Елена Коро
Фаэт-Крым:
Карта странствий
Крым — уникальный источник: тысячелетняя древность — смесь и взвесь голосов и даров.
Крым как путь для творящего духа, души, ищущей своих истоков, слышащей голоса древних, отвечающей им изначальными ритмами, звуками, творящими свои времена и пространства, созвучными мирам древних.
Сборник составлен в виде карты пути странствующей и ищущей души: от рассвета, от озарения образами, навеянными востоком, от древнего Гезлева западного Крыма в путь, в поисках сокровенных открытий.
В пути все: звуки расцвета и увядания, страдания и взлета души — и в соравности с природными ритмами — путь на восток, как путь — в смерть.
Этому ассоциацией — крайний восток Крыма — там, по легенде — ворота в иной мир.
Путь от обретенных истоков — в палево иных времен и миров.
О себе? Это и обо мне, наверное.
Эллинский день
1.
"Я сегодня не помню, что было вчера…"
А.Блок
Снова Эллады рожок
Посейдоново ухо тревожит.
Медленно плавится день.
В волнах понта томленье, что дленье
и тленье белого пеплоса дня.
К погруженью
коней Гелиосовых в волны
истлевают длинноты дня.
Нагота его не наслажденьем
Гелиосова взора, виденьем
промелькнет, и исчезнет забвеньем...
Эллинским днем
в Посейдоново ухо шепчу:
Я не помню утраты...
2.
"По утрам забываю свои вечера…"
А.Блок
Некто сказал, что имя Эллады
Мойры плетут неустанно,
Но, заснув, забывают.
Эллинский день – на холсте Пенелопы.
Взглянешь вовне из холста
и увидишь понт неизменный,
Имя и тень на песке золотом.
Имя Улисс замирает улиткой,
Спрятав нутро внутрь холста Пенелопы,
Тянутся рожки вовне...
Их и увидишь эллинским днем,
Но о призрачность их не споткнешься.
Так, отрезвев, тень свою посылаешь
в ухо шепнуть Посейдону:
Я не знаю теней,
Потому что не помню имен...
3.
"Белым днем забываю огни…"
А.Блок
Тени Эллады, как боги, живут в именах
нареченных младенцев.
Дети теней богов и героев, словно
тени имен их, эллинским днем
в дар – и с дарами – во славу...
Славный флейтист к берегам
странноприимного понта выводит
имен и детей череду...
Имя ему – Гомер...
Должность его – крысолов.
Гомеров рожок Посейдоново ухо ласкает...
Ластится волнами день.
В тугую воронку прибоя,
в Посейдоново ухо – Гомер и герои,
и тени, и дети, и я...
...имя свое отпускаю...
забываю себя...
4.
"По ночам забываю дни…"
А.Блок
Имя, забытое Мойрами в дремоте полудня,
Ночью, стыдясь, Пенелопа с холста изгоняет,
Чтобы с рассветом его воссоздать по фрагментам.
Кадр один – эллинский день бесконечный.
В кадре втором изменчивый понт, быстротечный.
Кадр за кадром – смена богов, их имен и героев.
Дети приходят вослед параллельно их теням.
Девочка, тень, Эвридика,
Ручонкою машет из ночи,
Имя шепнуть ей невмочь,
Ночь вобрала в себя имя.
Мочи нет вынуть себя, словно рыбу
из Посейдоновой сети...
Боги Эллады, как дети,
Имена раздарили убогим и нищим.
С кем ты осталась, Эллада?
С днем бесконечным и белым...
Имя его дорогое понт мне не даст позабыть.
ЗАВРЫ ОЗАРЕНИЯ
Завр заревой — прародитель зарей.
Зари суть завры озарения.
Также зари суть земли, озаренные зарями-заврaми.
Антипод зарей — пали — выжженные земли.
Мастера строят башни-маяки на зaрях, дaбы нe выжрaли их пaли, eщё зaрeвыe зaвры, зря в бойницы бaшeн зрячим зрaчком, озaряют зaри.
Тaковы зaвры озaрeния!
Завры заката
в зареве зрят зари.
Зари зрачок
oзарил белопeнную кипень.
Завр заревой зрит
в зари морские с тоскою:
где ты, подругa?
В море полощeт
черная женщина, ночь,
бeлый сaвaн дня.
Гранёный бокал моря
1. Гезлев
Город горбатился верблюдом двугорбым,
Сгорбив презрительно губы.
Губчатой сгорбленностью сгорбились пирсы,
Питаясь солёностью моря.
Волны горбатились, набегая
На жёлтый песок под пирсом.
Пирс горбатился, налегая
На жёлтый песок пушистый.
Песок горбатился, дюнясь в складках
Маленького побережья.
Мечеть минаретами
Горбами верблюжьими,
Губами исламскими
Горбила воздух города
Призывами громоподобными.
Собаки горбатились воем,
Пеной горбатилось море,
Вбирая морскими губками
Исламские звуки города –
Сгорбившегося верблюда.
2.
Гранили гранитом,
Нанося грани,
Изумрудный бокал моря,
Вспененный лазурью
Граничащего с горизонтом неба.
Мороженщик-бог
накладывал щедро
пушистую пену тучек
в гранёный бокал малахитовый,
в гранях играло солнце.
Жара опускалась тяжёлой тучей
на город, гордившийся морем.
Он минаретами
пил жаркий воздух.
Он пирсами
приникал к малахиту,
стремясь к горизонту
губами воздушных струений,
стремясь осушить
изумрудный бокал моря
и утолить безумную жажду дня.
Видимо, бог-безумец
обручил город и море,
обрекши жарой безумной
на вечную жажду,
неутолённость солёного поцелуя.
3.
Городу – верблюду двугорбому –
Гранёный бокал моря
Бог – соучастник событий –
Поднёс. Губами скорбными,
Томясь медузою гордою,
Город вобрал в себя море.
