Ариадна Васильева

 

Фантастические новеллы

 

Дверь

 

 

Маршрут от пункта А до пункта Б не был сложным. Шагай себе по прекрасно утоптанной тропе вдоль неширокой, но сердито вспененной речки, любуйся застывшими по обе стороны от нее горами с выступами красных скал, темной зеленью стройных елей, озаренных утренним солнцем сиреневых свечек шалфея на неприступных склонах среди сплетений еще не выгоревшей весенней травы. Но лето уже вошло в полную силу, и насылает на землю слепящий томительный зной.

Четверо шли по тропе то спускавшейся к буйно-звенящей воде, то стремительно убегавшей от нее на обрыв. За спиной – оставленная рано-рано утром благоустроенная турбаза (пункт А), впереди - таинственное, затерянное в лесной чаще озеро (пункт Б). Между ними километров пятнадцать зачарованной горной дороги, заметно идущей вверх, все вверх и вверх до самого перевала.

Четверо шли по тропе. Он и она, он и она. Первая пара – Антон и Тамила, вторая – Егор и Оксана. Обыкновенные туристы, обыкновенные горожане, убежавшие на природу, вполне современные и прекрасно экипированные. Рюкзаки, кепки, очки от солнца, шорты, рубашки с закатанными рукавами и крепкая выносливая обувь. И хоть идут они вместе, торопясь пройти до полудня открытую солнцу большую часть пути, хотя цель у них одна, а именно – заповедное, тихое озеро, отношение к этой цели у каждого разное.

С Антоном понятно – он старый, хотя ему всего двадцать два года, закаленный в походах путешественник. Лет так с шестнадцати он без устали открывает новые места где-нибудь высоко в горах, пламенно агитирует и увлекает за собой на воскресные вылазки, а в этот раз и на двухнедельное житье на турбазе, своих друзей и любимую девушку. И любимая девушка мужественно шагает следом за ним, но «горной болезнью» при этом она, увы, не страдает. У нее чисто прагматическое отношение к энтузиазму Антона: ходить в походы полезно, особенно, когда ты склонен к полноте. А если при этом тебя настойчиво зовет, соблазняет чистым воздухом, роскошными пейзажами и купаниями в холодных прозрачных реках очень приятный молодой человек, то почему бы не согласиться и не пойти с ним, хотя и на обустроенной турбазе было вовсе не плохо, и уж, по крайней мере, веселее, чем на тропе. А его каждый раз несет то на водопад, то в березовую рощу, теперь вот придумал озеро.

Антона, разумеется, обижало такое отношение к его увлечению, но с другой стороны он понимал и оправдывал Тамилу. У каждого свой конек. У него, скажем, - горы, у кого-то страсть к коллекционированию спичечных коробков. В какой-то мере он даже был доволен ее прохладной рассудительностью, - без сдерживающего начала он, чего доброго, ринулся бы в лесники на какой-нибудь глухой кордон, как когда-то мечталось в ранней юности, года два или три тому назад. В этом отношении он был не вполне современным молодым человеком.

На озеро Антон шел впервые. Он много слышал о нем, стремился к нему, а на турбазе узнал, что найти дорогу туда и вовсе несложно. Познакомился со знатоками, и они подробнейшим образом все ему объяснили и перечислили особые приметы, имеющиеся на пути: направление единственной тропы до слияния двух речушек, брод, большая купальня на слиянии, лесная тропинка вдоль ручья после слияния, несложный подъем на травянистый холм, видимый издали, и все в таком духе.

Ведущим, вернее ведущей второй пары была Оксана, ведомым – Егор. Добродушный, покладистый парень, силач, он готов был идти за своей избранницей в горы, в долины, на край света и даже к черту на кулички, если бы милой девушке вздумалось туда отправиться. А ей, восторженной и пылкой, оставалось лишь огорчаться и жить надеждой, что со временем удастся побороть его равнодушие, его неспособность восхищаться там, где не восхищаться просто невозможно, как невозможно взять и перестать дышать воздухом. Что делать, судьба странно тасует иногда влюбленные пары.

Восторженное настроение Оксаны можно было понять. Чем дальше уходили они, тем величественнее становились горы, синее небо, ярче зелень, а утесы загадочней.

Но не только созданные циклопическим нагромождением скал старинные замки видела Оксана, ее взор мог остановиться и на крохотной розетке неизвестного растения в трещине безжизненного камня, и на пышном кустике желтой кашки с красновато-коричневыми жуками на соцветиях или мотыльком с небесно-синими крыльями. Зная, что на Егора эти мелочи не произведут никакого впечатления, она с некоторых пор не останавливала его и не звала разделить радость по поводу необычно искривленного ствола железного дерева или только что расцветшего куста шиповника. Доставала из кармана фотоаппарат, нацеливалась и щелкала затвором, запечатлевая навсегда приглянувшееся мгновение.

 

Так шагали они по тропе, а Земля, тем временем, совершала неизменный свой поворот к Солнцу, приглашала его заглянуть под каждый камень, под каждый кустик, укоротить тени. И очень скоро, несмотря на ранний час, оно оказалось почти в самой середке неба и стало насылать на четверку отважных путников усталость и жажду. С каждым километром рюкзаки все сильней и сильнее давили на плечи, с каждым часом усиливалось желание отыскать хоть крохотное пятнышко тени. Но прибрежные тополя заманчиво шелестели далеко внизу, и спускаться к ним теперь по крутому обрыву никто бы не стал, а тропа все вела и вела сквозь жару по открытому месту. Частые спуски к реке прекратились, даже шум ее перестал быть слышным. Синей змейкой она бежала куда-то откуда-то из какой-то дали, и не было у нее ни конца, ни начала на обозримом пространстве межгорья.

Первой не выдержала Тамила.

- Антон! – вскричала она, - мы идем уже три часа, где твой обещанный лес?

- Скоро будет. Терпи, - не оборачиваясь, отозвался Антон.

- Да сколько же можно терпеть! И что это за глупое правило: в походе не пьют, в походе не пьют! Я устала, я пить хочу! Почему мы не взяли фляжки с водой? Я же просила! Оксана, ты хочешь пить?

- Очень хочу, но я терплю, - чуть слышно прошептала Оксана.

- Она терпит! Она, как всегда, витает в облаках! Она со всем согласна! Егор, останови своего друга, давайте спустимся к воде.

Егор сделал шаг в сторону обрыва, глянул вниз.

- Охота была шею ломать. Как ты здесь спустишься!

И отряд зашагал дальше, а Тамила, ворча и негодуя, поплелась в хвосте.

 

Но вот, наконец, от основной тропы отделилась узенькая тропка и побежала по косогору вниз, к реке, к слиянию с нею уж вовсе игрушечной речки, скорее ручья, и ручей этот уводил на юг, а основная река, как текла на восток, так и осталась течь по солнечному логу. Но с этой минуты она уже никого не интересовала. Путь четверки теперь лежал через брод к густой тени лиственного прохладного леса, сбежавшего к воде со склонов бокового узкого ущелья. Нет, ели и здесь росли, разлапистые, высоченные, но ближе к вершинам, а внизу – тополя да осины с младенческим лепетом редкой и уже местами зажелтевшей листвы.

В месте слияния кто-то из ранее побывавших здесь туристов построил плотину. Чистая, прозрачная вода поднялась, образовала затон, потихоньку изливаясь поверх нагромождения камней. Увидев глубокую заводь, девицы запищали от восторга и пожелали немедленно искупаться

- Ну, что я вам говорил! – крикнул Антон и сбросил рюкзак на траву под ближайшим деревом.

Привал! Долгожданный, сладостный, упоительный! Что может быть лучше него, желаннее, после тяжкого пути по жаре по неистовому солнцепеку и, снимая с плеча рюкзак, Егор, неожиданно даже для самого себя, обронил афоризм:

- Знаешь, Антон, чем дальше в горы, тем ну их на фиг!

Все, кроме Оксаны, дружно расхохотались, сложили рюкзаки в кучу, разделись и бросились к воде, пить и смывать с себя пыль и усталость.

Вода была вкусна, но холоднее льда, от нее заломило зубы. Тамила не рискнула входить в купальню глубже, чем по колена и засомневалась: если этот ледяной ручей вытекает из озера, конечной цели пути, то им вряд ли доведется в нем искупаться. Ей никто не ответил.

Остальные окунулись. Оксана с несколько напряженным лицом, Антон, привычный к горным рекам, неторопливо, с достоинством, а Егор с присущим ему стоическим равнодушием. Затем каждый отыскал себе место для отдыха, предварительно расчистив его от мелких камешков и сухих веток, подмостил под голову рюкзак и предался расслабляющей неге.

Лежа на спине, Антон стал следить за кругами двух орлов в синем небе над ближайшей вершиной, - они, то взмывали ввысь и становились временами почти невидимыми, то медленно снижались, и тогда можно было различить маховые перья на их непомерно широких крыльях. Тамила закрыла глаза и задышала ровно, собираясь вздремнуть. Оксана устроилась так, чтобы деревья не закрывали ей противоположный склон, сплошь поросший елями и можжевельником, а Егор, едва обсохнув, достал из кармана рюкзака любимую игрушку.

Его спросили:

- Неужели на кнопки давить собираешься?

Он не соблаговолил ответить, включил игру. Раздалось мерное, назойливое пиканье, да время от времени, прерывающие его приглушенные взрывы. Под рукой Егора одно игровое нечто догоняло в ином виртуальном мире другое нечто, а потом, догнав, свирепо пожирало его. Пожирало, как видно, не до конца, поскольку снова возобновлялось пиканье, а за ним и взрывы.

- Господи, - простонала Оксана, - неужели даже в горах ты не можешь обойтись без бабахов!

- Я кому-то мешаю? – вежливо осведомился Егор.

