Инфаркт

 

Повесть о медицине и любви

 

 

Как-то, перебирая старые фотографии, я увидел одну, еще студенческих лет — на ней огромная, еле поместившаяся в большом тазу опухоль, удаленная из живота молодой женщины. Оперировать ее отказались во многих ленинградских клиниках — считали опухоль неоперабельной, а больную безнадежной, а взялись хирурги больницы Ленинградского оптико-механического объединения (ЛОМО). Было такое знаменитое на весь мир советское предприятие — это они уникальную линзу для самого большого в мире телескопа сварили. Правда, потом, когда Советский Союз умер, на стенах этого объединения появились вывески «Сдается» и «Аренда». Новой стране телескопы были уже не нужны. Впрочем, все великие ленинградские предприятия стали такими же ненужными.

То, что такая операция была — чистая правда. Все остальное авторский вымысел. Случайные совпадения — случайны.

И еще. В медицине принято обращаться друг к другу по имени-отчеству. Мы же, для простоты изложения, некоторых врачей будем называть по имени. Простите.

 

 

Часть первая

 

Июньским днем, когда уже отцвела сирень и наконец-то наступает летнее тепло, а дожди становятся приятно-ласковыми, в ординаторской хирургического отделения самой обычной питерской больницы раздался телефонный звонок и далекий женский голос спросил:

— Я могу поговорить с Александром Владимировичем Новых?

— Да, я вас слушаю… — ответил, поднявший трубку врач. — Только, пожалуйста, говорите громче. Вас плохо слышно.

— Саша, это я — Лиза… — говорившая женщина закашляла, и в трубке стало слышно ее тяжелое дыхание, какое бывает у стариков и очень больных людей.

— Лиза?.. Ты?.. — удивился врач и, помолчав несколько секунд, спросил: — Лиза, откуда ты звонишь?.. И что с твоим голосом?

— Ах, Саша, я сама его давно не узнаю, — ответила та, которую он назвал Лизой и опять закашляла.

— Все-таки ты… Удивительно… Здравствуй, Лиза… Я так рад тебя слышать… Как ты меня нашла?..  У тебя что-то случилось?

— Саша, извини, что я так тебя называю, как раньше, как знала, но мне нужна твоя помощь — помощь врача, — женщина опять тяжело задышала. — Саша, я очень, очень больна… Я… умираю, — голос ее прервался, послышался тихий плач, потом, сквозь слезы, прозвучало жалобно: — Саша, я хочу, чтобы ты меня спас! Ты единственный, я верю, единственный, можешь меня спасти…

— Лиза, Лиза, прошу тебя, только не плачь! — вскликнул доктор.  — Я все для тебя сделаю… Ты сможешь приехать в Петербург?

— Да. Я приеду завтра, — ответила она и с присвистом, как бывает, когда человеку не хватает воздуха, несколько раз вздохнула.

— Завтра? Хорошо. Тебя встретить? Ты приедешь из Москвы?

— Из Москвы. Меня встретят и привезут в твою больницу.

— Если я буду занят на операции, то старшая медсестра отделения сразу же проведет тебя в палату.

— Саша, извини, я немного устала. Мне еще собираться. Спасибо тебе.

— Да, конечно… Извини Лиза, у тебя, наверно, другая фамилия?

— А ты помнишь мою фамилию?

— Конечно. Правдина Лиза.

— Сейчас я Голицына.

— Правдина была лучше, — сказал он и Лиза очень тихо, грустно хохотнула в трубку. — Прости, но я и отчества твоего не помню, — сказал Александр.

— Не помнишь? Ты, наверное, и не знал. Сергеевна я. Елизавета Сергеевна Голицына, — в трубке вновь послышались всхлипывания.

— Лиза, прошу тебя, не плачь. 

— Саша, ты моя последняя надежда! Спаси меня!

— Я все для тебя сделаю… Приезжай… Да, Лиза, если у тебя есть какие-нибудь выписки, заключения, возьми, пожалуйста, с собой.

— У меня их целый том. Донесут.

— Хм… том? — удивился доктор. 

— Господи, я так рада, что нашла тебя, и что ты мне не отказал, — тихо произнесла Лиза и вновь заплакала.

— Как ты можешь так говорить?.. Приезжай! Приезжай скорей…

В трубке еще несколько раз всхлипнули и раздались гудки…

 

I

Лиза Правдина, семнадцатилетняя, худенькая, русоволосая, кареглазая москвичка, выпускница средней школы, в красивом белом с яркими красными маками платье, вместо ночной прогулки по Красной площади и набережным Москвы-реки, что сделали все московские школьники, тайком от родителей села в скорый поезд и через несколько часов ступила стройной ножкой в красивой красной туфельке на перрон Московского вокзала города-героя Ленинграда. Лизе очень хотелось увидеть плывущий по Неве кораблик с алыми парусами — мечта каждой советской девушки, представлявшей себя в этом юном возрасте на месте гриновской Асоль. Кораблик давно не плавал — в середине семидесятых годов тогдашнему хозяину города, секретарю ленинградских коммунистов Григорию Романову, жившему на одной из набережных Невы, очень мешал спать шум за окном в эти ночные часы и он любимый праздник питерской молодежи прикрыл. И повод нашел — опасность от большого скопления людей. Зато построил Дворец молодежи — пусть там празднуют. Там праздновали, но только по пригласительным билетам и только активные школьные комсомольцы и уже партийные студенты. Потом наступила перестройка, «комбайнер» у власти, демократия, свобода слова и прочая свобода и кто-то пустил слух, что в Ленинграде вновь будет праздник выпускников школ «Алые паруса». Лиза услышала и решила поехать. Готовилась от родителей тайно — они никогда бы ее не отпустили. Надев необыкновенно красивое платье и туфли на узком высоком каблуке, — подарок отца к окончанию школы, она утром заявила родителям, что уходит пораньше к подружкам — будут делать прически. Мать строго сказала, чтобы Лиза взяла плащ, но она ответила, что на улице очень тепло; согласно покивала головой, когда мать потребовала, чтобы Лиза уже вечером была дома, а не «шлялась» (она так сказала) по городу вместе с этими непонятными молодыми людьми. «Гопники», — назвала их она, добавив, что Лизе надо думать о поступлении в институт, а не о ночных гулянках по улицам. Лиза плащ не взяла — ненужная тяжесть, да и по телевизору сообщили, что в Ленинграде, как и в Москве, будет прекрасная теплая погода. Это было время, когда люди еще верили сообщениям о погоде, хотя все метеостанции в стране были уже порушены или влачили жалкое существование.

Пройдя через здание вокзала, как две капли похожее на вокзал в Москве, Лиза вышла на большую круглую площадь с высоченной гранитной стелой в центре и почему-то сразу же вспомнила стишок из учебника истории: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот…» — и радостно заулыбалась. Если бы Лиза, воспитанная в строгих правилах дочь московского партийного чиновника, вспомнив эти веселые строчки, о давно, еще до революции, стоявшем на этом месте памятнике императору Александру III, знала, что об этой стеле говорят ленинградцы… она бы сгорела со стыда. Поняв, что перед ней Невский проспект и что ее желание увидеть Ленинград превратилось в реальность, она весело засмеялась и поехала на Дворцовую набережную, где было полно таких же, как она молодых людей, тоже, по-видимому, ждавших чуда, что кораблик с алыми парусами все-таки поплывет по Неве.

«Эй, девчонка, выпьешь с нами? — кричали ей. — Ты из какой школы?» Она вежливо отказывалась, чем вызывала удивление — на парапете Дворцовой набережной, гранитных овальных скамьях и ступеньках спусков к воде, на газетах с портретами советских вождей была разложена нехитрая закуска и школьники, не скрываясь, разливали в стаканы портвейн и водку. Радовались и пили все. Девушки, чтобы не запачкать, снимали с темных школьных форм белые передники и косо посматривали на Лизу, на ее красивое платье, — в нем она выглядела сказочной принцессой, чем, по-видимому, их раздражала, и они недовольно дергали своих парней за рукава пиджаков, когда те старались пригласить Лизу.

— А чё тогда здесь торчишь? — зло сказала одна, когда Лиза очередной раз отказалась. — Иди отсюда, не мешай другим праздновать. Для таких, как ты, место в «молодежке», там все ваши, медалисты и прочие… сучки.

— Помолчи-ка, — одернули ее. — Если смазливая девчонка в красивом платье, то, почему-то обязательно сучка… — И парни вновь звали Лизу: — Иди к нам… Ну, чего ты… одна… Давай, выпей с нами… Веселись!

На набережной было много людей и не школьного возраста, взрослых, пьяных, орущих матом и совсем не радующихся празднику. И почти вся молодежь была одета бедно — заканчивался очередной год перестройки, очередной год красивых обещаний и лозунгов, когда в магазинах не было простых мужских штанов, а те счастливчики, кто их имел, не могли купить к ним… пуговицы! А в продовольственных магазинах было… ничего не было! Впрочем, и до перестройки, при расцвете социализма, было не лучше.

«Боже, — испугалась Лиза, — зачем я здесь? Почему здесь так много пьяных? Зачем эти девчонки пьют вино? Это же так безобразно. И еще так ругаются… Какая же я дура, что поехала сюда!» Она не знала, что в эти часы в ее родной Москве молодежь столь же весело праздновала и также пила портвейн и водку, и так же ругалась. Лиза отошла с набережной на тротуар, ближе к стене Эрмитажа, где было чуть свободней, повыше и лучше смотреть. Набережная была освещена тусклыми фонарями — это было время, когда никакой подсветки зданий или светящейся рекламы в советских городах, включая столицу Москву, не было, а во многих деревнях и селах страны часами просто не было света и доставались подзабытые керосинки и свечи. В полумраке белой ночи колыхалась огромная толпа, играли гитары, гармошки и магнитофоны. Тысячи людей смеялись, тысячи глоток орали и пели, неслось хором: «Даешь корабль!.. Корабль!» Лизе тоже хотелось крикнуть, чтобы появился корабль, когда недалеко от нее какой-то молоденький парнишка заорал во всю глотку: «Надо попросить, чтобы Аврора пальнула! Снова! Тогда поймут!» Смелому предложению обрадовались, в толпе стали смеяться, улюлюкать и свистеть, а парнишка, гордый, что его услышали, еще что-то крикнул про Аврору, когда к нему подскочили двое: крепкие, широкоплечие, короткостриженые, в одинаковых серых костюмах и, схватив, резко завернули ему руки за спину — юноша заорал от боли, а его в таком глупом, согнутом положении, жалобно кричащего, что ему больно, что он ничего плохого не сделал, поволокли за угол, где стояли темные крытые машины с маленькими зарешеченными окошками. Толпа недовольно загудела и отшатнулась. И у Лизы желание кричать тоже исчезло, ей вдруг стало холодно, она пожалела, что не взяла плащ и уже была готова идти пешком через весь Невский проспект на железнодорожный вокзал, только бы уехать домой в Москву, когда, проходивший мимо худой взрослый парень, в кепке и мятом пиджаке, схватил ее за руку и, пахнув в лицо перегаром и табаком, крикнул:

— Давай со мной. Что будешь пить?

— Что вы себе позволяете? — закричала Лиза. — Отпустите! — И стала вырывать из его цепких пальцев свою руку.

— Ты чего выделываешься… сучка! — выругался парень и, еще крепче сжав Лизину руку, дернул. Лизе стало очень больно, слезы сами собой потекли из ее глаз. Она совсем растерялась, испугалась, перестала вырывать руку, когда за ее спиной раздалось:

— Отпусти девчонку, — и впереди Лизы протиснулся человек в кожаной куртке — Лиза видела только эту спину в куртке. — Отпусти, тебе сказали, или ты глухой? — вновь прозвучал спокойный молодой голос, и Лиза почувствовала, как пальцы, сжимавшие ее руку, разжались, — она пошатнулась и чуть не упала.

— Тебе что — больше всех надо? Это же не твоя девка. Вали отсюда пока я добрый, — зло крикнул парень в кепке. Он был на голову ниже защитника Лизы и узок в плечах.

— А может, ты сам отвалишь?

— Ого, хреново тебе сейчас будет. Ребра посчитаю.

— Ты сам-то давно у стоматолога был? Хочешь, помогу.

— Ну, ты и сука, — вдруг засмеялся парень и, сдвинув кепку на затылок, совсем уж миролюбиво произнес: — Черт, повезло тебе, что я сегодня перо дома забыл.

— С пером-то тебя быстренько заберут и надолго, туда, где стоматологов нет. Так что, иди-ка ты к своим друзьям. Заждались они тебя, — голос Лизиного защитника стал насмешливым.

— А-а, черт с тобой. На нас этих сучек всегда хватит, — раздались еще несколько ругательств, смех и парень, только что обещавший драку, свистнул и отошел в толпу. Никто на перепалку внимания не обратил. Лиза растирала ушибленную руку, думая, будет или нет синяк, когда ее защитник повернулся и спросил:

— Почему девушка плачет?

Лиза подняла голову и задохнулась от удивления, сердце забилось часто-часто, — перед ней стоял молодой человек, такой, какой бывает в девичьих снах: высокий, стройный, черноволосый, голубоглазый и улыбчивый. В голове у девушки стукнуло: «Ален Делон!» И одет юноша был модно: красивая рубашка, кожаная куртка, джинсы и кроссовки — все не из магазина. Лиза разбиралась в моде.

— Я… я… — всхлипнула она, — Я хотела увидеть паруса… А их, оказывается, нет… А этот… меня схватил… за руку… больно так…

— Дурак он. А с парусами… Так их давно нет, но каждый год слух пускают, что будут. Жалко, конечно, что нет кораблика — я сам, когда школу окончил, их не видел, — юноша внимательно посмотрел на Лизу. — Откуда ты, прекрасное создание?

— Из Москвы.

— О, как! Из Москвы сюда — это смело! Тогда москвичка взгляни-ка на это ночное небо. Красиво? Да?

— Да, — тихо произнесла Лиза. Ей понравилось, что ее назвали смелой. Слезы перестали капать, она зашмыгала носом.

— «Одна заря сменить другую, спешит, дав ночи полчаса», — продекламировал юноша. — Пушкин именно об этом июньском небе сказал. Вот чему удивляться и радоваться надо. А кораблик… кораблик вернется… Нельзя Грина запретить… Давай знакомиться. Меня зовут Александр.

— Лиза, — прошептала девушка и испуганно подумала: «Нахал… А может этот… о которых рассказывали… Насильник».

— Знаю, о чем ты подумала. Нахал, мол, или еще чего похлеще, — засмеялся юноша. Смех у него был задорный, улыбка широкая, открывающая ровные белые зубы. — Вурдалак, мол, Дракула. Сейчас вцепится в бедную девушку и укусит, — Лиза испуганно отшатнулась. — Черт, ляпнул глупость. Выпендриться захотелось перед красивой девушкой… Извини, пожалуйста… Раз кораблика не будет, можно я тебя приглашу погулять по городу? Ты надолго приехала в Питер? Где остановилась?

— Я… Это… Мне надо домой.

— Так я тебя провожу. Город у нас, конечно, не Москва, но все же большой.

— Мне надо на вокзал… Московский.

— А-а, я понял — ты приехала посмотреть на Алые паруса, а парусов-то нет, — юноша опять весело улыбнулся — улыбка была доброй. — Тебе домой надо, в Москву?

— Да.

— Тогда, давай, я тебя провожу на вокзал, чтобы уже больше никто не пристал.

— Хорошо, пойдем… те, — тихо сказала девушка и сама испугалась сказанным словам. Лиза вообще-то была трусихой. Школа-дом — это про таких, как она. И эта поездка в Ленинград — доказать себе, что она другая, смелая, отчаянная, как в книжках, как жены декабристов, как комсомольцы на войне, что она тоже может принимать решения самостоятельно. Она даже думала после школы убежать на строительство какой-нибудь комсомольской стройки. Но строек в стране уже не было, ни великих, ни просто строек. И сейчас она понимала, что совершила большую глупость, поехав в Ленинград, и никакой это не подвиг, и еще подумала, что же она будет говорить в свое оправдание родителям? То, что объясняться придется, она уже понимала и боялась этого. И все же, она видела перед собой такого симпатичного, улыбчивого юношу, совсем взрослого, не школьника. Сердце-то ёкало: ах какой…

— Ты почему ко мне на «вы»? — спросил юноша. — Пойдем. А по дороге я покажу тебе город. Немного, некоторые малоизвестные места.

— Малоизвестные? — удивилась она и спросила: — А кто ты? Экскурсовод?

— Нет, я человек. Это звучит гордо. А может глупо, — вновь засмеялся юноша.

— Ты работаешь или учишься? — спросила Лиза.

— Я врач.

— Врач? — удивилась девушка.

— Да. Моя группа уехала за город, обмывать дипломы, а я, сам не знаю почему, остался, — юноша посмотрел на девушку, он уже про себя радовался, что не поехал за город на дачу, пить вино, веселиться и целоваться с девчонками. Он даже хотел сказать, что не поехал, потому что знал, что встретит ее, но вовремя остановился, побоялся, что, услышав такое, она обидится. «Глупо, как в кино. Девчонка же совсем. Но, какая красивая!» — подумал он.

— А какой ты врач? — спросила она.

— Хирург.

— У-у, — восхитилась он, — хирург! Страшно, наверное, людей резать?

— Да нет, обычно, — произнес юноша, и видно было, как он покраснел. Лиза поняла — соврал, — и вдруг рассмеялась. И он рассмеялся, потом посмотрел на нее и сказал:

— Да ты вся дрожишь, — снял красивую кожаную куртку. — Надень.

Лиза обрадовалась, — ей и правда, было холодно. Куртка оказалась очень легкой, с гладкой, шелковой подкладкой и Лизе стало в ней тепло и уютно. «Какая хорошая куртка, — почему-то подумала она. — Такую и в Москве-то редко увидишь. Дорогая, наверно?»

Они пошли вдоль Зимнего дворца, но когда Александр свернул в полумрак Зимней канавки, Лиза остановилась.

— А куда мы идем? — испугалась она. — Мне же надо на Невский проспект, к Московскому вокзалу.

— Мы и идем к Московскому вокзалу, только другим путем, наискосок. Я же тебе обещал город показать. Вот и покажу. Немного… Э, да ты боишься. Я, что, такой страшный?

— Нет, — пролепетала Лиза, — но… так страшно идти.

— Но я же с тобой, — юноша посмотрел на Лизу. — И никому не позволю тебя обидеть.

— Хорошо, — сдалась Лиза. Ей очень хотелось верить словам молодого человека.

Они пошли вдоль канавки и, пересекая улицу Халтурина, она увидела справа Атлантов и между домами Дворцовую площадь, заполненную огромной людской толпой; волны криков, песен и гула неслись с площади, и Лиза опять испугалась, но уже от мысли, что могла бы, как в водоворот, попасть в эту толпу и представила, как ее опять хватают чужие липкие руки, а пьяные голоса требуют с ними выпить. Лиза схватила Александра за руку, прижалась, видение прошло и она, покраснев, отстранилась.

— Не бойся Лиза, я никому не позволю тебя обидеть, — тихо произнес Александр.

Вдоль Зимней канавки они дошли до набережной Мойки, где тоже пела и радовалась молодежь, но ее уже было меньше и не было так шумно. Александр показал на дом с большой цифрой 12 на стене.

— Это дом княгини Софьи Волконской, сестры декабриста Сергея Волконского. Отсюда его жена Мария уехала к мужу в Сибирь.

— Как отсюда? А в кино она уехала из маленького домика отца.

— Так, это в кино, а в действительности отсюда.

— И в этом же доме жил Пушкин?

— Да, Пушкин был хорошим знакомым Софьи Волконской и снимал с семьей в ее доме квартиру. А когда он умер от ранения, полученного на дуэли с Дантесом, император Николай Первый распорядился заплатить все долги поэта — огромные, миллионы рублей, а его сыновей произвел в пажи. А у нас всё говорят, что император ненавидел поэта. Странная, однако, была ненависть.

— Конечно, ненавидел, за стихи к декабристам. И радовался, что Пушкина убили.

— Нам в школе говорили тоже самое, — засмеялся Александр.

Они шли по набережной Мойки и с каждого дома свисали флаги иностранных государств.

— Здесь, да еще на Петра Лаврова все иностранные консульства, — сказал Александр.

— Красиво и, наверное, тихо.

— Да, хорошее место для жизни.

Они перешли по мостику через Мойку к длинному, овальному, старому, непонятного цвета обветшалому зданию.

— Это Конюшенные дворы, — сказал Александр. — В них была Спаса-Конюшенная церковь, в которой Пушкина отпевали, а сейчас там туалет.

— Как, туалет? — ужаснулась Лиза. — Это же Пушкин!

— Здесь какой-то институт и там, где был алтарь, институтский туалет.

— Ужасно-то как — Пушкин и туалет! — воскликнула Лиза и повторила: — Это же Пушкин.

— Говорят, его должны были отпевать в Исаакиевском соборе, а император Николай запретил.

— Вот видишь, как царь его даже мертвого боялся.

— А мы его так любим, что туалеты устраиваем в церкви, где его отпевали.

— Нельзя так говорить, — строго сказала Лиза. — Так плохо говорить о своей стране нельзя.

— Хорошо, не буду… — Александр засмеялся. — Пойдем, я тебе еще кое-что покажу.

Они прошли по площади с неподвижно стоящими трамваями, и Александр показал на закрытое серо-черными от времени строительными лесами здание, с темными луковицами куполов.

— А это храм Воскресения Христова или Спаса на крови. На этом месте смертельно ранили императора Александра Второго. Сейчас здесь склад, а внутри такая невероятная красота и даже кусок брусчатки есть, где ему бомбой ноги оторвало.

— А откуда ты знаешь, что внутри, если там склад? — спросила Лиза.

— Друг у меня есть — он все может. Договорился и мы прошли внутрь.

— Хорошо иметь такого друга. Вот, доски уберут и все видно будет.

— Эти леса, наверное, с революции стоят, — сказал Александр. — Но одно хорошо — здесь нет туалета…

— Хорошо, — согласилась Лиза, потом показала на уходящий вдаль канал: — А там Невский проспект? Нам туда?

— Да. Это канал Грибоедова. Но я хотел бы показать тебе еще кое-что. Это все рядом и по пути к вокзалу.

Лиза помолчала, а потом махнула рукой:

— А, пошли. Когда еще увидишь такое.

— Сюда туристов стараются не приводить. Они же будут вопросы задавать, почему все такое? Хотя и так задают, с Невского проспекта собор-то хорошо видно. Вот, все и спрашивают: «Это что? Собор Василия Блаженного?»

Они пошли по ночному, освещенному серовато-розовым небом городу к Марсовому полю, где веселились сотни молодых людей, громко и сильно бренчали гитары, с хрипотцой пели песни Высоцкого и Новикова, и невероятно популярного в Ленинграде Александра Розенбаума, и вдруг для Лизы все как-то изменилось: она перестала бояться и эти ее ровесники, ленинградские мальчишки и девчонки стали для нее как-то ближе и песни, которые они пели, нравились ей, и идти стало легче… да еще рядом с таким, как ей казалось, уже взрослым молодым человеком, — она видела, как на него скашивали глаза встречные девушки и ей было приятно, что этот симпатичный юноша — уже хирург, шел только с ней, а когда он взял ее ладонь в свою, сильную, с тонкими длинными пальцами руку, краска бросилась ей в лицо — ее еще никто так не брал за руку, — многие в классе и в школе этого хотели, но она слыла недотрогой, «дурой», — как говорили о таких как она. Руку свою она не отдернула. Зачем? 

В Лебяжьей канавке, выгнув шеи, плавали лебеди — белые и один черный. Лиза обрадовалась и громко захлопала в ладоши — птицы в ответ помахали крыльями, — девушка весело засмеялась.

— Был еще один черный, — сказал Александр, — но какой-то пьяный мужик его поймал и свернул шею. А чего не поймать, если они совсем ручные. Мужика того жители еще до приезда милиции так отлупили…

— И правильно сделали, — настроение у Лизы испортилось.

Александр показал на большое, плотное, квадратное, угрюмое, серое здание.

— Это дворец императора Павла или Михайловским замок. Он его построил и прожил в нем всего-то сорок дней. Его здесь убили — задушили офицерскими шарфами. После, императорская семья так боялась заходить в этот дом, что двадцать лет он простоял пустой. Из него тащили все: посуду, мебель, даже выламывали мрамор, пока его не отдали Инженерному училищу, отсюда и второе название: Инженерный замок.

— Ужас-то какой, — воскликнула Лиза. — Как хорошо, что мы живем в Советском Союзе.

— Конечно, — засмеялся Александр.

— А откуда ты все это знаешь?

— Так я же ленинградец. А чтобы лучше знать, в Публичную библиотеку ходил. Кстати, сам Крылов в ней был библиотекарем.

— Это, который басни сочинял?

— Он самый. Жаль, Летний сад закрыт, там памятник ему стоит. Необыкновенный, со всеми его зверями вокруг постамента. А еще Иван Андреевич был невероятный обжора и обожал смотреть на пожары. Как где в городе пожар, так он в коляску и мчится туда.

— То, что он поесть любил, по нему видно, — засмеялась Лиза, — а насчет пожаров, это неправда… — помолчала и добавила: — Наверное.

— Честно-честно, я это не придумал. Прочитал, — сказал Александр.

— Раз ты все знаешь, то скажи, почему Романовы не любили Москву?

— Что ты! Они ее обожали! Она для них была первопрестольной дачей. Да и после смерти Петра Великого все сразу же побежали обратно в Москву. Если бы малолетний Петр Второй не умер, так бы и произошло, но новая императрица Анна Иоановна в Москву ехать отказалась. Пришлось всем вернуться.

— У которой был муж Бирон?

— Мужем Анны был герцог Курляндский, умерший через два месяца после их свадьбы. А Бирон был ее любовником, — Лиза от этих слов покраснела и Александр поправился: — Фаворитом.

— Вот-вот, загнивающее царское время. Жили, как пауки в банке, — с жесткостью в голосе произнесла Лиза.

Александр в ответ рассмеялся:

— А я как-то не подумал. Но то, что семейка Романовых была еще та — это правда. За власть насмерть дрались.

Они, болтая, прошли по Фонтанке до Аничкова моста.

— Это кони Клодта, — обрадовалась Лиза.

— Да, кстати, и памятник Крылову тоже создал Клодт. И кони эти не первые. Их дважды дарили другим государствам.

— Я не знала, — Лиза расстроилась от того, что не знает всего даже об этих конях.

— Так этого многие не знают.

«Конечно, — подумала Лиза, — это ты так говоришь, чтобы не показывать, что я полная дура». Александр же, посмотрев на нее, сказал:

— Ты, наверное, думаешь, что я хвастаюсь? Просто, я его очень люблю свой город. Вот, про Москву я ничего не знаю. Если приеду, покажешь?

— Покажу, — обрадовалась Лиза и тут же подумала: «Как это покажу?»

Так, разговаривая, они прошли по Невскому проспекту до Московского вокзала, где Лизе невероятно повезло: отстояв длинную очередь, она купила билет. Плацкарт. Поезд отходил через два часа.

— Лиза, у меня тут, недалеко, друг живет — давай сходим к нему, я хочу попросить у него одну вещь. Для тебя, — сказал Александр.

Лизин взгляд стал испуганным.

— А-а, — произнес Александр, — Неужели, я все-таки похож на… этих?

— Нет… Не знаю… 

— Тогда подожди меня здесь, на вокзале, а я сбегаю.

Мимо них прошли грязные, с опухшими лицами мужчины, от них неприятно воняло.

— Кто это? — тихо спросила Лиза.

— Бомжы, — спокойно ответил Александр. — Их на любом вокзале полно. Они здесь живут, побираются, пьют… — и уже удивленно добавил: — Неужели в Москве их нет?

— Далеко живет твой друг? — осторожно спросила Лиза.

— Минут десять пешком по Невскому.

— Тогда я пойду с тобой, — сказала Лиза, увидев еще одного бомжа, что-то старательно ищущего в мусорной урне.

— Думаю, так будет лучше… — улыбнулся Александр.

Они вновь пошли по Невскому проспекту, но это была совсем другая улица: узкая, с давно некрашеными старыми домами и тусклыми от пыли стеклами.

— А почему он такой? — удивилась девушка.

— Ах, Лиза, Лиза — ты, как все туристы, думаешь, что столица бывшей империи состоит из одних дворцов и музеев. Это все там, в центре, куда все идут, а здесь уже не центр, хотя и Невский проспект. В старом городе все дома — коммуналки и люди ходят в баню. Для ленинградцев баня — святое место.

— Ты тоже ходишь в баню?

— Конечно, я же живу в коммуналке, на Петроградской стороне. А у тебя отдельная квартира? — спросил Александр.

— Да. Я… живу… в высотке на Котельнической набережной.

— Это, которую в кино показывают? — удивился Александр.

— Да, — тихо, стеснительно, ответила девушка.

— М-м, да-а, — промычал юноша, — тогда, боюсь, тебе сейчас не очень-то понравиться.

Они прошли через две подворотни — одна за другой, через два дома-колодца и подошли к криво висевшей на одной петле, скрипящей двери с табличкой «Парадная № 5»; за дверью, слева, в боковой стене, был большой, забросанный мусором камин, вверх вела широкая, со стертыми ступеньками лестница, горели тусклые лампочки, стены были шершавыми от облупившейся краски, воняло кошками, едой и еще чем-то неприятным.

— Ах! — не удержалась Лиза.

— Я же говорил, — вздохнул Александр. — Держись за меня. — Лиза уцепилась за его руку. На третьем этаже, у высокой, обитой дырявым от времени дерматином, с множеством звонков и маленьких табличек с обеих сторон двери, Александр, посчитав шепотом до пяти, нажал на звонок, потом еще раз и еще. Казалось, прошла вечность, пока тяжело звякнули запоры и дверь приоткрылась. В проеме стоял, в пузырящихся на коленях спортивных штанах и майке, худой, с длинными волосами молодой человек. Лицо его было сонным, он хрипловато спросил:

— Сашка, ты знаешь который час?

— Для тебя самый обычный. Ты же никогда в это время не спишь.

— Да ты с девчонкой? — разглядывая Лизу, удивленно произнес молодой человек. — Черт, да еще с такой симпатичной.

— Надо же, разглядел в такой-то темноте, — хохотнул Александр. — Ты нас пустишь или в дверях будешь держать?

— Это для тебя темно, а я, как кошка вижу в ночи… Проходи… те, чего встали, — юноша распахнул дверь. — Только тише идите, не запнитесь. Я впереди, вы сзади, след в след, как в разведке, — и вдруг громко захохотал. Они пошли по узкому, длинному коридору, подсвеченному одной, горевшей где-то наверху маленькой лампочкой, с висящими на стенах большими тазами, велосипедами, вешалками с одеждой. Виктор, открыв скрипнувшую дверь, произнес: «Прошу, мадемуазель, в мою берлогу. А этого, — кивнул на Александра, — я бы с удовольствием не пустил. Разбудил, сукин сын… Пардон, мадемуазель», — и опять громко засмеялся.

Комната куда они вошли, была очень высокой и потому казалась узкой, хотя в ней стоял старинный, широкий, кожаный, со смятой постелью  диван, — по-видимому, на нем хозяин комнаты спал, когда его разбудили; на большом, массивном, с изогнутыми толстыми ножками столе стояла открытая бутылка вина и один пузатый, хрустальный, разноцветный бокал, два деревянных стула с высокими резными спинками были похожи на кресла королей в средневековых замках — такие показывают в кино; большущий шкаф с закругленными углами и изогнутыми ножками — вся эта мебель была темно-вишневого цвета; горел торшер на витиеватой бронзовой ножке, а с потолка на длинной тонкой цепи свисала большая, широкая хрустальная люстра. «Музей какой-то», — подумала, оглядывая комнату, Лиза. Штор на единственном высоком окне не было, на широченном подоконнике стоял проигрыватель с алюминиевой надписью «SONY» на черном, блестящем боку, две большие высокие колонки и много-много пластинок, в плотных, разноцветных конвертах.

— Виктор меломан, — сказал Александр. — Он помешан на музыке. Конечно, не нашей. Советскую он не переносит. Как услышит, так ему становится дурно.

— Прошу, не при даме, — хохотнул Виктор. — Она может этого и не понять.

— Ее зовут Лиза. Она из Москвы.

— Да ты что?! — громко удивился Виктор. — Прямо из самой Москвы? Хотя бы предупредил — я бы прибрался.

— Ты и прибрался? — засмеялся Александр. — Не переживай, мы на минутку. У Лизы скоро поезд, — посмотрел на часы, — Нам уже пора идти на вокзал.

— Жаль. В следующий раз предупреди, я чай поставлю, да и портвейн куплю получше… Будешь, Лиза, портвейн?

— Нет, что вы, я не пью, — взмахнула руками Лиза.

— Ну, тогда в следующий раз будет шампанское. Хорошее шампанское. Французское… — и Виктор, уставившись на Александра, удивленно спросил: — Но коли не пьете, тогда зачем же пришли? Неужели на меня посмотреть? Браво. Я так рад… А, догадываюсь…

— Правильно. За подарком, — сказал Александр.

— Пластинку хочешь? Какую?

— Ту, мою любимую…

— Понятно. Нино Рота?

— Да.

— Тебе бы не дал, но красивой москвичке подарю. Да еще в таком шикарном платье, да в таких-то туфельках. Принцесса. Не представляю, как она в таких туфельках по нашему городу ходила? Ты ж ее по всяким грязным закоулкам водил. С тебя станется… Шмотки-то  у Лизы явно не с рынка. Где оторвала? — спросил Виктор Лизу. На красоту и красивые вещи у него глаз был явно наметан.

— Чего оторвала? — удивилась Лиза.

— Купила, значит. Ты, девушка, с другой планеты? Марсианка? — засмеялся Виктор.

— Нет, я москвичка. А платье и туфли мне папа подарил.

— Хороший у тебя папа, коли такие вещи может достать. Я бы с ним познакомился. Вот бы мы с ним капусты нарубили… А пластинку я тебе дарю… от себя.

— А кто это — Нина Рота? — спросила Лиза.

— Даа-с, — произнес Виктор, — на первый раз прощаю. Молодость. Москва. Столица. ВИА всякие, «Цветы», «Самоцветы» и прочая муть. А еще, говорят, у вас в городе имеется коммунизм, — хохотнул Виктор, порылся в стопке пластинок, вытащил одну, положил в красивый целлофановый пакет и протянул Лизе: — Держи, прекрасная незнакомка, подарок от питерского парня по имени Виктор.

— Спасибо, Виктор, — произнесла Лиза. Ей раньше дарили подарки родители, подружки, но, чтобы взрослый юноша и пластинку с какой-то Ниной.

— Нина, она оперная певица? — спросила Лиза и молодые люди засмеялись.

— Ты не смотрела фильм «Ромео и Джульета» с Оливией Хасси? — спросил Виктор. — А еще так похожа на нее… Сашка, а сколько ей лет?

— Мне семнадцать. Я школу окончила, — ответила Лиза.

— Она приехала, чтобы увидеть Алые паруса, — сказал Александр, — которых, как известно, давным-давно нет.

— Так в Москве же об этом не знают. Гришка Романов уехал и тайну увез с собой, — засмеялся Виктор. — Фи, нашла, на что смотреть. Алые паруса… Сашка Грин, блин… Чушь собачья… Я когда школу кончил, тоже не видел этих парусов, и что? Ну, плывет кораблик по Неве, а все орут от радости… — Виктор показал на стопки пластинок. — Вот она, красота. Вот где счастье. А всякие там оперы, музыкальные комедии, ВИА — полная хрень.

— Мы пошли, — сказал, вставая, Александр.

— Так и не выпьете? — грустно произнес Виктор.

— Нет. Я потом зайду. Провожу Лизу и приду.

— Тогда другое дело, — обрадовался Виктор, — а то разбудил и ушел. А ты, Лиза, еще приедешь к нам, в Питер?

— Не знаю… Может быть…

— Приезжай, и сразу иди ко мне. Как дойти знаешь? Зовут Витька. Фамилия… Проще — пятый звонок сверху. Слева. Запомнила?

— Да, — сказала девушка и покраснела.

— Ну, ты и гад, — я с девушкой пришел, а ты уже свидание назначаешь? — засмеялся Александр.

— Пока ты будешь мямлить, да ходить вокруг да около, она от тебя сбежит. Правда, Лиза? Сбежишь?

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем, Виктор, вы так говорите?

Тот внимательно посмотрел на девушку и улыбнулся:

— Идите-ка ребята, а то, и правда, на поезд опоздаете. Еще же прощаться надо, целоваться и все такое.

Лиза еще больше покраснела.

Тем же путем, по темному коридору они прошли до входных дверей, открыв их, Виктор сказал:

— Пока, Лиза. Приезжай, как чуть постарше станешь. А тебя, Сашка, я жду и сегодня же… иначе, напьюсь в одиночестве, — громко захохотал и закрыл дверь. Лиза опять вцепилась в руку Александра.

— Боюсь, — прошептала.

— Не бойся, — весело прошептал он.

По стертым ступенькам они осторожно спустились вниз.

Шли к вокзалу, Лиза молчала, а потом, не выдержав, спросила:

— А кто он, Виктор?

— Кочегар, — ответил Александр.

— Кто? — остановилась от удивления Лиза. — Кочегары так не живут.

— А ты знаешь, как живут кочегары?

— Нет… но такая мебель… Я такую видела в кино и дома у одной одноклассницы. Но ее папа не кочегар.

— У Витьки деньги есть. Он фарцует. Но это между нами.

— Фарцует? Это что?

— Лиза, ты точно с Луны свалилась.

— А Виктор сказал, что я с Марса, — засмеялась девушка.

— Точно, с Марса. Витька достает иностранные вещи и продает. Вот эту куртку и джинсы он достал. Ты, Лиза, в магазинах-то бываешь?

— Бываю… Правда, там ничего нет.

— Где же твои родители все покупают?

— На рынке и… еще папа приносит… с работы.

— Понятно… Паек.

— А что, нельзя? — обиделась Лиза.

— Почему, можно… но не всем.

— Я в этом не виновата.

— Конечно, не виновата…

— Это с ним ты ходил в тот собор? — спросила Лиза.

— Да, Витька провел.

— Надо же, а еще кочегар, — засмеялась Лиза.

Они прошли через переполненный людьми, огромный, высоченный, широкий вокзал, с мраморным бюстом лобастого лысого Ленина на высоком гранитном постаменте и надписью на стене, что когда-то, давно, он со своим правительством убежал из Петрограда в Москву. По-видимому, это было величайшим историческим событием для правящей в стране власти.

Они подошли к нужному вагону и Лиза тихо произнесла:

— Спасибо.

— Что ты, Лиза, это тебе спасибо, — сказал Александр.

— За что? — удивилась она.

— За то, что приехала. А еще лучше, если снова приедешь. Приедешь, Лиза?

— Не знаю… но хочу.

— Я тебе свой телефон скажу. Как соберешься, позвони.

Лиза порылась в сумочке, достала небольшой блокнотик в красивом кожаном переплете и тоненькую шариковую ручку.

— Говори, — сказала она и записала продиктованные Александром цифры.

— А свой дашь? — спросил Александр. Лиза замялась, а потом быстро написала номер, вырвала листок и протянула Александру. Сняла куртку, поежилась.

— Так бы и  уехала. Такая легкая и теплая.

— Можно Витьку попросить, он достанет.

— Нет, не надо, — сказала Лиза. — У меня и денег-то таких нет.

— Разберемся, — засмеялся Александр.

— Спасибо… — еще раз сказала она и протянула руку. — До свидания… Саша…

— До свидания, Лиза, — ответил он, а когда девушка поднялась в вагон, крикнул: — Приезжай, Лиза! Я тебя буду ждать.

Она повернулась, глаза блеснули.

— Я хочу сходить в тот собор, не помню названия… где царя убили, — тихо сказала она и ушла. К окну она не подходила. Александр стоял, ждал, но поезд ушел. Он вздохнул и пошел к другу Витьке, пить портвейн. Повод был.

«Ночи полчаса» закончились, наступила заря нового дня.

 

II

Дома, утром, по приезду, объясняться Лизе пришлось, но было почему-то совсем не так страшно и ужасно, как она представляла. Ее вранью, что она гуляла всю ночь по городу с одноклассниками, почему-то поверили. Отец, партийный работник, обрадовался, громко повторяя:

— Слава богу… Слава богу... — а потом, посмотрев на жену, тихо произнес: — Ну, зачем же так-то, Лиза? Все так волнуются. Мать не спит, я не сплю… Ах, как нехорошо… Неужели нельзя позвонить, сказать, что задерживаешься?

Мать Лизы, Валентина Петровна, с перевязанной полотенцем головой, кричала, что дочь сведет ее с ума. Она принюхалась к платью дочери.

— Табаком пахнет? Где ты была? Может ты еще и пила с этой голытьбой? Отвечай! Ушла без плаща, раздетая, а ночью такой холод. Отец не спал всю ночь, а ему на работу, у него заседание, а он пьет валерьянку. Мне стыдно за тебя… — она еще что-то говорила, но Лиза поняла, что пронесло, и в ответ только молча кивала головой.

— Фекла, покорми ее, — выдохнув, сказала мать и ушла к себе в комнату.

«Надо же, как легко отделалась», — подумала Лиза и пошла за ворчащей Феклой в столовую, где больше для вида, поковырялась в тарелке — есть не хотелось, хотелось спать — в поезде ехали в столицу шумные попутчики. Известно — в плацкарте весь вагон попутчики. Да и жесткое сидячее место не позволяло заснуть. Фекла, незамужняя старшая сестра Валентины Петровны, жила в их доме и исполняла всю работу по хозяйству, — попросту была служанкой. Лиза ее очень любила. Знала с детства и с детства любила.

— Ночь на дворе, а она неизвестно где пропадает. На улице, одна… А вокруг бандиты разные… Страшно-то, — ворчала Фекла. — Задрать бы подол да отодрать, как следует, так чтобы сесть не могла… Мать-то твоя должна бы помнить, как родители-то наши, покойные, — царствие им небесное (Фекла перекрестилась), драли нас как сидоровых коз. Прости меня, господи. (Фекла опять перекрестилась.) Оглянулась, не слышит ли кто, и тихо заговорщицки спросила: — Где была-то? Неужели всю ночь на улице гуляла? Давай, рассказывай.

— Никому не скажешь? Поклянись!

— Вот, истинный крест, — Фекла перекрестилась и опять оглянулась.

— Я в Ленинграде была, — тихо произнесла Лиза.

— Где? — воскликнула Фекла.

— Да тише ты, — прошептала Лиза.

— А-а, да… Каком еще Ленинграде? — уже шепотом спросила Фекла.

— Ленинград у нас один.

— Ты, Лизка, с ума что ли сошла? Мать узнает, знаешь, что будет?

— Если ты скажешь, то, конечно, будет.

— Ах, Лизавета, Лизавета, что же ты с нами делаешь-то. Правильно мать-то говорит: в гроб всех вгонишь.

— Все, я спать хочу, — сказала, вставая из-за стола, Лиза. — Надеюсь, ты никому не скажешь?

— Нет, не скажу. Но уж больше-то ты не дури.

— Посмотрим, — засмеялась девушка и вышла из столовой.

Проигрыватель у Лизы был, не такой шикарный, как у Виктора, но тоже хороший — Лизу с детства приучали к классической музыке. Она разделась — нестерпимо хотелось спать, достала из бумажного конверта с большой, на всю обложку фотографией необыкновенно красивых молодых людей: юноши и девушки в старинных одеждах; поставила пластинку на круг, включила, игла медленно стала опускаться, Лиза быстро залезла в расправленную еще с вечера и теперь прохладную постель и закрыла глаза… И пока не закончилась музыка, не открыла — слезы текли по щекам. Хотела встать, чтобы перевернуть пластинку, но, всхлипнув несколько раз, вспомнила красивого ленинградского юношу, только сжалась. Ей вдруг показалось, что всего произошедшего с ней этой ночью не было, она еще раз всхлипнула и прижавшись лицом к подушке заснула… И во сне слышала, как где-то далеко звенел телефон, и Фекла отвечала: «Да… Дома… Спит она…» «Неужели он?» — подумала сквозь сон Лиза…

 

Лиза не звонила в Ленинград. Хотела, но воспитание, книги, которые она читала, не позволяли — девушка не должна первой показывать свои чувства. Что век назад, что два, что сейчас — не должна и все! А Александр позвонил уже на следующий день, и потом звонил каждый день, но трубку поднимала то Фекла, то Валентина Петровна и он, не говоря ни слова, прерывал звонок. Когда же ответила Лиза, он крикнул:

— Лиза, это я, Александр. Пожалуйста, не бросай трубку. Я хочу тебя увидеть.

— Как увидеть? Я не могу… я не могу приехать в Ленинград, — прошептала, прижав трубку к уху, Лиза.

— А если я приеду в Москву, мы можем встретиться? — крикнул Александр.

Лиза замолчала, а потом, еще крепче прижав трубку, тихо произнесла:

— Да… Можем… В субботу. Родители будут на даче. А я в городе… готовлюсь к экзаменам.

— Я приеду в субботу. Утром…

Лиза не дослушала — бросила трубку, в гостиную вошла Фекла…

 

Он приехал, они встретились и ходили по городу, и уже Лиза показывала Кремль, Красную площадь, собор Василия Блаженного, здания старой Москвы — такие же запущенные, как в Ленинграде; они гуляли по Александровскому саду, проспекту Максима Горького и Бульварному кольцу и, конечно, необычному, красивому Новому Арбату. По старому Арбату идти было страшно — веяло полной разрухой. Разрушалась столица великого государства — погибала страна.

— Лиза, а кто твои родители? — спросил Александр.

— Папа работает в Московском комитете КПССС, а мама дома, она не работает. Еще живет мамина сестра Фекла, она все делает по дому…  — и сама спросила его: — А кто твои родители?

— Отец работает на кораблестроительном заводе. Он вытачивает лопасти гребных винтов. Таких мастеров, как он, на весь город единицы. Мама тоже работала на заводе, но сейчас на пенсии по инвалидности. Все в нашей семье еще с Петра Первого строят корабли. А до Петербурга, мои предки плавали по Белому морю и строили корабли в Архангельске.

— Твои родители рабочие?

— А что, рабочие какие-то другие люди?

