ГЕНОЧКА
Готовясь стать историей, умирал сорок третий год. Пьяной от крови походкой направляясь в сорок четвёртый, война пошатнулась и бесцеремонно нависла над тихими улочками с покосившимися заборами. Лишённый защитника в стороне от театра военных действий, город услышал чужую речь и, содрогаясь всем телом плачущих осенней моросью переулков, в бессилии всхлипывал грязью под подошвами вражеских сапог. Фронт прорван, и исчадьем первородного хамства явлено постыдное слово - оккупация…
***
Утром были заморозки. Вспомнилось внезапно оборвавшееся детство. Лыжи, санки и крутые горки, по которым, стараясь перекричать друг друга, стремительно съезжала детвора. Но белый налёт продержался недолго. Ближе к полудню появились тучи, и пошел холодный запоздалый дождь, который в неотапливаемом помещении добавил еще и сырости.
Последняя пожухлая листва сразу облетела, и голым ветвям уже не под силу спрятать аккуратно выбеленный домик, в котором, кутаясь в телогрейку, сидела у окна Вера Смотрова и, с возмущением размышляя о «новых хозяевах», наблюдала, как капля за каплей переполняется дождевой водой стоящая на крыльце стеклянная банка.
Несколько дней по прибытии фашистские спецслужбы проводили зачистку местности: искали коммунистов-подпольщиков, представителей «неполноценной расы» и расквартировывались. Потом аресты, расстрелы. И снова аресты, аресты…
Обустройство нового порядка повлекло за собой и некоторые изменения городского облика. На здании исполкома вывешены штандарты «паучьей символики», а по всем улицам расклеены листовки, на которых под присмотром зловещей птицы размещался текст, призывающий к сотрудничеству, объявляющий время комендантского часа и гарантирующий расстрел за его несоблюдение. Перекрестки обживались патрулями, пресекавшими не только всякое поползновение, имевшее целью нарушить строгий немецкий порядок, но даже и помыслы о таковом.
На первый взгляд, жизнь комсомолки Смотровой была несколько легче убогого существования большей части населения неторопливого городка. Она продолжала работать в буфете, в здании уже бывшего исполкома, заселённого теперь иными вождями. Но те, кто знал её раньше, могли заметить, что Вера изменилась. Повзрослела, что ли?..
Вероятно, именно по этой причине она подкармливала соседей - одинокую супружескую пару, которым по старости трудно было перенести тяготы эвакуации. С уверенностью в непоколебимую мощь советского оружия они с минуты на минуту ожидали Красную Армию, и хотя за спиной буфетчицы, образно выражаясь, плевали в её сторону, всё же брали провиант.
Рогом изобилия являлся «один знакомый» – в прошлом выпускник антропологического отделения берлинского университета. Эстетствующий гуманитарий был худ, педантичен, по старой моде носил монокль, обладал бесцветным лицом, небольшим ростом и странной даже для Германии фамилией - Шмуценфусс.
Однажды - в виду временного отсутствия секретаря - герр майор вынужден был зайти в буфет за обычным в это время - 10:00 - кофе без сахара. Там он и увидел за прилавком раскрасневшуюся представительницу местного архетипа. В ту же секунду грусть по безвозвратно ушедшим студенческим годам, усугубляемая тоской по неосуществившейся экспедиции в Папуа Новой Гвинеи, заставила церемонного барона искать общих знакомых для представления молодой особе.
При первой же встрече барон Хенрих фон Шмуценфусс изложил главное. Он как представитель избранной расы - в отличие от низших народностей, которые «совесть оставляют дома», является исключительно порядочным и несгибаемым, в исполнении своих обязательств человеком. Следовательно, предлагая близкие отношения, должен заметить: немецкий мужчина - где бы не находился - всегда имеет только одну женщину. Испустив тяжкий вздох, барон без объяснений показал фотографию.
Поначалу Вера подумала, что он хочет подарить ей собственный портрет, но женская одежда возбудила подозрения, приведшие к однозначному выводу: на карточке запечатлена немецкая жена майора - баронесса фон Шмуценфусс. Спрятав пугающее изображение, потомственный аристократ заметно воспрянул духом и объяснил, что теперь, пребывая вдали от супруги, обязуется хранить верность фрау Веркхен.
