2008 – 2013 гг.

 

« Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины ».

Ф. Ницше.

 

 

Глава первая.
Нужный – 1.

 

Я очень люблю сидеть на чужих балконах. Сидеть и размышлять о смысле нашей, лишенной всякого смысла, жизни. О любви между мужчиной и женщиной, об отношениях между ними, о слезах радости и печали, льющихся с четырёх щёк, будто из деревенского рукомойника. Очень люблю смотреть с чужих балконов на открывающийся взору пейзаж (со своего я уже всё изучил, да и изучать особенно нечего: дома, дома, дома)… Но с чужого!

Сейчас я нахожусь на лоджии своего друга. Сижу, потягиваю пивко и глазею. Этот пейзаж, я также, лицезрел порядочно: взъерошенные летним ветерком кустарники, брызгающие слюной и шипящие друг на друга тополя, правда, говорят, что это у них брачный период, но, в конечном счете, неважно, чем они брызгают, у меня от их любви постоянно щекочет в носу, и чешутся глаза, не могу сказать, однако, что я сентиментален.

В центре этого орнамента расположилась хоккейная коробка для детского досуга. В этом архитектурном творение деревянного зодчества много мест отсутствия этого самого дерева, поэтому народ, проходящий через двор, не утруждает себя обходить коробку, а идет сквозь нее напрямки. Каждое утро, со слов приятеля, площадку приводят в надлежащий вид местные бомжи, освобождая ее от бутылок. Вслед за ними, появляется дворник, неопределённого пола, поднимающий в воздух своей метлой пыль, окурки и «собачьи радости», сопровождая все отборнейшей матерщиной, будя еще спящий двор, вдохновляя всех живущих по-соседству на трудовые подвиги.

Но сегодня эта коробка волнует меня как никогда. Сегодня на ней проходит матч по футболу. Не знаю, кто с кем играет, но то, что в командах есть и Титов, и Аршавин, и Бэкхем, и Зидан, и даже Марадона с Пеле (причем в обеих командах), я отчетливо слышу из реплик, доносящихся с поля битвы. По поводу «битвы» я не шучу! Любите ли вы экстремальные виды спорта так, как люблю их я? Вы скажете, что футбол к таковым не относится. И очень сильно ошибетесь! Наш дворовый футбол самый экстремальный дворовый футбол в мире! Почему? Да потому, что всё кончается на «У»: на площадку, на эту, очень качественно уложено асфальтовое покрытие, видимо для того, «чтобы жизнь медом не казалась». С болью в душе приходится наблюдать, как Рональдо отдает пас Шевченко, а проныра Бэкхем в рваных и грязных штанах ехидно ставит подножку. После таких полетов, да над асфальтом, а затем и по оному, долго не живут, но наш Шевченко бодро вскакивает, а Пеле щедро одаривает тумаками автора подножки. К последнему, подскакивает только что летавший, награждая его точным попаданием ниже спины. На помощь англичанину спешит наш Титов и будто по мячу, со всей дури, лупит в тоже место «бразильца». Далее – «куча мала». Песня! Восторг!

Я наблюдатель. Разные мысли бегают по моим извилинам. Почему, например, в детстве мы стараемся соблюдать хоть какие-то правила игры? В данном случае никто не бьет никого по лицу: отвешивают пендали, стараются опрокинуть на асфальт, цепляясь за плечи, обхватывая сзади за поясницу заламывая руки или обнимая ноги, но никто не пытается вырвать клок волос или ударить в челюсть. Почему? А потому, что все они прекрасно понимают, пусть даже интуитивно – это игра! Все понарошку, несерьезно, но надо соблюдать правила. Почему же, когда кончается детство, мы всегда забываем об этом? Мы забываем, что все понарошку, несерьезно, что все, в конце концов, – игра и надо соблюдать правила игры. Но мы забываем об этом, все, воспринимая всерьез. Рвем волосы не только соседские, но и свои, размахиваем кулаками, круша челюсти не столько вражьи, сколько близко находящихся с нами человеков, а это, как правило, друзья или женщины.

Вот рядом развалился в кресле Сашка, большой и толстый, но очень добрый. Лицо у него, будто морда сенбернара, всегда с грустными глазами и щеками, вечно подметающими пол, только что слюни не текут. Когда трезвый – он очень принципиальный и нетерпимый по отношению к алкашам, бомжам и прочей нечисти, но стоит ему положить себе в желудок полкило спиртного, как становится он добрым, «белым и пушистым». Каждый встречный для него – брат родной до гробовой доски, а ещё полкилишка доложит, а то и килограмчик – пошла агрессия, но не на людей, а на предметы: стены, урны, стекла. Слава Богу, до витрин всевозможных не доходит, просто не успевает. Он так бурно выражает свою любовь к человечеству, что его просто не понимают, и вызывают милицию. Опять-таки, вся милиция его давно знает и, надо отдать ей должное, даже не штрафует, а просто отвозит домой. Милиция понимает его любовь к мировому сообществу, безграничную преданность Российскому флагу, и испепеляющую ненависть к Бен Ладану и Шамилю Басаеву, да и потом, чего с дураком возиться – себе дороже. Утром, немного приняв на грудь, идет мой Сашка к ментам, несет литр, извиняется, приходит домой, ложится на диван и целый день не встает с него, уткнувшись в телевизор. Здесь любовь и ненависть его входят в общепринятые и в общепонятные рамки и на следующий день Сашка, как всегда, очень принципиальный и нетерпимый к небритым и отвратительно пахнущим, встает к мольберту.

Он – художник-дизайнер. Кисть его – самый преданный друг. Он отдезайнерил в городе все, что можно и все, что нельзя: и мэрию, и больничный городок, и все поликлиники и школы, и скорую помощь, и все ту же ментовку, все детские сады и бассейны и, даже вытрезвитель. Он вышел с предложением надезайнерить на заборах, обрамляющие заводы, какие-нибудь пальмы, кипарисы, вообщем, экзотику. Но мэр, подумав, сказал, что это может послужить плохим примером для подрастающего поколения и оно, поколение, начнет дезайнирить на заборах все, что в голову придет, а в голову ничего хорошего прийти не может, что вместо экзотики в голову может попасть, в лучшем случае – эротика, и получится бардак. Тогда Сашка вошел в свой дом, смастерил мольберт и взял в руки кисть.

Здесь-то все и началось. Ему словно фитиль вставили. Он начал писать с таким упоением, восторгом, с такой болью, что это чувствовалось моментально, как только зритель подходил к его, уже готовым работам. Он не был «полороидистом», кубистом, авангардистом. Нет. Сашка так компоновал предметы, животных, людей, что всё казалось, выглядит очень реально, и в тоже время это не могло реально существовать.

Трудно рассказывать об изображение, но я все-таки попытаюсь.

Стол. На столе куски и крошки хлеба, колбасы, полдольки апельсина, здесь же цедра, рядом валяются два гранёных стакана, бутылка из-под водки, пакет из-под сока, а на самом краю стола нож, с окровавленным лезвием. Сашка назвал этот натюрморт: «Я убил». Но и без названия понимаешь, что произошло нечто страшное и непоправимое. Такая боль вокруг, безысходность и вместе с тем, столько покаяния, мрачного похмелья и тоски. Просто оторопь берет.

Или. Зима, голая береза, почти на самой ее макушке пацан, вернее даже не пацан, а ушанка, пуховик, штаны и валенки. Под березой санки, а на них, брызгающий слюной, с глазами, как у собаки Баскервиллей, ротвейлер. Я ему, шутя, дескать, надо было сенбернара изображать, получился бы автопортрет, а он мне, тоже смеясь: «Это – я, с бодуна», и уже серьёзно: «Тебе не страшно?». Я молчу, потому что мне страшно. Ротвейлер, будто живой, я даже слышу как «по-соловьиному» он выписывает свои сатанинские трели, а что у пацана нет лица, просто шапка надета на пуховик, я и сообразил-то не сразу.

А мазки Сашка делает грубые, глубокие и небрежные. Подойдешь, уткнешься носом в холст и ничего не понятно, трактор плугом пропахал, а чем дальше отходишь, тем страшнее и страшнее, и сердце начинает стонать и рваться наружу.

Друг мой однажды взял несколько работ, скатал их в трубочку и поехал в Москву. Там на Крымском валу развесил их, прицепив к бельевой веревки прищепками, словно трусы или панталоны, и через два часа уехал из столицы без картин, но с деньгами. Поездки после этого стали регулярными. Он уже стал возить картины в золочёных рамах, ему уже стали звонить коллекционеры, кто-то стал заказывать сюжеты, и Сашка стал спорить и отстаивать свои взгляды и свое понимание этого мира. Хвост какой-то кометы поцеловал Сашку в темя, и он почувствовал себя неприкасаемым.

И мы сидим сейчас на его балконе, пьем пиво, я смотрю футбол, а Сашка просто балдеет в кресле. Он, скорее всего, ни о чем не думает, да и о чем думать-то, если денег полно. Эх, Сашка, Сашка! Эх, дурак, дурак, ведь все пройдет, ведь все понарошку, несерьезно, ведь все – игра!

 

Глава вторая.
Дашков –1.

 

Надо прогрунтовать холст. Хватит пить пиво, тупо смотреть на Яна и соображать, о чем думает наш философ. Смешной он. И имя у него смешное, если разобраться, и сам-то он непонятно кто такой. Насмешник, нахлебник, нахаленок, ненавистник, нумизмат… О, Господи, причём здесь нумизмат? Хотя мат в его философских исканиях надо признать, иногда присутствует. Ничего не скажешь, повезло ему с родословной: бабки – одна полька, другая немка; деды – один еврей, другой русский цыган; мама – естественно еврейка, а отец, почему-то просто цыган, с доставшейся от деда фамилией Садкевич-Валбенков. По этому, видимо, и сидит он так красиво, цинично поглядывая, как мутузят друг друга наши юные футболисты. Надо мне с него портрет написать. Только обязательно с каким-нибудь вывертом, как-то надо «прилепить» его к собственному имени. Имя свое Ян получил при рождении, а вот фамилию и национальность взял у матушки, при получении паспорта в шестнадцать. Отец к тому времени уже умер, а сам Нужный на вопрос: «Почему?», – неизменно отвечал, то ли шутя, то ли всерьез: «Скажешь – цыган, подумают – конокрад; скажешь – еврей – подумают – умный. Что поделаешь, у большинства людей всегда было трафаретное мышление. Так что из двух зол я выбрал более нужное». Но самое смешное, что наш Ян, по жизни, был абсолютно никому не нужен. Дурак он, а не Нужный! Всё у него «смехуечки»! То он токарь, то ученик повара, то автор программ на городском «TV», то дворник, то вахтер в Доме Культуры и все твердит: «Я хочу быть полезным для общества». Вот и договорился и дофилософствовался,– хватанул инсульт. Теперь сидит, и мир созерцает, хотя башка варит по-прежнему, не отнять.

Эх, сейчас бы в Европу… Организовать бы выставку… Это не Китай, это нам ближе…

Помню, как, оказавшись после полугода китайской эпопеи в Благовещенске, первым делом все, и ребята-музыканты и девчонки-танцовщицы, не сговариваясь, бросились в магазин за водкой и черным хлебом. У них там собаки, змеи, да рис. Рисовая водка, рисовый хлеб, рис с овощами, рис с фруктами, с ума сойти можно. Набрали мы тогда этих «кирпичей», водяры, забежали за магазин и стали жрать, запивая хлеб водкой. Она текла по рубахе, затекала в брюки, а мы, давясь этим хлебом и водкой, смеялись и орали всего два слова: «Мы дома!», так, что чуть было, не опоздали на поезд…

Надо изобразить его китайским философом, но в ермолке, а главное, запомнить вот этот взгляд. Это даже не взгляд, а буравчик какой-то, но теплый, не сверлящий, а скорее просвечивающий, изучающий и излучающий что-то. А чего он может излучать? Смерть? Жизнь? Нет, ни то, ни другое, а что тогда? Или как у Жванецкого: «Я не стал тем и не стал этим, и я передам тебе свой опыт». Он что, опыт излучает? Нет, наш Ян немного умнее, чем герой из монолога Михал Михалыча. Скорее, он одиночество излучает. Это ближе. Инвалид, безработный, никому, в сущности, до него дела нет. А как можно показать одиночество на холсте? Один человек в раме, это ещё не одиночество. Народу может быть тьма, количество людей – не показатель. Может быть, падающее со стола кольцо? Но как изобразить это падение, как показать движение кольца? Просто подвесить его в пространстве? Нет, не годится. Примитив. Ясно одно, надо увязать китайского философа в ермолке с отсутствием женщины в его жизни. Мужчина без женщины или женщина без мужчины есть существо среднего рода, кажется, именно так говорил Ян. Стало быть, это и есть первый признак одиночества. Итак, женщина! Но не рисовать же её? Нет, нет, он должен быть один. А с чем ассоциируется образ женщины? Духи, косметика вообще, цветы, различные туалеты, сумочки, бельё, наконец. Стоп! Сумочки! Сумки! Кошёлки, авоськи, пакеты, заполненные продуктами. Затем, когда всё съедается, остается немытая посуда, и у раковины опять она, а её нет! Далее стирка, сушка, глажка, а её нет! Уже горячо! Значит, мы получаем, на заднике раковину с немытой посудой, на ногах рваные носки, эх, запах бы изобразить! Стоп! А если кругом: на столе, под ногами, в раковине – дохлые мухи? Ладно, с антуражем потом разберемся. Что на переднем плане? Пожалуй, нога, небрежно лежащая, по-американски, на своей соседке, а на ноге с дырявой пяткой носок. Есть! Но это нижняя часть полотна, а что в центре? Чего наш дурак любит? Выпить, закусить? Ну, положим, каждый любит выпить-закусить. А он, конкретно, этот индивидуум? Любит читать. Нет, книга и дохлые мухи – не эстетично. Шахматы любит. Стоп! Гениально! Доска, шахматная доска, а на ней не фигуры, а обручальные кольца. И играет он не в шахматы, а чёрт, как же игра-то называется? Забыл. Неважно. Шашки выбивают с поля. Забыл, зараза, «вышибалки» или в «Чапая», неважно. Только он хочет одно кольцо выбить другим. С поля! С глаз долой! Вот и движение! По краям шахматной доски, два обручальных кольца. Его палец сейчас щёлкнет по одному из них, но мысли его далеки. Он знает, что выбьет кольцо с поля и ему этот факт уже неинтересен, а вокруг, на столе, дохлые мухи, а ниже, нога, в дырявом носке на пятке, и эта пятка смотрит прямо на нас. А позади, чуть влево, гора немытой посуды в раковине, а правее – рассвет в окне, но он не видит его. Взгляд! Надо запомнить его взгляд. Это не взгляд одиночества или пустоты. Это, скорее, мудрая обреченность. Это не тоска, а скорее, предвиденье.

Что у нас получается? Да, ничего не скажешь, хорош философ. Китайский философ в российской квартире на фоне заката, а вместо… торчит лопата, вот зараза, причем здесь лопата, да и не закат у нас, а рассвет. Фу! Муть какая-то в башку лезет. А как нарисовать китайца? Да очень просто! Надо напялить на него красную, обязательно красную, хламиду, толи халат, толи рубаху с вышитыми желтыми драконами, и хламида эта должна быть сильно потертой на локтях. И придётся сажать его в полупрофиль, дабы зацепить ермолку, ну, всё это детали, будем сажать – поглядим. Может фату куда-нибудь присобачить? Нет, пожалуй, не надо, фата будет лишней, фата ни к чему.

Надо еще о раме подумать. Желтая, вряд ли подойдет, веселого мало. Черная вообще не годится, примета плохая, синяя – какие-то полунамеки, ещё чего доброго неправильно поймут: сколько же анекдотов про ментовские номера на машинах наш народ напридумывал. Какую же раму сделать? Остается белый цвет. Цвет чистоты и величия. Пожалуй, на нем и остановимся.

Смешной он все-таки, или придуряется. Когда его просят представиться, Ян всегда называет имя и фамилию, опуская при этом одну из удвоенной «н». Звучит довольно забавно: «Я – Нужный», и почти всегда, если присутствует недоброжелатель, следует вопрос: «Вы в этом уверены?». «Точно так же, как в том, что сейчас вижу вас», – молниеносно отвечает веселый философ, так как заранее знал вопрос, и ответ у него заранее готов.

— Послушай, Ян, – обратился я довольно осторожно, потому что он всегда воспринимает подобные вопросы, как прикол. – А не махнуть ли нам к твоим родственникам, в Краков? У тебя ведь там тетка родная? Авось примет двух дураков на время?!

 

 

Глава третья. 
Нужный + Дашков = Дураки.

 

Читатель, пусть тебя не шокирует, название этой главы. Она, вполне, могла бы называться менее откровенно, где автор постарался бы отобразить свои собственные мысли. Дурак, в данный момент – некий символ. Стоит лишь вспомнить наши сказки об Иване, как мгновенно перед глазами появляется другое слово. И заметь, читатель, слово это ни «умный», ни «чудак», ни «находчивый» или «ловкий», а именно «дурак». Народ наш вложил в это определение «ум, честь и совесть», добавив открытость и простодушие, бесхитростность и смекалку, а главное, «золотые руки», талант и, конечно, чуть-чуть волшебства.

Главные участники этого повествования, к сожалению или к счастью, не носили имя «Иван», но обладали всеми выше перечисленными свойствами характера и души, а на счет волшебства и удачи – поживем-увидим.

Они познакомились лет десять назад. Александр оформлял очередной магазин и лихорадочно соображал, как бы ни оформлять отношения с директором этого магазина Леночкой, требовавшей отвести её прямо в ЗАГС, а Ян был прохожим, наблюдавшим за оформлением витрин, то есть за Сашиным основным занятием. Ян тогда просто шатался по городу в поисках работы и, как всегда, в таких случаях, подмечал все, что происходит вокруг. Он остановился напротив Александра, пораженный его экстазным состоянием. Давно Яну не приходилось видеть такого полета творчества и такой самоотдачи. Александр буквально взлетал на стремянку с буквой «Б», крепил ее над дверью, слетал, будто сокол вниз, отбегал в сторону с баклажкой пива и начинал материться, не обращая внимания на прохожих – буква висела неровно. Глотнув еще пивка, он хватал какой-то березовый обрубок и исчезал в дверном магазинном проеме, через секунду обнаруживая себя вместе с засохшей березой в витрине этого магазина. Александр, что-то говоря себе под нос (не было слышно, но было видно) и, жестикулируя, словно итальянец, устанавливал эту икебану по диагонали и вырастал с той же баклажкой на том же месте, откуда он наблюдал положение буквы «Б». Мат взлетал над городом, зависал в воздухе и, немного покружив в пространстве, падал на головы, шляпы и шляпки горожан в виде осеннего листопада.

В этот момент из дверей магазина появлялась Леночка. Она была само очарование, молчаливое и нежное. Но стоило этому прекрасному созданию открыть свой маленький ротик, как он, ротик, превращался в огнедышащую пасть, глазки-блюдца из голубых переходили в фиолетово-багровые тона, маленькая, точеная и беззащитная, она становилась вдруг огромной и безобразной бабой, и всем казалось, что над крыльцом магазина нависло чудище заморское, ужасное и агрессивное. Народ в страхе разбегался от витрин.

Так продолжалось шесть дней. Каждый день Александр совершал свои полеты с очередной буквой, но с одной и той же высохшей березовой жутью, каждый день население получало новую порцию информации о сексуальных отношениях между ближними и дальними родственниками, а также животными, насекомыми и прочей тварью и каждый день, на закате, над магазином нависало что-то серое и безобразное.

На седьмой день сердце у Яна лопнуло. Ему очень нравился этот парень. Да какой парень, мужик, лет тридцати пяти. Глядя на него, Яну самому хотелось что-то делать: летать, материться, вообщем, работать на радость себе и на пользу окружающим.

— Сейчас она выскочит, – констатировал Ян, подходя к Александру.

Последний одарил Яна достаточно высокомерным взглядом и фыркнул:

— А тебе-то что за дело?

— Просто обидно за тебя, – как можно миролюбивей на явную агрессию постарался ответить Ян. – Ты вкалываешь, как дурак, а она выходит и начинает орать, как ненормальная.

— Так она и есть ненормальная, – беззаботно рассмеялся Александр. Ян ответил таким же заливистым смехом:

— Хочешь, я её сейчас обломаю?

— Зачем?

— Чтобы больше не приставала.

— Не стоит. Пускай орет. Так даже веселее.

— Чего уж веселого? Всех потенциальных покупателей отпугивает. Я седьмой день этот спектакль наблюдаю, и каждый раз хочу подойти к ней и сказать: «Не мешай людям работать».

Александр внимательно с недоверием посмотрел на собеседника, вытащил сигарету, медленно закурил, не сводя с него глаз:

— Я тоже за тобой седьмой день наблюдаю, и понять никак не могу, чего ты здесь околачиваешься и кто ты такой. А?

— Меня зовут Ян, и я просто прохожий, на данный момент ищу работу, а тебе могу дать совет.

— Очень интересно! Какой же?

— Чего ты возишься с этим поленом? Буратино из него все равно не получится.

— И ты предлагаешь от него отказаться?

— Я предлагаю: во-первых, отпилить от него эту рогатину, во-вторых, поставить её по диагонали «вход-выход».

— Это как Суриков расположил боярыню Морозову? – Александр впервые за время всего разговора с интересом кинул быстрый взгляд на Яна: – Ты что, художник?

— Точно. Из правого нижнего угла, – словно не слыша последнего вопроса, Ян развивал свою мысль, – в дальний верхний левый.

— Ты художник? – еще раз повторил свой вопрос Александр, но скорее, он прозвучал больше, как утверждение, нежели вопрос.

— Нет, я не художник, не мешай давать тебе совет, а то собьюсь с мысли, – он задумался. – А в ближнем верхнем левом, прилепить, можно даже скотчем, огромный березовый лист, обязательно зелёный, прямо на стекло так, чтобы он закрывал окончание этой диагонали…

— Закрыть «Явление Христа народу» Иванова, правильно?! – радостно заорал Сашка, будто «джек-пот» снял в казино.

Прохожие шарахнулись в стороны, с деревьев упала на землю очередная порция листвы, но ни прохожие, ни листва в данный момент не интересовали их обоих – шёл творческий процесс, и всё лишнее было выкинуто во вселенную.

Александр молниеносно отпилил, скорее даже оторвал, рогатину, на более тонкий и длинный её конец примастырил кусок газеты, затем, подумав немного, вторую ветку, также проткнул газетным листом. Он чуть не сшиб Леночку уже появляющуюся в дверях. Последняя, с нескрываемым любопытством смотрела, как Сашка появился в витрине, как воткнул рогатку в правый нижний угол и как, плюнув несколько раз на углы газетного разворота, прилепил его на стекло в верхний левый.