Не получив ответа, он все же передвинулся вместе с рюкзаком ближе к ручью, чтобы шум воды заглушил нестерпимо противные звуки. Но минута истомы прошла. Тамила открыла глаза и спросила:

- Сколько нам еще идти, Антон?

- Примерно столько же, сколько прошли или чуть меньше, - лениво отозвался Антон.

И тогда она предложила больше никуда не ходить, а остаться здесь. Что еще нужно? Прекрасное место, тут тебе и купание, и тень, и очаг можно соорудить, а, главное – турбаза недалеко. Но Антон и Оксана запротестовали. Как так! Собирались на озеро, трудную часть пути миновали, дальше сплошная тень, и только один несложный подъем на перевал. Это даже не перевал, а просто округлый холм. На него надо подняться и снова спуститься к ручью. А там уже близко. Так Антону сказали на турбазе.

- Это что же, - насторожилась Тамила, - выходит, ты там никогда и не был?

- Конечно, не был, но тропа одна, заблудиться невозможно.

- Вот это да! – возмутилась Тамила. - Оксанка, Егор, вы слышали? Мы сами не знаем, куда идем. Может, там и озера никакого нет!

- Как это нет? – возмутился Антон. – В разгар сезона туда толпами ходят!

Увлеченный игрой, Егор не отозвался, а Оксана засмеялась.

- Какая ты лентяйка, Тамила. Место здесь хорошее, ты права, но мы идем дальше.

 

Через полчаса, перекусив бутербродами, они снова тронулись в путь. Шагалось легко. В ущелье было тенисто, сыро, тропинка вела вдоль ручья, временами прижимаясь к отвесным скалам, временами выскакивая на бережок, - ребятам приходилось идти гуськом между стволами осин, тополей и ясеня, а вскоре показались орешники. С правой стороны за густыми зарослями ежевики ручей мирно пел звонкую песенку, но время созревших ягод еще не наступило, поэтому останавливаться из-за них не имело никакого смысла.

Но вот вдали показался округлый, двуглавый, ярко озаренный солнцем, лишенный какой-либо древесной растительности холм. От основания до макушки поросший травой, он стоял посреди широко раздавшегося в стороны ущелья, правым склоном примыкая к горам. Пологие, голые, скучные, словно застывшие гигантские волны вздымались они одна за другой и терялись в туманной синей дали у подножья неприступных снежников.

Левая сторона, лесная, с ближними отвесными утесами, снизу окружала холм кронами деревьев и уходила к наполовину скрытой за ним вытянутой горе с распадками, осыпями и острыми скалами наверху. Вот под этой горой, в неведомой заповедной стране, и должно было находиться озеро.

Холм то появлялся, то совершенно исчезал из виду за поворотами тропы, но, вновь показавшись, с каждым разом становился все ближе, ближе…

 

Антон первым поднялся на холм, хотел обернуться, чтобы поторопить остальных, но от изумления так и застыл на тропе. Потом к нему присоединилась остальная команда, и все в немом удивлении уставились на открывшийся их взорам странный, неожиданный и совершенно неуместный на перевале в безлюдных горах предмет.

Перед ними была… дверь.

Просто дверь и больше ничего. Ни стен, ни намека на остатки потолочных перекрытий. То есть намека на принадлежность ее к тому, что нормальные люди называют домом или, по крайней мере, руинами дома.

Ладно, если бы это была какая-нибудь рассохшаяся фанерная рухлядь с облупившейся, выцветшей от солнца и дождей краской, принесенная и оставленная здесь каким-нибудь чудаком на потеху проходящих мимо туристов. Но, во-первых, массивная, двустворчатая, высотой (как определили, несколько придя в себя, Антон и Егор) не меньше двух метров дверь не валялась. Закрепленная косяком, она была установлена на основании из тщательно пригнанных и отполированных нескольких мраморных плит и каким-то образом закреплена.

Во-вторых, дверь была новая. И не какая-нибудь современная, разрекламированная и патентованная, нет, и хотя сразу чувствовалось, что сработана она не вчера, не позавчера, а века, быть может, тысячелетие назад из прекрасного дерева, цвета темного меда, она была новая, буквально мгновение назад вышедшая из рук неведомых мастеров, и вся сплошь покрыта искусной резьбой.

По краям, по всему периметру ее обрамлял резной орнамент из вьющихся лоз, листвы и виноградных кистей. Центральная часть, разделенная на шесть досок, по три на одной створке, по три на другой представляла собой барельефы с сюжетами неведомых и, скорее всего, очень древних сказаний. На них были изображены люди - мужчины, женщины, дети. Все в чудных одеяниях, с тонкими прекрасными лицами. На одних досках скульптурные группы располагались на фоне странной, почти лишенной перспективы равнины с тонкими деревьями, увешенными круглыми плодами. На других – непонятные, раз и навсегда застывшие на месте события были запечатлены в помещениях с широкими террасами, выходящими на один и тот же все время повторяющийся пейзаж с контурами горных вершин и бесчисленными водопадами.

Фигуры людей, их лица, складки одеяний, виноградные лозы были так тщательно отполированы, что, казалось, будто деревянная основа светится изнутри, не попорченная ни дождями, ни ветрами, ни палящими лучами солнца.

Дверных ручек не было. Вместо них на бронзовых пластинах были закреплены такие же бронзовые массивные кольца, еще не потемневшие от времени, еще не успевшие покрыться патиной.

Четверо ребят долго стояли в молчании. Потом все же пришли в себя, обрели дар речи и стали внимательно и уже осознанно разглядывать чудесную дверь.

- Этого не может быть! - первой нарушила молчание Тамила. – Ущипните меня, я уснула на ходу и вижу это во сне!

- Какая красота! Какая художественная работа! – восхитилась Оксана. – Полезла в рюкзак, застонала от разочарования, - ах ты, как же это я фотоаппарат забыла!

Антон обошел дверь кругом и позвал остальных:

- Идите сюда!

Опасливо, стараясь не задеть дверного косяка, все последовали за Антоном. С другой стороны дверь была в точности такая. Та же резьба, полировка, те же сюжеты картин, те же бронзовые кольца. Создавалось впечатление, будто у странной двери вход с двух сторон. Хочешь, войди в нее с северной стороны, хочешь – в обратном направлении.

- Я недавно видела по телевизору про одного итальянского скульптора, - заговорила Оксана, - не помню фамилию, но помню, что ему заказали дверь для какой-то церкви. И там тоже были такие сценки… что-то из Библии…

Антон присмотрелся внимательней.

- А здесь, что, тоже из Библии?

- Не знаю. Вроде не похоже. У святых над головой должен быть… - она покрутила пальцем над макушкой.

- Нимф, - подсказал Егор.

- Сам ты нимф - нимб! – расхохоталась Оксана.

- Слушайте, - возмутилась Тамила, - какая Библия? Здесь вам что – церковь? Стоят, рассуждают. Посмотрели и пошли отсюда.

Но ее никто не послушал. Они еще немного полюбовались резьбой, лицами людей, снова обошли дверь кругом, вернулись на прежнее место. Машинально, не сговариваясь, поснимали рюкзаки и вновь обратили взоры к загадочному невероятному явлению.

- Ты что-нибудь понимаешь? – тихо спросил Егор у Антона.

Тот затряс головой, словно пытался стряхнуть с себя навязчивое видение.

- Но зачем? – не унимался Егор, – зачем она торчит здесь, кто ее притащил сюда? Кто поставил?

И он первым рискнул прикоснуться к двери и попытался качнуть ее.

- Нет! – взвизгнула Тамила. – Не надо, пожалуйста, не надо!

- Ты чего? – удивленно обернулся Егор и снова качнул дверь.

- Я боюсь! – сказала Тамила, - эта дверь какая-то ненормальная. Кому она тут нужна? Пока не поздно, давайте уйдем отсюда!

Она отступила на несколько шагов назад и прижала ладони к щекам, готовая в любой момент сорваться с места и бежать без оглядки.

- Погодите, - распорядился Антон, – давайте рассуждать здраво. Мы все это видим? – он указал на дверь.

И они подтвердили, мол, да, все видят одно и то же.

Но Антон не успокоился, он решил опросить каждого.

- Оксана, - начал он с нее, - подробно, слышишь, очень подробно опиши, что ты видишь.

- Что я вижу? – задумчиво повторила она, потом огляделась и широко раскинула руки, - вот горы – красота и простор. Трава, деревья, небо над головой. За этим мы сюда шли и пришли. И вдруг - эта дверь. Я не знаю, зачем она и кто ее сюда принес, но она прекрасна, она неожиданна, она мне нравится. Она какая-то… ужасно загадочная. Так жалко, что я не могу ее сфотографировать. Вот… все.

- Ты, Тамила? – не унимался Антон.

- Отстань, - сунула руки в карманы и сердито отвернулась Тамила. – Я уже все сказала. Я хочу домой, на турбазу.

- Но ты видишь дверь?

- Да, что ж я, слепая, по-твоему, что ли? Вижу, но не хочу видеть. Дурость какая-то. Кошмар!

Тут взорвался и Егор.

- Да что ты заладил, Антон: видишь, не видишь?! Видим! Скинуть с места ее надо к чертям собачьим и идти дальше!

Он собрался с силами, надавил всем телом на косяк, отступил для нового натиска, но запутался ногой в ползучих травах, поскользнулся, упал на бок и несколько метров прокатился по склону вниз, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться. Девчонки ахнули, кинулись к нему. Но Егор поднялся без посторонней помощи, сердито огляделся, отряхнул колени и совершенно сконфуженный, вернулся к остальным. Дверь даже не качнулась.

- Сила есть – ума не надо, - пробормотала Тамила.

- Нормальные люди, - не глядя на Егора, сказал Антон, - если хотят войти - стучат.

Общий смех, несколько истеричный, разрядил атмосферу. Оксана подошла к Егору и потерла зазеленившийся от травы рукав футболки.

- Отлично, - сказал Антон, - раз это не массовая галлюцинация, посмотрели – теперь вперед!

