Рыжие-бесстыжие
Мы выбираем, нас выбирают.
Как это часто не совпадает!
Часто простое кажется вздорным.
Чёрное белым, белое чёрным.
(Михаил Танич)
Дети все уже заснули, даже самые отъявленные шалуны мирно сопели в своих кроватях, но Людмила всё же дочитала сказку до конца, до самой последней строки:
- ...И жили они долго и счастливо, и умерли в один день.
Отложила книгу в сторону и сглотнула привычный ком, подступивший к горлу.
С тех давних пор, как в её жизни появился Рыжий, эти слова, это обычное сказочное присловье, всегда вызывало в ней слезы.
Сказка, конечно, ложь... Но ведь есть, есть где-то люди, которым несказанно повезло прожить долгую жизнь с родным и любимым человеком, и даже умереть вместе, разом, не узнав горя и тоски одиночества. Можно ли придумать большее счастье?
В спальню заглянула методист Антонина Васильевна, состроила Людмиле недовольное лицо, мол, чего же ты, тебя ждём. Книжки перед тихим часом своим ребятишкам Люда в их воспитательском коллективе читала единственная. Другие воспитатели, уложив детей в кровати, командовали: «Всем спать!» и уходили по своим делам, оставив ребятишек на няню. Людмилину блажь не понимали и не одобряли. Чего выпендривается? Это же работа! Зачем душу-то на работе рвать? Глупости какие, читать перед сном. Есть специальные занятия, утвержденные образовательным планом, там и читай. Но Люда упорно продолжала воспитанников баловать.
На совещании у методиста шел разговор о предстоящем тестировании детей подготовительной группы, у Люды группа была малышовая, её обсуждаемые вопросы не касались, и она сидела, опустив глаза в пол, и снова перебирала в уме горькие свои мысли.
Сколько раз пытались они с Рыжим прекратить отношения, прервать связь, неуместную, мешающую жить, постыдную и преступную, как считала сама Люда. Пытались, и прерывали, но не выдерживали. И их снова затягивало в ворованную любовь, как в водоворот. Но сегодняшнее свидание последнее. На самом деле последнее. Он уезжает. Навсегда. И как с этим «навсегда» ей дальше жить, она не знала.
А началось все почти двадцать пять лет назад.
Люда медленно шла через двор, вся погрузившись в привычные невесёлые раздумья. За спиной кто-то крикнул:
-Эй! Рыжая!
Люда удивленно оглянулась на голос. Что за новости? Это в детстве она всегда готова была услышать адресованное ей «рыжая», кто же мог так обращаться к ней, взрослой тётке, сейчас?
На лавочке, вкопанной у соседнего подъезда, сидел незнакомый парень и радостно улыбался. Он махнул Людмиле рукой и разулыбался ещё шире.
- Привет!
Рыбак рыбака видит издалека. Так же издалека видят друг друга рыжие, обладатели редкой в наших краях масти. Уж больно ярко сияет, бросается в глаза шевелюра одного с солнцем колера.
Рыжий рыжему друг, почти родственник. Может, в какой-нибудь Ирландии, где шевелюра огненного цвета если не у всех подряд, то уж наверняка у каждого второго, и нет такой солидарности среди рыжих-конопатых. Ведь там рыжих не подозревают в том, что они били лопатой собственного дедушку. И им не приходится оправдываться, рассказывая всем и каждому, что они дедушку, совсем наоборот, всегда любили и уважали. Русским рыжим этой грустной участи не миновать.
Кроме того, принято считать, что рыжие хитры и изворотливы. Почему - ясно. Параллели со сказочной пройдохой лисой. С ее рыжим мехом. Смешно. Но смешно всем, кроме тех, кого угораздило родиться оранжевым блондином.
Парень на лавочке был таким же рыжим, как и сама Людмила. Словно ее родной брат. Люда улыбнулась ему в ответ и прошла мимо.
Когда возвращалась из магазина, парень все ещё сидел у подъезда. И только тогда Люда заметила, что рядом с лавочкой стоит детская коляска. Верх коляски был опущен, и над краем торчала голова сидящего ребенка. Рыжая голова.
Дети были больным местом Людмилы. Она хотела ребенка до дрожи. Но их с Сергеем пятилетний брак оказался бесплодным. Люда ходила по врачам, и врачи в один голос утверждали, что она здорова. Советовали обследовать мужа. Сергей ни о каком обследовании слышать не желал и всегда сердился, стоило ей об этом заикнуться.
Вот потому и подошла она тогда к нему, к Рыжему. Из-за этой детской коляски и рыжей головёнки, торчавшей из неё.
Подошла, заглянула в коляску и испуганно отшатнулась. Ребёнок, расслабленно полулежащий на подушке, был глубоким инвалидом. Асимметричное лицо, как будто смятое, скомканное безжалостной рукой, пустой, блуждающий взгляд сильно косящих глаз, безвольно приоткрытый рот с вытекающей из него слюной…
Люда подняла глаза на парня, пролепетала, оправдываясь за свой испуг:
- Извините, я не знала.
Парень невесело усмехнулся:
- Да нормально всё, не переживай. Что я, не понимаю, что ли?
Так они с Костей и познакомились. Впрочем, по имени они друг друга никогда не звали. Только Рыжий и Рыжая. Для кого-то это, может быть, казалось грубостью. Но только не для них. Для них это звучало, как «мы с тобой одной крови». Слово-пароль. А позже – слово-ласка. Как для других людей слова «родной» и «единственный».
Кроме больной двухлетней Даши, у Рыжего росла ещё одна дочка, пятилетняя Анютка, в которой он не чаял души. Работал Рыжий посменно, и когда бывал дома, всегда гулял с дочерьми во дворе. Если у Люды не было неотложных дел, она спускалась гулять или посидеть на лавочке вместе с ними.
Первое время разговаривали о детях, о работе, просто «за жизнь». Личного не касались. Но когда случилась та история, после которой у них с Сергеем жизнь пошла наперекосяк, единственный человек, кому Люда рассказала всё, был Рыжий.
Собственно, истории никакой и не было. Просто Сергей её ударил. Не сильно ударил. Никакого вреда здоровью не причинил. Но то, из-за чего ударил…
Случилось чудо. Люда забеременела. Сергею об этой радости сказала только после того, как предположения её подтвердил врач. А муж в ответ на сообщение вдруг наотмашь ударил её по лицу.
Раньше Люду никто никогда не бил. И от неожиданности и потрясения она на мгновение выпала из реальности. Очнувшись, увидела перекошенное в бешенстве лицо Сергея, услышала его злые, как будто выплюнутые, слова:
- Нагуляла, сука!
Но ребенок был его, Сергея. Никаких мужчин в жизни Люды, кроме мужа, никогда не было. Она даже не целовалась ни с кем. Он был первым и единственным. Поэтому так обидело её дикое и несправедливое подозрение Сергея, разбившее, омрачившее счастье долгожданного события.
Рыжий поступок Сергея обсуждать не стал. Сказал сдержанно:
-Кто его знает, что у него там в голове.
Зато к сообщению о беременности отнёсся очень серьёзно.
-По фигу все обиды, Рыжуха! Родишь, потом с ним разберёшься. Сейчас ты не про себя, ты про ребенка думай. Никаких нервов и слёз! Ты ж хотела дитё! Вот и радуйся! Вот и жди его!
И Люда успокоилась. И стала ждать и наслаждаться этим ожиданием.
А Рыжий всю беременность носился с ней, как с писаной торбой: расспрашивал о самочувствии; интересовался, что она ела, как спала; припасал для неё вкусности, мандаринки, яблоки, орехи; заставлял гулять, иногда, толкая перед собой коляску с Дашей, сам водил прогуливать в парк; гнал к врачу, если она недомогала… Внимание Рыжего к её будущему материнству так отличалось от враждебного молчания мужа!
Их с Рыжим дружба незамеченной не осталась. Рыжий рассказывал, что жена, Верунька, высказывала ему своё неодобрение по поводу их посиделок. Потому Люда не очень удивилась, когда Сергей, стоя над новорожденным Ромкой, маленькой копией её, Люды, прошипел:
- Ясно, с кем путалась. С соседом. Не нашла никого получше! Шалава!
Если бы Люда осталась один на один со своей обидой, несправедливой и незаслуженной, тяжко бы ей пришлось. Но у неё был Рыжий. Она сама не заметила, как он стал самым главным человеком в её жизни. Какие бы трудности, проблемы, обиды или недоразумения не случались с ней – главное было добежать до Рыжего. Он всегда умел найти нужные слова, успокоить её, подбодрить, посоветовать.
Интима у них не было очень долго, пять или шесть лет со дня знакомства. Но когда всё случилось, то это был не секс. Это была Любовь. Нежная, страстная. Настоящая.
Отравляло счастье чувство вины перед мужем и перед Верунькой, женой Рыжего. С Верунькой всё ясно, виновата перед ней Люда, и никуда от этой вины ей теперь не деться. А Сергей… Он сам отталкивал её от себя, сам толкал её к Рыжему. Своей холодностью, своим равнодушием. А больше всего – холодностью и равнодушием к сыну.
К разговору об отцовстве он после того раза, после роддома, больше не возвращался. Но когда Ромке исполнилось три годика, Сергей явился как-то домой возбужденный, взвинченный. За ужином заявил:
-Я узнал. Можно сделать экспертизу. Скажут точно, отец я или нет.
И уставился на неё с вызовом, ожидая возражения. Но Люда лишь пожала плечами.
- Делай, если тебе это надо. А Ромке больно не будет?
Когда узнала, что процедура безболезненна, вообще успокоилась. Поставила только одно условие, в лабораторию сына она отведёт сама.
Экспертиза, само собой, отцовство Сергея подтвердила. Но на их отношениях это не сказалось. Они, по-прежнему, жили, как чужие. Рядом, под одной крышей, но каждый сам по себе. Да и к Ромке Сергей теплее относиться не стал. Не обижал его, но и особой любви не выказывал.
Так бестолково жизнь и прошла. Жила с одним, любила другого. Но как грела её эта запретная любовь, сколько тепла и счастья дарила! И вот теперь всё. Он уезжает. И не будет больше его насмешливых глаз. Не будет его голоса, рук. Уезжает. Навсегда. А она остаётся…
***
Костя распрямил затёкшую спину. Да что же за день сегодня такой несчастливый! Приехал он на дачу специально пораньше, чуть не с первой электричкой. Хотел прибраться в домике после зимы, постель просушить, протопить дом как следует. Обед хотел повкуснее приготовить. Ему так нравилось смотреть, как Рыжая ест! С аппетитом, но красиво, изящно, как графиня какая. Думал, пусть хоть последний раз, но будет праздник. А сделать ничего так и не успел. Только устал и напсиховался.
