Глава 6
Побег. Польша.

 

Но поезд до Гомеля не доходит, высадив своих пассажиров в прифронтовом маленьком городишке Жлобине. Останавливаются в корчме у Янкеля, поселившись все в одной комнате, и начинают понемногу отходить от поезда, вывешивают шубы на мороз, кипятят белье от вшей. В городе царит сыпной тиф. Зинаида плохо себя чувствует, не может даже встать с постели. У нее сильный жар, всю ночь она бредит, пугая своих спутников.

Мужчины по очереди всю ночь дежурят у постели больной, меняя мокрое полотенце на лбу. Бред ее звучит чудовищно в этой тесной комнате.

- Но почему у этой гигантской лестницы ступеньки такие высокие? Я никак не могу влезть… Пытаюсь опять… Не могу, кружится голова. Кто там наверху лестницы? Я не могу разглядеть. Теперь вижу – такая огромная белая вошь…

- Успокойся, Зина. Все будет нормально, ты поправишься, и мы уедем.

Но больная не слышит слов, продолжая бесконечно шептать:

- Какая покинутость!

От этих слов мужчины ежатся, чувствуя себя изгнанниками и обреченными особо остро. Утром ожидают извозчика, и появляются двое саней, но Зинаида еще слаба, хотя жара уже нет. Она садится в сани с Дмитрием, на вторые – Философов со Злобиным. Мороз спадает. Веет теплый ветерок этим ранним темным утром. Стараются сильнее закутаться: ветер при движении становится ледяным. Улицы городка пустынны, еще все спят, но извозчики едут с осторожностью, боясь наткнуться на красноармейцев.

Иногда они едут по бездорожью, но в основном, глухими лесными дорогами. Наконец, показывается деревня.

- Все, это конечный пункт, здесь я вас высажу, дальше уже польский фронт.

- Как? Что же мы будем делать без вас?

- Не бойтесь, как обещал – так и сделаю.

Он останавливается у одного маленького домика, заходит в него и возвращается с поляком.

- Теперь он вас переправит, он этим занимается. Слезайте. У него переночуете.

Обогревшись, извозчики уезжают, оставив своих тревожных пассажиров. Какое наслаждение лечь в тепле на кровать! Зинаиде кажется, что у нее отогрелись и расправились все косточки. Тревога не уходит и весь день до вечера. Зинаида тихо наблюдает за хозяином, испуганно озирающим улицу в окно.

- Дмитрий,- шепчет она,- какой-то он странный, ты заметил?

- Мне он тоже кажется ненадежным, но что делать – выхода нет, подождем.

- Ну, я поехал на разведку. Сидите тихо, никуда не выходите. Я быстро.

Теперь уже Зинаида занимает место у окна, с тревогой ожидая хозяина. Его долго нет, но уснуть она не может, лежит с открытыми глазами, вздрагивая от резких звуков. Только поздно ночью возвращается поляк. Его лицо не довольно и хмуро.

- Сегодня ехать опасно. Сколько я не ехал – везде стоят красноармейцы. Говорят, что ходят по домам с обыском.

- Что делать? Сидеть опасно, ехать опасно.

- А что ждать? И сколько, пока сюда не придут?

- Лучше ехать – вдруг проскочим, а здесь мы тихо сойдем с ума со страха.

- Значит, решено – едем!

- Воля ваша, собирайтесь!

Осторожно усаживаются в сани и тихо едут по пустой деревенской улице. С замиранием сердца и надеждой смотрят на последний дом деревни: вдруг там замигает огонек? Об этом даже страшно подумать. «Выскочат солдаты с винтовками и… конец!»- вертится в голове. Даже поляк, еще проезжая, не отрывает взгляда от дома.

Но все спокойно, деревня мирно спит, не обращая никакого внимания на беглецов. Все вздыхают с облегчением, но радости не чувствуют: угроза остается. Опять кругом снежное бездорожье, ветер, высокие сугробы. Поляк минует еще 2 заставы по бездорожью и въезжает на узкую лесную дорогу. Становится совсем светло, и Зинаида любуется усыпанными снегом мохнатыми елями и соснами, цепляющие их своими леденящими лапами на узкой дороге. Она пытается отвлечься, страх сковывает ее.

- Это последняя деревня, надо проехать ее, дальше – граница.

- А нельзя ее объехать?- спрашивает Дмитрий и тут же видит на околице группу крестьян.

В голове Зинаиды стучит: «Стой!», но крестьяне смотрят дружелюбно и с любопытством, сторонясь саней и отходя в сторону.

- Фу… Пронесло…- выдыхают все.

За деревней начинается голая степь, снежный ветер гуляет по ней, засыпая все на своем пути. Зинаида с Дмитрием ложатся на дно саней и накрываются, защищаясь от пронзительного ветра. Но иногда Зинаида поднимается и с надеждой вглядывается в бесконечную, снежную равнину, надеясь что-нибудь увидеть. Но кругом все бело и невидимо. Она ложится опять и встает только от крика поляка.

- Кажется, приехали.

Теперь уже и она видит на краю степи мелькающие черные точки. Кажется бесконечным приближение ворот границы, когда они подъезжают к польским солдатам. К ним приближается высокий подтянутый познанский легионер. После красноармейцев он им кажется необычным и из другого мира, не того, откуда они приехали.

- Кто вы?- дружелюбно спрашивает легионер.

- Русские беженцы,- в голосе Дмитрия гордость и робость одновременно.

- Куда следуете?

Тут уже не выдерживает Зинаида и отчаянно вопит:

- В Варшаву, Париж, Лондон!

Легионер улыбается и подает знак рукой другому солдату, и тот открывает ворота. Сани медленно катятся за заветную черту. Вот тут на Зинаиду наваливается полное бессилие, ноги становятся ватными и не слушаются ее. Она даже не может пошевелиться! Дмитрий смеется, радостно осматривая сосновый бор, куда они въезжают.

- Здесь даже воздух теплее. Я сейчас понял, Зина, что я был прав, организовав побег. Можно даже умереть, но быть свободным!

- Зачем умирать? Надо жить, особенно, это хочется после всех кошмаров, когда вздрагиваешь от страха.

- Я еще понял, что спасение в руках человека. Люди должны что-то сделать, чтобы спастись.

- И еще в руках Господа нашего. Ты, Дмитрий, молодец! Если бы ты не подсуетился, мы бы все погибли. Значит, ты наш спаситель! Спасибо тебе.

- Да, ладно. Просто нам повезло, что в дороге мы не наткнулись на патруль.

Они уже подъезжают к Бобруйску. Дмитрий готовит удостоверение личности и свою книгу. Комендант пункта очень любезен и быстро пропускает их на контрольную станцию, где они усаживаются на свои вещи и ждут. Дмитрий идет к чиновникам, а Зинаида наблюдает за Философовым: он осунулся, борода его совсем запуталась, но взгляд немного повеселел.

- Ну вот, Дима, кончился кошмар. А ты не хотел ехать…

- Я был в такой апатии, когда узнал, что крестьяне разорили наше имение и надругались над родовыми могилами. Мы ведь им ничего плохого не сделали, кроме добра. Школу в селе они имеют только благодаря моей маменьке и ее широкой души.

- Дмитрий силой заставил тебя ехать.

- Я хотел умереть в своей постели, страшно было ехать. Хотя, если бы я знал, как страшно будет в действительности, то никогда бы не решился, как бы Дмитрий меня не уговаривал.

Она поворачивается к Злобину.

- Ну, а ты, Володя, как?

- Нормально, даже испугаться сильно не успел.

- Конечно, молодые все романтики,- раздраженно говорит Философов.- Ему это путешествие кажется забавным.

- Ну, что?- спрашивает Зинаида подошедшего Дмитрия.

- Да ничего, чиновники все хамы, только грубо ответили, чтобы сидели и ждали.

- Мы уже день сидим на узлах.

- Что делать? И ночь посидим.

К ним подходит здоровый крепкий парень и смотрит на них. Зинаида раздраженно отворачивается.

- Вы Мережковские?

- Допустим. С кем имею честь? Мы знакомы?

- Да нет. Я ведь русский, а кто из русских не знает писателя Мережковского? Меня зовут Иван Дудырев, я местный.

Тут уже Зинаида поворачивается и с любопытством разглядывает незнакомца.

- Скажите, пожалуйста, неужели знаете?

- Обижаете, Зинаида Николаевна.

Лицо Зинаиды вытягивается от удивления, она встает и подходит к нему.

- Теперь и мы вас знаем. Это наши спутники – Философов и Злобин.

- Про Философова я слышал, а вот молодого человека не знаю. Пойдемте, Дмитрий Сергеевич, постараюсь вам помочь.

Новый знакомый улаживает все формальности и увозит их на квартиру своих знакомых, сдающих комнаты.

- Спасибо вам, Иван. Чтобы мы без вас делали? Вы наш ангел-хранитель.

- Помочь вам для меня такая честь, поверьте. Обращайтесь ко мне, не стесняйтесь. Всегда рад оказать вам посильную услугу. Ну, я пошел. Вы устали с дороги, располагайтесь и отдыхайте.

Первая утренняя прогулка по городу вызывает удивление буквально всем: и конными экипажами на улицах, и изобилием магазинных витрин, и ухоженным бытом. Злобин останавливается перед витриной, открыв рот от удивления.

- Неужели это можно купить?- недоверчиво спрашивает он у самого себя.

Все дружно смеются и увлекают его дальше. Они идут мимо парикмахерской.

- Дима, мне так надоела твоя борода. Ты как старовер.

- Оставь, Зина, я к ней уже привык.

- Дима, ну она старит тебя. Давай зайдем,- она берет его под руку и насильно заводит к парикмахеру.

Выходит он уже подстриженный, но маленькую бородку оставляет. Зинаида не довольна, но спорить больше ей не хочется.

- Какой ты упрямый, Дима! И все равно изменился, помолодел. Аккуратно, по крайней мере.

- Идем дальше осматривать город,- бодро говорит он, вытянувшись и предлагая ей согнутую руку.

 

Бобруйск

 

- Почему именно Бобруйск?

- Город расположен на реке Березина, здесь много обитало бобров, вот в честь их он и назван.

- Более 100 лет назад на берегу реки была построена крепость, хотя деревня здесь была давно, издревле,- пытается вспомнить Дмитрий.- Они, в основном, охотились на этих бобров, ну и рыбу ловили, конечно.

- Откуда ты знаешь?

- Когда материал собирал о декабристах, читал. Здесь стоял большой гарнизон, крепость укреплялась постоянно. Так вот в ней служили будущие декабристы Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин и другие, менее известные декабристы.

- Я разговаривал с хозяйкой, она говорит, что более половины населения – евреи.

В Бобруйске они живут 10 дней, передохнув благодаря новому знакомому и собравшись с мыслями, достав последние думские тысячи из прокладки в чемодане.

- У меня осталось одно старое платье и все,- с ужасом произносит Зинаида.

- Об этом ли надо думать?! Мы спаслись из этого ада!

 

* * *

 

Польские власти предоставляют им места в воинском поезде, чтобы ехать дальше. Дудырев едет с ними, пытаясь быть им полезным и далее. Они останавливаются в Минске в гостинице «Париж» со следами разрушения от немцев.

- Вот вам и Париж! Скоро же мы добрались!

- Дмитрий, надо думать, что будем делать дальше,- говорит Зинаида, стараясь не замечать гостиничной грязи.

- Давай вспоминать наших знакомых, к кому мы могли бы обратиться. Так просто жить здесь мы не сможем – мы ведь нищие на сегодняшний день. Да и ехали мы сюда действовать.

- К Фондаминскому обращаться глупо, он и сам разочарован своей партией. Перебираю в памяти всех знакомых, кто сейчас в Европе, никого для нас значимого, чтобы были нашими единомышленниками.

- Надо узнать, где сейчас Савинков? Он, наверняка, нам сможет помочь связями: он ведь столько лет живет за границей.

- Пойдем гулять по городу, погода хорошая, сегодня тепло, только мокро из-за оттепели.

- Полгода назад город заняла польская армия, здесь более 100 тысяч жителей, в основном, евреи и поляки,- объясняет Дудырев.

- Какая река здесь?

- Свислочь, но в городе в нее вливается еще 6 речек.

- Мы с Димой зайдем отправить телеграмму Савинкову.

- Да, я узнал через знакомых, что он недавно был в Варшаве, вроде бы, снова приедет.

- Вы, Иван Николаевич, нам в незнакомом городе прямо находка! Что бы мы без вас делали?!

- Зачем он приезжал в Варшаву и чем сейчас занят?- размышляет вслух Дмитрий.

- Пошлю телеграмму на парижский адрес Евгении Ивановны, я его помню.

 

* * *

 

Директор русской Пушкинской библиотеки Болховец предлагает устроить литературный вечер с их участием. Появляется возможность некоторой материальной поддержки и выражения позиции к большевикам перед минским обществом.

27 февраля 1919 года… Отправляясь в Городской театр, они пересекают площадь от гостиницы, заполненную множеством народа. Легкий снежок засыпает людей, пришедших на лекцию и толкающихся перед театром.

Шарж на Мережковского, Гиппиус и Философова

 

- Куда вы лезете вперед? Здесь все хотят войти внутрь.

- Бесполезно, мы не пройдем через эту толчею.

- Надо попытаться, не зря же милый Болховец устроил нам вечер?! Вон, надо обратиться к полицейским, они проведут,- Зинаида попадает в самую толкучку.

Злобин протискивается к полицейским.

- Господа, мы участвуем в лекции, но пройти не можем. Вы не могли бы нам помочь?

Внутри они оказываются только благодаря полицейским. Вечер открывает Философов с докладом «Монгольский социализм большевиков», где сравнивает большевиков с нашествием азиатов, как племен желтой расы. Большую угрозу для европейской культуры всегда представляли эти дикие полчища азиатов, потому Философов предостерегает от заключения мира с Советской Россией: «Бойтесь мира с таким врагом!»

Злобин читает отрывки из дневника Зинаиды. Высокий худощавый юноша чувствует робость перед такой большой аудиторией.

- Господа! Зинаида Николаевна Гиппиус, присутствующая здесь, вела этот дневник с начала войны и до конца 1919 года. Я буду читать только выдержки описания этого кошмара. «В летнем Петербурге почти никого не было. Но быстро начали съезжаться, стекаться».

Хотя голос его глухой, негромкий, но его хорошо слышно – такая тишина в зале. «Неужели им это интересно?- размышляет Зинаида, оглядывая заинтересованные лица,- Не зря писала, значит». Она вздрагивает от слов Злобина:

- Так, это самое главное, что надо было отметить: «И, наконец, вот главное открытие, которое я сделала: давным-давно кончилась всякая революция. Когда именно – не знаю. Но давно. Наше «сегодня» - это не только ни в какой мере не революция. Это самое обыкновенное кладбище».

Зинаида сама выбирала выдержки, потому слушает сейчас рассеянно, ее больше интересует реакция зрителей. Злобин заканчивает:

- «Потому уж с давних пор ничего нового сделаться здесь не может: все сделалось до конца, переворот наизнанку произошел. Никакого качественного изменения, пока сидят большевики».

Зинаида выходит за Злобиным к ораторскому месту.

- Спасибо за то душевное тепло, с которым вы слушали мой дневник, я сегодня убедилась в его полезности. Прочту вам мои стихи.

 

Не только молока иль шеколада,

Не только воблы, соли и конфет –

Мне даже и огня не очень надо:

Три пары досок обещал комбед.

 

Меня ничем не запугать: знакома

Мне конская багровая нога,

И хлебная игристая солома,

И мерзлая картофельная мга.

Запахнет, замутится суп,- а лук-то?

А сор, что вместо чаю можно пить?

Но есть продукт… Без этого продукта

В раю земном я не могу прожить.

 

Последним выступает Мережковский с докладом «Российский большевизм и Европа».

- Господа! Кто знает все, что сейчас происходит в России,- у того не рана в душе, а вся душа – рана. Так не верит нам Европа, когда мы говорим, что русский пожар – не только русский, но и всемирный. Европа все еще гадает: будет или не будет всемирная революция? А

она уже есть: запах ее надо всею Европою, как запах серы перед извержением вулкана.

Его слова проникают в сердце слушателя, он, прекрасный оратор по призванию, чувствует реакцию слушателей.

- Бич Божий поднят над Европою. Если бы житель иной планеты спросил у нас, что сейчас происходит с земным человечеством, то смогли бы ответить тремя словами: люди забыли Бога. Опомнится ли Европа? Помните тургеневского мальчика, выглянувшего в окно во время кончины мира: «Дяденька, глянь-ка, земля провалилась!» Провалилась Россия, 6-ая часть планеты Земля, а Европа хочет устроиться на самом краю провала.

 

Она не погибнет,- знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся,- верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем,- верьте!

Но что нам наше спасенье?

Россия спасется,- знайте!

И близко ее воскресенье.

 

Мережковский заканчивает речь стихами Зинаиды, как ничто другое, не только к теме доклада, но они – лейтмотив всего литературного вечера.

- А вы видели, сколько людей не попали на лекцию?

- Ой, у меня остался страх перед толпой после Царско-Сельского вокзала! Как вспомню ту серую страшную толпу, так опять мурашки по телу,- вспоминает Зинаида, пересекая пустую площадь.

- Надо повторить нашу лекцию, раз столько желающих послушать.

Все воодушевлены, кроме Философова.

- Дима, ну что ты такой потухший?

- Я не вижу причин для восторгов. Ну, слушали нас из вежливости, а что дальше? Опять все та же говорильня.

- Ты ведь знаешь, что все выступления белых генералов провалились. Люди ждут того, кто даст им землю и права, которые они получили в Февральскую революцию. Нужна «третья» сила.

- Ее нет. Кто ее создаст? Вы? Так создавайте, я вам не мешаю.

В гостинице им передают телеграмму от Савинкова.

- Читайте же вслух, что он ответил.

- «В Польшу скоро приеду. Что известно о моих детях?»

- Дочь Таню мы видели, а сына нет. Что с ним, мы не знаем.

- Так и надо ответить.

После лекций определенные общественные организации обращаются с просьбой выступить в узком кругу. Молодой епископ Мелхиседек пользуется большим уважением во всех кругах и проявляет усиленное внимание к Мережковским. Большой любитель поэзии, образованный и культурный, епископ вызывает симпатию и у них.

- Знаешь, Дмитрий, он мне напоминает самых лучших иерархов наших первых Собраний.

- Да, он очень любезен с нами.

Мелхиседек поселяет Мережковских в женский монастырь в 2-х комнатах домика игуменьи. Сестра игуменьи забирает к себе на постой Злобина. Философов же устраивается на другом конце города. Хотя условия жизни в гостинице ужасали Зинаиду, но мысль, что Философов живет не рядом, приводит ее в отчаяние. Ее Дима и далеко от нее, особенно, здесь, в чужом городе.

 

* * *

 

В монастырь заявляется мужчина огромного роста и спрашивает:

- Я могу видеть Мережковских?

Его приглашают пройти в их домик.

- Разрешите представиться, редактор русской газеты «Минский курьер» Гзовский. Слышал, что в наш город прибыли такие знаменитые литераторы, не мог не посетить вас. Но я не с пустыми руками - предлагаю вам сотрудничество в нашей газете.

- Вы знаете, мы так соскучились по живому слову, отнятого у нас большевиками, что с большим удовольствием согласны сотрудничать, да еще в русской газете.

Гзовский помещает в газете несколько интервью с Мережковским и статью Философова о границах Польши 1772 года.

Ночной сон у Зинаиды беспокоен, она мечется по кровати и плачет. Дмитрий осторожно проходит за ширму и будит ее. Немного успокоившись, Зинаида засыпает вновь, просыпается, когда монахиня Анатолия вносит к ней самовар. Зинаида благодарит ее и ждет, когда из ванны выйдет Дмитрий, чтобы идти умываться. Горячий чай и печенье настраивают ее на рабочий ритм.

Часто в монастырь к ним заходит генерал Желиговский, беседы с ним доставляют Зинаиде удовольствие – он понимает ее с полу слова.

- Поляки никому не привыкли доверять, особенно, русским.

- Сейчас, именно сейчас, это не разумно.

- Я понимаю вас, Зинаида Николаевна, но поляки ожесточены против русских. Ваши русские белые генералы поэтому не имеют успеха, что взяли на себя военные и гражданские полномочия.

- Но ведь Польша могла бы нам сейчас помочь.

- Она сейчас воюет с большевиками, но она не видит реальной силы русских, чтобы соединиться с ними. Нет сейчас таких русских. Вот появились вы, которые вселяют нам надежду.

- Мы сейчас с Польшей, признаем спор о границах 1772 года, не справедливым для нее.

- Да какие границы?! Ни один здравомыслящий поляк не претендует на них, но для них это вопрос чести, это печка, от которой надо танцевать. Польша должна представить то новое правительство после большевиков, которое бы признало несправедливость границ 1772 года.

Мелхиседек приезжает часто в монастырь, почти каждый вечер, и начинает играть на фисгармонии, аккомпанируя хору монашек. Зинаида любит слушать тонкие нежные голоса монашек. Мережковских приглашают на торжественную всенощную накануне престольного праздника монастыря. Зинаида даже отдает последние духи, чтобы добавить их в монастырское масло для благовония.

Высокий худой епископ читает всенощную, как стихи, с распеванием. Он в красивой голубой мантии, подчеркивающей красоту его лица. Шлейф несут за ним молодые монашки. Эта картина выхода епископа вызывает у Зинаиды умиление.

- Надо ехать в Варшаву. Хотя мы и не знаем позиции Бориса, но генерал Желиговский четко обозначил нам наши планы.

Желиговский помогает им уехать в Варшаву, присылает даже адъютанта с автомобилем, чтобы проводить их на вокзал. Едут с остановкой в Вильно, где их ждут с лекциями.

 

* * *

 

В Вильно поселяются в 2-х комнатах гостиницы, готовятся к лекциям, которые проходят перед огромной аудиторией. К Зинаиде обращается корреспондент газеты «Виленский курьер» с просьбой об интервью. Она соглашается и отвечает на вопросы о положении литературы в большевицкой России, о роли женщины в новом обществе, об издательствах. Зинаида обстоятельно рассказывает сотруднику все, что знает об этом, и ее интервью печатают в газете «Виленский курьер».

В Вильно Философов опять начинает хандрить.

- Чем ты опять обеспокоен, Дима?

- Да я все думаю, где жить в Варшаве будем? Надоели мне эти грязные гостиницы, а Варшава переполнена нашими, кроме нас. Еще погода все время пакостная, постоянный ветер с дождем, грязь под ногами вечная.

- Дима, все образуется. Савинков приедет, и мы определимся.

- Ты знаешь, я в юности был эстет, даже в языке я предпочитал изысканность и утонченность. С вами я сблизился, чтобы сочетать активную деятельность и свои художественные идеалы. Теперь я понимаю, какой я был наивный.

- Даже твоя сестра, Дима, отмечает, что ты просто преобразился в другого человека после революции.

- Я потерял веру в духовное возрождение.

- Да я и сама, Дима, в тревоге, совсем плохо сплю, а сны тяжелые снятся, что долго отхожу от них.

 

Глаза из тьмы, глаза навеки милые,

Неслышный стон…

Как мышь ночная, злая острокрылая

Мой каждый сон.

 

Кому страдание нести бесслезное

Моих ночей?

Таит ответ молчание угрозное

Но чей? Но чей?

 

- Стихи сами сложились в бессонные ночи. Недавно, еще в Бобруйске написала стихи, но никому еще не показывала.

- Зина, прочти. Я так соскучился по твоим стихам.

- Ты и так в унынии, я тогда сильно равнодушная была после побега. Ладно, слушай.

 

Там – я люблю иль ненавижу,-

Но понимаю всех равно:

И лгущих,

И обманутых,

И петлю вьющих,

И петлей стянутых…

А здесь – я никого не вижу.

Мне все равны. И все равно.

 

- А сейчас у тебя другое настроение?

- Да, спасибо генералу Желиговскому, его заботе о нас. Он ведь определил наши действия в Польше.

- Ты же знаешь, что еще с наших первых Религиозно-Философских собраний в 1901 году я познакомился и подружился с религиозным философом из Вильно Марианом Зджеховским. По многим вопросам свободы совести, взаимоотношение интеллигенции и церкви мы с ним сходились. Из-за него только я начал интересоваться польской культурой. Вот сейчас нам знакомство это пригодится.

- Здесь, в Вильно, очень много польской интеллигенции, некоторые учились в Петербурге, потому мы им известны.

* * *

 

Огромная аудитория в Городском зале переполнена, билеты достать невозможно, только через редакции изданий. В сопровождении декана университета Мережковские входят на сцену, держась за руки. Невысокий тщедушный Дмитрий в темном костюме кажется совсем маленьким рядом с Зинаидой. Зинаида в длинном черном платье с высоким воротником, на голове пышная высокая прическа.

Декан обращается к публике:

- Господа! Хочу представить вам известных русских литераторов Мережковских. Дмитрий Сергеевич известен не только, как русский писатель. Он внес значительный вклад в европейскую и мировую литературу. Приветствуем их и я предоставляю слово Дмитрии Сергеевичу.

Мережковский подается немного вперед, увлекая Зинаиду.

- Моя жена – знаменитая поэтесса, писательница, драматург! Но прежде всего – поэтесса,- восклицает он, как бы устраняя пробел декана, представившего только его.

После этих слов Мережковский громко аплодирует, следом за ним зал. Зинаида гордо, по-королевски кланяется и садится за стол, стоящий на сцене.

- Господа! Тема моего доклада – нужда в светлых и впечатлительных Дон-Кихотах в эпоху, когда суровая действительность не благоприятствует «странствующим рыцарям». Страшно подумать, что при царском режиме писатель был свободнее, чем теперь, когда их уста запечатаны. Мы явились сюда, чтобы донести правду о России.

Он говорит тихо тонким голосом, часто доставая зеленый шелковый платочек и протирая им очки. При этом он закидывает назад голову с седой остроконечной бородкой.

- Горчайшую из всех судеб человеческих – судьбу изгнанников – мы приняли для того, чтобы сказать вам о положении в России. С изгнанническим посохом в руках, путями горькими до смертной горечи, через бесконечные дали чужбины, мы идем к отечеству, к России будущей. Мы говорим: России нет,- да будет Россия. На путях изгнания каждый шаг наш, каждый стон, каждый вздох пусть говорит: да будет Россия!

Раздается просто гром аплодисментов! Своими рукоплесканиями публика выражает уважение известному писателю. Зинаида идет к ораторскому месту и, гордо выпрямившись, немного низким охрипшим голосом кидает в зал отрывистые фразы:

- Поэзия – красота мира! Это красота, а не грубая сила, спасет мир!

 

Есть сад… Никто не знает

О нем – лишь я да ты.

Там ныне расцветают

Волшебные цветы.

 

Ее завывания и длительные паузы вызывают усмешки в публике, но Зинаида бросает равнодушные взгляды своих зеленых глаз, продолжая. Ее мало интересует реакция публики, она любуется собой, как королева.

 

Чей нужен бич, чье злое слово,

Каких морей последний вал,

Чтоб Петербург, дитя Петрово

В победном пламени восстал?

 

Она гордо оглядывает зал и кланяется, уходя под бурные аплодисменты. После нескольких таких лекций, Мережковский принимает решение ехать в Варшаву.

- Пора ехать, сестра Туган-Барановского прислала телеграмму, что нам приготовлены места в гостинице. Так что, нам есть, где остановиться на первое время.

 

Варшава

 

 

В Варшаву едут в нормальном спальном вагоне, что несколько поднимает настроение и вселяет надежду. Варшава встречает солнечной, но холодной и ветреной погодой. Поселяются они в 2-х номерах, приготовленных для них и расположенных далеко друг от друга. Но вначале они вчетвером размещаются в одной комнате. Дмитрий со Злобиным сразу едут в Центро-Союз получить деньги от шведского издателя, обещавшего напечатать первые статьи Мережковского. Зинаида с Философовым, как всегда, отправляются гулять по незнакомым улицам.

- Странно, совсем нет снега и сухо.

- Идут тихо и останавливаются на знаменитой рыночной площади.

 

Рыночная площадь

 

- Как тесно стоят дома друг к другу!

- Но все равно каждый дом уникален со своими средневековыми росписями, фронтоны разного цвета украшены разной лепниной.

- Смотри, какие совсем крошечные мансарды под крышами.

- Мне этот город кажется чужим и неприятным.

- Погоди, Зина, привыкнешь. Здесь европейская культура.

- Пойдем, поищем Любимову, сестру нашего старого друга, Туган-Барановского. Она живет на главной улице Краковское предместье. Странно, мы так долго жили с ее братом в одном доме, а я ее ни разу не видела.

Любимова оказывается высокой полной представительной женщиной, очень гостеприимной, накормившей и обогревшей их.

- Я работаю во многих обществах: Кресте и многих других американских, еврейских и польских. У меня часто проходят их собрания. Так что, прошу вас к себе, я извещу. Кушайте, кушайте, вы же с дороги.

Уже вечером Зинаида возвращаются в общую комнату у лестницы. В комнате две кровати и стол. Кое-как размещаются в ней, лишь бы отдохнуть.

- Как нам вчетвером разместиться на 2-х кроватях?- спрашивает Зинаида у портье.- Скоро надо ложиться спать.

- Хорошо, идите в номер.

- Мне эта комната напомнила корчму в Жлобине,- говорит Зинаида, вернувшись от портье.- Такой же холод и вонь.

- Вы супруги оставайтесь здесь в 42-ом номере, а вы пойдемте в другую комнату, есть свободный 35 номер,- объявляет портье и ведет мужчин в другой конец коридора.

 

* * *

 

Зинаида открывает утром глаза и видит сидящего за столом Дмитрия, он пишет, обложившись книгами. Она медленно поднимается, лежать в постели надоело, мысли наползают одна на другую: «Сколько еще сидеть будем без дела? И не будем ли мы здесь одиноки?» Зинаида кутается и идет умываться. Не успевает она прибрать волосы, как раздается стук в дверь.

- Войдите!

- Это я,- объявляет Злобин.- Принес молоко и хлеб.

- Спасибо,- благодарит Зинаида и начинает варить кофе.- Как позавтракали в своей кофейне? Как называется эта цукерна?

- «Студни». Кормят там сносно, после Петрограда даже и шикарно, но скоро надоест.

Дмитрий убирает в сторону бумаги, и они завтракают, после чего он уходит на прогулку. Обедают вместе со Злобиным в номере, принесенным кельнером, а Философов утром уходит и возвращается только после обеда. Дмитрий, привыкший после обеда отдыхать, ложится вздремнуть, а они втроем строят дальнейшие планы.

Ужинают опять раздельно, но иногда распорядок меняется, когда приходит от кого-либо приглашение.

- С Русским комитетом нам не по пути, у них нет ни ясной позиции, ни поддержки польских властей.

- Не имея своей программы, они поддерживают нас, как раньше поддерживали других. А что дальше?

- Польша погрязла в своей ненависти ко всему русскому, потому они не пойдут на союз с нами.

- Тогда они останутся игрушкой в руках западных стран, пока не погибнут.

- Савинков еще не едет, отписывается, но я чувствую, что задержка не от него зависит. Деникин кончился, тогда кто же? Я думаю об этом все время,- озабоченна Зинаида.

Но Философова, все равно выбирают председателем Русского комитета.

- Дима, зачем ты согласился? У нас совсем другие планы. Тебя засосет это русское болото.

- Не бойся, Зина, этого. Ведь это попутная работа, она не отвлечет меня от нашего дела.

Адъютант Пилсудского привозит Мережковским из Парижа письмо от Савинкова. Все собираются в номере читать его. В раскрытое окно доносится скрежет трамваев и неумолкаемый гомон улицы.

- Давайте закроем окно, иначе ничего не слышно.

- Тогда мы задохнемся от жары.

- «Когда я был в Варшаве,- начинает читать Злобин,- то согласился с Пилсудским».

- Интересно, в чем?- перебивает Зинаида.

- Здесь просто подчеркнуто, но объяснения нет.

- Нельзя было понятнее написать… Ладно, читай, Володя.

- «Но во всех вопросах я вполне с вами».

- Опять не понятно!

- «Чайковский уехал к Деникину, и до его возвращения и нужной информации от него, ехать в Варшаву нет смысла».

- Какой еще Деникин?- не выдерживает Дмитрий.- Его почти нет. Что тогда ждет от него Савинков?

- Нет, эта жара не терпима!

- Юзя Чапский зовет нас погостить в имение «Морды» Пшеволоцких, его зятя.

- Да, разве мы сюда за этим приехали?!

- Юзя говорит, что там чудесно сейчас, цветет сирень…

- Не нужны мне графские сирени!- чеканит с раздражением Философов, давая понять, что не поедет.

Зинаида открывает окно.

- Когда в 1908 году здесь появился первый трамвай, он так напугал и жителей, и коней, что его назвали изобретением дьявола. Но грохот от него, действительно, ужасный!

Две недели они проводят без Философова в старом польском имении «Морды». Отдыхают, слушая пение соловья, и работают над книгой. Философов в письмах постоянно зовет их в Варшаву.

- Дима пишет, что в Варшаву прибыл Родичев.

- Этот думский депутат и комиссар Временного правительства по делам Финляндии приехал. Нам-то что?

- Так, а вот интересно – прибыл посланец Савинкова, некто Деренталь. Диме он не понравился, пишет, что довольно серый. Савинков любит таких поклонников…

- Что он пишет про газету?

- Да опять к нему лез редактор русской газеты «Варшавское слово», но он отказал ему. А так пока с газетой ничего не выходит. Так… Он нанял нам 2 комнаты.

- Надо возвращаться, хозяевам мы надоели. Отдохнули от грязной гостиницы - и хорошо.

В Варшаве они едут сразу в квартиру на Круглевской улице против Саксонского парка, где их ожидает Философов. Теперь у Зинаиды большая комната, бывшая гостиная, с ломберным столом посередине. Спит она в углу на кровати с периной, покрывая утром ее ковром. Дмитрию достается комната напротив, с кроватью, оттоманкой и письменным столом.

- Хотя комнатка маленькая, но в ней есть одна ценность, необходимая мне более всего – письменный стол.

Философов обрадован их приездом, но поселяется в другом конце города, а Злобин остается в гостинице. Зинаида подходит к окну и распахивает его.

- Какая солнечная у меня комната! А эти густые деревья парка напротив окна! Только, Дима, жаль, что ты далеко от нас.

- Мы будем часто видеться. Располагайтесь, а завтра я привезу вам Деренталя.

Внешне Деренталь Зинаиде сразу не понравился. Усталое продолговатое лицо с тонкими чертами, короткие волосы с намеченной лысиной. «Стертый блондинчик! Незапоминающееся лицо своей неприметностью»,- думает она, рассматривая в лорнет гостя.

- Мы с Борисом Викторовичем путешествовали по России весь последний год от Москвы, потом были в Сибири, оттуда морем в Париж прибыли. Он сильно изменился, вы его не узнаете. Любезен стал, как дипломат.

- А кто за ним стоит?

- По-моему, никого.

- А как же Чайковский?

- Да, но не совсем. Больше я никого не знаю. Теперь я должен решить, надо ли сюда приезжать Борису Викторовичу?

- Савинков письменно договорился с Пилсудским,- разъясняет Философов Мережковским,- что Польша обязуется содействовать свержению большевиков в течении 1920 года.

- Так почему он до сих пор не приехал?

 

* * *

 

Философов приходит вместе с Родичевым. Высокий, подтянутый, вытянутое лицо с правильными чертами и маленькой бородкой.

- Пилсудский вступил в соглашение с Петлюрой,- сообщает Философов,- поляки уже в Киеве. Деникин передал командование южными войсками Врангелю.

- Соглашение с этим разбойником Петлюрой?! Не понимаю. Я люблю Польшу, но не понимаю, как это можно было сделать?

- Мы ждем Савинкова.

- Что ваш Савинков?- не унимается Родичев.- Ничего у него не выйдет, потому что он убийца…

- Пилсудский тоже из террористической организации,- не соглашается Дмитрий,- а он добился успехов.

- Для Пилсудского все это в прошлом, а Савинков, если судить по его романам, таким и останется.

- Их нельзя даже сравнивать,- вступает в разговор Зинаида,- потому как Савинков никогда не будет так популярен в армии, как Пилсудский, потому как он одиночка по сути. Но, говорят, что он сильно изменился.

- Успеха можно добиться при совместных действиях Савинкова и Балаховича, при условии поддержки регулярной армии другого самостоятельного государства,- Дмитрий пытается донести до него цель для свержения большевизма.

- Вы ведь были у Пилсудского, как он вам?

- У него честные глаза. Я выразил неудовольствие союзом с Петлюрой. Он ничего не сказал, но был очень вежлив. Деренталь тоже идет к Пилсудскому.

- Савинков не дает до этого визита определенного ответа о возможности приезда. Теперь пишет, что приедет со стариком Чайковском.

- Мы не понимаем, кто стоит за Савинковым. Похоже, что никто, и это тревожит меня,- говорит Зинаида.

- Борис должен возглавить выступление против большевизма: у него есть ум и воля – необходимые качества для лидерства, и у него огромный организаторский опыт.

- Не допустить мира между Советской Россией и Польшей – наша задача!

Наконец, Деренталь является с сообщением:

- Пилсудский хочет видеть Савинкова, он скоро приедет.

На квартиру к Мережковским является слуга из гостиницы.

- Вас просит о свидании генерал Балахович. Он остановился в гостинице «Краковской». Он здесь проездом. Что передать?

- Мы сообщим ему.

Слуга кланяется и уходит.

- Зачем нам встречаться? Я не вижу необходимости.

- Дмитрий, надо подумать.

- Что думать? Зачем нам этот штабс-ротмистр, присвоивший сам себе генерала?

- Он ведь участвовал в наступлении Юденича на Петроград. Потом, он ненавидит большевиков.

- Командует какими-то партизанами. Слухи всякие о нм мне не нравятся.

- Ч то нам мешает послушать его? Вдруг, он будет нам полезен? Я посылаю ему записку.

Балахович приходит сразу. Весь какой-то мелкий: ростом, щуплостью, тонким детским лицом. Смуглый и обветренный, он постоянно нервно дергается.

- Я белорусс, католик, но я белый генерал.

- Говорят, вы авантюрист.

- Вся борьба с большевиками – авантюра. Не так ли? Мои люди отказались разоружиться и пришли сюда не с пустыми руками и опять пойдут на большевиков. Я приехал встретиться с Пилсудским. Меня солдаты зовут батькой, потому что я о них забочусь.

3 часа слушают Мережковские его рассказы. Философов выдерживает только час и уходит, Дмитрий тоже постоянно удаляется отдохнуть от него, и только Зинаида вынуждена поддерживать разговор. Наконец, он уходит.

- Зина, ну что? Я ведь говорил…

- Мне кажется, что он нам будет нужен.

- Да он разбойник и убийца со своими партизанами!

- Согласна, но ненавистью к большевикам он движим.

- Хитрый и самоуверенный, больше ничего.

- Нет, Дмитрий, он генерал с «изюминкой». Ты не понимаешь пока.

- Не понимаю, чем он тебя очаровал…

- Он талантливый и отважный партизан, его любят люди. Он мужик демократ, но он умеет бороться с большевиками, а это важно.

- Стихия без сознания.

Генерал родом из крестьян, учился на агронома. На войну идет добровольцем и за боевые заслуги производится в прапорщики, затем в корнеты, позже в штабс-капитаны и в подполковники. Командует отрядом белых, называя его «крестьянской армией», получает звание генерал-майора. Его отряд так бесчинствует на занимаемой территории, что руководство Северо-Западной армии исключает его из списков. После чего Балахович эшелоном со своим отрядом прибывает в Польшу.

 

* * *

 

Философов намечает много связей с русскими, Мережковские вместе с ним часто посещают их. По пути к одному из русских они встречают толпу забастовщиков.

- Не могу!- резко поворачивает назад Философов.- Слишком мне все это напоминает Петроград. Тошно!

- Дима, что ты хочешь?! Ведь большевики совсем рядом, их физическая близость остро ощущается. Вчера один из русских показывал наше последнее письмо к Керенскому, написанное моей рукой.

- Откуда оно у него?

- Ему кто-то принес сразу после разгрома Зимнего.

Савинкова ждут с большими надеждами, что все изменится с его приездом, хотя сомнения всегда закрадываются в душу Зинаиды.

Он должен приехать утром, и в этот день все в приподнятом настроении, даже Философов заметно веселеет. Ожидание затягивается, и Зинаида с Дмитрием идут обедать в ресторан, Философов тоже уезжает обедать в другое место.

- Вот опять ты не с нами обедаешь…

- Извини, Зина, у меня кой какие дела.

- Какие могут быть дела, когда сегодня Борис приезжает?!

Обычного обеда не получается, Зинаида не спускает глаз с больших часов.

После ресторана они узнают у хозяев, что у них был гость и оставляет им карточку. Зинаида берет ее и читает:

- «Бывший военный министр России…» Так, а это интересно: «Буду в 5 часов»

Заняться чем-то не получается, не удается отвлечься. Философов ложится на диванчик Зинаиды подремать. Но он приходит раньше. Все обрадовано обнимаются и целуются с Савинковым.

- Ну, наконец-то!

Савинков удивленно смотрит на Философова.

- Вы? Дмитрий Владимирович? Вас не узнать… Совсем другой человек. Сколько мы с вами знакомы?

- Около 14 лет.

- Никогда вы так сильно не менялись.

- Жизнь стала такой.

- Дмитрий Сергеевич такой же, поседел немного по бокам, а вот Зинаида Николаевна не меняется совсем! Как вам так удается выглядеть? Вы не меняется совсем, ничто на вашу красоту не влияет.

- Вы, как всегда, галантны, настоящий европеец! А вы не внешне изменились, а внутренне: вы и не вы, но только мгновениями.

Сколько хочется сказать друг другу, и они говорят, перебивая других.

- Какие планы, Борис Николаевич?

- Пока один и самый важный – встретиться с Пилсудским, но его сейчас нет в Варшаве. Торговаться с ним я считаю для себя унизительным. Загадывать не буду, и потому не спрашивайте ни о чем, а то сглазите.

- Мы все надеемся на вас. Кто такой Деренталь?

- Я расскажу маленькую историю. Был такой старый еврей - присяжной поверенный. Он проиграл казенные деньги в Монте-Карло. Он становится парижанином, пишет в «Русском слове» под псевдонимом «Брут». Он часто бывает в моей семье. Перед войной он пишет в русскую полицию на меня донос, но меня предупреждают. Я его простил, и его окружение теперь самые преданные мне люди. Любовь Ефимовна Деренталь – дочь Брута.

- Да, поучительная история… Он нам рассказывал о ваших путешествиях.

- Теперь Деренталь просит выписать сюда жену. Я ее зову Эммой. Я разрешил: она знает языки и будет полезна нам, но не сейчас. Еще ничего не ясно.

Савинков уходит вместе с Философовым.

Когда он ушел, Зинаида долго молчит и, наконец, произносит:

- Знаешь, Дмитрий, мне не понравилась эта история с Брутом.

- Мне, кстати, тоже. Есть что-то неприятное в этом. Такие люди всегда окружают Бориса. К тебе, Зина, он относится более доверительно.

- Это за мою литературную помощь. Он очень изменился за то время, что мы не виделись.

- Я тоже заметил это.

- Да? Значит, это правда. Не пойму только чем? Пополнел, полысел, постарел, конечно, но все-таки, чем-то другим неуловимым.

Теперь Савинков самый частый гость у Мережковских. В один из дней является Деренталь и отводит Зинаиду в сторону от гостей.

- Зинаида Николаевна, Борис Викторович просит прийти к нему сейчас, он хочет иметь с вами партикулярный разговор.

- Хорошо, я сейчас, а вы присаживайтесь к гостям.

Зинаида прихорашивается, надевает шляпу, выходные туфли и идет через саксонский сад по аллее со скульптурами на мифологические темы. А вот и маленькая тихая улочка с Брюловской гостиницей, где останавливается Борис. Длинная узкая комната с одним окном, выходящим в сад и распахнутом настежь. По одну сторону стоит шкаф и кровать, а налево стол с бархатной скатертью и диванчик, на котором сидит хозяин. Он вскакивает и целует ей руку, провожая до кресла у стола.

- Здравствуйте! Как я рад, что вы пришли! Трудно говорить у вас, всегда кто-нибудь мешает.

Она рассеянно слушает его, осматривая комнату, а он продолжает:

- Вы близки мне и я вам доверяю, ведь мы думаем об одном, наша борьба с большевиками наше общее, это нас сближает. Я вас ощущаю только вместе с вами.

Зинаида чувствует нервную дрожь и садится к нему на диван, обнимая его.

- Мы с вами однотипны, потому я вас так близко понимаю.

Зинаида нежно целует его по привычке, как при расставании.

- Вы понимаете меня, что я властный.

- Вы соскучились по женской ласке.

- Поужинайте со мной; я всегда один, мне трудно сейчас, но я справлюсь. Будете курить?

В это время раздается стук и входит Злобин.

- А я хотел вас сам проводить.

Они гуляют со Злобиным в саду еще долго, и Зинаида замечает за собой странную дрожь, оставшуюся после разговора с Савинковым. Она рассеянно отвечает Злобину, думая о своем. Теперь встречи с Савинковым у него в номере происходят каждый вечер, и Зинаида начинает замечать у него интерес к ней. «Я не влюблена, это точно, и он тоже. Тогда что?»- размышляет она, возвращаясь от него.

- Я не понимаю близости только духовной, я не брачник.

- Рисковать жизнью – это сближает и физически.

Он уже разговаривает сам с собой, она не отвечает. Затем Зинаида очень медленно произносит:

- Я так не думаю, я не могу.

- Тогда не надо целовать в уста…

- Я в вас никогда не была влюблена, у нас близость душ.

Он молчит, она встает и тоже выходит. «Он не привык ни к какому сопротивлению, потому не простит ее, как бы сам не хотел, он меня отстранит от дела,- стучит в мозгу по дороге к себе.- Но как прекратить эти свидания? Надо поговорить с Димой».

- Дима, приди к Савинкову в гостиницу, я не хочу быть с ним одна.

- Хорошо, я буду сегодня там вечером.

Философов приходит, как обещал, но вскоре уходит.

- Милый, вы заставляете меня бороться с вами, я к этому не привыкла, да это и смешно.

- А вы не боритесь. Я такой тоненький, как вы,- он расстегивает пиджак.

- Я приду завтра, сегодня я слишком взволнована.

Но завтра приезжает Пилсудский, и их свидания сами собой прекращаются.

- Я приеду к вам прямо с аудиенции, ждите меня.

Еще с порога Зинаида с Философовым встречают его.

- Ну что?

Савинков проходит и садится на диван.

- Еще не совсем четко, но мы договорились под прикрытием «Эвакуационного комитета» начинать формировать русский отряд на польские деньги. Я председатель.

Наступает молчание. Он обращается к Философову:

- Предлагаю вам стать моим заместителем, товарищем председателя комитета.

- Не смею отказаться.

Ответ Димы больно колет сердце Зинаиды, понимая, что он отдаляется от нее.

- Вы будете участвовать в отделе пропаганды,- обращается он к остальным,- так что, дел хватит всем. Что же, начнем работать!

Оставшись одни, Зинаида пробует разобраться в своей тревоге:

- У Савинкова нет ни одного надежного человека, вот он и ухватился за Диму. Лучше бы было, если бы Дима начал работать с нами в газете. У меня нехорошие предчувствия.

- Савинков не все сказал Пилсудскому, что надо было. Попробую сам встретиться с ним и все прояснить.

- И здесь, и в Париже, и везде у Савинкова сожжены все корабли и за ним никого нет. А был ли кто? Я сомневаюсь в этом. Он какой-то поэтому неуверенный в себе, я заметила.

- Я тоже думаю так.

Савинков приводит генерала Глазенапа и представляет его, как будущего командующего русскими войсками. Подтянутый, с лихо закрученными большими темными усами, он производит впечатление кадрового вояки. Родом из дворян, он закончил кадетский корпус и Николаевское кавалеристское училище, командовал Северо-Западной армией. Невысокий, стройный, со светскими манерами, он пытается понравится известным литераторам.

- Сразу после взятия Гатчины я организовал выпуск газеты «Приневский край», назначив редактором писателя Куприна. На мой вопрос: «Когда мы увидим первый номер?» он ответил: «Завтра утром». Вот это я понимаю, по-суворовски.

Его черные глаза горят боевым задором, красивое смуглое лицо разрумянивается, но Зинаиде он не нравится.

- Он ненавидит Польшу и Савинкова тоже,- заключает она после его ухода.

- А где Савинков возьмет другого генерала? Придется такого терпеть. Зато какой симпатичный!

- Что, любоваться им что ли?

Знакомит их Савинков и с генералом Пермитиным. Потомок дворян, студент университета, он уходит на войну добровольцем и дослуживается до штабс-ротмистра. Командует эскадроном в Красной Армии и переходит на сторону белых со своим эскадроном. За взятие Варшавского вокзала в Гатчине производится в генерал-майоры. После ликвидации Северо-Западной армии прибывает в Польшу, где занимается формированием Русской армии, принимая из Эстонии бывших солдат и офицеров своей армии.

 

 

* * *

 

По Королевскому тракту Мережковский едет к Бельведеру – резиденции Пилсудского. Впереди дворец Бельведер – белый с 4-мя длинными колоннами, утопающий в зелени парка. Он построен еще 100 лет назад при наместнике великом князе Константине Павловиче.

52-х летний начальник польского государства родился под Вильной, учился в Вильно в гимназии. Затем он поступил в университет, но был сослан в Сибирь за участие в заговоре против царя. После возвращения Пилсудский вступает в польскую социалистическую партию и становится редактором газеты «Рабочий». Его опять арестовывают после провала газеты. Освободившись, он организовывает партийные боевые группы для ограбления банков и почтовых поездов для нужд организации. Во время войны, он возглавляет Польскую войсковую организацию, призывая солдат не присягать Германии в 1917 году. За что и был заключен в крепость Магдебург.

Дмитрий вспоминает факты биографии Пилсудского, ожидая его появления в комнате. Сидевший рядом адъютант, обращается к Дмитрию:

- Разрешите представиться – Веньява. Я читаю ваши романы давно и являюсь вашим почитателем.

Невысокий, коренастый, с гладко зачесанными назад волосами, с упрямыми губами под густыми усами и светлыми пронзительными усами, Пилсудский появляется в дверях.

- Вы просили о встрече, я вас слушаю, садитесь.

- Спасибо за честь, которую вы оказываете мне, принимая меня,- начинает Дмитрий по-французски.

Пилсудский улыбается.

- Вам удобнее так,- перебивает он по-русски.

- В России сейчас ужасная обстановка во всех отношениях: голод, холод и террор. Мы вырвались совершенно случайно. Там идет истребление нации.

Чем больше Дмитрий описывает положение в России, тем больше понимает, что Пилсудскому это все известно.

- У России есть дно, они в это провалятся, когда дойдут до него,- произносит он, слушая Дмитрия.

- Это дно не только для России, туда провалится Польша и Европа, бойтесь этого.

- Что же тогда нам делать? Мы видим только две России: царскую и большевицкую.

- Но есть и третья Россия, демократическая. Борис Савинков – тот единственный человек, который сможет нас привести к третьей России.

- Я тоже так думаю,- соглашается Пилсудский.

- Вы избраны Богом избавить мир от большевизма; как же возлюбил Бог Польшу, свою прекрасную Дочь, на кресте распятую, что послал ей такого вождя. На вас идут варвары, нечто подобие царству Антихриста. Христос – в Польше, но Польша – не Христос, последний бой здесь. Если вы спасете Польшу, вы спасете мир.

- Я понял вас,- говорит Пилсудский, поднимаясь.

Мережковский понимает, что аудиенция закончена, и уходит.

Зинаида в нетерпении ждет мужа, расхаживая бесцельно из угла в угол. «Поляки всегда ненавидели русских. Как они рядом с русскими будут воевать? Как командующий состав русских будет воевать против своих рядом с поляками? Об этом не подумал Савинков и его окружение»,- думает Зинаида, и эти мысли не дают ей покоя. Дмитрий появляется восторженный.

- Зина, я думал, что все будет величаво и торжественно, как подобает у руководителя государства. А у него все так просто, чувствуешь себя с ним свободно, как с другом. Он понимал меня с полуслова. Он – герой и вождь. Какие же счастливые поляки, имея такого руководителя!

- Он тебе понравился?

- Да, я напишу о нем статью, она выйдет брошюрой и быстро распространится.

- Был Дима. К нему прикомандированы 3 польских офицера. На севере у поляков все плохо, потому они их торопят.

- Дима вовлечен в организационную работу, а мы с тобой, Зина, оказались не у дел. Наши общественные связи здесь не нужны, потому как деятельность Савинкова конспиративная. Что нам делать?

- Ждать, когда понадобимся мы, заниматься газетой, отделом пропаганды.

- Дима переселился в Брюловскую гостиницу.

- Кто такой Брюль?

- Это министр короля в середине ХУ111 века.

- Что еще рассказывал Дима?

- Я попрекнула его, что мы редко стали видеть его, так он так раскричался, что ему с Борисом некогда дохнуть, что нет времени бегать к нам. Так издевательски сказал: «Что, докладывать вам?»

Приходит расстроенный Деренталь, и Дмитрий сразу уходит к себе. Его редкие светлые волосы открывают большой выпуклый лоб, нос заострился, губы сжаты, он нервно поправляет свои круглые очки.

- Борис посылает меня в Латвию и Эстонию формировать отряды. Я купил билет на послезавтра, а Борис требует, чтобы я непременно ехал завтра, когда надо ехать в багажном вагоне, потому как нет билетов. Скоро приедет Эмма, а я уезжаю…

Зинаида по-человечески сочувствует Деренталю.

- Александр Аркадьевич, хотите, я с ним поговорю.

- Спасибо, но это бесполезно.

- Я попробую.

Вечером их навещает Савинков.

- Выдался свободный вечерок, решил заглянуть к вам.

- Мы всегда рады вам, Борис Викторович. Совсем редко вы стали навещать вас, как и Дима.

- Закрутились с делами.

- Почему вы так жестоки, что не позволяете Деренталю остаться на один день, чтобы повидаться с женой.

Куда только подевалась учтивость Бориса, он злится не на шутку.

- Он еще смеет рассуждать и жаловаться?! Я, если прикажу, то он и на буфере поедет!

- Успокойтесь, пожалуйста! Я не думала, что вы так отреагируете. Поступайте, как нужно, не обращайте на меня внимания.

- Я приду к вам завтра с Эммой.

После его ухода Зинаида еще долго не может успокоиться: «Так вот как он относится к людям, как к собакам! Этот Деренталь просто пешка в его руках!»

Жена Деренталя появляется на другой день. Высокая, стройная, худощавая женщина с вытянутым лицом с крупными чертами, похожа больше на итальянского клоуна. Зинаиде она не нравится. Ее раздражает картавость Эммы и весь ее артистический вид. Борис уступает свою комнату ей, сам снимает еще две для себя и одну для Философова. В одной из своих комнат он устраивает контору для дел.

 

* * *

 

По утрам Зинаида корректирует рукописи и телеграммы, а днем едет с Дмитрием в Лазенки, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей и чем-то занять. Лазенки – это королевский парк.

- Еще Глинка писал о Лазенках: «Если захотите иметь понятие, как может жить король, имеющий деньги, вкус и ум, сходите в Варшаве в так называемые Лазенки».

Множество цветов, раскинувшиеся чистые пруды и роскошный дворец короля Станислава-Августа, который он себе построил в 1754 году в итальянском вкусе.

- Вон на мосту памятник королю Яну III Собесскому, ему уже почти 150 лет.

- Ладно, пойдем кататься на лодке.

Медленное катание успокаивает нервы и уводит мирские заботы далеко за пределы бытия.

Вечером после возвращения из редакции Зинаиду приглашают к телефону.

- Здравствуйте, Зинаида Николаевна! Это вас беспокоит генерал Балахович.

- Добрый вечер! У вас ко мне дело?

- Да. Я хотел бы присоединить свой отряд к русской армии. Посоветуйте, как это сделать, вы близки к руководству.

- Я не знаю, надо спросить руководство, но причину для отказа принятия вас я не вижу. Я попробую переговорить по этому вопросу.

- Спасибо, Зинаида Николаевна! Я знал, что вы мне поможете. До свидания!

Зинаида задумчиво кладет трубку, понимая, как сложно ей говорить об этом с Димой, зная его негативное отношение к Балаховичу.

Савинков приглашает Мережковских на обед в открытый ресторан в Саксонском саду. Стоит нестерпимая жара, июль только начинается. Дмитрий раскрывает газету, ожидая Савинкова.

- Зина, посмотри, Пилсудский не обманул меня! Здесь напечатан приказ по армии: «Сражаясь за свободу свою и чужую, мы ныне сражаемся не с русским народом, а с порядком, который, признав законом террор, уничтожил все свободы и довел страну до голода и разорения».

- Он понял, что его враг большевизм. Вот и Борис.

- Здравствуйте! Рад видеть!

- Давайте вспомним наши старые вечера во Франции, когда мы так хорошо понимали друг друга,- начинает Дмитрий.- Тогда у нас была общая цель, мы имели общего врага – царизм. Цель и сейчас осталась общая, враг поменялся, теперь это большевизм, но идея осталась – свободная Россия.

Савинков заметно нервничает, ему, чувствуется, не нравится тон разговора.

- Но сейчас дело приняло узко-военный характер, и мы вам стали не нужны.

- Я не согласен. Вы нам нужны для работы в газете, ведь пропаганда важная часть нашего дела. Согласитесь?

- Все-таки, мы задумывали более глобальные планы преобразования России.

- Вы что, сомневаетесь в эффективности нашей деятельности? Да полякам плевать на ваши планы. Они, почувствовав слабость России, просто хотят урвать себе лакомый кусок российской территории, и им наплевать на вас, они никогда не пойдут на Москву.

- Но, Борис, почему и вы так узко начинаете мыслить, вы же русский? Неужели вы не понимаете момента, когда может воскреснуть третья Россия?

- Это что, экзамен по философии? Мне совсем при моей загруженности не до экзаменов. Когда я работаю, я не привык отвечать на чужие сомнения.

Зинаида с Дмитрием смущенно переглядываются, не ожидая такого эффекта разговора.

- А вот ваш секретарь Злобин! Он должен был первым явиться ко мне и умолять меня записать его в нашу армию. А он что? Сукин сын, вишни ест. Кому нужны сейчас его стихи, если есть прямое дело?! Лучше пусть молчит.

- Ну, мы не можем его заставить, пусть сам решает.

Савинков поднимается и уходит, оставив удивленных Мережковских. Они долго молчат.

- Что с ним? Я раньше его никогда не боялась, но сейчас он стал другим. Тут какое-то недоразумение, он потом все поймет, увидишь.

- Я так поражен, что даже не знаю, что сказать, лучше помолчу.

Философов в этот же день сообщает:

- Борис мне жаловался, что вы сегодня утром ему экзамен устроили, и он его не выдержал.

- Знаешь, Дима, он нас не понял, а мы его. Даже не знаю, что говорить, но, поверь, он ошибается, у нас в мыслях не было проверять его.

Последние слова слышит вошедший Савинков.

- Обо мне речь? Я уверен, вы проверяли меня.

- Глупости! Я часто думаю о вас, Россия для меня первая, если вы будете в ней кем-то, то у меня есть право судить о вас, узнавать вас,- Зинаида говорит, отчетливо произнося каждое слово.

- Как вы резки!

- А это уже ваше право судить обо мне.

 

* * *

 

Опять Зинаида стоит на балконе, только теперь в Польше, и смотрит на проходящие мимо польские войска с другими песнями.

- Снова почти мальчиков призывают при новой мобилизации.

- Только они будут воевать и за нашу свободу.

- Дмитрий, я тут вспомнила дело Корнилова и роль Бориса в ней. Он как-то затер вопрос своего участия в этом деле, не объяснив ничего. Я чувствую, что нам с ним работать нельзя. Да я и перестаю верить в успех дела именно с Савинковым, потому что вижу, как он относится к людям. При его огромных претензиях к людям, он их не видит, не понимает значимость их для общего дела. В газете «Свобода» мне не дают никакой свободы. Я пишу агитационные стихи. Вот послушай. Это как раз к параду войск

 

Эй, красное войско!

Эй, сборная рать!

Ты ль смертью геройской

Пойдешь умирать?

 

- Да, у тебя разгульное геройство прямо!

 

Это, братцы, война не военная,

Это, други, Господний наказ.

Наша родина, горькая, пленная,

Стонет, молит защиты у нас.

 

- Уже напечатала?

- Конечно, а что ждать?

- Ты, конечно, строга к Борису, но я определенно заметил, что он не слишком умен. Смотри, Дима идет к нам.

- Пойду его встречу.

Философов устало ложится на диванчик и закрывает глаза руками.

- Я слышала, Дима, Балахович в противостоянии вашему отряду. А что, он с вами не хочет разговаривать?

- Это мы с ним не хотим разговаривать.

- Он просил меня поговорить с вами о его присоединении.

- Что? Ты-то тут причем?- он раздражен.- Он уже присоединен к нам вместе со своим отрядом.

- Ну, и хорошо, что я ни причем.

Зинаида замолкает. Она целиком уходит в работу газеты, пишет статьи и в первом же номере публикует статью «С того света», а во втором - статью «Мир с большевиками», предупреждая опасность такого шага из-за ненадежности большевицкого правительства и его неисполнения при любых условиях, подписывая их псевдонимом «Лев Пущин». В комнате гостиницы «Краковской», где живет Злобин, теперь контора пропаганды.

Зинаида помогает Дмитрию работать над брошюрой о Пилсудском.

- Надо подчеркнуть его роль, как избранника Божьего в деле избавления мира от нашествия большевизма. Ведь большевики оккупировали в буквальном смысле Россию. И Польша должна создать с русскими союз для освобождения России от большевиков.

Брошюра о Пилсудском вскоре выходит при содействии адъютанта Веньявы. Философов прилетает к ним просто в бешенстве.

- А вы знаете, что с вашей брошюрой вышел скандал, что после ее выхода Польский сейм запросил отчет о растрате средств на эту публикацию! Получился обратный эффект от ваших философских размышлений и пророчеств. Савинков в бешенстве!

В августе ударная группировка под командованием Пилсудского в битве за Варшаву прорывает фронт и врезается в тыл армии Тухачевского, в результате чего Красная армия начинает отступление. Сражение это называют «Чудо на Висле».

Зинаида, чувствуя свою ненужность в деле, приглашает Философова к себе для разговора.

- Дима, мы устали от бездействия, особенно Дмитрий. Нам хотелось бы съездить куда-нибудь недели через две.

- Уезжайте прямо сейчас,- перебивает Философов.- Обстановка в Варшаве сложная. Так что, лучше уехать до лучших времен. Только из Польши не уезжайте.

 

* * *

 

Холодным ненастным вечером последнего дня лета Мережковские по делам издательства книги Дмитрия едут в Данциг – город в Северной Польше. В прошлом году по Версальскому мирному договору он получает статус свободного города, и Польша получает дополнительные территории для доступа к нему, так называемый Данцингский коридор. Хотя 95% населения немцы, поляки получают свои права в городе.

- Еще 100 лет назад он был французским вольным городом, пока его опять не присоединили к Германии.

- Конечно, он больше похож на немецкий город, но это очень древний город. Чего стоит Журав – это и городские ворота, и оборонительная башня, построенная четыре века назад.

- Надо посмотреть костел Святой Девы Марии в готическом стиле. Говорят, что это самый большой кирпичный храм в Европе.

- Да, его величие поражает.

- Мне понравился фонтан Нептуна, его изящество. Эта огромная чаша со скульптурой Нептуна вылеплена великолепно!

- В газетах пишут о взятии Варшавы большевиками, но я не верю. По-моему, немцы слишком рано радуются поражению поляков.- Надо ехать в Варшаву, сидеть здесь бесполезно, ничего не зная.

В начале сентября они возвращаются и едут прямо с вокзала к Философову на Хмельную, где он проводит заседания. Только они входят в комнату, Философов быстро вскакивает и выводит их оттуда.

- Значит опять заседания его тайные, раз он так боится нашего присутствия там,- говорит Зинаида по дороге в гостиницу.

Философова Зинаида после возвращения из Данцига видит крайне редко, поселившись в гостинице «Виктория» на втором этаже в большой комнате с кроватями за ширмами. Философов по-прежнему живет в гостинице «Брюль», разыскивая журналистов для работы в газете «Свобода».

- Наша цель с Савинковым и с вами – избавить Россию от безбожников,- говорит Философов, отпивая кофе в номере у Мережковских.- Где этот милый Чапский только добывает такой чудесный кофе?!

- Да, спасибо ему.

 

 

На другой день Зинаида вызывает Философова в Саксонский сад для разговора.

- Дима, я забыла, когда мы с тобой разговаривали вдвоем.

- Ты сама виновата, ведь ты одна не бываешь. Вечно этот Володя вертится вокруг тебя и смотрит тебе в рот.

- Тебя это раздражает?

- Нет, просто мешает. Что мне-то делать с ним? Что он хочет? Он такой ребячливый и несерьезный.

- Дмитрий тебе тоже стал не понятен?

- Он надел старые привычные туфли после побега и хочет дальше спокойно жить.

- Ты слишком строг к нему.

- Ах, оставь, Зина! Я устал бороться с ним. Все беру на себя, ослабел и душевно, и телесно от его равнодушия. Вот мы и отдалились друг от друга. Они потеряли смысл побега, одна ты еще правильно все понимаешь.

- Прошу тебя не отшатнуться от нас.

- Это ты зря, я с вами. Я занимаюсь нашими отрядами для нашей общей цели.

 

* * *

 

Зинаиду разыскивает бывший актер МХАТА Васильев-Сикевич.

- Зинаида Николаевна, я руковожу русским студийным театром. Мне хотелось бы, с вашего разрешения, поставить вашу пьесу «Зеленое кольцо».

- Я не возражаю, даже буду рада. Где ваш театр находится?

- Возле Пассажа Сименса в небольшом зале, около улицы Сенаторской.

Наступает премьера. Зинаида в длинном черном платье и в черных перчатках, высокая и стройная, прохаживается со своими спутниками в фойе, грациозно поправляя накидку из горностая. Высокая прическа делает ее еще выше, яркий макияж выделяется на бледном лице. Она очень эффектна, ярко отличаясь от окружающих. Перед спектаклем она выходит на сцену.

 

Зеленолистому цветку привет!

Идем к Зеленому дорогой красною,

Но зелен зорь весенний тихий цвет,

И мы овеяны надеждой ясною.

 

Пускай он спит, закрыт – но он живет!

В Страстном томлении земля весенняя….

Восстань, земля моя! И расцветет

Зеленопламенный в день воскресения!

 

Она замолкает и смотрит зелеными глазами в зал, затем поднимает руку в золотых перстнях и восклицает:

- Красота спасет мир! Это вам говорит поэт! Это я вам говорю!

С гордо поднятой головой она уходит со сцены.

- Театр любительский,- шепчет она Философову во время спектакля,- что от него ожидать… Хотя режиссер – бывший заметный актер.

Зинаида не ошибается: пьеса успеха у зрителей не имеет, рецензии в газетах Она читает без интереса, она и не ожидает другой оценки ее пьесы, вспоминая популярность ее в прежней России.

 

* * *

 

Из Парижа приходит письмо от Фондаминского.

- Наша квартира цела! Наша горничная ее сохранила. Милая, она всегда была нам предана. Столько лет всегда возвращалась к нам даже после замужества!

- С 1906 года, еще мы жили на Теофиль Готье.

- Деньги за квартиру после революции послать нельзя было, но это ей не помешало. Сейчас там живет сестра Димы и ждет нас.

- Зина, это такая удача! Ведь там наш архив, он весь цел и книги тоже.

- Может быть, Дима поедет, если узнает, что его сестра там.

- Ему тут столько комплиментов от поляков сыпется: и истинный европеец, и неотразимая изысканная внешность притягивает поляков к русскому вопросу.

- А Савинков зовет его за глаза «изнеженным барчуком».

- Зина, мы должны уехать в Париж, я здесь больше не могу.

- Без Димы?

- Кому нужны наши мелкие работы, неурядицы с корректурами.

- Мы приглашены на прием в Русско-польское общество.

Зинаида появляется на приеме пышно разодетая и экстравагантная. Более ста человек рассаживаются за обильными и роскошными столами. Зинаида оказывается между Балаховичем и Глазенапом. Напротив она видит Савинкова с Эммой. Ярко-крашенные красные губы на плоском лице выглядят вульгарно. Сильно декольтированная, в кружевной огромной шляпе, она вызывает у Зинаиды раздражение.

- Давайте выпьем за успех в борьбе за свободу, демократию, за польско-русский мир и дружбу!- произносятся тосты на 3-х языках.

- Разрешите мне выразить свое искреннее восхищение перед вещим духом польского патриотического романтизма – Мицкевича, Словацкого и Красинского,- берет слово Философов и говорит по-русски, хотя уже владеет разговорным польским языком.

Зинаида слушает все высказывания с иронией: «Неужели они не понимают, что Савинков им для дела не пригоден, что он – пустота. Я сама в ужасе, что так могла обманываться в этом человеке. А Дима слепой, до сих пор уверен в Савинкове».

Философов в редкие минуты посещения раздражен.

- Я была уверена, что мы идем одной дорогой, когда перешли границу, но я ошибалась. Твоя дорога увела тебя из сферы эстетики в сферу этики. Ты полностью изменился. Открой же, наконец, глаза.

- Зина, ты не права. Я как шел к нашей третьей России, так и не свернул с дороги.

- Твоя любовь к Савинкову ослепила тебя, что ты даже не замечаешь собственного бездействия.

- Это вы отреклись от нашей цели, а я буду ее добиваться.

- Неужели ты намереваешься стать первым русским мучеником для Польши? Ты не понимаешь, что Польша имеет свои интересы.

- Пусть мучеником, но осознанным.

- Савинков окружен людьми второго сорта, не ты ли презирал их?

- Это ты решила, что они второго сорта.

- Хочешь, я опять скажу твоими словами. Он плетет паутину, да ни одна муха туда не попала.

- Наша жизнь в Польше не больше, чем неблагоразумный героизм,- вступает в спор Дмитрий.- Я чувствую себя бродячим актером, забывшим свою роль.

- Да каких только я здесь шляп не одевал! Недавно меня представили, как русского посла в Польше.

- Нам жизнь в Польше стала бременем,- не унимается Дмитрий,- приведшая меня в состояние печали и полного развала, оттого что я осознал всю мою несостоятельность в свете ваших грандиозных устремлений.

- Ты сам с себя снял эти устремления.

- Я здесь ничего не написал, а для писателя это смерть.

- Дима, едешь ли ты с нами? Умоляю ответить «да».

- Я не могу пока ничего ответить. Меня ждет Савинков. До свидания! Не сердитесь на меня.

Зинаида долго сидит, молча, молчит и Дмитрий. Она не теряет надежды уговорить Диму.

- Дмитрий, трудно поверить, что мы зачинщики, и остались не у дел.

Философов сам сомневается в возможности оставаться в Польше. Савинков, чувствуя его нерешительность, начинает принимать меры.

- Дмитрий Владимирович, обстановка с нашим положением в Польше очень сложная. Может случиться так, что члены нашей организации могут быть насильно выдворены.

- Даже так?

- Пилсудский мне обещал, что удержит тебя под видом его личного советника по украинско-русскому вопросу. Ты хорошо говоришь на польском языке.

- Мережковские хотят уезжать.

- Пусть уезжают. Здесь я с ними выпил до дна всю чашу легкомыслия, самоуверенности, величия, полного непонимания жизни, сплетен и малодушия.

Он долго молчит, затем продолжает:

- Они давят на тебя, я знаю. Не позволяй загипнотизировать себя твоим поэтическим друзьям.

- Ведь они тоже были твоими друзьями.

- Русские поэты в Париже сейчас такое же обычное дело, как дерьмо на обочине. Ты перерос и своего кузена и твоих мистических друзей. Писатели не солдаты, нам не нужны.

- Но приехать в Польшу было их идеей.

- Мы ожидаем больших денег из Парижа со дня на день.

- Они зовут меня в Париж.

- Хочешь раствориться в парижском муравейнике поэтов, грызущихся между собой. Нет, Дмитрий, ты мне нужен здесь, кроме тебя я никому не верю.

- Мое положение сейчас тоже неопределенно.

- Тебя приятно удивит перечень распределений твоих сотрудников. Вообрази все последствия для нас твоего отъезда. Думаю, ты не предашь меня и наше дело. Пойдем сейчас вместе к Мережковским.

- Они уже взяли билеты.

Зинаида встречает Савинкова без прежней радости.

- Уезжаете, Зинаида Николаевна?

- Мир с большевиками Польша подписала, то, с чем боролись мы, рухнуло. Поляки довольствовались теми территориями, которые захватили. Что же нам здесь еще ждать? Пока нас не попросят польские власти?

- Они скоро многих попросят, но мы не собираемся складывать знамена.

- А есть ли в этом смысл?

- Я от своих планов не отступлюсь.

- Дай Бог! Зачем вам Философов?

- Он нужен здесь. Я не хотел, чтобы вы уезжали теперь, но вижу, что вы полезнее в Париже. Уезжайте.

- Мы уезжаем независимо от вашего решения.

- Я с Эммой нелегально поеду в отряд Балаховича посмотреть обстановку в отряде. Эмма наденет мужской костюм

- Мне необходимо достать сапоги. Не знаете где?- спрашивает Деренталь.

- Нет, совершенно не знаю,- Зинаида не хочет, чтобы они задерживались.

- Философова я командирую в Париж.

- Он даже не сможет проводить нас?

- Как позволят ему вернуться дела.

После их ухода Зинаида долго не может успокоиться.

- Деренталь пьянствует беспробудно, а Эмма с Савинковым везде мотается. Помнишь, Деренталь нам советовал, чтобы мы к Савинкову обращались через Эмму. Наивный, не видит, что она его любовница.

- Видит, потому и пьет,- задумчиво говорит Дмитрий.- Философов скоро рассмотрит Савинкова

- Нет, он даже не понимает, в какие глупые и опасные лапы он попал. Слышал, как Савинков сказал, уходя: «Мне не нужны помощники, мне нужны исполнители». Мы с тобой в исполнители не годимся, он понимает это.

- Ничего, Зина, найдем себе новых помощников.

- Ты ведь понимаешь, что мы едем в бездействие.

- Он специально отправляет Диму до нашего отъезда.

- Какие дела могут быть у них в Париже? А впрочем, нам это уже не интересно.

 

* * *

 

Философов появляется у Мережковских всего за 2 часа до их отъезда.

- Мы думали, что уже не увидимся. Я о многом хотела бы с тобой поговорить с глазу на глаз. Пока мы одни, я хочу сказать тебе, что чувствую даже какое-то облегчение, что не должна оправдывать Дмитрия перед тобой, от твоего осуждающего взора. Пусть будет грешным, сам собой, и я буду любить его таким.

- Зина, ты несправедлива.

- Ты говорил, что с нами уже потерял личность. Теперь как?

- Я не могу их бросить сейчас.

- С Савинковым ты нашел свою личность? Я сомневаюсь. Ты вечно судил Дмитрия, это твой темный грех, но он тебе простится, ты в нем не волен. Ты хотел, но не мог. Ты хотел любить меня – и тоже не мог.

- Я и сейчас люблю вас.

- Я не все сделала для тебя, как хотела, т.е. могла, но я чего-то с этой любовью не сделала. Прости.

Философов подходит к Зинаиде, берет в руки ее голову и осыпает ее поцелуями. Слезы катятся по его щекам, но он их не замечает.

- Прости ты, Зина, меня. Я не мог любить тебя, как ты меня любила, я глубоко страдал от этого, поверь мне.

- Я тебя за это не осуждаю, только себя. Но ведь я виновата, что так сильно люблю тебя. У меня все возмущение, весь ужас перед несправедливостью жизни, что она нас разлучает, слились в один ком, хожу с ним, ношу его и он меня распирает.

- Бедная моя, знаю, как тебе тяжело, мне еще хуже, я к вам привык и мне страшно оставаться одному.

 

И я такая добрая,

Влюблюсь – так присосюсь.

Как ласковая кобра я,

Ласкаясь, обовьюсь.

 

Ты устал – я отдохну,

Отойду и подожду,

Я верна, любовь верну,

Я опять к тебе приду,

Я играть с тобой хочу,

Красным углем заверчу…

 

Зинаида берет себя в руки и начинает одеваться.

- Пора на вокзал.

- Одно могу сказать,- говорит вошедший Дмитрий,- твоя самоотверженная борьба за свободу России вызывает глубокое уважение. Ведь духовно ты еще с нами?

- Несомненно.

- Вот и отлично.

Уже на вокзале Зинаида еле сдерживает себя, чтобы не расплакаться, ведь до последнего момента она все еще надеялась, что он, ее Дима, передумает. Но теперь, когда она четко осознает, что она теряет его, она в отчаянии. Говорить ничего не может.

- Не хочу ничего думать сейчас, потому что мысли уводят нас далеко друг от друга. Общность наших душ, скрытая и невыразимая, оставляет нас близкими друзьями. Не правда ли?

- Конечно. Я не прощаюсь, мы еще увидимся.

