ДЕДУШКА «ЯШКЕ»

 

 

 

 

Барыга

 

С Владимиром Яшке меня познакомил художник Владислав Афоничев.

Жил Владислав Федорович на улице Шкапина, но в связи с ее реконструкцией, затеянной городскими властями, был вынужден в кратчайшие сроки перебраться в Колпино, где получил однокомнатную квартиру. Он часто бывал у меня, продавал разнообразные вещи, которые не хотел тащить на новое место. Пробовал я выставлять и его картины, но желающих не находилось. В это время в городе появились первые выпуски «Единого художественного рейтинга», издававшегося в Москве и ставшего для многих собирателей и простых любителей искусства своеобразным путеводителем в мир живописи. К сожалению, художник Афоничев в справочнике не значился, что настораживало редких покупателей, которых не пугали зверские персонажи и красно-коричневая палитра его картин.

В один из субботних дней в июле 2006 года Владислав Федорович принес мне небольшой этюд, выполненный масляными красками на куске оргалита размером 30х40, и, протянув, представил хриплым голосом:

– Это Яшке. Очень хороший художник.

На этюде была изображена девочка. Она сидела на стуле, подложив под спину подушку, и смотрела, скрестив на груди руки, куда-то в сторону, скорее всего в телевизор. Происходящее так увлекло ее, что она смотрела, открыв рот, ничего вокруг не замечая. Оборотная сторона картины была в жирных пятнах. В самом центре стояла подпись «Яшке», сделанная шариковой ручкой, ниже название – «Портрет девочки» и число 88. Сверху красовался красный четырехлистник и витиеватая монограмма, где угадывались буквы ЯВЕ.

– Серьезно говорю, хороший этюд, – пробубнил Афоничев, стоя в дверях и держась за косяк, чтобы не упасть. – Купите. Не пожалеете. Яшке сильный художник. У него рейтинг 3А. Он обычно в «Борей» сдает, там дорого продают. А ему срочно деньги нужны.

Я понял: Афоничев гонец. Все выпито, съедено, хочется добавить, а в карманах пусто. Берется первый попавшийся предмет, имеющий цену, и гонец отправляется на поиски денег и алкоголя. Картина для такой цели самое то – под мышку и вперед. А где можно взять картину? В мастерской художника.

– Давно гуляете? – поинтересовался я.

– Да третий день.

– И много вас?

– Трое. Яшке, я и еще один.

– Хорошо, выручу, – согласился я и, желая познакомиться с неожиданным для меня художником, добавил:

– Сейчас дам на водку и закуску, а основную сумму автору в руки, при встрече.

– Яшке водку не пьет, – возразил Афоничев, – только вино или коньяк.

– Хорошо, добавлю на коньяк. Но основную сумму передам автору. Вы меня поняли?

Афоничев, кивнул, взял деньги и удалился, пообещав позвонить.

Я взял с полки «Рейтинг» и открыл нужную страницу: «Яшке Владимир Евгеньевич. Родился 2 марта 1948 года. Рейтинг 3А». Что на языке московских составителей означало «Художник-профессионал с узнаваемым индивидуальным стилем». Это было сильно, так как по моим данным все члены Союза художников СССР, за исключением академиков и заслуженных деятелей искусств, при составлении справочника получили рейтинг 4В. Рейтинг 1и 1А имели художники с мировыми именами, проверенные временем не менее века. Всего рейтингов было 7. Рейтинг 3А был очень высоким. И мой интерес к художнику Владимиру Яшке усилился.

После ухода ходатая прошло три - четыре часа. Мои занятия прервал телефонный звонок.

– Это Яшке! Вы хотели меня видеть? – услышал я хмельной голос.

Мастерская художника находилась рядом, на набережной реки Мойки в доме 104. Покупателей в предвечерний час было мало, комитентов не было совсем, поэтому, взяв «купленный» этюд, я оставил магазин на попечение продавщиц и отправился знакомиться.

Дом нашел быстро. Пройдя небольшой безлюдный дворик, вошел в парадную и по узкой крутой лестнице поднялся под самую крышу. Отдышавшись и осмотревшись, постучал в металлическую дверь с отверстием от выломанного глазка. В ответ раздался оглушительный лай собаки. В отверстии мелькнул чей-то глаз, и высокий мужской голос спросил:

– Кто?

Я объяснил. Загремел засов. Прежде чем дверь распахнулась, в образовавшуюся щель протиснулась черная дворняга и, громко лая, закрутилась у моих ног.

– Уголь, фу! – скомандовал мужчина. Собака тут же успокоилась, ткнулась мокрым носом в мою руку и, спокойно лавируя между наших ног, исчезла в глубине помещения. Когда я вошел в мастерскую, она уже лежала, свернувшись клубком на хозяйской кровати, и смотрела на меня антрацитовым глазом.

Я первый раз был в мастерской художника. Творческие мастерские И.Е.Репина в «Пенатах» и Исаака Бродского на площади Искусств не в счет.

Мастерская Владимира Яшке была небольшой, с низким потолком. Два крохотных оконца, стеллажи с рулонами бумаг и скрученными холстами. Стол, сделанный из тумбочки. И много-много картин. Сваленные на полу, прислоненные к стене, они занимали все пространство мастерской, так что на грязном полу оставалась лишь узкая дорожка для прохода от двери до кровати.

Несмотря на открытое окно дышать в мастерской было нечем. «Хоть топор вешай», – подумал я. Оживлял зловонную атмосферу тонкий запах скипидара.

Вдоль дальней стены стояла кровать с провалившимся матрасом, на которой сидел хозяин.

При моем приближении мужчина распрямился, неуверенно встал, протянул широкую ладонь:

– Яшке.

Был он невысокого роста, плотный, чуть сгорблен. Голова на короткой шее и борода заросли седыми волосами; неровно подстриженные, они топорщились во все стороны. Кожа на опухшем желтовато-красном лице лоснилась. Высокие азиатские скулы покрывал синеватый рисунок сосудов. Красивые карие глаза смотрели без всякого интереса.

Здесь же за столом дремал Афоничев.

Яшке предложил мне сесть. Но кроме грязного стула с отломанной спинкой сесть было не на что.

Я поблагодарил, и остался стоять перед ним, как коммунист на допросе.

Вернулся мужчина, открывший дверь, и опустился на кровать, бережно потеснив собаку. Был он невысокого роста, ладно сложен, держался прямо. Длинные черные волосы оттеняли желтоватое монгольское лицо с высоким лбом. Побеспокоенная собака немного покрутилась и вновь улеглась между ним и хозяином.

– Выпьете? – предложил Яшке.

– Спасибо, за рулем.

Он понимающе кивнул, взял металлическую кружку, в которую мужчина, открывший дверь, тут же налил вино из трехлитрового бумажного пакета. Услышав плеск, Афоничев оживился и потянулся за стаканом. Таких опустошенных пакетов на полу валялось семь или восемь штук. На полу также были разбросаны порожние бутылки из-под коньяка и пивные полиэтиленовые баллоны.

Мужчины выпили.

– Мне Владислав Федорович этюд принес, – начал я и показал картинку. – Я частично заплатил, теперь пришел расплатиться. Сколько вы за него хотите?

Яшке, безразлично взглянул на этюд, отхлебнул из кружки и уставился в разбитое окно, отбивая такт ногой, обутой в сандалету.

– А сколько не жалко.

Ответ обескуражил меня. В голове замелькали: «Борей», «рейтинг 3А», «художник профессионал…». Немного поразмыслив, я предложил сумму. Яшке, поднял на меня подернутые влагой глаза, посмотрел и согласился.

«Мало дал? Много?» – недоумевал я, роясь в кошельке.

Взяв деньги толстыми негнущимися пальцами, Яшке сложил купюры пополам и сунул куда-то между книг, стоящих на самодельной полке за его спиной.

Я тем временем рассматривал огромный живописный холст над его кроватью: цыгане в повозке и на конях на фоне лазоревого неба неслись по дороге, поднимая пыль. Картина без подрамника была небрежно прибита к стене. От бесчисленного прикосновения человеческих тел низ холста обтрепался, и краска начала осыпаться.

Все стены мастерской вкривь и вкось были исписаны стихами и афоризмами. За моей спиной в углу горкой лежала грязная одежда. Маленький импровизированный столик, за которым сидел Афоничев, весь заставлен посудой с остатками еды. В грязных тарелках кое-где торчали окурки. На стуле с противоположной стороны стола почти до самого потолка возвышались стопки книг. На полу – грязная электрическая плитка с алюминиевой кастрюлькой, на дне которой зеленели тронутые плесенью макароны. Потолок с осыпавшейся штукатуркой украшала сиротливая лампочка, висевшая на скрученном старом проводе.

Выставленных картин было немного. Кроме «Цыган», еще один вертикальный холст был прибит гвоздем к стене в ногах кровати. На нем – крупное разлапистое дерево и дорога, ведущая к белеющему вдали маяку. На этом же гвозде висел морской бинокль. Похоже, биноклем хозяин пользовался, отчего изображение на холсте имело заметные утраты. Несколько картонок стояло на подоконнике и полу. Живопись была неожиданной, яркой и, как говорил знакомый коллекционер, – «мазистой».

– Можно посмотреть? – спросил я.

– Смотрите, – согласился Яшке.

Я взял с пола небольшую картинку – портрет молодого мужчины.

– Это Гена Шнайдер, – пояснил Яшке. – Мы с ним в Крыму музей Грина делали.

Гена Шнайдер был запечатлен на голубом фоне вполоборота. Длинная тонкая шея, крупные печальные глаза, большое оттопыренное ухо. Неухоженный и неопрятный, он смотрел на меня и то ли укорял в чем-то, то ли просил о помощи.

– Убили его, – проговорил Яшке мгновение спустя.

– Как убили? – опешил я.

Яшке неохотно принялся рассказывать. Говорил тяжело. Предложения короткие, бессвязные. Многих слов не разобрал. Цельной картины не получилось. Из всего рассказа запомнилось: «сбила машина», «Гена романтик», «Севастополь», «КГБ» и «я Гену несколько раз рисовал».

Уточнять постеснялся, но спросил:

– Продается?

Яшке отрицательно покачал головой.

– А кто здесь изображен? – я показал на девочку с этюда, приобретенного мной.

Яшке отвернулся к окну и, отбивая такт ногой, проговорил.

– А-а-а, у Флоренского рисовали.

– Дочь его?

– Почему дочь? – возмутился он. – Взрослая! – Яшке ухмыльнулся. – Это у меня она такой молодой получилась.

– Отличная работа, – подал голос Афоничев, но мужчина с монгольской внешностью цыкнул и Афоничев затих.

«Хорошо бы посмотреть, как она получилась у Флоренского», – подумалось мне.

Уходить не хотелось. Хотелось потрогать картины, повернутые ко мне тыльной стороной. Хотелось перебрать все картонки и бумажки на стеллажах. Хотелось повозиться в двух огромных черных папках. Но я понимал: не время, я здесь чужой, моя миссия закончена, этим любопытством все испорчу. Пора! Но Яшке был мне интересен. Интересен сам, интересно его творчество. Поэтому, прежде чем уйти, я несколько раз, пробиваясь к его одурманенному сознанию, сказал:

– Нужны будут деньги – звоните. Не стесняйтесь. Приду, куплю. Если нечего будет продать, выделю субсидию. Звоните.

Моя настойчивость подействовала. Яшке принялся искать мобильный телефон. Найдя, спросил номер. Я назвал. Тыча толстым пальцем в кнопки, он попытался его записать.

– Дед, давай я, – предложил мужчина с монгольской внешностью.

Яшке уступил ему.

– Как записать? – спросил мужчина, манипулируя кнопками. – Имя?

– Геннадий Федорович, – проявил осведомленность Афоничев.

– Нет, – перебил я.

«Придет утро, Афоничев уйдет, Яшке протрезвеет и не вспомнит, кто такой Геннадий Федорович. Надо что-то другое. Чтобы врезалось в память, запомнилось, и при первом взгляде было бы ясно: кто это и что с него взять».

– Напиши Барыга, – скомандовал я.

– Как?!

– Барыга. Скупщик краденого. В данном случае просто покупатель. Будут нужны деньги, вспомните. Ба-ры-га.

Компания одобрительно засмеялась.

Когда номер был введен, я попросил Яшке, чтобы он для проверки позвонил мне. Он послушно повиновался. Ошибки не было …

 

 

Нерадостная прибыль

 

Прошло дней десять. Наконец Яшке позвонил:

– Может, зайдете, купите что-нибудь?

Отложив дела, я поспешил на набережную Мойки.

В мастерской все по-прежнему: тяжелый спертый воздух, мусор на полу и столе и картины. Хозяин на том же месте в той же позе курил, отбивал такт ногой и тупо смотрел в пол. Тут же расположился мужчина с монгольской внешностью. Но теперь между ними на кровати лежала не собака, а сидел еще один гость. На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Собака калачиком свернулась на полу. Афоничев отсутствовал.

– Пучнин… – невнятно представился неизвестный мужчина, вставая и протягивая руку. И тихо добавил, опустив голову: – Игорь.

И совсем тушуясь, назвался:

– Художник.

Невысокий, мешковатый. Круглые глазки, большой рот. Реденькая челка прилипла ко лбу. Одежда, как с другого плеча, сидела мешковато.

Яшке предложил мне что-нибудь купить.

– Что? – спросил я.

– Что-нибудь.

Выставленных картин не увидел, а те, что висели, не продавались или были уже кому-то обещаны. Яшке посоветовал посмотреть в черных больших папках, где хранил свои рисунки, заготовки для будущих гравюр и разный «художественный мусор». Я с трудом разложил папку на грязном полу, присел на корточки и стал смотреть. Игорь Пучнин пристроился за моей спиной и смотрел вместе со мной и всякий раз, когда работа мне нравилась и я намеревался ее отложить, дышал перегаром в ухо и шептал:

– Не бери. Не бери.

Я не знал, кто он и как себя с ним вести, и поэтому послушно клал понравившиеся листы на место. Яшке курил, не проявляя к происходящему никакого интереса.

Неожиданно между листами бумаги обнаружился потрепанный холст, на нем буфет с распахнутыми дверцами. На полке – бутылка Рижского бальзама, рюмка и чайная чашечка, из открытого отделения свисала салфетка.

Живопись, почти академическая, не походила на жизнерадостную палитру Яшке.

Я вопросительно поднял глаза.

– Мое, –кивнул хозяин. – «Мамин буфет». Очень старая вещь.

–Что стоит?

– Тысяча долларов.

Я положил холст на место.

Через два года Яшке предложит мне его за триста.

– Вы же хотели купить, – вспомнит он и посмотрит так, что нельзя будет отказаться.

Что, картина стала хуже? Срочно понадобились деньги? Или он по-другому стал ко мне относиться? Залетный «барыга» сделался «своим»?

Конечно, картина будет куплена, натянута на подрамник, отреставрирована. Первый раз публика увидит ее в 2008 году на импровизированной выставке по случаю презентации сборника стихов Владимира Яшке «О, Зинаида!».

Перебрав папку два раза и не найдя ничего, что одобрил бы Пучнин, я осмелился и спросил:

– А где портрет Гены Шнайдера?

– Не знаю, – Яшке пожал плечами.

–Продали?

– Не помню, – неуверенно вымолвил он. – Кажется, не продавал.

– Так где же он?

– Наверно, украли.

– Как украли?

– А я знаю?... – разозлился Яшке. – Украли и все. В первый раз что ли.

Я оторопел. С первой встречи я надеялся купить этот портрет. Он даже виделся мне ночами. И вдруг –украли.

– Может быть, завалился куда-нибудь? – предположил я. Надежда жила во мне: – Упал и лежит.

И, стремясь найти портрет и одновременно просмотреть стопки картин, повернутых тыльной стороной и прислоненных к стене, спросил:

– Я поищу?

– Ищите, – согласился хозяин.

Я перевернул все. Портрета Гены Шнайдера не было. А большая часть прислоненных к стене «картин» были пустыми или незавершенными, с некоторых печально смотрели грузины и грузинки в статичных позах.

– Это Гуджа, – пояснил Яшке. – Художник такой. Жил у меня. Туберкулез у него был. Здесь умер. Картины остались.

– Продаются? – машинально спросил я.

– Это Гуджа! – возмутился Яшке. – Я чужими картинами не торгую.

Купить было нечего. Разочарованный, я собрался уходить, как вдруг на импровизированной книжной полке заметил прикрытый обрывком газеты небольшой этюдик.

– А, «Монплизир», – спокойно отреагировал Яшке. – Тысяча рублей.

Я взял работу в руки. Зеленые вертикальные полосы чередовались с белыми. Этюд сделан быстро, похоже, с натуры. С расстояния вытянутой руки изображение совершенно не читалось, но стоило отойти на два-три метра, как зеленые полосы превращались в зелень деревьев, а белые – в стоящее за деревьями здание. Краски художник не жалел, клал густо. Некоторые мазки можно было трогать руками.

– Куплю.

– Вот и отлично. Рад, что вам понравилось, – оживился Яшке, пряча деньги.

Придя в магазин, я поставил этюд на полку и долго рассматривал его с разных сторон. За этим занятием меня застал знакомый собиратель.

– Яшке? – узнал он руку художника.

– Яшке, – подтвердил я гордо.

– Сколько стоит?

– Пять тысяч, – загнул я цену, надеясь отпугнуть нежеланного покупателя.

Коллекционер, не долго думая, полез в карман и достал деньги.

– Собираю ленинградских художников и виды города. Возьму.

Я не нашелся, что возразить. Дороги назад не было, мне ничего не оставалось, как взять купюры и передать ему картинку, с которой не думал расставаться. Я был рад и огорчен одновременно.

Это была моя первая продажа работы Яшке, о которой жалею до сих пор.

 

 

Монгольский сын

 

С того дня мы стали встречаться чаще. Инициатором, как правило, был Яшке. Он звонил, предлагал зайти, выставлял на продажу обычно что-нибудь из гравюр или литографий. И хотя к печатному искусству я спокоен, но,верный данному слову, никогда не отказывался. Надежда приобрести его живопись не покидала меня.

Если художник был один, то, получив деньги, начинал неторопливо собираться в магазин.Черная дворняга, попавшая к нему щенком и названнаяза свой окрас Углем, но переименованная в Уголешу, после того как обнаружилась, что это сука, чувствовала близкую прогулку, прыгала, вертелась перед хозяином, мешая сосредоточиться.

Несмотря на теплую погоду, одевался Яшке основательно: плотные брюки, рубаха, куртка, ботинки на толстой подошве, головной убор обязательно.

– Владимир Евгеньевич, поглядите в окно: весна, птицы поют, – пробовал я подкорректировать его экипировку.

– Боюсь простудиться. К тому же ветер, – парировал он, продолжая утепляться.

Покончив с гардеробом, брал сумку на плечо, пакеты для продуктов, насаживал на нос очки, рассовывал по карманам купюры. Долго искал ключи, найдя, проверял все ли взял, выключал рубильником свет. Закрыв дверь на замок, еще раз обследовал карманы и сумку: не забыл ли чего. После этого мы спускались, шли через двор, выходили на Матвеев переулок, а там к Мойке, поворачивали в сторону улицы Писарева и неторопливо брели по набережной. Яшке отстегивал поводок, и собака получала свободу. Напротив арки Новой Голландии имеется спуск к воде – излюбленное место художника. Мы ходили этим маршрутом десятки раз и всегда здесь останавливались. Подстелив газету, Яшке усаживался на холодный гранит, смотрел на темную воду, разглядывал проплывающие катера, курил, вспоминал свою жизнь: детство на Камчатке, севастопольскую юность, учебу в Полиграфическом институте в Москве. В перерывах неторопливо доставал из сумки бутылочку, откручивал пробку и делал несколько глотков. Крякал, вытирал тыльной стороной ладони мокрые усы. Приладив пробку на место, аккуратно клал бутылку в сумку и несколько раз проверял её сохранность. Я, облокотившись на чугунную решетку, слушал его нестройные, с паузами рассказы. Уголеша не отдалялась, кружила по газону. Устав, ложилась рядом и тихо смотрела на нас или дремала. Вереницей по реке тянулись катера, экскурсоводымонотонно вещали о петровских постройках. В редкие минуты тишины из-под берега со стороны Новой Голландии появлялись утки, подплывали к спуску, и старик кидал им кусочки хлеба. Яшке называл этот уголок «Дача».

У него есть несколько картин и рисунков этого места, почти на всех видны стены Новой Голландии, зелень по берегам и обязательно один или два катера – белоснежные, с яркими полосами по борту. На палубе веселятся беззаботные туристы в разноцветных одеждах. В жизни таких катеров на Мойке я не встречал, да и туристов тоже, реальность имела серый цвет: катера чуточку светлее, туристы – чуточку темнее.