— Нет, такие же, но они одеты как-то по-другому, говорят по-другому… матюгаются… пьют… Я видела рабочих на демонстрации… да и так, на улице видела…

— Про рабочих — это ты зря. Если бы не рабочие, разве бы у нас произошла революция?

Лиза поняла, что разговор Александру неприятен и быстро спросила:

— А почему же ты стал врачом?

— Не знаю, я так захотел, а родители сказали, что кровь плотницкую разбавлю, — юноша засмеялся, и Лиза засмеялась, она была рада, что он не обиделся. Александр достал из внутреннего кармана своей красивой куртки маленький конверт.

— Витька просил тебе передать.

— Что это? — удивилась Лиза. — Давай, откроем?

— Нет. Может это признание в любви.

— Какая глупость.

— Почему глупость? Разве любовь глупость?

— Я о письме.

— Потом откроешь, дома.

— Хорошо, пусть дома. А ты давно знаешь Виктора?

— Давно. Я его в драке отбил.

— Как это?

— Его на Невском, в подворотне, трое мутузили ногами, а я мимо проходил, двоим врезал, а третий убежал. Так и познакомились. Давно это было, в детстве. У Витьки еще родители живы были.

— Как это — живы? — удивилась Лиза.

— Сирота он. Погибли они.

— Как это, погибли? — вновь удивилась Лиза.

— А как бывает — от водки. Пили они: и отец, и мать. Вот и угорели от водки. Давай, не будем об этом говорить…

— Ой, извини… А драться не страшно?

— За правду не страшно. Меня отец учил, что драться надо так, как дерутся за родину или любимую женщину.

— Любимую… А за меня, ты бы смог подраться? — спросила Лиза и испугалась своего вопроса.

— С удовольствием. Как за любимую девушку.

— Нет, не надо.

— Почему?

— Драться не надо совсем… — Лиза вздохнула. — Правда, если за любимую девушку, то, наверное, можно.

— Хорошо, что не за родину, — засмеялся Александр.

Они гуляли, ели московское мороженое, которое оказалось не хуже ленинградского и, взяв с Лизы слово, что она будет ему писать письма — написал на листочке домашний адрес, а он ей «до востребования», Александр уехал.

Лиза, придя домой, открыла конверт. В нем лежала поздравительная открытка с Рождеством на английском языке, и изображением толстячка, залезающего с мешком в окно. Если бы не надпись, что это Санта Клаус с подарками, то можно было бы подумать, что это вор, застрявший в окне.

В Советском Союзе Дед Мороз со Снегурочкой всегда степенно входили через дверь. Правда, не всегда трезвые. Так про какого-то Санта Клауса в стране большинство не слыхало, у уж трезвый он или пьяный… Ну какой трезвый через окно-то полезет… К открытке была приклеена прозрачной лентой тоненькая золотая цепочка.

— Ах, — воскликнула Лиза, испуганно оглянулась на дверь и быстро спрятала открытку в книгу на столе. Вовремя — вошла Фекла.

— Пошли-ка, Лизавета ужинать, — сказала Фекла, — голодная, поди, целый же день за книжками. Нужна тебе эта библиотека, в доме-то, вон, сколько книг, полки до самого потолка, а хозяин, Федорович-то, все носит да носит. Куда? Зачем? Стен уже не видно. Кто их все читать-то будет? Ты, вон, и то в библиотеке читаешь. Лучше бы он отрез какой, или лишнюю палку колбасы принес. Все бы больше пользы было. В магазинах-то шаром покати.

— Ничего ты, Фекла, не понимаешь. Колбасы твоей полный холодильник, а ты купи хорошую книгу. Днем с огнем не сыщешь.

— А зачем покупать, коли библиотеки есть?

— Ты, Фекла, сама себе противоречишь: то зачем библиотеки, то хорошо, что они есть…

— Запутала ты меня, Лизка. Пошли в столовую. Я пельмени налепила.

— Ура, пельмени! — радостно закричала Лиза. — О, как давно мы не ели пельменей.

— Как это давно? — удивилась Фекла. — Третьего дня были.

— Да? А я не помню.

— Чего б ты помнила со своей учебой. Когда экзамены-то?

— Скоро.

— Слава богу. А там и осень.

— Ты это к чему?

— Не знаю… так, вспомнилось чего-то… — всхлипнула Фекла. — Дом в деревне. Огород. Лес. Грибы… Мать вспомнилась.

— Пойдем, Фекла, есть твои пельмени. Уж больно они у тебя хорошие. Научишь лепить?

— Ты, Лизавета, лучше учись. Потом замуж выйдешь, а пельмени для тебя всегда налепят. Лепить-то всякий сумеет, а учиться… Пошли.

— Хочешь, Фекла я тебе чего-то покажу? — сказала Лиза и вытащила из книги цепочку. Фекла всплеснула руками и, вытаращив глаза, зашептала:

— Ты, что Лизка — это же золото! Где взяла? Может, подарил кто? А я-то все думаю, почему ты вся так и светишься. Дурочка, молоденькая же еще совсем. Не приведи господи, мать-то увидит. Понимаешь ли, что тогда будет? Спрячь подальше, иначе не миновать беды… Обещаю, я Валентине ничего не скажу, но только спрячь…

Лиза послушалась. Да и цепочка была не от любимого человека, а потому не сильно расстроилась, хотя подумала: «Дура, зачем показала».

 

Лизе никто и никогда не писал писем, она не представляла, сколько же времени оно идет из Ленинграда до Москвы. Уже на следующий день как Александр уехал, она стала ходить на почту, спрашивать, нет ли ей письма, и, наконец, через неделю его получила. Девушка села на одну из скамеек, стоявших вдоль дорожки, ведущей к ее дому, но так, чтобы ее скрывала зелень деревьев — мало ли что; письмо было коротким, Александр писал, что ему повезло с больницей, где знаменитая на весь Ленинград главный врач, которую все называют Фронтовичкой, а заведующий хирургическим отделением старый хирург, награжденный орденом за войну. Гром — так зовут заведующего, учит его оперировать и «вести больных», — так, по-видимому, называлось лечение больных, подумала, прочитав эти слова, Лиза. Ей было приятно, что он к ней обращается, как взрослой, да еще с такими специальными словами. А в конце письма было написано: «Целую. Твой Александр». И этого «Целую. Твой…» было достаточно, чтобы сердце девушки забилось часто-часто и громко, а краска радости бросилась в лицо, она даже обернулась испуганно по сторонам — не видит ли кто, как она покраснела? Она тоже написала письмо — писала долго, рвала — не нравилось, но тоже получилось коротко: что готовится к экзаменам… и что погода испортилась, дожди и холодно, а в конце приписала: «Целую. Твоя Лиза». Хотела эти слова зачеркнуть, вновь переписать письмо, уже без них — испугалась этих слов, потом прошептала их и оставила — пусть, это же он такие слова написал первый, а она просто ответила. Подумала еще, что она уже взрослая и что может так писать. И понимала, что писала и переписывала только ради этих трех слов. Она бы все остальное вычеркнула, а оставила эти три слова.

Лиза в свои семнадцать лет, в сущности, была еще совсем ребенком! Она и шага ступить не могла, не посоветовавшись с родителями. Это было ее первое настоящее чувство — она влюбилась! Ей раньше нравились некоторые мальчишки в школе, — ну какая девочка не считает себя влюбленной, после прочтения «Алых парусов» Александра Грина. Один юноша, студент института международных отношений, живший в их доме, показался ей прекрасным, она посчитала, что это и есть любовь, но когда она рассказала о нем родителям, мать закричала, чтобы она близко не подходила к нему. «Его отец работает в Кремле! Не чета нам!» — крикнула мать, презрительно посмотрев на мужа. Лиза послушалась и внимательно присмотрелась к юноше. «Вот урод!» — засмеялась она.

Так они и переписывались: он писал — она старалась только отвечать, считая, что девушка не должна писать первой — это неприлично. Он еще раз приехал в Москву, в выходной день. Они встретились и были настолько рады видеть друг друга, что уже на перроне вокзала, куда Лиза пришла, взялись за руки и так стояли, мешая толпе идущих, спешащих людей, их кто-то толкнул, пробурчав: «Нашли, где обниматься. Всю дорогу перегородили. Отошли бы в сторонку и обнимались сколько душе угодно». Они только рассмеялись и пошли на самую красивую станцию московского метро «Комсомольскую», где на потолке он (не она) показал ей на слово «КИМ».

— Что это? — удивленно спросила Лиза?

— Коммунистический интернационал молодежи, — сказал Александр.

— Да?! А я не знала.

— Я в публичку к Крылову зашел, вот и узнал, — засмеялся Александр.

— А я подумала, ты хочешь показать, что я полная дура!

— И в мыслях не держал. И ты умная. Думаешь, москвичи об этой надписи знают? Сомневаюсь, я, однако. Это «однако» Александр произнес, как ее произносят северные народы в кино, тем и рассмешил Лизу.

Они опять гуляли по городу, рассказывали, перебивая друг друга, веселые истории, приключившиеся с ними за время расставания, и смеялись, а потом, когда Лиза провожала Александра на вокзал, — он ее обнял, она потянулась вверх, привстала на цыпочки и он ее поцеловал, и какая-то непонятная, не известная ранее теплая волна пробежала по ее телу сверху вниз, ей стало жарко, но она не отрывала своих губ и только задохнувшись, отодвинулась, — оба стояли красные, то ли от счастья, то ли от стыда, но никто не обращал на них внимания, многие вокруг целовались.

— Вкусно, — вдруг произнесла она. Александр засмеялся:

— Вкусно? Я такого еще не слышал.

И уже другая волна — волна ревности, пробежала в груди Лизы.

— Ты здорово целуешься, — сказала она. Этими словами она хотела показать, что тоже умеет целоваться, что он не первый, с кем она целуется.

— Зачем ты так, Лиза? Я же тебя люблю.

— Любишь… А зачем так длинно целуешься?

— Как длинно? Плохо?

— Нет… Хорошо, — засмеялась она.

Лиза, когда уже Александр поднялся в вагон, сказала тихо, больше, наверное, для себя, что она хочет поступать в Ленинградский университет. Но он все же услышал и, повернувшись, спросил: «Что?» — Но женщина-проводник в форме, сказала строго: «Не мешайте, молодой человек, пройдите в вагон», и он крикнул: «Напиши», — «Хорошо, я напишу», — крикнула она в ответ, поезд тронулся, и строгая женщина в форме закрыла дверь вагона.

Почему вдруг Лиза решила поступать в Ленинградский университет, она сама не могла ответить — взбрело в голову, вот и сказала, а сказав, решила, что так и должно быть — она же уже взрослая, она любит и ее любят.

Все в семье давно знали, готовились не один год, что Лиза будет поступать в институт иностранных языков. Она прекрасно знала английский и французский языки. К тому же в МГУ только еще создавался отдельный факультет иностранных языков. Мать Лизы очень хотела, чтобы дочь поступила в МГИМО, но даже связей отца не хватило, чтобы заполучить в нем место. Правда, сама Лиза не стремилась в этот престижнейший вуз страны — ее совершенно не интересовала дипломатическая работа. Она же не знала, что из него выпускались еще и разведчики. Впрочем, все дипломаты мира — разведчики. Просто, она сама не знала, кем она хочет стать — ей всего лишь нравились иностранные языки.

— Ты, о чем? — спросила, удивленная услышанным Валентина Петровна, когда Лиза вечером, за чаем, тихо произнесла, что собирается поступать в Ленинградский университет. — О каком Ленинграде ты говоришь? Какой университет? — и уже завелась, закричала: — Ты, что белены объелась? Тебя кто этому надоумил? Какая из твоих глупых подружек? Где это видано, чтобы из Москвы в Ленинград учиться ехали? Это до какой степени надо быть дурой! — Валентина Петровна повернулась к мужу: — Ты, Сергей, что, не слышишь ничего? Или не понимаешь, что твоя дочь собралась учиться в Ленинграде?

— Лиза, а почему в Ленинграде? — спокойным голосом спросил Сергей Федорович. — Ну, прости меня, что не смог пробить МГИМО, но ты же сама говорила, что не очень-то и хочешь там учиться. Да, конечно, Ленинград красивый город, да бывшая столица империи, да город трех революций, но сравнивать его с Москвой… Это как-то… необычно… Мама права: не надо этого делать. Где ты собираешься там жить? В общежитии, в комнате на десять человек? Ты и общежитие? Это же смешно. Зачем — не понимаю? Да и город-то — рабочие, пьяницы, бандиты.

— Ополоумела! — крикнула Валентина Петровна и, схватившись за сердце, упала в кресло. Все бросились к ней.

— Валя, Валя, что с тобой? — закричал Сергей Федорович, становясь на колени перед женой. — Быстрей врача, валерьянку! Ну что ты стоишь, Фекла, быстрей!

— Довела мать, — отчего-то спокойно, качая головой, сказала Фекла, и не спеша, шаркая сбитыми шлепанцами, вышла из столовой; вернулась, на ходу капая из маленького флакончика в стакан резко пахнущую жидкость.

— Мама, прости меня! — заплакала Лиза и тоже бросилась к матери. — Прости, прости. Я не подумала. Все будет так, как ты хочешь… Я буду поступать в институт иностранных языков. Здесь, в Москве.

Валентина Петровна выпила лекарство, тяжело вздохнула, поднялась, и, не сказав ни слова, ни на кого не посмотрев, опираясь на Феклу, ушла. В столовой наступила тишина. Сергей Федорович, через очки, глазами полными слез, смотрел на дочь.

— Лиза, Лиза, зачем ты так. Видишь, как маме плохо. Прошу тебя, не говори больше такого… нехорошего. Не надо. Все же так хорошо в нашем доме. У нас такая прекрасная семья… Мы же все так любим друг друга…

— Да, папа, я не права. Простите меня, — и Лиза, опустив голову, рыдая, убежала в свою комнату.

Пару дней Валентина Петровна ни с кем не разговаривала, утром молча выходила в столовую, кое-как ковыряла в тарелке вилкой, вставала и также молча уходила к себе в спальню… Допускала к себе только Феклу. Сергей Федорович спал на диване в своем кабинете. Но потихоньку все наладилось и уже все старались не вспоминать о произошедшем, тем более, Лиза стала сдавать вступительные экзамены в иняз и семья замерла, ожидая ее поступления. Сдав блестяще экзамены, Лиза стала студенткой, и Сергей Федорович нанес в дом невиданных в магазинах продуктов; Фекла, накрывая стол, ворчала, что не знает, что делать с этими кальмарами, ананасами и прочей «нечистью» (она так сказала) и что она готовит лучше всяких там ресторанов  — Сергей Федорович, вначале, предлагал пойти всем в ресторан, но Валентина Петровна отказалась, сославшись на мигрень, а Феклу никто и не спрашивал. А Лизе от радости, что уж теперь-то она стала взрослой, студенткой, было все равно.

 

III

Шли недели, месяцы, два молодых человека, жившие в разных городах, полюбив друг друга, писали хорошие письма, звонили, встречались, чаще в Ленинграде, совсем редко в Москве. Лиза стала студенткой, учеба не оставляла свободного времени, институт не школа — учиться надо, она как-то сразу повзрослела, даже внешне изменилась, из девчушки-подростка становясь очень красивой девушкой, стройной, соблазнительной — студенты в институте заглядывались на нее, предлагали свою помощь в познавании языков, спрашивали у товарищей, кто такая и есть ли у нее парень. Узнавая, что ее отец трудится в горкоме партии, у многих пропадало желание ухаживать, понимали — не для них эта красота.  Иногда, Лиза, что было крайне редко, не приходила ночевать домой — говорила, что с товарищами едет по Золотому кольцу… или в турпоход… кататься на лыжах… и это не всегда было правдой — она уезжала в Ленинград к любимому человеку. Мать, каждый раз, услышав, что дочь не будет ночевать дома, хваталась за лекарства, Фекла качала головой, Сергей Федорович — единственный, защищал дочь:

— Можно подумать, в молодости мы были не такими?

— Не были, — возражала Валентина Петровна, — где это было видано, чтобы мы не приходили ночью домой?

— Валя, — смеялся муж, — ты забыла, как мы с тобой тайно встречались, когда я приезжал в ваш район. И не днем — ночью встречались.

— Не было такого! — кричала Валентина Петровна. — Попробовала бы я не явиться домой, да меня мать отодрала бы как сидорову козу. Фекла, вон, знает, — в ответ сестра молча кивала головой.

— Так Лиза же не на свидания бегает, — продолжал защищать дочь Сергей Федорович.

— Только этого еще не хватало! — восклицала Валентина Петровна и, повернувшись к Лизе, спрашивала: — Не на свидание же?

— Ну, что ты, мама, какие свидания? — Лиза уже не краснела от своих слов.

— Это правильно, — немного успокаивалась мать. Фекла опять молча качала головой. Она-то знала правду — Лиза ей, единственной, рассказала, что любит молодого человека из Ленинграда.

 

— Пойдем к Витьке, — сказал Александр в очередной приезд Лизы.

— Давай, попозже, в Эрмитаже новая выставка — сходим и тогда уже к Витьке, если, конечно, успеем. Мне надо пораньше домой. Мама, что-то подозрительно на меня в последнее время смотрит. И так, ухожу, когда метро еще не открыто, а возвращаюсь, когда уже закрыто.

«А чего так?» — хотел спросить Александр — ревность ковырнулась в груди, но, посмотрев на Лизу, сказал снова:

— Пойдем к Витьке, его сегодня нет.

И вдруг она поняла, о чем он говорит, что сегодня вкладывает в эти, уже не раз за время их время знакомства, произнесенные слова. И испугалась, и краска стыда растеклась по ее лицу, она замолчала, а потом тихо прошептала:

— Пойдем.

Она давно этого хотела, готова была сама предложить, но боялась и страдала; проходили месяцы, а он почему-то все стеснялся предложить ей близость. Она совершенно не знала, как это происходит, просто чувствовала, что она уже взрослая, что уже готова к такой любви.

Они тихо, чтобы не задеть какой-нибудь детский велосипед или большой, глухо звенящий от прикосновения жестяной таз, прошли по знакомому полутемному коридору, Александр открыл дверь и, взяв Лизу на руки, вошел в комнату. Она понимала, что сейчас что-то произойдет, все ее тело сжалось от неизвестности, она боялась и хотела одновременно… Он помогал ей раздеться, она сжималась от страха, руки его были теплые и ласковые… Что-то, изнутри-наружу, рвалось из нее, ей стало жарко, а когда крик сам собой вырвался из ее груди, страх прошел, и ей стало радостно и счастливо, она не понимала в эти минуты, где она находится, только видела лицо любимого ею человека… его сияющие от счастья глаза… Она заплакала…

— Почему же ты так долго-то… тянул, Саша? — сказала Лиза, когда они, уставшие, лежали, обнявшись, на поскрипывающем кожаном диване.

— Не знаю… боялся… за тебя…

— Боялся… за меня? — засмеялась Лиза. — Дурак ты, Сашка! Я же сейчас женщина! Понимаешь ты, женщина! Ничего вы, мужики, не понимаете…

— Не понимаем… Я хочу, чтобы ты стала моей женщиной.

— Так я же твоя? — удивилась Лиза.

— Я хочу, чтобы ты стала моей навсегда, стала моей женой.

— Женой… Наконец-то, сказал, а то я все жду-жду, когда же скажешь, — хохотнула Лиза. Прижалась к нему: — Мы сейчас пойдем в загс?

— Да. Здесь, недалеко, на Петра Лаврова, дворец бракосочетания. Но можно и на Петровской набережной. Правда, на Лаврова, рядом, есть другой дворец — «Малютка», где регистрируют родившихся детей. Медали выдают «Родился в Ленинграде».

— Ах, Саша, ты уже все решил. А мне еще с родителями говорить придется. Папа-то согласится, он добрый, а мама… ой, что будет! Я знаю, я чувствую, я боюсь. А заявление пойдем, подадим, где ближе…

Дворец работал, они отстояли очередь, и пожилая женщина вежливо попросила их написать заявление, после чего поздравила, назначив дату свадьбы через два месяца, и дала талоны в свадебный салон для покупки свадебного платья и колец. Счастливые, они поехали через Неву на Малую Охту в большой магазин, где сбоку был отдельный вход в маленький свадебный отдел, над дверями которого висел большой плакат «Поздравляем!» и тянулась длинная очередь — оказалось, войти в салон было невозможно, существовали списки, и эти сотни людей стояли перед дверью и проводили переклички.

— И сколько надо стоять, чтобы попасть в салон? — спросил Александр.

— Недели две, если каждый день утром и вечером отмечаться будешь, ну и еще дежурить по ночам, — ответили ему.

— Дежурить? Зачем?

— Ты, парень, с Луны свалился? — удивились его словам. — Чтобы никто в очередь не пролез.

— А раньше купить нельзя? — опять спросил Александр.

— Нельзя. Стой, как все!

Тут к Александру подскочил молодой парень чем-то похожий на Витьку, отвел в сторону и зашептал:

— Почему нельзя, купи очередь и попадешь раньше. Ну, что — согласен?

— Знаешь, у меня, конечно, нет времени стоять в очередях, — я хирург, мне людей лечить надо, но у меня есть друг, такой же ушлый как ты, он мне все достанет.

— Тогда, чего ты тут делаешь? — добродушно удивился парень.

— Сам не знаю… Пойдем, Лиза. Я договорюсь с Витькой…

С этого дня Лиза уже сама стремилась приехать в Петербург — так назывался теперь город, ей хотелось увидеться с любимым человеком. Свадьбу Лиза откладывала и не раз — боялась разговора с матерью. «Не будем спешить, Саша. Разве нам плохо без печати в паспорте и колец?» — говорила она и Александр соглашался. Витька кольца давно достал и платье, белое, ажурное, невесомое, французское, стоившее бешеных денег достал. «Мой подарок вам», — сказал, и узнавая, что свадьба в очередной раз откладывается, спрашивал: «Когда дарить-то буду? Сгниет же. Может продать все, потом, новое купим?»                                                                                                                                                                                                                                                                                         

Сойдя с поезда, она уже просила: «Пойдем к Витьке». Лиза из влюбленной девушки, превратилась во влюбленную женщину… со всеми требованиями и желаниями женщины… Иногда, они встречались у Александра дома — когда родителей не было, — те, зная, что Лиза должна приехать — по звонкам, по лицу сына это было понятно, говорили, что они уезжают на дачу — эти несколько соток земли с щитовым маленьким домиком и печкой, отец называл «Дворянским гнездом». Лиза для них стала родной, близкой, они были рады за сына, желали их женитьбы — тихонько готовились к свадьбе, деньги откладывали и тоже качали головой — когда?

 

Родители Александра поняли, что их сын влюбился, уже, когда тот во второй раз уехал в Москву, да и девушка звонила к ним домой, спрашивала его. Выспросив у Александра, как ее зовут, уже отвечали: «Лизо́нька… (они так ее называли) сейчас Сашу позовем…» А если того не было дома, говорили: «Лизонька, а что ему передать?..» И просили сына: приведи, познакомь. Когда же Лиза пришла, то была удивлена, что люди, строящие океанские корабли, живут в коммунальной квартире, в двух комнатах, а еще в двух живет другая семья с того же завода. Встретили ее тепло, мама Ксения Ивановна хлопотала, все подкладывала в тарелку, говоря: «Кушаешь-то плохо. А худенькая-то какая…» Лиза же, сытая, рассматривала фотографии на стенах.

— Это мои родители, царствие им небесное, — пояснял отец семейства Владимир Семенович, высокий, худощавый, с широкими натруженными жилистыми руками. — Умерли они в блокаду. А я остался живой, потому что меня отец отвел к себе на завод и поставил к токарному станку, еще и ящик придвинул — ростиком-то я был метр с кепкой. А, напротив, за другим станком, тоже на ящике девчонка стояла, — показал на жену, — Ксюша, только уже к тому времени полная сирота: ни родителей, ни дома — все под бомбами погибли. Потому и фотографий их нет. А вообще-то, мы не Новых, а Нови́к, по-старорусски значит новобранец, с Архангельской губернии предки наши, с Двины-матушки, с Баженинской верфи. А когда вдруг Новых стали, то уже не ведомо. Кстати, дед мой строил крейсер «Нови́к», что в Порт-Артуре прославился, а потом, как «Варяг» нашими, русскими моряками, чтобы врагу не достался, был затоплен на рейде Владивостока… И «Аврору» мой дед строил, — хвастался Владимир Семенович, хватив очередную рюмку. Пил он красиво, одним движением, не прикасаясь к рюмке губами.

— Хватит, хватит, — просила мужа Ксения Ивановна, — Только бы о своей родословной говорить. У всех такая родословная, рабочая, — и старалась графинчик с водочкой от Владимира Семеновича подальше отодвинуть.

— У отца три трудовых ордена и медаль «За оборону Ленинграда». Он ей гордится больше всего, — шепнул Лизе Александр. «А чего же вы тогда живете в коммуналке?» — хотела спросить Лиза, но промолчала, побоялась — обидятся.

Необычных, раньше не виданных ею людей увидела Лиза Правдина — без ужимок и кислых рож, без пустых разговоров и стеклянных улыбок, гордящихся своими предками и своей трехсотлетней рабочей династией на одном кораблестроительном заводе, своей страной, которая теперь рушилась… Спросила у Владимира Семеновича:

— А страшно было во время блокады?

— Вначале-то, в сентябре да октябре нет. А потом, когда Бадаевские склады немцы разбомбили, а в народе говорили, что подожгли их диверсанты, и хлеба не стало, тогда да, страшно стало. Особенно в первую зиму. Ох и холодная она была! Воздух-то от мороза аж звенел! Народ мертвый на улицах лежал. Я-то своих родителей, когда умерли, сам отвез в пункт сбора мертвых. А чего не довезти — как полешки они были: маленькие и легкие. Уж куда я мальчишкой был, а во двор их снес и отвез на саночках. И уже потом увидел самое страшное в жизни, что никак забыть не могу, глаза ночью закрою, а вижу. Страх! Знал, что на Пискаревку родителей отвезли, вот и решил сходить, посмотреть, где лежат. Лучше бы не ходил. Зима, холодно, а я дошел, а там, в поле громадные котлованы вырыты. Машины и телеги с лошадьми подъезжают, и из них людей мертвых, худых как палки, в эти котлованы сбрасывают. Да не просто так — считают! По краям ям тетки, закутанные в платки, стоят, и карандашами в школьных тетрадках крестики ставят. Из машины сбросят мертвого, она крестик ставит! Второго — еще крестик. Следующего — крестик… Я там долго был, уйти не мог — оцепенел от страха, а они все ставят и ставят крестики, подышат на замерший карандаш и опять ставят. Тетрадка кончится, им другую тетрадку офицер в тулупе, из НКВД, наверное, дает, а исписанную забирает. Так что, учет был. Врут все, что не знают, сколько умерло. Знают! Тетрадочки-то те сохранились, лежат где-нибудь, а может, и правда, от греха подальше сожгли. Весь мертвый город в тех школьных тетрадках крестиками отмечен… Вон, по Парку победы, что на Московском пройдись — под ногами прах сожженных ленинградцев. Там крематорий был. День и ночь жгли! Тысячами! И высыпали-то прах в ямы, а ветер по городу разносил. Вот это страшно. А таких котлованов, да крематориев было — никто уж не помнит! Зимой все дома были замершим говном увешаны — сосульками свисали из окон, а куда скажите выливать-то — воды не было, света не было. Если сможешь выйти из дома, то во двор, если нет — в окно. Весной растает. Это все в кино: ах-ах, — бегают в туфельках, на самом-то деле мародеры по домам шастали и все, что доброе еще осталось, что не сожжено было в буржуйках, да не отдано жуликам за кусочек хлеба, уносили: картины, посуду, коронки у мертвых выдирали — а чего не выдирать-то — зубы-то сами вываливались. Ни собак, ни кошек в городе не осталось — съели, крыс вначале было — полчищами ходили, никого не боялись! А потом и крыс не стало — тоже съели! Когда через три года освободили, город закрыли и никого в него не пускали. Врут все, что сразу обратно эвакуированные приехали. Вначале в город с других областей народ привезли, чтобы казалось, что он живой, здоровый, цветущий. А уже потом эвакуированных, да еще их долго проверяли: пустить — не пустить. А когда пустили, а жить негде — либо дом разбомблен, либо другие люди живут. Вот ленинградцы в подвалах и стали ютиться! Настоящие-то ленинградцы, по сей день там, в подвалах. Ты попроси Сашку, чтобы во время наводнения на Васькин остров тебя сводил — сама увидишь, как из подвалов народ с детьми выбегает. Не пьянь, не бомжи разные — самые что ни есть ленинградцы! Мы-то еще богачи, что в таких вот хоромах живем. Две комнаты. Меня или Ксению, если бы вывезли — обратно бы уже не пустили! Сироты! Куда? Зачем? Так что, счастливые мы, что в городе остались… и что выжили…

— Ну, прекрати, ты, Лизоньку-то пугать, — умоляла Ксения Ивановна. — Зачем ей это надо, страсти-то эти!

— Надо мать, надо, чтобы знали, помнили, как на самом-то деле все было. Нас ведь в школы не приглашают, бояться, вдруг правду-то скажем. Только эту правду уже никто и не помнит. Сколько нас, блокадников-то, осталось. Только мы, дети… Ксюша, налей мне рюмочку, хочу за родителей выпить… За всех тех, что крестиками в тетрадках…

— Ох, старый, ну зачем ты? Я уж не хочу вспоминать тот страх, а ты опять… Давай, и я выпью, за всех… Ох, горе было, то горе… Ты, Лизонька, нас не слушай. Идите, гуляйте с Сашкой. Вам жить надо!

 

Когда Лиза заявила родителям, что выходит замуж, Валентина Петровна, узнав, что жених питерский хирург, спросила:

— Какой хирург? Он, что — профессор?

— Нет, простой хирург, но очень талантливый.

— Простой хирург? И сколько ему лет?

— Двадцать шесть.

— Двадцать шесть и простой хирург? А кто его родители?

— Рабочие. Они работают на кораблестроительном заводе.

— О, господи! Рабочие, — тихо произнесла Валентина Петровна. — У них дом, квартира?

— Нет, они живут в коммуналке.

— Где?

— В коммунальной квартире. Две комнаты.

— О, господи, — вновь вскликнула, замахав руками, Валентина Петровна. — Работают на заводе, живут в коммуналке! Еще, что скажешь?

— Ничего, кроме того, что они очень хорошие люди, блокадники…

— Блокадники! — закричала Валентина Петровна. — Ну и что? Мои родители в оккупации под немцами были, вот где страх-то был, мать рассказывала. Отца нашего немцы расстреляли за то, что лошадь отказался им отдать. А куда в деревне без лошади? Нам-то с Феклой повезло, что перед самой войной нас в Ярославль к тетке на лето отправили, а так бы, точно, немцы убили… Так, Фекла? — та покачала головой в знак согласия. — А у Сергея родители здесь, в Москве, всю войну провели, под бомбами работали. Отец-то его министром при Сталине был! Хуже фронта! Дрожжи каждый день — вот придут и уведут. Блокадники — нашли, чем гордиться! Еще проверить надо, какие они блокадники. Всех же, говорят, вывезли из города. Сейчас этих блокадников, наверное, миллионы, как тех, что штурмовали Зимний дворец в революцию. Тех тоже с каждым годом становится все больше и больше. Не умирают! И все пенсию просят, пайки, медали, квартиры. Мне не веришь, спроси у отца, он-то хорошо знает.

— Да, — оторвавшись от чтения книги, спокойным голосом сказал Сергей Федорович, — по заявлениям, два миллиона по Дворцовой площади на Зимний дворец пробежали, стреляли, гранаты бросали, а в действительности штурма никакого не было, четырех человек задавили в толпе. Никто не стрелял. Некому было — все охранявшие дворец солдаты, разбежались. В Зимнем-то госпиталь для раненых солдат был. И назывался-то как красиво: «Лазарет для раненных нижних чинов имени цесаревича Алексея Николаевича». Это все в кино. А у нас народ на кино падок. «Лучшее из искусств», — как говорил Владимир Ильич. Раз в кино есть, то почему я там не был? Поди, проверь… Идеология…  — и грустно добавил: — Была, — и Сергей Федорович вновь уткнулся в книгу.

— Вот-вот, и про блокадников тоже самое. Одни Зимний брали, другие блокаду пережили. Сейчас докажи! Не город, а одни ветераны. Сталина на них нет, — закричала Валентина Петровна.

— Мама, ты не права — у него родители, маленькими детьми во время войны в городе остались, на заводе работали, когда их родители умерли. У них даже медали за блокаду есть. А за труд ордена.

— А, что блокадники — люди особые? Может мне еще перед ними на коленки упасть? Ордена. У твоего отца тоже орден есть. Заслужено. Я против этой свадьбы! И всё! Врач. Ты сдурела? Более нищей профессии в стране нет. Врач, да учитель. Вот, ты после института учителем и пойдешь. Сапог сапогу пара. Один нищий с другой нищей семейку создал. Вся страна трясется, вот-вот рухнет, а она замуж собралась, и за кого — за докторишку питерского… А может он хочет в Москву перебраться? Под шумок, что жена — дочь Сергея Правдина. Ты об этом не думала? А зря, надо, прежде чем говорить, хоть немножко думать головой. Этот сукин сын, закрутил девке голову и сюда, в наш дом, прыг… — Валентина Петровна повернулась к мужу: — А ты-то, Сергей, чего молчишь? Неужели тебе все равно? Все книжки читаешь.

— Валя, а может это любовь?

— Какая любовь? И ты рехнулся! Замуж, за кого, за рабочего?

— Так он же не рабочий — доктор, хирург, уважаемая профессия. У меня тоже дед рабочим был. Да и ты, как известно, не из дворян. И женился я по любви.

— Зато твой отец был министром.

— Заместителем министра, — поправил жену Сергей Федорович.

— Какая разница. И ты не последний человек в Москве. А то, что я из деревни, так это, как раз к тому, что я не хочу, чтобы наша дочь в деревню поехала. Нашла тоже город — Ленинград, или, как теперь — Петербург. Бывшая столица. Так ведь бывшая… и настоящей никогда не будет. Обычный областной городок и все!

— Валя, да какое это отношение имеет, если люди любят друг друга, — сказал Сергей Федорович.

— Завел пластинку. Любят, любят. Любовь-то проходит, а дети остаются. Я тебя, Сергей, не пойму, ты не хочешь счастья своей дочери?

— Почему? Хочу. Но в чем счастье-то, по-твоему?

— Если уж так замуж невтерпеж, то хотя бы пусть за равного выходит, за человека достойного, из нашего круга, за обеспеченного.

— Да какой там круг — вот-вот все рухнет, — произнес Правдин.

— Тем более, нужен человек серьезный, состоятельный.

— И где они, состоятельные? Ворье одно повылезало, да бандиты в малиновых пиджаках.

— Это вы, коммунисты, сами виноваты, что допустили такое. С вашим комбайнером. Стрелять надо было, сажать, а то сели рядком, глаза в пол, руки трясутся — тоже мне власть. А что до нашей семьи, то мы не последними были бы, если не ты… мямля. А так, ну того же Голицына возьми, который к тебе приходил. Уж куда как состоятельный, богат и не женат… Я узнавала.

— Что вы меня, как кобылу-то на базаре продаете? — закричала Лиза.

— Мы тебе, глупой девчонке, коли своего ума не нажила, добра желаем. Хотя поздно — надо было драть, пока поперек лавки лежала. Как нас с Феклой драли. Правда, Фекла? — сестра молча замотала головой. — Точка! Пусть он будет хоть трижды красавец, пока я жива, этого брака не будет! А так, уходи из дома, коли приспичило!

— Ну и уйду! — закричала Лиза. Лицо ее стало красным, из глаз закапали слезы.

— Валя, Лиза, хватит, — Сергей Федорович поднял примирительно руки. — Ну что вы, ей богу, ругаетесь? Лиза еще подумает. Так ведь, Лиза?

— Нет! — крикнула Лиза.

— Ах, нет! — крикнула Валентина Петровна. — Вы все решили меня вогнать в гроб! — и, закатив глаза, стала заваливаться на пол, падение смягчил толстый ковер. Все забегали: Фекла побежала за лекарством, Сергей Федорович, схватив со стола графин, стал лить воду на ладонь и брызгать жене на лицо, Лиза завыла от страха… Вызвали скорую помощь, которая увезла Валентину Петровну с подозрением на инфаркт в «кремлевку» — Правдин все-таки был не последним человеком в Москве. В огромной квартире красивого дома наступила гнетущая тишина. Никто никого не упрекал, но Лиза переживала — считала себя виновницей случившегося несчастья, которое, как известно, не ходит одно — горе пришло в их дом…

 

Эта их встреча оказалась самой короткой. Лиза долго не отвечала на телефонные звонки Александра, и он, не понимая, что же могло случиться, приехал в Москву и, просидев несколько часов на скамейке, дождался, когда она вышла из дома. Они и раньше ссорились, так, по пустякам, мирились и смеялись, удивляясь, что такое возможно. Лиза, обижаясь, могла, как все девушки, по нескольку дней не отвечать на телефонные звонки, а потом сама же звонила Александру и выговаривала сквозь слезы: «Ты меня не любишь… Ты не звонишь…» — и он серьезно или, смеясь, оправдывался и заверял, что очень, очень любит ее и что звонил ей неоднократно… «Не было никаких звонков», — говорила Лиза, краснея от своего вранья.

— Что случилось, Лиза? — спросил Александр, когда она, увидев его, удивленно остановилась, покраснела и, опустив голову, молчала.

— Лиза, я приехал.

— Я болела… — пролепетала она. — Мама заболела, ее увезли в больницу. Говорят, что инфаркт. Папа болеет, переживает. Ах, сейчас, не до встреч.

— Не до встреч… — прошептал Александр и повторил: — Что случилось, Лиза?

— Я разговаривала с родителями о нашей свадьбе… маме стало плохо… Я не могу расстраивать маму…

— Хорошо, не будет… свадьбы. Пусть будет, как раньше. Давай я, потом, когда твоя мама поправится, поговорю с ней. Объяснюсь, попрошу твоей руки. Может и правда, не надо так, без их согласия, подготовить твоих родителей надо… Мои, ты же знаешь, сразу обрадовались…

— Все не так… Я… Я полюбила другого… — сказала Лиза.

— Как полюбила?! Когда?! — удивился Александр.

— Вот, сейчас… На днях… — лицо Лизы стало красным.

— Это же неправда, Лиза! — крикнул Александр.

— Правда, правда, — закричала она.

— Зачем ты так, Лиза? — спросил уже тише Александр. — Есть же какая-то причина? Твои родители не хотят нашей свадьбы? Но нас же никто не гонит…

— Не гонит! — закричала, подняв голову, Лиза. Слезы бежали из ее глаз. — Ты так думаешь? Все вы так думаете! И ты такой же! Проживу без тебя! Одна… Прощай, — Лиза резко повернулась и побежала к своему дому. Слышно было, как она рыдала. Александр хотел броситься за ней, остановить, обнять, поцеловать, успокоить, как раньше делал, но что-то сдерживало его — не обида, не злость, не удивление, что-то другое, непонятное… неприятное, и с его губ сорвалось: «Не надо… не останавливай… Это всё! Может и правда ее любовь ко мне прошла, а сказать напрямую не может, боится…» Он молча, опустив голову, стоял минуту, другую, потом посмотрел на дом, в который убежала Лиза — красивый, с уходящими ввысь башнями, и вдруг громко сказал: «Какой же я дурак! Дело же в том, что я ей не пара, я же из рабочих. Боже, как я раньше-то не сообразил. Она же не раз спрашивала, говорила об этом, об отце, о матери спрашивала и все так удивилась, когда к нам домой приходила… Вот же ее дом! И люди, живущие здесь, одни знаменитости — ее соседи. Не пара! — глаза Александра зло блеснули. — Ну что ж, обойдемся!» — крикнул он. Проходившая мимо парочка отшатнулась в испуге.

А Лиза, забежав в квартиру, рыдая, закрылась в ванной — ее рвало.

В доме была одна Фекла.

— Плохо, ой, плохо, — шептала она, стоя у закрытой двери. — Поматросил и бросил. Подлец. Мать-то, когда узнает, что скажет? Господи, будь милостив, дитя же еще…

Валентину Петровну из клиники выписали через месяц — наблюдали. Страшный диагноз не подтвердился. «Нервный срыв», — сказал ей знаменитый профессор и посоветовал больше гулять на воздухе, лучше за городом, на даче, есть фрукты — в них витамины и, главное, не волноваться… Постаревшую, бледную, привез ее Сергей Федорович домой, где встречала дочь и Фекла, — обнялись, поплакали… «Вроде успокоилась», — шепнула Фекла Валентине Петровне. «Ну и, слава богу», — прошептала та в ответ. О своих догадках Фекла никому не сказала. Больше всех радовался возвращению жены Сергей Федорович, все повторял: «Все хорошо… Все хорошо…»

 

IV

Первое, что сделал Александр, приехав домой в Петербург, пошел к другу Витьке и напился, и у него же в комнате и остался спать. На следующий день, в понедельник, утром, он с трудом поднялся и, поняв, что опоздал на работу, позвонил заведующему отделением Грому и хриплым голосом соврал, что заболел и попросил день отдыха. Гром помолчал, потом грустно произнес: «Судя по голосу, ты точно заболел. И эта болезнь известна всем. Хорошо — день, но, чтобы завтра утром ты был на работе… как штык». Александру стало стыдно, и он стал клятвенно заверять своего руководителя, что завтра он будет вовремя, даже раньше и совершенно здоровый. «Только не вздумай клин клином вышибать», — сказал Гром и повесил трубку. Александр стал собираться домой, но Витька, такой же больной после вчерашнего — он себе выпивки позволял, давно уже не работал кочегаром, он нигде не работал — профессия дельца, подпольного торговца, фарцовщика позволяла ему жить на широкую ногу,  — сказал, что в таком виде Сашке лучше не только домой, на улице не стоит появляться и, достав из холодильника пару бутылок пива, участливо произнес: «Подлечись. Холодненькое. Начинай, я сейчас яичницу приготовлю». Начали с пива, перешли на водку и Александр домой не попал — вновь остался у друга.

Во вторник он на работу пришел вовремя, но весь его неопрятный вид, помятое лицо, запах, который не мог перебить Витькин дорогой одеколон, говорили сами за себя.

— Т-а-к… — протянул Гром. Угрозы в голосе не было — одно сожаление. — Сегодня ты не работник. К больным и на операции я тебя не допускаю. Иди домой и проспись. И к дружку своему, Витьке, не ходи… Откуда знаю? Родители твои звонили, спрашивали… Запомни, Александр, — хирургия и водка несовместимы. Не поймешь этого, не быть тебе хирургом.

Александр выводы, наверное, сделал, на работу стал приходить вовремя, как всегда аккуратный, внимательный, но что-то в нем сломалось внутри, стержень какой-то. Все вроде бы, как раньше, но не было той искры, азарта, желания лечить, оперировать, всего того, за что его любил Гром. И еще — об этом рассказали Грому родители Александра, что тот в пятницу с работы не приходит домой, а появлялся только вечером в воскресенье, с пивом, запирается в своей комнате и выходил утром в понедельник, уже на работу. И почти с ними не разговаривает.

Так продолжалось неделя за неделей, появились жалобы и шушуканья, что Гром покрывает своего любимчика, которые дошли до главного врача — женщины властной, твердой и невероятно строгой в отношении дисциплины — военная привычка. Она вызвала, вначале Грома, потом Александра и предупредила — уволю! Но ничего не менялось, и главный врач приказала подготовить приказ об увольнении хирурга Александра Новых. Вызвав Грома, показала — на листе не было только даты и подписи.

— Поверьте, талант он, необыкновенный талант. Несчастная любовь. Пройдет все. Успокоится, — просил Гром.

— Да ты, Иван, о чем? — удивленно произнесла Фронтовичка. Такое обращение у нее было только к человеку равному. — Здесь не институт благородных девиц. У нас здесь война, фронт, борьба за жизнь людей. Да, знаю — талант он. Слышала и видела. Но по поганой статье вылетит твой талант. И что тогда останется от его таланта? Один пшик! Я сейчас махну ручкой по приказу, и полетит твой любимчик туда, куда Макар телят не гонял! Даже в паршивую поликлинику работать не возьмут, не то, что в какую-нибудь больницу. В области не сможет устроиться. Так ему и скажи, а я говорить не буду. Я на войне никого не жалела и не уговаривала, а уж в мирное время и подавно.

Гром рассказал о приказе Александру. Тот махнул рукой — да делайте что хотите.

Ждали от Новых одного — опоздания на работу или прогула. Но Гром упредил — поступил так, как поступают учителя со своими любимыми учениками: позвонил своим старым товарищам куда-то за Урал, в Сибирь и попросил взять Александра к себе хирургом. «У вас же там такие расстояния, поставьте его на такую работу, чтобы у него дня, часа, минуты отдыха не было, может дурь-то из него и выбьет. Труд — лучшее лекарство. Талант он — жалко парня, здесь погибнет», — говорил им.

Вначале, Александр наотрез отказался ехать. «Хотите выгнать — выгоняйте, а я не поеду», — заявил он. Гром просил, родители плакали и просили, а подействовали только слова друга Витьки. Тот, после очередной рюмки, сказал:

— Поезжай, Саня. Гром твой прав — пропадешь ты здесь. Ну, куда ты без хирургии своей? Ни торговать, ни фарцевать ты не сможешь, еще пролетишь, и поставят тебя ушлые ребята на счетчик. Поезжай. Я тебя буду ждать, а может, к тебе приеду в гости или насовсем. Что до Лизы… дура она… пожалеет еще, да поздно будет. А с другой стороны, хоть и любовь, но не пара она тебе, из другого круга она, из другого теста сделана… Куда мы с нашими-то мордами, да в их калашный ряд. Одно слово — Москва…

— И это говоришь мне ты, единственный друг! — сказал Александр.

— Потому и говорю, что друг и что люблю тебя.

— Все вы против меня!

— Все мы тебя любим, потому и говорим. Забудь ты про свою любовь. Ну, не кончается жизнь на несчастной любви, да и несчастная бывает у девиц, а ты мужчина, да еще какой видный. Посмотри на себя в зеркало, по улице не спеша пройдись — увидишь, как девушки на тебя засматриваются. Да ты любую пальцем помани, она за тобой не пойдет, побежит!