Когда поезд отходит от перрона, Зинаида садится в купе, и у нее начинается дикая истерика; все ее страдания выливаются наружу, и она, больше никого не стесняясь, рыдает навзрыд. За окном мелькают пестрые деревья, унылые картины осени. Дмитрий со Злобиным тихо сидят в купе напротив Зинаиды, стараясь не мешать ее горю, и смотрят в окно на удаляющиеся деревья. Всю свою боль и отчаяние Зинаида выражает горькими непрекращающимися слезами.

 

… Сказаны все слова.

Теплится жизнь едва…

 

Чаша была полна.

Выпита ли до дна?

 

Есть ли у чаши дно?

Кровь ли в ней, иль вино?

 

Будет последний глоток:

Смерть мне бросит платок!

 

Понемногу ее всхлипывания становятся реже, пока совсем не прекращаются. Она вытирает слезы платком и тоже начинает смотреть в окно. Молчание поселяется в купе.

- Зина, тебе полегче?

- Да, но такой тяжелый ком стоит внутри, давит меня.

- Ничего, все пройдет. Мне тоже тяжело.

- Никогда не пройдет, я знаю.

- Увидишь, он одумается и вернется.

- Нет, Дмитрий. Он принял все замашки Савинкова, грубо разговаривает. Он привык кому-либо всегда подчиняться, вот он и стал его исполнителем. После перемирия большевики все силы бросят на юг, и Врангелю конец, как и всей его армии. У большевиков армия и за ними Англия… Я то ненавижу Савинкова, то жалею. Вот, в последний раз, когда мы его видели, он был никакой, неинтересный, он прошел и стал оборотнем.

- Зина, его соединение с Савинковым для нас временное несчастье, мы его переживем.

- Иногда я думаю, может быть, Дима тоже оборотень? Потому как ведет себя он противоестественно, ведь за 15 лет я его изучила. Хочу, чтобы ты забыл Польшу, чтобы ничто тебя не связывало с ней.

- Дима забыл Антихриста для дел земных. Я признаю, что Савинков авантюрист, но он, надо честно признать,- политический сподвижник, продолжающий борьбу с большевиками, несмотря на все неудачи этого года.

Зинаида забирается в угол и сидит, неподвижно и молча.

 

 

Прождать тебя напрасно не боюсь:

ты не посмеешь не услышать зова…

Но я твоей одежды не коснусь,

я не взгляну, не вымолвлю ни слова –

пока ты с плачем ветра не сольешь

и своего рыдательного стона,

пока лицом в траву не упадешь

не предо мной – пред бедною иконой...

Не сердце хочет слез твоих… Оно,

тобою полное,- тебя не судит.

 

Рыдает черно-желтая вода,

закатный отсвет плачет на иконе.

Я ждал тебя и буду ждать всегда

вот здесь, у серого столба, на склоне…

 

 

 

Часть третья

 

Глава 1
Эмиграция. Париж. Газета «Общее дело».

 

Вот опять перед Зинаидой ее милый добрый Париж! Настроение повышается от знакомого облика любимого города, едва они садятся в автомобиль на площади у Северного вокзала, где их встречают старые добрые друзья Фондаминские.

 

Париж Северный вокзал

 

- Мне не нравится Северный вокзал – темный и некрасивый,- грустно произносит Зинаида.- Одно радует - вы, наши верные и неменяющиеся! Я посвятила тебе стихи, Илюша.

- Интересно послушать.

 

Смерч пролетел над вздрогнувшей вселенной,

Коверкая людей, любовь круша.

И лишь одна осталась неизменной

Твоя беззлобная душа.

 

Как медленно в пространстве безвоздушном

Недель и дней влечется череда!

Но сердцем бедным, горько-равнодушным,

Тебя – люблю, мой верный, навсегда.

 

- Спасибо! Да, помотала вас жизнь по чужим углам….В Париже сейчас кризис жилья, так что вам надо держаться за свою квартиру.

- Хотя я всегда недолюбливала нашу квартиру, но сейчас она мне придает уверенности. Сколько мы натерпелись по всяким грязным чужим углам, что я благодарю Бога, что наша горничная сохранила ее.

- Здесь не верят ничему, что происходит в России: ни французы, ни русские,- сообщает Фондаминский.- Французам это все не нужно,- своих проблем хватает,- а русские здешние не жили при большевиках и не могут вообразить весь ужас ситуации.

- А мы торопимся все рассказать им.

Наконец, показывается знакомый многоэтажный, серый дом со встроенными маленькими балкончиками.

 

Дом, в котором жили Мережковские в Париже. Верхние окна их квартиры..

 

- Вот ваш типичный парижский дом,- говорит Фондаминский и помогает Зинаиде выйти из машины, протягивает ей руку.

- Сколько же лет мы не были?- тянет слова Зинаида.

Зинаида держит рукой шляпу, поднимая кверху голову и стараясь рассмотреть свои окна.

- С 1914 года,- задумчиво произносит Дмитрий, внимательно рассматривая здание.

Они поднимаются по мраморным ступеням на 3-ий этаж и входят в квартиру. Все в квартире по-прежнему. Зинаида осматривает все комнаты и садится в своей небольшой и светлой. Вот ее соломенное кресло с широкими подлокотниками, вот любимый диванчик и вот комод с католическим киотом на нем. Зинаида подходит к большому окну и смотрит на просторный двор католической школы. «Как я раньше любила наблюдать за происходящим за окном»,- думает она, разглядывая знакомый вид дворика. Задумавшись, она вздрагивает от резкого звонка.

- Зина, что случилось у вас?- начинает еще в передней Зина Ратькова- Рожнова,- Почему Дима не приехал?

- Дима принял решение остаться в Варшаве,- как можно спокойнее говорит Зинаида,- как я его ни умоляла и ни говорила, что сестра его здесь ждет, но он остался непреклонен.

- А я так ждала его здесь, в вашей квартире, но недавно съехала, нашла другое жилье. Как жили вы там?

- О, это долгий рассказ… Дима нас бросил, и нет надежды, что вернется. Савинков опутал его своими сетями, ты ведь знаешь его мягкотелость.

 

 

З.Гиппиус

 

Привыкать к парижской жизни приходится постепенно, налаживать нормальный быт, забыв о нем за годы скитания и жизни в Петрограде. В Париже много русских эмигрантов, знакомых и незнакомых, тех, о ком в России слышали, но не встречались.

Первую публичную лекцию на французском языке Дмитрий читает вскоре после приезда в Париж. Они убеждены в том, что, когда европейцы узнают весь ужас положения в России, они поймут опасность этого для себя в дальнейшем.

- Опомнится ли Европа?- спрашивает Дмитрий на лекции.- Вся Россия сейчас в лучах страдания невидимых. Погодите, народы Европы, слово это и над вами исполнится: если не обратитесь и не покаетесь, будет и у вас небывалое царство голода – царство дьявола.

Мережковский старается донести до слушателей опасность их равнодушия, невмешательство в дела России.

- Народам иногда прощается глупость, а иногда и подлость; но глупость и подлость вместе – никогда. То, что вы с нами делаете,- глупо и подло вместе. Это вам никогда не простится. Если бы вы большевиков не поддерживали,- их бы давно уже не было.

Лекцию он заканчивает стихами Зинаиды.

 

Она не погибнет,- знайте!

Она не погибнет, Россия.

 

Затем он публикует лекцию в газете «Общее дело», где редактор их старый знакомый Бурцев, разоблачивший когда-то Азефа. В России он долго сидел в крепости при большевиках, потому как становится их ярым противником. Зинаида тоже часто печатается у Бурцева, ее статьи появляются в газете в начале 1921 года. Русское издательство «Полнера-Чайковского» издает роман Дмитрия «14 декабря» и книгу рассказов Зинаиды.

 

* * *

Жена Савинкова часто приходит к Зинаиде и расспрашивает ее о Борисе, но та только отмалчивается.

- Прислал письмо из-под Пинска. Пишет, что собирает опять армию по окраинам, в основном, недовольных крестьян, и скоро будут в Москве.

- Можно позавидовать его уверенности,- произносит Зинаида с иронией, думая: «Конечно, будут! Этот разбойник Балахович будет в Москве?! Скорее всего, не дойдут, а их доведут…»

Мережковские получают телеграмму от Буланова, что через 8 дней в Париж приезжает или Дима, или Борис. Их давний друг Пети приносит Зинаиде письмо от Димы.

- Вот, почитайте. Мне кажется, вам будет интересно знать, о чем думает сейчас ваш друг Философов.

- Конечно, интересно. Спасибо, что принесли, нам ведь он ни строчки не пишет и не отвечает на мои письма. «Положение невероятно трудное, Пилсудского травят. Очень бесплодны все южные движения». Это без него нам понятно.

 

* * *

 

Философов присылает Злобину телеграмму, сообщая о своем приезде, и тот едет встречать его, но возвращается один.

- Володя, что случилось?

- Он не приехал, поезд опоздал.

Зинаиду обжигает мысль, дикая и оскорбительная: «Дима не будет жить у нас, а остановится в гостинице! Как я не подумала об этом раньше? Наверное, потому, что я еще окончательно не свихнулась, все спадаю в нормальность. Его решение невозможно объяснить внутренне. Конечно, я забыла о несчастии Димы, потому эта мысль меня раньше и не посещала».

 

 

Д.Философов, Д.Мережковский, З.Гиппиус и В.Злобин

 

При появлении Философова, она все понимает без слов.

- Я остановился в отеле «дОтей» на улице дОтей, прямо туда с поезда проехал.

Зинаида старается уделить ему максимум внимания.

- Я говорю Борису, что ему необходимо самому приехать сюда и ударить кулаком по столу, взять, наконец, в свои руки несчастный русский флаг.

- Дима, неужели ты не понимаешь, насколько Савинков не популярен здесь. Чтобы стукнуть здесь по столу, надо было провести компанию, такую же, как в Польше. Здесь нужно считаться со всякой русской швалью, ведь русских тут около 200 тысяч.

- Савинков собрал более 20-ти тысяч солдат, а их надо кормить и одевать, нужны деньги.

- Денег ему не дадут,- уверено говорит Зинаида.- Правда, Дмитрий?

- Думаю, что нет. Дима, ты пойдешь на мою лекцию?

- Если смогу. Борис очень похудел и осунулся, но он, как напряженная струна.

- Дима, ты тоже выглядишь утомленным.

- Мы же не двужильные…

- Судьба Бориса – злая фортуна, без чего наша личная трагедия имела бы, наверное, совсем другой конец,- напоминает Дмитрий о разрыве их союза.

- Я не хочу об этом говорить.

- Хочу, чтобы ты знал, Дима, от нас ты мог уйти, но как ты мог уйти от нашего Главного?

- Вы же ничего не делаете для Главного.

- Но мы не ушли от него.

- Моя судьба схожа с судьбой Бориса,- задумчиво произносит Дмитрий.

- Интересно, чем?- иронизирует Зинаида.

- Мы оба неудачники…

- Зина, признаюсь тебе, что, когда мы расставались, это было самое лучшее время в моей жизни.

- Я видела в этот день только твои стиснутые зубы. Если лучшее время, откуда тогда злоба?

- Нет, я не злюсь на вас.

- У нас всегда есть для тебя пустая комната, знай это всегда и везде. Теперь нет политики, потому как жизнь стала политикой.

В передней Дмитрий шепчет Философову:

- Я сильно страдаю от Зины. Без тебя ее характер становится невыносимым.

- Скоро она успокоится, поверь мне. До свидания!

После ухода Философова Зинаида чувствует страшную слабость и ложится в кровать.

- Я чувствую себя такой опустошенной, как будто, из меня выкачали все силы,- жалуется она Дмитрию, понимая в глубине души, что это от безысходности.

 

Моя любовь одна, одна,

Но все же плачу, негодуя:

Одна,- и тем разделена,

Что разделенное люблю я.

 

* * *

 

На бульваре Сен-Мишель в редакции газеты «Общее дело» в довольно неприглядном помещении появляются многие известные эмигранты. Редактор Владимир Бурцев, благообразный седой еще крепкий старичок с козлиной бородкой, скромно одетый, проживает в нищенской квартирке на улице Фелантин. Своих соотечественников принимает у себя очень благожелательно. Он основал газету в 1917 году в Петрограде, но ее вскоре закрывают, а его садят в крепость. После освобождения он уезжает в Париж и возобновляет газету.

Бурцев одержим идеей борьбы с большевизмом, как прямой угрозой всему человечеству. Конечно, Мережковские видят в нем единомышленника и начинают печататься у него в газете. В редакции у Бурцева Мережковские встречают Бунина, прежде никогда не видевшие его в России.

 

И.Бунин

 

Теперь они часто с ним встречаются. Невысокий, худощавый, с короткими седеющими волосами и маленькой бородкой интеллигента, грустными внимательными глазами, таким предстает Бунин перед ними. Бунин с женой живет у своих знакомых Цетлиных, приютивших их после Константинополя и Стамбула. Жена Бунина, Вера Николаевна, крупная темноволосая женщина, постоянно рядом с ним.

- Как вы устроились?- участливо спрашивает Зинаида.

- Физически очень хорошо, а вот нравственно очень тяжело. Все время думали, что придется возвращаться в Софию. Но вот теперь Ян получил от фонда 3 тысячи франков, мы смогли снять комнаты, да и Цетлиным отдать тысячу долга.

Бунин в Париже уже с весны, он читает лекции о русской революции, пользующие успехом, ему верят, хотя публика разношерстная. Александр Куприн появляется летом, скрываясь из России вместе с отходящей армией Юденича.

 

 

А.Куприн

 

50-летний, коренастый, с короткой шеей, узкими хитрыми глазами и монгольскими скулами мужчина, он имеет вид добряка. Доброжелательный и порядочный, он слывет кутилой и славится пьяными дебошами. В России Куприн выпустил собрание сочинений в 11-ти томах. О его пьянстве ходили шутки: «Если истина в вине, то, сколько истин в Куприне?» Куприн печатается в газете Бурцева, пишет статьи о России, глубоко переживая об ее судьбе.

Они встречаются у Цетлиных на литературном вечере.

- Зинаида Николаевна,- просит хозяйка,- напишите мне в мой альбом.

- Попробую, давно не писала в альбомы. Ведь нужен экспромт!

 

Всю нежность не тебе ли я

Несу,- но тщетно:

Как тихая Корделия

Ты неответна,

Заря над садом красная,

Но сад вечерен,

И может быть напрасно я

Тебе так верен.

 

- Вот, спасибо, а вы Дмитрий Сергеевич.

- Я напишу из моего старого стихотворения «Без веры давно, без надежд, без любви…»

- Как хотите. А вы, Надежда Александровна?

Тэффи садится за столик и пишет:

Поднимались такие ресницы,

Улыбались тихие глаза…

Если видны на небе зарницы –

Это значит где-нибудь гроза.

 

- Женщины пишут вам оригинальнее. И отмечают действительно чудесные выразительные ваши глаза, Мария Самойловна,- смеется Дмитрий.

- Вот увидите, что большевики будут мучить Россию совсем недолго,- утверждает Куприн.- Великая Россия воскреснет.

- Согласен, но это будет не скоро. Европа должна помочь ей, сама она не выберется,- говорит Дмитрий, слушая Куприна.

- Христос повелевал Лазарю воскреснуть из гроба, так и Россия воспрянет из мрака и большевицкой грязи.

- Вы, Александр Иванович, почему не пишите стихи в альбом?

- Мои стихи плохие, я это знаю и отношусь к ним, как к застольным шуткам.

- О, он делает карьеру на скромности, Зина,- смеется Дмитрий.

- Всякий по своему, а кто-то таскается с кипой книг и восхищается ими,- намекает Куприн.

Но Дмитрий уже отходит в сторону.

Старый знакомый и друг Николай Минский наведывается из Берлина, где он читает лекции, издает книги и стихи. В первом толстом журнале «Грядущая Россия» Зинаида находит стихи жены Минского Вилькиной о парижском метро. Она читает их вслух:

- Интересно, что Людмила сейчас сочиняет.

 

… По бело-серым коридорам

Вдоль черно-желтых Дюбоннэ

Покачиваясь в такт рессорам

Мы в гулкой мчимся глубине.

 

- Нашла же тему для стихов!- сердится Зинаида.- Что за глупость! Я напишу экспромтом сейчас. Слушайте:

 

Прочитав сие морсо,

Не могу и я молчать:

Где найти мне колесо,

Чтоб ее колесовать?..

 

- Зина, зачем ты?- возмущается Дмитрий.- Ведь она была твоей подругой…

- Это ты был в нее влюблен, потому и защищаешь.

Редактор журнала Чайковский только улыбается во время их перепалки.

- Николай Васильевич, что нет других стихов для вашего журнала?

Величественный старик с огромной белой бородой и орлиным носом, старый революционер народник, протягивает ей газету «Свобода».

- Я разошелся с Савинковым, вы знаете. Хотя я не люблю о нем говорить, но он задел меня своей статьей в этой газете. Что значит «дряхлеющими руками»? Руки у меня еще не трясутся. Когда Савинков появился в Польше, я понял, какая немыслимая брешь между нашими идеалами и реальностью… Поляки, столкнувшись со значительным ограничением выбора, решили действовать по принципу «на безрыбье и рак рыба» и заключили: «На безлюдье и Савинков человек!»

- Вы еще можете обижаться на Савинкова? Он для меня давно пустое место, и его мнение меня не волнует, но я верю в поход Савинкова на Россию. С ними нельзя справиться регулярными войсками, а надо действовать их же методами. Врангеля я воспринимаю с опаской, а крах Деникина предсказал еще летом 1919 года.

- Мы сейчас поняли,- говорит Дмитрий,- что вы нам самый близкий человек в Париже, и мы без вас пропадем окончательно.

Чайковский довольно улыбается.

- Да, да,- подтверждает Зинаида,- я совершенно просто и серьезно говорю, что за долгие годы моей жизни я впервые встретилась с такой подлинно религиозной силой в душе человеческой. Она всегда нужна была России, но никогда так, как теперь.

- Друзья мои, я тронут.

Бальмонт живет недалеко от Мережковских, он тоже их давний знакомый. Летом он добивается научной командировки и уезжает из России. Бунин знакомится в Одессе с Тэффи, а в Париже они встречаются, как старые знакомые, и знакомят ее с Мережковскими.

В середине ноября приходит известие о полном крахе Врангеля.

- Опять ожидание сменяется отчаянием,- обреченно вздыхает Зинаида,- все надежды рушатся.

 

* * *

 

Тэффи, как автор юмористических рассказов, довольно популярна в России, ею зачитываются, даже царь восхищен ее творчеством. Она берет псевдоним, чтобы отделить себя от имени своей знаменитой сестры поэтессы Мирры Лохвицкой. Она выпускает сборник стихов еще в 1910 году и 2 тома рассказов. Красивая, с каскадом вьющихся пепельных волос, с яркими тонкими чертами и очаровательной улыбкой, она имеет много поклонников.

 

 

Тэффи

 

На литературных вечерах Мережковские часто встречают Алексея Толстого. Он шумный: громко хохочет, громко говорит, трясет крупной головой с длинными темными волосами, подстриженными под горшок. Рослый и плотный, он имеет вид несколько женственный со своими барскими замашками. Удивляет всех экстравагантными выходками, прощающими только ему одному.

- При всей своей безалаберности не могу отметить вашей талантливости,- шутит Зинаида с ним.

Выпучив глаза, он смеется с открытым ртом. Живет он на улице Ренуар в маленькой, но светлой квартирке, совсем рядом с Мережковскими, потому часто бывает у них на Колонель Боннэ. Его жена, талантливая поэтесса Наталья Крандиевская, красивая черноглазая женщина с милой улыбкой, остается в тени мужа. Дочь издателя и беллетристки, она после неудачного замужества расходится с первым мужем и венчается с Алексеем Толстым после двухлетнего проживания с ним. Она обшивает всех эмигрантов и этим кормит всю семью.

Зинаида недолюбливает Толстого и долго смеется над шуткой о нем: «Нотр хам де Пари».

- Как точно про этого наглеца сказано!

- Ваш Савинков – обыкновенный убийца!- заявляет Толстой им.

- Мы редактировали его книгу, он очень талантлив.

- Умен, но негодяй!

Новый знакомый Марк Ландау покоряет и Бунина, и Мережковских. Сын владельца сахарных заводов на Украине, он оканчивает Киевский университет. По профессии он химик, но еще в России издает книгу стихов и литературоведческий сборник. Он печатается под псевдонимом Алданов. Смуглый, с черными густыми усами на красивом лице с огромными глазами, Алданов всегда безукоризненно элегантен и сдержан. Его сестра с мужем открывают в Париже литературный салон. Известность приходит к нему после опубликования в «Современных записках» повести «Святая Елена, маленький остров» о Наполеоне.

Ежедневная газета «Последние новости» большого формата, редактируемая Милюковым, начинает выходить в Париже и быстро становится популярной. Подписная цена за 3 месяца 33 франка устраивает эмигрантов. Политика и новости, литературные публикации, хроника происшествий, объявления – все, что интересует русских парижан.

- Не направлять, а осведомлять – вот задача нашей газеты,- заявляет первый редактор.

- Я обещаю давать место на своих полосах представителям всех политических направлений,- говорит новый редактор Павел Николаевич Милюков.

 

* * *

 

В марте приходит известие о восстании военных моряков в Кронштадте, требующих свержения большевицкой диктатуры и установления демократических прав. На парижской бирже сразу взлетают цены на русские ценности, например, на государственные займы дореволюционной России. Различные эмигрантские организации решают отправить помощь морякам продовольствием. У них появляется надежда на возвращение.

Собирается правление Союза русских журналистов, где ораторы, сменяя друг друга, говорят о скором конце Совдепии. Много и сомневающихся, но их стараются не слышать. Мережковские уверены в победе моряков и других мятежников.

Савинков появляется у Мережковских. Среднего роста, с образовавшейся лысиной, с болезненным строгим лицом, он говорит с жаром:

- Свершилось! Скоро большевикам конец! К осени окончательно! Эти сведения я получил от Пилсудского, ему можно верить.

- Неужели, Борис Викторович, неужели?

- Да, с помощью наших партизанских отрядов и регулярной армии других стран мы одолеем эту гидру. Я организовал 88 пунктов восстаний, они ждут моего сигнала ударить. Нас спасет мужик, надо использовать недовольство крестьян. У меня своя программа «Родина, Демократическое управление и Частная собственность». Надо дать возможность крестьянам жить лучше и богаче, а для этого им нужна земля.

- Многие говорят, что это обыкновенный бунт матросни, обиженной Советской властью за невозможность шататься по России.

- А волнения рабочих? Они требовали: «Хлеба!». И были случаи пения «Боже, Царя храни». Да у большевиков остались только Москва и Петроград.

Когда мятеж подавлен и подписан Рижский мирный договор, Савинков надежды не теряет.

- Пилсудский все равно нас поддерживает. Я начинаю получать уже в этом месяце из бюджета польского ведомства крупные суммы для поддержания моих вооруженных групп.

- Дима пишет, что финансовое положение у вас катастрофическое.

- Скоро все изменится, да и Рейлли много передает денег. Через него я познакомился с Черчиллем.

Сидней Рейлли, агент британской разведки, еще с 1914 года сотрудничает с Савинковым. Он постоянно ищет финансовую поддержку для русских групп в Польше, жертвуя даже собственные деньги. У Чайковского Савинков читает доклад перед эмигрантами, хотя сочувствующих людей очень мало.

В Париж приезжают Манухины, и Мережковские встречают их на Северном вокзале.

- Мы с Буниными хотим поселить вас в квартире Куприна, он уезжает в Севр. Рада, что мои дорогие петербургские соседи прибыли,- говорит Зинаида, обнимая маленькую Татьяну и долговязого худого Ивана Ивановича.

- Ну, как там, в России?- нетерпеливо спрашивает Дмитрий друзей.

- Я уверен, что нынешним летом большевицкий режим кончится, потому что он потерял доверие у народа.

- Вы давно из России?

- Полтора месяца прошло. Настроение у всех людей подавленное из-за того, что никто не верит больше ни в иностранную, ни в белую помощь.

- Как удалось выбраться?

- Горький помог. Сначала мне выделили для поликлиники Павловский дворец. Но разве мог я рушить такие святыни? Заграничные командировки сейчас запрещены, но Горький мне выхлопотал. И вот через Ригу добрались, только очень трудно было в пути.

- Значит, разуверились русские в свое освобождение от большевиков,- говорит Зинаида,- а вот я верю.

 

Ничто не сбывается,

А я верю.

Везде разрушение,

А я надеюсь.

Все обманывают,

А я люблю.

Кругом несчастие,

Но радость будет.

Близкая радость,

Нездешняя – здесь.

 

- Эти стихи я посвящаю вам, Иван Иванович, нашему другу.

- Спасибо, это так приятно.

- Поживете в Париже – привыкнете. Здесь много ваших знакомых и друзей. Бунины уже больше года здесь.

- Вера Николаевна Бунина моя старая приятельница,- радостно говорит Таня.

 

* * *

 

В огромной квартире на Фезандри Цетлины устраивают литературные вечера. Цетлины приехали в начале 1920 года из Одессы через Константинополь. Хозяин, Михаил Цетлин, красивый брюнет с пышными кудрявыми волосами, двоюродный брат Амалии, сам занимается литературной деятельностью, он критик и поэт.

 

М.Цетлин

 

Его жена, Мария Самойловна, полноватая, смуглая женщина, часто помогает нуждающимся литераторам. Зинаида давно знакома с ними через Амалию, она часто бывает у них. В передней и в кабинете множество книг в шкафах, огромная гостиная сделана по заказу для приема множества гостей.

Другой гостеприимной квартирой для русских эмигрантов становится салон Максима Моисеевича Винавера, бывшего лидера кадетов и депутата Думы. Здесь проводятся лекции, благотворительные вечера и концерты.

Дмитрий организовывает сразу по приезду «Религиозный союз», куда входят, кроме Мережковских и Злобина, Чайковский, журналист, общественный деятель Демидов, и Карташев. Фондаминский корректно отходит от участия в союзе.

Вскоре «Религиозный союз» переименовывается в «Союз Непримиримых». Собираются они на квартире Мережковских.

- Членом его становится всякий, кто скажет: «Чтобы Россия ни переживала (и я лично), где бы я ни был, и где бы, и в каком положении, ни были большевики,- я не способен ни на какое их внутреннее принятие, ни на какое примирение с ними,- устанавливает правило приема Зинаида в «Символе веры».

- В тяжких условиях беженства член нашего Союза должен помнить, что он не один и не забыт,- добавляет Дмитрий.

Заседания Союза немногочисленны, общую тему, волнующую их, найти трудно, потому Зинаиду все меньше устраивает это общество.

- Это церковный кружок из остатков русской бюрократии, с которым просто нечего делать и нечего говорить,- жалуется она Дмитрию.

- Зина, ну нужно же что-то делать для нашей цели. Да мне хоть с чертом, но против большевиков!

- Настроение Демидова огорчает, но что делать, надо оставить его в покое пока. Он слишком искренний и глубокий человек, чтобы не разобраться, где правда. А Манухин для религии «только вчера родился», он весь в своей интуитивной вере и оптимистически думает, что церковь не имеет никаких недостатков, а если были, то – от самодержавия. Но с ним мы никогда не разойдемся, очень уж он влюблен в «человечество». Маловато у нас единомышленников с тобой…

- Люди устали от войны, хотят жить мирно.

- Это предательство! Даже Илья тактично отмалчивается от предложения участвовать в нем. Что с него взять? Изменяя Союзу, они изменяют самому себе и должна признаваться ими, как личной негодности. Но наша задача предотвратить пагубное влияние марксистко-ленинской идеологии, уничтожающей независимость сознания и человеческого достоинство, она понятие «личности» заменяет понятием «коллектив».

- Новая Россия возникнет в севе любви Иисуса Христа. Трагедия России, что русская революция кончилась воцарением большевиков.

- Да большевики не революционеры, а контр-революционеры!- вскрикивает Зинаида.- Потому жизнь требует такой организации, как «Союз Непримиримых», чтобы найти своих единомышленников, понимающих, что большевизм не есть чисто русское дело, которое их не касается. Мы будем отбирать людей по «личной годности» - сознательной ответственности, выбор анти большевицкой линии и верность ей. Нужно, чтобы человек не потерялся в эмигрантском омуте.

Союз делают тайным, по типу военно-духовной организации. Он очень узкий, хотя Мережковские пытаются привлечь близких по духу людей.

 

* * *

 

В молодом французском издательстве «Роше Босард» начинает печататься Дмитрий, выпуская сборник «Царство Антихриста». Зинаида публикует там роман «Чертова кукла».

- Этот роман у меня был готов, еще до войны переведен на французский язык. Теперь они предлагают печатать «Иван Царевич», но я еще думаю. Меня беспокоит положение Бунина, надо ему помочь.

- Да, он только выпустил книгу на французском языке, надо бы две выпустить, а то одна может пройти незаметно.

- Мою еще надо переводить, Шеврон запросит за перевод тысячу франков, а нам это сейчас не потянуть.

- Говорят, Бунин приболел, надо его навестить, Зина.

- Это издательство спасает нас не только материально, но и духовно.

В тот же день они отправляются к Буниным и встречают там Куприна.

- Как вы себя чувствуете, Иван Алексеевич?- заботливо спрашивает Зинаида.

- Сейчас неплохо. Простите, что лежа вас принимаю.

- Вчера был сердечный приступ,- говорит за него Вера Николаевна, поправляя одеяло.

- Ничего, все будет хорошо. Я пришла сказать вам, что уступаю вам свою очередь, печатайте вашу книгу вперед моей.

- Спасибо, Зинаида Николаевна! Я тут как-то зачитался вашим романом «14 декабря», Дмитрий Сергеевич. Чудная вещь! До 2-х часов ночи не мог оторваться, чуть не до утра.

- Это тема такая интересная,- отвечает польщенный Дмитрий.

- Взволновали вы меня, Дмитрий Сергеевич, своей книгой…

- А я здесь ничего не напишу,- печально произносит Куприн, его лицо с узкими глазами и перебитым носом принимает трагический вид.- Ничего в голову не идет, думаю только о России. Какой-то кошмар!

- Кто бы вам дал писать в теперешней России, если даже жить бы не дали?- утверждает Зинаида.

- Все мы Россию унесли с собой, она в мыслях и чувствах наших.

- Надо продолжать работать. У меня сейчас много планов,- не соглашается Дмитрий.- Хочу издавать еженедельный журнал «Дневник писателя», где каждый будет писать все, что ему вздумается. Сейчас в Париже собралось в одном месте столько писателей, что грех этим не воспользоваться. А то живем все вразброд…

- Просил у комитета тысячу франков – не дали,- жалуется Куприн.

- Почему?- участливо спрашивает Вера Николаевна.

- Говорят, бедный, а живет в 4-х комнатах…

- Так что, писателю теперь нельзя иметь кабинет для работы?!- возмущаются все.

- Пора уходить и не надоедать больному.

- Спасибо, что навестили.

Когда все уходят, Вера Николаевна садится к мужу.

- Спасибо Мережковским за заботу. Говорят о них много неправильного. Зла, горда, умна, самомнительна. А мне кажется, что просто знает себе цену и свой удельный вес, вот и вся гордость.

Ее лицо с тонкими чертами, обрамленное короткой стрижкой темных волос, спокойно и благородно.

- Гиппиус интеллигентная женщина, а Тэффи и Крандиевская неинтеллигентные. Тэффи от природы умнее, хотя ум ее обработан меньше, чем у Гиппиус. Но все они – недобрые. Ян, почему все талантливые женщины недобрые?

- Не знаю, Вера. Так Бог распорядился.

- Внешне Гиппиус еще очень привлекательная женщина, а у него приятная улыбка. Я тут прочла его статью. Слишком умно, но без крови, не трогает сердце, а только один ум.

 

* * *

 

Квартира Алексея Толстого полна народа, они собираются вместе встречать Новый год. Двери между столовой и гостиной сняты, все гости в такой теперь большой комнате свободно размещены. Столы накрыты всем принесенным; каждый является с тем, что достал, потому стол получается обильный.

- Проходите, прошу вас,- встречает Толстой гостей в передней.- Стены здесь мы оклеили с Наташей сами.

- Какой чудесный вид у вас из окна на Сену!- восхищается Зинаида.

В 10 часов вечера, когда в России полночь, поднимаются стаканы.

- С Новым годом!

- Счастья нашим близким в России!

- С Новым годом, с новым счастьем!

Все сосредоточенно жуют. Зинаида с грустью задумывается: «Где вы мои родные сестрички и нянечка? Пусть у вас в новом году все будет хорошо. И тебе, Дима, счастья и поскорее приехать к нам навсегда!»

- Зинаида Николаевна, что за грусть? С Новым годом!

Тут появляется гитарист и цыганка, приглашенная Дон-Аминадо. Никого не оставляет равнодушным ее зажигательная песня, все соскакивают с мест, позабыв о своих печалях, и пускаются в пляс. Зинаида разворачивает свою пушистую шаль и плывет в такт музыке. К ней подскакивает Бунин и перебирает ногами, как настоящий цыган.

- Браво! Иван Алексеевич и Зинаида Николаевна! Браво!

Гости становятся полукругом и хлопают им.

- Ян, у тебя же сердце шалит,- упрекает его жена, смеясь.

- Сегодня ведь Новый год, Верочка!

- С Новым 1921 годом!

В начале января Дмитрий объявляет Зинаиде, возвращаясь с утренней прогулки:

- Зина, явился в Париж Чернов, теперь у эсеров праздник.

- Только Илья зовет его негодяем…

- Эсеры считают, что настало их время. А ведь они совсем не знают народ.

Как только в Париже появляется Милюков, он организовывает Союз писателей и журналистов и сам становится его председателем. Разрабатывается программа Союза, включающаяся в себя святую борьбу с большевизмом и культурную миссию за пределами отечества. Союз устраивает благотворительные вечера для писателей, стараясь материально поддержать нуждающихся литераторов. Мережковские вступают в Союз, являясь только активными членами, но иногда и членами Правления.

- Конечно, нам нужно держаться вместе, особенно честным эмигрантам. Без этого в чужой стране не выжить.

- Знать бы еще, наверняка, всех честных, как ты говоришь, Зина.

 

* * *

 

Тэффи появляется в Париже под Новый 1920 год. Дочь известного адвоката, издателя и редактора «Судебного вестника» и француженки, она рано начинает заниматься литературным творчеством. После окончания гимназии она выходит замуж за выпускника университета Бучинского, родив ему 2 дочери и сына. Устав от постоянных измен мужа, решает, что семейная жизнь в Тихвине не для нее и она, оставив детей на мужа и гувернантку, приезжает в Петербург и занимается литературой, но только в 1910 году выпускает первый сборник. В небольшом номере гостиницы, расположенной недалеко от церкви Мадлен, Тэффи устраивает литературные вечера. К ней слетается весь цвет эмиграции.

- Проходите! Рада вас видеть!

- Надежда Александровна, вы, как всегда, такая обворожительная! И такая модница! Где вам удается достать такие элегантные наряды?

 

Дон-Аминадо

 

Невысокий, плотный и симпатичный брюнет Дон-Аминадо рассыпается в комплиментах милой хозяйке. Не окончив Одесский университет, он увлекается журналистикой, едет в Москву и живет там литературными заработками. В Париж прибывает через Константинополь еще в начале года.

- Проходите, проходите, Аминад Петрович, рада вас видеть.

Громко смеется Алексей Толстой, поправляя свои остриженные под русского кучера темные волосы. Тихон Иванович Полнер, основавший издательство «Русская земля» вместе с Чайковским, аккуратный седоватый мужчина с маленькой бородкой, спокоен и сдержан.

Тэффи знакомится с Алексеем Толстым давно, вместе встречались на литературных вечерах, пока тот не переехал в Москву. Его очаровательная жена сидит в одиночестве на диване.

- В стороне от веселых подруг,- гогочет Алексей.

- Я, когда сел на французский пароход, то уходящий берег России напомнил мне стихи Мандельштама,- начинает Дон-Аминадо, рассматривая гостей.

 

Здесь обрывается Россия

Над морем черным и глухим.

 

- Каждому нелегко давалось расставание с родной землей. Без родины тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа – душа, обращенная на восток. Боялись смерти большевицкой – и умерли смертью здесь. Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда,- задумчиво произносит Тэффи и начинает читать:

 

К мысу радости, к скалам печали ли,

К островам ли серебряных птиц,

Все равно, где бы мы не причалили,

Не поднять нам усталых ресниц…

 

- Какие музыкальные стихи!

- Аминад Петрович, прочтите что-нибудь свое.

 

Живем. Скрипим. И медленно седеем.

Плетемся переулками Пасси.

И скоро совершенно обалдеем

От способов спасения Руси.

 

Вокруг шумит Париж неугомонный,

Творящий, созидающий, живой.

И с башни, кружевной и вознесенной,

Следит за умирающей Москвой.

 

В комнате воцаряется такая тишина, что, кажется слышно дыхание окружающих.

 

Зачем же мы на диспуты ходили

И чахли в переулочках Пасси.

 

 

Пасси

 

 

Все восторженно хлопают Дон-Аминадо.

- Браво! Стихи прелестны!

- Замечательные стихи!- отмечает Бунин.

- А я люблю стихи Тэффи, хотя они несколько театральны, но в них есть настоящая острота.

- А мне кажется, в стихах Тэффи есть печальное вино,- произносит Крандиевская.

- Надежда Александровна, голубушка наша, прочтите.

 

Он ночью приплывет на черных парусах,

Серебряный корабль с пурпурною каймою.

Но люди не поймут, что он приплыл за мною,

И скажут: «Вон луна играет в небесах…»

 

Как черный серафим три парные крыла,

Раскинет он над звездной тишиною.

Но люди не поймут, что он уплыл со мною,

И скажут: «Вот, она сегодня умерла».

 

- За это стихотворение вы имеете право убить 2-х человек,- восхищенно произносит Бальмонт.

- Зачем? Мне приятно слышать это от обожаемого мною поэта.

Тэффи знакомится с Бальмонтом у своей сестры еще до войны, свою дочь он называет Миррой в честь сестры Тэффи. Всем известно, что Бальмонт долгое время был любовником Мирры Лохвицкой.

- Голубчик, прочтите свое.

Худощавый, стройный, с длинными рыжими волосами, всегда элегантный, Бальмонт не заставляет себя долго просить.

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

 

Тэффи угощает сидящих гостей.

- Пейте чай, берите пирожные от Фошона.

За столом шумно, все обмениваются адресами, встретившись после долгих скитаний. За окном поздний вечер, но гости не торопятся домой,- ведь здесь их маленький кусочек родины.

- Надежда Александровна, ваши 2 фельетона в «Последних новостях» еще раз доказали ваше положение, как первого сатирика эмиграции. Вот ваш знаменитый генерал с вопросом «Ке фер?» не сходит с языка эмигрантов. Как тонко вы подметили все стороны нашей русской диаспоры в Париже! Как вы умеете соединить смех и слезы! Говорят, ваш отец был известным острословом.

- Да, папа был талантливый адвокат и журналист. Мы, все 3 сестры, писали стихи в детстве, но у нас на семейном совете решили, что сначала будет печататься старшая Мария. Она достигла быстро такой славы, что мы с младшей сестрой боялись даже сунуться в какой-нибудь журнал.

- Потому-то вы и взяли псевдоним сразу?

- Конечно. Меня бы сразу стали сравнивать с Миррой.

- Вы получили хорошее образование?

- Да, я образованная дама, чтение – мой грех.

- Не только образованная, но, что редкостно для женщины, остроумная.

- Спасибо! Что приуныли? Не надо печалиться, давайте веселиться!

 

* * *

 

Зинаида со Злобиным приходят навестить Буниных.

- Вы знаете, я читаю сейчас параллельно вас и Куприна,- загадочно сообщает Зинаида.

- Интересно, что вы заметили таким методом?

- Полная противоположность во всем! Вы, Иван Алексеевич, даете просто картинку жизни, забывая, что писатель обязан своим творчеством учить читателя.

- Вот тут, Зинаида Николаевна, я с вами не согласен. Что, Куприн учит?

- Да, он очень уважает своего читателя. Сейчас на писателях большая ответственность, потому как литература – хранительница России в настоящее время. Мы не в изгнании, а в послании.

- Тут я с вами не согласен.

- Друзья, не спорьте, прошу вас,- старается примирить всех Вера Николаевна.

 

 

Глава 2
Варшавский съезд. Висбаден.

 

13 июня 1921 года… В Варшаве открывается съезд Народного союза защиты родины и свободы по инициативе Савинкова и Философова. Перед съездом Рейлли уезжает в Прагу, доставать средства для союза. В съезде участвуют крестьянские анти большевицкие, зеленые группы и иностранные представители. Пилсудский посылает личного адъютанта Веньяву. Отвергая попытки реставрации монархии, съезд принимает будущее России как федерацию республик, главное же – координация анти-большевицкой деятельности.

Философов в своем докладе на съезде вынужден признать:

- Период вооруженной борьбы с большевизмом в России окончился неудачей.

Самым острым вопросом становится финансы.

- Борис, мне так неловко перед людьми, рискующими своей жизнью, что мы не можем оказать им финансовую помощь.

- Это все временно, Дмитрий. Рейлли достанет денег, а пока денег нет. Ты подумай о другом – 28 районов вместе с Гомелем, Смоленском и Петроградом поддержат нас при первом кличе. Около 10-ти окраинных правительств готовы действовать с нами.

Вскоре объявляется о ликвидации русского Эвакуационного комитета.

Уже в начале июля советское правительство в ноте требует изгнания с польской территории отдельных лиц. Рейлли в письме заверяет Философова о скором улучшении финансового положения и посылает деньги на ближайший месяц, вселяя ему оптимистические надежды на скорое выступление.

Савинков уезжает в Париж, а Философов вызван в Польское министерство иностранных дел к министру.

- Согласно требованиям советской стороны, ссылающих на Рижский мирный договор, вам и членам Русского эвакуационного комитета, мы вынуждены заявить, что придется покинуть Польшу.

- Это нарушение прав человека, а ведь вы демократическое государство.

- Ничем не могу помочь. Сожалею.

Философов в панике, он обращается за помощью к друзьям. «Что мне делать? Прийти опять к Мережковским неудобно, хотя Зина будет мне рада, а вот Дмитрий с Володей совсем наоборот. Опять все начинать с нуля»,- мысли скачут в голове лихорадочно. Он обращается к Скулскому, Тышкевичу и Стемповскому, имеющим влияние на Пилсудского.

- Министр дал нам 2 дня на сборы. Нам необходимо ваше содействие, просто продлить время до высылки.

Философов вместе с вещами при сопровождении полиции ожидает высылки у границы с Чехословакией, но ему повезло – приказ о его выдворении отменяют.

 

* * *

 

- Толстой поссорился с Наташей,- сетует Вера Николаевна,- даже ее с днем рождения не поздравил и ушел в этот день из дома.

- Ничего, помирятся,- успокаивает ее Бунин.

- Ты заметил, как он трепещет перед Мережковскими? Они просты в обращении, никакого к себе особого отношения не требуют.

- Зато мне он нагрубил. Говорит: «Я граф и мне плевать, что ты академик. Не смей мне делать замечания!»

- Это он хватил лишку.

- Он уже попросил у меня прощения, а я благодарю Бога, что сдержался и не ответил ему, как следовало бы.

Звонят в дверь, и Вера Николаевна идет открывать. Перед ней стоит улыбающаяся нарядная Зинаида.

- Гостей не прогоните?

- Что вы, Зинаида Николаевна, проходите, пожалуйста! Мы гостям рады. Хотите супа из куриных потрошков?

- Не откажусь.

- Тогда идите прямо на кухню.

- Спасибо, Вера Николаевна, за чудесный супчик.

Бунин появляется в кухне в зеленом халате.

- Вы как Иоанн Грозный!

- Неужели похож?

- У вас царственный вид.

- Скажите, Зинаида Николаевна, почему в ваших дневниках так часто встречается слово «еврей»?

- Неужели? Мне кажется, что вы ошибаетесь, Иван Алексеевич. Как я могу быть антисемиткой, если всю жизнь в меня влюблялись еврей? Они даже звали меня «гойкой»…

- Вот вы их и мучили своим антисемитизмом.

Зинаида звонко и заразительно смеется.

- Как хорошо мне у вас! И накормили, и рассмешили.

- Это совсем не смешно.

- Почему же вы сами тоже смеетесь?

- Давайте пить чай,- улыбается Вера Николаевна.

Она ставит на стол чашки и сахар с печеньем.

- Как бы мы в России сейчас наставили на стол всякого варенья,- мечтательно произносит Бунин.

- Здесь тебе не Россия….

* * *

 

Летом Мережковские со Злобиным едут в Висбаден. Висбаден оккупирован французами, но население довольно дружелюбно к отдыхающим. Город стоит на Рейне, это один из старейших немецких курортов, имеющий горячие и холодные термальные источники.

- Висбаден переводится как «луговые ванны», это столица земли Гессен, а наша царица – гессенская принцесса. Так что русским суждено отдыхать здесь,- объявляет Зинаида со значением.

- Говорят, что лето здесь очень теплое, да и зима тоже мягкая,- говорит Злобин.

- Нам нужны здешние, целебные источники. Здесь более 100 тысяч жителей, потому он считается крупным городом.

Они поселяются в пансионе на горе Нероберге, с которой открывается живописный вид на Висбаден. Снимают три больших комнаты с высокими потолками во флигеле. Зинаида располагается в самой большой угловой комнате.

- Так что у всех отдельные комнаты. Моя комната по размерам, как вся наша парижская квартира.

- Как хорошо!- особенно радуется Дмитрий,- Я смогу работать в тишине. Посмотрите, какие внизу густые горы, а значит и чистый воздух. Египет занял все мои мысли. Только мне негде гулять перед завтраком: парк мал, а до леса далековато.

- А мне скучно,- произносит Зинаида.- Никого нет знакомых, одни толстые немки в толстых чулках. До леса надо идти 15 минут. Одно радует, кормят так, что я даже не съедаю все. А какое чудесное здесь молоко!

Она пьет молоко, сидя в столовой за столиком у двери в зимнюю галерею.

- Да еще папиросы здесь превосходные и дешевые. В Париже сотня папирос стоит 22 франка, а здесь только 5. Вот бы где сидеть и писать целый год, ведь при писании столько уходит папирос!

- Отели здесь хорошие, но они нам недоступны – 20 франков в день!

Они спускаются в город по сплошному парку, чтобы посетить библиотеку.

- Зина, смотри, какая богатая здесь библиотека! Какие тут чудные книги с красочными рисунками!

- Вот и хорошо, будешь иногда приходить. Давай поговорим с директором.

- Добрый день! Позвольте представиться, Мережковский, русский писатель.

- Мережковский? О, мне очень приятно с вами познакомиться. Я читал ваши книги. Хочу сказать, имея такую честь, я поклонник вашего таланта. Чем могу помочь?

- У вас прекрасная библиотека, я посмотрел, но я могу работать только в своей комнате, привык так.

- Где вы остановились?

- На Нероберге.

- Будьте любезны, выберите книги, и наш служитель доставит их вам, если оставите адрес. Буду рад помочь такому знаменитому писателю.

- Я вам буду очень благодарен.

- Поверьте, это для нас большая честь.

Дмитрий так и светится от счастья, встречая людей, ценивших его книги.

- Твоя хлестаковская слава продолжает всех обманывать,- в раздражении говорит Зинаида.

- Зина, займись чем-нибудь, ты здесь ничего не пишешь. Не можешь определиться с темой?

- Да я умнее тебя, если хочешь знать.

- Неужели?

- Я не спорю, ты талантлив и тебя посещают гениальные прозрения, но я все равно умнее тебя.

Дмитрий машет рукой и молчит всю дорогу, не желая спорить с женой.

Утром Дмитрий работает над новой книгой о Египте, потом идет гулять в лес.

- Зина, я, когда ложусь на далекой поляне, закрываю глаза, мне кажется, что я в России, потому что запахи те же, густая листва, едва пропускающая солнце, тоже знакома. В лесу я мысленно возвращаюсь в Россию, я даже плачу от счастья.

- Все мы тоскуем по родине, а ты сильнее всех.

- Но здесь мне легче, я чувствую запахи России.

- Я написала Буниным и пригласила их сюда, ведь здесь жить дешевле, чем в Париже. Они смогут прожить здесь месяц вдвоем на 500 франков. Питание относительно дешевле.

Бунины приезжают к ним. и Злобин едет встречать их на вокзал. Они едут на фиакре, и извозчик весело посматривает на них.

- Вы русские?

- Разве это заметно?

- Сразу. Я был в Риге. После войны России капут!

- Ну, это ты, голубчик, брось! Россия есть и будет всегда!- благодушно говорит ему Бунин.

Поселяются в том же пансионате, только комнаты им не нравятся.

- Стены тонкие и слышно шумных соседей,- жалуется Вера Николаевна.- Ян этим недоволен.

- Вы приехали в самый сезон, все хорошее занято,- успокаивает ее Зинаида.

- С деньгами было трудно. Когда вы написали, что жить здесь дешевле, нам раздумывать было нечего.

- Зря приехали…- глухо произносит Бунин.

- Вечера и ночи прохладные, а днем жарко. Володя ездит на трамвае купаться на Рейн.

С Буниными они сближаются из-за одинакового отношения к большевикам и общего положения изгнанников.

- Нет, мы не изгнанники, а эмигранты, ведь сами же уехали, сами выбрали свою судьбу. Мне не по дороге с новой властью, какой я борец за светлые идеалы? Мое сердце принадлежит старой России,- горячится Бунин.

Канарейку из-за моря

Привезли, и вот она

Золотая стала с горя,

Тесной клеткой пленена.

 

Птицей вольной, изумрудной

Уж не будешь,- как ни пой

Про далекий остров чудный

Над трактирною толпой!

 

- Согласна, я вот тоже не могу сейчас ничего писать, и это меня угнетает.

- Я надеюсь, что мы переживем это,- вздыхает Бунин.

Зинаида старается отвлечь Бунина от мрачных мыслей.

- Иван Алексеевич, какой вы бываете, когда влюблен?

- Мечтательным и трогательным. У меня есть стихи о свадьбе дочери и отношении к этому отца.

- Прочтите.

- Они напечатаны?

- Нет, Зинаида Николаевна, я таких стихов стараюсь не печатать, это слишком сокровенное.

- Вы хотели бы иметь дочь?

- Для меня идеальная семья, когда в ней воспитываются две дочери.

- Так я и думала, Это совсем не то, что похотливое отношение старика к молодой девушке.

- Вот этого я терпеть не могу, это противоестественно.

Вера Николаевна, приготавливаясь ко сну, размышляет над своими соседями.

- Согласись, Ян, что Мережковских не подвести под мерку обыкновенной семьи?

- Конечно, они необычны.

- Потому он так спокойно относится ко всем ее влюбленностям. Я бы так не смогла. Он ее до сих пор любит, а любовь Зинаиды рассудочна, без восхищения перед мужем.

- Нет, она знает ему цену, потому так часто пасует перед ним, понимая его значение, как писателя.

- Как писателя, а как мужчину не ценит.

Бунин обнимает жену.

- Это ты, Вера, боготворишь своего мужа, но таких женщин мало. Как мне повезло!

Еще в мае Зинаида публикует статью «Тайна зеркала» о Бунине, где отзывается о нем, как о талантливом русском писателе, глубоко знающем и чувствующем народ. Теперь он ее частый собеседник. Она пытается его понять, как художника и человека. Он не жил в Петербурге, и она не имела возможности видеться с ним.

- Зинаида Николаевна, как вы могли переносить Блока? В нем столько мути. Я понимаю, что муть необходима поэту, но не в таком же количестве?

- Я очень любила Блока, пока он еще не переметнулся к большевикам. Он настоящий поэт, жаль, что вы его не поняли. Я люблю его стихи, их ведь невозможно не любить, они же насквозь лиричны, а вот пьесы его нет. Я с ним подолгу разговаривала и так, и по телефону, и мне всегда было интересно. Только с ним надо было разговаривать только намеками. Его стихи они очень талантливы, как соответствуют они времени нашему.

 

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

 

И странной близостью закованный

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

 

- Как можно не любить такие стихи?! На одном выдохе столько чувств!

 

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

 

- Прелесть! Правда? Целая палитра красок!

- Хорошо, но Белый – он, вообще, не поэт. И вы меня не убедите в этом.

- Блок ощущал «женское начало». Он знал тайну и, когда он входил, за ним чувствовалось появление Прекрасной Дамы,- значительно произносит Дмитрий.

- Я его не видел, но по стихам этого не чувствую,- смеется Бунин.- Вот я признаю Соловьева, у него есть стройность, но есть много и слабых стихов.

- С этим я согласен. После смерти моя душа будет рядом с Лермонтовым.

- У него плохой характер,- смеется Бунин.

Бунин поднимается и уходит.

- Жаль, что Иван Алексеевич Бунина не чувствует Блока ни как человека, ни как поэта. Он слишком в прошлом. Он имеет границу понимания в литературе, а это для писателя очень плохое качество.

- Ты, Зина, слишком строга к нему.

Они теперь вместе ходят в лес.

- Мне эти лесные долины вдали напоминают Кавказ,- мечтательно произносит Бунин.- Там они такие же таинственные. А эти туманы над долинами… Их невозможно описать.

- А мне эта красота лесная напоминает дачные места Петербурга,- продолжает Дмитрий.- Та же бескрайность, те же глухие уголки, те же запахи.

- Слышите, как дрозды поют в тишине,- останавливается Бунин,- Совсем как в России.

Вместе осматривают город, спускаясь вниз. Издали видна 92-метровая западная башня католической церкви Маркткирхи. Они входят в открытые ворота и садятся.

- Какая тишина здесь!

- Надо идти в русский храм святой Елисаветы. Здесь мне как-то не уютно.

Храм сооружен в середине прошлого века в честь Великой Княгини Елисаветы, но в конце прошлого века царь выкупает храм вместе с землей и лесом на собственные деньги.

Гуляя по городу, останавливаются у казино.

- Это старейшее казино, еще с 1771 года. Интересно, что Достоевский проиграл здесь все свои деньги, описал это в романе «Игрок». Теперь один из залов носит его имя,- говорит Дмитрий.

- Нам эта участь не грозит, потому как нет сбережений.

- Вот и прекрасно.

- Пойдемте тогда на дворцовую площадь,- предлагает Зинаида.- Мы покажем вам самые старые здания в городе. Дворец герцога построен в середине прошлого века, а вот Старая ратуша – в 1610 году.

- Ах, какая чудесная лужайка около них! Аккуратно подстриженная травка и немецкая чистота.

- Пора уже идти к себе на гору, а то размечтались здесь. Тэффи прислала письмо, ее поместили в больницу в тяжелом состоянии – возвратный тиф. Видно с деньгами туго, раз в больницу пошла, да и то Полнер ссудил 500 франков на платеж больнице,- печально произносит Вера Николаевна.

Бунины немного отстают, рассматривая травы.

В отеле Зинаиду и Дмитрия ждут письма.

- Дмитрий, радость-то какая! Сестра и нянечка живы!

- Ну, и слава Богу!

- А у тебя что?

- Я получил страшное письмо. Прочел и даже говорить не могу, ком в горле застрял. Вот, смотри.

- Не пугай меня так. Так… «Во имя Отца и Сына и Святого Духа да поможет Мир детям России. Мы, Матеи, обреченные на смерть этой зимой от голода, холода, от болезней, которых уже не сможем перенести от истощения, которых не выдержат наши переполненные мукой сердца, мы просим людей всего мира – взять отсюда наших детей, дабы не разделили они, ни в чем не повинные, нашей страшной участи».

- Они просят мир о помощи. Смотри – 44 креста вместо подписи: кто углем, кто карандашом, а десять – кровью.

- Что думаешь с письмом делать?

- Надо его опубликовать. Они просят, чтобы их услышали. И так покажу всем, кому смогу.

Вечером в лесу они показывают письмо Бунину. Они долго смотрят на закат над лесом, и слова матерей стучат у них в мозгу.

 

Плачут дети, томясь в испытании

И от голода еле дыша,

Не ужель на такие страдания

Не откликнется наша душа?

 

В номере Вера переписывает письмо в редакцию, и слезы застилают ее глаза, капая на бумагу. Ужас охватывает все ее существо, как только она начинает представлять картину в действительности. Впечатление усиливает мысль о судьбе близких в России.

 

* * *

 

В Висбадене встречают приехавшего из Берлина давнего знакомого Иосифа Владимировича Гессена, бывшего редактора газеты «Речь». Аккуратная темная бородка, правильные черты, взгляд умных глаз из-под маленьких очков, опрятный ухоженный вид – вся его внешность говорит о добропорядочности. Теперь он редактирует газету «Руль».

- Вы основатель партии кадетов, председатель Союза писателей и журналистов. Какова ваша сегодняшняя позиция?

- Вначале, как вы знаете, я был за интервенцию, когда только появился в Берлине через Финляндию. Сейчас я придерживаюсь прямо противоположного мнения, я – против интервенции, считаю ее опасной для России.

- Вот тут у нас разногласие.

Этой темы теперь обе стороны стараются не касаться, они общаются просто, как давние знакомые.

Появляется в Висбадене и бывший министр Александр Васильевич Кривошеин, ранее не встречавшийся Мережковским. Он приезжает с женой, невысокой плотной смуглой женщиной. Коренастый 60-летний мужчина с острой седой бородкой и усталыми глазами на волевом лице.

 

А.Кривошеин

 

- Я родился в Варшаве, польский язык знаю с детства. Учился в Петербургском университете на юридическом.

- Вы известны как руководитель столыпинской аграрной реформы.

- Да, я был близок к царю и царице, я всегда пытался царя убедить, убеждал его в гибельности его политики, призывал сотрудничать с Думой. Я даже обрисовал ему всю его будущую жизнь и конец, но он не хотел этому верить. Уже в Тобольск я посылал ему 250 тысяч рублей. Он отправил мне последнюю телеграмму: «Просим дать совет». Я не советовал ему переезжать. Как вы знаете, его перевезли в Екатеринбург и всех там расстреляли.

- Мы учились с вами в одном университете, а наши жены, как они выяснили, в одной гимназии Фишер.

- После революции меня возмущало бестолковость решений Временного правительства, оно не смогло наладить порядок в самом здании Думы. Я уехал с семьей в Москву по приглашению Керенского участвовать в совещании, но посчитал это участие бесполезным. Мне дали «охранную грамоту» знакомый думский депутат, но я имел конспиративную квартиру. Жил в Москве до июля 1918 года, пока ЧК не явилась с обыском, но они заинтересовались не мной, а сейфами в квартире. Я отодвинул часового и вышел, предпочитая быть расстрелянным тут. Меня никто не остановил.

- Просто удивительно!

- Когда они явились арестовывать меня, я в солдатской шинели с фальшивыми документами был в Смоленске у друзей, у княгини Тенишевой. Затем добрался до Киева, пришел к давним знакомым, сел в кресло и зарыдал от постоянного напряжения. Через Константинополь и Белград я попал в Париж. Обладающий капиталами здесь предложил мне место, но я счел своим долгом ехать в Крым, где возглавил правительство. Я был потрясен бедностью военных сил на юге, но считал, что продолжать борьбу следовало ради чести Белого движения. Мы приняли реформу о земле, она имела успех у крестьян. Работал много, а посоветоваться мог только со Струве.

- Как вы вернулись?

- Из Севастополя я выехал на английском адмиральском крейсере, отдав последние указания своего правительства о погрузке гражданских и военных управлений. Там, в России, я потерял 2-х сыновей, трое прибыли со мной.

- Как вы считаете, большевики еще долго продержатся?

- Историки будут писать, что в начале ХХ века человечество вступило в период войн и революций, но он длился всего 8-10 лет.

- Вы все шутите…

- А что нам остается?!

- Еще не все потеряно,- говорит с жаром Зинаида,- еще Савинков может спасти положение.

- Савинков ваш аморален. У него была возможность реабилитироваться во время Корниловского мятежа.

- Интересно, какая?

- Он должен был устранить Керенского и соединиться с Корниловым.

- А я бы был у них тайным советником,- мечтательно произносит Дмитрий.

- Мы и так были ими у Керенского. Сколько раз он просил совета у нас!

- С вас какой спрос? А вот с Савинкова еще история спросит.

Хозяин пансионата затребовал у Мережковских комнату.

- Он считает, что нам слишком много и переселил Володю на ваш этаж в крохотную комнатушку,- возмущается Зинаида.

- А заселились в комнату Злобина французская семья с грудным ребенком. Представляете? Какая теперь у меня будет работа с вечным плачем младенца? Я в ужасе!

Дмитрий хватается за голову.

- Ничего, нас с Яном тоже разделили, он в 7-ом номере, а я - в 10-ом.

- Ну, это уже никуда не годится,- разводит Дмитрий руками.

- Ничего, мы скоро все равно уезжаем,- успокаивает их Вера Николаевна.

Злобин едет провожать Буниных на вокзал на автомобиле.

После отъезда Буниных Мережковские много времени проводят с Кривошеиными.

- Как вы думаете, Россия возродится?- не унимается Дмитрий.

- Может быть, Россия вновь станет когда-нибудь великой и могучей, но той Россией, которую я любил и которой служил, больше не будет никогда!

Осенью приходит известие о смерти Блока.

- Мы так мало общались с ним после революции, но только сейчас чувствую, как он мне был дорог,- с вздохом произносит Зинаида.- Буду писать о нем, должна рассказать о Блоке правду.

- Он тоже был близок мне.

Вскоре они провожают Кривошеиных, оставшись втроем, еще в Висбадене они узнают о смерти Кривошеина и отправляют жене телеграмму с соболезнованиями.

 

Струись,

Струись,

Холодный ключ осенний.

Молись,

Молись

И веруй неизменней.

 

Уезжают из Висбадена в Кельн, где состоится премьера пьесы Мережковского «Царевич Алексей».

 

* * *

 

Нина Александровна Струве, жена Петра Бернгардовича, перебирается с тремя сыновьями во Францию и поселяется в пригороде Парижа. Муж остается в Софии для возобновления издания литературно-политического журнала «Русская мысль». Финансовые возможности очень ограничены, но цели журнала определены – осознать и осмыслить все несчастья и катастрофы в России, не останавливаясь ни перед какой правдой.

Струве знакомится с дневником Зинаиды и решает печатать в первом же номере вопреки сопротивлению некоторых сотрудников, подчеркивающих субъективность дневника. Но Струве печатает «Петербургский дневник».

 

П.Струве

 

На литературный завтрак в Кларидже приглашены и русские писатели, но сказать речь, как все известные французские писатели, Мережковский не смог.

- Зина, я так и не дождался своей очереди. Все говорили, только для России не хватило времени. Бунин был очень зол из-за этого.

- Конечно, с его гордостью такое перенести!

- Скоро «мольеровский банкет», нас также пригласили. У русских писателей нет торжественного фрака для таких мероприятий. Кроме нас все во фраках.

- Ничего, придет время, мы тоже оденем фраки.

- Дай Бог! Боюсь, моя речь упадет не в благодатную почву, французам не интересна наша судьба.

 

22ноября 1921 года… У Цетлиных проходит вечер в пользу Мережковских. Дмитрий читает отрывки из «Тайны трех», а Зинаида свои стихи. Маленькая танцовщица сопровождает выступление египетскими танцами.

 

* * *

 

20 января 1922 года… Очередной вечер Мережковских у Цетлиных. Дмитрий долго и монотонно читает, утомив публику. В зале чувствуется явная скука. Только Зинаиде удается расшевелить присутствующих стихами, но ей остается мало времени, чтобы скрасить вечер.

- Прошу всех в столовую на ужин,- приглашает Мария Самойловна.

- А у нас сегодня юбилей свадьбы,- провозглашает Зинаида за столом.

- Как? Давайте поздравим наших замечательных писателей с таким событием.

- Спасибо!

- Сколько же лет вы прожили?

- 33 года. И за эти годы мы ни разу не разлучались даже на один день.

- Похвально! Поднимем за это бокалы!

 

* * *

 

В начале 1922 года Философов приезжает в Париж и опять поселяется в гостинице. Зинаида ждет его прихода каждый день, просыпаясь от кошмарных снов о нем. Она не выдерживает тягостного ожидания и пишет ему письмо: «Дима! Какой бардак!! Горемычная, смехотворная, бестолковая и смущающая кутерьма! Я взбешена, разочарована и укоряю тебя и себя. Отпиши мне, когда ты вновь овладеешь самообладанием и ясностью ума. Зина».

Философов приходит к Мережковским с цветами, улыбаясь, с видом человека, только что вышедшего от них на прогулку. Зинаида обнимает его, скрывая волнение от встречи. «Конечно, у него вид истинного европейца, он своей изысканной внешностью вызывает у поляков интерес к русским делам»,- думает Зинаида, рассматривая друга.

- Дима! Почти 5 человек сообщили мне, что ты здесь, а ты все не идешь. Это нормально? Никогда раньше меня так не вынуждали подвергать сомнению самую себя и наше прошлое, как в эти дни.

- Зина, успокойся. Вот я здесь. Я ведь приехал обсудить дело, был занят.

 

З.Гиппиус

 

- Но не настолько, чтобы забыть о нас, твоих близких. Я что должна была искать встречи с тобой в темных переулках?

- Каюсь, я виноват. Как вы поживаете?

- С Божьей помощью. А ты?

- Я, по-прежнему, весь в работе. Савинков встречается с Красиным.

- Вот это меня не удивляет,- радостно восклицает Зинаида.- Это все логично, хотя неумно. А ум у Савинкова второстепенный, а в политике – третьестепенный.

- Ты к нему несправедлива.

- Мы с Зиной были так наивны, когда приехали сюда; нам казалось, что, когда мир узнает об ужасах большевицкого строя, то ужаснется и кинется на помощь, но нас никто не хочет слышать, и даже обвиняют в сгущении красок.

- Мне тоже трудно в Варшаве. Меня не выдворили вместе со всеми, сообщив мне и Буланову в последний момент разрешение остаться в Польше. Благодаря моим польским друзьям меня оставили. Я ведь опять стоял перед выбором пути. Если бы тогда не приехал Савинков в Польшу, я бы с вами продолжил путешествие до самого Парижа.

- Что же изменил Савинков?

- Мы объединились, чтобы спасти Россию от безбожников. У нас общая идея – мысль об уничтожении большевизма; через призму ее все наши мелкие разногласия и противоречия блекли и теряли свое значение…

- Но ведь и у нас такая цель.

- Я понял, что работать вместе с Савинковым в Польше, предназначено мне самой судьбой. Я ведь понимал польский, потому и был необходим в Варшаве.

- Савинков все врет, с самого начала, все это видят это. Но он врет, потому что ему нечего терять.

- Ты несправедлива к нему…. Как вам здешние эмигранты?

- Париж – пустыня, а эмигранты в нем одичалые единицы или замкнутые кружки, как старые эсеры, и тупая группа Милюкова. Я скажу так: неподвижно и непроницаемо…

- Вот видите, зачем вам я здесь еще нужен?

- Мы ждем тебя всегда.

- Я считаю, что судьба распоряжается мной сама. Значит, мое предназначение отныне и навсегда связано с Польшей.

- А я так не считаю. Ты должен быть с нами.

- Зина, я принес газеты. Иди, посмотри, я просто не могу успокоиться. В городе Рапалло вблизи Генуи подписан договор между Россией и Германией.

- Америка отказалась от участия в Генуэзской конференции по экономическим и финансовым вопросам, а Ленин посылает вместо себя Чичерина.

- Полюбуйся вот: папские кардиналы пьют с Чичериным, знаменательное фото. Газеты пишут о заключении с Россией конкордата.

- Неужели папа признает Советы?

- Все идет к тому. У меня возникла мысль обратиться к папе с открытым письмом, опубликовать его во многих газетах.

- Это тем более, кощунственно, когда известно о расстрелах священнослужителей и разграблении церквей,- возмущается Зинаида.

- Если будет подписан конкордат Римского Престола с этой шайкой убийц, то святое дело воссоединения церквей никогда не произойдет. Как они это не понимают?

- Они даже не понимают того, что скоро иго большевиков будет свергнуто, и русские не простят папе договора.

Статья с обращением к папе печатается в «Последних новостях» и в варшавской «За свободу!» и французских газетах. В ответ секретарь архиепископа парижского монсиньора Шанталя аббат Шарль Кене выпускает против Мережковского брошюру.

- Если бы я не знал,- говорит Дмитрий, читая брошюру,- что автор просвещенный католический священник, то подумал бы, что эту мерзкую книжицу против меня написал член погромной организации.

- Даже сам факт приглашения Советов в Геную увеличивает правление их на год.

- И, как издевка всем русским за границей Советов, Рим возводит аббата Кене в кардинальский сан. А мы верили с тобой, Зина, что Европа содрогнется, когда узнает об ужасах большевиков…. Просто опускаются руки от такого кощунства…

- Я не хочу этого слышать, я никогда не отступлюсь, ведь конкордат не подписан еще.

- Это не наша заслуга, не будем себя обманывать. Нас не захотели слушать – это факт.

- Зато мы не молчим, наш голос протеста звучал.

- Бунин получил письмо от Алексея Толстого из Берлина. Зовет его туда, соблазняя дешевизной жизни там. Говорит, что он с семьей живет на 14 тысяч марок в месяц, это менее тысячи франков.

- Что-то я сомневаюсь в его словах. Разве можно ему верить?! Вера Николаевна утверждает, что Толстые еще с 1920 года собирались уезжать в Россию.

 

* * *

 

22 марта 1922 года…. В Берлине проходит лекция Милюкова по случаю 5-летней годовщины Февральской революции в одном из лучших залов в Филармонии. Для безопасности лектора полиция в первом ряду размещает несколько детективов в штатском. Милюков заканчивает доклад и начинает отвечать на вопросы, как к трибуне подскакивает человек с револьвером и кричит:

- Месть за царицу Александру Федоровну!

Он начинает стрелять. Владимир Дмитриевич Набоков, редактор газеты «Руль», один из лидеров кадетов, сидевший в первом ряду, вступает в схватку с стрелявшим. Высокий и сильный, он бросается на преступника. Но, стоявший в проходе второй из них, стреляет в спину Набокову.

- Убили, убили! Держите их!

Убийцами оказываются два шофера такси, русские эмигранты. Их задерживают и судят.

Мережковские узнают об этом из газет и оба откликаются на событие, публикуя статьи, посвященные памяти Набокова.

- Судя по всему,- говорит Дмитрий,- Набоков был бесстрашным человеком.

- Большевики убили его и след этого убийства тянется в Геную, на их конференцию.

- Зина, смерть его прекрасна, потому как умер он за другого. Это просто, как все великое. Для нас он останется жив.

 

* * *

 

Бывшие лидеры эсеров начинают издание общественно-литературного журнала «Современные записки», названный в память 2-х либеральных русских журналов «Современник» и «Отечественные записки». Посвящается журнал интересам русской культуры, признания Февральской революции и отрицания Октябрьской, лишившую Россию независимого и свободного слова.

- Больше всего мне нравится, что в своей программе они считают недопустимость Советской власти,- констатирует Зинаида.

- Но ведь это журнал эсеров.

- Дай Бог, в этом году в Берлине выйдет моя книга стихов, а в Мюнхене наш сборник «Царство Антихриста» с нашими статьями последних лет.

- Философов начинает отвечать на письма, молчал столько времени, замкнулся сам в себе, как заурядный эмигрант. Неужели мы не увидим его нынешним летом? Я попросил его прислать мне материалы польских лекций, оставленных в его шкафу.

Посыльный приносит сиреневый листок бумаги, и Зинаида разворачивает его. «Господин и госпожа Мережковские! Имею честь просить пожаловать вас на ужин. Розенталь».

- Дмитрий, нас приглашает на ужин этот король бриллиантов.

- Что же, надо идти к миллионеру.

- Этот «король жемчуга», как его здесь зовут, говорят, еще мальчиком работал в ресторане и открывал устриц. Так и разбогател.

- Ерунда это! Он скупает жемчуг у эмигрантов.

 

* * *

 

7 июня 1922 года… Зинаида надевает красивое черное платье, сверху него легкую плиссированную накидку. В передней она дополняет наряд прозрачной шляпу и дорогими перчатками.

Симпатичный мужчина с кудрявой аккуратной бородой и умным взглядом, Розенталь встречает гостей приветливо. У него, обосновавшегося в собственном отеле у парка Монсо, они встречают Бунина и Куприна.

Розенталь целует руку Зинаиды, наклонив кипу рыжих волос, и ведет ее за шикарно накрытый стол, помогая сесть.

- Зинаида Николаевна, вы великолепны! Совсем молодая и такая красивая! Я очень люблю ваши стихи, они потрясающи!

Зинаида смотрит на него, сомневаясь в искренности слов о ее стихах.

- Благодарю вас, вы очень любезны.

- Прошу вас, угощайтесь, никакого стеснения. Все мое богатство – моя личная заслуга, я коммерческий гений! За прошлый год я заработал 40 миллионов франков. Только одно меня беспокоит: если большевики не падут, то их зараза пойдет в Европу, а это будет нам сильной угрозой.

Никто не собирается возражать хозяину, только у всех в голове вопрос: «Зачем мы ему понадобились?»

- Мы уже 2 года не живем в России, но ведь Россия без свободы – ничто,- начинает говорить Дмитрий, он ведет себя свободно.

- Вот Тургенев жил во Франции, но возвращался в Россию.

- Тургенев не заглядывал в души людей, как Толстой и Достоевский,- Дмитрий мгновенно реагирует на смену темы.

- Господа, прошу вас пройти в зимний сад пить кофе. Я очень уважаю присутствующих здесь литераторов, но преемником великого Пушкина считаю автора этих строк:

 

Лес, точно терем расписной,

Лиловый, золотой, багряный,

Веселой, пестрою стеной

Стоит над светлою поляной.

 

Конечно, все узнают строки из поэмы Бунина «Листопад», только реакция у всех различная на декламацию хозяина. А он продолжает читать дальше, хотя чтец он неважный. У Дмитрия сразу портится настроение, а Зинаида покачивает головой, слушая стихи. Сам же автор растерян, не понимая похвалы.

- Господа! Я прошу вас принять от меня скромную субсидию: по тысячи франков для развития русской литературы.

Полученные от Розенталя деньги решают использовать для летнего отдыха, поручив Бунину выбрать место, и Зинаида начинает готовиться к летнему отдыху.

- Дмитрий, тебе надо купить новый сундук, старый нужно выбросить, он совсем развалился. Ищу дешевый.

- Придется, что делать?

- Еще купила большую корзину для белья, ванну и кастрюли надо брать.

- Кошмар! А осенью из-за этих расходов будем погибать с голода,- качает головой Дмитрий.

В маленьком тихом городке Амбуаз они снимают домик на берегу реки Луары на двоих из-за экономии средств. Старинный городок расположен между городами Тур и Блуа.

- Ведь там жил Леонардо да Винчи в ХУ! веке,- радуется Дмитрий.

- Раньше здесь была крепость, ее захватил штурмом король Филипп !! и подарил герцогам Амбуазским. Затем герцога обвинили в предательстве за участие в заговоре и замок стал собственностью короля. Он и стал расширять замок, превратив его в город.

- Вы, Иван Алексеевич, разузнал это, когда искал место?

- Конечно. Люблю изучать историю города.

- Здесь столько старых зданий, будет что посмотреть.

- Посмотрите на эти леса вдоль реки. Вам не напоминает это Россию?

- Очень похоже…

Домик построен из камня и дерева, а печная труба украшена сказочным зверем из жести.

- Такой необычный домик, просто сказочный! Жаль только, что придется выбрать худшую половину. Ведь нам предоставлен выбор первым, а будет неудобно расположиться в лучшей половине.

Бунины занимают 3 комнаты, а Мережковские со Злобиным – 4. Одну комнату Зинаида устраивает для гостей.

- Мережковский сконфужен тем, что у нас не такая удачная половина дома, а Зинаида Николаевна даже не обратила на это внимание или сделала вид, что не заметила.

- Она просто сильно избалована.

- Она чудесно выглядит в свои годы, невзирая на близорукость и начинающуюся глухоту.

Город всегда осматривают вместе, посетив 2 церкви: Сен-Жан и Сен-Дени, где внимание привлекает мраморная статуя «Утопленница» ХVI века. Войдя в замок в зале стражи, они рассматривают рыцарские доспехи и наступают на пол с изображением лилий. Миновав несколько залов с оригинальными названиями и уникальными экспонатами, они оказываются в спальне, где сохранена кровать Генриха II, кресла, комод и секретер короля. В музыкальном салоне стоит старинный рояль из редкого бразильского дерева.

Мережковский тянет всех по улице Виктора Гюго к замку Кло-Люсе, где по приглашению короля жил Леонардо.

- Король Франциск I просил Леонардо беседовать с ним, назначив ему твердое жалование в 700 экю в год,- поясняет Дмитрий.- Из Италии он привез сюда много рисунков, эскизы картины. Теперь замок собственность семьи Сен-Бри. Вот бы посмотреть его, потому как там все сохранено.

Они звонят, и дверь открывает крупная женщина с неприветливым лицом.

- Мадам,- Дмитрий кланяется женщине,- я русский писатель Мережковский. Пишу книгу о Леонардо да Винчи. Будьте так любезны, разрешить посмотреть внутри.

Суровая женщина смотрит пристально на даму в белом платье с гладкой прической, улыбающейся милой улыбкой, мужчину рядом с ней в светлом костюме с тросточкой и на худенькую высокую женщину в элегантном платье и широкой изящной шляпе. Они стоят поодаль и наблюдают за ней. Затем она переводит взгляд на маленького сухого мужчину с аккуратной бородкой, играющего своей тростью.