Вначале ключ в замке сломался. Проржавел. Пришлось возвращаться к дому сторожа, просить у него инструмент, возиться с замком, топать назад, отдавать инструмент. Часа два ходил туда-обратно. А теперь вот печка эта. Не разгорается и всё, будь она неладна! Десять раз уже вынимал дрова, чистил всё, и зольник, и зев печи, дрова складывал и так, и сяк, пощипал их почти в лучину. Не горит! Чадит, дымит, а толку нет.
Вот что значит чужое хозяйство. У него бы такого безобразия никогда не было. А брат шалопай, у него и забором называется то, что еще не завалилось, кольями подоткнуто. И дрова прямо под открытым небом кучей за сараем свалены, под дождем и снегом мокнут. И дымоход, сто пудов, ни разу в жизни не чищеный. Но все равно, спасибо ему. Сколько раз он их с Рыжей выручал, давал ключ от дачи.
Костя вышел на улицу, сел прямо на ступеньках крыльца покурить, отдышаться. Хорошо, тихо. Сезон еще не начался. Во всём поселке, кроме деда-сторожа, ни души. Тут же вздрогнул от пришедшей в голову мысли. Скоро такой тишины и безлюдья будет в его жизни много.
Верунька давно уже, лет десять, пилила его, сманивала уехать в её родную деревню. Мол, красота, природа, тайга, грибы-ягоды. Люди уезжают, дома даром продают. Костя не соглашался. Какая тайга? На что она ему? Он всю жизнь в городе жил, другой жизни не знал.
И не согласился бы никогда. Да Анютка замуж вышла, привела зятя жить к ним. А житьё у них не для слабонервных. Дашка, как погода меняется, беспокойная делается, воет, мечется. Даром что маленькая, недорощенная, а голос, что твоя труба иерихонская. Иной раз заблажит ночью, сам в холодном поту просыпаешься. Да и запах. Они-то все привыкли, а чужие люди, бывало, и нос руками зажимали, не стесняясь, как к ним заходили.
Чтобы дочке квартиру освободить и согласился Костя на переезд. Два человека в его жизни было, ради которых он был готов на всё. Да что там, самой жизни не пожалел бы ради их счастья. Анютка и Рыжая. И вот теперь, чтобы дочь сделать счастливой, приходилось уезжать, расставаться с Рыжей.
А Рыжая для него всегда была, как круг спасательный. Не встречал Костя человека добрее и светлее, чем она. Посидеть с ней рядом молча – и то уже на душе легчало, теплело. И познакомились-то они именно в ту пору, когда стало ему совсем тошно, совсем невмоготу.
Вначале всё шло путём. После армии женился. Верунька, конечно, не красавица и не умница, но и не хуже других. Залетели, поженились, Анютка родилась. Но жили в общаге. Люди надоумили, посоветовали устроиться на химкомбинат. Там и льготы, и жильё дают. Устроился. Работа адова. Без респиратора в цех зайти нельзя было, сразу кашель бить начинал. Да ведь и не ожидал другого. За льготы платить надо. Только не знал Костя, что так дорого заплатить придется. Дашку ждали уже в новой квартире, радовались. Дождались…
Чтобы бросить ребенка, отказаться – такое им и в голову не пришло. Потом люди спрашивали, почему, мол, не сдали в интернат. Костя удивлялся. Как так своего ребенка сдать? Ведь собаку не выкинешь из дома, а тут человек, хоть и больной. Кому она, кроме них, нужна?
Верунька пережила всё очень тяжело. Плакала, не переставая, почти год. Отказывалась подходить к ребёнку. Психоз такой у неё был. Костя сам и кормил, и пеленал Дашку. С завода ушёл, стал в автопарке работать. Пока на смене - изводился весь от тревоги, всё душа не на месте была. Как там дома? Но потихоньку Верунька оклемалась, оправилась, смирилась.
Чтобы ночью подвалить к ней с мужскими делами в то время – про такое и речи не было. Да и выматывался он так, что не до этого было. А когда успокоилась маленько – сунулся один раз. Лучше бы не совался. Ох, и наслушался он тогда! Кричала: «Ненавижу! Проклинаю! Из-за тебя всё!»
Как только импотентом после той ночи на всю жизнь не стал! С тех пор жили с Верунькой как брат с сестрой. Думал вначале, может одумается. Сама же тоже живая. Ни фига! Видно, сломалось в ней что-то женское от переживаний. Растолстела сильно. Ест да спит, да телевизор смотрит, вот и вся её жизнь.
Сам перебивался с разными случайными шалашовками. А потом, когда с Рыжей сошлись, никто ему уже и не нужен был, кроме неё.
И вот теперь приходится расставаться. Боялся Костя заглядывать в будущее, боялся думать, как он будет жить там, в этой деревне, без неё, без Рыжухи своей родной. Гнал мысли эти, а они всё лезли в голову и лезли…
***
Весну Сергей не любил. Сыро, грязно, бесприютно. И город с его сутолокой не любил. И работу эту свою сезонную не любил тоже. Извозчик. Куда сказали, туда и повёз.
То ли дело на реке! Красота! Лепота! Скучал Сергей без реки, тосковал. Баржу свою любил. Предлагали ему перейти на пассажирский теплоход, хорошие заработки сулили, но он отказался. Нравилось ему оставаться с рекой один на один. И механик с матросом у него были под стать, такие же, как он, молчуны и одиночки.
Но деваться некуда, зимой река вставала, а жить на что-то надо. Раньше, в советское время, им сезонный простой оплачивали. А сейчас всё частное, новые хозяева денежки считают. Отпуск без сохранения содержания – и весь разговор. Потому и приходится таксовать, хоть не по душе ему эта работа.
Парочка, которую он посадил у железнодорожного вокзала, тихо переругивалась на заднем сидении. Женщина громко сказала:
- Руки убери! Не лапай!
Сергей глянул в зеркальце заднего вида. Парень понуро сидел с расстроенным лицом. Усмехнулся про себя. Знакомая история. Когда-то и он, Сергей, вдоволь наслушался про эти руки, которые надо убрать.
Ох, как же он Светку любил! Боготворил её просто! Красивая она, зараза, была! Но и вертихвостка, каких поискать! Да и понятно. Знала себе цену. Мужики шею на неё сворачивали.
В армию уходил, извёлся весь, хоть она и клялась-божилась, что ждать будет. Вроде и ждала, письма писала. Но вернулся, мать тут же нашептала: Светка без тебя аборт делала, гуляла почём зря. Припёр к стенке. Призналась, да, было дело. Было, но прошло. Нет бы, дураку, бросить её сразу. Да куда там! Любовь! Перебесился и простил. Женился.
И вроде поначалу нормально всё было. Но потом задурила Светка. Чего это у них детей-то нет? Потащила к врачам. Он, придурок, послушно попёрся. Да она всегда с ним, что хотела, то и делала. Верёвки вила. В больнице той вообще дурдом оказался. Анализы эти. Сраму натерпелся. Да ладно бы срам один. Так ведь оказалось, что у него какие-то там сперматозоиды неправильные. То ли мало их, то ли полудохлые они какие. Короче, Светка предъявила, что детей у них нет из-за него. Выпытывать стала по наводке врача, чем болел в детстве, да где в армии служил, не облучался ли. А откуда он знает, облучался или нет? Кто бы ему такое сказал? Про болезни спросил у матери. На свою голову. Не вмешалась бы мать, может, так и жили бы. Но матери за сыночка обидно стало. Как она поднялась, как рот открыла! Всё Светке вывалила, всё припомнила. Главное, абортом тем в нос ей ткнула. Мол, нечего на моего сыночка наговаривать, сама порченая, а на него хочешь всех собак повесить.
С того скандала всё и началось. Светка совсем с катушек слетела. Начала ночами где-то таскаться, возвращалась под утро пьяная, прокуренная. Однажды заявила в ответ на его упрёки:
- А что ты хотел? Должна же я выяснить, из-за кого у нас детей нет, из-за тебя или из-за меня.
На его оторопелое «Как ты это выяснишь?» хихикнула пьяно:
-Как-как! Опытным путём! Как же иначе? Вот ещё с сотней мужиков потрахаюсь, если не залечу, значит, права твоя мамаша, порченая и есть.
Как он тогда умом не тронулся, неизвестно. Ушёл от неё. Развёлся. А Светка ведь потом родила таки от кого-то ребеночка! Девочку.
Мать быстренько, чтобы он, не дай Бог, со Светкой снова не снюхался, познакомила его с Люсей. Они в одном детском саду работали.
Люся ему понравилась. Молоденькая, наивная, добрая, ласковая. Рыжая. Смешная такая. Может, и полюбил бы её со временем. Но не успел. Ударил её тогда ни за что. Да и не Люсю он бил, если честно. Светку! Она в сердце занозой гнилой сидела. Во всех женщинах её одну видел. Старые обиды в голову ударили, мозги затуманили!
А Люся после того случая погасла вся. Вроде ходила, ничего не высказывала, разговаривала, а глаза другие стали, когда на него, Сергея, смотрела. И Ромка на сердце не лёг. Люсин сын. Смеются, бывало, шушукаются, а он в комнату зайдёт – примолкнут сразу, только переглядываются весёлыми глазами, как два заговорщика.
Вылечился Сергей от любви своей лет десять назад. Случайно на улице встретил её, Светку. Нос к носу столкнулись. Узнал и испугался. Во что она превратилась! Старая, страшная, какая-то вся пошарпанная, как кошка драная. Еще и кокетничать взялась, глазки ему строить! Долго потом в себя не мог прийти после той встречи. Это из-за неё вся жизнь у Сергея псу под хвост?!
Несколько лет назад у Сергея появилась Марина. Знали они друг друга давно. Она в таксопарке работала диспетчером. Как-то попросила подвезти её после работы. Так и закрутилось. Прикипел Сергей к ней, привязался. Она несколько раз уже заикалась, мол, уходил бы ты от жены, я бы пылинки с тебя сдувала, холила б и лелеяла. Сергей и сам не прочь был к ней уйти, да всё на последний разговор с Люсей пока решиться не мог.
Сегодня Люся ночует у подруги. Можно и ему у Марины остаться на ночь. Редкая удача! А развод… Там видно будет. Бывает же так: трудно, трудно, а потом рот открыл и сказал. И всё. Назад дороги нет.