Пенясь, оно стекало
по гранитным ступеням берега,
опенив гранитные губы.
Город плевком верблюжьим выстрелил,
губами гранитными выгранил
тело медузово моря.
Бог-холстомер тело
мерою вымерял,
катерами да яхтами.
Город, мазила, вымарал
мазки на холсте моря,
катера подогнав к пирсам.
Пенилось оно и струилось
в огранке гранитного берега.
Город губами верблюжьими
целовался беззвучно с морем.
Пчёлы печали
Пчёлы печали
пьяно кружили
роем прощальным.
Гибли бутоны.
В пьяном угаре
жалами сжали,
безжалостно жаля
сердце в печали.
Гибли бутоны.
Белые лики
Лицами сникли,
Застыли, увяли.
Погибли бутоны.
Скорбные пчёлы,
в безумном ударе
жаля друг друга
в сердце печали,
простили бутоны.
ЦИКУТА ЦИКАДЫ
Цикaды сон: циaн цикуты
в прозрачном сердце стрeкозы
в закат зaкутaн.
И цитры "цо"
кaк поцeлуй цикaды-дeвочки...
Стрeножeн стрeлокрыл-кузнeчик
и зaцeловaн... в смeрть...
Цикaды цокот смолк.
Зaкaт в цикутe.
Ткeт белый сaвaн дню
свeрчок...
ПОЦЕЛУЙ
Впопыхах, невпопад,
наяву ли иль втайне,
невзначай, наугад,
на излете случайно...
На изломе, навзрыд,
чуть вздохнув,
Чуть коснувшись —
губ губами — на миг,
Вмиг обжегшись, запнувшись...
Всё забыв, растеряв,
в полусне потерявшись,
полужест оборвав...
полный обморок...
счастлив...
Город
На ребрах домов отпечатался след уходящего лета.
Свитком сворачивался разреженный воздух,
Скапливаясь в трещинах золотой пылью.
Слитками топорщились губы каменных львов,
Лежащих на площади.
Глашатай у стен театра провозгласил окончание лета.
Разрежался прозрачный воздух, с летом уходил кислород.
Никто не заметил это:
Сидящие в бельэтаже видели, как каменеют
Лица сидящих в партере,
Но думали: это сон.
Кислород уходил снизу, вверх поднимался озоном.
Многие видели радугу, но ослепли внезапно и вдруг.
Глашатай на площади замолчал...
Свернулся свиток, подогнулись колени,
Присев на ступени рядом со львами,
Окаменел их лучший собрат.
Музыканты трубили в трубы, думали, что успеют
С окончанием лета выдуть лучшие грезы.
И грезы кружились в небе, тихо струясь к солнцу.
Молчащие музыканты не сумели вдохнуть реальность
Вследствие ее разреженности
И застыли подобно львам, и сидящим в партере,
А так же глашатаю и другим гражданам города,
Замолкнувшим в парках, трамваях и пляжах,
Домах и гостиницах, вокзалах и переходах подземных.
Замедляющейся кинолентой ускользала из города жизнь...
Бог-драматург поставил диагноз городу:
Вялотекущая жизнь. Свернул его в свиток
И спрятал папирус в своих бесконечных архивах.
Улыбка каменных львов растаяла в воздухе.
Никто не успел заметить, что нет ничего.
И только коты переняли улыбку каменных львов
И улыбались детям воскресным утром,
Встречая их у подъездов, в подворотнях;
На чердаках улыбались кошкам,
Но город не видел их, залегая папирусом
В бесконечных архивах бога.
Историк подал в отставку,
Архивариус вдруг заснул.
Во сне он увидел свиток, развернувшийся городом,
Но, проснувшись, он все забыл.
Белый город - застывший блюз
Солнечным февральским днем мне позвонила знакомая и предложила прогуляться. Я отправилась к ней переулками через весь город. Шлось мне легко, под ногами поскрипывал снег - большая редкость в нашем южном городке.
Знакомая жила в районе Мойнак, рукой подать до соленого озера. Туда-то мы с ней и отправились, упаковавшись в куртки и шапки, как полярники на зимовку в белое безмолвие.
Своеобразный, но привычный для жителей Евпатории перестук трамвая тревожил слух, очарованный белоснежной тишиной. Там, за рельсами, начиналась совсем другая жизнь, постепенно возникал иной мир.
По белому чистому полотну снега тянулись провалы следов. След в след, шаг в шаг, по колено в белом, сухом, потрескивающем, как альпинисты по снежному насту, мы шли и шли...
Но вдруг, подняв глаза, увидели, что граница двух миров давно пересечена. Затихает в отдалении грохот трамвая, где-то там остались многоэтажки и городская суета на шумных улицах, а здесь...
Вот оно, первозданное безмолвие, одноэтажные домики и только легкое поскрипывание снега под ногами.
Все дальше уводит утоптанная кем-то тропинка. Отлаяли дворовые собаки, исчезают из поля зрения последние заборы, а впереди текучая зыбь озера. Бегут по поверхности легкие волны, еле слышно касаясь прибрежного песка. Тянется вдоль озера белая, блестящая на солнце тропинка. Тычутся волны в белую накипь соли, будто кто-то специально разбросал вдоль берега ее комья.
А тропинка бежит все дальше, отделяя блестящее и текучее от белого и застывшего.
Ветер гонит озерные волны на юг - к морю. А белые барханчики барашками застыли на ровном снежном полотне, кольцами руна - на север; будто гнал их пересмешник-ветер прочь от моря, к городу, белеющему на горизонте, но, не добившись проку от упрямцев, бросил безнадежное дело, развернулся да и погнал послушные его воле легкие текучие волны озера - на юг.
А может, это утренний бриз разбудил белое непослушное стадо, и потекли, покатились в сухом и колючем снежные барханчики-волны. Улетел воздушный пастух и застыли без него барашками в ледяной пустыне белые волны.