Удивлению Яна не было предела – парень ничего не бормотал и не жестикулировал. Он степенно вышел из магазина, встал на свое обычное место и застыл. «Сейчас мы услышим новые пикантные обороты», – как-то лениво подумал Ян, обреченно посмотрев на застывшее изваяние, туда же смотрела, вросшая в землю, Леночка. Получалось довольно смешно, если смотреть со стороны: одна статуя смотрит на магазин, две другие – смотрят на первую, вообщем, последняя сцена из «Ревизора» или, если хотите, инсценировка последней ремарки Пушкина из «Бориса Годунова».

— Пиво будешь? – обратился к Яну Александр. – Ленульчик, давай пивка поглотаем? – и опять Яну, – меня Александр зовут.

Так они и познакомились.

Потом много чего было. Были мелкие размолвки, крупные ссоры долгие разлуки: то один уезжал на плиер, то другой уходил в запой, но не было промеж них ни зависти, ни злобы.

В сущности, у них было много общего: оба – Дон Жуаны, весельчаки и абсолютно раскованные, они готовы были помочь любому, взбодрить или успокоить, дать денег или угостить вином, подкинуть идею или отсоветовать в реализации каких-либо планов.

Прошло десять лет. И вот теперь, находясь на Сашкином балконе, один наблюдает футбол, другой – наблюдает за наблюдающим, а во вселенной рождается фраза: «А не махнуть ли нам к твоим родственникам, в Краков? У тебя ведь там тетка родная? Авось, примет двух дураков на время?!».

 

Глава четвёртая. 
Идеи рождаются на небесах.

 

— Мысль довольно-таки забавная, – Ян медленно вытаскивает изо рта сигарету и внимательно смотрит на Сашку. – Только как ты себе представляешь воплощение этой мысли? Нужны паспорта, визы, хотя бы туристические или вызов тетки на худой конец. И потом, что ты собираешься там делать? Или ты хочешь развесить свои картинки по всем улицам города?

— Во-первых, это не картинки, а картины; а во-вторых, почему бы и не развесить?

— Тогда надо еще разрешение Министерства Культуры, – хихикает Ян. – Без него твои нетленные творения не выпустят даже в Монголию. И вообще, всё это полная ерунда. Надо что-то другое придумать, более интересное, а главное, более перспективное.

Александр долго моргает, глядя на Яна совершенно пустым взглядом. Он ничего не может понять: «Зачем нужно разрешение аж из самого Министерства, и что может быть перспективнее?»

Ян задумался. Он почему-то вспомнил Сергея Полежаева, главу туристической фирмы «СП – ТУР». Был этот Полежаев абсолютно круглым и вдобавок, абсолютно лысым и чисто выбритым, ни дать, ни взять, обыкновенный колобок. Сотрудники, а точнее шесть прехорошеньких девиц, постоянно подшучивали над ним и прозвали его Коля Боков. Только и было слышно изо всех углов небольшого офиса в Текстильщиках: «Так Боков сказал…», «Придет Боков, узнаем…», «Спроси у Бокова…». И постепенно фирма «СП–Тур» превратилась в «КБ–ТУР» потому, что на все гневные или хамские, по мнению девиц, звонки они неизменно отвечали: «Перезвоните, Коли Бокова сейчас нет». Однажды, эта фраза прозвучала в присутствие самого Полежаева. «Какого Бокова? Кто звонил? Чего им надо?», – встрепенувшись и ничего не понимая, спросил Сергей. Черноволосая и черноглазая Карина что-то невнятно промямлив, выскочила из офиса, оставив в каморке непонятный Полежаеву всхлип толи смеха, толи плача. Положение спасло присутствие Яна, быстро загрузившего шефа турфирмы пустыми по сути, но высокими по содержанию проблемами. У Нужного с Кариной был тогда бурный роман, и Ян с утра и до утра прибывавший рядом со своей пассией, был в курсе всех дел жадного, наглого, но очень умного, вследствие чего не лишенного чувства юмора Сергея. На следующий день Ян объяснил Полежаеву кто такой Коля Боков:

— Понимаешь, есть такой персонаж сказочный, Колобок, – очень дипломатично, издалека начал он. – Так вот, твои сотрудницы, ты только не злись и прими это как шутку…

— С чего ты взял, что я буду злиться? – начал злиться Сергей.

— Ладно, ладно. Так вот, твои девочки решили, что если когда-нибудь будет сниматься художественный фильм об этом Колобке, то лучшую кандидатуру на главную роль просто не найти. Понял?

— Пока не очень, – потерев лоб, будто лампу Алладина, медленно пробормотал Полежаев. – Хотя постой! Так это они меня Колобком прозвали, что ли?

— Не совсем. Колобок – это достаточно примитивно. Ходит в народе поэмка о «новом русском». Сюжет этой матерной поэмки пересекается с сюжетом сказки о Колобке. Это и есть Колобок, только он живет в наши дни, ездит на «Мерсе», в малиновом пиджаке, вообщем «новый русский», и зовут его Коля Боков…

— Всё! Теперь я все понял. Можешь не продолжать.

Сергей очень долго смеялся. И так ему своё прозвище понравилась что, однажды напившись на каком-то банкете, где присутствовали довольно солидные люди он, распустив «пальцы веером», заявил: — Знайте все! Отныне меня зовут Коля Боков! Прошу любить и жаловать! И если кто назовет меня по-другому, тот будет мною немедленно расстрелян из ржавой «трехлинейки». – Еле выговорив до конца свою пьяную мысль, он уронил лицо в клубничный десерт.

После этого случая, никто иначе его и не называл. Не потому что боялись, а просто он действительно был Коля Боков. Именно вокруг Полежаева и носились сейчас мысли Яна.

— Есть у меня один знакомый, – как бы самому себе, очень тихо и словно взвешивая каждое слово, изрек Нужный. – Он хозяин одной турфирмы. Он нам и паспорта сделает, и визы, и билеты хочешь на самолет, а хочешь на паровоз или автобус. Только, господин Дашков, давай обойдемся без тетки и Кракова.

— Почему без Кракова? – Непонимающим взглядом, один уставился на другого. – Ты не хочешь ехать в Краков, тогда скажи куда? Мне здесь уже тошно. Я скоро с ума сойду от этого города, смога, от этого вот футбола и от такой жизни.

— Тогда поехали под Рязань, в деревню. Там воздух свежий, свиньи, навоз. Отдохнешь, развеешься, – Ян лукаво смотрел на друга, будто желая его разозлить.

— Ты уже, как я погляжу, совсем с катушек съехал. Я в Европу хочу, а ты мне Ряза-а-ань. На кой хрен мне твоя Ряза-а-ань?

— А что, картошечку посадим, редисочку, – не унимался подначивать Ян. – Опять-таки огурчики зимой солененькие…

— Всё, хватит! Надоело! – Сашка, наконец, не выдержал явных издевательств, – не можешь сделать, так не гунди понапрасну.

— Вот и договорились, – Нужный потер руки, покряхтев при этом так, что Александру сразу почему-то захотелось есть. – Завтра, значится, мы едем в «КБ-ТУР» и обо всем договариваемся. Будет тебе Европа, не беспокойся.

Нужный пошел на кухню, достал из холодильника бутылку пива, ловким движением серебряной печатки вскрыл её и, сделав большой глоток пива, продолжил свою мысль, обращенную к нехотя входящему в кухню приятелю:

— Знаешь, Санек, сейчас я позвоню Володьке Кудинову, он режиссер на «Мосфильме» и мы попробуем разрешить вопрос в какую страну нам лучше отправиться.

Ян лихо набрал номер и вдруг заголосил, как если бы это была бабка- плакальщица на похоронах, орущая: « На кого ты нас оставляешь…»:

— Володенька, родной, – вопил он в трубку что есть мочи, – помоги своему товарищу не опухнуть с голоду! Куда можно уехать из этой страны, чтобы попасть в

цивилизацию? Только не говори о Канарах, денег нет.

Вдруг Ян перестал орать. Взгляд его стал внимательным и осмысленным. Постепенно лицо светлело, и изо рта неожиданно полетели шутки. Сначала появлялись довольно пристойные, но затем полезли такие, что у Сашки и без того висячие щеки просто повисли на огромных плечах. Дашков, за всё время дружбы с Яном, даже предположить не мог, что его друг способен, так изыскано, по-хамски, шутить. Мат в данном случае не выплёвывался, как обычно у магазина или рюмочной, он наполнял кухню музыкой звуков. И чем дольше эта какофония звучала, тем больше Сашке хотелось кока-колы или ещё чего-то шипучего, только не пива, только бы в нос и голову получить порцию углекислого газа и забыть обо всем на свете.

Время пришло, и Ян всё-таки положил трубку. Александр облегченно вздохнул, а Ян, посмотрев на него озорными глазами, весело и по-детски наивно выпалил:

— Санек, порядок, время пришло. Едем в Бельгию! И не просто в Бельгию, а в Брюссель.

— Ты можешь толком все объяснить? Я ни черта не понимаю. Почему в Брюссель, почему не в Париж или Вену?

— Я тебе все объясню, но для начала запомни – идеи рождаются на небесах. Идея нам подается свыше и если идея «белая», то все сходится, как в пасьянсе, а если «черная», то всегда что-то начинает мешать. Там не сходится, здесь забыли, тот заболел, этот не приехал… Вообщем не сходятся концы, не сращиваются, а у нас все сошлось, значит, Господь нас не оставит, значит, он нас ведет, поэтому запомни, на всю оставшуюся жизнь! Идеи рождаются на небесах.

 

 

Глава пятая. 
Нужный – 2.

 

Я рассказал Дашкову о Полежаеве, о турфирме, о том, как мы с ним познакомились. Рассказал о Карине, о нашем романе, закончившимся также внезапно, как и начавшимся. Посетовал, что давно не видел ее и что нет-нет, а иногда находит на меня тоска-печаль и вспоминается веселое время, когда мы с ней были вместе.

Сейчас уже вечер, я сижу один у себя дома и думаю, думаю, думаю.

Раньше, в молодости, я всегда хотел быть первым. Нет, я не шел «по трупам», не распихивал локтями идущих рядом, не ставил подножек тем, кто находился впереди, просто очень хотелось быть первым.

Почему человек так устроен? Почему он постоянно рвется в небо? Почему он не хочет и главное не желает подумать о душе и благочестии?

Однажды кто-то рассказал мне сказку не сказку, притчу не притчу, анекдот не анекдот, но история эта осталась в моей памяти навсегда и переменила всю мою дальнейшую жизнь.

Дятел сидит на огромном ветвистом дубе (кобель сказал бы, что дуб просто неописуемый), и долбит по нему со всей дури, выковыривая из-под коры себе еду. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась огромная туча и закрыла собой полнеба. Дятел стучит. Сверкнула молния, грянул гром, ливень стал стеной, а дятел не унимается. И вот молния попадает в дуб, да так, что дуб, словно спичка, расщепляется на две половины. Дятел, отброшенный в сторону, поднимается с земли, отряхивается, возносит свой клюв к небесам и говорит, царственным взором созерцая свой необычный рот: «Я и понятия не имел, что моя клювалка обладает такой неимоверной силищей!».

Так и мы порой рвем жилы, что-то пытаемся изменить, кого-то хотим перевоспитать, а если быть точным, подогнать под свое мировоззрение, взываем к примирению конфликтующие стороны, и когда нам все это удается, наше сердце наполняется гордостью и в мыслях наших ненавязчиво кувыркается, шелестит, нежно ласкает наши мозги легкий майский ветерок: «Какой же я все-таки сильный, умный, настойчивый, принципиальный, правильный!». И порой, «благодаря» своему уму и своей правильности, мы ссоримся с друзьями, расходимся с женами, остаемся в полном одиночестве, не понимая и не принимая того, что кто-то, в нас усмиряет гордыню, что этот кто-то, дает нам понять – все наши труды напрасны, если нет помощи свыше.

«И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: где ты?». Разве Бог не видит Адама? Разве Господь не знает, что укрылся он с Евой за деревьями Рая? Все видит Всевышний, все знает. Тогда почему он так сказал? И надобно заметить, не спросил, а именно сказал. Многие, не знающие Бога, недоумевают очень сильно по этому поводу, не видя разницы между словами «сказал» и «спросил». А разница огромна. «С кем ты? – вопрошает Господь, – со змеем или со мной?». И Адам выходит к нему, тем самым, возможно, спасая свою и Евину жизнь от мгновенной смерти, и кто знает, как бы сложилась судьба человечества, не соверши Адам столь мужественный поступок.

Человек должен нести ответственность за свои вольные или невольные ошибки. Разница только в том, что за сознательно совершенный грех он отвечает сам. Стыд, страх, потерянность, одиночество рано или поздно, приведут его к покаянию, и необязательно в церковь. На невольные же грехи, Бог укажет.

Мы часто спрашиваем себя: «За что же на меня такое свалилось? Почему в семье не ладится? Почему сын наркоман? Почему дочь совсем «отбилась от рук»? Почему ограбили именно меня? Я же каждую копейку нес в дом, я же отдавал всего себя жене и детям? За что? Почему? Кто виноват?». Взять бы и просто подойти к зеркалу, посмотреть на отражение внимательно, пристально и может быть тогда, вспомниться ненароком, как отгоняли от себя надежных друзей и преданных женщин, как празднично, с вином и водкой, входили в храм, как зло потешались над монахами в Лавре, обливали грязью коллег и знакомых, закручивали интриги, распускали сплетни. И никого не надо обвинять. Сами мы во всем виноваты, сами мы великие грешники.

И когда я в три секунды стал инвалидом, когда дом опустел, и замолчал телефон, я понял, что схожу с ума. Вечерами, когда абсолютно нечего делать, я стал самому себе звонить с мобильного на домашний, чтобы слышать голос ранее ненавистного телефона. Я перестал смотреть телевизор, так как не имел возможности поделиться с кем-нибудь увиденным, по той же причине перестал читать прессу. Уткнувшись в Достоевского и в Библию, я перестал выходить из дома, добровольно приковав себя к кровати. Единственным моим другом, не бросившим меня, был Александр Дашков, изредка приходящего ко мне поболтать, попить кофейку и отвлечь меня от разных дурных мыслей. Но когда прошли эти три секунды, растянувшиеся в два года, я вдруг ясно понял, что не имею никакого права кого-то осуждать. Все это – предупреждение с Неба, Бог просто предупреждает меня: «Одумайся! Зачем губишь душу свою? Остановись!». Я прислушался и остановился. В то же самое мгновение, я неожиданно для себя понял, что восхищаюсь каждой травинкой, каждым листочком, что люблю все человечество в целом и каждого человека в отдельности. Врачи, к тому времени плюнувшие на меня, с нескрываемым удивлением обнаружили мое нежелание уходить в мир иной. Постепенно рука и нога начали выполнять привычные для себя функции, мозг заработал в обычном режиме, причем мысли стали глубже и объемнее. Речь, правда, не очень хотела приходить в норму и вызывала некоторое беспокойство. Но одно я понял – это предупреждение и Господь не оставит меня, он даст мне еще шанс, надо только перемолоть в себе гордость и тщеславие.

По этому, сейчас, когда я кому-то стал нужен, когда кто-то нуждается в моей поддержке, я просто обязан выполнить то, о чем просит меня потомственный дворянин, господин Дашков. Ни ради своей гордости и тщеславия, ни для доказательства того, что я еще в состоянии делать полезные и приятные дела, а просто для самого Саньки, не оставившего меня в трудные дни, когда дом опустел и замолчал телефон, для моего единственного друга…

И опять перед моими глазами, в памяти моей поплыли картинки бурной юности.

…Эх, Володя, Володенька! Как же мы рассекали с тобой по Москве много лет назад. Все лучшие рестораны готовы были всосать нас, будто пыль в пылесос, в свои объятья. ВТО и ЦДРИ расстилали перед нами изысканные закуски и вливали в нас армянский коньяк. Володька Кудинов, подающий надежды режиссер «Мосфильма», снявший к тому времени несколько, довольно скандальных, фильмиков в «Фитиле», безукоризненно выбритый, надушенный, в строгой финской «тройке», с модельным прикидом на голове, стрелял своими веселыми и озорными глазками во все стороны. Это были не глаза, а петарды, прицельно поражающие женские сердца. Я же всегда носил ярко-синие, потертые, где надо, джинсы-дудочки, очки, как у кота Базилио, темные и круглые и на голове великолепнейшую шевелюру до плеч. Так что нас с Володей всегда было видно за версту еще и потому, что он был под два метра, а я на голову ниже. Кроме того, он обладал феноменальной способностью – разговаривал исключительно матом, да и как я понял из телефонного разговора с ним, мат остался его лучшим другом по сей день. Нет! Все деловые встречи начинались всегда довольно пристойно. «Прошу вас…», «позвольте отрекомендоваться», «что вы, что вы», «если вам будет угодно», «если вас не затруднит», вообщем, в таком духе встреча продолжалась максимум пятнадцать-двадцать минут. Но потом!.. А потом текла река-Мат. На нашей Земле есть разные реки: Волга, Миссисипи, Амазонка и т.д. У Володьки Кудинова была собственная река, лично им открытая, причем она была гораздо полноводнее, чем выше названные, со всевозможными порогами, отмелями и водопадами. Имя ей было – Мат.

Именно Володя и сообщил мне по телефону, что завтра на Белорусском вокзале он встречает своего «друга детства», а ныне гражданина Бельгии Андрея Дрожжина. И прибывает этот друг со своей женой, внучкой царского губернатора города Пскова, Ириной. Кудинов поведал также, что Ирина никогда не была на своей исторической Родине и жаждет посетить города: Псков, Санкт-Петербург и, разумеется, Москву. Узнал я и о том, что внучка губернатора в совершенстве владеет русским языком, но тем, на котором изъяснялось русское дворянство.

— Как же ты с ней будешь общаться? – Искренне изумился я. – Ты же не сможешь не материться?!

— Прорвемся! – Энергично успокоил меня Володька. – Вообщем так, завтра вечером созвон, послезавтра у меня, – сказал и повесил трубку.

Я намеренно здесь употребил нормативную лексику. На самом деле, во время получаемой мной всей информации, по телефонному проводу разливалась река-Мат и единственными, пристойными словами были имена собственные и предлоги, а в конце разговора слово «созвон».

Я радовался, как дитя. Каким Володька был, таким он и остался. А был он, в первую очередь, авантюристом. Поэтому я и был счастлив. Я просто поверил в успех.

 

 

Глава шестая. 
Дашков – 2.

 

Попал я с Нужным, не знаю куда, а точнее на Можайское шоссе, напротив универсама «Можайский», дом где-то во дворах, убей, не найду.

Володя Кудинов был именно таким, каким изобразил мне его Ян: высоким, веселым, выпившим, вообщем все эпитеты на букву «В». Глаза его, правда, жили отдельно. Они были голубыми, глубокими и поразительно добрыми, излучающими какую-то неземную теплоту и свет. Ян познакомил нас.

Гости еще не подошли, хотя жили в этом же подъезде, на последнем пятом этаже.

— У них, в Бельгии, принято приходить точно в назначенное время или минуты на три даже опоздать, – видя мое недоумение и, прочитав вопрос в моих глазах: «А где все». – Мы-то привыкли, – посмеиваясь, продолжал он, – к двенадцати, а значит на полчаса раньше или на час позже. Ладно, ладно, это я так, шутя. Ты, Сашок, не тушуйся, свои ведь все, давайте, ребятки, лучше жахнем по маленькой!

Водка стала довольно активно разливаться по рюмашкам. Я, после второй выпитой, пока Владимир трепался по неожиданно зазвонившему телефону, тихо спросил у Яна:

— А почему он не материться? Как-то, даже скучновато?

— Он сейчас, во-первых, трезвый, а во-вторых, и это главное, находится в образе хозяина светского салона. Понял?

— Понять-то я понял, не принимай меня за дурака, – отпарировал я, делая вид, что немного оскорбился. – А когда он выйдет из этого образа?

— Когда гости немного подопьют и дойдут до кондиции, – пояснил Ян, тщательно дожевывая бутерброд с колбасой. – Вообщем сам всё увидишь и поймешь, если конечно не принимаешь себя за дурака.

С его стороны это была явная месть на мою игру «в обидки». Он хорошо знал, что я почти никогда не обижаюсь: либо смеюсь, либо отвечаю взаимностью на взаимность.

В прихожей «птичкой» запел входной звонок. Кудинов с трубкой бросился встречать прибывших. Я по инерции глянул на часы, и в голове заварилась какая-то каша: «Вот гады! Одна минута первого! Они что, за дверью стояли? Не может быть!». Но мысли прервал Ян. Он направился в прихожую, и мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Ира, выглядев несколько старше Дрожжина, была стройной и довольно миловидной барышней, в рыжей стрижке, очках и деловом брючном костюме. На ногах – черные, под цвет костюма, «лодочки». На блузке, там, где у мужиков узел галстука, брошь-бабочка, точь-в-точь совпадающая с цветом её изумрудных глаз. На руках никаких колец, на лице малозаметный макияж, короче, дама – полный отпад.

Андрей – полная ей противоположность. Одет он был, правда, в костюм изо льна, но весь был какой-то мятый и толстый. Глаза пустые, словно с похмелья, нулевая улыбка, а вместо волос, некое подобие лесного муравейника.

— Здравствуйте, гости дорогие заморские! – заорал во все горло Кудинов и со словами: «Извини, ко мне пришли, перезвоню», дал «отбой» на трубе, засунул ее в карман и поцеловал Ирине руку.

Ян ловко проделал тот же фокус с рукой, вынудив меня последовать его примеру,

хотя я и не люблю целовать руки дамам, даже такой изящной, как Ирина. Все прошли в гостиную, и я только сейчас, вспомнив слова Яна о хозяине светского салона, обратил внимание, на несколько оригинальную для такого рода раутов, сервировку стола. Во-первых, на скатерти с краю, уютно расположились четыре «кучки», представляющие собой ножи, совершенно разного калибра; вилки, непохожие друг на друга; стопочкой расположились тарелки и, как апофеоз, композицию завершали рюмки и стаканы, издававшие любовные позвякивания. Во-вторых, в центре, хороводом, красовались четыре емкости, покрытые то ли тряпочками, то ли полотенчиками, одна из которых представляла большую эмалированную кастрюлю, другая была чугунной сковородой, третья, так называемый, «тазик» и, наконец, овальный плетеный поднос. Ян, перехватив мой взгляд, скривив губы в мою сторону, тихо и коротко процедил: «Башку на отсечение даю, в тазике – оливье», – и ехидно хихикнул.

Боже! Как он оказался неправ. В кастрюле, при снятии салфеточек, оказался картофель, в сковороде – огромное количество душистого мяса, в тазике – фруктовый салат (как я потом узнал) под йогуртом и пломбиром, а в плетенке, конечно, хлеб.

Все остальное пространство было уставлено различными бутылками с водкой, коньяком, красным и белым сухим вином. Короче, было на этом столе и что выпить, и чем закусить, и даже предполагался десерт.

