Дует ветер со снежком

 

Всю жизнь, с самого начала, с нуля, была Липа непутевенькая, неудачненькая, а позже несчастливая и невезучая.

Родилась она нежданно-негаданно. Мать ее, женщина малограмотная, читавшая по слогам, к тому времени уже встретила свой бабий закат, уже смирилась с тем, что Бог ей детей не дал. Профессор философии, человек очень умный и строгий, у которого она несколько лет проработала домработницей, еще до НЭПа взял ее замуж, на всю оставшуюся жизнь  перепугав девушку своим сватовством. Может, с перепугу так и не смогла она почти за двадцать  лет благополучного брака зачать ребенка. 

В пятьдесят лет у профессорской жены перестали приходить месячные, а через полгода в раздувшемся животе начались какие-то шевеления. Доктор огорошил новостью. Беременность! Седой профессор философии не знал, куда посадить свою драгоценную половину. 

Но как он с женой не носился, как не сдувал с нее пылинки, разродилась она значительно раньше срока. Дома, прямо в супружеской постели. 

Кроме роженицы и профессора в квартире никого не оказалось, роль повивальной бабки пришлось выполнять отцу. Он пережил настоящий ужас, когда из дико кричащей жены вылезло что-то скользкое, окровавленное, темно-фиолетовое, как огромный баклажан. Бедный отец даже не сразу понял, что эта жуткая куча слизи и крови и есть ребенок. Когда понял, схватил на руки и снял с шеи девочки толстый жгут пуповины, плотно обвивший ребенка несколько раз. Только тогда Липа запищала.

Имя, которое Липа всю жизнь считала своим проклятьем и которого ужасно стыдилась, дал ей отец. Профессор, вынужденный преподавать марксистско-ленинскую философию, был помешан на древних, античных философах. По букинистическим лавкам собирал он старые, изданные до революции книги на древнегреческом и на латыни, и все вечера просиживал, делая переводы драгоценных текстов. После смерти отца Липа по настоянию матери вынесла на помойку три чемодана тетрадей, исписанных мелким почерком. Прежде чем выбросить, пыталась в тетрадках что-то понять, разобрать, но так и не смогла. Вот отец и нарек свою единственную наследницу Олимпиадой, надеясь, что имя сделает ее сильной, умной, гордой, похожей на божественных жителей древнего Олимпа. Но эта его задумка оказалась такой же бесплодной, как и многолетнее корпение над древними текстами.

Ранние детские годы провела Липа в обществе матери. Страна воевала с фашистами. Университет, в котором преподавал отец, эвакуировали в далекую Сибирь. Продукты выдавали по талонам, работающим паек причитался значительно больший, чем иждивенцам, да и по военному времени положение домохозяйки обществом не одобрялось, но отец представить не мог, что жена пойдет работать, оставив драгоценное чадо на чужие равнодушные руки. Поэтому он выхлопотал в университете для жены должность машинистки-надомницы. Сам же ночами эту должность и отрабатывал, стуча на пишущей машинке иногда до самого утра. 
А Липа с матерью готовили обеды, ходили на рынок и прибирали без того сиявшую чистотой квартиру. Мама вышивала свои бесконечные салфетки, подзоры и накидки. Липа подолгу смотрела в окно и слушала радио.  Гулять не пускали, боялись дифтерии.

Слушая по радио одни и те же песни, стихи и радиопостановки, Липа постепенно многие  выучила наизусть и стала распевать и декламировать их перед родителями. Отец умилялся и постоянно приговаривал: «Артистка! Настоящая артистка!». С этих отцовских слов и запала в голову Липы бредовая мысль, что ей предназначено судьбой стать актрисой. 

В школу Липу отдали почти в девять лет, передержали годик, чтобы она окрепла, как объясняла мама. Правда, было непонятно, после чего следовало крепнуть. Липа, хоть и родилась глубоко недоношенной и фиолетовой, оказалась на редкость здоровым ребенком и никогда ничем не болела. 

Школу Липа невзлюбила. Невзлюбила за ранние подъемы и походы до школы по холодному темному и страшному городу. Невзлюбила шумных, визгливых девочек-учениц и строгих неулыбчивых учителей. Невзлюбила, просто возненавидела физкультуру, на которой она становилась посмешищем класса. Одноклассницы, ловкие, как мартышки, легко лазали по канату, крутились на брусьях и лихо прыгали через «коня». Игры с мячом вообще вызывали всегда бурю восторгов. Одна Липа мячу не радовалась, он никогда не давался ей в руки и если летел в ее сторону, то всегда попадал в голову. Когда Липу учитель подзывал к спортивному снаряду, все в зале затихали, ожидая развлечения. И зрители это развлечение получали. А еще над ней смеялись из-за шали, в которую мама укутывала Липу поверх шубы и шапки, из-за того, что ее, как маленькую, водят в школу и встречают из школы, из-за вышитых салфеток, в которые мама заворачивала Липе завтрак, из-за обвязанных красивым кружевом белоснежных носовых платков. Девочки носовыми платками вообще не пользовались и дразнили Липу «прынцессой». 

Но Липа была уверена, что смеются над ней не из-за шали и носовых платков, а из-за того, что у нее такое несусветное, нелепое имя. Будь она Раисой или Тамарой, Галей или Ниной – и не было бы в ее жизни никаких проблем. А учителя как специально, как назло, будто сговорившись, других девочек вызывали к ответу просто по фамилии, когда же выкликали Липу, говорили всегда: «Олимпиада Рыжикова». И весь класс начинал хихикать.

Училась Липа хорошо, лучше многих девочек, насмешничавших над ней, все-таки пятьдесят процентов генов ей досталось добротных, качественных, отшлифованных во многих поколениях. Но это положения не меняло. Так до старших классов и числилась Липа, несмотря на «пятерки» в дневнике, в дурехах и недотепах. Да, если честно, «пятерки» эти были не трудовые, не заслуженные, а инерционные, автоматические. Прочитала, прослушала тему, повторила, выполнила задание. Ни любви к какому-либо предмету, ни даже простого интереса Липа не испытывала. 

У нее была Мечта! После школы она станет актрисой. Вот тогда все узнают, кто она такая! А пока пусть смеются. Пусть! 

В конце восьмого класса по школе пронеслась невероятная новость. Школы опять, как когда-то до войны, сделают смешанными, общими для мальчиков и девочек. И с начала нового учебного года школу, где училась Липа, объединят  с соседней, мужской. 

Липу новость взволновала до крайности. А вдруг это все не досужие разговоры, вдруг правда объединят! 

Так получилось, что у Липы за всю ее семнадцатилетнюю жизнь не было ни одного знакомого мальчика. Ни одного! Да и откуда бы? Школа женская, дружбу она ни с кем не водила, а, следовательно, в компаниях не бывала. На улице она не знакомилась, мама о том, что это недопустимо, повторяла без устали. Никто, правда, ни разу и не пытался познакомиться с Липой на улице. Во дворе респектабельного профессорского дома детей проживало очень мало, а те, что жили, были под стать Липе, полупридушенные неумеренной родительской опекой. Родители же в чужом городе, в котором они остались после окончания войны, жили особняком, гостей не принимали и сами ни к кому не ходили. Не было знакомых мальчиков у Липы. Не было и все тут! 

Липа грезила наяву все лето. Вот зайдут они первого сентября в класс, а там красавцы в гусарских костюмах, и один пригласит ее танцевать…. Но тут же одергивала себя. Глупость какая, гусарские костюмы, танцы… Нет, просто учительница скажет, чтобы все расселись по-другому, мальчик с девочкой. И к их с выскочкой Егоровой парте подойдет самый красивый мальчик и скажет Егоровой: «Вы не могли бы пересесть на другое место, я хочу сесть вот с этой милой девушкой». И все ей будут завидовать….

Но произошло воссоединение совсем не так, как мечталось Липе. То есть мальчики в школу действительно пришли. Они стояли в коридоре кучкой, демонстративно осматривали проходивших мимо девочек с ног до головы и громко хохотали. При звуках раскатистого басистого хохота Липино сердце сжалось от дурных предчувствий. 

На первом уроке новый классный руководитель, тоже мужчина, преподаватель математики, пришедший к ним из мужской школы, сказал:
- Давайте для начала с вами познакомимся. Я по журналу буду выкликать, а вы вставайте. 
Когда дошла очередь до Липы, учитель воззрился на нее поверх очков.
- Откуда у тебя такое редкое имя? Ты гречанка?
Липа, пунцовая до корней волос, отрицательно помотала головой. Приставучий математик не отставал.
- А как тебя дома зовут? Как уменьшительная форма от такого торжественного имени?
Липа пробурчала:
- Оля.
Так она решила представляться в будущей, артистической жизни. Все честно, по первым буквам имени. Но тут вылезла выскочка Егорова:
- Да какая Оля! Всю жизнь, с первого класса мамаша ее Липой кличет, что я, не слышала, что ли! Липа она! Липа и есть.
На задней парте чернобровый мальчик Михальцов, которого Липа заприметила еще в коридоре и которому определила роль красавца из летней мечты, проблеял:
- Липа - залипа - подлипа!
Класс зашелся от смеха. Хохотали все, даже те, кому соло Михальцова не показалось остроумным. Просто своим хохотом демонстрировали, что, мол, да, я в команде, я смеюсь общим шуткам, я свой. Не смеялась одна Липа.
Вдруг невысокий коренастый мальчик, лицо у которого было сплошь покрыто прыщами, громко крикнул:
- Хватит ржать! Ты, Михальцов, хоть бы раз что-нибудь умное сказал. Вечно как с дуба рухнувши.

Хохотать перестали, перекличка пошла своим чередом, а Липа сидела, как в тумане. Ее накрыла любовь. Любовь, ставшая вторым после имени проклятьем Липы.
Звали его Женя Мигунов.
 
Тогда, первого сентября, Липа решила, что он заступился за нее. На самом деле Женьке надо было выставить дураком красавца Михальцова. Так же, как он это делал все последующие два года, изо дня в день, методично и планомерно. Михальцов был не глупее и не умнее других, обычный парень, но очень уж красив. То, что он дурак, почти идиот - внушил всем Мигунов. Так тонко, что даже сам Михальцов в это поверил и перестал трепыхаться. А дурак, он даже самый раскрасивый умному человеку, каким считал себя Мигунов, не конкурент. 

К умным Мигунов относил себя обоснованно. Мало кто начинал делать карьеру со школы. Практически никто. Один только Мигунов. Как-то умел он себя поставить, что все вокруг начинали считать его почти своим начальником, сразу начинали ему подчиняться, выполнять его указания. 

На ближайшем комсомольском собрании Мигунова единогласно выбрали секретарем комсомольской организации школы и членом районного комитета ВЛКСМ. Это поднимало его даже над учителями, среди которых было много комсомольцев. Он мог сообщить учителю:
- Меня на уроке не будет, у меня сегодня сессия в райкоме.
И уходил. А уж где он проводил освободившееся время, не касалось ни кого. 
И с учебой у него как-то так складывалось, что по всем предметам выходили «пятерки», хотя знаниями он не блистал. Пользовался подсказками, списывал, на контрольных работах всегда просил помощи. Но в аттестате имел одни «пятерки».

Вот такого «красавца» и определила Судьба Липе в герои. Она обожала Женю Мигунова всей душой. Все в нем вызывало ее восторг. Его властность, его жесткость и бескомпромиссность. Его умение любую щекотливую для себя ситуацию на уроке разрешить хладнокровно и не тушуясь. Его равнодушие к женскому кокетству. Даже его внешняя непривлекательность восхищала Липу. Какой он свободный, какой сильный! Другой бы в петлю полез, имея такое лицо и такую фигуру. А Женя – он особенный, у него вся сила, вся красота внутри, в душе. 
Конечно, в классе очень быстро заметили Липину любовь. И если бы ее угораздило влюбиться в кого-то другого, Липе пришлось бы туго, но Женя – он никогда не позволял трепать свое имя. 

Однажды Томка Дегтяренко громко, на весь класс сказала:
- Рыжикова так смотрит на Мигунова, кажется, съесть его хочет. 
Женя Мигунов отреагировал сразу и очень грубо:
- А ты, когда на Денисова смотришь, то вообще кипятком писаешь. 
Томка выскочила из класса и долго плакала в туалете. Больше темы Липиной влюбленности никто вслух не касался. А Липа еще больше уверилась, что сердце с выбором ее не подвело.

Жизни Липиной любви было отпущено немного. 
В десятом классе за три дня до Нового года Женя Мигунов подошел к Липе и сказал:
- Слушай, Рыжикова, ты где Новый год встречаешь?
У Липы от волнения пересохло в горле. Она еле слышно пролепетала:
- Нигде. Ну, то есть, э-э, как всегда, дома, с родителями. 
- Ясно. Я так и думал. А что, правда говорят, будто у тебя отец ректор университета?
Липа кивнула утвердительно. Женя продолжил:
- Ну это я так, к слову. Я вот что, приходи ко мне Новый год встречать. Мать уйдет, комната в моем распоряжении. Я еще ребят из класса пригласил. И вот тебя. Короче, если соберешься, то приходи, адрес я тут написал, - Женя сунул Липе в руку клочок бумаги, который он во время разговора вертел в руке. – Надумаешь, приноси с собой закуску, у нас складчина.
И ушел. А Липа долго стояла, не веря в реальность произошедшего. Но в руках остался листок с адресом, и по всему выходило, что Женя действительно пригласил ее к себе домой на Новый год!

Два дня бедная старенькая Липина мама не вставала из-за столика со швейной машинкой, шила Липе новое, самое модное, самое красивое платье. Потом они пекли на противне огромный пирог с рыбой, запекали целиком купленного на рынке молочного поросенка, из ножек поросенка варили холодец, ходили в подвал овощехранилища, выбирали среди банок, осенью поставленных на полки, самые красивые с маринованными грибочками и солеными огурцами.
 
За три часа до наступления Нового года Липа стояла под дверью Жениной квартиры. Обе руки оттягивали тяжелые сумки с продуктами. Липа нажала на кнопку звонка, как было написано на табличке, четыре раза и почти сразу дверь распахнулась. На пороге стоял Женя. Он был очень возбужден и весел. 
- Липка, все-таки пришла! Ну проходи, проходи! 
Он посторонился, пропуская Липу вперед. Увидев сумки в Липиных руках, оживился еще больше.
- Это что у тебя, харч? Ну ты молодец! А у нас с этим как раз плохо.