- Правильно! – закричала Оксана, - ничего страшного здесь нет. Просто надо открыть дверь, переступить через порог и идти по тропе вперед!

- Вот только через дверь не надо, - замахала руками Тамила, - ее можно прекрасно обойти. Лично я именно так и сделаю.

- Интересно узнать - почему? – спросила Оксана.

- А ты не ехидничай!

- Я не ехидничаю, я просто спрашиваю.

- Хорошо. Скажу. Зачем здесь эта дверь? Кто мне может ответить? Никто не может. А вдруг она ведет куда-то не туда.

- В другое измерение, - буркнул Антон.

- Хотя бы.

- Ва! – бросил Егор оценивающий взгляд на Тамилу, - ты, однако, загнула!

- Да какое другое измерение! – вскричала Оксана, - оглянись кругом! Что ты видишь? Те же горы, те же дали, та же тропинка!

- Глупая - ласково дотронулся до плеча Тамилы Антон, - что ты всего боишься? Посмотри, какой ясный день, мы все рядом. Дверь эта… ну стоит она здесь, да пускай себе еще тысячу лет стоит, тебя-то она не трогает? Иди хоть через нее, хоть кругом – какая разница!

Так он говорил, но не верил себе. Он понимал - их находка необычайна, требует внимательного исследования, может быть даже учеными, специалистами. Другое измерение? Нет, это чепуха, никакого иного измерения не существует, но почему-то просто взять и уйти, оказалось не так просто. Ему хотелось что-нибудь сделать. Взять, что ли и унести отсюда эту дверь, пока она не растрескалась от солнца. Эх, если бы она не была так массивна! Ей место в музее, где хранятся всякие там произведения искусства. Он не понимал искусства, никогда им не интересовался, а тут вдруг почувствовал его силу. Сердце екнуло, словно кто-то невидимый, стоящий рядом, сказал короткое слово «да». Ему вдруг стала близкой и понятной Оксана, когда она, раскинув руки, говорила о красоте и просторе. И Антон внимательно оглядел ее, замершую в восторженном экстазе перед дверью.

Между тем, пауза затянулась. Все молчали, не зная, что делать дальше. Наконец, Антон глубоко вздохнул и дал команду двигаться вперед.

Он помог Тамиле справиться с рюкзаком, взвалил на себя свой, взял ее за руку и решительно сказал:

- Туда! Прямиком! Вперед и с песней! И да здравствует другое измерение!

Она двинулась было вместе с ним, но в последнюю минуту резко вырвала руку и воровато, почему-то на цыпочках, опасливо скосив глаза, обошла по траве сторонкой таинственную дверь.

Оксана, напротив, побежала сразу вслед за Антоном. От легкого прикосновения дверь беззвучно открылась, и через мраморный порог они перешагнули почти одновременно. Егор, сказав, что ему по барабану, как идти, все-таки обошел дверь кругом. Так, на всякий случай.

 

Они встретились по другую сторону двери в неожиданном для самих странном напряжении. Антон, и Оксана никогда никому не признались бы, что они все же чего-то ждали. А Егор и Тамила внимательно оглядели пару смельчаков, никаких перемен в них не обнаружили и разочарованно отвели глаза.

Да, действительно, ничего не произошло.

Занятые самими собой, они не заметили, как очень медленно створки двери стали закрываться, и через минуту или две также беззвучно закрылись. А вокруг все лился и лился с неба ослепительный свет, уходящие вдаль вершины спокойно млели под солнцем. Внизу, у подножья холма влажно зеленели пышные кроны деревьев, на крутые склоны соседней горы карабкались раскидистые ели, и, куда ни глянь, под легким дневным бризом кланялись и не могли накланяться тонкие травинки и длинные стебли пушистых колосков.

Говорить никому не хотелось. Все четверо, не оглядываясь, зашагали вниз прямиком по склону, стараясь не поскользнуться на траве, и, в то же время, не упуская из виду тонкий серпантин тропы. Внизу, у подножья холма, возле первой рощи, не сговариваясь, обернулись. Но двери отсюда не было видно, она скрылась, заслоненная второй макушкой вершины.

- Знаете, - нарушила молчание Оксана, - мне почему-то жаль было уходить от нее.

- А ты вернись, сядь там и сиди, - отозвался Егор и добавил, - хватит переживать, пошли, что ли?

И они отправились дальше, и вскоре за поворотом тропы, за деревьями, и весь холм перестал быть видимым.

- Вот придем послезавтра на турбазу, - все никак не могла успокоиться Оксана, - и всем расскажем, что мы видели.

- Интересно, а что ты видела? – буркнул себе под нос Егор.

- Как что! – Оксана сделала большие глаза. – Я видела дверь. Она стояла на холме. Она была необыкновенная. Высокая, двустворчатая, деревянная, и на ней были резные картины или как это называется…

- Вот-вот, «как это называется», - внимательно посмотрел на нее Егор, - тебе ж никто не поверит.

- Почему не поверят? Мы расскажем все, как есть на самом деле, а кто не поверит, – пусть пойдет и сам убедится.

- Ходить убеждаться никто не захочет. Просто не поверят, и все. Вот ты бы сама поверила в байку про какую-то дверь на холме, с резьбой и прочей ерундой? Что бы ты сказала? Однозначно – бред!

- Лично я, - встряла Тамила, - никому ничего говорить не буду. Не хочу выглядеть в глазах нормальных людей такой, знаете, с приветиком в больной головке.

Почему-то они остановились. Было тихо, лишь, теперь уже не с правой, а с левой стороны, приветливо журчал ручей. Густая тень укрывала тропу от солнца, звала идти вперед, к близкому озеру, к месту стоянки, где, как обещали Антону, расчищено место и сложен очаг, но они продолжали оставаться на месте, и с каждой минутой голоса их становились все более раздраженными и непримиримыми.

- Почему вы считаете, - горячился Антон, - что нам никто не поверит?

- Вот смотри, - не уступала ему в горячности Тамила, - ты говорил, что на озеро в сезон ходят толпами. Говорил или не говорил?

- Говорил.

- Ты дорогу на озеро спрашивал?

- Спрашивал.

- А тебе хоть один человек сказал про эту дверь?

- Н-нет, - растерялся Антон.

- Вот! – подняла палец Тамила.

- Что ты этим хочешь сказать? – насторожился Егор.

- А то! Либо мы все там, на холме, чокнулись, и видели то, чего на самом деле не бывает и быть не может, либо… - она не договорила и отвернулась.

- Либо – что?

- А то. Либо мы заблудились и премся черт-те куда.

- Нет… - запротестовал Антон, - это… нет. Мы не могли заблудиться. Мне подробно оговорили все приметы, я вел вас по этим приметам.

- По каким приметам?

- Пожалуйста. Мы прошли открытое место до слияния речки с ручьем, и перешли вброд на другую сторону. Было дело? Было. Еще была купальня. Так или не так? Так. Дальше. Я все время ждал, когда появится холм. Появился? Появился. Все видели. Тропу мы ни разу не теряли. Вот она, мы на ней стоим. Нам осталось пройти два километра, и будет озеро.

- Значит, первое – чокнулись.

- Так что, по-твоему, там наверху мы не видели никакой двери?

- Конечно, нет! Нет! Нет! Нет!!! – Тамила даже присела для убедительности.

- Знаешь, Антон, - раздумчиво проговорил Егор, - хоть Тамила и не совсем права, но я больше согласен с нею. Наверно мы видели что-то такое… например, скалу. Необычной формы. Вот нам и показалось. Или…

- Или ты тоже хочешь сказать, что мы все спали и нам приснился один и тот же сон?

Егор помолчал, наконец, набрался решимости, пожал плечами.

- Может и так.

Но Оксана не могла согласиться с ними.

- Вы… вы тупые, бездарные обормоты!

- Эй, заткнись! – возмутилась Тамила.

- Ничего не «заткнись»! В кои-то веки мы столкнулись с чем-то непонятным, прекрасным… с чудом! Да, с чудом! И стоите тут, гундите – «не было, не было»!

И спор разгорелся с новой силой, грозя перейти в ссору. Антон решил примирить всех. Он сказал:

- Все, хватит спорить. Предлагаю снова подняться на холм и посмотреть – есть дверь или ее нет.

Тамила отказалась лезть наверх по крутому косогору просто так. Мысль правильная, согласилась она, но возвращаться надо совсем, идти назад до слияния, и в гробу она видела и озеро, и эту придуманную дверь, и весь этот долбанный поход. Антон возмутился было, но совершенно неожиданно и в его душу вкралось смутное сомнение. Что если и впрямь не было никакой двери, что, если они, все четверо, подверглись странному массовому… гипнозу, что ли. В самом деле, ведь нелепо же думать, что кому-то пришло в голову устанавливать произведение искусства на безлюдной горе!

- Ладно, - принял он решение, - давайте так: поднимемся и посмотрим. Есть дверь – идем дальше; нет – возвращаемся на слияние.

- А что, - сказал Егор, - правильно. Идемте, посмотрим. Идешь, Тамила?

- Иду, - неожиданно заявила та.

- Постойте! – отчаянно крикнула Оксана. – А как же озеро?

Но никто даже не обернулся, и ей ничего не оставалось, как против воли медленно идти следом за остальными.

А те трое поднимались на холм в какой-то яростной спешке. Теряли дыхание, заливались потом. Но остановиться, передохнуть никто не пожелал, хотя склон оказался круче, чем казалось, и брать его в лоб было нелегко.

На вершину они взобрались почти одновременно. Распрямились, встали, запыхавшись.

- Ну, вот, что я говорила! - с торжеством в голосе крикнула любимая девушка Антона.

 

Двери не было.

 

 

 

 

Дирижабль

 

1

 

Аристарх Иванович Икорников пребывал в благодушном настроении. Если бы не это слегка расслабленное состояние души, посещавшее его, в те дни, когда удавалось получить или выполнить крупный государственный заказ, вряд ли бы он позволил впустить в свой роскошный, изумительно и со вкусом обставленный кабинет Константина Федоровича Благого, изобретателя.