— Когда состоится казнь? – спросил я у друга.

— Не понял! Какая казнь?

— Как какая? Отсечение твоей головы. Ты же не угадал про оливье?

— Каюсь, каюсь, – заскулил Ян. – Но повинную голову меч не сечет.

— Живи! – Покровительственно, голосом Левитана, изрек я.

Все посмотрели на нас. Мы обвели взглядом окружающих. Возникла довольно нелепая и смешная пауза.

— Что все это значит, Ян? – делая возмущенный вид, выступил Кудинов. – Вы там о чем-то шепчетесь, затем это «живи», что я чуть было слюной не подавился. Шурик! Ты чем-то не доволен, или этот Нужный начинает свои ненужные игры-шмигли?

— Что такое «игры-шмигли»? – беспомощно вопрошает внучка царского губернатора.

— Это, по вашему, «кошки-мышки», – объясняет ей хозяин салона. – Довольно! У меня самообслуживание. Ириша, какое вино вы предпочитаете в это время суток?

— Я предпочитаю водку. Андрей научил. Он за мной и поухаживает.

И был день и был праздник! Звенели стаканы и мозги. Просто не хочется возвращаться и вспоминать. Водка, мясо, кстати, очень вкусное, вхождение в реку Мат (Ян просветил меня о существование на Земле такой речушки), анекдоты, песни, затем опять водка, мясо, речные водовороты, водка, водка.., ползание по илистому дну и, наконец, онемение всех конечностей и полная амнезия.

И было утро и было легкое похмелье, не переходящее в запой. В электричке, Яна потянуло, как обычно в таких ситуациях, на философию. Но я не слушал его, я просто смотрел в окно. Перед глазами все куда-то уплывало, в голове звучал какой-то идиотский смех, а в памяти всплывали: то красная рожа Кудинова, то летающие руки Яна, что-то доказывающие, то плачущая от смеха внучка губернатора, то спящее, прямо на полу, тело Дрожжина.

 

Глава седьмая. 
Нужный – З.

 

Ты спишь, Сашёк? Ладно, ладно, спи. «А колеса стучат, и бегут поезда, и ты уезжаешь надолго. И я боюсь, что больше уже никогда, тебя я не увижу Аленка». Вот такие дела, девочка-Леночка.

Послезавтра, дочка губернатора сядет в такую же электричку и проделает тот же маршрут. Послезавтра такой же светский прием состоится у нас, надо только дожить. А сейчас необходимо просто отвлечься и подумать о Вечном.

Итальянские археологи откопали монету времен Нейрона. Очистив её от всякой ненужной дряни, они увидели изображение Вола. Мордой Вол утыкается в жертвенник, а к заднице его привязан плуг. И надпись по окружности: «Готов и к этому и к тому». Что же нас ожидает с Дашковым в Бельгии? Пахота или жертва? Если работа – это очень даже хорошо, а если жертва, то ради кого или чего? И что есть Жертва в наши времена? Отдать жизнь за Родину – это понятно, схватить инфаркт за принципы, позицию, идею, мысль – также работает, но мы?.. В чем заключена наша жертва, где её смысл? Покинуть эту страну и стать «вечными жидами», скачущими по миру в поисках истины? Сашка хотя бы неплохо рисует, а я кто, изгой, отшельник, пустобрёх?

Никольская церковь за окном нарисовалась и исчезла, сейчас подъедем к дачной Салтыковке, и многие пассажиры, выскочив из электрички, полетят, сломя голову на местный «блошиный» рынок. Еще почти столько же, а может, и более, влетят в вагон, с сумками, коробками, тюфяками, громогласно обсуждая, приобретенные шмотки, чайники и прочий ненужный хлам. Круговорот человеков в природе, не иначе. Счастливые они, люди-пчелки! Бегают на работу, суетятся в транспорте и магазинах, порхают в фитнес клубах и парикмахерских. Из чего состоит Смысл жизни этих людей? из сериалов и новостей, из субботних постирушек и ежедневного семейного ужина, из бесполезных интрижек на работе и мелких склок в собственном доме?.. Да-а-а! Прямо «быть или не быть», сплошные навороты, а не мысли. Что только в голову не влезет, чушь какая-то!

А почему я вдруг Лену вспомнил? К чему бы это? Сколько уж лет прошло, года три, а может четыре? Не помню…«А годы летят, наши годы, как птицы летят». Да-а-а, улетела ты, Ленок, надолго. Весной, белым голубем, крыльями взмахнула и полетела в солнечное небо, и за гробом твоим шли совсем молодые мужики и девки, даже мать и та, молодая еще дама. И светило майское солнышко, и мелкий дождичек нашептывал о приближение теплого лета, а люди шли и рыдали, и непонятно было: то ли от слез, то ли от дождя у всех мокрые лица. Ревели и мы с Дашковым, хотя у него с ней давным-давно всё закончилось, а у меня никогда и не начиналось, но ведь в жизни не только секс существует, есть что-то еще, что-то более существенное, отделяющее нас от животного мира, зовущее нас, и манящее. А эта совершенно нелепая смерть на нелепой мотоциклетке, просто выбила нас с Сашкой из седла и так же, как Ленку, со всей дури, шмякнула башкой об асфальт. Неожиданно все и глупо. Был человек, и нет человека. И ради чего эта жертва? Как дальше творить, мечтать, думать? Для чего творить, мечтать, думать? Если смысл в том, что ты творишь, о чем мечтаешь и думаешь? Когда человек может и вправе провозгласить, что жизнь удалась или не удалась, где проходит эта возрастная граница? Вот Ленка – несостоявшаяся жена, мать, бабушка. Ее жизнь. Как относиться к ней, как к состоявшейся или же нет? Правда, Аверкина была хорошей, даже отличной, business–woman, и дела её шли в гору, и «Березку» свою она не просто любила, она относилась к этому магазину и как жена, и как мать, и как бабушка. Но разве работа есть смысл жизни человеков? Лев, заяц или соловей также работают: возводят и обустраивают жилье, защищают и охраняют его от назойливых недоброжелателей, добывают «хлеб насущный», короче, трудятся. Мало того, они общаются, и может быть, даже сплетничают. Но главное, весь животный мир, вся природа стремится к продолжению своих корней. Камни, и те видоизменяются, раскалываются, сращиваются, обтачиваются временем, со временем растут. Тогда, в чем различие, где та грань, которая разделила человека с природой? Человек яростно хочет подчинить себе и флору и фауну, а Земля адекватно старается мстить наводнениями, землетрясениями и другими фокусами.

Но все-таки, человек – высшее творение! Человек – единственное создание, которое способно ценить прекрасное!

Для всей Земли смена времени суток или времен года – это смена рода деятельности: днем охотимся, ночью спим; зимой спим, летом расцветаем; ночью хищник, днем невинное сопящее создание; весной бесимся в брачном экстазе, осенью плодоносим, как ненормальные. Для всей Земли. Но ни одно существо не способно заорать, запрыгать, зарыдать при виде восходящего солнца или полной Луны. Не от тоски завыть, но от восторга оцепенеть. Ни одно создание не сможет оценить величие океана, а уж когда вода неспокойна, тем более. Ни одна инфузория не содрогнется от счастья и беспомощности, наблюдая извержение вулкана. Только человек может оценить красоту, окружающую его.

«Красота спасет мир» – гениальная фраза гениального человека, но красота не только спасает, она и созидает, вдохновляет мир. Летом, в поле, глядя на радугу, смотрящую в твои глаза, замри, подставь лицо горошинам грибного дождя. Нет, не горошинам, а стручкам каким-то гороховым, дающих ощущение жизни и света, ласкающих своим теплом, веселящих шею, щекочущих позвоночник, радующих грудь, а-а-а! вот и до коленок добежало… Блаженствуй! Очищайся! Просветляйся! Стой под дождем!

И уж совсем из ряда вон выходящее - просто поразительно - человек ценит красоту, созданную своими собратьями! Вообразите! Это же природный нонсенс, вселенский катаклизм! Писакохулиганство, красковероломство, ного-рукоизвращенчество, звукобандитство?! Но если бы человек не восторгался стихами и романами, живописными полотнами, танцами и музыкой, если бы человек не одаривал своих соплеменников научными, спортивными и творческими наградами, а значит, не восхищался бы, то человек никогда бы не произнес слово «человек». Блаженствуй! Очищайся! Просветляйся! Стой под дождем!

Есть еще одна отличительная особенность у человека – «вектор Веры». И человек, в отличие от всего остального мира, имеет право выбирать, во что верить, кому верить, стоит ли верить вообще. Хотя, надо заметить, каждый обязательно во что-то верит. Даже полное неверие – это своеобразный «вектор Веры». И небесный дождь, словно слезы Всевышнего, то ли радости, то ли печали за всех живущих еще или ушедших уже, очищают от скверны: и мысли, и память; придают крылья, чтобы в полете человек мог ярче оценить красоту, возрадоваться и провозгласить Славу бессмертию. Стой под дождем!

Лена Аверкина умела ценить прекрасное. Лена Аверкина в своей фамилии несла вероначалие, а значит, жизнь ее не протекла напрасно, значит осталась память о Лене, хотя бы в той березовой рогатине за витринным стеклом. В том магазине, заходя в который, и каждый раз обязательно покупая что-то, я всегда испытываю чувство гордости и печали.

Скоро наша станция. Сейчас мы с Дашковым выйдем в тамбур, где на стеклах дверей увидим до боли знакомое исправление: в результате некоторых затертостей, вместо предостережения «не прислоняться» мы, усмехнувшись, прочитаем «не писоться». Вот грамматеи! Признаюсь, правда, эта шпана правильно предупреждает отдельных сограждан. Только я бы оформил это предупреждение или просьбу несколько ярче и доходчивее, например, так: « в тамбуре плевать, ссать и срать ЗАПРЕЩЕНО! Если хочешь выйти из электрички здоровым, соблюдай установку».

А вообще-то мы стали гораздо более злые и бескомпромиссные, чем были при коммунистах. Некий прагматизм или, лучше сказать, нетерпимость поселилась в наших сердцах. Вот и я докатился – с плакатами-угрозами выхожу к рампе.

 

 

 

Глава восьмая. 
Дашков – З.

 

Ирина появилась на платформе с глазами полными восторга и криком: «Какая красота!»

— У нас, в Бельгии, – продолжала она свой платформенный лозунг, – я не видела ничего подобного! Господа, я впервые в жизни увидела горизонт, находясь не в море, не в небе, а на земле!

В дальнейшем, у меня создалось впечатление, что у нашей гостьи, кроме восклицательных, других знаков препинания не существует.

Когда мы вошли в город, а мы именно вошли, так как шли пешком, доченьку царского губернатора просто ввели в экстаз наши дворы:

— Господи! – Восторгалась она. – Сколько же здесь всего можно построить! У вас столько свободной земли! Какие вы все-таки счастливые!

Так мы и шли по дворам и закоулкам нашего города. Мне хотелось кричать во все горло, что вот, смотрите люди дорогие, дочь эмигранта первой волны восхищается нашей клоакой. Восхищается ямами и вечными лужами на дорогах и тротуарах, фантиками и упаковочным материалом на всех газонах, пустыми бутылками, жестяными банками из-под пива и рваными пакетами. Весь этот хлам жил, дышал и с удовольствием благоухал как в центре, так и в любой подворотне. И я неожиданно поймал себя на дурацкой мысли: «А вдруг это провокация? А может она просто претворяется, может в душе она плюется от нашей помойки?», но, отогнав свои мрачные раздумья и, сверкнув глазом в сторону Ирины, понял, что так претворяться нельзя.

Андрей был явно «не в своей тарелке». Пару раз он что-то очень грубое гавкнул Кудинову, на что тот только рассмеялся.

— Чего он такой злой, – спросил я у Кудинова. – Что-то не так?

— Не бери в голову. Просто у него трубы горят.

— Чего же ты молчишь? Надо отовариться.

— Перебьется. Да и жена будет не в восторге. Он поэтому и злится.

— Вы себе не представляете, в какой прекрасной стране живете, – продолжала восхищаться Ира, не обращая на наш диалог никакого внимания. – Я в Москве всего третий день, но уже влюблена и в людей, и в вашу столицу, и даже успела влюбиться в этот замечательный городок.

— Вы, Ирина, потому и влюблены, что имеете счастье пребывать здесь всего лишь третий день, – проговорив фразу, Ян саркастически усмехнулся и продолжил, – если бы вы прожили здесь, я имею в виду страну, лет тридцать или хотя бы три года, а не три дня, то пели бы сейчас совершенно другие песни. И поверьте мне, Москва – это не Россия, а точнее, Россия – это не Москва. Такой вот каламбур, а если вам будет угодно – это аксиома. В стране существует, как бы шесть автономных точек – это Москва, отчасти Санкт-Петербург, далее интересней, Кавказ, Урал, Сибирь и Дальний Восток. Так на деле обстоят дела. Все, кто живет здесь, в России, – Ян, растопырив пальцы, неопределенно взмахнув руками и прокрутив ими в воздухе непонятные, какие-то магические восьмерки, пристально посмотрел на спутницу, – пре-екр-р-р-асно об этом знают.

— Эй, философ, а как же Татария, Башкирия, центральная часть, Калининград, наконец, – подначил оратора Кудинов.

— Это не ко мне, – не задумываясь, отпарировал Ян, – это к политикам или, в крайнем случае, к дикторам радио и телевидения. Хотя, каюсь, есть еще точка, называемая непонятным словом – анклав, но думается мне, что она забудется, как только в России сменится Президент. Так-то вот.

У Нужного, как всегда, философия на первом плане и, надо признаться, в своих рассуждениях он недалеко оторвался от истины. Из любой фразы говорящего, Ян готов воздвигнуть некий философский небоскреб, забывая порой, что при строительстве сносятся некоторые малоэтажные здания – политические, экономические и просто человеческие отношения.

— Я не совсем поняла, – Ира, будто загипнотизированная смотрела на руки моего друга, хотя они уже спрятались в карманы, как всегда, после удачно показанной мысли, – вам что, здесь не нравится? Вам здесь плохо?

— Хорошо там, где нас нет, – Ян, рассмеявшись, подмигнул Ирине, – есть такая поговорка у нас, у русских.

Тут-то и началось общее веселье. Все стали подкалывать Яна. Все, кроме губернаторши, просто с цепи сорванные, начали скакать, орать и ржать, словно жеребцы, выпущенные на волю, даже Дрожжин поддался общему ликованию. Единственное, что поняла Ирина – это то, что она попала в сумасшедший дом.

Такой шумной компанией мы ввалились в мое жилище. После долгих вчерашних споров мне, в конце концов, удалось убедить настырного и упертого друга, что встреча и прием иностранки должен происходить в моем доме. Последним и главным аргументом в пользу такого решения были имеющиеся в наличие и гитара, и пианино, и CD, и DVD, так что культурная программа предоставлялась на любой вкус.

В отличие от Кудиновского, наш стол был значительно скромнее. Имелись соленые огурцы и свежие помидоры, безобразно разделанная селедка, пара банок «Шпрот», картошка «в мундире» и много водки. Для приличия завели умные «разговоры о погоде», закурили, разглядывая обстановку.

А хотите, совершенно новый анекдот? – неожиданно вкрадчиво произнес Володька.

От этой неожиданности и шепота взгляды присутствующих остекленели, и в комнате воцарилась жуткая, но зовущая тишина.

— Только без твоих «ятей», – в тон ему, попросил Ян.

— А чего все насторожились? Не волнуйтесь, господа, у нас в России свобода, я бы даже сказал воля, а точнее – вольница.

— Ты что Нужному уподобился? Не тяни, кончай философию, рассказывай уже, – не выдержал я.

— Короче. На дороге «поцеловались» две легковушки. Одна с начальником МУРа, вторая с генералом ФСБ. В результате проведенного расследования виновником дорожного происшествия была признана машина ГИБДД, прибывшая на место происшествия.

Рассмеялись только гости: сам рассказик, Дрожжин и Ирина. Кудинов оттого, что был удовлетворен своим рассказом, Андрей понял, что всё осталось, как и было, а Ира, потому что ничего не поняла. Для нее слова «МУР» и «ГИБДД» ровным счетом ничего не значили. Я посмотрел на друга, и словно прочитав мои мысли, Ян грустно заметил:

— Это не анекдот, это жестокие будни наших силовых структур.

Всем стало как-то неловко, и опять воцарилась тишина, но теперь она была гнетущей. Я посмотрел на часы.

— Ты кого-то ждешь? – наконец-то хоть кто-то что-то сказал, – мы с тобой так не договаривались.

— К столу! – воскликнул я, не отвечая другу.

Карусель завертелась!..

Приблизительно через час, когда все уже были белые и пушистые в дверь позвонили. Я действительно ждал одного человека. Это был, нигде у нас не работающий режиссер с киностудии «Алма-Ата Фильм», Тамерлан Байбеков. В России же, дабы не смущать всех – своими «тамерланами, баями и беками», – он называл себя Тимуром. Нрава Тимур был веселого и добродушного, поэтому не испортил бы нашей пирушки. К тому же, друзей у него в Москве не было, хотя жил он в столице уже около года, поэтому мне, в какой-то миг показалось, что Кудинов мог бы ему помочь, как помогает сейчас нам, тем более что они были из одного болота.

— Я сейчас, – вскочив с табурета, бросил я всем в ответ на немой вопрос, мол, кто это?

Через несколько секунд мы с Тимуром стояли на пороге комнаты. Тимур выглядел довольно комично. С макушки его свисали какие-то непонятные тоненькие косички, а далее шел абсолютно голый блестящий череп (честно говоря, мы не виделись месяца три, и я сам был немного ошарашен увидев такую голову, так и не поняв до сих пор, как можно облысеть совсем за столь короткий период), на глазах сидели оптические очки, размеров, как у той черепахи, учащей Львенка петь песенку «Я на солнышке лежу…». Далее, вниз, всё было более-менее сносно, если не считать того, что балахон, по-другому не скажешь, был ярко-желтый, а шаровары – ослепительно огненного цвета. Кроме того, в одной руке у него был огромных размеров казан, а в другой он держал небольшой то ли рюкзак, то ли ранец. Настал кульминационный момент встречи пришельца: все с нескрываемым изумлением уставились на него. В свою очередь Тимур нисколько не смущаясь пытливо оценивал собравшихся.

— Друг! Ты х-х-то? – раздался из комнаты непонятно чей, но точно не Ирин, голос.

— Господа!.. – начал я, но Тимур дернул меня за рукав.

— Не надо, Александр, я сам скажу о себе.– В голосе его прозвучала требовательная просьба, и мне пришлось нехотя подчиниться. – Я гражданин Казахстана, стало быть, казах, профессия – режиссер-документалист, имя мое – Тамерлан Нарсултанович Байбеков, можно просто Тимур, – здесь он впервые улыбнулся, а глаза его излучили очарование и теплоту.

— Неплохо, неплохо. Коротко и никаких вопросов, – Кудинов подошел и протянул руку. – Владимир. Анкетные данные потом. Но один вопрос имеется и, если можно, я с конца твоей фамилии начну, только ты не обижайся, как говаривал уважаемый Мкртчян.

Тимур рассмеялся, да так, что смех этот поразил присутствующих мудростью и добротой. В комнате потеплело. Искра доброжелательности коснулась каждого из присутствующих, и все улыбнулись.

— Спрашивай, я не обижусь, потому что знаю, о чем будет твой вопрос.

— Да? Так и о чем же?

— Видишь ли, только теперь ты не обижайся, я не случайно назвал свое полное имя. Как только я делаю так, у всех возникает один и тот же интерес, так что ты не оригинален в своем любопытстве. Но еще раз прошу, не обижайся, будь я на вашем месте, я бы спросил то же самое.

— Ребята! Да он философ похлестче нашего Нужного!

— Что это за нужный человек? Он что дает полезные советы?

Всех, в том числе и меня, такая реакция очень позабавила. Я никогда не говорил Тимуру о Яне, не по каким-то причинам, просто разговор не заходил о моих друзьях. Я всегда боялся развить в Тимуре комплекс одиночества, да и Яну по той же причине я не рассказывал о Тимуре.

— Ты очень скоро с ним познакомишься, – прищурился Володька,– а сейчас удовлетвори нас, и так: вопрос – ответ.

— Хорошо, но я тоже отвечу тем же, начав с конца. Я не сын нашего президента, и пока я не знаю, являюсь ли потомком Великого Тамерлана. Исключительно из-за этого вопроса я и пошел в документалистику. Мне необходим был свободный доступ к архивам, а в Союзе другого пути не было. Спросил же ты и начал с конца фамилии, надо отдать тебе должное, все сразу спотыкаются на имени и далее не идут, оттого, что в конце находится «бей», далее идет «бай», ну а затем и…

— Нет, нет, подожди, – перебивает Кудинов, – давай теперь я, ты немного лукавишь. Да, ты прав, я не случайно начал с конца, «бей» – это низшая ступень, далее чуть вверх – «бай», потом еще выше – «султан», и как венец – ИМЯ! Единственная незадача и мои сожаления тебе – отсутствие ступеньки «хан», согласись, как было бы неплохо, например: «Нарсултанханович», а?… Вот такая моя логика, – Володька дружески хлопнул Тимура по плечу.

— Поднимаю лапки, – улыбнулся Тимур, – а ты кто по профессии?

— Эй, ребята, вам не надоело соревноваться в уме и красноречии? – подал свой голос насупившийся Ян, – все устали от ваших словословий, тем более что среди нас дама.

— Мне очень, очень интересно, – поспешно ответила Ирина, – я только жду минуты, когда смогу задать свой вопрос. Что у вас на голове, Тимур, это парик?

— Нет, это свои. Это прическа воина-завоевателя, состоявшего на службе в Золотой орде, как раз времен Тамерлана.

— А как же получается, что вы почти лысый, извините.

— Это иллюзия. Если я их, – он двумя руками подбросил свои косички вверх, – распущу, то опять будет обычная прическа, правда, несколько длинноватая.

Внезапно Ян встал, подошел к Тимуру, раскинул руки, словно для объятий и вдруг громогласно и торжественно воззвал:

— Воин! – все замерли, хотя я знал, Ян ненавидит выяснение отношений на кулаках. Выждав томительную паузу, и глядя в глаза Тамерлану, снявшему почему-то свои очки и от этого ставшего еще более узкоглазым, Нужный улыбнулся своей грустной улыбкой и тихо, впечатывая каждую букву в пол, он это умеет, изрек, – а казан-то зачем?

— Как зачем? – изумился Тимур, наивности изумления не было предела, – плов казахский будем кушать! – Увидев обескураженные лица и догадавшись, что плов из этой компании никто и никогда не готовил, он продолжил: – сам сделаю, сам угощу.

