметом,

чутко вдыхать носом их тонкие запахи, нежно поглаживать горячей ладонью, ощущая подушечками пальцев всю прелесть энергетики гуттаперчевой блондинки, сохранившейся в этом белье. Поразило Голицына и то, что оно было ещё свежо и влажно, и не смешано с

чужими запахами. Оно благоухало тонким ароматом тех самых духов, какими была помазана она. Голицын хорошо помнил тот её запах, который он вдохнул в себя, когда держал её на руках свих, посреди зала ресторана. И когда, не удержавшись, коснулся её

лба, своими губами. И теперь, из бесконечной тьмы его памяти, выплыла, и живо предстала перед глазами его - танцующая женщина та. И её быстрые живые ножки, и неописуемо эротичный подъём этих ножек, и павшие ниц, к тому соблазнительному подъёму, золотистые чулки её; и её тонкое светлое лицо, с обнажённым нервом. И виновато-весёлые глаза. И смущённая улыбка. Потом, из той же тьмы, выплыла другая женщина – в лиловых чулках на юрких танцующих ножках, с вздрагивающими на них белыми подвязками. И лицо её, и светлые волосы. И туманно-голубые глаза. И лица этих двух женщин из разных времён и эпох, совпали, соединились, стали одним целым. Но там был муж. Там был князь. И была она, с запрокинутым к небу, готовым разреветься от счастья, лицом.

И в сердце Голицына, с новой силой, вошло острое лезвие ревности. Он отбросил бельё прочь! Встал. Закурил. Вышел на палубу. Подошёл к правому борту яхты. И вдруг ощутил непомерно вольный простор, этой, дышащей свежим вольным воздухом, ночи, что царила вокруг. Небо было полно звёзд. И была там, всё ещё полная, царственно сияющая, луна. Голицын прошёл в нос корабля, желая увидеть боцмана. Тот был, как всегда, на своём посту, и штурвалил.

• Где это мы, боцман? Что за ширь такая? – громко спросил Голицын.

• Это Волга-матушка, сынок, - широко ответил боцман. – С рассветом будем на месте.

 

 

 

235.

• Понятно, - проговорил Голицын, всматриваясь во тьму ночи. Но увидел он только блеск водной глади: впереди яхты, освещенную светом прожектора, а сбоку – высвеченную лунной полоской.

Голицын посмотрел наверх – паруса фрегата были полны вольного ветра . И он вспомнил о своей ревностной боли, и снова ощутил её физически. И вот тут-то, Голицын вдруг понял всю затею Мессира, с историей поведанной карликом. «Князь тьмы не захотел мне открывать карты блондинки из ресторана, впрямую» - высказал себе свою догадку Голицын. «Значит, у неё там, какой-то муж, какой-то князь!» Тогда он развернулся, и зашагал в свою каюту. В каюте же, он сгрёб руками нежные предметы от принцессы. Вышел с ними на палубу, к правому борту, и по очереди, с широким размахом руки, стал бросать их за борт. Он бросал, и с надрывом кричал слова из знаменитой песни:

«Волга, волга, мать родная,

Волга, русская река,

Не видала ты подарка

От донского казака!»

И провожал он взглядом своим, уплывающие вдаль, и пропадающие там – в лунной ночи – белые воздушно лёгкие пятнышки, хранящие в себе эфирную память о странной, кружащейся в танце, принцессе. И вспомнились ему те огни, уплывающего вдаль теплохода, и тихие далёкие звуки той песни: «И проснусь я в мире невозможном, где-то между будущим и прошлым. В мире, где девчонкою босой, у прибоя бегает Ассоль, бегает смешная озорная ничего о парусе не зная…»

Потом он развернулся, снова зашагал в свою каюту, открыл шкаф, вытащил заветную коробушку кота, вернулся на то же место, у правого борта, вывалил содержимое коробки за борт, а за тем, и саму коробку».

@ @ @

 

Виталий улыбнулся, отведя глаза свои от монитора компьютера, и покачал головой: «Это ж надо» - сказал он самому себе, и хмыкнул. Он закурил. Прошёл на кухню,

поставил чайник на огонь. Из чашки он выгреб, и выбросил старую заварку. Помыл блюдце и чашку, под краном. И насыпал в чашку новой заварки крупно листового чая.

Открыл окно, и перепугался! В небе, где-то прямо над его головой, страшно и надрывно ревел взлетающий ТУ! Виталий аж пригнулся, быстро глянув на небо. Но всё небо было белое от сплошной пелены облаков. А самолёт всё ревел, и ревел! Виталий ничего не

понимал, потому что таким макаром, чтобы прямо над окном, они никогда не взлетали. И он бешено искал глазами по небу. И, ровным счётом, ничего не видел. Но, слава Богу,

звук стал стихать, стихать, пока совсем не стих. «Странно!» - сказал он вслух. И докурив, закрыл окно, и стал заваривать чай.

Но тут, он обратил внимание, что по радио - Ростов передавал вечерние новости. Виталий прислушался. «Интересно, скажут что-нибудь о «Баронессе»?» - подумал он. И сказали, прямо в самом начале, что у сухогруза «Морская Баронесса», видимо отказал двигатель, и он потерял управление. И что он пробил – толи саму плотину, толи шлюзовые ворота. Но точно известно, что суда пойдут по Дону не раньше, чем через две недели, и что потом, придётся продлить навигацию зимнего периода. И подтвердили предполагаемый убыток в 50 миллионов рублей. Всё это сообщение Виталий воспринял, как должное. И даже, удивился самому себе, что никакая фибра его души и сознания его, не шевельнулась. Он только подумал: «Вода, небось, упала до самого Водохранилища? Да и его пополнять придётся». И он спокойной твёрдой рукой взял со стола чашку с чаем, прошёл в свою комнату, сел к компьютеру, и продолжил чтение своего романа.

 

13.

«МАМАЕВ КУРГАН».

236.

@ @ @

«Освободившись от вещественных доказательств заряжённых жуткой энергетикой самых разных женских натур и запахами их тел; доказательств первого вечера проведённого с этой странной, мягко говоря, компанией, Голицын отправился обратно в свою каюту. Но, проходя мимо каюты Мессира, он заметил, что двери её приоткрыты. Он хотел прикрыть их, но, почему-то, наоборот, открыл их, и осторожно вошёл в каюту капитана. В глаза ему тут же бросились две его красные папки с пьесами, лежащие на столике, а рядом записка. Голицын прочитал: «Маэстро, спасибо за пьесы. Можете их забрать. С уважением, мессир Вельзевул [Мефистофель, Воланд и т.д. и т.п.]» Голицын осмотрелся – никого. Прошёл в другую комнату – никого. Заглянул в шкаф – все, знакомые ему, костюмы Мессира были на месте. Голицын хотел сложить, и забрать с собой записку. Но как только он взял её в руки – она вспыхнула, и тут же сгорела дотла,

ничуть не опалив ему пальцев, и не оставив даже пепла. Тогда он взял свои красные папки, и вышел из капитанской каюты.

Войдя же в свою каюту, он вдруг почувствовал – как он дико устал за эти дни своего путешествия, в компании Мессира. Он бросил папки на стол, разделся, снял, стряхнул покрывало своей постели, и, отбросив его в сторону, нырнул под одеяло. И как только он коснулся головой подушки – так сразу и уснул, даже не успев ни о чём подумать.

 

Разбудил же его голос боцмана Дули.

• Долго спите, молодой человек, - громко и бодро говорил он, - даже я уже выспался, а вы всё спите. Непорядок!

• А сколько время, - хрипло спросил Голицын.

• Десять ноль, ноль утра, - так же бодро ответил боцман. – Умывайтесь, одевайтесь и в путь!

• В какой путь? – с ужасом спросил Голицын.

• На Мамаев курган пойдём – защитников Сталинграда помянём.

• А-а, да, да, - ответил Голицын, врубаясь в ситуацию. – Да. Я сейчас.

Боцман собрался уже выйти, но остановился, обернулся на Голицына и тихо сказал:

• Я вот, что хочу спросить: вы наверняка были на Каракубе, и кто-то там, из бывших заключённых, поведал вам свою историю. Не могли бы вы назвать его фамилию?

• А зачем? – глухо спросил Голицын

• Мне это интересно. Может, я знаю этого человека, - с теплотой в голосе проговорил боцман.

Голицын назвал ему имя и фамилию того человека.

• Как же, как же, - просиял боцман, - конечно знаю. Помню. Он ещё дружил с одним лётчиком. Бывшим лётчиком Их ещё звали – «Пат и Паташон». Да, да. Тот был маленький, а лётчик был высокого роста, видный такой. Но они были моложе меня. Мне-то, когда началась война, было уже почти сорок. Надо же.

- Да, что-то и про лётчика этого он упоминал, - подтвердил Голицын

• Ну, ладно. Ждём вас на палубе, - чуть задушенным рыкающим голосом сообщил боцман, и вышел вон.

Голицын встал, посмотрел на свои «Генеральские» часы, на левой руке – они стояли. Маленькая стрелка показывала на календарь, которым он давным-давно не пользовался, и не следил за ним; а большая стрелка стояла на цифре 12. «Стало быть, на трёх часах остановились» - сказал себе он. «На трёх часах чего – дня или ночи?» - спросил он у себя.

И тут, он вспомнил, что с тех пор, как он познакомился с Мессиром, воочию, он не

заводил часы, и вообще – забыл про них. Он просто снимал их с руки машинально, когда мылся, и так же надевал их обратно. Но что интересно – дома, он всегда снимал их с руки.

А здесь, даже перед сном – он не освобождал от них свою руку. «Странно» - подумал он, и, сняв с руки часы, и положив их на столик, пошёл умываться.

237.

Вся команда, во главе с капитаном стояла у трапа корабля. Выйдя к ним, Голицын увидел, что капитан одет не по форме, а так, как был он одет во время первого знакомства – во всём чёрном и штатском. Боцман был в своей белой шведке, тёмных брюках и сандалиях, на босу ногу. Бэс был, как всегда. А кот был котиком, и сидел у ног Мессира.

• Утро доброе! – приветствовал капитан своего пассажира, - как спалось?

• Спасибо, хорошо, - пасмурно ответил пассажир.

• Ничего, сейчас будет ещё лучше, - рявкнул боцман, - пошли!

И все, кроме карлика, двинулись по белому трапу, и ступили на берег, вдоль которого, во всю его видимую длину, вытянулся большой город.

• Сталинград! – риторически произнёс боцман Дуля.

Все остальные – промолчали.

 

Погода была отличная. Небо ясное. Солнце сияло. И не было жарко. Команда двинулась в путь. Шли молча до самой лестницы Мамаева кургана. Но, начав подъём по лестнице, боцман сказал:

• Пройдём, прочувствуем, как следует, - и снова замолчал.

 

Они поднимались всё выше и выше, между стен Мамаева кургана, и это напоминало Голицыну – тот путь – через бесконечные шлюзы судоходного канала. Он слышал звуки боя: стрельбу, взрывы, крики «ура!» И, конечно же, великую песню «Вставай страна огромная». А когда Голицын остановился перед скульптурой матроса, с гранатой в руке, вырастающего из каменной глыбы, то услышал голос боцмана:

• Молодой человек, а откуда же вы взяли тот бой на Матвеевом кургане, где полегли все морячки, в своих чёрных бушлатах?

• А что, это неправда? – ответил своим вопросом Голицын.

• Это, правда, - проурчал боцман, - только, это было не летом, а зимой, в самом начале сорок второго, чтоб вы знали.

• Значит, отцу моему померещилось лето, от страха. Что ещё ужаснее, для меня.

• Да, тогда Ростов действительно выглядел чёрным, от наших чёрных бушлатов. Зима была снежная, морозная – и нас – целые полчища, в чёрных бушлатах – на белом снегу. А потом, мы ушли, и больше не вернулись.

• Как, - удивился Голицын, - разве вы, тоже, не вернулись?

• Я, к сожалению, вернулся, - горестно констатировал боцман.

• Почему же, «к сожалению»? – спросил Голицын, внимательно посмотрев в глаза боцмана.

• Потому что, моё возвращение было очень долгим, и очень горьким, - ответил боцман, с болью глядя в глаза собеседника.

• Я уже всё понял, - с лёгкостью произнёс Голицын, - вы, один из немногих, кого немцы взяли в плен. Вы были ранены, но, как оказалась, легко ранены. Вам пришлось работать на врага, но, потом, вы бежали, и продолжали воевать против захватчиков. После чего, вас арестовали Советские органы, и отправили в лагерь на Каракубу.

Боцман Дуля опешил.

• Откуда вы всё это знаете?

• Ну, боцман, - явно посерьёзнев, ответил Голицын, - с моим дедом, по отцу, случилось тоже самое. Только, на Украине. Но ему повезло насчёт Органов. Вот и вся разница.

• Какие проблемы, господа? – послышался над ними голос капитана.

• Ноу проблем, - ответил ему Голицын, и пошёл дальше, вверх по лестнице Мамаева кургана. Ему было не по себе. От чего? Он сам не понимал. Толи, от того, что он не успел выпить чашку утреннего чая,.. тем более, после вчерашних поминок, в

238.

моральном и физическом смысле. Толи, ему уже надоели игры Мессира. А может, просто – этот город ему не грел душу. Хотя, именно в этом городе, летом 72 года, на юбилейной встречи Ветеранов «Сталинградской битвы», состоялась большая премьера написанной им вещи «Когда поют солдаты», которую он сам и исполнил в этом концерте. И шли потом к нему за кулисы эти ветераны, ещё в хорошей, чуть ли не боевой форме, и, со слезами на глазах, благодарили его, за такой проникновенный мелодекламационный номер. Вот тогда-то, и решило начальство МВД, во главе со знаменитым полковником – зятем Генсека, включить этот номер в программу Московского фестиваля. Но всё это – никак не отразилось на развитии дальнейшей его судьбы. Кроме того, что увидел он, тогда в Москве, «Гамлета», с Высоцким, на «Таганке» да светлый лик, с ясными глазами, божественного Владимира Мулявина, в табачном дыму тесной курилки театра.

Потом, команда вновь собралась вместе, и они продолжили своё восхождение на Мамаев курган. Конечно же, они прошли внутри огромного колодца – «Пантеона славы», с выписанными бесконечными столбцами фамилий погибших героев, поднимаясь вдоль стен этого пантеона, как по большой винтовой лестнице. И, наконец, вышли к огромной высоченной скульптуре «Матери-Родины», которая частично была закрыта строительными лесами. Последнее обстоятельство заставило Голицына отыскать глазами кота. И каково же было его удивление, когда он наткнулся на хитро смотрящие, на него, в упор, глаза кота. Тогда, Голицын, зачем-то, погрозил ему пальцем, и тот недовольно отвернулся, в ответ.

• Мне так кажется, - сказал Голицын, подняв голову на скульптуру, - что «Мать-Родина» у них всё время в лесах. Или мне так везёт.

• Так, Женька-то Вучетич – просил у них мрамор и гранит, для создания этого монумента, - со знанием дела, взревел боцман, - а они ему дали – извёстку, как он

сам выразился. Он, правда, ещё и похлеще выразился, - уже веселей, добавил боцман.

• Ладно, правим лыжи на пикник, - сказал капитан, и, опираясь рукой на свою трость, двинулся вверх – к вершине этого самого кургана, на котором стояла эта высокая женщина, с мечом в руке.

Команда поднялась на самую вершину кургана, и остановилась чуть в стороне от основания «Матери-Родины».

• Вот здесь и присядем, - делово распорядился капитан.

Голицын поднял голову на главную скульптуру, и ему стало страшно.

• Вы что, - сразу же возразил он капитану, - а если вдруг отвалится кусок от её меча, или от руки, зовущей вперёд?! Накроет нас так, что мало не покажется!

Мессир так! расхохотался, что из-под его зеркальных очков потекли слёзы.

• Да, эти ваши смехуёчки вы оставьте при себе, - обиженно сказал пассажир капитану, - я уже всего опасаюсь, и никому не доверяю.

• Ну, отойдём, отойдём подальше, - помирил их боцман, и стал двигаться дальше от монумента. – Вот здесь будет нормально, - утвердительно сказал он, и поставил на землю свой огромный коричневый портфель.

И они расположились на зелёной травке, откуда не было видно подъёма лестницы, наполняющейся туристами, но зато было впечатление, что они сидят на небе, среди обозначившихся уже, белых облаков.

Боцман Дуля, по-хозяйски, расстелил газеты на траве. Выложил бутерброды на белых бумажных тарелках. Достал большие стручки зелёного лука, завёрнутые в газету, и развернул их. Открыл спичечную коробку, наполненную солью, и положил её в центр

импровизированного стола. Туда же положил он пачку белых салфеток. Потом появились свежие огурцы и помидоры, и, наконец, в центре стола выросла бутылка водки и три граненые стопки, к ней.

239.

После этого, боцман достал перочинный ножик, в кожаном чехле, освободил его от чехла, раскрыл, и стал разрезать помидоры пополам. За помидорами, он приступил к огурцам, отрезая от них «жопки», разрезая вдоль, на две части, делая на их мякоти засечки, лезвием ножа, посыпая солью, соединяя и, растирая половинки между собой, и вновь разъединяя их, клал перед участниками пикника.

Всё это боцман делал смачно, неспеша и по порядку. Кот весь извёлся от нетерпения. Он сидел на задних лапах, перед расстеленным столом, и всею своею головою сопровождал каждое движение боцмана Дули. Но на какой-то минуте долгого приготовления, кот понял, что от этого Дули, он дулю что получит. Тогда, он изловчился, и коготками правой передней лапы – зацепил тонкую колясочку «Московской» колбаски с бутерброда, и мигом отправил её себе в рот. И при этом, на всякий случай, отскочил в сторону. И уже

там, в стороне, он по-барски насладился добытым деликатесом советских времён, облизываясь, и жмуря глаза свои от двойного удовольствия – стащил, и съел.

 

• Тебя, Седой, даже могила не исправила, - задумчиво произнёс Мессир.

Но кроме Голицына, как понял сам Голицын, этих слов Мессира никто не слышал.

 

• Та-ак, - сказал боцман, стоя на коленях перед столом, и потирая руки, - всё готово, товарищи.

• Товарищей уже отменили, товарищ боцман, - нарочито громко, как глухому, сказал ему Голицын, садясь на свою красную папку, и внимательно следя за лицом Дули.

• Начнём, пожалуй, - явно не услышав Голицына, продолжил своё дело боцман, открыв «Столичную», и наполнив ею стопки. – Ну, - громко произнёс он, и поднял свою стопку - светлая им память!

 

Голицын с Мессиром тоже подняли свои стопки, и все выпили. Боцман, крякнув, грызнул сразу пол огурца, мокнул толстый стручок лука в соль, и, хрустя, зубами зажевал его в

рот конвейерным способом. Бутерброды же были с «Московской» колбасой и с красной икрой, намазанной на сливочное масло. Голицын выбрал - с икрой, и, понюхав его, закусил. За Мессиром же было бесполезно наблюдать, что он ест, и чем закусывает. И Голицын это понимал сейчас, потому что, вспоминая все застолья с НИМ, он не мог точно сказать – ел что Мессир или нет. «Понятное дело, - подумал он, - элементарный отвод глаз». В это время, Князь тьмы взял бутерброд с колбасой, и позвал кота. Тот, проверив своим хитрым взглядом, истинные намерения хозяина, медленно и манерно начал приближаться к нему. И Мессир, по-отцовски, стал кормить его с руки.

 

• А теперь, выпьем за тех, кто в море, - сказал боцман, разливая водку по стопкам, - и за нашего карлика, который остался на яхте, и несёт сейчас вахту.

• Вот это – правильно, - поддержал его капитан, и поднял свою стопку.

Голицын тоже поднял свою стопку, и молча чокнулся с сидящими за столом. Выпили. Закусили. Боцман из одной руки кусал бутерброд с колбасой, а из другой – лук, макая его в соль, и весело глядя в небо. А как только он доел бутерброд с луком, и освободил свои руки, то тут же налил по третьей стопки, и, подняв свою, сказал:

• А теперь, давайте выпьем за нашу славную, сплочённую команду! Короче, за нас!

Кот мяукнул. Остальные же чокнулись, и дружно выпили.

• Мне это напоминает – мой Советский период, - проговорил Голицын, - то поминки, то вечеринки, то пикники.

• А сейчас ты в каком периоде живёшь? – хохотнув, заметил боцман, - в ледниковом, что ли?

• А сейчас я живу в капиталистической России, чтоб вы знали, - сухо, но с напором выговорил Голицын.

240.

Боцман не обратил на его слова никакого внимания.

Голицын всё понял, и сказал:

• Мессир, откройте уши старику, иначе – я покину вашу компанию, потому, как мне не интересно. Мне не о чем с вами говорить.

• Вы с ума сошли, - ужаснулся Мессир, - боцман умер в 79 году. Пожалейте старика. Вы же гуманист.

• Я – артист. И больше – ничего. Чтоб вы знали, - со злом и со слезами на глазах, сказал Голицын.

• Та-ак, Седой, - сказал Мессир, отнесясь к коту, - по-моему, он сейчас «понесёт нас по кочкам».

• И понесу, - вдруг повеселев, подтвердил Голицын.

• Да, говори ты что хочешь, - согласился Мессир, перейдя, почему-то на «ты», - только, что у вас выйдет за разговор, кроме АБРАКАДАБРЫ?

Но боцман всех опередил:

• А вообще, - сказал он задумчиво, - до меня твоя пьеса дошла, молодой человек. – И он посмотрел на Голицына

• А что именно дошло? – удивившись, заинтересовался автор.

• Что дошло? – потянул время боцман, - дошли душевные страдания той, у которой-то бабка – казачурой была. А ту другую, будь я её дедом, я б ей на одну ногу наступил, а за другую взял бы, и разодрал.

• Ну, вы мне Америку не открыли, - иронично заметил автор. – А что же ещё вас там зацепило? Или, может, что не ясно?

Боцман вытащил из кармана брюк трубочку с табаком, и стал набивать её, видимо, вспоминая сюжет пьесы.

 

• Я тебе, парень, советую её запрятать подальше, и никому не показывать. Вот то главное, что я тебе хочу сказать, - заговорчески произнёс боцман Дуля.

• А почему?? – ёрнически спросил его автор.

• По кочану и по нарезу, - ответил боцман известной присловицей.

• Ну, а всё же, - не унимался автор.

• Да уж больно, девка та, государство наше ругает, хотя бы, - ответил боцман, пыхнув прикуренной трубочкой.

• А вы хоть поняли, что там два разных государства? – с большим интересом спросил Голицын.

• А чего ж там не понять? Дело-то на Украине происходит, по соседству, - удивлённо посмотрев на автора, ответил Дуля.

 

Голицын посмотрел на Мессира, и опустил голову. Потом, достал сигарету с фильтром, и закурил. Так он курил долго, молча, и печально. Потом негромко запел, глядя куда-то вдаль:

• «Этот День Победы

Порохом пропах,

Это праздник

С сединою на висках.

Это радость

Со слезами на глазах.

День Победы!

День Победы!..»

Свёл он песню на нет, и затих.

• Хорошая песня, - констатировал боцман.

• Хорошая, - грустно согласился Голицын.

241.

• А теперь, - сказал боцман, и потянулся за бутылкой, - поскольку мы находимся в городе – Герое – Сталинграде, я предлагаю выпить за товарища Сталина! – и он наполнил стопки, и поднял свою. – Светлая ему память.

Голицын, не двигаясь никак, вглядывался в лицо тостующего. Тот же ждал, когда его спутники поднимут свои стопки.

Наконец, Голицын не выдержал, и растягивая слова, сказал:

• Вы что, Боцман, лук ели? Или так уху ели??

Боцман тоже, в свою очередь, недоумевающе посмотрел на Голицына. И так же растягивая слова, сказал:

• Не понял??

• Чего ты не понял, - грубо продолжил Голицын, - то, что этот изверг рода человеческого – уничтожил свой народ?? Ты – это не понял??

• Не понял? – искренне недоумевая, сказал боцман, напряжённо глядя на своего собеседника.

• Хэ, - скривил губы Голицын, - сколько ж это он ещё должен был уничтожить, чтоб ты – понял?

• Чего ты мелешь, брат, - медленно разгоняя свою машину, и отставив стопку, заговорил боцман, - я за Родину, за Сталина – в атаку ходил. С одним ножом на фрица шёл! А ты тут сидишь, на кургане, пропитанном кровью твоих дедов, и бузу бузишь! Опомнись, сынок!

• Это ты опомнись, боцман! Акстись, милый! Я понимаю, ты не дожил до Перестройки, газет тех не читал, но ты же жил в то время, ты, что же, ничего не чувствовал, и не понимал?!

• Я не знаю, про какие ты тут газеты говоришь, но про то – военное время, я тебе скажу – оно такое было – суровое. И если бы не Сталин!..

• А довоенное время?! – перебил его Голицын. – А послевоенное время?!

• И до, и после. Всё время было суровое. Такая нам выпала доля. Но и – честь! доложу я тебе.

• Х… - цена такой вашей чести! – не выдержал Голицын.

Боцман, на мгновение застыл, но тут же, поднимаясь с колен, проговорил:

• Да ты что?!. Я тебя – паскуду, вот этой грудью защищал!! – и он рванул шведку на груди, где открылась огромная наколка: кортик, вниз остриём, а вокруг него – извивалась русалка, как змея. А ты – блядь, сидишь теперь, и пьески про блядей пишешь! А на Колыму, не хочешь?! Гнида-а!!

Голицын тоже вскочил на ноги, и заорал в лицо Дуле:

• На вот тебе Колыму, - выставил он ему дулю из-под руки, - выкуси!! А пить за твоего Сталина, я не буду, и не думай, и не мечтай! Я бы, твоего Сталина, будь моя воля, в его собственном дерьме утопил бы!

• Убью-у! – заревел боцман, бросившись на Голицына.

И они схватились ненашутку!

Кот же, в это время, панически дико заорал, и, с этим страшным ором, бросился на строительные леса «Матери-Родины», и взлетел по ним на самый верх!

Дунул порыв ветра. На небе стали сгущаться тучи.

И тут, Голицын ощутил абсолютный холод, исходящий от ледяного тела боцмана. И, почувствовав это, он пришёл в ужас, и тут же, отпрянул от разгорячившегося покойника.

• Ладно, боцман, - сказал, остывая, Голицын, - давай не будем. Останемся при своих. Пей за Сталина, за чёрта, за кого хочешь.

• Поговорили? – с ехидцей в голосе, спросил Мессир у Голицына.

• Да что с больными разговаривать, - ответил Голицын, пересиливая дрожь в своём теле.

• Тем более – умершими, - холодно уточнил Мессир.

242.

• Вот именно, - согласился с ним Голицын.

• Не послушались меня, маэстро, - укорил его Мессир. – Но если вы имеете такой! зуб на товарища Сталина, то я вам могу организовать встречу с ним, - сделал Мессир неожиданное, для Голицына, предложение.

Тот внимательно посмотрел в зеркала Князя, и, задумавшись, закурил.

• А, может, ещё и с его великим учителем? – спросил Голицын.

• Нет, с Лениным – не могу, - отрезал Мессир.

• Хэ, - скривил улыбку Голицын, - зачем же ещё и с Лениным? С этим они одним миром мазаны.

• А с кем же? – наивно спросил Мессир.

• С Иваном Грозным, - грозно сказал Голицын.

• Нет проблем, - облегчённо выдохнул Мессир, - но только не здесь. Это мы позже организуем. Так что, готовьтесь, рыцарь!

• Всегда готов, - непримиримо ответил Голицын, глубоко затянувшись сигаретным дымом.

 

В это время, с пика строительных лесов «Матери-Родины», раздалось громкое кошачье «мя-ау-у!»

Мессир и Голицын повернули свои головы на кошачий крик, и увидели, что к вершине кургана стал собираться народ, с задранными вверх головами.

А боцман вообще ничего, не слыша, и не видя, опустился на своё место, и молча опрокинул в себя стопку водки

Голицын же, отвернувшись от статуи с котом, обратился к одиноко пьющему боцману:

• Что ж это вы, солдат страны Советов, один водку уплетаете? Остальной народ тоже выпить не дурак.

Эти простые слова боцман услышал и, тут же, молча налил себе ещё, и тогда сказал:

• Прошу к столу, - и гостеприимно указал рукою на газетный стол.

 

Снова дунул холодный ветер. За Волгой сверкнула молния, и раздался дальний гром.

• Ну, что, капитан, - обратился Голицын к Мессиру, поднимая свою не выпитую стопку, - придётся выпить за вашу победу, которую вы одержали через посредство своих знаменитых и не очень знаменитых – злодеев.

• Ну, что вы, маэстро, вы явно преувеличиваете мои возможности, - поднимая свою стопку, смущённо проговорил Князь тьмы. – Я против такого тоста, - серьёзно сказал Мессир. – Боцман, - окликнул он Дулю, - на следующий год, 9 мая будет

юбилей вашей Победы, вот за неё, я и предлагаю выпить, - и он протянул свою стопку к стопке боцмана.

Голицын молча и сумрачно присоединился к этому тосту. И чокнувшись полными стопками, все выпили.

Из-за Волги надвигалась гроза, погромыхивая громами.

• И всё-таки, милый боцман, - нараспев заговорил Голицын, - моя детская память хорошо помнит, во всяком случае, с 1955 года - во дворе нашего коммунального

дома - 9 мая не праздновали. И помню, как потом, по телевизору, на который я ходил к соседям, стал выступать седой, с впалыми щеками, писатель Сергей Сергеевич Смирнов, который, с такой самоотдачей, с такой болью рассказывал о подвигах живых и мёртвых героев Отечественной войны!.. И самое главное, что он неустанно, из передачи в передачу, страстно доказывал всем, что 9 мая должен

быть всенародным праздником, и должен быть – Красным днём календаря. Вот тогда-то, и начали, в нашем дворе сообща, в складчину праздновать 9 мая День Победы. Тогда, я впервые увидел на лацканах пиджаков, у фронтовиков, сияющие

 

243.

и звенящие ордена и медали. Но было это – после смерти Сталина. Значит, понимаю я теперь, не хотелось, почему-то, генералиссимусу, чтобы Советский

народ – вспоминал об этой Победе. Но когда теперь, в наши дни, кто-то со страшной силой начинает раскручивать – эту «славную» Победу, то меня бросает в

дрожь. «Да-а, - думаю я, - кому-то это очень надо. Кто-то затеял большую спекуляцию, чтобы настричь купоны в свою копилку. Или подготовить пушечное мясо к новым жертвам». И при каждом таком «ура-патриотическом» всплеске, мне становится неудобно и неловко, перед теми, кто действительно сражался на той войне.

Боцман сидел, задумчиво насупившись, а в глазах его стояли слёзы.

• А помните, - сказал боцман, глядя в одну точку, - Георг Отс пел такую песню:

«И бой суровый, как во сне,

И бескозырка на волне»

• Да, я помню, - неожиданно живо откликнулся Голицын, - это классная песня, и её классно пел Георг Отс. Я помню мелодию, но не знаю слов. - И он напел с этими же словами:

«И бой суровый, как во сне,

И бескозырка на волне».

• Да, да, да, - обрадовался боцман, - а ну, давай-ка ещё раз, вместе.

И они запели вместе, эти две строчки, запавшие в их душу и память:

«И бой суровый, как во сне,

И бескозырка на волне».

 

Но тут, внезапно дунул такой сильный порыв ветра, что весь их газетный стол, и всё, что было на нём, сдуло, как пушинку с ладони. И сразу стало душно.

Голицын посмотрел в небо, и увидел сплошную черноту туч, закрывшую всё небо, и низко висящую над их головами. У Голицына в груди возник тошнотворный комок, и подступил к горлу.

Сверкнула яркая жуткая молния, да так и застыла на небе, освещая землю страшным светом, цвета электрик.

И среди этого мертвенного света и душной тишины, услышал Голицын отдалённые, но явные такты музыки Шостаковича, из его 7 симфонии: «Та, та, та-та-та. Та, та, та-та-та». В голову Голицына, изнутри, врезались тысячи иголок, своими остриями. Тело его загорелось огнём, ему стало жарко, и, от этого всего, на лбу его выступил пот. Он догадался – в чём дело. Он поднял глаза к небу, и увидел там, в глубине чёрных туч, ещё маленькое, но всё приближающееся, и приближающееся, как и звуки его симфонии, лицо композитора, освещённое этим мертвенным светом.

 

А на самой верхушке строительных лесов, оглушительно заорал кот! Он стал расти, раздуваться, а потом, и вовсе – раздвоился. И теперь, на верхотуре орали два кота одетые

во френчи мышиного цвета. Только, у левого кота френч был застёгнут под самое горло, а у правого – френч был с обычными пиджачными лацканами.

Весь скульптурный монумент «Мамаева кургана» исчез. И осталось только одно лысое пространство холма, на вершине которого стояли строительные леса, а на них – те самые два кота. Но вот, по левую руку правого кота, выросла стена из красных полотнищ, с чёрной фашисткой свастикой, в белом круге. А по правую руку левого кота, выросли

такие же красные полотна, но с золотыми серпами и молотами, крест накрест. Эти полотнища шли сверху и до самого низа, зрительно сливаясь там воедино. Посредине

этого коридора из полотнищ, стояли туристы, прибывшие на «Мамаев курган», и с ужасом наблюдающие теперь эту картину, в цвете электрик, и с лицами – такого же цвета. Правый кот, во френче с лацканами, под которым виднелась белая сорочка с чёрным

244.

галстуком, истерично кричал что-то, по-немецки, вытянув правую лапу вперёд. А левый, во френче под горло, кричал по-русски: «Мы будем бить врага, с малыми потерями и на его территории!» А откуда-то, с самого низа, от подножия холма, им откликался далёкий гул голосов. Но вот, этот гул стал приближаться, он становился всё громче и всё отчётливей, пока не заполнил собою всё это пространство. А вместе с этим гулом, нарастала, и ширилась дисгармоничная гармония «Седьмой симфонии», давящая с небес, вместе с укрупняющимся ликом Шостаковича, с его нервно-сосредоточенными зрачками глаз, смотрящими из чёрной оправы его, уже не круглых, а квадратных очков.

И вот, к ужасу, собравшихся здесь туристов, сквозь них пошла орущая толпа серых мышей. Красные глаза этих мышей, яростно пылали в экстазе. И охваченные этим общим экстазом - мыши, задрав свои головы на серых котов, не отрываясь, преданно смотрели на

них, и даже плакали, и смеялись. Аплодировали, и приветственно махали, поднятыми вверх лапами.

И тут, откуда-то, с чёрных небес, высвеченных застывшим молниевым светом, ухнулись оземь две самых простых, но огромных размеров штампованного литья – мясорубки. Они ухнулись, и стали в свою рабочую стойку, перед котами – ручками-вертушками к ним, а зевами своими – к мышам.

Тогда, мыши, что стояли напротив правого кота, заорали по-немецки: «Хайль Гитлер!». А те, что стояли напротив левого кота, кричали: «Да здравствует товарищ Сталин! Ура!». И туда, где у мясорубок должны были быть головы, но были дыры с винтом, туда

устремились мыши, как заворожённые, подставляя друг другу плечи, чтобы подняться до этих дыр, и нырнуть туда, с головою. Коты же, в свою очередь, рьяно взялись за ручки, и закрутили свои смертоносные шарманки. При этом, правый кот, округлив свои глаза,

выкрикивал: «Зик!», и его толпа отвечала ему: «Хайль!». А левый кот, молча щурил свои кошачьи глазки, и лишь изредка, и молча помахивал лапой, приветствуя свою толпу.

Теперь, из мясорубок донёсся хруст перемалываемых мышиных косточек, жил и самого мяса, и из решетчатого зева, где сверкали своим отточенным остриём лезвия ножей, поползли нескончаемые нити разноцветного мясного фарша. Фарш этот, кольцами ложился на землю; потом, на головы и под ноги, стоявших в очереди мышей. Потом, его скопилось столько, что он покрывал всю огромную бескрайнюю мышиную толпу, но благодаря наклону высокого кургана, вся эта курчавая мясная масса, налезая друг на друга, медленно-тягучей лавой скатывалась в низ горы - в сторону Волги.

Но ждавшие своей очереди мыши, словно и не замечали, ползшего под их ногами и по головам их, этого зловонного фарша. Они всё так же, заворожено, заглядывали в глаза отцам-котам, и истошно выкрикивали им свои приветствия, сопровождая их горючими слезами благодарности, катившимся по их сереньким впалым мышиным щекам.

И уже стали угадываться кое-какие детали, идущих в очередь мышей: выжженные солнцепёком и огнём – гимнастёрки, простые солдатские и с ромбиками на воротничках.

Были тут и лейтенанты, и генералы, и даже – маршалы. Были лётчики и танкисты, в своих шлемах. Были женщины в платьях шитых по фасону далёкой моды, и женщины в грубых

телогрейках. А то и вовсе – в полосатых одеждах концлагерей, которые особенно жутко смотрелись при этом цвете – электрик. Были дети, везущие за собой сани с бидонами и вёдрами, а то, и с мертвецами, закоченевшими от холода и голода.

А там, в той очереди – тоже были солдаты, но в новенькой немецкой форме, с так узнаваемыми касками на их головах. И тоже были женщины в шикарных платьях и грациозно-милых причёсках на головах. Но были и в такой же полосатой униформе. Были старики и дети, которые всё ещё выкрикивали по инерции своё: «Хайль».

И даже обезумившие от этой жуткой картины, туристы, казалось, готовы были поддержать патриотическое рвение мышей, и уже открыли рты, чтобы выкрикнуть слова своего приветствия, как вдруг, молния над их головами ожила, и ударила в правого кота и в его мясорубку, и тот исчез, вместе со своей мясорубкой. Ударил гром. Задрожала земля.

245.

Но левый котяра, всё продолжал крутить по инерции свою мясорубку. Но вот, сверкнула другая молния - не стало и этого кота, с его мясорубкой. Снова загремел гром, задрожала земля, и стряхнула с себя толпу, выстроившихся в очередь, мышей.

Музыка великого композитора, в этой части симфонии, приблизилась к своей кульминации, достигнув такой высоты своего развития, что казалось, она выросла, в какое-то мгновение, выше себя самой. А лицо композитора, от страшных ударов грозы,

раскроилось на куски, покрывшись нервными зигзагами трещин, словно сама Земля раскололась на части.

Но вот, рядом с Голицыным, с шипом и треском, пыхнула третья молния, пронзившая, стоящего рядом с ним, боцмана Дулю, и боцмана не стало. Был только белый дым, столбом взвившийся в небо. Тут же грянул страшный гром, всё погасло, стихло, и полил

неимоверный ливень. И только сейчас, Голицын заметил рядом с собой Мессира, который, поднял свою трость, чем-то щёлкнул, и над спутниками вырос большой купол зонта, с красно-чёрным плащевым блестящим полем.

Закричали в панике туристы, раскрывая свои зонты, или закрываясь от дождя всем, что только было у них под рукою.

 

С кургана неслись потоки дождевой воды, смывая всю гадость и зловоние, оставшееся после продуктивной деятельности серых котов и их сереньких преданных жертв.

 

Через мгновение, тучи рассеялись, дождь прекратился, и засияло солнце, на вымытом синем небе, с редкими белыми барашками облаков. И с неба этого услышал Голицын

курлыканье птиц. Он поднял голову, и увидел в небе летящих клином журавлей. Он удивился, и посмотрел на Мессира.

• Откуда, об эту пору – улетающие журавли? – спросил он у того, подозрительно щуря глаза.

• Это просто стихи, одного хорошего аварского поэта, жившего в Дагестане, -ответил Мессир, глядя в небо, - там и наш боцман есть, - прибавил он, собирая свой, отставленный в сторону зонт.

• Да вы знаток и советской поэзии, - подпустил лоща Голицын, подбирая свою, вымокшую от дождя, красную папку с пьесами, и засовывая её, в висящую на его плече, чёрную сумку.

• А как же, - скромно подтвердил Князь тьмы.

Голицын осмотрелся кругом – всё было на месте: и «Мать-Родина», и леса, в которых она частично стояла. И туристы, оживившиеся в общении между собой. И весь мемориал был в полном своём порядке, в чём убедился Голицын, спускаясь, вместе с Мессиром, обратно с Мамаева кургана. И только одно поразило Голицына напрочь – КАЛЕКИ. Их было видимо-невидимо – начиная от подножия «Матери-Родины» и до самой Волги. Каждый был изувечен по-своему. Кто без рук, кто без ног; кто без глаз, а на ком и лица не было. Одни из них кричали, на разных языках – на русском, немецком, румынском,

итальянском. Другие пели – кто под гармошку, кто под аккордеон, кто под старую разбитую шарманку; кто-то играл на губной гармошке, а кто-то и так – без ничего.

Безногие были на деревянных култышках или на костылях: в колясках и просто сидели без обеих ног, прикреплённые своим корпусом к какой-то жуткой грязно-чёрной кожаной подушке. В руках они сжимали бруски с ручками, на которые они и опирались, чтобы

приподнять себя вместе с этой подушкой, и сделать, как бы, шаг вперёд. Вот таким образом они и двигались. И вот среди этих-то безногих, прикреплённых к подушке,

Голицын, с удивлением, узнал одного, в круглых очках, которые, казалось, срослись с его глазами. «Ну, да, - подумал Голицын, - это тот самый калека, что часто «прыгал» мимо нашего двора. Он был почти всегда пьяный, и страшно громко матерился. На кого именно – было не понятно, хотя и довольно конкретно. А мы, мальчишки и девчонки, смеялись и

246.

улюлюкали ему вслед. Мы ничего тогда не понимали. Их было много вокруг – таких калек. Они были тогда привычны глазу, как и всё нормальное население города». Вот и сейчас, он так же матерился, и у него, как и тогда, начинали тягуче течь слюни изо рта. «Да, - снова вспомнил Голицын, - а потом, он вдруг пропал. Мы даже этого и не заметили. Только потом, как-то вспомнилось, что перестал тот «прыгать» мимо двора». Спутники

спускались всё ниже и ниже, с Мамаева кургана, проходя через бесконечную, разномастную, и в то же время, едино горькую, толпу калек. И снова, среди них, Голицын увидел знакомое лицо. Это был красивый высокий молодой мужчина, с чёрными

курчавыми волосами на голове, который приходил в их двор, становился лицом к окнам трёхэтажного дома, и пел. Он был слепой, в тёмных очках и с тёмно-зелёной фетровой шляпой, которую он клал перед собой, разворачивая с плеча на грудь свой аккордеон. Что именно он тогда пел, Голицын никак не мог вспомнить. Но его красивый голос он помнил. И вот сейчас, проходя мимо этого слепого певца, с аккордеоном, Голицын услышал этот знакомый ему красивый голос, который пел песню из того далёкого далека:

«Вечерком,

За окном,

В синем небе мерцает звезда.

Каждый раз

В этот час

О тебе я тоскую всегда.

Вижу в сумерках я

В платье белом тебя,

Ты рядом,

Ты рядом со мной, дорогая,

И всё ж далека, как звезда».

Спутники прошли мимо, и песня стала удаляться, удаляться… И вдруг, прошибла Голицына внезапная мысль о том, что все они, эти калеки, как-то незаметно и одновременно – исчезли с глаз. Их просто не стало. В какое точно время это случилось, он сейчас не мог сказать себе. «Но к концу пятидесятых – это уж точно» - решил он. И только он об этом подумал, как все калеки Мамаева кургана, тоже исчезли, как их и не было.

Голицын опешил. Остановился. Огляделся. После чего, посмотрел вслед идущему Мессиру.

Тот, в свою очередь, тоже остановился, и оглянулся на Голицына.

• Ну, что же вы стали, и смотрите на меня, как на новые ворота? Как у фас гофорят.

• Что ж вы не дали мне с боцманом проститься по-человечески, - обиженно сказал

пассажир капитану.

• Да уж куда человечнее, - отозвался капитан, - человечнее уже некуда, как вы с ним простились.

И Голицын замолчал. Ему было не по себе. «Что-то было недосказано с боцманом. Или сказано не так», - сгорая лицом, думал он.

 

В обоюдном молчании, спутники подошли к Волге. И Голицын, увидев мачты их яхты, только сейчас ощутил, что лоб его был мокрым, толи от дождя, толи от пота, выступившего от всего увиденного, и услышанного там – на кургане. И теперь, свежий

волжский воздух, обдавший лицо Голицына, дал знать ему, о мокром лбе, своим зябким холодком. Голицын остановился, достал из кармана брюк носовой платок, и, промокая

свой холодный лоб, сказал Мессиру, пытаясь, как видно, шуткой разрядить себя и всю создавшуюся обстановку:

 

• А за эксклюзивное использование моих картин, надо платить, уважаемый Мессир.

 

247.

• А что, разве я бездарно использовал вашего Шостаковича? – принимая игру автора картины, спросил автор постановки.

• Тем более – надо платить, - настаивал на своём Голицын.

• Да, за успех надо платить, - согласился Мессир. – Тут вы правы.

• Прав, прав, - подтвердил художник, и тут же, сам испугался смысла ЕГО слов.

• Я-то заплачу, - незамедлительно ответил Князь тьмы, повесив свою фразу в воздухе, да так и оставив её – угрожающе висеть там.

 

А в ясном высоком небе, вновь послышалось курлыканье журавлей. И, ступив на корабль, где их встретил Бэс, Мессир сказал, глядя на улетающих вдаль журавлей:

• Давайте помашем руками нашему боцману.

И все, подняв головы к небу, помахали руками.

• Хороший был боцман, - тяжело вздохнув, сказал капитан, - лучшего проводника по Дону, трудно себе представить. Дон ведь сложная река для судоходства. А теперь, так и вовсе.

• Почему? – не понял пассажир.

• По кочану и по нарезу, - пошутил капитан, а потом добавил, - к тому же, обмелел Дон-батюшка, обмелел.

• Конечно, - тут же подтвердил пассажир, - раньше-то, до революции, сбрасывались состоятельные люди города, и чистили гирла Дона. А теперь, я о таком и не слыхал, что-то.

• А откуда вы знаете, как чистили гирла до революции? – спросил капитан пассажира.

• Интересовался, - просто ответил тот.

На что капитан, молча покивал головой.

• Где кот? – в свою очередь, поинтересовался ОН у карлика.

• Прибежал на борт весь вздыбленный, как сумасшедший, и шмыгнул неизвестно куда, - доложил, с изумлением, Бэс.

• Где-то отходит от пережитого, значит, - констатировал капитан.

• Мне тоже надо отойти, - тут же, почти взмолившись, проговорил пассажир.

• Хорошо, - согласился капитан, - идите в свою каюту.

Голицын молча повернулся, и направился в свою каюту. Но по пути, он, зачем-то, подошёл к правому борту, и глянул в Волгу. А из неё, смотрели пронзительно смеющиеся раскосые глаза самого Мамая, ханского темника, возглавлявшего Золото Ордынское войско при знаменитой битве на Куликовом поле»

@ @ @

 

В комнате Виталия зазвонил телефон. Виталий вздрогнул от внезапного звонка, но трубки не поднимал, ждал, когда её, в своей комнате, поднимет мать. «Это ей звонят, - нервно думал он, недовольный тем, что его выбили из колеи, и, закуривая, - мне ни одна лялечка давно не звонит, как будто их кто заколдовал» Звонок умолк, и мать уже с кем-то громко говорила по телефону, в своей комнате. Виталий нажал кнопку починенной маленькой настольной лампы, она зажглась, что было почти чудом, для отвыкшего от

этого электрического света, Виталия. По отдельным выкрикам матери, он понял, что бабушка разговаривает со своей внучкой, а, значит, сейчас она придёт делиться своим

разговором с ним. Тогда, он закрыл файл «МЕССИР», и выключил компьютер. «Наверно приехали на каникулы», - подумал Виталий, и пошёл на кухню ужинать.

Так и есть. Пока он подогревал себе ужин, и ел, мать взволнованно поведала ему, что приехала дочь с внуком и мужем, на машине, и завтра заедут сюда.

• Они привезли твой цветной телевизор, починенный, - сообщила она в конце своего сообщения.

248.

• Да что они опять придумали?! – недовольно воскликнул он. – Ну, сколько можно его возить туда-сюда – из Москвы в Ростов! Нашли ближний свет! Ну, и пусть бы уже был у них! Зачем он нужен?!

• Ко мне поставим, - сразу же ответила мать.

Виталий промолчал.

Поужинав, он лёг в постель. И воспользовавшись тем, что у него теперь была лампа, он, с удовольствием, открыл какую-то книгу, и стал читать. Но это удовольствие длилось недолго. Веки его стали тяжелеть, он закрыл, и отложил книгу. И, выключив свет, уснул.

Проспав часа два, он проснулся, и, решив доделать свой клип из фотографий домашнего альбома, сел за компьютер.

Он думал сделать этот клип быстренько, но получилось так, что он провозился с ним до поздней ночи. И изрядно утомившись, ничего уже не соображая, лёг спать.

На следующий день, с утра мать была уже на ногах, и нервничала, в ожидании гостей. Она уже начистила картошки, которая плавала теперь в чашке с водой, дожидаясь своей жареной участи. На столе, в селёдочнице, пахла очищенная, и уже порезанная, и политая душистым подсолнечным маслом, селёдка, с луком. Но Виталий, не смотря на материны недовольные посылы в сторону его сонной медлительности, весь свой утренний моцион и, если хотите, обряд проделал безо всяких сокращений. После чего, он стал думать – куда же ему теперь ставить этот, уже забытый им, телевизор “PHILIPS”, который подарила ему, когда-то, Вераока /так называл он её/. И тут он вспомнил её лицо, её золотые волосы и те прекрасные весенние дни, когда она приходила к нему домой, надевала белый халат, поверх своего изыскано-помрачительного нижнего белья, и, садясь на лежащего вниз животом, Виталия, сверху, приступала к массажу его спины и ног. Потом он вспомнил тот жуткий холодный ноябрь, когда она увозила его в чьей-то машине, далеко от города, в больницу, где лечат голоданием. И как они лежали там вместе, она в женской, а он в мужской палате. Как они выходили там, на прогулки у озера, на берегу которого стояли три берёзы, горя на солнце своими осенними листьями, на фоне распогодившегося синего ноябрьского неба. Сейчас Виталий ясно вспомнил те свои ощущения, после нескольких дней голодания: голова тогда была ясной, тело физически выздоравливало, но все душевные эстетические впечатления, в том числе и влечение к женскому полу, куда-то исчезли, или отключились. Навестившая его, через неделю, мать, расплакалась, увидев своего сына в его каком-то необычном виде и состоянии. Она привезла ему устные приветы от Ларисы и Галины Степановны, его бывшей жены и тогдашнего директора, и говорила, что они очень интересуются – где находится эта больница. Но Виталий строго настрого запретил матери сообщать о его местонахождении, и сказал, что не может, и не готов кого-либо видеть. А тем более – с кем-то общаться. Он отдалённо понимал рвение Галины, потому что никого не предупредил на работе о своём отъезде. Он тогда уже махнул на всё рукой, почувствовав, что судьба и обстоятельства выдавливают его из прежней жизни. И что, ни он, ни кто другой, помешать этому уже не в силах.

И ещё он с улыбкой вспомнил, как в те же дни, когда он лежал ещё в общей многолюдной палате, многие обитатели которой уже «сидели на чемоданах», а Виталия должны были перевести в двухместную палату, прибыла в больницу новая партия людей на излечение.

В палату зашёл один из них, толстый пожилой мужик, и спросил с порога, на полном серьёзе: «Ребята, а как здесь кормят? Столовая-то здесь есть?». Мужики покатились со смеху. А он, так ничего и, не поняв, вышел вон из палаты. Уже потом, они познакомились

с тем мужичком, которого звали Иван Михайлович. И стал Иван Михайлович захаживать в палату к Виталию, где, усевшись на соседнюю койку, хозяин которой постоянно прогуливался во дворе, он начинал рассказ о своих больных ногах, а заканчивал тем, как он прекрасно умеет готовить всяческие мясные блюда, во всех аппетитных подробностях.

249.

В данной больнице, разговоры о пище вообще были запрещены, а уж в таких соблазнительных подробностях – это было преступлением. Но Виталий, понимая, что это, видимо, каким-то образом поддерживает Ивана Михайловича, долго и молча слушал его кулинарные рассказы. Но потом, всё же, останавливал его, ссылаясь на свою усталость. И тот, вдохновлённый своими предвкушениями будущих блюд, с сожалением уходил из палаты.

Потом он вспомнил, как в больницу к нему, всё же приезжала Лариса, которая тоже, почему-то, плакала, разглядывая его. И как после её посещения, психанула Вераока, лежавшая в соседней палате, и на вечер, глядя, покинувшая эту лечебницу. Но чувства Виталия были тогда отключены его голоданием. Он был ко всему безразличен.

 

Но вдруг, почему-то, сейчас, ему вспомнилось другое его чувство. Было это ещё во времена «Перестройки», когда он был ещё женат. Но уже после того жуткого «Бокса-отстойника» и психушки. Он стоял подвыпивший, в самом центре города, где он

околачивался с приятелями, у магазинчика, где их знакомый готовил, и продавал «курей гриль», а они лишь облизывались, истекая слюной. Но денег у них не было, а без денег, тот не давал ни кусочка – такое у него было железное правило. Так вот. Была ранняя весна, и мимо «проплывали оттаявшие», соблазнительно разжигающие его мужскую страсть, своей невидимой испариной – весеннего бабьего пустования, женщины.

«А мы из пьянки не вылезаем» - подумал тогда он. «Смотри, какие они все ухоженные. За надёжными спинами своих мужей, небось?» - говорил он сам себе. «Ну, ничего. Мы ещё почешем вас вдоль спинок» - резюмировал он тогда свои мысли и желания.

 

И тут раздался голос матери, уже успевшей выйти на улицу, и теперь входящей оттуда.

• Ну, что же ты сидишь, как пасочка, - кричала она ему, - иди встречать! Анюта надрывается твоим телевизором!

• Да откуда ж я знал, - всполошился Виталий, перехватывая из рук дочери, этот так знакомый ему, но уже ставший чужим, телевизор, который он тут же бросил на свой диван.

• Его надо установить, и проверить, - с деловой поспешностью сказала дочь.

• Я ещё не подготовил место для него, - возразил он.

• Так подготовь, - настаивала она.

Потом вошёл внук, с которым они поздоровались за руку. За ним его отец, с мешком картошки, купленной где-то на трассе. И все стали настаивать, чтобы Виталий сейчас же установил, и проверил телевизор.

Пришлось срочно убирать книги с маленького столика в головах его дивана, и ставить туда телевизор. Потом все долго искали его антенну, которая валялась, почему-то в материной комнате, за сервантом. Затем, искали его пульт, на который, как оказалось, телевизор уже не реагировал. Короче, надо было покупать новые батарейки. И только после этого, все оставили телевизор в покое.

Тут же выяснилось, что бабушка зря чистила картошку с селёдкой, потому что они уже поели, и вообще – они спешат.

• Посмотрите мой клип, хотя бы, - предложил Виталий, - там есть вы, ваша свадьба…

• А я там есть? – тут же поинтересовался внук.

• И ты там есть. И твои деды, и прадеды, и все там есть. За три минуты вся жизнь нескольких поколений, - отрекламировал свой клип автор.

Родня согласилась, и посмотрела клип на компьютере, с напряжением вглядываясь в мелькающие фотографии, и успевая весело комментировать узнаваемые ими лица.

Стали прощаться.

• Ну, как там наша Армия? – дежурно поинтересовался Виталий у своего зятя.

250.

• Да, от неё уже почти ничего не осталось, - неожиданно ответил зять.

• Не понял, - удивился Виталий.

• Ну, и не надо, - ответил тот.

• А ты у нас уже кто?

• Подполковник, - ответил зять, явно занятый другими думками, - через год на пенсию добавил он.

• И что? – не отставал тесть.

• На гражданку, на гражданку, - не сомневаясь, дважды подтвердил подполковник.

• Так! бежишь от армии?! – не поддельно изумился Виталий.

• Все оттуда бегут. А что там делать? Да ещё за такие копейки, что там платят?! – не сдавался тот.

• А ты уверен, что здесь – на гражданке платят больше, если, конечно, ещё устроишься? – иронично спросил тесть зятя.

• Ничего, устроимся, - уверенно успокоил его тот.

На том и расстались.

После их отъезда, Виталий занялся этим старым цветным телевизором, щёлкая кнопками, переключая программы вручную. Но экран неустойчиво мигал на всех каналах. А Виталий всё щёлкал, и щёлкал, поглощенный совсем другим. «А ведь Сергей –

потомственный военный, - думал он о своём зяте, - он поступал, и выходил из военного училища с полной готовностью и верой в свою службу. А что теперь? Как же им теперь жить-то? С чем же, в душе своей, он будет жить?? Какой ужас!». Потом Виталий вдруг вспомнил рассказ матери о том, как его дочь, слёзно и напористо задавала ей один и тот же вопрос: «Ну, почему – когда папик жил с нами, то пил?! А теперь, когда не с нами – он не пьёт?!» Виталию стало грустно, даже показалось, что он покраснел, так загорелось лицо его. «Интересный вопрос, - подумал он, - но кто же это может объяснить??» Так он думал, щёлкая кнопками телевизора. Потом он плюнул на это своё занятие, и, выключив

телевизор, хотел устроить настольную лампу на стол, рядом с компьютером, чтобы читать. Но лампа странно не поддавалась ему. Где-то застрял её провод. Виталий, стал дёргать провода. Разнервничался, да так дёрнул эту малюсенькую лампу, что она замкнула, снова выбив счётчик, и сама развалилась на части, в его руках. «Ну вот. Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал» - процитировал он свою любимую поговорку.

• Это ты там, что ли, опять?! – закричала из своей комнаты мать.

• Не я, а эта дурацкая лампа, - огрызнулся он, и, вытащив из розетки ламповую вилку, включил счётчик.

 

Пообедав жареной картошкой с селёдкой, Виталий лёг отдыхать, просто, безо всякого чтения. И утомлённый бурным визитом, и поспешно-напряжённым общением с близкими, он быстро уснул.

Проснулся он, когда уже совсем стемнело, за окном. Снова надо было настраивать свечку, и продолжать жить в этом полумраке своей одинокой кельи. Что он и сделал, достав из-за выросшей сбоку на буфете, стопки книг, стоящий в железной крышке, для закупорки банок, огрызок свечи, и затеплив её.

«Надо что-то делать уже. Что-то предпринимать» - билось у него в голове. Он включил компьютер, и принёс чашку горячего чая, из кухни. Открыл файл «МЕССИР», и стал листать страницы романа. Дойдя до того места, где было прервано его чтение, Виталий вдруг обратил внимание на своего «помощника», которого не замечал, почему-то, все эти дни. Это была анимированная фигурка великого физика Эйнштейна, которая всегда появлялась из своей двери, на чистом листе, и, хлопнув этой дверью, приветствовала

хозяина компьютера, ладонью приподнятой руки. Сейчас Эйнштейн стоял, заложив руки за спину, блымая своими округлёнными глазками, под седой взлохмаченной шевелюрой

251.

своих волос, и смотрел в упор на Виталия. «Ну, что, брат, будем делать со всем этим?» - на полном серьёзе спросил его Виталий. Тот, как будто услышав его, почесал свою щёку, и скрестил свои руки на груди, повернув голову в сторону текста, и устремив туда свои глазки. «Понятно» - сказал Виталий, и сосредоточился на открытом тексте.

 

@ @ @

«Голицын молча повернулся, и направился в свою каюту. Но по пути, он, зачем-то, подошёл к правому борту, и глянул в Волгу. А из неё, смотрели пронзительно смеющиеся

раскосые глаза самого Мамая, ханского темника, возглавлявшего Золото Ордынское войско при знаменитой битве на Куликовом поле.

Голицыну совсем уж стало не по себе. Он оторвался от борта, и зашагал в свою каюту. Войдя в неё, он бросил в сторону свою сумку, и упал на койку, лицом в подушку. В голове его завертелись только что видимые им картины Мамаева кургана, глаза самого Мамая, танцующие ножки белокурой принцессы и туманно-голубые глаза баронессы. Голицын стал бешено вертеться, не находя себе места на койке. Он вертелся и так, и эдак, и разбрасывал своё тело по всей постели, и сжимался в клубок – ни что не помогало. Он не мог отыскать покоя. А покой не мог найти его. Тогда он встал на ноги, вышел из каюты, и

пошёл рыскать по кораблю. Он ходил на палубу, на нос, и снова возвращался на палубу, заглядывая под диванчики и во все возможные углы и закоулки. Он явно искал кота. Голицын спускался вниз, в душевую; заглядывал в кубрик, и рыскал там по всем углам, шкафам и тумбочкам. Кота нигде не было.

Тогда Голицын снова поднялся на палубу, и вдруг услышал команду капитана:

• Отдать концы!

Голицын тут же метнулся к левому борту, но там, вместо кота, заправлял концы карлик Бэс. Расстроенный Голицын быстро прошёл к носу корабля.

 

• Поднять паруса! – скомандовал, стоящий за штурвалом капитан, в своей морской фуражке и зеркальных очках.

 

Послышался мягкий выхлоп, хлопок, и над головой Голицына сказочно раскрылись, вздутые попутным ветром, кипельно белые паруса. Голицын хотел спросить капитана про кота, и спросил:

• Капитан, а как же мы без боцмана дальше пойдём?

• Элементарно, маэстро, - весело, но делово ответил капитан, - здесь же всё практически на электронике, - указал он на, невидимый Голицыным, пульт управления, - всем управляет суперкомпьютер

Голицын молча покивал головой. Задумался. Что-то вспомнил. Ощупал карманы своих брюк, и медленно пошёл прочь. Ему страшно хотелось курить, и он уже правил стопы своих ног обратно в каюту.

Когда же он вошёл в свою каюту, то увидел там, сидящего перед раскрытой дверью шкафа кота. И как же был шокирован Голицын, когда кот повернул к нему свою морду, с глазами полными слёз. Слёзы эти выкатывались из его глаз, и катились ручьями по пухлым щекам его.

• Где? Где мои прелести? – жалобно и с неизреченной тоской вопрошал он.

Голицын, ничего не ответив, прошёл в другую комнату, и, достав из сумки сигареты, закурил, жадно затягиваясь едким дымом. В каюте всё было перевёрнуто вверх дном.

• Где, где моя коробушка? - продолжал вопрошать кот, захлёбываясь собственными рыданиями, - где твоё данное мне слово?? Подлец. Негодяй. Нехороший человек. Редиска. Ты понимаешь, что ты лишил меня радости жизни? Той маленькой моей

радости, что согревала мне душу, во время этого бесконечного плавания, на этой злосчастной яхте?!

252.

Голицын молчал, продолжая курить, делая жадные затяжки, одну за другой. К его горлу тоже подступил комок, и сдавливали спазмы. Он вышел к коту, и тихо сказал:

• Прости, но у меня тоже были веские основания. Я выбросил коробушку за борт, со всем её содержимым.

• Ка-ак?! – зарыдал с новой силой кот, потеряв последнюю надежду. – Заче-ем?! – вопрошал он сквозь рыдания.

Голицын стал перед ним на колени, и, обнимая его, и гладя кота по пушистой шерсти, говорил, пересиливая спазм, сдавивший его горло:

• Ты мне скажи, родной, только честно – та блондинка, с которой ты танцевал давеча в ресторане, она была подставной?

• Какой ещё подставной?! – с новой силой заревел кот, не понимая вопроса Голицына.

• Ну, она была человеком Мессира? – старательно уточнил свой вопрос Голицын.

• Н-не-ет, - твёрдо отрицательно ответил кот, завертев головой, - она была для него полной неожиданностью! Потому он и позвал меня на помощь!

Голицыну окончательно сдавило грудь и горло, и он тоже заплакал, но тихо.

Так они оба плакали, обнявшись, как старые добрые друзья, обуреваемые общей неизбывной горькой тоскою.

 

 

14.

ЛЕГЛИ НА КУРС.

 

Пришёл в себя Голицын лишь на следующий день, проснувшись в раскуёлденной постели своей каюты. Дело в том, что вчера он долго не мог уснуть, и всё ворочался, и

ворочался. Всё курил, и курил. Ему не давала покоя блондинка, крутящаяся в его голове, и теребящая ему душу. Теперь он сел на своей койке, поставив ноги на пол, и тут же закурив «Приму». Так он сидел, курил, и чуманел. Потом, он пил чай. Потом пошёл, и

принял душ. Затем опять пил чай, и курил. Потом он оделся, и вышел на палубу. На воле было пасмурно и душно. Но движение корабля и широкое раздолье Волги облегчали дыхание и существование под этим серым небом. И Голицын прошёл на нос корабля. Там была в сборе вся малочисленная и поредевшая команда парусного фрегата. Капитан стоял за штурвалом, и внимательно смотрел вдаль. Бэс сидел под стеной его рубки, в позе «лотос», и тоже смотрел вдаль, своим единственным замутнённым глазом, сфера которого выкатывалась из глазной воронки, расположенной чуть выше переносицы карлика. Кот же лежал на своём месте – на диванчике, у левого борта, не открывая глаз своих, и ни на что не реагируя.

• Доброе утро, - недобро проворочал языком пассажир, и занял своё место на диванчике, у правого борта.

• Доброе, доброе, - отозвался за всех капитан, - но что-то вы чересчур недобры, маэстро.

• Нормально, - буркнул тот.

• Как вам Волга-матушка? – бодро спросил капитан.

• Та-а, тоже загажена порядком, - недовольно ответил тот.

• Да-а, хреновыми вы оказались пользователями, - заметил вдруг капитан.

• А ВЫ на что рассчитывали? – хмыкнул пассажир.

• Лично я на это рассчитывал. А вот ОН. Надо у НЕГО спросить – на что ОН рассчитывал, - улыбаясь уголками губ, сказал капитан.

• Ничего ОН ВАМ не ответит, - зло произнёс Голицын, - ОН будет только наказывать, и наказывать – за содеянное, молча.

• Заметьте, вас! наказывать, - ехидно заметил Мессир.

253.

• Нас, нас, - согласился Голицын, - ВАС-то ОН уже наказал, насколько я понимаю.

Но Князь тьмы промолчал на это замечание Голицына. Стало тихо. Слышно было лишь гудение ветра в канатах мачт и парусов, да всплески ударяющихся волн о борта яхты.

Тогда, на эту странную тишину отреагировал кот. Он медленно открыл один – левый глаз, который сонно смотрел в упор на Мессира.

Заметив это, Мессир тут же обратился к коту:

• Ну, что, Седой, отошёл от вчерашней - вредной работы?

Но тот, в ответ, лишь молча, обратно, и так же медленно, закрыл свой левый глаз.

И снова вступила в силу неловкая пауза.

Нарушил эту паузу Голицын, который, глядя куда-то в сторону, сказал:

• Глубоко уважаемый Бэс, вы давеча рассказывали нам занимательную историческую историю. Прошу прощения за тавтологию. Но имеет ли эта история своё продолжение?

Карлик поднял свой глаз кверху, видимо на Мессира, и молчал.

А вместо него заговорил Князь тьмы.

• Вам же, как я понял, стала неинтересна та древняя история.

• Ну-у, не то что – неинтересна, - протянул Голицын, - просто она меня не захватила. Но может, я и ошибался, - тут же поправился он.

• Может, - сказал Мессир, и умолк.

Над идущим вперёд кораблём, снова нависла тяжёлая пауза.

• Ну, всё равно, делать-то нечего, - возобновил тему разговора Голицын, - можно бы было, и послушать продолжение этой истории.

• Итак, - загремел баритон капитана из рубки, - Первым делом Великого князя московского Иоанна Калиты, было ехать в Орду вместе с меньшим братом Александра Тверского, Константином Михайловичем. Хан Узбек признал

Константина Тверским князем; изъявил милость Иоанну; но, отпуская их, требовал, чтобы они представили ему Александра. Вследствие того послы Великого князя и Новгородские, прибыв во Псков, именем отечества убеждали Александра явиться на суд к хану и тем укротить его гнев, страшный для всех россиян. «И так вместо защиты» - ответствовал князь Тверской – «я нахожу в вас гонителей! Христиане помогают неверным, служат им и предают своих братьев! Жизнь суетная и горестная не прельщает меня: я готов жертвовать собою, для общего спокойствия». Но добрые псковитяне, умилённые его несчастным состоянием, сказали ему единодушно: «Останься с нами: клянёмся, что тебя не выдадим; по крайней мере, умрём с тобою». Они велели послам удалиться и вооружились. Так народ действует иногда по внушению чувствительности, забывая свою пользу, и стремится на опасность, пленённый славою великодушия. Чем реже бывают сии случаи, тем они достопамятнее в летописях. Разделяя с Новымгородом выгоды немецкой торговли, псковитяне славились в сие время и богатством и

воинственным духом. Под защитою высоких стен они готовились к мужественной обороне и построили ещё новую каменную крепость в Изборске, на горе Жераве.

 

Князь тьмы сделал паузу. И в это время, Бэс протопал на противоположную от него сторону – к самому носу корабля, и там сел, у самого носа, лицом к Мессиру.

А тот, в свою очередь, продолжил вещать:

 

• Иоанн, боясь казаться хану ослушником или нерадивым исполнителем его воли, приехал в Новгород с митрополитом и многими князьями российскими, в числе

коих находились и братья Александровы, Константин и Василий. Ни угрозы, ни воинские приготовления Иоанновы не могли поколебать твёрдости псковитян: в надежде, что они одумаются, Иоанн Калита шёл медленно к их границам, и через

254.

три недели расположился станом близ Опоки; но, видя, что надобно сражаться или уступить, прибегнул к иному способу, необыкновенному в древней России: он склонил митрополита наложить проклятие на Александра и на всех жителей Пскова, если они не покорятся. Сия духовная казнь, соединённая отлучением от церкви, устрашила народ. Однако ж граждане всё ещё не хотели предать несчастного сына Михаилова. Сам Александр великодушно отказался от их помощи. «Да не будет проклятия на моих друзьях и братьях ради меня!» сказал он

им со слезами: «иду из вашего града вон, освобождая вас от данной мне клятвы целования креста». Так, или приблизительно так, описывал эти события Николай Михайлович Карамзин, - закончил Мессир. И обращаясь к сидящему напротив него карлику, сказал, - всё правильно, Бэс?

 

• Да, - пробулькал тот через свой ревербератор. И продолжил. – Вот тогда-то князь Александр Михайлович прибыл в Новгород, где его и увидела, и познакомилась с ним баронесса Ejeny, из дома которой, после её вечернего поцелуя, и уехал чуть свет, князь Александр, в Великое Княжество Литовское.

И карлик медленно перевёл свой мутный огромный глаз на Голицына. И глядя на него в упор, продолжил своё повествование.

• Баронесса же, во всю ту ночь, не сомкнула глаз своих. В её мозг вонзались пики различных вариантов по спасению князя. Стрелы страстной любви впивались в сердце её. Картины её женских фантазий пролетали мимо её глаз, как мечи

разрубающие воздух. Наконец-то она обрела реального рыцаря, ради которого она могла совершить кучу реальных подвигов своей любви, и утоление жажды своих желаний.

• Так думала она? – неожиданно для всех спросил Голицын.

 

Повисла совсем незапланированная пауза, во время которой, капитан с большим удивлением посмотрел на своего пассажира. И даже кот открыл свои безразлично-сонные глаза, и как-то странно посмотрел на Голицына.

 

• Да. Кое-что - так думала она, - строго отвечал ему Бэс, - а кое-что - так думало её создание, или, как у вас говорят – её подсознание.

• Простите, а вы ей ещё ничего не навивали? – снова спросил Голицын у Бэса.

• А я никому ничего никогда не навиваю, - грубовато ответил карлик. – Давайте договоримся о терминах, и что за ними стоит и скрывается. Раз и навсегда. Чтобы не было недоразумений.

• Вы что, хотите открыть здесь научный симпозиум, на мою голову?! – резко запротестовал Князь тьмы.

• Ну что вы, князь, - успокоил его карлик, - я просто хочу, чтобы товарищ понял, что я только лишь помогаю полному раскрытию созданий Божьих. И всё, - безобидно заключил Бэс.

• Но я надеюсь, что товарищ всё уже понял, - угрожающе сказал Мессир, блеснув по Голицыну световым отражением зеркал своих очков.

• Да, я всё понял, и прошу прощения за то, что прервал рассказ, чем, может быть, и обидел вас, Бэс - поспешил оправдаться Голицын.

• Ну что вы, - поспешил успокоить его Бэс, - кто нас обидит, тот, как говорится, три дня не проживёт.

На это замечание Бэса, вдруг, со страшной силой, расхохотался Мессир. А вместе с ним расхохотались и кот с Бэсом. А Голицыну от этого их смеха стало как-то тоскливо.

• Ну хватит! Довольно скалить зубы, - неожиданно сурово прервал этот смех Князь тьмы.

255.

И сразу на яхте наступила тишина.

 

И после этой тишины, решив, что уже можно, карлик сказал, глядя в упор на Голицына:

• Слушай сюда, как говорил наш боцман.

И тут же на его реплику вступил кот, хрипя под боцмана:

• Разве это женщины?! Вот, до войны – были женщины! – и он рассмеялся, словно зааплодировал сам себе, с бешеной частотой ударяя себя по уху задней лапой.

Но он совсем недолго так смеялся, почувствовав неладную тяжёлую тишину со стороны Мессира.

И снова всё стихло, и замерло.

А Голицын порадовался в душе за кота, что тот вроде начал оживать, после вчерашнего.

