Памяти брата Виктора Сафонова (1928-2013), жизнь посвятившему своей эпопее «Троицын день».

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------                                                                          

Конец сороковых годов прошлого века.

Отец наш, хотя и возвратился с войны в 45-м, но через год умер от контузии.

Старший брат Николай, тоже фронтовик, учился в институте в Ленинграде и к нам приезжал только на каникулы, так что, по сути, Виктор и стал мне отцом.

Тогда он работал в деревне под Карачевом преподавателем физкультуры и, приезжая домой, привозил мне гостинец, - несколько пряников... нет, тогда они назывались жамками, и почему-то всегда были чёрствыми, но когда я залезала на печку и подолгу их грызла, то казались таким лакомством!..

 

Пятидесятые годы.

Голодно. Скудны магазины и «товарами первой необходимости».

А Виктор уже пишет свой роман, с трудом доставая ленту для печатной машинки, которую привёз из Германии старший брат Николай, а вот с бумагой совсем плохо. Но как-то Женя, будущая жена Виктора, прислала из Смоленска, где училась в Медицинском институте, две пачки бумаги («Пиши, мой дорогой!»), а денег, чтобы получить посылку (И почему получателю надо было платить за неё?) у нас не было. Всё же через несколько дней наскребли, получили, а через какое-то время – еще одна, мне, из Москвы. И прислал её Юрка, мой любимый Юрка, который в тот год поступил в военную Академию. И снова сбились на получение, а в ней – килограмма три серо-зелёного пластилина («Лепи, моя дорогая!»). Ну да, я же так мечтала научиться ваять! Вот потом и лепила с радостью руки, ноги… А как-то заинтересовался моим творчеством брат, посмотрел, посмотрел на вылепленную мною серо-зелёную ступню, а потом загнул один палец верх, на другой прилепил что-то вроде мозоли, маленький подогнул, ближе к пятке сделал несколько вмятин… И странно. Моя красивая, но безжизненная ступня, ожила!

И то был урок, преподанный братом: если в правильном «творении» нет следов жизни, то зачем оно?

И это осталось во мне на всю жизнь.

А тогда изваяла я и голову, которая потом долго валялась на чердаке и каждый раз пугала того, кто лез туда.

 

2013-й

Да, Ви, что так рано звонишь-то, не случилось чего? Да нет, но ты ж обычно около двенадцати, а тут…  Всё в порядке, ну, и слава богу. А нога твоя как? Да не ругай ты её, несчастную, а лечи, если в больницу не хочешь. И облепиховым маслом пробовал? Но, может, к врачу всё ж? Ну, чего ты их к чёрту посылаешь? Мне обычно они помогали, может, и тебе… Да помню, помню, как два года назад к одному ездили, а, может, на этот раз получше попался бы. Ну, смотри, Ви, я не знаю, чем тебе помочь. Да котлет тебе я всегда… В последние-то свинины добавила, вот они и вкуснее, а в паштет печеночный – яиц, лука. Ну да, лук сладость придает. Да брось ты, не перетружусь с котлетами твоими два раза в месяц-то… Да ты что? По две в день многовато, они ж здоровенные! Ты лучше пряники, с молоком. Вкусные? То-то ж, а ты не хотел. Ага, пока. Держи хвост пистолетом! Пока!

 

Да-да, слушаю. Нет, Ви, дети еще не приехали из Европы, деталь какая-то в машине у них сломалась. Поставь, поставь свечку перед Христом и помолись за них, ты же у нас, как отшельник святой. Как, не замёрз в своей келье? На улице-то минус одиннадцать. А в хате шесть? Ой, и как же ты там? А-а, у тебя печка... но весь дым – в хату? По курному, значит, как твои предки далёкие? Угореть же можешь! Дверь открыл, так ведь холод же – в хату. Сколько раз тебе летом твердила, что б трубу починил, а ты всё над романом своим сидел. Сына надо было заставить. Начал, но ведь не закончил? А теперь как без печки? Мало ли что обогреватели, их же на ночь не оставишь. Три одеялки согреют, конечно, но… А-а, ну если еще и три кошки. Ага, говорят, что они лечат, вот ноги твои больные и подлечат, так что не гоняй их с кровати. Ну, как не волноваться? Если б приехала да смогла трубу твою подправить… Конечно, теперь уж с такой - до лета, а сейчас заворачивайся в одеялки, включай обогреватели и… Да не забудь отключить их перед сном. Ну да, да, а то… Пока, спокойно ночи.

 

Привет, братец, как дела? Да ты что? И чего ж это Кей выл? Ну да, ты ж его с цепи не спускаешь, вот и… и я завыла б, если б меня – на цепь. Ну и что, что на ночь в коридор берешь, он же молодой, ему общаться охота с особями по виду, а ты… Нет, надо, надо тебе хотя бы на ночь его отпускать. Ну да, прямо сегодня и отпус… Вот и молодец, набегается твой Кей и не будет выть. Да у нас-то всё нормально, дети деталь сменили, так что выезжают в Россию. Ага, наверное, завтра приедут. Да нормально моё здоровье.   

И у Темы в принципе, вот только руки дрожат всё больше. Не, травы ему уже не помогут. Нет, Ви, не помогут, а чаем зелёным пою. А твои ноги как? Болят. Но ты же сам сказал, что если в нашем возрасте ничего не болит, то уже померли. Держишь хвост пистолетом? Вот и молодец. И у меня – пистолетом. И у Тёмы. Пока-пока.

 

1982-й

Кажется, машина рядом с нашим домом забуксовала? Ага. Ой, ну конечно, он уже и трос к ней тянет, сейчас из лужи вытаскивать будет. А плуг… Гошу-то своего зачем выкатывает? А, ну да, что б привязать и тащить.  Мотор включил. Трос-то как натянулся! И Гоша – вперёд и на дыбы. Махнул рукой и уже тащит кусок рельса. Зачем? А, вбивает перед Гошей, что б тот не ехал. Опять трос натянулся, да и Гоша, хоть и не поехал, но нос снова задрал. Братец, да брось ты эту затею, у тебя ж еще столько дел, а до поезда – уже - с час! Нет, только заспешил. Кувалдой - по рельсу… аж рубаха взмокла. Шофер идёт моло-оденький такой: 

- Дядя, да ладно. Не надо, я сам как-нибудь.

Не знает, кого просит. Да не бросит он, не бросит! Вот, снова, – трос, мотор, Гоша взвыл…

Но вытянули!

Значит, не опоздаем к поезду.

 

И вот идем…  Брат – впереди, мы с Настюхой – следом. Какая семилетняя красавица моя племянница! Что-то хромает мой братец сильнее обычного, а впрочем… На спине-то - рюкзак, в одной руке - сумка, в другой – портфель. Как всегда, овощи для семьи везет. Кожзаменитель-то на куртке как потрескался! И брюки запылились, в пятнах каких-то.

Да и штанина носком прижата. Видик у него однако…

- Посмотрите, какой мой папка, - вдруг.

Настенька, мысли мои считала? 

 

Вот-вот – поезд.

- Ты «Плаху» Айтматова читал?  - Нет, не читал. А взглянул-то как! Не то сказала? - Когда мне, Галь? Я ж, как угорелый! – Да-а, не то сказанула, ведь знаю: крутится, как… -  В понедельник, после работы, с детьми сижу, когда Натали уходит к своей больной бабке, во вторник еду к сыну в больницу, в среду - к мамке, надо ж ей воды наносить, дров нарубить? А в четверг - опять с детьми, в пятницу - снова в Карачев.

Да, знаю, знаю! Прости. 

Вошли в вагон, сели. Я – книгу, он - блокнот, карандаш:

- Только и пишу свой роман в поезде, только в вагоне - моё время... мое счастливое время.

Ох, не выкатилась бы слеза!  

 

Пишет, пишет, а… Как-то в ЦК написал письмо: провинциальным писателям, мол, невозможно пробиться. Ну да, когда племянница в Москву за сапогами ездила, то там письмо и опустила, - сам-то уверен, что здесь его письма гэбисты перехватывают.

А, может, и перехватываю, он же в своём романе не хвалит их, да и партию нашу «руководящую и направляющую» - тоже, так что… Странно! Но ответ получил: присылайте, мол, свою рукопись и её по их просьбе почитают.

Не послал, конечно.

 

Пытаюсь, но не могу вспомнить: сохранилась ли обида на брата хоть за что-то?

А впрочем...

Я лежу на печке и с упоением читаю роман «Кавалер золотой звезды». Удивительно! Так отчётливо запомнилось, что именно роман этого прославленного тогда писателя Семена Бабаевского. Так вот, с увлечением читаю, но входит Виктор, спрашивает: что за книга? Показываю. А он выхватывает её и бросает в печку. Я – в слёзы! Но он даже и утешать не стал, а только сказал: «Никогда не забивай голову барахлом».

Других обид не помню, а вот такое…

Послала мама меня встретить корову из стада, но корова пришла сама, а я… Нашла меня мама уже в двенадцатом часу ночи висящей на заборе городского парка, - шел концерт заезжих артистов, - и гнала домой толстой верёвкой, а я опередила её и, вбежав в хату, забилась меж кроватью и стенкой, ожидая: вот-вот достанет! Но вступился Виктор, прикрыв собой:

- Да ладно, прости её. Она больше не будет.

 

2013-й

Слушаю, Вить. Нет, не разбудил меня, еще не ложилась, досматриваю передачу. Да разбирается московская элита: что такое гражданство и с чем его? Конечно, нет у нас еще гражданского общества, выбили из нас коммунисты даже понятие это. Ладно, не заводись, не трать свои мобильные денежки на Сталина и его окруж… да, да, конечно, но ты мне лучше скажи: сколько градусов у тебя в хате? Всего восемь? Хорошо, да не очень. У нас восемнадцать, и то я в двух свитерах и трех носках. Ага, конечно, жалко, что только в Италии от морозов уже больше ста замерзли. Ну да, и в Европе. Может, и конец света. Ментолом тот газ называется, он при потеплении воды со дна океанов начинает подниматься и менять погоду. Да ладно тебе об их пророчестве! Просто у этих майя на две тысячи двенадцатом году закончился тот камень, на котором выбивали они свои предсказания, а наши предсказатели теперь и каркают: конец света, конец света! Ага, пока не наступил, топи свою печку пожарче. Кстати, а котлеты мои еще есть у тебя?  Ну и хорошо, через неделю еще пришлю. Конечно, кошки и будут смотреть в глаза, им же тоже котлеток хочется. Дай, дай по кусочку и им. А как же, и собаке. Кошки тебя от мышей спасают, а собака – от воров. Пока, спокойной ночи.

 

Ви, привет! Не замерз, еще живой? Ну и не вылезай из-под своей одеялки, полежи, ты же ночами романы пишешь. Ой, так уж и умыться нечем? А что, сам уже за водой не ходишь? Да ты у нас работодателем стал! И сколько ж ты пьяницам за ведро платишь? Неплохо, почти на буханку хлеба. Нет, Ви, не вся Россия спивается, как твои наёмные работнички, вон, вокруг Брянска такие дома работяги строят! Ну да, да… Так что, будем надеяться, что не все… ну да, не вся Россия. Что тебе купить? Музыкальным центром это штука называется, но она дорогая. А, хорошо, поищу в Интернете подержанную. А сейчас скажи: что тебе в следующий раз переслать с Натали? Паштет печёночный еще не съел? Хорошо, не буду его делать, а смалец? Хорошо, три баночки. Котлет сколько? Двадцать. Всё, заказ принят. Да не бойся, не растолстеешь. Значит, созваниваюсь с Наташей и… А пока топи свою железку подольше и дров не жалей, летом еще напилишь-нарубишь. Пока.

 

Что ты, Ви? Да поздно звонишь, не случилось ли чего? А-а, что б только спокойной ночи мне... И тебе спокойной. Вот и молодец, что топишь и аж до восьми градусов нагнал. Не задохнись от жары-то. Да у нас никаких новостей. Вот-вот, и хорошо, что никаких. Что-либо весёленькое рассказать? Ну, ладно, слушай анекдот. Ага, из Интернета, но прежде… Знаешь, что такое навигатор? Да это прибор такой придумали, он и у моих детей в машинах стоит, по Европе с ним ездили, задавали этому навигатору конечную точку, а он и указывал дорогу. Ну да, молодцы учёные, конечно. А теперь - не о Европе, а о России. В глухой деревне сидят две бабки на лавочке и вдруг – крутой внедорожник по улице едет, объезжает лужи, врубается в куст, цепляет угол дома, забор, тот валится, а дальше – овраг и он тормозит. Тормозит, значит, а одна из бабок и говорит другой: «Во, Мань, ишшо один приперси!» А та отвечает: «Ну да, ишшо. И тоже, нябось, с ентой навигаторой ехал». Смешно? Ну вот, а ты сразу – о заброшенных деревнях. Лучше на сон грядущий посмейся да ложись. Пока, до завтра, спокойной ночи.

 

1983-й

Тогда Виктору шёл пятьдесят пятый год и работал он в заводской многотиражке Брянска. Здесь же была у него кооперативная квартира, в которой жила его любимая Натали с дочкой, но по-прежнему, каждый день уезжал он за сорок километров в Карачев, - там и мама, и огород, с которого они ещё что-то продавали, а самое главное – его роман «Троицын день», который начал писать с двадцати лет.