Как обычно, утро Аристарха Ивановича началось с посещения всегда подтянутой и расторопной секретарши Нонны Павловны. Они быстро покончили с текучкой, хозяин привычно спросил «что еще?» и получил ответ, повторявшийся вот уже две недели изо дня в день.

- Там этот… изобретатель. Как его? Благой. Просится на прием.

Круглыми светло-карими глазами, способными добродушно сиять и искриться юмором, равно как и метать молнии в минуты производственных затруднений, Аристарх Иванович посмотрел на секретаршу, привычно отметил ее ладную, слегка начинающую полнеть фигуру, секунду подумал и махнул рукой.

- Черт с ним, пригласите, а то ведь не отвяжется.

Нонна Павловна ничего не выразила на красивом лице, вышла в приемную и через минуту впустила в кабинет просителя.

В отличие от крупного, с мощным разворотом в плечах, грузного, но крепко сбитого Аристарха Ивановича, пришелец был тощ, сутул, одет в потертый мешковатый костюм, скроенный и сшитый еще в середине прошлого века. Обратил также внимание хозяин кабинета на взлохмаченный, седой хохол, длинный, заостренный нос, маленькие неспокойные глазки, и тут же окрестил своего гостя Дятлом.

Чтобы скрыть усмешку, Аристарх Иванович прикрыл глаза налившимися веселой кровью веками, пригладил на виске аккуратно причесанные, с легкой проседью короткие волосы. Затем он широкой дружественной ладонью указал на одно из кресел возле низкого, карельской березы, тускло отполированного столика, сам поднялся, по-хозяйски легко ступая, подошел и занял другое, стоящее рядом, чуть наискосок. Он откинулся в кресле, скрестил на животе пальцы и приятным, хорошо поставленным тенором произнес:

- Слушаю вас.

Посетитель прочистил горло, представился. Голос его с легкой хрипотцой звучал тихо, но дикция была безупречна, позволяла различить каждое слово. Представившись, Константин Федорович Благой умолк.

- Продолжайте, продолжайте, господин Благой, - подбодрил с улыбкой Аристарх Иванович.

Константин Федорович слабо отмахнулся от господина, мол, какой из него господин, сообщил о себе следующее. Он – инженер, в прошлом, разумеется, в прошлом, так как после «распада» институт, где он проработал без малого двадцать лет, прекратил существование, и его уволили. Пусть это может показаться странным, но он был несказанно рад, поскольку масса свободного времени позволила ему заняться, наконец, любимым делом, а именно, изобретательством, но финансовые затруднения несколько сократили размах, хотя кое-что сделать все-таки удалось. Кое-что.

- Вы проживаете в Москве, Константин Федорович? - перебил монолог гостя Аристарх.

- Видите ли, - смущенно потупился Благой, - в настоящее время я, можно сказать, нигде не проживаю.

И он рассказал удивленно поднявшему брови Икорникову, что вынужден был продать однокомнатную квартиру в Коломне, доставшуюся ему еще в советское время после развода с женой, для того, чтобы погасить долги, возникшие в процессе работы над изобретением.

- Это нехорошо, - насупился Аристарх Иванович, - впрочем, изложите ваше дело, и учтите, просто так материальной помощи я никому не оказываю.

- Что вы, что вы, - замахал руками Константин Федорович, - я пришел к вам вовсе не за подаянием, что вы! Я прекрасно устроен. В одном подвальчике, знаете. Я пришел с конкретным предложением.

И Благой, искательно заглядывая в глаза Аристарха Ивановича, попросил разрешения ознакомить его с изобретением. Аристарх разрешил, окинул взором кабинет в поисках чертежей, папки с бумагами или что там еще могло быть.

- Там, там, там, - зачастил Благой, указывая подрагивающим пальцем в сторону приемной, - все осталось там, позвольте мне…

Но Аристарх велел ему оставаться на месте, вызвал Нонну Павловну и распорядился принести все, оставленное посетителем в приемной. Секретарша кивнула, исчезла, и вновь появилась, неся пред собой небольшую, судя по всему, очень легкую, квадратную коробку. Подмышкой ее торчала тонкая трубочка, видимо чертежи. Константин Федорович подскочил, бережно принял коробку, поставил ее на столик и огляделся в поисках доски, где можно было бы прикрепить чертеж.

- Разложите на большом столе, - распорядился Аристарх Иванович и легким движением руки отпустил секретаршу.

И пока Дятел суетливо разворачивал на большом столе непослушный рулон, искал, чем прижать края, сидел и слушал его торопливую и несколько рассеянную речь.

- Странное положение, - бормотал Константин Федорович, словно бы ни к кому особо не обращаясь, - я много чего умею, приношу деловым людям весьма полезные и оригинальные изобретения, но почему-то со мной не хотят иметь дела. Даже не смотрят. Или глянут мельком хотя бы на этот чертеж и тут же предлагают, как говорится, заворачивать оглобли. - Ну, вот, - положил он на четвертый угол развернутого ватмана, лежавший на столе неизвестно для какой надобности тяжелый кристалл горного хрусталя, - можете подойти, глянуть.

Аристарх Иванович встал с места, подошел, глянул, глубоко и нетерпеливо вздохнул, возвел к потолку очи, опустил их долу. Спросил для приличия.

- И что же это, с позволения сказать, такое?

Константин Федорович понял, что именно за этим вздохом, взглядом и вопросом последует. В голосе его пропали почтительные нотки. Он отчеканил обреченно и сухо.

- С позволения сказать, - это дирижабль. Теперь, что? Можно заворачивать оглобли?

Но Аристарх Иванович, как уже говорилось, пребывал в благодушном настроении. Он не ответил чудаку, стал внимательно, со скептическим выражением на лице, разглядывать чертеж. Что его удивило, все комментарии к деталям изображенного на ватмане дирижабля (вид сбоку, вид сверху, вид в разрезе) были сделаны на английском языке.

- Вы, что же, английским языком владеете? - спросил он, лишь бы о чем-нибудь спросить.

Посетитель с достоинством ответил, что он владеет не только английским языком, но и французским, и немецким. Аристарх тут же поинтересовался, отчего же, обладая столь редким талантом полиглота, господин Благой не устроится работать переводчиком, а вместо этого занимается всякой, с позволения сказать, чепухой?

Константин Федорович проигнорировал вопрос, вместо этого указал на чертеж и заметил:

- Вы не обратили внимания…

- Обратил, - живо перебил Аристарх Иванович. – У вашего дирижабля нет гондолы.

- А все почему? – обрадовался Благой возможности продолжать разговор, - а все потому, что управление, каюты, вспомогательные помещения располагаются внутри аппарата. Внутри! Понимаете или нет?

- Постойте, - позволил втянуть себя в спор снисходительный Аристарх Иванович, - насколько мне известно – дирижабль – это не что иное, как наполненная газом, гелием или водородом, оболочка. Он полый внутри. По-лый! Как вы собираетесь разместить в нем кабину пилота, салон, каюты и все такое прочее? Как?

На запальчивый вопрос Аристарха Константин Федорович с достоинством ответил.

- В том-то и дело, господин Икорников, в том-то и дело. Мой аппарат не полый внутри. Мой аппарат – монолит!

Аристарх Иванович достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб. Пора было выгонять посетителя. Перед ним оказался обыкновенный маньяк, сумасшедший. Хорошо еще, если не буйный. Константин Федорович правильно понял, направленный на него взгляд, мигом очутился возле столика карельской березы и стал торопливо открывать коробку.

2

 

«Бомба!» - мелькнуло в голове Аристарха Ивановича. Сейчас они вместе с горе изобретателем (или террористом???) взлетят в воздух, и будет вам дирижабль, все такое прочее и монолит на могиле на кладбище.

Но ничего страшного не произошло. Благой открыл коробку, из коробки медленно выплыл и воспарил, как показалось испуганному Аристарху, черный футбольный мяч, в наброшенной на него шелковой сетке-авоське, необычайно популярной в советские времена. Ручки сетки были соединены тонким шпагатом, и, держа за шпагат, как держат дети воздушный шарик, Константин Федорович подвел мяч к успевшему плюхнуться в кресло Аристарху.

- Не пугайтесь, - мягко сказал он, - тараксасум, так я назвал новое вещество, совершенно безопасен. Это и есть мое изобретение. Дирижабль – приложение. Дирижабль - это то, к чему мое изобретение может быть применено, а главное – вот.

И он протянул Аристарху Ивановичу мяч или шар, или черт его знает, как это следовало называть, и Аристарх Иванович машинально взялся за кончик шпагата и немедленно почувствовал себя поставленным в совершенно идиотское положение. Большой, умудренный жизненным опытом мужчина, отец семейства, крупный бизнесмен, вхожий в правительственные круги, сидел в собственном офисе и, как малое дитя, держал за веревочку рвущийся из рук, готовый немедленно улететь ввысь странный круглый предмет.

Константин Федорович взялся за шпагат поверх руки Аристарха, заставил шар опуститься. Теперь его можно было рассмотреть.

Сквозь ячейки сетки видна была гладкая блестящая поверхность, не черного, нет, но странного, не поддающегося определению цвета, с мерцающими, радужными разводами. Так бывает, если на поверхность воды в сосуде темного стекла капнуть бензином.

При рассмотрении вблизи, мяч оказался полупрозрачным, словно опал или лучше сказать, халцедон, и внутри него также переливались, медленно всплывали и пропадали, возникали снова все те же радужные блики.

Как завороженный, Аристарх взял необыкновенный мяч в руки, обхватив ладонями. В отличие от холодного камня он оказался теплым, твердым, приятным на ощупь, гладким и абсолютно невесомым. В то же время он не был полым. Чувствовалась его монолитность и, по всей видимости, высокая плотность, но в это невозможно было поверить.

