Миссионер
Кирилл Сорокин
Сияющие расплавленным золотом, слепящие ручейки рельс, нарушая евклидовы законы, всё же сходились в одну точку, но точка эта была спрятана где-то за дрожащим июльским маревом и торжество перспективы над геометрией разглядеть не удавалось. Маленький вокзал щурился сотнями солнечных бликов на тёмных оконных стёклах и жарко дышал раскалённым перроном, белые под жарким солнцем, шпалы слабо пахли креозотом. Михаил Степаныч не понимал, как могут пахнуть пропиткой новенькие железобетонные шпалы, но запах от этого никуда не девался. Оставалось лишь предположить, что щебень, да и сама земля под шпалами за сотню с лишним лет насквозь пропиталась привычным железнодорожным запахом и ещё лет сто спустя, какие-нибудь сверхскоростные поезда на магнитной подушке будут пахнуть всё тем же нагретым металлом, креозотом и, немного, отхожим местом.
Михаил Степаныч ждал. Он вышел на горячий перрон с первым объявлением поезда, когда говорят, что поезд ещё только прибудет на такой-то путь, и спокойно ждал, глядя на дрожащие в далёком мареве рельсы и, время от времени, переминаясь с носков на пятки. Ещё в детстве, встречая поезда, на которых приезжал из командировок отец, Миша запомнил, как отличать объявления о прибытии поезда: сначала говорили, что поезд «прибудет» - это было как-то неопределённо и многозначительно, мол: поезд должен прибыть, он обязательно прибудет, но точно этого ещё никак нельзя сказать. И, лишь через несколько минут, объявлялось, что, не смотря ни на что, поезд, действительно, прибывает. И всегда тон этого сообщения казался Мише другим, каким-то удовлетворённым и даже радостным, а иногда, чуть самодовольным, будто человек, говорящий о прибытии поезда не был уверен в том, что всё так и будет, но теперь, когда всё прошло как надо, он хочет показать, что ни секунды в этом не сомневался. После этого объявления можно было выходить на перрон и угадывать место, где остановится вагон с нужным номером.
Через несколько минут, обезображенный жестяным «колокольчиком» женский голос спокойно, но как привычно показалось Михаилу Степанычу, с затаённой гордостью, объявил, что поезд прибывает на первый путь, а ещё через минуту в мареве заколыхался тёмно-зелёный локомотив и изломанная линия вагонов. Мощно, с дрожью гудя могучим дизелем и погромыхивая на стыках, короткий состав скорого поезда вытянулся вдоль узкого провинциального перрона, дружно, как по команде, выглянули из открывшихся дверей проводницы, потом исчезли и, со стуком откинув закрывающие ступени площадки, спустились на перрон, провожая своих пассажиров и готовясь принять новых. Восьмой вагон остановился точно там, где и ждал его Михаил Степаныч, из него вышли две хрупкие белокурые девчушки с огромной, одной на двоих, сумкой, и высокий иностранец в сверкнувших на солнце очках в тонкой оправе, и с видавшим виды рюкзаком на колёсиках.
Иностранца, во всяком случае, европейца, затерявшегося на восточных просторах всегда можно узнать, даже если он молчит и не заглядывает в путеводитель - по одежде. Европеец не станет одевать в дорогу брюки, которые неизбежно изомнутся и рубашку, следить за чистотой воротничка которой, будет весьма непросто. А зимой непривычные к обилию снега и значительным минусовым температурам, иностранцы и вовсе являют собой, по большей части, жалкое зрелище, вызывавшее в памяти Михаила Степаныча картины отступления наполеоновских войск или Сталинградской битвы: одеваются они тепло и нимало не заботясь о минимальной элегантности, присущей любому культурному человеку. Смотрители музеев, работники театров и выставочных залов, например, легко узнают иностранцев по этому признаку.
Высокий, сухопарый европеец, протянувший руку Михаилу Степанычу, был одет в чуть вытянутые на коленях джинсы, тёмную футболку с какой-то надписью, и мягкие, бесформенные сандалии.
- Здравствуй, Миша, – произнёс он с легким немецким акцентом.
- Здравствуй, Коля! – в тон ему ответил Михаил Степаныч. – Как добрался?
- О, прекрасно! Удалось обменять авиабилет и прилететь на три дня раньше. Очень хорошо, что ты так вовремя сообщил, мне было бы сложно найти время для нашей… миссии – очень плотный график.
- Ну, до завтрашнего утра ты совершенно свободен, так что можем немного расслабиться. Поедем в гости ко мне, на дачу.