Первый раз женился на студентке медицинского института, а когда та закончила его и ему надо было ехать с ней куда-то «по распределению» на три года, то он отказался, и они развелись. Помню Женю: красивая была. И длинные, волнистые волосы её помню, - не любила их прятать под шапками, вот и… Вызвали её как-то зимой к больному, а в дороге с машиной что-то и случилось. Простояли долго, а Женя-то без шапки! Вот и простудила голову, и умерла.

Долго брат ходил холостяком, но потом снова женился на местной поэтессе. И сын у них родился, но всё так же, после работы, ездил Карачев к маме и своему роману. Когда же начались нелады с новой женой, то из заработанных с огорода денег, дал ей сумму для вступительного взноса на кооперативную квартиру и они развелись.

 

Ах ты, мой родной Карачев, как же ты выматываешь меня! Уже и к поезду собираться пора, а еще не полита высаженная капуста, не укрыта пленкой помидорная рассада и брат мечемся по огороду, а мама… Она беспомощно стоит у ступенек дома и только «крыльями хлопает, кудахчет» моему сыну:

- Глебушка, ну помоги ему! Глебушка, пожалуйста, помоги!

Жалкое зрелище.

Уже и десять минут до выхода на вокзал, а Виктор всё суетится по хате, натягивая рубашку, - где портфель, где брюки? Но успели! Сели в вагон, а он сразу достает блокнот и-и писать. Ну, а я читать буду, но исподтишка – наблюдать за ним: да, годы берут своё, - сидит напротив грузный, осунувшийся и уже не шутит, как прежде. Посоветовать прилечь? Полки-то пустые.

- Некогда. Надо писать.  

Но откинулся всё ж, прислонился к стене, закрыл глаза. Спит? Да нет, снова – за блокнот.

Приехали. Тяжело спускается со ступенек вагона, с трудом переставляет ноги…

А ведь совсем недавно как же легко и счастливо… Может, и не надо говорить ему об этом? Но всё же говорю:

- А помнишь, как совсем недавно ездили мы с тобой в Брянск не поездом, а на мотороллере? – Помнит, конечно. – А теперь… Ви, силы твои уходят и надо бы вам с мамой бросать огородничество.

Согласен, надо. Но как же смуро взглянул: 

- Мамка не хочет. Хотя ничего уже и не делает на огороде.

А как ей делать-то? Уже восемьдесят.

Опустился на лавку, понурил голову, а я...

Ну почему так несправедливо устроен мир? Всю-то жизнь он пишет, пишет и ни-ичего не издано, а вот у наших местных писак, угождающих «великой и созидающей», по несколько книг вышло.  

Но опять, словно вопреки гнетущим мыслям: ведь совсем недавно какие же мы были счастливые, когда на мотороллере ездили туда-сюда меж Карачевом и Брянском! Как же благостно было в жаркий день подставлять себя напоённому ароматами леса ветру, схватывать и увозить с собой вспыхивающие перед глазами поляны и перелески!

И овевал лицо ветер, и метались сосны у дороги, и грудь наполнялась настоем полевых трав, а однажды… Вдруг мотороллер завихлял, затормозил, и мы оказались в канаве.

«Ну, что ты в канаву-то съехал» - только и сказала, не успев испугаться. И оказалось: заднее колесо вдруг спустило. Что делать? До Карачева-то еще восемь километров!

Но мой изобретательный брат набил покрышку травой и мы кое-как добрались до дома.

 

На мотороллере Виктор возил на базар и маму с рассадой, на нём же ездили в Белые берега купаться и загорать в озере, за грибами в лес, где однажды, уже в ноябре, набрели на рыжики, - плетьми те разметались меж молодых сосен, - и насобирали аж целую корзину, а когда, приехав домой, поставили её пере мамой, то та только руками всплеснула. 

А как-то за деревней Новенькой, в лесу, под дубом, зарыли кассеты с переснятыми листками его романа, - боялся, что КГБ может до него добраться. И в те времена это могло случиться запросто, - ведь даже печатные машинки надо было регистрировать, а уж писать роман, напитанный неприятием социалистических порядков, и вовсе было чревато.

Правда, этого, к счастью, не случилось, так что зарытые кассеты и до сих пор лежат под тем дубом, если он еще растёт.

 

2013-й

Да, Ви… Так Иван же вроде бы давно умер, ему ж много лет было. Только месяц назад?  И Нинка теперь собственного брата… Ну и что, что Иван только дочке дом подписал, сын тоже имеет право. Конечно, есть чего Сашке бояться, в пятьдесят лет и остаться без дома? Нет, гони его к адвокату обязательно, у нас теперь правовое госуд… Да не все суды плохие, и справедливо могут. Конечно, Нинка - зараза, что брата выгоняет. Ну, да, да… так что скажи Сашке насчет адвоката. А у нас всё нормально, только вот Глеб… (Сказать или не сказать, что у него деньги украли? Нет, не скажу.) Да когда он в дороге, то я всегда волнуюсь. Вот и хорошо, поставь, поставь за него свечку. (Хорошо, что не сказала, а то через каждый час звонить бы стал.) Пока, пока.

 

Привет, Ви! Как ты там? Еще под одеялкой. Что ж залежался-то так? Ну, конечно, опять до четырёх писал! Зря ты так. Да что сон сбиваешь с ритма и не даешь сиротонину вырабатываться. А серотинин - гормон радости, который только с одиннадцати и до часа ночи выраб… Ну как обойдёшься без серотонина? Радость - это… Ну, коне-ечно, до четырех ночи писать о немецком генерале фон Боке для тебя и есть радость. Нет, Ви, пусть твоя жена и дети ищут в Интернете про фон Бока, а я… Да не обижайся! У меня глаза и от своих фонбоков устают, а тут еще и твой… Ну да, да. Кстати, Наташка ж тебе уже много наискала, может хватит? А то еще и о нём роман писать затеешь. Котлеты у тебя еще есть? Может, только куриные сделать? Хорошо, Платон завтра и отвезёт. Да не волнуйся, время у него есть, силы – тоже, так что отвезёт. Встречай. Пока.

 

Привет, братец! Ну как, всё в целости-сохранности Платон доставил? Как, угодила тебе? Ага, на этот раз котлетки только из курятины, поэтому и мягкие. А пресервы из скумбрии пробовал? Объяснил тебе Платон, что они не для кошек, а для… Ну, что ж ты, попробуй, а потом позвонишь: присылать ли в следующий раз. Да ты что? Люда уже в типографию роман отдала? Она ученицей твоей была, когда ты во Дворце пионеров литкружок вёл, да? Здорово, если б... Ну, конечно, почитаем, если издаст. Конечно, и дети, и внуки. Вот и надейся, что еще подержишь в руках свой роман книгой. Нет, Ви, Платон уже ничего не пишет. Да не будет он писать даже и рассказы! Ви, ну, как его заставлять, он же не маленький. А что во сне Белинский о твоём романе сказал? Вот и верь Виссариону, что заиграет всеми гранями. Конечно, раз ты всю жизнь на него… Не зря же и теперь хоть и по стеночке к нему добираешься, а всё переписываешь, пере… Вот-вот, сиди у горящей печки, лакомись тем, что есть и мечтай. Ну, конечно, о Нобелевской! Пока, пока.

 

1985-й

Еду в Карачев. И как всегда – за утешением. Нет, рассказывать маме про «удары судьбы» по Платону не буду, а просто Карачев всегда врачует.

И уже шарю глазами по прилавкам базара, ищу Виктора, а не маму, - она уже не торгует.

Да вот же он, с рассадой сидит, и по всему вижу: стесняется! Но улыбается:        

- Не-е, здесь хорошо-о. Как в театре! Девки, бабы молодые идут и все жопа-астые! – смеется. - А вон как раз напротив меня Лёха торгует, и тоже университет закончил и прилавки теперь – наши с ним кафедры.

А дома мама уже нервничает, ждет сыночка, и уже через полчаса провожает меня:

- Иди, узнай: как там у него? – А как только возвращаюсь, сразу спрашивает: - Ну что, как там у Витьки?

Гонит и Глеба на базар почти сразу же: иди, мол, скажи, чтоб не засиживался.

Но где-то через час… Вроде бы его мотороллер застучал? Ага, приехал. Дети-то как бросились к нему! Четырехлетний Максимка с мотороллера пытается корзину стащить, Настя уже стульчик тащит, а Виктор сидит на ступеньке в коридор и рассказывает: 

- Остались у меня последние огурцы здорове-енные, сложил их на прилавок в кучу, собираюсь домой, а тут подходят две бабы деревенские, смотрят, смотрят на них, а потом одна и спрашивает: «За сколько отдашь-то?» «Да берите даром» - отвечаю. Нет, не берут, а от огурцов глаз не отрывают. Я опять: да берите! Тогда та, что постарше и говорит: «Давай, кума, возьмём. Хоть огурчиков наядимси» - смеётся, усаживая на колено Максона. - А вчера старуха подошла. Ну, точно с картины Рембрандта! И сама черная, и одежда черная, а лицо го-орестное! - А, может, и не горестное было лицо у той старухи, но знаю: брат без драматизма не может! - Попросила огурчика, а я говорю: «Да берите любой». Посмотрела, посмотрела она на меня, отвернулась и пошла.

- Подумала, наверное, что ты пошутил.

- Да я догнал её, дал несколько штук.

Ну, еще бы! Как же ты мог не дать?  

Конечно, стесняется Виктор продавать, но в тоже время базар для него и развлечение в какой-то мере, и информация какая-никакая. Как-то рассказывал: идет баба вдоль рядов, за ней пацан лет шести тащится и гугнявит, дёргая и дёргая за подол: «Ма, ну купи лучкю-то, купи»! Та вначале вроде бы и не замечает его, но вдруг останавливается и рявкает: «Мо-олчи, змей, сластена»!

Сейчас мама уже сидит на ступеньку выше его, опершись на лыжную палку, слушает сына, улыбается и говорит:    

- Ох, и как же я страдаю, как страдаю, когда ты на базар едешь! - И губы ее подергиваются. - В следующий раз сама поеду. И не держи, и не упрашивай.

- Не-е, матушка, - смеется, - ты уже отъездила своё, больше не пущу тебя. Меня и так бабы засудили: как не стыдно матку мучить!

А она смотрит на него с любовью и я вдруг слышу:

- Ох, сколько ж горя он мне приносить!.. и сколько радости.

Ухожу на огород, оставляя их вдвоем, - сейчас я лишняя, - и думаю: да, жалела мама нас со старшим братом; да, была заботлива и самоотверженна, но и только, а вот Виктора... Только при нём вот так загораются ее глаза любовью и радостью.

 

Выручал нас огород все годы, - выращивали и продавали рассаду, зелёный лук, редиску, раннюю капусту, огурцы, - и весна была самым напряжённым временем года. Но как же живо и до сих пор! Наконец-то земля подсохла, согрелась, Виктор вытаскивает из коридора своего Гошу, плуг собственной сборки, на котором собирается пахать огород и который собирал всю зиму. И откуда брал детали? О всех не знаю, но какие-то находил на городской свалке, ибо в те времена с металлом не считались и просто выбрасывали. Оттуда же привёз и несколько огромных металлических ёмкостей, которые из колонки наполняли водой по ночам, чтобы днём не мешать соседям, а потом поливали всё, что нужно, а еще… Тёплый весенний вечер, мы еще хлопочем над парниками, - поливаем рассаду, укрываем рамами, - а в парке уже духовой оркестр играет вальс. Сейчас Виктор разожжет горелку, подсунет ее под бочку с водой, потом я нырну в тёплую воду и, освежённая, надену красивое платье и побегу с подругами навстречу тому вальсу.

 

2013-й

Привет! Да у нас всё по прежнему. Ви, ну нет новостей, нет! Ага, и даже ни одной, а как у тебя? Я знаю, Наташка с Настей еще вчера хотели тебе телевизор отвезти, но… Ну да, конечно, снег пошёл, дорога плохая, а сейчас пригласила ехать, но я… Не, ты с ними поговори, а для меня такая поездка слишком утомительна. Нет, я как-нибудь одна приеду, когда потеплеет, посидим с тобой, поболтаем. Ну, да, да, пока.

 

Ой, опять… А что тебе не нравится? Ви, не физически я устаю, а от разговоров. Да ничего у меня не болит! Ви, твой сосед уставал и помер потому, что в нём рак развивался, а во мне, надеюсь не… Ой, да не выдумывай ты, не надо мне звонить через каждые полчаса, обещаю, что схожу, схожу к врачу. Ну да, может и сегод… или завтра.  Ты у нас миллионер прямо, деньги за меня заплатишь. Да я сама, если пойду. Пойду, пойду! Обещаю. Пока.

 

Привет, Ви! Нет, ничего не случилось, просто хочу спокойной ночи тебе… Я-то постараюсь спокойно, а ты опять за своего фон Бока - до четырех? Да ты что? Нога сегодня не болит? Ну, я же тебе уже с год твержу и твержу: «Леотон» боль снимает, а ты… Вот и молодец, что наконец-то… Да, да, три раза в день. Да, дороговато, но для здоровья не скупись, тебе государство на лекарства деньги даёт. И всё-таки ложись-ка спать, пока ничего не болит, а фон Бок подождет. Ну да, может, он и… Может, он и так… Может, и помешал Гитлеру Москву захватить. Да, конечно, ты имеешь право так думать… и писать - тоже, но ночью лучше спать. Ну, если тебе с фон Боком ночами интересней, то оно конечно… Тогда пока, пока, интересного общения с генералом!

 

1984-й

Брат позвонил Платону:

- Приезжай, помоги погрузить пианино на машину, отвезти в Карачев надо, а то тёща и жена грозятся из окна выбросить.

