Илья Луданов

 

городу Узловая посвящается

 

РИСК

 

…Осталось нам немного лет,
Мы пошустрим и, как положено, умрем.

В.С. Высоцкий

 

ДЕТИ КАМНЯ

 

По улице, между высокими серыми домами шли толпы людей и с хрипом выкрикивали протесты и требования. Растрепанный старик с бородой клином, в потертом пиджаке и круглых металлических очках нес плакат «Хватит врать!». За руку он держал мальчика лет шести. Рядом группа бедно одетых молодых людей растянула в половину ширины дороги криво написанный краской транспарант «Хватит жрать!». Шли сотни и сотни людей и требовали все одного.

Демонстрация продвигалась по большому городу, и дома вокруг рушились, будто не могли терпеть криков на разрыв и отчаянных лиц. Когда к месту, где прошли первые ряды, подходили последние, от зданий по обе стороны улицы оставались одни руины и столбы пыли. От пыли лица людей будто старели. Демонстранты растерянно оглядывались на разрушения, замедляли шаг. Крики стихали, все тревожно переговаривались; некоторые садились среди обломков и клубов оседавшей пыли, растерянным взглядом осматривали проступающие во мгле развалины и смолкали. На остатки упавшего балкона, опустошенно озираясь, сел старик в круглых очках. Он закрыл лицо руками, посидел так с полминуты, а когда снова посмотрел на свет, его не интересовала ни кричащая толпа, ни разрушенная улица. Он смотрел на мальчика, который лазил по обломкам камней, что-то отыскивал, иногда отбегал, исчезая в облаке пыли, появлялся снова и продолжал играть с разрушенным городом в какую-то, только ему и камням ведомую игру.

 

Витя проснулся и долго не открывал глаза, будто хотел запомнить каждое лицо из той толпы, каждый их выкрик, и особенно мальчика на развалинах. Когда встал и умылся, позвонил Саше:

- Привет! У нас все готово?

- Да.

- Тогда – сегодня. Не откладываем. Егору скажи.

- Ты же хотел завтра?

- Завтра может и не быть.

 

КОЖАНЫЕ КРЫСЫ

 

- Саша! Что ты смотришь так сурово? – Каменев откупорил бутылку и поставил стаканчик на постамент памятника. – Подожди, сейчас веселее будет, - Он плесканул себе и чокнулся с ногой памятника. – Выпьем, Саша, за… удачу что ли?.. Как там… «и на обломках самовластья»… - он поднял голову. – Но она еще не вспрянула, совсем не вспрянула… - привиделось, Пушкин смотрел хмуро и осуждающе, голова памятника была склонена вперед, и весь поэт будто согнулся в скорби.

- На проходной какая-то Вера Михайловна, - справа мелькнула фигура и тенью легла на постамент. – Милиции нет. От нее направо, метров двадцать по коридору, лестница, второй этаж, и сразу приемная. Там секретарша. Кабинет Петухова – направо, Кобылина – налево. У нас минут десять. Телефон у секретаря. В кабинете…

- Врешь ты, как Троцкий. Правда, Саша? - сказал расслабленным голосом Каменев, посмотрел на памятник, повернулся к Троцкому во всем черном. – В общем, как и положено заводской шпане. А трубка на проходной?

- Витя..

- Товарищ Каменев, пожалуйста.

- Товарищ Каменев, если проходную пройдем тихо… - начал было Троцкий.

- Телефон на выходе срезать, - совсем по-другому, твердо, но также спокойно оборвал его Каменев. - Поручается тебе. Зиновьев на месте?

- В машине за углом клуба. Я только от него. Всё проверили.

- Хорошо. Телега тоже без внимания: с ночи во внутреннем дворе стоит – и никто ни ухом…

- Плевать всем.

- Ты когда-нибудь видел, как крысы плюют?

- Не видел, - смягчился лицом Троцкий. – Надеюсь посмотреть, как они плавают.

- Далеко не уплывут. Это им не Крымск, - Каменев взял с постамента стаканчик, принюхался. – Будем, Александр Сергеевич! – и выпил.

 

Зиновьев ждал их в сквере, за углом Здания. Перед собой он держал открытую ладонь, по которой медленно ползла и все не могла взлететь яркая, по-летнему разукрашенная бабочка.

- Поймал, а теперь сама не улетает. Тепло сегодня, всем погреться хочется… - поднял он глаза на ребят.

- Охладиться – тоже. Всё здесь? – Каменев показал на три вещмешка у ног Зиновьева. – Шампанское не забыли?

- Советское, родное, по заказу, - улыбнулся Зиновьев. - Лев Борисович, есть мнение разделиться. Трое сразу это как-то…

- Как разделиться?

- Зайду первый я, скажу, за справкой. Следом – вы. Тебя знают и пустят. Пойдем в разные стороны, встретимся у приемной. Через проходную народа много ходит, обед как раз, внимания не обратят.

- Давай. Тогда ты – первый, мы через три минуты. Оба там?

- С утра. Понедельник же. Планерка, потом еще посидели. После затихли. Секретарша выбегала раз в ресторан, - подчеркнул Зиновьев.

- Правильно! Обед скоро, чего не кирнуть. Вы с Ильичом в Разливе небось глушили за милую душу, - подмигнул ему Троцкий.

- У пролетариев нет души, - возвысил голос Зиновьев. – У пролетариев только революционная сознательность!

- Правильно! А пить за революционную сознательность – вообще дело святое! – перебил их Каменев и раздал рюкзаки.

 

- Здравствуйте, - кивнула ребятам Вера Михайловна, подняв глаза с толстыми мутными стеклами очков от сканворда. – Вы куда?

- К здравоохранителям, - откликнулся Каменев. – О диспансеризации пишем, - не обращая на нее внимания, оба прошли дальше.

«И чего шляются? - без обиды подумала Вера Михайловна. – Чегошеньки неймется? Работают люди и работают. Только линолеум перепачкают. Крики одни: то губернаторские понаедут, бумажками трясут, то эти… сидели бы себе и писали про свое… здравоохранение».

 

«Косынка» складывалась плохо, Лидия Ефимовна огорченно глядела в экран. На легкий скрип двери хотела не оборачиваться, так, глянула мельком, но тут же судорожно вскочила, выпучила глаза и задушила в груди недоуменный сиплый крик.

Перед столом стояли трое в масках. Таких масок она никогда не видела – в виде каких-то людей зрелого возраста, даже стариков. Лица казались знакомыми, будто кого-то из них она видела, но неестественность масок, их неживая окаменелость сбивали с толку.

С круглыми, как монеты, глазами, Людмила Ефимовна громко, открыв рот, дышала и не могла сказать ни слова. Одна из масок обрезала провод телефона и подняла к ее лицу охотничий нож.

- Один звук и тебе крышка.

В минуту Лидию Ефимовну усадили на стул и ловко связали ей руки за спиной.

- Где ключи от кабинетов? – сказал резкий мужской голос.

Людмила Ефимовна, так и не выдавив из себя ни звука и мелко тряся головой, показала глазами на стол. Бандит в маске человека с козлиной бородкой взял со стола связку ключей и запер дверь из приемной в коридор.

- Где они? – первый бандит с длинным ножом в руке выглянул в окно и снова посмотрел на секретаря.

Людмила Ефимовна, вжавшись в стул, попыталась встать, споткнулась на месте, чуть не упала, и снова села.

- У Юрия Петровича, - пролепетала.

Второй бандит достал из рюкзака оружие.

- Каменев! – он подал первому бандиту обрез двуствольного ружья.

- Троцкий! – передал второму такой же обрез, только одноствольный. – А я с этим пока поиграю, - взял он в руки пистолет, и как показалось Людмиле Ефимовне, подмигнул ей.

- Юрий Петрович – это направо, - сказал Каменев и вошел в дверь кабинета.

 

Через пару минут, окончившая исписанный ответами сканворд, Вера Михайловна увидела, как обоих руководителей города, скрученных в три погибели, трое людей в масках с оружием в руках волокут мимо проходной в угол коридора, где находился выход во внутренний двор администрации.

Вера Михайловна самоотверженно рванулась с места, подбежала к странному конвою, не в силах от возмущения ничего сказать, остановилась и замахала на захватчиков руками. Плохо освещенный коридор первого этажа был пуст.

- Сядь на место и не жужжи, - отмахнулся от нее человек в маске какого-то старика, достал нож, который показался Вере Михайловне огромным кинжалом, и отрезал провод телефона.

На дрожащих ногах дежурная вернулась на место, застывшим взглядом проследила, как пятеро темных фигур скрылись за дверью выхода, и тогда, будто растерянный ребенок, у которого отняли все игрушки, бессильно свесила большие толстые руки, и так и осталась сидеть, пока не появилась милиция, глядя в одну точку немигающими глазами и изредка поворачивая голову в сторону исчезнувших чиновников.

 

- Анька! Анька! Сюды! Сюды! – кричала, во весь дух несясь по улице, девочка лет десяти. На крик из окон пятиэтажек по обеим сторонам широкой улицы выглядывали все, кто был дома, из дворов показались спорящие за домино старики, застывали на ходу прохожие.

По дороге неторопливо ехала телега, запряженная обоими градоначальниками, Юрием Петровичем Петуховым и Валерьяном Захаровичем Кобылиным. В ободранных белых рубахах, согнутые дугой, с выражением безумия на лицах, оба исходили гортанными звуками, пытались что-то выговорить, ничего не выходило, и со стоном, кривясь лицом от боли, они волокли повозку по улице.

Каменев, горячась, щелкал кнутом и с зычным криком: «Ну! Пошли хорошие! Давай ходу!», нещадно хлестал тяговых в упряжке по спинам. Те скрипели зубами, стонали и еще сильнее, от боли отчаянно разгоняя телегу.

- А вы, товарищ Зиновьев, утверждали будто крысы не пойдут в упряжке! – обернулся назад Каменев.

Зиновьев, чуть привстав, хлопком вышиб из бутылки шампанского пробку и отхлебнул из горла:

- И сколько, вы думаете, в нашей паре грызунов лошадиных сил?

- До черта с куличиком, - Троцкий оглянулся по сторонам, тоже отхлебнул из бутылки, развязал холщевый мешок и стал разбрасывать листовки. – Обратите, товарищи, внимание на эту физиономию, - он ткнул пальцем в главу города, с затылка походившего на борова. – На нем же пахать и сеять, сеять и пахать!

- Эх, пошла родная! – Каменев размашисто, со свистом, прошелся кнутом по упряжке, так что тяговые взвыли от боли. – Правее судари, правее! Вы же у нас поголовно правые, вам налево не полагается… Жарко вам?! Сейчас охладимся…

Из-за угла дома показалась набережная городского пруда с пологим, выложенным плитами, спуском к воде. Ни Юрий Петрович ни Валерьян Захарович, от стылого ужаса этих адских десяти последних минут казалось, сошедшие с ума, сначала не поняли, что их ожидает. Только увидев перед собой зеленую муть и почуяв сырость ряски, они отчаянно попытались затормозить давившую сзади по накату берега телегу. Ничего не вышло. В воздухе еще пару раз задорно просвистел кнут, над поверхностью пруда раздались два оборванных крика, в которых мольбы и страха было поровну, и телега с ходу, шумно и грузно вошла в воду.