Он подхватил из рук Липы тяжеленные сумки и пошел вперед, показывая дорогу. За круглым столом, выставленным на середину комнаты, сидели уже четыре гостя, все из их класса. 
Комната в коммуналке, в которой Женя жил вдвоем с мамой, была большой, но холодной и неуютной. По окнам без занавесок, по голой лампочке без абажура, свисавшей на длинном, забеленном известью шнуре, по серому солдатскому одеялу, застилавшему кровать за самодельной ширмой, вместо драпировки затянутой темной оберточной бумагой, чувствовалось, что достатка в семье нет. 

На столе стоял целый строй бутылок с портвейном, несколько опустевших уже бутылок  стояло под столом. Ребята все были заметно навеселе. Загалдели, засуетились при появлении Липы. Вася Денисов, в обычной жизни мальчик рассудительный и степенный, налил полный стакан портвейна и подскочил к Липе, не успевшей еще снять пальто:
- Штрафная! Опоздавшему положено штрафную!
Липа нерешительно оглянулась на Женю. Тот кивнул:
- Пей!

Липа взяла стакан и залпом выпила. И только потом задохнулась и закашлялась. Женя, смеясь со всеми над ее вытаращенными глазами, похлопал Липу по спине. А у Липы вначале стало тепло где-то у сердца, а потом ей показалось, что она стала такой легкой, что сможет летать, если захочет. Стало ясно, что никакая она ни недотепа, а очень даже красивая девушка. Вон как все наперебой за ней ухаживают, подливают в ее стакан вино, подкладывают в тарелку закуски и весело смеются ее шуткам. 

А потом Липа стала ронять предметы. Вначале поставила стакан мимо стола, потом перевернула на пол тарелку с капустой, наконец чуть не упала сама. Было очень весело, и голова работала хорошо, но вот руки и ноги, да еще язык совсем перестали слушаться Липу.

Женя сказал:
- Липка, ты уже набралась, пойдем, я тебя уложу, ночь длинная, присоединишься к нам, как очухаешься.
Липа пыталась объяснить, что ничего она не набралась, что, наоборот, ей очень хорошо и весело, но Женя настойчиво тянул ее за ширму, где стояла узкая кровать. 

Когда он начал расстегивать пуговицы на ее платье, она еще ничего не поняла, хохотала и отталкивала его. Но когда он больно завернул ей руки под спину и навалился на нее всем телом, она моментально протрезвела и испугалась. Все, что он делал с ней, она запомнила четко и ясно, запомнила тошноту, подкатившую к самому горлу, боль и стыд, сжигавший ее, запах лука и вина изо рта Мигунова, налившиеся черной кровью прыщи на натужном его лице…
 
Он ушел, а Липа лежала на кровати и не знала, как ей уйти, чтобы никто ничего не понял. И услышала, как вернувшийся в комнату из туалета Панасенко спросил у Мигунова:
- Ты что это так долго Рыжикову укладывал? Поди успел сам рядом прилечь?
Хорошо слышала Липа и ответ Мигунова.
- Успел, успел. Хочешь, и ты иди. Она девка ничего, сиськи добрые, и не подумаешь, когда одетая. Иди, иди, не стесняйся! Она все равно в стельку пьяная, к утру все забудет. 
Кислый комок, стоявший у самого горла, вырвался наружу, Липа едва успела вскочить с кровати.

Как выскочила из комнаты и квартиры, как бежала по улице - она не помнила. Очнулась на лавке недалеко от родного дома, дрожа от холода. На ней было только новое красивое платье, измятое и запачканное рвотой, и туфли. Пальто, платок и валенки остались у Мигунова.

Перепуганным родителям Липа ничего, конечно же, не рассказала. Несколько дней ее постоянно рвало, то ли с перепоя, то ли после пережитого потрясения. Немного отпустило, когда она в мелкие лоскутки порезала ножницами новогоднее платье, после стирки и утюжки принесенное в  комнату мамой… 

После каникул в школу она идти отказалась. Папа, не задавая никаких вопросов, сам сходил к директору, забрал Липины документы и отнес их в вечернюю школу. Туда она на занятия тоже не ходила, но папа и там договорился, и ее допустили до выпускных экзаменов, которые она благополучно сдала, получив аттестат о среднем образовании.

А Мигунова Липа увидела еще раз много лет спустя по телевизору. Во времена Горбачева он несколько раз появлялся на экране. Хорошо знакомым, как оказалось, незабытым и ненавистным голосом вещал он на всю страну, как надо жить правильно. Липа телевизор выключала, слушать Мигунова не хотела. Достаточно того, что он мучил ее, издевался над ней в снах, темных и страшных, снившихся ей всю ее одинокую жизнь.

Муть в Липиной душе к концу ее добровольного заточения стала потихоньку оседать на дно, и Мечта, светлая ее Мечта, ожила, расправила робко крылья.

Липа снова начала строить планы. Она была уверена, стоит вырваться из родного города, уехать туда, где никто ее не знает, и все чудесным образом изменится. В ней будут видеть статную, стройную девушку с русой косой и серыми глазами, миловидную, почти красивую, никого не будет смешить ее имя, у людей творческих вычурные имена скорее достоинство, чем недостаток. Она больше не будет тушеваться перед мужчинами, теперь она знает, как надо себя вести с ними - холодно и надменно. А учиться она будет очень старательно, очень прилежно, и добьется, обязательно добьется, что ее фотографию станут продавать в киоске "Союзпечати" напротив ненавистной, принесшей ей столько горя, школы.

Родители о Липином решении стать актрисой ничего не знали. Отец не сомневался, да это и было бы самым естественным, что учиться она будет в университете, которым он руководил. Вручая Липе аттестат о среднем образовании, полученном в школе рабочей молодежи, папа спросил у нее:
- Доченька, ты уже определилась с факультетом? Я знаю, что ты умница, но надо бы немного подготовиться, позаниматься. 
Лучшего момента, чтобы поговорить с отцом, могло больше не представиться, да и откладывать было некуда, через неделю пора было уезжать, и Липа решилась.
- Папа, я хочу попробовать поступить во ВГИК. Я поеду в Москву.
Она догадывалась, что родители не одобрят ее решение, но не думала, что это будет так мучительно. Папа, старенький семидесятипятилетний папа, услышав Липино признание, как-то осел, побледнел и стал растирать дрожащей рукой грудь слева. Воцарилось неловкое молчание. Наконец папа произнес жалким, растерянным, нехарактерным для него голосом:
- Девочка моя, а как же мы с мамой?
У Липы сердце разрывалось на части от жалости, но эгоизм, здоровый детский эгоизм победил, и она твердо сказала:
- Я буду вам звонить.

Папа промолчал и неловко, бочком вышел из комнаты. Липе хотелось выскочить вслед за ним, как-то успокоить, утешить его, но она сдержала себя. В конце концов, это ее жизнь, она не виновата, что родилась у пожилых родителей, она не может быть вечной нянькой и компаньонкой.

Мама свои чувства не прятала, она плакала и причитала непрерывно всю неделю до Липиного отъезда. Но чем больше сопротивлялись родители ее желанию учиться в Москве, тем сильнее крепла в ней уверенность, что ехать надо. 

Едва поезд набрал ход и скрылись из виду стоявшие на перроне тесно прижавшись друг к другу родители, все терзания и угрызения совести из Липиной души вмиг улетучились. Она взрослая! Она самостоятельная! Она почти москвичка! Почти актриса! Впереди новая, счастливая жизнь!

Кроме Липы в купе ехала семья армейского офицера, муж с женой и двое детей дошкольного возраста. Они возвращались из отпуска в военную часть, расположенную в Мурманской области, за Полярным кругом. 

Молодая миловидная офицерша была помешана на чистоте, без конца протирала влажной, смоченной пахнущим на все купе «Тройным одеколоном» тряпочкой детям и себе руки, поверхность стола, дверную ручку… Обращаясь к Липе, она пояснила:
- В поезде можно подцепить любую заразу. Ведь тут кто только не ездит. Я слышала, мне знакомая рассказывала, один человек в поезде даже сифилисом заразился. А нам, как назло, так много ездить приходится, а дети такие непослушные, за все хватаются и в рот тащат. Я с ума от них схожу! А у тебя есть дети?
Липа ответила:
- Нет, я еще не замужем.
Офицерша окинула Липу взглядом, в котором читалось снисходительное превосходство замужней, востребованной женщины перед никому не нужной одиночкой.
- Ну да, ну да... 
После неловкой паузы добавила покровительственно:
- Да ты не переживай, какие твои годы, может еще и найдется хороший человек. 
Липа неожиданно для себя огрызнулась:
- А с чего вы решили, что я переживаю? Нисколько я не переживаю. У меня в жизни совсем другие планы. Работа, карьера. У людей моей профессии редко остается время на семью и детей.
Офицерша ехидно поинтересовалась:
- Какая же это работа может для женщины быть важнее семьи, интересно знать?
- Киноактриса.
Липа соврала так легко, что и сама почти поверила в то, что ее будущее уже определилось, что уже настало время делать выбор между семьей и карьерой.
С офицерши спесь слетела моментально.
- Ой, так вы киноактриса! Какая прелесть! А в каких фильмах вы снимались? К нам в часть все новые фильмы привозят! У нас такой пробивной завклуб!
Липа ко лжи не была приучена, поэтому постаралась свернуть разговор, немного смущенная тем, что выдала за реальность то, о чем только мечтала.
- Ни в каких. Я студентка, учусь во ВГИКе, институте кинематографии, только готовлюсь стать актрисой. 

Для офицерши и учеба на киноактрису была фактом, достойным уважения. Больше она Липе не «тыкала» и остаток дороги донимала жалобами на свою беспросветную, безрадостную жизнь за Полярным кругом. Впрочем, монологи свои, всегда начинавшиеся одинаково фразой «Вам везет, вы актриса, а вот я…» произносила только тогда, когда муж выходил в коридор или в тамбур покурить. 

Липа не особенно вслушивалась в ее нытье. Первый раз в жизни кто-то завидовал ей, и Липу просто распирало незнакомое чувство гордости, и не хотелось вспоминать, что гордится она не настоящими, а будущими, предполагаемыми достижениями. Да все это было и неважно. Важно было то, что в Москву Липа въезжала  счастливой.

Срезалась Липа на первом же туре. Поняла, что зря приехала сюда она  еще раньше, еще до того, как зашла в аудиторию, где располагалась комиссия, состоящая сплошь из знаменитостей. 

Все абитуриенты в ожидании момента, когда им предоставят возможность блеснуть талантами, что-то повторяли, что-то репетировали вновь и вновь. Отовсюду слышалось бормотание: «…Почему люди не летают…», «…Последние признаки муки у Дарьи исчезли с лица…», «…Зачем мы живем, зачем страдаем…»…

Напротив Липы стоял мальчик с раскрытой книгой и тоже что-то шептал. При этом у него очень смешно шевелились большие оттопыренные уши. Липа засмотрелась на эти чудные уши и не заметила, что уши шевелиться перестали и мальчик смотрит на нее. Прервав нечаянную игру в гляделки, он спросил раздраженно:
- Что, из провинции приехала? Москву покорять? Ну- ну. Может и возьмут тебя доярок играть в фильмах про советскую деревню. 

Злой мальчик ушел, а Липа стояла, как оплеванная. И сразу увидела, что почти все девочки вокруг с аккуратными стрижками со свежим перманентом, одна она, как дура, с косой через плечо, и новое ситцевое платье ее сшито не по моде, и губки у девочек подкрашены яркой помадой, а Липа в жизни своей не держала в руках губного карандаша…. 

Когда Липу пригласили в аудиторию, шла туда уже прежняя, домашняя Липа, с ссутуленными плечами и шаркающей походкой. Монотонным голосом прочитала она заготовленный отрывок из «Демона», услышала вежливое «Спасибо» и вышла, даже и не надеясь на чудо. 

В сквере недалеко от института она села на лавочку. В голове было пусто, на душе темно. Ну и что теперь делать?
- Провалилась? Засыпали?
Липа оглянулась. Рядом с ней сидела девушка, из тех, с перманентом, с красными губами и ногтями и в юбке – «солнце». Она приветливо улыбалась Липе. 
- Да ты не кисни. Первый раз, что ли? Вот нашла трагедию! Тут почти никто с первого раза не поступает, только свои, у кого родители в кино или театре. Ты-то поди не своя. А? Не своя? 
Липа разозлилась.
- Какие могут быть свои или не свои? Тут все должны быть свои, советские! И никто меня не сыпал, сама плохо читала.
Девочка махнула на Липу рукой.
- Да ладно, что ты собачишься? Сама так сама. Тем лучше. На следующий год учтешь свои ошибки. Я так третий год поступаю и не убиваюсь. Все равно поступлю. Давай знакомиться. Галя. Я из Донецка. Фильм «Молодая гвардия» видела? Вот, я из тех мест. Ты, я вижу, тоже не москвичка. Домой-то собираешься возвращаться? 

Липа задумалась. Вспомнила тягостную тишину родительского дома, ненавистную школу, мимо которой приходилось ходить каждый день по дороге в булочную, лавочку во дворе, на которой она очнулась в ту ужасную новогоднюю ночь…. Нет, все, что угодно, только не возвращаться! Липа неуверенно протянула:
- Не хотелось бы. Только как это устроить? В Москве же надо прописку, а кто мне ее даст? 
Галя засмеялась.
- Вот чудачка! Ты что, про «трудовой лимит» не слышала? Москва на черную работу иногородних, как негров, нанимает. За это дают временную прописку. Я третий год на «Трехгорке» работаю, все, как положено, место в общаге, прописка. Хочешь – иди к нам, у нас есть свободные места, я видела объявление на заборе.
 
Через два дня Липа уже трудилась на «Трехгорной мануфактуре». Родителям в том, что не поступила в институт, она не призналась. Не хватило сил. Так шумно уезжала, с таким апломбом, так хлопнула дверью на прощанье – и вот на тебе, ткачиха на «Трехгорке»! 

Горечь от провала на экзамене потихоньку улеглась. Галя Липу не оставляла, забегала к ней в общагу, перезнакомила со своими многочисленными подругами и, главное, отвела в драматический кружок при клубе. 

Играть в кружке Липе не довелось, актрис было гораздо больше, чем ролей, но в клубе хватало и другой работы: мастерить декорации, шить из подручного материала костюмы, делать реквизит. 

Галя же водила Липу, как будущую коллегу, и по московским театрам. У Липы никогда в жизни не было подруги, никогда она не участвовала ни в какой общественной жизни. Дома она была «недотепа Рыжикова», никто ее всерьез не воспринимал, никуда не звал, никаких талантов и умений в ней не предполагал. Сама она себя предложить не умела. А здесь, в Москве, у нее были подруги, у нее была куча дел, ей не хватало часов в сутках, жизнь била ключом, и жизнь непривычная, жизнь интересная. 

