Богдан Гнатюк
Роман
Цветана держалась и шла, и чувствовала себя резво и независимо, бодро переговаривалась с несчастной подругой-тенью, великолепно улыбалась. То, что другого могло повергнуть в самоубийственные бездны размышлений, а именно: неподъемная, так и не пришедшая в себя страна в восточной части Европы, старая, грузная туша учебного заведения, измученный, стонущий паркет, и вываленный поверх него грязный, уставший, больной язык ковра, и вся эта тщета и безнадега, — для нее были привычной благотворной средой. Ей как раз интуитивно нравился контраст между чахлой славянской действительностью и, скажем, настоящими французскими столовыми приборами из недавно открывшегося ресторана. Нравилась ей и его презентация, на которую она с легким треском, но все-таки попала. Присутствовали публично признанные люди, было тесно и весело, по ее воодушевленному лицу разок даже мазнул объектив камеры, кто-то уронил красивую угловатую тарелку, и от этого дребезга смущенно замерли те самые французские вилки в руках, и рыбья голова, ударившись, еще удивленнее выпучила свой гастрономический глаз. Конферансье — бесславный актер полузабытого академического театра — был как будто чем-то напуган и смущен, микрофон держал напряженно, чувствовал, что в любой момент может произойти эксцесс. Один из гостей, из особо пылающих, кажется, продюсер каких-то задиристых клипов с юморком и полуобнаженными дамами, почувствовал особый прилив бытия, выхватил-таки микрофон из рук конферансье и стал небезопасно хохмить. Женщина в тесном черном платье, кажется, слишком подняла ставку — вены на ее искусственной груди печально выделились, малоприятно налились, и господин в глянцевитом костюме глянул все-таки на молодую, не тронутую какими-либо мыслимыми или немыслимыми инженериями Цветану. Женщина в платье, однако, если и расстроилась, то совсем немного — где-то в сумрачных номерах ее странной синтетической судьбы все равно дрожали неразборчивые фигуры — поклонники ее тела. Тем более, она уже давно знала, что подобный успех — сущее издевательство, еще секунда — и мужчины, эти гончие псы истории, учуют кого-нибудь другого. И правда, всего через несколько шагов уже другой господин в оставленном на извилистом стульчике пиджаке, с удушливым узлом-бутоном яркого серебряного галстука, — отвратительного, как и все, что было связано с банковским делом, первоначальным капиталом — серебро и гвозди, — на котором все это дело держалось, предпочел взглядом девушку с ровными открытыми плечами, острой взъерошенной прической и тонкой, но оттого не менее смелой татуировкой в виде змейки от лопатки и через плечо к ключице.
И вот сейчас, путешествуя с подложной подругой по коридорам не родного им биологического факультета, Цветана вспоминала об этой татуировке и уже прикасалась своими думками к дверным ручкам салонов, в которых нечто похожее могли сделать и ей. Она понимала, что решение это будет весьма серьезным, что родителям это может не понравиться вплоть до скандала и что, в конце концов, это ведь больно и едва ли выводимо. С другой стороны, рисунок на коже смог бы заявить о ней, как о девушке во многом искушенной. Но вот мимо них прошли две студентки, вроде бы их двойники — тоже красавица с помощницей — а все-таки нет, красавица неудержимо разозлилась, отвела взгляд, меж тем как Цветана, наоборот, — развела уголки губ еще шире, непроворно сделала вид, что и не заметила, как победила. Чернильная игла на время отстала от нее, перестала покалывать краской.
На руках у Цветаны были анкеты. Процедура выглядела следующим образом: они заходили в аудиторию во время перерыва и перед самым началом занятий скороговоркой спрашивали у появившегося преподавателя — затуманенного и строгого, — можно ли провести социологический опрос среди студентов этой группы. Преподаватель мог взять в руки одну из анкет и пройтись взглядом по неловко составленной шапке. Она сухо приветствовала своего респондента, гарантировала анонимность, сообщала о том, что опрос проходит в рамках общей практики социологического факультета, имеет целью исследовать и изучить всевозможные стороны и сферы студенческой жизни. Все это было напечатано крупными прописными буквами. «Хорошо. Через пятнадцать минут зайдете и заберете анкеты», — устало соглашался преподаватель.
Вначале девушки придерживались формулы, раздавая определенное количество анкет строго по группам и курсам. Потом Цветана подустала от бесконечных возвращений в холл к опостылевшему стенду с расписанием и было решено давать анкеты всем без исключения биологам, которые готовы были потратить время на их заполнение. Потом и это опротивело Цветане. Оставшиеся анкеты она хотела заполнить вместе с подругой, имитируя чужие почерки несколькими разными ручками. Подруга сильно разволновалась и, чтобы еще хоть как-нибудь снизить риск последующего разоблачения, взмолилась о том, чтобы они полноценно опросили еще хотя бы одну группу. Цветана согласилась, снисходительно поморщившись. «Какой там номер кабинета?» — спросила она. Подруга с видом приласканного зверька стала сверяться со своим блокнотиком.
Чтобы добраться до нужной аудитории, пришлось несколько раз спросить направление у попадавшихся на пути ребят. Отвечая, те конфузились, поскольку глаза у Цветаны были пытливыми, янтарными и насмешливыми. Подруга вначале было успокоилась, но потом представила, скольких разных людей ей скоро придется отыграть за столиком в ближайшем кафе, и начала мять свой блокнот. Даже стопка глупых анкет вспотела вместе с ее ладошкой, между третьим и седьмым вопросом на одной стороне, сорок восьмым и пятьдесят третьим на другой. Она мучилась, понимая, что такая, как Цветана, легко переживет любой учебный скандал, и даже брезгливо признается — лишь бы отстали, — что подделала ответы.
Бывало, Денис оказывался в какой-нибудь компании вполне симпатичных людей, которые шутили, что-то рассказывали, советовали, пили прохладное свежее пиво, картинно и второпях курили сигареты. Все, вроде бы, происходило в рамках мерной, ничем не примечательной повседневности, но Денис чувствовал себя неуютно, ему казалось, что еще немного и он совершит что-нибудь непозволительное. Действительно, его ожидания оправдывались. В какой-то момент кто-нибудь из собравшихся людей мог пошутить, и улыбка Дениса, и его смех дергались в направлении этой шутки. Речь могла идти о беременной знакомой с уже вполне округлым, добротным животом, которая на встрече не присутствовала. И было уже мучительно поздно, когда Денис понимал, что сказанное — сущее преступление, никем не замеченное, но преступление, через которое перешагнули, поскольку сделано оно было в воображении. До того иной раз ему становилось нехорошо от человеческих слов, что он начинал мечтать о сладкой тяжести пистолета в кармане брюк. В такие моменты он хотел встать, искренне извиниться перед собравшимися, выйти в уборную и там, попрощавшись с зеркалом, пускай и громко, но все же элегантно извиниться еще раз, но теперь уже перед чем-то другим, теплым, мерцающим и невидимым. Однако Денис никому не высказывал своих чувств, старательно оберегал свою маленькую душистую тайну.
Он только приступал к трогательно невкусному куску пирога, купленного в столовой, когда девушка с длинными русыми волосами на широко разложенном воротнике темного полупальто с двумя рядами выпуклых, влажных от света пуговиц стала проверять его знания лестниц и коридоров корпуса. Девушка глянула на него так, будто бы он являлся первым стоящим мужчиной, которого она встретила в своей жизни. Глаза ее на какие-то мгновения заблестели милостивыми призраками слов вроде «хорош» и «любопытно». Речь Дениса немного запутывалась, не совпадала с направлениями руки, которая двигалась, как дурная кобра, и девушка, разочарованно покивав и строго окликнув свою подругу, которая подравнивала стопку листов на подоконнике, исчезла в стремительной перетасовке спин, лиц и рук. За несвежими стеклами в грубо покрашенных рамах капилляры оголенных веток плавали в жалобном вое ветра.
Денис знал этот тип женщин. Их поведение было плавным, нежным, сами они были всегда в тонусе, как-то по-особому отточены, могли начать заигрывать даже с мужчинами, невзрачными не только по виду, но и в экономическом смысле. И если это происходило — а он, бывало, становился свидетелем подобных сцен в каких-то мнимо уютных барах, — мужчина, не привыкший к нарочитому вниманию привлекательной особы, вначале клонил голову, мог даже нервно и надолго обхватить собственный затылок, сочетая это движение с неуверенной затяжной ухмылкой, но со временем, — если оно, конечно, предоставлялось ему этой особой, — начинал умилительно примерять на себя эту драгоценную роль, как-то гордо выпячивать подбородок, наступательно шутить.
Люди в коридоре продолжали быстротечно разминаться друг с другом. Денис задумчиво стоял и кусал сочник. Потом он разогнал оставшиеся крошки вежливым ударом ладони об бедро и подошел поближе к стенке, где тайком взглянул на свое заглушенное отражение в зеркальном окошке, за которым находился пожарный шланг и кран. Встревожив, уже вслепую, потому что долее смотреть было нельзя, свои волосы сначала влево, затем вправо, он решил рискнуть.
Когда он дошел до аудитории с непримечательным сочетанием медных цифр, та была уже закрытой. Минуту назад ухо защекотал звонок, одушевленный шум и многолюдье рассеялись, и от этого потолки, ронявшие тяжелые гроздья квадратных, постаревших, редко зажигаемых ламп, становились словно бы еще выше, и от возникшего опустения все вокруг, даже легкие дермантиновые стулья, отяжелело, вытянулось, стало выпуклым, эхообразным, а гранитные вазы, выпирающие из этажей, норовили обвалиться от тяжести посаженных в них растений. Денис спрятал руки в карманы и отошел подальше от двери. Он смутно чувствовал, что появление русоволосой девушки — это нечто совершенно мимолетное, чуть ли не случайное, беззаботное и что ее, быть может, уже нет не только в этой аудитории, но и в самом здании. Денис с грустью стал ждать следующего звонка, чтобы насладиться превосходной несбыточностью, к которой давно привык. Двери, как он полагал, раскроются, оттуда хлынут люди, веселые и смеющиеся над тем, что среди них нет искомой.
Но, между тем, Цветана была внутри. Пока она с подругой раздавала анкеты, юркий, окончательно поседевший профессор в пиджачишке изношенном и жалком все никак не решался сесть, был увлечен происходящим, блаженно улыбался и, размахивая предоставленным ему образцом, громогласно искал параллели между социологией и биологией.
— Знаю, знаю, у вас что-то вроде табу на сравнения общества с живым организмом, вульгарный этап, пройденный и забытый, — сказал он. — Но согласитесь, ведь сходства порой разительны.
Наконец он уселся за стол и с неожиданным равнодушием отложил анкету, как-то хитро прищурился и осклабился, показывая, что дружелюбный профессор, мечтающий о конгломерате наук, — не более чем наспех придуманная личина.
— Все стараются иметь при себе такой вот якобы навсегда решенный вопрос, — сказал он, страстно ковырнув худым пальцем в ухе, страдающем от псориаза. — Взять, скажем, этику. С чего начинает любой преподаватель этики? Конечно же, он говорит студентам, что мораль — явление колеблющееся, а поиск этических законов — предприятие весьма рискованное. Но этот преподаватель почти зразу же демонстрирует вам фокус. Оказывается, что человеческая жизнь — это высшая ценность. — Старик, сомкнув на мгновение веки, растревожил второе свое ухо. — Гедонизм же этот преподаватель наверняка подвергнет осуждению. Мне не хотелось бы прибегать к древнейшему трюизму, но разве дистиллированное удовольствие, выраженное зачастую во всевозможных излишествах, пускай даже самых безобидных, не составляет единственно возможную цель нашего существования? А что касается того, является ли это существование высшей ценностью, то тут мне кажется, что само по себе — лишь в редких случаях. Гораздо важнее для нас заключенный договор об ее ценности. В этом смысле человеческая жизнь обнажает еще одно питательное измерение для чрева Левиафана. Простите меня, я что-то заболтался. Не знаю, сколько брильянтов мысли оказались всего лишь посеребренными солнцем битыми стекляшками, но я могу похвастаться тем, что хотя бы удержался от того, чтобы обозначить слово «цель» нарочито заимствованной «интенцией». Это просто сапфир в тезаурусе интеллигента. Вы, гуманитарии, порой благоговеете перед подобными блестящими звуками, иной раз даже с особым придыханием их произносите. Забавно, какими перевертышами могут оказаться слова. То, что в англоязычном пространстве не представляет никакой ценности и активно используется малообразованными людьми, у нас может обрести академический вес, стать залогом хорошей фразы в посредственной монографии. Все, не буду больше никого отвлекать. Заполняйте анкеты.
Денис облокотился об изгрызенные временем перила и стал смотреть вниз. Ум его последовал за зрением, — ударившись, раскололся, от чего на свет вылупились требовательные, шумливые воспоминания. Денис испытывал влюбленность дважды. Обе были провальные. Отчасти стройная, с суетливым вороным каре, которое чуть ли не ежедневно подравнивал явно перехваленный мастер с глухой спальной улицы, призерша спонсорских турниров по бальным танцам, Катерина обычно назначала свидания на первую декаду ночи и тревожный, страждущий Денис боязливо отшучивался, пытаясь сопротивляться, пока тонкий голос в динамике не становился вконец разочарованным. Тогда Денис приезжал. Зазноба находилась в запущенной бильярдной с кокетливым названием, в котором одна неоновая буква, — кажется, «М», — дрожала от неисправности. Денис метался по полутемным залам, кислые подозрительные лица в сигаретном дымке провожали его хитрым огоньком в глазах, наспех стянутые перчатки были плохо втиснуты в карман пальто, норовили выпасть. Он нашел Катерину в компании двух девушек, из которой одна приходилась ей родственницей, чуть ли не сестрой, как раз когда танцовщица серьезно, немного страдальчески, рассказывала махровую профессиональную историю о том, как тренер все-таки заставил ее выпить пятьдесят грамм коньяка, чтобы во время выступления она смогла перетерпеть боль в лихо растянутой широкой, ланьей мышце бедра. Денис неловко кланялся, снятое пальто было отвратительным, немодным трупом на руках, вешалка оказывалась несговорчивой, а остаток ночи — поистине дивным, нелепым. Затейницы растягивали во времени эту композицию — грузный деревянный стол, переполненная неряшливая пепельница, не меткие удары по стволу сигареты, пепел, размазанный тряпкой насмешливого официанта, грубые приторные коктейли — до фантастических пределов, казалось, что еще немного и они все просто уснут. Было счастливое совпадение, когда две посторонние, совершенно лишние, девушки ушли в уборную и он остался с Катериной тет-а-тет. Рука легла в руку через замызганный стол — Денис блаженно вздрогнул от величественной прохлады ее кожи, непомерных ногтей с выпуклыми разноцветными крапинками, охмелел от пошлости, от водки, взбитой с никогда не существовавшими фруктами экзотического сока. Когда девушки вернулись, пришлось деликатно разнять многообещающий, многозначительный, как это казалось Денису, комок из пальцев и тонких линий судьбы. Наконец было принято решение отправиться по домам. Однако возникшее облегчение сменилось новой напастью. Случай чересчур омолодил таксиста, к тому же почему-то озлобил его, — возможно, виной тому была неверная оценка чужого успеха и, как следствие, смешное, совершенно неуместное классовое напряжение — очень зря, потому что Денис не был богат и ни одна из троих девушек всерьез не заинтересовалась им — соглядатаем царства животных, зоологом с немного потусторонним юмором и робкими вспышками метафизики. Таксист залихватски стал вращать рулем, глядя по сторонам и воинственно играя скулами, и совершил какой-то грубейший дорожный просчет. Сбоку почти тут же вспыхнули синие тревожные огни, звук сирены был подобен противному рыболовному крючку, для пущей убедительности из открытого окна патрульной машины была высунута полосатая, тускло подсвеченная изнутри палка, которая нервно затряслась в воздухе. Водительское сидение лениво, неохотно опустело — таксист поплелся за оформителями нарушения. И долго еще сидели четыре человека в салоне, озаряемом фарами встречных, более удачливых машин и хвойным ароматическим украшением на зеркале заднего виденья, в котором роился мелкий снежный песок. После бездонных часов, проведенных в бильярдной, говорить было попросту не о чем, так что приходилось напряженно молчать, пока во впередистоящей патрульной машине неторопливо торжествовало правосудие. Поразмыслив, Денис решил сменить транспортное средство. Он натянуто протянул расписывающемуся в протоколе таксисту что-то около трети от запланированной суммы и стал ловить новую машину.
Следующий таксист, заметно состарившийся, был учтив и делал вид, что стыдится затребованных денег. Позже, дождавшись все-таки аудиенции, Денис попробовал объяснить Катерине, что страдает от характера их встреч. Она покивала несколько раз, и днем позже деловито известила его о том, что их общение завершено.
Леся обладала полузабытой конституцией — той особой разновидностью худобы и грации, которые были присущи женщинам эротического настроения в самый разгар дематериализации Советского Союза, — широкие угловатые плечи, порочная осанка, порочнейшая маленькая грудь, тонкая талия, длинные ноги — в последние пляжные сезоны империи на все это надевался купальник типа бандо — лифчик без бретелек, перехваченный между грудей каким-нибудь украшением — бабочкой, бутоном, цветком; края трусиков высоко приподнимались над тазом. Леся хитро высматривала что-то исподлобья, вхолостую поправляя свои короткие светло-рыжие локоны, вкусы на жизнь имела широчайшие. С технической точки зрения было крайне тяжело определить, кому именно она изменяет, — исходный пункт терялся в дебрях хорошего настроения и хронического разнообразия. В периоды интимной
уединенности Лесе хватало нескольких минут, пока Денис отходил за какой-нибудь мелочью, чтобы написать их общему знакомому о событиях вечера, даже самых неприличных. Когда позже Денис узнал об этой презабавной пакости, то даже приложил блеклую ладонь ко рту — от сладкой тошноты, подкатившей к горлу. Он не пытался делать ремонт в этом романтичном карточном домике, не высказывал претензий, готов был безропотно терпеть причуды красивого существа. Но Леся неосторожно взмахнула на прощание звонкой кистью, украшенной обручами, и карты осыпались.
Дениса от размышлений отвлек диалог чьих-то подошв с отзывчивым паркетом. Он поднял голову и от ухоженных, ловко выбивших кожаную искру туфель сразу перескочил взглядом к лицу молодого человека, которому эти туфли принадлежали. Иронично поджатую нижнюю губу, ровный некрупный нос и пару внимательных глаз с низко посаженными бровями завершали коротко остриженные волосы, тонкими, негустыми бакенбардами падающие на скулы. Денис узнал его. Это фатоватое лицо он видывал в коридорах общежития.
Поправляя белый халат, появилась валкая женщина с высокой, воздушной, светлой прической, похожей на сладкую вату, столь обожаемую летом детьми. Она скрылась в лестничном пролете, но ее резкие старомодные духи продолжали вальсировать с тяжелыми миазмами вивария, в котором содержались мыши, парочка кроликов и особо грустная беспородная собака.
Довольно быстро Денис подловил молодого человека на том, что тот небрежно послеживает за дверью, которой Денис и сам интересовался. Вскоре молодой человек, очевидно, тоже сделал некоторые выводы, надолго прищурившись в его сторону. Какое-то время оба делали вид, что испытывают равнодушие к неподвижной дверной ручке. Если не считать хлестких круговых шагов, то в корпусе царила сырая тишина. Особенно притих классический граненый карандаш, выроненный кем-то на лестнице.
Между двумя парнями завязалась борьба — каждый старался подойти к заветной двери как можно ближе, но при этом не выдать себя. Если кому-то казалось, что он слишком явно продемонстрировал свои планы на жемчужину, которую хранила аудитория, то под гнетом стыдливости приходилось делать несколько шагов назад. Эта странная смена диспозиций продолжалась до тех пор, пока разозлившийся молодой человек в безупречных туфлях наконец-то не стал впритык к двери. В этот момент она открылась и Цветана, притворно ахнув, спросила:
— Ты что, еще здесь?
— Естественно, — ответ словно поднялся на цыпочках, к тому же произнесен был тенором. — Как все прошло?
— Здесь мы закончили, а остальное, — только никому не проболтайся, — мы заполним в кафе.
— Тогда позвольте угостить, к тому же я знаю здесь поблизости хорошее место. Даже несколько мест — будет из чего выбрать, — затем последовала несколько долговязая речь, которая, впрочем, имела успех.
Цветана, ее подруга и молодой человек удалились, а Денис, который успел к этому времени отойти на приличное расстояние и искусно превратиться в незаметнейшую особь, вновь облокотился о перила.
Когда занятие окончилось, аудитория стала понемногу выдыхать студентов. Денис пропустил двоих и нырнул внутрь. Профессор приветственно ему улыбнулся, приводя в движение бесчисленное количество высушенных пятнистых морщин на лице. В ответ на это Денис почтительно кивнул. Одна из анкет лежала под партой, выброшенная респондентом, которого скороспешно разочаровало социальное исследование. Бумагу несколько раз притопнули, и поверх слов и вопросительных знаков схлестнулись замысловатые очертания чьих-то подошв. Денис подошел к парте, остановился и снова двинулся вперед, не заметив лежащего указателя. Он переборол неловкость и очень деликатно поинтересовался у замешкавшейся студентки, которая то ли прятала, то ли искала что-то в сумке, кем было потревожено занятие. Девушка взглянула на Дениса с некоторой обидой, но ответила честно. Проводив Дениса взглядом, она вернулась к содержимому сумки и достала тушь.
Подбадриваемый всеобщим городским гулом, в котором, бывало, выделялась какая-нибудь особо пестрая вывеска над помещением с гарантированно вкусной, возможно даже вкуснейшей, едой или резкий автомобильный скачок от светофора к гостеприимному, податливому повороту, Денис подставил свое еще немного екающее, неуверенное тело под скрытый глаз автоматических створок фешенебельного отеля. Он пересек по диагонали сверкающий вестибюль с драгоценными точками иллюминации, ползущими по колоннам из темного мрамора, и оказался перед металлоискателем. Денис предусмотрительно ходил в покерный клуб налегке. В первый свой визит он прошел через охочий до металла проем с университетской сумкой и, видимо, нащупав тяжелую, уже слабо пишущую металлическую ручку, аппарат запротестовал. Тогда нежный, аккуратный, в белоснежной рубашке охранник попросил поставить сумку на приготовленный для таких случаев столик и повторить процедуру. Без сумки Денис показался заведению гораздо более добропорядочным. Но и отделенную от Дениса сумку еще предстояло осмотреть, — естественно, с позволения владельца, успевшего чрезвычайно смутиться. Денис расстегнул молнию и стал ворошить перед участливыми, ласковыми глазами охранника свои вещи — подмятые, распахнутые тетради, где текст часто прерывался праздным рисунком, карикатурой, тусклую твердую грушу, хрустящий пакет, оставшийся после наспех съеденной выпечки, книгу с подбитыми углами. Охранник, решив не докапываться до металлической ручки, которая настойчиво пряталась где-то на дне, снисходительно попросил оставить все это в гардеробе вместе с верхней одеждой. Гардеробщик — непременно чернокожий, в данном случае к тому же еще и неуклонно стареющий, протянул навстречу Денису свои выразительные, богатые на оттенки, руки.
Далее требовалось пройти регистрацию. У Дениса последовательно взяли имя, номер телефона и лицо. Крошечная камера, закрепленная на мониторе регистратора, навсегда утянула в свои недра растерянный взгляд и напряженно сомкнувшиеся губы. Затем Денису была выдана пластиковая карточка с изящным логотипом клуба. На ней был выбит уникальный номер, который заносился менеджером в перечень участников турнира.
Заплатив вступительный взнос, Денис получил еще одну карточку, уже временную, которая при помощи доходчивой картинки указывала место за одним из игровых столов. Денис пришел заблаговременно, так что в просторном, высоком зале, выдержанном в киноварных и терракотовых тонах, в сочетание которых также вмешивались бордовые ромбы на узких жилетках скучающих дилеров, было не слишком много людей, и все они держались друг от друга на приличном расстоянии. Раньше всех приходили настороженные одиночки. Они могли медленно прохаживаться между столами, поглядывая на застывшие в вышине экраны, на которых времени предстояло убывать, а начальным ставкам повышаться, они — регулярные игроки, теоретики случая — также смотрели себе под ноги, едва заметно двигая губами, словно шепчась о чем-то с фортуной. Кто-то сидел глубоко в просторном кресле, пил чай и слушал музыку через наушники. Некоторые позже с этими наушниками вступали в игру, чтобы, во-первых, облегчить себе просмотр чужих торгов, а во-вторых, использовать их как элемент защиты от непрошенного диалога.
Как обычно, Денис зашел в зал приблизительно за десять минут до начала турнира, чтобы насладиться этой особой тишиной, которая предшествовала изматывающему сражению между сочетаниями бесконечно непредсказуемых карт. Чрезвычайное напряжение, которое возникало между игроками, не всегда было обусловлено суммой банка. В самом механизме этой удивительной забавы содержался некий необъяснимый пружинный нерв, который неизменно срабатывал, даже если речь шла о деньгах ничтожнейших. Сам принцип игры, возможно, хранил в себе реликтовый отзвук чего-то изначально природного и устрашающего; процессы в игре напоминали истерию вещественного мира. Поэтому тревожные мысли, которые возникали во время вскрытия карт и соотнесения их с общей картиной на столе, невольно экстраполировались на все мироощущение, и жизнь словно бы подчинялась победной композиции, и что-то обрывалось внутри, если собственные карты оказывались не самыми сильными, а самыми что ни на есть вторичными. Проигрыш был достаточно точным макетом смерти.
Особым был также тот период, когда до начала турнира оставались считанные минуты и стол начинал все пышнее обрастать новыми участниками. Тогда мог возникнуть какой-нибудь нарочито праздный разговорчик, какое-нибудь нескладное подмигивание дилеру, если это была женщина, какое-то искусственное нагнетание якобы беззаботности всего происходящего. Но темп ожидания все убыстрялся, и история былых партий, полная невероятных нюансов, рассказываемая особо благодушным и смешливым участником, который пытался таким образом всех расположить к себе, и в особенности дилера, начинала спотыкаться, — его уже никто не слушал, никто не улыбался его бывалой иронии. Когда дилер начинал стремительно раздавать закрытые, умело и добросовестно перетасованные карты, то все без исключения замолкали — момент был исключительный. Игровой стол поначалу был едва слышимым — фишки перемещались по еще спокойному течению сукна малозаметно, легкими щепотками. Но проходило немного времени и после нескольких серьезных раздач фишки начинали костляво стучать в руках обеспокоившихся игроков.
Позволить себе принимать участие в турнире Денис мог лишь днем, когда вступительный взнос был не слишком велик. Но даже щадящая, на первый взгляд, сумма могла в отдельных случаях с катастрофической скоростью удваиваться и утраиваться — не слишком осторожный игрок проигрывал свой взнос еще на первом раунде, затем эксцентрично поднимал руку, подзывая распорядителя турнира, и, сделав новый взнос, благополучно проигрывал и его. Так могло продолжаться до шестого раунда, пока игра, наконец-то насытившись человеческими замираниями, чаяниями и деньгами, не сменяла режим. Тогда дальнейшие ошибки приводили исключительно к вылету, кряхтению отодвигаемого стула, недовольному, почти бранному бормотанию или сухому, едва выдавливаемому из заклинившего горла: «Спасибо всем за игру. Удачи».
После изначального затишья, которое было рассчитано на то, чтобы в первых картах, гладких и упоительных на ощупь, было распознано предсказание личной игры, роли за столом начинали различаться и обретать четкость, как если бы кто-то провел рукой по запотевшему стеклу. Малая сцена эта всегда выглядела приблизительно одинаковой. Здесь обязательно находился строгий, как будто бы чем-то недовольный, иногда презрительный, очень остро играющий человек с внимательно застывшими пальцами — таких могло быть даже несколько и уточняющие различия следовало искать во внешнем облике — у кого-то бородка была лучше заточена и подровнена, у кого-то отсутствовала, но зато сгибающийся над картами указательный палец могло украшать какое-нибудь холодноватое на вид колечко. Человек, до первой раздачи потчевавший присутствующих анализом отдаленной, крайне туманной партии, в которой он, кажется, блистал, — вдруг умолкал, отказываясь почему-то впредь быть разговорчивым, зато его дело продолжал кто-нибудь, кто до этого производил впечатление тихони. Присутствие болтуна за столом было неотъемлемой частью игры. Такой человек в течение нескольких часов неустанно комментировал каждую раздачу, исподволь, с некоторой обидой, распекал других игроков за нерациональные действия. В ходе игры он и вовсе, бывало, превращался в обучающую аудиокнигу — его устами говорили жуткие, кривые переводы западных покерных мэтров. И не прекращался поток английских слов, которые в русскоязычном гнезде выглядели грубо и тяжеловесно. Стол не мог обойтись без своего громогласного хохмача и нерасторопного простофили. Курильщик разочарованно брал в охапку спички и сигареты, вставал и отходил к приподнятой пепельнице — за столом, к сожалению, курить было нельзя. Меж тем табачной бледностью наделен был почему-то не этот курильщик, а паренек, который клал поверх своих карт яркую, огненного цвета конфету — вкусная вещица, да к тому же уберегающая карты от переворачивания. Бывал старичок, резко грустнеющий после звонка своей супруги. Новенький телефон лежал в его сонной руке по-особому мило и непривычно. Уверенно, смакуя свое опоздание, садился за стол мужчина средних лет — предприниматель столь же среднего пошиба — и начинал понемногу издеваться над дилером. Такой игрок достаточно быстро мог проголодаться, и тогда официантка в аляповатом костюмчике подходила к нему, чтобы принять заказ. Мужчина легонько брал официантку за талию и, через каждое слово похабно называя ее «крошкой», начинал справляться о достоинствах местной кухни, требовал рекомендаций. Он долго размышлял над меню, над лепетом смущенной официантки, и всему столу невольно приходилось делать выбор между свининой и бараниной. В итоге к мужчине подкатывали сервировочный столик и над игровым столом начинал довлеть мотив еды. Мужчина топил белую вместительную ложку в борще, передергивал кадык, наполнял новую, мял крепкими пальцами чесночный хлебец, широкорото ел его, старательно вытирал губы хорошей просторной салфеткой. Карты начинали тянуться к этой картине, вбирать в себя ее краски. В них обнаруживалась странная мимикрия. Этим, возможно, объяснялось существование бесконечного ассортимента коллекционных колод. Какую только тему не могли испробовать на себе рубашка и лицевая сторона карты: птицы, государи, викторианская мода, авиация, испанские дивы, залихватски орудующие своими длинными пышными юбками, первый полет на Луну и многое другое. У разных производителей могли даже сильно различаться выражение условных лиц классических персонажей карточных игр. Кто-то изображал червовую даму более степенной, кто-то придавал ей беззаботный вид, хитростную полуулыбку — все при помощи простейших штрихов — не исключено, что произвольных. Когда зазубренный ножик разрезал бифштекс и оставлял нежный шрам на керамической тарелке и неприятный звуковой надрез в воздухе, то карты словно бы становились авторской собственностью самого голодного, жеманного, наглого игрока за столом. Но, не смотря на обескураживающую назойливость, такие игроки, возможно, как раз в силу своей поведенческой выпуклости, были предрасположены к великодушию и снисходительности. В спорной ситуации они могли занять, в убыток себе, сторону игрока, допустившего техническую оплошность и аннулировавшего таким образом ценность своих карт. Едок с барской невозмутимостью все прощал, поговаривая: «Ну что, мы будем его двух тузов обижать?». Дилер начинала волноваться, говорила, что не может быть ответственной за подобные решения, что она не слышала подтверждения ставки, следовательно, карты считаются сброшенными в пас. Звали распорядителя, щедрый игрок не уставал повторять, что нельзя обижать двух тузов, распорядитель подходил к столу, дилер жаловалась на неполадку, и уже почти весь стол дружно заявлял, что было, было сказано, заявлено, что игрок ставит все, — просто сделано это было крайне тихо, так что дилер, склонная, ровно, как и все, к утомляемости, этого не слышала.
Давление яркой детали за игровым столом Денис чувствовал и сегодня. Шла пятая раздача, и влажные, очень крупные глаза, которые были в пренеприятной ссоре друг с другом, кажется, владели положением, покрывали всю область стола. Владелец раскосых глаз вел себя грамотно на всех раундах торговли, и его выверенные с экономической точки зрения действия неуклонно лишали Дениса фишек. Кроме того, у него был нюх на неточности в процессуальных аспектах покера, он был ревнителем покерного этикета. Один игрок, восторженно хмыкая, после раздачи показал свои карты соседу, с которым на почве парочки дрянных шуток сдружился, — нестройное движение недовольных выпученных глаз и строгое замечание заставили неряшливого игрока показать свои карты всему столу. Отношение ко времени также было принципиальным. Задумавшемуся пареньку напомнили, что у него в запасе не больше минуты, — дилер, равнодушно поглядывая на экран, стала за этой напряженной минуткой следить.
К третьему раунду Денис был уже вымотан покерной дидактикой, а также завистливым пониманием того, что многие из присутствующих здесь игроков лучше сочетали интуицию с рациональными закономерностями в поведении карт. Впрочем, игра также доставляла ему и удовольствие. Напряжение за столом было подлинным, но в тоже время мало обязывающим. Все-таки проиграть слишком много денег в подобном турнире было технически сложно и это успокаивало. Денис не рассчитывал на ошеломительную победу, он и не думал о том, что сумеет прорваться сквозь эту крупную толпу расчетливых, обладающих нечеловеческой пронырливостью игроков. Для него было важно досидеть до шестого раунда без унизительных, как он считал, докупок фишек.
Он медленно и осторожно заглянул под карты. На руках у него была пара десяток — лиственная вершина черного копья и черный клевер. Денис знал, что в таких случаях его непроизвольно потянет взглянуть на запас собственных фишек. Он не верил в то, что кому-то всерьез потребуются сигналы его тела, положение его внимания, что кто-то действительно на это позарится и начнет потихоньку его обворовывать. Поэтому он легко дал волю игровому инстинкту, измерял взглядом скромную горсту своих фишек. Он решил сыграть напористо. Пересчитав для верности фишки, отделенные от общей массы, — увесистые, черные, матовые по ободку, но с искристой голограммой клуба посередке, — он перевел их за ограничительную линию, и они стали достоянием банка. Начальная ставка была повышена вчетверо. Денис находился в ранней позиции. Вслед за ним несколько игроков недовольно сбросили свои карты, еще несколько неуверенно ответили согласием, игрок с могучими раскосыми глазами, который находился на позиции большого блайнда, решил спугнуть Дениса еще одним повышением, на что тот коротко кашлянул: «Ва-банк».
В результате в раздаче приняли участие трое игроков: Денис, оптический великан и его чуть более скромное подобие — тоже апологет сложной косноязычной системы, призванной усмирить неподатливые обстоятельства, — паренек с длинными студенистыми пальцами, скрещенными в паукообразном клубке.
Все открыли свои карты, — каждый боязливо, — и неопределенно вздохнули на разный лад. У приятелей по вдумчивому покерному ремеслу были одинаковой ценности карты — разномастные король и туз. Дилер продемонстрировал флоп. Первой появившейся картой была еще одна десятка, вслед за ней двойка и восьмерка — все разношерстное, исключающее флеш. И хотя Денис должен был победить, так как шанс собрать стрит у его оппонентов составлял что-то около одного процента, все равно присутствующие с жадностью прильнули к следующей закрытой карте. Если бы этот стрит каким-нибудь чудовищным образом и выстроился, то они разорвали бы Дениса на две части и поделили бы между собой. Это и составляло странную, парную, негуманную надежду — побочную, уже глубоко внутреннюю комбинацию. Талантливый игрок поместил свою губу между двух напрягшихся костяшек. Следующая карта, вспорхнувшая и приземлившаяся на стол, была бархатной обаятельной четверкой треф. Шансы обладателя королей и тузов свелись к самой изящной из известных человеку цифр — нулю.
Какое-то время Денис мог быть спокоен, его стек прибавил в весе. Однако дальше карта перестала идти, либо он запутывался в сетях слишком требовательных ставок и повышений. Пришлось даже сбросить чудесный бубновый марьяж, когда на флопе появились два туза и крупного спортивного вида человек сделал завлекающее повышение. Величавая супружеская пара досадливо отправилась в пас.
Денису очередной раз припомнилась девушка, заглянувшая с научным изысканием в их огромный неповоротливый корпус. Оценка шансов на удачный исход еще одной встречи, если таковой предстояло состояться, граничила с мыслями о возможности победы в калейдоскопических сокращениях карт. Долгие часы наблюдений, всевозможные догадки, досада и нервы — все эти впечатления, накопленные за игровым столом, пристрастие к которому у Дениса длилось уже около года, кажется, начинали преображаться в чарующее открытие. А девушка Цветана должна повториться вновь — Денис, интенсивно постукивая фишками, убеждал себя в том, что нет ничего проще, чем пойти на факультет социологии и вежливо с ней познакомится. Естественно, можно было сперва ограничиться приветственным текстом. Когда он вернулся в тот ослепительный день домой, то первым делом включил компьютер и нашел Цветану по городу, факультету, лицу — упоительному, обворожительному лицу, которое за вечер успело дважды сменить антураж. Сначала это была фотография, на которой она была отцентрирована среди других девушек, их улыбок и полуоборотов, подчеркнутых ухоженными волосами, дорогими стрижками, — все были в мнимо целомудренных платьях с удлиненным подолом. Но к десяти часам фотография профиля изменилась — теперь на ней была исключительно Цветана, без посторонних людей, в отсутствии деталей, на голом фоне какой-то фотографической конторы. Туманистые тени оплетали ее одетый в тонкую рубашонку стан, свет был расставлен исключительно ремесленническим образом. Цветана блаженно жмурилась, заложив руки себе за голову, прорез двух маленьких, не застегнутых пуговиц обнажал серебристый кулон и многообещающие очертания миловидных персей. Денис решил не заявлять о себе через социальный клубок, добавляя Цветану в список своих друзей, — хотя очень хотелось глянуть на остальные ее фотографии, — и мучить девушку жеманными сообщениями. Свою собственную страницу Денис не считал представительной, заслуживающей внимания такой эффектной особы. Можно было скрыть свои безнадежные фотографии, на которых он с однокурсниками делал вид, что в жизни нет ничего лучше пива и плохо прожаренных шашлыков, но так, без собственной социальной предыстории в картинках, выходило еще хуже. Надежду оставалось возлагать лишь на то, что, напомнив о себе старомодным способом, он сможет произвести впечатление.
Он зря повел в бой короля с девяткой. На флоп пришли дамы и валеты, и игроки при помощи резких скачкообразных ставок принялись выяснять, кто у кого находится. Вести своего короля дальше в бой оказывалось слишком дорого — старый червовый монарх ушел в пас. Денис давно заметил, в том числе и по себе, что многие игроки склонны отказывать другим и в удаче, и в смышленности, — ставя на кон все фишки, они не сомневались, что состояние Вселенной на момент принятия ими важного решения, было исключительно в их пользу, а сами они были в разы умнее своих оппонентов. Очевидно, что они сомневались в чужих картах, свои же переоценивали. Денис пришел к выводу, что стратегия его игры должна исходить из того, что он вместе со всеми картами, которые посылала ему судьба, всегда находится в менее выгодном положении, чем остальные игроки. Эта мысль ошеломила его. Выиграть можно было, лишь убедившись в неизбежности неудачи, родовой травме личного существования. «Слишком много метафизики», — одернул себя Денис, немо замотав головой. Он перестал следить за чужими торгами. «Что мне сказать? Начать с шутки? Купить цветы под стать ее красочному имени? Спрошу, нашла ли она кабинет. Прошло ведь несколько дней. Даже не буду улыбаться для пущей убедительности. Следовательно — с шутки. Затем вручу цветы». Суждение, которое он собирался выдвинуть в отношении этой замечательной игры, растиражированной, ставшей социально вместительной, — до этого же азартные игры были вотчиной людей очень уж лощенной, скорее криминальной наружности, — отдавало апорией, возможно, деменцией, бесконечным движением в рамках единожды заданного противоречия, но в нем также присутствовал остужающий рискованного игрока элемент, в нем чувствовалась практичность, которой можно было бы воспользоваться.
Вокруг стало оживленнее — исчерпаны были последние секунды пятого раунда. Настала долгожданная передышка. Игроки вставали из-за столов, расслабляли осанку, обсуждали допущенные ошибки, а также извилистый нрав фортуны. Некоторые отправлялись к бару, другие рассаживались по миниатюрным столикам с гладкими вращающимися стульчиками, за чашкой кофе начинали перелистывать кочующие по клубу номера иллюстрированного журнала с беспечными и пространными интервью, взятыми у звезд мирового покера. На опустевших столах оставались лежать купюры — игроки безбоязненно оставляли их, придавливая фишками к сукну. Помощник распорядителя собирал их, а взамен выкладывал еще фишки — последнее их допустимое пополнение в турнире. На экранах росли числа призового фонда. Существовала формула, по которой взвешивали массу людей, пришедших на турнир и в нем поучаствовавших, — взвесив, определяли количество призовых мест.
Предпосылкой к серьезному увлечению игрой служила мысль, озарение, что существует некий благополучный принцип, искрометная разгадка, добравшись до которых, можно было смело перестать проигрывать. Денис давно заприметил этот пытливый, в чем-то даже трогательный глазной блеск. И себя и других ставало аж жалко, ведь все сводилось к дрожащим словам, вечно промахивающейся мольбе: «Пойму, сейчас все пойму и просчитаю». Денис отвел свой взгляд от бедненького человека, замученного работяги, который, сойдя еще в третьем раунде, стоял теперь возле игровых автоматов и, наверное, жадно анализировал историю своих рисков; перевел его на завидную картину: у барной стойки подруги одного из игроков — искрящие, обаятельно бездумные — с редкими паузами смеялись над очередной его шуткой, то ли физиологического толка, то ли светского, — на дистанции, отделявшей Дениса от объектов его внимания, речь становилась фантомной, едва уловимой.
Перерыв длился двадцать минут, и уже ближе к его середине игроки хотели вернуться к игровым столам. Когда до конца перерыва оставалось совсем немного, — минута иль две, — то их нетерпеливости не было края. Но спешить садиться за стол было не принято, поэтому перед началом шестого раунда можно было увидеть, как они начинают взволнованно прохаживаться вблизи своего стола, дожидаясь, пока тот станет оживленнее. В результате все садились приблизительно одновременно.
В шестом раунде игра приняла гораздо более осторожный вид — тревожно затихла, остепенила игроков, прекратила этот безумный танец «по шансам». Заметно убавилось количество комментариев — слова попрятались где-то по закоулкам горлянок. Изредка вспыхивали шутка или возглас, но эхо у них теперь было куда скуднее — теперь игроки были менее склонны к тому, чтобы отвлекаться от своих карт.
В седьмом раунде Денис был уже на мели. Нужно было срочно совершать рывок. Дилер размазал карты по столу, размешал, снова собрал в стопку, перетасовал и затем, когда там внутри наконец-то образовался полноценный хаос вероятностей, ловко задействовал подрезную карту.
Денису попались двое валетов — бубновый и трефовый. С этими достаточно перспективными картами он сделал на префлопе существенное повышение ставки. Многие игроки на нее ответили. На флопе появились король и малозначащая мелочь. Денис воздержался от торгов, два раза стукнув по сукну фалангами пальцев. То же сделали остальные игроки, за исключением человека в кепке с коротким козырьком, который находился в поздней позиции. Тот вопросительно поднял ставку. Денис поддержал, другой игрок вслед за ним тоже бросил фишки в банк, третий воздержался, отдав карты дилеру. Затем щуплый господин в офисном галстуке, нырявшем под ворсистый свитер, напрягши подбородок, пошел ва-банк. Все, кроме игрока, поправившего кепку на голове, и Дениса, глупо причмокнувшего, сбросили свои карты. Денис попросту не поверил в ставку ссутулившегося господина, что-то подленькое почудилось ему, что-то неискреннее, ненастоящее в этом забегающем наперед, прожорливом поступке. Все трое показали свои карты. У человека, который поставил на кон все, что у него оставалось, действительно наличествовал король. Но о надеждах на то, что короля одолеет сет валетов, не могло быть и речи — оставшаяся их часть находилась у человека в кепке. Также доска была слишком разномастной для попытки собрать флеш. Две руки с валетами при таких обстоятельствах стали моментально «мертвыми». Банк забрал игрок с парой королей. Несколькими счастливыми движениями он подобрал груду разноцветных фишек и сладко откинулся на спинку кресла.
Застегивая пальто и сторонясь ударов ветра, Денис повторял про себя найденную им теорему покера: «Соперник никогда не блефует». Спускаясь в метро, он грустно посмотрел на закутанную в тряпки, багровую нищенку, замешкался, брезгливо, крайне осторожно сунул в ее стаканчик немного малозначащих денег, пошел дальше. Как он и предполагал — в покере не стоило путешествовать лабиринтами чужих личин, чужого грима. Его поражение подтвердило созревшую гипотезу. Сопернику следовало доверять, и свои руки разыгрывать предельно честно, не упрямиться. Только таким образом с карт спадал черный занавес.
Свет неспешно и мягко опускался из-под массивных крышек огромных аквариумов. Денис находился в недрах пресноводного подвальчика, где один предприимчивый ихтиопатолог совместил продажу рыб и дружбу с рыбами, возможность их чистого музейного созерцания, — конечно, за отдельную, но весьма символическую плату. Зрители случались, равно как и заказчики. Кроме того, контора предоставляла услуги по установке и обслуживанию домашних и офисных аквариумов.
Денис заворожено глядел на астианакса — мексиканскую пещерную рыбу. Это было существо белесое, с розово-серебристым, высвеченным позвонком и красноватыми жабрами. Оно также было полностью слепым — оптическое средство было редуцированно за ненадобностью такового в гротах глубокой пещерной тьмы, область предполагаемых глаз была заделана собственным телом. Малек рождался зрячим, но уже через две с половиной недели начинал отказываться от подобной возможности. И хотя взрослые особи умело обыгрывали свою слепоту, — бывало, они все же сталкивались с увесистой цихлазомой Меека, ее карминовым брюшком, или с улыбчивым, сплошь киноварным попугаем — генетической загадкой, заданной азиатскими экспортерами. Тогда астианаксы молниеносно отплывали, делая вид, что ничего не произошло, что они прекрасно обходятся и без глаз.
Стараясь не терять из виду случайным образом выбранную рыбу, Денис пробовал постичь уникальный маршрут живой материи, но рано или поздно не выдерживал и отвлекался на другой кусочек механизма, чудовищного в размахе своего возраста. Этим его привлекала аквариумистика. Он, как и авторы вступительных абзацев соответствующих пособий, считал, что инсценировка подводного мира у себя дома — это возможность наблюдать истоки времен.
Денис перешел к другому аквариуму. Здесь горделиво расхаживали дискусы, пренебрежительно поглядывая на возню ацестроринхов — пресноводных барракуд. Краски на телах дискусов были сплетены смелейшим образом. Светящийся циан на бронзовом фоне или темные поперечные полосы поверх вишневых мазков и широкой градации желтого цвета, апельсиновых кончиков плавников — диски прекрасных рыб зависали в воде, вспыхивали, двигались дальше. В поисках добычи две ацестроринхи неустанно перемещали свои острые тела, зубчатые полуоткрытые пасти, с одного конца аквариума в другой. Денис вспомнил, как в городском зоопарке видел похожую картину: пара волков деловито и целеустремленно бегала меж двух точек, умозрительно расширяя границы своего скромного участка.
«Неизбежные совпадения, — подумал Денис, сопоставив поведение волков и рыб. — У каждого явления в мире есть какой-нибудь двойник, если не натуральный, то символический. Мир состоит из совпадений. Но не только из них. Еще я вижу необратимые сочетания. Пятно одного цвета на промелькнувшей рыбе граничит с пятном другого цвета. Вместе они составили ее внешний облик. Мир — это сочетание всего».
В неприметном рабочем коридорчике брякнула дверь. Начальственный голос окликнул его.
— Вот тебе еще один адрес, — сказал сумрачный человек с очень прохладной кожей лица, сырыми корнеплодами щетины.
Его холодные руки много лет прожили в воде. Как-то раз, после рюмки, поднесенной ему сотрудниками по случаю приближающегося Нового года, он вспомнил свой первый опыт лечения молчаливых разноцветных пловцов. У бойцовой рыбки — простейшего, чудеснейшего существа, питающегося воздухом над поверхностью воды, а посему не требующего аэрации аквариума, — на прекрасных сизых плавниках появились неприятные белесые нити. Рыбка заболела сапролегнией — вялотекущим грибковым недугом. Ей была приготовлена соляная ванночка, ну точь-в-точь соляная ванночка для ломких ноготков какой-нибудь аккуратной лебедки, уравнивающей и редактирующей свой внешний облик. Но концентрация соли была слишком большой, а время, проведенное в ней, оказалось критическим. Рыбка уснула, распласталась в мутной соленой воде. Когда оплошность была замечена, неподвижное тело было быстро перемещено в другую емкость. Растормошить рыбку сачком никак не удавалось — реакция обнаруживалась только при соприкосновении с кожей человеческих пальцев. «Мистика», — сказал ихтиопатолог. Рыбка сквозь глубокий сон стала немного подергиваться и, в конце концов, полностью отошла. Правда, соленая вода пережгла ей кончики плавников, и роскошная бахрома вскоре осыпалась на дно аквариума, как иголки с замешкавшейся в доме елки. Со временем она частично отросла кривыми виньетками.
— Наш новый клиент купил и обустроил аквариум, но, кажется, подустал и хочет теперь взвалить эту ношу на чьи-то плечи. Я обещал, что ты подъедешь к двум часам. Он также заказал двух целующихся гурами.
— Какой номер у его квартиры? — спросил Денис.
— Это не совсем квартира. Во всяком случае, какой-то ее сложный, возможно, тройной гибрид. Когда приедешь, просто позвони — и к тебе спустятся.
Денис кивнул и спрятал листок с подробностями во внутренний карман пальто.
Владислав Максимович конечно же не тяготился своими рыбами. Наоборот, приобретенное увлечение с каждым днем только усиливалось. Заботы об этих удивительных существах наполняли его сердце. Были у него и все необходимые инструменты, и даже лучше и поновее чем те, с которыми ехал к нему Денис. Были и силы и энтузиазм, располагал он также временем, этот просиявший, оживший вдруг к шестому десятку господин. А насколько рыбы были благоразумней, породистей, чем экспонаты его прошлой, достаточно провальной коллекции. Нет, даже самая дорогая пороховая безделушка не шла ни в какое сравнение с самой, казалось бы, заурядной и дешевенькой аквариумной рыбешкой.
Началось все с крайне удачного сна. Память и чувства сошлись в таком точном душевном рисунке, дали череду таких приятных догадок, что даже не верилось — как эта хоть и ухоженная, а все же постаревшая, с обильной проседью и размашистой плешью, голова смогла поднатужиться и в очередной дреме вдруг совершить такой спасительный скачок назад.
Владиславу Максимовичу приснилось детство, громкие улыбки, мандарины, огромное пятно солнца в триумвирате окон противоположного дома, одобрительный полукруг людей, из которых многих уже не было в живых, а многие стали неразрешимыми загадками, неведомыми линиями на окончательно спрятанной стороне. Но главное — был отец, притом такой полновесный, очерченный, крупный, как и в той далекой уже жизни, а подле него — небольшой аквариум, у которого задняя и боковые стенки были по старинке пластмассовыми, а сверху лежала крышка с полукруглыми прорезями для воздуха. Отца позвали (старая настойчивая телефонная трель или смерть — этого было уже не разобрать), он вышел, но напоследок указал на аквариум. В воде находилось чарующее соцветие, игра красок, движения рыб, покачивания водорослей. Владислав Максимович, жадно хватанув воздуха, проснулся и еще долго лежал, обдумывая и смакуя свое сладкое, трепетное открытие. Как он мог забыть? Как можно было всю жизнь свою построить на этой ошибке, на забытом аквариуме? Бежать, бежать назад в детство, без оглядки, прятаться в его заботливых закоулках — от увиденного, от пережитого, от нажитого.
Родных он решил до поры не беспокоить, уж больно в угрюмом состоянии находились они поутру, а главное — мешало повальное затенение. И как дочь не уставала поддерживать этот полумрак, так что сложно было ориентироваться во времени, как умудрялась так искусно дирижировать тяжелыми портьерами, которые столь же тяжко, со скандалами и въедливыми консультациями, были выбраны его женой? Ему до сих пор была неясна суть претензии дочери к своему здоровью. Инстинктивно он ей сочувствовал, но все ждал, с некой неловкой нетерпеливостью, когда же уйдет из дома эта тень, — тем более все врачи были радужными, спокойными, сулили полноценную здоровую жизнь. Он поцеловал ее в брезгливый, недовольный лоб, спустился на улицу и только машине наконец-то решил озвучить свои планы. Личный водитель, — житейского склада человек, кладезь разнообразнейших случаев, где, кстати, кто-нибудь непременно должен был оказаться в дураках, — в этот раз дал маху, не смог поддержать разговор и даже разнервничался. Владислав Максимович же улыбался и сам с трудом вспоминал названия дивных рыб, гадал, какой аквариум лучше взять. В его бескрайних апартаментах можно было поставить любую емкость, но переборщить с объемами значило нарушить хрупкую границу сна. «Триста! Триста литров будет в самый раз», — решил Владислав Максимович и в тот же день заказал себе все необходимое.
Все началось с промывки гравия. Уже здесь Владислав Максимович понял, что не ошибся — всем этим новым заботам сопутствовало необычайное умиротворение. Побуревшая вода выплескивалась из новенького ведра, крепкая рука усердно перебирала, очищала будущую почву. Он ровно насыпал промытый гравий на дно аквариума, слушая мокрое звонкое шипение мелких камней, затем аккуратно сместил акцент образовавшейся массы к заднему фону, как и советовали все печатные инструкции.
Затем две присоски терморегулятора замерли на стекле, как и отметка будущей температуры — двадцать шесть градусов по Цельсию. Рядом с терморегулятором поселился выносливый фильтр. Особую радость принес кропотливый подбор длины тонюсенькой трубки, которая соединяла компрессор с мелкопористым распылителем. Трубка любовно сокращалась; щелкали небольшие ножницы, с трудом найденные в помпезной ванной комнате. Чуть не забыл Владислав Максимович об отдельном крохотном термометре, купленном по совершенно милой, пустяковой цене. Он торжественно прикрепил его к стеклу. Затем он пошел на кухню — изразцы на стенах, орнаментальный пол, бледно-салатные итальянские шкафчики, неимоверно дорогие и внушительные мраморные столешницы с белыми прожилками. Владислав Максимович позаимствовал из самого особого сервиза тарелочку с золотистой каемкой и дурным мотивчиком внутри — как гадко было порой пробираться к нему сквозь суп, — принес ее в коридор, положил на дно аквариума и стал осторожно лить в него воду из ведра. Вскоре стало ясно, что таким образом наполнять аквариум будет накладно. Владислав Максимович воспринял эту сложность как новый виток его трогательного приключения. Он вышел из дому и пешком, попутно наслаждаясь светлым деньком, вырвавшимся из груды туч, прошелся к рынку. Вскоре вернулся со шлангом.
Владислав Максимович двинул в сторону выверенный с точки зрения современного дизайна куб крана в туалете для довольно частых гостей, и в аквариум через шланг потекла вода. Чуть позже, правда, выяснилось, что покупка шланга оказалась напрасной. Гораздо более плавный, податливый шланг входил в новейший немецкий гидравлический набор для удобной очистки аквариума. Но, вспомнив парок, подрагивающий над пластиковыми стаканчиками с чаем, которые ласково ютились в натруженных руках хозяюшек-продавщиц, он хмыкнул, решив, что глупостью было бы считать лишним сам поход на рынок.
Мокрая тарелка от счастья выскользнула из рук, была нечаянно, со смехом разбита. И как по волшебству, этот ломкий керамический фонтан вписался в график домработницы Светланы, сухопарой, еще довольно миловидной женщины, грустно, очень осторожно мечтавшей о романе с хозяином многочисленных комнат.
Зайдя, она с легкой укоризной расценила обломки тарелки и новоприобретенный домашний предмет как мальчишескую шалость. Сказано все было вполтона, с боязнью, с возможностью отступления. Напротив, Владиславу Максимовичу только того и нужно было — все это было частью красочной мозаики, его затея требовала комментариев, пускай даже самых смешливых.
Как и должно было быть — более высокие растения расположились на заднем плане, а те, что пониже — на переднем. И обязательно присутствовала элодея — слово, точно относящееся к отцовскому аквариуму, — стремительное, насыщенное, неприхотливое растение. Также Владислав Максимович сдобрил воду специальным реактивом, очищающим ее от вредного для рыб хлора.
Через две недели, когда аквариум пережил биологическое потрясение, вода помутнела, а затем вновь стала проницаемой для глаза, и его можно было заселять, началась самая захватывающая часть возвращения Владислава Максимовича в свое собственное детство. Он стал почти ежедневно ездить на птичий рынок и там примеряться, присматриваться, вспоминать названия и расцветки, знакомиться с подобострастными продавцами. Конечно же, первым делом он приобрел группку меченосцев морковного цвета. Заостренный меч, находящийся снизу заднего плавника, словно бы кольнул. На душе стало грустно, в особенности, когда продавец стал вылавливать старым своим сачком прытких рыбешек. Левый крайний уголок всего видимого дернулся, расплылся, начал лучисто изгибаться — это набрякла слеза.
И вот сейчас Владислав Максимович ждал прибытия аквариумиста. Ему хотелось узнать профессиональную оценку, принять замечания, поблагодарить за слова ободрения. Родные отнеслись к новому увлечению кормильца с некоторой прохладцей, гости надолго в коридоре не задерживались и, как назло, не было среди них знатоков, и теплым пояснениям внимали они как-то нерасторопно, с натяжкой, спешили как можно быстрее оказаться в гостиной, аль на кухне.
Требовался собеседник, советчик и помощник. Владислав Максимович прохаживался возле своего аквариума; настенные — роскошные, антикварные — и наручные — еще более дорогие, одним хищным коллегой преподнесенные в качестве юбилейного подарка, — часы его имели зазор аж в десять минут, который он, однако, не стал суживать, — жизнь теперь наконец-то была легка, уподоблена этому пресноводному эдему, где ни за что нельзя было сказать, что эта совершенная прозрачность хоть что-то весит, — она и не весила.
В кармане его брюк находилась магнитная карточка. Если аквариумист окажется достаточно вежливым, осведомленным в своей области, в особенности если он будет охоч до разговоров на эту бесконечную тему, то он вручит ему этот пропуск и попросит навещать их дом еженедельно. Владислав Максимович уже и сам не помнил и не понимал, зачем было так обосабливаться от других жителей дома. Его обитель занимала два последних этажа высотного элитного дома, но они никак не были отмечены в кабине лифта. Здесь при желании можно было усмотреть какую-то издевку, прежде всего издевку над самим собой — что же это, два этажа, навощенная дубовая лестница, сонм вещей, техники, а кнопка в кабине лифта, которая бы поднимала человека ко всему этому, — отсутствовала напрочь. Вместо этого была красной полоской подсвеченная магнитная область, к которой нужно прикладывать заветный прямоугольник.
Денис миновал консьержку, вежливо объяснив ей, кто он и зачем прибыл. Оказавшись в парадном, он извлек из кармана бумажку, разгладил ее и повторил цифры на своем телефоне, стал сосредоточенно внимать гудкам.