В две минуты все закончилось. Трое в масках соскочили на берег, даже не замочившись, и стремглав скрылись в ближайших кустах, обильно разросшихся по дворам. Телега ушла на дно. Над поверхностью остались только стоящие по плечи в воде обои тяговые, с торчащим над ними дышлом. Оба мощнотелых градоначальника отфыркивались как тюлени, старались устоять на ногах, дергано крутили головами, так и не произнеся ни слова. Вокруг замерла удивительная тишина. Чиновники смотрели друг на друга с немым вопросом, не понимая, почему все кончилось, и куда все подевались.

Только минуты через две, когда взбаламученная поверхность пруда успокоилась, на берегу стали собираться горожане. Старик из дворовой команды игры в домино поднял с дороги листовку. Он пригляделся к печатному тексту и, сделав паузу, прочитал вслух остальным: «Граждане! Этой акцией общественность Тихомира протестует против власти, которая не хочет и не умеет управлять городом. За восемь лет правления они довели город до разрухи. Отобрали у горожан будущее. Мы заявляем о намерении отстранить этих людей от власти и предлагаем поддержать нас. В Тихомире нужно установить народное самоуправление, как положено по закону».

 

Стул. Скамейка. Карандаш.

 

- Вениамин Игоревич! Звоните в администрацию! Я не знаю, в милицию звоните! – ректор даже не заметил, как заместитель ворвалась к нему в кабинет.

- Да что, Дарья Сергеевна? – поднялся Вениамин Игоревич ей навстречу. – Вы уже студентов заболтать не можете? Ерунда какая-то!

- Да вы послушайте! Кричат черт знает что! Будто на демонстрации!

Через длинный коридор, спустившись этажом ниже, ректор прошел в актовый зал. Внутри, так что ничего не разобрать, стоял густой гул голосов, которые возмущались, выкрикивали что-то и вопили; нагло заявляли или угрюмо напирали друг на друга, на ученый совет, на профком, на всю власть и весь белый свет.

Собрание было посвящено обсуждению нападения на администрацию двумя днями раньше. Дарья Сергеевна вырвалась вперед и замахала руками. Студенты замолкли на миг, увидели ректора и заголосили еще громче.

- Вы что? – сразу оживился полный, с круглыми щеками и двойным, несмотря на молодость, подбородком и зачесом на лысеющей голове, парторг в лощеном светло-сером костюме, с широким, на заколке, галстуке в крупную клетку. – Пособничаете преступникам? Или они среди вас? Мы найдем виновных! – поднял он пухлый кулак.

- Ищите, ищите, - сыпалось из рядов. – Вам хорошо вынюхивать! Привыкли!

- Вы против выявления бандитов, нападавших на администрацию? – гремел парторг, краснея и сбрасывая в ярости с себя прежний стерильный вид.

- А вы против выявления бандитов в администрации? – не унимались ряды.

Вениамину Игоревичу за тридцать лет работы таких студентов видеть не приходилось. Он привык к наглецам-одиночкам, к идейным, с болезненно сверкающими глазами, в конце концов, к озлобленным нищетой и унижениям, но слабыми, с прозрачной душонкой просителям. Теперь перед ним стояла стена крепких сытых лиц, в глазах – огонь, в словах – смелость, в голосе - уверенность умно скроенных фраз.

Ректор послушал, поморщился при виде Александра в первом ряду, о чем конечно узнают где нужно, вышел к центру зала, поднял руку и, когда толпа немного поутихла, заговорил:

- Все мы учимся и работаем для достойного, стабильного будущего. Для такого будущего нам необходимо крепкое государство, крепкая власть…

- Нам – не нужна! - раздалось из глубины студенческих рядов.

Ректор стрельнул глазами на голос и, не сбившись, продолжил.

- А государство не может существовать без закона. Руководство города и района было избрано демократическим способом…

- Но не народным! – выкрик с другой стороны.

- И много лет работает на благо…

- Слишком много лет! – голос с первого ряда.

Ему на миг показалось, что это сказал Александр. Вениамин Игоревич властно посмотрел на него, сделал паузу. Тридцать лет ректор выступал с речами. Внимательным взглядом обвел студенчество. В рядах снова приутихли.

- …работает в меру сил, по законам государства, – он остановился и выше вскинул выточенный будто из бронзы подбородок. – Чего хотите вы? Другой власти? Других законов? Участвуйте в выборах! Занимайтесь политикой – никто не мешает! Достигайте власти законным путем, как это делает нынешнее руководство.

- У этой власти нет закона! - без сомнения, с удивительной твердостью послышалось с самых первых рядов, и ректор чуть вздрогнул лицом – снова послышался сыновний голос. Вокруг одобрительно зашумели.

- Жители Тихомира, - с еще большей твердостью продолжил ректор, - живут по законам, хотят порядка, а не анархии. Мы все хотим мира и все что можем – делаем для этого. Вы – учитесь…

 

Посиделки на именинах

 

Екатерина Михайловна мельком оглядела себя в зеркало, взгрустнула по новой морщине, медленно, затаив дыхание зажгла свечки, окинула взглядом торт и вышла к гостям.

Вокруг именинника почтительно притихли. Витя подошел к маме, глубоко вздохнул и разом затушил свечи. За столом поздравительно зашумели. Екатерина Михайловна растрогано улыбнулась, погладила сына по плечу. Гордость переполняла ее: пусть работа не с высокой зарплатой, но стабильная, уважаемая – в газете статьи выходят, в городе сына все знают, водительские права получил, квартиру ему купили, вот и девушку первый раз привел, Оксаной зовут. Вон как смотрит на Витю. Друзей полон дом, и разговоры у них современные, прогрессивные. Пойдет далеко. Есть у Екатерины Михайловны знакомые на местах, все пионерами к ней в библиотеку бегали.

- Ну а что, Игорь Сергеевич, как вы думаете бандитов поймать? – повернул на новый виток застольную беседу Егор. – У нас на заводе одни только про то и разговоры, - обратился он к неминуемому гостю на всех застольях в этом семействе, инспектору следственного комитета, школьному приятелю и свадебному свидетелю Витиного отца. – У Саши спецсобрание в институте. На проходной, рассказывает, чуть ли не обыскивают всех. Оружие какое-то ищут.

Все дни город бурлили разговорами о налете. Кто говорил, разбойников было двое, кто пятеро. По рынку бродили слухи, у налетчиков были гранаты и автоматы, вслух они читали «Интернационал» и пели «Марсельезу». В музее шептались – бандиты оказались при шпагах и шляпах с перьями, а из соседнего Придонья донеслось, будто в тот же день там видели троих на телеге в крестьянских косоворотках, но почему-то при казацких палашах и с турецкими ятаганами. Доводы, что телегу полдня вытаскивали из пруда и теперь она – главная достопримечательность города – стоит во дворе УВД – не действовали. Одно знали точно – оба главы города в больнице, полуживую секретаря таскают каждый день на допросы, а дежурная с проходной на проверке в психиатрической больнице. Говорят, несет какой-то бред про троцкистский заговор, кричит, что ни в какого Кирова она не стреляла и призывает всех идти на поклон к мавзолею.

Игорь Сергеевич дело изучал, проверки проводил, выступал по телевизору. Говорили, даже кого-то допрашивал, и что трое или четверо уже задержаны. Но в своем кругу следователь говорил только, что пострадавшие в больнице под охраной, в администрации совсем пусто. Хотели было и туда милицию направить, но охранять оказалось как-то некого. Впрочем, поставили четверых на входе, черный ход замуровали, и по периметру здания постоянно курсирует патруль.

Со вздохом размышляя, какая тяжесть свалилась на его немолодые плечи, Игорь Сергеевич налил себе еще стопку, крякнув, выпил, устало облокотился на стол:

- Ох, и шустрая молодежь пошла! Вам бы все повоевать, поспорить. А кто работать будет, интересно? Кто страну на ноги поднимать? Кричать, гулять научились, а дальше-то что? Мы, вот, помню, - он посмотрел куда-то выше голов, - и в лагере и в институте, и днем и ночью…

- Извините! - спросила Женечка, младшая сестра Оксаны. Она сидела рядом с Егором и украдкой скашивала глаза в его сторону. – А вот у нас в школе говорят, никого вообще не ловят…

Игорь Сергеевич оборвался взглядом, посмотрел на Женечку, заметил честность в ее глазах, удивленно огляделся вокруг, чуть замешкался, зашевелил губами, встрепенулся и вмиг сделался трезвым:

- В какой это школе? Мы никого не упустим. Этот налет – политическая провокация оппозиции. Проплачена из-за границы – наверняка! Дело государственное, - понизил он голос и склонился вперед. – Это покушение на законно избранную власть! – вдруг совсем другим тоном прикрикнул он, распрямившись, задохнулся от переизбытка слов и окончательно смешался фразами. - Виновные подвергнутся каре – dura lex, sed lex! Хоть свинцом, хоть ледорубом! Преступники не уйдут из под бдительного ока… - он вдруг замолчал и с плоским выражением лица посмотрел на жену. Будто извиняясь перед гостями за супруга, Любовь Николаевна сочувственно гладила его по руке и тихо, внушительно приговаривала:

- Ну хватит, хватит, дорогой. Разошелся как на съезде… У ребят праздник. Нет бы, поздравил Виктора…

- Это конечно... – поднял голову Игорь Сергеевич уже с другим лицом, но в точности прежним вдохновенным голосом, набрав с запасом воздуха в грудь, продолжил. – Я хочу от имени… поздравить нашего дорогого Виктора… который только стал на путь к будущему успеху. Тебе и твоим товарищам предстоит укрепить.. – он прервался, будто потерял нить слов, но быстро собрался и продолжил, - укреплять в жителях Тихомира чувство гордости за нашу страну, за наш любимый город…

- Игорь Сергеевич! Скажите! – вдруг привстала со своего места Женечка, и с видом девочки, которая вдруг решилась на большое, взрослое дело, произнесла. – А правда, все предприятия в городе – банкротные?

За столом все растеряно замерли.

 

Жестяные собутыльники

 

К себе Витя и Оксана вернулись с Егором и Женечкой. Поставили чай, наскоро порезали рулет.

- Ну ты, Женечка и зарядила! - улыбнулся Витя. Все близкие с детства звали сестру Оксаны не иначе как Женечкой.

Та смущенно улыбнулась в ответ и принялась расставлять чашки.

- Что в школе говорят? – спросил Егор

- Да то же все, - пожала плечами Женечка. – Покусились. Наказать. Недопустим.

- Это умеют, - вернулась с кухни Оксана, неся рулет. – У нас зашептались, мол, давно Тихомирский судья оправдательных приговоров не выносил. - Оксана работала секретарем городского судьи и доставала Вите данные, какие тот через свои связи узнать не мог.