Но если родился под несчастливой звездой, как ни исхитряйся, все равно жизнь повернется к тебе своим шершавым боком. В конце зимы пришла телеграмма от мамы о том, что умер отец. Липа на похороны не ездила, так и так бы не успела. Через месяц пришла еще одна телеграмма от соседки, маму парализовало, она лежит в больнице и за ней некому ухаживать. 
Липа вернулась домой. 

Мама после удара оправилась, сама ходила, опираясь на палочку, одевалась, обувалась. Только рот справа у нее вело вниз и на сторону, да говорила она так, как будто у нее во рту что-то было. Оставлять ее одну, такую колченогую и косоротую, было нельзя. И Липа рассталась с Мечтой. 

Работать она устроилась костюмершей в Областной драматический театр. Играли другие, а Липа шила им костюмы. Записалась было в драматический кружок во Дворце культуры железнодорожников, но там все давно друг друга знали, к Липе никто интереса не проявил и она перестала туда ходить. 

Так потихоньку и пошла Липина жизнь. Дни складывались в годы, а ничего не менялось. Тихая, одинокая работа для других, тихое, одинокое существование дома. 

Когда мама умерла, Липа очень тосковала. Квартира была огромной и в ней поселилось эхо. Липу эхо пугало. Ей лезли в голову разные глупости.

Однажды зимой в лютый мороз уже по темноте Липа бежала домой и упала. Больно ушибла коленку, а, главное, порвала капроновый чулок. Никого рядом не было и Липа от боли и досады тихонько заскулила, запричитала, поминая свою неуклюжесть и несчастливость. Когда замолчала, скулеж продолжался. Липа притихла. Мерещится ей, что ли? Заглянула под лавку, возле которой свалилась и в темноте разглядела щенка. 

Так в Липиной жизни появилась Пуська. Когда через много лет Пуська умерла от старости, Липа убивалась по ней едва ли не больше, чем по маме. Пуська была ее ребенком, ее любовью, ее всем. После Пуськи она купила на Птичьем рынке Лялю. Когда было кого любить, к кому торопиться после работы, когда кто-то, пусть глупенький и бессловесный ждал в огромной квартире, жилось намного веселее. И эхо, гулкое страшное эхо из квартиры ушло.
Потом Липа скопила деньги и купила телевизор. Это и была Липина семья: она, собака и телевизор.

С личной жизнью не складывалось. То есть, ее у Липы не было вообще. Во-первых, муть на дне Липиной души не рассасывалась, так и лежала горьким пластом. Иногда ей снились страшные сны о пережитом той далекой новогодней ночью. Иногда она думала об этом сама. И продолжала мужчин не любить, бояться их. Во-вторых, на работе, в театре, были такие мужчины, что даже не имея такого опыта общения с ними, какой был у Липы, можно было стать мужененавистницей.

Главный режиссер, пожилой мужчина с комплексом непризнанного гения был вечно раздражен и всем недоволен. Липа его избегала. Актеры же вообще звались мужчинами по недоразумению. В Липиной каморке во время примерок они сплетничали и злословили, капризничали и канючили, выражали недовольство слишком полнившим их костюмом или ролью, несправедливо отданной кому-то другому, бездарному. Липа терпеливо выслушивала их нытье и относилась к ним, как к детям. Кто же влюбляется в неразумных детей?

Да Липа и привыкла к одиночеству. Такая жизнь не тяготила ее. Другой она просто не знала. 
Так бы и прожила она свою размеренную одинокую жизнь до глубокой старости, но мужчина в ее жизни однажды все-таки возник. Случилось это тогда, когда у ее ровесниц стали рождаться первые внуки.

Липа выгуливала ясным осенним днем Пуську на собачьей площадке. Пуська уже постарела, ее мучили запоры. По совету ветеринара Липа подолгу гуляла с ней, заставляя бегать.

Невзрачный, неказистый мужичок долго наблюдал, как Пуська приносит палочку, которую Липа старалась забросить подальше. Наконец сказал, обращаясь к Липе:
- Какая умная собачка, всегда добычу хозяйке несет!
Липа поддержала не обязывающий ни к чему разговор.
- Да, она очень умная. Все команды знает. Старенькая только, врач велел гулять с ней побольше. Вот и гуляю. 
Мужичок одобрительно почмокал Пуське. Сказал ей:
- Добрая у тебя хозяйка. Другая бы усыпила больную собаку, чтобы не возиться и взяла здоровую. 
Липа ужаснулась.
- Да вы что! Она ж мне, как ребенок! Как это усыпила! Придумали же такое!
Мужичок встрепенулся:
- А что ж, детей у вас нет, если собака вместо ребенка?
Липа, еще не остывшая от охватившего ее возмущения, буркнула:
- Нет у меня никого, вдвоем вот с Пусенькой живем.
Мужичок задумчиво поскреб небритый подбородок, произнес:
- Да, иногда собакам везет больше, чем людям.
Липа ничего не ответила на его замечание. Мужчина, помявшись, сообщил:
- А меня сегодня жена из дома выгнала. Ума не приложу, где мне теперь ночевать.
Липа удивилась:
- Как это выгнала? Ну живите в другой комнате, если поссорились.
Мужичок невесело хмыкнул:
- Да комната-то одна и есть. Она хахаля своего привела, молодого и здорового. Куда я против него.

Липа посмотрела на мужичка внимательней. Да, против молодого и здорового хахаля он не годился. Маленький, худой. Жалкий. И неожиданно для себя Липа брякнула:
- Ну переночуйте у меня, если уж совсем некуда податься. У меня квартира огромная, две комнаты пустые стоят. Так что вы нас не стесните.
Мужичок страшно обрадовался. Опять заговорил с Пуськой:
- Ну я же говорю тебе, что хозяйка тебе досталась добрая, прямо с золотым сердцем хозяйка.

Домой в тот вечер с прогулки они вернулись втроем.
Ночью Геннадий, так звали Липиного постояльца, пришел к ней в комнату. Он так же, как и Мигунов, не спрашивал у нее согласия, но руки не выкручивал, не придавливал ее больно коленом. Он шептал ей, какая она добрая и замечательная, как он сразу разглядел в ней ее чистую душу и в это время горячими проворными руками гладил ее незнакомое с мужской лаской тело. Липа, сонная и расслабленная, не успела даже испугаться, как произошло то, ради чего женщины прощают мужчинам так много. Приятная истома, охватившая Липу, вдруг взорвалась таким блаженством, что перед ее глазами вспыхнули тысячи разноцветных фейерверков. Липа счастливо застонала. 

Геннадий остался у Липы жить. На работу не ходил, сказал, что у него инвалидность по туберкулезу, который он подхватил, геройски осваивая Север. Денег Липе не давал, но иногда приносил продукты. Да Липе не нужна была ни его работа, ни его деньги. Ей денег хватало. Нужен ей был только он сам, такой нежный, такой ласковый. Любовником Геннадий, маленький и неказистый с виду, был потрясающим. И Липа всю зиму прожила, как в бреду, пьяная от нежданно-негаданно свалившегося на нее счастья. 

Закончилось счастье в один день. 
Липа бежала с работы. В воздухе стояла такая особая дымка, такой легкий туман, какой бывает только в сумерках теплого майского вечера. Пахло тополиными почками и слегка дымом. Липа подумала, что даже если Гена выгулял Пуську, все  равно перед сном надо пойти погулять. Такой вечер нельзя терять, такая благодать бывает только раз в год.
В доме было тихо и темно. Липа, на ходу расстегивая плащ, прошла на кухню и замерла. Что-то в квартире было не так. Она осмотрелась и буквально упала в кресло, потрясенная, убитая, уничтоженная догадкой.

Геннадий исчез, прихватив из квартиры все самое ценное. И телевизор, и мамина каракулевая шуба, которую Липа очень берегла и надевала только в редкие выходы на премьеры в другие театры, и золотые украшения, наследство незнакомой бабушки, папиной матери, массивные и откровенно несоветские, и деньги, лежавшие в конверте под стопкой нового постельного белья, да и само это самое постельное белье  -  все исчезло вместе с Геннадием. 

Липа не плакала. Долго сидела она оглушенная. И в первый раз за сорок с лишним лет ей пришла в голову мысль о никчемности, бесполезности ее жизни. Мысль о самоубийстве как о возможном выходе отвлекла, даже как-то успокоила Липу. Но заскулила невыгуленная Пуська и Липа потянулась за поводком. 

Перестройка застала Липу врасплох. Они с Лялей, заменившей к тому времени Пуську, едва не умерли с голоду. Исхитрились, не умерли. Но поголодать им пришлось.

Навалились перемены неожиданно. Вначале началась непонятная чехарда с деньгами.  Называлось это денежной реформой. Все, что Липа успела насобирать в новый, заведенной вместо украденного Геннадием, конвертик под стопкой постельного белья в шкафу, в один день обесценилось. Превратилось в ненужные бумажки. Говорят, какую-то сумму можно было обменять в сберегательной кассе, но Липа побоялась. Соседка сказала, что органы отслеживают богатеев с нетрудовыми доходами и берут их на заметку. Липины доходы были очень даже трудовыми, она корпела над портновскими заказами вечерами и ночами, в свое личное, нерабочее время. Но всегда помнила, что государство такую деятельность не поощряет и остерегалась.

Потом стали безудержно расти цены. Липа путалась с нулями и непривычными купюрами. Часто оказывалось, что у нее не хватает денег, чтобы рассчитаться за продукты, которые ей взвесили и завернули. Продавцы сердились и на Липу кричали.

Вскоре развалилась страна. Стало совсем страшно. Жутко.
Когда начали задерживать, а потом и вовсе прекратили выплачивать зарплату, пришлось туго. При этом театр работал, и работал очень интенсивно, гласность же, стало можно ставить пьесы авторов, раньше находившихся под запретом, и театры соревновались друг с другом, вводя все новые пьесы в репертуар. Работы у Липы было в три раза больше против прежнего. Но денег за работу не платили.

Ненадолго обнадежила, вселила в Липу надежду начавшаяся приватизация. По телевизору рассказывали, что достояние страны поделят между всеми россиянами поровну. По предварительным прикидкам каждому жителю страны причиталась сумма, эквивалентная старым, дореформенным десяти или даже двадцати тысячам. Это было очень много! На это можно было безбедно прожить до глубокой старости! Липа в числе первых понеслась в ЖКО, где по паспорту и под роспись в ведомости выдавали ваучеры, несолидные голубые бумажки, дававшие право на получение ее доли государственного богатства.

Но в сберегательной кассе, в которой Липа попыталась обменять ваучер на деньги, ее подняли на смех. Оказалось, никакой обмен на деньги эти так называемые ценные бумаги и не предполагали. И для чего они были нужны, какую пользу можно было из них извлечь, никто Липе так и не объяснил. Так и осталась ее доля народного достояния лежать в шкафу, не принеся владелице никакой пользы.

А еще вместе с перестройкой и гласностью пришла безработица. И рабочие места, даже такие незавидные, как Липино, приобрели особую ценность. Было бы странно, если бы ее, тихоню и недотепу, этой ценности не лишили. Лишили, да еще и так коварно, подло лишили. 

Вначале в штат ввели дополнительную ставку костюмерши и приняли на нее разбитную деваху, как сплетничали в театре, то ли родственницу, то ли пассию директора. Липе нахальная девица очень не нравилась, но она старалась не демонстрировать свою неприязнь, рассудив, что работа есть работа и детей ей с этой вульгарной особой не крестить. Она была с новоявленной коллегой вежлива и приветлива, терпеливо знакомила ту со всеми хитростями и секретиками ремесла, стараясь не замечать манеру девушки говорить о людях гадости за спиной, в глаза расточая слащавые комплименты.

Долго работать в такой неприятной компании Липе не пришлось. Через некоторое время ее вызвал к себе директор театра и предложил написать заявление об увольнении в связи с выходом на пенсию. Пенсионного возраста Липа достигла уже давно, но увольняться раньше ей не предлагали. А теперь предложили. До вечера Липа проплакала, а потом требуемое заявление написала.

Она никогда не думала, что это так тяжело, годы и годы, изо дня в день работать, а потом вдруг перестать. Может быть те, у кого есть семья, переживают такой переход менее болезненно. Им есть на что отвлечься, чем себя занять. Но Липина семья, Ляля и телевизор, утешить, отвлечь и занять ее не могли. Друзей же у нее не было. И увлечений не было.
А еще этот кошмар вокруг, ужасная перестройка, будь она неладна, безумные цены, митинги, забастовки, унизительное безденежье… Иногда Липе казалось, что она спит и видит страшный сон.

Чтобы хоть чем-то развлечь себя, отвлечь от черных мыслей, Липа брала Лялю на поводок и подолгу слонялась по городу. Город стремительно менял свой привычный облик. На дорогах появилось много машин, и машин необычных, невиданных раньше марок. В людных местах на тротуарах выстроились ряды разномастных киосков, ларьков, палаток и просто складных столов с предлагаемым на продажу товаром в ярких, кричащих упаковках. Строгие, однообразно-пуританские вывески у дверей магазинов и учреждений сменились на разноцветные, мигающие, зазывающие. На стенах и крышах домов, на заборах, на растяжках через улицы, на боках автобусов и троллейбусов, небольших грузовичков - всюду красовалась реклама. При этом улицы никто не подметал, не поливал из шланга и поливальных машин, не убирал мусор, как раньше… И сочетание загаженных улиц и непривычного блеска и изобилия за стеклами витрин тоже вызывало чувство нереальности происходящего, тоже было похоже на сон.

Однажды Липа зашла далеко от дома и обнаружила, что знакомое с детства мрачное приземистое здание городского киноархива неузнаваемо изменилось. Над ним воздвигли ярко блестевший на солнце купол, увенчанный крестом.  И здание сразу преобразилось, приобрело законченный вид, стало стройным и красивым. Потом Липа узнала, что это изначально и был храм, старинный, дореволюционный, обезглавленный советской властью.

Просторный церковный двор был чисто выметен, на клумбочках по над забором цвели цветы, толстые голуби смело ходили, гулькая, по двору, подбирали хлебные крошки, которые им бросал чистенький белобородый старик в рясе и черной маленькой шапочке. И не было тут рекламы, и не было ларьков, и люди, всходившие на высокое крыльцо и выходящие из массивных резных дверей наружу, были другие, чем на улицах города, тихие, несуетные, неагрессивные. Липа долго стояла и смотрела на этот оазис тишины и покоя. Уходить ей не хотелось.