И был плов, и опять был праздник. Тимуру предложили выпить, но он тактично отказался, сославшись на то, что пьет только кумыс, а у нас, его нет, кроме того, пригрозил, что покинет уважаемое собрание, если хоть один из нас возьмет ложку или вилку: «Плов надо есть руками», – пояснил он. Мы повиновались, и, думается мне, никто не пожалел. Насытиться было невозможно. Я ел плов, словно лузгал семечки. И так под водочку, под смех и кудиновский мат мы опять встретили рассвет. Когда же солнце приветствовало нас, произошло то, что обычно называют «финальной точкой».

— Ян! – Тамерлан обиженно посмотрел на Нужного, поскольку тот находился к нему ближе всех, – Володя обещал мне рассказать «кто есть кто», обещал познакомить с человеком, который всем нужен, а я так ничего и не узнал. Вы плохо держите слово.

— Во-первых, обещал тебе он, – Ян указал на полусонного Кудинова, – а во-вторых, я удовлетворю твое любопытство. Разреши представиться, воин, меня зовут Я – Нужный.

 

Глава девятая. 
Глаз птицы.

 

Нужный и Дашков отправились к Полежаеву. Турфирма располагалась всё по тому же старому адресу, в самом «рабочем квартале» города Москвы – в Текстильщиках. Район этот характеризовался наличием одних «хрущёвок». Дома были построены довольно хаотично, безвкусно, да и сами не отличались особой эстетикой. Изредка их пронзали, словно отдельные, правильной формы, прямоугольные блоки египетских пирамид, блочные, когда-то белые, девятиэтажки, прославившиеся по всей столице «сидячими» ваннами.

Когда Ян впервые увидел такую ванную, он застонал от восторга. Стон этот был не от радости увиденного, а от воочию увиденной Советской рационализаторской глупости. Ванная была (почему была?) вполовину короче обычной, но чтобы колени твои не целовали твой собственный подбородок (гениальное рацпредложение!), по всей ширине, на противоположном конце от стока, было возвышение, наподобие римских скамеечек. По этому человек, залазивший в эту емкость действительно оказывался в сидячем положение, правда, в воде оказывалась только попа и конечности, пятка одной из которых почему-то постоянно стремилась заткнуть водосток. Самое комичное начиналось в том случае, если человек не просто желал погреть свою задницу, но еще и помыться. Для того чтобы тело было хоть немного влажным, сидящий сползал со скамеечки, заваливаясь либо на левый, либо на правый (на любителя) бок, и оказывался в роли младенца, находящегося в утробе матери. Затем, словно воробей в луже, он несколько раз переворачивался с бока на бок (на любителя, см. выше), омывая себя струей из-под крана. «Не проще ли было стать под душ?» – спросит читатель. «Проще!» Но дело в том, что душ (еще одно гениальное изобретение Советской инженерии) не предусматривался а'priori: на смесителе располагалось только два винтеля, один регулировал холодную, а другой горячую воду. Сегодня, конечно, смесители все поменяли, может быть и сами ванны и метраж комнаты, в которой находилось это изделие для мытья, но когда Ян попал в такую квартиру (это было еще в прошлом веке), смесителей не было и в продаже, также a'priori.

Увидев плакат, расположившийся в трех окнах первого этажа обычной пятиэтажки: «Всерьез весело Колобок предлагает прокатиться с ним!», друзья, рассмеявшись, всерьез поспешили прокатиться. Полежаев встретил Нужного очень радушно, в светской беседе поведал, что Карина очень удачно выйдя замуж, укатила куда-то в Италию и в конце, уловив, зачем приятели к нему наведались, кратко и лаконично объяснил «что, где, когда и сколько». Ребята всерьез заполнили анкеты, сотрудницы, совершенно незнакомые Яну, «отксерили» паспорта и весело спросив: «Точно, через месяц паспорта и визы будут готовы?» – мгновенно получив ответ: «Мужики, Коля сказал – Коля отвечает!» – мужики всерьез и на месяц удалились веселиться.

Веселье вдвоем продолжалось недолго, всего вечер. За это время Ян познакомился с Наташей, довольно миловидной, как выяснилось потом, совершенно «тургеневской девушкой», а Дашков увел к себе в гости девицу лет двадцати пяти, голубоглазую блондинку Свету. Эта Света была истинной блондинкой, отображенная во всех анекдотах об этих созданиях. Она сразу заявила, хотя никто ни о чем не спрашивал, что все мужики зависают, как только видят её персону, и сразу же повисла на Сашиной руке, облизнув свои пухленькие губки, будто нежная кошечка. Далее выяснилось, что Светлана равнодушна к алкоголю и сигаретам, но выяснялось это довольно-таки странным образом. С кокетливо произнесенным словом: «Соблазнитель», Света очень сексуально вытащила изо рта Дашкова только что прикуренную сигарету и со словами: «Какие же вы развратники!», протянула пластмассовый стаканчик Яну, держащему бутылку коньяка «Московский», на что Нужный молниеносно среагировал:

— Девочка, – бархатно пропел он, – если вы сейчас, произнесете, что не выносите анекдотов с «картинками», я уроню бутылку об асфальт.

— Что вы, что вы, – поспешила заверить Светлана, – «картинки» пожалуйста, сколько угодно, но большая просьба без мата, терпеть его не могу! – Восторг был полный.

Наташу как не уговаривали выпить, так и не смогли. Она не желала веселиться на скамеечке в парке, где много детей и отдыхающих горожан, и предложила пойти в ближайшее кафе, в свою очередь друзья были вынуждены вежливо отклонить такую перспективу, так как денег, на такого рода мероприятие, у них просто не было. В свою очередь Наташа определила, что в кафе не обязательно выпивать, а можно просто съесть мороженое. И неизвестно, сколько бы продолжалась дискуссия, если бы не встряла Света:

— Вы как хотите, а я с места не сойду. Это же черт знает что такое, то в магазин, то в парк, то дети, то кафе. Натали, вечно ты всем недовольна! Всё! Хватит! Пьем коньяк и закусываем шоколадкой, а кому не нравиться, тот резко удаляется. Вот так!

Все развеселились, но каждый остался при своем мнение. Трое с удовольствием выпили и закурили, а Наташа только и сделала, что положила в рот маленький кусочек шоколада и начала рассказывать какие у них в саду, где она работает воспитателем, замечательные дети, какие они все разные и смешные. Тогда и посыпались анекдоты про Вовочку, про детей и родителей плавно перешедшие на анекдоты вообще. И уже сбегали за второй бутылкой и шоколадкой и отдыхающие, прихватив детей, разбрелись по домам, и где-то на севере покраснели облака, а компания и не собиралась расходиться. Было уже за полночь, когда так и не пригубившая коньяку Наташа тихо, но достаточно уверенно произнесла:

— Уже поздно, а мне завтра рано на работу. – И еще тише и менее твердо, глядя куда-то в землю. – Ян, вы не проводите меня?

— Да, да, конечно.

Друзья обменялись рукопожатьями, подруги расцеловались, Ян иронически пожелал Светлане спокойной ночи, и пары разошлись. Дашков со Светой направились, как выяснил Ян, к нему в гости, а Нужный пошел провожать Наталью. Уже около квартиры Ян попытался притянуть ее к себе, на что Наташины руки уперлись ему в грудь:

— Пожалуйста, не надо, прошу вас. – Ян нехотя отступил. – Вы только не обижайтесь, я видимо не та, которая вам нужна.

— Всё вы знаете, кто мне нужен и когда.

— Вот вы и обиделись. Понимаете, Ян, мне скоро двадцать три, – она, покраснев, опустила глаза, – нет, я не ханжа…

— Скажите просто: «Куда лезешь, старый козел?»

— Зачем вы так? – Взгляд полоснул Яна по лицу, разорвав при этом живот и сердце. На секунду утонув в его глазах, она опустила свои веки тем же маршрутом, но уже в обратном направление. – Вы очень симпатичный чуткий человек, и я, видимо, всю жизнь ждала именно такого, как вы, не в смысле возраста, возраст вообще не причем. Иной юнец более походит на старика поступками, характером; а зрелый мужчина, словно ребенок, наивен, доверчив и весел. Но поймите, для меня всё это очень важно (взгляд вверх, по лицу), я и читала, и слышала, что секс полезен для здоровья (взгляд в пол) и вообще приятен…

— Так вы что?.. – Ян как можно нежнее взял ее лицо. В глазах у Наташи стояли слезы, и вся она как-то мелко-мелко дрожала.

— Девушка, наверное, не должна этого говорить, но вы мне очень понравились, можно сказать, с первого взгляда, и я прошу вас, не обижайте меня. Для меня секс только одна из составляющих (взгляд по лицу) отношений между людьми. Я думаю, что секс без любви – это что-то животное, но и платоническая любовь – что-то ненормальное и поэтому, мне нужно некоторое время, чтобы осмыслить происшедшее. Вы мне оставьте ваш телефон (взгляд в пол) и я сама позвоню, если конечно вы захотите со мной разговаривать после всего этого.

Они распрощались, но Яну все-таки удалось на прощание поцеловать ее в нос. И только дойдя до дому, и уткнувшись лицом в подушку, Ян окончательно понял что влюбился. Не потому, что Наталья была девственницей, это всего лишь прибавляло забот, и не потому, что была много моложе, а просто излучала она неведомый ему ранее свет и грацию слов и движений, при этом нисколько не рисуясь. Вспомнилось, как деликатно мотивировала она свое нежелание пить и как тонко объясняла, видимо очень сложный и для себя вопрос, свой отказ сближения телами и, как открыто, смеялась в парке, ничуть не стесняясь матерных оборотов в рассказываемых анекдотах. «Нет, она не позвонит, она обманула тебя, Ян», – последнее, о чем подумал засыпающий Нужный.

Прошло четыре дня. Дашков как в воду канул. Наташа не звонила. Нужный не знал, куда себя деть и чем заняться. Но вот завибрировал аппарат, это был Дашков:

— Чем занимаешься?

— Ничем, а ты?

— Я отвертелся на пару часов, давай встретимся? – Сашка смеялся. – Ну, и доставучая она, еле отбился, все соки выжала. Надо бы заправиться.

Они встретились.

— Ты куда запропастился? – Ян не знал о чем говорить и поэтому не нашел ничего лучшего, как опрокинуть в горло рюмку водки. – Я места себе не нахожу.

— Я же тебе говорю, зверь-баба. Все четверо суток – магазин - еда - койка, магазин - еда - койка, кое-как до тебя добежал. А у тебя как с этой девахой?

— Никак. Проводил и привет, обещала позвонить и пропала.

— И у вас ничего не было? Что-то не похоже на тебя, Ян?

— Сам удивляюсь.

— А я, так по-полной втюрился. Правду Светка говорила, что все мужики на нее вешаются, вот и я тоже теперь каждый день взвешиваюсь, боюсь, без меня в Бельгию отправишься.

— Ты это брось! – Ян опрокинул еще рюмку и громко выдохнул. – Хочешь, я тебе притчу расскажу?

— Если коротко, то хочу.

— Коротенько, минут на сорок. – Ян задумался, размял сигарету, медленно закурил. – Слушай. Умирает старый вождь племени, а замены ему нет. Позвал он к себе самого меткого и мудрого охотника и говорит так, мол, и так, посоветуй кого на мое место. Подумал охотник и предложил трех молодых воинов. Но из трех одобренных вождем надо же выбрать только одного? Вот выводит их охотник перед всем племенем и указывает на дерево: « Что видите?» «Птицу на ветке», – отвечают воины. Дает охотник ружье первому воину: «Целься! Что видишь?» «Глаз птицы», – отвечает воин. «А еще?» «Еще, облака вижу, дождь скоро прольется». «А еще?» «Еще, рябь на реке, опять-таки к дождю». «Отойди», – говорит охотник. Дает он ружье второму воину: «Целься! Что видишь?» «Глаз птицы», – отвечает второй воин. «А еще?» «Вижу, над сидящей птицей кружит еще одна». «А еще?» «Вижу белку на соседнем дереве, ищет, чем бы поживиться, а плодов на дереве нет. Жалко белку, голодной останется». «Отойди», – говорит охотник. Дает охотник ружье третьему воину: «Целься! Что видишь?» «Глаз птицы», – отвечает третий воин. «А еще?» «Глаз птицы, учитель». «Последний раз тебя спрашиваю, что видишь?» – захлебываясь слюной, орет взбешенный охотник. «Глаз птицы», – всё также уверенно и спокойно отвечает третий воин. «Стреляй!!!» – переходя на фальцет, взвизгивает охотник. «Лучшего приемника тебе не найти, вождь, – говорит охотник, подводя юношу к вождю, – хладнокровен, целеустремлен и не промахнулся в труднейший психологический момент. Смотри, прямо в глаз!»

— И к чему прозвучала сия притча, я что-то не понял?

— А к тому, что наш «глаз птицы» – это Бельгия, и все девки, пьянки, всё должно быть по боку, – сказал Ян и влил в себя еще одну рюмку.

На следующий день позвонила Наташа.

— Встретимся?

— Да! Когда?

— Если хочешь, можем сейчас. Я признаться уже около твоего подъезда.

— А как ты узнала мой адрес?

— Света сказала, а ей вчера твой друг, когда к тебе пошел, сказал в случае чего где его искать.

— Вот гад.

— Ты что не рад?

— Я будто поросенок, похрюкиваю от восторга! Я уже на лестнице, пять секунд.

Никогда еще в своей жизни не прыгал он по лестничным ступенькам. Распахнув дверь подъезда, Ян увидел ее, сидящую на лавочке. Наташа, улыбнувшись ему, встала и Ян, забыв обо всех болячках, не дав ей опомнится, замком зажав руки на талии девушки, приподнял ее, крутанул на триста шестьдесят градусов и поцеловал прямо в губы. Наташа, не ожидавшая такой экспрессии, захлопала ресницами, как неваляшка.

— Поставь меня, пожалуйста, на место, – смущенно вымолвила она. И когда Ян выполнил просьбу, продолжила, – здравствуй, Янушка.

— Здравствуй, Тоша, – и Ян, притянув это чудо к себе, стал гладить ее волосы, целовать губы, глаза, лоб и щеки, повторяя как заклинание: «Ты пришла, Боже мой, ты пришла!»

— Что ты делаешь? – взмолилась она, – кругом же люди!

— Прости, – Нужный понял, что для первого раза несколько переборщил.

— А почему Тоша? – рассмеялась Наташа, – надо же, всё возвращается «на круги своя», – и, поймав недоуменный взгляд, пояснила, – меня в детстве так родители звали, спасибо тебе.

— Я безмерно счастлив, и радостно мне оттого что: во-первых, всегда буду звать тебя Тошей, а во-вторых, что мы очень легко перешли на «ты». Теперь вопрос и сразу ответ: «Куда пойдем?» «Предлагаю пойти в кафе и вкусить по порции мороженого».

Наташа беззаботно смеялась, пока Ян произносил столь бесшабашную речь, и Яну это очень нравилось. Ему вообще всё в ней нравилось: и черные, не крашеные кудри до плеч, и карие глаза-пуговицы, и носик, чуть смотрящий вверх, и щечки, как у Анны Герман, яблочками, и пухленькие короткие пальчики, и ножки в обтянутых джинсах и в кроссовках, в общем, девочка-пацанка. Восхитительно!

И был прекрасный вечер, и была божественная ночь, и было сладостное утро.

У Натальи, как оказалось, имелось три дня отгулов, так вот все эти трое суток они не выходили из квартиры Яна. Нужный позвонил Дашкову, и тот, напрашиваясь на пир вчетвером, приволок сумищу с продуктами и красным сухим вином, но друг, взяв сумку, отверг его предложение на корню.

— А как же «глаз птицы»? – всё еще надеясь на попойку, спросил Александр.

— А птица пока в полете и сядет на ветку только через двадцать шесть дней. Тогда и будем целиться в глаз птицы. Всё, Санек! Гуляй! Некогда! «Веселись, юноша, в юности твоей!»

Дверь захлопнулась перед самым носом опечаленного Дашкова. Александр озадаченно поскреб затылок, подумав при этом, что есть еще окончание цитаты: «…только знай, что за всё это Бог приведет тебя на суд».

 

Глава десятая. 
Нужный – 4.

Давно не испытывал я такого блаженства, как в эти дни. Сейчас я не имею в виду постель, хотя, именно мой диван и не дает расслабиться окончательно.

Сегодня, нахождение внутри вчерашней девочки инородного тела, воспринимается этой девочкой как нечто неординарное и необычное, сердцем и разумом она уже влюблена в него. Сам факт первого соития останется в памяти до конца дней ее, и первый мужчина до мельчайших подробностей войдет в мозг на всю оставшуюся жизнь. Близость и особь противоположного пола, и его покусывание мочки, и нежные поцелуи губ, шеи, груди, и осторожные поглаживания живота… всё это останется в ее памяти. Остаться-то останется, но вот только как «райское наслаждение» или же как «ошибка юности» зависит исключительно от мужчины. Он просто обязан, во всяком случае, это моя позиция, дать этой девочке ощущение полета, отрешения от сущности бытия на несколько мгновений, ошеломляющего взрыва во всей плоти, после которого остается умиротворенная усталость, но, как не странно, еще больше хочется любить, творить, смеяться и плакать одновременно, хочется существовать и восхищаться жизнью.

Целую неделю я мучил свой диван и Тошу, но моя любимая никак не могла взлететь и взорваться. Она постоянно комплексовала, и ей постоянно казалось, что она ничего не умеет, что она меня измучила, что я ее скоро выкину как паршивую овцу (так и говорила), что она очень хотела бы быть мне необходимой. Я думал, что сойду с ума от ее постоянных взвизгиваний. Слава Богу, на пятый день она перестала стесняться своей наготы и рассекала по квартире, радуясь новому ощущению свободы от оков всяких одежд.

И вот, на восьмой день наших ласк, когда Тоша придя после работы перекусив и присев на «стонущий» диван опять начала поскуливать про свою никчемность, я неожиданно для самого себя, в абсолютной тишине, разорвав на ней весь верх, опрокинув ее, стянув джинсы, порвав при этом и нижнюю часть нижнего белья, не вошел а вонзился в нее.

— Неужели ты не видишь и не чувствуешь, что я люблю тебя, что ты нужна мне, как нужны: воздух, вода, солнце, как нужна жизнь, – зло шипел я ей в ухо.

Произошла одна странность. Я вдруг услышал ее нашептывания, и были это не те «ахи-охи», слышанные мною на протяжении всей недели, а были слова: «Янушка, милый, прошу тебя, продолжай, не останавливайся…» – будто припев из какого-то «хита» повторяла она. Я не понял, в чем конкретно заключались ее просьбы и бормотания, но на всякий случай выполнил обе: не остановился физически и продолжил словесно. В какой-то момент мы стали одним целым, мое шипение и ее легкое припевание слились в одну песню, и это был не просто «хит», это был Гимн Любви. Не знаю, сколько по времени мы пели нашу оду, но неожиданно она замерла на миг, внезапно дернулась, и я услышал истошный вопль: «Боже, я сейчас умру, Я-Я-Яну-яну-ш-ш-ка-а-а, не ос-ос-тав-ля-я-яй ме-ня-я-я, Бо-о-о-же-е, я-я-я уле-е-е-та-а-а-ю-ю-ю!» Ха! И выросли крылья, и я, наконец, позволил себе застонать и окончательно расслабиться…

— Ян, родной, любимый, это же сказка! Какая же я счастливая, что дождалась именно тебя. Ты знаешь, – продолжала она, глядя в потолок, – надо мной все девчонки смеялись в институте: «Дурёха ты, Наташка, смотри, так и помрешь в девках».

— А ты что же, расстраивалась? – я приподнялся на локте и хитро заглянул Тоше в глаза.

— Нет, я просто не понимала, почему ко всем липнут парни, а меня стороной обходят,

разве только конспекты перекатать, тогда и разыщут. Но сейчас я поняла, что это Бог их от меня отводил, чтобы сделать меня самым счастливым человеком на планете, нет, не на планете, а во всей вселенной. – Она нежно притянула меня к себе, и я скорее почувствовал, чем понял, – Тоша плачет.

Я не стал ей ничего говорить, что обычно говорят в таких случаях, мол, чего же ты плачешь, милая, когда радоваться надо, теперь, родная моя, ты стала настоящей женщиной, вообщем всё в таком духе. Я просто утонул в ее волосах и тихо, почему-то охрипшим голосом, повторял одно и тоже: «Всё хорошо, Тошенька, всё хорошо».

— Ты мне всю одежду порвал. В чем прикажешь идти домой, голяком? – Она теперь тихо посмеивалась.

— А зачем тебе домой, здесь теперь твой дом.

— Хорошо, положим, я позвоню маме, Господи, ее кондрашка хватит, но на работу-то мне завтра идти не в чем?

— Придумаем что-нибудь. Наденешь мои джинсы, найдем тебе рубаху-размахайку, придешь в новом имидже…

— А трусы?

— Надень мои, чистые есть в гардеробе.

— Ты что, смеешься? – И она сама рассмеялась.

— А кто увидит? Или ты там, на работе всем своим товаркам показываешь, что у тебя в штанах? – Я тоже не удержался от смеха.

— Фи! Какой же ты хам! – И Тоша демонстративно отвернулась к стене.

Я закурил и, поглаживая рядом лежащую любимую женщину, собою сотворенную, ловил благодать, сошедшую с небес. Мысли мои были далеко от «лобного места», превратившегося в несколько мгновений во взлетную площадку. Не давал покоя вопрос, почему она выбрала меня? За какие такие заслуги? Был всего один вечер. Не было ни цветов, ни объяснений, ни вздохов под луной, ни любовных поцелуев. Ничего не было, но тогда почему? И закралась в мою голову циничная мыслишка что, водимо, созрела девка, а я оказался в нужное время в нужном месте. Но подожди, Ян, она, что раньше не могла найти себе самца для утех и забав? А может быть мою показную веселость и наигранную раскомплексованность, Тоша приняла за стойкость и мужество? Как же калека, ничего не может – растение, а так держится!

— Тоша, а за что ты на мне остановила свой выбор? – ущипнув ее за попу, как можно спокойнее спросил я.

Охнув, Тоша повернулась ко мне:

— Не напрашивайся на комплемент, – она ласково погладила меня по щеке, – если бы знала за что, то, скорее всего, не выбрала бы.

— Оба-на! Вот те раз! Что так?

— Видишь ли, когда знаешь, за что влюбился в человека это уже не любовь, а расчет. Но когда влюбляешься по-настоящему, то, наверное, и не знаешь за что и почему.

— А ты влюблялась?

— Ах ты, хитрюга! Да! Представь себе, влюблялась! – Явно съязвила, лежащая рядом.

— В кого, когда, почему не знаю?

— Несколько раз. Но, то ли они не были настойчивы, то ли меня недостаточно влекло к ним, но я не представляла себе, как это я разденусь и он голый, навалится на меня своими килограммами и раздавит. От таких мыслей мне вообще становилось страшно.