— Дурак ты, Витька. А еще друг, — Александр ушел.

Много раз он поднимал трубку телефона, чтобы позвонить Лизе и трубку бросал. «Нет, — думал, — все же дело в моих родителях. Рабочие они — вот причина! Какая же это любовь. Не ее поля ягода. А я вот счастлив и горд, что мои родители и все мои предки рабочие. Ну и пусть, пусть ищет среди своих богатых да знатных, а мы уж как-нибудь, обойдемся…»

И Александр, скрепя сердце, согласился. Подал заявление главному врачу на увольнение, которое она подписала сразу же; зашел в отдел кадров, забрал документы, которые были уже готовы. Кадровик, весело посмотрев, сказала: «Повезло тебе, что не по статье… Вон же и приказ лежит, только дату поставить…» В хирургическое отделение к Грому Александр не зашел. Обиделся на всех. На весь мир! С родителями попрощался дома, на вокзал попросил не провожать. Купил бутылку водки, сел в поезд и тот повез его через полстраны в Сибирь. Все равно куда, хоть на край света… хоть за край…

Гром после его отъезда сразу постарел — его мечта, что он передаст отделение в руки талантливого ученика, рухнула. А других, столь же талантливых хирургов, он не видел, да и кто, талантливый, пойдет работать в простую питерскую больницу. Все они в городе наперечет, все расхватаны в хорошие клиники, или в Москве, или того лучше за границей. Старому хирургу оставалось одно — доживать и надеяться, что может быть, его любимый ученик исправиться там, в далекой-далекой Сибири, и вернется домой, пока он еще жив.

 

V

Лиза была единственной дочерью Сергея Федоровича Правдина, начальника одного из отделов Московского городского комитета КПСС — немаленького человека по московским меркам. Тем более, Правдина хорошо знал сам Виктор Гришин — первый секретарь Московского горкома, который и помог ему занять эту должность. А к должности прилагалась неплохая зарплата, особый паек, государственная дача и машина с водителем. Правда, машиной Сергей Федорович почти не пользовался — пользовалась жена Валентина Петровна, женщина красивая и, как все деревенские женщины, обладавшая твердым характером, жесткой хваткой, руководившая домом и семьей. Правдин жену любил. Еще к должности прилагались обязательные подношения.

Михаил Горбачев, придя к власти, выгнал Гришина — за то, что тот, после смерти последнего из «кремлевских старцев», находившегося в полном старческом маразме Константина Черненко, был соперником Горбачеву на пост генерального секретаря ЦК КПСС. На место Гришина пришел Борис Ельцин и стал выгонять всех, кто был хоть как-то знаком с Гришиным. Правдин усидел благодаря покойному отцу — тот был заместителем наркома какой-то промышленности во времена Сталина, и кто-то наверху об этом вспомнил, не позволив убрать Правдина. Огромная четырехкомнатная квартира, редкая даже для знаменитого дома на Котельнической набережной, досталась ему от отца. По-видимому, очень ценил заместителя наркома Федора Правдина великий вождь всех народов, коли такую квартиру дал. Ни маршалы, ни знаменитые артисты таких квартир в этом доме не имели!

Сергей Правдин был человеком тихим, исполнительным, как коммунист, поддерживал все решения партии. Сняли Гришина — на то воля партии! Расстроился, когда узнал, что тот, пойдя за пенсией в районный собес, умер, стоя в длинной душной, ругающейся матом очереди московских стариков. Хотел пойти на похороны, но жена Валентина Петровна — умная женщина, остановила, сказав: «Сергей, не глупи.  Никто не придет. Побоятся». Так и произошло — никто не пришел. И в «августовском путче» Сергей Федорович участия не принимал — надо было быть уж совсем дураком, чтобы поддерживать людей, у которых руки тряслись, будто они, прежде чем взять власть в стране, залезли в чужой курятник. Правдин досидел до кончины московских коммунистов и стал начальником управления в новой городской структуре — мэрии. Вот когда началась удивительная жизнь — в голодном городе, с талонами на еду, ему весь дефицит коробками несли, — никто уже ничего не боялся — таковы были правила жизни у пришедших к власти людей. Он пересидел Гавриила Попова — бездарного человека, который кроме как сносить памятники ничего не умел, дождался Юрия Лужкова, человека деятельного, влюбленного в Москву и в свою работу. При Лужкове стали приносить еще больше и уже деньгами, и больше всех такой жизни радовалась Валентина Петровна. Но Сергей Федорович сглупил — участвовал в «революции Хасбулатова». Никакого участия он, конечно, не принимал — по работе приехал в Белый дом в тот злосчастный день, а выйти уже не смог. Его не убили, как сотни других людей, снаряды, выпущенные из танков по парламенту, — стрелять по депутатам умели не только в Чили; его труп не вывезли тайно, ночью, за город и не захоронили в большой безымянной могиле, — так новая власть скрывала следы своих преступлений — она была порождением старой коммунистической власти. Сергея Правдина не бросили в тюрьму, а потом, чтобы не было суда, амнистировали — как можно амнистировать без решения суда, никто не мог ответить? Но таковы были правила игры в новом государстве. Страна стала жить не по законам, а как у бандитов — по понятиям. Сергей Федорович стал оправдываться, что он не участвовал в путче, — это подтвердили свидетели, но его место уже было занято — у пришедших к власти людей было много родственников и все они хотели хорошо есть и сладко спать. Сергей Федорович остался без работы, у него отобрали дачу и машину.

Правдин всегда брал взятки, но совсем уж небольшие, не потому что боялся — он не умел показать, потребовать, чтобы давали больше. В это не верили — ну кто же поверит, коли все берут, — работа же такая — брать, брать, брать… Покручивали пальцем у виска, приговаривая: «Меня бы на его место, я бы озолотился… А этот… тюхтя…» Когда выгнали — безбедная жизнь закончилась, привыкшая жить на широкую ногу Валентина Петровна потерялась, не понимала, как они сейчас будут сводить концы с концами. Первое время еще верили, что разберутся и Сергея Федоровича восстановят на работе, но проходили дни, недели — никто о нем не вспоминал, а без заветной маленькой книжечки-удостоверения, в мэрию вход для него был закрыт. Да и на его должность быстренько назначили чью-то абсолютно тупую дочь. Ну и что? Все в новой власти умом и знаниями не отличались. Зато они знали для чего шли — должности отдавались, как при князьях и царях — для кормления. Вот тогда-то в доме Правдиных появился Алексей Голицын, взрослый, богатый, умный человек. Он был знаком с Правдиным, но так, «шапочно», а тут вдруг зачастил. Еще его приходам благоволила Валентина Петровна. Она быстро сообразила, зачем тот к ним, теперь безвестным, приходит. Когда же Голицын попросил у Правдиных руки их дочери Лизы, а Сергей Федорович ответил, что для этого необходимо согласие самой Лизы, Валентина Петровна, устроила мужу скандал.  

— Сергей, ты, не понимаешь, в каком мы положении? — кричала она. — Быстро же ты забыл, как она хотела выйти замуж за этого ленинградского доктора? Мы катимся в нищету. Это же ты очаровался болтуном Хасбулатовым. О, будь оно проклято, время болтунов! Кем она будет работать? Переводчиком? Они больше нужны в этой стране. Может, уедет за границу? Кому она там нужна? А может, станет учителем иностранного языка в школе? Где сейчас эта школа? Государства нет и школы нет. Ее сейчас никуда не возьмут, и все потому, что мы никто! Мы изгои! Ты хоть это-то можешь понять? Закрылся у себя в кабинете, книжечки почитываешь — нашел для себя спасение от проблем. Ты о нас-то подумал? Фекла ругается, что даже колбасы в магазинах нет. А на рынок она уже не ходит — там цены заоблачные… И денег нет. Скажи, Сергей, у нас в стране, что — гражданская война? Почему такая разруха? Ты выйди в город, посмотри, что делается. Боже, когда же это все кончится? Когда разгонят этих алкоголиков и воров?.. Нам нужен этот Голицын! Как воздух нужен! Иди и разговаривай с Лизой. Только ты сможешь ее уговорить. Тебя она послушает. Она, что в девках всю жизнь решила просидеть, коли не вышла замуж за своего хирурга? Кстати, я узнавала — когда мы отказали ему, он спился, его выгнали с работы и он уехал куда-то… сказали в Сибирь. Умер там, наверное, от водки под забором, жалкое существо… Иди, Сергей… Я тебя прошу…

— Зачем ты так о нем говоришь? Тот молодой человек… как его… Александр, любил ее, и она его любила. Кто знает, может быть, мы своими руками сделали ее несчастной… Ах, если бы все можно было вернуть…

— Вернуть? Раньше надо было думать, когда у вас была вся власть. А сейчас ничего вернуть нельзя, а уж того доктора тем более. Да и незачем. Он мертв — точка! Можно только найти такого как Голицын… Так он сам к нам пришел. Сергей, прошу, иди, поговори с дочерью…

Лиза даже разговаривать о женитьбе не захотела.

— Папа, какая женитьба? Я окончу институт и пойду работать… Правда, еще не знаю куда. Наверное, учителем. Распределения-то больше нет.

— Вот видишь, и ты можешь остаться без работы. Ах, Лиза, на что же мы будем жить? Ты же знаешь, я не вор, я никогда не взял ни одной взятки… ну, может, коробку конфет или бутылку коньяка… — врал Правдин. Вряд ли дочь ему верила. — Я знаю, что меня считали простофилей, дурачком. Все, что я приносил домой, я покупал на зарплату.

— Но мы же жили очень хорошо, лучше многих. Неужели у тебя была такая зарплата?

— Да, у меня была хорошая зарплата. Потом, премии, паек и…

— Ну, а мама — она же пользовалась твоей должностью. Это же правда.

— Я люблю твою маму. И не говори о ней плохо.

— Я и не говорю, но я не выйду замуж за Голицына. Я его не люблю.

— Ах, Лиза, если бы в жизни все зависело только от нас самих. Ты слишком молода и не представляешь, как в жизни бывает трудно, как многое зависит от обстоятельств, от людей окружающих нас. Особенно, когда тебя предают или забывают… Я-то, может быть, и согласен, что надо жениться только по любви, но времена, Лиза, изменились, люди изменились, страна изменилась, все сейчас построено на лжи и деньгах. Трудно тебе будет. Не подготовлена ты к такой жизни. И мама твоя не подготовлена. Не сможете вы жить по-другому… Как все… Да и не надо… Поверь, не надо…

— А ты?

— Что я? Я отработанный материал, я не вписался в эту новую жизнь. По-другому бы жил, сейчас был бы богачом…

— Как Голицын? — спросила Лиза.

— Что ты, до Голицына мне далеко. Он талант. Он хоть и взрослый, но очень современный. За ним ты будешь, как за каменной стеной. Выходи за него. Он тебя любит — это видно. Он не женатый и женат не был. Это очень важно. Ты для него будешь единственной женщиной на всю жизнь.

— Как мама для тебя?

— Да.

— И все же папа, я не выйду за него замуж.

— Что же мне сделать, чтобы ты поверила мне? Я понимаю, ты вспоминаешь его… Александра… Но его нет. Мама сказала, что он спился, уехал в Сибирь и там умер… Не терзай себя… Ты-то в этом не виновата. Он сам избрал свой путь. Значит, слабым оказался, коли за тебя драться не стал, а в бутылку полез.

— Папа, прекрати! Прошу, не оправдывай меня… Виновата я… что послушала вас… Ах, как я виню себя, что тогда послушала вас… Как я несчастна… Папа, если бы ты только знал, как я несчастна, — Лиза заплакала, закрыла лицо руками, отец стал гладить ее по голове и тихо приговаривать:

— Все образуется Лиза, все образуется. Не плач, дочка, прошу тебя, не плач… Ты же знаешь, я не выдерживаю женских слез, — Правдин прижал руку к своей груди, помассировал. — Что-то в последнее время щемит и щемит, руки немеют…

— Папа, тебе надо срочно к врачу, — внимательно посмотрев на него, сказала Лиза.

— Завтра обязательно пойду. Правда, я даже не знаю, где находится районная поликлиника, я же лечился в своей, центральной… Ничего, завтра узнаю. И прошу тебя, Лиза, подумай. От этого зависит твоя жизнь… — и шепотом добавил: — да, наверное, и всех нас.

— Нет, папа, и больше не проси… и маме скажи, что я отказалась.

— Я не смогу ей это сказать. — Потирая рукой грудь, Сергей Федорович вышел из комнаты дочери. Он не видел, как Лиза упала на кровать и зарыдала.

На следующий день Сергея Правдина не стало. Он схватился за сердце, посинел, захрипел и упал. Сергей Федорович Правдин умер. И никто бы не пришел на его похороны, если бы ими не занялся Алексей Голицын — пришло много народу, знакомого, а больше незнакомого, все плакали, были венки и речи; похоронили Правдина на Новодевичьем кладбище, недалеко от могилы его знаменитого отца, а потом были поминки в дорогом ресторане, расходы на которые тоже взял на себя Голицын. С кладбища толпа валом побежала в ресторан, за столами чуть не подрались, но никому отказано не было. Валентина Петровна благодарила Голицына, на что тот отвечал, что это он делает в знак личной признательности к покойному Сергею Федоровичу, чем еще больше растрогал Валентину Петровну.

Она плакала, умоляя Лизу выйти замуж за Голицына. Фекла была проще:

— Выходи за этого Голицына, куда ж ты теперь-то? Пропадешь сама, и мать пропадет. Я-то что, в деревню, на родину поеду.

— Он же старый, Фекла, и не люблю я его.

— Какой же старый — в самый раз, чтобы жениться. А то перезреет, кому тогда нужен будет? Старый, да верный. Мать-то, вон, оделась во все черное, как бы умом не тронулась с горя-то. Да еще ты характер показываешь. А зачем? Он же, Валентина говорила, и женат не был, и детей не имеет. Да и сам по себе он мужчина видный. Видно же сразу, барин. Вся в нем порода барская, — Фекла посмотрела внимательно на Лизу. — А потом и свои детишки у вас пойдут. А любовь — так сладится-слюбится все потом… Эх, жизнь.

Вдруг у отличницы Лизы Правдиной в институте начались проблемы: преподаватели придирались и ставили тройки, товарищи разбежались — не их уровень, а главное, у нее не стало денег даже на кино! Нищенкой стала Лиза Правдина!

Через месяц Лиза вышла замуж за Алексея Иосифовича Голицына и переехала жить в его огромный загородный дом, похожий на особняк царедворцев. Все оказалось правдой: у него была огромная квартира в центре Москвы, особняк в сосновом бору под Москвой и вилла на французском Лазурном берегу, и очень, очень много денег… И ни жены, ни детей! Валентину Петровну к себе Голицын не перевез — она осталась жить в своей огромной квартире, ни в чем не нуждаясь.

— Двух командиров мой дом не выдержит — рухнет, — сказал Голицын. — Лучше, если эти командиры будут жить порознь. Пусть Валентина Петровна командует Феклой, а мной будет командовать Елизавета Сергеевна.

Лиза с ним согласилась.

 

Часть вторая

 

I

Хирург Александр Новых уже несколько часов стоял за операционным столом. Спящему сейчас под наркозом больному повезло — он попал на операцию к человеку до мозга костей преданному своей профессии — профессии врача.

Это была третья операция; две большие, полостные: резекция желудка и удаление желчного пузыря, а эта, простая для такого врача, как Новых — паховая грыжа. И больной был не его, и не он должен был его оперировать, но вчера, когда после телефонного разговора с Лизой он пришел к заведующему отделением Роману Темкину, тот попросил прооперировать этого больного, намекнув, что за того беспокоится сам главный врач больницы.

— Я, к сожалению, не могу его оперировать. Он мой родственник, — сокрушался Темкин. Для правдоподобности своих слов, он даже развел руки. Заведующий боялся оперировать больных «от главного» — мало ли что, потом проблем не оберешься. Он вообще-то кроме аппендицитов и грыж ничего не оперировал. Хотя окончил аспирантуру по хирургии и был кандидатом медицинских наук

— Да, конечно, Роман Романович, завтра и возьмем. Студента возьму в помощники — пусть учится, — ответил заведующему Новых.

— Только, прошу, оперируйте вы, — испугался заведующий. — А может, в помощь еще Олега или Алексея?

— Не надо, им завтра и так достанется. Желудок и желчный пузырь.

— Ах, да, помню, помню, сам же план операций на неделю утверждал. — Темкин легонько стукнул ладошкой себя по лбу и, поняв, что мучивший его вопрос решен, участливо спросил: — У вас, Александр Владимирович, ко мне какое-то дело?

— Просьба у меня к вам, Роман Романович. Можно мне с завтрашнего дня занять палату… платную?

— Что вы, Александр Владимирович, для вас — всегда, пожалуйста, — Темкин улыбнулся, а потом спросил: — Ваш больной сможет оплатить палату? Знаете, с этого месяца стоимость увеличилась вдвое.

— Думаю, проблем с оплатой не будет.

— Ах, поверьте, Александр Владимирович, это не мое решение — бухгалтерия так посчитала. Если бы вы только знали, как главный бухгалтер недовольна, что мало доходов от платных медуслуг. На прошлой неделе так выговаривала нам, заведующим, на совещании у главного, — и опять улыбнувшись, зачем-то спросил: — А что это за больной? Вы же никогда не просили платную палату.

— Это больная из Москвы.

— Тю!.. — присвистнул от удивления Темкин, но, посмотрев на Новых, поправился: — Не обижайтесь, Александр Владимирович, это как-то необычно, чтобы к нам да из Москвы? Все же в Москву стремятся. Ну, куда ни шло, в институтские клиники, но, чтобы в нашу-то богадельню…  Хорошо, договорились… Про моего больного, пожалуйста, не забудьте. Он уже в палате, ждет операцию. Анестезиологи его уже посмотрели, противопоказаний нет.

— Спасибо, Роман Романович, а больного завтра же прооперируем.

— Только, прошу, сами…

— Да, конечно…

После разговора с заведующим Новых зашел к старшей медсестре хирургического отделения Наталье Дорошко. Полноватая, из тех женщин, которых полнота красит, русая от природы, голубоглазая, степенная, какими бывают только украинские женщины; строгая, но справедливая к сестрам и санитаркам, с уважением, но без угоды к врачам. Труд хирургический знает не понаслышке: два десятка лет отстояла за операционным столом — ноги заболели, что профессионально, и ее назначили старшей медсестрой хирургического отделения. Порядок при ней стал, какой бывает в операционной: все чисто и все в отделении есть. И это в нищей-то российской медицине! На таких «Натальях» медицина российская стоит! А не будет их — пропадет! Она помнила Александра Новых еще молодым, начинающим хирургом.

— Наташа, — сказал ей Новых, — Темкин разрешил мне занять платную палату. Завтра должна поступить больная Голицына Елизавета Сергеевна из Москвы, надо бы ее сразу же положить в отделение, историю завести, а в приемном потом отметить.

— А чего сложного-то, Александр Владимирович? Темкин всегда так делает. Его больные сразу сюда поступают, а истории я уже потом отмечаю в приемном отделении. Там даже радуются — меньше возни. Это же больные особые, с претензиями. Палаты платные для них и созданы. Кто ж в наше-то время платить может? Только они — особый контингент. Правда, как правило, не платят. Забывают, — засмеялась Наталья. — Но это уже не наше дело. Да чего я вам рассказываю? Не беспокойтесь, Александр Владимирович, все сделаю. Индивидуальный пост организовать? Правда, он-то точно будет платный. Она сможет его оплатить?

— Если не сможет — я все оплачу. Но пока ничего не надо, я ее еще не видел.

— Не мое это дело, Александр Владимирович, но, чтобы из Москвы да к нам? Она вам кто?

— Старая знакомая.

— Москвичи и к нам — вот это да! Значит, мы чего-то еще сто́им. Я все сделаю, Александр Владимирович.

— Спасибо, Наташа. Пойду — дел полно.

Когда Новых вышел, старшая медсестра вздохнула:

— Потому и сто́им, что вы пришли. Эх, еще бы Грома сюда…

 

Александр Новых вернулся в родной город через много лет — умер отец, а мать не захотела переезжать к нему на север. Вернулся, как сам считал, временно. И как только ее уговорит, так сразу же обратно, где у него работа, дом, друзья и настоящая жизнь.

Зашел в больницу, в которой когда-то начинал заниматься хирургией — хотел увидеть Ивана Грома, а новый заведующий отделением Роман Темкин, поговорив с ним, аж подскочил от радости, когда узнал, какие операции умеет делать Новых и упросил написать заявление о приеме на работу, и сам же побежал к главному врачу его подписывать. Старик Гром уже не работал — после прихода нового главного врача его быстренько уволили «на пенсию по старости», а в действительности за честный и неподкупный характер — был шумлив, за словцом в карман не лез, правду — в лоб! Таких, как Гром, начальники нигде и никогда не любят.

Александр пробовал вернуть Грома хотя бы консультантом, но главный врач больницы отказался даже обсуждать этот вопрос.

Так что, иногда, Новых приезжал к старому хирургу побеседовать, посоветоваться, а больше, чтобы послушать умного человека. Был Александр не женат, а почему — не распространялся, хотя очень нравился женской половине — заглядывались, спрашивали: кто такой? Узнавали — холостой, удивлялись — почему? Жил в коммуналке, на Петроградской стороне, занимая с матерью две узкие, как пенал комнаты.

За два года, что он работал в больнице, по городу пошла молва о нем, как о великолепном хирурге. Больные, родственники оперированных Александром больных, передавали, а врачи подтверждали — когда он оперирует, бог за ним приглядывает, а завистники зло шептали, что ему помогает сам дьявол! Но в своем, профессиональном хирургическом кругу признавали, что у него исключительный талант — талант хирурга. Оперировал много, изумительно хорошо: быстро, точно, уверенно и как-то очень легко. Смеялся, что это у него от предков — многовековых корабелов. Его пытались переманить в другие больницы, предлагали большую зарплату и операционные шикарные, но он оперировал в этой больнице. Почему? Может и правда, считал, что здесь, в родном для него городе он ненадолго и тратить время на что-нибудь другое, кроме хирургии, для него слишком расточительно? И еще, за ним замечали одну, непонятную по наступившим в стране временам странность — он не брал взяток! Не брал и все! Разве, что коньяк (распить с коллегами), конфеты и цветы (отдать медсестрам), —  так какая это взятка… благодарность. Это людишки, ворующие из госказны миллиарды, считают, что коньяк врачам — взятка! Почему не брал? Кто ж его знает!

Категорию имел, — так категорию в стране уже не за заслуги давали, а за медицинский стаж. Есть стаж — получи. Все какая-то дополнительная копейка в дом.

В разговорах с грустью вспоминал север, говоря, что нет лучше людей, чем северяне, не знавшие в своей истории ни монгольского ига, ни крепостничества, и для которых, главное — свобода. Вздыхал: «И воздух, и земля там другие. Не Новая Зеландия, где говорят, рай на земле — а снег и холод, а уезжать не хочется. Так притягивает… Ах, север — любовь моя».

 

II

Заместитель председателя правительства страны, а на иностранный лад — вице-премьер, Алексей Иосифович Голицын, рослый, седой, солидный мужчина лет шестидесяти, прошедший школу комсомола и партийной номенклатуры, на излете советской власти, во времена горбачевской перестройки легко шагнул в новый, непонятный для большинства мир бизнеса, да не простой, а в самый богатый и бандитский — нефтяной, и быстро стал одним из богатейших людей новой России. Балагур и весельчак, женившись, когда ему было уже за сорок, на молодой и красивой студентке института иностранных языков Елизавете Правдиной, считал себя самым счастливым человеком на земле.

Когда ты очень богат, хочется совсем других денег — власти! Голицын стал депутатом — купил заветные, спасительные от тюрьмы для многих корочки, но потолкавшись пару лет среди депутатов, увидев их лизоблюдство, идолопоклонство, борьбу за сладкий кусок, смертельное желание остаться еще на один депутатский срок, ушел — назвав такой вид деятельности, работой для никчемных болтунов. Ему предложили стать заместителем министра по нефтяным делам и он — умный человек, согласился. И стал еще богаче. А как же не стать, если он знал, когда, где и кому будут отданы государственные деньги и заказы, и мог влиять на эти решения. В России никто тогда еще не знал слово «инсайд», а коррупцию воспринимали, как всего лишь обоюдоблагоприятные отношения между бандитами и чиновниками. В то, что чиновники прекрасно могут существовать без бандитов, никто и не верил. Они же были все честными, говорили много и хорошо, клялись… а русский народ доверчив. Голицын же бандитов не боялся — они его боялись; он мог любому из них голову отвернуть или засадить в тюрьму надолго, навсегда. У него была главное, чего не было у них — власть!

Кто-то сказал, что власть — это мороженное, чем больше ешь, тем больше хочется! Сунув кому надо, — большие даже для него деньги, Голицын стал министром, а затем его, такого энергичного и умного, «хозяин земли русской» пригласил в кресло вице-премьера. Вот где Алексей Иосифович развернулся — подчиненные смотрели за движением его пальцев — такая была власть у этого человека. Все же хотели украсть кусочек от государственного пирога. А делили его, такие как Голицын — новые небожители России.

И вдруг дом этого всесильного человека, всегда сверкающий, веселый, радушный — потускнел, стих, замолчал, наполнился темнотой и шорохами. Заболела его любимая красавица жена Елизавета Сергеевна. И голоса в доме стали, как в треснувшем горшке: тихие и глухие. Болью и болезнью наполнился дом.

Болезни у всех разные, страдания одинаковые. Голицын как-то сник, постарел, поседел, переживая и понимая, что теряет самое дорогое — любимую женщину и жену.

Даже отбившийся от рук сын — золотая молодежь, элита, опора государства — как они сами себя называли, и так, с придыханием от зависти, говорили другие, — приходя домой с очередных праздных шатаний с такими же подростками из богатых семей, как-то притих… Мать больна. Такие как она, не должны же болеть? Болеют нищие! А тут — мать!

Алексей Иосифович в отчаянии даже порывался уйти из правительства — побыть с женой, но Елизавета Сергеевна запретила — понимала, для него работа на износ — спасение, а для нее облегчением — отсутствие постоянных вздохов и взглядов, полных слез. Все понимали, чем это закончится, но старались не говорить об этом вслух, даже шепотом, и гнали от себя эти мысли.

А каких-то три года назад никто даже не задумывался, даже мысли не имел, чтобы вот так, сразу, все хорошее в этой жизни рухнет, станет ненужным; дом — полная чаша, вилла за границей, отдых на островах в теплых южных морях, почитание со всех сторон, больше похожее на подобострастие — все это стало далеким и бесполезным. И все мысли подчинятся одному — болезни. Все это время, каждый день, Голицын боролся за жену, побывал с ней в лучших клиниках Москвы, Европы, Северной Америки. И если, вначале, говорили, что надо бы Елизавету Сергеевну оперировать, то, потом, все больше проводили самые современные, очень дорогие исследования, делали мудреные заключения с предложением лечиться в другой, еще лучшей клинике, у более известных врачей. Все поняли — на Елизавете Сергеевне поставлен крест! Раньше она плакала, но в последний год смирилась со случившимся, замкнулась, сникла и потеряла всякий интерес к окружающей ее жизни. Переживала только за сына — что с ним будет, когда не будет ее… С детства знавшая, что бога нет, пошла в церковь, крестилась и у нее появился духовный отец — старенький, худой, маленький ростом священник, и уже приходила в церковь каждое воскресенье, а то и чаще, ставила свечи к нужным иконам и тихо шептала молитвы — ушла от шумного, родного, праздного мира в мир тишины и отрешенности. Успокоилась и стала тихо угасать. Что поделаешь — судьба!

Может и произошло бы то, неизбежное, если бы Елизавета Сергеевна не повстречала соседку по загородному дому, бывшую жену нефтяного олигарха. Олигарх, как все олигархи, завел интрижку с двадцатилетней моделью с очень длинными ногами, глупым взглядом и крашенными белыми волосами. Произошел семейный скандал, олигарх решил развестись — хотел сделать все по-тихому, но жена, сорокапятилетняя толстоватая баба, тертая в разных передрягах, еще во времена, когда муж не был олигархом, поняла, что развод происходит не из-за того, что тот неоднократно застукивал ее с очередным любовником, повела себя, мягко говоря, неправильно: стала давать многочисленные интервью, где зазвучали намеки, которые могли бы очень помешать спокойной жизни мужа. Олигарху такая реклама была не нужна, тем более жена заявила, что расскажет всему белому свету, как он украл миллиарды рублей из государственной казны, а еще о том, каков тот в постели… Об украденных миллиардах олигарх не беспокоился — воровали все, страну растаскивали на куски, но вот о других своих способностях он бы известности не хотел. Он согласился на условия жены и официально подписал все документы о передаче ей нескольких квартир в Москве, виллы во Франции и многих сотен миллионов в твердой зарубежной валюте. Жена поняла, что может получить больше, и потребовала дополнительную ежемесячную материальную помощь на мелкие расходы, исчисляемую многозначной цифрой, наличными — чтобы никаких налогов и деклараций. После чего, по обоюдному согласию, развод состоялся. Модель официально въехала в дом, а бывшая жена укатила отдыхать на Лазурный берег.

Во время получения очередной материальной помощи бывшая соседка, увидев Елизавету Правдину, всплеснула руками:

— Лиза! Душенька! Да ты никак в положении? Браво! Хочешь привязать своего Алексея Иосифовича вторым ребенком? Зачем, Лиза? Все же знают, что он на тебя надышаться не может. Это же не мой, бывший, сука и козел… И что он делает с этой манекенщицей? Между ногами ходит? — засмеялась соседка. — Впрочем, я наконец-то почувствовала себя свободной. Ах, я только что из Франции. Ах, Лиза, как там сейчас хорошо. Лето, тепло, вино, мужчины… А, ты почему не там? Тебе надо срочно уезжать… Ты посмотри на себя, какая стала худая, один живот… Нет, нет, срочно поезжай. Я тоже завтра улетаю обратно — зашла вот, на прокорм свое забрала… Ах, как же я сейчас хорошо живу-то Лиза… Даже кормовых, что ежемесячно здесь получаю, почти хватает там… — улыбнулась весело, хотела что-то еще добавить о своей новой прекрасной жизни и вдруг осеклась, глаза округлились и в них появились слезы. — Лиза, я, конечно, краем уха слышала, но думала так, сплетни… Ты прости… неужели так, правда все…

— Да, — тихо произнесла Елизавета Сергеевна, — все правда. Так что, наверно, больше не увидимся, — вздохнула, голос ее задрожал. — А во Франции сейчас хорошо…

— Прекрати, Лиза! Как это не увидимся? А врачи-то на что?

— Поздно, говорят.

— Как это поздно? Ты же не девка с улицы — ты же жена самого Голицына.

— А болезнь не выбирает, чья жена.

— Это ты зря. У моей подруги мужу тоже сказали, что всё, а он поехал в Ленинград… тьфу, в Петербург, к этому уникальному хирургу и тот его вылечил — что-то отрезал, что-то пришил, сейчас скачет как козел, вновь миллионы лопатой в карманы запихивает, и представляешь, двух, сразу двух любовниц завел!.. А жена, дура, слезы на кулак наматывает. Только зачем ему две, если он и с одной-то женой справиться не мог? Я-то знаю, пробовала — он же вроде моего. Может, только для престижа, — хохотнула. — Сейчас это модно, не как при советской-то власти. Тогда быстро решалось — заява от жены и партбилет на стол. Тогда они боялись, суки! — помахала кулаком в сторону особняка, из которого только что вышла и продолжила тараторить: — А может он ему яйца новые пришил? Как в той книжке… забыла, черт. Кино еще есть такое… про собаку…

— «Собачье сердце» Булгакова, — грустно улыбнулась Лиза.

— Вот, точно! Собачье сердце, — сморщила лоб. — К чему я… А, вспомнила… Так вот, тебе надо к этому хирургу.

— Сейчас уже никто не поможет, — опять же тихо произнесла Лиза.

— Ты, соседка, зря себя рано-то хоронишь. Я вот тоже думала, когда меня выкинули из этого дома, что все — никому больше не нужна… Знаешь, у меня там, в машине, водителем, очередной… московский… Конь, я тебе скажу! И во Франции ждет очередной… Ах, как хорошо жить! Поезжай, Лиза, лечись и приезжай на наш теплый Лазурный бережок. Мы там с тобой так оторвемся, так покутим… чертям тошно станет, не то, что французам. Что там какой-то Прохоров — такое устроим, в шампанском купаться будем, на руках по улицам заставим носить в каком-нибудь их сраном Монако. Ты девка умная, языки всякие знаешь, красивая, — посмотрела на Лизу. — Так-то себя запустить… Негоже, Лиза.

— А что это за хирург? — спросила Лиза. Спросила так, машинально — давно уже сама ни во что не верила.

— Хирург-то? Он там недавно, откуда-то с Сибири или с севера, в общем с Тмутаракани какой-то приехал, а уже весь город о нем знает. В очередь к нему стоят… Деньги большие предлагают, а он, говорят, не берет! Вот, дурак! Представить такое невозможно, и платят главному — чтобы к нему пристроил. И почему твой Голицын о нем не знает? Давно бы уже тебя отправил… Зовут его как-то необычно. Фамилия такая… сейчас… Мо… Нет… Но… Новых! — обрадовалась, что вспомнила и повторила: — Точно, Новых… Имени не помню. Спрошу и сообщу…

— Новых, — произнесла Лиза. — Александр?

— А ведь точно, Александр, — соседка удивленно уставилась на Лизу. — А ты откуда знаешь? Или уже была у него?

— Нет, не была.

— Тогда, подруга, собирайся и поезжай. Я тебе позвоню, адрес больницы скажу…

— Спасибо, я найду, — голосом полным слез, произнесла Лиза, — Я найду.

— Ну и отлично, а то, говоришь всякую глупость, прощаешься. Я через месяц опять сюда за кормовыми прилечу, тогда мы с тобой поляну накроем, а лучше приезжай-ка сама во Францию. Я верю, все будет хорошо, — соседка обняла Лизу, шепнула на ухо: — Еще любовника заведешь и не одного…

— Прощай, — сказала Лиза.

— Не прощай, а до свидания. — Полная женщина, чуть переваливаясь, гордо подняв голову, быстрым шагом пошла к машине, где у открытой двери ждал водитель, крепкий высокий парень с кавказскими чертами лица.  

  

— Лиза, ты куда-то собираешься? — удивленно спросил Алексей Иосифович Голицын, вернувшись поздно вечером с работы и зайдя в комнату жены.

— Алексей, я завтра уезжаю в Петербург. Так надо. Я хочу, чтобы меня посмотрел знакомый мне врач.

Елизавета Сергеевна возбужденно ходила по огромной, но уютной комнате, выдвигала ящики комодов, вынимала, рассматривала вещи — одни откладывала, другие бросала обратно в ящики.

— О чем ты говоришь, Лиза? Какой Петербург? Какой знакомый врач? Тебе надо отдыхать… Ты устала… Приляг… Хочешь, я распоряжусь, чтобы ужин подали сюда? Может, вина?

— Алексей, ты меня не слышишь? Я завтра должна быть там! Ты видишь, я собираюсь.

— Лиза, но я не могу завтра лететь с тобой в Петербург. К сожалению, завтра заседание правительственной комиссии, которую я возглавляю… Если ты так хочешь поехать, давай на следующей неделе… Я договорюсь с председателем. Необходимо дать распоряжения: заказать билеты, договориться о сопровождении, встрече, гостинице.

— Извини, Алексей, но я уже все сделала. Прошу, не ругай своих помощников — они оперативно все решили, а то, что тебе не доложили, — я их об этом попросила.

— Да не буду я никого ругать, ты же знаешь, это вообще не мой стиль. Но зачем так скоропалительно?.. И почему в Петербург?

— Алексей, я хочу с тобой поговорить… Давай не будем друг друга больше обманывать, врать, отводя в сторону глаза, — мы оба знаем… мне осталось немного… Я уже не могу лежать и долго ходить, да что там ходить — мне стоять тяжело… она давит. Я умираю!..

Голицын, побледневший, постаревший, с опустившимися плечами и подрагивающими, сцепленными между коленями ладонями, сидел, понурив крупную седую голову. Потом вздохнул, достал платок, снял очки и протер платком лоб и глаза.

— Я в это не верю, — тихо, дрожащим голосом сказал он. — Не верю.

— Спасибо, Алексей. Но, когда меня не будет, поверишь. Мы с тобой прошли всё. Нам… мне, уже нечего терять. Если честно, то я уже исповедалась. Ты же знаешь, я крестилась. Да, я не бегаю каждый день в церковь и не бьюсь лбом об пол, я вообще не чувствую за собой грехов… Я говорила со своим духовником, и этот старый человек меня не утешал, не готовил к неизбежному… Он сказал, чтобы я искала спасение в себе, внутри себя… в своем прошлом. И я поняла, что мне надо делать. Так мне кажется. Я еду к известному ленинградскому хирургу Александру Новых. Мне от тебя нечего скрывать… теперь скрывать — я его знаю… знала, давно… еще до тебя. Говорят, он уникальный хирург. Я с ним разговаривала. Он меня ждет. Это, может быть, последний наш шанс, — Елизавета Сергеевна с дрожью в голосе, повторила: — Последний шанс. Я не хочу, чтобы ты поехал сейчас со мной. Если решится вопрос с операцией, я сообщу — прилетишь и привезешь Сергея. Сам знаешь для чего. И очень прошу тебя — не дави на питерских врачей. Мне терять нечего. Если будет хоть малюсенький шанс, я пойду на операцию. А сейчас иди, мне надо еще собраться… Прости…

— Лиза, я все понимаю, но почему в Петербург? Мы прошли всех кого только можно, и вдруг какой-то ленинградский доктор. Тебя тоже не шарлатаны смотрели — светила медицины!

— А, может быть, наша с тобой вина как раз в том, что светила смотрели? Может, они смотрели не на меня, а на тебя? Тебе никогда так не думалось?

— Не спорю, Лиза, я об этом думал. Но они же врачи, и не я больной. Хотя, и ты это знаешь, я не задумываясь, готов поменяться с тобой своей жизнью. Но бог почему-то этого не делает.

— Бог здесь ни при чем! Это — судьба! Все Алексей, иди.

— Хорошо-хорошо Лиза, я зайду к тебе попозже.

 

III

Почему-то считают, хирургия — бессонные ночи, уникальные операции, спасенные больные… романтика! Ерунда все это! Не верьте! Хирургия — особый образ мыслей, особый образ жизни… и никакой романтики. Тяжелый, тяжкий и страшно ответственный труд! Не перед прокурором и судьей — перед больным человеком, перед самим собой.

 

Двое склонились над операционным столом. Заканчивалась третья операция. Оперировал Виктор, интерн, которого все называли ласково Студент.

Вначале операции, Новых, взяв в руку скальпель, чтобы сделать разрез, удивленно сказал:

— А чего это я-то должен грыжу оперировать? Меняемся местами Студент, твоя очередь.

— Я? Я не могу — это же больной от главного, — испуганно ответил интерн Виктор.

— А ты-то, откуда знаешь? — удивился Новых.

— Так… все знают…

— Александр Владимирович, даже я знаю, — сказала операционная сестра Маша.

— И мы знаем, — произнес анестезиолог Арон Маркович, старый еврей и большая умница. — Я же его смотрел по просьбе Темкина. И вообще, мы всегда знаем, когда блатного оперируют.

— Конечно, знаем, — поддержала анестезиолога операционная сестра Маша.

— Запомни, Студент, нет блатных больных, есть просто больные, — сказал Новых. — Ну, а раз все знают, что это блатной (засмеялся), то чего же ты боишься? Оперируй, — и, согнув руки, аккуратно, чтобы ничего и никого не задеть, Новых обошел стол. Студент, тоже согнув руки, перешел на его место.

— Вот сейчас правильно стали, — произнес Новых, весело взглянув на всех из-под круглых очков. — Начинай, Студент.

— Если что, вы приказали, — нервно хихикнул интерн Виктор. — Маша, еще раз обработать поле… Скальпель…

За полчаса с грыжей справились.

— Всё… Шьем… Маша, шелк на апоневроз… Шей, Студент… Не спеши, аккуратно шей, с умом. Всегда думай: что шьешь, чем шьешь, как шьешь… Не напрягайся, будешь напрягаться, руки быстро устанут и будут дрожать, спокойней… Молодец… Куда руку поднял? Запомни — это дирижер руками может махать. Мы нет… Маша, не засыпай, знаем, что устала, сейчас уже закончим… Шей, Студент…

В операционную вошла старшая медсестра Дорошко, тихо подошла сзади к Новых и, стараясь не притронуться, вытягивая шею, зашептала:

— Александр Владимирович, в отделении что творится: больную, которую вы просили положить, привезли на шикарной машине с мигалками. Два здоровенных парня, охранники, наверное, ее занесли в отделение на руках. Я только и успела, что дверь в палату открыть — они ее внесли, вышли и встали у дверей, как часовые. И это все во время обеда, больные-то с тарелками да кружками по стенкам размазались, все полы залили. Глаза у всех, как блюдца. Сейчас по всем палатам шушукаются: кто такая, да зачем к нам? Подождите, еще заведующий заскачет, а за ним и главный… Она кто?

— Больная… Сейчас дошьем и приду.

— Больная?! Какое «дошьем»?! — старшая медсестра посмотрела в операционную рану. — Да тут Маша со Студентом и без вас управятся. Правда, Маша?

— Конечно-конечно, идите, Александр Владимирович.

— Успокойтесь, вы… Сказал же: дошьем и приду… Заснул Студент? Шей.

— Александр Владимирович, вы уж тогда, пожалуйста, побыстрей приходите, — жалобно попросила Дорошко.

— Быстро Наталья, знаешь, что делается, — хохотнул Новых. — Сейчас приду… Студент, шей…

 

IV

Главный врач больницы Рудольф Стальевич Цыпик занимал этот кабинет и эту должность всего-то три года. Он был вор. Не такой, как Александр Яковлевич — завхоз 2-го дома Старсобеса. Тот был застенчивый ворюга — крал и ему было стыдно. Цыпику никогда стыдно не было. Таких, как Цыпик, в новой России развелось — из пулемета стреляй, патронов не хватит. Воровали все: «от Москвы до самых, до окраин», от министров до медсестер в медпункте какой-нибудь давно разрушенной деревни Кукуево. Последние тянули домой остатки бинтов и ваты, первые ничего не тянули — они «пилили» государственные деньги. Хочешь получить положенные по бюджету деньги — отстегни процент. Губернаторы и министры стали процентщиками! А за ними стали процентщиками начальники поменьше. Какая там коррупция — в России была создана иерархия воровства!.. Никто не стыдился!.. Никто ничего не боялся! Зачем бояться, если воруют все!..

Дедушка и бабушка Рудольфа Цыпика, наверное, были честными большевиками, любящими свою страну и ее вождя, раз решили назвать своего сына партийной кличкой великого человека. Но кто бы им такое позволил, потому, вместо Сталина появился на свет Сталий. Впрочем, может совсем не от металла имечко-то, уж больно не русское? Хотя, Вилоры (Владимир Ильич Ленин Октябрьская революция) в стране были.

Сталий Цыпик тоже,  наверное, был хорошим советским гражданином, а вот его сынок, после окончания медицинского института, сообразил, что тянуть лямку простого врача он не хочет и стал пробиваться в главные врачи. Сия должность — собачья в советское время, стала необычайно доходной в новое, российское. Стальевич должности добился, потом, когда понял, что от него требуется, добился другой, еще большей и двинулся по административной лестнице вверх! Все же оказалось так просто: покупать все, что сверху прикажут, нужное и ненужное, отстегивать проценты, не забывая и про свой карман. Для этого и диплома не нужно. Начальниками в стране становились люди, купившие диплом! Цыпика не раз хотели поймать на воровстве и взятках, но добрые товарищи из министерства заранее предупреждали о своих же проверках… за дополнительную плату, конечно. Стальевич успевал спрятать концы в воду, а если не успевал, то откупался. Проверяющие были не из Народного контроля — они тоже любили хорошо поесть. Да еще загнивающий мир капитализма распахнул свои объятия — наконец-то можно было совершенно безбоязненно тратить наворованные деньги. А еще Стальевич всегда был в той партии, что создавала власть. В партии неприкасаемых.

Но однажды Стальевич ошибся — недодал какому-то новому высокому начальнику. Тот ненавязчиво, но строго попросил исправить ошибку — Цыпик же посчитал, что дал достаточно — как всегда,  по таксе. Зарвался Рудольф Стальевич, не навел справок, что этот новый начальник был отставным генералом, которого за воровство передвинули на пенсию с должностью. Очень любят отставные генералы медицину. Медом что ли там намазано?

Рудольфа Цыпика разоблачили, был большой шум в московской прессе, но всем крикунам тихонечко заткнули рот — деньгами и угрозами, — ну кто же хочет, чтобы всплыли все его грязные делишки? Надо же понимать, что над Цыпиком есть свои начальники, а над ними другие начальники… так далеко можно зайти… выше некуда. Цыпика сняли с должности. Среди воров друзей нет. Сняли тихо — откупаться пришлось Рудольфу Стальевичу, — все свои заначки из углов вытащить, не помнил уж сколько их было в коробках из под обуви. Все отдал — жить-то на воле хочется! Отправили его с глаз долой, подальше, на периферию, в Питер, главным врачом в обычную городскую больницу, — там главный врач, прозванная Фронтовичка, умерла. И предупредили: сиди и не рыпайся. Поутихнет — вернешься. Больница была небольшой, на три сотни всяких коек, но известная в городе хорошей хирургией, возглавляемой старым хирургом с громкой фамилией Гром.

Жена Рудольфа Стальевича, естественно, из столицы ни ногой. Не декабристка! После шикарной, безбедной жизни — да на квас с хлебом? Да ни в жизнь! «Поезжай, — сказала, поцеловав мужа на прощание в лоб, — а мы как-нибудь здесь перекантуемся. Деньги — укради, тебе не привыкать, но присылай. Как я здесь без денег-то, побираться что ли должна?»

Стальевич на новом месте огляделся, понял, что здесь такой же… и стал тихонечко, с оглядкой, с опаской, подворовывать на всем, что под руку попадет. Конечно, не было в Питере московского размаха, да и побаивался — все-таки не своя территория, и в столицу, обратно, так вернуться хотелось.