Сказать, что Аристарх Иванович был удивлен, это значит, ничего не сказать. Он был изумлен, потрясен, все его представления о гравитации, земном притяжении разлетелись вдребезги. Он незамедлительно осознал важность открытия, сделанного Константином Федоровичем. Оно могло стать поворотным пунктом в истории человечества. Подумать только! – летательные аппараты легче воздуха! Военная авиация, гражданская авиация… да что говорить!

Главное, слава, сулящая неисчислимые выгоды слава, вопящие и пестрящие его именем заголовки газет, депутатское кресло, возможность действовать в интересах определенной группы лиц, крупные суммы, нескончаемые заказы на изготовление дирижаблей и небо, чистое небо, свободное от грохота реактивных двигателей и отработанных ими выбросов в атмосферу.

Аристарх Иванович долго не мог отвести глаз от таинственного мяча, потом поднял голову, по-детски доверчиво глянул на изобретателя и указал подбородком на переплетения авоськи.

- А можно это снять?

Константин Федорович засомневался, потом попросил держать, как он сказал опытный образец, по возможности крепко, стал снимать сетку, и тут – ай! – кто-то из них допустил неловкое движение, - мяч немедленно, как живой, высвободился и взлетел к потолку. Коснувшись преграды, он немного попрыгал на одном месте, а потом успокоился и замер. Аристарх Иванович непроизвольно несколько раз цапнул рукой воздух, но мяч от этого не опустился вниз.

- Как же его достать? – растерянно проговорил он.

Ему хотелось снова и снова ощущать неестественно гладкую поверхность мяча, рассматривать волшебную, бесконечно меняющую радужные краски глубину.

Бросив озабоченный взгляд на потолок, создатель тараксасума предложил передвинуть на середину комнаты большой стол, на стол поставить стул, и таким образом вернуть беглеца. Аристарх Иванович не стал дискутировать по этому поводу, живо вскочил, скинул на спинку кресла пиджак, остался в ослепительно белой крахмальной рубашке и отутюженных брюках на подтяжках, стал по одному, по два относить в сторону стулья, расставленные в ряд вокруг громоздкого, вытянутого в длину стола. Константин Федорович немедленно бросился помогать.

Тяжелый стол они передвигали вдвоем. Им пришлось изрядно попотеть, прежде, чем середина его оказалась как раз под улетевшим мячиком, для чего и тот и другой часто задирали головы и командовали «еще чуть правее, назад-назад!», чтобы убедиться в результативности своих действий.

Нонна Павловна, секретарша, минут пять прислушивалась к грохоту и звукам передвигаемой мебели, доносившимся из кабинета. Через небольшой промежуток времени она не выдержала, покинула насиженное место, тихо приотворила дверь в кабинет и просунула голову в образовавшуюся щель. К неописуемому изумлению, она засекла начальника как раз в тот момент, когда он, разутый стоял на столе, и уже занес ногу, чтобы подняться выше, на стул, снизу придерживаемый для подстраховки посетителем. Аристарх немедленно опустил ногу и рявкнул на секретаршу:

- Нонна Павловна, я, по-моему, вас не приглашал! Закройте дверь с той стороны!

Нонна Павловна пискнула, закрыла дверь с указанной стороны, плюхнулась на место и стала думать, что бы это могло означать. В голову лезли самые несуразные мысли. Одна совершенно дикая. Уж не решил ли ее дорогой шеф повеситься, чего доброго. Но она отвергла ее, как несостоятельную. В том месте на потолке не было ничего такого, за что можно было бы зацепить веревку с петлей. А из кабинета вновь послышался стук передвигаемой мебели.

Дело вот в чем. Когда секретарша исчезла, и Аристарх Иванович благополучно взгромоздился на стул, он, как и следовало ожидать, несколько поторопился. Хотел схватить, но от резкого движения мяч легко отлетел в сторону и замер на новом месте, вне пределов досягаемости. Пришлось слезать, снова двигать стол. На стул, после недолгого препирательства, полез на этот раз Константин Федорович. Аристарх остался внизу страховать.

Задержав дыхание, Благой медленно подвел обе руки под мяч и осторожно снял его с потолка. Оказавшись на полу, он бережно затолкал пленника сначала в авоську, затем в коробку. Потом они расставили на место мебель, привели себя в порядок и сели на прежние места в креслах возле столика карельской березы.

В процессе поимки загадочного мяча Аристарх Иванович успел принять решение. Как бизнесмен он обязан рискнуть. Не выпускать же из рук потрясающее изобретение, способное перевернуть вверх тормашками чуть ли ни всю мировую экономику!

Он поселит бездомного ученого на одной из своих дач, там же оборудует для него лабораторию и построит ангар на территории, огороженной высоким забором. Затем, уже не торопясь, надо будет постараться выведать у него секрет изготовления тараксасума (черт бы побрал ученых, придумывают же названия!). Но для начала он приоденет и откормит Дятла, придаст ему, как говорится, человеческий вид.

Показывая на закрытую коробку, Аристарх внезапно заинтересовался:

- Если отпустить, он, что же, так и будет лететь, лететь?

- Конечно, - мягко согласился Дятел. – Так и будет лететь.

- И, что же, в космос улетит?

Если так, то и космическую программу затронет открытие тараксасума, чуть не запрыгал на месте предприниматель Икорников. Но ответ Константина Федоровича несколько приземлил взлет его фантазии.

- Нет, в космос не улетит. Там и без того невесомость.

- Докуда же он тогда долетит?

- Кто его знает. Застрянет где-нибудь в стратосфере, и будет болтаться до скончания века. Понимаете… - замялся Константин Федорович.

- Говорите, говорите, - подбодрил его Икорников.

- Я, наверное, не совсем нормальный человек. Нет, с психикой у меня все в порядке, но быть романтиком и мечтателем в наше рациональное время, наверно, глупо. Но ничего не поделаешь. Именно так я устроен. Перед вами – мечтатель. И знаете, в чем заключается мечта всей моей жизни? Я хочу очистить небо Земли от самолетов, от их ядовитых выбросов. Только вообразите, только представьте себе совершенно безопасный, не требующий постоянного ремонта, по сути вечный в эксплуатации аппарат! А? Он медлителен, это верно, но куда это, скажите на милость, мы все время торопимся, торопимся, и никак не можем остановиться, оглядеться вокруг себя! Человечество многое потеряло, увлекшись скоростью. Оно перестало видеть мир, оно разучилось созерцать. А тут… хочешь, плавно лети низко над землей и любуйся ее просторами, - ни тебе воздушных ям, ни угрозы террористического нападения. Ведь тараксасум неуязвим. Хочешь, поднимайся выше, за облака, любуйся чистым безоблачным небом в его первозданной синеве.

Аристарх Иванович, и сам обладавший живым воображением, представил себе тихое небо и плавно скользящие по нему дирижабли, управляемые лишь небольшими электрическими моторами. Дирижабли громадные, маленькие – всякие. На любой вкус и выбор. Глаза его загорелись, под влиянием ученого он и сам начал проникаться романтикой и мечтой о прекрасном будущем.

- Да-а, - раздумчиво проговорил он, - черт его знает, мы, действительно вечно куда-то летим, спешим…

Долго они говорили и строили грандиозные планы исправления человечества с помощью дирижаблей.

За интереснейшей беседой Аристарх Иванович чуть не упустил из виду главный вопрос, - а каким же образом Благой собирается из небольшого мячика строить большой аппарат?

Константин Федорович вопросу не удивился. Он ждал его, полез в нагрудный карман пиджака и достал оттуда два маленьких шарика, обернутых серебряной бумажкой. Как понял Аристарх, сделанных из того же материала, что и мяч. Ни слова не говоря, Благой осторожно развернул каждый шарик и сблизил их. Коснувшись один другого, шарики немедленно соединились, как соединяются, слившись в единое целое, две капли ртути. Аристарх Иванович вперил в ученого неподвижный, почти безумный взгляд и облизал губы.

 

3

 

К вечеру все дела были закончены. Благой К. Ф. был принят на работу в кампанию. В роскошном внедорожнике отвезен и поселен на уединенной даче в лесу, в десяти километрах от пригорода. Оставлен обживать новое жилище и знакомиться ближе с расторопным помощником Икорникова, которому отныне вменялось в обязанность следовать за новым сотрудником по пятам, не спускать с него глаз, охранять, а также исполнять любые желания. А первое знакомство состоялось ранее, в просторном кабинете Аристарха Ивановича

Звали этого многопрофильного работника Игорьком, но Константин Федорович, восседая на мягком сидении комфортабельного автомобиля и находясь в состоянии некоторой эйфории, не пожелал проявлять в отношении услужливого и приятного в разговоре молодого человека излишнюю фамильярность. Он попросил назвать отчество, и не успокоился, пока не узнал его. В результате Игорек превратился в Игоря Николаевича, что ему, безусловно, польстило.

Сразу надо сказать, Игорь Николаевич был не просто горой мышц, силовой машиной, хотя сила у него была изрядная, и накаченные мышцы имелись в наличии. У него при этом еще и прекрасно варили мозги, напичканные всякими юридическими премудростями, полученными в престижном учебном заведении. Именно поэтому Аристарх Икорников поручал Игорьку найделикатнейшие и ответственнейшие здания. Игорек гордился своими способностями, с глубоким моральным удовлетворением получал от шефа высокие премиальные, некоторое время отдыхал, а затем снова, с большим удовольствием погружался в дела.

Не гнушался Игорек и сыскной работы. Со временем из него получился отменный детектив, что в глазах хозяина намного повышало его ставки, как если бы он был просто обычным консультантом. Что всегда привлекало Игорька в работе с Икорниковым – конкретная ясность заданий.

Но на этот раз он остался в полном недоумении. Выслушав распоряжения, он поинтересовался, чем будет заниматься ученый (именно так отрекомендовал Благого Аристарх Иванович), и получил короткий и ошеломляющий ответ:

- Ученый будет строить дирижабль.