Владислав Максимович, которому всего несколько минут назад пришла великолепная идея принести к аквариуму стул и смотреть на неторопливый полонез красок сидя, резко поднялся, стал прислушиваться к телефону. Звук клонился левее, протекал из щели между косяком и не до конца придавленной к нему двери. Телефон лежал возле пачки тонких сигарет, которые курила его супруга и, украдкой, дочь, как подозревал Владислав Максимович, и равнодушной коробочки желудочных таблеток. Супруга жаловалась на пищеварение и коллекционировала средства преодоления своего недуга.
Денис уклончиво пожал руку господину в мягком клетчатом пиджаке, скромной улыбкой попытался намекнуть на свою компетенцию. В лифте, подставив карточку под красную полоску, Владислав Максимович выговорил название модели своего внешнего фильтра и боязливо поинтересовался, выдержит ли он столько литров воды. Дверь лифта медленно поплыла в сторону.
— Если я не ошибаюсь, то он должен справиться и с более крупными аквариумами, — сморщив лоб и потупив взор, ответил Денис.
Лифт оторвался от земли. Владислав Максимович, с довольным видом встряхнув на руке бесполезные часы, — бледное золото, лунный календарь, — решил проверить свое недавнее сомнение в полезности живого корма.
— Конечно же, черви стимулируют цвет, обогащают окраску, вообще, дают толчок к развитию рыбы. Но тут одну статейку прочитал и немного испугался. Живой корм способен разнести по аквариуму сонмище паразитов!
Денису нужно было что-то ответить. Господин был отчасти прав. И аквариумист уже собирался подтверждать высказанную мысль, и даже память его поправила перед выходом фонетическую бабочку на слове «ихтиофтириоз»; кроме того, тут ловко можно было предложить свои услуги по регулярной доставке студенистого корма в тюбиках от западных производителей, но по выражению лица господина, по пегим бровям, которые трогательно приподнялись в ожидании ответа, Денис понял, что тот почему-то страстно ждет опровержения, хочет, чтобы его опасения оказались напрасными.
— Если тщательно промыть мотылей проточной водой, то ничего худого случится не должно, — сказал Денис. — А вот от трубочников все же, наверное, стоит отказаться. На их промывку должно уходить не менее двух суток. Можете попробовать покормить своих рыб дафнией. Этих рачков можно в течение недели держать в миске с водой.
— Раз уж речь зашла о болезнях, — сказал Владислав Максимович, — мне давеча показалось, что у моей оранды (и без того, как вам известно, толстобрюхой) еще сильнее вздулся живот, чешуя вроде как стала ерошиться. Потом я пригляделся — нет же, все нормально. Может, свет так странно упал на ее тельце, может, я чересчур мнителен. Однако если чешуя ерошится — это ведь признак болезни? Я слышал, что довольно серьезной...
Они ступили в небольшой пустующий холл.
— В сочетании с раздутым брюшком и неестественными движениями — это означает воспаление плавательного пузыря. Болезнь очень нехорошая. Рыбу приходится навсегда изымать, а в сам аквариум добавлять метиленовую синь, — сказал Денис.
— О нет, плыла она превосходно, — начал оправдываться Владислав Максимович, открывая дверь своей многосуставной квартиры. — Как раз вырвалась из-под листа анубиаса, попала в более светлую область аквариума, и я сразу убедился, что с ней все в порядке. По глазам вашим вижу, что вы догадались. Да, я вас проверял. Ну простите же старика! А согласитесь — великолепная рыбка!
— Конечно, словно бы крохотная дамочка решила примерить вместо шляпки малину. Или кто-то другой своими светозарными перстами примерил ей новый головной убор. Да, рыба действительно удивительная.
В квартире застоялась полутьма. Коридор освещался лишь аквариумом, стоящим на ореховой тумбе. Владислав Максимович что-то недовольно пробубнил и спешно ударил по выключателю — вспыхнули роскошные бра с дугообразным основанием и словно бы заиндевелыми подвесками. Тени стали наискось резать стену, покрытую гладкой венецианкой, и на ней заиграли глянцевитые разводы. В зеркалах возникли не только двойники Владислава Максимовича и Дениса, но и двойники каждого атома. Денис поставил свою сумку на пол, подошел к стеклу.
— Что скажете? — немного напрягшись, спросил Владислав Максимович.
В аквариуме видны были полумесяцы скалярии, проплывали тернеции, бриллиантовые тетры, увесистые лабео с алыми хвостами, бархатистые, идеально черные моллинезии с лировидными хвостами, бенгальская боция прилегла на водяной подорожник, вальяжно возникла та самая оранда, вспыхивали светочувствительные полосы на мелких тельцах роящихся неонов, промелькнул меченосец, по поверхности скользил водокрас — плавающее растение с белыми лепестками и желтыми тычинками, шустро разбежалась легкая стайка данио — «дамских чулочков».
— Очень дружелюбный аквариум, — ответил Денис. — Рыбок вы скомпоновали грамотно, прямо как по таблице. Это случайно вышло? Вы их брали наугад?
Владислав Максимович потер руки, широко улыбнулся.
— По прихоти купил разве что меченосца. Единственная рыбка, которую я смог припомнить из детства. Я, видите ли, пытаюсь возобновить отцовское увлечение. А дальше все было выстроено сообразно тому, что пишут ваши коллеги. Вот, я тут книжечек накупил.
Владислав Максимович чуть присел и вынул из полости в тумбе несколько красочных изданий по аквариумистике. Денис пролистал пару страниц, одобрительно кивнул. Книги были бережно возвращены на место.
Денис расстегнул молнию сумки, извлек на свет, под нетерпеливый взор Владислава Максимовича, пакет с целующимися гурами, туго заправленный воздухом. Гурами были еще совсем молодыми, а потому очень забавными. Пакет оставили дрейфовать в воде, чтобы плавно адаптировать рыбок к новой температуре.
— Это моя последняя надежда заинтересовать аквариумом супругу и дочь, — с восхищением сказал Владислав Максимович. — Сейчас я их позову.
Он мелкими шажочками скрылся в недрах квартиры, по дороге позволив себе еще одну маленькую прихоть — лишний удар по выключателю, который зажег небольшие лампочки в стенных нишах. Очертились искусные, давно расписанные кувшины, стоявшие в этих нишах. Немного света попало и на удаляющийся мягкий клетчатый пиджак. Денис повернул голову обратно к аквариуму, в очередной раз задумался над бесконечной загадкой всякого движения, но в особенности же все-таки этого — пестрая, вдумчивая, последовательная смена красок меж сочными растениями.
Денису было приятно оттого, что встречен он был достойно, не как прислуга. В нем, кажется, увидели собеседника. Так он стоял, любуясь аквариумными обитателями, пока не спохватился, решив, что зря теряет время. Он хотел вновь возвратиться к сумке, в этот раз за оборудованием, но его остановил голос Владислава Максимовича.
— Стойте, стойте, — запротестовал он. — Взгляните сперва на мои средства ухода за аквариумом.
Было в этом что-то необычное. Казалось, что хозяин дома не хотел больше проверять, является ли Денис подлинным аквариумистом и, чтобы не развенчать удачно состоявшуюся иллюзию, избавлял того от дальнейших углублений в рабочую сумку.
Владислав Максимович открыл один из шкафчиков и вынул оттуда внушительную коробку. Это была удобная система подмены воды, в основе которой лежал эффект Вентури. Насос крепился к крану, и с его помощью можно было давать ход воде в разных направлениях. Это освобождало Дениса от тяжести переполненного ведра. Оставалось только осведомиться о месторасположении уборной.
— Вот здесь, — сказал Владислав Максимович, приоткрывая дверь в безличное гостевое помещение.
Спустя какое-то время пришла супруга — полноватая дама с многослойной, приподнятой прической. На ходу она несколько раз бережно коснулась ладонью своего затылка. Шла она быстро, гораздо быстрее, чем ее дочь. Девушка в свободном пуловере и брюках спускалась по лестнице осторожно, грустной неспешной походкой. Худая, коричневая от загара рука ее скользила по сверкающим перилам. Вдоль нисходящей лестницы на стенах висела мелкая живопись, черно-белые международные, межконтинентальные фотографии. Голову девушка держала очень ровно, словно боясь что-то нарушить, что-то вспугнуть. Гладкие, аккуратно зачесанные волосы прикасались кончиками к утепленным плечам. Три «добрых дня», произнесенные разными голосами, не совсем точно совпали своими краями. Владислав Максимович представил Дениса своей семье.
Целующимся гурами действительно удалось произвести небольшое впечатление. Рыбки покрывали своими поцелуями стебли растений, смешили растерянностью своих глаз, вытягивали навстречу друг другу свои губы.
Денис позволил себе приглядеться к смуглой девушке. Ее звали Марфой. Всматриваясь в насыщенный жизнью аквариум, она пощипывала себя за пуловер. Марфа вроде бы и симпатизировала новым рыбкам, и даже малость улыбнулась, когда они стукнулись губами, но потом она словно увидела в аквариуме нечто постороннее, сморщилась, отвела взгляд. А там, куда она решила спрятаться от увиденного, она наткнулась на взгляд Дениса. Несколько мгновений длилось это второе, не такое поверхностное знакомство, после чего Марфа удалилась, выключив свет в нишах. Древние кувшины отошли на шажок в темноту. Лицо у нее было приятным, но все же с каким-то надрывом, загар казался не совсем уместным, отдельные черточки — насупленный подбородочек, вытянутые редкие ресницы — выказывали перманентную обиду.
Евгения Александровна еще немного поворковала над аквариумом и тоже постепенно остыла, вспомнила, что страждет какого-то важного совета, который верно хранила подруга. Домашний телефон уже был зажат в ее венозной руке, украшенной пухлыми кольцами.
Периодически, очевидно ради некой неизбежной солидности, исчезал и Владислав Максимович. Денис старательно будоражил дно сифоном, разминал гравий, освобождал его от тяжелого неприятного ила. В конце концов, Владислав Максимович не выдержал и предложил аквариумисту чай и кофе. Сам же советовал отведать скорее чаю, китайского, привозимого по сложному заказу, имеющего внушительный генезис (кропотливые годы ожиданий, пока зеленый превратится в черный, а из черного — в чернейший) и замысловатый способ приготовления, а потому вкусный, очень вкусный! Денис окончательно убедился в том, что его считают не уборщиком, но специалистом в весьма тонком деле, потому даже стремятся угостить. Он, однако, отказался. Скребка продолжила свое внимательное путешествие вдоль стекол аквариума.
Прощался Денис очень вежливо, рассеивая свои прощальные кивки поверх плеч Владислава Максимовича, хотя никого за спиной у хозяина дома не было. Сошлись на том, что Денис будет наводить порядок раз в неделю. Владислав Максимович переписал его номер телефона — мало ли — экстренная ситуация либо жгучая потребность в совете, оценке совместимости новых рыб. Открылась кабина вызванного лифта. Владислав Максимович достал магнитную карточку и вручил ее стеснительно улыбавшемуся Денису, сказав при этом:
— Каждый новый спуск лишь раздражает мою старость, так что будьте добры — теперь сами.
Букет гербер, составленный из всех доступных на выбор красок, был укреплен шумливым целлофаном. Продавщица перекусила ленту, перевязала ею пучок стеблей, поправила образовавшийся бантик, цену решила смягчить советом по размещению букета в домашних условиях, который Денис внимательно выслушал, но решил не запоминать. Волнение вытесняло подобные мелочи.
Цветана приняла букет. Глаза ее округлились от удивления, но губы, кажется, были восхищены столь неожиданной вспышкой разноцветных гербер в череде скучных событий учебного дня. Денис сокрушенно представился, после чего спросил у девушки, пытающейся своим ровным, чуть приподнятым носиком со смешно раздувшимися миниатюрными ноздрями извлечь запах из гербер, ее имя, уже зная его. Не отвлекаясь от букета, словно бы сдувая пыльцу, сквозь нежные лепестки она сказала, как ее зовут.
На последовавший ответ у него было заготовлено удивление.
— Какое чудесное имя, — второй раз, отчего-то еще сильнее, изумился Денис.
Цветана улыбнулась — прекрасный миг, за которым, однако, последовала неловкая пауза.
— У меня скоро начинается пара, — испытывающим тоном сказала Цветана.
Денис немного развел руками, от волнения до белизны сжал губы. Поодаль, потешаясь над этими нерасторопными муками, последовавшими за столь пышным начинанием, стояли пытливые сокурсницы. Денису пришлось выдергивать слова из пересохшего горла. Он сказал, что очень хотел бы познакомиться поближе, если это, конечно, возможно. По щеке Цветаны потекла острая кокетливая впадинка. Впрочем, она благосклонно кивнула. Денис сказал, что будет ждать в парке, и обозначил, при помощи памятника и высокого дуба, в уме Цветаны лавочку, к которой она соизволит подойти.
Ветер поочередно холодил Денису оба виска. Ветки над головой пытались куда-то сместиться, но далеко от ствола не отходили. Спокойствие было хрупким, как и убеждение в том, что девушка с дивным именем, с цветущей внешностью, придет к этой лавочке, которую он делил в данный момент с крепко задумавшимся над чем-то стариком в полинявших, высоко задранных от носка брюках.
На теле окружающего мира в ожидании напряглись все мышцы, а все вспыхивающие и гаснущие родинки его — удалившийся старик, его стоптанная обувь, не попавший в урну окурок, продолжающий тлеть, и уже давно лежащая подле этой урны упаковка от сока, пронзенная полосатой трубочкой, стая голубей, их смеженные крылья, руки, скрещенные на пояснице прогуливающейся женщины, — все шептало о наличии в этой жизни прекрасного существа, уповало на удачу. Потом Денис одернул себя, решил, что, скорее всего, не стоит вовлекать все происходящее в свое счастье. Пришлось даже немного прикрыть глаза, потому что город уже просто начинал кричать что-то о красоте и редких, самых дурманящих комбинациях.
— Ты не заснул часом? — спросила Цветана, затягивая поясок на своей узкой талии. На двубортном плаще из габардина образовались восхитительные складочки. Денис резко, услужливо поднялся. Было решено совершить небольшой променад. Разговор получался довольно плохо, что немало забавляло Цветану. Манера их походок различалась. Денис пробовал при помощи замедленных, мелких шагов выразить всю серьезность своих намерений, показать, что он является человеком осторожным и деликатным. Цветана, напротив, все время норовила вырваться вперед, шла чуть ли не пританцовывая, жаловалась при этом, что день выдался тяжелым, перечисляла недостойных людей, которые посмели видоизменить ее настроение. Так что между двумя идущими людьми возникали цезуры.
Когда Цветана устала идти, они осели в полуподвальной кофейне с праздничной вывеской. И, конечно же, Денис ринулся на помощь девушке, скидывающей с утонченных плеч свой плащ. Она лукаво улыбнулась в сторону, — мол, ладно, так тому и быть. Денис устроил вещи на медных крючках и вернулся к столику. Цветана листала меню, поглядывая на Дениса. Оправившись от первоначального балагана, который она привыкла устраивать каждый раз в подобных ситуациях, чтобы продемонстрировать свою беззаботность, Цветана всерьез присмотрелась к своему спутнику. Это следовало сделать для того, чтобы не без некоторого внутреннего стыда решить, стоит ли он ее времени. Перед ней откровенно мельтешил молодой человек, аспирант, как он сам себя обозначил, зарабатывающий смешные деньги в тяжело произносимом деле, в котором почему-то банальное слово «аквариум» сочеталось с «мистикой». «Если встречи продолжатся, — подумала Цветана, — то нужно будет подыскать какое-нибудь более простое слово. Желательно смешное, чтобы он каждый раз смущался опуская глаза. Ах, как прелестно он это делает!» Она еще раз задержала на нем свой взгляд, приостановила также переворот страницы с десертами. Несколько отталкивали общая худощавость и искусственно усиленная ради какого-то сомнительного эффекта сутулость. У парня были растрепанные, но густые, приятные на вид, а возможно и на ощупь, волосы, беспорядочными завитками выглядывавшие из-за тонкой шеи, на которой буквально только что дрогнул холмик кадыка. Бездонный зрачок ее сместился на какое-то ничтожное расстояние вверх. Денис обладал подбородком со щетинистой впадиной, сановитым носом, жалобно напряженными скулами, парой густых, нахмуренных бровей. «Возможно», — коротко блеснуло в голове у Цветаны.
— Так что там рыбы? — спросила она. Денис встрепенулся, поскольку коснулись, хоть и несколько вхолостую, его любимой темы.
— Рыбы — великолепные существа, — начал он. — Они, кстати, единственные, кого разрешают держать в общежитии. В комнате у меня есть небольшой пятнадцатилитровый аквариум.
— Кто же у тебя там живет? Им не тесно?
— В моем аквариуме плавают гуппи. Особенно мне нравятся те, которые с вуалевым хвостом. Как по мне — это самая интересная рыбка. Впрочем, мое мнение отнюдь не оригинально. Эта разновидность пецилий очень популярна в мире.
Денису было неловко смотреть в глаза Цветаны, поэтому он сосредоточил свое внимание на зубочистке, которая ползала между фаланг его пальцев. Выглядело это так, будто бы он обращается именно к ней.
— Меня поражает непредсказуемость сочетаний, в которых сходятся цвета двух разных гуппи. Говорю я, конечно же, о законном браке, — сказав это, Денис осторожно рассмеялся.
Цветана с заминкой, после каких-то микроскопических рассуждений, подхватила его смех.
— Каждое новое поколения мальков готовит новое цветовое открытие, какой-нибудь дивный сюрприз, форма плавника оттачивает свою уникальность, — продолжил Денис. — Я стараюсь, чтобы моим гуппи не было тесно. Излишек я отвожу на птичий рынок.
Тамошние продавцы охотно его принимают.
Бюст у официантки проигрывал красотам Цветаны, заключенным в нежную кофточку, верхняя граница которой шла наискосок и в итоге делала одно плечико открытым. Цветана почти неосознанно подчеркнула свой очередной выигрыш.
— Меня тоже в детстве хотели назвать Наташей, в честь бабушки, но папа настоял на Цветане, — смешливо сказала она, запоздало обращая внимание Дениса на нагрудный знак с именем, прикрепленный к рабочей форме официантки, удалившейся с заказом, в котором оба не были уверены — похватали наспех из многообещающего списка. «Право, какая все же фамильярная табличка! Почему не Наталья? Почему непременно Наташа? — подумал Денис. — Вот, кстати, и появился отец. Его следовало ждать. У таких красавиц он долго еще стоит в дверях».
— Хочу сделать татуировку, — сказала Цветана. — Какой рисунок ты бы мне посоветовал?
Денис еще пуще нахмурился, неодобрительно качнул головой.
— Тут вот какое дело, — сказал он. — Ты уверена в своем решении? Видишь ли, у меня на этот счет как раз есть небольшая теория.
— Какая же? — спросила Цветана, опрокидывая обильную сахарницу над чашкой.
— Мне кажется, что наша жизнь и без того лишена скромности. Что ж, пускай. Но нуждается ли эта очевидность в дополнительной иллюминации?
Цветана безразлично глянула в сторону, как бы не слушая. Денис быстро уразумел, что допускает ошибку, принялся подправлять сказанное.
— Кстати, а куда бы ты хотела поместить татуировку? — спросил он, быстро закрашивая взглядом ее торс. Он даже подался вниз, под стол, чтобы якобы взглянуть и на пару пленительно скрещенных ножек, но в нужный момент прервал шутку. Цветана рассмеялась и карательною ручкой потянулась к нему через стол, намереваясь легонько хлопнуть за этакую проказу — заслуженное наказание для пошляка, — но тоже вовремя остановилась.
— Тебе-то хорошо. Ты определился с профессией, — сказала чуть позже она. — Что же мне делать? Девушки с нашего факультета часто становятся секретаршами. Не желаю скучать в офисе!
Цветана быстро замотала головой, отчего русые ее волосы встопорщились, стали нападать на живичные глаза, — глаза цвета медленных, вязких древесных масел. Она умилительно зажмурилась, и сквозь эту сладкую гримасу проступила сплюснутая улыбочка. Цветана радовалась. Сердце у Дениса начинало постепенно трепетать.
Спасаясь от этой ослепительности, он оглянулся по сторонам. За столиками сидели, в общем-то, такие же люди, многие были скучены в активно существующие компании: прибаутки, возгласы, один даже пыхтел сигарой, люди до крови царапали друг друга новостями и советами, пересказами, также вопросами с интимными подвохами, в ответ на которые следовало хитро обнажать зубы. Мужчине в лоснящейся водолазке, впрочем, сделать это было довольно тяжело — увлажненной пивом губе стыдливо приходилось возвращаться назад, к нехорошо сросшимся боковым зубам. Денису это показалось трогательным и ему стало жалко и его, и себя заодно. Стоило ослабить хватку своего внимания так, чтобы пропал даже малейший фокус в веренице звуков, и можно было представить, что речь здесь сейчас идет о тайне мира — самой, пожалуй, главной и конечной. И не только здесь, а везде: в парках, на площадях — люди беседуют о первопричине, стараются постичь суть бытия, просто делают это вот в такой простой и забавной форме — взбалмошно, со взмахами рук, со смехом. Денис, однако, тут же задался, едва ли не вслух, вопросом: а потребовались ли бы в таком случае вообще какие-либо слова? Он вспомнил, как в одном из таких мест видел компанию игроков, увлеченных покером. Они сидели в удобной нише, огражденной створками, что, кстати, стилистически приближало их к истокам игры, разложили сукно, фишки, приготовились измерять время, — по всей видимости, они предпочитали разыгрывать между собой небольшие турниры. Оставалось только дождаться еще одного участника. Кто-то из игроков был знаком с администрацией заведения, поэтому официанты не препятствовали раздачам. Наконец-то пришел последний запланированный игрок. Он достал из кармана новенькую, еще не распакованную колоду карт. Интересный это был типаж. Ему определенно нравилось удивлять своих знакомых нетривиальными решениями в оформлении карт, и демонстрация очередной коллекционной находки была для него чуть ли не важнее победы. Распакованная колода тут же чудесным образом рассеивалась на отдельные карты, которые для тактильной пробы разбирали игроки. Карты гладились большим и указательным пальцами с двух сторон. Новая колода принималась в целом с одобрением. Началась игра. Конечно, как и остальные, кто присутствовал в питейном заведении, игроки разговаривали. Оценки рук, ситуаций, игровых решений чередовались с обычными известиями из жизни, которые тоже, к слову, оценивались. Но в совместной речи периодично возникала крупная брешь, и участники игры начинали напряженно молчать. Карточный гипноз в таком помещении выглядел особенно необычно, контрастировал он с остальными столиками, за которыми царила расслабленность, безмятежность. Игроки слово бы следили за поведением какого-то чудовищного секрета, пытались предугадать его следующее красивое, решающее движение.
— У этого кафе рядом есть старший брат, — сказал Денис.
Цветана спросила своими глазками, что он имеет в виду.
— Там, чуть выше, находится магазин, в котором продаются разные люстры, торшеры, светильники. Каждый раз, когда прохожу мимо таких магазинов, то обязательно гляжу на витрину, иной раз даже захожу вовнутрь. Милейшее место! Все так и светится на разный лад. Очень уютная, домашняя картинка получается. Слушай, я давно хотел тебя спросить, да все стеснялся. Куда подевался букет цветов?
Цвета хитро всплеснула ресницами, выдержала паузу.
— Я их оставила на кафедре, — ответила она и стала внимательно ждать реакции Дениса. Момент был сложным — нужно было постараться не выглядеть смущенным и обиженным. Но что-то в облике Дениса дрогнуло, и Цветана утешительно приоткрыла свой ротик, подула на эту небольшую ранку.
Девушка закатала рукава своей кофточки. Мягкие складки разместились во впадинке локтя. Кисть свободно лежала на столике. Рядом, приглядевшись, можно было заметить небольшое созвездие рассыпанного сахара. Столу пришлось достаточно долго двигаться во времени, вращаться и претерпевать изменения для того, чтобы Денис наконец-то решился, смог позволить себе потянуться к этой свободно лежащей кисти. Держатель для салфеток, солянка и перечница то отлучались, то появлялись вновь, но были уже не такими, как прежде, столик менялся в размерах, иногда становясь настоящим столом, покрывался скатертью, затем вновь скидывал ее, чтобы показать уже совсем другую поверхность, — к примеру, стеклянную, или металлическую. Бывал он и совсем уже беглого типа — пластмассовым, с вкусными потертостями и царапинами. А рука Цветаны уже начинала терять терпение, поэтому, когда Денис очень бережно прикоснулся к ее приоткрытой ладони, теплые девичьи пальцы облегченно вздохнули, после чего торжественно сжались в ответ. Денис вдумчиво смотрел на это сплетение, а Цветана легонько хмыкнула, проворчала про себя: «Чего же он так долго ждал?».
Второй раз он взял ее тонкую, совершенную кисть, когда они находились на просторной площадке, венчавшей один из городских холмов. Цветана скромно опустила глаза, свободной рукой дернула отложной воротник своего плаща. Денис усомнился в том, могло ли быть в мире что-то еще более нежное, чем ее подбородок, ее ласковые щеки. У невысокой липы стояла мрачная, негостеприимная беседка, за ней раскинулись хладный, безжизненный сквер и кирпичная стена. С одной стороны она путалась в ветвях, сливалась с наложенными друг на друга фрагментами зданий, с другой — резко ломалась о панораму города, где зрение начинало метаться от огонька к огоньку, окунаться в замедленный ручей машин. Крыши вяло теснились. Какая-нибудь из них могла тяжко приподняться над плечом соседа, а зачем — неизвестно. И уже совсем неподвижным был подъемный кран над уснувшей стройкой. В небе висели вечерние тучи.
Когда они уходили, Денис как бы случайно, невзначай, заведомо извиняясь за подобную неловкость, обронил осторожный, кратковременный поцелуй — милое зернышко всех последующих соприкосновений. Губы у Цветаны были мягкими и вкусными. Денис, млея, чуть приоткрыл свои веки, чтобы подтвердилось происходящее. И сразу же закрыл их, спугнутый пытливыми, цепкими, широко растворенными глазами Цветаны.
Дождь за почерневшим окном разучивал дробь. Цветана сидела за письменным столом и листала крайне обобщенный учебник по биологии для высших учебных заведений. Очевидно, ей было лень подвинуть стул поближе, поэтому ее ладные ягодицы упирались в самый краешек. На Цветане было легкое синеватое белье. Лопатки, поверх которых недавно пролегли и были поправлены бретельки, немного взопрели, были горячими на ощупь.
— Малиновое, как ты и просила, — сказал Илья, кладя баночку варенья рядом с учебником, терзаемым непонимающими глазами. Он разъединил густой теплый покров ее волос, дотронулся до прелестной спины, повел руку вниз, дошел таким образом до крестца.
— Сейчас поставлю чай, — сказал он, снимая куртку.
Прежде чем вода стала бурлить и стенать в электрическом чайнике, Цветана успела открыть банку и попросила ложку. Звеня вымытыми чашками, Илья поглядывал на Цветану. Впору было горько расхохотаться. Когда он спешил в магазин, чуть ли не бежал, гордый собой, то вдруг понял, что оставленная в комнате обнаженная девушка еще ни о чем не свидетельствует в мире, полноценной частью которого он хотел стать за эти напряженные годы учебы, мелкого заработка и непрестанной тесноты. «А мне, в общем-то, и не надо. Так ведь даже лучше, верно?», — хотел было спастись, отпрыгнуть в сторону Илья, но увяз в сложном переживании. Он хотел еще очень много раз увидеть эти ровные гладенькие плечики с превосходной, равнодушной пластикой. «Наша близость была наигранной и ничего не укрепила. Кажется, девушка, листающая этот дряхлый учебник, склонна к смеху надо мной. Она видит, что я дорожу нашими встречами. Собирается их, пожалуй, прекратить. Все это было одолжением с ее стороны», — смутно размышлял Илья, заваривая чай. А начиналось все хорошо, бойко. На увядшем паркете развернулась небольшая туфельная борьба за право помочь Цветане выдумать результаты анкетирования. Кажется, он попадался ему раньше на глаза в окрестностях общежития, этот удрученный, насупленный паренек, у которого он в итоге выиграл. Столичная барышня с широкоглазым воодушевлением следила за его провинциальной напористостью, одобрительно кивала почти каждому его действию и сказочно охала, дразнимая сальной шуточкой. Но такое раздолье ожидало его только на первых порах знакомства. Позже, с ерундового по счету свидания, Цветана стала тщательнее оценивать разнообразные проявления его личности. Иногда он ее попросту злил. Он же, в свою очередь, продолжал витийствовать, но в итоге из всех его шуток, комплиментов, планов по обустройству будущего, содержащих намек на то, что оно будет у них общим, она стала с ленцой выбирать совершенно случайным образом отдельные экземпляры и устало, не очень охотно их одобряла.
Илья был знаком с девичьей симпатией. Не крупный, не шибко широкоплечий, но жилистый, подвижный, с неутихающей улыбкой, он привлекал к себе внимание. Особенно ему запомнились две скромные, послушные девушки. Были они недурны собой, но в их красоте была заложена какая-то неизгладимая тоска. К любви первой он так привык, что не стеснялся при ней ссылаться на отсутствие средств, — и добротный ужин оплачивало волоокое существо с ухоженными волосами, которые честно и упорно старались скрадывать недооформленный лобик, однако сдавались под пристальным взглядом Ильи. Вторая, хрупкая, бледненькая, с прекрасной миниатюрной ступней, посаженной на высокий каблук, услышав о прекращении сотрудничества их душ, отреагировала незамедлительно — стала удаляться с несвойственной ей быстротой, отчего немного споткнулась, неловко просела на правую ногу. Резко обернулась, с надеждой взглянула на Илью. Благо, тот ловко успел спрятать свою улыбку. Остальные знакомства были более туманны, и каждое их последующее воспоминание причиняло урон этому безалаберному архиву, вносило еще большую сумятицу, накладывало без разбора одно на другое.
Он поднес Цветане нарезанный хлеб. Она оторвалась от анатомической картинки и благодарно глянула на него. В очередном развороте учебника по биологии речь зашла о малом и большом кругах кровообращения. Илья скептически наклонился над иллюстрацией, затем вновь выпрямился, отошел к разворошенной кровати, присел на нее.
— Жалоба на скоротечность жизни, пожалуй, вторая по распространенности после жалобы на то, что эта жизнь преисполнена страданиями, — сказал Илья, мостя под спиной подушку, упирая затылок в холодную стену. — Но иногда, вероятно по кощунственной неосторожности, лично мне она кажется неоправданной. Скорее наоборот — не отправляется ли наша кровь в слишком уж далекое путешествие? Такое, что память — достаточно хороший наш помощник — порой щурит глаза, но ничего не в состоянии разобрать. Существует, кстати, экзотическое отклонение в области душевного здоровья, когда человек силится помнить всю свою жизнь целиком. Ну это, конечно, задача заведомо неисполнимая, так что с психической болезнью начинаются компромиссы. Отныне требуется хорошо помнить, положим, предыдущую неделю. Сюда входят диалоги, последовательность событий, перечень деталей, расстановка предметов, расположение людей. Оказывается, что и это сложно. Объекты памяти путаются, дразнятся, перебегают, как черти, с места на место, иногда просто теряются. Что же делать? Ну ладно — с деньком-то хоть управимся? Зачем это вообще? А что, если в этих затемнениях грешок прячется, или, опять же, чертенок таится, а? Вернее, он там определенно есть, потому что вся наша жизнь — грех да панибратство с чертом. Да, так вот, вернемся к единственному деньку, который необходимо помнить, ладно, не в духовных целях, а просто так — на всякий случай, в целях бытовых. И здесь нас ожидает неудача. Прошлый день, как жменю мелких событий, мы кладем в заведомо дырявый карман. Что-то, конечно, остается в уголках, но нашему пациенту этого мало. Откуда же при этой забывчивости у нас остается такое полновесное чувство собственной целостности? Есть, кстати, и милые истории, которые обходятся без чертей. Был я однажды на беспечальном мероприятии — чьем-то дне рождения, кажется. Как интересно устроена экспозиция нашей памяти — у всего в ней есть условное, часто прямо-таки примитивное обозначение. Сейчас ты поймешь, что я имею в виду. Присутствовала на этом мероприятии девушка. Ты уж извини, что так внезапно в моем сказе объявилась какая-то девушка. Могу тебя уверить, что вся она целиком проигрывает и самой малой доле твоей красоты, притом, что она, признаюсь, была очень недурна собой. Так вот, девушка эта была одета в черное платье. Так, по крайней мере, я считал, так мне запомнилось. Больше мы не виделись. Лишь один раз она нежданно возникла в досужем разговорчике между мною и нашей общей знакомой, которая тоже присутствовала на том мероприятии. Оказалось, что возникла она для того только, чтобы сообщить о своем замужестве, довольно, кстати, преждевременном, если учитывать ее возраст, — впрочем, на этот счет в наше время взгляды расходятся. — При этих словах Илья с некоторой надеждой глянул на Цветану. — Я заочно поздравил ее. В целом я понял, о ком идет речь, но, на всякий случай, уточнил, та ли это девушка, которая носила черное платье. Моя знакомая отрицательно покачала головой и, улыбнувшись, ответила, что платье было темно-темно коричневым. Она даже назвала специальный цвет — «бистр». Испытывая легкие сомнения, я все же вспомнил то платье. Представляешь, память упростила такой томный, плавный, сложный цвет до обычного черного. Какая удивительная редукция! Я обрадовался этому разговору и тому, что он нежданно принес мне такую замечательную поправку. Она имеет онтологическое значение. Предположим, на смертном одре мне нечаянно припомнится, среди всего прочего, эта девушка. Память часто ведь действует наугад. И в такой важный момент воспоминание мое могло быть глупейшим образом отягчено ложным цветом женского платья. Но теперь-то я застрахован. Не хотелось бы, конечно, думать в минуты собственной смерти о малознакомой девушке, но вдруг такое случится, она предстанет передо мной в своем подлинном виде.
Илья проворно встал на ноги, подошел к Цветане, поцеловал ее в теплую, душистую макушку, коснулся плеча.
— Это так хорошо, что мы сейчас вместе, — сказал он, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно более емко. Цветана, однако, легко увернулась, когда он попытался нежно подцепить зубами мочку ее уха. Чтобы не задерживаться на этом небольшом фиаско, Илья вновь возвратился к лежавшей на столе книге.
— Здесь можно легко отыскать заклинания, способные вызвать подозрения в серьезности всего происходящего, — сказал он и стал грубо перелистывать страницы. — Скажем, вот это, — Илья ткнул пальцем в выбранную строчку. — Итак, тут написано: «Сердце — полый мускульный мешок». Вроде, неплохо, да? Можно было конечно и по-другому сказать, чуть яснее. Впрочем, выражение вполне научное, приемлемое и устойчивое. Такие поддерживают в нас определенный сорт веры, борются с нашими сомнениями в благонадежности этого мира. Но стоит проговорить это выражение разочков пять, а то и семь, кому понравится — так вообще пока не устанут связки, или голос, звучащий в голове, — неизвестно, кстати, тебе ли принадлежащий, — не откажется от такого монотонного занятия. Важно, чтобы между этими выражениями сохранялась минимальная дистанция. Если все сделать правильно, то получится своеобразная скороговорка, которая обесценит не только многолетние наработки биологии, но также заставит заклинателя сомневаться в целесообразности всех остальных областей человеческой деятельности. — Илья протяжно, поэтапно усмехнулся. — Или, наоборот, все утвердится еще прочнее, — добавил он и отошел от стола.
Цветана поднесла чашку ко рту, разогнала парок, попробовала верхней губой воду, заваренную дешевым, но довольно милым на вкус черным чаем, и вновь отложила первый глоток. Между тем Илья уже давно обжигал себе горло, хотел подсластить чай, добавив сахара либо тоже приготовив себе кусочек хлеба со слоем малинового варенья, но отвлекался на собственные опасения. Он, конечно, понимал, что не стоит настораживать, а может даже и откровенно злить, такое прекрасное созданьице своими театрализованными мыслями, но, чувствуя шаткость всей интрижки, ради некой отрады давал этим мыслям волю. Дождь продолжал спотыкаться, выбивая холодную дробь. В комнате было темно, она беспомощно освещалась старой настольной лампой, которая согнулась над страницами, над кое-где подведенными карандашом строчками. Тусклый свет, идущий от полусферического плафона, теперь напрасно завлекал девушку если не к чтению, то хотя бы к пролистыванию учебника. Он казался ей каким-то чумным после тирады Ильи. Она его даже отодвинула от себя. Зато чай наконец-то можно было пить. Грудь ее вторила теплым глоткам, легонько приподнималась и опускалась, теснимая бюстгальтером.
— Ты так тяжело выражаешься, — пожаловалась Цветана. — Раньше я за тобой такого не замечала. У меня есть один знакомый, так он тоже что-то как скажет...
Илья в ответ лишь развел руками. Ему было неприятно сравнение с неизвестным, который находился за пределами этой комнаты.
— А ты знал, что в общежитии можно держать только рыбок? — спросила Цветана и вдруг разразилась смехом, резко повернула голову в сторону Ильи, хитро сощурила глазки. Илью немного смутило то, что Цветана исподволь заговорила о его скромном жилье.
— Тут и так места мало. Размещать аквариум в таких апартаментах — это не очень разумно, — рассеяно сказал он.
Цветана стала скрытно возиться со своим телефоном. И без того превосходное чувство жизни, которое переполняло длинноволосую красавицу, только что обогатилось вдобавок блажной догадкой о том, что Денис тоже, наверное, обитает где-то здесь. Она заговорщицки приложила костяшку кулачка к насмешливой губе, подержала ее так немного и стала одеваться.
— Я очень надеюсь на то, что ты одеваешься просто так, — сказал Илья.
— Нет, не просто. Мне уже пора домой, — ответила Цветана, размышляя над предпоследней пуговицей рубашки и теребя ее.
— Рано, очень рано, — сказал Илья. — Почему бы тебе не остаться на всю ночь?
— Не могу. Родители рассердятся.
Цветана подобрала со спинки стула худенький свитер с глубоким вырезом и высоко подняла свои прелестные руки. У Ильи оставалось совсем немного времени, считанные секунды, чтобы еще раз насладиться видом ее ног. Сначала ступни ее исчезли в пока еще бесформенных джинсах, затем гладкие твердые икры скрылись от жадных глаз, потом коленки, увлекая за собой точеные бедра. На какой-то миг Цветана задержала джинсы у самых трусиков, заметив, сколь удрученно Илья расстается со всем этим богатством, примирительно улыбнулась и перебрала железные пуговицы. Они вышли в небольшой предбанник, где принялись обуваться, изредка касаясь лбами.
В общем коридоре, как мухи, жужжали люминесцентные лампы, а с кухни шел грустноватый запах плохо приготовленной еды. Илье припомнилась одна довольно мистичная идейка, которая отговаривала людей принимать в пищу мясо, — якобы весь ужас смерти, который испытывает животное, запечатлевается в его бездыханном теле, и ужас этот позже нехорошо сказывается на здоровье человека. Запах из кухни заставлял в эту идейку отчасти поверить. На лестничной площадке стало свежее.
Выражение лица у Цветаны было напряженным и выжидательным. Илья обнял ее, сильно поцеловал в щеку, прижался лбом к ее шее, выпрашивая ласки.
— На улице, на улице, — два раза пообещала Цветана, бережно отстраняя его.
Неловкий скандальчик, о котором она раньше как-то не подумала, мог случиться в любой момент, но мог и не случится, а разницы особой и не было — все варианты обладали своим шармом. Цветана решила осуществить, возможно (и она все-таки оставляла этому «возможно» какое-то место в своей многоцветной душе) излишний, но в тоже время такой увлекательный замысел. Самочувствие ее возрастало. Как же нравилась ей предоставленная возможность действовать, к тому же на столь разный лад. Цветана наслаждалась этой великолепной, выпуклой, лоснящейся игрушкой — жизнью.
Они вышли на мокрую, зеркальную и необычайно четкую под воздействием дождя улицу. В переплетении голых веток моргнул фонарь. Ночные тучи были налиты городским светом. Когда они отошли на достаточное расстояние от парадного и оказались в лабиринте переулочков и тропок, Цветана наконец-то позволила Илье поцеловать себя. Желтый почтовый ящик, висевший на сырой стене дома, обливался холодным потом. У Цветаны тоже было мокрое лицо, и Илья особенно чувствовал это, когда крылышко ее носа касалось его обострившейся кожи. Цветана поплотнее закуталась в свое полупальто, и они пошли дальше. Илья старался держать руку на ее талии.
Остановка пустовала, один только мужчина в шляпе, немного, судя по всему, выпивший, надеялся на приезд автобуса, а может, хотел пересидеть дождь. Но общественный транспорт уже был расфасован по депо, к тому же Илья и сам хотел порадовать Цветану барским жестом. Он остановил такси и без малейших торгов, даже с надбавленным в собственном голосе презрением, обозначил маршрут и согласился с затребованной суммой. Он достал бумажник и отсчитал купюры. Выходило с некоторой сдачей, в ответ на которую Илья легонько выставил вперед ладонь, предупреждая, что не надо. Он широко распахнул Цветане дверь. Садясь, она напоследок ласково провела ладонью по его скуле.
— Сбрей, — сказала она, имея в виду его ухоженные бакенбарды.
Дверь захлопнулась, уставшая машина, наступая на лужи, тронулась с места.
В машине Цветана вернулась к своему телефону. Родители ее не могли сердиться, по той простой причине, что их не было в городе и проверить поведение дочери они не могли. Отец Цветаны — довольно предприимчивый чиновник и ее мать — торжественная и несколько глупая женщина — из тех, которые страстно ценят праздничный тост и застольную прибаутку, — были милой обывательской парой, регулярно путешествующей по средним туристическим тарифам. Вернуться они должны утром следующего дня. Не обремененную никем квартиру можно было использовать для еще одного свидания. Только Дениса нужно было мягко выпроводить этой же ночью — утро ей было как-то неловко делить с парнем, оно должно быть стерильным.
Илья вначале шел по дождливому асфальту с особым наслаждением, размеренно, щедро подставляя себя под небесную влагу, но после того как разок хорошенько кашлянул, шаг свой ускорил, воротник куртки подтянул поближе к горлу. «Ничего страшного. Покапризничает, пофыркает, почудачит и, вероятно, успокоится — будет моей», — думал Илья, огибая лужи. Он не знал, что некоторые чудачества у Цветаны уж больно лихие.
Возле парадного Илья разминулся с Денисом. Илье бросились в глаза обеспокоенность парня, даже какой-то аффект, выражавшийся в бестолковой возне с шарфом. Но в тоже время лицо его было озарено, несколько мимических движений засвидетельствовали нечто очень похожее на счастье, если не оно самое. Не зная зачем, Илья чуть-чуть проводил его взглядом.
В комнате замешкался приятный запах Цветаны, что немало обрадовало вошедшего. Илья небрежно разделся и прилег на кровать. Из всех звуков в комнате оставались только рассыпанные удары дождя по стеклу и, — но это если уже совсем быть внимательным, — биение его сердца. Дурной, шумный сосед собрал сумку и отбыл в свою родную весь, обещав не возвращаться в течение недели. Сну мешала подкрасться бдительная лампа. Но, когда Илья поднялся, чтобы устранить эту преграду, сонливость как рукой сняло. Илья выдвинул ящик стола и, разыскав в нем бритву, тюбик с кремом и помазок, направился в ванную комнату. Там, сопротивляясь собственному отражению, его четкости и насмешливости, он старательно напенил виски и нисходящую от них щетину. Илья поднес бритву к побелевшей скуле, уже хотел черкнуть ею, но в последний момент лукаво улыбнулся, отвел совсем еще новенькую, не замусоренную жестким волосом, ступенчатую остроту, подумал: «Не дождется». Внезапно в ванной комнате скользко оборвался свет. Зеркало, вместе с довольным остролицым парнем внутри, бросилось в темноту. Илья чертыхнулся и слепо отложил бритву куда-то на умывальник, который теперь, в этой слепоте, был огромен, бескраен, с множеством керамических закоулков. Единственным явлением, на котором теперь позволено было сосредоточить свое внимание, был звук убегающей в воронку воды. Илья смыл с лица пену и вышел в предбанник. Света нигде не было. Ввиду молчания всех бытовых приборов стал разборчивее слышен человеческий шорох. Илья вышел в общий коридор. Тени голосов ползком перемещались по стенам, в них недоумение сочеталось с веселостью. Илья двинулся навстречу этим потемкам, ориентируясь по тусклому ночному окну в противоположной стороне коридора. Голоса продолжали шуршать, скрипели двери, высовывались шаги, и не прекращался дождь.
Несмотря на муторность такой прогулки, Илья почему-то, словно бы против своей воли, углублялся в это новообразованное пространство. Он дошел до огромного окна, приложился к нему лбом и некоторое время смотрел вдаль, сквозь искажающие город тонкие разветвленные ручейки. Тяжелые обвислые тучи иллюминировали над домами и высотными сквозистыми стройками. Илья отнял нахмуренный лоб от стекла, оставив на нем жирноватый отпечаток своих мыслей. Он пошел дальше, переходя с этажа на этаж и обратно, запутывая самого себя, заглядывая в холлы, если таковыми можно было назвать союзы грузных пыльных диванчиков и безобразных фикусов, потихоньку соривших вокруг себя сухой землицей. Несколько раз Илья отыскивал тропинку, ведущую обратно в комнату. Там он ложился, старательно закрывал глаза, с трудом удерживал на себе этот двойной слой темноты, пробовал заснуть, но кроме зевка ничего взамен от природы не получал.
При дефиците света люди не слишком растерялись — замелькали и засуетились экраны телефонов, у кого-то появились и прирученные пятна фонариков. В самом отдаленном и кромешном коридоре Илья даже повстречал двух девушек, которые медленно и осторожно брели, тесно прижавшись друг к дружке, вдоль стенки, иногда чиркая по ней плечиком. Их руки завершала осторожная свеча с шатким огоньком. Красивые грубые апельсиновые тени размашисто вздрагивали на их молодых лицах. При виде Ильи девушки таинственно заулыбались. Еще несколько последующих шагов он слышал их дразнящее шушуканье.
На одном из лестничных пролетов, когда Илье уже казалось, что его глаза срослись с потемками, в здание неожиданно вернулось полновесное освещение — электрический сустав был наконец-то вправлен. По лестнице кто-то поднимался, притом легко и, кажется, с весьма хорошим настроением. Илья наклонил голову, стал вглядываться вниз сквозь перила. Густая, чистая, но немного неряшливая макушка поднимавшегося парня была не только безымянной, однако даже не находила ни малейшего отклика в памяти, а когда Денис поднялся на очередной пролет и явил сначала свой профиль, а затем и восторженный фас, Илья опознал в нем давешнего пешего, испытывавшего явную ажитацию. Кроме того, это был тот же парень, который проиграл ему, Илье, аудиторные двери с Цветаной внутри. Денис, который был в это время наедине со своим немыслимым, невозможным счастьем, поймал на себе взгляд стоящего сверху парня и отчего-то смутился. Они еще раз переглянулись, и в этот раз произошло то, что случается с людьми, чьи пути иногда соседствуют, — они обоюдно решили: «Что ж, теперь, пожалуй, будем знать друг друга». Илья, понимая всю глупость своего жеста, и даже отчасти наслаждаясь им, продолжал стоять в пролете и слишком уж часто поглядывать на Дениса. Он не раз прибегал к столь бесцеремонной манере. Суть ее состояла в том, что на некого человека он начинал смотреть так, словно бы знал всю его подноготную, все сцены его жизни, вплоть до самых неприличных. И чем сильнее было неведение, тем настойчивее и обличительнее был заостренный взгляд Ильи. Денис почувствовал, что на него смотрят так, будто бы знают о том, что он сегодня был в глубочайших объятиях Цветаны, и мысль, что кто-то вообще может знать о таковых, не только смутила, но даже несколько разозлила его. Впрочем, он ее быстро прогнал по причине откровенного безумия, в ней содержащегося.
Лишь когда пришла пора разминуться, Илья ослабил хватку своих агатовых глаз. Денис сделал очередной поворот и теперь все выше возрастал над Ильей. Чтобы проверить, являлся ли он еще целью странного взгляда, Денис, добравшись до середины крапчатой гранитной сыроватой лестницы, начал наискосок поворачивать голову в сторону Ильи. Оборот завершился, но безрезультатно — в тот самый момент, когда зрение должно было дать своему владельцу ответ на беглый, малозначительный, но отчего-то же возникший вопрос, еще пуще подвернув сустав, призрачно треснув в плафонах, набитых прошлогодней мошкарой, свет врасплох пропал.
В лаборатории следовало появляться заблаговременно, но, помимо этого, Илье хотелось поучаствовать во всегдашнем завтраке, который устраивала его сотрудница. Он спешил, стараясь при этом подправлять свою походку — она должна была оставаться свободной и равнодушной. Ей, приукрашенной хорошими утепленными туфлями, не без потерь для стройности, приходилось справляться, в довесок к вынужденной спешке, еще и со слякотными и притемненными улицами. Потоки разжиженной грязи норовили прикоснуться, пускай даже совсем легонько, к новокупленной коже. Каблук был уже измазан и утерян в эстетическом смысле — Илья нервно мечтал о намоченной тряпочке. Солнце растеклось по небосводу туманистым пятном. Все еще накрапывало, ветер мог надолго засесть холодным гулом в ушной раковине. Возле охранной будки Илья остановился, чтобы взмахнуть рукой в ответ на дружелюбный кивок сидевшего там паренька.
Лаборатория, в которой оценивалась человеческая кровь, располагалась в обширном флигеле, примыкавшем к задумчивой и понурой больнице. Оксана уже была внутри. Ее невзрачная, очень простенькая машина была аккуратно припаркована в дворике. Иная бы от такой машины отказалась вовсе, посчитав, что столь далекое от современности транспортное средство не станет сочетаться с личным гардеробом. Но Оксана, по-видимому, была далека от размышлений такого характера. Ее самым степенным образом увлекала наука и, кроме того, она была превосходным филантропом.
Илья интересовал добрую, практичную и непринужденную лаборантку. Вода в чайнике как бы невзначай была отмерена на двоих. На столике разлеглись пакеты с милой утренней снедью.
— Спасибо, спасибо, — пробормотал Илья, освобождая, прямо при приятно смущенной Оксане, свои ноги от чуть запачканных туфель.
— Как там наши балагуры? Уже прогрелись? — спросил он, надевая тапки, предназначенные для стерильных перемещений по лаборатории.
— Прекрати их так называть, — смешливо сказала Оксана, наполняя чашки кипятком. Ей вдруг очень захотелось немного оправить белоснежный халат, в любом месте, пускай даже этот ни в чем, кстати, неповинный уголок на лацкане. Тогда бы вообще все мироздание пришло бы в порядок, а любовь, если она возможна, могла бы хоть немного отвлечь от непрестанно наведывающихся в больницу людей, их болезней, отягчающих весь смысл роста и цветения фиалки на подоконнике этой уютной кухоньки, в которой она бы хотела как можно чаще, как можно дольше оставаться с этим безобидным хитрецом, странным, возгордившимся молодым человеком, обладавшим такими смешными крестьянскими костяшками на больших пальцах ног в шелковых носках, на которые, наверное, он как-то откладывал с незначительной зарплаты.
Оксана вспомнила мальчика, у которого на днях она брала анализ, совсем еще крошку, да такую, что божественный след, потусторонняя красота и сила, что-то неземное и непроизносимое — еще не исчезли, а были даже в каком-то предзакатном разгаре. Поистине, это было самое точное из всех подобий Бога. Но целый мир ему уже наседал на тельце, давил, огромное бытие выражало себя в болезни, болях, потливом, скачущем жаре, так что в какой-то момент малыш не выдержал и, с очень глубоким проблеском в глазах, наложил на свое личико потешные ручки, будто бы от этого мира огораживаясь, заслоняя солнце жизни маленькой тьмой, собранной в ладошках, словно бы говоря: «Горе мне, горе!». Оксана чуть было не поведала Илье об открывшейся ей вселенской грусти, но перед самым выдохом — таким человеколюбивым и одухотворенным — она постеснялась обременять его своими переживаниями. Она сделала новый вдох. Было тихо. Только где-то за окном несколько капель пунктиром прошлись по водоотводным металлическим поверхностям. Илья приподнял ровно приставленные друг к другу туфли к уровню своих глаз, с горечью оглядел урон и спрятал их в кладовке.
— Да, я все включила, — сказала Оксана. — Сколько тебе ложек сахара положить?
Оправляя лацкан своего халата, она приготовилась услышать, что ложек, с ее позволения, хотелось бы почувствовать две.
— Мелкие, или увесистые? — продолжила она разыгрывать свое неведение.
— Скорее предгорье, нежели сама гора, — ответил Илья.
Оксана стеснялась слишком часто поглядывать на Илью, но сейчас она задержала на нем свой взгляд и живо, но в тоже время с некоторым разочарованием воскликнула:
— Твои бакенбарды исчезли! Как же так?
Илья поспешил улизнуть от обнаруженной на его лице темы для разговора, быстро и деловито сосредоточив свое внимание на завтраке. Для приличия он отделался юркой ужимкой (так особенная ящерица из иллюстрированной энциклопедии оставляет своему преследователю хвост) — и солгал, в том числе и самому себе, что бакенбарды ему наскучили.
— Предположим, мимо тротуара проезжает удлиненный белоснежный экипаж с вычурными посверкивающими дисками. Оксана, ты знаешь, что в этот момент нужно предпринять?
У Оксаны нежно, растерянно дрогнуло лицо, осторожно пошатнулось влево, затем вправо — и так несколько раз, пока Илья выдерживал паузу.
— Главное — это стоически не лишать себя удовольствия от созерцания крайне любознательных людей, идущих впереди.
Оксана умиленно подперла щеку кулачком, прикоснулась согнутым мизинцем к беззлобным губам.
— Это было очень предусмотрительно с твоей стороны — расчистить немного места для слова «стоически», — нежно сказала она. — Оно отчасти спасает твою тираду. В остальном же она мне кажется неустойчивой.
Оксана ела слойку как-то необъяснимо аккуратно — лоскутки теста не донимали ее кожи, Илья же постоянно трусил свои руки, тер их об колени, водил ими по краю стола. Наконец-то он очистил их, откинулся на стуле и, заприметив на потолке что-то несуществующее, почесал, помассировал свои щеточные волосы вместе с затылком, заулыбался.
— Ты, конечно, права. Но ведь мне нужно как-то тебя развлекать, что-то говорить, — сказал Илья.
После этих его слов Оксана немного зарделась. Краска на ее лице была такой же густой, как и ее надежда.
«Балагурами» Илья именовал дорогостоящие гематологические анализаторы. Один из них, тот, что постарше, к реактивам не высказывал особых требований, что позволяло немного экономить — его включали в незагруженные дни. Другой, помоложе и повыносливее, — мог одним махом поглотить сотню проб и в течение часа их оценить. Кровь была разной: текучей, стремительной, непослушной, норовящей выплескаться из своей чаши, или, наоборот, густой, вязкой и неповоротливой. В конце концов, она могла быть доброкачественной и даже заурядной. Илья, разминая пальцы, надел резиновые перчатки. Что его удивляло, так это частое расхождение между кровью и внешним видом человека, ею обладавшего. Если бы не легкая слабость, проявлявшаяся в движениях и сонливости век, то сложно было бы даже и предположить, что у этой вот женщины (Илья посмотрел на подписанную пробирку, синий почерк поверх белой полоски для имени) — острейшая лейкемия. Илья распахнул аккуратно расчерченный журнал, в котором регистрировались анализы. «Почему болезнь неоднократно брезговала внешностью человека? — размышлял он. — А жизнь, долгая, нестесненная жизнь, так порой обезображивает?»
В этом несоответствии он углядывал одну очень затейливую мысль. Действительность, неведомо зачем, прибегала к блефу. Илье хотелось понять тайный принцип соответствий между явью и скрытыми за нею сущностями. С недавних пор он старался предвидеть, какими в целом будут результаты анализов — утешительными либо скверными, — внимательно всматриваясь в лица новоприбывших. Но какой-то игрок (Илья представлял его в виде непостижимой усмешки, зависшей над делами людскими) был профессионалом в изобретенной им же забаве — элементы, если того требовала странная прихоть, искусно разобщались, теряли логическую связь, все начинало путаться в обмане, метаморфозах и обворожительной темноте. Приобщиться к этой игре было крайне сложно — Илье оставалось только недоумевать и восхищаться.
Взгляд Оксаниных синих глаз, несмотря на свежесть и благообразность, все же, натыкаясь на Илью, становился малую толику нестерильным. В приемной, борясь с нервной зевотой, ждал господин, в возрасте которого листья уже начинали срываться с деревьев. На соседнем кресле пустовало его пальто.
— Заходите, — сказал Илья.
Господин, круша свой очередной зевок, повернул голову в сторону лаборанта, немного нахмурился, стал неуверенно приподниматься. На его руку был накручен неплохой, отчасти изысканный пиджак, туфли избежали уличной грязи, так что господин имел личный транспорт, — судя по чинной, но со вкусом подобранной рубашке в полоску, транспорт этот был высокого класса. Или, наоборот, — и здесь Илья легонько усмехнулся, — самого низкого, возможно даже ниже, чем у Оксаны.
— Что-то не так? — спросил Илья.
— Нет, нет, — спешно сказал господин, хотел даже вымолвить третье «нет», но как-то сам себя оборвал. — А, впрочем, скажу честно — вы совсем не похожи на человека, которому стоило бы доверять сложные процедуры. Куда, кстати, запропастился врач?
Илья чуть кивнул, как бы разделяя опасения господина.
— В вашем случае, я лишь оператор лабораторных приборов — работа совершенно бесхитростная. Звучит механистически, согласитесь. Впрочем, иногда мне разрешают наносить костный мозг на стеклышко и закрашивать его для дальнейшей микроскопии — там подход предполагает все-таки некоторую творческую сноровку. Дежурный врач скоро будет, не беспокойтесь.
Они вошли в кабинет. На стене висел календарь, дни и месяцы также иссякали на его настольном собрате. От умывальника тянулся стол, на котором стояли анализаторы. В свободном углу были расставлены картонные коробки, на первый взгляд безликие, но содержащие внутри бутылки со всевозможными разноцветными реактивами. Отдельный столик был предназначен для забора крови. В смежной комнате Оксана продолжала корпеть над растворами ламинарного шкафа. Илья показал господину вешалку, после чего раскрыл ящик и извлек из него ланцет.
— Вот этого я, признаться, и опасаюсь, — сказал господин, глядя на инструмент. Выглядел тот крайне безобидно — крошечное лезвие было сокрыто пластмассовой оболочкой. — Вы точно разбираетесь в этом деле?
— Мы бы могли попросить мою коллегу сделать укол, но, как видите, она занята. Я же, в ущерб своему достоинству, уверяю вас, что способен все сделать правильно и безболезненно, — сказал Илья и подумал:
«Как удивительно — он не просто боится укола, он еще и сомневается в том, всамделишный ли я работник этой лаборатории. Считает меня, возможно от страха, каким-то самозванцем в халате».
