ШАРИКИ КОЛДОВСКИЕ  –СЕДЬМАЯ глава автобиографической повести ВОТ ПРИЛЕТЯТ СТРИЖИ…

И это повествование - диалоги с собственными дневниками, которые веду с четырнадцати лет.

Цитаты из книг писателей, поэтов, философов, у которых искала ответы на вопросы жизни, оставляю намеренно, чтобы отослать к именам, объяснившим многое мне. И вот одна - русского философа Василия Васильевича Розанова:

«Собственно, мы хорошо знаем – единственно себя. О всем прочем – догадываемся, спрашиваем. Но, если единственная, «открывшаяся действительность» есть «Я», то, очевидно, и рассказывай об этом «я», если сумеешь и сможешь».

Что и пытаюсь делать.

Мои записки вводят в атмосферу прожитых лет, они не обещают сложной фабулы, острых коллизий, поворотов судьбы, - и, слава Богу, что всего этого не было! -  но раскрывают сокровенные движения МОЕЙ души. 

--------------------------------------

Ранее помещенные главы: 

1 Вот прилетят стрижи… (Минувшее не проходит)

2 У лестницы вверх

3 Пробочка над крепким йодом  (Поиск иного неба)

4 Моё тихое убежище    

5 Пленительный миф весны

6 Обмануть время

                                                                      

1961-1962

Из дневниковых записок:

Ровно месяц, как я – помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда часами нечего делать и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, но зачастую он смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами, поэтому сегодня сама начала сортировать фотографии из «Новостей», которые накопились за год.  

Есть ли интересные люди? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, - умные, много читающие и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу».

 

В том, шестьдесят первом, брат, уже работающий телеоператором в Комитете, на время моей практики в Областной библиотеке устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось…   

Каждый день автобус отвозил нас на телецентр выдавать в эфир новости на окраину города, а офис Комитета был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но власти надо было спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили их кирпичом, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить розами, но они не прижились, а нелепые клумбы заросли травой.

 

«Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то всегда почему-то мелькает: «Вот и всё». А «всё» это -  солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, и прямо сейчас начнется другое: застойный, спертый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц…

И всегда словно сжимаюсь, будто бы готовясь к прыжку в холодную воду.

Неприятное ощущение.

 

Элла Миклосова, наш диктор, конечно красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, - моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье: иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг и громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно.

Наверное, она - дура.

А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, - сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, - понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и… не добрая она! Не хочется к ней подходить даже тогда, когда нужно по работе.

 

Стою под навесом крылечка родного дома. Пасмурно, прохладно, моросит дождь, а там, над тучами, вокруг Земли, в спутнике, к которому прикасались теплые человеческие руки, впервые!.. летает человек!

Чудо!

И бегают мурашки по спине, и трудно в это поверить.

Сегодня - двенадцатого апреля шестьдесят первого года.

 

Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? «Глюк» - подсказала я, а они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали.

Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж…

Удастся ли преодолеть их высокомерие?

Но, в то же время: а, может, и не надо этого делать?

 

Вчера до закрытия библиотеки читала «Новый мир», а потом «Иностранную литературу». Сколько ж интересного открывают мне эти журналы!

Читальный зал – мое спасение и от одиночества, и от шума улиц, и от неуюта чужих комнат. Мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке.

Завтра опять уеду в Карачев».

 

И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот самый домик с косо спускающимся, огородом который прилепился на краю Нижнего Судка. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это почему-то и тяготило меня, - может, потому, что прочили… чувствовала это!.. за своего робкого сына увальня? Да и в других комнатках, которые снимала, было настолько неуютно и тоскливо, что почти не ночевала в них, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой еще и промерзали изрядно.   

 

«Появился в Комитете новый журналист.  Стас Могилевский. Красивый! Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, правильный нос, а над ним – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, - писать сценарий передачи, - но... Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?

 

В библиотеке взяла сборник поэта Евгения Евтушенко «Обещание», и теперь стихи его - словно освежающий дождь после долгих дней жары.