Боже ты мой, и зачем ему в Карачеве пианино? Ну да, старое, немецкое, - бывшая жена оставила. Кстати, вызывал как-то настройщика к этому сокровищу, а тот сказал: инструмент восстановлению не подлежит», стало быть… И что с этим инструментом будет делать?

Но стащили-таки они с Платоном пианино с четвёртого этажа, а машина так и не приехала. Опять его - в подъезд.

Вчера звонит, смеётся:

- Уже две недели у нас концерты в подъезде, детишки на моём фортепиано забавляются.

- И когда ж эти концерты закончатся?

Нет, не знает. 

 

Снова позвонил Платону, а тот и ляпнул: надо, мол, «предать этот инструмент огню».

- Платон, ну как ты можешь так? – тихо забурчала. - Да, нам пианино это не нужно, а для него оно что-то значит, вот и пусть… 

Но погрузили, отвезли.

Недавно ездила в Карачев: стоит «инструмент» на куче торфа напротив курятника, поблескивая немецкими вензелями.

Забавная инсталляция!

 

Перетащил в коридор.

- Что, там и останется? – спросила, когда приехала. 

- Нет, - улыбнулся, - пусть пока постоит до холодов, а когда мамка попривыкнет к нему, то разрешит и в хату… заташшыть. -  И рассмеялся: - Вешш-то дорогая, заграничная, нехай ребяты брынькають.

Это он так - по маминому.

P. S.

И судьба у «вешшы» такая: осталось пианино в коридоре, не получив прописки в хате, и одно время мама хранила в нём пшеницу для кур, но когда Витька снял и для чего-то приспособил переднюю панель «инструмента», то надобность в нём и вовсе отпала, и оно теперь, словно прижавшись спиной к теплым брёвнам хаты, нет-нет да улыбнется обнаженными рядами светлых молоточков и клавиш из под вороха всякой утвари.

 

Да что пианино! У калитки нашего дома долгие годы стоял на приколе небольшой автобус, который уже и не помню, где достал и как доставил к дому? Никакого практического применения этому транспорту не было… А, впрочем, вначале пробовала мама хранить в нём огородный инвентарь, но когда дважды кто-то сорвал замок и унёс даже лопаты, то автобус так и остался стоять открытым и в нём иногда играли дети, когда были маленькими, а позже находили приют бездомные кошки и собаки.

Да, конечно, реальная, рутинная жизнь была для брата необходимостью, с которой, - не скуля и не делая из этого драмы, - надо было просто мириться. Но в этой рутине он всегда искал то, что заставило бы напрячься для преодоления вдруг возникшего препятствия и это, вечно будоражащее желание, подталкивало его к действиям, непонятным здравому человеку. 

К примеру: ну зачем было день за днём выдалбливать из огромного пня, который однажды объявился у нашего порога, улей для пчёл? Ведь уже стоял на его маленькой пасеке свободный, сбитый им же из досок.

Зачем было привозить к дому огромную металлическую трубу длиной в пять метров и диаметром в полтора, копать для нее яму, при помощи друзей и соседей закатывать её туда, зарывать, строить навес… Правда, было это во времена усиленной пропаганды «угрозы нападения Америки на страну Советов», но… Но не думаю, чтобы затевалось это ради убежища, а… Нет, не знаю ответа и сейчас: для чего? Но труба всё ж нам послужила: в жаркие летние дни мама хранила в ней овощи, которые с вечера готовила для продажи, да и кур как-то попыталась в ней поселить, но те не захотели признать достоинств оригинального курятника.   

Конечно, у каждого – свои тараканы в голове, вот и у Виктора… Ну не мог он, к примеру, расстаться с уже неработающей стиральной машиной, приёмником, телевизором, - были они для него чем-то живым, одухотворённым и поэтому: «Ну, как можно выбросить-то?» Да-а, как он мог выбросить то, что служило ему столько времени?

Вот и с родным домом… Когда в очередной раз я скулила: «Ви, переселяйся к жене и детям. Ведь чтобы жить в нашей родной хате, нужно здоровье и, прежде всего, хорошие ноги, а твои…» На что он качал головой, смотрел на меня сразу потемневшими глазами, и я в них читала: «Ну как можно предать родное гнездо?»

 

2013-й

Что это ты прямо с утра и смурый? Да, да… Мужик за угрозу троих пристрелил? Только пригрозили, а он их из - ружья? И сколько ж ему дали за это? Восемнадцать. И ты считаешь несправедливо? Ви, но ведь только грозили ему те, а он… Нет, я не согласна с тобой, не согласна. Ви, не будем спорить, а? Ви, не надо, давай не будем. Не надо, не будем, не надо, не бу… Да деревни не потому гибнут, что почти все пьют, а трезвых бандиты вырезают, а потому… Ну да, конечно, я в деревни не езжу, ничего не знаю, только ты и ездишь. Наташка рассказала? Да в этом Волкове, где домик вы купили, всего и жителей-то три человека, а ты: деревня! Ви, не будем и об этом спорить, а? Хорошо, хорошо, я ничего не знаю. Да, да, ты всё знаешь, пусть так и будет. Ты и об этом мужике говорил уже несколько раз! Ну повесился он, ну, значит, лихо ему было и ни я, ни ты не могли бы ему помочь. А этого еще кто и где зарезал? В Москве. Но ведь такое и раньше было, и раньше резали. Ну да, если б остался в Карачеве, может, и не... Ой, опять ты - о первом? Ну, пиши, пиши письма в защиту убийцы троих, а я могу тебе сказать только вот что: братец, ты с ума сошел! Ну да, и мама тебе то же самое сказала б. Сказала бы, да еще как! Ви, не будем ругаться, а? Не могу, не хочу, не бу… Ты меня этими мужиками уже достал и завёл до самого вечера! Да, Ви, да! Ладно, постараюсь забыть. Ага, да, пока, пока.

 

Да, Вить. Да ладно тебе, не горюй. Ну, как ты ему поможешь? Синяки под глазами у твоего соседа пройдут, если б только пить бросил. Ну да, да, да. Кстати, в прошлый раз ты говорил, что в округе восемнадцать знакомых мужиков спились и умерли, а сегодня уже двадцать пять? Что-то быстро список пополня... Ви, да пьющих во все времена хватало, думаю, что и теперь ни меньше, ни больше. Конечно, ты никуда не выходишь, видишь только пьяниц под своей липою, вот тебе и кажется, что вокруг – одни пьяницы да бандиты. Ой, одно тебе могу посоветовать: держи хвост пистолетом. Вот и молодец, вот и умница, узнаю теперь брата, а то… Ну, «спокойной ночи» посреди дня ты мне рановато желаешь, а вот пока-пока… Пока и тебе.

 

Привет! Что это ты таким голосом упавшим? Да ты что! И сколько ж. Ой, сразу две курицы задрал? Ви, это ты Кея головами куриными кормишь, вот он и идет на запах. Ну да, да, и что ж Сашка? Ага, будешь ругаться, если сразу две. Конечно, надо тебе уплатить за них, а как же? Да обалдел он что ли? Если у него семь куриц за лето пропало, так тебе за всех и платить? И правильно ответил… и правильно, да, да. Конечно, Жаль Кея, еще раз сорвется, начнет соседских кур драть, а его и убьют. А что теперь поделаешь? Ну, ладно, ты пока не падай духом, может, и не сорвётся, может, больше и не… Да! Я же музыкальный центр тебе купила японский. Ага, японцы добросовестно всё делают, так что скоро с дочкой тебе привезём, будешь музыку слушать какую хочешь. А какую хочешь? Бетховена? Хорошо, куплю тебе диск с Бетховеном, а еще кого? Ага, подумай, до вечера. До «спокойно ночи».

 

Да, Ви. А сколько Сашка был тебе должен? Полтысячи? Ну вот, как раз на две курицы и хватит, а больше не давай, а то я знаю тебя: будешь гнаться за ним и прибавлять. Конечно, пусть еще и благодарит, что огородом твоим пользуется, деньги на нём зарабатывает. Да! Насчет музыки подумал? «А на том берегу незабудки цветут, а на том…» Так это Александр Малинин поёт. Хорошо, поищу и Малинина. Спокойной ночи и тебе, не расстраивайся очень. Пока. И тебе хороших снов.

 

1987-й

Платон ходил на собрание местных писателей.

- И выглядело это жалко, - выдохнул, когда рассказывал.

- А что именно выглядело? – не поняла.

- Да предложил Виктор собранию послать в Москву коллективное письмо с просьбой о создании при Доме творчества отделения, куда писателям можно было бы сдавать свои не опубликованные труды на хранение.

- Ну да, конечно, - поддержала… то ли брата, то ли мужа?   

- А еще, при обсуждении рассказов «начинающего» Шелгунова… о рабочем классе он пишет, твой брат вроде бы хотел защитить его от нападок, но получилось, что разнес в пух и прах. – Помолчал, взглянул на меня: говорить ли, мол, дальше? Но сказал: - Я теперь понял Виктора: он абсолютно не принимает действительности и верит лишь в то, что придумает, что только ему самому и кажется, что нафантазирует.                                   

И Платон прав. Жить «тварным миром» Виктор не может и не умеет, - невыносимо скучно! - подавай ему драмы, а, лучше – трагедии. И чтоб мистики – поболе! Он и в роман столько её вписал!..

 

Вот уже несколько лет хлопочет о молодежной подпольной организации Карачева, в которой и сам в тринадцать лет участвовал, - обрядившись в длинный отцовский пиджак, крался тёмными вечерами по улицам и ставил штампы на немецких объявлениях: «Смерть немецким оккупантам!». Так вот, недавно ходил в райком, а какой-то чиновник сразу и начал: что Вы, мол, выдумываете, никакой организации не существовало! Тогда пошел в райком партии к секретарю по идеологии, и та вроде бы сочувственно отнеслась к его просьбе, но ничего не пообещала. А ведь совсем недавно прислала ему письмо связная партизанского отряда Катя, живущая в Суземке, и пишет, что Карачевская подпольная группа сделала очень многое, что она готова подтвердить это.          

- Хотя б кто-нибудь взялся за это дело! – сказал и посмотрел на меня, страдая. - Я-то неблагонадежным считаюсь, моих корреспонденций даже в «Рабочий» не принимают, - и снова скорбно взглянул: - Надо б увековечить как-то наших подпольщиков, документы какие-либо достать.

И попросил меня обратиться к партийному секретарю нашего Комитета Полозкову, - тот как раз пишет о войне и имеет право пользоваться архивами области.

 

И снова поездом ехали в Брянск.

В вагоне вроде бы вначале задремал на несколько минут, но потом отыскал в своём потёртом портфеля блокнот и-и писать! Но, видать, не сложилось. Бросил его на столик, подошёл к приоткрытому окну. Стоял, смотрел на мелькающие сосны и ветер метал его седые волосы.

 

Ходила к Полозкову:

- Вам дозволено рыться в архивах, так, может, узнаете что-либо о Карачесвкой подпольной организации?

А он ответил:

- Документы о ней добывать - труд напрасный. В КГБ не хотят признавать факт ее существования.

Так что пока брату приходится увековечивать «факт существования» подпольной организации в собственном романе «Троицын день».

 

Ничего не помню о подпольщиках, - была малышкой, - но вот отрывок из воспоминания мамы:

«После Сталинградской битвы стали люди головы подымать: оказывается, не так страшен черт, как его малюють, можно и немца победить. А вскорости пришла к нашей соседке Шуре Собакиной связная от партизан, и стали мы через нее кой-какие сведения им передавать: сколько немцев, как себя вядуть, сколько машин, какие… Партизанам же все интересно было!  Да и соли, бывало, соберем, табачку переправим. Господи, а как же при этом режиме и помогать-то? Вот и объявила эта Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней!.. Дорогу прямо протолкли. А разве ж можно так ходить-то?.. под самым носом у немцев? Комендатура ж рядом была.

Я и говорю Виктору:

- Не ходи туда, не обойдется там без провокатора, обязательно какой-нибудь вотрётся!

Но куда там! Витя-то мой: надо с немцем сражаться, надо одолеть его!

А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:

- На-ка, возьми себе…

И подаёть штамп «Смерть немецким оккупантам!» да список какой-то: распишись, мол, что получила.

- Да иди ты к свиньям! -  аж вся затряслася! - Что мы, для этих бумажек работаем? Мы для себя работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам - во вред.

Вот и начал мой Витька… с этим штампом: как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и по-ошёл. Повесють немцы листовку, какие они хорошие да милосердные, какое счастье всем нясуть, а Витька хлоп сверху: «Смерть немецким оккупантам!» Вот руки у него и в чернилах. Что если поймають? Доказательства ж сразу видны! И вот, бывало, как пойдёть штамповать, а я стану возле окна и задеревенею вся. Гляжу в конец улицы и не могу с места сдвинуться: никогда больше не увижу моего Витю!

А уж как покажется да еще ровным шагом идёть!.. И начнёть мое сердце отходить, отходить. Уж очень волновалася за него, он же такой безоглядный был! Когда наши бомбить-то начали... так что он устраивал с Володькой Дальским: как самолеты начнуть заходить на бомбежку, а они залезуть на крышу дома, где немцы живуть, да в трубу лампу и опустють, вот самолеты потом и лупють по этим хатам.