Да, странный союз «мужчина-женщина». Северный и Южный полюса, «плюс- минус», а с другой стороны, если контакты разомкнуты, то не загорается лампочка, правда и током не ударит, но ведь все-таки лампочка-то важнее?! И вот, мучаются они вдвоем: ругаются, мирятся и никак не могут оторваться друг от друга. Когда один, вообще тяжело, уж кто-кто, а я-то знаю.

Зазвонил телефон. Я побежал в коридор, уловив боковым зрением, как Тоша села на диване, обнажив великолепную маленькую, но очень упругую грудь. Я остановился и хотел уже вернуться назад, плюнув на проклятый телефон, но Тоша, разгадав мои мысли озорно, по-детски пролепетала: «Давай, давай, развратник, беги, а то Дашков без тебя умрет. Ты для него, как спасательный круг теперь», – и она закатилась от смеха, давая понять, что всё знает о ненасытности своей подруги по институту (и думается мне, именно Света подтрунивала над ней по поводу нравственности).

Звонил действительно Дашков и действительно напрашивался в гости, но не один, а со Светланой. И даже если бы Санька ни о чем не просил, то сегодня я готов был сам зазвать его к себе. «Ты права – это он, это он – наш с тобою почтальон!» – заорал я из коридора, положив трубку. Через две секунды я был уже на диване. Прижав ее к себе, а потом и к дивану я, как мог, в темпе, объяснил ей, что Сашка будет приблизительно через час. «Что ты делаешь, ненормальный?!» – только и смогла произнести Тоша.

За этот час она дважды отправлялась в полет, и я был счастлив. Всё! Процесс пошел!

В дверь позвонили, и я нехотя поплелся к двери, предварительно накинув халат. Когда мы появились на пороге комнаты, Тоша уже была в моих джинсах и рубахе навыпуск.

— Здравствуйте, мои дорогие друзья-алкоголики! Очень рада видеть вас всех в сборе! – И она стала протягивать руку, приговаривая при этом: «Очень приятно – Наташа».

Она протянула руку Сашке, сделав при этом небольшой реверанс, затем мне (вот язва, но мне это очень нравится) и Свете.

— Натали, у тебя что, крыша съехала? – Светлана непонимающе глядела на подругу.

— Да нет, – чисто по-русски ответила Тоша, – видите ли, господа, у меня, точнее у нас (она посмотрела на меня, слава Богу, извиняющимся взглядом) нет ни выпивки, ни закуски.

— Обижаешь, – обиделся Дашков и стал доставать из пакета и то, и другое.

— Друзья, – начал я, разливая водку по рюмкам, мною же принесенными, – сегодня у меня торжественный день, и я хотел бы выпить за это, независимо от того, как торжество закончится! – В комнату вползла некая неопределенность и настороженность. – Буквально за пять минут до вашего прихода я предложил Тоше стать моей женой и до сих пор не получил ответа. – Туман рассеялся, выглянуло солнце, точнее, солнцами стали сияющие лица Саньки и его подружки. Я перевел взгляд на Тошу. Она, тупо уставившись куда-то в пол, часто моргала, и это ее моргание мне особенно понравилось. Я понял, что она сейчас расплачется. – Тошенька, так что празднуем помолвку или мне надеть черный фрак и повязать траурный галстук?

Все молчали, глядя на Тошу, а она продолжала моргать. Первым не выдержал Дашков, и я понял, за что он боится.

— Нужный! А как же «глаз птицы»?

— Птица, Санек, никуда не улетит, а вот она, – я уперся глазами в Тошу, – может.

Конечно, обе барышни не поняли ровным счетом ничего из нашего диалога, так как ни одна, ни другая про Бельгию и слышать не слышали, об этом мы договорились с Дашковым сразу, выходя от Коли Бокова, что, мол, никому ни слова. А если бы и слышали, то в данном случае «птица» с «Бельгией» никак не ассоциировалась.

Видимо не все болезни открыла современная наука. В этот день я открыл очень заразную и, я бы сказал, опасную для окружающих болезнь – моргалофобию. Суть болезни такова, что потенциальный больной, гладя на моргающего человека, неожиданно подпадает под магию моргания и, боясь окончательно свихнуться, начинает моргать даже чаще чем моргающий. В этом я наглядно убедился. Сначала, не сводя глаз с Тоши, заморгал Дашков. При этом он стал моргать несколько чаще моей будущей невесты. Затем, посмотрев на своего любимого недоуменным взглядом, захлопала ресницами его блондинка, да так, что чуть не взлетела. Я же, моментально сообразив, что это болезнь, и болезнь заразная, принял позу сфинкса или стоячей мумии с окаменевшим лицом и абсолютно пустыми глазницами и приготовился к вынесению приговора.

Тоша очнувшись, посмотрела на всех присутствующих так, что у меня возникло

ощущение, будто кто-то сверху сейчас провозгласит: «Встать! Суд идет, – и, дождавшись пока все встанут, продолжит, – приговор Суда Российской Федерации».

— Ребята, – начала говорить Тоша и опять заморгала, но уже в полном одиночестве, – для меня всё это очень неожиданно, так же как и для вас, – она виновато посмотрела на подругу, – я не очень понимаю, что происходит, но мне почему-то очень хорошо, простите меня за это. Янушка мой, Нужный, ты мне очень нужен, и я не хочу видеть тебя в черном, я не смогу видеть тебя в черном, я просто умру, если ты будешь в черном, потому что я очень тебя люблю. Вот так! А на счет помолвки решать тебе. Вы тут с Санькой говорили о какой-то птице, и из ваших реплик я поняла, что птица эта для вас очень много значит, и если помолвка может чему-то помешать для вас необходимому, то не надо приносить в жертву это необходимое, я ведь меньше любить тебя не буду при отсутствие торжества… – и она опять часто заморгала.

— Всё монолог закончен! – Я опрокинул рюмку в рот. – Перстенек за мной. По русской традиции со дня наречения молодых женихом и невестой должен пройти год, я назначаю помолвку на сегодня и прошу вас, Александр и Светлана, быть тому свидетелями, а что касается птицы, будь спокоен, охотник, своего глаза она лишится обязательно!

Тоша выскочила в коридор прямо с рюмкой. Ребята переглянулись. Я пошел за невестой, предварительно успокоив свидетелей. В коридоре рыдала Тоша, у нее была самая настоящая истерика. Я развернул ее к себе и тихо сказал в щеку: «Всё хорошо, успокойся, всё очень хорошо». И услышал в ответ: «Продолжай, пожалуйста, не останавливайся». От внезапности произнесенных слов моего любимого припева, я оторопел, а Тоша неожиданно рассмеялась.

Я обнял свою Тошеньку, и мы пошли в комнату, счастливые и сумасшедшие, чтобы начать пир.

 

 

Глава одиннадцатая. 
Дашков – 4.

 

Месяц прошел и надо ехать к Бокову за документами, а Ян, будто в воду канул, мобильный выключен, домашний не отвечает.

Неожиданно позвонил Тамерлан:

— Куда вы пропали? Я не могу до вас дозвониться!

— Мы на стационаре, – отшутился я. – А вот ты испарился, как лужа в жаркий июльский полдень.

— Какой стационар, вы, что в больнице?

Мне показалось, что Тамерлан сейчас, снарядив Орду, пойдет войной на наше селение, поэтому я поспешил его успокоить, и получилось это довольно неудачно:

— Мы сидели дома, никуда не отлучались и с нетерпением ждали твоего звонка.

— Почему ждали? Откуда знали? Кто вам что рассказал? Кудинов? Но он сам еще ничего не знает?!

— Тимур! Я так шучу, успокойся и рассказывай, что стряслось.

— Саша-бай! Поздравь меня! Я раскопал великолепный сценарий, мало того, я нашел под него спонсора и ко всему прочему, договорился с «Мосфильмом», то есть, не так, сначала я договорился с «Мосфильмом», а потом они нашли сценарий, который я искал всю жизнь, точнее не сценарий, а заявку. Вообщем долго объяснять, да и ты все равно не поймешь. Короче, готовьтесь, будем снимать кино!

— Тимур, – от всего услышанного, я несколько оторопел, – мне очень радостно за тебя, но я не могу понять, почему ты говоришь «готовьтесь»?

— Чего здесь непонятного? – Мой казах неожиданно стал нервничать, – Я хочу тебя и Яна пригласить на съемки моего кино.

И внезапно со мной произошла некая метаморфоза. Я увидел себя со стороны, будто в кино, играющего роль отвратительного актера-дилетанта, медленно достающего из пачки сигарету, картинно прикуривая, наигранно выпуская изо рта и ноздрей, словно Змей Горыныч, ничем не пахнущий дымок, сосредоточенно произнося внутренний монолог, как Штирлиц в камере. Увидев все это, я покрылся холодным потом, не киношным, взаправдошным. «Какое отвратительное зрелище!» – так, кажется, говаривал ослик Иа. Пожалуй, роль осла мне подошла бы лучше всего.

— И в каком качестве ты нас видишь на съемках твоего кино? – И не дожидаясь ответа, я продолжил, без какой-либо иронии и, может быть, даже, очень жестко. – Если твое кино о животных, то на роли ослов в твоем кино лучше кандидатур тебе не найти.

— Саня, какие ослы?! О чем ты говоришь?! Понимаешь, я предлагаю вам с Яном…

Неожиданно позвонили в дверь.

— Подожди… кто-то пришел… сейчас… секунду, – и я пошел в прихожую. На пороге стоял Ян. Он был не один, а с засаленной сумкой, и весь вид его говорил о неудачном походе по задворкам магазинов и овощных баз, бомж-побирушка, одним словом.

— Что, красив? – Ян вошел, аккуратно поставил сумку на пол, но все равно в ней что-то звякнуло. – Не обращай внимания, готовлюсь к роли...

— Вы что, все с ума посходили с этими ролями, – я чуть не взорвался, – подожди, сейчас с одним психом закончу, перейду к прослушиванию тебя. – Я нервно поплелся в комнату, находясь в каком-то аморфном состоянии, взял трубку и полубредовым голосом пролепетал:

— Ты еще здесь? Ты где?

— Здесь, – ядовито ответила трубка.

— Ты в Москве? Хорошо, тогда через два часа у меня. Всё! И ни слова больше, а то свихнусь с вами вместе окончательно. Слушаю тебя, Ян. Что за вид, что за роль? Рассказывай, – и я в изнеможении опустился в кресло.

— Ты что, не в себе? Какая роль?

Я посмотрел на него недоуменно. Может, я действительно схожу с ума? Он только что говорил мне о том, что репетирует роль. Все-таки из нас точно кто-то ненормальный. Неожиданно Ян, до этого тупо смотревший на меня, встрепенулся:

— А-а-а, роль! Наташка сегодня, после «медовой недели», пошла опять на работу, а я стал осваивать новую для себя роль – роль мужа.

— Ага, уже кое-что. Так ты поэтому, блудный сын, ушел за горизонт, отключив все телефоны? И почему, ответь, новоиспеченный муж должен иметь вид бомжа?

— Глядишь ты, прям поэт! «Уше-ел за горизо-онт»! А почему «блудный» и почему «сын»?

— Глядишь ты, прям еврей! Вопросом на вопрос – достойный ответ. Картинка такая есть…

— Понял, не продолжай. То есть ты подумал, что я забыл о паспортах, о Бельгии, о тебе, в конце концов, а теперь, вспомнив, вернулся?

— Именно так, господин Нужный.

— Это сумка!

— Что сумка? Какая сумка?

— Помнишь, у Жванецкого-Карцева-Ильченко: «Это полотенце», – так вот, это – сумка, – и Ян разогнал рукой воздух, указывая куда-то в прихожую, – это она тебя смутила? Не беспокойся, сумка не моя, я взял ее на прокат в подсобке магазина. Просто на кассе не было пакетов, и грузчики на время одолжили мне свой «дежурный вариант». Так что, давай лучше выпьем за мир и дружбу во всем мире!

Ян притащил из коридора содержимое злосчастной сумки, не решаясь внести в комнату ее, так сказать, целиком, и мы стали выпивать и закусывать.

— А кого ты ждешь, – Ян посмотрел на часы, – теперь уже совсем скоро?

— «Золотую орду» во главе с Тамерланом! Он, видишь ли, решил снимать кино. Со всеми договорился и, нас с тобой не спросив, припахал и тебя, и меня на эти съемки.

— Позволь, а мы здесь причём?

— Я ему задал тот же вопрос, и мы скоро должны получить на него ясный ответ, а также в каком качестве этот «гениальный» режиссер собирается нас эксплуатировать.

Где-то, приблизительно, через полчаса в дверь позвонили, и уже немного поддатый Ян, опередив меня, с призывным воплем: «Не посрамим Святую Русь на поле Куликовом!» – побежал открывать. Не прошло и мгновенья, как мне показалось, что я и впрямь нахожусь на означенном поле. В комнату ворвался весь вздыбленный Тамерлан, сходу, без приглашения налил себе, чуть ли не полный стакан водки, опрокинул его в рот и звучно выдохнув, плюхнулся в кресло:

— Вообщем так, – даже не закусив, перейдя в решительное наступление, начал он. – Очень известный сценарист, даже не пытайте, все равно не скажу, написал сценариус на «Сто лет одиночества». Написал он его давно, в начале семидесятых, но Гайдай из предложенных ему двух сценариев выбрал второй – Булгаковского «Ивана Васильевича», а раз Гайдай «забраковал», то Маркеса и зашвырнули…

— Стоп, стоп, стоп, – оборвал Ян брызгающего слюной казаха-татарина, перейдя тем самым в контратаку, – какая же фамилия-то, кто же сценариус-то написал?

— Вот ты и проговорился, – ехидно вставил я, усиливая тем самым наше наступление.

— «Бэ», «бэ», – тем временем, мучительно вспоминал мой друг, – на «бэ», кажется, «Ба», «Ба», «Бах»… Он еще руку приложил и к «12-ти стульям», и к «Инкогнито из Петербурга», и к «Спортлото-82»…. Ладно, на DVD глянем. Сашёк, у тебя ведь есть что-нибудь из названного?

— Да не мучайся ты, – сдался Тамерлан, – Бахнов его фамилия, Владлен Ефимович.

— Точно, Бахнов! – Воскликнул Ян и тут же уверенным и спокойным голосом победителя снисходительно позволил, – ладно, продолжай.

— На чем я остановился-то…

— На «зашвырнули», – опять съязвил я.

— Да, да, «зашвырнули». Во-о-от, зашвырнули, а я раскопал. Мужики, какой же кайф я словил, читая его. Прочитав, побежал на «Мосфильм», дал заявку, там сказали, что если найду спонсора, могу ставить все что захочу…

— Подожди, ты же мне говорил, что они тебе дали сценарий?..

— Да, неважно, кто дал, кто взял, если честно, я не помню ничего, всё как в тумане. Короче, я запускаюсь, «бабки» я нашел, осталось ваше согласие, в чем я не сомневаюсь, и согласие еще некоторых имен. Здесь, правда, сложнее.

Мы с Яном, синхронно, вскочили со своих седалищ и, перебивая друг друга, перешли в яростную атаку: «Что значит согласие? Что значит «не сомневаюсь»? Сериал или кино?! Жанр?! Амплуа?! Что значит «с именами сложнее»? А мы что «пальцем помани – побежим?»». Мы распалялись всё больше и больше, нависая всё агрессивнее и агрессивнее, будто взбесившиеся огромные птицы, размахивая руками, словно крыльями, становясь при этом враждебнее и враждебнее. Тамерлан совсем вжался в кресло и все-таки, в какой-то момент, у него хватило сил пискнуть фальцетом:

— Хватит!!! Если вы не прекратите этот балаган, я сейчас уйду!

Немного придя в себя и переведя дух после такой атаки и, несомненно, одержав окончательную победу, мы сели. Ян, подцепив бутылку, наливая содержимое в наши стаканы, что-то хотел сказать, но я, опередив его, изрек детский стишок, вдруг вылезший из памяти, вероятно, чтобы окончательно добить «неприятеля»:

— Впереди нас рать, позади нас рать, и с раной Мамай пошел поспать.

— Очень смешно, – обиделся Тамерлан, прекрасно понимая, чье имя скрывается под именем «Мамай».

— Не дуйся, – я постарался сказать это как можно мягче. – Давай хлопнем в знак примирения, и ты расскажешь спокойно и обстоятельно, зачем мы тебе нужны. Правильно, Нужный.

— Истину глаголешь.

Мы выпили, закусили, расслабились, и каждый задумался о чем-то своем, неведомом остальным.

Я думал о Бельгии.… О том, «кто меня там встретит, как меня обнимут, и какие песни мне споют». Боже мой, если бы я только мог предположить, какими пророческими окажутся «мои мысли – мои скакуны».

— Короче, слушайте, – прервал мои раздумья Тамерлан. – У меня есть сценарий…

— Мы это знаем, – вставил Ян.

— Не перебивай, сам собьюсь. Там два основных героя, точнее две ветви рода, растянутые на сто лет…

— Я в курсе.… Читал…

— А я нет, – я уже начал злиться, – пусть Тамерлан всё спокойно расскажет.

— Вы между собой хоть не грызитесь? – Усмехнулся Тамерлан и продолжил, явно успокоившись. – Так вот на роли этих двух персонажей я хочу взять вас. То есть: на роль Хосе Аркадио Буэндиа – основателя города Макондо – я хотел попробовать Яна, а на роль его сына Аурелиано – тебя, Сань, если ты, конечно, не возражаешь.

— Думать надо, – не желая сразу огорчать отказом, философски ответил я.

— Подожди ты думать, – влез Нужный, – этот Аурелиано, он ведь, о Господи, он ведь, там еще кто-то был,… дай Бог памяти…

— Ты прав, – заметил Тамерлан, – был еще старший брат Аурелиано – Хосе Аркадио, которого также предстоит сыграть тебе.

— Но ведь этих Аркадиев и Аурелианов там пруд-пруди, там и Аурелиано Хосе , и Аурелиано Второй и Аркадио Второй близнецы, кажется,…

— Близнецов опустим, то есть они не будут близнецами. А вообще тебе можно позавидовать – ходячая энциклопедия, а не человек. Ты давно это читал?

— Я читал это раз пятнадцать, и всё время путался, кто есть кто.

— Вот видишь! – радостно воскликнул Тамерлан, – и я также хочу всех запутать, как запутал всех Маркес, только я еще и лицами хочу это сделать!

— То есть, всех Аркадиев должен играть один актер, а всех Аурелиано – другой, тоже один.

— В десятку, Ян, в десятку, – от радости Байбеков чуть не плясал, – видишь, как всё просто! А раз просто, значит – гениально!

— От скромности ты не умрешь, – грустно заметил я, ровным счетом не понимая, о чем идет разговор.

— Дело не в скромности, – Тамерлан потирал руки от удовольствия, – просто всё на поверхности. Видишь, Ян сходу всё ухватил, а значит я прав.

— А почему ты хочешь пробовать нас? Ведь есть раскрученные, как ты говоришь, имена?

— Раскрученные – примелькались, нужны свежие рожи, – Тамерлан испугался, поглядев на нас, – это не я так сказал, это Савва…

— Какой еще Савва обозвал нас рожами, – Ян начал привставать, – спонсор чё ли, Морозов чё ли?!

— Нет! Не спонсор и не Морозов, а Савва Васильевич Ямщиков, он у нас будет главным консультантом, – наш гений поднял указательный палец вверх и ни без пафоса изрек, – он у Тарковского «Рублева» консультировал.

Здесь наступило мое время. Взгляд мой ожил, просветлел и, наконец, стал осмысленным:

— Это тот Ямщиков, который реставратор? Так он же специалист по Российской истории, как Древней, так и не очень Древней?

— Да, да, он самый, мы с ним уже познакомились, и я получил его согласие на участие в проекте. Вот такой мужик! – И Тамерлан показал нам свой большой палец.

— Та-а-ак, – задумался Ян, бессмысленно уставившись на Байбековский палец, – не могу сообразить, причем здесь Русь, когда у Маркеса абсолютно Латинская «кухня»? Единственное что приходит на ум это то, что ты сошел с ума и решил перенести действие на Российскую почву.

Ян перевел взгляд с большого пальца Байбекова на его сияющее от удовольствия лицо и сразу всё понял – перед ним восседал сумасшедший режиссер. Я догадался об этом только по следующим действиям друга: он, молча, не сводя глаз с Тамерлана, налил себе водки, молча, выпил, будто на похоронах, откинулся на спинку кресла и сам «умер».

— Ты сошел с ума, – вместо «умершего» пролепетал я. – А как же имена? Там ведь «Хосе», «Аурелиано»? С ними-то что будет? Ты с этим Владленом-то хоть советовался?

— Не с кем советоваться. Бахнов умер в девяносто четвертом. Кроме того, понимаешь, у Владлена нет никакой «латинской кухни». Он писал русский сценарий, разве что, только имена. – Тамерлан налил нам водки, чокнулся с моей рюмкой и, не дожидаясь меня, выпил. – Ты читал «Чевенгур» у Платонова? – Увидев мой утвердительный кивок, он, повеселев, продолжил. – Так вот: и у Маркеса, и у Платонова отправная точка одна – это отдельно взятый город. Дальше вектора расходятся, разные дальше задачи. И мне почему-то кажется, что Владлен Ефимыч писал свой сценарий под впечатлением от прочтения «Чевенгура», видимо прочитав его полностью в «Самиздате». Вот и я хочу всё это перемешать. А имена, что ж, поменяем имена на «Александра» и «Алексея», Урсулу на Марию, цыгана Мелькиадеса на цыгана Григория, воткнем наших настоящих цыган с настоящими цыганскими песнями и танцами и будет полный порядок.

— Но из вашего разговора я понял, что там были Аркадио и Аурелиано Вторые?

— И у нас будут Вторые, только не близнецы.

— Ты – идиот!!! – Ян «ожив», резко вскочил на ноги. – Ты понимаешь, что ты несешь? – Ян начал резко и быстро ходить по комнате, что свидетельствовало о крайнем его возбуждение. – Ты только произнеси вслух: «Александр Второй и Алексей Второй», – как перед твоими глазами встанут образы царя-реформатора и Патриарха Всея Руси. Ты что же этим своего зрителя запутать хочешь, паршивец ты эдакий?! Или ты не знаешь, что в России вторыми, третьими, четвертыми были и всегда будут, поверь, всегда будут, только помазанники Божьи на царство духовное или мирское, неважно, но помазанные на владычество лица?! – Он остановился, как вкопанный. – Нет, я, конечно, могу допустить, что где-нибудь, в каком-нибудь городе, вроде нашего вонючего городка, в какой-нибудь вонючей квартире, вроде этой…

— Чаво, чаво?! – Я приподнялся…

— …Отстань! – Ян даже не взглянул на меня, он был зол. – Сидит какой-нибудь вонючий отморозок, развалившись в кресле, как у себя в дому, и говорит: «Разрешите представиться – Тимур шестьсот шестьдесят шесть тыщ шестьсот шестьдесят шестой!», – но это будет: либо придурок, вроде тебя, либо змей-искуситель.