- Завод гудит. Только не цехами и не станками, - незатейливо бросил, будто в сторону, Егор, уселся на диван и обернулся ко всем. – И я – тупой обыватель – все не понимаю – они и правда не задаются вопросом: «Сколько еще это может быть»? Они что, в серьез решили испытать русских людей на прочность? Понятно, зарплаты нищенские, кто может – в центр едет, в торговлю, на стройки уходят… А что еще работает – там задержки. Это вам не у Абая с пивом сидеть и по клубам о коррупции рассуждать! Ладно – у меня, я – стерплю. У деда моего, ветерана, воды горячей два месяца нет. Холодная не идет – вытекает. Ржавой струйкой.

- В городе половина труб течет, - кивнул Витя. – Только мы же об этом не пишем…

- И половина крыш – решето, - не сдержавшись, с задорным смешком ввернула Женечка.

Подошла Оксана и раздала чашки с чаем и кофе.

- Ребята, интересное дело. Мы с вами уже года два вот так собираемся, и все одно и тоже. Как наши пенсионеры.

- Ну почему? - ухмыльнулся Витя с довольным видом. – А как же последнее купание чинуш в пруду?

- На заводе, между собой, ликуют. Все говорят – сами бы сделали, да не сообразили… - отозвался победоносно Егор.

- Ну, в бравых заводчанах, товарищ Троцкий, я и не сомневался.

- Судье до чиновников – никакого дела. Слышала, всех больше оружие волнует, - сказала Оксана и вдруг замерла.

- А что сами ребята в школе говорят? - повернулся Витя к Женечке.

- Подождите… - Оксана опомнилась от какой-то мысли и подняла на Витю глаза. – А почему ты его Троцким назвал?

- Сейчас, сейчас, - Витя поднял к ней ладонь. – Все-таки, Женечка, что ребята-то говорят?

- Да ничего особого не говорят… - нерешительно переминалась Женечка, переводя взгляд с Оксаны, которая застыла глазами на Вите, на самого Витю, с довольным, улыбающимся лицом смотревшего на нее.

- А все-таки? – не спуская с губ тяжелой улыбки, бережно настаивал Витя.

- Разное говорят, - хмыкнула Женечка, нахмурившись и внутренне напрягшись. – И вообще, смеются. Смеются просто.

- Молодцы! – Витя азартно хлопнул в ладоши. – Правильно! Ни ругать, не осуждать! Смеяться надо! – весело выкрикнул он, и у всех как-то внутри полегчало. - Смеяться над властью – самое верное средство! Молодцы школяры!

- Судья говорил… - медленно произнесла Оксана, вот уже минуту не спуская глаз с Вити, на что тот никак не реагировал, - налетчики друг друга называли фамилиями революционеров. Одного точно – Троцкий. Еще.. Капуст.. нет.. Комар…

Витя внимательно, с успокоением, посмотрел на нее:

- Вымышленными фамилиями, солнышко, вымышленными. Второй – Каменев, третий – Зиновьев. Правильно? – заглядывая Оксане в самую глубину глаз, неторопливо, делая ударение на каждом слове, произнес Витя.

Оксана отпрянула и застыла лицом. Витя с напускным спокойствием обвел всех взглядом, поднял чашку, чуть отпил и медленно заговорил:

- А вы что, девочки, думаете – мы здесь в крестики-нолики играем? Устроили себе клуб по интересам, критику развели, разговоры умные ведем о неблагополучии народного стада и довольны собой, как жирные коты? шкурку лощеную вылизываем, мурлычем себе всласть? А сами мы, конечно – хе, хе – гражданское общество, демократию делаем, рабочие мозоли на языках наживаем и будем с успехом продолжать наблюдать, как эти клоуны в шелковых костюмах набивают бюджетом карманы? – Витя игриво усмехнулся и развел руками, но внутри себя переживал он крайне и страдал в сомнениях: поймут – не поймут, примут – не примут. – Конечно, так вы и думаете! Тогда я вас сильно огорчу – у нас тут не ущемление конституционных прав. Не модное либеральное беспокойство – разгул силовиков, феминисток гоняют, там парковки закрыли, тут на троих сообразить не дают, глядишь, в сортиры больше пятерых пускать не будут! У нас, девочки, – бедлам и безвластие, - говорил Витя, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не сорваться. – Безголовый Тихомир гниет отовсюду! Нам не коммунисты и капиталисты угрожают – феодалы! Мы провалились в средневековье, к соломенным крышам, к крепостному праву… и никакой Ренессанс нам не грозит! Воды в половине города нет, во второй половине – ржавь из крана. Канализачка хлещет из всех люков – в городе смрад! Ночью с центральной улицы два шага в сторону – могила. Бездорожье, пьянь, взятки. Экономики нет! Ни плохой, ни хорошей! Нам же даже самый мировой из всех мировых кризисов не страшен! Банкротиться-то нечему!

- Но оружие, Витя! – то ли спросила, то ли упрекнула Женечка. Оксана сидела тихо, сцепив зубы, молчала. – Нельзя же с оружием!

- А с чем, ну с чем, против них? – немного плаксиво, жалостливо сказал Егор, подсел к Женечке и взял ее руки в свои. – Если сейчас идти надо! В эту самую минуту? Они же плюнут в лицо и хлопнут дверью! По городу в теплосетях износ – девяносто пять процентов. Дети будут мерзнуть. И все будут молчать. Все! А плата будет расти. Всегда. А зарплата никогда не позволит купить жилье, родить детей. Ну с чем против них идти? Не потом – когда, наверное, станет лучше… а сейчас? Слова для глухих нет. Им плевать. На всё. Так почему же, милая, родная моя девочка, нам не должно быть плевать на них? Ну почему? – едва не без слез говорил Егор. - У меня половина заводчан хоть завтра бы поставила всю эту шушеру к стенке! Десять лет уже как они вцепились зубами в горло и слизывают красную, алую живительную силу города. Думали – наворуют, и мы их переизберем. А теперь какая на выборы надежда? Они третий срок сидят и не против четвертого! – Егор говорил восторженно, с юношеским напором, хотя самому было за двадцать пять, и мало кто из друзей мог с ним спорить в упорстве и решимости.

В комнате повисла хмурая, грозовая тишина. Витя молчал и думал - хватит ли девушкам смелости понять? Хватит ли решительности согласиться с правдой? Неприятной, опасной, неудобной. Неизбежной. Сколько раз он видел, как люди, близкие и чужие, легко находили силы отвернуться, пренебречь правдой, не находя сил быть честными. Из памяти всплыло лицо преподавателя, которому он первый раз давал взятку – лицо надежного семьянина и добряка. Вспомнил, как долго и насыщенно, будто желая отравиться, курил в форточку редактор, когда позвонили с запретом на публикацию о замерзающей школе в поселке под Тихомиром - редактор напился, но статья не вышла. Вспомнил, как менялись глазами чиновники, как только вопрос – лишь слегка, совсем слегка – мог навлечь на них гнев кожаных кабинетов их начальников. Вспомнил, как исчезали перед интервью свидетели властных нарушений, как молчали телефоны, отключенные испугом быть услышанными. В те дни Витя понял – закон, убеждения, интересы – все блеф, ничто не поможет стать человеком тому, кто не чувствует в себе орган совести. Это было как открытие! Будто он думал – все люди равны, живут едиными правилами. И вдруг ясно увидел, что правила каждый себе придумывает сам, а только притворяется равным, чтобы не возмутить тишину, в которой наживается и жиреет, и никакого равенства они совсем не хотят, за малую потерю сгрызут любого, и под эту удобную, под себя устроенную неравность любое правило перекорячят, какой угодно закон подстругают.

В дверь растерянным и протяжным сигналом позвонили. С порога, не проходя, Саша обрывисто и громко объявил:

- Кольку Полетова взяли! Шьют налет. Алиби у него смешное – водку жрал где-то весь день.

Ребята переглянулись. Колька, конечно, сволочь, еще в школе классного учителя и мать до сердечных приступов доводил, в пятнадцать лет сидел по разбою, и списать на него нападение ничего не стоило. Но никак не при деле.

- А списать наше с вами хамство на кого-то надо, - сел и откинулся на спинку дивана Саша. – Не подумали мы, товарищи наркомы, об этом. Где телефон? Институтских кое-кого обзвоню – вдогонку забрить могут. Егор, ты бы тоже…

- У заводчан всегда пара кандидатов на автозак найдется, - не без гордости откликнулся Егор.

- Плюс – железнодорожники. Как у них профсоюз прихлопнули, творят там, что хотят, - сказал Саша, сделав несколько звонков.

– Мы пошли, Вить, - оглянулся Егор на Сашу, а следом на Оксану, которая тише воды сидела тут же. – Будьте на связи.

В дверях, чтоб девушки не слышали, Витя остановил ребят.

- Давайте-ка соберем по рюкзаку. Присмотрите себе по тихому углу. Если кого-то из нас берут, остальные – в разбежку. И спокойно всех сдаем. Не настолько наворотили, чтобы рисковать здоровьем. Страшно думать, что там с Полетовым. Он ведь и правда ничего не знает. А так – пусть ищут. В своем собственном бедламе.

 

На город спустилась теплая летняя ночь и город затих. Не лаяли, как в деревнях, собаки, не посвистывала перепелка, не трещал коростель; из машин – неторопливые такси, да пьяные лихачи; редкий прохожий запускал струю ругани в темень дворов, провалившись в яму на дороге. У вымирающих подъездных фонарей роем кружились мотыльки. Все остальное: парки, скверы, детские площадки, школьные дворы, переулки, все утонуло в окутывающей и душноватой тьме. Только памятник Вождю на площади, где замерло безлюдье и глухота, освещался яркими фонарями со всех сторон, будто служил главной топ-моделью на подиуме.

Витя обзвонил знакомых. Собрал кое-что об аресте Полетова. Дело казалось гиблым: одни убеждали, что в тюрьме Полетову и место; другие – так и просто были уверены, что нападение Полетов, вконец обнаглев, и совершил. Витя просмотрел нужные на случай побега вещи, но рюкзак собирать не стал. Открыл толстую «тетрадь действий» на случай бунта. Уже месяца два ребята обсуждали, записывали главное, на случай захвата администрации: связи, милицию, обдумывали, сколько нужно людей, куда направить основные удары, и сколько понадобится времени. Витя был недоволен. В городе началось движение, а они так слабо готовы!

Оставшись вдвоем, сели пить чай. Невзрачно, не понимая слов, о чем-то переговаривались. Витя увидел в глазах Оксаны затаенный страх. Где-то глубоко такой же страх сидел и в нем. Чаю налил крепкого, щедро насыпал сахара и внимательно размешивал его ложечкой.

- Ты боишься потерять эту жизнь? – Витя обвел взглядом утихшее в ночном сне их скромное жилище.

- Я боюсь за нас. За тебя боюсь, между прочим! – с осуждением сказала Оксана.