- Пошел к черту!- резко хлопает она дверью перед самым носом Дмитрия.

Все громко смеются, Бунин громче всех.

- Да…- произносит Дмитрий и идет к ним.

- Неужели она не читала ваших книг?- не без ехидства спрашивает Бунин.- Какая серость…

Грозная хозяйка замка поднимает всем настроение, и они весело бредут к реке.

- Вера, у тебя такие белые туфли и белые чулочки. Не боишься замарать их на берегу?

- У Зинаиды Николаевны все розовое, она же решительно идет… Она одевается молодо и со вкусом. Я следую за ней.

* * *

 

3 июля 1922 года… Мужчины надевают белоснежные рубашки и черные бабочки, начищают туфли. Женщины тоже нарядны. Вера Николаевна поверх белого платья накидывает роскошный прозрачный шарф. Все чинно направляются в мэрию регистрировать брак Буниных.

 

Бунины

 

- Как же так, Вера Николаевна, незаконно живете с 1906 года?

- Это Ян только в этом году добился развода с первой женой.

- Зинаида Николаевна, ну разве похож я на жениха?

- Да, Иван Алексеевич, вы сегодня очень элегантны.

Выходя из мэрии, они радуются солнечному дню, прекрасному виду города и беззаботному отдыху.

- Ведь ты, Ян, мог выбрать себе более достойную жену.

- Нет, Верочка, я тебя еще и жалею, кроме того, что люблю, как в народе говорят.

Садятся за столик прямо на улице в кафе и поднимают бокалы за новобрачных.

- Счастья вам, госпожа Бунина и Иван Алексеевич!

- Спасибо вам, милые мои сожители. Только теперь я чувствую себя женой…

Звучит музыка, и Зинаида подскакивает с места.

- Я хочу танцевать!- заявляет она, поправляя свое элегантное светлее платье.

К ней подходит высокий мужчина и протягивает ей руку. Через секунду они уже подпрыгивают и двигаются мелкими шашками в такт музыке. Зинаида очень мило делает шаги с подскоками, раскрасневшись и расшалившись, как маленькая девочка. В ней появляется кокетливая грациозность, она мило улыбается своему кавалеру, забыв о своих спутниках – она вся в танце. Когда музыка замолкает, ей не хочется прекращать, но она покорно идет к столику.

- Благодарю вас,- улыбается она кавалеру.

- Зинаида Николаевна, браво!- хлопает Бунин.

- Вы так помолодели в танце, первый раз вижу вас такой веселой,- удивляется Вера Николаевна.

- Да, вспомнила молодость…. Когда-то я очень любила и умела танцевать, Дмитрий может подтвердить. Полька – это ведь чешский танец, название произошло от чешского слова «половинка». Полушаги – основа танца.

Перед сном Вера Николаевна сидит перед зеркалом, расчесывая свои пышные волосы.

- Зинаида Николаевна умеет слушать противника в споре.

- А поспорить она любит.

- Она горда тем, что знает себе цену и не переоценивает себя. Знаешь, Ян, Мережковские, все-таки, хорошие соседи. Совсем не лезут в нашу жизнь.

- Они, вообще, ничьей жизнью не интересуются, живут своей. Да и мы завтракаем отдельно, а за общий час обеденный не успеваем поссориться с сожителями. Хотя друзья мне сочувствуют в письмах, как я могу уживаться с тремя огарками от Христа.

Он смеется, заражая весельем жену.

- Я из-за того, что мы с тобой живем без кухарки и прислуги здесь, экономлю 500 франков, а это не фунт изюма, как говорит Куприн. Тэффинька прислала письмо из Висбадена, очень нравится ей там. Она там с генералом не первой молодости, но он один из директоров Добровольческого флота.

- Так у нее в Париже доктор Гольденштейн?

- Ну и что! У генерала деньги есть, а она бедна, болела долго.

- Теперь она тебе нравится, не как сначала. Теперь Тэффинька!

В один из совместных вечеров Вера Николаевна просит:

- Ян, прочти новые стихи, они мне очень понравились.

- Ну, зачем…

- Просим, Иван Алексеевич.

 

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.

Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

Сказать прости родному дому.

 

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.

Как бьется сердце горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой наемны дом,

Со своей уж ветхою котомкой!

 

- Прекрасные стихи, пронзительные!

- Это вы про здешнее шато Нуаре?

- Да у нас во Франции уже 2 года наемные квартиры.

- Зинаида Николаевна, хочется вас послушать.

 

«Господи, дай увидеть…»

Молюсь я в часы ночные

Дай мне еще увидеть

Родную мою Россию.

Как Симеону увидеть

Дал ты, Господь, Мессию,

Дай мне, дай увидеть

Родную мою Россию.

 

- Да… Тема у нас одна – ностальгия о родине.

- Какая у нас может быть другая тема, если мы тоскуем по России.

- А я увлечен Египтом.

Дмитрий встает и уходит к себе, а Вера Николаевна берет в руки вышивание.

- Достоевский, все-таки, более глубокий писатель, чем Толстой,- Зинаида не упускает возможности покритиковать любимого писателя Бунина.

- Позвольте с вами, Зинаида Николаевна, не согласиться,- не уступает Бунин.- Толстой также касался всех глубин человеческой жизни.

- Толстой из-за своей гармоничности не сумел коснуться темных сторон человеческой личности, как Достоевский.

- Напрасно вы так утверждаете. Достоевский при этом не писал о смерти, а Толстой всегда думал о ней.

- Так Достоевский как бы перешагнул смерть, но он уже ушел от этого и думал, что будет дальше. Зато Достоевский сказал о том, что государство должно превратиться в церковь, а Толстой только отрицал государство, а что дальше не пояснил.

- А еще, Зинаида Николаевна, я считаю Толстого очень гармоничным писателем, он часто обращался к половому вопросу и многим другим.

Вера Николаевна только улыбается и поглядывает на них.

- Зинаида Николаевна, прочтите еще что-нибудь новенькое,- просит она, пользуясь их временным молчанием.

- Есть у меня новые стихи, они не совсем обычные, не знаю, понравится ли вам такая форма.

 

Мне –

о земле –

болтали сказки:

«Есть человек. Есть любовь».

А есть –

лишь злость.

Личины. Маски.

Ложь и грязь. Ложь и кровь.

Когда предлагали

мне родиться –

не говорили, что мир такой.

Как же

я мог

не согласиться?

Ну, а теперь – домой! домой!

 

- Дмитрий, ты почему ушел? Был интересный спор.

- Мне Бунин скучен.

- А мне нет. Я пытаюсь понять его, как человека и как художника. Скучных людей вообще не бывает.

- Его невозможно переспорить и переубедить, он остается со своим мнением и не хочет ни к кому прислушиваться.

- Его хотя бы можно удивить чем-либо. Он забавный. Володя опять работает в своей комнате?

- Не знаю, чем он занимается. Пора ложиться спать.

Зинаида смывает макияж и разбирает свою сложную прическу. Расчесывая длинные рыжие волосы, она думает: «Вот волосы мои все такие же густые и волнистые…. Сохранилось бы так же лицо, хотя все говорят, что я молодо выгляжу…»

Утром она спрашивает Злобина:

- Володя, что там с моими письмами?

- Я был на почте, письма пока Бунины будут брать, потом будут пересылать.

- Хорошо, я на вас надеюсь. Я отправила Гессену статью о Кусковой, гонорар попрошу Серафиму отправить сестрам, если получится.

- Пора уезжать, много дел с издательством книг, да и о вечере надо хлопотать, иначе мы не проживем,- размышляет Дмитрий.

- Надо, конечно, хотя так не хочется уезжать в этот серый Париж.

24 сентября 1922 года они уезжают.

- Жаль уезжать,- сетует Злобин,- купальный сезон в разгаре.

- Как же вы будете без моря?- смеется Зинаида.

 

* * *

 

Зинаида заходит по делам в редакцию «Последних новостей». Милюков поднимается с улыбкой ей навстречу, помогая присесть.

- Рад приветствовать вас, Зинаида Николаевна.

- Я сомневаюсь глубоко, что вы рады меня видеть, ведь у нас с вами много разногласий.

- Каких именно?

- Самое главное, что меня раздражает на страницах вашего журнала, это ваша непримиримость к монархии. Ведь ее давно в России нет, и будет ли?

- Позвольте вам напомнить, Зинаида Николаевна, что еще на заре моей юности я боролся с монархией и сейчас, когда мне 64 года, борьба моя не кончилась.

- Ни моему разуму, ни моему ощущению непонятно это, ведь вы боретесь с неактуальным противником. Я же борюсь с реальным в данный момент злом – большевизмом.

- Большевиков я считаю временным, почти законченным эпизодом. А монархическая опасность для меня – опасность завтрашнего дня. Я верю, что он обязательно наступит.

- Откуда такая уверенность?

- А чем подкреплена ваша уверенность? Вы бессильно брюзжите против сегодняшнего, и все равно ничего поделать не можете, а я предпочитаю готовить день завтрашний.

- Наша надежда сейчас на интервенцию, Россия своими силами не сможет избавиться от большевицкого ига. Так что мы остаемся, как всегда каждый при своем мнении.

- Не следовало бы писателям вмешиваться в политику.

- Да? А почему сейчас каждый общественный деятель говорит о литературе?! Им следует? Каждый должен заниматься своим делом, я согласна, но мы не можем стоять в стороне и не болеть за судьбу родины. Позвольте на том откланяться!

 

* * *

 

В октябре Злобин получает письмо от матери.

- Что пишет Екатерина Александровна?

- Она едет в Берлин, затем хочет подлечиться в санатории Ламана.

- Мама просто приезжает лечиться?

- Нет, она в сомнении: остаться в Европе или уехать вместе со мной?

- Вот как! Зовет вас в Берлин?

- Да. Она хочет посоветоваться со мной.

- Раньше четверга она все равно не приедет, так что не торопитесь.

- Мне надо ехать сейчас.

- Повременить нельзя? Я сейчас больна, а вы хотите в такое трудное время нас оставит… Стоит ли туда ехать?

- У мамы сложно с деньгами.

- Время такое трудное, что вы вряд ли сможете найти там работу, чтобы себя содержать. Получается, что вы еще сядете на ее деньги. Да и на Германию не возлагайте надежд, она в таком виде долго не просуществует.

- Можно и не в Германии…

- Если бы у вашей мамы была тысяча франков в месяц, она могла бы жить и в Париже сносно. Вы это сами знаете.

- Их у нее нет.

- Мама ваша в любом случае в Россию не вернется.

- Вы не правы, Зинаида Николаевна. Она хочет жить на родине.

- Мы все хотим, но там опасно и для нее тоже, вы это знаете, не буду объяснять.

- Вы сгущаете краски, она не может жить в Европе. Я поеду к ней, мне надоело постоянное раздражение Дмитрия Сергеевича. Надо отдохнуть друг от друга.

- Вы давно живете с нами и не понимаете нашей психологии. Дмитрию поздно меняться, к нему вам надо приспособиться с пользой для него и для себя. Меня вы не понимаете, едете, не замечая тревоги и боли.

- Вы говорите только о себе.

- Но нам сейчас нужна ваша помощь, Чайковский обещает устроить нам благотворительный вечер.

- Я решил ехать.

- Жаль, около нас нет ни одного своего человека.

Злобин уезжает. Зинаиде кажется, что квартира опустела, она заходит в его комнату.

- Как здесь солнечно, не то, что в моей комнате.

Зинаида зовет горничную Элизу и вместе с ней начинает переставлять мебель в комнате Злобина. Выносят его кровать, столик в угол и завешивают их ширмами. Топчан от кровати накрывают старыми шторами. Из сундука делается столик, подставив под него коробки.

- Так, Элиза, куплю подушек, когда будут деньги.

- К этому диванчику надо сделать ножки.

- Не будем ничего менять, подождем, когда Володя приедет и опять все превратит в «берлогу», как он зовет свою комнату.

В дверях стоит Дмитрий и наблюдает за их работой.

- Зачем?

- У меня темная комната, глаза болят, особенно, правый. Все мелькает, плывет, волосинка черная перед ним. Буду в этой комнате работать.

Первое письмо от Злобина приходит только через неделю. Дмитрий заходит утром в столовую и видит конверт, он жадно его распечатывает, а Зинаида наблюдает за ним из комнаты.

- Что там?

- Письмо от Володи. Сейчас прочту и дам тебе.

- Ну, наконец-то!

- Зина, боюсь, как бы эти балетные танцоры Сахаровы не подвели. Все у них планы меняются. Они могут провалить нам вечер, если уедут в Испанию.

- Этот Александр не внушает мне доверия. Не зря внешне похож на Белого. Клотильда моложе его лет на десять, но они оба очаровательны.

- Только бы не уехали в это время, иначе наш вечер развалится. А как нам прожить без этих денег? Вот и приходится выкручиваться всеми способами.

 

* * *

 

У Цетлиных Зинаида читает о Блоке, сидя в огромной гостиной в углу на диване. Собирается человек 30, больше Мария Самойловна не приглашает.

- «Мы бродим по перелеску, кругом желтое золото, алость сентябрьская, ручей журчит во мхах, и такой – даже на вид холодный, хотя и солнце в нем отражается»,- звучит хрипловатый голос Зинаиды. Она читает скороговоркой.

В гостиной тишина, все слушают внимательно, так это все знакомо и близко.

- «Радость в том, что он сумел стать одним из достойных. И в том радость, что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая,- можем неомрачненно любить его, живого».

Зинаида складывает листы, замолкая. Некоторое время все сидят молча.

- Блок не мог не следовать за Россией, Россия пошла за большевиками – и он за большевиками,- с места говорит Чайковский.

Поднимается Бальмонт, достает книжку и начинает читать стихи, посвященные Блоку. Мария Самойловна садится рядом с Зинаидой.

- Про Белого вы слишком зло написали, это надо вычеркнуть, а в конце надо прибавить. Так печатать нельзя.

Зинаида не отвечает, она устала.

 

* * *

 

Дмитрий теперь вплотную занимается организацией вечера, мотаясь по городу на автомобиле, созваниваясь с нужными людьми.

- Будем надеяться, что вечер устроится,- подбадривает его Зинаида.- Володя сейчас с молодыми друзьями – мальцами, я рада, что он не один и ему весело. Мне даже легче без него делать все самой, скорее как-то, чем смотреть, как он это делает. Но только в мелочах, а так его не хватает.

- Зина, мне передали, что многие недовольны, что вечер только наш и Бунина. Пусть сами занимаются такой же беготней.

- Я еще себе платье достать должна, смокинг тебе заказала.

 

28 ноября 1922 года… вечер Мережковских и Бунина проходит успешно, собрав 18 тысяч франков, Бунин забирает свои 6 тысяч.

Бунины приглашают Мережковских на венчание в церкви на улице Дарю.

- Гостей будет мало, стыдно мне, старик и в венец. Будут Цетлины, Бальмонт, Куприн и вы.

В церкви все торжественно: горят свечи, поет хор. Бунин всегда плачет в церкви, и тут у него наворачиваются слезы. После венчания идут к Буниным на улицу Оффенбаха, где Цетлины помогают материально накрыть обильный стол.

- За здоровье молодых!

Гости расходятся поздно. Бунин помогает перебраться из Берлина старому приятелю Ивану Шмелеву, прозаику и публицисту.

Еще в 1914 году Мережковский выдвигается на литературную Нобелевскую премию от России, а в 1923 году выдвигаются Бунин, Бальмонт и Горький.

- Зина, если Томас Манн подаст за меня голос, это будет очень важно.

- Может быть, нужно, чтобы ты сам написал Манну?

- Надо подумать и сделать это через Володю, раз он в Германии.

 

* * *

 

В начале декабря они поздно возвращаются от давнего друга князя Аргутинского. Идет проливной дождь, транспорта нет, и они идут пешком. Дождь такой сильный, что на тротуарах текут потоки воды. Зинаида простудилась, у нее сильный кашель, что ей приходится лечь в постель и проваляться 2 суток.

Зинаида посылает статьи Гессену в Берлин через Серафиму Ремизову, Дмитрий тоже предлагает свои рукописи. Розенталь отказывает в материальной поддержке Мережковским и Бунину, демонстративно передавая деньги Куприну и Бальмонту. Бунин отправляет Розенталю резкое письмо.

- Да… Корабли сожжены, только как будем выкручиваться с деньгами?- Зинаида морально еще более расстроена.

Дмитрий не может даже разговаривать из-за сильной зубной боли, донимающей его всю ночь, что он не может заснуть и утром идет к врачу. Когда он возвращается и ложится, Зинаида делает ему компресс из ромашки и сама идет в аптеку за лекарствами для него.

Графиня Беаг, хорошая знакомая Мережковских, приглашает Куприна, Бальмонта, Бунина без жен, чтобы примирить их после конфликта с Розенталем.

Новый год встречают вдвоем. Новогодний стол очень скромный: букет ромашек, бутылка старого вина и горящая свеча.

- Давно мы одни с тобой не встречали Новый год…

- То ли еще будет…. У меня тост: пусть в Новом году к нам вернутся Дима и Володя!

- С Новым годом!

 

* * *

 

- Сенсация! Сегодня в газете напечатано об открытии Картером, что обнаружена гробница Тутатхамона в раскопанном туннеле.

- Неужели, правда? Ведь они более 20 лет роют близ города Кносс на Крите.

- Да, и находили легендарный Лабиринт – дворец царя Миноса, несколько царских гробниц, да гробницу Эхнатона. Тутатхомон был приемником фараона, умер в 18 лет. Картер работал с 1914 года и, все-таки, нашел дверь с печатями Тутатхомона.

- Ты давно следишь за этими раскопками, теперь у тебя появятся новые материалы для работы. Ты доволен?

- Вот это меня и радует, Зина. Ведь Эхнатон был поэт и царь реформатор, мне его личность близка. Совпадение бытовых мелочей, выявленных при раскопках гробниц, доказывает сходство религий Древнего мира и христианства.

- Ты имеешь в виду символику и обрядность?

- Да, но не только. Пришел Христос во плоти и олицетворил истинную религию – христианство. Христианство без Христа нет, всегда существовала борьба христианства и «антихристианства».

- Раскопки будут длиться долго. Найдены сохранившиеся вещи.

Зинаида работает над очерком о Валерии Брюсове, в планах еще несколько, чтобы издать все книгой. Рождество отмечают скромно, покупают мясо и галету, разделив ее на всех. Оставшуюся от Нового года свечу, зажигают и садятся за стол. Зинаида посылает Элизу за книгами к Амалии, но чернила и бумагу закупает сама. Тащит их домой после трамвая.

- Дмитрий, совсем обезручила, так тяжело. Сначала 16-ый трамвай ждала, потом 15-ый.

- Опять сколько денег ушло! Кошмар! Надо научиться тратить только на продукты, без них не проживешь…

- Это вместо благодарности? Ведь сам умолял достать их.

- Ладно, ладно, не сердись. Без бумаги и чернил нам тоже смерть, я понимаю, просто заело безденежье.

- Серафима прислала письмо, что их выгнали с квартиры. Жаль их, они такие беспомощные. Шестов зовет их, чтобы для них вечер организовать, а я сомневаюсь, что они даже 100 франков получат. Алексей Михайлович совсем не умеет читать лекции, да и Шестов тоже мне устроитель нашелся…

- Еще письма были?

- От Володи, почитай. Я его попросила написать в Россию конспиративное письмо и попросить ответ на имя Лизы. Мне очень тревожно за сестер, когда я еще узнаю? Екатерина Александровна часто получает письма из России.

- Да, надо попытаться.

- В Амбуазе столько писем осталось, все из-за Володи, я его поругала в письме за это. От Комитета его мама хочет получить ссуду.

- Зачем? Тогда в нашем обществе «Друзья русской словесности» они ничего не получат, а оно сейчас начинает работать.

- Я говорила с председателем Аргутинским насчет них, и он мне напомнил об этом условии: ничего не брать с Комитета.

- Зачем ты просила за них, ведь они не живут в Париже? Ты столько денег тратишь на письма, почта дорога. Я буду давать тебе деньги только на хозяйство.

- Я пишу только по делам. Злобину не могу же я не отвечать? Пойду дописывать ему.

- Зина, попроси его узнать насчет американского Христианского издательства. Говорят, что там платят долларами, но не печатают беллетристику. Серафима пишет, что для меня подойдет.

- Бердяев в нем безбеден, попробуй и ты.

- Издеваешься? Ты же видишь, как я измотан, такое трудное время, а главное, угнетательное для нас. Еще эта история с хамом Розенталем, этим бриллиантовым королем. Я мотаюсь целыми днями, чтобы достать денег, а ты посмеиваешься надо мной.

- Володя заболел, гриппует. Ему надо подождать с отъездом.

- У меня тоже горло болит.

- А у меня длительная простуда какая-то. Дмитрий, ты горло полощешь?

- Постоянно, уже оглох от этого.

 

* * *

 

Их приходит навестить Философов, хотя приехал в Париж он уже несколько дней назад.

- Дима, это несправедливо по отношению к нам, ты совсем не пишешь.

- Моя переписка выросла чудовищно, как следствие моей работы в комитете и отъезда моих друзей и соратников. Я теперь руководитель варшавского Союза. Так что вам придется смириться с моим молчанием, а также с периодами моего тяжелого настроения. Я остался только с Булановым.

- Как он?

- Николай Георгиевич, как казначей, не заменим, хотя Савинков отзывается о нем, как о типичном замоскворецком купчике, хватившего цивилизации. Он много читает, у него прекрасная память, а уж в денежном отношении честнее его нет.

- Было бы что считать.

- Дмитрий Сергеевич, я читаю сейчас ваши заметки о Мицкевиче.

- Вот как? Раньше не читали?

- Нет, не до них было. Признаюсь, что начал их читать с недоверием, продолжил уже с восхищением.

- Спасибо. Показывали кому-нибудь?

- Только Чапскому. Он все еще считает вас пророком среди нас. Поверьте, он проницательный и одаренный критик. Я наблюдаю за ним и считаю, что он станет творческим лидером для своего поколения.

- Спасибо, Дима, за мои записки.

- У меня к вам предложение заняться польской темой для нашей газеты. Мы заставим людей говорить об этом.

- Надо подумать, это для меня интересно.

Зинаида после ухода Философова садится в комнате Злобина, разглядывая Пуцци и зеленого зайца – игрушек взрослого юноши. «Хочу вам, милый, длинное письмо написать, т.к. очень много могла бы сказать вам важного и глубокого»,- начинает писать она, разглядывая зайцев, но мысли ее далеко от игрушек.

«Неужели вы не понимаете, что Серафиму я не могу поселить на неделю в вашей комнате, у нас? Если вы не поняли сами, то, конечно, надо объяснить, я и объясняю: потому что мне пришлось бы бороться с Дмитрием Сергеевичем совершенно безжалостно, не жалея ни своих, а главное, его сил; оттого, что если бы я победила, то это была бы фактически невыносимая для меня тяжесть, и боль, и страх ( за Серафиму), ибо она бы почуяла, даже если б Дмитрий Сергеевич чудом не прорвался за эту неделю. Словом – это так, это та реальность, с которой я не имею права не считаться и не хочу не считаться, и ее нужно принимать мне, а уж там вольному воля ее оценивать и судить; а, думается – у всякого есть вот такая своя реальность, у кого еще похуже, другого сорта. Но сейчас не об этом речь, а вы, теперь меня послушав и сами вспомнив отчасти (вы все-таки, уехав, много и забыли, это естественно), - попробуйте, напротив, с осторожностью даже всякую тайную об этом мечту у Серафимы вытравить. Вы мне окажете громадную услугу. Поверьте, я люблю Серафиму и только о ней думаю тут».

Закончив, она вздыхает с облегчением – очень щекотливое дело она поручает Злобину. Ей не хочется думать, что Шмелев живет сейчас с семьей у Бунина, и Бунин опять хлопочет о разрешении приехать в Париж семье Зайцевых, чтобы временно поселить у себя. Она так не может, хотя хлопочет о напечатании в журналах произведения Ремизова.

Серафима постоянно выполняет поручения Зинаиды в Берлине, узнает о сестрах, ходит по редакциям с их рукописями.

- Зина, мне пришлось отдать за переписку аж 56 франков!

- Зато у тебя есть возможность ухаживать за молоденькой переписчицей.

- Ты напрасно так говоришь. Володи же нет, что мне остается делать?

- Я же вижу, как ты вокруг нее крутишься и воркуешь.

Элиза входит в комнату.

- Что ты хотела?

- Не забудьте напомнить Володе про мою куклу. Говорят, что в Берлине за 200 франков можно купить хороший черный мех.

- Ты что, Элиза! У него 2-х франков в кармане не будет, когда он поедет в Париж, а ты про 200 говоришь…

- Хотела «Блока» своего ему послать, а Володя пишет, что завтра он уезжает в Берлин,- жалуется Зинаида мужу.- Куда теперь посылать? Опять пошаливает сердце…

 

* * *

 

В следующий приезд Философова Зинаида пытается уколоть его относительно Савинкова, ставшего ей ненавистным.

- Иногда мне кажется, что никакого Савинкова нет давно, а ты в руках злого марева, призрака.

- Зина, я прошу не упоминать Савинкова никогда, зная, как ты его ненавидишь и твое собственное самолюбие, разговора не получится. Твои стихи огорчили меня и поляков.

- Наверное, эти строки «последнее великое арьергардское сражение романтически одержимых»? Я так думаю.

- Как ты могла такое написать?

- Я пытаюсь тебя образумить. Савинков хуже всякого большевика, т.е. совсем за чертой человеческого и Божьего.

- Хватит!- он не дает ей договорить.- Я же просил его не трогать, мы вместе делаем одно большое дело.

- Хорошо, хорошо, Дима. Не буду говорить о нем, он для меня пустое место. Как ты живешь?

- Нормально. Слышал о ваших денежных трудностях, но ваша репутация в Париже растет, и вы можете здесь свободно работать творчески, а это главное. Постоянно слышу о вас и читаю. Рад за вас.

- Нам не хватает тебя для полного счастья и творчества.

- У меня другое предназначение, а, в сущности, мы делаем одно дело – борьба с большевиками только разными методами.

- Ты сильно изменился.

- Да, все это замечают, даже мои друзья из артистических кругов нашей юности считают, что я на грани помешательства, утверждая, что наше дело безнадежно и опасно. Они считают меня исключением, чем-то вроде парии. Да, я уже не тот эстет, что был раньше, и не озабочен теперь искусством прошлого, а думаю больше о настоящем и о борьбе за настоящие идеалы. Я хочу слить воедино мысли и дела.

- Дима, если бы я не позвала, ты бы не пришел?

- Почему? Я собирался зайти.

- Где ты скитаешься, мой вечный, мой верный тому, чему нельзя не быть верным?- говорит Зинаида на прощание.

Зинаида возвращается в свою комнату, сердцу больно, она нетерпимая: «Моя болезнь… мамочкина…. Столько раз провожаю Диму, а боль и пустота остается».

 

Падающая, падающая линия…

Видишь ли, как все иное

Становится день ото дня?

 

Чашка разбилась синяя.

Чашка-то дело пустое,

А не скучно ли тебе без меня?

 

Падает падающая линия…

Не боюсь, что стало иное,

Не жалею о прошедшем дне,

Никакого не чувствую уныния.

 

Ты не видишься почти со мною,

Но ты вечно скучаешь обо мне,

 

Ибо чашка-то не разбилась синяя…

 

* * *

 

Еще только 5 часов, но уже сумрачно из-за проливного дождя за окном. Зинаида пишет стихи при лампе. Дмитрий ложится спать после ухода Философова. Опять звонок, кто-то пришел.

- Здравствуйте, Иван Алексеевич!- выходит она в переднюю.- Вы же весь мокрый, раздевайтесь.

- Даже зонт не спасает от такого ливня, но я люблю гулять в дождь. Где Дмитрий Сергеевич?

- Он спит при такой погоде. Да, да, не удивляйтесь. Утром был на завтраке у Клода Фаррера, французского писателя. Его жена Роджерс, эта бывшая петербургская актриса, завоображала из-за того, что ее пригласили играть вместо этой развалившейся Сары Бернар.

- Что новенького там узнал?

- Оливия, разбуди Дмитрия, хватит ему спать, такое время сейчас, что спать вредно, всю ночь потом не уснет. Роджерс получила письмо от Горького. Пишет, что не вернется в Россию, переселяется в горные селения, что советский минотавр стал мирным быком.

- Какой мерзавец!- возмущается Бунин.- Ни шагу без цели! Хочет, чтобы пошли вести о его болезни, чтобы его не осуждали за его работу с большевиками. Пустить слух, что советская власть «эволюционирует».

- Представьте,- Мережковский появляется в гостиной,- эта Роджерс Горького усиленно защищала.

- Вчера была в гостях Евгения Ивановна, я ее провожал. Она мысли своего мужа Савинкова повторяет. Говорит, что если сейчас комиссар бьет по морде мужика, так это он свой, Ванька. Я у нее спросил, что разве урядник был не Ванька, а Троцкий – «свой»?

- Она смотрела Борису в рот всегда, еще в те 10-е годы.

- Во вторник обо мне будет статья в «Журналь»,- сообщает довольный Дмитрий.

- Как удалось?

- Я изо всех сил стараюсь о рекламе себя.

Бунин каждый день теперь встречает Куприна, ведь они живут на одной площадке в соседних квартирах.

- Читал, читал и завидую твоему редкому, блестящему знанию русского языка. Как ты умеешь найти точную форму!- восхищается Куприн.

- А раньше говорил, что у тебя в глазах рябит от моей изобразительности.

- А ты и обиделся…

- Я не честолюбив, а самолюбив,- поправляет Бунин.

- Проклинаю я парижскую зиму. Нет хуже зимы на свете, чем здесь. Утром дождь, в полдень снег, к вечеру теплый весенний день, к ночи мороз и ураган. Потому все ходят с насморком и кашлем. А листочки березы совсем не пахнут сколько их не три.

- Ну, разворчался… Рано тебе по-стариковски ныть,- упрекает Бунин.

- Письмо от Алданова получил о выдвижении нас с тобой и Мережковского на Нобелевскую премию. Наши кандидатуры выставлены отдельно, и это опасно. Горький нам опасный конкурент.

- Что он предлагает?

- Выставить одну совместную тройную кандидатуру, тогда наши шансы возрастут.

- А не помешает ли один другому, если совместно?

- Я тоже сомневаюсь, что надо объединяться,- соглашается Куприн.- Лучше по отдельности. Если один получит, то пусть поделится с двумя другими.

- Это тоже ерунда. Ладно, я пошел.

- Привет «Моне Лизе».

- Почему ты так Веру зовешь?

- За ее постоянно загадочную улыбку.

Бунин смеется дружелюбно. Уже вечером жена Куприна прибегает к ним.

- Пойдемте, Иван Алексеевич, Александру Ивановичу плохо, я доктора вызвала.

Бунин быстро собирается, испугавшись бледности худенькой черноволосой Елизаветы.

- Если он пить не бросит, то проживет не больше полугода,- заявляет доктор, осмотрев нетрезвого писателя.

 

* * *

 

Летом Мережковские едут в Грасс, где уже живут Бунины и Шмелевы, и снимают виллу «Эвелина» рядом с Буниными. От Грасса всего 17 км до Канн. Грасс – типичный провансальский городок, утопающий в зелени. По склонам гор разбросаны симпатичные домики с оранжевыми черепичными крышами.

Дачу выбирает для Мережковских Бунин, пригласив Злобина приехать и оценить ее. Дача нравится Злобину, и вскоре приезжают все. Зинаида выбирает себе целые апартаменты, Дмитрий тоже занимает 2 комнаты. Только Злобин устраивается скромнее.

Бунины их встречают у себя под пальмой, за которой синеет море. Зинаида бросается Бунину на шею.

- Спасибо вам, Иван Алексеевич, за чудесную дачу!

- Рад, что угодил вам.

- Красота-то какая у вас!- радуется солнцу и небу чистому Зинаида.

 

 

Бунины и Шмелевы

 

Жена Шмелева, худенькая маленькая шатенка в просторном платье, скромно протягивает ей руку. Невысокий, седоватый, с маленькой бородкой и грустными глазами на узком лице, 50-летний Шмелев приподнимает свою маленькую шляпу. Он прославился повестью «Человек из ресторана» еще в России..

- Иван Алексеевич,- смеется Зинаида,- зачем вы сбрили бородку русского интеллигента?

- Вот и вы туда же,- укоризненно говорит Бунин.- Куприн мне надоел с этой бородкой, да еще смеется над моими визитными карточками с дворянским «де», его смущает европейский манер – «мсье де Бунин». Как вам? По-моему, звучит солидно.

- Замучил нас Куприн своим соседством. Надо было нам поселиться на одном этаже,- жалуется Вера Николаевна.- Пьянки частые и шумные замучили нас, мы ссоримся из-за них.

- Отдыхаем теперь, здесь чудесно, да еще Моисеенко возит нас по побережью на автомобиле.

- Говорят, что специалистов по запахам на парфюмерных фабриках учат 7 лет, чтобы они начали различать все оттенки запаха,- пользуется случаем блеснуть знанием Зинаида.

В Грассе много знакомых. Со всех сторон городок, называемый мировой столицей ароматов, окружен цветочными полями. Дома здесь старинные очень, его можно обойти пешком по каменным мостовым по узким улочкам.

Моисеенко отвозит всех в Гурдон, городок, стоящий на высоком холме со старинным замком и окруженный террасами с садами. Завтракают форелями, любуются ревущими водопадами. Шмелевы проигрывают в Монте-Карло 55 франков, а на обратном пути ломается автомобиль.

- Дмитрий, тебе не понравился Гурдон?

- Он очень мил, но мы истратили 40 франков. Это очень много для нас.

- Не злись, зато чудесно провели время.

 

Качаются на луне

Пальмовые перья.

Жить хорошо ли мне,

Как живу теперь я?

 

Морские дали – поля

Бледносеребряных лилий….

Родная моя земля,

За что тебя погубили?

 

- Нет, Зинаида Николаевна, вы не правы о лилиях,- не согласен Бунин,- я люблю эти белоснежные лилии и восхищен ими.

- А я люблю больше розы. Парфюмеры говорят, что они тут самые качественные. О, а это откуда такое чудо?

Зинаида показывает на двух пушистых серых кроликов в листве.

- Это Иван Сергеевич у нас разводит. Он еще огурцами занимается и цветами.

- Это мой кролик Васька,- с гордостью показывает Шмелев.

- Как вам нравится здесь?

- Здесь хорошо: воздух чистый и сухой, горные дали необъятны. Не то, что в Париже.

- Вы не любите Париж?

- Чувствую себя там как на шумном чужом вокзале, кругом огни и ночь, спросить некого, куда идти. Никто не замечает тебя, и ты растерян. Люди одиноки в большом городе. Чувствую отврат от их культуры, потому как она нам чужая. Вот и в их Булонском лесу все деревья хлипкие. Скучаю по нашим лесам. Какая ширь расстилается в них. Именно в наших недрах, в нашем народе, так щедро замешанном, с закваской давнего-давнего, от Востока разлиты смутные думы – итоги тысячелетий, не стертые алмазом холодным.

- Как чувствуется в вас беллетрист! Кто еще может так выразить наше настроение? Завидую вам, Иван Сергеевич.

- Уж вам ли завидовать, Зинаида Николаевна…

- Признаюсь, что нет на моей палитре таких красок, что поделаешь. Нет вашего воображения, изумительной легкости пера.

- Спасибо вам за теплые слова. Я сначала смущался от вашего лорнета, а сейчас вижу, что строгий лорнет чудесно дополняет ваш образ.

- Ах, если бы не моя сильная близорукость, разве носилась бы я с ним?

В августе они наблюдают сильный лесной пожар: небо покрыто рыжевато-грязными облаками, в воздухе стоит запах гари. Все осложняется сильной жарой, потому страшный пожар длится долго. Дождь становится праздником для всех.

 

И все прошло: пожары, знои,

И все прошло,- и все другое:

Сереет влажно полог низкий.

О, милый дождь! Шурши, шурши,

Родные лепеты мне близки,

Как слезы тихие души.

 

- Как я люблю слушать колокол к обедне в соседнем горном селе осенним альпийским утром!- восхищается Бунин.- Такой певучий средневековый звон – все то же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. А колокол будет звать еще тысячу лет неведомых мне людей.

- Я тоже люблю звон колоколов,- произносит Зинаида.- Что-то божественное и таинственное в нем, вечное и неземное. Помните звон церкви Сен-Дени в Амбуазе? Он похож на русский звон.

- Конечно, помню. Какое очарование! Вот бы пожертвовать драгоценный металл на ту церковь, близ которой ляжешь навеки.

- Ян, что такое говоришь?

- Тебя не будет,- продолжает Бунин,- а твой колокол, как бы часть твоя, все будет и будет петь – сто, двести, пятьсот лет.

- Давайте поговорим о жизни, рано еще о смерти.

- Колокольный звон – это жизнь наша.

- Где вы встречали Новый год?

- У князя Аргутинского.

- Кто там еще был?

- Зилоти, Нувель, Пикассо с русской женой. Пикассо – маленький, вид у него простонародный.

- Мы были дома вдвоем. Хочу написать о советском батюшке Введенском. Мы ведь знали его давно, еще по Религиозно-Философскому обществу, этого кликушу. Да, он не проповедовал, а просто кликал, причем нарочито. Он очень тщеславен.

- Я даже слышал, что он командируется в Берлин.

- Это большевикам удобно, надо куда-то его девать,- Зинаида распыляется все больше.- Маяковский 4 дня буянил в Париже, а он поэт Кремля.

- Уж Толстой-то встретит Введенского в Берлине, не упустит случая.

- После того, как арестован патриарх Тихон, Введенский с епископом Антонием захватили власть в Московской патриархии,- говорит Дмитрий.- Я публикую статью «Будущее Европы» в швейцарском ежемесячнике в этом месяце.

- Похвально, поздравляю.

- А вы не думаете написать о религиозном вопросе в России? Пора прекращать нам игнорировать этот вопрос. Мне просто хочется кричать – вместе со всем миром.

Зинаида провожает Бунина, чтобы немного подышать свежим воздухом.

- Что-то я не вижу кролика Ваську?

- Он исчез, и Шмелев думает, что его слопали соседи итальянцы.

- Очень жаль.

 

* * *

 

Зинаида обращается с просьбой к Винаверу, редактору журнала «Звено».

- Максим Моисеевич, я получила из России письмо от моей давней приятельницы, сестры Владимира Соловьева, Поликсены.

- Как же, знаю. Поэт, Аллегро у нее псевдоним.

- Она сейчас в крайне бедственном положении, вместе со своей подругой, редактором журнала «Тропинка».

- Чем же я могу им помочь?

- Напечатайте в журнале ее стихи. Читателям будут они интересны - ведь из России. Стихотворение называется «Петербург». Стихи хорошие. Гонорар передайте мне, а я добавлю и пошлю. Убедительная просьба: надо сделать это поскорее.

Стихи появляются в «Звене» в этом же месяце.

- Спасибо за гонорар, 34 франка мне хватит за посылку, обрадую россиянок ею.

 

* * *

 

Струве советует Мережковскому обратиться к руководству чешского правительства за материальной помощью.

- Надо послать письмо через общественного деятеля Крамаржа и рассказать о бедственном положении русских писателей во Франции.

Письмо отправлено, и Мережковскому отвечает жена Крамаржа.

- Пишет, что нам необходимо написать всем письма на имя министра-президента Швегла и обрисовать в них суть дела.

Прошение удовлетворено и назначено денежное пособие: Мережковским – 3 тысячи крон, Бунину и Шмелеву по 2 тысячи.

- Господи, даже не верится. Теперь хоть маленькие прорехи можно будет замазать.

- Ты обратила внимание, Зина, на окончание?

- Это всего лишь пожелание переехать в Прагу.

- Думаю, никто из нас этого делать не станет.

- Дмитрий, ты читал в газете, что наш общий знакомый Эдуард Эррио теперь и министр иностранных дел?

- Да, конечно. И читал о признании Францией Совдепии.

- Ведь в ту первую нашу зиму на вечере в Интернациональном клубе, когда он нас убеждал, что нас не оставят без помощи французских властей, мне казалось, что теперь он знает достаточно о России. Я ошибалась.

- Сколько времени прошло – мир меняется.

- Но ведь власть, которую они признали, не признана даже самим народом. Эррио хочет наиболее выгодно Россию использовать, не опоздать, как он выражается, хотя поддерживать деньгами ее не будет. Он очень рискует, риск страшный и смешной вместе.

- Почему же они игнорируют мнение эмигрантов?

- Франция – наше второе отечество, ведь мы тоже французы. Меня успокаивает одно: признание Советов шаг вынужденный и временный.

- Поживем – увидим.

- Мы ведь не думали раньше, что французам русская литература не знакома, самый дух наш труден для восприятия.

- Сама жизнь заставляет печататься нашим писателям на иностранных языках, чтобы о них узнали.

- Русскую литературу здесь воспринимают, как экзотику и не понимают пресловутую «русскую душу».

 

 

Глава 3
Арцыбашев. Письмо Савинкова.

 

Приехавший год назад Арцыбашев, известный в России по скандальному роману «Санин» и имевший репутацию проповедника аморализма, поселяется здесь, получив польское гражданство, т.к. по матери он поляк. Он заявляется в редакцию газеты «За свободу!».

 

 

Арцыбашев

 

- Хочу работать с вами, Дмитрий Владимирович. Хочу быть публицистом впредь до падения большевиков.

- Писать романы и пьесы вообще не будете? Вы же издали в России 10-ти томное собрание сочинений.

- В истории России никогда не было столько вреда и ничто не приносило народу столько слез и крови, как 6-летняя диктатура красного вождя, этого гениального пройдохи, так полно сочетавшего в себе черты деспота – жестокость и лицемерие.

- Почему же вы так долго жили при большевиках?

- Я все надеялся на лучшее, пока не понял, что кровавый переворот в октябре не выражал народной воли, что в ней не остается следов тех ужасов, насилия глупости и подлости, на которых зиждется бытие революции.

Его глаза из-под круглых очков на густо заросшем темной бородой лице блестят гневом. Всегда мрачный и молчаливый, он блистает сейчас красноречием.

- Давайте будем работать вместе, взгляды и цели наши совпадают относительно большевиков.

Арцыбашев прикладывает ладонь к уху, чтобы лучше слышать, что явилось последствием перенесенных тяжелых заболеваний в юности. Жизнь в Варшаве он ведет аскетическую: не любит не алкоголь, ни обильную пищу.

- Я работаю в газете как обозреватель, рецензент и редактор,- вводит его в курс Философов.- Думаю, что вы мне поможете редактировать, у меня так мало помощников, что я рад вашему приезду. Работать со мной будет нелегко из-за моего невозможного характера, но я охотно признаю свои ошибки.

Очень скоро его характер доводит Арцыбашева до отчаяния, и он жалуется:

- Я понимаю, что Дмитрий Владимирович стоял у истоков газеты и сейчас делает все для нее, может быть, без него газеты бы давно не было, но он держится, как полновластный хозяин.

- Михаил Петрович, вот вы и сами признаете все его преимущества. Будьте терпимы.

- Я понимаю, что он человек любопытный, но какого-то бабьего нрава. Он тщеславен и болезненно обидчив, и капризен, и мелочен, и мстителен, как избалованная женщина.

- Человеческие недостатки совсем не мешают ему быть хорошим журналистом.

- Он никуда не годится, как редактор, потому как не отдает себе отчета в действительных потребностях нашего читателя и не разбирается в ценности материала, пичкает газету политикой и невозможной скучищей церковной трухи.

- Ну, тут вы должны понять, это у него от Мережковских.

- Я понимаю, что он плоть от плоти «святой троицы» Мережковских, но интересы газеты должны быть выше всего.

- Мы не собираемся менять редактора.

- Тогда газета будет все бесцветнее и скучнее. Надо поговорить с Дмитрием Владимировичем, но вас прошу быть терпимее к нему, он не достоин такого отношения, мы очень ценим его за целеустремленность и преданность.

Философов по-прежнему остается редактором.

 

* * *

 

Ранним сентябрьским утром раздается осторожный стук в спальне Философова.

- Кто там?- бурчит сонный Философов, недовольный, что его разбудили.

- Пан, к вам пришли.

- Кто там?

- Вас желает видеть некая особа.

- Кто такая?

- Вот вам письмо.

Философов смотрит и читает на конверте свой адрес и фамилию, но написанным незнакомым почерком. Из передней слышен женский голос:

- Только письмо для пана.

Он выходит в переднюю, но там уже никого нет, кроме прислуги.

- Она поспешно ушла. Молодая барышня, спешила на службу.

Философов идет к себе и раскрывает конверт, в нем еще оказывается запечатанный конверт, подписанный почерком Савинкова чернилами по-польски. От неожиданности он садится на кресло и замирает. Ему вспоминается прощание с Савинковым и Деренталями месяц назад.

- Я поеду в Россию,- уверенно говорит Савинков.- Надо встретиться с ними и возглавить эту организацию, также и скоординировать совместные действия.

- Да, вам надо ехать туда. Сколько еще ждать? И чего?

- А я бы не торопился с выводами. Надо все проверить,- предупреждает Философов.

- Это не тот случай, Дмитрий Владимирович. Пока будем проверять, упустим время. К чему ваш скептицизм?

- Борис! Да не верю я им. Не нравятся мне эти «либеральные демократы». Я бы проявил осторожность к ним. Я полон сомнений, уж слишком легко они сносятся с нами, и живы, и благополучны. Я бы вначале проверил, чем огульно кидаться в омут.

- Мы и так осторожничаем сколько лет! Хочется активной работы, к которой я привык, а не к сомнениям вашим.

- Но, если с вами что-то случится, мы рассыпемся без вас, превратимся в пыль.

- Поверьте моей интуиции, что все будет хорошо. И не кликайте заранее буду. Мы с Рейлли очень заинтересованы в этих «либеральных демократах».

- Я в них не верю, но желаем вам удачи.

В тот же день в Минске, когда Савинков с Деренталями переходят советско-польскую границу, они арестовываются и перевозятся в Москву. Философов весь в догадках, он раскрывает письмо.

«Мое» признание Вас, конечно, поразило. Оно, наверное, повлияло на Вашу судьбу»,- читает Философов. «Да, уж, конечно, чтобы Савинков признал Советскую власть?!»- удивлен Философов. Он продолжает читать: «Было бы лучше, если б я на суде говорил неправду, т.е. защищал то дело, в которое верил уже искусственно, подогреваемый совершенно фантастическими рассказами «приезжих». Никто нас не «пытал», не «мучил» и даже не убеждал, и смерти я не испугался. Но одно дело умереть с твердой верой в душе, а другое дело давно сознавать, что ошибся и все-таки настаивать на своем». Если бы Философов не знал хорошо почерк Бориса, он бы никогда не поверил, что такое не только говорить, но даже думать мог Савинков.

«И еще вот что: я получил обещание, что все смогут вернуться». Философов никак не может поверить его наивности: «Ясно, что письмо доставлено через советскую миссию, потому все запрограммировано». Больше всего его возмущают следующие строки: «Как бы я был счастлив, если бы вернулись Вы…»

Он вскакивает от негодования и ходит быстро по комнате. Предательство Савинкова оглушает его. Он еще надеялся на ложность последних слухов, но теперь чувствует себя таким опустошенным, и на него нападает апатия, подобная петроградской, когда он лежал, а Мережковский убеждал его бежать.

Проходит много времени, а Философов безмолвно и неподвижно сидит в кресле. Затем он берет ручку и бумагу: «Борис Викторович, спасибо Вам, что Вы прекратили мою пытку неизвестностью и уведомили меня письмом от 3 сентября, которое я получил сегодня, 16 сентября, что Вы не за страх, а за совесть перешли к большевикам. Спасибо также за то, что Вы мне открыли, наконец, глаза и дали мне все основания считать Вас человеком конченным и в политическом и моральном отношении».

Мысли о еще недавней совместной работе мешают ему сосредоточиться, он вскакивает и трясет головой. «Ведь и в подлости должен быть оттенок благородства»,- думает он внезапно.

«Вы часто, шутя, называли меня «барчуком», и удивлялись выносливости «барчука»,- Философову вдруг становится оскорбительным его прозвище. Он продолжает писать: «Для меня Вы - мертвый лев. А стой живой собакой, которая находится теперь в России, я не хочу и не могу иметь ничего общего».

Мысли путаются в голове Философова: «Он написал мне это письмо, чтобы заманить меня в Москву, потому что я опасен для него, слишком много знаю». Презрение пересиливает все остальные чувства к нему, это предательство подкашивает его своей неожиданностью. «Итак, Вы для меня мертвый лев. К уцелевшей же живой собаке я могу отнестись лишь с презрением… и жалостью. Савинков мог бы кончить все-таки благолепнее!»- заканчивает он и идет в редакцию. Уже на другой день письмо публикуется в газете «За свободу!»

- Вот, мы считали сообщения информационных агенств о суде над Савинковым чекистской информацией, теперь вынуждены все признать правильным. Это страшный удар для нас и кошмар неописуемый.

Рейлли читает письмо Философова в газете.

- Дима, я потрясен твоим письмом. Трудно представить, что целый год он нас всех околпачивал. Я восхищен твоим достоинством и твердостью. Твое письмо выражает все, что с страшной болью в сердце могут теперь сказать самые лучшие друзья Савинкова.

- Я убит его предательством, не уверен, что смогу воскреснуть.

- Такой глубины падения не только в нем, но даже вообще в человеке нельзя было предположить. Нет примера, нет слов.

- Чекисты подстроили письмо мне, пусть читают ответ.

Савинкову показывают газету с письмом Философова, он читает его спокойно. «Дмитрий Владимирович бросил в меня комком грязи. Да, было бы, вероятно, «красивее», если бы я молча, с папиросою в зубах, стал у «стенки». Тогда бы меня «прославляли» в некрологах и речах»,- думает Савинков, читая письмо.

 

* * *

 

Зинаида узнает историю Савинкова с болью в душе за Философова.

- Дмитрий, неужели это свершилось? Бог рассудил, как я не думала. Он никогда не простит мне моей правоты, никто не может простить чужой правды. Его ошибка в том, что он сделал политику Савинкова своей религией.

- Представляю, что сейчас творится с нашим Димой, он ведь слаб. Если бы я его тогда не вытащил буквально с постели, он давно погиб уже.

- Я все это предчувствовала, весь этот конец Савинкова, но Дима не хотел меня слушать. Может быть, теперь он к нам вернется? Так хочется в это верить.

- А мне кажется, Зина, уже слишком поздно, он сильно верит в свое предназначение в Польше, хотя сейчас эта вера должна быть очень зыбкой…

«Бедный Дима, рана твоя болит, а ты скрываешь боль»,- думает Зинаида.

В ноябре Философов появляется у Мережковских. Зинаида не в силах скрыть своей радости.

- Кто к нам явился? Проходи, проходи!

- Здравствуйте!

- Я только сегодня видела тебя во сне.

- В тебе есть телепатия, милая Зина.

- Рассказывай, как пережил свою трагедию?

- Мы с тобой, Зина, слишком хорошо знали Бориса, чтобы не ждать от него сюрприза, но такого сюрприза я, признаться, осилить до сих пор не могу. Зима была последняя очень тяжелая для меня, не знаю, как я смог ее пережить…. Просил освободить Бориса меня от дел. И только мы, наконец, определились, тут он и выкинул нам номер.

- Дима, почему ты так долго не ехал в Париж?

- Ты же знаешь, что мне нужны силы еще и семейные кроме общественных, чтобы посещать родных в Версале. Это же пытка! Потом мой отъезд в нашей дыре мог быть расценен, как побег.

- Побег от чего?

- Все смотрели на меня, как на человека, который все знает про Бориса и молчит. Ведь никто не верит мне. Думают, что скоро Борис заменит Ленина и даст мне орден Красной Звезды.

- Ну, это уже полный абсурд, Дима! Надо было приехать сразу к нам, мы бы тебя поддержали.

- Все наши думали, что их вышлют в Совдепию. Как же я мог уехать в такое время, это было нечестно и подло. Я не хочу превращаться в эмигрантскую пыль и нутром чую, что должен быть там. Потом надо было спасать газету, тот сук, на котором я сижу и с которого могу еще говорить. Хочу усилить газету, пригласить новых сотрудников.

- Как чувствует себя Арцыбашев?

- Он мне напоминает Дмитрия, только гениальность его в том, что он думает, как обыкновенная вобла.

- Вобла?

- Он сам этот термин придумал для эмигранта-обывателя. А отличается он еще от Дмитрия тем, что у него жена невыносимая самомнительная дурра.

- Дима, а это уже комплимент мне?- улыбается Зинаида.- Елена Ивановна ведь актриса?

- Да. Причем, бездарная и самомнительная.

- Что ты сам думаешь о Савинковых показаниях?

- Они мне кажутся слишком мелкими. Кто, как не я, мог убедительно топить Бориса, но я не делал этого.

- Почему? Он ведь тебя не пощадил.

- Моя версия: он давал показания, думая, что говорит перед смертью. Я не мог его добивать. Это ты, Зина, любишь, разойдясь с кем-нибудь, выступать с интимной полемикой.

- Я? Ты несправедлив.

- У тебя в этом сходство с Борисом. Разве не ты убеждала меня в Польше, что ты с ним похожа.

- Он и сам мне это говорил.

- Вот видишь, признаешься. Ладно, я не хотел тебя обидеть, прости. Стою сейчас, как декадент перед непосильной задачей: или ликвидировать все дело в Польше, или усиливаться? Пора мне уже и о душе подумать!

- Рановато еще, Дима. Но подумать о дальнейшей жизни надо. Может быть, в Париж вернешься?

- Нет, не могу оставить газету. Дай мне грошовую статейку для газеты, Зина, если хочешь мне помочь и быть воистину святой.

- Мы тебе всегда поможем, где бы ты ни был: в Польше или в Париже.

- У меня к вам просьба: давайте помнить Бориса как человека, который хотел расширить человеческую свободу и исправить, так или иначе то, что человек сотворил из человека.

- Хорошо, Дима.

- Тогда мне остается только попрощаться.

- До свидания! До скорого свидания,- говорит Зинаида, целуя Философова.

После ухода Философова Зинаида возбужденно говорит Дмитрию:

- Неужели? Неужели это свершилось? Дима, Бог рассудил, как я не думала. Как я счастлива!

- Чем? Тем, что он пришел к нам продолжать с нами прерванные отношения?

- И это тоже. Но главное, я видела Диму выздоровевшим.

 

Вот и живем, и будем жить,

Сомненьем жалким вечно жалимы.

А может быть, а может быть,

Так жить и надо, что не знали мы?

 

- Зина, я долго думал о Димином пребывании в Польше. Все-таки, главная причина в газете.

- Ты думаешь?

- Конечно. Он ведь в газете первый, а с нами он всегда был на вторых ролях, понимая, что слабее нас в профессиональном смысле. Дело даже не в Савинкове. Ты видишь, как он и сейчас цепляется за газету.

- Это понятно, ведь это его детище с самого начала. Он верит еще в свое историческое предназначение именно там, но он горько ошибается. Нам он нужнее.

 

* * *

 

В самом конце года в один из вечеров Зинаида узнает.

- Бакст умер!

- У меня это не укладывается в сознании,- с грустью произносит Зинаида.- Не могу поверить, что ушла куда-то его взволнованная, нежная и умная душа.

Зинаида садится в своей комнате и вспоминает его: светлые грустные глаза на крупном горбоносом лице, светлые маленькие усы щеточкой. В ее памяти всплывает молодой наивный и простой Бакст, влюбленный в нее. Когда он рисовал ее портрет 20 лет назад, он не скрывал своих чувств, и она кокетничала, позируя ему в костюме пажа. В то время одеть такой костюм женщине было неслыханной дерзостью. Но только не для Зинаиды. Он сумел передать ее ироничную улыбку, изящность ее стройных ножек и женскую обаятельность. Даже он отрезал часть портрета.

- Вы длиннее, надо прибавить.

- Я заметила, что вы всегда не довольны результатом, когда работой.

- Довольны только дураки,- медлительно говорит он.

Грустно Зинаиде вспоминать Бакста, зная, что его нет.

- Дмитрий,- говорит она за обедом,- хочу написать о Баксте, просто не могу не написать, воспоминания о нем переполняют мою душу. О его простоте, человечности и неимоверному уму.

Статья о Баксте появляется в «Последних новостях» и сразу Зинаида начинает получать письма от читателей с претензиями.

- Сколько обвинений в мой адрес, вот послушайте: «плевания в русскую душу при восхвалении «всякого еврея». Я написала о милом человеке, очень талантливом художнике, а не о еврее. Я не боюсь всякой критики, даже рада, что моя статья задела многих, не оставила кого-то равнодушным.

В Париж приходит сообщение о смерти Брюсова.

- Зина, а ведь ему было всего 51 год. Рановато…

- 2 года назад я написала о нем очерк, можно, сказать отдала дань его памяти.

- Зина, слышала, что Бунин уехал в Англию по издательским делам?

- Нет, как это ему удалось, интересно? Хочу написать о его «Митиной любви». Любовь – обыкновенный житейский факт, а Бунин раздул ее до мировой проблемы. Единственно, она не может быть рассмотрена как процесс восхождения в мировом процессе, но Бунин в восхождении идет не в перед, а вниз.

- Ты думаешь, Вишняк примет такую статью, опубликовав его повесть в 2-х номерах?

- Посмотрим, когда напишу.

По приезду из Англии Бунин появляется у Мережковских.

- Иван Алексеевич,- осторожно начинает Дмитрий,- вы же не будете спорить, что у меня больше шансов получить нобелевский миллион, чем у всех остальных русских писателей, Горького и вас? Ведь мои произведения давно известны европейскому читателю, чем ваши, печатаемые на французском только сейчас.

- Конечно, Дмитрий Сергеевич. Вас и в Англии все знают.

- Вы не шутите?

- Нисколько.

- Как ваши дела с английским издательством?

- Издательство «Фишер» не приняло мою повесть, да и во Франции никак не могу ее пристроить.

- На что вы тогда живете?

- На что придется.

По возвращению домой Бунин с иронией пересказывает все жене.

- Она и ко мне подозрительно любезна, Ян. Пытается нас с тобой приручить. Ох, боюсь я, не простит тебе Зинаида успеха повести… Он умнее ее, она развратна умственно. Зачем он нарочно представляется юродивым, когда он образован и умен?

- Ошибка Мережковских, что они считают всех глупее себя, потому и попадают постоянно впросак.

- Это ты, Вера, верно, заметила, в точку,- смеется Бунин.

 

* * *

 

Зинаида сильно сердится, узнав, что редакция «Современных записок» просит более актуальный очерк, чем тот, что она им послала о Полонском и Плещееве, и она едет в редакцию.

- Дорогой Марк Вениаминович!- начинает она, входя,- сразу бы и признались, что хотите отдохнуть от меня, невелико преступление, точно я не понимаю!

- Ну что вы, Зинаида Николаевна, придумываете!

- Прислали такое официальное письмо, как в редакцию. Ну, какая же я редакция!?

- Мы вовсе не намерены от вас отдохнуть.

- Я ведь не поверю шутке, что редакция не приемлет темы о русской литературе? Согласна, что Суворин и Чехов совсем не революционеры, а Плещеев с «Вперед, без страха и сомнений» и Вейнберг с «Морем» вас не устраивают?

- Хорошо, хорошо, Зинаида Николаевна, в этой книжке мы опубликуем ваши «Благоухание седин».

- Я ведь не профессионал, не имею вкуса к политике, не участник событий, имеющий влияния на них, а всего лишь простой обыватель, созерцатель, наблюдатель и записыватель.

- Ну, уж не скромничайте, Зинаида Николаевна. Все боятся вашей критики. Вот вы говорите, что вы не политик, но вы всегда обновляете политику эстетикой.

- Тут вы во многом правы, Марк Вениаминович,- соглашается Зинаида,- но хочу уточнить, что в прошлом политик боролся против эстетики, а эстет избегал политики. Но теперь все наоборот. Я вам сочинила стихи. Хотите, прочту? Они шуточные.

- Это очень интересно.

 

Чтоб вновь не стало небу жарко

От скучных покаяний Марка –

Во угожденье Вишняку.

Ну, и была, ей-Богу, мука!

А если вышла только скука –

Что в ней виновен не Антон.

 

Не всегда ей удается убедить редакцию.

- Давно мы не видели такого путанного и бездоказательного разноса!- отвечают ей, когда она приносит статью о Бунине «О любви».- Мы слишком дорожим сотрудничеством с Буниным. Статью вашу мы не будем печатать.

Тогда она идет в редакцию «Последних новостей», где ее любезно принимает Милюков.

- Зинаида Николаевна, мы обязательно напечатаем очерк в ближайшем номере.

- Но вы его даже не прочли…

- Вам не достаточно моего слова?- обижается Милюков.

От всего его облика с седой благородной головой и строгого лица с большими торчащими усами веет надежностью.

- Спасибо, Павел Николаевич.

 

 

Глава 4
Святая Тереза. «Воскресенья».

 

Образ Маленькой Терезы привлекает Мережковских давно, еще в России в начале века они изучали жизнь этой французской кармелистки-монахини. В возрасте 8 лет она заболевает странной болезнью, но быстро выздоравливает благодаря молитве к Блаженной Деве. Более 9-ти лет она проводит в кармелистком монастыре и вновь болезнь сваливает ее, и она умирает в монастырской больнице в старшных муках. «Я хотела бы умереть смертью любви, как Иисус Христос на кресте»,- повторяет она. Автобиография, написанная ею перед смертью в 1897 году с целью учить людей любви к Богу, тронула Мережковских.

 

 

Святая Тереза

 

- Зина, ты только почитай, что пишут о Терезочке. Святая Конгрегация по делам причисления к лику святых разрешила канонизировать Терезу без должного срока после ее смерти 50 лет.

- Теперь маленькая «Тереза Младенца Иисуса»- святая! Как я рада этому! Это Бог для нее сделал это, потому он любит ее девочку, полуребенка, чуть благоухающий белый полевой цветок. Она уже давно была святой, раньше римской канонизации.

 

Девочка, маленькая, чужая,

Девочка с розами мною не виденная,

Ты знаешь все, ничего не зная,

Тебе знакомы пути неиденные –

Приди ко мне из горнего края,

Сердцу дай ответ неспокойному…

Милая девочка, чужая, родная,

Приди к неизвестному, недостойному.

 

Они приобретают статую Терезы из белого мрамора, ставят ее на книжную полку в гостиной и кладут свежие цветы возле подножия. Их посещения католического храма святой Терезы на улице Лафонтен становятся частыми.

 

* * *

 

Бунин еще в марте начинает искать дачу на лето, вначале направляясь в Теуль, но его не устраивают здешние места своей пустынностью. Домики на холмах в Каннах ему не по душе своей хлипкостью, не позволяющие летом укрыться от жары. 12-15 тысяч франков стоят виллы на Калифорнийской горе. В Булюрисе его смущают москиты на гуще запыленной растительности. Опять искания приводят его в Грасс, но хорошие дачи там не сдаются или заняты круглый год.

В конце концов, он поселяется на вилле «Альба», хотя она ему кажется маленькой и неудобно расположенной, прямо на пустыре. Он еще помнит просьбу Мережковских подыскать им дачу.

Из Москвы приходит известие о кончине патриарха Тихона, все его преемники арестованы и власть запрещает Собор. Так выборы нового патриарха становятся невозможными, власти не допускают больше церковного единовластия. В начале мая приходят новые известия из Москвы.

- Ну вот, Зина, печальное известие: покончил с собой, выбросившись из окна Лефортовского изолятора ОГПУ, Савинков.

- Для меня он умер давно еще до его предательства. А может быть, его убили, использовали и выбросили, как мусор?

- Все возможно. Кто теперь узнает правду?

- Убил ли он себя или что, вообще, случилось – не все ли равно? Да и был ли он когда-нибудь? Я ведь давно предсказывала такой конец, но Дима меня и слышать не хотел. Он не простит мне никогда, что я была права.

- Зря ты так думаешь. Появилась надежда, что он приедет в Париж.

- Я в этом сомневаюсь.

 

И мы простим, и Бог простит.

Мы жаждем мести от незнанья.

Но злое дело – воздаянье

Само в себе, таясь, таит.

 

Простим и мы, и бог простит,

Но грех прощения не знает,

Он для себя – себя хранит,

Своею кровью кровь смывает.

Себя вовеки не прощает,

Хоть мы простим, и Бог простит.

 

- Меня эта испанка так похудила и состарила. Надоело болеть! Пора выходить из дома. Скорее бы вырваться на юг, я соскучилась по нашей вилле прошлогодней.

- Даже москиты тебя не страшат?- смеется Дмитрий.

- Пусть себе жрут, лишь бы скорее выбраться из нашего хаотического парижского дома. Если найду служанку, то засяду сразу и буду писать 2 романа.

 

Вижу, что жить

Нам предстоит отныне

На вилле Эвелине

С тарелками немытыми

Со ставнями закрытыми

Да глаз на глаз с москитами.

 

* * *

 

Бунин в начале мая переезжает в Грасс на другую виллу, оставив прежнюю Мережковским.

Зинаида пристает к Фондаминскому:

- Илюша, вы мне друг или нет?

- Вы еще сомневаетесь? И не стыдно вам после стольких лет испытаний?

- Давайте съездим к Бунину, не хочу одна.

Поднимаясь на виллу «Бельведер», они проезжают пустующую виллу с цветущими террасами вокруг.

- Вот и бывшая бунинская вилла «Монфлери». 2 года они летом жили в ней.

- Чудесная дача! Бывал здесь несколько раз у гостеприимных Буниных.

- Воздух-то, какой прозрачный здесь, Илюша! Дышать бы всегда таким озоном. Этими красотами можно любоваться без конца и смотреть на эту долину с синеющим морем вдали. Красота!

- А меня больше привлекают эти дикие горы Моры. Рифма уже готова для поэта. А? Зинаида Николаевна, не писали о них?

- Нет, но подумаю.

Двухэтажный, огромный дом с высокими продолговатыми окнами с пластинчатыми ставнями, окруженный увитыми дикими розами изгородями. На большой пустой площадке под пальмой в складном кресле сидит Бунин, поднимающийся при их появлении.

- Проходите, проходите, гости дорогие.

- Вот, решили вас навестить. Вы ценили свое самодержавие, Иван Алексеевич?- хитро спрашивает Зинаида.- Вот теперь приехала оппозиция…

- Очень рад, присаживайтесь ко мне под пальму. Смотрите, какая роскошная она, закрывает от жгучих лучей.

Справа внизу по лесистым холмам раскинулись ступеньками двухэтажные виллы.

- Простор-то, какой!- восхищается Зинаида, усаживаясь в одно из стоящих у изгороди кресел.

Вера Николаевна появляется из дома, улыбаясь.

- Пойдемте, принесем стол.

Мужчины ставят его перед домом, и Вера Николаевна начинает носить угощения. Фрукты и вино выносит в конце.

- Прошу садиться, угощайтесь. Вино я охладила.

Она достает большую бутыль из широкого глиняного горшка со льдом.

- Ваше здоровье, милые хозяева! Давайте выпьем за вас.

Уже вечером разгорается спор за столом.

- Все думаю о Савинкове,- начинает разговор Илья,- о его предательстве. Моисеенко, когда после революции приехал в Россию, ходил в департамент полиции и проверял, не был ли Савинков в их списках агентов.

- Проверил?- смеется Зинаида.

- Не было. Что побудило его перейти к ним: заговор с большевиками, подготовка к перевороту или он потерял терпение и сам пошел в Россию, чтобы служить ей?

- Я сначала тоже все перебирала в уме,- говорит Зинаида,- но, когда прочла в газетах, что это было просто предательство, была в отчаянии.

- Перед смертью многие предают.

- Я бы тоже перед смертью, может быть, предал,- соглашается Бунин,- но только не большевикам. Злость и ярость к ним не дали бы мне сделать этого. А что оставалось делать Савинкову? Он слишком низко пал, а в тираж выходить не хотелось. Вот он и пошел к большевикам.

- Савинкова мне не жаль из-за его предательства белого движения. Теперь вся надежда только на интервенцию,- начинает обсуждать последние новости из России Зинаида.

- Сбил да поволок – ажно брызги в потолок. А о последствиях этой вашей интервенции вы подумали? Что будет с тем же русским мужиком под иностранным игом?

- Эти мужики нас с вами бы не пожалели. Почему вы и сбежали.

- Это у них озлобленность многовековая от тяжелой жизни. Но нельзя звать в наши хату топтать сапогами и бабам подолы задирать, а мужиков пороть на козлах. Вы этого желаете для Руси?

Бунин вскакивает и сжимает кулаки, но Вера Николаевна его уводит.

- Ян, ну неудобно же… Гости у нас…

- А ей удобно такое говорить?

Такого Бунина Зинаида еще никогда не видела, его худое лицо вытягивается, губы сжимаются и глаза мечут искры гнева.

- Илья, нам пора. Надо собираться,- испуганно произносит она, боясь пошевелиться.

Фондаминский пытается улыбаться возвратившейся Вере Николаевне, но у него это плохо получается. Он поднимается с кресла своей большой комплекцией и подает Зинаиде руку.

- Вы уж простите его, не сдержался. Зинаида Николаевна, не сердитесь.

- Все хорошо. Мы ведь так давно друг друга знаем, что нам извиняться? Спасибо за угощение.

- Не за что. Приезжайте еще, не забывайте нас.

- Теперь и вы к нам приезжайте.

Фондаминский надевает шляпу и берет трость, пропуская Зинаиду вперед. Теперь она уже не восхищается красотами вокруг, идет в молчании.

- Если он так из-за интервенции разозлился, хотя мы с Дмитрием с самого начала не скрываем, то, что с ним будет, когда он прочтет мою статью у Милюкова о его повести?

- Мы потому и не согласились на эту статью.

- Мне страшно представить его реакцию, но она выходит через несколько дней.

Но вскоре Зинаида опять мирно беседует в саду с Буниным.

- Смотрите, Зинаида Николаевна, как интересно цветет гранатовое дерево. Тугой бокальчик из красно-розового воска, а из него выглядывает кудрявая красная бумажка.

- Какая прелесть!

- А листочки у дерева мелкие и темно-зеленые.

- Как вы все детально подмечаете, Иван Алексеевич!

- Пойдемте под пальмы сядем, там уже все собрались.

В конце июля наступает такой холод, что Дмитрий одевает все зимнее. Зинаида в шерстяном белом туалете присаживается рядом в кресле штопать белую рубашку Дмитрия.

- Ася пока поживет в Клозоне, я договорилась с Лопатиной и деньги оставила на ее содержание.

Сестра Зинаиды Ася приезжает сначала на виллу к Мережковским, и перед отъездом их с дачи перебирается в Клозон. Над Антибами в полуразрушенном замке располагается приют для русских детей, основанный Лопатиной и ее подругой Ольгой Львовной Еремеевой. В замке стараниями подруг устроена маленькая часовня, и все молятся в этом ставшим святым месте.

Ася пишет стихи и прозу под псевдонимом Анна Гиз. Сейчас она работает над книгой о святом Тихоне Задонском.

В октябре Буниным приходится съехать со своей виллы и поселиться на месяц у Мережковских на «Эвелине».

- Зинаида Николаевна, вам этого не понять, но я устала мотаться с квартиры на квартиру,- жалуется Вера Николаевна.

- Наша квартира в Париже – это простая случайность. Были деньги и гостиницы надоели, потому я настояла, чтобы приобрести ее.

- Хорошо, что ваши мужчины послушались вас. А мы бездомные…. Чувствуешь себя временно прибывшими на какой-то узловой станции.

- Зато вы всегда вместе с Иваном Алексеевичем, это такое счастье!

- Когда в Одессе я сказала ему, что если не получится сесть вместе в пароход, то пусть спасается один, но он твердо ответил, что никуда не поедет без меня, даже если это будет угрожать смертью.

- Как вы друг друга любите!

Только в ноябре Мережковские возвращаются со Злобиным в Париж.

- «Красная газета» напечатала интервью Алексея Толстого о жизни эмигрантов.

- Интересно, что он про нас наговорил?

- Пишет обо всех нас, что мы живем за счет благотворительности и вечеров с низкими гонорарами. Нас не печатают, потому как закрылись все издательства.

- Вот прохвост!

- Хотя мы многих видели летом в Каннах, но я соскучилась по общению с людьми. Не возобновить ли нам старые любимые «воскресенья» здесь?

- Я, признаться, хотя и загружен сейчас работой, но тоже не против, повидать лишний раз единомышленников.

- Винавер в последнее время прибаливает, а Цетлины строго выбирают гостей. Надо нам иметь свой салон, да и молодые поэты сейчас стали появляться недурные, им негде печататься и обсуждать свои стихи между собой. Я привыкла работать с молодежью, и Злобину они будут интересны. Правда, Володя?

- Конечно, мне интересно.

- Тогда начнем прямо с этого воскресенья.

 

* * *

 

На часах 4 часа, и в дверь звонят. Высокий худощавый Злобин, поправив волосы рукой, идет открывать. Он в темном костюме, белой рубашке с черным галстуком.

- Здравствуйте, проходите, пожалуйста.

Гость раздевается в передней и проходит в приемную с множеством книг на полках. Первым приходит философ Бахтин, за ним появляется Георгий Адамович - поэт и литературный критик, член петербургского «Цеха поэтов», сотрудник газеты «Звено». Первые гости усаживаются на кресла. Понемногу приемная наполняется народом: Марк Алданов, критик Вейдле, Илья Фондаминский, поэт, живописец Шаршун и давний знакомый поэт Николай Оцуп.

Зинаида в темном открытом платье с накинутым шарфом, густо напомаженная, с высокой прической рыжих волос, помахивая лорнетом, появляется в приемной.

- Здравствуйте! Вот, решили мы возобновить наши «воскресенья», чтобы узнать, чем дышит наша молодая смена, наше молодое поколение, какие у них цели. И мы послушаем их, Илюша. В Петербурге я любила наблюдать за студентами и гимназистками, были у меня очень любопытные типажи. Присаживайтесь.

Она садится и сама, ее изумрудная капелька на лбу смещается, и она ее поправляет.

- Николай Михайлович,- обращается она к Бахтину,- я уже год наблюдаю за вашими публикациями в «Звене». За год вы заняли достойное место в литературном Париже. Статьи о проблеме существования поэзии привлекли меня.

- Поэзия превратилась в ремесло, исчез смысл и слово умирает.

- Ваша рубрика «Из жизни идей», как творческая лаборатория ваших философских замыслов. Как вы оказались в Париже?

- Еще петербургским студентом я попал в армию, потом служил в Иностранном легионе в Африке 5 лет.

- В Африке? Интересно, интересно, расскажите.

- О, я был там счастлив и душевно-спокоен, чего не могу сказать о последующих годах во Франции.

- А вы, молодой человек, такой худенький и высокий, как спаржинька,- обращается она к Юрию Фельзену, молодому прозаику.- Вы совсем недавно в Париже?

- Да, только год.

- Чем занимались до Парижа?

- Я окончил Петербургский университет, учился в Михайловском артиллеристском училище, потом были Рига, Берлин и Париж. Сейчас работаю банковским служащим, а пишу вечерами.

- Чем мы вас прельстили?

- Вы единственные из тех, кто свои идеи пытаются претворять в жизнь, как вы делали это еще в Петербурге в религиозно-философском обществе.

- Интересно, что вы это отметили. Что еще?

- У вас есть культ воли, ведь вы всегда утверждаете, что мало иметь талант, надо прежде всего обладать твердой волей, только тогда это принесет результат.

В приемную заходит Мережковский, он одет совсем не так, как наряжается для первого выхода Зинаида. На нем мягкие домашние тапочки, он шаркает ими.

- Здравствуйте,- с поклоном приветствует он всех.- Рад вас видеть. Зина, хватит говорить о пустяках, идемте пить чай. Прошу всех в столовую.

В узкой длинной столовой за большим столом все усаживаются. Разложены на столе булочки и пирожные, стоит сахар в вазочках. Чай разливает и подает гостям Злобин. Зинаида садится справа от Дмитрия.

- Зинаида Николаевна,- звучит вопрос от молодых поэтов,- как пишутся стихи?

- О, это трудный вопрос, друзья мои! Каждый пишет по-своему. В вашем возрасте стихи пишутся очень легко, без рассуждений, почти всегда кому-нибудь подражая. Писать стихи в любом возрасте полезно. Заметьте: любое ненаписанное стихотворение прекраснее написанного. Мой вам совет – читайте учебники по стихосложению, это бесспорно полезно.

- Это все, что вы нам посоветуете?

- А давайте читать стихи. Начнем с Оцупа. Когда-то Гумилев говорил, что он даже вас научил писать стихи, но научил писать хорошо. Вот и докажите нам.

Николай поднимается и читает:

 

О, жизнь моя. Под говорливым кленом

И солнцем проливным и легким небосклоном

Быть может, ты сейчас последний раз вздыхаешь,

Быть может, ты сейчас как облако растаешь…

И стаи комаров над белою сиренью

Ты даже не вспугнешь своей недвижной тенью,

И в небе ласточка мелькнет без сожаленья

И не утихнет шмель вокруг цветов шалфея.

 

Звенит звонок, Злобин выходит и возвращается с Тэффи. В ярко-красном платье, изящная и красивая, она улыбается всем приветливо и усаживается за столом.