Были затронуты и другие проблемы не менее щепетильного характера. Имея в виду существующее положение, герр майор не упустил из виду сложности, связанные с питанием, и возложил на себя обязанность регулярно поставлять продукты через посыльного, дабы «фрау Смотрофф не растерять сфой прелесть». Безусловно, русская кулинария сильно отличается от «deutsche Küche[1]», но он надеется подобрать что-нибудь более привычное (чуть не сказал - туземным) местным желудкам. Кроме того, в скором времени будет решен вопрос с отоплением – он дает слово.
Несмотря на былую неприступность, буфетчица кокетливо улыбнулась и приняла ухаживания. Но все же… улыбка содержала в себе нечто большее. Незамеченное даже Хенрихом, родившимся и воспитанным в обществе со склонностью к скрупулёзному анализу. И совсем не потому, что работа занимала все его мысли. На то была более веская причина, уходившая корнями в его аристократическое детство, но об этом несколько позже…
Как бы то ни было, знакомство не стало мимолетным, а возымело продолжение. Слякотными вечерами в одно и то же время к дому на пустынной улице подъезжал заляпанный иностранный автомобиль. Из него выходили трое: подтянутый холёный человек с моноклем, и два солдата, вооруженные необычными автоматами. Офицер делал несколько шагов, пытаясь по камушкам дойти до забора, но с фатальным постоянством терял равновесие. Испачкав носок до блеска начищенного сапога, он некоторое время смотрел на обувь и неизменно произносил:
- Mein Gott! Die russischen Straßen sind Scheiße [2].
***
Прошло несколько месяцев, и будучи изначально уверенными в том, что остаются навсегда, «борцы с мировым коммунизмом» засобирались в дальнюю дорогу – «русише зольдатт наступать на пятка».
***
… Аккуратно заперев калитку посредством веревочной петельки, снимая на ходу перчатки, барон пробирался по узкой дорожке ведущей через сад к дому.
В прихожей, без предупреждения превращавшейся в кухню, никого не было. Оставив головной убор на табурете, на ходу расстегивая пуговицы кожаного плаща и грациозно огибая углы и подобия редкой мебели, Хенрих направился в единственную жилую комнату, исправно выполнявшую все возложенные на неё обязанности. «Где же она?», – подумал он по-немецки и сказал по-русски:
- Либхен! Я ест пришоль! Тфой кляйне Шмуцхен дом ест этот момент!
Настало время раскрыть компрометирующую тайну. Дело в том, что герр майор, имея все положительные качества, классифицирующие его как завидного жениха, а именно: галантность, пунктуальность и, как он полагал, блестящее будущее, несмотря на породу, а возможно, и благодаря оной, имел один незначительный недостаток – он любил выпить.
Но, не просто выпить. Он любил как следует захмелеть. Да, да! Непривычное качество для немца, но, впрочем, не такое уж и редкое.
Пристрастие к горячительным напиткам появилось в детстве. В то время десятилетний Хенрих вместе с матерью - баронессой фон Шмуценфусс - и отцом, разумеется, также бароном, проживал в летней резиденции, располагавшейся в живописнейшем районе юго-западной Германии – Шварцвальде.
Хенриху дом казался огромным. Определённо, внутренний мир ребёнка мог быть много богаче, если бы имелась возможность познакомиться с высоким романтизмом Александра Грина, но, к сожалению, литературное пространство Германии того времени было целиком занято другими авторами. Посему он не имел ни малейшего представления о таком достойном подражания герое, как капитан корабля с алыми парусами, хотя нечто общее у них всё же было. Ведомый, вероятно, врожденной тягой к путешествиям, кладоискательству и прочтению всего, что представляло собой некогда общеупотребительные, а ныне мертвые языки, он увлеченно исследовал имение и, конечно, средневековые подвалы дома. Они были роскошны!
Лабиринты сводчатых переходов, поросшие паутиной и упирающиеся в запертые двери, окованные железом, а за ними - ржавые уже инвалидообразные доспехи, а иногда старинное оружие: мечи, кинжалы и даже, представьте себе, арбалет. Богатство!