- Неправда, - жестко произнес Витя и в упор посмотрел на нее. - Ты боишься за себя и только поэтому переживаешь за меня. Это нормально. Ты боишься потерять наше уютное будущее. Мне тоже страшно потерять этот уклад жизни. Но страшнее – потерять искру в жизни. Превратить то, что у нас есть в прибежище невежества, стыда и глупости, обычных человеческих стыда и глупости, среди которых ты станешь героиней базарной толкучки, а я – каким-нибудь очень глубоко уважаемым передовой общественностью директором чего-нибудь стеклянного, с мраморными ступеньками при входе, с харей как футбольный мяч и упругим пивным животиком. И буду обмазан со всех сторон медом, от которого за версту будет нести дегтем.

Оксана сначала ничего не отвечала, упершись взглядом в белизну стола, и уже новым, со смешанным страданием, любовью и огнем взглядом повернулась к Вите:

- А я все равно боюсь. Имею я право бояться? – не отступала Оксана. – Они сделают с нами что захотят, - мельчайшие кристаллы страха внутри ее глаз слились и обратились в крупные, как утренняя роса слезы и застыли на веках.

- Думаешь, мне не страшно? - Витя взял ее руку. – Ты думаешь, я тут герой с дыркой в штанах? Да мне еще страшнее, чем тебе! – в глазах его были отчаяние и решимость. – Мне не страшно при мысли, что ребята – Егор, Саша, все наши – могут сесть? В лучшем случае. Да я тысячу раз думал, пока голова не затрещит и совесть в груди ныть и царапаться не станет. И ничего не надумал! - он до боли сжал ей руки и посмотрел так глубоко в ее глаза, что казалось, увидел на дне их душу. – Есть только выбор – идем или не идем, делаем или не делаем, вместе или не вместе. И придется выбирать. И тебе и мне.

Оксана вырвала от него руки, схватилась за лицо и в слезах выбежала из кухни.

Витя недвижно сидел за столом с целую минуту. Потом отпил чая, выплеснул остатки в раковину, подошел, всматриваясь в непроглядную темноту, к окну. За стеклом стояла черная стена, и только светился квадрат далекого окна. В окне кто-то жил и что-то делал. Было страшно и тоскливо.

 

СУББОТНИЙ ШАШЛЫК

 

Маленький Коля достал из воды прозрачную резиновую рыбку и наблюдал, как на ее мокром боку переливаются лучи солнца. Катя спрыгнула с борта бассейна и окатила мальчишек сверкающими брызгами. На всю ширь свежего, ухоженного газона, весь сад и двор из большого надувного бассейна доносились озорной детский визг и шлепки по воде.

Катя против Коли, Филиппа и Вани из девочек была одна, но держалась смело и ни драчун Филипп, ни зануда Колька, ни толстый, с бисерными глазками на широком лице, Ваня не могли командовать ею. Наоборот, Катя, пользуясь перебранками мальчишек, сама нападала на них и была первой по крикам и визгу в бассейне.

- Во, разошлась! - посмотрела в окно Елена Сергеевна, мама Пети и Коли, глядя, как Катя загнала мальчишек в угол бассейна и что-то им выговаривает.

- Да уж, горе мое неусидчивое, - подошла Ольга Павловна.

Женщины готовили на кухне закуску. В углу просторного двора коптил шашлык, попробовать который Евгений Владимирович каждую субботу собирал три-четыре близкие семьи. Пока хозяин смачивал вином большие куски свиной шейки на мангале, женщины тонко резали свежие овощи, наполняли вазочки лоснящимися фруктами, веером раскладывали по тарелкам колбасы, ветчину, и обязательно – для хозяина, под водочку – крепко мороженое сало.

- Леночка, десять минут и дело в шляпе, - из двери показалась крупная коротко стриженая голова хозяина.

- Хорошо, Женечка, - откликнулась, с оценкой оглядывая блюда, Елена Сергеевна. – Заканчиваем. Ребят только выловим, - и снова обернулась к подругам:

- А вы, Любочка, со Стасом куда хотите?

- Не знаю, милая. Ему все Париж да Берлин мерещатся, - ответила дородная женщина лет пятидесяти, с плотным лицом в толстых складках, по которому видно, что она давно сама решает все за себя. – А я говорю – на море нам надо с Филечкой, на Кипр или в Тайланд. А он мне все – поехали в этот… как его… Лондон, на королеву и Абрамовича посмотрим…

Евгений Владимирович вернулся к покрывавшемуся легкой, молочно-кофейного цвета корочкой шашлыку, последний раз перевернул шампуры и повел гостей к бильярдной из свежего красного кирпича, сложенной месяц назад дешевой бригадой ни слова по-русски не говорящих азиатов.

- Только все перетащили. Одни ремонты, - с довольной усталостью вздохнул он и посмотрел на Станислава Борисовича, будто ожидая похвалы.

- Ладно вышло, - улыбнулся тот и похлопал ладонью по кирпичной стене. – Давай уже, показывай обновку.

Чувства гордости за себя и за хозяйство, что так славно складывалось, Евгенией Владимирович скрыть никогда не мог и скрывать не желал. Распахнув дверцу высокого узкого сейфа, он достал новенькое, богато покрытое гравировкой, местами с позолотой, итальянское ружье.

- Красота, - не сдержался Владимир Яковлевич, подходя. – Молодец, Женя, для себя живешь! Мне вот, то Алешке на учебу надо, то на армию. Ольге машинку справили, отдыхи забугорные, похороны, прости Господи, недешевые. Никак не выкроишь.

- Ничего, у тебя еще старая «Beretta» походит, – с добрым сочувствием улыбнулся Евгений Владимирович. – Снаряжайтесь, друзья! По первому снежку на секача пойдем.

 

Привычным движением Евгений Владимирович обхватил все шампура сразу и поднес к столу.

- Какая прелесть, - с чувством удовольствия легонько похлопала в ладоши Любовь Николаевна. – Женя – мастер!

- Эта шейка еще вчера хрюкала, - удобно заполнив своим массивным телом глубокое плетеное кресло, улыбнулся ей в ответ хозяин, повернулся к жене и властно крикнул. – Лена! Ну что вы там?!

Елена Сергеевна, пригласив гостей к столу, быстрыми движениями вытирала детей.

- Ванечка, Коленька, - шутливо ругала она сыновей. – Чего измазались-то, бесенята? В бассейне умудрились! Везде грязь найдут, - потрепала она по прическе насупленных ребят. – Катенька, дорогая, лупи их, милая, - помогала она девочке одевать платье. – А то они измучают. Мне уже терпения-то нет, - наспех приведя детей в порядок, Елена Сергеевна привела всех к столу.

- Стас, дорогой, а что же наш доблестный Троцкий? – игриво подмигнул хозяин Владимиру Яковлевичу.

- Полетов-то? Сдулся дурень. Отнекивается, - Станислав Борисович захватил побольше зелени и взял шампур. – Суд скоро. Опера, похоже, ничего не накопают. А мы-то что?

- Правильно, - поддержала Елена Сергеевна. – Прокурорское дело – чтобы все по закону было.

- А как иначе? – Станислав Борисович с ходу проглотил большой кусок мяса. – Все по правилам! Дело до губернатора дошло, у его жены двоюродных племянников не так много. Ребята сработали оперативно, и слава богу.

- Станислав Борисович, а ведь их, говорят, трое было? – по кусочкам, мелко и часто, будто птичка, кушая шашлык и следя, чтобы ни одно колечко подкопченного лука не упало, и чтобы Катенька жевала аккуратно, спросила Ольга Павловна.

- Работаем, работаем, милая Ольга Павловна! - снисходительно улыбнулся Станислав Борисович. – Сдаст сообщников! Не сможет – научим, не захочет – заставим, как говорится. Будут вам и Каменев, и Зиновьев. Это ему не пенсионеров на базаре щупать.

- Да, да, Станислав Борисович, вы уж там… постарайтесь, - и Ольга Павловна обратилась ко всем. – Я-то как испугалась! У Володи кабинет как раз через две двери от приемной. Хорошо, на обед поехал! Ваш отдел сейчас где обедает? - повернулась она к мужу, - в «Фараоне» или «Черном князе»?

- В «Фараоне», в «Фараоне», - отмахнулся Владимир Яковлевич. – И что ты все про… отстань от людей! Все растрепала! Мало у нас пятки горят от этих дураков из пруда, еще ты масла льешь…

- Я волнуюсь, - всем своим видом показывая, что ей есть за что волноваться, обиженно ответила Ольга Павловна.

- Все мы волнуемся. Не жизнь, а сплошное волнение, - поглаживая по круглой вертлявой голове Ванечку, с нотой сострадания к самой себе, произнесла Елена Сергеевна, приглядывая, как дети проворно жуют большие, сочные куски. – У Жени на заводе тоже всё чудят… – посмотрела она на мужа.

- Глупости, дорогая, не думай себе, - хозяйски улыбнулся в ответ Евгений Васильевич. – Пошумят и утихнут. На Руси всегда так. Все всегда недовольны. То зарплату им подавай, то охрану труда… Нам бы как железнодорожникам – вот молодцы! – прикрыть бы профком, разогнать десяток особо нервных…

- Мы со Стасом покурим, - делая упор на то, что просто, как и все, по имени может назвать прокурора, поднялся от стола Владимир Яковлевич.

- Все должно быть в крепких, надежных руках, - хозяйски кивнул Евгений Васильевич и показал всем свои толстые руки. – Мой завод – значит, мой завод!

В саду шумели яблони. Ветер мелкими движениями шевелил листья винограда на заборе.

- Бумаги все готовы, - Владимир Яковлевич подал прокурору зажигалку. – У меня дело не стоит. Земля, имущество, на ходу.

- Молодцы. Быстро. Как говорится, место велит…

- А вам – погоны, - подхватил было Виктор Яковлевич, но уловил на себе задержавшийся, чуть более внимательный взгляд прокурора и ловко вывернулся. – Дело верное. Ваша – треть, по договору все. Риска никакого, все на мази, в отделе у меня все свои…

- С недвижимостью иначе, Володя, быть не может. Пора бы привыкнуть. Я могу посадить, могу отпустить, но как был безземельный государственный холоп, так бы и остался. Тебе спасибо…

- Что вы, Станислав Борисович, это мы бы тут без вас… если б тогда Кривого не... – сказал Виктор Яковлевич, вовремя запнувшись. – Оформим все на наших, у руля станем… Сами же знаете, в нашей глуши кроме как с коммуналки ни с чего не соскребешь. А когда все три компании под одной крышей – оно и народу легче.

- Не учи, Володя. Лучше слушай, - небрежно оборвал Станислав Борисович. – Любите вы там у себя трепаться. Белоусов один остался. Еще неделя. Припугнем, про штаны забудут. Не то что про активы…

- Так ведь и треп на бумаге закрепить нужно. Женьке вон хорошо – вози железки в Москву, барыш считай…

- Ты на Женьку не кивай… За ним первый капитал. Да и у него не все тихо. Волнуются заводчане, в серьез. Я ему, дураку, говорил, а он все руками машет, зацарствовался. Губернатор нагрянет, посмотрю я на него. Это вам не цеха под шумок распродавать. Все тихо будет, если власть именем не пострадает. Там на риск не пойдут – снимут всех.