Ян сел, опять налил, опять выпил в полном одиночестве и опять «умер».

— Ты злой, Ян. Ты очень злой. – Тамерлан чуть ли не плакал.

Ян приоткрыл глаза:

— Я не злой. Просто ты полез в Святая Святых, то ли по недомыслию, то ли по незнанию.

— Я просто не подумал, а сейчас понял, что ты прав на все сто. Не волнуйся ты так, конечно же, не будет вторых и третьих.

— А с Банановой республикой как? У нас бананы, насколько я знаю, не растут.

— У них Банановая, у нас Мандариновая… В Абхазии полно мандаринов…

— Опять не подумал? Абхазия – это … Абхазия.

— Сегодня – Абхазия, завтра – Россия.

— Послушай, казах великодержавный, – Ян опять начал заводиться, – значит, Абхазия – это Россия, Севастополь и Крым – тоже, а как с Уральском быть? Или ты скажешь, что Василий Иванович Чапаев в Казахстане тонул и жизнь свою за будущее Казахстана отдал, а с обрыва в него басмачи из пулемета поливали, а?

— Сдаюсь, сдаюсь, ты прав, как всегда. Только не злись.

— Не крои ты карту Мира и без тебя портные найдутся.

— Хорошо, хорошо, не буду. Пусть это будет Виноградная республика или Помидорная. Ты удовлетворен?

— А по мне Мандариновая вкуснее и экзотичнее все-таки, – пробормотал я, чтобы поставить точку в поднадоевшем мне совершенно бессмысленном споре двух ненормальных.

Я совершенно не понимал, зачем Ян полез в этот демагогический спор, когда мы с ним уезжаем и просто не сможем принять предложение Тамерлана, хотя оно было очень заманчивым. Но я решительно настроился на Бельгию, ведь только в Европе я буду иметь шанс попасть в обойму художников-профессионалов, работающих в театрах и на киностудиях, творящих в своих мастерских большие полотна, дышащих красками и творчеством. А у нас?.. А у нас на все это дыхание нужно иметь диплом. Ни полотна, ни хотя бы картины и наброски, а обыкновенный диплом об окончании Художественной Академии. А для академий я уже староват, время ушло…

— А что, Байбеков, запускай свое кино. Я согласен. Сыграем Хосе Аркадио в стиле «а la rus». Ты как, Сашек, подписываешься на роль Аурелиано? И заметь, Сань, без проб, сразу главная роль. Чего ты уставился на меня? Одурел от счастья чё ли?

Это был Пик Предательства. Я глядел на него и не понимал, о чем он говорит. На меня смотрели синие, честные и что самое страшное, абсолютно трезвые глаза. И я вдруг всей кожей ощутил, как меня взяли, окунули в прорубь Северного Ледовитого океана, и ушли, оставив одного в этой проруби на Северном полюсе Земли.

 

Глава двенадцатая. 
«Валтасар! Ты взвешен на весах и найден очень легким».

 

Утром Нужный путаясь, рассказал все Тоше: и про Бельгию, и про внучку губернатора, и про «птицу». Поведал он и о том, как Сашка, услышав согласие Яна на съемку, бесцеремонно выставил их из квартиры, крикнув вдогонку, что не желает знать их обоих и что если кто-то вдруг появится на его пороге, он его просто придушит.

— Это он сгоряча, – по-старушечьи вздохнув, сказала Тоша, хотя где-то глубоко в сердце и по всему телу пробегала у нее приятная и теплая мысль, что Ян никуда не поедет и останется с ней.

— Не думаю. Я таким его никогда не видел: белый, как мел, весь задергался, я даже испугался, подумал, что у него нервный тик или черная немочь началась.

— Что такое «черная немочь»?

— А-а! Эпилепсия…

— Его можно понять. Он на Бельгию уже настроился, видимо, а тут кино…

…Зазвонил телефон. Ян попросил Тошу снять трубку, а сам погрузился в свои невеселые мысли. Конечно, невооруженным глазом было видно, что Ян виноват перед Дашковым. И от этой очевидности он сам себе казался омерзительным и каким-то плоским, словно камбала, лежащая на дне моря и высматривающая кого бы ей еще сожрать.

Подошла Тоша. Сказав, что звонит его новый босс-режиссер, протянула Яну трубку. Ян долго и внимательно слушал информацию, выдаваемую телефоном, вяло, поддакивая аппарату, что, мол, конечно, конечно надо обязательно встретиться, что, мол, Санька не совсем прав и что все можно решить миром. Слушая эти бормотания, Тоша подошла к окну, откуда шел запах уходящего уже лета. На какой-то миг вместо зеленых еще крон берез, тополей и кленов она вдруг явственно увидела незащищенные голые ветви деревьев, согнувшиеся почти до самой земли от натиска северного ветра, сугробы, покрытые ледяной коростой, немногочисленных одиноких прохожих, сложившихся и обледеневших, как эти деревья и сугробы и ей, почему-то, стало зябко и очень одиноко. Вспомнился Есенин.… Нет, не вспомнился.… Это не она, а Есенин стоял сейчас у больничного окна «палаты № 6» яростно чертя огрызком карандаша на белом подоконнике: «Клен ты мой опавший, клен обледенелый…» А рядом, на диване, вальяжно расположился, будто подоконник у окна, врач-убийца, колющий денно и нощно величайшего поэта России, аминазином; говорящего сейчас невидимому собеседнику спокойно, уверенно и цинично: «Все можно решить миром». Тоша схватилась за голову: «Господи! Боже! Что это было сейчас? Реальность, сон или предчувствие неотвратимой беды? Молю, не оставь меня, Господи! Отведи от нас беды и искушения!..»

— Тошенька! Что с тобой? Какие беды? Какие искушения? – Ян подошел к ней и обнял, – да что с тобой, тебя всю колотит?! Ты трясешься, бредишь о непонятных бедах, взываешь к Богу…. Мне кажется, ты или переволновалась, или переутомилась, или … немножко забеременела. В любом случае витамины «группы: В» тебе поколоть не помешает.

— Хватит! Хватит! Прекрати сейчас же! Я умоляю тебя! не ходи мириться к Дашкову! Хочешь, я на колени встану, – и Тоша начала сползать на пол.

— Тошенька, родная, любимая моя, не надо, поднимайся, пожалуйста.

Нужный поднял невесту на руки, отнес на диван и заглянул в ее мокрые от слез глаза:

— А с чего ты взяла, что я пойду мириться? А? Правда, Тамерлан предлагает мне тоже самое…

— Не ходи, прошу! Пусть он один идет, а ты побудь со мной! Мне плохо, не уходи, – и она опять забилась в истерике.

—Успокойся, – Ян уже начал нервничать. – Может Тамерлан и чуть больше виноват, чем я, в этой ссоре, но, согласись, он не знал о Бельгии. Так что его вина заключается лишь в том, что он сделал нам довольно-таки заманчивое предложение и не более того, а я, гаденыш, на это предложение польстился. Так что спасибо ему за это прикрытие.

— Тогда мы пойдем вместе, – и, видя, что Ян готов возразить Тоша быстро добавила, – мне так спокойней будет, прошу.

Предварительно договорившись с Байбековым, что встретятся у Сашкиного подъезда, Ян и Тоша выпив кофе, пошли к Саньке. Ян был сосредоточен и всю дорогу шел молча, а Тоша молчала, потому что ее продолжало трясти. У подъезда их уже ждал Тамерлан.

— Давно стоишь? – Ян был внешне спокоен.

— Не очень. А ты с нами решила?

— Вот что, ребята, первой пойду я, – Тоша жестом остановила всякие попытки оспорить ее решение и продолжила в более мягких тонах, – во-первых, разведаю обстановку, стоит ли вам туда идти; во-вторых, не будет ведь он душить женщину, которая не сделала ему ровным счетом ничего; в-третьих, подготовлю вашего друга к вашему приходу.

Наташа решительно подошла к ступенькам крыльца и вдруг, смотря куда-то в небо тихо, не пропела, а скорее жалобно проскулила: «Ангел мой, идем со мной! Ты впереди, я за тобой!» Затем, обернувшись к двум мужикам, окаменевшими от услышанного и увиденного, она подмигнула им, сказала: «С Богом!» и испарилась в дверном проеме.

Они сели на скамейку около подъезда, вокруг которой были разбросаны окурки, стаканчики и бутылки разного достоинства. Было видно невооруженным глазом, что это излюбленное место алкашей и молодежи, живущей поблизости. Народ, изредка проходивший мимо, подозрительно косился на двух уставившихся в землю не пьющих и не курящих, прилично одетых мужчин, при этом, даже бабульки, ускоряли свой шаг. Мысли в голову Яна полезли разные: веселые, не очень веселые и даже какая-то чернуха в мозги потекла. Ян уже приготовился сортировать этот сумбур, когда зазвонил его мобильник и голос в трубе торжественно произнес: «Поднимайтесь! Саша, Света и Наташа только вас и ждут!»

— Вперед, – скомандовал Ян и зло поднялся со скамьи. Его примеру последовал и Байбеков. «Так ты, значится, Сашёк, всю ночь в сексе кувыркался, – пронеслось в голове у Яна, – хотя чего это на меня накатило, я ведь тоже с Наташкой не семечки грыз». Когда же они подошли к крыльцу, Нужный неожиданно для самого себя, и уж тем более для Тамерлана, резко остановился, затем, несколько воровато посмотрев по сторонам, перекрестился и проскулил ту самую молитву-попевку на том самом месте, где все тоже делала его Наталья.

— Ну, вы даете, ребята, – хмыкнул, не удержавшись, Тамерлан.

— Сам не знаю, чего на меня нашло, – смутился Нужный, – как-будто Тоша меня попросила или еще кто и обязательно с крестным знамением. Может, и ты перекрестишься?

— Да ладно, не бери в голову. Меня об этом никто не просил – некому.

Они поднялись в квартиру к Дашкову. Светлана с Натальей о чем-то перешептывались и хихикали, Дашков поднялся на встречу:

— Привет гэкачепистам, анархистам и прочая, прочая, прочая. Продолжать не буду, а то дрянь рифмованная все в башку лезет. – Голос у Дашкова был хитрый и озорной.

— Не продолжай, Санёк, ни к чему, – Ян попытался скорчить на лице доброжелательность и, судя по глазам всех присутствующих, у него это получилось неплохо. – Давайте сядем и все по-трезвому обсудим.

— Зачем же по-трезвому, можно и пригубить по маленькой, – Саша потер руки и пригласил всех к столу. – Я знал, что ты придешь, – Дашков, зыркнув на Яна, стал разливать коньяк, как выяснилось принесенный Светой. – Правда, думал, один завалишься, а ты вон с какой гоп-компанией.

— Стой, подожди, мне не лей, ты ж знаешь, я не пью…, – Байбеков попытался остановить Дашкова.

— А-а-а! Змей-искуситель…, – Дашков опрокинул в рот содержимое рюмки, закинул туда же дольку лимона и, довольно агрессивно продолжил, – наш пострел везде поспел…

— Не злись, Сань, дворянину это не к лицу, – вставил Нужный, дабы несколько успокоить друга.

Только сейчас Ян понял, что это далеко не первая рюмка, выпитая сегодня Дашковым. В голове пронеслась цитата: «Видя Мишкину тоску, а он в тоске опасный, я еще хлебнул кваску и сказал: «Согласный»», и Нужный всем своим нутром ощутил, что надо начинать серьезный разговор. И начинать его необходимо сейчас:

— Сань, не злись ты на Тамерлана. Он здесь не причем.

— А кто причем? Приехал! Гений! Воду намутил! Все карты смешал и «не причем»?

— Сань! Да подожди ты! Давай без суеты, как говорят англичане: «Step by step!»

— Как это, переведи? – Дашков поостыл.

— Ну, шаг за шагом, пошагово что ли, постепенно. С чувством, с толком, с расстановкой.

— Давай.

— Скажи, только подумай сначала, зачем я тебе в Бельгии нужен?

— То есть как зачем?

— Я же просил: «Подумай?»

— Ну, ты мне друг, вдвоем веселее как-то…

— Вот видишь? Совсем я тебе там не нужен, разве что для веселья твоего, Ваше благородие…

— Э, э, э…

— Давай без словесного поноса! Даже если предположить, что ты Дон Кихот и едешь драться с мельницами за общечеловеческие ценности или просто по собственной дури, от нечего делать, то я не гожусь на роль Санчо. Тебе практичнее поехать с дамой сердца, например с Дульсенеей-Светкой, и то веселее будет.

— Ага! В Тулу со своим самоваром, – фыркнула Света.

— Светик, джигиты разговаривают – женщины молчат, хотя сказано пророчески.

— Ой, ой, ой, посмотрите на нас, какие мы джигиты все из себя, – продолжала Дульсенея.

— Всё! Цыц! Пей коньяк и не парься, – как можно миролюбивее сказал Ян.

— Это мой коньяк, хочу – пью, хочу – лью…

— Светик, охолонь, дай Нужному закончить.

— Так вот..., на чем я остановился-то.… А! Знаешь, Санёк, был такой царь Вавилонский – Навуходоносор…

— Слышал. Его еще Бог наказал, заставив жрать, спать и жить со зверями и ползать на четвереньках…

— Во-во, знаешь. Так вот, царь этот много хорошего сделал для Вавилона, но потом, возгордившись, забыл Бога, и был отправлен им в стойло к ослам. Правда, проползав там семь лет и осознав, что он червь неблагодарный царь был прощен Господом и сделал еще очень много полезного. А у этого Навуходоносора был сынок – Валтасар, ничего не сделавший ни для Бога, ни для царства своего, мало того, наследство папашино он стал пропивать, прожирать и разбазаривать направо и налево. И это бы сошло ему с рук, но ведь он, обнаглев, вошел в Алтарь и вынес «сосуды Дома Его», приказал всем: рабам, женам, наложницам пить из них вино и славить всевозможных истуканов.

— Господи! Ужас-то, какой! – Тошу опять начало трясти, и всем как-то стало неуютно.

— А дальше? – все взоры устремились на Нужного.

— Дальше? – Ян крякнул от удовольствия, произведенным эффектом. – Дальше была ему послана Богом кисть руки с посланием, на котором было начертано, я не помню дословно, но смысл был такой: «ты взвешен на весах и найден очень легким». «В ту же самую ночь, царь Халдейский, был убит», – так гласит Библия. Вот, собственно, и все.

— Я не понял, на каких весах? Что значит «легким», ангелом он стал что ли? – Дашков начал моргать.

— На весах Бога, – Тоша, посмотрев на Дашкова и, переведя взгляд на Нужного, также заморгала.

— Прекратите моргать, это заразно! – испугался Ян. Моргать перестали. – Правильно, Тоша, на весах Бога был взвешен сынок Навуходоносора, что касается легкости, то она будто пыль на сельской дороге: проехал грузовичок, поднял ее в воздух, а через две секунды вновь чистое небо.

— Но ведь пыль оседает и ее становится больше и больше?

— Становится. Но она прибивается дождями к земле, и ее нет. Стой под дождём, и ты очистишься от пыли – она помеха только временная, в зной, когда ничто не мешает ей быть легкой и невесомой, а малое дуновение ветерка или велосипедное колесо только помогут ей стать значимой: кто-то чихнет, кто-то потрет глаза. Но стоит пройти маленькому дождичку, и ты уже не вспомнишь об ее существование. Опять всплывут старые проблемы, опять ты зашагаешь к намеченной цели, а пыль, так – мираж, «вот она была, и нету», снежинка. Кстати, тоже мираж. А я, Санек, не хочу быть этим миражом, я не хочу быть мыльным пузырем, который радует всех присутствующих своими переливами, но стоит ему коснуться чьего-либо кончика носа или ногтя на мизинце одного из любующихся, или опуститься на те самые весы, как от него даже мокрого места не останется, а весы эти даже не шелохнутся. Я хочу чего-то добиться в жизни, хочу быть цельным, как ты: захотел стать художником – стал, захотел поехать в Бельгию – поедешь, захочешь быть великим – будешь. А я просто желаю быть необходимым, полезным людям, я мечтаю иметь детей от единственной любимой мною женщины (Наташа опустила голову и залилась румянцем), построить дом, посадить дерево, короче, след после себя оставить. Я помог тебе с визой, теперь хочу помочь Байбекову снять его кино, может, совет, какой дам и буду рад, если совет этот пригодится, и ты, Сашка, не мешай мне, езжай один или вдвоем со Светланой, она будет счастлива, чачё, ромалэ?

— Чаво чачё? – Дашков начал приподниматься, опираясь кулаками в стол.

И здесь, совершенно не к месту, прорезался голос Тамерлана:

— Я знаю, это по-цыгански: «правда, мужики», – Тамерлан улыбнулся своей беззащитной и по-детски наивной улыбкой, – вживайся в роль, тебе ведь скоро предстоит в моем кино общаться с Мелькиадесом, так что знать цыганские слова ты обязан…

— Ах, ты, бисово отродье, – Дашков лихорадочно зашарил по столу в поисках какого-либо тяжелого предмета. – Ах, ты, Чингисхановская порода, прыщ ты недоделанный. – И в это время под руку ему попался ножик, которым он резал лимон. – Ах ты, Валтасар хренов, получай кисть мою и послание мое, я взвесил тебя, Люцифер!

Все произошло в одну секунду. Светкин вопль: «Саня, остановись!» – только ускорил процесс. Нож полетел через весь стол по направлению к режиссеру. Байбеков вскочил, повернулся зачем-то боком, затем охнул, схватившись за этот выпяченный к ножу бок, и стал оседать.

Повисла тишина.

— «Скорую», – прошептала Тоша.

— Может ты и прав, может быть я и легок, – еле шевелил губами Тамерлан, – но и ты, Александр, не Господь Бог.

После этих слов, Тамерлан Байбеков закрыл глаза и потерял сознание.

«Скорая» приехала быстро.

— Господи, что же теперь будет, – простонала Света, и из горлышка хлебнув коньяку, в изнеможение осела на диван.

— Все. Больше ничего не будет, – устало произнес Сашка и налил коньяк в рюмку.

 

Глава тринадцатая.
«Sol iucet omnibus».

(Солнце светит для всех – лат.)

 

— Жить будет, – глядя на потерянного и бледного Дашкова, произнес Лев Борисович Зоншайн, известный в городе хирург. Он спустился в приемный покой приблизительно через час после того, как Нужный и Дашков, на «Скорой», привезли Тамерлана в больницу. – Жизненно важные органы не задеты, повезло парню. Через две недели будет сто метровку бежать. Мог бы и раньше, но крови много потерял…. Только вот что, Санечка, я обязан сообщать в милицию или, как теперь, в полицию о подобных случаях, да и «Скорая», видимо, уже оповестила…

— Я все понял...

— Ничего ты не понял. У тебя есть люфт. Небольшой, но есть. Телефон Терехова есть? – Дашков кивнул. – Звони ему. На работу ли, домой ли, все равно, но достань его хоть из-под земли. Расскажи, что произошло. Пусть он даст команду сыскарям, чтобы они тебя не очень «трясли», а далее иди в отдел с повинной.

— Господи, кто бы мог подумать, что все вот так… подождите, Лев Борисович, а как вы догадались, что это я… ну, что… вообщем...

— А чего гадать, когда у тебя все на лице написано, пьянь! Иди и друга не забудь захватить, времени у тебя ноль целых, ноль десятых.

Терехов Алексей Николаевич – начальник городского ОВД, полковник, был на работе. Нужный так близко увидел его впервые, а Дашков был с ним знаком еще, когда будучи майором, Терехов приехал в город из Нижнего Новгорода и возглавил УгРо, приобретя сразу прозвище «Жеглов».

— Хорошо, что сами пожаловали, – он улыбнулся довольно грустной улыбкой, – а то я уже хотел в розыск вас давать. Дамы ваши пока нас вызвали, пока рассказали, мои пока добрались до больницы вас уже, и след простыл, а Зоншайн, как партизан: «Он сам придет, он сам придет», – талдычит одно и то же.

Терехов говорил «окая» и эта волжская «о», и седые его волосы, и прозрачные серые глаза внушили Яну чувство успокоенности. «И совсем он не похож на Жеглова, скорее уж на Шарапова», – подумалось Нужному, и он стал погружаться в дрему, слушая монотонный рассказ Дашкова. … И сошёл Свет, и стало тепло и воздушно, и в руках своих держал Ян что-то мягкое и невесомое. «Господи! Да ведь это рука!? Но чья это рука!? Что это – длань!? А почему же она тогда такая легкая!? Неужели Господь такой же легкий, как и длань его!? Неужели же Он ничего не делает для детей своих!?

Или мне послана эта длань, и скоро предстану я пред лицом Отца своего!? Но я еще ничего не успел сделать в этой жизни, и я признаю это, и я принимаю упрек сей. Господи, и буду стараться с радостью и вдохновением, посланным мне Тобою, искупить грех сей. Я уже на пути к исправлению, Господи. Если же Ты считаешь, что путь, выбранный мною неверен, укажи свой, и я подчинюсь воли Твоей!..»

— Не спать!

Ян открыл глаза, понял, что заснул, но понял и то, что – это видение, а было это именно видение, не сон, что оно было явлено ему не просто так, что он, Ян, обязан быть к чему-то готов и к чему-то хорошему: воздушному и теплому. Ян поднял голову и, увидев, склонившихся над ним Терехова и Сашку, понял, по неизвестно откуда взявшейся радости, нахлынувшей на него, и огромного счастья, что всё будет хорошо.

— Не спать, говорю же! – Терехов и Дашков улыбались, всеми тридцатью двумя зубами на двоих.

— Я знаю, – вскочив, заорал Ян, растолкав локтями полковника и друга, – я понял! Надо идти к Байбекову, каяться и снимать кино, рожать детей, бросать пить.… Бросить всё и рожать детей, и снимать кино. Снимать кино и рожать детей!

Терехов и Дашков подчинились решительности и напору Яна. Проходя мимо дежурного, Терехов дал команду прекратить розыск подозреваемых по «делу Чингисхана», так в отделе уже «окрестили» дело о нападении на гражданина Казахстана Тамерлана Байбекова:

— Да, и пусть не суются с расспросами к этому Чингисхану и не требуют писать заявление. Я сам буду в больнице через десять минут.

— Слушаюсь, товарищ полковник, – в спину уходящему начальству, отчеканил дежурный по городу майор Круглов.

Троица на «Волге» подкатила к больнице. Терехов сам любил водить служебную машину и не имел личного шофёра, за что к нему с недоверием относилось московское начальство: чего это он сам баранку крутит, что комбинирует, о чем думает? Никому ничего неизвестно, а значит, очень подозрительно.

Тамерлан, хотя и был ещё слаб, слегка приподнялся, увидев входившего к нему полковника.

— Да лежите вы, – поморщился Терехов. Он не любил излишних проявлений уважения персонально к себе. – Как самочувствие и бодрость духа? Заявление будем писать на хулиганов?