Чуть заметно заискрилась рябь на озере, но вот вечерний бриз разрушил застывший снежный блюз, погнал волны к морю. Засеребрились, потекли воды соленого озера, послушные его дуновению.
Только белоснежные барашки в немом ожидании утреннего пастуха упрямо лежат, обездвиженные, под ногами. Огибает их снежная тропка, мимо барханчиков, мимо... К морю...
Спокойной пустыней встречает морская стихия. Белеют на горизонте седые пряди волн, чуть переливаясь бликами небесной голубизны.
Сквозь мерный рокот прибоя чудится ли, слышится ли старческое пришепетывание, пошамкивание. Это волны трутся о прибрежный песок, будто старческие десна Посейдона перетирают упругое полотно времени, оставляя после себя лишь шуршащий песок безвременья.
Но, чу, крики чаек выводят застывающее в песчаных блюзовых переливах сознание, пронзительным ритмом встряхивают душу. Насущная жизнь вступает в свои права.
И снова - домой. Прочь по песку, по колкой траве заснеженных дюн гонит крепчающий к вечеру мороз нас, двух путешественниц, приобщившихся на мгновение к вечному, мощному, бьющему белой волной...
Ветер бросает нам в лицо сухие, колючие песчинки, осколки безвременья. Но расстилается перед нами, странницами, ровная дорога, течет зыбью белый город на горизонте. Мелодией застывшего блюза дюнятся белые гребни в первозданном снежном безмолвии.
Но, чур нас, чур, домой - из мира ледяных грез, чтобы не застыть белыми барханами в заснеженной пустыне в вечном немом ожидании...
Нордическое
Виса норманнов во славу богов.
Зов Диониса из зябнущих саг Скандинавий.
В канфар заснеженный лью ледяное вино,
Руны бросаю в пепельный пеплос сумерек.
Иса и Соулу в складках его брачевались.
Инеем уст заката имя – Керкинитида.
Январь. Евпатория
Скупые мимолётности зимы,
длинноты января - шестнадцатой прибоя -
со взмахом крыльев стряхивая в сны,
дробясь, роняя в снежное безмолвье
тончайшей кружевной слюдой
стаккато крошек ледяных...
и птичий перестук сердец
скупыми мимолётностями дня,
и легкий перезвон трамвая с январем,
и с Евпаторией щемящею тоскою -
в три четверти - мгновенно - в унисон...
Гезлевские четки Аллаха
В средневековом Гезлеве в 1552 году при хане Девлете I Герае была заложена мечеть Джума-Джами, что в переводе означает “пятничная крепость”. Проект самой большой в Крыму мечети был заказан ханом стамбульскому архитектору Ходже Синану. По проектам Синана, в чьём творчестве обнаруживают много схожих черт с Микеланджело, в Мекке было построено медресе, в Будапеште мечеть и более трехсот замечательных сооружений в странах мусульманского Востока. Выдающийся грек, Ходжа Синан, одновременно с мечетью Джума-Джами возводил в Стамбуле мечеть султана Сулеймана 1.
Мечеть султана Сулеймана Великолепного была построена в 1550-1557 годах.
Строительство Джума-Джами затянулось еще и из-за недостатка средств, так как большая часть денег, поступавших в казну, расходовалась на ведение войны с Иваном Грозным. Только в 1564 году строительство завершилось.
Композиция храма построена по принципу «нарастающих объёмов». Образцом для этой и других мечетей Ходжи Синана мог послужить известный собор Св. Софии в Константинополе. Несущие части собора сложены из известняка, но основной материал, использованный при строительстве, — камень-ракушечник. Мечеть — центральное купольное здание, в плане приближающееся к квадрату, с запада и с востока к которому пристроены два минарета. Два яруса редко посаженных окон освещают двухэтажные боковые галереи, перекрытые плоскими
куполами по три в ряд. Центральный зал, высотой около 22 метров, перекрыт мощным куполом с 16 окнами.
В 1616 году в Стамбуле после семилетнего строительства было завершено возведение мечети султана Ахмеда 1 - Голубой мечети.
Архитектор мечети — Седефкар Мехмет Ага — ученик и главный помощник Синана — решил превзойти своего учителя.
По легенде султан приказал построить 4 золотых (алтын) минарета, но архитектор что-то напутал и построил шесть (алты) минаретов.
Так и сложился забавный исторический казус: Синаном одновременно строились две мечети: в Стамбуле мечеть султана Сулеймана Великолепного о четырех минаретах и в Гезлеве мечеть Джума-Джами о двух минаретах. Ученик Синана «явно превзошел» своего учителя, соорудив в Стамбуле Голубую мечеть о шести минаретах.
На все воля Аллаха!
Обитель жертвы Человеку - Текие дервиш
Есть в Евпатории место, где время, соединившись с силой, выходит в кристальной первозданности и поёт о начале времён, о начале всего сущего. Современность растворяется в изначальном, в древнем, как сама земля. В те древние времена, когда Евпатория именовалась Гезлёвом, неподалёку от главных ворот крепости “Одун-базар” расположилась обитель суфийских монахов – Текие дервиш – приют дервишей. Вход в обитель сквозь ворота причудливой формы, над которыми тамга – герб Крымского ханства.
“Сорок раз раскайся, сорок раз отрекись и снова приди. Кто бы ты ни был приди. Наши двери всегда открыты!” – гласит основной принцип суфиев. И открываются ворота ищущим истины. Стекаются паломники из всех земель. Уставшие, подходят к источнику живой воды совершить омовение. Источник под старым абрикосом украшен удивительной арабской вязью. Тонкой струйкой вода, оделяющая странника животворной силой. Всё во дворике монастыря исполнено и полнится лёгким дуновением исцеляющей силы. Веет древней чистотой от удивительных памятников, от текие (или храма) шестигранной формы, сделанного из камня-ракушечника. Сверху текие увенчано куполом, покрытым черепицей-сарматкой, сделанной из красной глины. Отыщи, гость, завалявшийся кусочек, ибо он, согласно поверью, обязательно принесет тебе удачу. В монастыре своя мечеть Шукурулла-эфенди с 27-метровым минаретом, а также здание медресе, названное “чайным домиком”. Весь монастырский комплекс был построен на протяжении 15-17 веков.