 

• Короче, - громко пробулькал Бэс неизвестно кому. – Баронесса остановила свой выбор на Мурзе-Ага. Потому что князю непременно надо было ехать в Орду, и явиться там на суд хану Узбеку. А подготовить тамошнюю почву в пользу князя можно было только с помощью ханского посла здесь – Мурзы-Ага. И она тут же составила любезную грамотку к ханскому послу, в которой просила его сопроводить её в монастырь «Великой Архимандритии», для посещения могилы Великого князя Александра Невского. И тут же отослала эту грамотку, со слугой своей, послу Ордынскому. И сразу же получила от него положительный ответ.

Баронесса рассчитала, что муж её барон Гольберд зная о чудаческой романтике своей жены, по отношению подвигов и личности давно усопшего князя Александра

Ярославича /Невского/, не станет возражать против её поездки. Тем более, что она давно просила его об этом, но ему всё было недосуг, да и опасны были такие

вольные передвижения в данной местности и в данное время. А с ханским послом – эта поездка была бы куда безопаснее, чем с бароном. Да и хлопоты за князя

Тверского были в русле их Литовской политики. И она не ошиблась – муж легко согласился с её поездкой.

Тогда она составила послание в Золотую Орду к хану Узбеку, от наместника Литовского Наримунта, с нижайшей просьбой о благосклонном участии того в судьбе князя Тверского – Александра Михайловича. И убедила мужа, чтобы тот утвердил эту Грамоту у князя Наримунта, что тот вскоре и сделал.

Мурза-Ага и баронесса сговорились двинуться в путь после русского Рождества так, чтобы на Крещение быть на месте.

Тогда баронесса отослала записку в Литву, к князю Александру Михайловичу, через его людей, где назначала ему время и место встречи, объясняя важность сего рандеву, в деле возвращения князю титула Тверского, со всеми вытекающими отсюда выгодами для него. Так же она просила, в этой записке, чтобы князь переказал своему сыну Феодору, отправиться в Тверь, с его людьми, к брату князеву - Константину, и там дожидаться её приезда. И через время получила от

князя Александра Михайловича положительный ответ на их рандеву, и на поездку Феодора.

Потом она имела, зачем-то, аудиенцию у архимандрита Василия, которого уважала за его бесстрашие, живой ум и за его подвижничество.

Но вот прошло долгожданное Рождество, и пора было в путь

Путь неблизкий, но привычный. Ехать решено было верхами, чтобы не отяжелять дорогу неуклюжими повозками. И Мурза-Ага сразу же отправил своих людей вперёд, определив им дорогу, чтобы те приготавливали путешественникам

удобные ночлеги, питание, корм для коней и прочее. С ними же барон отправил и свою прислугу из двух человек, мужского и женского пола, что бы те прислуживали его жене на постое.

256.

Утром следующего дня Мурза-Ага на своём белом коне, в сопровождении наездников из своей охраны, гарцевал у дома баронессы.

 

В это время, молниеносный луч синего цвета, отражённый зеркальными очками Мессира от его бриллианта, вонзился в глаз карлика, а оттуда – в не успевшие моргнуть, глаза Голицына. И тут же, в эту образовавшуюся энергетическую дугу, ударила молния, сорвавшаяся с неба, где уже успели сгуститься лилово-чёрные сугробы туч.

Голицын вздрогнул. Но через мгновение, про всё забыв, он воочию стал свидетелем представшей перед ним картины, с её звуками, запахами, цветом и всей той атмосферы, которая складывалась вокруг.

Из дворовых ворот своего дома выехала баронесса. Под нею был серый в яблоках конь, с серебряной уздечкой и ярко-голубой попоной. В стальных стременах, твёрдо стояли ноги баронессы, обутые в меховые чёботы, в которые были заправлены толстые серые штаны. Сверху на ней был колючий полушубок из меха рыжей лисицы. А

на голове её - глубоко сидела её кунья шапка. Лицо её было густо покрыто белилами, так что сразу узнать Ejeny было трудно.

• Приветствую славную баронессу, - выпалил взволнованный Мурза-Ага.

И его люди громко загалдели по-своему.

• Нравится ли Мурзе-Ага мой выезд? – кокетливо крикнула из-под шапки баронесса, грациозно гарцуя на своём коне.

• Мурза-Ага покорён баронессой!

• Тогда, вперёд! В путь! – весело прокричала она, и колокольчик её смеха рассыпался в морозном воздухе.

Дав коню под бока, своими ножками в меховых чёботах, она помчалась вперёд, оставляя позади себя кружева взметнувшегося снега. Мурза-Ага и его всадники, с весёлым гиканьем поскакали за нею вслед.

«Они выехали на Владимирскую дорогу, которая вела сначала к Твери, и кони их пошли лёгкой рысью» - вставил свой комментарий Бэс. И продолжил: «Первая ночь застала их на полпути к Твери, и вечером они стали на ночлег в селении из двух или трёх домов, где уже всё было подготовлено для них. Остановились же путешественники в разных домах.

Помывшись, приведя себя в порядок, и немного отдохнув, баронесса вышла к ужину, где её дожидался уже приглашённый ею, ещё в пути, Мурза-Ага. Она знала, что подлинное его имя звучит совсем по-другому, но его все звали именно так. Откуда это пошло никто не знает, но так, видимо, звучало по-свойски и проще, что ему самому нравилось».

Одета была баронесса в нежно-голубую телогрею с посеребрённым запястьем, поверх которой была та же железная чуга, подпоясанная кожаным чёрным ремнём, усыпанным драгоценными камнями, с серебряной бляхой и с застёжками, где висели: тузлук, калита /кошелёк/ и боевой нож в посеребрённых ножнах. На ногах её были те же серые тёплые

штаны, заправленные теперь в толстые шерстяные белые носки. А потому, ступала она беззвучно, а ход её озвучивали всё те же стальные лепестки её чуги, что свисали ниже её бёдер, как юбка. Лицо её было теперь не набелено, а лишь вымыто, в ушах висели

серебряные серьги с жемчугом, а на головке её - уже знакомая шапочка, с заправленными назад длинными ушками и скрывающая от посторонних мужчин её светло-золотые волосы.

• Прошу, Мурза-Ага, отужинать со мною, - приветливо сказала баронесса, указывая гостю его место за столом, напротив себя, и подавая ему руку

• Очень благодарен Мурза-Ага баронессе, за приглашение, - ответил он, беря обеими руками её руку, не зная, что с этой рукой ему делать.

 

257.

• Я позволяю прикоснуться вашим губам, пальцев моей руки, - спокойно пояснила она.

Он прикоснулся. Она убрала руку, и они сели за стол.

На столе, в тяжёлых грубых подсвечниках горели свечи.

Вошёл её слуга с серебряным кувшином в руках.

• Выпьем горячего вина, - сказала баронесса.

Мурза-Ага молча кивнул. Слуга наполнил два кубка, поставил кувшин с вином на стол, и удалился.

Мурза-Ага поднял свой кубок, встал и сказал:

• Мурза-Ага ещё не знает, что уготовила ему эта колдовская женщина, но ему хорошо с ней. Я пью этот кубок за то, чтобы всегда было хорошо.

Он протянул к ней свой кубок, они чокнулись, и отпили вина. Стали есть.

Ели они с аппетитом, запивая, жареную баранину красным горячим вином. Баронесса поглядывала на своего спутника, который зверски увлёкся едой, выставив перед ней свою обритую наголо голову, которая блестела в своём движении над столом, отражая жёлто-красный свет колышущегося пламени свечей. Мурза-Ага тоже изредка посматривал на баронессу. «Но свой беззастенчивый взгляд он подольше задерживал на ней, - вдруг вставил свой комментарий Бэс, - и тогда она, почти не обращая внимания на его взгляд, наблюдала его жующие толстые красные губы, вымазанные жиром, вместе с его восточными усиками и бородкой. И ей казалось, что этим бараньим жиром вымазан и его широкий нос, и вздувшиеся щёки, и даже его блескучая голова, с заплетёнными сзади косичками. От него исходил запах его пота перемешанный с конским, и от этого всего – он казался ей каким-то жутким грязным животным. Вдобавок ещё – он громко чавкал, и прихлёбывал вино, хрюкая. Но, как ни странно, она поймала себя на том, что эта его животность и грязь, постепенно возбуждало в ней такие же животные грязные желания».

Наевшись, баронесса вымыла, и отёрла свои губы и руки. После чего она ещё смотрела на своего гостя, пока тот не закончил свою трапезу. Потом она отпила ещё глоток вина.

Вышли её слуги, и убрали всё со стола, оставив только горящие свечи, по обеим его сторонам.

Мурза-Ага встал из-за стола, и сказал баронессе:

• Разрешите целовать вас, баронесса, за такой прекрасный ужин.

• Ну, что вы, уважаемый посол, мы только в начале нашего с вами пути, поэтому – только ручку.

И она игриво протянула ему свою руку.

Он снова взял её руку обеими руками, и целовал довольно долгим поцелуем, заглядывая ей в глаза, силясь понять, что же в них происходит, и чего они хотят.

• Но довольно, довольно, - сказала она, и ненастойчиво высвободила свою руку из его рук, - я лучше станцую для вас, хотите?

Это предложение ошеломило посла.

• Как?? Баронесса танцует?

• А вот увидите. Отодвиньте свою лавку от стола, и сядьте там, - распорядилась она.

 

Он послушно отодвинул лавку, и сел, и замер.

Она же поднялась на стол, и, напевая, стала танцевать свой простенький танец своими лёгкими быстрыми ножками. Её руки тоже танцевали свой изящный танец – они то взмахивали, как крылья маленькой, но вольной птицы, то испуганно вздрагивали, переплетаясь, и вновь летели, летели… Но главным было то, что душа её тоже летела в этом танце, отражаясь в её глазах и во всём лице её.

Глаза же Ордынского посла разгорелись ещё большим огнём. «Его так и подмывало, - заговорил карлик, - броситься к баронессе, поймать её мелькающие в танце ножки, схватить её летящее тело, и тут же обладать им, обладать без остатка!».

258.

Наконец, посол не выдержал, встал на ноги, а потом упал на колени перед нею.

• Ах, женщина! – с задушенным жаром проговорил он ей, - проси у Мурза-Ага, что хочешь, но будь моей!

Она вдруг залилась своим звонким смехом, присела тут же – на столе, и сказала:

• Ах, Мурза-Ага, Мурза-Ага. Нехороший Мурза-Ага – не дал женщине дотанцевать.

• Нехороший, нехороший, - послушно вторил он ей. – Бей его! На – бей! – И он пополз на коленях, схватил с лавки, у входа, кнут, и стал протягивать его ей.

Но не успел. Она вскочила со стола, выхватила у него кнут, и со словами: «Свинья! Жирная, грязная свинья!» - стала хлестать его плетью по спине.

Он же бегал на коленях вокруг неё, и повторял: «Свинья, свинья».

Потом она отбросила кнут. Ушла в тёмный угол, и присев там, тихо заплакала.

Он же страшно растерялся, и не знал, что ему делать??

Эта пауза с тихим плачем длилась недолго.

• Мурза-Ага, - мягко прозвучало из тёмного угла.

• Мурза-Ага слушает баронессу, - откликнулся посол, продолжая стоять на коленях.

• Мне жаль детей князя Тверского, - проговорила она, но голос её звучал уже твёрже.

• Какого князя? - не понял посол.

• Александра Михайловича, - пояснила она. – Если ему не вернуть Тверь, то дети его останутся ни с чем.

Мурза-Ага встал с колен. Но, не двинувшись с места, с опущенною головою и со сгорбленной спиной, сказал:

• Зачем сейчас князь?

• В Твери нас будет ждать его сын Феодор, - ответила она ровно тем же голосом, - я отправлю его в Орду с вашим посланием к хану Узбеку.

• У меня нет никакого послания! – возмутился посол.

И тут, совершенно неожиданно, баронесса звонко рассмеялась, выскочила из своего тёмного угла, и засеменила своими быстрыми ножками по комнате.

 

• Я помогу составить вам это послание, - колокольчиком прозвенела она. – Такие же послания я везу от князя Литовского и архимандрита Василия. Так что – слово за вами, Мурза-Ага.

• Ай, женщина, - закачал головой Ордынский посол, - ай, шайтан.

• Да, я шайтан. А вы об этом не знали, уважаемый посол? – лукаво произнесла она свою фразу, приблизившись лицом к его лицу, открыто глянув в его глаза, и тут же отступив от него.

• Как сказала баронесса? «Мы только в начале нашего пути»? А что же будет дальше с Мурза-Ага? – говорил он, вертясь на одном месте, и следя за её лёгкими передвижениями по комнате.

• Дальше – рискует только баронесса. Мурза-Ага – ничем не рискует, - выпалила она, зарозовев лицом.

• А чем рискует баронесса? - сощурив свои и без того узкие глаза, нахально хитро полюбопытствовал посол.

• Всем, - коротко ответила она, подходя к нему, и протягивая руку, на прощанье. – Я сама составлю Грамотку. А сейчас пора прощаться. Завтра – с рассветом – в путь.

Он взял её руку, долго смотрел в её глаза, потом целовал ей руку. И, наконец, отпустив, повернулся, оделся, подобрал кнут, и вышел вон.

 

«Въезжали они в Тверь, когда уже наступали вечерние сумерки» - продолжил своё повествование Бэс. «Город встретил их жуткой картиной разрушения. Кругом торчали обугленные останки стен, зияющие чёрной пустотой окон в сохранившихся фрагментах построек. Но самым страшным было то, что кругом стояла мёртвая тишина» - заключил

259.

карлик своё вступление, и Голицын увидел, как из его затуманенного глаза, проявлялась, и ширилась новая картина – картина разрушенного, обугленного города средь белого света свежевыпавшего снега. Всадники ехали осторожным шагом, как будто бы прибыли на другую чужую планету, и теперь пробовали незнакомый им грунт, с помощью конских копыт. Кони баронессы и Мурзы-Ага шли рядом.

 

• Вот какое варварство вершит одна вера против другой, - тихим печальным голосом сказала Ejeny.

• Зачем – вера? – тут же стал оправдываться посол. – Вера одна. Тут мы не жгли. Тут Великий князь Московский жёг.

• Под вашим руководством, - вставила она.

• Под нашим наблюдением, - поправил её он.

Она промолчала.

• Ничего, - перевёл он разговор на весёлый лад, - сейчас будут новые постройки. Здесь уже князь Константин Михайлович очень старается. Мало-мало – будем на месте.

И действительно, им навстречу скакали люди посла, давая ему знать криками, на их языке. И скоро эти люди привели их к новой свеже-бревенчатой постройке.

В доме князя Константина Михайловича ей представили юного Феодора – сына Александра Михайловича. Потом гостей почивали. После чего баронесса пригласила Феодора на рандеву в отведённом ей доме, по истечении часа.

Через час Феодор был у баронессы. Она посадила его рядом с собою на скамье, и заговорила с ним мягким тихим голосом.

• Вон ты какой – сын князя Александра Михайловича, - и она стала гладить его голову обеими руками. – А у меня тоже есть сын, - зачем-то сказала она, - но он сейчас в далёком Кёнигсберге. И он помладше тебя будет.

Феодор неуклюже молчал, краснея лицом.

 

• Так что, ты сейчас для меня всё равно, что сын, - продолжала говорить она. - А я его очень давно не видала. Очень давно.

И она стала нежно целовать юношу – в щёки, в лоб. Она целовала глаза его, и даже губы.

• Ну, что вы, баронесса, - наконец, еле слышно заговорил он, - чем же я заслужил?

• А ничем, - сказала она, и резко встала. И начала бесшумно, и живо передвигаться по комнате, заглядывая в окно, в углы и проёмы.

Потом она подошла к нему, и стала напротив, широко расставив ноги, и положив кисти своих рук на рукоять боевого ножа, висящего на её поясе.

• Будешь ночевать у меня, - твёрдо сказала она.

Он поднял на неё изумлённые глаза свои, и молча проглотил слюну.

• Да – у меня, - подтвердила она. – А завтра, с зорёю, мы вместе отправимся в путь. Будем вместе ехать до Москвы. Там я тебе вручу три Грамоты, для хана, с просьбами о твоём отце, и ты, с отцовыми людьми, поскачешь в Орду. И запомни: хану Узбеку, а так же – никому другому - обо мне ни слова. Скажешь хану, что

Грамотки эти тебе вручил твой отец, который просил на словах, чтобы царь Узбек великодушно простил его, и принял от него слово на верное служение царю

Узбеку, когда тот призовёт его к себе. Уразумел? – спросила она заговорчески ласково.

• Уразумел, - тихо, но твёрдо ответил тот, снова сглотнув свою слюну.

• Но до той поры – от меня ни на шаг, - грозно приказала она. – Ты это понимаешь?

• Понимаю, - подтвердил он, кивая головой, и не отрывая своих глаз от глаз баронессы.

 

260.

• Вот и славно. Я пошлю своих людей к князю Константину, чтобы он не ждал тебя сегодня. А теперь, раздевайся и укладывайся в это ложе, - указала она на высокую деревянную кровать, которая была уже с разобранной постелью.

И баронесса вышла из опочивальни. Она прошла в тёплые сени, где приказала слугам своим идти с поручением к князю, а на обратном пути проверить - хороша ли охрана за двором и во дворе. И чтобы, закрыли ставни, и закрепили их изнутри. «В спальне я сама закреплю» - сказала им баронесса. «И чтобы хорошенько заперли дверь за собой, когда вернётесь в дом».

Слуги вышли. А она присела на лавку, и задумалась. Так она долго сидела, время, от времени прислушиваясь к улице. Потом встала, прошла в залу, закрыла за собой дверь, и снова стала слушать, как слуги вернулись в дом, как они заперли входную дверь, и стали снимать свою верхнюю одежду.

Тогда она прошла в опочивальню, и заперла за собой тяжёлые толстые двери. Здесь так же горели свечи, и было довольно тепло. В её постели, на самом краю, лежал Феодор, отвернувшись к краю, и подложив руку под щёку свою.

• Спит дитятя? – довольно громко спросила она, улыбаясь, и закрепляя уже закрытые прислугой ставни окна, и хорошенько занавесив его изнутри.

• Я не дитятя, - пробурчал тот, никак не двигаясь.

• А кто же ты? – лукаво спросила она.

• Я теперь воин отцовой дружины, - отчётливей сказал он.

• А с девками этот воин уже целовался? – посмеиваясь, спросила она.

• А то, - коротко ответил он.

• Врёшь, небось.

• А от чего ж мне врать-то?

• А ещё! как любился с девками? – спрашивала она, снимая с себя, звенящую железом, чугу.

• А больше – никак, - ответил он, замирая.

• А девки-то те – твои, небось, красны собою были? – снова спрашивала она, теперь уже снимая телогрею, через голову, и тем самым, зацепив свою шапочку, и оставшись простоволосой.

• А то, - опять же, коротко ответил он.

• Краше меня? – напрямик спросила она, сняв с себя грубые штаны.

• Не знаю, - угрюмо ответил княжич.

• А ты посмотри.

• Зачем же?

• Да ты не бойся, я платы за посмотр не беру.

• Не буду. Грешно, - ответил он, заёрзав боком своим по краю постели.

• Грешно такому воину, как ты, отказ давать слабой женщине, - надтреснутым голосом сказала баронесса.

После этих её слов, он приподнял голову, и стал смотреть на неё. Она же, в это время, сняла с себя нижнюю сорочку, и стала изящно демонстрировать ему своё полуголое тело.

• Ну, что скажешь? – спросила она.

• Ничего, - неуклюже ответил он, и уронил голову на подушку.

• Нет, ты скажи – краше я твоих девок или нет?

• Краше, - пробурчал он.

И тут она залилась колокольчиком своего звонкого весёлого смеха, поднеся кисти рук своих к плечам, крест-накрест, и сгибаясь вперёд, и книзу.

• Подвинься, - простецки сказала она, присаживаясь с того края, где он лежал, и, подталкивая его своей попкой, в белых трусиках.

• Да вон же там сколько места, - так же просто отвечал он, указывая головой, на другую большую половину кровати, оставленную для неё.

261.

• А я хочу там, где уже нагрето. Или ты не понимаешь? - и она снова подхохотнула.

• А, ну, пожалуйста, - сказал он, и быстро перебросил своё тело на другой край постели, натягивая на себя тёплое цветастое одеяло.

• Света конечно мало, - разочарованно вздохнула она, - потому, ты плохо меня разглядел.

• Куда уж больше, - испугано заметил он, - пора уж и эти свечи погасить.

• Поди-ка, лучше, сними с меня носки, шевалье, - приказала она.

• Я вам не шевалье, - огрызнулся он.

• Ну, значит, кавалер, - игриво исправилась она.

• Куда это пойти? – спросил он, оборачиваясь.

• К моим ногам идти, - бескомпромиссно уточнила она.

• Я уж раздет.

• Что ты, как красная девица?! Ступай же, говорю.

Он неуверенно приподнялся. Быстро вылез из-под одеяла, в своей длинной белой исподней сорочке. Обошёл кровать, присел у её ног, на колени свои, подобрав подол сорочки под них. И стал неумело снимать с её ног толстые тёплые носки. Сняв носки, он держал их в своих руках, не зная, что с ними делать, и боясь оторвать от них, и поднять на неё глаза свои. Тогда она встала перед ним на ноги, в своих лиловых чулках с белыми подвязками, и приказала:

• Теперь снимай чулки.

Он поднял глаза на её ноги в чулках, потом, на неё саму, и тихо спросил:

• А как?

• Развязывай белые ленточки, и скручивай, и стягивай с ног чулки. Но делай это осторожно и с ласкою.

 

Он выпростал свою сорочку из-под своих колен, отложил в сторону снятые с неё носки. И потянулся руками к подвязке. Баронесса молчала. Тогда он стал развязывать подвязку, и

медленно стягивать чулок с её ноги. Ejeny взялась ладошками рук за свои груди, закрытые белым кружевным лифчиком-завеской, и, при этом, издала странный тихий звук, вырвавшийся из её горла. Руки княжича заволновались. Он потянулся к подвязке другой ноги, стал развязывать её дрожащей рукой. Наконец развязал. Стал неуклюже стягивать лиловый чулок с белой упругой ноги баронессы. Наконец спустил его, как и первый, до подъёма её ступни, и чего-то ждал. Баронесса же слегка задрожала, громко задышала. Поймала его руки, повлекла, подняв его с колен. Одним движением сняла с него сорочку, под которой больше никакой одежды не было. Глянула вниз его торса, ойкнула. Тут же опустилась перед ним на колени. Он вскрикнул, задрав голову, и прикрыв глаза свои. Ещё вскрикнул. Она тоже стала вскрикивать, крупно вздрагивая всем телом.

• Грех-то какой, Господи-и! – задавленно вскричал он, отпрянув от неё, и прикрыв свой пах руками.

Она же осталась стоять на коленях, а по отрешённому лицу её, с сумасшедшим голубым туманом в глазах, расползлись густые белые струи его юного семени. Она долго стояла так, на коленях, задрав голову высоко вверх.

Он же, сел на край кровати, прикрываясь руками, и не зная, что же ему делать.

 

• А что не грех на этой земле? – наконец вымолвила она, проводя рукой по лицу своему, сверху вниз.

После чего она поднялась на ноги, пошла, и загасила свечи.

 

* * *

Сверкнула молния, ударила гроза, и полил бешеный дождь.

 

262.

Голицын огляделся вокруг. Но ничего не понял – день ли ещё или уже вечер? Кругом было темно от туч, и была страшная гроза. Во время следующей вспышки близкой молнии, он разглядел капитана на своём посту, который махнул рукой, и крикнул:

• Все по местам! Маэстро, марш в свою каюту! Спустить паруса! Перейти в автономный режим!

Голицын моментально подскочил с диванчика, и, согнувшись в три погибели, побежал вдоль борта к себе в каюту. А, вбежав туда, понял, что уже успел промокнуть до нитки. Он тут же снял с себя всю одежду, кроме трусов – они были сухими, отёр руки и всё остальное тело о полотенце, и закурил. Он сидел на койке, курил, часто затягиваясь, и мелко дрожа всем своим существом. Так он сидел, курил, и дрожал, а в голове его бешено скакали мысли, сталкиваясь, друг с другом, и меняясь местами. Тогда он вскочил с места,

выбежал из каюты, побежал вдоль борта, сквозь ливень и грозу, к рубке капитана. Подбежав же к рубке, и разглядев там Мессира, он закричал:

• Господин капитан! Разворачивайте свой корабль! Пойдём домой!

• Вы что, с ума сошли?! Мы уже легли на курс!

• На какой – «на курс»?! - возмущённо возопил пассажир.

• Курс на Москву! – прокричал капитан. И тут же дал команду, - полный вперёд!

• Какой вперёд?! – испуганно возмутился Голицын.

• Самое наше время! – кричал капитан, - сейчас пойдём, как по маслу!

Голицын махнул рукой, и бросился бежать обратно в каюту. Вбежав в каюту, он увидел сидящего там кота.

• Ну, - спокойно сказал кот, - теперь и трусы вымочил, горе ты моё.

Голицын осмотрелся, и понял, что кот прав.

• Теперь, снимай и трусы, - делово сказал кот, - я всё отнесу в сушку.

Хозяин каюты молча прошёл в другую комнату, снял трусы, отёрся, и, обвязавшись полотенцем, понуро вынес коту всю свою одежду.

Кот встал на задние лапы, передними принял одежду пассажира, и сказал:

• Не переживай. Всё будет хорошо.

И он пошёл из каюты, смешно перебирая задними лапами».

@ @ @

 

Виталий отстранился от экрана монитора. Тяжело вздохнул. О чём-то задумался. Закурил. Потом закрыл файл «МЕССИР», с текстом. Ещё подумал. Щёлкнул по «зелёному глазу» - открылась просмотровая программа. Он выбрал файл «ФИЛЬМ», и стал бродить по своим картинкам. Выбрал «Стеньку Разина с княжной», которую тот бросает в Волгу. Стал укрупнять размер картины, всматриваться в страшное своей решимостью лицо Разина. Перевёрнутое окаменевшее лицо княжны, которая интуитивно оплела атамана своими конечностями, чтобы хоть как-то, хоть за что-то зацепиться, спасаясь от смерти. И его красная рубаха, и выпученные глаза казаков, и Волга готовая принять жертву. «Зачем это мне сейчас?» - подумал Виталий, и закрыл картинку. Снова стал «бегать» по картинкам. Выбрал “Kim Basinger”, где он изобразил актрису в четырёх её лицах. Он вспомнил, как долго и мучительно он рисовал это лицо, бросая, и возвращаясь к нему вновь и вновь. Это поразительное лицо! В нём столько неуловимых, в прямом смысле слова, энергетически нервных теней!.. которые он даже попытался выделить чёрной краской, на одном из четырёх её лиц. Дурость конечно. Но с этим ничего уже не поделать.

«Да, да, вот такое лицо. Что-то похожее. Что-то неуловимо волнующее» - сказал себе Виталий, и всё закрыл. И выключил компьютер.

На следующий день Виталий стоял на кухне, у раскрытого окна, и пил свою вторую чашку чая. Ноябрьское тепло за окном продолжалось. Казалось, что была не осень, а весна. И только сейчас он обратил внимание, какое множество кошек и котов, бродит

 

263.

напротив его окна. Все они тоже жили своей жизнью. Они придумывали свои игры, замирая, и приближаясь, друг к другу, ползком, вжимаясь в землю. Но партнёр не

принимал игры, и безразлично стоял, как ни в чём не бывало. И тогда у игруна пропадало всё настроение – и, приблизившись, вплотную к тому, к которому только что, подбирался, собравшись в комок, как пружина готовая вот-вот выстрелить своим прыжком… Он вынужден был лениво расслабиться, обыкновенно встать на свои четыре лапы, и буднично скучая, побрести дальше по двору, оглядываясь вокруг, и ища себе других приключений. Напротив окна, домиком лежало железо не построенного гаража, и под его крышей щенились суки, после чего бегали здесь их кутята, пока их не разбирали или неизвестно куда они, потом девались. Окатывались кошки, и тогда здесь пищали, и мяукали котята. И теперь Виталий вспомнил одно кошачье семейство. Да, да – семейство.

Одна из кошек родила катят, и на удивление Виталия, она не бросала их даже когда они подросли. Она бегала на охоту к мусорным жбанам и ещё куда-то, и без конца тягала им добычу в своих зубах. Мало того – появился кот-отец, который тоже мурлыкал около матери и её детишек. И эта кошачья идиллия продолжалась довольно долго.

Виталий улыбнулся своим наблюдениям, допил чай, и закурил.

По кухонному радио начали передавать Ростовские новости, и снова сообщили о сухогрузе «Морская баронесса», который пробил ворота шлюза у известной станицы. И что навигация по Дону временно прекращена на две или три недели. Потом сообщали какие-то догадки – из-за чего всё это могло произойти, и фамилию капитана, которую Виталий не смог запомнить, а, значит, и записать.

Это напоминание заставило его мысленно вернуться к «к своим баранам». И он опять заволновался, и занервничал. Он недовольно закрыл окно, хлопнув рамами так, что чуть не треснули стёкла. Пошёл в свою комнату, где в глаза ему бросился новый старый объект – привезённый телевизор, о котором он уже и забыл. «И чего его было переть!» - снова возмутился он. И разобрав стол, сел за компьютер. Включил. Открыл текст романа. Выскочил из своих дверей «Эйнштейн». Нашёл страницу. Стал вчитываться.

 

@ @ @

«Кот встал на задние лапы, передними принял одежду пассажира, и сказал:

• Не переживай. Всё будет хорошо.

И он пошёл из каюты, смешно перебирая задними лапами.

Голицын снова закурил. Согрел чай. Открыл холодильник с сухим пайком. Посмотрел в него, и снова закрыл. Есть ему не хотелось. Он пил «голый» чай, а из головы его не шла блондинка. «Как бы эта блондинка действительно не стала моей «блондинкой», чего доброго» - подумал Голицын. Эта шутливая игра слов - его несколько разрядила, и, допив чай, он лёг в постель, согрелся под одеялом, и довольно быстро уснул.

 

* * *

Но уснуть спокойным сном младенца, ему было не суждено.

Не успел он провалиться в сон, как услышал голос карлика: «На Москве, вояж разделился в тот же поздний вечер, по прибытии, и по неотступному настоянию баронессы»

И перед Голицыным открылась картина снежной ночи со всадниками стоящими на скрещении дорог. Баронесса, на своём сером в яблоках коне, и Феодор, на своём гнедом, отъехали от общей компании. Баронесса передала Феодору свёрнутый свиток, который она достала из-под своего лисьего полушубка. Тот сразу же спрятал его за пазуху, и баронесса сказала ему:

• Поедете вот по этой дороге, на Переяславль Рязанский. Заночуете в первом же селе. Но утром, до света, двинетесь в путь, не останавливаясь до самой Орды.

Запомни – если люди Калиты разнюхают о нашем предприятии, то всем нам несдобровать. С Богом.

264.

Она нежно поцеловала Феодора прямо в губы. Отъехала от него. И те помчались прочь от Московской земли.

«С людьми Феодора, Мурза-Ага отправил и своих трёх всадников, для их безопасности, и со своим наставлением», - прокомментировал голос карлика.

Когда же баронесса вернулась к Мурзе-Ага, подъехав к нему на своём, явно уставшем, коне, то увидела, как зло сверкнули его прищуренные глазки.

• Поворковали, голуби? – со злой ехидцей спросил он баронессу.

• Дитятю на путь истинный наставляла, - устало ответствовала она.

• На то – у вас в Твери целая ночь была. Или вы там – чем другим занимались? – снова съехидничал он.

• Чем же другим я могла с отроком заняться, - отпарировала она.

• Хэ! – несогласно выпалил тот, - если бы сейчас князь был при деле, то отрока этого уже б оженил.

• В пятнадцать лет-то? – наигранно удивилась баронесса.

• Хэ! И в двенадцать оженивают!

• Довольно, посол, я устала. Да и вы, я думаю, тоже.

• Я хочу вас на ужин позвать, - обидчиво высказал он.

• Мы оба устали теперь, и нам хорошенько надо отдохнуть.

• Ай, шайтан женщина.

• Ну, что вы, Мурза-Ага, мы ведь только на полпути нашей дороги, - кокетливо и многообещающе, произнесла она, собравшись с силами.

• Мало-мало меньше, баронесса, - заметил он ей.

• Меньше по пути, а по времени – может и больше, - хитро обозначила она заманчивую для него перспективу.

Посол промолчал, стрельнув в неё острым взглядом, и сопя, стал править конём.

Они остановились на самой окраине Москвы, как требовала баронесса, где для них уже был готов удобный ночлег.

«Проспали они дольше обычного, и только в девять утра двинулись в путь» - послышался клёкот карлика. «И эта их задержка, сыграет свою роковую роль в дальнейшем» - трагически добавил Бэс.

И тут же Голицын увидел синее солнечное небо, заснеженные просторы с большими холмами и постройками на них. По дороге скакали кони баронессы и Мурзы-Ага,

сопровождаемые многими всадниками Ордынского посла. А поодаль от них явно виделась Москва, хоть она и была совсем не такой, как сейчас, но весь её географически архитектурный расклад угадывался сразу.

Отдохнувшая за ночь баронесса лихо держалась в седле, а лицо её вновь было обелено до неузнаваемости. И баронесса, и Мурза-Ага, и всё их сопровождение – весело и шумно галдели не о чём. Им, видимо, было просто хорошо и весело. И не заметили они, как к ним приблизились другие всадники, которые громко выкрикивали: «А ну, сторонись! Сторонись! Великий князь держит путь! Сторони-ись!»

• На кого шумишь, шайтан?! – громко выпалил Мурза-Ага, поравнявшемуся с ним русскому воину, - не видишь посла царского?! Глаза вылезли?! Вставим быстро!

Но тут уже подоспела охрана посла, и тут же, на дороге, закрутился целый клубок из всадников. Поднялся неразборчивый галдёж. Баронесса же, поняв, что происходит, пришла в тихий ужас. Но не успела она ещё ничего придумать, а тем более предпринять, как перед ними появился сам Великий князь Иван Калита, тоже едущий верхами на

высоком белоснежном коне в красно-золотой попоне. Сам же он был в полу шубе обшитой алым шёлком с узорочьем и золотою нитью, а за ним увивалось множество русских всадников и крытые, богато убранные, сани.

• Что за шум, а драки нет?! – зычно и с весёлой суровостью спросил Великий князь Московский.

265.

• Желаю здравия Великому князю Иоанну! – выпалил Мурза-Ага.

• О-о, высоко чтимый посол?! Здравствую, слава Богу, и желаю здравствовать царю Узбеку! – приветствовал он посла ханского. – Что, тоже на ярманку нашу собрался?! – весело спросил он у посла.

И тут, не растерявшись, встряла в их разговор Ejeny, опередив своим ответом ответ посла, на вопрос Иоаннов:

• На ярманку, на ярманку, - резво закричала она, - говорят у вас нынче славная ярманка?!

• Ярманка широкая, - подтвердил Калита, вглядываясь в лицо женщины, - там и немецкого товару и азовского от Индии да Китая, и всякого полным-полно!

• Ах, как славно! – игриво обрадовалась Ejeny, - наконец-то я сменю свои убогие штаны на яркие восточные шальвары! Давно мечтаю!

• А с кем имею честь беседу вести? – вдруг заинтересовался Великий князь, взглянув на Ордынского посла.

• Ха! – вскрикнул посол, - не узнал Великий князь набелённое лицо баронессы!

«И она внутренне облегчённо вздохнула, уверившись в том, что Мурза-Ага понял выдвинутую ею причину их совместного выезда в столь дальний путь» - раздался голос карлика.

Великий князь поднёс руку к своей расшитой золотом меховой шапке, и баронесса ахнула, увидев, что на всех пальцах его сверкают перстни с драгоценными камнями и печатями.

• Не узнал, - протянул Великий князь, прикасаясь пальцами руки к своей шапке. – А где же сам барон? – полюбопытствовал он.

• В делах барон, в делах, - ответила незначительно баронесса, стараясь отвести этот разговор. – А чем же ещё Великий князь похвастаться может перед гостями своими? – завела она разговор с другой стороны.

• Хэх, - обрадовался князь её вопросу, - много чем похвастать могу! Архангельский собор поставил, каменный! Детинец-Кремник восстанавливаю, после пожаров

злых, а в нём церковь Святого Преображения поставил – кормлю да одеваю там нищий люд. Там же – церковь Иоанна Лествичника возвожу. Да вон же, сами видели – всю Москву дубовыми стенами начал укреплять!

 

• Ура Великому князю Московскому! – громко прокричала баронесса. – Учитесь, Мурза-Ага, как надо не разрушать, а строить! Ну, что ж, пора на ярманку! – радостно напомнила она, о счастливо подвернувшейся им цели.

• Ну, тогда, раз уж нам по пути, едем вместе. Вперёд! – скомандовал Калита своим людям.

И разноцветная кавалькада двинулась дальше по дороге, ведущей ко Владимиру-городу.

На этом их совместном пути, с Великим князем, до ярмарки, Ejeny инициировала скачки на перегонки, пение песен, и всякие другие дурачинья, лишь бы не говорить не о чём с Московским князем, чтобы тот не задал какого-нибудь неудобного и опасного, для них и для судьбы князя Александра Михайловича, вопроса.

Вот так, незаметно они подъехали к ярмарке, которая гудела уже во всю ивановскую.

Великий князь Иван Калита тут же занялся своим эксклюзивным трюком, доставая из большущей калиты, весящей через его плечо, как мешок, деньги, и раздавая их направо и налево, уже обступившим его, простолюдинам и нищим.

Баронесса же и впрямь увлеклась ярмаркой, где было такое несметное число и разнообразие товаров, что глаза разбегались. Всё было так соблазнительно!

И Мурза-Ага, видя её горящие, неописуемым женским огнём, глаза, от созерцаемых ею невиданных товаров, с азартом воспользовался этим её состоянием. Он покупал, даря ей с широкого плеча, колечки и монисто, с драгоценными камушками, браслеты и шальвары.

 

266.

И, наконец – тёплые сапожки кроваво-красного цвета расшитые золотом, с узкими, загнутыми вверх носами.

И ещё, приказала баронесса, чтобы люди Мурзы-Ага купили живого вепря, то есть – кабана. Что те и исполнили.

Потом они праздновали свои обновы, угощаясь мёдами да пряниками, здесь же – прямо под открытым солнечно-синим небом, средь белого снега и бесчисленной шумной разноцветной, и разноликой людской толпы. И заливисто смеясь, после угощения, баронесса дёрнула посла за обшлаг его полушубка, и сказала ему в ухо:

• Едем сейчас по Ярославской дороге.

• Зачем по Ярославской? – изумился посол.

• А домой возвращаемся, - громко хохоча, сказала она, - но теперь через Ярославль.

• Зачем домой? – возмущался тот.

• Так надо. Потом всё объясню. Ногу в стремя! – скомандовала она, и первой вскочила в седло.

Мурза-Ага, видимо что-то понял, хитро и с восторгом глянув на баронессу, и дав команду своим людям, тоже вскочил на коня своего, и всадники двинулись в путь.

Но едва они стали покидать ярмарку, как перед ними вновь возник Великий князь, со своим окружением.

• Неужто так скоро скупились?! – громко спросил он, скачущую пару.

• Много-много, довольно скупились, - весело ответил ему посол

• А отпраздновать покупки, как же?! – не отставал Калита.

• Да уж отпраздновали! – развязно откликнулась баронесса, - я уж такая пьяная, что едва в седле держусь! – захохотала она.

И тут Калита услыхал дикий визг и хрюканья, связанного, и висящего меж двумя всадниками, огромного кабана.

• А вепря куда тащите, вы ж свинину не едите?! – изумлённо выкрикнул Великий князь.

• Мы нет, - ответил посол, - баронесса вот, оченна любит!

• Так вы что ж, не через Москву? – не отставал Иоанн.

• Через Ярославль хочу! – капризно прокричала баронесса. – Отпускайте нас с Богом, Великий князь, а то, как бы ночь нас в дороге не застала! – кричала она.

• Весёлая женщина – баронесса, - воскликнул Калита, приспустив на глаз правую бровь свою. – Ну, что ж, езжайте с Богом, - объявил он, приподняв правую руку.

• Прощайте, Великий князь! – крикнула баронесса, ударив коня под бока, и помчавшись, прочь.

• Прощай, Великий князь, - проговорил Мурза-Ага, - и, подняв своего коня на дыбы, сказал коню, - не балуй, шайтан, - и, опустив его, поскакал вслед за баронессой.

И вся их команда двинулась в путь, горланя непонятно что, и улюлюкая.

А Великий князь, открыв рот, что-то хотел произнести по поводу удаляющихся всадников, но, осмотревшись по людям своим, промолчал, закрыв рот, и сглотнув слюну свою.

 

* * *

Картина исчезла. А голос карлика продолжил: «И пришлось им, как только они удалились от шумной ярмарки, и от подозрительно смотрящих глаз Калиты, перебираться по рыхлому глубокому снегу, обратно на Владимирскую дорогу. Тем самым было потрачено много сил и времени. В том числе, много сил тратилось на веселье и смех, которым смеялась баронесса, вовлекая в это грешное, по тому русскому православию, занятие –

всю остальную компанию, во главе с послом Ордынским. И лишь поздней ночью они въехали во Владимир. Расположились на ночлег. И вновь Мурза-Ага набивался на общий

 

267.

ужин с баронессой, но это его предложение было вновь отвергнуто ею. Итак, сославшись на усталость, баронесса осталась почивать одна, в отведённом ей доме, под бдительной охраной Ордынских воинов» - закончил Бэс.

 

Голицын открыл глаза. В каюте горел тусклый ночной свет. Сердце Голицына беспокойно билось в груди. Он попнулся к столику за сигаретами. Жадно закурил. И слегка успокоившись, и опершись о стол, глянул в иллюминатор. Там была тёмная ночь.

Но что удивило Голицына, так это то, что иногда, вдали этой чёрной ночи, проплывали кучки огоньков, светящихся фонарей городов или посёлков. Но проплывали они что-то чересчур быстро. «Уж, не в самолёте ли я лечу» - с беспокойством подумал он. Но только он подумал об этом, как веки его стали страшно тяжелеть, передавая тяжесть эту голове его и всему его телу. Он безвольно оставил сигарету в пепельнице, и, откинувшись на подушку, тут же уснул.

 

* * *

«На следующий день был Крещенский сочельник» - снова услышал он булькающий голос карлика. «И поутру, сев на коней своих, баронесса и Мурза-Ага отправились в монастырь «Великие Архимандритии», - продолжил Бэс своё повествование, - и там – у захоронения Великого князя Александра Невского, к великому удивлению Ордынского посла, встретили они князя Александра Михайловича. Все холодно и степенно поздоровались друг с другом. Потом баронесса с князем возжигали и ставили свечи в церкви «Рождества Богородицы». И вновь возвращались к могиле легендарного князя Великого» - закончил своё вступление Бэс.

 

Засверкали, потрескивая, искорки, задрожали свечные огоньки пламени, и на их фоне появились три фигуры. Баронесса была одета в ярмарочные свои обновы - широкие ярко- желтые шальвары, вправленные в кроваво-красные золотом украшенные сапоги. Князя же было не узнать, так как на лицо его была надета страшная, своим видом, боевая защитная железная маска с выступающим вперёд кривым носом и прорезями для глаз. Всё

же остальное лицо и плечи, были закрыты бармицей, свисающей, своими железными колечками, от шлема его, на подбитую мехом чугу, поверх которой была кольчуга с позолоченным зерцалом на груди его.

 

• Ха, я почти такую же маску заставила купить себе, на ярманке, Мурзу-Ага, - с радостным удивлением сказала баронесса, - надо же, как в воду глядела, - и она захихикала, каким-то нервным смехом. Но потом, посерьёзнев, сказала

- Всё сделано, князь. Теперь остаётся ждать вестей от Феодора. Надеюсь, что добрых вестей.

• Я не знаю, чем обязан вам баронесса, - говорил ошеломлённый князь.

«Он тоже скакал сюда сам не свой, - пояснял голос карлика, - рой мыслей и чувств, то буйно, то хмельно пьяно бродили в его голове и сердце. И тот её поцелуй и танец. И возможное возвращение ему Тверской вотчины – всё переполняло его душу».

• Благодарите Мурзу-Ага, князь, - сказала она, слегка улыбаясь.

• Я премного благодарен вам, уважаемый посол, за участие в моей горько несправедливой судьбе. И буду много обязан.

• О ваших обязанностях мы поговорим потом, - игриво перебила его баронесса, - верно я говорю, посол? - перевела она игривую атаку свою на Мурзу-Ага.

• Ах, женщина. Ах, шайтан, - качал головой тот, щуря на неё свои хитрые глазки.

 

В это время, баронесса увидела шедшего мимо них, видимо, настоятеля церкви «Рождества Богородицы», и, прервав разговор, отошла к нему. О чём-то долго говорила с

268.

ним, подав ему свиток, вынутый ею из-под полушубка. После чего, тот пошёл своей дорогой, а баронесса вернулась к своим собеседникам.

• Но довольно о делах, - резко оборвала она предыдущую тему их разговора. – Первое моё желание вы выполнили, - Мурза-Ага, - и я очень довольна теперь, что

посетила, наконец, могилу Великого князя Александра Ярославича Невского! Но на дворе-то нынче Праздник светлый!

• В этот праздник в Новагороде нада быть. Там весёлые святки. Там чёрте что творят! – заметил ей посол Ордынский.

• А мы здесь! чёрте что творить будем! – развязно весело воскликнула она. – И натворим! Правильную речь я веду, князь?! – оборотилась она на Александра Михайловича.

• У нас в Новгороде, - сказал, и сделал паузу князь, - сегодняшний вечер зовут – «Окрутниками». А окрутники эти и вправду надевают страшные маски, и так ездят по дворам да по улицам.

• Ха-ха! Наш князь сегодня окрутник, - весело закричала баронесса, хлопая в ладоши, - и вы, посол, чтобы непременно были сегодня в своей маске!

Мурза-Ага молча улыбался, кивал, а сам пристально поглядывал на странно веселящуюся баронессу, своими хитро прищуренными раскосыми глазами.

• Надо уходить с этого места, - тихо и серьёзно произнёс князь, - а то шумим. Нехорошо это.

Они ещё какое-то время постояли у могилы Великого князя Александра Невского. Помолчали, склонив головы, и не сговариваясь, развернулись, и пошли прочь.

За монастырём стоял конный отряд князя, дожидаясь своего предводителя. Охраны же Мурзы-Ага не было – на том настояла баронесса. И теперь она сказала князю:

• Князь, Мурза-Ага укажет вам дом, где вы разместите своих конников, а затем, вы поедете в другой дом, что стоит далеко за чертой города. Вот там-то, мы и приготовим всё нужное для разгульного веселья. Я тоже обучу вас кое-каким нашим древним языческим обрядам, какие надобно проделывать этой страшной ночью.

• А как же моя охрана? – заинтересованно и настороженно спросил князь.

• Там будет надёжная охрана, - твёрдым голосом успокоила она его.

 

«Часа через два они собрались в том самом доме, что стоял в удаленном от городских стен хуторке, состоящем из таких же домов редко и на большом расстоянии разбросанных друг от друга. И где баронесса уже сделала все необходимые распоряжения своей прислуге и человеку, постоянно служащему в этом доме» - пояснил голос Бэса.

 

Перед глазами Голицына возник широкий двор, огороженный высоченным бревенчатым частоколом, под которым, по всему его периметру, были наброшены пышные сугробы снега. Из сарая доносилось смачное кабанье хрюканье. У одной из сторон частокола, прямо в сугробе, было устроено что-то вроде высокого трона, покрытого яркой разноцветной парчой, и со ступенями, ведущими к этому трону.

День клонился к вечеру, но было ещё довольно светло и солнечно.

Во дворе, у сарая с подсобными помещениями, собрались слуги и человек десять внутренней охраны из числа посольских воинов Мурзы-Ага. Между ними стоял сдержанный ропот – они о чём-то без конца переговаривались.

Из дома на крыльцо вышел Мурза-Ага одетый в простой зелёный кафтанец, поверх которого была надета татарская кольчуга, с татарским же, низким и без шишака, шлемом на голове. На поясе его висел боевой нож в ножнах. А лицо его было закрыто той самой

маской, о которой упоминала баронесса. Вслед за ним на крыльце появился князь, всё в той же своей воинской одежде и с маской-забралом на лице. На поясе его тоже висел

269.

боевой нож в посеребрённых ножнах. У каждого из них, на левой руке, был закреплён вытянутый к низу щит. Оба воина посторонились от дверей, из которых теперь вышла баронесса. Лицо её было набелено, а ресницы и брови жирно окрашены чёрной краской. На ней была та самая новая яркая одежда, с её рыжим лисьим полушубком, ярко-жёлтыми шальварами, и кроваво-красными сапогами, сверкающими своим золотым узором. На голове её была та же кунья шапка.

• Встречаем нашу королеву! – в один голос прокричали рыцари из-под своих масок, указывая на неё руками.

Собравшиеся закричали приветствия и заулюлюкали. Названная королева поприветствовала их рукою. Оба же воина сошли вниз по ступенькам крыльца, и, став на колено, подали ей руки. Она, в свою очередь, опершись на их руки, спустилась вниз, и прошла к импровизированному трону. Сев же на трон, она обратилась ко всем:

• Господари, я есть королева одного страшного варварского племени. И в этот великий колдовской праздник, по законам моего племени, вот эти два рыцаря, -

указала она на посла и князя, - претендующие на любовь мою, должны зарезать вепря, на моих глазах! И которому из них удастся сие кровавое предприятие, тот, разделав тушу вепря, должен вычистить шкуру, и преподнести мне её вместе с головою вепря, к ложу любви, в эту колдовскую ночь!

Публика неистово загалдела, запрыгала, бряцая оружием, и замахала руками.

Она царственно подняла руку, и всё смолкло.

• Готовы ли рыцари?! – громогласно вопрошала она, несколько понизив тембр своего голоса.

• Готовы! – ответили те.

Тогда она римским жестом воздела свою правую руку, и приказала:

• Выпускайте вепря!

Слуги открыли двери сарая, и оттуда, часто хрюкая, выскочил огромный чёрный волосатый кабан с грязно-белыми клыками, у волосато-розового пятака, с двумя дышащими провалами ноздрей.

Ордынские воины моментально образовали из себя большой круг, горласто крича на обезумевшего кабана, и защищаясь своими боевыми разноцветными щитами.

Оба рыцаря, как по команде, обнажили свои, впечатляющие глаз, боевые ножи, и разошлись по разные стороны круга. Началась охота на кабана. Ордынские воины достали

из ножен свои сабли, и стали плашмя стучать ими о свои щиты, продолжая звонко горланить какими-то дикими воплями. Кабан бешено завизжал, и казалось, даже затрубил, мечась по кругу, то в одну, то в другую сторону. Рыцари же, хладнокровно изготовив свои острые, сверкающие на солнце, орудия убийства, медленно приближались к разъярённому вепрю.

Баронесса же, напряжённо сжимая своими ручками, подлокотники трона, затаив дыхание, ждала рокового удара, внимательно следя за обоими рыцарями. Но очень скоро взгляд её был прикован уже не к ним, а к кровью налившимся глазам загнанного в угол зверя. Она прямо-таки впилась своим взглядом в его ополоумевшие глаза, но уже не с затаённым своим дыханием, а совсем наоборот – она дышала, как скачущая намётом лошадь.

«До неё долетел тот специфический кабаний запах, несущий в себе какую-то резко выраженную сексуально-грязную распущенность, - пояснял голос карлика, - и этот кабаний запах возбуждал её вдвойне, прибавляясь ко всей складывающейся ситуации и затаённо-куражному настрою баронессы».

Кабан же, защищаясь, предпринимал атаки – то на одного, то на другого, угрожающего ему остриём сверкающего лезвия, охотника. Но они ловко уходили от его ударов,

подставляя под его непробиваемый лоб, свои щиты. И тогда раздавались глухие жуткие удары, от которых пробирала дрожь.

 

270.

Уже лучи солнца задевали за верхушки западной стороны частокола, а бой всё ещё не кончался. Но вот, кабан стал рыть носом землю, разрыхляя снег под своими копытами,

выказывая свою усталость от неравного боя. Вот тут-то и настигли его два сверкающих, в последних лучах солнца, острия лезвий, одновременно вонзившиеся с двух сторон его волосатой, взмыленной от жаркого боя, чёрной холки. Кабан пронзительно завизжал, потом несколько раз хрюкнул, и умолк, завалившись набок. Из ран его забулькала, казалось, чёрная кровь.

Рыцари выпрямились, держа в руках окровавленные ножи свои, и с этими ножами они приблизились к баронессе. Ждали.

Она же долго смотрела на эти ножи, с которых стекала, и капала тёмная кровь, разбиваясь о белый утоптанный снег. Потом она подняла глаза на рыцарей, улыбнулась, и заговорчески сказала:

• Как славно всё произошло. Значит, так тому и быть. Оба принесёте на ложе любви – шкуру и голову вепря. – Затем, резко встала, и громко объявила всем, - оба победили! Слава доблестным рыцарям!

Ордынские воины возликовали, громко крича, стуча саблями о щиты, и подбрасывая вверх свои шапки.

 

 

* * *

Пока Голицын, под чутким руководством, на расстоянии, карлика Бэса, переживал и наблюдал события, находясь в древней Руси XIV века, здесь в XXI веке – в летней ночи, по-над самой Волгой-рекою, среди грозы – бесшумно летел бледно-розовый шар. И если кто из жителей сёл, маленьких или больших городов, таких как Самара, Тольятти, Набережные Челны, а потом и Нижнего Новгорода, находились в это время на берегу, и бодрствовали, то они могли наблюдать этот светящийся бесшумно летящий шар. И только лишь в оценке его размеров наблюдатели могли бы не сойтись. Одни могли бы утверждать, что он размером в теннисный мячик, тогда как другим он показался бы размером с футбольный мяч. Но только лишь один Мессир мог знать истинный размер этого шара, бесшумно летящего над Волгой, в сторону Москвы.

Внутри этого шара и летел сейчас Голицын, лёжа в постели своей каюты, на Яхте, превращённой, усилиями Мессира – в этот светящийся бледно-розовый шар. Но сам пассажир - этого и не подозревал.

 

* * *

«Баронесса приказала – к вечеру истопить баню, - продолжил голос карлика, на фоне чёрной заставки, - а пока прислуга хлопотала над шкурой и головой вепря, в доме шёл пир. В голове стола восседала баронесса Ejeny, рядом с нею, по разные стороны, сидели – князь с Мурзой-Ага, а далее вокруг сидели воины Ордынского посла. Звучали банальные здравицы, рекою лилось вино да пьяные мёды. Стол ломился от яств: были здесь блюда с осетриною и севрюгою, стерлядью и белугою, не считая всяческих мясных блюд, кроме свинины – в знак уважения татарских гостей, но главенствовал средь этих блюд – белый лебедь. Блюдо, над которым возвышалась его грациозная шея с красным клювом и такими же, как у Ejeny, подведёнными чернотою глазами, стояло ближе к баронессе, и она, как царица или королева, самолично отсылала нарезанные куски его, сидящим здесь гостям, по их старшинству или знатности. А начала она с князя Александра Михайловича, на что недовольно засопел, сидящий рядом Ордынский посол Мурза-Ага, багровея потным

лицом своим, но тут же благосклонно получивший из рук баронессы свой почётный кусок от белого лебедя» - так описал картину голос Бэса, и умолк.

И перед Голицыным возникла картина пира, с его галдежом, запахами, и горящими вокруг свечами, поскольку за окнами дома было уже темно.

271.

Баронесса взобралась на лавку, где только что сидела, и, возвысившись над столом, римским жестом воздела правую руку над шумно подгулявшими воинами. Одета она была в летник, из ярко-голубой тафты, с длинными рукавами, до самых пят, которые были с прорезями, для рук. Летник же этот был с золотыми накапками, весь унизан жемчугом, и застёгнут на множество серебряных пуговиц, под самое горло. Длинною он был до колен, а внизу обшит золотою бахромой, свисающей на огненно-жёлтые шальвары, заправленные в её новые кроваво-золотые сапоги. Лицо баронессы оставалось набелённым, с чёрными подводами ресниц и бровей. От мочек её ушек свисали серебряные серьги, с жемчугом. Шею же её украшало монисто, из мелких драгоценных камушков. А вот, на голове её было накручено что-то вроде высокой чалмы из красного китайского шёлка.

Гости, повинуясь её жесту, постепенно стихли. И баронесса громко спросила:

• Уважаемый Мурза-Ага, а ответьте-ка мне - какое число жён вы имеете у себя в Орде?

• Зачем тут жёны?! – обидчиво возмутился тот.

• Здесь-то им быть незачем, это так. Но, а там – много жён у вас? – не отставала от него баронесса.

• Много-много, - отбивался от её неуместного вопроса посол, отмахиваясь руками.

• А хоть одна из них может сравниться со мной в танце? – игриво подбоченясь, спросила она.

Мурза-Ага встал, и, приложив руку к сердцу, сказал:

• Нет, баронесса, не может.

И тут же поднялся князь, и так же приложив руку к сердцу, горячо сказал, в свою очередь:

• Баронесса, зело прошу – пройдитесь в танце.

Она посмотрела на князя, заблестевшими, в глубине чёрных ресниц, глазами, и, повернувшись к сидящим за столом воинам, приказала:

• А ну, собрать всё со стола в скатёрку, и вынести вон! Баронесса Ejeny танцевать будет!

 

Ордынские воины, взглянув на своего посла, моментально выполнили приказание баронессы.

Она же, раскрыв руки, как крылья, в сторону своих рыцарей, и опершись на их сильные горячие руки, шагнула, поднявшись на высокий, красного дерева стол.

 

• Стой, баронесса, стой так! – закричал вдруг Ордынский посол, - сейчас тебе подарок от Мурзы-Ага будет!

И он что-то закричал по-своему, хлопая в ладоши. И засуетились воины его, и двое из них, внесли в залу огромное высокое зеркало, обрамлённое фигурной позолотою

Баронесса ахнула. Но и тут же распорядилась:

• Держите зеркало так, я тоже буду любоваться своим танцем.

Она села на стол, облокотясь на руки, и подняв ногу, приказала остальным воинам:

• Ну-ка, кавалеры, снимите-ка с меня сапоги.

Те, сразу же бросились к её ногам, и стали аккуратно снимать, с её поднятых по очереди ног, сапоги.

А она, теперь, наблюдала за всем этим процессом в зеркало. Но вот, обувь снята, и баронесса, оставшись в своих белых шерстяных носках, встав на ноги, и подпевая себе, начала свой простенький в движениях, но загадочный во всём остальном, танец.

Воины, заворожено, и раскрыв рты, наблюдали за движениями её рук и ног, за длинными расписными рукавами летника, летающими за её руками, и за ней самой, с её одухотворённым лицом, испускающим, не понятную для них, но так ощутимую ими энергию.

272.

А она, отдаваясь танцу, ещё и подсматривала за собой в зеркало, прибавляя к скупым северным движениям, ещё и какие-то восточные «па», и всё у неё получалось. И от этого всего, она была, видимо, «на седьмом небе».

Закончив танец, она сделала сложный изящный реверанс, которого Голицын у неё ещё не видел.

Публика была в восторге – она шумно приветствовала танцовщицу, стуча саблями по столу и лавкам, и протягивая руки к её широким шальварам, гладя их огненный шёлк.

Она же присела на стол. Потом легла на него, запрокинув прямые руки за голову, и вытянувшись во весь свой рост. Потом вдруг залилась звонким колокольчиком своего смеха, трясясь всем телом, и плавно переходя к плачу, а затем – к громкому, вырвавшемуся на волю из глубин её души, рыданию.

Публика стихла совсем, и застыла на своих местах.

Тогда поднялся со своего места князь, и поднёс ей серебряный кубок.

• Испейте мёду сладкого, баронесса, - тихо предложил он.

• Пойдите от меня прочь! – истерически закричала она, ударив князя по руке с кубком, и мёд плеснул ему в лицо. – Мне не нужны ваши утехи! – снова кричала она.

Тогда князь спокойно отставил кубок, вытер лицо платком, и многозначительно посмотрел на Ордынского посла. Тот же, подал своим воинам знак, и тех не стало, как их и в помине не было. А князь, так же спокойно подошёл к лежащей баронессе, одним движением усадил её на стол, дал ей звонкую пощёчину, и внимательно посмотрел в её глаза.

Ejeny стихла.

• Мы ещё не закончили свой праздник, баронесса, - совершенно неожиданным для неё тоном, произнёс князь, - какие будут от вас распоряжения?

Она с крайним удивлением посмотрела на князя, своими моментально высохшими глазами, как всё равно – никаких слёз и не было, и ещё долго вглядывалась в его глаза.

 

«То, что так поразило баронессу, в голосе и во взгляде князя, - заклёкотал поясняющий голос карлика, - было вполне естественным, проснувшимся в нём

инстинктом, его не таких уж далёких предков, которые ещё не знали Христа. Кстати, к которым относился и тот самый князь Владимир - крестивший Русь и который, по словам «Лаврентьевской летописи» - был побеждён похотью женскою, имея в супругах Рогнеду, которую посадил на Лыбеди, имея от неё четырёх сыновей и двух дочерей; от гречанки

имея – Святополка; от чехини – Вышеслава; от другой – Святослава и Мстислава; а от болгарыни – Бориса и Глеба. А наложниц у него было 300 – в Вышгороде, 300 – в Белгороде и 200 на Берестове. И был он ненасытен в блуде, приводил к себе и замужних жён и растлял девиц. Был он такой же женолюбец, как и Соломон. Словом, князь Александр был потомком тех, которых до сих пор стращала Церковь, предупреждая их от «игрищ бесовских» и «блудных казусов», когда блудят: «свёкор со снохою», «деверь с падчерицею», «деверь с ятровью», «пасынок с мачехой», «брат с сестрой». Когда: «хочу и имею», «хочу и беру» - не имело больше никаких преград, сомнений и рамок, заставляющих принимать какое-то другое решение.

Убивали, кстати, с такою же простотой и лёгкостью» - вставил в заключение Бэс.

 

Тогда, баронесса слегка улыбнулась, не свойственной ей надменною улыбкой, и, не сводя с князя глаз, заговорила:

• Мурза-Ага, зеркало прикажите перенести в баню.

• Слушаю, баронесса, - поспешил с ответом тот.

• Это не всё, - предупредила она посла, твёрдо звучащим голосом, и так же, не отрывая глаз своих от глаз князя, продолжила, - когда разденетесь в предбаннике,

273.

повяжете на тело чёрные плащи, что куплены на ярманке, и будете ждать моего прихода. Всё нужное – там уже приготовлено. Воинов же своих, Мурза-Ага, вон со двора. Оставить, для прислуги нам, одного, самого надёжного, если такой у вас есть.

• Такой у меня есть, уважаемая баронесса, без языка и яичек, - доложил посол.

• Как, без яичек?? – хохотнула Ejeny, переведя повеселевшие глаза свои на Мурзу-Ага.

• Так. Вырезали. И то, и другое.

• За что же его так, сердешного? – не унималась она в своём любопытстве.

• Много-много блудом бузил. Хорошо – не убили. В Орде, за такой блуд – казнит хан.

• Так это вы его так?

• Нет. В Орде, его так. Хан приказал. А я его к себе отобрал – хороший воин.

• Вас не поймёшь, - махнула на него рукой баронесса, вновь переведя свой взгляд на князя, - но это подогревает кровь мою. Ступайте.

И рыцари вышли вон.

Баронесса же встала со стола, покрутилась перед зеркалом. Потом застыла перед ним, долго вглядываясь в своё отражение, а через него и в себя саму.

Пришли за зеркалом, и баронесса отправилась в свою комнату.

 

 

* * *

Голицын подскочил в своей постели. Сердце снова билось, как сумасшедшее, настойчиво желая выскочить из его груди. Он нащупал рукой сигареты, лежащие на столе, зажигалку. Долго копался пальцами в пачке, вылавливая в ней сигарету. Наконец, ухватил, вытащил, размял, и прикурил сигарету. Сделал несколько глубоких затяжек. И только после этого, он с трудом разомкнул веки, поднёс руку с часами к своим глазам, долго смотрел на циферблат, но так и не разглядел – какое же время показывали его часы. Он отвёл от глаз руку, увидел тусклый свет, повернулся к иллюминатору – там было черно. Он глянул в пепельницу, и увидел в ней пепельный скелет, сгоревшей дотла, предыдущей сигареты. Это он осознал. Но как только он это осознал, расслабленная рука его потянулась к пепельнице, и уронила в неё новую, дымящуюся сигарету. Голицын

ушёл в забытьи, провалился туда всем своим сознанием, и созданием. Тело же его медленно улеглось на постель.

 

* * *

В натопленной бане, по стенам, горели свечи и два факела. Пламя этих факелов довольно хорошо освещало большой каменный лежак, стоящий на самой середине небольшой парной комнаты. У одной продольной стены стояли лавки, где лежали сухие берёзовые веники, а у другой – лежало на боку, подаренное послом, зеркало, отражающее в себе горящие светильники и лежак. Благоухало травным сбором.

В предбанник вошла баронесса, одетая в чёрный плащ, с красным крестом посередине, из-под которого ниспадала красная исподняя рубаха. Под подолом её красной рубахи мелькали ступни ног её, в чёрных чулках и без обуви. На голове её была всё та же красная чалма. Перед собой она несла оголённый меч, остриём вверх, и держа его обеими руками за рукоять. Она, не останавливаясь, молча прошла в парную комнату, и, пройдя к дальней стене, обернулась обеленным лицом своим к каменному лежаку.

 

• Рыцари, претендующие на вступление в орден “EJENY”, - низким голосом, торжественно произнесла баронесса, и продолжила, - победившие в турнире «ЛОЖЕ ЛЮБВИ»! Войдите, и внесите останки вашей жертвы.

274.

Вошли рыцари в чёрных длинных плащ-накидках и в своих страшных масках-личинах, закрывающих половину их лиц, до их ртов. Один из них держал выделанную голову вепря, с долькой лимона в его мертвенно застывшей пасти. Другой рыцарь держал в руках своих, развёрнутую вычищенную, но ещё свежую сырую и волосатую кабанью шкуру.

 

• Вот, князь, - сказала баронесса, упершись взглядом своим, в полыхающий отражениями огня, меч, - Мурза-Ага купил мою любовь. Моя же любовь принадлежала тебе. И всё же, я продала её, ради твоего благополучия, князь. А может, и ради самой жизни твоей. Как же нам теперь поступить с моей любовью, спрашиваю я вас?

Наступила тягостная тишина. Слышно было лишь, как, сгорая, потрескивают свечи.

• Рыцари мои, - вновь раздался голос баронессы, - что же вы молчите?

 

Но они молчали.

 

• Остаётся лишь пустить мою любовь по кругу, как братскую чашу, - твёрдо ответила она на свой же вопрос, и улыбнулась. – Лучше этого – мы её никак не поделим, - добавила она, - но разделить можем. А уж кто сколько сможет отпить – сие зависит от вас самих, - закончила она вступительную речь свою. – Но время движется к полуночи, и пора начать наш чёрный праздник. Там всё готово? - спросила она у Ордынского посла.

• Готово, готово, баронесса, - сдержанно ответил тот, - он вас слышит, уважаемая баронесса.

• Как его зовут? – спросила она.

• Зовите его – Эй, - просто ответил он.

• Эй, - крикнула баронесса, - обдайте ложе кипятком!

 

Вошёл крепыш в белой сорочке, с выстриженной, как у монаха, головою и с парующей бадьёю в руках. Он обдал каменное ложе кипятком, и тут же ушёл.

От ложа поднялся пар, и баронесса сказала:

• Князь, стелите шкуру на ложе, шерстью вниз.

Тот выполнил сказанное, и стал на место.

• Посол, кладите голову на тот край, мордой ко мне.

Посол так же исполнил сказанное, и стал на место.

Баронесса, опершись о меч, поднялась на каменное ложе, и ступила на шкуру.

 

• Рыцари, взойдите на шкуру вепря, - приказала она.

 

Они тут же выполнили её команду, поднялись на ложе и стали на шкуру перед баронессой.

 

• О, доблестные рыцари, - заговорила она твёрдо, но голос её подрагивал от волнения, которое она пыталась пересилить, - сейчас и здесь, я посвящаю вас в ряды своего чёрного ордена “EJENY”. Клянитесь на этом мече – на верность мне и на беспрекословное выполнение всех моих приказов и желаний.

• Клянёмся, - тут же, отозвались рыцари.

• На колени! – повелительно грозно произнесла она.

И рыцари тут же пали ниц.

Она величаво приблизилась к ним, положила меч на левое плечо князя, а затем, поднесла этот меч к его губам, и сказала: «Целуй меч».

Князь исполнил её приказание.

275.

Потом она тот же ритуал проделала с послом.

 

• Эй! – позвала она немого воина, и тот сразу вырос в дверях предбанника. – Отнеси меч туда.

Эй принял меч из её рук и отнёс его в ближний от зеркала угол.

Она же приказала рыцарям встать, и, достав из-за прорези плаща красные жирные румяна, поставила крест на плащах своих рыцарей. После чего, она отбросила прочь румяна.

 

- Эй! – позвала баронесса, - принесите нам кубки с вином.

Появился Эй с позолочённым подносом, где стояло три золотых кубка, наполненных красным вином. Он обошёл присутствующих, начиная с баронессы, и каждый из них взял по кубку

• Эй, - снова обратилась она к безъязычному воину, - возьмите большой платок, станьте возле зеркала, и следите, чтобы оно ни на минуту не было запотевшим.

Эй согласно кивнул, и вышел.

• Доблестные рыцари, - торжественно произнесла баронесса, подняв кубок повыше головы своей, - давайте содвинем наши кубки над ложем любви, чтобы испить сию чашу, как и любовь нашу – до дна, - сказала так баронесса, зазвенев золотым кубком об их кубки, и выпив до дна, широким вольным жестом отбросила его прочь.

Её рыцари последовали её примеру.

• Разденьте меня, - произнесла она, каким-то далёким потусторонним голосом.

Они приблизились к ней. Князь стал за её спиной. А Мурза-Ага – прямо перед ней, развязав под её подбородком плащ. Князь же снял с неё это чёрное покрывало, с красным крестом, и сбросил его на пол.

Баронесса предстала перед рыцарями в красной нарядной, тонкого шёлка, исподней рубахе, с золотыми браслетами на рукавах, со вставленными в них драгоценными камнями. На груди же её сверкали и переливались ожерелья с изумрудами, пристёгнутые у длинной шеи её. Спереди рубаха была со сплошной прорезью, края, которой, были оторочены золотой тесьмою с множеством жемчужных пуговиц, застёгнутых, с самого низу и до верху. Все пальчики её рук были украшены самыми разными золотыми и серебряными колечками и перстнями, с драгоценными камнями и камушками. От её ушек свисали новые продолговатые серебряные серёжки с алмазными искорками.

Баронесса глянула на зеркало – оно было чистым. А рядом с зеркалом, в тени неглубокой ниши, стоял Эй с платком наготове. Баронесса посмотрела на своих рыцарей, и одним

движением сбросила с себя чалму, выпустив на волю свои светлые волнистые волосы, которые тут же покрыли её плечи, руки, упав ниже их кистей, а за спиною её – они колыхались много ниже бёдер.

И слышно было, как ахнула мужская половина.

 

• Подойдите, и снимите с меня пелены китайские, - подала она команду своим рыцарям.

Рыцари, в своих страшных железных масках-личинах, которые предназначены не только защищать лицо от ударов холодного оружия, но и устрашающе действовать на врага, двинулись к баронессе. Мурза-Ага стал перед нею, а князь – за её спиной. Князь, утопая лицом и руками в её дурманящих волосах, стал расстёгивать и снимать с её шеи сияющие

драгоценные ожерелья. Посол же, став перед ней на колени, расстёгивал, начиная с самого

низа, её бесконечные жемчуга-пуговицы. Воины своими сильными, закалёнными в боях руками, руками, которые работали мечом и саблями, кистенями и булавами, теперь, с

 

 

276.

большим напряжением и так неумело вынуждены были исполнять, казалось, лёгкую, но такую тонкую и деликатную работу – осторожно и нежно раздевать, так желаемую ими, прекрасную женщину да вдобавок - чужую жену.

Рыцари больше не в силах были сдерживать свои дыхания. И слышно было, как они помаленьку «отпускали поводья, и приоткрывали клапана».

 

Тонкий предмет их вожделенной любви – баронесса – стояла неподвижно, устремив свой взгляд на чёрную влажную шкуру вепря, ждущую её на ложе любви.

 

«Теперь она всматривалась в чёрную волосатую кабанью голову, - зазвучал булькающий ревер-голос карлика, - и всё её создание вспомнило те грязные сексуально-распущенные ощущения от доносящихся до неё запахов, тогда ещё живого вепря. В одно мгновение эти ощущения передались её телу, и под его тонкостью заиграла каждая жилка баронессы. И забегали под чувственной кожею - её пёстрые змейки, и разбежались по всему телу, бешено ища выхода».

 

Баронесса глубоко задышала. А рыцари, наконец-таки, сняли с неё нарядно-красную исподнюю рубаху, китайского шёлка, а вместе с ней и все её ожерелья, оставив лишь золотые браслеты на обнажённых руках её, у запястья; да кольца с перстнями на её пальчиках.

Теперь стояла перед ними баронесса в чёрных чулках с золотыми узорами, прошитыми тонкой золотой нитью, с красными подвязками и красными же кружевными трусиками, на её бёдрах, так же прошитыми золотой нитью. А маленькую грудь её прикрывал чёрный с золотом - кружевной лифчик.