***
От возбуждения сидеть спокойно Вера не могла. Садилась, сидела минут пять и снова вскакивала. Дел никаких не было. И она слонялась по квартире просто так, без дела, спотыкаясь о расставленные кругом коробки и ящики.
Всё! Она своего добилась! Через день они уезжают из этой проклятой квартиры, в которой она ни дня не была счастлива, из этого ненавистного города!
Как же она рвалась сюда, в город, когда-то! Спать не могла, всё мечтала, как после школы станет городской, будет жить в квартире с ванной и тёплым туалетом, ходить по асфальту в красивых туфельках в магазин, а вечером в кино, работать где-нибудь в чистом месте.
И что? Много она в кино находила? Если раз десять была, то хорошо. И асфальт этот… Пыль, грязь, дышать нечем! Во сне ей снилась родная деревня, травка зелёная у дома, лес за огородами, речка Замануха.
А работа? Выучилась на кулинара, пошла работать в столовку помощником повара. Чад, дым, жара, котлы неподъемные, которые на дню по пятьдесят раз снять с плиты и обратно на плиту поставить надо. Приползала с работы ни жива, ни мертва. Народ злой, дёрганый. Чуть зазевалась – орут, матерятся. А у них в деревне все такие спокойные, степенные.
Живут друг у друга на головах. В речке купаться боятся. То завод какой в реку что спустит, то вообще канализацию прорвёт. Это где такое видано – воду пить из бутылок! Они в детстве, бывало, даже из лужи с талой водой весной прикладывались где-нибудь в чистом месте, в лесочке. И ничего, живы оставались.
Вон и Дашка из-за города этого такая родилась. В деревне никогда она не слышала, чтобы дети такие рождались. Чумазые, замурзанные, руки в цыпках, а щёки, что твои помидоры, румяные.
А Дашке в деревне будет хорошо. Выставишь её во двор под навесик какой, да и пусть лежит, в небо смотрит. Знаешь, что никто не обидит, сигарету в коляску ей не бросит, как было дело однажды. Отвернулась на пять минут, а с балкона кто-то сигарету кинул. Чуть не сгорел заживо ребёнок.
Но теперь всё! Ноги её больше в этом городе не будет! Анютка соскучится – сама явится мать проведать.
Заживут они скоро по-человечески. Муж, хоть и малахольный малость, всё что-то думает, книжки читает, всю квартиру ими захламил, но хозяин хороший. С таким в деревне жить не страшно. Домик-то купили бросовый, на хороший денег пожалели. Но муж, Вера не сомневалась, доведёт там всё до ума, сделает из хибары игрушечку.
Да и от стервы этой рыжей, от Людки, подальше. Бесстыжая совсем. Ни стыда у бабы, ни совести. Своего мужика ей мало, ещё и на чужого зарится. Знала Вера всегда, что не бросит её муж с дитёнком хворым, а всё одно, психовала на их с соседкой шашни. Хватит, милок, погулял, пора и честь знать.
Вера улыбнулась своим мыслям и пошла на кухню пить чай с пряниками.
***
Машинист электровоза Борис Фёдоров мурлыкал себе под нос весёлую песенку, чтобы как-то взбодриться. Помощник машиниста сидя дремал, время от времени вскидываясь. Борис его не дёргал. Пусть покемарит. Самое тяжелое время в ночной смене вот эти предрассветные часы. Особенно в такую погоду. Уже с сотню километров шли в плотном тумане. Глаза от такого однообразия, от этого молочного киселя за окном, который не мог рассеять даже мощный прожектор на лбу электровоза, так и норовили сами собой закрыться.
Встречный товарный, на скорости несшийся по соседнему пути, разорвал пласты тумана, и тогда Борис увидел эту парочку. Они шли по его пути в том же направлении, что и состав, в какой-то сотне метров от него.
Громко выматерившись, Борис рванул ручку крана экстренного торможения и изо всех сил вдавил педаль тифона. Электровоз взвыл, как раненый зверь. Но было поздно. Остановить двухтысячетонную махину мгновенно невозможно. Через несколько секунд всё было кончено. Две головы, рыжие головы, как успел заметить Борис, из зоны видимости пропали.
***
Тела после железнодорожных аварий Иван Сергеевич не любил. Хотя за тридцать лет работы судмедэкспертом навидался всякого и к смерти относился профессионально - хладнокровно. Но цельное тело, даже в поздних стадиях разложения, оно цельное и есть. После железнодорожных аварий, если погибших было несколько, привозили всегда просто какой-то фарш, месиво из человеческих тел.
Вот и сегодня, то, что привезли в большом пластиковом мешке, надо было разложить по двум тазам. В один останки мужчины, в другой женщины. Головы у обоих были целы. Рыжие. Брат с сестрой, что ли? Вот будет слёз в какой-то семье. Что их носило по путям рано утром? Алкоголь в крови хоть и присутствует, но незначительно. При памяти были люди, при соображении. Судьба, никуда от неё не деться.
Иван Сергеевич почти закончил разбирать останки погибших, притормозил, глядя на очередной сегмент. Перед ним лежали две кисти, одна мужская, другая женская, пальцы которых были тесно переплетены. Постоял, поразмышлял. Да, не похоже, чтобы брат с сестрой… Братья с сёстрами, взявшись за руки, ночами не гуляют. Попробовал разъединить, но пальцы были сплетены так, что разъять их с первого раза не получилось. Подумал, не положить ли их так, как есть, вместе. Но замешкался. Куда? В её таз? Или в его?
И все же, приложив усилия, Иван Сергеевич кисти разделил.
Если Там что-то есть, они и так будут вместе. А если всё заканчивается здесь, то пусть они его простят. Он просто честно делал свою работу.
Отзовись!
Альбина отложила прочитанное письмо в сторону, откинулась на спинку кресла. Это письмо, конечно, пойдет в архив. В работу оно не годиться. Вроде бы взрослая женщина пишет, но совсем что-то несуразное: видела в поезде около тридцати лет назад, зовут Александром, куда ехал - не помню, но шатен и фикса золотая. Ищите его, пожалуйста, по этим признакам и по имени, которым полстраны зовется!
Альбина подавила в себе возникшее раздражение, покосилась с тоской на стопочку оставшихся непрочитанными писем.
Вообще-то работу свою она любила. И просьбы о помощи, даже такие вот бестолковые, трогали ее, задевали за сердце. Они часто ссорились с редактором из-за того, что она проталкивала в передачу невыигрышные, с его точки зрения, случаи. А ей просто хотелось всем помочь. Редактор сердился, скандалил, обещал уволить за профнепригодность, но потом отходил, добрый человек.
А раздражение и не от письма вовсе. Сегодня бури магнитные. Альбина после перенесенного пять лет назад инфаркта стала метеозависимой, стала болезненно реагировать на перепады погоды, на атмосферные катаклизмы.
Вон, на прикнопленном над столом листочке выписаны «черные» дни на месяц вперед. Там и сегодняшняя дата красуется. Оттого и усталость, и раздражительность, и тоска беспричинная, и сердце пощипывает так знакомо.
Передача, в которой трудилась Альбина, называлась «Отзовись!» Рейтинг у нее был стабильно высокий, но в фаворе у главной редакции они не ходили. Дело в том, что кроме рейтинга еще учитывали, какие возрастные и социальные группы преобладают среди зрителей. «Отзовись!» смотрели в основном люди пожилые. Они же и письма писали, они и в передаче чаще всего участвовали.
Девчонки из соседней молодежной редакции, забегая занять у Альбины то кофе, то сахар, потешались над ее корреспонденцией в допотопных почтовых конвертах. Им такой «антиквариат» давно не носили, вся почта у них шла через Интернет. Их четырнадцати - пятнадцатилетние зрители, наверное, и не знали, что есть такой способ общения, как обычное почтовое письмо.
Не любила главная редакция зрителей «Отзовись!», конечно, не за их возраст и приверженность к письмам в почтовых конвертах, а за их небольшие пенсии и, соответственно, низкую покупательную способность.
Солидные заказчики рекламы ни за что не соглашались размещать заказы в «Отзовись!». Потому и финансировали передачу очень скромно.
В коллективе была текучка. Народ, чуть оперившись, чуть поднабравшись опыта, разбегался по богатым передачам. Одна Альбина читала и читала много лет подряд письма, начинавшиеся словами: «помогите найти».
Недавно Альбине исполнилось сорок два года. Она была женщиной. Не только в смысле пола, но и в смысле мировоззрения, определения своей роли, своего места в жизни.
К восемнадцати годам Аля уже имела в голове картинку будущего Счастья: тихим зимним вечером она сидит с вязанием, на коленях урчит уютный кот, муж читает газету, дети играют в шахматы, а из кухни плывет запах сладкого пирога. Конечно, в восемнадцать лет она не знала, как будет выглядеть ее муж, какими будут дети, но внятно ощущала главное в картине: все друг друга любили. Работа, какие-то материально-бытовые составляющие жизни находились за рамкой картины, были не очень-то и важны. Смысл имело одно - семья и в ней любовь.
После окончания института картинка из Альбининых грез начала потихоньку оживать: и муж ей достался хороший, и сын родился здоровый и пригожий, и пироги печь она научилась, и даже кот, большой, пушистый, приблудился, сам нашел Альбину, занял свое место в ожившей картине.
Три года купалась Альбина в тихом женском счастье. А потом закрутило ее, завертело, как щепочку в водовороте и затянуло в омут. Имя этому омуту было - Любовь. Картину свою, годами лелеемую и так счастливо воплотившуюся в жизни, она разрушила сама, своими руками.
Кота пришлось оставить соседям, когда уезжала. Мужа прогнала. Прогнала, потому, что хороший. А хороших обманывать нельзя. Альбина и не стала обманывать, все ему рассказала и сказала: «Уходи». И вязать, и пироги печь вне целой картины она как-то уже не могла.
Переезды она, домоседка, ненавидела. А переезжала! Несло ее по жизни, как перекати-поле. Переезжала, от себя, от своей любви убегая.
Последние тринадцать лет жила в Москве. Брат помог и квартиру поменять, и на работу устроиться, спасибо ему.
Хоть виновата была любовь в ее бестолковой судьбе, а благословляла ее Альбина и судьбы другой себе не желала. Считанные дни, считанные часы, мгновения была Альбина счастлива, но счастлива так, что воспоминания о тех ворованных мгновениях длиной в вечность согревали ее, давали силы жить все последующие годы.