Улучив момент, когда под мерное жужжание пчел, сосредоточенно собирающих дивный мед с местного разнотравья, стареющий гувернер погрузится в зыбкий сон, Хенрих выскальзывал во двор и со всех ног мчался к манящим подземельям. На предельной скорости вбегал он в очередной узкий проход, где его с удвоенной силой обдувало воздухом, им же вытесняемым с противоположной глухой стороны. И развевалась паутина, клоками свисающая тут и там, пугая и, в то же время, доставляя неизъяснимое наслаждение. В такие минуты он пронзительно кричал от восторга, и, многократно искажаясь в запутанных коридорах, звуки достигали ушей прислуги, которая в ужасе покидала подсобные помещения.
Однажды в процессе очередной экспедиции юный исследователь уткнулся в приоткрытую, без следов паутины дверь и вошел. За ней оказался обширный винный погреб отца, где в изобилии и с незапамятных времен хранились разнокалиберные бутылки. Хенрих был послушным немецким мальчиком, но жажда открытий все же толкнула его на преступление.
Чтобы хоть как-то смягчить неизбежный вред, он, будучи бережливым и здравомыслящим человеком, не стал «портить» совсем новенькие красивые бутылки, а выбрал старые, покрытые пылью и плесенью. «Все равно они никому не нужны», - подумал Хенрих и, взяв одну, помчался в свое тайное убежище. Там в тусклом свете, проникающем из зарешеченного оконца, он откупорил ее любимым кинжалом и припал к горлышку, изображая разнузданного пирата, виденного им в синематографе. Изображал он его довольно долго, за этим занятием и заснул.
Переполох! Der kleine Baron ist verloren [3]. Два, три, пять часов поисков – безрезультатно! Наконец, на глазах у всей прислуги, неожиданное возвращение. Мать в слезах обнимает вновь обретенное, перепачканное дитя, и - о, ужас - знакомый запах.
За завтраком старший Шмуценфусс обмолвился: хотя Хенрих, безусловно, достоин хорошей порки, он гордится отпрыском. Порода берет свое: абсолютно интуитивно он выбрал самое старое и самое ценное вино из всей коллекции - сукин сын! В этот момент баронесса без объяснений отказалась от кофе и покинула столовую залу…
Это было давно, но в предвкушении сегодняшнего прощального вечера воспоминания вновь нахлынули на двадцатичетырехлетнего Хенриха. Он уже делал последний поворот, входя в узкий коридорчик, упиравшийся в дверь последнего необследованного помещения дома «фрау Веркхен», и возникло дикое желание, как тогда в детстве, оглушительно крикнуть.
***
Но утро начиналось совсем - совсем по-другому: моросил мелкий дождь, и было немного грустно. А вечером, за день до этого, он сидел в доме, где квартировал и ужинал, вернее, медленно наливался местным «самым лучшим самогоном», но все равно вонючим, – благодарность соседей фрау Веркхен за уголь для их треснутой печки. Прислуживала ему хозяйка - шустрая бабка, имени которой он не знал, а она даже представить не могла, что он понимает по-русски, поэтому позволяла себе разнообразные рискованные замечания.
Сейчас, подавая вареный картофель, она с почтительным выражением лица размеренным голосом поносила его, на чем свет стоит.
- Жри, подлюга! – с поклонами она ходила вокруг пьянеющего Хенриха и приговаривала. – Вот, ужо набредешь, семя антихристово, на судьбу свою – встретишь краснормеица. Он штыком своим кишки твои поганаи выпустить. Вот, пожрешь тады, гадюка… Кушайте ваше немечество, я вам чайкю на болотной водице вскипятила, из лягушачьей икрицы кашки напарила, да умывание с семи жоп непитой водой приготовила, – и, подобострастно улыбнувшись, поделилась заветным желанием. - Плюнуть бы тебе в стакан, чтоб ты возгрёй подавилси, ирод проклятай.
Принимаясь за яичницу, сдержанный аристократ позволил себе только положить вилку и слегка приподнять правую бровь, отчего монокль тут же повис на шнурке. Неуверенной походкой он принес самогон, оставшийся в бутылке, на всякий случай зажал горлышко рукой и есть больше не стал.