Когда начала к Шуре ходить связная от партизан, то некоторые стали проситься, чтоб она провела их к ним, а немцы, видать, и распознали про эту связь и подослали к Шуре провокатора. Приходить раз одна к Собакиным, назвала себя Александрой, будто сама она из Москвы, попала в окружение, немцы над ней издевалися... Наговорила много! А я как глянула на нее, так сразу и определила: провокатор это! Глаза- то её верту-учие!.. так и нижуть, так и нижуть насквозь!

- Шур, - говорю, - знай: недобрая эта женщина, напрасно ты ее привечаешь.

А она и слушать не хочить, ведь Александра эта так к ней уже подладилася!

Ну, под Новый год устроили они вечеринку, пригласили ребят. И ребят - самых вожаков. Тосты!.. Эта Александра с Авдеевым милуется, на шею ему вешается: нам, мол, больше, больше народу надо! А он и давай ей хвалиться, кто и что уже сделал... Вот потом-то всех их и поарестовали тут-то вскорости, после Нового года.

А началось с того, что собралася Шура одну семью к партизанам переправить, а провокатор эта и увязалася с ними. Собралися они, пошли... Только от Карачева отошли, а их возле Мылинского моста и схватили, и покидали в машину. Ну, после этого и началися аресты. Забрали Шуру Собакину, дочку Марии Васильевны Инну… А Инне всего семнадцать лет только и было-то. Потом Мария Васильевна ходила проведать их, так Шура аж синяя вся была, так ее избили, а Инна даже встать не смогла, к матери выйти. Быстро их расстреляли! А с ними и еще человек пятнадцать, - листовки и списки разные у них нашли… Это моей золовки Рипы отец работал тогда на железнодорожной будке, вот мимо нее как раз дорога к складам и проходила, где их расстреливали, и видел он, как их везли туда, - из машины кто-то выглянул, крикнул: передайте, мол, нашим...»

 

2013-й

Да, Вить. Так ведь он тебе не племянник. Ну, как «как»? Валя - твоя племянница, а её внук... Ладно, верю, что оговорился. Да ты что! В восемь утра пришел и уже выпивши? Ой, плохо. Бедная Валентина! Ну да, в шестнадцать лет и выпивать… А где ж он деньги-то заработал на пиво? На стройке. Да не ругай ты его, несчастного, ведь ребёнку обидно, что при живом отце и матери он – сирота. Мало ли что бабка с ним! Валентина - бабка, а не мать с отцом. Надо бы Насте приезжать из Италии и увозить сына, а то беда будет. Ой, да перестань валить всё на бесов! Ой, да не хочу и слышать про эти средневековые бредни о слоях ада! Ви, ну откуда Даниилу Андрееву знать, что их под землёй двести семьдесят шесть, считал он эти слои что ли? Нет, и не говори мне про них. Андреева я могу понять: сидел человек в лагере, писал там свою «Розу мира» и для него эти фантазии были спасением, а вот то, что ты в них… Не обижайся ты! А насчет Валиного внука… Скажи ему, чтоб приехал к тебе и поговори с ним по-доброму. Хорошо, и я позвоню ей. Хорошо, и я скажу. Ага, пока.

 

Привет, отшельник! Да не паникуй ты, всё у нас нормально, как и вчера, и позавчера, и запоз… Конечно, новое чревато, а поэтому и, слава богу, что ничего нового, а ты как? Ну и хорошо, что и у тебя… Ой, аж пять раз подряд «Аппассионату» слушал? А я только раз могу, и то потом нервы… И Малинина до четырех ночи? Да нет, песня очень хорошая, но слушать её ночами и на всю громкость… Ну, раз очень нравится, то слушай, слушай. Кстати, Натали переслала мне мейлом твоего фон Бока, буду читать. Конечно, всё скажу, ничего не утаю, как на духу, как перед богом. Хорошо, передам твои приветы всем, а ты - Кейту и кошкам от меня лично. Ну, что ж, кошки мышей ловят, Кейт охраняет, так что кормить и их надо, а как же? Ага, пока, до вечер. Прочту, прочту твою главу и выскажусь. Пока.

 

Да, Ви. Мы -  в обычном режиме, а ты? Ну, и хорошо, что и ты. Только ноги? Бедный ты наш страдалец, и чем тебе помочь? Да не ругай ты их, они тебя восемьдесят лет носили, а теперь ты им послужи. Вот и не ругай, а лечи. Ага, прочитала твою главу о фон Боке. Да, конечно, интересно, драматично, но… А вот что. Уж очень густо у тебя текст замешан, много информации на читателя обрушиваешь. Ну, как же! У тебя в одной главе и о войне, и о революции, дворянстве. Как немного? Для простого читателя это очень даже много, а тут еще фон Бок со своим мистицизмом. А зачем ты мистиком-то его сделал, он же немецкий генерал! Ну, может, и такие были, может и… Ладно, хорошо, я согласна, но всё же, слишком много информации втискиваешь в одну главу. Конечно! В принципе всё это интересно, но… Да, захватывает, да, не зря трудился. Ага, не только над этой главой, но и над романом. Ага, не зря, главное, что тебе интересно было жить с ним, писать его. Ну вот, видишь… Конечно, я права, так что засыпай сегодня с мыслью, что всю жизнь делал нужное для себя и для других дело, которое… Ага, пригодится наша писанина потомкам, пригодится. И тебе спокойной ночи. И тебе прия-ятных снов.

 

1986-й

И зачем она только позвонила?!  Старушка эта, вовремя моей передачи об умельцах, и предложила бесплатно забрать у нее старый «Запорожец», - муж, мол, уже не ездит на нём, так, может, кому из умельцев на запчасти пригодится? А я и рассказала брату…  Завелся сразу, с пол оборота: поедем к этим старикам, договоримся, возьмём машину!.. но только не даром, нет!.. только если купить.

Ну, конечно, разве ты можешь «даром»? Но этого ему не сказала, а, ухмыльнувшись, спросила:

- Может, тебе уже и пианино хватит?

- Какое пианино? – удивился, но тут же, вспомнив: - А-а, что в коридоре стоит…

И засмеялся: нет, мол, не хватит, надо теперь к нему еще и машину «в пару». 

И началось: выклянчил у мамы триста рублей на это приобретение, заставил меня позвонить тем старикам и раз, и другой… И звонила. Куда денешься? Но надежда остановить его порыв меня не покидала: выяснилось, что хозяева утеряли паспорт машины. И что ж он? Отнес в ГАИ заявление с просьбой выписать дубликат, а старикам отдал задаток и через месяц… правда, с моей помощью, получил его! И сразу - к хозяину машины: 

- Иван Федорович, теперь у вас есть паспорт на «Запорожец», может, уже передумали продавать? Я не буду иметь претензий.

Ну, конечно, как братец мог – иначе? Но хозяин… Нет, он по-прежнему - не против.

Вот сделка и состоялась: отдал владельцу деньги, да на радостях еще и штраф за него уплатил в ГАИ «за утерю паспорта».

Спросила:  

- Ты хоть расписку-то с него взял, что, мол, расплатился, купил…  

Только рассмеялся:

- Да нет, он - мужик честный.

Ну, честный, так честный.

 

Как отбуксовывал эту колымагу в Карачев? А вот так: снова выхлопотал машину от завода, прицепил, по-оехали… Но с первой попытки не удалось:

- Шофер… сволочь попался! - кипятился, рассказывая. - Говорил же ему: не гони машину, не больше пятидесяти километров в час надо ехать, а он... Вот и погнул трубу, на которой буксировали.

И случилось это еще при выезде из города.  Начал упрекать шофера, а тот:

- Вот сейчас брошу тебя здесь на хрен и уеду.

И что ж брат?

- Как же можно среди дороги бросить человека? – только и сказал. - На, возьми еще десятку, отбуксируй назад.

И тот взял, хоть «рейс» уже был оплачен.

- Ви, ну зачем ты поощряешь вот таких? Что, лучше они от этого станут?

Уверен, что только добром и можно…

 

Ну, вот… Так и стоял с месяц этот «Запорожец» под окнами их квартиры, и только вчера увидела его в Карачеве. Вечером, когда тяпкой рыхлила освободившийся парник, приехал и Виктор из Брянска, походил возле теперь уже своей… какой-никакой, но машины, сел за руль, сидит, молчит. О чем думает? И вдруг слышу:

- Вот зараза этот огород! – и смеётся: - Купил машину, - покрутил руль вправо, влево, - а всё никак не могу её обкатать!

Да не обкатает он её никогда! Так и будет стоять этот помятый «Запорожец» во дворе, пока не сгниет.

Но об этом ему не сказала. Ну, как сказать-то? Да и зачем?

P. S.

Ну да, так и стоит вот уже двадцать с лишним лет. Правда, учился мой пятнадцатилетний сын на нём «машинному делу», - ремонтировал как-то всё лето, а осенью колесил по огороду. Попробовал и братец покататься, а потом Глеб рассказывал: «Сел дядя Витя за руль своего «Запорожца», включил скорость да как наедет на ёмкость с водой! Потом сбил бабушкину веревку с бельем, а когда прибавил газ, то и вообще забыл, что надо рулем крутить».

А теперь мой подросший племянник Максон, когда приезжает к бате, приводит своих приятелей и те посиживают в кабине «Запорожца» допоздна, бренькая на гитаре.

Но иной раз и сам хозяин в теплые летние деньки пишет в нём свою эпопею «Троицын день», так что, пригодилась всё же «машина»!

 

Помню, иногда мама говорила о моих братьях: от одних, мол, отца и матери, а какие ж разные! И это – правда. Старший Николай закончил технический вуз, был инженером-изобретателем, а Виктор…

И тут место -  двум эпизодам из маминых воспоминаний:

«Помню, когда в Боровке жили, в нашей воинской части рыбу часто давали: судака, белугу, севрюгу, и рыбу-то эту мы ели, головы выбрасывали, а деревенские ребятишки проберутся так-то под проволоку, набяруть этих голов в мешок и-и домой. Они ж головам этим рады были, как... как не знаю, чему! И что ж мои ребятки? Обызрели как-то этих ребятишек и отлупили. Приходить мой Витечка домой и хвалится:

- Мы нынче ребят колхозных побили.

- Ах, бессовестные твои глаза! - говорю. - И этим-то ты хвалишься! Голодный ребенок лез под проволоку, рисковал, набрал, наконец, голов этих... Там-то, в деревне, матка отварить их, а он поесть с картошечкой… А ты и отнял!

Гляжу: надулся мой Витька, убежал. Вот и до сих пор ему стыдно, как вспомнить…  

Во, видишь? Ну а если б я тогда по-другому как сказала: а, мол, вечно этим колхозным мало, всего-то у нас в магазинах полно, а они всё-ё голодные! Так им и надо, лупите их почашше! Если б так сказала, каким бы мой Витечка вырос, как ты думаешь?

А к тому времени уже здо-оровенный вымахал и взяли его в газету Карачевскую. И вот днем-то он всё на работе был, а как вечер - гулять. А я, бывало, как иду так-то к поезду с корзинками в пять утра, а из клуба молодежь вываливается: пьяные, дерутся, хулиганють! Ну, думаю, помилуй Бог, и Витька мой так-то! Он же горячий был, заводной, вот и стала подумывать: какое б такое ему дело подсунуть, чтоб не таскался где зря? Потом гляжу: взялся писать. И с трех лет у него это… Николай все больше с железками возился: возьмёть, к примеру, утюг, сейчас колеса к нему приладить и возить по хате, сигналы устраиваить, а Витька все писал. Нет-нет, да пристанить ко мне: дай, мол, карандаш. Дам. Вот и сидить потом, царапаить им, а потом взберется на коленки и просить: читай! А что читать-то? Закорюки одни. Но выпытаю что-нибудь, сочиню басню какую и начну... вроде как читать. Угадаю – засмеется, и опять писать. Вот и теперя начал...  Хорошо, спокойно стало, не идёть куда зря, не таскается, а я и думаю: надо еще больше его заинтересовать. И написала раз про то, как раньше жили, дала ему прочитать, а он и прицепился, и присох к писательству этому, как гриб какой. Я-то думала: пройдёть молодость, пройдёть и это, ан нет, ишшо и до того дошло, что другой раз и на огород не дозовешься, - сидить и пишить».

 

2013-й

Привет, Ви! Как ты там? Всю ночь не спал. И чего? Да ты что! Уже и Валюшкиному внуку черти мерещатся? Душили даже. Ужас какой. Ну, насчет его экзамена ты не волнуйся, сдаст он его, в наше время на второй год не оставляют. Ну да, сдаст, а вот то, что выпивает… Да не ругай ты его! У шестнадцатилетних в голове - путаница, может подрастет и выдерется, как мама говорила. Ну да, остаётся только надеяться. Ложись и поспи. Хорошо, потом опять позвонишь, а сейчас постарайся уснуть.

 

Слушаю, Ви. А я уже на даче, первый мой выход сегодня. Ага, здорово здесь! И березки уже закудрявились, и травка уже… Нет, тюльпаны не уже, но вот-вот. Ага, несколько лет ты у нас здесь не был, так что этим летом обязательно привезём тебя, а то совсем заданел, как мама говорила. Не, Ви, обязательно дети привезут тебя, посидим на веранде, чайку с тортиком попьём, а потом отвезут. А сейчас огурцы под плёнку будем высаживать. Так ведь у твоего соседа Сашки теплица под окнами, вот поэтому и раньше высадил, а у нас - в поле. Да есть чем поливать, есть, дети скважину осенью пробурили, теперь воды вволю. Конечно, вода – благо. А ты как? Наверное опять до четырех писал, а потом «Как на том берегу» слушал? И сколько раз прослушал? Что ж так мало, только три? Ага, вот управлюсь с посадками и приеду, будем вместе слушать про незабудки, что на том берегу. И у нас тепло, даже жарко. Вот и отогревайся под солнышком со своим Кейтом, это он лает? Привет ему, брось косточку от меня как бы. Пока, пока!