Возле ворот у источника встречает паломников и гостей Алифе Яшлавская.
Алифе-ханум из древнего дворянского рода. Благодаря её кропотливой работе ансамбль “Текие-дервиш” был восстановлен в 2000 году. А в текие под куполом “вертящиеся дервиши” в тюрбанах вишнёвого цвета и в белых юбках вновь кружатся в ритуальном танце.
Единственный в Европе, уцелевший храм суфиев запел и закружился в танце единения с Богом. В древние времена дервиши, мистики-скитальцы, ходили по миру, врачевали, толковали сны, предсказывали будущие, ведали тайное. Считались святыми в Крыму и в странах Востока.
Турецкий городок Конья с фаэтонами на улочках.
Конья в древности именовалась Икониум, была в то время столицей могущественного государства турок-сельджуков. Конья известна всему миру, как город, в котором был похоронен Великий Устаз Слова, мыслитель и гуманист 13 века, поэт Джалалэддин Мухаммад Руми. “Мевлана” – “наш господин”, называли Руми в Конье.
Ежегодно в декабре собираются суфии со всего мира в Конье у могилы Великого Руми, чтобы в зикре помянуть его, а в семе раствориться во Всевышней силе.
А в крепости Гезлёв выходцы из Коньи, принадлежащие к братству Мевлана, основали Текие дервиш. Суфиев ордена Мевлана и называли “вертящимися дервишами”. Иной раз встреча двух людей настолько судьбоносна, что изменяет мировоззрение миллионов на целые тысячелетия. 26 ноября 1244 года поэт Руми, основатель ордена Мевлана, встретился с неистовым странствующим дервишем Шамс эд-Дин Мухаммад ибн Али ибн Маликдад Ассар Табризи. Два великих человека заложили основы учения, идею личного общения человека с Богом, путём мистического экстаза.
“Что же цель? Всё на свете жертва человеку, – говорит Шамс, – и только человек жертва самому себе.” Джалал эд-Дин вторит ему в стихах:”Ты стоишь обоих миров, небесного и земного, но что поделать, коль ты сам не знаешь себе цены?” “Цель человека. Ты можешь забыть всё, кроме одного: зачем Ты явился на свет. Не продавай себя задёшево, ибо цена тебе велика!” “Цель – совершенный человек” А таковым для Шамса был человек, познавший себя и забывший о себе. “Совершенный человек” – венец творения. Шамс продолжает:”…познавший себя и в самозабвении слившийся с миром человек равен Богу” Руми писал:”О, те, кто взыскует Бога! Нет нужды искать его, Он – это Вы!”
И кружатся дервиши под куполом текие, самозабвенно сливаясь с Богом. Принеся в жертву человека, дабы восстать человеком совершенным. Лепятся кельи к залу вертящихся дервишей, одна к другой. Справа от текие кладбище, на котором хоронили шейхов и дервишей. Его разрушили в 1933 году. Именно здесь найдены три выхода древней мистической силы. Магические зоны выложены по окружности камнями. Встань, странник, в центр одной из них – и исцелись!
Слева от текие недавно нашли могилу самого древнего в степном Крыму мусульманского святого Отеш-деде. Есть еще одна местная легенда, связанная с текие. Появляется по ночам на прилегающих улочках призрак – молодой мужчина в белых одеждах. Местные жители, видевшие призрак, считают, что это тень последнего имама здешней мечети, убитого красными моряками в 1918 году. В 1924 году текие было экспроприировано советской властью. Долгие десятилетие уникальные памятники были складами Черноморского флота – и разрушались.
Сейчас паломники и гости со всего мира съезжаются в древний храм. Да скажем гостю, покинувшему текие, прощальное слово Мевлана: ”Будь тем, чем ты кажешься, или кажись тем, что ты есть!”
Сад дервишей
Сад дервишей, курильщики в ханской беседке снов.
Сладкий запах с прелой осенней листвой снова
уносит в мир, где в узкой улочке черепичный бой,
сбой матрицы, тонкое восточное лицо,
взгляд, забирающий душу в рай, где наложницам
платят опиумом, звоном струн, танцем странников
под абрикосом, чьи листья курятся дымком, оков
не снимавший с души, вдруг уснул - и пришли
вороном на старом абрикосе - перелетные сны...
Ей снилась родина
Она возвращалась исподволь. Ноги брели еще по трамвайным путям мимо лесного массива в том городе, где постепенно изменилось все: от появления новых современных зданий из красного кирпича с пластиковыми окнами до выросших за годы ее отсутствия новых микрорайонов; но неизменными константами из ее детства остались эти старые трамвайные рельсы, эти старые вагоны уфимских трамваев, вагончики из прекрасного далёка…
…Из прекрасного далека она возвращалась исподволь в настоящее, но звон громыхающего трамвая доносился до ее слуха. Она спала и не спала одновременно. На улице царствовала удушающая жара. Но странной особенностью южного приморского городка было то, что в самые знойные часы на евпаторийском вокзале скучились толпы людей с чемоданами, рюкзаками, сумками, баулами. Она шла по подземному переходу, постоянно лавируя между людьми, собаками, сумками и прочими восставшими против нее вещами, но глаза ее не замечали тесноты и духоты, она все еще брела по пустым трамвайным рельсам далекого города своего детства.