 Утешился вдали от жены быстро — медицина профессия женская, и секретарша Ника, тридцати лет от роду, была не замужем. А если бы и была, то что… А еще быстро привнес в работу больницы ранее московские, а теперь, как пожар охватившие всю страну платные медицинские услуги и узаконенные поборы с больных людей. Палаты ввел платные — всё по-современному. И потекли денежки, заработанные на этих платных услугах, «мимо кассы», прямиком в карман главному врачу и некоторым его особоприближенным, вроде главного бухгалтера. В сравнении с Москвой — нищета, но на безбедную жизнь хватало. А по питерским меркам — так вообще, очень даже ничего…

Кабинет свой обставил, как положено столичному чиновнику. Даже компьютер последней модели установил. Нужен он ему был, как кому-то седло… Но мода! Престиж! Мебель — мягкая, светлая, прекрасной выделки кожа. Свой стол установил на возвышении, чтобы любой посетитель чувствовал себя приниженным — тонкий психолог человеческих душ был Рудольф Стальевич. От Фронтовички в кабинете оставил только большой, черный с белыми кнопками эбонитовый селекторный телефон — выкинуть хотел, но первый же посетитель-проситель, восхитился: «Ах, какая старина! Ах, какой шик…» Попросил продать. Потому и оставил. Потом понял — удобный, ручка такая тяжелая, солидная, а с каким хрустом падает на рычаг, когда бросишь… и не бьется же зараза! Умели, оказывается, делать.

Тихо жил главный врач Рудольф Стальевич Цыпик, не страдал, дни считал, когда из ссылки отзовут. Власть-то в минздраве быстро меняется: проворуется очередной министр — и прыг в послы! И дипломатическая неприкосновенность!

И все-то было более-менее хорошо. До поступления в больницу жены вице-премьера правительства страны Елизаветы Сергеевны Голицыной.

Этот день начался для главврача Цыпика с ужасного звонка старого дружка из минздрава российского; со смешком, со слезой в голосе звонил дружок — то ли предупредить хотел, то ли посмеяться. В старые-то времена за километр бы кланялся… сука! Сообщил он Стальевичу новость, которая уже кругами расходилась по московским салонам элитным, по чиновникам всех высоких и не сильно высоких рангов: жена самого Голицына уехала в Петербург, в какую-то занюханную больничку, умирать! Оказалось — в его больничку! А в Москве Голицыну уже невест готовят на замену — такой-то завидный жених! И дружок, новость сообщивший, соболезнование принес — как положено на похоронах. Только, что свечку за упокой души Рудольфа Стальевича не поставил!

Рудольф Стальевич, непонимающе открыв рот, с телефонной трубкой в руке посидел минут пять в своем шикарном кресле, потом бросил трубку на рычаг — аж хрустнула, подскочил, пробежал через весь кабинет к двери, открыл и закричал:

— Ника, срочно вызови ко мне заведующего хирургией Темкина!.. Бегом!

Закрыл дверь и как затравленный зверь забегал по кабинету — вперед-назад, вперед-назад, покрикивая:

— Ну, сука, ну подложил свинью!.. Я же не только не выберусь отсюда… меня сошлют, закопают, где подальше! Ну, Темкин, козел, гад, подставил, под монастырь подвел, под тюрьму! Сволочь!.. Гаденыш!.. Только появись… я тебя разорву!.. — поднял трубку телефона, бросил… Вновь пробежал через весь кабинет, рывком открыл дверь и, не обращая внимания на сидевших в приемной людей, взвизгнув, заорал:

 — Ты долго, дура, будешь искать его?! Шевелись… мать твою! — и с грохотом закрыл дверь. И уже из-за двери, громко, так что слышно было в приемной, донеслось: «Сука! Корова!»

После звонка министерского дружка телефон молчал недолго, еще несколько московских знакомых позвонили Цыпику с такими же насмешками. Он опять выскакивал в приемную и орал:

— Где он? Будешь ты его искать или нет? Дура! Выгоню!

Ника лепетала в ответ, что она ищет, что вот-вот найдет, только не ругайтесь, сейчас появится, сейчас-сейчас, только…

 

V

Выйдя из операционной, Александр Новых переоделся в тон к цвету глаз голубую рубашку, темные брюки и легкие замшевые туфли, завязал темно-синий с красными вкраплениями галстук, надел белоснежный медицинский халат — он не понимал новую моду, когда хирурги стали ходить по отделениям в операционной одежде: рубашках и брюках, смеялся: «Еще бы бахилы надели, а лучше сразу в одноразовом белье». Одеваться «правильно» его научил Гром, который считал, что у врача «все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда…» Новых любил красивые галстуки и дорогой парфюм, даже очки носил необычные: круглые, которые ему шли — похож был на врачей начала прошлого века, только бороду не носил — всегда был гладко выбрит. Он шел по больничному коридору к палате, куда положили Лизу и, увидев стоящих у дверей высоких, крепких, в одинаковых черных костюмах, короткостриженых молодых людей, подумал: «Ишь ты, какие гвардейцы стоят. Сабель только не хватает…» И сразу забыл о них, все мысли обратились туда, за дверь: «За ней же она! Какая она сейчас?..»

Вошел и сразу другие, страшные мысли: «Боже! Какая худая… Такая маленькая, как старушка. Почему так лежит? Одни глаза. Такие родные, такие любимые, такие огромные на этом худом лице!.. Я сейчас расплачусь… Лиза, Лизанька, что с тобой?.. А живот, живот!.. Водянка?.. И что я сделаю — пункцию и все? Так с этим и Студент справится… Господи, если ты есть, помоги!.. Так, улыбочку! Все хорошо!»

Приветливо улыбнулся, сказал бодро:

— Здравствуй, Лиза. Ах, как давненько мы с тобой не виделись, — а у самого сдавило в груди: «Неужели это она? О, господи…»

Как описать больную Лизу? А как описать боль? Как описать болезнь? Нет, не симптомы — они давно описаны врачами. Как описать состояние души больного человека? Да никак! От большинства таких же умирающих больных Лиза отличалась, наверное, только одеждой. Красивой, дорогой, фирменной одеждой и великолепным бельем. Ухоженными ногтями, короткой, аккуратной прической, макияжем, небольшим, но очень красивым, хотя он уже не мог скрыть, что кожа этой совсем еще молодой женщины синеватобелая с желтинкой, сморщенная, какая бывает у старых людей. А макияж, одежда, — ну и что, коли есть деньги? Перед Господом все равны! Перед ним предстают не костюмы, а души. В раю земная одежда — богатая или нищенская, не нужна, а уж в аду тем более.

Лизины глаза, карие, темные были наполнены страхом и какой-то обреченностью, — огромные на фоне белизны худого лица. Глаза больного человека. Может быть, такие глаза были у другой Лизы, литературной, в момент великого чуда — рождения сына и дикого страха — страха смерти.

Человека всегда, везде и во всем выдают глаза, а уж больного человека…

— Привет, Лиза, — добреньким, как ему казалось, голосом сказал Александр. — Или мне к тебе обращаться официально: Елизавета Сергеевна?

— Саша, ты смеешься? Какая я для тебя Елизавета Сергеевна?

— Выглядишь ты, как всегда, прекрасно, — соврал Новых.

— Хочешь сказать, что я тогда, в нашей молодости, была такая же страшная и такая же худая?

— Какая у тебя, Лиза, бывшая молодость? Нет, правда, очень даже неплохо выглядишь. Ну, несколько похудела, так это все проходящее.

— Не обманывай — краше в гроб кладут! А вот ты все так же красив и очки тебе очень идут, — Лиза всхлипнула, слезы побежали по худым щекам.

— Лиза, прошу тебя, пожалуйста, не плачь. Если ты помнишь, я твоих слез не переносил.

— Помню, — ответила, всхлипывая, Лиза…

— Ты приляг…

— Не могу, она давит. Ложусь — задыхаюсь, сердце куда-то вверх прижимает. Ходить начинаю — ощущение, что рожаю, все из живота вот-вот вывалится между ног!

Александр пододвинул стул к кровати, присел, осмотрелся вокруг.

— Хорошая палата, — показал рукой на толстую папку, лежавшую на столе. — Это твои документы? Приличная папочка. Ладно, посмотрим попозже, — и начал интенсивно растирать пальцы и ладони. — Давай-ка, Лиза, посмотрим твой животик. Не часто видим женщин в пижамах, да еще таких красивых женщин. Правда-правда, тебе идет пижама.

— Какой животик? Баба на сносях. Сейчас рожу!

— Еще Шекспир сказал, что ничто так не красит женщину, как беременность.

— Не ври. Он сказал, что нет ничего прекраснее, чем походка беременной женщины.

— Спасибо, напомнила. Походка уточкой. Ну-с, давайте-ка, девушка, посмотрим ваш животик.

— Девушка. Как же красиво звучит, — грустно произнесла Лиза.

Лиза расстегнула пижаму — и сразу стало видно худое, с выпирающими ребрами тело, с плоской еле заметной грудью, выпирающими тазовыми костями. И на фоне этой худобы большущий, как у беременной живот, с вывернувшимся пупком и разбегающимися по бело-синюшной коже множественными венами.

«Боже! Неужели, правда, уже водянка?.. Тогда всё… — пролетело в голове Александра. Лиза, кажется, поняла, напряглась. «Неужели почувствовала? — подумал Александр. — Спокойно! Возьми себя в руки… Смотри! Ищи шанс! Ищи!»

Он очень аккуратно, тихонько, чуть-чуть притрагиваясь, повел, перебирая, пальцами по животу, как пианист по клавишам.

— Какие Саша у тебя теплые пальцы. Как раньше. Как водичка теплая или летний ветерок бежит, — тихо произнесла Лиза, глаза стали черными, заблестели от слез.

— А ты помнишь, как раньше?

— Я, Саша, все помню, — вздохнула Лиза.

— Скажи-ка, Лиза, как давно ты больна? — спросил Александр, а сам боялся ответа.

— Три года.

— Сколько?.. Три года? — удивился Александр. — Ты не ошибаешься?

— Ты же доктор, Саша, а я больная. И я, наверное, как всякий больной, не годы — месяцы и дни своей болезни помню.

— Три года, — повторил Александр и про себя подумал: «Не может быть?! Три года! Это уже шанс».

— У тебя сейчас такой задумчивый взгляд, будто ты где-то не здесь, далеко. Тебя всегда глаза выдавали, — Лиза тихо спросила: — Что, все так безнадежно?

— Разве я так сказал? — Александр внимательно посмотрел на Лизу. — Лиза, мне надо посмотреть тебя всю. Тебе надо раздеться. Давай, я тебе помогу. Не стесняйся, я же врач.

— Тебя, который знает меня? Я стесняюсь только одного — своей немощи и худобы.

Александр терпеливо, очень долго и очень внимательно, как археолог, ищущий какую-то маленькую, старинную, истертую веками монетку в древнем кургане, осмотрел, послушал, ощупал, обстукал каждую клеточку худого, изможденного, но такого родного, знакомого и любимого тела… Потом встал, пошел по палате, задумчиво опустив голову, даже не замечая, что как ребенок, сжал зубами указательный палец. Лиза смотрела и сдавленно, глухо, сквозь слезы, прошептала:

— Ну что — все плохо?.. Умирать?

— А?.. Что?.. — Александр удивленно посмотрел на нее, чуть тряхнул головой, взгляд просветлел, и видимо, приняв какое-то внутреннее, но очень важное решение, он тихо-тихо сказал, поникшей, сжавшейся, как в ожидании удара, Лизе: — Лиза… Я не понимаю, почему тебя не оперировали раньше. Сейчас я ничего другого тебе не скажу. Мне надо посмотреть твои выписки, заключения… Сейчас я распишу капельницу, тебе сделают несколько анализов, ты отдохнешь, поспишь, а я пока посмотрю документы и снова приду к тебе… — помолчал немного и произнес: — Скажу честно, я ожидал чего-то худшего.

И сразу у нее — слезы, слезы, навзрыд, невнятно, проглатывая слова зашептала:

— Спасибо, Саша!.. Мне за последние месяцы впервые такое говорят… Нет, не отказывали, а так, отводя глаза, говорили, советовали, чтобы поехала туда-то, чтобы посмотрел тот-то… И наши, и не наши доктора… Ах, как мне сейчас сразу тепло стало… внутри… Кажется, я засну даже без лекарств… я… уже сплю.

— И поспи…

— Ах, как хорошо-то… Как хорошо, что я приехала к тебе… что я нашла тебя…

— Отдыхай, Лиза

Новых вышел из палаты, тихо прикрыв дверь, и тихо-тихо прошептал: «Боженька!.. Ну, помоги!» Стоявшие «гвардейцы» не шелохнулись. А в палате, уткнувшись в подушку скуластым, худым лицом, плакала Лиза.

 

VI

— Сука!.. Гад!.. Ты, сволочь, так вот решил меня подставить? — Заведующий хирургическим отделением Роман Романович Темкин, бледный и потный, как солдат навытяжку, стоял и поворачивался не головой — всем телом за бегающим по кабинету, орущим маленьким, толстеньким, лысым, красным от возбуждения и страха главным врачом Рудольфом Стальевичем Цыпиком.

— Э… Я… — попробовал что-то сказать Темкин.

— Молчать!.. — крикнул главный врач.

— Я… — опять произнес Темкин.

— Молчать!.. Так-то ты на мою доброту отвечаешь?! А, может быть, решил меня подсидеть?.. Договорился, сука, с моими врагами?..

— Э…

— Молчать!.. — захрипел сорвавшимся голосом Рудольф Стальевич. — Не надейся, паразит. Я тебя упеку туда, куда ты бы и попал!.. Забылся?.. Сейчас бы полы драил в какой-нибудь зоне, если бы не я… И я еще деньги потратил на это говно, чтобы от тюрьмы спасти!..

Задохнувшийся от бега и крика, главный врач остановился напротив бледного, трясущегося от страха заведующего хирургией — дышал тяжело, с присвистом.

— Чего глаза вытаращил? Хр-хр… — громко хрипел Рудольф Стальевич. — Что — нагадил?.. Хр-хр… Говори, козел, зачем это сделал? — лицо главного врача покрылось красными пятнами.

— Что? — удивился Темкин. Он, наконец-то, смог вымолвить слово.

— Что «что»? — уже удивился Цыпик.

— Да что же я такое сделал, Рудольф Стальевич, что вы так меня ругаете? — Темкин хотел сказать «обзываете», но вовремя поправился.

— Ты не прикидывайся, Рома. Зачем Голицыну положил к себе в отделение? — спросил Цыпик.

— Кого? Какую Голицыну?

— Не понял… — удивился главный врач. — Ты что, не в курсе, что происходит в больнице?! Ты где, дружочек, был?

— Я… я только пришел. И меня сразу ваша Ника к вам потребовала.

— Молодец, Никуля, слушается папу. Значит, ты не в курсе происходящего?

— Да нет же, говорю вам, я ничего не знаю.

Главный врач прошел несколько шагов по кабинету, еще подышал тяжело, хрипнул несколько раз и сел в свое большое кожаное кресло. Его короткие ножки до пола не доставали.

— Ну, чего стал столбом? — сказал он уже спокойным голосом. — Садись, Рома… И где это ты был, что на работу заявляешься аж к вечеру?

— Э… Я…

— Чего опять мямлишь? Отвечай!

— Так я же еще вчера вам говорил, что сегодня буду на конференции хирургов, по вопросам платных медуслуг.

— Что-то я не помню, чтобы хирургов, да еще по платным медуслугам кто-нибудь собирал. Сейчас у Ники спрошу, — Цыпик нажал белую кнопку на большом, как ящик, черном телефоне — память от Фронтовички. Крикнул: — Ника, я направлял Темкина на совещание?

— Нет… Не помню. Я сейчас посмотрю, — раздалось из ящика в ответ.

— Не надо, и так все понятно, — главный врач повернулся к Темкину: — Ну что, дальше будешь мне заливать или как?

— Извините, Рудольф Стальевич, виноват. День у меня сегодня свободный, без операций, вчера дела некоторые поделал… лег спать поздно… проспал… — тихим, кающимся голосом сказал Темкин, даже руки к груди прижал, а сам со страхом подумал: «Неужели знает, что у меня с его Никой свои, кроватные дела? Нет, не должен, иначе бы давно из больницы выкинул».

— Какие у тебя еще дела? Все же знают, что ты не оперирующий хирург, я же тебя из поликлиники притащил. Ты, козлик, прекрати эти свои дела-делишки. Ишь ты вольность развел: все на работе, а он спит. Устал? Так я тебя быстро отправлю отдыхать, подальше от моей больницы. Вот, потому что ты отдыхаешь, в твоем отделении бардак и творится… Повторяю вопрос: зачем Голицыну к себе положил?

— Да какую Голицыну? Не знаю я такой больной.

— Голицына — это жена вице-премьера правительства России! Из Москвы к нам прикатила. В нашу-то богадельню! Помирать!

— Из Москвы?.. А-а… тогда понятно. Ничего себе знакомые у Новых! — удивленно воскликнул Темкин. — Он у меня вчера палату платную выпросил для какой-то своей знакомой из Москвы. Вот это да!

— Какой Новых? Этот твой хирург? Уникальный, как ты говоришь. Ну, давай, объясняй, как это — без тебя твои же врачи могут положить, кого хотят? И что это у них за знакомства такие? А то врешь тут — совещания, заседания. Да Людка тебя замотала за ночь! Или скажешь я не прав?

— А… вы откуда знаете? — сказал Темкин, обрадованно подумав: «Кажись, пронесло. Пусть будет Людка».

— Я должен знать всё и обо всех: кто, когда, с кем и даже сколько. Да ты сильно-то не переживай, Люда — она женщина умная, болтать лишнего не будет. А дома-то чего врешь: на дежурстве, мол? — хохотнул Цыпик.

— Ничего от вас, Рудольф Стальевич, не скроешь, — хихикнул в ответ Темкин.

— А от меня ничего и не надо скрывать. На то я и главный врач — отец для вас, козлов, родной… Теперь слушай меня внимательно и не перебивай… Меня уже достали мои старые дружки по Москве — сочувствуют, смеются. Оказывается, она лечилась, где только можно: в Европе и Америке… в Москве. И везде, подчеркиваю, везде от нее отпихивались. Обследуют и тихонечко избавляются. Ты понимаешь, что я говорю? В Москве отказывают! Кому? Жене самого Голицына! Ты хоть сообразить-то можешь своей тыквой — где Москва и где мы? Чего она делает в моей больнице? Мы, что — особенные? А может, мы на особом счету у министерства или у здешнего губернатора? Так ведь нет — простенькая городская больница. С какой такой радости к нам-то? Ну, на кой мне нужен весь этот геморрой?.. Говорят, там неоперабельный рачок-с в животе… А я ее по Москве помню — красавица, я тебе скажу… была. Он ее, как икону, везде за собой таскал, показывал, гордился… На всех правительственных и неправительственных тусовках, она признанная первая леди, не считая, конечно, президентской и премьерской жен. Так они на тусовках не появляются. Затворницы. Голицыну-то, самому, лет шестьдесят, а ей, наверное, всего-то лет тридцать с небольшим. Поздняя любовь или что там еще. Я во всю эту хрень с любовью не верю. Так не с меня и спрос… Все ему завидовали!.. Я и не знал, что она больна. Выпал, мать такую, из обоймы… временно. Жаль, искренне жаль, но… ты меня понял — нам она не нужна! Заметь, Рома, я ничего от тебя не скрываю. Даже про Москву!.. Я, конечно, вижу, что наша хирургия в последнее время прямо нарасхват. Аж у меня коечки просят. Это, не спорю… выгодно. Но эта больная — уже перебор! А кто, кстати, ее положил? Если не ты, то кто?

— Да нет, ее госпитализировали по согласованию с хирургом Новых.

— Что значит «по согласованию с хирургом Новых»? А направил то, кто — тоже Новых? У тебя что, врачи сами решают, кого положить? Частная лавочка? А ты где — в сторонке стоишь? Ты же заведующий! Без тебя мышь не должна проскочить! Понятно я изъясняюсь?

— Рудольф Стальевич, да это обычная практика: госпитализируют по согласованию с заведующим, либо с лечащим врачом. Везде так. Да вы же сами направляете к нам больных. Мы же не федеральная клиника — у нас этих идиотских квот нет. Да и откуда я знал, что это жена самого премьера!

— Вице-премьера! Нам только еще премьерской жены не хватает. А насчет правил… Интересно, кто их установил? Ты? Устанавливатель нашелся. Правила в моей больнице устанавливаю только я. Понятно, Рома?.. — главный врач поболтал ножками. — Ладно, проехали… Надеюсь, ты меня понял — надо сделать все, чтобы ее выписали или сама выписалась. И без лишнего шума! Ну не берутся лечить в России, так пусть везут за границу. Для Голицына-то, какая проблема? Пальцем пошевелить. И доктора своего приструни. Он, может быть, и неплохой хирург, коли деньги и немалые, — Цыпик подмигнул Темкину и похлопал себя по карману, — приносит тебе и мне. Только мне никакой такой хирургии не нужно. Мне, по большому счету, вся эта больница нахрен не нужна. Ты же его в больницу притащил, чтобы он вместо тебя оперировал. Так же, Рома? А, иначе, тебе бы за столом стоять пришлось. Сопляки-то твои, вот бы посмеялись. А деньги мы и на другом отобьем… На тех же больничных… А, Рома? Или на койках платных. На них же не только лечиться, но и отлежаться можно, когда какая-нибудь проверка у какого-нибудь директора. Попробуй, его возьми — болен. На закупках тех же… Да много на чем можно заработать. А из-за этой Голицыной, можно враз всего лишиться. Головы лишимся! Понял ты — головы! Выкинут с волчьим билетом! И не думай, Рома, что только меня одного. Если что, за нее никого не пожалеют. Врачишке-то твоему наплевать — не впервой, наверное. Откуда он? Ты, вроде, говорил откуда-то с севера? Вот туда, в случае чего и вернется. В зону свою. Там же одни лагеря, Рома. А мы с тобой куда? На прием в поликлинику, старушек принимать? Или, может быть, туда же, в соседний лагерь? Чуешь, чем это пахнет?.. Большим, очень большим дерьмом. Нашим с тобой дерьмом! Захлебнемся! Так что, давай, не тяни, выписывай. Хватит мне одного переезда из столицы в ваш убогий городок. Тоже мне столица империи. Где она — империя? Прикончили ее наши деды в семнадцатом! Что же мне здесь, всю жизнь куковать?.. С такими-то делами, как Голицына, точно до смерти не выберусь отсюда! Вечная ссылка, такую мать…

— Тут, Рудольф Стальевич, есть одна проблема… — тихо произнес Темкин.

— Какая еще проблема? — непонимающе уставился на заведующего главный врач.

— Лечащий врач. Новых этот.

— Не понял? При чем здесь твой доктор? Ты же заведующий.

— А как, Рудольф Стальевич, вы это представляете? Прихожу и говорю ему: «Выписывай!»

Цыпик подскочил в кресле и, выпучив глаза, заорал:

— Ты, что хочешь, чтобы у нас ее лечили, а может быть, еще и оперировали?! И вынесли?! Ты рехнулся или как? Я чего целый час в башку твою тупую вдалбливаю? Выписывай! Ты заведующий или кто? А может, мне тебя заменить? И пойдешь ты, мил дружок, простым врачом в поликлинику. Хирург-то ты оперирующий, даже я знаю, никакой. Ты, видимо, забыл, как сюда попал? Кандидат хренов! Благодари, что у меня работаешь. Думаешь, я не понимаю, почему ты этого врача к себе взял? Знаю и не возражаю. Но твои проблемы я предлагаю тебе решать самому. Мне своих проблем вот так хватает! — Цыпик энергично провел ладонью над головой и сам испуганно пригнулся. — Ты думаешь, это так закончится — смешками московских козлов. Черта с два! Сейчас начнется! Сижу, вот, и жду! Еще какого-нибудь звоночка… А если министр позвонит? Или губернатор? А вдруг муж?.. И не дай-то бог дождусь! Я тебя тогда, еще до разборок министерских, самого разберу на части. Для пересадки органов!.. Понял ты меня или нет?

— Да я-то все понял, Рудольф Стальевич! Ну, а если все-таки он откажется?

— Боже, я не могу! Ты хочешь сказать, что твои молодцы будут ее лечить, а может даже оперировать?

— Да не знаю я! Я ее даже не видел. Я же не знал, что она жена вице-премьера Голицына! Но зато я знаю одно — Новых хирург классный! Этого от него не отнимешь, в очередь больные стоят, только чтобы он оперировал. Правда, характер у него, характер упрямый.

— Всё! — заорал Цыпик. — Плевать я хотел, кто и за кем у тебя там стоит! Новых не Новых. Иди и решай! И не тяни! И держи меня в курсе! Кругом, сукин сын! Пошел, пошел! Бегом!..

Темкин выскочил из кабинета, не забыв тихонечко и бесшумно прикрыть за собой дверь.

— Чего это с главным-то? Сам не свой сегодня, — тревожно спросила Темкина Ника.

— Потому что хреново все, — ответил Темкин.

— Неужели про нас узнал? — тихо, дрогнувшим голосом спросила секретарь, лицо ее покрылось пятнами. — Ой, что же тогда со мной будет-то?

— Ничего с тобой не будет.

— Как?

— Да не знает он ничего.

— Слава богу, — обрадовалась Ника. — Может нам пока не встречаться?

— Думаю, что да, — ответил Темкин. Говорил он машинально, в голове были совсем другие мысли: как бы шкуру бы свою спасти…

 

Рома Темкин неплохо учился в школе, а потом в медицинском институте, занимался общественной работой, был хорошим товарищем, а с женитьбой так вообще повезло: попала добрая, но глупая девушка, которая влюбилась в симпатичного студента и… забеременела. Ее родители, люди со связями, повздыхали-повздыхали, но что делать — хоть и дура, но дочь же, и согласились на свадьбу, а к свадьбе в подарок квартира молодой семье и аспирантура зятю. Вообще-то Рома Темкин хирургом быть не хотел, он и лечить людей не хотел — еще на третьем курсе понял, что не его это дело. Ему бы уйти вовремя, заняться чем-нибудь полезным для народа… но кто ж поймет такой поступок, скажут: «Идиот!» А почему хирургом — так в медицинских вузах есть распределение по специальностям: троечники и те, кто любит терапию — терапевтами, хорошисты и кто любит хирургию — хирургами, отличники и блатные — акушерами-гинекологами. Через пять лет Роман Темкин, с трудом, стал кандидатом медицинских наук — звучит красиво, если не знать, что в российской науке кандидатов штампуют — часто идут они, как придаток к чьей-нибудь докторской диссертации. Одна статистика для кандидатской нужна, да и та чужая. Воды чуть от себя добавил и всё — кандидат! За столом операционным Темкин стоять не хотел, не любил… решил стать администратором, опять родственные связи помогли — стал главным врачом поликлиники, все-таки аспирантура за плечами, кандидат меднаук — звучит. Работа не пыльная, отчетов только много и с каждым новым министром все больше и больше. Но он приобрел пьющего, но хорошего статистика — свалил на него все бумаги и стал жить безбедно… на больничных листах! На них и погорел и уголовное дело на него завели — в Москве государственное ворье громко заявило о начале очередной компании по борьбе с государственными ворами! Вот Темкин и попал под раздачу. Тогда-то и нашел его Рудольф Стальевич Цыпик, — ему заведующий хирургией Иван Гром, честный человек, как кость в горле был. Ему свои люди были нужны: покладистые, преданные, а больница с хирургией не была нужна. Верил — этот период в его жизни временный. Цыпик позвонил в Москву, договорился, денег немножко дал — дело-то с больничными было плевое, обычное — его положили на полку, подальше, чтобы пылью покрылось, а кто ж пыль-то сдувать захочет — ленинские субботники умерли вместе со страной советов. И стал Роман Темкин заведующим хирургическим отделением на полсотни коек, где после Грома, никто ничего серьезного не оперировал… До прихода Новых.

 

Выбежав от главного врача, Роман Романович Темкин, взрослый мужик, кандидат медицинских наук, заведующий хирургическим отделением одной из питерских больниц, трусцой запрыгал по длинному коридору административного этажа, мимо дверей с табличками «Заместитель главного врача по лечебной работе», «Заместитель… по методической работе», «Заместитель… по АХЧ» — десяток дверей с разными заместителями — современный был начальник Рудольф Стальевич, умел делегировать обязанности, чуть что — вот он виновник. Удобно стало, а то все слесарь Иванов виноват. Никто ж не верит! Да не он один — везде в России так! А дальше на дверях таблички: «Главный бухгалтер», «Главный экономист», «Статистика», «Методотдел», «Отдел по работе с гражданами…», «Отдел по работе с ОМС», еще по какой-то работе — в каждой российской больнице сейчас такие таблички! А в министерствах! А в правительстве! О, боже! В глазах рябит! То-то русские люди говорят: «Сталина на них нет. Он бы порядок навел». Проскакав таблички, Темкин остановился удивленный: «Да чего же это я, Темкин Роман Романович, кандидат медицинских наук, и бегу, как мальчик на побегушках… С каких это хренов. Хирург я, пусть не от бога, но неплохой же, не оперирую сердце и желудки, так не всем же их оперировать, кому-то надо и руководить. Вон сколько профессоров оперирует в лучшем случае аппендицит и тот простенький, серозный, чтобы отросток сам из раны выскочил — пережал, перевязал, отрезал и выкинул. Шейте дальше без меня. Главное, что-нибудь выдать этакое, необычное, ну, какой-нибудь необычный разрез кожи. И всё! И на медицинский олимп, в касту неприкасаемых, и на всю жизнь! Почет, уважение, награды! А вокруг уже школа собралась: последователи, ученики, новое слово в медицине, целое медицинское направление… А доктора наук? Лекции студентам читают, книжки умные выпускают, потому что имеют про запас, за спиной, хирурга классного, для которого самое хорошее, самое лучшее, самое любимое — за столом операционным постоять, да оперировать в любое время суток. А я-то чем хуже? Я же кандидат наук! Стальевич-то понял, сука, что нашел я такого хирурга, и побежали ко мне в отделение больные со всего города. В очередь. А где очередь, там… «деффициит», — вспомнив великого Райкина, хохотнул про себя Темкин, — там доход. Личный. И оперировать не надо — денежки сами в карман текут. И что теперь?.. Конечно, приструнить Новых надо. И эту премьерскую жену выписать надо. Тут Стальевич прав: головы можно лишиться. Но так, чтобы из-за нее и Новых не убежал. Удила закусит и уйдет. Характерец-то еще тот. Переманят же. Только пыль останется. И с чем я останусь? С пылью! За операционный стол сам стану? Засмеют же. Да и из заведующих как-то выбираться надо. Стальевич обещает перевести в замы, но ведь только обещает. Самому надо что-то делать. Он если узнает, что его Ника со мной спит, — точно выкинет!.. Думай, Рома, думай… А может, Стальевич-то только пугает? Ну, надумает Новых Голицыну оперировать, так я-то ни при чем. Не я же за столом стоять буду. На крючках что ли? Как Студент? И значит, оперировать будут без меня. Это Стальевич пусть трясется: если не спасут, снимут со стола вперед ногами — ему тогда капут — не только про Москву, про Питер может забыть. А я что? Да ничего! Ну, дадут выговор. И все. Так я в Москву не стремлюсь, мне и в Питере хорошо. Вот Новых могут сожрать. Другого-то такого найду ли? Так что, главное сейчас — не спешить! И начинать надо не с Новых… с Голицыной!»  Приняв такое решение, Темкин уже спокойным шагом пошел в хирургическое отделение, тихо насвистывая какую-то мелодию. И еще про себя, совсем уж весело, подумал: «А с этой дурой Никой надо заканчивать. Корова! Пусть Стальевич с ней спит. Чего это я с ним одну бабу делить должен? Лучше и правда, с Людкой. Хоть есть на что посмотреть».

 

VII

Ординаторская хирургического отделения, если кто не знает, комната такая, с казенными, криво пронумерованными несмываемой краской, как все в стране, столами и стульями, обязательным продавленным диваном для отдыха во время дежурств — спать-то докторам не положено, потому и платят за ночные часы дороже. Да кто б поверил? Иногда так храпят, что больные завистливо прислушиваются! Столик с чайником, печеньем с конфетами, шумный, трясущийся как паралитик холодильник, платяной шкаф с провисшими дверьми, полки с книгами и журналами по хирургии, которые, если и читают, то так, иногда, когда надо что-то вспомнить, а главное, на полке, за теми книжечками, стоит уже початая бутылочка коньяка, законная, заработанная. Цветы и конфеты — на пост и в операционную, а коньяк — не тронь, святое, с коллегами. Этот напиток домой не несут, оприходуют здесь же — труд-то в хирургии коллективный. И никаких плакатов с красными от мышц людьми в анфас и профиль. Страх-то какой! Это только в кино. Хирурги кино о себе ненавидят — особенно, когда главный герой, стоя по колено в крови, с бегущим по лбу потом, шьет, поднимая иглодержатель трясущимися руками к самому потолку… потом выходит из операционной, снимает с головы медицинскую шапочку, вытирает усталое лицо и сразу же начинает целоваться со всеми докторами, медсестрами, санитарками… те стоят в очередь — все его любовницы! Класс! Блевать хочется! Наверное, тоже самое думают о кино милиционеры, учителя, пограничники, бандиты…

Ординаторская — писательский клуб, главная работа любого врача — писать! Писать истории болезни, заполнять справки, формы и отчеты, другие отчеты, другие справки… бумаги, бумаги, бумаги! В советское время, один министр здравоохранения, знаменитый хирург, на предложение доплачивать врачам за заполнение ненужных бумажек для сторонних организаций, ответил, что советские врачи и так хорошо зарабатывают. Хороший был хирург, а министр никудышный. Впрочем, других-то и не было. Не везет на министров медицине.

День у хирургов начинается с планерки («пятиминутки»), потом обход больных, потом операции, опять обход тех, кого посмотреть не успели, заполнение историй болезни и бумаг с перерывами на перевязки — каждую рану положено смотреть врачу лично. И к каждому врачу приписано двадцать коек, а то и двадцать пять! Тут его величество план по работе койки! Так еще с Николая Семашко, первого медицинского наркома при товарище Ленине, ведется. Он, наверное, ни одного больного не вылечил — все арестовывали, да в Швейцарии с Францией проживал, а стал Народным комиссаром здравоохранения. При нем и придумали плановые нормы советской медицины, которые не изменилось за почти сто лет! Уж и власти-то советской давно нет, а план есть! Какие больные? Не выполнишь план по койко-дням, по шее надают. Деньги-то выделяются на койку, к ней родной, привязаны лекарства, бинты, вата, крупа, картошка, мясо — если, конечно, его положено больному есть, — правильное питание, это когда без мяса и каша на воде — самая лучшая больничная еда. «Больничный стол» называется. Главное, чтобы дешево, чтобы уложиться в денежную смету на койко-день и ни копейки больше. А нормативы на все рассчитывают далеко, в Москве! Сидят тетеньки с дяденьками в минздраве и рассчитывают сколько надо. Кстати, они свою больницу имеют, очень хорошую, и с питанием и медикаменты там все очень хорошо. У каждого московского министерства своя больница. А граждане думают, что больницы для них существуют. Смешные — требуют еще чего-то! За операции хирургам не платят — нет такого показателя в российской медицине, хоть не оперируй вовсе! Счастливые люди хирурги — что панариций вскрыть, что сердце пересадить — зарплата одинаковая!  

Ординаторская — дискуссионный клуб. Здесь разговоров… любых, иногда, такие политические страсти кипят — что там, какие-то думы и законодательные собрания… Врачи — люди, умеющие одновременно писать и говорить. Потому-то в историях болезни одни непонятные закорючки и крючочки, чтобы, если потребуется, никакой прокурор не разобрал.

Три хирурга, склонив головы, сидели за столами и быстро-быстро заполняли истории болезни. Фразы в историях стандартные: состояние  больного (слова «хорошее» нет), пульс, давление, как рана, швы, гипс, повязка, у оперированных число в кружочке — день после операции. Историй много — горки папок с номерами палат; по мере того как истории заполняются, напряжение на лицах врачей спадает, начинаются смешки, приколы, рассказики.

Двое, Олег и Алексей — молодые врачи, окончившие несколько лет назад медицинские институты и устроившиеся на работу в эту больницу. А куда бы еще они могли попасть без денег и блата? Только к Фронтовичке. Оба женаты, имеют маленьких детей и хорошо знают, что такое безденежье — когда денег, полученных в аванс, не хватает до получки. Вот и стараются, подрабатывают в поликлинике, дежурят ночами. Всё какая копейка в дом. Жены-то у них тоже врачи.

Третьего, Виктора, все ласково называют Студентом. Он уже не студент, у него диплом врача, но он еще не хирург, он интерн — год учится практической хирургии, потом сдаст экзамен и уж только тогда станет врачом-хирургом. Это еще ничего — в Европе и Америке по десять лет учатся, чтобы стать самостоятельными врачами! Может так правильнее, все-таки такая ответственность — лечить людей. Правда и зарплата там — сравнить нельзя, там любой нищий на улице богаче российского врача. Уважаемая профессия. В царской России тоже была очень уважаемой, а в советской стране нет, и в новой России одни разговоры, больше похожие на уговоры: все хорошо, все очень хорошо, небольшие трудности… потерпите… Ну не бастовать же будете… Вот это уже нельзя, за это срок!

У Студента всего несколько историй болезни. Это больные Темкина. Их оперирует Новых, а истории пишет Студент. Эти больные несложные, в основном грыжи, но истории самые толстые, потому что их пишет Студент, пишет, как учили в институте, очень подробно, а самое главное, честно. Если анамнез, то будто это не больной, а человек, улетающий в космос. А каждый день лечения описывается, как роман — все  очень подробно. Хорошо учился в институте Студент. Не ленился! Он же докладывает этих больных (заведующего) при еженедельном обходе заведующего, а тот слушает. И больной слушает, головой вертит непонимающе — считает же, что Темкин его лечит. Потом думает — конспирация, наверное, такая, медицинская. Почему и лечение денег стоит! Эпикриз (выписку) Студент оформляет старательно, на нескольких листах. Хорошо заведующему иметь под рукой такого вот Студента. Но Студент за больных не отвечает! И Темкину ответственности не хочется — отсюда-то такие у него больные.

Все доктора сторонники питерской медицинской школы, во всем старающейся переспорить другую школу — московскую. Эти споры между столицами возникли давным-давно, когда медицинские факультеты  в императорских университетах появились. И школ-то тех давно уж нет, старые русские врачи вымерли, те, что моложе да поумней уехали лечить граждан других стран, туда, где платят хорошо, а споры все не утихают — кто лучше? Для Олега и Алексея, заставших Грома, его увольнение показалось катастрофой. Дошло до того, что в дни дежурств по городу, скорая серьезных больных провозила мимо, в другие больницы — чему очень радовался новый главный врач Цыпик. Темкину серьезные больные тоже были не нужны — оперировать он их не умел и не хотел. Все изменилось с приходом Александра Новых. Растущая слава оперирующих хирургов, проявилась у молодых людей чувством бахвальства. К этой бы славе да денег! Понимали, через несколько лет их возьмут в любую клинику — лишь бы Новых подольше задержался. Лелеял мечту стать хорошим хирургом и интерн Виктор, смотревший на Новых с восхищением, стараясь во всем ему подражать, даже круглые очки с простыми стеклами завел — думал, что похож. Но, если Новых очки были нужны для работы, и похож он был в них на доброго врача из кино, то Студент на глупого молодого юношу. Олег с Алексеем подтрунивали: «Ты у нас, как Джон Леннон, осталось только волосы отпустить». Студент не обижался, он вообще был необидчивым парнем  — старательным и исполнительным был. Александру Владимировичу нравилось его учить хирургии — себя вспоминал в его возрасте. В медицине можно чему-нибудь научиться, если есть такой вот умный и талантливый старший товарищ, учитель.

Разговор в ординаторской шел о своем, вечном и наболевшем — деньгах и медицине. Говорили меж собой Олег с Алексеем, Студент прислушивался, молчал, кивал головой, иногда поддакивал или задавал вопросы, чаще невпопад — стеснялся, наверное. Впрочем, не пьеса, кто, конкретно, говорил, неважно, важно что…

— У, как вчера, на пироговском-то, московских раскатали. Класс!.. Наши, с первого меда, молодцы.

— Будут знать нашу школу…

— И не говори… совсем нас, питерских, за врачей уже не считают… А ты, кстати, чего не пришел?

— А-а, жена опять раскричалась, что одна воспитывает ребенка. Пришлось дома остаться.

— Да-а, моя терпит… пока, но тоже ворчит.

— Ворчат, коли денег нет.

— А где их взять? Украсть? Так мы же не в банке работаем.

— Надо бы тебе, Олег, знать, что в банке не воруют, там выгребают все из сейфов, а потом объявляют себя банкротами.

— А я о чем говорю? Бросить бы всю эту медицину к такой матери, да устроиться на какую-нибудь денежную работу?

— Интересно, кто тебя возьмет на денежную-то? Там все свои, там нам делать нечего. Вот если только за границу свалить…

— Я что-то не помню, чтобы ты языки знал.

— Да, тоже проблема. И чего делать?

— По-моему, надо как все — брать.

— А как, если не дают?

— Но Темкину же дают.

— Так он же заведующий?

— Так надо его с заведующего… убрать…

— А кого вместо него?

— Новых… наверное.

— Ты что? Тогда уж  точно и рубля не получишь.

— Тоже верно.

— А я кое-что про нашего заведующего слышал, ребята за пивом рассказывали. Хирург он никакой. Ну, это-то всем известно. После института аспирантура, защитил диссертацию на какую-то мутную тему, типа «Влияние занятий гиревым спортом на девушек до шестнадцати лет».

— А разве такие диссертации бывают? — удивился Студент.

— Все-то он, оказывается, слышит. А я тут стараюсь, шепчу. Я студентом подрабатывал в институтской типографии и там начитался кандидатских авторефератов. Такие бывают — рыдать хочется… А Темкина, говорят, выгнали из главных врачей поликлиники за взятки и липовые больничные листы. Вроде, дело завели… Вот бы раскопать…

— Зачем? Думаешь, вновь судить будут? Жди! Что было, то быльем поросло. Нет, это не то… По-моему, пора уже своими больными обзаводится.

— А вот тут, ты прав.  Это же не как раньше — сейчас нашу хирургию многие знают. Все же друг другу больных передают. Надо твоему больному магнитно-ядерный — отправляй к знакомому с МРТ, а он тебе за это процент отстегнет. Он к тебе больного с грыжей пристроит — ты ему процент. Мне ребята рассказывали, сейчас всех, с кого можно хоть копейку выжать, по кругу пускают…

— По какому кругу? — удивился Студент.

— Слышит! Ей богу, слышит. Заполняй истории и помалкивай. Студент. Не тот, о чем ты подумал, своим исковерканным сознанием. Круг — это когда, доктор — анализы — опять доктор — опять анализы — другой доктор — другие анализы… пока деньги не закончатся. Говорят, даже пенсионеров гоняют…

— Те, вообще-то, только пиявками с клизмами лечатся, — считают, что дешевле и что народная медицина.

— Ага! А там им полный курс на двадцать сеансов пиявкотерапии — и отдай денежки, даже гробовые.

— Мой сокурсник как-то сказал: «Лучше есть белый хлеб в обществе, чем черный в одиночестве».

— Прав, твой сокурсник.

— А я вот взяток брать не буду, — сказал Студент.

— Так тебе, Студент, их и не дают, а вот когда дадут, тогда и говори. Ты же Темкина больных ведешь, а он за них полставки дополнительно получает и еще в карман. Они же блатные. А ты думаешь, они только за чистое белье, холодильник да телевизор в палате платят? Лучше скажите, что это за больную положили? Крутая! У палаты двое охранников. Не менты. Она Темкина или главного?

— Это Александра Владимировича больная, — ответил Студент.

— Ты-то откуда знаешь?

— Старшая прибегала, когда я грыжу оперировал, и Александру Владимировичу рассказывала про нее.

— Грыжу? Ты оперировал? Это же главного больной.

— И что? Александр Владимирович доверил оперировать мне, — ровным голосом произнес Студент.

— Как бы ему за такое доверие по шапке не надавали.

— И что за больная?

— Не знаю, только глаза и живот огромный. Водянка, наверное. На пункцию.

— Она из Москвы, — тихо произнес Студент.

— Это тоже Наталья сказала?

— Я знаю, — строго ответил Студент.

— Ничего себе, из Москвы к нам, да еще с охраной? Что-то тут не то… — договорить Олег не успел, в ординаторскую вошел Александр Новых с толстой папкой, молча сел за свой стол, раскрыл папку и стал внимательно просматривать листы и вложенные в большие бумажные конверты снимки.

— Александр Владимирович, вам чайку налить? — спросил Студент.

— Ишь ты, как Студент-то перед начальством прогибается.

— Прогнешься, коли скоро экзамен сдавать — характеристика нужна, Не чайком, коньячком каждый день поить будешь. Будешь, Студент, поить?

— У меня таких и денег-то нет, и коньяк мне не дают, — покраснел Студент.

— И правильно делают — еще загордишься. Ты бы лучше забрал коньяк у Темкина. У него, говорят, шкаф ломится. Это же твой коньяк… и Александра Владимировича.

— Ах, когда же это хорошее время наступит? — вздохнув, грустно произнес Студент. И своим горестным вздохом вызвал всеобщий смех.

— Когда? Мне первую бутылку принесли, когда Александр Владимирович пришел. Я ее домой унес…

— И я свою унес. Вот жена обрадовалась, думала, каждый день приносить буду. Боялась только одного, чтобы не спился.

— Когда мне подарят, я не унесу, — сказал Студент.

— Унесешь, — не поднимая голову, произнес Новых, — как все, унесешь. Я тоже унес. Хотя она была не моя — Грома. Ох, как же мне потом было стыдно. Я Грому рассказал, а он рассмеялся и сказал, что в его молодости коньяк не дарили, наоборот, раненные солдаты выпрашивали у врачей и медсестер спирт. И наливали — лекарством от боли и страха считалось… Впрочем, это еще с Пирогова известно.

— Теперь не наливают. Уже не лекарство.