Затем последовали четкие указания, где и как оборудовать лабораторию, где построить ангар, словом, проявить усердие, смекалку и все, что полагается в таких случаях. А главное (это было добавлено уже наедине, когда Благого повели к машине), втереться в доверие к охраняемому объекту и постараться выведать у него секрет тараксасума, вещества, из которого и будет строиться дирижабль.

Игорек изо всех сил стремился понять истинную подоплеку задания. Ведь насколько он был осведомлен, воздушную оболочку дирижабля не строят из какого-то твердого вещества с диким названием, ее шьют из плотной специальной ткани. Уж не тихое ли помешательство посетило мудрую голову Аристарха Ивановича. Если так – жаль. Очень жаль. Игорек глубоко уважал своего начальника, готов был идти ради него в огонь и воду, и расставание с ним не входило в его ближайшие планы.

Он вышел из кабинета, бросил на секретаршу вопросительный взгляд. Нонна Павловна выразительно подняла плечи, и ничего не сказала.

 

Оставив Дятла на попечении Игорька, Аристарх Иванович, покинул офис, побывал дома, затем отправился в престижный и очень дорогой ресторан, где у него была назначена наполовину деловая, наполовину дружеская встреча с генералом Михаилом Андреевичем Судецким.

Приятели заняли столик в дальнем конце необъятного, расписанного фресками в современном стиле зала, подальше от эстрады с оркестром, с юной тощей певицей в серебряном облегающем платье.

В середине обильного ужина, когда с текущими проблемами было покончено и все подробно оговорено, а генерал несколько расслабился, Аристарх Иванович решил приступить к наиболее интересовавшему его на сегодняшний день вопросу.

- Скажи, Михал Андреич, - ловко орудуя ножом и вилкой, заговорил он несколько иным тоном, располагающим к незначительному разговору, - что ты думаешь о дирижаблях?

- О дирижаблях? – генерал прожевал кусочек деликатеса, проглотил, - да я, знаешь, как-то о них вообще не думаю. С чего вдруг тебя потянуло на дирижабли?

- Нет, ты ответь, - продолжал настаивать Икорников.

Тогда Михаил Александрович отложил нож и вилку, выпрямился.

- Что я могу сказать. Дирижабль – это вчерашний, точнее позавчерашний день. Громоздко, опасно, страшно невыгодно. Неповоротливый, медлительный аппарат. Горели за милую душу, особенно цеппелины. Думать всерьез… - и генерал снова обратил любовные взоры на тарелку и бокал темно-красного, почти черного вина.

Тогда Аристарх Иванович возразил.

- Это ты говоришь о традиционном взгляде на дирижабль.

- Да! – подтвердил генерал, полагая, что разговор о дирижаблях затеян просто так, ради препровождения времени.

- Ты говоришь об аппарате, в принципе устройства которого лежит воздушный шар.

Генерал снова подтвердил.

- Да!

- А если бы тебе, скажем, показали штуку, похожую на дирижабль исключительно по внешнему признаку…

- Да!

- Если бы, скажем, это оказался не воздушный шар, а монолит.

Генерал отодвинул тарелку, двумя пальцами, большим и указательным, взял за ножку бокал.

- Хе-хе, монолит. В принципе, конечно, заманчиво. Представляешь, появится в небе эдакая бубыра, с земли по ней бах-бах, а ей хоть бы хны, летит себе и летит с каким хошь вооружением. Да только как же она будет летать?

Круглые глаза Аристарха Ивановича забегали, пальцы выбили по краю стола легкую дробь. Затем он потянулся всем корпусом в сторону генерала.

- Я не сказал главного…

- Да!

- Что если для этой, как ты говоришь, бубыры, создать материал легче воздуха!

- Ле… - генерал чуть не поперхнулся вином, - легче воздуха? Хе-хе! Да ты знаешь, что такое материал легче воздуха?! Нет? И никто не знает. Легче воздуха! Монолит! – Михаил Андреевич фыркнул, - сам ты монолит.

Аристарх Иванович не стал продолжать разговор, отшутился. Проба была произведена, он все понял – ему! никто! не поверит! Не поверят, даже если он предъявит Дятла и его тараксасум. В лучшем случае скажут – фокус, в худшем - больше не захотят иметь с ним никакого дела. А это для бизнеса прямой убыток, когда с тобой не хотят иметь дела.

Можно было бы поднять шумиху вокруг неведомого вещества, начать лабораторные исследования в каком-нибудь институте, привлечь крупных ученых, но в этом случае ему самому была бы отведена второстепенная роль, а видеть себя на второстепенных ролях Аристарх Иванович не привык. И продолжая сидеть за одним столиком с приятелем-генералом, он мысленно хвалил сам себя. Молодец, Аристарх, правильно решил! Сначала – дирижабль (он его построит!), а уже затем все остальное – заказы, исследования, вплоть до переворота в мировой экономике. И тогда мы посмотрим, кто из нас монолит!

 

4

 

Через полгода дирижабль был построен.

Все это время в лаборатории происходило непонятное. В бесчисленных центрифугах что-то вертелось; в ретортах и колбах что-то кипело, булькало и выпаривалось; в перегонных аппаратах что-то перегонялось; перемигивались бесчисленные лампочки; постукивал вакуумный насос. Затем, пройдя цепь невидимых постороннему глазу превращений, в грохочущем барабане один за другим появлялись мелкие шарики тараксасума. Константин Федорович относил их в ангар, и там они соединялись в единое целое внутри гигантской отлитой по специальному заказу формы.

Когда форма была заполнена, ее убрали, и восхищенному взору Аристарха Ивановича явилась идеально гладкая поверхность дирижабля. Диковинный аппарат легко удерживали многочисленные канатные растяжки, не позволяя ему раскачиваться и отзываться на малейшее сотрясение.

В этой паутине он висел неподвижно в светлом ангаре со стеклянным потолком, похожий на дельфина с выпуклым лбом и обтекаемым, суженным к хвосту телом. Размеры аппарата были не особенно велики. Пять метров в длину, в ширину – три, и примерно столько же в высоту.

Аристарх Иванович, будто притягиваемый магнитом, повадился приходить на свидания с дирижаблем. Поднимался по невысокому трапу, словно живое существо гладил теплую радужную поверхность. Потом по его сигналу плавно сдвигалась в сторону дверь, и он заходил внутрь.

Помимо исходного сырья, немалые средства были затрачены также на отделку внутренних помещений – кабины пилота, салона с иллюминаторами по обе стороны, с глубокими уютными креслами; туалетной комнаты и небольшой каюты, обставленной со всей возможной роскошью. Аристарх Иванович часто сиживал здесь, а однажды заночевал, и потом уверял Константина Федоровича, будто давно так крепко и сладко не спал.

За прошедшие полгода характер Аристарха Ивановича несколько изменился. Часто нападала на него чрезмерная веселость, казалось, еще немного, и он, как дитя, станет прыгать на одной ножке. В такие минуты, он, находясь наедине с собой, любил подойти к окну и бросить беглый взгляд в небеса. Ему казалось, что вот-вот, еще минута, и он увидит плывущий над городом аппарат, построенный на его деньги, с помощью его личного энтузиазма.

Потом настроение резко менялось, он становился раздражительным, нетерпеливым, а главное, недоверчивым. Косился на Игорька, косился на создателя дирижабля, так и не открывшего ему секрет тараксасума. Подозревал их обоих в тайном сговоре. Если бы Аристарха спросили, с какой стати он, собственно говоря, нервничает и попусту теребит и торопит Благого, он бы не смог дать вразумительного ответа. С бизнесом у него все было в полном порядке, предприятия работали на полную мощь. Была проведена реконструкция, прибыли росли, заработная плата рабочим повышалась.

Но жил он в постоянном напряжении, в предчувствии неведомых осложнений, связанных с милой его сердцу игрушкой, этим симпатягой дельфином, обладающим необыкновенной подъемной силой. И все оттого, что романтика романтикой, а он никак не мог придумать, каким образом с наибольшей выгодой для себя явить дирижабль миру.

В свою очередь, Игорек тоже изменил пренебрежительное отношение к проекту. Он перестал считать шефа сумасшедшим и свято уверовал в дирижабль. Никакого сговора между ним и Константином Федоровичем не существовало, хотя Игорь Николаевич успел втереться в доверие к ученому, привык к интересным разговорам с ним наедине. Ему импонировало знание Благим трех иностранных языков, и он часто шутил, рассуждая, как это пригодится впоследствии, когда на того обрушится слава первооткрывателя. Однажды ни с того, ни с сего упросил давать ему уроки английского в свободное от работы время, на что Константин Федорович любезно согласился.

Столь близкие отношения не мешали Игорю Николаевичу время от времени обыскивать и кабинет, и спальню Дятла, и лабораторию.

Обыскивать обыскивал, но ничего интересного не находил. Так, текущие бумаги, и никаких таинственных листков с формулами, блокнотов с записями на иностранных языках, ничего. Казалось, секрет тараксасума Благой держит в голове, о чем Игорек неоднократно докладывал Аристарху Ивановичу, и на что всякий раз получал ответ – «не может быть!»

 

5

 

Строительство дирижабля завершились. Аристарх пожелал отметить знаменательное событие. Тихо, без помпы, в узком кругу. Только он сам, Дятел, Игорек. Вот и вся компания. Четверка рабочих, приставленных в помощь Благому, в счет не шла, те даже не догадывались о предназначении странной штуковины, как они называли между собой аппарат. Как только Константин Федорович перестал нуждаться в помощниках, их отправили на другую работу.

Все шло к благополучному финалу, уже был отдан приказ заказать столик в ресторане, но по какой-то причине Константин Федорович попросил отложить вечеринку на пару дней, заперся в лаборатории и занялся дополнительными расчетами. Аристарха Ивановича это несколько встревожило, и в течение затребованных двух дней он находился в состоянии напряженного ожидания.