Да, Ви. Новостей? У нас никаких, а у тебя? Ну и слава богу. Зато в третий раз Даниила Андреева читаешь? Да ты прямо наизусть его «Розу мира» учишь! Ви, ну не надо мне про его круги ада, пожалуйста! А то ночью приснятся. Да-а… Ага... Но я… А как их Андреев считал? Не, Ви, не уверена, что… Нет, не обещаю прочитать еще раз, а ты читай, читай, но… А «но» вот что: лучше б о Валюшкином внуке подумал, который может сбиться с пути. Ну да, да, конечно, ты думаешь, думаешь. Будем надеяться, будем. Ага, пока, пока.

 

1989-й

Отослал брат свой роман «Троицын день» в Москву, в «толстый» журнал «Новый мир», и Натали недавно звонила в редакцию: читают ли? Ответили, что еще, мол, нет и что это наглость - присылать такие большие рукописи. А вчера ответили: только, мол, из-за названия и взялась читать критик Мариэтта Чудакова.

Кстати, как-то спросила маму:

- Если Виктору снова предложат напечатать роман, но с исправлениями, согласитесь?

- Ни слова чтоб не меняли! - словно отрезала. - Ни одного словечка!

- Ма, ну почему ты думаешь, что твой сын пишет безукоризненно? - засмеялась. - Вдруг хороший редактор попадется, поправит…

Только молча, с укоризной взглянула и ничего не ответила. А зря. Если Виктору предложат издание, а он не согласится на правки, то лежать его роману «в земле»… почти в прямом смысле: ведь он и до сих пор фотографирует его страницы и зарывает в огороде.       

 

Вчера в Карачеве съехались с Наташей.

Странно они живут. Виктор - здесь, с мамой и своим романом, а Натали, - как зовёт жену, - с дочкой и маленьким сыном в областном центре, в его квартире, которую ему повезло купить. Тогда только-только начиналось кооперативное строительство, а брат работал на телевидении кинооператором и снимал сюжет об этом явлении, вот и зацепился.

Так вот… Связывает Натали и моего брата, наверное, и то, что оба – пишущие, оба любят литературу и даже как-то попытались, как и мы с Платоном, собирать у себя по четвергам местную поэтическую молодежь. Вот и теперь захотел Виктор возобновить это «мероприятие»:

- Да еще общественный фонд надо бы создать, - настаивает, стоя с вилами возле парника.

- Ну, да, конечно, – защищается Натали, задерживаясь на ступеньках по пути в коридор, - эта поэтическая молодежь с удовольствием будет пользоваться фондом, а потом меня же и обольют грязью, что я их деньги не так трачу. Ведь было уже такое, было! – и смотрит на меня, ища поддержки. – Ты лучше вспомни вот что: когда тебя таскали в КГБ за эти самые четверги, то кто тебя только не сдал из этой поэтической молодежи? – и горько усмехается: – Раз-два-три и обчёлся? Так с этой самой тройкой я в любой день, а не только в четверг, вина или кофе выпью, стихи послушаю, а с остальными… - Виктор втыкает вилы в землю, собираясь что-то возразить, но Натали не даёт ему опомниться: - Знаю, знаю, что хочешь защищать их, но лучше вот что скажи: откуда КГБ известно, что ты на ночь детей своих крестишь, что «Свободу» мы слушаем, Анну Ахматову, Пастернака читаем? – И снова Витьке не удается прорваться через взволнованный монолог Натали. - Нет, не буду я больше собирать эту поэтическую молодежь, а если будешь настаивать…  - и делает шаг, чтобы продолжить свой путь в коридор, но вдруг оборачивается: - Что, хочешь, чтобы на этот раз тебя – по полной программе упрятали куда надо? - Нет, он не хочет этого, но… Но Натали прерывает его: - Да и что мне с этих четвергов? Соберутся человек двенадцать почаёвничать-покофеманить, а кофе или печеников принесут с собой только двое-трое. Да и сахар… Где ж я сахар возьму? Отдам им тот, что по талонам получу, а потом дети мои без чая сидеть будут? Ты-то приедешь, поговоришь-поспоришь с ними в своё удовольствие и уедешь, а я и останусь одна с детьми… и с твоей поэтической молодежью?

Вот такой… почти монолог довелось мне услышать от Натали с пошатывающихся порожек родного дома. 

Похоже, что после него, мой братец-романтик всё же сдался.

 

Критик Чудакова дала положительную рецензию на «Троицын день» и порекомендовала «Новому миру» напечатать отдельные главы, но редакция «не сочла нужным».

Так что остаётся брату только писать и писать свой роман, а там – будь, что будет. 

 

Женщины брата.

Людмила. Его первая влюблённость. Никогда её не видела, но запомнилось это имя наверное потому, что мама и брат говорили о ней не раз. Виктору - лет восемнадцать, а «предмету» его влюблённости намного больше, - со слов мамы, была та «опытной женщиной», -  и брат настолько потерял голову, что подарил возлюбленной золотые часы, которые мама берегла на всякий случай, - ведь могли прокормить нас какое-то время, если б продали.

 

Женя, первая жена Виктора (о ней я уже писала). Почему они расстались? Да, он не поехал за ней по распределении, когда закончила медицинский институт, но только ли из-за того, что хотел писать свой роман? А может… Есть в моих дневниках вот такая покаянная запись, сделанная много лет спустя:

«Мне - тринадцать, Виктору - двадцать два. С компанией его друзей, в которой, кстати, была и его первая жена, пошли мы как-то в лес, на маевку, как называли тогда вот такие вылазки. Повеселившись, возвращались пешком в Карачев, - автобусы тогда еще не ходили, - и вот шли мы шли, а когда до дома оставалось километров пять, вдруг какой-то грузовик притормозил, все устремились к нему и стали прыгать в кузов. Прыгнула и я, а мой брат, который приотстал от нас из-за больной ноги… И сейчас перед глазами: он удаляется от нас, становясь все меньше и меньше, а веселая, гогочущая компания, радуясь случайной машине, машет ему руками.

Да нет, мне было жалко брата! Но вот пойти против всех и попытаться остановить машину… Нет, не сделала этого. Виктор, конечно, пришел домой, но, ничего не сказал и лишь взглянул на меня как-то… И этот его взгляд преследовал меня потом до-олго!

Да и теперь хочется крикнуть: никогда не предавайте! И особенно тех, кого любите, ибо поступок этот нельзя исправить и тенью зловещей будет висеть над вами до конца жизни».

Вот такая запись, от которой мне больно и теперь.

А тогда… Ведь жена Виктора тоже не попыталась остановить машину, чтобы подождать прихрамывающего мужа, так, может, как раз этого он ей и не простил? А, может, еще и потому, что тёща была «партийным верным ленинцем», и когда узнала, что зять пишет роман, из-за которого не хочет ехать за дочкой по распределению, пошла в КГБ и донесла на него, после чего «товарищи в штатском» не раз вызывали брата для бесед.

 

Но самой сильной влюблённостью брата была Рима Медведева.

И была она очень красива! Большие синие глаза, иногда отливающие зеленью, светлые волнистые волосы, фигурка, как у греческой богини, - глаз не отвести! Но характер был такой же увлекающийся и решительный, как и у брата, а поэтому, когда влюбилась…

И парень-то был с виду незавидный, а вот повезло же – с такой!.. Так вот, когда Римма влюбилась и забеременела от него, то он просто бросил её. Знаю, Виктор предлагал ей стать женой и после случившегося, но она… Она бросилась под поезд. Каково было брату? Только могу предположить, но портрет Риммы и до сих пор висит над его письменным столом.

 

Были, конечно, были у него увлечения и еще, - никогда не мог устоять перед женской красотой! Так однажды привёз из командировки деревенскую красавицу Настю, которая жила у нас с неделю, а потом исчезла… из моей памяти. 

Но, в конце концов, любимой и верной его женой стала Натали, бывшая его ученица по литературному кружку Дворца пионеров, когда окончила Ленинградский университет.

Любил ли он всех своих «женщин»? Да, конечно, но…

Но думаю так: видел их прежде всего такими, какими хотел видеть, открывая… нет, придавая им черты своих любимых героинь романа, с которыми не расставался всю жизнь. Ведь именно они были для него самыми реальными и наделёнными свойствами, которые его пленяли, а посему и стали ведьмами, - в русском наполнении этого слова, - умеющими заворожить, могущими делать в равной мере зло, добро и ведающими то, чего не могли знать его герои-мужчины.    

 

2013-й

Привет, Ви. Как ты? Спал плохо от боли, а сейчас? Опять. А ты пробовал лечить раны столетником? Ах, да, вымерз твой столетник, наша хата не для столетников. Нет, «Диклофенаком» не надо, он же только при ушибах, растяжениях. Ну, если и помогает, то временно, а потом… Нет, ты лучше облепихой. Вот и хорошо, что как раз есть. Кстати, вчера по Интернету шастала в поисках мазей при трофических язвах и набрела на сайт, где твои сострадальцы переписываются, так они хвалят мазь «Ируксол». «И-рук-сол», сол на конце, записал? Но в России эта мазь не продается, так что пусть Натали позвонит дочке и та купит. Скоро приезжает? Во, как раз в Испании «Ируксол» этот некоторые и покупали. Да, да, «Ируксол». Платошка как? Да умным мальчиком растёт, забавным, как-нибудь привезём его в Карачев. Ну да, он же пообещал издать твой роман, когда вырастит, так что не пропадет «Троицын день». Хорошо, ага, пока!

 

Да, Ви. Ой, опять ты и про того мужика! Братец, ну как можно защищать убийцу? Ведь они ему только пригрозили, а он их пострелял. Да нет, да брось ты. Да не сделал бы ты так, не сделал, знаю! Нет, это ты не заводись. Ладно, ладно, хорошо. И сколько платишь этим пьяницам за ведро воды? Нормально. Колонка рядом с домом, так что, пару ведер принесут – и буханка хлеба. Конечно, тебе трудней хлеб доставался. Вот и пиши об этом. Вот и молодец. Ага, пока, ага, «до вечерней связи».

 

Да, Ви. Да я на балкон за свежим воздухом вышла. Конечно, у тебя его сколько угодно, во все щели протискивается. И черти - в щели? Ви, ну не надо о чертях, пожалуйста! Ну ладно, давай. А где гроза нашего прадеда застала? А-а, возле «Чайки». Да нет, мама рассказывала, что грабили мужиков, когда они в извоз в Брянск ездили, около «Красных двориков». Ну, ладно, а что с дедом во время грозы случилось-то? Чёрт в образе козла и - прямо на воз? Ой, Ви… И что ж дед? Только перекрестил да хлестнул кнутом? И исчез, растворился. Ви, а, может, это обыкновенный козёл был и с перепугу хотел к деду прибиться, а дед… Ну, хорошо, хорошо, чёрт, так чёрт, но ты свои щели всё ж заткни чем-либо, а то снега в них наметёт! Ага, и не только черти через них… Пока, до вечера, ага, до «спокойной ночи».

  

1996-й

Вот такая сценка:

Мы с мамой сидим на ступеньках в коридор, а Виктор ремонтирует рядом мотороллер и рассказывает: в Костроме, мол, сторож собора ночью вдруг заметил женщину, - неподвижно стояла та посреди паперти, - и прокричал ей: уходи, мол! А она всё так же стоит и не отвечает. Тогда вызвал милиционера, тот пришел и пригрозил женщине, чтобы вышла из помещения, а то… Ну, она и растаяла. Но тут же появилась в другом месте. Испугался милиционер, вызвал наряд. Стали отлавливать нарушительницу, а та: то появится, то исчезнет, то появится…

- Это Божья матерь являлась, - итожит брат. - Это она предупреждает: довели, мол, Россию!

Мама слушает, молчит, но потом всё же бросает:

- Нябось, пьяный этот сторож был-то, вот и...

Витька косится на неё, но продолжает:

- А вот к Валюшке, знакомой поэтессе, каждую неделю, по понедельникам, ровно в два часа ночи приходит чёрт. Садится в кресло и сидит, и смотрит, смо-отрит на неё...

Мама опять:

- Хто в этих чертей верить, тому они и мереш-шуца.

- А к Людке… жене моей бывшей, - снова игнорирует мамину реплику, - однажды ночью стучится кто-то в дверь. Открывает, а перед ней - синий осклабившийся рот! Только один рот и больше ни-че-го!

И смотрит на меня с такой верой в это! А мама опять:

- Напьюцца водки, вот им черти потом и склабюц-ца.

И тут мой братец-мистик не выдерживает:

- Да ну тебя! Заладила своё: напьются да напьются! - и сдвигает брови. - Всё-то ты не веришь»

- Конечно, не верю. - Мама медленно поднимается и, опираясь на свою любимую лыжную палку, направляется в дом. - Во, наработались бы так, как я, - осторожно, цепляясь за хлипкое перильце, переступает ещё на одну ступеньку, - так ни то что о чертях сил нетути думать, а и о себе, - уже входит в коридор. - Не чаешь до кровати довалицца.

Да, мама была трезвым человеком, а вот сын… Так и не удалось ей отбить своего любимого сына-мистика от нечисти, а теперь, когда остался без неё, еще и больше в них поверил.