Чуть помолчали, в историях почиркали ручками, и Новых спросил у Студента:

— И правда, Виктор, экзамен же скоро, не передумал еще хирургом-то становиться?

— Нет, Александр Владимирович, нравится мне хирургия, — ответил Студент.

— Нравится? А чего может нравиться? Часами стой за операционным столом, весь в поту да чужой крови… а чаще совсем уж в другом… И не дай-то бог, ошибиться — на поклон пойдешь к коллегам в морге, чтобы перед тем, как свое заключение вынести, они на твой диагноз правильно посмотрели. Хорошо, когда понимают… Вот твой коньяк туда и уйдет. А уж, который останется, тот твой. Хирургия — искусство! Чушь! Это тяжелейший труд. И благодарность не коньяк, а спасенная человеческая жизнь. Для себя самого благодарность… А так, — Новых махнул рукой, — вышел за ворота больницы и ты уже никто.

— Да плевать всем на наш труд. Врач обязан — вот девиз! Ты, Студент, меняй хирургию на косметический кабинет, ботекс вкалывай. Уважаемым человеком будешь и при деньгах.

— Ерунда, надо всем докторам страны стать участковыми врачами в Москве.

— А зачем Москве столько участковых? — удивился Студент.

— Ты, Студент, все как-то неправильно воспринимаешь? Взрослый вроде бы, не ребенок… Это же я так, образно. На днях, по первому каналу главный врач какой-то московской поликлиники распиналась перед президентом, что зарплата участковых врачей в ее поликлинике аж шестьдесят тысяч.

— Я тоже видел. Так там же рядом московский мэр стоял. Ляпни она, что-нибудь не так, и по шее, и с должности.

— Ё-моё, я и двадцати не получаю! — воскликнул Студент. — Может, и правда, пока не поздно, в Москву, участковым врачом?

— Не переживай Студент, наш губернатор тоже хвасталась, что врачи города получают сорок тысяч.

— А она не говорила, на сколько ставок надо работать, чтобы получать такую зарплату?

— Только радовалась, то ли за нас, то ли за себя.

— Мы с женой вдвоем столько-то получаем.

— Так вы же оба не московские участковые врачи.

— И то, верно. Вот бы в главные врачи попасть. Бумажки передвигай на столе и указания давай.

— Лучше сразу в комитет по здравоохранению… Там-то уж точно, кроме бумажек ничего нет.

— Можно подумать, у нас их меньше.

— Эх, лучше сразу в министры, — вздохнул Студент.

— Так тебя и подпустили. На кого из-за красной кирпичной стенки перстом укажут, тот и будет. А соображает он в медицине или нет, уже неважно. Главное, чтобы был свой.

— Брось, все должности свою цену имеют. К некоторым без чемодана зелени не приближайся. Не понимаешь что ли, на кормление, как при царях их ставят. Что губернаторов, что министров. Чтобы кормились, но не зарывались.

— Чемодан?! Вот это да! — воскликнул Студент.

— Тише, ты! — шикнули на него. — Раскричался! Сказали и сказали, но не для всех. Понял?

— Ага, понял, — покраснел Студент.

— Ах-ах, кому живется весело, вольготно на Руси, — сказал Новых. — Что, уже разделили шкуру неубитого медведя? Пока в стране медициной будут руководить сталевары и бухгалтера, медицины не будет; будут справки, отчеты и липовые лозунги о лучшем в мире медицинском обслуживании. Надо же, какое оскорбительное слово придумали для великой профессии: обслуживание. Не может человек понимать профессию врача, если не знает, что значит лечить людей. И никогда не поймет! Он может хорошо считать, ловко воровать, но руководить врачами он не сможет. Врачи — это особая каста! А когда они не признают своих главных врачей и министров, не считают их своими, не по диплому — по крови, по мыслям, по действиям, — какие же, к черту, это руководители! Это Шариковы! Больного по книжкам понять нельзя!

— Так, Александр Владимирович, и больные изменились. Посмотрите, кого везут: пьянь, да рвань. Может послать далеко, а может и в лицо врачу плюнуть, а то и ударить! Кого? — врача! И все нормально. Понимаете — нормально! Мы, что, в эту копеечную профессию шли для того, чтобы нам плевали в лицо? Так что, беги Студент, беги, пока не поздно.

— А кто ж тогда останется? — спросил Студент.

— А останется министр, старый ли, новый ли — какая разница. Наш главный останется, и заведующий Темкин останется. Вот и пусть лечат. Да, еще пригласят врачей из опять родных и близких республик, — чего им у нас дворы-то подметать.

— Эти вылечат, как же, и не надейся. Зачем им с русскими-то связываться. Они будут лечить своих единоверцев. А русские пусть активированным углем и пиявками лечатся. И для государства тратиться не надо. Величина взяток у чиновников от этого не зависит. Они же получают взятки не за то, что хорошо или плохо кто-то кого-то лечил.

— Потому-то, у нас, как какой министр проворуется, так его быстренько от тюрьмы прячут за границей.

— Послом! Опыт-то огромный. Говорят, бывшего мэра, ныне покойного, бывший министр здравоохранения, который теперь по совместительству попом подрабатывает, липовым больным на самолете быстренько отправил за границу, от греха подальше, чтобы, не дай-то бог, чего лишнего не сболтнул. Тот долетел, вышел из самолета, ручкой всем помахал и пошел читать лекции о русской демократии студентам Сорбонны.

— И ты в это веришь? Чтобы какой-то начальник медицинской академии смог самостоятельно такое провернуть? Тут серьезные люди действовали… потому и не сболтнул.

— А может, не успел?

— Вы про кого? У которого дочка, первая умница и красавица страны? — спросил Студент.

— Та самая, которая считает, что она и ей подобные, и есть элита и опора государства…

— А кто нас с профессиональным праздником поздравляет? Доктор наук, профессор, которая говорит, что у женщин «яишники».

— Так она, может быть, букву «ч» не выговаривает? — предложил Алексей.

— Черт, а я и не подумал, — согласился Олег и засмеялся.

— У моего соседа жена свихнулась на этих ежедневных криках: «Вы жирные. Вы толстые… Ешьте только мою еду…» — Алексей бросил на стол ручку, развернулся к товарищам. — Купила целую коробку этой еды. Сосед мне ее показал, а там сухой корм, как для собак. Вот страна — врачу, чтобы он других людей обзывал жирными, предоставляют центральный телевизионный канал и еще и платят за это!

— Брось, любому врачу предложи, да за такие деньги, он все что угодно скажет.

— Плюньте товарищи и разотрите, — произнес Новых. — Настоящее лицо страны не в столицах, а там, за кольцевыми дорогами.

— Можно подумать, там толстых нет, и взяток не берут?

— Теперь уже берут. Омерзительно то, с каким цинизмом берут, — ответил Новых. — А толстых людей везде полно и что?

— Может тогда надо узаконить платную медицину? И не надо никаких взяток. Заплатил — и получи помощь, — сказал Студент.

— Ой, рассмешил. Ее и так давно узаконили. Бесплатная-то медицина только в Конституции прописана, да кто б в нее смотрел.

— Но есть же обязательное медицинское страхование? — спросил Студент.

— Ну, ты, Студент, даешь! Придумали — фонд ОМС, страховые компании, — денежки собрали и решают: этому дам, этому дам, но поменьше, не нравится он мне… Зарплаты там — во́! Дéла — ноль! Да еще страховые компании решают плохо или хорошо врачи лечат. И штрафуют. Бездари штрафуют врачей! Вся никчемность там собралась. За то, что штрафуют, выписывают себе премию. А кто оплатил эту новую бесплатную медицину? Люди из своего кармана! А нефтяные денежки не трожь! Это святое! Не народные они — личные…

— А меня как-то попросили помочь положить больного родственника в институтскую клинику. Там его посмотрели и говорят: «Да, нуждается в лечении и чем раньше, тем лучше. Но принимаем на лечение только по квотам. И койки свободные есть, и лечить готовы, но не имеем права — только по квотам минздрава». Поехал я в Москву, нашел нужный минздравовский департамент. Народу за этими квотами — как за водкой при Горбачеве, и почти все с детьми. Чуть не на коленях ползают, просят, умоляют: «Дайте, пожалуйста, квоту!.. Дайте квоту!.. У меня ребенок умирает!.. Я с Приморья приехала с ребенком. Мне там не дают квоту… Нам, в Тамбове, тоже не дают…» Люди со всей страны: от Владивостока до Калининграда. Плач, рыдания, истерики. А тут обед у чиновников. Стоп, машина. Вот я и наслушался, что люди говорят о нашей медицине, о нас врачах, о минздраве, а про все остальное еще и покрепче… Спичку поднеси — взорвется все!.. Я, конечно, проблему решил — доктор все-таки. Подсказали, как лучше поступить, с тем и уехал. Но на всю жизнь запомнил этих унижающихся женщин с детьми.

— Что же получается: клиники готовы лечить, но не имеют права? — спросил Студент.

— А кто же им заплатит? Пока чиновник в Москве не решит вопрос с квотами, лечить не могут. А больные ждут и умирают! Или на улице да по телевидению просят, как подаяние, денег на лечение своих детей. А у нашего, по крышу заваленного нефтяными деньгами государства, нет денег на лечение своих же граждан! Своих детей! Или, может быть, эти дети не свои?.. Чужие?

— На чужих у нас деньги всегда есть. Даже на самолеты, чтобы привезти. А вот на своих наплевать. Я каждый четверг сотню на лечение детей отдаю.

— Телевидению?

— Ему, родному.

— Неужели веришь?

— Не верю, но не могу на страдающих детей смотреть. Не я же один — по двадцать миллионов рублей каждую неделю собирают.

— Это же, считай, за год под миллиард будет! А, прикинь, сколько таких сборщиков по стране. Легальных и нелегальных. Сколько же больниц можно было бы построить?

— Вот так, на всех больных российских детей и соберем.

— Как же, соберете? Не смеши — разворуют! Там, знаешь, сколько прилипал, да посредников…

— А чего делать-то, если медицине государственной все равно один диагноз — инфаркт!

— Вот это правда — инфаркт медицине!..

— А может всей стране инфаркт?

— Нет, стране нельзя.

— Почему?

— Потому что я русский, и я ее люблю. Как это у Шевчука: «А она нам нравится, хоть и не красавица».

— Согласен. Я тоже ее люблю.

— И я, — пискнул Студент, — люблю.

— А, по-моему, ответ лежит на поверхности: надо запретить всякую платную медицинскую помощь в бюджетных больницах, — сказал Новых. — Они же на народные деньги построены! И если взял врач с больного деньги — диплом на стол, а главный врач из кресла долой. Поверьте, парочку главных врачей снимут, пару дипломов у врачей отберут и все, полный порядок наступит. Хотите лечить за деньги — стройте свои больницы, лечите там! Плохо то, что люди, разрешающие брать деньги с больных, больше всех кричат о защите граждан, о Конституции. Пыль-то бы с нее сдули, да почитали, что там о правах-то написано. Хоть какая-то польза была бы от протирания депутатских и прокурорских штанов. Кому ж нужна такая Конституция, беззубая?! Но давайте, признаемся, что и врачи изменились. У моей мамы знакомая, только одинокая, страдает гипертонией. Давление прыгнуло за двести. Вызвала скорую. Те приехали через полдня. Посмеялись меж собой, давление померяли, дали таблетки и все! И сведения о ней в поликлинику не передали. Женщина еще сутки мучилась, потом позвонила в поликлинику, вызвала участкового врача. Врач пришла на следующий день, посмотрела, сказала, что она сама болеет и ушла. Еще день прошел. Женщине совсем плохо. Снова позвонила в поликлинику. Сказали, чтобы сама пришла. Приползла. Свой участковый терапевт точно заболел. Обругали, что не записалась, но все-таки отправили к другому терапевту. А у того своих больных выше крыши. Сидела-сидела больная с этим диким давлением, выдержала — все-таки попала на прием. Участковый быстренько посмотрела, сказала пару слов и махнула рукой — иди тетка, не мешай. Следующий. Спасибо, что совсем-то уж далеко не послали. И понять, вроде бы, можно — полный коридор своих больных. Всё — ложись и помирай! Позвонила моей маме, плачет. Сейчас, после работы езжу, лечу, уколы делаю. А если бы не моя мать? Чего ж это — всем иметь знакомых врачей? Врач сейчас как — от сих до сих выполню, а  остальное, пошли вы… не буду. Я свой план по посещениям выполнил, а больной человек, он где-то в стороне, и уж тем более не свой больной. Чужой он! Если бы за этого «чужого» больного платили по-другому, больше, его бы облизали! Дрались бы за него! А так, — махнул рукой Новых, — как угодно называй, только не медициной.

— Так диагноз-то уже поставили — инфаркт! .

— Жаль, но, по-видимому, правильный диагноз, — согласился Новых.

— А может, это… под чаек, по чуть-чуть? Такой-то разговор занятный пошел…

— К сожалению, сейчас не могу, дела еще есть, — ответил Новых.

— Жаль… Александр Владимирович, а что это за больная поступила? Говорят, ваша. Крутая — у дверей охрана. Говорят, из Москвы. Надо же, к нам из Москвы! Водянка? Для пункции поступила?  

— Она моя давнишняя знакомая. Просит, чтобы я ее лечил. Все отказали. Вот смотрю выписки, и понять не могу: почему раньше не оперировали? Ясно же — она умрет без операции. В брюшной полости все органы сдавлены. И не водянка.

— Не берутся у нас в стране — пусть едет за границу.

— Была. Почти весь мир объехала. Вот заключения. Не взялись! Почему, не знаю?

— Тогда, зачем вы-то лечить беретесь? Темкин-то хоть в курсе?

— В курсе чего? Возможной операции? Так ведь оперировать я буду, а не он. Мне и отвечать. Но, конечно, доложим, куда мы денемся.

— Не скажите, Александр Владимирович, стружку-то в случае чего с него снимут.

— А мне кажется, сам по себе он мужик неплохой.

— Пока вы ему нужны, он в лепешку расшибется, а если что не по нему будет, то уж извините.

— Считаете, он будет против, если решим ее оперировать?

— Может и побоится. Без вас-то он денег никогда не заработает. Но то, что к главному побежит — к бабке не ходи. Он без его согласия шагу ступить не может. И чего делает этот москвич в нашем городе? Все в Москву бегут, а этот к нам. У кого бы спросить?

— У Ники, секретарши.

— А вы, сами-то, готовы оперировать? — спросил Новых.

— Да что вы, Александр Владимирович… Да мы… с радостью… А когда?..

— Скажу… если будем…

Ординаторская — дискуссионный клуб. Опять помолчали, поработали: сходили на перевязки, чиркнули коряво в историях.

— Александр Владимирович, вы же много лет в Питере не были. Как вам нынешний город?

— Не люблю я нынешний город. Не понимаю, почему старикам и женщинам вдруг перестали уступать место в метро? Мамки народ расталкивают, своих детей усаживают! Подростки туда же, растолкали, сели, наушники на уши и никого не видят. Когда я иду утром на работу, то вижу во что превратился город за ночь: разбитые скамейки, перевернутые урны, везде пустые банки, бутылки, пакеты, остатки еды… В моей юности бумажку мимо урны нельзя было бросить, а чтобы на скамейку забраться да с ногами… Морду бы набили! И делают это не инопланетяне и не приехавшие ребята в тюбетейках, — те вообще всего и всех боятся… Пока, наверное… Но они-то город как раз и убирают. Посмотрите, кто метет, кто снег убирает? Они. Не будет их, придут наши, остатки из разоренных и заброшенных деревень, и вместо уборки, из ненависти к красоте города, эти скамейки просто доломают. Город в мусорную свалку превращают те, кто днем хвастается, что живет в лучшем городе мира, культурной столице… а ночью его громит. Какая столица?! Всему этому название — Петроград, гражданская война! Культура не только в зданиях, картинах и книгах, она, прежде всего, в людях. Как говорил профессор Преображенский: «Разруха в головах!» Раньше ленинградца в любой точке страны узнавали по его поведению, уважали за вежливость, за культуру речи. Гордились — я ленинградец! А сейчас живем не с любовью — с ненавистью!.. Ну, скажите, зачем в нашем городе Конституционный суд, когда в этом здании место для тех же современных молодых художников? Чего они со своими картинами по улицам и заброшенным заводам мыкаются? Эти мифические столичные функции нужны чиновникам для их престижа, а жителям города ни чиновники, ни столичные полномочия даром не нужны…

— А там, в Сибири, где вы работали, все по-другому?

— Было. Теперь, то же самое. По всей стране… разруха… Ладно, поговорили… Спасибо, Виктор, за чай.

— Так вы же, Александр Владимирович, его не пили!

— Главное — уважение.

Новых вышел из ординаторской, а доктора продолжили разговор:

— Странный сегодня Александр Владимирович. Смотри, как разошелся. Прямо коммунист какой-то. Может, что дома? У него одна мать старенькая. Он в Питер после смерти отца приехал. А так, говорят, большой величиной был — ведущим хирургом какого-то округа в Сибири. А насчет города он прав… Свалка.

— Коммунист — точно. А еще говоришь, его заведующим… Не, нельзя…

— А может он скрытый коммунист? — сказал Студент.

— Точно, скрытый коммунист.

И все засмеялись.

Дальше пошел привычный разговор: где, что, почем продают, как дожить до зарплаты, кто с кем хорошо посидел за кружкой пива…

Зазвонил телефон.

— Да, Роман Романович… — сказал, поднявший трубку Олег. — Нет… Вышел куда-то… Хорошо, передам… — положил трубку: — Накаркали! Чует мое сердце, по поводу этой больной Темкин к себе Александра Владимировича вызывает. Сейчас начнется!

— А что может начаться? — спросил Студент.

— Ты, Студент, спал что ли? Слышал же, что сказали: для всех она неоперабельная больная, даже для федералов. А уж нашим-то начальникам такой героизм не нужен — слишком большой риск для собственной шкуры.

— И что, могут запретить ее оперировать?

— Не знаю. Но надавят…

Алексей вытащил из кармана пачку сигарет.

— Пошли, Олег, покурим.

— И я с вами.

— Ты же, Студент, вроде не куришь?

— А я иду, даже если гнать будут.

— А ты, Студент, не так-то прост. Далеко пойдешь!..

— Я стараюсь.

— Ну-ну, старайся… авось, чего-нибудь, да получится. Но ты не нас, ты Александра Владимировича держись. Вот тогда, точно, получится…

 

VIII

Александр тихо вошел в палату, но Лиза услышала — открыла глаза.

— Не спишь, Лиза? Как себя чувствуешь? — спросил Александр.

— Я уже не помню, когда так легко спала, — ответила она.

— Лиза, ты бы сказала, чтобы охранники или кто они, ушли. Стоят как Атланты, только руки по швам, — Лиза тихо засмеялась. На бледных щеках проступили маленькие розовые пятнышки. — Ты их, где нашла — в кремлевском полку? Им бы хирургами… стоять умеют… Наши старушки, вначале шарахались, а сейчас понесли кружки с чаем, да сушки с сухариками — мол, поешьте сынки. Если утром говорили, что большую начальницу в больницу положили, то сейчас, особую преступницу и что эти ребята — переодетые милиционеры. Прошу тебя, убери их. Не пугай больных.

Лиза тихо засмеялась:

— Боже, я сейчас рожу! Не помню, когда я вообще-то смеялась. Я приехала сюда спать и смеяться? Вот хорошо бы было.

Александр присел на край кровати, посмотрел внимательно на Лизу.

— Лиза, давай поговорим.

— Подожди, дай мне досказать. Приходил ваш заведующий отделением. Весь какой-то верткий, все кругом да около: «Почему к нам?.. Может, в другую клинику… Откуда вы знаете врача Новых?.. А ваш муж, правда, вице-премьер?.. А он знает о вашей госпитализации к нам?.. Вы подумайте, мы окажем содействие, в переводе вас в другую клинику… Главный врач очень беспокоится за вас и за ваше здоровье. Он сейчас на совещании, но обещал, как только освободится, сразу же к вам придет…» Даже мельком живот мой посмотрел. Но не притронулся. Я подумала — побоялся. А я-то думала, врачи ничего не бояться.

— Чего ему-то тебя смотреть… Давай все-таки поговорим о тебе.

Лиза как-то сразу съежилась, сникла. Тихо и безучастно проговорила:

— Давай.

— Я посмотрел твои документы. Хочу сказать, что я в жизни не видел, чтобы одного человека так обследовали: раз за разом и одно и то же. Заключения, диагнозы хитрые, обтекаемые… — Новых посмотрел на Лизу и испуганно спросил: — Что с тобой, Лиза? Тебе плохо?

— Нет, — совсем тихо произнесла Лиза. — Говори. Я готова.

— Готова? К чему?

— К неизбежному. К смерти.

— Почему к смерти?

— А что ты хочешь мне сказать? Отказываешься? Поздно?

— Ах, Лиза, Лиза. Послушай, меня внимательно. Я могу ошибаться, но… тебя надо оперировать. Из всего, что я увидел, из своего опыта, у тебя опухоль сальника. Очень большая, громадная опухоль. Потому-то ты и живешь до сих пор. Никакой больной с раком органов брюшной полости три года без операции, без химии, без облучения прожить не может. Такой величины опухоль… и чтобы раковая? Не верю. Это мое мнение. Но тебя надо оперировать, и как можно быстрее: времени у тебя не месяцы, не недели — дни. Опухоль давит на органы брюшной полости: желудок, печень, давит на диафрагму, через нее на сердце и легкие, отсюда сердечная недостаточность, одышка; она давит на селезенку и почки и у тебя нарастающая почечная недостаточность и интоксикация организма. Об органах малого таза я уже не говорю. Но… увеличиваясь, она… не прорастает в другие органы. Это главное… Лиза, тебя надо срочно оперировать! Это твой шанс! Думаю — единственный! Надо убрать опухоль!

Лиза заплакала.

— Лиза, ну что ты опять плачешь.

— Это от счастья, — проговорила она, сглатывая слезы.

— Но я не сказал главного.

Лиза опять затихла, прижалась худым телом к постели.

— Что-то не так? — тихо спросила она.

— Это очень, очень тяжелая операция. Учитывая твое состояние, это очень большой риск. Такую операцию могут сделать только отличные хирурги.

— Я хочу, чтобы ты меня оперировал!

— Лиза, подумай — в стране, в Москве, за границей есть такие хирурги. В нашем отделении слишком молодые хирурги, они не смогут провести такую операцию.

— А ты сможешь?

— Один — нет.

— Я хочу, чтобы меня оперировал ты!.. Прошу тебя!.. Ну, хочешь, я на колени стану?.. Может быть, бог послал в последний момент именно тебя… — Лиза закричала: — Не будут меня в Москве оперировать! Нигде не будут! Умоляю тебя — оперируй! Найди, таких же, как ты хирургов и оперируй!

В дверь заглянул охранник.

— Елизавета Сергеевна, что-то случилось?

— Закройте дверь!.. — крикнула Лиза, лицо охранника испуганно изменилось, и он быстро закрыл дверь.

— Хирургов… Это можно. Спасибо, что доверяешь мне, но необходимо твое письменное согласие на операцию.

— Да я хоть кровью распишусь!.. Саша, оперируй! Ну, пожалуйста, Александр Владимирович!.. — Лиза опять заплакала.

— Ну вот, снова слезы. Прошу тебя, не надо… Лиза, я сделаю все, чтобы тебя спасти. Всё… Обещаю… Приляг… Успокойся… Я хотел с тобой поговорить еще кое о чем… Лиза, скажи: кто ты? Почему такая охрана?

— А я думала, ты сразу, еще во время звонка, догадался… по фамилии. Думала, что ты знаешь, как я живу. Лелеяла надежду. Я жена вице-премьера правительства страны, Голицына Алексея Иосифовича.

— Да?.. Тогда… понятно.

— Что «понятно»?

— Боюсь, что придется согласовывать операцию уже не с заведующим, а с твоим мужем. Это-то, по-видимому, во многом и объясняет такое твое лечение… Они боялись твоего мужа.

— Я об этом думала. Смотрели на меня, а видели его. Я что, должна обвинять в этом мужа? Соглашаюсь на операции я. А я согласна. Ты же не боишься моего мужа?

— Не боюсь. Я его не знаю. Я боюсь только за операцию… За тебя… Скажи, а давно ты замужем за Голицыным?

— Как мы тогда расстались… из-за меня… так через полгода, и вышла за него. Он тогда бизнесменом был. А я молодая была: такая, если ты помнишь, дура. Меня даже из университета хотели выгнать, за пропуски. Все время с тобой, здесь, в Ленинграде… Я потом тебя искала, звонила к тебе на работу, сказали, что уволился и уехал куда-то в Сибирь. А родителям твоим звонить побоялась… Потом сказали, что ты умер… Потом папа умер… Мать просит… жить не на что… И вышла… Он очень хороший. Он меня очень сильно любит… У нас сын.

— А ты его любишь?

— Я его очень сильно… уважаю.

— Уважаешь?

— Да… Давай, не будем об этом… Мне про тебя рассказали, когда я… все, уже туда собралась. Даже крестилась, чтобы отпевали как православную, чтобы к Господу чистой прийти. Я особо и не грешила, хотя возможностей было хоть отбавляй. Любовь одна была — ты. Я этого никогда и не скрывала… Дом — полная чаша. Деньги не считала. Ездила куда хочу и когда хочу. Одевалась в Париже и Лондоне. Там у нас квартиры, с видом на Сену и Темзу… Вилла на Лазурном берегу… В Москве квартиры и дом за городом. Сын оболтус, золотая молодежь, учится в спецшколе при университете международных отношений. Там они все — богема, элита. Я его очень сильно люблю. Сергеем, в честь папы назвала… Все было так хорошо, так удобно — и раз, все полетело прахом. Одно слово — и все, нет человека. Только страдания и ожидание… Честно, я уже смирилась… А тут знакомая сказала, что в Петербурге есть уникальный хирург, что все к нему стремятся попасть, и назвала твою фамилию. Вот так я тебя и нашла… Тебя, Саша, мне Бог послал. Сжалился в последний момент.

— Лиза, ты должна знать, что это сложнейшая, тяжелейшая операция. Тебя даже оперировать придется в таком вот, как сейчас, положении.

— А чего я должна бояться? Смерти? Да, страшно, но я к ней давно готова!.. Расскажи, Саша, лучше о себе.

— А чего рассказывать? Ты ушла — я и пропал. Начал пить. Выгнать решили с работы, да заведующий хирургией Гром, старик правильный, позвонил своим друзьям в Сибирь, чтобы приняли меня к себе. Я, вначале, не хотел, а потом махнул рукой и уехал. Родители поддержали: испугались за меня. Спас меня Гром… Витька, и тот сказал, чтобы уезжал. Я думал, ну годик, ну два — и домой вернусь. Работал сутками, весь округ вдоль и поперек объехал. Транспорт любой, на выбор: от вертолета до оленьей упряжки. Там же тысяча верст не расстояние. Оперировал день и ночь. Опыт получил огромный. Стал ведущим хирургом округа. Предложили преподавать в медицинском институте. Кандидата сразу давали. Но не мое это. Мне бы оперировать, лечить, а учить, а тем более командовать… Так вот и вылечился… от вина.

— И от меня тоже…

— Наверное, и от тебя… Тут отец умер. А мама ко мне ехать не захотела. Говорит: «Муж здесь лежит, значит, и мое место рядом с ним, здесь помру». Старенькая она, боится наших пространств, всю жизнь в коммуналке, в «колодце» на Петроградской стороне прожила. Даже маленький садик с соседкой посадили. Вокруг старые дома, проходные дворы, небо квадратиком наверху, и вдруг клумбочка с цветами и одним деревцем… Отец, тот ко мне приезжал часто. Как приедет, съездит отдохнуть в тундру или тайгу и давай ругать своих предков: какого, мол, черта подались на петровские верфи, лучше бы с Ермаком Тимофеичем Сибирь завоевывали, или с холмогорским земляком Сенькой Дежневым до Тихого океана дошли. Восхищался, любил север. Все маме предлагал уехать ко мне. Умер, и пришлось мне вернуться… Как уговорю маму, так сразу же уеду обратно. Не могу я здесь, на материке — душа простора, воли хочет. Душно мне как-то здесь. Там все по-другому: люди другие, отношения между людьми другие, деньги другие… единственный честный народ в России остался — там, на севере… А тебя родители часто вспоминали.

— Наверно, нехорошими словами.

— Нет, все спрашивали: «Не знаешь, как там Лизо́нька наша?» Они тебя очень любили. Скажу маме, что ты здесь. Вот обрадуется.

— Как бы я хотела Ксению Ивановну увидеть. Как я тебе завидую. Так бы взяла и поехала туда, на твой север. Нигде не была в России дальше Золотого кольца, да еще в Сочи. Но это так, в удовольствие, если захочется с подругами или у мужа путевка обязательная, правительственная.

— Поехали, Лиза. Вылечишься, и поехали.

— Я подумаю над твоим предложением. Вылечи меня, Саша. И поеду… А что скажет твоя жена?

— Ну, здесь-то все проще — я не женат. Был, но разошлись, ушла. Правильно и сделала: кому нужен муж, для которого работа — всё, а семья — ничего. Хорошо, что детей не завели.

— А еще зовет. Что мне там делать? Ждать?.. Я очень жить хочу! Очень хочу, Саша!.. Скажи, а как твой друг Витька?

— Убили его.

— Как убили? — голос Лизы дрогнул.

— За долги, наверное. Точно не знаю. Убили и все из комнаты вынесли. Подчистую. Ничего не осталось, даже фотографий. А в комнату соседи вселились. Был человек, и нет человека! Я и могилу его с трудом нашел. Не могила была — палка с номером. Памятник ему поставил. Хожу к нему, водку с ним пью. Единственный у меня друг был.

— Жалко-то как, — сглотнув слезы, произнесла Лиза, помолчала и спросила: — Расскажи мне немножко о своем севере… Пожалуйста… Я буду тихо лежать, как раньше… и буду слушать тебя.

— Там Лиза, совсем другая земля!.. Не увидишь, не поживешь — не поймешь!.. А увидишь и уже не можешь уехать, так притягивает. И есть полярный день, и полярная ночь.

— У вас в Петербурге тоже белые ночи.

— Нет, это совсем другое… День — это, когда ночью книгу на улице читать можно. И весна там начинается не как здесь, в марте, а в середине января, в полярную ночь, когда утром — ночь, днем — ночь, вечером — ночь, и вдруг где-то там, за горизонтом, полыхнет в черноте красным и пропадет, и с каждым днем эта краснота все дольше, дольше, и вдруг над горизонтом в морозный день появляется, совсем ненадолго, на секунду багровый кусочек солнца. И ты понимаешь — все, зима закончилась, наступает новая жизнь. И такое возникает в душе необыкновенное чувство восхищения и удивления. Зима еще будет длиться несколько месяцев, с морозами, с метелями, а такая радость. Весна здесь, — Александр прижал ладонь к своей груди, — в душе!.. А солнышко красное в морозном воздухе поднимается все выше, выше, и прыг — оторвалось и покатилось, как мячик по небу. А там июнь и солнце подскочит, прокатится по небу, скатится к горизонту, стукнется об него и обратно вверх. Ночью — день! И по огромной реке ледоход — берегов не видно. И небо голубое-голубое отражается в этом бескрайнем море воды, и кажется, лед не по воде, по небу плывет. Небо вверху, небо внизу. Вокруг небо! И по этому небу черточки, черточки, черточки — гуси летят к океану, в тундру, на острова. Тысячи километров летят, чтобы новую жизнь дать… Я много раз с друзьями был на охоте и… не убил ни одной утки, ни одного гуся. Рука не поднимается — как убить, их, летящих через моря и континенты, для любви, для продолжения рода!.. А в тундре парящие, розовые от полуночного солнца сопки, снег в ложбинах и тишь такая, не кричать, шепотом говорить страшно — тишину разбудишь… И там, среди этих пространств, среди этой первозданной красоты, начинаешь понимать, что такое вечность… Или, когда летишь в какой-нибудь поселок летом, в полярный день, смотришь в иллюминатор, а под тобой, переливающаяся от зеленого до коричневого и фиолетового цвета тундра, изгибы рек и речушек, и отражающие солнце, как бесчисленное множество осколков разбитого зеркала — озера, озера, озера!.. Часами летишь — и все такая завораживающая красота. Зимой же, в полярную ночь, наоборот, все черно и только иногда, внизу, вдруг мелькнет факел нефтяной вышки — и опять чернота. Или по борту, ниже вертолета — огромная Луна и звезды или переливающееся, бегущее, заворачивающееся в немыслимые спирали Северное сияние. Все небо светится, волнами играет, как море в бурю! И будто ты не на Земле — в космосе!.. Вот такой он север…

— Как хорошо-то. Какой ты, Саша, счастливый…

— Ну вот, и слезы прошли… Отдыхай, Лиза!.. Я пойду согласовывать дату операции. Хорошо бы на послезавтра. Ты мужу сообщи, ладно? И, если можно, убери охрану.

— Убрать? Это сделать труднее, чем ты думаешь. По статусу положено. Только с согласия мужа. Но я решу… Я такая счастливая… и такая уставшая.

— Вот и отдыхай. Я еще приду, попозже. Расскажу, как идет подготовка к операции. Когда придет анестезиолог тебя смотреть — не таись, говори ему все как есть. Для него такая больная — подвиг. Он из старых, настоящих, очень умных евреев. Ты не удивляйся ни его вопросам, ни его поведению. Таланты, они все с причудами.

— Хорошо.

Александр, взяв в свои руки Лизину ладонь, посмотрел в ее карие  полные страдания и печали глаза.

— Отдыхай! — сказал и вышел из палаты. Посмотрел на стоявших высоких молодых людей.

— Я попрошу, чтобы вам стулья принесли, и место для сна организовали.

— Спасибо, товарищ доктор… за стулья. Но спать нам не положено… — ответили молодые люди. Лица их были спокойны, как будто они не простояли много часов на ногах. Александр подумал весело: «Из этих ребят отличные бы хирурги получились. Надо бы хирургов из кремлевского полка набирать. Стоять умеют».

 

IX

Заведующий отделением Роман Темкин, вызвав в свой кабинет Александра Новых, сидел за столом и обдумывал, как построить предстоящий разговор с хирургом. Думал-думал, да так ничего и не придумал. Решил — по ходу разберусь. Боялся он этой встречи. Из-за какой-то бабы, пусть даже премьерской, и хирургию рушить?! Ну не хирургию — карьеру свою и деньги.

— Садитесь, Александр Владимирович, — вежливо сказал Темкин, вошедшему в кабинет Новых. — Я пригласил вас, чтобы узнать, для чего госпитализирована больная Голицына?

— Ее, Роман Романович, необходимо оперировать.

— А почему у нас? Что, нет других больниц?

— Есть. Только отказались.

— А мы, такие добренькие — не отказываемся?

— Я не очень вас понимаю, Роман Романович — что значит «добренькие»? Человек нуждается в операции, и мы должны оказать ему всю возможную помощь. Такова наша работа.

— Я, Александр Владимирович, не хуже вас знаю наши профессиональные обязанности. И клятву врача я тоже давал. Но есть еще знаменитое: «Не навреди». Это-то как?

— А при чем здесь Гиппократ? Как раз наше бездействие и может оказаться вредным, а в данном случае смертельным!

— Вы уж так-то сильно меня не давите. Я к вашему сведению, ее очень внимательно осмотрел. И как вы представляете удалить эту опухоль? Ей же везде отказали, а мы, такие герои, возьмемся? Как, скажите на милость? Хотя, может быть, это уже водянка. Тогда, конечно, пунктируйте, если уж так вам хочется, и выписывайте.

— Роман Романович, у нее не водянка, опухоль и опухоль огромная. В том, что она не злокачественная, у меня сомнений нет: был бы рак, давно бы уже на том свете была. А так — три года! Надо было сразу, как определили, взять на стол, и уже бы не вспоминали ни о какой болезни. Конечно, когда опухоль занимает всю брюшную полость, будет невероятно трудно ее удалить. Кровью зальемся. Да еще и оперировать придется при особом положении больной. Полулежа. Что я предлагаю: оперировать буду я — она моя больная, ассистентами: вы и хирурги, дополнительно на крючках интерн Виктор. Кстати, неплохой парень, в будущем хорошим хирургом может стать, задатки у него для этого есть. Инструмент, шовный материал весь собрать. Операционных сестер две. Проще говоря — всем отделением.

— А если ее не оперировать?

— Она умрет от нарастающей интоксикации. Сдавлено все. Я вообще удивляюсь, что она еще жива.

— Вот именно, удивляетесь. И я удивляюсь. Да откуда вы ее откопали? Вы хоть знаете, что она жена вице-премьера страны! Вы-то к ней, с какого бока?

— Не всегда же она была женой вице-премьера. Она моя давнишняя хорошая знакомая.

— Да?.. А вице-премьер-то знает об этом знакомстве?

— Вы, что себе позволяете, Роман Романович?

— Не обижайтесь, Александр Владимирович. Конечно, извините… Но зачем она нам? Пусть муж занимается, он же может все — у него власть!

 — А при чем здесь муж? Если ее сейчас не оперировать — она умрет. Умрет от нашей бездеятельности, нашего страха, всяких инструкций и еще черт знает от чего.

— Я вас, Александр Владимирович, уважаю, но никак в толк не возьму, почему она должна оперироваться у нас? Пусть муж ее везет за границу — для него же это раз плюнуть! Ну, зачем у нас-то? Вы представляете, что с нами будет, если мы возьмемся ее оперировать и не справимся? А мы не справимся!.. Я, к вашему сведению, тоже не первый год в хирургии. И кандидат медицинских наук.

— Я это знаю, Роман Романович. Если я правильно вас понял — вы против операции?

 — Вы меня правильно поняли. Я не могу вам запретить ее оперировать, но я против такой операции в нашем отделении. И прошу вас, давайте ее тихонечко, без скандалов выпишем. Рекомендуем мужу, чтобы министерство отправило ее на лечение в какую-нибудь хорошую клинику.

— То есть мы должны ей отказать?

— Ну, наконец-то! Слава богу, договорились!

— Извините, Роман Романович, не договорились. Я так не умею: взяться лечить, а потом отказать! Не умею! И не буду! Папа с мамой не научили. А переучиваться поздно… Хотите выписать — идите и сами скажите, что ее выписывают. И мужу ее, который, как вы говорите, все может, объясните, что не можем ее лечить… Не мы — вы не можете! Сами и объясните!

— А вы уверены, что ее муж согласится на операцию в нашей больнице? И не зарывайтесь! Это ваша обязанность — объяснять! Она же ваша больная.

— Лечить — да, моя обязанность. Отказывать — нет. У нее есть противопоказания к операции? Нет. Чем раньше ее возьмем на операцию, тем удачнее исход. И почему не мы? У нас для этого есть все: хорошая операционная, современный наркоз, хирурги и, наверно, главное — желание спасти ее.

— Это у вас есть желание, и вы за всех-то не говорите. Лично у меня такого желания нет. Не буду я помогать вам в этом непонятном, упорном желании оперировать эту, как ее… Голицыну, здесь, в моем отделении. Я — против!

— Почему в вашем отделении? Это городская больница, а не частная лавочка. Пусть это будет моим желанием, но это желание врача, желание спасти человека! Высокопарно — да! По сути — нет! И не предлагайте мне отказывать больным в помощи.

 — Ну, успокойтесь, Александр Владимирович. Я, как врач, прекрасно вас понимаю и скажу без утайки — это вообще-то не мое решение. Но поймите и вы меня, я же человек подневольный. На меня тоже давят, да еще как давят.

— Да плюньте вы на них, пусть хоть удавятся — лечить-то нам. Нам с вами!

— Это вам так кажется. Вам легко говорить. А на моей шее отделение, больные, врачи, медперсонал, оборудование, инструментарий, зарплата, выбивание премий… Вы думаете это легко?

— Разве я сказал, что легко? Я лишь говорю, что мы, хирурги, должны делать для больных все возможное и невозможное.

— Ну, что вы тянете всех за собой в тюрьму? А все это закончится тюрьмой!.. Так вам-то, по-видимому, все равно — и там врачом будете. А мне, что прикажете делать? Медсанбатом тюремным руководить?

— Там не медсанбат, а медицинская часть, и работают там обычные врачи.

— Ишь, какой вы подкованный. Да, что с вас возьмешь, северян. У вас же там, что ни город, то лагерь или тюрьма.

— Ошибаетесь, Роман Романович, там живут прекраснейшие люди… Многим, живущим здесь, не чета.

— Так и сидели бы там — зачем же к нам-то, в Петербург, припёрлись?

— Не хамите! Могли бы и узнать, что мои предки с основания города здесь… корабли строят. И в этой больнице я работал еще до вас. А вот вам в этом городе, по-моему, делать нечего.

— Всё! — закричал Темкин. — Заканчивайте с вашей больной! Посмотрели, полюбовались, ну и хватит. Выписывайте! Вам, что, славы не хватает? Как же — оперировать жену самого Голицына! То, что помрет — ерунда! Главное — слава!.. Да, бесспорно, вы очень хороший хирург и я этого не отрицаю. Но этого мало. Неужели вы не понимаете, что она умрет у вас на столе? А она умрет! И не один вы будете отвечать. В первую очередь я и Рудольф Стальевич. Вас-то, в лучшем случае, выгонят… А меня? Дайте вы мне спокойно, без этих ваших потрясений, доработать до должности заместителя главного врача. Скажу, не скрывая, Рудольф Стальевич  мне обещал. И тогда зарабатывайте вы свою славу… и деньги. Я вас заведующим сделаю! Мне главный не откажет. А, может быть, он обратно в Москву уедет. Мы тогда с вами всю больницу под себя подгребем… Соглашайтесь, Александр Владимирович, соглашайтесь.

— Не смешите меня, Роман Романович. Я, к вашему сведению, ведущим хирургом автономного округа был. А округ тот, с пол-Европы! Что же касается больной Голицыной, так у меня есть ее согласие на операцию. Письменное. И если вы хотите отменить операцию, то договаривайтесь с ней, чтобы она отказалась у нас оперироваться. С ней, а не с ее мужем.

Новых пошел к двери, повернулся и произнес медленно:

— Я бы посоветовал вам, Роман Романович, мне не мешать… Она, как вы знаете, жена вице-премьера правительства России. Чувствуете, какая для вас слава-то будет. А вы говорите главный врач… Мы берем ее на операцию. Лучше присоединяйтесь… Вы же хирург.

 

X

Ночью, узнав о предстоящей операции, в Петербург прилетел Алексей Иосифович Голицын с сыном. Вице-премьера у трапа встречала губернатор города. Алексей Иосифович поблагодарил губернатора за участие и сочувствие и отпустил ее домой, а сам поехал прямиком в больницу, к жене. В машине лежал большой, изумительно красивый букет цветов.

О приезде Голицына был информирован главный врач больницы Рудольф Цыпик, а тот вызвал заведующего хирургическим отделением Темкина. Оба тихонечко, на цыпочках, шли по больничному коридору за Голицыным… Крепкие молодые люди, увидев Голицына, разом встали со стульев. Он кивнул им головой и прошел в палату.

— Здравствуй, Лиза! — Голицын положил на кровать букет и поцеловал жену в щеку.

За спиной Алексея Иосифовича стояли главный врач и заведующий хирургическим отделением.

— Товарищ Цыпик, подождите меня в своем кабинете, — сказал, не поворачивая головы, Голицын. — Я с вами поговорю… попозже…

Цыпик с Темкиным тихо отошли в коридор, а в палату вошел сын Голицыных Сергей.

— Мама, здравствуй, — сказал он.

— О, вы оба, — воскликнула Елизавета Сергеевна. — Как же я рада! Здравствуйте, мои дорогие! Дай, сынок, я тебя поцелую.

После обнимания и поцелуев, Голицын сказал:

— Сергей, побудь за дверью с охраной, нам с мамой надо поговорить.

— Сережа, папа прав.

— Хорошо, мама. Я пойду, поболтаю с сестричками.

— Не уходи далеко, чтобы я тебя не искал — строго сказал Голицын.

— От твоих мордоворотов убежишь? — хихикнул парнишка.

— Сергей, прекрати!

— Извини, мама, — Сергей Голицын, подросток, элитный отпрыск, модно с головы до ног одетый, с копной темно-русых волос, взглянул с любовью на мать своими большими голубыми глазами и вышел.

Алексей Иосифович пододвинул к кровати стул, тяжело сел, взял тонкую, худую руку жены в свои ладони, погладил.

— Какие красивые цветы! Спасибо, Алексей, — сказала Лиза.

— Лиза, объясни, что происходит? О какой операции идет речь?.. Где?.. Здесь?.. Почему здесь?

— Остановись, Алексей. Ты не на своем совещании, чтобы задавать так много вопросов. Я сама не знаю, как это можно объяснить. Мне кажется, что меня ведет божья рука.

— Какая божья рука? — Голицын удивленно посмотрел на жену. — Лиза, прекрати!

— Ты же спросил — я отвечаю и, прошу, не перебивай меня. Я уже говорила, тогда, перед отъездом, что мой духовник просил, чтобы я искала спасение в себе, в своем прошлом. Мне кажется, я его нашла. Я тебе сказала, что поеду сюда, в этот прекрасный город, потому что здесь работает этот врач. Удивительный врач…

— Лиза!

— Опять! Не перебивай. Я тебе сказала, что знаю… знала его намного раньше, чем мы с тобой встретились. Он потом уехал на север и работал там. А сейчас вернулся домой. Он великолепный хирург. К нему на операции больные в очередь стоят. Я с ним созвонилась и приехала.

— Лиза, к чему ты это все говоришь?

— Он меня посмотрел и сказал, что меня надо срочно оперировать. Понимаешь? Меня можно оперировать! Меня могут спасти!

— Лиза, я не пойму, — тебя лучшие врачи, профессора, академики смотрели у нас и за границей. И никто не заикнулся об операции. Может быть, он шарлатан?

— Ах, Алексей, я только сейчас начинаю понимать, в чем была наша с тобой вина. Для него я больная, а уж потом чья-то жена. Да и то спросил, потому что охрана у двери стоит. Убери ты их — всех больных распугали. Уже говорят, что я какая-то бандитка.

Алексей Иосифович засмеялся — одними губами.

— Нет, это их работа, — сказал он.