Наконец-то они сели друг напротив друга. Теперь Илья мог всласть присмотреться к лицу господина. Было оно отяжелевшим, с хаотично разбросанными припухлостями. Глаза были похожи на высыхающие лужицы, кожа, словно бы припорошенная пудрой, с каждым движением обеспокоенной головы становилась все бледнее. «Неужто блефует? Нет, ну точно кровь некачественная. Сейчас циферки разгонятся, разбегутся, явят нелицеприятную картину», — подумал Илья, щурясь, пытаясь предугадать вердикт точной машины. Во всем этом господине словно бы не хватало здорового содействия с внешней средой. Даже пробовать дышать тот старался очень осторожно — живительный воздух, наполняющий его легкие, был то ли ему не по нраву, то ли непосилен. Илья еще раз присмотрелся к глазам господина и невольно допустил сострадающий спазм на лице — так они искренне сообщали о каком-то чрезвычайно неприятном недоразумении внутри организма, — вероятно, малокровии. Эритроциты господина, по предположению Ильи, свергали с плеч своих кислород, не донося тот до истощающихся тканей.
— Это очень забавно, если не сказать больше — великолепно, что вы засомневались в моей принадлежности к этой лаборатории, — вежливо сказал Илья.
— Нет же, вы не совсем правильно поняли мои опасения, — господин устало сморщился, с сожалением глянул на подушечки своих пальцев и приготовился к уколу. — Это было бы уже слишком. Впрочем, чувствую головокружение, так что всякий казус может случиться. Не обижайтесь. Или обижайтесь — воля ваша. Какая-то излишняя молодцеватость все-таки в вас присутствует.
— Это как раз неудивительно, — сказал Илья, убирая защитный колпачок из скарификатора. — Вы знали, что в серьезной офтальмологической клинике, занимающейся коррекцией зрения, ходит врач в очках? А у косметолога у виска бородавка, которую она скрывает локоном волос. И вообще, у дерматологов порой отвратительная кожа. У филолога, большого знатока письменности, вдруг нечаянно обнаружится досадное отсутствие какого-нибудь высококачественного словечка, которое, по непонятным причинам, будет доступно человеку менее возвышенному в языковедческих делах. Меж тем, у сапожника оказались приличные ботинки — я это лично видел, когда тот закрывал свою лавку. Я понимаю ваши опасения — никто не захотел бы доверять себя иллюзии. Тут, кстати, есть и второй кордон, если присмотреться. Ладно бы еще другой человек был иллюзорен, но даже сам орган, при помощи которого мы можем этого человека заподозрить, — кто его знает, а вдруг фикция? Я говорю сейчас не только о мозге и уме. Те же колбочки сетчатки — явление, которое до сих пор не удалось толком исследовать. Так что выражение: «Человек видит глазами», — факт скорее литературный, нежели научный. А какие забавные несуразности происходят в играх! Скажем, в покере. Лучшей стартовой рукой в самой популярной его разновидности считаются два туза. Король и туз — тоже сильные карты. Но если у кого-то из игроков уже есть два туза, то шансы такой руки резко падают и они даже ниже, чем у каких-нибудь разномастных семерки и восьмерки. Казалось бы, смещение всего на одну позицию и вдруг такая внезапная ничтожность карт! Конечно, с математической точки зрения, тут нет ничего необычного. Но зато какая символическая загадка! И, представьте, банк по чистой случайности забирает совсем уже несуразная рука. Рискнувший ликует, а остальные злы, в особенности тот игрок, который доверил свои деньги — себя, можно сказать, — двум тузам, таким на вид профессиональным картам. Но, похоже, вы не знакомы с этой игрой. Я бы мог поделиться с вами еще несколькими экспонатами своей коллекции иллюзий и загадок, но процедура завершена.
Господин, еще раз окинув болтливого лаборанта раздраженным взглядом, вернулся в приемную, Илья же стал ждать положенные семь минут. Он держал в руке пробирку, наполненную красной жидкостью, и пристально смотрел на нее. Она была еще слишком горячей для анализатора, ей следовало остыть.
— Готов поставить всю свою зарплату на то, что кровь у нашего посетителя аховая, — как можно тише обратился Илья к Оксане. — Если у тебя противоположное мнение, в силу твоей оптимистичности, можешь тоже сделать ставку. Нескольких копеек будет достаточно.
Оксана ловко отпрянула от своей работы и строго посмотрела на Илью.
— Это же гадко, — сказала она еще тише. — Ни за что не буду ставить на человека, тем более мелочь. И да, надеюсь, с ним все в порядке.
— Вряд ли. У него нежизнеспособные глаза.
Когда Илья поднес открытую пробирку к трубке анализатора, в комнате появился врач — человек с клочковатой и неухоженной, но отчего-то располагающей к доверию бородой. В комнате вперемешку зазвучали приветствия. Анализатор стал старательно гудеть и трещать, работая над новыми данными.
Несмотря на страсть Ильи к различным явлениям-перевертышам, возможно, какой-то угол его души все еще чаял отыскать хотя бы немного закономерностей среди изменчивых светотеней. Он резко выдернул ленту, испещренную числами, и забегал по ней глазами.
— Дайте мне уже эту бумажку, — нетерпеливо попросил врач через некоторое время, смягчая свое недовольство улыбкой, вяло проступающей сквозь бороду.
— Да, конечно, — вежливо сказал Илья и протянул результаты анализов руке, вынырнувшей специально для этого из кармана.
Кровь у господина была в норме. Эритроциты оказались усердными работниками — они безропотно снабжали организм кислородом.
«Что такое гармония? Возможна ли она вообще? — думал Илья. — Предположим, результат совпал бы с тем человеком, с его болезненной внешностью, — означало бы это хоть что-то существенное? Колоссальная разрозненность деталей этого мира ставит под сомнение ценность любого совпадения. Если сочетания не систематичны — какой в них прок? На них нельзя рассчитывать, по ним нельзя ориентироваться. Их, в сущности, и нет. Чарующее неблагозвучие скрыто во всем, что нас окружает. Но какие же все-таки у него были скорбные, потухающие глаза! Да он просто не выспался!»
— Оксанка, спасибо, что не поддержала мое пари, — сказал Илья и, хлопнув несколько раз ладонью по анализатору, усмехнулся. — Я бы тогда оказался в затруднительном положении. Видишь ли, возникла в моей жизни одна зазноба, и даже на самые дешевые сентиментальные трюкачества требуются средства.
Оксана догадывалась, что отреагировать на подобные слова надо следующим образом — усмехнуться в ответ, оснастив это незначительное мышечное сокращение оборонительной лукавинкой. Но вместо этого она совершенно искренне столкнула с лица все свое настроение, не скрыла от Ильи, что весть эта для нее оказалась досадной. Она с грустью посмотрела на свой ламинарный шкаф и замечталась о любовном снадобье. Тут же, впрочем, побрезговала этой ретроградной мыслью.
Они поднимались по наклонной городской аллее, которая неширокой пешеходной линией разделяла проезжую часть улицы. Разговоры и размышления в этой аллее деликатно прерывались невысокими ступеньками через каждую минуту — отметка приблизительная и среднестатистическая, ведь известно, что мысли разнятся своими летоисчислениями. Лавочки пустовали, тополи — куцые метлы — подскребали небо, слева машины ниспадали вниз, справа — карабкались ввысь, Цветана же держалась от Ильи на расстоянии аршина, так что на романтическую пару они похожи не были. Девушка со свежими русыми волосами, побуждаемая праздным воспоминанием, обратила внимание иронично-нервного парня на просторное окно, в котором продавались всевозможных фасонов люстры.
— Один мой знакомый восторгается такими магазинами, — сказала Цветана и как-то порывисто, кратковременно расхохоталась. — Ему нравятся лампы. Странно, правда?
Илья чуть скривился. Это выражение его востроносого лица стало привычным спазмом безуспешной любви.
— Сложно не заметить того, что все твои знакомые как на подбор мужского рода и пола, — сказал Илья, всматриваясь в содержимое магазина. — Этому я могу посочувствовать, потому что не совсем уверен в том, что ты правильно передала его слова, — следовательно, не могу быть уверенным в том, что поклонник иллюминирующей домашней утвари настолько смешон. Лично меня подобное скопление ламп скорее раздражает и отчасти даже пугает — стараюсь обходить такие вот магазинчики десятой дорогой. — Илья тоже хохотнул. — Кажется, в твоем реестре появился новый забавный типаж. Кому ты расскажешь обо мне через полчаса, признайся, родненькая, ну кому?
Говоря это, Илья стал заискивать ладонями к тугой, узкой талии Цветаны, но та быстро отделалась от назойливых просителей, высокомерно фыркнула на него своими медными глазами и ускорила шаг.
Цветана выпрямила свои руки, растопырила пальцы, и что-то в них ее испугало, после чего Илья приобрел ей в подвернувшейся аптеке необходимую косметическую мазь. На перекрестке она выплеснула ее себе немного на изящные костяшки, уверенно двинулась на пригласительный свет, кругообразно растирая и без того идеальную кожу. На другой стороне они приостановились возле кофейной лавчонки и взяли по стаканчику мокко. Илья рассчитывал на то, что после того, как стаканчики канут в нижестоящую урну, ему достанется поцелуй Цветаны, ее наливные кофейные губы, краешек теплых белых зубков и мягкая шевелящаяся тьма. Но горячий мокко был выпит слишком небрежно и торопливо, что отсрочило сближение — язык Цветаны оказался обожженным. Она недовольно приложила пальцы к уголкам рта, как бы намечая область дискомфорта, немного повела подбородком и, кажется, даже разгневалась. Илья попробовал было утешить Цветану, словив ее за плечи, но тут же выяснилось, что нежному светло-малиновому языку, который она плотно прижимала к небу, от этих старательных прикосновений, исполненных напускного целомудрия, — только хуже. Илье ничего не оставалось, кроме как сдаться.
У подножия обширного парка, разворованного ненастной порой, на лице Цветаны, слегка уже позабывшей о шероховатых болях в понемногу расслабляющемся языке, образовалось, вследствие стремительного шушуканья мышц, особое выраженьице, не предвещающее ничего хорошего, предвещающее какую-нибудь сладкую, сладенькую проказу. И действительно, в районе фонтанчика, спокон веку не работавшего, она заявила, что к университету хочет пойти сама, что Илья ее, пожалуй, уже достаточно провел.
— В чем дело? — тщетно спросил он.
Цветана с притворным сочувствием почти неощутимо обхватила его кисть, как бы бессловесно посвящая в какой-то секрет, — мол, так надо.
— Ты что, меня стесняешься? Я как-то неподобающе выгляжу? Ты ведь уже показывала меня своим знакомым, и все было нормально, — сказал Илья.
— Ну, все, давай. До скорого, — с обманными сочувствием и сожалением произнесла Цветана, отстраняясь.
— Да что это за дешевые трюки? — тихо, шипяще возопил Илья, настигая ее.
Но Цветана оставалась непреклонной, — чередуя увещевания и вспышки раздражения, а то и вовсе делая вид, будто бы рядом с ней никого нет и в помине, — она избавилась от преследователя.
— Глупая камелия, — процедил Илья и резко свернул в перпендикулярную сторону, борясь с соблазном подбежать к Цветане еще разок, или хотя бы направить голову вслед за ее удаляющейся фигуркой.
«Что на нее нашло? — гадал он. — Возможно, совсем недавно появлялась возле входа в свой корпус с другим кавалером — теперь печется о своей репутации. Возможно, просто хочет меня раззадорить. Что ж, хорошо — я раззадорен. Я вообще готов быть ради тебя каким угодно, Цветана».
Единственным спутником Ильи оставался город, спешный и, в то же время, скучающий. Вдоволь позлившись на чарующую, возбуждающую беспринципность Цветаны, он, чтобы хоть немного перевести дух, отвлекся на мысли, возможно, не менее тяжеловесные, но хотя бы лишенные этих упоительных, тошнотворных цветастых пятен на своих невесомых телах. А именно: он еще раз окунулся в свой давешний сон, хотя теперь, в поздний полдень, сделать это было значительно сложнее — воспоминания об очередном любопытном видении постепенно иссякали.
Это происходило с ним не впервые — снилась некая местность, улица или строение, которое он наблюдал с фасада или в котором находился, блуждая помутненными коридорами, встречая каких-то людей. Несмотря на полное отрицание памятью этих картин, они вызывали в нем чувство необъяснимого узнавания, длительного ночного дежавю. Бывало, он испытывал во сне и более сложные перемены сознания. Отголоски мира и жизни, какими он их знал по ту сторону сна, уже ни в малейшей мере не могли вмешаться в восприятие этих архитектурных и пейзажных картин, лиц и приглушенных диалогов — и тут случалось удивительное: он с чувством абсолютной подлинности переживал иную судьбу. Сны, содержащие подложные воспоминания о вчерашнем дне, — и так, по эфемерной цепочке, вплоть до подложного детства — под утро, за скудным тесным завтраком в общежитии, вызывали в нем недоумение, смешанное с некоторой тревогой. Внутренний дворик обветшалого здания с квадратом тусклого неба после долгих лет разлуки вызвал в нем щемящее чувство такой умудренной радости, такой сложной ностальгии, что он взял да и проснулся.
Илья держал руки в карманах, безуспешно пробовал даже что-нибудь насвистеть, шел ровным бодрым шагом, делал вид перед встречными прохожими, что настроение у него преотличное. После размышлений над столь изворотливыми снами, он пришел к неутешительно-смешному выводу — жизнь все-таки тяготела к странной изощренности, коль могла так легко подменить даже самые интимные, самые нежные области памяти, при помощи рядовой ночи заставить расчувствоваться от условного домика, в котором никогда не бывал прежде, от столь же условных лиц, которые невозможно было разглядеть. Поражала именно внешняя легкость фокуса — так же непринужденно могли скользить и вертеться карты в ловких опытных руках. И таких прекрасных молниеносных несуразностей было множество, требовалось лишь немного подучиться их видеть. Илья величал их «иллюзиями и загадками» и располагал небольшой их коллекцией. К примеру, лужица, приближавшаяся к ногам Ильи, была зеркалом, но, мало того — зеркалом чуть ли не всесильным. Высотное здание — безумное количество многотонного бетона — за какую-то ничтожную долю секунды переворачивалось в ней вверх тормашками.
Над человеческим глазом имеет власть также жалкий жилой домишко в пять этажей на окраине города, в той его черте, где дома бедны, хотя — рукой подать — они приукрасятся и приятно располнеют. Наблюдатель может заметить, что по неким причинам (к которым до сих пор не приложили, не подобрали ни ключей, ни сколь-либо убедительных объяснений) небесная луна, проплывая вблизи крыш, становится в разы больше, она становится огромной и выразительной, — не то, что в зените — там она выглядит гораздо скромнее. Оптический обман (ибо что это, как не обман — не может же твердое астрономическое тело вот так запросто менять свои размеры. Или может?) объясняется якобы тем, что сознание легче разумеет крупность ночной вдохновительницы, когда рядом находится объект для соотнесения. Были теории, которые учитывали физику глаза, усилие, им совершаемое, при поднятии собственного зрения. Ставились любопытнейшие эксперименты, во время которых с помощью пространственных манипуляций у испытуемого сменялись картины мира, — пока он лежал, луна была для него горизонтальным явлением, и наоборот, город, оставшийся за его макушкой, становился зенитом, к которому нужно было тянуться вверх взглядом. Впрочем, все эксперименты заканчиваются контраргументами, наблюдатель так и остается недовольным и неудовлетворенным, в особенности оттого, что такая загадочная несуразность помещена ему прямо в глаз и никакими измышлениями достать ее оттуда не получается. Рука, поправляющая на узкой стекольной витрине какой-нибудь товар, должна справиться с настолько сложной задачей, что на какой-то миг идеально замирает и сама становится экспонатом магазина. Молодая женщина, получившая в подарок кольцо с помещенным в него брильянтом, и даже любящая своего дарителя, бывает, начинает действовать вопреки такому приятному подарку, так что иной раз кажется, что лучше бы ей это украшение и не дарили вовсе (уж очень оно активизирует свободолюбие, — мол, и что с того, что на моем пальчике это колечко, я вот его даже приподниму повыше, чтоб лучше было видно, а что, оно меня ни к чему не обязывает). Но что там колечко, бывает, что, привнеся в мир синеглазую малютку, женщина как раз вопреки этой малютке начинает особо тяготеть к новым романам или хотя бы к беглым возможностям таковых. То, что должно было создавать гравитацию, дает, наоборот, толчок. Стоит ли тогда даже пробовать в столь индетерминированном мире писать какие-либо учебники? Разве что ради красивых иллюстраций. Воду — еще не выкрашенную кровь человека, ученые официально признали явлением аномальным, но ради приличия сказали что-то о кристаллах и молекулах. Если сжать в руке прозрачный бокал, наполненный водой, конечно, банкет для таких изысканий должен быть достаточно скучным, то линия жизни станет хрустальной. Сам бокал при этом останется стеклянным. Услыхав рев самолета, горло натягивается тетивой, подбородок движется вверх, но глаза не находят ничего, кроме птицы, парящей в лиловатом небе — предположительно голубя. То же и с мячом, вышвырнутым со спортивной площадки. Слышен отчетливый удар — взгляд, как послушная собака, бросается на этот звук, но не видит ничего, кроме улетающей птицы. Что же это получается — все в этом мире — расправившее крылья существо? Рыжий фонарный свет в сочетании с ветром и веткой дерева превращается в беспокойный костер. Если двигаться относительно двух наложенных друга на друга сетчатых ограждений, в уголку глаза, на периферии зрения, появится черная фигура. Белая призрачная фигура явится, если неправильно всмотреться в перспективу узкой парковой аллеи, в ее дальний позелененный свет. Он вдруг резко может выдвинуться на передний план и напугать. Не отсюда ли все мифологемы о возвратившихся с того света? Мифологемы ли? Нет, ну станет ли кто-нибудь вообще рассматривать огромный плакат на торце здания, содержащий рекламу то ли экономичной, то ли элегантной машины, несмотря на то, что зимней ночью плакат этот будет с лихвой освещаться двумя подведенными под него прожекторами? Естественно, нет, — зрителя займет снег, который во всей своей громадной небесной совокупности будет забегать, повинуясь какому-то странному концентрированному тяготению, прямо в эти прожекторы и никуда более. О чем спрашивают изогнутые лебеди на гладях озер? Глухонемой человек, продающий на летних площадках ресторанов вручную сделанные им сувениры, например глиняную черепашку, и уведомляющий о своем недуге при помощи деликатной ламинированной таблички, через какое-то время, уже на улице, разговаривает по телефону. Но ведь от этого цена черепашки только растет! Крохотный глиняный зверек становится и вовсе бесценным, когда понимаешь, что он был смастерен каким-то другим человеком. Подбираясь на лифте к первому этажу и уже, собственно, выходя из него, можно приподнять слегка ногу, чтобы поправить штанину, а в этот момент из разъехавшихся створок прямо под подошву бросится миниатюрнейшая собачка и начнет под этой подошвой отчаянно лаять, в то время как хозяин ее чуть смутится и обидится, подумает, что вы хотели наступить на его питомца, — но вы же просто поправляли штанину. Кто-то любит, открывая свою машину, делать вид, что он ее ворует, — при этом подозрительно оглядывается по сторонам, привлекательно щурится, рискует, спешит. Другой же, наоборот, встает заблаговременно, не опаздывает — снежным морозным утром с удовольствием, обстоятельно расчищает окошки своей машины, и для этого у него есть всевозможнейшие приспособления — щеточки, губки, скребки. Странным образом либеральность некоторых девушек на пляже меняется по некой оси абсцисс и оси ординат, норма прыгает от раскаленного лазурно-палевого горизонта к орбите солнца, к раскаленному нежно-голубому, белесому зениту, а именно: лежа на подстилке, углы которой треплет теплый ветерок, девушка могла оголить грудь, чтобы та красиво и так надменно предалась сильным лучам, но если требуется ненадолго приподняться, чтобы поправить подстилку или же достать что-нибудь из просторной пляжной сумки, то, переходя в вертикальное положение, тонкая, уже загорелая ручка может плотно сокрыть хотя бы эти сдобные темные сосцы. Когда необходимые манипуляции сделаны и спина нежного солнечного созданьица, ложась обратно, оставляет слабый слепок на песке, грудь снова волшебным, непостижимым образом открывается.
И все, казалось, в мире соседствовало на минимальном расстоянии, каком-то легчайшем скачке, перебеге. Илье посчастливилось как-то — по случаю одного непродолжительного и несимпатичного знакомства с одной танцовщицей из подтанцовки — побывать аккурат за кулисами драматического театра. Иной бы заскучал от постановки, на которую у зрителей не хватало уже ни среднего, ни высшего образования, но ему было интересно. Особый шик лицедейству и лицезрению придавал угол обзора — крайне неудобный, но отчего-то завораживающий. А как великолепно была там воздвигнута оптическая защита — чтобы зрители в зале ни в коем случае не могли хотя бы вскользь обнаружить какое-то движение за сценой. Черные тяжелые карманы, образованные материей — складчатыми полотнищами, висящими грамотно, под правильно подобранным углом, — таили в себе ожидавших своего выхода актеров. Тут-то Илья и смог наблюдать эти немыслимые и в тоже время такие непринужденные прыжки из одного мира в другой. Бароны и старосветские дамы вырывались на сцену, выхватывали у рассеянного зрителя из рук его хлопок-другой при помощи настойчивой шутки либо же пламенной речи и, повинуясь механизму пьесы, вновь исчезали в недрах кулис. «Безумие, безумие», — восхищенно думал Илья, стоя возле кабины механика сцены и глядя на только что возвратившуюся полненькую пожилую актрису в фарсовом капоте. Та отдышалась, сняла шляпку и завела с механиком сцены какой-то спокойный бытовой разговор. В ее корзинке лежали чудные поролоновые фрукты. Сначала Илья боялся, но затем все-таки решился на рискованное путешествие — он, минуя загадочные коробки, доски и разные старые реквизитные принадлежности, скрытый полотнищем арьерсцены, затаив дыхание, перешел с одного берега на другой, в самый разгар театрального действа и отвоеванных рукоплесканий.
В сиюминутном соседстве могли находиться трагический монумент, напоминавший о немыслимой, кровопролитной войне, и огромный красочный цирк, где трико так красиво охватывает ножки и прочее парящей акробатки, и так смешно ряженый пудель семенит своими седыми курчавыми лапками. Церковь с плохо одетыми, кроткими певчими на клиросе, с россыпью осторожных алтарных огоньков могла соседствовать с ночным танцевальным заведением, где старшеклассницы чистосердечно влюблялись в лоснящихся вурдалаков. Те нежно ласкали их своими крупными холеными руками, а потом, в раздевалках и банях, пребывая в странной доверительной наготе, делились между собой историями своих несложных побед, посмеивались. Между поскрипывающей церковной калиткой и рабом-швейцаром, открывающим двери в клуб, было не более ста шагов. Илья сам как-то раз, когда нечего было делать, подсчитал эти шаги, попутно любуясь своими туфлями. В направлении клуба получалось девяносто три шага, в направлении церкви чуть больше — девяносто восемь, при чем считать их оказалось гораздо сложнее — ум все норовил упустить последующее число.
Илья остановился на очередном перекрестке. Мимо проплыли окна и двери троллейбуса, в которых можно было уловить свое волнистое, притемненное отражение. Илья на протяжении всего тела троллейбуса смотрел на себя безбоязненно, но он знал, что останови этот автобус другая машина, всеобщая пробка, — взгляд пришлось бы отвести. Существовал запрет на созерцание мужчиной своего облика. В детстве посторонняя дама могла сделать Илье лукавое замечание, засмотрись тот случайно в общественное зеркало, спросить зачем-то у мальчика: «Что, любуешься собою?». Томное замечание могла сделать девушка, если в комнате их недавней близости оказывалась дублирующая облик поверхность и Илья ненароком заглядывал в нее, из этой комнаты выходя — на время или навсегда. Женщина могла пресечь даже самый, казалось бы, неочевидный процесс наблюдения за самим собой. Однажды в университетском кафе он сидел в компании своих коллег и всеобщий разговор до того утомил его, что он полностью эвакуировал свое внимание в металлическую зажигалку. Он стал вертеть ее в руках, открывать и закрывать ее крышку, вглядываться в ее поблескивающие бесконечные трещины. В какой-то момент он заметил в ней еще один слой — свое отражение, свой глаз. Он стал рассматривать свою радужку, но коллега легким движением своей окольцованной крупными красочными браслетами руки напомнила ему о табу, молвив: «Ну прекрати уже себя рассматривать». Илье пришлось слегка смутиться и вернуться к бездарному разговору.
Лишь один раз — если, конечно, не считать полулегальной возможности посмотреть на свою новую стрижку в парикмахерской — табу было нарушено, и женщина специально поднесла к его лицу зеркало. Произошло это в стоматологическом кабинете. Она была действительно великолепным доктором, мастерила зубы поувереннее иного важного на вид мужчины. А проблема у Ильи назрела действительно деликатная: целых пять передних зубов вдруг пошли темными пятнами, которые нужно было как можно скорее высверлить. Забавной была реакция докторши — она мягко, с некоторой утонченной иронией сказала, что это очень странно и неестественно, в общем — необъяснимо — такая сплошная чернота на его зубах в его возрасте. Илья покорно развел руками. Пробурлив в верхнем ряду его улыбки сложную и разветвленную систему пещерок, докторша сделала небольшой перерыв. Она вручила Илье зеркало в приятной оправе, а сама, извинившись, устроила себе небольшую перекуску за своим рабочим столом. Илья мог, чуть изменив направление зеркала, заметить, что она, скромно подкрашенная, очень трудолюбивая женщина, пьет чай из милой аляповатой кружки. Пила она его очень осторожно и обстоятельно, выглядела при этом счастливой. Видимо, она была довольна своим профессиональным положением. Время от времени заходила ее помощница и что-то подобострастно докладывала, напоминала. И докторша тоже пыталась быть ее зеркальным отражением, тоже очень услужливо отвечала и благодарила, смягчая существующую между ними иерархию. И, само собой, было очень странно возникнуть в этом непостижимом мире, прожить его, сидеть в стоматологическом кресле, попеременно разглядывая свои продырявленные зубы и талантливую женщину, вкусно жмурящуюся при каждом глотке горячего чая.
Переходя дорогу, утомленные люди посматривали друг на друга то ли с опасением, то ли с надеждой. Ступив на тротуар, Илья начал мечтать: «Ах, если бы возможна была какая-нибудь фантастическая наука, фантастическая уловка, блестящая разгадка, взятая из сферы, не соотносящейся, на первый взгляд, с поставленной проблемой. Вот, например, жалующийся человек приходит к врачу. Проблема — утомляемость чрезмерная, настроение до такой степени скверное, что сама жизнь уже даже кажется некачественной копией смерти. Ну а врач, вместо строгих расспросов и провальной сюиты лекарственных наименований, просто берет страдающего за руку и ласково заявляет: “У вас же часы спешат на час”. Пациент растеряно отвечает, что он так привык, а как так получилось, он уже и не помнит, — кажется, это было как-то связано с прыжками от зимнего времени к летнему. “Вот именно, — говорит доктор, — что прыжками. Каждый раз, глядя на часы, вашему разуму приходиться на целый час отскакивать спиной назад. Естественно, за день он быстро устает. Настройте правильно свои, к слову, великолепно инкрустированные часы, и ваша жизнь тотчас же наладится”».
Илья немного подумал также о прекрасных математических невозможностях. Существовала, например, программа для расчета вероятностей выигрыша в покере. В ней можно было поставить друг напротив друга два сочетания — пару тузов и семерку с двойкой, разномастных. Первое было самым сильным, второе — слабейшим из возможных стартовых сочетаний. Программа показывала, что на дальнейшую победу у тузов имеется вероятность объемом в восемьдесят восемь процентов. У семерки с двойкой на победу, соответственно, оставалось двенадцать процентов. Программа с немыслимой скоростью разыгрывала внутри себя партию за партией, и уже в первые секунды анализа их накапливалось такое количество, какое человек не смог бы накопить, играй он хоть каждый день в покер, да притом с утра до ночи. Интересен был легчайший сдвиг, который происходил после нескольких миллионов партий, — статистика показывала, шансов на победу у семерки с двойкой становилось чуть меньше — одиннадцать целых и восемь десятых. Сотые и тысячные, словно бы переживая за людей, которые доверили им свою судьбу, продолжали нервно дрожать и покачиваться. Тут-то Илья и расплывался в улыбке. Фантазия науськивала его на невероятное предположение, которое состояло в том, что где-то в недрах математической бездны зарыт сумасшедший клад и, кто знает, может, во время какой-то миллиардно-бесконечной партии чаша весов весело качнется — семерка с двойкой, две самые жалкие карты в покере, внезапно обретут девяносто девять процентов на выигрыш за удивленным и аж охнувшем от такой невидали столом.
В покерном клубе можно было выделить две тенденции: мужчины помоложе надевали невзыскательные кофты с капюшонами, чтобы подчеркнуть таким образом спортивность состязания, избавить его от элитарности; мужчины постарше предпочитали тонкие свитера или рубашки, в самых редких и необъяснимых случаях — пиджаки. Они тоже уповали на общую спортивность всего происходящего, — спортивность, которая сулила закономерность, но никак эти упования не подчеркивали. Перед играющими дамами стояла лишь одна задача: как-нибудь укрепить свое отличие от незамысловатых девушек, лишь следящих за игрой. Горжетка, сверхсложная шаль или фундаментальный кулон на очень длинной цепочке приходились в этой ситуации как нельзя кстати.
Часам к семи в клубе наблюдалась интересная, двойственная картина. Только начинал разгораться, входить в фазу особых напряжений турнир с более высоким статусом, и в тоже время все еще продолжался турнир со щадящими взносами. Забавным было это соседство между островками играющих людей из разных сословий, тем более, если учитывать, что в эту рассортированную идиллию запросто, под видом человека, могла пробраться ошибка: кто-то побогаче мог сесть за стол, который победнее, и наоборот. Более того, ничто не мешало какому-нибудь ловкачу притвориться богатым человеком, севшим играть в дешевый турнир.
В этот день Илья прилагал много усилий, морщил лоб, осторожничал и в целом придерживался академических принципов игры. Порой он скупился дополнить малый блайнд, даже в ситуации, когда игроки перед ним не повышали ставок. Не защищал он и большой блайнд, если не считал, что карты того достойны. Выбирая лишь самые перспективные карты, он кое-как добрался до шестого раунда, хотя несколько неудачных торгов разорили его стек.
Настал блаженный перерыв. Положив возле своих фишек купюру, Илья поднялся из-за стола, повел плечами и направился к бару. В клубе было очень оживленно: ритм и пластику во многом задавали девушки, пришедшие поддержать своих игроков. Женщинам было свойственно обживать и одомашнивать всяческие помещения, заведения и прочие общественные места и мероприятия. Молоденькая девушка, находящаяся где-то слева от Ильи, прощебетала имя бармена, попросив у того багет со сверкающего подноса, из-под прозрачной крышки. Тем самым девушка показала, что она здесь завсегдатай, что все здесь друг друга знают, и все здесь дышит легкостью и дружелюбием.
Когда бармен вопросительно вскинул лицо, Илья попросил очень сладкой воды. Он открутил крышку от бутылки, наполнил бокал до половины и стал жадно пить. Он испытывал искреннее желание одержать победу, элегантно распорядиться полученной суммой — на свой вкус разодеть Цветану в каком-нибудь бутике, красиво усадить ее в гладкое вертящееся белое креслице, накормить ее до отвала свежими багетами и пахучим черным чаем с многословным косноязычным названием, и главное, в перерывах между следующими победами подходить к ней и интересоваться, как она поживает, все ли нормально и хорошо, мимоходом снедать ее съестные сдобные губы и возвращаться назад к обреченному на поражение столу.
Второй раз Илья наливал воду в стакан уже более спокойно. Через какое-то время перерыв, которого все так ждали, стал утомлять, и теперь можно было уловить всеобщее нетерпение. Илья расплатился с барменом, встал, или, вернее, спрыгнул со стула — тот был уж очень приподнят — и направился в зал. Как ни старался он проявить общительность во время игры — завести хотя бы маломальское знакомство — ему это так и не удалось, так что он не мог примкнуть ни к одной, пускай даже самой крохотной компании. Бродить меж столов он старался с уверенным и бодрым видом, даже с некоторым вызовом. Но все же разок он почувствовал нечто вроде подножки, когда небольшая компания людей, состоявшая из зажиточных мужчин и безмятежных лореток, словно бы обратила на Илью разом все свое внимание и переместила свое веселье на его одинокую самость, высмеяла ее. Так, во всяком случае, показалось Илье. Прежде чем что-то предпринять, он невольно вывел характеристику улыбающихся лореток. Это были в целом малопривлекательные девушки, которые, однако, удачнейшим образом компенсировали недостачу естественного блеска прежде всего самосознанием этой недостачи, а затем уже исключительной модностью одеяний и макияжа, хорошим спортивным тонусом и дюжей порочностью.
Илья, принявший оживленность компании на свой счет, постарался отойти от нее как можно дальше, но при этом не превратиться в беглеца. Он зарыл свою голову в потолок, стал его разглядывать — впервые, к его собственному удивлению. Потолок был высок, обширен и по большей части зеркален, так что бегство Ильи нельзя было назвать самым удачным — отражение хаотично расставленных людей, на которое он наткнулся, когда запрокинул голову, их волосы и затылки, ставшие под таким странным углом еще более внимательными к его персоне, — отражение это было еще более проворнее, настырнее и явственнее. Возникала опасность, что кто-то — и этим «кто-то» непременно будет женщина с лукавым завитком на мышце рта — тоже взглянет наверх и поймает на этих зеркальных небесах его взгляд. С потолка строго и неподвижно свисали прочные нити, на которые была подвешена перекрестная сеть внимательных ламп, освещавших столы. Илье пришлось спуститься обратно в зал.
Когда оставленные на столах купюры сменили дополнительные фишки, Илья решился присесть. Оставаться за столом в то время, когда на нем еще лежали деньги, было дурным тоном, к ним следовало проявлять равнодушие, — как к своим, так и к чужим, — и следовало отдалиться от стола, чтобы это равнодушие засвидетельствовать. Присаживаться после того как деньги исчезнут с терракотового сукна, но до того как полностью истлеют на экранах зала последние минуты перерыва — тоже считалось зазорным, — таким образом игрок высказывал свое нетерпение и слабость, свое болезненное предвкушение свежей, много чего сулящей, раздачи. Впрочем, здесь несложно было уследить закономерность: равнодушие к деньгам должно было дополняться и равнодушием к самой игре, которую они обеспечивали, даром, что в самые радикальные моменты игры никто уже не был в состоянии удержать какие-либо маски — сожаление о проигрыше вырисовывалось на лицах самыми точными штрихами, самыми яркими красками. Так что Илья отодвинул стул и спокойно присел, чем немало облегчил муки остальных игроков, которые бродили на почтенном расстоянии от стола, часто на него поглядывая. Заметив, что нашелся удалец, который наконец-то расположил руки на мягком ободке стола и стал пересчитывать свои фишки, они последовали его примеру.
Илья решил не изменять выбранной им вначале стратегии и возвратил дилеру разномастных короля и десятку после крупного повышения ставки, последовавшего от говорливого парня в кричащем узорчатом капюшоне.
Илья и дальше старался участвовать в разговоре, а также поддерживать вспышки странного примирительного веселья, которое порой возникало после очередной раздачи. Если речь шла о не слишком значительных изменениях в стеках игроков, то тогда и проигравший мог позволить себе горько хохотнуть, будучи уверенным в том, что ушедшие фишки вскоре к нему возвратятся. Периодически Илья, выдвигаясь чуть вперед, заявлял о себе какой-нибудь банальной фразой, например: «Ну, а что ему еще оставалось делать? Банк был уже слишком большим», или, с притворным пониманием и сочувствием: «Ждал флеш? Мне тоже в прошлой раздаче не доехал. Бубновый». В таких случаях как бы подчеркивалась отрадная общность всего происходящего, — посмотри, мол, приятель, у меня те же проблемы и неудачи, ну что ж, все равно нужно продолжать играть. Или, наоборот, — вот парадокс — нивелировать это равенство, пожурив игрока за нерасторопное действие, настояв на том, что самолично такого бы никогда не сделал. «Ясно ведь, что если в игре столько человек и были крупные повышения, то тут точно у кого-то наличествовала дама» — с такими словами мог обратиться Илья к игроку, грустно державшему замершие пальцы на двух своих вскрытых картах, которые составляли стрит, но, увы, младший. Можно было произнести общефилософскую мудрость, допустим: «С двумя тузами либо сразу нужно идти ва-банк, во всяком случае, пока еще длится ребайная зона, либо все-таки оставлять в себе какой-то резерв сил на то, чтобы этакую красоту сбросить, если уже решишься ее разыгрывать вплоть до пятой улицы». Обязательно находилось несколько серьезных голов, которые одобрительно кивали сказанному.
Из турнира постепенно выбывали игроки. Те, у кого до перерыва был внушительный и разнообразный стек, те, которые даже просили, чтобы им дали специальную коробочку со слотами для фишек — для удобства и аккуратности, — отодвигали стул и неохотно приподнимались, после чего рассеивались. Илья тоже едва не распрощался со своим стеком, но в последний момент у него получилось скромно удвоиться, и некоторое время он мог оставаться на плаву. Было что-то мучительное в том, каким образом приходилось оценивать карты. Каждый раз, когда Илья осторожно зачерпывал большим пальцем карты, он совершал сложное болезнетворное решение. Внимание обострялось, мысли суетливо пытались забежать наперед, проложить себе умозрительную победу. Карты были неплохи — девятка и десятка червовые. Илья рассчитывал, фантазировал, его мучало напряжение, от которого уже не спасала, но которое скорее даже усиливала бесполезная болтовня за столом, его донимала тяжелая рафинированная мечта, и когда в сознание уже начинало приходить к власти решение уровнять ставку — рука его нервно сбрасывала карты в пас. «В следующий раз», — думал Илья. Потом его воображение наливалось Цветаной, и он, упиваясь пошлостью своих мыслей, представлял, как получает над ней власть, — конечно, не без помощи денег, — как он надевает на нее выбранные им наряды, как он их с нее снимает, как ставит ее саму, как искусную фигурку, на любую точку карты мира и наблюдает ее в разных обрамлениях. Каждая новая местность роняла бы на ее лепестки особый воздух, состоящий из неслыханных ранее запахов, особое солнце, какой-нибудь неповторимый его закат или восход. О, они бы непременно отвлекались от роскоши номеров и ресторанов, чтобы умилиться историей этой местности, такой безобидной в переложении гида. И представлял себе Илья, как речь гида, — речь, должно быть, о причудах какого-нибудь древнего местного царя — невольно образовывает почтительную дистанцию между ними — роскошной парочкой, которую, конечно, можно сократить, незаметно — хотя заметят все — ущипнув Цветану за ягодицу — его собственность, но он еще подождет, потерпит и в этом терпении тоже найдет особый сорт удовольствия. Как упоительно будет выглядеть Цветана, собранная, внимательная, как и всякая очень красивая девушка, которой нужно прослушать серьезную информацию. И только в самой глубине ее глаз можно будет заметить эту легкую умилительную рассеянность, бессилие перед какой-нибудь уж очень мудреной фразой, какой-нибудь запутанной исторической коллизией, слишком многие фрагменты которой будут пропущены ушками, прихорошенными серьгами с жемчугами, чтобы потом причина краха самодержца сложилась в цельную и ясную картину. Покер мог пособить осуществлению такой чудесной мечты. Нужно было только выйти за пределы любительской игры. Впрочем, становиться скучным профессионалом тоже не хотелось — профессионалы слишком часто проигрывали. Вот если бы существовала возможность пойти еще дальше: изобрести какой-нибудь принцип, придерживаясь которого можно было бы гарантировать себе победу в этой завораживающей карточной игре.
Илья отвлекся от своих мечтаний, чтобы оценить полученные карты. Приоткрыв их, он увидел корону, а затем еще одну — на руках у него были два короля. Илья поставил на кон половину своего стека. До малого блайнда все уверенно сбросили свои карты; игрок же, сидевший на малом блайнде, немного посердился и тоже сбросил. Но вот сидевший на большом блайнде господин, игнорировавший разговоры за игровым столом, по большей части многозначительно молчавший, сделал ререйз, презрительно глянув при этом на зачинщика крупной ставки. Илья мягко улыбнулся, затем кивнул и передвинул все свои фишки далеко за ограничительную разметку, на расстояние вытянутой руки. Дилер тоже бегло, едва заметно кивнул — клюнул в воздух — и собрал фишки воедино, предложил игрокам вскрываться. Илья посмотрел на карты своего оппонента и облегченно вздохнул — у того был «мусор»: пятерка и восьмерка разномастные. Игроки за столом увлеченно зашушукались.
— А почему он сразу ва-банк не пошел, — стал оправдываться господин, который неожиданно запамятовал, что выбранная им роль предполагает молчание и высокомерие. — У него ведь короткий стек. Я думал, он хочет украсть блайнды.
— Ничего я не хотел красть и никого не обманывал, — весело отозвался Илья. — Я не пошел ва-банк из-за боязни всех спугнуть — ребайная зона закончилась, и все мы стали играть слишком осторожно.
Дилер ловко выложил на стол три карты. Они содержали даму, а также, к всеобщему ликованию, пятерку и восьмерку. Господин заметно приободрился и стал шутить по правую и по левую сторону от себя — чего раньше за ним тоже не водилось. Сидящие рядом с ним игроки одобряли его удачу. Шансы на победу у Ильи оставались, но они лишились своей убедительности. Очень хотелось увидеть еще одну даму, но та наверняка пряталась где-то в будуарах колоды. К тому же игрок в накинутом на голову ярком капюшоне, то ли с некоторой ехидцей, то ли с сожалением и сочувствием, заявил, что на префлопе сбросил короля с тройкой. Дилер выдержал драматическую цезуру и показал карту терна, затем последовала еще одна цезура, и зрители увидели карту ривера. Кажется, Илья не столько увидел, сколько услышал откуда-то слова одного из игроков: «Бланковые карты». Илья поднялся и пожелал всем хорошей игры. Присутствующие отнеслись к пожеланию довольно прохладно — что, впрочем, было привычной реакцией аудитории на этикет выбывающего. Далеко Илья отходить не стал — он еще немного понаблюдал за раздачами. В частности, его интересовали дальнейшие действия игрока, который отобрал у него все фишки. Игрок этот стал вести себя осторожнее и больше идти на подобные авантюры не решался. Его судьба сложилась трагично — он расстался с львиной долей стека, поверив, что у оппонента, довольно, кстати, тщедушного на вид: редкие тонкие волосы, беспокойный худой кадык, — закрылся пиковый флеш. Игроки и наблюдатели одобрительно затараторили и чуть ли не прибегли к аплодисментам — столь правильным и неизбежным показался им этот пас. Тщедушный же игрок, которому достался банк, возвращал уже карты дилеру — рубашками вверх, — как вдруг не выдержал и сказал, чуть ли не пропищал: «Да какой же это разумный пас?! Вот, глядите!». Он развернул свои карты, и все тут же поняли, что никакого пикового флеша не было и в помине. Последнюю часть стека, за которым наблюдал Илья, расхватали восьмерки. Пара их вышла против пары десяток. Так, во всяком случае, было вначале. Но на ривере восьмерок внезапно стало больше, что незамедлительно воодушевило присутствующих, — все, кроме, конечно, проигравшего, были рады новому фортелю тайного хода карт. Забавно, что две карманные пары сцепились не просто так — на флопе появился туз, и оба игрока до того увлеклись доказательствами наличия у себя похожей карты, то есть блефом, что в итоге одному из них пришлось покинуть стол, оставшись ни с чем. Впрочем, Илья почти не испытывал злорадства. Он спешно направился к гардеробу, чтобы там как можно быстрее взять свою куртку, надеть ее и постараться не пересечься со своим недавним соперником, и, чего доброго, не начать говорить с ним о покерной несправедливости — многоглаголание проигравшихся людей было ему невыносимо — он не находил в нем утешения.
«Все это, конечно, страшное, непредсказуемое варьете. К тому же соперник всегда блефует. И блеф и агрессия его поощряется. Да, соперник всегда блефует» — сформулировал свою теорему покера Илья, выходя на улицу. Он убедился в том, что случай сильнее всех человеческих стараний, так что, в сущности, игрокам остается только наблюдать за поведением карт. Вопрос состоял в том, стоило ли препятствовать этим картам воплощать свои причудливые роли, стоило ли докучать им своими грошовыми планированиями и измышлениями. Илья вспомнил свою лабораторию и множество анализирующих устройств и препаратов, ее заполнявших. Вселенная лгала о самой себе, выдумывала маски и изнанки, баловалась ими. Блеф был естественным состоянием бытия. Все в мире состояло из несовпадений, во всем ощущалась какая-то изощренная ошибочность. И кто знает, может, этой ошибке стоило поддаться. Разве не очевидно, что, допустим, пятерка с валетом настойчиво требуют, чтобы на них ставили все? Каждой карте не терпится быть приобщенной к игре, а человек заведомо слабее любой из них, — так кто он такой, чтобы преграждать им путь к победе? И не будет ли такая необузданная победа даже сладостней победы консервативной, просчитанной и мерной?
Впрочем, нигилизм за игровым столом был сам по себе не нов. Бывало, что некоторые игроки на какое-то время давали своим картам волю, и это вызывало недовольство и обеспокоенность у остальных, так как в такие моменты крушились все стратегические конвенции, привычные схемы игры. Потом, правда, после того как разгулявшиеся карты приносили крупный выигрыш, смельчаки эти остепенялись, отрезвлялись и начинали своей никудышней вдумчивостью треножить прекрасные гладкие листки с рисунками, знаками и цифрами, вновь возвращаясь к заурядной игре, опасаясь за нажитое. Но следовало покинуть пределы здравого смысла полностью и даже не сметь оглядываться назад. Подлинный триумф цвел только там впереди, среди искр и света, мрака и разрешенных зеркал, многословия и немоты, радужных хлопушек и глухоты, груд театральных реквизитов. Требовалось только сыграть с подлинной самоубийственностью. Во всяком случае, приблизительно так размышлял Илья, застегивая куртку под действием бестолковых ударов пасмурного ветра. В метро он стал на некоторое время заложником одной из апорий Зенона, правда, несколько вывернутой наизнанку, — теперь Ахиллесу требовалось не столько догнать быстроногую черепаху, сколько удрать от нее. Но действительность каким-то непостижимым образом поставила рядом два, казалось бы, отдаленных своих объекта, и Илья обнаружил, что жетон на проезд, жалкую пародию на покерную фишку, вслед за ним собирался брать его недавний соперник и оппонент, высокомерный и помалкивающий господин. Пришлось обменяться с ним несколькими учтивыми и якобы сочувствующими ужимками, после чего направиться к лотку с прессой, чтобы избежать совместного схождения на платформу и, может даже, взаправду купить образец какой-нибудь ополоумевшей газетенки. Но задерживаться у лотка Илья не стал, газетку он не купил — блеснула новая догадка, которая состояла в том, что теперь наткнуться на господина нарочно ни за что не удастся, и он устремился к эскалатору. Конечно, догадка имела второе, третье, четвертое, тридцатое дно и так вплоть до стены мира, которую, к слову, никто не возводил, возможно, потому что на это не было времени, которого не было в принципе. Илье пришлось блуждать в выводах, так как господин действительно не обнаружился ни на эскалаторе, ни на платформе. Впрочем, сама эта путаница великолепно вписывалась в его теорию о грандиозном повсеместном блефе. Вообще же он не впервые пытался соревноваться с жизнью, но та каждый раз оказывалась словно бы на шаг, а то и на два впереди. Простейший пример: как-то раз он покинул супермаркет, едва только в нем очутился, — настолько безнадежными выглядели очереди. Но ему все равно пришлось долго и терпеливо стоять на входе, поскольку его внимание привлекла забавная и очень взволнованная собачка. Ему стало интересно увидеть ее реакцию на появление своего хозяина. В какой-то момент он попробовал установить простейшие закономерности во взаимодействии людей с этой собачкой. И потерпел полнейший провал. Сначала ему показалось, что люди старшего поколения более поэтичны и ласковы — один старичок даже некоторое время разговаривал с собачонкой сквозь свою ласковую улыбку. Люди помладше выглядели не то чтобы холоднее, но скорее они просто не способны были приостановиться хотя бы на секунду ради какого-нибудь побочного явления. Но мысли этой пришлось споткнуться — молодцеватый парень в пестро-глуповатой одежде присел и несколько раз провел рукой по голове собачки. И как только Илья внес поправку в свои размышления, как тут же другой, почти такой же парень, замахнулся ногой и чуть ли не пнул испугавшееся и приникнувшее к земле существо, после чего с довольным видом огляделся по сторонам. Встреча собачки со своим хозяином была непостижимым образом пропущена — миг, и она семенит прочь, и кто же среди всей этой толпы ее хозяин — неизвестно.
Илья зашел в вагон. Газетка могла бы занять его, но она была оставлена где-то там глубоко наверху, а небольшую неинтересную книгу, которая лежала у него во внутреннем кармане куртки, он доставать поленился. Поэтому, чтобы было не так скучно, он стал разглядывать присутствовавших в вагоне людей. В метро все пользовались приблизительно одинаковым принципом: следовало отыскать на свой вкус какое-нибудь самое необычное лицо и сделать его центром новообразовавшегося города из лиц, чтобы периодически к нему возвращаться и вновь от него отталкиваться. Вначале Илья, как и многие из присутствующих, приостановил свое внимание на женщине, которая ответила на телефонный звонок, затем он сместил его чуть правее и увидел недавно проигравшего господина. Тот уже успел заметить Илью, но еще не успел отвести взгляд. Они обменялись учтивыми кивками. Наблюдение за лицами больше не представлялось возможным. Илье пришлось достать из кармана книгу и долго искать абзац, на котором он когда-то давно остановился. Как много сил, стихий, явлений и условностей было в этом мире. Женщина продолжала говорить, и сложно было понять, что за отношения связывают ее с далеким собеседником: деловые либо романтические, но отчего-то несложно было ощутить, что в этих отношениях ей принадлежит верховенство. Разговор, как она не пыталась его сократить, видимо, еще содержал какие-то остаточные сведения, а состав разгонялся, и, соответственно, возрастал шум, яростно колыхался вагон, так что приходилось говорить громче, стараясь при этом, чтобы собственный голос не сильно потревожил остальных пассажиров.
Отыскать подобное место в городе было непросто, но Денис очень хотел, чтобы Цветана послушала джаз, ему хотелось увидеть ее на фоне джаза. Интерьер был беден, фотографии известных джазистов пошли рябью под стеклами, которые, впрочем, содержались в чистоте — черточки света, точки от светильников и прочие отблески выглядели в них четко. Мест было немного. Цветана, которая выглядела сегодня воодушевленнее и нетерпеливее обычного, ерзала на стуле, а квартет отображал при помощи своей музыки какой-то едва уловимый и в тоже время повсеместный и всевластный феномен, относящийся и к городу, и к природе, и к человеку. Поцарапанный контрабас имитировал полупьяную, возможно, отчаянную и, безусловно, романтическую походку, отяжелевшую к тому же от вина; ударник и пианист были ответственны за две разновидности дождя: один был постоянным, мелким — такой можно увидеть на однообразно беспокойной поверхности лужи; другой же был индивидуалистом, немного непредсказуемым — такой обычно ютится и прохаживается где-то на карнизах и козырьках сонного здания. Саксофон же был чем-то вроде ветра или его отсутствия, иногда он превращался в мокрый лежачий воздух.
Денис отпил из своего бокала и очередной раз распробовал, продегустировал простую, в сущности, данность — Цветана ему не принадлежала и впредь, похоже, не собиралась этого делать. Время их встреч с каждым разом нещадно сокращалось. Еще был один не очень удачливый фотограф, кроме него — начинающий финансист, упрямо выдававший отцовскую машину за свою, интеллектуал-одногруппник, возвращавший периодически благосклонность Цветаны при помощи мудреного постмодернистского стиха, из которого та понимала только слова «Любить» и «Люблю», и еще какой-то лаборант из неизвестной области — из какой именно — Цветана умалчивала. О лаборанте она отзывалась как о весьма скучном и странном человеке, говорила, что этот лаборант ему, «рыбнику», не конкурент. «А как же остальные? И, кстати, обо всех ли я знаю?» — мягко, ненастойчиво спрашивал Денис и не получал развернутого ответа, все довольствовался ее намеками да насмешками.
Музыканты ушли на перерыв, выбрав местом отдыха барную стойку. Инструменты опустели и притихли. Все четверо были в скверных костюмах, их рубашки — крой, расцветки — никогда не входили в моду. Официантка принесла виртуозам чаю, и те принялись аккуратно его пить. На стойке также были разложены ноты — умные, внимательные глаза перепроверяли репертуар. Вскоре они вернулись. Пианист сделал наконец-то то, о чем так долго мечтал: он убрал с крышки своего инструмента кем-то оставленную там стопку меню — этакое собрание сочинений. Заприметив это, Денис улыбнулся. Он задался вопросом — что, если бы существовал механизм превращения подобного, казалось бы, неприметного действия в некий денежный эквивалент? Какая должна была бы получиться сумма? Насколько Денис мог судить, корешки с перечнем яств не препятствовали звуку, и тем не менее, пианист счел нужным убрать всю эту стопку к чертовой матери. Исключительно стилистическое решение.
«Восемь миллиардов долларов. Если не больше», — подумалось Денису.
Он перевел взгляд на лилейнораменную Цветану — рукава и бретельки на ее платье отсутствовали. Определенно, Цветана соответствовала идеалам красоты, но мало ли кто им соответствовал. При всем старании и некой стыдливости, которая эти старания сопровождала, не мог Денис также похвастаться тем, что сумел отыскать в Цветане внутренние просторы. Но даже если бы они и нашлись — возможно ли, мыслимо ли влюбиться в какие-то там «внутренние просторы»? Что же тогда заставляло Дениса любить так сильно девушку, сидящую рядом? И тогда он решил, что пленился не столько красотою ее лица, сколько выражением этого прекрасного лица. Тончайшие мановения мышц словно бы настаивали на том, чтобы Денис заглянул в странный сон, происходящий наяву, в тоже время они пробуждали чувство, будто бы он уже встречал эту девушку и этот ее взгляд прежде, возможно, в каких-то прошлых или будущих жизнях, имеющих иную, райскую природу. Подобная трансцендентность влечет, ведь ясно, что человек вообще соглашается любить и обмануться, потому что любовь предполагает как бы смену бытия, освобождение от себя прежнего, оправдание всего этого ада. В этом она подобна, и, наверное, не случайно, всем мировым религиям, где первостепенной задачей тоже выступает ликвидация собственного «Я». Странно то, что причиной всех этих сложных чувств и переживаний является не одухотворенность, не красота, но причудливое настроение и поведение, скажем, глаз. И это выражение, кстати, могло распространяться за пределы лица. Денис заметил, что пластика ее рук не такая, как у остальных людей, и даже больше — дальний светильник, который, казалось бы, не имеет к ней никакого отношения, обладает уникальным свечением и является важным фрагментом одной предвечной тайны. Он снова поддался мечте, представил, что они смогли бы покинуть город и жить в небольшом доме где-то на природе, вдали от мира, и вести скромный образ жизни. Мир и люди казались Денису недостойными Цветаны — они могли принести вред ее душе и телу. Он готов был создать комплекс мер по сохранению этой девушки, возможно, даже целую науку — цветановедение, где было бы все: особые диеты, оптимальный режим дня, точная физкультура. Конечно, пришлось бы стать специалистом во многих областях, но ведь одну у него получилось освоить — рыбы, за которыми он ухаживал, не болели, жили долго и выглядели великолепно.
Играла музыка. Денис был на гребне своих мечтаний, когда Цветана не выдержала и решила похвастаться, сказала роковую фразу:
— Меня пригласили принять участие в конкурсе красоты. Представляешь?
Представить подобное, наверное, было не трудно, но, тем не менее, воображение Дениса почему-то застопорилось, сам же он как-то легко взбудоражился от услышанного. Удивление на его лице было то ли расценено превратно — как просьбу продолжать, растягивать новость, то ли вполне правильно — как самое, что ни на есть удивление, которое следовало как можно скорее обратить в радость, — ведь именно такое чувство должно было вызывать предстоящее событие. Как бы там ни было, Цветана, наконец, решила отпустить на свободу свое возбуждение, рассказать своему несчастному кавалеру во всех подробностях о сути нового приключения ее жизни. Она воссияла, оживилась, залепетала. А дело было, по ее словам, так: она плавала
в бассейне, как раз заканчивалось ее время — плавать в бассейне престижного спортивного комплекса ей можно было только до первой половины дня — таковы были особенности ее абонемента, — особенности эти, впрочем, смягчали оплату. Она почему-то сразу заметила полноватого человека, моложавого, лет до тридцати, спускающегося по металлической лестнице в воду, но она и подумать не могла, что тот вскоре схватит ее за ступню и представится. Звали его Змеешейковым Петром Захаровичем. Уверив ее, что плавать он будет не дольше, чем она переодеваться, Петр Захарович предложил ей встретиться чуть позже в кафе спортивного комплекса. Цветана согласилась. Змеешейков оказался художественным директором «Соавтора ночи» — еще одного нового обширного ресторана, построенного на самой границе города. Итогом короткого разговора стало приглашение поучаствовать в готовящемся на территории ресторана конкурсе красоты, которое Цветана приняла.
Денис пригорюнился и молча, внимательно всмотрелся в это событие. Цветана заплыла из дозволенного ей ареала и заплыла в неоплаченные воды — на вид все те же — оплошность, караемая замечанием улыбчивой и приветливой администрации или, в случаях рецидивов — штрафными санкциями, вычетом часов. В это время на кафельные подмостки босо и вальяжно ступил некий Змеешейков. Оттуда он заприметил неповторимую, чудесную, переливчатую Цветану, которая проплывала по ровному маршруту водной дорожки, и стал неторопливо спускаться к поверхности воды. Денис представил было, что даже не спускался, а сползал, цепляясь за посверкивающие поручни, обвивая их, но спохватился — змеешейка не имела никакого отношения к змеям.
Способность некоторых людей с совершенной бескомпромиссностью заявлять о своем бытие вызывает если не восторг, то зависть. Аккуратными, немного пухлыми пальцами и очень просто, легким шутливым движением, некий Змеешейков схватил Цветану за ступню и потянул ее на себя. Цветана повернула голову, удивленно глянула, и ее влажное, свежее лицо подчеркнула вопросительная улыбка. «Поймал», — сказал Змеешейков сквозь охотничий смех. Он был упитан, его обаятельный живот украшал черный волосяной покров, влажно, косо и выразительно легший на правую сторону, когда тот вышел из воды и мокрыми шлепками засеменил по кафелю.
Позже они сидели в усиленно дорогом кафе, которое являлось чуть ли не главной частью спортивного комплекса. Цветана с немного прохудившейся застенчивостью подносила ко рту чашку дрянного кофе — вкус был тождествен хмурому, недовольному лицу официанта — и отвечала на легковесные вопросы, в нужных местах деловито посмеивалась. О конкурсе красоты речь зашла в самом конце, к тому времени, когда Змеешейков уже обрисовал всю сложность, затейливость и витиеватость, а кроме того — ответственность своей должности.
— Удивительная фамилия у твоего благодетеля, — расстроено сказал Денис.
— Он совершенно не похож на змею! — оживленно запротестовала Цветана.
— Змеешейка — это чайка, — заметил Денис. — Что тебе это дает? Что за «Соавтор ночи»? Никогда о таком не слышал. Он хоть популярен?
— Ах, как много вопросов. Популярен ли он? Ты совсем не разбираешься в городе. Хотя он ведь тебе не родной...
— Боже, при чем здесь родство...