Она давно научилась этому двойному бытию и двойному видению. Только в отдельные моменты, когда она слышала звон едущего трамвая, когда ей случалось переходить дорогу и пересекать трамвайные рельсы, перед ее глазами вставали лица близких ей городов. Лицо Уфы казалось ей лицом старой, согбенной годами женщины, устало шагающей с клюкой по пустым трамвайным рельсам, вслед за которой брела и она, брела и не могла догнать, не могла приблизиться: далекая фигура манила ее за собой в старый город к белой реке. Но в старом городе, свернув за угол, она вдруг оказывалась на узкой улочке, мощеной булыжником. Одноэтажные домики с обеих сторон теснили улочку, стучала клюка по булыжнику, она поднимала глаза и узнавала профиль сворачивающей за угол старой женщины, ускользающей от нее по кривизне древней караимской улочки. Она спешила вслед за этой женщиной, но выходила не на обрыв, под которым текла белая река, нет, она попадала на гранитную набережную, перед ее глазами до горизонта, в бесконечность, простиралось море.
Менялись черты лица женщины, изменялись очертания городов, но неизменным оставался абрис фигуры, атрибут клюки; неизменной чертой, присущей Городу, были трамвайные пути. Быть может, поэтому она так легко переходила из одного в другой, спеша догнать ускользающую фигуру женщины, оставаясь при этом, в одном городе, вобравшем в себя лица всех близких ей людей и городов. Так складывался ее Город. Так складывалась ее новая, но самая настоящая родина. Родина исподволь возвращалась к ней. Иногда она знакомилась с незнакомыми людьми. Случайные прохожие заговаривали с ней и оказывались ее земляками из Уфы. Реальность города ее детства, облеченная в диалог беседы, настигала ее. Как-то блуждая по одному из своих городов, она столкнулась со старой женщиной лицом к лицу. Она стояла, всматриваясь в морщинистые черты лица женщины, одетой в длинное черное платье. Наконец, взглянула в глаза и долго, очарованно смотрела. В зрачках черной женщины она увидела себя – две фигурки в двух зеркалах. Неожиданно фокус сместился, появился в каждом зеркале фон.
Ее фигурка в левом зрачке стояла на фоне памятника, за ней стоял каменный всадник в собольем малахае с нагайкой в руках. Фоном для ее фигурки в правом зеркале стал профиль горы – абрис лица спящего каменного великана. Этот силуэт ей привиделся когда-то на Чатыр-Даге.
Фигуры совместились. Женщина исчезла. Перед ее глазами возникло горное плато Чатыр-Дага. К ней медленно приближался белый каменный всадник, его белый каменный конь топтал выжженную крымскую степь.
Я помню небо над Чатыр-Дагом,
Я помню всадника сквозь туман…
Она очнулась, и только две строки белого стихотворения промелькнули перед ее глазами…
Женщина, по-прежнему, стояла перед ней. Клюки не было и в помине. По правую руку черной женщины стоял благородный белый волк. Его шерсть отливала серебром. На левой руке черной женщины сидел белый ястреб. Черная женщина протянула ей светлое кольцо с белым камнем в серебряной оправе.
Родина вернулась к ней.
Она проснулась. Из открытого окна доносился звон трамвая.
Степь
1.
В сухих глазах сгорало полуденное небо,
Сухая скорбь зенитным жаром темя жгла.
Пожаром, сушью, выгоревшей степью
Сжималось сердце в ком - и в прах
Рассыпалось, развеялось - по ветру.
Дочь августа - иссушенною степью -
Сухую страсть - сухому сентябрю
Не донесла...
2.
Сухая страсть сухим щелчком
Разбила в щепы, расщепила
Сухую скорбь, и струпья
Сухой коры надменной сухостью
Кололи сухое сердце.
Сухо трепетали стрекозьи крылышки
И ножки богомола,
И сохла степь травою на ветру,
И сердце сохло, просветлев
И став прозрачным,
Затрепетало крыльями стрекозки,
И утащили ящерки сухие капли-слезки,
Подарок августа - сухому сентябрю.
3.
Сухой стрекозкой на листке
Сухая степь в сухой тоске
Сухими миражами куталась,
Родными голосами полнилась.
Сухой печалью - пряным ароматом
Степного чабреца, душицы, мяты.
Сухой прозрачностью кристалла
Тоска твердела, застывала
Алмазным блеском в янтарных глазках
Усохшей ящерки, и капли-слезки,
Кристаллики тоски, катились вниз по тропке.
И светлой сухостью сгорала
Сухая страсть в прозрачности кристалла.
Всадник
Немые каменные бабы
во все глаза глядят,
а степь вокруг,
как поле брани,
в холмах бойцы лежат.
К степным курганам - мимоходом -
и мимо сонных баб
спускались тени,
двоедушьем воссели на холме,
их теневые силуэты скользили по траве.
Мертвела степь, белели бабы,
и в дикости степной
уже мерещиться стал некто,
не третий, но иной.
По холмогорью, где в курганах
дух братства угашен,
покойной поступью шел некто,
чей дух был воскрешен.
Был вызван дух, когда спускались
единые, но две, в седой ковыльности купаясь,
не путаясь в траве.
Они, как будто, ожидали,
они слагали быль,
чтоб летописцы-истуканы
немыми зрителями драмы
глазами-бельмами глядели,
не подымалась пыль...
Как видно, третий, призрак белый,
на призрачном коне,
покойном иноходце, тело
не предавал земле.
Он немо -
к немо говорящим -
и сквозь молчащих баб
под небом сумеречным, мрачным,
единственный, кто брат.
Пришел на встречу, двоетенье,
нагнувшись, приподнял,
из покрывал скользнули тени,
он, третий, кто разъял их узы...
Спутавшись с уздою, их покрывало вмиг
скользнуло тенью, но иною,
и в их немой язык
он вслушался, и заструилась
их сумрачная речь.
И тени до конца не смели
ему перечить...
Брат - сестер, он без смятенья
рукою сильной взял.
В седле качаясь, троетенье
в моем бесстрастном сновиденье
рассеялось, как покрывало,
растаяло, как дым...
Мираж исчез, но истуканы
во все глаза глядят
и летописцами курганы
о троетенье
молча говорят.