- Ладно, ладно – все тихо будет, как надо. Никто ничего... Мы ж в Тихомире живем! – рассмеялся Виктор Яковлевич. – Жду от тебя документы через неделю. Пойдем, послушаем, там Женька лекцию по производственному менеджменту дочитывает…

- А что мне все? – горячился у стола подвыпивший хозяин. – С налогами – разобрался, с Крестовскими – тоже, местных – зубом перекушу, городских наших вы сами знаете… – все согласно рассмеялись, а маленький Филипп так прям и закатился в хохоте, будто лучше всех понял шутку.

Трое упитанных, с серьезными лица мальчиков и девочка со вкусом поглощали мягкие, рвущиеся на волокна куски мяса, и с открытыми от удивления жующими ртами во все глаза смотрели на Евгения Васильевича с чувством детского преклонения и удивления, что такой большой и сильный папа у Коля и Вани, и рядом с ним так удобно.

- А что они мне сделают! – не унимался тот, кося глазом на публику. – Как работали так пущай и работают! Пусть спасибо скажут, что зарплата! Маленькая – а что делать? – провинция, кризис… А не хотят – скатертью дорога! – он щедрым движением махнул толстой рукой вдоль заставленного блюдами стола. – Я товар по железке как возил, так и вожу. Не на рельсы же они лягут, как шахтеры…

 

ИЗ ПЕРЕУЛКА

 

- А хорошо бы железку отрезать! - азартно потирал руки Петя, глядя то на плохо различимое лицо Егора, то на отражение угасающих звезд в лужах, которые в рассветных сумерках непросто было угадать под ногами.

Огромного роста, Петя на последнем звонке на ладони носил выпускниц и чуть не угробил отца, когда тот вернулся из тюрьмы и вздумал учить сына жизни. Мать умерла, когда Пете было двенадцать, воспитывался бабкой. По телесному развитию, опередившему мозговое, определили Петю – после второго класса, когда он так и не осилил таблицу умножения – в интернат для слабоумных. В полгода там он стал грозой воспитательниц, с пятого класса бродяжничал по окрестностям. Через неделю, тощий и чумазый возвращался в дом матери, к бабке. Его ловили с милицией, но после того, как первый встречный им в десять лет человек в погонах отодрал Петю за уши, чтоб не убегал, милицию Петя дерзко возненавидел и после побегов из интерната его никак не находили, пока бабка сама не приводила горе-внука в школу, зудя, что в не ученье – тьма. В техникуме пригодилась его сила: когда «старики» зажали новичков в туалете – тоже жизни учить, трое из них попали в больницу, а двое из техникума сами перевелись, когда Петя, отсидев по хулиганству пятнадцать суток, обещал посворачивать им шеи в окрестных переулках. Там же в техникуме проявилось его, раньше никем не подмеченное, природное умение работать с древесиной и с металлом, передавшееся ему, видимо, от прадеда – кулака и сгинувшего где-то в далекой Коми узника. Но на заводе Петя за пять лет шага вперед не сделал, потому как на начальство орал не хуже, чем начальство кричало на него, и пару раз лупил по пьяному делу охранников, когда, в четвертом году, новоявленные хозяева грузовиками вывозили их цехов станки и прокатный металл.

Повзрослев, Петя, как ему казалось, быстро усвоил, как устроена человеческая природа и бояться перестал. Бояться всех – начальника цеха – молодого, но уже крайне проворовавшегося, жиром заплывшего свина; патрулей, гоняющих с остановок пивную молодежь и бродяг с главной площади – назад, на задворки; бандитов – и тех сверстников, что по моде нынешней партбилеты получили и в местной думе засели, и тех, что с заточками по карманам кучковались вечерами у ларьков.

С детства Петя не мог избавиться только от одного чувства, – которое, верно, вошло в него с первой отцовской, а после учительской, затрещиной, с первым плевком в лицо теплым майским днем, за трибунами стадиона, когда в ста метрах чествовали ветеранов с медалями, – от чувства униженности и ущербности, когда все твердили: ты – вша, грязи кусок, и потому тебе имеют право харкнуть в рожу и нагадить в душу, унижая на глазах у всех – и останутся на личико чистенькими, а ты, дрянь, и дальше будешь вшой и дрянью. Любую выходку Петя мог себе позволить, да только вся мускулатура вдруг оказалась бессильна перед этим чувством неполноценности и, находясь с этим чувством в постоянной борьбе, захлебываясь в неистощимой ярости, Петя крушил все вокруг, что было не по нему.

На заводе Егор быстро стал для Пети человеком, который своим вниманием к другим и простым словом даже со своими тонкими ручками мог унять Петино оскорбленное чувство и так направить его силу, что, думаешь, и правда что-то толковое сделал.

- Отрезать бы железку! - мечтательно повторил Петя, разглядывая грачиные гнезда в верхушках тополей. – Перекрыть бы дороги, взять почту, вокзал и всю эту сволочную мразь – в кулак, - он сорвал с ветки сада неспелое яблоко, сжал кулак и стряхнул с огромной ладони зеленоватую кашицу. – Ментов по камерам рассадить, чинушей – в баню…

- Почему в баню? - усмехнулся придумке Егор.

- Так не все же нам париться! - возмущенно ответил Петя, и оба расхохотались.

Егор напарником был недоволен. Этот бы купанием градоначальников не обошелся и сейчас бы уже получал срок, как и батя. Волю таким дай – всех к стенке поставят. А выпьют – так и своих… с грустью думал Егор, пока шли пустырем, затем влились в утреннюю дымку переулка, шлепая после ночного дождя по грязи, мимо гнилых и ржавых, с завода натасканных заборов, рядов на подпорках стоящих, завалившихся сараев, столбов с не горящими фонарями, закрытых ларьков и тоскливого вида выплывающих из тумана, двух- и трехэтажных домов. Старшие жители еще хорошо помнили войну, как свозили после оккупации в шахты под Тихомир татар и пленных немцев; кто помоложе гордились воспоминаниями, как бурно отстраивался город целыми кварталами, как открывались производства с многотысячными рабочими местами и никто из тогдашних пионеров в красных галстуках не сомневался, что их город самый лучший, а страна самая великая. Хуже помнилось недавнее: годы какого-то провисания, непонятливости, но жили и работали по накатанному ходу, пока не начались странные завалы, где-то трясло и громыхало, как бывает при далеком землятресении, когда где-то рушатся дома и кричат люди, а у тебя лишь дрожит вода в стакане на столе и гудит в ушах – не от шума, а от напряжения. После, запоздалый обвал, общий упадок, и удивительная растерянность всех людей, коматозное состояние, в котором все они так и замерли, к переменам не приспособясь и живя насущным. Ощущение беды появилось, когда вокруг стало все налаживаться. Заговорили о стабильности, страна будто задышала. Тихомир только зашелся исступленным кашлем, окончательно рухнули по кускам разодранные заводы. Улицы и дома хронически обозначились неблагополучием. Кто половчее, быстро разглядели под Тихомиром огромную черную дыру и рванули со всех ног. Большинству рвать было некуда. В последние пару лет ощущение беды плесенью покрыло даже тех, кто еще верил другим, надеялся на избавление от дикого безвластия и небывалого воровства. Слово «беда» никто не произносил. Оно будто замерло на губах, отпечаталось в сердце, морило душу. Люди увидели свое бессилие, свою неспособность и – замолкли, затихли, сникли, признали в бедламе хозяина.

О них всех, о жителях Тихомира, и думал Егор, когда ребята шли проулками, думал, когда прошли вокзал, когда вышли к пятиэтажкам в центр. Хотел думать шире, глубже и не прекращать свои размышления, думать о всех, о близких ему ребятах, смотреть на себя со стороны, оценивать свои силы, размышлять, чего он хочет и что может сделать.

 

Поутру, в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего человека. Выбежит из дымки, просяще посмотрит и растворится в темноте сквера черная собака с коричневыми глазами.

Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на огромную глыбу, зданию администрации.

- Здорово вы их, - кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. – Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.

- Важно было сделать это вместе, - разглядывая администрацию, сказал Егор. – По одиночке каждый и думать о том боялся. А так – встретились, высказались, обговорили и – сделали. Сделать – главное, конечно. Но сначала нужно об этом сказать без страха. Словом назвать дело…

Петя подумал и кивнул на серое здание:

- Вот скажи, там – враг?

Егор внимательно посмотрел в ответ.

- Я отвечу «да» и ты разнесешь все по кирпичикам…

- А что?

- В том-то и фокус – мы не знаем, кто там, - подыскивал точные слова Егор. – Витя, вот, называет их выродками. Говорит, если народ – мать, то власть – ее выродок. Хочет мать родить сына – сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью, лупит мать, все сжирает.

- А прихлопнуть ублюдка она не может?

- Она терпит, терпит, прихлопнет, родит другого, тот чуть подрастет, она глядит – снова ублюдок. Вот и мучается. Дуреет дитятко на мамкиных харчах, уговоров не слышит…

- Ща услышит, - Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.

В заспанной тишине визгливо зазвенело стекло. Ребята скрылись во дворах. Непонятно зачем, без доли опасности быть пойманными, Егор и Петя ветром неслись по улицам, без устали летели через проулки, будто неведомая сила напоила их души живой водой. Сытые восторгом жизни, они хотели объять утреннее небо, дать движение стылому городу, и все бежали и бежали, пока, оборвавшись дыханием, не остановились в узком переулке, где-то между заводом и железной дорогой.

- Мы – раньше, - смеясь и сбивчиво дыша, посмотрел на часы Егор.

- Слушай, - Петя разогнулся от отдышки, – а чего у этой матери одни выродки? Сама она, что ли, того?..

- Чего того? Чтоб здорового родить, самой надо быть в теле. А ты нашего брата видел? Дух тощий, как скелет, душа - тряпка.

Петя замолчал, обдумывая хлынувший на его неподготовленный разум поток мысли. Егор осмотрелся и заметил вдалеке подходящих из другого переулка Витю и еще кого-то высокого и по походке взрослого человека.

 

ВО ДВОРАХ

 

Володька достал ножик и стал точить наконечник деревянной стрелы. Широкая, с густой кроной липа надежно скрывала его. Алешка, с пистолетом наизготовку, в маминой соломенной шляпе, изображал ковбоя. Вышел из-за угла, осмотрел заросли малины, сваленные у забора доски, и прошел мимо, не заметив Володьку.

Пропела стрела и бледнолицый был повержен. Краснокожие победили. Алешка прокрался на кухню и притащил два проигранных мороженых. Воины уселись на ветках среди листвы. Мороженое заменяло им трубки мира.

- Хорошо играть, когда еще рано, - сказал Володька. – Мама бы со стрелами не разрешила.

- И бегать по огороду! - добавил Алешка, откусывая мороженое большими кусками.

К липе, выйдя из-за поворота, подошли четверо. Лиц мальчишкам было не видно, зато голоса они слышали отлично.