Липа знала, что в детстве родители ее крестили. Но веру свою ей не передали. Она не умела молиться, даже не умела правильно креститься, ни разу в жизни не переступала порог церкви.

Когда входила туда первый раз - волновалась. В церкви было сумрачно, прохладно, тихо и торжественно. Пахло ладаном, растопленным воском, в полумраке мерцали горящие свечи, поблескивали золотом окладов и защитным стеклом иконы. Немногочисленные прихожане разбрелись по храму, на Липу никто не обращал внимания.  Потоптавшись у двери, Липа прошла вперед, остановилась у большой иконы Божьей Матери. Как завороженная, загипнотизированная, смотрела она на прекрасный лик Святой Девы. А Богородица смотрела на Липу, и понимала все про нее, и жалела ее, одинокую и неприкаянную. И под этим добрым взглядом закипели у Липы в груди сладкие слезы, и пролились из глаз…

За спиной раздались шаркающие шаги, рядом с Липой остановилась старая женщина, одетая во все черное. С пару минут понаблюдав за Липой, безуспешно пытавшейся справиться с внезапными слезами, она прошипела:
- Корчит тебя? Корежит? То-то! Так тебе и надо, бесстыжей! В храм святой простоволосой зайти! Совсем люди стыд потеряли, даром, что голова седая!
Липа втянула свою седую голову в плечи, не понимая, в чем провинилась. Собралась уже спасаться бегством, но тут в разговор вмешалась моложавая женщина, натиравшая пол неподалеку.
- Не слушайте ее, милая. Господь добр к детям своим. Когда по незнанию неуважение к дому Божьему проявлено - греха в том нет. Вы ведь не знали, что женщинам в храме надлежит голову платком прикрывать? - Липа помотала головой, нет, не знала. Женщина повернулась к черной старухе. - А вот злобиться, браниться, да еще перед ликом святым - это грех, его долго замаливать придется.

Черную злыдню как ветром сдуло. А Липина заступница продолжала:
- Вы не бойтесь, ходите в храм. И слез своих не стыдитесь. Многие дорогу к Богу находят в горе. А потом и в радости с этой дороги не сворачивают. Приходите! Сегодня на вечернюю службу и приходите. У нас батюшка хороший. И певчие хорошие, голоса у них ангельские. Вам понравится. Плат на голову только не забудьте.

Приветливая женщина, улыбнувшись, вернулась к прерванному занятию, а Липа, окрыленная, понеслась домой. Давно, давно не слышала она ни от кого добрых слов. И какое счастье, что она нашла в городе, в этом Вавилоне, единственное, наверное, место, где обретаются такие хорошие люди.

Так в бестолковой Липиной жизни снова появился смысл. Она не пропускала ни одной службы. Старалась присутствовать и на обрядах: венчаниях, отпеваниях, крещениях. Перезнакомилась с женщинами-прислужницами. С первой, конечно, с Надеждой, с той женщиной, что спасла ее от ретивой поборницы порядка.  Надеждой звали Липину маму.  Она увидела в таком совпадении имен особый, добрый знак. 

Надежда подсказала Липе, что в церковной библиотеке можно брать для чтения богословские книги, и Липа стала запоем читать, постигая мудрость, скрытую от нее раньше. Ей доставляло огромное удовольствие выучивать на память молитвы и псалмы, а потом во время службы шепотом повторять за батюшкой и подпевать за певчими. Она стала соблюдать посты. Насмелилась и пошла к исповеди, а затем к причастию. После этого попросила у батюшки разрешения помогать в церкви по хозяйству. Батюшка благословил ее на труды во имя Божье.

А потом Липа познакомилась с Таней. Почему Господь допустил такое - неизвестно, но познакомилась с Таней Липа именно в храме.

Она расставляла перед службой свежие цветы в вазы, когда к ней обратилась красивая девушка, которую Липа давно приметила. Синеглазая, русоволосая, в белоснежном шелковом платочке, похожая на юного ангела, она давно ходила от иконы к иконе с пучком свечей в руке. 
- Тетенька, а какой иконе надо ставить свечу на удачу?
Липа замешкалась. Она не слышал, чтобы кто-то, как пират, молился за удачу. Но, поразмыслив, ответила:
- Наверное, святому угоднику Николаю, его еще Чудотворцем зовут. Не иконе, а святому. И не свечу поставить, а помолиться. За успех в делах праведных.
Девочка лукаво улыбнулась:
- А если дела неправедные - не поможет?
Липа разулыбалась в ответ. Какая славная девочка! Шутница. 
- Нет, не поможет. Да и кто о неправедном у святого просит? О неправедном - это по другому адресу, - перекрестилась. - Спаси, Господи!
Девочка благодарно улыбнулась еще раз и отошла к иконе святого угодника.

Через несколько дней Липа увидела девочку снова. Та тоже узнала Липу, подошла, поздоровавшись, сказала:
- А хорошего Вы мне святого насоветовали! Все сделал, как просила, ничего не напутал - хихикнула, - в делах моих праведных.

Конечно, не дело было так непочтительно говорить о святом, но Липа очень рада была видеть девочку. Сказала:
- Вот видишь! Значит, с чистой душой ты помощи просила.
Девочка опять по-детски хихикнула
- Ну, с чистой. А еще говорят бывает у каждого свой собственный святой. Тезка типа такой небесный. У вас в церкви Татьяна есть?
Липа поправила:
- Надо говорить «святая Татьяна». Нет, в нашем храме ее иконы нет. Но ты и без иконы можешь к ней обращаться в мыслях, она тебя не оставит, порадеет о тебе перед Господом.
Девочка обрадовалась:
- Правда? Вот здорово! 
И тут же резко сменила тему.
- А вам за работу тут много платят? Говорят, церковные все богатые.
Она кивнула на короб для подаяния, стоявший у входа. Липа укоризненно покачала головой.
- Эти деньги идут на содержание храма, на ремонт, строительство. Вон, во дворе крестильню строят, колокольню недавно подновляли, все из этих денег. А мы работаем не за деньги. Кто как может Господу служит.
Девочка недоверчиво спросила:
- И что, Ваши родные согласны, что Вы тут задаром батрачите? Лучше уж на даче клубнику выращивать и продавать потом, все копеечка в семью!
Липа с умилением смотрела на девочку. Совсем ребенок!
- У меня нет родных. Я одна живу. И я не батрачу. Для меня работа в храме благо и спасение.
Синие глаза девочки сверкнули. Она задумчиво покивала:
- Ну да, если родни нет, то можно и тут тусоваться.
И озарив Липу на прощание своей бесподобной улыбкой похожая на ангела Таня удалилась.

А потом Липа встретила девочку в своем дворе. Улыбнулись друг другу, поздоровались и разошлись. Через несколько дней опять столкнулись в дверях подъезда. А еще через неделю Липа пригласила промокшую под дождем Таню  к себе в квартиру. Дала свой банный халат, сухое полотенце на голову и напоила чаем.

Чай пили долго, обстоятельно. Беседовали. Вернее, говорила разговорчивая Таня, а Липа с удовольствием слушала ее, не особо вникая в смысл. Липа думала о том, что большинство людей даже и не догадывается о том, какое это счастье - вечерние кухонные посиделки за чаем, как тоскливо пить чай одной в кромешной тишине, и что она многое бы отдала, чтобы у нее была такая вот красивая, синеглазая внучка…

Закончив свой длинный рассказ о девичьих приключениях, Таня подошла к окну.
- Ой, дождик уже закончился! Надо бежать, пока снова не припустил. 
Липа забеспокоилась.
- Темно уже. Давай я тебя провожу.
Но Таня отмахнулась:
- Фигня! Кого бы я боялась!
Уже в прихожей вдруг спросила:
- А Вам зачем одной такая квартира огромная?
Липа растерялась.
- Ну, я не знаю… Просто у меня другой нет. То есть, я здесь всю жизнь живу…
Таня пожала плечом, рассудительно заметила:
- Это же невыгодно. Квартплата большая. Уборка, ремонт, то, се. Давно бы уже на меньшую с доплатой поменяли. И хлопот меньше бы стало, а про деньги вообще молчу - на доплату жили б как королева. Вон, к чаю-то, ничего, кроме хлеба в доме нет.

Липа смутилась. Все-таки обратила внимание Таня на нищенский ее рацион. Но мысли тут же переключились на другое. Она уже слышала, что некоторые пожилые люди так делают, меняют большие квартиры на меньшие с доплатой. Даже примеряла этот сценарий на себя, и он ей нравился, но как подступиться к такому сложному делу - она не знала. Так и сказала Тане:
- Да правильно ты рассуждаешь. Только сложно же все. Я ни цен не знаю, ни в документах ничего не понимаю. Боюсь, обманут меня. 
Таня фыркнула.
- Правильно боитесь. Обманут обязательно, если Вы этим будете заниматься. Только кто ж такими делами сам занимается? Есть специальные фирмы, которые на этом собаку съели. Вот их фиг обманешь. Вы даже не представляете, Олимпиада Федоровна, как Вам повезло! У меня же папа по этой теме как раз работает, по сделкам с недвижимостью. Я потому и спросила Вас про квартиру, что у нас дома все время об этом говорят. Короче, пишите мне Ваш телефон на бумажке. Я папе скажу, он Вам сам позвонит, с ним, как со специалистом, все и обсудите.
Липа заволновалась:
- Да я еще ведь не решила ничего! Мне подумать надо!
Таня успокоила ее:
- Думайте себе на здоровье, кто Вас гонит. Телефон запишите, познакомитесь с отцом, послушаете его, от Вас не убудет. Координаты его возьмете, не сейчас, так в другой раз пригодится. Он лучший в городе риелтор! 
Липа дрожащей рукой телефонный номер написала.

Ночью плохо спала, ворочалась, волновалась.
А рано утром, Липа только вернулась с утренней прогулки с Лялей, молчавший годами старый телефон разразился пронзительной трелью.
Звонивший говорил уверенным, начальственным баритоном: 
- Олимпиада Федоровна? Прошу прощения за ранний звонок, но я человек очень занятой, у меня плотный рабочий график, каждая минута расписана. Если бы не просьба дочери, я бы вряд ли нашел для Вас время. Но раз любимое чадо хлопочет, сами понимаете, - мужчина в трубке раскатисто хохотнул. - Слаб человек, что тут скажешь! Повторяю, иду Вам навстречу только по протекции единственной дочери. Я смогу подъехать к Вам в районе обеда. Скажем, часиков в четырнадцать. Вас такое время устроит?
Липа, ошалевшая от напора, всегда робеющая перед незнакомыми людьми, а перед умными, строгими мужчинами, которые говорят «четырнадцать часов» вместо «два часа» вообще теряющая способность мыслить, еле слышно пискнула:
- Да.
Обладатель баритона строго предупредил:
- Только очень прошу, будьте в это время дома, не заставляйте меня ждать! - спохватившись, добавил. - Чуть не забыл! Я не представился. Меня зовут Михаил Юрьевич. Ну, до встречи.

В храме в это утро Липа молилась особенно истово, просила Господа вразумить ее, глупую. Да только плохо просила, видимо. В голове так и не прояснилось, сомнения терзали ее по прежнему. Решилась было просить совета у батюшки, но сразу после службы тот спешно покинул храм. Так и осталась Липа со своими сомнениями один на один. 

Ровно в два часа явился Михаил Юрьевич. Он вполне соответствовал тому образу, который Липа пририсовала к его раскатистому баритону. Высокий, полноватый, дорого одетый, с выражением усталости и легкой брезгливости   на лице. Едва взглянув на сжавшуюся Липу, он прошел по квартире, по хозяйски открывая все двери и заглядывая вовнутрь. Не обошел вниманием даже маленький чуланчик на кухне, балкон и антресоли. На семенящую за ним Липу он не обращал никакого внимания, но под нос все время бормотал: «Чудненько, чудненько». Непонятно только было, для себя или для нее бормотал, и что именно казалось ему чудненьким. 

Закончив тщательный осмотр Липиного жилища, Михаил Юрьевич удобно расположился на диване, подсунув себе под спину подушку, которую Липа обычно клала под голову, и закинув ногу на ногу. Липе указал движением подбородка на кресло, предлагая сесть. Липа послушно примостилась на самый краешек, сложив стиснутые руки на коленях.

Обратив наконец строгий взгляд на хозяйку, Михаил Юрьевич некоторое время помолчал, покачивая носком блестящей туфли. Липа совершенно оробела под этим изучающим взглядом. Насмотревшись вдоволь, гость произнес:
- Ну что же. Похвальное решение. Одинокому человеку такие апартаменты совершенно ни к чему. Я полагаю, тысяч за шестьдесят долларов   я эту квартиру смогу продать.
Липа испуганно вскинулась:
- Долларов?! Я не умею с долларами! Я не хочу доллары!
Михаил Юрьевич снисходительно усмехнулся:
- Ну что вы так волнуетесь! Цены на недвижимость в долларах. А рассчитаются с Вами в той валюте, в какой пожелаете. Хотите рубли - будут Вам рубли. Только я бы не советовал. Инфляция. Продолжим. Однокомнатная в центре сегодня стоит около двадцати тысяч. На окраине в панельном доме можно уложиться в десятку.
Липа перебила:
- Я не хочу на окраине! Я всю жизнь в этом районе прожила!
Михаил Юрьевич согласно кивнул.
- Пожалуйста, дело Ваше. Далее. Я беру за услуги пять процентов. Это три тысячи долларов. Итого, после переезда у Вас остается тридцать семь тысяч долларов. 
Осмелевшая Липа снова вякнула:
- Я не понимаю в долларах. 
Михаил Юрьевич терпеливо объяснил:
- Для примера, пенсия Ваша сто долларов, я думаю где-то так. В год - тысяча двести. Вы получите в качестве доплаты почти в тридцать раз больше. Ясно? Вы сможете всю оставшуюся жизнь жить в свое удовольствие, вкусно есть, хорошо одеваться, сможете лечиться в платных клиниках, вы сможете каждый год ездить на море, в конце концов.

У Липы голова пошла кругом. На море она была дважды в жизни, еще в детстве, с родителями. Может быть, Липа и не решилась бы менять свою жизнь, она уже привыкла обходиться малым, если бы Михаил Юрьевич не упомянул море. Ради возможности ездить на море Липа была готова вытерпеть любые неудобства, которые, конечно же, возникнут в связи с переездом.
 