- Милости просим на наше первое «воскресенье», Надежда Александровна. Мы слушаем стихи. Попрошу Адамовича почитать что-нибудь новенькое.

 

За все, за все спасибо. За войну,

За революцию и за изгнанье.

За равнодушно-светлую страну,

В которой мы теперь «влачим существованье».

 

Нет доли сладостней – все потерять,

Нет радостней судьбы – скитальцем стать.

 

И никогда ты к небу не был ближе,

Чем здесь, устав скучать,

Устав дышать,

Без сил, без денег,

Без любви, в Париже…

 

- Георгий Викторович, прочтите мои любимые,- просит Зинаида.

 

«Граф фон – дер Пален. - Руки на плечах.

Глаза в глаза, рот иссиня – бескровный. –

«Как самому себе. Да сгинет страх.

Граф фон – дер Пален. Верю безусловно!»

 

Все можно искупить: ложь, воровство,

Детоубийство и кровосмешенье,

Но ничего на свете, ничего

На свете нет для искупленья

 

Измены.

 

- Отличные стихи! Вы, Надежда Александровна, порадуете нас?

- Хорошо, я прочту.

 

На острове моих воспоминаний

Есть серый дом. В окне кусты герани,

ведут три каменных ступени на крыльцо.

В тяжелой двери медное кольцо.

Над дверью барельеф – меч и головка лани,

а рядом шнур, ведущий к фонарю.

На острове моих воспоминаний

я никогда ту дверь не отворю!..

 

- Очень хорошие стихи, как всегда у Тэффи.

- Зинаида Николаевна, теперь вас просим, не откажите.

- Ну, я не думала, что буду читать… Хорошо, последнее, в Каннах написала.

 

Недолгий след оставлю я

В безвольной памяти людской.

Но этот призрак бытия,

Не ясный, лживый и пустой,-

На что он мне?

Живу – в себе,

А если нет… не все ль равно,

Что кто-то помнит о тебе,

Иль всеми ты забыт давно?

 

Пройдут одною чередой

И долгий век, и краткий день…

Нет жизни в памяти чужой.

И память, как забвенье,- тень.

И на земле, пока моя

Еще живет и дышит плоть,

Лишь об одном забочусь я:

Чтоб не забыл меня Господь.

 

Гости поднимаются, уже 8 часов и начинают уходить.

- Приходите в следующее воскресенье и приводите с собой кого угодно. Единственное условие – чистота в смысле антибольшевизма.

С каждым воскресеньем народ прибавляется, появляются все больше молодых поэтов, некоторые приходят просто из любопытства посмотреть на знаменитую литературную чету.

 

* * *

 

Зинаида надевает пестрое платье, прикрепляя к нему ярко-зеленую розу, закалывает пышные волосы и повязывает на шею коралловую ленту. Она любит все яркое: красит щеки румянами и губы помадой. Встает и обувает остроносые, бронзовые туфли, осматривая себя в большое зеркало, довольная своей стройностью. «Изумруд сегодня не одену»,- думает она, поправляя волосы на плоском лбу и повязывая на лоб розовую ленточку.

- Здравствуйте!- приветствует она сегодняшних гостей.- Рада, Иван Алексеевич, что и вы сегодня пришли, надо шефствовать над молодыми.

 

 

Слева направо: И.Шмелев, И.Бунин, З.Гиппиус, Д.Мережковский и Б.Зайцев

 

- Русская литература на чужбине нами и закончится, Зинаида Николаевна,- утверждает Бунин.

- Вы не верите в молодые литературные силы?

- Нет, на чужой почве они лишены тех соков, питающих любое творчество. Они приехали сюда без литературного опыта, а здешний книжный рынок не даст им его приобрести, слишком он узок.

- Молодым не дают возможность печататься даже в журналах.

- Журналов очень мало, даже известным писателям не везет, не то, что начинающим.

- Мне в «Современных записках» заявили, что из молодых печатают только Алданова! Что я мог ответить?- вступает в разговор молодой автор.

- Николай Александрович,- поворачивается Зинаида к Бердяеву,- давно вас не видела, вы редко из Кламара выезжаете. Читали ли мои дневники?

- Что тут скажешь, про ужасную жизнь после Октябрьской революции? Сама революция – кара и возмездие за пороки русского прошлого.

 

Н.Бердяев

 

- Вот вы утверждаете, что революция не может быть религиозна.

- Да, всякая революция по природе своей антирелигиозна, и низки все ее религиозные оправдания. Русская революция есть тяжелая расплата за грехи.

- Чьи же?

- Близоруко и несправедливо обвинять в этом только большевиков. Виновны все. Большевики только наглядно показали, к чему ведут все наши идеи.

- Вина всегда,- по степени сознания. Раз мы сознаем это, то грех лежит на нас. Но ведь, большевики никогда революционерами не были, да и большевицкой революции – не было.

- Тут я согласен с вами, Зинаида Николаевна.

- Георгий Викторович,- обращается она к Адамовичу,- что это у вас за брошюрка в руках?

- Да, вот, нашел у себя. Троцкий выпустил ее в самом начале революции.

- С какой целью?

- Он объявил борьбу с религиозными предрассудками.

- Вот еще что выдумал! Вы зачем ее храните?

- Завалялась просто. Сегодня почитал и нашел у него место, где он упоминает о вас.

Зинаида берет книжицу в руки и направляет лорнет на страницу.

- Ну-ка, дайте, почитаю. Интересно, хотя хорошего про меня этот тип не напишет. «Пора товарищи понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет. (Нет, впрочем, одна ведьма есть – Зинаида Гиппиус». Вот идиот! Надо же такое выдумать!

Она хмурится и ворчит, но недолго. Вскоре, Зинаида весело и задорно смеется.

- По крайней мере, остроумно! Володя, прочтите свои новые стихи.

Злобин выходит на середину гостиной и начинает читать с иронией:

 

За какое преступленье

Про меня пустили слух,

Что для дев я – огорченье,

Утешенье для старух?

 

Его чтение вызывает удивление, все отвлекаются от разговоров.

 

И вот, у Невских берегов,

Одна меня пленила властно.

Седым блистая париком,

Затянута, строга, упряма,

Когда она входила в дом,

Я думал – Пиковая Дама.

Бывало, часто до утра

Она беседу нашу длила.

О, пусть она была стара,-

Не только в молодост сила.

 

- Он остроумно использует литературную аналогию!

 

Но как-то раз перед зарей,

Когда луна уже склонялась,

Она явилась мне такой,

Какой ни разу не являлась.

 

Некоторые начинают перешептываться.

 

И был, как будто прерван сон,

Развеян вдруг покров туманный,

И я склонился, ослеплен

Ее красою несказанной.

 

Он замолкает, опустив глаза. В гостиной повисает тишина.

 

О, если б бедный мой язык

Мог удержать на миг виденье,

Я на единый этот миг

Все променял бы наслажденья.

Не удивляйтесь потому,

Влюблено-радостные девы,

Ни безучастью моему,

Ни что тихи мои напевы.

 

- Теперь понятно, почему он предпочитает мудрую хранительницу заветной Тайны!

Зинаида обращается к невысокому смуглому молодому человеку Юрию Мандельштаму:

- Юноша, расскажите о себе.

- Я родился в Москве в состоятельной семье, но уже 6 лет живу во Франции. Окончил гимназию уже в Париже, а сейчас учусь в Сорбонне.

- Это вы в совершенстве знаете три языка?

- Да, еще в гимназии я прочел в подлинниках классиков.

- Похвально! Прочтите нам что-нибудь.

 

Я говорил, конечно, о стихах

И о ночах бессонных, влихорадке,-

Пока неслышный смех в его глазах

Вставал и бился в радостном припадке.

 

Куда как грусть скучна! Пора бы знать.

И в чем винить вас? Так известно это:

Мундир военный и пиджак поэта –

Здесь, право, не пристало выбирать.

 

* * *

 

Проснувшись, Зинаида чувствует резкую боль в глазах.

- Ох!- вскрикивает она и закрывает она лицо руками.- Глаза!

- Только не три их руками,- встревожен вошедший Дмитрий.- Надо идти к врачу.

- Ты ведь знаешь, как я это не люблю.

- Что делать? Давай собирайся!

Дмитрий помогает ей дойти до окулиста.

- Так… Посмотрим… Вам больно смотреть?

- В темноте читать не могу, чуть-чуть пишу на темном.

- Понятно. Я выпишу вам глазные капли и ванны.

- Это лечение надолго?

- Не скоро, но пройдет. Ваши глаза не желают работать вместе, потому я прописываю вам одноглазый лорнет.

- У меня монокль.

- Ну, одноглазый монокль, так и назовите, как хотите. А для писания прописываю двойное пенсне.

- Вот жизнь веселая!- восклицает Зинаида, выходя от доктора.- Глухота, а теперь еще слепота.

- Зина, это не самое страшное, все пройдет,- пытается успокоить ее Дмитрий, нежно поддерживая под руку.

 

* * *

 

Зинаида просыпается и пытается ухватиться за ширму, чтобы откинуть ее от кровати, но та рвется у нее в руках.

- Вот напасть! Еще ширма порвалась,- вздыхает она огорченно.

- Чем расстроена, Зина?

- Да ширма расползлась, едва я к ней прикоснулась.

- Так купи новую.

- Легко сказать! Я покупала ее за 15 франков, а теперь посмотрела в том же магазине такую же уже за 225!А мы и так обнищали… Володя вон совсем оборвался.

- Да, с деньгами туго…

- Я зарабатываю писаниной всего 500 франков, из них 360 отправляю в Петербург, да и оставшиеся 140 куда угодно тратятся, но только не на меня.

3 дня Зинаида вышивает шелком на своей порванной ширме, пытаясь заделать дыры.

- Ничего не получается, а Франсуазе не доверишь такой тонкой работы.

- Да уж. Франсуаза имеет слабость к рюмочке,- соглашается Злобин.

- Франсуаза неплохая девушка и характер у нее хороший. А кто из нас святой? Надо послать ее в Клозон летом: Ольга Львовна волшебно исправляет слабости. А я не замечала за Франсуазой такой грешок.

- Я тоже, один Володя у нас такой наблюдательный.

- Да, я видел несколько раз.

На прогулке Зинаида жалуется Дмитрию:

- Все видит у других, а сам заврался. Вот и Лопатина мне на него жалуется, что он груб и косноязычен.

- Я не замечаю за ним такое.

- Я не хочу ни оправдывать, ни обвинять его, но я нутром чувствую его слабости.

На другой день Дмитрий находит в коридоре на полу медальку Терезы, возвращаясь с утренней прогулки. Он с нетерпением ждет, когда Зинаида проснется.

- Зина, посмотри. Это не твоя?

- У меня такой никогда не было. Тут надпись на английском. Франсуаза, это твой медальончик?

- Нет, мадам.

- Странно… Никто не был.

Зинаида вытаскивает из комода шелковую тонкую ленточку и продевает ее в медальончик, повесив его на портрет Терезы.

 

* * *

 

Знаменитый 6-ти километровый Английский променад в Ницце полон, как всегда, гуляющей публикой. Высокий поджарый, молодой человек в круглой шляпе с тросточкой держит под руку стройную светловолосую девушку в маленькой шляпке и элегантном сером костюме. У него узкое лицо с внимательными небольшими глазами, тонкий нос и непривычные для мужчины пухлые губы. Выражение лица у молодого человека несколько обиженное из-за оттопыренной красной нижней губы. На ее миловидном лице с тонкими чертами и большими зеленоватыми глазами всегда милая улыбка.

 

Г.Иванов

 

Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, известные петербургские поэты, выехали уже 3 года назад из России и живут вместе, хотя оба находились ранее в браке. Брак Ирины был фиктивным, а Георгий не живет с женой уже давно, имея общую дочь. Ирина – дочь богатого рижского адвоката, не знает нужды в Париже. Ее учитель Гумилев отзывался о ней лестно и считал ее талантом.

- Получил сегодня письмо от Адамовича, тебе привет.

- Что пишет?

- Мережковские возобновили в своей квартире прежние свои «воскресенья», я раньше только слышал о них. Он теперь ходит к ним каждую неделю.

- Нам-то зачем это знать? Я их никогда не видела, хотя люблю ее стихи, а прозу Мережковского начала читать еще в детстве.

- Зинаида Николаевна пожелала познакомиться с нами.

- Она знает про нас? Удивительно! Сколько скандальных слухов было о ней в Петербурге! Я прямо боюсь ее.

- Ты веришь слухам? Она же поэт.

- Говорили, что она отбирает у женатых поклонников обручальные кольца, нанизывает их на цепочку и весит в изголовье своей кровати.

- Вздор! Чепуха!

- Ты же видел ее портрет работы Бакста в мужском костюме?

- Конечно, она там изящна!

- А это трико на ней в те годы было очень шокирующим и неприличным.

- Значит, она раньше была без предрассудков, не боялась сплетен, даже давала лишний повод для них и, говорят, умышленно.

- А какой она безжалостный критик, как ее все боялись!

- Да не трясись ты заранее. Ох! Хорошо здесь! С одной стороны лазурное море, с другой – дворцы и виллы, утопающие в обильной зелени, но надо возвращаться в Париж, я не хочу упустить возможность познакомиться с нашими знаменитыми мэтрами. Она два раза не приглашает…

 

 

Г.Адамович

 

В этот же день они уезжают. Их встречает Адамович. Среднего роста, с желтоватым, симпатичным лицом, он старается прятать свои некрасивые руки. Всегда вежливый, говорит с ироничной улыбкой:

- Наверное, не дал вам отдохнуть еще.

- Да уже наотдыхались. Рассказывай, что тут новенького.

- Я писал, что каждое воскресенье я у Мережковских, да и вечерами захожу к ним. Она в разговоре наедине становится сама собой, а на публике старается казаться кем-то. Надо отметить ее необыкновенный ум. Все время вертятся в голове строки из дневника Блока об ее единственности, и я с ним согласен.

- Говорят, что она злая и бессердечная.

- Да она сама о себе распускает эти слухи, а на самом деле, я не заметил в ней злости и черствости, особенно злопамятства, как и у Мережковского. Но с ним мне как-то не по себе. Не могу даже сам себе объяснить, почему. Вы сами поймете, когда познакомитесь с ними.

- Кто там еще бывает?

- Бахтин, Ладинский, Алданов. Мне глубоко симпатичен Алданов,- говорит Адамович,- я всегда ощущаю, о чем с Алдановым можно говорить, о чем не нужно и на какой черте остановиться.

- Да, Алданов сдержанный человек. Он никогда никого не высмеивает, в нем нет злости и зависти. «Великий писатель был порядочным человеком» - когда-то меня забавляла эта фраза. Теперь я полностью понимаю ее значение.

 

* * *

 

Мелкий моросящий дождь с сильным ветром не мешает в сегодняшнее воскресенье заполниться приемной в квартире Мережковских. Адамович в элегантном черном костюме с удлиненным пиджаком, белоснежной рубашке с галстуком и кокетливо торчавшим белым платочком в нем, предстает перед Зинаидой с новыми посетителями.

- Разрешите представить вам, Зинаида Николаевна, моих знакомых поэтов Георгия Иванова и Ирину Одоевцеву.

 

И.Одоевцева

 

 

- Милости прошу, проходите,- улыбаясь, протягивает Ирине правую руку и разглядывает ее в лорнет.

За небольшим столом в гостиной в 2 ряда сидят гости. Зинаида усаживает Георгия Иванова рядом с собой, а Злобин находит Ирине место во 2-ом ряду и подает ей чай. Ирина постоянно ощущает на себе пристальный взгляд через лорнет хозяйки, оживленно беседующей с Георгием, и ежится с непривычки.

- Читала ваш очерк о Блоке,- говорит Зинаида Георгию, отпивая мелкими глотками крепкий кофе из маленькой чашечки.

Кофе из стоящего рядом кофейника она пьет одна, остальные довольствуются чаем.

- Я согласен с мнением Врубеля, что мы потеряли Блока еще в 1918 году, когда он создал поэму «Двенадцать», мечту своей жизни.

- Я ему отправила письмо после этого.

- Блок писал о любви и о смерти. Ведь и у вас, Зинаида Николаевна, в поэзии – это тоже главное.

- Вы забыли еще человека и Бога, вместе, их отделить нельзя. Я высоко ценю ваши «Китайские тени», я бы их назвала «Лица».

- Надо подумать…

- Вы интересуетесь интересным?

- Я на сегодняшний момент отмечаю два интересных аспекта: спасение родины и поэзия.

- Похвальный интерес! Давайте попросим Георгия прочесть свои последние стихи.

- Я с удовольствием прочту.

 

В дыму, в огне, в сияньи, в кружевах,

И веерах, и страусовых перьях!..

В сухих цветах, в бессмысленных словах,

И в грешных снах, и в детских суеверьях -

Так женщина смеется на балу,

Так беззаконная звезда летит во мглу.

 

Теперь Иванов с Одоевцевой каждое воскресенье бывают у Мережковских. Зинаида приглашает Ирину сесть с ней рядом.

- Хотела бы у вас расспросить о Георгии, я ничего о нем не знаю. Кто были его родители?

- Он родом из полоцких дворян, все мужчины в семье были военными, а мать была очень красивой светской дамой. В 12 лет поступил во второй петербургский кадетский корпус на Васильевском острове. Первые стихи были опубликованы в еженедельнике «Все новости…» Потом стал членом Цеха поэтов, стал бывать в «Бродячей собаке». Он никогда не учился поэтическому мастерству, у него абсолютный поэтический вкус.

Зинаида смеется.

- У него невероятная легкость мысли. А вы как познакомились?

- Он зашел в студию к Гумилеву. Мне потом Гумилев сказал, что я нравлюсь Жоржику, но отметил, что он ленивый невлюбчивый мальчик и ухаживать не станет. На смотре молодых поэтов Георгий попросил почитать мою балладу и высоко оценил ее. Так что меня, как поэта, открыл он! Потом он стал провожать меня домой, а весной я стала его невестой.

- А с Адамовичем вы давно знакомы?

- Он был самым близким другом Георгия. Когда мы поженились, то поселились втроем в большой квартире тетки Адамовича на Почтамтской, и моя дружба с ним стала сильнее, чем их.

- Как же вы делили комнаты?

- Квартира была роскошной из 3-х комнат. Мы заняли с Георгием одну, одну Адамович и одна была общей. Мы расходились только на ночь, а целый день проводили вместе. Адамович очень умный собеседник даже по пустякам, ведь в них не спрячешься за фразеологией и туманами. Вместе любили ходить по цветочному рынку, и они всегда дарили мне много цветов.

- Спасибо, Ирина, за полный рассказ, я всегда пытаюсь узнать о человеке больше, чтобы понять его и правильно оценить.

 

* * *

 

7 мая 1926 года…. В Париже проходит собрание в память Николая Васильевича Чайковского, умершего в Лондоне. Зинаида надевает черное платье и повязывает черную ленточку на шею. Ей предоставляют слово.

- Трудно говорить о нем, вспоминать о нем, как о мертвом. Я, по крайней мере, не могу. Этот человек мне близок. И близок в своей сущности,- в той области, о которой и вообще-то говорить трудно: это – область религия. Однако религиозное исповедание Чайковского есть то, что освещает весь его образ, и увидеть его нельзя, не увидев этой главной точки или не считаясь с нею.

В зале наступает тихое волнение.

- О нем пусто сказать пустые слова: «Носил Бога в душе». Нет, не в душе,- в сознательной человеческой цельности его – обитал Бог. И не отвлеченный Бог, а тот, имя которого он сам называл: Отец, Слово, Дух – в нераздельности.

Зинаида пристально смотрит в зал, стараясь понять, с чем зал не согласен с нею. Она зачитывает два его последних письма к ней из Лондона.

- Но для всякой живой души – его жизнь, его образ, сам он в цельности своей – наилучшая проповедь религии Отца – Слова – Духа, которую он называл религией «Счастья». Николай Васильевич умер? Какая неправда! Если мы сами, сейчас, не мертвы, то не можем не чувствовать, что, вот, он здесь,- живой среди живых.

Зинаида садится за стол, а Мережковский начинает говорить, подчеркивая религиозную сторону мировоззрения Чайковского. Затем слово предоставляется Милюкову.

- Чайковский любил жизнь, реальность, материю и все «потустороннее» его не интересовало,- Милюков многозначительно смотрит на Зинаиду, недоуменно глядевшего на него.

После доклада Милюкова Мережковский обращается к президиуму:

- Мне необходимо внести поправку, прошу предоставить слово.

Посоветовавшись, Авксентьев от президиума отвечает:

- Это будет похоже на полемику, а полемика для данного собрания нежелательна.

Речь Зинаиды Философов публикует в газете «За свободу!», а Милюков в «Последних новостях» приводит ее в сокращении.

 

* * *

 

Невысокая худенькая темноволосая девушка, Нина Берберова, рядом с мужчиной болезненного вида смотрится совсем хрупкой. Ее короткие волосы завиты и волнами лежат на красивом лице с большими черными глазами, точеным носиком и пухлыми губками. Из-под круглых пенсне Ходасевич бросает на спутницу влюбленные взгляды проницательных глаз. Светлые длинные волосы зачесаны вбок на высоком лбу.

 

 

Ходасевич и Берберова

 

В гостиной Винаверов сегодня читает свои воспоминания Маклаков, бывший лидер кадетов, член Думы. В середине большой гостиной на ковре стоит старинный рояль. Маклаков, крупный симпатичный мужчина, устроился на кресле у рояля, гости же рассажены на диванах и стульях по периметру гостиной. Маклаков считается лучшим оратором эмиграции.

Мережковские приходят и раздеваются в передней, Зинаида накидывает на платье шелковый полупрозрачный шарф.

- Проходите в гостиную,- приглашает горничная.

- Давно начали?- спрашивает Зинаида, слушая голос Маклакова.

- Да уж прилично прошло времени. Сейчас принесу стулья, и тогда откроем дверь, подождите.

Дмитрий распахивает обе половинки дверей, и горничная вносит стулья и ставит их тут же. Зинаида кивает вставшему с дивана хозяину и садится. Маклаков в это время замолкает и ждет, когда они сядут. Гости с почтением следят за вошедшими. Винавер подает сигнал лектору, и чтение продолжается. После доклада все идут в столовую, рассаживаясь за стол с изысканной едой. Винавер подводит к Зинаиде молодую пару по пути в столовую.

- Зинаида Николаевна, хочу представить вам наших сотрудников Ходасевича и Берберову.

- Очень приятно,- говорит Зинаида, предлагая Ходасевичу место рядом с собой.- Расскажите мне о себе.

- Что рассказывать? Жил в Москве, напечатал первый сборник в 1907 году, вторую книгу стихов – в 1914 году. После октябрьского переворота решил больше не печататься, потому как убежден, что при большевиках заниматься литературой нет возможности. Работал на службе пока не переехал в Петроград.

- Как смогли уехать сюда?

- Помог Луначарский и Балтрушайтис, оформили командировку для поправления здоровья.

- Вы ведь не сразу приехали в Париж?

- Сначала был Берлин, Прага, Венеция и Сорренто.

- Много было слухов о вашем разрыве с Горьким.

- Это настолько личное, что говорить не хочу. Живу сейчас в пригороде Шавилле, работаю редактором литературного отдела газеты «Дни».

- Помню историю вашего увода жены у Брюсова, сестры Чулкова. Ваша спутница очень мила. Откуда она?

- Мы познакомились в Петрограде, теперь вместе живем. Она работает в «Последних новостях».

- Рада была с вами познакомиться, Владислав Фелицианович. Фамилия ваша на слуху. Приходите к нам с девушкой своей в воскресенье, мы принимаем с 4-х до 7-ми.

- Спасибо, обязательно придем, наслышан еще в России о них. Пользуюсь случаем, хотел бы вам выразить восхищение вашими книгами «Живые лица». Они сделаются одним из первоисточников по изучению минувшей эпохи.

- Спасибо за добрые слова, в нашей среде такое редко услышишь.

По дороге домой Ходасевич говорит только о знакомстве с Гиппиус.

- Критик она проницательный и остроумный.

- Как она молодо выглядит! Ведь ей под 60, а она еще смотрится, как привлекательная женщина, хотя Мережковский совсем как старик. Своей моложавостью она спутала меня, я ее сразу и не узнала.

- Она была красива и экстравагантна в молодости.

- Экстравагантности у нее и сейчас через край, а ее ножки стройны, как у молодой. Помнишь, Горький нам рассказывал про нее, что она шокировала публику распущенными волосами и босыми ногами, белыми платьями, когда читала на эстраде свои стихи?

- Конечно. У нее искренний интерес к молодым литераторам. Как она внимательно слушала меня за столом!

- Меня только злит ее лорнет. Нельзя же так бесцеремонно разглядывать незнакомого человека…

В воскресенье они приходят по ее приглашению, и Зинаида читает «Мемуары Мартынова».

- Это серия рассказов, но вместе я их называю романом,- начинает читать Зинаида, расположившись в кресле.

В одно из воскресений у Мережковских появляется худощавый симпатичный брюнет Юрий Терапиано. Зинаида помещает в «Последних новостях» рецензию на книгу этого молодого поэта «Стихи, ум и глупость», где отмечает его, как перспективного поэта. Терапиано просит Ходасевича представить его Зинаиде на воскресенье.

- Только сторонись Георгия Иванова, не сходись с ним близко, это чревато будет для тебя потом,- предупреждает Ходасевич.- Он горд, самолюбив, заносчив и не прощает обид.

- Я слышал, что Дон-Аминадо зовет его «Жорж опасный».

- Вот, вот…. Будь с ним осторожнее.

Зинаида приветливо встречает нового гостя.

- Хотел поблагодарить вас за вашу статью о моей книге.

- Наслышана о вас, вы ведь председатель Союза молодых поэтов. Присаживайтесь ко мне и расскажите о себе.

- Я родился в Керчи, там окончил гимназию и поступил в Киевский университет, там и начал заниматься литературным творчеством. Но впереди еще было военное училище и Добровольческая армия

- Вот как! Вы воевали?

- Довелось. Потом был Константинополь и Франция.

- Странно, что вы для своих собраний Союза выбрали это «извозчичье кафе».

- Нам оно кажется очень удобным, ведь шоферы такси не бывают там по вечерам. И потом там всегда собирались и до нас поэты.

- Хочу послушать ваши стихи, почитайте, пожалуйста.

 

Раненный, в Ростове, в час бессонный,

На больничной койке в смертный час,

Тихий, лучший, светлый, примиренный,

До рассвета не смыкая глаз,

Я лежал. Звезда в окне светила.

И сквозь бред, постель оправить мне,

Женщина чужая приходила,

Ложечкой звенела в тишине.

 

- Я бывал в Персии и увлекся после этого восточной философией.

- Это чувствуется, вы не боитесь «мысли» в стихотворении,- ума в поэзии. Вы с Оцупом, если хватит сердца, воли и ума – найдете в себе настоящего поэта.

- Спасибо вам, Зинаида Николаевна, за поддержку.

- Прочтите еще что-нибудь.

Россия! С тоской невозможной

Я новую вижу звезду –

Меч гибели, вложенный в ножны,

Погасшую в братьях вражду.

Люблю тебя, проклинаю,

Ищу, теряю в тоске.

И снова тебя заклинаю

На страшном твоем языке.

 

* * *

 

Вилла «Альба» становится летним пристанищем Мережковских. Живописная природа и уединение дают им возможность и отдыхать и работать.

- Что бы там не говорили, а лучше Ривьеры для летней жизни во Франции нет,- утверждает Зинаида на летней террасе за завтраком.

- Напечатал «Мессию», теперь страшно начинать «Наполеона». Как передвинуть машину времени на 3 тысячи лет?

- Только вчера говорили с Дмитрием Сергеевичем о необходимости будущей зимой издавать листок хотя бы на гектографе, где бы можно было отводить душу и не стесняясь высказываться о Святополках и прочей дряни,- говорит Злобин, показывая листок,- с таким упоением разлагающейся у всех на глазах. И вот сегодня – письмо от Берберовой о новом журнале.

- Это интересно. Кто еще будет редактировать журнал? И как назвали его?

- Терапиано, Кнут и Фохт. «Новый дом» назвали. Журнал – литературный.

- Газета «Дни» скоро кончится, а жаль, в этом году я там много печатался,- жалуется Дмитрий.

- Будем все трое участвовать в новом журнале, раз нас приглашают. У меня есть статья «Прописи» об ответственности поэта, вот ее и пошлю,- решает Зинаида.

- А я хотел послать для первой книжки перевод !У Эклоги Вергилия, но без комментариев будет не понятно, а у меня здесь нет материалов. Пошлю статью «О свободе в России».

- Я тоже подберу что-нибудь, возьму ваши и отправлю,- говорит Володя.

- Надо съездить к Бунину в гости, давно его не видела.

Бунин встречает Зинаиду подчеркнуто вежливо.

- Говорите, Зинаида Николаевна, вас позвали в новый журнал? А меня нет, я очень обижен.

- Вы бы все равно ничего не дали бы, вы вот и «Возрождении» старые рассказы печатаете, притом плохие, да еще телепатией их портите, Иван Алексеевич.

- А вы, Зинаида Николаевна, не можете не ужалить…. А Ходасевич мог бы и похвалить меня…. Ну, и не дал бы ничего.

- Это не Ходасевич, а «мальчики и девочки». Не обижайтесь на меня, Иван Алексеевич, мы ведь теперь приятели, хотя раньше были друзьями.

- Друзьями, Зинаида Николаевна, мы никогда не были.

13 сентября 1925 года… Зинаида пишет ночью, сидя у окна. Она задумчиво смотрит в окно, оторвавшись от чтения. Вдруг раздается сильный грохот и треск разбитого стекла. Зинаида в ужасе подскакивает и видит в комнате большой камень, влетевший снаружи. В комнату влетают Дмитрий с Володей.

- Зина, что случилось?

- Кто-то бросил камень в окно.

- Тебя не задело?- заботливо осматривает е Дмитрий.

- Если бы задело – я бы уже лежала на полу неживая.

- Ужас! Что ты говоришь? Вот сегодня 13-е число, теперь все понятно.

- Да, перестань, Дмитрий! Я не верю в предрассудки. Просто какой-то хулиган.

- Нет, Зина, это знак нам! Я уверен. Слава Богу, ты не пострадала, но это предупреждение. Будь осторожна! Пойдем, я провожу тебя в спальню.

Злобин убирает разбитое стекло, наблюдая за ними.

 

* * *

 

Лето давно закончилось, но теплые дни на даче в Каннах еще все стоят, радуя хозяев солнечной погодой и золотым убранством садов вокруг. Зинаида медленно бредет со Злобиным по окрестностям виллы, размахивая золотистой веточкой.

- Опять эта дождливая зима впереди и парижская слякоть, пробирающая до костей.

- А я уже забыл настоящую снежную зиму.

- Как вам, Володя, это удалось? Я вижу часто во сне Россию, слышу хруст снега и ледяное дуновение мороза. А, когда проснусь – опять вижу залитые солнцем эти предгорные равнины и холмы с деревьями. Сегодня написала новые стихи. Хотите послушать?

- Вы еще спрашиваете…

 

Чуть затянуто голубое

Облачными нитками.

Луг, с пестрою козою,

Блестит маргаритками,

Ветки, по-летнему знойно,

Сивая слива развесила,

Как в июле – все беспокойно,

Ярко, ясно и весело.

Но длинны паутинные волокна

Меж высокими цветами синими.

Но закрыты милые окна

На даче с райским именем.

И напрасно себя занять я

Стараюсь этими строчками:

Не мелькнет белое платье

С лиловыми цветочками.

 

- А признайтесь, Зинаида Николаевна, что это вы сейчас все придумали, пока мы с вами шли?

- С чего вы решили?

- Слишком все похоже на то, что мы сейчас имеем перед глазами. И луг с козою, и синие цветы, и маргаритки. Я прав?

- Не совсем.

- Вы все равно не признаетесь, слишком я хорошо изучил вас за эти годы…

- Если уверены, зачем спрашивать тогда?!

 

* * *

 

Осенью Зинаида тяжело переживает смерть Винавера, она, сотрудничая в «Звене», постоянно состоит с ним в переписке, высказывая ему самые сокровенные мысли.

- Смерть Максима Моисеевича поразила меня, потрясла изумлением,- делится она со своими мужчинами.- У нас с ним было много общих интересов. Так и стоит в глазах его высокий, красивый, ровный почерк. Только мне он позволил писать о его книге и сразу напечатал, не изменив ни одной йоты.

- Да, кто его сможет заменить теперь в «Звене»….

- А это и не нужно. Ведь он для этого дела не только искал – он и находил тех, на кого мог опереться; не напрасно же он, не в пустоту же, подчеркивал «бесконечное стремление к свободе мысли и бескорыстное искание…», как он говорил.

- Да, жаль его.

- Я напишу о нем, не могу не написать.

Ее статью о Винавере печатают в «Звене».

- Дмитрий, я получила письмо сегодня от Розы Георгиевны, оно человечески трогательное. Благодарит меня за теплые слова о муже. Мне было это письмо приятнее всех литературных похвал и наполнило меня гордостью: в какую вечно-человеческую точку любви я попала – значит, она реальность.

Первый номер журнала «Новый дом» выходит в октябре, в конце года появляется вторая книжка.

- Журнал боевой,- говорит Адамович на воскресении.

 

* * *

 

На «воскресении» у Мережковских собираются все больше посетителей, это радует Зинаиду. Она приветливо обходит гостей, протягивая руку мужчинам и улыбаясь женщинам. Поэты, прозаики, критики и философы – всем здесь обеспечен радушный прием. Она с улыбкой обращается к Ходасевичу:

- Поздравляю от души «Последние новости» с вами, а вас «с приятным бонжуром». Давно бы так. Чего было киснуть в этих «Днях» - ни красоты, ни радости. Красоты, положим, не найдется много и в «Последних новостях», а радость найдется, если и дальше так пойдет, с «наплывом» подписчиков и объявлений.

- Сегодня я предлагаю читать стихи, оставим споры до следующего воскресения. Прошу вас, Терапиано, мы вас слушаем.

Терапиано, очень серьезный симпатичный крепкий парень, поднимается, выходит на середину гостиной и начинает читать.

 

Я стою в тишине,

Огоньки, как во сне,

Никого. Одиночество. Ночь.

 

Никакой красоте,

Никакой высоте

Ни себе, ни другим не помочь.

 

И напрасно я жду,

Ветер гасит звезду –

Свет последний – как будто навек.

 

В аравийской пустыне, на льду, на снегу,

На панели, в окне, в освещенном кругу

Навсегда одинок человек.

 

Все аплодируют, но не очень дружно.

- Виктор, теперь вы.

 

В.Мамченко

 

Еще недавно Мамченко учился на филологическом факультете в Сорбонне, но бросает учебу из-за недостатка средств. Он идет работать маляром и дает уроки русского. Виктор смотрит на всех красивыми глазами из-под черных густых бровей и начинает читать.

 

А белые акации цветут

В неистовом и теплом аромате,

Вот полнолуние, и вот поют

Все соловьи в сиреневой прохладе.

 

Росисто утро. День настал, пришел

Плечом широким Буг коснулся моря,

Гудит буксир, он из породы пчел,

Идет, дымит, с волной высокой споря.

 

- Виктор, говорят, вы вегетарианец?

- Да,- скромно отвечает Мамченко.

- Как же можно наедаться без мяса? Я люблю мясо.

- Я ем рыбу.

- Вот как? Как же это сочетается с вегетарианством?

- Рыбы – холоднокровные, они почти не страдают, когда их ловят.

- Что еще кушаете?

- Я выращиваю на подоконники всякую зелень.

- Какую?

- Петрушку, укроп, свеклу, спаржу и даже табак. Готовлю из всего на неделю малороссийский борщ, тем и питаюсь.

- Какой молодец! Кто еще из молодых поэтов хочет выступить. Молодой – тот, который начал писать уже во Франции. Вот вы, Антонин.

Высокий, худой, сгорбленный, с седеющими длинными волосами, он выглядит старше своих лет. Студентом его призывают в армию в связи с мировой войной, затем он воюет в белой армии и до Парижа живет в Египте. Ладинский начинает неуверенно читать.

 

Нам некогда подумать о здоровье,

О воздухе, что окружает нас,

И на соломенное изголовье

Готовы мы свалиться всякий час.

Но, как воды, торжественно вздыхая,

Влечем ярмо, суровый наш урок;

Земля, то черная, то голубая,

Скользит и уплывает из-под ног…

 

- Ира, так хочется послушать вас.

- Я ведь не из молодых поэтов, я начала писать стихи еще в России. Зачем я буду отвлекать внимание от молодых,- пытается отказаться Одоевцева.

- Мы все просим вас.

Привлекательность Одоевцевой, ее милая улыбка и хриплая картавость захватывает слушателей.

 

Солдат пришел к себе домой,

Считает барыши.

«Ну, будем сыты мы с тобой,

И мы и малыши».

 

- Вы пишите, как Вова Познер,- перебивает ее Зинаида.

- Почему не Познер, как я?- спокойно отвечает Одоевцева и продолжает.

 

И отнесли его в овраг,

И бросили туда,

В гнилую топь, в зловонный мрак –

До Страшного суда.

 

- Позвольте вам напомнить, Зинаида Николаевна,- предупредительно высказывается Иванов,- что именно Ирина первой начала развивать этот жанр баллады.

Зинаида молчит. Она уже думает о другом, ей не дает покоя новый журнал «Версты», редактируемый Эфроном и Святополк-Мирским.

- Необходимо уничтожить шайку, включая Маринку, ведь этот журнал – духовная зараза. Журнал этот нам не новинка, мы таких здесь перевидали. Произведения какого-то Пузанова из Воронежа выдают за последний крик русского искусства!

- Да,- поддерживает ее Бунин,- «Версты» - книга дурного тона. А какое бездарное предисловие к первой книжке!

- Просто перепечатали все из советских изданий,- говорит Адамович.- Да и репутация редакторов довольно шаткая, но участники довольно талантливы.

- Хочу написать о них, но, боюсь, что нигде не напечатают,- горячится Зинаида,- Слишком резкая получится статья.

- Может быть, в «Звено»… - осторожно предлагает ей Адамович.- Журналу надо что-то вспрыснуть, оживить. А насчет резкости, так не надо щадить эту компанию и жалеть их. Время уходит, надо скорее написать.

- Возможно. Мне совсем негде печататься.

- Зинаида Николаевна, почему бы вам не написать о Мережковском? Не обращайте внимания на зубоскалов.

- Да, мне хочется написать о нем.

- Вот и напишите, и мне меньше трудов будет, напечатаем вашу статью.

Статью о «Верстах» Зинаида помещает в «Последних новостях».

- Зинаида Николаевна, почему в «Звено» не отдали?- упрекает ее Адамович.

- Сама пожалела: так сократили и вырезали статью там! Вы же предложили очень осторожно, потому я засомневалась отдавать в «Звено». Я 2 недели не спала, не ела, все изворачивалась, кучу бумаги изорвала, каждую мысль в 30 пеленок заворачивала. Когда пишу, думаю не о статье, а о Милюкове.

- Мы бы вам таких ограничений не выставили.

- А ваша статья о моем молодом окружении в Петербурге не очень вышла.

- Почему?

- Слишком взволнованна, потому не убедительна. Волнение иногда нужно прятать. Это тем более досадно, что в ней столько верного и нужного. Вы испортили вашу же тему.

- Жаль, что вы так поняли мою статью. Я хотел защитить молодое поколение от обвинений в бездуховности и опустошенности.

- Господин Ренников считает, что это я воспитала их такими и приводит в пример стихотворение «Без ропота, без удивления…»

 

* * *

 

На очередном «воскресении» Зинаида уединяется с Одоевцевой.

- Ирина, что вам известно о новой знакомой Бунина?

- Ее зовут Галина Кузнецова, она вместе с мужем таксистом Петровым отдыхала в Грассе, там и познакомился Бунин с ней. Муж из-за постоянных прогулок ее с Буниным разругался и уехал, грозился убить Бунина, даже покинул Париж, а она поселилась в Париже на улице Насси. Говорят, что Бунин очень часто ее навещает.

 

И.Бунин,ВБунина,Н.Рощин, сидит Кузнецова

 

- Она молода?

- Ей 25 лет, она училась в Праге, но сейчас переехала в Париж. В Праге и напечатала первые стихи.

- Бедная Вера Николаевна! Как она все переносит?

- Она всем жалуется, что Бунин сошел с ума на старости лет. Бунин утверждает, что их отношения платонические, и ничего нет, кроме, как учитель и ученица, что он только учит ее писать.

- И Вера Николаевна поверила?

- Все говорят, что она притворилась, что поверила, что поверила, но мне кажется, Зинаида Николаевна, что она поверила, потому что хотела верить. Правда, еще недавно она везде говорила о его измене громко: и у парикмахера, и у портнихи. Она просто была в отчаянии.

- Эта Галина хорошенькая?

- Да, миленькая, хотя слегка полноватая и медлительная.

- А это не всем нравится.

- Но в этом ее очарование, да еще в кажущейся покорности.

- Мне жаль во всей этой истории Веру Николаевну. Ее преданность Ивану Алексеевичу безгранична, она везде несет с ним тяжелую ношу изгнанничества.

- Сейчас она успокоилась, но поначалу сходила с ума и всем жаловалась на измену мужа.

- Ирочка, а с кем стала появляться Тэффи?

- О, это ее горячий поклонник Павел Андреевич Тиксон.

- Кто таков?

- Он наполовину англичанин, наполовину – русский. Его отец – богатый заводчик в Калуге, а он сам бывший директор петербургского банка.

- Да, небедный человек…

- У них совершенно безумный роман, он ее обожает и выполняет все ее прихоти: поселил в роскошной квартире на авеню де Версай и ни в чем ей не отказывает.

- Она ведь только недавно сняла свою первую квартиру на бульваре де Гренель и перестала «прыгать через чемоданы», как она говорит. Он холост?

- Нет, он женат, но семья живет в Лондоне. Говорят, что не собирается разводиться.

В гостиную заходит Адамович. В «Современных записках» напечатан роман Мережковского «Мессия» и Адамович помещает рецензию в «Звене».

- Георгий Викторович,- направляется к нему Дмитрий,- прочел я вашу статью. Написана она прелестно, со свойственной вам тонкостью и нежностью иронии.

- Он иногда перетончает иронию,- вступает в разговор Зинаида,- да так, что грубоглазые ее и вовсе не видят; иногда же тонина ваша пахнет слабостью.

- Хочу заметить, что я не могу жаловаться на абсолютное одиночество. Меня всегда окружают люди, знающие о чем я говорю и думающие о том же. Заметка в конце скомкана, надо было больше сказать о сути «Мессии». Но в целом, я доволен.

- Критики и так ругают меня за «омережковение».

- Как вы сказали? «Омережковение»?

Они долго и заразительно все смеются.

 

* * *

 

Осенью Зинаида много печатается: и в «Современных записках», и в «Последних новостях», и в «Звене», и в «Новом доме», и в «За свободу!».

На «воскресении» Дмитрий обращается к собравшимся:

- Вспомните, когда началась интеллигенция. Типичный интеллигент,- Белинский.

- Нет, Дмитрий, я не согласна,- еще не дослушав мужа прерывает его капризно Зинаида,- Белинский не был первым интеллигентом.

Дмитрий уходит в свой кабинет и возвращается с открытой книгой.

- Вот, Зина, послушай…

- Нет, я не согласна,- опять повторяет она.

- Георгий Викторович,- обращается к Адамовичу Злобин,- почему наш журнал «Новый дом» вам не по душе?

- Отчего вы решили так?

- Вы написали в своей статье, что нам надо перестать печатать стишки да рассказы, а лучше заняться размышлениями.

- Да, писал такое. И что?

- Получается, что раз мы заявили свой журнал идейным, значит, мы должны отказаться от искусства, ибо идейность и искусство – несовместима. Я хочу открыть в нашем журнале полемику с вами.

- Хорошо, я согласен.

- Вы знаете,- заявляет Зинаида за вечерним чаем,- я все думаю над тем, что наши «воскресенья» стали тесными для нас. Надо расширить круг обсуждений.

- Наша квартира всех не поместит.

- Молодые поэты приходят к нам, да и старички не забывают.

- Я и не имею в виду нашу квартиру. Можно снимать помещение и приглашать больше людей, не обязательно разделяющих наши взгляды. Пусть приходят все желающие.

 

Глава 5
«Зеленая лампа». Сближение с Ходасевичем. Канны.

 

5 февраля 1927 года… помещение Русского торгово-промышленного союза. Большой стол накрыт зеленой скатертью, настольная лампа с зеленым абажуром, графин с водой, стакан стоят на столе, возвышающимся на небольшой эстраде. Добротные стулья у стола занимают Мережковский, Зинаида, Ходасевич и Адамович. Ряд стульев перед столом предназначен для участников и зрителей.

Поднимается Ходасевич.

- Друзья! Я объявляю, что первое заседание литературного кружка «Зеленая лампа» открыто. В те далекие пушкинские времена кружок Никиты Всеволожского не ставил себе цель перевернуть мир и общество наше, которое 100 лет спустя берет себе такое же имя, также должно избегать политических амбиций. Задача наша,- среди окружающей тупости, умственной лености и душевного покоя бередить умы и оттачивать самое страшное, самое разительное оружие – мысль. Мы хотели бы здесь о многом помыслить главным образом – не страшась выводов.

 

Д.Мережковский, Г.Иванов, Н.Оцуп, З.Гиппиус, Г.Адамович

 

Присутствуют в зале более 100 человек, пришедших и внесших небольшую плату за аренду помещения. Теперь встает Мережковский.

- Наша трагедия – в автономии свободы – нашего «духа» и в России – нашей «плоти». Свобода – это чужбина, «эмиграция», пустота, призрачность, бескровность, бесплотность. А Россия, наша плоть и кровь,- отрицание свободы, рабство. Все русские люди жертвуют или Россией – свободе или свободой – России. Если бы там, в России, было полное счастье, но я бы знал, что там могут – только могут – мне плюнуть в лицо, я бы остался здесь, в изгнании. Пламя нашей лампы сквозь зеленый абажур – вернее, сквозь зеленый цвет надежды. Вера в свободу, с надеждой, что Свобода и Россия будут одно.

Мережковский наливает воды и пьет.

- Зараза усталости, обывательщины очень сильна. «Зеленой лампе» следовало бы сделаться лабораторией, чтобы искать противоядие, оперируя с элементами химически чистыми… Иногда слова сказанные сильнее написанных. Этой силой слова сказанного мы должны воспользоваться. Итак, что же значит: «за здравие тех или той»? Это значит: при свете «Зеленой лампы», огня сквозь зеленый абажур, мы пьем за Свободу-Россию, Россию-Свободу – как одно существо, мы пьем за ее великое умолчанное слово. Пьем за здоровье тех, кто к Ней идет, все равно здесь ли, на чужбине, или там, на родине.

Он поднимает стакан и пьет воду, все аплодируют. Зинаида встает и терпеливо оглядывает зал. Она сегодня очень изящно одета, на лбу зеленеет изумруд, макияж ярче обычного.

- С докладом на тему литературной критики выступит Михаил Осипович Цетлин.

После доклада Зинаида, Адамович, Злобин, Оцуп, Вишняк и Терапиано записываются для прений, но выступить все не успевают из-за позднего времени. Так проходит первое заседание. Доклады подробно обсуждаются предварительно на квартире Мережковских, слишком дороживших репутацией заседаний. Секретарем собраний избран Злобин.

- Темы гибели России и вины всего русского народа мне далеки, больше интересует изгнание и уничтожение в России интеллигенции. И это не только мое мнение, но и большинства, с кем я общаюсь,- твердо говорит Злобин.

Но Зинаида только машет рукой на него:

- Это слишком узкая тема для заседаний.

- Я считаю, что члены собраний должны быть избранными, не все, кто хочет прийти.

- Володя, я с вами не согласна. Пусть приходят все, кто хочет, кому это интересно. Просто вносят небольшую плату за аренду помещения и все.

* * *

 

24 февраля 1927 года… Собрание начинается в 9 часов, председательствует Георгий Иванов.

- Заседание «Зеленой лампы» объявляю открытым. Слово предоставляется Зинаиде Николаевне Гиппиус с докладом «Русская литература в изгнании».

Желающих послушать доклад в новом обществе прибавляется. Зинаида, густо набеленная и напомаженная, с копной рыжих волос и изумрудом на лбу, как актриса на сцене.

- На прошлом заседании Мережковский сказал, что «Зеленая лампа» - лаборатория. Да, между прочим, и лаборатория. Некоторыми исследованиями хорошо бы заняться. Например, исследованием духовного состояния нашей эмиграции. Русским людям впервые дано свободное слово. С него и надо начинать исследование духовной жизни эмиграции. Ограничиться только художественной областью, конечно, нельзя. Нам следует взглянуть на всю эмигрантскую прессу в целом, наше слово обо всем. Научиться свободе – что это значит? А выучиться свободе – пожалуй, главная задача, заданная эмиграции. Я говорю о свободе слова и мысли решительно во всех областях.

Зинаида говорит о том, что каждое исследование входит в общее, потому как эмиграция есть общность и задачи у нее общие. С прениями выступают Адамович, Вишняк и Иванович.

Сотрудник «Последних новостей» Иванович в своем выступлении предлагает:

- Давайте оставим торжественные слова и поговорим человеческими словами. Нужно смотреть правде в глаза и признать, что литературная жизнь наша – это главным образом распри маленьких групп и кружков, особенно мелочные из-за того, что эмигрантская нищета и юдоль искажает много в людях и их отношениях. Вот в таких условиях невозможна свободная мысль, отрыв от родной почвы, которая нас питала, делается трагичным. Сейчас наша литература держится на старичках, сохранивших духовный заряд, но на сколько его хватит. Так что со временем русская культура на чужбине будет угасать.

В зале поднимается невообразимый шум, зрители не согласны с докладчиком.

Все следующее заседание 1 марта посвящено прениям к докладу Зинаиды, где первым берет слово Бунин:

- Мне больно было слышать повторение, что мы задыхаемся, погибаем. Я от этого отмахиваюсь всегда. Я не вижу задыхающихся. Говорят: там счастливы, а мы здесь… Переселение, отрыв от России – для художественного творчества смерть, катастрофа, землетрясение… Выход из своего пруда в реку, в море – это совсем не так плохо и никогда не было плохо для художественного творчества… Но, говорят, раз из Белевского уезда уехал, не пишет,- пропал человек.

Ходасевич, Адамович и Мережковский тоже выступают в прениях.

- Я тоже против утверждения, что в эмиграции творить невозможно,- говорит Адамович.- В Париже все продолжают писать так же и о том же.

Адамович выступает, как бы доверительно разговаривая с публикой. Он не выступает, а разговаривает с залом, как перед самыми близкими друзьями. Итог подводит Зинаида.

- Мы тут стонем с утра до вечера «Россия», «Россия», к ней тянемся, да гордимся: мы стоим лицом к России. А что, если, отдавая все наше время на это состояние мы так и осуждены стоять, и никакой России не получим?

 

* * *

 

На «воскресении» молодежь в конце вечера предлагает:

- Зинаида Николаевна, давайте устроим вечер поэзии в «Зеленой лампе»?

- Заседания там слишком серьезны для такого несерьезного дела, как стихи.

- Вы же поэт, и такое говорите!

- Я никогда не умела писать стихов. Это очень точно: не умела, если и писала, то всякий раз с большими слезами. Уж когда было не отвертеться.

 

Никогда не читайте

Стихов вслух.

А читаете – знайте:

Отлетит дух.

 

Безмолви любит

Музыку слов.

Шум голоса губит

Душу стихов.

 

* * *

 

31 марта 1927 года… Председательствующий Георгий Иванов звенит колокольчиком.

- Заседание «Зеленой» лампы прошу считать открытым. По многочисленным просьбам сегодняшнее заседание посвящается поэзии, молодые и зрелые поэты прочтут свои стихи. Прошу первого участника Ивана Алексеевича Бунина открыть наш вечер поэзии.

Гладко выбритый, с прямой осанкой и надменным взглядом на эстраду выходит Бунин в черном смокинге.

 

Только камни, пески, да нагие холмы,

Да сквозь тучи летящая в небе луна,-

Для кого эта ночь? Только ветер, да мы,

Да крутая и злая морская волна.

 

Но и ветер – зачем он так мечет ее?

И она – отчего столько ярости в ней?

Ты покрепче прижмись ко мне, сердце мое!

Ты мне собственной жизни миле и родней.

Я и в нашей любви никогда не пойму:

Для чего и куда увела она прочь

Нас с тобой ото всех в эту буйную ночь?

Но Господь так велел – и я верю ему.

 

Раздаются аплодисменты, Бунин кланяется и садится в зале. После Бунина на эстраде появляется Адамович. Элегантно одетый, как аристократ, с тщательно расчесанными на косой пробор волосами. Обыденным и сдержанным тоном с небольшим дребезжанием, немного стесняясь, он начинает читать:

 

Нет, ты не говори: поэзия – мечта,

Где мысль ленивая игрой перевита,

 

И где пленяет нас и дышит легкий гений

Быстротекущих снов и нежных утешений.

 

Нет, долго думай ты и долго ты живи,

Плач, и земную грусть, и отблески любви,

 

И может, в старости тебе настанет срок

Пять – шесть произнести как бы случайных строк,

 

Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,

Растерянно шептал на казнь приговоренный,

 

И чтобы музыкой глухой они прошли

По странам и морям тоскующей земли.

 

На эстраду выходит Злобин. Он немного сутулится, как бы стесняясь своего высокого роста.

 

Нет времени и нет пространства,

Уйди совсем от суеты,

Есть только твердость постоянства

И непорочность чистоты.

 

И там, за кругом суетливым

Душа почувствует твоя

И над приливом и отливом

Необходимость бытия.

 

Ходасевич в строгом костюме, придающим ему некоторую солидность при болезненной худобе, очень серьезен. Завораживает живой блеск умных глаз из-под круглых очков, его негромкий голос, глубокий и ровный по тону

.

 

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот- это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,-

Это я, тот, что каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

 

Разве тот, кто в полночные споры -

Всю мальчишечью вкладывал прыть,-

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

 

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами,-

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

 

Ходасевичу долго аплодируют даже, когда на эстраде появляется симпатичная брюнетка Нина Берберова.

 

Перед разлукой горестной и трудной

Не говори, что встречи не бывать.

Есть у меня таинственный и чудный

Дар о себе тебе напоминать.

 

В чужом краю, в изгнании далеком,

Когда-нибудь, когда придет пора,

Я повторю тебя одним намеком,

Одним стихом, движением пера.

 

Еще Берберова не успевает уйти с эстрады, а на ней уже стоит Оцуп в полуобороте к публике. Он выпрямляется, сжимая ноги вместе, и смотрит немного исподлобья, вглядываясь в зал.

 

… А все же мы не все ожесточились,

И нам под тяжестью недавних лет

Нельзя дышать и чувствовать, не силясь

Такую муку вынести на свет.

 

Тогда-то изнутри слова и вещи

Я вижу, и тогда понятно мне,

Что в мир несовершенный и зловещий

Мы брошены не по своей вине.

 

И слышу я с отрадой лишь оттуда

Слова проклятий у глухой стены,

Которой мы – зачем? – отделены

От близкого, от истинного чуда.

 

Георгий Иванов просто поднимается со своего председательского места. Его короткие зачесанные на косой пробор волосы, блестят, жесткий взгляд устремлен на публику. Одет он, как всегда, безукоризненно.

 

Распыленный мильоном мельчайших частиц

В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,

Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,

Я вернусь – отраженьем – в потерянном мире.

 

И тогда в романтическом Летнем саду

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

 

Милая, кокетливая, с копной пепельных кудрявых волос, с очаровательной улыбкой, Ирина Одоевцева, слегка картавя, вызывает оживление в зале.

 

Серебряной ночью средь шумного бала,

Серебряной ночью на шумном балу,

Ты веер в волненьи к груди прижимала,

Предчувствуя встречу к добру или злу.

 

Средь шумного бала серебряной ночью

Из музыки, роз и бокалов до дна,

Как там, на Кавказе, когда-то, как в Сочи,

Волшебно и нежно возникла весна.

 

Серебряной ночью средь шумного бала

Кружилась весна на зеркальном полу,

И вот эмигрантской печали не стало,

Как в громе мазурки на первом балу,

Как там, на Кавказе, когда-то, как в Сочи,

Средь шумного бала серебряной ночью.

 

Музыкальность стихов завораживает зал. Зинаида видит слезы у дам в первом ряду и думает: «Ира смогла растопить их твердые сердца…» После лирических стихов Зинаида преподносит публике свои жесткие стихи, определяющие ее жизненную позицию.

 

Не отступлю, не отступлю,

Стучу, зову тебя без страха:

Отдай мне ту, кого люблю,

Восстанови ее из праха!

Верни ее под отчий кров,

Пускай виновна – отпусти ей!

Твой очистительный покров

Простри над грешною Россией!

 

Мережковский, маленький и сутулый, выходит с тетрадкой.

- Я давно уже не печатаю стихов, почти не пишу их.

Он начинает читать просто и скромно, потому доверительно.

 

Рад забыть, да не забуду;

Рад уснуть, да не усну.

Не любя, любить я буду

И, прокляв, не прокляну:

Эти бедные березы,

И дождя ночного слезы,

И унылые поля…

О, проклятая, святая,

О, чужая и родная

Мать и мачеха-земля!

 

Невысокий черноволосый Довид Кнут, выступавший на прошлом заседании в защиту молодых, которым предрекалось скорое творческое угасание, возбужденно кричит с места:

- Конечно, можно обойтись без запаса «березок и кукушек», ведь мы из России вывезли главное – душу. Потому близко то время, когда станет очевидным, что столица русской литературы не Москва, а Париж!

Публика просто встает с мест и хлопает с ликованием его словам. Так под аплодисменты он читает свои стихи.

 

Моим хотеньем, чувственным и грубым,

Рожден пленительный и сложным мир:

Летят авто, дымятся в небе трубы,

И реют звуки еле слышных лир.

 

На следующем «воскресении» Зинаида встречает гостей своими стихами.

- Это ироничные стихи. Вы ведь помните, как я сопротивлялась вечеру поэзии в «Зеленой лампе», вот стихи родились сами по себе, я никого не пыталась обидеть.

 

Перестарки и старцы и юные

Впали в те же грехи:

Берберовы, Злобины, Бунины

Стали читать стихи.

 

Умных и средних и глупых,

Ходасевичей и Оцупов

Постигла та же беда.

Какой мерой печаль измерить?

О, дай мне, о дай мне верить,

Что это не навсегда!

 

В «Зеленую лампу» чинную

Все они, как один,-

Георгий Иванов с Ириною;

Юрочка и Цетлин.

 

* * *

 

Зинаида старается пристроить стихи молодых авторов в журналы.

- Илья, среди моих знакомых новых поэтов есть очень талантливые.

- Да, я читал, что ты мне прислала, и отобрал для «Современных записок» стихи Ладинского и Кнута. Это дело решенное, мы их напечатаем. Подбирай еще что-нибудь стоящее из них. Я буду прислушиваться к твоим рекомендациям.

 

* * *

 

На IV заседании «Зеленой лампы» с докладом «Русская интеллегенция как духовный орден» выступает Фондаминский. В прениях высказывается первым Михаил Цетлин.

- Пусть мы часть России, попавшая в трудное, трагическое положение. Но и Советская Россия находится в трагическом положении. Мы физически лишены родины, почвы. Они лишены свободы…. Кому хуже? Обоим…. Будем избегать греха гордыни, не будем думать, что мы соль земли. Нет, мы соль без земли и все же есть в нас соленость, и мы не должны ее потерять. Между Россией и эмиграцией есть, я верю, духовное взаимодействие…. В этом смысле мы должны быть обращены «лицом к России…»

- Да, конечно,- говорит Мережковский в прениях,- я откажусь от России советской, но не откажусь от свободы. Свобода дороже родины. Но это сделать без кровавого вырывания очей невозможно.

Зал одобрительно гудит.

- Здесь утверждалось, что интеллигенция будет нужна и новой России, ведь интеллигенция – это «разум и совесть» страны. Достаточно вспомнить характерные черты так называемого интеллигента: свободомыслие, бескорыстное искание правды, готовность к самопожертвованию, к подвигу. Большевики – интеллигенты, но, когда власть попала им в руки, они изменили своим идеалам и создали свое мировоззрение, которое мы не принимаем, потому как она порабощает другую часть интеллигенции.

 

* * *

 

4 июня 1927 года… Последнее заседание «Зеленой лампы» в этом сезоне начинается докладом Адамовича «Есть ли цель у поэзии?» Адамович в длинном черном пиджаке с подобранным и аккуратно завязанным галстуком выглядит элегантно. Монотонно, доверительным тонким голосом он начинает читать доклад.

- Наше заседание – последнее в этом году, - подводит итоги Мережковский,- и я считаю, что сегодняшние прения и доклад очень хорошо заканчивают заседание. Я должен благодарить аудиторию, что она посещала заседания. Нужно их продолжить в несколько ином темпе, более живом. Я надеюсь, что наши усилия будут не бесплодны. Нигде в русской прессе вы бы не могли говорить, как здесь. Все равнодушны к вопросам и христианства и поэзии, и литературы, и русской души. Вот такое болото сейчас в эмиграции. Болото духовное и надо сказать эта «Зеленая лампа» - это первая кочка, на которую мы взобрались.

 

* * *

 

Лето 1927 года Мережковские проводят в Каннах в роскошной вилле с уютной мягкой мебелью и чудесным садом. С Буниным встречаются часто, преодолев на поезде всего 17 км. В Каннах отдыхают Ходасевичи, приезжают купаться Бунин с Галиной. Часто все встречаются в кафе на улице под платанами. Черненькая изящная Берберова в голубом платье кажется гибкой и воздушной, пышущей здоровьем на фоне щуплой фигуры Ходасевича с желто-серым, болезненным лицом.

- Кто бы мог поверить, что раньше это была обыкновенная маленькая деревушка!- восклицает Зинаида, показывая рукой на окрестности.- Если бы лорд Броухем не приглядел это сказочное место, не сидеть бы нам с вами здесь. И курорт здесь стал только потому, что в Ницце в 1834 году была эпидемия холеры, потому лорд выбрал Канны вместо Ниццы.

- Ницца и без лорда стала благословенным местом для отдыхающих, как и весь Лазурный берег,- возражает Ходасевич.

- Русские сделали Канны своим курортом в конце Х!Х века, когда сюда съезжались отдыхать великие князья, показав всем, как надо кутить по-русски.

- Владислав Фелицианович, хотелось бы переговорить с вами о возможности нашей работы в «Возрождении»,- начинает разговор Дмитрий,- тем более что направление газеты становится верным.

- Илюша пугает нас, что тираж «Возрождения» катастрофически падает, но тираж дело наживное, да не одним тиражом жив человек,- вставляет Зинаида.

Ходасевич с февраля заведует литературным отделом в газете.

- В начале нашего пребывания в Париже Милюков сказал мне, что газета «Последние новости» совершенно во мне не нуждается. Теперь в «Возрождении» я считаю своим долгом противостоять политической беспринципности их газеты.

- Мы не такие люди, чтобы войти в газету внешне, только для заработка; нам бы хотелось и, кажется, мы могли бы войти в нее и внутренне,- заявляет Дмитрий.

- Маковский, когда гостил у нас, говорил, что Тэффи печатается во многих газетах. Я ей позавидовала и подумала, почему бы и мне не попробовать?

- Мне представляется, что наши совместные действия в «Возрождении» могли бы иметь очень значительные последствия как для самой газеты, так и для всей стратегии «непримиримости»,- не унимается Мережковский.- Больше, чем на себя, я во всем этом рассчитываю на Зинаиду Николаевну – она ведь, по природе, больше журналист, чем я, и заряд у нее сейчас очень сильный.

- Спасибо, Дмитрий. Давно не слышала о себе приятное. Нина Николаевна, скоро выйдет наш «Новый дом» или он все еще в ожидании великих преобразований и богатых милостей?

- Журнал оказался нам не под силу,- скромно отвечает Берберова.

- Журнал – это та нитка, которую нужно тянуть, он нужен,- возбужденно твердит Зинаида.

- Алданов высоко ценит вас,- говорит Берберова,- за то, что вы всегда интересуетесь возвышенным.

- Что? Как вы сказали?- Зинаида удивлена ее словам.- Не совсем правильно он сказал. Интересное не значит возвышенное. Интересного очень много. Просто данный человек должен почувствовать настоящий интерес к действительно интересному, отделить его как имеющего значения от другого, не имеющего значения,– попасть в «точку».

К столикам подходит Бунин с Кузнецовой, и Зинаида, не стесняясь, наводит на нее лорнет: симпатичная брюнетка со вздернутом носиком в ярком летнем платье. Бунин весь в белых брюках и рубашке. Он снимает соломенную круглую шляпу.

- О чем речь?- спрашивает Бунин, усаживаясь.

- Все пытаемся найти возможность литературного заработка.

- Неплохо было бы. Как я устал от вечной благодарности, голова утомилась кланяться. В Россию нам не вернуться, здесь умрем. Раньше на дне была какая-то надежда, но теперь и этого нет. Там песенка надолго заведена.

- Откуда такая безысходность, Иван Алексеевич? Я вот верю в воскрешение и в то, что вечно будем жить с теми, кого любишь. Надо наслаждаться сегодняшней жизнью. Море, солнце и божественный воздух!

Зинаида поднимает вверх руки и вдыхает воздух с закрытыми глазами, наслаждаясь.

- Вот мы приехали сюда купаться, весь пляж прошли, но вас не нашли.

- Если хотите видеть Мережковских или нас, идите всегда в это кафе.

- Журнал «Новый дом» - скверный журнал, хочу заметить,- Бунин искоса смотрит на Злобина.

«Значит, мы попали в точку, раз он ругает его,- думает Злобин, слушая молча Бунина.- Очень хорошо, что он его разносит».

- Теперь этот журнал будет другим и по-другому называться. Уже в начале августа выйдет первый номер, где будут печататься стенографические отчеты «Зеленой лампы». Мы освобождаемся от редактора Фохта, что позволит нам некоторые редакционные изменения. Он требует выкупа «Зеленой лампы» и грозит продолжать «Новый дом», но грозит бессильно.

- Что же, почитаем новый журнал. Как он будет называться?

- «Новый корабль». А что у нас эмигрантов большой выбор? Журналы эсеровские и кадетские!

- Тут я с вами согласен.

- Иван Алексеевич, я хочу пригласить вас на чтение моего дневника 1917 года и посоветоваться с вами о его печатании, потому как я сомневаюсь в этом, ведь мне придется сжечь свои корабли по отношению к эсерам.

- Назначьте день, Зинаида Николаевна, мы придем. Очень интересно будет послушать.

В уютной гостиной с мягким огромным ковром Зинаида, закутанная в шаль, сидит в удобном кресле. Полногрудая черноволосая горничная разносит гостям кофе. Злобин приносит Зинаиде мундштук и зеленую папку. Зинаида протягивает худенькую ручку к коробке с длинными папиросками и вытаскивает одну, вставляя ее в красивый женский мундштук, затем достает папку скрепленных бумаг, напечатанных на машинке.

- А вы почему не хотите слушать, Дмитрий Сергеевич?

- Я не могу ни слышать, ни читать о революции. Это все равно если вашу мать убили и вы будете слушать об этом. Милюков – это Чичиков, Керенский – Хлестаков. В нем сидел бес, и мы повинны, что бес из него ушел, а он этого не понимает и все продолжает становиться в наполеоновские позы, чувствуя себя победителем.

- Тут я с вами, Дмитрий Сергеевич, согласен,- смеется Бунин.

- «Корнилов – это значит опора войск, защита России, реальное возрождение армии; Керенский и Савинков – защита свободы. При определенной и ясной тактической программе, на которой должны согласиться Керенский и Корнилов, нежелательные элементы в правительстве вроде Чернова выпадают автоматически».

Она отрывается от чтения и смотрит на сидящих задумчиво, затем продолжает:

- «Часто я видела летний Петербург. Но в таком сером, неумытом и расхлястанном образе не был он никогда»,- скандирует она, делая упор на все фразы.

Слушают все внимательно, не обращая внимания на входящего и выходящего в драповом халате Мережковского, они просто проникаются тем далеким временем, переживая события опять и узнавая новые подробности, художественно и талантливо описанные Зинаидой.

Поздним вечером вагон поезда с возвращающимися Буниными и Кузнецовой медленно катится по равнинным местам Ривьеры.

- Это лучшее из того, что она написала когда-либо,- задумчиво произносит Бунин.- Представляю, сколько там еще всего понаписано, если она прочла только сотую долю.

- Зинаида Николаевна совершенно равнодушна к белому движению, не верит ему,- задумчиво произносит Вера Николаевна.- Она не выносит приговор Корнилову, он сам выносится.

- Я ее немного побаивалась,- говорит Галина,- она ведь подчеркнуто не замечает меня, даже руку мне подает, почти неощутимо и не видя меня. Но сегодняшнее чтение поразило меня. Обычно при чтении, я отвлекаюсь уже через 5 минут, а тут я все время напряженно слушала, мне было интересно. Она даже не упоминает себя, а в дневнике ярко выступает автор. Простыми скромными словами она передает тяжелое время. А как у нее четко обрисованы люди!

- Вам понравилось?

- Я ее теперь воспринимаю не только, как молодящуюся чудачку с ведьмовским началом в натуре, а как литератора, у которой есть чему поучиться и кое в чем можно брать с нее пример.

- Вот как! Молодец, вы правы.

- А я изменила свое отношение к Фондаминскому,- говорит Вера Николаевна.- Не такой он, оказывается милый и простой человек, а оказался с большими провалами, и ум у него не свободен. Сбежал в трудную минуту в Севастополь, увильнул от ответственности и забыл о России. Теперь думаю: а пожертвует ли он в критический момент партией для России?

- Да, Фондаминский меня тоже удивил.

- Керенский забывал о России и не понимал ее, так же как и Савинков и Илья,- качает головой Вера Николаевна.

- Да Савинков – авантюрист и убийца, прикрывающийся литературой с поддержки Мережковских. Он не замечательная личность,- горячится Бунин.

- Такое обильное угощение,- сокрушается Вера Николаевна,- баранина, макароны, сыр, пироги и всего один графинчик приторно-сладкого белого вина.

- Мережковский никогда не пьет сам вино, ты же знаешь.

- Пусть не пьет, а гости…. Нет, я привыкла угощать своих гостей вином.

- Потому-то у нас постоянные гости,- смеется Бунин.

 

* * *

 

Зинаида собирается идти в кафе, чтобы повидаться с Ходасевичами.

- Дмитрий, что ты там все время шепчешь?

- Да я почти в полу-сознании обдумываю то, что надо писать, боясь упустить мысль.

- Дмитрий Сергеевич,- подходит с рукописью Злобин,- по точному расчету ваша «Жизнь Наполеона» займет в «Возрождении» 16 тысяч строк.

- Хотя она и написана не в беллетрической форме, но читается как «роман с приключениями», по интересу для публики не уступит самой «Деревянной Ноге», на которой «Последние новости» так далеко ушли.

- Ты так считаешь? Я знаю, Зина, как ты беспристрастна и взыскательна.

- Да, тут я Антон Крайний, а не Зина твоя.

- Идея интересная, сверх национальная, включающая в себя и национальную. Мне кажется, что очень живая для России и для русской эмиграции. Вот почему появление «Наполеона» в «Возрождении» будет иметь некоторый политический смысл и резонанс.

- Я готова. Идем?

Ходасевич уже сидит с Берберовой за столиком, ожидая появления знакомых.

- Я получил письмо от Маковского. Он пишет, что газета хотела бы иметь вас обоих,- начинает Ходасевич.

- Я еще не решила пока.

- Все время убеждаю Зину решить этот вопрос в положительном смысле.

- Милюков меня измучил, режет мои статьи. И так я переписываю их по несколько раз. Сначала пишу то, что думаю, потом начинаю смягчать, перемешивать.

- Это наша участь общая.

- Дмитрий Сергеевич рвется в Париж, увлечен мыслью о цикле публичных лекций от фирмы «Зеленая лампа», причем вторая, после его, должна быть ваша, Владислав Фелицианович. Вы согласитесь?

- Не знаю, надо подумать.

- Вот, я предупреждала тебя, что вы начнете отнекиваться, что седьмой пот прошибет.

- Я готов к атаке, уговорю вас.

- Вот вы уезжаете, а погода стоит упоительная – рай земной,- произносит Зинаида, опустившись на спинку стула.- Мы поедем в начале ноября, не раньше. Володя еще продолжает купаться.

Ходасевичи уезжают, Зинаида теперь чаще гуляет со Злобиным по окрестностям виллы. В конце октября Зинаида начинает болеть, простудившись под дождем далеко от виллы.

- Как ты себя сегодня чувствуешь?

- Опять маленький жар.

- Вот уже 2 недели в середине дня у тебя поднимается температура. Что-нибудь болит?

- Под лопаткой точка в спине побаливает, такая ноющая боль…

- С этим, Зина, шутить нельзя.

- Прости, я задерживаю наш отъезд.

- Конечно, мне важно сейчас быть в Париже и читать лекцию: ведь все каждый день с Евлогием-Сергием меняется, а я больше перестраивать фронта не в силах; и без того у меня Евлогий весь движется, как на шарнирах, ввиду его возможных соглашательских сюрпризов! Сейчас церковная тема многое выясняет и в политике.

* * *

 

На юге России во время гражданской войны основана Временная Церковная администрация, эмигрировавшая в г.Карловицу в Сербии. Епископский Синод объявляет себя временным местоблюститетем Священного Синода Российской империи во главе с митрополитом Антонием. Епископский Синод назначает главой русской церкви за границей в Западной Европе митрополита Евлогия. В 1927 году советская власть отменяет Московский патриархат и Евлогий переходит под юрисдикцию Константинопольского патриарха.

митрополит Евлогий

 

Митрополит Евлогий служит в Соборе св. Александра Невского на улице Дарю. Евлогий отстаивает свою позицию, что Церковь должна неуклонно следовать по своему пути, пути чисто церковному, пребывая вне политики, независимо, левой или правой. Он обязывается твердо стоять на положении невмешательства Церкви в политическую жизнь и не допускать, чтобы в подведомственных ему храмах церковный амвон обращался в политическую трибуну, сформулировав это в документе «Ответ митрополита Евлогия митрополиту Сергию».

- Пошло какое-то огульное, сплошное соглашательство по всей линии. Евлогий под сурдинку варит кашу с духовенством, многих уже обработал, а насчет паствы считает, что ее дело помалкивать в тряпочку,- возмущается Зинаида.

- Ведь Евлогий ответил о невмешательстве не только от своего лица, но и от нашего – от лица всей паствы, а мы от нашего действия никогда не откажемся, не впадем в соглашение Христа с Антихристом.

- Евлогий должен был заявить о непримиримости, под знаменем Креста-Меча, только через Церковь Православную и Вселенскую,- наш путь в Россию.

- Сделать что-нибудь мы сможем только в России; но уже и сейчас, в изгнании, мы должны начать делать, чтобы не вернуться в Россию ни с чем. Мы должны помнить, что «соглашателям» лучше не возвращаться в нее, она их не примет.

- Ты уже закончил статью?

- Первую часть о политике закончил, и вот о церкви, саму ответственную и трудную, еще обдумываю, шепчу, как ты заметила. Все время «сатанею» - погружаюсь в лекцию.

- Это будет достойный ответ Евлогию, но надо написать ему лично от себя.

«Владыка, умоляем Вас не подписывать присланного Вам митрополитом Сергием обязательства подчиняться Советской власти. Дело тут, конечно, не в «политике», а в чем-то неизмеримо более важном.

Мы твердо уверены, что так же думают и чувствуют множество верующих во Христа и любящих Православную Церковь. Еще раз умоляем и заклинаем – не подписывайте.

С глубоким уважением и преданностью.

Д.Мережковский,

З.Гиппиус».

- Вот так будет правильно. Отсылаем?

- Конечно.

- Бывали случаи избиения священников прихожанами русских православных храмов, не согласных с произнесением молитв за Советскую власть.

На «воскресении» Карташев возмущается позицией митрополита Сергия по отношению к власти:

- Нужно разорвать все связи с Московской патриархией. Недалекое будущее покажет, что мы совсем не отделены от российской истинно-тихоновской мученической церкви и едины с нею и в достигшем и до нас гонении от большевиков, и в чистоте от политики, и в грядущем воздвижении крестного стяга чистой православной церкви над всей святой Русью.

- Послание митрополита Сергия,- продолжает его мысль Бердяев,- есть вопль сердца Православной Церкви России, обращенный к Православной Церкви за рубежом: сделайте, наконец, что-нибудь для нас, облегчите нашу муку, принесите для Русской Церкви хоть какую-нибудь жертву. А некоторым в эмиграции это послание представляется, как окрик, как приказание, как насилие над совестью.

Бердяев многозначительно смотрит на Мережковского.

- А мне кажется,- иронично говорит Зинаида,- что митрополит Сергий хочет создать среди зарубежья какую-то смуту, ведь понятно, что все это исходит от самой Советской власти.

 

* * *

 

Вера Николаевна приезжает в Канны.

- Пойдемте со мной по магазинам?- предлагает она Зинаиде.

- С удовольствием!

Вера Николаевна наблюдает за оживившейся Зинаидой с удивлением. Зинаида обходит все отделы, рассматривая внимательно все, что там продается.

- Зинаида Николаевна, давно вас такой не видела, вы прямо помолодели.