Байбеков разочарованно повернулся к стене и Алексей Николаевич уловил это движение.

— Не волнуйтесь, товарищ полковник, я не буду портить вам статистику правонарушений…

— Э-э-э, брат, зря ты так…

— Тем более, что он не хулиган, а псих ненормальный…

— А что, бывают психи нормальные? Что-то не доводилось мне, в моей практике, с такими сталкиваться. Вот и сейчас – облом: опять псих и опять ненормальный.

Тамерлан повернулся. По интонации и говорку сидевшего, Тамерлан осознал, что с ним беседуют, а не снимают показания, и что человек, находящийся сейчас рядом с ним, не излучает враждебности и агрессии.

— Ты вот что, парень. Зови меня просто Алексей Николаевич. Какой я тебе полковник, когда ты сугубо штатская личность.

— Хорошо, Алексей Николаевич, – Тамерлан, вновь медленно развернувшись, смотрел на Терехова совершенно по-другому, – я вот как думаю. Если этому Сашке так важна Бельгия, может быть, очень она ему важна, так пусть он едет! Кто его здесь держит? Но он же не хочет один туда отправляться или страшно ему одному отправляться, и он тянет за собой других, невзирая на их нежелание, разрушает их собственные мечты, чаянья и надежды. Он походит на Гитлера, травящего Еву Браун…

— Ека, тебя куда занесло…

— Я так думаю. Солнце согревает каждого, а костер, только тех, кто находится рядом. И если твой костер кому-то не нужен, тогда зачем разбрасывать горящие головешки, ведь так можно и пожар устроить?

— Что, собственно и произошло…

— И если мой костер тебя не согревает – отойди, но не оттаскивай других, кому он в радость.

— Ну, ты прям философ, Чингисхан…

— Я не Чингисхан. Тамерланом меня зовут.

— Извини, оговорился. Мои ребята в отделе… а, впрочем, так… ерунда…. Здесь Дашков с другом за дверью стоят. Позвать их?

— Да, да, конечно позовите, Алексей Николаевич.

Терехов тяжело поднялся, тяжело вздохнув, и вышел из палаты, а в дверь просунулась голова Яна:

— Привет! Разрешаешь?

— Валяй. И этого метателя зови, а то будет там ноги тереть.

Дашков протиснулся в проем и встал у двери, упершись взглядом в пол:

— Ты прости меня, а? Тамерланчик, прости ты меня Бога ради! Нашло чего-то, рассудок помутнел, не понимаю я, как всё это…

— Хорош сопли жевать, «учись вырабатывать четкий командный голос».

 

 

Глава четырнадцатая. 
Пять голосов вопиющих в пустыне.

 

Прошло две недели после выписки Байбекова из больницы, но ни Дашков, ни Нужный не стремились сесть за общий распивочно-закусочный стол. Что-то остыло в их влечении друг к другу, что-то сломалось. И не понимали они, что личные интересы одного не обязательно должны совпадать с интересами общей дружбы. Каждый из них, обвиняя другого в предательстве общих интересов, общими считал именно свои, личные интересы более значимыми и необходимыми. Так и сидели они со своими женщинами по своим жилищам, даже не помышляя о встрече и выяснении отношений.

Из клиники Тамерлана встречал один Ян и долго упрашивал его, виня в этой драме только себя, поселиться на день-два в своей квартире, но Байбеков категорически отказался, мотивируя отказ и так большим количеством, бездарно растраченным временем. Он укатил в Москву разыскивать и уговаривать Безрукова сыграть роль цыгана Мелькиадеса, которая, по мнению режиссёра, в отличие от мнений Маркеса и Бахнова, проходила насквозь через всю картину. Мелькиадес был бы неким «сталкером», ведущим героев с момента прибытия их на земли будущего города и до последнего вздоха, последнего из рода Буэндиа. Это должна была бы быть заглавная роль в фильме и, кроме того, получалось бы, что вековое одиночество – это именно одиночество одного человека: цыгана, а не целого огромного рода. Роль представлялась Байбекову очень выпуклой, постоянно изменяющейся психологически и внешне, а, следовательно, динамичной и привлекательной для актёра такого таланта, как Сергей Безруков.

В один из таких одиноких семейных вечеров, когда на душе тоска и ничто не в радость, у Яна зазвонил телефон. Звонок этот, сам по себе, Нужному показался таким же тоскливым и одиноким, а главное, ненужным и бестолковым. Ян, предчувствуя недоброе, заковылял в коридор:

— Я – н-нужный, – по привычке сказал он в трубку и замер…

Минуты через три Ян входил в комнату, бледный и потерянный.

— Нужничёк, что-то случилось? – Тоша с волнением перевела взгляд с книги на любимого.

— Ты ко мне обратилась или к унитазу? – вяло посмотрев на Тошу, изрёк Ян и, не дожидаясь ответа, продолжил – Савва умер, сегодня хоронили, так что, можешь Маркеса отложить в сторонку и надолго…

— Подожди, подожди, какой Савва и, причём здесь Маркес?

— Савва – это который Васильевич, это который Ямщиков, это который консультант у Байбекова.… И, знаешь, кто мне это сейчас сообщил? Даже не пытайся угадать…. Дашков!!! И не понял я: то ли он радуется, то ли… а-а-а… Дашков, Дашков… Две недели молчал и вот, нате вам, нарисовался…

Нужный нервно заходил по комнате, настолько нервно, что со своей неважной координацией чуть не упал и не разбил себе лоб.

— Ну, хорошо, Савва умер,… то есть, конечно, ничего хорошего нет, когда человек умирает… ну, хорошо…

— Всё совсем нехорошо, очень даже нехорошо, всё просто омерзительно гнусно! И Дашков ещё тут! Почему он, а не Байбеков говорит мне об этом? Я же теперь принципиально не поеду с ним ни в какую Бельгию! И он об этом знает! Знает и звонит!

— А почему бы тебе, вместо того, чтобы вот так ковылять по комнате, не позвонить Тимуру самому и не узнать у него, что теперь будет с его проектом.

— Я думаю, ему сейчас не до проектов…

— А ты не думай, а позвони. И если ему «не до», то ты это сразу почувствуешь, а если «до» – он сам тебе и расскажет. Гений у тебя жена?

— Жена у меня – циник, но и они, иногда, говорят правильные вещи.

Нужный взял трубу и набрал номер. А далее, после сказанного: «Привет, Тамерлан. Как ты там?» – замолчал надолго и только поддакивал трубе. Наташа начала уже волноваться от монотонного «да», «ага» и «ну-ну» произносимые Яном: то ли полная безнадежность, то ли полнейшее сумасшествие. Но кого из них? Нужного таким спокойным, говорящего по телефону, Наташа видела впервые. Байбекова она видеть не могла, но видя хладнокровие возлюбленного, чувствовала, что Тамерлан также чересчур спокоен.

Около получаса продолжалось это раздражающее ожидание. Но, вот, Нужный медленно и деловито положил трубу, с достоинством сел на диван и пристально уставился на Наташу.

— Ну? – Она не выдержала первая. – Что там?

— Жаль Савву, ушёл рано, молодой совсем…

— Да, Бог с ним, с Саввой…

— Э-э-э, да ты, действительно, циник. Человек умер, все в трауре, а ты отмахиваешься!?

— Ладно, не хочешь говорить, не надо.

— Байбеков был на похоронах, – словно неслыша Наташиной реплики, продолжал, будто сам с собою, рассуждать Нужный, – и ты знаешь, кого он там увидел?

— ???

— Безрукова…

— И далее?..

— Далее, Байбеков подошёл к нему, извинился за то, что не ко времени подошёл, рассказал, кто для него был Ямщиков и предложил встретиться.

— И что Безруков?

— Да ничего. Сказал, что совершенно нет времени.

— Но он понял, для чего его просят о встрече?

— Да. Байбеков ему рассказал и про сценарий, и про заглавную роль, которая красной нитью через весь фильм проходит…

— И он отказался?

— Нет, он не отказался, он сказал, что сейчас очень занят, что много работы на сейчас, что можно встретиться, но позже…

— И что Байбеков?

— А что Байбеков? Ещё раз извинился и отошёл, как Савва.

— В смысле? В обморок, что ли грохнулся?

— Нет. Пьяный он. Дома сидит, водку пьёт и ругается матом, впрочем, как и Дашков со Светкой.

— Так ведь Тамерлан не пьёт?!

— Запьёшь тут. Рухнуло у него всё. Он ведь никого, кроме Безрукова и не видел. А теперь что? Он слова мне вставить не дал. Воет, как волк на Луну: «Пропало всё, утерян смысл жизни…» – прямо, как Дашков тогда за столом: «Все предатели…» – ужас какой-то. Слушай, Тошик, давай, и мы напьёмся с горя?

— А у тебя-то, что за горе, Господи?

— Ну, как: в Бельгию не еду: с Дашковым разосрался, в кино не снимаюсь: у Орды очередное фиаско, тебе не нужен: замуж не зовёшь…

— Ах, ты, вонючка! – И Тоша с кулаками набросилась на Нужного.

— Ага, значит, всё-таки – унитаз, а не любимый, – Ян обнял Тошу и ловко опрокинул её на диван…

… Через час, Ян пошёл на кухню и принёс запотевшую бутылку. Они, молча, выпили за Савву, затем, также молча, за рухнувшие планы и, уже чуть захмелев, чокнулись за своё счастье.

— Господи, что же теперь с нами со всеми будет, – всё-таки напоследок пропищала Тоша и уснула на коленях Яна.

 

Глава пятнадцатая. Диалоги. 
Телефон – 1.

 

— Привет, Нужный!!!

— Привет, Санёк, пропащий бельгийский кореш!

— Почему пропащий, я вполне лояльный брюссельский, а если точнее, теперь антверпеновский бомж. Всё! Виза кончилась, твой Боков сделал их нам всего на месяц, гадёныш, дай Бог ему здоровья. Так что, если даже и захочешь приехать, то не сможешь!

— Я в курсе, я ему звонил после твоего отъезда. Он сказал, что на более длительные визы нужны были ещё какие-то бумаги, а так – без проблем. Как ты?

— Я более-менее, уже два дня в Антвенпере. Здесь лучше, чем в Брюсселе: полно наших и ваших, короче, русских полно и все с тугими портмоне – ювелиры, бандиты и такие, как я – бомжи. Я же по-французски, сам знаешь, а здесь фламандский и русский. Местные к русскому более радушно относятся, чем к французскому или боятся.… Как там Светка, замуж не вышла? Если не вышла, то я соскучился, а если хахаль есть, то всё равно скучаю. Ты ей передай.

— Сам передавай, она у нас прописалась, не даёт нам Илью сделать, в полночь уходит, а в восемь утра приходит, как на работу, без выходных. Она и сейчас у нас, с Наташкой в кухне. Позвать?

— Не, как-нибудь, телефон не мой, дали. Ты узнай у неё, готова ли она приехать, если «да», помоги ей с визой. Как вы-то?

— Мы расписались. Светка и Байбеков в свидетелях побывали. Он всё воюет. Съездил на неделю к себе в Алма-Ату…

— Алма-Аты, не будь шовинистом…

— Иди в жопу, родной язык коверкать не дам…

— Родной?..

— Иди в жопу, антисемит хренов. Да! Родной! Мы же не говорим: «Чина» или ещё как-нибудь, а говорим: «Китай». Как там это в Китае звучит, нам до лампочки, и китайцы нас в шовинизме не обвиняют, парижане, кстати, тоже, а чем казахи лучше их, а?!

— Ладно-ладно, согласен, телефон чужой, давай коротенько…
— А я всё сказал. Съездил в Алма-Ату, ему там не понравилось, и он, со словами: «чуду-юду я и так победю!», ринулся в атаку на «Мосфильм».

— И как успехи?
— Не знаю, молчит пока…

— Ладно, Давай, дружище, как-нибудь я ещё позвоню. Пока!

— Пока-пока, со Светкой поговорю, ни пуха тебе и удачи!

 

 

Skype – 1.

 

— Здорово, братан! Молодец, что гляделку поставил сразу.
— Привет, Саня! Как это ты быстро компьютером обзавёлся или опять чужой, как телефон две недели назад?

— Не, моё. И живу я теперь в своём доме, снимаю квартирку недалеко от центра, рядом с тоннелем Святой Анны через Шельду…

— Слушай, кончай материться, мне твои словеса поганые ни о чём не говорят…

— Квартирка неплохая, даже отличная, смотри!

— Ты сейчас компьютер сломаешь. Заканчивай, Сашка… Завидно!

— А чего завидовать-то, приезжай и все дела, билет оплачу…

— Ты на какие шиши там шикуешь?

— Да всё просто. Видишь ли, здесь полно людей, скажем так, которые о-о-очень уважают людей, воевавших в Чечне. Может, они их бояться, а может, действительно уважают… Эх, тебе бы сюда… Ты бы слюной изошёл… Здесь брюлики прямо на вокзале продают, как у нас сувениры на Арбате…

— Ладно, и что с чеченцами?..

— Э-э-э, здесь таких нет. Здесь только беженцы из России…

— Да ладно, Бог им в помощь, ты-то каким боком к ним примазался?

— Так меня с одним таким беженцем познакомили, и он попросил меня чего-нибудь по этой теме нарисовать…

— По теме бегства из России?..

— Да нет! Как они воевали, геройски… Я написал полотно, он денег дал и на краски, и на холст, и на мольберт, в общем, полностью меня обеспечил всем необходимым, даже кормил.… А когда картину увидел, зарыдал даже, представляешь?

— Да, уж, представляю, что ты там изобразил. Это ты могёшь…

— Не могёшь, а могешь… Ладно с цитатами после разберёмся. Так вот! Он мне и говорит: «За всё, что я тебе купил и за то, что я тебя кормил, я с тебя вычту», – ну, думаю, приплыли, он ведь тысяч десять, если не больше, на меня ухнул. Думаю, сколько он скажет, я ему ещё должен. А он достаёт из кармана конверт, протягивает его мне и говорит: «Здесь – немножечко. Сходишь в Банк…», – я спрашиваю: «В какой?», – а он хмыкнул, так, что холодок по спине пробежал: « В ближайший, – говорит, – откроешь счёт, возьмёшь реквизиты и мне принесёшь, тогда ещё немножко получишь». Думаю, всё, кирдык, влип по самые… Левые счета.… Но делать нечего – пошёл, открыл. Реквизиты мне написали: и на французском, и на фламандском, и даже, на русском, представляешь? Дали карточку пластиковую, вернее продали…

— А в Банке-то ты, на каком языке объяснялся, я что-то не понял?

— На русском, Яня-Беня, мать твою, на русском, милок! Уразумел?! Но страшно, а что делать? Пошёл к нему…

— А ты-то где жил две недели назад?

— Так, я же говорю, и краски и мастерскую, всё он сделал. Только это я так своё жильё называю, а в принципе – это обычная квартира, в обычном доме, с мебелью, холодильником, посудой всякой и интернетом. За всё это – восемьсот евро в месяц… Так вот, прихожу. Он переписывает у меня реквизиты и знакомит со своим другом. Они здесь все Сержи, Мишели, Аланы и Жаны… Смешно.… Уж, лучше бы под итальянцев косили… Его друг, Мишель, делает мне заказ на картинку о своём героизме в Грозном, переписывает тоже мои реквизиты, даёт номер своего телефона, фотографию, где он в камуфляже и говорит, что, мол, будет готово, позвони, Алекс. Алекс – это я, значит. А первый мой, Жан, мне говорит на прощанье, как приказывает, чтобы завтра я зашёл в Банк, договорился с ними об оплате всех своих счетов: мастерской, телефона, «нета», как наше ЖКХ, налоги там ещё какие-то…

— Ну, и…

— Что, ну, и? Я сходил и обалдел, у меня, аж, восемнадцать тысяч на счету! Чуешь?!

— Чую-чую! Продался…

— Это – философское что-то очень. Можно подумать, Байбеков со своим фильмом не хочет, чтобы его у него кто-то купил?
— Ладно, не канючь. Дальше-то что?

— Да ничего плохого. Я пошёл в магазин, здесь всё по карточке, даже туалетная бумага, на «налик» смотрят уважительно, но с подозрением, накупил еды, вина, «ноут» прихватил, и побежал рисовать Мишеля с «калашом», бегущим по «зелёнке»…

— И орущим…

— Не-не! Я и наших-то не рисовал… Просто те бегут на заре.… А куда или от кого – неведомо.… На следующий день пошёл к Мишелю, реакция, почти, такая же, только без рыданий. Спросил у меня, может ли он дать мой телефон своим друзьям, взял полотно, поцокал ещё раз языком…

— А ты?

— А я пошёл домой. Не успел войти, как телефон звонит. Просят мою почту. Я говорю, чтобы перезвонили через час, что почты у меня пока нет. Сначала хотел «gmail.com» сделать, здесь у всех такая, но вспомнил о тебе, о Светке.… О вас вспомнил, короче и поставил «mail.ru», ну и сразу с тобой задружился. Теперь, вот, «Skype»… А заказы так и посыпались. Я здесь, у наших – «русский Рубенс», сечёшь? Вчера Жан предложил выставку сделать прямо на Меир. Я подскочил даже…

— Что такое Меир?

— Центральная улица. Там есть несколько галерей…

— А почему ты подскочил, если ты – русский Рубенс? Это же должно быть, как в порядке вещей.… Подожди.… А что ты выставлять-то будешь, если все картины у тебя проданы?

— Балда ты, Ян! Они, все семеро, ну, те, кто купил полотна, выставят их, как уже купленные, а мне надо ещё нарисовать штук пятнадцать-двадцать по той же теме…

— С темой я понял, а как же аренда, то, сё… или опять твои новые друзья?

— Ни фига ты не понял. Во-первых, у меня счёт в Банке за эти семь полотен уже шестизначный, и не просто шестизначный, а очень даже шестизначный…

— Молодец!

— Не завидуй. Во-вторых: я сам обозвал свою выставку: «Иллюзия свободы». Сказал так, с потолка, что первым в голову пришло, а им понравилось. Они здесь очень лояльные и тихие, во всяком случае, внешне. И не дураки далеко, понимают, что личная свобода, как англичане говорят, кончается на носке собственной туфли. Так оно и есть. А по аренде совсем просто: есть у них один зал на примете, так там аренда – процент с продажи полотна. Так что, если ничего не купят, то и аренда – шиш. Как там Светка, собирается?
— А чего ты у меня спрашиваешь? Ты у неё и спрашивай. У тебя ведь есть её «Мой Мир», я видел, что вы «дружите» там… Я-то причём?

— Нужный! Не злись! Тебе это не идёт. Лучше скажи, когда приедешь? У Светки там проблемы с визой, ты ей помоги, ладно? Позвони ей.

— А чего я-то звонить буду? У неё проблемы, а я звони. Пусть сама меня и ловит…

— Нужный! Не злись! Она стесняется.

— Ага! Значит, пока ты молчал, она не стеснялась просиживать у нас сутками? А как ты объявился, так она сразу и застеснялась? И теперь тебя подстрекает, чтобы я суетился. Так, чё ли?

— Ну, ладно, будь снисходительней… Прошу…

— Ладно, будь! Не пропадай... Что-нибудь придумаем. Только если у неё денег нет, то у меня их нет тоже. Высылай ты.

— Да я высылал, а она их куда-то тратит.

— Мне вышли сотни три, думаю, хватит.

— Вот это, другое дело

— Ага!!! Вот в чём дело!!! Ты поэтому меня и просишь, что Светка все деньги твои ухает в бездну, так?

— Ага.

— Может она приезжать к тебе просто не хочет?

— Может. Поэтому тебя и прошу.

— Ладно, бывай. Не кисни. Всё узнаю и тебе расскажу. Всё! Пока! Будь здоров!

 

Телефон – 2.

 

— Светик, приветик. Нужный беспокоит.

— А, Ян, привет. Случилось что?
— Нет, всё в норме. Дашков звонил, сказал, что у тебя проблемы с визой.

— Не с визой, а с бабками…

— Так ты у него спроси. Если он хочет, чтобы ты приехала, пусть и оплачивает и визу, и проезд…

— И я того же мнения, а он в «ММ» пишет, что сейчас ему трудно, а я просить стесняюсь. Может, вы с Тошей поможете?

— Не, мы не поможем. Я же пуст, так что живём на Тошину зарплату. Но ему я напишу в «ММ», пристыжу…

— Ой, Янушка, не надо. Он может подумать, что я наябедничала…

— Ладно, уговорила…

— А Наташка на работе?

— Ну, где ей ещё быть…

— Я ей вечерком позвоню, часиков в десять, ладно?

— Да ты заходи, чего названивать, она в семь уже дома, поболтаем…

— Не, позвоню. Она, небось, уставшая приходит, а тут я…

— Стесняешься?

— Ага. Есть немного. Ладно, пока-пока…

 

Телефон – 3.

 

— Натусик, приветики – это Светусик. Как живёте-то?

— Очень смешно! Привет. Чего не заходишь? Нужный мне сказал, что ты звонила. Я уж хотела номер набирать, но ты опередила. Слушай, они там, с твоим, Сашком-горшком как-то общаются, я в этом не понимаю ничего, и Дашков говорит, что у тебя проблемы с визой…

— Да нет проблем… Ты своему только не говори… Я, просто, ехать не хочу – боюсь. Чего я там забыла-то? Он там при делах – творит, а я что, домохозяйкой у него буду?

— А здесь ты кто? Рабовладелица?
— В каком смысле?

— Ну, работодательница.

— Нет, конечно.

— Так в чём дело-то, чего ты теряешь?

— Пропала я, Натали…

— Давно ты так меня не называла.… Значит, что-то серьёзное… Что?

— Поклянись, что Нужному не расскажешь.… Хотя.… Хотя…

— Не тяни кота, давай, как на исповеди…

— Поздно давать, а тем более исповедоваться. Уже дала…

— Не поняла…

— А чего тут непонятного! Влетела я, кажется!

— Так, радоваться надо! Поздравляю! Мне бы твои печали, я бы от счастья танцевала, вот, Дашков обрадуется…

— В том-то и беда, что Дашков здесь не причём.
— То есть?..

— Без всякого «то есть»… Только не говори, что как же ты могла…

— Ладно, не буду, хотя…

— Я всё сама понимаю – дрянь я последняя и сука! Но на аборт не пойду! Хватит!

— Подожди, что значит «хватит»? Ты его уже делала, что ли?

— Делала, ещё в десятом классе, мать заставила…

— Ё-ё-ёперный театр…

— О! Растём! Это тебя Нужный натаскал материться?

— Воистину: «Чу'дны дела твои, Господи!»…

— Не чу'дны, а чудн'ы!

— Это кому как, по настроению. И кто же он такой, если не секрет, конечно?

— Всё тот же, кто и в десятом, бык-производитель! Сосед по площадке.