Заметив заблестевшие глаза клиентки, Михаил Юрьевич выдал последний аргумент:
- Вы человек немолодой и, как я понимаю, одинокий. Наследников у Вас нет. - Он внимательно посмотрел Липе в глаза, она кивнула, правильно, нет наследников. - После Вашей смерти, уж извините за грубую прозу жизни, это богатство, - он театрально повел рукой вокруг себя, - отойдет государству. Оно заслужило такие подарки? Я думаю, что нет. Так что решайте. Согласны?
И Липа ответила:
- Согласна. 

Дальше все закрутилось с невероятной быстротой. Михаил Юрьевич засел за телефон, куда-то названивал, с кем-то приглушенным голосом договаривался о встрече, на кого-то ругался, требовал что-то ускорить. Наконец, велел Липе одеваться и взять с собой паспорт и ордер на квартиру. Потом они долго ездили по городу, заезжали в разные казенные учреждения, Михаила Юрьевича везде встречали, как родного, все переговоры вели с ним, Липу просили только ставить в нужных местах подписи.
 
Высаживая вечером Липу из машины у дверей подъезда, Михаил Юрьевич сказал:
-  Если сделать в квартире небольшой ремонтник, то можно продать ее значительно дороже. Я уже нанял бригаду ремонтников и снял для Вас временное жилье. За свои деньги, прошу заметить, снял. Потом сочтемся. Так что возьмите с собой самое необходимое, завтра я Вас перевезу в съемную квартиру.

Липа не успела ничего спросить или возразить, Михаил Юрьевич хлопнул дверцей машины и уехал.

А еще через день ошалевшая от стремительности событий и совершенно потерянная Липа озиралась в чужой, неуютной и как будто нежилой квартире.

На полу сиротливо стояли неразобранные узлы с постельными принадлежностями и посудой, к ногам жалась дрожащая Ляля, она не могла отойти от пережитого шока после страшного для нее путешествия в машине, не могла понять, почему плачет хозяйка, не могла взять в толк, почему они так долго не уходят из этого дома, пахнущего незнакомыми людьми…
Целые дни напролет сидела Липа в четырех стенах, никуда надолго не выходила, боялась пропустить звонок Михаила Юрьевича. Но он не звонил и не приходил. 

Так прошел целый месяц.
Однажды утром в замочной скважине заскрежетал ключ и на пороге возникла незнакомая Липе женщина. Не утруждая себя приветствием, она сообщила:
- Я сдаю квартиру только по предоплате. Оплаченный месяц закончился. Рассчитывайтесь за следующий.
Липа разволновалась. Был конец месяца, до пенсии оставалось больше недели, деньги у нее в кошельке уже заканчивались. Спросила неуверенно, на всякий случай, хоть и знала, что платить нечем:
- Сколько?
Женщина назвала сумму, в два раза превышавшую Липину пенсию. Липа прошептала:
- Нет. Не буду. Мне нечем.
Женщина особо ответу не удивилась, скомандовала:
- Тогда на выход.
Липа растерялась.
- Что, прямо сейчас?
Женщина повысила голос, перейдя на «ты».
- А когда?! Ты и так лишний день бесплатно прожила. Быстро собирай манатки и вали отсюда!

Через полчаса Липа стояла со своими узлами и собакой на улице. И только тут, в чужом дворе, первый раз за месяц, у нее появилась мысль, что у нее нет ни телефона, ни адреса Михаила Юрьевича, и даже фамилию его она не знает, и что все это как-то неправильно. Но она отогнала возникшую тревогу. Видно же, что приличный человек, и дочка у него славная. Телефон, очевидно, не дал впопыхах, в спешке, просто забыл. А что целый месяц не давал о себе знать, так ведь с самого начала предупредил, что он занятой человек. Да и вообще, что волноваться, квартиру свою она еще не продала, только отдала ключи ремонтникам, а это ничего не значит.

Оказалось, что значит. И еще как значит!
Когда Липа с большими трудами и неудобствами дотащилась все таки из дальнего района, где квартировала месяц, до своего дома и позвонила в новые железные двери собственной квартиры, на звонок вышел голый по пояс молодой человек из тех, что ездят по городу на огромной скорости в больших черных машинах. Облокотившись о дверной косяк, процедил:
- Ну, чего тебе, бабка!
От такого хамства на пороге собственной квартиры кровь ударила Липе в голову, но она собралась и твердо, как ей казалось, ответила:
- Ничего. Я домой приехала. Это моя квартира. Ремонт еще не закончили?
Парень захохотал:
- Во дает старая! Ее квартира! Нет, подруга, ошибаешься! Это моя квартира! Моя! Я кучу бабла за нее отвалил!
Оборвав резко смех, добавил с угрозой:
- Еще раз сунешься сюда - спущу с лестницы! Поняла?! - захохотал опять. - Тебя по лестнице, а шавку твою в мусоропровод! Посмотрим, кто вперед внизу окажется!
И, продолжая смеяться, парень захлопнул дверь.

А Липа осталась на лестнице. В ту ночь она первый раз в жизни ночевала в подъезде. И не верила, не могла поверить, что таких ночей будет еще очень много.

Потом она несколько недель подряд, изо дня в день, ходила по разным учреждениям, милициям, прокуратурам, ЖЭКам, администрациям… Служащие в бессчетных кабинетах одинаково равнодушно выслушивали ее историю и отвечали, что молодой нахал владеет квартирой на законных основаниях, по документам выходило, что квартиру ему Липа продала собственноручно и деньги за нее получила сполна, а уж где они, деньги эти, пропила она их или потеряла, то это никого не касается. Это она сама лучше всех знает. И не надо тут ходить, отвлекать серьезных людей, состоящих на государственной службе, от важных дел.

Так стала Липа лицом без определенного места жительства или, попросту, бомжом.

Страшные мысли, что посещали глупую Липину голову после исчезновения Геннадия, на этот раз к ней не приходили. Да и знала она уже, читала в церковных книжках - нельзя, грех несмываемый. И батюшка, когда Липа поведала ему свою горестную историю, предостерег:
- Только о глупости какой не думай! Это тебе испытание такое выпало. Терпи его со смирением, с молитвой. Не думай о тех, кто обидел тебя, изгоняй из сердца своего ненависть. Думай о тех, кому еще хуже, чем тебе - много таких на свете, ох, много. И помни, жизнь человекам Господом дарована, и мы, Его дети, должны беречь подарок Отца нашего. Поняла меня?

Липа поняла. А вот о том, что кому-то может быть хуже, чем ей, вначале засомневалась. Куда уж хуже? Но посмотрела по сторонам, подумала, и поняла, что прав батюшка, много вокруг людей, которым Господь послал испытания пожестче, чем ей. И ничего, несут люди свой крест, не ропщут.

А что до нее, то стала Липа потихоньку обустраивать свою новую, бездомную жизнь. Место для ночлега выбрала в родном подъезде, на самой верхней площадке, на которой не было квартир. Единственная дверь, с большим висячим замком на ней, вела на чердак. Во дворе, за загородкой, где стояли мусорные баки, нашла Липа вещи из своей квартиры. Не все, конечно. Многое исчезло. Но матрас подобрала, две табуретки, даже ширму мамину старую, разрисованную жар-птицами, нашла, притащила на площадку, отгородилась в уголке, все ж не как на ладони… 

Жильцы подъезда Липе сочувствовали, никто не возражал против ее ночевок в подъезде. Правда, новый жилец, хозяин бывшей Липиной квартиры, увидев ее однажды на лавочке возле подъезда, было вызверился:
- А ну пошла отсюда!! Я же сказал, чтоб духу твоего здесь не было!!

Но Липа не успела испугаться, тем более что-нибудь ответить, как на него разъяренным коршуном налетела бывшая Липина соседка сверху. Была она азартной общественницей, всюду совала нос, конфликтовала с жильцами по поводу мусора в подъезде и собачьих какашек во дворе, а с ЖЭКом по поводу перегоревших лампочек и незавезенного в песочницу песка . 
- Это ты что тут раскомандовался?! Думаешь, воровать научился, так теперь везде хозяин?! А как бы не так! Тебя завтра убьют или посадят, а мы тут как жили, так и жить будем! Только тронь ее, я тебе машину сожгу! - потрясла маленьким кулачком под носом у мордоворота. - У-у, бандюга! Ненавижу вас, нехристей! Как земля вас только носит!

Парень вначале бешено выпучил глаза, но потом видимо решил, что смешно драться с придурковатыми бабками, а может и струхнул, выругался в три этажа, плюнул женщинам под ноги и ушел, но к Липе больше не приставал, хоть и встречала она его время от времени.
 
Общественный туалет находился в пяти минутах ходьбы от дома, Липа, поборов робость, договорилась с работавшими там женщинами и они за помощь в уборке разрешали  сколько надо бегать туда по нужде. Там же она умывалась, чистила зубы. Раз в неделю ходила в баню, правда, было дороговато, люди в банях давно не мылись, а отдыхали, парились, расслаблялись, оттого и цены были высокие, но выбирать не приходилось. Стирала в прачечной.

Приноровилась и с едой. Пенсия у нее, слава Богу, была. Покупала хлеб, кефир, изредка, когда совсем невтерпеж становилось, и колбаской себя баловала. Тяжело, конечно, похудела она сильно, но с голоду не умирала. 

А когда совсем уж отчаяние брало ее за горло, думала о тех, кому хуже, чем ей, как батюшка научил. И помогало. Отпускало ее, уж и не так все страшно казалось. 
О прошлом думать она себе запретила. Научилась мысли нежеланные в голове перебивать молитвой. С утра до ночи приходилось ей молитвы про себя твердить, чтобы ни о чем таком не думать… 

Много хлопот доставляла Ляля. Она была общительной собачонкой, все свои эмоции и потребности выражала звонким лаем. Раньше эта ее жизнерадостность Липе нравилась. Придешь домой, и еще на площадке слышно, как радостно заливается в квартире эта мелочь. Не человеческий голос, конечно, но и не мертвая тишина.  В гулком подъезде заливистое Лялино тявканье разносилось по всем этажам, а подъезд, как ни крути, место общественное, в нем надо учитывать интересы всех жильцов. Поэтому Липа не спускала с Ляли глаз, при их-то бесправном положении, бдела над псинкой, как иная мать и над грудным дитем не бдит. Как только Ляля поднимала голову, намереваясь залаять, Липа хватала ее на руки и прижимала  к своей груди. На руках Ляля не лаяла. 

В тот вечер Липа Лялю не укараулила. 

Что дело идет к Новому году Липа знала, украшенные елки стояли по всему городу уже не первую неделю, но какое число на дворе - могла только предполагать. Могла, но не предполагала. Не до того было. Как-то тяжко совсем стало ей жить. Измучила Липу зима. 
Днем она сильно намерзлась и вечером, прижавшись спиной к батарее, уснула, забылась раньше обычного. Очнулась, когда Ляля, залаяв, пулей метнулась за ширму и понеслась вниз. Но тут же звонкий лай ее стал возвращаться. И не успела Липа раскачаться, подняться со своей лежанки, как Ляля впрыгнула к ней на руки. А вслед за ней в проеме между стеной и ширмой появился человек в костюме Деда Мороза. 

Липа узнала его сразу, не смотря на грим, нарисованные щеки, бутафорские усы и бороду. У него были очень необычные глаза - желтые, раскосые, как у рыси. По этим глазам Липа его и признала. Имя только вспомнила не сразу. Этот мальчик пришел работать в их театр всего за полгода до Липиного увольнения. Они и познакомиться толком не успели. 
 
Дед Мороз долго ошалело рассматривал Липу, сидящую на постеленном на полу матрасе, собаку у нее на руках, перевернутый ящик из-под фруктов, накрытый кружевной салфеткой, связанной когда-то мамой, с расставленными поверх салфетки остатками от сервиза,

то ли настоящего мейсенского, то ли подделанного под мейсенский, Липа в этом не разбиралась, знала только, что мама сервизом дорожила… 

Липа под этим взглядом чувствовала себя неловко. Стыдно было. Хотелось зажмуриться.
Парень оглянулся назад, ища, на что бы примоститься, не обнаружил ничего и сел прямо на пол, подобрав полы красного кафтана, скрестив ноги по-турецки. Теперь его лицо было на одном уровне с Липиным.

Хорошо поставленный голос прозвучал как-то неуместно громко:
-  Олимпиада Федоровна!  Как Вы здесь оказались?! 
Липа, не поднимая глаз, прошелестела:
- Так получилось.
Парень покрутил головой,
- Бред какой-то! Давно Вы тут?
Липа хотела, чтобы он ушел. Но на вопрос ответила:
- Давно, с весны.
Дед Мороз подался вперед:
- Родственники?
Липа промолчала. Не было у нее сил для этой светской беседы. 

Парень все правильно понял, поднялся на ноги.
- Ладно, потом разберемся. Вы только никуда не уходите отсюда. Я что-нибудь придумаю. 
Липа про себя, в уме, мысленно улыбнулась. Куда ж она уйдет. Некуда ей идти. Тут она будет, это точно.

А дальше события стали сменяться так стремительно, что Липа не успевала ни что-либо понимать, ни удивляться. 

Глубокой ночью снова явился давешний парень, Липа вспомнила, его звали Олегом, с ним пришла красивая громкоголосая девушка и пожилой мужчина с телекамерой. Девушка велела мужчине снять Липу, Лялю, их постель, и крупным планом - ящик с расставленной посудой и мамиными кружевами. Потом сама произнесла патетическую речь о том, что все сейчас наряжают елки, готовятся к празднику, а вот Олимпиада Федоровна, по недосмотру и при попустительстве городской власти… О том, кто такая Липа, рассказал на камеру Олег. Девушка пыталась заставить и Липу сказать что-нибудь в подставленный микрофон, но перепуганная Липа только молча помотала головой. 

Когда девушка с оператором отбыли, Олег велел Липе ехать с ним. Приехали они в больницу. Олег передал Липу с рук на руки женщине в белом халате, а сам с Лялей на руках уехал. 

Ночевала Липа в ту ночь в постели! В коридоре, на проходе, но на настоящей кровати, после душа, в чистой ночной сорочке! 