— Так вот, даже если бы «Соавтор ночи» не был популярен, я бы все исправила. — На этих словах у Цветаны в ротике прытко зазвенел смех, и сквозь него она продолжила. — Мне достаточно было бы пройтись один раз по сцене, и заведение разбогатело бы.
Пока Цветана называла адрес волшебного заведения, Денис положил ей руку на спину, под пальцами ощутил упругую поверхность единственного в мире тела, имевшего высший смысл, попытался схватить ее взгляд своими глазами.
— И все же — какая практическая выгода? Что достанется победительнице?
Цветана чуть посерьезнела, только совсем чуть-чуть. Она стала комкано рассказывать о каком-то гранте, о бесплатном обучении то ли на актрису, то ли на ведущую, о представителях прессы, о вероятном присутствии телевидения, о спонсорах и спонсорстве, о торговых марках.
На какое-то время они разом замолчали и обратились — Цветана равнодушно, Денис смущенно — к музыке. Цветана выглядела опьяненной. В воображении сидящего рядом с ней аквариумиста расплывались и сгущались краски с пышными, мокрыми, слизкими хвостами, назревали сомнения и тошнотворные догадки. «Почему вдруг? — задался он вопросом. — Как мне пережить предстоящее событие?» Где-то можно было ослабить, подпилить духоподъемную, высоко, звонко звучащую струнку — и тогда бы стало чуть проще, чуть слаще, чуть просторнее и пьянее. Для этого необходимо было только допустить мысль, что ведь это превосходно — молодая девушка в порочном антураже, на сцене конкурсного события, вся в осветительных ярких огнях. Девушка, принадлежащая всем.
Так мало времени прошло с момента необычайного известия, а в душе Дениса уже успели сложиться века сомнений. Он почему-то вспомнил один новостной, стилистически худощавый, как и всякая сводка, случай, когда американское правосудие на какой-то пустяшный срок лишило свободы группу людей из одной старообрядческой общины за то, что те отказались оснащать свою цокающую, неспешную повозку специальным треугольным знаком яркого оранжевого цвета, — знаком, означающим, что транспортное средство, на которое он вывешен, едет и цокает не более сорока километров в час. Убеждения не позволяли им украшать свои повозки яркими треугольниками. Отказались они и от традиционных узнических одеяний аналогичного оранжевого цвета.
Музыка была готова завершиться, но вдруг из темного, плохо освещенного угла, где находился большой стол, на котором во внушительном количестве стояли уже изрядно потрепанные яства, выглянул мужчина самого заурядного вида, — такого, что, пожалуй, сложно было распознать в нем любовь к утонченному джазу. Говоря об утонченности, бывает же, что человек вполне утонченного вида никакого джаза слушать не в состоянии, удовлетворяется вполне приземленными композициями, которые интенсивно циркулируют по радиостанциям.
Стало тихо, затем тишину заполнил разговорчивый смех дам, сидевших за столом, из-за которого только что поднялся простоватый, но, по всей видимости, хваткий мужчина. Это были то ли его любовницы, то ли родственницы. Мужчина, как бы немного приседая и как бы немного дирижируя руками, — жесты эти были призваны для демонстрации благоговения перед музыкой — предложил музыкантам материальное вознаграждение за хоть сколь-нибудь существенное продолжение игры. Музыканты, вежливо заулыбавшись, согласились сыграть еще.
— Как здорово! — воскликнул Денис. — Мы можем послушать джаз еще немного за счет этого щедрого господина.
— Идем, я устала, — сказала Цветана, и Денис заметил, что она помрачнела.
— Что случилось? — обреченно спросил аквариумист.
— Идем, — повторила Цветана.
Денис принялся скрупулезно и сосредоточенно расплачиваться. Девушка, в которую он был влюблен, набрасывала на свои плечи плащ, затягивала пояс этого плаща на талии. Он приблизительно понял проблему, которая должна была неизбежно предстать перед Цветаной. Она и предстала. «Похоже, она засомневалась в безоговорочности своей победы», — нежно подумал о ней Денис. Они стали выбираться из теплого джазового подвала наружу, по крутой-крутой лестнице. Денис поддерживал Цветану, скользил руками по ее невозможному телу.
Наша неполноценная парочка, несчастная с точки зрения недостижимых звезд, вышла на улицу. Впрочем, звезд не было. Луна старого темно-желтого цвета была затуманена, улица пронесла на своих плечах, на своих крышах отзвук проехавшей машины, с одноногой механической рекламной вывеской произошел казус — одна картинка стала прилежно распадаться
на отдельные полоски, чтобы уступить место другой картинке, соблюсти очередность, как вдруг остановилась, застряла. Так реклама одной действительности обречена была всю ночь перетекать в рекламу совершенно другой действительности, составлять гибрид и дожидаться своей починки — людей с лестницами. Вновь на плечи, на крыши домов взобрался шум от мотора. Желтым зрачком постоянно мигал светофор — уставшая городская ночь была ко всему лояльна. Горели фонари. Денис затрусил рукой. Такси стало притормаживать.
— Ты действительно хочешь выиграть в этом конкурсе? — спросил Денис.
— Да, очень, — ответила бедная Цветана. Лицо ее было черно от ночи.
Сейчас, посреди пустой улицы, рядом с остановившимся такси, с этим странным желанием, так нежданно поселившимся в ее голове, она казалась такой трогательной, бесценной. Денис чуть не расплакался.
Желтая шахматная шашка стала удаляться. Денис остался один. Он сказал Цветане, что поймает себе другое такси — обманул, денег оставалось совсем мало, он еще успевал попасть в метро. Поправив на себе пальто — нервные, бессмысленные движения — он шагнул.
«Я бы мог просто вычеркнуть себя из этого мира, — стал размышлять Денис, — напоследок оставив короткую записку с ее именем. Интересно, как бы она стала жить дальше, зная, что парень, с которым она проводила какое-то время, покончил с собой по причине бессмысленности своей любви? Можно сказать наверняка — жизнь бы точно не остановилась. Возможно, она бы даже не восприняла должным образом подобный поступок. Возможно, мое самоубийство стало бы странным украшением ее личности. Упиваясь своим совершенством, она бы стоически говорила себе, или даже не только себе, что бывает же вот так — кто ж виноват? С тошнотворной частотой звучала бы фраза и восклицание: “Какой глупый поступок!”. А где-то в самой страшной глубине, которая есть у каждого человека, она бы, наверное, даже гордилась моим самоубийством. Или здесь присутствовала бы даже не гордость, а что-то другое. Любование. Как любуются стоящим сувениром, так и здесь — причудливый поступок, интересное воспоминание. Как странно порой устроена любовь — мне сейчас нравится в подобном ключе думать об объекте своей любви, я нахожу в этом своеобразную отраду. Мерзкий субъект».
На пути у Дениса стали встречаться люди. Вскоре он вышел на площадь с множеством витрин. Манекены в них были красиво и притягательно одеты. «Впрочем, поступок выдался бы и вправду глуповатым, — решил он. — Моя любовь к Цветане простирается слишком далеко, гораздо дальше заурядного самоубийства. Боже, зачем ей этот конкурс? Хорошая моя, ты хочешь выиграть. Но что, если ты не выиграешь? Может ли быть такое?».
Все нарастающее страдание Дениса состояло в ревности к неопределенному количеству людей, к ужасному столпотворению. Он готов был — он уже даже привык к этому — ревновать Цветану к каким-то единичным личностям: к знакомым, любовникам, одногруппникам, но ревновать ее к целому залу, к армии глаз — это было выше его сил. И все это должно было произойти в одночасье — недостойные взоры одновременно обратятся к прекрасной девушке, которая выйдет на сцену, надеясь победить.
Под все следовало выбирать стратегию восприятия. Дальний путь сулило желание отыскать систему этических и эстетических координат. «Что же все-таки делать с предстоящим событием?» — гадал Денис, и эта вопросительная мысль стала непроизвольно накладываться на впереди идущих людей, а именно: двух женщин и между ними одного мужчины. Денису припомнился ветхозаветный сюжет о Лоте и его предприимчивых дочерях, а также интерпретации этого сюжета в европейском изобразительном искусстве. К скабрезности, которая, как известно, лежит в основе большинства человеческих реалий, применимы разные оптики. Можно было выделить как минимум четыре базовые модели восприятия грандиозного неприличия как основы жизни: идиллическую, драматическую, лукавую и рассудительную. К идиллической модели относилась, прежде всего, картина Хендрика Гольциуса — на ней Лот и его дочери изображены как безобидные сластолюбцы. Их назревающий коитус не портили какие-либо дополнительные смыслы и сомнения. Нерефлексивная радость, кстати, наиболее соответствовала той современности, которую застал Денис, — эрос ее зачастую был столь же стихийным и невдумчивым — без обид для слова «эрос» и двух последовавших прилагательных. Кожа и тела главных действующих лиц картины были исполнены в здоровых и светлых тонах, одна из дочерей мягко и насыщенно разлеглась на ноге своего отца, много внимания уделялось вкушаемой еде — она выглядела настоящей и аппетитной. Из-за дерева деловито выглядывал один докучливый затейник, а еще дальше пылали Содом и Гоморра, причем уже неясно было, чем именно является зарево на горизонте — смертельной опасностью, послужившей причиной побега, либо же, наоборот — целью какого-то странного увеселительного маршрута, огнем очередного праздника. В такой модели было также много мифического — отсюда и идиллия и расслабленность. Разгадка подобных картин — и тех, что писались маслом на холстах, и тех, что можно было встретить в реальной жизни, — была достаточно простой: норма и отклонение не то что не вступали в них в конфликт, но также не сторонились одно другого — такой сорт логики, где третье не только не исключалось, но скорее приветствовалось.
Под драматическим углом зрения дела обстояли несколько сложнее. Приобщение к телесным подробностям, к телесному удовольствию оставалось все таким же неизбежным, но теперь этот путь отягчался странным ощущением запретности, весомости любых сближений. И Лот на картине Иоахима Эйтевала пытается бороться со своей страстью и со своим опьянением. Его обагренное вином, измятое лицо выражает сожаление, даже целое страдание, однако руку свою он уже не сможет отвести подальше от обнаженной девичьей груди. Дочери на картине выглядят напряженными, они скорее изображают любовную игру, в глазах же — недоумение и, кажется, страх. У Иоахима Эйтевала было, или есть, — тут язык сталкивается с проблемой соотнесения искусства и бессмертия — целых две картины про Лота и его дочерей. Еще на одной Лот изображен в шляпе, и здесь у него чувство вины перекочевало в гнев. Дочери остались нетронутыми — они переживают, их смущает единственный возможный способ продолжения рода.
Итак, идиллическое видение одобряет тело и предоставляет ему всевозможные полномочия, драматическое хоть и не преодолевает, но старается осмыслить. В идиллии, как уже было замечено, отсутствует осознание метафизического беззакония, которое стоит за каждой усладой. Следующая ступень — возникающая волшебная лукавинка, когда беззаконие осознано, однако не осуждено. И тогда на картине Яна Массейса одна из дочерей Лота начинает смотреть прямо на зрителей и улыбаться бровями и глазами, приглашать нас своим взглядом. Ей нравится происходящее скорее не потому, что это приятно, хотя и это тоже, а потому что запретно.
И, наконец, рассудительная модель. Лот и его дочери. 1615—1616. Холст, масло. Национальная галерея, Лондон. Рени Гвидо. На картине нет нагих тел, нет страсти, а также нет и игры в страсть. Девушка мудро приподнимает палец — призывает жест на подмогу какому-то своему аргументу. Лот все еще колеблется. Мы видим, что соитие — это одна из форм договора между людьми.
Дул холодный ветер, Денис прятал озябшую шею под ворот пальто. Не привыкшие к столь продолжительной ходьбе ноги в легкой обуви принялись ныть. Его настолько увлекли собственные муки и мысли, что он так и не спустился в метро — пропустил вход, затем еще один, а когда наконец заметил, что находится все еще на поверхности, — когда он это заметил, никакого метро уже не существовало, не было и в помине, до шести часов утра так точно.
Он продолжал идти пешком, но не домой. Не сумев запамятовать сказанный Цветаной адрес, он решил взглянуть на «Соавтора ночи». Было страшно, все пуще чернела ночь, хотя куда уж было больше, куда уж чернее, было неловко ловить себя на мысли, что ведешь себя не вполне рационально. Но остановиться он более не мог — прищуривался на таблички, периодически появляющихся на телах зданий, и продолжал идти дальше.
«Сейчас бы взглянуть на карту города, — подумал Денис, проходя мимо напрочь закрытого, чуть ли не заколоченного киоска. — Прежде, конечно, купив ее. В таких киосках часто продаются низкокачественные игровые карты с фотографиями достопримечательностей города. Противник никогда не блефует. Мир является сборником совпадений и совместимостей, все в каком-то смысле имеет единую форму — как карты в колоде. Один феномен можно без труда приложить к другому. Их края совпадут».
«Соавтор ночи» был обширным ресторанным комплексом, лениво разлегшимся на крае полудикого городского парка, который перетекал в лес, а тот, в свою очередь, куда-то еще дальше, за город. Комплекс обозначал свою территорию при помощи весьма существенного и высокого ограждения — многометровой полосы кованных металлических вензелей-прутьев. Виднелись скамейки, был пруд, в котором и отражалась и плавала и бог весть что делала дымная луна. Само здание было исполнено в духе чего-то греческого: фронтон — тупоугольный треугольник, напичканный лепниной; колонны, приподнятый ступенчатый подступ к входным дверям, в долговязых окнах — свет, но не слишком яркий. Продолжался, по всей видимости, какой-то изрядно уже подуставший праздник. Несколько человек, одетых в добротные костюмы, в развалку перемещались по аллее. Изредка были слышны неразборчивые возгласы. На парковке тихо дремали машины, хотя нет — вот у одной разъяренно вспыхнули фары, шины сорвались с места, оперативно был открыт шлагбаум — машина с характерным спортивным свистом унеслась прочь.
Свистел и ветер. Какой-то внутренний остов в груди у Дениса перебрал холода. С губ аквариумиста вырвался кашель, пока еще легкий. Денис обхватил руками прутья ограды, хотел было подумать, что и там, и здесь — все острог, все заключение, все черные извилины прутьев, но решил, что сегодня ночью и так было подумано много банального, требовалось сказать наконец что-то определенное.
— Я хочу видеть Цветану счастливой. Она должна победить в этом конкурсе, — сказал он и раскашлялся.
— Кто там? — донеслось со сторожевого помещения.
— Никого, — прошептал Денис.
Луна утонула в глубоком пруду, и там ее заклевали рыбы — это особо крупная черная туча, погоняемая небесным ветром, двинулась на город. Стал лить дождь. Иступленный Денис отпустил ограду и зашагал прочь, снова и снова поправляя пальто, тщетно отбрыкиваясь от холода. Он был твердо намерен еще вернуться сюда, чтобы познакомиться со Змеешейковым. Распускались лужи. Сквозь шум непогоды Денисовым ушам чудился призрак подвального джаза.
Если посмотреть в упор на звездочку в ночном небе, то она может немного померкнуть, стушеваться. Но если держать ее на периферии зрения, где-то с боку, в углу глаз, то она будет сиять ярче. Обычное оптическое свойство из области физиологии, физики и прочих стрел, пущенных в мишень мироздания — единую тайну. Конечно, Денис, как биолог, — хотя для этого не обязательно было быть биологом — мог оставить в покое бесполезную философию и довольно простенько и не совсем точно объяснить желающим, что в темноте — а ночь, как известно, место темное — человеческому зрению едва ли помогут колбочки — перцепция цвета, однако будут необходимы палочки — перцепция света, которых больше на краю глаза.
Денис прекрасно ощущал присутствие Марфы — стильной, крайне загоревшей, худосочной дочери хозяина роскошной квартиры с новым стеклянным сердцем — красочным аквариумом, полным подвижных здоровых рыб, — благо, аквариумист старался на славу, и не только в силу неминуемого естественного подобострастия, но и в силу — притом какая это была сила! — своей вселенской любви к живому порождению вод.
И Владислав Максимович щедро платил за этот неподдельный энтузиазм. У аквариумиста появились весьма ощутимые лишние деньги. Возникло некоторое экономическое пространство для красивых, приятных жестов. Цветане было куплено веселое коктейльное платье: одна шлейка была продолжением ткани — шелковый мысок на нежном плече; другая шлейка была исполнена в виде тонкой цепочки — череда легких звеньев на нежном плече. Было также куплено консервативное, костюмного типа, платье-сарафан и рубашка под нее в мельчайший горошек. Приобретена была также пара жизнеутверждающих сапожек. Все в них: от каблучка и до декоративной пряжки, — все было настолько современно и своевременно, что у оценивающего непременно возникал восторг. Он мог взглянуть на них и подумать: «Ну вот, какая замечательная обувь. Значит, можно, пожалуй, еще просуществовать. Сходить в кино, например». Вещи, подобные этим сапожкам, были тягловой силой повседневного мира. Впрочем, Денис плохо разбирался в моде. Но стыдливую надежду в него вдыхали посещения раздевален в бесчисленных магазинах одежды. Там, готовясь примерить вещицу, Цветана тянула руки накрест вверх и в мгновение ока обнажала свой животик, точку пупка. Бросить взгляд в одну сторону — столкнуться с тяжелой ширмой, бросить в другую — встретиться с зеркалом, в котором стояла Цветана — полуголая, отвлекшаяся вдруг на то, чтобы поправить свой облик, исподнизу расколыхав в своем бюстгальтере внушительную плоть, область отчаяния аквариумиста. И этот жалкий любитель рыбок лез к ней, начинал трогать ее руками, которые были мало приучены к девичьему телу, зато знали как вести себя в воде. Цветана все же проявляла милосердие, разрешала кратковременные объятия и осторожные щипки.
В ярко-зеленых водорослях промелькнула абсолютно черная моллинезия. Денис знал, что если он сейчас засвидетельствует свое внимание, посмотрит в сторону Марфы, то та, не долго думая, исчезнет, как будто ее вовсе и не было. Но если будет все так же сосредоточенно работать с аквариумом, то периферийным зрением сможет видеть ее блуждающую фигуру. Обычно на ней было что-то авангардное, болезненно незаурядное: какая-нибудь вариация галифе, свитер грубой вязки, многозначительные украшения поверх всего этого, очень низко свисающие с шеи, ненасытная бесформенная шапка, наползающая на ухоженные брови, на благородные скулы. Сегодня вся семья куда-то собиралась, и поэтому на Марфе было черное платье, черный цветок над левой грудью и красная помада на губах. Она то поднималась к себе наверх, то спускалась вниз, много разговаривала по телефону, посматривала на Дениса, заглядывала на кухню. Один раз она даже очутилась всего в нескольких метрах от аквариумиста — что-то принялась спешно искать в огромном шкафу, но так и не нашла, сделала на своем серьезном лице милую неожиданную гримасу, — мол, ну и ладно, — и пошла дальше, в этот раз уже более аккуратно, не задевая шланга от аквариумного сифона. Уборные Марфа во время визитов аквариумиста не посещала принципиально, хоть одна из них — та, что находилась на втором этаже, ее личная, — была надежно отдалена от любого возможного внимания постороннего человека в квартире, — однако, нет, почему-то стеснялась.
Денис с трудом сдерживал свой новоприобретенный ошалевший кашель. Иной раз, где-то на безлюдном участке улицы, прикрываясь ветром, он даже не кашлял, но скорее кричал. Решительность, которую он ощутил недавней ночью, находясь у ограды «Соавтора ночи», обернулась непростительной робостью и сверх этого — физическим недугом, поминутным содроганием горла. Меж тем Цветана очень переживала из-за грядущего конкурса, и Денису было невыносимо смотреть на то, как самое прекрасное создание испытывает сомнения в своей безоговорочной красоте. Встреча, которую он запланировал у себя в уме со Змеешейковым все откладывалась и откладывалась. Денис рисковал пропустить какой-нибудь важный момент в конструировании мероприятия, — такой момент, после которого говорить и договариваться станет не о чем.
— Мы так можем опоздать, — заговорщицки шептала Евгения Александровна в спальне своему одурманенному мужу.
— Но ведь он даже не знает о том, что мы сегодня собрались в оперный театр, — улыбчиво, полновесным голосом, возражал ей Владислав Максимович. — Никто ему не сказал о том, что наша семья любит оперу. Вот бедный парень и старается, но никак не может нас отпустить. Слушай, а нам обязательно нужно туда идти?
— Конечно! — скачок с дамского шепота на дамский гул. — Ты же знаешь, там будут...
Прозвучала до ужаса светская фамилия, и за этой фамилией скрывались, по сути, их двойники: такой же умудренный и солидный глава семейства, такая же тараторящая о невообразимых глупостях дамочка с тяжелыми серьгами в немолодых ушах, такая же девушка с холодным взглядом и черным загаром. Владислав Максимович скривился так, как иной бы не скривился и от чистого лимонного сока. Вот только природа загара у его дочери была не средиземноморской, иной — отправить ее в яркую обитель света, пляжей, волн и воды было невозможно. Дочь изнуряла свою кожу исключительно в капсулах солярия.
— И потом, почему он пришел так поздно? — сердито спросила Евгения Александровна. — И почему ты не сделал ему замечание?
— Потому что он очень извинялся, — сказал Владислав Максимович и вновь рассмеялся. — Кажется, он к тому же немного болен. Наверное, отлеживался.
— Болен? — переспросила Евгения Александровна. — Вот этого еще не хватало.
Где-то далеко не выдержал и громко, кажется даже всласть, прокашлялся человек.
— Хорошо. Давайте выходить. Его нужно отпускать, — сказал Владислав Максимович и поднялся с кресла. Евгения Александровна, которая все это время общалась с собой, встала, отвернулась и отошла от трельяжа, с каждым годом становившегося все менее гостеприимным, и последовала за своим мужем. Свет из их комнаты тут же выделился в темном пространстве коридора. Раз было темно — значит, недавно здесь проходила Марфа и тихо нажимала своей хрупкой ладошкой на выключатели.
— Хоть бы гостя постыдилась, — растеряно пробормотал — каждому рано или поздно приходится понижать голос — Владислав Максимович, поэтапно озаряя длинный коридор ударами своей все еще крепкой ладони. — Он ведь поймет, что странная. Будет неудобно.
И тут он впервые поймал себя на мысли, что это большая глупость — подбирать в присутствии гостей за ней эти настенные выключатели, пытаться привести все в порядок — так он только подчеркивает ее странность. Он понял, что никакая стеснительность или здравый смысл не смогут переиграть проявления невроза. Смутившись, Владислав Максимович дошел до прихожей, больше не нажимая на выключатели. Коридор остался полуосвещенным. Сзади на удивление молчаливо передвигалась супруга. Это насторожило Владислава Максимовича, и он обернулся. «Женечка» шла, держась за живот, лицо ее немного мучалось. Владислав Максимович был уверен, что так много притворяться нельзя, и все-таки периодически верил в ее таинственные желудочные боли. Старались верить и высокооплачиваемые врачи.
— Прими, может, какую-нибудь свою таблетку, — растеряно предложил Владислав Максимович.
— Да, пожалуй, — согласилась Евгения Александровна, водя по животу рукой, украшенной браслетами, кольцами и линиями синих вен. Она свернула на кухню.
Владислав Максимович остановился и одобрительно посмотрел на Дениса. Аквариумист вел себя до крайности деликатно. Ничто не могло вызвать его полуоборот головы: шум, хождения, разговоры, телефонная трель — он был всецело занят благополучием обитателей чудесного аквариума.
В который раз на ступеньках лестницы появилась Марфа, чтобы деловито спуститься вниз. Но, увидев отца, отчего-то замешкалась.
— А я как раз собирался за тобой подниматься, — бодро сказал Владислав Максимович. — Ты готова?
Марфа кивнула и занесла свою ножку с худенькими и хрупкими очертаниями лодыжки над коварной ступенькой. Вдруг грохнуло, да так всецело, что аквариумисту все же невольно пришлось оторвать свой взгляд от новенькой рыбки в аквариуме — нотобранхиуса Рахова. Это были красивейшие рыбки, исполненные в бирюзовых, морковно-красных, морковно-оранжевых красках, — впрочем, глаз на пару с мозгом пасовали перед этими сочетаниями, не могли назвать их, дать имена этим красотам. По природе своей нотобранхиус был, конечно, прекрасным безумцем, изощренным фокусником. Всего один год отводился ему на существование в африканских лужах, которые появлялись в пустынях на краткое время, а потом иссыхали вместе со своими чудными разноцветными обитателями. Но те так просто не соглашались с неминуемым небытием. По себе они оставляли в торфе залежи своего продолжения — икру, способную переносить засуху. Дожди неизбежно проливались вновь, и пробудившиеся мальки начинали осваивать небесную воду. Даже в аквариуме нотобранхиус не жил слишком долго, словно памятуя о своей странной пустынной особенности. Как и в любой игре — здесь наличествовал выбор: можно было держать этих рыбок в более солнечной, теплой, привычной для них воде — тогда они сохраняли свою красивую расцветку, множили эту красоту, но очень быстро расходовали свой век; можно было сделать наоборот — придать воде комнатную температуру, и тогда бы рыбки прожили дольше но, увы, с погасшим обликом, со всего лишь бледными отголосками утраченных цветов.
Марфа благополучно спустилась вниз и вопросительно посмотрела в сторону кухни. То же сделал и Владислав Максимович.
— Боже, да что там такое? — спросил он.
— Хотела положить кастрюлю в посудомойку, — разъяснила Евгения Александровна, выходя из кухни, — и выронила ее.
— Это лучше оставить нашей артельщице, — зачем-то, понимая, что скорее зря, сказал Владислав Максимович, имея в виду их домработницу Свету. — Ты приняла свое лекарство?
— Забыла, представляешь! — воскликнула Евгения Александровна и вновь ушла на кухню.
Жизнь человеческая была любопытным фарсом. Владислав Максимович обратил свое ироничное внимание на аквариумиста. Тот с виноватым видом бездействовал, заискивающе смотрел то на Марфу, то на Владислава Максимовича, но уже, кажется, собирался вернуться к работе. Необходимо было его вовремя остановить.
— Рушащиеся кастрюли заставили вас наконец-то взглянуть на нас, — добродушно сказал Владислав Максимович.
Как раз вышла Евгения Александровна, и все семейство теперь было в сборе. Предсказуемое, но, тем не менее, великолепное совпадение.
— Что ж, — продолжил Владислав Максимович, шаблонно, словно конферансье, жестикулируя своими еще крепкими руками, — нам всем необходимо выдвигаться.
Все немного замешкались, но в целом подчинились предложению. Владислав Максимович поправил запонку, провел ладонью по неоднозначно полысевшей голове. На нем была незатейливая водолазка из хорошей ткани — такая, которую мог позволить себе не заботящийся уже ни чем богатый человек. Поверх нее он небрежно набросил двубортное пальто. Марфа и Евгения Александровна придирчиво надевали перед гостиным зеркалом свои плащи. У Евгении Александровны был не просто плащ, но истинный шедевр мещанства, Марфа же поправила в плечах заоблачное, богемное изделие.
Евгения Александровна не любила выходить из квартиры вместе с прислугой — здесь для нее присутствовало какое-то интимное раздражение. Марфа тоже чувствовала себя неловко — лучше было не видеть аквариумиста вообще, или, в крайнем случае, остаться с ним один на один, но, право, не ехать же всем вместе в одном лифте.
Вначале ехали молча. Денис очень сожалел о том, что не догадался раскашляться после падения кастрюли, — тогда его кашель было бы тяжелее заметить и прочувствовать остальным людям в квартире — их внимание еще какое-то время принадлежало бы кухонному грому. Его щеки и глаза покраснели, так он хотел кашлять. Остальные люди в лифте это понимали и, если бы позволяли приличия, уже давно бы слаженным хором сказали: «Ты можешь прокашляться. Ну же!».
В престижных домах лифты часто оснащались аккуратными рамками со стеклом, в которых размещалась соответствующая, чинная реклама. Платежеспособным жильцам предлагалось поправлять здоровье в частных клиниках, вести своих детей в частные школы, проводить уникальные чистки своих машин, посещать строгие рестораны и прочее.
— Какое чудо, — ласково сказал Владислав Максимович.
— Где? — попросила уточнить Евгения Александровна.
Владислав Максимович кивнул на листок, который предлагал родителям отвести своих детей на курсы шахмат. «От четырех лет» — гласило объявление. Также там присутствовала забавно нарисованная шахматная фигура — король.
— Жаль, что у меня нет внука, — сказал Владислав Максимович. — Я бы с радостью повел его туда. И сам бы там весь день с ним оставался. Это же очень интересно. — Морщины на его лице вновь озарились улыбкой. — Денис, а вы любите играть в шахматы?
— Конечно, — глухо отозвался Денис. — Но больше предпочитаю карточные игры. Покер.
— Да? — Владислав Максимович удивился, или, во всяком случае, сделал вид, что удивился. — И часто играете? Сейчас эта игра становится все более и более популярной. В нашем городе даже планируется крупное событие, полностью посвященное этой хитрой забаве. Не слышали? Какой-то дежурный тур международного турнира.
Высота здания, однако, не предназначалась для длительных разговоров. Двери лифта плавно разъехались.
На улице было все так же дождливо и прохладно. Семейство направилось к машине, а Денис в мучительной спешке завернул за угол дома и наконец-то разразился громким кашлем. Неловкости избежать не удалось. Несколько прохожих посмотрели на него брезгливо, с сочувствием.
Конечно, наслаждаясь оперой, многие присутствующие в зале оперного театра думали о своих, часто очень сокровенных, вещах. Например, один видный господин, его жена и дочь сидели в бельэтаже. Предвидя неописуемую скуку, господин взял у гардеробщицы бинокль, — мало ли, может на сцене, или за ее пределами найдется что-нибудь интересное, и вообще — оптически увеличенные оперные певцы должны были стать более безобидными. Какое-то время он действительно наблюдал посредством бинокля людей поющих и людей умолкающих, и людей, которые не пели вовсе, а сидели в партере или на балконах. Но вскоре ему это наскучило и глаза его оставались прикованными к линзам просто так, как говорится — по инерции, умом же своим он видел совсем другие явления: на ночном сверкающем шесте бесновалась оголенная танцовщица Анастасия — существо фантастическое, такое, на которое почти не жалко было денег. Она крутилась — телесная спираль — высоко запрыгивала на шест, затем неистово, быстро скользила вниз. Заведение, в котором выступала юркая молодая особа, находилось совсем недалеко от оперного театра. «Встать бы сейчас, одеться да и пойти прямо туда», — сладко подумал господин.
Владислав Максимович тоже смотрел в бинокль со своего бельэтажа. И хотя высшее академическое пение примы ласкало ему слух, видел же он совсем другое. Аквариумные рыбы — и те, которые у него уже были, и те, которых он собирался купить, — все они причудливо плыли в исключительно чистой, прозрачной воде, были красивы и здоровы.
Молодая компания девушек, и среди них две особенно выделявшиеся задорные барышни, после спектакля, уже на выходе, принялись пародировать оперные традиции. Засверкали молнии беззаботного, упоительно-бездумного смеха. Владислав Максимович тоже улыбнулся и немного зевнул. Ему с Евгенией Александровной уже хотелось спать. Но Марфа — невольный апологет ночи — предложила выпить где-нибудь по кофейному коктейлю. В это время суток она могла почти полностью свободно смотреть по сторонам — лишь самые тщательно освещенные гостиницы заставляли ее взгляд прятаться в более темные участки улиц. Она могла смотреть на небо. Луна была безобидным отголоском солнца, а тучи в это время не угнетали ее своей сумасшедшей белизной.
Потом Марфа попросилась в круглосуточный книжный магазин. Долго ходила между стеллажей, присматривалась к корешкам, скрупулезно оценивала аннотации. Так что домой они вернулись совсем поздно.
Внимательному Владиславу Максимовичу еще издалека стало видно, что дом ослеп полностью. Он взволнованно сжал руль, стал ехать быстрее. Дамы же поняли, что в их доме нет света, лишь когда машина подъехала к самому парадному. На столе у консьержки горела небольшая свечечка — все остальное было занято тьмой. Вблизи огонька тьма приобретала желтоватый оттенок. По потолку бродили чудовищные тени. Евгения Александровна разочарованно фыркнула. Марфа же восприняла исчезновение электричества благодушно. Было чувство, словно кто-то санкционировал ее способ видеть мир или, если быть точнее, ее способ избегать мира. В новообразовавшемся царстве ее глаза могли законно отдыхать и блаженствовать. А Владислав Максимович, подумав о своих бедных рыбах, на какое-то ничтожное мгновение поджал свою сухую губу, как это порой делают ранимые дети.
Он выдал своим домочадцам ключи от железной перегородки, которая отделяла их этаж от общей лестницы и, соответственно, ключи от запасной двери. Евгения Александровна задала вопрос, видимо риторический: «За что мы платим?» — и два женских силуэта принялись подниматься на последний этаж, подсвечивая ступеньки экранами дорогих мобильных телефонов.
— Как долго нет света? — спросил Владислав Максимович у консьержки.
— С тех пор, как вы ушли.
— Вы электрикам звонили?
— Звонила, — испуганно ответила она.
— Я тоже попробую позвонить, — сказал Владислав Максимович.
Когда он зашел в квартиру, то первым делом нащупал в пространстве свой любимый аквариум, окунул в него руку и сорвал со стекла фильтр, быстро вытащил его наружу и резко отвел в сторону, чтобы как можно меньше капель воды стекло с него обратно в воду.
— Как вы тут? — крикнул он. — Все хорошо?
— Да, — отозвалась его супруга. — Мы на кухне. Когда починят?
— Какая тебе разница? — Владислав Максимович обратился с вопросом к темноте мягко, но в тоже время осязаемо для слуха. — Уже поздно. Ложитесь спать.
На этих словах он устремился обратно вниз, на первый этаж. У него появилась отдышка. Он был серьезно взволнован.
Консьержка затушила свою одинокую свечечку приблизительно через сорок минут. Она не подула на огонек, а сдавила его пальцами, украшенными грубоватым и недорогим маникюром — цветочки, лилии, линии. Перед этим она молниеносно смочила их скупой слюной. Это заметил Владислав Максимович, который почти неотступно находился при раскопках первопричины поломки, и предположил, что она, верно, так же читает книги — на каждую страницу по липкой подушечке пальца. Это должен был быть криминальный роман — с эффективным огнестрельным оружием и многочисленными отпечатками пальцев. Но Владислав Максимович, даже если бы и хотел — не мог иронизировать по поводу возможных предпочтений консьержки. Он и сам когда-то увлекался детективным жанром...
Периодически он поднимался к себе наверх — тяжелейшая процедура для человека его возраста — и легонько водил ладонью по поверхности воды. Так он обогащал ее необходимым для рыб воздухом.
— Вроде бы все, — сказал бригадир электриков.
От погашенного фитилька проистекала невесомая струйка дыма. Тени стали стройными и правильными. Мистическое притаилось за маской возвращенной благоустроенности.
— Спасибо, — сказал Владислав Максимович. — Это ведь не в первый раз. Но раньше у меня не было аквариумных рыбок. Они могли задохнуться без аэрации воды, понимаете? Давайте как-то решим эту проблему. Скажите, что нужно заменить, что докупить, к кому обратиться. Это важно, поверьте.
Бригадир электриков, человек соответствующей внешности, с соответствующей щетиной и пыльными соломенными волосами, не выдержал и решился посмотреть Владиславу Максимовичу прямо в глаза. Сделал он это с плохо скрываемым любопытством. Он уже успел заметить, что рукав пальто и сама кисть господина — мокрые.
— Аквариумные рыбки? — переспросил бригадир осветителей.
Владислав Максимович теперь тоже заметил, что у него мокрая рука.
— Вы наверняка не знакомы с этим вопросом, и я не могу вас за это судить, — сказал Владислав Максимович. — Но произошедшее могло нанести вред моим питомцам. Впрочем, уже поздно. У меня есть ваш телефон — мы это еще обсудим. Всего доброго. — Он хотел пожать электрику руку, но счел это невозможным, и направился к лифту.
В квартире стояла привычная полутьма. Владислав Максимович включил несколько ламп и прильнул к стеклу аквариума. В данную минуту он был очень необъективен и мнителен. Вода казалась ему помутневшей, а рыбы — вялыми. Он огорченно причмокнул и направился в одну из спален.
Его супруга лежала с полузакрытыми глазами и мерно пролистывала журнал. Сон одолевал ее. Владислав Максимович, чтобы привлечь к себе внимание, быстро заходил по комнате туда и назад, от стенки к стенке, потер руки и, когда увидел, что журнал поменял свое положение — лег на укрытый шелковым одеялом живот Евгении Александровны, который так часто болел, — лег так, что теперь его невозможно было читать, сказал:
— Я переживаю за аквариумных рыбок. Нас так долго не было. Насколько я знаю, неработающий фильтр начинает выделять в воду ядовитые вещества. Может, позвонить Денису?
— Что за глупости? — удивилась Евгения Александровна. — Ложись спать, — ты сам говорил, что уже поздно. Я думаю, что с аквариумом все в порядке.
Чтобы подкрепить свои слова, Евгения Александровна окончательно отложила журнал и выключила светильник. Владислав Максимович еще немного походил по темной комнате и, в конце концов, припомнил, что, действительно, совсем недавно советовал своим домочадцам ложиться спать. Он решил, что рыбы, возможно, тоже сейчас переживают естественную сонливость. Он немного успокоился. Звонить Денису было сейчас действительно лишним, странным — ну зачем позволять миру столь щедрые подозрения?
Марфа давно переоделась. Она сняла платье и вместо него надела на свое худое тело просторную футболку и лосины. Потом изящно сгорбила свою спинку над клавиатурой от компьютера — принялась что-то быстренько набирать своими пальцами, вдавливать буквы. Она старалась не смотреть на экран монитора — он казался ей мучительно ярким, несмотря на то, что она настроила его так, что там почти ничего не было видно, таким он был темным.
Вскоре Марфа выключила компьютер и достала из пакета свежую книгу. Вместе с ней она уместилась в своей кровати и начала ее читать. Все бы ничего, довольно мило написано, но бумага, на которой было напечатано произведение, оказалась слишком белой. Она чересчур интенсивно отражала свет, неприятно била по глазам своей белизной. Так и не узнав, что к чему, Марфа захлопнула несчастную злую книгу и отбросила ее в сторону.
Марфа села на край кровати, закрыла руками глаза и некоторое время оставалась неподвижной. Потом свет снова появился — она отвела руки, чтобы видеть, чтобы встать с кровати. Потом свет снова исчез. Она его выключила. Потом легла в кровать, но сон опаздывал, его так долго приходилось ждать — такой гость сердил.
Следующий день выдался в общечеловеческом понимании хорошим. Было все так же прохладно, однако титанические тучи посторонились и солнце с каким-то особым рвением, в старательной спешке, принялось освещать город, придавать ему свежий вид.
Но, хотя это ясное утро позволяло во всех деталях рассмотреть пострадавший аквариум, хотя Владислав Максимович выспался и был готов ко всякого рода размышлениям и выводам, — нет, все равно он не мог определить — здоровы его рыбы или нет. Даже под лучами этого вырвавшегося солнца мнительность не исчезла, но скорее усилилась. Владиславу Максимовичу казалось, что его рыбы замедлили свой ход.
Он достал из кармана телефон и все-таки набрал Дениса и рассказал ему о случившемся происшествии, попросил его приехать и оценить масштабы последствий. Денис попробовал было убедить Владислава Максимовича в том, что ничего катастрофического не произошло и все, что нужно сделать — промыть фильтр и вернуть его на место, однако Владислав Максимович настаивал.
Он положил телефон обратно в карман и стал пристально наблюдать за плавниками лабео. На кухне прогремело — что-то металлическое с силой ударилось об пол.
— Снова уронила кастрюлю? — спросил Владислав Максимович, продолжая следить за плавниками лабео.
Из кухни донесся жалобный стон. Лабео беззаботно поплыл в одну сторону, а Владислав Максимович пошел в другую, быстрым взволнованным шагом. Железная чаша лежала на полу, рядом с нею блендер, Евгения Александровна облокотившись об столешницу, держалась за сердце. Владислав Максимович подхватил ее и перетащил на небольшую скамеечку, которой почти никто никогда не пользовался. На кухню зашла Марфа и испуганно ахнула. Стали разгрызать валидол и ждать. Боли не прекращались. Вызвали скорую. На столешнице оставались компоненты ежедневного коктейля — однородный обезжиренный йогурт, оголенное яблоко, медленный янтарный мед, пучок мяты, из которого уже был выбран понравившийся стебель, понравившиеся листы, запах мяты, запах корицы, корица. Испугались смерти. Притихли. Впрочем, нашлись силы и на не совсем уместные действия. Владислав Максимович с изумлением смотрел на то, как Марфа совершает свой неизменный ритуал. Она не смогла забыть о необходимости задергивать шторы. Тяжелая ткань набрасывалась на солнце. На кухне порционно становилось темнее.
Когда речь зашла о том, чтобы ехать вместе в больницу, Марфа замялась, захныкала. Ей казалось, что она еще никогда не видела такого светлого дня. Покинуть квартиру было немыслимо. Разве что с повязкой на глазах.
— Папа, я не могу. Там так ярко. У меня глаза болят, — простонала она.
Санитары уже поддерживали Евгению Александровну под руки и тихонько слушали.
— Да что с тобой, — изумился Владислав Максимович и сказал самое банальное из того, что можно было сказать: — Это же твоя мать!
— Пожалуйста! Поверь мне, я действительно не могу сейчас выйти на улицу. Там немыслимо светло!
— Ты не в себе. Это, наверное, из-за шока. Хорошо оставайся, — сказал Владислав Максимович.
Дверь закрылась. В квартире и до этого было тихо. Тишину должна была нарушить лишь непродолжительная работа блендера, но теперь утренний коктейль казался чем-то совершенно невозможным. Так что тишина была абсолютной. Впрочем — нет. Вдруг — дикий крик солнца, стремительное течение света по кафелю. Марфа спохватилась моментально — подбежала к шторам и рывком задраила эту светозарную пробоину. После этого, уже не так быстро, она направилась к столешнице, чтобы спрятать продукты, ставшие бесполезными. Попутно она набирала номер домработницы, чтобы отказать ей в сегодняшнем приходе.
— Почему? Что-то случилось? — спросила домработница Светлана своим привычным наполовину бодрым, наполовину уставшим голосом.
— Маме плохо, — ответила Марфа и в два-три нервных разговорных скачка закончила эту телефонную процедуру.
Она села за стол, привычным для себя движением закрыла глаза и стала рыдать. Слезы закончились, однако она не спешила вставать. Тускло — тоже результат индивидуальных настроек — засветился экран на мобильном телефоне. Вызывал отец. Дрожащим пальцем она приняла вызов. Крепкий мужской голос сказал, что с матерью все хорошо. Поблагодарил Бога, в которого, кажется, не совсем верил.
Марфа продолжала сидеть, слепо водить пальцем по столу, безнадежно массировать свое личико. Так продолжалось довольно долго и бесперспективно, пока в дверь вдруг не позвонили. Выражение заплаканного лица Марфы вопросительно (Светлана была благополучно отменена, у отца имелся ключ) направилось в сторону прозвучавшего звонка.
Глазок в подобной квартире был своеобразным атавизмом, — которого, однако, не решились избежать. Хоть Владислав Максимович и обладал тем статусом, когда все посещения, все, так сказать, входы были заранее запланированы и оговорены, но входная дверь все же должна была обладать оптическим окошком размером с глаз. К слову, как показало сегодняшнее утро, — незапланироваными оставались выходы.
Марфа приложила зрачок к глазку. Там, на фоне массивного лифта, стоял искаженный глазком, однако легко узнаваемый Денис.
— Денис? — спросила Марфа.
— Да, — не совсем уверенно ответил аквариумист.
Необычная девушка из богатой семьи впервые называла его по имени. Значит, знала.
— Подождите одну минуту. Хорошо?
— Хорошо, — кивнул Денис.
Марфа побежала в ближайшую уборную. Ближайшей была та, которая предназначалась для гостей. Марфа туда не заходила — брезговала. Однако сейчас была не та ситуация. Она включила свет и критическим взглядом осмотрела свое лицо. Оно было малость припухшим, глаза все еще хранили паволоку слез, волосы были непричесанны.
Из крана стремительно потекла теплая вода. Марфа, насколько это было осуществимо, принялась прихорашиваться. Пальцы широко расцепились и стали быстрым эрзацем расчески, — она погрузила их в волосы, стала добиваться гармонии и порядка на своей голове.
Дверь наконец-то распахнулась. Денис зашел внутрь.
— Сегодня чудесная погода, не правда ли? — совсем осторожно, не демонстрируя зубов, улыбнулся Денис.
— Да, — согласилась Марфа и улыбнулась в ответ.
— Извините, а Владислав Максимович дома? Он меня вызвал.
— Отец ушел. У него возникли неотложные дела. Вы же вчера уже были.
— Был, но, насколько мне известно, у вас какое время отсутствовал свет и Владислав Максимович обеспокоился состоянием рыб — выключенный фильтр мог начать производить сероводород и отравлять рыб. Простите, конечно, но, как я и предполагал, Владислав Максимович беспокоился зря.
Он успел невольно подойти к аквариуму.
— Прошло не так много времени для серьезных изменений в среде обитания этих прекрасных существ. Вовремя вынули фильтр. Так, посмотрим, где он...
Марфа стояла совсем рядом и открыто наблюдала за процессом работы, что было очень непривычно для Дениса. Работой, впрочем, это назвать было сложно. Денис вынул из тумбы бездействующий фильтр и пошел с ним в уборную. Марфа все еще была рядом.
В кране продолжала течь та самая вода, которой умылась Марфа, прежде чем открыть гостю дверь. Ее забыли перекрыть. Денис вскрыл фильтр и стал очищать его от колонии бактерий, которые были в свое время полезны, поскольку перемалывали грязные органические соединения, теперь же, увы, — выродились и могли отравить рыбок.
Очищенный фильтр был возвращен на свое привычное место и подключен к электросети.
— Для верности плеснем в воду вот этого снадобья, — сказал Денис, после чего достал из своей сумки флакончик, снял с него крышечку и разлил щедрую порцию содержимого флакончика над водой.
— Что это? — спросила Марфа.
Ей совершенно не было интересно, что это.
— Это препарат, который позволит избежать возможных помутнений в воде.
Денис и Марфа встретились глазами. Марфа смотрела на него задумчиво и загадочно.
— А ведь, если задуматься, отец действительно зря переживал из-за рыб, — сказала она.
Денис медленно, неуверенно, не вполне понимая, о чем толкует девушка, кивнул и закрыл свою сумку.
— Ну, я тогда пойду, — сказал Денис. — Передавайте Владиславу Максимовичу привет.
— Стойте, — все-таки решилась Марфа. — Может, выпьете кофе?
Благодушный, безалаберный Денис действительно стал думать над этим предложением. Он не знал, вполне ли это прилично. Прошло несколько монолитных секунд. Марфа покраснела.
— Хорошо, конечно, спасибо, — затараторил Денис, ставя сумку обратно на пол.
Марфа глубоко вздохнула и пошла на кухню. Денис последовал за ней. Внезапно он вспомнил о своей безумной щекотке в горле, но отказываться от гостеприимства было уже поздно. Все, что он мог сделать, это спросить:
— Марфа, я прошу прощения...
— Да?
— Вы не будете против, если я сейчас сильно раскашляюсь?
— Нисколько.
У Дениса, к сожалению, не вышло членораздельно произнести благодарное «спасибо». Слово это было размолото диким кашлем. Денис приложил руку к груди. Подобным же образом не так давно прикладывала руку к груди Евгения Александровна. Совпадение.
— Может, вам лучше тогда сделать не кофе, а, предположим, липу с...
Марфа подумала про медленный сладкий мед, который сегодня уже стоял на столешнице в красивой колбе, являлся составной частью так и не выпитого коктейля.
— ...медом, — закончила она.
— Да, пожалуй, липа с медом была бы в самый раз.
Денис взволнованно положил кисти своих рук на стол, за которым недавно плакала Марфа. Такое осторожное положение его ръки обычно принимали перед игрой в карты.
Марфа извлекла колбу с теперь уже не просто полезным, но даже целебным медом, липу, пакет с кофе, чашки и ложки.
Денис с трепетом кивнул на поданную ему чашку, подул внутрь, после чего осторожно, совсем с краешку, отпил.
Тянулось не совсем ловкое молчание. Раскрыв сахарницу, Марфа с сожалением подумала о том, что, откажись в свое время Денис от липы с медом, сейчас его можно было бы спросить о том, сколько сахара он бы хотел видеть, вернее, чувствовать в чашке. Себе она положила много ложек — любила сладкий кофе, — осторожно, не ударяя ложку об звучную изнанку чашки, создала в своем напитке воронку и, вся напрягшись, спросила:
— Денис, как у вас дела?
— Не очень хорошо, — вырвалось у аквариумиста.
— Отчего же? — полюбопытствовала Марфа.
«Я одинок, — стал спешно размышлять Денис. — Мне некому поведать о том, как мир выпрашивает у моей души страдания. Откровенность рискует обернуться неловкостью, но я попробую».
— Дело в том, что я сильно влюблен в одну непостоянную особу.
— Не очень ново, однако, я вам сочувствую, — Марфа окунула свои губки в крепкий, сладкий кофе, затем отвела чашку в сторону. — И что, никаких шансов?
— Похоже, что никаких. Но это в какой-то степени пустяк. С отсутствием шансов я, предположим, смирился. Я не могу смириться с тем, что это особа решила участвовать в каком-то пошлейшем конкурсе красоты.
— Почему не можете? — Марфа внезапно спохватилась. — Вы, конечно, не обязаны отвечать. Боже, какая глупая фраза. Нет, вы вообще не должны отвечать. Простите, что я так вмешиваюсь.
— Что вы! — запротестовал Денис. — Это я должен извиниться за то, что так снахальничал при ответе на обычный вопрос. Но вы же понимаете, насколько велик соблазн раскрыть перед человеком свои душевные переживания.
— Ничего страшного, — улыбнулась Марфа и отпила еще немного кофе. — Я вас прощаю, но все-таки ответьте, что плохого в конкурсе красоты?
— Боюсь, раз вы так ставите вопрос, то в конкурсе красоты заведомо нет ничего плохого, и мне сейчас следует доказать обратное. А это, представьте, сложно. Прежде чем попробовать вас переубедить, я должен спросить о, так сказать, вашей области интересов. Вы понимаете: профессия, призвание и тому подобное. Дело в том, что когда я впервые попал сюда, мне сразу показалось, что вы как-то связаны с модой, искусством или чем-то подобным. И если так, то категория красоты будет для вас привычным инструментом, и к конкурсу красоты вы будете относиться если не благодушно, то хотя бы снисходительно, но никак не плохо.
— Я юрист, — сказала Марфа. — Так что никакой красотой я не обременена. Но я все равно не понимаю, чем вам не угодил конкурс красоты как некая идея. Я могу понять вашу ревность. Но с таким же успехом можно ревновать к тому, что она посещает общественные места. Подозреваю, что вы так и делаете. Ревнуете.
Денис смущенно рассмеялся. Марфа почти допила свой кофе.
— Вы, конечно, правы, — Денис сделал последний глоток и встал из-за стола. Взволнованно прошелся по кухне. Медовая липа прогрела ему горло и теперь оно временило с кашлем. — Конкурсы красоты вызывают у меня сладкую брезгливость. С одной стороны, когда столько здоровых, красивых девушек выходят на сцену и улыбаются — это выглядит притягательно. И все же этот негуманный соревновательный принцип и всеобщая пошлость, легковесность происходящего заставляют отвернуться в сторону. И, представьте, прямиком в этот апофеоз мирской жизни идет любимый мною человек. Я смотрю на ее участие в конкурсе красоты как на измену онтологических масштабов. Измену не только и столько мне, и вообще не мне, сколько чему-то подлинно прекрасному, непроизносимому, какому-то неназванному совершенству. Но это все, конечно, фантазии. Если говорить по существу, то велика вероятность ее проигрыша. А это мне кажется унизительным: выйти на сцену, веря, что твое тело достойно высшей награды, раздеться до купальника, предстать перед столькими людьми и уйти, возможно, ни с чем. Мое сердце может разорваться от жалости, если она проиграет.
Как раз на этих словах, глубоко погрузившись в свои размышления, Денис подошел к громадным окнам и уверенно, ничего не зная, дернул занавеску в сторону.
— Пожалуйста, не делайте этого.
Но было уже поздно. На кухню бесцеремонно ворвался обширный фрагмент города: вершины домов, влажная лоснящаяся дорога, вместе с большим троллейбусом уходящая в неведомый, незримый поворот, крыши низеньких зданий, множество балконов, птицы, карабкающиеся по белым облакам, остановка, рядом с ней лавка и дорожный знак. Все это было залито сиянием солнца. Марфа закрыла лицо руками.
— Закройте. Верните как было, — попросила она.
— Что сделать? — растерялся Денис. Он отошел от окна, приблизился к Марфе.
— Задерните штору, — она повторила свою просьбу, не отнимая рук от лица.
— Хорошо, сейчас, — сказал Денис и вернулся к окну.
Все вновь умолкло, ретировалось. На кухне воцарился полумрак. Марфа проверила это, допустив в своих ладонях узкий зазор, после чего отняла руки от лица.
— Простите, если я что-то сделал не так, — сказал Денис.
— Вы мне поведали о странностях своей души. Я могу вам поведать о странностях моей, — предложила Марфа.
— Идет, — сказал Денис и сел обратно за стол.
— Но предупреждаю, я делаю это для того, чтобы прояснить инцидент, который наверняка удивил вас, а не потому, что мне хочется выговориться. Хотя мне кажется, что вы хороший и красивый человек, и мне, возможно, хотелось бы перед вами выговориться.
— Я слушаю.
— Видите ли, мне страшно противен солнечный свет. Способ, посредством которого он преобразовывает предметы и явления, — несовместим с моими глазами. Слишком ярко и больно. Много лишнего. Говоря поэтически — слишком божественно, — Марфа горько рассмеялась и поднялась, стала прохаживаться по кухне. — Но это, как вы давеча выразились, еще фантазии. Практическая сторона моей болезни состоит в слезоточивости, панике, каких-то полупрозрачных потеках перед глазами, которые являются следствием якобы безобидного дефекта стекловидного тела. То есть врачи ничего страшного обнаружить не смогли. Вместо этого посоветовали отдохнуть на курорте. Они представить себе не могут, сколько света на этих курортах. Песок и снег — словно поверхности солнца.
— Откуда же на вас этот великолепный загар? — спросил Денис.
— По вечерам я хожу в солярий, — ответила Марфа. — Мне нравятся очки, которые там выдают. Сквозь них ничего не видно. Итак, врачи пожали плечами. Тем более унизительным кажется мне мой недуг. Что ж это за кара такая — страдать от того, что другие считают сущим пустяком. Впрочем, вам это, наверное, знакомо. Вот вы только что рассказали мне о том, как вам плохо от мысли, что девушка, к которой вы питаете чувства, выйдет полунагая на сцену. И что же я? Пускай и достаточно вежливо, но рассмеялась вам прямо в лицо.
— Нет, вы не смеялись! Вы и скрыто не смеялись, я уверен.
— Стойте. Если вы еще не успели почувствовать брезгливость ко мне, не знаю уж, сладкую ли, — видите, я стараюсь внешне выглядеть хорошо, — то сейчас наверняка почувствуете. Или нет, давайте сначала выясним, получается ли у меня хоть немного выглядеть хорошо. Мне бы хотелось это узнать от вас.
Все это было несколько странным. Но Денис внимательно пригляделся к Марфе. Перед ним стояла изящная девушка, чьи ножки точно подчеркивали черные лосины, а грудь скрывали строгий бюстгальтер и не слишком скромная, нарочито расшатанная футболка. В целом Марфа выглядела привлекательной, но с некоторыми оговорками, которые Денису было тяжело конкретизировать. Просто красота Цветаны казалась ему безоговорочной, а здесь, при желании, можно было придраться к репетиции морщин по обе стороны загорелого носа — видимо молодой театр — или к болезненно ровным, иссушенным черным волосам.
— Вы выглядите чудесно, — сказал Денис.
— Тогда перейдем к брезгливости, — продолжила Марфа. — Матери сегодня стало плохо. Приезжала скорая. Я не смогла поехать вместе с родителями. На улице слишком солнечно.
Из темных Марфиных глаз потекли слезы.
— Что с Евгенией Александровной? — взволнованно спросил Денис, подходя к Марфе.
— Уже лучше, — сказала она и всхлипнула. — Звонил отец. Уже гораздо лучше, — повторила она.
— Марфа, не плачьте, — сказал Денис, осторожно притрагиваясь ладонями к ее отзывчивым плечам. — Мне кажется, недуг здесь не при чем. Сказался шок. Успокойтесь.
Марфа рыдала. Пришлось ее довольно ощутимо обнять. Ее тонкие руки оказались у Дениса за спиной.
— Есть, кстати, еще хорошие новости, — нервно рассмеялся Денис. — Назавтра передают плохую, непроглядную погоду. Но мы можем не дожидаться завтрашнего дня. Я знаю одно хорошее кафе в старой части города, которое по вечерам почти не освещается. Да, на столиках стоят небольшие свечечки, но их при желании можно затушить. Там готовят вкусный кофе. Еще есть шоколад. Если это не подходит, можем вообще спрятаться в одном подвальчике, где играют медленный беспросветный джаз. Что скажете? Можно вас пригласить?
— Да, давайте сходим. Спасибо, — согласилась Марфа. Одной рукой она вытирала слезы с лица, другую продолжала держать за спиной у Дениса, — спиной, которая несколько раз вздрогнула, но, конечно же, не от брезгливости (тело у Марфы оказалось приятным, талия худой, тонкой), а от возобновившегося кашля.
Они стали исподволь видеться. Ни Евгения Александровна, ни Владислав Максимович об этом не догадывались. Евгения Александровна запамятовала свой желудок и стала интересоваться кардиологическими консультациями и препаратами. Приоритет отныне отдавался людям, которые были сведущими именно в этом вопросе. Многочасовые телефонные разговоры превратили даже нескольких знакомых и в чем-то ненавистных дамочек в своеобразных подруг. К тому же, если над ее желудком Владислав Максимович имел пренеприятное свойство подтрунивать, то над ее сердцем он, наоборот, трусился. Так что у Евгении Александровны был отчасти повод для гордости. Владислав Максимович, в свою очередь, планировал расширять пресноводный аквариум вплоть до появления в нем признаков соли. О, это был бы новый, непознанный вкус. Да, он мечтал об отдельном морском аквариуме с кораллами, звездами, особыми рыбами, хоть такая затея сулила упоительные сложности — поддержание жизни в морском аквариуме требовало определенных навыков. Было в этой мечте еще одно глубоководное дно, в котором плавала другая мечта — обустройство загородного дома под поистине большую обитель рыб — крупных, немыслимых, красивых. Хотел он обзавестись генератором на случай повторных исчезновений электричества, а также планировал задать этому умнице Денису вопрос о целесообразности вложений денег в аквариумную отрасль, — может, в открытие какого-нибудь специализированного магазина.
Был поздний, темный вечер. Двое — Денис и Марфа — шли по упоительно неровной, древней брусчатке, по узкому узлу одной дореволюционной улицы, почти безымянной. Шли, со страхом предвкушая возможную близость. Над их головами были тускло развешаны сферы фонарей. Но один фонарь не работал, добросовестно создавая вокруг себя ареал, ореол темноты.
Марфа остановилась под этим фонарем и мечтательно произнесла:
— Простоять бы здесь целую вечность. Так темно, так уютно.