— Я думаю, что все эти светила смотрели на меня, а видели тебя. Они тебя боялись! А он не боится. И не он, а я упросила его взять меня на операцию. Я дала письменное согласие. Меня уже посмотрел анестезиолог. Они, оба, сказали, что наркоз и операцию мне будут делать в таком вот положении, чтобы сердце не отказало. Леша! Мы все с тобой упустили… Ты это понимаешь?..

— Пусть даже твой доктор сто раз прав, но где ты хочешь оперироваться? Здесь?!

— Ты еще скажи, что я сошла с ума!.. Давай, добивай!

— Прости, Лиза! Я ничего такого не хотел сказать. Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю. Я боюсь тебя потерять! Я сейчас поговорю с главным врачом, выясню, что он думает. Могу поговорить с этим… твоим врачом. Но операция здесь, в этой больнице? Это невозможно!.. Я не дам тебе погибнуть под ножом пусть хоть трижды хорошего хирурга. Хочешь оперироваться и если это, как ты говоришь, единственный шанс — хорошо, давай поедем в Москву, в любую клинику мира, где есть все: оборудование, врачи, уход…

— Ты, Алексей, так и не понял — ничего твои хваленые врачи не смогут сделать. Хотели бы — давно сделали! Я им не верю! Я буду оперироваться здесь!.. Все, уходи, я устала, иди к этим начальникам, а Александра Владимировича не тронь, у него мать очень больная. А ему еще меня оперировать. Иди, пусть ко мне придет Сергей.

— Лиза!

— Иди, Алексей, иди. Мне укол сделали снотворный, я уже спать хочу. И хочу поговорить с сыном.

Голицын тяжело поднялся со стула и направился к двери.

— Я еще зайду, Лиза, — сказал он дрогнувшим голосом и вышел из палаты.

В кабинете главного врача Голицын, не спрашивая, сразу, по привычке, сел в кресло Цыпика — ноги до пола доставали. Рудольф Стальевич и Темкин стояли, склонив головы.

— Садитесь, товарищи… — голос у Голицына был поставленный, властный. — Я не знаю, почему моя жена выбрала вашу больницу? И не понимаю. И не одобряю. Я лучше вас знаю состояние нашей медицины. Это по телевидению показывают успокаивающие выступления министра здравоохранения, — все, мол, хорошо, все прекрасно, а истинное состояние дел мы в правительстве страны очень хорошо знаем. Ладно, в Москве не берутся мою жену оперировать, но и за границей не стали. И везде лучшие исследования, лучшие анализы… Я ведь не слепой, вижу — она умирает. Я готов сделать все, чтобы она жила: в любую клинику, в любую страну повезу. Но почему она хочет умереть у вас, под ножом этого хирурга, я не понимаю? Если можете — объясните.

Главный врач Цыпик заерзал на стуле — непривычно сидеть на твердом, от страха, как болванчик закивал головой, быстро, запинаясь, невнятно произнес:

— Уважаемый Алексей Иосифович, я и сам не знаю почему. И считаю, что вы правы — не надо тратить драгоценное время и направить вашу жену на лечение в клинику за рубежом. Может в Израиль? Там, говорят, очень хорошая медицина. И не такая дорогая, как в Штатах…

— Ну, при чем здесь деньги? — перебил главного врача Голицын. Цыпик покраснел, стушевался и замолчал. Наступившее молчание прервал Темкин, он, приподнявшись со стула — встать почему-то не мог, опустив глаза, тихо, почти шепотом произнес:

— Извините, Алексей Иосифович, но, кажется, я догадываюсь почему. Она… извините, ваша жена знает доктора Новых давно… Знакомы давно. Так он сказал… А сам он у нас два года… А до этого работал где-то на севере…

— И что? А тем более север? Я тоже знаю, что они давно знакомы. Мне, что, если я заболею, знакомого врача надо искать? Чушь это! Вы лучше скажите: он, правда, очень хороший хирург?

Главный врач заерзал на стуле, и вновь кивая головой, сказал:

— Я, конечно, не хирург, но, говорят, неплохой.

Темкин, опять порываясь встать — халат мешал — прилип, произнес:

— Он хороший хирург. Этого у него не отнять. Характер, правда, не очень. Очень он упрямый.

— Хороший хирург. Может для вас, для вашей больницы. Запомните, если вы решите ее оперировать, то я вас… — Голицын не договорил, лицо покраснело, глаза недобро блеснули.

Рудольф Стальевич понял слова Голицына правильно, заговорил убежденно:

— Целиком и полностью с вами согласен, товарищ Голицын! Пусть он хоть семь пядей во лбу, не надо терять время и как я уже говорил… ехать лечиться за границу!

Темкин, наконец-то, встал, посмотрел на Голицына и тихо произнес:

— А если ваша жена не захочет?

— Не понял? — удивился Голицын. — Как это не захочет?

— Ваша жена, простите, взрослый, дееспособный человек. Она сама дала согласие на операцию. Операцию, конечно, можно не делать, если есть противопоказания к ней, или сам больной отказывается оперироваться. Противопоказаний вроде бы нет. Я узнавал. Остается только отказ больной. Но это, Алексей Иосифович, поймите нас правильно, уже не в нашей власти.

Главный врач посмотрел на Голицына взглядом побитой собаки — страшно было. Ему бы радоваться, за то, как вывернулся Темкин.

Голицын побагровел от злости, но промолчал, потом хрипловато произнес:

— Хорошо, я еще раз поговорю с женой, — поднялся с кресла. — Сейчас и поговорю.

— Мы вас, Алексей Иосифович, проводим, — сказал главный врач.

— Не надо. Я дорогу знаю, — Голицын и, не говоря более ни слова, вышел из кабинета. В приемной, от стены отошел высокий молодой человек и бесшумно последовал за вице-премьером по уже сонным, уставшим за целый день коридорам больницы.

А в кабинете Рудольф Стальевич быстро перебежал в свое кресло, тяжело плюхнулся, и уже глядя свысока на сидевшего Темкина, зло зашипел:

— Допрыгались, Рома! Хреново все. Отказал тебе твой хирург. Может плохо с ним разговаривал?

— Что вы, я ему даже тюрьмой грозил!

— Плохо значит, грозил. А может, она ему денег сунула? Вот он и уперся.

— Нет, я бы знал. За два года я ни разу не слышал, чтобы он брал деньги. Даже коньяк домой не уносит, с хирургами распивают. Втихаря.

— Знаю я это ваше втихаря. Как считаешь, муж ее уговорит?

— Не знаю, но хорошо бы.

— Но ты же с Новых говорил, что он-то предлагает?

— Оперировать. И мне предложил вместе с ним оперировать. Только, я думаю, она на столе долго не выдержит. Я ее смотрел — кожа да кости и огромный живот. И в чем душа держится?..

— Эх, Рома, что же ты Голицыну-то не сказал, что еще вариант есть.

— Какой?

— Это, когда мы не сможем оперировать! Откажи Новых в операции и сам откажись. Причину найдем. Когда поймет, что никакой бригады не будет, сам отменит операцию. По анестезиологам решим. Слишком уж зарвался этот старый еврейчик. Пора гнать, как твоего предшественника. Да и другие способы на несговорчивых найдутся… Ты же видел ее мужа… Нас съедят и не подавятся!..

Уговорить жену не оперироваться Голицыну не удалось. С тяжелым сердцем он уехал с сыном на приготовленную для него правительственную дачу на Крестовском острове…

 

XI

Светлым июньским утром сидел в своем шикарном кресле грустный и жалкий главный врач Рудольф Стальевич Цыпик. Сжался, посерел от злобы и страха, ждал и дождался, когда в старинном телефоном аппарате раздался голос Ники:

— Рудольф Стальевич, вам звонит министр здравоохранения Денежкина Анна Николаевна. Соединить?

— Охренела, дура!.. Соединяй!.. Здравствуйте, глубокоуважаемая Анна Николаевна! Такой неожиданный звонок.

— Неожиданный?.. Не поверю!.. Вы, Рудольф Стальевич, лучше ответьте сразу: почему в вашу больницу поступила жена заместителя председателя правительства страны Голицына Алексея Иосифовича? И правда ли, что вы решили Елизавету Сергеевну оперировать? В вашей больнице оперировать?! — министр зло засопела в трубку. Ждала.

— Уважаемая Анна Николаевна, к моему сожалению, Елизавета Сергеевна Голицына у нас в больнице, — залепетал Цыпик. — Чуть-чуть обследуется… А насчет операции — никакой операции не будет…

— Вот что я хочу сказать, товарищ Цыпик. Вы не зарывайтесь! Если вы все же надумаете оперировать Елизавету Сергеевну и, не дай-то бог… — министр выдержала длинную паузу — ей бы в актрисы, а она в медицинские министры, — она погибнет, — с придыханием сказала министр, — то я вас сотру в порошок… Пойдете прямиком в тюрьму! Это я вам обещаю! Ждите комиссию! По поводу вас я справки навела. Не думайте, что спрятались… Надеюсь, вы меня поняли?..

— Э-э… — пролепетал главный врач. — Анна Николаевна, да я… да мы… — В трубке раздались короткие гудки.

Прошло всего полчаса, когда вновь прозвучал голос Ники:

— Рудольф Стальевич, вам звонит губернатор города. Соединить?

— Да чего уж там. Семь бед… Соединяй… Здравствуйте, уважаемая Виктория Ивановна… Я несказанно рад вашему звонку…

— Рады?.. Несказанно?.. Не поверю!.. Почему я, как последняя дура, узнаю последней же, что в вашей больнице лежит жена вице-премьера правительства Алексея Иосифовича Голицына, — голос губернатора зазвенел. Она с комсомольской юности умела говорить. Ей бы тоже в актрисы, а она всю жизнь надрывается, руководит. — И не просто лежит, а вы решили ее оперировать. Вы в своем ли уме?.. Напротив меня сидит председатель комитета по здравоохранению, и он мне рассказал о вашей больнице. И я никак не могу понять, почему Елизавета Сергеевна у вас, и кто дал вам право ее к себе положить? А уж тем более оперировать!

— Извините, Виктория Ивановна, но мы не собираемся ее оперировать, — всхлипнул главный врач. — Только немножко обследуем, посмотрим и выпишем. Это я вам обещаю!

— Обследование? У вас?! Не смешите меня. У вас же ничего нет! Председатель комитета говорит, что хирургия неплохая. И что? Я вас предупреждаю — не вздумайте со мной шутить насчет операции!.. Вы, явно, не понимаете, какие последствия лично для вас могут наступить, если надумаете Елизавету Сергеевну оперировать и она… — губернатор ненадолго замолчала. Актриса! — Страшно даже подумать, у вас погибнет!.. Я бы на вашем месте сто раз подумала, стоит ли об этом даже думать. Я вас предупредила! Понятно? К белым медведям и оленям поедете! В спецвагоне!..

— Э-э… — произнес Цыпик. В трубке уже были гудки.

Есть от чего забелеть голове и шее Рудольфа Стальевича Цыпика. Какая там Москва — топор навис над Стальевичем!..

— Ника! — крикнул он громко, чтобы слышно было в приемной. — Зайди ко мне…

Когда раскормленная девушка с блокнотиком в руке вошла, прикрыв за собой дверь, он долго молча, будто не понимая, зачем она здесь, смотрел на нее, а потом сказал:

— Как ты думаешь, что с тобой будет, если меня отсюда выкинут?

— Как это выкинут? Кого? Вас? — удивилась девушка. Глазки ее блеснули, личико чуть побледнело. Она не была актрисой, она была искренней. — А я? Что мне делать? — спросила она. — Меня же тоже выгонят.

— И правильно сделают!

Никак вздрогнула и заплакала.

— Не реви, дура! Слушай и запоминай, что ты должна сделать, если не хочешь, чтобы тебя выкинули… Меня-то оставят, а тебя выгонят, — нервно заржал главный врач. — Ох, как же мне хреново… Может, давай, здесь, как всегда?

— И я останусь? — глупо улыбаясь, спросила Ника. Слезы прошли, только шмыгала носом. Стала задирать юбку…

— Куда, дура — совсем ошалела от радости! А если он войдет?

— Кто он? Кто может без спросу к вам войти? — удивилась Ника.

— Ты, полная дура! Голицын — вот кто! Ладно, потом, а сейчас слушай…

 

Поздно вечером в коммунальной квартире старого дома на Петроградской стороне раздался телефонный звонок.

Черный телефонный аппарат, десятилетиями исправно служивший жильцам квартиры, стоял на полочке в длинном полутемном коридоре, и первой к нему подошла вечная, с молодости, еще со времен живых мужей, соседка Ксении Ивановны Любовь Петровна. Обе старушки, когда раздался звонок, пили свой вечерний чай, и с увеличенной громкостью, подслеповато смотрели очередную серию какого-то нескончаемого телевизионного сериала.

Любовь Петровна была ближе, а может быть, чуть-чуть лучше слышала, поэтому раньше сообразила, что звонит телефон, и пошла из комнаты к звеневшему аппарату.

— Алло!.. Вам кого? — спросила она.

Волнующийся женский голос произнес:

— Ты, Ксения Ивановна Новых?

— Нет, я Любовь Петровна…

— Тогда, Любовь Петровна, пригласи-ка Ксению Ивановну Новых по очень важному делу. Лично ее!

— Ксюша! — крикнула Любовь Петровна. — Тебя лично, по очень важному делу! Иди скорей!

— Может, не меня, а Сашу?

— Нет, какая-то дама! Иди!

— Ой! Неужели Лизонька! Саша говорил, что она у него в больнице и завтра он ее должен оперировать. Бедная!.. Господи!.. А Сашки-то дома нет, к Ивану Грому ушел, сказал, что поздно придет… Я бегу, бегу.

Старенькая женщина, шаркая тапочками, задыхаясь от волнения, быстро подошла к соседке, взяла слабенькой дрожащей рукой телефонную трубку.

— Лизонька, доченька, это ты? Это Ксения Ивановна… Я так рада тебя услышать…

— Это не Лизанька и не доченька, — произнес жесткий голос. — Слушай сюда, старая карга. Если твой сын не откажется оперировать Голицыну, то для него это закончится тюрьмой! Тюрьмой! Поняла? Повторить? Так, старуха, и передай своему сынку!.. Привет, старая…

Ксения Ивановна выронила трубку и сползла без сознания на пол.

 

Тем же вечером, сколько ни звонили домой «зарвавшемуся еврейчику» анестезиологу Арону Марковичу, никто трубку не поднял. Не знали, что тот, с такой же старой, как он сам супругой Сарой, отправился по многолетней привычке в гости к своему старинному другу, тоже анестезиологу, Георгию Джинжихашвили. Посидели семьями, по-стариковски поговорили, чайку попили, «пульку» в картишки расписали. В домашних условиях, говорят, не запрещено. Да и остались ночевать. Времена наступили лихие — вечером, а уж ночью, лучше сидеть дома. Не посмотрят, что старики!

Ну а молодым хирургам звонить — себе дороже! Новое поколение — пошлют так далеко, что не рад будешь, что позвонил.

 

 

Часть третья

 

Для хирурга операция начинается не с операционного разреза, она начинаются с мытья рук в широких фаянсовых раковинах с длинными ручками кранами, чтобы открывать-закрывать можно было локтем. Здесь хирург настраивается на операцию, потому что там, за дверью, в операционной уже всё, не сможет. Хирург моет руки долго, тщательно с мылом и щетками. Раньше мыли в тазиках, 5 минут в одном, 5 минут в другом, потом растворами: карболкой, нашатырем, потом спиртом — много его лили, не жалели; в нынешние времена обрабатывают руки разными современными антисептиками. Чистота рук хирурга — главное! Хирургу нельзя рыться в земле, ему даже в овощном отделе магазина делать нечего, а на даче, если она у него есть, можно только пить водку, коньяк и закусывать огурчиками, сорванными и тщательно помытыми другими руками. Если вы увидите хирурга, любовно занимающегося цветочками на грядке — не ложитесь к нему на операцию — он нарушает основной закон хирургии — стерильность!

Но сколько же прекрасных талантливых хирургов погубила эта обработка рук! Сколько не сделано отличных, уникальных операций, сколько врачебных душ она исковеркала! Вначале пятнышко, потом аллергическая сыпь, а затем уже экзема… и нет хирурга! Это, как для пилота руки потерять! Будь проклята эта обработка рук! Сволочь она — такая необходимая для людей  сволочь!   

 

I

В ординаторской хирургического отделения шла утренняя планерка. Заведующий хирургией Роман Романович Темкин после привычных вопросов-ответов о больных, встал и, волнуясь и заикаясь, не глядя на врачей, сказал:

— Что касается операции больной Голицыной, хочу сообщить, что мы не можем ее сегодня оперировать. Во-первых, главного врача и меня вызывают на совещание в комитет по здравоохранению, во-вторых, нашу больницу сегодня поставили дежурить по городу. Так что, сами понимаете, должна быть свободная бригада для оказания хирургической помощи поступающим больным. В таких условиях, я вынужден операцию Голицыной отменить.

— Честно, я это ожидал, — произнес Новых. — После сегодняшних ночных звонков… Значит, кто у нас свободен — я, Олег или Алексей и Виктор?.. Вы, Роман Романович, все сделали, чтобы мы не могли ее оперировать… Подло это все!

— Как вы смеете так говорить о вашем руководителе? — крикнул Темкин.

— А почему это я или Алексей? — возмутился Олег — И я, и Алексей. А товарищ заведующий пусть откажется от похода на какое-то там совещание и принимает больных. Он же хирург.

— Вы что себе позволяете? — опять закричал Темкин.

— Ничего, товарищ заведующий. Либо вы идете на операцию и ассистируете Александру Владимировичу, либо принимаете больных, пока мы будем оперировать. Я даже не уверен, что больные поступят. Они же сегодня не должны поступить к нам, — Олег нагловато улыбнулся и нагловато же засмеялся.

— Кстати, и я ухожу на операцию, второй операционной сестрой. Я договорилась, меня прикроют. Наконец-то, вспомню молодость, — весело сказала старшая медсестра Наталья Дорошко.

— Это бунт! — крикнул Темкин. Лицо его стало красным. — Это неподчинение руководству! Я сейчас же иду к главному врачу, пусть принимаются меры. Думаю, выговорами и лишением премий вы не отделаетесь.

Раздался дружный хохот и веселые выкрики:

— Надо же, премией напугали… Знать бы, как она выглядит… Может поделитесь…

Темкин, хлопнув дверью, выбежал из ординаторской.

— Сука!.. А еще хирургом себя считает, — громко сказал Алексей.

— Звоните, Александр Владимирович, Грому, — сказала Наталья.

— Я вчера у него был, разговаривал, — ответил Новых.

Раздался телефонный звонок.

— Не надо поднимать! Это от главного, — прошептал Олег.

— Виктор, подними. Если главный — мы все уже ушли на операцию, — сказал Новых.

Виктор поднял трубку.

— Да... Кто? — удивился он и протянул трубку Новых. — Это вас… Гром!

— Иван Иванович, а я как раз собирался вам позвонить, — сказал, взяв трубку, Новых.

— Значит, все-таки отказался? А я, что тебе говорил? Я хочу принять участие в операции. Разрешишь?

— Я вам, Иван Иванович, вчера говорил, что мы будем рады оперировать вместе с вами. Приходите, я проведу вас в операционную… незаметно.

— Чтобы я, да в родную хирургию незаметно шел? Как пройти, это уже моя забота. Я собираюсь и еду. Правда, трамваи сейчас плохо ходят, если задержусь, начинайте без меня.

— Спасибо, Иван Иванович! Мы вас ждем.

Новых положил телефонную трубку и, оглядев всех повеселевшим взглядом, сказал:

— Ну что… есть бригада, да еще какая!.. Вот, Виктор, будет тебе сегодня и клятва врача, и отметка на всю жизнь: быть тебе хирургом или нет. Сам выводы сделаешь. Ну, раз Гром с нами, тогда идем… Так, я и Иван Иванович — оперируем. С этим, надеюсь, никто спорить не будет. Олег и Алексей ассистентами. Виктор на замену. Там для вас тяжкий труд будет. Крючки держать столько часов никто не выдержит. Операционные сестры — сразу две: Маша и Наталья. Арон Маркович обещал своего друга привести, тоже анестезиолога. Вот какая у нас бригада! Спасибо, коллеги. Идем!..

Опять зазвонил телефон.

— Теперь уже наплевать. Ответь Виктор, это уже точно главный, — сказал Новых.

— Да… Да, здесь. — Виктор протянул трубку Новых. — Опять вас, Александр Владимирович… Это не главный… Из Москвы!

— Здравствуйте, Александр Владимирович, — раздалось в трубке. — Это из московской Градской больницы, заведующий отделением абдоминальной хирургии Синельников Петр Николаевич.

— Добрый день, Петр Николаевич.

— Александр Владимирович, правда, что вы берете на операцию жену вице-премьера Голицына?

— Ого?! А вы-то, Петр Николаевич, откуда узнали?

— Так земля слухами полнится… Значит, правда… Она у нас года два назад лежала. Мы хотели ее оперировать, но нам не позволили… Значит, там не рак. Мы тоже так думали… Давно бы прооперировали и спокойно жила… Смалодушничали мы… тогда… Я к вам, Александр Владимирович, с просьбой: возьмите нас на операцию, хотя бы «на крючки». Хирургов-то вам и своих хватает.

— Как же! Заведующий хирургией отказался с нами идти на операцию.

— Не может такого быть! Чтобы хирург отказался оперировать?.. Мыслимое ли дело! У него надо диплом отобрать и на пушечный выстрел к медицине не подпускать!.. Подождите нас. Мы приедем всей бригадой… Самолетом прилетим. Наш главный врач готов помочь.

— Спасибо, коллеги! Вашего бы главного да к нам. Нам наш главный во всем отказал… Кстати, он ваш, московский. Думаю, и вам не разрешит.

— Московский?.. А как его фамилия?

— Цыпик Рудольф Стальевич.

— А-а… вот куда, сука, спрятался! На всю Москву гремел. Вор — клеймо негде ставить. Сейчас поганит ваш прекрасный город… Так мы приедем?

— Спасибо, Петр Николаевич, но мы уже идем мыться.

— Тогда удачи вам! Мы с вами. Когда закончите операцию, позвоните мне… мой телефон…

— Вот так-то, коллеги, — положив трубку, сказал Новых. — Уже и московские хирурги хотят участвовать в операции. Говорят, она лежала у них, но им не позволили оперировать. А сейчас узнали, что мы идем, и предлагают себя в помощь. Готовы даже самолетом прилететь.

Вновь зазвонил телефон.

— Студент, ты знаешь, что говорить, — рассмеялся Олег. — Мы, наверное, никогда не уйдем. Давайте, оставим Студента, а сами уже пойдем. Ей богу, у меня уже руки чешутся, так хочется на эту операцию. Утереть нос москвичам! Всю жизнь мечтал. Вот, все завидовать-то будут.

— Да… Опять вас, — Студент протянул трубку Новых. — Это не главный.

— Да, слушаю.

— Александр Владимирович, это из больницы Святой Татьяны, заведующий хирургией Басов.

— Здравствуйте, Илья Семенович.

— Александр Владимирович, говорят, что вы будете оперировать жену вице-премьера Голицына. Правда?

— Да, мы уже идем мыться.

— Возьмите нас. Мы приедем всей бригадой, вместе с анестезиологами.

— Попробуйте… через нашего главного.

— Мы пробовали. Он, что у вас, ненормальный? Послал подальше нашего главного врача! Я звонил вашему заведующему хирургией — разговаривать не хочет. Тоже посылает!.. Вот на вас вышел. Подождете?

— Спасибо, Илья Семенович. Мы бы подождали, да больная не будет ждать. Боюсь, если мы не возьмем ее сегодня, уже никто не будет оперировать. Не позволят. Все собственные мундиры спасать начнут!

— Мы с вами, коллеги. Трудно будет, звоните, мы прибежим.

— Спасибо! — Новых положил трубку. — Вот так, из Святой Татьяны звонили — хотят с нами оперировать… Главный наш с Темкиным, послали их… далеко… Боже, что же это происходит? — врач врача посылает. Все, коллеги, отступать нам уже некуда. Пошли мыться… Я еще зайду в палату к больной.

— Стоит ли? — спросил Олег.

— Обязан, — ответил Новых и подумал: «Увижу ли потом?» и сам себе же ответил: «Увижу. Обязательно увижу!»

 

— Доброе утро, Лиза! Как себя чувствуешь? — войдя в палату, спросил Александр. Охраны у дверей не было.

— Я давно так долго и хорошо не спала.

— Вот и прекрасно… Я пришел сказать тебе, что все будет хорошо. Поспишь, а проснешься совсем другим человеком. Просто — другим! Это я тебе обещаю.

— Скажи честно, тяжело тебе? Муж предлагал вновь поехать за границу. В Израиль. А я отказалась… Я очень устала, уже ничего не хочу… Уснуть бы да и не проснуться. Может и правда, отказаться? Я ведь знаю, что с тобой будет, если я умру во время операции.

— Брось, Лиза. Со мной ничего не будет, потому что все будет хорошо. Я тебе обещаю — все, что от меня зависит, я сделаю. Вон хирурги из других больниц звонят — хотят участвовать в операции. Даже из Москвы.

— Что же все они раньше-то не оперировали?

— Не все так просто, Лиза… Я тебя со всеми твоими спасителями познакомлю. Одного ты уже знаешь — Арона Марковича, анестезиолога.

— Боже, какой интересный мужчина. Все ласково так: «Лизавета, повернитесь бочком. Лизавета, повернитесь спинкой. Ай, как хорошо!.. Какой у тебя, Лизавета, животик…» Я аж краснела от удовольствия, особенно когда он трубочкой деревянной стал слушать. Я такую во время родов видела.

— Арон Маркович такой. Блокадник… Еще Гром придет.

— Тот самый? Про которого ты тогда рассказывал?

— Да он… Все, я пошел, встретимся в операционной.

Новых вышел из палаты и к нему подошел Голицын. Сдавленно, зло, тихо произнес:

— Вы все-таки решили Лизу оперировать. Что же, я не могу запретить, если этого хочет она. Но знайте, если моя жена умрет у вас под ножом, я вас сотру в порошок! Если же вы ее спасете, я вас озолочу!

— Неужели вы, Алексей Иосифович, не понимаете, что я просто врач, хирург. При чем здесь золото? Я лишь делаю то, что умею и люблю делать… Позвольте, мне надо идти в операционную.

— Нет! Подождите, — уже громко сказал Голицын. — Скажите честно: вы верите, что сможете ее спасти?

— Мы сделаем все, чтобы Елизавета Сергеевна была жива. А верить — не верить — это уже не к нам.

— Я вас прошу — сделайте все! И помните, что я вам сказал.

— И что за день сегодня — все угрожают.

— Что вы хотите сказать? Кто угрожает?

— Это я так, про себя…

Александр пошел по коридору, его догнал Сергей, сын Лизы, и, глядя на Александра красивыми полными слез голубыми глазами, всхлипнув, тихо попросил:

— Спасите, пожалуйста, мою маму.

Александр положил руку ему на плечо.

— Я все сделаю, чтобы у тебя, Сергей, была мама, — и быстро ушел в операционную.

В палату вкатили каталку, и медсестры аккуратно переложили на нее Лизу.

— Поехали, Елизавета Сергеевна, — сказали они.

— Поехали, — тихо-тихо, чтобы не сорваться и не завыть в голос от страха, сказала Лиза и прошептала: — Господи, спаси и сохрани…

К каталке с двух сторон подошли муж и сын, у обоих глаза были полны слез. Лиза, сдерживая рыдания, тихо сказала:

— Алексей, Сережа, не надо… только не плачьте. Я не выдержу… Леша, я прошу тебя, если что… сбереги Сережу. И еще прошу, они — единственные, кто решился меня спасти. Не трогай их. Дай мне слово, что не тронешь.

— Хорошо, Лиза.

— Поцелуйте меня. Я вас очень, очень сильно люблю!

— Лиза, я договорился — мне разрешили ждать около операционной. Так что, мы будем рядом с тобой, — сказал Голицын.

Медсестры докатили каталку до дверей с надписью «Операционные», открыли и покатили дальше, в тишину… а муж и сын остановились перед закрывающейся дверью.

— Мама, мы тебя очень сильно-сильно любим, — голос Сережи сорвался от слез.

— Лиза, мы тебя ждем, — громко сказал муж.

— До свидания, мои мальчики… — раздалось в ответ, и двери в операционную закрылась, а на ними загорелся электрический плафон с грозной надписью: «Не входить! Идет операция!»

 

II

По своему кабинету, рыча как затравленный зверь, бегал главный врач Цыпик. А за столом, понурив голову, тихо сидел заведующий хирургическим отделением Темкин.

— Всё, мне конец! Ты знаешь, кто мне звонил? Эта… министерша… наша… знаток медицины, такую мать! Как мальчика меня отхлестала. Что вы себе позволяешь? Кто тебе позволил? Я тебя помню. Топор у меня для тебя готов! Можешь уже сейчас положить голову на плаху… Я к тебе направляю комиссию… Потом посоветовала заявление об уходе на стол положить и что с губернатором она это уже согласовала… Обзывала меня… Соплячка! Что она понимает в медицине?.. Еще одного спрятали в послы. Все же знают почему. А эту козу для чего поставили? Как любого министра — пилить деньги! Так пили… что ты в наши-то медицинские дела лезешь? Ни хрена же не понимаешь! Бухгалтер, такую мать!.. — Цыпик остановился, подышал тяжело. — А потом, знаешь кто позвонил?.. Губернатор! Вика. И тоже сразу давай орать, мол, кто ты такой и что себе позволяешь? Ставишь меня, мой город в глупейшее положение. И что она, как дура последняя, узнает, что у меня лежит жена самого Голицына!.. И кто я такой, чтобы себе это позволять?.. Простой главный врач простенькой городской больницы. Не профессор и даже не кандидат наук… Что она навела справки в комитете здравоохранения о нашей больнице, и что у нас один кандидат, да и тот неизвестно чего… Это она про тебя, Рома, так сказала! И пообещала сослать меня на север, к белым медведям! Ишь ты, дура она последняя! А кто ты? Так и есть! — Рудольф Стальевич пробежал по кабинету, остановился рядом с Темкиным и взвизгнул: — Ты понял козел, Рома, во что ты меня втянул? Блядь ты такая!..

За дверью, в приемной раздался шум и женский крик, дверь в кабинет распахнулась — в проеме, закрывая его телом и, раскинув руки, стояла секретарь Ника и громко визжала:

— Я же вам русским языком говорю: он занят. Сегодня не приемный день!

— Отойди-ка, девица, а то я по твоей глупой голове вот этой палкой как дам!..

Ника, крупная, раскормленная девица с ярко накрашенными губами, с непонятного цвета всклоченными волосами, резво, как-то даже легко для ее тела отскочила назад и в кабинет вошел старик, крупный, седой, с властным лицом, в поношенном, но чистом черном костюме, на лацкане которого тускло блестел орден Трудового Красного Знамени.

— Он-то, может быть, и занят, только вот я свободен! — сказал старик. — Слушай, Рудольф Стальевич, меня внимательно, я хочу участвовать в операции. И если ты вздумаешь мне мешать, я устрою такой скандал, какой тебе, наверное, не снился и думаю, креслице-то свое мягкое ты быстренько поменяешь на казенный стул. Так что? — я пошел мыться?

— Ну-ну, не пугай. Ну, зачем тебе, старикан, это надо? Что ты с костылями своими там делать будешь? Может, тебе пару санитарок выделить, чтобы поддерживали под локотки? А может, на каталке, рядом с больной положить? Будешь давать ценные советы. Сидел бы себе тихо на печи, да сухарики, чтобы съесть, вымачивал в кипяточке. Совсем рехнулся на старости лет… Ах, да, я вас не познакомил… — Цыпик показал на Темкина. — Это Роман Романович Темкин, заведующий твоим бывшим отделением, кандидат медицинских наук. А это, Рома, хирург от бога, орденоносец, инвалид и просто старый пердун Иван Иванович Гром. Чувствуешь, какая звучная фамилия? Характер, скажу тебе, не лучше.

— Насчет сухариков ты прав, — сказал старик. — На нашу пенсию, кроме каши и сухарей, ничего не купишь. А кипятком ты меня не пугай — во время блокады он жизнь людям спасал! Я, может быть, и стар, но в отличие от тебя я врач. Я хирург! Слышал про такую профессию? Да тебе этого не понять… А это новый заведующий?.. Ты, мил человек, чего здесь-то торчишь, когда твои коллеги за операционным столом стоят? Они же, как солдаты в бой пошли… а ты, значит, в кусты? К начальству поближе. Твое место там! — Гром показал палкой на дверь. — Да, видимо, не из того теста ты сделан… Бросай хирургию! Не твое это дело… Беги! — Гром повернулся к главному врачу: — Ну что? Я пошел мыться… или запретишь?

— Да идите вы все, куда хотите! — закричал Цыпик. — Размахался тут своей клюкой. Сапог сапогу пара! Тебя там такие же ждут — герои! Сегодня у нас сумасшедший дом какой-то, все рвутся в операционную.

— Значит, не все еще совесть потеряли, — сказал Гром, повернулся и, проходя мимо, стоявшей в сторонке Ники, произнес: — А тебя он бросит. Как только на другое кресло пересядет, так больше не нужна ему будешь. Попомни мои слова.

— Иди-иди, дед, не пугай мою Нику, а то я могу и передумать.

— Не передумаешь. Побоишься.

Иван Иванович Гром, бывший заведующий хирургическим отделением, блокадник и орденоносец, опираясь на палку, пошел в свою до боли родную и любимую операционную. Как в бой! Исполнять свой долг. Долг врача.

— Почему вы позволили ему пойти в операционную? Я против. Что о нас будут говорить? Стариков-инвалидов за операционный стол ставим, — громко сказал Темкин.

— Чего раскричался. Пусть идет, только мешать там будет со своим маразмом. Меня звонками уже задолбали эти хирурги. Все хотят у нас оперировать, чуть ли не бригадами готовы приехать. Вот о чем нам надо беспокоиться — что завтра говорить о нас с тобой будут? Отказали, мол, своим же коллегам. А информация-то утекла из твоего отделения. Твоего, Рома! Так что, пусть уж лучше этот старый пень, чем полная операционная бригада. Сам же сказал, что она не выдержит операцию. Вот и крестись, чтобы не выдержала. Ты хотя бы в курсе будешь, что там да как?

— Да. Мне будут докладывать.

— Они же твои подчиненные, Рома? Чего же ты так просто и легко об этом говоришь?.. Кстати, а где Голицын?

— Сидит у операционной. Я разрешил. Пусть, когда все закончится, из первых уст узнает. Я ему даже курить разрешил.

— На счет курить, не знаю, а то, что ты, Рома, более труслив, чем я представлял, это точно. Стоит еще подумать, а нужен ли ты в должности заведующего? Хирург-то ты, как известно, никакой. А то, смотрите, как он хорошо пристроился — ему, видите ли, докладывать будут. Иди, да не далеко. Это я, чуть что, должен знать первым. Не муж. Я!.. Понял?

 

III

Что-что, а операционная была для обычной городской больницы хорошая, отличная операционная.

Спасибо, бывшему главному врачу Фронтовичке. Старая школа русских врачей — за воровством замечена не была. Деньги выбивала — как войдет к какому медицинскому или городскому начальнику, а перед этим начистит на костюме иконостас из военных орденов и медалей, не в тылу, в боях заработанных, так всякий навытяжку вставал. За честь считали с такой женщиной поздороваться. И Гром жилы тянул, но для операционной последний рубль выбивал. Ничего лишнего, но все лучшее, качественное, импортное — и лампы, и столы, и инструменты. Наше-то, российское оборудование — только в морги ставить! Новых тоже за модой не гнался — в хирургии главное, руки врача. Новый главный деньги давал только когда выгоду для своего кармана чувствовал. Ну, а бухгалтерия — эти в медицине понимают больше всех.

Привезенную Лизу переложили с каталки на операционный стол, головной конец которого был уже приподнят. Лампы не включали — зачем человека пугать перед операцией и так страшно. Лицо Лизы было бледным, губы сжаты, живыми казались только большие карие глаза, белая простыня облегала выпирающий живот. Она все видела — ей не было интересно, ей было до жути страшно.

Вокруг стола двигались сестры, подключали мониторы, проверяли наркозную аппаратуру, вкололи в худые Лизины руки толстые иголки капельниц, сказав буднично: «Хорошие вены». Операционные сестры Маша и Наталья Дорошко тихо переговаривались, раскладывая хирургические инструменты на отдельных столиках. Хирурги и операционные сестры уже были в белых глухих халатах, масках и колпаках, на ногах матерчатые бахилы, отчего все казались Лизе одинаковыми.

В операционную вошел, вызвав восторженные возгласы, Иван Иванович Гром.

— Эх, как хорошо-то здесь, как в родной дом вернулся, родным воздухом дышу, так бы и вдыхал, как сивый мерин! — сказал Гром.

— И как это они вас, Иван Иванович, пропустили-то к нам? — спросила Наталья. — Подходите, я вас одену.

— Не пропустили Наташа, — просовывая руки в халат (так космонавты скафандры одевают), сказал Гром, — а аккуратненько так, взяли под локотки и привели. Оперируй, говорят, Иваныч. Просим, любезно… Девочки, еще не соскучились по мне?.. Это ты, Арон, старый друг? Вышел бы, когда я мылся в предбаннике, обнялись бы.

— Еще, Ваня, обнимемся.

— И то, правда. А это кто? Твой друг? Познакомь.

— Прошу всех любить и жаловать — это Георгий Георгиевич Джинжихашвили, мой друг по работе и по жизни. Тоже блокадник. Фамилия длиннющая, всю жизнь запоминаю — запомнить не могу. Он ленинградский грузин, а родители его из Гори, только лежат здесь, на Пискаревке.

К операционному столу подошел Александр, в колпаке, маске, глухом медицинском халате, спросил:

— Ну как, Лиза?

— Я первый раз в операционной. Укол сделали, не так страшно стало. Я тебя никогда не видела в маске. Только глаза знакомые.

— Лиза, я обещал познакомить тебя с моими коллегами. Вот это Иван Иванович Гром. Великий хирург. Орденоносец. Ленинградец. Блокадник.

— А я вас знаю. Александр… Владимирович, много о вас рассказывал, — сказала Лиза.

— Интересно, когда успел. Здравствуй, девушка. Ты не бойся, мы тебя спасем. Поспи, а мы пока поработаем над твоим шикарным телом. Плохое уберем, хорошее оставим, — весело сказал Гром.

— Что же тут шикарного? Кожа да кости. Распластали, как лягушку. По рукам и ногам связали.

— Это, чтобы ты нам не мешала.

— Ты, Лизавета, их не слушай, слушай только меня, Арона Марковича.

— Здравствуйте, Арон Маркович!

— Чего эти хирурги в женской красоте-то понимают? Малевичи! Куда они без нас? Поспишь — проснешься и себя не узнаешь. А все благодаря нам. Мы свою профессию знаем. Начинали заниматься этим делом, когда тебя мама с папой еще и не задумывали. Хлороформом людей травили. Мука была, а не наркоз… Вот друг мой пришел, тоже хочет спасать тебя.

— Я поняла. Георгий Георгиевич Джинджихашвили из Гори. Это где Сталин родился. Там, говорят, даже памятник ему сохранился, женщины ложились под танки, чтобы не дать его снести…

— Она не только красивая, но еще и знающая, — уважительно произнес Арон Маркович.

— Арон Маркович, и вы туда же, что же красивого — одни кости.

— Я тебе, Лизавета, так скажу. У моей Сары в блокаду родители от голода умерли, а она чудом выжила и после войны все ела-ела и никак остановиться не могла. И что? Не в коня корм. Кожа да кости были. А сейчас — рук не хватает, чтобы обнять. Так что, не спеши мясо нагуливать — само нарастет.

— Лиза, у этих двух красавцев есть свои молоденькие помощницы, Света и Таня. Они вокруг тебя крутятся.

— Спасибо, девушки.

— Пожалуйста, — весело ответила одна из сестер.

— А это Лиза, очень хорошие молодые хирурги: Олег и Алексей. Будущие светила медицины.

— Спасибо вам.

— Что вы, это для нас за счастье — ассистировать таким хирургам, как Александр Владимирович и Иван Иванович.

— А это, Лиза, наш Студент. Его зовут Виктор. Он уже врач, и даже с дипломом, только справку осталось получить, что прошел интернатуру по хирургии, и всё — новый хирург. Я его лично обучаю. Для меня он свой — как и я из рабочей семьи.

— Намекаешь? — тихо произнесла Лиза.

— Ну-ка, расскажи, что тут за тайны? — спросил Гром. — Говори девушка, все равно же узнаем. Арон усыпит и узнаем.

— Говорят, вы даже пьяные оперируете? — пролепетала испуганно Лиза.

— Как разведчик ушла от ответа. Молодец. А пьяные — бывает. Махнем стакан — и за нож. Неужели не знала, что все хирурги пьяницы?

— О, господи!

— Не бойся, это я так, шучу по-стариковски. Что же получается, мы, старые ленинградцы, вместе с сыновьями и внуками собрались здесь спасать одну красивую женщину? Москвичку. В этом что-то есть. А, друг мой Арон?

— Что-то, безусловно, в этом есть, — ответил тот.

— Спасибо вам всем. Это, наверное, судьба! — тихо сказала Лиза, и слезы побежали по ее щекам.

— Так, отойдите-ка все от нашей Лизаветы. Когда надо будет, мы вас позовем. Расхрабрились тут. Слушай, Лизавета, сейчас только меня, Арона Марковича… Вводите, девочки… Лизавета, считай за мной. Один… Два…

— Один, два, три, четыре… Спаси… — прошептала Лиза.

— Ну вот, так и не дослушали, то ли спасите, то ли спасибо?

— Когда проснется, спросим — сказал Гром.

— Дай-то бог… Все, можете начинать.

— Ну, с богом, — сказал Гром. — Наташа зажимы на подкожку. Хотя, какая тут подкожка. Ребятки, приготовьтесь…  

— Чувствуется, главнокомандующий Гром пришел, — засмеялась Наталья.

— Ну, с богом!.. — произнес дрогнувшим голосом Александр. — Свет… Поправьте лампу… Йод… Спирт… Обложиться… Скальпель… Время засеките…

Александр сделал длинный ровный разрез кожи через весь живот сверху вниз. Подкожного жира не было! Вскрыл брюшину. И все ахнули — весь живот занимала желтая, бугристая опухоль!

— Армагеддон!.. — воскликнул Студент.

— Не ругайся, Студент, плохими словами в святом месте, — сказал Гром.

— Так это же, Иван Иванович, как в кино.

— Помолчи-ка… кино ему…

— Боже, какая же она огромная!.. Смотри, как поползла из живота… Придерживай ее, а то убежит… Давай, проверим, — и Гром с Александром, каждый со своей стороны, очень осторожно, пальцами, стали ощупывать опухоль, стараясь проникнуть сбоку за нее, определить какая же она, если спайки, какие, врастания в другие органы, и где они эти органы? — столь огромной была опухоль, и понять как ее удалять…

Александр покачал головой, лицо его было бледным. Гром посмотрел на него и, стараясь, весело сказал:

— Ты посмотри, как пылесос, весь жир в себя собрала — похудеешь тут! Все хорошо ребятки… И не такое видали… — и тихо, для Александра: — Нам с тобой отступать некуда: либо она нас, либо мы ее…

— Иван Иванович, сверху убирать начнем? — дрогнувшим голосом сказал Александр. — Иначе не выдержит.

— Договорились же — Иваныч я. Лучше снизу — быстрей. Но, конечно, сверху. Сердце надо освобождать…

— Хорошо… Иваныч.

— Вот так-то по-русски, по-доброму правильно звучит.

Единственный, кто в операционной ровно дышал — наркозный аппарат: вверх-вниз, вверх-вниз — вдох-выдох, вдох-выдох… Над столом склонились четыре головы: двое оперировали, двое держали крючки. Даже глухая медицинская операционная одежда, маски не могли скрыть напряжения их тел и лиц. Две медсестры быстро, по команде, подавали инструменты, получали их обратно, обмывали, протирали спиртом и вновь подавали… Звучало: «Зажим… Зажим… Кохер… Тампон… Шить… Шить… Вязать… Салфетку… Еще… Еще… Зажим… Да Кохер дай… Полотенце… Вязать… Здесь москитом лучше, тонко уж больно…» Головы хирургов поднималась, они глубоко вдыхали, как будто выныривали из воды и опять их головы опускалась и все повторялось: «Зажим… Тампон… Вязать… Шить… Зеркало сюда сдвинь… Осторожней… Свет поправьте, ничего же не видно…» Тазы, полные окровавленных тампонов, салфеток, полотенец санитарки быстро уносили и приносили обратно уже пустыми. Но ни один окровавленный тампон, ни одна салфетка не выбрасывались, их считали — таков закон операций — все считать! Анестезиологи, два старых человека, тихо переговаривались, медсестры вводили лекарства в капельницы, доктора смотрели на зрачки Лизы, слушали ее сердце и легкие, считали пульс, хотя многое было видно на экранах тихо жужжащих мониторов, но это были люди старой, советской школы — они, конечно, доверяли мониторам, но еще больше верили себе, своему опыту…

— Сколько оперируем? — спросил Александр.

— Два часа десять минут, — ответил Арон Маркович.

— Что-то кровь темновата.

— Ребятки, надо сердечко быстрее освобождать, иначе она не выдержит… И так уже два раза уходила… Ребятки, поспешайте! — дрогнувшим голосом сказал Арон Маркович.

— Ну, спешить-то, Арон, мы как раз не можем… Ее же, сволочь… по кускам не будешь удалять, а вдруг где рванет, тогда не остановим. Нет, терпите, — произнес Гром и спросил: — Что, Студент, устал? Может заменить? Вы, ребятки, героизм-то тут не устраивайте — меняйтесь почаще. Еще оперировать и оперировать. Нам за вами наблюдать некогда…

— Не устал, — ответил Студент, двумя руками держа большие, загнутые, широкие как лопаты особые крючки — зеркала. — Только от зеркал глаза болят. Надо либо солнечные очки надевать, либо инструмент с напылением делать, чтобы не отсвечивал.

— Слышали. Вот молодежь. В момент соображает, что надо делать. Я таким инструментом, да еще и с ручками золотыми, только на севере оперировал. Американским, — сказал Александр.