Был тихий апрельский вечер. Сквозь широкое окно кабинета можно было видеть слегка позеленевшее небо и щедро раскинувшиеся по нему позлащенные облака. Закат еще не вошел в силу, и обещал стать роскошным, но сегодня Аристарха Ивановича это нисколько не интересовало. Он был неспокоен. Полчаса назад позвонил Благой, сказал, что едет для серьезного разговора.

Еще двадцать минут прошло в бесцельном хождении по кабинету и попытках отгадать, с чего вдруг такой разговор понадобился, когда, наконец, дверь приоткрылась, и Нонна Павловна уважительно доложила:

- Господин Благой приехал.

Следом через порог робко переступил Константин Федорович.

Надо сказать, что за эти полгода в облике изобретателя тоже произошла разительная перемена. Несмотря на высокий оклад, в дорогие костюмы он отказался одеваться наотрез, предпочитал простые вельветовые брюки и свитера. Отказался он также, ссылаясь на занятость, появляться в ресторанах, всякого рода банкетах и официальных встречах. Аристарх Иванович вначале спорил, уговаривал, потом подумал-подумал и согласился. Пусть Дятел работает, все остальное - потом.

И вот теперь неутомимый труженик, умница, золотая голова, стоял на пороге, робкий, пришибленный, как в тот далекий первый день их знакомства, сгорбленный, несчастный с взъерошенным серым хохолком на голове. Одним словом, к нему по какой-то необъяснимой причине вернулся приниженный облик дятла, с чем, казалось, он навсегда расстался, приступив к строительству дирижабля.

Аристарх Иванович страшно испугался внезапно произошедшей метаморфозе, бросился вперед, втащил Константина Федоровича в кабинет.

- Что случилось? – страшным шепотом вскричал он. – Что? Что?

- Беда, беда, Аристарх Иванович, – тихо пробормотал Дятел.

Он рассеянно огляделся, потом подошел к столу, отодвинул приставленный к нему стул, уселся на самый краешек, понурился.

Аристарх подбежал, сел напротив, положил руку на колено Дятла.

- Константин Федорович, - просительно заглянул он ему в лицо, - не томи душу. Аппарат, что, он не сможет взлететь? Все-все пропало? Да?

Благой мельком глянул в лицо хозяина. Глаза его были воспалены и слезились.

- Взлететь-то он взлетит.

И умолк. У Аристарха Ивановича сразу отлегло от сердца. Он стал торопливо уговаривать.

- Так в чем же дело? С чего вдруг такое упадочное настроение? Дорогой мой, если он взлетит, значит все в полном порядке!

- Он не сможет сесть, - трагическим голосом прошептал Константин Федорович.

Аристарх отстранился, дрогнул лицом. В груди его что-то оборвалось.

- Как это?

- Вот так. Я провел дополнительные расчеты и понял. Мы допустили ошибку. Тараксасум намного легче воздуха, его тягловая сила не позволит аппарату приземлиться.

Аристарх Иванович поднял горизонтально руку, закивал головой.

- И что же, он будет лететь, лететь…

- Да. И будет постепенно подниматься все выше, выше…

- Пока не окажется в стратосфере, - обреченно закончил за него Аристарх.

Он встал с места, заходил по кабинету, постоял у окна, ничего не видя перед собой ни пламенных облаков, ни изумительной перспективы погруженного в сумерки города, потом вернулся и сел на место. Подумал, заставил себя успокоиться, всем корпусом развернулся к Дятлу.

- Послушайте, но ведь можно заменить слабый мотор более сильным, взять на борт достаточное количество балласта…

После недолгого молчания Константин Федорович равнодушно ответил.

- Тогда дирижабль не взлетит.

Внезапно он соскользнул со стула и упал на колени.

- Аристарх Иванович, отец родной! Откажитесь от дирижабля! Заклинаю вас! Всем святым, что только может быть в вашем сердце! Вы умный, вы добрый, вы прекрасный человек! У вас все есть! Зачем он вам? Откажитесь!

Икорников бросился поднимать Дятла.

- С ума сошел! На колени бухается! С чего вдруг, «откажитесь»?! Полгода работы! Сколько денег ухлопали! Мечту воплотили! Ведь была мечта? Была? Была?

- Была, – всхлипнул Дятел, силой усаживаемый на стул.

- Так с чего отказываться! На день, на два отложим испытания. Иди, считай! Сколько балласта, какой мотор. Думать! Головой надо думать, а не распускать сопли! - и Аристарх заорал так, что даже на люстре под потолком прозвенели хрусталики, - ступай!!!

Но Благой не двинулся с места. Достал платок, промокнул глаза, сложил и снова спрятал в карман, взгляд его был несчастный, молящий.

- Я вот о чем все время думаю, Аристарх Иванович. Думаю, думаю, ночей не сплю. Если дирижабль улетит в стратосферу, там, как знать, он может подняться еще выше. В этом случае кто мне скажет, как поведет себя тараксасум в условиях предельно низких температур? Это совершенно новое, неизвестное науке, досконально не исследованное вещество. Мы не можем, мы не имеем права рисковать, не имеем права брать на себя такую ответственность. Нельзя бесконечно держать нашу затею в секрете. Нельзя все время заниматься кустарщиной.

Тут Икорников живо возразил. Сколько раз он просил открыть секрет, а? Но почему-то милейший Константин Федорович всегда относился к нему с недоверием и молчал. Разве не так? Не так? Благой виновато моргал глазами.

- Но вы не специалист, зачем вам? А секрет, что секрет. Нет у меня никакого секрета, и не было никогда.

- Как это, не было? – недоверчиво прищурился Аристарх Иванович, - как же ты получал тараксасум?

- Сам не знаю. Я ведь поначалу и не думал о нем. Это вышло случайно. Я знаю, какой требуется исходный материал, я изучил процесс, а результат…

И он развел руками.

Аристарх Иванович несколько минут сверлил его недоверчивым глазом.

- Хорошо. Что вы предлагаете?

- Надо позвать ученых, провести лабораторные исследования.

Аристарх Иванович задумался. Встал, походил по кабинету. Безжизненным голосом отозвался из дальнего конца комнаты.

- Какие же могут быть на ваш взгляд последствия?

- Я не знаю. Может случиться все, что угодно. Вплоть до неуправляемой ядерной реакции.

При этих словах ниагарским водопадом окончательно рухнули все планы Аристарха Ивановича, словно воздушный шарик лопнула голубая мечта.

- Э-эх, - покачал он головой, - о чем ты раньше думал?!

Константин Федорович не ответил, понурился, чтобы не были заметны появившиеся на глазах слезы. Говорить с ним сейчас было бесполезно, Аристарх Иванович решил отложить дальнейшее обсуждение вопроса на завтра. Не стоит пороть горячку, утро вечера мудренее.

Но Благой и тут не тронулся с места, видно, это было еще не все. Сбиваясь, путаясь в словах, чувствуя себя ужасно неловко, он поведал Икорникову о возникших у него подозрениях насчет Игорька, вернее, Игоря Николаевича, как он его называл. Рассказал, как застукал его недавно во время обыска в спальне, на что Аристарх хмыкнул и ничего не ответил, о задушевных разговорах, участившихся особенно в последнее время, о тайных планах навсегда покинуть Россию, чтобы жить в свободном, разумном мире. Внезапно до Аристарха дошло! Пройдоха Игорек, ничего не зная о свойствах тараксасума, уговаривает Дятла лететь с ним в Европу на дирижабле, и там постараться продать его как можно дороже. Ах, ты! Вот для чего этому щенку понадобилось изучать английский язык!

Неожиданно для себя, Аристарх Иванович впервые за весь вечер развеселился. Интересно, каким образом этот болван собирается пересечь границу? Дирижабль примут за НЛО и собьют. Ведь собьют, как миленького собьют! Пропал дирижабль! Эта мысль показалась ему особо мучительной.

Но Константин Федорович возразил, сказав, что тараксасум, скорее всего, невидим для радаров, сбить его трудно, практически невозможно.

Крупный разговор с Игорьком Аристарх также решил отложить на утро, отправил Благого с шофером на дачу, сам на другой машине поехал домой.

Плохо спал в эту ночь Аристарх Иванович Икорников. Ему снились страшные сны. Снилось, будто бы он летит на дирижабле сквозь облака, а земля с городами, весенними разливами рек, робкой зеленью недавно пробудившихся лесов уходит вниз все дальше, дальше. За широким смотровым стеклом на носу аппарата становится все темней, темней, и вот он уже в космосе, вот он начинает задыхаться в невесомости, страшная тоска по родному, безрассудно оставленному дому сдавливает его сердце. Аристарх просыпался в холодном поту, пил воду, ворочался с боку на бок, борясь с бессонницей, засыпал, и все начиналось сначала. К счастью, едва рассвело, его разбудил телефонный звонок.

- Да! – отозвался он, борясь с остатками сна.

- Аристарх Иванович! – задребезжал возле уха отчаянный голос Дятла, - Игорь Николаевич пропал!

- Как пропал? Куда пропал?

- Я не знаю! В комнате его нет, в доме нет. Я поискал во дворе, может, прогуляться вышел. Но во дворе и в саду его нет! Ангар открыт, а в ангаре никого.

Аристарх мгновенно проник в суть полученного сообщения.

- Сволочь!!! – взревел он. И другим голосом, - еду! Ждите!

 

Икорников подгонял шофера и без того мчавшегося на предельной скорости. Хорошо, стояло раннее утро, у светофоров не успели скопиться пробки.

За городом пошли мелькать стволы берез, прямая дорога, повторяя всхолмленность местности, временами, казалось, готова была увести к небесам, временами, наоборот, брала направление в преисподнюю.

Возле дачи машина взвизгнула тормозами, решетчатые, в чугунных завитках ворота медленно отъехали в сторону. От дома бежали Константин Федорович и три охранника.