- Свинья паршивая, - сказала бабка, сочувственно покачивая головой, мол, притомился касатик. - Расковырял все, выродок, а я теперь - доедай?!
- Сам звинья, старый фетьма! – хотел сказать уже пьяный герр майор, но Хенрих, закованный в его мундир, сдержался. Он немного смирился с неприязнью окружающих по отношению к себе. Даже сотрудники его недолюбливали. И это несмотря на то, что он занимал значительное положение в штабе. Вероятно, в этом была и его вина: последнее время позволял себе слишком много для нордической личности. Красные глаза по утрам не шутка. Именно из-за этого к нему прочно пристало прозвище «Rote partizan[4]», ну и конечно из-за хождение к буфетчице.
Офицер Вермахта не должен злоупотреблять алкоголем, а на худой конец просто обязан скрывать эту слабость. Если же присовокупить связь с молоденькой русской, то и вовсе «замечательно»… Начальник шифровального отдела, возможно, вообще не имел права вступать в контакт с местным населением, а он регулярно появляется у нее в доме, если так можно называть этот старый сарай.
А пошли они ко всем чертям! Почему он должен лишать себя радости общения?! Он сказал «общение»? Но убеждения древнего рода и идеология партии (с более определенными оговорками) сходились во мнении, что общаться тут было не с кем.
- Бред, - подумал Шмуценфусс. Он вспомнил вождя, которого не воспринимал всерьез так же, как и его отец, не так давно почивший с миром.
Фюрер – мешкозадый плебей с крысиной мордочкой. Не отделаться от ощущения, что прямо сейчас он пошевелит усиками, обнажит два передних несоразмерно длинных зуба и, двигая носом-туфлёй, принюхается. Кажется, недавно на него было совершено неудачное покушение. Хотели взорвать?! Неправильно! Надо было травить и непременно крысиным ядом. Хенрих саркастически хрюкнул. Они будут запрещать мне да еще подшучивать над моей фамилией?! Ха! Мои предки ходили в Крестовые Походы, а прозвище появилось и того раньше.
Непогрешимый вождь - высшее существо - живет в каком-то извращенном союзе с распутной девицей, слухи еще хуже, будто бы..., фу, мерзость! Геринг - свинья, петух в курятнике: перетоптал всех певичек, а Геббельс - главный идеолог, образцовый отец многочисленного семейства, по совместительству еще и любовник какой-то актриски, – хромой тихоня!
Все как на подбор! Начальник штаба в первый же день (еще не успел подобрать жильё) завел себе абсолютно невообразимую особу, толстую, вульгарную, ее даже бабой трудно назвать, а поди ты: «Стыдитесь, придется доложить». Все к местным девкам пристают, одна только моя бабка - бесстрашный народный трибун - вне опасности.
Он развеселился. Сидя на постели и сотрясаясь всем телом, Хенрих хрипло смеялся, расплескивая самогон. Потом неаккуратно отхлебнул из горлышка, сказал по-немецки: «Das ist was!»[5], - всхрапнул и провалился в мутный, тягучий сон.
Да, утро было промозглым, болела голова, и глаза снова были красные. К обеду, выпив чашки четыре крепкого кофе, он немного приободрился, когда же принесли небольшую посылку, поправилось и настроение – в добротной коробке прибыло его любимое белое вино из Шварцвальда, которое он тут же переправил Вере с посыльным. Сегодня будет настоящий праздник – настала пора отдохнуть от самогона…
***
- Странно: пусто и тихо, - промелькнуло в голове, но рука уже открывала дверь. На белоснежной скатерти - бутылка вина и примитивные, но сверкающие чистотой столовые приборы. Красиво одетая Вера стояла у окна и наблюдала за улицей, она не обернулась. Неожиданно майор заметил незнакомую фигуру, рука потянулась к кобуре, и еще он успел вспомнить, что отпустил охрану.
- Guten Abend[6], – сказала фигура. Небольшой шорох сзади, и тут же разбежались в разные стороны сводчатые подвалы, захлопали кованые двери, рука застыла на полпути к табельному оружию и вернулась головная боль, ее Хенрих уже не мог вынести. Теряя сознание, он услышал надрывающийся голос фюрера.