— Слушай, может ещё ничего, а? Как же мать-то твоя его тогда не прибила? Караул! Я сейчас рехнусь! Как же ты опять-то с ним?..

— Плохо мне, Ната, плохо! Матери я тогда не сказала ничего, да она и не допрашивала особенно, а сейчас.… Понимаешь, Санька уехал, я в тот же день и напилась…

— Так ты же к нам пошла?..

— Вот, после вас и напилась. Матери нет, на работе, а тут он, змей-искуситель.… Ну, и… Кирдык! Алле-с, короче. Всё!

— Может, задержка, а?

— Шестнадцать дней! Какая задержка? Да и подташнивает немного, как тогда…

— А как же Дашков?
— А что Дашков? И Дашков «алле-с».

— А сказать-то ему надо как-то о тебе, как ты-то думаешь?

— Ой, Ната, не знаю я ничего,… Ты скажи как-нибудь Нужному, что ли, только, помягче как-нибудь.… Пускай, он, как-нибудь подипломатичней Дашкову напишет, а?

— Да, уж, заварила ты кашу…

— Слушай, Натали, а может, не говорить ничего Дашкову, а? Ну, месяц туда, месяц сюда, а? При родах ведь всякое бывает?! Может и проскочит, может и не узнает Сашенька ничего, а?

— А не проскочит? И как ты с этим жить-то дальше будешь? Ой, Светка, не дури, да и потом, мало ли кто заподозрит: твой же бык-производитель или мама твоя, или его, или сам Дашков, что, мол, непохоже дитятко? Я, единственное что могу, это сказать Яну, что ты не хочешь ехать, потому что беременна. Пусть он так и сообщит Дашкову. А далее тебе решать.… Не понимаю только, как у тебя в голове такие мысли появляются.… Ты же первая и проговоришься ему: выпьешь ли лишнего или разругаетесь когда.… Я же тебя знаю.… В общем, сама решай… Ян сообщит, как я сказала.… Всё.… Пока-пока.

 

Skype – 2.

 

— Здорово, Нужный! Как сам? Как Светка? Рад видеть тебя, братан!

— Не очень-то рад. Я вижу, ты в сети, а кнопочку, чтобы поболтать, не нажимаешь.

— Некогда, Ян, некогда… Выставку делаю, каталог всем высылаю, ещё два полотна не готово, надо доделать. Вот, выбрал минутку.… Ну, теперь ты. Рассказывай, что, да как?

— Светка не приедет – боится.

— Чего боится? Ну, ты и огорошил!

— Понимаешь, Саня, она беременна, вот и боится – рожать хочет.

— Так это же здорово! Пусть дома сидит, я подожду… или сам позже прискачу. Тем более, я здесь, особенно, и не скучаю…

— Ну, в этом кто бы сомневался…

— А срок-то, какой? Стой, стой, подожди.… Я уезжал, и намёка на задержку не было.… Что ты молчишь, Нужный?

— А чего говорить-то? Я что, знаю про ваши задержки-выдержки? Мне что, твоя Светка докладывает о них что ли? Тоша мне причину сказала, я тебе её передал. Всё! А, уж про задержки-передержки…

— Ладно, Ян, не заводись… Ты сам-то как думаешь?

— Тоша врать не умеет, и если бы всё было «тип-топ», она бы не так это говорила…

— Как «не так»?

— Ну, весть-то превосходная, а она какая-то тускловатая, что ли… была.… И потом, я не понимаю, зачем эту новость тебе через меня передавать? Вы ведь общаетесь в «ММ» со Светкой?

— Да-да… Что-то странно всё это… Ладно, с выставкой разберусь, подумаем,… прикинем… что, да как…

— А мне что Тоше сказать. Она с работы придёт, спросит обязательно…

— А ты не говори, что я звонил…

— Ну, знаешь, я тоже врать не могу – проколюсь где-нибудь, или ты проколешься…

— Ладно, скажи что-нибудь неопределённое. Ты умеешь…

— Попробую…

— Всё, давай, будь здоров, не кашляй,… скажи, что со Светкой я сам в «ММ» свяжусь.… Всё! Бывай!

— Бывай-бывай.

 

 

Глава шестнадцатая. 
«Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается».

 

Начинался ноябрь. Дашков уже три месяца прибывал в Бельгии и не только в ней. В начале сентября, В Антверпене, в Museum Aan de Stroom, расположенным где-то в порту, между двумя доками Дашков со своими новыми друзьями (иначе, как бандой, Нужный этих друзей и не называл), всё-таки, устроил выставку своих творений.

Яну, однажды, удалось пообщаться с Мишелем и Жаном. Они пригласили его на открытие выставки. Впечатление от разговора у Нужного осталось двойственное и самое парадоксальное в этом общение было то, что и Жан, и Мишель были Яну симпатичны. В ответ на язвительное, что, дескать, на Меир сделать выставку кишка тонка, Мишель спокойно пояснил:

— Понимаете, Ян, – с кавказским акцентом заговорил он, а у Нужного вихрем пронеслось: «Боже, они и по-французски также говорят»,– но он сдержался,– этот музей, по-нашему, «на воде», по сравнению с улицей Меир, как Олимп и подворотня в Литохороне…

— Где, где… в Лито… это что… долина смерти или ругательство?

— Нет, – продолжил Мишель, и некое подобие превосходства уловил смущённый незнанием Ян, – это город в Греции, откуда начинают восхождение на Олимп. Так вот Меир – это подворотня в Литохороне, а Музей на Воде – это Олимп.

— Да-да, я уже понял…

— Мы выпустили, – не услышав Яна, говорил Мишель, – красочный каталог Сашиных произведений, разослали его, – чеченец остановился и задумался, – э-э, впрочем, неважно… дали большую рекламу в бельгийских и французских СМИ, даже на телевидение, – он цокнул языком, – мы ждём большого интереса и ажиотажа вокруг этого мероприятия и ждём Вас. Оплата проезда и проживания пускай Вас не волнует.

— Да, конечно, я уже всё понял, – Ян выдержал небольшую паузу, – только скажите мне, по возможности, честно, а какой у вас интерес к Дашкову? Я понимаю…

— Нет, не понимаете, – резко, но не грубо не дал договорить Жан, – у нас есть свой, немеркантильный интерес…

— Это-то я, как раз, и понимаю. Вопрос, какой?

— Мы обязаны доказать Европе, что мы можем и умеем приносить пользу не только оружием, но и мирными делами. Мы обязаны доказать всем беженцам, что они, мы, не второсортные иждивенцы, а полноправные граждане во всех странах, приютивших нас. Да, я воевал против России, но на мне нет крови…

— Стоп…

— Никаких «стоп», подожди, – Жан становился всё более эмоционален, и Нужному это не очень нравилось, успокаивало только то, что ни ударить, ни выстрелить он не мог. – Я не знаю, кого я убивал или не убивал, ровно, как и не знает другая сторона. Мы стреляли друг в друга. Когда русские вошли в Грозный, они просто проехали гусеницами по моему дому, хороший новогодний подарок и, слава Аллаху, что все успели выскочить. А куда?! На мороз?! На танки и автоматы?! Тогда я, будучи студентом Грозненской консерватории и совершенно не умевший стрелять, тоже взял автомат и пошёл защищать дом, в прямом смысле, дом. А они чего защищали, когда давили мой дом?

— Трубу…

— Это Ельцину была нужна «труба», а Дудаев её защищал! Но причём здесь мой дом?!

— Война…. – Ян не знал, что ему отвечать и почему ему, Яну, нужно отвечать за недальновидное поведение политика Дудаева, сделавшего карьеру, кстати, всё в той же Советской Армии.

— Да. Война. И я не в обиде на вас за свой дом. Только почему те, кто воевал с нами, сидят сейчас дома, а я не могу вернуться в Грозный?

— Ну, положим, не все сидят, кто-то и лежит…

— Я о тех, кто остался в живых, тем, другим, мы уже не поможем, ни нашим, ни вашим…

Все замолчали. Ян достал из-под стола бутылку и молча налив, выпил. Дашков, сидевший рядом с чеченцами, по ту сторону экрана, тоже налил и молча, выпил.

Со стороны получалась довольно забавная картинка: и в гости ходить не надо, включил компьютер и пей в компании собеседников. Очень забавно. Даже чокнуться рюмками можно.

— За кого пили? – Первым очнулся Жан.

— За погибших, – будто горным эхом, отозвались оба.

— Ладно, давайте дострижём овец. Так вот, я здесь уже больше десяти лет, а всё-равно, чужой. И нам бы хотелось, чтобы европейцы услышали нас, почувствовали. Саша – молодец. Он понял нас, не предавая своих, и мы оценили это. Я вижу, как сегодня расцветает мой Грозный, я сегодня болею за «Терек» и прошу заметить, болею не против Москвы, а «за!» футбольный клуб, и я очень хочу, чтобы «Терек» играл в Евро-кубках. Я очень хочу домой. И все мы хотим домой. Но там нас ожидают проверки и допросы, а я этого не хочу. Я забыть всё хочу.

— Но, может, есть какие-то выходы на Кадырова? Он ведь должен вас понять? – Ян несколько оживился, потому как почуял, что может быть полезен этим ребятам.

— Да, намечаются. Для этого мы и делаем Сашину выставку, чтобы информация дошла и до Москвы, и до Грозного. Так Вы приедете?

— Скорее нет, чем да.

Нужный тогда не стал объяснять причины отказа. Он видел перед собой Сашкин умоляющий взгляд, но зная, что произошло в его отношениях со Светланой, он просто не хотел причинять боль другу своим появлением у него в гостях.

А Светлана Атаманова всё-таки тогда сделала аборт: мать заставила. По-глупости своей, не посоветовавшись с Дашковым, который, к слову сказать, раскусив свою пассию, был совсем не против воспитывать чужого ребёнка. Но узнав, что натворила Атаманова, и что приговор врачей был сродни расстрельному, Дашков, забыв о своём происхождении, отослал Свету и маму её далеко и навсегда.

Нужный смотрел в окно тупо и молча. Тоша также уставилась в дождливый ноябрьский пейзаж.

— Сегодня праздник какой-то? – Наташа оторвала взгляд от окна.

— Да, День Казанской иконы Божьей Матери,… и небо плачет… очень символично… Тоша, ты меня, конечно, извини, если я что-то не то спрошу, но вот ты живёшь одна, в «двушке», а где мама с папой, с ними что-то случилось?

Девушка пытливо посмотрела на Яна. Нужный видел, скорее, чувствовал, что внутри у Тоши идёт великая битва, только понять, с кем ведётся война, Ян не мог.

— Понимаешь, Янушка.… Когда я тебе говорила, что позвоню маме, я несколько слукавила… мама моя, года два, как не живёт ни в нашем городе, ни в стране. Она сбежала с Атамановым, куда-то в Африку…

— С кем, с кем?..

— Да…. Со Светкиным отцом…. И у нас со Светланой и с матерью её это – запретная тема: всем как-то неловко становится, если она вдруг всплывает.

— Просто убила…. А я-то как не проговорился при Светке?.. Видимо, она в папу пошла: любвеобильная чересчур.

— Но это ещё не всё…

— Что, дальше больше?

— Я боюсь, Ян, – Наташа вся дрожала.

— Ладно, Тошик, не трясись? А то я тоже трястись начну, и что тогда получится – студень?

— Про отца своего я ничего не знаю. Слава Богу, мамашка не опускалась до того, чтобы запудривать мне мозги погибшими лётчиками, моряками и космонавтами, – Наталья замолчала и задумалась, а Нужный, отчего-то сильно напрягся и съежился, не понимая, почему реплика об отце заставила его так затаиться. – Как-то, ещё до нашего похода в ЗАГС, я глядела твой альбом с фотками…. Тебя не было, и от нечего делать, я взяла его…. Почему ты не уничтожил некоторые из них? А? Хотя, может и правильно, что не уничтожил…. Там, в альбоме, я увидела фото обнажённой девушки, а на обороте прочитала: «Сам щёлкнул – сам храни! С любовью навсегда, Васька Чернецова» и дата, и… всё, я больше не могу..., а фото было двадцатичетырёхлетней давности, а девушкой была моя мать!

Нужный чуть не потерял сознание. Васька Чернецова была одна из первых, кому он искренне объяснился в любви. Длился этот роман всего две недели, а может и меньше, но Ваську он помнил всегда, не женщина была – огонь, потому, видимо, и не сжёг её фото: не смог.

— Тоша, но ведь ты же не Чернецова? – сказал Нужный, подумав, что брякнул очередную глупость. – Дай водички, в горле что-то…

— Я – нет и она – нет! Она – Наффе-Чернец, как и я, если ты обратил внимание на этот факт при регистрации. А Чернецовой она так, на всякий случай, называлась, чтобы вопросов меньше задавали.

— То есть, идя со мной под венец, ты…

— Янушка, милый мой, я бы и сейчас, после того что сказала, за тобой бы пошла! Тебя-то я ни в чём не виню! Просто, мне очень страшно... Помоги! Мне! Пожалуйста! – и она зарылась лицом в подушку, вся трясясь от нахлынувшей истерики.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев День, а точнее – День Казанской иконы Божьей Матери – вслух сказал Нужный и, подойдя к Тоше, уткнулся ей носом в волосы. – Как же я тебя люблю, – только и смог прошептать он, выдохнув слова в её ухо.

 

Глава семнадцатая. 
«Partie de plaisir»

(Увеселительная прогулка – фр.)

 

Инцест – скорее психологически очень сложно пережить. Конечно, смешение крови, генов, нездоровое потомство – понятно. Однако, и флора, и фауна как-то поспокойнее относится к факту смешения соков или крови. Мало того, человек, созданный по образу и подобию, натворил таких дел всё с той же флорой и той же фауной, что хлебать ему и не расхлебать до скончания века. Но человек очень уж любознательное изделие: всё-то ему интересно, всё-то он познать хочет, «дойти до самой сути», докопаться до глубин, не задумываясь о последствиях. В сущности, о каком инцесте мы говорим, если смешали уже свою кровь со своей же собственной?! Нормально, да? Какие тут братья-сёстры, папы-мамы, если человечество уже готово к тому, чтобы отпилить печень или сердце, или почку у своего собственного клона-двойника, совершенно забывая о том, что клон не виноват в том, что он клон и что двойник-то он двойник, но мыслит-то он самостоятельно. И ведь был уже прецедент в человеческой истории, когда Создатель ваял покорных Адама с Евой? И что получилось? Великая Борьба! Но человечество забыло и про Создателя, и про Адама, и про Люцифера. Оно, находясь в творческом экстазе, яростно стремится к величайшей битве, рассказанной уже писателями-фантастами, которые, в свою очередь, и не подозревают, сочиняя fantasy-опусы, что не сказки сказывают про войны с клонами, а пророчат, словно Великие Пророки.

Две недели, пока длилось ожидание результатов по экспертизе ДНК, Нужный никого не хотел видеть. Психика его была полностью парализована и, единственное на что хватало у него сил и воли, так это, пить горькую.

По дороге, когда шли в Центр Экспертиз, Тоша поведала Яну удивительную историю про своего прадеда, Рафаила Юсуфовича, которого она никогда не видела, да и он вряд ли знал об её существовании. Ещё в году девяносто девятом, мать влетела в дом с газеткой в руке и, победоносно потрясая «Московскими новостями», выпалила: «Вот, они, твои родственнички, доигрались!» Натали тогда прочитала статейку и узнала очень интересные подробности о своём происхождение. Оказалось, что отец этого Рафаила, ещё до революции, в пятилетнем возрасте попал в кораблекрушение, чудом выжил, был спасён турецкими моряками и воспитывался, недалеко от Симферополя, у местного кожевенника. Тот и дал пацану новые названия, поскольку ребёнок всё равно мало что помнил.

— Так ты что, даже не знаешь толком, кто ты? – опешил тогда Нужный.

— Вот сегодня и постараемся выяснить, – вымучено улыбнулась Тоша.

Именно, после этих её слов, впал Нужный в глубокий транс, не дойдя ещё и до проклятого Центра. Весь дальнейший путь Ян рисовал в своём воображении картины Тошиного детства, когда десятилетняя девочка «пытает» собственную мамашу, что бы та, наконец, рассказала ей, любимой дочке, кто её папа, дедушки и бабушки, что с ними стало, живы ли они, как их можно найти, а та, мать её, упорно молчит, словно партизан на допросе, или отмахивается, как от назойливой мухи, не желая прихлопнуть последнюю. А сегодня, вполне возможно, она идёт на экспертизу, чтобы услышать или прочитать через две недели, что Наталья Наффе-Чернец наконец-то нашла своего отца, который, по совместительству, приходится ей законным мужем.

Нужный, будто под анестезией, открывал рот, отвечал на какие-то нелепые вопросы, оплачивал, оказанную услугу… он не понял, как казался дома в полном одиночестве… он немного пришёл в себя только после выпитого стакана водки и сразу же стал названивать Тоше, но абонент был недоступен.

— Да, ничего не скажешь: «Partie de plaisir», – то ли молвил, то ли подумал Ян. То ли мысли, то ли отдельные фразы стали вырываться на волю, – Боже! За что, скажи мне, за что ты наказал несчастную мою Тошу?! Я – ладно. Может, я и достоин гнева твоего! Конечно, достоин! Но она-то в чём виновата?! В том, что хотела познать недозволенное Тобою?

Нужный бился головой о стол, бегал по квартире, пил водку, снова бился, снова бегал и снова пил. Затем, он в изнеможение падал на диван, а когда просыпался, то всё повторялось: и питьё, и битьё, и беганьё.

На третий день истязаний души и плоти спиртное закончилось, и Ян, трясущийся и больной, собравшись, позвонил Тоше.

— Как ты? – вместо приветствия отозвалась труба.

— Тоша, любимая, дай денег, – разлепив губы, прошамкал Ян.

— Я на работе, у меня с собой нет…

— Тоша, любимая, займи на работе… я подойду вскорости…

— Ты что до вечера потерпеть не можешь? Вечером я принесу тебе твою поганую водку…

— Тошенька, любимая, не приходи… мне одному нужно немножко поразмыслить в одиночестве мне… я сам дойду к тебе на работу… не надо вечером ко мне тебе…

— О-о-о! Какой ты… так мне что, совсем не приходить? Никогда?

— Тоша, любимая, что ты, что ты любимая Тоша моя… Я уже иду к тебе на работу твою… жду,… жди…

Идя по улице и шлёпая по лужам не осознавая, что ноги его давно промокли, Нужный ощутил себя полным импотентом: ощутил всеми членами своими, почувствовал всей кожей своей и собственной принадлежностью себя ко всей вселенной. Также когда-то пианистка Маша рассказывала ему, как однажды проснувшись, она поняла, что она – нота «Ля». «Как это?», – спросил тогда обалдевший Нужный. «Не знаю, – хохотала Маша и платочком кокетливо вытирала слёзы, – нотка «Ля» и всё! Мало того, я звучу как нотка «Ля», заметь, именно «нотка», а не какая-то «нота», и дыхание моё не от меня зависит, а от педали, непонятно где находящейся. Но педаль – есть. Я это знаю! И кто-то её нажимает. Я это чувствую! И я звучу!!!» Нужный тогда подумал, что Машка просто сошла с ума, что она трёкнулась, разучивая Прокофьевскую «Токкату»: было отчего, но сейчас он ощущал себя также, только не ноткой, а чем-то болтающимся, вялым, никому не нужным и ни к чему не пригодным, разве исключительно для того, «чтобы только пописать».

В конце концов, Нужный достиг своей цели. Вернувшись в дом, он вывалил спиртное на диван и всё завертелось по новой: питьё и пустые реплики-монологи в одинокой квартире.

 

Глава восемнадцатая. 
Дашков – 5.

 

Я снова в Москве! Ура! И ничего не изменилось: я в кресле, пью водку на квартире у Нужного, слушаю его сбивчивый и шамкающий трёп, нежное щебетание его жены.… А впрочем, изменилось многое: Натали беременна, а я не гулял на их свадьбе и не встречал с ними Новый год, как впрочем, и они на моей не были. Я праздновал Рождество в Антверпене со своими новыми друзьями-мусульманами, со своей, теперь уже, нежной и ласковой черноглазой Маликой и их старыми друзьями-христианами. Как же всё в нашем мире перемешалось, зацепилось звено за звено, словно клещами, срослось, будто одно целое.

— Остановись, Ян. Дай тебя вопросом-то озадачить. Кого ждёте?

Наташа-Тоша нежно гладя на влюблённого Дашкова не дала девятнадцатая Яну ответить:

— Ты, Санька, расскажи лучше нам, как отец Малики решился на такой шаг, как венчание дочери с «неверным»? Не обижайся, Малика, просто у вас это не принято.

— Что вы, я и не обижаюсь…

— Молчи, женщина, джигит говорит, – Санька моргнул и Малике, и Тоше, и Яну. – Она не Малика, а Мария. Приняла православие и зовётся Мария Арзуевна Дашкова. Всё просто, ребята! Всё, до примитива, просто! Бог – един. И, в сущности, неважно, кто твой Бог, а важно – есть ли он в сердце твоём!

— Ты там, у себя, в Бельгиях, смотрю, философом заделался? – Ян встал и пошёл на кухню.

 

Глава девятнадцатая. 
«Non dernière»

(Не последняя – фр.)

 

Здесь я, как автор, хотел бы закончить рассказ о друзьях-приятелях, судьба которых показалась мне довольно забавной, интересной и поучительной для многих. Они живут и здравствуют: Александр с Марией в Париже, а Ян и Наталья в Подмосковье.

У ребят в Париже родилась кареглазая девочка Жанет, названная так в честь деда Жака-Арзу, а в Подмосковье на год ранее родился Илья, ослепительно-голубоглазый брюнет и хулиган. Вы спросите про инцест? Да, не было никакого инцеста: анализ ДНК показал, что Ян не являлся отцом Натальи. Нужный тогда, тяжко выдохнув, только и смог произнести: «Ну, Василиса Премудрая, намутила со всеми…. И кто ж это теперь твой отец? Опять поиски?» Тоша что-то хотела ответить, но Ян накрыл её рот своими губами. Посмотрев друг на друга и не произнеся ни единого слова, они, взявшись за руки, пошли к Нужному и в тот же день, ту же ночь наколдовали Илью.

Александр пишет портреты. Он стал довольно известным парижским художником-портретистом. Ходят они с Марией по воскресеньям в церковь Александра Невского, а дед Жак совершает пятничный Намаз и постоянно вспоминает Грозный.

В общем, всё у всех хорошо. Единственный вопрос, не дающий покоя автору этого повествования: «А кто же будет снимать «Сто лет одиночества»?» Тамерлан затерялся где-то в Казахстане. Что с ним и как ему живётся без «Мосфильма» никому не известно.

Может, Фёдор Бондарчук рискнёт продолжить славные традиции своего отца?..

А впрочем, это уже не моё дело. И не забывайте, люди, ведь все пройдет, ведь все понарошку, несерьезно, ведь все – игра! 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/