- Я вся измучилась, все хочется купить, да денег маловато для покупок. Дмитрий будет ворчать опять. Я редко хожу по магазинам.

- Не любите этого?

- Я люблю ходить по магазинам, это целый мир! Если бы у меня были деньги. Я так люблю красиво одеваться! Мне во сне сняться элегантные наряды.

 

* * *

 

Газету «Возрождение» основывает на свои деньги нефтяной магнат Абрам Осипович Гукасов в 1925 году, предложив пост редактора Петру Струве. Струве хотел выпускать газету с большим литературным отделом. Основной капитал у Гукасова находится в Англии, тогда как старший брат держал капитал в России. После революции один Абрам оказывается богачом. Финансируя газету, он требует полного подчинения сотрудников себе.

- Из-за вашей политики в газете процветает кружковщина, высокомерный тон, который вы в ней задаете, отпугивает читателя эмигранта. Я несу убытки по вашей милости тысячу франков в месяц,- обвиняет Гукасов Струве.

Глаза Гукасова на крупном лице со светлой бородкой смотрят неподвижным каменным взглядом.

- Вы несправедливо обвиняете меня,- трясет своей мощной бородой сгорбленный Струве.- Я подаю в отставку.

- Извольте, воля ваша. Место редактора никогда не будет пустым.

Мережковские начинают печататься в «Возрождении» в конце 1927 года.

- Вот, как же недовольны в «Последних новостях» и «Современных записках», что мы стали работать в «Возрождении». Вишняк опубликовал в «Днях» против меня статью «Пути и перепутья З.Н.Гиппиус», где пишет: «Гиппиус не хочет считать себя ничем связанной, считает себя от всего и от всех «свободной». Она разрешает себе роскошь быть всеми недовольной и со всеми не согласной». Слышишь, Дмитрий, какую полемику вызывает мой дневник?

- Он, вообще, пишет, что мы поскользнулись. Интересно, когда? Пусть объяснит мне мою глубину падения.

- Милюков тоже выступает с упреками ко мне. Когда я работала с ним, знаменитый его карандаш ни разу у меня ничего не вычеркнул. Значит, наши позиции совпадали. Как он может утверждать, что, перейдя к Гукасову, я ополчилась против него? Чушь!

- Он раньше просто объяснил, что нам дали больше в «Возрождении», чем у него, подчеркивая материальную выгоду. Я ему доказывал, что это не так, что он человек умный и честный сделался орудием людей не глупых, но нечестных. А тут еще обвиняют нас хулителями белого духа и считают нас своими политическими противниками.

 

* * *

 

Философов приходит в гости в конце октября.

- Дима! А я слышала от одного нашего общего знакомого, что ты не едешь в Париж просто из-за упрямства.

- Он не мог сказать такой глупости. Это ты, Зина, по обыкновению наврала. Типичный «Зиночкин яд», но с годами он становится не ядовит, потому я не боюсь его. Мне просто не на кого было оставить газету.

- Только и всего? Что же мы стоим, давайте пройдем в гостиную.

Она располагается на своем диванчике напротив Философова.

- Дмитрий, а наш разговор войдет в силу, когда я пришлю тебе деньги. Тогда и посылай рукопись, но не раньше. Я тебе по своему опыту советую.

- Хорошо, Дима, так и сделаю.

- Как дела у вас? Мне досадно видеть, что вы не у дел. Дмитриевы «тромбоны» не звучат, Володя в праздности, а ты, Зина, все перетончила так, что уже никто понять не может, чего ты хочешь.

- Один ты меня понимаешь.

- Да и потому твои дневники я в газете печатать не буду. Мой тебе добрый совет: вообще их никогда не печатай – бесполезно и нечистоплотно. За 10 лет в России и здесь выросли другие люди, с этим надо считаться. Недавно одна молодежная русская организация устроила вечер, посвященный Кони. Пришло всего 9 человек. Кому этот прокурор сейчас интересен? А приезжий из Праги с лекцией о христианстве собрал полный зал.

- Ты советуешь сидеть сложа руки?

- Нет. Чтобы зарабатывать себе на хлеб, пиши беллетристику, а для души пиши то, что никогда никто не увидит. Здесь нет никакого греха. Или издай брошюру с лекциями Дмитрия и твоими статьями. Больших денег не потребуется, но она разойдется. Дохода не принесет, но и убытка тоже. А искать деньги, чтобы печатать протоколы никому ненужной «Зеленой лампы», ей-Богу, не стоит.

- Как в Варшаве воспринимают нашу «Зеленую лампу»?

- Она не понятна там, как китайская грамматика, особенно молодежи. Они просили меня отвести им место в газете, и я им предложил выпускать приложением свой «Листок», чтобы они сами за него отвечали. Они боятся.

- Русская молодежь в Польше изменилась со времени нашего отъезда?

- Очень. Они, во-первых, боятся потерять свое национальное лицо и не «ополячиться», а, во-вторых, отличаются теперь резким анти большевизмом.

- Мы хотели посоветоваться с тобой насчет «Возрождения».

- Туда надо входить или не входить. По-моему «Возрождение» выгоднее. Почему вы не хотите писать в «Сегодня»?

- Дрянь газета!

- Согласен, но там хорошо платят. Напишите редактору, он вас знает.

- Мы хотим свободы.

- Вы лучше меня знаете, что свободы нет и быть не может. Вот «Новый дом» и «Новый корабль» были ваши, и то вы связали себя по рукам и ногам.

- Ты несправедлив.

- Меня злит просто это…. Я благодарен своим сотрудникам, что они получают в газете просто гроши. Вот Амфитеатров получает всего 20 долларов в месяц, это 500 франков. Многие бесплатно работают.

- Вот видишь, Дима, твоя газета почти не платит сотрудникам.

- Та сама в Париже 6 лет крутишь и что нажила? Чем кумушек считать…

Еще в начале лета на вокзале застрелен советский полпред в Польше Войков. Когда осенью в советском посольстве появляется житель Вильно с требованием встретиться с послом, то сотрудник посольства в упор расстреливает его.

- Сейчас в Польше спокойно?- спрашивает Дмитрий.

- Сотрудники полпредства в полном отчаянии, боятся выйти на улицу. Мы широко освещали в газете эти все события.

- Дима, ты какой-то злой приехал. Что с тобой?

- Да не злой я! Просто тебе желаю поменьше яду, самолюбия и пустых надежд. Ну, мне пора! Как Ася поживает?

- Возится с подворьем, чистит там образа. Работает, выкручивается, а порой и голодает.

- Привет ей передавайте.

- Всего доброго, Дима! До скорой встречи! Я всегда обречена на любовь вечную и неразделенную.

- Зина, о чем ты говоришь?

* * *

 

В издательстве газеты «Возрождение» выходит сборник стихов Ходасевича, а Дмитрий в этой же газете пишет рецензию «Захолустье».

- Бог нам послал певца Ариона, в наш обуреваемый челн. Кажется, после Александра Блока, никто таких вещей не говорил о русской революции, как Ходасевич.

- Ты, Дмитрий, хватил через край – сравнил Владислава с Блоком!- открыто возмущается Зинаида.

Молчаливое согласие присутствующих оскорбляет Ходасевича, и он не скрывает этого всем своим видом.

- Вы критикуете «Зеленую лампу» за то, что она становится религиозно-философской?- спрашивает его Зинаида.

- Да, я считаю, что вы ведете несерьезную игру в бездны и тайны,- с горячностью отвечает Ходасевич.

- «Зеленая лампа» - это не игра в ваш любимый бридж в ваших подвалах на Монпарнасе, смею заметить,- холодно говорит Зинаида.

- Да не приглашай ты его на заседания и повесток ему не шли,- советует ей Дмитрий.

Георгий Иванов – сотрудник «Последних новостей», по неосторожности просит Ходасевича:

- Вы недавно выпустили сборник в вашем издательстве. Не попробуете ли вы поговорить с редакцией о публикации в издательстве моей книги «Петербургские зимы»?

В ответ Ходасевич только ухмыляется. Вскоре в редакцию «Последних новостей» приходит открытка, извещающая, что книга Иванова не может быть опубликована в их издательстве.

Иванов взбешен.

- Как? Я его попросил по-дружески просто прозондировать почву в издательстве, а он официально ответил,- жалуется он Зинаиде.- Теперь они думают, что я ходил в редакцию и просил.

- Георгий Владимирович, думать надо было, прежде чем просить, ведь «Возрождение» враждует с их газетой.

Тогда Иванов помещает в «Последних новостях» статью «В защиту Ходасевича», где в оскорбительной форме опровергает все хвалебные слова Дмитрия об его сборнике.

- Вот и началась литературная война между поэтами. Теперь Ходасевич выживет вас из литературы,- предрекает Зинаида Иванову.

Война начинается не только литературная. В кафе на Монпарнасе Георгий Иванов вскользь сообщает:

- Говорят, что Горький прогнал Ходасевича из Сорренто после того, как застиг его роющимся в ящиках своего письменного стола…

Сплетня скоро доходит до Ходасевича, и он в долгу не остается:

- А эти Жоржики перед отъездом из Петербурга убили и ограбили старушку. Бедная старушка!

Ходасевич приводит действительный случай убийства старушки и совсем забывает, что только Иванова в Петербурге в это время уже не было.

Ссора затягивается на десятилетие.

 

* * *

 

- А вы Георгий Викторович,- обращается Дмитрий к Адамовичу,- в своей рубрике в пух и прах разнесли мои лекции от газеты «Звена» в малом зале Гаво. Ведь я сейчас работаю над «Наполеоном» и тему эту изучил основательно.

- Я высказал свое мнение.

- Вот вы утверждаете, что на лекциях у вас создалось впечатление глубокого провала между «лектором и аудиторией». С кем же были вы?

- Я был только наблюдателем.

- Выгодная позиция, а со мной многие,- говорит Дмитрий и отходит от Адамовича.

- Георгий Викторович, я жду вас завтра к себе вечером, приглашает Зинаида.

- Обязательно приду.

Адамович появляется у Мережковских со своими стихами.

- Вы мне больше нравитесь в разговоре наедине. Когда читаешь ваши писания, представляется образ скучного и нудного человека. В жизни вы веселый и остроумный.

- Но я не со всеми такой, Зинаида Николаевна,- а только с теми, кто способен понимать оттенки моей души.

- Признайтесь, что грусть в своей душе вы скрываете ото всех.

- Возможно. У вас такое острое чутье, что трудно скрыть.

- Очень хорошо, что вы принесли свои стихи, прочтите.

 

Что там было? Ширь закатов блеклых,

Золоченных шпилей легкий взлет,

Ледяные розаны на стеклах,

Лед на улицах и в душах лед.

 

- Это вы о Петербурге? Нравится мне, цельнее всех кажется этот стих о ледяных розанах.

 

Тысяча пройдет, не повторится,

Не вернется это никогда.

На земле была одна столица,

Все другое – просто города.

 

- Ну, здесь чувствуется ностальгия о Петербурге.

- Как говорил Блок: «Пора смириться, сэр».

- А вот в другом стихотворении вы с горечью заметили:

 

Друзья! Слабеет в сердце свет,

А к Петербургу рифмы нет.

 

- А я находила рифму в своих стихах. Ваши стихи мне близки, они находятся в верной по времени нужной линии, и линия эта вполне ваша. Вы петербуржец?

- Нет, я родился в семье военного в Москве, но еще ребенком меня увозят в Петербург, и там я окончил и гимназию и университет. В 1916 году я выпустил первый поэтический сборник, хотя до этого напечатал рассказ «Веселые кони».

- Прочтите еще что-нибудь.

Адамович читает тонким голосом без выражения.

- Еще в 1915 году их написал.

 

Так тихо поезд подошел,

Пыхтя к облезлому вокзалу,

Так грустно сердце вспоминало

Весь этот лес и частокол.

Все то же. Дождик поутру,

Поломанные георгины,

Лохмотья мокрой парусины,

Все бьются, бьются на ветру.

 

- А здесь вы, Георгий Викторович тонко уловили картину вокзальной площади маленьких русских городов. Пройдет 100 лет, и ничего не изменится в этом пейзаже. Потомки будут читать эти стихи и вспоминать свои вокзалы.

 

Когда мы в Россию вернемся…

О Гамлет восточный, когда?-

Пешком, по размытым дорогам,

В стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов,

Без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы,

Что вовремя мы добредем…

 

- Я с самого первого начала всегда стремилась прочь от «декадентства», отрекалась от него, издевалась над ним, объявляла и проповедовала простоту. По тогдашней моей крайней необразованности я была, правда, свободна от всех «влияний», но зато и кроме инстинкта мне опираться было не на что; если же вспомнить крайне юный мой возраст. Так вот, время и школа не могли повредить моей сознательной воле к «простоте», которой я уже теперь не достигну, хотя стремиться к ней не перестану.

- Ваши стихи, Зинаида Николаевна, можно узнать без подписи среди тысячи других. Их трудно любить, но и трудно забыть.

- Я это знаю.

- Бунин как-то назвал ваши стихи «электрическими». Я с ним согласен. Ваши строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами.

- Интересное мнение, надо запомнить. Эти стихи я посвящаю вам, в них вся я, как есть.

 

Преодолеть без утешенья,ъ

Все пережить и все принять.

И в сердце даже на забвенье

Надежды тайной не питать,-

Но быть, как этот купол синий,

Как он высокий и простой,

Склоняться любящей пустыней

Над нераскаянной землей.

 

- Зинаида Николаевна, я давно хотел вас расспросить о Савинкове,- робко начинает Адамович.

- Ох…. Над Савинковым тяготел перст судьбы, это меня и влекло к нему. Я не могла разгадать загадку его до самого конца, только кое-что. У него было слишком завышенное самолюбие, тонкий ум, воля, Он слишком ценил свою одаренность, хотя она у него была и гораздо меньше самолюбия. Он любил властвовать над людьми, все равно над кем, он не разбирался в людях.

- Поэтому люди предавали его?

- Да. В нем всегда чувствовалось ощущение трагедии. Это заметно по его стихам, которые не могут нравиться, как бы он к этому не стремился. Я не простила ему его падения, предсказывала его, чем вызывала ужас у Фондаминского. Но не только я. Вещая Амалия говорила тогда: «Хоть бы он умер раньше!» Он ругал эмиграцию за бездействие, союзников за равнодушие, предлагал ехать к большевикам, сделаться любовником жены Троцкого, жениться на дочери Ленина и затем убивать их. Это нормально?

- Спасибо, Зинаида Николаевна, за полный психологический портрет Савинкова. Знаете, как наши молодые поэты зовут вас за редкий ум?

- Интересно, как?

- Ге-пе-ус!

- Забавно и остроумно.

- Мне тоже так кажется.

- Меня бомбардирует стихами барон Штейгер. Не знаете ли вы такого поэта?

- Знаю, вот у меня с собой его стихи.

 

Бедность узнают по заплатке.

Годы – по губ опустившейся складке.

Горе?

но здесь начинаются прятки –

Это любимая взрослых игра.

 

- «Всё, разумеется, в полном порядке».

У собеседника – с плеч гора.

 

- Кто он такой?

- Он в Чехословакии окончил русскую гимназию. Отец у него военный, был депутатом Думы. Недавно выпустил поэтический сборник «Этот день», где показал себя самобытным поэтом, со свойственной только ему манерой.

- Я к его стихам отношусь равнодушно, но вы приведите его к нам на «воскресенье».

- Хорошо, при первой же возможности, он будет рад.

 

* * *

 

Керенский частый гость у Мережковских на «воскресеньях». Зинаида дожидается, когда гости расходятся.

- Александр Федорович, останьтесь, пожалуйста. Я прочла вашу статью в честь десятилетия октябрьского переворота. Мне казалось, что эмиграция давно отучила меня удивляться, но я поражена вашим утверждением.

- Интересно, каким?

- Вы сказали, что октябрь был, но для вас он мог и не быть.

- Что же тут удивительного?

- А потом вы признались, что сами стояли недалеко от «часов истории».

- Да, сказал.

- Значит, вы признаете, что были одной из тех личностей, чья задача была – направлять ход событий и влиять на них.

- Совершенно верно, Зинаида Николаевна,- он спокойно запускает пальцы в волосы и с силой трет ими голову.

- Представим, что вы стрелочник, у которого сошел с рельсов поезд. Вы не задаете себе вопрос: я виноват в этом, ведь на моем пути это произошло?

- Я вас не совсем понимаю.

Его маленькие глаза на большом лице с крупным носом выражают недоумение.

- Не притворяйтесь, ведь речь идет не о поезде, а о гибели России. Что с вами? Вы забыли?

- Я все помню, Зинаида Николаевна.

- Мне остается лишь хладнокровно воспринимать странности людской психологии.

- Это ваше право.

- Остается надеяться, что за вас восстановят хронику событий другие, не участники их. Вы же знаете, что я вела дневник в это время. И его привез мне друг Злобина из Ленинграда. Я была созерцателем этих очень важных событий и находилась в удобном наблюдательном пункте. Я считала дневник погибшим и смотрю на него сейчас, как на вернувшегося с того света. Я читаю его, ничего не помню сама. Как же слаба наша память! Я попытаюсь издать его.

- Интересно почитать. Вы дадите его мне на время?

- Дам. Там очень много написано о вас, и я действительно тогда считала так, как писала. Сейчас я не имею права что-то исправлять или уничтожать.

- Ответственность за те события у меня есть и была.

- Вот тяжесть этой ответственности и раздавила вашу партию эсеров. Святая белая борьба не имела успеха, потому как идеи у нее были возродить империю. Надо было предложить что-то новое, приемлемое для данного времени, ведь самодержавие прогнило, и февральская революция совершилась слишком поздно, чтобы достигнуть цели.

- Да… - произносит Дмитрий после его ухода.- Иванов не зря говорит, что Керенский и через 100 лет – тема для большой трагедии.

 

* * *

 

Стенографические отчеты о заседаниях «Зеленой лампы» сначала печатаются в журнале «Новый дом», а после его закрытия в журнале «Новый корабль» под редакцией Терапиано, Злобина и Эндельгарда.

На IV заседании «Зеленой лампы» с докладом «Русская интеллигенция как духовный орден» выступает Фондаминский. В прениях высказывается первым Михаил Цетлин.

- Пусть мы часть России, попавшая в трудное, трагическое положение. Но и Советская Россия находится в трагическом положении. Мы физически лишены родины, почвы. Они лишены свободы…. Кому хуже? Обоим…. Будем избегать греха гордыни, не будем думать, что мы соль земли. Нет, мы соль без земли и все же есть в нас соленость, и мы не должны ее потерять. Между Россией и эмиграцией есть, я верю, духовное взаимодействие…. В этом смысле мы должны быть обращены «лицом к России…»

 

* * *

 

11 апреля 1928 года…. Сегодня сообщение на тему «Апокалипсис нашего времени» В.В.Розанова (о ветхом завете и христианстве)» делает Зинаида.

- Русский писатель В.В.Розанов менее известен, чем достоин. Мыслитель! Как нейдет к Розанову это слово! Он наново поставил, по-новому осветил вопросы – Бог, Любовь и Смерть. Он был ученый богослов и самый праведный церковник. От наследства Розанова отказываться нельзя, как бы мы к нему самому, к человеку – Розанову, ни относились. Надо, конечно, этим наследством пользоваться умеючи…. Но сумеем мы или не сумеем – это уже зависит от нас.

 

* * *

 

Высоко в горах, в Приморских Альпах Мережковские снимают на лето один этаж старого замка в Торране. Замок стоит на скале и в скале высечен.

 

 

 

Мыс Антиб

 

Гости приезжают посмотреть на диковинное место и навестить хозяев дачи. Огромные сосны и вековые вязы окружают старинный замок. Зинаида часто садится у огромного окна в столовой, толстые стены которой были обиты драгоценной кожей, но сейчас она висит клочками. Она рассматривает вдали на горе еще более древний полуразвалившийся замок.

- Дмитрий, как ты думаешь, сколько веков назад он был построен?

- Не знаю, но очень давно, по крайней мере, «Дон Кихот» еще не был написан.

 

Птичий вскрик зеленой ночью

отрывисто-строгий,

лунный сверк зеленой ночью

креста при дороге….

 

Древнее молчанье

башен тяжелых.

Тень и молчанье

В бойницах полых.

 

И только сердце

не ищет покоя.

Слышу, как бьется сердце,

еще живое…

 

Адамович появляется в их замке первым.

- Приехал навестить вас, я отдыхаю в Ницце.

- Приятно, что не забываете нас в такой глуши, хотя эта глушь с вековыми соснами мне нравится, я люблю работать в тишине. Здесь такая благодать! Все равно я скучаю по своим «воскресеньям», где собираются мои «подростки» и «зародыши».

- Ничего себе! Как вы обозвали нашу творческую молодежь!

- Я же любя. Пойдемте пить чай в сад, горничная накрыла там стол. Вас надо покормить с дороги. Здесь нет ни комаров, ни мустиков.

- Георгий Викторович, у вас с Дмитрием есть общая черта – педантичная аккуратность на письменном столе.

- Это просто привычка. Прочел вашу беллетризированную биографию Наполеона, Дмитрий Сергеевич. Вы немного отошли от темы.

- Это только внешне кажется, а внутренне это та же история героя индивидуалиста, противопоставляемая толпе,- незлобно возражает Дмитрий.

- Вы вступили в спор с Толстым.

- Толстой умалил Наполеона, как личность.

- Но вы уравняли судьбу Наполеона и судьбу русских, хотя цели в войне у них разные. Наполеон пришел завоевывать Россию, а русские сражались за родину.

- Меня всегда интересуют только христианство и его история, ведь в Наполеоне боролись 2 начала – христианство и апполоновское,- спокойно объясняет Дмитрий.

- Где вы все попрятались,- раздается из-за кустов Бунина.- Вы что нарочно здесь сели?

- Ну, вот видишь, Дмитрий, а ты все вздыхал, что Иван Алексеевич нас забыл…. Присаживайтесь к нам. Вера Николаевна, ко мне садитесь.

- Спасибо. Вот, заставил себя вырваться к вам ненадолго, а то все пишу, пишу…. Эта изнуряющая жара в Грассе меня вымотала, а у вас здесь такая свежесть! Как вы живете здесь?

- Живем мы тихо,- в газетном болоте только шумим, и так это надоело; по привычке отругиваешься, да и следует иногда, но хотелось бы что-нибудь по существу писать.

- Такую мы выбрали профессию.

- Что пишете сейчас?- интересуется Зинаида.

- А вам интересно? Вы ведь меня за писателя даже не считает. Для вас я описатель. Не забуду этого вам, Зинаида Николаевна, до самой смерти.

- Да полноте, Иван Алексеевич! Разве нам дано обижаться друг на друга, ведь мы так давно знакомы. А уж сколько всего я наслушалась от вас!

- Например?

- Вы где-то назвали меня «бабушкой русской поэтической чепухи».

- Да, было дело. Но я не описатель, я воссоздаю природу или быт.

- Не обижайтесь, пожалуйста. Как вы живете там? Часто ругаетесь?

- Бранимся много, но дольше 5 минут не сердимся друг на друга,- смеется Бунин.

Проводив гостей, они на другой день встречают Нину Берберову.

- Как добрались, Нина Николаевна?- улыбается Дмитрий.

-Автобусом из Антиба.

- Что же сам Ходасевич не пожаловал?

- Приболел опять. Мы в Антибе сняли дачу на двоих с Вейдле.

- Раньше мы тоже с Буниными снимали вместе. Устали с дороги? Пойдемте, я покажу вам вашу комнату,- предлагает Зинаида.

Зинаида ведет гостью в замок.

- Ой, какой пол интересный! Совсем как на улице Ренуар.

Длинная узкая комната для Берберовой приготовлена горничной, постелена кровать. Стены покрыты мхом.

- Погуляем перед сном?

Они медленно бредут вдоль ручья, журчащего по камням, наблюдая за водяными жуками. Прозрачный ручей золотится на солнце, переливаясь палитрой красок.

 

 

Альпы

 

- Как они усиленно гребут своими ножками, чтобы их не унесло,- замечает Берберова.

- Зина! Они похожи на нас с тобой, тоже плывут против течения. Ручеек журчит, рассказывая нам о крае, откуда льется. Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?

- Конечно, свобода без России, потому я здесь.

- Мне тоже, потому я тут, а не там. С другой стороны, зачем мне свобода без России, что мне с ней делать?

- Зина, что такое быт? Не знаю, потому как его нет у нас. Только обыватели, те, у кого есть быт, не интересуются интересным.

- У нас с Ходасевичем тоже нет быта, только маленькая комнатка со всем необходимым.

- Получила известия из России тяжелые: Тата сослана на 3 года на Соловки, а Тата в тюрьме. Они ведь никогда не расставались. Представляю, как им сейчас тяжело.

Зинаида тяжело вздыхает и задумывается.

- Я послала за содержание Аси в Клозон 300 франков. Понимаю, что этого мало, но я сейчас безработная, да и сестрам надо послать в Россию.

Зинаида опять вздыхает, но быстро отвлекается от мрачных мыслей, понимая, что Берберовой не совсем приятно слушать про чужие заботы.

- Нина, эти стихи я посвящу вам.

 

 

В желтом закате ты – как свеча.

Опять я стою пред тобою бессловно.

Падают светлые складки плаща

К ногам любимой так нежно и ровно.

 

Но стало мне страшно там, у ручья

Вздымился туман из ущелья, стылый,

Тихо шипя, проползла змея…

И я не нашел цветка для милой.

 

Днем они общаются вдвоем, Мережковский занят работой.

- Иван Иванович ругает меня за всякие посты и нелепый вес. Во мне сейчас 46 кг. Он пугает меня, что это плохо при моем слабом сердце. Да и давление у меня низкое. Ну, хватит! Нина Николаевна, расскажите о себе, о своем детстве.

- Я родилась в Петербурге, отец стал чиновником при министре финансов. Мама – дочь тверского помещика. Я уже в 10 лет серьезно задумалась о своей будущей профессии и даже составила список. Вот тогда из меня хлынули стихи, писала их по 2-3 штуки в день. И хотя я, как все дети, отлынивала от уроков, но я была уверена, что я поэт.

- Вы показывали свои стихи?

- Да, в узком кругу. Только в 20 лет я осмелилась пойти в Союз поэтов и оставила конверт со стихами. Потом стала ходить в студию, где все читали стихи по кругу.

- А как вы познакомились с Ходасевичем?

- В студии я сдружилась с Колей Чуковским. Он повел меня на квартиру Иды Наппельбаум на 7-ом этаже на Невском, на углу с Литейным. Там я увидела его впервые: с длинными прямыми волосами, подстриженными в скобку. Он читал свои стихи, и я была потрясена ими. Он тогда мне казался молодым, хотя ему уже было 35 лет. Только через год мы решили быть вместе и выехали в Берлин. Много позже он узнал, что был в списках высылаемых писателей из России. С собой он вез 8 томиков любимого Пушкина.

- Невелик багаж! А кто из нас был с большим багажом?!

- Зинаида Николаевна, теперь вы расскажите о себе, я ведь больше люблю слушать, как все любят на ваших воскресеньях слушать, когда вы вспоминаете петербургскую жизнь!

- О, это было давно…. Пойдемте гулять по лесу. Хорошо слагаются стихи в этом дремучем лесу.

 

Освещена последняя сосна.

Под нею темный кряж пушится.

Сейчас погаснет и она.

День конченный – не повторится.

 

День кончился. Что было в нем?

Не знаю, пролетел, как птица.

Он был обыкновенным днем,

А все-таки – не повторится.

 

После прогулки за вечерним чаем, Зинаида вновь обращается к Берберовой:

- Нина Николаевна, я ничего не знаю о Ходасевиче, расскажите о нем, пожалуйста.

- Он родился в Москве в семье польского дворянина-эмигранта. Кормила его не мать, а русская крестьянка.

- Да, я читала его стихи «Не матерью, но тульскою крестьянкой…»

- После окончания гимназии он учился в Московском университете на юридическом и историко-филологическом факультете.

- Так у него университетское образование?

- Учился с перерывами 6 лет, но так и не закончил. Женился на Марине Рындиной.

- О, это известная московская красавица с бронзовыми волосами и хорошеньким личиком. Она ведь ушла от него к Маковскому. Старая история…

- Он уже тогда выпустил книгу стихов, женился потом на сестре Чулкова, заведовал московским отделением «Всемирной литературы» по предложению Горького.

- Нам с Дмитрием пришлось там поработать, платили гроши, сидела по ночам над переводами, но хоть паек давали.

- Потом Ходасевич выпустил третью книгу стихов, ну, а дальше я вам уже рассказывала про него, когда мы уже были вместе. У него есть хорошие стихи о себе. Они лучше всего расскажут о нем, чего не смогу даже я.

 

Я родился в Москве. Я дыма

Над польской кровлей не видал,

И ладанки с землей родимой

Мне мой отец не завещал.

 

России пасынок, о Польше

Не знаю сам, кто Польше я,

Но восемь томиков, не больше,

И в них вся родина моя.

 

Вам под ярмо подставить выю

И жить в изгнании, в тоске,

А я с собой мою Россию

В дорожном уношу мешке.

 

* * *

 

- Владислав Фелицианович, вы решили уйти из «Зеленой лампы»? Почему?

- Я хочу выйти из-за Георгия Иванова, считаю его общественно дефективной личностью.

- Я бы не хотела лезть в ваши отношения, я их и не знаю. Не знаю, почему он должен сердиться на вас, что вы похвалили Оцупа.

- Дело не в этом.

- Вот я и говорю, что не хочу лезть в душу Иванова. И вас не понимаю. Какая польза в том, что вы злитесь на него?!

- Еще я ожидал на заседаниях серьезной литературной работы, а не метафизических обсуждений.

- Тогда мне не о чем говорить с человеком, не способным понимать метафизику.

 

 

Глава 6
Белград. Поплавский. Летний отдых на Ривьере.

 

Конец сентября 1928 года… Мережковские приезжают в Белград по приглашению югославского Союза русских писателей и журналистов. В это время там проходит Международный конгресс по защите авторских прав. Для поездки им присылают 10 тысяч франков за пьесу Дмитрия.

- Я теперь смогу сшить себе новое платье. Куда в поездку со старьем?

- Белич хочет издавать новый журнал, редакторами хочет видеть меня, Бунина и Струве.

- Со Струве я работать не буду,- категорично заявляет Зинаида.- Напишу статью против самодержавия, он сам тогда уйдет.

- Не должно быть у журнала 3 редактора. Бунин не сможет, он откажется, ведь он в Париже бывает только наездами, а своей жизнью в Грассе он не пожертвует ради журнала.

- Тогда у нас только один соперник – Струве, и наша задача – устранить и его. Надо ехать!

Бывшая столица Сербии с 1918 года становится столицей Югославии. Белград расположен в устье рек Саввы и Дуная и является столицей королевства сербов, хорватов и словенцев. После дождливой осенней Италии за окном поезда Белград встречает почти русским осенним холодком с бледным солнцем. Академик Белич, друг русских, писатель и устроитель съезда встречает их на вокзале.

- Рад приветствовать вас на нашей земле. Добро пожаловать! Отдыхать нет времени, едем сразу на открытие в университет.

В огромном зале нового университета собирается около тысячи публики. Гостей съезда усаживают на длинной эстраде за столом. Зинаида узнает сидящих рядом с ней людей, пытаясь вспомнить некоторые лица, давно не виденные. Рядом с ней сидит Борис Зайцев.

- Много наших приехало?- спрашивает Зинаида его.

- Приехал Куприн, но он еще в гостинице. Бунин и Алданов с Бальмонтом не приедут из-за каких то бытовых мелочей, как они мне сказали.

С речью от русских писателей выступает самый старейший из них – Василий Иванович Немирович-Данченко.

- Я хотел бы поблагодарить устроителей съезда за их благороднейшее дело. Нигде еще не проходил съезд такого масштаба и значения.

- Какой чудесный и бодрый старик! 85 лет, а он еще молодым не уступает. Молодец! Какой бодрый и громкий голос у него! Прямо гордость меня распирает за наших.

- Общее ликование какое-то на съезде! Приятно, черт возьми.

Поселяют русских писателей в одном отеле в роскошных номерах. Зинаида успевает разобрать вещи и привести себя в порядок, а Дмитрий все восхищается их приемом.

- За много лет чувствую себя человеком, а не отщепенцем в эмиграции!

 

 

Белград

 

- Надо успеть город осмотреть, а то Белич показал нам такую программу съезда, что времени совсем мало свободного. Белич сообщил мне, что Струве отпадает. Как соперник. Он потребовал у Белича, чтобы его сыновья тоже переехали в Белград, а Белич не согласен.

Они поднимаются на холм Калемегдан, чтобы осмотреть старинную крепость.

- Вот, Дмитрий, с чего начинался Белград. Стены крепости такие мощные, заросшие вековой растительностью. Сколько набегов эти стены выдержали!

- Смотри, как изящно выложена камнем сторожевая башня!

- Это и есть главный «вход» на Балканы с Центральной Европы.

На аудиенции в королевском дворце в огромном зале с колоннами делегатов съезда приветствует король Александр ! Карагеоргиевич, учившийся в Петербурге и сохранивший симпатию к русской культуре, но не примирившийся с большевиками. В блестящем мундире с множеством орденов, подтянутый, худощавый с красивым лицом, он приветливо улыбается тонкими губами с маленькими темными усиками над ними. Зинаиде кажется, что она знакома с ним давно, хотя впервые видит его.

- Позвольте выразить вам мое почтение, как преданным представителям русской культуры, несущих в эмиграции это бремя с тем же достоинством.

Он пожимает руку Немировичу-Данченко, крупному старику с пышной седой бородой и широким суровым лицом. Бывший доброволец освободительной войны, он воевал на стороне сербов и был корреспондентом русской газеты 40 лет назад. Затем король останавливается около Мережковских.

- Я еще в Петербурге зачитывался вашими романами и сейчас продолжаю следить за вашим творчеством,- начинает он говорить на русском.

- Спасибо, Ваше Высочество,- отвечает Зинаида на французском и замолкает, чувствуя неловкость.

- Мадам беспокоится, что я хуже говорю по-русски, чем она по-французски?- шутит король.

- Ну что вы… Вы единственный король в Европе, который просто, по-человечески заинтересовался нашей судьбой, захотел с нами познакомиться, поговорить, посмотреть на нас поближе, позвать к себе.

- Правда, я стал понемногу забывать русский.

- Это жаль…

Простая шутка образованного короля разряжает обстановку, придав приему милый непринужденный вид.

- Имею честь объявить, что за выдающиеся заслуги в деле развития славянской культуры Мережковский награждается орденом Святого Саввы 1-вой степени.

Он надевает Мережковскому ленту через плечо и вручает звезду. Затем звезду 2-рой степени получает Зинаида, ей полагается только звезда. Награждаются также Немирович-Данченко, Зайцев и Куприн.

- Зинаида Николаевна, зачем вы сделали замечание королю, он ведь – король!- шутливо журит ее Белич.

В гостинице Зинаида не может скрыть своего возмущения.

- Почему мне только 2-ой степени? Из-за того, что я женщина?

- Зина, но ведь и другим также.

- Не сравнивай меня с другими. Я не другая, я ни на кого с молодости не похожа.

На завтраке у короля Зинаида сидит рядом с королем, а напротив Дмитрий с королевой Марией, молодой красивой женщиной в сером небесного цвета платье. Теперь она разговаривает с королем по-французски.

- Я помню Петербург, помню вашу революцию 1905 года. Я ведь тогда был пажом и учился с русскими мальчиками.

- А вы писали стихи?- спрашивает Зинаида, зная, как близка ему литература.

- Да еще как!

Заканчиваются заседания, банкеты, все разъезжаются, но только Мережковские остаются в Белграде, где читают лекции и мемуары.

Зал, где стоит за спинкой стула Зинаида и читает стихи глуховатым голосом, почти полушепотом, застывает в полной тишине. Зал, состоящий почти из одних студентов, никак не отпускает ее, требуя все новых стихов. И она читает дальше.

Вечером в гостинице она тяжело опускается на кровать.

- Дмитрий, я сейчас не только без задних, но и без передних, ног. Так устала! Но приятно видеть и чувствовать такой благодарный зал!

Он до сих пор тревожит мои сны…

Он символ детства, тайного мечтанья,

И сказочной, далекой старины,

И – близкого еще воспоминанья.

О, эта память о недавних днях!

Какая в ней печальная отрада!

Дым золотой за Саввой, на холмах,

И нежный облик милого Белграда.

 

Посещают Загреб, называемый в Югославии «городом искусств». Это старинный городок с множеством памятников средневековья. Зинаиде нравится бродить по узким улочкам между готическими соборами и башнями.

- Дмитрий, я очень рада, что журнал «Новый корабль», печатая протоколы собраний нашей «Зеленой лампы», расширяет «внешний круг» заочных участников. В Сербии наш кружок пользуется популярностью.

Из Загреба Зинаида пишет Злобину: «Попросите мысленно маленькую Терезочку, чтобы она нам улыбнулась, и чтоб Николай Чудотворец помог в пути». Ее не покидают мысли о любимой святой.

В драматическом театре Белграда идет репетиция «Петра и Алексея», куда приглашенные Мережковские приезжают, как почетные гости. Уже, возвращаясь в Торран, в поезде Зинаида говорит мужу:

- Дмитрий, знаешь, почему нам там было так хорошо?

- Почему же?

- Там не было Бунина!

 

* * *

 

Георгий Иванов приводит Поплавского к Мережковским, предварительно прослушав его у себя дома. Поплавский уже известен на Монпарнасе, его необычные стихи появляются в «Воле России»…

 

Борис Поплавский

 

- Вот, Зинаида Николаевна, привел вам показать новое дарование. У него удивительно талантливые стихи.

- Так давайте послушаем его.

Она наводит лорнет на незнакомца. Среднего роста, атлетически сложенный, небрежно одетый молодой человек в темных очках.

- Очки придают вам вид мистического заговорщика. Зачем вы носите их?

- У меня болят глаза, точно попал песок…

Монотонным рыдательным голосом под нос он начинает читать. Иногда он вдруг ускоряет темп.

 

В черном парке мы весну встречали,

Тихо врал копеечный смычок,

Смерть спускалась на воздушном шаре,

Трогала влюбленных за плечо.

 

Розов вечер, розы носит ветер.

На полях поэт рисунок чертит.

Розов вечер, розы пахнут смертью,

И зеленый снег идет на ветви.

 

- Стихи действительно необычны. Садитесь ко мне и расскажите о себе.

- Мне 25 лет, я из старинного польско-литовского рода. Отец музыкант, ученик Чайковского, мать – теософка. В детстве с матерью я жил в Италии и Швейцарии. Учился в Константинополе, с отцом приехал в Париж.

- Учился и не доучился. Читаете книги?

- Да, но в основном французских авторов.

- Вот как?

- Они мне очень близки и я многому учусь у них. Все дни я провожу в библиотеке Святой Женевьевы.

- Ладно, мы сегодня послушаем еще Заковича. Где вы?

Невысокий молодой человек выходит на середину гостиной и начинает читать.

 

Какой судьбой избрали мы дорогу?

Да никакой! Старели понемногу,

Работали (иначе не могли),

Порой молились Богу без ответа

И ждали, ждали радости и света,

Любви, каникул, солнечного лета

С Марусей, с Анной, с Верой… и легли

В участок тесной глинистой земли.

 

- Еще хотелось бы услышать Кнута.

Черноглазый и подвижный Давид Кнут долго просить себя не заставляет.

 

 

О том, что дни

мои глухонемые,

О том, что ночью я –

порой в аду.

О том, что ночью

снится мне Россия,

К которой днем

дороги не найду.

 

После чтения стихов Зинаида старается придумать игру для молодых.

- Давайте предположим, что если Франция бы граничила с Россией,- задумчиво тянет слова Зинаида.

- Тогда бы мы тайно делали вылазки на родину…

- Изобрели бы такой телескоп, чтобы видеть родные места…

- Интересно! И все про тоску о России…- Зинаида кривит тонкие губы.

- Мы никогда не отойдем от этой темы.

- Но вы ведь из России почти все уехали детьми. Юрочка,- обращается Зинаида к Мандельштаму,- прочтите свои стихи.

 

Ну, что мне в том, что ветряная мельница

Там на пригорке нас манит во сне?

Ведь все равно ничто не переменится

Здесь, на чужбине, и в моей стране.

 

- Вот опять тема ностальгии,- говорит Зинаида,- продолжайте.

 

Но отчего неизъяснимо русское,

Мучительно родное бытие

Мне иногда напоминает узкое,

Смертельно ранящее лезвие?

 

- Володя, прочтите свои стихи.

Злобин выходит на середину комнаты и начинает читать.

 

Весна в Париже незаметная,

Как девочка – хрупка, робка.

Тоска в Париже беспредметная,

Как будто даже не тоска.

 

Пустынный остров – как видение.

Ты к берегам его причаль,

И на единое мгновение

Сольются радость и печаль.

 

- Свою тоску по родине все мы выражаем в нашем творчестве, мои дорогие, и оттого нам легче становится, но ненадолго. Ну, на сегодня хватит!

* * *

 

В июне Мережковские отдыхают на Ривьере. Они встречаются со знакомыми и у себя, и в кафе. Часто к ним приезжает Вера Николаевна.

- Чехи прекратили помощь еще с начала года.

- Да, надо отнимать от своих доходов 380 франков. А чем их компенсировать? Зинаида Николаевна, мне нравится ваш установленный жизненный уклад – все так четко и размеренно, не то, что у нас.

- Мы установили режим сразу, как приехали. Я долго пишу ночью, потому и встаю поздно, а Дмитрий любит работать утром и после обеда, ложится рано.

- Да, я заметила еще в Амбуазе ваш четкий график. Ян тоже много работает, только просыпается рано, делает гимнастику перед завтраком.

- Потому-то у него такая прямая осанка. Он – единственный, подражать ему нельзя. К людям он относится, как к части мира, который он очень любит. Человек сам по себе ему не нужен.

- Он и меня научил смотреть на мир и развил мне литературный вкус. Сейчас передает другим свои знания.

- Вера Николаевна, мне все мои гости рассказывают о себе. Хочу вас попросить о том же.

- Мой папа был членом Московской городской управы, а его брат – председателем Думы. Училась в гимназии, затем окончила естественный факультет Высших женских курсов в Москве. Знаю три европейских языка.

- Как познакомились с Иваном Алексеевичем?

- Я его увидела впервые, когда мне было 15 лет в Царицыне, потом еще была встреча и только в 1906 году мы с ним познакомились у Екатерины Михайловны Лопатиной, устроившей настоящий литературный вечер. Иван Алексеевич тогда разошелся с женой и жил в номерах в Москве. Говорил, что в это время у него было много романов. Один из романов был с Лопатиной.

- Рассказывал вам о них?

- Нет, но я слышала от других, хотя имен никогда не называли. Мы стали встречаться на вечерах, заседаниях кружков, куда он меня приглашал. Через 4 месяца мы уже вместе едем путешествовать по Святой Земле.

- А почему вы его зовете Яном?

- Во-первых, его ни одна женщина так не звала, мне это было важно, ведь ему было уже 37 лет. Ян очень гордится, что его род происходит от литовца и ему нравится, что я его так зову.

- Вы ревнивы?

- Иногда. Еще в Москве, когда мы обсуждали семейную пару, где жена намного младше мужа, Ян заметил: «Кто любит телятину, а кто говядину…» Я запомнила его слова, но поняла их смысл только сейчас.

- Вы имеете в виду Галину?

- Я вдруг поняла, что не имею права запрещать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге. Только бы от этой любви ему было сладко на душе.

- Вы сильная женщина, Вера Николаевна, я преклоняюсь перед вами, не каждая так сможет любить, как вы.

- Ян тоже любит меня, он говорит, что без меня он не написал бы столько и ни с кем не прожил бы столько.

- И он прав, вы создаете ему все условия для работы. А с Зайцевыми вы давно знакомы?

- Еще в Москве я хорошо знала Веру, мы были подруги с 1895 года.

Мережковские приглашают Буниных к себе на обед побаловать их искусной кулинарией их новой горничной. «Молодая ведьма обещает приготовить майонез, филе из молодого барашка, салат и яблочную тарту»,- пишет Зинаида Бунину в приглашении.

- У вас новая кухарка? Где прежняя?- спрашивает Бунин, рассматривая женщину с профилем молодой римлянки в красивом модном платье.

- Образ такой молодой красивой женщины в душе пожилого мужчины возбуждает тонкие чувства. Эти воображения выше того чувства при пожирании этого филе и других деликатесов,- рассуждает Дмитрий, заметив интерес Бунина к горничной.

- Что вот это?- капризно восклицает Зинаида, показывая на блюдо.

- Это акрида, проще креветка в майонезе,- терпеливо объясняет Злобин.

- Положите мне, Володя, и налейте белого…. Как ее есть? Кто хочет взять у меня попробовать акриду? Иван Алексеевич, что вы ничего не кушаете? Володя, положите ему салата.

- Спасибо, Зинаида Николаевна, я сам возьму.

- Ваша новая кухарка действительно чародейка! Все так тонко приготовлено,- восхищается Вера Николаевна.

- Она так готовит всегда, что Володя страдает от чревоугодия. Даже я теперь ем больше,- подтверждает Зинаида.

- Вам, Зинаида Николаевна, надо больше кушать, вы такая худенькая, как тростиночка,- говорит Галина, улыбаясь своими фиалковыми глазами.

- Я всегда была такая и не представляю себя другой. Просто часто болею, у меня болячки наследственные.

После обеда все располагаются в саду в удобных креслах.

- Иван Алексеевич, почему вы не признаете никакого искусства, кроме вашего натуралистического?

- Символизм я не воспринимаю.

- У Ибсена нет ни одного живого лица, Дон Кихот – это «манекен», а Гоголь полностью из «манекенов». «Мертвые души», например. А Гамлет, разве это живой человек?

- Дмитрий Сергеевич, я как был противником вашего символизма, таковым и останусь, как и не признаю новых правил. Никакое слово без твердого знака не стоит на обеих ногах. «Лес» без «яти» теряет свой смолистый аромат, а в «бесе» через «е» исчезает все дьявольское.

- Я такая же противница новых правил и принципиально пишу по-старому,- соглашается Зинаида.

Женщины, сидя в стороне, любуются необыкновенными цветами в саду, их яркостью и разнообразием.

- Просто россыпь какая-то цветочная,- показывает Зинаида на клумбу.- Здешний садовник с любовью ухаживает за ними. Дмитрий не заботится о своих последователях, у него нет учеников, а у Ивана Алексеевича много продолжателей. Вы не обидитесь, Вера Николаевна, я сама слышала, как их называли «Крепостным балетом Бунина».

Она показывает на сидящих вдали Галину и Рощина. Бунина громко смеется.

- Чего только не услышишь в свой адрес в нашей эмигрантской среде! Ваши «воскресенья» тоже зовут «крепостным театром». Скоро наш крепостной балет увеличится.

- Как? Еще один подражатель?

- Из Риги пришла бандероль с повестью от неизвестного. В записке он просил высказать мнение горячо обожаемого великого писателя и духовного учителя. Яну понравилась его повесть, он написал ему, завязалась переписка. Галя ему тоже писала, потом пришла еще одна книжка. Его фамилия Зуров. Воевал добровольцем, был контужен, работает грузчиком и маляром в порту.

- Вы тут причем?

- Ян хочет пригласить его к нам, чтобы помочь.

- Вы, Вера Николаевна, как к приглашению относитесь, ведь это лишние заботы?

- Я просто в ужасе! Я бьюсь, каждую копейку экономлю. Что вам говорить? Вы сами так живете. Галина нежная, как цветок орхидеи. Полы у себя подмести не умеет. Рощин еще ни разу хлеба из лавки не принес. Какой от них прок?

- Может быть, он сам не захочет ехать?

- Надеюсь на это, но Ян хлопотал о визе и получил ее.

- Галине надо жить в оранжерее, поднимается в 11 часов. Ян ругает ее за то, что мало пишет и сразу хочет видеть все напечатанным.

- Как ваши сестры?- спрашивает Вера Николаевна.

Лицо Зинаиды сразу проясняется и молодеет, во взгляде появляется нежная грусть.

- Татьяна духовный, кроткий человек, настоящая христианка.

- Вы похожи с ней?

- Нет, она кроткая. Она художница.

- А другая?

- Наталья скульптор, но она талантливее Татьяны.

- Зинаида Николаевна, прочтите свои стихи. Мне нравится, как вы их читаете - просто и понятно.

 

Как будто есть – как будто нет...

Умру наверно, а воскресну ли?

То будто тень – то будто свет…

Чего искать и ждать – известно ли?

 

Вот и живем, и будем жить,

Сомненьем жалким вечно жалимы.

А может быть, а может быть,

Так жить и надо, что не знали мы.

 

* * *

 

Ходасевич с Берберовой приезжают, как добрые приятели, хотя он объясняет знакомым: «У меня с Гиппиус литературный флирт. За что-то она меня полюбила».

- Рады видеть вас, а то мы уже совсем одичали здесь. Бунины бывают в гостях.

- Приехали попробовать деликатесов вашей новой кухарки. Не откажите в удовольствии?

- Что вы?! Кулинарные влияния оказались сильнее дружеских – да что поделаешь, и то хорошо,- разводит руками Ходасевич.

- Таких тортов я не ела ни у одного парижского конфизера. Сами убедитесь, когда попробуете. Как там дела в «Возрождении»?

- Там все по-прежнему.

- Как я поняла, Маковский там ничего не значит.

- Зря вы так думаете, Зинаида Николаевна. Он решительно отвоевал там все позиции.

- На ваши статьи я всегда бросаюсь с надеждами, но – не сердитесь – вашей «игры» там почти не нахожу…

- Потому что для «Возрождения» я выбираю самые безобидные темы по двум причинам: отнимает меньше труда и не грозят мне досадами, когда я увижу, что печатают рядом.

- Ладно. Какие еще новости?

- Я мало интересуюсь новостями, все они на один лад: либо глупость, либо мерзость.

- Вы не стали писать рецензию на роман Одоевцевой «Ангел смерти»?

- Делать вид, что Фохты и Одоевцева – тоже русская литература,- значит соблазнять младенцев, значит еще больше принижать культурный уровень эмиграции. Дело, конечно, не в толстопузых адвокатах: пусть упиваются Одоевцевой. Дело в молодежи, которая соблазняется и снижается дрянной литературой, с нашей санкции.

- Ох, не любите вы Ирину…. Бунин выписал себе из Риги еще одного молодого писателя-поклонника. Вера Николаевна боялась лишних забот, но теперь довольна, он помогает по хозяйству. Наш мэтр окружает себя молодежью.

- Каждый сам выбирает себе учеников.

- Хочу издать книгу стихов Савинкова. С Савинковым меня, конечно, не примирила даже его бесславная гибель; однако, довольно самой незаурядной тонкости, чтобы почувствовать в этой темной душе какую-то вечную человеческую трагедию.

По приезду в Париж идут навестить Ивановых, поселившихся в новой меблированной квартире на Франклина,13.

- Ну, показывайте свой дом. Ох, какой чудесный вид из вашего окна в хозяйский сад!- восхищается Зинаида.

- Мне он тоже нравится,- довольна Ирина.

- Квартира хорошая, но зачем вы поселились в 13 номере?

- А вы разве не в 13 номере живете?- хитро улыбается Георгий.

- Мы живем на 11 бис,- гордо отвечает Дмитрий.

- А я утверждаю, что в 13-том.

- Он прав, Дмитрий. Следующий за нами дом 15-ый, значит наш закамуфлированный 13-ый. И что? Я не суеверна, и тебе стыдно им быть.

 

* * *

 

В феврале возобновляются заседания «Зеленой лампы», прочитан доклад Адамовича «Толстой и большевизм». Зинаида выступает в прениях с сообщением «О Евангелии-книге». На заседании на тему «Апокалипсис нашего времени» В.В.Розанова (о Ветхом завете и христианстве) Зинаида читает вступительное слово «Два завета». Обе эти статьи она печатает в «Возрождении», ставшей ее основной точкой для творчества, кроме газеты Философова в Польше и «Нового корабля».

В Сорбонне на международной конференции выступает профессор Николай Кульман с лекцией на французском языке «Иван Бунин. Его литературная деятельность во Франции», подчеркивая мировую признательность Бунина.

- Я боюсь, Зина, что Иван обойдет меня в Нобелевской гонке.

- Я слышала, что он готовит сборник стихов, все старое свое соберет.

- Он серьезно пытается обойти меня. Но ведь его хваленую «Деревню» я никак не могу одолеть. Каждый раз засыпаю от скуки, как ни старался. Я держу ее на ночном столике, как средство от бессонницы. Отличное средство!

- Бунин не пишет, а просто фотографирует скучные мелочи: закат, дождь, снегопад. Зачем?

- Но он серьезный соперник в получении премии.

- Как я ни старалась сделать заседания «Зеленой лампы» каждый месяц, но у меня ничего не получилось: теперь они проходят как попало – от случаю к случаю. Мне это ужасно не нравится, это ведь наше с тобой детище.

- Будем стараться соблюдать регулярность наших заседаний.

Приглашенные на заседание редакторы журналов не довольны обстановкой, царившей на них. Высказывается критика в отношении редакторов. Зинаиде приходится защищать «Зеленую лампу» от нападок журналов.

- Просто вам показалось, что все бранили вас за «нелитературность», ведь такое трудно опровергнуть,- доказывает Зинаида Вишняку.- Вам не нравится «Зеленая лампа». Очень хорошо. И мне тоже не нравится. Объясните, почему?

- Я чувствовал себя блаженным на совете нечестивых.

- Я не могу этого понять, объясните.

- Ничего я не буду объяснять и ходить на ваши сборища не буду.

- Тогда у меня только один ответ:

 

Не схвачу, не рассужу,

Всех клубков не размотаю,

Всех узлов не развяжу,- пока вы сами не поможете мне понять причину.

 

* * *

 

Мережковские со Злобиным раньше всех располагаются в саду у Фондаминских, приглашенные на день рождения Амалии. Худенькая темная изящная Амалия в черном кружевном платье мило болтает с Зинаидой, ожидая гостей.

- Виллу вы наняли роскошную, Амалия. Мы рады и своей, каждый год все труднее выискивать деньги на летний выезд.

- Вот вы где спрятались,- смеется Фондаминский.

- Илюша, я все хочу спросить тебя,- так же игриво спрашивает Зинаида,- почему ты не покрестишься, ведь ты в сущности настоящий христианин?

- Да, христианином я считаю только того, кто понял, что в каждом человеке есть божественная правда. А не крещусь потому, что не чувствую еще себя готовым к такому важному шагу.

Из-за кустов выглядывают гости – Бунин со своим семейством и Алданов.

- Здравствуйте! Поздравляем именинницу!

- Спасибо. Какой сюрприз, Марк Александрович!- восклицает Амалия, принимая от Алданова большую коробку конфет.

- Снял 2 комнаты с пансионом по 45 франков, завтра приезжает жена. Я понял, когда только сюда приехал, что человек создан для юга, только жарко очень,- он снимает фетровую шляпу и вытирает голову платком.

 

Бунин и Алданов

 

- На юге, Марк Александрович, не ходят в темном костюме,- замечает Зинаида,- да и шляпа должна быть легкой и светлой, иначе рискуете получить солнечный удар.

- Пойдемте в столовую, прошу вас.

Рассаживаются за большим столом с аппетитными блюдами: куры с различными салатами, форели, бульоны и ряд ярких бутылок.

- Вот это стол! Позвольте, Зинаида Николаевна, за вами поухаживать. Вы в этом зеленом атласном платье хорошо выглядите.

- Спасибо, вы тоже орел!

- Ох, виски поседели, поправился немного, но что делать?

- Не наводи тоску, Марк Александрович,- возмущается Бунин.- Лучше отведай блюда, приготовленные тремя кухарками.

- Тремя?

- Наша Камия помогала, я посылал.

- Хочу выпить за хозяина! По доброжелательному отношению к людям я не встречал такого человека, как Илья Исидорович,- предлагает Алданов.

Когда все выпивают бокалы за Фондаминского, слышится тихий голос Веры Николаевны:

- Ян добрее, как ни странно.

- Конечно, Иван Алексеевич замечательный человек, удивительный писатель, но нельзя сказать, что «доброта его душит», как говорят французы.

- Это про вас, Марк Александрович, ходят легенды,- говорит Зинаида,- про вашу доброжелательность, приветливость и внимательность к собеседнику. Но вы неверующий, атеист, причем пассивный, а это хуже всего. Вы обвиняете интеллигенцию в трагедии 1917 года. Я хочу написать статью о ваших последних романах.

- Нет, не пишите, пожалуйста, Зинаида Николаевна.

- Почему вы спорите со мной?

- Как я могу спорить с поэтами, если в поэзии ничего не понимаю. Я не люблю Блока, хотя признаю его талант.

- Я тоже,- подхватывает Бунин,- эта расплывчивость образов меня раздражает.

- Все-таки, оба вы не можете не признать верховное положение Блока в русской поэзии нашего века.

 

Мне грезится: вечер смирен и тих,

Над домом стелется тонкий дым,

Чуть зыблется ветки родимых ив,

Сверчок трещит в щели, невидим,-

 

Зинаида читает, закрыв глаза и размахивая руками перед собой.

- Согласитесь, какая таинственная музыка в стихе!

- Вы думаете, что меня сведет с ума эта мистическая цыганщина? Нет, я равнодушен к его стихам,- пожимая плечами, произносит Бунин.- И Достоевского вашего терпеть не могу!

- Вы считаете Достоевского плохим писателем?- Мережковский начинает ерзать в кресле.

- Не знаю, где вы в нем разглядели «тайновидца духа», Дмитрий Сергеевич? Сколько читаю его: ну, как я его не понимаю, когда весь мир восхищается, через год ничего не помню.

- Достоевский – «тайновидец духа» в противоположность «тайновидцу плоти» Толстому.

- Как можно видеть дух иначе, чем через плоть? Что за чепуха,- не унимается Бунин.

- Вы, Иван Алексеевич, пытаетесь в своих писаниях противопоставлять Запад и Россию,- старается прервать спор Алданов,- считая, что мы дикая Азия. Мы просто запоздавшая Европа. Большевизм держится на Чека. Революции можно было избежать только двумя способами: войной и дворцовым переворотом.

- Большевизм можно победить лишь духовной силой.

- Конечно, революции можно было избежать,- соглашается Бунин.

- Бывают революции счастливые и несчастные, в них всегда присутствует элемент бунта. Наша революция – самая несчастная!- восклицает Зинаида.

- Если бы не война, можно было избежать революции, да еще конституция Александра !! помогла бы избежать ее. А я считаю все же, что монархия в России была трагедией,- Фондаминский говорит, внимательно выслушав всех.- Я буду в этом уверен до самой смерти.

- Если бы Россия использовала свой шанс в 1870-е годы, то сейчас была бы богата и могущественна из-за обилия ресурсов. То, что не произошло тогда мирного переустройства, не русская трагедия, а мировая,- утверждает Алданов.

- У Амалии день рождения, а вы спорите. Посмотрите, какой сегодня таинственный закат, сколько цветов в нем играет!

Закат над Эстерелем действительно волшебный! Ряд красных вулканических скал освещен последними лучами солнца и горит ярким рубиновым светом.

 

* * *

 

Бунины с домочадцами появляются на вилле Мережковских утром,- те приглашают их на прощальный завтрак перед отъездом. Зинаида в ярко-фиолетовом, бархатном халате с улыбкой встречает гостей. Вера Николаевна в светлом шелковом открытом платье с тщательно завитыми короткими волосами выглядит очень нарядно. Светлое платье Галины, короткое и простое, только подчеркивает ее молодость, как и белый широкий ободок в темных коротких волосах. Нитка белого жемчуга на шее кокетливо обрамляет шею. Зинаида внимательно осматривает наряды женщин, не стесняясь наводить на них лорнет.

- Проходите, садитесь, пожалуйста. День сегодня сумрачный, но у меня хорошее настроение, а это добрый знак – значит, все удачно сложится в Париже в этом году.

- Откуда такая уверенность?- Дмитрий молчалив и замкнут.

Зинаиде приходится занимать гостей за двоих, махнув рукой на мрачность мужа.

- Угощайтесь! Рекомендую особо, эти крохотные нежные пирожки. Володя, подложите их еще, они такие легкие.

- Зинаида Николаевна, вам так идет этот цвет к вашим золотистым волосам!

- Спасибо, Галина. Вам теперь не угнаться за молодыми писателями, они всех расталкивают локтями, но в них нет ничего интересного, я разочарована ими.

- А как вам Сирин?

- Он все путает, что не знаешь, правда или неправда, а сам он – он или не он…. В нем нет простоты. Вы читали речь Ильи в «Днях»?

- Да, интересно он пишет о России, что Европе теперь она угрожает, чувствуя за собой большую военную силу наперекор здешнему мнению об ее крахе.

- Германия убеждает большевиков напасть на Польшу, обещая поддержать их и нанести удар по Польше. Но Франция не хочет войны,- продолжает Зинаида,- Германия не может жить без войны.

- Поживем – увидим,- грустно вздыхает Вера Николаевна.- Война – это страшно.

Дмитрий уходит к себе отдыхать, а Злобин отправляется заказывать билеты. Гости тоже встают.

- Год очень тяжелый, совсем обнищали мы. Еще наша помощь из Чехословакии прекратилась, а такое было подспорье,- сетует Вера Николаевна.- Ян за книгу получил всего ничего.

- Да, Иван Алексеевич, «Современные записки» вас просто ограбили…

- Что делать, Зинаида Николаевна? Мы вынуждены с вами соглашаться на все их условия.

 

* * *

 

Март 1929 года…. В залах гостиницы «Лютеция» сегодня чествуют Милюкова, отмечая его 70-летие. Зинаида наводит праздничный макияж, сооружает пышную прическу, надевает длинное шелковое платье с накинутым газовым шарфом. Мережковский в строгом костюме. Они приходят в самый разгар пышного банкета, и им отводят место за столом. Зинаида усаживается, прислушиваясь к поздравительным речам.

- Вы мастистый, Павел Николаевич, самая верная надежда в борьбе с большевизмом. Мы, интеллигенты,- а вы наше солнце.

- Действительно, весь цвет эмиграции собрался,- шепчет она Дмитрию, оглядывая через лорнет присутствующих.

Все замолкают, когда поднимается Милюков, сияющий, моложавый, он устремляет острый взгляд на гостей из-под круглых очков.

- Сегодня мы празднуем не мое 70-летие, а торжество либеральной интеллигенции,- начинает он свое длинное выступление.

Зинаида достает листочки со стихами, написанные еще вчера, и пробегает глазами текст. Она даже не слышит выступление юбиляра и поднимается сразу, когда он заканчивает говорить.

- Позвольте и нам, бывшим сотрудникам вашей газеты, поздравить редактора и общественного деятеля с юбилеем.

 

Жизнь долгая – всегда благословенье,

И в этот юбилейный час

Среди других примите поздравленье,

Привет сердечный и от нас –

От тех, кто вам, быть может, и не милы,

(Но сами ценят вас давно).

От тех, кто любит вашу стойкость силы,

И все, что вам судьбой дано,-

От Гиппиус – поэта кой-какого

И Мережковского – он все ж служитель слова.

 

Под негромкое рукоплескание Милюков кланяется Зинаиде и Дмитрию, поблагодарив их за поэтическое поздравление. Сегодня у него великолепное настроение.

На другой день Зинаида открывает «Возрождение и видит приветственное письмо Милюкову от Маклакова.

- Слушай, Дмитрий, папку с приветствиями передали вчера при мне представителям прессы, и там случайно оказалось письмо Маклакова.

- Что там неприятного для Милюкова?- интересуется Дмитрий.

- Так… «Если бы чествование Вашего юбилея происходило в частном кружке, я бы с радостью принял бы в нем участие. Я не могу отделаться от ощущения, что, пока Россия в трауре, демонстративное публичное празднование вносит соблазн… Я сильнее, может быть, чем следует, сознаю вину не только правых и левых, но и всех нас, то есть и тех, кто шел вместе с Вами, за то, что случилось в России. И потому нам делать свой праздник, праздновать свои успехи мне представляется пока преждевременным».

- Ничего себе! Как же они пропустили такое приветствие прессе?

- По недосмотру, я думаю. Не до того было.

- Теперь не избежать конфликта между ними,- качает головой Дмитрий.

- Это уж точно!

Интрига захватывает Зинаиду.

* * *

 

25 марта 1929 года…. После доклада Оцупа «Спор Белинского с Гоголем» Зинаида выступает в прениях.

- Доклад был очень интересен, хотя я по случайности на заседании не присутствовала, но он мне известен. В сущности, столкновение Гоголя было не только с Белинским, а со всем решительно русским обществом той эпохи. В кратчайшей формулировке – это вопрос об отношении религии к жизни. Чтобы судить об отношении, надо иметь о предмете хоть какое-нибудь понятие. По совести, удосужилась ли интеллигенция приобрести понятие о религии?

В печати начинают появляться стихи молодого поэта Смоленского.

- Зинаида Николаевна,- говорит Георгий Иванов на очередном «воскресении»,- я недавно в кафе слушал одного молодого поэта. Смею вас заверить - это новая восходящая звезда.

- Так ведите его к нам, послушаем. Вы ведь знаете, что мне интересно талантливое творчество молодых.

- Существует три всемирно-исторических пути,- пророчествует в углу с молодыми поэтами Мережковский, – Церковь Западная (Римская), Церковь Восточная (Православная) и Западно-Восточная – Протестанская. Все они ведут к единой Вселенской Церкви.

Когда Иванов появляется в сопровождении черноволосого, красивого незнакомца, Зинаида наводит на этого стройного длинноногого юношу свой лорнет. Он поворачивает смуглое лицо с тонкими чертами, чудесными глазами и смущается.

 

В.Смоленский

 

- Садитесь ко мне и расскажите о себе. Сколько вам лет?

- Уже 28.

- А выглядите вы совсем юношей, странно…. Откуда вы родом?- спрашивает Зинаида.

- Родился в Луганске, Екатеринославской губернии в имении отца, где и воспитывался. Отца расстреляли большевики прямо во дворе имения на моих глазах, он был полковником. Этого большевикам я никогда не забуду и не прощу!

- Бедный мальчик, такое пережить…

- Гимназию окончил уже в Париже. До этого жил в Тунисе после участия в Добровольческой армии.

- Работали где-нибудь?

- Мне повезло, и я смог получить стипендию для обучения на счетоводных курсах в коммерческой академии. Пришлось поработать на автомобильном заводе, сейчас работаю бухгалтером на винном заводе.

- Считает чужие бутылки,- вставляет Ходасевич.

- Давайте послушаем ваши стихи. Георгий Владимирович лестно о них отзывается. Проходите, пожалуйста, в середину гостиной, у нас так принято.

Смоленский поднимается и начинает читать.

 

Но для того тебя избрал Господь

И научил тебя смотреть и слушать,

 

Чтоб ты жалел терзаемую плоть,

Любил изнемогающие души.

 

Он для того тебя оставил жить

И наградил тебя свободою и лирой,

Чтоб мог ты за молчащих говорить

О жалости – безжалостному миру.

 

Красивым звучным голосом он декламирует нараспев, артистично, размахивая руками в такт. Зинаида обращает внимание на тонкие изящные руки и любуется ими.

 

Как лебедь, медленно скользящий

По зеркалу зеркальных вод,

Как сокол, в облаках парящий,

Мой призрачный, ненастоящий,

Мой выдуманный мир плывет.

 

И на его спине крылатой,

В томительном и сладком сне,

Я медленно плыву куда-то,

Без сожаленья, без возврата,

В прозрачной тая глубине.

 

В гостиной все замолкают, слышен только звонкий молодой голос Смоленского.

 

Над Черным морем, над белым Крымом

Летела слава России дымом.

 

Над голубыми полями клевера

Летели горе и гибель с севера.

 

Летели русские пули градом,

Убили друга со мною рядом.

 

И ангел плакал над мертвым ангелом.

Мы уходили за море с Врангелем.

 

- Что ж, стихи неплохие, заметные. У вас есть свой голос, его не спутаешь с другим. Надеюсь, вы будете теперь посещать наши «воскресенья»?

- Конечно, я буду рад.

Зинаида уединяется с Ходасевичем в углу гостиной.

- Меня удивляет, Зинаида Николаевна, ваше стремление примирять различных эмигрантских писателей и ваша дипломатичность в этих вопросах. Я за то, чтобы говорить правду им в глаза, как критик.

- Вы меня тоже удивляете и забавляете, Владислав Фелицианович. Как же так можно? Ну, нельзя обвинить Бунина печатно в том, что его стихи лишены поэтической магичности или обозвать Даманскую «старой курицей».

- А если это так?

- Да, я знаю, что это так.

- Все равно я поражаюсь вашей мудрой умеренности…

- Берегите свое здоровье, не наживайте себе врагов. Выглядите вы ужасно.

- Да, я болен. У меня катар желудка и катар кишков. Результаты многих и разнообразных лечений пока что равны нулю. Иногда чувствую себя сносно, иногда - отчаянно. Большая слабость, давление на сердце, боли.

- Вы сильно похудели.

- Часто лежу в постели, надоело уже, вот к вам выбрался.

- Все пройдет, и вы поправитесь. Запомните: я всегда говорю за глаза то, что могу сказать человеку прямо в глаза.

 

* * *

 

3 июля 1929 года… Заседание «Зеленой лампы»… Зинаида в светлом платье стоит перед залом, напряженно всматриваясь в него.

- Сегодня доклад «Арифметика любви» нам прочтет Зинаида Николаевна Гиппиус,- сообщает Георгий Иванов.- Прошу вас.

- Я буду говорить только о личной любви, т.е. о мосте, который строит Эрос между двумя личностями. Мир полон несообразностей. Одна из них – любовь. Очевидная нелепость. Все попытки е к чему-нибудь приспособить,- например, к необходимости продолжения рода человеческого,- бесплодны: давно известно, что и без нее род человеческий продолжался бы, притом гораздо лучше. С точки зрения особей ее существование необъяснимо и ничем не оправдано.

Доклад начинается понятно и интересно, и Зинаида чувствует внимание присутствующих.

- Я кончаю, хотя вопрос о личной любви тут только и начинается. Исполнении любви как задачи, стоящей перед волей человеческой, я касаться не хочу, да и не могу. Слишком пришлось бы для этого раздвинуть горизонты.

* * *

 

- Зина, я принес новые газеты с прогулки, там печальное известие – умер Дягилев! Великий импресарио!

- Вот как! Успокоился, значит. Для меня он не существовал давно, хотя после ухода Димы, его присутствие в Париже мне не угрожало ничем. Как это произошло?

- Его хватил удар на отдыхе в Венеции прямо в гостиничном номере, в одиночестве.

- Жил в одиночестве и умер так же…

- Сообщается, что его похоронят на средства поклонниц на острове-кладбище Сен-Микель.

могила С.Дягилева

* * *

 

Октябрь 1929 года…. В Америке происходит катастрофическое падение акций. «Черная пятница» становится началом экономического кризиса, охватившего и страны Европы из-за прекращения американских кредитов. Цены стремительно ползут вверх.

 

* * *

 

5 марта 1930 года…. Зинаида читает доклад «Почему нам скучно?»

- Каково в данный момент, внутреннее состояние русской эмиграции? Определить это, ответить на этот вопрос с точностью, я не берусь. Мой доклад озаглавлен: почему нам скучно? Самый факт эмиграции – причина серьезная. Еще причина – исполнение своего долга. Долг в эмиграции в ее целом – очень прост: быть эмиграцией. Сделанный выбор – выбор свободы ценою потери земли,- обязывает. Наш долг – быть русским и быть человеком, чтобы в свою меру этот долг исполнять. А если он русский, если он приобрел свою свободу, потеряв Россию,- пусть же помнит о своем долге перед нею и служит Ей своим имением: свободным действием, свободным голосом, всяким свободным свидетельством о человеческой и Божьей правде.

После заседания Бунины подходят к Зинаиде.

- Зинаида Николаевна, что-то у вас вид утомленный,- участливо говорит Вера Николаевна.

- Мари, наша служанка, венчается, а девчонка, нанятая нами, даже суп не может подогреть, и на Володю нет никакой надежды.

- Можно Зурову прийти на ваше «воскресение»?

- Конечно, пусть приходит. Читала его в «Последних новостях». Он талантлив, надо признать, но слишком увлекается деталями, описывает всякую мелочь.

- Что вас не устраивает?- начинает сердиться Бунин.

- Слишком его глаза насыщены.

- Разве это плохо?

- Я бы посоветовала ему больше себя проявлять.

- Себя надо проявлять, Зинаида Николаевна, лет с 40-ка, а сейчас у него еще все впереди. Пусть пишет, что хочет и что видит.

- Оно и заметно…

- Вот язва!- восклицает Бунин, когда они отходят от Зинаиды.- Не может по-человечески, все с уколами. Так и жалит!

- Да ладно, Ян. Ведь позволила же прийти.

- Спасибо за монаршею милость… Мережковские дурачат публику уже лет 30-40, пишут не потому, что так душа просит, а просто так модно, так надо, по нотам разыгрывают.

Вера Николаевна только глубоко вздыхает молча.

 

 

* * *

 

15 апреля 1930 года…. Сегодня с докладом «О шестом чувстве» (Символизм) выступает председатель общества Георгий Иванов.

- Я никогда не был теоретиком, потому мне сложно читать доклад перед аудиторией, где есть яркие представители символизма. Символизм вряд ли можно назвать литературным течением в обычном смысле слова. Символизм и не развивался – он внезапно, нежданно вспыхнул, как фейерверк, на темном небе тогдашней словесности. Никогда ни одна школа не объединяла такого количества дарований, но, несмотря на изумительное обилие талантов, от этой школы осталась груда развалин.

В зале становится неспокойно, слышится голос возмущения.

- Произошло это оттого, что символисты добивались чего-то невозможного, неосязаемого при помощи имеющихся у человека пяти чувств. Символизм не был и не желал быть только литературным движением. Русские символисты стремились создать одновременно и сверхискусство и новую религию. Они хотели, по выражению Зинаиды Гиппиус, «того, чего нет на свете». Потому после сказочно быстрого расцвета – такой же быстрый распад.

Теперь в зале поднимается такой шум, что председателю приходится долго звонить в колокольчик. Высказаться хотят очень многие, но первой говорит Зинаида.

- Сегодняшний доклад больше связан с прошлым. Странный доклад…. Казалось, литературный. Я утверждаю: символизм не кончился в момент сознания, что поиски «шестого чувства» или «высшей силы» должны быть направлены на область религии. Он не исчез, в самой сути своей, с завершением первого периода, безотчетного, возвышенно хаотического, смятенного, и не там нужно искать кончик оборванной нитки. Той нитки, за которую следует нам схватиться, чтоб, в один прекрасный день, по слову докладчика, «не охнуть и не лопнуть».

Зинаиде долго аплодируют.

 

* * *

 

Зинаида через лорнет оглядывает пришедших на «воскресенье».

- Вот и наш новый гость – Зуров. Как вам у нас?

- Я наслышан о ваших воскресениях и давно хотел попасть сюда.

 

 

Бунин, Бунина, Зуров, стоит Кузнецова

 

- Надо было раньше прийти. Мы всегда приветствуем молодые таланты. Я прочла ваш фельетон.

Зуров смущен вниманием Зинаиды.

- Я бы посоветовала вам одним глазом смотреть на мир, а другим в себя. Старайтесь проявлять больше себя.

- Спасибо за совет.

- Николай Авдеевич, вы, говорят, новый журнал затеваете?

- Давно уже в нашем Союзе зрела мысль о собственном журнале, ведь «Современные записки» нас не приглашают. Вот пора и пришла. Хочу дать возможность молодому поколению писателей и поэтов обрести голос, прорваться к читателю сквозь молчание, общее невнимание и равнодушие редакторов.

- Благородная цель! Вы хотите построить мост между прошлым и будущим?

- Вы верно улавливаете мои мечты. Хочется, чтобы журнал был творческий, чтобы была преемственность культуры петербургского периода новым поколением, оторванных от русских корней.

- Значит, этот журнал для молодых?

- В основном.

- Как будете называться?

- «Числа». В сборнике не будет места политике, чтобы вопросы сегодняшней минуты не заслоняли других вопросов, менее актуальных, но не менее значительных.

- Как можно? Как выпускать журнал, игнорируя самое важное и больное – страдание и грядущее воскресение России, судьбы эмиграции, кризис и новые пути мира?

- Литература в России всегда была проводником во всех областях жизни. Вот почему и в каком смысле «Числа» задуманы, как сборники по преимуществу литературные.

- Что же, посмотрим, сколько ваш журнал продержится без освещения текущего, кому он будет интересен такой?

- «Числа» не против политики, а против ее тирании.

- Вот как? Это что-то новенькое… Интересно. Значит, для вас политика только тирания?

- Да, мы осознаем важность политики, но не хотим ее неограниченной власти над всеми другими интересами человека.

- Но тогда вы будете вынуждены оставлять в стороне жизненно важные вопросы. Человек так устроен, что в нем переплетаются два начала – личность и общность. Только тогда он живет. Эмиграция, Россия, ее падение, ее страданье, ее гибель, ее воскресение – что это? Политика или не политика?

Потребовалось напряженное усилие Дмитрия, чтобы отвести эту тему.

- Зина, вот выйдет журнал, тогда и поспорим, а что гадать на кофейной гуще?

- Я бы так не утверждала, если бы не имела большого опыта в издании журнала почти 30 лет.