Они прошли через здание вокзала, пересекли немноголюдную, залитую пыльным солнечным светом, маленькую площадь с круглой клумбой и чугунными скамейками, и подошли к обнесённой низким заборчиком, автомобильной стоянке. Михаил Степаныч, повозившись, достал из кармана ключи и, нажав кнопку на брелоке, открыл багажник.
- Давай барахлишко своё. А что мало так, налегке путешествуешь?
- Оставил в камере хранения, на столичном вокзале – номер в отеле забронирован с завтрашнего дня…
- Понятно. Садись, Коля. Пристегнуться не забудь – у нас теперь как в Европе.
С Клаусом Михаил Степаныч познакомился где-то в конце девяностых, когда, по случайному стечению обстоятельств, командовал небольшим поисковым отрядом. Отряд был, всего лишь, ротой, но Михаила Степаныча прельстили майорской должностью. Как-то так и сложилось. А когда, на местах мало кому известных, но серьёзных боёв, Мишины «археологи» нашли немецкое захоронение, появился Клаус.
- Едет к тебе, Миша, немецкий товарищ, из чёрт его знает, какого фонда, – бурчал, копаясь в бумагах, командир части, – и звать его… Клаус…
- Фрицше, – наобум ляпнул Михаил Степаныч.
- Знаком? – удивлённо поднял глаза командир.
- Э-э…
- Ну, Фрицше и есть. Раз ты о нём слышал, тебе и карты в руки. Переводчик, говорят, не требуется.
Клаус Фрицше оказался, разумеется, совсем не тот, и даже не родственник того Фрицше – переводчика и автора нескольких словарей, с немецкой старательностью описавшего в своих мемуарах жизнь военнопленного в русских лагерях, но был он, безусловно, немцем, и за несколько дней здорово утомил Михаила Степаныча своей страстью к деталям и подробностям. Впрочем, в результате, оба остались друг другом довольны.
Почему-то так получилось, что за время службы в поисковой роте, Михаилу Степанычу довелось встречаться с Клаусом ещё несколько раз. Бойцы, по началу, звали, говорящего по-русски лучше их самих, немца «Фрицем», после «паном Клаусом» – за то, что тот часто вспоминал о своих польских корнях, но, в конце концов, за высоким, худым и деятельным Клаусом намертво закрепилось прозвище: «миссионер». «Такова моя миссия! - говорил он. - Война не окончена, пока не похоронен последний солдат. Такова моя миссия!».
Получив желаемое и распрощавшись, Клаус никогда не забывал от имени многочисленных организаций, которые он представлял, прислать какое-нибудь письмо с благодарностями руководству части и конкретным людям, с которыми он сотрудничал, а несколько раз писал и лично Михаилу Степанычу. Писал просто, как приятелю, интересовался новостями и приглашал в гости. На письма Михаил вежливо отвечал, но каких-то особенно дружеских чувств к общительному немцу не испытывал, хотя и было ему приятно.
Центральные улицы в городе полили водой, и в опущенные стёкла машины тёплый ветер нёс запах мокрого асфальта и тополиных листьев, а над дорогой висело тонкое, прозрачное марево. Сквозь густой городской гул слышно было, как где-то звонит церковный колокол и далёкий звон, казалось, плыл над всеми остальными звуками, накрывая их сверху, как крышкой. По тротуарам носились на велосипедах загорелые мальчишки, обмахиваясь веточками, гуляли мамы с колясками и неторопливые пожилые пары; несколько людских кучек топтались на ступенях кинотеатра.
- У вас всё сильно изменилось за то время, что я не приезжал.
- Ты здесь разве бывал раньше?
- Нет, – Клаус, протирая очки, шевелил бровями и морщил переносицу. – Я имею в виду – вообще. В стране.
- В лучшую сторону или как?
- О, в лучшую! Конечно, в лучшую!
- Это радует, – Михаил Степаныч усмехнулся. – Теперь, говорят, всё лучше и лучше будет с каждым годом.
- Это хорошо. Это правильно, что лучше.
- Безусловно, Коля! – рассмеялся Михаил Степаныч.
В этот раз написать Клаусу Михаила Степаныча заставила та самая «миссия»: в краеведческом музее школы, где учился его младший сын, обнаружились кое какие личные вещи и несколько немецких медальонов. Сашка, младший сын, немного в этом вопросе разбираясь, все уши отцу прожужжал, пока не получил заверения, что тот Клаусу сообщит. Михаил Степаныч отправил «Коле», который, как оказалось, и так собирался приезжать по каким-то делам своей организации, электронное послание, получил ответ, потом напрямую связал между собой Клауса и школьных музейщиков, а дальше всё уже шло без его участия.