- «Alle sind gut, Meine Soldaten Und Offizieren»[7], - пролаял вождь откуда-то из белизны, затем под балалайку была исполнена патриотическая песня «…Heute da gehört uns Deutschland, und morgen die ganze Welt»[8], и наступила звенящая тишина…
***
Стоя у окна, немолодая женщина отрешенно следила за тем, как несколько расшалившихся мальчишек с упоением полировали ногами длинную замерзшую лужицу на заснеженном тротуаре. Поскользнулся прохожий и стал беззвучно им выговаривать, но дети не слушали – просто ждали, когда, наконец, уйдет зануда и можно будет продолжить игру. Стояла она так уже довольно долго: в пепельнице лежало несколько сигаретных окурков. Когда-то она курила папиросы, но их качество в последнее время оставляло желать лучшего, да и возраст не позволял крепкий табак.
На подоконнике синел толстый конверт с бордюром, извещавшим о том, что депеша отправлена авиапочтой. Она собиралась прочесть это письмо, но не сейчас. Потом, может быть… По правде говоря, она не знала, что делать с конвертом, надписи на котором напоминали о событиях, казалось, уже из прошлой жизни.
Она никогда не пыталась ничего анализировать: было страшно, но ещё больше - стыдно. Почему это произошло?! Вера Ивановна не могла дать ответа. С головы до ног этот человек был отрицанием всех тех качеств, которые, по её понятиям, могли принадлежать образу героя-любовника. Возможно, виновата та самая первая близость, случившаяся по велению руководства. Или его рассказы на ужасном русском о тех волшебных странах, в которых он мог побывать, если бы не война. А что была за необходимость ее начинать?! Жили бы в свое удовольствие. Но нет! Оказывается возникла необходимость спасать нас от коммунизма. И способ выбрали более, чем оригинальный. Но здравый смысл не помогал. Она не могла его ненавидеть, несмотря на нерушимую логику рассуждений и за все это время так и не смогла никого полюбить. Никто и никогда не сможет внятно объяснить, по какой причине возникает потребность обладать человеком, ставшим вдруг единственно близким и дорогим, несмотря на самонадеянную правоту самой нерушимой идеологии.
Прошли годы. Казалось, мало-помалу всё улеглось. Смотрова почти забыла свой проступок, а в тех условиях даже преступление звучало бы благодушно. Предательство Родины – вот чем это было тогда, и за такое - трибунал, а затем и расстрел как само собой разумеющееся. Повезло: командиром отряда был разведчик-профессионал, допускавший в работе подобные осложнения. Или же силы, стоящие выше вождей, установок партии и атеистических убеждений, видели необходимость в сохранении её незаметной жизни?
Посмотрев в окно еще раз, Вера Ивановна вздохнула и, наконец, взяла конверт в руки. Задев пепельницу, звякнули ножницы, и вот она уже разглаживает бумагу, замявшуюся в тесноте.
***
Meine Geliebte[9]!
Я недавно знать, что твой имя иметь болшой смысл. Если бы тогда, давно мой знаний язык был лючший, стоило карашо думать, - потом любить женщина, который зовут Вера. Да-да, я любить тебя так сильно, как не любить ни один немецкий и ни один русский мужчина. Ты можешь говорить, что я не должен знать, какой ест русский любовь. Vielleicht[10], но я карашо знать русский ненависть. Еще я помнить, как жалеть меня один девушка, который называть меня Геночка и лечить, когда меня бить тот ужасный гармонист в твой partisanen отряд. Он бить мой лицо, но говорить, что по зубы, и называть меня… Как это по-русски?.. Ah, ja[11] - цволич! Тогда ты просил простить, но я молчать, теперь я на колени молить твой прощение за тот молчание.
Я думать теперь, что лючше мне оставаться в лес, и пусть тот бородатый горилл убить менья зовсем, но я быть бы с тобой. Однако судьба делать kleine[12] каприз. Из маленький город в лес и болшой землянка, из землянка в болшой город, но маленький камера – голодный, темный нора. И снова тот же маленький город (в который уже не быть тебя) и громадный сарай, где я спать, чтобы весь день, два год, строить много дом за то, что разрушать. Потом чуть не живой в Европа.