Прежде, чем взяться за очередное письмо, Альбина хотела заварить себе кофе, но передумала. Сердце приходилось щадить. Для таких «черных» дней, как сегодня, когда сердце еле слышно пощипывало в груди, у Альбины стояла баночка с травяным чаем, но он, как назло, вчера закончился. Так что перерыв сделать не получалось.
Вздохнув, Альбина взяла в руки пухлый конверт, лежавший сверху, и обомлела. Ее родной город! И почерк! Как похож!
Боль, до этого ласково царапавшая сердце, зажала грудь в железные тиски. Альбина достала задрожавшими руками из сумочки лекарство, сунула под язык крошечную таблеточку.
«…простите, что так подробно. Я должна быть уверена, что вы поняли, насколько серьезна моя просьба, насколько важно найти мне подругу.
Мы были с ней неразлучны. Нас даже звали почти одинаково: Алка и Алька. Разница в мягком знаке, но как много он значил, этот мягкий знак! Вся она находилась под сенью мягкого знака: мягкий голос, мягкий взгляд, мягкие руки, на губах всегда наготове мягкая смущенная улыбка. Ее невозможно было не любить!
После окончания института мы с Алей расстались, каждая уехала по распределению, отрабатывать положенные три года. Мы переписывались, обменивались фотографиями. Почти в одно время вышли замуж, чуть ни в один день родили сыновей.
Когда через три года обе вернулись в родной город, само собой получилось, что мы стали дружить семьями. Нам было очень хорошо вместе!
Муж Али со студенческих лет увлекался туризмом, приучил к походам и нас. Иногда мы ездили в горы большими компаниями, но я в таких дальних походах чувствовала себя неуютно, любила недальние вылазки вчетвером.
Мой Коля хорошо пел и играл на гитаре. У Али оказался чистый, неожиданно сильный голос. Они пели дуэтом, их голоса во время пения сливались в один. Как любила я сидеть ночью у костра и слушать пение двух дорогих мне людей!
Мне муж никогда не пел романсы, а, оказалось, он их знает без счета. Они с Алей пели:
«…А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой»
Я слушала и тихонько, незаметно вытирала слезы. Это были слезы счастья, слезы любви, слезы восторга. Так прошел год.
Однажды мы с мужем и сыном собрались на прогулку в парк. Парк находился далеко от дома, но мы часто там бывали. Я сама позвонила Але, пригласила их с сыном составить нам компанию. Алин муж в тот день работал, они скучали одни.
Погуляли мы хорошо. Дети до одури накрутились на каруселях и закомандовали идти к пруду кормить уток.
Мне слегка нездоровилось, я устала, поэтому села на лавочку и издали наблюдала, как Аля с Колей и детьми покупали в киоске булки, как шли к пруду, смеясь и откусывая поочередно от булки, предназначенной уткам, как садились в лодку, оступаясь и поддерживая друг друга, баловались, брызгая водой.
Пожилая женщина, сидевшая рядом со мной, сказала:
- Какая счастливая семья! А дети, наверное, двойняшки.
Я недоуменно оглянулась на непрошеную собеседницу. Она смотрела туда же, куда и я.
Семья? Я открыла рот, хотела сказать женщине, что это никакая не семья, что это мой муж и моя подруга, но слова застыли на губах. Я вдруг увидела то, что все вокруг видели давно. Они были вместе!
С той минуты в мое сердце черной змеей вползла ревность. Кто пережил этот кошмар, тот знает, как больно, как тяжко жить с черной гадиной в груди!
Я наблюдала за Алей и Колей несколько дней и поняла, что все, что может произойти между взрослыми людьми, у них уже произошло. Общаясь, он без конца касался ее волос, плеч, щек, рук, колен. И ни он, ни она не вздрагивали от этих прикосновений, не напрягались, не смущались. Ее тело и его руки хорошо знали друг друга! И это были не случайные прикосновения, это были ласки!
Я вдруг увидела, что, купив всем мороженое, первое Коля протягивал Але. Вдруг вспомнила, что билеты для нас четверых он покупал на концерты именно ее любимых артистов. Вдруг поняла, почему мой муж изменил стиль одежды и вместо джинсов стал носить костюмы. Аля во всем предпочитала строгость и классику!
Многие, многие мелочи стали мне видны и понятны. Как же больно эти открытия жгли, жалили ядовитым жалом мое любящее сердце. Любящее! Я не перестала любить Колю! Это чудовищно, но я не перестала любить и Алю!
Говорят, что от любви до ненависти один шаг. Может быть. Но я никак не могла сделать этот шаг, моя любовь все никак не переплавлялась в ненависть, хоть температура в горниле ревности была запредельной. Я сгорала, корчась и корежась на огне, сама, а любовь продолжала жить.
Если бы я одна стояла между ними, я бы ушла с их пути. Я слишком хорошо знала обоих, они не были способны на легкий флирт. Я бы не стала мешать их любви. Но у нас с Колей рос сын. Я решила бороться за семью, за счастливое детство нашего сына.
Все женские хитрости придуманы до меня. Я не стала мудрить, я просто забеременела. Мужу о скором рождении второго ребенка я сказала специально в присутствии Али. Это была моя месть за ее предательство. Я хотела видеть ее боль.
Увидела. Аля побледнела, как полотно, как-то в секунду осунулась и состарилась, сияющие глаза вмиг стали тусклыми и безжизненными. Я поняла, что победила. Вскоре Аля сообщила, что они переезжают в другой город.
Аля с семьей уехала, мы остались. Я наблюдала, как метался мой муж, как он похудел, как много стал курить, как часто сидел, угрюмо вперив остановившийся взгляд в одну точку, весь погруженный в свои мысли.
Я все видела, но молчала, не расспрашивала, не упрекала, не намекала, давала время Коле переболеть, поправиться от любви. Я знала, время все расставит по своим местам.
У меня родился второй сын. Маленький, беспомощный, он стал послом мира и любви в нашей семье, едва не потерпевшей крушение.
Любовь к детям снова сблизила нас с Колей, сделала семьей. И только покрытая пылью, заброшенная и забытая гитара напоминала мне о пережитом.
Да, петь Коля перестал, но зато сыновья росли с отцом! И я мысленно хвалила себя за терпение и мудрость.
Аля из нашей жизни исчезла. Писать и звонить нам она не стала. Я даже не знала, в каком городе она жила. Уверена, ничего не знал об Але и мой муж.
Но было между ними что-то непостижимое, что-то мистическое, они чувствовали друг друга каким-то таинственным образом!
Через несколько лет после Алиного отъезда Коля очень сильно пострадал в автокатастрофе. Узнав об аварии, я понеслась в больницу. К мужу меня не пустили, в тяжелом состоянии он находился в реанимации.
Испуганная и подавленная вернулась я домой. Едва переступила порог квартиры, раздался телефонный звонок. Я не слышала Алин голос несколько лет, но узнала его в первую же секунду.
Она без предисловий, сразу спросила:
- У вас все хорошо?
Я ответила:
- Нет, Коля сегодня попал в аварию.
Она молчала. После паузы я добавила:
- Он в реанимации, в тяжелом состоянии.
В трубке раздались короткие гудки.
Пока Коля находился в реанимации, она звонила мне утром и вечером. Когда опасность для жизни миновала, звонить перестала так же внезапно, как и начала. Мужу о ее звонках я ничего не рассказала.
А пять лет назад произошла такая история: среди ночи муж вдруг дико закричал. Перепуганная, я вскочила и зажгла свет.
- Что случилось? Сердце?
Бледный, с испариной на висках Коля ловил ртом воздух. Продышавшись, ответил растерянно:
- Не знаю. Наверное. Или сон дурной. Спи, все хорошо.
Я выключила свет, но уснуть не смогла, все слушала остаток ночи, как муж курит на балконе, брякает чашками на кухне, булькает водой.
Вечером я решилась. По справочной нашла номер телефона Алиной мамы, она по-прежнему жила в нашем городе. Позвонила. Алина мама, плача, сообщила мне, что у Али прошлой ночью случился инфаркт миокарда и она при смерти.
Мужу, как и раньше, я опять ничего не рассказала. Так прошло шестнадцать лет. Наш старший сын учится в институте, младшему, спасителю нашей семьи, исполнилось пятнадцать.
Нынешним летом мы с Колей поехали отдыхать к Черному морю. В том же самом пансионате мы жили с мужем двадцать лет назад, в свой медовый месяц. Я радовалась и предстоящей поездке, и такому замечательному совпадению, мне казалось это хорошим знаком!
Едва получив ключи от номера, мы бросили вещи и побежали к морю. Казалось, исчезли непростые двадцать лет между нами, мы снова были молоды и счастливы!
К обеду едва не опоздали. Официантка проводила нас к нашему столику. За столом уже сидели женщина и подросток. Аля и … юный Коля!
Прошло очень много времени, прежде чем я смогла выдавить из себя:
- Вот так встреча!
Аля молчала. Смотрела на Колю. И он смотрел на нее. Их взгляды были красноречивее любых слов. Они кричали молча, и у меня закладывало уши от этого немого крика! Я не могла видеть их молчаливый диалог!
Я собрала в кулак все свое терпение и повернулась к мальчику:
- Мы не виделись с твоей мамой шестнадцать лет, а раньше очень дружили. А как…? - я назвала имя старшего сына Али.
Мальчик ответил:
- Он в армии. Мы с мамой почти год живем вдвоем.
У меня дрожало все внутри! Даже голос мальчика, еще неокрепший, ломкий - был голосом моего мужа! И голову он держал так же, как Коля, чуть вперед и набок, как будто собирался бодаться, и волосы откидывал со лба таким знакомым жестом.
Почему, кто мне скажет, почему два моих сына, выросшие с отцом, совершенно не похожи на него, говорят иначе, двигаются иначе, а этот мальчик, который никогда не видел своего настоящего отца - его зеркальное отражение?!!
К моему горлу подступил крик, крик боли и отчаяния. Я думала тогда, шестнадцать лет назад, я все сделала правильно. Я гордилась своим терпением и мудростью. Сейчас эта «правильность» уже не казалась мне такой бесспорной.
До моего сознания дошло: «мы с мамой вдвоем». Не хватало только, чтобы Аля растила детей без мужа!
Я спросила у мальчика:
- А отец?…
Мальчик сказал:
- Они с мамой развелись до моего рождения.
У меня шла кругом голова. Господи, прости меня! Ведь я боролась за свое счастье! Ведь я имела, имела на это право!