Отдохнув, Яшке поднимался, брал Уголешу на поводок, и мы двигались к улице Писарева, с нее на Декабристов, где расходились: я на работу, он за покупками.

Такие прогулки случались весной и летом 2007 года. Длительные запои забирали его силы. Миновала осень. Пришла зима, Яшке почти перестал выходить из дома. Продавать было нечего. Без денег, изнуренный злым похмельем, он часто звонил мне.

– Это Яшке, – слышалась в трубке. Ясно, что ему тошно. Просить Владимир Евгеньевич не умел.

– Чем могу помочь? – задавал я вопрос.

Он что-то мямлил неразборчиво.

– Чем могу помочь? – настойчиво повторял я.

Он путано объяснял проблему. Чаще всего она сводились к просьбе купить лекарств: альмагель, корвалол или валерьянку, и что-нибудь поесть. В конце разговора, конфузясь, добавлял:

– Еще сигарет… и выпить. Деньги отдам… потом… вычтите… за работы.

Пить в это время он предпочитал всевозможные бальзамы, настоянные на спирту: «Кедровый», «Алтайский» и пр.

Больно вспоминать, как груженный пакетами, я появлялся в мастерской, выставлял на стол покупки и он, мучимый сильной болью, трясущимися руками откупоривал альмагель и прямо из бутылочки делал несколько глотков белой эмульсии, пытаясь заглушить пожар в желудке. И, обтерев испачканные усы, торопливо вливал в приготовленный чай 50-70 граммов бальзама и пил его.

– Ну, нельзя же так! – возмущался я. – Вы только что лекарство приняли. Дайте ему подействовать.

– Ничего, ничего, – успокаивал он, – все нормально.

Оживившись, за разговором, ежеминутно прихлебывая, выпивал один стакан такого «чая», другой и, если требовала душа, третий. Пока не становилось совсем хорошо.

По пустым бутылкам можно было определить его суточную «аптечную норму». Составляла она тогда чуть меньшелитра. И так изо дня в день...

Когда в мастерской был кто-то еще, чаще всего мужчина с монгольской внешностью, Владимир Евгеньевич, приняв от меня деньги, передавал ему одну-две купюры, остальные прятал. Обсудив покупки, мужчина отправлялся в магазин, прихватив собаку. Формально с ним мы не знакомились. Встретившись в мастерской мы, конечно, здоровались. Но я не знал, как его зовут и кем он приходится художнику. Яшке чаще всего называл его по фамилии; в его рассказах «за глаза» мелькало: «мы с Шином», «пришел Шин», «позвонил Шину». И то ли у Яшке с дикцией было плохо, то ли у меня со слухом, но некоторое время все эти упоминания я воспринимал как «сын». Переспрашивать стеснялся, и все время недоумевал: откуда у «японца Яшке» такой взрослый «монгольский сын».

На самом деле Юра Шин имел корейско-украинские корни. Дружба велась со знаменитого арт-центра на Пушкинской 10, где оба имели творческие мастерские. О дате первой встречи у них были постоянные разногласия, но после долгих споров, которые я, случалось, наблюдал, сошлись, наконец, на цифре 1984. Яшке кое-что рассказывал о Шине. Для меня сложилась следующая картина: Юра Шин офицер ГРУ; многочисленные ранения и увечья, полученные во время конфликтов в Анголе и Афганистане, вынудили его оставить службу, и теперь он зарабатывал на постройке домов зажиточным гражданам и ремонте «Жигулей».

Говорил Яшке правду или это был очередной миф, меня не интересовало.

Много позже в приватной беседе Шин расскажет, что окончил художественную школу во Фрунзе, архитектурный техникум, учился на факультете архитектуры в Институте имени Репина, работал преподавателем рисования, театральным художником. Тогда же я получил от него подарок – маленький этюд «Вид города Куйбышева», сделанный им в 1978 году.

У Юры был хороший художественный вкус. Он неоднократно давал дельные советы по оформлению картин Яшке, но сам рисование забросил.

Своего жилья в городе Шин не имел, часть времени проводил у своей подруги Евы или гражданской жены Машки, как он ее называл. Когда обстановка в семье накалялась, а Машка жила с родителями, он перебирался к Яшке и жил неделями в его мастерской. Помогал по хозяйству, ходил в магазин, аптеку, делал уколы, когда тот болел. И, конечно, в эти периоды они беспробудно пили.

Использовал Владимир Евгеньевич его и как курьера. Давал какую-нибудь картинку, сообщал мне по телефону, что Юра пошел, называл сумму. Когда закрома опустели, начал отправлять Шина за кредитами.

Надо отметить, между ними, несмотря на разницу лет, была дружба, они нуждались друг в друге. Яшке, наверное, больше, чем Шин. Когда Юра отлучался надолго и не подавал вестей, художник беспокоился.

– Имею я право на личную жизнь, – возмущался Шин при встрече. Яшке не перечил, довольный, что друг вернулся.

Не раз Юра заводил разговор о живописи, собирался вернуться к любимому занятию при первой возможности. Однажды, когда у него появились деньги, что случалось редко, он купил этюдник, краски, кисти, обещал бросить пить.

Прошло одно лето, другое, но, кроме «Вида Куйбышева», новых работ Шина я так и не видел.

 

 

Скорая помощь

 

Звонок телефона, как удар тока, сбросил меня с кровати. Пока спешил к телефону, шлепая босыми ногами по холодному полу, передумал все: кто-то умер, магазин обокрали, пожар…

– Геннадий Федорович, это Юра Шин, – услышал в трубке пьяный голос. – Деду плохо.

– Юра, ты на часы посмотри.

На том конце послышалось шуршанье, какие-то невнятные звуки и, наконец, Юрин голос:

– Геннадий Федорович, извините.

– Что у вас? – успокоившись, спросил я.

– Дед совсем плохой. Колотит его.

– Врача вызови.

– Я бы вызвал. Он не хочет.

– А чего он хочет?

– Похмелить его надо.

– Юра, я вам вчера дал денег. Этого на неделю должно хватить, – возмутился я.

– Ничего нет.

Обсуждать с Юрой, куда дели деньги, было бесполезно. Я спросил:

– До 10 часов доживете?

– Доживем.

– В десять буду.

До утра уже не уснул. За окном выл ветер, по стеклу шуршал снег. Встал разбитый, больной, злой.

Темным февральским утром отвез полуспящую дочку в школу, поехал в мастерскую к Яшке. Метель не унималась, машина вязла в густом снежном месиве, снег лепил в стекло. В свете фар мелькали испуганные пешеходы. Третий месяц городжил без солнца, третий месяц свинцовые тучи, обложившие его со всех сторон, спускались все ниже и ниже. Казалось, еще немного, и они раздавят и дома, и автомобили, и жителей.

В десять часов с тяжелым сердцем оставил теплый автомобиль, в лицо ударил колючий ветер.

Укрывшись воротником меховой куртки, пошел в мастерскую.

«Сколько раз я поднимаюсь по этой лестнице? Сто раз, двести, тысячу? Если перемножить на количество ступеней, - думал я, - получится дорога на Эверест.

Сколько же мне еще топтать эти каменные ступени, рассматривать выбоины, сколы? Полировать перила? Вдыхать запахи из-под дверей? Наблюдать, как осыпается штукатурка со стен? Словно Скорая помощь, по первому зову нести деньги, продукты, вино? Бегать в аптеку? Провизоры косятся: не алкаш ли? С недавних пор Уголешу выгуливаю».

С трудом переставляя ноги, добрался до верхнего этажа, отдышался. Дверь в мастерскую была распахнута.

«Ждут».

Они сидели, как воробьи на жердочке, нахохлившиеся, помятые. Мой приход их ободрил. Я сразу дал Шину пятьсот рублей, он быстро оделся и спустился в магазин. На этот раз обошлось без указаний, что купить, все обговорили заранее.

– Не могу выйти из запоя, – пожаловался Яшке, когда Шин ушел. – Внутри все трясется. Водку давно не пью. Пил коньяк, от него плохо. От «аптеки» мутит. Пиво видеть не могу. Только сухое красное организм принимает.

Он попробовал закурить, руки била крупная дрожь. Я помог, щелкнул зажигалкой. С третей попытки он раскурил.

Вернулся Шин, принес два литра вина, джин-тоник в жестяной банке и корм Уголеше. Как бы ни было плохо, её не забывали никогда. Алкоголь, сигареты и собачий корм – потом все остальное.

Яшке взял бутылку, беспомощно повертел, попытался открыть и не смог. Протянул мне, попросил:

– Откройте.

Я открыл, налил в протянутую металлическую кружку.

«Вот, теперь еще вино наливаю», – мелькнуло в голове.

Предложил Шину.

– Нет, – отказался Юра. – Сначала джин-тоник. От вина сразу вывернет.

Яшке протянул кружку за новой порцией. Я налил. Яшке пил медленно, розовел на глазах. Выпил, попросил еще.

Выполнив, как мне казалось, свою миссию, я поднялся.

– Ничего не купите? – спросил порозовевший художник, заметив мои сборы.

– Так ничего же нет.

– А это, – Яшке кивнул головой в сторону холста, прибитого к стене в ногах кровати.

– «Маяк»!?

Это был вытянутый по вертикали холст. На переднем плане ветвистое дерево, каменистая дорога уходила вдаль, спускалась к белому маяку. За маяком синее море и бескрайнее голубое небо.

Яшке жил в Крыму, любил море, любил Аджарию, бывал там. Иногда, посмеиваясь, называл себя аджарцем. На многих южных картинах белый маяк занимает видное место. В начале нашего знакомства на мои просьбы продать картину Яшке ответил отказом.

– Он же весь осыпался, – объявил Шин, снимая с гвоздя бинокль и разглядывая холст.

– Отреставрирую, – поторопился я высказать согласие. – У меня хороший реставратор в Академии художеств. Он сделает.

Юра посторонился, освобождая доступ к картине. Я вытащил гвозди и снял холст. Первое впечатление было ужасным. Осыпи, отслоения, потертости, грязь.

– Казенный, – пояснил Яшке, прихлебывая из кружки. – Не люблю казенных холстов. Мои не осыпаются.

Он совершенно пришел в себя и разговорился.

– Я начал делать лессировками… грубыми, тонкими. Работа не пошла. Соскреб. Бросить жалко. Я переписал. Поэтому так получилось. Я много переезжал. Холст возил с собой. Он раньше на подрамнике был, пришлось снять, для удобства. Сколько раз скручивал, укладывал, опять скручивал. Хорошо, что таким сохранился. Сам бы отреставрировал. Сил нет.

Позвонили с работы. Я расплатился и поспешил в магазин.

Из мастерской летел кубарем.

«Господи, какой удачный день!»

Узкая крутая лестница, еще час назад грязная и вонючая, превратилась в пологую горку, с которой весело скатился в петербургскую слякоть.

«Нет, не Скорая помощь, –думал я. – Андрей Болконский какой-то».

Кредит

 

Юра Шин пришел в магазин через день после той памятной ночи, когда разбудил меня звонком и я, спозаранку, приехав к ним, купил «Маяк». Был он более грязный и мятый, чем накануне.

– Деду плохо, – как пароль произнес он.

Я возмутился.

– Юра, я позавчера купил картину, дал много денег.

– Ничего не осталось.

– Вы мастера! В ресторан не ходите, дорогих вин не пьете, куда все девается?

Я был раздосадован и не скрывал этого.

– За эту неделю я передал вам более десяти тысяч. У меня продавцы столько в месяц получают. Это почти по полторы тысячи в день. И вы все пропили!

– Больше.

– Что больше? – не понял я.

– У Дедабыло тысяч двадцать. Он гонорар получил. У меня пять. И ваши десять.

– Все пропили?!

Он утвердительно кивнул головой.

Дед просил передать. Он достал из-под куртки и протянул кусок оргалита.

Меня это не успокоило. Минут пять я высказывал Шину все, что думаю об их жизни. Про то, как тяжело складываются из рублей сотни, а из сотен тысячи, что у меня с неба не сыплется, а платить приходится: за аренду помещения, налоги городу и государству, зарплату работникам. Плюс коммунальные расходы, электроэнергия, вывоз мусора. Работаешь по двенадцать часов, практически без выходных. А у них, видишь ли, каждый день – праздник.

Шин смотрел стеклянными глазами, в них не отражалось ничего.

Выпустив пар, дал денег, но зарекся выплачивать большие суммы.

Я давно заметил, деньги у Яшке водились и немалые, но относился к ним он, мягко сказать, не аккуратно. Обычно клал их на книжную полку или засовывал между книг. Долгое время прятал в фарфоровую вазу в виде обнаженного женского торса, называемую промеж себя «сиськами». Счета деньгам не вел, постоянно терял их, ссужал друзьям и знакомым, не требуя возврата. Бывало, купюры валялись на полу, и он ходил по ним не, замечая. Были случаи, когда ему помогали от них избавиться, естественно, без его ведома. Что стоит непорядочному гостю запустить руку в «сиськи» и выудить 2-3 купюры, когда хозяин задремлет или отлучится по нужде?

Был случай весной 2010 года, когда Алексей Родионов при мне выплатил ему 8 тысяч рублей. При этом присутствовал Юра Шин. А на следующий день Яшке звонит мне и говорит, что ему нечего есть и просит принести что-нибудь.

– Так Родионов оставил вам вчера 8 тысяч, – возмущаюсь я. – Неужели все пропили?

– А-а-а, – обреченно вздыхает художник, – я их потерял.

– Как потеряли?

– Сунул куда-то и не могу найти.

Я не поленился, пошел. Естественно, купил поесть и выпить. Пришел, они с Шином сидят на разных концах кровати и друг на друга не смотрят, в воздухе пахнет враждой. Я вручил покупки, спрашиваю:

– Ну, вспоминайте!

– Они лежали на столе, потом я их спрятал. Куда, не помню.

– Юра, а ты что скажешь?

–Геннадий Федорович, я спал, куда он их прятал, не видел.

– Посторонние в мастерской были?

– Кажется, нет.

– Кажется, или нет?

Они посмотрели друг на друга.

– Кажется, нет.

– Если нет, то деньги здесь. Я их найду.

– Не ищите, мы все здесь перевернули, – в один голос запротестовали они.

Я бесцеремонно подошел к книжной полке и довольно быстро нашел потерю. При виде купюр Юра Шин разразился в адрес Яшке такой тирадой, которой позавидовали бы ломовые извозчики. Обычно сдержанный, Шин брызгал слюной и размахивал руками, он вколачивал в Яшке слова, как гвозди, по самую шляпку. В любом другом случае я бы прервал его, но сейчас выслушал до конца, понимая, что груз подозрения, давивший на Юру последние 15-20 часов и свалившийся благодаря моей находке, должен иметь выход. И этот монолог – самое слабое его проявление.

Яшке спокойно перебирал в руках найденные бумажки, не реагируя на ораторство друга.

Но на этом история не закончилась. Одну тысячу рублей из этой суммы они успели потратить, остальные спрятали и, как это ни смешно, долго не могли найти. Этот факт приятели от меня скрыли, подразумеваю, им было стыдно. В конце концов, через два месяца деньги нашлись.

Поэтому, впервые столкнувшись с таким небрежным отношением художника к деньгам и неспособностью правильно ими распорядиться, я решил предложить ему следующую покупку произвести в рассрочку и при первой же встрече об этом сказал. Объяснил причины, по которым вынужден так поступить. Не сразу, но он понял очевидную выгоду моего предложения и согласился. Мы договорились, что впредь я буду оплачивать 10-20 процентов от стоимости картины. Оставшуюся сумму разбиваем на части по 500 рублей, которые выплачиваю ежедневно или по первому требованию. 500 рублей в день сумма более чем достаточная: хватит на вино, еду и корм Уголеше. Новая покупка была оформлена по этой схеме.

Яшке достал узкую полоску картона, на которой написал название произведения «Мамин буфет». Немного подумал и дописал – х.м., подчеркнул. 300 долларов, за которые он предложил картину, я перевел в рубли, получилось 7500. Под чертой в столбик я 15 раз написал цифру 500 и передал картонку Яшке. Он покрутил ее, крякнул, вычеркнул три первых цифры и тут же получил 1500 рублей. Он спрятал картонку между книг.

Так я купил у него несколько картин. Использованные картонки оставались у художника, некоторые я забирал. Один случай заставил меня отнестись к этим закладным серьезнее.

 

 

 

Драги на Мойке

 

Изображение сваезабивных машин, которые Яшке упорно называл драги, висело прибитое к стене в мастерской. На гвоздь, вколоченный чуть выше, хозяин вешал одежду, фотоаппарат и пр. Разглядеть рисунок не удавалось, но как-то раз любопытство одолело меня, и я попросил показать картину.

– С натуры сделано, – предупредил он. –Здесь на Мойке. Три дня ходил, – Яшке снял с гвоздя одежду и освободил холст.

Я всмотрелся. Понять изображенное на изломанном перекрученном холсте удалось не сразу: вертикальная металлическая конструкция, выполненная коричневой краской, делила картину на две части. Мрачная и уродливая, она казалась лишней. Фигуры двух человек, облокотившихся о парапет набережной, не достаточно прописаны. Лужи на каменной брусчатке не убедительны. Но река с лодкой-вагончиком для рабочих, линия домов на противоположном берегу и небо с кучевыми облаками были бесподобны.

– Сколько? – поинтересовался я.

– Сначала реставрирую, потом обсудим, – Яшке снял холст со стены и убрал. Еще раза два-три я видел его лежащим на полке. Затем холст исчез. Я спрашивал:

– Где?

Яшке пожимал плечами:

– Не знаю.

Прошло более года, я уже забыл о нем, как вдруг увидел его выставленным для продажи. Картина была натянута на подрамник и стояла на полу. Состояние полотна более плачевное, чем годом раньше. Краска в центре окончательно растрескалась и отслоилась, семь - восемь живописных фрагментов размером приблизительно 10х2 см выпали. За изломы краски зацепилась черная собачья шерсть. Стоило Уголеше пройти рядом несколько раз или потереться боком, и вся центральная часть осыпется, картина погибнет.

– Я куплю?

Яшке немного поколебался, сказал, что в таком виде она мало чего стоит, а руки до реставрации пока не дошли, но вот-вот собирается ее сделать.

С этим я согласится не мог. Он почти погубил ее своим бездействием, теперь мог добить своим вмешательством. Вряд ли он знал технику реставрации, а попытка закрасить осыпавшиеся места, что он собственно мог сделать, реставрацией не является. Красочный слой прежде следовало закрепить, приклеить к основе, очистить от грязи, утраченные места загрунтовать, выровнять, затем нанести тонировки, восполнить утраты. Это работа специалиста, о чем я заявил ему.

– Наверно, вы правы, – согласился он после некоторого раздумья. И тут же спросил:

– Четыреста дашь? – он первый и последний раз обратился ко мне на «ты».

– Долларов?

– Долларов.

– Дам. Это, – я подсчитал в голове, – девять тысяч восемьсот рублей. Короче – десять.

– Да, десять тысяч, – обрадовался Яшке.

Я взял картонку и расписал всю сумму. Владимир Евгеньевич попросил три тысячи сразу, остальные потом.

– День рождения скоро. Друзья придут, надо угощение купить, – пояснил он.

Денег с собой не оказалось, мы договорились, что завтра он придет в магазин, где я расплачусь.

По дороге домой я позвонил Дельшоту Азизову, студенту Института имени Репина и договорился о встрече, тоже на завтра.

Дельшот Азизов приехал в Петербург из Самарканда, учился на реставратора, работал не ленясь и был хорошим реставратором, отличным копиистом. Он спас несколько работ Яшке: реставрировал «Маяк», вернул жизнь переломанному пополам этюду на картоне «Набережная Мойки». Очистил заляпанную краской «Купеческую семью», которую Яшке использовал, как подложку для грязных кистей. Когда «Купеческая семья» попала ко мне, она скорее походила на палитру, чем на саму себя. Я ценил Дельшота, приглашал, когда нуждался в помощи. После окончания института он уехал совершенствоваться в Италию, и я потерял его след.

На другой день Яшке пришел первым, получив деньги, спрятал во внутренний карман. Немного поразмыслил, достал одну купюру и переложил поближе – на расходы. Походил по магазину, изучил витрины, попросил показать гитару. Я дал. Он поводил пальцем по струнам и вернул.

– Другой нет?

Дал другую, подороже. Он немного побренчал.

– Эту возьму … себе, – он тихо засмеялся.