Они культурно соприкоснулись губами, поцеловались.
— Вы в последнее время совсем перестали кашлять, — заметила Марфа.
— Чай, липа, аптека, на которой вы настояли, тайком подаренный вами шарфик, тайком же подаренный свитер — все это способствует выздоровлению. Марфа, почему бы вам не отнестись к свету немного терпимее — давай поцелуемся также вон под тем фонарем.
Марфа пьяно оглянулась. На все том же прогулочном расстоянии от них стоял следующий фонарь, который негромко и неторопливо лил свет на такую же тихую брусчатку.
Денис прижимал трубку к уху и все ждал, когда за очередной страшной громадиной — гудком — последует, наконец, ее милый голосок. Он был вовсе не зловреден в этой своей терпеливости — он действительно надеялся на то, что Цветана попросту не слышит его звонка, куда-то, — неведомо куда, — отошла. В итоге девушка не выдержала, — злость смешалась с любопытством, — и ответила на его звонок.
— Цветана, цветочек мой, как ты? — спросил Денис. Самец гуппи, дрожа своим красивейшим вуальным хвостом, сосредоточенно танцевал вокруг спокойной самки. — Да? Сборы участниц? — Едва-едва качалась сочная зеленая элодея — жительница любого недорогого аквариума. — Отчего же там можно было устать? Прости. И как тебе... Боже, как же это назвать... Коллектив? — Проплыло несколько гуппи — изумрудные бока, огненно-черные хвосты. — То есть девушки по большей части некрасивы? Даже если бы они были красивы — это бы не спасало их от того, чем обладаешь ты. — Одна гуппи отыскала на поверхности воздуха маленький осколок сухого корма, охотно проглотила. — Цветана, соцветье мое, я так давно тебя не видел. Можем ли мы встретиться? Ничего. Я люблю тебя. Я очень люблю тебя. До свидания.
Денис опустил трубку на уровень бедра. Он стоял возле своего личного аквариума — милой стеклянной емкости, в которой он бережно поддерживал жизнь. В этом аквариуме обитали только гуппи — крохотные образцы совершенства. Денис боготворил гуппи за их талант создавать новые, невиданные цвета, за умение смело комбинировать краски. Каждое их новое поколение готовило новое красочное чудо. Поэтому он очень тревожился о живых точках — мальках. Мальки гуппи в первые свои мгновения бытия были представлены лишь двумя микроскопическими черными глазиками — все остальное тело новоявленной рыбки было настолько потешно-прозрачным, что сливалось с водой, и потому, в сущности, оставалась лишь стайка черных глаз, впервые воспринимающая мир. Некоторые холодные энциклопедии и словари по аквариумистике спокойно говорили о том, что мальки гуппи являются превосходным белковым кормом для остальных рыб. На неком иррациональном уровне Денис не мог и не желал соглашаться с этим тезисом. Не брезговали своими детьми и сами гуппи. Бестолковая самочка могла запросто проглотить своего же малька. Поэтому у Дениса для этих черных точечек имелся отсадник, где они могли благополучно достигнуть более внушительных размеров. Самка с непустым брюшком сначала изолировалась от общего аквариума, затем изолировалась от мальков — возвращалась обратно в общий аквариум. Но, бывало, Денис не успевал переправить самку. Тогда ему приходилось спасать мальков от верной гибели, от собственных сородичей — проделывать своим сачком тяжелую работу — вылавливать почти невидимых существ.
Подросших мальков Денис переселял в общий аквариум. Часть гуппи он отвозил на птичий рынок и там задаром отдавал знакомому продавцу. Сегодня был один из таких дней — герметичный пакет с небольшой порцией воздуха, водой и гуппи был готов — лежал у Дениса в руке. До птичьего рынка Денис добирался на неспешном, неповоротливом трамвайчике с ломким, поржавевшим исподом. Трамвай тянулся мимо городского озерца, мимо зябких кленов; вырастала дымовая труба, клубился дым на фоне серого неба, в котором обманчиво застыло круговое свечение — оно тоже двигалось откуда-то и куда-то. Вот уже и заводик остался позади, крен в сторону, перекресток, остановка. Денис поднялся и, прижимая пакет с рыбками к груди, вышел. Это была конечная остановка. Трамвай делал на неряшливом пустыре небольшой забавный разворот и начинал тянуться в обратную сторону.
Птичьему рынку предшествовал блошиный: серебряные ложки, тут же вилки, фотографии неизвестных людей, самовары, пушечки, солдатики, пишущие машинки, газета утонула в лужице, тончайшего слоя лужице, у некоторых пишущих машинок были случайными образом вдавлены, сломаны клавиши, чья-то подошва мазнула по мокрой газете, коробка с выцветшими нотами, прочие безделушки, часы, много часов.
Блошиный рынок закончился, когда Денис увидел пару щенячьих глаз. Длинноухого, гладкошерстного щенка держали на руках в окружении строгих, мнительных фигур — увесистый фрагмент увесистой семьи — бабушка, мать, посредине внук. Бедный щенок очень переживал, умоляюще смотрел не только на возможных хозяев, но и на державшую его женщину, и на саму действительность. Решалась его судьба. Это еще был не совсем птичий рынок. Между ним и блошиным существовала область, где котят и щенков отдавали даром, — те были не слишком породисты, чаще вовсе безродные.
В клетках толпились крошечные хомячки, самец попугая требовательно смотрел на самку — оба сидели на жердочке; котенок повздорил со щенком — оккупировал игрушку, — щенок не только обиделся, но еще и изрядно испугался; рядом с особо породистыми щенятами стояли их родители — ради весомого подтверждения; безволосый котенок заснул; в воде перебирали лапами маленькие черепашки; на одном из столов был широко расстелен корм — темно-багровые черви, — эта скатерть заметно рябила, была живой.
Денис благополучно передал свою личную комбинацию цветов — выращенную в его аквариуме стайку гуппи с пышными яркими хвостами.
— Они у вас с каждым разом все краше и краше, — сказал продавец — господин средних лет с лицом, полным глубоких осп, — довольным голосом.
— Я всего лишь перебираю сочетания, — сказал Денис. — Думаю, вы догадываетесь, что я приношу вам как раз самых худших, чтобы оставлять простор для дальнейших экспериментов.
— Неужели готовите большое открытие? Что ж, буду с радостью принимать от вас плоды этого открытия. Рыбки бесподобны.
— Да, было бы действительно интересно исследовать вершины красоты этих рыб. Всего доброго.
— Всего доброго.
Продавец на прощание благодушно улыбнулся — в верхнем ряду сверкнул золотой зуб. «Неужели предсказание? — подумал Денис. — Наверняка речь пойдет о золоте».
В «Соавторе ночи» он был к обеду. В громадном общем зале было не людно — несколько группок предпринимателей не без некоторого напряжения, видимо естественного, трапезничали и время от времени что-то обсуждали — столы были застелены белыми скатертями; в вазочках, что стояли посредине, пестрели свежие цветы.
— Здравствуйте, — вызывающе поприветствовал Дениса кельнер.
Но Денис ответил не сразу учтивостью на учтивость. Его взгляд приковала пустая сцена в конце зала.
— Вы курите? Если да, у нас есть отдельный зальчик...
— Нет, я не курю. Здесь можно присесть? — спросил Денис и указал на пустующий столик.
— Безусловно, — коротко ответил кельнер.
Денис жестом отказался от массивного меню, сразу же попросил кофе. Он стал вертеть в руке вазочку, принюхиваться к цветку.
Принесли кофе. Кельнер мучительно долго выбирал место, где поставить чашку, как приладить ее к красивой скатерти. Кофе оказалось дрянью. Кельнер не успел отойти слишком далеко — был в шагах десяти — его можно было позвать, не привлекая к себе внимания.
— Я прошу прощения, — сказал Денис, невольно отстраняя от себя чашку. — У вас здесь, кажется, работает господин Змеешейков. Художественный руководитель, верно?
Денис тут же подумал: «Не надо говорить „кажется“». Не нужно этих неуверенных вопросительных интонаций — могу показаться уж слишком случайным человеком».
— Да, Петр Змеешейков, арт-директор заведения, — отчеканил Кельнер.
— Есть ли он на месте? Мне необходимо переговорить с ним по одному деловому вопросу?
На лице кельнера едва ли не мгновенно очертились тревога и любопытство.
— Я такие вопросы решать не могу, — замялся кельнер.
— Может, есть еще какое-нибудь звено? Скажем, управляющий? — Денису стоило огромных усилий сохранить солидность голоса, начать диалог с «Соавтором ночи», с самим заведением.
— Хорошо, сейчас позову, — нехотя удружил кельнер.
Через какое-то время к Денису подошел крупный человек в грузном костюме, подернутом тканевыми бликами, человек, похожий скорее на охранника, чем на управляющего.
— Я вас слушаю, — сказало новое, очередное явление.
— Добрый день. Мне необходимо встретиться со Змеешейковым. Я представляю интересы одной из участниц предстоящего конкурса красоты, — при этих словах Денис совершил деликатный, указывающий кивок в сторону пустой сцены.
— Я не могу вам так запросто устроить встречу, — надменно заметил молодой мужчина в костюме.
Почему-то только сейчас Денис обратил внимание — имелся также серьезный галстук.
— Умоляю вас, именно умоляю, зайти к нему и приблизительно в такой последовательности сказать: девушка, конкурс, интересы. Возможно, он заинтересуется. Возможно.
— Хорошо, — сказано было с демонстративным презрением ко всяким просьбам.
— Постойте, одну минутку. Только мы ведь оба догадываемся, насколько это будет нелепо выглядеть, если вы сейчас пойдете и просто постоите в каком-то закоулке минуты с две, а затем вернетесь ни с чем. Я отказываюсь верить, что человек вроде вас — грозный, солидный, в явно дорогом и даже больше — великолепном костюме — будет стоять в закоулке и дожидаться истечения двух минут. Мне почему-то кажется, что у вас и огнестрельное оружие имеется. Если моя догадка верна, то вышеописанная мною картина просто невозможна.
Человек в расхваленном костюме ухмыльнулся и отошел от стола. Отходя, он коснулся рукой некой области на пиджаке, как бы что-то поправляя.
Петр Захарович Змеешейков стоял возле двери, ведущей на небольшой балкон, и смотрел сквозь стекло в даль, которая делилась на две части: слева — редеющий, заканчивающийся город, справа — густеющий лес. Змеешейков перекатывал во рту, помимо дежурной конфеты, — на столе была чаша с пригоршнями этих конфет — чувство важности всего, абсолютно всего происходящего. Его счастье было щедрым. Оно могло включить, — и включало, — любые феномены, поступающие извне. Движение автострады, такое на первый взгляд монотонное, идеально вписывалось в его счастье, ветреный наклон верхушек лесных деревьев — почему нет? Это деревянное дуновение было частью его счастья. Да, конечно, он немного припозднился, всего этого богатства можно было достичь раньше — но, увы, самые сочные годы были растрачены на бесприбыльное веселье. Отныне же только плаванье, проекты, фрукты, из вредного — разве что эти конфетки. Добрый отец — скрюченный экономический гений — теперь уже не всецело финансировал его жизнь — появлялись денежные наросты личного, собственного.
В дверь постучались, тут же вошли. Один из вассалов, якобы на короткой ноге с ним, Змеешейковым. Оттого так рано и вошел, не дождался, пока отзвенят удары его огромных лакейских костяшек о двери Змеешейкова кабинета. Тут таких было много — все в дорогой одежде, увлеченные оружием, однако не знающие толк в нем, все рыскающие, все что-то вынюхивающие, жаждущие, ждущие происшествий. Но и этих солдатиков можно было, необходимо было, раскладывать на лугах своего порочного, всеобъемлющего счастья. Помимо этого — делиться с ними приятными мелочами, например — женщинами.
— Человек из зала хочет повидаться с тобой, — поведал вошедший. — Сидит, пьет один кофе.
— Кто такой?
— Без понятия. Говорит, что у него есть к тебе дело по поводу девушки и конкурса красоты. Говорит, что он представляет ее интересы.
— Кого «ее»? — спросил Змеешейков и нарочито гаденько рассмеялся. — Ты же знаешь, их у нас тут много.
Вошедший поддержал его в этом смехе, затем коротко ответил:
— Не знаю, не уточнял.
— Ну, а как он вообще выглядит? Не сумасшедший часом?
Грозный, широкоплечий лакей-великан выпалил:
— Бедняк, тут и говорить не о чем! Волосы бабские, — добавил он и отмерил грубым пальцем длину Денисовых волос — чиркнул им себе по шее и хватил лишнего — волосы у Дениса были все же несколько короче.
Змеешейков приподнял подбородок и стал ползать взглядом по потолку — так он обычно делал в минуты крепкой, основательной задумчивости.
— Пропусти его, — в итоге распорядился он.
Вошедший удалился, вышел.
— Так... — протянул Змеешейков. — Это все можно как-нибудь обставить, обыграть.
Змеешейков питал страсть к похабным деталям, при этом, конечно, понимая, что не всем людям стоит показывать свои артистические находки. Однако он решил, что гость, вероятнее всего, простак, перед которым можно будет разыгрывать какие угодно бравады. Змеешейков чуть ли не на цыпочках сбегал в свою личную ванную комнату, взял там ножницы, вернулся обратно, сел за стол, пододвинул к себе поближе вычурную пепельницу — чей-то бесполезный подарок — он не курил. Ножницы были проверены вхолостую в воздухе — лезвия два раза разошлись, сошлись. Зачем проверять работоспособность знакомых, совершенно не новых ножниц? Все — часть черного счастья, внутренней забавы.
Денис, услыхав якобы удивленное «войдите», аккуратно вошел, раскланялся. Он увидел перед собой чуть пухлого, но крайне свежего господина с блестяще выбритыми щеками. На господине тоже был костюм, но на первый взгляд казалось, что костюм этот был несколько проще, чем костюмы сидевших в зале предпринимателей и костюм недавнего менеджера. В этом состояло волшебное свойство не просто дорогой, но исключительно дорогой одежды — зрителю было тяжело поймать собственное впечатление от нее. Господин был без галстука, всего лишь одна пропущенная пуговица демонстрировала здоровую курчавость тела.
— Присаживайтесь, — любезно предложил Змеешейков и указал на стул.
— Спасибо. Меня зовут Денис.
— А меня Петр. Очень приятно.
— Я бы хотел поговорить с вами о Цветане.
— Цветана, Цветана, Цветана, — Змеешейков стал спешно перебирать во рту значимые для Дениса звуки. — Кстати, угощайтесь.
Чаша с конфетами подвинулась к Денису — тот тут же извинился, отказался.
— А я пока посмотрю в список. Где тут мои бумаги...
Змеешейков достал из шкафчика безликую тонкую папку и стал ее скрытным образом пролистывать — даже если бы Денис и хотел — он не смог бы заглянуть в ее содержимое.
— Ну ладно, оставим это, — сказал Змеешейков и громко рассмеялся, отбросил за ненадобностью, очевидно, пустую папку. Вместо этого он взял в одну руку запланированные ножницы и стал срезать ими ногти на другой руке. Крохотные серые осколки метились в подставленную пепельницу. — Конечно, я знаю Цветану. Чудная, красивая девушка.
Змеешейков резко перестал стричь ногти — возможно, потому что они у него и так были ухоженными. Но ножниц он из руки не выпустил — задумчиво приложил острие, создаваемое двумя лезвиями к своему лицу. Денис прокашлялся, а затем сказал:
— Мне тяжело оценить масштабы предстоящего конкурса красоты, для меня вообще конкурс красоты — это нечто ужасное, эфемерное. Но Цветана, очевидно, слишком близко приняла это событие к сердцу. Победа в конкурсе сделала бы ее счастливой. Поэтому я пришел к вам. — В голосе Дениса все-таки обнаружилась мольба. — Я хочу знать, есть ли какой-нибудь способ достижения Цветаной победы. Я имею в виду гарантированный способ достижения победы. Большими суммами я, к сожалению, не располагаю. Может быть, речь у нас сможет зайти о неком кредите — я бы мог посвятить годы своей жизни на выплату запрошенных вами денег. Работаю я аквариумистом. Оклад у меня неплохой.
Пока Денис говорил, острие ножниц уверенно подползало, оставляя за собой быстро исчезающий белый след, к носу Змеешейкова. В итоге арт-директор заведения-ресторации «Соавтор ночи» как бы ненароком засунул себе это острие прямо в ноздрю и стал осторожно раздражать там какой-то сладострастный нерв. Когда отмычка была подобрана, кабинет арт-директора огласил сочный чих. Затем еще один. Какое-то время Змеешейков не мог остановиться — он крутил у себя в ноздре ножницы и сладко чихал. На его упоенных покрасневших глазах проступили слезы.
— Будьте здоровы, — вежливо сказал Денис.
— Боже мой, простите меня, пожалуйста, — сказал Змеешейков. — Дурная привычка. Говорите, аквариумист? Кормите рыбок? Да, сразу скажу — ни о каком кредите речи быть не может.
— Да, мое ремесло связано с рыбами.
— Денис, а скажите, пожалуйста, вы счастливы? Я вот, кстати, очень счастлив. Как человек вообще может быть несчастным. Вот как вы. Вы ведь несчастны?
— Я не вполне понимаю, с какой стати я должен поддержать вашу проницательность, но да — в некоторой степени я несчастен. Быть счастливым в этом мире — грешно. Даже, как мне кажется, с атеистической точки зрения. То есть я имею в виду счастье, как... — Денису пришлось ненадолго задуматься. — Как форму умышленного, искусственно поддерживаемого мироощущения. А случайным вспышкам счастья, думаю, подвержен каждый. Со мной это происходит, когда я смотрю на рыбок. Они удивительные, красивые существа.
— Забавно, что человек, попросивший у меня нечестного исхода моего конкурса красоты, упомянул греховность. Впрочем, нестрашно. Я вас не упрекаю за это. И не упрекаю я вас также за то, что вы для критики одного умышленного мироощущения прибегаете к помощи другого, столь же умышленного мироощущения. Если моя догадка верна, то между вами и Цветаной предполагается некая романтическая связь. Но, прошу, только не обижайтесь — я бы ни за что в жизни не догадался, что вы вообще существуете. Понимаете о чем я? То есть, я знаю Цветану, но ничто в ней не подсказало мне, что где-то ходит человек вроде вас. Вот почему я поднял вопрос о счастье и несчастье.
— Я понимаю, о чем вы говорите. В надежде завоевать ваше расположение, я еще раз поддержу вашу проницательность. Да, в последнее время, а, возможно, и изначально эта связь имеет односторонний характер. — Тут уже рассмеялся Денис, от души, и Змеешейков подхватил его смех. — Но это не отменяет, но скорее усиливает мое желание сделать для Цветаны что-то приятное.
— Тогда давайте перейдем к делу. Желание ваше исполнимо. Хотя, и я опять прошу вас не обижаться, Цветана не самая красивая претендентка.
Лицо Змеешейкова жеманно сморщилось, как бы извиняясь.
— Но вы же сами говорили, что она чудная.
— Чудная — да. Но если бы вы видели, какие у нас еще девчонки есть. Понимаете, у Цветаны, как мне кажется, превосходная фигура с очень заманчивыми выпуклостями и линиями. Но, не смотря на то, что очень важное место в конкурсе красоты занимает выход девушек в купальниках, все же последнее слово остается за лицом. Ну, таков закон жанра. А лицо Цветаны хоть и весьма миловидно, но все же имеет какой-то общий фундаментальный изъян. Это досадное обстоятельно, к сожалению, влияет на сумму, которую я вам собираюсь назвать.
— Неправда. Цветана совершенна. Сколько же?
— Мне придется проделать некоторую работу, поговорить с членами нашего обширного жюри. Тем более, одна фаворитка у нас уже есть. Возникнет много щепетильных моментов. Это будет стоить вам двадцать тысяч долларов.
Денис перевел дыхание и сказал:
— У меня нет таких денег. Но, я повторяю, я бы мог отдавать вам большую часть своей зарплаты.
— Нет, никаких кредитов.
— Но почему? Похож ли я на человека, который станет манкировать своими обязательствами?
— Не похожи. Но между тем, что вы не похожи на такого человека и тем, что кредит будет выплачен, существует, если вообще существует, очень призрачная связь, на которую я бы, предположим, мог, но попросту не желаю рассчитывать. Что, совсем никаких мгновенных источников? Продажа недвижимости, или машины — можно же как-то выкрутиться. Украдите, выиграйте деньги. В городе со дня на день пройдет крупный покерный турнир. Вы играете в карты?
Денис внимательно, задумчиво пригляделся к своему мучителю.
— Да, немного. А вы?
— Умею, конечно. Но играть не люблю. Качество, которое помогает мне в моем бизнесе, а именно — излишняя нетерпеливость, — в покере принимает иной оборот, вредит количеству фишек. Но игра популярная, и я это учитываю. Держу у себя под боком покерный стол. Хотите взглянуть?
— Да, пожалуй, — ответил Денис.
Змеешейков встал из-за стола.
— Пройдемте, — сказал он.
Всего в кабинете Змеешейкова имелось четыре двери: одна вела в коридор, другая в ванную, третья на ветреный, пейзажный балкон, а четвертая в комнату, действительно, оснащенную добротным покерным столом с превосходным зеленым сукном, благородной кожаной обивкой. Одну из стен комнаты украшала большая ироничная картина, на которой были изображены комбинации рук в покере. Имелся также бар, почти нетронутый, и шкаф-пенал с игровыми принадлежностями. Несколько подносов на колесиках стояло возле следующей двери. Комната не была конечной. Денис понял, что попал в какую-то разновидность лабиринта.
Змеешейков вопросительно пригласил Дениса к бару, но тот, вопреки желанию заретушировать вкус скверного кофе, отказался. Змеешейков стал рассказывать:
— Иногда у влиятельных посетителей возникает желание сыграть. В таком случае мы вызываем крупье — исключительно талантливого человека. В том, как он распоряжается картами, есть даже что-то нездоровое, эротическое. Вы, наверное, спросите, почему в такой странной близи от моего кабинета? Отвечу, хоть вы и не спрашиваете. Это хитрая психологическая уловка. Люди, таким образом, приучаются к закономерности — путь к приятной игре с подпольным душком лежит через мой кабинет. Или наоборот: комната с покерным столом ведет в мой кабинет. Так возникают и налаживаются связи, ведутся полезные разговорчики. А теперь вопрос в обратном направлении, который, вы, видимо, мне тоже не зададите, а я все равно отвечу. Удобно ли мне работать в кабинете, который соседствует с покерной игрой, которая иногда ведется очень громко? Да помилуйте, какой же это кабинет? Пара бессмысленных папок да пепельница с ногтями? Видите, все бутафория. Может, сыграем? Скажем, на символическую двадцатку? Просто, чтобы проверить навыки.
Не особенно дожидаясь ответа Дениса, Змеешейков достал из шкафа-пенала горку фишек и новенькую колоду. Впрочем, распечатывать ее он не спешил. Денис мог и отказаться.
— Хорошо, давайте попробуем.
— Отлично, садитесь.
«С тех пор, как я отыскал свою теорему покера, я ни разу не играл, — подумал Денис. — Может, я боялся, что она неверна? И не хотел рушить иллюзию ценности своей находки. Это неплохая возможность проверить теорему. Соперник никогда не блефует».
Змеешейков, как человек, предложивший игру, взял на себя обязанности раздавать, растасовывать карты.
В первой раздаче на префлопе никто не стал повышать ставки — подобная агрессия, даром, что спортивная, между недавно познакомившимися людьми, в столь дружественной атмосфере, посчиталась бы дурным тоном. В последующих раздачах — да, сколько угодно, но только не в первой.
Флоп получился одномастным. Змеешейков постучал по столу. Денис сделал среднюю ставку, после чего Змеешейков ее удвоил. Денис, не задумываясь, сбросил карты.
В таком духе прошла игра. Денис не боялся ловушек, но не потому что видел их, а потому что нарочно отказывался верить в их существование. «Чек» он заведомо расценивал как слабость, а «рейз», «чек-рейз» — как силу. Сам же разыгрывал только «премиум-руки», действовал исключительно «по карте».
Змеешейков выложил пятую карту на стол. Раздача была навьючена фишками — банк выдался большим. Денис увидел на столе совершенство — ничто не могло быть сильнее его карт. Последняя карта не имела ценности для него, но вполне могла иметь ценность для Змеешейкова.
— Я ставлю все, — сказал Денис.
— Поддерживаю. Вот так неожиданность. У вас старший «стрит», — Змеешейков, уже было уставший от этой партии, в которой его оппонент вел себя уж слишком осторожно и высокомерно, оживился. — А представляете, как было бы здорово, если бы мы только что разыгрывали вашу просьбу?
— О чем вы?
— Ну, если бы мы играли не на эти жалкие купюры, а на предмет нашего с вами недавнего разговора. С вашей стороны — запрошенные двадцать тысяч долларов, с моей — возможность устроить Цветане победу в конкурсе красоты. Игрок с наилучшими картами забрал бы все. Если бы выиграли вы — и Цветана была бы первой красавицей, и деньги бы остались при вас. Если бы выиграл я — деньги бы отошли мне, а конкурс остался бы незапятнанным.
— Вы же говорили, что у вас уже есть фаворитка. О какой же незапятнанности может идти речь? Нет, господин Змеешейков, прошу, сжальтесь — не парируйте мой примитивный риторический вопрос. Я бы никогда не стал так рисковать — будь у меня такие деньги, я бы сразу отдал их вам. Господин Змеешейков, не спешите со своей фавориткой. Я постараюсь добыть деньги. Благодарю за то, что приняли меня.
— Это вам спасибо. Всегда интересно пообщаться с образованным человеком. Надеюсь, что и я вас сумел обрадовать своей образованностью в случае, если перед нашей встречей вы предполагали во мне тупицу.
Выходя из кабинета Змеешейкова, Денис еще раз заметил стеклянную дверь, ведущую на балкончик, прекрасный открывающийся вид. Денис испытывал завершенное чувство омерзения — такого, что вся красота внешнего мира звала его в свои объятия и он, быть может, ринулся бы на встречу ей, если бы это был не такой низкий этаж — Денис рисковал лишь несколькими косточками.
Как назло, Цветане хотелось именно сапожек, и ничего больше. Вернее, она бы согласилась и на большее, но ничего сверх столь необходимых сапожек, Илья позволить не мог. Заменить сапожки на, скажем, какой-нибудь мягкий свитер она отказывалась. А ведь Илья возлагал такие светлые, нежные надежды на примерочную кабинку, на лицезрение наполненного бюстгальтера, на теплый, виолончели подобный, изгиб талии.
Возможность немного дополнить свой гардероб Цветана приняла с любезностью, с кратковременной, кратчайшей симпатией, со степенной благодарностью, однако каким-то чудом, втихомолку, ввернула приблизительно следующее:
— Один мой знакомый на днях столько вещей мне подарил! Он всегда был щедрым, но только недавно у него начались какие-то успехи на работе.
По щекам Ильи поплыл легкий алый туман. Он и Цветана блуждали по гигантской торговой крепости — отовсюду шумело, радовалось, цветисто плыло, иногда громыхало, даже откуда-то издалека пробивались белоснежные клавиши рояля. Сапожки, которые воображала себе Цветана, было нелегко найти. Она тянула рукав Ильи то вправо, то влево, но ни один магазин не подходил. Илья, сведущий в обуви, безмолвно, покорно подмечал, как Цветана раз за разом упускает неплохие образчики. Он не подсказывал — время ее сомнений равнялось времени его блаженству, которое он испытывал, находясь рядом с ней.
— Может быть, у меня тоже будет много денег, — весело сказал Илья. — Скоро в городе будет проходить крупный покерный турнир. Правда, у меня пока нет вступительной суммы денег. Но ведь и ее можно завоевать, — сказал Илья и вновь улыбнулся.
— Что вы все заладили со своим покером, — закатила глаза Цветана. — Обещаете, что станете богатыми. Может, я и без вас стану королевой мира. Я, между прочим, скоро буду участвовать в конкурсе красоты.
Руки Ильи, до сих пор с грустным задором вертевшие легкую летнюю женскую обувь — размышления и мечтания о лете — легкую женскую цветастую цветистую уцененную туфельку, — руки эти, любившие карты, — замерли.
— Что еще за конкурс красоты? — спросил Илья.
— Он будет проходить в «Соавторе ночи». Слышал о таком?
— Да. И как это произошло? Как ты стала участницей.
— Случайно познакомилась с арт-директором заведения Пашей Змеешейковым. Он сказал, что я очень перспективна.
Илья неопределенно, как-то в сторону, кивнул. Они вышли из очередного не понравившегося ей магазина. Илья попробовал взять Цветану за руку и даже взял, но со временем худая нежная рука высвободилась. По пути им действительно повстречался человек с роялем. В дни особых торгово-развлекательных столпотворений руководство этого прекрасного мира угощало посетителей такими вот небольшими музыкальными зрелищами. Илья попробовал присмотреться к лицу пианиста.
«Скорбный, обиженный музыкант, — стал размышлять Илья, — тревожимый призраком так и не возникшей славы. Стоило ли постигать сложный инструмент лишь для того, чтобы перевоплотиться в мелодию, которую умиленный посетитель немного подержит у себя в ушной раковине, а потом переведет свое внимание на какую-нибудь витрину. Это в лучшем случае. Обычно мимо таких мелодий проходят, не замечая их, в худшем случае — это противное насекомое с крыльями, на удивление, очень громкими. Кстати, мой случай. Было бы неплохо, если бы ты, мой скорбный друг, прекратил играть. Цветана сказала, что собирается стать королевой мира. Где она этого набралась? От одной этой формулировки хочется завыть и этим умалишенным воем заглушить рояль. Или я что-то перепутал? И эти напряженные брови, строгий взгляд, поджатые губы — свидетельство чего-то другого? Может, пианист весь так напрягся, потому боится выдать, показать свое счастье. Хотя, чего ему таить свое счастье? Может, его счастье использует именно такую мимику. Он доволен своим окладом, влюблен в эти податливые клавиши, ему нравятся люди, проходящие мимо его рояля, он играет для них, он в полной мере ощущает ту заветную полноту жизни, о которой столько разговоров».
— Послушай, это ведь так здорово, что ты примешь участие в конкурсе красоты. — Илья вдруг оживился. — Прости, только сейчас это понял. Я поздравляю тебя!
Илья обнял Цветану — та принялась смешливо освобождаться от его объятий.
— Спасибо, — сказала красавица.
— И ведь это, должно быть, только начало? Твоя победа, — а я в ней не сомневаюсь, — найдет свое продолжение, верно? Может быть, ты станешь профессиональной моделью. Меня вообще удивляет, почему ты до сих пор не работаешь на этом поприще.
— Одним из спонсоров мероприятия является известное модельное агентство, — обрадовано промурлыкала Цветана.
— А мне можно будет прийти и посмотреть? — бодро спросил Илья и деловито добавил: — Если хочешь, я притворюсь, что мы не знакомы.
— Ну, зачем же так, — решила Цветана. — Не надо делать вид, что мы не знакомы. Поздороваемся. Вот эти. Точно. Это они. — Цветана взяла в руки пару восхитительных сапожек, одобрительно взвесила их в воздухе.
Илья взглянул на ценник, которым были подписаны сапожки. На этот подарок у него недоставало денег. Он аж зажмурился от стыда.
— Мне кажется, что предыдущая пара выглядела лучше, — сказал он, хотя понимал, что таким образом делает только хуже.
Янтарные глазки и русые бровки Цветаны исполнились кроткого разочарования. Они так ничего и не купили. Единственным широким жестом вечера со стороны Ильи было такси, остановленное для Цветаны. Она была так красива и легка на холодном ветру — посвистывающая сила нежно уводила ее волосы чуть в сторону, а затем отпускала. Прощаясь, Илья не выдержал и полез к Цветане с чувственными объятиями, хотя они были совершенно неуместны в свете неудачи с покупкой обуви. Цветана уже успела отказаться от возникнувшего было образа разочарованной скромницы. В кратковременном объятии она похлопала Илью по спине, насмешливо поцеловала его в щеку и села в машину.
Илья остался один. Возвращаться в общежитие ему не хотелось — там было холодно и несколько безысходно. Он решил вернуться к пышным магазинам. На входе в комплекс ему легонько улыбнулась безымянная девушка, которая струшивала на ровный гладкий ветер пепел от своей тонюсенькой-тонюсенькой сигаретки, но Илья, смущенный, смятенный неудачным, унизительным вечером и отъездом Цветаны на недешевом такси, не догадался ответить улыбкой на улыбку. Лишь несколькими минутами позже к нему пришла блестящая, но труднореализуемая идея, состоявшая в следующем: настало время для эвакуации, и подобные случайные улыбки, подаренные незнакомыми девушками — лучшая лазейка к свободе, которой, чего уж тут греха таить, — он не желал. И все же, назло себе и Цветане, он добросовестно вернулся на место произошедшей улыбки, чтобы познакомиться с этой девушкой, наперед прекрасно зная, что он с ней не познакомиться, потому что ее там не окажется.
Он продолжал злить самого себя и углубляться в путаницу своих намерений. Сперва он хотел, назло всем разочарованиям Цветаны, все же купить ей что-нибудь. Он представил себе в роли такого подарка красочный нетривиальный сервиз, но спешно решил, что в контексте недавней обувной неудачи любой сервис, независимо от его цены, покажется Цветане дешевкой, ровно как и наоборот — купи он ей самые дорогие сапожки в городе, а вслед за этим преподнеси самый дешевый сервиз, но уже так, чтобы она не догадывалась о происхождении подарка, — дурацкие чашечки и блюдечка показались бы ей вершиной декоративно-прикладного искусства. «О, будь у меня средства, — стал представлять себе Илья, — я бы провернул со своей зазнобой такой веселый трюк. Затем, быть может, сам бы себя разоблачил. Она бы растерялась, засмущалась и закончилось бы это сладкой, первоклассной обидой. И тогда бы я уже, конечно, раскошелился на сервиз подлинный».
Итак, сервиз разбился вдребезги. Нет, действительно, произошло это не только фигурально — в системе тяжелых раздумий Ильи — но и, к сожалению, вполне конкретно. Какой-то простофиля из среднего класса выпустил ломкую коробку на пол, немного понаблюдал за результатом своей оплошности, после чего стал как бы извиняться на все стороны одновременно, дожидаясь прихода какого-нибудь продавца, консультанта или охранника. Он также покаянно вытащил свое портмоне, как бы защищаясь им, исключая подозрения публики в его платежеспособности, говоря: «Смотрите, я готов заплатить за это».
Обозначались идея приобретения какой-нибудь кухонной принадлежности, к примеру — аппетитной кастрюльки, всем своим видом обещавшей повседневный уют, — но к идее пришлось применить ластик — Цветана то ли не умела, то ли не любила готовить — Илья вовремя об этом вспомнил.
В итоге из всех решений Илья принял самое, как ему показалось, мудрое — он пошел выбирать обувь самому себе. Пара чистых, посверкивающих туфлей — покладистых, плавных, теплых, то есть утепленных, но, не смотря на это, легких на вид и легких при броском, довольном, щегольском подъеме ноги. Расплачиваясь, он ввернул в процесс сделки настойчивую улыбку — правда, кассирша, к глубочайшему сожалению, не посодействовала резонансу этой улыбки — виной тому, возможно, была обида на долгий и скучный рабочий день.
Илья также побывал в книжном магазине. Он долго бродил по своему любимому отделению с полезной литературой, где было все: обустройство прекрасных садов, искусное вышивание, аккорды для пальцев и гитары, уроки шахмат, составление вкусных алкогольных, и не только алкогольных коктейлей, правила этикета за правильно сервированным столом, всевозможные интимные пособия, впечатляющие вариативностью человеческих сближений, советы по соблазнению женщин, кулинарные изыски, цветовые гаммы для интерьеров, книги о многообразии чая и кофе.
Илья протянул руку к корешку, на котором было написано: «Трактат об осторожности при игре в покер». С остальными книгами о покере, которые стояли на этой полке, он был в целом знаком. Пролистав несколько страниц в сердцевине книги, он решил, что материал весьма любопытен. Он сел с книгой за столик кафе, которое было совмещено с книжным магазином. Коробку с новыми туфлями он положил рядом, на соседний стул, книгу перед собой. Также он заказал кофе.
Чем больше Илья вчитывался в трактат, тем больше понимал, что книга его не оставит — ему придется раскошелиться на этот экземпляр кропотливого, заискивающего перед математикой и ее законами труда. Автор на протяжении многих глав доказывал, что покер — игра опасная, в ней много ловушек и ожиданий, которые не оправдаются из-за самой природы этого мира. Он пытался отучить читателя, — должно быть, будущего успешного игрока в покер, — от игрового идеализма, от жадных надежд. Трактат представлял собой разветвленную систему из советов и предостережений: тут будь осторожным, сюда даже не суйся, а тут попробуй выглянуть из своего математического укрытия, но самую малость. Цель у автора была, в общем-то, благородная — научить человека безубыточно ходить в темной комнате, полной мышеловок. «Трактат об осторожности при игре в покер» даже как-то полюбился Илье, настолько все в этом трактате было оппозиционно его представлениям об игре в покер. Он чувствовал превосходство своей короткой теории над этой оппозицией, а люди порой склонны проявлять интерес к тому, над чем чувствуют превосходство и не замечать вещей, которые превосходят их. Так что Илья купил эту книгу, чтобы трунить над ее содержимым, выделять самые удачные моменты, зная, что на самом деле они ничего не значат.
«Но что было действительно волшебно, так это если бы Цветана меня полюбила, — мечтал и размышлял Илья, вынужденный все-таки возвращаться в общежитие. — Я знаю, это невозможно, но если предположить, что вот, она меня любит, нежна ко мне, ждет меня и думает обо мне, и, увидев меня, непременно улыбается — дух захватывает от такой сказочности. И вот если бы она любила меня, если бы я был ей нужен, мы были бы парой, — как здорово было бы ей в таком случае изменить. С какой-нибудь внешне не такой утонченной, но тоже эффектной девушкой. Изменить так, чтобы Цветана непременно об этом узнала и очень расстроилась. Ну, а я бы с некоторой долей высокомерия извинился перед ней и заключил бы ее в свои объятия. Она бы обняла меня в ответ. Обняла по-настоящему. Как же легко мечтается такими вот холодными, безлюдными вечерами».
Этим рабочим утром успело случиться несколько небольших и милых банальностей. Сперва Илья сделал комплимент новой прическе, которую очень осторожно, не задавая кокетливых вопросов, — то есть безмолвно, — продемонстрировала Оксана, боязливо сняв с головы нежную вязаную шапочку. Оказалось, что у нее светлые волосы с искрящими мазками особой белизны — так интенсивно падал на нее свет. Лица и глаза у многих женщин чуть смазаны, окутаны паволокой, словно кто-то не докрутил кольцо фокусировки на объективе. У Оксаны, это только что заметил Илья, были предельно четкие глаза и очертания, ободки глаз: нижнее и верхнее веки, ресницы. «Поцеловать ее что ли прямо сейчас?» — отчаянно подумал Илья. Ему мерещился побег из страшных застенков его любви. Впрочем, он задумчиво отвернулся, решил повременить.
Буквально через несколько минут произошел еще один милый случай. В утренней спешке они оба не заметили, как их руки одновременно потянулись вперед, чтобы включить гематологический анализатор. Руки их, естественно, соприкоснулись. Оба удивленно взглянули друг на друга. Илья развил это столкновение — ловко и крепко сплел их руки воедино, костяшка к костяшке. И хоть это и была дружеская шутка, ирония, насмешка над романтикой, сердце Оксаны, тем не менее, сильно заколотилось. Оба рассмеялись.
И, наконец, еще один трогательный момент. Илья картинно хлопнул себя по лбу, — прибил, видимо, мошку, повинную в забывчивости, — после чего пошел к вешалке и достал из кармана своей куртки железную коробочку с экстравагантными специями: масалы с Антильских островов. Коробочка была оформлена красиво, празднично — и поэтому Оксана, прежде чем расспросить, разузнать, что именно перед ней, догадалась — ей вручают подарок, и поэтому мгновенно и очень сильно обрадовалась. Так, должно быть, древний мореплаватель радовался тому, что его глаза наконец-то различили сушу вдали.
— А что это? — спросила она, вертя коробочку в руках. — Это же, кажется...
— Обычные специи, — мягко, улыбчиво перебил ее Илья. — Ты ведь любишь готовить, вот я и...
Оксана вчиталась в состав и тоже перебила Илью:
— Но ведь они, наверное, недешевые.
— Пустяки, — довольным голосом сказал Илья.
Тень, халат, добрая мягкая борода — части, ставшие свидетелями этой пасторальной сценки, — как бы фыркнули и направились дальше по своим делам.
В сущности, это действительно были пустяки. Туфли, которые он себе купил, стоили, конечно же, гораздо дороже. После их покупки денег у Ильи почти не оставалось — но на такой вот духмяный сувенир хватило. Оксана не расставалась со столь неожиданным восторгом и пребывала в том особом роде стыдливого оцепенения, который свойственен девушкам скромным, но готовым на все ради понравившегося человека.
Илья наносил тонким слоем костный мозг на небольшое прямоугольное стеклышко. Он очень старался, и это было своеобразным искусством — мазок должен был выглядеть плавным, как хвост от кометы, но мог получиться неправильно, с шероховатым окончанием, похожим на щеточку. Илья размещал каплю жидкости на одном стеклышке, затем прикладывал к этой капле узкое ребро другого стекольца, дожидался, пока капля растечется вдоль ребра, и резко, быстро, при этом стараясь сильно не вдавить одно стекло в другое, — такая оплошность искажала клетки костного мозга, — размазывал каплю вдоль прозрачной поверхности. Хороший образец также должен был мягко просвечивать на свету. Иглой Франка на высохшую жидкость наносилась надпись — имя и фамилия пациента. Затем лаборант выкрашивал мазок, применяя азур.
И хотя все почести доставались старому доктору с добрейшей бородой, ведь это именно он смотрел на его мазки сквозь мудрую линзу своего микроскопа, ведь это именно он углублялся в космосы, которые, возможно, были шире тех космосов, что можно увидеть в ночном небе, — Илья, однако, считал, что в этом процессе единственным подлинным этапом был момент нанесения мазка на стеклышко. Все, что было после, он считал высокомерной беспомощностью врачей. Ему виделась странная антиномия, — хотя нет, — никакой антиномии не было: пациента нельзя было вылечить, нельзя было также и не вылечить. Это что касалось тела. Говоря же о разуме и близких к разуму понятиях, верны были следующие два утверждения: «человек не меняется никогда» и «человек подвержен существенным изменениям». Самый правдивый метод медицины представлялся ему следующим образом: просто демонстрировать больным стеклышко с кометообразным мазком — глядите, мол, вот ваш костный мозг, отметьте, пожалуйста, филигранность работы, мягкость и ровность краев. И все.
В дверь постучали. Илья приготовился, навострил свой слух, внимательно прищурил глаза, сконцентрировал внимание. Вот-вот должна была начаться игра, в которой правила и наличествовали и одновременно отсутствовали. «Что преподнесет случай на этот раз? — гадал он. — Больного человека в маске здорового, или маску больного, скрывающую здорового человека?» Вошел моложавый господин вполне беспечного вида. Поприветствовав лаборанта, он сел на стул и уверенно вытянул руку, не боящуюся, видимо, забора крови.
— Одну минуту, я возьму скарификатор, — так предупредил Илья посетителя о том, что мгновенно осуществить эту процедуру невозможно.
Илья слегка замешкался со всеми этими одноликими медицинскими полочками, шкафчиками и коробочками, хотя в кармане его халата лежал новенький непочатый скарификатор. Дело в том, что он затруднялся вынести суждение относительно внешности пришедшего человека. Поиск скарификатора затягивался и Илья решил, что тяжелый масленый блеск беспечных глаз, легкий нездешний загар, густые веселые брови — полноценная маска здоровья. Лгала ли она — этого Илья пока еще не мог определить.
— Вы достали его из кармана! — воскликнул человек, указывая на скарификатор. Его развеселила нерасторопность лаборанта.
— Да, действительно, — с напускной рассеянностью сказал лаборант.
Человек, который, казалось, спешил начать процедуру, заметил лежавшую на столе книгу под названием «Трактат об осторожности при игре в покер», и оживился еще сильнее. Илья уже готовился уколоть палец, но вынужден был отвести мелкое лезвие в сторону, так как обе руки человека засуетились, намереваясь взять книгу.
— Это ваша книга? Можно взглянуть? — человек задал два вопроса, увидел два кивка лаборанта и нетерпеливо, неосторожно раскрыл «трактат» в произвольном месте.
Какое-то время длилось молчание, затем человек спросил:
— А обведенные ручкой места — это, должно быть, самые безошибочные советы?
— Напротив, самые бездарные моменты в книге.
— Их здесь довольно много. Извините за настырность, но зачем вам понадобилось отмечать неудачные места в книге вроде этой?
— Чтобы вдохновляться и действовать в противоположном направлении.
— Предположим. Но тут есть места, с которыми очень непросто поспорить. Ну вот, например, это даже слишком элементарно, читаем: «Было бы непоправимой ошибкой продолжать борьбу на пятой улице со средней парой, если в этой борьбе принимает участие еще несколько человек, невосполнимый ущерб нанесло бы вашим деньгам подобное безрассудство».
К слову, в книге было написано проще, человек просто продемонстрировал умение на ходу переиначивать воспринимаемый текст. Илья несколько раз отчетливо кашлянул в кулак, что значило приблизительно следующее: «Вы слишком удачно вмешиваетесь в мой мир». Однако, несмотря на легкое раздражение, он не выдержал и раскрыл карты:
— Вы всерьез полагаете, что наш мир настолько зауряден и, прошу прощения за окказионализм, «немагичен», что я не смогу в какой-то из вариации этого мира выиграть на пятой улице со средней парой у нескольких усредненных заурядностей? В действительности покера царит всецелый и окончательный индетерминизм.
— Вот как, — человек понимающе кивнул. — Но раз вы так настаиваете на том, что индетерминизм всецело и окончательно укоренился в действительности покера, то разве так трудно нам будет представить, что все, написанное в этой книге, окажется верным? По крайней мере, в одной из вариаций этого мира.
Книга уже пребывала в закрытом состоянии. Человек несколько раз ее как бы взвесил в воздухе, прежде чем положить обратно на стол. Вновь было возник скарификатор, но человек увел свои руки куда-то в сторону, а внимание Ильи обратил на свою речь.
— Покер — замечательная игра, — сказал он. — Кстати, вы осведомлены в том, что буквально со дня на день в городе случится крупный покерный турнир? Да, замечательная игра: тут вам и случай, и интеллект, и человек против человека. Кстати, последнее самое, по-моему, существенное, если не считать денег, конечно. Да, человек против человека. Но не в примитивном, воинственном смысле. Люди, сидящие за игровым столом, — они ведь друг для друга значимы, таинственны и, в то же время, явны, очень явны. Чем хорош игровой стол, так это тем, что за ним невозможно испытывать равнодушие к своим оппонентам. И еще: эта игра страшно неприлична. Неприличие коренится в самой ее сути. А неприличие, по сути — то единственное, к чему тянется человек. Кстати, а блэкджек вас случайно не интересует? Тоже, знаете ли, мистическая игра. Число двадцать один — как некая черта, пограничное состояние. Все что до — подобие жизни, все что после — нечто вроде смерти. Самый непостижимый момент — когда тянешь карту, от которой зависит все. И до тех пор, пока вы ее не перевернули рубашкой вниз — вы пребываете в довольно странном состоянии: вас нельзя счесть ни живым ни мертвым. Это состояние называется суперпозицией. О коте Шредингера вы, должно быть, слышали...
Илья отчасти внимал всему этому, отчасти же был занят калейдоскопом, воцарившимся у него перед глазами. Он продолжал вглядываться в лицо человека. Теперь оно уже не казалась ему маской, призванной сообщить о том, что носитель ее здоров. К примеру, загар, который покрывал ее, теперь казался Илье каким-то рыхлым, болезненным, имеющим сходство с обычной грязью. Щетина до поры до времени скрывала утяжеленный подбородок, но в итоге сдалась и выдала его. Оказалось, что левый глаз человека как-то едва заметно, но косит — его периодически уводит в сторону. Тут же, в уголке нижнего века, притаилась сморщенная припухлость — след недавнего ячменя. Все эти фрагменты вдруг сгруппировались в болезненный рисунок. А оживленный разговор, который затеял человек? Могло показаться, что это признак бравурности, беспечности, но, под другим углом, разговорчивость эта была симптомом обеспокоенности, нервозности — такой разговор был просто попыткой (весьма удачной, как оказалось) отсрочить момент неприятного укола. «Или наоборот, — вдогонку думал Илья. — Кажется, я поспешил, расценив легкое косоглазие как нечто нездоровое. Кажется, он орудует своим косоглазием весьма умело и элегантно». И вот снова фрагменты встряхнулись в калейдоскопе и перед Ильей была уже маска здорового, уверенного в себе человека, который при этом мог быть очень болен. Все это также походило на рисунок, который заведомо таил в себе обман зрения — так называемый перевертыш — два разных сюжета, каждый из которых проявлялся лишь по отдельности, выступая на первый план в зависимости от точки приложения внимания. Классическим примером такой иллюзии, конечно же, был рисунок, который являл наблюдателю то молодую особу, то старуху.
Вот и Илья вглядывался в человека, поочередно видя совершенно разные маски на нем. При чем выходило так: сначала выделялся один образ, казался какое-то мгновение устойчивым, но затем и он двоился, иллюзия содержала в себе еще иллюзию, и не было конца и края этому зазеркалью.
Еще Илья отчаянно ждал момента, когда же человек наконец-то скажет, что «Трактат об осторожности при игре в покер» — его рук дело, это он автор руководства по безошибочной игре в покер, издавшийся под псевдонимом, таким же блеклым, как и его собственное имя, — что достаточно оригинально. Но человек ни в чем не признавался, удивительное совпадение не происходило. «Ну, скажи хоть, что лично знаком с автором, и добавь какую-нибудь забавную деталь: что автор, скажем, очень осторожен в покере, но совершенно безрассуден за рулем». Но ничего подобного не произошло. В целом человек оказался некрупным предпринимателем — ухаживал за самолично созданным дельцем — продавал игральные карты.
— Возьмите мою визитку, — сказал он и протянул Илье свое имя. — Нужны будут карты — обращайтесь. У меня есть и антикварные вещи, и все новейшие образцы индустрии. Какие сейчас только колоды не выпускают! Многое, конечно, на любителя — какие-то решения я бы назвал спорными, но главное — улучшается само качество карт — покрытие, гладкость, состав. Вы же понимаете, карты дешевле не становятся. Каждая колода — капиталовложение.
— Если только не вскрывать упаковку, — бесстрастно заметил Илья. — Карты, побывавшие в руках человека, полнеют от его пота.
— Тут вы, пожалуй, правы. Что ж, берите по две колоды. Одной играйте, а другая пускай дорожает.
Образец крови был все-таки взят из пальца человека, залит в пробирку и пропущен через анализатор. Илья стоял один посреди лаборатории, окруженный дорогостоящими предметами, — вот, например, проточный цитофлюориметр с возможностью многоцветного анализа — прибор весьма дорогостоящий, — стоял один и смотрел, как из узкой щели гематологического черного ящика выползает многословная лента. Еще немного, и он сможет узнать, какого же качества кровь у человека, кое-что понимающего в покере. Илья стал аккуратно рвать участок ленты вдоль податливого пунктира, но, когда результаты были отделены от прибора, он не стал на них смотреть — вместо этого он аккуратно смял кусок ленты в своем кулаке. Илья так и не выстроил гипотезы относительно здоровья посетителя — ему нечего было подтверждать. Такое случилось с ним впервые.
«О каком раскрытии глубинной сущности может идти речь, если я даже не могу дать оценку простому человеческому облику? — думал Илья. — Он мне кажется то больным, то здоровым. Гениальный блеф. Здесь нет возможности даже что-то предположить, но даже если бы она и была — что с того? Принцип, по которому связываются явления вроде “здоровый внешний вид” и “больной организм”, — абсолютно случаен, то есть никакого такого принципа нет. Возникающее иногда подобие гармонии — когда человек выглядит хорошо и внутри располагает здоровыми внутренностями — тоже результат случая. Так что он был прав — упорядоченность — не более чем форма хаоса».
— Вы в своем уме, Илья? Вы пьяны? — это появился почтенный доктор с неизменной своей бородой — такой доброй и располагающей пациентов к своему носителю.
— Да, простите?
Илья выходил из своих раздумий неохотно, в сущности, его из них выпихивали.
— Я говорю, отдайте мне эту бумажку. Что с вами? Комкаете результаты, разбрасываете по лаборатории какие-то брошюры с азартной тематикой.
Илья неохотно вымуштровался перед своим начальником, но в глазах сохранил любопытствующий блеск. Ему показалось, что доктор хотел сказать еще что-то — уж больно недлинным выглядел ряд прегрешений лаборанта, — да прервался. Нерожденное замечание должно было, по всей видимости, касаться заигрываний с сотрудницами, которые нравились главному врачу, нравились — но, увы, нравились безуспешно.
Илья покаянно покивал и старательно разгладил бумажку, отдал ее в руки недовольному врачу. Позже он подкараулил момент, когда тень, халат и добрая борода возникнут снова, и ничтоже сумняшеся предложил Оксане поужинать вечером. Та, с одной стороны, стеснялась соглашаться на предложение в присутствии врача, с другой — чувствовала, что подобная идея может больше никогда не посетить беспокойную голову Ильи, и поэтому, после совсем короткой заминки, безусловно, согласилась. Мягкая, густая, ухоженная борода, на которой обычно концентрировали свой взгляд беспокойные пациенты, тень от долговязой фигуры, особого покроя медицинский халат — все это, кажется, рассвирепело, и Илье пришлось сделать над собой усилие, чтобы ненароком не хохотнуть.
Когда они уходили сочленениями потухающих коридоров, Оксана, сильно волнуясь, рассказывала смешную историю про свою очень хорошую и добрую, но немного нерасторопную подругу, — историю, которую Илья едва ли слушал. Вместо этого он в нужный момент положил свою нелегкую руку на Оксанины плечики, когда та громко рассмеялась. Под покровом и под предлогом особенно усиленного девичьего смеха вполне законно и беспрепятственно прикоснуться к ней — старый механизм, что тут и говорить.
В очередной раз касаясь хрупкого плеча, Илья предположил кое-что забавное и хитро обернулся — но нет, ожидаемого совпадения не случилось. Илья предположил, что не может быть такого, чтобы всеми уважаемый врач не стоял в этот момент где-то позади и не злился на их романтически соединенный уход.
За спиной у Ильи было несколько понурых медсестер и бедолага в инвалидной коляске. «Обидно. Ну, и ладно», — подумалось ему.
Ему никогда раньше не приходилось сидеть в старенькой машине Оксаны. Дома их находились в разных концах города. Пару раз Оксана предлагала ему место в салоне под предлогом, что ей самой в его же сторону, но тот неизменно отказывался. Поскольку Илья был равнодушен к Оксане, ему не хотелось черпать из ее симпатий и брать у нее взаймы добродетель. Хватало того, что она его подкармливала во время рабочих перерывов и он не знал, как ей за это отплатить. Он спросил, нужно ли пристегиваться. Оксана не знала, что ответить.
— Давай пристегнемся, — сказала она и потянулась левой рукой к ремню безопасности.
Поднялся шлагбаум и они неспешно миновали контрольный пункт. В будке лениво зевал молодой, дружелюбный и ко всему безразличный сторож.
«Бежать, бежать, — хаотично думалось Илье. — Поскорее бежать. Любовь к ужасной Цветане, кажется, гонится за мной. Мне нужна немедленная эвакуация из мира, в котором я любил ее».
Илья с Оксаной отужинали в плохеньком и дешевом заведении, но зато целиком за счет Ильи. Салфетки вкусно смялись и окончательно были брошены в не целиком, но опустевшие тарелки. Илья боялся расставаться с податливой Оксаной. Он возлагал на нее большие надежды — она должна была помочь искоренить гнетущий образ Цветаны, поселившийся в воображении Ильи. И поэтому оттягивал момент расставания с кроткой девушкой, все порывающейся заплатить за ужин.
— Нет. Давай ты лучше подвезешь меня к ближайшему супермаркету, если тебе не сложно. Мне нужно купить шампунь.
— Хорошо. Конечно! Ну что, идем?
Они поднялись из-за столика, Илья помог Оксане влиться в пальтишко, и они направились к выходу — над дверью был закреплен тихий недокучливый колокольчик. Зачем он там висел — никто не знал.
Илья отстегнул ремень безопасности, понимая, что делает это в последний раз, — все эти пристегивания уже вызывали в нем раздражение — впредь в машине Оксаны он собирался ездить не пристегнутым. Оксана с грустью отняла руки от руля. Илья приоткрыл дверь.
— А тебе ничего не нужно?
— Мне? — с надеждой переспросила Оксана. — Да, пожалуй, мне нужны кое-какие ингредиенты для салата.
— Тогда идем вместе, — бодро заявил Илья.
И они долго ходили по безлюдному супермаркету, рассматривали и обсуждали продукты, которые были им вовсе не нужны, — в частности, Илья и Оксана были замечены, в том числе службой охраны, посредством камер наблюдения в отделе мягких игрушек, в отделе копеечной серийной живописи (картины, плотно сложенные друг к дружке, — выбор или просмотр путем перебора), в отделе бытовой техники Илья взял в руки небольшой милый тостер, несколько раз прокрутил его в руках на разные лады и пообещал, что его купит, кому и зачем — неизвестно.
Илья глядел на свою коллегу — светловолосую, робко словоохотливую, с большими пугливыми глазами — и думал, что может ее уже беспрепятственно поцеловать, а при достаточном жизнелюбии и правильной постановке и правильной череде действий — уже сегодняшним вечером иль ночью, не все ли равно, провести рукой по ее обнаженному телу. От этой мысли ему на душе стало как-то странно — тепло и тоскливо одновременно.
Когда наметился очередной рубеж расставания, Илья сказал следующее:
— Мне так неудобно — я совсем не умею ездить на машине. — Илья сделал плаксивое лицо и Оксана вольно или невольно, но моментально разволновалась.
Они шли по полутьме обширной, пустующей стоянки. Над белыми полосами — сотами для машин — высоко в небо взмыли оранжевые светлячки фонарей. Илья недовольно ждал, когда же ему предложат, но предложений не поступало, и он потребовал сам:
— Ты не могла бы меня в общих чертах посвятить в принципы, которые двигают эту машину?
Они уже стояли возле небольшой Оксаниной легковушки, которая в полутьме была того же цвета, что и все остальные немногочисленные машины на стоянке.
— Когда? — растерянно спросила Оксана. — Сейчас?
— Да хоть бы и сейчас, — ответил Илья и вновь сделал плаксивое лицо.
— Хорошо, — сказала Оксана и улыбнулась. — Присаживайся за руль.
На водительском месте Илья почувствовал себя неуверенно, как чужестранец в неприветливой стране. Он смутился. Рядом все еще улыбалась Оксана.
— Итак, теперь, когда работает мотор, ты должен зажать педаль сцепления, — сказала Оксана, когда Илья боязливо провернул ключ в замке зажигания.
Ему долго не удавалось свести все воедино — руки на руле, руку на коробке передач и так много педалей, хотя всего-то три, там, на дне, для которых требовалось так много ног. Однако Илья все-таки тронулся с места, стал медленно ехать по свободной стоянке.