К великому удивлению её рыцарей, с её шеи, на золотых цепях, свисали, один ниже другого, рыцарские ордена, во множестве и разнообразии: «Орден госпитальеров св. Иоанна Иерусалимского», «орден Гроба Господня», «орден св. Лазаря», и, наконец - «Орден тамплиеров».

 

• Как видите, господари, - сказала она, указывая рукой на свою грудь, - я имею право, по всем канонам рыцарского устава, посвящать в рыцари любого кавалера, шевалье, или валета – так как являюсь наследницей рыцарей до шестнадцатого колена своих предков. – И, через паузу, прибавила, - а теперь верните моему телу его украшения.

И князь с Ордынским послом, снова принялись, но теперь уже – надевать на её полуобнажённое тело, её бесчисленные ожерелья и крестики на золотых и серебреных цепочках.

 

«Баронесса, не успевшая окунуться в атмосферу куртуазной любви, у себя во Франции, чего так жаждало всё её создание, и, пройдя через железный холод общественных отношений Тевтонского ордена, - пояснял голос карлика, - сей час и здесь, желала отыграться за всё и по полной программе, как теперь говорят».

 

Наконец-то, вспотевшие воины кончили наряжать свою вожделенную «ёлку», и встали перед нею, ожидая следующих приказаний.

• А могут ли мои рыцари сказать мне стихами Петрарки? – вопрошала она.

Но рыцари молчали.

• Вы не знаете стихов Петрарки, - говорила она, - а может, вы читали «Комедию» Данте Алигьери?

Но рыцари продолжали молчать.

• Но, может, наконец, вы читали «Песни Песней» царя Соломона, от Ветхого Завета?

277.

• Я читал, но пересказать не могу, - подавлено ответил князь.

Баронесса повернулась к зеркалу, оглядела себя. И вдруг выкрикнула строфу из великой «Песни», как птица, готовая к полёту:

• «Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы». «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округления бёдр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника!» «Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях». Князь, - обратилась она к левой маске, - подойди к шатру Кидарскому, и сними завесу чёрную.

Князь сделал шаг, вплотную приблизившись к баронессе, и снял с неё лиф.

 

• Князь, - проговорила она ласково своим подрагивающим голосом, ощущая его горячее дыхание у своего уха, - повторяй за мной слова «Песни», но только тихо и нежно: «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино, - князь повторил, - чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями, - князь продолжал вторить ей. – «Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны». Целуй же, князь, целуй мои перси, - говорила она ему, - вкуси сладкий аромат моих сосцов.

И князь, с напряжённой осторожностью, стал целовать её груди, прикасаясь к горячему её телу, холодом железной маски.

• Мурза-Ага, - обратилась она, с придыханием, к другой маске, - подойди к Шатру Кидарскому, и сними с него красную завесу, - перешла она с послом, тоже, на «ты».

Ордынский посол шагнул вперёд, стал перед баронессой на колени, и медленно, но ловко стал освобождать её бёдра от красной завесы её кружевных трусиков.

• И вторьте, вторьте моей «Песне», рыцари мои: «Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностию!» - и рыцари, в два тихих голоса, вперемежку с прерывистыми дыханиями, вторили ей. – «Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти». «Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился за ветви её; и груди бы твои были вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков».

Она перешагнула, и освободила ноги свои от красной завесы, и почти прошептала:

• Мурза-Ага, раздвинь же лилии, коснись пшеницы моей, и целуй меня там. И услаждайте, услаждайте слух мой, «Песнею» Соломона: «Уста твои, как отличное вино. Оно течёт прямо к другу моему, услаждает уста утомлённых».

Сама же, потянулась губами своими к губам князя и тот, сначала неловко, но потом всё ловчей и ловчей стал целовать её в губы.

 

Посол же, обняв её упруго-стройные лилии, проник сквозь тёмные заросли её пшеницы, к прелести других её губ, и, играя железным носом своей маски-личины, с её разгорячённым живым лобком, аппетитно смаковал нектар её раскрывшегося плода.

• Ах, Мурза-Ага, Мурза-Ага, - вдруг закапризничала Ejeny, отстраняя от себя Ордынского посла, - плохо вы ласкаете цветок моего сада.

• Почему плохо, баронесса?? – растерялся посол, - лучи никто не может.

• А вот мы посмотрим, - говорила она, улыбаясь, и глядя в глаза князя. – Эй! – позвала она немого воина, - подойди-ка сюда, да сними свою рубаху вместе со штанами. Нечего в бане русской одетым быть.

Тот глянул на посла, и что-то недовольно замычал.

• Что это он? – спросила баронесса.

• Ай, баронесса, не надо воина на позор выставлять, - покачал головой посол.

 

 

278.

• Что ты, храбрый воин, - обернулась к тому баронесса, - разве я на позор тебя хочу выставить? Нет. Я хочу доказать, что вырезать любовь из твоего сердца – твоим палачам не под силу. Раздевайся.

Тот с изумлением посмотрел на своего начальника, и тут же разделся, оставив лишь амулет на своей шее.

• Ложись на жертвенную шкуру, Эй, – ласково приказала она.

Все расступились, сойдя с ложа, Эй лёг на шкуру вепря, краснея лицом, и внимательно следя за поведением женщины.

Она же наклонилась над его изуродованным пахом, поцеловала его там. Потом выпрямилась и спросила, глядя в лицо немого воина:

• Нравлюсь ли я тебе?

Тот согласно замычал, вопросительно и пугливо стреляя глазами в окружавших её воинов.

• Да ты их не бойся, - поняв его страхи, сказала, улыбаясь, она, - пусть они нас с тобою боятся. – На этих словах своих, она села верхом на его пах, и спросила, - а как бы ты меня любить стал?

Тот страшно замычал, и страстно закрутил головой.

- Да ты не мычи, - приказала она, - а покажи, как ты меня будешь любить??

Тогда он оторвал спину от ложа, и оказался лицом к лицу, с незнакомой ему женщиной. Он стал разбирать и гладить её бесконечные волосы, поднося их к губам и к носу своему. Потом он нежно брал в ладони её груди, целовал их сосцы. Потом пробрался кистью своей правой руки к её цветку, и стал ласкать его своими пальцами. Сначала он это делал осторожно и нежно, но потом движения его кисти стали шире и энергичней. Баронесса уже стала постанывать и стонать, прикрывая, и открывая на него глаза свои. Тогда, он сильным движением перенёс баронессу за собой, улегшись на шкуру, и посадив её над своим лицом. Так, он впился губами в бутон её цветка, и целовал его, и делал чёрте что своим единственно оставшимся – чувствительным органом мужской любви. Баронесса же, явно стала подниматься на седьмое небо. И тогда она перекрутилась на месте, лицом к его ногам, и, нагнувшись над его пахом, снова стала целовать его безжизненную мужскую жилу.

Затем она выпрямила спину, и призвала руками двух своих рыцарей. Они приблизились к ней, подойдя к ложу любви. Она притянула князя к своим губам, и снова заговорила словами из «Песни», словно бредила, ласкаясь о губы и бороду князя:

• «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его». «Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в сёлах».

 

И она вновь призвала обоих рыцарей на ложе любви, и они взошли туда.

Ejeny повернулась к князю, и стала целовать его ноги, руки и готовое к бою – твёрдое копьё его, не отрывая бутона своего от губ немого татарина, и не переставая приговаривать: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других». «Голова

его – чистое золото; кудри его волнистые, чёрные, как ворон». Глаза его – как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сидящие в довольстве». «Щёки его – цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его – лилии, источают текучую мирру». «Руки его – золотые кругляки, усаженные топазами; живот его – как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами». Голени его – мраморные столбы, поставленные на

золотых подножиях; вид его подобен Ливану, величествен, как кедры». «Уста его – сладость, и весь он – любезность. Вот кто возлюбленный мой, дщери Иерусалимские!».

 

А Мурза-Ага стоял теперь над баронессой, как чёрный ворон, воспаривший в небо.

Тогда она повернулась к нему, прильнув под его чёрную завесу, и снова говоря:

• «На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла». «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того,

279.

которого любит душа моя; искала я его, и не нашла его». «Встретили меня стражи, обходящие город: «не видали ли вы того, которого любит душа моя?». «Но едва я

отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя; ухватилась за него, и не отпустила его, доколе не привела его в дом матери моей и во внутренние комнаты родительницы моей».

 

И тут, баронесса встала на ноги, и, столкнув с ложа рыцарей, и лежащего под ней татарина, закричала:

• «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, до коле ей угодно»!

Она накрылась кабаньей шкурой, став на четвереньки, глядя в упор на окаменевшую голову вепря, вытащив из его мёртвой пасти, с грязно-белыми клыками, дольку лимона, и убрав её куда-то под себя.

 

• «Поднимись ветер с севера и принесись с юга, - продолжала кричать она, - повей на сад мой, и польются ароматы! – Пусть придёт возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его»!

 

Первым, на её зов, двинулся князь. Он неспешным, но уверенным шагом подошёл к ложу любви. Взял баронессу за талию, поверх волосатой шкуры вепря, легко придвинул к себе, с шумом отбросил в стороны полы своего плаща, приподнял край влажной кабаньей шкуры, и вонзил своё копьё в пышущий огненным жаром, набухший, от вожделенных желаний, бутон несравненного цветка баронессы.

Женщина протяжно вскрикнула, и эхо отозвалось от пылающего красным отсветом огней, каменного пола. Потом она вскрикнула ещё и ещё. Потом она взвыла как волчица, и перешла на рёв алкающей медведицы, проревев: «Убейте во мне - чёрную свинью!»

 

«Она, из-под ещё совсем свежей шкуры вепря, ощущая все его запахи, - заклекотал голос Бэса, - стала пристально вглядываться в его кабанью морду, своим неустойчивым прыгающим, от таранящих ударов мощного тела князя, взглядом, и от этого всего – она сама вдруг странно захрюкала, и рассмеялась».

Вот так, смеясь и хрюкая, ходила ходуном по ложу любви чёрная волосатая шкура, под которой невидимо скрывалась прекрасная женщина, звенящая своими цепями, орденами, ожерельями и браслетами. Потом она высовывала свою головку из-под шкуры, и

поглядывала в зеркало, наблюдая за баталией сей, как бы со стороны. И наблюдая так, она вдруг прикрикнула:

• Князь, я хочу видеть ваше лицо! Сбросьте личину!

 

Он тут же снял маску, и отбросил её в сторону. Сброшенная маска отозвалась железным звоном, и баронесса увидела пылающее огнём страсти красивое лицо князя, с огненными глазами, сверкающими как сталь наточенного кинжала.

И в это время, не выдержал Мурза-Ага. Он взвыл как раненный зверь, и тоже сбросив маску, пробежал вокруг ложа, и остановился напротив лица баронессы, опершись руками о каменное ложе, как раз над головою вепря.

 

• Шайтан – баронесса! – краснея лицом, кричал он в её лицо, - Мурза-Ага на стенку лезет! Мурза-Ага – так больше не может!

Она посмотрела на него сумасшедшими глазами, и вымолвила, захлёбываясь собственным дыханием:

• А где же твоя стрела, монгол?!

• Ах, женщина, - закручинился он головой, - стрела моя в тетиве натянутого лука.

280.

• Так отпусти её. Отпусти. Чего держишь? – протянула она к нему руку, и позвала ею.

Посол взлетел на ложе любви, раскрыв свой чёрный плащ, как крылья, и опустившись на колени перед побелённым лицом Ejeny, из-под чёрных ресниц которой, лился голубой туман глаз, сияющих неописуемым светом в бездонной глубине своей.

Она поймала своими окольцованными руками, звенящую в полёте стрелу его, и утолила жажду свою и жажду степного путника, опалённого солнцем страстных желаний.

Вскрикнул князь. Вскрикнула баронесса. Закричал Ордынский посол. Размашистыми движениями вытер зеркало, вспотевший татарин.

Освобождённая баронесса, встала на колени, умывая белое лицо своё горячими клейкими струями степного кочевника. А, умывшись, глянула в зеркало, и расхохоталась звонким колокольчиком смеха, своему размазанному чёрно-белыми разводами, лицу.

 

• Эй, пару нам, пару! – кричала баронесса, сталкивая с ложа любви – своих рыцарей.

Она спрыгнула с ложа, следом за рыцарями своими. Немой воин, уже успевший надеть штаны, обдал ложе кипятком, из одной кадки, потом из другой. Потом ещё и ещё. Пар стал заволакивать собою всё пространство бани.

Баронесса бегала в плавающих клубах пара, семеня ножками вокруг ложа, и звеня своими цепями с побрякушками.

Мурза-Ага бегал за ней, топоча своими короткими, но сильными ногами, и крича ей вслед:

• Хочу! Хочу! Пронзить хочу баронессу! Свинью убить хочу!

Она же звонко и прерывисто смеялась, выкрикивая ему:

• А у тебя, Мурза-Ага, и впрямь – стрела! Тонкая, что у вепря убиенного! Но зато длинная и жгучая.

• Мурза-Ага сожжёт! – кричал он, - сожжёт стрелой! Обожжёт губами!

Она же вновь отзывалась колокольчиком смеха, из белоснежного парного тумана.

Наконец Мурза-Ага поймал баронессу, подхватил её на руки, усадил на ложе, забросив её чёрные лилии себе на плечи, и подложив широкие ладони рук своих, под её играющие ягодицы. Его толстые аппетитные красные губы снова впились в её, теперь уже донельзя влажный распустившийся бутон её цветка, утопая, в орошённой живительной влагой, её теперь уже потемневшей, тяжело колосящейся пшенице.

Князь же, потерявшийся в клубах пара, стоял неподвижно и немо, как заколдованный. Расколдовал же его – звонкий сосущий звук монгольских поцелуев

Туман стал рассеиваться, и сквозь него, увидел князь – тихо охающую, и ахающую баронессу, с запрокинутым кверху, измазанным, и от этого – совсем неузнаваемым лицом. Тогда он одним движением снял с себя плащ, оставшись с большим серебреным крестом,

висящим на обнажённом его теле. Подошёл к баронессе, и, поддерживая её под голову, стал вытирать с лица её всю чёрно-белую грязь, сотворённую её размазанным парфюмом.

Она же, всматриваясь в него сквозь голубой туман своих глаз, прерывисто и задыхаясь, говорила:

• Вот, князь, Мурза-Ага сейчас и изопьёт весь наш с тобою нектар.

 

Но только она проговорила это, как Ордынский посол встал на свои крепкие ноги, и вонзил звонкую стрелу свою меж чёрных лилий баронессы, обвитых красными подвязками.

Она же, заохала и заахала, теперь уже во весь свой голос, мотая головой своею, в огромных ладонях князя.

Стрела кочевника била с неимоверной частотой так, что баронесса не то что вздрагивала, а дрожала, как в лихорадке. Она уже не ахала и не охала – она закатилась беззвучным смехом или плачем, или непонятно – чем.

281.

Князь же, вглядывался в теперь уже чистое лицо баронессы с её слегка вздёрнутым носиком, прикрытыми дрожащими веками глаз и растянутым, в чувственном страдании, ртом. Головка её продолжала мелко дрожать, в сгорающих ладонях его рук. Тонкая шея её была напряжена до предела. А длинные волосы её засыпали своим золотом - все руки и ноги князя, поднятые им на ложе и поджатые под себя.

Теперь она вдруг широко открыла глаза свои, и пристально с сумасшедшинкой стала наблюдать лицо князя. А он, в свою очередь, не отрываясь, наблюдал её лицо.

А Мурза-Ага, всё убыстрял и убыстрял частоту полётов стрелы своей, доходя до бешеных скоростей, и тоже наблюдал лицо баронессы, своими, округлившимися теперь, сумасшедшими глазами.

Но вот, голос баронессы вдруг прорезался длинным громким стоном облегчения, вздрогнувшие руки её потянулись к бутону её цветка, она приподняла голову свою, и так – замерла, на какое-то время.

Посол тоже закричал непонятными, но ликующими словами и звуками, и потянулся своими губами к напряжённому лицу баронессы. Но его жарким, ещё больше раскрасневшимся толстым губам, не суждено было сомкнуться с похолодевшими губами баронессы.

Князь заключил тонкую талию Ejeny в свои сильные руки, поднял её над собой, перевернул к себе лицом, и, возлежа спиной на ложе любви, насадил баронессу на своё могучее копьё.

Начался новый поединок. Поединок пылкий и страстный. Баронесса, как опытная наездница, скакала и лёгкой рысью, и галопом, и аллюром, и, даже, пускалась в намёт. И в этой невероятно-сумасшедшей скачке, раздался громкий храп, исходящий от её бутона, похожий на храп загнанной в скачке лошади, захлёбывающейся изобилием собственной слюны, и частично освобождающейся от этой слюны своей, благодаря встречному ветру, выдувающему ошмётки лишней нажёванной липкой жидкости, относя её в стороны, вдаль, и рассеивая её по белу свету.

• Меч мне! – вдруг закричала баронесса, - меч мне в руки! – снова приказала она, не прерывая своей бешеной скачки.

Всполошившийся татарин подал ей меч Она же, крепко взяв его за рукоять, и подняв его над своей головою, остриём ровно вверх, громко возликовала, продолжая движение своё вдоль могучего княжеского копья.

• Вперёд, мои рыцари! Только вперёд! Только свобода! Свобода без страха и упрёка нужна нам!

И она мчалась и мчалась, блистая шлейфом золотых волос за своею спиной, и с высоко поднятым вверх мечом.

Мурза-Ага с пристрастием наблюдал эту скачку. Он ходил вокруг занятого ложа любви, как тигр, охотящийся за ланью, и поджидающий того самого – единственно верного момента, когда можно догнать, и настичь в затяжном дерзком прыжке, свою пугливую, грациозно убегающую жертву. Охотясь так, он что-то коротко приказал своему татарину,

тот метнулся, и принёс ему кусок душистого мыла. Ордынский посол резко сбросил с себя плащ, оставшись только во множестве каких-то амулетов, утопающих в его волосатой

груди. Что-то колдовал над куском мыла, вертя его в руках. Взобрался на ложе, со спины скачущей, и неистово завывающей баронессы, перекрывающей этим звуком своим – все храпы, всплески и журчания бурлящих вод, вызванных этой невероятной скачкой,

растопившей все горние снега и льды. И приблизившись к своей вожделенной, покрывшейся испариной жертве, Мурза-Ага, нежно положив на её левое плечо свою руку, принудил баронессу перейти на лёгкую плавную рысь. После чего, нагнул её к лицу, лежащего на ложе князя, вместе с мечём в её вытянутых руках.. Другою же рукой, утопая в золоте её увлажнившихся волос, он провёл по её спине, спускаясь вниз ближе к

 

282.

пылающей жаром «печке», от которой и плясалась вся эта дикая скачка, и, нащупывая пальцами - другой цветок её благоухающего сада.

«Ejeny сразу же ощутила на себе пальцы кочевого монгола, нащупывающие запретный плод между пылающими жаром ягодицами её, - тихо пояснял голос карлика. – Пёстрые чувственные змейки под тонкой светящейся кожей баронессы, сразу же разделились

надвое, и часть их тут же устремилась к запретному плоду, который сначала сжался от неизвестности ощущений предстоящей атаки, но благодаря умелым, нежным и уверенным действиям посольских пальцев, кружево бутона расслабилось, и впустило в себя тонко звенящую стрелу кочевника».

Баронесса издала рёв раненной медведицы, выгнула спину, как змея, которой наступили на хвост, подняла над собою меч, и с криком: «Умри, свинья!» - со всего маха ударила мечом по чёрной волосатой голове вепря! Но неверный меч лишь вскользь опустился с правой стороны кабаньей морды. И от этого неверного удара, голова сия вылетела с ложа любви, ударила в зеркало, которое со звоном разбилось, и рассыпалось на куски.

Около зеркала заметался растерявшийся татарин.

Опальный же князь рычал как дикий зверь, сжимая и разжимая талию баронессы, своими, казалось, железными руками, вонзая, в её жарко раскрывшийся, влажно-похрапывающий бутон, своё широкое жёсткое копьё, в то время как вольный сын степей бескрайних, завладев бёдрами баронессы, поражал своей быстрой стрелой запретный плод её. При этом кочевник что-то дико кричал – толи ругался, а толи воздавал хвалу какому-то языческому богу своему.

А обезумевшая от ощущения переполненности всего и вся своего органона, и сжигаемая адским огнём, баронесса хрипло и прерывисто кричала лишь один звук «а-а-а», на разные лады.

Но вот, меч выпал из её рук, загремев отточенной сталью о каменный пол. Она заплакала, зарыдала, запричитала чего-то, но глаза её были сухими. Ни одной слезинки.

Потом взревел князь. Странно загагакал посол. И сказала со звонкой хрипотцой баронесса: «Ах, ах, ах».

И всё стихло, пока Ejeny не сказала:

• Эй, разлейте нас ледяною водой.

Тот моментально исполнил её приказание, придя с кадкой студёной воды, и облив ею три слитых воедино тела. Тела вскрикнули, и соскочили с ложа любви, кроме баронессы. Она

просто расхохоталась, медленно сошла с ложа, пошатываясь. И присев на край его, сказала, сквозь подрагивающий смех обессилившего тела:

• Эй, сними с меня всё. Чулки выбросишь, а остальное сложишь там. Шкуру кабанью – вон. И пару давай нам. Пару побольше. Мыться будем.

 

Тот быстро выполнил все её приказания. И комната наполнилась паром. Ещё, Эй принёс деревянные кадки с разведённой водой, и лихая тройка приступила к купанию. А евнух всё поддавал и поддавал пару. Стало невыносимо жарко, и ничего не было видно из-за густо плавающего пара.

 

* * *

И возник из этой жары из этого клубящегося густого пара – старик. Был он сед как лунь, и говорил он словами Иоанна Богослова:

• «После сего я увидел иного Ангела, сходящего с неба и имеющего власть великую. Земля осветилась от славы его. И воскликнул он сильно, громким голосом говоря:

пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице;

ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её. И

283.

услышал я иной голос с неба, говорящий: выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её. Ибо грехи её дошли до неба, и Бог воспомянул неправды её. Воздайте ей так, как она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам её; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своём: «сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!» За то в один день придут на неё казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её. И восплачут и

возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара её, стоя издали от страха мучений её и говоря: горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! ибо в один час пришёл суд твой. И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто уже не покупает, товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шёлка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и

мрамора, корицы и фимиама, и мира и ладана, и вина и елея, и муки и пшеницы, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих. И плодов, угодных для души твоей, не стало у тебя, и всё тучное и блистательное удалилось от тебя; ты уже не найдёшь его. Торговавшие всем сим, обогатившиеся от неё, станут вдали от страха мучений её, плача и рыдая и говоря: горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями драгоценными и жемчугом! Ибо в один час погибло такое богатство. И все кормчие, и все плывущие на кораблях, и все корабельщики, и все торгующие на море стали вдали и, видя дым от пожара её, возопили, говоря: какой город подобен городу великому! И посыпали пеплом головы свои, и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! Ибо опустел в один час. Веселись о сем, небо и святые Апостолы и пророки; ибо совершил Бог суд ваш над ним. И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море, говоря: с таким стремлением будет повержен Вавилон, великий город, и уже не будет его. И голоса играющих на гуслях, поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе; и свет светильника уже не появится в тебе;

и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в нём найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле».

 

* * *

Раздалось душераздирающие рыдание баронессы.

И старик, вмести с клубами пара, медленно и величаво взмыл вверх, и растворился.

И прояснилось каменное ложе, и упала на него Ejeny, животом вниз, и рыдала, и плакала, и кричала:

• Князь! Посол! Эй! Бейте меня! Бейте! Стегайте, как последнюю тварь! Слышите?! Я приказываю! Бейте чем ни попадя!

Абсолютно растерявшиеся мужчины заметались вокруг неё, переглядываясь, друг с другом, и вертя головами по сторонам. Первым нашёлся Ордынский посол – он схватил с лавки берёзовый веник, и стал хлестать им по голой спине баронессы.

 

• Мало! Мало! – кричала она сквозь рыдания. – Сильней! Сильней! – слёзно умоляла она. – Всем бить! Все-е-ем! – истошно призывала она.

 

284.

Тогда, за веники взялись все. И, сначала, не сильно, но потом, расходясь, всё больше и больше, они хлестали рыдающую, и бьющуюся в истерике женщину что есть силы, распределяя удары по всему её телу.

Обнажённые тела воинов побагровели от жары и от неистово бьющих движений. С них буквально потоками лил пот. И вскоре силы их стали таять и иссякать.

Всё тело баронессы светилось розовым цветом. Она уже не рыдала, не билась в истерике, а лишь тихо плакала.

Тогда мужчины, не сговариваясь, подхватили её на руки, и выбежали с нею – вон из бани – на волю. Вслед за ними вывалили клубы пара. Пар шёл также и от их разгорячённых тел, пока они все гамузом не упали в глубокие рыхлые сугробы снега.

Воины заорали от резкого и счастливого ощущения разности душной жары и свежего холода.

Ejeny тоже вскрикнула, и вдруг расхохоталась своим весёлым звонким колокольчиком, только в голосе её теперь слышалась лёгкая хрипотца. И смеясь так, она ликующе громко прокричала:

• Завтра я креститься буду! В русскую православную веру перехожу! А вы, господари, будете меня сопровождать в церковь «Рождества Богородицы».

• Нехорошо, баронесса, веру свою менять, - весело кричал посол, лихо растираясь снегом.

• А хорошо было Римскому Папе сделать меня бездомной сиротой? – выкрикивала она, барахтаясь в снегу.

• Нехорошо, нехорошо, - бодро приговаривал он, - всё нехорошо. А я своей веры никогда не оставлю.

• А вы у нас язычник, как я понимаю? – бодрясь, и хохоча от острых ощущений, спрашивала его Ejeny.

• Как хочешь, называй. А у меня свой Бог – Бог солнца и степи. Это Шевкал поверил в Алькоран, а я старой веры держусь.

 

Князь же при упоминании имени Шевкала, передёрнулся, но сделал вид, что это от холода, поскольку на него глядели глаза посла и баронессы.

 

• Зеркало – жаль, - вздохнув, сказала баронесса. – Ну, я – в дом, а вы, рыцари мои, по своим стоянкам. Завтра, с восходом солнца, едем в церковь, - распорядилась она. - С Крещением вас! Оно уже наступило! – звонко воскликнула она, воздев руки и голову в морозное небо, где высоко, высоко висела маленькая круглая ледяная луна.

 

И рассыпав колокольчики своего смеха, Ejeny, кокетливо разбрасывая ручки, и играя бёдрами, побежала в дом, светясь обнажённым телом своим, на фоне чернеющего силуэта дома и высокого частокола вокруг.

 

И всё погасло в глазах Голицына.

 

 

Часть четвёртая.
НА «МОСКВА» – РЕКЕ.

 

15.

ПРИЧАЛ У ДОМА НА НАБЕРЕЖНОЙ

 

 

285.

Очнулся Голицын от сочного колоритного баритона Мессира. О чём тот ему говорил – он не понял, а понял, что ему смертельно хочется курить. Тогда он потянулся к красной

пачке сигарет, и увидел в пепельнице ещё один пепельный скелет второй своей сигареты. И снова он с трудом выловил в пачке сигарету, вынул её оттуда, и с облегчением закурил.

Ночной свет был выключен, и каюта сумрачно освещалась дневным светом от иллюминатора.

Теперь, Голицын увидел стоящего перед ним Князя тьмы, который был одет в шикарный бостоновый костюм цвета «тёмный электрик» в белую продольную полоску, в петлице

которого, красовалась алая роза. Под пиджаком его была чёрная сорочка, с маленьким воротничком-стоечкой, как косоворотка, и с алыми светящимися пуговицами, в тон алой розе. На голове его была тёмно-зелёная фетровая шляпа, с широкими разно-загнутыми полями. Был ОН без очков и красив лицом, хоть оно и было несколько скрыто полутьмою.

 

• Я говорю, что мы приплыли, маэстро, - выговорил ОН.

• Что значит – приплыли?? – почему-то испугался пассажир.

• Москва, - пояснил тот.

• Как, уже Москва? – панически удивился Голицын, приникнув к иллюминатору, и увидев, что причалена их яхта в самом центре столицы.

• Что значит – уже? Пора уж ей и быть, - невозмутимо возмутился капитан.

• Да?

• Да.

• Ну, и что теперь? – недовольно настороженно спросил пассажир, вернувшись на место, и прикрывая одеялом свою наготу.

• Приводите себя в порядок, и поедем обедать.

• Куда - обедать? – ещё больше насторожился пассажир

• В город, куда же ещё, - удивился, в свою очередь, капитан.

• Я не хочу в город, - недовольно сказал Голицын.

• Не хотите пройтись по вечерней Москве? – не понял Мессир.

• Да, не хочу, - упрямо выговорил тот.

• Тяжёлый случай, как гофорят у фас, - пожал плечами Мессир.

• Так, мы для чего сюда прибыли? – поставил вопрос ребром пассажир.

• Здесь у нас пересадка, - спокойно ответил Мессир.

• Какая пересадка?? – снова испугался тот.

• Утром у нас самолёт, - делово ответил Князь тьмы.

• Какой самолёт?? – замер Голицын.

• На Лондон, - пояснил Мессир.

• Какой Лондон?! – попёр как на бочку Голицын.

• Да. У нас там дела, - невозмутимо излагал ему Мессир, - у нас там встреча с Ejeny, которая теперь зовётся Александрой.

• Почему Александрой? – увлёкся доводами Мессира Голицын.

• Потому что она крестилась и в крещении наречена была Александрой, в честь Великого князя – Александра Ярославича Невского.

Голицын задумался, вспоминая о чём-то, а потом сказал:

• Ну, а зачем нам Москва?

• Да и гостей мы ждём, - как будто не слыша вопроса своего собеседника, проговорил Мессир. – Видите, Седой нам гостей намывает.

Голицын посмотрел вниз, и увидел рядом с ногами Мессира, обутыми в чёрные лакированные модельные туфли, кота, вдохновенно умывающего лапой свою мордочку, и мелькающего своим красным язычком.

• Каких ещё гостей? – спросил Голицын, и впервые, за весь разговор, настороженно посмотрел в глаза Мессира.

286.

• Ну, во-первых – вот-вот должна подойти Лика, - и ОН делово приподнял руку, и посмотрел на свой бриллиант, - она уже прилетела самолётом из Ростова, - прибавил он к уже сказанному.

• Так её не посадили? – обрадовано спросил Голицын.

• Это она сама вам расскажет, я думаю.

• Ну, а во вторых? – не отставал Голицын.

• А во вторых – сегодня ночью, я должен провести на яхте «Спиритический сеанс». Билеты все уже давно проданы. Участников, естественно, немного. Билеты супер дорогие. А потому, хода назад нет. Вот – ваш билет. Бесплатно.

И Мессир протянул Голицыну билет из твёрдой глянцевой бумаги, сделанный как визитка. На чёрном блестящем фоне было написано золотыми буквами:

 

с п и р и т и ч е с к и й с е а н с

«ПРИЗРАКИ ИЗ «ЛЕТЫ»»

нервных просим удалиться.

Международный мастер спиритизма

Проф. ВОЛАНД.

 

• А почему вы поставили здесь это имя? – поинтересовался Голицын.

• А почему – нет, если оно так хорошо раскручено на Москве? Что же я буду кочевряжиться, как у фас гофорят? Спасибо Михал Афанасьичу

• Но это может отпугнуть клиентов, - предупредил Голицын.

• Ну, что вы, - возражающе пропел Князь тьмы, - любителей острых ощущений это вдохновит. Другие же - «Фомы неверующие» придут, чтобы посмеяться над незадачливым профессором и его громким провалом. Они же уверены, что никакого Воланда не существует. А третьи – придут посмеяться над теми, кто вообще поверил, что это мероприятие состоится, заплатив такие бабки, как у фас гофорят. Так что, всё в порядке, - резюмировал ОН, сверкнув глазом.

Голицын перевернул билет, там был указан адрес: яхта у дома на Набережной. Число и время, на его бесплатном билете, не было проставлено.

• Наденете свой выходной костюм, - сказал Мессир, - в этом, вас не пустят в ресторан, - и, отступив в сторону, ОН открыл вид на висящую на спинке стула белую одежду Голицына, поверх которой красовались его подарочные трусы. – Трусы наденете, а всё остальное, вместе с босоножками, сложите в свою сумку, - распорядился Мессир.

• Какой выходной костюм? – не понимал Голицын, - у меня здесь нет никакого костюма.

 

Мессир тут же отошёл к шкафу, и возвратился, с висящим на плечиках, костюмом, в одной руке и чёрными туфлями, в другой своей руке.

• Вот ваш тёмно-синий костюм с белой рубашкой и красно-золотым блестящим галстуком. А вот, ваши туфли с узкими носами.

ОН положил костюм на койку, и поставил туфли на пол.

• Что, не узнаёте свой костюм? – спросил Князь тьмы чуманеющего пассажира.

• Да, всё понятно, - устало ответил тот, - узнаю.

• Вот и прекрасно, - отметил Мессир, - приводите себя в порядок, одевайтесь, и мы ждём вас у трапа. Пойдём, Седой, - позвал он кота, и они вышли вон.

 

Голицын долго принимал душ. Ему тяжело было отойти от всего увиденного и услышанного за эту ночь. А может и не за ночь. Он совсем уж потерял время.

 

287.

Придя из душа, он оделся, выпил чашку горячего чая, сложил свою летнюю одежду с босоножками в сумку, как наказал Мессир, закурил сигарету с фильтром, и вышел из каюты.

 

У белоснежного трапа его ждал Мессир, в своём полосатом костюме, и с тростью, в правой руке.

• Прошу, маэстро, - изящно указал он на трап.

 

Сойдя на берег, Голицын увидел на набережной фаэтон, в который запряжена была грациозная вороная кобыла, а на облучке сидел большой чёрный кот, во фраке с белой манишкой и красной бабочкой, и в чёрном цилиндре, на голове.

• Карета подана, господа! – проорал Седой. – Эх, прокачу! Только не жалей монету, пассажир, и тогда – хоть на край света.

• Прошу в экипаж, - предложил Голицыну Мессир.

Тот сел в фаэтон, подозрительно глядя по сторонам, Мессир сел рядом, и подал команду коту:

• Гони, ямщик, мы за ценой не постоим.

• Пошла, милая! – залихватски крикнул извозчик, заправски щёлкнув вожжами, и оглушительно свистнув, как Соловей-разбойник

И вороная кобылка, в серебряной сбруе, пошла грациозным быстрым шагом.

• А где же Лика? – встрепенулся Голицын.

• А вот она, родимая! – вместо Мессира, откликнулся с облучка кот.

• Где?? – не понял Голицын.

• Да вот же, - воскликнул кот, и ловко выхватив из-под себя кнут, с длинным хлыстом, и размахнувшись им, щёлкнул кобылку вдоль спины, - ховчей, Лика, ховчей пошла! – заорал кот, и как заправский лихач, закрутил над головой кольцом длинного хлыста.

Голицын вопросительно посмотрел на Мессира.

• Всё нормально, - сказал тот, - все на месте. Бэс несёт вахту на яхте, а мы – несёмся по Москве, - попытался сострить Князь тьмы.

 

Фаэтон промчался по Большому мосту, поднялся по Васильевскому спуску, и Лика, цокая копытцами, пошла мимо храма Василия Блаженного – прямо на Красную площадь.

 

• Вы с ума сошли! – испуганно зашипел на Мессира Голицын, - куда вас нечистая несёт?! Здесь же полно милиции! Здесь же президентский выезд!

• Да плевать я хотел на президентский выезд! Президентов много, а Я – один. Так что, прошу любить и жаловать, - разгульно проговорил Князь тьмы. – Вот, видите – молодые милиционеры, только глаза на меня пялят, а седой полковник – честь мне

отдаёт – знает свою службу, и я не поленюсь его поприветствовать, - и Мессир слегка приподнял свою фетровую шляпу.

Но больше никто, из многочисленных площадных зевак, не обратил на них особого внимания.

Так, они выехали с Красной площади, и катили уже мимо гостиницы «Москва».

• Застыла родная, в ожидании смерти, - сказал Голицын, осматривая величественный фасад сталинского детища, в огромном ресторане которого, он иногда любил

затеряться, в поздний вечер, перед его закрытием, чтобы выпить пару рюмок водки со стаканом томатного сока. Как у себя дома – в Ростове – в буфете «Московского» ресторана. И ни там, ни здесь – отказа никогда не было.

От этих воспоминаний, у Голицына потеплело в душе.

• Снесу-у-ут, - холодно констатировал Князь тьмы.

288.

И под этот холодный аккомпанемент Мессира, Голицын огляделся вокруг, на все эти супер новшества, и ему снова стало не по себе, особенно когда ему на глаза попалось пепелище ещё одного знакового здания - «Манежа».

А Лика давно уже свернула влево, прошла мимо Александровского сада, и пошла, пошла, заходя, при необходимости, на тротуары, распугивая зевак-пешеходов, которых надо конечно любить и уважать, но при таком скопище автомобилей, не до сантиментов. И тут увидел Голицын, вдруг выросший перед его взором – огромный золотой купол с крестом храма Христа Спасителя. И тут же заметил, как Мессир резко отвернулся от увиденного.

• Что, глаза режет? – зачем-то с издёвкой спросил Голицын.

• Хэх! – тут же ответил Мессир, и прибавил, - Поздно. Жертвы второй Великой Отечественной уже состоялись.

И начатый было диалог, тут же оборвался.

А фаэтон, под чутким управлением кота, который, как и полагается заправскому извозчику, успел разругаться с пол Москвы её пешеходов и водителей, выехал на простор Калининского проспекта, /или называйте его теперь, как хотите/. Голицын умирал со смеху от реплик и выходок кота. Но больше всего уморила его реакция граждан на необычного извозчика: все были так!, как любил он говаривать в таких случаях, «задрочены», что никто не обращал никакого внимания, на то, что он ругался, с пеной у рта, с настоящим, только что большим, котом. И лишь некоторые из них, надолго оставляли свой молчаливый взгляд на коте, и о чём-то мучительно вспоминали.

 

• Да, люди у нас и вовсе, как собаки стали, - кручинясь головой, заметил Голицын.

• А что же вашим водителям, например, не стать собаками, когда с ними так грубо играют, - заметил, в свою очередь, Мессир.

• Что вы имеете в виду? – не понял попутчик.

• Я не буду отвечать вашей грубой шуткой на ваш провокационный вопрос, - пробросил Князь тьмы, - но замечу вам, что - газеты читать надо.

• Я не читаю газет, - нахмурился Голицын, - у меня нет ни желания, ни средств на эти желания.

• Я тоже их не читаю, я так знаю, и доложу вам, что Закон об «автогражданке» - это наглое обдирательство граждан.

• А-а, я что-то слышал об этом, - улыбнулся тот.

• А-а, - передразнил его Мессир, - толи ещё будет. Но я не люблю такой грубой игры по отниманию денег, где не требуется ни ума, ни сердца.

• Главное, что надо иметь для управлении нашим государством – это наглость и полная отмороженность, сказал Голицын, и лениво прибавил, - хотя управлять у нас никогда не умели – у нас властвуют.

• Но вы счастливый человек, – оживился Князь тьмы, - у вас нет ни автомобиля, ни работы, ни квартиры своей. И, наконец, у вас нет жены. У вас ничего нет. Как будто вы и не жили никогда в этом государстве.

Голицына точно молния пронзила.

Он посмотрел на своего собеседника, но тот надел на глаза свои зеркальные очки, и лишь потом сказал:

• Разве я не прав, маэстро?

Голицын промолчал, отвернулся, склонил голову, и о чём-то задумался. К горлу его подступил совершенно неуместный ком. Но он пересилил себя, и, проглотив не прошеный ком, поднял голову, и, как ни в чём не бывало, сказал:

• У нас, один такой вот – поверил, развернулся в своём деле, и всё заимел. Ну и что?

• Что? – не понял Мессир.

• Посадили, что.

289.

• Я фас понимайт, - с ломанным иностранным акцентом сказал, через паузу, Мессир.

• Нет, это я про другой случай.

• И про другой – я фас понимайт, - кивал головою ОН.

• У нас же, страна – сплошная лагерная зона, как её не открывай, и не разгораживай. И какие законы ни пиши, действовать здесь будет один закон – «ТАЙГА».

• Тр-р-р, - раздался голос кота, - приехали!

• Прошу вас, маэстро, - сойдя с подножки фаэтона, - сказал Мессир

 

Голицын вышел из экипажа, и спутники тут же вошли в небольшое помещение ресторана, где Князь тьмы предъявил швейцару, а затем, метрдотелю, какую-то бумажку, и они стали кого-то дожидаться.

Голицыну казалось, что голова его налилась свинцом. Он ничего не соображал и был никак не адекватен обстоятельствам – посещения ресторана, как увеселительного заведения.

Но вот, зацокали женские каблучки, и в ресторан вошла Лика.

Но Голицын тупо смотрел в пол, пока не увидел там, приблизившиеся к нему – серебристые босоножки, на высоком каблуке и с пряжками вокруг ножек одетых в чёрные соблазнительно-сетчатые чулки. Тогда он поднял голову, и увидел Лику, в чёрном платье с кружевным рисунком вышитым тонкой серебряной ниткой и, как всегда – супер коротком. Но зато застёгнуто оно было под самое горло и с длинными рукавами. На голове её был, непривычный для её лица, парик из чёрных волос. А через плечо и до бедра Лики, висела серебристая лохматая сумочка.

 

• Здравствуйте, Пётр Григорьевич, - выговорила она своим поскрипывающим низким голоском.

• Здравствуй, прелесть, - растерянно поздоровался он, и взял, и поцеловал у неё руку, - как тебя встретила Москва – столица нашей Родины? – дежурно поинтересовался он.

• Ха! – иронично воскликнула Лика, - не успела я выйти из аэропорта, как меня тут же оштрафовала милиция..

• За что?! – изумился Голицын.

• За то, что я не зарегистрировалась, как приезжая из России в Россию.

• Так ты же только прилетела! Как ты могла зарегистрироваться?! – стал доказывать он ей, как будто она была милиционером, а не пострадавшей нарушительницей «славного» Закона.

• Так я им то же самое и толковала, - объясняла она бестолковому своему собеседнику. – Но уж лучше я заплачу, чем следовать за ними в Отделение. Знаем мы их «ОТДЕЛЕНИЯ». Тем более что срок на мне уже висит. Я теперь на том же

положении, в нашем обществе, на каком была Ангелина Владимировна. Как интересно мы живём! – весело заключила она.

• И на какую сумму вас, извиняюсь?.. – вмешался в их разговор Мессир.

• На три кусочка, - небрежно бросила Лика.

• На три-и?! – глубоко возмутился Голицын.

• Ха! – воскликнул Князь тьмы, - я вас предупреждал – «то ли ещё будет» вам от вашей «бюрократо-номенклатурато», строящих свой капитализм! Вспомните вы тогда МЕНЯ! Да боюсь, что поздно будет, - заключил ОН, и уже другим тоном сказал, - ну, довольно о ваших глупостях. К столу пора.

 

Их проводили к столику, где они уютно расселись по креслам.

 

 

290.

• Так, выходит, извиняюсь, ты нас везла? – спросил её Голицын, удивляясь сам своему нелепому вопросу.

• Такова участь наших женщин – ничего удивительного в этом нет, - просто ответила она.

Возникла пауза, и Мессир подал меню даме.

 

• Да, но тебя довольно лихо ласкали кнутом по спине, - не отставал Голицын, - тебе разве не было больно?

• Мне не привыкать, - ответила она, продолжая знакомиться с меню. – Видите, в каком я закрытом платье? Это я синяки свои прячу.

• Боже, я и забыл! Тебя пытали в станице?! – подскочил он в своём кресле.

• А как же, - спокойно ответила она.

• И ты призналась??

• А куда ж я денусь, - так же спокойно ответила она, роясь в своей сумочке.

• И ты сказала им, что ты убила Зою??

• И Зою, и Зоиного мужа, - говорила она, надевая на свой носик аккуратные очёчки, - но поджог коровника, в чём я, кстати сказать, призналась, с меня сняли.

• А на кого повесили? – заинтересовался он

• На короткое замыкание - от стихийного бедствия, - пробросила она, внимательно вчитываясь в меню.

• И был суд?

• Бы-ыл, - иронично протянула она.

• И что?

• Четыре года, - сказала она, не глядя на собеседника, а выставив перед ним руку свою с четырьмя торчащими пальцами, и загнутым к ладошке большим пальцем. – Условно, - прибавила она, и убрала руку.

• За два убийства – четыре года условно?? – удивился Голицын.

• Ну, они нашли жутко смягчающие вину обстоятельства, - игриво-элегантно проговорила она, и тут же обратилась к подошедшему к их столику официанту, - так, мне «Салат по-французски», «Жаркое по-русски», «Овощное рагу по-грузински»,.. так, что у нас за фрукты на столе? – стала рассматривать она содержимое фруктовой вазы, - ага, всё нормально. И бутылочку французского «Божуле». Всё, - закончила она, и убрала очки.

 

Официант поднял глаза на мужчин, и приготовился фиксировать их пожелания.

Голицын, покраснев лицом, взял в руки меню, и посмотрел на Мессира.

 

• Нам то же самое, - сказал тот официанту, - но без вина – нам и бутылочки хватит.

• Хорошо, - вежливо сказал официант, и отошёл от их столика.

• А где же музыка? – поинтересовалась Лика, глянув по сторонам.

• Ещё не время для музыки, - успокоил её Князь тьмы.

 

И в это время, в зал ресторана, медленно и по-хозяйски вальяжно, вошёл чёрный котик, с сединой под носом. Он подошёл к соблазнительным ножкам Лики, и запрыгнул ей на колени.

• Ты фаэтон отправил? – спросил кота Мессир.

• Отправил, - недовольно буркнул тот.

• Молодец, - похвалил его Мессир. – Она тебя покормит, - кивнул он на Лику.

 

А Голицын всё ещё никак не мог отойти от её рассказа.

 

291.

• Слушай, Лика, прелесть, тебе обязательно нужно показаться врачам, - сказал он ей жалеючи, - а то, после таких побоев бывают очень плачевные последствия.

• А, ничего, - махнул рукой Мессир, завидев подходящего к ним официанта, с подносом полным блюд, и устраивая на подлокотник кресла свою трость, - на них, как на кошках, всё заживает, - закончил ОН свою мысль о последствиях побоев.

• А это что, ваша кошка? – строго спросил официант, расставляя блюда.

• Это не кошка, это – кот, - пояснил ему Мессир.

• Ну, всё равно, - так же строго сказал официант, - это ваш кот?

• Наш, наш, - недовольно отозвался кот, отвернувшись от публики, и уткнувшись мордой в уютный женский уголок, между ногами и животиком Лики.

Официант глянул на Лику, по-дурацки улыбнулся, и ничего не поняв, пошёл прочь от их столика.

Мессир разлил вино по бокалам. После чего, Голицын взял в руки бутылку, и, поинтересовавшись этикеткой, поставил её на место.

• За русских женщин, не знающих износа! – вдруг сказал Мессир, подняв свой бокал.

• Это, чтобы они были готовы к дальнейшим побоям? – съехидничал Голицын.

• Потом вы произнесёте свой тост, - недовольно сказал Князь тьмы, - а пока что, пьём за сказанное МНОЮ.

Спутники содвинули свои бокалы, и молча выпили. Стали есть.

Во всём ресторане было так тихо, что стало слышно беспрерывное и всё усиливающееся урчание кота.

• По-моему, кот сейчас кончит на мне, - проговорила Лика, не отрываясь от еды, - или я кончу. Он так работает своими лапами… - повесила она в воздухе свою незаконченную фразу.

Голицын отрывисто захихикал, спрятав лицо под себя, и проговорил:

• Когда у меня была Хунта, и когда мне было очень тяжко, она забиралась на диван, ложилась мне на грудь, и вот так же урчала перебирая лапами. И мне становилось легче – она словно оттягивала что-то дурное от души моей. Но потом она доходила до исступления в своём ворчании, и я, пугаясь этого, в конце концов, убирал её со своей груди.

• Ну, наконец-то я поняла – вы панически боитесь распалившихся женщин! – громко воскликнула Лика, и вызывающе расхохоталась.

 

Мессир же взялся за бутылку, чтобы наполнить бокалы.

• Мне не наливайте, - вдруг категорично заявил Голицын, выпрямив спину.

• Что ж так? – спросил Мессир

• Мне не нравится это вино, - отрезал тот окончательно.

• А мне наливайте, - в пику Голицыну, сказала Лика, обращаясь к Мессиру.

И тут же, перед их столиком вырос официант.

• Какие-то проблемы? – поинтересовался он у своих клиентов.

• У вас есть церковное вино? – строго спросил его Голицын.

• Мы же не в церкви, маэстро, - успокаивая Голицына, как ребёнка, сказал Мессир.

• Вы имеете в виду «Кагор»? – наклонив голову к Голицыну, спросил официант

• Да, я имею в виду – «Кагор», - конкретно сказал ему Голицын.

• У нас есть отличный отечественный «Кагор», - порекомендовал официант.

• Вот и отлично, - сказал, в свою очередь Голицын, - налейте мне бокал «Кагора», но только из бутылки. А бутылку откройте здесь – на моих глазах, - прямо-таки потребовал он.

• Желание клиента – для нас закон, - вежливо сказал официант, и пошёл за «Кагором».

 

292.

• Вы не причащаться вздумали, маэстро? – поинтересовался Мессир, наполнив бокал Лики, и налив вина в свой бокал.

• Не ваше дело, - ответил Голицын.

Пришёл официант с бутылкой «Кагора», держа его в белой салфетке, и со штопором, и новым бокалом в другой руке. Он ловко и быстро открыл бутылку, и налил в новый бокал чёрно-красного вина.

• Спасибо, - поблагодарил его Голицын.

• Пейте на здоровье, - отозвался официант.

• Скажите, - обратилась к официанту Лика, - а у вас есть сигары «Соломея»?

• Есть, - тут же ответил тот.

• Принесите, пожалуйста, мне одну сигару, - манерно попросила она.

Официант, согласно склонив голову, ушёл.

• А где же ваши! хвалёные сигары? – грубовато спросил Голицын Мессира.

• Но у меня они не женские, - спокойно ответил Князь тьмы, и выложил на стол портсигар тёмно-коричневой кожи, и золотую зажигалку.

 

Лика демонстративно подняла свой наполненный бокал, и сказала, нараспев:

• Мне и в самом страшном сне не могло бы присниться, что меня будут судить за убийство, оправданное моей безумной ревностью к Петру Григорьевичу. А потому, и предлагаю выпить за то, чтобы такие нелепости – больше не повторялись.

 

Мессир изобразил на своём лице саркастическую улыбку, и поднял свой бокал.

 

Заметив мину Князя тьмы, Голицын, снисходительно улыбаясь, глянул на Лику. Потом перевёл взгляд на уже совсем громко урчащего, и интенсивно перебирающего лапами по женским ногам, кота. И снова посмотрев на Лику, наигранно-лениво поднял свой бокал с исчерно-кровавым «Кагором».

Спутники зазвенели бокалами, и начали попивать вино.

Пришёл официант с сигарой и зажигалкой, на маленьком подносе, застеленном кипельно-белой салфеткой.

• Прошу, мадам, - склонился он, с подносом, перед Ликой.

• Зовите меня – мадмуазель, - капризно сказала она ему, и взяла с подноса сигару.

• Как вам будет угодно, мадмуазель, - сказал тот, и извлёк пламя из зажигалки.

Лика раскурила сигару, и официант удалился.

Раскурили свои сигары и мужчины.

 

Отпив вина из своего бокала, и насладившись ароматной затяжкой сигарного дыма, Лика взяла из вазы большой апельсин, и стала медленно очищать его своими тонкими

музыкальными пальчиками, соблазнительно улыбаясь, и время от времени, кося глазками в сторону Голицына.

Кот же, всё урчал и урчал, зарываясь мордой в уютный и тёплый женский уголок, и не переставая работать подушечками своих шаловливых лапок.

Лика отрывисто и грязновато захохотала:

• Ха-ха-ха! Седой, я же и вправду могу кончить, так!

• А вы говорите, маэстро, что её зря стегали, - заметил Мессир Голицыну, указывая длинными пальцами, с сигарой, на Лику.

И Лика снова развязно захохотала.

• Кругом сплошной садомазохизм, - недовольно пробурчал Голицын.

И Лика захохотала с новой силой.

 

 

293.

• Ну, если вы, маэстро, даже боярыню Морозову, в своей одноименной пьесе, не пожалели, - говорил Мессир, перекрывая смех Лики. - Хлещите её там так, что мало никому не покажется, то, что же о простых смертных говорить?!

• Там её пытают – и это понятно, - отговаривался автор.

• Так и её пытали, - урезонил его Князь тьмы, кивнув на Лику.

• А я говорю о другом садомазохизме. Например, о том, что ВЫ, Мессир, устроили на своём балу, в станице, - проговорил Голицын, как прокурор, произносящий обвинительную речь.

• Совершенно верно, это был садомазохизм, как вы сами изволили это назвать, а не садизм. Они того сами желали, - отвёл обвинения пассажира Мессир.

• Откуда вы знаете – чего они желали?

• Я-то знаю, - криво улыбнулся Князь тьмы краешком своих губ, - сами они, могут, кстати, и не знать, а Я – знаю.

• А вы что же, написали пьесу о боярыне Морозовой? – спросила Голицына Лика, давно отошедшая от смеха.

• Я тебе говорил – ты забыла, - укорил её автор.

• Ха, - вдохнула она в себя, - забыла. Точно, - сыграла она. – Надо прочитать. – И она, взяв пальчиками дольку апельсина, сказала, - вы дадите мне прочитать свою

пьесу, Пётр Григорьевич? – и выразительно вложила пол дольки апельсина себе в ротик, а другую половинку, вызывающе-соблазнительно высунула изо рта, явно зазывая Голицына – откусить эту половинку, прямо от её губ.

• Боярыня Морозова у вас - и падкая до мужчин женщина, - продолжал своё обсуждение пьесы Мессир, - и распутная гитеро-сексуалка, и ярая поборница «Старой веры», и неистово верящая во Христа. Не многовато ли это для одной персоны??

• Это даже маловато, князь, - отвечал Голицын, не отрывая своих лениво-озлобленных глаз от упрямо смотрящих глаз Лики, продолжающей держать в губах своих – высунутую наружу половину апельсиновой дольки, предлагаемую автору непрочитанной ею пьесы.

• Я не хочу, есть апельсин, - наконец выговорил Голицын Лике. – А что касаемо этой пьесы, то я и в ней использовал тебя в лице одной из персон. Видишь, значит, чем-то ты всё-таки продолжаешь волновать меня.

Она же, зажевав свой апельсин, холодно сказала ему:

• Это просто потому, что вы не обладаете мною.

 

И Голицын глубоко затянулся сигарным дымом. И наступило всеобщее молчание. И даже кот затих в своём урчании.

Глаз Мессира из-за его зеркальных очков видно не было, но чувствовалось, что он внимательно наблюдает за этой сценой.

Лика же, держа между пальчиками сигару, и наблюдая за её дымными кольцами, исходящими от горящего конца, заявила:

• Но я не умею любить, чтоб вы знали.

• О! Это-то я знаю, - с некоторым облегчением сказал Голицын. – Это я давно почувствовал, - прибавил он, и отпил вина из своего бокала.

• Ну, так и что же мне теперь делать? – спросила она через паузу, и ни на кого не глядя, а, продолжая смотреть на дымящийся конец сигары.

• Ну, мало ли, что мне иногда хочется, - проговорил Голицын менторским тоном, - иногда обуревает такая животная страсть, что кажется – разорвал бы!.. Но,.. обстоятельства и голова не позволяют сделать этого.

Кот снова громко заурчал, усиленно массируя лапами у паха Лики.

 

294.

Лика откинулась на спинку кресла, стала гладить кота по его длиной чёрно-серебристой шёрстке.

• Вот так и вы когда-то меня гладили, помните? – обратилась она к Голицыну.

• Помню. Конечно, помню, - отозвался он.

• Но ничего у вас со мной не получилось, - констатировала она.

• Не получилось, - согласился он.

И в этот момент, она взяла кота за холку, и ссадила его на пол. И взгляд Голицына упал на её открывшиеся, до самых пажей, соблазнительно белеющие ножки в чёрной сетке её эпатирующих чулок. Ноздри Голицына вздулись, дыхание его сбилось, он стал задыхаться, и они встретились взглядами.

 

• Официант! – вдруг выкрикнул Мессир, - счёт!

 

Лика резко встала из своего кресла, и направилась к выходу.

Голицын последовал за ней.

 

Они вышли на улицу. В окнах домов отражался жёлтый свет, клонящегося к закату солнца. Между ними сидел на тротуаре кот, но он не смотрел на них, он напряжённо смотрел перед собой, в какую-то, одному ему известную точку.

 

Всё тело Лики было так же напряжено и наэлектризовано – это Голицын ощущал всем своим существом. И от этого, или оттого, что на улице было довольно прохладно, не смотря на то, что было лето, Голицына колотила крупная дрожь.

Но из ресторана вышел Мессир, и с порога сказал:

• Друзья мои, пора двигаться дальше!

 

И ОН указал стальным остриём своей трости направление их дальнейшего движения. Сталь острия тут же сверкнула золотым отражением солнечного заката, и спутники тронулись в путь.

Они сразу же свернули в какой-то переулок, потом ещё и ещё. Переулки были старыми, но эту их прелесть Голицын сейчас не замечал. Ему было не по себе, и он никак не мог справиться со своей дурацкой дрожью. Он только слышал стук её каблуков, мерно и вызывающе стучащих по асфальту.

 

• Так чем же закончилась твоя эпопея в станице? - поинтересовался Мессир у Лики, нарушив нервно-натянутое молчание.

• Дерьмом, - коротко ответила она.

• В каком смысле? – не понял ТОТ.

• В прямом, - снова коротко ответила она. Но потом стала расшифровывать. – Когда я зашла в их милицию за своими документами, и забрала их, и стала выходить оттуда, то старший сержант двинулся провожать меня. Но по улице, навстречу нам двигалась его жена, о чём он успел сообщить мне. Старший сержант остановился, а я пошла дальше. И как только, эта жена приблизилась к своему благоверному, из туалета, что стоял во дворе Отделения, вырвалось высокое искрящее пламя! А за

ним, ударил фонтан дерьма, который залил всё здание милиции, старшего сержанта с его женой, весь двор, и лавой начал разливаться по улице. Народ амором стал

разбегаться в разные стороны, чтобы не утонуть в этом дерьме. Такая вонь распространилась по всей округе, что не чем было дышать! Конечно же, я побежала прочь. У бабкиного дома меня ждала машина, присланная вами, капитан, я попрощалась с бабкой Олей, села в машину и уехала в Ростов. Вот, и вся моя эпопея.

295.

• Ха, ха, ха, - сказал Мессир, и удовлетворённо стих.

 

И только теперь, Голицын понял, что они вышли на декоративную мостовую Старого Арбата, с его надуманными фонарями и праздно шатающимися толпами заезжих туристов.

 

И тут Голицын, мельком взглянув на Лику, спросил, глядя в кишащее людьми пространство:

• А где же наша Ангелина Владимировна?

И Голицын, не услышал – нет, а ощутил, как засопела в свои две дырки – Лика.

Но, выдержав паузу, ответил на вопрос Голицына Мессир:

• Наша Ангелина Владимировна – по особо важным заданиям работает.

• Жаль, - посетовал Голицын, - вот из неё бы - вышла действительно породистая белая классная лошадь.

• Да, - тут же отозвалась Лика, - но только декоративная - цирковая лошадь, с этакими дурацкими перьями на голове, - и она развязно вызывающе захохотала своим скрипучим отрывистым смехом.

• Так, - сказал, остановившись, Князь тьмы, - здесь наши пути расходятся.

И вся компания остановила свой ход, и внимательно посмотрела на князя.

А тот продолжил свою вводную, глядя вдаль:

• Ты, Лика, пойдёшь туда, - указал ОН тростью, острие которой, уже отражало розовый цвет заходящего солнца, - упрёшься в кинотеатр, обойдёшь его слева, а дальше пойдёшь тем же путём, что и сюда – через Красную площадь, через мост и на яхту. Там встретит тебя Бэс. Кота возьмёшь на себя. Ступайте.

• Да, Пётр Григорьевич, - вспомнила о чём то Лика, и полезла в свою сумочку, - это ваши трусы? – и она вытащила из сумочки, завёрнутые в целлофан, мужские трусы. – Я нашла их у Зои, за печкой, - и она всучила ему в руки плоский пакет. - Пока, - сказала Лика Голицыну, и подставила ему щёчку для поцелуя.

• До свиданья, - сказал он ей, и поцеловал её в подставленную ему щёку.

Так, они распрощались у высоких колонн знаменитого Театра, и Лика, взяв кота себе на плечо, зашагала вдаль по Старому Арбату, размеренно чётко стуча острыми каблучками своих серебреных босоножек, по его декоративной мостовой.

Голицын же с Мессиром, какое-то время, смотрели ей вслед.

И тогда, увидел Голицын, как Лика снова превратилась в вороную кобылицу, гулко цокающую своими копытцами по Арбатской мостовой, и как бы, дразня Голицына, нарочито виляла своим грациозным лошадиным задом, игриво помахивая приподнятым хвостом. А на спине её восседал чёрный кот.

Бродящий по Арбату люд расступался перед ними, и подолгу, с удивлением, смотрел им вслед.

 

• Мы пойдём другим путём! – громко сказал Мессир, чем и оторвал своего спутника от щемяще-тоскливой картины – уходящей вдаль кобылицы.

 

Голицын быстро спрятал пакет во внутренний карман пиджака.

И они свернули в переулок, минуя знаменитый вышеупомянутый Театр, и его не менее знаменитое Училище, возле которого кучкавались юные создания. «Наверно абитуриенты «Щуки»» - подумал Голицын. И вспомнилось ему, как заходил он сюда с Любой, во время её экзаменационной сессии, и как увидел он - стоящего в вестибюле, и что-то, кому-то, объясняющего, интеллектуала белой кости – Евгения Рубеновича Симонова, с медальным профилем его матово-бледного лица. А потом увидел, тяжело поднимающуюся по лестнице училища – знаменитую красавицу-актрису, в которую были влюблены все

296.

мужчины Советского Союза когда-то, но теперь – совсем пожилую женщину – Людмилу Целиковскую. Бабушка-старушка поднялась по ступеням, и остановилась на лестничной площадке, чтобы перевести дыхание… И вспомнилось Голицыну сейчас, как будто это было вчера, как защемило тогда его сердце, при виде этой грустной картины, ужасающе реально говорящей - о безжалостно бегущем ВРЕМЕНИ.

 

Опомнился от своих воспоминаний Голицын, когда прошли они с Мессиром под аркой высотного здания, и вышли на шумный простор Нового Арбата, /или называйте его теперь, как хотите/.

Когда же они пошли по этому широченному проспекту, в ту же сторону, в какую Мессир отправил Лику, то Голицын не утерпел, и высказался:

• Мессир, мы же идём в ту самую сторону, куда вы отправили Лику.

• Ну, и что? – невозмутимо ответил тот риторическим вопросом.

• Ничего, - не менее риторически ответил ЕГО спутник.

• Ну, так и идите. Молча, - сказал, как отрезал, Мессир. – Потом, помолчав, спросил, - Вы наелись?

• Наелись, - грубо ответил тот.

• Вот и хорошо.

• Хорошего тут мало, - снова дерзил пассажир.

• Если сегодня – мало, значит, завтра – будет больше, - продолжал спокойно парировать грубые посылки своего спутника Мессир.

• Больше, ширше, глубже, - продолжал недовольно бурчать пассажир, стоящей на приколе, где-то у дома на Набережной, яхты. – Кстати, - спохватился он, - а почему вы не поставили яхту свою прямо под стенами Кремля?!

• Для чего?

• Для пущего эффекта!

• Я подумаю, - так же, в русле полного спокойствия, ответил Князь тьмы.

• Подумайте, - посоветовал пассажир. А потом вдруг, как бы о чём-то вспомнив, прибавил, - «Но учтите, пока вы будете думать, всё это! может сгореть».

• Что - это? – не понял Мессир.

• Всё – это, - уточнил тот, не уточняя.

 

Так, они шли, шли, и дошли до того самого Кинотеатра, который упоминал давеча Мессир, как ориентир для Лики.

И тут, в багровом цвете заката, Голицын увидел, повергшую его в трепетный страх, картину: на вороной кобыле, идущей спокойным ровным шагом, стоял на задних лапах кот, как цирковой трюкач-наездник, в полный свой рост, во фраке, бабочке и цилиндре. Передними же лапами – он бойко размахивал, как опытный оратор, и что-то вдохновенно орал, обращаясь к стоящей здесь, и проходящей мимо публике.

• Что это, Мессир?! – задавлено произнёс остолбеневший Голицын.

• Что? – прикинулся ТОТ, как будто ничего не видел вокруг.

• Мы так не договаривались, любезный капитан! – тихо вспылил пассажир

• А мы с вами вообще не о чём ещё не договаривались, - строго сказал капитан, - идите за мной, и не останавливайтесь, - приказал ОН, и пошёл, спускаясь в подземный переход.

Голицыну ничего не оставалось делать, как следовать за НИМ. В гулком же переходе, он вдруг услышал слова исходящие от одной громко говорящей компании прохожих: «Да, это же кино сейчас снимают, по-Булгакову, «Мастер и Маргарита». Там же – и кот, и чёрные кони, вспомни». Голицын посмотрел на впереди идущего Мессира, но тот шагал, как ни в чём не бывало, грациозно опираясь на свою стальную трость. И как будто, ничего не слыша, и не видя вокруг.

297.

Они вышли из перехода на другую сторону, и вошли в улицу, удаляющуюся в сторону от проспекта. А Голицын всё оглядывался, и оглядывался назад и по сторонам.

 

• Вам знаком этот дом? – услышал он голос Мессира, и увидел, как тот, указывает тростью, как учитель указкой, на жёлтый дом слева. – В этом доме умирал Гоголь, - пояснял Князь тьмы Голицыну, как заправский экскурсовод.

• А вы похожи сейчас на Маяковского, шагающего по Москве, и возвышающегося над суетной толпой прохожих, как командор из пушкинского «Каменного гостя», - кричал ему вслед Голицын.

• А вы видели Маяковского? – спросил Мессир, не оглядываясь.

• Читал, но не видел, конечно.

• Увидите, - конкретно пообещал ему Князь тьмы.

 

Наступили те самые - обманчивые сумерки, когда можно спутать утро с вечером. И теперь, перейдя череду дорог, Голицын понял, что Князь тьмы повёл его по Тверскому бульвару.

- Уж не в «пенаты» ли вы меня ведёте? – спросил Голицын.

• В какие такие – «пенаты»? – не понял Мессир.

• В какие-в какие – в «Горьковские» – в Литинститут, - пояснил тот.

• И туда тоже, - просто подтвердил ОН.

• Зачем? – настороженно удивился Голицын

• Ну, так – повидаетесь, на холяву, как гофорят у фас.

• Спасибо, - сыграл раболепство Голицын.

• Идолопоклонствуете?! Ха, ха, ха, - сыграл, в свою очередь, некоего идола Мессир, захохотав по-шаляпински.

 

И с этим мефистофельским смехом, ОН свернул на Малую Бронную улицу.

И тут, почему-то, Голицыну стало совсем не до шуток. Одно дело – читать начало булгаковского романа, или рисовать его зарождение красками на бумаге и безо всякой живой натуры, но совсем другое - очутиться на том же месте, с сомнительным персонажем романа великого писателя, воочию.

 

Сумерки сгустились, и полосатый костюм Мессира цвета «электрик» засветился в этих сумерках, как неоновая рыбка. Нет, не ярко, а так – еле заметно. Но он явно светился.

И что ещё заметил Голицын, так, это то, что шаг Мессира, и шаги его самого – замедлились, и даже – стали тягучи. Может, Голицыну это и показалось, оттого, что ноги его цепенели, в каком-то, необъяснимом страхе.

Но когда они минули, одноименный с этой улицею, Театр, что стоял на той стороне её, костюм Князя погас, и стал просто чёрным в белую полоску.

А на город спустилась вечерняя тьма.

 

• Что за чертовщина?? – сказал Мессир, и остановился на углу, с которого открывался вид на «Патриаршие пруды».

И Голицын увидел, что ТО САМОЕ МЕСТО, на «Патриарших прудах», было ярко высвечено прожекторами, и было там довольно многолюдно.

• Вот теперь – правда – кино, - сказал, догадавшись - в чём тут дело, Голицын.

• Какое кино? – не понял Мессир.

• Кино снимают про ВАС, профессор Воланд! – вызывающе воскликнул осмелевший спутник знаменитого профессора.

• М-м-м, - догадливо промычал тот, - ну, ничего, сейчас мы быстренько всё устроим.

 

298.

• Я вас умоляю, ничего не надо устраивать, - тихо взмолился, перепугавшийся снова Голицын.

• Нет, - не согласился с ним Князь тьмы, - я наметил здесь наш перекур, в тиши у вечернего пруда.

 

И только он это произнёс, как на той стороне, у пруда, стали взрываться лампочки, и несколько прожекторов погасло.

Мессир же, поднял вверх свою трость, раздался хлопок, и над спутниками раскрылся купол профессорского зонта.

• Зачем вы открыли зонт?? – испуганно насторожился Голицын.

• Сейчас пойдёт дождь, - делово ответил Мессир.

• Откуда дождь? – возмутился тот, - вёдро стояло.

• Тучка, - ласково ответил Князь тьмы, - случайная тучка залетела, и именно сюда – на «Патриаршие пруды».

И пошёл дождь.

И люди, под прожекторами, засуетились. Оттуда послышались какие-то команды, выкрики. Погасли прожектора. Загремело и зазвякало грузимое в машины железо. Запыхтели автобусы, заурчали машины, включив свои фары. И всё разъехалось, и все разошлись. И стало тихо, как того и желал князь. И только шумел дождь, стуча по куполу зонта.

• Ну, а нам-то теперь, зачем этот дождь? – недовольно пробурчал Голицын.

• А он сейчас побрызжет, и перестанет, - опять же, ласково сказал Князь тьмы. – Пойдёмте.

И пока они переходили узенькую улочку, и подходили к заветной скамейке, у пруда, дождь перестал идти.

• Вот, видите – даже скамейки не успели намокнуть, - сказал Мессир, закрыв свой зонт. – Присаживайтесь, маэстро, - предложил ОН своему спутнику, и САМ тут же

уселся на СВОЮ ЗАВЕТНУЮ СКАМЬЮ. – Ах, какая прелесть, - широко произнёс ОН, распахнув свои руки, как крылья.

Голицын же стоял как неприкаянный, как бедный родственник, которому не было места на этой скамейке.

• Ну, что же вы стоите, маэстро? – недоуменно произнёс Мессир.

• Да мне как-то… Я как-то… Мне как-то неловко – не дали людям работать, - мямлил Голицын.

• Ничего, ещё успеют, - успокаивал его князь, - ещё посмотрим, что у них за кино там получится. А пока – садитесь, в ногах правды нет, как у вас говорят.

И Мессир, видимо поняв, в чём дело, поменял свою позу на более скромную, и заговорчески сказал:

• Мы сейчас с вами выпьем по маленькой, - и, оставив свою трость в покое, прислонив её к скамейке, он достал из внутреннего кармана пиджака плоскую

железную флягу, и поболтал ею у себя под ухом. - Я знаю – вы любили в московском одиночестве, вот так вот, поздним вечером, купив бутылочку вина, сидеть в каком-нибудь сквере, и попивать это вино, утешаясь своими мыслями, и

наслаждаясь таким одиночеством. Присаживайтесь же, друг мой, - снова пригласил ОН своего спутника.

И Голицын молча принял это приглашение, и сел на скамью, рядом с Мессиром, но всё же сохраняя некоторую безопасную для себя дистанцию.

Князь открутил крышечку, и протянул флягу своему спутнику.

• Грейтесь, маэстро, - душевно произнёс ОН.

• Спасибо, - с некоторой недоверчивостью поблагодарил тот, и взялся за холодное железо фляги. – А что это? – на всякий случай поинтересовался угощаемый.

299.

• Хороший коньяк…

• С хорошим ликёром, - досказал догадливый собеседник.

• Да, - подтвердил Мессир

• Ну, а всё же, что за коньяк? Вы можете сказать?

• Да, «Армянский», «Армянский» - «пять звёздочек». Пейте, - торопил угощающий.

Голицын понюхал содержимое, поднеся флягу к своему носу.

• А ликер, какой? – снова поинтересовался он.

• «Лимонный» - убеждающе сказал Князь, и снял свои очки, и спрятал их во внутренний карман пиджака. – Пейте.

• Знаю этот ликёр, - улыбнулся Голицын. – Мы этим ликёром – заглянцовывали выпитый до того шмурдяк, когда я работал в ТЮЗе. Чтобы не было амбре, - пояснил он. - Нас этому научил актёр Днепропетровской «драмы» – Коля Калинин,

когда мы были там на гастролях. Это был где-то 77ой или 78ой год. Пили мы там, почему-то, почёрному.

• Да, пейте же вы! – не выдержал его светлых воспоминаний Мессир.

И тогда Голицын приложился губами к фляге, и стал пить из неё. Отпив же несколько глотков, он несколько скривился, и тут же получил из рук Князя – сигару, и, понюхав её, сказал:

• А-а-а, хорошо.