А утром по Липину душу явилась еще одна компания. Кто были все эти представительные мужчины - Липа не знала.  Она только таращила глаза и крутила головой по сторонам. С ними тоже был телеоператор, но уже другой. Один лощеный мужчина, смутно знакомый Липе, глядя в камеру, сообщил, что он, мэр города, не сможет сегодня сидеть за праздничным столом, зная, что кому-то в это время негде жить. И он нашел возможность помочь человеку, оказавшемуся в тяжелой жизненной ситуации… 

И Липу опять везли на машине. В конечной точке маршрута завели в небольшую квартиру и мужчина-мэр, опять же глядя в камеру, вручил Липе бумажку, которая оказалась ордером, дающем ей право на бессрочное проживание в квартире городского жилого фонда… 

* * *
Потом Липа долго размышляла, почему, по какой причине полоса невезения длиною в долгую ее жизнь вдруг прервалась. Потому, что она не роптала и смиренно несла свой крест? Потому, что без конца молилась? Потому, что у Судьбы закончились пакости, припасенные для нее? Или не было во всем произошедшем никакой метафизики? Имел место случай. Слепой случай. И выигрышный билет достался ей… 

Неизвестно. Но жизнь ее с тех пор изменилась.  Липа наконец стала счастливой.

 

 

Неблагодарность чёрная

 

Президент, наконец, закончил свою тягомотную речь и, подняв бокал шампанского, сделал жест, как будто чокался со всеми, кто находился по другую сторону телевизионного экрана.

Галина Борисовна с президентом чокаться не стала. Совсем не игривое было у нее в эту новогоднюю ночь настроение.

Начали бить куранты. Бом, бом, бом... А в шампанское, нетерпеливо выстреливающее холодными иголочками газа, падали слезы. Кап, кап, кап...

Новый год Галина Борисовна встречала одна и в слезах. Подумала, глядя на телевизионный экран: «И загадать-то нечего. Хочу быть счастливой? Хочу, чтобы меня любили? Глупо. Хочу, чтобы позвонила Маша. Но она не позвонит».

                                        ***

Тридцать первого декабря у Галины Борисовны был день рождения. Сегодня, а теперь уже вчера, ей исполнился пятьдесят один год. И дочь не позвонила, не поздравила. И сын не позвонил. И мама. Что она им всем сделала? Ведь все делала для их блага. За что такая черная неблагодарность?

Ну, с матерью понятно. Семьдесят пять лет, хорошо, хоть имя свое помнит. Вполне могла забыть про день рождения единственной дочери. Да и не было у них некогда особо теплых отношений. Даже и рада была Галина Борисовна, что мать не позвонила. Разнюнилась бы опять, разнылась. Канючить бы начала, что заходит Галина Борисовна к ней редко, что не виделись давно... Ничего, кроме нытья, от нее не услышишь! Эти вечные жалобы раздражали. Так что не позвонила — и хорошо.

И с сыном все понятно. Тот сразу, как женился, своей головой перестал соображать. Отрезанный ломоть. С его женой Галина Борисовна уж лет пять, как не разговаривала. А в семье сына невестка всем заправляет. Наговорила опять, поди, что-нибудь на нее, на Галину Борисовну невестушка сыну, нашептала. Ясное дело, ночная кукушка всех перекукует! Вот и эта перекуковала. Не нужна мать стала сыну. Даже в день рождения и в Новый Год не нужна. Да и он такой, в обнимку со своей красоткой ненаглядной, матери не нужен. Пусть живет, как знает!

Хотя, если честно, то даже и не в невестке дело. Раньше еще, до женитьбы сына у них все разладилось. Сын не мог Галине Борисовне простить, что она развелась с Павлом. Ему восемнадцать уже было. Совершеннолетний. Жалко ему, видите ли, было отца. Кричал на нее тогда, слов не выбирая. Даже крикнул: «Ты мне не мать!» Потом, конечно, помирились, но жить к ней, к Галине Борисовне, так и не вернулся. Вначале непонятно, где болтался, потом женился, живет у жены. Ну и ладно, попутного ветра ему.

А вот Маша... Маша — совсем другое дело. Как она-то могла не позвонить? Ведь понимала, что обижает, что причиняет матери боль. Знает прекрасно, как много значит она для Галины Борисовны, но все равно не позвонила.

Сейчас Галине Борисовне даже странно было вспоминать, что она не хотела Машу рожать. Если бы не жуткий токсикоз, сделала бы она тогда тихонько аборт, Павел бы ничего и не узнал. Но ее чуть не с первого дня беременности так рвало, просто полоскало! Где уж тут скроешь...

Хотя желание Павла иметь еще одного ребенка тогда казалось Галине Борисовне странным. Ему на тот момент было уже пятьдесят два года. Но Павел как помешался: «Рожай!» Не посмела ослушаться. Он тогда «на коне» был, знала его характер, мог запросто дверью хлопнуть. Да и привязать его покрепче не мешало, на мужчин с положением всегда много желающих.

Родила Машуню и не пожалела. Только с дочерью узнала Галина Борисовна смысл словосочетания «радость материнства».

С сыном все было иначе. Вообще в памяти не осталось никаких приятных воспоминаний. Неприятности одни. Нервничала она тогда много.

Да и немудрено. Развести Павла с его кошелкой толстомясой ох как непросто было. Сколько нервов он ей помотал! Даже когда сына родила, Павел все никак не мог решиться: уходил от толстухи своей к ней, потом снова туда, в ту семью возвращался... Думала уже: «Ну все, влипла, жить мне теперь матерью-одиночкой».

Но нет. Хватило ума у мужика правильное решение принять, выбирая между распустехой сорокапятилетней и двадцатитрехлетней красавицей. А тогда, на самом деле, была Галина Борисовна красавицей, что было, то было, этого не отнимешь.

Но уж когда поженились, она позаботилась, чтобы Павел даже дорогу забыл в тот дом. Есть у тебя семья, вот в ней и живи!

И жили, сын в школу пошел, но Павлу вдруг приспичило. У него уже в той, первой семье внуки росли, а он размечтался о дочери.

Галина Борисовна и родила дочь, как по заказу.

Все было хорошо, просто в шоколаде все было, до тех пор, пока ровно в шестьдесят лет Павла не выпроводили на пенсию. И началось... По земле-то ходить, спустившись с облаков, тяжело с непривычки!

Хорошо, хоть ее успел на теплое место пристроить. К отставке Павла она в мерии своим человеком стала, заработала собственный авторитет, в его покровительстве не нуждалась. Завотделом ее сделали уже без него.

Четыре долгих года Галина Борисовна терпела жизнь с жалким пенсионером!

А потом познакомилась с Анатолием. Он только-только развелся. Ей тогда казалось, просто подарок судьбы, а не мужчина. Любовь у них была сумасшедшая!

На развод с Павлом подала, не размышляя! Все ее осуждали. Даже сын. А ей было наплевать.

У нее крылья за спиной, казалось, выросли от счастья. Дети уже большие, в ней не нуждаются, денег достаточно, с жильем она все так по умному порешала... Продала «трешку» Анатолия и свою «двушку», что ей отошла после раздела имущества с Павлом, и купила шикарную двухуровневую квартиру в новостройке. А потом еще уговорила мать продать ее дом в пригороде и на эти деньги в соседнем доме купила для Маши «двушку» хорошую. Конечно, пока девочке приходится жить с бабушкой, но немного потерпеть можно ради того, чтобы иметь свое жилье.

Мать, как всегда, недовольна была: и по огороду она скучает, и по соседкам... Да кто ее нытье слушать будет. Радовалась бы, что присмотрена. Другие вон родителей вообще в дом престарелых сдают.

Но закончилось счастье неожиданно и в одночасье. В деревне где-то, Галина Борисовна и не знала толком, где эта деревня, парализовало мать Анатолия. И он додумался притащить мать к ним! В квартиру, в которую она всю душу вложила!

Сказал тогда:

- Она не встает. Ухаживать за ней некому. Другого выхода нет. Завтра привезу ее сюда.

Галина Борисовна ответила:

- Нет, Толя. Заплати кому-нибудь в деревне, пусть ухаживают. А сюда везти не надо. Даже речи об этом быть не может.

И все. Думала, разговор окончен. А, оказалось, не окончен. Пришла вечером следующего дня с работы и обнаружила в гостиной, на белоснежном своем диване, чужую грязную старуху! А вонь какая стояла в квартире! Это надо было слышать!

Скандал у них был тогда грандиозный! Куда он эту бабку потом перетащил — Галина Борисовна и по сей день не знает. Но выставила она их из квартиры в тот же вечер! Два дня потом проветривала, освежители распыляла, свечи ароматические жгла...

Появился Анатолий через неделю. Думала Галина Борисовна, пришел мириться. А он - «давай квартиру делить»! Она даже говорить ему ничего не стала. Расхохоталась в лицо и все.

Все очень удачно в итоге сложилось: они не расписаны были, жили гражданским браком, квартиру она на себя оформила, поэтому в суде ему ничего не светило. Так что квартира эта ей досталась, как компенсация за ее поруганную любовь.

Пережила расставание с Анатолием, переболела, да и выкинула его из головы. Не семнадцать лет, чтобы убиваться, страдать из-за любви разбитой. Собой занималась, Машину жизнь устраивала...

И полное взаимопонимание у них с дочерью всегда было. Поэтому тот разговор поверг Галину Борисовну в шок.

Маша часто к ней забегала вечерами, благо, жили в соседних дворах. В тот вечер сказала:

- Мам, папу прооперировали в онкологии. Я подумала, я перееду пока к нему жить.

Галина Борисовна обрадовалась:

- Молодец! Правильное решение! Хоть и позорная «однушка» у него, но будешь потом сдавать, совсем нелишние деньги. Только знаешь, лучше, чтобы не завещание он написал, а дарственную оформил. А то те его сыновья начнут еще судиться с тобой, завещание оспаривать. Да и наша невестушка тоже сообразительная.

Но Маша вдруг выдала:

- Мам, страшный ты человек.

А потом встала и ушла. И вот уже месяц ни одного звонка матери. И трубку не берет, когда Галина Борисовна сама ей звонит. За что?! За то, что о ее будущем думала?! За то, что жизнь ей посвятила?!

По щекам Галины Борисовны опять побежали слезы...

                                      ***

На журнальном столике чирикнул мобильник, извещая о полученном сообщении. Галина Борисовна схватила телефон. Нет, не дочь. Подчиненная. «Счастья, любви»... Издевается она, что ли? Какая любовь в пятьдесят один год?! Как они раздражали Галину Борисовну, эти вертихвостки тридцатилетние! Девять человек их было у нее в отделе. Даже при строгом дресс-коде умудрялись всегда так вырядиться, что хоть сейчас в постель! Чертовы куклы!

Подумала: «В первый же день после праздников столы у них прошмонаю! Наверняка у каждой гороскоп на будущий год, распечатанный на казенной бумаге, лежит! Всех премии лишу!»

Эта мысль Галину Борисовну развеселила, отвлекла от черных дум. И она одним махом осушила бокал шампанского. Как-никак год начался! Новый! И она позаботится, чтобы он, всем назло, стал для нее счастливым!

 

 

Куколка

 

На нашем курсе в институте училось много красивых и умных девочек. Нина Синявская среди прочих умных и красивых заметно выделялась. 
Выделялась в веселой, по - щенячьи беззаботной студенческой тусовке прямой, по балетному выгнутой спиной, вечно поджатыми строгими губами, холодным и надменным выражением красивых карих глаз. Смеялась она редко, и когда смеялась, мне всегда казалось, что после смеха последуют слезы, таким неумелым, надрывно-истеричным был этот смех.
Близких подруг у Нины не было. Иногда с ней сближалась какая-нибудь одинокая девочка, но скоро убегала. 
И Синявская опять заходила в лекционный зал одна, окидывала амфитеатр кресел равнодушным и высокомерным взглядом и садилась в первый ряд, занимая кресла вокруг себя своим портфелем и полиэтиленовым пакетом с головным убором, перчатками и шарфом, которые все мы, по причине повальных краж из гардероба, всегда носили с собой.
Курс был почти полностью девчачий. Мальчиков, даже плохоньких, непопулярных в качестве женихов «ботаников», училось с нами очень мало. Поэтому гендерная проблема стояла остро, решалась часто очень энергично и напористо, на случай надеяться, ждать подарков от судьбы не приходилось. 
А поскольку проблема была животрепещущей, то и являлась главной темой девичьих разговоров. Кто, где и с кем познакомился, кто у кого отбил, кто кого бросил, кто забеременел, кто сделал аборт - все знали друг о друге все. И только о Нине Синявской за годы учебы я не слышала никаких подобных разговоров, никаких сплетен и домыслов.
Учились мы в разных группах, но я помню Нину с первого курса, даже, кажется, со вступительных экзаменов. Мы вежливо здоровались при встрече, но никогда, ни разу не разговаривали. 
Чужие, совершенно чужие люди. Почему я всегда наблюдала за ней, часто думала о ней? Что-то привлекало, занимало меня в этой нелюдимой девочке, а что - мне до сих пор трудно объяснить.
Но годы учебы пролетели, и жизнь определила нас по своим местам. Я забыла о Нине. Напомнила о ней сокурсница, которую  я лет через десять после выпуска встретила на улице. 
Эту встречу даже и описывать не надо. Они у всех слово в слово одинаковы.
- Ох! Ах! Как ты изменилась!
- А ты совсем не изменилась!
- Ой, а я знаешь, кого видела?
- Да ты что? И как она?
- А эту помнишь?
- Беленькая, маленькая?
- Да нет, черная, как ворона, с длинным носом!
- А, да-да! Помню!
- Вот она уже с третьим мужем живет! Сама их бросает! Представляешь? А была тише воды, ниже травы!
- Ну и молодец!
Наконец, уже попрощавшись, моя шумная собеседница вспомнила:
- Ой, чуть не забыла! Я ж квартиру поменяла! Живу теперь в Калининском, на другом конце города. Пришлось и работу поменять. Так вот знаешь, кто у меня начальница? Ни за что не догадаешься! Синявская! Помнишь ее?
Я помнила. Заинтересовалась:
- Как она?
Сокурснице постановка вопроса не понравилась. Она сместила акценты:
- Ты лучше спроси, как мне с ней! Она ж стерва, свет белый таких не видел! Не зря говоритя, нет никого злей осенней мухи и девки-вековухи. Ты веришь, даже и не вспомнит, что на одном курсе учились. Обращается только на «Вы», по имени-отчеству! Стерва! Видать боится, что я в подруги буду набиваться. Очень мне надо!
Я перебила словесный поток:
- Так она замужем, дети есть?
- Какое там! Кто с ней, такой ведьмой злобной, жить будет! Говорю тебе, вековуха. Потому и злая. А, может, наоборот, вековуха через злость природную.
Мне отчего-то стало неприятно слушать откровения сокурсницы о Нине, и я поспешила попрощаться. 
А сама несколько дней все думала о ней, о Нине, все размышляла, прикидывала, что ж в ней, красивой, умной, статной, такое неправильное, что мешает ей быть счастливой. Что она несчастлива, я не сомневалась. Часто именно несчастливость женскую принимают за стервозность. 
Но не бывает злости природной. У любой злости есть свои корни. Что же случилось с Ниной, что она в свои восемнадцать лет уже отгородилась от мира, уже не ждала от него ничего хорошего? Думала я,  думала, но так ни до чего не додумалась. И опять о Нине забыла.
Своя собственная жизнь у меня не скучная. Крутиться приходиться, как белке в колесе, быстро – быстро перебирать лапками, не останавливаясь ни на минуту. Поэтому когда мне позвонили из отдела кадров и предложили поучиться на двухнедельных курсах повышения квалификации, я несказанно обрадовалась. Во-первых, передышка. Во-вторых, в моем возрасте уже хочется учиться, уже приходит чувство, что ты что-то недоучил, недочитал, упустил. В-третьих, не надо уезжать в другой город, все удовольствие в получасе езды от родного дома.
Нину в большой, пыльной и холодной аудитории, в которой нам, двадцати разновозрастным докторицам, предстояло повышать профессиональный уровень, я увидела сразу. 
Время Нину не пощадило. Она сильно поправилась, постарела, на лице с привычно опущенными уголками губ лежала отчетливая печать одиночества.
Всю первую лекцию я исподтишка разглядывала Нину. В перерыве кто-то тронул меня за локоть. Я обернулась. Нина.
- Ты помнишь меня? Мы вместе учились в институте. 
Мне было очень приятно, что она подошла ко мне первой. Мы разговорились. Как обычно, кто, что и где. Нина очень подробно расспросила меня о моей работе, рассказала о своей.
 Наконец, косясь на мое обручальное кольцо, спросила:
- Замужем?
Я кивнула. 
- Дети есть?
Я, гордясь, ответила: 
- Три сына.
Нинины глаза вспыхнули, как будто в них полыхнула молния. И было в этих вспыхнувших глазах много чего: и удивление, и зависть, и боль.… Почему-то я почувствовала себя виноватой.
Помолчав, Нина выдавила из себя:
- Счастливая. А я до сих пор одна. Бобылка.
Больше мы к теме личной жизни не возвращались.
Нина перенесла свои пожитки поближе ко мне. И все последующие дни садилась рядом.
 Общаться с Ниной было тяжело. Она казалась мне странной. Могла посреди оживленного разговора замолчать. Могла не ответить на заданный вопрос. Шутить в ее присутствии вообще не стоило, юмора она не понимала. В ответ на мои шутки сводила брови к переносице и обиженно поджимала губы, даже если шутка не имела к ней никакого отношения. 
Но я не напрягалась. Я давно уже жила по принципу - никто никому ничего не должен. Не хочет говорить - не надо. Обиделась, насупилась - на здоровье. Главное, не замыкать чужое настроение, чужое поведение на себя. Я ей зла не хотела, моя совесть чиста. А со своими странностями пусть разбирается сама. 
Нина почувствовала мою раскованность, раскомплексованность, в моем присутствии стала вести себя свободнее, проще.
В последний день занятий лекций практически не было, и мы освободились раньше обычного. Я предложила Нине:

- Пойдем, посидим где-нибудь на прощание, отметим окончание нашей учебы.
Нина согласилась. Мы зашли в маленький тихий бар на три столика и три стула у стойки. Муж несколько раз приводил меня туда. Иногда я устраивала забастовки и требовала романтики. С романтическим ассортиментом муж особо не заморачивался – вел в театр, кино или ресторан. Поэтому при моей глубокой семейности бары и рестораны города я знала. Мы с Ниной расположились за столиком. За разговором незаметно выпили бутылку красного грузинского вина, пахнущего летом и нежно кружащего голову. Мой непривычный к алкоголю организм пребывал в расслабленном состоянии. Мне было хорошо. А Нина после вина заказала себе пятьдесят граммов коньяка. Потом еще. И еще. И еще…
Ее лицо, шея и грудь пошли пунцовыми пятнами, она стала говорить неестественно громко и размашисто жестикулировать.
Я смотрела на Нину и расстраивалась. Мне стали понятны и глубокие морщины,  и отечность, одутловатость ее лица, и сероватый оттенок кожи, и мелкое-мелкое дрожание ее красивых, тонких, с чистенькими ноготками, пальцев…
Я пошла проводить Нину до метро. У газетного киоска она остановилась, спросила у киоскерши:
- Десятник копейками разменяете?
Киоскерша ответила, удивленно подняв брови:
- Разменяю.
Я тоже удивилась. Зачем Нине копейки? Копейка давным-давно уже не деньги, на нее ничего купить нельзя. Даже на 10 копеек – нельзя, нет товара, стоящего так мало. 
Удивлялась я недолго.
На лестнице, ведущей к входу в метро, как обычно, сидели нищие. Нищие в переходах метро – это особенность нашего времени. Они ходят в метро как на работу, каждый день, в любую погоду. На своей станции я знаю их в лицо. На этой, понятно, я никого знать не могла.
Я сразу обратила внимание на малюсенькую чистенькую старушку с яркими синими глазами. У старушки не было ног. Вообще, даже культей. Кто привез ее сюда, спустил по ступенькам и оставил на свернутом ватном одеяле? У одеяла стояла яркая голубая картонная коробка из-под детской обуви, с нарисованным сбоку веселым жирафом в сандалиях. 
Этот  счастливый желтый жираф на голубом фоне, и крошечное, беспомощное тело, и чистый, выглаженный белый платочек на голове у старушки, и огромные, ясные синие глаза - все вместе производило сильное впечатление. Старушке подавали щедро, мимо не проходил почти никто.
Нина, увидев старушку, как-то утробно хохотнула и подошла к ней. Порывшись в кармане, положила на свою ладонь копейку, сунула руку с копейкой, наклонившись, под самый нос нищенке. Та испуганно отпрянула, подняла на Нину, возвышающуюся над ней, затравленные глаза. Сразу как будто вся сжалась, втянула в плечи голову в белом платочке, кокетливо, по-молодому, повязанному назад, за шею, а не как у старух, под подбородком. Нина, застыв, долго смотрела ей в остекленевшие от страха глаза. Затем бросила копейку в коробку с жизнерадостным жирафом и быстро пошла, побежала по ступенькам вниз. 
Догнать ее я смогла только на перроне. 
Нина была бледна, под кожей напряженной, судорожно сжатой челюсти ходили желваки. Не глядя на меня, сказала тусклым голосом:
- Думаешь, уродка я. Садистка. Тварь последняя.
Я молчала. Я еще не поняла, что я думаю, еще не переварила все увиденное. Но оно мне не понравилось. 
Нина резко обернулась ко мне, заговорила горячо, блестя глазами с расширенными от волнения зрачками и обдавая меня густым запахом коньяка:
- Ты знаешь, что такое одиночество?! Знаешь?! Это кара, страшнее которой ничего на свете нет! Ничего! А эту… Эту… - Нина скрипнула зубами, не в силах найти слово, которое бы выражало ее отношение к «этой». - Я ее так ненавижу, что и высказать нельзя! Даже такую, жалкую, безногую, нищую - ненавижу, люто, до смерти ненавижу! Мы жили раньше в одном доме. Все звали ее Куколка. Я и сейчас не знаю ее настоящего имени. Хорошенькая она была до невозможности: беленькая, голубоглазая, маленького росточка, как девочка-подросток.  Сколько ей было лет – я не знаю. Жизнь вела распутную. Ничего для нее святого не было. Сколько семей она разрушила, сколько судеб загубила! Добралась и до нашей семьи. Отец как с ума сошел. Начались бесконечные пьянки-гулянки, пьяный стал маму бить… Он часто приводил Куколку к нам домой. Мама унижалась перед ней, просила оставить нас в покое. Но Куколка смеялась маме в лицо, при нас обнимала, целовала отца…. Помню, сидела всегда у отца на коленях, как будто и вправду маленькая девочка… Меня это очень задевало. Меня отец на колени никогда не брал – говорил, что я здоровая кобыла…. Мама не выдержала. Я ночью проснулась тогда, сама не знаю от чего. Очнулась окончательно, вслушалась - что-то не так в квартире. Встала. В туалете свет горит. Открыла двери, а там… Соня, мне было тогда пятнадцать лет. Я доставала в пятнадцать лет свою мать из петли. Как я догадалась все сделать правильно - не знаю. И веревку перерезала, и «Скорую» вызвала. Маму спасли, но она… она очень изменилась. Она стала какая-то равнодушная, перестала меня жалеть. Даже стала ненавидеть. Наверное, она видела во мне часть, продолжение отца. А, может быть, просто из-за длительного кислородного голодания произошли нарушения в коре головного мозга.  Отец из дома ушел. Куколка скоро его бросила. Так он где-то и исчез, пропал, я о нем ничего не знаю. А слезы женские, их проклятья до Бога все-таки дошли. Попала пьяная Куколка под электричку. Вся улица ликовала, когда это случилось. Она ведь не старая, ей от силы лет пятьдесят-то и есть. Маму в том же году парализовало. Я ухаживала за ней двадцать два года. Пять лет назад похоронила. Мама… она мучила меня. Упрекала: «Я тут одна, а ты шляешься». А я училась и работала. Про личную жизнь и не вспоминала. У мамы ноги были парализованы, а правая рука, голова и шея работали. Я приходила, а дома постоянно одна картина: мама на полу у кровати лежит, столик перевернут, вся еда по комнате разбросана. И она кричит: «Бросаешь меня, гулена, беспомощную! Вот, посмотри, я опять упала! Вся в отца!» А я  знаю, подглядела однажды, она специально с кровати сползала, столик переворачивала, чтобы было чем меня упрекнуть. Мама худая была, но ох какая тяжелая! Надорвала я спину, таскаючи ее. Боли жуткие в спине мучают сейчас, хоть бы саму не парализовало. За мной-то ухаживать будет некому. И знал бы хоть кто, сколько слез выплакала я в свою одинокую подушку! Хоть кому-то было бы это интересно!
Нина замолчала, глядя мимо меня невидящими глазами. Молчала долго, наконец, заговорила снова:
- Для меня знаешь, что самое страшное теперь? Медосмотр! Каждый раз боюсь, что не будет знакомого гинеколога, что придется идти к чужому врачу, сообщать ему, при медсестре, кстати, что я в свои сорок три года девственница, слушать их комментарии и соображения по этому поводу. А потом слышать хихиканья и шуточки за спиной. Господи, как же это унизительно, кто бы знал! Веришь, я одно время напивалась вдрызг и ходила по темным улицам, надеялась, изнасилует кто-нибудь. Не сработало. Никому я на фиг не нужна. Вот за все за это и ненавижу я ее, Куколку. Не-на-ви-жу! Ненавижу!  Каждый раз боюсь только, что не сдержусь, пну ее, толкну легонько в спину, чтобы полетела, покатилась она по ступенькам вниз, как, по ее милости, покатилась вниз моя жизнь.
Пока говорила, Нина все время крутила пуговицу на своем пиджаке. Теперь пуговица оказалась у Нины в руке. 
Она с недоумением подняла руку к лицу, долго смотрела на пуговицу, лежащую на раскрытой ладони, потом размахнулась и бросила ее на пол. Пуговица, громко щелкая по блестящему мрамору, весело запрыгала по перрону. 
Подошел очередной поезд. Нина, не прощаясь, вошла в распахнутые двери и уехала. Уехала почему-то в сторону, противоположную ее дому.
Больше я Нину не встречала и ничего не слышала о ней.

 

 

Аккордеон

 