— Молодец, — нежно похвалила его Оксана, потом засомневалась в своем поведении, в своей податливости, и ей вдруг тоже захотелось немного сыграть в чуть вульгарную обыденную барышню, и она, с трудом имитируя лукавинку, спросила: — Илюша, ну а как там твоя зазноба поживает?
— Какая зазноба? — последовала не вполне естественная пауза. — Ах, та. Я уже и думать о ней забыл. Мы не вместе.
Машина ехала вперед, Илья пробовал немного лавировать, осваивал руль. В какой-то момент, почувствовав, что готов — попробовал перескочить на вторую, неведомую еще передачу.
— Ничего страшного, — подбадривающим голосом сказала Оксана, когда их обоих дернуло немного вперед, затем назад. — Ты отпустил педаль газа, и машина заглохла.
Илья — новоиспеченный водитель — молча повторил процедуру включения мотора и начал все заново. Это немного смутило Оксану. Милая, шутливая проба превратилась в неуместные, затяжные учения. Но она смиренно подсказывала Илье правильные способы взаимодействия с незнакомым механизмом, постепенно подбираясь в своих изъяснениях к правилам дорожного движения, терпеливо поправляла волосы после рывков заглушенной машины.
Процесс вождения, кажется, загипнотизировал Илью. Над стоянкой высоко и стройно, ровно горели фонари, дремотно напоминала о себе вывеска супермаркета, город замирал, тучи сонно теснились подле луны.
— Может, поехали есть салат, — сказала Оксана и, страшно коря себя, затаила дыхание. Руки ее слегка сжали пакет со свежими ингредиентами.
Илья будто бы очнулся. Задумчиво посмотрел на Оксану. Он знал, что ничего не теряет, что коробочка с волшебными специями еще даст о себе знать. Он остановил машину и сказал:
— Спасибо, но мне нужно вернуться к слабым местам моей научной работы. Намечается собрание кафедры. Чудесный вечер. Еще раз спасибо. Можно будет еще как-нибудь поучиться у тебя водить машину?
— Конечно Илья, Илюша. Конечно.
На следующий день они продолжили уроки вождения, но уже не на стоянке — там им сделали замечание, — а на просторном, почти загородном пустыре. Холодный закат растекался неосязаемой лавой по горизонту, ветер мел пыль, в поле вспыхнул черный взрыв птиц, достиг самого неба. Илья, закусив язык, качал руль то вправо, то влево. Билось сердце машины. Оксана, глядя то на трогательного Илью, то на пейзаж в окне, порой вторгалась в длительные паузы и говорила то, что уже давно хотела сказать.
— С годами все сложнее возвращаться к красоте безграничного. Я вот раньше очень любила жаркую степь, солнце, лето, безымянные цветочки среди сорняка. Но теперь я немного побаиваюсь их любить.
Оксана ждала, что Илья спросит, почему же. Он не спрашивал. Билось сердце машины.
— Просто легко любить этот мир, когда ты с ним наравне, — продолжила Оксана. — Скажем, лет в двадцать мы все еще в какой-то степени бессмертны, и мир бессмертен. Потом симметрия нарушается. Приходится смотреть на него с некоторой опаской и сожалением.
Илья наклонил голову и ухо в сторону говорящей, затем кивнул. Потом спохватился. Еще раз спохватился и отменил наметившуюся дискуссию. Вот уж, что было действительно лишним. Вместо этого он нажал на педаль тормоза — теперь он это умел — и потянулся к Оксане. Они поцеловались.
Ждала своего часа коробочка, и вот настал тот день, когда железная крышка над его содержимым была снята. По кухне гулял легкий аппетитный парок, Оксана взволнованно металась, звенела кастрюльками — кулинарное ремесло казалось ей чем-то чужим, еще неоткрытым, пока рядом блуждал задумчивый, по большей части молчаливый, Илья.
Эту небольшую квартирку в неудобном закоулке города Оксана унаследовала от бабушки. Илья, заложив руки за спиной, рассматривал ветхие настенные часы с кукушкой. С минуты на минуту должна была появиться птица.
— Они сломаны, — сказала Оксана, заметив, что Илья ждет несбыточного.
— Сколько себя помню, в часах с кукушкой заветная кукушка всегда сломана. Все как-то нескладно, жизнь — что та хромоножка.
— Глупости, не хромоножка, — сказала Оксана, снимая фартук. — Жизнь чудесна. Грустна, потому что ограничена во времени, но чудесна. Милости прошу к столу. Надеюсь, что тебе понравится.
— Ну почему же не хромоножка. Был я недавно в метро. Люди удивительно культурны и услужливы в том, что касается тяжелых подземных дверей. Иные из них могут очень долго держать эту тяжесть для идущего сзади. Вот передо мной какой-то господин ждет с этими распроклятыми дверьми. И дверь нараспашку, и пальто нараспашку, и все вокруг такое нескладное, хромое, серое. И самая серость кроется в том, что кто-то, как я сейчас, говорит, что вокруг все серость. И я, брезгуя этой вежливостью, или как это назвать, ныряю в другую дверь — в ту, что рядом. Сам, своими силами отворяю ее и оказываюсь в переходе. Иду дальше. Людей немного. Впереди меня двое — женщина и парень — мать с сыном. Сын немного щеголеват, а матушка выглядит поскромнее. Идут они. Тут вдруг женщина спотыкается и падает. Задевает лоток с фруктами. Фрукты сыплются назем. И тут сын, прежде чем нехотя начать поднимать собственную мать, беспомощно оглядывается по сторонам, затем злобно смотрит на лежащую женщину. Потому что позорно и все, конечно же, обратили внимание. Ну да ладно с сыном. Это еще, положим, предсказуемо. Художественные законы, какая-нибудь высшая гармония подсказывают, что, например, торговка фруктами должна оказаться человеком добрым — этакой потешной паникершей, которая тут же бросится поднимать женщину. Такая картина напрашивается, скажи? Но и тут неувязка — торговка тоже злится, потому что пострадал ее товар. Злюсь и я, потому что вынужден быть свидетелем этой сцены, потому что я возвышаю себя над всем этим, потому что, в конце концов, я бы хотел ездить на машине, а не на метро. Ведь я молодой парень и это нормально, что мне хочется какой-то импозантности. К тому же в метро так тесно.
— Илюша, ну что ты. У тебя прекрасно получается водить. Пойдешь в автошколу, сдашь на права — будешь водить мою, катать меня.
— Оксана, ты такая добрая. Дай я тебя обниму. Иди сюда.
— Ты тоже хороший, Илья. Ай, что ты делаешь? Потом, потом...
Оксана приготовила свинину с фасолью по-гречески: там присутствовал томатный сок, измельченная луковица, оливковое масло и масала с Антильских островов — пришлый, в общем-то, ингредиент, — но блюда он отнюдь не испортил, а, наоборот — удивительным образом улучшил.
Немного позже Илья вышел на балкон. Вид у него был довольно вульгарный — одно лишь нижнее белье. Он удовлетворенно похлопал ладонью по перилам. Находиться на балконе долго было нельзя — вот-вот голое тело должен был обступить холод. Но минуту-другую потоптаться здесь, полюбоваться ночной улицей — было можно.
Черные ветви деревьев ползли друг на друга, тропинки и дорожки, еще кое-как одноцветно очерченные под низкими тусклыми фонарями, довольно скоро срывались и скрывались в темноте. Илья глубоко вдохнул холодный воздух и улыбнулся. Он подытожил: удалось освоить азы вождения машины — несколько раз он с Оксаной даже выехал на улицы города и преодолел несколько опасных светофоров, перекрестков; далее: была череда чудесных, сытных ужинов — впредь он не будет голодным; а также, помимо вышеперечисленного: ему удалось воспользоваться доверчивым, недурным телом. Итог: побег удался.
Что-то ломкое там внизу, среди темноты, внезапно хрустнуло. Должно быть, это была ветка. Что за существо надломило ее — было не разобрать. Возможно, Илье почудилось. В сущности, какая хрестоматийная, карикатурная ошибка всякого беглеца — наступить на громогласную веточку. Илья, как часовой, смотрящий с возвышения, заметил убегающего, поймал самого же себя. Что-то также надломилось и в его улыбке, и она вернулась на место — вновь стала тоскливым ртом. Илья возвратился в комнату.
— Понимаете, женщина должна выходить в свет и во все эти рыночные отношения непременно в комплекте вместе со своим унижением. Есть соблазн сказать, что так было всегда, что и моя мысль, и описанное этой мыслью явление — не новы. Или наоборот — так и хочется сказать, что все это возникло только недавно, что речь идет сугубо о сегодняшнем дне.
— Давайте я подскажу. Тенденция не новая, но усугубленная сегодняшним днем.
— Можно и так. Давайте начистоту. Представьте себе этакую пространно обнаженную женщину. Представили?
— Как скажете.
— Так вот, много ли интереса способно вызвать обычное женское тело? Ему ведь нужно подобрать развлекательный антураж.
— Простите, но думаю, оно способно вызвать достаточно интереса. К тому же некоторые люди поговаривают о существовании любви. А для влюбленных вроде как не нужен антураж. Любовь для них и есть тот самый антураж.
— Возможно. Да, вы, кажется, подставили подножку моему обобщению. Что ж, тогда давайте я буду говорить сугубо за себя. Ну, не могу больше воспринимать обычную женщину. Должен в ней присутствовать какой-то порок, какое-нибудь унижение. Позвольте удивить вас словосочетанием «эротическая рефлексия». У женщины должны быть не просто красивые ягоды персей или ягодицы, но также знание того, что эти части красивы. И с этим знанием ей нужно на разный лад играться и тем самым унижать свою красоту. В этом смысле огромный простор людям подарил, кстати, мир социальных сетей, медийные инновации, — в общем, вся эта огромная визуальная империя. Вот уж где торжествует унижение — кокетливая ладошка, прикрывающая обнаженную грудь, или даже не прикрывающая, или дурашливое слияние двух подруг в поцелуе на каком-нибудь празднике — все на потеху многочисленных приятелей — гормональных дегенератов, — у этих и прочих сальных развлечений появилась публика. Это как театр, из которого наконец-то изъяли сцену и остались только места для зрителей. И все друг друга рассматривают. Здорово! Не знаю, как вам, а мне нравится. Здесь чувствуется здоровый пульс. Раньше публично унижаться позволяли только избранным — например известной актрисе. Остальным приходилось сидеть вместе со своими унижениями в неосвещенных углах. Теперь же у любой барышни есть средства для того, чтобы тоже сделать из себя своего рода актрису и заявить о себе и о своих унижениях всему миру. Резюмирую: женское тело однообразно, унижения многообразны. На унижения положены все наши рыночные надежды. Вам приглянулись мои часы? Вот, глядите. Но спешу вас разочаровать: они дешевые. Но настоящие! Просто бюджетная модель. Скажите, вы верите в магию? Вы верите в то, что можно совершать заклинания посредством самых обычных вещей? Вернемся к часам. Они почти ничего не стоят, но и не являются подделкой. Последний факт придает мне уверенности, создает ощущение легитимности моего будущего заклинания. Дальше все просто, моя рука ведет себя так, будто на нее надеты самые, черт возьми, дорогие часы в мире. Вы такой наглой, уверенной руки не сыщете нигде — даю зуб на отсечение. Бывает и наоборот, бывают и другие заклинания. Это мы преувеличили значимость вещи ради преувеличения собственной значимости. Но, чтобы возрасти в глазах других, часто приходится преуменьшать значимость какой-то вещи. Например, когда я сижу за рулем своего, уж поверьте мне, крайне дорогого автомобиля или когда выхожу из него — я стараюсь вести себя так, будто имею дело с обычным, ничем не примечательным транспортным средством. Это особое чародейство. Вам не приходило в голову, что вся наша жизнь пропитана такими вот заклинаниями?
— Это любопытно. Действительно, иногда посредством красиво оформленной коробочки со специями можно переспать с женщиной, просто преподнеся ей эти специи в подарок. Чем не магия?
Услышав про специи, Змеешейков рассмеялся и сказал:
— Магическая пыльца! Очень хороший пример, спасибо. Вообще, славно мы с вами поговорили. Всегда интересно поговорить с образованным человеком.
— Ну, говорили в основном вы, но в ваших словах я расслышал много родственных мне мыслей.
— Искусство предчувствовать собеседника. Как говорил великий мыслитель бронзового века — месье Люльлюлу Лелелялям, — чтобы беседа была продуктивной и непринужденной — просто поставьте напротив своего визави зеркало и немного отойдите в сторону. Но мы заговорились. Так что там у вас за дело? Я внимательно слушаю.
Илья напрягся, вжался в любезно предоставленное ему кресло — одной рукой невольно схватил подлокотник, другой — также невольно характерным жестом расчесал затылок. Оказалось, что озвучить свою просьбу было не так-то просто: откуда-то появлялись и срабатывали неловкость и страх, а также сырое чувство омерзения. И все же, стараясь не терять самообладания, напуская на себя вид хладнокровный, и даже слегка пренебрежительный, Илья сказал:
— Я бы хотел поговорить с вами по поводу предстоящего конкурса красоты...
Илья начал, но его тут же перебили. Петр Захарович Змеешейков — художественный директор солидного ресторана под названием «Соавтор ночи», беспокойно спросил своего посетителя, шаря руками по бумагам, по нагрудному карману, резко выхватывая ящички из стола:
— Илья, извините, вы случайно нигде не видели ножниц, обычных ногтевых ножниц?
Илья недоуменно стал озираться по сторонам и даже немного привстал с кресла. Человеку, от которого зависела судьба его просьбы, хотелось помочь — но как — Илья был в этой комнате впервые, и он был совершенно незнаком с универсумом ее предметов.
— Нет, к сожалению, я их не вижу.
— Да что ж такое, — разозленно сказал Змеешейков и встал из-за стола. Он направился в свою персональную ванную комнату, ударом по выключателю разжег там свет и, что-то переставив, в итоге вышел ни с чем. Змеешейков был одет в неброские, но безупречные туфли, нестрогие брюки, белую рубашку, сквозь которую, вместе с незначительным потом — в помещении было довольно тепло — проступало миловидное барское пузо. Пиджака на нем не было — его успешно подменял галстук.
— Так, ну хоть ручка-то должна быть, — сказал Змеешейков уже скорее самому себе, чем своему посетителю.
Он вновь сел за стол, взял ручку, украшенную полудрагоценными камнями, и стал ее раскручивать. Она не поддавалась.
— Чей-то услужливый подарок. Не помню, чей. Вот видите, в нужный момент — такое предательство. У вас случайно нет ручки попроще? Нет, не надо, кажется, поддалась.
Змеешейков все-таки сумел переполовинить ручку и, расстилая на своем лице мягкую, облегченную улыбку, с предвкушением извлек тонкий стержень. Дальше Илья не мог сообразить, что делать — продолжать смотреть на то, как Змеешейков осторожно, сладострастно водит стержнем от ручки у себя в ноздре, или отвернуться. В какой-то момент ручка замерла и комната разразилась ноздревым взрывом, затем еще одним, затем еще несколькими. Казалось, что Змеешейков не мог остановиться. Ветер за окном усиленно греб темные облака, которые формой своей были подобны лодкам.
— Вы случайно не по поводу рекламы? — спросил успокоившийся Змеешейков. Он выбросил стержень в мусорное ведерце.
— Нет, мне, к сожалению, нечего рекламировать. Я хочу поговорить с вами об одной из участниц. О Цветане. Вы ведь знаете ее?
Змеешейков с крайним любопытством задержал свой взгляд на Илье.
— Да, знаю. И что же?
— Дельце, конечно, деликатное. Не знаю даже как подступиться. Уповаю на ваше понимание. Как бы так устроить, чтобы Цветана, скажем так, не участвовала в этом конкурсе. Я прошу вас отказать ей в участии.
Любопытству Змеешейкова теперь не было предела. С минуту он рассматривал Илью.
— Почему я должен отказывать ей? — спросил Змеешейков. — Даже если бы у нее был закрепощенный и богобоязненный брат-семинарист и он пришел бы сюда с подобной просьбой из религиозных соображений, то я бы сказал ему, что Цветана взрослая и имеет полное право участвовать в подобных мероприятиях. Я бы сказал ему это с глубоким сочувствием, уж поверьте. Ну а вы? Уверен — у вас совершенно иной мотив. Месть, ведь так? Очень оригинально. Так вот, с такими прекрасными мотивами негоже делать невинное лицо. За оригинальность я сделаю скидку.
— Я понимаю. Не подумайте, я намеревался вас отблагодарить. И сколько же?
— Пять тысяч. Но это без гарантий.
Илья нахмурился, плотно сжал губы.
— Постойте, — сказал он. — Во-первых, почему так дорого? Может быть, вы не понимаете? Речь идет о том, чтобы снять обычную барышню с конкурса, а не поднять ее на самую вершину. У вас же их там десятки, если не сотни. А, во-вторых, что значит — без гарантий?
— Вот видите, до сих пор мы сходились в мыслях, так славно побеседовали, а вот на этом моменте наши взгляды, что те дорожки, расходятся. Цветана не обычная. Она очень перспективная, одаренная девушка с умопомрачительной внешностью. Можно сказать, жемчужина конкурса красоты в «Соавторе ночи».
— Увольте, господин Змеешейков. Какая там умопомрачительность? Я, если это было бы нужно, мог бы составить большой подробный каталог недостатков Цветаны. И это только то, что касается внешности. Каталог внутренних несовершенств пускай составляет брат-семинарист. Вот взять хотя бы эти ее сокращенные брови...
— Кто там будет смотреть на это лицо — из зала его почти не видно. Зато когда Цветана выйдет в одном купальнике — все ахнут. А вообще, Илья, каталог недостатков — это обычно настольная книга всех влюбленных и отчаявшихся. И я, как деловой человек, не могу не сыграть на этом. Отсюда и цена. Она должна равняться вашему внутреннему ощущению, которое вызывает покупка.
— А что насчет гарантии?
— Да, гарантии. Видите ли, тут в связи с предстоящими событиями много людей приходит. И музыканты, и оформители, и ревнители. И все что-то просят, предлагают. Кое-какие просьбы являются взаимоисключающими. Могут возникнуть торги, аукционы. Нельзя же унести одну и ту же вазу в два разных дома, верно? Всякое может случиться. Вдруг придет кто-то еще более влюбленный в Цветану и предложит еще большие деньги за ее исключение.
— Вы издеваетесь.
— Отнюдь нет. Наоборот, иду вам навстречу. Скажу так: в трех случаях из четырех вы добьетесь исполнения своей просьбы, имея с собой пять тысяч. Один случай я оставляю за собой. Если хотите стопроцентных гарантий — приходите с двадцатью. И тогда я не просто исключу Цветану из конкурса, а прогоню ее за несколько минут до начала представления, всю разодетую, загримированную, надеющуюся на победу, славу, удачу, — окрыленную, одним словом. Прогоню прямо среди кулис, гримерок и остальных участниц. Вы сможете на это посмотреть.
Илья сидел молча, неподвижно — глядел на носок своей новой туфли. Его слегка подташнивало. Он приложил ладонь к своему рту.
— У меня нет таких средств, — едва слышно сказал он. — Могу достать пятьсот долларов, но не более.
— Это несерьезно. Ну, не киснете! Продайте что-нибудь, украдите или выиграйте. В городе должен пройти турнир по покеру. Вы слышали? Тоже увлекаетесь? Я бы и сам сыграл, но для меня покер — развлечение убыточное. Да и не развлечение вовсе. Мои профессиональные качества, которые способствуют ведению дел, а именно: рассудительность, неспешность, осторожность, — во время игры в покер оказываются бесполезными. Это игра, в которой побеждают неожиданные решения. Илья, да что вы так пригорюнились? Все молчите и только киваете. У меня, кстати, тут есть отдельная комната со столом для игры в покер. Хотите, покажу? Идемте!
— Очень хороший стол, — проведя по сукну, сказал Илья, но без особой заинтересованности, скорее, автоматически, а голос его был бесцветен.
— Может, партейку? На какую-нибудь символическую мелочь.
— По правде сказать, времени-то мало. Мне бы прямо сейчас отправиться на поиски денег, а не играть. Впрочем, ладно. Проверю одно теоретическое соображение.
— О, так вы не просто игрок? Вас еще интересует механика выигрыша?
— Немного. Ну, будет вам. Не надо ради меня распечатывать новую колоду.
— Вы мой гость. И к тому же у нас намечается хорошая сделка. Кстати, бар в вашем распоряжении.
Илья налил себе стакан позолоченного рома. Много отпил и потому почти сразу стал чувствовать себя расслабленнее. Карты уже были розданы.
Стек Змеешейкова был выигран в два этапа.
Вначале Илья забирал его блайнды при помощи непомерных рейзов. Когда Змеешейков понял, что Илья издевается, то стал разыгрывать более-менее перспективные карты, на что Илья отвечал двумя разновидностями удачи — либо ему приходили еще более сильные карты, либо же совершенно нелепые карты находили своих двойников на столе, и Илья побеждал.
— Фулл хаус, невероятно! — сказал Змеешейков. — Играете вы, конечно, небрежно. Но вам чертовски везет.
Илья ушел, выпив перед уходом еще рома. Змеешейков немного побродил по кабинету, затем сел в кресло. Вид у него был крайне задумчивый. Прежде всего, он еще раз взвесил следующее предположение: а уж не шутка ли это? Решив, что нет — не шутка, так как для юмора тут было слишком много страданий, — парни ведь явно страдали, — Змеешейков приступил к следующей своей мысли. Правильно ли он поставил условия сделки, хорошо ли провел ценовую политику? Довольно быстро Змеешейков пришел к выводу, что, почему нет, все правильно. С экономической точки зрения, он увеличил шанс своего обогащения — к нему пришли два человека, а вышло трое денежных возможностей. Змеешейков предполагал, что хотя бы одна из названных сумм будет реализована. И вот здесь Змеешейкова подстерегло сомнение. Не слишком ли мало он запросил? Может, кто-то из них располагает или способен будет располагать суммой значительно большей — тогда выходило очень, очень обидно, даже жалобно. Так жалобно может урчать живот в два часа пополудни. Сомнения заигрывали с черным счастьем Змеешейкова, стержень от пишущей ручки щекотал темный провал в его ноздре. И не понятно было, отчего так громко кто-то чихает за благородной дубовой дверью делового кабинета — от радости ли и успеха, иль от раздражения, жадной озлобленности. Чихание было сильным, прервалось оно очень не скоро, когда Илья уже миновал мрачные кованые ворота «Соавтора ночи».
Прошло довольно много времени с тех пор, как Денис был здесь в последний раз, в лучшем, самом культурном покерном заведении, которое находилось в самом центре города. Правда, столь выгодное расположение клуба, вблизи достижений цивилизации, не являлось залогом окончательного освобождения от нехороших, нервных происшествий — и здесь, а не только на периферии города, случались скандалы и брань. Связано это было в основном с превратностями правил покера, которые, несмотря на свою первоначальную простоту, часто обнажали острые, чудовищные клинья зубов.
Вечерняя игра с довольно высокими вступительными взносами должна была вскоре начаться. Денис гнал свое отчаяние и безнадегу подальше прочь, и, в общем-то, имел в этих душевных начинаниях некоторый успех. Иногда его почти покидали сомнения в том, что его замысел реализуется: он выиграет деньги на вступительный взнос здесь, в клубе, а затем успешно примет участие в крупном турнире, который должен был состояться в самом большом концертном зале города, — там выйдет в крупные призы и обеспечит Цветане победу в конкурсе красоты.
Денис смотрел в чистое щедрое зеркало уборной покерного клуба и медленно мыл руки под быстрой водой. Он не знал, как относиться к тому, что он там видел. Возможно, не знали этого и множество других людей, вступивших в знакомство с зеркалами. Некоторые же знали, видимое там отражение не вызывало у них сомнений, споров, ссор.
«Я был готов существовать ради Цветаны, — думал Денис. — Быть ее рабом. Жить где-то в коморке, всю жизнь свою вкладывать в беспрерывную работу. Не было бы большего счастья, чем выдавать ей каждый день по крупной купюре. Мой заработок умножался бы, я уверен. Владислав Максимович — этот дивный щедрый господин — хочет открыть дело, связанное с аквариумистикой и, кажется, намекает, что мне в этом деле может найтись место. Но что я вижу? Я, который на каждом шагу улавливал драгоценные сочетания и верил в необъяснимую совместимость компонентов этого мира. Я вижу сломанный конструктор. Если Цветана вновь когда-нибудь проявит ко мне милость, то мне придется отказаться от возможности сотрудничать с Владиславом Максимовичем. Это будет невозможно и бесчестно. Интересно, он догадывается о наших с Марфой отношениях? Нужно ли было лезть к его дочери с поцелуями? Впрочем, эти мысли на потом, а то голова идет кругом. Итак, я готов быть в буквальном смысле рабом Цветаны. Но она отмахнулась от такой возможности. Какая умница! Что же последовало дальше? Дальше я предложил свое рабство уже другому человеку — некоему Змеешейкову, с тем чтобы он обеспечил победу Цветане на этом злосчастном конкурсе красоты. Но и Змеешейков отказался от моего рабства, потребовав, чтобы я принес всю сумму сразу. Мне необходимо выиграть в этом турнире. Иначе Цветану могут не признать самой красивой девушкой».
Тут вдруг Дениса дернула за плечо страшная догадка. Он ужаснулся: «Боже, а что, если до моего прихода к Змеешейкову у Цветаны были шансы на выигрыш, но теперь, не принеси я денег — Змеешейков сделает так, что она проиграет? Ведь она теперь отмечена, выделена мной из сонма остальных девушек. Кажется, характер у него скверный. Тогда кроме любви я буду также испытывать к ней чувство бесконечной вины. Что же в этом случае делать? Тогда я постараюсь всю жизнь ее поддерживать, задабривать подарками и деньгами, ничего не требуя взамен, даже легчайшего прикосновения. Она, возможно, будет жить с каким-то человеком, а я буду связан с Марфой, но тайком я все равно буду отдавать все, все! Как это отвратительно и ненормально! Мне необходимо выиграть этот турнир!».
После продолжительного обитания рук Дениса в ледяной воде, те отчасти приобрели, одолжили ее свойства. Денис одновременно приложил хладные пальцы к своим вискам, затем стал усиленно массировать их и придавливать, словно пробуя на прочность. Ему припомнилось: в былые времена хорошим тоном считалось, что если уж стреляться, сводя счеты с жизнью, то стреляться с двух рук, двумя пистолетами, в оба виска. Он выключил воду, еще раз взглянул в зеркало. На висках его теперь были остатки воды, а одна капля претворилась в ручеек, плавно стекающий по скуле. Чувствовать воду на лице было приятно, хотелось ее там так и оставить, но Денис понимал, что эта деталь всем сразу бросится в глаза, кто-нибудь, быть может, пошутит, предположив, что парень вспотел, потому что играет не по банкроллу.
Он вытер простреленные воображением виски бумажным полотенцем, скомкал его, сел за стол и сделал первую ставку.
Дилер выдал Денису на руки хорошую пару семерок, но после серьезного рейза и еще более напористого ре-рейза он спокойно выбросил свои карты в пас. «Ничего страшного, главное — вести себя осторожно, без каких-либо изысков. Буду играть честно, как и все эти люди. Никто из них не блефует» — так размышлял Денис, прощаясь с двумя семерками.
Неожиданно за игровым столом стали говорить о Боге, вернее, о его существовании. Откуда вдруг ответвилась эта беседа — понять было сложно — еще ведь недавно говорили о качествах различных виски да о раздачах в покере. Один игрок принялся утверждать, что Вселенную никто персонально не осуществлял — она была уже задолго до Бога, а самого же Бога не было — его изобрели несколько позже, — изобрели также, как круглое вращающееся колесо.
— Я нисколько в Бога не верю, — начал говорить другой игрок, — просто не могу и не хочу, да и зачем, если задуматься, а, впрочем, можно и не задумываясь. Правда, один разок наш самолет стало довольно сильно трясти, и тогда я стал быстро о чем-то просить, о чем — не помню, — игрок зычно рассмеялся. — Когда же самолет благополучно приземлился, то я, конечно же, выпроводил Бога из головы, сознания, или из чего мы там обычно выпроваживаем подобные идеи. Тем более что меня ждал увеселительный курорт, различные барышни и прочее. Тут можно было бы усугубить пошлость, сказав что-нибудь этакое с научно-психологическим душком, какой-нибудь смазливый тезис, вроде: «Бог — это аффект». Но не будем. Да, что тут у нас. Нет, с этими картами я играть отказываюсь. Так вот, Бога, допустим, нет. Тут я спорить не буду. Но моему праздному мышлению иногда на досуге становится интересно — что же тогда есть? Вот это вот «что» порой может сильно разволновать. Так что же есть?
— Есть все то, что вас сейчас окружает. Вам мало?
— Вполне достаточно. Но я же вам говорю, что иногда забавно поразмыслить над сущностью всего этого. Насколько я понимаю, в атеизме происходит такое распределение: Бог — это мираж, а его отсутствие — долгожданная ясность, прояснение. Не так ли? Отыскать в себе это утверждение, что Бога нет, — это сродни открытию тайны, после которой человеческая жизнь входит в новую фазу, более... (тут я даже не нахожу нужного слова) правильную, что ли. Тут, правда, подвох. Жизнь-то, может, и становится правильнее и непринужденнее, но само положение, на котором вся эта правильность зиждется, не избавляет от некоторого когнитивного несовершенства. Не такой же ли это мираж — отсутствие Бога? Миражи, потому мысли об отсутствии Бога не суждено доцвести до конца. Ресурса в мозгу попросту не хватит. Представление о том, что есть некое протяженное во времени и пространстве место, которое просто существует вместе со всеми своими объектами, являющееся нашим миром, — в самом этом видении есть что-то пугающее, не сказать убийственное. Если сосредоточить весь свой взгляд на этой мысленной точке, отказавшись от всех остальных, то через какое-то время начинает казаться, что из этой области размышлений на вас должен наброситься животный, чудовищный ужас. Но ничего критического для разума не происходит, наибольшее — тоска. Вот где воочию можно увидеть несовершенство нашего разума. Или, наоборот — это как раз и есть совершенство. Совершенная защита от ужаса непостижимости этого мира, от ужаса неизбежного столкновения с заглавной тайной.
Еще один игрок не от большой веры, но скорее от упрямства и желания также продемонстрировать изящность своих взглядов, стал доказывать, что Бог есть и существует он как раз в математическом смысле, что он, пожалуй, только в математическом смысле и может существовать, хотя раньше считалось, что наука и числа — первейший оплот атеистических воззрений, что простой подсчет и простая математика показывали — Бога быть не может. Игрок сказал, что мог бы долго мучить присутствующих всевозможными вычислительными подробностями, но вместо этого приведет один главный пример. В мире, в котором смогла возникнуть математика, в которой две единицы могли суммироваться, — математика, в которой один плюс один всегда равнялось двум, — такой мир не мог обходиться без верховного существа, без него просто не мыслилось постоянство подобных закономерностей. Он эти закономерности осуществлял. Игрок добавил, что он еще бы мог поверить в мир без Бога, но этот мир походил бы на плавучую метаморфозу, на дурной кислый сон. В мире же, в котором есть наглядные и неоспоримые закономерности, Бог, безусловно, присутствует. Более того, в таком мире еще более главенствующим доказательством существования Бога являлось полнейшее отсутствие и невозможность чудес как таковых.
— Насчет чудес — это вы зря, — сказал один из игроков. — Хотя в чем-то вы, наверное, и правы. Просто подлинное чудо, во-первых, единично. То есть чудес не бывает. Но чудо возможно. Некоторые говорят, что был галилейский скиталец, который сыграл как-то раз в пустыне в мизер со всеми, с кем только можно было сыграть: с князем и князьками мира сего, с жизнью и смертью, с ангелами и началами, силами, настоящим, будущим, высотой и глубиной, и со всякой тварью. Сыграл и победил, хотя казалось, что это гораздо больше, чем невозможно. Такое чудо стоит любого математического мира, потому что вот уже где у меня ваши математические миры.
— Господин, — подал свой голос еще один из игроков. — Вы, быть может, и не верите в Бога, но, как мне кажется, хотите верить, а это тоже многого стоит. Ваши слова напомнили мне о моей вере, которая, увы, стала достоянием моего же прошлого. Да, кстати, эти разговоры подобны игре в го. Представьте, что линзообразные камушки одной из сторон — это массив убеждений и аргументов. Каким бы этот массив не был хорошим — у противоположной стороны есть шанс окружить этот массив, создав таким образом новый, который, в свою очередь, тоже может быть поглощен. Любой тезис уже содержит в себе предпосылки к своему антитезису, он его как бы ждет. В спорах о существовании Бога мы имеем дело с бесконечной доской и бесконечным количеством камушков. И весь этот процесс не имеет никакого отношения к главному. Человеку, который приобщился к Богу, подобные игры не нужны. В чувстве божественного есть покой и радость, смирение, какая-то неустанная улыбка, а также сверхпрочное искусство созерцания. У меня это все когда-то было. У меня не было сомнений в том, что свежий осенний денек создал Бог, что поставить свечечку на алтарь — премилое дело. И я ставил свечечки на алтарь. Все это было искренне и просто, моей вере не требовались доказательства, но я также не кричал на весь свет о том, что мне эти доказательства не нужны, что верую ибо абсурдно и так далее. Мое соединение с Богом уже казалось завершенным. Я считал наивысшим блаженством жить где-то скромно у речки, на природе, много читать, не хотеть ничего лишнего и слушать пение птиц. Я уже готов был отправиться в этот мир. Но бес меня таки подстерег в одном весьма деликатном пункте. Оказалось, что в этот божественный мир я хочу отправиться не один — со мной там должна находиться кроткая красавица, желательно с большой грудью.
Игроки рассмеялись, рассказывавший игрок рассмеялся особенно сильно.
— Да, — сказал он. — Но самое смешное не это. Самое смешное — это то, что я был искренне уверен, что такая особь непременно отыщется. Скажу по секрету, мне казалось, что Бог меня каким-то мистическим способом ею наградит. И что она будет, как девушка из Песни Песней Соломона, говорить: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других», или «Уста его — сладость, и весь он — любезность. Вот кто возлюбленный мой, дщери Иерусалимские!». И все в таком духе. Но ни одна красавица, конечно же, не захотела отправиться со мной в этот скромный мир на берегу реки, ни одна из них не захотела жить в простеньком маленьком домике. Тут-то меня и постигло разочарование. Все сокровища Бога стали мне не милы, и я возвратился в мирское, развратился, стал зарабатывать приличные деньги и с переменным успехом наслаждаться женскими ножками. А ведь когда-то писал вот такие вот стихи:
Глаза твои бешены,
Купюрой зеленой отмечены.
Руки в темных изгибах,
Коготочках, лаком покрытых.
Я укажу тебе пальцем на стенку,
На одиноко висящее деревце,
Всеми забытый пустяшный крестик,
Криво висящий крестик.
Ты многозначно хмыкнешь,
Сделаешь вид, что все поняла,
И хитро опустишь свой взгляд.
Брови твои — ровная сажа,
Веки, ресницы — бабочка.
Ноги запрягла в чулочки
И легко поправила бант.
Я прошепчу, что есть книга,
На полке в шкафу есть книга.
Раскрой ее и останься.
Я объясню все, что не ясно.
Спасемся, родная, вместе.
Останься, родная, здесь.
— Мне понятна ваша маленькая трагедия, — отозвался еще один из игроков. — Я, например, мечтал когда-то написать обширнейшую диссертацию о прекрасном писателе Сигизмунде Кржижановском, да что там — я мечтал найти его утерянную могилу. Я мечтал вдумчиво, с размеренной иронией преподавать литературу. Но я тоже разочаровался в этих, безусловно, высших сферах. Захотелось сиюминутного. И вот видите, я сейчас сижу среди вас, слегка на подпитии, и пытаюсь разбогатеть. Я даже сам пробовал немного писать, но дальше идей обычно дело не заходило. Я пробовал написать небольшой рассказик, в котором речь шла о неком странном литераторе, который посвятил всю свою жизнь написанию одного небольшого рассказа. Там выводилось предположение, что и один листочек произведения можно расписывать до бесконечности долго, играясь с узором прилагательных и существительных, приближая его к неопровержимому идеалу. У этого литератора была работа, семья, словом — нормальная жизнь. Но почти каждый день он находил часик-другой на то, чтобы помастерить свой рассказ — украсить оборот, подобрать более точную метафору или же оную убрать. Рассказ строится на беглом описании тех десятков лет, которые этот литератор писал свой рассказ, и в конце срабатывает довольно простенький фокус: оказывается, что этот рассказ о литераторе — это его же рассказ. Были еще некоторые идеи, сейчас я их уже и не припомню — все забросил ради карт.
— Вы назвали весьма труднопроизносимую фамилию. Одного моего сотрудника зовут Святославом Всеволодовичем. Впрочем, трудность здесь мнимая. Среднестатистический человек справляется с таким фонетическим затруднением с третьего или четвертого раза. Такие имена разучиваются как аккорды. Потом произносить их само удовольствие.
— А хотите послушать анекдот? Буквально недавно его услышал. Зашел как-то раз дьявол в церковь. Известно, что в некоторые церкви дьявол ни за что ступить не может и даже боится смотреть в их направлении, будь те даже в сотнях километров, в некоторые входит с опаской и передвигается там только по определенным маршрутам, а в некоторых ну разве что не танцует. Так вот, заглянул как-то раз дьявол в церковь и стал там прогуливаться. Где пару высоких свечей затушит, где священнику нагло и безбоязненно в глаза поглядит, где вдруг прыснет от смеха. Вот он так ходил, но что-то его заставило сильно поморщиться и позорно засеменить к выходу. А то, оказывается, просто молодая целомудренная девушка пела на клиросе. Черт, конечно же, до жути разозлился и буквально на следующий день прислал к той девушке своих слуг — пиар-менеджера, кастинг-директора и имидж-директора. Теперь та поет по телевидению какую-то песню о любви. Дьявол, конечно же, аж трясет ножками от удовольствия.
Игроки хмыкнули, кто-то чуть-чуть рассмеялся.
— Позвольте также и мне сказать кое-что, — попросил один из игроков. — Мне припомнилась «Тысяча и одна ночь» — не литература даже, а какой-то фантастический организм, живой лабиринт, бездонный сундук с умопомрачительными историями, собрание сочинений в бесконечных томах. Чего там только нет: приключения, неожиданные развязки, шелка, ковры, благовония, сокровища. Казалось бы, всего этого должно было быть достаточно, такой это огромный и красочный пласт событий и явлений. Но случается так, что несуществующее перевешивает существующее. В рассказе о Ганиме ибн Айюбе содержатся рассказы евнухов — для того чтобы скоротать время, евнухи эти решают поведать друг другу о том, почему они подверглись оскоплению. Самым интересным должен был быть рассказ третьего евнуха. Он, прежде чем начать, говорит, что два предыдущих рассказа — а они были более чем занимательными — ничто по сравнению с его рассказом. И он вроде начинает свою повесть — оказывается, что он совершил блуд со своей госпожой и сыном своего господина, — но резко прячет свою историю назад, говоря, что она длинная и у них уже нет времени на нее. Он обещает рассказать свою историю позже, но любопытный читатель так ничего и не узнает — рассказа третьего евнуха не найти ни в одном из известных нам списков «Тысячи и одной ночи» — так гласит разочаровывающая сноска. Недовольство, конечно, колоссальное! Отныне ты готов пренебречь всеми другими историями, лишь бы узнать эту, единственную. Можно сравнить наш мир с томами «Тысячи и одной ночи» — такое же многообразие красок и событий, бесконечный узор, который, однако, содержит намек — и в намеке этом можно утонуть — на рассказ, который так и не был написан, — рассказ о смысле всего этого.
Поговорили также о преступлениях и наказаниях. Вернее, о преступлениях и преступлениях. Один игрок развил интересную теорию:
— Вот, скажем, совершено преступление: убит некто, ищут виновного. Кто должен быть в списке подозреваемых? Да кто угодно. А их на Земле хороших семь миллиардов штук. Может, стоило было бы сначала доказать невиновность этих миллиардов и так прийти к одному виновному? Убийство происходит в одной точке шара, а убийца на следующий день оказывается в другой. Под стражу берут того, кто оказался поближе. Конструируют рационально приемлемую версию убийства, хотя в действительности причины преступления могут лежать за пределами и здравого и не здравого смысла — человек убит по какой-то непредставимой, абсурдной причине, — может быть, убийца и не знает, что он убийца. Словом, арестовывают другого. Могут и казнить. Существенно ли это? Может, нет разницы, кого наказывать за некое преступление? Но тогда и не нужно проводить расследования — случайным образом выбирается лицо, которое понесет наказание. Не стоит высматривать здесь своеволие власти, нет, такой принцип исходит из предпосылки, что все люди составляют единый разум, который наказывает сам себя.
Подобного разговора за игровым столом, конечно же, произойти никак не могло — Денис воображал его себе на разный лад, пока пережидал раздачи, в которых сам не принимал участия. Игра для него была весьма скучной — большую часть своих карт он выбрасывал в пас.
«Получается, — с тревожной радостью подумал, когда дошел до финального стола. — Получается. Нужно только верить всем этим прекрасным людям. Они действительно не лгут о своих картах».
Когда в игре осталось что-то около восьми человек, возникло предложение о дележке выигрышных средств. Большинство поддержало эту идею, но Денис очень вежливо и несколько даже заискивающее, долго извиняясь, сказал, что очень рассчитывает на сумму денег, положенную за первое место в этом вечернем турнире.
— Да будет вам, — сказал один игрок. — Уже поздно, и мы все устали.
— Я очень рассчитывал на эти деньги. Их как раз бы хватило на участие в одном крупном мероприятии, о котором вы, должно быть, все слышали.
Таким образом Денис проворно отвлек внимание остальных игроков от своего нежелания делить призовой фонд. Они стали оживленно обсуждать структуру громкого события, недочеты и приятные моменты в его организации, свои шансы в нем на успех.
Занималась заря. Денис прижимал к груди, к сердцу заветные билеты-банкноты, потом отнимал их, чтобы взглянуть, и, когда смотрел на них — попеременно испытывал отвращение и нежность. Он шел усталой, но уверенной походкой навстречу к своей победе.
Как обычно, Денис волновался. Он обречен был оставаться человеком без опыта, хроническим белым листом в том, что касалось людей. Ему было известно большинство идей, он их не стеснялся, привычно входил в сени логоса, у него была, в сущности, душа старика, просто наивного, но люди, люди всегда представляли собой стесняющую его новизну. Люди были чересчур реальны, настолько, что эта смешливая их всепроникающая живость исключала всякий солипсизм. Так что Денис в очередной раз смутился, когда увидел множество преждевременно счастливых людей — игроков в покер. Самым обидным для Дениса было то, что, несмотря на всю эту одухотворенную стерильность, праведную боязнь людей — он все равно не сумел избежать брожений души, рождения нечестивых помыслов, мелкой и крупной злости.
Денис бережно передал крупную сумму в кассу, чтобы обрести право на попытку сделать Цветану счастливой. Пропущенный в игровую сферу, в мир смеха и телодвижений, он старался не попадаться никому на глаза — но как? — потому глаза человеческие суть кривые — почти параболы — ятаганы разбойников из самых страшных сказок.
У Дениса тряслись руки. Чтобы извлечь из себя страх, он стал думать о своих любимых рыбках — существах, исполненных вселенским великолепием. Он вызвал в воображении танец разноцветных гуппи. «Ну как возможна рыбка, вот, скажем, эта, — Денис нежно выловил одну из них, проведя невидимой, уже не дрожавшей рукой по своей памяти. — Гуппи с изумрудно-золотым тельцем и пышным белым хвостом, дрожащим от подводного танца. Но нет, не просто белый хвост! Снизу он украшен аккуратной полоской нежного кораллового цвета. Будто кто-то положил свежий цветок на яркий снег. Так вот, как же это возможно? Возвращаться с таким чудом с птичьего рынка, понимать, что в прозрачной упаковке у тебя, с тобой — нечто необъяснимое. Будто бы расплывчатая загадочность универсума, слишком просторная и оттого неуловимая, тут, на этой красивой крохотной рыбке, находит свой фокус, после чего эту загадку становится проще разглядывать. Впрочем, не стоит надеяться на ответы. Рыбка, покрытая изумрудом и золотом, играя белоснежным хвостом с коралловой прожилкой, плавает по своему лабиринту. Конкретизировать события получается, если вообще получается, самым незначительным образом. В конце концов, единственным доступным человеку утверждением является следующее: „Что-то происходит“. Но что именно... Это был бы величайший ответ мировой философии.
Но, увы».
«Но почему между мной и Цветаной не свершилось чуда, — продолжал думать Денис. — Почему у нас не будет детей? Почему красавица не любит меня? Или попросту невозможно? Потому что это был бы рай на земле, а на подобное я не заслуживаю». Но как приятно было думать Денису о каких-то их общих весенних комнатах, об их общих объятиях и общей любви, и о том, как кто-то топает ножками на веранде — кто-то тоже их общий, чудесный.
Всему тому, что составило бы мое счастье, — не бывать. Но вот Цветана должна быть счастливой, — беззвучно сказал Денис бездне своих мыслей. — Только на ее голову, на ее неповторимую голову должны положить заветную корону».
Денис бродил меж игровых столов, и размышления об аквариумных рыбках заменяли ему разговоры с людьми. Но объект своей страсти он не заметить не мог и вот парадокс — он тут же испугался того, что больше всего на свете любил. Испугался, потому что и так в последнее время перестал доверять собственному разуму, а теперь уже откровенная галлюцинация...
Он увидел в толпе Цветану. Но она не была марой, нет, — как обычно — действительная и непревзойденная, она разговаривала с каким-то субъектом, которого Денис не сразу узнал, — разговаривала, немного обнимая того своей тонкой рукой. Цветана была в облегающем красном платье, которое усердно обхватывало ее грудь и талию, но в умах многих глядевших на нее мужчин все же ниспадало куда-то.
Денис сомневался, стоило ли подходить к этой паре. Он наконец-то узнал спутника Цветаны. Это был тот фатоватый парень, которого он встретил когда-то возле дверей одной из аудитории биологического корпуса. С момента их первой встречи тот изменился. Нахальный румянец сменился бледным выражением лица и почерневшими глазами. Кроме того парень как-то ссутулился, что-то в нем теперь было от горбуна.
Внезапно горбун прижал Цветану к себе, стал обнимать ее. Выходило так, что Цветана — прекрасное существо, ради которого Денис пошел на сговор с совестью, а также на грандиозный риск для своей души, сейчас обнималась с другим человеком. Денис, теми оставшимися островками разума, атакуемыми океаном безумия, понимал, что лучше отойти, что лучше перестать смотреть на обнимающуюся пару, однако не мог отвести свои застывшие глаза от девушки в узком платье.
В итоге Цветана заметила разглядывавшего ее Дениса и выпросталась из объятий согбенного парня. Первым делом она заставила сомнамбулического Дениса познакомиться со своим спутником. «Илья», — прозвучало имя, которое Денису пришлось запомнить вопреки своей воле.
Они начали обмениваться репликами, принужденными, но не лишенными остроумия. Илья попробовал несколько раз подшутить над растерянным, неповоротливым в своих словах Денисом, и, кажется, ему это удалось. Впрочем, Денису ближе к концу беседы и началу турнира удалось немного разговориться. Он даже походя попытался доказать, что человеческая душа бессмертна, — словом, произошел привычный светский разговор.
Денис не мог не смотреть на Цветану. Не мог также не припрятывать какую-то мольбу в своем взгляде, какую-то душераздирающую просьбу, мол, пускай все будет не так, пускай все будет по-другому, не с ним, нет, со мной, будь со мной. Денис все глядел на нее, хоть и понимал, что сам он весь смирился со своим поражением, что все видят, что он отчаянно смотрит на Цветану, что особенно хватко улавливает этот взгляд человек, именуемый Ильей, — человек с черными грустными хитрыми глазами.
Денис в последний раз набросился своим жадным любящим взглядом на облик Цветаны — затем начался турнир, — начался так, будто что-то перезвоном и эхом прокатилось вдоль зря, а может, и не зря поставленных друг напротив дружки зеркал — огромных и маленьких, огромных и маленьких.
Дилер согнул позвоночник колоде карт. Аквариумисту выдали на руки десятку с королем — бубна и бубна. Он долго вглядывался в свои карты, стараясь найти там какое-нибудь пророчество, знак, подтверждение. «Что это было? — спрашивал себя Денис. — Неужели я только что действительно видел Цветану. Мне не померещилось? Я так долго и с таким упоением возвеличивал совпадения, считал их условием возможности бытия как такового, но теперь совпадения меня пытают. Как могло случиться так, что я встретил Цветану на этом турнире, как могло случиться так, что она пришла сюда с этим неприятным типом, который проживает со мной в одном общежитии?» Денису показалось, что под ногами у него проплыла небольшая, а, может, и большая стайка, стая рыб. Он продолжал размышлять: «Откажусь ли я от своих намерений? Отнюдь нет. Эта картина страшна, но она меня не поколеблет! Чего тогда стоят мои намерения, если меня может смутить сцена объятий моей любви — Цветаны — с неизвестным, по имени Илья. Какое игольчатое имя. Нет, я во что бы то ни стало раздобуду заветную сумму и Цвета станет любоваться своей короной в отражении драгоценного зеркала. Я, забытый ею и ненужный ей, все равно буду таиться где-то в неброском углу и сопереживать ее великой радости, блаженствовать от того, что блаженствует она. Моя прекрасная Цветана, как же я тебя люблю, карты, прошу вас, помогите».
Денис играл так, будто карты были чем-то хрупким, ломким, наполненным до самых краев и потому нестабильным, — карты были чем-то, что могло выплескаться. Победа в конкурсе красоты была бы сладчайшим нектаром, который должен был бы ублажить уста ненаглядной Цветаны, потому эту чашу надо было нести с великой осторожностью, потому что пролитие даже одной капли означало бы досадную неполноту торжества.
Аквариумист верил своим противникам. Он чутко реагировал на повышения ставок, поддерживал в себе веру в то, что его карты изначально и окончательно хуже карт остальных игроков. И такая стратегия имела свои плоды. Карты Дениса наполнялись весомостью, поэтому остальные игроки опасались связываться с ним.
Иногда Денис выхватывал из множества лиц облик Цветаны. В эти моменты, моменты обращения на аквариумиста загадочно-приветливых янтарных глаз красавицы, аквариумист старался убедить ее, — но как убедить ее? — что ей нужно подойти к нему, что он это заслужил, — ведь он смотрит в свои карты только ради нее. Но Цветана не подходила к нему. Чаще всего ее просто относило куда-то в сторону — и там она слушала шепот телефона, изредка взмахивала своей второй свободной прелестной ручкой — то ему, аквариумисту, то своему спутнику, как же его... Илье.
У Дениса были монструозные шансы на победу, но он оказался чересчур верным своей идее. Он настолько близко принимал к сердцу каждое решение своих противников, что в итоге лишился всего своего стека, — он просто не был способен допускать того, что карты соперника хотя бы изредка могли оказываться хуже его собственных.
Остальные люди за игровым столом смекнули, что у парня с беспокойными, спутанными волосами, спадающими ему на глаза, наличествует непреодолимая странность, и не преминули ею воспользоваться. Таким образом сила, которая принесла Денису немало фишек, обернулась слабостью. Он чистосердечно вкладывал деньги в безусловно, как ему казалось, выносливые карты, скажем, туза и валета, но противник без зазрения совести, чуть хихикая, тут же удваивал ставку и Денису приходилось смущенно выбрасывать великолепные карты в пас. Но этого было мало. Раззадоренные игроки, забирая банк, обнажали подноготную этих нехитрых трюков — демонстрировали Денису свои карты — на, мол, смотри, у меня ничего — я блефовал. «Ничего, все хорошо, — взволнованно отвечал Денис. — Я не в обиде. Я, пожалуй, все равно вам верю. Вот не можете вы блефовать, и все тут».
Денис был заклеван бесцеремонным блефом. Он вынужден был покинуть игровой стол. Встав, он внимательно окинул взором огромное помещение концертного зала, затем еще раз, еще более внимательно, но Цветаны нигде не было. Он сокрушенно закрыл лицо руками и заплакал, как маленький ребенок. Вытирая свои немолчные слезы, побрел к выходу, к уличному ветру и холодному небу под ногами, которые уже и не знали, опасаться ли им луж, или нет. Конечно же, Денис ступал в лужи, и ноги его становились мокрыми, как и глаза. Брел игольчатый дождь — пасмурный зверь, довлеющий над городом.
Денисова душа ярилась от того, что все еще не могла отказаться от райского, потустороннего предположения, что настигни его Цветана, дотронься она до его спины — и его сердце без сожаления разорвалось бы от счастья. «Видимо, такое совершенство недопустимо», — думал Денис, но все равно не мог прекратить страшное ожидание. Спина его была так умилительно готова к невозможному: к доброму оклику, к прикосновению самой красивой конкурсантки.
Слова Змеешейкова об одном случае из четырех смогли задеть Илью за живое. Душа его рассвирепела и восстала. Он почти перестал спать. Ему захотелось завоевать весь мир и бросить завоеванное в ноги Змеешейкову, чтобы раз и навсегда исключить возможность какого-либо одного случая из четырех. «Это посрамит Цветану, — представлял себе и сладко мечтал Илья. — Ох, как же это должно ее посрамить. Проходимец Змеешейков придумал такое, до чего и я не смог догадаться, — действительно, что может быть лучше такого сценария — изгнать Цветану из стана раскрасавиц за несколько самых волнительных минут до начала представления. Прервать предвкушение победы и отнять всякую надежду на оную. За подобное зрелище я готов отдать все что угодно! Все! Вот единственное, чего я хочу. Если даже в следующий миг после увиденного мне бы предстояло умереть, — пожалуй, что и согласился бы умереть. Только бы немного перед этим понаблюдать за реакцией моей любимой, моей ненаглядной Цветаны. Да, согласился бы и на смерть. Только бы узреть уникальную реакцию самого прекрасного существа на известие о том, что оно не является самым прекрасным. Только умирать, конечно же, не хотелось бы, потому что дальше, по идее, должно было бы последовать самое интересное: отвергнутая всем миром, Цветана бы приволоклась ко мне назад и стала бы искать в моих глазах утешения. И я, чуть помедлив, немного дал бы ей этого утешения и, возможно, сдержано добавил бы, что она не так-то уж и плоха собой. И после этого она бы уже навсегда была привязана к моей милости. Я бы стал единовластным государем в небольшом царстве красоты Цветаны. Очень маленькое царство, надежно отделенное от остального мира. Цветана будет стесняться ходить по улицам, и лишь в нашем будущем жилище она будет находить отраду в моих прохладных утешениях».
В грезы, которые плодило воображение Ильи, вторглись две карты, рубашкой вверх — закрытые. Он, не страшась подглядываний, довольно грубо их приподнял, в то время как остальные игроки скрупулезно «отклеивали» свои карты от покрытия стола, словно боялись их повредить, — повредить чужим непрошенным взглядом.
— Такими картами грех не сыграть, — развязно произнес Илья, чем обратил на себя внимание. На руках у него были семерка и четверка — смехотворные карты.
Илья вальяжно пошел ва-банк, выдвинул все свои фишки в сердцевину стола. По столу прополз, затем приподнялся и пробежал недовольный, но отчасти заинтересованный шепот.
Человек в легких усах, но тяжелом вельветовом пиджаке строго, испытующе посмотрел на Илью и попросил у дилера минуту на размышление. Впрочем, господину хватило секунд двадцати. Он приобщил все свои фишки к банку и коротко сказал:
— Коллирую.
За сим показал двух великолепных крепких королей в дорого украшенных коронах. Илья тоже перевернул свои карты. Все ахнули и стали злорадно интересоваться, в своем ли он уме. Илья смеялся и шутил, повторяя: «Да с такими картами грех ведь не сыграть».
Дилер, пару раз укоризненно согнув свои худосочные брови, стал выкладывать карты. На флопе Илья поймал свою первую пару — семерка сошлась с семеркой. Напряжение, а также восхищение пополам со злобой стало возрастать. Четвертая карта ничего не решила, но вот на пятой улице неожиданно выскочила четверка. У Ильи, таким образом, получились две пары. Короли были биты. Человек с усиками достал из портмоне банкноты и попросил себе еще фишек.
Илью все тут же возненавидели, но ему только того и нужно было. Продолжая свою умалишенную игру, он дул на свои грезы, как на огни, и те набрякали жаром. Вот она, Цветана, стоит за кулисами и гримерша — талантливая, нескладная, суетливая девушка с нездоровой кожей — уже успела воплотить на лице конкурсантки «Весну» Боттичелли, и конкурсантка уже одета в облегающее платье с номерком — несчастливым номерком, — и церемониймейстер уже даже набрал в легкие особого дорогого воздуха, царящего и властвующего только в таких заведениях, — набрал, чтобы сказать пошлейшую фразу: «Приглашаем наших участниц на сцену», — и Цветана уже двинется на сцену, как тут вдруг ее возьмет за плечико Змеешейков и скажет, что она не подходит для этого мероприятия. Илья размышлял, хватит ли ему выдержки, чтобы в этот момент, глядя на сцену из надежного темного закутка, не закричать, не расплакаться от счастья. Плакать в унисон Цветане, только с другим чувством в душе.
Карты вращались на столе, все двигалось в ритме языческого возобновления, и мысли Ильи тоже имели цикличный характер. Он взывал к своему воображению, чтобы оно повторило картину позора Цветаны. Игра за столом шла уже много часов, столы сокращались, игроки водили шеями, и все это время Илья думал об этой сцене — Цветана вновь и вновь изгонялась с конкурса красоты.
Под утро Илья дошел до финального стола. У присутствующих были бледные, поплывшие лица. Кто-то предложил поделить призовой фонд. Все, кроме Ильи, поддержали эту идею, которая освобождала от еще нескольких изнурительных часов игры — это во-первых, а во-вторых — гарантировала выигрыш.
— Нет, — отказался Илья. — Я хочу узнать, кто из нас сильнее.
— Молодой человек, ну это точно не вы, — как можно вежливее сказал один из игроков. У него были глубокие худые глазницы.
— Отчего же это? — удивился Илья.
— Вы безумец. Вам просто улыбается удача.
— Неправда! Я владею тайной системой игры, которую сам же и разработал.
— Можете так считать.
— Как бы то ни было, делить с вами деньги я отказываюсь. Играем дальше. И почему вам так неймется? Вы уже попали в призы и в любом случае уйдете отсюда не с пустыми руками.
— Да, но лучше гарантированно получить в меру крупную суму, чем положиться на удачу и вылететь, скажем, в следующей раздаче, прихватив с собой лишь крошки.
— Вы что-то сказали о гарантии? — спросил Илья. Глаза его исступленно сверкнули. — Да что вы знаете о гарантиях! — добавил он, но дал понять, что в ответе он не нуждается, что он сам знает о гарантиях нечто такое, чего не могли знать другие, — что ради гарантированного изгнания Цветаны с конкурса красоты он готов на все.
Дилер раздал всем карты. Человек, критиковавший манеру Ильи играть в покер, пошел ва-банк.
— Что бы там у вас не скрывалось под рукой, я, в свою очередь, не могу выбросить в пас такие художественные карты, — сказал Илья.
— Простите, как вы сказали? Художественные? Слышал, что руку могут называть творческой, но уж никак не художественной. Вы давно играете в покер? Может, мы имеем удовольствие наблюдать за действиями полнейшего новичка?