– Здравствуйте, – услышал я за спиной вкрадчивый голос Дельшота. Несмотря на промозглую погоду, он был без шапки: невысокий, прямой, черные вьющиеся волосы до плеч, смуглое тонкое лицо тимурида, восточная любезность. Дельшот до встречи со мной признавал только академическую живопись, столкнувшись с творчеством Яшке, признал андеграунд. Во время реставрации он изучал технику Владимира Евгеньевича и оценил ее. Спокойный и бесстрастный Дельшот воздерживался от каких-либо оценок, выполняя заказ. Уносил картину, реставрировал, приносил, получал деньги и уходил. Но Яшке его задел. Он неоднократно пытался растолковать мне, что с точки зрения художника с академическим образованием неправильно в его вещах. Восточная невозмутимость слетала, когда он рассуждал о холодных и теплых цветах, о не всегда верном сочетании и последовательности наложения. О недопустимости применения в одной работе глянцевых и матовых красок. Удивлялся, когда половина картины выполнена сухой кистью, а другая жидкими красками. Но неизменно подчеркивал талант художника, его способность эти, казалось бы, неправильности использовать для большей художественной выразительности.

Я познакомил их, вынес «Драги» и спросил Дельшота, можно ли что-нибудь сделать? Дельшот принялся изучать повреждения, Яшке на картину не посмотрел, в обсуждении не участвовал, словно речь шла не о спасении его творения, а о чем-то постороннем. Отрешенный, он стоял в стороне, ждал, когда я освобожусь. Яшке тяжело расставался со своими вещами, но, продав, терял к ним всякий интерес. Так было с «Маяком», «Купеческой семьей», так случилось с «Драгами».

Дельшот ушел, Яшке посидел минут десять, поднялся, собираясь уходить.

– Пойду, куплю продуктов.

– Владимир Евгеньевич, вы не забыли, мы придем к вам в два часа.

Дело в том, что на 60-летие я подготовил ему подарок – телевизор. Он знал об этом. Места для телевизора в мастерской не было. Мы решили закрепить его на стене напротив кровати, чтобы удобно было смотреть. Для этих работ я нанял Валеру Семенова – мастера на все руки, который и соорудит нужную консоль, и электричество проведет, и антенну наладит. Сегодня, накануне дня рождения, я хотел все сделать и вручить подарок.

– Помню, – подтвердил Яшке, – к двум часам управлюсь.

В назначенное время мы с Семеновым, сопя и чертыхаясь, поднимались по узкой лестнице в мастерскую. Яшке ждал нас, заметно волновался. Семенов быстро выполнил все работы и водрузил подарок на законное место. Подключили, настроили несколько программ. Я передал юбиляру пульт управления. По его неуклюжим действиям было понятно: он держит эту штуковину первый раз в жизни. Я объяснил, как им пользоваться. Яшке взял пульт в левую руку, пальцем правой руки стал нажимать кнопки. Всякий раз при нажатии он подкидывал пульт вперед и вверх, словно пытался придать сигналу ускорение, и дивился, когда картинка в телевизоре после его взмахов менялась.

На местной антенне телевизор работал не очень хорошо, но ему было безразлично. Его радовал процесс и движущееся изображение на экране. Когда я научил его управлять звуком, он был счастлив и мычал, не находя нужных слов.

Я пообещал юбиляру, что с помощью Семенова в ближайшие дни поменяю всю проводку, проведу стационарную антенну и установлю дополнительный свет. Все, как и телевизор, в подарок. На этом расстались.

Через пару недель Дельшот принес «Драги». По глазам резанули оранжевые блики на металлоконструкциях, до реставрации они так «не кричали». Я сказал об этом. Он, как истинный профессионал, достал фотографии, сделанные перед началом работы, – блики были авторские. Яшке они тоже не понравились, но фотография документ, с которым не поспоришь. И мы сошлись на том, что на осыпавшихся местах было что-то, что уравновешивало блики, но что это было? Я не знал, Яшке не помнил. В целом отреставрированная картина автору понравилась, он все время повторял:

– Сам бы так не сделал. При случае передай Дельшоту привет.

Я попросил автора подписать произведение. Он засуетился, стал искать кисти, скипидар, краски. На всю подготовку ушло минут тридцать.

– Вся набережная, – начал он, усевшись на кровать и беря в руки картину, –на дубовых сваях. А эти драги, – он показал на металлоконструкцию в центре полотна, – забивают сваи в грунт.

- Драги, Владимир Евгеньевич, дно углубляют, собирают мусор, – попробовал возразить я. – Сваи забивают другие машины, они…

Владимир Евгеньевич был непреклонен:

– Я их драгами называю, а что это на самом деле, мне неинтересно, – взяв кисть, вывел: «Драги на Мойке», и вертикально одну под другой цифры 1,9,7,6.

– После этой картины я в реанимацию загремел, – засмеялся он. – Полгода по больницам. А хотел всю Мойку нарисовать. Не получилось.

К 60-летию Яшке готовился альбом в серии «Авангард на Неве». Инициативная группа состояла из Бориса Файзуллина и Алексея Родионова, – давних его почитателей и коллекционеров. Они обратились ко мне с просьбой сфотографировать имеющиеся у меня работы художника, чтобы выбрать для альбома лучшие. Я согласился. В назначенный день ко мне приехал Алексей Родионов и фотограф. Я выставил все, чем располагал на тот момент. Помню, Родионову очень понравился портрет девочки, принесенный Афоничевым.

Приблизительно через месяц Родионов позвонил.

– Геннадий Федорович, неприятность.

– В чем дело? – насторожился я.

– Есть собиратель, давнишний Володин поклонник. Работает в «Эрмитаже». Сегодня я показал ему фотографии, отобранные для публикации. Он утверждает, что «Драги на Мойке» его картина. Куплена год или полтора назад, оставлена Яшке на реставрацию. Конечно, он сам виноват, – забыл о ней, а этот охламон продал ее вторично.

Я растерялся.

– Как можно забыть о такой покупке? Не понимаю. Вы дайте ему мой номер телефона, будем как-то договариваться.

Отдавать «Драги» не хотелось. Во-первых, серьезных картин Яшке у меня не было. Он все продал задолго до нашего знакомства. Пик его творчества пришелся на 80-90-е годы. Все лучшее давно осело в частных коллекциях. Мне посчастливилось приобрести лишь несколько этюдов и кое-какие почеркушки, как называл их Юра Шин. К полноценным картинам можно отнести «Маяк», «Мамин буфет» и злополучные «Драги». Во-вторых, я заплатил, отреставрировал тоже не бесплатно. В-третьих, она находилась в таком состоянии, что, не купи ее в тот момент, она бы погибла. Можно сказать, спас ее. В-четвертых, я привык к ней, она мне нравилась. А сколько труда потрачено на подбор рамы? Подобрать раму к картинам Яшке – потрудиться надо.

С другой стороны, представил себя на месте этого собирателя и ужаснулся: купил, оставил для реставрации, а он возьми да продай. Ни тебе денег, ни картины. Обидно.

Тем не менее, стал готовиться к защите. Понимал, поступаю не совсем правильно, но…

Итак, картина у меня. Фотографии картины до реставрации у меня. Картонка с отметками Яшке о получении денег…Стоп. Я кинулся искать картонку и не нашел. Перерыл все. Картонки не было. Мне нечем доказать, что вещь мной оплачена.

Когда на следующий день собиратель позвонил, я предложил единственный выход, пришедший в голову за бессонную ночь:

– Встретимся в мастерской Яшке. Он эту кашу заварил, пусть расхлебывает. Скажет – вещь ваша. Я работаю рядом, поэтому договоритесь с ним о встрече на удобный для вас день, предупредите меня заранее, чтобы мог привезти картину.

Он согласился.

Прошел день, другой, неделя, другая – звонка не было. Я осмелел и позвонил Яшке сам, попросил разрешения прийти. После приветствия и обычных разговоров о самочувствии спросил о «Драгах».

– А, знаю… Не беспокойтесь, картина ваша. Он хотел купить, – это правда, но не купил, а вы купили. Я продавал работы по два раза, – он затрясся от смеха, – случалось, но это другое. Картина ваша.

Картонки с отметками о выплате денег теперь храню, закладываю за подрамник. Мало ли что…

 

 

Два сучка

 

В конце февраля 2008 года Яшке предложил сходить на выставку Александра и Ольги Флоренских.

– Живопись? Графика? – поинтересовался я.

– Скелеты.

– Что? – мне показалось, я ослышался.

– Флореныч сказал – скелеты! – пояснил Яшке. –Инсталляции. Сам толком не понимаю.

Заинтригованный, я согласился. Он принялся объяснять, как добраться до выставочного зала.

– Владимир Евгеньевич, я на машине, могу вас захватить.

– Отлично! – обрадовался художник. – Игоря Пучнина возьмем?

– Конечно.

На другой день в условленное время я подъехал к мастерской, меня ждали на улице. Яшке, укутанный с ног до головы, шея обмотана шарфом, кепка с отвернутыми ушами надвинута на глаза. Между козырьком и шарфом торчала седая борода, поблескивали круглые очки на красном носу. Игорь в новой куртке, важный и немногословный. Куртка, мне показалось, была ему немного великовата.

Выставка проходила на Петроградской стороне. Точного адреса никто из них не знал, но Игорь вызвался показать дорогу. Он сел со мной рядом, Владимир Евгеньевич разместился на заднем сидении, и мы поехали. Добрались, на удивление, быстро, раньше назначенного часа. Когда вошли, ярко освещенный зал был пуст. Все стены завешены рукотворными скелетами: скелеты на полу, скелеты на столе, скелеты на постаментах. Откуда-то из подсобки выглянул Александр Флоренский, строго оглядел непрошеных гостей, узнал Яшке и скрылся. Через секунду он материализовался подле нас, держа в руках каталог выставки. Широко улыбаясь, он обнял старинного приятеля и поцеловал, вручил каталог, шепнул на ухо:

– Подарок.

На меня и Игоря Пучнина он не посмотрел. Яшке повертел книжку в руках и запихнул в карман куртки.

Флоренский, сославшись на дела, ушел, мы разбрелись по залу.

Все представленные скелеты были изготовлены из бытовых предметов, что только не пошло в ход: штопор, ручная пила, рубанок, детали венских стульев и т.п. Оригинально, не более. От головы, не от сердца. Никаких чувств. Узнал собранную из хлама собаку – радуйся, не узнал кита – удивляйся. Мне показалось, что интереснее было бы сделать выставку скелетов человека с характерными для каждого вида деятельности деталями: скелет ГАИшника, скелет бизнесмена, скелет бомжа. Или еще интереснее проследить влияние профессии на развитие костной основы. Например, чиновник: от нормального скелета в детстве до скелета с сильно развитым тазом (от постоянного сидения), огромными ручищами (взятки загребать), деградированными нижними конечностями (от малоподвижного образа жизни) в зрелые годы. Сказал об этом Яшке. Он заулыбался и возразил:

– Это сложно. Потом это политика. Александр туда не полезет.

Позже узнал, что идею подобных инсталляций Ольга Флоренская почерпнула у Михаила Булгакова. В романе «Мастер и Маргарита» есть эпизод, когда героиня по дороге на бал купается в реке и встречает Козлоногого. «Козлоногий почтительно осведомился у Маргариты, на чем она прибыла на реку. Узнав, что она явилась верхом на щетке, сказал:

– О, зачем же, это неудобно, – мигом соорудил из двух сучков какой-то подозрительный телефон и потребовал у кого-то сию же минуту прислать машину…». Флоренским так понравился фокус Козлоногого, что они соорудили из «двух сучков» не одну выставку.

Так, что мои предложения по совершенствованию идеи были не к месту.

Тем временем в зале стал собираться народ. Пришел Боря Борщ. Я много слышал о нем от Яшке. Владимир Евгеньевич познакомил нас. Боря Борщ оказался тихим евреем невысокого роста с внешностью доброго Мефистофеля. Я представился, как личный водитель Яшке. Боря Борщ испуганно вскинул брови.

– Владимиру Евгеньевичу, как великому русскому художнику, внесшему значительный вклад в развитие живописи, от правительства страны положен автомобиль с водителем, – по-военному отчеканил я, сделав акцент на слове водитель.

Приятели рассмеялись.

Юра Шин считал, что Яшке отрицательно повлиял на палитру Бори Борща, и всякий раз пенял за это:

– У Бори был замечательный серый цвет, – говорил мне Шин. – Как Боря делал Неву! Какие берега выписывал! – Он большим пальцем правой руки рисовал в воздухе загогулины. – Ты испортил его! – обращался он к Яшке. – Свозил на юг, в Аджарию. Под твоим влиянием он стал писать красным, желтым, синим. Серый цвет потерялся. От дурацкой красноты он до сих пор не избавился.

– Никого я не портил, – оборонялся Яшке. – Что, по-твоему, небо в Аджарии серое? Оно голубое! А море серое? Оно синее! А он серым красит. Конечно, подсказал, велел глаза открыть.

Тем временем зал заполнился гостями: художники, творческая интеллигенция, иностранцы. Отовсюду слышались возгласы приветствий, поцелуи, похлопывание. Приехало телевидение, установили камеру, свет. К Александру Флоренскому присоединилась Ольга, и они дали интервью. Мы стояли далеко, поэтому ни вопросов, ни ответов не слышали. Кто-то сказал спич в адрес спонсоров, и выставка открылась. Флоренский исчез в подсобке и вынес каталоги, принялся одаривать избранных. Боря Борщ попал в их число. Немного погодя оттуда же появились квадратные коробки с вином и белые полиэтиленовые стаканчики. Народ нехотя потянулся к столу.

Выставку я осмотрел, вино меня не интересовало, и я ретировался в сторону комиссионного магазина, вывеску которого заметил, подъезжая к залу: всегда, знаете, полезно посмотреть, что новенького у конкурентов.

Вернулся через полчаса, выставка бурлила: все разбились на кучки по два-три человека, беседовали, потягивали винцо, на скелеты не обращали внимания. Я отыскал глазами Игоря. Он одиноко стоял в сторонке, потерянный, втянув голову в плечи, в новой, не по размеру куртке, напоминал обиженного Вини-Пуха. Я подошел, поинтересовался, где Яшке, он кивнул в сторону стола. Тот со стаканчиком вина беседовал с худощавой девицей. Когда он отправился за новой порцией, девица двинулась по залу. Была она, что называется, на кураже. Шла медленно, с кем-то здоровалась, останавливалась, кому-то кивала издали. Походка ломаная, манерная и, прямо скажем, эротичная. Крупные серо-голубые глаза блестели, было понятно – ей хорошо, происходящее пьянит, кружит голову. От комплиментов собеседников она таяла и светилась.

– Кто это? – поинтересовался я у Игоря.

– Ира Васильева, – буркнул тот.

Заметив наше внимание, Ира Васильева направилась в наш угол.

– Дед сказал, у тебя станок есть, – обратилась она к Игорю, стрельнув в меня глазами.

– Есть, – пробормотал он. – У Лены, жены, в мастерской.

– Мне надо гравюры печатать. Пустишь?

Игорь пробубнил что-то невразумительное. Мне показалось, что беседа не доставляла ему удовольствия.

– Не поняла,– переспросила Ира Васильева.

– С женой надо поговорить!

–Поговори, поговори, я позвоню. Черкани телефончик.

Игорь написал ей номер телефона, и она двинулась дальше, одарив меня на прощанье лучезарным взглядом.

Через год или два, не помню, Иван Сотников пригласит меня на выставку гравюр Иры Васильевой из его личного собрания. Выставка проходила в Малом Манеже на набережной канала Грибоедова. В любом другом случае на выставку гравюр я бы не пошел. Но, услышав имя, тотчас согласился. Захотелось еще раз посмотреть в ее глаза, почувствовать ее энергетику. И, надо сказать, ожидание было не напрасным. Еще до ее прихода по выставочному залу пробежал слушок, что она получила квартиру в Кронштадте и с многочисленными детьми буквально в день выставки туда переехала. Усталая и счастливая, Ира Васильева появилась в зале и произвела то впечатление, ради которого, собственно, я здесь оказался. Иван Юрьевич познакомил нас, но она опять была на кураже и вряд ли запомнила скромного водителя, пусть даже самого Владимира Яшке.

А гравюры, как и следовало ожидать, оставили меня равнодушным.

Здесь же Иван Юрьевич познакомил меня с Любой Гуревич – автором популярного словаря «Художники ленинградского андеграунда», но и для нее знакомство было неинтересным и вряд ли осталось в памяти.

Но это случится потом. На той же выставке Флоренских оживление присутствующих достигло апогея: чем больше лилось вина, тем звонче гудел зал. Скелеты на стенах таяли, растворяясь в табачном дыму.

Через толпу к нам протиснулся Яшке и Боря Борщ.

– Боря предлагает съездить на выставку Боркова, – обратился ко мне Яшке.

– Она тут недалеко, на стрелке Васильевского острова, – вставил Борщ.

– Владимир Евгеньевич, машина в вашем распоряжении.

– Тогда поехали.

Выставка Боркова была интереснее, живописнее. Но публика слабее: ни вина, ни телевидения, ни коллег- художников, лишь несколько случайных зевак бродили вдоль стен. Нашему приезду Борков обрадовался, поторопился с другого конца зала пожать всем руку. Яшке не спеша прошелся по экспозиции, «понюхал» каждую картину и сказал:

– А Борков стал лучше писать. У него начал получаться цвет. Раньше были или черные, или белые. Теперь цветные. Это хорошо.

Других работ Боркова я не видел, поэтому поверил на слово.

Попрощавшись с автором и оставив у него Борю Борща, мы поехали на Мойку.

– Давно не выбирался в люди, – тряс мне на прощанье руку Яшке. – Спасибо, отличный вечер. Игорь тоже поблагодарил, но слов я не разобрал.

 

 

Что упало – то пропало.

 

Владимир Евгеньевич любил гостей. Ему нравилось, когда в мастерской были люди, кипела жизнь. А теперь, когда он не работал, и дни стали свободными, почти пустыми, потребность в общении ощущалась особенно остро. Одиночество тяготило. Если рядом долго никого не было, он брал мобильный телефон и обзванивал знакомых и друзей, зазывая к себе. Игорь Пучнин, Юра Шин приходили без приглашения, предварительно справившись, дома ли он. Другие персонажи возникали и исчезали с пугающей периодичностью. Вместе с ними из мастерской, бывало, исчезали деньги, не прибранные хозяином, телефонные трубки и… картины. Как-то после очередной пропажи Яшке сделал на стене надпись: «Не оскудеет рука обворованного».

Яшке для гостей всегда выставлял выпивку. Питался он скромно: консервы, полуфабрикаты, хлеб. Иногда Юра Шин варил кашу или макароны, сдабривал все тушенкой. В хорошие дни лакомились пирогами из «Штолле», варили курицу. Специально для Яшке покупался картофельный порошок в полиэтиленовом стакане, в котором, если залить кипяток, получалось пюре. Из напитков: пиво, сухое красное вино, изредка коньяк. Все это Владимир Евгеньевич принимал, но больше любил бальзам, настоянный на спирту. Пил с ним чай.

Юра Шин рассказывал, что как-то раз шли они домой, груженые продуктами. У аптеки Яшке остановился и заявил:

– Дома салфеток нет, надо купить.

Зашел, через минуту вышел с двумя бутылками бальзама.

– А где салфетки? – поинтересовался Шин.

– Вот, – довольный Яшке, показывая на бутылки.

С тех пор бальзам и всевозможные аптечные настойки назывались в компании «салфеткой» или «платочком».

К постоянным членам клуба, помимо Юры и Игоря, можно отнести Андрея, по прозвищу Чижик. К нему так и обращались. Он не имел отношения к искусству, когда-то работал плотником, в Петербург приехал из Урюпинска, жил в Юкках на даче у какого-то профессора, работал у него дворником за харчи. Невысокий, смуглый, волосы черные, кудрявые, черты лица мелкие, нос вздернут.

Не сразу, но я спросил художника:

– А кто такой Чижик? Откуда взялся? Почему к вам ходит?

Яшке и Шин, который присутствовал при этом, дружно ответили:

– Мы не знаем! Кто его привел? Ходит давно, привыкли, своим стал.

Как-то зимой 2008 года ехал я на работу, раздался телефонный звонок.

– Это Яшке, – услышал в трубке знакомый голос. – Юра Шин в больнице. Сегодня ночью три раза звонил. Деньги нужны на лекарство. Можете помочь?

– Сколько надо?

– Пять тысяч.

– Сколько?!

– Пять тысяч. У него проблемы с желудком. В больнице лекарства нет. Он попросил меня, а я совершенно пустой. Выручите?

Я был должен за «Драги», поэтому, немного поразмыслив, где можно быстро взять такую сумму, пообещал:

– Через час буду.