                        Я без сказок любви не хочу.

                        Ничего в том не вижу хорошего,

                        Что за счастье своё не плачу,

                        Красота достается так дешево!

                        Думал долы и горы пройду,

                        Чтоб коснуться руки твоей с трепетом.

                        Ты ж – себе, да и мне на беду!

                        Оказалась прирученным стрепетом…

Или это:

Тают отроческие тайны,

                        Как туманы на берегах.

                        Были тайнами Тони, Тани

                        Даже с цыпками на ногах.

                        Были тайнами звезды, звери,

                        В поле – робкие стайки опят.

                        И скрипели таинственно двери,

                        Только в детстве так двери скрипят…

Такие стихи будоражат сердце».  

 

Сборник Евгения Евтушенко «Обещание» и впрямь стал для меня тогда удивительным открытием.  А появлялись тогда подобные публикации при «Хрущёвской оттепели», как потом назовут те годы относительной свободы.

           

«Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок комсомольца Александра Федоровского», - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, - и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она это…  я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:

- Мало ли что не любишь! Ты - комсомолец! Обязан жениться!

И когда в очередной раз стал «клеймить», то вдруг встал Стас Могилевский и, молча, направился к двери.

- Куда это вы? – остановил его Луньков.

- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел.

Молодец Стас!

 А Луньков… Он развел руки и на его лице, кроме удивления, я прочла: ну, что ж, тебе это так не пройдет!»

 

Не могу вспомнить о Лунькове ничего, что помогло бы ярче прописать его портрет, а вот улыбку помню, - неискренней была, фальшивой и потому неприятной. Да и фамилия его... словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек? 

А еще помню, как яростно выступал он за снос того самого монастыря и колокольни, о которых писала, - просто одержим был! Может, хотел угодить Обкому как «руководитель идеологической организации», чтобы сделать карьеру?

Но не успел, - довольно скоро умер. 

 

«Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича.

Странно, обычно замкнут, незаметен, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, пожав плечами и всё, а вот, пригласил всю постановочную группу на свой день рождения.

И было шумно, бестолково, да еще… Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила она в Москву и её там красной икрой угощали, а не то, что здесь… Дура! Мне стало неудобно за неё, вот и сказала:

- А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!

И что ж?.. Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Наших «премьерш» это почему-то развеселило, схватили кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том…

Он стоял бледный, застывший и вдруг мы услышали тихое:

- В Ленинграде… в блокаду… - и выбежал.

Оказалось, - тут же нашептала мне на ухо Роза, -  во время войны и блокады в Ленинграде из всей семьи только он и выжил.

 

Похоже, что сборник Евтушенко стал моей «настольной книгой», и вот - из любимого:   

                        Пришло без спросу, с толку сбило,

                        Захолонуло, налегло.

                        Как не похоже все, что было!

                        И даже то, что быть могло...

Или снова это:

                     …Но пришла неожиданно взрослость.

                        Износивши свой фрак до дыр,

                        В чье-то детство,

                       Как в дальнюю область,

                        Гастролировать убыл факир…

                        Дайте тайну! Простую-простую!

                        Тайну – радость и тишину.

                        Дайте маленькую, босою,

                        Дайте тайну, хотя бы одну!»

 

Недавно и в наш город наведывался Евгений Евтушенко, но увы! Теперь стихи его для меня - рифмованная публицистика. Если бы знала заранее, что будет у нас, то сходила б на встречу и, вначале прочитав залу его стихотворение о тайне, задала б вопрос: «Когда от нас, обычных смертных, уходят тайны, то мы просто смиряемся с этим, но когда «шарики колдовские» покидают вас, поэтов, остаетесь ли вы поэтами?»

Интересно, что ответил бы?

 

«Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?

 

И всё же не увлекли меня наши философы! Особенно неприятным становится Недвецков с его речами… словно палкой - по деревянному штакетнику. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое, а в результате - пустота.