— А я после войны трофейным немецким. Вот качество было. Враг, а инструмент был великолепный, — сказал Гром. — Да и советский тоже был тогда неплохой, крепкий. А сейчас — зажим не зажимает, ножницы не режут, сталь — чуть надавил, и нет инструмента, сломался.

— Сейчас, Иваныч, по всей стране так: что ни возьми, все сломано.

— Какие правители, такая и страна. Или наоборот? Не помню! Властелины колец…

— Каких колец? — спросил Студент.

— Толкинских, наверное, — вставил Олег.

— Каких? — удивился уже Гром.

— Так это, Иван Иванович, книга такая есть. «Властелин колец» называется.

— Не читал. Интересная?

— Очень, — сказал Александр. — Все дети и подростки с ума сходят.

— Надо почитать. Про что? — спросил Гром. — Я же сейчас, как дитя.

— Про Средиземье, — сказал Студент.

— Про Средиземноморье, — поправил Гром.

— Нет, про Средиземье.

— Это, что еще за хрень? Кто, говорите, автор?

— Джон Толкин.

— И о чем книга?

— Фэнтези. Про хоббитов.

— И читают?

— Еще как.

— А ты, Александр, читал?

— Нет. Я таких книг не понимаю.

— Ну и времена! Студент, ты «Живые и мертвые»» читал? — спросил Гром.

— А кто написал?

— Константин Симонов.

— Симонов? Не помню, чтобы в школе задавали.

— А сам прочитать не мог?

 — Зачем?

— Слышишь, Александр — не задавали!

— Я уже давно не обращаю внимания.

— Ну почему так все?

— Времена, Иваныч, такие наступили.

— Да, тут ты прав, времена правителей-богов прошли, пришло время никчемностей. И ведь, что интересно, сразу по всему миру, — произнес Гром. — Черт! Зажим… — Гром повернулся к операционным сестрам: — Спите что ли? Заслушались? Зажим… Сушить… Еще зажим… Ну вот, потерял мысль, и о чем говорил не помню, — Гром вздохнул. — Старость. Как ящик телевизионный посмотрю, так на улицу выходить не хочется… Старость… — грустно повторил.

Стрелки больших круглых часов на кафельной стене ритмично прыгали: секунда, еще секунда, еще… секунды складывались в минуты и часы. За операционным столом шла битва, с одной стороны которой были эти люди в белых халатах, а с другой она, единственная, самая могучая, непобедимая — смерть!

— Смотри, Студент, вот этот сосуд мы сейчас обработаем и…

— Тихо, тихо… Александр, не спугни… Тут лучше еще раздвинуть спайки… мягкие они… Попробуй пальцами…

— Да, совсем хорошо стало видно… лигатуры заводим.

— Наташа — лигатуры.

— Вяжем?

— Вяжем…

— Пересекаем…

— Вроде нигде не кровит?

— Все-таки, большой сосуд, давай прошьем…

— Прошьем…

— Свет поправьте.

— Наташа, полотенце сырое… Под опухоль его… Так, хорошо… Арон Маркович, мы сейчас опухоль вниз отодвигать будем, диафрагма сама вниз опускаться начнет, а за ней и сердце. Остановку бы не получить. Вы тихонечко стол-то выравнивайте… Виктор, ты сюда, на полотенце зеркало поставь… Давай сам поставлю, мне лучше видно… Не дави, легонько ее книзу отдавливай… Вот так, правильно… Что рук не хватает?.. Алексей, крючок сюда сдвинь… Свет… Дайте еще зеркало… Держи Витя… Что делать, тебе два, тебе удобней… Хотя, какое уж удобней… Ничего нет хуже, чем на крючках стоять… Великая работа… Вот-вот так, как хорошо сразу видно… Александр Маркович, опускайте стол… Тише-тише…

— Смотри-ка, Георгий, сердечко-то как успокоилось… Что с давлением? — спросил Александр Маркович.

— Сто десять и девяносто, — ответили ему.

— Очень хорошо. Нам бы еще мочу получить, тогда совсем уж хорошо бы было.

— Все-то ты спешишь, Арон, все-то тебе быстро надо. С Сарой-то так же быстро?

— Ваня, ты бы помолчал. Всю жизнь только бы языком молоть.

— Что есть, то есть. Извини, Арон… Александр… здесь лучше зажимом, осторожненько… Стой… Кровит, такую ее… Тампон… Тонкий-то… Я захвачу зажимом… Маша, зачем прямой даешь? Дай изогнутый… Еще зажим… Не вижу, очки залило… Под пальцем он у меня. Изогнись, сам захвати… Кто-нибудь, протрет мне очки?! Спите!.. Вот так… Помойте их, чего кровь-то растираете… Что за санитарки пошли… В мое-то время на ходу ловили, чтобы в рану не упали. Пропала медицина… Вот, молодец, ишь какие чистые… Зажим… Еще зажим… Сухо вроде…

— Наташа — лигатуру… Маша — шить…

 

— Сколько оперируем? — спросил Новых.

— Четыре часа тридцать пять минут.

— Как она, Арон Маркович?

— Тьфу-тьфу, сейчас уже лучше… сердечко стучит, легкие дышат, нам бы еще мочу получить… Я правду говорю, Георгий?

— Правду, Арон… — ответил Джинджихашвили.

— Арон, прекрати плеваться в операционной. Лучше постучи по дереву. А как всем, кроме тебя известно, лучшее дерево — голова, — сказал Гром

— Наташа, дай простынь, только смочите в физрастворе хорошенько, — Новых в сырую простынь аккуратно обернул уже выделенную часть опухоли. — Тяжелая. Теперь Виктор будешь держать ее руками, все легче, а мы будем работать под ней. Только смотри, не урони… задавишь, — в операционной засмеялись.

— Ты, Студент, держи ее как девушку: осторожно, но крепко, иначе убежит. Они такие — зазевался, а она уже налево побежала…

— Вы, Иван Иванович, о ком сейчас? — спросила Наталья.

— Я? О ком? О ней, конечно.

— Еще два полотенца дайте. Кишечник-то, как вытащенный из воды утопленник. Этакая-то тяжесть… была… — Александр тихонечко щелкнул пальцем по кишке. Синюшная, неподвижная кишка заходила волнами.

— Отойдет, — сказал Гром.

— Алексей зеркало сюда поставь… Свет поправьте… Вот так, хорошо… Продолжим, Иваныч?

— Надо, — устало ответил Гром.

— Может, передохнем? — спросил Александр, взглянув на Грома.

— Почки освободим, тогда уж…

Они продолжили удалять огромную, уже частично завернутую в простынь опухоль, которую обнимал руками Студент, когда Арон Маркович произнес такие нужные всем им слова:

— У нас моча по катетеру пошла, обильно, муть сплошная.

— Ну вот, слава богу, сейчас уже немного осталось, — сказал Гром и вдруг пошатнулся, сделал два шага назад, уронил зажим, который со звоном ударился об плитку пола. Гром бы упал, но подскочивший Арон Маркович подхватил его со спины.

— Что ты, Ваня, давай, на стульчик присядем… — сказал он

Грома посадили на железный круглый стул. По лбу хирурга бежал пот.

— Помогите мне снять очки… — прошептал он, — ничего не вижу.

— Быстро нашатырь несите! — крикнула Наталья, и санитарка, юркнув за дверь операционной, принесла нужный пузырек. Дорошко подставила к пузырьку ватный шарик на зажиме и приказала: «Лей… Да куда столько? Тебе что ли плохо-то стало?» Подошла к бледному Грому, помахала шариком перед закрытым маской лицом, Гром дернул головой. «Прекрати», — прохрипел, глубоко задышал, стал вытирать пот со лба поданным полотенцем. «Вот и все», — всхлипнул старый хирург. Голос его дрожал.

— Сейчас мы, Иван Иванович… — сказал Александр. — Давайте, просушимся, все поменяем и размываемся. Передохнем. Маша переодевай Олега с Алексеем, мы потом. Виктор подними ее кверху, я уберу все… — Александр убрал из живота окровавленные салфетки, пеленки, поменял на чистые. Присел на стул рядом с Громом, спросил:

— Как вы, Иван Иванович?

— Вроде же договорились, Иваныч я, — хрипло произнес Гром. — Хотя, уже можно. Вон, Арон-то как радуется, что он, как новенький, а я все — отпрыгался. А он же моложе меня. Господи, как же мне плохо!

— Да что вы, Иван Иванович, вы совсем не изменились. Как будто вчера расстались. И на язык-то все такой же, — сказала Наталья.

— К сожалению, Наташа, только на язык. Все, нет больше Грома. Пойду я, ребятки, а то еще грохнусь здесь… Спасибо вам… В душе-то, как десяток лет скинул, а тело… — Гром глубоко вздохнул. — Я, там, в предбаннике посижу, отойду маленько. Может, девочки чайком напоят… Пойду, мне еще в моем лазарете потрудиться надо.

— Где? — удивилась Наталья.

— А я, что, не рассказывал?

— Нет.

— Вот старость! Я тут от нечего делать во дворе на скамеечке стал посиживать. Голубей кормить. Никогда не кормил, даже внимания на них не обращал. Все бегом — рано утром на работу, да к ночи домой. Не заметил, как и жизнь прошла. А жена любила кормить. Все им крупу покупала. Говорила, что за блокаду извиняется. Их же всех переловили и съели. Не было в городе голубей. Да что голубей, никакой живности не было — всех съели. Наверное, в память о жене и стал их подкармливать. И заметил, что некоторые без ног, как Флинтоны вышагивают, аж притоптывают культяшками. У них, конечно, не ноги, а лапки и когти, но я так, по привычке. Другие прыгают сразу двумя ногами. Присмотрелся: батюшки! — а ноги-то у них в леске запутаны. Богато стали жить граждане. Леска врезалась, ножки отекшие, уродливые, вот-вот самоампутация наступит. Стал я их приманивать, кого поймаю, домой несу, очки на нос и лечу, леску убираю. Иногда с крючком! Представляете, крючок в такой-то маленькой лапке, это ж как человеку якорь в ногу? Иногда час вожусь, пока сниму, срежу да удалю все. Лапки-то у них, бедных, потом все в крови, иногда коготь-то вместе с леской отпадает — на леске и держался, хотя уж как аккуратно стараюсь снимать. Микрохирургия, такую мать! Ножницы-то маленькие еще от жены остались, вот и пригодились. Потом оставляю птицу на день-два, раны с мылом промываю да повязки делаю с мазью Вишневского. Все как у людей. Живут в коробке. Как чуть подживет, отек спадет, отпускаю. И знаете, некоторые, потом подлетают, с руки хлеб берут. Я их узнаю по лапкам. Вот тебе и глупая птица, а доброту помнит. Так что у меня дома свой лазарет с госпитальной палатой и операционной. Маша, ты мне потом остроконечные ножницы да москитик подари. Если можно еще и пинцет… лучше анатомический. Тогда у меня операционная процветать будет… А для меня, все вроде как при хирургии, — хохотнул Гром и грустно вздохнул: — Никогда хлеб из дома не выносил. Блокадная привычка — брать только столько, сколько съешь. И что? — остается! Два дня и плесенью покрывается. Виданное ли дело, чтобы на Руси перестали хлеб нормальный печь! А говорят, что мы выращиваем больше всех в мире зерна! Куда ж оно делось-то? Это же хлеб! Неужели все зерно за границу продали? Как при Стали  что ли? Тот тоже свой народ на голодном пайке держал, а весь хлеб друзьям-товарищам бесплатно отдавал. Так вроде, больше не коммунисты у власти. За что же так ненавидеть свой-то народ! Или, уж точно, ничего, кроме доллара не видят?

— Так и с нефтью тоже самое. Добываем больше всех, а у арабов бензин бесплатный, у нас же втридорога, — сказал Александр.

— Тут ты прав, — Гром еще несколько раз тяжело вздохнул и спросил: — Кстати, перед операционной мужик солидный сидел. Виданое ли дело, перед операционной — и курит! Совсем пропала больница… Кто это? Муж?

— Да. Он вице-премьер правительства страны Голицын, — сказал Александр.

— Батюшки! Кого же мы оперируем-то — вице-премьершу? Чудеса!.. Что твоя хорошая знакомая — знаю, ты говорил, а про должность не сказал. Впрочем, что должность. Сейчас все, кто со знатными фамилиями, при правителях. И откуда вдруг взялись? Говорили же, что большевики всех расстреляли. Или из-за границы приехали? Только толку-то. Фамилии да должности есть, а совести нет!

— Так не должность оперируем — хорошую женщину.

— Да вижу, что не плохая. Плохие-то, по нынешним временам, нашу больницу за версту обходят… Хотя, с таким-то главным… А заведующий… господи, а еще хирург… — Гром, тихо, чтобы никто не расслышал, спросил Александра: — А это не та девушка… из-за которой ты тогда уехал?

— Она.

— Боже, как же мир-то тесен…

— Вы, Иван Иванович, не спешите домой-то идти; отдохните, девочки не только чайку, но и спиртика нальют, — сказала Наталья.

— Эх, мне бы годков двадцать сбросить, я бы две таких операции отстоял. Пень старый! Песком-то всю операционную засыпал. Я вам, ребятки, чтобы не скучно было, одну историю расскажу… Я тогда моложе, чем сейчас был. Случилось это на дежурстве. Я только из операционной вышел, уже и не помню, что оперировали. Только расслабился, на диванчике полежать собрался, как звонят из приемного покоя — женщина сама пришла, ключицу вроде сломала. Я, вначале, их хотел послать, не наш, мол, профиль — травма. Потом решил спуститься — все-таки сама пришла, не гнать же. Прихожу — точно, сидит, плачет, руку поддерживает. Посмотрел — ключица углом. Подняли на рентген, снимки сделали — перелом ключицы, без смещения. Можно было бы снимки-то и не делать — и так же понятно. Ну да ладно. Вызвал медсестру из операционной, взял больную в перевязочную, блокаду сделал, подтянул, кольца наложил, — тогда кольца ватно-марлевые накладывали. Мы же не травма. Стал записывать в дежурный журнал. Спрашиваю, как положено, имя-отчество, возраст, где травму получила. Отвечает: «Дома». — «Что случилось? Упала?» — спрашиваю. «Да нет, сама сломалась», — отвечает она. «Как это сама?» — удивляюсь я. «Муж, моряк дальнего плавания, с моря пришел, ну и, как положено, поцеловались, выпили и занялись любовью, и ключица сломалась». — «Что, с кровати упала?» — опять спрашиваю. Интересно уже стало. «Нет, — отвечает, — поза такая была…»

В операционной наступила тишина.

— И что это за поза? — спросил Студент.

Вначале тихо, потом все громче операционная стала наполняться смехом.

— А я помню этот случай, — сквозь смех, сказала Наталья. — Это я тогда дежурила. Почему и запомнилось, что травма была.

— Да тихо вы, черти, больную разбудите, — испуганно произнес Арон Маркович и спросил: — Но все-таки интересно, что это за поза была? Саре бы показать, — смех перешел в хохот.

— Я и сам все думаю, как эти ежики пристроились друг к другу? Маша, ты у нас моложе всех, может, подскажешь?

— Да ну вас, Иван Иванович, в краску вогнали.

— Как же, вас, молодежь, вгонишь.

— Может, все-таки, Иван Иванович, подождете? Мы закончим, и посидим вместе, рюмку-другую выпьем, — сказал Александр.

— Вам еще работать и работать. Почки освободили, теперь легче будет. В малом тазу поковыряетесь и можно наливать. Если, конечно, Студент не подведет — не уронит ее невзначай. Тебе, Витя, сейчас достанется. Меняться с тобой уже никто не будет. Но ты же хирург, а значит должен. Зубы сцепи, а терпи. Да и где ты еще такую операцию увидишь. Я вот, и то не помню. А лет мне… Арон, вон, мальчишкой был, когда я за столом уже стоял. Сутками. Но то война была. На ней не спрашивали. Или они нас, или мы их. Так что, простите меня, пойду, устал, аж шатает. В трамвае подремлю. Вы и без меня справитесь. Молодцы, коллеги.

— Мы к вам хотим в гости прийти. Не возражаете? — спросил Александр.

— Приходите, рад буду. Только заранее предупредите, хотя бы приберусь. Правда, пирогов и разносолов не обещаю. Бобыль. Наталья, и ты приходи, если муж отпустит.

— К вам — отпустит.

— Ишь ты! И не боится? Значит, я точно старый пень! Не то, что в прошедшие-то времена. Гроза был, а, Наталья?

— Да, хорош был. Хорош!

— Александр, ты в конце-то лучше сигары поставь. Знаю я эти новомодные самоотсасывающие штучки. Думают, открытие сделали. Так можно любую игрушку резиновую прицепить. Лучше сигар ничего нет. Три дня и все чисто. Маша, у тебя резинки-то для сигар есть?

— Чего вы, Иван Иванович, девушку в краску-то вгоняете? У меня спрашивайте, — сказала Наталья.

— Хорошо, спрашиваю у тебя: сигары нужны будут… четыре штуки.

— Понятно. Найдем.

— Старая школа, — хохотнул Гром. — Вот же было время, из дома приносил, а жена кричала: «Куда дел? Опять на своих медсестер извел!» А где было взять? На больницу не выписывали. Как выписать-то: два десятка презервативов в хирургическое отделение. Для чего? Смех, да и только! Все, пошел, — Гром тяжело поднялся, придержал рукой за плечо, хотевшего встать со стула Александра. — Тебе все равно переодеваться, так что притронусь, — и тихо, чтобы услышал только Александр, произнес: — Думаю, если бы не любила, не пришла бы к тебе и не легла под нож. Не поверила бы, как всем уже не верила. А так… ты… Любит она тебя. Вот такие у тебя дела, Александр. Спасай ее, спасай… Позвони мне, когда закончите… Спасибо всем… — Хромая и покачиваясь, походкой смертельно уставшего человека старый хирург вышел из операционной.

— Не упал бы. Эй, девчонки, где вы, заснули? Быстро помогите да чайком напоите. Спиртику налейте. Бегом! Забыли меня, забыли.

— Вас, Наталья… забудешь, как же…

Гром, тяжело опираясь на палку, вышел из операционного отделения и увидел сгорбленную, понурую фигуру сидевшего на стуле Голицына. Рядом, на столике, стояла пепельница полная окурков. Голицын незадолго до этого слышал, как из-за дверей донесся приглушенный шум, похожий на смех, еще зло подумал: «Совсем рехнулись! У них больная умирает на столе, а они вроде как смеются? Сволочи!» Он поднял голову, лицо было усталым, серым, зло посмотрел на Грома.

— Сидишь?.. — сказал Гром — Ждешь?.. Да и что тебе еще остается, как ждать. Переживаешь — это тебе полезно. Если на тебе больших грехов нет, тогда вернется к тебе жена. Там хирурги все делают правильно… С женой твоей все будет хорошо!.. Это я тебе говорю… А курить здесь, около операционной, нельзя. Даже мы, хирурги, себе не позволяем поганить табаком наше святое рабочее место! Не кури здесь!.. Лучше помолись! Помощь Господа всем сейчас нужна… — посмотрел на сидевшего на стуле подростка: — Сын твой?.. Ты, мальчик, мать свою люби и оберегай… На то ты и сын!..

Гром медленно пошел. Голицын недоуменно и ненавистно смотрел в спину хромавшему старику.

 

Когда Гром ушел из операционной, Студент спросил:

— Чего это Иван Иванович с лазаретом-то придумал? Я ничего не понял? Голубей с людьми сравнил?

— Эх, ты, Студент! Это потому, что великий хирург Иван Иванович Гром, — сказал Александр. — Ладно, пора продолжать. Время! Время! Нам сейчас уже больше никто не поможет… Олег, Алексей, вы заменяете Грома. Сушите, вяжите, все, как делал он. Виктор, у тебя самая важная задача: держать ее так, чтобы мы могли работать.

Без Грома было трудно, очень трудно и тяжелей всех, наверное, было Студенту, он, уже не скрываясь, постанывал, старался тихонько перебирать пальцами, занемевших от усталости рук… 

В операционную тихо вошла медсестра с хирургического отделения. Подошла к Наталье сзади и что-то зашептала ей на ухо.

— Ты что? Молчи, дура!.. Иди, иди отсюда, — тихо сказала в ответ Наталья.

— Вы, о чем там шепчетесь? — устало спросил Александр. — Что, в отделении какая-нибудь проблема? Заведующий сбежал? Все в операционную, как к себе домой ходят.

— Нет. Это, Александр Владимирович, по-другому поводу. Лекарства не знают, где найти. Иди-иди, там лежит. Найдешь, — произнесла Наталья. Голос ее был странный, слезный.

— Что-то сердце у меня заходило. Подождем минутку, — сказал Александр.

— Вы, Александр Владимирович, с утра какой-то не такой, усталый, глаза красные. Плохо спали? — спросила Наталья.

— Сейчас я могу вам сказать. Вчера вечером, когда я у Грома был, позвонила домой какая-то женщина и сказала моей маме, что если я буду оперировать Голицыну, то у меня будут большие проблемы, вплоть до тюрьмы. Мама у меня старенькая, больная, плохо ей стало — сердечко отказало. Скорую вызвали — она наотрез от госпитализации отказалась. Вот всю ночь и не спал. Утром с соседкой оставил, всю жизнь вместе в одной коммуналке живем, и пошел на операцию.

— Вот, суки! — громко сказал Олег.

— Не ругайся в операционной.

Наталья прошептала тихо-тихо:

— Боже милостивый.

— Сейчас закончим, и побегу… — устало произнес Александр. — Витя, повыше ее подними. Держи… Свет поправьте… Так… так… Зажим… еще зажим…

 

— Сколько оперируем?

— Шесть часов двадцать минут.

— Держитесь, коллеги, немного осталось… Сейчас вот эти спайки пересечем… Витя, только не урони ее. Держи! Алексей, помоги ему… хотя бы одной рукой… Держите ее… Руку, руку под нее… Ох и тяжелая!.. Таз приготовьте, сейчас удалим…

— Боже, какая же она тяжелая! Как же ты, Студент, ее держишь-то? — удивленно сказал Алексей.

— Держу, раз надо, — прохрипел Студент в ответ.

— Вот, еще спайку… Все, вроде… Поднимай тихонько… Стоп… Вот еще спайка… Поднимаем, господи, только бы она весь малый таз за собой не утащила… — Александр перехватил у Студента, завернутую в простыню опухоль. — Таз ближе подвиньте… — и опустил в него удаленную опухоль.

— Смотрите, не вошла! — удивился Олег. — Сколько же она весит?

— Так весы же есть, — сказала с дрожью в голосе Маша.

— Девочки, — попросил Александр санитарок, — отнесите, взвесьте. И сходите в лабораторию, скажите им, что мы ждем заключение. Еще в начале операции на гистологию отправили. Только повежливей с ними, обидятся еще… Все, сушимся… Виктор, ты пока отойди, отдохни на стульчике, но не размывайся, шить будешь… Чего шипишь? От радости что ли? Отдыхай, дыши глубже. Маша, потом перчатки ему смени… Все из живота выбрасываем. Наталья, считайте… Отсос… Олег, сюда, под кишку… Сушим… — командовал Александр. — Дайте полотенце промокнуть… Наталья, сигары давай, — Дорошко подала обрезанные на конце, с вставленными в них длинными марлевыми жгутами, презервативы.

— Иван Иванович, как всегда прав. Вот хирург от бога… Ну, Виктор шей. Заслужил. Экзамен сдал… Экзамен принял. Хирург… Господи, как я устал!.. Олег, Алексей, размывайтесь, готовьте стол, здесь, у медсестер. У меня в столе есть бутылка хорошего коньяка. Принесите, наливайте. Я подожду, когда проснется. Как она, Арон Маркович? — спросил Александр.

— Все хорошо. Сейчас разбудим и повезем в реанимацию. Мы койку уже приготовили. Вы нам коньячка-то оставьте.

— Без вас не начнем.

— Что вы все в коньяк ударились? Я сейчас позвоню домой, и сын привезет нам чачу, самую лучшую чачу в мире. Из Гори!

— Тогда чего вы, Георгий, тут делаете? Идите, звоните… — сказал Александр.

Лиза открыла глаза.

— Молодец Лизавета, сейчас поедем в палату. Ты, Георгий, все еще здесь? — спросил Арон Маркович своего друга. — Иди же, звони.

— Все доделаем до конца и пойду. Где это видано, чтобы Георгий Джинджихашвили больного без своей помощи оставлял. Ты же, Арон, без меня не справишься.

— Не справлюсь, Георгий, — засмеялся Арон Маркович.

Александр снял перчатки, взял бессильную, но теплую и уже не синюшную Лизину ладонь в свои руки.

— Все, Лиза. Все хорошо!

— Спасибо, Саша… Спасибо всем… — прошептала Лиза.

— Ну что, я, старый еврей, был прав. Она, перед тем как с нашей помощью поспать, хотела сказать спасибо, — произнес Арон Маркович.

Александр повернулся к вошедшей в операционную медсестре.

— Что, гистологию принесли? — прочитал протянутый листок, посмотрел на всех повеселевшими глазами. — Доброкачественная опухоль сальника… Есть же бог на свете!

 

IV

Понурый сидел в своем мягком кресле главный врач Рудольф Стальевич Цыпик. А как не понуришься — куда ни кинь — всюду клин! Не дал согласия на операцию — пошли! Взбунтовались и пошли. Все сделал, чтобы Новых не пришел, даже заставил Нику позвонить его матери. Говорят, что сработало, — с приступом сердечным слегла. Так нет же — пришел! Еще этот старый пень, орденоносец, в больницу заявился. Герой, мать его!.. Что же это творится? Помрет сейчас дамочка на операции — и труба мне. Три раза, говорят, сердце останавливалось. А этот старый еврей со своим дружком вытащили ее с того света. Кто дружка-то пустил? Как же он в операционную прошел?.. Что  происходит?.. Сколько уже часов оперируют, и не умирает. А если не умрет? Мне ж тогда каюк!.. Прознает же Голицын о моих делах. Доложат. Как пить дать доложат! Желающих-то найдется. Вон, тот же Темкин, вроде бы свой, а ведь продаст, сука, первый продаст. И глазом не моргнет! Тогда же мне небо это мерзкое питерское в овчинку покажется! Э-э!.. Нет, такое допустить нельзя! Нельзя пускать все на самотек. Где этот гаденыш Темкин? Уж два часа, как ушел, и не появляется. Что происходит? О! О!..

Звякнул телефон, раздался голос Ники:

— Рудольф Стальевич, сейчас сообщили, что у Новых умерла мать.

— Молодец, Никуля, пятерка тебе за работу! Слушай меня внимательно. Пусть сейчас же скажут об этом в операционной. Понятно? Быстро!..

Цыпик, радостно потирая руки, весело произнес:

— Ну, вот и всё! Это то, что и нужно. Он сейчас спечется. Убежит. Если даже и не побежит домой, все равно оперировать не сможет. А старикан, инвалид на костылях, один с молодняком не справится. Темкин же так говорил? Или врал, сука?.. Где он? Может, сбежал от страха? С него станется!..

И мысль шальная в голове: «Коньяка бы сейчас стакан грохнуть, да Никулю помять». Одернул себя: «Да не дай-то бог, вдруг Голицын заявится? А-а, все равно же придет, когда его жинка помрет. А может и не придет — сразу уедет горе заливать. Чего ему к мне-то приходить? Он же знает, что моей вины тут нет. Да и мне что-то не хочется встречаться с ним».

Дверь распахнулась и в кабинет, отталкивая Нику, ворвался Темкин.

— Отойди, сука, не до тебя… — кричал он — Они удалили опухоль!.. Представляете! Удалили! Двадцать килограмм! В таз не влезла! И гистология — доброкачественная опухоль сальника!.. Семь часов! Семь!.. Она трижды у них уходила, а они ее вытащили!.. Говорят, как только опухоль удалили, нормализовалось и давление, и сердечная деятельность… Класс!.. Завтра весь Питер, да что там Питер — Москва знать будет!

— Ты, Рома, чего это здесь раскричался! — остановил кричащего заведующего главный врач. — Прикрой дверь. И не смей мою Нику сукой обзывать. Она не твоя! Если уж и сука, то только для меня. Понял?.. Ну и чего ты радуешься? Не ты же оперировал. Даже на крючках, как вы любите выражаться, не стоял… Вылезать нам с тобой надо из этого дерьма… Они еще не выходили? Голицын где?

— Зашивают… Голицын там, около операционной сидит, курит.

— Слушай меня, тупой ты козел, Рома, что надо делать: быстро беги к Голицыну и веди его сюда. Чего столбом стоишь? Бегом! Пока они еще не вышли… Опоздаешь — убью! Или нас обоих убьют!.. Галопом!.. А сам потом в реанимацию — ее же туда повезут. Выкинь там всех! Чтобы она одна лежала в палате.

— Там же реанимационный зал на четыре койки. Как выкинуть-то? Тяжелые же больные, после операций. Куда их выкинешь?

— Да хоть в коридор! Наплевать! Выкидывай быстро, вместе с кроватями. Распихай куда-нибудь… или… ты уволен!

— Но там же и ваши больные.

— Ты, Рома, совсем своей башкой допереть не можешь, что сейчас будет? Или мы успеем, или нас успеют! Вместе с этими больными!

Темкин, наконец-то сообразил, что задумал главный врач и, прыгая по лестницам через три ступеньки, побежал к операционной… Успел, сволочь!..

Голицын сидел, сгорбившись, в руке дымилась очередная сигарета.

— Алексей Иосифович, главный врач просит вас пройти к нему в кабинет. Он хочет вам сообщить что-то очень важное, — задыхаясь от бега, сказал Темкин.

— Ну, вот и дождался!.. Зачем же в кабинет?.. Говори здесь!

— Нет, я не могу. Главный врач хочет сообщить это лично.

— Сережа, подожди меня, я скоро вернусь, — Голицын с трудом поднялся, и тяжело шаркая ногами, пошел вслед за Темкиным в кабинет главного врача. От стены бесшумно отошел крепкий молодой человек и пошел сзади. Голицын его не заметил.

В это же самое время Александр Новых вышел из операционной. Тихо подошла Наталья Дорошко.

— Наташа, помоги мне снять халат. Устал, руки не шевелятся. Надо мне домой позвонить, — сказал Александр.

— Не надо вам, Александр Владимирович, звонить. Вам надо ехать домой.

Халат повис на опустившихся руках. Александр хрипло спросил:

— Что?.. Когда?..

— Во время операции пришли сообщить, да я не позволила.

— А, тогда… Может, ты и права… Может, и права… Я пойду… Ребята пусть выпьют. Они заслужили… Все заслужили… Я сообщу, когда буду хоронить. Быстрее всего, на Серафимовском, рядом с отцом. Она так просила. Там много таких, как они, — блокадных детей… Спасибо всем передай. — Александр отвернулся, чтобы Наталья не увидела его слез, и быстро ушел.

Около операционной сидел мальчик, сын Лизы. Зло, исподлобья посмотрел на Александра.

Александр подошел, положил руку на его лохматую голову.

— Все хорошо, Сережа! Все хорошо!

— Правда? — крикнул мальчик и заплакал. — А папа пошел туда… зачем? Спасибо вам, спасибо! За маму.

Александр вздохнул, повернулся и пошел прочь.

 

Распахнув дверь, в кабинет главного врача вошел Алексей Иосифович Голицын, заместитель председателя правительства страны и муж Елизаветы Сергеевны Голицыной, которая, как он сейчас считал, была мертва. Лицо его было состарившимся, посеревшим и злым.

— Что, погибла?! — закричал он. — Я так и знал!.. Я вас всех в порошок сотру! Семь часов, семь часов мучилась под вашими ножами… Сволочи!.. Суки!.. Зачем ты меня сюда притащил? Чтобы сказать об этом?.. Дайте мне пройти к ней. Я хочу ее видеть!.. Подлецы!.. — и резко повернувшись, Голицын пошел к двери.

Цыпик крикнул ему в спину, громко и радостно:

— Алексей Иосифович, ваша жена жива! Я хотел вам сказать, что операция прошла успешно — опухоль удалена! Двадцать килограммов! И гистология подтвердила наш диагноз: у вашей жены не рак. Опухоль сальника.

— Что?.. — Голицын резко повернулся к Цыпику. — Жива?.. Повторите, я не верю! — на его лице было удивление и испуг.

— Алексей Иосифович, ваша жена жива!.. Мы, как и обещали, ее спасли!..

Голицын тяжело рухнул на стоявший у стены диван и, закрыв лицо руками, заплакал.

— Боже!.. Боже… — говорил он сквозь слезы. — Какие вы молодцы, какие молодцы!.. — оторвал руки от заплаканного лица. — У вас есть что-нибудь выпить?

— Коньяк французский, будете? — угодливо спросил Цыпик.

Голицын нервно засмеялся:

— Я сейчас любую сивуху выпью! Налейте, пожалуйста… лучше в стакан, у меня руки трясутся… Нет, не верю! Как же так? Все же, все отказались, и у нас, и там, за границей. Все! — Голицын залпом выпил коньяк, не поморщился. Обнял Цыпика. — Молодец!

— Ну, наша хирургия, не самая плохая, как вы, Алексей Иосифович, наверное, поняли. Мы стараемся. Коллектив по крупицам, по каждому врачу отдельно пришлось собирать. На операционную последний рубль направляем, инструмент там всякий, оборудование…

— Налейте мне еще коньяка, — попросил Голицын. Он слов главного врача не слышал, ему были, в этот момент, они безразличны. В кабинет вошел Темкин.

— Вот, — сказал Рудольф Стальевич, — заведующий хирургическим отделением Темкин Роман Романович, помогал все организовывать. Дополнительные бригады подготовлены были. Даже с другими больницами договорились, чтобы, если понадобится, помогли.

Голицын затряс руку Темкину.

— Молодец!.. Какой молодец! Чувствуется профессионализм и ответственность! Сказали бы, что у вас проблемы, в миг бы все решили.

— Да что вы, Алексей Иосифович, — потупив глаза, сказал Рудольф Стальевич, — помогать людям — это наша святая обязанность. Врачебный долг, так сказать! Нам люди доверяют самое дорогое — свою жизнь! И нет у нас права им отказывать.

Голицын уже сам налил коньяк в стакан. Выпил.

— Ах, какие молодцы! Сегодня же министру сообщу!.. Позвольте, я еще раз пожму ваши мужественные руки. Давайте, товарищи, выпьем вместе.

Темкин принес еще два хрустальных стакана, налил — все выпили. Голицын опять обнял главного врача, потом заведующего. Поцеловал обоих, пожал руки. Еще раз налили. Выпили.

— Но вы же говорили, что лучше за границей? — вдруг спросил Голицын.

— Это мы… — Цыпик был опытным чиновником, знал — инициативу упускать нельзя, — так говорили, чтобы не пугать предстоящей операцией ни вас, ни вашу жену. А то, сами понимаете, все начнут критиковать да завидовать, что мы, в отличие от других, взялись за такую сложнейшую операцию.

— Да-да, я понимаю. Хорошо, ой, как хорошо-то! Скажите товарищи, а что это за дед с палкой в операционную, как к себе домой прошел, а потом, к концу операции, вышел, подошел ко мне и говорит: «Ждешь? Ну, жди! Тебе ничего не осталось, кроме как ждать! Переживай, это тебе полезно! А с женой твоей все будет хорошо. Это я тебе говорю…» И что-то еще, про бога… И ушел.

Темкин испугался, опустив голову, промычал:

— Ну, это…

Цыпик (что значит административный опыт) взглянул на посеревшего от страха Темкина.

— Это, Алексей Иосифович… наш консультант, — сказал он. — На полставки. Раньше он заведующим хирургией был. Хороший доктор. Но заболел и ушел на пенсию. А какая у врачей пенсия… Вот поддерживаем, взяли на половинку ставки. Надо же своим помогать. Стараемся, не бросаем.

— Какие молодцы! Да, пенсия. Повышаем, повышаем, сами знаете, все дополнительные ресурсы направляем на улучшение жизни пенсионеров и бюджетников. Но мало, мало… Понимаем. А больше увеличить — денег нет, да и инфляция сразу вырастет и все у них же и съест.

— Мы, Алексей Иосифович, не жалуемся.

— Ладно, товарищи, я пойду. Наверное, ее уже привезли в палату?

— Нам, Алексей Иосифович, сообщат. Сейчас ее перевезут в реанимацию. Дня три, может, больше, она там пробудет. Я, думаю, спешить не надо. Мы еще вчера все организовали. Вот заведующий сейчас сходит, еще раз все проверит… — Цыпик легонько подтолкнул Темкина к двери: — Идите, Роман Романович, идите, займитесь делом, еще раз все проверьте, чтобы анестезиологи там чего-нибудь не напортачили. С них станется. Особенно с этого… как его… ну ты знаешь, о ком я.

Темкин тихо, на цыпочках, вышел из кабинета.

— Хорошо. Давайте еще по чуть-чуть выпьем, и я все же пойду к жене, — сказал Голицын. — Вас, Рудольф Стальевич, я прошу составить списки участвовавших в операции, а лучше собрать всех — я хочу их лично поблагодарить. И подготовьте, пожалуйста, заявку на необходимое вам оборудование и смету на ремонт. Извините, я заметил, бедновато у вас.

— Так, Алексей Иосифович, у нас же бюджетное финансирование, все лимитировано, по смете, денег мало. Но мы не плачемся, стараемся. Федеральным клиникам легче: прямое министерское финансирование, квоты на больных, больных на врача меньше, ну и зарплата соответствующая…

— Я вот что думаю, вам и вашему заведующему хирургией надо перебираться в хорошую федеральную клинику. В Москву. Заслужили! Я сегодня же переговорю с министром. Не возражаете?

— Конечно, жаль расставаться с хорошим коллективом, с больницей, в которую всю душу вложил, но начинать новое дело всегда интересно. Спасибо, Алексей Иосифович, за доверие!

— Что вы, что вы, Рудольф Стальевич, это вам огромное спасибо! Позвольте, еще раз пожать вашу руку… Я не прощаюсь.

— Вас проводить?

— Нет. Я сейчас к операционной — сына обрадую. А потом к ней. Найду. Мои люди за эти дни всю больницу выучили.

Голицын вышел, через неплотно закрытую дверь кабинета было слышно, как он сказал Нике:

— Какие у вас в больнице работают хорошие врачи… Сидите-сидите, девушка. Это я должен перед вами стоять…

Голицын быстрым шагом вышел из приемной, радостно сказал своим бесшумным охранникам:

— Так, ребятки, пошли к операционной. Все хорошо! Она жива! Надо обрадовать Сережу.

Цыпик, не двигаясь, подождал, потом громко крикнул:

— Ника, закрой дверь!

Когда дверь тихо закрылась, стал сам с собой разговаривать:

— Хорошо бы подольше она у нас пробыла. Только бы не спугнуть — уж так-то хорошо все складывается. А с Москвой-то не обманет?.. При такой-то должности — ему же пальцем шевельнуть легонько и все. Трубочку телефонную  поднять и министру сказать. Она же перед ним в струнку вытянется! Господи, ну помоги! Неужели обратно, в Москву… — одернул себя: — Стоп, не расслабляйся, еще неизвестно, что хирурги скажут… А надо, чтобы ничего не сказали.

Цыпик схватил со стола мобильный телефон и закричал в трубку:

— Темкин, такую мать, чего молчишь? Где больная?.. Все приготовил? Смотри у меня… Он идет! Встречай…

Потом подошел к столу, не спеша налил коньяк в стакан, медленно начал пить и чуть не подавился, закашлялся — звенел старинный телефон. «Чертова Фронтовичка! Выкину, к такой матери!» — зло подумал и, пройдя к своему креслу сел, поболтал ногами. «А если вдруг… — подумал испугавшись. — Никаких если, Темкин бы сообщил… А других я больше не боюсь». Телефон звенел, он нажал белую кнопку.

— Главный врач Цыпик слушает, — строго сказал он.

— Рудольф Стальевич, вам министр звонит, — прозвучал испуганный голос Ники.

— Какой еще министр? — непонимающе спросил Цыпик.

— Как какой? Наш, здравоохранения, Денежкина Анна Николаевна.

— Соедини быстро, дура!.. — щелкнуло соединение и Цыпик, пока на том конце провода не успели произнести хоть слово, елейным голоском произнес: — Здравствуйте, уважаемая госпожа министр!

— Рудольф Стальевич, ну, зачем же так официально, можно как-нибудь по-простому, по имени-отчеству.

— Здравствуйте, здравствуйте, уважаемая Анна Николаевна! — пролепетал главный врач.

— Я вас, Рудольф Стальевич, не отрываю от работы? Вы можете говорить? Если вы заняты, я позвоню позже, когда вы освободитесь, — произнесла встревоженным голосом министр.

— Ну что вы, госпожа министр, простите… Анна Николаевна, я весь во внимании, — Цыпик насторожился. «Неужели, — подумал, — уже сообщили, что прооперировали? Кто успел? Если Голицын, тогда хорошо».

— Мне позвонил заместитель председателя правительства Алексей Иосифович Голицын и сообщил, что вы… в вашей больнице прооперировали его жену Елизавету Сергеевну. Поздравляю вас от всей души! Чувствуется профессионализм руководства. Я была не права, когда немножко на повышенных тонах разговаривала с вами в прошлый раз. Извините меня, пожалуйста. Честно, но я не знала, что у вас такая хорошая больница. Я еще разберусь с моими подчиненными за недостоверную информацию. Еще раз извините.

— Спасибо, Анна Николаевна! Большое спасибо за столь высокую оценку нашего скромного труда. А за что извиняться?.. Я не помню!

— Может, Рудольф Стальевич, ее перевести к нам, в Москву? Или пусть пока у вас? Как вы считаете?

— Я думаю, еще рановато переводить. Такая тяжелейшая операция. Семь часов. Опухоль двадцать килограммов. Она сейчас в реанимации. Мы делаем все от нас зависящее.

— Ну, от помощи-то не отказывайтесь, все, что необходимо, закажите у моего первого заместителя. Он предупрежден и вам позвонит. Консилиум из ведущих в стране специалистов во главе с академиком Кудлатовым будет организован. Ждите завтра-послезавтра. И конечно, хочу еще раз сказать: вы молодец! Я думаю, Алексей Иосифович прав — пора вам перебираться обратно, в Москву. Может, возглавите федеральную клинику?.. А может, к нам, в министерство?.. Директором департамента или лучше заместителем министра?.. Нам такие профессионалы-практики очень нужны!.. Все же, в основном, молодежь, после институтов, ничего не знают, все время приходится поправлять… Соглашайтесь, не пожалеете!.. Да и, думаю, Алексей Иосифович будет доволен.

— Спасибо за доверие, Анна Николаевна! На любом посту я буду стараться исполнять с честью свой долг врача!

— Хорошо сказано! Ни убавить, ни прибавить. Я сейчас распоряжусь, чтобы подготовили приказ о вашем назначении. Подпишу и отправлю вам и губернатору города. Заранее пошлем факс, чтобы вы уже могли заняться кадровыми и другими вопросами по передаче дел. Так что, через две недели жду в министерстве, на новом рабочем месте.

«Как? — хотел крикнуть Цыпик. — Почему через столько?» Но спросил осторожно:

— Извините, Анна Николаевна, за нескромный вопрос: а почему через две недели?

— Ну, вы сами должны понимать, что такие вопросы так быстро не решаются. Нужны определенные согласования. Как правило, срок — месяц-два, а то и больше. Вас, считайте, почти сразу. Понимаете, почему?..

— Да, я все понял. Огромное спасибо вам!..

— Кого вы захотите вместо себя оставить главным врачом, вы сами решите на месте. Я думаю, что руководство города согласится с вашим мнением. Если хотите, мы позвоним заместителю губернатора по социальной политике, поддержим ваше решение.

— Я оставлю вместо себя заведующего хирургическим отделением Темкина… Он очень много сделал для лечения жены Голицына. Старался… Уважаемая Анна Николаевна, так как меня здесь не будет — думаю, что через три-четыре дня рассчитаюсь и уеду в Москву — уж очень соскучился по семье, по дому, по городу, то прошу направить бригаду консультантов как можно раньше. Сами понимаете, жена Голицына! Я хочу, чтобы перевод Елизаветы Сергеевны в Москву был решен, пока я здесь. Я никому не хотел бы это передоверять. Столько сил отдано… столько сил… — голос Цыпика зазвенел от набежавших слез, он шмыгнул носом для убедительности. — Вы просто не представляете, чего только я ни услышал в свой адрес за эти дни… Простите, — Цыпик опять шмыгнул…

— Да-да, я вас понимаю. Но вы человек сильный. Я знаю… Еще раз прошу вас извинить меня за ту, небольшую, тогдашнюю… некоторую шероховатость… — министр помолчала потом тихо спросила: — Надеюсь, вы не говорили о нашем с вами разговоре Алексею Иосифовичу?

— Ну что вы, Анна Николаевна! Как можно. О чем вы, госпожа министр?.. О каком разговоре? Не было никакого разговора.

— Договорились!.. — обрадованно произнесла министр. (Актриса!) — Тогда до встречи. Приказ будет подготовлен и вам направлен. Держите меня в курсе о состоянии Елизаветы Сергеевны. Еще раз спасибо. До свидания!

— Спасибо! Спасибо вам, Анна Николаевна, за добрые слова в мой адрес. Вы не пожалеете о принятом решении. Я приложу все силы, все свои знания, весь опыт на благо нашего народа, государства, отчизны… на улучшение работы руководимого вами министерства здравоохранения. Это такая ответственность — работать под вашим чутким руководством… До свидания, глубокоуважаемая Анна Николаевна!.. — кричал в трубку Рудольф Стальевич, — гудки раздались раньше, чем он закончил свою торжественную речь. Рудольф Стальевич тихонечко положил на рычаг тяжелую телефонную трубку, вытер ладонью, проступивший на лбу пот, вылил в стакан остатки коньяка, выпил и зло произнес:

— Разбежалась, корова! Так я и отдам тебе мою больную! Вот вам всем! — сложил пальцы в кукиш и вытянул руку перед собой. — Много сейчас, вас таких появится на чужое-то добро. Открыли варежки! Как же — не выйдет!.. Только у меня смогли операцию такую сделать… Может и орден дадут!.. Дадут, куда денутся. Господи, не спугнуть бы такую удачу… — Стальевич подышал глубоко, успокаиваясь и прошептал: — Что у нас сейчас главное? Правильно — убрать в тень наших героев. Ну, это-то мы умеем. Этому мы можем и других научить.