Приехал, в мастерской трое: хозяин, Игорь Пучнин и Чижик. Атмосфера гнетущая, никто ни с кем не разговаривает.

После приветствия я вручил хозяину новенькую хрустящую купюру номиналом пять тысяч рублей.

Владимир Евгеньевич тут же передал ее Чижику, следом сунул мобильный телефон и скомандовал:

– Звони, договаривайся.

Чижик взял трубку, набрал номер.

– Юра? Это Чижик. Привет… Я достал деньги. Да… пять тысяч... Куда вести?

На слова «я достал» никто, кроме меня, внимания не обратил.

– Это серьезно, – печально произнес Яшке, обращаясь ко мне. – Шин просто так звонить не будет. Значит, действительно плохо.

Чижик закончил разговор и вернул хозяину трубку. Они немного поспорили о том, как лучше добраться до Боткинских бараков, где лежал Шин, и Чижик засобирался. Он уже был на выходе, но в дверях остановился:

– Дед, у меня мобильный отключен за неуплату, приеду, а Шина нет. Что тогда делать? Дай телефон, чтобы мог связаться с ним. Я верну.

– Не могу, – растерялся Яшке. – Жду звонка. Обещали пригласить гравюры печатать. Это важно.

Яшке перевел взгляд на Пучнина.

– Игорь, дай Чижику телефон.

Пучнин, до того тихо сидевший на кровати, вдруг закатил глаза, скрестил на груди руки, обмяк и медленно откинулся на спину. Голова уперлась в стену, и он завалился чуть на бок.

– Игорь? Дай Чижику телефон.

Пучнин не реагировал.

– Игорь, дай телефон, – почти потребовал Яшке.

Эффект тот же.

Подошел Чижик, потряс Пучнина за плечи, попробовал поднять. Игорь в его руках обвис, как тюфяк, но глаза не открыл. Чижик отпустил, и тот плюхнулся на место.

Я стоял посредине мастерской как столб, наблюдал за происходящим.

Чижик и Яшке сделали еще несколько попыток привести Игоря в чувство – все безрезультатно. Он лежал небритый и улыбался во весь рот. Грязная челка свисла на глаза, скрещенные на груди руки надежно закрывали доступ к телефонной трубке.

– Товарища спасаем, а ты не хочешь помочь, – возмутился Яшке. – Езжай так, – почти приказал он Чижику, – найди Юру, отдай деньги.

Чижик не уходил.

– Что стоишь? Иди! – крикнул Яшке.

–Дедушка, у меня на дорогу нет, – пропел тот виновато.

Я достал кошелек и дал еще 50 рублей.

Когда дверь за Чижиком закрылась, Игорь медленно привстал, изумленно оглядел комнату. Увидев Яшке, изобразил на лице удивление и радость, вытянул в трубочку губы и потянулся, с желанием обнять и поцеловать. Владимир Евгеньевич от поцелуя устранился и отбросил протянутую руку. Я никогда прежде не слышал, чтобы Яшке ругался, но здесь он ожег Игоря таким крепким словцом, словно скипидара в лицо плеснул.

– Жена должна звонить, – промямлил внезапно «протрезвевший» Игорь. – Выставка у нее… обещал помочь… картины погрузить, развесить.

Яшке в его сторону не смотрел, объяснений не принял.

Через год история получила продолжение: сидели в мастерской втроем: я, Юра Шин и хозяин. Я просматривал папки с ранними рисунками Яшке, они блаженно потягивали принесенное пивко.

Неожиданно Юра обратился ко мне:

– Геннадий Федорович, Дед рассказал, что вы тогда деньги мне на лекарство дали. Хочу вас поблагодарить.

– Не меня, Юра, Яшке, он дал. Я был должен, он попросил, я привез.

– А сколько вы дали?

– Пять тысяч.

– Пять тысяч? – удивился Шин и посмотрел на Яшке.

– Я знал, что ты слепой художник, теперь ты оказывается еще и глухой художник. Я говорил про п я т ь с о т рублей, а не про пять тысяч. Ты же знаешь, – Юра произнес мудреное название лекарства, – оно пятьсот рублей стоит, но не пять тысяч. Мы эту бумажку с Чижиком в больнице не могли разменять, ни у кого сдачи не было.

И, отхлебнув из кружки, обратился ко мне:

– Но что интересно, Геннадий Федорович, я Чижику тогда все отдал, я думал это его деньги. Взял пятьсот рублей, а остальное отдал. А когда Дед недавно эту историю вспомнил, Чижик от всего отказался. Он помнит, что возил деньги, а сколько – не помнит. Куда дел сдачу – не помнит. Деду он ничего не отдавал. А когда мы на него наехали, вообще заявил, что деньги его, он занял у приятеля. И этот долг он якобы не оплатил.

Яшке сидел, склонив голову до колен, стучал ногами.

– Получается, он нас на четыре с половиной тысячи нагрел, – подвел итог Юра.

– Получается, что так, – согласился я.

– Хватит вам, – прервал нас хозяин. – Геннадий Федорович, посмотрите эту папку. Может найдете, что-нибудь интересное…

Это история никак не повлияла на отношения художника и Чижика. Конечно, денег Яшке никто не вернул. Чижик по-прежнему продолжал пользоваться его гостеприимством. В конце 2009 года Чижик, переходя пьяным дорогу в неположенном месте, получил ушиб ноги, столкнувшись с автомобилем. От услуг испуганного водителя отказался, в больницу не поехал. Доскакал до мастерской Яшке и жил там более трех недель на полном пансионе.

 

 

Гена Шнайдер

 

Мобильный телефон на поясе завибрировал, я извлек из чехла трубку, на мониторе высветилось «Яшке».

– Геннадий Федорович, – услышал нетрезвый

голос, – …у меня друзья собрались, – последовала длинная пауза. – Не могли бы выручить, – опять пауза, – помочь копейками…

– Много друзей?

Яшке засмеялся:

– Много. Уголеша, Юра Шин, Чижик и дядя Федор.

Обычно в таких случаях я отвечал: «Если ходячие есть, присылайте, дам денег». Но сегодня почему-то захотелось сходить к нему, и я предложил:

– Хотите, приду?

– Конечно, – обрадовался Яшке. – Ждем.

Я оделся и зашагал проторенной дорогой.

Обстановка в мастерской напоминала кабак: дым коромыслом, музыка. Компания в приличном подпитии. Не хватало половых в белых фартуках. Мелькнула мысль: «Легко живут, без проблем». И дальше в шутку: «Взять бы стакан, да в погоню». За четыре года знакомства я не выпил с ними ни капли. Не горжусь, констатирую факт. Они вроде бы признали меня, доверяли, но своим до конца я не был. Это я понимал, они, думаю, тоже. И дело не только в алкоголе.

Володю Федорова – новое лицо в компании – я знал давно, удивился, встретив его в мастерской. Когда-то Федоров учился в Мухинском училище. Закончил или нет, не знаю. Рисовал, начал выставляться. Его ранние работы – в основном, образчик беспредметного искусства, – впечатления на меня не произвели. Но отказать ему в способностях было нельзя. Сейчас он жил за счет Екатерины, дородной белотелой женщины. Красить бросил, попивал, гулял с собачкой, созерцал мир. Имелся у него трофейный чемодан, опоясанный деревянными рейками. Он называл его «Пенсионный фонд». Хранил там рисунки и гравюры вперемешку свои и чужие. Известных имен не было, но кое-что интересное встречалось. Изредка, страдая похмельем, Федоров запускал в чемодан руку и на пару дней обеспечивал алкоголем себя и подругу.

Судя по поведению, Федоров посещал мастерскую Яшке не впервые. Мужчина он был не маленький, водка действовала на него возбуждающе: он кричал громче всех, никого не слушал, размахивал руками, таращил глазища.

– Дед, так ты подаришь мне или нет? – спрашивал он, обращаясь к Яшке.

Тот склонил седую голову, качал ею из стороны в сторону, стучал ногами.

– Нет, не подарит, – ответил за художника Шин.

– Почему? – не унимался Федоров.

– Денег стоит, – пояснил Шин и строго добавил:

–Положи на место.

Федоров достал откуда-то из-за спины прямоугольный кусок оргалита и нехотя передал Шину.

– Это же Гена Шнайдер! – радостно воскликнул я, узнав картину.

– Да, – Яшке поднял голову. – А вы откуда знаете?

– Как же, Владимир Евгеньевич, в день знакомства я видел этот портрет, хотел купить. Вы отказали, затем он исчез.

Сердце забилось.

– Дед, не продавай!– завопил Федоров. – Подари мне.

Он тянул руки, предпринимая попытку встать и забрать портрет из рук Шина.

– Успокойся! – оборвал его Шин. – Это дело Деда.

Нельзя было допустить, чтобы «Гена Шнайдер» ушел от меня и на годы лег в «Пенсионный фонд» Володи Федорова.

– Я куплю?! – для убедительности я полез в карман, достал деньги, стал перебирать купюры.

Яшке по-прежнему тупо смотрел в пол и стучал ногами. Гена Шнайдер обреченно смотрел на все это, ждал своей участи.

– Три тысячи дадите?

Не задумываясь, отсчитал три тысячи и протянул автору.

– Ну, ты зря, – раздосадовано проворчал Федоров, когда портрет Гены Шнайдера перекочевал ко мне в руки, – лучше бы мне подарил.

Яшке, как мне показалось, несколько удивленно посмотрел на купюры в моей руке, взял, повертел и небрежно сунул между книг. Федоров возмущался еще несколько минут, но Шин разлил по стаканам, и веселье продолжилось.

– Когда я один, Федору дверь не открываю, – пожаловался Яшке, провожая меня к выходу. – Больно буйный.

Я попрощался с компанией, и мы с «Геной» ушли.

На домашних портрет не произвел впечатления. Не понравился он и составителям юбилейного альбома.

Но меня личность Шнайдера увлекла, хотелось знать о нем больше. Яшке, как источник информации, ценности не представлял. На удачу набрал фамилию Шнайдер в поисковике и был удивлен, когда обнаружилось несколько сайтов, посвященных этому человеку. Так, в книге Игоря Сахновского «Счастливцы и безумцы» имелся рассказ «Принцип Шнайдера». Нашелся небольшой текст, подписанный Майей Никулиной. Знакомство с этим материалом не оставляло сомнений: Гена Шнайдер – реальное лицо, «легенда Крыма», как назвала его Майя. Двухметровый парень с душой ребенка, лишенный страха, с божественным чувством справедливости. Погиб Гена на пустом шоссе возле Феодосии на 36 году жизни. Я рассказал Владимиру Евгеньевичу о своих находках. Художник изъявил желание ознакомиться с материалом. Майю Никулину вспомнил и назвал предположительно место работы – Свердловский университет. Был соблазн сфотографировать портрет и послать И.Сахновскому и М.Никулиной с просьбой подтвердить идентичность их героя и человека изображенного на портрете. Хотелось бы знать, общались ли они с художником Яшке в то время. Пока недосуг, но от идеи не отказался.

А Володя Федоров через год будет убит в пьяной драке. Виновной признают сожительницу Екатерину. До суда она долго оставалась на свободе и часто заходила ко мне. О случившемся рассказала так:

«Ночью к Вовке пришел гость. Засели на кухне. Естественно, выпили, распоясались. Разбудили сына. У меня сын от первого брака, 16 лет мальчику. Он вышел, попросил угомониться. Ты же знаешь Федорова, какой он бешеный. Завязалась драка. Я услышала шум, поднялась, вышла. Гляжу – у мальчишки руки в крови, а у Вовки нож. Вовка ко мне спиной стоял. Я, не помню как, схватила тесак со стола, ткнула его в спину чуть-чуть. Он сразу успокоился. Пока я сыну руки перевязывала, гость ушел, Вовка попросил, чтобы я врача вызвала. Скорая приехала, да поздно…».

Екатерину осудят, но пока будет идти следствие, она успеет распродать небогатый «Пенсионный фонд» Федорова. Из трофейного чемодана у меня сохранилось 10 ранних гравюр Иры Васильевой. Я показал их Ивану Сотникову, он просмотрел с интересом, некоторые видел впервые, пообещал, что известит Иру Васильеву о находке и приведет ее. Но то ли забыл об этом, то ли ей было неинтересно встречаться с юностью, она не появилась.

 

 

Два портрета

 

Как-то в феврале 2008 года позвонил Яшке, попросил зайти. Я пришел, дверь открыл хозяин, в руке кисти.

«Добрый знак»,– подумал я, входя в мастерскую. Гостей не было. Вкусно пахло краской. Посередине мастерской стоял мольберт с закрепленной картиной.

– Вот, только закончил, – он показал кисточкой на холст. – Можете посмотреть.

Я обошел мольберт и взглянул. Изображенное напоминало мозаичное панно: на подоконнике – плетеная корзина, в корзине, выпучив глаза и открыв рты, – четыре рыбины. Чешуя переливалась так, что рябило в глазах. За окном – синее море, на волнах – белый пароход.

Яшке стоял рядом, не торопясь, вытирал кисти, чувствовалось, что он спокоен, удовлетворен, от него исходила добрая энергия.

– Продавать не буду, – сразу предупредил он. – Пока не буду. Пусть повисит, посохнет. Она, – он подыскивал нужные слова, – рождает уверенность.

«Рыбы» стали второй работой в этом году. Первая – «Корабли на Неве». По собственному признанию художника, в плане живописи и композиции не удалась, он расстался с нею без сожаления, продав недорого через мой магазин. Иван Сотников один из первых, кто увидел ее и кому она понравилась.

– Вполне приличная вещь, – заявил он. – У меня Володиных работ нет. Куплю с удовольствием.

Продажа «Кораблей» воодушевила Яшке. И вот мы стоим перед новой работой и радуемся – хороша!

Я несколько раз заходил к Яшке, смотрел «Рыб», трогал пальцем еще не высохшую краску. Дотрогался до того, что в нижнем правом углу стал заметен его отпечаток. Но Яшке всем своим видом показывал, что еще не время, рано. И я не заводил разговора о продаже. Моя нерешительность, а возможно, и некоторое лукавство автора развели меня и «Рыб». Позже узнал, что работа уже обещана коллекционеру Алексею Родионову, к которому в скором времени и перекочевала.

Сразу после окончания «Рыб» меня начал атаковать Игорь Пучнин. Всякий раз при встрече он обращался ко мне с одним и тем же. При этом его голос извинительно-просящий выводил меня из себя:

– Дедушка хочет ваш портрет нарисовать.

Прозвище Дед приклеилось к Яшке после вступления в группу «Митьки». Случилось это в середине 80-х. Яшке был лет на 10-12 старше любого из членов группы, отсюда и «Дед». Я относился к этому терпимо, но пучнинского «дедушку» – ненавидел.

– Дедушка хочет ваш портрет нарисовать…

Меня передергивало от этой фразы. Но когда после трех или четырех предложений, сделанных Игорем, я наконец-то сообразил, что инициатива исходит не от него, а от художника, задумался.

У меня имелся портрет, выполненный Владиславом Афоничевым, кажется, достаточно.

«С другой стороны, – рассуждал я, – у меня двое детей: сын и дочь. Один портрет сыну, другой дочери. А главное – художнику занятие и заработок».

Последний довод являлся определяющим. Я еще не дал согласия, как о желании писать портрет заговорил сам художник:

– Ко мне Игорь пристает, – начал он и пристально посмотрел на меня. – Хочет, чтобы я ваш портрет нарисовал. Желаете? Только я по фотографии не рисую, – предупредил он. – Позировать придется.

Не встретив возражений, он приободрился и продолжил:

– Хочется поработать с натурой. Вот «Корабли» придумал, – плохо. «Рыбы» оттуда же. Поначалу вроде нравились, теперь… не то.

– Позировать обязательно?

– Да. Сеансов 5-6 будет достаточно.

«Позировать?» – я задумался.

Афоничев рисовал по фотографии. Пришел, сфотографировал меня за столом, напечатал снимки, выбрали лучший, через неделю – портрет готов. А тут 5 сеансов! Придется бросить магазин, сидеть по 1.5-2 часа без движения, меня это особенно напрягало.

Но истинная причина, не скрою, была в другом: я боялся позировать. Накануне мне попалась статья в газете, где анализировались отношения художника и модели. Рассуждали о «вампиризме» первых и «жертвенности» вторых. Обвиняли художников, что они как бы «высасывают» жизнь из человека. Приводились примеры, когда модель после длительных сеансов трагически погибала: дочь Александра Шилова Мария, супруга Ильи Глазунова Нина Виноградова-Бенуа. Припомнилось, что в портретной галереи Яшке также были лица, которых скосила смерть, например, Гена Шнайдер, – раздавлен колесами грузовика на крымской дороге, Гуджа – сгорел от туберкулеза здесь же в мастерской. Предательский холодок прокрался в душу, стало не по себе, но отказаться не решился – я согласился.

– Вот и отлично, – обрадовался Яшке. – Аванс можно получить?

Когда я уходил, Владимир Евгеньевич склонился над стопкой чистых холстов, выбирал подходящий.

17 марта 2008 года начали работу. Я уселся на табурет, освобожденный художником от книг, слегка оперся спиной и головой о стену, чтобы легче перенести неподвижное сидение. Слева от меня на табурете стояла гитара в черном чехле, купленная Яшке накануне. Владимир Евгеньевич взял инструмент, попытался пристроить его на один из гвоздей, вбитых в стену, но гитара, или не умещалась, или гвоздь казался слишком слабым, мог вывернуться под грузом. Пришлось вернуть гитару на прежнее место. Я не возражал, она мне не мешала. Яшке сел на кровать, приладил на мольберт холст, выдавил на палитру краску, пристально посмотрел на меня – и сделал первый мазок.

– Очки снять? – спросил я.

– Они усложнят задачу, лучше снимите.

Пока Яшке работал, я не знал, чем занять себя, и принялся изучать надписи на противоположной стене. Одну не понял и спросил:

– Что такое эпикантус?

– Что? – переспросил Яшке.

– Здесь у вас написано: «Эпикантус не спрячешь (истина)!» Что такое эпикантус?

Яшке засмеялся:

– Это складка на верхнем веке, свойственная восточным народам. Посмотрите, – он показал на свои глаза. – Можно лицо загримировать, изменить форму носа, усы наклеить, бороду, а эпикантус не спрячешь, истина! Он у меня от отца.

Разговор зашел об отце, о жизни на Камчатке.

– Отец мой был морским офицером, дослужился до капитана второго ранга. Человеком был амбициозным, жадным до чинов и наград. Один раз бросился на адмирала с кортиком, горяч был. Хотел, чтобы я стал механиком. Не получилось, стал художником. В отличие от отца я совершенно лишен амбиций.

Немного помолчал и продолжил:

– Многие считают меня бесхарактерным, это неправильно. Некоторые – простаком, это тоже неправильно. Мне немного надо. Людям я не мешаю, и не люблю, когда мешают мне. Те, кто считает меня простаком, часто пытаются меня обмануть. Я даже позволяю им это делать. Но это не значит, что я ничего не вижу. Иные придут в мастерскую с улицы, а в глазах у них счетчики. Крутят головой, а счетчики – щелк, щелк, щелк.

Я перевел разговор на его творчество. Поинтересовался, что ему нравится больше всего, чем он гордится.

– Вы о картинах? – переспросил он. – Они все мне нравятся, даже неудачные. Если родится ребенок- инвалид, что, не любить его за это?

Первый сеанс длился чуть больше часа.

Когда на следующий день я пришел к нему, то не узнал мастерской: все убрано, подметено. Сам Владимир Евгеньевич помыт, подстрижен, во всем чистом.

«Правы классики марксизма, – мелькнуло в голове, – труд облагораживает».

С уборкой комнаты все более-менее понятно, а вот мыться в мастерской – целая проблема. Ванной не было, и он как-то умудрялся мыться в туалете водой, разогретой в чайнике. Стриг себя сам. Я подарил ему зеркало, он брал ножницы и, поворачиваясь перед ним, обстригал голову, бороду и усы. Иногда получалось прилично, чаще нет.

Уборку он, видимо, закончил перед моим приходом, поэтому устал и втягивался в работу в этот день долго, говорил опять о семье.

– У меня мать в Ленинграде жила, на Охте. С ней жил ее младший сын Михаил, мой брат. Мама умерла, тело кремировали. Брат и раньше пил, после смерти матери спился окончательно, пропал без вести. Вместе с ним пропала квартира. Я в то время в Москве работал. Долгов накопилось, надо было отдавать. Приехал, а в квартире чужие люди. Где брат захоронил прах матери, не знаю. Где покоится сам Мишка, тоже неизвестно.