И пришло ко мне исцеление
И пришло ко мне исцеление,
И ловила я сокровенную
Тишину, зачатую летом
Где-то в Петровской балке,
Где кочевник, бродяжеством мудрый,
Кровным братом мне стал и оставил
Вечную скифскую память.
И смеялся стихами белыми,
Мощью свободной - не связанной -
Водопада мятежный спуск.
Я взяла белопенный крик
И вела его сквозь пороги,
Сквозь тоску, наполнявшую впадины,
Что были когда-то глазами.
И прорвался он белым стихом,
А в душе сокровенно и тихо.
Отмаялись глаза, тоской засоренные,
Ушла она с пенной водой.
Сон. Чатыр-Даг
МОЛИТВА ДУХУ ГОРЫ
Спеленут пеленою горизонта,
Горой завернут в скалы и леса,
Бог спящий, зрящий миг,
Я – жрицею у ног твоих
С дарами: ковыль седой
Свивается в косу.
Им оплету, сплету
Волос твоих венец.
Янтарных капель
Ящерицы сонной
Глаза –
Тебе украсить седину.
Смотри же множеством
Янтарных глаз
Сны безвременные, глубинные,
И мне
Поведают они в незамутненной сути,
Что в глубине безмолвной
Чистых глаз янтарных,
Тоскою вековечною повеют.
И я смирюсь пред бездной
Чистых глаз.
Я воскурю из чабреца и мяты,
Полыни горькой фимиам тебе.
И сон-трава тобою воскурится,
Откроет мне незримые миры.
И я войду в одеждах белых, тканых
В мир ароматов, звуков, что несут
С собой в миры полуденные птицы.
Я звуком птицы обращусь,
Чтобы в тебя войти.
О, бог мой, вековечный, спящий, сущий
В глуби той бездны,
Что иссиня-черным цветом
Окутала тебя закатною порой,
Той тучей черной, спящей на вершине
Горы, шатром своим лелеющей тебя.
А солнце, уходя, лучи бросает
Сквозь облако в туман, что стелется
Зеленым и янтарно-рыжим светом
По бороздам-морщинам, ущельями
Бегущих по лицу.
О, спящий великан,
Яви мне лики, лица, чудо
Явления из снов твоих в мой мир.
ВИДЕНИЕ НА ВЕРШИНЕ ГОРЫ
Стояла жрица на краю ущелья,
Смотрела напряженно вниз.
Вдруг встрепенулась.
Там у креста, что на Ангар-Буруне,
В лучах садящегося солнца к ней
Обращены фигуры исполинов.
Двое
Стояли и смотрели на нее
Провалом пустоты из капюшонов.
Шатнулась жрица.
Совладав с собою,
Пошла вниз по тропе,
Бегущей по плато,
Скользящей мимо, мимо…
Остановилась вновь.
И как во сне бесстрастно посмотрела…
Тонким силуэтом
Обрисовались их черты.
И к сердцу жрицы
Взгляды протянулись.
- Он и Она.
Влекут меня к себе.
ЖРИЦА - ДУХУ ГОРЫ:
О, вечно спящий дух,
О, зрячий дух виденья,
Он и Она зачем явились мне?
Гиганты-странники стояли немо.
Садилось солнце. Полная луна
Всходила и взошла, посеребрив холмы.
Но не кончается виденье, длится.
Жрица, не выдержав безмолвия,
Пошла холмами, к скалам, вниз
По скальной крутизне,
Все дальше по тропе.
Спустилась к букам.
Лес ночной вобрал ее в себя,
Под буками в раздумья погрузилась.
Восторг дорог
И лошади, и ветер, и восторг.
Яйла и бег, и бог дорог.
Ты лёгок, быстр, ты - бег, ты - бог,
ты весь - полёт...
И небо, солнце и в экстазе высоты
ты - солнцу сальто, ветра сердце - ты,
степи - следы, и дух тропы - тебе дары:
восторг дорог...
Август
В обморок облаков
сухостью дня,
взрывая личину лица,
рассыпаясь бликами ликов,
зной жаждет огня.
Зёрна зеркал в пыли -
молниями с небес -
в экстазе сожжения степь.
По зелёной узкой тропе
со сгоревшим лицом
бредет смерть?
Я осторожно иду,
пряча в бандану лицо,
остужая дыханием жар.
В гарь, чёрную гарь -
капель облаков -
блики духов огня
в духов воды зеркала
пойманы... тихо...
ФЕОДОСИЯ
Мне нравятся женщины-города,
Высокие странницы, светлые дамы.
Влекут меня странные города
Их ароматом, душистым бальзамом.
На улицах в лица домов, чуть дыша,
Смотрю, очарована призрачным блеском.
И тайная суть их, живая душа
Трепещет, прозрачная, за занавеской.
Люблю в этих улиц кривые углы
Скользить за таинственным ароматом,
За призрачным духом, за тенью сестры
Души моей, мнившейся где-то когда-то.
Целуя тебя
О.Ш.
Штрихами высоты -
стрижами,
едва касаясь
и змеясь, смеясь,
едва вспорхнув,
безудержно желая,
ужами тишины
сплетаясь, не таясь,
мир тайный... миг... экстаз...
Чембало
Полночное море искрилось, блистало,
Стихийными духами полнилось небо.
Ундина печальная струны чембало
Зелёными пальцами перебирала.
С тайною грустью, меланхолично,
С тайной тоскою о жизни стихийной
Девушка слушала в башне Чембало
Песню Ундины. Луна освещала
Их диалог и сердечную дружбу
Девы с ундиной серебряной нотой.
Раем серебряным море предстало
В звуках чембало. Светом Селены,
Миром волшебным, чарующе-тонким
Увлечена, очарована, в бездну
Дева шагнула из башни Чембало
...встретили деву стихийные духи...
КНИГА ИМЕНИ
В имени тайном женском
Нежность моя, детскость,
Блик леденцов солнца,
Трель бубенцов в оконце.