Мессир взял у него флягу, и, наконец, отпил из неё своих несколько глотков. И тоже понюхал, вытащенную для себя, сигару. Потом ОН, взяв сигару в зубы, закрутил флягу крышкой, и положил её рядом с собой, на скамейку. Затем, ОН звякнул, блеснувшей золотом, зажигалкой, и дал прикурить от неё своему спутнику, и сам прикурил.

Так они сидели и молча курили, ловя тихий кайф.

 

• А у вас есть в своём городе – любимые места? – с лирической задумчивостью спросил Князь тьмы.

• Какие – любимые места? – не понял Голицын.

• Ну, греющие вашу душу, какими-то тёплыми воспоминаниями, и куда бы вам хотелось придти, время от времени? - пояснил ТОТ свой вопрос.

• Нет, - немного подумав, ответил Голицын.

• А у меня вот – есть, - гордо произнёс ОН, указав широким жестом руки на всю округу лежащую перед ними, - благодаря маэстро Бугакову, - задушевно прибавил Мессир, и глубоко вздохнул.

• А «нехорошая» квартира» №50, на Садовой, для вас такое же! место? – поинтересовался Голицын.

• Нет. Туда я не хожу, - коротко, и как отрезал, ответил ТОТ.

• Бросили на произвол судьбы? – поддел его Голицын.

• Нет. Туда Коровьев иногда наведывается, - ответил ОН, не отрываясь от своих радужных мыслей.

• А-а-а, - понимающе протянул ЕГО собеседник. – А как там Азазелло?

• О! – воскликнул Мессир, - у него сейчас много работы.

• Какой работы? – насторожился Голицын.

• За временем надо поспевать. Он же у нас парфюмер, - сказал это князь, и замолчал

• Ну? – не понял собеседник.

• Баранки гну! – весело ответил Князь тьмы, и так же весело захохотал, видимо, обрадовавшись своему удачному весёлому ответу.

• А всё-таки? – тоже посмеиваясь, но, ожидая ответа, сказал Голицын.

• Ну, сейчас же все помешаны на пластических операциях, например. А это тоже его сфера. Надо вникать. Ну, и так далее, и тому подобное, - скучно завывая, объяснял ОН дела своего парфюмера.

300.

Всё это время, Голицын смотрел на Мессира. Но поскольку тот, перед питьём, снял свои зеркальные очки, а лицо его было затенено широкими полями шляпы, то Голицын видел только чёрную воронку на месте лица Мессира.

И вот, в этой чёрной воронке, вдруг ярко засверкал глаз князя!

И всё пространство над прудом и около, и сам пруд – всё засветилось жёлто-оранжевым светом. И всё это жарко пылающее пространство, было ограничено сферой огромного шара. От пруда пошло испарение. И в нагретом колышущемся воздухе, отражаясь в жёлто-оранжевом зеркале водной глади, стали возникать неясные контуры создателя «Мастера» и его героев. Был тут и Коровьев, в своём треснувшем пенсне, вытянувшийся во всю длину диаметра шара; и Азазелло со своим торчащим изо рта клыком. И наглая

морда Бегемота, и едущий по рельсам трамвай, и Та, во имя которой всё это творилось Им. А может, это была Маргарита. Кто знает?

Разжижаясь в нагретом воздухе, ОНИ улыбались, подмигивали, и, казалось, приплясывали.

Голицыну стало невыносимо жарко.

Но вот шар, с невыносимою жарою, стал уменьшаться. Он становился всё меньше и меньше, пока, наконец, не стал совсем маленьким, как теннисный мячик. И в таком виде – он нырнул в пруд, и утонул там. Раздалось лёгкое короткое шипение водной глади, от места того порхнул белый дымок, разошлись небольшие круги по воде, и всё стихло, и замерло.

 

• Ну, как? Узнали свою картинку? – прозвучал сочный баритон Мессира.

 

Голицын же молча отпускал свой галстук, вертя головой, и спасая горло от удушья.

• Нет, Мессир, вы ни на минуту не даёте расслабиться, - посетовал Голицын, - это какой-то кошмар.

• Разве это кошмар?! Вот, до войны – был кошмар! – пошутил Князь тьмы, подражая голосу и интонациям боцмана Дули. И сам же этому засмеялся.

 

Вечерняя Москва зажгла свои огни. Засветились окна домов. От пруда, наконец-то, пахнуло влажной свежестью.

• Пора, - сказал Мессир.

ОН надел очки, взял трость, и поднялся со скамейки.

• А флягу? – напомнил ему Голицын.

• Пусть лежит здесь, - повелительным тоном произнёс Мессир, - может, какому-то горемыке срочная помощь потребуется.

И изящно работая тростью, ОН зашагал обратно по Малой Бронной.

Голицын следовал за НИМ.

Из дверей Театра выходила публика.

«Не успело стемнеть, и спектакль кончился, - подумал Голицын, - что значит – лето».

 

Спутники дошли до Тверского бульвара, и свернули налево.

 

• Так, значит, помогаете жаждущим с похмелья горемыкам? – задал неожиданный, для князя вопрос, Голицын.

• А что же здесь такого? – не понял шагающий вперёд князь.

• Да вспомнился мне один тяжёлый случай, из моей далёкой практики.

Князь тьмы молчал.

Тогда Голицын продолжил:

• Как-то, по утру, мне было очень плохо. Внутри и снаружи всё дрожало. Я кое-как оделся, и отправился к ребятам на хату, потому что, у меня денег не было ни

301.

копейки. Шёл я, шёл. Дошёл до широкого нашего проспекта Будённовского. Спустился до трамвайной линии, на Текучёва. Оставалось меньше пол пути. Но чувствую – не дойду, умру. Повернул назад, пошёл обратно. Умру – так дома, подумал я. Иду. И вдруг вижу – передо мной, на асфальте лежит новенькая пятирублёвая бумажка. Подул лёгкий ветерок, который стал осторожно медленно подвигать к моим ногам эту пятёрку. Я огляделся вокруг, но на этом отрезке,

обычно людного проспекта, не было ни души. Как будто всех ветром сдуло. Тогда я нагнулся, и поднял эту новенькую гладкую пятёрку

• Ну и что? – поинтересовался князь, у замолчавшего спутника своего.

• Что. Зашёл в кафе под названием «Бригантина», взял сто граммов коньяка, потому что другого ничего не было тогда, и таким образом – выжил, в тот раз.

• Понимаю, - отозвался князь, - вы хотите спросить – не я ли вам подбросил пять рублей. Скажу честно – не я.

• Да?

• Да.

• А было пасмурно.

• Ну и что?

• Ничего.

 

На пути их встретились рекламные и подъездные огни ещё одного Театра, где тоже завершался театральный разъезд.

• Театр имени Пушкина – бывший «театр Таирова» - со знанием дела воскликнул Голицын.

Мессир же на это никак не отреагировал.

Спутники прошли сквозь рассеянную толпу публики, и поравнялись с дворовой оградой Литинститута.

• Ну, что, - сказал, останавливаясь Мессир, - будете заходить в свои «пенаты»?

• А что уж туда заходить? – сказал, остановив свой ход, Голицын. - Это вам не театральный ВУЗ, здесь все окна уже погашены, - он подошёл к калитке, попробовал открыть её. – Вот, точно в такой же час я приехал сюда в первый раз – думал, что здесь меня будут ждать, но калитка, вот точно так же, была заперта, и мне пришлось ночевать на деревянных ступеньках, одного из залов Казанского вокзала.

Мессир подошёл к калитке, легко открыл её, и вошёл в уютный, тускло освещённый дворик Литинститута имени Максима Горького.

Голицын осторожно последовал за НИМ.

• Значит, вы его так и не закончили, - утвердительно сказал Мессир Голицыну.

• Да, восемь лет промурыжился, да так и не закончил. Терпения не хватило. А если честно, то не по себе как-то стало, устал. Приезжаешь с сессии домой, и забываешь напрочь про эту учёбу. А потом опять сессия, как снег на голову. И едешь сюда,

ни черта не зная, и выкручиваешься перед преподавателями, как школьник. А школу, надо вам сказать, я ненавидел всеми фибрами своей души. Нет, я хорошо вспоминаю свою первую учительницу – Полину Тимофеевну – седую, как в той песне, и строгую. Но у меня со школой ничего не получалось. На «чистописании» я писал грязно и жутким почерком. С цифрами и формулами я вообще был не в ладах. Я был тихий мальчик, я учился в двух школах, но всюду меня ругали за неуспеваемость, вызывали без конца мать, и она била меня ремнём и руками – по заднице, по морде, и, даже, по голове, что считалось, в общем – нехорошо. Пока её и вовсе не попросили – тихо забрать меня из школы, не допустив к экзаменам за

восьмой класс. Да и литература, тоже… Когда я слышу выражение: «я спал в детстве, как и многие, у домашней библиотеки», то – я спал у кровати матери с

302.

отцом, впрочем, как потом – и дочь моя спала, - говорил Голицын, идя за Мессиром по дорожке, к главному старинному зданию института. – Так вот, здесь, - продолжил он, - я впервые услышал фразу, обращённую ко мне, которая меня необыкновенно обрадовала, но и повергла в шок.

• Это интересно, - отозвался, наконец, Мессир, - что же это за фраза такая?

• А-а-а, - загадочно протянул Голицын, - я то, после двух школ, учился потом в ПТУ, а, работая на «Ростсельмаше», ходил в «Вечернюю школу». Потом я закончил «Училище искусств», где меня снова мучили математикой, и мучила, между прочим, мать знаменитого на мировом театре режиссёра-отшельника, что вдвойне обидно. Так вот, после всех этих учёб, здесь – в Литинституте, я

первую же свою сессию вынужден был сдавать экстерном, чтобы ехать за своим Театром – на гастроли в Ленинград. И вот, сижу я в «преподавательской», у письменного стола, а передо мной – педагог, молодой мужчина, с усиками и бородкой. И он смотрит на меня и говорит: «Да вы не волнуйтесь, вот, я ставлю в вашу зачётку зачёт, а теперь давайте с вами рассуждать». И я понял, что до этого – я учился в одной сплошной КАЗАРМЕ. Этого преподавателя звали – Костя Кедров. Его отчества, я к своему стыду, не помню. Но за ним всегда ходили толпы студентов, и слушать его было – одно удовольствие. Застенчиво улыбаясь, он

открывал нам, уже немолодым советским студентам, новый мир. Потом, уже в «Пост перестроечный» период, я с ужасом и удивлением, услышал по телевизору, что его уволили из Литинститута. «Да, подумал тогда я, значит, снова страна пошла по «особому» своему пути. И даже по более «особому», чем при Советской власти, при которой Костя Кедров – всё же преподавал. Были в институте и другие прекрасные люди, конечно, и не мало. Вот, потому-то, наверное, мне и стало, в конце концов, неловко перед ними за свою вечную неподготовленность к экзаменам. И я устал от этих предэкзаменационных лихорадок. Да и Диплом, мне

был, в сущности, не нужен. Я видел, как там потели студенты, работающие в газетах, или журналах – им необходима была эта бумага, для карьерного роста. А мне – куда было карабкаться? Мне – некуда. Вот и всё.

Спутники уже шли от здания, по дорожке, ведущей в заросли маленького палисадника.

 

• А это кто? – спросил Мессир, указывая тростью на тёмный силуэт небольшой скульптуры.

• Это Герцен, если я правильно помню, - сказал в ответ Голицын. – Это же здание так и называют – домом Герцена, если я не ошибаюсь. Нет, я что-то путаюсь.

• Герцен – это тот, которого разбудили «декабристы», по высказыванию некоторых товарищей?

• Да, - не вникая в сказанное Мессиром, ответил Голицын. – Но первым, кто открыл мне глаза на мою страну, был режиссёр Ростовского телевидения – Сергей Иванович Пожарский. Это было ещё до моей службы в Армии, когда я учился на первом курсе театрального отделения. Он высмотрел меня для исполнения главной роли в телеспектакле «Альфа Центавра». Он со мной много беседовал, и в этих беседах, ненароком, он заставил меня критически посмотреть на окружающую жизнь. Правда, до него был ещё мой первый педагог по Мастерству актёра - Герман Михайлович Гуровский, которого через пол года, к сожалению, «скушали», как говорят у нас, но который, сурово глядя сквозь стёкла своих очков, в тонкой едва заметной оправе, успел привить нам вкус к настоящей литературе, заставляя читать, например: «Новый мир», Тендрякова, Юрия Трифонова и так далее, и тому подобное. Так вот, после всех этих бесед и чтений – меня точно обухом по голове ударили – и я понял, что меня, до этого, обволакивали совершенно другим видением «прекрасной» жизни, не имеющей почти ничего общего с реальностью.

303.

Не-ет, я не стал диссидентом, нет. Потом была женитьба, Армия, и всё как-то потеряло свою былую остроту, и легло на какой-то там полочке моей памяти. Но что особенно запомнилось мне из того времени, так это роман Джека Лондона «Мартин Иден». Его посоветовал мне - тот самый Пожарский. Дело в том, что заканчивал я читать этот роман, сидя на скамеечке городского парка, на крайней, к

центральной улице, аллее. И когда я прочитал, как тонул в огромном океане – этот человек, этот человечище, который был в моих глазах больше, чем этот бескрайний океан, я закрыл книгу, и посмотрел на кишащую людьми улицу, то эта улица, этот город и эти, суетящиеся в нём люди - всё показалось мне мелким, ничтожным и тусклым.

 

• А я вижу – вы разговорились, после моего коньяка, - заметил Мессир своему собеседнику, двигаясь к выходу, - как тогда на яхте, когда мы проходили шлюзы Волго-Донского канала имени В.И.Ленина, - прибавил ОН, выходя из калитки. – Прошу, - сказал Мессир бывшему студенту, указывая на выход.

Тот вышел, и Мессир закрыл за собой калитку.

• А вы, Князь, не путайте - тот мой разговор с этим, - погрозил пальчиком Голицын, - тот мой разговор - какой надо был разговор.

• Я ничего и никого не путаю, - отбивался от его претензий Мессир.

 

Они продолжили путь по Тверскому бульвару, и перешли в сквер, что напротив «Макдоналдса».

И тут Голицына одолел напряг. Он стал исключительно серьёзен. Он вдруг сжал кулаки, и по-бычьи опустив голову, смотрел в землю.

Так они вышли на простор Пушкинской площади, где через Тверскую улицу – стоял напротив них - великий памятник великому поэту, который задумчиво-угрюмо смотрел на проходящую мимо него – столичную жизнь, и видно было по всему, как упрямо вертятся тяжёлые жернова его потаённых мыслей.

Мессир остановился, и Голицын, наконец, медленно поднял свою голову, и увидел, что у памятника Пушкину, совсем мало людей, не так как бывало прежде. Но зато – поток автомобилей был сумасшедший.

 

• Ну, чего мы стали здесь?! – зло зашипел он на Мессира, и лицо его налилось кровью.

• Я немного думаю, - ответил тот ломаным акцентом, и вертя головой по сторонам.

 

И всё же, Голицын не утерпел, и посмотрел на чуждое и незнакомое его глазу, здание, что стояло там - на противоположном углу, на месте бывшего здания бывшего Всесоюзного Театрального Общества и Центрального Дома актёра, с рестораном внизу, за зашторенными окнами которого, в темноте вечера, в те времена, таилась какая-то не ресторанная тайна. Здесь была тогда неповторимая атмосфера. Здесь была душа, и была жизнь «ВО ИМЯ». Теперь же, не смотря «НА» - всё было пусто. И веяло холодом.

 

• Так вот, Князь, - так же зло и медленно заговорил Голицын, - когда я в первый раз попал в это здание, а бывал я здесь всего-то пару, тройку раз. И поднимался по ступеням его наверх, то сразу отметил для себя, почему-то, что лестничные пролёты здесь, туда и сюда – настолько глухо отделены от всего остального помещения, что даже очень удивительно! И вдруг я слышу, что пожар пошёл именно от лестницы, где лежали какие-то коробки. «Чушь!», - сразу же подумал я. А, Князь?! Чушь?! – наступал он на Мессира.

 

304.

• Так, нам туда, - как ни в чём не бывало, сказал тот, и указал тростью вправо.

 

И в это самое время, вдруг раздался пронзительно-длинный турчок постового милиционера, сделавшего точно тот же жест жезлом, что и Мессир тростью. Автомобили завизжали своими резко затормозившими колёсами, и Князь тьмы двинулся через череду улиц, в сторону Красной площади.

 

• Что же вы молчите, князь?! – разгорячённо кричал Голицын, широко шагая вслед за НИМ. – Признайтесь, что это было не без вашего участия, князь! Признайтесь, Кня-а-азь!! – истошно кричал Голицын.

 

• Да! Да! – наконец стал отвечать ТОТ, продолжая своё неудержное движение вперёд. – Это был сигнал! на который я ждал реакцию! Но никто, «ни одна лялечка!», как выражаетесь вы, «и не почухалась»! И это стало – НАЧАЛОМ!

 

• Я так и знал! Так и знал! – кричал Голицын, останавливаясь, и стуча кулаками по полусогнутым коленям своим.

 

Потом он снова догонял Мессира, и снова кричал:

• Вот здесь, я тогда, в холодной, голодной Москве, жрал на улице сардельки, запивая их горячим суррогатом, называемым чаем! Вот здесь – прямо напротив Главпочтамта, если написать букву «х» на перекрёстке! А там – уже стояло,

зияющее чёрной пропастью окон, обугленное здание! Я так и знал! – снова и снова повторял он, горестно кручинясь головой своею. - А вы знаете, что мне вдруг вспомнилось, когда я жевал эти жуткие сардельки, заплатив за них невероятную для них цену, и наблюдая - за рыскающими себе пропитания – москвичами и гостями столицы?! Мне вспомнилось, как я, шестнадцатилетний мальчишка, махал кувалдой на заводе «Ростсельмаш», рихтуя «лыжу», которая больше похожа на конные сани! И как каждый месяц - приходила нормировщица, с секундомером в руке, после чего моё махание становилось всё дешевле и дешевле. А моему мастеру приходилось – всё приписывать и приписывать, а иначе – кто ж у него махать-то будет. И это было сплошь и рядом! А потом, когда я ездил с концертами, на

отдалённые зимовки животноводов верхнего Дона – я там сталкивался с тем же самым, и как сказал мне один заведующий фермой, в Вёшенском районе, с которым встречались мы уже не впервой: «Всё брешем и брешем, а что завтра-то жрать будем??». Но мы же все чудаки – верили в чудо, что есть всё-таки некие «ЗАКРОМА РОДИНЫ», и они-то нас накормят! Но теперь, никто не хотел признаться самому себе в том, что знал - когда-нибудь вся эта брехня плохо кончится.

• А вы-то сами, давали себе отчёт в этом?! – громогласно спрашивал Мессир, шагая через всё огромное пространство площади, открывшейся перед ними, наискось, мимо сгоревшего «Манежа» и ещё не разрушенной гостиницы «Москва», прямо по направлению к «дому Радищева», почему-то.

И Голицын вдруг с ужасом увидел перед собой картину - дорожно-транспортного кавардака, устроенного Мессиром, но всё же продолжал двигаться за НИМ, задыхаясь от встречного воздуха, нахлынувших прежде чувств и новых острых ощущений!

Стоявший здесь - постовой милиционер, не турчал в свой свисток, и не ругался. Он отдавал честь Князю тьмы, не обращая никакого внимания на застывшую вокруг него громаду автомобильной пробищи

Куча же, стоявших в нетерпении своём, автомобилей – загудела, заулюлюкала, и загавкала своими сигналами и сиренами, и сверкая своими спецмигалками.

305.

А Мессир всё шагал, и шагал вперёд, изящно работая своей красно-чёрной тростью, освещённый со всех сторон автомобильными фарами, со зла - бьющими дальним светом, по импровизированной дорожке, которую никто не смел загородить. ОН только слегка приподнял шляпу, как Главнокомандующий, отвечающий на приветственное ликование своей армии.

• На ваш вопрос, князь, я лучше отвечу, как я стал невольным свидетелем, падения стрелки барометра, указывающей на истощение этих самых «ЗАКРОМОВ», - продолжил начатую давеча тему Голицын, с трудом поспевающий, за широко шагающим Мессиром.

• Это интересно, - бросил ему через плечо, не замедляющий шага Мессир.

• Да! Дело в том, что в те времена, у нас были в основном «КИТАЙСКИЕ ХАЛТУРЫ».

• Как это?? – не понял, хохотнув Мессир.

• Ну, бесплатные концерты, - пояснил Голицын. – Так вот, в конце 60-х – нас ездило на село большое количество разнообразных Художественных коллективов, по поводу всевозможных праздников. И там встречали нас полными столами, ломящимися от мёдов, масла, мяса, птицы, молока и водки! За столом бывало много колхозников, и начальство хвалилось перед нами – собранным урожаем, надоями, убоями и прочими их трудовыми достижениями! В начале же 70-х – я уже ездил с Эстрадным оркестром, в котором было несколько солистов, и угощали так же хорошо, но за столом с их стороны было только начальство и их особо приближённые лица. Похвалялось же начальство, в разговоре между собой, о том, в каких санаториях им довелось отдыхать в прошлый сезон, и куда они собираются в новый отпускной сезон. Об урожаях и надоях только вскользь, и то если мы спросим, из уважения. В середине же 70-х, кормили нас с оркестром, только в столовой – обычным обедом, но с водкой, правда, в очень ограниченном количестве. Тему о победах в битве за урожай, старались обходить стороной. В конце 70-х – водку мы брали уже с собой. А в 80-ом году, в феврале месяце меня стали посылать с уже серьёзным «Агитпоездом», в сопровождении машин ГАИ, где в веренице автобусов, находились не только артисты, но и врачи – от хирургов до стоматологов; продавцы с автолавками; представители Госкооперации и т.д. и т.п. Приезжали мы в районы верхнего Дона, и там рассредоточивались по своим

точкам. Ели рано утром в какой-нибудь столовой районного центра и ехал я с малочисленным Ансамблем русских народных инструментов, из «Дунькиного клуба», в далёкие замёрзшие и занесённые снегом степи. Там, на одной из ферм мы и давали наш концерт, на который собиралось от пяти до десяти человек, тех самых зимующих животноводов. Поили тогда водкой только в Вёшенском районе, почему-то. И это - было похоже на чудо! В этой самой замёрзшей степи, из автобуса отзывал представитель Райкома - руководителя нашей группы, замечательного поэта и добродушнейшего человека Николая Михайловича Скрёбова и Вашего покорного слугу. Заводил нас тот представитель, в какой-то магазинчик, а может, это был просто сарайчик, и там, на стоящей большой бочке, наливали в стаканы водку, и подавала хозяюшка огромные солёные огурцы, на закуску. Пили молча, и ни о чём существенном не разговаривая. Тёмным вечером возвращались в саму Вёшенскую, в гостиницу, с удобствами во дворе. Но мне в гостиницу зайти не давали, а сразу вели меня в Райком партии, где дожидался анекдотов от меня, Секретарь по идеологии. Там было небольшое угощение от них и анекдоты от меня – больше никаких разговоров не велось, разве что чуть-чуть – о неважном здоровье Шолохова. Кстати, в следующую поездку, когда мы ранним утром приехали в соседний с Вёшенским – Боковский район, и, зайдя в Райком, увидели переполошившихся его руководителей, которые сообщили нам о смерти

306.

Шолохова, то самым жутким во всём этом - было то, что не сама смерть великого писателя и их земляка потрясла их, а то, что он был кандидатом в депутаты Верховного Совета. И теперь, надо было согласовывать какие-то новые бумажки с Обкомом, а тому – с Москвой! И самый последний гвоздь в этот гроб забил один из их Секретарей, вышедший, этим самым утром, на сцену ДК, перед приехавшими

участниками «Агитпоезда», и сказавший так: «Мы рады вашему приезду в нашу станицу». Потом он замолчал, подумал, и сказал: «Как-то неудобно это – станица. Я думаю, что надо говорить – город. А наши станицы и хутора переименовать в сёла, как везде. Как вы считаете?» - обратился он к залу. Но зал никак не откликнулся – в зале было гробовое молчание. Тем более что большинство присутствующих было с большого будуна, холодных дорог «зимовки», и ровным счётом ничего и никак не воспринимало.

 

И Мессир вдруг расхохотался своим громовым смехом.

 

А Голицын, сказал, перебивая ЕГО смех:

• Так вот, уважаемый Мессир, когда кто-то говорит о крестьянах, что «хоть они и не шибко грамотны, но в их глазах есть нечто такое, чего знают только они и никто больше». То я ВАМ скажу – это «нечто» - есть то, что они сами! находятся в этих пресловутых «ЗАКРОМАХ», и знают – сколько там и чего есть на самом деле, и при каких условиях там будет прибывать, а при каких – убывать. Вот так и смотрят две всё знающие стороны друг на друга: знающее все цифры – ПРАВИТЕЛЬСТВО и знающие действительное положение дел – КРЕСТЬЯНЕ. А мы – остальные, стоим между ними, и пытаемся разгадать их молчаливо-хитрые взгляды.

 

• А вы любили демонстрации?! – вдруг весело спросил Князь тьмы.

• Какие демонстрации? – не понял Голицын.

• Демонстрации трудящихся! Когда там они у вас были? 1-го мая, 7-го ноября.

• О да! – радостно воскликнул ЕГО собеседник. – Я с детства любил демонстрации. По 35 линии поднимались колонны завода «Красный Аксай», и поворачивали по нашей «2-ой Комсомольской» улице. На углу, какая-нибудь бабка продавала воздушные шарики и красные флажки. Празднично нарядные мать и отец,

высматривали свои цеха, а мне, тоже одетому в какую-нибудь праздничную обнову, а иногда и в целый новый костюм, давали денежку, и я покупал несколько шаров и флажок. Потом мы пристраивались к колонне демонстрантов, и шли к Театральной площади. Было много музыки, все пели и плясали. Был настоящий праздник! Потом я уже сам ходил со своим «сварочным участком» в колоннах «Ростсельмаша», на демонстрацию. До сих пор помню лица наших мужиков и улыбающееся лицо мастера Ивана, которые орали во всё горло песню: «Маруся, раз, два, три! Калина, чернявая дивчина в саду ягоды рвала!» А на Театральной площади мы кричали громкое «ура!, на призывы громкоговорителей. Потом, учась, в Училище искусств, я сам уже сидел на верху гусеницы Театра-трактора, и выкрикивал в микрофон призывы, читаемые с печатного листа, а за спиной стояли люди в штатском. Со временем, правда, этот праздник померк. В душе моей померк. От чего и почему? – Не знаю.

Таким образом, спутники вышли на Красную площадь, где, почему-то, было многолюдно. Особенно в той стороне, где стоял мавзолей.

Голицын посмотрел на часы, что на Спасской башне – «нет, смена караула уже прошла», - подумал он. «Да и какая ж теперь смена у мавзолея?» И тогда, Голицын с ужасом увидел, что на мавзолее стоит их кот, во весь свой полный рост, и что-то вещает, перед собравшейся публикой.

307.

• Мессир! – закричал Голицын, уже не обращая внимания на окружающих, - что он делает, подлец?!

• Кто? – откликнулся Мессир.

• Кто, кто! – ваш кот, в пальто!! – истошно прокричал Голицын.

• А ну-ка, - спокойно сказал князь, и стал подходить поближе к тому месту, где столпился народ.

Голицын же, с волнением в груди, стал искать глазами вороную кобылицу.

 

• Её здесь нет, не ищите, - пробросил свою реплику князь, в сторону своего спутника.

• А где же она?

• Уже на яхте.

 

И тогда, Голицын стал прислушиваться, к митингующему с мавзолея, коту.

 

• Кто?! – орал захлёбываясь кот, - кто сказал, что Волга впадает в Каспийское море?! Это – они-и! – банда неучей, совершившая переворот в семнадцатом году, учат нас тому! Чушь! Несусветная чушь, говорю я вам!

Публика ликовала.

А кот продолжал:

• Конечно же – Волга впадает в Каспийское море! И это знает любой ребёнок! Но она впадает туда совсем иначе, а не так, как учат нас они! Мы-то это, с вами знаем, господа, как никто. Верно я говорю?!!

• Ве-ерно-а-а! – неистово орала публика.

• Так что, пора переделать эти контурные карты! Говорю я!

• Ура-а!! – скандировала публика.

• Но мы на это твёрдо скажем, товарищи, этим господам – «не позволим!». Не позволим переделывать вам общепринятые всем миром – контурные карты!

Публика была в восторге.

• Наша Волга будет течь только своим! Нашим! Особым, никому неведомым, путём!

Толпа взорвалась новым одобрительным ором.

Голицын же, с удивлённо выпученными глазами, повернулся к Мессиру, и сказал:

• Он же говорит белиберду.

• Как и все у вас, которые добираются до высоких трибун, - спокойно согласился с Голицыным Князь тьмы.

• Но он же противоречит сам себе! – не унимался Голицын.

• Вы совершенно правы, - успокаивал его Мессир, - но народу же – нравится.

• Судя по возгласам и по лицам - да, - с удивлением констатировал Голицын.

• Что и требовалось доказать, - поставил точку в их разговоре Мессир. – Пойдёмте, нам пора.

Голицын пожал плечами, тяжело вздохнул, и поплёлся вслед за Мессиром.

Когда же спутники застучали каблуками по булыжнику Васильевского спуска, Голицын грустно отметил вслух:

• Да, выпаривается прорабская Москва, выпаривается.

• Что значит – выпаривается? – машинально спросил Мессир, увлечённый своими мыслями.

• Душа её улетучивается, - с грустью произнёс Голицын, - вам это не понять, а я чувствую.

И он снова замолчал.

 

 

308.

• Маэстро, - вдруг громко обратился Мессир к своему спутнику, когда они шли по мосту через Москву-реку, - а вы действительно поставили Горького «На дне», в этом психушном «боксе-отстойнике», да ещё – в «День смеха»?!

• Ну, во-первых – не спектакль, а сцену. А во-вторых – это я придумал для пьесы, - скучно, но, улыбаясь, ответил Голицын.

• Я так и подумал, - кричал Мессир, - как можно было творить театральное действо, под жутким прессингом психотропных таблеток и уколов?! А откуда вы взяли женщину на роль Насти, среди чисто мужской компании?! – не унимался Мессир.

• Лизку, что ли?

• Да. Или вы её внаглую придумали – с потолка?!

• Нет, женщина была, - успокоил его Голицын. – На месте четвёртой палаты, действительно когда-то было женское отделение. И вот, однажды вечером, по окнам выходящим на улицу, стали бить палкой со всего маху. Зазвенели стёкла, и раздался голос молодой женщины, кричащей проклятия, адресованные этому «боксу». Потом уже, главврач рассказал нам, что это была бывшая пациентка их больницы, и что её поймали, и что она была пьяная. Но я её так и не видел, к сожалению, окна-то с нашей стороны забиты были фанерой.

• Значит, кукушка – всё же пролетала?! – весело спросил Князь.

• Если вы имеете в виду заморскую «Кукушку», то она над тем «гнездом» и близко не пролетала – она бы там и исдохла бедолага.

И довольный ответом Мессир, захохотал своим громовым смехом!

Но Голицын, грустно продолжил эту тему:

• Вы думаете – после «психушки» меня оставили в покое? Я тоже так думал, но я глубоко ошибался. Это целая корпорация. И у неё свои монопольные интересы. Мою фамилию и все остальные данные передали в районный «Наркологический кабинет», мне стали присылать повестки, как в «Военкомат» или в «Отделение милиции», да они и связаны были с милицией. Короче, я вынужден был ходить туда отмечаться, и даже, снова делать уколы, по их настоянию. А я, от этой полицейщины, начал пить ещё страшней – в одиночку. Я замкнулся в себе – полностью. Жуть. Как вспомню – так не дай Бог! Постановки желанных спектаклей, конечно, спасали. Но потом, всё это рухнуло, вместе с Советской властью, слава Богу.

Мессир молчал. ОН шагал вперёд, вдохновенно погружённый в какие-то свои мысли.

А Голицын прибавил к сказанному:

• Сейчас слышу – корпорация сия опять хочет «осчастливить» собою несчастное человечество. Ну-ну, - непонятно закончил он свою горестную мысль.

 

А когда они уже подходили к яхте, Голицын сказал:

• Его там повяжут.

• Кого повяжут? – не понял Мессир, занятый своими мыслями.

• Кота, - уточнил тот.

• Пусть вяжут, - спокойно согласился Мессир, - больше шума будет, а нам это на руку, как у фас гофорят.

 

И они ступили на борт вечерней, иллюминированной золотыми огнями, яхты.

• Ваш билет с вами? – остановившись перед каким-то новым устройством, спросил Мессир у Голицына.

• Со мной, а что такое?

• Ничего особенного. Просто из-за нехватки живой силы, в связи с разукомплектованностью экипажа, - сложно отвечал ОН, - пришлось использовать электронного помощника. Покажите ему свой билет.

309.

И Голицын увидел над собою – подмигивающий ему зелёный глаз, который, время от времени, говорил голосом Лики, с интимно-проницательной интонацией: «Ва-аш биле-ет?».

• А если я не буду показывать ей своего билета? – от чего-то заартачился пассажир.

• Не пройдёте на яхту, - просто ответил Мессир.

• А вот, я попробую, - зачем-то упрямился тот.

• Не советую, - так же спокойно сказал Князь тьмы.

• Пустое, - манерно произнёс пассажир, вытащенное из старого сундука чужой жизни, слово. И двинулся вперёд.

Но не тут-то было. Он не смог сделать и шага вперёд. Что-то его не пускало. Но что именно, было не понятно. У Голицына даже закружилась голова, и ему стало дурно.

• Ну, довольно вам издеваться над собственным здоровьем, - строго сказал Мессир. - Показывайте свой билет.

Очумевший пассажир молча подставил противному глазу билет свой, и слегка пошатываясь, от неравной борьбы с ним, прошёл дальше – на корабль».

@ @ @

 

Виталий отпрянул от стола. Выпрямил свою ноющую от боли спину. Стал массажировать позвоночник у самой шеи. Но боль, вызванная невероятным напряжением,

не отпускала. И он понял, что больше не в силах читать, и вообще, сидеть у компьютера. Тогда он закрыл файл, и выключил компьютер.

 

 

16.

ПРИЗРАКИ ИЗ «ЛЕТЫ»

 

Пообедав, Виталий лёг отдыхать. А, улегшись, принялся читать при свече, но глаза его быстро устали, и он, загасив свечу, попытался уснуть, и уснул.

Но скоро он проснулся. Какое-то волнение, какое-то беспокойное чувство, вселившееся в его грудь, заставляло его спешить. Спешить вычитывать текст романа, чтобы что-то

осознать, придти к какому-то решению, и поставить окончательную точку. Видимо, он боялся, что кто-то или что-то - могут ему в этом помешать.

Тогда он поднялся, вскипятил и заварил в чашке чай, зажёг в своей комнате остаток свечи, включил компьютер, открыл файл «МЕССИР», и продолжил чтение.

 

@ @ @

«Очумевший пассажир молча подставил противному глазу билет свой, и слегка пошатываясь, от неравной борьбы с ним, прошёл дальше – на корабль.

 

Голицын вышел на палубу, посмотрел на освещённый прожекторами Кремль, с его красными рубиновыми звёздами, и, вдохнув в себя свежего воздуха от реки, сел на диванчик у борта, и, наконец-то, расслабился.

Он видел, как Мессир прошёл в свою каюту. Как стала подходить публика, по одиночке и парами. И Голицын решил, что пора зайти в салон. Он встал, поправил галстук, причесался, вошёл в коридор, и двинулся к дверям салона кают-компании.

 

Когда Голицын вошёл в салон, то ему в глаза сразу же бросился, стоящий за стойкой, Бэс, жонглирующий шенкелем, как заправский бармен. Его торс был так же гол и торчал над стойкой бара, что и удивило Голицына. Тогда он подошёл к карлику, и, заглянув через стойку, сразу же понял, что тот возвышается благодаря подъёмному полу под ним. Единственно, что было прибавлено к наготе Бэса, так это – белая бабочка под его

310.

подбородком, в тон к его набедренной повязке, и неизвестно на чём держащаяся, так как – шеи у карлика практически не было.

Теперь Голицын вдруг вспомнил, где он видел такую же кожу, как у Бэса. Ещё в школьном возрасте ходил Голицын с бабушкой Морей в зоопарк, куда привезена была какая-то знаменитая слониха, имени которой он сейчас уже не помнил. Но вот, шершавая грубая грязно-серая кожа её запала в память Голицына. И точно такую же кожу он наблюдал теперь на карлике. И только он подумал об этом, как тут же учуял смердящий запах, исходящий от Бэса.

 

• Бэс, - по-свойски произнёс Голицын, - коли, уж вы стали за стойку, то вам бы стоило и одеться, ей богу, а то ведь смердит от вас. И от этого, столичная публика у вас ничего и брать-то не будет.

• Не волнуйтесь, уважаемый, подходят и берут, как миленькие, - пробулькал он, не переставая жонглировать шенкелем.

Голицын осмотрелся, и понял, что на стойке бара выставлены блюда и напитки, а в салоне нет ни одного столика, кроме бильярдного, вокруг которого стоят пустые стулья.

«Бесплатный ужин в стиле «аляфуршет»», - догадался Голицын, с жалостью посмотрев на стоящих у стен гостей, держащих в руках своих блюда и напитки. И тут, его накрыла горячая волна: по салону грациозно прохаживалась вороная кобылица, а по стенам висели картины Репина, Васнецова, Сурикова, Кончаловского, Дейнеки… Голицын ещё раз пробежал глазами по картинам. Нет, ни одной его картины здесь не было.

 

Чёрная лошадь поравнялась с Голицыным, скосила на него свои большие карие глаза, дёрнула головою, зазвенев серебряной уздечкой и удилами, и демонстративно отвернувшись от него, пошла дальше по салону.

 

• А насчёт моего запаха, - вдруг стал отвечать, на замечания Голицына, Бэс, - так, пусть нюхают, пусть привыкают. Так распорядился ХОЗЯИН.

• Бэс, сделайте-ка мне чайку, - обратился к нему Голицын, - да погорячей.

• Уже, - сказал Бэс, прекратив свой жонгляж, и достав из-под стойки чашку парящего чая, на блюдце. – Прошу, маэстро!

• Я люблю погорячее! – повторил Голицын, не доверяя такой быстроте обслуживания.

• Я знаю, что вы любите погорячей. Мы уже привыкли к вашим вкусам, маэстро. Пейте на здоровье.

Голицын попробовал чай – он был огненно-горячим.

• Ум-м, хороший чай, - оценил Голицын, и, дожидаясь, пока тот подостынет, стал вглядываться в публику, которая, видимо, частью уже прибыла на сеанс.

Его внимание привлекла высокого роста дама в красном, с золотыми блёстками, длинном платье, с волочащимся по полу, удлинённым сзади, как бы острыми лепестками, подолом. Оно было глубоко декольтировано и на тонких бретельках. Когда эта дама делала шаг, осматривая картины, то из-под платья показывалась её, то одна, то другая открытая босоножка, с красно-золотой перепонкой и пальчиками ног, с чёрным педикюром. На руки её, повыше запястий, был наброшен широкий черный полупрозрачный шарф, свободно опоясывающий её сзади, и ниспадающий ниже бёдер. Тёмно-коричневые волосы её были забраны вверх, и закручены некой трубой, от затылка до лба. Голицын плохо ориентировался в возрастах, особенно – женских, поэтому, он мог бы дать этой даме от тридцати пяти до сорока пяти лет. Она была красива лицом: прямой нос, тёмные глаза с колким взглядом и бровями – вразлёт. Её же морковные губы, с широким разрезом, как будто затаились, и что-то скрывали, боясь невзначай, взболтнуть это – «что-то».

 

311.

Не отставал от этой дамы её кавалер. Это был коренастый мужчина, лет пятидесяти, с блестящей лысой головой и гладко выбритым лицом, одетый в чёрный смокинг с красной бабочкой, в тон её вечернего платья.

От картин к спинкам стульев и обратно, всё время вояжировала другая дама, в зелёном блузоне, берущим своё начало от её рельефно выделяющейся груди, как бюстгальтер. На

талии же, блузон этот подпоясан мужским поясом, и ниспадает он из-под ремня на чёрную пышную юбку, с откровенными вырезами с боков, переплетёнными шнуровкой, через которые видны её чёрные узорные колготы, контрастно выделяющие светящееся тело её ног. Плечи и предплечье рук её были оголены, а от локтей, раздувались широченные рукава из белого пушистого материала, закреплённые на голом предплечье

рук, чёрной волнистой тесьмою. На голове её была сиреневая шляпка пирожком и с небольшими полями, одетая набекрень, а из-под шляпки, к плечам спускались густые светлые волосы. На шее же её была безалаберно повязана тонкая полоска из какого-то грязно-сиреневого меха. Под острым длинным носом её были ярко накрашенные губы, сквозь которые она, то и дело, показывала свои белые ровные зубы, толи, улыбаясь, толи, щерясь от негодования на непонятно - что. И вызывающе держа длинные пальцы своих полусогнутых рук, на беспокойно играющих бёдрах.

«Какая экзальтированная дама» - отметил для себя Голицын. И ещё привлекла его взгляд, одна странная пара: он был мал и невзрачен сам собою; с модной небритостью на лице. Одет он был в блестящий, тёмных тонов, костюм. Она же, была этакой молоденькой

дамочкой, не тонкой кости. На ней была сплошь чёрная одежда, из лёгких тканей, но вся эта одежда была, казалось, порезана на куски и кусочки, и покроена крайне асимметрично. Так, что кругом и везде мелькали и светились фрагменты её белого тела. А то, вдруг, из-

под метущегося по полу, расширенного книзу и украшенного блестящими полосками бирюзовой фольги, подола платья, в полный свой рост - выступала целая оголённая нога её, в тоненьких ремешках чёрных босоножек на невысоком каблуке и с толстенькими

пальцами ног, ногти которых были окрашены в бирюзовый же цвет. Жёлтенькие волосики на её головке неопрятно свисали чуть пониже её ушей. Широкие красные губы, маленькие

глазки, коротенький носик и всё её личико с острым подбородком – выказывали бесшабашное непослушание. Эта пара ни минуты не находилась рядом друг с другом. Вот

и сейчас – она стояла по одну сторону бильярдного стола, попивая белое вино из бокала. А он, смотря на неё в упор исподлобья, и держа в руках её пелерину – стоял по другую сторону стола, ни на секунду не спуская с неё широко округлённых глаз своих.

Потом Голицын перевёл свой взгляд на молодую женщину, в строгом чёрном платье, с короткой причёской, аккуратно уложенных тёмных волос, нервно перебирающую пальчиками рук по своему маленькому чёрному ридикюлю. Рядом с нею находился её мужчина, с седою прядью волос и жирным ртом, жующим бутерброды, чем он и был полностью поглощён.

Далее шли одни мужчины, в общем, одинаково одетые - в тёмные костюмы и галстуки, как правило

Но все здесь собравшиеся были заряжены одним – ожиданием чего-то непонятного, хотя внешне они этого и старались не показывать.

И Голицын принялся за свой чай. Как вдруг, в салон вплыла высокая блондинка, с закрученными змейками пышно разбросанных волос, в красном платье-брюках, пошитым из полу-празрачной ткани в поперечную межу – одна полоса, той межи, непрозрачная, другая - прозрачная, сквозь которую видны были её чёрные тонкие фигурные трусики и такой же бюстгальтер. Это платье начиналось от её маленькой груди и без всяких бретелек. Плыла она в красных же открытых туфлях на квадратных каблуках. За нею, тяжело дыша, и широко раскачиваясь с ноги на ногу, вкатился толстый пузатый мужчина, в расстёгнутом велюровом пиджаке и голубой майке, и держащий в руках своих её накидку из гагачьего пуха. Она огляделась вокруг, взяла у подошедшего мужа или друга,

312.

свою гагачью накидку, игриво бросила её себе на голое плечо, и послала его к стойке бара. Он взял со стойки тарелочку с бутербродами, бокал с красным вином, и пошёл к ней, и стал перед ней, и она выпивала и закусывала с его руки, а он стоял, держа тарелочку в

одной руке, утираясь носовым платком, другой своей рукою, и при этом, вертя головой по сторонам.

 

Голицын вернулся к своему чаю, и, взглянув на карлика, сказал:

• Так что, значит, наша баронесса окрестилась в православную веру, и нареклась Александрой?

• Да, - ответил тот, протирая тряпочкой рабочую поверхность стойки бара, - такая судьба.

• Какая судьба? – выпытывал Голицын.

• Да уж, какая выпала, в связи с её созданием, - печально проклекотал тот.

• Но я же не знаю, что было потом – после бани-то, - напомнил ему Голицын.

• А что, после бани-то, - пожал шершавыми плечами Бэс, - она ушла в дом, а рыцари её, не говоря ни слова друг другу, собрались, и разъехались по своим постоялым дворам.

• А утром? – подсказывал ему Голицын.

• А утром? Утром они сидели в сёдлах, и дожидались свою королеву, - приоткрыл продолжение рассказа Бэс. – А когда она появилась в виду их, на своём сером в

яблоках коне, то Мурза-Ага, сощурив свои глазки, сказал князю: «Какова бы ни была эта фря, а мы ей хорошего жару дали». И ещё больше сощурившись своими и

без того узкими глазами, он зорко и выжидающе следил за лицом князя, исподтишка. Князь же, глядя вдаль, серьёзно ответил на это: «Или она нам дала». И Мурза-Ага залился смехом. Но потом, вдруг посерьёзнев, твёрдо сказал: «Нет, князь, она нас – одной верёвочкой повязала. Шайтан-женщина. Но какого бы - фряжского она ни была рода-племени - я буду служить ей как верный пёс. Ты можешь быть покоен, князь, пока она того желает. Можешь ехать к своей молодой жене. Ждёт, небось, во Пскове?» – И Бэс затих, наблюдая за гостями, и подставляя на стойку новые блюда и бокалы с вином.

 

• Ну? – коротко спросил его Голицын.

• Не нукайте – не запрягли, - огрызнулся тот. И продолжил свой рассказ - Подскакала к ним баронесса, и сходу шумнула: «Жаль, что у вас не приняты

рыцарские шпоры! У нас – первый ритуал посвящения в рыцари – это надевание шпор на сапоги воина! Золотых или серебряных!» - так она с ними поздоровалась. А потом приказала: «Что ж, погоняйте своих коней так, без шпор. За мной, рыцари!» - и они поскакали к церкви. Там её крестил сам настоятель, потому как, получил от неё рекомендательную грамотку, писанную архимандритом Василием. А Василий пользовался большим авторитетом, как в церковных кругах, так и в гражданском сообществе. И всё крещение прошло, как полагается – с наречением нового имени, с обетом отречения от служения дьяволу, - не мной будь сказано, - с окунанием в купель, хождением вокруг купели, надеванием белых одежд и креста, и таинством миропомазания, - закончил он, продолжая следить за гостями.

 

Голицын тоже обратил внимание на ещё больше притихшую публику, которая, как понял он, стала прислушиваться к их светской беседе с карликом.

А проходящая мимо собеседников кобылица, громко фыркнула прямо в лицо Голицыну, и гордо подняв голову, пошла дальше по салону.

 

 

313.

• А после крещения что ж, они разъехались? – тихо спросил Голицын, провожая настороженным взглядом, удаляющуюся от них кобылицу.

• Нет. Они сопроводили её до Новгорода, а там уж – разъехались, - объяснил Бэс. – Князь поехал во Псков, как и советовал ему посол Ордынский. Потом князь

получил от своего сына Феодора благое известие из Золотой Орды, и, не медля, отправился туда. Был благосклонно принят ханом Узбеком, получил обратно в своё

владение Тверь и всю Тверскую волость, и вернулся домой вместе с Феодором, ликуя и празднуя счастливое разрешение своего дела.

• А как же баронесса? – нетерпеливо домогался Голицын.

• А что баронесса, - невозмутимо пробулькал тот, - баронесса продолжала жить своей замужней жизнью. Конечно, ей не терпелось встретиться с князем, и они встретились однажды, когда он проезжал по Новгороду, со всей семью своей и свитою, наряженный в праздничный красный плащ, поверх серебра кольчуги. Баронесса, замирая, смотрела на него, и ждала, но он даже не взглянул на неё. Хотя, конечно же, он её приметил. Её нельзя было не приметить – она восседала на своём сером в яблоках коне, прямо у обочины той дороги, по которой ехал князь, и наряжена она была в свой чёрный рыцарский плащ с огненно-красным крестом посередине.

 

В углу салона заржала лошадь. А к стойке подошла экзальтированная дама, в сиреневой шляпке и зелёном, небрежно сидящем на ней, блузоне, и, взяв бокал с белым вином, стала попивать из него, стреляя глазами своими, то в Голицына, то в Бэса, и при этом, брезгливо морща своё остроносое лицо.

Другие же, присутствующие здесь женщины, и некоторые мужчины, тоже, незаметно сократили расстояние между собою и стойкой бара, где вели необычную беседу странные собеседники.

 

• Но всё же, она была горда им и собою, - неожиданно прибавил Бэс к только что сказанному. – И она радовалась за него, - ещё добавил он.

 

Возникла неловкая пауза.

 

И сейчас Голицын учуял своим носом, как салон их наполнился чужими запахами женских духов и нахально-навязчивыми запахами мужских одеколонов. Ноздри его раздулись, он зло засопел, и встретившись взглядом своим с вызывающе-любопытным .

взглядом экзальтированной дамы, что стояла уже совсем близко к ним, Голицын стал спиной к ней, и, наконец, спросил у карлика:

• А Мурза-Ага??

• А что Мурза-Ага? – печально пробулькал тот, - Мурза-Ага, по прошествии времени, был отозван в Орду, где предстал перед ханом Узбеком, которого окружили там, своим теплом и заботой, с дорогими дарами – Иоанн Калита, со своими детьми. И посол Ордынский всё понял. Он вспомнил их встречу с Великим князем Московским, по дороге на Владимир, и догадался о коварных розысках и дознаниях Калиты. Но Мурза-Ага не пенял на себя. Он ведь отлично знал, что два Великих князя никак не могли бы ужиться друг с другом. И что одному из них – быть убиту, непременно. И так же знал прозорливый посол Ордынский, что победит из них тот, кто стоит за укрепление власти Княжества Московского над всеми другими русскими Княжествами. Но Мурза-Ага знал и другое, что эта единая сила Москвы – не на руку Золотой Орде. Но хан Узбек и слышать об этом не желал – хан желал лести и дорогих подношений. Так – была решена судьба князя Александра Михайловича. – вздохнул Бэс, и замолчал.

314.

• А баронесса?? – не давал ему покоя Голицын.

• А баронесса, как вам будет ни странно, с новой энергией стала на защиту князя.

• Каким же образом?? – поразился Голицын.

• У-у-у, - протянул карлик, - она прознала от Мурзы-Ага, что Калита купил одного из людей его охраны, и тот поведал ему, что князь, баронесса и Ордынский посол,

со своим немым воином – оставались всю ночь наедине, без лишних глаз и ушей. И что так – они чинили заговор против хана Узбека, и готовили на него покушение. А хану было - чего бояться: в ту пору: в Орде познали вкус золота, денег, рабов и

другого богатства. И каждый, из знатных особ Ордынских, кланов и родов, хотел больше властвовать, чтобы больше иметь. И хан, испуганный наветами Калиты о тройственном заговоре, настойчиво звал князя Александра Михайловича – прибыть в Орду! Но князь всё не ехал, боялся – чуял неладное. И вот, как спасение, он получил записку от баронессы, которая снова просила его отослать к ней Феодора, для поездки, под её патронажем, в Золотую Орду.

• Что же она задумала? – спросил с нетерпением Голицын.

• Она убедила Литовского князя Наримунта и своего мужа, что им необходимо ехать к Хану, вместе с нею, чтобы снять подозрения с Великого Княжества Литовского, вызванного невинной поездкой её в город Владимир, на могилу Александра Невского. И убедила их. И целый конный поезд, во главе с князем Наримунтом, где

были и баронесса с мужем, и сын Александра Михайловича – Феодор, двинулся в путь. И вскоре прибыл в Золотую Орду.

 

На этом месте своего рассказа Бэс умолк, и посмотрел своим мутным глазом, в упор, на приблизившуюся к ним молодую женщину, что была одета в строгое чёрное платье и с аккуратно уложенной причёской коротко остриженных тёмных волос.

 

• Вы что-то хотели, мадам? – спросил её карлик, своим булькающим, как через ревербератор, голосом.

Тогда она ещё энергичней стала перебирать своими пальчиками по чёрному ридикюлю своему, лицо её побледнело, но чёрные зрачки её глаз были неподвижны, и смотрели

прямо в замутнённый глаз Бэса. Наконец она произнесла, слегка поперхнувшись собственным звуком:

• Нет, нет. Гм. Я просто хотела взять бокал красного вина, если позволите.

• Берите, мадам, оно перед вами, - дежурно ответил Бэс.

Она подошла, взяла со стойки бокал с красным вином, и, сделав два шага от стойки, остановилась, и замерла.

А Голицын, глядя на её прямую спину, отметил для себя: «По-моему, эта дама – единственная из всех присутствующих, которая поняла, что одноглазый карлик, за стойкой, это не артист из какого-то столичного мюзикла, и что всё здесь довольно серьёзно и без запаха кулис. Здесь всё – имеет совсем другой запах»

И чуть улыбнувшись, Голицын снова повернул голову в сторону карлика.

• А что же муж? Как же он отнёсся к крещению своей жены? Это же скрыть, в то время, было невозможно? – вопрошал его Голицын, отхлебнув чая.

• Он сложно к этому отнёсся, - ответствовал тот, снова протирая поверхность стойки аккуратной тряпочкой, - но успокаивал себя тем, что баронесса была зла на Папскую Церковь, а остальное приписывал её романтическому, увлекающемуся складу характера. Тем более что в то время принял православие даже брат Наримунта - Литовский князь Ольгерд, и тоже – тайно, якобы.

• Так что же она предприняла по прибытии в Золотую Орду? – продолжал свои вопросы Голицын.

 

315.

• Прежде всего, - не замедлил с ответом карлик, - она добилась аудиенции у ханши, и рассказала той всё, как на духу. Всё, как это было во Владимире.

• Как?? – изумился Голицын. – Рассказала про любовь – втроём?!

• Вчетвером, - поправил его Бэс.

• Ах, да. Ну, да – вчетвером, - поправился слушатель. – И что же ханша?

• А ханша всё поведала своему мужу Узбеку, - незамедлительно ответил Бэс.

• И что же тогда хан? – не терпелось узнать Голицыну.

• Хан согласно покивал, рассказу своей ханши, но ничего ей не ответил, на её рассказ, про откровения баронессы. И никому больше не повторял этого рассказа «о страстной любви и жёстком сексе». А всех прибывших в Орду – отпустил с миром, кроме Феодора, и обещал разобраться с возникшими слухами – по справедливости. Дело в том, - переведя дыхание, продолжил Бэс, - что хан Узбек, после такой откровенной исповеди баронессы перед ханшей, ещё больше уверился в обратном. То есть – в заговоре против него. И с этим своим убеждением, он приказал Мурзе-Ага немедленно вызвать князя в Орду, якобы для примирения.

И тогда, Мурза-Ага был вынужден убедить князя в полной безопасности его прибытия в Золотую Орду. И тот поехал. «Казалось, что сама природа остерегала несчастного князя: в то время, как он сел в ладью, зашумел противный ветер, и гребцы едва могли одолеть стремление волн, которые несли оную назад к берегу. Сей случай, казался народу бедственным предзнаменованием» - так описал тот отъезд князя, ваш знаменитый историк Карамзин.

 

• Ах, это Карамзи-ин, - встряла в его рассказ экзальтированная дама, продолжающая стоять здесь, опершись рукой о стойку бара.

• Что Карамзин? – не понял карлик.

• Ну, то, что вы рассказывали, - пояснила она, выставив перед собой, покачивающуюся кисть своей руки.

• Нет, это не Карамзин, - отрезал Бэс.

• Как?! Вы же сами только что сказали, что это Карамзин, - капризничала дама.

• Мадам, - не выдержал Голицын, - он привёл только одну выдержку из Карамзина, вот и всё. И оставьте, пожалуйста, нас в покое.

• А когда будет профессор Воланд? – не унималась та.

• Профессор явится точно в назначенное ИМ время, - объявил ей Бэс, - можете быть уверенны.

 

На эти слова Бэса, резко обернулась молодая женщина, в строгом чёрном платье. Пухлые губки её приоткрылись, и задрожали. Но она ничего не сказала, а лишь пригубила вина из своего бокала, и снова отвернулась.

 

И в салоне наступила полная тишина.

Чёрная лошадь первой нарушила эту тишину, затопав копытами по мягкому ковру. Она подошла к молодому человеку, в строгом костюме и с короткой колючей причёской на голове, и стала ласкаться к нему своею мордой. Тот вложил ей в рот конфетку, и стал гладить её по шёрстке.

 

• По приезде в Орду, князь встретился в Улусе со своим сыном Феодором, и сразу же понял, по унылому виду того, что дела их плохи, - продолжил карлик свой рассказ. - Не помогли и богатые дары, привезённые князем, и заступничество Ордынской царицы. Князю Александру Михайловичу и сыну его Феодору Александровичу, палачи отрубили головы, и розняли обоих, по составам. Той же казни подвергли и Мурзу-Ага, и его немого верного воина.

316.

Истерзанные останки князя и его сына, были привезены во Владимир, и отпеты митрополитом Феогностом, после чего, были преданы земле в Тверской соборной церкви, подле Михаила и Дмитрия.

И настала на Москве и во всей Русской земле, при Иване Калите – тишина великая. И татары не воевали её. Зато Калита усмирил все княжества. А со святого Спаса в Твери, приказал снять главный колокол и перевезти его в Москву, что по понятиям того времени – было знаковым событием.

 

• А что же стало с моей баронессой? – через паузу и с печалью в голосе, спросил Голицын.

• Судьбу пребывания в Русской земле – баронессы и её мужа, решил взять на себя хан. Он послал грамоту Гедимину, с настоятельным пожеланием отъезда из царства Ордынского – нежелательных персон. Но Гедимин вскоре умер, а вслед за ним, скончался и сам хан Узбек. За ними же, умер и Великий князь Московский – Иоанн Данилович Калита, прослывший в народе, как избавитель от воров, и как первый собиратель земли Русской. Но до свободного Новгорода – руки его так и не дотянулись, - резюмировал Бэс.

• И всё? – безразлично сказал Голицын.

• Не всё, - с укором пробулькал Бэс.

• А что же ещё? – не понял тот.

• Шведский король Магнус решил силою обратить землю Русскую в латинскую веру. Но поскольку своих воинов ему было мало, то и решил он прибегнуть к помощи немецких наёмников из Тевтонского ордена. Хотя короля и отговаривала

от поступка сего, славящаяся своею святостью и пророчествами, вдовствующая супруга Гудмарсона и дочь Биргерова – именем Бригитта. Но король не послушал её, и, присовокупив к своему войску – Тевтонских рыцарей, пошёл войной на Новгород. В войске этом был и сын баронессы – молодой и храбрый рыцарь по

имени Жан. И на поле брани войны той – отец, защищающий православный Новгород, барон Гольберд – убил сына. И оплакала баронесса Александра своего сына – Жана. И постриглась тогда она в монахини, и заперлась в одном из Киевских монастырей, под иноческим именем – Девгения. Вот теперь всё, - вздохнул Бэс.

 

Клёкот рассказчика смолк, и стало слышно, как на Спасской башне Кремля заиграли куранты.

И вместе с игрой Кремлёвских курантов, вошёл в салон Князь тьмы. ОН был без очков, всё в той же шляпе и костюме, который всё ещё не светился своим цветом «тёмный электрик», а был лишь чёрным в белую продольную полоску и с алой розой в петлице.

 

• Профессор Воланд, господа, - объявил карлик.

 

И все обернулись, и посмотрели на вошедшего в салон джентльмена.

 

• Дамы и господа, доброй всем ночи, - произнёс Мессир.

 

И с этими словами ЕГО, для них всё уже кончилось.

 

• Прошу вас всё оставить, и присесть на стулья, - вежливо попросил ОН своим сочным бархатным баритоном.

И все присутствующие, кроме карлика, тут же исполнили ЕГО мягкую просьбу.

 

317.

Куранты били полночь.

 

Сев на стул перед бильярдным столом, Голицын вдруг обнаружил, что стол этот теперь полностью накрыт чёрным, блестящим, деревянным покрытием, где, как в зеркале отражалась горящая над столом люстра.

 

Мессир ловко и точно, начертил белые линии, образовавшие большой квадрат посередине этого покрытия. И чёрная поверхность, что находилась внутри квадрата, тут же перестала отражать свет люстры и стала просто бесконечно чёрной.

Мессир кинул мелок Бэсу, и сел на свой, одиноко стоящий у торца стола, стул.

 

Голицын, не отрываясь, смотрел в эту бесконечную черноту квадрата, и напряжённо вспоминал - какие же мысли обуревали его когда-то, касающиеся именно этого чёрного квадрата. И вспомнил. И тысячу иголок вонзились в его голову изнутри. В это мгновение – к нему живо вернулись те переживания, то волнение, которое возникло, казалось, ниоткуда, когда услышал он, откуда-то из глубин своей чёрной памяти – «Реквием» Моцарта. Тогда у него под рукой не было ни кассеты, ни пластинки с этим творением. Но возникшее НЕЧТО, связанное с ним, уже не давало ему покоя. ОНО – стучало в висках, билось в сердце и жгло в груди! Он не находил себе места. Он тёр виски. Он ложился, и снова вставал. Он метался по тесной комнате, пока, наконец, не взял акварель, чистый лист бумаги, кисточку, и… Он нарисовал картинку, которой тут же дал название – «Моцарт. «Реквием»».

А потом, уже по прошествии времени, он приобрёл кассету с этим ТВОРЕНИЕМ. И слушал через наушники. И чуть ли не сходил с ума. И вот, в какой-то невероятный миг кульминации этой МУЗЫКИ, её трагического восторга, он провалился вдруг, или возвысился в чёрную бесконечную пустоту, в которой было ВСЁ и НИЧЕГО не было!

Вот после этого, он и вспомнил «Чёрный квадрат» Малевича, и подумал: может художник тот - тоже пережил и увидел ТАКОЕ??

 

• Дамы и господа, - тихо сказал Мессир, - прошу положить кисти ваших рук на борт стола, и внимательно смотреть в центр, начерченного мною квадрата.

 

Все тут же выполнили всё – осторожно и точно.

 

Засверкал глаз Мессира и бриллиант перстня, на пальце ЕГО руки, так же лежащей на борту стола.

 

И увидел Голицын, как из чёрного квадрата повалил дым, без запаха и звука. Потом стало ясно, что это туман стелется над какою-то огромною рекою, которой нет конца и края. Но затем, стало понятно, что это пар. Это река даёт испарину – испаряется. Но вот, у этого белого пара появился чёрный, дышащий прозрачным воздухом фон. А на чёрном фоне том, сквозь парную дымку, проглянули звёздочки. Это были небесные светила, - догадывался Голицын.

Пар исчез, и всё чёрное безмерное и дышащее пространство стало усеяно бесчисленным множеством звёзд. Звёзды эти стали двигаться навстречу созерцателям их, пролетать мимо – выше, ниже, по сторонам. Среди звёзд стали появляться планеты. И весь этот

космос вдруг заколыхался, и стало ясно, что он отражается в каком-то бесконечном водоёме.

И вот – в гигантском отражении этом, среди колышущихся звёзд и планет, появилась, сразу узнаваемая своим голубым сиянием и тягучей массой облаков, Земля. Она всё

 

318.

приближалась, и приближалась, и становилась всё ближе и ближе. Но земной шар тоже колыхался, и явно качался на прозрачной волне супер гигантской реки.

 

• Не волнуйтесь, дамы и господа, - прозвучал успокаивающий голос Мессира, - перед вами – РЕКА ВРЕМЕНИ – «ЛЕТА», в которой отражается, в данный момент, ваша ВСЕЛЕННАЯ.

 

А Земля всё приближалась, и приближалась. И становилась она всё больше и больше. Вот уже ясно вырисовалась территория России. Теперь – её европейская часть. Территория

Московской области. Облака. И лик седовласого, с длинной белой бородой и такими же усами, старика. И заговорил тот старик словами Нестора летописца, голосом слабым, но с отзывающимся эхом мироздания:

• Так начнём повесть сею.

По потопе трое сыновей Ноя разделили землю – Сим, Хам, Иафет. И достался восток Симу. Хаму же достался юг. Иафету же достались северные страны и западные.

По разрушении же столпа и по разделении народов взяли сыновья Сима восточные страны, а сыновья Хама – южные страны, Иафетовы же взяли запад и северные страны. От этих же семидесяти двух язык произошёл и народ славянский, от племени Иафета – так называемые норики, которые и есть славяне.

Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. Так одни, придя, сели на реке именем Морава и

прозвались морава, а другие назвались чехи. А вот ещё те же славяне: белые хорваты, и сербы, и хорутане. Когда волохи напали на славян дунайских, и поселились среди них, и притесняли их, то славяне эти пришли и сели на Висле и прозвались ляхами, а от тех ляхов пошли поляки, другие ляхи – лутичи, иные – мазовшане, иные – поморяне.

Также и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие – древлянами, потому что сели в лесах, а ещё другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели на Двине и назвались полочанами, по

речке впадающей в Двину, по имени Полоти, от неё и получили название полочане. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, прозвались своим именем – славянами, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне,

и по Сейму, и по Суле и назвались северянами. И так разошёлся славянский народ, а по его имени и грамота назвалась «славянская».

Когда же поляне жили отдельно по горам этим, тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю

можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река. Днепр же вытекает из Оковского леса и течёт на юг, а Двина из того же леса течёт и направляется на север и впадает в море Варяжское. Из того же леса течёт Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское.

А Днепр впадает в Понтийское море; это море слывёт Русским – по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра.

Когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуни устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и проплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришёл и стал под горами на берегу. И утром встал и сказал бывшим с ним

319.

ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог много церквей». И взошёл на горы эти,

благословил их, и воздвиг крест, и помолился Богу, и сошёл с горы этой, где впоследствии возник Киев, и отправился по Днепру вверх. И пришёл к славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей – каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивлялся им. И отправился в страну варягов, и пришёл в

Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Удивительное видел я в Славянской земле на пути своём сюда. Видел бани деревянные, и разожгут их

докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студёною, и только так оживут. И творят это всякий день, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то совершают омовенье себе, а не мученье». Те же, слышав об этом, удивлялись.

В год 6415. Пошёл Олег на греков, оставив Игоря в Киеве; взял же с собою множество варягов, и славян, и чуди, и кривичей, и мерю, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев, известных как толмачи: этих всех называли греки «Великая Скифь». И с этими всеми пошёл Олег на конях и в кораблях; и было кораблей числом две тысячи. И пришёл к Царьграду; греки же замкнули Суд, а город затворили. И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много убийств сотворил в окрестностях города грекам, и разбили множество палат, и церкви пожгли. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других замучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море, и много другого зла сделали русские грекам, как обычно делают враги.

И повелел Олег своим воинам сделать колёса и поставить на колёса корабли. И с попутным ветром подняли они паруса и пошли по полю к городу. Греки же, увидев это, испугались и сказали через послов Олегу: «Не губи города, дадим тебе дани какой захочешь».

 

И вдруг, почувствовал Голицын, как их яхту затрясло. Облака перед его глазами стали рассеиваться, а точнее – они стали пролетать сквозь эти облака. И когда облака

кончились, открылась внизу Красная площадь. И увидел Голицын, но теперь со стороны, несущуюся по Васильевскому спуску, на всех парусах и на колёсах, их яхту Она светилась своей сказочной иллюминацией, а наполненные ветром паруса её казались

золотыми, от золотых огней корабля. И корабль сей, прогремев колёсами мимо собора Василия Блаженного, въехал на многолюдную площадь, перед Кремлём.

Людская толпа замерла от неожиданности такого явления. И среди этой толпы, увидел Голицын кота, которого держали за заломленные лапы, два милиционера. Кот же орал человеческим голосом и стихами Пушкина:

• «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык»!

 

Народ же – безмолвствовал.

Тогда кот продолжил с ещё пущей патриотической истерией:

• «И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал»!

 

 

320.

Но все, в том числе и милиция, уже смотрели на светящийся призрак парусного фрегата, въехавшего на Красную площадь, и остановившегося в районе «Лобного места».

Но как раз в это время, к «группе захвата» кота, подошла ещё одна группа милиционеров. И неизвестно, что было бы дальше с нашим котом, если бы у этой группы, в милицейской форме, не выросла фигура в чёрном плаще, которая тихим мужским голосом сказала: «Отпустите товарища. Нам нужна такая оппозиция. Мы его возьмём на свой счёт».

И кота отпустили.

 

Но всем было уже не до кота, потому что светящийся парусник раскрылся, как домик Дюймовочки. Борта его и стены салона распались, паруса с мачтами взмыли к небесам, и повисли там, справа, между Лобным местом и Кремлём, со всей своей иллюминацией, как ФАТА-МОРГАНА, празднично освещая всю территорию огромной площади.

Но в этот миг, чуть дальше, ровно над собором Василия Блаженного – высветилось большое белое облако, сквозь которое проглянули бледно-голубые глаза, а затем, и всё лицо седовласого старца, снова, а для площадной публики – впервые, заговорившее тихими словами Нестора летописца. Но эхо этих слов распространялось по всей Красной площади, а может, и по всей Москве:

• В год 6605. Пришли Святополк, и Владимир, и Давыд Игоревич, и Василько Ростиславич, и Давыд Святославич, и брат его Олег, и собрались на совет в Любече для установления мира, и говорили друг другу: «Зачем губим Русскую землю, сами между собой устраивая распри? А половцы землю нашу несут розно и рады, что между нами идут войны. Да отныне объединимся единым сердцем и будем блюсти Русскую землю, и пусть каждый владеет отчиной своей: Святополк – Киевом, Изяславовой отчиной, Владимир – Всеволодовой, Давыд и Олег и Ярослав – Святославовой, и те, кому Всеволод роздал города: Давыду – Владимир,

Ростиславичам же: Володарю – Перемышль, Васильку – Теребовль». И на том целовали крест: «Если отныне кто на кого пойдёт, против того будем мы все и крест честной». Сказали все: «Да будет против того крест честной и вся земля Русская». И, попрощавшись, пошли восвояси.

 

И Голицын обратил внимание своё на площадную публику. Была она разновозрастная. Были среди неё и пожилые люди, по всему видать – иностранные туристы. Но большинство – составляла молодёжь: пёстро разодетые девочки, с бесконечными мобильниками, висящими через шею и на поясах. И такие же - «мобильные» юноши, с

длинными и коротко стрижеными волосами на голове, а то и вовсе бритоголовые – всякие. Но все они, которые только что потешались над эксцентрическими выходками кота и над

его непонятно-патриотическими речами, и те, которые серьёзно воспринимали кошачий трёп – все теперь стояли с высоко поднятыми головами, и замерев слушали голос с небес. А тот продолжал:

• И пришли Святополк с Давыдом в Киев, и рады были люди все, но только дьявол огорчён был их любовью. И влез сатана в сердце некоторым мужам, и стали они говорить Давыду Игоревичу, что «Владимир соединился с Васильком на Святополка и на тебя». Давыд же, поверив лживым словам, начал наговаривать ему на Василька: «Кто убил брата твоего Ярополка, а теперь злоумышляет против меня и тебя и соединился с Владимиром? Позаботься же о своей голове». Святополк же сильно смутился и сказал: «Правда это или ложь, не знаю». И сказал Святополк Давыду: «Коли правду говоришь, Бог тебе свидетель; если же от зависти говоришь, Бог тебе судья». Святополк же пожалел о брате своём и про себя стал думать, не правда ли это? И поверил Давыду, и обманул Давыд Святополка, и начали они думать о Васильке, а Василько этого не знал и Владимир тоже. И стал Давыд

321.