Он вздохнул:

. – Для девяностых – обычная история.

Медлительный в жизни, работал Владимир Евгеньевич на удивление быстро. Краем глаза я видел, как из-за мольберта показывалась его седая голова и тут же исчезала, показывалась и исчезала. В процессе написания участвовали попеременно 2-3 кисти, пальцы рук и даже комочки газетной бумаги. Сидел он на кровати, расстояния для просмотра, чтобы оценить написанное, никакого, он откидывался на спину, почти ложился и, прищурясь, проверял себя.

– Я глаза не рисую, – предупредил он, – а взгляд попытаюсь изобразить.

Сквозь просвечивающийся холст я увидел нечто большое и черное, не сдержался и спросил:

– А что это черное?

– Гитара.

«Какая гитара, зачем?» – растерялся я.

На портрете Афоничева у меня симпатичный антикварный подвальчик, картинки на стенах, иконы. На столе фарфоровые статуэтки и даже дамские ножки виднелись в оконце под потолком. Я наивно полагал, что фон этого портрета мы тоже нафантазируем. Хотелось распахнутое окно, синее море, пароход, пальмы. А тут гитара в черном чехле, которой в мастерской не нашлось своего угла.

– Я тупо пишу, – прочел мои мысли художник. – Что вижу, то и пишу. Стоит гитара – я ее и рисую.

– Тогда и надписи надо запечатлеть.

– Какие надписи?

– Те, что на стенах.

– Не знаю. Их не все можно писать.

И минуту спустя, добавил:

– У меня есть кое-какая идея, но говорить о ней еще рано.

На следующий сеанс я принес фотоаппарат и заснял Яшке за работой, а он меня, сидящего рядом с злополучной гитарой. Удалось также сделать снимки всего интерьера.

Один или два дня мы пропустили: над городом висели тучи, Владимир Евгеньевич пояснил:

– Темно. При дневном свете начал, при дневном надо закончить. Включу электричество – могузапороть.

Когда немного просветлело, мы продолжили.

– Меня, как художника, со школы ломали, – признался он как-то. – Я в Севастополе учился, в художественной школе. Преподаватели говорили: «Нельзя так рисовать». А я думал: «Льзя», и рисовал, как считал нужным. За это ругали. Тоже повторилось в институте. Поэтому и не закончил. Сколько туда поступало, имея творческую индивидуальность, а на выходе – все серые, все одинаковые.

– А как вы у митьков оказались?

– Как… попросился, меня и приняли.

Немного помолчал и со смехом добавил:

– Я у них был «и др.».

– Что это? – не понял я.

– «И др.»? Ну как же… Афиши их видели? Крупными буквами Флоренский, Шагин, Шинкарев, а следом меленькими: и др. Вот я и есть этот «и др.»

От сеанса к сеансу энтузиазм его возрастал. Во время четвертого он поделился мыслью, которая не давала ему покоя.

– Хочу ваш магазин написать, – признался он. – Хочу сделать картину «Лавка старьёвщика».

– Большую? – поинтересовался я.

– 180х150, – огорошил он. – Обязательно два холста. Один наверняка запорю, второй получится. Замысел вырисовывается. Готов ходить на этюды. Пастель приготовил, бумагу.

Я представил картину. Куда же я ее повешу? У меня в квартире нет стены под такой масштаб. А еще рама! Сколько надо места, чтобы разглядеть его разухабистую живопись? Комнаты явно мало.

– Владимир Евгеньевич, деньги на материал дам, авторские выплачиваю ежедневно. По окончании – гонорар. Обе картины мои, – заявил я безапелляционно.

Участие в спонсировании такого полотна меня увлекло.

Весь сеанс обсуждали «Лавку старьевщика».

В этот же день вечером позвонил Дельшоту и попросил узнать, возможен ли заказ подрамника такого размера в мастерской Академии, и во сколько он обойдется. Получив на другой день ответ, поспешил обрадовать художника, но его телефон не отвечал.

Все рухнуло 25 марта.

В этот день в галерее «Борей» открылась выставка графики, Яшке пригласили участвовать, на открытии состоялся банкет.

Он позвонил 30-го, пьяный.

– Геннадий Федорович, заберите портрет. Заберите, как есть, а то зарисую. Или кто-нибудь уронит или того хуже – проткнет.

– Геннадий Федорович, это не то, что я хотел. Но сейчас, видимо, лучше не могу.

– Ничего, – успокоил я его. – В «Лавке старьевщика» отыграемся.

– Да, - обрадовано подхватил он. – «Лавкой» я загорелся. Мы с Шином ходили холст выбирать. Хороших нет. И подрамников нет. Надо заказывать. Холст нужен «репинский», «казенный» не пойдет, осыплется, подрамник – с крестовиной. Хочется сделать хорошую вещь. Афоню нарисовать, вас, вазочки всякие, мебель на гнутых ножках.

– Как у Ватто?

– Не-е-е… – он засмеялся. – Как у Ватто не получится. Но хочется…

На следующий день я пришел за портретом. Яшке совестливо прятал глаза. Шин рассказал, что накануне вечером Яшке включил свет, развел желтую краску, схватил кисти и стал тыкать в портрет.

– Мы еле его остановили, – закончил Юра. – После этого он позвонил вам.

В персональном альбоме Владимира Яшке, вышедшем в том же году в серии «Авангард на Неве» к 60-летию художника, портрет замыкает раздел «Живопись». Надписи со стен он нарисовал.

А «Лавка старьевщика» так и осталась в замыслах…

 

 

Щелкунчик

 

Увлеченный творчеством Владимиром Яшке и его личностью, я мало обращал внимание на его друга художника Игоря Пучнина. Яшке хвалил «Азбуку», сделанную Игорем, его цветные офорты. Всякий раз, когда я деликатно просил показать что-нибудь из работ, Игорь тушевался, отнекивался, невнятно бубнил что-то, уходил в сторону. А поскольку графика меня не волновала, я не настаивал. Да и как художника я Игоря не воспринимал, скорее другом и собутыльником.

Надо сказать, что с Игорем Яшке бражничал умеренно, контролировал себя. Игорь был много моложе, над ним довлел авторитет мэтра, что заставляло соблюдать дистанцию. И хотя Яшке никогда не претендовал на лидерство, но в этой паре он главенствовал. Роль ведомого доставалась Игорю и вполне его устраивала.

Запои Яшке с Шином были более длительные и, если можно сказать, более беспощадные. В силу долголетней дружбы держались они на равных. Но нередко роли главенство переходило к Шину. Случалось, приятели допивались до дрожи в суставах, а то и до «белочки», все летело вверх тормашками.

Алкоголь на всех влиял по-разному: если Яшке пьян – то весело пьян. Рассказывал смешные истории, сам над ними хохотал. Если Игорь пьян – то тупо пьян. Сидел молча, сведя глаза в точку, будто свой нос рассматривал. Шин лица не терял, но начинал умничать.

Недели через две после празднования 60-летия мы посетили мастерскую Яшке с Валерой Семеновым, чтобы сменить проводку, протянуть стационарную антенну, установить дополнительный свет. Семенов сделал замеры, я дал денег, и он отправился за материалом, я пошел к себе. Через три часа Семенов звонит и кричит в трубку:

– Геннадий Федорович, не дают работать! Пришли два охламона, напились! Художник твой уснул. Эти придурки разбили окно, сломали стул, кричат, не дают работать. Я сделал замечание, они не реагируют. Ты приходи, успокой их, или я уйду.

Ничего не оставалось, как все бросить, идти разбираться.

К моему приходу Яшке уже проснулся и, развалившись на кровати, декламировал стихи. Рядом сидели Игорь Пучнин и Чижик, оба изрядно выпивши.

– Стихи читают, – пожаловался Семенов, вкручивая лампу, – Маяковский отдыхает.

На мой приход никто не обратил внимания.

Читал Владимир Евгеньевич нудно. Я терпеливо слушал, внутренне закипая. Как-только хозяин закончил, слово взял Пучнин. Он вскочил с кровати, выпрыгнул на середину мастерской, согнул в локтях руки, подался вперед и принялся… не читать – выкрикивать стихи. Его профиль грозно рисовался на фоне разбитого окна, брызги снопом летели из перекошенного рта, пьяные глаза блестели.

 

В иной истине горечь ошибки.

Я летал в облаках. Наяву

Растянули мне рот в улыбке,

Как щелкунчику… Так и живу.

 

Люди-звери, меньшие братья.

И теперь в голове деревянной

Лишь мечты: как бы снять заклятие –

Бред фантазии полупьяной…

 

А в зубах от скорлупок осколки.

Пусть покой хотя бы приснится.

Вниз сорвусь с позолоченной елки,

Чтобы в принца вновь превратиться.

 

 

Впечатление ошеломляющее. Я забыл о Яшке, Семенове, о своей миссии жандарма. Такого самозабвенного исполнения мне еще не доводилось видеть. Не знаю, когда Семенову «читал Маяковский», но он тысячу раз прав: Маяковский отдыхает.

– Чьи это, Игорь?

– Мои.

– Твои!? Ты пишешь стихи!? – я был ошарашен. Этот увалень с грязной челкой и вдруг поэт.

– У меня сборник вышел, – важно объявил он.

– Когда?

– Давно. Года три назад.

– Дай почитать?

– У меня нет, – он замялся. – Было несколько экземпляров, все раздал.

– Дедушка, – обратился он к Яшке, – я тебе дарил, дай Геннадию Федоровичу ознакомиться.

Но Яшке бубнил что-то о кибитке, о дальней дороге, и просьба повисла в воздухе.

– Можно в Интернете найти, – предложил Игорь. – На сайте опубликовано.

– У тебя сайт есть?

– Не у меня. Поклонник держит.

Эффект, произведенный стихами Игоря, выбил меня из привычного состояния. Я попросил Игоря почитать еще. Он приблизился, склонился к моему уху:

 

 

Когда все выпили, съели,

Сошла с лица гематома.

Сосульки-убийцы еще не созрели –

Не бойся выйти из дома.

 

На улице стонут деревья

И много чего непонятно.

Шаг - от тоски до веселья,

И два шага обратно.

 

Но если тепла в тебе мало,

Станет еще холоднее.

Не бойся начать все сначала,

А, впрочем, тебе виднее…

 

Я попросил еще. Алкоголь гулял по его кровушке, былая робость отлетела, и он прочел 5 или 6 стихотворений, каждое по-разному: то интимно-вкрадчиво, то, срываясь на крик. Последнее получалось особенно выразительно.

– Не знаю, какой ты художник, Игорь, – поэт замечательный, а чтец неподражаемый.

Отзыв польстил ему. Он вальяжно расположился на стуле. В голосе появились менторские нотки. Он рассказал о своих стихах, о заказанной ему каким-то журналом статье, над которой он сейчас работает, об Олеге Григорьеве – своем друге и учителе, о супруге Елене Новиковой – петербуржской художнице.

Вечером дома я нашел в Интернете сайт с его стихами, прочитал сам, дал прочесть домашним.

На вопрос автора вступительной статьи Максима Швеца: кто «Игорь Пучнин – художник и поэт? А может быть, поэт и художник?» в этот вечер я ответил однозначно: Игорь Пучнин – поэт.

Дня через два после импровизированного поэтического вечера Игорь позвонил и пригласил в мастерскую к Яшке. Конечно, я откликнулся и пришел. Кроме них в мастерской был Юра Шин. Игорь трезвый, опрятный, достал из папки и показал «Азбуку» и много офортов. В основном это были стилизованные карты Санкт-Петербурга и России, несколько городских типов, знаки зодиака, букеты цветов, где из чашечек вместо пестиков и тычинок смотрели маленькие человечки. В карту города Игорь ловко вписал голову Щелкунчика. Из нитей улиц и проспектов соткано лицо, Васильевский остров служил треуголкой. Карта России превратилась в бредущего бурого медведя. В офорте «Похищение Европы» представлен фантастический подводный мир: чудовищные рыбы и русалки, водолазы и батискафы; то же разнообразие жизни и над волнами. Рисунок мелкий, со множеством деталей. Пришлось потрудиться, прежде чем я нашел быка с девушкой на спине. Все офорты раскрашены акварелью.

Я купил у Игоря несколько штук для продажи в магазине.

– Не мешало бы проставиться, – заметил Шин, глядя, как Пучнин прячет деньги.

Игорь пробормотал что-то, но вытащил из скомканной пачки бумажку в 500 рублей и протянул Шину.

– Я не побегу, – возмутился Шин, – сам иди. Нашел мальчика.

Офорты Игоря продавались, и я подкупал их у него, но новых сюжетов он не предлагал: те же карты, те же знаки зодиака, исторические миниатюры. Он жил прошлым, тиражируя старые работы. Не было и новых стихов, или, стесняясь, он ничего о них не говорил.Мне же хотелось, как писал Маяковский, «… одной отравы пить и пить стихи».

Однажды по телевидению показывали интервью с Михаилом Шемякиным. Усталый, я смотрел в полглаза, и вдруг в руках Шемякина мелькнул офорт Пучнина. Я прибавил звук, но слов не расслышал, похоже, что Шемякин одобрял автора, возродившего искусство старинных картографов.

Этот сюжет стал козырной картой в моих руках. Желание вернуть Пучнина к творчеству не оставляло меня. Всякий раз при встрече я не упускал случая повторять Игорю:

– Твои работы оценили. Шемякин хвалил тебя на всю страну. Ты должен соответствовать, трудиться, а не пьянствовать.

Вторую «страшилку» я придумал сам и повторял ее следом за рассказом о Шемякине.

– В Интернете, – говорил я Игорю, – написано: «Пучнин самородок, который губит себя алкоголем. Он не оправдал ожиданий, связанных с его ярким появлением на художественном небосклоне, и вряд ли создаст что-то новое».

Наивно верил, что мои слова повлияют на Игоря, раззадорят и вернут к творчеству.

Игорь слушал, склонив голову, бубнил в ответ:

– Нет такого в Интернете. Где вы это вычитали?

– Есть, смотри внимательней.

12 февряля 2009 года он пришел ко мне немного навеселе. Артистично, как фокусник, извлек из кармана небольшую желтоватую книжицу и протянул.

«Игорь Пучнин «Запасная книжка», - прочел я на обложке. – 2006 год». На титульной странице надпись: «Геннадию Федоровичу от автора. 09.02.08».

– Откуда, Игорек?

– Геннадий Федорович, читайте, тут же написано «запасная». Специально для вас, из запасов.

– Сейчас, Игорь, 2009 год, – указал я на неточность.

– Это неважно, – отмахнулся он. – Восьмой, девятый, какая разница?

Я был рад книжке, искренне поблагодарил Игоря. Я знал, что он бедствует, поэтому предложил денег, которые он принял. Прощаясь, Игорь перегнулся через стол и прочел, перефразирую собственную «Зарисовку»:

 

 

Сменю имя, кожу, имидж. 
Не узнаешь, когда увидишь.

 

 

Мои укоры или что-то другое, но с весны 2009 года Игорь Пучнин стал появляться у Яшке реже, больше времени проводил в мастерской супруги Елены Новиковой. В начале лета он пригласил меня в гости, и я ездил к ним. Мастерская находилась на Кирочной улице, недалеко от метро «Чернышевская». Просторная комната, по-девичьи уютная и чистая, с печатным станком. Приняли меня радушно, напоили чаем с печеньем. Рассказали историю своего знакомства. Узнал, что у них есть сын. Елена Новикова сообщила, что на лето сняла дачу под Петербургом, и они на два голоса приглашали меня погостить. Конечно, Лена показала свою графику и живопись. Хотелось бы что-то купить, но я воздержался. Финансовый кризис, как опухоль уже расползся по стране, добрался и до моей лавочки. Я еле набирал на аренду, пришлось сократить штат.

Мне очень понравилась фотография Лены и Игоря, для альбома «Сто лучших художественных мастерских Петербурга». Он, похожий на гоголевского Ноздрева, в темном сюртуке с красными отворотами сидит на высоком металлическом стуле; она, улыбаясь, стоит рядом, опершись рукой о его колено.

Лена попросила реализовать через мой магазин ненужные ей вещи. Чувствуя вину за обманутые надежды, я с радостью согласился. Обещал звонить, если что-то продастся. Когда это случилось, я позвонил.

– За деньгами Игорь придет, отдайте ему, – попросила Лена.

– Не пропьет?

– Нет.

И действительно, Игорь несколько раз получал деньги и всегда довозил до дома.

«Господи, помоги ему встать на правильный путь».

 

 

О, Зинаида!

 

Водителем у Яшке я «работал» постоянно. Возил на выставки, забирал из печатной мастерской на проспекте Обуховской обороны, выполнял секретные поручения. Особняком стоит поездка на презентацию книги «О, Зинаида!», которая проходила летом 2008 года в выставочном зале группы «Митьки» на ул. Марата.

Зинаиду Морковкину Яшке придумал в конце восьмидесятых. Она для него, как Лаура для Петрарки, и первая любовь, и муза. Он много рисовал ее, посвящал стихи. Кто послужил прототипом, никогда не говорил: отмалчивался, отшучивался, пряча лукавую улыбку в седых усах. Но однажды весной 2010 года, будучи навеселе, разоткровенничался:

– Звали ее Маша. Фамилию не скажу. Это было в Москве, в 71-м году. Влюбились друг в друга без памяти. Вся Москва над нами смеялась, – он заулыбался. – Нас отовсюду выгнали. Жить было негде.

Воспоминания ожили в одурманенной голове, и он продолжил:

– Однажды гуляли ночью. Молодые были, горячие. Дошли до Самотеки. Место такое в Москве. Желание меня распирает, чувствую, и ей невмоготу. Увидел на доме пожарную лестницу, а где-то между этажами небольшая площадка из железных прутьев. Мы полезли туда, – он затрясся от смеха. – Забрались, а чтобы не упасть, я себя к прутьям ремнем привязал.

Продолжая трястись от смеха, он долил в кружку бальзам, сделал большой глоток и закурил.

– Вдруг снизу шум, фонарики светят, кричат: «Эй, что вы там делаете?» Гляжу – менты. А что я им скажу? Что мы тут делаем?

Он сделал паузу.

– Как заметили? Я тогда только из больницы вышел. Тюремная больница – пятнашка, вы знаете. Встречаться с ними совсем не хотелось.

Он замолк. Сидел, курил, переживал старое.

– Любил я ее, – подвел он итог. – Первая любовь!

– Рыжая была? – задал я вопрос, стараясь расшевелить его.

– Рыжая, – подтвердил он радостно.

– Жива сейчас?

– Надеюсь.

– А почему Морковкина?

– Так… Это я придумал… потом, – совсем грустно ответил он и замолчал. Я задал еще несколько вопросов, но он не ответил. Шкатулка воспоминаний на этом для меня захлопнулась.

Позже он назовет фамилию прототипа, но верный данному обещанию, опубликовать ее не имею права.

Так вот, к 60-летию Владимира Яшке в издательстве «Красный матрос» вышел сборник стихов, посвященный Зинаиде Морковкиной, иллюстрациями служили ее многочисленные портреты. Презентацию по причине «нездоровья» автора несколько раз откладывали, но,наконец, назначили день и место. Я заехал за ним в мастерскую и отвез на улицу Марата.

В арт-центре нас встретили Дмитрий Шагин и Михаил Сапего. Я, как обычно, представлялся личным водителем. Дмитрий Шагин – мужчина богатырского сложения, но среднего роста – в тельняшке походил на свой телевизионный образ добряка и балагура. Шутил с нами, ласково называл Владимира Евгеньевича «Дедушка». Мне показалось, Яшке его сторонился.

У Михаила Сапеги на небольшом развале я выискал раритетное издание книги стихов Владимира Яшке «Почти по-японски». Авторские гранки с правками и некоторые рисунки тушью, сделанные к книге, я купил давно, но печатным изданием не владел и был рад приобретению.

Алексей Родионов и Борис Файзуллин привезли из дома картины с изображением Зинаиды Морковкиной и развесили в небольшом зале.

Приглашенные раскупали книгу «О, Зинаида!»… и выстраивались в очередь за автографом. Яшке сидел в центре зала за столом и добросовестно подписывал всем желающим. Книга «О, Зинаида!» у меня уже имелась, но я встал в общую очередь, желая получить автограф на книжке «Почти по-японски». Яшке не понял, что перед ним другое издание и написал, как всем: «На память о выставке».

Когда с автографами было покончено, Дмитрий Шагин выступил перед собравшимися, после чего попросили Яшке почитать стихи, тот нехотя согласился. Яшке тяготился всеобщего внимания, чувствовал себя неловко. Декламатор он никудышный, а в этот раз чтение получилось совсем невеселым: тихо, без выражения, народ заскучал. Кто-то, по-моему, Геннадий Мидонов, пришел ему на помощь и прочитал несколько стихотворений, чем оживил собрание, которое вскоре тихо рассосалось.