- Железнодорожники сидят тихо – работа, зарплата – все как у людей. Но не думайте, мы не за них, - говорил взрослый, густой голос. - Развал у нас, как и везде. Кадров нет, техника слабая. У молодых пока глаза горят – они за железку, за контору. Кто постарше – знают, из чего эта контора слеплена. Начальники, у нас, думаете, воруют меньше? Чем они хуже других?

Мальчишки на дереве затихли, прижались к ветвям. Жажда скрытой тайны захватила их воображение, и хотелось непременно узнать, кто и о чем говорит под липой.

- По настроению рабочих я, может, и мог бы это обещать, - продолжал голос. – Не знаю, как им сказать. Да и ручаться, каковы они будут в деле, не могу.

- Говорить пока ни о чем не нужно. Ни даты, ни точного плана нет, - подхватил второй, молодой и твердый голос.

- Не то, ребятки, что-то вы затеяли, - со вздохом тревоги сказал взрослый голос. – Влепят вам за разжигание мятежа по двадцатке! Выйдите стариками. Если выйдите.

Под липой долго молчали.

- А что вы предлагаете? – хлестко, но жалобно и отчаянно проговорил другой, звонкий голос. – Что вы, пожившие, опытные, предлагаете? Говорите – вам не нравится власть, не нравится эта жизнь, - послышалось шуршание гравия, голос стал отдаляться, все четверо уходили. - Но что вы делаете, чтобы нравиться начала?.. - голос стал совсем тихий, ему что-то ответили, но слов было не разобрать.

Мальчишки бесшумными рысями спустились на землю, прошмыгнули в калитку, кустами обошли двор, снова перелезли через забор и спрятались в зарослях соседнего переулка, куда зашли те четверо.

… - Я, ребята, только хочу сказать, что давно живу в этой стране. Много таких героев прихлопнули так, что о них и не узнал ни единый человек. В Тихомире толком даже нет списка репрессированных ни в тридцать первом, ни в тридцать седьмом! - Володька и Алешка вопросительно переглянулись на незнакомое слово. – Железка тогда больше всего людей потеряла. Их фамилии на граните у вечного огня почему-то не выбивают.

- Скажите прямо, Андрей Николаевич, вы не поддерживаете протест? – смело спросил тот же звонкий, казалось, мальчишеский голос.

- Как вам сказать? Мы же с вами не с голоду умираем! Что это, сытый бунт? В России этого не поймут. Не власти – ваши же не поймут. А поймут, что вы заговорщики, подрываете стабильность… Протестовать хорошо, когда бардак. Тогда, пожалуйста – и свобода слова вам, и собраний… В девяносто первом, в толпе заводчан я стоял рядом с твоим, Егор, отцом, когда тот палил из ружбайки по окнам горсовета, - зычно, по-мужичьи усмехнулся он.

- Первый раз слышу об этом! - удивился Егор.

- Во батя твой молоток! – громко, чуть растягивая слова сказал четвертый, грубый голос.

- Тогда его даже не задержали, - с чувством сказал Андрей Николаевич. – Не до него было. Такое творилось, святых выноси. Потом только в девяносто восьмом половниками и кастрюлями на площади погремели, да и то когда только вся страна на улицы выкатилась. После, учителя голодовали группами, шахтеры стучали касками, но так, по мелочам уже…

– Теперь понятно, кто из вас придумал искупать начальников, - с иронией сказал грубый голос и расхлябанно захохотал.

- Так это… вы?.. – тихо проговорил Андрей Николаевич.

Повисло молчание.

- Сейчас это уже неважно, - сказал спокойный, твердый голос. – Вопрос в том, за нас или за них вы?

- Сложно решать. Теперь все иначе. Вы сыты, развал Союза вам не грозит. Вам власть надоела. Вы не хотите убрать Лёньку, Юрку, Мишку или Борьку… Вы хотите убрать власть.

- Вы боитесь… смертей? - сказал тот же твердый, уверенный голос.

- Да, Виктор. Я бы не боялся, да вся штука в том, что за две тысячи лет люди никак не разучатся убивать людей. И Христос им не помеха, и Бога они не боятся.

- Вы хотите, чтобы я пообещал, что этого не будет. Мы тоже так хотим. Очень. И хотим, чтобы вы поняли нас.

- Вы, ребятки, мир хотите переделать мирным путем. Одна проблема - еще никому никогда…

- Знаем. Потому мы и не перестреляли этих клоунов прямо там, в кабинетах, где это сволочьё грызет бюджет и водку жрет. Решили пока одно – все это просто не может оставаться как есть. Просто – не может! Как когда-то не мог дальше продолжаться царский режим, потом - советская власть… Но у нас есть мысли, планы, идеи. Сначала мы хотим сделать так…

Говорившие отдалились. Мальчишки перестали разбирать слова, а пробираться по кустам было шумно. Они юркнули во двор Алешки, рядом с которым оказались, пробежали двор, обогнули дом, притаились за оградой. Глаза их горели. Впервые Володька и Алешка столкнулись с большим, взрослым делом, ничего в нем не понимали, но так хотели узнать больше! Чтобы лучше слышать, они почти перестали дышать. Сначала раздавались отдельные фразы: «собрать всех», «только утром», «боимся стариков». Когда все четверо подошли, через щели в заборе мальчишки первый раз смогли их рассмотреть. Парень среднего роста в черной толстовке и темно-синих джинсах, с коротко стриженными русыми волосами и обыкновенным, простым, но будто натянутым от сосредоточенности лицом говорил:

- Я не волшебник, я не могу обещать безопасности. Я сам боюсь. Не столько бездарей в высоких кабинетах, сколько русской толпы. Дури в ней – никем не меряно. Так что толпу будем собирать по одному человечку. Могу и поклясться. Хотите – Богом, хотите – чертом…

- Не надо, Витя, - сказал с участием Андрей Николаевич.

- Попробую убедить. Вот Петя, - Витя показал на здоровенного парня с грубым лицом, на две головы выше всех остальных. – Сразу видно – он бы в два дня перевешал бы на столбах все начальство в городе.

- Легко, - ухмыльнулся Петя.

- На третий день он возьмет власть в свои руки, начнет раздавать команды и строить новую жизнь, - Витя все больше напрягал голос, переводя взгляд с Андрея Николаевича на Петю и обратно. – А на четвертый день наш новоявленный станет такой же мразью, как и те, что болтаются в петле…

- Ты че? – отшатнулся, а потом подался вперед Петя.

- Как бы он ни правил, – поднял ладонь Витя. Петя остановился. – Какие бы конституции ни писал, хорошим царем он не станет. Закон природы. Хороших царей не бывает.

- А вы, конечно, хотите в России жить без власти? – с любопытством ухмыльнулся Андрей Николаевич.

Витя с пониманием улыбнулся.

- Одно могу обещать точно – будет очень тяжело. Очень. Мы себе даже не представляем как тяжело. Думаем, натерпелись перестроек и реформ, и хватит на нашу долю? А главное-то, впереди. Попробуйте-ка уверить себя, что можно без власти! Не власти усатого или власти лысого! А вообще без власти! Да большинству царь еще как нужен! Они без него как брошенные дети в песочнице – понятия не имеют, что им лепить. А мне – уже нет. Он мне не нужен.

Андрей Николаевич сразу не ответил, а потом с большим вниманием посмотрел на него.

- Но учтите, сами себе они очень нужны. Они ни от чего не откажутся. Никакая демократия им не нужна. Им и так хорошо. И они вас зубами за эту демократию рвать будут.

Все четверо, не сговариваясь, двинулись к дороге, где заканчивался район частных домов и наступали многоэтажки. Мальчишки у забора повернули головы и прильнули ушами к промежуткам между досками.

- И поверьте, страшно не на выборах провалиться, не потерпеть поражение на баррикадах, - снова говорил, стихая в отдалении, звонкий голос Егора. –Страшно – запятнать совесть. Тогда выйдет – твои идеи, твои стремления – дороже жизни людей. А этого не может быть. Риск здесь – даже не проиграть. Риск – оскотиниться… Как всегда у нас и было.

Голос говорившего смешался в отдалении. Мальчишки не решались открыто выйти из двора и только наблюдали, как все четверо еще немного прошли по дороге, дошли до перекрестка, попрощались и разошлись.

 

МАЛЬЧИКИ В ГАЛСТУКАХ

 

Марина Захаровна проехала стоянку, припарковалась у входа в клуб, отключила от зарядки планшетный компьютер, взяла смартфон, портфель с документами, оглядела себя в зеркало и уверенно направилась к дверям. На ступеньках ее догнал первый заместитель председателя:

- Марина Захаровна, все готовы, ваш доклад роздан. Еще звонили от Валерия Валерьяновича – приказ об избрании вас председателем молодежного совета при администрации готов. Избраны единогласно, - усердно заулыбался он.

- Спасибо, Евгений. Папа передал вам документы, - она протянула ему папку. – Надо собрать подписи, все оформить… Займитесь… А то меня в университете экзаменами замучили… Юрий Петрович здесь?

- Конечно. Ждем вас.

Душный зал был забит студентами, старшеклассниками и группой каких-то одинаковых, измученных жарой, молодых людей солидного вида в светло-серых костюмах, занявших целиком второй и третий ряды. Первые кресла неизменно занимали полнотелые начальники отделов администрации и еще более важные и дородные депутаты в легких светлых рубашках с короткими рукавами, под руководством главы города Юрия Петровича.

Выбивая дробь из досок пола, в зал вошла Марина Захаровна. Первые три ряда синхронно повернулись к ней и облегченно вздохнули. Марина Захаровна стрельнула глазами двум девушкам. Те стали раздавать в зале печатные листовки. Сама вошедшая села подле главы, который подал ей руку и расплылся в улыбке, но тут же болезненно вздрогнул от натяжения плохо еще зажившего шрама, что алой полосой пересекал его левую щеку.

В строгой тишине на трибуну мерным шагом поднялась полная женщина, лет за пятьдесят, с крупным распомаженным лицом, полным выражения достоинства в себе и в происходящем.

- Дорогие ребята, - весомым, статным голосом начала она. – Сегодня перед вами выступят лидеры нашего партийного отделения. Все вы недавно проявили должную активность, вступили в молодежный совет и сегодня на открытом голосовании вам предстоит избрать нового главу молодежного совета. Как вы, наверное, знаете, прежний глава добровольно покинул ряды совета по решению президиума совета… - она внимательно оглядела зал, будто высматривая кого-то.

Мест не хватало, ребята, а кое-где и девушки жались по стенам. В дальнем конце зала у входа толпилось человек десять. Прислонившись к дверному косяку, Витя обернулся к Саше:

- Так ты, оказывается, еще и добровольно…

- Я – всегда добровольно, - прищурившись, Саша осматривал зал. – Особенно когда отец-ректор рискует местом. А ты думал, по «обвинению в противодействии»? Зато и выбирали меня закрыто, а не поднятыми вверх ручками. Во нагнали… Смотри, Вить, вон какая, с медицинского. Видишь, вторая от окна? - он кивнул в сторону девушки с длинными волнистыми волосами в синем платье.