За окнами закончились бесконечные низкорослые пригороды, мелькнули последние заправочные станции, кладбище, дорожный указатель с перечёркнутым названием города, и побежали телеграфные столбы. Михаил Степаныч притормозил и свернул на примыкающую к шоссе, узкую дорожку. Дорожка прихотливо извивалась, то окунаясь в жёлтую, подступающую к самому полотну рожь, то взбираясь на открытые пригорки, с которых далеко были видны уходящие вдаль сенокосы, ржаные и ячменные полоски и острова леса у самого горизонта. По скошенным полосам бродили аисты, ещё какая-то птичья мелочь то и дело срывалась с обочины испуганная шумом приближающегося автомобиля; где-то машину провожал долгим задумчивым взглядом, привязанный к вбитому в землю колышку телёнок, потом дорогу снова стеной обступала кукуруза, а со следующего пригорка открывалась уже другая картина: пара домиков, окружённых высокими деревьями вдалеке, и пылящий по полевой дороге трактор. И снова вниз, а на следующем подъёме – летящий над самой машиной аист и приблизившийся островок леса. С последнего пригорка показалась впереди река, блестящая под вечерним солнцем, и окружённые округлыми яблоневыми кронами деревенские крыши.
- Красиво у вас. Такая, дикая красота. Первозданная…
- Да где ж тут дичь, Коля?
- Это трудно так объяснить… Человек… малозаметен вокруг. Как будто это средние века. Человек мало что изменил…
- Тут ты не прав. Нагадили мы от души. Но красиво, да. Ты погоди, приедем, я тебе ещё чего покажу!
Михаил Степаныч подъехал к приземистому деревенскому домику, крытому свежей жестью и, хрустнув стояночным тормозом, вышел открыть тёмные, тяжёлые ворота. Вышел и Клаус.
- Я тут один, бирюком живу – супруга с пацанами к матери уехали. Велели кланяться. Ты уж извини, что так получилось…
- О, что ты! Незваный гость – хуже татарина. Это хорошо, что я никого не стесню.
- Скажешь тоже… А я, вот, до отпуска на лоне природы решил пожить. Город отсюда не далеко, а чем в такую жару в квартире сидеть, лучше уж на бензин потратится. У меня через неделю отпуск, поеду за ними…
- У вас топливо дешёвое…
- Ну, в сравнении с вашим, - да! – рассмеялся Михаил Степаныч. – Поберегись!
Он, приминая колёсами мягкую, по щиколотку, траву, загнал машину во двор, под тень старой, суковатой яблони, поднял стёкла и, хлопнув дверцей, вернулся, чтобы закрыть ворота. От ворот пахло старым нагретым деревом, где-то кукарекал петух и, чуть слышно блеяла овца, над белыми хризантемами, растущими на узкой вскопанной полоске земли под окнами домика, жужжали пчёлы.
- Вот такое у меня хозяйство. Два года как купил, всё никак порядок навести не могу толком. Взялся бы сразу за двор, да за сад, но фрау моя скомандовала первым делом в доме ремонт делать. Теперь в доме – порядок, а вокруг - чёрт знает что!
- Женщины любят уют.
- И готовы ради него на любые жертвы.
- Такое возможно, да, – рассмеялся Клаус.
- Ну, пойдём в дом, – Михаил Степаныч, щёлкнув клапаном барсетки, достал ключи. – Определим тебе спальное место, после - стол накроем на веранде, по-холостяцки. Тут вечером - закат, соловьи, прохлада!...
Солнце клонилось к закату, обливая низким красноватым светом крыши покосившихся сараев, кудрявые яблони и высокие, чуть шевелящие мелкими листьями, груши. Медлительной, прохладной волной накатывался розовый вечер; густой, жаркий запах нагретой травы в тени дома уже сменялся тонким, прохладным и сладковатым.
- А завтра, к одиннадцати часам и поедем вместе, – переодевшийся в домашнее Михаил Степаныч вышел на крыльцо и потянулся, подняв над головой руки. – Тебе там встречу приготовили в обстановке приближённой к торжественной. Так что, готовь смокинг.
- Да, я взял, – в тёмном дверном проёме появился Клаус.
- Серьёзно? Смокинг?
- Э... Нет, костюм. Думаю, этого достаточно.