 

Слепота

 

Осенью 2008 года началась подготовка персональной выставки Владимира Яшке, приуроченная к выходу художественного альбома в серии «Авангард на Неве» и 60-летию автора. Инициаторами выступили его старинные друзья и коллекционеры – Алексей Родионов и Борис Файзуллин.

Крепким здоровьем Яшке не отличался, но в эту осень чувствовал себя как никогда скверно: то зубы, то давление, то кровотечение, то боли в желудке донимают. Мои уговоры обратиться к врачу повисали в воздухе. Под нажимом он предпринял попытку встать на учет в специализированную клинику, где лечились члены Союза художников. Сходил туда пару раз, этим все и ограничилось. Организм, ослабленный чрезмерными возлияниями, сдавал.

Однажды декабрьским вечером я уже собирался домой, когда Яшке позвонил и попросил прийти. Мне не понравился его испуганный и тревожный голос, и я поторопился.

Дверь в мастерскую была открыта.Под потолком тлела лампочка, по углам темно, в помещении холодно. Хозяин трезвый, взволнованный. Он не сидел, как обычно, а беспокойно ходил из угла в угол, трогал и перекладывал различные предметы.

– Геннадий Федорович, мне не к кому обратиться, – начал он. – Шин в Осколе у матушки.

Немного помолчал, будто пересиливал незримый барьер внутри себя, наконец, отважился и продолжил:

– Короче, мне плохо. Неделю назад на Обуховском «Морковкину» печатал. Возвращался поздно, увидел трамвай, заспешил, поскользнулся и упал, головой ударился. После этого видеть стал как-то нечетко, думал, пройдет. Вчера в мастерской сознание потерял. Очнулся – на голове шишка и ничего не вижу. Вы стоите, я знаю, что это вы, и вроде вижу вас. Но отойдите на шаг – и вас нет. Вижу только темное пятно. Вдаль совсем не вижу, вблизи различаю немного, но все линии какие-то ломаные, – он начертил в воздухе линию, похожую на коленчатый вал. – А сейчас, чувствую, давление поднимается,измерьте, пожалуйста.

Месяц назад я подарил ему японский тонометр. Подарку Яшке обрадовался, но пользоваться им так и не научился. Изредка приглашал меня на эти процедуры.

– Вы присядьте, успокойтесь. – Я снял с гвоздя тонометр, надел ему на руку манжет.

– 160 на 90, – сообщил я ему, как только цифры зажглись на экране. – Сердцебиение – 90 ударов в минуту.

– О, Господи! – вырвалось у него. Он поднялся и заходил по мастерской. – Для меня это очень высоко.

Я пожалел, что сказал.

– Здесь таблетки от давления были. Найдите, пожалуйста, – попросил он.

Яшке вывалил на кровать из сумки более десятка разнообразных пузырьков и пачек с таблетками. Еще столько же нашлось на книжной полке и в вазе. Я собрал все в кучу, перебирал и читал название. Он комментировал, откладывал в сторону.

Настала очередь папаверина.

– Они! – обрадовался он.

– Слабое лекарство, – высказал я сомнение.

– Ничего, мне помогает, – он выломал из упаковки две таблетки, отправил в рот и запил водой. – Геннадий Федорович, не могли бы написать название лекарств покрупнее, чтобы я мог прочесть.

Я нашел на полке почтовые конверты, в которые с помощью Яшке рассортировал лекарства по назначению: жаропонижающие, сердечные, желудочные. Фломастером большущими буквами подписал каждый конверт.

– Так видно?

Он взял конверт и попытался прочесть название сначала на расстоянии вытянутой руки, потом поднес ближе, еще ближе, наконец, конверт очутился у самого носа, ближе к левому глазу.

– Так видно, – заявил он. – Не четко, но разобрать можно.

«Дела плохи», - подумал я.

Через полчаса измерили давление повторно. На экране высветилось 170 на 100. Я понимал, что озвучивать цифры нельзя, это напугает его еще больше, начнется истерика, которая взвинтит давление, поэтому как мог бодро сообщил:

– Давление упало.

– Вот видите, говорил, мне поможет, – заявил он.

Теперь испуг перешел ко мне. Давление росло, лекарства не было, я не знал, что делать. Оставить его слепого, с высоким давлением я не мог и принялся уговаривать вызвать «Скорую». Он категорически отказался.

– Еще корвалолу выпью, и будет хорошо.

Выпил. Я просидел с ним еще часа два. Заставил позвонить жене, рассказать о случившемся. Он послушно повиновался. Ушел, когда давление стало снижаться.

На следующее утро, придя на работу, первым делом набрал его номер, услышал, что ночь прошла спокойно, жена приехала, кто-то из друзей уже договорился и скоро его посмотрит офтальмолог. Но прежде он хочет сходить к зубному, и попросил меня отвезти к нему. Я подъехал к дому со стороны Матвеева переулка. Яшке вышел в старомодном кожаном пальто, перепоясанном широким поясом, в теплых брюках, армейских ботинках на толстой подошве, на голове – вязаная шапка с помпоном, на носу – круглые пластмассовые очки. Рядом шла немолодая женщина в сером пальто с меховым воротником и шапке. Конечно, я знал, что у Яшке есть жена, но видел ее впервые. Владимир Евгеньевич познакомил нас. Валентина Викторовна любезно поздоровалась, и они сели в машину. Ехали молча, благо, недалеко до Витебского вокзала. Знакомый стоматолог Валентины Викторовны согласился принять художника без записи. Высадив пассажиров, я проехал немного, развернулся и вскоре догнал их. Они шли по пустынному тротуару. Колючий ветер дул им в лицо, раздувал полы пальто. Она выдвинулась чуть вперед, опустив голову, сопротивляясь порывам ветра, и как будто тянула его за собой. Он шагал сзади, с поднятой головой, крепко держа Валентину Викторовну под руку, напоминая больного аутизмом. Я остановил машину и смотрел вслед, пока пара не скрылась за поворотом.

Дня через два он позвонил и попросил зайти. При встрече он сообщил, что был у офтальмолога, и его через несколько дней кладут в больницу, добавил:

– Я тут несколько работ начал. Боюсь, пропадут, пока я в отсутствии. Очень прошу, пусть у вас побудут. Так сохраннее.

Он был серьезен, я не стал спорить и принял предложение. Картины были разные. Самая большая и почти законченная «Лодки на Мойке», с разлапистой бело-зеленой веткой на переднем плане. Две других «Зинаида Морковкина и капитан» и «Зинаида Морковкина с детьми» – совсем маленькие и только начаты. По нанесенному на холст рисунку обещали быть интересными. Особенно мне понравилась «Зинаида Морковкина и капитан».

– Не волнуйтесь, целы будут.

16 января 2009 года в галерее ИФА на Невском проспекте при большом скоплении народа состоялось открытие выставки. Сам художник – с диагнозом отслоение сетчатки на обоих глазах, лежал в больнице в Озерках.

На открытие я не пошел.Из памяти никак не стирался старик, послушно шагающий за женой. Не знаю, по этой причине или нет, но от выставки хотелось теперь чего-то другого. Картины, в данных обстоятельствах, отступали на второй план. Праздника не было. Ничьей вины здесь нет, так уж сложилось. «Это как свадьба без невесты», – решил я и не пошел.

Не скрою, с моей стороны была предпринята попытка убедить Яшке приехать на открытие.

– Операция должна состояться через несколько дней, – уговаривал я его. – Ущерба здоровью такая поездка не нанесет.

Я обещал заехать за ним и доставить на выставку, а через пару часов вернуть в палату. Режим в больнице позволял провести такую операцию.

– Представляете, какой будет фурор, когда вы появитесь в зале? – Но Яшке был непреклонен и отказался.

Я навестил его после операции. Он был бодр, все время шутил:

– Что может быть смешнее глухого композитора? – спрашивал он меня, и сам же отвечал: – Только слепой художник.

На выписку из больницы прибыл с Валентиной Викторовной. Она вывела его на улицу под руку. Город встречал его ярким солнцем, высоким небом, свежевыпавший снег колол глаза. Яшке шагнул в новую жизнь, закрывшись от всего рукой. Она бережно довела его до машины, заботливо усадила на заднее сиденье, села рядом. Она везла его к себе в Петродворец, где его дожидалась Уголеша.

Всю дорогу Валентина Викторовна хлопотала над ним, как курица над цыпленком, и тараторила без умолка. Он сидел смирно, переносил все стоически. По дороге она несколько раз кому-то звонила, сообщала, что Володю выписали и теперь Геннадий Федорович везет их на машине домой. Позвонила Боре Борщу, договорилась, что они встретятся на вокзале и отметят это дело по-семейному.

Я спросил, была ли она на открытии выставки. Валентина Викторовна расцвела, и принялась рассказывать, кто был, что говорили, и как хорошо все было организовано, и какая замечательная выставка.

Она попросила довезти их до Балтийского вокзала, где их будет ждать Боря Борщ. Дальше они поедут на электричке.

И все же на своей выставке Яшке побывал. После моих уговоров он дал согласие присутствовать на закрытии. Я тут же позвонил Алексею Родионову.

– Я привезу его в последний день. Позвоните митькам, всем друзьям, кто может, пусть приходит. Надо поддержать старика. Ему будет приятно.

Еще я попросил Родионова найти машину до Петродворца, так как я по семейным обстоятельствам был занят и отвезти его не мог.

Алексей обещал все исполнить.

Солнечным субботним утром 31 января 2009 года с дочерью Александрой мы выехали в Петродворец. На тот момент Саше было 14 лет, она с недоверием относилась к моему увлечению современной живописью, но работы Яшке ее радовали. Он единственный художник, картины которого она разрешила повесить в своей комнате, где вся мебель и все стены были оклеены плакатами и фотографиями западных артистов и рок-музыкантов. В мастерской Яшке Александра была, художественный альбом видела, ей хотелось побывать на его выставке.

Из подъезда дома в Петродворце Яшке вышел пополневший, посвежевший, в сопровождении супруги. При посадке в автомобиль он ударился лбом. Я испугался.

– Володя, ты что, крышу не видел? – заволновалась Валентина Викторовна.

Яшке пробормотал что-то и забился в угол.

Дорогой я пытался разговорить художника, спрашивал о самочувствии, как проводит время, чем занят, какие планы на будущее. Яшке отвечал односложно. «Вижу плохо, самочувствие нормальное. Рисовать не смогу, думаю взять учеников и жить этим. Телевизор не смотрю, но слушаю».

Здесь Яшке оживился и рассказал идиотскую историю из телевизионной передачи «Из зала суда». Суть истории такова: некий доморощенный биолог занимался научными опытами с сельдью. Жил он в коммунальной квартире, опыты проводил на кухне. Одна из рыбин, наиболее талантливая, получила от ученого собственное имя – Гена. С его слов, демонстрация опытов с Геной произвела бы фурор в научном мире. «Биолог» видел себя уже лауреатом всевозможных премий, как случилась беда. Соседка по квартире затеяла солить сельдь, закупила нужное количество того и другого, приготовила рассол. Но немного просчиталась, в банке оставалось свободное место. Тогда соседка запустила руку в научный аквариум (авось не заметит) и, надо же такому случиться, выловила Гену. Гена превратился в закуску. Несчастный экспериментатор подал на соседку в суд, требуя финансовой компенсации «за причиненные убытки».

Яшке рассказывал эту историю и смеялся больше всех. Чтобы поддержать его, я сказал:

– Владимир Евгеньевич, делаю заказ. Изобразите селедку Гену, можно в аквариуме, можно на разделочном столе или в банке. Мне все равно. На картине напишите «Селедка Гена от Яшке для Гены». Художник обещал.

Приехали в город, я провез его по улице Декабристов, по Матвееву переулку. В зеркало заднего вида видел, как он прильнул к окну, пытаясь разглядеть знакомые места.

Припарковав машину у Екатерининского сквера, мы вышли. Я и Валентина Викторовна держали Яшке под руки. Александра шла впереди, то и дело оглядываясь на нас. Галерея ИФА располагалась во дворе дома. Мы еще не успели шагнуть в темноту арки, как нам навстречу вышел мужчина.

– Дед! – обрадовался он, увидев Яшке.

Владимир Евгеньевич остановился, испуганно посмотрел на меня, на жену.

– Дед, это я! Ты чего, не узнал? – мужчина был обескуражен.

Яшке вытянул вперед шею, сощурил глаза, пытаясь рассмотреть говорившего.

– Дед, ты что? Это я, Фил!

– Господи, Андрей! Извини, я не вижу.

Они обнялись и дальше пошли вместе. Сделав несколько шагов, Яшке обернулся ко мне.

– Это Андрей Филиппов, художник, мой старинный друг.

Выставка нам с Александрой понравилась. Саша сожалела, что не представлены картины из нашей коллекции.

– Залы маленькие, все не разместить, – пояснил я.

Алексей Родионов сдержал слово, истинные друзья пришли, машина для художника в Петродворец наготове. Удовлетворенный, я поблагодарил Алексея и пошел искать Яшке, чтобы попрощаться. Он сидел в курилке на лестничной площадке в окружении друзей и клубов табачного дыма. Я не стал мешать.

 

 

Бомж

 

У Валентины Викторовны в Петродворце Яшке продержался недолго. Не дожидаясь весны, сбежал, прихватив растолстевшую Уголешу. Приехал в город, позвонил, доложил, что вернулся, попросил принести картины, сданные на хранение перед операцией. Я принес. Выглядел Владимир Евгеньевич хорошо, окреп, посвежел. Заговорили о планах на будущее. Чем занять себя, он не знал. На вопросы отвечал неохотно. И вообще был суетлив, раздражителен. Мне доводилось видеть его в таком состоянии прежде. Связано это, как ни печально, с отсутствием спиртного в рационе. Я перевел разговор о пенсии, которая полагалась ему по возрасту.

– Это все не просто. Нет нужных бумаг, –ответил он. – А ходить по кабинетам не могу.

– Валентину Викторовну попросите, – посоветовал я.

Видя, как она заботилась о нем, думаю, что поручение для нее будет не в тягость. Так как дорога была ей уже знакома.

– Она не все может. У меня биография с географией… Я работал в книжном издательстве в Минске, оформил несколько книг. Теперь ищи свищи... Вступил в Союз здесь, в Питере, участвовал в выставках. На все надо подтверждения. Флоренский обещал помочь, но сейчас он занят.

– Если будет туго, можно сдавать вашу комнату, – подсказал я. – Этим тоже могла бы заняться Валентина Викторовна.

У Яшке была комната в коммунальной квартире на Боровой улице, в которой он не жил, никого туда не приглашал, но платил за нее регулярно, изредка ездил. Подозреваю, что там он хранил некоторые картины и рисунки, с которыми не хотел расставаться.

– Не знаю, посмотрим.

Мы поговорили еще с полчаса, и я ушел.

Изредка мы перезванивались, иногда я ходил к нему, иногда он заходил ко мне с Уголешей.

Некоторое время, напуганный страхом потерять зрение, Владимир Евгеньевич не пил. Друзья в этот период в мастерской не появлялись. Если кто приходил, такие как я или Алексей Родионов, то, поболтав немного, решив вопросы, удалялись, не провоцируя его на алкоголь. Но сухой закон не для Яшке. Где-то он пригубил рюмочку, затем вторую. Ночь его не накрыла, солнце не погасло. И он быстро скатился до прежнего уровня, став привычным Яшке: веселым и радушным, гостеприимным и щедрым. С хорошим настроением вернулись друзья. Все пошло по-накатанному.

Как-то раз в начале лета 2009 года он позвонил и, смущаясь и кряхтя, попросил меня съездить на Литейный проспект в книжный магазин, хозяин которого задолжал ему за проданные когда-то картины. Неделей раньше Яшке просил меня найти телефон этого магазина, я помог.

– Самому не добраться, – оправдывался он, – слаб. Вы придете, спросите Вадима, он даст десять тысяч. Я договорился. Больше мне доверить некому. А я вас здесь подожду.

Отказать неудобно, миссия не очень приятная, но я поехал. Нашел магазин, спросил Вадима. Тот оказался в отлучке, продавец связался с ним по телефону, и Вадим распорядился выплатить долг.

Исполнив поручение, довольный, я привез деньги художнику, собрался уходить, но Яшке остановил меня.

– Геннадий Федорович, – обратился он, – вы могли бы сходить со мной в секонд-хенд помочь выбрать штаны. Обносился я.

Выглядел он, действительно, непрезентабельно. Магазин одежды находился по соседству с моей лавочкой, и я дал согласие. Художник неспешно собрался, взял собаку, и мы побрели знакомым маршрутом: по Матвееву переулку, вдоль набережной Мойки. Конечно, посидели на «даче». Короткую дорогу кое-как осилили за 40 минут и, наконец, добрались до цели. Все переговоры с продавцом вел я, Яшке терпеливо стоял в сторонке и ждал. Сначала нас подвели к столу, заваленному брюками. Он выбрал три пары. Объявил продавцу:

– Эти возьму.

– Владимир Евгеньевич, а померить, – напомнил я.

– А-а-а, – отмахнулся он. – И так видно, что подойдут.

Он приложил обновку к себе, брючины остались лежать на полу.

– Длинноваты будут.

– Подверну, – успокоил он меня. – Заверните.

Так же, без примерки, он выбрал футболки и свитер. Штаны обошлись ему по 50 рублей за пару, футболки по 20, а за свитер Владимир Евгеньевич выложил 150 целковых.

Одежду последнее время он не стирал: не было сил. Носил ее, не снимая, а когда появляться на людях в ней становилось неприлично, вешал на гвоздь или сваливал в кучу, где она кисла. Выбрасывать не разрешал: еще пригодится.

Выйдя на солнце, он предложил занести покупки ко мне и дойти с ним до аптеки.

– Кто-то из гостей сел на очки, – сообщил он. – Требуется замена.

Начало рабочего дня было безвозвратно потеряно, поэтому решил посвятить ему и остаток дня.

В аптеке он первым делом приобрел две бутылки «Алтайского». После чего подошел к отделу «Оптика».

– Покажите вот эти, – попросил он молоденькую девчушку за прилавком и ткнул пальцем в самые крайние.

– Вам минус или плюс? – поинтересовалась она, отложив в сторону книгу.

– Минус.

– Минус на другой витрине.

Мы перешли, куда нам указали.

– Владимир Евгеньевич, у вас рецепт, или вы свою диоптрию так знаете? – поинтересовался я.

– А-а-а, – махнул он рукой, – какой рецепт, так подберем.

Он перемерил трое или четверо очков. Каждый раз, нацепив новую пару, смешно крутил головой, всматриваясь в дальние углы. Выбрал те, в которых, как ему показалось, он видит лучше.

– Милая девушка, а разве можно продавать так, без рецепта, а вдруг у него астигматизм или разная диоптрия на глазах? Вы даже не спросили, какое у него межцентровое расстояние, – возмутился я. – Он только перенес операцию на глазах. Может, эти очки ему навредят.

– Ничего страшного, – парировала продавщица, – он же сказал, что в них видит лучше. А если нужен врач, езжайте на Садовую, – она положила сдачу и уткнулась в книгу.

– Геннадий Федорович, я все равно их скоро потеряю или разобью, – успокоил меня Яшке. – Так какая разница?

Мы вернулись ко мне. Еще при входе я попросил работницу приготовить чай. Когда принесли бокал, он терпеливо дождался, когда чай немного остынет, отпил немного. После чего крепкими руками свернул пробку на бутылке и влил бальзам до самого края. Так делал несколько раз: отпивал несколько глотков и доливал, отпивал и доливал. С одним бокалом чая он выпил грамм100-150 бальзама.

Мы беседовали, Уголеша разлеглась на холодном полу посередине торгового зала, покупатели боязливо обходили ее, косясь в нашу сторону.

– Не бойтесь, – успокаивал Яшке, посмеиваясь, – не кусается.

Набрав нужную кондицию, Владимир Евгеньевич попросился на воздух покурить. На этот случай у меня был разработан целый ритуал. Если не был занят, я брал пару старинных стульев и выносил их на улицу, ставил перед окном магазина, и мы рассаживались.