- А губа у вас не дура, товарищ Троцкий. Вы, поговаривают, и в Мексике художницами не пренебрегали, - зашептал ему на ухо Витя. – Почему и нет? Раз приперлись…

На трибуну легко, несмотря на комплекцию и возраст, поднялся глава города. Весь его вид говорил о его крупной должности – шарообразная голова с ухоженной стрижкой, мощная золотая оправа очков, черные усы, свободный пиджак, широкий галстук в полоску.

- Дорогие ребята! В этот ответственный момент вся наша вера, все наши надежды устремлены на вас – будущее нашей страны…

Саша с улыбкой взглянул на друга:

- Этому грамотею никто не сказал, что вера не может быть устремлена на кого-то?

- …мы уверенны – вы оправдаете оказанное вам высокое доверие. Не подкачайте! Мы много с вами добились. Но еще больше предстоит сделать… - говоривший поднял глаза куда-то вперед, поверх голов, будто смотрел вдаль, и до конца выступления не сводил взгляда с линии, где задняя стена зала сходилась с потолком. Говорил убежденно, как говорил уже много лет, еще с первых комсомольских заседаний, где блистал без секундного сомнения, что делает все правильно и полезно.

- Дэвушка, красавица, - Витя, с улыбкой до ушей, пробрался и наклонился к сидящей недалеко школьнице в трехцветном – под флаг – завязанном на шее платке, с надписью белой краской «МЫ» во всю спину красной футболки. – Как вы оцениваете шансы правящей партии на предстоящих выборах?

Девушка повернулась к нему, ничего не ответила и раскрасневшись, уткнулась в ладони. Через два ряда сидели три девушки сплошь в черной одежде с громадными металлическими украшениями: гроздьями железных серег в ушах, на бровях и в носу, очерненными волосами и богато разрисованными смоляного цвета косметикой лицами. Решив, что если цирк – то цирк до победного, Саша направился к ним.

- Яхонтовые мои… в смысле, смородиновые… Поделитесь кулинарным секретом - ботаников в очках какой диоптрии вы предпочитаете на обед по вторникам и четвергам?

По ряду, склонившись и цепляя сидящих, к Вите пробирался пухлый человек лет тридцати пяти в лощеном светло-сером костюме, с двойным подбородком и зачесом на рано лысеющей голове.

- Молодой человек, не мешайте! Вернитесь на место! – и, не дождавшись ответа. – Вы кто?

Витя лениво обернулся, и по его лицу поползла улыбка плохо скрываемого пренебрежения.

- Ну что вы… товарищ парторг… как можно… А, впрочем, не подскажете, чему я мешаю? – притихшим голосом, не привлекая внимание, сказал Витя.

- Вы мешаете проведению собрания… встречи с общественностью. Займите свое место!

- Прекрасно! Встреча с общественностью. Так вот, господин парторг, - продолжал Витя заговорческим шепотом, - я и есть общественность, провожу встречу, - он кивнул глазами на девушку в футболке, которая выпучила на Витю глаза и не знала куда ей деться, - выясняю картину политических настроений в молодежной среде…

- Вы нарушаете порядок! Мешаете выступлению! – повысил тот голос. Вокруг стали оборачиваться. – Вернитесь на место! Или выйдите из зала!

Витя неожиданно посмотрел ему в самую середину глаз.

– А тебя, дружок, в каком классе приняли в комсомол? Или сразу с детсада записали? А? Гринева до рождения в «семеновцы», а тебя в комсомол?

Парторг, стоя в согнутом положении и отдуваясь от духоты, оторопел, хотел было что-то сказать, поперхнулся и, наконец, выдавил:

- В десятом…

- Поделись ощущениями – и как там, между молотом и наковальней? – Витя приятельски похлопал его по плечу. Тот замер и стал наливаться красным.

Главу города на трибуне сменил Евгений, который встречал Марину Захаровну у входа. С недвижимым лицом он монотонно читал доклад.

- В апреле мы организовали субботник с участием двух тысяч школьников! Приняли активное участие в первомайской демонстрации! В День России активисты прошли по улицам города с флагами…

Саша увидел, как вдоль рядов, вдогонку к парторгу, к Вите пробираются двое депутатов и бросился спасать ситуацию.

- Простите! – встал он во весь рост и взглянул на Витю, который со всем залом тут же обернулся к нему. – Вопрос можно? Поясните мне, непонятливому, а куда все-таки двигаются молодежные движения?

В зале повисла недоуменная тишина, а когда выступающий что-то забормотал, Саша продолжил:

- Пардон, уважаемый. Я совсем не то хотел спросить! – посмотрел он на сидящих вокруг, улыбнулся, и все вокруг будто облегченно вздохнули. Кто-то даже снисходительно, с поддержкой заулыбался в ответ его оплошности. – А каковы затраты на тихомирское отделение вашей партии? Содержит это скопище патриотов, я понимаю, наш дистрофичный бюджет?

Молодой человек на трибуне нервно задохнулся, с праведным гневом в глазах посмотрел на первый ряд, будто что-то там увидел и тут же пришел в себя.

- Я готов всячески опровергнуть эти лживые подозрения! Ни копейки из бюджета не идет на финансирование партии!

В первом ряду заметилось шевеление. В сторону Саши стали поворачиваться массивные коротко стриженные головы и объемные надушенные прически.

Бросив на парторга полный небрежности взгляд, от которого тот, чувствуя нарастающую бурю, попятился назад, поднялся и Витя. Глаза его пылали, плечи, обычно согнутые от сидения, распрямились и окаменели. Витя заговорил громко, будто топором вырубал каждое слово, не смотря ни на кого кроме человека на трибуне.

- Извините моего друга – бедняга пытается спросить, как вы относитесь к тому, что глава нашего города не избирается прямым народным голосованием? Вы считаете демократичным избрание главы города депутатами, которые сами второпях были выбраны, и о которых толком ничего неизвестно? Как вы относитесь к тому, что глава исполнительной власти – наемный менеджер и жители на его назначение никак не влияют?

- Я… - оторопело начал Евгений, стушевался, чуть было не попятился. – Как я отношусь?..

На сцену с первого ряда взвилась невысокая девушка, со смелым, даже властным взглядом человека привыкшего, несмотря на возраст, отдавать распоряжения.

- Как вы смете? Вы кто вообще? – провозгласила она тоном, от которого никто не должен был сомневаться в ее правоте. – Это нарушение общественного заседания! Административное правонарушение! И.. – она узнала его, – посмотрите! – обратилась Марина Захаровна к залу, – так ведут себя наши средства массовой информации! Те, кто должен просвещать и освещать, а не мешать проведению общественных собраний…

- Девочка, - растянуто, с аккуратной небрежностью и презрением, которого Марина Захаровна на себе никогда не испытывала, перебил ее Витя, - Неужели ты решила, что мы снизойдем до того, что бы вам мешать? – он прошел по ряду к выходу и остановился рядом с толстеньким парторгом в костюме и похлопал его по лысоватой, с выпученными красными глазами, круглой как шар, голове. – Вы слишком хорошо думаете о себе …

Под устало и лениво провожающие их взгляды зала, уставшие от бунтарей и будто говорившие: «Оставьте нас, наконец, в покое! Дайте же спокойно сидеть и делать вид, что мы слушаем!», Витя и Саша вышли из клуба. «Милицию сюда!», - гаркнул кто-то, ему пискляво поддакнули, разом заговорили множество голосов, но ребята их не слышали.

 

На улице стояла духота. Они увидели, как сходились нагроможденные друг на друга тучи и раздались первые отдаленные раскаты грома.

- Напарило! – выдохнул Витя, оглядывая иссиня-черное небо.

- Вот так отвыкнешь за зиму, - с поддержкой в голосе сказал Саша. – Весна придет, лед растопит, сгонит снег с полей – и хорошо! А вот к лету, к жаре не сразу привыкаешь. Пыль, пот, грязь… Осенью – так слякоть!

- Накрапывает. Может, хоть пыль прибьет?

- Да пусть и прольет! Промоет, освежит все. Ветер нужен. Ветер принесет дождь, а потом растреплет тучи.

- Эх, здорово! – чуть не закричал Витя и подпрыгнул на месте.

Будто услышав Сашу, дунул смелый порыв ветра, потом еще, на тополях зашелестела пожухлая листва, волнами заходили верхушки берез. На площади перед клубом закружило влажную пыль. По дорогам несло всякий мусор. Сорвавшись с неба, потоки воды быстро возмужали, дождик обернулся хлестким ливнем с ветром. Ребята с чувством освобождения от напряжения душного зала стояли, запрокинув головы, в минуту промокли до нитки и только после побежали к остановке. На Тихомир все гуще наползали расписные, будто выведенные на холсте рукой мастера иссиня-черные грозовые тучи, омывающие уставший от пыли город.

 

ПЕПЕЛ НА ПОГОНАХ

 

Взяв огромной рукой, размером с тарелку, маленькую садовую лопатку, Петя бережно взрыхлил почву цветка в горшке. Радуясь лету, азалия украсилась частыми пышными цветами. С самого детства цветок стоял на этом подоконнике: провожал Петю в первый класс, приятельски подмигивал лепестками, когда он приводил в дом девушек из техникума. За цветком всегда ходила мама, а после бабка. Когда Петя в одиночку схоронил бабку, цветок никому не отдал, занимался им сам. Сначала неловко, пару раз едва не разбив горшок, научился-таки управляться с азалией, пересаживал молодые растения. Пете нравилось смотреть, как расхлябанными движениями он ловко управляется с нежным, казалось, будто живым существом в горшке.

Он только закончил поливать цветок, как обернулся на случайный звук в доме – даже не звук, будто эхо чьего-то неслышного движения. Выглянул в окно. По стеклам хлестал резкий, с ветром, дождь. Нутром учуяв чужое в доме, Петя вышел на террасу…

Через секунду, бешено круша вокруг табуретки, стол, старый высокий холодильник, рыча зверем, Петя метался по терраске, пытаясь сбросить с себя двоих в вязанных масках с прорезями, удушавших его и ломавших руки. В открытых дверях, на фоне дождя, мелькнул еще один с оружием в руках. «А-а-а-а… черти!» - Петя стряхнул с себя одного, приподнял второго и вместе с ним выбросился через застекленную стену террасы на улицу. Раздался грохот, что-то горячее потекло по щеке. Во дворе на него снова напали. Петя отбивался и орал, бил, кусался, кувыркался в грядках, ломая кости, втаптывал врага в грязь огорода, вскакивал, бежал, почти ничего уже не видя. Швырнул на чей-то крик обломок бревна, запустил в двоих справа тяжелую, железного каркаса скамейку, отбивался обломком трубы. На него снова нападали, били, Петя падал, с ревом подымался, стряхивал с себя нападавших, рвал руками чье-то горло, убийственно брыкался. Прыгнул на забор, локтем отбил повисшего сзади, одним движением обломал верхушки досок. Страшным усилием, рявкнув во всю мочь куда-то в дождь, перевалился на другую сторону, вскочил на ноги.