- Вполне, Коля. Вот, и к часу как раз успеваем на твой поезд. Плотно, конечно, получается, но раз по другому у тебя не выходит, что делать… Пойдём, покажу тебе усадьбу, – Михаил Степаныч подхватил с земли ивовый прутик и, похлопывая себя по икрам, повёл свободной рукой:
– Это безобразие покосившееся – сараи, старорежимные, так сказать. Честно говоря, всё хочу снести к чертям, но пока не могу подступиться, потому, что барахло девать некуда. Придётся, видимо по частям или, по крайней мере, сначала что-то новое построить, а потом уж рушить. Зато дров будет – года на три хватит. Да! Коля, «удобства» - вот они где! За сараем. Всё новенькое, свеженькое, но в традиционном ключе – деревня – тут ни водопровода, ни канализации, так что не стесняйся. Там все необходимое есть, а умывальник - ты видел где. Вот. А дальше у меня – непаханое поле. Несколько грядок, видишь, осилили, для зелени, и - всё. Целина тут неподъёмная, возни много. Но сад, зато, неплохой. Яблони, вот, груши, вишня, слива - венгерка, а это – китайская вишенка. Абрикос посадил, колючий, осторожно! Алыча, облепиха, калина вон, за баней. За будущей баней, – Михаил Степаныч усмехнулся. – Фундамент пока только. Долго с ним провозились… Там такое дело вышло… Пацаны копали. Сыновья. Они - здоровые уже дядьки: одному - семнадцать, другому - пятнадцать скоро, вот я им фронт работ и обозначил, пока каникулы. Вечером как-то приезжаю, а они: «Тятя, тятя, наши сети…», - и дальше по тексту, и показывают мне череп…
- Тут могила?
- Ну, можно и так сказать, – Михаил Степаныч, щурясь от низкого солнца, присел на нагретый бетон:
– Показывайте, говорю. Вот тут, где угол, они и наткнулись. Я бегло прикинул, по состоянию: лет пятьдесят пролежал, не меньше. То ли подросток, то ли женщина… Ну, давайте, говорю, искать что тут ещё есть, только матери, по возможности, в уши не вводите. Вскрыли здесь всё аккуратно, просеяли, всё по науке. И получили на выходе женщину лет тридцати, если грубо, по зубам глядя, а может и моложе, и ребенка, лет, может, пяти, но там ничего точно не скажешь – фрагменты - времени много прошло. Ни вещёй, ни одежды, ни гроба, какого-никакого – будто голыми зарыли…
- И не смогли определить, чьё это захоронение? Может быть… э, криминал?
- Да скорее всего. Тут ведь раньше дорога проходила, через деревню. Война, понятное дело, много всего было. Но и после войны… Голодно было, мужики с войны, хорошо, если через одного вернулись, пахать не на чем, сеять нечего. Шли люди, кто в город – на работу, какую-нибудь, пристроиться, кто из города – продуктами какими разжиться. Деревенские скотину гнали, какая осталась, на продажу, городские - вещи несли, украшения, золото у кого ещё царское сохранилось – на еду менять. Здесь, в деревне, наверняка многие ночевать останавливались…А люди, Коля, сам понимаешь, разные бывают.
- Считаешь, убийство? Что-нибудь выяснили?
- Даже и не пытался. Понимаешь, нет смысла ворошить. Вот ты своих солдат до сих пор разыскиваешь, а наших до сих пор бульдозером хоронят и фамилий не спрашивают. Что уж о гражданских говорить? Их и искать-то некому было, скорее всего. А сейчас – подавно. Будь я верующим, подумал бы о перезахоронении, да и то, по какому обряду – не известно; но я, Коля, в Страшный суд не верю и костям не поклоняюсь… Так что, перенесли мы их на два метра в сторону и зарыли поглубже. Яблоньку осенью посажу…
- Но как же… - Клаус присел рядом, растерянно разведя руками. – Но наша миссия…
- Мне важно было, чтобы пацаны сами всё сделали. Вы, мол, нашли – вы и разбирайтесь. Они сами и возились: копались тут три дня, новую могилу рыли, гроб сколотили. Ну, как гроб - ящик небольшой. Но сами. Хочется верить, что поняли…
- Что?
- Что поняли? Что живем мы всегда за чей-то счёт, и что жить нужно, по возможности, не оставляя после себя таких вот «захоронений», – Михаил Степаныч махнул прутиком куда-то в сторону. – Вот и вся наша миссия, Коля.
Солнце спряталось за дом, и серый бетонный фундамент накрыла длинная остроконечная тень крыши. На улице мычали и глухо ступали по дороге возвращающиеся с пастбища коровы, коротко взлаивали собаки. Лёгкий ветерок утих, и от близкого леса потянуло запахом тёплой хвои.
- С тобой трудно спорить, Михаил. Это очень… философия.
- А и не спорь! – Михаил Степаныч поднялся и, отшвырнув прутик, привычным движением отряхнул вытертые джинсы. – Пойдем-ка к реке спустимся. Я тебе такой закат покажу – ты такого никогда не видел и, сомневаюсь, что ещё где-нибудь увидишь! Сейчас тихо, вода – как зеркало… Фантастическое зрелище! Только накинуть надо что-нибудь, от комаров… Пойдём.
Январь 2012г.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/