Сидеть летом на улице истинное удовольствие. Сидишь, а пред тобой протекает жизнь: пешеходы, автомобили, облака. Когда идешь по тротуару, даже если не торопишься, не успеваешь рассмотреть встречных. Попутных вообще видишь только со спины. Стоя рассматривать окружающих тоже не очень удобно. Во-первых, стоять тяжело, во-вторых, голова отчасти занята тем, чтобы держать равновесие, осанку. Только сидя можно расслабиться и отдаться созерцанию полностью. Ничего не ускользнет от внимательного взора. А посмотреть есть на что: мужчины, женщины, дети. Все разные, у всех свой характер, свое выражение, своя дорога, походка, жизнь. Есть время все рассмотреть, все оценить. Вот на светофоре притормозила приземистая иномарка. Водительское стекло опущено, смуглая рука небрежно свисает из окна. Музыки не слышно, только на низких частотах ухают ударные: бух, бух, бух. На зеленый она срывается с места, чтобы через десять секунд остановиться у следующего светофора, откуда доносится визг ее тормозов. Или вот вышагивает девушка: точеная фигурка, прямая спина, подбородок поднят, волосы собраны на затылке в пучок. Даже в походке прослеживается третья позиция. Ясное дело, – балетная.

Мы, наверное, тоже представляли живописное зрелище. Еще бы! Где вы видели мужчин, сидящих на антикварных стульях посередь тротуара? Прохожие смотрят на нас, кто с любопытством, кто удивленно, а кто-то не замечает, торопясь по делам, как эта балерина. Хотя как можно не заметить такую колоритную пару?

В этот день было тепло, и мы просидели минут 20, беседуя и разглядывая прохожих. Когда вернулись, ко мне уже выстроилась небольшая очередь. Я попросил Владимира Евгеньевича подождать в зале и занялся с людьми. Он безропотно забрал бокал и удалился.

Заглянул ко мне минут через десять, доложил:

– Пойду, покурю.

– Возьмите стул, – крикнул я вслед.

– Не надо, – отмахнулся он, – на порожке посижу.

Уголеша поднялась и поплелась за хозяином.

Минут через тридцать, я как раз отпустил очередного клиента, Яшке вернулся. Его трясло от смеха.

– В чем дело? – поинтересовался я.

– Во! – показал он смятую десятирублевку. – Подали!

– Как подали? – не понял я.

– Сижу, курю, никого не трогаю. Старушка подходит. Постояла около меня, посмотрела, покачала головой. Затем полезла в сумку, достала кошелек и пожертвовала на бедность. Подумала, я бомж, милостыню прошу.

– Вы так к вечеру на «Алтайский» наберете, – пошутил я.

– Что вы, Геннадий Федорович, – возмутился Яшке, – у меня есть копейка, – он выгреб из кармана купюры, оставшиеся после покупки штанов и похода в аптеку, при этом мелочь сыпалась сквозь пальцы. – Во сколько! Хорошо, что основную сумму он предусмотрительно оставил в мастерской, взяв с собой одну тысячу.

Пустая бутылка «Алтайского» отправилась в корзину для мусора, он скрутил головку второй.

– Не много, Владимир Евгеньевич? – попробовал я остановить его. – Вы уж поднабрались. До дома не дойдете.

– Все нормально...

Он просидел еще 2 или 3 часа, допил вторую бутылку, каждые 15 минут выходил курить. Денег ему больше не подавали, но настроение испортили.

После очередного перекура он пришел насупленный, злой.

– Что-то случилось?

Он молчал, только пьяно качал головой.

– Владимир Евгеньевич! – громко позвал я.

– Да? – очнулся он.

– Что случилось?

Тяжело подбирая слова, он рассказал, что к нему на улице только что подошел неизвестный, сел рядом, спросил, есть ли у него, где жить. Когда узнал, что есть комната, попросился переночевать. Обещал купить вина, закуски.

– Я что на такого похож? – он поднял на меня влажные глаза. – Скажите, Геннадий Федорович, я на такого похож? Что, ко мне можно запросто подойти и такое предложить? – он сделал паузу. – У меня брат так погиб. Привел кого-то с улицы, через месяц ни брата, ни квартиры…

Я, как мог, успокоил его.

– Пойду я, пора, – стал прощаться Владимир Евгеньевич.

Я собрал его покупки в пакет, вывел на улицу.

– Не беспокойтесь...

– Но…

– Ничего не случится, – твердо заявил он. – Дойду.

Он двинулся, чуть покачиваясь, шел сгорбленный, постаревший, опустив голову. Черный пакет с покупками мотался в руке. Уголеша плелась сзади.

 

 

Принц

 

Как сейчас помню, 5 августа 2009 года, вечер. Возвращался с работы, на повороте с улицы Коммуны на проспект Косыгина в сторону области внимание отвлек звонок мобильного телефона.

– Геннадий Федорович?

– Да, слушаю вас.

– Тихвинское РОВД, Лейтенант (фамилию не разобрал), – представился говоривший. – Вы местный?

– Нет, я москвич, временно живу в Ленинграде.

– Жаль.

– А в чем дело?

– У нас криминальный труп. Документов при нем нет, а в записной книжке номер вашего телефона. Думали, поможете опознать. Мужчина невысокого роста, нос картошкой, – начал он описывать труп. Но, сообразив бесполезность этого занятия, остановился.

– У меня магазин в городе. Торгую старыми вещами. Скорее всего кто-то из сдатчиков, – предположил я. – Могу завтра посмотреть базу данных в компьютере, выбрать тихвинских и вам сообщить.

Лейтенант поблагодарил и повесил трубку.

Минут 10 -15 после звонка я раздумывал, кто бы это мог быть? Вспомнился неухоженный паренек из Тихвина, которому я, действительно, давал свои координаты. Было это года два назад. Он звонил несколько раз, справлялся, что можно принести. Потом пропал. Фамилию не помнил, но, порывшись в компьютере, мог бы найти.

Дома я поужинал, включил телевизор и благополучно забыл о тихвинском лейтенанте, криминальном трупе и неухоженном пареньке.

Утром мне позвонил Яшке, попросил денег.

Шин пришел с Уголешей, принес цветную литографию «Банановый диктатор», которая неплохо продавалась. Получив деньги, Шин попрощался и ушел, но с полпути вернулся:

– Геннадий Федорович, у меня плохое предчувствие, – начал он.

– А в чем дело, Юра?

– Вчера из милиции звонили. Труп в Тихвине нашли. У него мой номер телефона.

Я насторожился.

– Последний номер, – уточнил Шин. – Я старый телефон потерял, этот взял неделю назад. Так вот,по новому звонили. Давал его, – Шин задумался, – вам, Машке, Деду и Пучнину.

Под одеждой пробежал холодок. Я тут же отыскал в памяти телефона номер тихвинского РОВД.

– А труп мы уже опознали, – весело сообщил лейтенант, когда я представился.

– Пучнин? – еще сомневаясь и не веря в происходящее, спросил я.

– Пучнин, – подтвердили на том конце.

– Как же его в Тихвин занесло?

– Это мы выяснили, – лейтенант был словоохотлив. – У него матушка в Бакситогорске живет, ездил навещать, возвращался в Петербург через Тихвин. Здесь все и случилось.

Я спросил про обстоятельства трагедии, но милиционер, сославшись на тайну следствия, продолжать разговор отказался.

Шин ушел, я некоторое время сидел, тупо глядя в монитор.

«Надо что-то делать… Надо что-то делать…», – стучало в голове.

Решил поставить в известность Яшке, прежде чем до него доберется Шин. Вышел в зал и поделился страшной новостью с продавщицами. Одна из них видела Игоря, другая знала его. Думая, кому еще сказать и с кем поговорить, позвонил жене и дочери, потом собирателю, который коллекционировал его работы. Со словами выходила боль и отчаяние. Женщинам легче, у них есть слезы. Я даже не сразу сообразил снять с продажи оставшиеся офорты Игоря. А когда сообразил, было поздно. Все раскупили.

Интернет запестрел сообщениями: «4 августа 2009 года ранее судимый вор избил члена Союза художников России Игоря Пучнина металлическим прутом и еще живого сбросил в реку Тихвинку».

А в голове пульсировало: «Щелкунчик» повстречал «крысиного короля»…

В день похорон я купил две бутылки бальзама, пиво, какую-то закуску и отнес в мастерскую Яшке, чтобы друзья помянули Игоря. Они пили, вспоминали приятеля, я сидел, слушал их рассказы. Яшке удивил, сказав, что по национальности Игорь был вепс. Это, в некоторой степени, объясняло его закрытость, замкнутость, нежелание пускать кого-либо в свой внутренний мир.

Несколько вечеров я перечитывал «Запасную книжку» Игоря. Вначале быстро, запоем, глотая слова и строки. Затем неторопливо, разбирая каждый стих, каждый образ, словно стараясь найти ответ на произошедшее. Ответа не было. Я читал и удивлялся: Игорь почему-то не возникал в моем сознании, образ не рождался. Отложил книжку, закрыл глаза, представил Игоря, декламирующего «Щелкунчика», – профиль на фоне разбитого окна, остановившийся взгляд. Тут же перечитал стихотворение. И ничего. Стихи отдельно, а Игорь отдельно. Не совмещались они во мне, не складывались.

Я знал стихи Яшке, интересные, но они, если можно так выразиться, плоские, в них нет подтекста, второго дна, третьего ряда. Читаешь и ясно представляешь автора, слышишь его голос, интонацию, видишь улыбку. У Игоря все совершенно не так. Сколько бы раз я не перечитывал его стихи, образ так и не оживал в моем сознании. Почему? Я долго размышлял над этим. Наконец попытался заставить себя забыть об Игоре, не думать, не вспоминать, читать стихи, как стихи постороннего человека. Это было нелегко, но удалось. И исподволь, не сразу стал рождаться образ. Он не был похож на неуклюжего парня с большим ртом в мешковатой одежде. На его место заступил кто-то другой, стройный, умный, трагичный… И тогда я подумал: «Вот он – Принц». Эта мысль так меня обрадовала, что на душе потеплело. Конечно, Принц! Как я раньше не догадался? Чудо свершилось, Щелкунчик превратился в Принца.

Я не был на похоронах, не видел Игоря мертвым. Знал его разным – трезвым, пьяным, грустным, смешным, – но в памяти почему-то навязчиво возникает образ Игоря, спешащего ко мне.

Однажды, мы договорились с Яшке, что он принесет картину. Яшке назначил время, но сам поленился и послал вместо себя Игоря. На улице Декабристов я заметил его из машины среди прохожих. Он опаздывал, поэтому торопился, спешил, делая энергичные отмашки левой рукой. В правой, чуть на отлете держал еще сырую картину. Почему именно это врезалось в память? Не то, когда он ошеломил меня чтеньем своих стихов, не то, когда притворился пьяным и не дал Чижику телефон? Не знаю. Наверное, тогда впервые я почувствовал к нему любовь и жалость.

Конечно, я остановился и принял его на борт, и он всю дорогу беспокоился, как бы не испачкать машину.

Я тяжело пережил смерть Пучнина. До этого только смерть Владимира Высоцкого – тоже не родного мне человека, воспринял, как личную трагедию. Игорь встал с ним в ряд. Конечно, вспомнились пророческие строки Высоцкого:

 

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт.

А тот, кто в точный срок, – тот в полной мере.

 

Все совпало до цифры, до буквы. Пучнину, как и Владимиру Семеновичу, было 42 года. Понимаю, несопоставимые по масштабу фигуры. Но в этом совпадении есть нечто мистическое.

Идет время, а чувство вины перед Игорем не покидает: не оценил вначале, мало уделял внимания потом. Что стоило взять камеру и записать его неподражаемое чтение? Что стоило заказать ему живописную работу или офорт? Не взял, не сделал, не заказал.

Ко мне изредка заходит его вдова Елена Новикова, мы сидим, беседуем, вспоминаем Игоря. Я рассказываю, каким его помню, она часто возражает мне. У нее другой Игорь: веселый, остроумный, родной. Человек, которого она любила, которому родила сына. Бывает, она торопится, хочет встать и идти. А я удерживаю ее, мне хочется говорить с ней о нем еще и еще, таким образом, как бы стараюсь загладить вину перед ним и получить прощение за все, что не сделал и не сделаю уже никогда.

Елена сказала, что у Игоря в кармане нашли записную книжку с десятком телефонных номеров близких ему людей. Я бесконечно благодарен Игорю, что в этом списке был и мой номер.

 

 

Пенсионер

 

С пенсией как-то сладилось. Как я и предполагал, Валентина Викторовна прошла путанными коридорами, отстояла очереди, оббила пороги чиновничьих кабинетов, собрала справки, и, хоть с опозданием на целый год, Яшке стал пенсионером. Государство этот народец не жалует, расщедрилось на 3500 рублей со всеми надбавками. Этих денег ему хватало на 7-10 дней, если оставался один. В2009 году такого почти не случалось. А ведь надо было еще оплачивать аренду мастерской, комнату на Боровой.

Когда Владимира Евгеньевича уложили на операционный стол, Юра Шин находился в Старом Осколе, гостил у матери. Прослышав о несчастье друга, Юра засобирался в Петербург, где некоторое время обитал у Машки, а когда Яшке переехал из Петродворца в мастерскую, перебрался к нему. Шин не работал доходов, не имел. Здоровье его, и так не блестящее, к этому времени пришло в негодность, сломалось, как ВАЗовские «Жигули», ремонтом которых он еще недавно промышлял. Юра похудел, осунулся. Лицо приобрело землистый оттенок, черные волосы, прежде крепкие и блестящие, сосульками свисали вдоль монгольских скул. На бледные слоноподобные ноги было невозможно смотреть, разбухшие ступни не умещались в тапках. Яшке много старше Шина, но выглядел гораздо лучше, бодрее. К зиме Шин так ослаб, что большую часть суток спал на кровати, свернувшись клубком рядом с Уголешей.На улицу почти не выходил, по мастерской передвигался, держась за стены, жаловался на боли в боку, ничего не ел, – пил только пиво. Я убеждал Юру обратиться к врачу, лечь в больницу подлечиться, пугал последствиями. Яшке поддерживал меня, Шин слушал молча, а когда надоедало, отвечал:

– Я вечный.

Больной, беспомощный, он все же понимал, что сидит на шее художника, который сам не сводил концы с концами, но изменить ничего не мог. Его никто нигде не ждал. Он не был нужен ни Еве, ни Машке, а мать была далеко. Шину казалось, что в среде художников, где он когда-то вращался, все осуждают его, и эта мысль терзала сильнее боли в боку. Он говорил об этом. Я успокаивал, уверяя, что без него Яшке совсем бы скис. Или, что еще хуже, мастерская превратилась бы в проходной двор.Убеждал, что после смерти Пучнина – он единственный друг и помощник.

– Ты совершенно не мешаешь, – поддакивал Яшке. – Живи, сколько хочешь.

Так и существовали, деля крохотную пенсию на двоих. А когда к друзьям присоединялась Машка или Чижик, что случалось нередко, – то на троих и на четверых.

На почту отправлялись вдвоем, поддерживая друг друга. Получив пенсию, Яшке дней 5-7 молчал; когда деньги заканчивались, звонил, просил выручить «копеечкой». Содержать его одного было несложно, но кормить всю компанию не под силу: и дорого, и обидно. Тем не менее, Яшке я никогда не отказывал. Пришлось, правда, урезать сумму. Вместо прежних 500 рублей отпускал 300. Финансовый кризис придавил полмира, больно ударил Россию, денежный поток оскудел, а дыр в бюджете не убавлялось. Львиную долю, как всегда, забирала аренда магазина. Выдаваемое мной пособие мгновенно конвертировалось в алкоголь, а утром Яшке звонил и просил о помощи. За деньгами все чаще присылал Чижика. Тот появлялся в проеме двери, прикладывал руку к кудрявой голове – отдавал честь, и, заменив одну букву в слове посланец, на весь магазин докладывал:

– Зосланец явился!

Мою спонсорскую помощь в 2009 году Яшке пробовал компенсировать.

– Не люблю быть должен,– говорил он, когда я изредка наведывался к нему. – Посмотрите, вдруг найдете что-нибудь интересное. Все равно пропадет, – и он протягивал 2-3 папки с тесемочками.

Я просматривал. В основном в папках хранился всякий хлам, художественный мусор: наброски, вырезки из газет, фотографии, рукописи, ксерокопии прежних работ. Продать это было невозможно. Я обратил внимание на огромное количество больничных зарисовок: соседи по палате, места для курения, процедурный кабинет, виды из окна – чаще всего забор с колючей проволокой. Вполне приличные, но они меня не интересовали. Мелькали книжные иллюстрации, встречались рисунки тушью и акварели. Кое-что из них отбирал, естественно, тут же расплачивался. Яшке радовался. Еще бы, он художник, живет тем, что продает свои работы! К тому же, это давало ему моральное право просить «копеечку» в следующий раз.

Когда встречалось что-то непонятное, я спрашивал его. Яшке, даже пьяный, сразу делался серьезным, брал лист в руку, другой сдвигал на лоб очки, подносил бумагу к глазам и через мгновение выдавал: что изображено и где рисовал. Правда, иногда путался относительно времени создания, поэтому, подписывая работу, перед датой ставил две волнистые линии, тем самым обозначая условно-приблизительные сроки.

– Бытовая память у меня безобразная, – объяснял он. – Но, что касается профессии, помню все отлично. – И он не лукавил.

Во время таких поисков мне удалось обнаружить несколько холстиков, относящихся к 90-м годам прошлого века, которые я незамедлительно купил. Маленький этюд «Акведук в Севастополе» он продал не сразу, а вот с «Питрушкой» и «Ридисками» расстался безболезненно, чем меня сильно удивил. Две работы из этой серии «Памедор» и «Агурецъ» широко известны, неоднократно публиковались. Оригиналы давно проданы в Германию, где хранятся в частном собрании. Почему застряли эти? Непонятно. Скорее всего, он забыл о них, чему я несказанно рад.

«Питрушка» нравилась всем, кто ее видел: на грязно-желтом фоне подобие черного стола, на нем граненый стакан, в стакане веточки завядшей травы, надпись Питрушка и две монограммы – лаконично и выразительно.

Немецкий художник Юстус Ягер учился в институте им.Репина, жил неподалеку, регулярно заходил ко мне поболтать об искусстве, посмотреть новые поступления. Он так пленился «Питрушкой», что попросил разрешения оформить ее.

– Юстус, написано на кухонной клеенке, вырезано неровно, надо кромки подводить и натягивать осторожно, – предупредил я. – Справишься?

– Никаких кромок! Геннадий Федорович, они все испортят! Это так здорово, что она кривая! Я сделаю подрамник, натяну холст и наклею ее сверху. Все неровности будут видны, в них вся прелесть. Раму сделаю…, – он долго подыскивал нужное слово, наконец, проговорил по-немецки, – гугенхеимскую. Будет очень красиво. Я сейчас свои работы так оформляю. Дайте мне.

Для убедительности он принялся рисовать на клочке бумаги «гугенхеимскую раму». На рисунок я не смотрел, размышляя о том, что с оформлением сам вряд ли справлюсь: Дельшод в Италии, замены ему нет. И я доверился молодому художнику, о чем не пожалел. «Питрушка» в обрамлении исполненном Юстусом Ягером понравилась.

– Дед, ты, оказывается, рисовать умеешь,–заключил Юра Шин, разглядывая картину в руках автора, когда я принес ее в мастерскую показать.

Довольный похвалой, Яшке крякнул и возвратил мне картинку.

Несколько позже в невзрачной папке с надписью «Дело» отыскался «Гарох», из этой же серии. «Гарох» наиболее слабая вещь, но и он будет куплен.

Нашелся холстик с изображением рыбешки и надписью «Уёк».

– Есть такая, – заявил Яшке и рассмеялся: – Уёк!

Я поверил, облазил Интернет, все словари, что были под рукой, но рыбы с таким названием не нашел.

Под моим нажимом в 2009 году Яшке закончил картину «Лодки на Мойке», которую я хранил, когда автор лежал в больнице. Светло-зеленая ветка протянулась от Новой Голландии до зрителя. Под листвой проплывают два катера с туристами. Дерево было написано до операции, лодки и пассажиры – после. Он долго мучался, люди получались ходульными, не живыми. Ветка, слишком «тяжелая», тянула на себя, композиция не складывалась. Потом он как-то крест-накрест мазнул по одной фигуре, неловко тронул другую – и все уравновесил, полотно заиграло.

Много надежд я связывал с «Зинаидой Морковкиной и капитаном». Рисунок на холсте впечатлял, казалось, – раскрась и получишь окно в радостный мир, где жаркое солнце и рокот волн, где запах магнолий и аромат шашлыка, где легкий адюльтер так же естественен, как галька на пляже или пальмы на берегу. Картина вся сделана после операции, фигуры несколько статичны, живопись пастозна. Лицо Зинаиды представляет месиво из красок различных цветов. Яшке не хотел отдавать, говорил, что надо бы доработать, но Алексей Родионов, присутствовавший при этом, шепнул:

– Заберите, он ее зарисует.