- А когда ты родился?
Мальчик назвал дату. Он родился ровно на два месяца раньше моего младшего.
Тогда, шестнадцать лет назад, узнав о моей беременности, Аля еще могла сделать аборт. Но не сделала. Любила. И он любил. И я любила. Господи, рассуди нас!!!
Мальчик, все время с тревогой поглядывавший на мать, сказал Колиным голосом:
- Мама, тебе плохо? Давай, я за доктором сбегаю?
Пояснил, обращаясь ко мне:
- У мамы очень больное сердце.
Аля отрицательно качнула головой, легонько пожала руку мальчика, встала и вышла из столовой. Мальчик, недоуменно оглядываясь на нас, пошел следом. А мы, я и мой муж, остались сидеть.
На ужин Аля с сыном не пришли. Коля, что-то поняв, сорвался и выбежал из столовой. Я пошла следом, видела, как он влетел в кабинет дежурного администратора. Вышел оттуда с пустыми глазами. Аля уехала.
За три недели, проведенные у моря, муж стал совсем седым. Уезжал в отпуск с черноволосой головой, а вернулся с седой.
Мы не разговаривали. Он и раньше был немногословен, теперь замолчал совсем. Я понимала, что это не ссора, не протест. Самоуглубление. Мне легче от понимания нюансов не было!
После нашего отпуска прошло три месяца. Мой седой муж все молчит, все курит и смотрит на телефон. Телефон тоже молчит. И мы оба знаем, это молчание говорит о том, что Коля не прощен за предательство.
Он предал сына, не зная о его существовании, и женщину, боль которой заставляла его кричать среди ночи за тысячу километров от нее. На это предательство подтолкнула его я, сыграв на его порядочности! И если бы он не предал ее, то предал бы меня, наших сыновей?!
Господи, помоги мне!!! Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Где, где моя хваленая мудрость и терпение?!!
Я позвонила Алиной маме по номеру, который сохранился в старой записной книжке. Чужие люди ответили мне, что пожилая женщина, жившая здесь раньше, три года назад умерла.
Все. Я больше не знаю, где мне искать Алю. Единственная надежда на вашу передачу.
Я знаю, если я не найду ее, он умрет. Пожалуйста, помогите!»
В голове набатом гудел колокол, грудь сжимал раскаленный обруч, онемевшие руки и ноги стали чужими и непослушными.
Альбина сидела и, боясь пошевелиться, переводила взгляд с сумочки на телефон. На что потратить остатки сил, тянуться за сумочкой с таблетками или к лежащему на соседнем столе телефону?
Встала и шагнула к телефону…
Когда санитары бегом несли ее на носилках к машине «Скорой помощи», она все шептала неверными губами:
- Телефон…. Где… Я должна позвонить…. Он ждет…. Телефон…. Пожалуйста….
В салоне реанимобиля медсестра, отвлекшись от попытки попасть в Алину вену, обернулась к врачу:
- Она все какой-то телефон просит.
Врач устало махнул рукой:
- Не обращай внимание. Бредит. Входи в вену быстрее, начинай капать, а то не довезем.
Загогулина
Директором у нас работал умный и интеллигентный человек. Зарплату платили вовремя и очень неплохую. Кроме того, не скупились на премии и приличный соцпакет. Офис был уютным и удобным. Те, кому выпало счастье попасть на работу в нашу фирму, по доброй воле не увольнялись. Потому и новеньких принимали крайне редко.
Вадим появился в коллективе позже всех, но вел себя так, как будто работал с нами тысячу лет и просто ненадолго отлучался. Общался с коллегами он запанибрата, отчеств и обращений на «Вы» не признавал и на встречную вежливость обижался. Был, короче, «своим в доску». Добавить к этому внешность и манеры Джеймса Бонда, танцующую походку тореадора и неугасимую улыбку в тридцать два безукоризненных зуба – и портрет готов.
Надо ли говорить, что среди женщин фирмы, особенно одиноких и одиноких в замужестве, сразу развернулась жестокая война - со сплетнями, анонимками, анонимными звонками и принародными и тайными слезами.
Я в войне не участвовала и даже не знаю, удалось ли кому-то из воевавших получить главный приз в безраздельное пользование. На глаз определить это не получалось. Вадим был неизменно ласков и предупредителен абсолютно со всеми претендентками на его сердце, после работы подвозил на своей старенькой, но ухоженной «Ауди» всех желающих, никому не отдавая предпочтения. Так что трудно было понять, то ли он всех влюбленных в него женщин динамил, то ли, наоборот, «дружил» сразу со всеми.
Мужчины на Вадима косились.
Косилась и я. Мне он казался поверхностным, легкомысленным «снимателем пенок», самовлюбленным до безобразия. Одним словом, не тем, кого принято называть «настоящий полковник».
Еще хуже стала я относиться к Вадиму, когда заметила, что он нарезает круги вокруг меня. Внешне все выглядело прилично, он всегда находил убедительный повод, чтобы заглянуть в мой кабинет в углу коридора, где я сидела одна. То это была идея, как улучшить дела фирмы, то просьба налить чайку, так как «с утра у бедняжечки усталого крошки во рту не было». Но я своим женским естеством чувствовала – обхаживает.
Почувствовали это и наши коллеги.
Однажды в моем кабинете раздался телефонный звонок и женский голос, деланно гнусавый, не стесняясь в выражениях, прошелся по поводу моего морального облика, тесно увязав его с частыми визитами в мой кабинет Вадима.
Мой муж ревнив, как десять мавров. Даже без повода подозревает он всех мужчин в мире в подлых планах на мой счет! Можно представить, как он колотился бы, дойди до него озвученные анонимом измышления!
Когда Вадим зашел в мой кабинет в тот день, я встретила его, как разъяренная кошка.
Еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, я прошипела:
- Я не знаю, что там у тебя на уме, почему ты зачастил сюда, но мне сплетни не нужны! Поэтому, пожалуйста, заходи ко мне только по делу и когда приходишь, то на долгие беседы не рассчитывай!
Я выпалила все на одном дыхании и сама тут же испугалась, что получилось слишком грубо и оскорбительно.
Но Вадим не обиделся, а даже, казалось, обрадовался. Очевидно, он ждал повода поговорить откровенно. Не обращая на мои громкие протесты никакого внимания, Вадим закрыл дверь кабинета и повернул защелку. Схватив мои руки и крепко, до боли сжав их, он проговорил сдавленно, с видимым волнением:
- Ну вот хоть убей меня! Ничего не могу с собой поделать! Зацепила ты меня, только о тебе и думаю. Лягу спать, а сам представляю, как ты в ванной моешься, как в постели лежишь, какая у тебя ночная рубашка…
Я с силой дернула руки к себе, торопливо прервала:
- Никакая! Я в пижаме сплю! И вообще! Что ты себе позволяешь?! Открой сейчас же замок! Сию минуту! Иначе вызову охрану!
Вадим как-то сразу сник, даже ростом, кажется, ниже стал. Возникла неловкая пауза. Наконец мой отвергнутый поклонник повернулся к двери, щелкнул замком. Не оборачиваясь, через спину, произнес:
- Прости меня. Действительно, глупо. Позади полтинник, а я, как пацан, бегаю, комбинирую, поводы для встречи придумываю…. Прости. Просто хочется иногда чего-то для души… Не обижайся.
Ну до чего идиотская ситуация! При чем здесь «прости»? При чем здесь его возраст и какие-то комбинации? Вообще, мне хорошо жилось без него и его «чувств»! Я так и сказала:
- Да при чем здесь «прости»? Мы с тобой чужие люди. И отношения у нас с тобой могут быть только деловые. Скучно тебе? Хочется волнений? Зайди в соседний кабинет, там на столе, под стеклом, я видела, твоя фотография лежит. И про возраст ты правильно вспомнил. Я ж твоему сыну почти ровесница! А главное, у меня семья! Сегодня какая-то твоя подруга звонила, грозилась моему мужу сообщить, какая я шалава. Спрашивается, с какой стати мне такие «радости» иметь? За то, что тебя чаем поила? Болтовню твою слушала? Не надо мне этого! Так что не обессудь. Пей чай и пересказывай анекдоты в другом месте. А все, что ты мне сейчас говорил – я не слышала. Понял? Не слышала!
Я вывалила все и успокоилась. Вадим внимательно смотрел на меня.
- Слушай, Сонь, это ж ты так испугалась, что до мужа дойдет! Ты что, до сих пор его любишь? И верна ему?! Ты ж вроде сто лет замужем? И ничего, никогда, ни с кем и ни разу?!
Ну вот, прямо вечер вопросов и ответов. Я думала, мы все выяснили.
Я огрызнулась:
- Да не твое это дело, Вадим! Любишь, не любишь, в этом, что ли дело?
Но Вадим упрямо переспросил:
- Нет, ты не увиливай, ты скажи – любишь?
Господи, знала бы я сама ответ на этот вопрос! Я сказала:
- Я живу с ним. Сплю в одной постели, ем за одним столом. Детей его я рожала, наконец! Мы пятнадцать лет с ним прожили, и никогда не вставал вопрос ни о его, ни о моей верности. А теперь из-за тебя и твоих бдительных подружек я вынуждена буду оправдываться перед мужем?
Вадим слушал меня, имея очень удивленный вид. Что могло его удивлять? Мне казалось, я говорила очевидные вещи. Уходя, сказал:
- А ты молодец! Нет, честно, молодец. Уважаю.
С тех пор прошло полгода. В кабинет ко мне Вадим больше не заходил ни разу. Конечно, мы встречались с ним на нейтральной территории, и какое-то время я еще видела его горящие глаза, но скоро заметила, что он успокоился, и была этому несказанно рада.
Но в один из дней Вадим все-таки ко мне зашел. Он, вопреки обыкновению, не улыбался и вид имел встревоженный. Немного смущаясь, он спросил:
- Слушай, Сонь, у тебя среди медиков знакомства ведь должны быть?
Знакомства были, и я уточнила:
- А что тебе от медиков надо?
- Гамма-глобулин нужно. На «Скорой» сказали – нет его в городе.
- Попробуем, - я потянулась к телефонному аппарату. – Да ты не переживай сильно, совсем не факт, что клещ заразный. Где шарился-то?
- Да не я шарился. Жена. На даче. Сколько раз говорил ей не ходить в лес с непокрытой головой, так ведь не слушает. Жарко ей, видишь ли. Вот догулялась теперь.