Достал из стола новую бутылку коньяка, открыл, налил, выпил. И начал что-то фальшиво напевать себе под нос, останавливаясь и приговаривая:

— За удачу! Заслужил! Заслужил, такую мать! Три года терпел. Как в тюрьме пробыл! До чего же хорошо!.. Так, не расслабляйся. Надо позвонить своей женушке. Коровушка моя. Сучка, с кем-нибудь, наверное, сейчас катается в моей кровати… Нет, нельзя пока разводиться… Тесть, сволочь, мешать начнет. Слишком много знает старый партийный козел!

Набрал на мобильном телефоне номер и сказал вкрадчивым, тихим голосом:

— Здравствуй, любимая! Как ты там?.. Скучаешь?.. Я тоже без тебя совсем измучился… Спать не могу. Что?.. Не веришь?.. Послушай, дорогая, я не могу тебе всего говорить сейчас и по телефону, но ты пока машину, которую хотела купить, не покупай. Я думаю, для нас такая будет не престижна!.. Лучше купить покруче!.. Скажем… Бентли! Что говоришь, таких денег нет?.. Поменьше бы тратила… корова! В банке возьми… под любые проценты… квартиру заложи. Теперь все отобьем!.. Сколько стоит? Лимон… зеленью. Не надо падать в обморок… В общем, чтобы через три дня машина у дома стояла! Я понятно изъясняюсь?.. Ну, всё, всё, подробности потом, дома. Целую!.. Почему дома? Так я скоро приеду… Ты там в нашей спаленке-то приберись… А не то, я могу и ноги выдернуть, если что не так. Понятно говорю? Целую, любимая!..

«Может, сообщить крошке Нике?.. — подумал. — Ничего себе крошка — еще одна корова! Не спеши, Рудольф Стальевич. Еще разболтает, язык-то у этой дуры без костей… Да и нужна ли будет эта крошка? Думаю, не нужна. Со своим-то самоваром да в Москву, — Цыпик громко, пьяненько, засмеялся. — Ей-богу, засмеют!.. А хрыч-то старый, Гром, как в воду глядел… Эх, надо выпить. Рюмочку, рюмочку!..»

Через полчаса в телефоне  опять раздался голос Ники:

— Рудольф Стальевич, вам звонит губернатор. Соединить?

— Ты совсем, дура, нюх потеряла. Соединяй скорей!.. Здравствуйте, Виктория Ивановна…

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Рудольф Стальевич!.. Ну не любите вы нас. Все-то я последняя узнаю хорошие новости. А жаль. Мы все-таки с вами не чужие люди. Свои, так сказать, местные. Нет, не любите вы нас, не любите.

— Ну что вы, Виктория Ивановна… Да как… да почему?..

— Подождите-подождите, Рудольф Стальевич. Я хочу вам сказать от себя лично и от всей администрации города, от комитета по здравоохранению большое спасибо за прекрасно выполненную операцию, за преданность своей врачебной клятве. Мы очень рады, что в нашем городе есть такая больница, такой главный врач, такие врачи. Хотя вы и москвич, но нам приятно, что вы утерли нос вашим же московским коллегам. Это… хорошо… Я, наверное, немножко в прошлый раз была неправа, повысив на вас голос и, сказав неприятные для вас слова? Не обижайтесь…

— Что вы, что вы, Виктория Ивановна, какие слова? Ничего подобного не было. А мы просто выполняли свой врачебный долг!..

— Я знаю, что вы уезжаете, и мне очень жаль, что наш город покидает столь высокопрофессиональный врач. Кого бы вы не предложили на ваше место, мы согласны с вашим мнением. Но все же нам очень жаль, что вы уезжаете. Может быть, останетесь?.. Возглавили бы комитет здравоохранения. Конечно, заместитель министра здравоохранения — это несравнимая должность… Но мы очень надеемся на дальнейшее сотрудничество с вами, как заместителем министра. Приезжайте в наш город. Всегда будем рады… Нескромный вопрос: вы говорили о нашем предыдущем разговоре с Алексеем Иосифовичем?.. (Актриса!)

— Ну что вы, Виктория Ивановна, о каком разговоре вы говорите? Я не помню. Спасибо вам, за добрые слова в мой адрес, но я честно очень хочу вернуться домой, в Москву. Вы уж извините меня.

— Что вы, какие извинения. Удачи вам на новом поприще. На благо наших россиян. Всего хорошего…

В трубке раздались короткие гудки.

— Спасибо!.. — прокричал Цыпик и бросил трубку. — Ишь ты, как узнала, что Голицыну не жаловался, так все — привет-пока. Да хрен с тобой. Плевать я хотел на твой город! Меня Москва ждет!..

 

V

В кабинете главного врача был накрыт большой стол. Во множестве стояли разнообразные бутылки, а в тарелках  дорогие закуски. В сторонке стеснительно жались к стене хирурги Олег, Алексей и интерн Виктор. Тот был смелее всех — успел, пока никто не видел, хлебнуть из бутылки за книгами. Главный врач Цыпик, подвыпивший, с маслянистыми от радости глазами, разводил широко руки и говорил добреньким голоском:

— Подходите, подходите друзья к столу. Коллеги, герои, настоящие герои! Наливайте, наливайте себе… закусывайте… Ну, что они у тебя, Роман Романович, такие стеснительные?.. Что говоришь? Еще рабочий день… Сегодня можно — сегодня я разрешаю. Молодцы!.. Как на подвиг, так впереди всех, а так, смотрите-ка, какие стеснительные. Ну что ты, Романыч, застыл. Помоги своим товарищам освоиться. Налей, поухаживай наконец… Семь часов! Сложнейшая, уникальнейшая операция и это в наших-то условиях. Ах, какая слава больнице… Молодой человек, позвольте с вами познакомится… А еще говорят, что у нас не та молодежь. Еще какая та! Вот она, наша смена! Молодец!.. Я думаю, после интернатуры в нашу больницу?

— Почту за честь, — ответил Студент.

— Вот он ответ не мальчика, но мужа. Ах, какой прекрасный ответ, — Студент вспотел от такой похвалы, лицо стало красным, он хотел, что-то еще сказать, но Цыпик уже театрально разведя руки, продолжил: — Я вас, уважаемые коллеги, друзья, собрал, чтобы лично от себя, от всей больницы поблагодарить за успешно, блестяще проведенную сложнейшую операцию. Руководство больницы объявляет вам благодарности с занесением в личные дела, а также, что, думаю, немаловажно, премирует каждого в размере оклада… — посмотрел на Студента. — И вас тоже, наш молодой коллега… Заведующего прошу вручить… Романыч, шевелись ты, товарищи же ждут! Не беспокойтесь, друзья, распишетесь потом. Не бегать же сейчас в бухгалтерию… Ха-ха-ха! Их очень долго пришлось уговаривать. Не по закону мол! Ох, уж эти бухгалтера, законники, такую мать! Кстати, где врач… этот, как его… Новых?

Олег удивился:

— У него же умерла мать? Он занят похоронами. Я его заявление на отпуск у вашего секретаря оставил.

— А, да-да, видел, совсем замотался с этой чертовой работой. Дни и ночи в больнице!.. Я же его подписал, кажется. Ой, как плохо. Мы обязательно дадим соболезнование. Роман Романович, надо помочь коллеге с похоронами… Я распоряжусь, чтобы помогли материально. Немного, но что поделаешь — простая больница, скромный бюджет. Машину надо организовать. Венки там… Роман Романович, ну серьезней надо, серьезней… Переговорите с… этим, как его, опять запамятовал… Новых… Потом мне доложите… Наливайте друзья, наливайте. Закусывайте. Вы дело свое сделали, прекрасно сделали… Я разговаривал с министром здравоохранения Анной Николаевной Денежкиной, она просила предать вам ее личную благодарность.

— Вот это да!.. Ура! — сорвалось с уст, успевшего засунуть в рот бутерброд с черной икрой Студента.

— Ты бы, Студент, помолчал, — толкнул его вбок Олег. У Студента крошки изо рта посыпались. — Запей… Да не водкой! Нажрешься же… Вряд ли сам главный нас пригласил… Ждать надо… Не напивайся, подожди.

Дверь в кабинет открылась, вошел Алексей Иосифович Голицын, за ним высокий, широкоплечий молодой человек с красивыми, большими пакетами в руках и еще один — худой, старый, прижимающий к груди красную папку с золотым тесненным государственным гербом.

— Здравствуйте, друзья! — громко и весело сказал Голицын. — Давайте знакомиться. Я Голицын Алексей Иосифович, заместитель председателя правительства России.

Голицын подошел к врачам и стал пожимать им руки.

— Молодцы!.. У, какой молодой человек! — сказал он, пожимая руку Студенту. — Вот она, наша молодежь… Прошу налить… Я хочу сказать, что вы своим трудом, знаниями, своим искусством, любовью к своей профессии вернули самого дорогого для меня человека на свете — мою жену! Мою Лизу! Вы вернули к жизни не только ее, вы вернули к жизни меня!.. Я хочу выпить за вас! За вас, друзья… Сейчас мой помощник, — повернулся к худому человеку с красной папкой, — передаст вам небольшие подарки. Я думаю, хороший коньяк для вас и хорошие духи для ваших жен вы не откажетесь принять. Там еще кое-что. Это, лично вам от моей жены. Я надеюсь, что ваше руководство со своей стороны вас тоже наградит… Давайте выпьем!

Все выпили.

— Мы уже наградили наших героев премией, — громко сказал главный врач Цыпик.

Захмелевший Студент, заплетающимся языком выдавил:

— День подарков…

— Остались, Алексей Иосифович, — сказал худой, показывая на два красивых пакета.

— А где ваш уникальный хирург? — спросил Голицын. — Я что-то его не вижу.

Темкин, опустив голову, тихо произнес:

— У него заболела мать, и он дома.

— Жаль. Но я обязательно с ним встречусь отдельно.

Цыпик произнес вежливо, с подобострастием:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, Алексей Иосифович, мы все ему передадим.

— И где тот старик? Консультант, — спросил Голицын.

— Он тоже дома, — быстро нашелся Цыпик. — После операции мы отправили его домой, на машине… Я вам докладывал. Все-таки старенький человек. Приболел… Мы сами, потом съездим к нему домой, и передадим ваш подарок.

Олег, повернувшись к своим товарищам, тихо сказал:

— Вот врет, гнида. Гром-то немного посидел, чайкý с рюмкой спирта выпил да и ушел домой. И на трамвае добирался домой. Я ему звонил после операции, сказал о смерти матери Александра Владимировича… Расстроился дед… Устроить скандал, что ли?..

Темкин, услышав, зло прошептал:

— Только попробуй! Чего ты при премьере-то скандалы устраиваешь? Не наше это дело. Знаешь же, начальники между собой всегда договорятся, а ты крайним будешь. Тебе это надо? У тебя вся жизнь впереди. Хочешь ее испортить?

— Нет, — ответил испуганно Олег.

— Вот так-то лучше… Давайте лучше выпьем.

— А сейчас, прошу меня извинить, — сказал Голицын. — Меня ждут на заседании правительства. Кстати, председатель правительства просил передать вам большое спасибо. Он очень рад, что у нас есть такие врачи, — Голицын уважительно посмотрел на Цыпика. — И руководители тоже. И министр здравоохранения просила передать вам благодарность. Кстати, Рудольф Стальевич, вы получили ее приказ? — спросил Голицын. Главный врач молча замотал головой. — Нет?.. — удивился Голицын. — У меня, кстати, есть, — повернулся к худому помощнику: — Дайте, — тот протянул красную папку с золотым гербом и Голицыну передал ее главному врачу. — Читайте, — сказал, — знакомьте ваших героев.

Студента совсем развезло — что значит, нет опыта хирургического. Да и где ж еще такая выпивка да закуска попадется. Халява, блин.

— А что за приказ? — спросил он. — Еще по премии дадут?

У Цыпика от волнения тряслись руки, он начал нервно искать очки.

Голицын, по-своему поняв волнение главного врача, заговорил громко и четко, как умеют говорить люди, занимающие большие государственные посты:

— Тогда, товарищи, я сам скажу… Приказом министра здравоохранения ваш главный врач назначается заместителем министра здравоохранения… Удивляетесь? Радуйтесь, товарищи!.. Наливайте, друзья, я хочу с вами выпить, и, конечно, с новым заместителем министра здравоохранения!.. Когда, Рудольф Стальевич, приступаете к новой должности?

Цыпик открыл папку, посмотрел в приказ, пошевелил губами и, зачем-то закатив глаза, громко сказал:

— Через десять дней.

По кабинету понеслись возгласы:

— Вот это да!.. Обалдеть!.. Здорово!.. Расскажу своим сокурсникам — не поверят!..

Темкин кричал громче всех:

— Ура! Это правильно! Заслужили, Рудольф Стальевич! Ей-богу, заслужили!

— Ну вот, вроде бы и все, — сказал Голицын. — Еще раз огромное всем спасибо… Рудольф Стальевич, не забудьте о заявках… Я правильно понял, что скоро приедет бригада врачей из Москвы? Держите меня в курсе… Мой помощник остается здесь, все вопросы, любые, — сразу через него на меня… До встречи в Москве… Я слышал, что о вас, Рудольф Стальевич, готовится статья в центральной прессе и будет большой репортаж на центральном телевидении. Не уезжайте, пока не дадите интервью. И лучше на фоне вашей простой российской больницы, где люди так бескорыстно и мужественно выполняют свой долг… Прошу меня извинить. До свидания, друзья. Еще раз всем вам спасибо… Я сейчас к супруге. Я ее узнать не могу: похорошела, помолодела!.. Какие вы все-таки молодцы!..

— Позвольте, Алексей Иосифович, мы с заведующим отделением вас проводим.

— Не возражаю… И прошу вас, Рудольф Стальевич, передайте мою благодарность отсутствующим здесь докторам. Мне очень жаль, что я их не увидел. Но я все же надеюсь еще встретиться с ними и пожать их драгоценные руки. Подарки для них я оставляю вам. Не забудьте передать.

— Что вы, что вы, Алексей Иосифович, как можно. Мы все сделаем, все передадим. Вызовем сюда, в кабинет, и торжественно, в присутствии коллектива подарим от вашего имени. Прошу, не беспокойтесь, Алексей Иосифович.

Голицын дружелюбно кивнул всем головой и ушел, сопровождаемый помощником, охранником, главным врачом и заведующим хирургическим отделением.

Студент, покачиваясь, сказал:

— Черт, как в сказке. Скажи кому — не поверит. Я сейчас упаду.

— Не падай, сядь за стол… Давайте, мужики, выпьем, пока начальство отсутствует. Может, нам уже пора уходить?.. — сказал Олег. — Жаль, Александра Владимировича и Грома с нами нет. С Громом-то они здорово выкрутились… Суки!

— Интересно, кто у нас будет главным? — спросил Алексей.

— Неужели не догадываешься? — удивился Олег. — Темкин, кто же еще. На пару же все провернули. Жалко, Александр Владимирович сейчас точно уедет на свой север! Я с ним разговаривал. Увольняется и уезжает.

— А ты бы стал работать в городе, где убили твою мать, и может еще и лечить этих убийц?.. Я бы не смог. Надо бы съездить всем — выразить соболезнование.

— Жалко. Хирурга мы такого уже не найдем.

— Эх, вернуть бы Грома…

— А что в конвертах-то? — спросил Студент.

— Я посмотрел, — сказал Алексей. —  Не поверите — три тысячи евро! Пятисотками!

— Не может быть?! Сутками бы за такие деньги за операционным столом стоял! — воскликнул Олег.

— А это не взятка? — тихо спросил Студент.

— Какая взятка?! Ты же, Студент, их не просил. Сами дали! И не в карман же!.. Да не лезь ты в пакет, не вытаскивай. Ты ничего не видел. Дома откроешь… Ну кто поверит, чтобы вице-премьер страны взятки давал? Брать — да! Но чтобы давать?.. Ты, Витя, перепил, говоря такое. Да и не забывайте, Голицын же сказал, что это от его жены.

— Ха, а ты думал, он скажет, что от себя! Ты наивный, а он умный!

— Я маме шубу куплю. У нее никогда шубы не было, — сказал Студент.

— Правильно, Студент, купи матери шубу. И мы своим тоже что-нибудь хорошее купим.

— Как думаете, Александру Владимировичу и Грому они подарки отдадут?

— Подарки — может быть. А конверты, точно нет. Да и не возьмут они этих подарков с конвертами.

— Почему? — спросил Студент.

— Потому что они — старая ленинградская школа.

— Так нам, наверное, надо налоги заплатить?

— Ты, Студент, с дуба упал? — удивился Олег. — Какие налоги? Ты куда пойдешь — к налоговикам? А может, к ментам? Скажешь, что вот мол, хочу заплатить  налоги с подарка премьера страны. С евро значит. Они у себя дырку на виске просверлят! А потом тебе дубинкой пару раз так дадут, как этому, сочинскому армянину из «Наша раша». Если не поймешь, отлупят и выкинут на улицу. Если опять вернешься, пойдешь в психушку. Надолго. Туда тебе и дорога. Ну, говорят же тебе, никто не поверит. Покупай шубу и заткнись!

— А почему, ты все шепотом-то говоришь?

— Шепотом? — удивился Олег. — Даже не заметил. Это, наверное, инстинкт самосохранения. Против жучков, — покрутил пальцем над головой. — Может их здесь полно?

— А мне Александр Владимирович предложил после интернатуры на север поехать… — тоже шепотом сказал Студент. — Ну и зачем я буду там свою задницу морозить, когда здесь такие бабки можно получать? Не, не поеду! Я лучше останусь здесь… С Темкиным.

— А чего шепотом-то? Про это громко надо говорить. Кричать прямо Темкину в ухо, чтобы не забыл. Быстро же ты, Студент, сообразил, что да как. Далеко пойдешь! Впрочем, может быть ты и прав… Может, это, выпьем?

— Давайте…

В кабинет вошли, радостно переговариваясь, Цыпик с Темкиным. Темкин подошел к столу, налил водки.

— Давайте выпьем за Рудольфа Стальевича — нового заместителя министра здравоохранения.

Все выпили стоя, даже Студент поднялся со стула. Уважил.

В кабинет вошла секретарь Ника и, заикаясь, сказала:

— Рудольф Стальевич, пришел приказ министра здравоохранения. Вы сейчас заместитель министра! Я посчитала — через десять дней.

По кабинету разнесся громкий многоголосый  хохот.

— Вот уморила, Никуля. Проходи, выпей с нами! Мы уже давно отмечаем… А чего заревела-то? — смеялся Цыпик.

— Вы в Москву, а как же я? — всхлипнула Ника.

— Ты? Может, с собой возьму. Все зависит, как себя поведешь. Садись за мой стол и пиши приказы… Первый. Назначить исполняющим обязанности главного врача больницы заведующего хирургическим отделением Темкина Романа Романовича. Второй. Назначить заведующим хирургическим отделением больницы… Кого, Рома?

— Рудольф Стальевич, можно мне подумать?

— Твое дело. Только не затягивай, я долго собираться не буду. Пара дней и все, домой. В Москву, в Москву… Давайте выпьем за нового главного врача, за Темкина Романа Романовича.

Хирурги выпили тихо, без возгласов. Темкин произнес рассерженно:

 — Сейчас не так важен новый заведующий, — пока подыщу, сам справлюсь, как нужен другой Новых. Я ему звонил, а он даже не пожелал со мной разговаривать… Сказал, что уезжает… Вы представляете, сколько теперь будет желающих лечится в нашей больнице? Из-за границы приедут. Только успевай, поворачивайся…

Цыпик Темкина перебил:

— Рома, это твои проблемы и нечего о них сейчас говорить — не место и уж тем более не время. Кстати, Голицын, да и министр обещали помочь с оборудованием. Готовь заявку, Рома, не тяни. Быстро такие дела надо делать, пока не забыли… Заявку отдашь мне. У меня там, в Москве, кореша поставками медицинского оборудования занимаются. Я все устрою. А, что до нового заведующего — хочешь, я тебе из Москвы пришлю?

— Да кто ж толковый захочет из Москвы да в нашу-то глухомань? Можно, Рудольф Стальевич, я здесь поищу?

— Твое дело, Рома. Мне-то наплевать. Кстати, Нику я оставляю тебе. — Ника, услышав, разрыдалась и выбежала из кабинета главного врача. — Тоже мне… — засмеялся Цыпик. — Ну и зачем она мне в Москве? Бери, Роман Романыч, она девка хорошая и не капризная. Бери — дарю!

— Рудольф Стальевич, мы очень надеемся, что вы нас не забудете, там, в Москве, — сказал Темкин. На предложение взять Нику он промолчал. Сам еще не решил, что с ней делать.

— Как же, вас забудешь, — засмеялся Цыпик. — Один Гром чего стоит. Несносный старый маразматик. И как только таких злых стариков земля держит. Побыстрей бы сдох! Тоже мне, классный хирург… — посмотрел на всех, лицо стало строгим: — Не разбегайтесь… Сейчас самое главное — с каждого из вас, и с тебя интерн тоже, по пятьсот евро. Мне!

— За что?! — раздалось хором.

— Да кто бы вам позволил такие эксперименты проводить с женами первых лиц государства? Только благодаря мне вам разрешили оперировать Голицыну! Это мне компенсация за вредность. Слишком много и долго за вас переживать пришлось, а уж что выслушать, то вам лучше не знать.

И вдруг в наступившей тишине раздался молодой пьяный голос:

— А я не дам! Я не работаю в вашей больнице. Я интерн. Мне мои копейки комитет здравоохранения платит. И вообще, я лучше маме шубу куплю!

— Правильно, Студент!.. Извините, Рудольф Стальевич, но мы тоже не дадим. Не заслужили вы… — сказал Олег. — Пойдемте, мужики, нас больные ждут, — и врачи, не прощаясь, вышли из кабинета главного врача. Последним, пошатываясь, прижимая пакет к груди, шел Студент. Когда вышли, Алексей сказал:

— У нас же за «Оперативной хирургией» бутылка коньяка есть.

— Есть, — пролепетал Студент. — А я бутерброд с черной икрой стырил, — сунул руку в карман халата и достал бутерброд — без икры, икра осталась в кармане. — Вот, — удивленно показал измазанную икрой руку.

— Будем твоей рукой закусывать, — весело засмеялись хирурги и быстро пошли к себе в отделение. Ника, уронив голову на стол, рыдала и ничего не замечала.

В кабинете главного врача Цыпик сел в свое кресло.

— У, какие они у тебя, Рома, наглецы, — произнес он с угрозой. — Ну что ж, значит, ты за них и заплатишь. С тебя, Рома, десять тысяч европейских рублей. Пятисотками.

— А с меня-то за что… столько?

— За должность, Рома, за должность. Считай, бесплатно отдаю. По нынешним-то временам раз в двадцать больше надо бы взять… А не хочешь — не давай. Сейчас Нику кликну, да при тебе же приказ о твоем назначении и порву. Ну как?

— Вы… вы, Рудольф Стальевич, мародер!

— Нет, я твой друг, Рома. Друг!.. Давай, деньги гони.

— Так нет у меня таких денег.

— Не смеши меня, Рома, в конверт-то, что от Голицына, давно уж заглянул. А?.. Там они лежат, там. Мне — пятнадцать, тебе — десять, а твоим резвым докторам — по три штуки. Я все знаю, Рома… Такса известная… Я в этих вопросах ас. Учись, Рома! Давай конверт, давай, не тяни. Мне еще с Никой надо попрощаться, до того, как она к тебе в койку перепрыгнет. Или уже перепрыгнула? А, Рома?.. Налей лучше, что-то горло пересохло от волнений. Закончилось бы все поскорей. Обещали же бригаду прислать и где она? Впрочем, знакомо — сам таков, — чтобы Москва да спешила…

 

VI

В притихшей квартире на Петроградской стороне раздался телефонный звонок:

— Александр, это Гром.

— Здравствуйте, Иван Иванович!

— Александр, прими еще раз мои соболезнования. Когда уезжаешь?

— После девятого дня улетаю. Там уже ждут, говорят, что рады моему возвращению. Наверно, искренне, раз сам министр здравоохранения края позвонил и предложил вернуться. Может, начать все с начала: пойти работать простым хирургом?

— Александр, поверь мне, старику, ты давно уже не простой хирург. Тебе нужна и хорошая клиника, и хорошие ученики.

— Спасибо, Иван Иванович, за совет.

— А мне нужен твой совет.

— Мой? Вам? Ну что вы…

— Ты меня послушай, несколько минут назад позвонил этот… Темкин, он теперь, как я понял, главный врач. Надо же, как быстро время-то летит. Вчера бесполезный заведующий и ненужный хирург, а сегодня уже главный врач. Так вот, он предложил мне вернуться в отделение. Хирургом. Ну, хотя бы на полставки. Это он мне!.. Подлец!..

— А он не так глуп, как кажется. Идите, Иван Иванович. Было два подлеца — остался один. Второй-то в минздрав перешел, быстро оформился, за один день. Заместителем министра.

— Да?! Только думаю, это твоя прямая заслуга. Не обижайся, но на чужих трудах праведных, кто-то строит и палаты каменные. Да пусть он катится из нашего города! Дышать легче всем будет. Туда ему и дорога. В минздраве ему самое место. Как раз для него. В последние годы, кто только там ни руководил: и генералы, и сталевар, и бухгалтер. Можно ставки ставить — кто следующим будет? Я думаю, дворник! Подметать, точнее, выметать там надо!..

— Крепко сказано, но правильно! Идите, Иван Иванович. Темкин сейчас без вас, как без рук. После столь-то удачной операции… Слава, штука капризная — сегодня есть, а завтра ее уже нет. Ему хирургия, вот как нужна. Идите, он для вас, для хирургии, все что пожелаете, сделает. Ему нужен хирург. Такой хирург, как вы… Ну, чего вам дома-то сидеть? И ребятам поможете стать хорошими хирургами. Из них получатся. А Студенту я предложил после интернатуры поехать на север… Он же, как и я, из рабочей питерской семьи. Для него высшее образование да еще стать врачом — счастливая карта. Он хороший парень и пока еще не испорчен современной жизнью. Я ему помогу стать настоящим хирургом. У него для этого все задатки есть. А, главное, желание оперировать, помогать людям. Пусть едет ко мне. Пока не испортили.

— Насчет Студента, ты бы не спешил — время покажет. Ему еще интернатуру окончить надо. А голова-то от такой славы, ой как еще закружится. Уж поверь мне, старику. Себя вспомни — хотел ты из Ленинграда в Сибирь-то ехать?

— Честно — нет.

— Вот, то-то… А, насчет хирургии, я еще подумаю… Можно, я буду называть тебя Саша? Я ведь бобыль: детей бог не сподобил, любимая жена умерла. Я всегда хотел иметь такого сына, как ты.

— Спасибо, Иван Иванович. Тогда… отец… приезжай ко мне в гости, я тебе такую рыбалку устрою, уху, да под водочку, да в тундре, да ранним летом, когда лед по реке сбегает в океан, да под незаходящим солнцем. Там такой воздух! Ух! Как же там хорошо-то! Приезжай! А захочешь там остаться — рад буду… Приезжай… отец.

— Обязательно приеду… сын.

 

VII

В благодушном настроении был бывший главный врач, а теперь без пяти минут заместитель министра здравоохранения Цыпик Рудольф Стальевич. Вытаскивал из стола бумаги, рвал, фотографию жены бросил в коробку. Пересмотрел все ящики, не забыл ли что компрометирующее. Вроде бы чисто подтер за собой. Нашел старую бутылку трехзвездочного коньяка российского разлива. Подумал: «Выкинуть, что ли? Ладно, позже… Сегодня Голицыну увезут, а завтра и мы в Москву… И все — через неделю заместитель министра! Заместитель министра Цыпик! Звучит! А там, смотришь и до министра недалеко. А что, за жену-то Голицын и министром меня сделает. Он мне должен!» Столь сладостны были думы бывшего главного врача.

Ранее рыдавшая, а теперь успокоившаяся от того, что Темкин пообещал ее оставить, прихорашивалась, нанося тушь на свои короткие ресницы, секретарь Ника. Она застыла с поднятой к полуподведенному глазу рукой, когда вошел Александр Новых с листком бумаги в руке и, не спрашивая разрешения, направился к двери кабинета главного врача.

— Вы куда это идете? — грозно крикнула Ника. — Рудольф Стальевич никого не принимает. Если вы к главному врачу, то вам надо подождать Темкина Романа Романовича. Но его сейчас нет, он с приехавшими из Москвы академиками и профессорами в стационаре.

Новых остановился пораженный.

— Ну-ка, еще что-нибудь произнеси! — сказал Александр.

— Что вы имеете в виду?

— Это… ты? Это ты… звонила моей матери!

Ника вдруг сникла, сжалась, как человек ожидающий удара.

— А вы кто?.. Новых? — чем себя и выдала. Она быстро нажала кнопку на телефоне и закричала:

— Рудольф Стальевич, к вам рвется этот… Новых! Что мне делать?

— Да пусть войдет, — прозвучало в ответ. — Попрощаться, наверное, хочет перед моим отъездом, признательность выразить. Сама же видишь — все время посетители. Все прощаются, плачут, жалеют, что уезжаю. Пусть войдет.

— Но…

Ника не успела договорить, Александр Новых прошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Что у вас, товарищ Новых? — спросил Цыпик.

— Я хочу, чтобы вы подписали мое заявление об увольнении.

— Опоздали, я уже не главный врач. Обратитесь по этому вопросу к Темкину.

— Я хочу, чтобы мое заявление об увольнении подписали именно вы, — Александр положил лист на стол.

— Увольняетесь. Ну что ж, это ваше дело. Надеюсь, обратно на север едете. Бр-р, какой дикий край. Не буду вам отказывать в последней просьбе. Я сегодня добрый. Завтра всё, в Москву! С какого числа уволить?

— С сегодняшнего.

— С сегодняшнего, так с сегодняшнего. Темкин, кажись, на ваше место уже кого-то нашел.

Цыпик взял ручку и размашисто написал в левом верхнем углу листа: «Уволить. Отделу кадров оформить. Бухгалтерии рассчитать». Подписался и протянул лист с заявлением.

— Все, можете идти… Да, чуть не забыл. Вам просили передать в знак благодарности коньяк… не очень, конечно, российский, три звездочки…

— Неужели ты думаешь, что я из твоих поганых рук, что-нибудь возьму?.. Я не мог поверить, что ты, врач — такая мразь! А голосок твоей секретарши услышал и все понял. Это ты убил мою мать! Она позвонила… и вы вместе убили ее. Подлец!

— Ты что себе позволяешь? Да я тебя…

Александр Новых резко, не замахиваясь, ударил ладонью по холеному, круглому лицу Рудольфа Стальевича. От пощечины голова его дернулась, щека покраснела и сразу вспухла, рот открылся и, брызгая слюной, Цыпик прохрипел:

— Да я… Да ты знаешь, кого ты ударил? Я же заместитель министра здравоохранения, чиновник высшего ранга… Я тебя раздавлю, в тюрьму отправлю, на твой поганый север повезут… на пожизненное!..

— Это тебе за мою мать, от меня и… моего отца. Отец бы тебя убил… Ты — дерьмо! Ничего ты мне не сделаешь. Побоишься, что я сейчас, либо Елизавете Сергеевне, либо ее мужу вице-премьеру Голицыну позвоню и все про тебя расскажу. И тогда тебе конец! Ты трус! Ты всю жизнь трясешься от страха! А не говорю потому, что хочу, чтобы такая сволочь, как ты, убралась из этой больницы и из нашего города! Ребят жалко, если ты останешься. Ничего, в Москве тебя быстро раскусят и выкинут. Не нужен ты там. Там тоже нормальные люди живут… Живи и дрожи!

— Такие, как ты, — зашипел Цыпик, — всегда и везде мешаете нам хорошо жить! И не только нам, руководителям, но и государству, его спокойствию. Вы — враги государства! Вас надо сразу, при рождении, ссылать на ваш поганый  север, подальше от цивилизации.

— Если цивилизация в нашей стране — ты и тебе подобные, то лучше жить на севере. Подальше от такой сволочи…

Александр Новых вышел из кабинета. Посмотрел на съежившуюся Нику.

— Жаль, что я не бью женщин. Да и какая ты женщина, если помогла этому ублюдку убить старую женщину, ленинградку, блокаду пережившую. Таких, как ты, не люди — Бог наказывает!

Оформив увольнение, Новых зашел в ординаторскую хирургического отделения, где за столом сидел один Студент и старательно писал.

— Ой! — увидев Новых, вскочил он со стула. — Здравствуйте, Александр Владимирович! Как вы?.. Ах, извините, что мы никак не соберемся к вам прийти. Роман Романович забросал нас больными. Каждый день, с утра до вечера в операционной и все одни грыжи. И где он их только берет? Со всего города, что ли к нам идут? Падаем к вечеру от усталости. Олег с Алексеем опять на операции, а мне Роман Романович приказал выписку на Голицыну готовить.

— Какую выписку? На кого? — непонимающе спросил Новых.

— На Голицыну. Ой! Александр Владимирович, вы же не в курсе. Тут же целый самолет прилетел с московскими врачами и самим академиком Кудлатовым. Ее же от нас увозят в Москву.

— Как увозят?! Когда?

— Так в Москву. Сейчас, вот, и увозят. Они все там, в палате у Голицыной. Вы не беспокойтесь, с ней все хорошо. Она хорошо идет после операции. Может и хорошо, что увозят. Больных-то реанимационных положить некуда. В отделениях лежат. Врачи ругаются… — Студент посмотрел на Новых. — Что с вами, Александр Владимирович? На вас лица нет… Давайте, я вас чаем напою.

Александр его не слышал — схватив свой халат, он выбежал из ординаторской. Сзади крикнул Студент:

— Александр Владимирович, куда же вы? — Потом махнул рукой, прошел к столу, сел, взялся за ручку и задумался. «Нехорошо как-то получилось. Все-таки она его больная. Надо было, наверное, сообщить, что выписывают, — подумал Студент. — Но, Роман Романович приказал мне выписку готовить  и Новых ничего не говорить. Темкин сейчас сила, а Новых — все же знают, уходит. Роман Романович сказал, что вроде  с Громом договорился. Даст нам дрозда старик. Лучше бы не приходил. Худо-бедно, но я свою законную штуку деревянных за эти дни получил и коньячок, пусть и греческий дома стоит, ждет выходного дня. А может своих мужиков, с группы, пригласить, похвастаться — вот как надо устраиваться! И никакой Новых не нужен с его севером. Хорошо, что я сразу-то не согласился поехать туда, задницу морозить… И характеристику сейчас мне Роман Романович давать будет… Интересно, а сколько Темкин-то хапнул? А мужики сколько получили? — Студент посмотрел затуманившимся мечтательным взглядом на стену перед собой. — Нет, хорошую я себе профессию выбрал. И звучит, и при деньгах! — Студент склонился над столом и стал старательно выводить в истории болезни строчки выписного эпикриза.

Александр, на ходу надевая халат — все никак не мог попасть в рукава, бежал по коридорам, мимо лифта, по лестнице, туда, где кто-то, чужой, увозил Лизу. Его Лизу.

Около палаты люди в белых халатах готовили каталку, прикрепляли капельницы, различные мониторы. Александр проходя мимо, подумал зло: «Надо же, какая техника! А как оперировать, так простой хирург Иванов. Интересно, в лифт-то она войдет? А, да что там — надо будет, стены сломают… О чем это я?.. Лиза!» Палата реанимации, где лежала Елизавета Сергеевна, была заполнена врачами. Александр стал отодвигать их и приближаться к кровати, где лежала Лиза. Она что-то бодро говорила стоявшим перед ней врачам. Ее кровать была единственной на всю большую реанимационную палату. Аппаратура и мониторы вдоль стен были прикрыты простынями.

— Позвольте, я пройду к больной, — говорил, отодвигая врачей, Александр.

— Вы что себе позволяете, молодой человек? — удивился недовольно, увидев его, толстый, маленький, с короткими руками, лысый человек, и спросил у стоявшего рядом с ним Темкина: — У вас, коллега, все такие? — Опять поглядел на Новых, спросил неприязненно: — Вы кто?

— Я лечащий врач больной Голицыной.

— Ах, вот вы кто! Где это вы шляетесь, голубчик? Заставляете главного врача самому докладывать нам о больной.

— Я?.. Я оформлял свое увольнение.

— Это не повод опаздывать. Я академик Кудлатов…

— Я узнал вас, Степан Степанович.

— Видите, — Кудлатов тетрально повернулся к стоявшим вокруг него врачам, взмахнул короткими толстыми ручками, — меня узнают даже здесь, на периферии… Вы у меня учились?

— Нет, читал ваши умные книги… Все-таки, позвольте мне пройти к больной.

— Потом, потом, когда мы обсудим тактику транспортировки Елизаветы Сергеевны в Москву, у вас, может быть, будет несколько минут. Тем более, раз вы уволились, то вы уже не лечащий врач Елизаветы Сергеевны. Вам вообще-то здесь делать нечего.

— Это не вам решать! — резко произнес Александр. — И уж тем более не Темкину!

— Что?! — Кудлатов побагровел.  

— Выйдите все из палаты, — прозвучал Лизин голос, тихий, но четкий. — Все! И вы, профессор, выйдите. Я хочу поговорить с Александром Владимировичем наедине.

— Елизавета Сергеевна, позвольте, но… это безобразие. Я академик, профессор…

— Не позволю! — перебила властно и жестко Кудлатова Лиза. — Я еще раз прошу всех выйти из палаты. Мы поговорим с Александром Владимировичем, а потом уже вы делайте свое дело.

Врачи, гурьбой, толкая друг друга, вышли из палаты. Кудлатов что-то нашептывал, склонившемуся к нему Темкину. Дверь закрылась, и стало тихо.

— Ах, какой божественный голосок — все разбежались от страха менять штаны, — сказал Александр.

— Не смеши, не то швы разойдутся. Здравствуй, Саша, — Лиза сразу заплакала, и сквозь слезы, глотая слова, заговорила: — Это все из-за меня! Мне Наталья рассказала о смерти Ксении Ивановны. Наталья за мной, как за ребенком ухаживает. Только что сиделкой ночью не сидит. Здесь такие люди, Саша. Господи, какие люди здесь работают! Олег с Алексеем меня лечат. Говорят, что все согласовывают с тобой. Вот резинки из живота сегодня удалили. Какие жуткие! А они смеются. Сигарами называют. И правда на слизкие сигары похожи… И еще на что-то, — Лиза хохотнула, сверкнула глазами, покраснела. — Говорят, что я очень хорошо иду после операции… Словечко-то, какое приятное для лежачей больной. Я и сама чувствую, что иду… Саша, мне так жаль Ксению Ивановну. Мне так жалко тебя. Саша, прости меня!.. Говорят, она была при смерти, а ты ушел меня оперировать. О, господи, прости меня Саша, — повторила Лиза и вновь залилась слезами.

Александр присел на кровать, стал гладить ее руку.

— Поплачь, Лиза. И мне легче будет. Мама знала, что я должен тебя оперировать, поэтому и сказала мне утром: «Иди, спаси Лизоньку. Двоих ты все равно не спасешь». Поцеловала меня, перекрестила, как будто знала, что видит меня в последний раз. А я ее не понял тогда. Она с соседкой осталась, та и позвонила во время операции, сообщила, что мама умерла. Мне хотели сказать, да Наталья, молодец, запретила. У меня еще тогда, во время операции, когда медсестра что-то шептала Наталье, сердце ёкнуло… Если бы узнал, боюсь, не выдержал бы… Нет, не ушел. Руки бы опустились… А Гром к тому времени уже ушел. Ему плохо стало…

— Я знаю… Прости меня, — проговорила Лиза. — Прости! Я Наталью заберу к себе. Она очень хорошая женщина. Редкая.

— Куда к себе? В гувернантки? Да она до мозга костей медсестра. На таких как Наталья, вся российская медицина держится. И так трещит по швам. Если такие, как она, уйдут — можно больницы на замок закрывать… Ладно, зачем о грустном… Как ты?.. Посмотрите на нее — щечки розовые, глазки блестят, голосок ангельский, — Александр опять погладил Лизу по руке. — Ей богу, хороша! Выглядишь, как спешащая на свидание молоденькая девушка.

— Все шутишь, Саша… Скажи, ты сейчас уедешь? Туда, на север?.. Мне Наталья все порывалась что-то рассказать о вашем главном враче. Но не говорит, а почему, не знаю. Я ей свой телефон оставила… Скажи, что он сделал?

— Пусть Наталья и скажет. Я не могу… не мужское это дело — жаловаться… Давай, не будем о нем… Да, уезжаю, дела некоторые доделаю и все. Меня здесь уже ничего не держит. На девять дней схожу на могилы, попрощаюсь с матерью и отцом, еще к Витьке схожу, выпью с ним и поеду… Вот и тебя увозят.

— Муж приказал — минздрав забегал.

— Может быть, так и надо. Все-таки Москва. Да и дом… — Александр посмотрел на Лизу взглядом полным слез и тихо произнес: — У тебя все будет хорошо, Лиза. Все будет очень хорошо…

Потом достал из кармана пиджака и положил на прикроватный столик сложенный вдвое листок бумаги и небольшую плоскую картонную коробочку.

— Здесь телефон заведующего отделением абдоминальной хирургии Градской больницы в Москве. Они будут рады тебя принять и лечить у себя. Они очень хотят тебя лечить.

— Зачем? Я вроде бы у них была?

— Наверно, чтобы найти то, что чуть не потеряли.

— И что они чуть не потеряли?

— Совесть, наверное, медицинскую. Пока, Лиза, есть совесть — мы врачи. Как только мы ее теряем, то наши дипломы надо рвать, как с офицеров-предателей погоны!

— Жестко, если не сказать жестоко!

— А медицина жестокая по своей сути. Жестче, чем жизнь, потому что жизнь людей от нее во многом и зависит.

— А что это за коробочка? Можно, я открою?

— Это подарок от меня. Не знал, что тебя сегодня увозят. Хотел раньше подарить, а теперь на память получается. Потом, в Москве откроешь, здесь не надо.

— Я так тебе благодарна… — сказала Лиза. — Можно я к тебе… туда… приеду? Можно? Туда, где солнышко бежит-бежит по небу, стукнется о горизонт и опять, как мячик, вверх подпрыгивает. Где ночью светло как днем и сопки в розовом тумане. И по небу гуси, гуси, гуси… Я правильно сказала?

— Не приедешь. Но сказала правильно.

— Поцелуй меня. Поцелуй, как раньше, — тихо произнесла Лиза.

Александр наклонился, обхватил рукой ее голову, приподнял над подушкой и поцеловал в губы. Долго и нежно.

Лиза вдруг обняла своими тоненькими ручками шею Александра, прижалась к его лицу и сквозь рыдания зашептала:

— Сашенька, родной, любимый, прости меня! Прости… Саша… Знай, я всегда тебя любила. Всегда! И… очень, очень сильно тебя люблю!

— И я тебя. Ты у меня единственная…

— Уходишь?.. Больше не придешь?

— Нет, Лиза… — Александр мягко опустил ее голову на подушку и пошел к двери. Лиза крикнула в спину:

— Саша! Я все-таки приеду! Можно?

Он повернулся, посмотрел на нее, махнул прощально рукой.

— До свидания, Лиза! Приезжай! Я буду ждать! Приезжай… с сыном.

 

***

 

В Москве, навсегда, с радостью покинувший Петербург, уже бывший главный врач и вот-вот заместитель министра здравоохранения Рудольф Стальевич Цыпик, довольный, с наслаждением пуская изо рта клубы ароматного пьянящего дыма дорогой гаванской сигары, фальшиво насвистывая какую-то мелодию, вальяжно развалился в салоне дорогущего, навороченного автомобиля Бентли, купленного в долг под огромные проценты и обещание отдать этот долг в ближайшее же время — Рудольф Стальевич в залог даже квартиру поставил. А в чем проблема? Все же отобьется! Да и как не «отбить», если в московских медицинских кругах только и разговоров о его необыкновенном возвращении, и не просто возвращении, а заместителем министра! Все старые дружки сразу же стали звонить и поздравлять. Какая же прекрасная жизнь у него наступала. Он курил и насвистывал!.. Совсем забыв, что свистеть в доме плохая примета — без денег останешься! «Послезавтра подкачу к главному входу министерства, чтобы все видели! Вот рожи-то вытянутся! Поделом им предателям и сукам! Всем сейчас головы сверну, или нет — пусть рассчитаются со мной за свои места в министерстве. Кончилась ихняя халява. Новый начальник идет, Рудольф Стальевич Цыпик! Посторонись!»

В это же самое время зазвонил телефон у находившейся на лечении, по жесткому личному требованию, в отделении абдоминальной хирургии Градской больницы Москвы, Елизаветы Сергеевны Голицыной. Звонила из Петербурга старшая медсестра хирургического отделения Наталья Дорошко…

— Здравствуйте, Елизавета Сергеевна! Это Наталья. Я хочу вам рассказать всю правду о…

После телефонного разговора зареванная Елизавета Сергеевна позвонила мужу.

— Срочно приезжай! — крикнула она сквозь слезы.

— Что случилось?! — испуганно спросил Голицын.

— Со мной, ничего. Приезжай, мне надо с тобой поговорить.

— Слава богу, — радостно выдохнул Голицын. — Я приеду попозже, у меня совещание…

— Я плевать хотела на твое совещание, — закричала Елизавета Сергеевна. Голицын никогда не слышал от жены таких слов, и чтобы она так кричала, он испугался, и, чуть помолчав, сказал: «Я еду, Лиза».

Лиза открыла коробку — подарок Александра. В ней лежал круглый плейер, она нажала кнопку и раздалась музыка Нино Рота. Она прижалась мокрым от слез лицом к подушке…

 

В этот день, в Санкт-Петербурге, под «Гимн великому городу», в ночное, светлое, июньское небо взлетал грандиозный салют, а по Неве плыл корабль с алыми парусами — символ юности и вечной любви!

 

                                                                         

                                                                     Дмитрий Ружников

 

 

тел. +7 981 725 9247

E-mail: diruzh@mail.ru

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/