И еще думается, что боли мира ему- до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись! И чему будет учить своих студентов? Ведь собирается преподавать в Университете.

 

Сняли с Раисой комнату на шумной улице в деревянном домике у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь в Карачев езжу реже, - с Раисой ходим в кино или просто по городу, и мне с ней пока интересно».

 

Два раза в неделю Раиса  ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда здесь отработает  положенные два года, уехать в  Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами», чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания.

Конечно, была она образованней меня, уверенней и… громче что ли? Да и смеялась громко, раскатисто, слегка запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые казались ещё темнее из-за бледноватого лица.

Высока была Рая, статна и даже сухопара, - ей бы моделью быть! - но она не следила за собой ни-исколько и была неопрятна, ходила до самых жарких дней в какой-то темно-зеленой кофте и, похоже, не собиралась снимать её. А еще любила она по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате висел!.. но я относилась к этому её пристрастию терпеливо, а как коллеги по работе? Не помню.

 

«Вчера, когда собралась ехать в Карачев, Стас провожал меня до автостанции.

В ожидании автобуса сидели в кафе, потом - в скверике, и я вдруг услышала:

- Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам, где бы они ни раздавались. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!»

 

Нет, в этой главе о Стасе писать больше не буду, - о нём будет отдельное повествование, которое назову так: «Сон отлетевший».

 

«На мотороллере ездили с Виктором в Карачев. Вообще-то мы часто вот так… но вчера, после жаркого дня, мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно!

 

Приходил сегодня к нам Лёва Федоров. Он - лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства на летучках, - темы, мол, берёт не те, слишком заостряет их. Внешне он – вполне ничего: высокий, блондинистый, - можно сказать даже, что красивый, - с быстрым и неожиданным взглядом… который, кстати, часто бросает на Раису, но она не отвечает ему, хотя, - знаю! – он тоже ей нравится.

Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка – шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, обаятельный шалопай, у которого нет точной цели в жизни, так что...

 

Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, - это она от Обкома комсомола достала две путевки. Правда, на другой же день она укатила в Москву и я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду.

А потом познакомилась с негром. Вечерами в холле гремела дискотека, а он, - симпатичный, белозубый, с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, - сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел, как мы танцуем. Стало его жалко. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга.

Когда с его ноги вскоре сняли гипс, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры в Кении? И он рассказывал, - больше жестами, мимикой, непонятными звуками, - а я понимала и еще учила русскому:

- Комбо, вот это – ля-гуш-ка, - наклонялась, показывая, когда стояли на берегу речушки.

И он смешно повторял:

- Лья гушь-кья.

Добрый, ласковый и веселый был Комбо. А еще рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала ему опять же больше мимикой интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят! На что он замахал руками: их же очень, очень много! 

 

В первый же день после Аникова приходил Лёвка.

Оказывается, он стал выпивать, и теперь Раиса пробует влиять на него.

То-то жаловался мне как-то: «Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь». 

Что я могла ему ответить? Ты, мол, не один такой?

 

Получила письмо от Комбо:

«Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро… Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?»

Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:

- Ну, и что ты ответишь этому «пачиму»?

- Ну, что-нибудь отвечу…

Странная, конечно, Раиса. Похоже, глядит на всё со своей надуманной высоты и никто ей не нужен». 

 

В руках у меня письма Комбо:

«Я иногда думал ты болеть, потому что не хотел думать если ты можешь забывать мне так рано. Я очень скучаю о тебя. А как наша фото? Еще не закончила и что»?

Смешной был Комбо...  А тогда отпечатала я фотографии и отослала ему, и он снова прислал письмо:

«Я был очень рад когда получил твое письмо с фотокарточками. Я не могу сказать как мне был когда видил твое фотокарточка и каждый день я смотреть на твою. Но жизнь очень трудно потому что я всегда думаю как мы были вместе дом отдыха. Я не могу забуду как был хорошо там, но что я могу делать? Ты очень очень мне нравится вот почиму я очень люблю тебя. Я уже послал тебя мои фотокарточку, но ты ничего писала о письмо который я послал тибе».