Я с удивлением оглянулась на Вадима, спросила:
- Это ты такой взъерошенный – за жену переживаешь, что ли?
- Да. А что ты удивляешься? Жена же, не соседка все-таки.
- Ну это-то да, только мне казалось, что ты из тех, кто жену за мебель, за предмет интерьера держит.
На другом конце телефонного провода гамма- глобулин пообещали, и я, предварительно черканув на листочке координаты, отправила Вадима выкупать заветную ампулу.
Кстати, нам, живущим на восток от Урала и невдомек, что все прочее человечество с проблемой клещевого энцефалита знакомо мало. Мы так привыкли, что зелень, трава, березки – это клещи, а клещи – это тяжелая болезнь, энцефалит, воспаление мозга, влекущее за собой последствия в виде тяжелых, до инвалидности нарушений в работе нервной системы, а иногда и смерть, что не представляем себе, как может быть иначе.
Я выросла под ежесезонные сводки о количестве заболевших клещевым энцефалитом, о количестве смертельных исходов от энцефалита и под лекции о периодах пиковой активности клещей, которые совпадают с самыми золотыми деньками такого короткого сибирского лета.
Когда я первый раз попала в лес на европейской части страны, в Украинском Полесье, я вначале сама не понимала, почему не могу сойти с тропинки и сесть на прохладно зеленеющую траву в тени под огромным вековым дубом, как это сделали мои спутники. Ну не могу и все!
И лишь через минуту- другую, подумав, я догадалась, что мешает мне. Клещи! Я привыкла, шаг вправо, шаг влево с тропинки – смертельная опасность. И это разум знал – на Украине клещи безвредны, а тело, глаза, руки, ноги помнили: зелень, трава, лес – враг! Я пять лет прожила в Европе, но так и не привыкла, так и не научилась в полной мере наслаждаться природой. В подсознании намертво засело чувство тревоги, и избавиться от него я так и не смогла.
Жена Вадима, несмотря на вовремя введенный гамма-глобулин, все-таки заболела. Почти неделю находилась в тяжелом состоянии, высоко лихорадила, металась от раздирающей ее голову боли. Вадим два раза в день, утром и вечером, ездил к ней в больницу на другой конец города, а в обед сломя голову летел домой, чтобы успеть приготовить жене что-нибудь домашнее.
За Вадимом наблюдали с удивлением и сочувствием. Прохвост, прожженный бабник – и вдруг такой заботливый муж!
Закончилось все благополучно. Через месяц жену Вадима выписали домой, и он опять ходил, улыбаясь и пританцовывая, не пропуская взглядом, а то и шаловливыми руками, ни одной юбки.
А в скором времени выпало нам с Вадимом ехать вдвоем в командировку. Дорога была дальняя, в соседнюю область. Решили ехать без остановки. Я иногда меняла Вадима за рулем, но все равно было тяжело, особенно после десяти часов пути.
Я не спала из солидарности. Чтобы скрасить дорожные тяготы, мы болтали. Вначале о пустяках. Потом Вадим спросил:
- Так ты, значит, до сих пор любишь своего мужа?
Мы хорошо разговаривали до этого, атмосфера была добрая и доверительная и я, вопреки своей привычке никого не пускать в душу, ответила:
- Не знаю… Сложно все это. Так подумаю – вроде и нет. Крылья за спиной не шевелятся, голова от его прикосновений кругом не идет. Ночи вот… понимаешь… ночи скучные…. Как у старичков…. Какая это любовь? Но опять же – если что, я из-за него в лепешку расшибусь, горло любому за него перегрызу…. Вот и думай сам. Не знаю я…
Вадим, отвлекшись от дороги, внимательно посмотрел на меня, резко вильнул, выправляя чуть не слетевшую в кювет машину. Произнес задумчиво, повторяя уже однажды сказанное:
- А ты молодец. Правильная баба. Уважаю.
Я не удержалась, поддела:
- А ты? Ты правильный?
Вадим не обиделся.
- А что я? И я правильный. Зла за жизнь свою никому не пожелал ни разу, никому не нагадил. А что по бабам ходок – так что? Я ж по обоюдному интересу. Скольких я своим участием счастливыми сделал? Если с этой стороны посмотреть, так мне медаль во всю грудь надо бы навесить.
Я поддакнула:
- Ага. Орден. Или даже по заслугам – звезду героя. Жена знает о твоем «геройстве»?
- Не-е-ет! Боже упаси! Я берег ее. Зачем ей знать, волноваться зазря? Может, конечно, и догадывалась об чем, но разговора ни разу у нас не было.
- Ну, а любовь? Любишь жену?
- Да правильно ты все сказала – не знаю. Знать бы, какая она из себя любовь правильная, та, которая с крыльями или та, когда и с соплями, и с болячками хорош. Чтоб так, как ты говоришь, крылья за спиной и в голове туман – один раз в жизни у меня было. Но ушел я от нее. К Таньке своей ушел. А от Таньки у меня и в молодости-то голова не кружилась, а уж тем более сейчас. Однако родная она мне. Никто заместо нее не нужен.
Помолчали. Я попросила:
- Расскажи про ту, от которой крылья росли.
Вадим долго не отвечал. В машине было темно, только разноцветные лампочки на приборной доске бросали на лицо Вадима таинственные блики, делая его незнакомым. Блестящий в свете фар асфальт все убегал и убегал под колеса машины, как бесконечный конвейер жизни, и я начала уже клевать носом, задремывая, когда Вадим заговорил:
- Двадцать лет прошло, а все трудно вспоминать, все не отболит никак.
Я тогда работал на «нумерном» заводе инженером по снабжению. По всему Союзу делали комплектующие для наших изделий, а мы, наш отдел, за своевременные поставки отвечали.
Самое главное, двигатели, делали для нас в Москве. И кто-то один из нашего отдела по очереди жил шесть месяцев в Москве, выбивая лимиты, организовывая доставку и так далее. Я был самым молодым, меня долго в эту козырную командировку не пускали. Но, наконец, повезло и мне.
Я от счастья был сам не свой. Шутка ли, полгода в Москве, по-холостяцки, без бдительного ока нашей грымзы - начальницы! Красота!
И вот живу я в Москве две недели. И дружков себе завел веселых, и подружек. Время понапрасну не теряю.
Как-то утром еду в метро. Глаза с похмелья мутные, в голове тяжело так. И вдруг! Женщина! Обычная, много таких. Но встретились мы с ней глазами – и все. Пропал я. Затянуло меня в ее глаза, как в омут затянуло. Никого вокруг. Никого. Только она. Только ее глаза.
Я потом уже думал – говорят, у каждого человека есть на белом свете своя половинка, такая, чтобы по каждому излому, по каждой трещинке совпадало. Вот это была она. И я ее сразу узнал.
Короче, стою я, глаз от нее отвести не могу. Она вышла. Я, как привязанный, за ней. Перешла на другую ветку. Я следом. В поезд – и я за ней. На «Каширской» вышли, она идет, не оглядывается, я, как под гипнозом, за ней иду, ничего не помню, ничего не понимаю. Дошли до каких-то ворот, пропускная система, вахтер строгий сидит, пропуска смотрит. Она, прежде чем через вахту пройти, обернулась ко мне, посмотрела так в самую душу, потом достала из сумки ручку, книжечку записную, что-то написала, подает мне листок. Молча. Подала и ушла за проходную. А я стою.
Посмотрел на листок. Номер телефона и имя. Евгения. Спрятал. И дальше стою. Так весь день и простоял, не сходя с места. И заметь, я ж не телок неопытный был, тертый уже мужик, все повидал и все испробовал, к тридцати годам дело шло. Вечером, в пять часов, повалил народ через проходную в обратном порядке. Вышла и она. Подошла ко мне, говорит: «Идем». И я пошел.
Стал я у нее жить. Она разведенная была, мальца трехлетнего родители ее в Малаховке растили, она одна жила. В институте иммунологии лаборантом работала.
Вадим открыл окно, долго щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить. Курил неторопливо и обстоятельно, глубоко затягиваясь и выпуская из себя мощную струю дыма. Выбросив окурок, заговорил снова:
- Как в сладком сне прошли эти пять с половиной месяцев. Любил я ее безумно. Было б можно, я б ее за пазуху спрятал, чтоб ни дождь, ни ветер, ни плохой человек злым словом не обидел. Делать ей ничего не давал: и в магазин сам, и прибраться, и ужин приготовить. Она все спрашивала: «Ты настоящий? Ты мне не снишься?», а я с ума сходил от счастья, что хорошо ей со мной.
Понимал я ее не то, что с полуслова – с полумысли. Она бровью шевельнет, а я уже знаю, что она подумала. Знаешь, я потом вспоминал, когда я рядом с ней самое – самое счастье чувствовал… Ни когда постельные эти дела, ни когда разговоры задушевные или еще там что, а вот когда ночью я просыпался, а она рядом спит… Точно тебе говорю, от одной души мы с ней откололись.
Вопросов она мне не задавала. Ни о жене не спрашивала, ни что я дальше делать думаю. Что командировке конец скоро наступит, знала, но не мучила меня расспросами. Я сам себя мучил. Вот что делать-то было, скажи?! Эту люблю больше жизни, больше света белого, а там сын.
Да и Танька не заслужила, чтоб ее бросали. Она хорошая баба, верная, преданная. Я у нее первый и, думаю, единственный. В армию уходил, у меня девушки постоянной не было. Отслужил пару месяцев, вдруг письмо приходит, от Таньки. В соседях мы жили. Взяла у матери адрес и пишет: «Люблю, буду ждать». Посмеялся я. Ей тогда пятнадцать лет было. Думаю, блажь детская. Ан нет. Два года аккуратно каждую неделю по письму от нее получал. К матери моей ходила, на дачу с ней ездила, помогала. Вернулся, а она уже девушка хоть куда. Мать в ней души не чает. А моей матери угодить – это надо уметь. Маманя у меня та еще штучка. Год мы с Танькой так жили, потом, как она забеременела, расписались.
Хорошая она мне жена была: и обиходит, и приголубит. Ни за что не попрекала: ни за деньги, если спускал по-дурному или принес мало, ни за пьянки, ни за норов игривый. Всяк я ей был хорош. Так и жили. И думал я, что лучше жены и быть не может, пока Женю не встретил.
Ох, Женя, Женя! Мука моя, боль моя вечная! Веришь, на животе бы к ней полз, если б знал, что простила, что нужен я ей! Все думаю, с кем она, каково ей без меня, помнит ли? О-о-о!!