И что с ним делать? Жалко ведь, болит душа, но…

Но, наверное, ничего уже не поделаешь, -  в его возрасте переубедить невозможно.

 

Позвонила брату, - завтра, мол, приеду, жди, - а он и рассказал, посмеиваясь:

- Сейчас вышел во двор и срубил под окном лопух.  Здоровый, зараза, вырос, свет застил. Ну, срубил его, а он, паразит, прямо на меня и рухнул! Еле-еле из-под него выбрался, – смеётся: – Он же весь в колючках! Я ползу от него, а он цепляется за штаны, я ползу, а он - за рубаху, за мои последние волосы, – опять смеется: - Но выполз кое-как, потом подошел к своим бутылкам… Да я ж тебе говорил, что утром наливаю десять пластмассовых бутылок воды, ставлю на солнце, а вечером устраиваю себе баню. Хорошо! Так вот и на этот раз они меня выручили, отмывался из них после лопуха-то.

 

И вот мы сидим возле нашего старенького дома под густой и высоченной липой.

То ли лето его отогрело, то ли и впрямь справился с призраками чертей, но пока о них не упоминает, а говорит только о своём романе, о том, как его ученица Люда Жукова из Северодвинска хлопочет, чтобы его издать.

- Значит, всё же увидишь свой труд жизни изданным, - радуюсь за него.  

А он вдруг отвечает:

- Едва ли. Ведь Людке непомерные налоги прислали на печатный станок, да и корректор плохо вычитал уже набранное и теперь надо по-новому. Ведь они… - И делает паузу, и взглядывает на меня вдруг потемневшими глазами, отчего догадываюсь: опять заговорит о бесах! И точно: - Ведь они ещё яростнее чинят преграды в напечатании, и чем дальше у Людки дело продвигается, тем злее становятся. Помнишь, что было два года назад, когда пятую часть закончил? - Нет, я не помню. - Они же меня чуть на тот свет не отправили.

- А почему именно после пятой части? – удивляюсь.

- А потому, что в ней разоблачаю их через своих героев. Ты знаешь какая борьба в мире идет меж мировыми бесами и добром! – намеревается опять разворачивать лейтмотив своей жизни.

Но я прерываю:

- Вить, но ведь тогда у тебя в крови был критический недостаток витамина В-2, и если бы ты не поехал…

И если бы тогда не уговорила его и не привезла в Брянск на обследование, то мы уже не сидели бы с ним вот так... Помню, когда приехала к нему, то сидел на огороде и пытался полоть картошку. Увидел меня, всплеснул руками и сразу услышала:

- Да вот, еле до картошки дополз. Пятьдесят метров до неё минут десять добирался. Надо ж прополоть-то…

И я сразу решила: нет, не уеду сегодня без него в Брянск, как бы ни сопротивлялся.

А как сопротивлялся!

И всё же удалось уговорить. Позвонила дочке, приехала та и забрали его.

А потом сдавали анализы, снова шли к врачам, а он с недоверием смотрел на них и всё порывался уехать домой, а когда уже надо было только еще раз съездить в больницу за результатом анализов и я пришла за ним с работы, то увидела: сидит мой братец на кровати с сумочкой и смотрит на меня решительно:

- Я домой еду… вот только… только б до автовокзала добраться.

И я не выдержала: вырвала у него из рук эту сумочку и закричала:

- Вить, ну нельзя же так! Ведь неделю с тобой ходили, а когда осталось только последний раз… - и даже слезы у меня закапали.

Смотрел обиженно, но молчал.

А потом прописали ему сильнейшие инъекции витамина В-2 в течении месяца, несколько дней прожил у нас, и всё же отвезли мы его в Карачев, - там продолжал делать уколы знакомый Николай-хирург.

И вот теперь смотрю на своего братца и думаю: ох, оказывается, не забыл о чертях, не забыл! Но ничего, пожалуй, не скажу на это. А впрочем:

- Но ты все ж не сдавайся, не поддавайся им, – напомню свой прошлый совет: – Ты же никогда в жизни ни перед кем не пасовал, а уж перед этой-то тварью…

Да-да, он не сдастся!  Да-да, он их на хрен посылает!  Он крестит их, сволочей, а они ух как!.. креста боятся.

- Но лучше всего помогает молитва, - и, перекрестившись, шепчет: - «Отче наш иже еси на небеси…» 

- Ну, вот и молодец, - улыбнусь, - так и надо, так и держись.

 

2013-й

Да Ви, слушаю. Настасья приехала? А «Ируксол» привезла? Ну, как же, я в Интернете о нём нашла и звонила тебе, что б она… Ну вот тебе и раз, забыла. И Натали не напоминала ей? Ви, да не верю я, что ты сам отказался! Ну ладно, ладно, пускай - ты, ты… А с трубой твоей что? Ну да, да, сын не отремонтировал, так попроси кого-нибудь. Но почему обязательно только пьяниц? Попроси Николая. Да того, который к тебе два раза в неделю приходит продукты покупать. Ну, если сам не согласится, так найдёт кого-либо, если заплатишь. Ну как сам? Полезешь на крышу и свалишься, ведь было уже такое.  Нет, ты всё ж его попроси. Ви, не надо посылать всех на хрен, не надо, тем более, что Николай ухаживает за тобой. Да не брошен ты всеми! Ездим к тебе, привозим о чём просишь, а что один живешь, так ведь сам решил.  Ладно, ладно, замолкаю, замолкаю, но… Ну, хорошо, пока.

 

Привет, отшельник ты наш! Опять ноги. А ты обезболивающую таблетку выпей, иногда можно. Ви, ну куда же они могли деться? Поищи под столом. Да брось ты! Ну кто их мог украсть, если к тебе никто не ходит? И конфеты украли? (Опять думает, что черти!) А ты какую-либо коробку с крышкой найди и прячь туда конфеты, таблетки, вот и…  Нет, ты всё ж попробуй, попробуй. Хорошо, куплю тебе еще таблеток, только ты их не под матрац прячь, а на стол клади. Ви, ну пожалуйста, послушай меня! Ладно. Хорошо. Пока, пока.

 

Да, Ви. Да ты что! И как же его убили? Ну да, напились, драка… Конечно, и Наташке тяжело и внуку твоему, раз мальчик этот другом ему был. Драма, конечно, драма, только жизнь началась и… Да, да… ты прав, прав. А что Сашка? Ну, конечно, хорошо было, что он огород твой обрабатывал, но что ж поделаешь, если спивается? Ви, и не думай тяпкой огород выкашивать, ну, как ты будешь с твоими-то больными ногами? Да не учу я тебя, не учу, а жалею. Ладно, всё, не буду жалеть. И ты держись, не сдавайся, пока.

 

2012-й

Иду по родной улице.

Прихорашивается мой Карачев! Домики веселеют, обновляются, высятся вдоль асфальтированных дорог и особнячки. Подновили дорогу и на нашей улице.

А вот и мой родной дом. Да-а, рядом с соседними он – словно нищенка: «лик его тёмен», из-под кое-как покрытой и выцветшей крыши смотрят бельмастые окна, да и изгородь, «воздвигнутая» братом из того, что попалось под руку, дому под стать, и эти три засохшие рябины. Одна из них – на углу, перед домом, другая слева, под окнами, а третья там, во дворе, но её сухие ветви, словно щупальца спрута, нависли над тёмной крышей. «Ты бы спилил рябины, засохли ведь», - посоветовала как-то брату. Нет, не хочет, пусть, мол, «уж вместе со мной…»  

А вот и он, возле крылечка:

- Гляко-ся! – всплескивает руками. – Ну, чего ж ты не позвонила! Я бы в хате прибрал.

- Да ладно. Ведь тепло, солнышко светит, давай-ка под топольком пристроимся.

И уже сидим: я – на пеньке, он - в пластмассовом кресле без ножек, пристроенном на каком-то ящике, возле него – костыль, а вокруг… Ох, какой же «пост-модерн»! Выглядывающий из крапивы белый остов «Запорожца», за ним - ржавый автобус, когда-то поставленный им на прикол, позади них – сарай. А вернее, покосившийся навес, под которым навалено всё, что не поместилось в хате и коридоре, и всё обложено чурками, досками, - вот уже месяц заготавливает дрова на зиму.

- Вить, - говорю сразу, чтобы не забыть, - мне дрова эти спать не дают и всё грезится: какой-нибудь пьяница, если однажды не подбросишь ему десятку на бутылку, плеснет керосина на них и запылает твоя хата.

Он какое-то время смотрит на меня, взвешивая сказанное, а потом усмехается:

- Да нет… Они хоть и пьяницы, но такого не сделают.

- Сделают! Еще как сделают, - не унимаюсь. – Ты же сам когда-то внушал мне: не доверяй слабым, они всегда предадут.

Да, он внушал. Да, так оно и есть, пьяницы - люди слабые, падшие, но на такое не решатся.  А эти «слабые» почти каждый вечер собираются под липами, что вымахали за его калиткой, и пьют, ведя крикливые споры, ругаясь матом и прося у брата или стаканчик, или чем бы закусить, а он, хоть и хмурит брови, и ворчит на них, но убирает потом брошенные бутылки, обрывки газет: «Ведь тоже люди, хоть и падшие».

Из «падших» частенько заходит к нему и «не просыхающая» бабёшка, чтобы попросить денег «на хлеб и маслице». Приехала к нему как-то зимой, сидим, говорим… Вернее, он говорит о героях своего романа, а мне и не пробиться, - как, мол, ты тут живешь, что ешь, пьешь? - через их плотные ряды невозможно, а тут и стучат в дверь. Кто? Выглядывает в окно: «Да это она пришла». И «она» - женщина лет тридцати, типичная пьяница с синяком под глазом. А зачем? «Да сую ей по десятке в неделю, вот и пришла». «Ви, но она же еще молодая, - попробовала остановить его, - могла бы и сама заработать, а не просить у старика». «А-а, - машет рукой, - они оба с её мужиком…» Значит, оба пьют, а он даёт им со своей пенсии, да еще и масла отлил в баночку, отрезал хлеба ломоть: «Да ну их… Жалко ведь».

А еще живёт у Виктора некий Федор, парень лет двадцати, которого собственный брат выгнал из его же квартиры, - всё лето скитался по окрестным дачам, а когда похолодало, снова прибился к брату. «Ну, снял я с него все одёжки, простирал в шампуни от вшей… Ведь уже раз занес их мне, - рассказывал ещё в прошлый мой приезд. – Вот и теперь… Но пусть живёт. Не выгонишь же на улицу».

А если к этому окружению брата добавить еще и чертей… Как-то жена привезла ему поношенную шубу своей матери, а Виктор всё-ё не надевал её, и когда я спросила: почему, мол, не носишь такую «теплую и хорошую вешш», то ответил: да надел, мол, раз, а она всё тело мне сожгла, и только когда сбросил…  И при этом темно-о взглянул на меня. Догадалась: постеснялся сказать, что черти, мол, туда чего-то насовали, - знает ведь, что не верю в них. 

И ещё: если кто из знакомых приносит ему угощение, то обязательно проверит на иголку, - подержит её за ниточку над едой и если та начнет качаться вправо и влево, то это значит: есть угощение нельзя.

Но есть в этом затемненном мире брата и светлый образ, - Николай. Лет ему за сорок, симпатичный, с выразительным взглядом задумчивых грустных глаз, молчаливый, замкнутый, - «человек в себе». Живёт недалеко в старом домике, держит пчёл, возится на огороде, а к Виктору приходит два раза в неделю, чтобы покупать для него продукты.

- Он же хирург по образованию, - говорит о нём брат, - а работать не хочет. А честный какой! Придёт из магазина и сдачу до копейки выложит. Прошу его каждый раз: да оставь себе на хлеб хотя бы! Нет, не берет.

Не захотел этот Николай оформиться и «по уходу за престарелыми», когда привезла я как-то вырезку из газеты, - вот, мол, недавно издали закон, - и мог бы получать в месяц больше тысячи, но не хочет и этого.

Вот таков «тварный мир» моего брата, в котором он живёт и пишет эпопею под светлым названием «Троицын день».

 

2013-й

Да, Ви. Целая банка мёда пропадала? Ой, да брось ты. Ну, кто мог туда её спрятать? Наверное сам поставил под кровать и забыл. Сколько раз под неё заглядывал? Пять. А, может, просто плохо смотрел в темноте-то, а когда рассвело… Ой, аж грамм восемьсот не хватает? Думаешь, наверное, что это черти лакомились. Да знаю тебя, знаю, все пропажи на них списываешь. Ну, ладно, возвратили, вот и хорошо. Теперь закрой получше, что б и носа не подсунули, да постарайся запомнить, куда поставишь. Ага, да.

В Карачеве снег пошёл? А у нас еще нет. А, впрочем, и у нас за окном мелькают снежинки, может, тоже… Ну да, дыры в хату запорошит и теплей будет, так что со снегом тебя, а пока, держи хвост пистолетом! Пока, до новой связи.  

 

Привет, братец! Ой, что это ты пищишь еле-еле? Ну раз дрова рубил, то оно конечно... Ложись-ка теперь и отдохни. Ага, как только свою железку затопишь, так сразу и… Да ты что, и спички украли? Ви, ты их сам куда-либо сунул, а не черти. Ой, и телевизор сами включают? Да это ты перед дневным сном забыл его выключить, вот и… И посуду бьют? Ви, ну не верю я в твоих чертей. Да и мама не верила, напраслину на неё не возводи! Ну и что, что так сказала о соседском петухе. Ну и что, что он курицей заорал, мама пошутила, а ты сразу и… Нет, Ви, мама не верила в чертовщину, помнишь, рассказывала, как дед Ляксей учил её ничего не бояться? Ну ладно, ладно, хорошо, что хотя бы привык к ним. Но всё же пошли их сейчас к чёрту и ложись спать. Ага, поспишь сколько-то, а потом поднимешься и снова – за роман. Вот и молодец, что послушался. Пока-пока!