- Дмитрий Сергеевич,- предлагает Оцуп,- выступите на вечере «Чисел» с речью по-французски о Розанове.

- Что вы, Николай, зачем?

- Ладно, где наш Спаржинька?- оглядывает гостиную Зинаида.

- Я здесь, Зинаида Николаевна,- Фельзен смущен вниманием хозяйки.

- Вас можно поздравить с выходом вашего первого романа «Обман»?

- Да, в издательстве Поволоцкого напечатана моя первая книга.

- Все критики усматривают в ней явное подражание Прусту,- замечает Зинаида.

- Я согласен с этим утверждением. У него есть чему поучиться, ведь Пруст в каждой ситуации находит свою четкую психологическую линию и отчетливо проводит ее через длинные свои фразы.

- Мы хорошо знаем, как трудно русскому литератору напечататься. Журналов и газет очень мало, да и там свои постоянные сотрудники. Так что это большое событие для вас! Еще хотелось бы поздравить Мандельштама с выходом первого поэтического сборника «Остров». Критики уже высоко оценили его.

- Спасибо! Но не все критики. Вот Георгий Викторович меня ругает за мои стихи.

- Я сказал только, что в них нет страсти,- оправдывается Адамович.

- Вот мы сейчас послушаем Юрия.

Мандельштам встает и выходит на середину гостиной.

 

Эта легкость и эта отрада,

Этот сумрачный утренний свет,

Милый друг, разве это награда

За утрату растраченных лет?

 

Да, мы, точно, когда-то встречались,

Но ведь мы разошлись без труда,

Мы как дети с тобой целовались

И в любви не клялись никогда.

 

Для чего же ты хочешь заставить

Полюбить нелюбимое мной,

Для чего же ты хочешь исправить

То, что не было нашей виной?

 

Милый друг, мы давно повзрослели:

Память вечности, горечь минут –

Безразлично. Сорвались качели,

Нас без чувств на земле подберут.

 

- Не хотела бы я оказаться на месте той девушки, которой вы посвятили эти стихи… Столько безнадежности. Ваши стихи, хотя и нравятся читателю, но они не могут их взволновать, как пишет о них один из критиков. Я с ним согласна. А много пересмешников пишут в вашу «Перекресточную тетрадь»?

- Да, мы с Терапиано ведем ее, где записываем шуточные эпиграммы и стихи, пародии и потешные казусы наших поэтов.

- Слышала, что самый потешный – это пародия на Дмитриеву статью «Арион русской поэзии». Вот вы, Юрий, ведете в «Возрождении обзор текущей иностранной литературы, и мне нравится, что для вас не существует авторитетов, вы не боитесь критиковать маститых авторов.

- Спасибо, Зинаида Николаевна, что вы это оценили.

Выйдя от Мережковских, вся компания отправляется на Монпарнасс и, сидя в кафе, начинают шутить.

- Говорят, у Зинаиды Николаевны есть какой-то анатомический дефект… - шепчет Фельзен.

- Бунин смеется, что у Зинаиды Николаевны в комоде лежит 40 пар розовых шелковых штанов и 40 розовых юбок висит в платяном шкафу…

- Уж она любит розовый цвет, хотя он не идет к ее рыжим волосам…

- А Дмитрий Сергеевич любит подглядывать в щелочку…

- «Не сумлеваюсь, штоб…»- копирует голосом Зинаиды Фельзен ее любимое шуточное выражение.

- Это не так смешно,- вступает в веселый разговор Поплавский.- Вот, послушайте: 3 восточных мага приехали к Мережковским и начали беседу с ним. « Что есть первая истина?» Мережковский открыл им тайну. «Что есть вторая истина?» Он опять ответил им быстро. «А куда идут деньги с вечеров «Зеленая лампа»? Вот тогда Дмитрий Сергеевич ничего не смог ответить и заплакал.

Взрыв хохота сотрясает вечерний парижский воздух.

- Борис всегда что-нибудь придумает, не соответствующее истине, но остроумное.

- Мне кажется кощунственным то, что Мережковские так яростно поклоняются католической святой, ведь они христиане.

- А почему Бунин всегда так прямо держится, сухой и подтянутый?

- Это он после того, как ему вырезали геморрой,- раздается голос Георгия Иванова.

Опять слышится громкий смех.

- Гумилев,- важно сообщает Иванов, потягивая из рюмки аперитив «Амбассадор»,- всегда сравнивал литературное творчество с переполненным трамваем: кто-то уверенно сидит, кто-то уже стоит возле них, кто-то пытается взобраться, а кто-то висит на подножке и пытается спихнуть, желающего запрыгнуть на нее.

- Гумилев гениально это придумал, как все, что он делал.

- А вам не кажется, что Адамович похож на азиатского божка. Смуглое лицо с большими детскими глазами, гладко зачесанные синеватые волосы и музыкальные уши.

Все дружно смеются, довольные своим шуткам.

- Адамович научил нас усвоить и полюбить редкий французский воздух свободы, он перерабатывает его для наших русских легких.

- Это верно. В страшном сне не приснится, что мы покидаем Париж, не смотря на наши лишения здесь.

- Здесь сам воздух и обстановка, где мы все вместе общаемся, помогает нам держаться по жизни.

- Вместе мы легче переживаем вынужденную разлуку с родиной.

- Мне иногда снится, что я вновь в России. Вместе со слезами умиления я чувствую вдруг холодное отчаяние от страха за свою судьбу на родине. Страшно и жутко.

- А мне страшно от сознания того, что здесь в Париже все может для нас измениться.

- Будем надеяться на лучшее. Выпьем за это!

 

* * *

 

Редакцию для журнала по объявлению выбирают Георгий Иванов с Одоевцевой и Оцуп. Георгий останавливается у дома №1 по улице Жака Мава.

- Прекрасное местечко для единственного в своем роде журнала «Числа». Вот и первое «число».

- Да, лучшего желать не надо.

- Практически все журналы в Париже выпускают общественные деятели, а «Числа» будут осваивать только литераторы.

- Александр Павлович Буров будет перечислять деньги на счет журнала с условием, что мы будем публиковать его прозу.

- Она, конечно, у него слабенькая, но что делать…. Все перевесит талантливые публикации наших авторов.

- Еще одна меценатка Ирина Владимировна де Манциарли хочет помогать нашему журналу.

- Будем устраивать выставки и лотереи. Надеюсь, что наше издательство тоже будет приносить нам доход.

- Про гонорары всем придется забыть.

Свободные от службы сотрудники журнала помогают в послеобеденные часы с корректурами.

Первый номер журнала становится событием в эмигрантской жизни. Отпечатан он на превосходной бумаге, изысканным шрифтом с богатыми иллюстрациями и цветными вкладками. Стихи молодых и старых авторов получают свое место на его страницах, а также интересные статьи. Редакция помещает в журнале стихи и литературные размышления Зинаиды.

 

 

Стоят: Поплавский,Мамченко,Яновский,Руманов

Средний ряд:Кнут,Прегель,Буланова

Нижний ряд:Ставров,Алферов,Софиев

 

Зинаиде не нравятся эти новые дискуссии, устраиваемые редакцией нового журнала перед выходом очередного номера – в них она чувствует угрозу своей «Зеленой лампе».

- Под тяжестью «Чисел»,- жалуется Зинаида Адамовичу, - медленно гаснет Лампа (что бы там Оцуп не говорил). Но вытягивая из Лампы дух, «Числа», по-моему, не одухотворяются сами, не зажигаются; во всяком случае – не зажигают меня.

- Вы слишком преувеличиваете значение нового журнала, Зинаида Николаевна. Лампа уже 3 года существует успешно.

 

* * *

 

- Читала вашу статью, Георгий Владимирович, в первом номере «Чисел» о Владимире Набокове и совершенно с вами согласна,- обращается Зинаида к Иванову,- что он писатель посредственный, потому как ему нечего сказать.

- Великолепные фразы, а дальше что?- пожимает плечами Мережковский.

- Нас с вами, Зинаида Николаевна, он признает, как ярких поэтов, но советует никогда нам не баловаться прозой.

- Да? Я ему печатно тоже советовала никогда не писать стихи. «Числа мне понравились: почти все – интересно, а что менее – то не оскорбительно; есть жалкое из беллетристики, но не противное. Надо нам с вами журналу помочь, если он еще дальше будет выходить.

- Они предлагают вам дальнейшее сотрудничество?

- Оцуп предлагает мне статьи о французской литературе, чтобы я была безопасна для них, но я хочу написать об Иванове. Оцуп просит статью о Бунине, но я не хочу.

 

 

Стоят:Мандельштам,Оцуп,Раевский,Смоленский,Стасин,Гингер,Варшавский

Средний ряд:Одоевцева,Мережковский,Адамович,Гиппиус,Г.Иванов

Сидят:Буров,Злобин,неизвестный

 

* * *

 

11 мая 1930 года… «Вечер «Чисел» под председательством Георгия Иванова в Зале Дебюсси.

- Позвольте вечер, посвященный русским поэтам, считать открытым. Докладчики сами выбрали себе поэта, которым они посвящают свое выступление. Я буду говорить о Пушкине, для меня он поэт «таинственный». Тайна и поэзия неразлучны, где нет первой, нет и второй. Академический культ Пушкина замутил эту таинственность. Великим поэтом пользуются как дубиной, чтобы избивать своих противников, и делают это те, кто сами вполне лишены пушкинского духа.

Адамович говорит о Тютчеве, Оцуп - о Некрасове, Мережковский – о Лермонтове.

- Мои слова памяти будут о стихотворце, мятежнике, работнике, страннике, священнике и мученике Леониде Семенове-Тянь-Шанском,- начинает свой доклад Зинаида.- Знаю, можно найти эти стихи несовременными, усмотреть в них подражание Блоку, а в драме влияние Метерлика. Но мне и тогда стихи юного поэта нравились, хотя эпоха была такая, что талантливейших молодых стихотворцев – хоть отбавляй. Тонкий, очень стройный, очень красивый с изящными манерами, он отличался от этой плеяды.

Аудитория незнакома с творчеством этого поэта.

 

Сердце тихо, немятежное,

Все сбылось, чем жизнь ясна.

Что же медлить неизбежное?

Ночь и звездами темна.

 

- Большевики его убили в морозную звездную декабрьскую ночь за то, что он сделался сельским священником. Свеча погасла.

 

Я пустынею робкой бреду,

Я несу ей свечу восковую…

Ничего от пустыни не жду,

Ни на что не ропщу,

* * *

 

Лето проводят на Ривьере на вилле с поэтическим названием «Тишина». Здесь Дмитрий пишет сценарий по Пушкину «Борис Годунов» для фильма. Известный кинорежиссер Ермольев, директор студии в Париже, предлагает Дмитрию писать сценарий.

- В фильме должен звучать голос Шаляпина, потому в помощь я вам определяю сына Шаляпина и актера Федора Федоровича Шаляпина, как консультанта. Художником фильма будет Коровин, а зав. постановочной частью вы можете взять своего секретаря – Злобина.

Зинаида во всем помогает мужу. Бунины навещают Мережковских.

- Мы все вместе мастерим фильму,- сообщает Зинаида.- Уж очень надоело с этой новой фильмой, пишу ее исключительно для помощи Дмитрию Сергеевичу без всякой надежды на славу и добро. Ссоримся с ним: он очень добросовестный, а я пеку эти дела скоро.

- Зинаида Николаевна, что же могло такое случиться, чтобы вы увлеклись фильмой?

- Ну, это ведь техническое новшество, а мы всегда интересуемся интересным. Потом, синематограф открывает мировые возможности, открывает простор к образам жизни не данной, а желанной, позволяет превратить фантазию в реальность.

- Посмотрим, посмотрим на результаты вашей работы.

- Иван Алексеевич, поставьте подпись здесь.

- Что это такое?

- Письмо Беличу с просьбой назначить ежемесячное пособие в 200 франков Плещееву. Он ослеп совсем.

- Да, жаль старика. Куприн тоже обнищал вконец, кругом должны.

- Фондаминский предлагает создать «Лигу благоприятного отношения среди писателей»,- смеется Дмитрий.

- О, это было бы кстати!

Бунины замечают редкий беспорядок в гостиной: стулья сдвинуты, кругом пыль, вода в кувшине с хризантемами старая.

- Горничная заболела,- извиняется Зинаида.

В ноябре Мережковские возвращаются в Париж.

- В Париже уже зимний холод, белая трава от мороза.

- Да, неуютно с непривычки,- ежится Зинаида.

- Я хочу переехать от вас,- неожиданно сообщает Злобин.

- Володя, почему так поспешно? Ты же знаешь, как все дорого снимать недалеко от нас.

- Мои знакомые устраивают по своей рекомендации, но только это в другом конце города.

- Воля ваша, Володя, ведь ваши глаза давно в лес куда-то глядят…

- Но, Зинаида Николаевна…

- Не сердись, мы ведь знаем, что ты с претензиями. Вот Ася совсем без претензий, хотя бедствует и тихая стала какая-то.

- Не трогай ты его, Зина, пусть поживет один, когда захочет вернется в любое время. Правда, Володя?

- Конечно, Дмитрий Сергеевич.

Наедине Зинаида ворчит:

- Да он будет жить там с той девицей, я же знаю.

- Пусть, это его жизнь, мы не должны вмешиваться,- вздыхает Дмитрий.

 

* * *

 

В самом начале 1931 года прекращается выплата пособий русским писателям.

- Для меня это большой удар,- сокрушатся Зинаида.- Что теперь я буду посылать сестрам в Россию? Все пособие уходило туда.

- Зина, что-нибудь придумаем, но помогать Тате и Нате нужно обязательно.

- Ты им, как отец родной, Дмитрий.

- Я их очень люблю, не то, что твою Асю.

- Трудно сейчас всем и все мы, русские, скоро упремся в тупик,- вздыхает Зинаида.- Асе все равно надо давать на пропитание и квартиру ей оплачивать, она ведь сейчас без работы.

- Конечно, надо ей помогать, Зина.

- Я написала письмо Ходасевичу с вопросом: поссорился он со мной или нет? Я сама не люблю ссориться, лишь принимаю ссору со мной другого, если ему это зачем-то нужно. Если он мне ответит «да», то я приму это с огорчением.

- Зина, а я получил письмо из Швеции от художницы Греты Герелль. Она училась живописи в Париже, сейчас готовит выставку в Стокгольме.

- Ты тут причем?

- Она поклонница моя, читает мои книги и находит в них ответы на вопросы, которые ее волнуют. Но видно, не все ответы нашла, просит разъяснений письменных. Что делать?

- Пригласи ее к нам, поговорите с ней, раз уж человек так заинтересован твоими идеями.

- Конечно, как я раньше не догадался. Отвечу ей.

Грета приезжает в Париж и навещает Мережковских. Все лучезарно улыбаются друг другу. Грета показывает свои рисунки.

- Я вижу, у вас преобладают библейские сюжеты.

- Да, я очень интересуюсь жизнью святых.

- Трое святых: св.Иоанн Креста, св.Тереза Испанская и наша Терезочка на земле были потому, что на небе те Трое – Отец, Сын и Дух. Маленькая Тереза продолжила в девятнадцатом веке дело Реформы,- объясняет Дмитрий.

- Я не верю в святость,- робко говорит Грета.

- Вера ведь не самое главное,- возражает ей Зинаида.- Любовь – да. Любовь не происходит от веры. Можно даже верить в Бога, и не любить Его.

- Православная церковь отрицает присутствие разума в вере. Ни Отец Иоанн Кронштадский, ни вся его Церковь не учит нас любить также умом,- говорит Зинаида.- Интуиция хоть и важная сила, но она недостаточна. Человеку нужны знания. Философия закаляет наш дух, как пламя закаляет сталь. Но, а выше всего любовь в человеческой жизни: выше разума и даже веры.

- Как хорошо, что я к вам попала. Спасибо вам, что не отказали мне и приняли меня. Я училась живописи в Париже, меня интересовал кубизм и импрессионизм. Я считаю, что искусство должно быть свободным от иллюзий и неясных мыслей.

Она встает и подходит к Зинаиде, пытаясь обнять ее.

- Что вы собственно от меня хотите?- отстраняется от нее Зинаида.

- Я хочу полюбить вас, и чтобы вы полюбили меня.

- Вот как?! Приходите к нам ежедневно,- приглашает Зинаида новую знакомую, смягчаясь.

- Вы читали мою книгу «Атлантида»?- пытается загладить неловкость жены Дмитрий.

- Нет.

- Прочтите, я бы очень хотел знать ваше мнение об этой книге.

Они мило прощаются. Зинаида внимательно рассматривает новую знакомую, заинтересовавшись ею.

- Как вам понравилась шведка?- спрашивает Злобин после ее ухода.

- Очень интересный человек,- отвечает Дмитрий.

- Мне она тоже показалась милой и простой,- загадочно произносит Зинаида.

- Странная у нее вера о переселении душ,- удивляется Злобин.

- На это просто надо не обращать внимания.

Но новая знакомая не выходит у нее из головы, вызывая какое-то странное и непонятное волнение: «Зачем она полезла ко мне с объятиями? Зачем я ей? Ведь она пришла к Дмитрию. Или нет?» Зинаида начинает кокетливо крутиться перед зеркалом.

 

* * *

 

10 июня 1931 года…. Заседание «Зеленой лампы»…

- С докладом «У кого мы в рабстве?» выступит Зинаида Николаевна.

- Реальное положение зарубежной литературы таково: вся наша пресса, говоря серьезно, сводится к двум журналам и одной газете. Это, конечно, органы не чисто литературные, а политико-общественно-литературные. Не только здесь, но и в России иначе не бывало, да и не могло быть. Прав Иванов: никогда русский писатель не был чистым литератором. Но во главе каждого органа люди, коренным образом в литературе ничего не понимающие.

- Не пора ли нам, однако, в эмиграции, на свободе, от свободных граждан чем-нибудь позаимствоваться? Будем справедливы: попытки в этом роде уже делались. Вот журнал «Числа» доказывает, что средняя молодежь хочет движения, хочет свободы и на многое ради них способна.

 

* * *

 

- Конверт из Италии… Дмитрий, тебе. От Амфитеатрова.

- Зина, он просит сообщить ему наши биографические и библиографические данные.

- Интересно, зачем?

- Он хочет выпустить книгу «История новейшей русской литературы».

- Это, действительно, интересно. Амфитеатров ведь наш давний знакомый и давно живет в Италии. Говорят, что оба его сына фашисты, и один даже находится в окружении Муссолини.

- Фашизм – это та реальная сила, способная противостоять большевикам. Он пишет, что он – это сокрушительная сила для борьбы с властью большевиков. Это из-за большевиков мы вынуждены жить за рубежом, потому он их ненавидит, как и мы, считает, что они Россию перепоганили в СССР.

- Что мы сможем ему послать? Надо подумать.

- Книги у меня все в Париже, раньше Рождества мы не вернемся.

- Конечно, напишем по памяти.

- Он просит написать то же самое о Розанове, но я не помню, когда он издавал свои книги, даже книг его не помню всех. Пусть обратится к Цитрону, я пошлю адрес. Да и из Праги ему вышлют наши книги, тоже дадим адрес. Про мои книги на итальянском языке ему сообщит моя переводчица Романовская из Милана.

- Давай подготовим все, Володя поможет.

- Только я писать не могу, рука болит.

- Я сама напишу, а то у Володи почерк такой…

- Моя книга «Тайна Запада» скоро выйдет, она Амфитеатрову может быть полезна для книги, да и тема европейской христианской цивилизации ему близка.

Мережковские отправляют в Рим документы о себе и продолжают отдыхать на вилле в Каннах. В Каннах летом и осенью собираются эмигранты, встречаясь в кафе и посещая друг друга на съемных виллах.

- Дмитрий, я просто оттаиваю на юге, а лето в Париже всегда дождливое и с моими слабыми ушами я его там плохо переношу.

Адамович помещает в «Числах» статью «Комментарии», где высказывает мысль о том, что в юности человеку все понятно и ему близка поэзия. Но, став взрослым, он теряет способность удивляться. «И вот в душу закрадывается соблазн, поистине «последний»: не надо ли «погасить мир», т.е. на это работать, потому что всякое подлинное «вперед» лежит лишь по направлению назад, а если упорствовать и заниматься «строительством в любом стиле, в любом вкусе, то никогда ничего, кроме умножений бедствий, не получится».

Не успевает Адамович зайти к Мережковским на «воскресенье», как Зинаида при его появлении обращается к нему:

- Георгий Викторович, не действовать ли так, чтобы «погасить мир»? Не это ли – действие в «верном направлении»?

- Разве можно оставить Христа в одиночестве?- вопрошает Адамовича Дмитрий.- Для этого надо быть подлецом и глупцом!

- А вы разве не видите, что христианство уходит из мира?

- А вы докажите это.

- Разве все надо доказывать,- не унимается Адамович.

 

* * *

 

В начале 1931 годы выходит сборник стихов Георгия Иванова «Розы». То, что сборник быстро расходится, является свидетельством популярности поэта в эмигрантских кругах.

- Поздравляю, я и раньше говорил,- жмет ему руку Дмитрий,- что вы – настоящий поэт. Из двух - Ходасевич и вы – вы подлинней!

- Спасибо, Дмитрий Сергеевич.

- Ваша поэзия в высшей степени лирична, и это главная ее черта,- поддерживает мужа Зинаида.- Вы поэт в химически чистом виде.

- Стихи Георгия насыщены сладостью и сладкой печалью,- говорит критик Вейдле.

- Меня эта книга настолько очаровала,- вступает в разговор Терапиано,- что я совсем потерял способность считаться с реальностью. Я утверждаю, что вы – первый поэт эмиграции!

Присутствующие аплодируют в знак согласия с Терапиано.

- Если в эмиграции и есть какая-то атмосфера, так называемая в последнее время «парижской нотой», - робко вступает в разговор поэтесса Червинская,- то ее выразителем является Иванов. Она выражает таинственность в поэзии, сдержанно-печальный лиризм. Если бы у меня в доме случился пожар, я бы попыталась спасти от огня маленькую книгу «Роз».

В зале все добродушно улыбаются от ее искренних слов.

- Я жду вас завтра вечером на нашу встречу с глазу на глаз, Георгий Владимирович,- напоминает Зинаида Иванову.

Вечером Иванов сидит в гостиной в зеленом уголке на кресле, напротив диванчика Зинаиды.

- Принесли стихи?

- Конечно, вы же просили. Как я могу вам отказать?

- Прочтите.

 

Россия счастие. Россия свет.

А, может быть, России вовсе нет.

 

И над Невой закат не догорал,

И Пушкин на снегу не умирал.

 

И нет ни Петербурга, ни Кремля –

Одни снега, снега, поля, поля…

 

- Я вот люблю ваши стихи, посвященные Ирочке.

 

Ты не расслышала, а я не повторил.

Был Петербург, апрель, закатный час.

Сиянье, волны, каменные львы…

И ветерок с Невы

Договорил за нас.

Ты улыбалась. Ты непоняла,

Что будет с нами, что нас ждет.

Черемуха в твоих руках цвела…

Вот наша жизнь прошла,

А это не пройдет.

 

- Сколько нежности и любви в ваших стихах! Молодец! Трепетное отношение к своей женщине всегда вызывает во мне восхищение. А еще люблю я ваши стихи «Над розовым морем…» Никто лучше вас, его не прочтет.

 

Над розовым морем вставала луна,

Во льду зеленела бутылка вина

 

И томно кружились влюбленные пары

Под жалобный рокот гавайской гитары.

 

- Послушай. О, как это было давно,

Такое же море и то же вино.

 

Мне кажется, будто и музыка та же…

Послушай, послушай,- мне кажется даже…

 

- Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.

Мы жили тогда на планете другой,

 

И слишком устали, и слишком вы стары

Для этого вальса и этой гитары.

 

- Чудесные стихи! Всегда слушаю их с удовольствием. В ваших стихах всегда прослеживается смысл, это очень важно. Простыми рифмами вы подчеркиваете полнозвучность стиха.

- Знаете, Зинаида Николаевна, в эмиграции мы лишены своего читателя, как это было бы на родине. Российский интеллигент был самым чутким, самым благодарным читателем в мире.

- Вам уж грех жаловаться на отсутствие своего читателя. Только в ваших стихах много пессимизма, совсем отсутствует оптимизм.

- Поэт в эмиграции обязан глядеть на мир со «страшной высоты», как дух на смертных.

- Слушаю ваши стихи и думаю о том, что в любой ваш стих, удачный и нет, всегда узнаваем: во-первых – особенная тонкая струйка ритма, с неопределенными перерывами; во-вторых – вполне бессознательная глубина, которая с этим особым свойством ритма дает строчкам неясно пленительную прелесть.

 

 

Мне больше не страшно. Мне томно.

Я медленно в пропасть лечу

И вашей России не помню

И помнить ее не хочу.

 

И не отзываются дрожью

Банальной и сладкой тоски

Поля с колосящейся рожью,

Березки, дымки, огоньки.

 

* * *

 

Мережковский ходит мрачнее тучи, когда Зинаида выходит из своей комнаты, причесанная и накрашенная после сна.

- Что с тобой, Дмитрий?

- Ходил на утреннюю прогулку, узнал, что к Бунину приезжал зять Нобеля Олейников и уверил его, что премию в этом году он получит, а меня там всерьез не воспринимают.

- И что же ты расстроился? Это еще ничего не значит, ведь профессор Агрелл выдвинул твою кандидатуру.

- Томас Манн выдвинул Шмелева.

- Ты все-таки думаешь, что Бунин?

- Все уверены.

- Попросим Екатерину Михайловну Лопатину, нашу благодетельницу посетить Бунина и договориться с ним.

- О чем?

- Напишите друг другу письмо, заверив, что, если кто-то из вас получит премию, то даст другому 200 тысяч франков.

- Но ведь это только бумажки!

- А вы заверьте их у нотариуса, тогда они станут документом.

- Вот такая идея мне нравится. Надо поговорить с Лопатиной.

Лопатина уезжает к Бунину, а Дмитрий не может найти себе места, даже работа приостанавливается.

- Зина, ничто не идет в голову.

- Нам остается только молиться и ждать. Надежда есть всегда, мы столько уже надеялись, что надежда стала нашей привычкой.

Когда Лопатина возвращается, у Дмитрия уже кончается терпение.

- Ну, что?- спрашивает он, нервно теребя бородку.

- Ничего не получилось,- разводит руками Лопатина.- Он не желает делить шкуру неубитого медведя, как он мне сказал.

- Это я и раньше слышал от него. А если серьезно?

- Он сказал, что, если получит он, то придется помочь и другим писателям, не только вам и без нотариуса. Еще очень удивился, почему именно 200 тысяч?

- Просто реальная сумма.

Очень скоро все узнают, что премия присуждена шведскому писателю… Надежды на поправку своего без того тяжелого материального положения, рушатся. Осенью Лопатина приглашает их отдохнуть в Клозоне, где она организовывает приют для русских детей.

- Дмитрий, мы в этом году летом не смогли отдохнуть, так поедем хоть осенью.

- Вечный этот денежный вопрос…. Первый год мы не выехали на юг. Что еще будет?

- Еще лето такое выдалось дождливое и холодное… Сижу дома постоянно в шерстяных чулках и дрожу Думаю – будет ли утром и вечером там кувшин горячей воды? Если нет – я спиртовку возьму с собой.

Над Антибами в полуразрушенном замке расположен приют, куда приезжают Мережковские. В замке же стараниями Лопатиной устроена маленькая часовня. Молятся все в этой крошечной часовенке.

- Совсем нет церковной жизни,- жалуется Лопатина Зинаиде.- Священники появляются здесь изредка. Как же без служб?

- Но есть ведь часовня. Мы раньше всегда молились дома в своей маленькой часовенке. Бог должен быть в душе, а для этого нет необходимости в службах со священником.

- Все сходится во вселенской церкви.

- Катя, вы сами напомнили мне слова вашего Володи Соловьева, что истина в каждой церкви и ни одна их них не Вселенская. Она родится из соединения церквей, но не механического, а химического, и будет новым телом. Пока, я считаю, надо оставаться в той церкви, в которой родился.

- Но, Зина, я была в католической общине в самый трудный для меня момент, и эта церковь мне многое открыла. Я стала лучше понимать мир.

- Христианская церковь тоже многое объясняет нам. Чистые церковники рискуют сделать, со временем, приемлемым христианство лишь в детском возрасте. Но Христос для всех пришел и для всех времен,- не правда ли?

- А вы ведь были против церкви в России, как я знаю…

- Да, но, когда начались гонения на церковь, мы встали на ее сторону.

- А я всегда стремилась к царствию Божьему на земле.

- Мы не видим второго мира, для нас он под плотной завесой. Лишь в редчайшие моменты для некоторых совершается разрыв этой завесы, по воле Божьей, и тогда видно, что будучи здесь, мы и там.

- Некоторые – это вы?

- Нет, ученики Господние видели не видение, а подлинно.

- Катя, а правда, что Бунин делал вам предложение?- игриво спрашивает Зинаида.

- О, это было так давно…. Но я отлично помню этот день. Иван Алексеевич был очень бледен при этом, а я смеялась.

- Вы не относились к нему серьезно?

- Мне брат говорил, что он меня честно любит, но я его любить не могла – у меня в это время был роман с Токарским. И я была старше его на 6 лет, это тоже было важно для меня. Он был влюблен, говорил, что моя фигура лучше, чем у Венеры Милосской. И еще он твердил, что будет знаменит не только в России, но и во всей Европе!

- Мне в Париже так будет не хватать наших с вами разговоров с чаепитием. Ваш клозонский дух, ваш пример мне очень помогат Спасибо!

 

Глава 7
Будни эмигрантской жизни.

 

Вера Николаевна с Галиной появляются у Мережковских, приехав из Грасса в Париж.

- Вот, решили немного проветриться от дачной жизни, ездить сейчас не на что, нищета заела,- жалуется Вера Николаевна.

- У нас тоже самое. Как вы выбрались? Давно не виделись.

- Иван Алексеевич настоял,- отвечает за нее Галина.- Он сказал, что ее кротость и смирение такое, что ей и в голову не приходит, захотеть поехать.

- А что он сам? Заработался совсем?

- Он завтра приедет. Беда нам с вами – вот и сербы перестали нам помощь присылать. Третьим классом приехали, а летом не на что ездить будет.

- Я в детстве всегда третьим классом путешествовала, второй был уже мечтой. Где мамочке одной было нас четверых прокормить? Еще бабушка с тетей жили с нами,- подхватывает Зинаида.

- Мы с Галей гуляли по Грассу и набрели на подвал, где пекут хлеб. От одного запаха свежего хлеба так сладостно стало!

- Тут столько новостей. Елизавета Кузьмина-Караваева приняла монашеский постриг, а ведь талантливая поэтесса. Постриглась тайно в Сергиевском подворье. Теперь она мать Мария, но в миру ее по-прежнему будут звать Елизаветой Юрьевной. Евлогий сказал ей, что ее монастырь – весь мир.

- Какие еще новости?

- Нина Берберова ушла от Ходасевича.

- Да вы что! К кому?

- Ни к кому, просто от него ушла.

- Представляю, в каком он отчаянии, он так беспомощен…

- Ян говорит о Ходасевиче, что он со своим маленьким чемоданчиком прошагал по жизни с видом, будто бы у него горы багажа. И еще он зовет его «муравьиным спиртом».

- Почему?

- Все выедает, к чему не прикоснется.

Зинаида громко смеется.

В гостиную входит Дмитрий, похудевший и осунувшийся.

- Что вы так развеселились?- мрачно произносит он.- Как там Иван Алексеевич?

- Совсем потерял надежду на премию. Он надеялся, что она обратит людей к нему лицом, станут читать его и переводить на все языки. Он очень удручен, но работает без устали.

- Надежду терять нельзя. Если получим, надо ее разделить.

- Он об этом и слышать не хочет. Опять ждать, потом страшное разочарование. Так что, работаем все, не думая о наградах, много гуляем вокруг виллы.

- Да, окрестности у вас там прелестные, один вид с площадки чего стоит! Это божественное море и туманный Эстерель над ним. А весеннее цветение ни с чем несравнимо!- восхищается Зинаида.- Мы в этом году не имели возможности снять виллу по известным вам причинам. Давно видели Лопатину?

- Я ходила в монастырь, назад шла с Федотовым. Он интересный собеседник, но слишком категоричный.

- Вот как! Чем же он вас удивил?

- Говорит, что не любит женские монастыри из-за того, что женщинам половая жизнь необходима больше, чем мужчинам.

- Он откуда так может утверждать, не зная женскую психологию?- смеется Зинаида.

- По наблюдению. Он уверен, что у женщин без половой жизни развивается истерия и другие болезни.

- Вот еще! Только из-за этого он не любит женские монастыри?

- Федотов говорит, что там чаще встречается произвол и извращения разные.

- Значит, все по одной причине?

- Я с ним спорила, но он остался непреклонен. Ну, нам пора! Как ваши дела?

- Милюков обещает напечатать «Светлое озеро» и даже обещает аванс, а за малеький рассказ в «Иллюстрированной России» мне выслали в Клозон 314 франков, скоро должны вернуться к нам. Это все такие гроши…

 

* * *

 

Зинаида объявляет пришедшим на «воскресение»:

- Мы все имели возможность читать прекрасные стихи Смоленского в газетах и журналах последние 2 года и оценить их по достоинству. Сегодня хочется поздравить поэта с выходом первого поэтического сборника «Закат». Это большое событие не только для вас, но и для ваших поклонников, а их, как я знаю, у вас уже немало.

- Спасибо всем, я тронут.

- Вы не откажете нам в удовольствии послушать вас?

- Разве я когда-нибудь отказывался?!

 

Я не хочу поднять тяжелых век,

Там те же звезды, что во мраке стынут.

Как одинок бывает человек,

Когда он Богом на земле покинут.

 

После некоторого молчания Смоленский продолжает читать зычным голосом.

 

Какое там искусство может быть

Когда так холодно и страшно жить.

Какие там стихи – к чему они,

Когда, как свечи, потухают дни.

 

- Что скажет наш критик Адамович?

- Стихи эти не из тех, которые чем-либо удивляют или сразу бьют. В них много прелести, правда, прелесть эта грустная.

Анатолий Штейгер постоянный посетитель «воскресений» Мережковских. Этот симпатичный узколицый брюнет с открытым взглядом темных красивых глаз ведет себя скромно, высказывается редко.

- Анатолий Сергеевич, мы поздравляем вас с выходом вашего второго поэтического сборника «Эта жизнь».

- Спасибо.

- Ваши стихи высоко ценит Ходасевич и Адамович. Слушаем вас.

 

Только утро любви не забудь,

Только утро,- как нищая в храме,

Мы внезапно схватившись за грудь,

Ничего не увидим за нами.

 

Будет серая мгла жестока,

И никто нам уже не поможет,

Лишь прохожий, что два медяка

На глаза, а не в чашку положит.

 

* * *

 

В середине апреля Бунин с Кузнецовой навещают Мережковских в их парижской квартире. Зинаида приглашает гостей в свою комнату.

- Садитесь в кресла, пожалуйста.

- Зинаида Николаевна, поздравляю! «Числа» напечатали ваш рассказ «Перламутровая трость».

- Он навеян нашей поездкой на Сицилию в Таормину в конце века еще. Я поставила его, как последнюю главу романа «Мемуары Мартынова». Давняя история…

- Мы навестили Зайцевых в новой квартире.

- Они переехали?

- Да. На деньги от вечера они сыграли дочери свадьбу и сняли 2-хкомнатную квартиру с ванной и кухней с горячей водой у Булонского леса,- рассказывает довольная Вера Николаевна.

- Что-то Борис совсем исхудал.

- Да, врач у него нашел истощение, расширение сердца, нервы и прописал усиленное питание. Только откуда оно будет при нашей общей нищете?

- О, у нас гости,- говорит Дмитрий, входя в комнату, и садится на кровать.- Приветствую вас!

- Наши писатели в условиях кризиса отчаянно бедствуют,- начинает говорить Бунин.

- Потому особенно важно будет поделить премию, если кто-нибудь из нас ее получит.

- И не подумаю,- твердо отвечает Бунин.- Вот вам, Дмитрий Сергеевич, сербский король дал орден. Что же вы его никому не отдаете от широты характера?

- Ладно, я пойду,- печально произносит Дмитрий и выходит.

Бунин тоже начинает прощаться. В комнату внезапно влетает черный кот, перепугав всех. Гости быстро уходят.

- Каков! Разделить! Что делить?- возмущается Бунин, выйдя от Мережковских.- Галина, я как-то раз собрался почитать его книгу «Тутатхомон на Крите», но вскоре отшвырнул ее после строк, где критские девушки встречают египетского гостя словами: «Ой, ты гой еси…».Это же исконно русские выражения! А когда я начал читать вечером об апостоле Павле, я вскоре уснул. Вскоре, проснувшись, решил продолжить чтение и читал не заметив, что взял со столика другую книгу его о Наполеоне. Его книги так похожи друг на друга!

- Успокойтесь вы…

- Одни цитаты из источников и ни одного живого слова! Прав Амфитеатров, что раньше это плагиатом называлось. Сплошной монтаж! Ни одной новой мысли!

 

* * *

 

Апрель 1932 года… Вечер Мережковских… Фельетон о Мережковском читает Тэффи. Дон-Аминадо в честь Дмитрия Сергеевича сочинил стихи и, обращаясь с эстрады к нему, декламирует их. Изящная, с истинно русским лицом, Плевицкая поет своим восхитительным меццо-сопрано:

 

 

Замело тебя снегом, Россия,

Всю завьюжило белой пургой…

И холодные ветры степные

Панихиды поют над тобой.

 

На ее бархатном платье, облегающем статную фигуру, сверкает брошь усыпанная бриллиантами, а тонкие пальцы унизаны дорогими кольцами. Ее иссиня черные кудри обрамляют миловидное лицо.

Красивый, стройный Вертинский появляется перед публикой в своем черном фраке и в ослепительно белой рубашке, с белой бабочкой.

 

В вечерних ресторанах,

В парижских балаганах,

В дешевом электрическом раю,

Всю ночь ломаю руки

От ярости и муки

И людям что-то жалобно пою.

 

- Спасибо всем за участие в вечере,- говорит за вечерним чаем Зинаида.

- У Плевицкой такой красивый муж, генерал, моложе ее на 8 лет.

- Говорят, что раньше она была женой красного командира и везде моталась с ним, пока его дивизию не разбили войска Деникина.

- Дмитрий, жаль, что мы не попадем к заутрене – там такая толпа, что и на дворе задушат, куча полицейских.

- Я все равно не смогу всю ночь не спать, Зина. Поедем к обедне к 2 часам.

 

6 мая 1932 год…. Всех потрясает весть об убийстве президента Думера русским монархистом Горкуловым.

- Зина, что теперь будет со всеми русскими?

- Успокойся, ничего не будет, Франция - демократическая страна.

- Газеты пишут, что русских надо всех выслать. Наступает конец мира, причем страшный апокалипсический.

- Хватит пророчествовать! Я пойду, прогуляюсь, все узнаю, на улице пощупаю пульс жизни.

- Это опасно сейчас. Володя еще, как назло, уехал больного навестить в пригород. Как он в поезде ехать будет? Еще с «Лампой» сегодня надо что-то решать…

- Послушай, Дмитрий, ведь будет символическим заседанием в день убийства президента русским! А? Ну, ладно, вернусь – тогда и решим.

- Только не говори по-русски на улице.

- Хорошо, хорошо.

Она уходит, нервно повязывая косынку на шее. Вскоре приходит и Иванов с Одоевцевой.

- Дмитрий Сергеевич, что решим с заседанием?

- Не знаю, надо решить.

- Мне все звонят, интересуются, а я без вас не могу им точно ответить. Где Зинаида Николаевна?

- Она так потрясена, что не может сидеть дома, а она так неосторожна, может на улице заспорить.

Приходит Зинаида, нервно снимает большую шляпу и кричит:

- Эта портниха мне все испортила, ко вторнику ни чего не успевает! Рукава узкие, юбка коротка.

- Зина! Ты не видишь гостей? Что узнала? Я с ума схожу от беспокойства, а ты о какой-то портнихе…

- Что? Ах, да! Заседание надо отменить, конечно.

Гостиная наполняется встревоженными знакомыми людьми.

- Я понимаю, как мы со своими проблемами надоели этим французам,- горячо возмущается Ладинский.- Сколько можно им жаловаться на неполучение пособий? Я бы на их месте выслал бы нас давно.

- Да,- поддерживает его Дон-Аминадо,- если бы такое случилось в Германии, то от нашей эмиграции осталось бы только мокрое пятно, да и его бы не осталось... Кто такой Горкулов?

- Он окончил медицинский факультет в Праге, хотел найти практику, как иностранец. Его литературный псевдоним Павел Бред, он писал поэмы. Огромный детина, тяжеловес. Когда он читал поэму в Ла Болле, все тряслись от глумливого смеха.

После ухода гостей, Зинаида протягивает письмо Дмитрию.

- От кого?

- От Димы. Сообщает, что в Варшаве начала выходить ежедневная русская газета «Молва». Предлагает нам принять участие в качестве сотрудников и торопит с ответом.

- Что это за газета?

- Вот тут их программа о непримиримости к коммунизму и советской власти в России. Они хотят объединить группы русского зарубежья для создания единого анти большевицкого фронта.

- Хорошая идея!

- Я не могу там писать из-за дикой непримиримости Милюкова. Он мне сказал, что он слишком стар и занят, чтобы следить за моими шпильками. Это у меня-то шпильки?! Дмитрий, поэтому он не хочет печатать мои статьи.

- А я дам свое имя и пошлю материал.

- Если бы проклятые материальные условия не заставляли меня склонять выю перед «Последними новостями», я бы тоже с душевной радостью писала в «Молве».

 

* * *

 

Через несколько дней Мережковские едут во Флоренцию по приглашению клуба Леонардо да Винчи и отделения общества «Алта Культура». Их встречают очень радушно, поселив в гостинице «Великобритания». Дмитрий начинает готовиться к лекции о Леонардо да Винчи.

- Да, Флоренция не меняется… Как будто и не было этих 30 лет, когда мы впервые приехали сюда… Так же по-русски пахнет жасмин, эти «ангельские цветы». Смотри, сколько молодых в основном людей со значками фашистов. Как их много!

- Я слышал, что ношение значков для них обязательно и еще розовая карта с клятвой фашиста в кармане.

- Надо внимательнее присмотреться к ним. В чем фашизм похож на русский коммунизм?

- Зина, надо гулять по городу чаще, насколько это возможно. Я немного поработаю.

- А я разберу вещи.

- Кормят как! Волшебные блюда просто, итальянская кухня! Этот божественный «бифштекс по-флорентийски»! Забыл, как он называется…

- «Бискекка Алла фьорентина»,- подсказывает Зинаида.- Жаль, что ты совсем не пьешь вино, здесь такое чудное сухое виноградное вино!

- Странная очень традиция у этих итальянцев – завершать трапезу сыром с фруктами.

- Ничего странного, ведь у них этого в избытке, потом это очень вкусно. Также чудно они готовят морепродукты.

Лекция проходит в Палаццо Веккью – огромной мощной крепости со сторожевой башней высотой 94 метров на площади Синьория в самом центре города. У входа в палаццо стоит статуя Давида из белого мрамора. Зинаида останавливается перед величайшим творением скульптора итальянского Возрождения. Статуя высотой 4 метра производит впечатление на окружающих своей гармонией. Зинаиде кажется, что вот сейчас Давид оживет и бросит смертоносный камень из пращи в злого великана Голиафа.

Но пора заходить в зал, где у Зинаиды почетное место. Весь сбор от лекции идет в счет фонда «Дома интернациональных студентов». Дмитрий появляется на кафедре строгий и сосредоточенный.

- Очень трудно мне было приехать на это собрание и, может быть, еще труднее объяснить, почему,- начинает говорить он.- Все же попытаюсь объяснить. Вероятно, многие собрались сюда не только для праздника, но и для дела, и, может быть, не простая случайность, что в эти именно мрачные дни всевозможных «кризисов» - политического, социального, экономического и, главное из них, тягчайшего, духовного,- первоисточника всех остальных,- мы собрались со всех концов Европы сюда, в святую землю Италии, святую колыбель европейской Высокой Культуры. Если мы будем до конца искренни, то, может быть, признаемся друг другу, что пришли сюда, хотя и на праздник, но грустный, как бы день рождения нашей тяжелобольной матери, Европы.

Все хлопают. Зинаида пытается рассмотреть зал с тысячью зрителей, но ей неловко глядеть в лорнет, потому она прищуривается. Зал великолепен, красоты неописуемой, а акустика в нем ужасная.

- Лет 30 назад я написал книгу о Леонардо да Винчи,- продолжает Дмитрий,- и лет 15, от начала войны, в нее не заглядывал.

Мережковский читает долго, и все это время зал с огромным вниманием слушает его. После лекции многие подходят с книгами Мережковского за подписью автора, и Дмитрий с удовольствием ставит свой автограф.

- Дмитрий, газеты пишут, что лекция имела потрясающий успех! Видишь, как тебя ценят итальянцы.

- Приятно. Пусть я не понят моим народом, зато здесь меня хорошо понимают.

На другой день они идут осматривать главный флорентийский собор Санта Мария-дель-Фьоре.

- Третий по величине в мире этот собор после Римского и Лондонского.

- Как играют красками разноцветный мрамор на высоченной колокольне. Звон колоколов божественный!

- Во Франции колокола почти молчат, а здесь их звон напоминает мне Россию,- медленно произносит Зинаида,- даже сердце защемило от тоски по родине.

- Дай Бог, еще услышим родные колокола.

- Вряд ли, в России их уничтожили.

- Благодарение Богу, что мы здесь слышим Троицкие колокола. Ведь оказались же мы здесь, да еще в Духов день.

- Жаль, что Амфитеатров не сможет приехать во Флоренцию по той же дурацкой причине – не хватает 200 лир!

- Конечно, ведь у него старые связи здесь, да его знание языка и местного быта помогло бы нам пристроить свои книги.

- Да, я совсем не оборотист, «Атлантиду» вряд ли здесь пристрою. А итальянцы мне нравятся больше французов, они стремительнее и живее.

После обеда во дворце Строцци – трехэтажном мощном элегантном здании встречаются с другими знаменитыми писателями. Они еще долго делятся своими впечатлением после встречи в гостинице.

- Все-таки, здешняя древняя аристократия не чурается общаться с новой культурной демократией. Ученые писатели и общественные деятели собираются все вместе.

- А сколько среди них друзей Дуче!

- Да, сколько я говорила с фашистами, но вынесла лишь одно: фашист не нов, он прост и даже груб. Идея свободы не признается и отсутствует вообще. Но мне попался и еще интересный собеседник – антифашист.

- Да? Что же он говорит интересного?

- Он говорит, что фашизм свои маленькие обещания выполнил, а сейчас поддерживает энтузиазм, потому как народу многого не требуется. Но он не знает, что будет дальше.

В клубе « имени Леонардо да Винчи» на большом собрании членов в большом зале старинного дворца на чаепитии они сидят за большим столом с русским самоваром.

- Кто эти люди,- показывает на висевшие по стенам портреты Зинаида сидящего рядом сенатора Висконти, веселого великана.

- Это все бывшие председатели нашего Союза, вон видите, там и портрет вашего покорного слуги.

- Давно существует ваш Союз?- спрашивает Зинаида этого еще молодого рыжебородого нынешнего председателя Висконти.

- Очень давно, но расцвет наступил только сейчас. Пойдемте, я покажу вам нашу клубную книгу, где попрошу и вас расписаться. Вы у нас первые русские и это прекрасное начало.

Зинаида перелистывает книгу и видит надпись с подписью Горького.

- «Свобода любит Красоту, Красота любит Свободу»- переводит она надпись.- Конечно, кто еще мог написать такую банальность!

- Прошу вас проехать с нами на автомобиле по окрестностям нашего красивого города,- предлагает сеньор Висконти.

- С удовольствием!

- Какая у вас знаменитая фамилия!

- Да, Висконти – одна из самых древних итальянских фамилий.

- Спасибо вам за автомобильную прогулку по милой сердцу Флоренции.

Мережковские возвращаются в Париж.

- Все-таки, здесь весна, жасмин цветет, и нет большевиков. Цела Италия, прежняя Италия.

- Зина, мне жаль уезжать. Я здесь морально отдохнул от парижского кошмара, связанного с Горкуловым.

- Он казнен, надо забыть об этом.

- Я попрошу Амфитеатрова прозондировать насчет нашей работы в «Сегодня».

- Да, неплохо было бы.

- Наше материальное положение сейчас настолько ужасное, что необходим каждый малейший заработок.

- Италия изменилась, как и мы с тобой: постарели и пережили многое, не дай Бог никому. Иногда такое пронзительное отчаяние и тоска накатывает, что хочется выть по-волчьи.

Зинаида плачет, а Дмитрий обнимает ее и гладит по голове. Он понимает, что, если она заговорила о тоске по родине, значит, она в полном отчаянии. Она редко позволяет раскрыть наружу свои чувства, постоянно скрывая их.

 

Я на единой мысли сужен.

Смотрю в блистательную тьму…

И мне давно никто не нужен,

Как я не нужен никому.

 

- Амфитеатров настроен враждебно к газете «Молва», верит грязным сплетням, что она для Польши. Просто польская типография печатает ее в кредит из-за своей незагруженности, виной которой кризис. А ведь газета чисто эмигрантская, я верю Диме. Эти гадкие слухи распускает сестра Савинкова со своим мужем. А сама проигрывает все деньги на скачках.

- Амфитеатров почему-то ненавидит Диму.

- Он его зовет «барин» и «помещик», и я с Амфитеатровым согласна. От этого именно идет Димина грубость и жестокость. Что ты хочешь?! Все так боялись его дедушку , что, когда освободили крестьян, ему не доложили, и он до смерти самодурствовал с ними. Просто слуг подкупили, чтобы он был в неведении. Либерализм самой Анны Павловны тоже барский был.

- Я согласен с тобой, Зина.

 

* * *

 

В начале августа Мережковским приходится рассчитать прислугу.

- Все, будем рассчитывать на свои силы. Что делать? Будем есть щи и кашу.

- Зина, ты ведь не сможешь только это есть.

- Ну, купим иногда кусочек ветчины. Будем продолжать работать и зарабатывать.

Грета Герелль начинает материально помогать «двум гениям», как она их зовет. Она приезжает к ним на Пасху и они молятся вместе на французском языке. Пьют все ликер из одного стакана. На удивленный взгляд Греты, Зинаида твердо говорит:

- Так надо.

Грета привозит березовые веточки, поясняя:

- У нас в Швеции на Пасху украшают березовые веточки разноцветными перышками.

В гостиной стоит большой аквариум, где плавает золотая рыбка Константин, названная Дмитрием в честь византийского императора. Дмитрий украшает аквариум веточками, наблюдая за рыбкой.

- Константин, посмотри, какой праздник мы тебе устроили,- стучит он пальцем по стеклу.

Рыбка продолжает невозмутимо плавать среди зеленых водорослей, ничем не обнаруживая внимания к себе.

- Да ты глупый и бесчувственный! Ни малейшей благодарности…

- Дмитрий, оставь рыбку в покое,- смеется Зинаида.

- Грета, благодарю вас за ваши письма, вы ими заставили меня почувствовать то, чего мне так не хватает в моем полном одиночестве – уверенность быть услышанным одной Живой душой,- с сердечностью говорит Дмитрий.- Я всегда знал, что моя таинственная Психея где-то рядом, но не знал, что она так близко.

Дмитрий встает и, подходя к Грете, прижимается головой к ее голове.

- Ох, и хитрый ты, Дмитрий,- смеется Зинаида.

- Но, увы! Покой – вещь такая далекая и почти фантастическая, особенно в такие тяжелые дни кризиса. Мой издатель отказывается платить 30 тысяч франков по контракту за «Иисуса». Это меня чудовищно вывело из равновесия.

- Ничего, Дмитрий Сергеевич, постараюсь вам помочь. Что бы вы делали без Володи? Он ведь вам заменяет служанку, делает это с удовольствием: убирает, моет, гладит и ходит по магазинам. Какой жизнерадостный человек! Еще при этом поет и веселит нас.

- Да, вы верно заметили, Грета. Володя – наш единственно близкий человек, кроме вас.

- Грета так помогает нам,- говорит Зинаида Злобину после отъезда Греты.- Как она вам, Володя?

- Она мила, полна добродушного юмора, в то же время, сидит в ней какая-то «порча» и совершенно неизвестно, на что она способна.

- Ну, Володя, ты так строг к ней. Она полна очарования!

 

* * *

 

В конце мая Мережковские едут в Вену и Страсбург. Страсбург – историческая столица Эльзаса, расположен на границе с Германией. Вначале они направляются в самый центр города к старинному и знаменитому собору.

- Этот собор строился 4 века, он самый высокий из всех средневековых строений в Европе,- значительно произносит Дмитрий, поднимая вверх голову.

- Да, величественное сооружение,- соглашается Зинаида.- А как играет красками розовый известняк на его стенах!

В это время начинают звонить колокола.

- Божественные звуки!- замирает Зинаида.

Они долго в молчании слушают звон колоколов. Затем гуляют по старинным улочкам города, расходящимся во все стороны от собора.

- В этом университете учился Гете,- опять важничает Дмитрий.- Он назвал Страсбург городом, приводящим душу в движение. И он прав! Я чувствую здесь такое волнение. Как хорошо, что мы выбрались сюда.

- Мне даже больной приятно гулять здесь.

Дмитрий читает лекции при полном зале в консерватории. Зинаида сильно больна, но сопровождает мужа, хотя чувствует себя отвратительно.

- Мне кажется, у меня все болит: горло, голова и все остальное.

- Поднимайся, Зина, надо собираться.

- Хорошо, я сейчас возьму себя в руки и встану.

Лекция проходит успешно. После лекции подходят люди с книгами и просят автографа. Дмитрий с удовольствием подписывает свои книги.

- Что-то мы должны заработать при таком успехе,- говорит Зинаида, садясь в поезд.

- Подождем антрепренера, он должен привезти деньги.

Уже поезд медленно отходит от перрона, а антрепренер так и появляется.

- Обманул! Скрылся вместе с нашими заработанными деньгами! Вот шельмец!- никак не может успокоиться Дмитрий.

- Успокойся, Дмитрий! Зато вкусно поели на банкетах. Как-нибудь проживем. Правда, как? Не знаю, как зубы на полку положить,- не вынимаются,- а так надо! Вот умный доктор мой требует для меня юга, а на что мы туда поедем? Уже третье лето мы будем жить в Париже…

 

* * *

 

Манухина частая гостья у Мережковских. Они тихо беседуют в зеленом уголке гостиной, наблюдая за мерцающими огоньками в камине.

- В России я выпустила 6 сборников рассказов, а здесь приходится старые рассказы перепечатывать, да и очень редко.

- Ты меняешь что-то в них?- спрашивает Татьяна.

- Жизнь заставляет. Если я в 1912 году в рассказе «Женское» могла позволить себе некоторые вольности в описании интимной сцены, то в этом году в «Последних новостях» я его урезала из-за приличия перед эмигрантским читателем.

- Зачем?

- Иначе не напечатают, а жить на что-то надо. Так же и с другими старыми рассказами. Но я пишу и новые рассказы. Здесь я написала лишь 2 романа, один из них «Чужая любовь» напечатала давно в «Возрождении». Тема его невинная, как молодой француз влюбляется в русскую девушку эмигрантку.

- Тема ностальгии о России преобладает и в «Мемуарах Мартынова».

- Куда нам с нашей тоской о родине деваться от этого. Напишешь рассказ – надежда увидеть Россию появляется. Только когда? Иногда нестерпимо щемит под сердцем, что выть хочется.

Русский писатель опять не получает нобелевскую премию в этом году.

- Шведы дали понять, что русскому давать премию неудобно, пока Россия не придет к нормальному порядку. Где им глупым не воевавшим и ничего не понимающим, потому боявшимся большевиков.

- Они боятся премировать Дмитрия, столь бурного антибольшевика. Дадут Бунину, чистому художнику. Даже большевики сейчас издают его книги.

- Знаю, как Бунин распорядится премией: повезет свою неправильную (и довольно некрасивую) семью путешествовать по миру. Давно жалуется, что ему для творчества не хватает новых впечатлений. Где он их получит, сидя на своей горке в Грассе. И я его понимаю.

- Могут и Горькому присудить. Тогда это будет пощечина всем нам, эмигрантам.

- Нет, побоятся. Слишком приблизятся тогда к Сталину.

- Только весь этот бум, может быть, заставит американских издателей взять книги Дмитрия.

- Мы надеялись, что кроме похвального листа,- успокаивает Георгий Иванов,- вручат еще и чек, а это спасение от самой черной неслыханной нужды.

- Хорошо вам, вы не зависите от сомнительной славы и стали богаты.

- Да, отец Ирины оставил нам хорошее состояние. Мы долго были в Риге, улаживали дела с наследством. Вот вернулись и сняли квартиру недалеко от Булонского леса на улице Франклин.

- Зина, мы дошли до такой нищеты, что я даже не смогу закончить своего «Иисуса». Я попросил Грету прислать мне 5 тысяч франков, я просто умолял ее, чтобы спокойно работать.

- Бедность очень раздражает, утомляет, портит душу и характер, но если очень стараться, то порча не такая уж сильная,- старается успокоить сама себя Зинаида.

Грета высылает требуемую сумму, Мережковские вздыхают свободно и первым делом вносят квартирную плату.

 

* * *

 

10 ноября 1933 года… Все газеты выходят с крупными заголовками: «Бунин – нобелевский лауреат». Мережковский узнает об этом на утренней прогулке от знакомого. Он приносит домой газету, садится в кресло, усталость и разочарование наваливается на него со всей жестокостью.

- Все, Зина, все кончено… Ивану дали премию. Теперь уже вряд ли русскому в ближайшее время дадут премию. Рухнули все мои надежды и на мировую известность, и нет возможности выбраться нам с тобой из нужды.

- Что же делать, Дмитрий, - Зинаида принимает известие сдержанно.- Значит – не судьба! Конечно, хорошо было бы иметь ее во всех отношениях: и для престижа, и материально.

- Ведь цены на все повысились в 5-6 раз! Как жить? Мы уже не можем себе позволить отдохнуть на Ривьере.

- Сейчас Иван дает всем интервью, представляю, какой он важный стал. Он и так-то гордится своим дворянским происхождением, а тут такая честь…

Через несколько дней Дмитрий отправляется в отель «Мажестик», где останавливается Бунин перед отъездом в Швецию, чтобы поздравить его, но он отсутствует в это время там. Мережковский понуро отправляется домой, стараясь скрыть досаду.

- Что, видел Ивана?

- Не застал.

- Как же! Теперь он важный, зазнался. К нам, конечно, тем более, не будет ходить.

Но в самом начале января Бунин появляется на «воскресении» вместе со своими домочадцами. Зинаида разглядывает их в лорнет с особым любопытством, когда они появляются после звонкого крика Злобина:

- Бунин!

- Поздравляю!- лениво произносит Зинаида, протягивая ему руку для поцелуя.- И завидую. Присаживайтесь около меня, Иван Алексеевич, и рассказывайте, как съездили.

- Честно говоря, я устал от этих церемоний, приятно, но утомительно.

- Как король вас приветствовал?

 

Бунины в Стокгольме

 

- Король с семьей выходил очень торжественно под легкую музыку, очень торжественно. Король встал, что очень редко, когда возвестили о выходе лауреатов. Банкет был в большом зале Гранд-Отеля с фонтанов посредине. Я сидел рядом с принцессой Ингрид. Я, конечно, волновался, когда говорил речь, но, говорят, что читал отлично с достоинством.

- Что решили с виллой «Бельведер»?- спрашивает Зинаида Веру Николаевну.

- Конечно, надоело платить посезонно, но, когда взвесили все за и против, то отказались от затеи покупки. Слишком дорого запросил Рутье за виллу, почти десятую часть премии.

- Это за такую-то развалюху?!

- Вот именно. Да еще налоги платить надо. В Париже создан комитет по помощи нуждающимся литераторам. Ян уже передал туда 120 тысяч франков.

- Слышала, что много недовольных распределением субсидий.

- Я предлагаю создать еще одну организацию – «Объединение людей, обиженных Буниным»,- громко произносит Тэффи.

- Ну, вы, Надежда Александровна, как всегда со своими остротами! А мне не смешно. Конечно, я еще дам денег.

- Куприн очень недоволен 5-ю тысячами.

- Много нуждающихся, что он хочет?!

- Слышали новость? Ходасевич женился.

- Кто же его избранница?

- Она не имеет никакого отношения к литературе. Ольга Марголина, ей около 40 лет, хотя выглядит она моложе. Хрупкая, маленькая женщина, помогала ему, когда ушла Берберова. После Петербурга семья жила в Швейцарии. Она из богатой семьи, у нее отец ювелир.

- Странно, что Ходасевич уже не молод, беден и так легко нашел себе спутницу…

 

* * *

 

3 февраля 1934 года…. Вечер памяти Андрея Белого в зале на улице Дантона. Перед началом Георгий Иванов видит Ходасевича, приветствующего его кивком головы. Иванов отвечает на приветствие, но не подходит, а пробирается по рядам и садится в зале. Доклад читает Ходасевич.

- Меня еще и на свете не было, когда в Москве, на Пречистенском бульваре, с гувернанткой и песиком, стал являться необыкновенно хорошенький мальчик – Боря Бугаев, сын профессора математики. Золотые кудри падали мальчику на плечи, а глаза у него были синие. Так вечность, «дитя играющее», катит золотой круг солнца. С образом солнца связан младенческий образ Белого.

В зале присутствует множество народа, знающих и помнящих его, потому Ходасевич чувствует особую ответственность перед слушателями.

- Я совсем не хочу сказать, что он внутренне был чужд революции. Но, подобно Блоку и Есенину, он ее понимал не так и принимал ее – не в большевизме. Умер он, как известно, 8 января 1934 года от последствий солнечного удара и просил перед смертью прочесть его давние стихи.

 

Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

 

После доклада Георгий Иванов подходит к докладчику и жмет ему руку.

- Спасибо за интересный доклад, почти беседу. Вы мало изменились внешне с тех пор, как я вас увидел впервые в 1921 году.

Так состоялось перемирие двух поэтов эмиграции. Теперь они приветствуют друг друга на вечерах поэзии, так часто устраиваемых в 1934 году.

 

* * *

 

Крупные капли, холодные и пронизывающие, стучат по зонтику Зинаиды, попадая на ноги. Зинаида ускоряет шаг, чтобы дойти до дома, где живут Манухины. Теперь почти каждый день она торопится помочь Татьяне с корректурой ее романа «Отечество», перечитывая и исправляя его. Иван Иванович тоже откликается на их первый зов, как их лечащий врач, невзирая на капризы парижской зимы.

- Ох, Зинаида Николаевна, вы промокли, наверное.

- Да нет, ноги немного замочила и все. Зонт у меня большой, он меня защитил. А когда идти, если дождь целый день льет? После трех дней жры такой холод!

- Сейчас вам дам чайку горяченького, не возражаете?

- Спасибо, не откажусь.

Зинаида чувствует приятную расслабленность, согревшись чаем.

- К сожалению, мне нужно идти – больной ждет, а вы еще почаевничайте.

Манухин уходит, поцеловав жену.

- Татьяна, я люблю наблюдать за вами, вы ведь столько лет вместе, а у вас такие трогательные отношения.

- Да, мы поженились 26 лет назад на Казанскую, он как раз окончил Военно-медицинскую академию, а я тогда Женский педагогический институт.

- А кто ваши родители?

- Мы оба из купеческих семей. Мой отец владел суконными лавками в Гостином дворе, я числилась домовладелицей до революции на Троицкой улице. Потом Иван защитил диссертацию, и мы жили в Париже, он стажировался в Пастеровском институте. Когда я заболела туберкулезом, Иван повез меня в Швейцарию и Италию.

- Мой папа до женитьбы тоже лечился в Швейцарии.

- Иван меня и Горького облучал рентгеновскими лучами и почти вылечил. Благодаря Горькому я стала печататься.

- Вы такая милая пара: исполин и дюймовочка.

- Да, исполин… Он такой беззащитный. Как бы он без меня жил? Когда я училась в Сорбонне 8 месяцев, я так переживала за него, но он в мое отсутствие сделал открытие.

- Иван Иванович – чудесный человек, удивительно добрый и порядочный. Скольких он в России спас от неминуемой гибели! Нам пора браться за корректуры, согрелись и поболтали немного.

- Спасибо тебе, Зинаида, за помощь, особенно моральную. Меня часто обуревают сомнения, что никакая я не писательница, что страшно выставлять этот роман на суд читателей, а ты меня уверяешь в обратном.

- Ты должна быть готова и к доброжелательным отзывам и злым тоже, несправедливым – такая наша писательская участь, этого не избежать. Тебя мы всегда поддержим: и я, и Иван Иванович. Ваши отношения для меня святы, и отраженно – особенно понятны. Такого человека, как он, нельзя не любить.

- Боюсь, что многие будут ругать меня за роман.

- Не бойся – книга замечательная. В ней есть места такой силы и образности, и значения,- что прямо останавливаешься и не веришь, что такое смогла написать бывшая избалованная богатенькая курсистка.

- Правда? Спасибо.

- Тебе просто необходимо было написать эту книгу. Вдруг загорается подлинная жизнь. Ты мне веришь, как критику?

- Ты авторитетный критик, каждый знает.

- Мы с тобой, Таня, в процессе работы сблизились, стали доверять друг другу. Для меня так ясно наша религиозная близость.

- Только благодаря твоей поддержке я довершила роман.

- Благодаря вам с Иваном Ивановичем я могу печатать рассказы в «Последних новостях», Милюков позволил. Мне это важно для заработка.

* * *

 

Книга выходит из печати, и Зинаида пишет статью о ней, включая записи Манухиной, а Милюков печатает ее со своим послесловием, обвинив Зинаиду в том, что она не отметила «художественности» романа.

- Как можно указывать мне на это? Возомнил из себя литератора, тогда как он только политик и ничего больше! Этот мастистый профессор ждал удобного случая, чтобы от меня избавиться. Дмитрий, он чувствует, что я не считаю его знатоком искусства, церковных и религиозных дел.

- Успокойся, Зина, Татьяна тебя поймет, ведь вы так близки друг другу.

- Большевицкое «действо», эмигрантское «житие» изменило людей, они стали другими, чем были раньше, когда мы встретились. Пойду, поговорю с ними.

Манухина дома одна, она немного сдержана.

- Таня, я недовольна послесловием Милюкова, он не понял сути романа.

- Мы много говорили об этом, ты знаешь мое мнение, но Ваня рвет и мечет против тебя. Лучше вам пока не видеться. Все говорят, что ты погубила книгу, а ее спасло послесловие Милюкова.

- Кто все?- Зинаида ошеломлена и удивлена словами Татьяны.

- Все, с кем мы говорили о книге.

- Мне сказать нечего, да и нужно ли это тебе.

Зинаида собирается уходить.

- Приходите завтра на мое день рождение завтра с Дмитрием Сергеевичем.

- Спасибо, придем, конечно.

Дома Зинаида уже не может сдержать своей обиды.

- Все! Конечно, это окружение Милюкова. Разве я не понимаю. Сам Иван Иванович, конечно, лишь «кур во щах», но посадить его в щи не трудно.

- Зина, вот принес «Возрождение», смотри - статью Ходасевича.

- Так… «… произведение художественно никчемное…» Он не роман ругает, а меня, так зло и неприлично: «Вот и пускается она в критику с чрезвычайно легоньким багажом, свободно умещающимся в дамском ридикюльчике старинного фасона». Вот наглец! Представляю, как Иван Иванович возненавидит Ходасевича.

Манухин приходит один, он расстроен.

- Где Дмитрий Сергеевич? Захворал опять?

- Проходите к нему в комнату.

Зинаида в гостиной ожидает Манухина.

- Как горло Дмитрия?

- Так, небольшая краснота. Назначил полоскание, все скоро пройдет. Мне надо с вами поговорить.

- Говорите, Володя на кухне, он по вечерам старается мне не мешать.

- Хорошо. Я сейчас иду к Милюкову. Что передать ему?

- В каком смысле?

- Будете ли отвечать Ходасевичу? Он звонил мне и спрашивал об этом. Он, как опытный журналист, считает, что вы должны защитить роман Тани.

- Кто опытный журналист? Милюков? Когда он им стал? Мне смешно, что он себя таковым считает. Поверьте, только он сам считает и больше никто. Он политик!

- Ответьте мне, будете вы защищать книгу Тани?

- Художественность любого романа нельзя доказать. От чего защищать? Получается, что я себя должна защищать, потому что статья Ходасевича направлена, в первую очередь, против меня. Мне неловко себя защищать. Потом, в «Последних новостях» я очень ограничена.

- Милюков очень добрый человек, он сердечно относится к Танюше. Изничтожьте этого мальчишку Ходасевича последними словами.

Зинаида только улыбается ему в ответ и, молча, идет провожать Манухина в переднюю.

- Пусть Танюша позвонит или напишет, как вы сходили Милюкову,- кричит Зинаида ему вслед, быстро убегающему по лестнице.

Зинаида идет в комнату мужа, поправляет ему подушку.

- Опять ты захворал. Странный какой-то сегодня Иван Иванович… Ты не заметил?

- Он сегодня рассеянный, на него не похоже: всегда такой пунктуальный и внимательный.

- Помчался к Милюкову, даже меня не дослушал. Сейчас его тот накрутит. Иван Иванович такой доверчивый, податливый в вопросах, где необходимо иметь свою точку зрения. Вот, журнал «Меч», в этом номере Дима критикует парижскую «элиту» за то, что она слишком мрачно смотрит на перспективы эмигрантской литературы и обвиняет ее в отрыве от истоков русского языка.

- А в следующем номере он критикует съезд писателей в Москве за то, что они не учитывают мнение европейских русских писателей, а политики диктуют им свою волю.

Несколько дней Зинаида ожидает вестей от Манухиных, но, так и не дождавшись, пишет сама им записку, что Мережковский поправился и опять продолжает гулять и работать. Не надеясь больше получить ответ, она сама звонит им.

- Алло! Здравствуйте! Пригласите кого-нибудь из хозяев.

- Кто это говорит?

- Это Гиппиус.

- Ивану Ивановичу нездоровится, а Татьяна вам сегодня ответит письмом.

- Хорошо, я подожду.

Уже к обеду Зинаиде приносят письмо от Манухиной. Она раскрывает и читает недоуменно, пытаясь понять смысл, но он от нее ускользает. «Вы же сами знаете причину моего молчания. Зачем же тогда требуете объяснения? Между нами неправда, она с вашей стороны. Зачем же нам после всего видеться?- читает Зинаида, не веря глазам.- Совсем ни к чему».

Зинаида долго сидит за столом, пытаясь прийти в себя. «Что? Получила благодарность?- думает она, рассматривая себя в зеркало.- Или ты не понимаешь, в чем твоя вина?» Она несет письмо Дмитрию.

- Дмитрий, прочти. Может быть, ты мне объяснишь, в чем тут дело?

Мережковский читает и откладывает письмо в сторону, не зная, что сказать жене.

- Дмитрий, может быть, она вообразила, что я перешла в магометанство тайно или я сообщница Горкулова, или я была в советском полпредстве? Это ее фантастическое предположение еще как-то умещается в голове, но ее письмо выбивает меня из колеи без всякого смысла.

- Я понимаю твое возмущение, Зина. Тебя несправедливо обвинили.

- Ты знаешь, как я верю словам безнадежно, потому потом бываю поражена, ведь другие поняли эти слова по-другому. Моя интуиция существует отдельно от сознания, я не умею их соединить. Вот потому и оказалась сегодня в таком дурацком положении. Кого тогда винить? Только себя.

- Зина, надо подождать: время рассудит все.

- Я и ждать не хочу. Я просто принимаю за желанное данное, верю и мчусь дальше, не давая себе труда внимательнее и добросовестнее разобраться в данном. Право, такой «ум», ослепленный желаниями, мало чего стоит.

 

Чаша земная полна

Отравленного вина.

Я знаю, я знаю давно –

Пить ее надо до дна…

Пьем,- но где же оно?

Есть ли у чаши дно?

 

- Зина, отвлекись ты от этого всего, плюнь и разотри. У нас других забот полно.

- Пойду, прилягу.

Зинаида продолжает видеться с Татьяной только в своей квартире, перестав бывать у них после ссоры из-за литературной перепалки, связанной с выходом романа Татьяны.

- Зина, ты категорически не хочешь бывать у Манухиных?- недоумевает Дмитрий.

- А что ты предлагаешь? Иван Иванович принципиально не замечает меня, открыто игнорирует. А я не могу этого терпеть. Я очень дорожу дружбой с Татьяной, потому и делаю вид, что как будто ничего не было. Теперь мы с ней о литературе не говорим.

- О чем же вам тогда говорить, ведь литература – твоя жизнь?

- О книгах, о женских делах. Я меняюсь с ней книгами: ты же знаешь, что я не могу без чтения нового, да и старого тоже.

Теперь вместе с Философовым Дмитрий редактирует журнал «Меч», только он в Париже, а Философов в Варшаве.

- Журнал должен быть политическим, а Дима склонен больше к культуре. Как в наше время без политики?

- Он вообще пытается склонить внимание эмигрантов к современной польской литературе и культуре.

- Журнал по замыслу Димы должен иметь общеевропейскую подписку.

- А сам хочет работать только в Польше и нигде больше. Откуда у него такая любовь ко всему польскому?- недоумевает Зинаида.- И печатается только в Польше.

- Нам с тобой его не понять теперь…

- Он завидует нашей «Зеленой лампе» и по ее подобию организовал в Варшаве литературный клуб «Домик в Коломне», где пытается распространять русскую культуру в польском обществе и среди эмигрантской молодежи. Они дискуссируют за столом с пирогами и чаем из старинного самовара. Дима сам не председательствует, но он душа этих собраний.

 

* * *

 

По предложению Муссолини Италия, Франция, Германия и Великобритания подписывают пакт четырех. Теперь они обязуются действовать совместно.

Зинаида делится своей радостью с Гретой во время ее очередного приезда.

- Церкви были полны, особенно церковь маленькой Терезы, в день перемирия. Ведь опасность войны с Германией отодвинулась назад. Это был праздник маленькой Терезы, «ее рождение на небесах». Все люди в ее церкви молились и плакали, думая, что это она послала всем радость, ведь Терезочка – Земное воплощение Любви.

Грета с улыбкой наблюдает, как сияет радостью лицо Зинаиды.

- А я рада, что у вас опять появилась прислуга.

- Это уже спасибо тебе. Платим мы своей Катерине 400 франков в месяц. Мы с Дмитрием так благодарны тебе и нашим шведским друзьям, ведь вы помогаете нам оплачивать квартиру.

 

* * *

 

С Манухиными теперь не видятся, но, когда Иван Иванович сам приходит с Татьяной к Мережковским, те не сразу могут в это поверить.

- Присаживайтесь, пожалуйста.

- Мы пришли с соболезнованиями по поводу отказа Дмитрию Сергеевичу в премии. Мы считаем, что он более достоин премии, чем Бунин.

- Спасибо за сочувствие. Для нас это очередной удар и по престижу, и по финансам.

- Но вы не отчаивайтесь, ведь вас еще будут выдвигать.

- Нет, вряд ли русскому писателю теперь присудят в ближайшем будущем.

- Я пришел мириться,- начинает говорить Манухин.

- Мы согласны, хотя и не ругались с вами.

- Приходите, Зинаида Николаевна, на процедуры вместе с Танюшей ко мне.

- Спасибо, приду.

В страстную пятницу Мережковские едут в церковь на улице Дарю, возвратившись к обеду. Дома они застают Татьяну.

- Здравствуй, Танюша! Вспомнила в церкви сегодня, как мы с вами всегда раньше ходили к заутрене, но теперь там такая толпа, что только Володя ходит.

- Мы будем Пасху с Замятиными встречать.

На другой день Татьяна присылает Зинаиде горшок белых азалий к празднику. Зинаида тоже отправляет ей подарок. После Пасхи Татьяна приходит к ней.

- Французы во всех соседних домах высовывались в окна, чтобы услышать торжественное пение да поглядеть на крестный ход и раззолоченное облачение митрополита.

- Да, в храме замечательный хор…

- Крестный ход смотрели из квартиры причетчика, а в церковь пошли к обедне, до этого к церкви подойти нельзя было.

- Конечно, у вас там блат, у причетчика,- шутит Зинаида.

- Зина, когда ты угомонишься? О Боге всю жизнь думаешь, а смирения не имеешь…

- Потому, что у меня воинствующий характер,- отвечает Зинаида, целуя уходящую Татьяну.

Долгое время после этого разговора Татьяна не приходит к ним. Зинаида после ожидания посылает ей открытку: «Таня, ты забыла меня, а я свободна. Когда увидимся?»

- Дмитрий, послала Тане записку, а ответа нет несколько дней.

- Может быть, некого послать, подожди, по почте придет. Сама сходить не хочешь?

- Ни за что! Я ведь написала.

- Ты собралась гулять?

- Все, идем.

Уже в дверях ей подают письмо.

- Погоди, я прочту у себя.

Она читает стоя, перечитывает опять и ничего не может понять: «Я не желаю тебя выносить в святые для меня дни от Пасхи до Вознесения, потому что ты оскорбляешь меня своей нетонкостью и своим нравом. Неужели и вкус, и ум, и тонкость только в литературе, а в жизни что? Пишу напрямую, зная, что ты любишь прямые объяснения, но в твоей верности я сомневаюсь».