Вадим опять судорожно зашарил по карманам, доставая сигареты и зажигалку. Я уже не рада была, что задала свой вопрос. Я-то спросила из праздного любопытства, да даже и не из любопытства, а чтобы время убить. Теперь же сидела и смотрела, как мучается, как корчится от старой, но не отболевшей боли Вадим.
Я не могла его прервать, ему хотелось говорить о тех далеких счастливых днях, оживляя в памяти дорогой образ. Но старая вина перед любимой, а может быть бесплотность, неуловимость ожившего образа мучила, терзала его, и он скрипел зубами, стонал и хрипел, пугая меня.
- Не буду врать, как мне Таньку ни жалко было, а не конкурентка она Жене была. Я ведь, скотина, ей, Татьяне, и не позвонил ни разу за шесть месяцев. А вот сын… Сын все и решил.
Я, было, надумал совсем уже остаться с Женей. И ей об этом сказал. Засветилась она глазами, посветлела лицом…. Но приснился мне аккурат дня за два до конца командировки сон. Страшный сон. Что похороны, Сашку, сына, хоронят. А я за изгородью кладбищенской будто стою и подойти не могу. Нельзя, прячусь я. И мочи нет, хочется мне поцеловать его, взглянуть на него последний разочек, а никак.
Проснулся весь в слезах и в поту. Лежу, в темноту глаза пялю. Рядом она, радость моя, голубка моя, тихо так дышит…. Вспомнилось мне, каково самому-то без отца было расти, вспомнил, как завидовал пацанам, которые при отцах жили. И дошло до меня, что я ж теперь Сашку своего на такое же обрекаю.
Короче, собрался я в темноте, постоял на коленях у ее кровати, как в церкви, мысленно прощенья попросил и ушел…
Пол-Москвы я в ту ночь бегом пробежал, бежал и боялся остановиться. От себя бежал…
Больше я ее не видел. Знал, если вернусь, не найду больше сил уйти.
Танька, как приехал, обрадовалась, как будто и не исчезал я на полгода, как будто я на Антарктиду командировался, откуда ни позвонить, ни написать. Да я не больно на ее реакцию и смотрел. Не до нее мне было. Свое болело.
Веришь, полгода я с женщинами спать не мог. Вообще, ни с одной! Даже с женой. Не мог ни с кем! И не хотел. Одна она во мне жила.
Да потихоньку жизнь свое взяла. Но помню ее всю жизнь. Каждую минуту, каждый миг помню! Помню и люблю.
Вот тебе и вся история. Какая любовь главнее, какая правильнее – кто разберет, кто рассудит? Я не знаю. Да и ты, по всему, не знаешь. Как говаривал наш Гарант, дай Бог ему здоровья, такая вот загогулина получается.
Тяжело, со всхлипом, вздохнув, Вадим замолчал. А дорога все убегала под колеса машины серой лентой, и ровно гудел мотор, и нахальная луна, не отставая, бежала рядом, подглядывая за нами. Но спать уже не хотелось. И мы слушали мерный голос мотора, думая каждый о своем.
Как можно дальше
Уходить от мертвых труднее, чем от живых.
Я выкурила почти полную пачку сигарет, в горле першило от дыма, ноги в летних ботинках замерзли так, что я их почти не чувствовала, а я все не могла повернуться и уйти.
Я знала, что держит меня у папиной могилы. Это чувство вины наверняка знакомо всем, кто хоронил любимых, кто успел столкнуться с беспощадностью смерти.
Совсем не обязательно в прошлом совершать какие-то не те поступки, произносить какие-то не те слова, чтобы тебя придавило среди кладбищенского благолепия. Достаточно того, что родной, любимый, незаменимый человек умер, а ты продолжаешь жить, радоваться солнцу, смеяться, любить...
Мою вину перед папой усугубляло то, что он прожил несчастливую жизнь.
Я не могла на его жизнь влиять, не могла сделать ее счастливее. Как говорится, вопросы не ко мне. Но та, кому следовало адресовать вопросы, лежала на этом же кладбище. На другом его конце. Так хотел папа. Я его просьбу исполнила.
Я много думала, пытаясь понять, почему в их с мамой жизни сложилось так, как сложилось. Но не поняла.
У них было для счастья — все!
Внешне красивые и здоровые. Оба в юности занимались спортом, любительским, конечно. В зрелом возрасте поддерживали себя: бассейн, зимой лыжи, летом велосипедные прогулки. Никаких серьезных проблем со здоровьем в течение жизни не было ни у того, ни у другого.
Оба состоялись как профессионалы. Мама до самой пенсии работала юристом в обкоме профсоюзов. Папа был главным инженером на оборонном заводе, продолжавшем функционировать даже в самые глухие перестроечные годы, снабжая своей смертоносной продукцией миролюбивый Китай и индуистско-джайнистскую Индию.
Материальных проблем в семье не было никогда и никаких. Во всем - достаток и благополучие.
Остается психология. Но дело в том, что внешне и с психологией был полный порядок. Ни ссор, ни скандалов, ни битой посуды. Я даже не всегда успевала заметить, когда Это случалось: вдруг мама полоснет отца особым кинжальным взглядом, у отца по лицу пойдут красные пятна и заходят под кожей желваки... И все. Мамино лицо со скорбным домиком бровей... Папино - с выражением отчаянной растерянности... Замолчали. Они могли не разговаривать неделями, иногда даже месяцами. Поводом становился любой пустяк: не так посмотрел, не туда посмотрел, не то сказал, не так сказал...
Из отпуска они возвращались всегда остервенело молчащими. Очевидно, там неправильных взглядов и слов было на порядок больше.
И не сказать, чтобы они как-то особенно раздражали друг друга. Нет, в светлые промежутки они были доброжелательны, заботились друг о друге, разговаривали, смеялись... До очередной размолвки. А долго ждать ее не приходилось.
И опять в доме становилось, как в барокамере с высоким давлением — эта враждебная тишина так давила на мозги, что начинало звенеть в ушах.
Молчаливая война изматывала всех. И они нашли способ избегать ее. При помощи мирного молчания! Не сразу, постепенно, но в конце концов они почти перестали разговаривать, обмениваясь лишь односложными предложениями на хозяйственно-бытовую тему, перестали проводить вместе досуг, стали ездить в отпуск врозь.
Однажды папа вернулся из отпуска, который провел в пансионате своего завода, совершенно другим человеком. Он посвежел, помолодел, повеселел. Заметила эту перемену в нем не я одна. Мама позвонила знакомой массажистке, работавшей в пансионате. Папин роман с пансионатской докторшей для персонала секретом не был. Массажистка проявила женскую солидарность и маме все рассказала.
После этой истории они стали жить в разных комнатах. И снова молчать. Но уже по-другому. Папа — отвернувшись, погрузившись в свою новую жизнь. Мама — взращивая в себе ненависть к попытавшемуся стать счастливым мужу.
За первым камнем, полетевшим с горы их брака, упал второй, затем третий... Лавина стронулась и похоронила их под камнями накопленных обид.
Я к тому времени уже жила отдельно. Поэтому, забегая проведать родителей, видела лишь факты нового уклада их жизни. Постепенно они перестали вместе есть, стали отдельно, каждый для себя, готовить и покупать продукты; папа сам стал стирать свое белье, в тазу, даже постельное, пользоваться машиной мама ему запретила на том основании, что не хочет «собирать заразу со всего города»; потом под тем же предлогом убрала из сушилки и поставила отдельно под салфетку свою посуду... Худший вариант коммунальной квартиры.
Я пыталась с ними разговаривать, пыталась как-то остановить этот камнепад, но меня никто не слышал.
На шестидесятилетие докторша, с которой папа продолжал встречаться, подарила ему очаровательного щенка спаниеля. Мама догадалась, откуда взялся щенок. Пыталась выжить его правдами и неправдами. Утверждала, что у нее аллергия на собачью шерсть. Но папа был непреклонен. Тогда мама завела себе попугая. Из-за этого зоопарка и разыгралась финальная сцена их семейной жизни.
Я забежала вечером к ним ненадолго. Сидела на кухне, разговаривала с мамой. Попугай летал над нами. Услышав мой голос, из своей комнаты вышел папа. Но мама сделала лицо Снежной Королевы и сказала: «Дай мне поговорить с дочерью!» Папа вышел и хлопнул дверью. И прихлопнул попугая. Мама, убедившись, что попугай мертв, схватила только что закипевший чайник, пронеслась с ним в папину комнату и выплеснула кипяток на мирно спящего в своей корзине щенка...
Развод был мучительным.
После развода мама целыми днями сидела у телевизора, не выходила на улицу, перестала следить за собой, чудовищно располнела. Молчала. Со мной. Больше молчать было не с кем. Через три года после развода умерла от инсульта.
Папа на ее похоронах не был. А через полгода вдруг начал чахнуть и он: температурил, худел. Однажды сказал: «Пожалуйста, не хорони меня рядом с ней. Похорони как можно дальше. Прошу тебя». Наутро после того разговора мне позвонили из больницы и сообщили, что папа умер.
И теперь они лежат в разных углах кладбища, как хотели, - как можно дальше друг от друга. Два любимых и дорогих мне человека.
Соседка
Переезд в новую квартиру — важное событие для любого человека. Для Вероники ее новое жилище стало крепостью, за стенами которой она укрылась. Стало рубежом между бывшим и будущим. Символом воскрешения и возрождения.
В той, старой, их общей с Борисом квартире осталось то, о чем она пока не могла вспоминать, запрещала себе эти мысленные экскурсии в прошлое. Одинаково сильную боль причиняли вспоминания и о хорошем, и о плохом. Поэтому она притворялась перед собой, что этих десяти лет в ее жизни не было. Вот не было — и все! Вчера ей исполнился двадцать один год. А сегодня уже тридцать один.
И получалось притворяться, неплохо получалось. Если бы не одинокие вечера. В один из таких мучительных вечеров в ее квартире раздался звонок. На вопрос: «кто там?» она услышала: «соседка». Женщину, переминавшуюся с ноги на ногу на лестничной площадке, Вероника видела впервые, но двери почему-то открыла..
- Вы позволите?
Визитерша была чем-то расстроена, и Вероника молча посторонилась, приглашая этим движением гостью войти.
- Мне необходимо позвонить. Можно от вас?