— Нет, я знаком с этой игрой достаточно давно. Возможно, не так долго, как вы, но достаточно для того, чтобы осознавать математическую ущербность карт, которые я вам сейчас собираюсь продемонстрировать. Но тем лучше. Тем слаще будет моя победа и тем сокрушительнее будет ваше поражение. Вы не представляете, какое это на самом деле удовольствие — побеждать со случайными картами в руках. Эти моменты многого стоят. По крайней мере, они веселые. Ваша обескураженность, злость, возможно даже исступленность, — все это мило моему взору.
— У нормальных, достойных игроков за «переезды» вообще принято извиняться, вы же, наоборот, намерены в таких случаях глумиться над своим соперником. Это не делает вам чести.
Беседа могла продолжаться еще долго, тем более, у нее возникли слушатели — полусонные игроки, но вмешался дилер.
— Господа, давайте отложим это. Принимайте решение.
— Конечно, — сказал Илья. — Я отвечаю на ставку этого господина. Вот мои карты.
Присутствующие с омерзением вздохнули. Игрок с дырчатыми глазницами взволнованно посмотрел на карты Ильи, затем раскрыл свои, показал двух остро отточенных тузов.
Дилер едва заметно, легонько кивнул и стал показывать флоп. Затем четвертую улицу и, после удивленной паузы — пятую. Илья выиграл. Он уже не вел счета своим фишкам. Их разноцветная груда была похожа на сказочного животного.
Как только вылетел очередной игрок и стол начинал все более походить на объеденный плод, всплывало предложение о дележке денег, но Илья неизменно его отвергал. Все уже давно играли против него, пытаясь выбить, но от этого его стек становился только больше. Бывает, что несколько мелких собак, обезумев от злости, бросаются на великана-человека, захлебываются лаем, но ничего не могут сделать и поэтому начинают кусать друг друга, чтоб хоть как-то удовлетворить свой порыв. Игроки, не способные выбить Илью, схлестнулись между собой.
Илья вышел из клуба и жадно подобрал ртом сырого воздуха. Улицы были объяты серым, однотонным, туманным утром. Холодно моросило. Человеку, переживающему бессонницу, рассветы казались явлениями крайне мучительными. Сознание, обшарканное бодрствованием и размышлениями, не способно было воспринять новоявленное солнце, потому что оно само и рассвет, который оно создавало, — все это в совокупности было неким вселенским посланием — места которому в голове уже не находилось. Ярко освещенные предметы также требовали внимания, беспокоили сознание — под покровом ночи они были более покладистыми и спокойными. Единственное прибежище, естественно, сон, но его врата были закрыты. Смерть и сон были славными передышками. Впрочем, даже хорошо выспавшийся человек может воспринять новый день с неприязнью. У кого-то на то будут физиологические причины — патология глаз, а у кого-то — душевные. Память о преступных надеждах, о разгуле, о мерзких деяниях рук и мыслей плохо сочеталась с возрастающей освещенностью улиц. Так что новый день доставался праведникам, грешник же оставался в ночи.
Илья лежал в постели. Его глупый сосед по комнате, беспечно выспавшись, пошел заурядно проводить свой выходной день. Блаженное одиночество и физическое отсутствие глупца обычно способствовали сну. Но Илья боялся заснуть, ведь там, во сне, Цветана могла исчезнуть, не присниться ему. Ему ведь так нравилось быть соглядатаем этой чудесной сцены: вот она, Цветана, вот ей, быть может, уж слишком любовно поправляет шлейки тесного платья с несчастливым номерком костюмерша — дуэнья в обратном значении этого слова — повидавшая виды женщина с вульгарными глубокими морщинами и быстрыми руками, — и лицо Цветаны пропитано искусным гримом, заволакивающими красками, и церемониймейстер разминает свой голос, тихонько прокашливается, готовится дать старт торжеству женской красоты, и все вокруг в предвкушении славы, но появляется Змеешейков и беззаботно говорит Цветане, что та не подходит для конкурса, скупо извиняется за то, что это так поздно выяснилось, а в это время он, Илья, трусится в своей уютной тени от блаженства.
Утреннее зеркало отражало Цветану, стоявшую перед ним в фривольном укороченном шелковом пеньюаре цвета девичьих грез. Она приблизила два ловких железных пальчика щипчиков к краешку брови, ложно-вопросительно изогнувшейся по этому случаю. Но в последний момент, когда щипчики уже готовы были откусить первый волосок, Цветана отвела их в сторону, а затем и вовсе отложила на раковину. Женская красота была сродни азартной игре, где нужно было предчувствовать действия и мысли своих оппонентов. Интуиция подсказала Цветане, что где-то кто-то мог уже обмолвиться словом об ее бровках, о том, что они уж больно коротки. Но и понимание того, что так тоже весьма недурно, имело силу. Мастерство игруньи — девушки, играющей с собственной красотой и с теми, кто эту красоту воспринимает, состояло в сложном выборе правильного варианта своего облика. В итоге Цветана, ручка которой снова потянулась к щипчикам, приложенным к керамике раковины, все-таки решила пока не трогать бровки, амнистировать их.
Зазвонил телефон. Цветана услышала его моментально, поскольку тот лежал на расстоянии шага и вытянутой руки, — лежал на стиральной машине. В последнее время Цветана, по вполне разумным причинам, не расставалась с телефоном, чтобы не пропустить ни одной инструкции, которая бы касалась предстоящего конкурса красоты. Впрочем, этот звонок ее разочаровал.
— Да, Илья. Что тебе нужно? — спросила она у звонившего.
Илья сделал вид, что не заметил равнодушия в более чем скупом приветствии Цветаны. Он просто поведал ей о своем скромном выигрыше, из которого он собирался смастерить гораздо больший выигрыш на крупном покерном турнире. Он спросил Цветану, не хочет ли та составить ему компанию, посмотреть, как он будет играть.
Цветана, конечно же, не горела желанием видеть Илью, но ей, во-первых, стало любопытно, как выглядят вживую три тысячи долларов, а во-вторых, известно, что она очень любила массовые мероприятия, массовость, созвездия мужских взглядов на своем теле. Она согласилась увидеться. Илья улыбнулся в телефон.
Он сидел в темной комнате. Рядом, на тумбочке, и аккуратно и расхлябанно лежали тонкие слои и одиночки денег. У Ильи целеустремленно кружилась голова, он был пьян собственным злодейством. Конечно, можно было поступить более здраво и обдуманно, поверх имеющихся трех тысяч положить еще две — всеми правдами и неправдами взять их в долг, выпросить, выклянчить у знакомых, возможно даже под немалые проценты. Но Илья не хотел останавливаться — его принцип был действенным, и с ним можно было заработать гораздо больше денег. Он мечтал о том, что придет к Змеешейкову с еще более неожиданной суммой — и как у того загорятся глаза, и не Змеешейков будет делать Илье одолжение, но Илья с бравурной легкостью заплатит большие деньги за пустяшную, в общем-то, процедуру, потому что будет богат и изыскан. Илье хотелось продолжать игру так, чтобы при этой игре присутствовала Цветана, исключительной красоты девушка, которая восхищенно будет хлопать ресницами, хлопать в ладоши, наблюдать, как Илья шаг за шагом продвигает свою победу, тождественную ее поражению.
Они встретились в нескольких сотнях прогулочных метров от центрального концертного зала города, над которым нависло тяжелое холодное небо со всеми оттенками серого. Кроме масштабов в здании не было ничего примечательного: огромный фасад его чуть вгибался сам в себя продолжительной дугой, вертикальные линии окон, тянущиеся через просторные этажи, чередовались с пластинами бетона. Внимание Цветаны довольно скоро привлекло обилие длинных массивных грузовых машин. Илья объяснил Цветане, что в них перевозят снаряжение турнира — горы игровых столов и горы фишек.
— Хочешь услышать смешную историю? — спросил Илья у Цветаны. Та молча согласилась. — Представь себе интимную обстановку: он, она, в комнате довольно темно, густой неяркий свет создают лишь толстые свечи, она лежит на диване, оббитом зеленым бархатом, а он раскладывает на ее обнаженном теле что-то вроде пасьянса — карты выкладываются вокруг пупка, ложатся на руки, на плечи, шею, лицо, щеки. И все вроде бы хорошо, но вдруг она спрашивает: «Слушай, а колода карт, я надеюсь, новая?». Он смущается, об этом он как-то не подумал. «Нет, это из нашей испанской колоды», — говорит он. «То есть той, которую ты брал на день рождения начальника? Картами которой пользовались, по меньшей мере, десять человек? Они же трогали их своими нечистыми соусными пальцами, падкими до морепродуктов. Кроме того, карты регулярно падали на пол. Я прекрасно помню, как супруга твоего начальника не могла удержать двух несчастных карт в руках. Какой ужас, мне сейчас кажется, что ее пальцы со звериным маникюром ползут по моей ноге. Ну неужели ты не мог достать ради такого случая новую колоду?» — сказав это, она начала стряхивать с себя карты, стирать их со своей груди.
Илья всласть рассмеялся, губы Цветаны остались спокойными, даже слегка призадумались над чем-то.
— Моя дорогая Цветана, как жаль, что ты уделяешь мне так мало времени. Я бы мог рассказать тебе о своих невиданных предположениях. Вот, например: как тебе идея расширять до бесконечности явления, традиционно считающиеся ограниченными? Мне бы хотелось применить эту идею к правилам интеллектуальных, да и вообще любых игр. Например, правила техасского холдема в информационном смысле невелики и просты, их там со спичечный коробок. Но что, если вообразить себе игру, для записи свода правил которой потребовалось бы количество всей материи во Вселенной? Смертный человек, конечно же, не смог бы приступить к такой игре и за всю свою жизнь выучил бы лишь смехотворно ничтожную часть ее правил. В такую игру зато смогли бы играть существа более стойкие в плане времени. Но тогда мое воображение вопрошает о еще более сложной игре, — такой, чьи правила были бы бесконечными. Как думаешь, смогли бы боги играть в такую игру?
— Я не знаю, — честно ответила Цветана.
— То же самое и с вещами, имеющими традиционно бесконечный окрас. Например, ряд натуральных чисел. Считается, что он бесконечен. Но вдруг это чушь и вранье. Предположим, что крайнее число в этом мире — это октиллион пятьсот пятьдесят восемь. Все, дальше за ним уже ничего нет.
Цветана снисходительно поморщилась. Часть ее уже жалела, что ее прекрасному целому пришлось встретиться с этим человеком — молодым парнем, считавшим себя полноценным участником современности, но являвшимся для нее слишком странным, а еще этот раздражающий налет спортивности в облике, якобы жилистые руки — но ничего особенного там не было — Цветана это помнила, ну а сейчас он выглядел и вовсе скверно: покрасневшие глаза, заблудившийся взгляд. Другая же часть, однако, все еще хотела поглядеть на крупную сумму денег и на заманчивое количество людей, наверняка ведь интересных.
И действительно, когда Илья достал деньги и стал регистрироваться в турнире, и вокруг взаправду оказалось много народу, да к тому же народу веселого, все о чем-то шутившего, в себе уверенного, то Цветана значительно подобрела. Когда они оказались среди игровых столов, стройная неуловимая девушка с быстринами русых волос по-дружески обхватила руками стан беспокойного игрока — Цветана обняла Илью. «Неужто она поверила в мой успех?» — предположил Илья и пытливо заглянул в искристые янтарные глаза Цветаны, над которыми были искусно проведены черные стрелки.
— Цветана, ты понимаешь, насколько это серьезно? — спросил Илья. — Ты видишь все это богатство вокруг? Тут есть телекамеры и операторы, и начищенные до блеска линзы, с которыми так любят водить романы девушки вроде тебя. Казалось бы, кто я здесь? Просто игрок. Но у меня уже были на руках три тысячи. Я их выиграл, потому что знаю, как правильно вести себя в этой восхитительной игре.
Илья развил легкий дружеский обхват девичьих рук до крепкого, исступленного объятия. Что удивительно — Цветана не возражала, она ему поддалась. На нее благотворно подействовала короткая речь Ильи о богатстве и телекамерах. Вдобавок к этому она предположила, что камера охотно обласкает сомкнувшуюся романтическую парочку. Впрочем, камера облюбовала какую-то мерзкую, как показалось Цветане, ведущую — это Цветана увидела, когда с надеждой повела свой взгляд вбок. От досады взгляд ее зашагал в обратном направлении — а вся она еще была в теперь уже не совсем уместных объятиях Ильи — и там он наткнулся на своего давнего знакомого — аквариумиста, «рыбника» Дениса. Тот уже успел ее заметить и хотел поздороваться, но вежливо ждал, пока она освободится из объятий. Встреча с давним знакомым стала неплохим поводом для того, чтобы удрать из яростных рук Ильи.
— Денис, привет! — не то чтобы с особой радостью, но довольно приветливо и громко, привлекая к себе внимание, обучаясь привлекать к себе внимание, сказала Цветана. — Что ты здесь делаешь? Илья, да отпусти же ты меня, наконец!
— Почему я должен тебя отпускать? — игриво возразил Илья.
Глаза его уже успели хитро осклабиться в сторону Дениса и без промедления узнали его.
— Ты пришла со мной, и ты мне очень нравишься.
На этих словах его отчаявшиеся пальцы потянулись к драгоценному русому локону Цветаны, хотели там что-то поправить, нырнуть туда, потрепать нежное ушко. Но Цветана уже высвободилась окончательно.
— Познакомьтесь, — предложила она. — Илья, это Денис. Денис, это Илья.
— Зрительно мы, кажется, знакомы, — сказал Илья чуть насмешливо. — Вы ведь живете в общежитии для биологов, верно?
— Да, все правильно, — сказал Денис как можно дружелюбнее.
Цветану развеселил удивительный факт знакомства Ильи и Дениса, но не слишком — мало ли кто там кого встречал в этом городе. А Денис, несмотря на всю беглость и путанность своих мыслей, умудрился зачем-то подметить, что несчастный фат довольно ловко избежал упоминания того, что и сам вынужден обитать в общежитии, — то есть его, Дениса, он там видел, но сам-то там, может, и не жил — просто хаживал в гости к своим знакомым. У Дениса была возможность как-нибудь примитивно обратить внимание Цветаны на то, что ее спутник тоже живет в общежитии, — она могла этого еще не знать, — но, как известно, от подобных пакостей Дениса буквально мутило и желание рассчитаться с бытием становилось особенно сильным.
Возникла пауза, насколько уж она была неловкой — тяжело сказать. Природа этой паузы, возможно, лежала за пределами подобных характеристик. Впрочем, говорить о чем-то надо было. Илья сказал:
— Вы заметили, что большинство людей приносят деньги в конвертах? И хорошо еще, если это такие вместительные конверты характерного древесного цвета. Но я видел парочку обычных почтовых, набитых непомерной для них суммой. К чему я об этом вспомнил. Есть, кажется, некий парадокс двух конвертов. Вот ведь неловкость. — Илья со смешливой досадой почесал свой подбородок. — После того как я вспомнил об этом парадоксе, мне одновременно показалось, что я смогу запросто передать его суть. Но моя эрудиция дала маху. Впрочем, я нахожу это нормальным. Знаете, я, в общем-то, всегда старался быть человеком образованным. Но время какое-то уж очень странное... Вы наверняка видели, как буксует машина, как она натыкается на какое-то препятствие и начинает с ним о чем-то спорить, вязнет, потом вырывается... Ну, вы поняли. Так и нашим бедным знаниям иногда приходится прикладывать усилия, чтобы преодолеть некий барьер. Попалась мне недавно на глаза миниатюрная сувенирная репродукция одной картины. Девушка перед зеркалом схватила хвост своих волос и расчесывает их кончики. Я упорно смотрю на эту картину, а имени художницы все никак не могу нащупать, моя память надрывается, скрипит, кровоточит. Но я все-таки побеждаю! Зинаида Серебрякова! Но какова цена этой победы. А главное — досада, ведь имя было не сразу названо. Ну, ничего, может, в следующий раз повезет больше. Да, насчет парадокса двух конвертов. Суть там приблизительно в том, что у вас есть конверт с деньгами, а дальше... Дальше я забыл! — Илья громко рассмеялся. — В общем, вам выгодно этот конверт обменять на другой, но тому, кто будет с вами обмениваться, — тоже выгодно обменяться. Но денег больше лишь в одном конверте. В каком — не знает никто. Цветана, ты что-нибудь поняла?
Цветана с довольным и вороватым видом замотала своей чудной головкой. Илья не мог не заметить, как Денис — странноватый биолог с длинными волосами — смотрит на нее. «Видимо, их что-то связывает», — подумал Илья и ощутил досаду, хотя ему казалось, что времена ревнивых удивлений уже давно позади. Денис, стараясь отвлечь свой зачарованный взгляд от Цветаны, понимая, что это становится слишком заметным, сказал — сказал заискивающим, старательным голосом:
— Вы совершенно правы, но только не парадокс, а задача. Так называемая «задача о двух конвертах». Есть два конверта. В одном денег вдвое больше, чем в другом. В каком — действительно неизвестно. У вас на руках один из них. Вы можете в него заглянуть и сосчитать деньги. Затем вы можете обменять его на другой конверт. Там, конечно, денег может быть меньше, но в среднем обмен вам выгоден.
Илья, продолжая вызывающе улыбаться, сказал:
— Когда вы начали с поправки, я уже было понадеялся, что вы скажете что-то существенное и более научное, но вы недалеко ушли от меня. Очень забавно.
Денис покраснел. Его только что унизили перед любовью всей его жизни. Илья продолжил говорить:
— Задача эта имеет философский смысл, не находите? Взять хотя бы этот потрясающий турнир. Отдельно взятому человеку в нем выгодно участвовать, потому что у него есть все шансы на победу и обогащение. В его мире он обязательно должен выиграть, понимаете. Мы ведь с вами думаем, что выиграем, верно? Но почему тогда первое место займет кто-то один, а не все?
— Боюсь, у меня нет ключа к вашему вопросу, — сдержано ответил Денис.
— Цветана мне рассказывала, что у нее есть друг, много толкующий о бессмертии души. Это не вы случайно?
— Признаться, я не знаю, я ли это. А что, собственно, не так с бессмертием души?
— У меня есть против этого бессмертия аргумент. Вы замечали, что, даже гуляя по знакомым городским маршрутам, вам приходится часто с усилием вспоминать расположение некоторых объектов — например какого-нибудь цветочного ларька. Да, предположим, вам понадобились цветы. И вот вы думаете, должен ли, или не должен за следующим домом быть этот ларек. И вот, пока настоящий город прочно существует в действительности, человек вынужден носить в своей голове его странную копию, в которой цветочные ларьки перебегают с места на место и хохочут над своим преследователем. В городе ума все несовершенно, все похоже на призрачный пар, которому суждено израсходоваться. Да и города действительного мира подвержены разрушению, но города наших умов разрушены изначально. О каком тогда можно говорить бессмертии.
— Я, быть может, не вполне понял ваши образы, но даже если бы и понял, то вряд ли бы отказался от идеи бессмертия души. Да, когда-то я разговаривал с Цветаной на эту тему. Я пытался доказать бессмертие души следующим образом... Впрочем, что тут доказывать? Все в человеке лет с двадцати уже потихоньку начинает намекать на смерть, исподволь просить о ней, ну а в старости человеческое тело уже как-то бесстыдно требует смерти. Волосы, кожа, кости — все устает, все говорит: «Мы устали, нам пора отдохнуть», а душа такого сказать не может — она не следует за бренностью плоти. Поэтому и внутри самого дряхлого и больного старика сидит что-то, что обладает амбицией и не хочет покоя. Иной раз какой-нибудь молодой субъект смотрит на пожилого трудягу и не со злобой, но скорее просто рационально думает: «Чего же это ему все не сидится? Лежал бы себе спокойно и умирал». Но как тот может лежать спокойно, если внутри него есть что-то, что еще даже не успело прокричать
так, как кричит новорожденный. Вот оно — бессмертие. И его свидетелями мы становимся еще здесь, при земной жизни. Понимаете? Простите меня за мою горячность.
Координатор турнира стал говорить слова приветствия в басовитый восприимчивый микрофон. Игроки, пытаясь не выдать своего нетерпения, якобы спокойно и не слишком торопливо направились к своим местам.
— Ну что ж, я пойду к своему столу, — сказал Денис. — Не ожидал тебя здесь увидеть, Цветана. Рад встрече. — Денис удрученно усмехнулся. — Также рад знакомству, — добавил он, сместив свой взгляд на Илью.
Начался турнир. Илья блистал, орудовал напропалую своей теорией, своим мировоззрением, безумствовал, в то время как за его спиной то появлялась, то исчезала Цветана. В моменты успеха она клала ему руку на плечо, а успех ему сопутствовал. К нему в гости приходили великолепные карты, к примеру короли и тузы. Да и могли ли карты не быть великолепными? На разномастные восьмерку и пятерку ставилось очень много фишек, и те не подводили — Илья забирал банк. Впрочем, чувствовал он себя плохо. Взять хотя бы окружавших его людей. Все они казались ему по меньшей мере нескладными, по большей — просто уродливыми. Многие из них были в черных очках, далеко не всегда удачного фасона. «Зачем прятать глаза, в которые я даже не собираюсь смотреть», — бесцельно думал Илья. У одного были волосатые руки, у другого жирные волосы, у кого-то там полинял свитер, а кто-то выглядел до комичного нарядным — тоже смешной промах. Человек существовал наугад, стрелял в пустоту и промахивался. Человек всегда был приблизителен. И хотя Илья, как и прежде, старался найти упоение в этом горделивом и упорном созерцании чужого несовершенства, но с мучением понимал, насколько это все старо — поиск чужих несовершенств, как вообще все старо в этом мире, как непреодолимо состарились все смыслы и идеи, и цели, и незачем, в общем-то, жить. Единственным позывом к бытию была лежавшая как безумной красоты бесценный эполет рука Цветаны на его самоуверенном — самоуверенном ли? — плече. И, конечно же, ножки, точеные молодые ноги, которых хотелось касаться губами, открытым ртом, зубами. И против этого единственного источника радости Илья хотел совершить преступление. Он залез в длительные торги с рассерженным господином. Тот, памятуя о несуразном поведении Ильи, о его гиперлузовом имидже, выдвинул на ривере все свои фишки. «Они всегда блефуют», — Илья вспомнил свое открытие и тоже пошел ва-банк, хотя на руках у него была пара четверок.
— И чего вы кукситесь? — спросил Илья у господина, вынужденного теперь покинуть стол. — Мой способ игры вас раздражает, но, заметьте, вы же сами до него опустились.
Естество Ильи задыхалось от преступной фантастичности его намерений. Планирование преступления овеществляло личность — Илья чувствовал себя красивым, холодным, звонким на вид хрустальным изделием, и это чувство угнетало. От мысли, что он теперь преступник, он пытался если не убежать полностью, то хотя бы отойти в сторону по направлению к чему-то более естественному, что еще оставалось в его душе.
И он старался думать о чем-нибудь теплом, сентиментальном. Он подумал о том, что было бы неплохо почаще видеться с женщинами, с которыми у него была какая-то связь. Может, не столько из-за большой симпатии к этим милым простодушным, на разный лад глупым существам, сколько из-за безграничной симпатии к самому прошлому. Таким образом можно было бы отвоевывать у небытия себя самого, себя прежнего. В винных магазинах, прежде чем взять бутылку черного как ночь вина к мясному обеду, — бутылку еще слишком молодую, прошлогоднюю, Илья с завистью, с жалобной слюнкой во рту смотрел на дорогие, попросту недоступные бутылки вин пятилетней, десятилетней давности. Он понимал, что цена их зависит не от местности, на которой рос сорт винограда, не от бережности в обращении с соком, и даже не от вкуса этого сока, но от особого благородства, веявшего от дат, в которые уже невозможно было вернуться физически и все сложнее было возвращаться хотя бы умственно. Таким образом винный магазин просил таких больших денег за сам поцелуй с прошлым, вылитый в бокал.
Потом Илья стал думать о будущем времени. Ему припомнилась экзотическая разновидность отклонения, при которой человек боялся бесконечности. Были также люди, которые якобы боялись мер, всевозможных измерительных приборов. Такие люди не могли без содрогания посмотреть, скажем, на простую линейку. Илья начал было думать о том, не была ли бесконечность простой, не очень длинной линейкой, или же простая линейка, купленная в канцелярском отделе, была вообще больше бесконечности, но вместо этого он стал воображать себе людей, которые испытывали бы удовольствие от воображаемого времени, от будущих предполагаемых лет. Обычному человеку если скажешь: «Вот, через сорок лет...», то он к этим сорока годам отнесется равнодушно, закроет на них свои уши, или же почувствует кислинку, потому что поймет, что к тому времени будет дряхл и мертв. Но вот человек, которого такие цифры воодушевляют и он с жадностью представляет себе: «Пройдет сорок лет, пройдет шестьдесят, восемьдесят, еще, еще!».
Мысли Ильи о времени в какой-то мере совпали с разговором за игровым столом. Старожилы покера в очередной раз упрекали Илью в безалаберности. Речь зашла о древнем постулате, согласно которому игрок, играющий в покер правильно, будет выигрывать чаще, чем проигрывать, и рано или поздно разбогатеет.
— Молодой человек, вы же понимаете, что на дальней дистанции вы обязательно проиграете? Удача не будет сопутствовать вам бесконечно.
— Опять эти расхожие банальности, — Илья демонстративно перепрятал зевок в сложенный по этому случаю кулак. — Проблема ваших дистанций состоит в том, что они уж больно длинные. То есть я должен принять на веру, что играя правильно, но, тем не менее, проигрывая в этом турнире, я увеличиваю свои шансы на победу в каком-нибудь следующем. Но мы ведь все прекрасно осведомлены в том, что человек недолговечен и Аннушка неустанно несет свою вахту. Если человек забывает об Аннушке, то ему, конечно, рисуются дальние дистанции. И слава Богу! Но какую стратегию выбрать игроку, если он доподлинно знает, что турнир, в котором он принимает участие, — последний и никаких больше дистанций не предвидится! Если принять во внимание то, что жизнь коротка даже в своих самых благополучных исходах, то есть тогда, когда Аннушка забывает пролить свое масло, — то какую стратегию игры в покер стоит выбирать с учетом того, что на том свете, вероятно, никакого покера нет и быть не может.
Игра продолжалась, и для Ильи все продолжало складываться самым лучшим образом. Дилер с холодной страстностью погружал свои пальцы в карты. Все, как было сказано, шло для Ильи хорошо — его фишки порывисто, с непредсказуемой дерзостью умножались. Но слишком уж давно не трепала его плечо, не тревожила, не теребила нежная, мягкая изнутри, горделиво упругая снаружи ручка Цветаны. Илья посмотрел себе за спину сначала через одно плечо, затем через другое, потом снова через левое — поднялся. Цветаны нигде не было видно. Илья отошел от стола и начал исследовать большое пространство концертного зала, усеянного игроками. Цветаны нигде не было. Не было и парня по имени Денис. «Очевидно, выбыл, — подумал Илья. — Но могла ли Цветана уйти с проигравшим? Загадки, загадки, отовсюду. Бог может отнять все: разум, имущество, тело, но он никогда не бывает скуп на загадки. Так что же, я что-то недооценил в душе душеньки нашей Цветаны? Неужели в ней нашлось достаточно благородства и сочувствия, чтобы последовать за нечастным затурканным парнем со спутанными грязными волосами? Или тут какой-то хитроумный замысел? Может, это все для одного лишь виду сделано. Может, Цветана почувствовала опасность? Может, ей показалось, что если она продолжит верно держать свою ручку на плече многообещающего игрока, то тот в ней вскоре разочаруется. И поэтому она избрала единственный способ удержать внимание человека, обреченного на выигрыш. И хитрая демимонденка якобы побежала утешать того, кто нуждается в утешении, сымитировала великодушие, чтобы продлить мой интерес и мою ревность? Но не в бреду ли я часом?» Илья понял, что уже там, начиная с расстояния вытянутой руки, лежит неведомая земля, туман неизвестности, угодья недостоверности, империя вариантов. У него не было ни малейшей возможности узнать, куда направилась Цветана. Вообще, человек обречен был проводить большую часть своей жизни в догадках. На все вопросы приходилось довольствоваться формальными ответами. Есть ли Бог? Есть — отвечают. Но что значит: «есть Бог»? Или говорят: нет Бога. Но пускай кто-нибудь объяснит, что значит: «нет Бога»?
Илья достал телефон и стал звонить Цветане. Та почти не брала трубку, почти — потому что в итоги ее вредные пальцы и вредный голос ответили на звонок.
— Куда ты подевалась — спросил Илья.
— Мне нужно было срочно по делу, — ответила Цветана. — Это связано с конкурсом. К тому же я устала. Твой турнир длится слишком долго.
Илья, естественно, не мог знать, говорит ли Цветана правду. А могла ли Цветана быть уверенной в том, что говорит оную? Илья вернулся к своему столу. Если Цветане турнир показался скучным и затянутым, то разве ему, Илье, не удастся в несколько удачных прыжков завершить все это действо? Илья сел за стол и из ранней позиции, не заглядывая под выданные ему две карты, вслепую пошел ва-банк.
Игроки мгновенно испугались этакого полоумия и побросали в пас свои карты, однако один из них не спешил отказываться от борьбы с Ильей — господин с несколько избыточным лицом: складочки, разного рода морщинки, требовательные брови, — требовательные в том смысле, что на них постоянно приходилось смотреть, — до того они были сильно, неумолимо выражены. Был еще рот — тонкий и разговорчивый даже в моменты, когда его обладатель молчал, — видимо, там что-то пережевывалось, какая-то жвачка. Были еще две многозначительные залысины, блестящие, с яркими отметинами света, уходящие далеко в пространство головы. Лысины эти, вкупе с множеством мелко-кудрявых волос, оставленных на затылке, намекали на что-то возвышенное, поэтическое, академическое, культурологическое. Человек был похож на проворного дирижера, так что было очевидно, что он, скажем, бухгалтер. Впрочем, лицо было вполне приятным, дружелюбным.
У человека этого было два отменных короля — он в этом сразу и признался, но не спешил отвечать на всеобъемлющую ставку Ильи, полюбопытствовав:
— Мы уже убедились в вашей храбрости, но не слишком ли вы рискуете? Зачем вы ставите все фишки на карты, которых даже не видели, даже без позиции?
Илья снисходительно улыбнулся, затем поднялся и стал декламировать:
— Да что же, вы всерьез думаете, что после того, как вы увидели своих двух королей, вы стали обладать преимуществом перед этими двумя закрытыми, неизвестными картами? Да они сразят ваши карты за раз! Знаете, почему? Потому что здесь, под этими картами скрывается нечто беспредельное в своем всемогуществе. Это нельзя купить. Хотя, считается, что можно купить все: любовь, счастье, громадные дома, даже человеческую жизнь, а это купить нельзя. Да, человеческую жизнь, и не смотрите на меня так осуждающе. У нее есть цена. Каждый подсчитывает ее на свой манер — государь, медик, наемный убийца, юрист, страховой агент, работорговец, но суть остается та же: у жизни — божественного дара — есть мерзкий денежный эквивалент. А у того, что под этими картами, его нет. Потому что невозможно приобрести случай. Разве не так?
Дилеру пришлось сделать Илье замечание, — дескать, тот задерживает игру — и пригрозить вызовом одного из менеджеров турнира, а там, того и гляди — и до санкций недалеко. Так что Илье пришлось открыть наконец-то карты. Двух тузов там не было. Была, однако двойка и дама. Разномастные. Дама была червовой, двойка — бубновая.
Человек с многосуставным лицом облегченно хмыкнул, остальные игроки вульгарно заулыбались.
Дилер стал выкладывать флоп. На стол вышли пиковый и трефовый валеты, а также червовая двоечка. У Ильи еще оставались смутные, призрачные, маловероятные, удаляющиеся ауты. Илья разучился на какое-то время дышать — на кону была его самая смелая мечта, невиданное наслаждения, которое бы он получил, если бы увидел, как Цветану гонят с конкурса красоты. Дилер продолжил. Вышла восьмерка бубновая — красивая бесконечная фигура.
— Двойку, двойку давай, — плаксиво заорал Илья. — Я не позволю ей взойти на подмостки!
Дилер снисходительно, но в тоже время — ах, как много разных одновременностей в глазах человеческих! — в тоже время с некоторым сочувствием глянул на Илью и выложил по риверу червовую восьмерку. У Ильи вскружилась голова, стало подташнивать, захотелось нащупать пальцами белую гладь глаз и потянуть их наружу.
— Да что же это такое, — он было запротестовал, но, приложив усилия, сам же себя угомонил. — Господа, я больше не буду досаждать вам. Сейчас я уйду. Но, пожалуйста, прежде напомните мне, а то я запамятовал, а может, и вовсе не знал, напомните мне, прошу — есть ли в нардах ничья?
Быстро вросла, отцвела и завяла красивая пауза. Один из игроков сдержано, вежливо ответил:
— Нет, в нардах ничья невозможна.
Илья благодарно кивнул вспотевшим подбородком и стал удаляться. Один из игроков несколько раздражительно стал уведомлять, что по каким-то там новым правилам ничья в нардах возможна. Зачался спор. Но Илья его уже не слышал — он отбывал. «Нарды — замечательная игра, — думал Илья. — Суть в том, чтобы как можно быстрее вернуться в свой “дом”, вернуться в свое подлинное состояние. А начинаешь ты со стороны противника и движешься в его направлении, а он в твоем. Он тоже хочет стать наконец-то самим собой». Илья продолжал идти. Ему было обидно уходить. Хотелось еще так много рассказать этой публике. Как много было разных интересных вещей: можно было бы поговорить про правильный уход — тряпочки и средства — за мужским туфельным каблуком, про то, как если вдруг не повезло и начальные стадии романтических отношений с дамой приткнулись к какому-нибудь празднику, и, следовательно, нужно что-то дарить, то можно заикнуться о каком-то преждевременном подарке — например дорогом вечернем платье. Дама в большинстве случаев откажется, но идеей будет довольна, ну а мужчине можно будет и вовсе ничего не дарить на праздник, разве что цветок символический какой-нибудь — то есть дорогой подарок он готов сделать, а пустяшный ему неинтересен. Можно всмотреться даме в глаза и передержать эту немую сценку, так чтобы дама в конце концов кокетливо спросила: «Ну, в чем дело?». Ответить на этот вопрос так: «Просто любл...» — но вовремя, сухо поправить себя: «Просто любуюсь». Тоже весьма ловкий ход. Да мало ли было интересных тем для разговора у Ильи, но нужно было спешить, покидать турнир. Можно было бы поговорить о преимуществе игровых карт с пластиковым покрытием перед картами с покрытием бумажным, или наоборот. Много было интересного. Взять хотя бы гендерные — понарошку — перевоплощения в молодежной среде. Можно было часто увидеть, как на курортном карнавале парни выряжаются в женскую одежду, подводят себе глаза, красят губы, веселятся и ходят так весь вечер, — бывает, что и все следующее утро. Но к подобному веселью допускаются далеко не все. Лишь явные лидеры, обладающие ярко выраженной маскулинностью, всякие храбрецы и насмешливые силачи — лишь они могли позволить себе безнаказанно стать женщинами на какое-то праздничное время. Ведь удумай ту же шутку учудить какой-нибудь субтильный аутсайдер, умник — его могли бы и избить. Тоже было и с девушками. На вечеринке или даже целом карнавале можно было встретить весьма красивую девицу в мужском фраке и цилиндре или красавицу с крупно, похабно нарисованными усами, либо же наклеенными. И во всем этом, конечно же, был некий подпольный эротизм. А ведь какая-нибудь запуганная серая мышка не смогла вот так имитировать мужчину, по-мужски водить поддельными усами — засмеяли бы. Но красавице было можно. Сколько загадок!
Да, было чему удивляться. Ведьмы и джинны рыскали по свету, Саломеи продолжали свой танец, — в сущности, весь мир был смертельным танцем Саломеи, — попугай мог вскрикнуть мартышкой, во вкусе вина дегустаторы находили сбалансированные оттенки смородины и табака, серая тряпка, лежавшая на дороге, могла запросто притвориться мертвым животным, не говоря уже о том, что могло быть и наоборот.
А какая забавная несправедливость буквально во всем! К примеру, парень, сам весь из себя нежный, немужественный, отталкивающе деликатный, но преисполненный огромного интереса к женскому полу — хотя так с виду и не скажешь. И вот, несмотря на все свои стремления, успеха он у женского пола не имеет — женщине иной раз выгоднее поцеловаться с другой женщиной, нежели с женоподобным мужчиной. С завистью этот паренек смотрит на привычные пары — увалень с безучастным выражением лица и его длинноногая спутница с румяно-загорелыми щечками. О, сколько пыла отдал бы паренек этой красотке, но та предпочитает компанию увальня, какого-то среднего пошиба дельца, помешанного на машинах и своих закадычных друзьях — таких же увальнях-дельцах, как и он сам. И оказывается, что с гораздо большею охотою этот образец мужественности проводит время со своими голыми друзьями в бане, в тесном дружеском коллективе. Да к тому же давно уже известно, что эти маскулинные господа даже публичных женщин заказывают в меньшем количестве, чем того требует простая арифметика, а делается это для того, чтобы оставаться поближе друг к другу даже в самые интимные моменты.
И, конечно же, иллюзии, неустанные, неуемные, не заканчивающиеся иллюзии. Симпатичная девушка, собиравшаяся переходить дорогу, нетерпеливо стоявшая возле пешеходного перехода, могла двумя руками что-то проверять в своем длинном кошельке и одновременно разговаривать по телефону — телефон в таких случаях прижимался ушком и щечкой к плечику. Взглянув быстро и случайно на эту девушку, непременно подумаешь: «Скрипачка!».
Да, есть что обсудить, о чем рассказать, но Илье необходимо было двигаться, спешить, безумие гнало его дальше.
Последующие дни принесли существенное облегчение Денису. Он успокоился, стал дышать свободнее. Чтобы спастись физически, он начал выстраивать новую модель мира. В ней Цветана принималась за некое наваждение, от которого с трудом, но можно было излечиться.
Денис стал чаще видеться с Марфой — каждый вечер, в часы, когда единственный естественный источник света распадался на множество искусственных, на фонари и фары. Они ходили, холодно обнявшись, по тусклым безмолвным улицам, наитие их отсчитывало нужное количество шагов, затем решалось, что вот, сейчас, пора, — и делался робкий поцелуй. Марфа любила осторожно проводить рукой по подбородку Дениса, его скулам. Ему были приятны эти прикосновения, хотя от них и становилось немного грустно. Он гадал, сумеет ли он без любви полностью сбежать в ее странный мир теней и закрытых глаз. Впрочем, Марфа утверждала, что главное проклятие человека состоит в том, что всецело закрыть глаза он-то как раз и не в состоянии. «Даже фотографию, на которой у человека закрыты глаза, нужно кадрировать в направлении предполагаемого взгляда, — рассказывала она. — Ты же наверняка знаешь, что на фотографии в той стороне, куда смотрят глаза, должно быть свободное пространство — взгляд не должен упираться в границу снимка. Но почему то же правило верно и для закрытых глаз? Ведь закрытые глаза — это всего лишь кожа и ресницы, верно? Вот красотка зажмурилась, но перед ее закрытыми глазами фотограф оставил много свободного места. Денис, скажи мне, а я красивая?» «Конечно», — незамедлительно отвечал Денис.
По поводу невозможности закрыть глаза и того, что взгляд человека вырывается за пределы век и устремляется куда-то в неизвестное, Марфа также добавляла, что глаза — эта облая1 оптика — даже глубокой ночью вглядываются в какие-то мельчайшие фотоны, так что об абсолютной тьме приходится только мечтать.
Марфа также поведала о том, что на, казалось бы, одноцветной стене есть более светлые и более темные участки, и что ее взгляд научился ловко перебегать от одного убежища к другому, и это касалось всего, не только стен — ее взгляд постоянно где-то прятался.
Рассказала она и о спасительной прелести ночного радио. Мир был навязчивым, не знающим меру в своей яркости, неподъемным местом. Поэтому временем блаженства были часы, проведенные в постели за прослушиванием никому не нужных культурологических передач — беседа боязливого ведущего с престарелым лингвистом — старых шлягеров, архаичных радиопостановок. Ночь и звучание радио стали отдушиной Марфы, ее прибежищем.
Она любила взять Дениса под руку, закрыть глаза и попросить, чтобы тот о чем-нибудь рассказал, пускай даже о своих рыбах. Они шли, Денис рассказывал о повадках барбусов, и все это было похоже на репетицию слепоты.
Наклевывался вопрос о моменте особой близости — все это уже витало в воздухе, и утонченная уклончивость Дениса лишь раззадоривала беспокойную Марфу.
Случилось так, что обстоятельства подыграли настроениям Марфы самым изощренным образом. Ненастным вечером, когда усердно завывал ветер и острые косые капли дождя царапали высотные окна квартиры, в которой обитал аквариум, Евгении Александровне вновь стало не по себе, и почти сразу после этого первого, еще не столь страшного, еще содержащего надежду на то, что боль была перепутана с особым ударом ветра за окном, чувства последовало следующее, уже явственное — и что-то тяжело оборвалось в груди.
Вызвали скорую. Плохо узнаваемую, какую-то призрачную Евгению Александровну спешно вынесли из квартиры. Владислав Максимович, спокойный и немногословный, велел Марфе оставаться дома, после чего закрыл дверь. Шум ветра смешивался с шумом дождя, но и тишина не хотела сдаваться, так что сложно было понять, что именно подползает к ушным раковинам.
Марфа потушила все огни, так что даже в самых дальних комнатах не осталось ни огонька, ни искры — лишь капли дождя слабо сверкали на стекле, но и это явление закрывали занавески. Потух также и аквариум.
Незаметно для всех и для себя самого вечер вырос в ночь. Раздался телефонный звонок. Марфа ответила. Владислав Максимович спокойным голосом сказал, что все хорошо, мать поправится, но сегодня они не вернутся домой — он останется с ней в больнице. Просил не переживать. Марфа слезно, чуть (а может, и не чуть, а даже значительно) превышая собственный голос, затребовала уверений в том, что все действительно в порядке. Владислав Максимович спокойно повторил то, что уже говорил. Марфа удовлетворенно кивнула в трубку.
Марфа некоторое время сидела почти неподвижно — лишь где-то внизу, в темноте, разминался босой пальчик ее ноги, ноготь был покрыт лаком, цвет которого в такой кромешной тьме едва ли имел значение.
Колыхнулась занавеска, и Марфа инстинктивно испугалась этой бреши, ей показалось, что оттуда может хлынуть мерзкий свет. Она встала со стула, отошла подальше от окон и позвонила аквариумисту.
— Денис, миленький мой, — обратилась она к нему, — пожалуйста, приезжай к нам, то есть ко мне, — дома никого нет и не будет до утра.
И хотя Денис добродушно и поспешно принял приглашение, Марфа зачем-то добавила — явно зря, — что она заплатит ему за такси, лишь бы он приехал. Денис приветливо рассмеялся, сказал, что некоторые деньги у него все же водятся. Марфа стала извиняться и, кажется, даже целовать трубку.
Денис заказал такси и стал одеваться. В общежитии было спокойно — чьи-то тускло-веселые голоса были не громче этих серебряных капель на холодном стекле окна. Сосед Дениса по комнате — человек, страдавший, а вернее наслаждавшийся душевной и, в определенном смысле, физической немотой — они почти никогда не общались, — долго делал тягостный выбор между сном и окаменевшим, нескончаемым разворотом учебника, и, пока делал выбор — уснул.
Денис вышел на улицу. Там его ждала машина. Вспыхнули фары, пара дворников струхнула за считанные секунды дождь с лобового стекла, и они двинулись в путь. У Дениса было достаточно времени подумать, прощупать мыслями свою ближайшую, а также дальнейшую будущность. Все было хорошо, все было как нельзя лучше. Злая мара — Цветана — минула, благополучно отошла в сторону, дала передышку и, да, безусловно, химеры этой любви будут чудиться ему по всем углам, но углы со временем будут становиться все светлее и они с Марфой заживут новой жизнью, — они излечатся.
Удивительно, но оказалось, что Денис, сам того не ведая, мечтал об этих весьма милых, невредных вещах — новом жилище, статусе, жене. И все это так внезапно было ему преподнесено. В салоне машины негромко поигрывало радио, капли дождя громоздились на стекле, дворники смахивали их, таксист переключал передачи. Когда Денис с ним расплачивался, то заплатил не слишком, но больше, чем требовалось.
— Давай включим свет хотя бы в аквариуме, — сказал Денис, оказавшись в темной прихожей.
— Хорошо, — Марфа согласилась.
Рыбы вырвались вместе со светом из продолжительной цезуры, продолжили свое движение, продолжили также колыхания сочные подводные растения. Лица Марфы и Дениса мягко озарились светом из аквариума. Последовали объятия и поцелуи. Марфа повлекла Дениса туда, где он прежде не был — к себе наверх. Денис плохо ориентировался во тьме, гораздо хуже опытной в этих делах Марфы, все что он, в сущности, видел — была вытянутая девичья рука, за которую он держался, поднимаясь по темной витой лестнице.
— Я люблю тебя, — сказал кто-то из них.
— Я тоже люблю тебя. Нам не следует расставаться. Наши безумия... Стой, как забавно, ты слышишь, как непривычно звучит это слово во множественном числе, будто бы оно к нему не привыкло. Как дно, которым все пользуются, и донья, о которых не все знают. И все же наши безумия хоть и различаются, но им будет хорошо вместе, они переплетутся. Мне приятна твоя рука на моей щуплой лопатке, верни ее на место.
— Подожди, почему ты считаешь, что я безумен?
— Я часто наблюдала за тем, как ты утонченно крошишь корм над аквариумом, так что какие у меня могут быть сомнения. На мне сейчас, кстати, очень дорогое белье. На мне самые дорогие черные чулки в этом городе.
— Дай взглянуть. Лишь парочка песчинок света.
— Нет, не тянись к лампе, прошу.
Денис легко удрал из непрочного сновидения. Стояла глубокая, пустынная, бескрайняя ночь. Ветер был разный. Какой-то монотонно бился в стекло и плакал, какой-то притворялся громким органом, находящим в архитектуре дома новые громкие ноты. Рядом с Денисом крепко спала Марфа. Она любила сон. Там она могла беспрепятственно смотреть на свет. Денис поцеловал ее в плечо, затем приподнялся, свесил ноги с постели, нащупал пол. Было очень темно.
Включать свет здесь смерти подобно — Денису необходимо было пробраться в какую-нибудь другую комнату. Он долго ощупывал тяжелую пустоту, пока наконец-то не наткнулся на дверь, заработав — пустяк — ссадину. Благо, дверь и не вздумала скрипеть. Денис оказался в другой комнате. Он хотел было наделить ее светом, но не рискнул вдавить выключатель — такое прямое соседство двух комнат было слишком опасным — свет мог пробраться сквозь дверные щели — сколько ты их не затворяй — и побеспокоить несчастные глаза Марфы. Поэтому Денис решил искать следующую комнату, вновь прибегая к слепой болезненной ощупи.
Новая дверь издала не скрип, но довольно элегантный плавающий древесный стон, при иных обстоятельствах — приятный, но не сейчас — Денис крепко сжал зубы, словно бы действие могло магическим образом вобрать в себя нежелательный звук. Денис прислушался, не пошевелилась ли где-то там постель, — нет, не пошевелилась. Он вошел в очередную комнату.
Вспыхнула лампочка. Денис адаптационно зажмурился. Раскрыл веки. Цвета пришли в относительный порядок. Денис находился в небольшой комнате, обставленной шкафами, на полках которых стояли различные объективы. Это удивило его — он знал, что Марфа увлекается фотографией, но не догадывался, что ее увлечение так хорошо оснащено. Он подошел поближе к одному из шкафов. Чего здесь только не было! И совсем древние, и новые линзы, и широкоугольные, и длиннофокусные, и триплеты, и тессары Цейса.
Денис взял с полки «Гелиос-44М-4» — известный оптический образец советского производства. Поставил обратно, затем взял другой — «Юпитер-9» — недурной светосильный «портретник». Он внимательно обвел глазами комнату. Нигде не было ни камер, ни снимков. Он даже порылся в ящиках стола, но там тоже были объективы, в большинстве своем сломанные. Возможно, и камеры, и снимки, ими сделанные, находились в какой-то другой комнате. Денис представил себе, какими должны были быть эти снимки. Возможно, они были не настолько безобидными, как те, что украшали круговерть лестницы. Возможно, это были сложные фотографии подруг Марфы, немногочисленных, но таких же изысканных, странных, вдумчиво, грустно, горделиво развратных девушек. На этих фотографиях они представали в снисходительно новейших нарядах. Какой-то фрагмент мог так же безучастно отсутствовать — ленивая бретелька — чтобы была приоткрыта небольшая вострая грудь. Девушек могло быть две, и в декадентской неге происходили какие-нибудь касания, намеки на поцелуи, либо же сами поцелуи. В комнате также находился небольшой телескоп-рефрактор, холодный глаз которого смотрел в оконное небо, выглядывавшее из-под занавесок.
Денис спускался по лестнице ради отчаянной идеи. На одной из ступенек он вдруг понял, что все в мире — грех и безумие. Где-то в этом богатом доме должны были быть деньги. У Дениса дрожали руки, ноги же норовили сладко прилечь наземь — он никогда еще не испытывал идеи столь обворожительной. Боясь лишний раз освещать стены, он вместо этого натыкался на них ладонями, полными тремора. Где-то в этом богатом доме должны были быть деньги.
Денис пробрался в обширную спальню двух немолодых людей и стал ее обыскивать. Глаза Дениса стали кричать и плакать, ему было жалко всех этих милых вещей: гребешки и флакончики, книги, которые читались годами, коллекция миниатюрных венецианских масочек, открытки и письма и прочее: диски с классической музыкой, Шарль-Камиль Сен-Санс, «Пляска смерти», взбешенная скрипка, которые были потревожены его скверными руками, — руки эти были чужие не только разворошенным вещам, но отныне и ему самому. В тонкие бледные пальцы ему зачем-то напросилась даже старая — тот год уже давно не существовал — театральная афиша, на, мол, смотри, я здесь тоже есть. Денис мог умыкнуть что-нибудь из множества драгоценных украшений, например — этот сочный рубин, настолько яркий, что багрянец норовил выскочить за переделы обозначенного цвета. Но Денис не посмел. Он соглашался на кражу денежных средств, но не кражу чьих-то воспоминаний.
В спальне не оказалось денег. Но были и другие комнаты. Денис продолжил свое преступление. Следующим был кабинет Владислава Максимовича, где Дениса окружила тяжелая дубовая мебель. Низкая пышная люстра выплеснула свет на широкий стол, на пресс-папье, на древнегреческий бюст, на вечное перо, на чернильницу, на семейную фотографию, на бумаги. У ящиков стола были извилистые металлические ручки. Там не оказалось ничего, кроме бумаг и папок. Папки были также вскрыты — пусто.
Содержимое шкафов заставило Дениса вопросительно округлить бледные губы. Он увидел, что коллекционировал Владислав Максимович до того, как увлекся аквариумными рыбками. Предметы эти производили гипнотическое действие. Денис, преодолевая страх, потянулся к одному из них, обхватил рукоять и достал на свет чудесный старинный браунинг. Коробка с патронами и деньги были также здесь. Денег было немного, но на идею Дениса должно было хватить. Он внимательно исследовал оружие, которое держал в руке, пристально заглянул в черную притягательную точку дула. Он не мог знать — приходилось только догадываться, — что заставило Владислава Максимовича располагать подобной коллекцией — быль ли он исключительно аматором, или это было нечто профессиональное.
Денис стал думать о различных поводах к тому, чтобы применить подобную вещь по отношению к себе. Оказывалось, что проще было найти то, что этим поводом не послужит, потому что такого было меньше, — на ум Денису пришел только закат, рассвет и улыбка младенца. Все остальные явления этого мира подсказывали скорее избавиться от себя, чем продолжать ужасаться. Денис стал заострять свое внимание на отдельных случаях, пускай даже самых, казалось бы, пустяшных. Он вспомнил, как они с Цветаной разок посетили дельфинарий. Денис приготовился к сильному умилению, но почти сразу же стало неловко. Звучала громкая музыка — младенец на руках у женщины, сидевшей рядом, и которому, к глубочайшему, необъятному сожалению Дениса, не суждено было быть их общим с Цветаной, расплакался. Выдрессированные тюлени энергично хлопали ластами. Денису стало не по себе — животные выполняли трюки, не предусмотренные их существованием. Денис понимал, насколько это глупо, но ему тоже захотелось плакать. И он едва не расплакался, однако торжество праздника коснулось и его — до того морской лев смешно закрывал себе глаза, как бы прячась, что Денис не выдержал и рассмеялся вместе со всеми. А вот этот случай: на турнире слева от Дениса сидел парнишка. У него было достаточно фишек, он держался уверенно. Во время игры случилось следующее: Денис по ошибке выдвинул за линию гораздо больше фишек, чем хотел, — ошибся, неправильно посчитал. Вернуть лишнее он уже не мог — ревностное табу, — но этот парнишка, как ни в чем не бывало, взял лишние фишки и отдал их Денису. Тот поблагодарил. Нарушение было замечено, но прошло бесследно, — дилер и остальные игроки просто не знали, как отреагировать. Игра продолжилась. Немного позже Денис ловко выбил его из соревнования — это было жутко неправильно и неприлично, но ведь он делал это ради Цветаны. И все прочие прегрешения, и неловкости, и прочитанные статьи в утренней газете, и бегущие строки (новости человеческого мира), в конце концов, это его последнее, непозволительное преступление, за которое государство бы наградило его не самым большим тюремным сроком, а Марфа бы и вовсе тут же его простила, как он полагал, — все это заслуживало смерти.
«Чтобы существовать в этом мире, необходимо овладеть смелостью, — размышлял Денис. — Смелость достигается путем убийства Бога. Каждый человек должен убить Бога, чтобы обрести радость и беспечность. Но я не хочу убивать Бога. Я лучше умру сам».
Денис едва не спустил курок в направлении своего виска — он зарядил браунинг, пока размышлял, — но сдержал себя.
— Я сделаю это, обещаю — сказал он вслух. — Но прежде я должен осуществить свой замысел.
Денис вышел в прихожую, быстро надел пальто, спрятал пистолет в левом кармане, деньги в правом, с опаской посмотрел на лестницу, боясь увидеть там спускающиеся сонные загорелые ноги Марфы, затем заглянул в аквариум, и там его взгляд задержался на здоровой, откормленной, матовой Черной Молли. «Красота убийственна», — зачем-то мелькнуло в его мыслях.
Следовало бежать из этого дома, но Денис посчитал, что должен прежде обезвредить опасный телескоп и оставить записку. Он вновь поднялся по лестнице.
Телескоп все также смотрел в окно, которое должно было наполниться солнцем. Денис вынул окуляр из гнезда, не бросил, но тихо положил его на пол и осторожно раздавил каблуком. Затем спустился вниз и прошел в кабинет Владислава Максимовича. Там он, не присаживаясь за стол, стал примеряться вечным пером к чистому листу, который он достал из ящика. Тяжело было подобрать слова. И все же, решившись, Денис коснулся бумаги. Он ожидал увидеть свой почерк, но вместо этого услышал неприятный скрип — вечное перо было обезвожено. Пришлось его заправлять. Беспокойно танцевавшие руки совершили неуклюжесть — чернила были отчасти вылиты на стол. Денис стал вытирать потеки заготовленной для записки бумагой, но вскоре бросил это занятие. Он достал еще один лист и стал писать: «Владислав Максимович, вы платили мне хорошие деньги и всегда были любезны со мной. Я же поступил бесчестно по отношению к Вам и Вашему дому. Но, уверяю вас, я буду за это наказан. Велик соблазн начать здесь объяснение моего поступка, которое бы могло хоть как-то смягчить ваше дальнейшее отношение ко мне, но боюсь, что мне не отыскать этих объяснений, и, кроме этого, я не захочу задерживаться в Вашем доме ни на минуту больше, чтобы не осквернять его своим присутствием. Нет, простите, я вру, я бессовестно вру. Мне надо спешить ради собственного замысла. Я всю свою жизнь отдаю этому замыслу. Я должен сообщить Вам кое-что важное. Надеюсь, Вы отнесетесь к моим словам серьезно. Я только что сломал окуляр от телескопа Вашей дочери. У нее колоссальный психоз. Она не принимает зрительный аспект мира — ее пугают цвета и свет. У меня есть подозрение, что она собирается ослепить себя. Поэтому я и уничтожил окуляр. Похоже, она собиралась выжечь себе глаза солнечным светом. Но есть и другие способы лишиться зрения. Я надеюсь, что вы примите меры. Ей требуется помощь. Денис, ваш аквариумист».
Денис отложил вечное перо и выскользнул из кабинета, спальни, квартиры. Удары его сердца звучали отчетливее усердных механизмов лифта. Узнав первый этаж, дверцы разъехались в стороны, Денис метнулся в разъем, в холл, не глядя, и наткнулся там на Владислава Максимовича.
Оба они остановились и какое-то время безмолвно взирали друг на друга. Владислав Максимович решил вернуться домой. Он полагал, что сможет продержаться эту страшную ночь в больнице, но у него так кружилась голова, так сильно мучил страх, так хотелось увидеть дочь, разбудить ее, если она спит, поговорить с ней, — что он поехал домой. Морщинистые глаза его были воспалены подсохшими слезами. Вначале, увидев Дениса, он не знал, как реагировать, но в конце концов появление аквариумиста вселило в него если не надежду, то спокойствие, в котором он так сейчас нуждался. Он давно размышлял о том, что молодой человек вроде Дениса смог бы, пожалуй, вывести Марфу из ее бессмысленных полночных теней, и, раз все складывается, то пускай, он не будет стоять на их пути — пускай торжествует жизнь. Но похвалу, конечно же, следовало сдержать. И Владислав Максимович, едва скрывая свою добрую ироничную улыбку, едва не плача, спросил:
— Все хорошо? Аквариум в порядке?
— Да, — с запинкой ответил оторопевший Денис. — Да, — солгал он.
— Что ж, Денис, доброй вам ночи, — сказал Владислав Максимович, немножечко все-таки улыбнулся своей теплой улыбкой и зашел в лифт.
Денис бежал без оглядки, пока не достиг первого столпотворения красок — неон, полузакрытые магазины, метро, остановка, сонные киоски, нервные незнакомцы, неопределенные дамы, сигареты, смех. Бутылка пино нуара звонко покатилась по мостовой, быстро отражая в себе всю эту пеструю картину, отражая и закручивая, куда-то унося прочь.
Денис постучался в окошко к таксисту.
— Вы знаете дорогу к «Соавтору ночи»? — спросил он.
Таксист кивнул. Денис сел на заднее сидение, подальше от возможных разговоров. Машина тронулась с места, закачались ароматические предметы, подвешенные к зеркалу заднего видения, в которое Денис старался не заглядывать, чтобы не столкнуться взглядом с водителем, — ему казалось, что вместо человеческого лица там он увидит улыбку оголенного черепа с пустыми глазницами.
Денис внимательно следил за тревожным перемещением ночных улиц относительно машины через залитое дождем окно. Улицы исчезали и появлялись гадливым ползком.
— Вы знаете, пожалуй, остановитесь здесь. Не надо доезжать до «Соавтора ночи».