Зинаида перечитывает еще и кладет его в ящик стола. Дмитрий ждет ее в передней.

- Что она написала тебе такое, что на тебе лица нет?

- Идем гулять. Сама в полном отупении. Чего она от меня хочет? Не дождется!

- Ты дашь мне прочесть письмо?

- Конечно. Может быть, ты мне объяснишь все, я понять не могу. После стольких лет дружбы, еще в России, я ее оскорбляю достоинство. Она надеется, что я исправлюсь? Напрасно. Я такая, какова есть, плоха или хороша.

Зинаида решает не отвечать. Случайно на ее столе появляется календарный листок со словами: «я предпочитала… когда меня упрекали… не оправдываться, молчать». Слова эти поражают своей четкостью определения ее действий: «Вот он святой ответ!»

Через несколько дней на прогулке с Дмитрием Зинаида встречает Татьяну. Улочка совсем узкая, и встречи избежать не удается.

- Здравствуй, Зина! Что же ты не отвечаешь?

- Я не знаю, что отвечать. Непонятное для меня письмо, особенно твоя фраза, что дальнейшее зависит от меня.

- Потому что я жду твоего ответа. Пусть Дмитрий Сергеевич тебе поможет, если тебе трудно.

Она быстро уходит, не желая продолжать разговор, а Зинаиде тем более неприятна их беседа.

- Не пойму, чего она хочет? Попросить ее продолжить нашу дружбу после ее святых дней? Я пошлю ей краткий ответ, что принимаю в молчании. Мне становится, даже интересна, вся эта история.

- Зина, Блюм образовал правительство «национального единства».

- Что, и во Франции начинается социалистическая революция?

- Похоже. Надо нам уезжать в Италию от всех этих событий.

- После «ночи длинных ножей», когда Гитлер расправился со своими противниками, и после смерти президента Гинденбурга, Гитлер совсем захватил власть в стране.

- Печальная новость в газетах сегодня. Убит король Александр !, наш благодетель многолетний. Жаль.

- Как это случилось?

- Они ехали в Марселе с нашим министром иностранных дел Луи Барту, македонские и хорватские националисты совершили покушение.

- У меня перед глазами он стоит, как тогда в Югославии, когда он нас принимал. Почему милые и образованные правители всегда кому-то мешают?!

- После того, как Франция подписала с Советами договор о взаимопомощи, в СССР выходит закон о смертной казни за побег за границу.

- Нашли же самое ужасное преступление! А если другого выхода нет?

 

* * *

 

На очередном «воскресении» Зинаида объявляет:

- Давайте поздравим нашу молодую поэтессу Лидию Червинскую с выходом ее сборника «Приближения».

Все хлопают. Худенькая симпатичная брюнетка с пухлыми губками встает и слегка кланяется.

- Нет, нет, мы просим стихов,- капризно тянет Зинаида.

 

Как в одиночной камере рассвет,

под утро будит страшная тревога.

Чего бояться, если ада нет?

Не может ада быть по воле Бога.

 

И если мир любить – прекрасный, грешный,-

разлука с ним все может искупить.

Я думаю еще – уже теряя нить, -

что утешает только безутешный

и лишь сомненья могут убедить.

 

- Червинская очень точно чувствует все оттенки слова – и разнообразнейшие интонации,- говорит Мамченко.- Ее лиризм, сдержанный, грустный, какой-то просветленный, вполне избегает позы, декламации, перегруженности метафорами.

- У Червинской все преувеличенно,- продолжает Адамович,- все болезненно обостренно… Но исходная точка ее писаний найдена правильно, и даже хотелось бы сказать – праведно.

- У Лидии свой неповторимый лирический голос. А как она в «Числах» в своем литературно-философском этюде «Мы» выразила все тайны своего внутреннего «я»: «Мое сознание – это ощущение низко-низко висящего над головой неба, сквозь которое нельзя прорваться… Красота для меня – повод к беспокойству, движению, даже разрушению». Будем и дальше следить и отмечать литературные успехи нашего поэта.

- Только недавно прошло заседание «Зеленой лампы» на тему «Деньги, деньги, деньги…»,- грустно говорит Зинаида,- где Варшавский доказывал, что деньги – это способ борьбы за существование.

- А я возражал ему,- продолжает Адамович,- утверждая, что деньги – это иллюзия счастья.

- Хорошо нам всем рассуждать,- иронично перебивает Зинаида,- что такое деньги, когда их у нас вовсе нет даже на самое необходимое!

- Вот все из-за отсутствия денег мы вынуждены закрыть наш журнал «Числа»,- печально произносит Оцуп.

- Жаль. Этот журнал был для всех нас отдушиной.

- Ничего,- успокаивает всех Иванов,- ведь вышел же мой журнал «Встречи» и, надеюсь, будет выходить ежемесячно.

- Дай Бог! Только все говорят, что ваш новый журнал немного казенный…- вставляет ему шпильку в разговоре Зинаида.

- А я не согласна,- отвечает Иванов, копируя капризный голос Зинаиды.

Все присутствующие весело переглядываются, даже Зинаида улыбается, не в силах злиться на своего друга.

Гости расходятся, а Зинаида еще сидит в кресле, обдумывая услышанное.

- Дмитрий, говорят, у Буниных появилась новая жилица.

- Вот как? Им этих разве мало?

- Марга Степун, сестра нашего знакомого. Она раньше пела в опере, а сейчас эстрадная танцовщица. Она подруга Галины, всюду вместе.

- И Бунины ее приняли?

- Галина ее ревниво оберегает. Говорят, что деньги от премии тают, дохода они не приносят, да и агенты их обманывают. Они хотели купить виллу «Бельведер», но Рукье запросил 87 тысяч франков.

- Везде еще дороже.

 

* * *

 

Они приезжают в Италию осенью по приглашению Муссолини и поселяются в отеле «Бостон» на улице Ломбарди. Сын Амфитеатрова Даниил служит в личной охране Муссолини, так называемом отряде «Мушкетеров Вождя»; он и помогает устроить встречу.

 

Рим

 

- Муссолини родился в семье сельского кузнеца, ему сейчас 41 год. Жил в Швейцарии после окончания школы, чтобы не служить в армии. В 27 лет написал роман «Любовница Кардинала», но после опубликования его стеснялся. Он сочинял стихи, пробовал писать драмы.

- Занимался литературной деятельностью, а когда же он стал политиком?- недоумевает Зинаида.

- В 1912 году был избран в руководство социалистической партии, стал редактором газеты «Аванти». В 1921 году он становится депутатом парламента от фашистов, а уже на следующий год король в страхе от народных волнений назначает Муссолини премьер-министром. Так он становится у власти.

- Он сблизился с Гитлером?

- Не совсем. Когда в июне этого года он принимал Гитлера в Венеции, то остался невысокого мнения о нем. Муссолини сказал, что Гитлер – существо жестокое и свирепое.

- Володя спрашивает меня о разрешении дать информацию о встрече с Муссолини в газету «Возрождение», но я написал, что это преждевременно. Никаких благ я не предвижу от встречи.

- Из опыта Муссолини мы почерпаем то поучение, что в политической жизни пути не ограничиваются правизной и левизной, надо искать иные пути. То, что мы ориентировались всегда на интервенцию, как единственную силу для свержения большевицкого режима, отталкивает от нас левых. Мы всегда утверждали тогда и сейчас, что не верим в силы эмиграции бороться с ненавистным режимом, и это восстанавливает против нас правых. И правые, и левые против нас. Значит, надо искать другой путь. И Муссолини подскажет нам его.

- Вот это правильно, Зина, ты заметила. Мы должны не зря здесь провести время, а извлечь для себя уроки на примере Дуче.

 

4 декабря 1934 года… Состоится встреча Дмитрия с Муссолини. Вместе со своей знакомой археологом Татьяной Варшер Зинаида ожидает Дмитрия у палаццо Венеция.

- Это трехэтажное сооружение вытянутой формы с плоской крышей больше похоже на крепость. Посмотрите наверх стен – они увенчаны прямоугольными зубцами,- показывает Зинаида.

- Вы правы, Зинаида Николаевна. Сходство придает и громоздкая ассиметричная башня. Для его строительства использовали камень Колизея, им было все равно, что для этого разрушается античное здание.

- Какое варварство!

- А вот и Дмитрий Сергеевич.

- Что?- в нетерпении спрашивает Зинаида.

- Все отлично! Он сам мне предложил субсидию, чтобы я смог работать над книгой о Данте. Зина, мог ли я об этом мечтать?!

- Субсидия от итальянского правительства?

- Да и не только. Он обещал мне помочь нам устроиться в Италии на время работы.

- Здорово! Тем более, во Франции сейчас неспокойно. Но ведь мы сейчас не сможем здесь остаться. Как же наши издательские дела?

- Я его предупредил, что смогу приехать только через год, и он согласился с этим условием и предложил издательство Монтадори в Милане.

- О, это солидное издательство! Надо заказывать билеты в Париж.

В отеле Зинаида спрашивает Дмитрия:

- Я не хотела спрашивать при ней, сколько субсидия?

- Аванс 20 тысяч лир можно получить сейчас. Мне твоя подруга надоела со своими рассказами археологическими. Скучно!

- Володя пишет, что на «воскресенья» все меньше приходит народа. Я никаких героических усилий для их спасения предпринимать не буду. Пусть разлагаются.

Уже через несколько дней Мережковские уезжают.

 

 

 

Рим

 

* * *

 

- Ася бросила квартиру и поселилась в кухне родственника, а свои вещи бросила нам. Бедная! Как ей тяжело!

- Кому сейчас легко?!

- У меня так болит правая рука, а ведь это мое «орудие производства». Из-за боли не могу спать по ночам. И нога тоже болит. У меня такая несчастная психология, что я за что ни примусь, все хочу сделать в наибольшем, по силам, совершенстве. А сил нет. Ни зеркало не могу помыть, ни простынь мохнатую без Володи выжать. Володя ухитряется нам суп варить, а я по своей глухоте не слышу даже, как вода кипит и по близорукости и не вижу. Он сейчас чистит прилужью комнату для себя.

- Да, здоровье наше не блестяще.

- Выехать из Парижа мы не сможем, на билет в 3 классе до Ниццы нельзя и мечтать, если только на автобусе.

- Холод меня замучил.

- А я Терезу вспоминаю: она всю жизнь страдала от холода и покрыться ей не позволяли. И ничего!

- Тереза помогает нам держаться.

- Амалия очень больна. Зензинов с Ильей сидят у ее постели, сменяя друг друга. Илюша в психозе, ничего не понимает и никто его не видит.

- Володя очень преданный ей друг.

- У него к ней небывающая какая-то любовь. Целых 8 месяцев она провела в санатории в Швейцарии, а сейчас в своем любимом Грассе. У нее туберкулезный процесс в горле.

- Страшный диагноз.

- Жалко Амалию и Илью. Это единственный друг мой не только в районе Парижа, а гораздо шире. Бессилие помочь ему угнетает меня. Никто ее уже не лечит, доктора отказались.

4 июня 1935 года Амалия умирает.

- Амалия была существом необычайным не только для меня,- оплакивает ее смерть Зензинов,- все подпадали под ее очарование – и не только в ее юные годы. Она была моей первой и единственной любовью – ее образ я свято носил в своей душе все 35 лет своей жизни, пока она была жива.

- Память о нашей подруге не исчезнет, она всегда будет с нами,- успокаивает его Зинаида.

- Амалия не пожелала формальных похорон с раввином.

В маленькой домашней церкви православный священник произносит слова христианской молитвы, а над могилой ее любимый брат читает молитвы.

- Амалия заслужила двойное памятование,- печально произносит Зинаида.

Похоронив супругу, Илья Фондаминский создает литературное философско-религиозное общество «Круг». Подбор членов проводится тщательно, каждая кандидатура обсуждается придирчиво, учитывая мнения многих. Собираются на квартире Фондаминского раз в месяц. В библиотеке его квартиры, где он живет вдвоем с Зензиновым, расставляются столы с бутылками красного вина, бутербродами и фруктами.

В этом же году от передозировки наркотика погибает Поплавский, прожив всего 32 года.

- Как это произошло?- встревожено спрашивает его знакомых Зинаида.

- Вечером его видели в кафе на обычном месте, ушел он за полночь. Все отметили явную странность его поведения в кафе, бледность и неестественную возбудимость. Утром его тело было обнаружено в его комнате вместе с телом торговца наркотиков. Мы сейчас оттуда, там много собралось наших. Что самое ужасное, так это то, что отец его демонстрировал всем его брюки, и они были все в дырах насквозь!

Его отпевают в церкви Покрова Пресвятой Богородицы на улице Лурмель. Присутствует весь литературно-поэтический Париж. Похороны проходят в полном молчании: никаких речей о Поплавском ни как о поэте, ни как о человеке.

 

9 ноября 1935 года… Заседание «Зеленой лампы» в зале Сосьетэ Савант посвящено памяти Поплавского. Вступительное слово произносит Георгий Иванов.

- Невозможно читать Поплавского, игнорируя главное – неуспокоенность духа, отчаяние, вызываемое не бытом, а всем мироустройством. Стихи Поплавского есть проявление именно того, что единственно достойно называться поэзией, в неунизительном для человека смысле. Только он мог писать такие стихи:

 

На пустых бульварах замерзая,

Говорить о правде до рассвета,

Умирать, живых благословляя,

И писать о смерти до рассвета.

 

Он предоставляет затем место друзьям поэта. Поэтесса Присманова не может сдержать слез.

 

Любил он снежный падающий цвет,

ночное завыванье парохода…

Он видел то, чего на свете нет.

Он стал добро: прими его природа.

- Он умер, потому что не имел настоящего дела,- говорит Червинская,- не чувствовал своей принадлежности к живому миру. И это мучило его. А он лишь казался фланером в обмотках и сознательно провоцировал скандалы. Но он был одинок и все принимал всерьез, был занят добром и злом и своей личной судьбой. Об этом он и писал:

 

Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.

Я не в силах. Отхожу во сне.

Оставляю этот мир жестоким,

Ярким, жадным, грубым, остальным.

 

- Одного Поплавского хватило бы,- утверждает Мережковский,- чтобы кончились разговоры о творческом бесплодии эмиграции.

- В стихах Поплавского,- отмечает Адамович,- я ценю надтреснутый, детски грустный звук.

Посмертно издается сборник стихов Поплавского «Снежный час».

 

В холодных душах цвет зари,

Пустые вечера.

А на бульварах газ горит,

Весна с садами говорит.

Был снег вчера.

 

Душа, тебе навек блуждать

Средь вешних вьюг.

В пустом предместье утра ждать,

Где в розовом огне года

Плывут на юг…

 

* * *

 

- Ну что, Жоржики? Были вы у Фондаминского на Версай на заседании нового общества? Как его…. Кажется…?

Зинаида усиленно трет виски левой рукой.

- «Круг», Зинаида Николаевна. Посетили и даже сидели за столом,- говорит Адамович.

- Расскажите, а то Фондаминский всех пригласил, кроме нас. Вот и друг называется.

- Слушали реферат Федотова «Борьба за искусство».

- Интересное название. Как же за него надо бороться?

- Он утверждает, что современное искусство становится свидетельством отчаянной борьбы человека с духом небытия, который открылся ему, как только закрылось небо. Оно выражает безбожную эпоху, потому неполноценно, ущербно и лишено реальности. И если еще искусство на что-то способно, то это только из-за того, что реализм напоминает о себе и заставляет художников искать пути преображения мира.

- Многое было подмечено точно,- продолжает Фельзен,- но согласиться с ним я не могу.

- В конце Федотов сказал, что смысл «Круга» - найти источник новых сил в общении друг с другом. «Круг» - это цепь людей, взявшихся за руки, и в этой цепи рождаются токи, движущиеся толпой.

- Что же, посмотрим, как эти токи будут действовать.

И она делает равнодушный вид, переключившись на другую тему.

- А сейчас мне хотелось бы поздравить Виктора Мамченко с выходом его сборника стихов «Тяжелые птицы». Более подходящего образа нельзя и выдумать. В стихах (и в стихотворце) – крылья, это - несомненно, а тяжесть велика – «Птиц» она не поднимает. Хочу отметить поэтическую одаренность Мамченко и весомость и подлинность того духовного опыта, с которым он делится в своих «неуклюжих» стихах. Просим прочесть стихи, Виктор.

 

Вот так, вдруг залетев в тупик,

Вдруг пробуждается душа,

Чтоб видеть, как тоской велик,

Земли перегруженный шаг,

Чтоб видеть, как больна она,

Вся эта звездная земля,

И как устала изумлять –

Извечно в ледяных волнах –

Красиво мертвая луна…

 

- Хочется поздравить еще одного поэта Анатолия Штейгера с выходом новой книги с таким необычным названием «Неблагодарность». Это ваша третья книга?

- Да.

- Будем считать, что не последний сборник и желаем вам творческих успехов.

- Теперь Штейгера,- вступает в разговор Адамович,- должны знать все, кому дорога русская поэзия. Он – подлинный поэт. Помимо того, он – настоящий мастер.

- Георгий Викторович, вы больше не будете упрекать Анатолия в незрелости?- вставляет шпильку Зинаида.

- Я уже сказал свое мнение.

- Хорошо. Послушаем Анатолия. Прошу вас.

 

Не эпилог, но все идет к концу.

Мы встретимся. Я очень побледнею.

По твоему надменному лицу

Мелькнет досада на мою «затею».

 

На мой приезд – бессмысленный приезд,

На то, что жить, как люди, не умею,

- Что за охота к перемене мест?

 

… а если вариант: с ума сводящий жест –

Объятье грубоватое за шею?

 

- В ваших стихах преобладают мотивы неразделенной любви и тоски по родине. Прочтите еще.

 

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу,

Не переводит нас через дорогу,

Про злого муравья и стрекозу

Не говорит, не учит верить Богу.

 

До нас теперь нет дела никому.

У всех довольно собственного дела.

И надо жить, как все,- но самому…

 

(Беспомощно, нечестно, неумело).

 

- Неужели все так безнадежно? Анатолий, вы ведь имеете швейцарское гражданство, получаете кантонскую пенсию и имеете возможность путешествовать по Европе. Согласитесь, что это большой плюс в нашем эмигрантском бытие? Георгий Владимирович,- обращается Зинаида уже к Иванову,- расскажите, когда выйдет сборник «Якорь»?

- Очень скоро. Первая антология эмигрантской поэзии задумана еще 2 года назад.

- Я придумал название,- говорит Адамович.

- Почему «Якорь»?

- Можно без большой беды заменить, если не понравится. Слово «якорь» - символ надежды и спасения.

- Да, мы все живы только надеждами на будущее,- печально произносит Зинаида.

- Мы вначале считали затею со сборником несбыточной: издавать не на что, покупать некому. Сборник состоит из нескольких отделов: старшие, молодые, пражане, берлинцы, харбинцы и поэты отовсюду. Конечно, главное направление – парижане, ведь в Париже собрались лучшие поэты эмиграции.

- Будем ждать в этом году выхода сборника.

Первая антология эмигрантской поэзии выходит в 1936 году.

Мамченко при прощании поворачивается к Зинаиде Николаевне.

- Зинаида Николаевна, вы не отметили своего влияния на мои стихи.

- Вы же знаете мою склонность. Ничему никого не учить. Никогда не навязывать свои взгляды. Хотя, если кто-то нуждается в моей духовной собственности, я дам ему столько, сколько он сможет усвоить.

- Мы в этом не сомневаемся. Вы и без обучения помогаете молодым формировать свою личность, а это полезнее,- замечает Терапиано.

- Спасибо, Юрочка за добрые слова, но вы преувеличиваете мою роль. До свидания!

 

 

Глава 8
Италия. Вячеслав Иванов. Шаляпин.

 

Во Франции формируется правительство Народного фронта во главе с премьер-министром Леоном Блюмом после победы на выборах кандидатов Народного фронта. В правительство входят коммунисты, социалисты и радикальные социалисты. Эти события приводят в ужас Мережковских.

- Они получили 5,4 миллионов голосов! Кошмар!

- Они сразу объявили свои реформы: 40-часовая рабочая неделя, оплачиваемый отпуск, увеличение зарплаты на 15%.

- Конечно, за ними пойдет теперь большинство. Так недалеко и до социалистической революции…

- Это напоминает мне революционные события в Петрограде…- печально произносит Зинаида.- Неужели придется бежать из Франции?

Мережковские приезжают в Италию, для работы над книгой о Данте и поселяются в том же отеле «Бостон».

- Кажется, что мы и не уезжали. Даже горничная та же.

- Зина, нам надо дополучить еще лиры и попробовать обосноваться при дворе Цезаря.

- Его еще надо увидеть.

- Завтра иду в министерство, и напишу. Неловко лезть сейчас к Дуче, но очень любопытно. К нему добраться труднее, чем к Наполеону во время Аустерлица. Это понятно после его побед в Эфиопии. Теперь Эфиопия стала итальянской.

- Так зачем мы приехали?

- Надо уметь ждать.

 

Мережковский в Италии Б.Муссолини

 

28 апреля 1936 года... Дмитрий идет на встречу с Муссолини.

- Вы единственный человек в мире, кто понимает мировое значение Данте,- подобострастно говорит Дмитрий Дуче.

- Данте – это наследие и гордость Италии. Все итальянцы понимают это, не только я.

- Вы спасли Италию от коммунизма, и это один из поступков, что принесет вам бессмертную славу. Разве не сказано у Данте: «Не созерцание, а действие есть цель всякого творения»? А Данте в действии – Муссолини.

- Что привело вас ко мне?

- Если позволите, я бы задал вам 3 вопроса, волнующих меня.

- Попробую на них ответить, если смогу.

- Так вот: какая борьба с коммунизмом возможна,- национальная или только всемирная? Вы объявили о Римской Империи. Что это значит,- вечный мир или вечная война? И последнее – возможно ли воссоединение государства с церковью? Я имею ввиду - ваш «Конкордат» с Ватиканом. Что он значит?

- Я не могу вам ничего ответить на ваши вопросы.

- Почему?

- Потому что на вопросы Данте не мне отвечать. Я слишком хорошо осознаю: кто он и кто я. Тут недавно хотели в Риме прочесть лекцию «Данте и Муссолини», но я запретил, чтобы не выглядеть смешным. Данте слишком велик, я не достоин упоминаться с ним рядом.

«Да он просто уклоняется от прямых вопросов, как опытный политик»- мелькает в голове Дмитрия.

- Что я могу для вас сделать?

- Вы и так сделали для меня Италию родною.

- Италия горда возможностью помочь жить и работать такому человеку, как вы.

- Может быть, мое единственное право писать о Данте есть то, что я такой же изгнанник, осужденный на смерть в родной земле.

- Да, кто этого не испытал, никогда не поймет Данте. Уверен, что книга ваша скоро будет...

- Какие еще просьбы?

- Я бы хотел еще получить аванс, необходимый мне для жизни в Италии.

- Я подумаю над этим завтра.

Зинаида с беспокойством ждет возвращения мужа из дворца.

- Как прошла встреча? Он изменился?

- Да, немного огрубел. Я смотрел на него и обнаружил: как он похож на Данте! Выставленной челюстью вперед, большими глазами, самой сущностью. И я был удивлен.

- Чем?

- Во-первых, он прост, как все первозданное,- земля, воздух, вода, огонь, как жизнь и смерть. Потом, он очень добр и делает добро. И я почувствовал близость его ко мне, как брата.

- А тебе не кажется, что этот жест добра к тебе – просто жест известного культурного снобизма?

- Нет, он искренен в своих действиях.

- Ты веришь в его искренний интерес к Данте?

- Я бы не приехал сюда, если бы не верил.

- По существу,- задумчиво произносит Зинаида,- он не интересуется ни прошлым, ни будущим, ни Данте, ни «вселенской церковью», ни будущим Европы.

- Может быть так и надо?

- Его предназначение – полнота данной минуты. Он ведь, прежде всего, политик. Просто он думает о полезности всего этого для его дела.

- Попытаюсь выяснить это при втором свидании.

- Я сильно сомневаюсь в ее возможности: слишком он занят. Я думаю, что такие вопросы, как задал ты ему, даже не надо было такому человеку задавать.

- Зина, я и сам все это понимаю. Но должен же я довести дело до конца. Мне предоставили автомобиль для поездок по местам Данте.

- Вот это чудесно! Я от скуки засохла здесь. Читаю эти полицейские романы и Стивенсона.

- Горе в том, что Муссолини все-таки «язычник», и потому в главном слеп. Я чувствовал себя в разговоре с ним чижиком, чирикающим в ухо Левиафану.

- А что насчет денег?

- Он практически мне вежливо отказал. Если он даст такие ответы, которые разрешит обнародовать, то я их напечатаю в итальянских газетах. А может быть, оставлю до выхода книги. В идеале я бы хотел стать советником Дуче и умело направлять его по его тернистому пути.

- Ого! Куда хватил! А не думал ты, что мы и здесь можем остаться на бобах? Неизвестно, как он отнесется к тебе на следующем свидании.

 

 

 

Среди итальянских писателей Рим 1937 год

 

 

Вилла «Флора» любезно предоставлена Мережковским одним молодым богачом, поклонником и почитателем Данте. Располагается она в живописном месте среди огромного сада, переходящего в парк по всем горам. Трехэтажная вилла возвышается на 750 метров. А за огромными каштановыми деревьями внизу синеет круглое озеро с замком на берегу, где живет папа Пий Х!.

В саду в беседке им накрывает стол молодая сицильянка Джузепина.

- Дмитрий, ну чем не рай?- говорит Зинаида, подходя к столу.

Она показывает на корзину с лесной земляникой, всегда стоящую на столе.

- Вот такую мы собирали в русском лесу на даче в июне, а здесь, у озера, она спеет с апреля до Рождества. Итальянцы жизнерадостны,- говорит Зинаида и показывает на улыбающуюся своему ребенку Джузепину,- всегда полны надежд неизвестно на что. У них другой фон какой-то, отличный от русского. Потому мы их не понимаем. Итальянцы милые, любезные люди, но я их не понимаю.

С лоджии на вершине горы виден разрушенный храм Юпитера, к которому ведет древняя римская дорога.

- Примирился ли бог Юпитер с разрушением?- произносит Зинаида, наблюдая за развалинами храма.

- Когда ветер начинает ломать все внизу,- говорит Джузепина,- в народе говорят: «Опять Юпитер сердится – не быть добру».

- Вот даже как!

- Володя и Мамченко пишут, что «воскресения» наши разваливаются. В русской эмиграции произошли изменения, она становится разобщенной. Но я все равно настаиваю на естественном отборе гостей, а не на искусственном, как они предлагают. А такой отбор нам не годится. Они утверждают, что при естественном отборе, где каждый высказывает свободно свое мнение, останется только 2-3 человека. Ну и пусть! Закроем наши «воскресенья» и все.

Внезапно появляется хозяин и требует с них 3 тысячи лир за аренду виллы.

- Я думал, что мы будем жить здесь бесплатно 3 месяца.

- Нет, надо платить, иначе вам придется уехать.

- Хорошо, но почему так дорого? 3 тысячи! Снизьте цену. Водопровод испорчен и крыша протекает.

- Могу немного уступить, но это последняя цена, предупреждаю вас. 2,5 тысячи. Согласитесь, вилла этого стоит!

Когда хозяин уезжает, Дмитрий взбешен.

- Жулик! Заломил цену! Что мне стоило снизить ее…

Он приглашает жить на виллу своего секретаря-итальянца с подружкой, разделив с ними уплату виллы.

- Только ваша подружка будет вести хозяйство.

Зинаида переписывает начисто главы «Данте» и отправляет в Париж для перевода.

 

* * *

 

Вячеслав Иванов живет в Риме в уютном домике у Тарпейской скалы на Капитолии и работает библиотекарем в Ватикане. Там теперь проводят вечера Мережковские. Зинаида в темной узкой юбке и белоснежной кофточке кажется такой стройной и худенькой, что Иванов боится прижимать ее.

 

 

Д.Мережковский, З.Гиппиус и В.Иванов

 

- Вячеслав Иванович, вы так сильно изменились,- говорит Зинаида улыбающемуся Иванову.

- Конечно, столько лет прошло, Зинаида Николаевна. Чем же изменился?

- Куда подевались ваши золотые кудри? Вы теперь больше похожи на древнего мудреца или старого немецкого философа.

- А вы, Зинаида Николаевна, остаетесь задорной и кокетливой, как прежде.

- Спасибо.

- И Дмитрий Сергеевич такой же живой, полный идей и замыслов. Молодец! Так и надо жить независимо где: на родине или в эмиграции.

Иванов приглашает их спуститься по лестнице на наружной стене в густой зеленый садик.

- Ой, я боюсь идти: эта лестница такая шаткая, да еще ступени сквозные.

- Это вы правильно заметили. Лестница у нас похожа на пожарную. Но наши старания будут вознаграждены, здесь прохладно.

- Это очень хорошо,- говорит Дмитрий, усаживаясь в кресло.- Не переношу жару здешнюю, просто лезу на стену от зноя такого.

Они садятся на маленькие соломенные кресла, и Дмитрий достает мундштук, вставляя в него папиросу, и с наслаждением затягивается. Вся каменная стена увита плющом.

- Создается впечатление зеленого природного полотна,- замечает Зинаида, трогая плющ.

- Зина, накинь кофточку – ветерок здесь опасный.

Зинаида надевает вязанную белую кофту с вышивкой.

- Я привык видеть вас втроем,- говорит насмешливо Иванов.

- Вы даже письма к нам начинали: «Дорогое трио!»- смеется Зинаида.- Наш союз был земным воплощением Святой Троицы.

- Но вы же и сейчас втроем живете…

- Это не то, Володя – литературный секретарь, а Дима – самое важное духовное событие в нашей жизни. Никто не сможет нам его заменить, как ни старается. Раньше пытался Карташев, пока Дима еще не пришел окончательно.

По лестнице спускается худенькая, светловолосая, молодая женщина. Она мило улыбается тонкими губами на продолговатом лице. У нее умные пронзительные глаза и приветливый взгляд.

- Папа, принести кофе?

- Если можно. Моя девочка талантливая музыкантша, органистка. Она уже в 4 года сочиняла музыку, которой восхищалась ее мать Лида.

- А чем занимается ваш сын?

- Дмитрий студент. Вот так вместе и живем, нам очень хорошо. Уже 12 лет мы в Италии.

- Вот и прекрасно!

- Папа, давайте я вас сфотографирую на память, ведь вы столько не виделись.

- Хорошо, дочка.

- Зинаида Николаевна встаньте между кресел, пожалуйста. Вот так. Хорошо. Улыбайтесь. Снимаю. Отлично! Я пошла за кофе.

- Вячеслав Иванович, а знаете, что бросается в глаза в вашем доме?- хитро улыбаясь, спрашивает Дмитрий.

- Интересно, что?

- Книжные шкафы! У вас на Таврической никогда не было мебели.

Иванов долго заразительно смеется.

- Где бы тогда помещались наши посетители на «башне», если бы мебель присутствовала?

- Я привезла вам стихи молодых парижских авторов. Думаю, вам это будет интересно.

- Любопытно, любопытно! Почитайте мне, Зинаида Николаевна. Опять молодежь вокруг вас крутится, как в Петербурге?

- Она не может без их окружения.

- Сначала свое прочтите. Давно не слышал ваших стихов.

 

К простоте возвращаться – зачем?

Зачем – я знаю, положим.

Но дано возвращаться не всем.

Такие, как я, не можем.

 

Сквозь колючий кустарник иду,

Он цепок, мне не пробиться…

Но пускай упаду,

До второй простоты не дойду,

Назад – нельзя возвратиться.

 

- А какой чудесный вид у вас здесь! Прямо под нами Форум, дальше Колизей. А как волшебно звучит вечерний колокол!

Возвращаются по узкой улочке между старых дворцов.

- Вячеслав такой же милый, с любезными манерами и таким же внимательным взглядом. И – живой отклик на все. Сразу вспомнила Петербург, их «башню», и защемило так сладко сердце.

- Мне тоже приятно было с ним встретиться.

В Риме они встречаются с Федором Шаляпиным.

- Природа щедро наградила вас, Федор Иванович,- восхищается Зинаида, принимая его на вилле.

- Зато меня дважды в жизни разоряли: сначала большевики, а потом и капиталисты,- смеется громко Шаляпин.

- На большевицкой почве Шаляпины больше не рождаются. Нас всех большевики разорили…

- И даже вас?

- Мне отец оставил прилично,- равнодушно говорит Дмитрий,- около 100 тысяч рублей, разделив свое состояние между всеми детьми.

- Тогда это были большие деньги…

- Я хотел перевести их в зарубежный банк, но Философов своими рассуждениями о патриотизме не позволил это сделать. Потом была Февральская революция, и все деньги улетучились…

- Как вам работается на французской сцене?- спрашивает гостя Зинаида.

- Французы привыкли работать сдержанно и хладнокровно, а мы всю душу вкладываем в творчество и заразили их, передали им свой энтузиазм.

- Скучаете по России?

- Еще как! Иногда мне кажется, что я репетирую в Москве, говорю по-русски с артистами, потом замечаю, что они улыбаются странно. Мне очень не хватает России. Эти заграничные триумфы доставляют мне мало удовлетворения. Человеку необходима родная почва!

- Вы бы хотели в Москву поехать?

- Конечно, но там, говорят надо политикой заниматься. А какой я политик?!

- Я слышала, что вы не только артист, но и талантливый рассказчик, умеете в человеческом характере отметить мельчайшие черточки. Теперь сама в этом убеждаюсь, поражаюсь вашей сочностью и образностью речи.

- Что вы, Зинаида Николаевна! Где мне сравнится с вами литераторами!

Шаляпин не может долго усидеть в кресле, он вскакивает и ходит по комнате, жестикулируя при разговоре.

- Вы не только в пении достигли больших высот,- восхищается Зинаида,- ведь всем известно ваше влияние на новый русский балет, они переняли ваши позы и движения на сцене.

- Я это знаю…. Ну, пора и прощаться. Приходите к нам на ужин, вместе посидеть, поболтать и выпить стакан вина.

- Спасибо, обязательно придем.

 

* * *

 

На вилле «Флора» их посещает Бунин.

- А вы недурно здесь устроились.

- Как обстановка во Франции?

- Когда был в Ницце, видел за казино митинги с красными флагами и плакатами. И в Грассе то же самое твориться. Видел на красном бархатном флаге серп и молот. Поют «Марсельезу» и «Интернационал».

- Кошмар!

- Зайцевых встретил в Ницце, они грустные и подавленные от того, что творится в Париже. Куда нам теперь бежать? Очень тяжело душевно.

- Да…. Не очень радостные вести вы нам привезли…

- Мой вам совет – живите тут, пока есть возможность.

- Поживем – увидим. Дома в Париже, у нас почти нет. Здесь мы много путешествуем. Я всюду за Дмитрием Сергеевичем. Слышали о ваших неприятностях в Германии. Что произошло?

- Это лучше не вспоминать. Просто ужас! Я поехал туда по издательским делам. В пограничном городке со Швейцарией Линдау меня задержали перед отплытием парохода, забрали все документы и обыскивали несколько часов каждую вещичку. Что они искали, не знаю? Никогда еще надо мной так не издевались. Они допрашивали меня с такой жадностью, точно я был пойманный убийца, и все время осыпали меня кричащими вопросами.

- Сочувствуем вам, что вам столько пришлось пережить.

- Уже в Женеве у меня начался жар и сильный кашель. Я же простоял босиком на холодном полу каменного сарая несколько часов.

- Вот вам и права человека, о которых в Европе кричат!

- Разрешите откланяться. До встречи!

- Передавайте привет милой Вере Николаевне и всем вашим домочадцам.

Проездом в Афины на первый конгресс православных богословов их посещает Карташев. Зинаида, рассматривая его за обедом, думает: «Он все толстеет и толстеет. А болтливый какой стал! Не верится, что Тата его когда-то любила. Бедная Тата!»

- Стараюсь быть в курсе событий во Франции,- говорит Зинаида,- читаю здешние газеты, и Володя мне посылает «Последние новости» из Парижа.

- Как я знаю, Зинаида Николаевна, эта газета запрещена в Италии.

- Вы правы, но Володя придумал маленькую хитрость: он вкладывает газету в «Возрождение» и присылает.

- Ох, рискуете…

- Володя пишет ультра-панические письма, просит визу ему оформить сюда.

- Пошлем, но не раньше, когда все рухнет во Франции. Я хлопочу о разрешении жить в Италии.

- Володя думает, что это так легко – начать все сначала в Италии,- возмущается Зинаида.- Потом, я не хочу покидать родину моей Терезы.

- Только немного здесь начали отдыхать, и опять пахнуло парижской нищетой незаштопанных штанов,- печально говорит Дмитрий.- Зина, образы Лютера и Кальвина давно интересуют меня, хочу писать о них.

- Пиши. Что тебе мешает?

- Я не могу этого делать, не имея стихов Тютчева «Я Лютеран люблю Богослужение» и книг о Лютере. Послал письмо, чтобы Володя мне выслал. Некоторые книги пусть выпишет только, если не дороже 100 франков. Мне очень трудно о нем писать, такое большое внутреннее напряжение!

- Брось, раз тебе тяжело.

- Нет, очень хочется над ним работать, даже интереснее, чем над Данте – современнее. Папа объявил Лютера еретиком, но мне он интересен, как реформатор. Ему свыше было предназначено начать внутреннюю Реформу, которая спасет соединение церквей во Вселенскую.

- Ты совсем одичал, думаешь только о Лютере.

- Лютер один из первых осознал вселенскую церковь, благодаря ему, мы вновь обрели Христа, вернулись к истокам Христианства. Ведь Лютер первым доказал, что Церковь от Христа, а не Христос от Церкви. Кстати, вложи в конверт Володе лепестки роз в виде поцелуя свидания.

- Зачем?

- Чтобы успокоить его, он в отчаянии.

- Хорошо, если ты хочешь. Жаль, что это не лепестки Терезы, ведь она посланец Христа на земле и Ангел.

 

* * *

 

Они уезжают во Флоренцию. Дмитрий в восторге от посещения дантовских закоулков, а Зинаида ворчит:

- Что здесь хорошего? Пустыня и провинция!

Они долго стоят перед памятником Данте из белого мрамора на площади перед церковью Санта Кроче готического стиля.

- Церковь Святого Креста,- медленно произносит Дмитрий, рассматривая на фоне окна высоко поднятое Распятие.

- Церковь принадлежала францисканцам, проповедовавшим жизнь в бедности. Потому она сооружена на месте, где жила беднота.

- Это и монастырская церковь, и здесь множество усыпальниц именитых граждан.

- Интересно, что это и настоящий музей изобразительного искусства.

На другой день на автомобиле, предоставленном мэрией, они едут в старинный городок Сан-Джиминьяно.

- Его зовут «городом семидесяти башен»,- поясняет водитель.

- Почему?

- Раньше было 70 таких укрепленных домов зажиточных людей. Дома, как крепостные башни строить заставляла необходимость из-за угрозы нападения врагов, как внешних, так и на соседствующих улицах.

- Понятно, почему у домов Средневековья такой суровый внешний вид. А башни придают городу яркую индивидуальность и очарование средневековья. Без них городок похож на другие итальянские города: небольшие каменные дома с узкими улочками на склоне холма.

Они въезжают на центральную площадь городка пьяцца делла Цистерна.

- Почему Цистерна?

- Посредине установлен бассейн с питьевой водой. Вон посмотрите, на его мощную каменную конструкцию. А вон собор Колледжата.

- Какие у него массивные стены!

- Там вам есть что посмотреть. Я буду ждать здесь.

Они осматривают в соборе монументальную живопись и посещают дворец дель Пополо, расположенном по соседству с собором.

- Этот дворец связан с именем Данте. В зале этого палаццо Данте обратился к гражданам с обращением поддержать его партию.

В Равенне, где скончался Данте, покоится его прах. Флоренция пыталась перевезти прах великого Данте, но равеннцы воспротивились этому, объяснив, что в свое время флорентийцы не оценили его при жизни. Долго Мережковские стоят перед мавзолеем Данте.

- Фашисты с Муссолини отмечали перед мавзолеем 10-ую годовщину своей победы 14 сентября 1933 года.

- Отзвуки дантовских идей звучат в выступлениях Муссолини.

В Риме Дмитрий опять принимает попытки получить свидание с Муссолии. Он посещает министерство и узнает, что прежним путем получить аудиенцию невозможно.

- Зина, все личные и по частным делам свидания отменены свыше.

- Что, нет никакой надежды?

- Граф Видау посоветовал мне написать письмо Муссолини, где попросить свидания, как особой милости.

- Кто такой Видау?

- Он в министерстве заведует всеми аудиенциями иностранных гостей.

- Ты ему доверяешь?

- А какие основания у меня есть, чтобы ему не доверять? Он производит впечатление порядочного человека.

Дмитрий пишет письмо вождю, напоминая ему об обещании найти убежище в Италии, проектах фильмов о Данте и Леонардо да Винчи. Он прикладывает к письму предисловие к книге «Данте». Он просит разрешения напечатать это предисловие, потому как в нем много говориться о Муссолини. Граф Видау читает письмо первым.

- Что же, все правильно вы написали. Письмо немедленно будет доставлено Дуче, и в самые короткие сроки вы получите ответ.

- Будет ли мне сделано исключение в аудиенции?

- Ответ вы получите по телефону. Просьба ваша может быть исполнена, тогда это будет редкая удача, но вы не возлагайте на это больших надежд. О материальной помощи, пенсии сейчас трудно договориться. На прощание мой вам совет: не задерживайтесь долго в Риме. Вы можете ждать ответ очень долго, хотя не отчаивайтесь совсем.

- Благодарю за содействие.

Дмитрий возвращается к Зинаиде поникший и постаревший.

- Будем надеяться на лучшее…- пытается успокоить его она.

- В случае отказа мы вернемся на горькую судьбу в Париж…

- Что будем делать?

- Поживем еще здесь 2-3 недели, если сожмемся в расходах.

Дмитрий продолжает ходить в министерство и узнавать о результатах своего письма. Наконец, его принимает секретарь Видау.

- Я уполномочен вам сообщить, что письмо ваше прочитано, и предисловие дозволено к печати.

- А как насчет аудиенции с вождем?

- Она невозможна в данное время.

Все надежды Мережковских рушатся.

- Зина, я сделал, что мог. Неудача не от меня зависит. Смотри, что делается в Италии. Разве им сейчас до Данте и его описателей?

Дмитрий читает предисловие к книге на вечере, устроенном в его честь синдикатом итальянских писателей-фашистов.

В декабре они опять приезжают в Париж и сочельник отмечают в своей квартире.

Мережковские приходят в гости к Буниным.

- Ой, проходите, пожалуйста,- встречает радушно Вера Николаевна.

- У нас просьба к вам, Вера Николаевна – помогите нам устроить лекцию. Совсем обнищали мы.

- Вы же понимаете, что сейчас просто невозможно продавать билеты, и это не от моего желания зависит…

- Но вы же Набокову собрали 800 франков.

- Получилось, но сейчас я не могу этим заняться, даже если бы очень захотела.

- Ну, что же! Нам пора!

- Мне очень жаль, что я не могу вам помочь…

 

* * *

 

Конец мая 1937 года…. На Северном вокзале писателю Куприну представитель советского посольства вручает советские паспорт. Куприн очень взволнован.

- Домой еду,- со счастливой улыбкой говорит он дочери.- Если бы мог – по шпалам пошел в Москву.

- Я скоро приеду к вам,- успокаивает сидящего в вагоне отца с корзиночкой на коленях, где примостилась любимая кошка, дочь Ксения.

- Умирать нужно в России, дома, так же, как лесной зверь, который уходит умирать в свою берлогу. Скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая. Мне нельзя без России.

Русская эмиграция узнает об отъезде Куприна из газет. Никто не был осведомлен о его планах.

- Теперь понятно, почему они продали свою библиотеку,- печально произносит Зинаида.

- Это самый большой удар по эмиграции,- возбужденно говорит Дмитрий,- со времен перехода Савинковым советской границы. Никакого политического мотива здесь искать не нужно – обыкновенное чисто бытовое бегство от голода и бедности.

- Это эмиграция виновата,- возражает Бунин,- она могла бы содержать старого писателя. Старого больного человека судить нельзя.

- Он очень тосковал по России,- говорит Алданов,- меньше всех он был приспособлен к жизни в эмиграции. Могу пожелать ему счастья.

- Всеми уважаемый, всеми без исключения любимый, знаменитейший русский писатель,- горячо защищает Куприна Тэффи,- не мог из-за болезни работать. Он погибал, мы все знали это. Не он нас бросил. Бросили мы его. Теперь посмотрим друг другу в глаза.

- А мне бесконечно жаль,- подводит итог Дмитрий,- что Куприн, проживший большую, честную жизнь, заканчивает ее так грустно…

 

* * *

 

Июнь 1937 года… Мережковские приезжают в Рим и поселяются опять на вилле «Флора». Выходит книга Дмитрия о Данте с посвящением Муссолини.

- Вдруг Дуче пожелает со мной встретиться. Кую железо, пока горячо.

- Что толку?- сбивает пыл мужа Зинаида.- Зачем оббивать пороги, когда книги на руках нет? На хозяина надежда глупа. Книга выйдет в середине октября, а нас уже здесь не будет.

- Надо пробовать добиваться постановки фильмов.

- Но ведь у тебя нет даже проекта фильма! Даже если бы он был, он невозможен не только для Италии, но и для любой христианской страны.

- Надо придумать другие пути к вождю, чтобы дотянуть до выхода книги.

- Какие?

- Я попрошу в письме к Цезарю аванс 20 000 лир под возможные 2 фильма за 2 недели до отъезда из Италии и приложу к письму 1-ый том книги, как отчет об истраченных 20000 лирах. Здесь скорее может выгореть это дело, чем в Америке.

- Ты грубо ошибаешься.

- Может быть, но этим я продлю наше Римское существование. Я попрошу Володю прислать мне французский текс сценария.

- Хорошо, делай, как знаешь, но Володя считает, что сценарий только оттолкнет Муссолини.

- Надо попытаться послать сценарий по здешнему назначению.

Присланный сценарий не спасает ситуацию.

- Я понял, что свидания не добиться. Надо кончать мой «роман» с Цезарем. Надо обращаться к швейцарскому издателю Мотта по поводу Лютера-Кальвина. Хотя расположить Мотта труднее, чем соляной столб или нашего консьержа.

- Я переписала предисловие.

- Надо послать его переводчику Кюфферлэ, чтобы представить Цезарю. Зина, я буду просить у Цезаря 3000 лир.

- Но ведь это министерское жалование!

- Ты считаешь надо снизить?

- Конечно.

- Хорошо, тогда уменьшу до 1000-2000 лир, но тогда мы на них в Италии втроем с Володей не проживем.

Сценарий фильма Дмитрию возвращают назад.

- Дуче видел сценарий и ничего не сказал.

- Я тебе говорила, что так будет. Сценарий не предназначен для Италии.

- Переделывать его у меня нет ни сил, ни времени. Переводчик задерживает работу. Так не хочется уезжать! Погода чудная и райская!

- Деньги заканчиваются. Пора уезжать.

Секретарь Видау принимает его на прощание.

- Я бы посоветовал вам вести себя в прессе потише. Зачем так много шума?

Дмитрий возмущен:

- Как он смеет мне это советовать? Муссолини так и не захотел со мной встретиться. Это о многом говорит. Муссолини оказался обычным политиком, а я его представлял, как воплощение Духа Земли и провидца. Пошляк!

Они уезжают в Париж.

 

* * *

 

- Я получила письмо от знакомой из Варшавы. Пишет, что Дима серьезно болен.

- Что с ним?

- Обострилась его юношеская болезнь, последствия воспаления легких.

- Я думал, что что-то с печенью, как всегда.

- Нет, хроническое легочно-сердечное заболевание.

- Это очень серьезно, надо основательно лечиться.

- Он в санатории в Яворже лечился, но ему стало хуже и он теперь в Отводске в клинике «Викторовка» у доктора Добровольской лежит. Пишет, что он понемногу угасает.

- Неужели лечение не помогает?- обеспокоен Дмитрий.

- Теперь большую часть дня он проводит в постели.

- Даже так?

- Бедный Дима! Но почему ты не поехал с нами? Мы бы тебя вылечили на юге Франции. Конечно, он не выдержал варшавского климата.

- Что слышно о Манухиных?

- Татьяна написала книгу о Евлогии «Путь моей жизни». По просьбе митрополита она приходила в дом митрополита и записывала его воспоминания.

- Вот как! Наверное, ей это интересно, чем работать над своей темой.

 

* * *

 

В конце сентября всю эмиграцию потрясает весть об исчезновении генерала Миллера.

- Кому был нужен этот генерал, возглавляющий теперь безопасную организацию «Русский общевоинский союз»?- недоумевает Зинаида, читая газету.- Понимаю, что при генерале Кутепове РОВС отправлял своих боевиков в Россию. Но при Миллере была полная тишина, и никакой угрозы не было от генерала.

- Самое странное, что в похищении обвиняют генерала Скоблина с женой певицей Плевицкой,- удивляется Дмитрий.

- Вот это как раз и не странно,- резюмирует Зинаида.- В последнее время они жили на широкую ногу и непонятно, на какие средства. Концерты для эмигрантов большого дохода не приносят, а другой публике она неинтересна. Сам себе напрашивается вывод, что они были агентами НКВД.

- Генерал Скоблин тоже исчез, а вот Плевицкая арестована.

- Как же полиция вышла на них?

- Генерал Миллер перед деловым свиданием оставил записку и просил прочесть ее, если с ним что-то случится. Там и было написано, что встречу организовал генерал Скоблин.

Плевицкая осуждена как участница похищения на 20 лет каторжных работ.

 

* * *

 

Апрель 1938 года…. После назначения радикального социалиста Даладье премьер-министром правительство Народного фронта распадается. Новое правительство Даладье отменяет 40-часовую рабочую неделю.

Дмитрий продолжает работать над книгой о Лютере. Зинаида входит в его комнату и поправляет накинутый на нем черно-желтый халат.

- Ты зачем стащил халат Греты у меня?- смеется она.- В нем ты похож на аббата.

- Ты пришла за корректурами?

- Да. Читаю и удивляюсь, узнаю так много о протестантизме, чего я раньше не знала.

- А я готовлюсь писать о Кальвине. Правда, его трудно полюбить, потому что он чудовище, но его учение тесно связано с учением Лютера, он тоже реформатор. Они оба боролись против католической церкви, но грех Кальвина в его боязни свободы.

- Только христианство дает возможность человеку высшую форму свободы. Основное начало христианства и есть свободное пленение, иначе – любовь. «Свобода – ты самое прекрасное из моих мыслей»,- думала я еще 40 лет тому назад.

На «воскресении» Зинаида обращается к Смоленскому:

- Вас можно поздравить?

- Да, вышел мой второй сборник стихов «Накануне».

- Прочтите что-нибудь.

 

Как высказать тебе любовь?

Каким молчаньем, криком, пеньем,

Иль бредом, иль стихотвореньем,

С каким безумным напряженьем

Пытался и пытаюсь вновь…

Как высказать тебе любовь?

 

Что надо знать, как надо жить?

Чтоб слов чудесных сочетаньем,

Чтоб знака тайного звучаньем,

Одним огнем, одним дыханьем,

Тебя с собой соединить?

Что надо знать, как надо жить?

 

- Страстное и чудесное стихотворение,- говорит после паузы Зинаида,- а то критики вас справедливо упрекают за этот сборник, что вы слишком увлеклись темой смерти.

Выходит сборник стихов Зинаиды под названием «Сияние» маленьким тиражом 200 экземпляров в простой обложке.

- Всего 40 стихотворений набрали по разным эмигрантским периодическим изданиям за 15 лет.

- В них, Зинаида Николаевна,- говорит Терапиано,- чувствуются новые интонации, подлинны, человечны, в них много примиренности и искренней мудрости.

- Спасибо, Юрочка. А вот Ходасевич разругал их в пух и прах: «…пряная прелесть: прелесть безвкусицы».

- Ну, не совсем. Вот он пишет: «… скупая на изъявление чувства, быть может – даже вообще бесчувственная, зато и никогда не позволит себе нажать педаль или слишком красиво и томно высказаться о себе». А? Как вам эти строки?

- Место вашим стихам в русской литературе обеспечено по той причине,- перебивает их Адамович,- что таких других стихов не было и, вероятно, не будет.

- Каких таких?- недовольно бурчит Зинаида.

- Стихи как будто оттого и извиваются в судорогах, что похожи на личинки бабочек, которым полет обещан,- но сами они прикреплены к земле.

- Слишком сложно для понимания вы говорите, Георгий Владимирович.

- Зато точно.

- В ваших стихах и философская грусть, и лирические пейзажи, и ностальгия, и надежда на воскрешение России.

- Все равно будут пылиться в магазине. Кто будет покупать?

- Прочтите, пожалуйста.

 

Сиянье слов… Такое есть ли?

Сиянье звезд, сиянье облаков –

Я все любил, люблю… Но если

Мне скажут: вот сиянье слов –

Отвечу, не боясь признанья,

Что даже святости блаженное сиянье

Я за него отдать готов…

Все за одно сиянье слов!

Сиянье слов? О, повторять ли снова

Тебе, мой бедный человек-поэт,

Что говорю я о сияньи Слова,

Чтона земле других сияний нет?

 

- Превосходно прочли, Зинаида Николаевна!- все хлопают, и Зинаида довольна, хотя аплодировать не принято.

Но не все восторженно принимают сборник Зинаиды. Бунин приобретает книгу Зинаиды; он тщательно ее перечитывает и делает пометки на полях. «И все, всюду мошенничество загадочностью, будто бы какими-то великими и высокими тайнами, печалями!» На последней странице он в сердцах пишет: «На старости лет писать такие жульнические глупости!» Литературная война продолжается.

 

* * *

 

Апрель 1938 года…. Умирает Шаляпин, весть об этом мгновенно разлетается по миру.

- Какое горе! С ним умерла надежда эмиграции,- сокрушается Зинаида.

- Рано или поздно новые русские поколения,- говорит Адамович,- спросят себя: что они там делали, на чужой земле, эти люди, покинувшие после революции родину и отказавшиеся вернуться домой,- неужели только жили-поживали, тосковали, вспоминали, ждали лучших дней, заботились о хлебе насущном? Шаляпин делал более счастливыми всех, кто слушал его. В нем мы видели то, чего в нас нет, но могло бы быть.

- Рассказывали такой случай, что старичок на его концерте произнес, что можно спокойно умереть, раз он еще раз слышал голос Шаляпина.

- Французы ясно видели, что русские здесь не на последнем месте, когда слушали Шаляпина.

- Да, он 40 лет властвовал на сцене,- подчеркивает Алданов, и четверть века в эмиграции!

В дом №22 по авеню дЭйло, принадлежащий Шаляпину, Мережковские приходят с выражением соболезнования и расписываются на листах, лежащих на столике. Они проходят в зал, где в углу под образами лежит во фраке Шаляпин среди множества букетов сирени. Хрустальная люстра под потолком затянута черным крепом.

- Смотри, сколько орденов на подушечке,- шепчет Зинаида Дмитрию.

- Его карьера началась в Божьем храме,- звучит голос Евлогия.- Он пел в хоре и оттуда вынес любовь к церкви, к церковной службе. Помолимся за упокой его души. Пусть его душа найдет вечный покой.

В Александро-Невском соборе на улице Дарю митрополит Евлогий отпевает великого артиста. Церковь переполнена, впускают только по специальным билетам, и Зинаида с трудом находит безопасное место. Поет большой митрополичий хор Афонского торжественно и вдохновенно.

- Здесь сегодня весь театральный, литературный и политический русский Париж,- шепчет Зинаида Дмитрию.

- Он лежит бледный и худой,- печально качает головой Тэффи,- Длинный, с вдохновенно-страдальческим лицом, точно в облике лучшей и благороднейшей своей роли – Рыцаря Ламанчского. Гениальный уход!

- Должны приехать дочь Ирина из Москвы и сын Борис из Нью-Йорка.

После церкви процессия направляется к зданию «Оперы», где во дворе хор «Русской оперы» в глубокой тишине, стоя на ступеньках, трижды исполняет «Вечную память».

Затем процессия направляется к месту вечного упокоения на кладбище «Батиньоль», где приготовлена зацементированная могила.

- Сколько людей прощается с Федором Ивановичем! Я еще не видела такого скопления!

Гроб покрыт темно-красным, бархатным покрывалом с золотой вышивкой и бахромой.

- Говорят, что, когда Шаляпин увидел это отреставрированное покрывало, то сказал: «Вот бы было им покрыть мой гроб!» Потом оно будет пожертвовано в церковь.

- Место для погребения выбрал сам Шаляпин.

Париж прощается с великим артистом.

 

 

Глава 9
Война.

 

Золотую свадьбу справляют скромно в своем семейном кругу, получив поздравление от Греты. Зинаида долго не отходит от окна, наблюдая за стекающими струйками дождя по стеклу. «Так протекает незаметно и наша жизнь, и ничто не может остановить этого»,- думает она с грустью.

Квартира не уплачена, и это угнетает Зинаиду. Они ходят на площадь Орсей получать французскую пенсию Дмитрия, но им не выдают ее.

- Как бы мне не хотелось, но надо писать Блюму и пожаловаться на чиновников.

- А что делать? Другого выхода нет.

Одна надежда на Грету, что пришлет денег. В любую погоду они гуляют, почти всегда заходя в церковь к своей Терезочке. Их подгоняет холодный ветер с дождем. Уже на улице Ренуар у Дмитрия неистовый ветер ломает зонтик и вырывает его. Зинаида смотрит, как зонтик несет по тротуару, дождавшись, когда Дмитрий подбирает его.

- Такой пронизывающий ветер, что моя шубка меня не спасает. Мех рыжей лисы совсем вытерся. С чего ей греть?

На «воскресенье» собираются теперь самые преданные, проверенные временем: Терапиано, Фельзен, Мамченко, Червинская, Ивановы и другие.

- Читала ваши последние стихи, Георгий Викторович,- лениво протягивает руку Зинаида Адамовичу,- и хочу отметить в них словесное целомудрие. У вас легкое, едва касанье к словам и это придает им особую магию.

- Спасибо, Зинаида Николаевна! Очень приятно это слышать.

- Наши стихи такие разные, но в этих я почувствовала близость и родство.

- Для меня это большая честь.

- Прочтите, прошу вас.

 

«Понять – простить». Есть недоступность чуда,

Есть мука, есть сомнение в ответ.

Ночь, шепот, факел, поцелуй… Иуда.

Нет имени темней. Прощенья нет.

Но, может быть, в тоске о человеке,

В смятеньи, в спешке все договорить

Он миру завещал в ту ночь навеки

Последний свой закон: «понять – простить».

 

- Спасибо, Георгий Викторович, вы мне помогли понять одну мою близкую знакомую.

 

* * *

- Дмитрий, никто из приходящих на наши «воскресенья» ничего не знает, что вокруг происходит. Все забыли Россию и я тоже. Из газет мало что узнаю. Вот опять этот несчастный Муссолини рвется воевать, один из всех. Хочет отобрать у Франции территории. С чего?

Из Рима приходит известие о смерти папы Пия ХI.

- Очень его жаль,- со слезами говорит Зинаида.- Знал, что умирает, и был готов к этому давно, потому умер со словами: «Иисус –Мир».

Зинаида весь день занимается уборкой и мытьем в своей комнате.

- Зинаида Николаевна,- сопротивляется Злобин,- отдохните, нельзя так утомляться.

- Володя, ну мыть же надо. Скорее помою, потом отдохну.

- Такого второго папу, как он,- продолжает сокрушаться Зинаида по поводу смерти папы,- вряд ли найдут они. Он умело сопротивлялся этому безумцу Муссолини, а теперь найдут какого-нибудь подхалима.

- Мы сегодня пойдем гулять? Уже поздно.

- Хоть немного погуляем.

- Ты опять ругалась с Володей?

- А что он постоянно лжет! Я не могу ему этого забыть его вину передо мной. А может быть не передо мной? Нет, у него вина другая. Его поколению предназначена очень тяжелая судьба.

- Как будто нашему поколению легче.

- Дмитрий, у нас в России еще был опыт литературный, а они родину не видели почти, потому их творчество нечем питать. Ведь проблемы французов им так далеки… Вот они и не знают, чем им заняться, как наш Володя. У них не было прошлого и нет будущего. Вот они и ополчились против левой интеллигенции, что они виновны в их изгнании.

- Интересно, в чем виновна левая интеллигенция?

- Они обвиняют их в подготовке условий для Февральской революции.

- Я не согласен.

- Когда бывший военный, офицер делается шофером такси, это не так уж плохо; воевать и служить ему все равно негде, нет ни войны, ни русского полка. Но если молодой интеллигент со склонностью к умственному труду и со способностями или талантом писателя убивает себя то на малярной работе, как Виктор, то делается коммивояжером по продаже рыбьего жира для свиней (не спасаясь этим от ареста и последовательных выселений из прислужных чердачных комнат – это дело как будто иное.

- Но, Зина, ведь начинающий писатель и в России в юности очень горько нуждались.

- Нет, Дмитрий, В России и в чужой стране у русского разные условия. Там гибли отдельные личности, а в эмиграции гибнет целое литературное поколение.

- Вот тут я согласен с тобой.

- У меня из головы никак не идет Манухина. Я никогда не смогу понять ее!

- Зина, пора все забыть.

Перед самым домом встречают Злобина.

- Володя, что ты там несешь?

- Это ром, Зинаида Николаевна.

- Да? Зачем?

- Я простудился, потому купил, буду лечиться.

После прогулки Зинаида садится шить заплаты на штаны Дмитрия.

- Володя выпил полбутылки рома. Не думаю, что это от простуды. Просто выпил от плохого настроения.

- Ну и пусть, если ему так легче! Его тоже модно понять, как ему тяжело без родных, одному.

- Его папаша ушел из семьи и отправился странствовать, хотя ведь был преуспевающим купцом. Так что, у Володи в крови отрываться от семьи.

- Тебя не понять, Зина: то ты защищаешь его поколение, то нападаешь на него…

 

* * *

 

- Не люблю быть классной дамой,- говорит Зинаида на «воскресении»,- но хочу вам обрисовать 4 периода в истории интеллигентской эмиграции. До 1925 года у нас был общий враг – большевизм. Понимая, что у нас общая мать и она в опасности, мы чувствовали в других – братьев. У всех было общее несчастье и надежда.

- Вы раньше утверждали, что эмиграция раскололась на две части, а вы находитесь в трещине.

- Да, и мне там не очень уютно было. Но в следующие 5 лет активность эмиграции усиливается, появляются новые газеты и журналы. А вот с 1931-1935 годы начинается спад активности, надежда на возрождение России, ради которой мы терпели здесь лишения, понемногу улетучивается.

- Тогда теперешнее время как можно обрисовать?

- Сейчас наблюдается равнодушие к социальным и политическим вопросам эмиграции. Все считают литературный труд напрасной тратой времени. Даже по заседаниям нашей «Зеленой лампы» это ярко заметно. Какие были живые споры! Сейчас же все чинно, равнодушно,- холодно.

 

* * *

 

- Куда сегодня идем гулять? Дождя нет, кажется.

- Пойдем на Трокадеро.

Они доходят до угла своей улицы Колонель Боннэ и сворачивают налево на застроенную буржуазными, солидными домами улицу Ренуар. Справа открывается чудесный вид на Сену. Пройдя улицу Ренуар, они оказываются на площади Коста Рика и идут дальше по улице Франклина.

Им навстречу по улице направляется Мандельштам.

- Я вас приветствую!

- Здравствуйте, Юрочка! Как вы живете?

- После смерти жены живу один, дочь отправил в Гренобль.

Постоянно льет дождь, а если и выглянет солнце, то оно холодное, зимнее. Сегодня густой утренний туман мешает им идти в церковь Терезы. В церкви всегда много народа, но Зинаида с Дмитрием протискиваются к ней, положив цветы.

- Тереза, дите малое,- шепчет Зинаида,- ты любишь страдание, ты его ищешь и нас учишь его любить. Все возможно для Бога,- да, Тереза? Он всемогущ, и нет ничего невозможного для имеющего веру.

В начале марта приезжает Грета и привозит деньги, собранные ею у друзей в Швеции.

- У вас есть новые стихи, Зинаида Николаевна?

- Специально для вас перевела на французский язык новые стихи.

- Спасибо, так хочется послушать.

- Они о моей любимой девочке Терезе:

 

Каким мне коснуться словом

Белых одежд Ее?

С каким озарением новым

Слить Ее бытие?

О, ведомы мне земные

Все твои имена:

Сольвенг, Тереза, Мария…

Все они – ты одна.

Молюсь и люблю… Но мало

Любви, молитв к тебе.

 

- Нам нужно позаботиться о новом приюте, милая Грета,- говорит Дмитрий, заглядывая ласково в глаза ей.- Может быть, в Испании.

- Почему там?

- Войска Франко заняли столицу без боя, и «красные» бежали. Так что там угрозы сейчас нет.

- Я сейчас пишу Франко, чтобы он пригласил меня читать антикоммунистические лекции и создал мне условия для работы над книгой о Терезе. Возможно, это удастся. Думаю написать и Салазару в Португалию с подобными предложениями.

- Судьба изгнанника печальна, если он вынужден искать себе приют,- сочувственно говорит Грета.

- Родина для человека, как тело для души. Главная мука изгнания – вечная мука ада – это извращенная любовь-ненависть изгнанников к родине, проклятых детей – к проклявшей матери.

- Опять льет дождь и не дает нам гулять,- жалуется Зинаида, подсаживаясь к ним.

От сильного, почти зимнего холода Грета простудилась и теперь лежит, болеет.

- Мне надо ехать к друзьям в Германию.

- Греточка, какие друзья и какая Германия? Ты так недомогаешь.

- Мне надо ехать.

- Нет, тебе надо остаться и только в крайнем случае, если уж ты решишь ехать, то сразу домой только.

Зинаида выходит из комнаты больной и идет к Дмитрию.

- Какая упрямая! Не понять, что с ней? Трудно ее уговорить остаться, рвется в Германию.

- Зина, у меня тоже горло побаливает.

- Сейчас я приготовлю тебе раствор для полоскания.

Полоскания не помогают, и Дмитрий сваливается в постель с гриппом. Грета все-таки уезжает, не послушав Зинаиду.

- Какая-то она неуравновешенная. Так и не смогла ее переубедить. Лежи, Дмитрий. Я схожу к Терезе в церковь.

- Одна пойдешь?

- Я лучше в церковь на улицу Дарю с Володей схожу, а к Терезе одна. Уже апрель, а холод ужасный!

- В русском храме народу мало, а вот у Терезы всегда толпа стоит. Все предрекают войну. Страшно! Денег ни гроша и не у кого занять…. И воды горячей опять нет.

- Хотела ехать к Мамченко в Медон знакомиться с его женой, но Виктор сообщает, что она заболела.

В конце апреля от Греты приходит письмо.

- Она пишет, что лежит в тифу в городской больнице Лейпцига. У нее осложнение в печени.

- Это она у нас простыла. Я до сих пор в старой шубе хожу, а она так легко была одета. Я все равно насморк схватила. Надо затопить камин. Такой жестокий холод!

- Мы идем сегодня в министерство за пенсией?

- Конечно. Вдруг повезет? Погода почти зимняя, ветер очень холодный сегодня. Да и топят слабо, и в комнатах стоит холод. Одевайся теплее.

Получить удается только половину, и они сразу платят за квартиру за январь.

- Я сразу успокоилась, можно жить дальше. Хотя чувство приближающейся войны тревожит постоянно.

За Злобиным заходит Мамченко.

- У вас тепло,- говорит он, подсаживаясь к камину.

- И на Елисейских полях, и на Марсовом поле роют подземелья. Это такое неприятное зрелище.

- А вы не обращайте внимания, Зинаида Николаевна. Зато как цветут ландыши!

- Я тоже люблю на них смотреть, Виктор. Ландыши такие же, как в России.

- Ну, ты собрался?

- Опять к Фондаминскому отправляетесь? Ступайте, ступайте… Я никак не могу понять: почему Илья нас не пускает на свои заседания? В чем причина? Может быть, вы знаете?

- А мне-то откуда знать?- пожимает Виктор плечами.

 

* * *

 

Май…. С утра Зинаида занимается хозяйственными делами: стирает белье, убирается, моет ванну.

- Не могу разогнуться. Окна я мыть сама уж не смогу.

- Отдохни, Зина. Издатель берет одну мою книгу за 6 тысяч франков, половину обещает уже во вторник.

- Это было бы чудесно! Как-нибудь дотянем запасы до вторника. Только как верить его обещаниям?

Злобин заходит в столовую с письмом.

- От кого?

- От Греты. Пишет, что у нее камни в печени и необходима операция. Приедет за ней сестра и увезет ее в Стокгольм на операцию.

- Боже мой! Бедная наша Грета! Это такие мучения ей предстоит перенести!

Утром Зинаида входит в столовую со словами:

- Всю ночь видела Грету во сне. Не идет она у меня из головы. Ловлю себя на мысли, что думаю по-французски. Виной тому французские книги, что я постоянно читаю.

- Денег нет ни на хлеб, ни на марки отправить письмо. Сегодня плохая погода для гуляния, такой ливень со снегом.

- Гулять все равно пойдем.

- А если в дороге ливень прихватит?

- Пересидим в кафе.

Они едут на автобусе до улицы Гюго, а потом пешком бредут к площади Трокадеро.

- У меня болит рука от постоянной починки белья. Я ведь не умею этого делать. А надо тебе пальто старое поправлять…

Посыльный приносит книгу.

- В Брюсселе вышла эта книга Ходасевича, он назвал ее «Некрополь». Книга воспоминаний, мемуарная проза о тех, кого знал еще в Петербурге. Надо отправить ему благодарность за книгу. Сколько уже лет мы не переписывались?

- Зина, я читаю сейчас Паскаля и восхищен художественной манерой письма. Этот сжатый язык напоминает мне язык Данте. Послушай: «Истина без любви – ложь». Или: « Между нами и адом или небом – только жизнь – самое хрупкое из всего, что есть в жизни». Его мысли перекликаются с моими идеями и дают мне пищу для новых мыслей.

- Ты во всем согласен с ним?
- Нет, но его утверждение о страдании мне очень близко.

- Христос страдал за грехи и несовершенство человека. На кресте умер Человек, открывший нам Свободу, а она необходима для культуры, она нужна, как воздух. Свобода – есть условие жизни.

- Дмитрий, надо ехать за глупой и дорогой ушной раковиной.

На очередном «воскресении» Зинаида объявляет:

- Мы решили с Дмитрием Сергеевичем выпустить сборник «Литературный смотр», где хотим собрать творчество наших еженедельных посетителей. Главная идея сборника – идея Бога, идея встречи Бога с человеком. Этот сборник – творческий итог, салон отверженных. Когда мы работали над сборником, то поняли, что свободы, к которой стремились и расхваливали в эмиграции, ругая Россию, нет еще и в Европе.

 

* * *

 

Июнь… Приходит письмо из Польши с фотографиями Философова.

 

 

Д.Философов

 

- Дима! Чувствуется, что очень болен, сидит в кресле еле-еле, позади кислородные подушки. Бедный! Уже 3 года из кресла не вылазит. Совсем не похож, но все же Дима.

- Мы тоже изменились с тобой…

- Я чувствую простуду, лекарств набрала, разорилась, но самых необходимых.

- Зина, но ведь без лекарств тоже не выживешь.

- Я недавно нашла Димино старое-старое письмо, прочла несколько строчек, наполненных такой нежностью ко мне, что даже не верится, что он мне их писал. Эти строчки весь день вертятся у меня в голове, вызывая радость и поднимая настроение. Милый! Как ему сейчас плохо…

 

Когда разлуку здесь, в изгнаньи,

Мы нашей волей создаем,

Мы ею гасим обещанье

И новых встреч, свидания в краю ином.

 

Любовь всегда, везде одна.

И кто не Высшим указаньем

Здесь, в этом мире расстается –

Того покинула она.

Покинула и не вернется.

Не даст исполниться святым обетованьям.

 

Разлукой вольной – вечный круг

Смыкается и там, за гранью:

Прощанье в нем без упованья…

Разлука вольная – страшнее всех разлук.

 

* * *

 

- Наконец-то, наступила жара. Все время был холодный ветер и дождь. От сырости у меня кашель и усиливается глухота. Поедем гулять?- спрашивает Дмитрий.

- Конечно, в Булонский лес. Посидим у пруда, а потом в кафе посидим, попьем кофе, как всегда.

- Хорошо, идем. Только поедем на автобусе, так и быть разоримся немного.

- Жара, а ветерок-то прохладный,- ежится Зинаида.- Керенский разумно держится того, что союз с большевиками – бездарность Европы.

- Я согласен тоже с ним.

- Я считаю, что война или скоро будет, или ее совсем не будет.

- Вот тут я сомневаюсь, что войны не будет.

- Дмитрий, мы служанке-негритянке уже не заплатили за 2 недели.

Они покупают розы для Терезы за 2 франка и направляются к дому, уже на лестнице встречая консьержку.

- Мсье Мережковский, вас просят к телефону.

- Спасибо. Алло! Здравствуйте. Жаль… Некролог? Надо подумать, попробую, если смогу…

- Что? Ходасевич?

- Да. Из «Возрождения» звонили, просят некролог. Я так растерялся, что не смог отказать. Смерть человека, которого помнишь, кажется невероятной, невозможной и противоестественной.

- Он болел…

- К смерти нельзя подготовиться, сколько бы ее не ожидали. Зина, не могу я писать, смерть несовместима с жалким «житейским делом», как некролог в газете. Что можно сказать? Несоизмеримость почти кощунственная!

- Ладно, я помогу тебе.

Некролог Зинаида пишет сама, а Дмитрий только переписывает его. Зинаида наблюдает за ним с сестрой Асей.

- Бедняжка, мучился, мучился, но так и не смог ничего написать о Ходасевиче. Когда-то еще в России Ходасевич писал, что из всех явлений мира он любит только стихи, из всех людей – поэтов. Я вспомнила его слова, когда писала некролог.

- А что случилось с Ходасевичем?

- Он умер после операции, так и не придя в сознание. Долго болел, месяца три, но ничто не предвещало трагического конца. Боли в кишечнике и спине были и раньше, но они проходили. Думали, и сейчас так будет. Мне кажется, что он свалился от непосильной работы. Он нам писал, что уже 12 лет не знает отдыха.

Отпевание проходит в русской католической церкви на улице Франсуа-Жерар около часа. Зинаида с Дмитрием стоят в притворе маленькой церкви, затем сразу выходят на улицу. Солнце светит ослепительно. Зинаида видит всех знакомых, пришедших проститься с поэтом.

- Дмитрий, на солнце все кажутся такими старыми, молью траченные.

- Такие же, как мы с тобой.

«Не знаю, зачем жила, и, главное, зачем еще живу»,- не может отвлечься от мрачных мыслей Зинаида.- «Да мало ли чего я еще не знаю!»- пытается она отвлечься.

Когда фургон отъезжает, а за ним 7 автомобилей, Зинаида громко и мрачно произносит:

- Финиш Ходасевич! В голове звучат неоконченные стихи Ходасевича.

 

Нет, не понять, не разгадать:

Проклятье или благодать,

Но петь и гибнуть нам дано,

И песня с гибелью одно.

Когда и лучшие мгновенья

Мы в жертву звукам отдаем,

Что ж? Погибаем мы от пенья?

Или от гибели поем?

 

- А для меня Ходасевич не был, а он есть! Это невероятный труженик! Чего только стоила его неустанная работа над Пушкиным!

- Говорят, что Цветаева с сыном уехали-таки в Россию, но муж ее в Москве арестован. Зачем она безумно туда стремилась, ведь это так опасно.

 

* * *

 

Зинаида сама занимается уборкой в гостиной, затем переходит в свою комнату.

- Дмитрий еще не пришел от парикмахера?- спрашивает она Злобина.

- Нет.

- Хорошо, что сербы прислали 500 франков, но я все равно могу только мечтать о парикмахере, да и о туфлях тоже. У старых нет правой подошвы. Что делать? Где взять денег? Я и о курице мечтаю с хрустящей корочкой, она мне во сне снится.

- Сны сбываются иногда, Зинаида Николаевна.

- А вы шутник, Володя. Какая курица, когда за квартиру не уплачено!?

- Что же остается, если нет никакой перспективы.

- А вас, Володя, мы теперь видим только за завтраком.

- Мне надо идти, дайте мне деньги на завтра.

- Вот вам 100 франков, это с сегодняшним долгом.

- Спасибо, я исчезаю.

- Чем это кончится?- тихо говорит Зинаида ему вслед.

Но он уже на лестнице сбегает по лестнице и не слышит ее слов.

- Встретил Володю на лестнице,- говорит Дмитрий, заходя в переднюю.- Опять куда-то торопится.

- К Терезе сегодня нельзя идти, там какой-то праздник, я этого не люблю. Куда пойдем?

- Пойдем в Отей, к Марии. Там всегда красиво и тихо.

- Тихо? А орган?

- Послушаем, музыка там божественная. А девчонка, новая наша служанка, хоть и молоденькая очень и несмышленая, а помогает мне хорошо.

На другой день Зинаида с сестрой едут навестить родственников в маленькую квартиру племянника Дмитрия священнику Клепинину. Там они встречают других родственников Степановых.