 

Приветствую тебя братец! Не умывался? И давно без воды сидишь? Слава богу, что только со вчерашнего. Так тебе ж мужик какой-то воду носил. Ну, раз запил, то ему не до тебя. А-а, эта та, которая к тебе за маслицем и хлебушком приходила? И сколько ж ты ей дал за ведро воды? Ну и молодец, что не просто так… Да ищу я, Ви, ищу тебе перчатки, но похоже, что в магазинах теперь продают товары только для тех, кто или на бал собирается, или в ресторан, а рабочей одежды нету. Правда, нашла в спортивном одни, а они знаешь сколько стоят? Две с половиной тысячи. Ага, это как раз четверть твоей пенсии, так что поищу еще, но всё ж для перестраховки вяжу варежки из белой пряжи. Да у меня другой нет, а белой много, не пропадать же добру? Ладно, зато хоть день да щегольнешь в белоснежных, а потом почернеют. Ага, без варежек не останешься. Ага, не замерзнешь, не дам шансов стихии разгуляться на тебе. Да знаю, знаю, ты у нас мужественно борешься и с ней, и с чертями. Пока, Ви, пока. И топи свою железку, а то обещают снег и похолодание. Ой, даже и жарко при восьми-то градусах? Привык-то привык, но всё ж топи железку хотя бы по вечерам. Вот и хорошо, пока, спокойной ночи!

 

2010-й     Август.

Мое родное гнездо… Огород зарос травой, меж исклёванных кочанов капусты бродят куры, справа, под навесом, гора разбитых ящиков, обрезков от досок, щепок, веток, - того, чем брат будет топиться зимой, - слева вольера для кур. «Не дотянул, не доделал, сетки не хватило» - и теперь в ней просто свалка.

Да и в хате не чем глазу отдохнуть. А он сидит возле пишущей машинки, которая вот-вот упадет с покосившегося ящика и рассказывает о своем романе:

- Замучила меня вторая часть! Порослев... Он же не такой, каким я его… Он должен быть сложнее. Да и годы Сталинского террора… Мне бы документами подкрепить, сколько в нашей области расстреляли.

Ну да, снова не пробиться мне к брату со своими бытовыми вопросами, - как ты тут без мамы, не одиноко ли, не обижают ли соседи, кто приходит? - только герои его романа для него и настоящие, живые. 

Когда ухожу, опять упираюсь глазами в корпуса машин, что стоят прямо тут же, у порога дома: старенький «Запорожец» он купил давным-давно, а «Опель» оставил мой сын после того, как на запчасти «выдрал внутренности».

- Ну, зачем тебе эти огрызки? - смеюсь.

- Да хрен с ними, пусть стоят, - прихрамывая, подходит к «Опелю», открывает дверцу, садится в него. – Сын друзей в них приводит, когда приезжает, да и я сяду вот так иногда, помечтаю. Немного фантазии, и катишься по Италии, по Испании, по берегу океана. Хорошо! Вот только смотровое стекло зря сняли, ветер в кабину задувает. Пленкой его затянуть что ли?

Ухожу к автобусу, а брат… знаю!.. пока не поверну за угол, будет стоять у покосившейся калитки и вослед крестить меня.       

 

2011-й 

Уже второй день брат у нас «на реабилитации».

Конечно, я рада ему, но… Но плохо, что говорит и говорит беспрерывно! Как репродуктор. Но репродуктор можно выключить, но его…  

А дело было так. Тогда я уже уснула, но разбудил мобильник, и звонила Натали: на Виктора напали, ограбили. Господи! Показалось сном, но услышала:

- Ой, не знаю, что и делать? Ехать в Карачев прямо сейчас? Да нет, не мне, а Максим туда рвется, но друг его… ну, тот, у которого машина, вечером пива напился и поэтому не решается сесть за руль. Когда звонила ему? Да только сейчас, у него там милиция, допрашивают. Нет, побоев заметных нет, но по голове два раза ударили и пенсию отняли. Конечно напуган! Я думаю, что даже в шоке.

Начала успокаивать её, да и себя: ну, раз он живой и «побоев заметных нет», подождем до утра, а утром дочка отвезет нас в Карачев. На том и порешили, но я тут же позвонила Виктору и услышала его сдавленный голос:

- Ладно, ничего. Я сейчас дверь закрываю, позвони минут через пятнадцать.

А рано утром в Карачев поехал Максим, и уж не знаю: как удалось ему уговорить своего упрямого батю поехать в Брянск? Но привез. И три дня отсыпался он под приглядом Натали, смотрел передачи по каналу «Культура» и всё приговаривал: как в другой, мол, стране прибываю. Когда приехала к ним, так Виктор всё рассказывал и рассказывал, как на него напали. Да, от шока ещё не отошёл и нет-нет, да сворачивал на фразу:

- Самое отвратительное, что никогда еще не чувствовал себя таким слабым и беспомощным!

Еще бы, как-никак девятый десяток!

А потом дочка привезла его к нам. Двумя руками хватаясь за перила, поднялся на наш пятый, минут десять сидел у порога, отдыхая. 

Да нет, силы у него еще есть, и от шока понемногу отходит, и фразу о своем бессилии уже не повторяет так часто, но… Но беда в другом: от одиночества совсем разучился слушать тех, кто рядом и, если не читает, то говорит и говорит бе-еспрерывно, а разговоры его… Ну, конечно о социализме! О том, какое страшное и пакостное было время. Устаю от его ненависти к прошлому уже через пару часов! Попробовала как-то отвлечь:

- Ви, давай я тебе диск поставлю с медитирующей музыкой, послушаешь, успокоишься.

Согласился: включай, мол, давно не слушал… но уже через минуту:

- Не-е, ты мне лучше Бетховена поставь. Какая сила духа, какая мощь! Тут тебе и Наполеон, и французский Робеспьер… - Я снова начала сжиматься: не вспомнил бы и о наших робеспьерах! И точно, под «Аппассионату» Бетховена: - Вот тоже гады были! Они ж, как и наши сволочи, столько народу на плаху отправили, столько умных людей обезглавили! – Вжала голову в плечи, а он, послушав лишь с минуту и глядя на наши картины вроде как спохватился: - Да-а, все ваши пейзажи о нашей бедной России. Вон та, что над столом висит: метель, метель, последние хатки вымирающих деревень. – И тут же свернул на свою тропу: - Погубили коммунисты русскую деревню, расстреляли, сослали в Сибирь самых лучших её тружеников…

- Ви-ить, - почти взмолилась, - Давай я тебе сейчас «Лунную сонату»… Ты же просил, вот и послушай, и забудь о коммунистах хотя бы на пять минут!

- Да слушаю я, слушаю, - приостановился, и молчал минут пять, но снова обрушилось: - Деникин-то в своих мемуарах…

О-о! Господи, дай силы! Видать, ничем его не унять! Я ему – свое домашнее винцо, я ему - музыку, я ему – чай с пирогом, шоколадку, а он… И к концу второго дня, когда сидели на кухне и пили чай, всё ж сорвалась:

- Вить, ты… как слепой на тропинке: набрел на неё да только по ней и шпаришь. Ну не вспоминай ты о социализме хоть часок! Нет больше сил моих слушать обо всём этом! – И сложила ладони, посмотрела почти ласково: - Ну, пожалуйста!

Взглянул чуть удивленно, помолчал, но тут же:

- Помнишь, мамка рассказывала, как наша бабка целую семью от раскулачивания спасла? Она же тогда по деревне подписи пошла собирать за тех, кого уже увезли… ну, их потом и вернули.

Да помню я, помню! Об этом писала и в «Ведьме из Карачева»! Можно подумать, что выучил её наизусть и теперь эпизоды из неё рассказывает и рассказывает, выдавая за свои, но перевирая и фантазируя… Но бог с ним, пусть так и думает, но зачем же все разговоры – только о прошлом?

Ныряю в зал, но догоняет:

- Нет, ты послушай, послушай…

О! Пропала я.

- Вить, ты беспощаден, - останавливаюсь и, улыбаясь, говорю полу шутя: - О чём бы я ни упомянула… хлеб, ложка, стакан, нож, вилка, булка… а у тебя тут же выскакивает ассоциация с социализмом. Ты вообще-то можешь говорить о чем-то другом? – Да, он может. – Вот и оглянись на мир, и посмотри вокруг другими глазами, осмысли что-то по-новому. Нельзя же жить вот так… с головой, повернутой назад!

Но улыбка моя не помогла, - обиделся, набычился, замолчал... Но только на минуту:

- Вот ты говоришь «забудь». А помнишь, как дядя Андрей рассказывал: поехали комсомольцы громить монастырь, а их там мужики всех и побили…

Есть древнегреческий миф: Деметра, жена Геракла, приревновав его к красавице Иоле, захотела вернуть свою любовь и подарила мужу плащ, пропитанный отравленной кровью кентавра Несса. И этот плащ должен был вернуть ей мужа, но тот прирос к его телу и Геракл умер в муках.  

Вот и с братом происходит нечто подобное: социализм прирос к нему, как тот самый плащ, и душит, душит…

 

2012-й  

Июнь. Зелено, тепло, солнечно.

Позвонила братцу, предупредила: приеду, мол, с дочкой и внуком Платошкой, но вдруг услышала:

- Нет, пока не приезжа-ай, - протянул треснувшим голосом, - я тут приболел…

- Значит, тем более приедем.

- Нет. Не приезжайте, - вдруг голос окреп: - Вот поправлюсь, тогда и…

И началось противостояние. Звоню: приедем, мол, а он, хоть и пищит еле-еле, но - против.

И все ж сдался.

Опираясь на костыль, сидит возле ступенек в коридор, а они… Перекосились-то как, вот-вот рухнут! А вокруг – лопухи, крапива. Вымахала ж какая, выше головы! Рядом весело и озорно скачет, пытаясь сорваться с цепи, Кейт. Какой большущий вырос! Ведь совсем недавно щенком привезла его сюда Натали, что б, когда подрастёт, охранял мужа.

А Виктор уже смотрит на медленно продвигающегося к нам испуганного Платошку:

- Какой парень большой! – улыбается, - Сколько ж ему?

- Два годика нам, дедушка Витя, - отвечает дочка, слегка подталкивая внука ко мне и успокаивая интонацией.

Платошка взбирается ко мне на колени и приклеивается глазами к Виктору.

- Какой взгляд у него внимательный! – видит-то его впервые. – Испугался. Всё здесь для него другое, незнакомое, думает, наверное: и куда я попал?

Я тоже смотрю на брата: похудел, побледнел.

- Вить, ну давай мы к врачу тебя отвезем! Я ведь ни-ичего не могу тебе посоветовать с твоей опухшей ногой.

- Да ну их черту, врачей этих! – сразу крепнет его голос. – Всадят какой-либо укол и околею, а мне роман еще надо дописывать.

- Ну, почему околеешь? Лечат же других.

Нет, нет и нет. Никуда он не поедет! И слышать об этом не хочет, и даже говорить!

Вот так и побеседуем: я – настаивая на врачах, он, перебивая меня, - о мировых бесах, которые снова строят против него козни, как и в прошлый раз, когда закончил пятую часть и они за это свалили его с ног. Потом взглянет на кошку, пригревшуюся на солнышке, и скажет:

- Да вот, пристала, зараза! Еще и котенка своего притащила, а их всех кормить надо. Да еще и поспать днем не дают. Выкину в коридор, войду в хату, а они опять на кровати калачиком лежат. Выкину, а они опять…

- Вить, - улыбнусь, - но у тебя столько дыр в полу! Вот и не мудрено, что просачиваются через них.

Нет, уверен: это какие-то мистические силы им помогают, да и сама кошка:

- Ты только посмотри, посмотри на неё! 

Смотрю, улыбаюсь:

- Кошка как кошка… глаза красивые.

- Вот-вот, - подхваит, - глаза её и выдают! Она же - не от мира сего!

Как не от мира сего и все героини твоего романа, подумаю, но не скажу.

Да нет, брат мой - нормальный и умный человек, но скучно ему в земной юдоли и поэтому всю жизнь куда-то из неё рвется. И этим мы похожи, ой, как похожи! Только я не спасаюсь в мистике, как он, да и жить не смогла бы вот в такой берлоге, какой стала моя родная хата: коридор завален и заставлен чёрт-те чем, в доме – то же, и только тропки протоптаны к печке, столу, печатной машинке и кровати. И такое - не от бессилья, а от его нежелания поддерживать хотя бы какой-то порядок. А впрочем, для него это – порядок, и если что-то убрать или переложить – скандал! Ведь такое с ним – всю жизнь.

Недели две назад ездила с ночёвкой Натали в Карачев и звонила мне оттуда:

- Аж двенадцать мешков мусора нагребла в хате вашего братца, - смеялась: – И сейчас Тёма (его внук) с приятелем попытались оттащить их на помойку, а Виктор только три мешка и разрешил, а девять… «Нет!» и всё, только через его труп. Так ребята посмеялись, посмеялись и отнесли их в сарай, который вот-вот развалится.

- Бедняга, - рассмеялась тогда и я, - и как он всё это пережил! Ведь вы вверх дном перевернули его порядок!