говорить: «Если не схватим Василька, то ни тебе не княжить в Киеве, ни мне во Владимире». И послушался его Святополк. И пришёл Василько 4 ноября, и перевезся на Выдобечь, пошёл поклониться к святому Михаилу в монастырь, и

ужинали тут, а обоз свой поставил на Рудице; когда же наступил вечер, вернулся в обоз свой. И на другое же утро прислал к нему Святополк, говоря: «Не ходи от именин моих». Василько же отказался, сказав: «Не могу медлить, как бы не случилось дома войны». И прислал к нему Давыд: «Не уходи, брат, не ослушайся брата старшего». И не захотел Василько послушаться. И сказал Давыд Святополку: «Видишь ли – не помнит о тебе, ходя под твоей рукой. Когда же уйдёт в свою

волость, сам увидишь, что займёт все твои города – Туров, Пинск и другие города твои. Тогда помянёшь меня. Но призови его теперь, схвати и отдай мне». И послушался его Святополк, и послал за Васильком, говоря: «Если не хочешь

остаться до именин моих, то приди сейчас, поприветствуешь меня и посидим все с Давыдом». Василько же обещал прийти, не зная об обмане, который замыслил на него Давыд. Василько же, сев на коня, поехал, и встретил его отрок его и сказал ему: «Не езди, княже, хотят тебя схватить». И не послушал его, помышляя: «Как им меня схватить? Только что целовали крест, говоря: если кто на кого пойдёт, то на того будет крест и все мы». И, подумав так, перекрестился и сказал: «Воля Господня да будет». И приехал с малою дружиной на княжий двор, и вышел к нему Святополк, и пошли в избу, и пришёл Давыд, и сели. И стал говорить Святополк: «Останься на праздник». И сказал Василько: «Не могу остаться, брат: я уже и обозу велел идти вперёд». Давыд же сидел как немой. И сказал Святополк: «Позавтракай хоть, брат». И обещал Василько позавтракать. И сказал Святополк: «Посидите вы здесь, а я пойду распоряжусь». И вышел вон, а Давыд с Васильком сидели. И стал Василько говорить с Давыдом, и не было у Давыда ни голоса, ни слуха, ибо был объят ужасом и обман имел в сердце. И, посидевши немного, спросил Давыд: «Где

брат?» Они же сказали ему: «Стоит на сенях». И, встав, сказал Давыд: «Я пойду за ним, а ты, брат, посиди». И, встав, вышел вон. И как скоро вышел Давыд, заперли Василька, - 5 ноября, - и оковали его двойными оковами, и приставили к нему стражу на ночь. На другое же утро Святополк созвал бояр и киевлян и поведал им, что сказал ему Давыд, что «брата твоего убил, а против тебя соединился с Владимиром и хочет тебя убить и города твои захватить». И сказали бояре и люди: «Тебе, князь, следует беречь голову свою; если правду сказал Давыд, пусть понесёт Василько наказание; если же неправду сказал Давыд, то пусть сам примет месть от Бога и отвечает перед Богом». И узнали игумены и стали просить за Василька

Святополка; и отвечал им Святополк: «Это всё Давыд». Узнав же об этом, Давыд начал подущать на ослепление: «Если не сделаешь этого, а отпустишь его, то ни

тебе не княжить, ни мне». Святополк хотел отпустить его, но Давыд не хотел, отвергаясь его. И в ту же ночь повезли Василька в Белгород – небольшой город около Киева, верстах в десяти; и привезли его в телеге закованным, высадили из телеги и повели в избу малую. И, сидя там, увидел Василько торчина, точившего нож, и понял, что хотят его ослепить, и возопил к Богу с плачем великим и со стенаньями. И вот влезли посланные Святополком и Давыдом Сновид Изечевич, конюх Святополков, и Дмитр, конюх Давыдов, и начали расстилать ковёр, и, разостлав, схватили Василька, и хотели его повалить; и боролись с ним крепко, и не смогли его повалить. И вот влезли другие, и повалили его, и связали его, и, сняв доску с печи, положили на грудь ему. И сели по сторонам доски Сновид Изечевич и Дмитр и не могли удержать его. И подошли двое других, и сняли другую доску с печи, и сели, и придавили так сильно, что грудь затрещала. И приступил торчин, по имени Берендий, овчарь Святополков, держа нож, и хотел ударить ему в глаз, и, промахнувшись глаза, перерезал его лицо, и видна рана та у Василька поныне. И

322.

затем ударил его в глаз и исторг глаз, и потом – в другой глаз и вынул другой глаз. И был он в то время как мёртвый. И, взяв его на ковре, взвалили его на телегу как мёртвого, повезли во Владимир. И когда везли его, остановились с ним, перейдя

Воздвиженский мост, на торговище и стащили с него сорочку, всю окровавленную, и дали попадье постирать. Попадья же, постирав, надела на него, когда те обедали; и стала оплакивать его попадья как мёртвого. И услышал плач, и сказал: «Где я?» И ответили ему: «В Воздвиженске городе». И попросил воды, они же дали ему, и испил воды, и вернулась к нему душа его, и опомнился, и пощупал сорочку, и

сказал: «Зачем сняли её с меня? Лучше бы в той сорочке кровавой смерть принял и предстал бы в ней перед Богом».

 

И как только летописец произнёс фразу сию – один парус в небе, тот, что был поменьше, окрасился алым цветом, и ожил, играя на ветру.

Нестор же продолжил повесть свою:

• Те же, пообедав, поехали с ним быстро на телеге по неровному пути, ибо был тогда месяц «неровный» - грудень, то есть ноябрь. И прибыли с ним во Владимир на шестой день. Прибыл же и Давыд с ним, точно некий улов уловив. И посадили его во дворе Вакееве, и приставили стеречь его тридцать человек и двух отроков княжих, Улана и Колчка.

Владимир же, услышав, что схвачен был Василько и ослеплен, ужаснулся, заплакал и сказал: «Не бывало ещё в Русской земле ни при дедах наших, ни при отцах наших такого зла». И тут тотчас послал к Давыду и Олегу Святославичам, говоря: «Идите в Городец, да поправим зло, случившееся в Русской земле и среди нас, братьев, ибо нож в нас брошен. И если этого не поправим, то ещё большее зло встанет среди нас, и начнёт брат брата закалывать, и погибнет земля Русская, и

враги наши половцы, придя, возьмут землю Русскую». Услышав это, Давыд и Олег сильно опечалились и плакали, говоря, что «этого не бывало ещё в роде нашем».

 

И пролилось то облако крупными вытянутыми струями дождя краткого - прямо на цветные купола собора Василия Блаженного», и исчезло.

 

Кот же, оправившись от грубого обращения с его персоной, и поправив свой фрак и красную бабочку, и найдя, и надев цилиндр, громко, как в микрофон, закричал:

• Господа-а! Прошу внимания!

И на глазах изумлённой публики, кот страшно засвистел, и взлетел вверх, под самые паруса, и стал там задними лапами в корзину «вперёдсмотрящего». И уже там продолжил:

• Дамы и господа! Леди и джентльмены! Сегодня и больше никогда! Встреча великого Ученика с великим Учителем! Встречайте! Царь и государь всея Руси! Великий князь Московский – Иоанн Васильевич Грозный!

 

И от Спасских ворот Кремля раздался цокот бесчисленных конских копыт. Из самих же ворот выехала кавалькада верховых, в чёрных одеждах и с эмблемами «собачьей головы с метлою», на груди. За вереницей этих всадников ехала кроваво-золотая богато убранная карета. За каретой ехали стрельцы, а за стрельцами – бояре в цветных шубах обшитых парчой и шёлком, и расписанных золотом и серебром и высоких шапках, на головах. И все, как один, были с длинными окладистыми бородами. Поезд сей, сделал круг почёта по Красной площади, и карета стала около «Лобного места». Всадники в чёрном стали полукругом за «Лобным местом». Остальные сопровождающие – за ними. Сюда же подтянулся большой собор священнослужителей в чёрных рясах, с наперсными крестами, и с митрополитом во главе.

 

323.

Из кареты вышел Иоанн Васильевич, в красной шубе с золотыми узорами и шапке, отороченной мехом с драгоценными камнями. В правой руке он держал тяжёлый посох с золотым набалдашником, и сверкающими на нём изумрудами.

Кто-то из опричников крикнул: «Слава великому государю всея Руси!»

И все прибывшие с государем громогласно закричали: «Слава! Слава! Слава!».

И тут, откуда ни возьмись, на площади появился «простой люд» из тех времён, который тут же стал бросать свои шапки вверх, ликуя, и криками своими, приветствуя Царя.

Зазвонили колокола на колокольнях всех соборов Кремля. И все, став на колени, начали молиться, склоняя головы свои до земли.

На «Лобном месте» появился трон, и Государь воцарился на нём.

И всё стихло.

И публика XXI века – не знала, что ей делать? И как ей всё это воспринимать? И что это вообще такое? Все крутили головами, в поисках кинокамер. Но никаких кинокамер нигде не было. И не успела наша публика - ещё что-нибудь додумать, как кот под парусами снова заорал:

• Дамы и господа! Леди и джентльмены! Встречайте! Вождь всех времён и народов, Верховный главнокомандующий и генералиссимус – Иосиф Виссарионович Сталин!

 

Послышалось урчание легковых автомобилей, и от Спасских ворот потянулся караван чёрных ЗИСов, с зажжёнными фарами, и наполняя воздух лёгким запахом бензиновых выхлопов. Караван этот не делал никаких кругов почёта, а просто остановился у мавзолея В.И. Ленину. Из второй, по счёту от головы, машины – вышел Сталин, в сером френче застёгнутом под горло, в партийном картузе на голове, и чёрных сапогах на ногах.

 

Замершая же публика, даже и не заметила, как перед её первым рядом – появилась нестройная, но примерно одинаково одетая в штатское, шеренга, казалось,

«клонированных человеков». Выросли такие «человеки» и среди толпы, редким лесом; но там они не были замечены ошарашенной публикой.

 

Сталин же, выйдя из машины, неспеша прошёл к мавзолею, скрылся за ним, а затем, появился уже на мавзолее. А, появившись там, повернулся лицом к народу, стоящему внизу на площади, и, приподняв руку, стал покачивать ею, тем самым, приветствуя собравшихся здесь.

Наступила тяжёлая, полная недоумения перемешанного с паническим страхом, тишина.

Но среди толпы, громко захлопали в ладоши «человеки», демонстративно подняв руки свои выше голов, и с угрожающими улыбками, глядя на рядом стоящих, потерявших сознание людей, и крича им в лицо: «Да здравствует товарищ Сталин! Ура!»

 

И тяжёлая тишина рухнула, набрала полные лёгкие воздуха, до головокружения, и послышалось всеобщее громогласное «ура!»

После чего, товарищ Сталин прошёл к центру трибуны мавзолея, а из других автомашин вышли члены Политбюро, и так же поднялись на мавзолей, и заняли там свои места строго по политкорректному ранжиру.

Караван из чёрных автомобилей, сделав круг по Красной площади, исчез в воротах под Спасской башней.

А народ, как заведённый, всё кричал и кричал свои пламенные приветствия товарищу Сталину.

Но вот вождь поднял руку, и всё смолкло.

• Спасибо, товарищи, - раздался над площадью, колышущимся эхом, спокойный и будничный голос Генсека. - Но у нас сегодня в гостях – мой, как говорится,

324.

заочный учитель и Государь всея Руси, в далёком и, как говорится, проклятом прошлом – царь Иван Грозный, - и он, коротким и ленивым жестом полусогнутой

руки, указал в сторону «Лобного места». – Поприветствуем гостя, - снисходительно прибавил Генсек.

 

Теперь уже народ был готов зааплодировать, но «человеки», в растерянности открыв рты, о чём-то мучительно раздумывали. Но не долго. И вся площадь зааплодировала царю Ивану. А когда аплодисменты стихли, вождь сказал:

• А теперь, приступим к параду наших достижений.

 

Эти слова, видимо, служили сигналом к действию.

От светящихся и играющих на ветру парусов, спустилась широкая, и так же светящаяся огнями, как на каком-нибудь шоу в цирке, лестница, ниспадающая до самой брусчатки.

Снова закрутились колёса корабля, который теперь был похож на высокую открытую, широко раскинувшуюся сценическую площадку, и площадка эта выдвинулась ближе к публике, но, оставаясь по ту же – левую сторону от «Лобного места», где восседал Грозный царь, сверкая самоцветами на перстах рук своих. И который теперь, приподнял свой посох и ударил им о «Лобное место». Но звук от этого удара раздался такой, будто острие посоха ударило не по каменному покрытию, а по натянутому на барабан листовому металлу. И холопы царские потащили, откуда ни возьмись, дыбы, железа, заточенные колы, виселицы и другие орудия пыток и казней, что были в ходу во времена оные.

Да притащили всё это, ни куда-нибудь, а именно на площадку распавшегося судна.

 

Голицын пришёл в ужас! Он посмотрел в сторону Мессира, но Князя тьмы не было на своём месте за столом. Голицын стал искать ЕГО, вертя головою по сторонам, но ТОГО нигде не было.

 

Холопы же царские беспардонно стали хозяйничать на бывшей яхте Мессира. Перво-наперво, они посбрасывали со стульев публику профессора. Дамы подняли крик, но кавалеры их быстро успокоили, и отвели в сторону. В сторону-то в сторону, но никуда, с этой импровизированной сценической площадки, они уйти не могли, как не хотелось им. Какая-то неведомая сила удерживала их здесь. Что почувствовал на себе и Голицын.

 

И только что установили дыбы да колы, бросив на помост тяжёлые цепи, как поднялся шум, среди людского моря. Закричали сначала опричники, потом бояре и стрельцы, а за ними уж и простолюдины. Разобрать же среди этого шума можно было такие слова, как: «держи, держи его!», «держи его вора!», держи князька!», «держи ослушника царского!». И весь государев выезд, и чёрный люд – засуетились, задвигались, и, наконец, забегали по площади, переливаясь встречными людскими потоками, кружа водоворотами, и снова устремляясь куда-то всем своим течением.

Но вот течение стало, смолкло и замерло в ожидании. А из общего людского моря выделился один из царских холопов, который взбежал на «Лобное место», и заорал как резанный: «Великий Государь! Не вели казнить, вели слово молвить!» - и плюхнулся перед царём на колени.

• Ну?! – сказал Грозный.

• Князь Андрей Курбский в чужие земли сбежал!

• Не изловили, значит, - покачал головою Царь. А потом спокойно произнёс, - на кол дурного вестника.

 

325.

И взвыли тысячи женских голосов, как по команде! И схватили беднягу царские палачи, и потащили его на корабельную площадку, и, поднявшись с ним на срубленные там ступени

с вышкой, ахнули его задницей на кол, и протаранили его насквозь, и хлынула из него кровь, да не как-нибудь, а фонтаном!

 

И окрасился алым цветом второй – большой парус, играя с ветром в поднебесье.

И засверкали повсюду скрещенные лучики мессировского бриллианта – то там, то здесь; то синие, то белые, то красные.

 

И зазвонили колокола на Москве, и бухнулся народ на колени, а вместе с ним и царь Грозный, и все бояре, и стали с усердием молиться на восточную сторону – лицом к «Блаженному» собору. И осенял всех крестным знамением митрополит и иже с ним священнослужители. И встав от молитвы, и тыча перстом своим в народ и в холопов своих, Великий Государь воскликнул:

• Ему бы, холопу моему – князьку Андрею, к словам Апостола Павла обратиться надо бы, а не бегать от меня, словно псу смердящему! А Павел тот учит, что «всякая душа да будет покорна властям, ибо нет власти не от Бога»!

 

Но смолкли колокола, и раздался тихий голос с мавзолея:

• Плохо работаете, уважаемый Иван Васильевич, у нас не сбегают. А если сбегают, то мы их, не то, что в Литве или в Польше, мы их и за океаном достаём. – И Сталин, посмотрев по сторонам, на членов Политбюро, прибавил, - я надеюсь, товарищи меня поддержат.

И товарищи подобострастно зааплодировали, все, как один, смотря в глаза вождя, как кролик смотрит на удава. А вслед за ними зааплодировал и весь народ, а из гущи народа

раздались почти истерические выкрики отдельных товарищей, постепенно подхваченные остальной массой народа, и превратившиеся во всеобщее скандирование: «СМЕРТЬ ВРАГАМ НАРОДА!»

 

И в это время, по освещённой высокой лестнице, ведущей к корабельным парусам, побежал человек. Он что-то красноречиво говорил на ходу, и даже ораторствовал, но потом устал говорить и бежать, а стал задыхаясь, карабкаться наверх, и был уже близок к вершине… Но тут, со стороны мавзолея, переворачиваясь в воздухе, сверкая и звеня заточенным остриём топорища, полетел за ним вдогонку наш русский простой топор, который в полёте своём превратился в ледоруб, и вонзился ему сзади – остриём в затылок. Человек закричал. Череп его раскололся надвое. Хлынула кровь его, и стекла вниз по лестнице, и по следу крови своей покатился этот человек, считая собою ступени те, пока совсем не скатился вниз – к ногам, жаждущего хлеба и зрелищ, народа.

 

И окрасился третий парус – в алый цвет.

 

А народ заговорил промеж себя тихо: «Троцкий». «Троцкого убили в Америке». «Да не в Америке, а в Мексике». «Да не в Мексике, а в Бразилии». «Доста-али». «Молчи, я тебя прошу». «Молчу». «Вот и молчи». «Вот и молчу». И все замолчали.

И только что убиенного убрали в сторону, как где-то в районе трибуны мавзолея раздался выстрел и выпал оттуда один человек – это была женщина. Её тут же схватили за ноги, одетые в форму люди, оттащили к кремлёвской стене, и, размахнувшись ею, ахнули её головой об эту красную стену! Раздался хруст, и брызнула кровушка на стеночку.

А в народе снова зашептали: «Аллилуеву». «Жену его». «Надежда Аллилуева». «Аллилуева??». «Убили??». «Застрелилась».

 

326..

Потом ещё падали какие-то члены с верхушки мавзолея, и их тоже оттаскивали к Кремлёвской стене, и раздавался хруст, и брызгала кровь на стену ту.

А народ толковал втихомолку, и лишь долетали до слуха отдельные слова: «Троцкисты». «Кирова убили». «Бухарин» «Рыков». И ещё какие-то неясно произнесённые слова и фамилии.

А на трибуне мавзолея, в это время, рядом с вождём, появилось новшество – человек в военной форме и ежовых рукавицах. Но по ходу дела – сбрасывали и этого «в форму одетого», а на его месте появлялось лицо, отражающее свет стёклами своего пенсне из-под широкополой шляпы.

А в народе снова заговорили: «А Ягода-то, оказался «врагом народа», падла». «Как?! Он же был первым борцом с врагами!» «Прикрывался, гад». «Как?! Сам товарищ Сталин его на щит поднимал!» «Тихо, ты». «Чщ-щи-ха». «Тс-с».

И оттащили выпавшего «из гнезда» товарища, который «оказался», товарищи в такой же форме, и вдарили головой о кремлёвскую стену, и брызнула ещё одна порция кровушки на ту стеночку.

И незаметно повытаскивали из толпы «человеков» в штатском, и заменили их незаметно другими «человеками» в штатском, а тех – тоже – об стеночку.

 

Голицын смотрел на весь этот тихий ужас, но ничего не мог предпринять. И даже сказать ничего не мог. Во всём теле было некое оцепенение и онемение в устах его. Он посмотрел на своих коллег по спиритическому сеансу – они все были в таком же точно состоянии.

 

А над площадью снова раздался железный удар царского посоха, и снова взревели бабьи голоса. И опричники, в своих чёрных одеждах, начали вытаскивать из боярских рядов, знатных бородатых мужей в расписных шубах и высоких шапках, за которыми увивались жёны боярские и дети их, с плачем и рыданиями. Мужей же сих притаскивали на высокий помост сей, раздевали донага, подвешивали на дыбы, и пытали, ударяя плетьми, прижигая тела их колённым железом. Потом, кого-то из них вешали на виселицах, кого-то сажали на кол. А кого-то переодевали в простую безликую одежду, сажали вместе с жёнами и детьми, в, подъехавшие на площадь, многочисленные конные повозки, и отправляли куда-то на север - прочь от этих мест. Были среди этих бедолаг уже и священники, видимо, впавшие в немилость царскую.

 

И снова пролилась кровь. И обагрились ещё больше – алые паруса, под небесами.

А среди народа пошёл ропот: «И деда своего не пожалел, и дядей обоих замучил». «Это всё мать его – развратница!». «А при чём же здесь Елена-то Глинская, когда он всех Глинских-то и губит?!». «Она же, бесстыжая, с Иваном Телепневым напропалую живёт!».

«Ну?!» «А они ей глаза им колют». «Так Телепнев-то – совсем ещё юн годами!» «Так, ей-то – того и надо. А на что ей старый хрен?!» «Бат-тюшки, да там и Кашин! «И Курлятев» «Все-то бояре знатные!» «И Михаил Воротынский». «Глянь-ка! Воеводу-то – Ивана Шереметьева – да со всем семейством-то его – удавили, нехристи-и!!» «Кто же теперь от крымцев защищать нас будет?» «А Марию-то, глянь, вместе с её пятью сыновьями –

казни предал». «Так и Шишкина с женою и детьми» «Да там и Сатины все». «Господи! За

что же Адашева с Сильвестром?! Они же ближе всех к нему были! Чистейшие перед Богом люди, куда ж он их, болезных??» «Говорят, что они в смерти жены его – Анастасии, повинны».

И в это время, по лестнице, от самого её верха, из-под парусов, пошла, спускаясь вниз, неописуемой красоты и кротости женщина, в цветном, но скромном платье, до пят и посеребрённой кике на голове. Но видно было, как она, с каждым шагом своим, становилась всё слабей и слабей, и, как бы, потухала. И едва она дошла до середины

327.

лестницы, как вдруг вскрикнула слабым голоском своим, упала, и покатилась вниз по ступеням.

Царь Иван взревел, как раненный зверь, и снова ударил посохом оземь!

 

И на площадке, с орудиями пыток и казней, и скользкой от крови – всё началось сначала.

Выдёргивали из боярских рядов новых мужей, с семьями и без; кричали женщины и дети. Снова заработали дыбы, плети, железа, колы и виселицы. Снова полилась кровь людская.

 

Снова Государь «перебирал людишек» своих.

 

Женщины, что были в компании с Голицыным, были теперь в полуобморочном состоянии. А кавалеры их и другие одинокие мужчины, просто были – никакие. Лицо же самого Голицына, сделалось белым, как мел.

 

И пошли, и закувыркались вниз по лестнице остальные пять жён Ивановых, кто так, а кто уже и в монашеских одеждах.

А церковники во главе с митрополитом, лишь стыдливо отвернулись от картины сей.

 

Но вот, кому выпало быть казнённым – казнили. Кому выпало быть сосланным – сослали. Кого надо было запереть в монастыре – заперли, и там уже удавили.

И снова стало тихо.

 

И в этой тишине, прокричал кот под парусами, в манере инспектора манежа, а по научному – шпрехшталмейстера:

• Медам э-е мосьё! Наш парад «Алле!» Прошу!

 

И над площадью бодро зазвучал «Цирковой марш» Исаака Дунаевского.

А на вершине лестницы появился очень худой измождённый человек, который двигался совсем не в музыке, а даже напротив – он пошатывался, и большие обезумевшие глаза его чего-то или кого-то искали.

Музыка тут же запнулась, сошла на нет, и смолкла.

 

• Кто это? – послышался на трибуне мавзолея голос вождя.

• Это Блок, - ответили ему.

• Какой Блок? – снова спросил тот, с хитринкой в голосе.

• Александр Блок. Поэт, - пояснили ему.

• А, поэт, - снисходительно протянул Генсек, - это тот, что призывал нас: «Революционный держите шаг». А что с ним? Почему он сам на себя не похож? Где его пушкинские кудри?

• Болеет он, - пояснили Генсеку.

• Ах, болеет, - успокоился Сталин, - ну пусть болеет дома, зачем же больному на такие мероприятия приходить? Когда выздоровеет – пусть приходит.

 

Но поэт не выздоровел. Он увидел внизу публику, остановил на ней свои больные огромные глаза, попытался что-то сказать, но не смог издать ни единого звука. Тогда он поднял вверх свою тонкую, как лиана, руку, с изящной кистью и длинными пальцами, и

начал качать ею, делая явно отрицающие неизвестно – что, движения. Так же отрицательно качалась в разные стороны голова его, на тонкой изгибающейся шее. Но вот глаза, на бледном лице его, закрылись. Ноги его подкосились. Он упал, и тело его не покатилось по ступеням, а сползло вниз, как обломившаяся ветка дерева, с высохшими листьями, подгоняемая осенним безрадостным ветром.

328.

• Антраша! сельвупле, де ля мора па пардон! – промолол от растерянности кот, какую-то абракадабру

 

И снова заиграл марш, с самого начала.

И появились на вершине лестницы шеренги празднично одетых, и бодро шагающих мужчин и женщин. Вся эта колонна, из многочисленных шеренг, дошла до середины лестницы, и зашагала на месте.

В первой шеренге: выделялся мужчина в шикарной шляпе и с тёмным бантом на белой сорочке, и в лёгком заграничном пальто. Слева от него - шагала босая энергичная женщина, в длинном белом, развевающемся на шее шарфе. Справа же от него, шагала

другая женщина – брюнетка с горящими глазами. А рядом с этой брюнеткой, под ручку, шагал высокий, с гордо поднятой головой и восторженно вытянутым лицом, крупноносый гражданин, тоже с бантом и в чёрном костюме.

 

• А сейчас, уважаемые дамы и господа, - проорал кот, как заправский шпрехшталмейстер, - перед вами не вторая часть «Марлезонского» балета, перед вами – Московско-Петроградско-Ленинградская пастораль!

 

И после этих слов кота, мужчина, что шагал в центре шеренги, снял свою шляпу, и театрально отбросил её в сторону. И Голицын сразу же узнал в этом мужчине – Сергея Есенина. А тот, продолжая шагать в такт общего ритма, снял с себя, и отбросил прочь пальто своё, развязал шарф, расстегнул сорочку и, остановив свой шаг, достал из-за пазухи верёвку, сделал на ней петлю, надел петлю себе на шею, и как барон Мюнхгаузен, но только, взявшийся не за волосы свои, а за свободный конец верёвки - выдернул себя - из этой бодро шагающей толпы. И так и повис в воздухе, бездыханный. В ужасе закричали женщины, те, что шагали рядом с ним, но крика их, из-за громко звучащего марша, слышно не было. Босая, в белом длинном шарфе женщина стала бегать вокруг повесившегося, широким шагом похожим больше на танец, а другая – брюнетка схватила в охапку двоих детей из этой же шеренги, и, став на колени, стала рыдать, и причитать, широко раскрытым ртом своим. Но её тоже не было слышно. Тогда высокий крупноносый мужчина, став на колено перед брюнеткой, взял детей её себе на руки, и тоже стал

плакать. Но вот, к ним подскочили «человеки» в штатском, освободив крупноносого мужчину от детей, схватили его, и милую брюнетку; отволокли их к Кремлёвской стене, и так же, взяв за ноги, раскачали, и ахнули красивую пару о красную стену, и пролилась их кровь, оставляя свой след на той знаменитой стене. Детей унесли, а танцующую босоногую женщину, кто-то невидимый сильно дёрнул, за её длинный шарф, и она улетела в неведомую даль.

И перед публикой предстала вторая шеренга, в центре которой, шагал очень высокий, и очень коротко стриженый мужчина, который, глядя на висящего в петле поэта, перекрывая своим голосом музыку марша, прокричал стихами: «В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней»!

Но как раз в это время, двое в штатском, вытащив из петли копноволосый труп, унесли его прочь, вместе с верёвкой. И стриженый высокорослый поэт оказался лицом к лицу, с усатым Главой кремлёвской трибуны. Они долго смотрели, друг на друга, издалека. Потом, громогласный поэт стал неуклюже танцевать, какой-то незадачливый танец, с двумя роскошными женщинами, что шагали рядом с ним, по обе его руки. В танце этом, он поднял одну перед собой, видимо, прикрываясь ею от невыносимого взгляда вождя. Но женщина вырвалась из рук поэта, и убежала, хохоча. Тогда, высокорослый поэт стал на колени перед другой своей партнёршей, опять же, загородившись ею от того страшного взгляда. Но и она, фыркнув, и резко отвернувшись от поэта, пошла прочь. После чего, жизнеутверждающий пиит, оказавшись с вождём с глазу на глаз, достал из широких

329.

штанин – чёрный пистолет, поднёс дуло его, к своему виску… Марш смолк, придя на коду. И в мёртвой тишине, многолюдной Красной площади, раздался одинокий выстрел. Большое тело большого поэта, стащили с лестницы «человеки» в штатском. Вождь, на трибуне, дотронулся расслабленным указательным пальцем своим до краешек ресниц, сначала – одного своего глаза, а за ним и другого; закурил свою знаменитую трубку, и…

Зазвучало над площадью вступление к песни, всё того же композитора – Исаака Дунаевского «Широка страна моя родная», и запела песню Народная артистка - Любовь Орлова, шагающая, в ставшей теперь уже - первой, шеренге. Рядом с нею шагал её муж-

режиссёр, а по другую руку – сам композитор Дунаевский. В этой же шеренге шагали: великий трагический актёр – Михоэлс; поэт – осмелившийся написать стихи об усатом горце - хозяине Кремля, и совсем не похожий своим видом на смельчака – Осип Мандельштам; поэт – Николай Гумилёв с женой своею – Анной Ахматовой, вид которой, уносил созерцателя – куда-то в туманную даль древней Эллады. А с ними и сын их – Лёвушка, которого много лет спустя увидел на телеэкране Голицын, и не мог оторваться от его учёных рассуждений - о древних тюрках, и от его седовласого лица. Жаль только, что промелькнули эти встречи, как одно мгновение, и первооткрыватель пассионарности - Лев Гумилёв исчез – умер, видимо сказались Советские лагеря.

А Любовь Орлова всё пела, и пела: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»!

И «человеки» в штатском взбегали на празднично освещённую лестницу, и выхватывали оттуда – Николая Гумилёва и Михоэлса, и поэта Мандельштама, и молодого маршала Тухачевского, и тащили их к стенке Кремля, и так же били их головой об эту стену, и вышибали мозги их, окропляя историческую стену ту – их горячей кровью.

И выезжали на площадь Красную «воронки» чёрные, и хватали «человеки» Лёвушку Гумилёва и других его старших сограждан и довоенных генералов и полковников, и будущего Генерального конструктора космических кораблей – Сергея Королёва, и тащили их в «воронки» те, и увозили в далёкую Сибирь, тем самым, находя столь богатейшему краю – столь «гениальное» применение. И наполнилась площадь пыхтением и вонью бесчисленных «воронков», с надписью «ХЛЕБ». А в них – всё сажали, и сажали новых пассажиров, увозя их в чёрную кромешную даль.

И народ провожал их своими, переполненными страхом, глазами, и еле слышно выговаривал: «А жену-то Молотова, за что? Как же она может быть «врагом народа», если муж её – первый человек после Сталина??» «А жену Калинина, за что??» «А он их в заложники взял».

И того, который произнёс последние слова – тут же выхватили из толпы «человеки» в штатском, и больше такое словосочетание не звучало здесь ни из чьих уст – вплоть до сегодняшних времён.

А по лестнице всё шагали, и шагали празднично одетые люди.

 

И лишь удалялась, от шагающих по лестнице, фигура Ахматовой, поднимающаяся всё выше и выше по той лестнице, и исчезающая, где-то там – за алыми парусами.

 

А Любовь Орлова всё пела, и пела: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!», пока сам композитор, шагающий рядом с нею, по левую руку, не вытащил чёрный пистолет, и не застрелился, на глазах изумлённой актрисы и её мужа-режиссёра.

И песня смолкла.

И все шагающие, но теперь уже молча и лишь под аплодисменты товарищей, стоящих на мавзолее, прошагали дальше по лестнице – вниз, пока не исчезли в толпе народа, который прямо по Пушкину – БЕЗМОЛВСТВОВАЛ.

 

330..

Но «свято место пусто не бывает». – На блистательно освящённую, но слегка подпачканную кровью, лестницу – в строгом чёрном костюме и при галстуке, вышел МАСТЕР.

И в наступившей паузе, Генсек посмотрел в сторону вышедшего на лестницу, и, попыхивая трубкой своей, просто спросил:

• Ну, с чем вы опять, товарищ Булгаков? Что вы хотите, в конце концов?

• Товарищ Сталин, - обратился тот к вождю, нисколько не смущаясь, - я хочу, чтобы мою пьесу поставил Московский Художественный Театр.

И всё вокруг замерло в ожидании.

• Ну, так в чём же дело, - спокойно ответил вождь, - пусть поставят вашу пьесу, кто им мешает.

 

И тут же, раздалось над площадью красивое пенье гимна «Боже Царя храни», и на вершине лестницы появилась вся орденоносная трупа МХАТа, во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко, исполняющая песнь сию.

Но вот, звуки гимна смолкли, и в тишине раздался спокойный голос вождя.

• Хорошо. Мне нравится.

И зааплодировало всё Политбюро, а им зааплодировал весь Театр, во главе с автором пьесы «Дни Турбиных», кланяясь трибуне мавзолея, и так, пятящаяся к алым парусам, с которых стекали крупные капли крови, да прямо на головы их и на их ордена. Но как интеллигентные люди – они и виду не подали.

И только «Мастер» остался стоять на лестнице в полном одиночестве, пока стоящий в корзине кот, не заложил в рот пальцы, и не свистнул на всю площадь, да так оглушительно, что казалось, свистел не кот, а «Соловей разбойник» из известной русской сказки. И вот, на дикий его свист, откуда ни возьмись, вылетела ведьма верхом на половой щётке. Ведьма та была абсолютно голой, с распущенными шикарными волосами и довольно привлекательна лицом. Она облетела вокруг кота три раза, потом сделала несколько почётных кругов над всею площадью, громко и весело хохоча, и крича: «СВОБОДНА»! И с этим же своим счастливым хохотом, она, наконец, подлетела к скупо улыбнувшемуся ей «Мастеру», лихо подхватила его, усадив сзади себя на щётку, и пролетев над головами офонаревших мавзолейщиков, поднялась высоко в небо, и растворилась в его чёрной непроглядной вышине.

 

А в это время, царь Иван обозначил себя всё тем же ударом жезла, и, призвав к себе опричника Малюту Скуратова, молвил:

• А что, Малютушко, нет ли вестей каких, из Великого нашего Новгорода?

• Есть вести, Государь, - с готовностью ответил тот.

• От кого же будут те вести? – спросил Иван, лукаво и грозно щуря правый глаз.

• От верного человека, - успокоил его Скуратов.

• А чем же он верный? – допытывался Царь.

• А бродяга он Волынский, - начал было Малюта.

• Да мало ли бродяг на Руси, - хмыкнул Грозный царь.

• А этот бродяга – в Новгороде зело наказан был, - уточнил опричник.

• За что же наказан? – не оставлял Государь своих театрально вычурных вопросов.

• За дела худые, Государь, - коротко уточнил Малюта.

• За худые дела – это дело, - согласился царь. – И с чем же он пожаловал пред очи мои? – задал новый вопрос Государь.

• Пред слухом твоим, Государь, пред слухом. А пред очи твои – он погодя представит что-то.

• А подать сюда бродягу того, - шутейно приказал Государь.

 

331.

И тут же предстал перед ним бродяга в сермяжной одежде, и упал пред Царём на колени, и кланялся до земли.

• Как зовут тебя, проказник Новгородский? – спросил Иван.

• Петром кличут, Великий Государь, - коротко ответствовал тот.

• И с чем же ты, Пётр – к царю пожаловал?

• С верной вестью, Государь, - отвечал тот, оживляясь. – Есть грамотка одна, писанная гражданами Новгорода и архиепископом тамошним – к королю польскому, что оные согласны предаться Литве, со всем Новгородом Великим.

• И где же сия грамота? – прорычал Государь.

• В Новгороде, в церкви святой Софии, за образом Богоматери, - быстро проговорил бродяга.

• Так послать же туда верного человека, и проверить опальную весть сию, и немедля! – прокричал Государь, топнув ногою, в кроваво-красном сапоге.

• Уже послан, Государь, - поспешил доложить Малюта Скуратов, - и уже здесь гонец, а вот она и грамотка та, - и он протянул царю Ивану – бумагу скрученную в трубочку.

Иоанн пробежал горящими глазами по развёрнутой грамоте той, и возопя, аки зверь, лесной, громогласно объявил:

• Измена! – И с силой ударил жезлом оземь.

И сразу утащили, куда-то в небытие, бродягу Петра, и заволновался люд московский, трепеща от страха, что прикажет царь Иван – загубить их всех – навовсе.

Но Государь, встав от трона, сказал вдруг:

• Ухожу от вас. В монастыре затворюсь. Не любите вы Царя своего. Предать его – врагам его, норовите.

И тут взревела вся площадь. И пали на колени холопы и церковники; опричники и люд простой. И с плачем проговорили: «Отец родной! Царь-батюшка! Не оставляй, нас грешных, сиротами! Ради Христа – молим тебя»!

 

И сказал тогда великий Царь:

• На сей раз – пожалею я вас. Но изменникам – пощады не будет!

И площадь облегчённо вздохнула единым дыханием.

И повелел Государь снаряжать дружину на Новгород.

И взобрались на коней опричники.

И воссел царь Иоанн Грозный на белого своего коня, а сын его Иван – на вороную кобылицу, что было странным, и что волновало, и не давало покоя царскому коню.

 

Но тут, всплыли перед очами ошарашенной публики, как призраки небесные, города – Клин, Тверь, Медный, Торжок и Вышний Волочёк, сверкая во множестве скрещённых лучей от мессировского бриллианта.

И прошли по тем городам опричники царские, грабя церкви их и граждан их. И губя всех, без разбора и сжигая те города, оставляя за собою лишь огонь да пепелище.

И вспомнила Тверь - ужас1327 года, когда по приказу хана Узбека пожёг её и загубил жителей её – Иван Калита с темниками монгольскими и ратью татарскою.

И увидали теперь, все присутствующие на Красной площади, как во Твери городе, в Отроче монастыре, по повелению царя Грозного, не забывшего изгнанного им когда-то митрополита Филиппа, вошёл в келию молящегося старца Филиппа – Малюта Скуратов, и испросил у старца сего – благословения.

• Благословляют только добрых людей на добрые же дела, - ответил немощный старец, - а я давно ожидаю смерти. Да исполнится воля государева.

И воля государева была исполнена тут же. Малюта задушил немощного старца - просто, как муху задавил. А, выйдя из кельи, так же просто крикнул игумену и братии всей:

332.

• Что же у вас в кельях жара-то такая?! Не вынес такого жара старец Филипп – умер.

И снова запылала Тверь, и позавидовали оставшиеся в живых её жители – мёртвым их согражданам.

А впереди вставал Великий Новгород с куполами церквей своих и соборов, и башнями Кремля древнего.

И отплыла освещённая огнями лестница от парусов своих алых, и превратилась в освещённый Великий мост, через Волхов-реку. И поехали по тому мосту – царь Иван со своим сыном Иваном. И встретил их там архиепископ Пимен, с чудотворными иконами. Но ответил на его «хлеб-соль» Грозный царь:

• Злочестивец! В руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой и всех гнусных

новгородцев; знаю, что вы готовитесь предаться Сигизмунду Августу. Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви и святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова!

И шли они в святую Софию. И слушал там Государь литургию, и усердно молился. И шёл в палату к архиепископу, со всеми боярами, и садился за стол, и обедал, и посреди того обеда – вдруг возопил страшным голосом.

• И далее было так, как у Карамзина писано, - зазвучал вдруг над площадью профессионально-обаятельный клёкот Бэса: «Явились воины, схватили архиепископа, чиновников, слуг его; ограбили палаты, келии, - а дворецкий Лев Салтыков и духовник государев Евстафий церковь Софийскую: взяли ризную казну, сосуды, иконы, колокола обнажили и другие храмы в монастырях богатых;

после чего немедленно открылся суд на городище… Судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мёрзнет зимою, и бросали с моста в воду, целыми семействами, жён с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель, и заключились грабежом общим: Иоанн с дружиною объехал все обители вокруг города: взял казны церковные и монастырские; велел опустошить дворы и келии, истребить хлеб, лошадей, скот, предал также и весь Новгород грабежу, лавки, домы, церкви; сам ездил из улицы в улицу; смотрел, как хищные воины ломились в палаты и кладовые, отбивали ворота, влезали в окна, делили между собою шёлковые ткани, меха, жгли пеньку, кожи, бросали в реку воск и сало. Толпы злодеев были посланы и в пятины новогородские, губить достояния и жизни людей без разбора, без ответа. Сие, как говорит летописец, неисповедимое колебание, падение, разрушение Великого

Новагорода продолжалось около шести недель». Захватывая, в том числе, и недели Великого поста - добавлю я от себя, - закончил свой обаятельный клёкот Бэс.

 

И всё вышеперечисленное – предстало перед публикой в самом натуральном своём виде. А указанное чередование дней перелистывалось, как страницы летописи, с помощью набегающей речной волны, в которой колыхались, в момент прибоя, очертания всех присутствующих на площади человеческих фигур и предметов. В том числе и самой публики из XXI века.

Голицын стоял на краю площадки бывшей яхты, боясь шелохнуться. Конечно же, он был потрясён и убит, происходящим на его глазах. Но что его ещё держало, как говорится, на плаву, и не давало закрыть глаза, и осесть от безысходной беспомощности – так это вороная кобылица, на которой восседал теперь старший сын Иоаннов – Иван.

 

333.

И не смотря на весь кошмар и то нервное потрясение, которое бросало в дрожь весь его органон, Голицын поймал себя на том, что он полон ревностной страсти к этой вороной

кобылице. Но он также понимал, что осознание этого – ничуть не гасило стихии его мужских эмоций, которые напротив – разгорались всё больше, сильней и ярче.

 

А кобылица эта несла на себе похотливого, развращённого донельзя, отцом своим – царевича Ивана. И возвращались они теперь из трагически поверженного, несчастного, но всё же ВЕЛИКОГО Новгорода. И был ещё виден за спинами их - Волхов, обагрённый кровью своих жертв, и кишащий этими жертвами.

А здесь - в Москве уже докладывали царю Ивану, что «Сибирь наша! Покорил казачий донской атаман Ермак – бескрайний богатейший край по имени – Сибирь. Но сам Ермак Тимофеевич погиб, и канул в Лету, и не сыскать теперь его тела».

И возрадовался Царь, и закричал: «И Казань наша и Астрахань наша, и Сибирь тепереча наша!» И разгулялся Иван на Москве. И начались новые казни, ещё более изуверские, чем прежде были, да ещё прибавились к ним медведи и скоморохи. Медведи - бояр да дьяков драли, а скоморохи - песни играли, да дурака валяли. И аплодировали «весёлому» Царю - члены сталинского Политбюро, стоящие на трибуне мавзолея. И сказал с гордостью Сталин, указывая трубкой своей на Царя:

• Учитель.

 

Но вдруг, над площадью раздался страшный непрерывающийся гул, который всё нарастал и нарастал. Публика в ужасе посмотрела на небо, и увидела над собою крупную бесконечную серо-зеленую сеть, поднятую аэростатами, и перекрывшую собой всё небо. А к ногам зевак площадных, уже стоящих по щиколотки в крови, стала прибывать всё новая и новая кровь, как вода в аквариуме.

 

И этот жуткий гул, и новая, неизвестно откуда прибывающая кровь, перепугали самого царя Грозного. И закричал он громко, обращаясь в сторону мавзолея:

 

• Гой еси, Иосиф-ученик! Что это у тебя на Москве – небеса гудят, аки земля в аду?!

 

Но не увидел на мавзолее Грозный царь ни Иосифа, ни слуг его.

А только подбежал к Царю, в это самое время, холоп его, и, упав на колени, в дикой панике закричал:

 

• Великий Государь! Беда великая на Русь пришла!

 

Царь от неожиданности вздрогнул, обернулся на холопа, и, как-то странно съёжился, и уменьшась в размерах своих царских, вдвинулся в правый дальний угол трона.

 

• Что ты воешь, аки бешеный пёс?! – укорил его царь Иван. – Как посмел ты, собачий сын?..

• Сын я собачий, Государь! И пёс смердящий, - зашумел тот ему в ответ, - но не я – посмел, хан Девлет-Гирей – посмел!

• Что же этот хан мог посметь? – скривился Государь, - ничего он не мог посметь – мы с Девлет-Гиреем обо всём сговорились, и миром кончили.

• Да как же – миром, великий Государь?! – снова возопил холоп. – Он требует от тебя Казань и Астрахань! И ещё Бог знает – чего! Вона их сколько - на Москву идут! Тьмы тьмущие! Такого войска великого, не собирали: ни Мамай, ни Тохтамыш, ни Ахмет – и никто из ханов! А дорога-то на Москву открыта! Мор и

 

334.

голод положили твой народ! Да ты, Грозный царь, погубил своей опалою лучших воевод и воинов их!

• Убью!! – возопил Иоанн. - Пёс смердящий!! – и вырос из трона, и, размахнувшись посохом своим тяжёлым, ударил, что было сил, холопа того прямо в голову. И обрызгала кровь холопья – лицо царевича Ивана. И стал утираться тот от крови той горячей.

 

Но велел Иоанн седлать коней. И сел он на своего белого коня, а сын его Иван, на вороную кобылицу, и покинули они Москву, под недоуменные взгляды холопов своих, и под плачь и причитания простолюдинов.

 

А на мавзолее, в это время, всё Политбюро, гуртом, подняли, откуда-то снизу, как упавший от ветра агитационный щит, Верховного Главнокомандующего, лицо которого было бледным и растерянным. И затвердил он с трибуны одни и те же слова:

• Братья и сестры.

И пошли мимо мавзолея войска его, в белых маскхалатах, прибывшие из далёкой Сибири, и идущие защищать столицу от врага, снова стоящего в нескольких десятках вёрст от площади сей. А пока что, шагали защитники те, по колена в крови, которая заполнила собою всю Красную площадь. Но никто из них уже не замечал той крови. Не до неё было. Их ждало пролитие новой праведной крови.

 

Здесь – на запад уходило Советское войско.

А там – подошли с востока полчища хана Девлет-Гирея, и стали на Москве. И ждал Крымский хан - Великого князя Московского, и искал того, но не находил нигде. И приказал тогда он – сжечь Москву.

 

И снова засверкали скрещённые разноцветные луча мессировского бриллианта, повсюду. И увидели все, как стоит на Воробьёвых горах Девлет-Гирей, верхом на боевом коне, и смотрит, как горит Москва, объятая пламенем со всех сторон. И гудит ветер, раздувающий, и разносящий по всей Москве великой - огромные языки пламени. И как бегает по Москве, обезумевший от страха и горя - народ.

 

И собирались блёстки капель с изумительных куполов «Блаженного» храма, от выпавшего давеча дождя. И превращались они в играющее огоньками облако, и просеивались огоньки те сквозь серо-зелёную сетку, к небу воспаряя. И заговорило чудесное облако сие голосом собирателя «Повести временных лет» - летописца Никона:

• В год 6454. Ольга, с сыном своим Святославом собрала много храбрых воинов и пошла на Деревскую землю. И вышли древляне против неё. И когда сошлись оба войска для схватки, Святослав бросил копьём в древлян, и копьё пролетело мимо ушей коня и упало коню под ноги, ибо был Святослав ещё ребёнок. И сказали Свенельд и Асмуд: «Князь уже начал; последуем, дружина, за князем». И победили

древлян. Древляне же побежали и затворились в своих городах. Ольга же устремилась с сыном своим к городу Искоростеню, так как жители его убили её

мужа, и стала с сыном своим около города, а древляне затворились в городе и крепко боролись из города, ибо знали, что, убив князя, не на что им надеяться после сдачи. И стояла Ольга всё лето и не могла взять города и замыслила так: послала она к городу со словами: «До чего хотите досидеться? Ведь все ваши города уже сдались мне и обязались выплачивать дань и уже возделывают свои нивы и земли; а вы, отказываясь платить дань, собираетесь умереть с голода». Древляне же ответили: «Мы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего». Сказала же им Ольга, что-де «я уже мстила за обиду своего мужа, когда

335.

приходили вы к Киеву в первый раз и во второй, а в третий раз – когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить, - хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь». Древляне же спросили: «Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мёд и меха». Она же сказала: «Нет у вас теперь ни мёду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде,

оттого и прошу у вас этой милости». Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: «Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти, - идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город». Древляне же с радостью вошли в

город и поведали обо всём людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же, раздав воинам – кому по голубю, кому по воробью, приказала привязывать каждому голубю и воробью трут, завёртывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждой птице. И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьёв. Голуби же и воробьи полетели в свои гнёзда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи, и так загорелись – где голубятни, где клети, где сараи и сеновалы, и не было двора, где бы не горело, и нельзя было гасить, так как сразу загорелись все дворы. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. И так взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а других людей убила, третьих отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань.

И смолк голос летописца. И стало облако облаком, и поднялось в небо, и сделалось там чёрным и неотличимым от других, собравшихся над городом туч.

А стоящий на Воробьёвых горах Крымский хан, ухмыльнулся надменною улыбкой своею, и повернул прочь от пылающей Москвы, и увёл войско своё.

А к мавзолею подходили поезда с вагонами для скота, расхлёстывая кровь по сторонам, и «человеки», под шумок первых салютов – в честь освобождённых городов наших, загружали эти вагоны - людьми разного возраста, пола и национальности. И увозили эти составы - целые НАРОДЫ – в далёкую, покорённую казаком-Ермаком - Сибирь. А самих казаков, выданных Сталину опьянённой от Победы Европой – тысячами семей волокли к стене красной, и мозжили им головы об эту Кремлёвскую стеночку. И не рыдали женщины, и не кричали дети, и не плакал народ кругом. Народ безмолвствовал. И в этом безмолвствии, прогремел мощный аккорд, так знакомый Голицыну – это было оркестровое вступление к Гимну Союза Советских Социалистических Республик! Когда-то, этот Гимн по-настоящему волновал Голицына, волновал до мурашек по коже, до спазма в горле, делая его сопричастным к какому-то великому единению со всей огромнейшей страной его. Но сейчас, может быть – благодаря Мессиру, этот мощный оркестровый аккорд так жутко был похож на дикий звук казённого огромного сливного бака, в том далёком, с высоченными потолками, школьном туалете, куда зашёл первоклассник Петя Голицын, отпросившийся у учительницы, и написавший в штаны от страха, того жуткого и непонятно по чьей команде прорвавшегося слива, во все унитазы одновременно.

А над площадью уже звучал мощный хор, исполняющий тот самый Гимн: «Союз нерушимый Республик свободных сплотила навеки великая Русь. Да здравствует созданный волей народов великий могучий Советский Союз!..»

И Гимн кончился. А народ всё безмолвствовал.

И среди всего народа этого, ходила, держась подручку, странная пара – мужчина и женщина. Взгляд у обоих был беспомощно-растерянный, и, бродя среди толпы, они подходили, то к тем, то к другим, и мужчина тот удивлённо сообщал, заглядывая в глаза первым встречным:

336.

• Вы знаете, а Театр-то наш закрыли.

Но на них смотрели, как на сумасшедших, а то и вовсе не обращали никакого внимания.

Когда же эта пара приблизилась к площадке, где стоял Голицын, то он узнал эту пару – это был режиссёр Таиров и его жена – великая трагическая актриса Алиса Коонен. Они подошли, и Таиров задал ему тот же вопрос. У Голицына больно сжалось сердце, но ответить он ничего не мог. Тогда, постояв так недолго, режиссёр обратился к своей жене:

• Алисушка, а пойдем-ка, поглядим на афишную тумбу, может, там теперь вывесили анонс о моём новом спектакле.

• Пойдём, пойдём, - тихо отвечала она, и они пошли прочь от площадки, теряясь среди бесконечных толп народа.

 

А к «Лобному месту» приплёлся великий собиратель земли Русской - царь Иоанн Грозный, одетый в чёрные одежды, и сам весь понурый, с безумными, но потухшими

глазами. Белого коня уже не было, но была вороная кобылица, шедшая за ним вслед, махающая вздёрнутым хвостом своим, и эпатирующе виляя задом.

 

И воспрянувший духом - Отец народов, обращаясь к понурому Царю, сказал:

- Что Иванушка не весел, что головушку повесил?

 

Царь Иван поднял на него свои большие болезненные глаза, долго смотрел ими на незнакомого усатого человека в странном картузе, стоящего на верху, на фоне Кремлёвской стены, а потом тихо сказал:

• Сына своего старшего - Ивана, убил я.

После этих его слов, призывно заржала вороная кобылица.

 

А Иоанн, дождавшись, когда она кончит, прибавил:

• Траур у нас на Москве.

 

• Нет больше траура. Забудь, - сказал ему усатый незнакомец. – Теперь у нас праздник. Праздник «Победы». А «Победа» у нас – одна на всех! Я правильно говорю, товарищи? – обратился он к своим членам Политбюро.

 

И товарищи, все как один, громко зааплодировали словам Верховного.

 

И ударили залпы главного салюта ПОБЕДЫ, пробивая серо-зелёную сеть над Москвой. И расцвело небо тысячами разноцветных огней Праздничного салюта! И возликовал народ, крича громкое «ура»! И все стали обнимать друг друга, стали петь и плясать, не обращая внимания на кровь, плещущую из-под их пляшущих ног.

Но кто-то и плакал, толи от радости, толи от горя, а толи – от целой гаммы разнообразных нахлынувших чувств.

И в отсветах салюта того ожили Минин с Пожарским, и удивлённо посмотрели друг на друга, и что-то отвалилось от памятника им, и Минин ойкнул, и, отвернувшись, друг от друга – они снова застыли.

 

Но вот, по ночному небу, через всю Москву, протянулась ветка молнии, и резанул воздух страшный разряд грома.

Толпа на площади замерла.

Стало тихо и душно.

И в это время, снова ударила, казалось, рассекающая небо и землю, гроза. И из мавзолея, с грохотом пробивая все потолки, вылетел светящийся стеклянный гроб, с лежащим там телом вождя мирового пролетариата.

337.

Гроб этот поднялся над мавзолеем, и на какое-то время завис в воздухе, как бы раздумывая – куда ему дальше лететь?

Но в это время, грянули бравурные марши сотен духовых оркестров, и на площадь ступили радостные колонны. Это началась Праздничная демонстрация трудящихся. Из динамиков неслись всевозможные здравицы, на которые демонстранты, машинально, отвечали дружным и громким «ура!».

 

Но вот, в монолитной колонне демонстрантов образовалась маленькая брешь, а в бреши этой, везли, на застеленном белыми простынями, операционном столе, на колёсиках, академика Павлова. Узнать его было нетрудно, с его седенькой бородкой и круглыми очёчками. Везли академика его ученики, которым он, лёжа на операционном столе, диктовал что-то, а те записывали, на ходу, изрекаемое им.

• Пишите, - слышался голос академика, - вот, у меня немеют оконечности нижних конечностей. А вот, у меня немеют оконечности верхних конечностей… - Но в это самое время, академик Павлов увидел на мавзолее усатого Генсека, приподнялся на операционном столе, опираясь на локти рук, и закричал ему прямо в лицо, - Я предупреждал вас, что поставить их на колени – вы поставите! Но когда понадобится поднять их с колен – не поднимете!! – И он снова откинулся головой на операционный стол, и крикнул, но теперь уже своим ученикам, - Везите меня отсюда к чёртовой матери!

И затарахтели колёсики стола. И улыбнулся в свои усы Генсек. И залила собою эту брешь – маячно-трусовая колонна спортсменов, несущих в руках бесконечную вздыбленность развивающихся знамён, и лозунг с надписью «В здоровом теле – здоровый дух!».

 

И никто не обращал никакого внимания, ни на кровь под ногами, ни, тем более, на висящий гроб над головой. «Мало ли, что там висит, - думал каждый шагающий в колонне человек, - раз висит, значит так надо. Им там – на мавзолее – виднее, чему висеть, а чему не висеть».

 

Тогда, видимо разобидевшись, и разбивая стеклянную крышку этого светящегося гроба, приподнялся и сел в нём товарищ Ленин, как незабвенная гоголевская Панночка из «Вия», и, выставив вперёд свою правую руку, «вечно живой» - указал путь своему последнему пристанищу. И гроб тот полетел над площадью, и, сделав несколько кругов над головами изумлённой публики, стал таранить окружающие Красную площадь здания. Грохот от этих ударов раздавался невообразимый!

 

Совершенно обалдевший Голицын, с какой-то странной злою весёлостью, наблюдал всю эту раскинувшуюся перед ним панораму, где пылало по всей Москве ханское пламя,

взмывали в небо цветы праздничного салюта от Отца народов, стоящего на трибуне мавзолея; где сидел на троне «Лобного места» - царь Иван Грозный, в чёрных одеждах, и где мимо шагали колонны демонстрантов; и, наконец, где летал над площадью таран ленинского гроба, с восседающим там главным революционером.

И ещё увидел Голицын, как летающий гроб сей, разогнался, и хотел теперь ударить по зданию собора «Василия Блаженного». Но какая-то неведомая сила, так оттолкнула этот светящийся таран от собора, что он со свистом полетел назад к мавзолею, и с силой ударил в лоб, стоящего там Генсека. И тот упал замертво.

И сразу же загудели гудки всех заводов и фабрик.

 

Просияла третья молния с грозою.

И под раскаты этой грозы, гроб опустился на место, и исчез там.

 

338.

И вся площадная публика, в панике заметалась по площади, не зная, куда ей бежать, и натыкаясь, друг на друга. Теперь, здесь перемешались люди из разных времён разных

столетий. Но все они, как один, казалось, онемели. Они не говорили вслух ничего, а только усиленно сопели в свои две дырки, и, уйдя в себя – панически искали выхода

отсюда. И даже, длинноволосая и коротко стриженная, и совсем бритоголовая молодёжь, из XXI-го века – забыла о своих мобильниках и никому не звонила, и им никто не звонил. Мобильники их молчали. Молодёжь эта, многих из которой - рвало, так же, как и все здесь, замкнулась в себе, и хотела только одного – скорей покинуть это нехорошее место.

 

Но в это время, из-под небес, стоящий в корзине, под алыми парусами, кот – проорал, как заправский шпрехшталмейстер:

• А-а-антракт!

 

Видимо, это слово ещё больше напугало собравшуюся здесь публику, и она засуетилась пуще прежнего, ища спасительного выхода.

 

Но вот, снова заржала вороная кобылица, и после её дикого ржания, потоки крови стали исчезать, народ с облегчением вздохнул единым вздохом, и бросился бежать с площади, как угорелый!

 

И среди этой неразберихи, увидел Голицын, как в небесах появилось огромное, расплывшееся в смехе, а может и в плаче, изрытое глубокими морщинами, и теперь, кажущееся бронзовым, лицо боцмана Дули, купающееся в цветах Праздничного салюта.

Но Голицыну было уже не до него. Голицын отыскал, бешеным взглядом своим, вороную кобылицу, и, почувствовав, что он теперь свободен – бросился к ней со всех ног. Но не

тут-то было! Кобылица та призывно весело заржала, фыркнула в сторону Голицына, и пошла неспеша прочь, изящно играя задом, и помахивая хвостом.

Но Голицын не собирался сдаваться. Он, без оглядки, ринулся вслед за нею.

 

Кругом горела Москва, били залпы салюта; шумно шлёпая по оставшейся крови, разбегались в разные стороны, молчаливо сопящие люди; бронзовело в небе смеющееся или плачущее лицо боцмана Дули: стоял в корзине, блымающий глазами кот; а Голицын упорно преследовал лениво-строптивую кобылицу. Но та вела себя странно. То она правила копытца свои, казалось, к Спасским воротам Кремля. То она вдруг свернула влево, и зацокала в сторону собора «Василия Блаженного». Так, она подошла к правому узенькому крыльцу древнего собора, и, к крайнему удивлению своего преследователя, стала подниматься по, видавшим столетия, ступенькам, как раз вписываясь в резное пространство старинного крыльца, и тычась мордой в закрытые дверцы храма.

«Она что, хочет войти в храм?» - думал про себя Голицын. Думать-то он думал, а сам, в это время, действовал, сторожко подбираясь к вороной вожделенной цели. Лика была не осёдлана, но взнуздана той самой серебреной уздою. Он протиснулся с левого её боку, быстро протянул руку к уздечке, крепко схватился за неё, и, опершись другой рукой о её лоснящуюся спину, резко оттолкнувшись ногою от ступеньки, взлетел ввысь, и раскрыв ноги, мягко опустился ей на круп, и тут же натянув поводья на себя. Кобылица пронзительно заржала, и, закусив удила, попятилась назад. Сошла с крыльца. И тут, Голицын ещё сильней натянул уздечку, осадив кобылицу на задние ноги, и дотянувшись раскрытой ладонью правой руки до её блестящей задницы… Но кобылица неожиданно встав на дыбы, взбрыкнула, и сбросила с себя этого горе-седока. Голицын упал на мостовую, а вороная кобылица, весело заржав, пустилась вскачь, в направлении набережной Москвы-реки.

 

339.

Голицын вскочил, и помчался за ней. Добежав до реки, он увидел огни их яхты, которая стояла уже здесь, у этого берега, у Большого моста, а от неё, почти бегом, удалялись, приближаясь к Голицыну, счастливые обладатели билетов спиритического сеанса профессора Воланда. Тогда он, совершенно потерявшийся, оглянулся на Красную площадь, и увидел множество светящихся разноцветных бабочек, разлетающихся в разные стороны – это заработали, наконец-то, мобильники современной публики, тренькая и играя разнообразием всевозможных мелодий.

И в это самое время, страшно сверкнула, застывшая на мгновение молния; тут же раздался режущий, раскалывающий всё на свете, резкий звук грома. И всё, что было

задействовано в площадном представлении - заколыхалось, как в нагретом жарою воздухе, собралось в комок, обернулось розовым шариком, Красная площадь потускнела, и шарик тот полетел по ночному небу, мимо Голицына, неотрывно следящего за его полётом. И опустился тот шарик на яхту, и яхта их взорвалась, полыхнула высоким столбом огня, а из вершины его пламени выпорхнула вороная кобылица, распластавшая,

неизвестно откуда взявшиеся у неё крылья, а на спине её восседали – карлик с котом, на шее которого развивался тёмно-зелёный шарфик убиенной Зои. И вознеслась эта троица в чёрное московское небо, пролетела над гостиницей «Россия», и скрылась в северном направлении. И спустился с неба на землю, самый настоящий летний дождь, который вполне можно было назвать – ливнем. И всё погасло.

Привёл в сознание Голицына – Мессир, который совал ему его большую чёрную сумку, набитую пьесами и его белой летней одеждой.

 

• Маэстро, очнитесь же, наконец, - говорил ему Князь тьмы, - долго ещё я буду держать перед вами вашу сумку?!

• Простите, князь, - отозвался Голицын, каким-то глухим потусторонним голосом. И взял, наконец, из рук Мессира свою сумку, и машинально повесил её себе на плечо.

• Ничего, - снисходительно ответил ТОТ, - но надо следить за своими вещами. Куда вы всё смотрите? – заинтересовался Мессир, перехватив блуждающий взгляд своего спутника.

• Куда они полетели? Где они? – растерянно спрашивал Голицын, продолжая блуждать глазами своими по ночному небу столицы.

• Маэстро, вы смотрите под купол моего зонта, - разочаровал его Князь тьмы. – Пойдёмте, и вы их ещё увидите. Они ещё парят над Москвою.

 

И Голицын, молча повинуясь, зашагал в ногу с Мессиром, стараясь держаться под широким куполом ЕГО зонта.

Они свернули в улицу, и Голицын сразу же узнал эту улицу, по её маленьким старинным, если не сказать – древним зданьицам, стоящим, впрочем, ниже самой улицы.

 

• Да-да, - сказал Мессир, уловив мысли своего спутника, - это улица вашего земляка – Стьепана Разьена, - произнёс ОН, зачем-то, с иностранным акцентом. – А вон и наши друзья летят, - указал он рукою в небо, отодвинув в сторону зонт.

 

И правда. Впереди и высоко-высоко в небе, в прогалине разорванных туч, в свете невидимой луны, летел крохотный силуэт вороной кобылицы, с двумя шевелящимися пятнышками над ней.

И Голицын остановился, задрав голову к небу, и долго смотрел в него. И было странно: шёл дождь, но он не мешал созерцать освещённую лунным светом картинку – капли дождя были редки, светлы и прозрачны. И у Голицына защемило в груди, и перехватило горло.

 

340.

Но вот, обрывки туч стали сходиться, и закрывать собою летящих в небе, пока не слились вовсе, и не сокрыли в себе далёкие, но такие близкие, теперь, его душе – силуэты.

 

 

17.

«ШЕРЕМЕТЬЕВО – 2»

 

Мессир вернул зонт на место, и закрыл его куполом – купол небесный.

 

• Станьте под зонт, - говорил ОН Голицыну, - а то совсем промокните.

• Ещё ко всему этот дождь, - как-то странно заговорил Голицын, - зачем ещё и дождь? – не понятно у кого спрашивал он.

• Затем, чтобы смыть следы, и привести в чувства нашу уважаемую публику, - ответил ему Князь тьмы. И тут же сказал, - Довольно лирики, нам пора двигаться вперёд. Следуйте за мной, маэстро.

И Мессир пошёл по этой улице, углубляясь в неё всё дальше и дальше.

Голицын следовал за НИМ, глядя себе под ноги, где на мокром асфальте и в его лужах – играли отражения светящихся реклам и фонарей. И вдруг, в унисон этой дождливой картины, вспомнилась ему другая – вот такая же печально-дождливая картина. Но ту картину он созерцал из окна третьего этажа солдатской казармы. Он даже сочинил какие-то стихи, наблюдая ту унылую картину за окном. А за окном тем был поздний осенний вечер, шёл мелкий противный дождь, и там – на углу пустынной безлюдной улочки, отражалось, на мокром асфальте, светящееся красненькое название хозяйственного магазинчика «Светлячок», мимо которого, «на гражданке», ходил он на занятия в Училище искусств и обратно – домой. А там – дома, сейчас, была его жена, с полугодовалой дочерью. И были они там совсем одни. Но быть с ними рядом – тогда никак нельзя было. Таких как он – здесь целый взвод. А «увольнения» редки и они здесь – на вес золота. И вспомнился тогда ему - другой жуткий предновогодний вечер. Первое 31

декабря – здесь, в казарме. Это потом он будет командовать взводом. А тогда, рядовой Голицын, только что пришёл в этот взвод, после «учебки». Жена была уже с очень

большим животом, приболела, и ей было тяжело. Это он почувствовал, когда им дали пятиминутное свидание на КПП части. Тогда он стал просить дежурного по роте офицера

– командира их взвода, выпустить его в «увольнение». Но всё было тщетно. Это была для него страшная Новогодняя ночь. Душа болела невыносимо. И так же невыносимо было то,

что он здесь сейчас ни черта не делал, и никому здесь и на хрен! был не нужен! А там – он был - очень нужен. Но вот такая была жестокая бессмысленная дурость, которую переломить было - никак нельзя.

 

• Маэстро, а совершили вы хоть один подвиг, служа в рядах Советской Армии? – вдруг бросил через плечо, свой неожиданный вопрос, Мессир.

• Совершил! – так же неожиданно, твёрдо и сразу ответил Голицын.

• Какой же?? – удивился Мессир.

• А я придумал график «Увольнения в город»!

• Ха-ха-ха! – рассмеялся Князь тьмы.

• Да не «ха-ха-ха»! – злобно прервал его Голицын, - а это было самым важным, для тех, кто служил в моём взводе! Потому что – почти все были семейные, и жили в этом городе или в Области. А начальство спекулировало на этом, и торговало этим, и покупало этим. И когда я пришёл служить, то там об «увольнениях» и мечтать было нечего. Ходили в «увольнения» одни и те же – старики, или кто как-то, кому-то – лизал! Особенно – старшине.

• А что ж за график такой? – заинтересовался Мессир.

341.

• А очень даже простой, - небрежно ответил Голицын, - я его начертил по типу «футбольного календаря», которые печатались тогда на каждый «круг». Только там стояли фамилии солдат всего взвода и числа выходных дней. И каждый точно знал, когда ему положено «увольнение». И если у него не было никаких взысканий за действительное нарушение воинской дисциплины – ничто больше не могло вычеркнуть его из счастливого списка.

• А в чём же подвиг? – проиронизировал Мессир.

• Подвиг в том, что я смог утвердить его у командира роты, с его подписью. И в том, что я выдержал целую войну от старшины и от своих однопризывников – стариков. Правда, после этой войны, я и почувствовал впервые – в какой стороне стучит моё сердце. – Голицын замолчал, о чём-то думая, и шлёпая узконосыми туфлями по

мокрому асфальту. – Правда, потом, когда я вышел «на гражданку», и случайно встретился со своим взводом, на одном большом городском мероприятии, то они всем составом, кроме того командира, что был поставлен на моё место, бросились

ко мне с объятьями, и с жалобами. Короче – график мой был похерен, и всё вернулось на круги своя. А мне сейчас открывают Америку и кричат о «дедовщине». Да она процветала махровым цветом в Советской Армии – просто гласности не было. Если хотите, «дедовщина» - это скелет нашей Армии! Она зиждется на «дедовщине»! «Дедовщина» выгодна всему командному составу – от мала до велика. А вот, почему?! она выгодна – вот там и зарыта собака. Вот там – и есть корень проблемы. И не надо мне тут тюльку гнать! – разошёлся Голицын.

 

После последних его слов, Князь тьмы расхохотался весёлым ребяческим смехом.

• Я вам тут ничего не гоню, - говорил ОН сквозь смех, - никакой тюльки у меня нет! Вы меня с кем-то путаете!

• Путать – это ваше ремесло, князь, - не унимался Голицын, - а я – ничего не путаю!

Мессир же продолжал хохотать, и от этого ЕГО смеха – Голицын стал заводиться ещё больше.

• Так я служил в городе! – продолжал кричать он, - наша Часть была на виду дивизионного начальства! Так что, у нас были ещё цветочки! А вот, на периферии,

в посёлке Южном – «никому не нужном», куда мы были откомандированы на так называемое «усиление», на лето. В той роте, вообще, воткрытую, офицерами, если

их можно назвать офицерами, и старшинами – всё! было брошено на попечение «стариков». А командиры занимались своими огородами, хозяйством, и просто –

своими делами. Вот там я насмотрелся, и наслушался! Особенно, по ночам. У них шёл ремонт здания казармы, и ночевали все в огромных палатках. Но мы, прикомандированные – в одной палатке, а основной состав – в другой палатке. Это были «Варфоломеевские ночи», доложу я вам! Всю ночь из их палатки слышались истошные крики, стоны и плачи «молодых» солдат! Там происходили страшные экзекуции! А раным-рано по утру, мы получали оружие с боевыми патронами, наполняли ими «магазины», и топали, получать из Зоны свои Отряды Заключённых, для работы на виноградниках и других объектах Народного хозяйства! И выходила серая многотысячная масса з/к, отсчитываемая по пятёркам, лаяли овчарки, и мы – с «Калашниковыми» наперевес. И я казался себе фашистом

из кино про войну, тем более, что среди этой массы встречались лица моих одноклассников! И смотрела на нас однородная серая масса с волчьими глазами. И я смотрел на них волком, как на «врагов народа». Но потом, я стал задумываться, - Зачем всё это?! - может среди них и есть пара десятков отпетых преступников, колония-то была «общего режима», но тысячи остальных-то, зачем бросать в эту массу и, тем самым, красить их в один цвет, и заражать опасной привычкой к лагерной жизни, как страшным неизлечимым вирусом?! Бесконечный зацикленный

342.

процесс адской машины! Так – «полицейщина» рождает себе и нам бесконечные проблемы и нескончаемую работу! А наши «славные» законодатели продолжают сочинять Законы, которые нельзя не нарушить, или того лучше – «как дышло – куда повернёшь – туда и вышло»! И всё общество вынуждено купаться в этом говне! И этим же говном, засрали весь телеэкран! Короче, по уши сидим!

 

• А вы, значит, в «чекистах» служили? – пробросил свой вопрос Князь тьмы.

• А-а, громко сказано. Во «Внутренних войсках» я служил, среди потомков Чингисхана.

• Подождите, - оборвал его Мессир, и остановился, - я не могу сориентироваться! Вы забили мне голову своими россказнями! Где это мы?

• Вам виднее, - сказал Голицын, останавливаясь, и тупо глядя вокруг, - это, мы где-то в районе Китайского проезда, по-моему, - злобно сопя в свои две дырки, проговорил Голицын.

• Так, нам туда, - сказал Мессир, и двинулся в путь.

• А куда мы, собственно, идём?! – снова кричал Голицын. – Куда вы меня опять тяните?!

Мессир, в свою очередь, снова захохотал:

• Я вас никуда не тяну, маэстро. Мы с вами просто идём одним путём, как у фас гофорят.

• А я не допутя понимаю, куда мы и зачем мы, как у нас говорят?!

• О-о, да вы многого хотите, маэстро, - по-своему оценил Мессир слова Голицына.

• Я хочу знать! – закричал Голицын. – Я имею право – знать! Я больше не хочу ваших сюрпризов!

 

Спутники шагали по зелёной безлюдной, купающейся в летнем дожде, аллее. Дождь был теперь спокойным, без молнии и грома. И громыхал лишь один Голицын, среди всей этой, омытой дождём, идиллии.

• Отвечайте мне! Отвечайте! – кричал он в спину Мессира.

 

И тут, Голицын заметил, что полосатый костюм его спутника снова стал светиться цветом «тёмный электрик». И как только он увидел эту перемену, то сразу как-то сник, успокоился, вдохнул в себя московского воздуха, и почувствовал, как он свеж и пахуч.

 

• Вы лучше вспомните, как любили вы бродить по этим ночным безлюдным московским аллеям – в полном одиночестве, с бутылочкой «Портвейна», купленного в тогдашнем магазине «Армения», что на Тверском бульваре. И под своим зонтом, вот в такую же дождливую погоду, расстелив на скамеечке газету, присесть и попивать своё винцо, отдаваясь во власть бездумного, блаженного спокойствия, - проговорил Князь тьмы, будто поэму прочитал.

 

Голицын осмотрелся, несколько замедлив ход, и вдруг обрадовавшись, заметил:

• Да ведь я и на этой аллее сиживал. И как раз – в такую вот дождливую погоду, как сейчас помню. Слушайте, - обратился он к Мессиру, - а вы меня не на Лубянку ведёте?

• На Лубянку, на Лубянку, - дважды подтвердил Мессир. - А чем вам не нравится Лубянка? Вы же так любили играть в детстве - в разведчиков. Да и не только в детстве, заметил бы я вам. Вы помните розовый шар? – ни с того ни с сего спросил Мессир.

• Какой розовый шар? – насторожился Голицын. – Тот, что взорвал нашу яхту?

• Да. Но не теперь, - отвечал князь.

343.

• Я вас не понимаю, - говорил Голицын, но в голосе его послышалось некое беспокойство, а лоб его и глаза, выказали суетливый бег шариков по сусекам и закуткам его памяти.

Мессир же, на слова своего собеседника: «я вас не понимаю», не обратил никакого внимания. Он просто выждал паузу, а потом спросил:

• Ну, что, маэстро, вспомнили?