Мой дом – kaput: die englische Bombe.[13] Мой жена бежать mit dem amerikanischen Leutnanten[14], который ознаменовать победа над фашизм, перемена свой ориентаций на натурал, и моя Adelgunde казался лючший кандидатур. Я не homophob, но я думать, она ест один сильный русский слово. Тфой Хенрих немножко грубый, но был один время, когда он много ходить пешком nach Deutschland.
Я много писать, но быть железный штора и не быть ответ, потому что я есть капиталист и иметь бизнес – делать вино. Хочу напоминать тебе один руссише поcловиц: «кароший рыбак не питается fisch»[15], и, хотя мой вино самый лючший, я совсем не пить алкоголь. За это благодарить тебя, и специально partisan с гармошка и борода.
В такой большой страна долго искать один человек, но помог твой новый правительстфо. Теперь не знать, что ты думать о Горбачев но мой благодарность ему, за то, что я отыскать любовь всей мой жизнь. Ты видеть - я не платить переводчик, и не потому, что есть жадный. Я делать это сам, чтобы говорил мой душа. Я знать - русский человек уметь читать между слов. И еще, чтобы ты знать: я так владеть русский, что могу теперь до конца жизнь говорить тебе про мой любовь.
Писать в один письмо все на свет, конечно, не есть карашо. Но ты должна забыть мне этот дурной тон. Мне есть все больше лет, и нет больше жизнь без тебя, потому я просить твой рука и давать на замен mein herz[16], чтобы ты быть хозяйка в мой дом, продлить этот самый мой жизнь и сделать ей конец самый счастливый во весь мир.
Тфой Геночка.
***
Очень далеко, примерно в трёх тысячах километрах от этого окна, к железнодорожному вокзалу города Базель каждый день в одно и то же время подъезжал довольно дорогой автомобиль. Небольшого роста худощавый человек, миновав паспорт-контроль, сразу направлялся по подземному переходу на перрон, раскрывал зонтик, если шел дождь, конечно, и ждал.
Он давно уже не носил монокль, его заменили модные очки в тонкой оправе. Хотя барон фон Шмуценфусс до сих пор испытывал иногда некоторое сожаление по этому поводу, это не имело абсолютно никакого значения, потому что когда приходил нужный ему поезд, он забывал обо всём в ожидании собственного счастья.
Когда же расходились прибывшие пассажиры, и последний встречающий покидал свой пост, тогда уходил и он, деловито закрыв свой временный кров с игривым названием «Happy rain». Лицо его не обременялось мимикой, выражавшей разочарование или иные сильные чувства. Разве только терпение и надежду на то, что это когда-нибудь произойдет.
Она выйдет из вагона, и будет ждать, вглядываясь в лица до тех пор, пока перрон не опустеет… Нет, неправильно – они узнают друг друга сразу, иначе и быть не может. Как они будут вести себя дальше, он не знал, но это было абсолютно не важно. Единственно значимым было то, что та стена, которая выросла между ними, прежде чем окрепла их необычная любовь, должна рухнуть.
Тогда, счастливые, они будут проезжать всего одну остановку на поезде и, оказавшись в милом сердцу Хенриха Шварцвальде, гулять по тихим ухоженным улочкам старого пограничного городка. Или же снимут квартиру в полюбившемся ему «Гаст Хаусс фрау Вагнер», чтобы наблюдать из окна неповторимые пейзажи, окрашенные всеми цветами осени.
Они смогут подняться и в горы, где тоже живут люди в маленьких уютных селениях, а коровы пасутся в строго определенное время в специально отведенных для этого местах. Где по соседству с каким-нибудь ничем не выдающим себя коровником есть свои художественные галереи, кстати, в одной из них скоро будет выставка русских художников, надо непременно быть на вернисаже, лишь бы ОНА успела приехать. Все будет так, как задумано, только хватило бы времени, чтобы испросить прощение за причиненные страдания, и еще великодушия, чтобы услышать.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/