Буквицы мягко нижутся
В тайное имя, в книжицу.
В ней всё смешинки, хрусталинки,
Оскоминки солнца — льодяники.
Посвящение Аю-Дагу
Отголосок клекота птицы ли, боли,
Позвавшей меня в тот мир,
Где Гора, забывшая своеволье,
Только ждет, слушает и молчит.
Встрепенуться навстречу крыльями,
Однажды услышав зов?
Птица, птица,
Ночь от твоего изголовья
Тихий плач Горе понесет.
В этом мире дев, улетающих птицами,
По ночам в неведомые края,
Остаются Горе их клекоты,
Остаются Горе их ропоты, -
Все вбирает в себя Гора.
Мне ли птицей лететь в неведомое,
Чтобы рухнуть на стан скалы?
Мне ли выбрать тот путь без ропота,
Мне ли ношу нести Горы?
Плачут девы, горек путь их.
Мягким светом льются слезы луны.
Что-то отходит в том мире безропотно,
Уходит, как птичьи сны.
Дикие золотые осы – твои волосы
Дикие золотые осы - твои волосы.
Завиток золотой за ухом
Ужом золотым извивается,
Все жужжит жужелицей.
Золотым усом осиное гнездо ворошит,
На медвяной росе золотой пчелой ворожит,
Проникая вглубь раковины-перламутра,
Выпуская на свободу золотого эльфа,
Что играл в раковине на арфе,
Навевая сны золотые,
Перебирая струны звенящие,
Золотые твои волосы.
Такова участь поэта - звенеть золотом,
Звеня звоном золотых ос,
Золотом звона и звоном золота.
Золотить, зазванивать, зазывать
В золотую купель раковины.
За образа заглядывать,
Золотым звоном звонить
В колокола золотые,
Купола золотом золотить,
Золотой иглой Адмиралтейства звенеть
И играть ею как жалом диких золотых ос, -
Светом твоих волос.
ДЕМЕРДЖИ
1.
Лики Горы: Сфинкс и Верблюд.
Воин и — Ваша Честь —
Крымская Муза — страшна,
Но как есть.
Без неё Гора в полкрыла.
Муза вблизи — гигантская блажь,
Казус, не исполин.
Каменный скол каменным лбом
В небо — глазом одним.
Соколы-вороны — к Музе Горы,
Воины-странники — мимо.
Музыка моря:
Горизонт — струна лиры,
Волны — адажио силы.
Муза ль бренчала?
Сфинкс ли крылом задевал?
Горбатый Верблюд горбил холмами –
Волнами горизонт, горбил легато звуков.
Ворон трещал горлом-трещёткой.
Воин в лоб Сфинкса — тимпан силы –
Ударной волной стихии.
Бей, Кузнец, бей!
Молотом скал во лба скол
Музу Горы горошь!
Это не струны лиры морской,
Это дух Демерджи-Кузнеца
Горой забавляется.
Фуной Гора дымится.
Как тебе, Муза, терпится
На плечах Горы?
2.
На плечах полудрёмного Сфинкса
Ты увидел роящийся пепел.
Это отблеск старинной палитры,
Где во времени меркнут закаты.
Над забытым пюпитром склонившись,
Мальчик-паж не страницы листает,
Он забытые грёзы сметает
Тонкой палочкой дирижёра.
Ты, хранящий забытые грёзы,
Паж, скользящий сквозь зарево в вечность.
Ты — служитель души валторны
Или Музы Эрато спутник?
Я не верю, не жду, не надеюсь,
Не грущу о давно ушедших.
Просто вижу роящийся пепел
В полудрёмного неба закатах…
Мальчик-паж оставляет пюпитр,
С Музой в вечность неспешно уходит…
Перед Сфинксом стою я вопросом,
Многоточьем — рассыпанный пепел…
3.
Музу — в профиль, анфас –
Звука звоном — на Горе Демерджи.
Звенели волны, несли дань прибоем.
Музе Горы — золото звона волны.
Летели вороны — выронили веретено
Времён — Музе Горы — Парок день.
Странники шли, дары несли.
Отец гор — Бабу-ган –
Музе Демерджи:
Венец облачный.
Сфинкс-анахорет
Смотрит и молчит.
Муза туманами окутана,
Звоном лазури убаюкана,
На ладони Кузнеца-Демерджи
О Крыме всё грезит…
ТЕМА И ВАРИАЦИЯ
ТЕМА
Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.
На сфинксовых губах — соленый вкус
Туманностей. Песок кругом заляпан
Сырыми поцелуями медуз.
(Б. Пастернак)
ФАЭТИЧЕСКАЯ ВАРИАЦИЯ
Со скалы сколот оскал скальдовый,
Отскалилась скала сагами.
Скифовы скулы скалы сколоты,
По сфинксовым губам, скатанным
По скатам скатертью, скатывались
Сколами-стансами.
Сфинкс-скала страстью шторма закалена,
Сколами-аккордами, сакральную
Страсть скальную — морю опальному.
Пала страсть скалы сколом лика красавицы,
Шторм ликом-соколом с ликом сфинксовым,
Ликуя, крыльями стихий сплетается.
Венчальное кольцо обручальное
Со сколком ликов девы-сокола
Крыльями прибоя к сфинксу-скале вынесло.
Скала и шторм. Скала и плащ
и шляпа…
Дочь митридатская
Черная женщина, четный день месяца,
Четки из ясеня, руны - на рубище -
Падалью падали в черное палево.
Пали - и черным подолом покрыла их.
Руны прикрыла коленями черными,
Пальцами в палево - сушь да окалина.
Ах, окаянная да бесприютная,
Черными палями - дочь митридатская.
Черными весями не обезвестишься,
Не заневестишься - занавес палевый.
Сушью - да в палево,
Прахом - да в месиво
Черного пороха - чумного запаха.