Голицыну очень не хотелось отвечать, почему-то, но он всё же ответил:

• Да. – И помолчав, продолжил, - Это было очень давно. Тогда мы жили с матерью в новой двухкомнатной квартире, полученной от «Совнархоза», была тогда такая организация.

• А квартира та - была точь в точь, как теперь у вашей Светланы Николаевны, - вставил Мессир, - та же «хрущёвка», приблизительно того же года постройки, тот же четвёртый этаж, и те же две комнаты паровозиком, с окнами на юг и на север и, конечно же – балкон.

• Да, - с новым напряжением ответил Голицын.

• Ну-ну, - подбадривал его князь.

• Было лето. Были летние каникулы. Это было уже после Армии. Я уже был женат. Но тогда, я, почему-то, был в квартире один. Я подрабатывал на овощной базе. Пришёл с работы. Поел. Поспал. И вышел на балкон покурить. Был вечер. Но было ещё светло. Солнце было на закате.

• Всё верно, - подтвердил Князь тьмы, - только вышли вы на балкон не после сна, а после просмотра по телевизору очередной серии фильма - «Семнадцать мгновений весны».

• Точно, - словно озарило Голицына, - тогда шла премьера этого фильма. И после него, как всегда, на свои балконы высыпали соседи. Точно, точно – я вспомнил. Перед домом нашим был двухэтажный Детский садик, но на уровне моего четвёртого этажа – было большое свободное пространство. И вдруг я вижу, как в этом пространстве, мимо дома, ровно на уровне четвёртого этажа, беззвучно летит розовый шар! Но каких он точно размеров, и на каком он точно расстоянии –

сказать трудно. Казалось, что он летит совсем рядом. Я помню – застыл на мгновение, шар пролетел мимо, я посмотрел на соседей, стоящих на своих балконах, но они, как будто ничего не заметили. Вот, в общем-то, и всё.

• Всё правильно, - спокойно сказал Мессир. – Это я решил подсмеяться над вами. Признаюсь, несколько похулиганил. Позволил себе, как у фас гофорят. Но я зря старался. Вы всё равно ни черта не поняли моего намёка.

• А на что же вы намекали? – удивлённо спросил Голицын.

• А на то, что вы не верите, что Я существую. Но зато верите в сказку, что в разведке «Вермахта» были ваши люди, - с недовольной иронией проговорил Мессир.

• Вы что же, хотите сказать, что там не было наших разведчиков? – с надменным неверием сказал Голицын.

• Ни одной вашей «лялечки» там не было, чтоб вы знали! А что было, по мелочи, так, одних – сам товарищ Сталин приговорил, а других - немецкая контрразведка убрала. И к сорок второму году – ваше командование не обладало никакой информацией из Германии, чтоб вы знали. Ваши штабисты даже не знали точного количества войск, идущих на Сталинград! Уж не говоря о знании планов Гитлера – на счёт того же Сталинграда.

• Вы с ума сошли, - не верил Голицын.

• Это не я сошёл с ума, маэстро. Это скорее – вы все тут - с ума посходили.

 

 

 

344.

В это время, спутники вышли к огромной площади, и… Голицыну стало плохо. Его бросило сначала в жар, а потом в холодный пот, а перед глазами - всё поплыло куда-то. Он резко остановился, и стал мацать ладонями рук своё лицо, и щупать ими голову.

Мессир почувствовал что-то неладное, и обернулся на своего спутника:

• Что случилось, маэстро? - испугано спросил ОН.

• Нет, нет, ничего, - ответил Голицын, и вдруг неожиданно рассмеялся.

Мессир ничего не мог понять. А Голицын так! расхохотался, что никак не мог остановиться! У него из глаз уже текли слёзы, а он всё смеялся и смеялся! Он, прямо-таки, зашёлся в смехе.

А когда он начал успокаиваться, то стал показывать пальцем на середину этой огромной площади, окружённой величественными мрачно-холодными зданиями.

 

• Что, что вы хотите сказать? – добивался от него Мессир.

• Я, ха-ха, - пытался объяснить Голицын, - я, ха-ха. Я ведь, ха-ха, давно не был в Москве, ха-ха. И забыл, что Дзержинского-то убрали, ха-ха. Вот и почудилось мне, ха-ха, что я уже того, ха-ха.

• Ну, с вами всё ясно, как говорят у вас, - урезонил его Князь тьмы. – Ну, довольно, - сказал ОН.

И тут же перестал идти дождь.

Мессир свернул зонт, и, опираясь на трость, зашагал вперёд, срезая угол площади, и подавая команду Голицыну:

• За мной, маэстро! Нам пора идти.

И они пошли по тротуару широченной улицы, как бы спускающейся вниз.

Голицын всё ещё похохатывал над собой, время от времени, но Мессир был серьёзен и целенаправлен.

Проходя мимо памятника первопечатнику – Ивану Фёдорову, Голицын задрал на него свою голову, и весело воскликнул:

• Во, ещё один горемыка Иоанна Грозного!

• Но он легко отделался – остался жив, - бросил через плечо Мессир.

• Эмигрировал, потому что, - заметил Голицын, - тоже мне – нашёл, где печатное дело открывать! – весело шумнул Голицын, - Но ничего, зато Литва, опять же

приобрела в его лице! Князь, - вдруг, как бы опомнившись, прикрикнул он, - а куда это мы всё идём, и идём? Куда вы меня опять ведёте?

• Как куда, - удивился в свою очередь Мессир, - нам же в аэропорт надо.

• В какой аэропорт? – почти возмутился Голицын.

• В «Шереметьево-2», - спокойно пояснил тот.

• Какой, какой??! – уже полностью возмутился Голицын.

• В «Шереметьево-2», - не поленясь, повторил князь.

• Знаю я - это «Шереметьево-2»! – закричал Голицын, - что вы мне затвердили: «Шереметьево-2», «Шереметьево-2»?! Знаю я - это «Шереметьево-2»!

• А вы мне, что затвердили: «Шереметьево-2», «Шереметьево-2»?! – тоже не выдержал князь, и даже замедлил ход, - что вы затвердили, как попугай, что вы знаете – это «Шереметьего-2»?! Знаете и хорошо! Знайте и молчите.

• Не-ет! – заорал Голицын, - я молчать не собираюсь! Хватит! Молчал! Хватит!

• Да что случилось-то?? – в возмущении остановил свой ход Мессир, - что вы так кричите?? Вы же всю Москву разбудите своим криком!

• И пусть! – не унимался Голицын, - пусть Москва не спит, когда такое творится!

• Какое творится? Что вы плетёте, любезный? – вконец растерялся Мессир.

• Не поеду я в это ваше «Шереметьево-2»! Не поеду и точка! – отрезал Голицын, и присел на корточки, и взялся руками за голову.

• Вы с ума сошли, - сказал, совершенно потерявшийся Мессир.

345.

• Да! Да, именно так! – закивал, обхваченной головою, Голицын. – Именно, я чуть не сошёл тогда с ума! Оттуда всё и началось!

• Откуда? – не понял князь.

• От верблюда! – чуть не плача, взвыл Голицын. - От «Шереметьево-2», откуда! Этот телевизор их и всё остальное – прямо перед глазами у меня стоит!

• Какой телевизор? При чём здесь телевизор? – спрашивал растерянный Князь тьмы, смотря на своего спутника, сидящего на корточках, сверху вниз.

• Всё при том же, - убеждал тот, ничего не понимающего Мессира. – Я летел со своим театром в Шотландию, тогда – в июне, того самого - девяносто пятого. И мы долго сидели в этом зачуханном, кишащем непонятными людьми – «Шереметьего-2». И всё время на экране телевизора кричал наш Председатель правительства:

«Басаев! Басаев! Я вас прошу, Басаев»! Он, видимо не находился, как того ещё можно назвать – «товарищем» не назовёшь, «господином», тоже. Вот он и кричал тому в Будённовск: «Басаев! Басаев, я вас прошу»! И эти морды, и эти лица в Будёновске! И весь этот кошмар! А потом, полёт, и расслабуха в тихой неспешной Шотландии. А потом, опять «Шереметьего-2», и снова – кишение непонятных людей, взятая моими начальствующими дамами тачка, и их распетюкивания о гастролях в Шотландии – перед незнакомым шофёром. И мы все - на Курском вокзале, с коробками дешёвых музыкальных центров и телевизоров, купленных на заработанные там копейки, в смысле фунты, и привязанных теперь к лёгким колясочкам. И поезд наш в час ночи. И наша блокада прямо в здании вокзала, нашими же ребятами в камуфляжной форме, когда нам надо уже бежать на поезд. И все мы, разбегающиеся по всему вокзалу, как тараканы, бешено ищущие выхода из западни. И какой-то маленький мальчик похожий на цыганёнка, плохо говорящий по-русски, и предлагающий мне показать выход из этого жуткого вокзала, который в одну минуту превратился в нашу «Голгофу». И как вырвался я, наконец, на волю – к дальнему пустынному перрону, где стоял наш поезд, возле которого не было видно ни одного проводника. И бегущие к вагону артисты моего театра, с нашей директрисой ДК и главной бухгалтершей нашего Обкома

профсоюзов, которых окружала мужская толпа, с теми же бородатыми мордами, что и по телевизору, из Будённовска, с теми же гортанными звуками на плохом

русском языке, кричащие: «Счётчик включён! Время пошло»! И их руки, угрожающе засунутые в карманы их брюк. И все мы, дрожащими руками, собирающие, и платящие им дань!

 

И Голицын, к дикому изумлению Мессира, заплакал. И плачь его, был долгим и горьким. И захлёбываясь собственными рыданиями, он произнёс:

• Тогда, уже в поезде, я вспомнил название одной старой песни: «Вернулся я на Родину».

 

Мессир неуклюже топтался вокруг плачущего, и сидящего на корточках своего спутника, и не знал, что же ЕМУ делать???

Потом, ОН всё же взял его осторожно под локоток, и стал поднимать, со словами:

• Ну, что вы, маэстро, всё то - уже прошло, и кончилось. А хорошо то, что хорошо кончается, как гофорят у фас, - смешновато пытался шутить тот, стараясь успокоить Голицына.

• Нет, Мессир, вы не понимаете, - слёзно укорял его Голицын, - ведь мы обращались в вокзальную кассу, где взимают официальную мзду, но запуганная кассирша не брала с нас денег. Мы ходили и к Начальнику вокзала, и он тоже отбрыкивался от нас, как от заразы, и вёл себя, как несмышлёное дитя, потерявшее свою мамку. Мы всё исчерпали. И тогда начались эти жуткие, унизительные бега.

346.

• Ну, хорошо, хорошо, - ласково говорил Князь тьмы, - пойдёмте, пойдёмте потихоньку – ходьба успокаивает.

 

И они потихоньку стали двигаться дальше по улице.

 

• Нет, вы понимаете, князь, - не унимался Голицын, - когда потом, я стал прокручивать всю эту картину, то тут же понял, что там всё было схвачено. Начиная от вашего «Шереметьево-2», и кончая вокзальным управлением;

тамошней милицией, которая в тот час, как в воду канула; нашими бывшими мордатыми десантниками, в камуфляжной форме, официально работающими внутри вокзала; и той шайкой, которая грабила нас на опустевшем перроне. А

проводницы, как потом они сами признались, были давно научены – не высовываться из своих вагонов, пока им не позволит того – эта банда.

 

• Ну, и будет, ну и ладно, - снова успокаивал его Мессир. – У вас есть носовой платок? – спрашивал ОН, - утрите свои глаза. Мне больно на вас смотреть.

 

И Голицын стал искать носовой платок в карманах своего тёмно-синего костюма, не переставая жаловаться:

• А затем, уже в вагоне, кто-то посоветовал нашим ребятам рвать на части фирменные коробки, и прятать аппаратуру по сумкам, потому что нам ещё проезжать Украинскую границу, и ту же экзекуцию будут проделывать тамошние таможенники. И я помню вспотевшие лица моих бедных артистов, которые, как загнанные в угол зверьки, рвали на части эти, совсем недавно по-детски радующие глаз, коробки, ставшие теперь – предметом их беды и унижения!

 

• Стоп! – сказал вдруг Мессир.

 

И они стали, как вкопанные, перед какой-то перерезающей им путь дорогой.

 

• Вы узнаёте сию точку, маэстро? - загадочно спросил Мессир.

 

Голицын посмотрел по сторонам, промокая глаза свои, найденным в кармане брюк носовым платком, и задумался.

• Если вы имеете в виду.., - начал, было, он.

• Да, да, я именно это имею в виду, - обрадовался Мессир.

• Это было, по-моему, в последнюю мою сессию в Литинституте, - начал вспоминать Голицын. – Я шёл здесь солнечным тёплым днём. Рядом по улице, естественно, мчались машины. И вот, от колеса одной из них, оторвалась вдруг крышка, и

промчалась на бешеной скорости мимо меня – вот по этой дороге. Я так и замер, с поднятой для шага правой ногой. И мне стало плохо, когда я представил, что бы было с моей ногою, если бы я успел шагнуть на вот эту дорогу, что теперь перед нами. Я посмотрел в след, пролетевшему со свистом колесу крышки, оно укатилось вон туда – под арку дома, поднимаясь по дороге, и там скрылось, вдали.

И Голицын глянул в сторону этой арки, и увидел движущийся оттуда, из-под арки, автомобиль с горящими шашечками на крыше. Фары автомобиля были погашены, и он медленно и бесшумно приближался к стоящим на обочине спутникам. Это был огромный чёрный «Джип», блестящий своей чернотою от света ночных фонарей. Когда же этот «Джип» поравнялся с ними, то тут же остановился.

Мессир открыл заднюю его дверцу, и сказал, обращаясь к опешившему Голицыну:

• Прошу, маэстро!

347.

• Куда? В «Шереметьево-2»? – выдавил из себя Голицын.

• Да. Нам же надо лететь туда, где нас ждёт Ejeny, - спокойно пояснил Мессир, - и ещё кое-кто, кому вы хотели что-то высказать.

• Вы имеете в виду – Сталина и Грозного? – прищурившись, и тихо спросил Голицын.

• Их самых, - так же тихо ответил ТОТ.

• Тогда едем, - твёрдо решил Голицын, и прошёл в машину, и сел на заднее сидение.

 

Мессир зашёл следом, и сев, бесшумно закрыл за собою дверь.

• Поехали, - скомандовал ОН шофёру.

И автомобиль, врубив дальний свет своих фар, мягко отошёл от этого «причала», который находился – чуть не доходя до гостиницы «Метрополь», за которой начинался «Китай-город».

 

Голицын посмотрел на огромный квадратный затылок шофёра, и Мессир, тут же нажав на какую-то кнопку, перекрыл стеклянной стеною пространство между ними и водителем.

 

• Мы что, - сказал Голицын, - будем играть в «Штирлица»?

• Мне только этого и не хватало, - отозвался Князь тьмы. – Просто, чтобы не отвлекать шофёра нашими разговорами. – Он снял свои зеркальные очки, слегка сверкнув глазом. Вздохнул, переводя дыхание, и спросил, - ну и как вы добрались тогда? Нормально?

• Да, - тут же продолжил Голицын свой драматический рассказ, - лично я не стал ничего распаковывать и рвать на части. Я упал на свою полку, и сразу же уснул, как убитый. Ничего не помню. Ничего не видел. Видимо, таким образом, мой органон отреагировал на перенесённый им стресс. Потом уже, днём – мне как что-то в голову ударило. Я стал быстро распаковывать свой дешёвенький «Центр»,

порвал коробку на мелкие куски, и выбросил в урну, на какой-то станции. Видимо, я прикинул, что в Ростове мы будем тоже – ночью, и испугался.

• А что же вы возили в Шотландию? – поинтересовался Мессир.

• Ну, я же вам давеча объяснял, что мне пришлось, кроме драматических спектаклей, заняться ещё и репертуаром для коммерческой деятельности. Я пригласил педагога по «Традиционному казачьему пению», понаставил массу «Старинных обрядов», на все случаи жизни. Пошил шикарные казачьи костюмы, эпохи Екатерины Великой. Мои артисты и до сих пор, на базе этого, деньги зарабатывают: на концертах, презентациях, ярмарках, свадьбах и так далее и тому подобное.

• А вы? – спросил с иронией Мессир.

• А я больше не выдержал. Без постановки спектаклей, без театральной сцены – мне всё это не надо. Зачем? – закончил он вопросом, заданным неизвестно кому.

 

В салоне авто воцарилась непрошеная пауза.

Голицын отвернулся к окну «Джипа» - мимо окна бежала, приглушенная затемнённым стеклом, вечерняя Москва. Где именно они ехали в данный момент, он так и не понял, как ни силился это понять.

• Зачем такое огромное пространство? Чтобы посмотреть в окно – надо приложить максимум усилий.

• Я не люблю тесных и низеньких авто, - просто ответил Мессир.

 

А Голицын уже смотрел на его горящую алым цветом розу в петлице.

• Скажите, князь, я всё смотрю на ваш горящий лазоревым цветом, едва распустившийся бутон. Этот цветок не из моего букета?

348.

• Из какого это – из вашего букета? – спрашивал Князь тьмы, не глядя на своего собеседника, а напротив, откинувши голову в затемнённый угол салона.

• Да, был такой букет, - сказал через паузу Голицын, - букет из пятидесяти одной розы.

• Видимо, когда вам исполнился пятьдесят один год? – так же безучастно спросил Мессир.

• Нет, - отрицательно повертел головой Голицын, - когда мне было – ровно пятьдесят.

Мессир молчал.

Тогда Голицын неспеша продолжил свою речь:

• В то солнечное майское утро, я ничего ни от кого не ждал. Это раньше – каждый раз, на мой День рождения, все студийцы собирались в ДК, и мы шли на левый берег Дона, жарили шашлыки, выпивали, закусывали и так далее. Но это всё давно прошло, и я уже привык жить без этого праздника. Тем более что дома я его никогда не справлял. А теперь, так и вовсе – я привык к своему одиночеству. Так вот, в этот день я проснулся, и сразу же бросился к окну открывать форточку. И вдруг вижу – из-за угла дома выворачивает Светлана Николаевна с огромнейшим букетом, едва распустившихся высоких бутонов алых роз, которые горят, каким-то живым и ярким лазоревым цветом! Я обалдел от неожиданности. Меня обуяло такое радостное детское волнение, что я растерялся, и даже не пошёл открывать двери, а так и застыл у окна, пока Светлана не стала громко и настойчиво стучаться в квартиру. Я понимал – что подвигло её к такому букету, в утренний час: она горела желанием - сделать Праздник для моей души и сердца.

 

И Голицын замолчал, и снова отвернулся к окну.

В салоне была долгая тишина.

 

• Так вам в тот день исполнилось пятьдесят лет? – наконец спросил Мессир.

• Да, - коротко и не оборачиваясь, ответил Голицын.

• А почему роза - пятьдесят одна? – лениво спросил Мессир.

• «А почему повязка на ноге?» - недовольно пробурчал Голицын словами из известной юморески.

• При чём тут повязка? – не понял Князь тьмы.

• Притом, что чётное количество – у нас приносят на похороны, а на дни рождения и другие праздники – у нас преподносят нечётное количество цветов.

• Ах, да. Да, да. Простите, я забыл, - скучно извинился Мессир.

• А, ерунда, по сравнению с мировой революцией, - с какой-то немужской обидой в голосе, произнёс эти слова Голицын.

 

И вновь наступила тишина. И стало ясно, что оба собеседника просто устали.

А может, Мессир подыгрывал усталости своего спутника, потому что через время, ОН сказал:

• Она вас любит. Как у фас гофорят.

 

Тогда Голицын повернул лицо в сторону князя, посмотрел на горящую в его петлице розу, и сказал:

• Значит, эта ваша роза не просто роза, а некое напоминание мне? Но зачем вам-то это надо? Не понимаю. Вы хотите меня запутать?

• Вы и без меня запутались, - не меняя положения своего тела, ответил Мессир. – Я если и хочу чего – так это помочь вам распутаться.

• Так вы - мой добродетель, - утвердительно протянул Голицын.

349.

• А то, - коротко и уверенно подтвердил Князь тьмы.

• Я, князь, не верю в простые решения, чтоб вы знали, - очень серьёзно сказал Голицын. – А потом прибавил, - Впрочем, сложности – я вообще терпеть не могу.

• Ну, вот видите – с какими клиентами мне приходится иметь дело?

 

• Я давеча был не прав, князь, - заговорил через паузу Голицын, - я сказал, что я несу этот крест. Нет. Это она несёт крест – так наверно будет справедливей по отношению к ней.

• Тем более, что она подарила вам тот крест, который вы держите у себя в сумке, на всякий случай. И не надеваете его на себя, чтобы не огорчать меня.

• Да. Этот крестик она мне подарила сразу после нашего знакомства, - поспешил с ответом Голицын, - осветила в соборе Рождества Богородицы, и подарила, желая, чтобы этот крестик хранил меня. Потому что – тот мой, первый крестик, был потерян где-то в течение моей жизни. Тогда крестики не носили, и он лежал в шкатулке, я помню его, он ещё был на такой розовой ленточке. Соска моя была привязана к голубой ленточке, а крестик – к розовой. Но это было очень давно, ещё в детстве, и на каком отрезке жизни и кем он был потерян – я не знаю.

И Голицын снова замолчал, отвернувшись к окну.

 

• История конечно трогательная, но не более того, - спокойно заметил Мессир. – А если вы, маэстро, решили стать на стезю страданий и всяких там – самоотречений, и другой беспробудно-скучной чепухи, то нам с вами не по пути. Так что, решайте.

 

Такого поворота Голицын никак не ожидал. Он не знал, что ответить Мессиру. Он, что называется, просто потерялся. И эта его потерянность длилась довольно долго, пока он не спросил робко:

• Мессир, у вас случайно – выпить, ничего нет?

• Случайно – у меня ничего не бывает, - холодно ответил ТОТ.

• А – не случайно? – снова спрашивал Голицын, не глядя на своего спутника.

• Да, я успел захватить кое-что, из бара. Но я вам не дам, - с тихой строгостью произнёс Мессир.

• Почему? – искренне не понял Голицын.

• Потому что, мне нужен трезвый! ответ, - твёрдо сказал Мессир.

 

И в салоне роскошного «Джипа» повисла тяжёлая пауза.

 

Голицын смотрел в затемнённое стекло окна, но ничего толком там не видел. Он был весь погружён в себя, в свои тяжкие раздумья.

• Ну, хорошо, - наконец заговорил он, - значит, если я откажусь лететь – вы высадите меня здесь, и бросите посреди дороги?

• Зачем же, - не меняя откинутой позы, ответил Князь тьмы, - в этом случае, мы развернёмся, и поедем обратно в Москву – на вокзал. Я посажу вас на поезд, и возвращайтесь, пожалуйста, в свою тусклую тесную келью. «Насильно мил не будешь» - как у вас говорят. А я никого насиловать не привык. У меня всё делается исключительно добровольно – по обоюдному согласию сторон.

 

Мессир замолчал.

И снова стало жутко тихо.

 

• Я, князь, употреблю сейчас не очень красивые слова, которые я бы не хотел произносить по отношению обсуждаемого нами предмета, но ваши жёсткие

350.

условия заставляют меня выразиться именно – так: я должен видеть «товар» своими глазами. Если хотите – я должен пощупать его собственными руками. Простите, князь. Я вам, конечно, доверяю, но как говорится: «доверяй, но проверяй». Я не люблю разбрасываться словами. А потому, князь, я не могу дать вам сейчас никакого слова.

Высказываясь так, Голицын почему-то покраснел, и, насупясь, замолчал.

 

• Лады! – сказал, оживившись вдруг, Мессир. И тут же достал из внутреннего кармана своего пиджака – такую же точно флягу, какая была с ними на «Патриарших прудах». – Обмоем это дело, маэстро! Как гофорят у фас.

И ОН протянул поблескивающую флягу, своему спутнику.

Голицын неспеша взял у НЕГО из рук, почему-то холодную, флягу. Так же неспеша отвернул крышку, и стал попивать содержимое.

А Князь тьмы уже протягивал ему душистую сигару фирмы “EJENY”.

Голицын взял и сигару, и стал понюхивать её после каждого глотка, наслаждаясь, её не подкуренным ещё, ароматом. Но, увидев, что князь достал и себе сигару, опомнился и спросил:

• Вы тоже будете пить, Мессир?

• А что же я – лысый?! Как гофорят у фас, - и он взял протянутую ему флягу, и тоже стал пить, понюхивая сигару.

 

Потом они закурили свои сигары, наслаждаясь теперь их горько-сладким дымом, и снова попивая по очереди хороший коньяк с хорошим ликёром.

 

• Понимаете, - тягуче и тихо заговорил Голицын, глядя в одну точку перед собой, - Светлана Николавна стала для меня, как мать. Она тянется на меня, как говорят у

нас. Она переживает за меня. Она готова горло перегрызть моим обидчикам. Но всё дело в том, что она никак не хочет, да и не может быть по отношению ко мне –

матерью. Она ревнует меня к каждой собаке, как гофорят у нас. Она готова следить за каждым моим шагом. Но мой органон – этого не переносит. А главное то, что у меня нет страсти по отношению к ней, а мне же уже не восемнадцать лет. Но вы можете понять, что она совсем одна на этом свете – у неё нет ни детей, ни плетей, как у нас говорят. Родители её давно умерли. И я её жалею. Чем же она виновата, что я прислонился к ней, когда мне было очень тяжко на душе, когда я остался совсем один, что было для меня так непривычно. Тогда, как назло, был мерзопакостный ноябрь месяц – со сплошными туманами и слякотью. Поздним вечером, вдруг, к матери зашла женщина из соседнего дома, и сказала: у меня есть хорошая барышня – я вас познакомлю. И я, как ни странно, не стал сопротивляться. Она нас познакомила, и вскоре умерла. Я во всём виноват, я. И только – я. Слабак. Но таким уж я родился, видать. Или как учил Бэс – такое я «создание». А теперь привык. А привычка – вторая натура, как говорят у нас. И теперь ещё – этот ваш жёсткий коридор от её дома до моего дома – шаг вправо, шаг влево – побег… Но всё это, конечно… Всё это… Всё не так просто. И эти розы… И всё…

Он совсем притих, и вовсе замолчал. Казалось, что он задумался. Может, он и задумался, но, задумавшись – уснул, как убитый.

 

 

Часть пятая.
«ЛЕТА»

 

17.

351.

ПРОЛЕТАЯ НАД «ЛА-МАНШЕМ».

 

Проснулся Голицын от толчков в предплечье руки. Он открыл глаза, и понял, что сидит он в салоне того самого «Джипа». Голицын повернул голову направо, и увидел Мессира, толкающего его рукоятью своей трости.

• Просыпайтесь, маэстро, нам пора идти, - говорил Мессир.

• Куда? – не понимал тот.

• В самолёт, - коротко пояснил Князь тьмы.

• Ах, да, - согласился Голицын, и стал протискиваться к открытой дверце.

Он вылез из машины, и был немало удивлён – на улице вовсю светило солнце. Он машинально посмотрел на свои часы, что были на левой руке, но ничего не понял, и тут же опустил руку. Тогда он протёр глаза, причесался расчёской, вытащил свою сумку, повесив её себе на плечо, и сказал:

• Я готов.

• Вперёд, - скомандовал Мессир, закрыв дверцу «Джипа», и зашагал к дверям аэровокзала.

Голицын последовал за ним. Но, подойдя к окошку регистрации, он вдруг опомнился, и испуганно сказал, обращаясь к Мессиру:

• Но у меня же нет загранпаспорта!

• У вас всё есть: и загранпаспорт, и вызов, и декларация – всё в левом кармане пиджака.

Голицын полез во внутренний карман пиджака, и, правда – там был загранпаспорт, а в нём и всё остальное.

С помощью Мессира они быстро прошли регистрацию, потусторонний зал, рентген, и, пройдя по «шлангу», вошли в салон самолёта, ответив улыбками на приветливые улыбки стюардесс.

 

И как только они прошли мимо стюардесс, Мессир тут же сказал:

• Прошу, маэстро, - и указал рукой на их места – посередине первого ряда второго салона, как понял Голицын.

• Какая прелесть, - зачем-то сказал Голицын и уселся в кресло.

Мессир занял своё место рядом с ним, но через одно сидение.

• Не понял, - сказал ЕМУ Голицын, - что, между нами будет ещё кто-то сидеть?

• Нет, - отрезал Князь тьмы, - здесь никто не будет сидеть, успокойтесь.

Голицын осмотрелся по салону – салон был полон пассажирами. И тут же он почувствовал лёгкое подрагивание лайнера. Всё уже было закрыто, стюардесс не было, и Голицын понял, что самолёт их выруливает к старту. Что и подтвердил голос бортпроводницы с просьбой к пассажирам – пристегнуть ремни.

Попутчики пристегнули свои ремни.

 

• Неужели, князь, вы сами выбрали эти места, смотрящие прямо в стенку? – зачем-то спросил Голицын.

• Да, - ответил тот без обиняков, - но это только ради вас, маэстро, что бы ваша повышенная мнительность и безграничная фантазия вашего ума – упирались в эту стену, и никуда больше не шли.

• Вы ещё забыли мой страх высоты, - напомнил ему попутчик.

 

И в это самое время, самолёт явно задрожал. Голицын крепко сжал подлокотники, и с ужасом ждал взлёта – его он боялся больше всего. Но вот, лайнер прекратил свою дрожь, и чувствовалось, что он оторвался от земли и предался воздушному пространству.

 

352.

Начались ощутимые, но плавные рывки подъёма – самолёт их набирал высоту. «Вот и взлетаем» - подумал Голицын.

 

• Взлетим, как по маслу, - весело сказал Мессир, - не волнуйтесь. Вы же со мной, а когда вы со мной, то с вами ничего дурного случиться не может – это нонсенс, - резюмировал ОН.

• Спасибо, - с непонятным оттенком в голосе поблагодарил ЕГО Голицын.

• Пожалуйста, пожалуйста, - игриво ответил Князь тьмы.

 

Но вот, бортпроводница объявила высоту полёта, температуру за бортом, и разрешила отстегнуть ремни.

И тут же по салону стали бегать, непонятно откуда взявшиеся, шумные ватаги детворы.

 

• Вот, блядь, - выругался всердцах Голицын, - опять эти дети! В этих наших аэробусах, как в большом сарае!

 

И в это время, перед спутниками выросла милая стюардесса с колясочкой напитков.

• Что будете пить? – обратилась она к Голицыну.

Но тот ещё не успел открыть и рта своего, как за него ответил Мессир:

• Нет-нет, милая девушка, мы вашего ничего не будем – мы вашим уже отравлены на всю оставшуюся жизнь. Простите нас.

• Но у меня никто ничем никогда не травился, - удивлённо возразила она.

• Вот и прекрасно! – воскликнул Мессир, - значит, вам и не о чем беспокоиться. Угощайте ваших пассажиров, а мы пропускаем сие угощение, не судите нас строго.

И она, посмотрев в ЕГО зеркальные очки, улыбнулась, пожала плечами, и поехала дальше.

 

• А что это вы так взбеленились, князь? - спросил его Голицын, когда стюардесса отъехала от их кресел.

• А что, вы хотите пить? – спросил в свою очередь князь.

• Я давно уже ничего не пью: ни ситро, ни соки никакие и, даже, забыл, когда я воду из-под крана пил – только чай, - грустно констатировал Голицын.

Тогда Мессир обернулся на проехавшую бортпроводницу, и громко произнёс:

• Милая девушка, тут мой товарищ пожелал отравиться чаем из ваших рук. У вас есть чай?

• У нас нет чая, - с улыбкой, но вредно произнесла стюардесса.

• Как вы были милы, фройлин, - сказал ей Мессир, и отвернулся. – Вы пролетаете, маэстро, как гофорят у фас, - пояснил ОН Голицыну состояние дел, насчёт горячего чая.

• Кстати, - задумчиво сказал тот, - у меня есть по этому поводу четверостишье. Обычно я ничего не запоминаю, но это помню, оно родилось не так давно:

Намаячили мы маем,

Набузили ноябрём.

Улетаем, пролетая,

Покидая отчий дом.

 

• А это у вас не сейчас родилось? - подозрительно спросил Мессир.

• Нет. Но как будто сейчас, правда? Как актуально.

• Да-а, - протянул князь, - но меня интересует другой ваш стих.

• Я вам никаких стихов не давал, - испуганно встрепенулся Голицын.

 

353.

• И этот стих, вы, почему-то, твёрдо запомнили наизусть, - продолжил Мессир свою мысль.

 

Голицын покраснел, нагнул голову к груди, и вдавился в кресло. Он молчал.

 

• А хотите, я вам его прочитаю? – спросил Мессир, и, не дожидаясь согласия автора, стал декламировать:

«Сосной и елью пахла ночь глухая.

Внизу шептало море, как во сне,

А над хребтом могучим Аю-Дага,

Медведица «ковшом» светила мне.

 

И опершись на камень наших предков,

Каким давили в древности вино,

Вдыхая аромат бессонной ночи,

Я загадал желание одно.

 

Оно пришло негаданно, нежданно,

Оно стрелой в мою вонзилось грудь.

Сухим глотком, глотнув кусочек ночи,

Мне захотелось на небо взглянуть.

 

И в ту минуту я поверил в Бога –

Там, у изгиба вечного «ковша»,

Звезда летела, ярко полыхая,

На зов любви – с небес к земле спеша».

 

И между собеседниками повисла напряжённая пауза.

 

Но, почувствовав, что Мессир не заговорит до тех пор, пока не заговорит он, Голицын тихо выдавил из себя:

• Ну, и что?

• Ничего, - спокойно ответил Князь тьмы, - просто я напомнил то, что так волновало вас тогда в Крыму, и по поводу чего, несколькими годами позже, вы обратили взор в МОЮ сторону. Забыли?

• Что-то вы говорите такое, - пробормотал Голицын.

• Ничего не такое, - возразил ему Мессир, - вы вспомните, о ком вам грезилось у Чёрного моря, и что вы делали потом – за Доном, с лопаткой в руках.

• Я отрёкся от того своего поступка! – выпрямившись, выпалил Голицын. – Вы не знаете, а я отрёкся. И просил у Бога прощения. И молился ему. И всё. Всё.

• Ну, всё так всё, - сыграл безразличие Мессир. – «На нет», как говорится, и суда нет». Хотите выпить не отравленного вина? – вдруг вольготно предложил Мессир.

• А что, у нас осталось? – тут же поинтересовался Голицын.

• Конечно, - весело подтвердил Князь тьмы, - вы же уснули, а я один не пью.

• Ну, если так, то можно бы и выпить. И курить ужасно хочется, - завертелся на месте Голицын.

• А мы сейчас всё это сделаем – два в одном, - проговорил Князь тьмы, и протянул Голицыну флягу.

 

 

 

354.

Тот осмотрелся по сторонам, открутил крышку, и отпил малость. И взял из протянутого ему портсигара – сигару, и понюхал, и прикурил от золотой зажигалки Мессира. И передал ЕМУ флягу. После чего вдруг опомнился, и с испугом спросил:

• Ой, а здесь курить-то можно?

• Да-а, - широко и утвердительно произнёс Мессир, - я специально заказывал билеты в салон для курящих., - и тут же глотнув из фляги, ОН тоже прикурил, и стал раскуривать свою сигару.

Так они сидели, и курили. И Голицын почувствовал приятно согревающееся нутро своё, от хорошего коньяка с хорошим ликёром, и грудное наслаждение от утоления табачной жажды. И у него на сердце отлегло.

Но тут перед ними выросла, непонятно откуда взявшаяся дама, внушительной комплекции и противным громким голосом, которая подбоченясь, изготовилась к бою, со словами:

• Молодые люди, вам не стыдно курить в помещении, когда вокруг вас полно детей?!

 

Голицын весь скукожился, а Мессир сказал:

• Мадам, во-первых, мы не такие уж и молодые люди, а во-вторых, мы курим в салоне для курящих.

• Это когда детей здесь нет, имейте совесть! – не отступала она.

• Мадам, - снова спокойно заговорил Мессир, - я не могу дожидаться своего полёта, когда не будет ваших детей – это, во-первых. А во-вторых – не вам бы нам говорить о совести. Вы лучше скажите нам - сколько вы намыли денег, в американских долларах, на таких вот детях и их родителях? И сколько, из тех денег, вы передали своему непосредственному начальнику? – не будем разглашать его фамилию, в интересах следствия.

И тут случилось невероятное: дама стала захлёбываться собственной слюной и воздухом, которым дышала. Лицо её стало пунцовым, пошло пятнами; она вдруг стала завывать, как собачонка, и, завывая так, попятилась назад, и исчезла за перегородкой, в другом салоне.

 

И Голицын почувствовал, как вокруг стало тихо. И он увидел, как дети, до этого бегающие по салону лайнера, как по школьному коридору, во время большой перемены, тихо сгрудились в кучку, а потом стали бесшумно расходиться по своим местам.

 

Голицыну стало не по себе. Он опустил голову, посидел так, а потом сказал Мессиру:

• Я, князь, всё же пойду в хвост, к туалетам – там покурю.

• Ещё чего?! – возмутился Мессир, - что вы покраснели как мальчишка?! Зачем же так унижаться перед каждой собакой?!

• Нет, князь, - серьёзно произнёс Голицын, - мне так будет спокойней. И не воображайте, что вы находитесь в люксе или в суперклассе. Вы находитесь, всего лишь, на борту такого же Российского общежития, в каком вы побывали давеча – на земле, - он встал, и направился в хвост самолёта, пряча в своей руке горящую сигару, как школьником прятал дымящийся ахнарик в рукаве – чем сжёг однажды новое пальто, с трудом в рассрочку купленное матерью – за что та его чуть не убила.

• Да, маэстро, - громко говорил ему вслед Мессир, не вставая со своего места, - правы всё же знатоки курения сигар, говоря, что сигару надо курить в полном одиночестве и покое. – Но САМ спокойно продолжал наслаждаться сигарным дымом, не обращая никакого внимания на окружающую его среду пребывания.

 

Голицын же стоял в хвосте самолёта, уже спокойно продолжая курить свою сигару, и смотря в иллюминатор, за которым было голубое сияющее солнцем пространство с

355.

гирляндами белых облаков внизу, протянувшихся, как множество параллельно идущих, нескончаемых дорог.

И не было у него сейчас никакого страха высоты, а была лишь тихая задумчивая грусть. Прочитанные Мессиром стихи, всколыхнули в его памяти те далёкие приятные воспоминания прошедших лет, где ему было хорошо. Там было много любви и страданий, песен и вечеринок; волнений и страстей, пылающих в пожарах всё новых и новых постановок спектаклей. Вспоминал он всё это уже ни в первый раз, но каждый раз он поражался тому, как в такое спрессованное время, не смотря на катастрофическую занятость его студийцев на основных местах их учёбы и работы, удавалось осилить столько названий, что он никак не мог распределить их теперь по календарю – не вмещалось. И каждый раз, при этих воспоминаниях, голова его шла кругом, он путался в

годах и днях, и, в конце концов, бросал эти бесполезные подсчеты и уточнения, успокаиваясь на том, что всё это – было. А когда и как удавалось ещё и любить, и пить, и гулять; и откуда бралось, на всё это, здоровье и время – уже было неважно. Важно, что всё это – было!

А потом из этого «БЫЛО» - воспарили в памяти какие-то эпизоды, фрагменты, и, даже, детали – до самых мельчайших подробностей, но уже как бы через увеличительное стекло. И витал там роман с Алисой, протекавший страстно, но невидимо для других, и почти без прикосновений друг к другу, и кульминация которого случилась на черноморском побережье Кавказа, куда выехала на отдых вся их студия. Но по возвращении, как-то странно и непонятно всё оборвалось, и исчезло куда-то. Её не стало в студии. Вот о ней-то, через год, в Крыму, куда он привёз свою дочь, и где они снимали комнатку ещё в старых татарских постройках – он и загадал, стоя у огромного камня, напоминающего «куриного бога » - своё желание, падающей ночной звезде, о возвращении той любви. Но, увы.

Голицын загасил докуренную сигару, вернулся в салон, и сел в своё кресло.

 

• И ничего не «увы», - сказал вдруг Мессир, даже не повернув головы в сторону своего спутника, - она возвращалась к вам, но вы не соизволили её принять. Так что, не обессудьте, - закончил ОН свою мысль.

 

Голицын сначала оторопел, но, вспомнив о том, КТО рядом с ним, расслабился, задумался, и стал напряжённо вспоминать. И вспомнил. И ему стало вдруг стыдно перед Мессиром. Алиса действительно появлялась и не один раз, по разным причинам. Но он, дурак, причины те воспринял исключительно как те причины, на полном серьёзе, и больше никак.

 

• Не надо терзать себя теперь, - снова проговорил Мессир, глядя ровно перед собой, - всё очень просто – ваше подсознание не желало того, или боялось. Ведь дальше-то надо было делать какой-то выбор. А потерять то, к чему вы уже привыкли, вам не хотелось. Вот и всё. Всё очень банально и скучно. И не надо теперь – нарочито разжигать в душе своей давно погасший вулкан. Это просто ни к чему.

 

Голицыну стало тяжко от таких назойливых преследований со стороны Мессира, за его мыслями и чувствами.

 

• Я больше не буду, - сказал Мессир, уловив недовольство своего спутника, - думайте, о чём хотите. Мне всё равно.

• Ну, спасибо, князь, уважили, - со злой иронией сказал Голицын.

• Пожалуйста, пожалуйста, - добродушно ответил Князь тьмы. После чего, встал, и сказал, - Пойду, проветрюсь.

356.

И ОН пошёл, и исчез.

Но Голицыну было уже всё равно – куда пошёл Мессир, зачем пошёл Мессир, и вообще – пошёл ли ОН, или не пошёл, а полетел, или вовсе – просто испарился, всё равно.

«Значит, боялся потерять уже привычное?» - вернулся к своим мыслям Голицын, - Вполне возможно. Да, не «возможно», а так и есть. И не только «привычное», но и дорогое. Близкое сердцу. Мы ведь с Любой начинали, считай, с нуля. И эти нули были не только в быту, но и по работе; да и в самой любви они были, по началу. Я, если правдиво вспоминать, долго добивался её отзвука. Страдал, терзался, настырничал. И был, наконец, отзвук. Потом «каприсы Паганини», а затем уж и «целые симфонии», со всеми

переливами страстей, гармоний и дисгармоний; сильными ударами аккордов, верхнего «до» и прочих чарующих, заставляющих трепетать душу и сердце звуков. Хорошо было там. Хорошо» - думал так Голицын, и даже слегка улыбался.

И вспомнился ему - их первый поцелуй, добытый им путём рассказа его сна - «о приснившемся их поцелуе», и с просьбой к ней – исполнить этот сон. Был ли такой сон на самом деле, он теперь не помнил. Но он хорошо помнил тот летний день, в самой середине лета, и тот ливень, который обрушился на них, как раз в момент поцелуя. «Но грозы тогда не было, - подумал он, - а может, и была. Не помню». И вспомнилось её чёрное вельветовое платьице, с белым воротничком, как у школьницы. Да и была она тогда, в общем-то, школьницей, только что закончившей десятый класс. А на платьице том – беленькая молния - замок, спереди, до самого пояса. А на голове носила она тогда белую вязаную беретку, набекрень. И её припухлые губки, и носик, и походка её с её стройными быстрыми ножками, и всё, всё, всё. И как он ждал её каждую субботу у себя дома, и не выходя на балкон, чтобы не подать виду, что он ждёт её с нетерпением, а тайком, с замиранием сердца, посматривая из окна четвёртого этажа на ту узенькую заветную дорожку, идущую вдоль дома напротив, и ведущую к подъезду его дома.

«Хорошо было там, - снова думалось ему, - хорошо».

И выплывали из далёкого прошлого всё новые и новые картинки. А в них – было помещение студии, и студийцы, сидящие при горящих свечах на столе. И Марина с гитарой, поющая песни Булата Окуджавы, и все остальные, негромко подпевающие ей. А потом спектакль «Исповедь» по стихам и песням Окуджавы, поставленный Любой. И первые строки из этого спектакля, произносимые Голицыным: «Мой сын, твой отец лежебока и плут, из самых на этом веку…» А потом снова всё открутилось назад, к «Утиной охоте» Вампилова, где звучала песня Макаревича «Мы в такие шагали дали, что

не очень-то и найдёшь…», и танцующие под неё гости Зилова, переступающие через него, лежащего на полу ресторана. А теперь, на смену Вампилову пришёл Виктор Астафьев с его повестью «Пастух и пастушка», поставленной Голицыным, с Алисой в главной роли, и звучащий там «Вальс – фантазия» Глинки, прорывающийся в этот мир, сквозь грохот и ужасы Отечественной войны.

А потом поплыли картинки других постановок, и вспомнилось ему, как он стал, как бы слепнуть. Да-да, это было незадолго до той жуткой больницы. Он смотрел на сцену, а лица артистов, высвеченные прожекторами, сливались в его глазах, и он уже не мог точно разглядеть – кто же сейчас перед ним, а только догадывался по ярким пятнам их костюмов и голосам их. И тогда, из Любиного кабинета, на всю громкость неслась песня Пугачёвой: «Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом». «Ну, конечно же, - подумалось Голицыну, - это было самое начало того жуткого 85-го года! А когда я вышел в фойе, то увидел одетую в пальто Любу с её другом, и они как будто убегали от кого-то. Да не от кого-то, а от меня» - со всей определённостью признался теперь себе Голицын..

И возник «Ров» Андрея Вознесенского, одетый во всё чёрное с белыми пятнами костей и черепов, и звучащая в голове Голицына строка оттуда, единственно, которую он помнил сейчас: «В год приближения Галлеи, прощаюсь с Третьяковской галереей…» «И может быть, - подумалось сейчас Голицыну, - эта чернота одежды спектакля и ускорила

357.

приближение его, всё усиливающегося тогда, одиночества? Кто знает?» А потом запели в студии, под ту же гитару, песни Александра Дольского: «Мне звезда упала на ладошку – я её спросил: «Откуда ты?..» И «всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…» Юрия Визбора, и появившаяся незадолго ДО - «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…» Олега Митяева.

«Хорошо было там, хорошо» - приятным тихим шёпотом отзывалось в голове у Голицына.

 

• Ну, вот мы и пролетаем уже - над проливом Ла-Манш и Па-де-Кале, - прозвучал бодрый голос Мессира, подошедшего, и севшего в своё кресло. – Скоро будем в Лондоне, в аэропорте «Хитроу».

• Да, да, - отрешённо произнёс Голицын.

 

Мессир оставил в покое свою трость, откинул спинку кресла, и расслабился в нём.

 

«Ла-Манш, - думалось Голицыну, - это ведь там, где родилась и жила баронесса Ejeny». И вспомнилось ему лицо баронессы и её туманно-голубые глаза, и сама она, стоящая на берегу этого пролива, сбрасывающая тяжёлую обувь со своих юрких ножек, одетых в бледно-лиловые чулки,.. и, конечно же, её незамысловатый, но завораживающий чем-то танец. «Какую же это, интересно, Ejeny – собирается представить мне князь?» - думалось теперь Голицыну. «И как это вообще возможно?», - непонятно и страшновато думалось ему. «Тем более, - вдруг иголками вонзилось в голову Голицына, - что речь-то шла не о самой той баронессе Ejeny, а о той Александре, что танцевала с котом в ресторане, там – на левом берегу Дона, и которая так взволновала меня, и не даёт мне покоя, практически, во весь этот путь, как ни странно». И вспомнилась ему та картина, и живо увидел он перед собой её ноги, поставленные на носочки, и тот чертовски волнующий подъём этих ног.

И почувствовал вдруг Голицын, как прилила к его голове - волна горячей крови.

 

• Маэстро, - вдруг прозвучал голос Мессира, врываясь в потаённые думки ЕГО спутника, - а что за женщина – Марта фигурирует в вашей пьесе, о несчастном скульпторе?

• А почему это – он несчастный? – вопросом на вопрос, и со злою обидой в голосе, спросил Голицын.

• Ну, как же, - протянул Мессир, - он же у вас, все свои скульптуры раскрошил в пух и в прах?! Кроме Блока, насколько я помню.

• Ну и что, – пробурчал Голицын, - а куда бы он их девал в те «застойные» времена?

• Ну, мало ли, - снова протянул Мессир, - продал бы.

• Кому-у?!! – взорвался Голицын. Но потом, сразу же взяв себя в руки, сказал, - Не надо ёрничать, князь, всё вы знаете лучше меня. А Марта – это Марта. Её давно уже нет в живых. Её нашли зарезанной – в роще, что в районе нашего аэропорта. Увы, - печально закончил он.

 

Помолчали.

 

• Маэстро, - снова обратился Мессир к своему спутнику, - я всё задаюсь вопросом – почему вы, будучи руководителем своего театра, не поставили там ни одной своей пьесы??

 

Голицын ненашутку задумался. Потом развёл руками. И, наконец, сказал:

• Не знаю. А я вообще никогда не предлагал своих пьес ни одному театру. Но в своём, незадолго до конца, я начал репетировать пьесу, как раз таки, посвящённую

358.

Марте. Но, увы. – Голицын помолчал, а потом, вдруг как-то странно оживившись, заговорил, - Князь, а может, всё кончилось потому, что я приступил тогда к репетиции ещё одной моей пьесы??

• А что вы на меня так смотрите, - недовольно заговорил Князь тьмы, - я что вам – бабка – отгадка?! – и ОН демонстративно задрал голову к потолку лайнера.

• Точно-точно, - продолжил свою неожиданную догадку драматург, - действие этой пьесы происходит в уже практически распавшемся театре. И в финале – режиссёр убивает двух своих самых близких к нему – актёра и актрису. И убивает сам себя.

• Помню-помню такую вашу пьесу, - вставил Мессир, не меняя положения своей задранной головы, - «Русская абракадабра», кажется?

• А-а, князь, - погрозил пальчиком драматург, - я теперь вспомнил, как сочинялась эта пьеса: я собирался написать простую пьесу о царе Николае II-м. Подобрал нужный мне материал, но едва я сел за чистый лист, как со мной начались невероятные «припадки», уводящие меня в совершенно другую сторону от первоначального замысла! Они заставляли меня бросаться к поиску то одной, то другой книги – то искать у Гоголя, то у Бердяева, то у Лермонтова – те или иные их рассуждения, и вставлять их в уста моих действующих лиц. Но что самое странное – я открывал нужного мне автора ровно на той странице, где был необходимый мне текст! Это было какое-то сумасшествие – всё происходило молниеносно! А потом, уже спустя годы, - проговорил автор, тяжело переводя дыхание, - когда я приступил к постановке её в своём театре - я хотел переделать финал – как будто герои мои оживают, и окровавленные, они бегают по сцене, и счастливо кричат друг другу, указывая на красные пятна своей одежды: «Это клюква! Это клюква!» Но так и не переделал этот финал. И тогда – всё стало рушиться с необыкновенной скоростью.

 

На этом, Голицын замолчал, горько задумавшись о своём открытии.

Молчал и Мессир.

А голос бортпроводницы, раздавшийся в динамиках самолёта, просил граждан пассажиров - пристегнуть ремни, и объявил - о начинающейся посадке лайнера.

 

«Боже, - говорил про себя Голицын, пристёгивая свой ремень, - уже посадка, а я ещё ни о чём и не успел толком подумать!»

 

А самолёт уже явно снижался, рывками проседая вниз.

 

«Как мне тогда ответила Люба, когда я сделал ей комплимент по поводу похорошевшего её лица и вообще.., - спешил вспоминать Голицын, – А! - она сказала мне: «Ты словно закрывал собою солнце, но теперь я увидела солнышко, а в его лучах увидела, что есть на белом свете и другие мужчины, кроме тебя». Точно, точно. Так она и сказала. Точно».

И точно вторя воспоминаниям Голицына, в иллюминаторы их лайнера заглянули яркие лучи дневного солнца. И в салоне сразу стало веселей. Потом весёлые лучи те, вдруг покидали салон самолёта, и неожиданно появлялись с другой стороны. А потом снова появлялись там, где и в первый раз.

• По-моему мы кружим над аэродромом, - с испугом проговорил Голицын.

• Как и вы кружитесь в бесконечном круге своих, уже никому не нужных, воспоминаний, - сухо заметил Мессир. – Прекратите вспоминать, и мы успешно приземлимся, - неожиданно выдал Князь тьмы.

• Я уже прекратил, - набычась ответил тот.

 

359.

И тут же послышался лёгкий удар шасси самолёта обо что-то твёрдое и надёжное.

• Вот видите, - воскликнул Мессир, - и приземлились.

 

Стюардесса объявила об успешной посадке, о том – куда они приземлились, и какая хорошая погода ожидает их здесь, и всё такое прочее.

Пассажиры салона зашевелились. Дети зашумели. И началась земная суета. Теперь каждый боролся за право – раньше своих соседей покинуть борт самолёта, и далее опередить всех и во всём.

И лишь Голицын поступил наоборот. Он задержал, резво поднявшегося со своего места Мессира, своим неожиданным обращением к НЕМУ:

• А скажите, князь, напоследок моих, никому ненужных, воспоминаний.

• Ну, что ещё? - недовольно спросил ТОТ, остановив свой порыв к выходу, и обернувшись на своего спутника.

• А кто был тот невидимый глазу субъект, что посиживал иногда в пятёрке старых сбитых кинотеатровских кресел первого этажа «Дунькиного клуба»?

• А что по этому поводу говорила ваша бывшая супруга? – неожиданно для Голицына, спросил Мессир.

• Она говорила, что это бывший хозяин этого здания, которое тот, ещё до революции, содержал, как «Дом встреч».

• Ну, вот видите – как всё просто, - ответил, слегка улыбнувшись, Князь тьмы. – А вы наверняка подумали, что это был я, - вдруг шумно прибавил ОН, и, захохотав своим громовым смехом, двинулся к выходу, изящно работая своей тростью.

 

И только сейчас Голицын обратил внимание, что костюм Мессира давно уже не светился своим цветом «тёмный электрик», а был просто чёрным в белую полоску.

 

 

18.

ПОГОНЯ НА БЕРЕГАХ «ТЕМЗЫ».

 

Борт самолёта спутники покинули довольно спокойно. Но у пункта проверки документов – выстроилась длиннющая, а самое главное – беспокойно-шумная очередь.

И Голицыну сделалось совсем тоскливо на душе.

«Да что ж за блядство за такое?! – выругался он себе под нос, - и здесь меня преследует «совдепия»!

• Нет-нет, - поспешил успокоить его Мессир, - нам не сюда, нам к другому выходу, у нас особое «Приглашение».

И он помёлся к рядом пустующему выходу, где стояли только работники аэропорта, одетые в положенную им форму.

Голицын двинулся за Мессиром, но не успел он ещё и приблизиться к НЕМУ, хотя бы на два шага, как раздался дикий крик:

• Жо-о-ора-а-а!!!

И обомлевший от страха Голицын, оказался в крепких объятиях непонятно кого. И этот – «кто-то», тут же напялил ему на глаза тёмные очки, шляпу на голову, и, стащив сумку с плеча, стал надевать на него чёрный длинный плащ.

И первое, что увидел Голицын через тёмные стёкла очков – так это глаза бедных работников аэропорта. В этих глазах было всё: и страх террористического акта, и шок от неожиданности, и удивление от наглости.

Второе же, что увидел Голицын – так это был кот во всей своей красе, который теперь обнимал встречаемого за плечо, плакал от счастья, и плача так, что-то говорил по-

 

360.

английски, изумлённому персоналу аэровокзала. И тут же, смотря на прилетевшую публику, и так же плача, переводил свой «плач» на русский язык:

• Брат мой – Жора! – кричал он, рыдая, - С детства не виделись! Советская власть, падла, разлучила нас! И вот теперь, через столько-то ле-е-ет!!. – И он снова припадал к плечу Голицына, громко рыдая, и крича, - Неужели это ты, Жорка-а?!

 

Но что ещё поразило Голицына – так это то, что за барьером защёлкали, и засверкали вспышки бесчисленных фотоаппаратов.

 

• Идите скорее за мной, несчастные братья, - громко прокричал Мессир, уже уладив все дела на выходе.

И кот, как бешенный, быстро потащил Голицына к выходу и дальше, и дальше – по людному подземелью аэровокзала.

• Что случилось?! – кричал коту Мессир, быстро двигающийся вперёд, и не останавливающий своего шага ни на мгновение.

• Они всё пронюхали, суки! – отвечал запыхавшийся кот. – Видите, сколько папарацций набежало?!

• Это я и без сопливых вижу! – кричал метущийся князь, - но почему?! – не унимался ОН.

• Потом объясню! – кричал ему кот, - А теперь – бегом за мной!

И выпустив Голицына из своих объятий, кот бросился наутёк, успев при этом крикнуть:

• Рвём когти, орлы!!

В это время, Мессир подал Голицыну рукоять своей трости, а САМ, держа её острый конец, потянул его за собой со словами:

• Держите конец, маэстро, мы пускаемся в новое плавание! Так что – не отставать!

И они, как угорелые, понеслись вслед за котом.

А за ними мчалась толпа, сопровождаемая вспышками своих фотоаппаратов.

Наконец спутники выскочили из подземелья, и быстро очутились на какой-то автостоянке, где около «Мерседеса» горящего цветом «тёмный электрик», уже стоял кот, раскрывший все дверцы автомобиля.

И как только Мессир с Голицыным приблизились к авто, кот тут же оторвал последнего от мессировской трости, и бросил его на заднее сиденье, захлопнув за ним двери. Сам же кот молниеносно уселся рядом с водительским местом. Мессир сел за руль, обе передние двери одновременно закрылись, и машина тут же тронулась с места, вырулила на какую-то дорогу, и рванула по той дороге, разгоняясь до бешеных скоростей.

Таких скоростей на земле, ещё никогда Голицын не переносил на себе. Мимо мелькало всё: и обгоняемые ими машины, и деревья, и строения, и люди, уж не говоря о встречном транспорте.

• Вы что тут – с ума посходили?! – кричал Мессир коту, руля баранкой, и не отрывая взгляда своего от летящей прямо на них дороги.

• Я-то тут при чём?! – отвечал ему кот таким же криком. – Я тут ни при чём! Вы же знаете, что я только что прибыл сюда!

• Хватит защищать свою собственную задницу! – всё так же кричал ему Мессир, - отвечай мне за общее дело! Как случился прокол?!

• Это вы, Мессир, спросите у своей Ejeny! Она у вас дюже умная, вот пусть она вам и ответит!

 

Голицын сидел на заднем сиденье, всё в тех же чёрных очках, надетых на него сумасшедшим котом; в чёрной же фетровой шляпе с широкими полями, и пропадая от духоты, насунутого на него – длинного чёрного плаща, да ещё и с поднятым воротником.

Он сидел как оглоушенный по голове, чем-то тяжёлым. И ничего не понимал.

361.

• Нас преследуют! – кричал Мессир. – И это уже не папарацци, это уже кто-то посерьезней, доложу я вам!

• Это конкуренты! – кричал кот, глядя в боковое зеркало, - понятное дело!

• Доигрались, сукины дети! – ругался Мессир.

• Я кошачий сын, а сук я терпеть не могу! – кричал кот в ответ на обидные оскорбления Князя тьмы.

• Ты, кошачий сын, отвечай мне – Ejeny знает об утечке секретной информации?! – спрашивал Мессир.

• Ещё бы, - воскликнул кот, - она и приказала закрыть лицо БЭТа от объективов папарацци.

• Понятно, - говорил Мессир, - что она ещё сказала?

• Чтобы мы запутали своих преследователей на улицах Лондона, - отвечал кот, - потому что по первому её Проекту – всё должно было происходить именно в Лондоне.

• Понятно, - одобрительно отозвался Мессир, - запутаем, куда они денутся.

 

И тут только Голицын, уловив знакомую ему фразу, несколько опомнился, и, убрав с глаз чёрные очки, с подозрительной интонацией в голосе спросил кота:

• Что, что ты сказал, Седой? Чьё лицо ты должен был закрыть от папарацци?

• Ваше, маэстро, - просто отозвался кот, и, обернувшись, закричал, - сейчас же верните очки на место, и не смейте открывать своего лица!

• Нет, - отрицательно покачал головой Голицын, - ты мне сначала скажи, как ты меня давеча назвал??

• БЭТ, - тут же признался кот, - а что такое?

 

И Голицыну сразу стало плохо. Лицо его побледнело, а очки в его правой руке стали явно подрагивать.

 

• Что здесь происходит, Мессир?? – тихо и серьёзно обратился он к Князю тьмы.

 

Но вместо занятого дорогой Мессира, ему вновь отвечал кот своим противным ором:

• А что же здесь такого, не понимаю?! Вы же сами придумали это! – И кот стал расшифровывать названные буквы, но по-английски, - «Bookmaker of esoteric totalizator».

• Что, что ты там пробурчал?? – спрашивал, посмеиваясь Мессир.

• Это я сказал по-английски, как прочитал в цветном буклете Ejeny, - отвечал ему кот, - а по-русски это значит – «Букмекер Эзотерического Тотализатора»!

 

Голицыну совсем стало не по себе. Он вернул тёмные очки себе на нос, и, закрыв ими глаза свои, откинулся на спинку сидения, совершенно обессилевший. И только потом, он проговорил слабым голосом:

• Мессир, я прошу объяснить мне – что здесь происходит?

• То, о чём вы так долго мечтали! – радостно закричал Князь тьмы. – Не вешайте носа, маэстро, всё только начинается!

• Мы им покажем кузькину мать! – вторя ЕМУ, кричал обезумевший кот, снявший с лапы своей лакированный чирик, и, стуча им о лобовое стекло «Мерседеса».

• А я не желаю иметь дело с авантюристами! – закричал, что было сил Голицын, оторвавшись от спинки сиденья.

 

На эти его слова, Мессир дико захохотал, крича Голицыну:

• Вы первым придумали эту авантюру! Значит, вы и есть – авантюрист номер один!

362.

У Голицына аж дыхание перехватило. Но он, всё же пересилив себя, набрал воздуха в лёгкие, и снова закричал:

• Вы не имеете права! Я вам не давал таких прав! Вы украли мой Проект через Интернет!

Кот заливался смехом, продолжая стучать чириком о лобовое стекло, как заведённый.

А Мессир уже кричал в пику Голицыну:

• Много ли вам дал этот ваш Интернет, хотел бы я знать?!

• Ничего не дал! – кричал Голицын, - потому что там такой же бардак, как и в реальном мире! Реальный бардак в виртуальном мире! – И теперь уже надрывно захохотал сам Голицын.

• Вот видите, - кричал ему Мессир, - а мы вам поможем!

• Поможете если сможете! – со злой иронией, и так же громко крича, отвечал Голицын.

• Мы всё можем! – кричал ему, стучащий чириком кот.

• .Да! Особенно воровать чужие Проекты! – кричал Голицын.

• Но что же вы кипятитесь, маэстро, - не понимал Князь тьмы, - вы же ещё ничего не знаете толком. Ваш Проект – это только пол дела. А мы изобрели совершенно новую Программу - именно под ваш Проект!

 

И тут возникла внезапная пауза.

Голицын, видимо, был ошарашен сообщением Мессира.

 

• А что же это за Программа такая? – наконец выдавил он из себя свой очень заинтересованный вопрос.

• Программа - что надо! – снова кричал Мессир. – Программа, о которой вы могли только мечтать!

• Неужели она выстраивает всю перспективу в полном объёме, - строил свои догадки Голицын.

• Вы попали почти в десятку! – кричал Мессир. – Но самое главное, что в ней не надо потеть над математическими расчётами, и морочить голову бесконечными цифрами! Всё просто и доступно!

• Не может быть! – радостно воскликнул Голицын.

• Ещё как может! – уверил его Мессир. – А теперь, господа пассажиры, пристегните ремни, и держитесь крепче! Шоу продолжается! Как гофорят у них.

 

И горящий цветом «тёмный электрик», «Мерседес», как молния – ворвался в Британскую столицу.

Но ворвался сюда не только он. Вслед за мессировским «Мерседесом», ворвались ещё несколько авто. И если многие из них поотстали немного, то один из них шёл буквально по пятам машины управляемой Князем тьмы. Это была японская «Тайота». Она даже поравнялась с «Мерседесом», когда начались первые светофоры и массовые скопления машин. Кто в ней находился – не было видно, так как окна её были закрыты дымчатыми стёклами. И как собирались вести себя неизвестные обитатели «Тайоты» по отношению обитателей «Мерседеса» - было непонятно. Понятно было одно, что «надо рвать когти», как выразился неуёмный в своей неувядаемости кот.

И сидящий за рулём Мессир, стал проделывать чудеса. На одном из оживлённых перекрёстков Лондона, в центре которого стоял дорожный полицейский, светящийся цветастой пестротою своей формы, как неоновая рыбка, Мессир резко повернул свой автомобиль, но в улицу не пошёл, а стал кружить вокруг этого стража авто-порядка. Но зато «Тайота», которая тут же устремилась за Мессиром, сделав такой же резкий поворот, вынуждена была пойти в улицу, и тем самым влиться в общий поток машин, идущих за

363.

ней. И деться ей было уже некуда. Мессир же, сделав пару, тройку кругов вокруг обалдевшего полицейского, повёл свой «Мерседес» в совершенно противоположную сторону.

• Вот так мы уделываем некоторых наглецов, - шумно хвастался Мессир. – В нашем деле главное что?! – спрашивал ОН неизвестно у кого, и САМ же отвечал, - Главное, чтобы творческий процесс не прерывался!

 

И на ЕГО реплику, как в театре, раздался рёв полицейских сирен.

 

• За нами погоня! – заорал кот, как резанный.

• Не надо орать мне под руку, Седой, - урезонил его Мессир.

• Так это же - не это же, - не унимался кот в своём оре, - это же – полиция!

• Делов-то, что полиция, - отвечал ТОТ.

• Они уже у нас на самом хвосте! – истерично орал кот.

Снова побледневший Голицын, обернулся назад, и увидел, что полицейские машины шли вплотную к задку их «Мерседеса».

Но Мессир проделал невероятное. Он домчался до нужного ЕМУ перекрёстка, опять же резко, но очень точно развернулся – ровно на девяносто градусов, и замерев на секунду меж двух противоположных течений – тут же вписался в обратный поток машин, и помчался в нём, удаляясь от спасительного перекрёстка. А там – на перекрёстке раздались хлопки автомобильных столкновений, видимо, вызванные некоторой заторможенностью полицейских машин, и началась там куча-мала.

 

• Ничего страшного, - успокаивал своих пассажиров Мессир, - пусть эта их лёгкая помятость – будет некоторой компенсацией за причинённый мне моральный ущерб!

 

Но сзади послышались новые тревожные сигналы сирен.

 

• Теперь, Мессир, мы пропали, - упаднически произнёс Голицын, оглядываясь назад, - это мотоциклисты.

• Притормозите мне на минутку здесь, - панически завыл кот, - я выскочу! Мне надо выйти! Мне необходимо выйти! – запрыгал он на месте, как мячик на резиночке. – Выпустите меня погулять, иначе я оппузырю весь ваш шикарный салон, вашего фешенебельного «Мерседеса»! – ужасно настырно настаивал кот.

Но было уже поздно. Их автомобиль уже был взят в каре полицейских мотоциклистов на «Харлеях», и «почётно» эскортировался, выделяясь среди общего потока автомобилей, как клумба цветов, посреди дикой степи.

Тогда Мессир нажал на клаксон, раздался сильный непрерывный сигнал их автомобиля, и Князь тьмы стал притормаживать. За ними стало притормаживать и всё движение. Притормаживали и мотоциклисты, пока, наконец, ОН не снизил скорость до самого минимума. После чего, Мессир перестал сигналить, а стал вилять автомобилем, как игривая дамочка – бёдрами. Таким образом – ОН быстро и легко разбросал по сторонам своих двухколёсных преследователей, повалив их вместе с их «Харлеями», рванул «Мерседес», что называется, с места в карьер – по опустевшей впереди них улице, и что куда подевалось?! Теперь они мчались как кони по свободной дорожке ипподрома.

А далее Мессир уже не придерживался никаких правил дорожного движения – не до того было. Он чудом пролетал сквозь преграждающие им путь потоки машин на перекрёстках, пронзая эти потоки, словно шпага, прошивающая пуховую подушку – насквозь.

 

364.

Там же, где попутное движение невозможно было обогнать никаким образом, ОН, как заправский каскадёр, ставил авто на два боковых колеса, и так, бочком обходил поражённых попутчиков. Во всё время этих сумасшедших гонок, они два раза проскакивали по одному и тому же, как показалось Голицыну, каменному мосту через Темзу, туда-сюда, несколько раз мимо их окон мелькали башенные часы знаменитой лондонской башни, пока, наконец, их «Мерседес» не вырвался за пределы коронованного Лондона.

• А быстро они сработали, молодцы! – воскликнул Мессир, видимо, оценивая дорожную службу Лондонской полиции.

• Да вы жмите на газ, хозяин, - взмолился кот, - не до рассуждений теперь!

• А на месте некоторых, я вообще бы помолчал, - откликнулся, на замечания кота, Князь тьмы.

• Я молчу – а вы газуйте, - поставил условия кот, - а то, как бы нам не попасть в лапы их правосудия.

• А что тебе-то бояться их правосудия? – заметил Мессир.

• А-а, вам хорошо рассуждать – вы люди, а каково мне – коту? Схватят за шкирку, и сделают что хотят, - не унимался кот.

• Как раз таки здесь, Седой, тебе бояться нечего, - вставил своё суждение Голицын, приводящий себя в порядок после невиданной встряски, - здесь животные уравнены в правах с людьми, а не наоборот, как в некоторых недоразвитых странах.

• Это вы серьёзно, маэстро? – удивлённо переспросил кот, оборачиваясь на своего собеседника.

• Серьёзней некуда, - поставил точку Голицын. – А теперь верни мне мою сумку, - выделил он отдельной строкою.

• Ах да, ваша сумка, - воскликнул кот, и, согнувшись в три погибели, стал рыскать у себя в ногах. – Вот она. Прошу, пожалуйста, - и он вынырнул с чёрной сумкой Голицына, и, развернувшись, подал её хозяину оной.

• Свою бы сумку так не бросил, небось, - упрекнул его Голицын.

• Да кто её бросал?! Кто бросал?! – стал возмущаться кот. – Такие дела кругом творятся, а вы за свою сумку! Кто её бросал?! Она сама, от таких дел, бросилась! – доказывал кот, как заведённый.

• Довольно шебуршить! – осёк его Мессир. – Лучше достань-ка из бардачка свежий номер «Санди таймс».

 

Кот замолчал, и тут же исполнил просьбу Мессира, достав из бардачка газету, и подав её Князю тьмы.

ТОТ стал одной рукой держать баранку, а другой – газету, просматривая её страницы, громко хрустя упругой типографской свежестью её бумаги.

 

Голицын же, проверив содержимое своей сумки, и приведя её в порядок, спросил:

• Могу я, наконец, снять с себя этот карнавал?

• Вы что, - возмутился кот, - ни в коем случае! Пока не будем на месте – никакой самодеятельности! Таков приказ Ejeny.

• Да кто она такая – эта ваша Ejeny, что вы все перед ней на цирлах ходите?! – не выдержал Голицын, чтобы не озвучить давно мучивший его вопрос.

 

Кот молча посмотрел на Мессира, блымая своими глазками.

Мессир же, продолжая управлять автомобилем, и не выпуская из руки газеты, многозначительно хмыкнул, и, не глядя на Голицына, сказал своим сочным бархатным баритоном:

365.

• Ejeny – Президент нашей Корпорации. Вот и всё.

 

В салоне наступила тишина.

Голицын подождал немного – может, Мессир еще, что к этому добавит? Но ТОТ молчал. Тогда Голицын отвернулся к окну, и, пододвинувшись ближе, стал рассматривать пробегающие и проплывающие мимо окна картины.

То, что предстало перед его взором, действительно напоминало картины каких-нибудь западноевропейских художников позапрошлого века или ещё раннее. Ухоженные зелёные поля, словно стриженые газоны какого-нибудь королевского парка Лондона. Редкие среди

этих полей – беленькие ровненькие аккуратные домики. Кое-где, среди зелёного аккуратного поля, бродили беленькие чистенькие отары овец. «Прямо пастораль какая-то» - думал Голицын. А солнце, тем временем, было уже на западной стороне небосклона, и день двигался к вечеру.

• Странно, - сказал Голицын, - у нас дожди и холода, а здесь, где должно быть пасмурно и прохладно, наоборот – солнечно и тепло.

Но его, видимо, никто не понял, и не восприняли его слова никак.

 

• Ну, что ж, всё правильно. Я на это и рассчитывал, - сказал вдруг Мессир, передавая газету коту - На, положи газету на место.

Кот зашелестел газетой, складывая её, и пряча обратно в бардачок.

 

• Что правильно-то, князь? - не выдержал Голицын. – Что вы там прочитали?

• Главное, что слухи пошли, - дежурно отвечал Мессир. – Пока что, они строят догадки. Но кое-что они уже имеют в своём распоряжении. И в этом, сдаётся мне, виноват никто иной, как вы сами, маэстро.

• Я не понимаю, о чём идёт речь, - занервничал Голицын.

• А что же тут понимать, - проговорил Мессир, - вы же отсылали электронные письма через Интернет?

• Ну и что? – всё больше нервничал Голицын.

• Ничто, - холодно говорил Мессир, - кроме того, что вы излагали в них суть своего Проекта, вы ещё и вкладывали туда свои картинки.

• Я вкладывал туда всего несколько картин, для примера, - волновался Голицын.