И просил разрешения приехать, чтобы жениться.

Помню, как Раиса хохотала и над этим письмом, а я…

А во мне и теперь, когда вижу по телевизору фильмы о Кении, мелькнёт да мелькнёт: вот, мол, стала бы женой юриста, жила в Найроби, ездила по саване на сафари… но тут же и вспыхнут слова мужа: и была бы седьмой женой негра, а не моей.

 

«Ездили с Раисой в Карачев и как раз мороз был!.. А у меня теплой-то обуви нет, только туфельки, так что сидела потом у нашей железной печки, отогревала полу отмороженные ноги и ревела от боли, но когда распили с Раей и Виктором бутылку вина, так-то хорошо стало! 

На другой день, когда Раиса уехала, спросила маму:

- Ну, как тебе моя подруга?

На что она ответила:

- Да какая-то она двурушная… всеодно, как бутылка из зелёного стекла. Никак не рассмотришь: и что в неё налили?

И мама права. Живу с ней почти год, а понять не могу.

 

Снимали сюжет для «Новостей» в Обкоме комсомола и Раиса потом пошутила:

- Влюби-ка в себя Хрыськова! – рассмеялась как всегда громко: -  Он от тебя тает.

А Хрыськов - второй секретарь Обкома, «растущий товарищ», о котором говорят, что возьмут в Москву.

- Он же карьерист! – чуть не вскрикнула я, но, заметив её удивленный взгляд, смягчила своё отторжение: - Да и некрасивый... Ему, кстати, очень подходит фамилия: толстенький, рыжеватый, с маленькими глазками.

- А что тебе от его глазок, - хихикнула, - зато в Москве жить будешь и благами пользоваться.

Нет, не сошлись мы с ней в своих взглядах ни на Хрыськова, ни на «блага».

И, думаю, не сойдемся».

 

И всё же пришлось мне попользоваться «благами», - вскоре Раисе дали комнату и она взяла меня к себе. Правда, комната эта была с общей кухней, на которой хлопотали еще две хозяйки, но мы обеды не готовили и поэтому соседки нам почти не мешали, а если б ещё с шести утра, каждый день, какой-то мужик не гремел над нами сапогами, собираясь на работу, то жилось бы нам припеваючи.

 

«Ездили с Раисой на две недели в Сочи.

Здорово было! Валялись на пляже, купались, бродили по городу с Сашкой, Володей и Николя, - познакомились с ними в первый же день. Из всех троих Николя, конечно, был лучший, - блондин с голубыми глазами, с правильными чертами лица, но вот ростом «не вышел». А мне нравятся высокие, а мне нравятся стройные! Но всё ж подолгу бродила с ним по набережной.

И пахло виноградом и персиками.

И шуршало галькой море, которое было в двух шагах.

Но самой удивительной была поездка на озеро Рица. Да нет, озеро оказалось, как и озеро, а вот дорога туда!.. Скалы нависали над автобусом, а под нами то слева, то справа вдруг открывались ущелья, затянутые голубоватой дымкой!

И захватывало дух. И кружилась голова.

 

Раису приняли в Партию. А ведь как-то рассказала анекдот: приходит мужик домой и жалуется жене: «Не везёт мне два дня подряд! Вчера в коровью лепешку вступил, а сегодня – в Партию». И вот теперь - сама…

- И зачем тебе это? -  спросила.

- А для того, чтобы пустили за границу, - и, как всегда, громко рассмеялась.

- Смотри, Раиса, а то станешь «верным ленинцем». 

- Да нет, - ответила уже без смеха. - Такого со мной не случится.

Посмотрим.

 

И всё же Лёвка предложил Рае «руку и сердце»! Просила совета: что, мол, делать?.. а я сказала:

- Конечно, Лёвка умный, обаятельный парень, но такие, как он, больше ищут поддержки в любимых, чем сами… Поэтому решай: если хочешь быть опорой ему, то…

Нет, она сама ищет опору, ведь впереди у неё – Москва, а столица требует «крепких рук и надежных сердец», как сказал какой-то из её любимых писателей, так что сбудутся, наверное, мои предположения: ничего у них не получится.