Только не в чуме - невестой,
Но с посохом посуху, замертво
В тьму тараканию.
***
Я сошью мокасины из кожи,
Я из кожи сошью мешок,
И, обувшись, став тверже и строже,
Я пойду путем на восток
Ранним утром по тропам безвестным
И беззвучно, скользя словно тень,
Силуэтом, над бездной разверстым,
Птицей-тучей, клубящейся в темь,
На вершину зовущей, летящей,
Уводящей в ничто... только след
Мокасиновый... пыль... и скользящий
В пустоту с высоты силуэт...
Морок Мирмекия
Из существования города мертвых. Притча для живых
Мертвые города, как всем известно еще со времен Марко Поло и Кубла Хана, живут своей тайной жизнью, а, вернее, ведут свое странное существование по законам, несколько отличным от жизни живых городов.
Вот Керчь. Город живых, моих современников. А вот в нем – Мирмекий – городище мертвых: небольшой холм на берегу моря, курган, в котором археологи и откопали развалины древнего города.
Насколько живы люди, населяющие современную Керчь? Вероятно, ровно настолько, насколько мертвы мороки из Мирмекия.
Каков он, морок? Внешне ничем не отличается от живого человека, если, конечно, смотреть на него отрешенно-сдвинутым взглядом. Такая пустота в глазах и отрешенный, как будто в никуда устремленный взгляд, предшествующие состоянию мимолетного или же глубокого – у кого как – транса, появляются у путников, долго блуждающих по территории древних городищ. Детям случается вот так постепенно и незаметно для них самих впасть в состояние длительного транса.
Вот тогда и появляется морок.
Лето, сухостой, жара. Вокруг – степь да холмы. Пейзаж однообразный, привычный до невосприятия. И только необычная деталь на горизонте: то ли точка движется, то ли пыль курится, то ли воздух в дымке струится – в общем, что-то привлекает своей необычной, странной подвижностью рассеянное жарой и полным однообразием внимание. Нечто увеличивается в объеме, постепенно превращаясь в темную фигуру, движущуюся в темном столбе пыли. Оно не идет на тебя, оно проходит стороной, равнодушно-незаинтересованное. Мужская фигура, очертания головы, мимолетный поворот – и взгляд, пустой взгляд то ли зомби, то ли просто невидящий взгляд случайного прохожего, идущего по своим делам.
Странно же он идет. Странно движется. Будто летит над травой – и ногами даже не перебирает.
Смотришь на него, заинтересованный, ничуть не напуганный, что главное. К тому же, сам ничем не занят, бредешь себе по степи, куда в голову взбредет. И, движимый любопытством, начинаешь потихоньку идти за странной фигурой. А она движется себе в отдалении, не приближаясь, не отдаляясь, по-прежнему не обращая на тебя никакого внимания. «Может, окликнуть?» - думается тебе. Но нет, как-то не окликается: жара, разморило, лень губами пошевелить. А ноги сами ведут за этой фигурой, а день весь впереди, а цели нет, вот и движешься, уже отстраненно, за впереди идущим.
А он всегда впереди, всегда в отдалении, не оглядывается, не смотрит, но он уже весь – центр твоего внимания. И сам не замечаешь, что идешь за ним, в точности повторяя его движения.
Взгляни на вас сейчас кто-то посторонний, удивился бы тому, что и ведущая, и ведомая фигуры движутся по степи зигзагами, но так, будто обе соединены невидимым стальным тросом: четкие одновременные повороты, параллельные движения, автоматически выверенные жесты.
«Кто же из них кто?» - удивился бы этот посторонний наблюдатель. – «До чего же оба друг на друга похожи, близнецы, копии».
Да ведь еще смотря, откуда смотреть! В некоторый момент времени в некотором месте для этого наблюдателя две фигуры сливаются в одну на мгновение.
Вот он, этот миг отрезвления: видит наблюдающий, что идет по степи человек совершенно один, в состоянии полного транса, сам себе не принадлежит, идет механическим шагом, глаза пустые, взгляд полностью зафиксирован на некоей точке впереди (видимой только для него, идущего). Зови его, кричи ему – идет, молчит, не отзывается, потому что не слышит. Догони его, за плечо потряси – холодный, жесткий, прямой, как доска – идет, ничего не чувствует. Не остановишь, сил твоих живых, человеческих, не хватит, - тянет его сила непреодолимая, нечеловеческая, механическая какая-то. Эдакий бездушный вечный двигатель – движется и движется куда-то в заданном ритме. А куда? Откуда ж ему знать? Взгляд абсолютно пуст, ничто в голове.
Страшно становится постороннему человеку!
Он ведь только на время в чужую грань вошел, живыми глазами увидел, как морок человека подцепил и повел, как постепенно человек с мороком в единое целое слился, и как, наконец, человек сам не заметил, как мороком стал.
Не всякий человек гипнозу морока поддается, и ты, посторонний, сильным оказался, разумным, миг осознания отрезвил тебя. Да ведь тебе-то что, ты со стороны смотрел, как морок, тебе себя показывая, силу свою тебе демонстрировал – на другом, на слабом, на праздно болтающемся. Ребенка легче всего мороку увлечь, поработить да увести. Ребенок ведь и сам не заметит, как за мороком пойдет – да во власти его и окажется полной.
А ты, наблюдатель посторонний, смотри да на ус мотай. Что, вспомнил, сколько случаев было, когда дети в степи пропадали да мертвыми их находили впоследствии неизвестно где.
Вот как мороки работают.
Для устрашения это тебе, странник, и для назидания.
А назидайся наглядностью существования города мертвых, который живых в свой стан заманивает. Вот так и сам не заметишь, как пойдешь за ним за грань смерти, как в живого мертвеца – в морока – превратишься, тем самым из жизни в смерть перейдешь, как перекати-поле по степи, по пути покатишься в этот самый мертвый город – в Мирмекий мороком.
Наблюдай за собой, будь осторожен
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/