• Что и требовалось доказать, - по-прежнему холодно констатировал князь.

• Так мне же толком никто ничего не отвечал. Отвечали только автоматы! Я потратил столько времени и средств, для профессионального английского перевода, а они мне в ответ – всякую белиберду! Ваш Интернет никуда не годится! Это такой же бюрократический и закрытый мир, как и вся окружающая нас реальность! Эти интернетовцы кичатся лишь тем, что на их форумах собираются малолетки со своею пустой болтовнёй! Вот, в общем-то, и всё! К чёрту Интернет! Ерунда это всё!

Голицын зло махнул рукой, и замолчал, часто и шумно сопя в две дырки. Но буквально через мгновение он опомнился, и, возвращаясь к их разговору, продолжил свои жгучие вопросы, обращённые к Мессиру:

• Так что, что здесь происходит?? Ответьте мне, Мессир, что вы такое задумали?? Я с вами с ума сойду!

• Зачем вам сходить с ума, чудак человек?! – теперь уже возмущался Мессир. – Я делаю то, чего вы сами же и хотели! И не более того! Всё же остальное, во всех подробностях и деталях – вам объяснит Ejeny. Имейте терпение.

• Да уж чего мы имеем – так это терпение, - съязвил Голицын.

• Ну, вот и имейте, - поставил спокойную точку князь.

 

366.

Голицын снова отвернулся к окну, и стал смотреть в него. Потом он хотел ещё что-то спросить у князя, но передумал, задумался, и уснул.

 

 

19.

ЗАМОК У ОЗЕРА.

 

Проснулся Голицын от новых истошных криков кота.

• Пропали-и! Пропали-и! – панически вопил кот. – Вот теперь нам крышка!

• Что случилось?! – перепугавшись, спросони, вопрошал Голицын, вертя головой, заглядывая в окна, и ничего не видя там, кроме того, что за окном наступал вечер, освещённый последними лучами заходящего солнца.

• Что, что, - орал кот, - пропали мы, говорю! Приехали, блин! А вы разлеглись, как у себя дома, и бульбухи в потолок пускаете! А над нами стрекоза! Каюк нам, говорю!

 

И только сейчас Голицын услышал, так знакомое ему, и так всегда пугающее его – бубнящее стрекотание невидимого вертолёта. Голицын снова заметался от окна к окну, заглядывая на небо, но ничего не видел. И от этого, сердце его ещё чаще и сильней забилось.

 

• Где, где он?? – спрашивал, задыхаясь, Голицын.

• Где-где – в Караганде! – по базарному развязно, ответил ему кот. А потом прибавил, - Над нашей крышею висит, «где»!

• Так, орлы, - перекрыл их панику Мессир, - мы уже практически на месте. Так что, прошу отстегнуть ремни, кто ещё не отстегнул; взять личные вещи в руки, у кого они есть; сгруппироваться, и приготовиться.

 

И… О! чудо! Мессир стал притормаживать свой «Мерседес»,.. брызнули искры от ЕГО бриллианта, наступила кромешная тьма, а когда стало светать, то в этом призрачном

свете, увидел Голицын - огромного роста молодую женщину, шагающую по дороге и одетую в длинное пышное нарядное старинное платье. Но в то же самое время, Голицын ощутил и то, что сидят они сейчас внутри – в животе этой самой женщины. И как только осознал он это, так сразу же, их троица – выпала из её живота, да прямо ногами на

покрытие дороги. Женщина стала уменьшаться в размерах, и взрослеть лицом, и, двигаясь дальше по дороге, она подтянула к себе шлейф своего платья, и тем самым высвободила из-под него тройку несчастных спутников. А как только она подтянула к себе шлейф своего платья, так наряд её сразу же поменялся, она стала ещё меньше ростом, то есть, вровень с идущей за нею троицей, а угольно-чёрные волосы на её голове, поседели, стали короче, а потом – приняли окраску цвета «затуманенный электрик».

И теперь, эта пожилая женщина свернула с дороги, и пошла по узкой асфальтовой дорожке, уходящей вглубь аккуратно остриженных газонов, на которых росли редкие, но с пышными раскидистыми кронами, старые широкоствольные деревья.

Троица разом посмотрела в небо – на растерявшийся полицейский вертолёт, который включил себе в помощь прожектора, но всё тщетно – предмета преследования не было. Его уже просто не существовало в природе.

 

• «Инцидент исперчен» - сказал Мессир, используя знаменитую фразу знаменитого поэта.

 

И вертолёт, сделав несколько потерянных кругов по небу, улетел прочь, и стало тихо.

367.

Тройка же утомлённых погонею спутников, оторвала свои взгляды от вечернего неба, и повернулась, чтобы двигаться дальше по аллее, вслед за пожилой женщиной.

И какого же было удивление Голицына, когда он увидел, что женщина та стоит и в упор смотрит на них, держа в руке скромную шляпку, и маленькую сумочку.

Кот сразу сдулся, и стал нормальным чёрным четвероногим котиком.

А у Голицына, что называется, в зобу дыханье спёрло, потому что перед ним стояла точь в точь – Пушкинская графиня из «Пиковой дамы», как он её представлял себе, но только

волосы её сияли окрасом цвета «затуманенный электрик», что так гармонировало с цветом наступающих в природе – вечерних сумерек.

 

• Здравствуйте, графиня Мерседес, - завораживающе прозвучал сочный баритон Мессира.

• Бон суар, мсье Вел, - ответила она по-французски, низким и довольно крепким, для её возраста, голосом. И слегка приподняла свою правую руку.

 

Мессир приблизился к ней, и поцеловал у неё поданную ему руку.

 

• А это – мой приятель, - указал ОН на Голицына. – Он из России.

• Он что, русский шпион? – спросила графиня по-русски, но ломано и грассируя «р».

• Нет, это вынужденный камуфляж, - ответил Мессир, и тут же обратился к Голицыну, - Можете снять с себя весь этот цирк, он уже ни к чему.

• А куда я всё это дену? – по-детски наивно спросил тот.

• Бросьте на газон – здесь убирают, - просто ответил Мессир.

 

Голицын тут же снял плащ, очки и шляпу, и отбросил всё это в сторону.

 

• Знакомьтесь, графиня Мерседес, - указал Мессир на графиню. – А это, - сказал он Графини, указывая на своего спутника, - Пётр Григорьевич Голицын.

• Князь? – поинтересовалась графиня.

• Какой там князь, - с простачковой ухмылкой ответил Голицын.

• Поручик, - мурлыкнул снизу кот.

• А это ещё что такое, - строго сказала графиня, опустив свой взгляд на кота, - а ну, брысь домой.

 

И кот пропал из вида.

 

• Что ж это вы, милая графиня, одна, на ночь, глядя, выходите на большую дорогу? Нехорошо, - говорил ей Мессир, беря графиню под руку.

• А я никуда и не выходила, - отвечала ему графиня, - просто я приехала из Эдинбурга, в старом добром экипаже вороного «Роллс-ройса», и велела высадить меня здесь, чтобы немного прогуляться, и подышать свежим вечерним воздухом.

 

И эта несколько странная пара, подручку, двинулась далее по аллее - в глубь, утопающего в тёмной зелени, парка.

Голицын шёл за ними, но держась на некотором расстоянии от них.

 

• Зачем же вы ездили в Эдинбург? – спрашивал князь графиню.

• Я ездила слушать Иогана Себастьяна Баха, - отвечала ему графиня.

• О, графиня, в таком случае, мы с вами сейчас находимся в разных ипостасях: вы высоко – я низко.

 

368.

• Ха, ха, ха, - хохотнула графиня. – Ничего, сейчас сядем играть в «Девятку», и быстренько сравняемся.

• Да разве ж «Девятка» - это ваша игра? – говорил ей Мессир, - вам надо серьёзный «банк метать», милая графиня, а не детскими игрушками забавляться.

 

Графиня снова хохотнула, и ответила на данное замечание Мессира, своей размеренной речью:

• Поскольку рядом со мной давно нет достойных партнёров, то я совсем отвыкла от этого занятия.

• Блефуете, графиня. Ох, блефуете, - комплиментарно укорял её ОН.

• Что же это мы - оставили вашего гостя одного, - проговорила графиня, останавливаясь. И тут же обратилась к Голицыну, - вы придёте играть с нами в «Девятку»?

 

Голицын пожал плечами, глядя на Мессира. И ТОТ ответил вместо него:

• Сейчас у нас дела, графиня. Но когда мы освободимся от них, то непременно придём, и сразимся с вами. Готовьтесь.

• Тогда ведите гостя в дом, - сказала графиня, внимательно посмотрев в лицо Голицына, - ему надо, прежде всего, прийти в себя после утомительной дороги.

• Спасибо за участие, графиня, - поблагодарил Голицын, поклонившись даме.

• Ступайте, - приказала она, взглянув на Мессира.

 

Было уже совсем темно, когда спутники молча зашагали дальше по аллее, где к ним пристроился и кот, выскочивший откуда-то из тёмных кустов необъятного парка.

Идя так, Голицын вдруг ощутил на себе свежее дыхание близкой воды, которое он не мог спутать ни с чем. И точно – впереди показалась чёрная водная гладь, едва освещённая редкими прибрежными фонарями.

• Это что, река? – с радостью в голосе спросил Голицын.

• Нет, это озеро, - холодно ответил Мессир.

 

Но дорога, по которой они шли, повернула влево, и когда они вышли по ней за высокие пышные деревья, то Голицын обомлел от страха. Перед его глазами выросло чёрное нагромождение высоких асимметричных скал. Он, конечно же, понял, что это, ни какие не скалы, а дом, в который они и направлялись. От этого-то осознания и одолел его такой страх. Там ни что не светилось. Толи в доме том никого не было, толи в нём вовсе не было окон. Ни то, ни другое – никак не успокаивало.

 

• Перед вами замок, графини Мерседес, - пояснил Мессир, как заправский экскурсовод. – У графини нашей русские корни. Её когда-то назвали Марией. Кто-то звал её Мери. Но потом, в силу своей романтичной натуры, она переименовала себя в красивое, понравившееся ей самой имя – Мерседес. Когда-то она жила во Франции, в Париже. Потом в Соединённых Штатах Америки, в Лас-Вегасе. И, наконец, перебралась сюда, в северные страны. Наверно оттого, что здесь и тихо, и спокойно, и ко всему этому, раздольно.

 

Они приблизились к замку. Поднялись по его старинным широким ступеням к огромной массивной двери, которую с усилием открыл Мессир, надавив на неё рукой своею, и сказав, при этом:

• Прошу, Пётр Григорьевич.

 

 

369.

Голицын молча прошёл мимо Мессира, и перед ним открылось гигантское пространство каменного зала освещённое, как факелами, так и свечами в старинных массивных канделябрах, и ко всему этому горели вверху несколько огромных люстр, спускающихся сверху. Но там – на верху – потолка не было. Или его не было видно.

И Голицын сразу ощутил себя букашкой, среди этого давящего каменного пространства. И от этого ему стало неприятно, зябко и тоскливо.

 

• Пойдёмте наверх, - гулко прозвучал голос Мессира, отзываясь многократным эхо, волнами идущим откуда-то сверху и с боков.

 

И зашагал ОН вперёд, и шаги ЕГО так же отзывались эхом, и пошёл Голицын за НИМ.

 

Но в это самое время, их обогнал кот, к которому, откуда ни возьмись, со всех сторон бросилась целая стая разномастных кошек и котов. И всё это сборище, сойдясь в общий круг, вдруг взвыло сумасшедшим хором, отозвавшимся отовсюду таким же сумасшедшим эхо. Кошачьи шерсти вздыбились, и вся ватага, с воплями бросилась бежать в верх по широкой каменной лестнице, окантованной чёрно-бордовыми деревянными перилами, на стальных фигурных подпорках.

Вверху же замка что-то захлопало крыльями. Это были явно, какие-то птицы, но их не было видно. А только полетела сверху пыль, и повисла огромная тень от старой, как мир, паутины.. И только потом, прозвучали оттуда, перемешиваясь с кошачьим эхо, крики невидимых и неведомых птиц.

А по лестнице, сверху уже бежала группа каких-то девиц, которые так же громко и вразнобой щебетали о чём-то между собой. Их было, человек пять или шесть, но шуму от них было много да плюс ещё и эхо от их голосов. На ком-то из них были нарядные вечерние платья, а на ком-то и деловые костюмы. Они окружили Голицына, о чём-то шумя ему в уши наперебой, и увлекая его вверх по лестнице.

Голицын поднимался по высоким ступеням, подчиняясь общему движению, и ровным счётом ничего не понимая. Он хотел прибегнуть к помощи Мессира, но когда огляделся, то ЕГО нигде не увидел. ЕГО не было.

Поднявшись, как бы на второй этаж, Голицына провели через огромные открытые двери, и ввели в небольшую, по сравнению с первым залом, комнату. И сразу стало ясно, что это деловой офис, с продвинутым дизайном, с крутыми компьютерами, чёрно-белыми столами, вертящимися, крутящимися и катающимися креслами. И со всевозможными светильниками. В углу комнаты, в кресле сидел Мессир, нога на ногу, и, опираясь правой рукой на бамбуковую рукоять своей стоящей трости.

Двери закрылись, и всё смолкло.

 

• Знакомьтесь, - сказал Мессир, - господин БЭТ, собственной персоной, - и ОН указал левой рукой на стоящего посередине комнаты Голицына. - А это, господин БЭТ, - обратился ОН к Голицыну, - Президент нашей Корпорации – мадмуазель Ejeny.

И ЕГО левая рука указала на молодую женщину, стоящую рядом с начальственным столом.

И у Голицына всё оборвалось внутри, и упало куда-то вниз. Перед ним стояла совсем не та Ejeny, которую он себе представлял, да и на которую намекал, в своё время, сам Мессир. «Обычный коварный обман Дьявола» - подумал Голицын. И ему сразу стало неприятно душно. Он ничего не вымолвил в ответ на представление князя, а лишь поднёс правую руку к своему горлу, и стал высвобождать его от давящего красно-золотого галстука своего.

 

370.

• Наконец-то вы здесь, господин БЭТ, - сказала она приятным низко- звенящим голосом, с чуть заметным английским произношением, - здравствуйте, - и она протянула ему руку.

Тогда он внимательно посмотрел на неё. Перед ним стояла коротко стриженая, с модно уложенной причёской, стройная брюнетка в чёрном брючном костюме, приталенный жакет которого, был сейчас, расстёгнут, а под ним была тонкая белая сорочка со свободно расстёгнутым отложным воротником. Брюки её сужались книзу, и были выше щиколоток, которые вместе с подъёмом её ног, контрастно выделялись телесно-золотым цветом колгот, на чёрном фоне брюк и таких же чёрных открытых туфель, на невысоком каблуке. Но её маленькое острое лицо с коротким носиком, тонкими бровями и чёрными пуговицами глаз, которые смотрели, казалось, в самую душу Голицына – вот, что поразило его больше всего. Поразило, и заставило трепетать его сердце. «Да ей не Корпорацией руководить надо, - подумал Голицын, - она рождена, чтобы быть профессиональной любовницей, разбивающей мужские сердца. Да и не только мужские».

Во время своих раздумий, Голицын подошёл к ней, взял правой рукой своею, протянутую ему руку, она была тёплой, тогда он нагнулся, чтобы поцеловать её, но сумка, висевшая на его плече, соскользнула, и сильно ударила его по руке, всей своей тяжестью. Его рука тут же выпустила президентскую руку, и Голицын, неловко возвращая сумку на плечо, попятился назад, и стал там же, где стоял до этого.

 

• Очень приятно, - дежурно и с дурацким опозданием, сказал Голицын.

• А уж как нам приятно, господин БЭТ, - прозвенела она, - но давайте ближе к делу. Оставьте свою неуправляемую сумку в кресле, и пойдёмте в выставочный зал вашей Арт-Галереи.

 

Голицын взглянул на Мессира, ТОТ подал ему утвердительный знак головой, Голицын поставил сумку в кресло, и пошёл вслед за Президентшей. Остальные пошли за ними.

Они прошли по неярко освещённому коридору, свернули налево, потом направо, затем поднялись по лестнице устеленной ковровой дорожкой, прошли ещё одним коридором, с такой же ковровой дорожкой, и, наконец, вошли в большой круглый и высокий чёрный

зал, на стенах которого, чудесным образом высвечивались застеклённые огромные рамы, с какими-то картинами. По всей площади этого зала, в шахматном порядке, от его чёрного пола вздымались ввысь чёрные колонны, на которых также висели, и светились застеклённые рамы, но только размером поменьше.

 

• Вот, как вы и хотели, - сказала Ejeny. – Это ваш КОСМОС.

.

И Голицын, ничего не говоря, пошёл вдоль стен по залу, и сердце его громко застучало, чуть ли не выскакивая из груди. И к горлу его поднялся, казалось, кровяной комок, вытолкнутый его сердцем. Всё это – были его картины. Причём, в оригинале.

 

• Вы должны лишь утвердить порядок расположения ваших картин в данном пространстве, - сказала ему Ejeny.

 

Голицын обернулся, и увидел одинаково улыбающиеся, сияющие радостью лица сопровождающих его девушек. На саму же Президентшу он смотреть не стал. Он пошёл дальше по залу, всматриваясь в свои собственные картины, как в нечто незнакомое и чуждое ему теперь.

 

 

371.

• А зачем же такие огромные рамы на такие маленькие, да ещё рисованные акварелью картины? – наконец заговорил Голицын, не оборачиваясь, - Ну, я понимаю – «Мадонна» или Патрисия Каас», и ещё кое-какие – они большого формата, но все остальные-то, зачем?

• А разве плохо? – коротко спросила Ejeny.

• Неожиданно. Но хорошо, - немного подумав, и пожав плечами, ответил, наконец, Голицын.

• Ваше письмо так же неожиданно, но хорошо, - сказала, в свою очередь, Ejeny.

• Вы находите, что это можно показывать широкой публике? – неожиданно для самого себя, спросил Голицын.

• Безусловно, - ответила та, явно не понимая, «чего это он вдруг?»

 

А Голицын уже искал глазами Мессира. Ему, конечно, очень хотелось кое-что высказать сейчас Князю тьмы, но в присутствии окружающих он этого делать не решался. Он просто хотел посмотреть в зеркальные стёкла князя.

И в это время, князь показался из-за колонны со словами:

• Мне нравится ваш «Гагарин» вместе с «Битлз» в одном Космосе. Но что это за рука, спускающаяся сверху и крутящая банальную мясорубку. И что это она там перемалывает?

• Перемалывает она пули, - со злым удовольствием отвечал Голицын, идя к Мессиру, - делает ливер из пуль. А чья именно это рука – я не знаю.

И он остановился перед Князем тьмы, глядя на НЕГО в упор.

Но ТОТ, как ни в чём не бывало, и беспечно играя своей тростью, пошёл дальше по галерее.

 

• Так что вы нам скажите, господин БЭТ? – спросила Ejeny.

• Насчёт чего? – не понял Голицын.

• Насчёт расположения картин, естественно? – надавила она на последнее слово.

• Расположение хорошее, - задумчиво растянул он сказанную фразу.

• А что плохое? – не выдержала она.

• Плохое?.. Мои картины, - говорил автор, не переставая о чём-то напряжённо думать. – Их нельзя выставлять. Они уродливы. Так никто не рисует. Это ужасно! Всё отменять немедленно!

• Вы что это, серьёзно?! – замерла Ejeny, с широко открытыми глазами.

• Серьезней, не бывает, милый Президент! Кстати, это вы производите такое прекрасное мыло, и такие замечательные сигары? – язвительно спрашивал он.

• При чём сейчас наше мыло и наши сигары?! – откровенно не понимала она. – Сейчас мы ведём речь о ваших картинах.

• Все речи о моих картинах уже кончены, милый Президент! – поставил точку Голицын.

• Хозяин, - сделала она звучный посыл в сторону скрывающегося где-то Мессира, - я не понимаю, что здесь у нас происходит?? Это что, русские базары?

 

• Это загадочная русская душа, - наконец-таки отозвался Мессир, появляясь из-за очередной колонны, - не обращайте внимания. Делайте своё дело, мадмуазель.

• То есть, как я могу делать своё дело, если художник не согласен?? – продолжала она недоумевать.

• Пойдите, покажите ему буклеты. Усадите его за компьютер, и представьте ему Проект во всём его объёме, - говорил ей Мессир, - он же практически ничего ещё не знает! Ну что же я буду вас учить вашей же работе, мадмуазель Ejeny!

 

372.

• Простите, - сказала она, задумавшись, и глядя куда-то в одну точку, на полу, - я, почему-то, действительно растерялась. Господин БЭТ, - подняла она свои чёрные пуговицы на Голицына, - давайте пройдём обратно в офис. Я вам всё покажу, и вы поймёте. Я ведь уже практически договорилась с Голливудом, с элитной Телекомпанией - по вашим же намёткам, о каком же возврате вы теперь говорите??

 

Теперь Голицын посмотрел на неё своими широко открытыми, но бессмысленными глазами. Так он смотрел на неё некоторое время, и все ждали. Наконец, он вымолвил:

• Пойдёмте.

 

И всей компанией они вернулись в офис.

Там Голицыну представили цветной суперпродвинутый буклет, с плавающими, как бы анимированными картинками. Потом, усадив его за компьютер, представили ему практически его же Проект, но с несколько переработанными «Условиями для пользователей». И, наконец, показали ему, как работает «Новая программа», умеющая выстраивать живую движущуюся перспективу не только линий рисунка, но и нерва создателя, вложенного в сотворённый им ОБРАЗ, и развитие того образа, в полном объёме. От этого Голицын обалдел окончательно, и даже потерял дар речи, минут на пятнадцать.

И все опять ждали.

 

Первой не выдержала сама Ejeny:

• Вы теперь понимаете, господин БЭТ, что это уже большой бизнес, а не просто чистое творчество? Я веду переговоры с лучшими Галереями мира и аукционом “SOTHEBY’S”. Я забайтила поле в Глобальной сети. Я впаиваю матрицу в сетку самого продвинутого телеканала. Наконец, я прощупываю Голливуд. То есть, осуществляется ваша же игровая фишка – полная замкнутая цепь «атомной реакции»!

 

• Да, ребята, я попал, - выдавил, наконец, из себя Голицын.

• Что такое – попал?? – не поняла Ejeny.

• Да нет, вы не виноваты, - успокоил её Голицын, - виноват я сам, что закрутил, в своё время, это дело. – И он посмотрел на Мессира, но опять же промолчал. – Понимаете, - продолжил он свои сомнения, переведя свой взгляд в пол, - я ведь рисовал всё с наскока, ни о чём больше не беспокоясь, не выводя, и не подчищая. Так художники не рисуют. Они присматриваются к картине, возятся над ней, долго ищут палитру и так далее, и тому подобное. Я же, бросаюсь к листу, как

сумасшедший… Вот, например, «Бетховен» - я схватил пастель, первый попавшийся лист бумаги, единственно, что молниеносно было решено, так это то, что размер её должен быть именно таким в этот раз, большим. И пошла рука - подчиняться бешеному сердцу. А может это и не Бетховен вовсе – у меня нет его фотографии. Нет, я неверно говорю, - сбился Голицын, - это, конечно, Бетховен, со всей его музыкой, которой он поразил меня когда-то. Но в точности портретного сходства его лица с оригиналом, я не уверен до сих пор. Вы понимаете, о чём я, Ejeny?

И он, наконец-то, поднял на неё свои глаза, и встретился с её, проникающим в самую душу, взглядом.

Она же, почему-то, молчала, и только смотрела в его глаза.

И он забыл про всё сразу. Он просто молча сглотнул своим пересохшим горлом, и отвёл от неё свой взгляд.

Все молчали.

373.

• Девочки, - вдруг весело сказал Мессир, - вы плохо встречаете своих гостей! И пока вы не угостите господина БЭТа хорошим горячим чаем, вы от него не добьётесь ни одного мало-мальски доброго слова!

 

И девочки – помощницы Президента, сразу забегали, засуетились, негромко, но наперебой переговариваясь о чём-то, друг с другом.

 

• Простите, это наше упущение, - наконец-то заговорила Ejeny, причём, на полном серьёзе. После чего, прошла, и села за свой стол.

• Ну что вы, Ejeny, ваш хозяин шутит. Он ведь большой шутник, вы разве этого не знаете? – говорил несколько повеселевший Голицын.

И он развернул своё кресло в её сторону, и снова встретился с её серьёзным и даже строгим взглядом.

 

• Так, - сказал Мессир, поднимаясь со своего кресла, - девочки, подадите чай чуть позже, и не здесь. Принесёте чай в комнаты графини. Мы будем там играть в «Девятку».

• Так, я не поняла, - сказала Ejeny, - мы будем подписывать Контракт?

• Давайте его сюда, - сказал Мессир, и протянул руку с перстнем на безымянном пальце, в сторону Ejeny.

И она, строго глядя в глаза хозяина, подала ЕМУ чёрную, сияющую глянцем, папку.

Мессир принял её. Сверкнул бриллиант в его перстне, и ОН тут же передал папку Голицыну, со словами:

• Положите Контракт к себе в сумку, маэстро. Вы должны внимательно ознакомиться с ним, когда на то будет время.

 

И Голицын, получив из рук Мессира, холодную тонкую блестящую папку, чёрного цвета, занервничал, открывая замок сумки. Долго не мог засунуть туда этот ровненький кусок холодного, как змея, синтетического пластмасса. Наконец, засунул, и закрыл замок.

 

• Мадмуазель Ejeny, мы будем рады видеть вас в серебреном зале графини Мерседес, - адресовался к Президентше Князь тьмы. – Пойдёмте, маэстро БЭТ, нам пора, - почти что приказал ОН Голицыну.

 

Голицын повесил сумку на своё правое плечо, и они тут же вышли вон.

 

Сначала они шагали молча, неслышно ступая по мягкой тёмно-бардовой ковровой дорожке. Мессир, видимо, ждал возмущённых выступлений Голицына, а тот, в свою очередь, ждал объяснений от Мессира. Наконец, первым не выдержал Голицын, и сказал, но очень сдержанно:

• Князь, почему здесь мои оригиналы?

• Потому что – вы здесь, - тут же отпарировал князь.

• А если я не подпишу Контракт?

• Они тут же будут у вас дома, - с готовностью ответил князь.

• Но вы понимаете, князь, что вы поступили не этично по отношению ко мне, - не унимался со своими обидами Голицын.

• Ах, оставьте Пётр Григорьевич, - скривился Мессир, - пока вы будите кичиться своей этикой – ваш поезд уйдёт, и причём, очень далеко.

 

Голицын задумался, после этих ЕГО слов. Но, помолчав, и подумав, сказал:

 

374.

• Ну, хорошо. Но ведь о таких грандиозных планах – вы могли предупредить меня раньше, ещё в Ростове.

• Ха, - опереточно воскликнул Князь тьмы, - чтобы вы сдрейфили ещё там – не выходя из своей кельи?! Нет уж, увольте – не надо учить учёного.

• Ну, хорошо, хорошо, - стал морщиться Голицын, и искать что-то по своим карманам, не останавливая, хода. - Ну, ладно, ладно. Ну, предположим, что здесь вы правы, - он достал носовой платок, и стал промокать им свой лоб, - но этой историей с Ejeny – вы меня просто убили! Зарезали, что называется! Это же совсем не она!

• Стоп, - сказал Мессир, и резко остановился.

Голицын тоже стал, как вкопанный.

 

• Приготовьтесь, - серьёзно произнёс Мессир, внимательно глядя на своего спутника. – Сейчас мы с вами войдём в «Медный зал». Там вас ждёт знаменитая тройка из истории Земной цивилизации, которую вы так жаждали видеть воочию.

• Почему тройка? – растерялся Голицын.

• Одного я прибавил, как сюрприз, от себя лично, - пытался успокоить своего взволнованного спутника Мессир. – Но только я вас очень прошу, маэстро, оставить россказни о ЧИСТИЛИЩЕ и АДЕ, и чётко понять, что вы пока находитесь всего лишь в моей лаборатории. И не больше того. Но и не меньше, - прибавил ОН с некоторой гордостью. – Я материализовал их только на это время, чтобы вам не разговаривать с воздухом. - Больше я вам не открою никаких секретов и тайн, чтобы вы могли дальше спокойно жить, и трудиться, как у фас гофорят. Но и вы мне не задавайте никаких лишних вопросов по этому поводу. Лады?

• Лады, - еле слышно буркнул Голицын, продолжая промокать носовым платком, ещё больше выступивший на его лбу пот.

 

Тогда Мессир выставил свою трость навстречу горящей медью двери, которая теперь была перед ними. Дверь бесшумно открылась, спутники вошли в неё, и она тут же закрылась.

 

Голицын увидел, что стоят они в широкой медной абсолютно гладкой трубе, вздымающейся в бесконечную высь. Эту трубу ничто не освещало – она светилась и сияла сама по себе. Стояли спутники, как бы на внутренней окантовке этой трубы, огороженной невысоким частоколом с перилами, где-то на уровне второго этажа.

 

Внизу же и в центре – была клумба, огороженная низким каменным парапетом. Но вместо цветов, горели там, раскалённые докрасна, угли. Или что-то в этом роде. Больше ничего и никого здесь не было.

 

• Вы готовы задать свои вопросы, маэстро? – спросил Князь тьмы, и гулко утроившись, забился о круглые стены вопрос Мессира, постепенно поднимаясь вверх по этой трубе, и удаляясь в бесконечную высь.

 

Голицын молча кивнул.

 

Тогда Мессир выставил трость прямо перед собой. Сверкнул бриллиант его перстня, тут же отразившись на стальном острие его трости, и там - внизу, прямо напротив них стал бесшумно открываться чёрный проём двери, точно такой же, в какой заходили и они.

 

375.

И в проёме том начала появляться фигура обнажённого человеческого тела. Фигура – это громко сказано. Сгорбленная трясущаяся невзрачная фигурка с белой набедренной повязкой, какая была у карлика на яхте. Маленькая головка на худой сморщенной шее, была почти без волос. Человечек этот проплёлся к парапету, умостился на него кое-как, и стал греть босые ноги свои на горящих углях. И проём его двери закрылся медной стеною.

Теперь Голицын мог разглядеть его лицо, на котором был маленький кривенький остренький носик, острый подбородочек с очень редкими волосиками, лишь едва напоминающими о бороде, и таким же недоразумением, напоминающем об усах под его носом.

«Иван Грозный» - догадался про себя Голицын.

Мессир же повернул острие своей трости чуть влево, и там открылся новый проём, в котором появилась ещё одна, но почти точно такая же беспомощная трясущаяся фигурка, с подобранной к животику сухою ручкой; с тускло-рыжими волосиками на голове и такою же щетинкою усов под носом. Он так же уселся на парапет, и стал греть ноги.

«Сталин» - думал Голицын, вглядываясь в его очень рябое, и кажущееся от этого, грязненьким, лицо.

Когда проём двери, и этого человечка, закрылся, Мессир перевёл острие трости вправо. И в открывшийся там проём, вошёл такой же сгорбленный и ещё более беспомощный, и весь трясущийся человечек с сереньким косым, свисающим на глаза чубчиком.

Голицын сразу же узнал в нём Гитлера, который, подойдя к парапету, остановился, и стал смотреть на горящие угли, сложив дрожащие руки у своего паха.

 

Окаменевший Голицын, долго, молча и с ужасом смотрел на эту не имеющую никакой перспективы, равно как и обратного хода - безрадостную, мягко говоря, картину.

Наконец, Голицын ожил, повернулся к Мессиру, и замахал руками, как глухонемой, показывая нервными жестами своих рук, мол, - «я хочу выйти отсюда, и немедленно!».

 

• Вы что, передумали высказывать им своё «фэ»? – с железной холодностью, как и всё вокруг них, спросил Мессир своего спутника. И утроился медным гулом ЕГО вопрос, и загудел, ударяясь о гладкие стены, и улетая ввысь.

 

Голицын вздрогнул, и машинально глянул вниз – на голых человечков. И тут ему стало совсем не по себе – они подняли вверх свои головы, глядя прямо на Голицына, и увидел тот их жалкие жёлтые лица и глаза полные вечной муки и безысходной тоски.

И холод неописуемого страха пробежал по спине Голицына. Но спасло его то, что Мессир уже открыл беззвучные двери, сопровождая их беззвучие гулко зазвучавшими словами ЕГО:

• Подождёте меня за дверью, маэстро.

 

И Голицын моментально выскользнул в чёрный проём входной двери, и тут же оказался в коридоре на мягкой тёмно-бардовой ковровой дорожке.

Двери за ним закрылись.

Непослушными руками Голицын стал спешно открывать замок кармашка на своей чёрной сумке, но никак не мог справиться с этой простой задачей. Наконец, нервно работающие пальцы открыли замок, кое-как пролезли в тесную пачку «Примы», вытащили из неё непослушную сигарету, и… Голицын закурил. Так он стоял, и курил, ни о чём не думая, и никуда не стремясь, а лишь смотря в какую-то одну бессмысленную точку перед собой, глубоко затягиваясь сигаретным дымом, с одной лишь единственной задачей – удовлетворить страшный голод какого-то зудящего червячка, где-то между горлом своим и своею грудною клеткой. Но вот он завертелся, что-то ища вокруг.

 

376.

Наконец он увидел железную урну, на высокой ножке. Быстро подошёл к ней, и страшно кривясь, стал сплёвывать в неё свою слюну.

 

Появился Мессир.

• Фу, как вы надымили! В коридоре дышать нечем! Когда вы успели, маэстро?! – игриво возмущался ОН.

 

Голицын молчал, продолжая кривиться, и сплёвывать.

 

• Ладно, бросайте свою гадость в урну, и пойдем, отвлечёмся от всего этого, как люди, - по-житейски просто сказал Мессир.

 

Ничего не отвечая ЕМУ, Голицын сделал ещё пару затяжек, бросил окурок в урну., и ещё несколько раз тщательно и с отвращением сплюнул в неё.

 

• Что-то вы, князь, гоните коней, - наконец заговорил Голицын, - мне бы сначала побыть одному. Передохнуть с дороги.

• Согласен, - коротко и сразу ответил князь. – Сейчас я отведу вас в гостевые комнаты, где вы можете принять ванную, отдохнуть немного, а заодно и ознакомиться с нашим Контрактом. После чего, я не замедлю явиться за вами. Идите за мной.

 

И спутники двинулись вперёд по коридору, сворачивая и кружа по бесконечным, казалось, лабиринтам. И, наконец, они вошли в комнату с мягким освещением, с тёмно-вишнёвыми стенами, абстрактно расписанными золотом и синим высокошерстным ковром на полу.

Мессир коротко ознакомил гостя с новым помещением, и тут же удалился.

 

Оставшись в одиночестве, Голицын немедленно прошёл в ванную комнату, нашёл там тюбик с зубной пастой, выдавил пасту прямо себе в рот, и стал поласкать рот водой из-под крана. Хорошенько прополоскав рот, и промокнув его полотенцем, он сказал вслух самому себе: «Какая гадость – эта медь!». Он вернулся в комнату, взял свою сумку в руки, и открыл большой замок. Достал чёрную пластмассовую папку, сел в мягкое кресло, и раскрыл её. Перед ним было всего лишь два кипельно белых листика с напечатанным текстом. Но он сразу же посмотрел в самый конец документа, где уже стояла подпись /мессира Вельзевула/. А ниже было напечатано имя /Петра Григорьевича Голицына/. А ещё ниже, мелкими буквами было приписано: /роспись исключительно кровью самого подписанта/.

«Ну, это банально, - сказал себе Голицын, - ничего нового в этом нет. Это мы уже слыхали, читали, и видали».

Потом Голицын вернулся к началу документа, и подробно ознакомился со всеми его пунктами. В общем, предлагалась перспектива роскошной жизни – где угодно, и как угодно. Была в той жизни и слава, и блестящая карьера, и деньги, и шикарные женщины, и фешенебельные дома с крутыми автомобилями и моря и океаны с немыслимыми яхтами. Всё там было. Но для всего этого надо было совершить одну маленькую и старую, как мир, уже ставшую банальной, сделку – по продажи своей души дьяволу. Вот и всё. Но расшифровка того, что конкретно стояло за этой самой продажей, не давалась, и не под каким предлогом не могла быть дана – никем, нигде, и никогда. Так прямо и указывалось в настоящем Контракте.

 

 

377.

«Интересно, знает ли эта самая Ejeny, о таком финале Контракта, - думал Голицын, - или Мессир в тайне от неё приписал, чудесным образом, такую свою «отсебятину»? Вот ещё вопрос. Хотя, что это меняет?».

Он закрыл папку, спрятал её обратно в сумку, посидел немного, и снова пошёл в ванную комнату.

Не любитель просиживать в ванной, Голицын, на этот раз, набрал полную ванну воды, и сидел там, и чуманел, и отходил от всего пережитого, и кайфовал от предложенной ему сказочной перспективы, за которую он ещё ничем и никому не был обязан.

Выйдя из ванной, расслабленный и обессилевший Голицын, вяло разобрал широкую шикарную постель, лёг в неё, укрывшись мягким пушистым одеялом, и сразу же провалился в приятную благостную дрёму.

 

Но вот он открыл глаза, и почувствовал, что он снова бодр и полон сил, как Наполеон перед очередным генеральным сражением. Тогда он встал, оделся, причесался, глядя в сияющее своей чистотой зеркало.

И в это самое время в комнату вошёл Мессир. Теперь ОН был без шляпы и пиджака и без трости. А вместо пиджака, на нём был надет длинный шёлковый, расписанный золотом по красному полю, халат, гармонирующий с галстуком Голицына. Халат ЕГО затянут был поясом на талии, и это выгодно вырисовывало ЕГО атлетическую фигуру.

 

• Ну, как, хорошо ли вам отдыхалось, маэстро? - спросил ОН с весёлой бодростью.

• Нормально, - снисходительно ответил тот.

• Вот ваш доллар, - сказал Мессир, достав из кармана халата монету, и положив её на столик у зеркала, - мой долг за съеденное в станице мороженое, - пояснил ОН.

Голицын даже и не понял сразу – о чём это ОН? Но, вспомнив кафе, где они дожидались прихода Малахая, и где он разменял свою сотню рублей, уплатив за две порции мороженого, Голицын сконфуженно произнёс:

• Ну, что вы, Мессир, такие мелочи. Мне право даже неудобно. И потом, это много – я ведь тоже ел мороженое.

• Но угощал-то – я, - напомнил Мессир.

• Но почему тогда – не в «евро»? – пошутил Голицын.

• Я с «евро» не работаю, - серьёзно ответил Мессир.

• Лады, - снисходительно согласился Голицын, и, взяв со столика монету, положил её в карман своих костюмных брюк.

• Идём играть в «Девятку», - сообщил Мессир, - графиня ждёт нас.

• У меня нет таких сумасшедших денег, чтобы играть в «Девятку» - смутился Голицын.

• Не волнуйтесь, маэстро, - сказал понимающе Мессир, - графиня давно уже не играет в ту «Девятку», которую описывал мистер Булгаков. Мы будем играть в простую «Девятку».

• Ну, в простую – я согласен, - благостно произнёс Голицын, и, взяв, уже надоевшую ему до тошноты, сумку, и повесив её на правое плечо своё, он двинулся к выходу.

Когда спутники вышли в коридор, и направились в сторону «Серебреного зала» графини, Мессир безучастно спросил у Голицына:

• Почему же вы не стали выяснять отношения с так ненавистными вам фигурами, маэстро? Вы понимаете, что такой возможности вам больше никогда не представится?

• Понимаю, - протянул Голицын, согласно кивая головой, но больше ничего не говоря.

• Ну, так в чём же дело? – не выдержал Мессир, после довольно долгой паузы.

 

378.

• Ну, во-первых, Мессир, то, что вы явили пред очи мои, - медленно и вдумчиво говорил Голицын, - и то место, где воспроизводилось сие жуткое явление… Всё это повергло меня в неописуемый шок. И вы могли, я думаю, предугадать мою

такую реакцию. И, в конце концов, просто пожалеть меня. Я так думаю. - И он снова замолчал.

• Вы что же, обиделись на меня?? – удивлённо спросил Князь тьмы. – Но никакого другого места и другого действия, для выполнения вашей же просьбы – просто не существует. А посему, вы сейчас несёте, извиняюсь, полную чушь, обвиняя меня

же в моём же благосклонном исполнении ваших же граждански устремлённых желаний. Кто вам виноват?!

• Никто, - быстро вставил свой ответ Голицын. – И тут же прибавил, - Давайте снимем этот вопрос. Всё.

• Снимем так снимем, - спокойно согласился Мессир, - тем более, что мы уже пришли, - добавил ОН, поправляя халат на себе.

 

И Голицын увидел высокие резные двустворчатые посеребрённые двери, перед которыми они остановились. «Серебро на чёрной лакировке – хорошо» - подумалось ему. И он, по примеру Мессира, поправил причёску на своей голове.

 

Двери перед ними распахнул лакей, одетый в чёрный фрак с белой манишкой и бабочкой «серебро на чёрном».

 

• Здравствуйте, - выпалил Голицын от неожиданности.

Лакей молча поклонился ему.

Они вошли в большую прихожую комнату с множеством высоких зеркал, со стенами посеребрённой лепнины на чёрном же фоне, и тремя высокими двустворчатыми дверями, по разные их стороны.

 

• Нам сюда, - сказал Мессир, указывая на правую дверь мышиного цвета с серебряной резьбою, и заглядывая на себя в зеркало.

 

Голицын тоже непременул посмотреться в роскошное зеркало.

 

Эту правую дверь распахнул перед ними мулат с натурально посеребрённой кожей, в мышином фраке с белой манишкой и при серебреной бабочке.

 

Спутники вошли в просторную залу мышиного же цвета с серебреной же лепниной и с горящим камином у левой стены, который бесподобно был украшен вокруг золотыми крупными цветами, выделяющимися своей сияющей рельефной выпуклостью. Перед камином стоял низкий ломберный столик с мягкими глубокими серебреными креслами вокруг него. А сзади этих кресел и чуть поодаль от них, стояли такие же диванчики.

Из-под высокого потолка свисали три большие жемчужные, как потом выяснил Голицын, люстры. Но горела теперь, в полный накал, лишь одна из них – та, что была ближе к

камину. Остальные же две едва горели, обозначаясь каким-то несказанно загадочным светом.

У стен, кое-где, стояли круглые неширокие столы с двумя или тремя высокими резными стульями вокруг них.

Здесь тоже наблюдались ещё две двустворчатые двери, кроме той, в которую они вошли. Одна была на противоположной стене и чуть слева. А другая - по центру правой стены.

 

 

379.

И вот, из двери, что на противоположной стене, вышли трое, уже знакомых Голицыну, девушек в вечерних нарядах, несшие с собою дымящийся серебреный самовар, поднос с серебреными чашками и поднос с какими-то яствами, на тарелках и в вазочках.

 

• Нас только трое, потому что графиня не любит многолюдья, - весело пролепетала одна из них, видимо самая простецкая в своём общении с мало знакомыми людьми.

• Добрый вечер, - низким спокойным голосом поздоровалась другая девушка.

Третья же, молча поставила свой поднос с яствами на круглый стол, рядом с которым и стояли сейчас Мессир с Голицыным.

Простецкая налила из самовара чашку чая, и сказала, обращаясь к Голицыну:

• Садитесь пить чай, господин БЭТ.

• Спасибо, - скромно ответил Голицын, заметив, что все эти девушки чисто говорят по-русски.

Он снял с плеча свою надоевшую торбу, и, пылая от стыда лицом своим, стал засовывать её под стол, боясь зацепить невзначай эту тонко устроенную мебель. Определившись, наконец, со своей сумою, Голицын оглянулся, и увидел, что серебреный мулат стоит там же перед дверью, как истукан, и что на руки его, оказывается, надеты белые перчатки. И тогда Голицын сел за стол к чашке долгожданного парующего чая.

Девушки вышли.

 

• А вы что же, Мессир? – спросил, опомнившись, Голицын.

• Я жду свой кофе, - спокойно ответил ТОТ.

 

И в это время, молчаливая девушка внесла чашку парующего кофе, стоящую в широком блюдце, и подала её на стол. После чего, девушка тут же повернулась, прошла к двери, откуда они все появлялись, и, выйдя, плотно закрыла за собой эти богатые своим видом двери.

Мессир же подсел к своему кофе, и стал пить его редкими и мелкими глотками.

Голицын же жадно прихлёбывал свой чай, как у себя дома, и не обращая уже никакого внимания на окружающих.

 

• Зачем вы тянетесь к чашке, маэстро, - говорил Мессир, держа чашку с кофе и блюдце у своего рта, и свободно, и изящно расставив в стороны свои локти, - делайте наоборот – несите чашку к своему рту – это будет по-мужски. И спину держите прямо, не горбясь.

 

Голицын только на секунду выпрямил свою спину, внемля замечанию Мессира, но потом продолжил хлебать чай, сохраняя свою прежнюю осанку.

И лишь когда он допил свой чай, и откинулся на спинку стула, только тогда он ответил Мессиру:

• Я понимаю вашу философию, князь. Но я так привык, и с этим ничего не поделаешь. Мой скелет уже так вырос – и ему становится невыносимо больно носить на себе, вдруг выпрямившееся тело.

 

И в это время, двери справа отворились, и выросший в них новый лакей, в чёрном фраке и со сплошь седою головой, сообщил:

• Её превосходительство графиня Мария Павловна Мерседес!

Лакей посторонился, а из распахнутых настежь дверей вышла уже знакомая графиня в полностью плиссированном, длинном до пят, но приталенном платье мышиного цвета и, в общем, простого покроя, с маленьким округлым отложным воротничком. За спиною же её, и переходя на её полусогнутые руки, колыхалась большая пелерина из белого

380.

гагачьего пуха. Из-под руки же графини свисала маленькая серебряная сумочка. На голове её сидела скромная белая шляпка, из-под которой виднелись её волосы цвета «затуманенный электрик», что чудо как гармонировало со всем, что было вокруг неё.

• Но к чему же такой официоз, - бросила она лакею. – Добрый вечер, господа, - обратилась она теперь к присутствующим здесь – Голицыну и Мессиру.

 

Те встали, и молча поклонились ей.

 

В это время, серебряный лакей прошёл к ломберному столику, и поставил на его угол расписной серебряный колокольчик с фигурной ручкой. После чего, лакей этот встретил у стола графиню, и, подав ей свою руку, помог той сесть в кресло у столика, что стояло лицом к гостям и вторым от камина.

 

• Вы испили кофею? – поинтересовалась она.

• Испили, графиня, - отвечал Мессир, - теперь бы приказали подать нам сигары.

• Фу, - воскликнула вдруг графиня, махнув рукой в сторону Мессира, - зачем такой яркий халат?

• Что бы вы обратили на меня своё драгоценное внимание, графиня, - ответил Мессир.

• Радуйтесь, - недовольно сказала она, - я обратила на вас своё внимание. Мне больно на вас смотреть. Мне достаточно в этом зале – петушиного камина. А ещё ваш халат – это уже чересчур. Принесите им сигары, - бросила она серебряному лакею. – Садитесь к столу, - тут же приказала она своим гостям.

• Чур, я подальше от камина, чтобы быть напротив графини - проговорил Мессир, - а вы садитесь вот в это кресло, что поближе к огню и рядом со мной, - подсказал ОН Голицыну.

И мужчины заняли свои места, опустившись в мягкие кресла.

 

• А где же наша Ejeny? – спохватилась графиня.

• Не знаю, я её пригласил, - сказал ей Мессир.

• А я знаю, - в пику ЕМУ сказала графиня, - вы чересчур! загружаете её своими заданиями.

 

Серебряный лакей поднёс коробку с сигарами. Мессир и Голицын взяли по сигаре. Лакей звякнул серебреной зажигалкой, и они прикурили от неё. После чего, лакей унёс коробку, и вернулся уже с большой пепельницей-ракушкой, и стал с нею в руках, дежуря неподалёку от курящих.

В это время, двери на противоположной от мужчин стене, распахнулись, и оттуда появилась Ejeny, звонко стуча каблуками туфель по лакированному паркету.

В дверях же промелькнули уже знакомые девушки, которые и закрыли за нею створки дверей.

Ejeny была одета очень простенько. На ней был длинный чёрный квадратный жакет, с не застегнутыми пуговицами, коротенькое и глубоко декольтированное чёрное платье от «Шанель», на тоненьких бретельках и чёрные туфли с узенькими пряжками и на высоком тонком каблуке. Через плечо у неё висел чёрный ридикюль.

И тут, в глаза Голицыну бросились её тонкие, с волнистым рельефом, ноги, белеющие сквозь черноту капрона, от необъяснимой эротичности которых, можно было сойти с ума, и которые, Петров кум Витя, просто бы назвал - «блядскими».

Стук её каблуков стих, когда она шагнула на ковёр, что был постелен под столом, захватывая и всю окружность вокруг него.

 

381.

• Простите за опоздание, графиня, - быстро проговорила она, - дела, как всегда, прибавляются, а время на них не прибавляет никто.

И, сняв жакет, она села в единственно оставшееся пустым кресло, что было напротив Голицына, через ломберный столик, бросив на спинку кресла снятый жакет.

 

«Как неудобно, - подумал Голицын, - зачем же такой низкий столик? Всё видно, и неизвестно куда девать глаза свои». И с этими думками, он встретился с чёрными пуговками пронзительных глазок Ejeny.

• Ах, оставьте, - откликнулась графиня на слова оправданья опоздавшей Ejeny, - вы сами придумываете себе ворох ненужных дел, потому что боитесь лишнего времени! Вы узколобы! Вы не умеете жить. Отсюда и вся ваша…

Графиня не закончила фразу, ища подходящее слово.

 

• Задроченность, - сказал вдруг Голицын, глядя в упор на Ejeny, и ничуть при этом, не улыбаясь, а даже совсем наоборот.

 

Повисла неловкая пауза, после которой своим нечеловеческим смехом расхохотался Мессир, а за ним засмеялась и графиня, каким-то очень простым понятливым и весёлым смехом.

Все же остальные не смеялись. Серебряный лакей, видимо, оттого, что не понимал такого языка, а Ejeny – по совершенно непонятным, для Голицына, причинам.

Она строго смотрела прямо в глаза Голицына, и молчала.

 

«Боже, - подумалось Голицыну, - что за взгляд такой? Такая, казалось бы, деловая строгость, но там, за этой строгостью – такая дикая страстная мольба со слёзной просьбой о какой-то помощи, перемешанная с щемящей тоскою!».

 

• Замечательно верное слово! – воскликнула графиня, оценивая фразу, сказанную Голицыным, и отойдя от своего смеха. – Русские всегда умели найти точное хлёсткое словцо, потому у них такая великая литература.

• Почему – у них? Ведь вы же тоже – русская, графиня, - неуверенно сказал Голицын.

• «Русская – юбка узкая», - неожиданно ответила графиня, словами из матерной частушки. – Ах, когда это было, да и было ли вообще?! – вздохнула она, и тут же перешла на другой тон, - А вот и картишки, - таинственно протянула графиня, доставая из своей сумочки блестящую колоду новеньких карт.

• Позвольте, графиня, я вскрою, - попросил Мессир.

• Нет уж, нет уж, у меня счастливая рука, и я вскрою себе на счастье, - игриво говорила она, вертя головкой, и шурша карточной обёрткой.

 

Голицын затянулся сигарным дымом, смотря на графиню, и улыбаясь её старушечьей детскости, вдруг сказал ей:

• Я понимаю, графиня, что Герман был обманут, насчёт трёх карт. Но может быть, мне вы откроете тайну, какая из карт – тройка, семёрка или туз, была фальшивой, и какая карта должна была быть на месте той – фальшивой?

• Ваши три карты, молодой человек, - загадочно медленно произнесла графиня, с прищуром глядя на Голицына, - держит за пазухой Сатана. – И она громко и отрывисто захохотала, сама, обрадовавшись своему же ответу.

 

Все же остальные молчали, неловко пряча глаза, друг от друга.

 

382.

А Голицыну, который уже стал привыкать к своему странному предприятию, после слов графини, снова стало не по себе. «Не надо так шутить на свою голову!» - подумал он.

 

Наконец, графиня вскрыла колоду, и, не выпуская её из рук, спросила, загадочно растягивая слова:

• Так, почём же мы будем играть?

• По маленькой, графиня, только по маленькой, - так же игриво отвечал ей Мессир.

• Тогда, по пяти центов на банк, - сразу же определила графиня. – Деньги ко мне, под колокольчик, - и она приподняла, стоящий рядом с нею колокольчик, и коротко позвонила в него.

• Но у меня целый доллар, - сказал Голицын, залезая рукой в свой карман, - и никаких других денег, кроме нескольких русских рублей, у меня нет.

• Не прибедняйтесь, БЭТ, - тут же встрял Мессир, - ваш один доллар – это только начало. Один шаг и вы станете богаче всех нас вместе взятых.

• Так вы БЭТ, - обрадовано протянула графиня, - знаю, знаю – видела ваши картины.

• И вы считаете их картинами? – поинтересовался Голицын, краснея лицом.

• А как же прикажите это назвать, ракетами, что ли?? – не поняла его графиня.

• Вы попали в десятку, графиня! – воскликнул Мессир. – Это – бомба! А мы к ней ракету! И рванёт так, что все ахнут!

• Не надо только шуметь, - махнула на НЕГО рукой графиня, - я в этих ваших «раскрутках», пиарах и брэндах - всё равно ничего не понимаю. Лучше делайте свои ставки, господа. И дамы.

 

Ejeny закопалась в своём ридикюле, достала оттуда мелочь, положила её на стол, отсчитав пять центов, и подвинув их в сторону графини. То же проделал и князь, достав мелочь из кармана своего халата. Графиня тут же пересчитала всё это, и подсунула мелочь под колокольчик.

Тогда Голицын громко щёлкнул о стол свою монету, достоинством в один доллар.

 

• А вам я поменяю, - сказала ему графиня, пододвинув к себе этот доллар, и только потом стала рыться в своей серебреной сумочке, отсчитывая мелочь Голицыну.

 

Голицын же снова посмотрел на Ejeny – она смотрела на него, обхватив свои худенькие предплечья ладонями рук.

«Чего же она хочет, - снова думал Голицын, - о чём она думает?? Что стоит за её деловитостью? Чем она так пробуравливает меня насквозь? Что за энергетика такая?»

 

• Получите, и пересчитайте, - наконец сказала графиня, передвигая кучку мелочи в сторону Голицына. – В банк я уже поставила за вас – пять центов.

• Спасибо, графиня, - поблагодарил её Голицын, оторвав глаза свои от глаз Ejeny.

 

Графиня профессиональнейшим манером стасовала карты, что привело Голицына в совершенный восторг, дала сдвинуть колоду Ejeny, и стала раздавать карты собравшимся за столом игрокам.

Пошла игра.

Графиня нервничала, увлечённая игрой.

Мессир, улыбаясь одним уголком губ, а другим, раскуривая сигару, следил за графиней.

Ejeny, нахмурясь, смотрела в свои карты.

 

 

 

383.

Голицын смотрел поверх веера своих карт, в левой руке, на ножки Ejeny, одетые в тонкие колготы или чулки прозрачно-чёрного цвета. «Интересно, это колготы или чулки?» - зачем-то гадал он.

Ejeny подняла свои глаза от веера своих карт, и поймала взгляд Голицына.

Тот покраснел лицом, и тут же спрятал глаза свои в карты.

Игра продолжалась.

Графиня всё также нервничала, что-то бубня себе под нос.

Мессир также безразлично улыбался уголком губ, продолжая раскуривать остаток сигары.

Ejeny что-то проделывала своими ногами, под столом, иногда протягивая туда свою руку.

Голицын же, обернувшись к серебряному лакею, стал гасить свою сигару в ракушке, которую держал в своих руках лакей.

И неожиданно для себя, Голицын выиграл первую игру, закончив бубновым тузом.

Графиня тут же набросилась на Мессира:

• Это всё вы, Вел, вы виноваты! Зачем вы держали семёрку пик?! Зачем?!

• Ну, графиня, - похохатывал ОН, - я играл свою игру.

• Нет, - сердито возражала она, - это вы специально – мне назло!

• Да нет у меня к вам никакого зла, - оправдывался ОН, похохатывая, - что вы, графиня.

• Ладно, сдавайте, - приказала она ЕМУ, резко отмахнувшись от НЕГО рукою.

• Это знак, маэстро! – перевёл Мессир свой разговор на Голицына. – Это хороший знак, - повторял ОН, тасуя карты, - выиграть первую же игру, находясь в компании таких карточных зубров, как наша графиня, например - это дорогого стоит!

• Вы не забудьте дать мне сдвинуть, - прервала ЕГО графиня.

• Не забуду мать родную, - в ответ ей пошутил Мессир, видимо, вспомнив наколку боцмана Дули.

 

А в это время, Ejeny подняла свои освобождённые от обуви ножки в кресло, и поджала их под себя. Чёрное платьице её поднялось, естественно, ещё выше.

 

• Получите свой выигрыш, - сказала графиня, подвинув мелочь колокольчиком в сторону Голицына. – И делайте ставки, - обратилась она ко всем.

 

• Господин БЭТ, - вдруг обратилась Ejeny к Голицыну, - пожалуйста, возьмите мои пять центов, и передвиньте их графине, для банка.

И он молча выполнил её просьбу.

Все поставили в банк. Графиня сдвинула колоду. Мессир раздал карты.

Пошла игра.

Голицын снова посмотрел поверх веера своих карт, на ножки Ejeny, и понял, что надеты на них чулки с кружевными резинками. И он сразу почувствовал, что ему жарко. Он посмотрел на пламя в камине, расстегнул пиджак, освободил галстучный узел, и сделал свой ход червовым королём. Она тут же, рука к руке, положила рядом своего червового туза. И они встретились – глаза в глаза. И пронзило его, словно кинжалом, и сразу ощутил он, и осознал – что говорят её чёрные пуговки глаз. И мгновенно исчезли все сомнения, и закружилась голова его, и побежал горячий ручеёк от головы к сердцу, а от сердца ещё дальше – вниз.

 

• Ну, ходите же, БЭТ, - услышал он голос графини, - что же так долго думать-то?! – возмущалась она.

И Голицын, не говоря ни слова, пошёл какой-то картой, ему сделали замечание, и он тут же переходил.

Но пронзительный укол двух ледяных чёрных пуговиц Ejeny, уже сделал своё дело!

384.

Голицын проиграл все свои деньги.

И игра в «Девятку» на этом кончилась.

Графиня страшно радовалась, потому что обыграла всех.

Мессир же укорял её:

• Вы, графиня, жестокая женщина – никогда никого не пощадите.

• Это же игра! – весело кричала графиня. – Почему я должна кого-то щадить?! Вы что, Вел, с ума сошли?! Кто же щадит – когда игра?!

И она взяла в руку колокольчик, и стала звонить в него.

Двери напротив Голицына растворились, и в них вошли девушки, с полными подносами в руках. Первая застелила ломберный столик белой скатёркой, другие же девушки поставили на стол графинчики с бесцветной и тёмно-вишнёвой жидкостью; тарелки с какой-то явно заморской закускою и хрупкие рюмочки на тонких ножках.

 

• Кто что будет пить? – игриво вопрошала графиня. – Гуляем! – шумела она.

 

Но серебряный лакей уже наливал графине водочку, а Ejeny – вино, о чём он сам же им и сообщал. После чего, лакей вопросительно посмотрел в глаза Голицына.

• Я ничего пить не буду, - неожиданно для всех, а больше всего – для себя самого, сказал Голицын. А потом прибавил, - мне горячего чаю, если можно.

• Тогда – мне кофе, - сказал Мессир.

• Что это за компания такая?! – вскричала графиня. Что это за мужчины нас окружают?! – не унималась она. - Ну и хрен с вами! – продолжала балагурить она. – Давайте выпьем с вами, Ejeny! А они пусть катятся к чертям собачьим!

И дамы подняли свои рюмки, чокнулись ими, и выпили, не обращая никакого внимания на окружающих.

Девушки подали дымящуюся чашку чая Голицыну, и такую же чашку кофе Мессиру.

 

• А, между прочим, товарищ БЭТ, - разгульно обратилась графиня к Голицыну, - я была знакома с госпожой Гала! Она ведь наша – русская! Она Елена Ивановна Дьяконова, что б вы знали! Да. И если б не она, скажу я вам, то что вышло бы из вашего Сальвадора Дали – это ещё неизвестно! И вы, БЭТ, очень точно отобразили это в своей картине. А вы думали что? Что старая графиня ничего не знает и не понимает?! Ошибаетесь, господа! Графиня Мерседес – даст вам ещё фору на сто очков вперёд! Налейте-ка нам ещё, с Ejeny – мы выпьем за столь пронзительно-чуткого художника, сидящего с нами за одним столом! Но, к сожалению, не желающего разделить с нами нашу хлеб-соль.

Вот такую «автоматную» очередь, на удивление Голицыну, выпалила графиня. После чего она вновь подняла налитую ей рюмку водки, и, чокнувшись с наполненной рюмкой молчаливой Ejeny, она выпила снова.

Ejeny последовала её примеру, после чего достала из своего ридикюля пачку сигарет, достав оттуда кипельно белую с золотым мундштуком сигарету, и громко положив на стол эту твёрдую чёрную коробку, на которой золотыми буквами было красиво выведено EJENY. Серебряный лакей тут же оказался рядом с ней, услужливо звякнув зажигалкой. Ejeny прикурила, и сладко, и жадно затянулась.

Голицыну конечно было приятно, что графиня заметила его картину «Страх Сальвадора Дали», и что она так! оценила её. Но он почему-то покраснел лицом, не

отрываясь от своей чашки чая, как бы зарываясь с головою в эту парящую посудину, то, дуя в неё, то, прихлёбывая из неё.

Но графиня не унималась. После второй выпитой рюмки водки, она громогласно заявила:

 

385.

• Хам - воцарился на Москве и по всей Руси великой! Хам - выгнал нас из России, от хама теперь бежите и вы! Хам - уничтожил всё лучшее в России, хам - выгнал из России Бога! Хам – кормил вас из своего хамского корыта, хам теперь будет править капиталом Российским! И снова вы побежите в заморские страны, потому что спасу от хама того нет!

И она вдруг запела песню Вертинского о «парижских балаганах и каких-то там ресторанах»,.. потом перешла на «китайчонка Ли», и вообще перемешала все его песни и их куплеты. После чего, она вдруг стихла, и потом, посмотрев на Голицына, и несколько склонив голову набок, спросила:

• Ну, что вы молчите, князь, как в рот воды набрали?

• Во-первых, я не князь, графиня, я вам это уже говорил, - медленно отвечал Голицын, не поднимая своих глаз от чашки, - во-вторых, я действительно был занят чаем. А в-третьих,.. вот, что я вам скажу: меня давеча , господин Вел, как вы изволили ЕГО называть, свёл с одними особами, от которых зависели судьбы России.

И Голицын замолчал. Видимо, он не готов был ещё сам сформулировать, а тем более - высказать свои мысли по поводу затронутой графиней темы. А может, ему мешали глаза

Ejeny, взгляд которых он беспокойно ощущал на себе, боясь встречи с этим взглядом. Но скорей всего, его смущало то, что может ли он выдавать эту, их с Мессиром, тайну.

 

• Но, что же вы замолчали, голубчик? – не выдержала графиня, - я жду, что за ответ вы заготовили для меня - не смыслящей ни в чём, и выжившей из ума старухи?

 

Голицын искоса посмотрел на Мессира. Но ТОТ сидел, играя с колодой карт, и как ни в чём не бывало. Тогда Голицын вернулся глазами к своей опустошённой чашке, и на глаза его вдруг навернулись слёзы. Но он, всё же пересиливая себя, и даже улыбаясь, сказал:

• После этой встречи, я вдруг вспомнил избитую фразу, не знаю кем придуманную: «Каждый народ достоин своего царя». И от этого, вдруг, мне стало жалко Гитлера.

 

И в воздухе повисла недоуменная пауза.

 

• Вы что, с ума сошли?! – возмущённо, но тихо сказала графиня.

 

И Голицын расхохотался вдруг каким-то диким сумасшедшим смехом, и все увидели теперь его глаза полные слёз.

• Да, да, - закричал Голицын, - именно – Гитлера, потому что его народ покаялся, и повинился перед всем человечеством, и фюреру теперь пребывать в адском одиночестве! А наш народ ожидает тот же жуткий неописуемый взгляд, который я увидел в глазах несчастных правителей его! В том числе – и меня это ожидает! И если наша гордыня вонючей самодостаточности не позволяет повиниться друг перед другом, то перед Богом – надо бы покаяться. А там уж – пусть ОН решает - что с нами со всеми делать.

И он, продолжая надрывно хохотать, встал с кресла, и стал метаться по огромному «Серебреному залу».

Все же остальные молчали, глядя, то перед собой, то, переводя взгляд свой - на мечущегося по залу Голицына.

Но вот, Мессир взял в руки колокольчик графини, и стал звонить в него.

Из-за двери появились девушки.

 

 

386.

• Принесите моему другу ещё чашку горячего чая, - приказал ОН, открывшим рты девушкам.

И тут же была подана на столик чашка свеже-парящего чая, вместо той – уже выпитой Голицыным чашки.

И Мессир велел девушкам идти отдыхать.

 

Голицын ещё какое-то время похохотал, захлёбываясь собственными рыданиями, и не переставая ходить по залу. Потом, наконец, стал успокаиваться. Присел на краешек своего кресла, и, дуя в чашку, стал прихлёбывать из неё.

Тогда Мессир взял графинчик с водкой, и САМ налил стопку графини, а потом, взяв другой графинчик, налил вина в рюмку Ejeny.

Дамы, в свою очередь, молча подняли свои рюмки, и, не чокаясь, выпили.

После чего, Ejeny с полным безразличием в голосе и во всём своём виде, манерно лениво заговорила:

• Господин БЭТ, когда я прочитала записки маркиза де-Кюстина – французского литератора, путешествовавшего по Росси, во времена Пушкина и годы правления Николая I – я пришла в ужас от вашей страны. Ну, вам это, конечно, видней,.. но вот одно его резюме я вам хотела бы представить. – И она произнесла, как по написанному: «Воспользоваться всеми административными достижениями европейских государств для того, чтобы управлять на чисто восточный лад шестидесятимиллионным народом - такова задача, над разрешением которой со времён Петра I изощряются все монархи России»

 

Голицын тяжело поднял свою голову от чашки с чаем, и удивлённо, и задумчиво поглядел на Ejeny, и медленно проговорил:

• Да, да. Да. Пожалуй, что так. Но теперь у нас всё время твердят – о возрождении! России.

И тут раздался оглушительный громовой смех Мессира, от которого вздрогнули все сидящие за столом игроки.

 

А после смеха ЕГО и через паузу, снова заговорил Голицын:

• А, в общем-то, банально конечно, но в ДЕСЯТИ ЗАПОВЕДЯХ ЕГО – всё сказано. СОЗДАТЕЛЬ передал их ХРИСТУ, а ОН нам грешным.

Всё это, он сказал ни к селу ни к городу и не понятно – зачем, от чего поверг собеседников в неловкое молчание.

Но Ejeny, не долго думая и как ни в чём не бывало, поддержала озвученную Голицыным тему:

• А ОН и без Христа передал ИХ нам, разве вы этого не понимаете?

И Голицын поражённый её словами, снова поднял глаза свои на неё, и смотрел неотрывно.

• Они изначально заложены в каждую душу, - продолжала она, - и живут там с самого рождения обладателя той или иной души. Во всяком случае, пять последних заповедей из десяти – разумеет в себе всякий. Разве вам, господин БЭТ, надо было объяснять, что убивать – это плохо; прелюбодействовать – нехорошо; что красть чужое – нельзя; что донос на ближнего – это гадко, и, наконец, пожелать жену ближнего – это тоже - нехорошо?

• Да, да, - как во сне, отвечал ей Голицын, слегка кивая головой, и опустив глаза свои долу, - наверно вы правы.

• Права, права, - грубовато подтвердила она своим низко звенящим голосом. – Но люди, как только узнали о «Десяти заповедях» Христа и о грозящей им каре за нарушение оных, так сразу же стали искать пути снисхождения за грехи свои. Вспомните АПОКРИФЫ, ещё XI века – разве это не свидетельство того? Ну, хотя

387.

бы – «Хождение Богородицы по мукам»? Уж, каких только грешников и грешниц не повидала Она в аду, а всё ж просила архистратига Михаила, помочь ей в молитве перед Богом – о смягчении кары творимой над ними. Так – всегда хотелось народу, как бы не верил он в своего Бога, и как бы не любил он Его. Да и потом, четыре Евангелия – выбрали служители церкви, на своё усмотрение. Тогда как Их – намного больше. И даже есть Евангелие от Марии Магдалины.

• Вы это серьёзно? – недоверчиво протянул Голицын.

• Серьёзней некуда, - опять же – грубовато ответила она. – И не будьте таким доверчивым к древним текстам – их писали люди. Вам же наверняка известно, что русским летописцам, например, свойственно было сглаживать острые углы, и прихорашивать героев и события. Плюс к этому – над ними довлели пожелания их

КНЯЗЕЙ.- И переведя взгляд на графиню, сказала, - Милая графиня, позвольте мне откланяться, пора мне.

Графиня с безразличной ленью махнула рукой в сторону Президентши.

Голицын же, не отрывая глаз своих от Ejeny, вдруг спросил у неё:

• А какая же из моих картин, пришлась вам! по душе, милая Президентша? Или таковой не существует вовсе?

 

Та долго молчала, глядя в упор на Голицына, а потом ответила:

• «Страсть».

 

У Голицына даже сморщился лоб от напряжённого поиска памяти, названной ею картины. Память его бешено искала по всем уголкам и закуточкам. И нашла. И в голову Голицына сразу же вонзились тысячу иголок. Он совсем забыл об этой своей картине. Но теперь она становилась в его глазах всё чётче и яснее. «Это вызов мне!» - подумал Голицын, и тут же занялся своим чаем, продолжив прихлёбывать из чашки.

А Ejeny наглядно выпрямила на кресле свои босые ноги, в прозрачно-чёрных чулках. Потом опустила их на пол, и стала медленно надевать на них туфли свои, и застёгивая пряжки на них. И во всё это время, она поглядывала на Голицына, коля его, тем самым, своими холодными острыми иглами, исходящими от чёрных пуговиц её глаз.

И чем ещё поражала она Голицына, теперь украдкой взглядывающего на неё, так это – бесконечной строгостью своего лица, на котором, за всё это время, не промелькнуло ни

улыбки, ни даже полуулыбки. А из уст её не прозвучало ни одного лишнего праздного слова.

Наконец она встала со своего кресла, надела жакет, взяла со стола сою пачку сигарет, указательным пальчиком бросила её в ридикюль, повесив его на плечо, и, постояв так немного, протянула руку Голицыну.

• Прощайте, господин БЭТ, - холодно сказала она.

Голицын взял рукой её руку, и почувствовал, насколько теперь она была холодна.

• А далеко ли вам идти? – неожиданно для самого себя спросил он.

• Нет, - тут же ответила она, - мне в «Золотой зал».

• Тогда я провожу вас, - уже тверже сказал он, хотя понятия не имел - где этот «Золотой зал» находится.

Она высвободила свою руку из его руки, повернулась и медленно пошла к выходу, призывно стуча каблуками по паркетному полу.

Голицын двинулся за ней.

Так они вышли из «Серебреного зала» графини, прошли через служебную залу, где когда-то крутились девушки из обслуги, вышли в коридор, который сначала показался

Голицыну бесконечно длинным, а потом, когда они зашли в прихожую комнату «Золотого зала», и она сказала: «Вот я и пришла», коридор тот сразу показался ему очень даже коротким.

388.

Она остановилась, и стала спиной к массивным золотым дверям, в которые сейчас должна была уйти.

• А почему вы не спрашиваете меня о нашем Контракте? – поспешил он задать свой вопрос, чтобы, видимо, опередить её уход.

• Я сделала всё что могла, - прозвенела она своим низким, интимно-загадочным теперь, голосом, - дальше – слово за вами, БЭТ.

Она смотрела прямо в его глаза, своим серьёзным пронзительно-колющим взглядом, из глубины которого рвалась немая мольба о чём-то тайном и наболевшем.

• Спасибо, - сказал он, и тут же рухнул перед ней на колени, обхватив её упругие и даже жёсткие ляжки, ладонями рук своих, и вдавившись лицом своим в её пах – туда под пиджак её и под короткое чёрное платье.

Она же, не перепугалась, нет. Она положила ладони рук своих ему на голову, напряжённо глядя прямо перед собой, и приоткрыв свой маленький ротик с тонкими губами.

А он гладил, гладил её ноги, ощущая пылающими ладонями и подушечками пальцев, холодную колкость её чулок, и забираясь, всё выше и выше, где теплела прогалина с её обнажённой кожей, и гладко натянутый парус её трусов.

Она вдруг быстро заговорила на французском языке, красиво и с лёгкой вульгаринкой в голосе. После чего, шумно и глубоко задышала, задрожала всем телом, помогая своими руками его голове, которая стремилась вдавиться в её запылавшее тело, и ощущая горячие губы его на своём распушённом лобке.

Теперь они оба шумно дышали, издавая короткие звуки страстных желаний своих.

Но вот она громко и протяжно взревела, как львица. А он, целуя её бесконечными поцелуями, и поднимаясь, всё выше и выше, встал с колен, и, приблизившись губами к её лицу - стал целовать её глаза, лоб, уши, её маленький носик, щёки, шею… И, наконец, он охватил своими разгорячёнными губами её губы, и глубоко вобрал их в себя.

 

И в это самое время, прозвучал голос Мессира:

• Возьмите свою сумку, маэстро, нам пора!