           

На стальзаводе снимали сюжет, и Раиса познакомила меня с Владом, - комсоргом завода.

- Вот тебе и жених, - расхохоталась, - если Хрыськов не понравился. Правда, он рангом пониже, но зато красивый, высокий.

Ну да, Влад и впрямь симпатичный. И я нравлюсь ему, - вижу! - да и он мне тоже.

Так что если позвонит…

 

Раиса пришла, присела на свою кровать:

- Обсуждали сегодня Лёвку на Комитете.

- За что это? – встрепенулась я.

- А-а, - махнула рукой – зачем-то в своём репортаже сказал, что не дают квартир молодым архитекторам, которые приехали к нам работать.

- Но ведь так и есть, – предположила я.

- Ну да, так и есть… - хохотнула. – Но зачем об этом объявлять на всю область?

Я только руками развела, а потом спросила:

- И ты об этом сказала на Комитете?

Нет, на Комитете она так не сказала, а вот Лёвке - да.

- И что ж он?

- А ничего, - огорченно махнула рукой. - Только взглянул на меня как-то… и ухмыльнулся.

Вот и думаю: ну, разве смогут эти, такие разные «миры», быть одним?

 

Лёвка попал в психлечебницу, - «белая горячка».

Когда приехала за ним «скорая», то всё кричал, чтобы отогнали меня.

Почему меня, а не Раису?»

  

Вскоре она уехала в Москву и увиделись мы с ней только через пять лет. К тому времени она успела поработать в Мали, в Бельгии и за деньги, что там заработала, купила квартиру, в которой с матерь и жила. Помню, спросила её:

- А твоя тётя где? Ну та, о которой ты говорила, что она-то тебя и растила?

На что Раиса ответила:

- Да мы её оставили там, в поселке, - и посмотрела на меня, удивлённую, как-то непонятно: - Когда она узнала, что мы уезжаем с мамой в Москву, даже отравиться уксусом хотела, но её спасли.

- И как же она теперь там одна… без помощи?

- Да ничего, - взглянула с колкой искринкой в глазах, - ей там соседи помогают. – Я только глядела на неё, а она, словно оправдываясь, добавила: - Ну, не могла же я взять её сюда, у нас же не трехкомнатная квартира.

Потом водила меня в гараж показывать свою «Волгу», хотя даже и не училась вождению.

- Так зачем она тебе? – полюбопытствовала.

- А так… Была возможность купить, так чего ж отказываться-то?

И снова рассмеялась громко, как и всегда.

А в последнюю нашу встречу, когда ездила я на курсы повышения квалификации, пригласила она меня во МХАТ на спектакль, который был тогда в Москве моден, а он мне и не понравился. Долго с ней спорили о нём, горячились, а потом спросила она о Лёвке и я рассказала, что он спился, и спился, на мой взгляд, из-за того, что не смог больше врать; что его уволили, хотя несколько раз и прощали запои; что живет он теперь с матерью в ветхой избушке в каком-то районном городке, ходит с ней по улицам и собирает бутылки.

И что ж ответила Раиса:    

- А зачем ему было врать? Пусть бы писал правду.

- Раиса, ты что? - обалдела я. - Разве правду в нашей стране писать… да и говорить дозволено?

- Дозволено, - ответила уверенно и с вызовом. - Я же говорю своим студентам!

И опять мы заспорили: она оправдывала и защищала нашу «руководящую и направляющую», а я...

Печально. Значит, надо было и ей поверить тем, кто её купил, а иначе как и жить-то?

А Лёвка... Как-то рассказали, что снова объявился в Брянске, - на кладбище рыл могилки, - и больше ничего о нём не слышала.

 

Следующая, восьмая глава - ЦВЕТЫ МОЕГО БУКЕТА

 Дорогой читатель!

Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей.   Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/