Не ожидая согласия хозяйки, женщина сняла трубку стоявшего тут же, в прихожей, телефона и начала набирать номер. На том конце провода ответили, и гостья сказала:
- Девушка, запишите адрес пожалуйста. Срочно пришлите по этому адресу милиционера с собакой. Он хочет меня убить. Ножом. Сын. Нет, он не шутил. Он правду говорил.
Положив трубку, и, казалось, тут же забыв о неприятном разговоре и о сыне, угрожающем ей ножом, женщина заглянула в комнату:
- Ой, как у вас красиво! А можно я у вас буду жить? - она повернула к Веронике лицо.
Из обращенных к Веронике глаз с расширенными зрачками на нее смотрела бездна. Когда душа больна — глаза пусты. Склеры, радужка, зрачок — все на месте. А души в них нет.
- Не хотите? - женщина понуро опустила голову. - Никто не хочет. Ладно, я пойду.
Закрыв за гостьей дверь, Вероника позвонила Валентине Сергеевне, соседке, жившей через стену.
- Ой, вот беда-то! Ах ты, Господи! Опять у Олюшки обострение! - не дослушав сбивчивый рассказ Вероники, запричитала Валентина Сергеевна.
Успокоила:
- Не переживайте, Ника, никто ее не убьет. Нет у Оли никакого сына. Одна она, как перст. Это она дурит. Не волнуйтесь! Я присмотрю за ней.
Вечером Валентина Сергеевна навестила Нику. Рассказала:
- С грехом пополам устроили мы Олюшку в стационар. Не хотели ее класть! Говорят, не представляет социальной опасности!
Вероника спросила:
- Давно это у нее?
Валентина Сергеевна вытерла губы салфеткой:
- Давно, лет двадцать уже. Она же, Оля, на моих глазах выросла. Такая девочка яркая была! Рисовала, пела, на гитаре играла, песни сама сочиняла. В университет наш поступила после школы. И мальчик этот ее тоже с ней учился. Поженились рано, на втором курсе. Совсем ничего пожили вместе, когда все случилось. Нашелся «добрый» человек, прислал Оле фотографии мужа какие-то недвусмысленные. Тот ей пытался объяснить что-то, но Оля ему не поверила. И отомстила. Месть свою на фото запечатлела, да еще все так срежессировала, творческая же девочка была, в том же ракурсе, как и он со своей пассией сфотографировалась. И обе эти фотографии ему отдала. Вечером пришла домой, а он повесился. И тоже свой спектакль устроил. В их спальне, над кроватью, ввинтил крюк. Так над ложем их брачным и висел, когда она пришла. На постели какой-то там коллаж из цветов и фотографий, тех самых и их с Олей свадебных, устроил. Она вначале ничего, держалась. А месяца через три после похорон заговариваться начала, чудить.
Вероника подождала, пока чопорная Валентина Сергеевна дожует печенье, за которое она принялась, закончив рассказ, спросила:
- Как же она живет одна? Кто за ней ухаживает?
- Так и живет. У нее вообще-то светлые промежутки продолжительные бывают. Тогда и не подумаешь, что больной человек. Так, слегка странный. Но присматривать за ней надо. Пойду я, поздно уже, устала я сегодня.
В тот вечер отбиваться от мыслей о вычеркнутых годах Веронике пришлось особенно ожесточенно. Ведь там, в тех годах у нее, как и у сумасшедшей Оли, остались и присланные кем-то «заботливым» фотографии Бориса, обнимающего чужую смеющуюся женщину, и настойчивые советы подруги «сходить налево», что, якобы, прекрасно лечит душевную боль...
Олю не было видно долго, месяц или полтора. Но однажды, поднимаясь по лестнице, Вероника увидела ее сидящей прямо на ступеньках. Оля пристально смотрела в раскрытое настежь окно лестничной площадки. Медленно перевела взгляд на замершую перед ней Веронику.
- Как Вы думаете, там что-нибудь есть?
В ее широко распахнутых, теперь уже человеческих, живых глазах была такая тоска, такая боль, что у Вероники перехватило горло.
Справившись с собой, Вероника твердым голосом ответила:
- Есть. Я в этом уверена.
Оля оживилась:
- Правда? Я тоже так думаю. - После паузы добавила. - Иначе невозможно. Я должна ему все объяснить. Он поймет. Простит. Я знаю.
И она подвинулась, давая Веронике пройти.
Жди меня
Хохотала я одна. Ни Андрей, сидевший напротив меня, ни официант, из рук которого я так ловко и умело выбила поднос, мое веселье не разделяли. Более того, недоумение, плескавшееся в глазах Андрея, постепенно трансформировалось в испуг. А я, вся с ног до головы в кофейной гуще и шоколадном креме, продолжала смеяться, уже изнемогая, попискивая и похрюкивая. Меня просто корчило от смеха!
Хотя с Андреем я была согласна. Слезы в данной ситуации были бы уместнее. Но слезы свои я давно уже все выплакала. А смеяться еще могла. И я смеялась.
Не знаю, тот, кто писал программу моей жизни так пошутил или просто поленился придумать что-то более разнообразное, но мне повторы давно надоели.
Начать с того, что все мужчины в моей жизни, в жизни женщины с отчеством Андреевна, носили и носят имя Андрей. Я так к этому привыкла, так смирилась с этим, что если бы мне суждено было родить сына, я бы безропотно назвала и его Андреем.
Да ладно бы только Андреи. Красивое, в конце концов, имя. Но дело в том, что все мои мужчины рано или поздно произносили одинаковые слова, те, что сказал несколько минут назад мой последний Андрей. Он сказал: «Ты только меня жди».
Я была к этому готова. Как ни смешно это звучит — я их ждала! Я держала себя в руках, хотя видит Бог, чего мне это стоило. Но он начал с пафосом декламировать известное стихотворение Симонова. Так же, как это делали все Андреи до него. Я не выдержала. Я резко откинулась на спинку кресла, взмахнула рукой, пытаясь этим жестом остановить Андрея. И остановила, предварительно устроив весь этот тарарам. Какого черта этот неумеха-официант подлез ко мне так близко?!
Первым «жди» сказал отец. Зашел ко мне, одиннадцатилетней, в комнату и сказал:
- Дочь, мы с мамой решили немного отдохнуть друг от друга, пожить врозь. Ты уже большая, должна понимать, что в жизни не все просто. Я уеду в другой город. Но я вернусь. Обязательно вернусь. Ты меня жди.
Я тоже до этого разговора думала, что я большая. Оказалось, маленькая. Я ревела в голос, не пряча слез, как делала это последний раз в средней группе детского сада. Отец суетился, гладил меня по голове, неумело вытирал слезы с моего лица. Когда я немного успокоилась, стал рассказывать про девочек, которые четыре года ждали с войны своих отцов, читал те самые стихи...
Он уехал, а я в библиотеке взяла томик стихов Симонова, выучила «Жди меня» наизусть и стала ждать.
Отец вначале звонил каждую неделю, потом реже, еще реже, через два года он забыл поздравить меня с днем рождения.
С первым Андреем я познакомилась в семнадцать лет на дискотеке. Он был моим ровесником. Через год его призвали в армию. Он тоже сказал «жди» и тоже прочитал стихотворение. Я ждала. Ни разу за эти два года не сходила на дискотеку или студенческую вечеринку, прослыв нелюдимой дикаркой. Дом, институт, библиотека, изредка кино или театр с подругой. И письма. Все.
Андрей отслужил два года в Афганистане без единой царапины. Позвонил мне из Термеза уже счастливым дембелем. Вечером его убили в драке.
На похоронах ко мне подошел его друг и сослуживец, отдал пачку моих писем, перевязанных тесьмой, и попросил разрешения оставить мои фотографии себе.
Через год мы поженились. С этим Андреем я прожила двенадцать счастливейших лет. От него родила двух своих дочерей.
Андрей с тремя друзьями зарабатывал на жизнь, продавая подержанные японские машины. Вначале они каждый месяц мотались во Владивосток сами, потом раскрутились, стали нанимать водителей, через несколько лет открыли свой салон, несколько магазинов со всякими автожелезками.
Мы жили очень дружно, мужем и отцом Андрей был хорошим, добрым, заботливым. После рождения второй дочери я больше не работала, занималась домом, детьми.
Закончилась идиллия арестом Андрея. Ему предъявили обвинение по экономической статье. С налогами они на самом деле мутили. Но так делали все, как утверждал Андрей. По его мнению, их кто-то заказал. Судя по тому, что бизнес растворился, как его и не было — в его словах была доля правды.
Я продала квартиру, продала наши обе машины. Научилась давать взятки. Андрею присудили четыре года вместо грозивших семи.
Эти четыре года я носила ему передачи, ездила на свидания, стараясь отрешиться, не обращать внимание на унизительность ситуации. Он часто говорил мне это слово - «жди». Разумеется, я ждала. Андрей не уставал повторять, что верность моя дает ему силы выдержать все.
В день освобождения встречать его из тюрьмы приехала кроме меня молодая женщина модельной внешности с маленьким мальчиком. Она решительно подошла к Андрею, ткнула в меня пальцем и приказала: «Скажи ей все сейчас!» Андрей опустил голову и прошептал: «Прости».
Пять лет я была одна. Да иначе и быть не могло. Я не умела, как моя подруга, сновать в поисках пары по курортам, ресторанам, вечеринкам, пикникам. Я не умела кокетничать. Не умела поддерживать игривые беседы. Не умела ничего, что должна уметь каждая женщина. За свою жизнь я научилась только ждать. Но ждать было некого.
Мое знакомство с последним Андреем подруга откомментировала фразой: «Дуракам всегда везет». Мы познакомились с ним в супермаркете у полки с сырами. Он заговорил со мной, мы вместе вышли из магазина... Когда у нас все уже случилось, он объяснил мне, что привлекло его во мне. Я была похожа на его умершую маму. И в тот же вечер сказал, что через месяц уезжает на год в командировку в ЮАР.
Мы сидели в кафе аэропорта и ждали его самолет. Дочитать Андрею стихотворение Симонова я не дала, выбив из рук официанта поднос с нашим заказом.
В громкоговорителе тилибомкнули серебряные колокольчики и дикторша сообщила, что посадка на рейс, которым должен был лететь Андрей, заканчивается. Он чертыхнулся, засуетился, дал официанту, все еще ошалело стоявшему над моей головой деньги и попросил «помочь девушке привести себя в порядок». Я всхлипывала, пытаясь проглотить остатки истерики. Не дождавшись от меня никаких приличествующих случаю слов, Андрей чмокнул меня в макушку и, пробормотав «я позвоню» убежал.
А я осталась.
Ждать.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/