 

И поглощённая страстью пара, отпрянула друг от друга. И Ejeny развернулась, и ушла в открывшиеся перед ней золотые двери «Золотого зала». Там в дверях показался бронзовый лакей в чёрном фраке, который и закрыл за нею дверь.

Всё было кончено.

Мессир сам надел на плечо Голицына его чёрную сумку, и сказал, обращаясь к застывшему, как истукан, и смотрящему в закрытые двери, Голицыну:

• Не волнуйтесь, здесь все лакеи – евнухи.

• Вот это-то и плохо, - совершенно неожиданно для Мессира, заметил, с укором в голосе, Голицын.

• Ну, ладно, ладно, - сказал через паузу Мессир, - нам пора.

• Все задрочены, - проговорил, не двигаясь с места Голицын. – Все наши женщины теперь задрочены – и там и здесь. Они жалуются на катастрофическую нехватку времени, завидуя фальшивой судьбе киношных дам, а сами всё ищут и ищут

возможности – как им убить своё время - фальшивой же, суетной, якобы деловой занятостью. Ах, какая смертная скука, тоска и безысходность.

• Нам пора, маэстро, - прервал его Мессир.

• Вот и вы опять, - сказал, повернувшись к НЕМУ, Голицын, - ну куда, куда нам опять пора??

• В «Бриллиантовый зал», - коротко ответил Мессир, указывая путь, вновь появившейся в его руке, тростью.

• Ведите, - тяжело вздохнул Голицын.

389.

Спутники прошли по довольно короткому коридору, и очутились перед маленькой чёрной дверью. Мессир выставил вперёд острие своей трости, и эта дверь открылась перед ними.

• Прошу, маэстро, - воскликнул Князь тьмы, указывая рукой в пустое пространство за открывшейся дверью.

Голицын вошёл туда, и у него захватило дух. Ему вдруг захотелось схватиться за какой-нибудь надёжный поручень. Казалось, что они с Мессиром полетели куда-то вверх со страшной скоростью. Потому что перед ним была чёрная бесконечность, заполненная летящим снегом. Но когда он чуть освоился, то сразу понял, что это не снег – сначала, сверху, казалось летели какие-то белые птицы, тут же превращающиеся в белые шары, напоминающие собой мыльные пузыри, которые лопались, разлетаясь голубым фейерверком брызг, которые сразу же собирались, вытягиваясь как будто в сосульку. А та, в свою очередь, превращалась, чудесным образом, в золотой маятник. Маятник же, сверкнув своим золотом, и продолжая полёт, снова вытягивался в голубую сосульку, только наоборот, которая летела далее вниз, как будто комета или падающая с небосвода звезда. Так же – вниз пролетали и некоторые шары, которые почему-то не лопались голубым фейерверком.

 

• Здесь у меня РЕКА ВРЕМЕНИ, - раздался голос Мессира.

Голицын обернулся на голос, и увидел Князя тьмы в его расписном красно-золотом халате, с тростью в руке и без его зеркальных очков на лице. Глаза ЕГО сверкали разноцветными огнями.

 

• Не надо смотреть на меня, - сказал Мессир, - смотрите туда - в «ЛЕТУ».

 

И Голицын стал смотреть в «Лету». Теперь перед ним предстала другая картина: в чёрной бесконечности заколыхались звёзды, заколыхались, и поплыли навстречу Голицыну, приближаясь к нему, а, приблизившись, они пролетали куда-то мимо – над Голицыным, под ним и с боков. А потом появилась огромная, как бы пенистая, извилистая полоса морской или океанской прибрежной волны. Волна та шла слева и направо, неся на своём белом гребне и за ним – не совсем ясные очертания лиц каких-то людей. Среди этих лиц были и узнаваемые Голицыным – вот, например, колышущееся лицо Эсхила, а, может, это Еврипид или Софокл? А там, уж точно – Шекспир. А вот, словно античная маска - строгое лицо его педагога по «Истории театра» - настоящего театрального критика Леонида Григорьевича Браиловского, с его лохматыми чёрными бровями, нависшими над ироничным взглядом его грустных глаз. «Да, таких критиков теперь нет, - подумал Голицын, - перевелись». А вон – и Екатерина II-я. А за нею, кажется – Дашкова. Ну, это – Николай II-ой со своей семьёй и с людьми преданно служащими ему, и разделившими трагическую участь с царствующей фамилией. В них и теперь всё стреляли и стреляли, словно взбесившиеся, люди, в кожанках и обмотках на ногах. Стреляющие всё что-то дико орали, ерепенились… Но что поражало – так это лица девочек – они были одухотворены и покойны. Такими и подняла их волна на свой пенящийся гребень, запечатлев в памяти Голицына простой открытый взгляд Ольги и Марии и непростой – Татьяны и Анастасии. А за ними – несла волна изуродованное побоями и пулями страшное лицо варнака, бывшего конокрада, а за тем ставшего персоной особо приближенной к Императору – лицо Григория Распутина. Оно смотрело из Леты, едва приоткрытым правым глазом и безразлично щерясь онемевшим ртом, между встопорщенной бородой и усами. А волны шли всё быстрее и быстрее, набегая одна на другую. Вот появились знакомые лица актёров: Чарли Чаплин, Жан Габен, Мерилин Монро, Эдит Пиаф. Пахнуло весёлой теплотой от узнаваемых лиц – Бориса Андреева, Петра Алейникова, Николая Крючкова, Марка Бернеса. Но теперь это были не

390.

просто застывшие лица, а целые ожившие сцены, толи из жизни этих людей, толи из их кинофильмов. А там вон – Леонид и Ролан Быковы, Алексей Смирнов, Юрий Никулин, Булат Окуджава. Олег Борисов – рвущий своё сердце в спектакле Ленинградского БДТ «Три мешка сорной пшеницы», по Тендрякову, в постановке мэтра Советского театра – Георгия Александровича Товстоногова, который тоже был здесь. Были здесь и просто

незнакомые, но прекрасные лица канувших в «Лету» людей. А когда на пенящемся гребне новой волны – появился Фидерико Феллини с Джульеттой Мазиной, а за ними Марчелло Мастрояни, у Голицына радостно защемило сердце, и тут же перехватило горло от ушедшего и уже невозвратного праздника души, который несли собою эти люди.

 

Голицын с усилием сделал сухой глоток горлом, и, наконец, набрав воздуха, сказал:

• Какие светлые замечательные лица! А теперь всё больше рожи, а не лица!

• России ещё повезло в жуткие годы революций и сталинщины, - говорил Мессир.

• Как это повезло?! – возмущался Голицын.

• Повезло, что тогда ещё продолжала действовать инерция ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА! А вот, что будет теперь, когда начнёт действовать инерция ДВАДЦАТОГО ВЕКА?! Это вопрос.

 

Голицын задумался, и спросил:

• А как это??

• А я вам сейчас это представлю, - ответил ему Мессир.

 

А пока что, Голицын обомлел от увиденных им близких ему лиц. «Ну, конечно же – вот Вася Ляшенко – их студиец и аспирант-отличник. Он подрабатывал ночным дежурством в какой-то школе, где его и убили юные грабители, из-за двух паршивых магнитофонов! Это – он играет роль Репнина в «Краже», по повести Виктора Астафьева, о

жизни обеспризоренных своим государством – детей, в Детдоме города Краесветска. Да, это постановка ещё 79-го года. Давно это было».

• Вчера, маэстро, вчера, - вмешался в его размышления Князь тьмы.

 

«А вот и Сашка Кочнев, сыгравший в «Трёх сёстрах» Андрея, и взаправду женившийся на Наталье, то есть – на девушке Свете, игравшей Наталью. Так часто случалось в их студии. Потом Сашка оторвался, и в сумасшедшие 90-е решил разбогатеть, наконец-то. И разбогател – чуть-чуть. А вот, из жизни ему пришлось уйти ни на чуть-чуть, а насовсем! – То, на что не смог решиться литературный Зилов в «Утиной охоте» - вынужден был решиться реальный Сашка, при помощи своего охотничьего ружья!

А вон – и наивная Галка Чернова, в своих новеньких красных туфельках, в которых она, так страстно и бойко отпрашивалась у него от репетиций, стремясь умчаться со своей любовью куда-то на юг. И была им отпущена, и рванула, но не судьба ей была уехать, даже, дальше Батайска. Куски её тела были разбросаны по задонской степи, после жутко-нелепой автокатастрофы!

А вот и весёлое вечно смеющееся лицо, с шикарными чёрными усами, армянина и мясника по профессии - Юрки, которому суждено было реально умереть, а точнее – быть убиту в постели любовницы!».

А вот и Саня Гончаров, играющий разудалого Петруху, в «Двенадцати» Блока, которого подхватила и увлекла своей преступно-обманчивой вольностью – Великая Революция!

«Этот Санька Гончаров, тоже, в своё время, оторвался от студии, и попал в места не столь отдалённые. Но потом вернулся, и даже женился на одной очень интеллигентной барышне, ходившей в кинотеатр «Дунькиного клуба», где всегда шли элитные кинофильмы, и где они и познакомились, на картине Тарковского «Андрей Рублёв», -

 

391.

вспоминал Голицын. – «Но не долгим было их трудное совместное счастье – видимо сказались Саньке – те самые «места» - умер Санька».

«Хо! А Валерка Линько здесь, откуда?! – радостно подумалось Голицыну. – Мы же с ним учились в школе, с первого по шестой класс! Он хорошо учился. Ах, да, да, - припоминал он, - я однажды был на встрече одноклассников, и там кто-то поведал, что Валерка уехал с женою в Сибирь, строить БАМ. Построили они эту дорогу, а потом

выяснилось, что дорога эта в никуда, и что они там уже никому не нужны. И залили тогда они свою обидную тоску водкой, и оба умерли. Но сына его, говорят, кто-то переслал в Ростов. Значит, сын у него есть».

И подумалось тогда Голицыну о его дядьке Толе. И вспомнилось ему, что ещё задолго до всякой «Перестройки», тот говорил о каких-то канадских культиваторах, и о своих никому не нужных здесь – инженерно-конструкторских предложениях. Но тогда, среди всеобщего весёлого СНА и БЕЗРАЗЛИЧИЯ, Голицын не обратил на его слова никакого внимания. А ведь тогда-то Анатолий и начал меняться – стал попивать. Тогда-то они и сблизились с дядькой.

И в голове Голицына зазвучали женские голоса из чеховских «Трёх сестёр», отзывающиеся эхом ВЕЧНОСТИ: «Зачем вспоминать!» и «Если бы знать, если бы знать!».

А потом зазвучал хор чётко и твёрдо выпевающий слова к моцартовскому «Реквиему», на немецком, кажется, языке. И музыка, музыка, стремительно рвущаяся куда-то ввысь - в неведомые дали немыслимой БЕСКОНЕЧНОСТИ.

А волны «Леты» всё несли и несли на себе живые лица миллионов и миллионов канувших в неё, словно листая бесчисленные страницы одной гигантской книги, накрывая, и унося с собой целые поколения когда-то живших на Земле людей. Их не было уже здесь, но они продолжали жить ТАМ!

Но потом лица те исчезли, и среди мерцающих звёздных миров, появилась Земля. Она всё приближалась и приближалась, и становилась всё больше и отчётливей. Но вот, она остановилась вовсе, и, расколовшись по экватору, как орех, превратилась в восьмёрку, но

с одинаковыми окружностями, в центре которых были - «Северный» и «Южный» полюса. И восьмёрка та - стала плоской.

А над плоскостью той заколыхалось множество золотых маятников, скользящих по одной общей золотой же оси. Посередине той оси был главный – самый большой маятник, который пролетал как раз над точкой соединения двух окружностей.

И плоскость из двух окружностей Земли с маятниками над ней, сдвинулась теперь с места, и снова стала приближаться.

• Что это? – спрашивал Голицын.

• Это ВРЕМЯ, - отвечал ему Мессир, - большой маятник – это общее время. Маятники поменьше – это время материков, континентов и стран. А миллиарды других маятников, что мал, мала меньше – это маятники более мелких географических точек, и проживающих на них людей. Но нас сейчас интересует Россия, а потому мы и приблизим её к себе.

И плоский круг Южного полушария, всё, приближаясь, стал уходить куда-то под них, а плоский круг Северного полушария приблизился настолько, что стала видна полная территория России, с её единым маятником. И маятник тот находился сейчас на самом

верху, то есть, как бы на пике – над головами Мессира и Голицына. И стоял он так, застыв, и никуда не двигаясь.

• Это маятник полного обращения, приблизительно /по вашим меркам/ - в одну тысячу лет, - пояснял Мессир. – Видите – маятник России находится в данное время, как бы, если брать привычный для вас циферблат часов, но без часовой стрелки, а только с большой минутной стрелкой, то ваш маятник стоит сейчас на

 

392.

трёх минутах какого-то часа. То есть, он, дойдя до пика, начал двигаться в обратном направлении.

• А когда же случился этот пик? – спрашивал Голицын.

• Хороший вопрос, - сказал Князь тьмы. – Пик пришёлся на 1914 год. После чего маятник как бы завис. То есть, обратное-то движение его уже началось, потому что в МИРОЗДАНИИ ничего никогда не останавливается, - пояснил ОН, - но началось оно очень медленно и почти незаметно, поэтому можно дать определение, что

маятник завис. И так продолжалось до 1950 года. Вот потому-то, возвращаясь к нашему разговору об инерции XIX века - так продолжительно и настойчиво держалась та инерция, во всяком случае, на территории России. После чего, маятник стал двигаться с обычной своей скоростью. Но попутно открою вам

маленький секрет, - вдруг заговорчески заговорил Мессир, - скорость маятника теперь увеличилась, и стала быстрее. Если бы он двигался с прежней скоростью, то сейчас бы он показывал не три минуты, а только одну, по оговоренной нами условности о часовом циферблате, - старательно разъяснял Мессир.

• Так это же гигантское увеличение скорости, насколько я понимаю, - ужаснулся Голицын, - и значит, полный оборот уже меньше чем тысяча лет?!

• Правильно понимаете, - поддержал его Мессир, - скорости непомерно увеличились! Всё летит с бешеной скоростью – летят миры, летят галактики, летят системы – всё куда-то летит, летит и летит. И удержу ЕМУ никакого нет.

• А что же всё это значит, и что за этим стоит?? – зябко передёрнувшись, спросил Голицын.

• Это одному ЕМУ известно. Вы сами же видите, с какой быстротой ОН открывает вашим учёным мужам СВОИ, пусть маленькие, но всё же – тайны.

• А вы, в свою очередь, стараетесь всё запутать, - вдруг вставил Голицын, повернувшись к Мессиру, и погрозив ему пальчиком.

• Не надо на меня оглядываться, - строго сказал Мессир своему собеседнику, и тот сразу же отвернулся от НЕГО. – Скажу одно вам, Пётр Григорьевич, в связи со

всем этим – надо ловить мышей, как гофорят у фас. Вот и всё. Ступайте, и ждите меня в коридоре. Я сейчас.

И Голицын, которому жалко было расставаться со столь грандиозной красотою, где сияло золото миллиардов маятников, мерцали алмазы бесчисленных звёзд, и дышала туманно-голубая, непривычно-плоская Земля, которую восьмёркой обходило не режущее глаза солнце… Голицын, молча, повинуясь приказу Мессира, развернулся, и вышел вон.

Он вышел в коридор, но останавливаться в нём не стал, а прошёл дальше – в «Золотой зал», и остановился там, у заветной двери, ведущей в апартаменты Ejeny. И вдруг он услышал позади себя, до боли знакомые кошачьи мурлыканья. Он, обрадовавшись,

обернулся, и увидел, приближавшихся к нему, трёх кошек. А верней – кота с сединой у носа, с двух сторон которого, грациозно вышагивали две пушистые кошки – рыжая и белая.

• Не в те двери ломишься, Петя, - тихо произнёс кот, фамильярно обращаясь к Голицыну. И прибавил, - Знакомься.

И прямо на глазах Голицына, кошки те начали расти, одновременно превращаясь в фешенебельных дам, со сказочно-экзотическим бронзово-посеребренным, с зеленовато-голубыми оттенками, макияжем на их лицах. Обе были наряжены в роскошные вечерние платья чёрного цвета. Только, у одной из них была высокая причёска из золотых волос, а у другой – из рыжих. На плечах золотоволосой лежал шикарный палантин мышиного цвета, и было видно, что пошит он из мышиных же шкурок, и прямо с их хвостиками. А на плечах рыжей красавицы лежал тёмно-зелёный шарфик убиенной Зои.

Вырос и сам кот, и был он одет в чёрный смокинг поверх кипельно белой рубашки, с накрахмаленным стоячим воротничком и красной бабочкой, а вместо брюк на нём

393.

красовалась красная же в крупную чёрную клетку шотландская мужская юбка и, конечно же, лакированные чирики на лапах.

• Прошу любить и жаловать, - снова тихо произнёс кот, указывая на своих дам, - кошечка Баст и кошечка Бастет.

• Что ты плетёшь, Седой, - так же тихо укорил его Голицын, - это же Лина и Лика, только что, вот, может, макияж их…

• Слушайте сюда, - сказал кот боцманской фразой, - никакой Лики и никакой Лины не существует. Это всё Баст и Бастет – они спокон веку служат у Мессира, чтоб вы знали.

• Чертовщина какая-то, - растерянно сказал Голицын.

• Конечно – чертовщина, - согласился кот, - а вы как думали??

• А ты бестия, - вдруг сказал Голицын коту, грозя ему пальчиком.

• А что такое? - почти шёпотом изумился кот.

• Ты ещё там – на берегу Дона, на Базе отдыха – всё знал, - с тихим упрёком говорил Голицын, - ты думаешь, я не помню, как ты брехал о букете из пятидесяти одной розы?!

• Тихо, - встревожено сказал кот, оглядываясь по сторонам и снова перейдя, почему-то, на «ты», доверительно продолжил, - я вот, что хотел тебе сказать, чтоб ты знал, и не делал глупого выбора: была у меня как-то встреча с детворой, в одном из ваших Детских садиков, со старшей группой. Конечно же, они приняли меня за аниматора, сам понимаешь, и пока не было рядом воспитателей, я спросил у них: «Дети, а хотели бы вы сделать себе миллион?» «Не-ет!» – хором ответили они. «А почему?» - изумился я. «Милиция не даст, и чиновники замучат, да ещё, при этом, дерьмом вымажешься так, что во век не отмоешься!» - закричали они, как по шпаргалке. «А украсть миллион, хоте ли бы?» - спросил тогда я. «Да!» - закричали они, как сговорившись, и прибавили: «Но лучше бы выиграть, дяденька артист!»

Это я тебе рассказал, памятуя о твоём высказывании - о надежде на будущие поколения, там на яхте, давеча. И ещё одно, - кот воровато огляделся кругом, - читал я как-то, не помню, правда, у кого,.. но мысль такая: «рабы – никогда не потерпят рядом с собой – свободного человека. И над собою – они желают видеть субъекта из своих рядов – тогда не стыдно сносить никакие унижения – тогда все, как говорится, одним миром мазаны». – И кот, вдруг повысив голос, и ткнув правой лапой в сторону Голицына, прибавил, – Вот потому вы и кошек так не любите! А они вам за это – в подъездах писают, и, причём, жидкостью с не очень приятным запахом!

От столь неожиданного финала кошачьей речи, Голицын залился смехом. Неподдельно засмеялись и кошечки. Но кот, оставаясь быть серьёзным, оглядел окружающих, блымая выпученными глазами, и строго сказал:

- Всё, нам пора.

И дамы сразу стали уменьшаться, превращаясь обратно в кошек.

• Погоди, - поспешно обратился Голицын к коту, - скажи мне, где Бэс?

• С Бэсом мы расстались ещё над Москвой, - быстро пояснял ему кот, - он полетел к себе домой.

• А где его дом-то? – зачем-то допытывался Голицын.

• У южных ворот Карнака, - ответил кот, и тут же сдулся, и превратился в обычного чёрного кота.

И эта кошачья троица бесшумно побежала к приоткрытым золотым дверям, что были ровно напротив дверей Ejeny, и скрылась за той приоткрытой дверью.

И в это время, оттуда – раздался тот самый, так волнующий Голицына, звонкий колокольчик женского смеха.

 

394.

Голицын вздрогнул, сердце его учащённо забилось, и ему стало трудно дышать. Он сорвался с места, где стоял, и пошёл к тем дверям. Колокольчик женского смеха повторился. Тогда Голицын заглянул в проём приоткрытой двери, и увидел там женщину-блондинку, стоящую к нему спиной, и одетую в чёрные обтягивающие бриджи,

спускающиеся чуть ниже колен, и обутую в балетные тапочки. Ещё на ней была белая свободная маячка с коротким рукавом.

И у Голицына ёкнуло под сердцем. Он стал искать глазами кота с его кошечками, но их не было здесь. Здесь было множество детей, в основном маленьких девочек, одетых по-спортивному, и стоящих лицом к блондинке. По стенам этого «Золотого зала» сплошь были зеркала с золотыми перилами танцевального станка. И Голицын понял, что это

Танцевальный репетиционный зал. И он решился войти туда. И вошёл, и стал. А как только он стал, то блондинка тут же обернулась на него, и звонко прощебетала:

• Вы ко мне, мужчина?

И у Голицына сердце оборвалось. Перед ним была – ОНА, та самая блондинка из ресторана, с которой-то и танцевал тогда - пройдоха-кот. И Голицын молча закивал головой.

Тогда она подошла к нему, и сказала:

• Я слушаю вас?

И детвора в зале мгновенно загалдела так, что говорить было очень трудно. Понимая это, Голицын чуть наклонился к своей собеседнице, и громко прокричал:

• Вы Александра?!

• Нет, - крикнула она в ответ, и отрицательно повертела головой.

• А как же вас зовут? - растерянно прокричал он.

• Меня зовут Евгения, - кричала она ему.

• Наверно, не Евгения, а Девгения?! – с надеждой переспрашивал он, крича во всё горло.

Тогда она обратилась к шумно бесящимся детям, крича в их сторону:

• Тише, дети! Тише!

Дети немного притихли, и она, обернувшись на своего собеседника, снова отрицательно завертела головой, и сказала:

• Пойдёмте, присядем.

И только сейчас Голицын заметил в её голосе некоторую хрипотцу, видимо вызванную бесконечным напрягом её голосовых связок.

И они отошли в сторону, и присели на низенький золотой пуфик. И она поставила свои ноги на носочки, упершись ими в пол, тем самым, подняв согнутые колени свои до уровня подбородка.

И Голицын увидел подъём её ног. Тот самый, сводящий с ума, подъём.

А она, снова завертев головой, продолжила начатый разговор:

• Ни Девгения, а Девгений – мужчина. Он был монах Киево-Печерской лавры, если не ошибаюсь, где-то в XIII веке. Я где-то читала.

И тут дети зашумели с новой силой, и запрыгали, и забегали, и завизжали.

• Нет, - закричал Голицын, с удовольствием вступая в завязавшийся между ними разговор, - Девгений – это какой-то герой Византийского эпоса XI-го века.

Потом он зачем-то спрашивал у неё – много ли у неё вот таких детских танцгрупп? А она отвечала – что их у неё много по разным учреждениям, и что она закрутилась совсем от такой занятости. Тогда он спросил – зачем ей столько работы? На что она ответила про маленькие деньги, а потом резюмировала: «Как говорит моя мама – эту жизнь куда-то ж надо девать!»

И в это время, в зал заглянул Мессир, и стал смотреть в упор на Голицына.

Голицын посмотрел на Князя тьмы, потом на свою собеседницу. О чём-то подумал, после чего, обращаясь к ней, и перекрикивая детский шум, сказал:

395.

• Спасибо вам!

• За что?! – недоумевая, спросила она.

• Я знаю – за что!

И он быстрым движением взял её руку и поцеловал её. После чего, решительно поднялся с места, и направился к выходу, навстречу Мессиру.

 

И они вышли в прихожую залу, и Голицын твёрдо сообщил:

• Всё, князь. Я всё решил. Я прошу вас отправить меня домой.

• Зачем??

• Надо.

• Вам там нечего делать. Вас там никто не ждёт. Вы там никому не нужны. У вас там ничего нет. Я же вам всё представил в лучшем свете. Всё ваше здесь. Здесь вся ваша жизнь, чудак-человек.

• Нет, - завертел головой Голицын, - только домой.

• А Контракт?

Голицын задумался. А, подумав, сказал:

• Контракт пока будет со мной.

• Лады, - тут же согласился Князь тьмы, - тогда пройдёмте со мной, на мгновение.

И Мессир, открыв золотые двери своей Президентши, стремительно проследовал туда, Голицын двинулся за ним с такою же решительностью, и, не отставая от НЕГО.

Они пролетели мимо растерявшегося бронзового лакея, и тут же, пройдя через двое других таких же дверей, вошли в полумрак спальной комнаты Ejeny, как потом понял Голицын.

В спальне этой слышались громкие придыхания и другие, сразу узнаваемые чувственные звуки сексуальной страсти. Перед вошедшими возникло широкое шикарное золотое ложе, в котором лежала сама Ejeny. Она вздрогнула от неожиданного визита двух мужчин, и, испугавшись, подскочила, и встала на ноги. Была она в малиново-прозрачном

пеньюаре, под которым чернело такое же прозрачно-кружевное нижнее бельё. Голицын сразу отвернулся, от неудобства, и увидел большой экран, на котором и происходила сцена из какого-то фильма в жанре жёсткого порно.

• Успокойся, это мы, - скороговоркой бросил ей Мессир. А потом прибавил, - Выключи свою игрушку.

Она тут же исполнила ЕГО приказ, и опустилась на своё ложе.

Мессир же направил свою трость в сторону погасшего теперь экрана, и строго сказал:

• Смотрите, маэстро!

Засверкал бриллиант мессировского перстня, отразившись своими огнями на стальном кончике трости, и на экране появилась цветная географическая карта России, где выделялась её столица Москва. И теперь, на фоне значка столицы возникли две фигуры чёрных самолётов. Самолёты эти укрупнились, как бы поднявшись над Москвою, и полетели на юг, расходясь в разные стороны, а, разойдясь так, они вдруг остановились, и застыли на месте.

• Видите эту картинку, маэстро? – спросил Князь тьмы.

• Вижу, - недоуменно пожав плечами, ответил Голицын.

• Вы хорошо запомнили её? – уточнял ОН.

• Хорошо, - подтвердил Голицын.

• Так вот, - продолжил Мессир, - когда вы у себя дома, по телевизору увидите эту картинку, то знайте, это моё первое напоминание вам - к подписанию нашего КОНТРАКТА. И ещё знайте – я долго ждать не могу.

• А если я не увижу этой картинки? – даже усмехнувшись, поинтересовался Голицын.

• Увидите, - уверил его Мессир.

396.

И экран погас.

 

• Просим прощения за столь поздний визит, - сказал Князь тьмы, обернувшись на сидящую Ejeny.

• Вы что же, покидаете нас? – с горечью в голосе обратилась она к Голицыну.

• Да, - коротко ответил тот.

• Зря, - так же коротко констатировала она.

• Ну, пойдёмте, лыцарь! – сказал Мессир, и двинулся вон из её апартаментов.

 

• Прощайте, Ejeny, - бросил ей Голицын, и быстро пошёл вслед за Мессиром.

 

Она в ответ промолчала.

 

А спутники уже мчались по коридорным лабиринтам замка. Вот они вышли на те самые старинные ступени широченной лестницы, где из-под невидимого потолка свисала

огромная тень старой как мир паутины, и стали спускаться вниз. Вверху опять встрепенулись невидимые и неведомые птицы, хлопоча огромными крыльями, и крича

громкими голосами. Вторя им, где-то заорала сотенная стая котов. И всё это отозвалось бесконечным оглушительно вибрирующим эхо.

Наконец Мессир открыл тяжёлую мрачную входную дверь, и пленники замка вышли на волю.

На воле уже светало.

• Вон стоит ваш вертолёт, - сообщил Князь тьмы Голицыну, указывая тростью на чёрный перекошенный комок металла, лежащий у прохладной глади едва освещённого озера.

• Вот это – вертолёт?? – с большим недоверием спросил Голицын.

• Не волнуйтесь – доставит в лучшем виде, - уверил его князь. И прибавил, - Летите, голуби, летите!

И Голицын двинулся к предназначенной ему непонятной машине. А когда он уже почти дошёл до неё, то услышал громогласный голос Мессира:

• Помните, маэстро – вам стоит только расписаться, и всё будет в полном ажуре!

И ОН захохотал своим громовым хохотом, который заполнил своим эхо весь этот тихий благодатный край.

• Это я не над вами смеюсь, маэстро, - снова раздался в вдогонку Голицыну ЕГО голос, - Это я вспомнил то горящее здание на углу Пушкинской площади! Оно уже вовсю полыхало, а по его ресторану бегал один артист с лицом повзрослевшего

Колобка, из русской сказки, и протягивая руку с деньгами, кричал: «Мамочки, отпустите водочки!». И в связи с этим – я вспомнил вашу поговорку: «Где наша не пропадала»! И правда – думаю – где ваша не пропадала! Прощайте!

И ОН снова захохотал своим громовым смехом.

Под этот хохот, Голицын быстро влез в тесную тёмную кабину, пахнущую старым грубым дерматином, и тут же упёрся в сидение, и сел в него, лицом к открытой дверце. И

с ужасом увидел, как под громогласный хохот Мессира, задрожали высоченные асимметричные скалы замка, всё загудело страшным гулом, и дверцы машины тут же захлопнулись. В дверце было маленькое круглое окошко иллюминатора с толстым стеклом, через которое видны были дрожащие чёрные скалы, а из них, вырастала, увеличиваясь в своих размерах, фигура Мессира, с безумно сверкающими красными глазами на его позеленевшем лице.

Всё кругом грохотало и дрожало. Задрожала и машина, где сидел Голицын, и стала отрываться от земли. И уже с высоты птичьего полёта, наблюдал Голицын страшную

 

397.

картину – огромное зелёное и искривлённое до неузнаваемости лицо Мессира, с двумя вывернутыми грязно-белыми рогами на голове ЕГО, с красными глазами и с красным же высунутым наружу острым языком, а вместо рук у НЕГО появились огромные чёрные крылья, как у летучей мыши. И в это время, из недр замочных скал пыхнул высоченный столб огня, и всё, вместе с крылатым Князем тьмы, рухнуло, и провалилось куда-то вниз, и так и ушло под землю – в тартарары. И ничего там не стало.

 

Глухо бубнил вертолётный винт, которого Голицын так и не видел; дрожала машина, воняло дерматином. Летящий не понимал – каким образом он летит, кто ведёт этот

жуткий кусок тяжёлого металла, похожий на спускаемый аппарат Советских космонавтов. И Голицын уронил голову на руки, погрузив лицо своё в лодку из ладоней своих.

«Этот, всегда пугающий меня, вертолётный гул теперь совсем рядом со мною, - думал Голицын, - надо же! Это ОН специально так придумал, чтобы мне «служба мёдом не казалась»».

И вспомнился Голицыну этот самый гул, когда он стоял на лоджии одиннадцатого этажа огромной неуютной больницы, построенной не так давно за городом, почти в степи,

и, глядя в тучное осеннее небо, молился Пресвятой Богородице, чтобы Та укрепила его мать, и Спасла её. Мать только сейчас отвезли в операционную, и когда завозили её в

грузовой лифт, то Голицын, с ужасом и болью в сердце, увидел почерневшее лицо её, и отрешённый беспомощно блуждающий взгляд её потухших глаз. Двери лифта безжалостно закрылись, и тогда-то, он ощутил страх того, что он внезапно оставлен один на один – с этим холодным чужим ему миром! И он, как сумасшедший, побежал на эту самую лоджию, и, сняв с головы фуражку, стал неистово молиться. И вскоре тучи над ним истончали, а потом и вовсе пелена их рассеялась, и открылось ясное, хоть немного и печальное голубое небо. И вот в это самое-то время, и услышал он всё приближающийся гул невидимого вертолёта. Потом, когда гул совсем невыносимо загудел в его ушах, показался огромный вертолёт, пролетающий совсем рядом с углом выступающего вперёд крыла высотной больницы. Голицына передёрнула дрожь. Он услышал, как его окликнули, он обернулся и увидел перед собой довольное лицо молодого врача-хирурга. «Всё нормально» - сообщил он Голицыну, - теперь мы отправим отрезанную часть опухоли на анализ, и будем ждать результата».

 

Результат был убийствен, что подтверждала и выданная ему на руки невзрачная бумажка, которую он спрятал в карман своего пиджака, и никому никогда больше не показывал, а только молил Бога, держа всё в себе, и играя полное спокойствие и лёгкое безразличие. Сначала мать явно нервничала, не доверяя его легкомысленным словесным заверениям и той – другой бумажке, которая говорила о банальной неопасной болячке. А он, почему-то верил именно тому – доброму знаку. Откуда бралась эта вера – он не знал, да и здорово не задумывался над этим. Он просто так чувствовал. И всё.

И вот, прошло почти пять лет, и то, чем пугали его врачи, предлагая отправить мать на рискованную операцию, то их страшное предсказание – не сбылось, слава Богу».

Так он погрузился в тяжёлую напряжённую темень невесёлых воспоминаний, сопровождаемых монотонным бубнежом вертолётного гула.

Потом, в той гулкой темени стали возникать другие чёрно-белые картинки из того недавнего времени с невыносимо жаркими летними месяцами, и безрадостными осенями, где тонули чёрные глыбы подводных лодок, с задохнувшимися в них моряками, и где красовались своей немой трагичностью картинки голубого неба, на фоне которого прошивались двумя самолётиками, американские башни-близнецы.

Потом ещё какие-то безрадостные картинки проплывали в его памяти, пока, наконец, он не стал дремать, всё тяжелея и тяжелея, и проваливаясь куда-то во мрак бездонной пропасти, пока совсем не уснул.

398.

20.

УМЫВАНИЕ РУК В ДОНУ.

Разбудил Голицына довольно сильный толчок. Он открыл глаза, и увидел перед собой зелёное поле и голубое небо над ним. Он машинально взял в руки свою сумку, и ступил на землю. И душа его возрадовалась – он увидел вдалеке силуэт «Тачанки», со скачущими в

его сторону изваяниями четвёрки лошадей, и бегущими мимо них, по трассе, силуэты машин. Тогда он посмотрел налево, и увидел так знакомый ему родной город,

раскинувшийся на холме за Доном, где сияли золотом купола возвышающегося собора Рождества Богородицы. И сразу же возникло перед ним лицо Александры, и он

улыбнулся, и душа его заволновалась, а сердце учащённо забилось. Но тут же в голову его вонзились тысячу иголок, и неприятный зуд прошёл по телу его. И он всё понял, и быстро зашагал налево, в сторону того самого канала, который был совсем близко отсюда. Он ещё не осознавал, зачем он туда шагает, и что он будет там делать, но он упорно шагал

туда. Потом вдруг о чём-то вспомнив, он остановился, и обернулся назад – туда, откуда он начал своё движение. Ну, конечно, там было озерцо, заросшее с той стороны камышом, и

лежащее прямо у железнодорожной насыпи. И увидел он розовый шар, на этом берегу озера, и шар этот бесшумно покатился, покатился, булькнул в озеро, и исчез там. Тогда

Голицын увидел рыбачка, стоящего на фоне камыша, и быстро сматывающего свои удочки, и, время от времени, поглядывающего в сторону Голицына. Голицын улыбнулся, поднёс к лицу своему левую руку, и зачем-то посмотрел на часы: «Три часа дня» - сказал он себе, и стал наблюдать за секундной стрелкой – часы шли. Тогда он продолжил намеченный им путь.

Когда он приблизился к злополучному каналу, всё нутро у него запылало, в голову снова вонзились иглы, и он, как сумасшедший, стал искать то самое место на обрывистом бережку заросшего травой водного канала. Но точно помнить он его уже никак не мог. Суетливыми руками, он открыл один из малых замков кармашка сумки, достал оттуда зачехлённый перочинный ножик, расчехлил его, раскрыл большое лезвие, присел на

корточки, и, скользя ногами по обрывистому берегу, начал долбить им землю, копая её всё глубже и глубже. Потом он бросал одно место, и переходил к другому, и снова копал. Потом он отбрасывал нож в сторону, и вгрызался в землю пальцами своих рук. С него уже градом тёк пот, и пальцы его рук уже заскорузли, а он всё рыл и рыл ими землю, продолжая менять места своего копания, и не находя там ничего.

И показалось ему зелёное смеющееся лицо ЕГО, со сверкающими красными глазами и красным острым издевательски высунутым наружу языком. Голова Голицына закружилась, в глазах потемнело, и силы покинули его. И совсем обессилев, он беспомощно, по-детски заплакал, громко и сухо всхлипывая, так, что голова его и всё тело за ней, резко и сильно дёргались, как в припадке. Рыдая так, он схватил сумку, повесил её

себе на руку, растопырив в стороны свои вымазанные грязью руки, поднялся наверх, и зашагал в сторону трассы «Ростов – Баку».

Выйдя на трассу, и не дожидаясь никакого автобуса, он зашагал в сторону города. Так он долго шагал под ярким палящим солнцем, ничего не замечая вокруг, и даже не чувствуя боли, которая дёргала и выкручивала его пальцы.

Не доходя до моста, он спустился с насыпи по ступеням, и пошёл к реке. Выйдя же к её берегу, он отбросил сумку в сторону, и резко подняв руки вверх, чтобы задрать повыше рукава рубашки и пиджака, присел у воды, и стал мыть руки в Дону.

Вымыв руки, он вытер их своим носовым платком. Открыл большой замок своей путешественницы-сумки, разворошил лежащую там белую одежду с босоножками, красные папки с пьесами, чёрную папку с Контрактом и, наконец, извлёк оттуда свой

маленький нательный крестик, и повесил его на шею себе, спрятав его под рубашку. Потом он выпрямился, постоял, дыша прохладой тихого Дона, и задумчиво глядя в его

 

399.

невидимо несущиеся к западу воды. Поостыв, и отойдя от болезненного состояния бесполезных поисков и копаний своих, он пораздумал, пораздумал, и, взвалив на плечо сумку, двинулся вглубь левого берега Дона. Видимо, он хотел найти тот самый ресторан, где он впервые увидел Александру, но потом, подумав, что это ни к чему не приведёт, поднялся обратно по высокой лестнице на насыпь, и пошёл по мосту через Дон, в город. Слабый западный ветерок обдувал его лицо, и теребил чуб на его голове. Голицын

повернул лицо на восток, посмотрев туда, где вытянули свои жирафьи шеи портовые краны, где ёжиком смотрела коса «Зелёного острова», разделяющего Дон на два рукава, и

где начиналось их беспокойное путешествие, но теперь уже сверху и издалека. Он вдруг широко заулыбался под впечатлением своих воспоминаний, и, даже, засмеялся.

Так он перешёл Дон, и вошёл в шумный пыльный, замусоренный, загазованный город. И здесь он сразу же ощутил духоту. И чем выше он поднимался в гору от Дона, и чем дальше он углублялся в каменно-асфальтовое пекло гремучей цивилизации, тем сильней ощущал эту духоту, и тем трудней ему было дышать. Проходя мимо сквера, где стояла последняя скульптура, изваянная Вучетичем, и когда-то называемая в народе

«Конь с яйцами», Голицын взглянул на эту скульптуру и улыбнулся, вспомнив боцмана Дулю и дядю Мишу Соломатина, и подумал: «Когда-то, ходил такой анекдот-загадка,

который рождён был этой скульптурой: «а добросит ли матрос свою гранату до Горкома партии?»». Дело в том, что рядом с конём тем, на котором восседал красноармеец с

шашкой наголо, лежал матрос, размахнувшийся правой рукой своею, чтобы бросить гранату – а как раз напротив, через дорогу – было здание Горкома КПСС. «Но теперь Горкома нет, - продолжал Голицын свою думку, - а в здании этом поселилась

Администрация Представителя Президента по Южному Федеральному Округу, если я правильно называю это». И так думая, и улыбаясь думкам своим, он дошёл до Большой

Садовой улицы, спустился в подземный переход, и вышел, зачем-то на ту сторону улицы к магазину «Военторга». Дошёл до Газетного переулка, и снова собрался переходить центральную улицу города, но горел красный свет светофора, и он стал ждать зелёного. А пока он ждал, то снова вспомнил: «Вот на этом перекрёстке в начале 60-х годов - велась оживлённая, хотя и подпольная купля-продажа «башей дурёхи», закрученной в маленькие

мешочки из плотной почтовой бумаги. Народу было здесь по вечерам! – не протолкнёшься! Все «хиляли по Бродвею», туда-сюда, туда-сюда. А цыган-красавец Мишка приблатнённо гундосил под гитару песню «Караван Шаперали». Загорелся зелёный свет светофора, Голицын перешёл эту самую улицу Энгельса, которой теперь было возвращено её прежние название – «Большая Садовая», и зашёл в мужской туалет «на Газетном».

Быстро выйдя из туалета, Голицын снова свернул на Большую Садовую, и снова пошёл в сторону Ворошиловского проспекта. Но пойти-то он пошёл, да только что-то невидимое

мешало ему двигаться в этом направлении. Сначала он не предал этому значения, но с каждым шагом ему было всё тяжелей и тяжелей двигаться вперёд. Ноги его как будто

вязли в топком непроходимом болоте. Плюс к этому – голова его, кажется, стала раздуваться изнутри, и звенеть своим, каким-то безвоздушным пространством. Тогда он

понял, что это серьёзно – его вестибулярный аппарат явно выходил из строя. Голицын остановился возле старого дерева с широким стволом, и, опершись на него рукой, старался придти в себя. Он с новой силой ощутил невыносимую духоту, как будто это было лето 2000 или 2001 года, и показалось ему, что впереди возникло некое жёлтое марево, сотканное изо всей этой жары.

Но он всё же набрался сил, и очень медленно, прилагая невероятные усилия, и держа свою голову в руках, в самом прямом смысле, стал потихоньку двигаться вперёд. Так он дошёл до подземного перехода, спустился в него, и почувствовал, что здесь ему стало несколько легче. Тогда он вышел на противоположную сторону улицы – опять же к «Военторгу», и остановился там, на троллейбусной остановке, облокотясь на очередное

400.

дерево, раздумывая: «Может мне поехать к Светлане? Так я и так стою на остановке, от которой туда и идут маршруты. Поеду к ней наверно, а то что-то мне совсем не по себе».

Так он думал, когда вдруг увидел, как на противоположной стороне улицы, из углового магазина «Молоко», который раньше назывался «Масло-сыр», вышла та самая Александра, и пошла в направлении переулка Газетного, от которого только что и ровно там же шёл он. Да, там шла та самая блондинка из ресторана, которая теперь была одета в

брючный костюм песочного цвета, свободного покроя, и в почти незаметную продольную полоску. Это была она – без всякого сомнения. Так она шагала своими короткими и

быстрыми шажками, с балетной вывернутостью ног, неся в руках цветные пакеты с какими-то продуктами. Потом она остановилась у группы молодых парней, и о чём-то весело говорила с ними, а потом засмеялась звонким колокольчиком своего смеха.

«Вот почему меня водило по этому кругу, - думал он, - застрял я здесь как в заколдованном круге. Закольцевало меня, как и всю страну, которая всё ходит по замкнутому кругу, судя по всем Представлениям Мессира».

И видел Голицын, как отошла Александра от этой группы молодых ребят, и как вошла она, видимо, в свой двор, и скрылась там, за его железными воротами. «Бегает смешная озорная ничего о парусе не зная» - вспомнилось ему, и тут же подумалось, - Ах, никто-то ничего-то и не знает об этом парусе.

«Странно, - снова подумал Голицын, - что-то одно не выпускало меня из этого круга, а что-то другое, не давало мне никакого хода в этом круге».

Больше ему ни о чём не думалось, а тем более не мечталось. Не было ни радости, ни печали. Была немая усталость души и тела.

Тогда он снова направился к подземному переходу. Вокруг него шумел город, но он не слышал его. Мимо шли люди, но он не видел их, а видел он лишь пёстрые расплывчатые

пятна, проплывающие мимо него, или движущиеся в том же направлении, что и он. Наконец, Голицын вошёл в переход. А когда он вышел из него на противоположном углу,

то увидел, как всё вокруг вдруг потемнело. Он поднял голову, и увидел, что всё небо перекрыто низкими тяжёлыми чёрными тучами. И духота. Он пошёл на остановку, что

была прямо напротив того самого памятника с конём. Он решил ехать к себе домой, и стал дожидаться свою маршрутку.

Дунул порывистый ветер, поднялась пыль, ударившая прямо в лицо Голицына. Он отвернулся, и увидел, как справа от памятника закрутился пыльный смерч, тут же образовавший из себя огромный чёрный шар. Потом, в этот шар ударила стрела яркой молнии, шар со страшным треском раскололся, как грецкий орех, а внутри него засветился белый силуэт большого церковного собора. Но тут же, собор тот уменьшился до размеров маленькой часовенки. Голицын вздрогнул, в голову ему кинулась кровь: «Господи, - подумал он, - а ведь на этом самом месте когда-то стоял собор Александра Невского!» И Голицын втянул голову поглубже в плечи, оставаясь стоять так - совсем беззащитным перед грозой, разыгрывающейся над его головою».

@ @ @

 

* * *

На этом текст романа заканчивался.

Виталий долго не мог оторвать глаз от монитора компьютера, и всё смотрел и смотрел на светящийся чистый белый лист никому неизвестного продолжения романа, а точнее – уже его окончания.

Наконец он опустил глаза и почувствовал, как гудела его голова, как ныла шея, и какая острая боль пронзала окаменевший хребет его.

Теперь он заметил, что свеча на столе не горела – её остаток сгорел дотла и погас. В черноте его комнатки, кроме монитора, светились зелёные глазки компьютерного

 

401.

комплекса. Безвольная рука Виталия машинально потянулась к мышке, закрыла файл «Мессир», и выключила компьютер. Экран погас. Виталий поднял глаза на зашторенное

окно, и увидел там призрачный свет утренних сумерек. «Уже утро, - сказал он сам себе, - А какое ж сегодня число? – непонятно зачем спрашивал он себя, и сам же отвечал, - четвёртое ноября».

И совершенно опустошённый, и обессиленный, он лёг спать.

Проспал он весь четверг, проснувшись лишь вечером, и то, для того чтобы покурить, да выпить чашку чая. Проспал он и пятницу. В субботу он поехал к Ларисе, и провёл там все ноябрьские праздники, ощущая себя как в тумане, ни о чём толком не

говоря с ней, а в основном, сидя на балконе, в одиночестве, ни о чём не думая, и никак не ощущая себя во времени и пространстве.

Вот так, или приблизительно так – прошёл для него и весь ноябрь. Да, он заходил в магазин, и покупал батарейки для пульта, привезённого ему телевизора. Он вставлял эти батарейки в пульт, и телевизор стал показывать какие-то каналы, из новостей, которых он

узнавал, что прошедшее 7 ноября – было последний раз Красным числом календаря, и что теперь будет всенародный Праздник 4-го ноября. И ещё какую-то абракадабру слушал и

смотрел он иногда по этому цветному ящику, но не в силах адекватно оценивать всё это, а тем более принимать близко к сердцу и уму.

Первое прояснение стало приходить к нему в декабре, когда он обратил внимание на то, что в телевизоре всё чаще и чаще стали появляться люди в чёрных костюмах в белую продольную полоску. Сначала-то он подумал, что это случайность, но потом – он стал всё больше и больше убеждаться, что это повальная мода. Такие костюмы были уже не только

на мужчинах, но и на женщинах. Сперва так одевались члены Государственной Думы. Затем, правительство и бизнесмены. А за ними и представители творческой

интеллигенции. «Что за чертовщина такая, - думал Виталий, - кто ж это их всех одевает так?!»

Но приближался Новый год и хлопоты, связанные с ним, в основном по линии Ларисы. Надо было покупать сосну, как всегда, потом наряжать её и т.д. и т.п. «Хотя, не

как всегда, - вспомнилось Виталию, - три года до прошлого года, Лариса словно забыла о такой Новогодней необходимости Праздника, и не давала распоряжений на приобретение сосны или ёлки. Но что странно – она напрочь забыла об этом, и утверждала теперь, что Ёлка была у неё всегда!»

Потом пришёл Новый год, с жуткими торнадо на курортах юго-восточной Азии, где люди со всего света собирались, чтобы расслабиться как следует, и отдохнуть.

А после Рождества Христова сообщили Виталию, что у отца его, под самое Рождество, случился инсульт. Лариса снарядила Виталия фруктами и кое-какими деньгами, и отправился он к отцу домой. Там - лежал в постели полуголый исхудавший человечек, с закрытыми глазами, иногда лепеча что-то неясное. Так жалко беспомощно выглядел теперь отец, что у Виталия больно сжалось сердце, и перехватил горло

удушливый спазм. У постели отца хлопотала его теперешняя жена – такая же пожилая, но с виду боевая женщина. Она рассказала Виталию – что и как случилось, и что сказала «скорая», и что уколы ему начнут делать только после праздников, потому что сейчас все отдыхают.

От беспомощной злобы у Виталия кружилось и звенело в голове, но помочь своему отцу он ничем не мог.

• Заберите свою чёрную лампу, - сказала отцова жена, - он её починил, и носил её к вам, ещё после «Ноябрьских праздников», но вас не было дома, а потом, как я поняла, он вообще заблудился.

• Странно, - отозвался Виталий, - я всё время был дома.

С этими словами, он засунул чёрную лампу в свою чёрную сумку, и ушёл домой.

 

402.

На следующий день Виталий поехал в собор Рождества Богородицы, чтобы поставить свечки во здравие отца и матери. Надо сказать, что он редко посещал собор сей, потому что раздражали его тамошние бабки-уборщицы, которые, как назло, начинали заниматься уборкой и при этом, показывая всем своим видом и действиями, что они здесь главные! И всё это ужасно действовало на нервы, и было крайне неприятно, и тогда он спешил уйти, чтобы не раздражаться под сводами церковного храма.

Вот и теперь, Виталий поставил свечи, и тут же вышел вон. Выйдя из собора, он поднял глаза на высокую колокольню, которая была разрушена во время войны, а теперь, после «Перестройки», восстановлена, и позолочена, как и купола самого храма. А, идучи

из храма, и пересекая улочку, на которой стояло старинное зданьице «Дунькиного клуба», он с грустью посмотрел на его плачевный облупленный потускневший внешний вид,

внутренность которого давно уже покинуло то НЕЧТО, что делало его живым, и Виталию стало совсем тоскливо.

В ночь на Крещение – он набрал в банки воды прямо из-под крана, что делал всегда, и наутро отнёс крещеную воду отцу в дом. Отцова жена удивилась, и сказала, что она тоже принесла освящённую воду, но только, как и полагается, она ездила за ней ранним утром в собор Рождества Богородицы. И ещё сказала, что уколы начали делать, но прекратили, так как пошла нехорошая реакция, и что не надо Виталию зря беспокоиться и ходить сюда

– «когда ему станет лучше, и он начнёт что-то понимать – я вам позвоню» - после этих её слов, он отправился вон.

Так заканчивался январь, а Виталий всё ещё никак не мог подступиться к компьютеру, уж не говоря о возвращении к финалу своего романа. В последнюю субботу января он, как всегда, поехал к Ларисе, и наблюдал там странную вещь. Дело в том, что он и в холода,

надевая на себя фуфайку и шапку, выходил на балкон – днём читая там, а когда стемнеет – просто куря и размышляя. Так вот – в субботу вечером, когда было уже темно, Виталий вдруг увидел на небе то самое - голубое свечение, но не на востоке, а, наоборот – на западе. Его это насторожило и даже напугало - «Чтобы это значило??»

И посыпал с неба очень мелкий дождь. Это удивило Виталия, потому что он явно ощущал морозец, а с неба шёл дождь. Тогда Виталий принёс фонарик, и посветил на градусник, что был в углу, снаружи балконного окна. Точно – было пять градусов мороза.

В воскресенье вечером – всё в точности повторилось, но ко всему ещё прибавился ветер, и услышал Виталий, как странно заскрипели деревья, качающиеся от ветра. Виталий вошёл в комнату и стал смотреть по телевизору программу «Времена». И вот, когда программа эта уже подошла к концу, и её ведущий Владимир Познер, как всегда, объявил рекламу, сказав, что после рекламы он завершит программу… Тогда Виталий набросил фуфайку, и только он открыл балкон, чтобы выйти туда, как вдруг вдали - на небе что-то ярко сверкнуло голубым светом, и всё в округе погасло. Света нигде не было. Он тут же вернулся в комнату, и стал звонить матери по телефону – та ему ответила, что у них тоже нет света, хотя дом их был совсем на другом краю города.

В понедельник, 31-го января отправился он домой. И когда он вышел на улицу, то увидел, что деревья все оледенели. Но, приехав в центр города – ничего подобного он не увидел.

Когда же он приехал на свой край, и вышел из маршрутки, то картина, представшая перед его глазами - была жутко-удручающей. Было такое впечатление, что попал он в ледяное царство ужасно мрачного колдуна. Кругом висели оборванные ледяные провода, валялись огромные ледяные ветви, отвалившиеся от стволов деревьев, и, казалось, что край их вообще обезлюдел так, что поправить такое плачевное положение дел просто некому. И сколько он шагал по улицам, идя домой, столько и наблюдал подобную картину. Когда же он стал приближаться к своему дому, то картина сия представала ещё мрачней и печальней.

 

403.

Он вошёл в квартиру, щёлкнул выключатель – света не было. Раздевшись, он прошёл в кухню, открыл окно, и увидел, что старый широкостволый тополь напротив – вывалился с корнем из земли, и повалился своей ледяной кроной на крышу противоположного трёхэтажного дома. За окном стояла мёртвая ледяная тишина. Самолёты не садились, и не взлетали. Наступила неделя полного мрака и молчания, потому что проводное радио тоже молчало. Всю эту неделю Виталий звонил во все районные и городские инстанции, отвечающие за электроснабжение, но все они отзывались короткими гудками и всё.

И только к концу недели во дворах стали появляться какие-то рабочие, которые вяло шевелились, что-то делая, но что именно – было не понятно. Свет же стал появляться только с новой недели, и то – с перебоями.

Что только не передумал Виталий за всё это время «блокады», но ничего вразумительного или продуктивного среди этих думок не было.

Так прошёл короткий февраль, и наступил весенний месяц март, поднесший Виталию совсем не весенние сюрпризы. Сначала надо сказать – о двух небесных свечениях сразу – на востоке и на западе, которые наблюдал Виталий с балкона. Тогда тоже заморосил дождь, и всё склонялось к тому, что снова будет некое страшное оледенение на земле. Но всё обошлось. Но начались другие сюрпризы. Главный сюрприз был опять же связан с электричеством – со светом – с лампочкой. Но сначала, когда Виталия не было дома, загорелась у матери газовая колонка, прямо-таки заполыхала огнём, и сгорела. И долго ругались мать с сыном, споря, кого надо вызывать в первую очередь – газовика или слесарей. Мать победила – вызвали бригадира слесарей, который сообщил, что надо менять трубы отвода горячей воды, и который уточнил, что это можно сделать только частным образом, потому как денег у Домоуправления никаких и ни на что

- нет. Опять же помогла Лариса, и кое-что нашлось у матери. Поставили беленькие трубы, почистили колонку. Но теперь, в их тёмной ванной перестала светить лампочка. Нет, лампочка была целой, и выключатель работал, но света, тем не менее, не было. Виталий разбирал и собирал выключатель, и снова разбирал, и снова собирал, но ничего сделать не мог – свет не загорался. И Виталий сообщил матери, что надо вызывать профессионального электрика. Тогда мать психанула, сказав ему, что руки у него растут из одного места, что было сказано далеко не впервой, и что она лучше позовёт соседа. И

точно – она позвала соседа – подполковника милиции на пенсии. Но на пенсии-то он на пенсии, но возраста он был того же, что и Виталий, а может даже и помладше. Сначала-то Виталий пытался, как только мог, отговорить её от этого позыва, потому что всё его существо, почему-то противилось этому, но ничего поделать не смог.

А надо сказать, что прошлой ночью Виталию приснился нехороший сон: перед ним предстала совсем ещё молодая мать его. И была она так притягательно красива, и так соблазнительно раздевалась она перед ним до ногаты своей, пленяя его своим вожделенным взглядом, что он подумал – «а почему бы и нет?». Здесь сон его оборвался. Он проснулся в поту и дурном расположении духа. Закурил. И ещё долго не мог уснуть.

И вот знамение сна стало сбываться - пришёл званный сосед, тут же появился и материн друг. И тогда Виталий, чувствуя, что здесь он не у дел, отправился в свою комнату, закрыл двери, зажёг починенную отцом лампу, и лёг, приладившись читать книжку. Но читать никак не получалось, потому что он слышал всю возню в коридоре, где уже открывали, как он понял, распределительную коробку, и всё это обсуждали вслух. Потом слышалось негромкое ликование, видимо по поводу загоревшейся лампочки. Потом ещё какой-то разговор. Тишина. И в этой тишине прозвучал вдруг тихий соседский вопрос: «А почему он не работает?» Виталий сразу же понял, что это о нём.

И тут – он был убит наповал родной матерью. «Это ж, какой надо иметь незаурядный талант!! – подумал тогда Виталий, которого трясло неимоверно, - что бы за три минуты, с

 

 

404.

рыданиями в горле, описать всю мою жизнь, выставив её в таком чёрном цвете, что вся жизнь моя, в общем-то, была перечёркнута напрочь – как будто я и не жил вовсе! И мало того! – впереди у меня, как она дала понять соседу, тоже – ничего не было!»

То, что происходило в этот момент с Виталием, описать трудно. Множество горячих волн прокатилось по его уму и сердцу. Но когда прошли эти первые, сжигающие всё на своём пути, волны, то в сухом остатке на дне его души, лежало одно – полное! одиночество.

«Вот так, - печально думал потом Виталий, - в благодарность за бесплатно починенный свет в ванной – маманя раскололась на раз».

Случилось это в первую неделю Великого поста. И вспомнилась ему тогда легенда: когда горел на костре инквизиции Ян Гус, то подошла к костру ветхая старушка, и подбросила в

огонь сухих веточек. А сгораемый, пересилив мучительную боль, и улыбнувшись, изрёк, глядя на старушку ту: «Святая простота».

Потом пришёл апрель, с самого начала своего, унесший в мир иной Римского понтифика – Папу Иоанна Павла II, уход которого оплакивал весь мир, и похороны которого, впрямую транслировали телевизионные каналы всего света, как говорят. Но как ни пытался Виталий поймать эти похороны у себя в телевизоре – так и не смог, видимо не ловил его телевизор тот канал, который вёл прямую трансляцию похорон из Ватикана.

Проводное радио на кухне молчало до сих пор с того самого ледяного 31-го января. Хотя плату за молчащую радиоточку никто и не думал отменять, как жаловалась ему мать. «Да, это конечно совсем уже не сталинские времена» - подумалось Виталию по этому поводу.

Потом по телевизору показывали свадьбу Принца Уэльского, который наконец-то смог официально сойтись со своей, пусть уже и не молодой, но любовью.

А гостиницу «Москва в Москве – всё же разрушили. А сгоревший «Манеж» - всё же восстановили.

23 апреля был День рождения отца, которому было уже немного лучше, и Виталий подарил ему кассету Высоцкого под названием «Татуировка», в надежде, что отец сможет её всё же послушать, и услышать там песни своей молодости. Но отец в тот день на сына никак не прореагировал. Жена же его, достала коробочку с медалью, которой наградили

отца, на днях, за то, что пацаном, во время войны, ковал он Победу в тылу. «Ну вот, - сказал про себя Виталий, - и отец дождался военных наград» А его жена сказала: «Врач говорит – может, не надо было ему делать две операции подряд, на оба глаза».

- Может, - ответил ей Виталий, пожав плечами, - кто знает??

И помолчав, и постояв у посели отца, Виталий попрощался, и ушёл.

 

В начале Страстной недели, Виталий, как и положено, принялся за уборку в своей комнате. Вымыл стёкла окна, с внутренней стороны, с помощью «Секунды». И вдруг увидел с той стороны окна – следы подушечек от кошачьих лап. Нет, это были не грязные

следы, и не обведённые кем-то. Следы кошачьих лап просто выделялись на оконном стекле.

А поздним вечером этого же дня, когда вдруг в голове Виталия настойчиво и упрямо застучали кровяные молоточки, и голову его стало дико распирать изнутри… Какая-то неведомая сила реально потянула Виталия к чистому белому листу виртуальной бумаги.

Он раскрыл свой реальный рабочий стол. Сел за него. Включил чёрную настольную лампу, починенную отцом его. Включил компьютер. Открылся виртуальный рабочий

стол. Выбрал папку «мои документы». Там выбрал папку «проза». Щёлкнул по синему значку файла «МЕССИР». Но открывшийся «МЕССИР», тут же перекрыла табличка, говорящая о «невозможности открыть данный файл», с предложением – «сохранить

дубликат файла», но для этого надо было дать ему другое имя. Это всё неприятно насторожило Виталия. Но, недолго думая, он дал ему имя «LISA-1», и тут же открыл

 

405.

текст, под уже новым именем файла. Появился «великий помощник – Эйнштейн», блымая своими смешными глазками, и приветствуя Виталия покачиванием своей руки. И автор стал листать страницы своего неоконченного ещё романа.

Но вот появился чистый лист, слепящий своей светящейся белизной, на верху которого чернели буквы последнего предложения:

 

@ @ @

«И Голицын втянул голову поглубже в плечи, оставаясь стоять так - совсем беззащитным перед грозой, разыгрывающейся над его головою».

@ @ @

 

И тогда, Виталий, как сорвавшийся с цепи, застучал по буковкам клавиатуры.

 

@ @ @

«Никак не хочет небо оставить меня в покое» - беспокойно думалось Голицыну. «Но у меня в сумке Контракт, так что это ОН решил только лишь попугать меня» - продолжал думать Голицын, с опаской глядя в небо. «А если это не ОН, а – ОН??»

Но вот, на его счастье, подошла жёлтенькая маршрутка, и он нырнул в неё, занял первое попавшееся ему на глаза место, ничего и никого не видя вокруг. Голицын напряжённо вглядывался в картину, которая всё ясней и ясней вырисовывалась в его голове.

 

 

ЭПИЛОГ.

 

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром…» Да всё это так, - думалось теперь Голицыну, - только было это – в пятницу 2-го

апреля 33-го года, когда «в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Но только вышел-то он оттуда, где возлежала на царском ложе, разбросав по кипельно белым подушкам, свои огненно-распущенные волосы – Мария Магдалина, /о чём, видимо, не мог поведать своему читателю Булгаков – «благодаря» временам, в которые он жил, или благодаря инерции XIX века/.

Это она вчера, ведомая беспокойным предчувствием, пришла в этот город, и, разузнав обо всём случившимся с НИМ, подставилась под похотливый взгляд прокуратора, который высматривал девушек, для своего вынужденного, нудного времяпрепровождения в этом «проклятом» городе. И который, увидев её, спросил у сопровождающих его: «Кто такая – эта красавица, и откуда она взялась в этом ужасном городе?»

Это она – так волновала прокуратора этим вечером, своими крепкими бёдрами, вольно и легко ступающими ногами и по бронзе посеребренным лицом с широко разлетающимися бровями над тёмно карим блеском глаз.

Это она – так утомила прокуратора этой ночью, своими дразнящими, доводящими до исступления - грациозно-змеинными движениями своего тела, и обворожительно бархатным голосом своих загадочных звуков, и немногочисленных слов. И среди слов тех – были слова о несчастном АРЕСТАНТЕ, которого необходимо было пожалеть, и помиловать властью, данною прокуратору Иудейскому Понтию Пилату. И, конечно же, было дано ей обещание от него.

Это от неё ранним утром - выходил к НЕМУ Понтий Пилат, и говорил ЕМУ «Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?» Иисус отвечал: «Царство Моё не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Моё, то служители Мои

406.

подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Моё не отсюда». Пилат сказал Ему: «Итак, Ты Царь Иудейский?» А ОН отвечал: «Ты говоришь,

что Я Царь. Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего».

И тогда, прокуратор ничего не понимающий – с кем имеет дело, риторически спросил ЕГО: «Что есть истина?», и тут же ушёл к ней, не дожидаясь ответа ЕГО. Прокуратор нервничал.

Когда же он вышел от неё, то сказал Иудеям и первосвященникам: «Я не нахожу никакой вины в Этом Человеке». Но они настаивали, говоря, что Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места.

Тогда он снова уходил к ней, и говорил ей: «Он твой земляк. Ведь ты из Магдалы – значит Он и ты из земли Иродовой. Тогда ступай к Ироду, он сейчас здесь – в своей

Иерусалимской резиденции. Я предвосхищу приход твой письмом, через людей своих, и пришлю Его туда же».

И выводили её чёрными ходами, и бежала она во дворец к Ироду, и принимал тот её тайно, и просила она того Царя, с многообещающими взглядами своими и завораживающими оттенками звука бархатного голоса своего.

 

«Ирод, увидев Иисуса, очень обрадовался; ибо давно желал видеть Его, потому что много слышал о Нём, и надеялся увидеть от Него какое-нибудь чудо. И предлагал Ему многие вопросы; но Он ничего не отвечал ему. Первосвященники же и книжники стояли и усильно обвиняли Его. Но Ирод со своими воинами, уничижив Его и насмеявшись над

Ним, одел Его в светлую одежду и отослал обратно к Пилату. И сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою; ибо прежде были во вражде друг с другом.

 

Пилат же, созвав первосвященников и начальников и народ /на той самой – огромной площади перед дворцом Ирода Великого/, сказал им: вы привели ко мне Человека Сего, как развращающего народ: и вот, я при вас исследовал и не нашёл Человека Сего

виновным ни в чём том, в чём вы обвиняете Его; и Ирод также: ибо я посылал Его к нему; и ничего не найдено в Нём достойного смерти. Итак, наказав Его, отпущу.

А ему и нужно было для праздника отпустить им одного узника»

И стояла она среди того народа, и не сводила, полных радостной надежды, глаз своих, с НЕГО.

«Но весь народ стал кричать: смерть Ему! А отпусти нам Варавву. Варавва был посажен в темницу за произведённое в городе возмущение и убийство.

Пилат снова возвысил голос, желая отпустить Иисуса. Но они кричали: распни, распни Его! Он в третий раз сказал им: какое же зло сделал Он? я ничего достойного смерти не нашёл в Нём. Итак, наказав Его, отпущу. Но они продолжали с великим криком требовать, чтобы Он был распят; и превозмог крик их и первосвященников. И Пилат решил быть по

прошению их. И отпустил им посаженного за возмущение и убийство в темницу, которого они просили; а Иисуса предал в их волю».

И стояла она в толпе народа того, и смотрела она на разбитое лицо ЕГО, с колючим терновым венком на голове ЕГО. И горе залило лицо её, и глаза её померкли.

И узрел со своего верху прокуратор - такое лицо её, и резко отвернулся, и пошёл вон с места судилища, мелькая своим белым плащом с кровавым подбоем, и шаркая каблуками по каменному покрытию Лифостротона.

 

И сколотили ЕМУ КРЕСТ, и повели ЕГО на Голгофу.

И шла она за НИМ и горько плакала. И шла тут же МАТЬ Иисусова, и рыдала о НЁМ. Но не знали они ещё друг друга. Были среди них и другие женщины.

 

407.

«Иисус же, оборотившись к ним, сказал: не плачьте дщери Иерусалимские! Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: «блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие». Тогда начнут

говорить горам: «падите на нас» и холмам: «покройте нас». Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?»

 

И с ужасом смотрела она, как распинали ЕГО на кресте том. Как текли струи крови по ЕГО почерневшему лицу, облепленному огромными слепнями. И как вдруг открыла она в душе своей невыносимо страстное желание веры в то, что ОН - Мессия, что ОН - Христос! «И да будет та-ак!» - вдруг вырвалось из её груди, страшным надрывным криком, сквозь сухое рыдание.

И услышал ОН этот крик её, и увидели стражники, как ОН еле заметно улыбнулся, и тогда один из них подошёл, и проткнул ЕМУ сердце острым копьём, и полилась ЕГО кровь с водою. И умер ОН.

 

И сверкнула страшная продолжительная молния, и с треском ударил гром, из чёрных нависших над Голгофою туч. И осмотрелась она, и не увидела никого вокруг. Не было

здесь ни народа, так жаждущего ЕГО распятия, и теперь бросившегося к праздничным столам своим. Ни учеников ЕГО, которые так ревностно защищали ЕГО от неё – падшей грешницы и развратной прелюбодейки.

Потом, она, скользя и падая на размытую разжиженную дождём землю, промокшая до нитки, и продолжавшая мокнуть под непрекращающимся дождём, под страшными вспышками молний и оглушительными громовыми раскатами, всё продолжала пребывать

рядом с НИМ. Это Левий Матвей прятался где-то там – с тыльной стороны горы, а она стояла здесь – во фронте. И никакой кентурион, никакой солдат из отцепления – не посмели прогнать её. Она, не отрываясь, следила за тем, как снимали ЕГО с креста, и как, и где хоронили ЕГО солдаты, оставив на месте захоронения крепкую стражу.

И только тогда она кинулась в город, и отыскала тот дом, где сидели за праздничным столом Ученики ЕГО, которые не были ещё никакими Апостолами, и которых она стала крыть, на чём свет стоит. А они – вкушающие опресноки, и приготовившие утробы свои

для разговения, смотрели на её выпачканное грязью лицо, на грязные одежды её, и даже не совсем понимали – что ей от них надо??

 

И вышла она из дома того, когда улицу уже освещали те самые последние лучи багрово-красного солнца, собирающегося вот-вот утонуть где-то там - в водах Средиземного моря. Дождя не было, а поредевшие тучи уходили всё дальше на восток.

И теперь вспомнила она слова ЕГО «о приготовлении миртового масла на погребение ЕГО». И не останавливаясь, и не раздумывая долго, двинулась она в Вифанию – за тем самым, оставшимся в амфоре нардовым миром, которым давеча отирала она ноги ЕГО.

Хлюпая по лужам своими промокшими сандалиями, и скользя по известково-песчаной грязи, шагала она мимо тех самых окон домов, где возжигали теперь праздничные светильники. А когда она вышла за город, то увидела, как в наступившей тьме, зажглись «в страшной высоте» над храмом Иерусалимским, те самые - «два гигантских пятисвечия».

 

И весь праздник опресноков называемый Пасхою, она провела в пути до Вифании и обратно, захватив с собою свежие одежды, нардовое миро и Марфу, которая была поражена рассказом Марии, и которая горько плакала, и долго не могла успокоиться.

Так они пришли ранним утром в Иерусалим, сразу же отправившись на могилу ЕГО.

И только они стали приближаться к могиле ЕГО, как жутко задрожала земля, щёлкнула сухая молния, и камень, закрывавший могилу ЕГО, отвалился. Пережив шок от

408.

случившегося, Мария пришла в себя, и, оглядевшись, поняла, что стражников-то вокруг никаких нет. Тогда она вошла в самое сердце захоронения ЕГО, и увидела юношу

сидевшего там. «Вид его был, как молния, и одежда его бела, как снег». И сказал тот ей: «Что вы ищите живого между мёртвыми? Его нет здесь: Он воскрес; вспомните, как Он

говорил вам, когда был ещё в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешников, и быть распяту, и в третий день воскреснуть».

И задохнулась она собственным дыханием, в предчувствии радости необъяснимой. И вышла вон. А когда она вышла из пещеры погребальной, то «увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус. Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она,

думая, что это садовник, говорит Ему: господин, если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его. Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: «Раввуни!» - что значит: «Учитель!» Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я ещё не восшёл к Отцу Моему; а иди к братьям Моим, и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему».

И дрожала она всем телом своим, и бежала, захлёбываясь радостью, и была она счастлива и горда ИМ, и поверила она в НЕГО, и веровала так - до конца.

 

* * *

Резкий щелчок в голове - заставил очнуться Голицына от своего видения, и понять, что он уже приехал. Он вышел из маршрутки, и почувствовал влажную свежесть воздуха. По всему было видно, что здесь прошёл сильный ливень и такая же гроза, но которых не было теперь и в помине. Небо очищалось от последних истончавшихся туч, и от западной стороны пробивались сквозь них лучи, готовящегося к закату солнца. Голицын закурил, сладко затянулся сигаретным дымом, с облегчением выдохнул его, и зашагал в сторону своего дома, по кленовой аллее проспекта имени Шолохова, вдруг ощутив, как соскучился он по своей одинокой келье, за всё это время.

 

«И кто же теперь – так ясно представил мне картину сию, - думал он, - если Бэс, так он улетел к себе домой, как сказал кот – куда-то к южным воротам, какого-то Карнака. А я и понятия не имею, где этот Карнак, а тем более – где его южные ворота? И что теперь соврать матери? Или Мессир всё уже устроил?»».

@ @ @

 

Так Виталий закончил свой роман, и, подняв голову, увидел, как сквозь шторы окна светится, словно заглядывая в его комнатку, полная луна. И он сразу же ощутил, как голова его теперь не раздувалась, как всегда, изнутри, бия в виски кровяными молоточками – она противно болела теперь – справа вверху под черепом, зудя занудным звоном в ушах его, почти, как у Булгаковского Понтия Пилата с его гемикранией.

 

• Вот что заставило меня, наконец-то сесть за чистый лист, - говорил он себе, глядя на светящийся небесный шар, - Начинающееся предпраздничное полнолуние.

 

------- -------- -------

 

Ростов на Дону, 27 апреля 2005 года.

 

Авторский сайт: www.on.aaanet.ru

 

 

 

 

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/