- А так, - рассмеялась и Натали, - вначале сопротивлялся, а потом, когда я нависла над ним, сдался и всё время со скорбной миной просидел возле дома под крапивой, опираясь на костыль.

- Ну что ж, хоть на двенадцать мешков мусора в хате стало меньше! Спасибо тебе, Натали, мужественная ты женщина, а вот я бы уже не смогла с ним сладить.

- А коридор уже не осилю, - снова рассмеялась Наташа, - даже восемь старых телевизоров из хаты вынести туда не разрешил. Но тропинку в коридоре, что ведет к двери в хату, попытаюсь расширить, а то каждый раз удивляюсь: и как он по такой узкой пробирается?

Когда соберёмся с Галей уезжать, то опять же, по тропинке меж крапивой и лопухами, пройдем к покосившейся калитке, выйдем на улицу, сядем в машину, а Виктор, натягивая на калитку цепь и вешая на неё замок, будет стоять, опираясь на лыжную палку и молча крестить нас «на дорожку».

Приехав домой, найду в Интернете описание его болезни: «рожа», и лечить её надо только антибиотиками. Позвоню Натали, расскажу. Накупит она потом таблеток, отвезет, а он… Нет, так и не сможет упросить его принимать их: «От них сердце болит!» Съезжу и я, потом буду звонить несколько раз, просить, убеждать… Нет, так и не сдастся, - рожа, мол, сама пройдет. А когда спрошу: может, щей сварить и привезти, котлеток или из продуктов что-либо? Закричит в трубку:

- Нет, не надо. Жарища под сорок, а ты будешь ездить? Сиди дома. У меня всё есть, да и Николай-хирург с соседом покупают, что нужно.

Через неделю поехала к нему опять и не предупредила по мобильнику, что приеду. - ну, куда он уйдет-то с больными ногами? А он и ушёл. Сидела на ступеньках, ждала, но вскорости услышала:

- Ну, что ж ты не позвонила-то? А я в церковь ходил, - протискивается в калитку, опираясь на костыль.

А церковь от дома – за квартал, но раз в месяц он обязательно добирается до нее и сидит в уголке, - даже место для него там есть, - и почти каждый раз приносит оттуда книгу о каком-либо святом или монастыре, отдавая за неё весомую часть своей пенсии.

- Да я их покупаю не столько для себя, сколько для вас, для детей, внуков, - смотрит, словно оправдываясь.

А чего оправдываться-то? Помню, как приезжал с экзаменов из Ленинграда чуть живой потому, что деньги тратил не на еду, а на книги, - двухтомник философа Гегеля как-то привёз, толстый зеленый том критика прошлого века Виссариона Белинского…  Да и всю жизнь отдавал «лишние» на книги по истории, богословию, а вот недавно купил двухтомник генерала Деникина и его исторические факты, переосмысливая по своему, вставляет в свою эпопею. 

 

2012-й  

Сентябрь. Но тепло, солнечно.

Виктор сидит у стола, напротив печатной машинки, и я, улыбаясь, смотрю на него: нет, совсем не такой мой брат, каким привыкла видеть, - не нашел даже сил хоть раз ответно улыбнуться. И спешу разговорить его, расшевелить, а он…

А он жалуется на одиночество, а он жалуется на сына, который приезжает не к нему, а к своим приятелям. Потом кивает на стопку отпечатанных листков своего романа и говорит:

- Всю жизнь на него положил! И мамкину, и твою в какой-то мере, а роман этот… Вот, лежит и никому не нужен.

А ведь выпадал ему шанс, когда редактором «Нового мира» был Александр Твардовский (1958-1970 годы). И уже часть гонорара ему тогда выплатили, и редактора назначили, но мой упрямый братец не согласился с правками, бросил своё детище в чемодан, сбитый им же из фанеры и уехал домой. С тех самых пор даже и не делает попыток издать его, а только правит, правит и вписывает всё новые главы. А впрочем…

А впрочем мог бы он издать его уже в наши времена за деньги, которые… Тогда, во времена приватизации, - в девяностых, когда людям предлагали покупать акции разных предприятий, - самым практичным из всей нашей семьи оказался мой брат-романтик, купив на все деньги, что были у них с мамой, акций Газпрома, поверив совету Анатолию Чубайсу. И выиграл! За те тысяча восемьсот акций, которые у него были, вполне мог бы издать свой роман, но… Но акции эти понемногу перелетели к Натали, а у Виктора не осталось ни одной. 

И вот сейчас: что ответить ему, чем успокоить?

- Но был же процесс, так сказать? – улыбаюсь, что б и он… - Тебе ж интересно было писать свой роман, жить в нём? - Да, был процесс, да, было интересно. - Вот и довольствуйся этим, а что издать не за что, так, может, дети...

- Да не нужен он и детям, - отворачивается к засиженному мухами окну.

И уже смотрит на буйствующую крапиву, которую срезает и сушит… и кроме которой в его огороде почти ничего не растет, - нет ни сил, ни времени сажать что-либо.

 

2013-й  

Привет, Ви! Да не молчим мы, и ничего у нас не случилось, это я уходила, а мобик с собой не взяла. Ага, и Платон уходил, а ты сразу паниковать. А ты как? Кто сволочи?

(И дальше: «Ты представляешь, иду возле стола… ну ты знаешь, как я хожу, и вдруг пачка кофе р-раз! И на пол. Наклонился, поднял ее, положил на стол. Иду в другой раз… опять та же история! А на третий упала и кофе рассыпался»)

Ви, ну что тебе сказать? Может, в следующий раз кофе не с краю положишь, а посреди стола, что б не цеплять. Ну да, и не надо будет с чертями из-за него ругаться. Да знаю, знаю: состояние борьбы с кем-либо или чем-либо тебе просто необходимо, иначе и жить-то зачем, да? Ви, но силы у тебя уже не те, надо беречь своего телесного болвана, помогать ему, а ты всё борешься да бор… Ну как не борешься, если живёшь в хате, в которой и молодому-то жить нелегко, а уж в твоём возрасте… Как куда? Тебе же не раз в Карачеве предлагали поменять твой дом на квартиру, вот и жил бы в тепле, в чистоте, сидел бы и писал свой роман, а ты… Ну да, и в Брянске у тебя квартира. Ну, если не можешь расстаться с родным гнездом, то… Хорошо, не буду больше об этом, не буду. Хорошо, спокойной ночи и тебе. До завтра.

 

Привет, братец! А мы на даче, Агнешка нас привезла и вот сейчас внучку на качелях качаю. Нет, у нас тепло, солнышко светит, а у тебя? Вот и хорошо. Ага, завтра иду закупать продукты для тебя. Ладно, успокойся, не так уж это мне и трудно, а для тебя какая-никакая, а радость. Конфет каких купить? Ну да, знаю, «Алёнка»… А еще каких? Хорошо, сама посмотрю. Пресервы из горбуши брать? Хорошо, не буду. Творожку вкусного в банках, шоколадного плавленого сыра и, конечно, котлеты из трески испеку, зельца «Деревенского» куплю. Ой, аж два килограмма? Ну да, если заморозишь, а потом… Всё, заказ принят, но пока выползай-ка на солнышке погреться! А ты потихонечку, помаленечку, со своим Кейтом поговорите. Ага, на этот раз я сама всё привезу. Да ладно, возьму сумку на колёсиках, так что не надорвусь. Пока, до вечера, до «спокойной ночи»!

 

И то был последний телефонный разговор.

 

На другой день поехала в Карачев, позвонив вначале ему: калитку, мол, открыть сможешь? Знала: вешает на калитку замок, спасаясь от пьяниц.

И сидел у ступенек в коридор, ждал. Пристроилась на перевернутом ведре напротив, вынула пакет со свежими помидорами, клубникой, грушами, но надо бы их помыть, порезать, а как пройти в дом? Кей привязан у порога, меня не узнает, мечется. Из пакета вынула пару курьих ножек, бросила ему. Из-под коридора выглянули кошки, смотрят в глаза. Дала и им, но опять: как пройти в дом? Собачка красивая, собачка умная и хорошая, разреши пройти! Лает, скалит зубы. Кейт, ну пожалуйста! Нет. Взяла еще пару лапок, протянула: Кейт, разреши, я только за ножом! И пошла прямо на него, лающего. Вот-вот - за ногу! Но нет, пропустил. Нашла нож, отмыла, снова смело, чтоб знал: не боюсь!.. прошла мимо лающего, очистила грушу, порезала, протянула брату. Поддел кусочек ножом. Ви, не надо ножом, возьми рукой, а то упадёт. Нет, снова поддел. Груша упала. Ну, вот, видишь!

 

А потом вместе пробирались в хату: я - впереди, он - опершись на моё плечо, медленно переставляя то одну, то другую ногу. Вот и у кровати. Присел, потом прилёг. Может, обезболивающее выпьешь? Ага, выпьет. А где таблетки? Не знает «где», а потом:

- А-а, утащили. Они их любят. - Черти! Замолчал. Но слышу: - Вон там пакет, поищи в нём. - Поискала. «Кетарола» не нашла. – Вот, его-то и украли.

И пришлось идти в аптеку. Купила и сока яблочного, колбасы, сметаны, творога. Поел, остальное попросил спрятать в ящик, что рядом с кроватью.

Начало смеркаться.

- Ви, я поеду. Ведь мне у тебя даже прилечь негде. Но завтра обязательно снова приеду и пораньше.

И на следующее утро… 

А утром услышала голос Наташи: позвонил сосед Сашка и сказал, что Виктор лежит на полу, на кровать взобраться не может, и она с сыном на машине его друга едут в Карачев, чтобы привезти его к себе.

 

Когда пришла к Наташе, цепко смотрел потемневшими, бездонными глазами, здоровой рукой не отпускал мою.

Что хотел сказать, но не мог?

Врача ждали до четырех. И пришел. Пожилой, низенький, не поднимающий глаз. Взглянул на ноги Виктора, покачал головой, а Виктор - на него. И даже вроде бы улыбка мелькнула, - понравился ему врач, знаю. А тот присел на краешек кровати и на табуретке стал выписывать рецепты, объясняя действие лекарств себе под нос, но вдруг услышала: «И зачем живём? Ведь все равно умираем, умираем. Да и планеты гибнут, в Космосе такое невообразимое творится!»

И уходил, - маленький, серенький, - словно извиняясь.

 

Крик отчаяния - во мне!

И заглушить его, - ничего, рано или поздно все уходят, - не могу.

Только - на балконе, когда со стрижами любимыми…

Или как сейчас: на Красной площади -  двухтысячный хор, зрители под зонтиками, и как поют!

Словно бдение соборное.

 

И снова его взгляд тёмный, бездонный… и уже устремлённый не в этот мир, - в иной!

Но что хочет сказать?

Глажу по руке, по волосам: тебе тяжело, но ты не один, мы любим тебя… еще подержишь в руках книгу - роман свой.

Смотрит, не отрываясь.

Что хочет сказать?!

А перед сном – опять тот хор. И прекрасные песни, и яркие зонтики, и зловеще-яркий закат над башнями Кремля.

 

Уже лежит, отвернувшись к стене.

Устал бороться. 

Ви, ну пожми руку, если слышишь!

Будто не слышит.

Ви, ну пожалуйста, взгляни на меня, подмигни! Ведь дочке жал руку!

А Настя прилетела из Испании. Красивая, улыбающаяся Настя. Склонялась над отцом, что-то рассказывала, трепала за руку. И отзывался!

Но не мне.

Чем обидела?

 

Незадолго до болезни Натали ездила к нему и, чтобы взбодрить, сообщила:

- Люда обещала в сентябре издать твой роман.

- Какая разница, – манул рукой: - выйдет он со мной или без меня?

И мне как-то - по телефону:

- Всё. Поставил последнюю точку в своей эпопее.

А раз последнюю…

Да и жить в Карачеве одному уже не под силу, а без того и другого…

 

Прислала договор на издание «Троицына дня» Люда Жукова, Наташа объяснила ему, а он и не захотел его подписывать.

- Ви, почему? Ведь Люда три года хлопочет. Нельзя так, братец, нельзя.

Знаю, вижу: слышит, но…   

Посадили в кровати. Натали, поддерживая, прижалась спиной - к его спине, а я водила его рукой с ручкой по договору и, наконец, кое-как вывели: «Сафонов».

 

Снял нагрудный крест.

Почему?!

- Наташ, может, просто мешал?

А, может… За что, меня Бог вот так? Я же молился ему!

Нет, не может он так думать, не может!

Или: зря, мол, жизнь положил на роман, а не на семью.

Нет, не надо ему так думать, не надо! Невыносимо, тяжко беспомощному и… с такими мыслями!

 

День тот был жарким, наполненным радостной весенней зеленью и солнцем.

Не думала, что на кладбище придут столько…

И говорили его ученицы.

И как же искренне, взволнованно благодарили учителя! А я и не знала, что их столько…  Ну да, они же из другой, неведомой для меня жизни брата.

И я: Виктор был мне отцом… лучшее во мне – от него… не встретила человека цельнее, увлечённее, ибо всю жизнь – «Троицыну дню», хотя и не издал… и до праздника Троицы не дожил всего двадцать один день… а, может, в этом что-то и есть?

Потом - небольшой фильм из его фотографий, смонтированный дочкой и внучкой за ночь.

И песня его любимая: «…А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звёзд весенний салют, а на том берегу мой костёр не погас…»

 

                                                             К О Н Е Ц  

----------------------

Дорогой читатель!

Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей.   Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru

 

 

 

 

                                                             

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/