Яшке уже забыл, когда грунтовал холсты, – красил по готовым. Грунт такого холста – белый, поэтому он не утруждал себя пользоваться белой краской. Надо, например, изобразить пароход на море, он рисует синее море, оставляя незакрашенным контур судна. Пожалуйста, белоснежный пароход готов! На картине «Зинаида Морковкина и капитан» он так «нарисовал» не только пароход, но и маяк, и китель капитана, тронув слегка его желтым и обозначив пуговицы. Сегодня это смотрится, а что будет лет через 20-30, когда грунт начнет темнеть?

Картина «Зинаида Морковкина и дети» оставалась незавершенной до глубокой осени. Радостная, в светлых тонах, она была начата одновременно с «Лодками на Мойке» – палитра та же. Я несколько раз порывался купить ее, но Яшке не отдавал, аргумент – не закончена. И действительно, лица детей пугали меловой бледностью. Наконец, в октябре 2009 года, Юра Шин заставил приятеля развести краску и дописать картину. Пенсия была пропита, а мои 300 рублей, – в эти дни у них гостили Машка и Чижик, – что слону дробинка, поэтому Шин взял управление творческим процессом в свои руки и пообещал:

– Идите, Геннадий Федорович. Через час я ее вам принесу.

Появился он на следующий день. Я взглянул на полотно. Зинаиду Яшке пощадил, а по лицам детей прошелся. Из бледнолицых они сделались краснокожими. Ребенку, что лежит на руках Зинаиды, Яшке нарисовал нос, сделав его похожим на новорожденного Буратино. На оборотной стороне помимо подписи поставил дату 21 октября 2009 года.

В этом же году Александр Флоренский совместно с Дмитрием Бугаенко выпустили в технике шелкографии трафаретную печать Яшке. В альбом вошло 9 произведений, в том числе «Агурецъ» и «Памедор», которые наряду с живописным воплощением имели трафаретный вариант. Через некоторое время к 9 ранним работам Яшке добавилось еще 2, они были изданы дополнительно.

В обозначенные дни к художнику являлся Дмитрий Бугаенко, и Владимир Евгеньевич, обливаясь потом, часами подписывал готовый тираж.

В том же году Яшке откликнулся на просьбу Алексея Родионова и сделал дублькартины «Как пройти на Колокольную». Законченную вещь я не видел, по отзывам Алексея, – картина получилась.

 

 

Деревянно-ящичный период

 

Накануне нового 2010 года чуть живого Шиназабрала его лучшая подруга Ева: отмыться, постираться, отдохнуть от пьянства, чтобы предстать приличным перед эскулапами. Уезжая, Шин просил меня опекать Яшке, оберегать от непрошеных гостей. Я ходил в мастерскую почти ежедневно, носил еду и «платочки», естественно, каждый раз понуждал к работе. Яшке сопротивлялся, отнекивался, жаловался на хворь, наконец, понял, что не отстану, и согласился нарисовать что-нибудь. Холст и картон отверг сразу, сказал, что не чувствует фактуру. Выбрал деревянную доску, подобранную когда-то на улице, помыл ее. В канцелярском магазине купил эмульсионный клей и промазал им всю поверхность. После чего она несколько дней сохла. Когда я приехал к нему утром 24 января, доска и Яшке были готовы к работе.

– Что рисовать? – спросил Владимир Евгеньевич.

Я предложил две темы: одна – «Селедка Гена», – обещанный и просроченный заказ, теперь и Яшке наготове и материал; другая – автопортрет в костюме микадо. Микадо был моей давней мечтой. Яшке играл эту роль в «Трофейных фильмах» Александра Флоренского. Бледная ксерокопия фотографии, где Яшке позирует в костюме японского императора, висела в мастерской над столом и удивляла естественностью.

Художник оживился.

– Видели автопортрет в килте? – спросил он. – Могу сделать в этой же технике – сухой кистью по негрунтованному холсту. Будет как свиток. Можно скручивать и раскручивать.

Я был согласен на все, лишь бы он приступил к работе, поэтому одобрительно кивнул и предложил начать с того, что легче – с селедки. Понимал, перед микадо следовало расписаться.

Владимир Евгеньевич принялся выдавливать краску на палитру. Выдавливал не как попало, а в строгом порядке, понятном ему одному. Красок оказалось мало.

– Они на меня обиделись, – пошутил он, – попрятались. Знаю, что где-то есть, но прячутся. А если найду, – не выдавливаются. Капризные, как женщины.

Немного погодя добавил:

– Это печально.

Я достал ручку, блокнот и с его слов составил список необходимых красок.

Тоже повторилось с кисточками. Они «спрятались» еще дальше, пришлось подключиться к поискам.

Все уже было готово, но Владимир Евгеньевич не торопился, тянул время.

– Я дико медленно делаю, – почувствовал он мое нетерпение. – Некоторых это раздражает.

Я действительно торопился и не хотел уходить до тех пор, пока он не начнет. У Аничкова дворца меня ждала дочь. Курсы психологии, которые она посещала, закончились, мне необходимо отвезти ее домой.

Следует сказать, что зима 2009-2010 года выдалась суровой, с морозами и аномальным обилием снега, завалившим город до окон третьего этажа. Улица Декабристов из городской магистрали стала похожа на проселочную дорогу с накатанной колеей в обе стороны. Снег сгребали сутками и не справлялись. Автомобили ползли колонной, добираться до места приходилось часами. Я не мог допустить, чтобы Александра ждала.

Но как он почувствовал!? Я сидел молча, совершенно спокойно, ничем не выдавая свою озабоченность.

Его проницательность и прежде удивляла меня. Но мне казалась, она распространялась на других. Выходит, ошибался.

Поведаю один случай, который произошел весной 2010 года. Подвыпивший Геннадий Мидонов рассказывал, будто кто-то ему говорил, что в городе появился человек, который за бесценок берет у Яшке картины, продает их и хвастает на всех перекрестках, как он дурачит художника. Затем резко повернулся ко мне и строго спросил:

– Это случайно не вы? Как ваша фамилия? Мне называли фамилию этого человека, но я не запомнил.

Разговор происходил в мастерской Яшке в присутствии Шина и Чижика, где компания гуляла третий или четвертый день. Все были изрядно пьяны, трезвые только я и Уголеша. Яшке пригласил меня, чтобы в очередной раз испросить «копеечку». Я откликнулся, пришел и – пожалуйста – нарвался «на комплимент». Мидонова прежде видел, знаком не был, спокойно ответил:

– Дорогой товарищ, вот моя визитная карточка, здесь имя и фамилия, а главное – номер телефона. Потрудитесь узнать и сообщить мне, что за человек обворовывает Яшке и при этом еще и поносит его. Да, и прошу ваш номер телефона, чтобы иметь возможность напоминать о своей просьбе.А что касается ваших подозрений относительно меня, то они достаточно оскорбительны, чтобы оставить их без последствий.

Мидонов, визитку взял, сунул в карман, но своего номера не назвал, быстренько перевел разговор на другую тему.

Яшке сидел на кровати неподвижно. Он был накачен спиртным, что называется, под самую бескозырку. Он не бодрствовал и не спал, находясь в том блаженном состоянии, когда все люди братья, а все женщины Зинаиды Морковкины. Я наблюдал за ним. Его раскрасневшееся лицо лоснилось, словно алкоголь, от переизбытка, не находя естественного пути внутри организма, начинал по капельке проступать через поры. Мне казалось, ему сложно держать открытыми глаза, они постоянно слипались, и с его стороны требовалось некоторое усилие, чтобы их открыть. При этом они смотрели мимо людей и предметов. Между несомкнутыми губами несколько раз показывался его розовый язык, словно Яшке намеревался сказать что-то и не мог. Мидонов, не встретив отпора, разрезвился, принялся ругать молодежь, называл себя мастодонтом в живописи, утверждал, что таких, как он, единицы, и требовал бережного к себе отношения. Наконец прорезался голос Владимира Евгеньевича.

– Во-первых… это мое дело, за сколько продавать картины… За сколько хочу, за столько продаю. Мои картины. Это, во-первых… Во-вторых, у меня давно ничего нет, что бы можно продать… В-третьих…

– Да, брось ты, Володя, – попытался перебить его Мидонов.

– В-третьих, ты лукавишь! – перекрывая голос Мидонова, продолжал Яшке. – Ведешь себя неестественно! И это заметно!… Сказал гадость и хочешь побыстрее убежать. Не выйдет!…Ты обидел меня… и Геннадия Федоровича…, а он мой друг.

Мидонов принялся что-то объяснять, на кого-то ссылаться, не называя никого конкретно. Тон его голоса несколько изменился: с бодрого и уверенного сделался приглушенным и растерянным. Чувствовалось, что он говорит одно, а думает о другом. И эта несогласованность мысли и слов была заметна. Он по-прежнему разглагольствовал, жестикулируя руками, но его неискренность стала очевидна даже для меня, видевшего его, по-сути, впервые.

Но каков Яшке! Пьяный, в полувменяемом состоянии почувствовал ложь раньше других и не постеснялся об этом заявить. Меня поразила и его проницательность, и решительность, с которой он встал на защиту – свою и мою. А это так для него несвойственно!Он знал цену многим, кто приходил к нему, чувствовал намеренья, понимал, когда лгут или недоговаривают, видел, когда обманывают. Видел и молчал, почему? Позже я задам ему этот вопрос, он отделается шуткой, а после добавит серьезно:

– У меня ни к кому претензий нет, кроме одного человека, – и назовет имя известного митька…

Но вернемся в январский день 2010 года. Яшке сжалился надо мной, придвинул к себе стул, который играл роль мольберта, прислонил доску к спинке, на сидение положил палитру, и присел перед стулом на корточки.

– Кусок в живот попадет, – рассуждал он вслух, – какая работа? Спать потянет. Художник должен быть голодным, – обреченно вздохнул и провел первую линию.

Я не стал дожидаться окончания. Довольный, что процесс пошел, попрощался и заспешил к машине.

Когда был в пути, Яшке позвонил:

– Дико не селедка! – хохотал он в трубку. – Помесь селедки с ершом! Морской черт какой-то! Я назвал ее «Рыба в полете». Но я воодушевился! Спасибо вам, расшевелили. Буду думать над микадо.

Утром в художественном салоне я купил краску, заехал в аптеку за «Алтайским» и направился в мастерскую.

На подъезде, раздался звонок.

– Геннадий Федорович, хочу с собакой выйти, вы не торопитесь.

– Владимир Евгеньевич, я уже у порога, долго не задержу. Знаете, как подносчик снарядов, отдам и убегу.

Когда выкладывал на стол «салфетки», Яшке со смехом спросил:

– Это снаряды?

– Нет, это порох. Снаряды вот, – и я выложил краски.

Нарисовав «Рыбу в полете», Яшке в этот же день по инерции закончил заброшенного «Наездника с гитарой». Светлых красок не оказалось, рисовал темными, получилось мрачно, неинтересно. В азарте взялся за «Двойной портрет» – сюжет, подсмотренный на потолке в изломах осыпавшейся штукатурки.

27 января он пришел ко мне с Уголешей, попросил денег, сообщил, что остался без связи: отказал мобильный телефон, спросил:

– Что думаете делать с «Рыбой»? Приходил Алексей Родионов, хочет купить.

Я ответил, что заберу. Дал денег и предупредил, что завтра зайду без звонка, телефон ведь не работал.

28 января, как и обещал, утром был в мастерской. Вкусно пахло скипидаром, от Яшке исходила добрая энергия, которую впервыепочувствовал пару лет назад, когда, придя в мастерскую, стоял с ним перед мольбертом, разглядывая законченную картину.

Сняв осторожно со стены ксерокопию фотографии Яшке в костюме микадо, я пришпилил ее к большому куску оргалита, чтобы «слепому» художнику было легче рассматривать детали при работе над автопортретом. Яшке прислонил оргалит к спинке стула и тут же приладил чистенький холст. На сидение, как и в прошлый раз, легла палитра. Я замер в предвкушении. Яшке не торопился, настраивался: трогал и перекладывал кисти, изучал надписи на тубах с краской, гладил поверхность холста. Затем включил электрический чайник, налил кипяток в кружку, добавил бальзам и, отпив немного, закурил. Я сидел, как гвоздь, не шевелясь. Не зная, как еще отсрочить процесс, Яшке попросил соединить его с Шином. Юра третий день лежал в больнице, куда устроила его Ева. Я набрал номер, услышал Юрин голос и, прежде чем передать трубку Яшке, отрапортовал о достигнутых результатах. Шин прервал меня на полуслове:

– Геннадий Федорович, я подъезжаю к Театральной площади, скоро буду в мастерской. Приду, все расскажу.

Я оторопел, передал новость Яшке. Тот отложил кисти и взялся за кружку. Минут через десять мы уже слушали Юрин рассказ:

– Поместили в отделение для бомжей. Публика – сами понимаете. Лечения никакого, питание, как в тюрьме, на тридцатник в день. Смысла лежать не вижу, забрал документы и ушел.

Юра поднял стоящий на полу баллон с пивом, наполнил бокал, терпеливо дождался, пока пена отстоится, и выпил, не отрываясь.

Я забрал «Рыбу» и поплелся на работу – бал окончен.

Яшке пришел 30-го.

– Геннадий Федорович, я сорвался, – объявил он. – Дайте денег.

И опять в «кабинете» замелькали: Чижик, Шин, снова Чижик и снова Шин. По инерции я давал деньги, но уверенность, что поступаю правильно, начала гаснуть. Мысли эти появились давно, но после последних событий зазвучали особенно громко. Я, конечно, осознавал, что финансовая поддержка Яшке – добро и зло «в одном флаконе». Добро – это средство существования, зло – я приучил его к легким деньгам, он совсем перестал трудиться. Прекратить помощь невозможно, это равносильно предательству, но и понимать, что своими подачками способствую его деградации, топлю в вине, было горько.

Как-то в феврале в мастерской Яшке я застал Алексея Родионова, уходили вместе. С ним и поделился своими сомнениями. Алексей выслушал, и, не комментируя моих терзаний, поведал свою историю:

– Зашли мы как-то к Володе с Ирой Васильевой. Хозяин был нетрезв. Посидели, поговорили. После чего Яшке предлагает: «А неплохо бы выпить! Сходите, мол, дорогие гости, в магазин, купите что-нибудь». Ира в ответ: «Ты же художник, нарисуй, что тебе надо. Мы сходим, и что нарисовал – купим». Пришлось Яшке брать кисти. Так и вы, поставьте перед ним задачу, выполнит – дайте денег, не выполнит – пусть сидит голодный.

Легко сказать, а как сделать? Вскоре подвернулся удобный случай – мне принесли старый деревянный ящик. «Раз он отвергает холст и картон, – подумал я, – пусть рисует на досках». Я разобрал ящик, напилил по размеру с десяток разнокалиберных дощечек и при случае несколько штук доставил ему.

– Вот, Владимир Евгеньевич, – объявил я, выкладывая их на стол следом за продуктами. – Холсты не по душе, картон не чувствуете, принес доски. У Пикассо был голубой период, розовый, а у вас будет деревянно-ящичный. Можете рисовать все, что угодно. Но в следующий раз деньги в обмен на живописные дощечки. Согласны?

Яшке скручивал пробку «Алтайскому», краем глаза наблюдая за моими действиями. Справившись, налил в кружку, отхлебнул и поинтересовался:

– А что рисовать-то?

– Ну… на маленьких парных можно мальчика и девочку. На той, что побольше, – я немного подумал, – котика.

– Работа понятна, принял.

Договоренность продержалась ровно две недели. За это время он изобразил гусара на коне, стреляющего с двух рук из пистолетов, этого же вояку в старости, сидящего с забинтованной головой за самоваром, черного котика на качелях и попугая. Много позже к ним добавилась девочка в шляпке. Конечно, все это с большим натягом можно назвать живописью, но шарм в работах присутствовал.

Полноценного обмена денег на дощечки не получилось, но прогресс был налицо.

После такого подвига Яшке загулял и крепко, получив деньги откуда-то со стороны. Мои просьбы и уговоры не действовали. Дощечки пылились невостребованными.

2 марта Владимиру Евгеньевичу исполнилось 62 года. Я позвонил утром, трубку взял Шин.

– Как новорожденный? – поинтересовался я.

– Пока держится, но надолго его не хватит. Если хотите поздравить, приходите быстрее.

– Что подарить?

– От вас он хотел карманные часы на цепочке. Знаете, детская мечта. Год назад купил китайскую подделку, они сломались, хочет другие, хорошие. Он видел, у вас продаются.

Я выбрал блестящие двухкрышечные на длинной цепочке с карабином и отправился поздравлять.

В мастерской, помимо Яшке и Шина, находился Слава Агабалаев, также пришедший поздравить приятеля. Яшке меня не дождался: как сидел на кровати, так и уснул, откинувшись на спину. Когда я вошел, он мирно сопел, сложив руки на животе. Я хотел оставить подарок и уйти, но Шин не пустил.

– Дед, вставай, Геннадий Федорович пришел, – он бесцеремонно потряс Яшке за плечо.

–Юра, перестань, пусть спит, – пробовал я урезонить Шина, но он не унимался. Наконец, добился того, что Яшке принял вертикальное положение.

– Геннадий Федорович пришел тебя поздравить, – прокричал он ему в ухо.

– Где? – еле выговорил Яшке.

– Что где? – не понял Шин.

– Где Геннадий Федорович?

– Вот сидит, – Шин показал на меня рукой.

Яшке уставился на то место, где я сидел. С минуту смотрел, почти не моргая, затем медленно повернул голову в сторону Шина и спросил:

– А он настоящий?

– Кто?

– Геннадий Федорович.

– А ты как думаешь?

– Я не знаю, поэтому и спрашиваю. – Все засмеялись.

Я поздравил Яшке, вручил подарок, лицо именинника расплылось в улыбке. Он открыл крышку, послушал ход, покрутил часовую головку, после чего я приладил их у него над головой, зацепив карабином за выступ, где они болтаются до сих пор.

Через неделю Чижик, придя за очередным пособием, поведал грустную историю. Яшке ночью попросит пить, ему подали чайник с крутым кипятком. Он не налил, как обычно, в кружку, а попытался пить из носика и обварился весь: лицо, руки, грудь. Я навестил его, раны ужасны, покрылись коростой, гноятся. Я гнал его к врачу, предлагал отвезти на машине, в ответ слышал знакомое:

- А-а-а, само пройдет.

Ни в апреле, ни в мае, ни о какой работе не могло быть и речи. Стоило завести разговор о микадо или дощечках, как Яшке расстегивал рубаху и принимался рассматривать ожоги.

Совесть, терзавшая Шина прежде, похоже, угомонилась и перестала напоминать о долге и обязанностях, о друзьях-художниках, чье мнение еще недавно вызывало в нем страдание и душевные муки. Выглядел он неважнецки: обросший, небритый, грязный. У него стали появляться провалы памяти, а некоторые фантазии стал выдавать за реальность. Покупатели шарахались, когда он, как зомби, двигался по залу ко мне в кабинет за деньгами.

– Куда милиция смотрит? – возмущался степенный гражданин, сторонясь «идущего напролом» Шина и сам же себе ответил:

– С другой стороны, что с такого взять?... Одна морока…

Машка общение с Шином прекратила, Ева, которой как-то звонил Яшке, с просьбой забрать Юру или устроить в больницу подлечить бок, отрезала:

– Не бок надо лечить, а алкоголизм!

И все осталось без изменений.

Весной Алексей Родионов купил у Владимира Евгеньевича «Берлинский дневник». Яшке несколько раз показывал мне разлохмаченную книжицу, испещренную неразборчивым округлым подчерком с рисунками пастелью – дневник, который он вел в Германии. Алексей издал его. Пока шел «перевод» с яшкинского на русский, Владимир Евгеньевич беспокоился:

– Там не все можно печатать. Надо корректировать. Смогу ли? Очень слаб.

Несколько раньше совместно с Борисом Файзуллиным они купят все рисунки, хранящиеся у Яшке в папках. С одной стороны стало нечего рассматривать, когда захожу в гости, с другой – Яшке весь май не беспокоил меня просьбами помочь «копеечкой».

Недавно я стал свидетелем разговора двух господ. Они зашли в магазин и попросили показать трафаретную печать Яшке, выполненную методом шелкографии. Один, рассматривая листы, уверял другого:

– Яшке, как художник кончился: ослеп, спился, ни на что не способен.

Другой возразил:

– Я знаю Володю лет десять. И все десять лет слышу эти разговоры. Но каждый год он возрождается. Поверьте, он нас еще удивит…

Я верю и жду…