Перед ним была длинная улица, выходящая загород. Петя рванулся в громадном прыжке. Ухо резанули два хлопка сзади. Каленым ударило и ожгло ногу, Петя, будто неудачно поскользнувшись на бегу, грохнулся в траву. На него набежали, топтали тело, били ногами в голову. Петя лежал лицом в землю, сжав руками уши, чтобы ничего больше не видеть, не слышать, забыть, что есть еще на свете люди, и молил, чтобы его оставили, чтобы он остался навсегда один. Тогда бы он пошел бы жить в лесок, тут, недалеко, рядом с кладбищем, каждый день сидеть у могил матери и бабки, смотреть на пуховые облака и разговаривать с ветром.

Не было больше ни добра, ни зла, а был только черный ботинок у него на лице, от которого горячее и бурое заливало глаза, был серый погон, вязавший его могучие руки железом, и темная вода, стекавшая по правой ноге в траву, где сливалась с водой из тучи и уходила в землю. Вода била отовсюду, но Петя не чувствовал дождя и почему-то очень хотелось пить, пить, пока не сведет челюсть, и он вдруг испугался, что ему не будет чем напиться, и он умрет не от ран, побоев и скорбного детского унижения, а от жажды.

 

Петя не видел Егора, который шел к нему говорить о выступлении на заводе. Повернув из переулка, Егор увидел машины и остановился. Потом заметил свалку людских тел у забора. Человек в каске махнул ему рукой и что-то крикнул, но Егор смотрел только на того, что лежал без движенья на земле. Отшатнувшись, без оглядки бросился назад. Послышались глухие окрики, по лицу захлестали мокрые кусты, замелькали заборы. Он прыгнул в овраг, выскочил на другой стороне, снова замелькали переулки. Где-то залились собаки… На окраине, задыхаясь и дрожа, Егор остановился.

Дождь стих. Окружающая сырость обезлюдила. Егор огляделся, отдышался, и вдруг окаменел от сверкнувшей чистой истиной мысли; закрыл глаза, распрямил сжатое испугом лицо, вытянулся в струну; уверенной, усталой походкой он пошел по бездорожью, размазывая ботинками скользкую грязь.

 

Станислав Борисович закурил и вышел из машины. Когда «скорая помощь» уехала, зашел в дом. Осмотрел разгромленную террасу. Оставляя следы от ботинок, обошел бедно обставленные комнаты.

Станислав Борисович от чего-то хмурился. Покалеченные омоновцы были не причем. На кухне он остановился у широко разросшегося белого цветка. Рядом на подоконнике лежала измазанная сырой землей лопатка. Станислав Борисович взял ее, воткнул в цветок, посмотрел через мокрое стекло во двор.

Потом вернулся к Игорю Сергеевичу. Помолчали. У старшего следователя на ладони лежали две гильзы. Сказав что-то, на что тот часто закивал головой, Станислав Борисович побрел по лужам к машине.

 

ПЕШКИ НА КРАЮ

 

Насквозь вымокшие, кляня свои наговоры на погоду, Саша и Витя спешили домой обсохнуть. Высушив полотенцем волосы, Витя поставил кипятиться воду. Заварил крепкого черного чая.

На столе расставили шахматы, разлили чай по граненым стаканам с мельхиоровыми подстаканниками. Расположились в удобных креслах и сделали важные лица.

- Не хватает свечей, коньяка и кубинских сигар, - сказал Витя, и оба рассмеялись.

Играли расслабленно. Ушли в активную оборону, атаковали внезапными вылазками, берегли главные силы про запас. Саша, соорудив вокруг короля защиту из пешек, словил конем Витиного офицера, сделав вилку на ферзя и ладью.

- Эх… проглядел! – хмыкнул Витя. – Консервативная игра! Короля бережешь, пешек – на передовую, в штрафбат…

- Дикарь! Пешки королю первые защитники, коням, слону – верные помощники, а нужно – и ферзем обернутся! Но по мне лучше конь – прыгнет, ударит и обратно – ловкая бестия! Мустанг, а не конь!

- Все фигуры разной силы. Пешки только, не берегут их, - Витя отпил чая и посмотрел в окно. Серело небо, стихший было дождь, пошел снова.

В дверь яростно зазвонили, застучали кулаком. Торопливо открыли.

- Что? – Саша разглядел в темноте коридора взволнованное лицо Егора.

- Петю взяли! Подхожу, а у двора куча ОМОНа. Петька на земле валяется, не шевелится. Кажется, ранен.

Саша переглянулся с Витей. Все поняли, будто сами все видели и знали, что теперь будет.

- Молодец, что выбрался, - скупо, без похвалы сказал Витя, и Егор вдруг сам перестал ёжиться и дрожать голосом, разделся и вытерся насухо.

- Как вот домой теперь только? – Егор представил, как приходят к матери, расспрашивают. Та беспокойно разводит руками, упрашивает сказать, что случилось. Ей не отвечают.

- Домой никак, - ответил Саша. – Некогда. Сообщи своим, только быстро. Не говори от кого. Штаб – здесь. Потом обзвоним наших. Сначала – Андрея Николаевича, к нему могут нагрянуть, - Саша сел рядом с Егором на диван, посмотрел на Витю. – Времени нет, надо выступать.

- Без точной подготовки? Думаешь, готовы? – внимательно посмотрел на него Витя.

- Если сейчас не готовы, то и никогда не будем. Эти идиоты взяли Петю, будут вешать на него администрацию. Всеми способами. И будет еще один на нашей совести.

- Петя не сдаст, - с упрямством в голосе сказал Егор.

- Петя – нет. За него и боюсь – покалечат, - ответил Саша. – Но завтра возьмут еще двух, трех, четырех… и кто-то да скажет. Пустяково расскажет, неточно. Будто кого-то видел, кто-то что-то говорил…

- Переловят нас как зайцев, по углам, - согласно кивнул Витя. Он видел – сейчас ребята знали, что может быть и отталкивали страшные мысли, не верили, что дойдут до края задуманного, десять раз оговоренного, что только лишь могло присниться.

Витя вышел на кухню, покопался в шкафчике, вернулся с бутылкой водки. Расставил рюмки, разлил.

- Сомнений нет – Петя бился до конца, - произнес Витя. – Дай нам Бог сил и решимости в главную минуту.

Выпили, с силой выдохнули.

- Хорошо, Оксана в деревне, - глядя перед собой, тихо сказал Витя. – Деду плохо стало, проведывать поехали, - посмотрел на ребят. – И помните – наша сила – единство и внезапность. Эти люди никогда бы не поверили, что такое может быть у нас в Тихомире. Мы для них все – пешки. Нами прикрываться хорошо, на передовую нас кидать… Но мы уже у другого края доски, - Витя заворожено смотрел на замершие шахматы, что-то бегло обдумывая.

Несмотря на выпитое, Егор и Саша побледнели. Не сомневались – поздно было. Они думали об остальных – хватит ли смелости, хватит ли умного сердца увидеть, нервом нащупать вольный дух идеи. Искать пути, терпеть, годами добиваться права и воли они уже не могли. А как хотелось! Как мечтали, казалось, недавно, еще в школе, на первых курсах – свободно собираться, обсуждать, участвовать, голосовать, обращать всеобщее здравомыслие в закон, ходить по земле и чувствовать ее силу, приложиться ухом к дереву и услышать здоровье Отечества. Не случилось. Там, за стенкой, не хотят ничего. У них все есть. Им ничего не надо. Они согласны на царя, на крепостное право, на бесправие, лишь бы ничего не менять. Так хватит ли крепости духа, глубины души понять? Тем, кто хочет, кто готов и кто может. Кто знает - как много нельзя…

Так в дождливый вечер близкой осени, наедине с одиночеством, думали ребята, молчали, смотрели друг на друга, в пустоту, и пили горячий сладкий чай.

 

ДЕТИ ВЕТРА

 

Ранним утром, до рассвета, низины на окраинах заволокло густым туманом. Огородами, по заросшей дороге шли трое рыбаков в сапогах, с накидками от дождя и снастями.

Федор Егорович нащупал в кармане приманку – собирался два дня и все боялся, не забыть бы чего! Вчера еще дождь, думал, не случиться поудить. Да и пока шли, гадали: как клёв будет? Кряхтели на ходу, улыбались седеющей щетиной будущему дню. Только сапоги поскрипывали в мокрой траве. Было тихо, рыбаки слышали густое, немолодое дыхание друг друга. Представлялось, за туманом пропал весь город, и они втроем остались на всем свете, и бредут себе как древние люди, в поисках добычи, и думанье их просто и ясно. От такой мысли под старой курткой потеплело, Федор Егорович чуть сбавил ход, с довольством зевнул.

За белой сырой пеленой раздался далекий гудок локомотива. Где-то здесь должен был начаться бетонный заводской забор. Но была только дорога, скрытая в двадцати метрах туманом и мусор, валявшийся по дороге и на огородах: бутылки, пакеты, окурки, куски железной решетки, обломок ржавой трубы, гнилая доска торчала из бурьяна. Все-таки мы не одни, люди давно живут вокруг нас, подумал Федор Егорович и вспомнил своих домашних, которых оставил еще спящими.

Справа вдруг послышался нарастающий шелест травы. В глубине тумана заметилось отрывочное, резкое движение. Сторонний шорох быстро перерос в топот десятков, сотен ног, который живой стеной надвигался на рыбаков. Из толщи белого полотна вынырнула одна темная бегущая фигура, за ней другая, третья, и прямо на рыбаков хлынул поток безмолвно несущихся, мокрых от росы молодых людей, почти юношей, с натянутыми в напряжении лицами.

Не понимая, что делается, Федор Егорович стоял и смотрел на выбегающих из утреннего тумана. Никто из них не говорил ни слова, не смотрел на рыбаков, будто не замечал их, обегал и безмолвно исчезал позади. Людской поток несся и несся в направлении города. Федор Егорович смотрел недоуменным взглядом на бегущих и боялся пошевелиться. Чувства страха и загадки смешались в нем. Он хотел сказать что-то навстречу потоку, но все слова куда-то провалились из памяти. Трое рыбаков стояли посреди летящей, чуть вприпрыжку, как звериная стая, лавины здоровых, энергичных тел, и казалось, этот поток никогда не иссякнет.

Скоро толпа скрылась. Все снова заволокло пеленой, в минуту вокруг снова стало пусто и тихо. Со стороны солнца, откуда пришли эти странные, непонятные люди, резко подул ветер, сгоняя туман. На облака упали первые, несущие тепло дня, лучи рассвета.

Федор Егорович очнулся с мыслью, что все это сон, видение, они трое просто устали, прилегли отдохнуть, задремали, и привиделось что-то несуразное. Вокруг быстро просветлело. Рыбаки испуганно переглянулись, поняв по взглядам, что всем им привиделось одно. Они обернулись на освобожденную от молочного полотна округу, но все было недвижимо и сковано затишьем.

Потоптавшись на месте, Федор Егорович пожал плечами, махнул остальным рукой и рыбаки пошли дальше – нужно было не упустить лучшие для ловли часы утреннего клева.

 

июль 2012, М.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/