Дома она видит расстроенного Дмитрия.

- Дмитрий, что такое?

- Да, вчера кто-то из гостей на «воскресении» надел мое пальто, оставив свое, но оно мне большое.

- Ну, и что?

- Я привык к своему, хотя оно и драное.

- Это-то тоже драное.

- Еще вода течет в моем умывальнике, как назло.

- Ладно, идем гулять.

Они пешком идут в Булонский лес в парк Мьюит. Через день пальто Дмитрию возвращают с извинениями, и они пешком туда и обратно идут к Терезе. Вечером им звонит племянница Дмитрия из Швейцарии, и вскоре она появляется у Мережковских.

- Ну-ка, дайте посмотреть на вас, Ксения,- говорит Дмитрий, обнимая ее.

- Сколько же лет не виделись?

- Лет 30, не меньше. Это было здесь же, в Париже.

- Вы теперь живете в Швейцарии?- спрашивает Зинаида, рассматривая пополневшую фигуру родственницы.

- Да, я теперь начальница девического пансиона.

- Вот будет война – мы приедем к вам,- шутя говорит Зинаида.

- А она мила,- говорит Зинаида после ее ухода,- и превратилась в блондинку. Правда, я ее смутно помню, столько лет прошло…

- Я тоже плохо ее припоминаю.

- Мамченко уезжает, жаль. И Терапиано уезжает в Англию, Ивановы – в Биарриц, Червинская - на юг. Мы пойдем гулять к Трокадеро?

- Я собираюсь уже. А куда Спаржа уезжает?

- Не знаю.

- В Германии запретили мою «Жанну дАрк». Нелепица какая-то…

После прогулки Зинаида садится починять куртку Дмитрия.

- Уже пятую заплату ставлю на правом локте. Я не курю сегодня весь день из-за горла и кашля.

- Ты выпила лекарство?

- Да, аспирин. Сегодня купила чулки и мыло. Странно подумать, но чувствуешь такие покупки роскошью, а ведь это самое необходимое, без чего жить нельзя человеку. Мы уже начали привыкать к бедности. «Последние новости» прислали мне гонорарные гроши. Возьми их, я тебе положила.

- Как тебе новая служанка?

- Она выгребла из моей комнаты кучу грязи и пыли, но она врет, мажется и вообще какая-то подозрительная… Хотя и болит рука, но я написала о бедной Амалии, отдала в «Последние новости».

 

* * *

 

23 июля 1939 года… публикуется декрет о призыве всех мужчин до 48 лет на военную службу.

- Даже эмигранты должны идти служить. Интересно, как они будут защищать союз Франции, Англии и большевиков?

- Гулять сегодня не придется. Холод, да еще дождь с градом. От постоянной сырости на улице у меня насморк и усилилась глухота. Когда дожди кончатся? Да еще с градом!

Только на другой день они едут к Терезе, а назад возвращаются на такси, не имея возможности сесть в переполненные автобусы.

- На день рождения Володе я смогу подарить только 50 франков, больше нет.

- Хватит и этого при нашей бедности.

Каждый день они изменяют маршрут прогулок, пытаясь как-то разнообразить свой отдых. Злобин болеет и сидит дома в плохом настроении.

- Жаль Володю,- говорит Зинаида,- он в одиночестве просто отупеет. Стал такой замкнутый.

- Чем мы можем ему помочь?

- Не знаю, я всегда старалась помочь эмигрантской молодежи. Начала писать о Поликсене. Плохо все помню, потому многое вру, но в основном, всё правда. Я смотрю, ты повеселел.

- Это из-за обещаний, хоть какая-то надежда на улучшение.

- Дай Бог, сбудется. Смотри, последние магазины запираются. Наша Пугливая закрылась. Где теперь будем брать цветы для нашей Терезочки? Ни цветов не купить, ни книг. Остальное мне безразлично и неинтересно.

- Париж пустеет.

- Мне все равно, лишь бы нам никуда не ехать. Все лавки тоже заперты. Читаю сейчас «Бесов» Достоевского. Как же он мог все предвидеть вперед!

- В этом и его гениальность.

- Керенский, как и я, считает, что война неминуема. Он от этой мысли в отчаянии. Очень скоро начнется война, даже меньше чем через месяц, как предрекает Керенский. Никуда не хочу ехать все равно, даже если она начнется.

- Куда сегодня поедем?

- В парк Багатель, я люблю любоваться розами там. Сколько в парке восхитительных цветов! Весной там царство луковичных и магнолий. Гиацинтовая поляна, нарциссовый луг…. Звучит как!

На обратной дороге они встречают Ивановых.

- У меня мигрень от воркотни его Пигалицы и зигзаги в глазах,- жалуется Зинаида, когда они отходят от них подальше.

- Какой холодный июль был!

 

* * *

 

Август 1939 года… Германия с СССР подписывает пакт о ненападении, известный как пакт Молотова-Риббентропа.

- Пока Франция с Англией ждали 4 месяца, большевики за их спиной заключили союз с Гитлером! Посмотри на их заголовки в газетах: «Лондон в ужасе от бомбы, разорвавшейся этой ночью», «Правительство Лондона и Парижа в тревоге». Открывается чрезвычайный парламент в Англии. Нужно было им раньше знать, куда лезешь. Что будет завтра?- Зинаида в панике.

- Газеты теперь пишут то, что мы 20 лет назад твердили им. Поздно схватились! Теперь выступают с разоблачениями.

- Гитлер оказался лучше большевиков, он ведь не уверял в любви Францию с Англией.

 

* * *

 

- Керенский уезжает в Пенсильванию и женится на богатой австралийке.

- Вот это да! Наверное, это та толстуха в дорогих мехах, которая нас возила на автомобиле. Помнишь?

- Смутно. Ей всего 30 лет. Она не толстуха, просто крупная женщина, довольно красивая. Она из семьи богатых мебельщиков, родилась и выросла в Австралии, а потом уехала в Италию.

- Как съездили с Катериной?

- Заплатила за поправку корсета 155 франков, пришлет сам. Обратно пешком шли и не зашли за цветами для Терезы из-за усталости.

На другой день они идут через улицу Моцарт с е типичными зажиточных буржуа на улицу Лафонтен в церковь Терезы.

- Когда-то эта улица была образцом модерна.

Скоро становится ясно, что война уже почти факт.

- Этот бесноватый требует уже всю Польшу, объявив Данциг немецким,- возмущается Зинаида.

- Все бегут из Парижа, у кого есть возможность, но мы ее лишены.

- Мамченко прислал письмо, что он в Лондоне и болен.

- Пойдем сегодня к Трокадеро?

- Ох, не люблю я эти Трокадыры,- ворчит Зинаида.- Изгадили сад и изрыли все еще с выставки. А какой милый раньше был Трокадеро! А сейчас какие-то два простых куба вместо дворца…

Они гуляют по улице Генри Мартина солнечным свежим днем. Дома их ждет Ася.

Зинаида чувствуют ухудшение со слухом, причем усиливающееся, но она старается не заострять на этом внимание.

- Зина, ты опять простужена,- беспокоится Ася о сестре,- вам надо уезжать.

- Куда, Асенька? Сегодня русское Успенье. Такой праздник! И ты сегодня на удивление прекрасно выглядишь.

- Я сегодня видела Манухиных в церкви.

- Они в Париже?

- Недавно вернулись и уезжать не хотят. Иван Иванович не верит в войну.

- Ну и глупо. Мне все равно до них. Это он грубый человек, а ей стыдно за него.

- А мне жаль Татьяну,- говорит Ася.

- Сегодня велено ночью тушить свет.

- Начинается…

- Уже не дни, а часы и минуты отделяют нас от страшной войны. Струны все натягиваются,- предрекает Зинаида.- Говорят, что скоро бесноватый войдет в Данциг.

- Тяжелое лето кончилось.

 

* * *

 

1 сентября 1939 года… в 4 часа 45 минут Германия без объявления войны нападает на Польшу. Начинается вторая мировая война.

- Ни один народ не хочет войны,- обреченно говорит Зинаида,- значит, правительство своего народа не достойно. Длинный и страшный август кончился войной. Везде афиши «Отечество в опасности». Мне стыдно за всех, включая себя, за войну.

- Закрыты железные дороги, автобусы прекращены, почти все метро заперты.

- Надо лампы задернуть синим и на окна наклеить бумагу накрест.

- А поляки уже гибнут тысячами. Уже бомбят Отводск, где наш Дима. Боже мой! Ведь он болен и этого не выдержит. Тяжелое лето закончилось войной.

Они медленно бредут по узкой улочке, встречая людей с газовой маской на ремне, и видят вдали Буниных.

- Здравствуйте! Давно приехали в Париж?

- В конце сентября надо освободить «Бельведер».

- Жаль. Где же вы теперь будете жить?

- Мы сняли виллу «Жаннетт» у англичан. Она чудесная, но высоко расположена, мне с кульками трудно подниматься.

- Если не секрет, дорого заплатили?

- Нет, дешево – 12 тысяч франков в год. А вы прогуливаетесь?

- Да,- лениво тянет Зинаида,- заходили и выбрали уголовный роман из подержанных.

- Вы читаете такую ерунду?- язвит Бунин.

- Иван Алексеевич, в такое трудное время разве можно читать что-то серьезное!? Спасаюсь таким легким чтивом. Приходите к нам в воскресение.

- Вы по-прежнему собираетесь?

- Да, все призывные приходят к нам. Так что, милости просим.

- Спасибо, заглянем.

- Всего доброго вам!

- Зина, все равно уезжать не следует, надо привыкать, дома легче,- успокаивает Дмитрий, прогуливаясь по улице.

 

* * *

 

Франция объявляет войну Германии.

- На Лондон уже был налет, скоро и Париж это постигнет. В газетах белые места. Закрыто метро. Что еще ждать?

- Сирены. У нас даже масок нет. Что толку идти без них в убежище?

- Зина, к Атлантиде привыкнуть невозможно, да и незачем.

Теперь налеты на Париж продолжаются каждую ночь. Становится физически тяжелыми бессонные ночи.

- Письмо из Швейцарии от Ксении. Зовет нас в Лозанну.

- Лучше к ней, чем в Биарриц. Надо идти в префектуру, чтобы получить разрешение на выезд.

Они отправляются в комиссариат для проверки бумаг и встречаются там с Манухиными. Они обнимаются.

- Вот как столкнулись перед лицом смерти,- говорит Татьяна, объясняя свое расположение к ним.

- Разве это возможно только так, а не в обыкновенной жизни,- спрашивает Зинаида.

- Что-то такое между нами произошло в мирной жизни…

- Мне непонятно, что? Разве это по-христиански?

- Не будем торопиться, жизнь все расставит по своим местам. Как страшно ждать бомбежки!

Сербский посланник принимает Мережковских в своем кабинете.

- К сожалению, визы в Швейцарию сейчас мы не выдаем. Там сейчас тоже опасно. Зачем вам туда ехать, если там плохо?

- У нас там родственники.

- Примите мои извинения, но ничем помочь не смогу. До свидания!

От посланника выходят опустошенными.

- Придется ехать в Биарриц,- обреченно говорит Зинаида.- Выхода другого нет.

Они укладывают вещи весь вечер, собирая самое необходимое.

- Будем надеяться, что этот отъезд будет недолгим. Уже бомбят Тулон и Марсель. Что дальше?

Ася приходит их провожать на вокзал. Вагон переполнен. Мучение усиливает изнуряющая жара, установившаяся после холодного лета. Поезд стоит загруженным 2 часа. В Бордо приезжают с мучениями и пересаживаются в другой поезд до Байоны, успевая поспать в перерыве между поездами.

На полу-трамвае добираются до Биаррица и поселяются в отеле «Британика».

- Всего около 800 км от Парижа, а столько добирались…

- Скверная гостиница, а такая дорогая. Просто пользуются безвыходным положением беженцев.

Биарриц – маленький курортный городок в юго-западной Франции на берегу Бийскайского залива. Одноэтажные виллы утопают в садах. Приходят Ивановы их навестить.

- Вы где живете?

- В отеле.

- У вас же здесь своя вилла.

- Мы ее сдали наем, она ведь в Огрете, под Биаррицем. А здесь мы поселились на авеню Эдуарда У!!, в центре, почти на берегу моря. Пойдемте с нами, мы поможем вам устроиться там же.

Гостиница в аристократическом районе Рокайе, где остановились Ивановы, намного лучше, но дороже. Мережковские все же поселяются в ней.

- Надо отправить письмо Ксении,- говорит Дмитрий.

- А мне никому не хочется писать. Сейчас я хочу погулять у океана.

- Купаться в нем надо осторожно из-за волн,- жалеет Злобин, привыкший всегда плавать на море.

- В сентябре такие дожди бывают, что не покупаешься.

- А океан все-таки голубой!

Они проходят по пляжу до самой скалы Девы.

 

 

Биарриц

 

- Городок расположен между двумя скалами. Совсем крошечный: всего-то около 20 тысяч жителей. На языке басков «Биарриц» означает 2 скалы.

На другой день идут на островок с белой статуей Девы Марии, величественно возвышающейся над океаном.

- Говорят, что она покровительница моряков.

- Меня не покидает тревога за Диму. Как он там? Мне кажется, что его нет в живых…

- Наша пресса, наконец-то, стала ругать большевиков с опозданием в 22 года,- возмущается Зинаида.- Подумайте, все 20 лет, что мы в Европе, мы пишем, кричим, умоляем, взываем к людям проявить внимание к нам, послушать правду. Никогда бы не было одержимого Гитлера и ужаса войны.

Они живут втроем в одной комнате, это раздражает больше всего Зинаиду и она начинает с утра придираться к ним.

- Странно, разве это место для твоей одежды, Володя.

- Зинаида Николаевна, не ворчите, у меня так болит печень.

- Ну, извините. Дмитрий, ты пыхтишь, как паровоз.

- У меня насморк, простудился у океана. Получил письмо от итальянского издателя, предлагает издать книгу.

- Вот здорово, а то скука полная, серость и холод. Почему я здесь ни звука не могу написать, даже письма? Должно быть от СКУКИ.

- Радует тепло здешнее, но я хочу в Париж,- говорит Дмитрий.

- Как бы мы не ругали ненавистный Биарриц, здесь мы пережили первый шок от войны. А в Париже опять придется сидеть с зашторенными окнами.

- Пусть, все равно поедем. Бунины переехали в Грассе на другую виллу «Жаннет». Англичанка-хозяйка сдала ее совсем недорого, так торопилась уехать в Англию.

Бунин записывает в дневнике: «Читаю «Данте» Мережковского. Какой схоласт, словоблуд, мать его так!»

- Гостиница для нас очень дорога. Признаюсь, что я иногда завидую Георгию Иванову и его Пигалице, богатой и никчемной, презирая себя, равно как и ее саму.

- Да, они живут обеспеченно и беззаботно.

- Георгий с ней пустеет, она его тянет вниз, как гиря.

Только в октябре сначала Грета присылает деньги – 200 франков, потом Ксения. Они снимают беленький аккуратный домик с камином и печкой на улице Гамбетта ближе к скале Девы.

- Я послал Грете письмо с благодарностью за деньги, они позволят нам жить здесь.

- Очень правильно сделал.

- И Ксения моя тоже спасительницей оказалась. Тоже послал ей письмо.

- Дмитрий, я получила открытку. Оказывается, наш дом в Париже не отапливается.

- Сразу вспоминаю холод Петрограда. Неужели будет повторение кошмара? Еще наш Володя заперся на ключ в своей комнате индивидуалиста, куда он никого не впускает. Возможно, это наша вина, Зина.

- Я не думаю.

- Мне его очень жаль, могу себя заставить войти к нему.

- А ему это надо? Могу терпеть то, что в мире и мир? Уже почти не могу. Хочется в Париж.

- Может быть, в Париже все изменится, там завертится наша внешняя жизнь, общественная.

- Будем надеяться. Что остается в нынешнем положении? Наша Тереза нам поможет, одна надежда на нее. Но ведь Володя в нее не верит. Как она ему поможет?

- Поможет нам, поможет и ему.

Мережковские идут в церковь Жанны и останавливаются в изумлении около статуи Терезы.

- Наша любимая девочка!- восклицает Зинаида.

 

Она не судит, она простая,

Желанье сердца она услышит,

Розы ее такою чистою,

Такою нежной радостью дышат…

О, будь со мною, чужая, родная,

Роза розовая, многолистая….

 

- Я знала, что она не оставит нас даже здесь.

- Зина, пойдем гулять?

- Попозже, у тебя скверное настроение.

- Это из-за того, что итальянское правительство отказывается пересылать мне деньги издателя. Да и дождь идет, хотя не холодно.

- Тогда идем к океану.

Они останавливаются и наблюдают за волнами.

- Дмитрий, смотри, океан меняется на глазах: из грязного делается зеленым и наоборот.

- Я всегда любил мощь океана.

- Странная война, никто не воюет. Все удивляются.

- Уже поздно, пойдем. А где Володя?

- Он собирался на всю ночь к Ивановым.

- Нашел куда идти! Иванов по синема ходит, а она по институтам красоты, да в бридж играет.

В начале декабря начинают собираться в Париж. Зинаида опять укладывает вещи, а мужчины отправляются за пропусками, чтобы уехать 9-го декабря. Дорога до Парижа теперь менее утомительна. Они садятся в отдельное купе и Зинаида наблюдает за стекающими каплями дождя среди синих стекол. В купе воцаряется молчание.

 

* * *

 

10 декабря 1939 года … Возвращение в Париж.

- Грязный, серый, военный Париж…- медленно произносит Зинаида, рассматривая город из окна вагона.

Квартира плохо отапливается, освещение тоже слабое. К ним в гости приходит Маруся, «голубая» любовь Дмитрия.

- Я живу одна с собакой. Мне плохо и внешне и внутренне. Сердце болит.

Грета присылает деньги, идут в банк получать, возвращаясь в темноте, горит один фонарь – синяя точка.

Утром Зинаида надевает шапку и открывает окно, проветрить комнату.

- Дмитрий, ты не видел ключ?

- Нет.

- Наверное, выронила, когда окна открывала.

- В кармане посмотри.

- Точно, он здесь.

Зинаида одна идет к Терезе, Дмитрий гриппует.

- Там хорошо, как никогда: тихо, темно, нежно. Я как домой пришла. Была недолго, торопилась к завтраку.

 

* * *

 

Зима 1940 года…. Зинаида читает французские газеты и делает записи в дневнике, размышляя о судьбе Европы: «Северные страны не имеют опыта войны и… уже неспособны к борьбе. Геринг объявляет, что к 1-му июня будет взят Париж. Англия не имеет опыта поражения, а вдруг Германия победит? Скука!»

- Зина, пишешь?- заглядывает Дмитрий.

- Да, но не понимаю, зачем? На меня нашла какая-то оцепенелость – не хочется ничего записывать.

- Ночью была воздушная тревога.

- Да? Я даже не слышала, хотя кошмарила во сне.

- Теперь гулять спокойно нельзя: не знаешь, где тебя подстережет налет.

- Всегда где-нибудь рядом маленькое убежище, найдем.

- Вот и Володя пришел. Что ты такой мрачный?

- Я принес печальную весть.

- Что такое ужасное еще может произойти?

- Мы не сможем уехать из Парижа.

- Конечно, ведь у нас нет денег.

- Даже если и были бы.

- С деньгами все можно.

- Нет, все поезда отменены!

- Вот как? Тогда это и к лучшему – я не хочу никуда ехать!

 

* * *

 

Июнь 1940 года… В войну вступает Италия… Немцы уже в Люксембурге, Голландии и Бельгии…

Яркое солнце пригревает и создает веселое настроение. Не хочется думать о тревожном, так утомившим Дмитрия с Зинаидой. Зинаида смотрит на голубое небо поверх высоких деревьев Булонского леса и мечтает о спокойствии под легкое дуновение теплого ветра.

- Так бы и сидел на лавочке здесь и не двигался.

- Прекрасная сегодня погода!- соглашается Зинаида.- Но пора идти, как бы этого не хотелось…

Уже входя в квартиру, Зинаида спрашивает:

- Дмитрий, сварить кофе?

- Если можно?- устало говорит Дмитрий, проходя в гостиную.

Не успевает Зинаида доварить кофе, как раздается сигнал тревоги.

- Я не пойду в убежище. Не боюсь я этих бомбардировок, хотя каждое утро выхожу в столовую и жду, что первая бомба там разорвалась.

- Ладно, тогда не пойдем. Давай пить кофе. А вот и Володя. Вы где были?

- У Нувеля.

- Да? Что узнали?

- Дима еще жив, хотя сильно и безнадежно болен и ждет смерти. Он также в Отводске. Говорят, что очень страдает от болей, молит об избавлении.

- Бедный Дима! Избавь Боже, его от мучений, принеси ему облегчение страданий!

 

Не плачь, не плачь. Блажен, кто от людей

Своей печали вольно скроет.

Весь этот мир одной слезы твоей,

Да и ничьей слезы не стоит.

 

- Нам надо уезжать,- после молчания произносит Злобин.- Уже все уехали в нашем доме, мы остались и еще внизу только одни.

- Я не хочу уезжать,- сопротивляется Зинаида,- ведь правительство еще не уехало. Допускаю возможность взятия Парижа. Да и денег у нас нет ехать.

- Пойду завтра к издателю, постараюсь достать немного.

- Адамович ушел добровольцем в саперы, волонтером в Иностранный легион, хотя возраст у него непризывной, да и скрыл болезнь сердца. Сейчас он проходит военную подготовку в ужасных условиях.

- Там такие личности собрались, ведь легион принимает всех. Считается, что по своей воле и в здравом уме туда никто не пойдет, хотя эмигранты забыли даже о распрях между собой в такое тяжелое время.

- Мы теперь никого не видим, кроме воскресенья, да и то единицы приходят. Я все думаю, как бы мне сесть за писание об истории эмиграции, но я ленива, сама даже не представляла как. Что еще хорошего ждать от старости? Скука с большой буквы!

- Нам пора собираться.

- Правда, Зина,- горячо убеждает сестра.- Поверь, я видела немцев в Киеве раньше. Это страшные люди!

- Все равно, Ася, бежать как-то стыдно. Да и Биарриц не люблю,- спокойно отвечает Зинаида.- Пусть лучше и погибать придется.

- Не говори так, Зина,- Ася крестится в испуге.

- Смотрите в окно: огонь за Отей. Там все горит!

- Так сколько времени длится бомбардировка!

- А я все равно не боюсь,- повторяет Зинаида.- В голове звучат прекрасные стихи Николая Туроверова.

 

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня;

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой деньщик стрелял не мимо –

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

 

- Наверное, это одно из лучших стихотворений на тему белой эмиграции,- задумчиво произносит Дмитрий.

 

* * *

 

5 июня 1940 года… В спальном вагоне стараниями Злобина Мережковские с ним отъезжают из Парижа. В этот день начинается наступление германских войск на Францию.

- Противный Биарриц сер и холоден, да и переполнен до отказа,- жалуется Зинаида.- Война – ужас! Французы – одни, и едва сдерживают наступление на Париж.

Она печально смотрит в окно крошечного номера отеля «Метрополь».

- Париж окружен. Этот «идиот с мышью под носом» объявил, что Париж будет взят 15 июня без выстрела, просто его войска пройдут маршем по улицам. На меня напало какое-то оцепенение. Мы стары и русские, и потому никому не нужны. Да и эмигранты даже друг другу-то не нужны…

В Виши сформировано правительство, возглавленное маршалом Петеном, на территории, не занятой немцами. Вице-премьер Лаваль добивается сотрудничества с оккупантами, хотя генерал де Голь из Лондона призывает продолжать борьбу за Францию.

Отель «Метрополь» реквизируют под правительственное учреждение, и им приходится переехать в отель «Мезон Баск», переделанный под ночлежку с маленькими комнатками.

- Сколько же платить за эту роскошь?- презрительно спрашивает Зинаида.

- 10 франков в день. Комната хорошо обставлена и даже ванна есть.

- 70 франков в неделю?! Не будем платить совсем – не выгонят!

- Одно радует, что погода улучшается.

- Да, заметно потеплел, но покоя нет от мысли, что Париж будет сдан. Тяжелый ужас.

Зинаида видит во сне Философова: он бодр и весел, выглядит помолодевшим и здоровым.

- Мне лучше, Зина.

В каком-то полузабытьи, а не во сне, Зинаида чувствует, что он умирает.

- Нет!- кричит она уже наяву и просыпается.

- Что с тобой?

- Я видела Диму во сне здорового и невредимого.

- Почему же ты тогда кричишь?

- Смотрю на него, как будто ничего не предвещает ужасного и чувствую нутром, что он умирает. Кошмарный сон! Наверное, он умер. Не могла я просто так предчувствовать этот ужас.

- Успокойся ты! Мы все сейчас в тяжелом положении.

- Не надо даже сравнивать наши положения. Его состояние не дает мне покоя. Мне не жаль Польши.

- Зина, что ты такое говоришь? Польша здесь причем?

- Она разделила меня с Димой и погубила его. Если бы мы были рядом, он бы так не страдал, хотя бы морально. Вспомни, как лживо Польша вела себя в 1920 году, когда подписала мир с большевиками. Вот теперь расплачивается за все свои глупости.

- Напишу Грете письмо и попрошу 4 тысячи франков.

- Если даже не пошлет, хоть весточку о себе вышлет. Эти деньги бы нас спасли.

- Но мы и сейчас не теряем бодрости и надежды, несмотря на наше состояние в нынешнем положении вещей. Очень мы беспокоимся о нашей девочке. Как она там?

 

* * *

 

27 июня 1940 года… Немцы появляются в Биаррице… Их шумные машины заполняют улицы курортного городка. Из машин вываливаются солдаты в темных формах.

- Они похожи на черных роботов,- брезгливо говорит Зинаида, наблюдая за ними из окна,- и они омерзительные…

- Условия перемирия шокируют: оккупация всего западного побережья до самой Испании. Ужас!

- Англия бросила Францию, потому судьба ее решена. Дипломатические отношения порваны с Англией.

- Гитлер добился своего и разделил союзников, чтобы легче справится с ними поодиночке.

- Немцы запретили все газеты, и теперь мы будем жить в вакууме. Разве можно верить их газетам? Одна пропаганда!

- Скоро все магазины опустеют, они все товары отправят себе в Германию. Солдаты все скупают. Даже мыла не осталось в магазинах! Как жить без мыла?

- Без мыла еще можно жить, а вот без пищи труднее. Совсем нет денег.

- Да, аванса от издателей здесь не получишь по причине их отсутствия. Как жить?

- Надо использовать какие-нибудь здешние связи и устроить твой юбилей.

- Не знаю, кого просить.

- Того же Клода Фаррера.

- Попробуем. Думал ли я в таких условиях встретить свое 75-летие!

- То ли еще будет…

2 августа с утра Зинаида взволнованно говорит мужу:

- С днем рождения, милый! Не время праздновать, но мы попытаемся отметить твой юбилей.

- Спасибо.

На огромной террасе отеля собирается много народа, пришедших чествовать великого русского писателя. Слово предоставляют юбиляру.

- Господа! Спасибо всем, кто в это трудное военное время нашел время посетить мой скромный вечер.

Он говорит тихо, но гости почтительно слушают его.

- Придет время, когда погибнут антихристы, и Россия Достоевского подаст руку Франции Паскаля и Жанны Драк. Исчезнут антихристы, терзающие сейчас Францию!

Гости испуганно перешептываются, но Дмитрий не замечает волнения среди гостей. Произведение Дмитрия читает актриса Габриэль Дорза.

- Итак, вечер принес нам 7 тысяч франков,- сообщает Злобин.

- Неплохо! Теперь можно будет съехать из этого поганого отеля.

Они перебираются на виллу: розовую, с белой лепкой по углам и окнам, с балкончиками. Теперь у каждого своя отдельная комната. У них есть ванна и центральное отопление.

- Дмитрий, теперь хоть каждый день можно принимать горячую ванну.

- Почти все окна виллы расположены на солнечной стороне,- восхищается Злобин, переходя от окна к окну.

- Как закончу работать над «Испанскими мистиками», так начну писать о Гете. Сколько можно писать о святых?

Но вскоре Дмитрий заболевает дизентерией. В Биаррице многие болеют этой болезнью.

- Это все от нашей бедности. Пообедал в гостях, и - пожалуйста.

Зинаида совсем теряет голову от его болезни, не отходя от него и ухаживая за ним. Она ставит на живот ему горячие грелки и готовит отвары. Теперь она спит в его комнате, чтобы по первому зову прийти на помощь.

- Володя,- взволнованно говорит она Злобину на кухне,- мне кажется, это - конец.

- Да что вы, Зинаида Николаевна!- пытается он ее успокоить.- Сколько людей здесь переболело и все живы. Успокойтесь! Он поправится, вот увидите.

- Да? Ты так думаешь?

- Конечно, а как же иначе? Все будет хорошо.

- Но он уже не выходит, лежит целый день. У него такие боли!

- Я попробую привести хорошего врача.

- Хорошо, я жду.

Врач выписывает лекарство, и Дмитрий начинает поправляться.

 

 

Глава 10
Смерть Философова. Биарриц. Париж

 

Философов почти не поднимается с постели из-за непрекращающихся болей. Кислородные подушки уже не помогают, а необходимых лекарств в условиях войны достать невозможно. Он берет альбом с фотографиями древнерусских церквей и начинает перелистывать его.

Д.Философов

- Я бы хотел, чтобы на моей могиле установили простой деревянный православный крест,- говорит он своему очередному редкому посетителю, навещающему его в больнице,- с традиционной крышей в русском стиле.

- Рано об этом думать,- успокаивает его посетитель,- Дмитрий Владимирович. Вы еще совсем не стары и поправитесь.

- Вряд ли,- слабым голосом произносит Философов.

- Сколько вам лет?

- 68.

- Вот видите, это еще немного…

Ему трудно говорить, но он старается поддерживать разговор. С благодарностью смотрит на посетителя, стараясь улыбнуться.

- Часто вспоминаю улочки милой Варшавы, так скучаю по ним. Я молю о смерти, как избавлении от мучений.

- Неужели боли невыносимы?

- Почти.

 

5 августа 1940 года… Философов умирает… «… Лета наша яко паучина поучахуся. Дние лет в нихже седмьдесят лет, аще же в силах осмьдесят лет, и множае их труд и боле; яко прииде кротость на ны, и накажемся…» Этот 89 псалм из Псалтири он прочел последний раз в жизни.

Философов похоронен на Вольском православном кладбище под Варшавой. На его могиле простой камень с надписью дат жизни, смерти и его фамилии.

 

 

* * *

 

22 августа 1940 года… Мережковские прогуливаются по набережной. Дмитрий, согнувшись, цепко держится за руку жены.

- Кто это торопится к нам навстречу?- Зинаида всматривается через монокль.

- Это Меньшиков.

- Противный Меньшиков, пойдем в сторону.

Но Меньшиков идет навстречу.

- Здравствуйте! Прогуливаемся?

- Да. Гулянье – свет, не гулянье – тьма,- отвечает глухим голосом Дмитрий.

- У меня для вас нехорошая новость.

- Что? У нас кругом неприятности. А у кого их нет?

- Философов умер.

- Когда?- Зинаида чувствует слабость, ее рука опускается.

- 5 августа.

- Отмучился…. Пойдем, Дмитрий.

Она подставляет ему руку для опоры, и они медленно бредут дальше. Слов нет. У Зинаиды в горле стоит ком, а губы предательски дрожат, и в голове стучит мысль: «Дима умер!», и она не дает покоя ни днем, ни ночью. «Кончились его физические и моральные страдания навсегда…»

 

Когда-то было, меня любила

Его Психея, его Любовь.

Но он не ведал, что Дух поведал

Ему про это – не плоть и кровь.

Своим обманом он счел Психею,

Своею правдой – лишь плоть и кровь.

Пошел за ними, а не за нею,

Надеясь с ними найти Любовь.

Но потерял он свою Психею,

И то, что было,- не будет вновь.

Ушла Психея, и вместе с нею

Я потеряла его любовь.

 

Психея – символ Небесной любви, посылаемой Святым Духом.

 

* * *

 

Зима в Биаррице тяжелая: голодная и холодная. Температура падает иногда до -18 градусов.

- Состарила меня эта война,- постоянно повторяет Дмитрий.

- Это все оттого, что нас опять посещает Прекрасная Дама Бедность!- торжественно говорит Зинаида.

Из Парижа приходит известие, что описана их квартира за долги.

Не отдавайся никакой надежде

И сожаленьям, о былом не верь.

Не говори, что лучше было прежде…

Ведь, как в яйце змеином, в этом Прежде

Таилось наше страшное Теперь.

 

Дмитрий читает лекции о Леонардо да Винчи и Паскале.

- Жаль, что немцы отменили мою лекцию о Наполеоне, она бы имела успех, да и наши дела бы немного поправила.

- Что делать…

Ивановы часто навещают их.

- Латвия присоединилась к России,- грустно говорит Георгий.

- Ах вот почему вы сегодня такие грустные!- восклицает довольный Дмитрий.- Значит, вы потеряли доходы?

- Да.

- Ага, значит, и вы сидите без денег,

Дмитрий потирает руки с восторженным смехом.

- Я рад, я очень рад! Так и надо.

Ивановы поднимаются и уходят обиженные.

- И это после 7 лет постоянного дружеского общения!

- Я ожидала сочувствия, но никак не злорадства.

 

Мережковский

 

* * *

 

22 июня 1941 года…. Гитлер нападает на Россию. От этого известия у Зинаиды все буквально валится из рук, душа не может найти успокоения. «Немцы в родной России! Что ждет родину?»

Злобин старается улучшить их материальное положение.

- Дмитрий Сергеевич, я договорился, чтобы вы выступили с речью по немецкому радио, это даст нам возможность прожить некоторое время здесь.

- Я не хочу этого делать, Володя.

- Поймите, это нужно сделать. Прошу вас набросать речь.

- Ты вцепился в меня, как клещ.

- А что прикажете делать мне?

- Россия была и остается для большевизма средством для достижения конечной цели – захвата мирового владычества, и Россия для них только исходная позиция. Русский народ с легкостью отрекся от своего тысячелетнего прошлого и обрек на кощунственное издевательство свою православную веру. Почему же русский народ оказался внезапно самым безбожным?

В полном молчании слушают эмигранты по германскому радио речь Мережковского, застывая в изумлении.

- Мы можем оценить величие героического подвига, взятого на себя Германией. Зашатались стены этой проклятой Бастилии под страшными ударами германской армии, русские эмигранты со всеми глубоко сознательными людьми всех народов чувствует, что в них загорается пламенная надежда.

Но эмигранты не поддерживают позицию Мережковского.

- Всё, мы погибли,- обреченно произносит Зинаида, слушая голос мужа по радио.

- Зина, от кого пришло письмо?

- От хозяина виллы.

- Он разрешает нам еще пожить? Денег у нас нет заплатить за виллу.

- Он не просит денег, но предлагает съехать. У него появилась возможность продать ее.

- Жаль, отапливаемое жилье сейчас редкость.

- Ничего не поделаешь – надо переезжать.

Они поселяются в пансионате.

- Хозяйка денег пока не требует, так что поживем, а там видно будет.

- Пора бы уезжать в Париж,- говорит Зинаида, спустя 2 месяца.- Надо спасать парижскую квартиру, пока ее еще не заняли, а то поздно будет.

- Пора уже покинуть это убежище авантюристов, богатых и праздных бездельников,- возмущается Дмитрий.

- Невозможно вечно здесь отдыхать…

- Меня, конечно, не привлекает возвращаться в нашу нетопленную квартиру и сидеть в темноте, но лучше домой уехать. Надоело здесь.

- Но у нас даже нет денег на билеты…

- Нужно занять у кого-нибудь.

- У кого? Трудно даже представить. Хорошо еще, что мои почитатели нас немного подкармливают, а то умерли бы от голода давно.

Деньги удается занять, и билеты куплены.

 

* * *

 

9 сентября 1941 года… Мережковские возвращаются в Париж. Опять по воскресеньям они несут цветы к своей любимой Терезе. Зинаида останавливается у статуи и шепчет:

- Взгляни на этих страдающих…. Проси о них Духа Святого. Проси, чтоб Он сошел в сердцах тех, кто жив в России, укрепил их мужество, любовь и терпение, помог им довериться милосердию Божьему, и Господь воззрит на слезы и на кровь их, со Христом и за Христа проливаемую, и скорое избавление пошлет родине.

 

В желтом закате ты – как свеча.

Опять я стою пред тобой бессловно.

Падают светлые складки плаща

К ногам любимой так нежно и ровно.

Детская радость твоя кротка.

Ты и без слов сама угадаешь,

Что приношу я вместо цветка…

И ты угадала, ты принимаешь.

 

- Не могу без слез смотреть на молящихся. Они так преданно любят Терезочку и верят ей, как мы с тобой. Как ей можно не верить, ведь она образ неизъяснимой чистоты и прелести. Ее любит Христос, и она никого не оставит без помощи, кто бы к ней не обратился.

Осень наступает холодная.

- Опять будем мерзнуть: денег на уголь нет.

- Даже папирос не можем себе позволить. В Биаррице хоть поклонники носили папиросы. Так позорно страдать без них.

Дмитрий работает в гостиной, где теплее, в пальто, ноги Злобин заботливо укутывает ему пледом. Злобин часто исполняет роль служанки по причине отсутствия ее, но это он делает охотно: стирает, убирает, делает покупки и гладит. Делает он все с природным юмором, стараясь веселым расположением поддержать Мережковских. Зинаида сидит закутанная рядом в кресле, штопая вещи, и слушает отрывки из второй главы «Маленькой Терезы».

- «Я заметила», пишет еще св.Тереза, что «каждый раз, когда я прохожу большое страдание, в душе моей безмерно усиливается любовь к моему спасителю. Страдание усиливает счастье любви. Оттого я и люблю страдания». Хорошо?

- Не совсем.

- Почему? Если человек противиться страданию, он еще не готов к Царствию Божьему на земле.

- Пойдем сегодня к Терезе,- предлагает Дмитрий.

- Почему сегодня? Ведь еще только пятница.

- Я хочу сегодня, что-то тянет меня к ней. Хочу попросить у нее здоровья всем нам.

- Пойдем, если хочешь. Все равно надо идти гулять.

Свечей осталось только четыре, и они ставят каждый по две к статуе Терезы. Дмитрий дольше обычного остается возле Терезы, и Зинаида молча наблюдает, как беззвучно шевелятся его губы, произнося молитву. Его фигура сильно искривлена, что заметно даже через теплое пальто. Жалость подкатывает к горлу Зинаиды - так обреченно и старчески выглядит он.

Вечером он сидит в темноте на диване в столовой и курит перед сном папиросу.

- Дмитрий,- спрашивает вошедшая Зинаида,- что ты сидишь в темноте?

- Ищу надежду и курю перед сном.

- Хорошо, не буду тебе мешать курить «папиросу надежды»,-шутит Зинаида.- Спокойной ночи!

 

Глава 11
Смерть Мережковского.

 

В субботу они идут гулять обычным маршрутом, и он сильно виснет на ее руке.

- Ты себя плохо чувствуешь, Дмитрий?

- Голова болит немного.

- Давай зайдем в кафе и отдохнем.

Они садятся за свой столик и ждут привычного кофе. Отогревшись горячим кофе, они бредут домой, и Зинаида почти тащит его на себе. Дома Злобин встречает их в передней и помогает раздеться.

- Обед готов, садитесь.

- Спасибо тебе, Володя, что ты ухитряешься еще что-то приобрести на рынке на наши скудные средства. Как тебе удается?

- Приходится нам выворачиваться, но ничего, как-нибудь продержимся с Божьей помощью.

После обеда Дмитрий опять надевает пальто и садится в гостиной.

- Ты будешь работать?

- Не знаю, руки мерзнут. В перчатках даже читать невозможно.

- А мне надо написать письма. Я пока посижу за столом.

- Пиши, пиши. Я отдохну.

Вечером Зинаида пытается расшевелить мужа, чувствуя, что он недомогает.

- Прими лекарство. Будешь кофе?

- Принеси, пожалуйста. Ведь чаю у нас нет.

- Я сварю тебе легкого кофе.

Она приносит чашку кофе Дмитрию, сидящему в кресле у камина.

- Спасибо.

- Я плохо себя чувствую, потому не хочу сегодня вечером ничего есть,- устало говорит Зинаида.

- Мне тоже ничего не нужно. Зина, мне часто снится Россия.

- Пора забыть о ней. Есть понятия выше России. Свобода, например.

- Зачем мне свобода без России? Мне без России ничего не мило…

- А мне мило,- упрямо повторяет Зинаида.- Россия для нас закрыта, даже надежда последняя уходит, что мы сможем еще там побывать.

- В России сейчас тяжелая война, она страдает. Мне плохо, когда на родине плохо. Слышал о зверствах немцев в России. Жестокость никогда не оправдывается! Россия – чудный край! Я люблю Россию.

Молча, долго сидит в темноте один. Зинаида приходит попрощаться перед сном.

- Что же твоя «папироса надежды»?

- В другой раз, не хочется.

В 1 час ночи он ложится в кровать. Зинаида идет поправить ему постель.

- Тебе лучше? Спи спокойно.

- У меня любовь к России, как у Блока: «Но и такой, моя Россия, ты до краев дороже мне».

- Я такого не понимаю, Дмитрий.

- Это ничего, что мы по-разному любим ее.

- Уже поздно, договорим завтра. Спокойной ночи!- говорит она, целуя его.

Дмитрий встает в 8 часов утра, зажигает электрический радиатор и свет в умывальной. Делает он сегодня все медленно от страшного гула в голове, не прекращающегося и изнуряющего его. Долго и тщательно умывается, сохранив до старости привычку к опрятности и аккуратности. Чашку горячего чая приготавливает себе и пьет, сидя один за столом в столовой. Чувствует бессилие и недомогание, потому чай не допивает, решив идти греться к камину. Он садится в соломенное кресло у камина и греет руки, положив гребенку на камин.

 

Бедность, Чужбина, Немощь и Старость,

Четверо, четверо, все вы со мной,

Все возвещает вечную радость –

Горю земному предел неземной.

 

Камин не согревает его, и он замечает, что он потух. «Надо подложить угля»,- думает он и пытается подняться, но тело не слушается его. Это кажется ему странным и он пытается вновь, но опять не может. «Что со мной?»- думает он. Так он сидит в кресле, а в голове стоит шум и перед глазами медленно плывет и исчезает все вокруг.

Д.Мережковский

 

Служанка открывает дверь своим ключом и занимается своими делами: варит кофе, чистит платье и убирается в гостиной. Она обращает внимание на бледность Дмитрия и удивляется: «Что-то долго он сегодня сидит у камина…» Ей пора убираться в столовой, и она заглядывает в стеклянную дверь, не решаясь его беспокоить. Наконец, она решает войти и обнаруживает Дмитрия без сознания. Она бежит в комнату Зинаида и открывает занавески на окне.

- Мадам, вставайте – мосье чувствует себя нехорошо!

Как ни тяжело просыпаться, но Зинаида быстро подскакивает в постели.

- Да, я встаю, я встаю.

Зинаида машинально накидывает на себя свой черный теплый, стеганный халат и бежит в столовую.

- Милый, ты болен?

Она в ужасе видит, что он не может ей даже ответить и бежит к себе за одеколоном. Намачивая платок, она осторожно обтирает его лицо, все еще надеясь, что он придет в сознание.

- Надо вызвать доктора,- кричит она служанке.

Та быстро спускается к консьержке.

- Вызовите доктора!

Доктор появляется через 15 минут.

- Необходимо перенести больного в кровать.

Злобин с доктором осторожно уносят Дмитрия в спальню. Дмитрий часто дышит. Врач кладет холодный компресс на голову и на сердце, впрыскивает камфару.

- Сейчас ему будет легче.

 

И совершаются пророчества:

Темно вокруг.

О, страшный ангел одиночества,

Последний друг.

 

Полны могильной безмятежностью

Твои шаги.

Кого люблю с бессмертной нежностью,

И те враги!

 

Зинаида молится у иконы в комнате, не глядя на мужа.

- Господи! Помоги ему, рабу Божьему! Отведи от него хворь!

- Я зайду перед завтраком,- выходя, говорит доктор.

Он наклоняется к Злобину в передней:

- Кровоизлияние в мозг. Надежды нет.

Зинаида продолжает молиться, постоянно подходя к мужу и прислушиваясь к его дыханию в надежде, что он придет в сознание.

 

* * *

 

7 декабря 1941 года… Через полчаса после ухода доктора, Дмитрий умирает. Зинаида спокойна, только очень бледна. Она идет в гостиную и останавливается у стола, где все приготовлено для работы Дмитрия.

 

Склоняется солнце, кончается путь;

Ночлег недалёко – пора отдохнуть.

 

Хвала Тебе, Господи! Все, что Ты дал,

Я принял смиренно – любил и страдал.

 

Страдать и любить я готов до конца

И знать, что за подвиг не будет венца.

 

Но жизнь непонятна, а смерть так проста.

Закройтесь же, очи, сомкнитесь, уста!

 

Не слаще ли сладкой надежды земной –

Прости меня, Господи! – вечный покой?

 

Квартира начинает наполняться людьми, весть быстро облетает Париж. Некоторые приходят на «воскресенье», ничего не подозревая. На столе лежит неоконченная рукопись о Терезе: «…Кутается в темную куколку жалкий червяк, чтобы вылезть из нее ослепительно белой, как солнце, воскресшей бабочкой…»

- Не могу себе представить,- говорит Злобин гостям,- что было бы с Зинаидой Николаевной, если бы Дмитрий Сергеевич умирал медленно, от тяжелой болезни?

- Да, он умер быстро и легко. Пусть земля будет ему пухом!

 

 

 

Его отпевают в русской церкви на улице Дарю. Панихиду служит племянник Дмитрия о.Дмитрий Клепинин при почти пустой церкви. Скорбно стоят Ладинский, Мамченко, Фельзен, Берберова и другие.

Зинаида от слабости и горя не может стоять сама, она опирается на сильную руку Злобина, окаменевшая и отрешенная. Свершилось то, чего она больше всего боялась в жизни.

На кладбище в Сент-Женевьев де Буа никто не едет, кроме нее и Злобина.

- Дмитрий так и не увидел свою любимую Россию. Как я буду жить без него? Кончилась моя жизнь. Я живу пока еще физически – только. Действительно кончилось то, что было моей жизнью.

 

Как эта стужа меня измаяла,

Этот сердечный мороз.

Мне бы заплакать, чтоб сердце оттаяло,

Да нет слез…

 

- Вот и отмучился, мой дорогой. Смерть для него – это больше чем физическое исчезновение, это и соединение с родиной земной и небесной. Володя, он спокойно относился к своей смерти и писал про нее:

 

Скоро скажу я с улыбкой сыновней:

Здравствуй, родимая Смерть.

 

- А мне вспоминаются его строки:

 

А звездная тайна полночная,

Как улыбка моя.

И падает лебедь без помощи,
Как я, как я…

 

 

Глава 12
Последние годы жизни….

 

Зима стоит необыкновенно холодная. Русские газеты в Париже не выходят, потому новости узнают из французских газет с большим опозданием.

- Надо навестить Зинаиду Николаевну,- предлагает Терапиано знакомым, и они отправляются на Колонель Боннэ.

- Здравствуйте! Проходите,- приглашает гостей Зинаида.

Она садится в гостиной на привычное место и спрашивает гостей.

- Над чем работаем, молодые люди?

Гости смущенно переглядываются, пытаясь выразить ей свои соболезнования. Фельзен пытается прокашляться и начать говорить первым.

- Подождите, Спаржинька,- перебивает его Зинаида.- Сейчас с прогулки вернется Дмитрий Сергеевич, и он объяснит вам.

Фельзен растерянно оглядывается и видит в углу Злобина, показывающего ему знаками, чтобы он не возражал.

- Почитаем новые стихи, если они есть у вас. Давайте, Юрочка, начните.

 

Я стою в тишине,

Огоньки, как во сне,

Никого. Одиночество. Ночь.

 

Никакой красоте,

Никакой высоте,

Ни себе, ни другим помочь.

 

И напрасно я жду,

Ветер гасит звезду –

Свет последний – как будто навек.

 

В аравийской пустыне, на льду, на снегу,

На панели, в окне, в освещенном кругу

Навсегда одинок человек.

 

- Теперь ты, мой верный друг, Виктор, прочти.

 

Дивная песня метелится ветрами,

Жарко взлетает, как искры в огне,

Смотрят в глаза его буднями светлыми,

Инеем звездным мерцают в окне.

 

И не уйти от тревоги и радости,-

О, как родная земля горяча!

Мальчику страшно от песни и жалости –

У материнского плачет плеча.

 

- Спасибо, мальчики. Как вы меня порадовали! Люблю поэтов, читающих свои стихи.

Злобин выходит на улицу вместе с гостями.

- Мы ничего не поняли…

- Она не в себе с момента смерти Дмитрия Сергеевича. Хотела выброситься из окна гостиной, постоянно смотрит на улицу из него.

- Это ужасно! Надо ей чем-то помочь.

- Она теперь лучше чувствует себя, успокоилась. Правда, уверяет меня, что Дмитрий Сергеевич жив, только он невидим. Она постоянно разговаривает с ним.

- Это ненормально!

- Нет, во всем остальном, кроме разговоров с ним, она вменяема. Пусть разговаривает, если ей легче от этого. Часто ночью она идет почти во сне в столовую и склоняется над креслом, спрашивая: «Милый, ты болен?» Теперь занавески в ее комнате мы раскрываем быстро и незаметно, чтобы не напоминать ей о том дне.

- Хорошо, будем надеяться, что все придет в норму.

- Спасибо вам, что навестили.

- Еще хорошо, что у нее есть вы. Страшно подумать, если бы никого не было.

Зинаида в бешенстве избивает статую Терезы и накрывает ее черным платком.

- Я так верила тебе,- неистово кричит она.- Зачем ты позволила ему умереть раньше меня.

 

Тереза, Тереза, Тереза, Тереза.

Прошло мне сквозь душу твое железо.

Твое ли, твое ли? Ведь ты тиха.

Ужели оно – твоего Жениха?

 

Не верю, не верю, и в это не верю!

Он знал и Любовь, и земную потерю.

Страдал на Голгофе, но Он же, сейчас,

Страдает вместе и с каждым из нас.

 

Тереза, Тереза, Тереза, Тереза.

Так чье же прошло мне сквозь сердце железо?

Не знаю, не знаю, и знать не хочу.

Я только страдаю, и только молчу.

 

После смерти Дмитрия Зинаида сближается с Тэффи, Мамченко и бывшим дипломатом Лорис-Меликовым. Они встречаются в любой день, кроме воскресения, когда собирается старый круг посетителей.

- Я очень люблю Лорис-Меликова. Он обладает обширными знаниями не только русской, но и мировой классической литературы,- сообщает Зинаида теперь редким гостям.

 

Тэффи

 

Тэффи старается чаще навещать ее после того, как Зинаида сообщает ей:

- Всегда ищу предлога прийти к вам.

- Зинаида Николаевна, почему у вас нет ни одного стихотворения о любви? Это странно для поэта…

- Вы неправы. Вот, например:

 

И любим мы одной любовью…

Любовь одна, как смерть одна.

 

- Или. Оно так и называется «Любовь».

 

В моей душе нет места для страданья:

Моя душа – любовь.

 

- Это все рассуждения о любви.

- А что надо?

- Хоть в одном стихотворении вы написали «я люблю»?

Зинаида задумывается и ничего не может вспомнить.

- Пожалуй, вы правы.

 

* * *

 

11 ноября 1942 года…. На улице умирает ее сестра Анна. Это новый удар по Зинаиде, обрубающий ее родственные корни.

- Сколько лет жила при церкви на улице Дарю, чистила образа, чинила ризы. Всегда такая худенькая, а тут сосем стала высохшей от недоедания. Так и упала прямо на рынке от бессилия. После смерти Аси я каждый час чувствую себя все более оторванной от плоти мира (от матери).

- Она была родной кровиночкой.

- Бедная моя! А Дмитрий ее не любил…

- Ее трудно было любить,- вздыхает Злобин.

Тата и Ната, сосланные в Новгород без разрешения жить в Ленинграде, теперь живут в Пскове и работают в музее. Немцы предлагают им заниматься реставрацией музейных ценностей и обещают выделить им 2 комнаты, но сестра не желают сотрудничать с оккупантами. Зинаида ничего не знает о сестрах.

- Зинаида Николаевна, вы должны написать о Дмитрии Сергеевиче книгу,- уговаривает ее Злобин.

- Что ты, Володя! Я не смогу этого сделать, я не готова перетрясать каналы памяти. Плохо себя чувствую.

- Подумайте, как мы будем и на что жить, если вы не начнете писать.

- Как-то живем же… Вот и дальше так же будем.

- Нет, вы не понимаете, Зинаида Николаевна, что кроме материальной стороны есть еще моральная – вы должны рассказать о нем, как о человеке и о знаменитом писателе. В конце концов, это ваш долг перед его памятью.

- Не буду я писать. Не могу! Я работаю над поэмой.

- Как назовете ее?

- «Последний круг». Герой поэмы – летчик, герой, награжденный за подвиги самим Муссолини, но это было в земной жизни. И вот он умирает и дважды спускается по стертым ступеням в ад через береговую кромку, за которой начинается Океан.

 

Вскипают волны тошноты нездешней

И в черный рассыпаются туман.

И вновь во тьму, которой нет кромешней,

Скользят к себе, в подземный океан.

 

- Значит, Зинаида Николаевна, как я понимаю, ад у вас это Океан?

- Да, океан, где царит черный цвет, безмерность и безвременье. А грешник не может переплыть через него, постоянно вспоминая свои грехи.

 

……………там – в подземном океане,-

Там нет ни Времени, ни звуков, только мгла,

Что кучею по черному легла.

Там только грузное ворчанье вод

И вечности тупой круговорот.

 

- Моя жизнь кончена, это я ощущаю со знанием.

- Нет, вы живете, общаетесь со знакомыми.

- Я живу только физически, поэтому вы не замечаете, что меня нет. Только остаток моей религиозности не позволил мне самой уйти из жизни.

- Что вы такое говорите? Когда будете писать, вы заново проживете свою жизнь. Начните не спеша, и понемногу работа будет продвигаться. Ведь вы одна знаете и помните о нем все.

- Сейчас слишком рано для меня начинать эту книгу, я просто боюсь, что прошлое заберет у меня все оставшееся здоровье.

«Зачем Володя так настаивает? Это просто какое-то насилие надо мной!»- думает она и никак не может успокоиться. Постепенно мысль о воспоминаниях становится не такой непереносимой.

«А почему бы нет? Может быть, я напрасно боюсь воспоминаний? Это отвлечет меня от черных мыслей и от отчаяния. Или моя лень пересилит меня? Нет! Я не сдамся!»

Зинаида берет в руки ручку и выводит своим аккуратным бисерным почерком строки, уносящие ее в далекие времена, когда она была счастлива. «Счастлива? Конечно,- думает она.- С чего начать? Естественно, с нашего детства».

 

 

З.Гиппиус

 

- Володя,- говорит она за вечерним чаем,- я хорошо подумала и поняла, что отказ от писания о Дмитрии – это элементарный эгоизм.

- Как я рад, что вы пришли к такой мысли.

- Ведь мы с ним были всегда вместе. Как я могу писать только о нем, не касаясь себя? Мне всегда было неприятно писать о себе.

- Вспомните, у вас уже был такой опыт в книге «Живые лица». Вы же так почти не упоминаете о себе, хотя писали о близких людях.

- Да, было такое… Попробую… Я решила себя не ограничивать и писать обо всем, а потом выкину то, что мне не понравится или напишу указание для вас, если со мной что-нибудь случится.

- Не думайте о плохом, прошу вас. Главное – начать. Зинаида Николаевна, это единственная возможность заплатить за квартиру и еду.

- Вы так часто бросаете меня одну, уходите на весь день,- упрекает она Злобина.

- Вы же сами написали эти стихи, я их прочел.

 

Одиночество с Вами… Оно такое,

Что лучше и легче быть Одному.

Оно обнимает густою тоскою.

И хочется быть совсем Одному.

Тоска эта – нет! – не густая – пустая.

В молчании проще быть Одному.

Птицы-часы, как безвидная стая,

Не пролетают – один к Одному.

Но ваше молчание – не беззвучно,

Шумы, иль тень их, всё к Одному.

С ними, пожалуй, не тошно, не скучно,

Только желанье – быть одному.

В этом молчаньи ничто не родится,

Легче родить самому – Одному.

В нем только что-то праздно струится…

А ночью так страшно быть Одному.

Может быть, это для вас и обидно.

Вам, ведь, привычно быть одному –

И вы не поймете… И разве не видно,

Легче и вам без меня - Одному.

 

Июль 1942 года… В Шведском консульстве в Париже Зинаида получает треть денег от 10 тысяч франков, присланных состоятельной подругой Греты. Она часто общается с Тэффи, хотя глухота все более прогрессирует, и Зинаиде трудно слушать собеседника.

- Мне все труднее с ней говорить, но всегда с ней интересно. А почти кричать мне трудно,- жалуется Тэффи Буниным.

- Надежда Александровна, вы заметили, что она любит пророчествовать задним числом. Она сушит чернила свечой, чтобы создать видимость того, что записи сделана в одно время. Почерк у нее заметный и не изменяется, так что никто не разберет, когда что написано.

- Да, Иван Алексеевич, я тоже поняла, что она предсказывает после того, как событие совершилось и относит это на свою интуицию.

- Вот, значит, не только я один ее раскусил. Помрет Зинаида Николаевна, и издадут ее дневники. Описывать все события она будет с ехидством и подковыркой. Не люблю это в ней.

 

5 сентября 1943 года… На деньги французского издательства открывается памятник Мережковскому. Белый мраморный крест со встроенной в него копией Рублевской иконы. С речами выступают отец Липеровский, Борис Зайцев, Жан Жузевиль.

- Если я пользуюсь случаем взять слово,- говорит художник Милиоти,- мне предоставленное, то это потому, что судьба устроила так, что я познакомился с Мережковским и прожил по соседству с ним два долгих года, последних в его жизни, может быть, самые трогающие, самые значительные, самые плодотворные своей поучительностью.

После всех говорит Зинаида, с трудом удерживаясь на ногах и опираясь на руку Злобина.

- Мне бы хотелось поблагодарить наших французских друзей за такой памятник. Мы с Дмитрием Сергеевичем прожили жизнь, ни на один день не разлучаясь. Надеюсь, что скоро мы опять будем вместе. Спасибо всем!

 

* * *

 

Зинаида постоянно пишет, не обращая внимания на боли в руке. Она тепло одевается, накидывает на себя сверху еще легкий плащ и садится за письменный стол. Ноги она постоянно держит в тепле, натягивая вязанные шерстяные чулки. Листочки день за днем покрываются ее аккуратным бисерным почерком.

Улыбка не сходит с ее уст, когда она начинает писать о Философове. Этот элегантный красивый облик вызывает самые приятные воспоминания у нее. «Любовь к Философову – самое важное духовное событие в моей жизни»,- думает она и улыбается.

- Надо отдыхать,- заботится Злобин.- Так нельзя. Поэму вы уже сколько раз переделываете.

- Я сейчас добавила об озере, бездорожье.

- Что за озеро?

- Там не вода, а сплошной елей иль масло из лампадок, прегустое…

- Переделывайте поэму, если считаете нужным, но и отдыхайте.

- У меня мало время. Бог знает, когда я закончу эту книгу…. А вы уже продали ее, и мне это не нравится: не люблю делить шкуру неубитого медведя.

- Это единственный способ спасти нас.

- Моя работа стала тяжелее в этих условиях – я борюсь с собой, так как знаю, что насильственный труд не даст добрых результатов. Вы меня вынуждаете.

- Успокойтесь, Зинаида Николаевна.

- Послушайте стихи, совсем новые, вам посвящаю.

 

Я должен и могу тебя оставить.

Тебе был послан я – но воля не моя.

Я не могу ничем тебя исправить.

И друг от друга мы свободны: ты и я.

Будь с тем – с кем хочешь быть поближе,

Спускайся к ним по шатким ступеням.

А я пойду туда, в St. Genevieve, и ниже,

И встречусь с тем одним, с кем быть хочу и там.

 

Болезни начинают подступать к ней. Опухает правая нога.

- Зинаида Николаевна, вы ложитесь поздно и встаете рано. Так нельзя.

- Я должна спешить с книгой.

- А починкой белья вы вчера занимались много. Поберегите здоровье. Я вызову врача.

Врач выписывает ей мазь, но она равнодушно наблюдает за его действиями.

По воскресеньям Зинаида продолжает принимать гостей между 5-ю и 8-ю часами. Гости очень редкие, но преданные хозяйке. Иногда начинают выть сирены, и Зинаида вместе с гостями спускается в подвал и пережидает налет.

 

Март 1944 года…. Наступает онемение правой стороны тела.

- У нее очень серьезное положение,- говорит Злобину французский врач Андрэ.- Склероз мозга, и задеты некоторые центры.

- Ей лучше не знать диагноза для ее пользы.

-Доктор,- с трудом говорит она,- у меня скверное кровообращения из-за очень узких сосудов.

- Возможно.

- У меня и раньше немели кончики пальцев. Но главная причина в том, что я на этой руке таскала Дмитрия, потому и надсадила ее.

- Зачем вы это делали?

- Так надо было, он не мог без меня гулять. Я не жалею об этом.

 

Так вот, скажу: пекусь о брюхе –

Да и не только о своем!

А от докучливой старухи,

Что мне и вечером и днем

Бурчит, что надобно о духе

Вперед заботиться,- в ответ

Я отмахнулся, как от мухи…

Не говоря ни да, ни нет.

На харю старческую хмуро

Смотрю и каменем молчу.

О чем угодно думай, дура,

А я о духе не хочу.

 

Еще долго Зинаида переписывает на машинке поэму, пока в один прекрасный момент силы не покидают ее, и она вынуждена лежать на кушетке. «Уход. Ухожу ли я? Или перед настоящим бывают еще предупреждения, образы его последнего? Я не хочу хотеть конца. Я его хочу хотеть, когда он придет. Просто»,- думает она в больном бреду.

Поправляется она только к лету. Зинаида достает из стола дневники и записные книжки, откладывая в сторону коричневую тетрадь. С трепетом открывает первую страницу и читает: «Отдать Дмитрию Владимировичу после. 1920»

«Да, я хотела, чтобы он прочел мои мысли только после моей смерти и не раньше». Она читает: «Ты это прочтешь, только если переживешь меня. Поэтому читать будешь уж, наверно, без страха и без злобы. О, пусть бы ты меня пережил. Может быть, ты бы увидел в моих словах правду, которой я сама не вижу, не понимаю».

Зинаида берет ручку и ровным почерком пишет на первой странице: «Некому отдавать, он умер. И он. Это надо сжечь. 1944»

Мамченко заходит к ним с хитрой улыбкой, прижимая руки к груди.

- Что вы, Виктор, улыбаетесь? Отчего вам сегодня весело?

- Зинаида Николаевна, я принес вам подарок.

- Интересно, что? Мне давно никто ничего не дарил, и я даже забыла, что еще есть подарки.

- Вот!

Мамченко вытаскивает изнутри серого с разводами котенка.

- Ой!- Зинаида всплескивает руками.- Котеночек! Где вы его взяли?

- Он так одинок, мурлыкал жалостливо. Я нашел его в Медоне.

- Дайте мне его на руки.

Котенок пугается всего, редкая шерсть торчит клочьями, а хвост совершенно голый. Зинаида начинает гладить его, и котенок, пугливо озирающийся и шипящий на всех, вдруг начинает тянуться за ее ладонью и прижиматься к Зинаиде.

- Ах, ты моя хорошая!- с заботливой улыбкой говорит Зинаида и гладит ее.

- Смотрите-ка, она ведь дикая, а к вам жмется.

- Вы ведь не любите кошек,- осторожно вставляет Злобин.

- Он такой беспомощный… Виктор, вы действительно мой друг номер первый. Спасибо за хороший подарок. Ты как св.Иоанн Креста, такой же неразумно прямой, правдивый и такой же неисправимый пессимист.

- Разве плохо быть святым?- шутит Мамченко.

- Ты такой же лояльный и так же тебя не переспоришь, ты убежден в своем.

- Придумайте ей имя.

- Я назову ее Машка.

Но все ее зовут просто «кошка».

 

Август 1944 года… союзные войска освобождают Францию.

Зинаида идет пешком под Эйфелеву башню на американский черный рынок за папиросами. Отдохнув, садится писать книгу. Письма теперь пишет очень редко, бережет руку.

- У меня болит голова в левой стороне,- жалуется Зинаида Злобину.

- Давление у вас хорошее. Сердце тоже в порядке.

- Но я плохо себя чувствую.

- Дмитрий Сергеевич был очень мудр, а в вас нет этого.

- Я разве глупа?

- Нет, вы очень умная женщина. Я принес вам журналы.

- Спасибо, Володя.

Злобин кладет «Современные записки» на обеденный стол. Зинаида лежит на кушетке у стола. Только в столовой относительно тепло.

- Вам письмо, Зинаида Николаевна.

- О! Мои сестры живы и находятся в Германии. Хоть какая-то радостная весть ко мне прилетела. Правда, они сначала были в лагере Ингельштадт, но сейчас работают у крестьян около Ганновера. Надо срочно послать им денег и приглашение.

Н.Гиппиус и Т.Гиппиус в пятидесятые годы

 

Злобин отправляет в Германию приглашение сестрам. Но Тата с Натой в последний момент узнают, что в освобожденном Новгороде начинается восстановление Кремля, и решают перейти ночью в советскую зону, чтобы вернуться в Новгород. Им удается счастливо избежать нового ареста, и они поселяются в Новгороде в той же комнатушке при церкви Сергея Радонежского с двумя железными кроватями и печкой буржуйкой.

 

* * *

 

Середина марта 1945 года… Зинаида идет к парикмахеру. От Злобина она скрывает, что хочет сделать электрическую завивку «индефризабль». Результатом завивки она довольна, потому настроение у нее отличное, когда выходит из парикмахерской. Ухудшение после завивки наступает почти сразу.

Злобин заходит в столовую и видит, как вываливается из ее рук толстый журнал.

- Что с вами?

- Мне трудно поднять руку, она меня не слушается. Не знаю, почему? Все было так хорошо.

- Я вызову доктора.

Доктор с тревогой смотрит на больную.

- Скоро все пройдет, вам станет лучше.

Злобин идет провожать Андрэ.

- Что-то очень серьезное?

- Боюсь, что да. Затронуты нервы координации движения. Нога не зря волочится. Болезнь становится опасной.

Теперь она не может писать и с трудом передвигается по комнате. Рукопись книги застыла: « В Висбаден приехал Бунин с женой и поселились в том же отеле, на Нероберге…»

Она переселяется в гостиную на диван и лежит на нем, прижимая кошку. Правая рука не действует, потому левой рукой она пишет в дневнике: «Я больна и не выздоровею. Но я еще не умираю, и, может быть, долго не умру. Я стою мало. Как Бог мудр и справедлив».

Перед глазами Зинаиды пробегают образы женщин, когда-то очень нравившиеся ей больше, чем просто женщины: Венгерова, Аллегро, Овербек, Амалия, Грета…

«Что смогла напечатать я в эмиграции?- вертится у нее в мозгу.- Только один маленький поэтический сборник да дневники. Ну, еще небольшие воспоминания «Живые лица». И всё! Маловато…»

- Володя, эмиграция не стала для меня продуктивной. Почти ничего не написала…

- Что вы, Зинаида Николаевна!- пытается возражать ей Злобин.- Я принесу вам сейчас ХХУ номер «Современных записок».

- Зачем? Я не говорю сейчас о себе, как о критике.

- Вот, сейчас я прочту, что пишет об этом Ходасевич. Так, вот здесь. «Воспоминания читаются, как увлекательный роман, свою полную цену эти очерки обретут лишь впоследствии, когда перейдут в руки историка и сделаются одним из первоисточников по изучению минувшей литературной эпохи».

- Оставьте мне этот журнал, пожалуйста, я почитаю.

- Можно опубликовать десятки книг, но вряд ли будут нужны потомкам. Чего не скажешь о ваших воспоминаниях.

Зинаида немного успокаивается и с мольбой смотрит на Злобина.

- Пожалуйста, немножко меня подмажьте, когда я умру, Володя. Я еще мажу лицо лосьоном перед сном.

- Не говорите так, Зинаида Николаевна. Вы поправитесь еще.

- Володя, я уже говорить не могу, хочу и не могу. Что со мной? Меня неправильно лечит этот новый врач. Где Андрэ?

- Он в отъезде, скоро будет.

Злобин входит в столовую и видит растерянную Зинаиду, пытающуюся что-то произнести, но она говорит непонятные слова и звуки.

- Что вы хотите сказать? Я ничего не слышу.

Зинаида от напряжения теряет сознание и почти не дышит. Злобин в панике пытается привести ее в чувство.

- Зинаида Николаевна!

 

Кто они? Кто они?

Зачем меня вынули?

Чем-то обвязали,

Куда-то потащили,

На прозрачный свет.

На редкий вздох.

Кто они? Кто они?

Была моя вода.

Была моя сырость.

Зачем на сухое?

Зачем обвязали?

За что меня губят?

Мне больно, больно!

 

Она приходит в себя.

- Я была в обмороке?- четко произносит она.

- Да.

- Последняя моя мысль была: слава Богу – конец. Когда очнулась, подумала: «Какая скука! Опять начинать сначала».

- Не говорите так, Зинаида Николаевна. Как вы меня испугали!

- Володя, у всех у нас одна дорога. Зачем бояться ее?

 

А я ее всякую ненавижу,

Только свою люблю неизвестную.

 

Речь опять пропадает. Злобин присаживает ее к столу, и она завтракает с аппетитом, закурив после него папиросу и не забыв положить в коробочку мундштук. Вечером опять наступает ухудшение: она не может глотать и говорить.

- Мадам плохо?- спрашивает Андрэ.

Зинаида уже не узнает доктора.

- Будем ей 2 раза в день впрыскивать физиологический раствор и камфару.

Злобин приглашает о. Василия Зеньковского для причащения. Зинаида сидит за столом в столовой, не понимая происходящего.

Злобин выносит все из ее комнаты, оставляя только необходимое, и укладывает ее на кровать головой к окну высоко на подушках, чтобы она видела деревья и небо. Он заботливо поит ее виноградным соком с лимоном, чтобы не пересыхало в горле.

- Она не страдает,- успокаивает Андрэ,- только ничего не понимает. Ей теперь все равно: она ни видит, ни слышит, ни думает, ни говорит.

 

* * *

 

На очередное «воскресенье» приходят обычные гости. Зинаида лежит на ковре, причесанная и напомаженная Злобиным.

- Давайте вспомним Фельзена и Мандельштама, погибших в немецких лагерях.

- Как все произошло с нашим Спаржинькой?

- После начала бомбардировок на Париж сестра его с мужем бежали в Швейцарию, оставив ему мать и свои дела. Он занимался ликвидацией их коммерческих дел и пристроил старую немощную мать. Его задержали при попытке пересечь нелегально границу Швейцарии и отправили в концлагерь из-за его еврейской фамилии.

- Все считают, что арест был подстроен аферистами, с которыми Фельзен вел коммерческие дела зятя.

- Представляю, как ему было тяжело в лагере, ведь он так не любил, когда его заставляли что-нибудь делать насильно.

- Анатолий Штейгер умер в Швейцарии от туберкулеза.

- Он давно был болен.

Зинаида лежит отрешенная, и не понятно, воспринимает она все или нет. «Нет, нет, затянуться туманом. Быть «около себя», потушить душу действительно, т.е. и для себя самого. Потому что я не могу, не могу! Нельзя выдержать!»- лихорадочно путаются мысли в ее голове.

- Злобин ухаживает за ней, как любящий сын.

 

3 часа 33 минуты пополудни 9 сентября 1945 года…. В тихий солнечный день Зинаида умирает…. Сидя на кровати она трудно дышит, приподнимается, из ее глаз выбегает две слезинки и она смотрит с нежностью и благодарностью на Злобина и Манухину. Затем закрывает глаза и падает на подушки. На ее лице остается печать спокойствия и умиротворения.

 

По лестнице… ступени всё воздушней

Бегут наверх иль вниз – не все ль равно!

И с каждым шагом сердце равнодушней:

И все, что было,- было так давно…

 

- Мне кажется,- печально произносит Злобин,- она прошла чистилище…

- Будем надеяться.

 

* * *

 

Она лежит в цветах в гостиной, причесанная обычной ее прической с легко подкрашенными щеками на низком сомье в черном платье на белых свежих простынях вкось к окну; покорно сложены маленькие сухие ручки, на голове прозрачная черная косынка, на лбу белый венчик с последней земной молитвой. Совсем белый, седой Злобин склоняет перед ней голову.

 

Смиренна, к свиданью готова,

Как белый нетленный цветок

Прекрасна. И встретилисьснова

Они в предуказанный срок.

 

Комната наполняется народом, весть быстро облетает русский Париж.

 

Вдруг кто-то властно, но не строго

Мой страшный путь остановил.

 

Бунин, очень бледный, снимает белый плащ и входит в гостиную. Он начинает усердно молиться, потом кланяется ей до земли и целует сухонькую ручку. Он очень бледен и подтянут. Затем садится и, закрыв лицо руками, тихо плачет.

- Как вспомню ее молодой в белом платье с длинными рукавами крыльями, босой на сцене, читающей свои стихи «…люблю я себя как Бога…», посмотрю на эту сухонькую старушку, и так жалко ее станет. Вспомнил ее сонет, написанный еще в начале ее творческого пути. И удивился, каким она обладала даром предвидения! Ведь умерла светлым осенним днем!

 

И, если смерть придет, за ней послушно

Пойду в ее безгорестную тень –

Так осенью, светло и равнодушно

На бледном небе умирает день.

 

- Она не была злой,- печально произносит Вера Николаевна.- Иной раз и делала злое, так сказать, по идее, от ума, но она не была равнодушной. Я много раз видела доброту и сердечность ко мне. Зинаида Николаевна была гораздо добрее, чем казалось, и очень любила игру, потому и в жизни часто играла.

 

И если нет игры в раю,

Скажу, что рая не приемлю.

Возьму опять суму мою

И снова попрошусь на землю.

 

Тэффи подходит к покойной и склоняется над ней.

- Недолгий друг мой,- безмолвно шепчут ее губы,- не были вы тепленькой. Вы хотели быть злой. Это ярче, не правда ли? А ту милую нежность, которую тайно любила ваша душа, вы стыдливо от чужих глаз прятали. Что мы знаем, недолгий друг мой? Может быть, за вашими холодными закрытыми глазами уже сияет этот тихий свет примирения с вечным… Прощайте!

Тэффи наклоняется и целует руку Зинаиде.

Светлый полк небесной силы,

Вестник смерти легкокрылый

Унесет твой дух унылый –

Прямо в рай!

 

- Успокой, Господи, душу рабы твоей,- разносится по гостиной голос священника отца Липеровского.

Ее отпевают в церкви на Дарю. Гроб опускают на гроб Мережковского в одной могиле,- теперь они вместе навсегда. Их могила налево от церкви. Глухо звучат слова Смоленского.

 

И мертвый лист слетает, чуть шурша,

На золотом покрытую дорогу,-

Как осень несказанно хороша,

Как смерть близка к бессмертью и Богу.

 

И жизнь твоя цвела, как жизнь цветов,

И вот теперь она склонилась к долу,

К сырой земле, к Господнему Престолу,

Окованному золотом листов.

 

Смоленского сменяет Мамченко. Он потерял своего друга, и сам был ей верным и преданным другом.

 

Осенний свет вокруг. Душе светло.

Печаль и свет – от края и до края.

И смерть легка, как птица голубая,

Летящая в небесное село.

 

Она вся в золоте. Она тревожно

Обходит нас, по западу скользя…

Не плачь, дитя, нельзя не быть, нельзя,-

Благословенно все и все возможно.

 

Последним стихи читает Терапиано.

 

Орфей погребен. И наверно не будет рассвета.

Треножник погас, и железный замок на вратах.

И солнца не стало. И голос умолкший поэта

Уже не тревожит истлевшего времени прах.

 

Памятник на могиле сделан в форме часовенки с надписью «Да приидет Царствие Твое!». В нише вертикальной каменной плиты в виде византийского православного храма, увенчанной небольшим крестиком – изображение рублевской Пресвятой Троицы.

Злобин чувствует себя полностью осиротевшим от мысли, что теперь ему совсем не о ком заботиться. Ушел навсегда последний, близкий человек. Слезы катятся по щекам при одном воспоминании о них.

 

Они ничего не имели,

Понять ничего не могли.

На звездное небо глядели

И медленно под руку шли.

 

Они ничего не просили,

Но все соглашались отдать,

Чтоб вместе и в тесной могиле,

Не зная разлуки лежать.

 

Чтоб вместе… Но жизнь не простила,

Как смерть им простить не могла.

Завистливо их разлучила

И снегом следы замела.

 

 

Меж ними не горы, не стены,-

Пространств мировых пустота.

Но сердце не знает измены,

Душа первозданно чиста.

 

Развеялись тихо туманы,

И вновь они вместе – навек.

Над ними все те же каштаны

Роняют свой розовый свет.

 

И те же им звезды являют

Свою неземную красу.

И так же они отдыхают,

Но в райском Булонском лесу.

 

 

 

 

Здесь в одной могиле похоронены Мережковские

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/