Денис вышел из машины. До «Соавтора ночи» оставалось два перекрестка, которые мигали желтыми глазами. Аквариумист решил переждать остаток ночи в малозаметной трехзвездочной гостинице. Он зашел в затхлый сырой холл, последовал в приемную. Пока портье, от которого пахло единственной его радостью в эти темные часы — табачком, искал регистрационные бумаги, Денис подумал: «Удивительно, вопреки тому, что я уже совершил одно преступление и задумал сделать еще один ужасный, но и прекрасный, освободительный поступок, я все еще не чужд каким-то неуместным, все еще человеческим действиям, и сейчас я собираюсь оглянуться по сторонам. Зачем, спрашивается? Из любопытства или опасливости? И то, и другое. Прекрасно, я способен мыслить». Он оглянулся. В холле было еще два человека: на диване сидела откинувшись на истертую спинку женщина в распахнутой шубке, подле нее — мужчина, в позе которого, наоборот, делался упор на колени — туловище его подавалось вперед, он даже немного раскачивался. На женщине было то ли дорогое, то ли дешевое платье, под которым вздымались и опускались громадные искусственные перси. Беззвучно работал телевизор, вмонтированный в стык стены и потолка. Демонстрировался музыкальный клип, в котором молодые девушки, не особо обремененные одеждой, тряско танцевали и ластились к своим опьяненным жизнью хозяевам. Если резюмировать, то получалось, что Бога не было и не будет.
В холл с улицы зашел еще один мужчина. На нем была шерстяная куртка. Сидевшие на диване, не сговариваясь, поднялись и все трое скрылись в коридоре. Мужчины дружелюбно посмотрели на Дениса, который тут же отвернулся — его чуть не стошнило.
Зайдя в номер, аквариумист бережно снял свое страшное пальто. Он долго решал, куда его положить. Вешать его на плечики в шкаф он не захотел — шкаф был слишком близок к двери, и Денис побоялся, что какой-нибудь тать — такой же, как и он сам — заберет его обмундирование. Вешать пальто на стул он не стал, имея на то визионерские опасения — этой последней ночью в возможном бреду пальто с деревянным актером внутри себя могло принять какой угодно вид: колышущегося под напором ледяного ветра черного чучела, или усопшего родственника, которого ты никогда не знал, или дьявола, — последнее было чревато изнурительными беседами. В итоге Денис решил положить пальто, начиненное деньгами и смертью, на вторую половину кровати.
Он заглянул в ванную комнату. Если она и была вычищена, то без особого энтузиазма, но даже если бы здесь кто-нибудь и поусердствовал бы — ржавчина, бросающаяся в глаза то там, то тут, была уже своего рода извечным, изначальным декором. Зеркало было мутноватым, с засохшими брызгами, — словом, тот, кто убирал эту комнатку — делал это с мастерской небрежностью. На раковине Денис нашел маленькое запечатанное недолговечное мыло и одноразовый шампунь.
«Как следует самоубийце мыть руки? — стал размышлять Денис, включив кран. — Да ведь тут все сойдет — ничто не подчеркнет серьезность намерений. Можно мыть их быстро, нервно, можно не спеша, благородно, с нарочитой холодностью, под стать температуре этой воды — все будет к лицу».
Пальцами, пахнущими мыльной фиалкой, Денис стал репетировать — нащупывать на коже головы точки возможных пулевых отверстий, открытий, ранений. Все было не так уж и просто — пресловутый висок имел множество подходов к себе — впадинки и выступы — и в рамках суицида расширял свои границы. Можно было бить точно в анатомический висок, можно было поднять дуло повыше и упереться в лоб, или ниже, там, где ушная раковина, начало скулы. А пространство под подбородком вообще представляло собой бескрайнюю долину, и непонятно было, где лучше начинать в ней бурление туннеля, чтобы наилучшим образом обогатиться небытием.
Затем Денис включил душ — горячая вода по-прежнему отсутствовала, — наклонился над ванной и выдавил себе на голову шампунь из пакетика, с особой тщательностью вымыл голову, — тщательностью, которой его голова не помнила с детства, когда за его волосы брались нежные материнские руки.
Уснуть он не смог — бродил по комнате, шутливо подбадривая себя: «Чего уж жадничать. Еще успею выспаться». Ложился, закрывал воспаленные глаза, открывал их вновь, чувствуя боль, поднимался, вновь бродил, старался прислушаться, но все звуки были неясны, бледны, приглядеться — темнота. На постели безжизненно лежал силуэт пальто — в правом кармане браунинг, в левом кармане деньги. Или наоборот?
Утром Денис попробовал сыграть разочек партейку сам с собой (мол, что если никуда не идти, вернее, идти, но в другом направлении, и даже не идти, а бежать, оставив в этом грязном номере с цветочными обоями свое старое пальто), но проиграл, и даже не себе, а этой холодной ветреной погоде за окном. Выходить на улицу без верхней одежды было нельзя. Денис застегнул на себе пуговицы, вышел из гостиницы, оказался на улице, которая завывала, свистела, гнулась ветками, и привычным, но, может быть, уже несколько ненужным движением налаживая воротник, дабы шее было не так больно от ветра, направился к «Соавтору ночи».
Привычка кутаться в пальто, навязанная этим продрогшим городом, настолько впиталась в несчастные руки Дениса, что тот продолжал беспокойно придвигать ворот к своему напряженному горлу, даже когда оказался в помещении, где царила весьма летняя погода. Обстановка в «Соавторе ночи» была деловитой, но и веселой в том числе. Здесь совмещалась трапеза немногочисленных утренних посетителей с приготовлениями к конкурсу красоты. На особый лад монтировалась сцена, пробовалось освещение, особые углы его подачи, цвета и оттенки — все это перемигивалось между собой, коммерсанты с любопытством ели свои завтраки, поглядывали на снующих туда-сюда организаторов, осветителей и режиссеров, официанты упирались тонкими пальцами в тарелки, спешили, охранники со строгой надзирательской удалью также принимали своими холодными глазами участие во всем этом, — впрочем, суматоха скрыла с глаз долой фигуру Дениса и тот без лишних вопросов со стороны действительности пробрался к кабинету Змеешейкова.
— Это вы, милок, — поприветствовал его Змеешейков. — Рад вас видеть. Не думал, по правде говоря, что вы еще когда-нибудь загляните ко мне на огонек.
— Доброе утро, — сказал Денис.
— Ах, нет же ж, нет, — запротестовал Змеешейков. — Только посмотрите, какая там мерзкая погода. Нет, ну вы гляньте в окно.
— Я только что с улицы.
— Нет, но вы правы, оно доброе, потому что собираемся устроить здесь настоящий праздник.
В кабинете было два человека: художественный предприниматель — господин Змеешейков — он, в черном костюме с белым колышком рубашки, стоял прислонившись к краю своего пустого стола, и парень в черном пальто, у которого редко спрашивали его имя, но если спрашивали, тот тихо, с кроткой надеждой отвечал: «Денис». Змеешейков с мнимым хмелем в крупных упитанных глазах рассматривал посетителя, а Денис устало падал своим взглядом в богатый пол и все норовил закутаться поглубже в пальто — его, похоже, знобило.
— При всем уважении, Цветана не примет участие в вашем празднике, господин Змеешейков, — сказал Денис. — Вы, подобно Дионису, увлекаете женщин за город и лишаете разума.
— Почему? Что случилось? Вы же хотели, чтобы она стала первой.
— Я сделаю так, что она выиграет в другом конкурсе. В высшем. Там, где подлинная красота. Вот, — Денис потянулся во внутренности своего пальто и чуть не ошибся, чуть не выудил на свет оружие, но вовремя спохватился, поменял руку и показал Змеешейкову пачку денег. — Здесь не слишком много, но достаточно для того, чтобы вы выполнили одну небольшую просьбу.
— Очень любопытно. Какую же?
— Свяжитесь с Цветаной и скажите, чтобы она приехала сюда.
— А затем? Кстати, она здесь. С минуты на минуту должна начаться репетиция выхода девушек в смелых купальниках.
— Здесь? Цветана здесь? — стал взволнованно спрашивать аквариумист.
Рука его невольно сжала банкноты, на что Змеешейков отреагировал болезненно — он досадливо поморщился и приготовился бережно обхватить своими мягкими ладонями кулак Дениса.
— Ну что ж вы так! Осторожнее! Бумага может измяться. Отпустите. Так что вы хотели?
Змеешейков забрал у Дениса банкноты, сел за свой стол и, облегченно вздохнув, стал их поглаживать и выпрямлять.
— Это чудо, что она здесь, — начал говорить Денис, прерывисто расхаживая по кабинету. — Потому что ожидание хоть и не поколебало бы моей идеи, но могло бы поколебать меня самого — уж очень у меня свербит висок. Господин Змеешейков, суть моей просьбы состоит в следующем: вы позовете сюда Цветану и скажите ей, что есть некое условие, которое необходимо выполнить, прежде чем окончательно подтвердится ее участие в конкурсе красоты. Вы скажете, что для одного лишь участия в конкурсе ей необходимо с вами переспать. Или даже не только с вами. Добавьте к этому предложению еще пару человек. Скажите, что ей также необходимо переспать с кем-то из ваших великанов-охранников. Вы смеетесь. Вы понимаете, о чем я говорю?
Просьба Дениса смогла отвлечь Змеешейкова от подсчета денег, и теперь он с веселым удивлением глядел на аквариумиста и невольно посмеивался.
— Дорогой мой Денис, зачем вам это? — спросил он.
— О, тут все очень просто, — стал возбужденно объяснять аквариумист. — Ничего проще быть не может. Вы сейчас все поймете. Она страшно испугается ваших слов и немедля сбежит из «Соавтора ночи». Таким образом я отважу Цветану от участия в вашем конкурсе и в каких-либо конкурсах вообще, и от участия в прочих сомнительных мероприятиях или ситуациях, словом, я ее образумлю, или даже гораздо больше — я сделаю ее святой, вы слышите, господин Змеешейков, я сделаю ее настоящей святой! Только не говорите, что тех денег, которые у вас сейчас в руках не достаточно!
— Тут приличная сумма. Я не хочу мешать вашему пылу и вашей идее, но мне все же интересно — вы вообще не допускаете то, что Цветана может согласиться? Вдруг?
— Нет, этого не произойдет. Она никогда не согласится на такую гнусность. У нее прекрасная душа, просто она пока это плохо понимает. Но скоро поймет! Небольшой благотворный испуг — вот все, что необходимо. Цветана отучится от вашего проклятого крокодилярия и станет полноценной молодой девушкой. Она прекрасный человек. И я очень люблю ее.
Змеешейков хоть все время и улыбался, но умудрился как-то сквозь бодрую улыбку перебросить усталый вздох. На какое-то мгновение Денису даже показалось, что тот смущен. В итоге художественный директор ресторана «Соавтор ночи» запихал банкноты во внутренний карман своего пиджака и согласился выполнить просьбу аквариумиста.
— Но я должен быть где-то поблизости в момент, когда добродетель одержит победу, я должен воочию услышать, как голос Цветаны отрекается от вашего мира. Позвольте мне постоять в это время рядом. Давайте я спрячусь в комнате с покерным столом.
— Как вам угодно, — сказал Змеешейков и в приветливой улыбке обнажил превосходные откормленные зубы.
Аквариумист, может быть, не совсем уверенным, но неотступным шагом прошел в комнату для частной игры в покер. Картина, висевшая на стене, по-прежнему изображала возможные комбинации рук — они остались неизменными. В баре царил штиль — спокойные огоньки от лампочек падали на стеклянные формы бутылок. На столе лежала колода карт, одна половина ее оставалась упорядоченной, другая веерком расползлась по зеленому сукну, плотно прилегла к нему, словно приклеилась, — все рубашками вверх. Какая-то последняя спасительная лазейка в мир людей — подойти, может, перевернуть одну, загадав что-то про себя, и, если подтвердится — сбежать и выбросить по дороге оружие — возникла и тут же иссякла, как капля в раскаленной жаровне. Изменить своей заветной идее, — идее, которая, как теперь казалось Денису, находилась в нем изначально, просто он о ней не всегда знал, — изменить было уже невозможно. Он оставил приотворенной дверь, прижался к стене, взвел курок браунинга и приставил дуло к своему вспотевшему виску.
Оксана была счастлива. Все обновилось, и даже это черное тяжеловесное утро с его острыми железными каплями дождя не могло испортить ее величественного светлого чувства. Она была молодой, но, что было гораздо важнее, она вновь ощущала себя таковой. Ей снова было не страшно думать о Боге. Как тогда, когда в метро к ней обратился верующий. Был он не молод и, видимо, много болел, но видел в Писании утешение — в нужных местах Ветхого Завета у него лежали закладки. Он открывал в этих местах книгу и зачитывал любимые строки. Суть состояла в том, что при самой жизни можно было обрести здоровье и благополучие, излечиться. Оксана тогда благодушно и очень уверенно начала утверждать, что мир этот преходящ, он будет преодолен и побежден и не стоит искать в нем ни здоровья, ни благополучия. И так легко было выговаривать эти слова — какая счастливая легкость! И какая сила в душе, уверенность ее. Потом прошло несколько лет — Оксана подметила что-то вроде будущей морщинки — еще только фантомное предчувствие старения. Но этого было достаточно, чтобы испугаться Бога. Оказалось, что безбоязненно, не щурясь от светозарной боли, воспринимать все небесные замки Его было возможно только будучи совершенно молодым и здоровым. В той тоске Оксана наконец-то поняла того старика, не желающего умирать и быть здоровым. Но теперь в ее душе снова царствовал метафизический задор. Душа Оксанина вновь осмелела и готова была верить во все Божии идеи. Не потому ли это произошло, что ей все вокруг снова казалось интересным? Интересно ведь было выискивать рецепт небанального, «небанального» — он сам так выразился — глинтвейна для чувственного теплого совместного вечера, для ею любимого Ильи.
Как никогда, она стремилась на работу. Ее работа была прекрасной. Они помогали людям, спрашивали у их крови, что с ней не так. Та отвечала. Посредником в этом нелегком разговоре были дорогостоящие анализаторы. Как же Оксана любила детей! И как она желала им выздоровления, скорейшего, и умной, хорошей будущности! Не последнюю роль в их выздоровлении играли сложные анализаторы, способные определить, что не так, почему сладкой потешной щекастой крошке нехорошо, плохо, что мешает этой здоровой будущности. Поэтому Оксана дорожила гематологическими анализаторами, прилежно действовала по инструкции, была великолепным лаборантом.
Оксана остановила машину во внутреннем дворике больницы, заглушила ее, вышла. В хрупкой белесой благодетельной ручке был пакет с утренней снедью, с завтраком. Ей нравился, ее умилял сытый Илья. Она поднялась по лестнице, уже держала наготове ключи от лаборатории. Она приятно ахнула от удивления. На лестничной клетке стоял Илья.
Заслышав восходящий звук Оксаниных шагов, Илья достал свои ключи и сделал вид, что он пришел только сейчас и только сейчас собирается открывать дверь.
— Ты никогда не приходил так рано, — ласково заметила Оксана. — А вчера я тебя так ждала, а ты снова решил ночевать у себя в общежитии, — ласково упрекнула она его.
— Извини, — ответил Илья. — Слушай, я, когда шел — сильно подвернул ногу — дороги скользкие.
При этих словах Илья подался вперед и мучительно содрогнулся. Беспокойно зашуршал пакет, Оксана цепко схватила Илью за плечи, которые она так любила.
— Как же так, — расстроенно сказала она. — Вот видишь, не нужно тебе ходить по улицам. Заночевал бы у меня вчера, сегодня бы спокойно приехали вместе.
Оксана открыла дверь своим ключом и повела хромающего Илью в подсобку, открыла ее следующим ключом на связке с брелком в виде города, в котором она мечтала когда-нибудь побывать, посадила его на стул, поставила беспокоиться воду в чайник, положила пакет на столешницу. Илья было вздернулся, собрался идти открывать отделение с анализаторами, чтобы обслужить их, включить, чтобы те начинали потихоньку прогреваться, Оксана его стала умолять:
— Сиди, пожалуйста, я сама все сделаю.
Сказав это, она вышла из подсобки. Вернулась через несколько минут. Илья все также сидел на стуле и опасливо гладил свою ногу. Вода в чайнике начинала бурлить.
— Бедный мой, поскользнулся, — шептала Оксана, готовя завтрак.
Илья печально улыбался. Наконец все было приготовлено: его любимый жареный горошек, немного хренку, изогнувшиеся от жара ломтики бекона, кружка чая — сладкого — с целой горкой растопленного сахара.
Она разложила еду на столике и села рядом с Ильей, взяла в руки приборы. Илья не спешил приступать к их традиционной утренней трапезе. Счастье вновь возобладало в душе Оксаны, она успокоилась — даже если перелом — ничего, все обойдется, ну побудет в гипсе. В следующую секунду Оксана чуть не упала в обморок от нового движения счастья, чуть не сошла с ума. Ей представилось, что когда-нибудь они заведут ребенка. Она улыбнулась чистейшей улыбкой, потянулась рукой через стол, чтобы растормошить суженого — ешь, мол, милый.
Но Илья не дал к себе прикоснуться. Он стал раздраженно рассказывать, каяться:
— Послушай, Оксана. Ты помнишь ту зазнобу, которая якобы перестала играть в моем сердце главную роль и передала ее тебе. Так вот, ничего подобного. Эта роль закреплена за ней до скончания веков. Она, моя зазноба, собирается принять участие в конкурсе красоты и добраться в нем до самой вершины, я же хотел, чтобы ее с позором вышвырнули с этого пышного мероприятия. Я договорился с главным менеджером этого действа о том, что если я принесу ему крупную сумму денег — мое желание сбудется. Чтобы достать заветные деньги, я принимал участие в крупном турнире по покеру, но проиграл. Но мне кажется, что еще не все потеряно.
Илья поднялся и здоровым ровным шагом прошел к двери. На прощание он взглянул на Оксану долгим грустным взглядом и закрыл за собой дверь на ключ, ключ оставив в замке.
Грустная часть осталась позади, теперь оставалась техническая. Глаза Ильи взмокли от слез. Когда Оксана вышла для того, чтобы включить анализаторы, Илья пробрался в ее сумочку и украл оттуда ключи от ее машины и, на всякий случай, мобильный телефон.
Илья вошел в помещение с анализаторами. Некоторые из них были включены и мирно нагревались, некоторые оставались стылыми — день должен был быть незагруженным. Илья стал отрывать провода от электрических кормушек, отключать анализаторы от питания. Когда все они были, таким образом, отделены от стенок, Илья испробовал вес одного из них. Тот почти не поддавался, однако, со скрежетом зубов, мучительным напряжением щек, скул и подбородка, Илья оторвал анализатор от стола и понес его вон из лаборатории. Тяжелее всего далась лестница. Громадный вес анализатора подталкивал тело Ильи к падению вниз. Однако он снес анализатор вниз, вышел с ним на пустой задний дворик и поставил возле машины. Руки его и мышцы, обезумевшие от непомерного веса, с жадностью набросились на возникнувшую было легкость и свободу, однако вынуждены были вновь вцепиться в анализатор и загрузить его в машину, развенчанную украденным ключом.
Раннее ленивое утро укрывало татя понадежнее темнейшей ночи. Илья поднялся за следующим анализатором. Тот оказался тяжелее предыдущего. Руки Ильи стали ломким кричащим о помощи камнем, а из запертой коморки не доносилось и звука. Третий анализатор что-то надорвал в самой физической структуре Ильи, но что именно — он пока не понимал. Он еще раз одолел лестничный маршрут, положил анализатор в салон машины и проверил рукой нарастающую боль в области паха. От прикосновения его всего аж скрутило — такая была это боль. На месте паха образовалась пухлая, мягкая, отвратительно стонущая выпуклость. Это была грыжа — брюхо от перенапряжения предательски повалилось вниз, к гениталиям, причиняя страшную боль. С взмокшим от слез и пота, дрожащим лицом Илья вновь поднялся по лестнице. Вынося очередной прибор он — уже брал все без разбору — громко, продираясь сквозь собственные рыдания, обратился к закрытой подсобке:
— Почему ты молчишь? Почему ты не останавливаешь меня?
Ответом ему было молчание, а может, он не услышал ответ. Он вновь, выпотрошенный, поднялся по лестнице. Еще один тяжелый дегустатор человеческой крови с трудом переполз Илье в его едва пребывающие в сознании руки. Ноги Ильи дрожали. «Что происходит? — панически думал Илья. — Что происходит? Мне кажется, так должен звучать единственный подлинный вопрос философии. Что происходит? Тот, кто ответит на этот вопрос, тот будет гением, которого еще не видывал свет».
Жизнь все-таки в очередной раз продемонстрировала свою милую смешную неуклюжесть, в старом черно-белом стиле, под бестолково-задорные удары клавиш пианино, как бы общий пучок зрительского смеха. Вспотевшая подошва великолепных туфель Ильи о чем-то не договорилась с тяжестью анализатора, и все они вместе рухнули с грохотом вниз.
Илья со стоном приподнялся на карачки. Он был посреди обломков анализатора — каких-то загадочных плат и пружинок. Он почерпнул трясущейся рукою горсть этих деталей и поднес их к своим трясущимся глазам.
— И это вы решали судьбы людей? — еле выговорил он свой вопрос.
Он поднялся полностью, попробовал сделать шаг — нога, правая ли, левая ли — определять уже не было сил, — нога отозвалась дробленой болью. Илья, однако, продолжил свой ход. Штаны в области его паха были красными, пропитанными кровью. Кишки надвигались на гениталии кровавым облаком, интенсивно капала кровь. Илья продолжал идти.
Машина Оксаны была почти полностью загружена дорогостоящей медицинской аппаратурой — один прибор поместился на соседнем сидении. Илья завел машину. Нехитрым способом была определена, какая из ног испытала перелом. Ею оказалась правая — она громогласно болела при соприкосновении с педалью акселератора. Илья все равно, держа свое сознание за горло, давил газ до упора. Он выбил убыстрившимся передом машины шлагбаум на глазах у одинокого во всех смыслах охранника. Вид сломанного шлагбаума подменил у него сонливость на удивление.
Илья вел машину, нога уродливой болью приросла к педали. С крадеными приборами он ехал через центр города. Было очевидно, что государство полицейское — на каждом углу стояли патрульные машины, — люди, одетые в исполнительную форму, высматривали подозрительные феномены в бытие. Илья, однако, в их число не вошел. Он не превышал скорости, хотя это было соблазнительной идей — как можно быстрее доехать до «Соавтора ночи» и освободить ногу от немилосердной педали. Однако Илье приходилось медленно терпеть свою боль, чтобы не быть замеченным.
Сломанные кости щекотали мясо, стонал позвоночник, многочисленные ущемления утыкались мордами друг в друга, сидение взмокло от выгружаемой из паха крови. Чрево Ильи изливалось как у Иуды и еретика Ария. Одной рукой он продолжил держать руль, а другой проверил эту страшную вздутую кровоточащую область — грыжу. Та прыснула очередной порцией крови. Илья, продолжая рулить, поднес красные пальцы к глазам. «Какой темный цвет», — подумал он. Вслед за этим он понял, что это всего лишь капля в аду.
Но даже оскопленный, обезумевший, Илья все равно не мог перестать поддаваться образу Цветаны, пожизненному знанию того, что у нее самые совершенные на свете ножки — долгая гладь нежной кожи. Он думал: «Быть может, Цветана, самыми разумными были бы следующие действия — как только я тебя увидел, как только надо мной сгустились грозовые тучи твоей красоты, сумрак этой беспечной, беспредельной, непреодолимой красоты, как только я узнал о существовании твоего тела, его сладких абрисов, безумных впадинок, мне нужно было сразу подумать об оскоплении, сразу же, Цветана. Узнав, что есть ты, следовало сразу обратиться к процедуре кастрации. Убелиться, обрести роскошную «царскую печать», перетянуть тесьмой, разрезать, опустеть, ограничится, прижечь затем раскаленным железом. Но освободило бы это меня? Можно ли таким же способом вырезать обиду, которая связывает меня с тобой и раболепие, которым я охвачен? После чресл пришлось бы калечить ноги, спешащие за тобой, куда бы ты ни направилась, руки, требующие того, чтобы над прекрасной головой твоей никогда не останавливалось освежающее опахало; уши, ждущие твоих приказаний, рот и язык, дрожащие, мечтающие о вечном разговоре с тобой, глаза... Отдайте меня мясникам, но все равно я оставлю в наследство этому миру какую-то частицу, которая бы желала угождать тебе, которая бы продолжала думать о тебе».
Илья закричал:
— Ты будешь сиять над миром! Ты будешь сиять, подобно солнцу, Цветана! Вечно, Цветана! Краше тебя не будет солнца в этом мире! Ты слышишь? Ты выиграешь этот конкурс красоты!
Илья вез Змеешейкову деньги, просто он собирался представить их в виде товара. Он собирался честно приползти к Змеешейкову, держа в зубах то, что сумел раздобыть. «Откажется ли он принимать все эти сокровища? — кроваво размышлял Илья. — Конечно, он возразит, рассмеется и скажет, что не просил никаких гематологических анализаторов, что они ему не требуются. Но тут я объясню, что они очень много стоят, что их можно реализовать. Он должен будет поддаться этому старому как мир обаянию преступления. Он должен будет согласиться, потому что забирать гематологические анализаторы у больных людей — это серьезное преступление. Это должно вызвать у него интерес. Все, что претит закону, вызывает интерес. Я вспоминаю, как на одном рынке оживились продавцы порнографической продукции, после того как государство запретило продажу этой продукции. Как сладко, как близко дыхнул на меня своим предложением один такой продавец с ненаглядными, вкусными на вид гнилыми зубами, как тихо, гораздо тише, чем обычно, но и гораздо более весомее он стал советовать мне фильмы, которые имелись у него в наличии. Дай государство добро на его деятельность, и его обращение ко мне было бы гораздое более скучным и обыденным. А так — заговор, приятное волнение, близость. Все это должно понравиться Змеешейкову. Кроме того, помимо денег, которые мы выручим за анализаторы, я предложу Змеешейкову быть его рабом до конца моих дней. Я буду делать все, что он потребует, — еще раз пойду на воровство, если потребуется — убью. Сделаю все, пускай только гарантирует, что Цветана займет первое место на конкурсе красоты».
— Цветана, любовь моя, ты будешь сиять над миром, ты станешь королевой! — повторно прокричал Илья сквозь заплаканную, но окрыленную улыбку.
Илья, чье сознание пошатывалось от боли, испытал на себе причуду синестезии — первая передача показалась ему по цвету белой, вторая светло-желтой, третья — небесной, четвертая — коричневой, пятая — черной. Еще бы немного, и все бы смешалось, и Илья бы не доехал. Но наконец-то показались ворота «Соавтора ночи». Шлагбаум был поднят, чтобы не отпугнуть желавших позавтракать. Илья въехал на территорию ресторана.
Он взял соседствовавший рядом с ним анализатор и, спотыкаясь, качаясь, хромая и истекая кровью, отправился в кабинет художественного начальника.
— Цветана, зайди ко мне на минуту, — сказал Змеешейков в трубку. — Нет, иди прямо сейчас, не нужно переодеваться. Это ненадолго. Потом вернешься на репетицию.
Присутствующую тишину обижали неторопливые постукивания пальцев Змеешейкова по дереву, какой-то предсказательный звон в ушах Дениса, кажущееся перешептывание карт, лежавших на покерном столе, трепыхание черной рыбы, приставленной к столь же влажному виску.
«Сейчас все решится, — думал Денис. — Я верю в тебя, моя дорогая Цветана. Ты сделаешь правильный выбор. Ты уйдешь отсюда свободной и счастливой».
В кабинет постучались.
— Войди, — громко, пригласительным тоном сказал Змеешейков.
— Я здесь, — весело объявила о себе Цветана и закрыла за собой дверь.
Мог ли Денис увидеть Цветану? Нет, его глаз касался только ее звонкий певучий голосок. Реконструируя образ Цветаны по этой сладкой мелодии, он видел ее такой, какой она повстречалась ему в первый раз, — в коротеньком пальтишке, с анкетами в руках, должно быть, смущенную от новой обстановки, от незнакомых лиц. Ведь это она, наверное, от смущения тогда держалась так вызывающе-привлекательно, прельстительно, делала такие пронзительные улыбки, обостряющие чувства несчастного наблюдателя. Впрочем, созданный образ был ложным — Цветана была одета несколько легче, чем предполагала память Дениса. На Цветану было надето лишь узкое лиловое бикини — выпуклые треугольники нежной ткани на уверенной груди, треугольник на крестце — дальше тканевая полоска терялась меж двух упругих восхитительных ягодиц. Кожа ее приятно блестела посредством специального праздничного масла с блесточками.
В любопытном ожидании Цветана провела рукой по своему скользкому бедру — от нечего делать. Еще бы немного и она бы сделала еще один характерный жест — пожала бы своими голенькими плечиками, но Змеешейков сказал:
— Возникла проблема, Цветана. Оказалось, что вас, красавиц, тут слишком много. И мы в срочном порядке принимаем меры по обустройству этого неотложного вопроса. Собственно, нельзя сказать, что все настолько плохо. Если ты переспишь с Адисом, Виктором, Виктором и Михаилом — останешься. Михаил — это наш менеджер.
Пауза, тишина. Денис, предвосхищая выстрел в себя самого, вдавил что было мочи дуло в висок — стартовала боль. «Сейчас все произойдет, — стал быстро думать Денис, скользя подушечкой указательного пальца по спусковому крючку. — Только бы напоследок узнать, что Цветана — святая, а дальше все. Потому что очень стыдно и страшно жить. И даже не столько стыдно и страшно, сколько попросту неловко. Человеческие случаи. Чего только стоят, например, истории людей о том, как они умыкнули из какой-нибудь пивной приглянувшийся бокал или какой-нибудь прибор. Сколько раз я это слышал и поддакивал, с какой беззаботностью мне об этом рассказывали. Да, имеет смысл стреляться из-за одного только украденного кем-то когда-то грязного бокала. Но нет, только не сейчас, не нужно в такую секунду отвлекаться на постороннее. Я не для того сейчас здесь, чтобы стреляться из-за бокала. Просто мысли идут по непредсказуемым тропинкам. Цветана, не медли с ответом! Отвечай! Больше не могу. Откажись и освободись от этого грязного мира. Умереть, но умереть с последней светлой мыслью, последним светлым знанием».
— Я знаю, — неуверенно, возможно дрогнувшим голосом, сказала Цветана. — Я знаю, что Михаил — менеджер. Я ведь с ним уже спала.
— Да? — с притворным замешательством спросил Змеешейков. — Что ж, кажется, я запутался. Хорошо, возвращайся на репетицию. И ни о чем не думай, а то я гляжу ты начала переживать. Давай, давай — там скоро коллективный выход на сцену. Попроси Галю, чтобы та поправила тебе ресницы.
Цветана покинула кабинет господина Змеешейкова. Художественный распорядитель «Соавтора ночи» какое-то время всматривался в окно, полное черных, норовящих упасть и разломить землю холодно-дождливых туч, облаков, небес. Затем он сказал, обращаясь, видимо, к стоящему в игровой подсобке Денису:
— Кстати, а ведь еще между верхним и нижним веком, в самом уголке глаза, есть ресничная перемычка — вот если ее осторожно пощекотать, то глаз вскоре приятно зачешется, и какое наслаждение доставит вам удовлетворение этой потребности почесаться. Впрочем, чувствительность довольно быстро истощается в этом месте. Чего не скажешь о носе. Чихать можно до бесконечности. Так, где-то здесь я припас себе зубочистку.
Змеешейков отыскал на своем рабочем столе изъеденную зубочистку и засунул ее себе в ноздрю. Он громко чихнул, но не громче, чем выстрелил браунинг — все это прозвучало внахлест. Чихание прекратилось, но не умолк браунинг. От волнения выстрелы водило из стороны в сторону — со стены сорвалась картина, письменный стол стал плеваться деревянными щепками — покрупнее, помельче, — запах воздуха подернулся дымом, переломилась рама, треснуло и забрызгало стекло, перевернулось кресло, рука, покрытая струйками крови, схватилась за край — удержалась.
— Что ж вы так, Денис, — прокашлял Змеешейков. — Вы меня об этом не предупреждали. Как досадно. Позовите, пожалуйста, кого-нибудь на помощь — я, кажется, истекаю кровью. Вы не пожалели меня. А ведь стоило. Неужели вы не догадались, что я тоже жертва, неужели ваше в высшей степени поэтическое воображение не дошло до этого. Ах, это все мой отец. Этот безграничный богач обрек меня на одиночество — я провел слишком беспечное заграничное детство. Никого не тронула столь ранняя бессонница. Никого, кроме телевизора и эротических программ. Да, я разбаловался. Но стоит ли это таких грозных выстрелов. Я, пожалуй, перейду в ту комнату, где вы только что ожидали. Там ковер, а мне нужно прилечь. Пропустите меня. Говорю же, пропустите. Ну вот, вы испачкали свое глупое пальто. Погодите, гляньте. Вот эти пороховые порезы — они же не смертельны, верно? Успокойте меня. Ведь не смертельны? Вы же по большей части ранили мой кабинет, не меня. Рассчитываю на вашу участливость — позовите кого-нибудь сведущего в подобных ранениях. Я же пока пойду и прилягу.
Змеешейков доковылял до игровой подсобки и скрылся в ней. В этот момент двери кабинета открылись, и внутрь ступил, хлюпая ковыляющей ногой, Илья. В руках у него был гематологический анализатор.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он Дениса. — Зачем здесь эта кровь? Где господин Змеешейков?
— Мне кажется, я застрелил его, — сказал Денис. — Он лежит в той комнате.
Он указал браунингом на комнату с покерным столом, и тут же, увидев, какой страшный предмет он использует в качестве указателя, положил тот на стол. Илья, в свою очередь, водрузил на твердую, хоть и испорченную пулями, поверхность свой гематологический анализатор, так что оружие и медицинский прибор оказались рядом.
— Ты все испортил. Цветана должна была стать королевой конкурса. Теперь ничему этому не бывать. Как ты мог?
— Может, стоило обратиться к теории игр, к возможным способам решения дилеммы заключенного, еще каким-нибудь экономическим моделям. При сотрудничестве и минимизации личной прибыли было бы достигнуто равновесие. Но уже поздно размышлять об этом. Вот что интересно, даже перестав быть человеком, перестав быть вообще — я все еще испытываю желание увидеть Цветану. Мне нужно взглянуть на нее в последний раз. Прошу меня извинить.
Денис, теперь уже безоружный, вышел из кабинета Змеешейкова. Илья стал вытирать ладонями свое заплаканное лицо, затем что силы сжал ими свою голову.
— Какой ужас, — простонал он и обидчиво повторил: — Цветана должна была стать королевой.
Он стоял посреди разрушенной, продырявленной комнаты, бесцельно блуждал взглядом от одной дырки в стене к другой, пока не заметил браунинг. Проверил обойму — обнаружил там последний патрон, сжал рукоять, выбежал вон.
Время продолжало двигаться, возрастать, округляться — земляной шар кренился и переворачивался. Наклонялся и кабинет — из комнаты с покерным столом ползла красная лужа крови, и вдоль нее, как по реке, из игровой подсобки с прекрасным покерным столом плыли кораблики, сложенные из банкнот. Гематологический анализатор медленно и страшно скрипел по столу.
Мелькали коридоры со сложными узорами в виде бесконечного плюща на обоях, лабиринты, повороты, выпрямления, факелы — лампы конечно же, — на стенах. Не смотря на то, что Денис уже никуда не спешил и шел довольно спокойным шагом, а Илья то и дело срывался на хлюпающий, чавкающий кровью хромой бег, их словно разделяла древнегреческая апория — Илья не мог настигнуть Дениса подобно тому, как Ахиллесу не удавалось настичь черепаху.
Оказавшись в зале, Илья наконец увидел спину Дениса — незащищенную, удобную для стрельбы. Илья прицелился. Но, заметив, что он не единственный, кто собирался стрелять в движущегося человека, отвел браунинг в сторону. В зале царила та удивительная, однако иногда встречающаяся неопределенность и разрозненность, когда часть людей спокойна, а другая пребывает в панике, и все это вместе, одновременно. Действительно, кто-то еще не успел понять, что происходит, и мирно сидел, ковыряясь вилкой в своем блюде, ерзая там же ножом, поглядывая на запрудивших сцену девушек в бикини, которые различались не только по цвету соблазнительной ткани, длине волос, небольшой дисперсией бедренных и грудных граней и линий, но также по своему эмоциональному составу, — большая часть была весела и беззаботна, но кто-то едва заметно грустил и переживал, что ее линии и грани хуже тех, что у соседки, а кто-то уже заметил идущего через зал человека с кровью идейного руководителя «Соавтора ночи» и готовился верещать, а в зале далеко не все испугались криков и возгласов идущего через зал человека, — мало ли, какой-то помощник режиссера ищет некую Цветану, громко просит, чтобы та показалась среди остальных участниц конкурса, и все никак не может увидеть ее; в то же время многие посетители вскочили со своих мест, кое-где перевернулись вазочки, блеснули, стукнулись о пол столовые приборы, вспорхнула салфетка, возрос топот спасающихся ног.
Илья не знал, что ему предпринять. Необразованные, похотливые люди в дорогих костюмах окружали человека, который расстроил важное событие, окружая — целились в него из своих припасенных на подобные случаи пистолетов, целясь, не колебались — руки их не допускали и мысли о малейшей дрожи. Кисть же Ильи трепетала, рука его постоянно меняла положение. Илья то прикладывал дуло к собственному виску, готовясь покончить со всем этим кошмаром, а заодно и наказать себя, то отводил его и целился в Дениса, желая отомстить за отмененный праздник, за безрадостность, за скучные оковы и пессимизм, то переводил оружие на охранников, готовящихся разорвать, растерзать несчастного аквариумиста, и им можно было и, вероятно, нужно было помешать, помочь этому бедному, ничего уже более не видящему человеку. Но тут Илья вновь прикладывал дуло к виску, уже готов был спустить курок, сделать брешь в измученной голове, а потом снова отрывал это дуло от кожи и целился в костюмированных людей, чьи руки были всегда выпрямлены, но вспоминал, что Цветана теперь не обрадуется короне, которую бы ей вынесли навстречу, и ярость, овладевавшая им, науськивала дуло на спину, затылок аквариумиста, и он уже готов был повалить этого безумца на землю, лишить жизни, но вновь обращал оружие на себя, бил себя дулом в подбородок, обращал внимание на особо мерзкое, холуйское выражение лица какого-нибудь охранника, прицеливался трясущейся рукой в него, потом понимал, что его лицо может быть не лучше, а хуже, гораздо хуже, и вновь прикладывал дуло к себе.
— Цветана, где же ты? — спокойно кричал Денис, обращаясь к сцене. — Где ты, любовь моя?
Выстрелы, громы и молнии, крики, слезы и кровь не выдержали и прозвучали.
У одного молодого человека была не самая удачная кожа — там, тут, и вот здесь то и дело выскакивали красные сочные точки. Особенно заметная и разъяренная имела свойство появляться аккурат перед свиданием с представительницей наипрекраснейшего из всех возможных полов — приходилось как бы невзначай держать весь вечер руку в области постыдного прыщика. И во всем этом была злая неотступная закономерность — лишняя деталь на лице возникала именно перед романтической встречей — ничто не могло отменить этого глупого правила. Один раз, правда, случилось забавное. Прыщик, как и было ему положено, выскочил, прознав о скорой встрече с молодой девушкой, но та в последний момент сослалась на что-то безотлагательное и, естественно, вовсе несуществующее и от запланированной встречи ловко избавилась, так что прыщику пришлось пылать зазря. Это не на шутку позабавило человека — он сидел тем вечером в неосвещенной комнате, сидел в кресле, зловеще хохотал и неистово бередил свою болячку, поговаривая при этом: «Что ж, дружок, я тебе даже рад».
Цветана тоже возымела привычку упиваться своей болячкой, погружать свое внимание, свои мысли, всю себя в факт своего бесплодия. В своей трагедии она улавливала какие-то ноты смешной, неуместной меры, хватившей лишнего. Случай перестарался там, где можно было оставить все, как было. Цветана знала, и это отчаянно ее смешило, смешило до слез, рыданий и истерик, что супруг, которого она якобы любила, все равно не захотел бы от нее детей.
Он прятал ее здесь, в теплом провинциальном греческом городке, — в сущности, пару улиц, отель, причал. Все дни она проводила на террасе местного кафе — ее здесь уже знали и улыбались. Коричневая упитанная гречанка с округлым средиземноморским подбородком, широкий поднос которой разбрасывал ослепительных солнечных зайчиков, не старалась быть услужливой, но была добра и внимательна к ней. Столик был украшен домашним сыром, помидорами, оливками, мягким ароматным хлебом, из корзинки выглядывала гроздь винограда. А вот и славная Атанасия поднесла ей белую, под стать своим улыбчивым зубам, чашку черного кофе. В сонливом море стояла парусная лодка. Боже, как же хотелось умереть, прилечь на столик, на эту белую скатерть и попросить сердце, чтобы то отказалось от дальнейших действий.
Сейчас она уже не могла вспомнить, кто там, на дне лет, увлекся первым. То ли она этим финансовым ловкачом, разносторонним инженером с физико-математическим мышлением и образованием, то ли он ею. Он тогда, в сущности, лишь присматривался к будущим свершениям, но уже был неприлично богат. Отец его — крупный чиновник — хвастался, что если и помогал отпрыску, то самую малость, лишь где-то в самом начале, все остальное сам, сам. Цветана благодушно кивала, соглашалась с добрым свекром. Потом тот вдруг сказал: «Ну-ну, не старайся мне так понравиться, неприлично же», — и крепко стиснул ее ягодицу.
Но, что тут и говорить, ей несказанно повезло — она вовремя успела выйти замуж. В последний момент запрыгнула на запятки призрачного дилижанса, стремительно увозившего ее молодость и красоту, — запрыгнула, чтобы через версту-другую сорваться, соскочить. Ей не повезло, она не смогла перейти в следующую по классу красоту — так называемую «зрелую». Словом, перестав быть красивой девушкой, она не смогла стать красивой женщиной. В непрочном свете последних вспышек привлекательности она поучаствовала в бесконечном количестве кинопроб, посетила несколько раз студию лицедейского мастерства, где ей лукаво улыбнулись изначально талантливые, изначально невзрачные, подающие какие-то надежды актрисы, вышла в глубоко-полуночный эфир с глупейшей викториной на телеканале, название которого было с каждым разом все тяжелее вспомнить, снялась в нескольких уже ничего не значащих фотосессиях и бросила это дело.
От беременности неусидчиво-успешный супруг попросил отказаться, на что она с переменчивой легкостью согласилась. Решено было обратиться к одному точному пианисту-виртуозу. Великолепный игрок, не без юмора, он легко спросил у Цветаны, которая выглядела вполне беззаботно и современно, могут ли на сеансе игры ему соприсутствовать зрители — интерны. Цветана, не раздумывая, вернее думая о чем-то другом, согласилась. Но когда прелестные длинные ноги ее были разведены в стороны и закреплены, она вдруг не выдержала и с уст ее сорвалось: «Пошли вон отсюда». Виртуоз с пониманием кивнул — сначала ей, затем молодым людям в не слишком белых халатах — те удалились. Но затем Цветана испугалась, что ее примут за чужую, — так хотелось побыть еще своей, целеустремленной, независимой, легкой и забавной, главное — легкой и забавной. Так что она пошла на попятную, сослалась на переутомление, вежливо попросила, чтобы зрители вернулись, — она ничего не имеет против их присутствия.
Игра этого пианиста оказалась неподражаемой. Как метко, быстро, глубоко ударяли его длинные, холодные, искусные пальцы по клавишам инструмента, какую страшную мелодию вытягивали они. Когда все закончилось, ей почудились громкие аплодисменты. Музыкант играл великолепно, размашисто, возможно даже слишком виртуозно, поскольку в итоге все дальнейшие возможности Цветаны в этом направлении на том и были исчерпаны.
Со временем идея продолжения рода уже не казалась ее изменчивому и изменяющему мужу такой уж отталкивающей. Но в этом вопросе взгляд его не мог задержаться на Цветане. Сформулировать он этого не мог, но подспудно ему не хотелось иметь дело с призраками, отголосками того визита в абортарий. Ему казалось, что все возможные дети ее теперь должны были быть ненастоящими. Помимо этого, ему хотелось найти какую-нибудь более молодую и жизнеспособную особу — а то ведь Цветана стала чахнуть. Почти разведенную, все более утихающую, замыкающуюся в себе, инженер оставил ее в бессрочном греческом курорте. В одну из последних их встреч Цветана, которая всегда, даже в самые тяжелые минуты, придерживалась игриво-ироничного отношения к мужчинам, расплакалась и стала умолять, чтобы ее содержание было продолжено. Человек, отчасти еще значившийся ее мужем, пообещал, что она не будет нуждаться, но не более.
Так, в теплом безвременье, проводила она день за днем, стараясь читать скверно читающуюся книжку, каждый раз неизменно наступая языком на ожог от медленно остывающего при этой погоде кофе. Иногда ей казалось, что ничего этого нет, что она умерла когда-то давно, а то и вовсе не рождалась.
Недавно к ней приезжала давняя университетская приятельница — теперь у нее было имя, да, теперь у нее было имя — Татьяна Андреевна. Так ее величали сотрудники коммерческого предприятия, которому она приходилась хозяйкой, начальницей, владелицей. Татьяна за эти годы изменилась — уплотнилась, вульгарно повеселела, стала очень жизнеспособно втягивать ярко и густо накрашенным ртом дым от тонкой сигареты. Вдоволь ознакомившись с местной кухней, — правда, в очень суженом смысле понятия «местный», поскольку в целом Татьяна Андреевна была, естественно, неоднократно знакома с греческой кухней, — она пошла с Цветаной, которую уже давно расценивала, как скучную, на пляж. Там Татьяна Андреевна довольно быстро, как фокусник, с безукоризненным механистическим равнодушием сняла верх своего купальника и спрятала его глубоко в пляжную сумку, так что Цветана засомневалась, был ли он вообще. Две упитанные груди, уже обветренные где-то солнцем, качнулись, освобождаясь. Татьяна Андреевна стала обильно растирать свою грудь вкуснейшим оливковым маслом, сильно водить ее из стороны в сторону, по-хозяйски тянуть скользкую мягкую кожу, часто задевать решеточкой богато украшенных пальцев крупные соски и, главное, рассказывать о сложной, но, в то же время, весьма беззаботной системе взаимоотношений со своими молодыми, безработными, но трудолюбивыми, выносливыми любовниками. Цветана с трогательной, «белой», как ее называли, завистью, спросила у своей подруги, думает ли та заводить детей, и Татьяна Андреевна рассказала Цветане о чудесной и действенной внутриутробной пружине на основе, кажется, серебра, которой оснастил ее один крупный специалист. Пружина успешно исключала всякую жизнь.
Местные ортодоксальные греки смотрели на сибаритку снисходительно — испуганные Христом, они сильно отличались от своих предков. Цветана же не сняла ни шортиков своих, ни блузки. В последнее время она все больше стеснялась расплывшихся рук и потекшей вместе с кожей милой татуировки, которую ей все-таки сделали когда-то на плече, — яркую, полосатую, черно-желтую пчелу в полете. У пчелы было острое, раскаленное, медовое жало.
В какой-то момент у Цветаны замерло сердце, и она отчаянно подумала: «Боже милостивый, зачем этот ужас — две глупые и не самые молодые бабы сидят на пляже и ведут тошнотворный разговор, за которым уже невозможно больше проследить. Как же не хочется жить, но как все-таки страшно умирать». В конце своего дружеского визита Татьяна Андреевна спешно спросила, не нужна ли Цветане какая-нибудь помощь, быть может материальная, спросила как бы заискивающе: «Ну ведь не нужна, правда?». Цветана весело уверила подругу, что ей ничего не надо, но в глаза свои попыталась вложить мольбу, глазами своими потухшими, некогда янтарными, взмолилась о том, чтобы подруга повторила свой вопрос. Но та не стала больше спрашивать, мазнула по грустной щеке Цветаны мясной помадой своих любвеобильных говорливых губ и уехала в аэропорт.
Дни продолжали маршировать в неизвестном направлении, горячее солнце залезало на небо, затем совершая теплый оранжевый спуск. Сидя на террасе греческого кафе, Цветана помимо рассматривания соленого горизонта с парусной лодкой, развлекалась тем, что мучила себя созерцанием своих старых фотографий. Всматриваясь в себя прежнюю, она отыскивала в своем облике следы будущего увядания и, спускаясь по этим ступенькам, приходила к выводу, что не была красивой никогда. Она также играла дешевой пляжной колодой карт в покер с кем-то невидимым, загадывая желания на случай выигрыша — такое бесхитростное гадание. Раздавала две карты себе, затем две противоположной стороне, вскрывала их, затем выкладывала на стол флоп, терн, ривер и смотрела, кто выиграл.
Как-то раз на лицо ее легла тень движущегося человека, и она отвлеклась от карт, подняла глаза.
— Нет, невозможно! — вскричала она, и рука ее испуганно дернулась в сторону, но нет, чашка с кофе не упала и не разбилась.
— Цветана, здравствуй. Можно мне здесь присесть?
— Откуда? Как это возможно? Или с кем-то вас путаю? Мы знакомы?
— Знакомы, — человек улыбнулся и присел за свободный стул. — Дорогая Цветана, ты совсем не изменилась. Я так рад, что мы снова встретились. Тебя нелегко было найти.
— Это действительно ты! — Цветана закрыла рот зразу двумя ладонями, чтобы сдержать нервный смех. — Но как?
Она жадно смотрела на человека, сидящего перед ней. Черты изменились — огрубели и поседели. Но вместе с тем было в его облике что-то легкое, главное — доброе. Человек не спешил с ответом. Он смотрел на нее так, словно с невозможной, невообразимой нежностью гладил.
— Просто я очень хотел освободиться и увидеть тебя. Конечно, добраться сюда было непросто. Перебежки с одной страны в другую всегда были связаны с какими-нибудь работами, не всегда легальными. В Греции я примкнул к темнокожим береговым торговцам — я хожу по пляжам, продаю платки, вуали, поддельные часы, очки и прочие вещи. Сумка моя тяжела и солнце мое припекает. Конечно же, прежде всего, стоило огромных усилий узнать, где ты пребываешь. Впрочем, этих знаний оказалось недостаточно — что-то было спутано, случайно, по неведению, а быть может, и специально. Так что в итоге о твоем местоположении я знал лишь приблизительно. Пришлось обойти многие приморские города со своим багажом. Время било ключом сквозь рваную рану. Но однажды я увидел тебя, сидящую за столиком и пьющую греческий кофе. Я не решился сразу ринуться к тебе, хотя многие годы ждал этой встречи. Не знаю, может быть, я опасался, что от любви не смогу разомкнуть объятий и ты утратишь дыхание. Может быть, это было сладостное самоистязание — найти тебя, но не утолить жажду, не услышать твой голос, но прятаться по углам и рассматривать тебя с расстояния. Но с каждым днем я его сокращал, с каждым днем я приближался к тебе ближе на шаг. На днях ты могла меня видеть, гляди, вот там, через дорогу, возле телефонной ножки. Но ты не заметила. Наконец я не выдержал и подошел сегодня к тебе. Да, ты все такая же красивая. Я так хочу прижаться к этой коже, хочу заснуть на ней. Я так мало сплю. Вечные переходы с одного места в другое. И волосы. Они все такие же яркие, безупречные. Если бы ты хоть раз позволила провести по ним рукой...
— Брось, — смущенно и радостно сказала Цветана. — Ты же видишь, я их укоротила. Они не такие пышные, как прежде. Постой, но ведь ты...
— Давай об этом поговорим не здесь. Цветана, идем со мной. Пройдемся, вспомним былое. Ты все сидишь на одном месте, а ведь тут есть такие интересные места. Я знаю один живописный холм и тропинку к нему. Идем.
— А если я откажусь? Если захочу остаться собой, сохранить себя прежнюю и в такой способ стану вновь счастливой? Ведь, казалось бы, какое чудо, что ты меня нашел, что ты любишь меня, любил и всегда будешь любить. Ведь правда? Скажи, это правда?
— Конечно, Цветана. Во всех возможных и невозможных — а они, к слову, самые реальные — мирах я буду любить тебя, Цветана.
— Ну и отлично! А вот я возьму сейчас и запротестую и начну вредничать, вопреки этакому милому событию? Да и как мне с тобой идти? Ты, может, будешь смеяться, но вполне возможно, что за мной здесь следят. Как их называют? Сыщики? Мой муж мог нанять одного, а то и нескольких, чтобы присматривать за мной. У нас с ним сейчас, конечно, весьма деликатный период, но он меня любит, он подарил мне хорошую жизнь. Так зачем мне идти с тобой? Лучше я останусь здесь.
— Ах, милая Цветана. Что же мне делать? Я проделал такой путь. Но все равно не жалею. Вот я вновь вижу твою очаровательную вредность, и узнаю тебя, и понимаю, что ты — это ты, и потому люблю тебя. Что же делать? Гляди, карты на столе. Давай, может, сыграем? Я поставлю все, что у меня есть: вот, скопилось немного денег. Прости, некоторые купюры смяты. Еще у меня есть рабочая сумка, полная различных сокровищ. Если выиграешь — забирай все это себе. Если же выиграю я — то ты все-таки проведешь со мной день. Но говорю сразу — день этот может выдаться очень длинным.
Несмотря на недавние пылкие слова, Цветана сейчас выглядела умиротворенной. Она спокойно смотрела на своего визави, лицо ее, обволакиваемое сухим солнцем, даже почти улыбалось, — во всяком случае, лучики морщинок у больших ее глаз испытывали напряжение именно улыбки, да и кончики ее прелестного рта тоже едва заметно стремились вверх — вырисовывался призрачный месяц. В ушах возник крохотный гул — это поднялся легчайший ветерок. Край скатерти поплыл в воздухе.
— Хорошо, — сказала Цветана. — Давай сыграем.
— Спасибо, — сказал человек и, ласково улыбнувшись, добавил: — Раздавай ты, если тебе не тяжело.
Руки Цветаны не утратили прежней изящности, но в них виднелась изможденность. Она взяла ими колоду дешевых пляжных карт и старательно их перетасовала. Сдала две карты человеку, сидящему напротив нее, две себе, отложила колоду в сторону.
— Чек, — выразительно сказала Цветана, слегка щелкнув языком и плавно, осторожно постукав кончиками своих длинных тонких пальцев по столу.
— А у меня неплохие карты, — дружелюбно сказал человек. — Было бы неправильно с моей стороны немного не поднять ставку. Видишь ту клумбу, а рядом с ней чудесную лавку со спелыми фруктами? Посмотри, как там много инжира. Как блестит черешня. Ставлю на кон эту прекрасную лавку с фруктами.
— Признаюсь, у меня тоже неплохие карты, — игриво сказала Цветана. — Так что ре-рейз. Видишь перекресток? Здание? А в нем? Отделение банка. Правда, там сейчас обеденный перерыв, но я все равно ставлю его.
— Попробую уровнять. Ставлю вон ту нагретую, тяжело дышащую собаку, и даже не теперешний бег ее, торопливое усекновение пыльных лап от горячего асфальта, но ставлю будущность этого бега — лунную ночь и остывающую землю — сон калачиком этой собаки где-то под кустом, холодно-зеленым в лунном свете, чуткое шевеление мягкого уха, вмещающего в себя даже самые незначительные всплески ночи. Присовокупляю к ставке инжир, который совершенно бесплатно растет здесь на каждом шагу на деревьях, снисходительных к человеческому росту. Ставлю также вывеску на веревочке, перевод которой можно найти в бесплодном рывке дверной ручки банка. Ну что, посмотрим флоп?
Цветана весело кивнула, сожгла одну карту и три выложила на стол — десятка, девятка, пятерка — все разной масти.
— Чек, — сказал человек.
— Вот, что поставлю я, — сказала Цветана. — Вчера вечером молодые люди вон там, возле амфитеатра, пытались устроить салют. Они подожгли какую-то пороховую волшебную шкатулку, отбежали в сторону, обернулись, ожидая увидеть, как из шкатулки выпрыгнут красочные разноцветные брызги, ленты, линии, точки, которые затем расплывутся по небу и там застынут красивым светящимся узором. Но шкатулка тихонько заискрилась, пошипела и умолкла, разочаровав своих наблюдателей. Ставлю на кон этот случай, ставлю на кон непроизошедшее — то, что не произошло, — ставлю салют, который не вырвался в небо.
— Что это там за магазинчик? — спросил человек, кивая поверх плечика Цветаны.
— А, это, — сказала Цветана, напрягая шею, демонстрируя профиль, загорелое ушко. — Там продаются книги. По большей части вымысел. По большей части в гнущихся обложках. Много классических произведений.
— Вот и отлично. Уравниваю. Показывай следующую карту.
Следующим на стол лег червовый туз.
— Ставлю то, как восхитительно минуту назад ты касалась кончиками своей руки стола, чтобы пропустить торги.
— Эта рука? — смущенно переспросила Цветана и взглянула на свои пальцы. — Ой, не смотри, у меня маникюр на ногте треснул. Нет, нет! Не смотри, не присматривайся, пожалуйста. Это, может быть, глупо, но я хочу поставить на кон то, как в детстве я любила складывать руки птицей и распрямлять тень от крыльев на вечерней стене нашей старой квартиры. Я никогда не рассказывала тебе об этом. И о старой квартире, в которой прошло мое детство, и о самом детстве, весеннем дворике, песочнице.
Цветана скрепила свои потемневшие от греческого солнца худощавые руки в виде птицы и сделала несколько взмахов на уровне своей груди, сердца, затем разняла их, опустила обратно на стол.
Была продемонстрирована следующая карта. Ею оказалась червовая восьмерка. Человек долго смотрел куда-то в сторону, затем вновь обратился взглядом к Цветане.
— Удивительная сцена произошла только что. Маленькая златовласая девочка грохнулась на асфальт. К счастью, она не расплакалась, хотя была близка к этому. Дети, поранившись, не сразу ведь начинают плакать. В таких случаях возникает какой-то фантастический, кратчайший промежуток времени, который предназначен для того, чтобы ребенок решил, расстраиваться ему или нет. Мне не ведомы соотношения сил в этом вопросе, но я думаю, что тут замешана монетка, подброшенная в воздух. Кажется, что шансы равны, а то и хуже — у слез здесь большая вероятность появиться, ведь ссадина, или порез — это так неприятно. Но была бы ли возможна жизнь и вера в эту жизнь, если бы некая невидимая, странная, необъяснимая рука не гладила бы эту монетку в ее полете, не возвращала бы ее назад с отрадным результатом? И вот, девочка вначале испугалась, растерялась, с недоумением посмотрела по сторонам, взрослые обступили ее, устало готовясь утешать, но ребенок вдруг принял неожиданное решение. И вот, гляди, она смеется и словно бы говорит этим смехом: «Видите, мне не больно. Я грохнулась, а все равно смеюсь». И облегченно вздыхают взрослые. Разве это не чудесно? Ставить подобное на кон попросту невозможно — у таких чудес нет цены ни в видимом, ни в невидимом мирах. Я поставлю на кон вот этот маленький кувшинчик для сливок, в котором промелькнула описанная сцена.
— Идем.
— Погоди. Ты не будешь ничего ставить? Давай посмотрим наши карты, узнаем, кто выиграл.
— Нет, уходим отсюда. Быстрее.
Поднялся сильный ветер, настолько сильный, что не слышно было, скрипят ли отодвигаемые ножки стула, ведь когда кто-то встает из-за стола, он отодвигает стул назад. Было, однако, четко видно, как сдуваются, поднимаются в воздух, разлетаются карты.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/