Баба Лиза была стара. Так стара, что даже сама о себе думала и говорила «баба Лиза», забыв те времена, когда звалась Лизаветой, тем более - Лизой. Стара и одинока.
Не чаяла дожить баба Лиза до таких лет, а уж совсем не чаяла, что ждет ее одинокая старость. Думала, нарожают ей деточки, две дочки и сын, внучиков, а те, в свой черед, правнуков, и будет баба Лиза с ними водиться, молодым в помощь, бабе Лизе в утеху.
Не получилось по ее задумке. Прибрал Господь бабы Лизиных кровиночек. Одного за другим, всех прибрал, а о ней, горемычной, позабыл, видать.
Да и то правда, редко она Господа беспокоила своими просьбами-молитвами, редко напоминала о себе. Некогда было, овдовела она в войну, в первый же год овдовела, детки на руках остались малые, несмышленые. Тяжко баба Лиза работала, чтобы выкормить и выучить деточек. Сама о Боге вспоминала только в большие праздники. Вот и он, Господь, ей тем же платит, не забирает к себе, хоть давно время ее закончилось, давно ничего не держит на этом свете.
Если бы деточек довелось похоронить в родной деревне, то была бы у бабы Лизы забота за могилками ходить. Но всех деточек настигла смерть на чужбине.
Старшая дочка померла от болезни с недобрым названием «волчанка». Молодой умерла, только замуж вышла. Дитеночком уже тяжела была, и вдруг заболела, заболела и за два месяца сгорела. Так с дитем нерожденным вместе и в землю сырую пошла.
Зять, еще чужой, не успевший стать родным, не отдал бабе Лизе доченьку, сам похоронил. Да баба Лиза и не настаивала. И сил от горя и растерянности не было, и спорить не умела. А зять любил, видать, доченьку, убивался на похоронах сильно.
Через семь лет после старшей покинула бабу Лизу младшая дочка, самая жалконькая. Родилась она уже после того, как на мужа похоронку принесли, как специально, на отца похожая, что две капли воды. Бабе Лизе, чтобы Петю своего вспомнить, и фотографию из сундука вынимать не надо было. Позови дочку младшенькую и посмотри на нее - вот он, Петя, перед тобой!
 За глаза за Петины, да за то, что ласки и любви отцовской не знала ни грамма младшенькая, жалела баба Лиза ее больше всех, хоть и таилась-пряталась, корила-казнила себя за это. Как же, грех материнский - выделять кого-то из детей!
Жалела, жалела, да не уберегла. Уехала дочка в город учиться на инженера. Там случилась с ней беда девичья. И нет бы приехать ей с бедой с этой к матери! Баба Лиза, как другие, не стала бы ее ругать и совестить. Дитя бы забрала и вырастила сама, пусть бы дочка жизнь свою устраивала.
Нет, не приехала! После аборта кровью изошла отрада бабы Лизина.
Весной горе это великое случилось, в самую распутицу, баба Лиза даже на похороны не попала. До железной дороги больше сотни километров. Пешком баба Лиза шла их, эти километры, больше недели шла, но когда добралась в дальний город, уже травка на холмике могильном проклевываться стала. Поплакала баба Лиза на могилке, покричала, да домой вернулась.
Все думала-размышляла, все концы сводила, почему одна дочка с ребенком под сердцем в землю пошла, а другая из-за того, что избавиться от ребенка хотела. Искала баба Лиза тайный смысл в смертях дочерей, свою какую-то вину в том, что выпало им, разглядеть пыталась.
Зато в смерти сына и искать вину бабе Лизе не надо было. На поверхности она, вина-то, лежала.
Умер сын уже взрослым. От туберкулеза. А заразился через сырое молоко от бабы Лизиной коровки. Заразились все, и сама баба Лиза, и невестка, и внук малолетний. А умер один сын, самый сильный и здоровый.
Баба Лиза, как все это открылось, руки на себя от отчаянья наложить хотела. Но не посмела. Грех это страшный, себя жизни лишать.
Фельдшерица молодая кулек с таблетками дала, велела пить, от туберкулеза лечиться. Баба Лиза таблетки выкинула, пить не стала, надеялась вслед за сыном пойти. Но прошло с тех пор тридцать пять лет, а баба Лиза все жива.
Невестка, как приехала к ней баба Лиза на год по смерти сына, на порог ее не пустила. Гнала и в спину кричала: «Ноги твоей тут чтобы не было!»  Серчала, что овдовела через ее, бабы Лизину, коровку.
Получилось, что вместе с сыном и внука единственного лишилась баба Лиза, хоть жив он и здоров. Надеется она, что жив и здоров. А что да как на самом деле - не знает. Писала несколько раз внуку баба Лиза, да ответа не дождалась. 
Вот так и получилось, что в девяносто своих лет одна баба Лиза одинешенька, как перст.
Конечно, в деревне и соседи что родные. Однако не осталось у бабы Лизы и соседей. Какие постарше перемерли, а те, что помоложе, разбежались, кто куда. 
Оно и понятно, перестройка. Это тебе почище коллективизации будет. Одичала деревня совсем, обезлюдела.  «Молодежь»  в деревне говорят на тех, кто работает в совхозе последние годочки перед пенсией. А настоящая молодежь вся в городе. Даже школу уже несколько годов как прикрыли. Учить некого стало.
На всю улицу один бабы Лизин домик живой и остался. Так бы ничего, привычно одной, но зимой улицу снегом забивает, как в тюрьме она до весны, самой к людям не пробраться. 
А хочется иной раз и к людям. Даже больше не к людям, а к телевизору. Голова у бабы Лизы сохранилась светлая, разумная, и к жизни она вкус не потеряла. Радио слушала постоянно, под него просыпалась, с ним и засыпала. 
Про политику сильно интересовалась. Политиков всех по именам знала, мнение про каждого имела, кто за народ, а кто за свой карман. Вот чтобы по телевизору посмотреть, какой с лица каждый ее знакомец, и волоклась иной раз летом баба Лиза на другой конец деревни к дальней родне покойного мужа. 
На лицо ведь посмотришь - и сразу видно, что за человек. Ельцин бабе Лизе нравился. Даже не столько сам, сколько жена его. Добрая, видать, женщина. И хозяйственная, сказывали, рукастая. Дом у нее, мол, всегда в порядке и на стол всегда есть что выставить. Баба Лиза сама когда-то была первая на деревне стряпуха, гордилась потихоньку этим своим умением и в других его ценила.
А Руцкой, наоборот, не нравился. Сильно франтоватый, усы холеные. Поди, в зеркало не по пяти минут в день глядится. И шумный, заполошный. Все что-то про чемоданы какие-то волновался, то ли у него их покрали, то ли он их у кого украл, а его поймали. С этим у бабы Лизы ясности так и не вышло.
И чечен этот, из Думы, тоже вредный мужик, ехидный. Все Ельцина обидеть норовил. Оно и ясно. Чечен. Они все, чечены, поди, злые. Еще дед бабы Лизы сказывал про войну с ними, как они лютовали против крещеного человека.
Так-то про всех бабе Лизе понятно было, не понятно только, что же Борис Николаевич такое попустительство совершил, что в деревне совсем жизнь под откос пошла: скотину побили, какая осталась, та совсем худая, поля лебедой и полынью зарастают. Ни рук рабочих нет, ни тракторов, ни горючего. После войны лошадки спасали. А теперь и лошадей не стало, не на кого надеяться.
Сокрушается баба Лиза, горюет, но не очень. Ее жизнь прошла, вот-вот конец. Это молодым надо думать, как Бориса Николаевича в известность поставить, что безобразие в России такое, чтобы он нужный закон придумал, и порядок в стране навел.
А у бабы Лизы хозяйство. О нем и главная забота. Хоть и хозяйства всего - кот Барсик да пес Верный, а и они не дают ей облениться, заставляют каждый день с постели вставать.
Барсик - тот и без бабы Лизы проживет, мышей в доме полным-полно, старый дом. А Верному мисочку супа да краюху хлеба в день вынести надо. А чтобы вынести, приходится варить. Вот и забота бабе Лизе. Верный за эту заботу службу несет, лает на каждую мышь и на каждую ворону!
А с котом и поговорить можно. Он ведь все понимает! Когда дело говорит баба Лиза, он, бывает, муркнет, поддакнет, значит. А когда кот несогласный, то спрыгнет с колен и уйдет, мол, слушать такие глупости тошно. Зимой у бабы Лизы одно развлечение - радио послушать и с котом новости обсудить.
На лето покупает баба Лиза еще десять курочек и петушка. Курочки яйца несут до самых холодов. А петух для красоты, для порядка. Водится баба Лиза со своими курочками, как с детьми. Сама им под старой баней, в унавоженной земле червяков жирных лопатой откапывает. Откопает и кричит:
- Петр Петрович! Петровны!
А Петровны хохлатые и без приглашения тут как тут. Только выйдет она во двор - они уже следом за ней, как цыплята за наседкой. Так и ходят всюду, что привязанные, воркуют потихоньку: «Ко-ко-ко-ко-ко». А бабе Лизе и радостно. Хоть кому-то нужна она. Хоть кто-то ждет, когда она утром на крыльцо выползет.
Еще вот Лиюшка бабу Лизу балует, не дает ей в отчаянье впасть. Как приезжает к Пане на могилу, непременно бабу Лизу проведает, продуктов ей на целый год привезет, и крупы разной, и сахара, и муки, и масла в бутылках красивых. А уж картошка да огурчики у бабы Лизы свои, на своем огороде выращенные.
Лиюшка - внучка Пани, подруги бабы Лизиной закадычной. Были баба Лиза с Паней  родом из одного села и сдружились еще в девках. А уж как замуж пошли в одну деревню, так и совсем роднее родного стали одна другой. И жили в соседях, через два дома. 
Работа крестьянская от зари до зари, а дня не было, чтобы хоть на несколько минут не сбежались баба Лиза с Паней. Чтобы часок- другой посидеть - не было такой роскоши. Зато в праздники брали они свое! Кричали с Паней песни от всей души, так, что и слезы и радость наружу.
«Кричали» - не потому, что дурными голосами. Голоса у них, совсем наоборот, очень звонкие и сильные были, первыми певуньями подруги в деревне считались. Просто привыкли так  говорить.  «Петь»- это в церкви, Божественное. Баба Лиза помнила, как в родном селе ходили они в церковь, на воскресную службу, певчих слушали, пение их ангельское. 
Или вот еще по радио - тоже пели.  Сильно нравилась им «Слыхали ль вы над рощей в час ночной…». Пытались подруги эту песню городскую петь. У бабы Лизы голос был толстоватый, а у Пани что у жаворонка, тонкий, похоже получалось, а все ж так складно, как по радио, у них не выходило. 
Не сильно они от этого тужили. Им и своих песен, деревенских,  тех, что от матерей да бабок на слух заучены хватало. Уж тут они были мастера, кричали так хорошо, что вся деревня слушать сбегалась. 
Просили-заказывали:
- Девки, а эту, жалостливую, где он ей с городской зазнобой изменил!
И баба Лиза  с Паней заводили жалостливую…
Деревня была немаленькая, но так получилось, что не оказалось на всю деревню ни одного гармониста и ни одного балалаечника. Навовсе без музыки жили! Когда на веселье частушки да озорные песни кричали, сами себе по коленкам для ритма пришлепывали, в ладоши прихлопывали.
Однажды, лет через несколько после войны, приехали в деревню артисты из района с концертом: два парня на ложках ловко так выстукивали и ножками притопывали, дядька в годах стихи задушевные про Сталина читал, под конец девка молодая пела, а рядом с ней играл на аккордеоне плюгавенький мужичок.
Про девку речи нет, голоса ей Бог не дал. До Пани с бабой Лизой ей ой как далеко было. А вот мужик с аккордеоном подруг пробрал до печенок! 
Мало, что он, аккордеон-то, был весь перламутровый и блестящий! Как разворачивал плюгавый меха аккордеона, разводил перламутровые бока его в разные стороны да пробегался вверх-вниз ловкими своими пальцами по белоснежным кнопочкам - душа рвалась вон из тела, вслед за звуками, под самый побеленный потолок деревенского клуба!
Артисты уехали, а Паня, подруга бабы Лизина, покоя лишилась. Стала она мечтать об аккордеоне.
Она всегда выдумщица была. На нее бабы в деревне всю дорогу удивлялись.
То на деньги, что на базаре за семечки выручила, купила себе шляпку соломенную, в каких бабы в городе ходили. Тоже ж вдова, дети на руках, столько дыр в хозяйстве незаткнутых, а она шляпку…
Или вот загорелась - хочу аккордеон!
Или имя внучке придумала - Лия! Ну кто в деревне своим детям такие имена давал?! Никто. Одна Паня чудила.
Невестка плакала, уговаривала:
- Давайте, мама, Леной назовем! Или еще как. Что же имя-то такое, нерусское, супостатское какое-то сыскали!
Паня стояла на своем:
- Лия ей имя. Жизнь у внучки красивая с этим именем будет.
Вся деревня дивилась на очередную причуду Панину. Одна баба Лиза с ней молча соглашалась.
В их родной деревне жил австриец, дядя Гутя, Густав по правильному. Он в первую мировую войну попал к нам в плен, потом подженился, да так и осел в России. Была у дяди Гути дочка, Лия, Лия Георгиевна, работала в городе учительницей музыки. Приезжала иногда в деревню на блестящем автомобиле мужа-начальника в шелковых платьях и красивых шляпках. Вся деревня смотрела из-за своих плетней на нее, как на живую Жар-птицу. Хороша была Лия Георгиевна, ох хороша!
Паня невестку переупрямила. Стала расти в ее старом дворе белоголовая Лиюшка, такая же голосистая и разудалая, как бабка, задушевная бабы Лизина подруга Паня.
Со всеми чудачествами у Пани сразу складно сбывалось. А вот с аккордеоном никак не выходило. Дорогой он оказался, зараза! 
Паня бралась считать, сколько семечек ей надо продать, чтобы хватило на аккордеон, но бросила. Сбилась со счету. Сильно много получалось.
Однако до самой старости, когда случалось бывать в городе, ходила Паня в музыкальный магазин, любовалась на аккордеон, руками его трогала, нюхала, вдыхала заграничный кожаный запах его.
Лиюшка, песенница, плясунья и хохотунья, Панина гордость, выросла и упорхнула в город. Когда родила дочку, назвала ее в честь Пани, но на городской манер Полиной. Вот уж Поля и догнала Панину мечту!
Отдали Полю в музыкальную школу учиться на аккордеоне. И так у нее ловко это дело получалось, что хвалили ее учителя без конца.
На каникулы летом приезжала Полюшка с большим чемоданом со скошенным боком, специальным, для аккордеона. И играла гордой и счастливой Пане столько, сколько та просила. Играла, а Паня с бабой Лизой когда просто слушали, а когда и песни заводили под знакомый мотив.
А потом Паня взялась хворать, худеть, да и слегла насовсем. Но, и помирая, чудеса свои не оставила. Наказала зареванной Лиюшке строго-настрого:
- Как помру, чтобы плакать по мне не смели! Нечего меня расстраивать зазря, и так, поди, в земле лежать не мед и не сахар! Вы с Полюшкой ко мне на могилу с аккордеоном ходите, поиграет пусть Полюшка, ты песни покричи мои любимые. А плакать - не смейте! Осерчаю!
Десять лет скоро, как померла Паня, а внучка наказ ее ни разу не нарушила. Приезжала к бабке на могилу раз в год обязательно, или на Радуницу, или на Троицу, как уж у нее там получалось. Прибирали с Полей и сыном у Пани в оградке, закусывали, поминая, привезенной закуской, а потом Поля доставала аккордеон.
И летели, летели, летели над деревенским кладбищем  звуки, от которых заходилось, сжималось сердце.

О своей собственной смерти баба Лиза, дожив до девяноста лет, не задумывалась. А сегодня утром поняла - скоро. Сильно ничего не болело, и сердечко потихоньку трепыхалось, и руки-ноги служили мало-помалу, а поняла - скоро.
И взволновалась. Смертное-то у нее много лет, даже десятков лет лежало наготовленное. А вот насчет места она не позаботилась, не распорядилась, не наказала никому.
Хотелось ей лежать рядом с Паней. Чтобы, как будут Поля с Лиюшкой голосить для Пани «Скромненький синий платочек падал с опущенных плеч…», так и ей, бабе Лизе, лежа в земле вспомнить молодость свою, и слезы свои, и Петину любовь…
На дворе мело, идти куда-то нечего было и думать. Хоть и на ногах, но слаба она против сильного ветра. 
Баба Лиза пошарила в ящике старого самодельного серванта с выставленными для красоты разномастными чашками, нашла листок бумаги. Там же нашла и ручку. Ручка не писала. Засохла. Конечно, сколь лет в руки ее никто не брал. Пошарила еще. Нашла карандаш. Поколупала его ножом, обнажила грифель.
Неверной рукой написала: «Заявление. Прошу похоронить меня Христа ради возле подруги моей Пелагеи Проскуриной. Деньги в комоде под смертным».
Баба Лиза положила листок с заявлением в комнате на круглый, покрытый бордовой плюшевой скатертью стол, чтобы сразу, от порога было заметно.
Вынесла поесть поскуливающему, расстроенному предчувствиями Верному. Подмела пол, осмотрелась, убрала с глаз, бросила под печку грязные полотенца, повесила чистые, из шкафа и легла на кровать.
И сразу куда-то поплыла, и увидела себя в лодке, а напротив, за веслами, сидел и улыбался Петя, и дети были здесь, все трое, и Паня.… Где-то заиграл аккордеон, все громче и громче, и счастливая душа бабы Лизы полетела вослед за его звуками…

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/