Аристарх выскочил из машины, крикнул.

- Нет?

- Нет! – на бегу отозвался Дятел, - Игоря Николаевича нигде нет!

- Игоря Николаевича! – зло прошипел Икорников, - неужели непонятно? Он в дирижабле! Эта скотина собирается улететь!

Константин Федорович на какое-то время утратил дар речи. Затем обрел его и, стараясь попасть в ногу с широко шагавшим хозяином, забормотал в том смысле, что улететь Игорь Николаевич не сможет, так как плохо знаком с системой управления. А если взлетит «Боже мой, какой ужас!», он же никогда не сядет на землю! Он погибнет, и смерть его останется тяжким грузом на совести создателя дирижабля. Аристарх Иванович не отвечал.

Они примчались к распахнутым воротам ангара и увидели в глубине в паутине канатов привычно задраенный дирижабль. Но сквозь толстое, пуленепробиваемое лобовое стекло виднелось бледным пятном лицо Игорька. Он что-то делал в кабине, разглядывал, нажимал кнопки. Охранники по знаку хозяина остановились на почтительном расстоянии. Аристарх Иванович достал из кармана мобильный телефон, набрал номер. Пошел сигнал, затем умолк.

- Игорь! – стараясь не выдать волнения, заговорил Икорников, - перестань валять дурака, я знаю, где ты находишься. Я вижу тебя! Выходи, пока не поздно!

- Поздно! – отозвалось в телефоне, - я улетаю. Вы меня не удержите! Оставайтесь со своим бизнесом, а я на свободу! На свободу, родимые!

- Погибнешь, дурак! – отчаянно закричал Аристарх Иванович.

- Ничего, управление у этой машинки, как я теперь вижу, не сложное, а из чего она сделана, в Европах разберутся, - весело прозвенел Игорешин голос. - Пока, ребята! Авось не погибну! Пламенный привет Дятлу! – он запел. - «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и»…

Затем пошли унылые гудки отбоя.

Внезапно Константин Федорович сорвался с места и помчался в ангар. С необыкновенным для его возраста проворством взлетел по ступенькам трапа и забарабанил кулаками по задраенной двери.

- Игорь Николаевич! Игорь Николаевич! Опомнитесь! Дирижабль не сможет приземлиться! Остановитесь!!! Заклинаю вас!!!

Никто не ответил, не отозвался. Разом, со струнным звуком, с гнезд креплений сорвались и упали на землю канаты, дирижабль ожил и плавно взлетел к застекленной кровле. Благой покачнулся, судорожно замахал руками, стараясь удержать равновесие.

То, что увидел в следующий момент Аристарх Иванович, заставило его онеметь от ужаса. Медленно, но верно, надавливая с непобедимой силой, дирижабль стал проламывать деревянные переплетения кровли. Посыпались стекла.

- Костя! Назад! – завопил он, назвав Благого так, как никогда, даже в мыслях не называл.

Но Костя не успел. Часть перекрытий вместе со стеклами рухнула и сбила его с ног. Над кровлей показалась темная, гладкая, без единой царапины, дельфинья спина дирижабля. Уверенно, торжествуя освобождение, аппарат выплывал сквозь обломки разрушенного ангара. Воспарил, затем, неторопливо набирая скорость, полетел сначала параллельно земле, потом неуклонно стал забирать выше, выше, пока утренняя, еще незамутненная земными испарениями синь не поглотила его.

Аристарх же Иванович, как стоял, так и остался стоять и смотреть в пустое и равнодушное небо.

 

Серебряный кубок

 

Стояла ясная, безветренная погода. Тихий вечер уже подкрался и ждал, чтобы оранжевая макушка солнца скрылась за краем земли. Ранняя весна украсилась таким же юным, как она сама, тоненьким месяцем, едва заметным на светлом зеленоватом небе.

В какой-то неуловимый момент солнце ушло. Застыл воздух. Румянец зари с каждой минутой стал разгораться все ярче, ярче. Льдистые прозрачные веточки внезапно украсили низ оконного стекла. К ночи подморозило.

В просторной комнате было тепло, уютно. Мерно качался золотой маятник часов в башне резного темного дерева. На нем появлялся и сразу исчезал отблеск яркого пламени из камина напротив.

В глубоких креслах расставленных вокруг круглого стола, накрытого пунцовой бархатной скатертью, двое дородных, вполне довольных жизнью мужчин мирно дымили сигарами. Молодая женщина в длинном темном платье с высоким воротом стояла у широкого окна и смотрела на закат, на переплетения ветвей замершего в холодном воздухе сада, еще не готового пробудиться, и брызнуть листвой. Она не прислушивалась к ленивому разговору мужчин, из которых один был ее мужем, другой братом. Тонкими пальцами она слегка касалась ледяных веточек на стекле, и от ее тепла они сразу разрушались, таяли.

Но вот отдельные фразы разговора стали доноситься до сознания женщины, и внезапно заинтересовали ее.

- Уверяю тебя, это истинная правда, - говорил брат, - Петр Великий скупал картины голландских мастеров, вовсе не для того, чтобы любоваться их натюрмортами, пейзажами и бытовыми сценками. Его интересовали полотна с изображениями кораблей.

Женщина отошла от окна, приблизилась и присела на подлокотник, третьего кресла.

- Чем же они его так интересовали?

Голос ее был глубок и слегка насмешлив.

- Видишь ли, дорогая, голландцы были настолько точны и реалистичны в живописи, что царю Петру пришло в голову заняться тем, что в наше время мы назвали бы промышленным шпионажем. Он засадил сведущих людей за работу и заставил их переснимать и переводить на чертежи оснастку парусников, изображенных на картинах. Голландские корабелы не собирались раскрывать ему все секреты кораблестроения, голландские же маринисты были придирчиво точны в изображении любой натуры. Царь всех перехитрил.

Женщина усмехнулась. Муж положил сигару на край пепельницы и откинулся в кресле.

- В связи с голландцами мне пришла на память одна забавная история. Но касается она не картин с парусниками на рейде, а именно натюрмортов, вернее одного из них. Желаете – могу рассказать.

Присутствующие пожелали, удобно расположились в креслах и приготовились слушать.

 

 

Произошла эта история не настолько давно, чтобы стать забытой, и не где-нибудь, а именно в нашем городе, и рассказана мне одним приятелем.

Как вы знаете, места наши славятся прекрасной прядильной фабрикой. От нас во все стороны света расходятся роскошные льняные ткани, набивные ситцы, кумач и прочие разновидности сатинов. Отец нынешнего фабриканта уже тогда был несметно богат, отличался благотворительностью, ну и, как это стало модно в те времена, коллекционировал картины великих мастеров. Главным образом - голландцев. Это был его пунктик. Выезжал за границу, рыскал по антикварным магазинам, посещал крупные аукционы, настороженным ухом прислушивался к слухам о распродажах частных коллекций. Стоило разжиться каким-нибудь голландским пейзажем или натюрмортом, радости его не было предела, и по этому случаю в роскошном особняке устраивались грандиозные банкеты с приглашением всего руководящего персонала фабрики и хозяев города.

Однако не он - фанатичный коллекционер и удачливый фабрикант является героем моего рассказа. С высот удачливости и богатства мы спустимся в скромный домик вдовы фабричного инженера и ее сына.

При жизни отца семья жила в достатке, но его внезапная смерть года за полтора до описываемых событий, приданое трем старшим дочерям подкосили ее благосостояние и придвинули к черте, за которой начинается бедность.

Хозяин фабрики не оставил в своем попечительстве осиротевшую семью. Вдова получала от него пенсию, достаточную для скромного существования, а мальчик был пристроен на писарскую работу в главной фабричной конторе. Ему только-только исполнилось семнадцать лет.

Был он долговяз, необыкновенно застенчив и, как положено в его годы, настроен весьма романтично. Одним словом, парень витал в облаках вместо того чтобы стоять твердо, обеими ногами на этой грешной земле. Смерть отца расстроила его планы. Вместо столицы и университета пришлось довольствоваться конторой и провинцией, хотя наш город и не является захолустьем где-то там, на задворках империи.

Гимназию мальчик закончил год назад, и уже вполне успел насладиться повседневной рутиной и страшно тяготившим его духовным одиночеством. Старых школьных друзей растерял, новой дружбы в чуждой среде конторских не обрел.

Хозяину мальчик нравился. Он не старался приблизить его к себе, чтобы не навлечь на неопытного в жизненных вопросах юнца косые взгляды сослуживцев, но сколько раз бывало, когда заметив мечтательный взгляд мальчика, обращенный в пространство, Хозяин подходил к нему, клал на плечо руку, слегка наклонялся тучным станом и шептал в ухо укоризненные нотации. А дома пилила мать.

 

Но вот наступил вечер, когда, собственно, все и произошло. Стояла ранняя весна. Погода была точь-в-точь такая, как сегодня. Слегка подмораживало, в безоблачном небе висел новорожденный месяц. Природа готова была пробудиться, сулила надежды на лучезарное будущее, но мальчику было грустно. Накануне он получил приглашение на банкет к Хозяину по случаю его прибытия из дальних странствий и приобретения очередного голландского шедевра. И все бы ничего, отцовский смокинг пришелся ему впору, хоть и был несколько широковат в плечах. В манжеты новой, ослепительно белой рубашки мать вдела оставшиеся от лучших времен золотые с опаловыми вставками запонки, но когда он, примеряясь к вечернему выходу надел на все это великолепие собственное пальто, рукава его оказались коротки. Мальчик крепко подрос за последнее время.

Он сорвал с себя пальто, бросил на диван и заявил матери, что никуда не пойдет. И не только проклятое пальто, рукава которого словно нарочно укоротились к этому моменту, было виновно, ему вообще не хотелось идти на банкет. Он предчувствовал свою неуместность и неприкаянность в среде важных персон и нарядных насмешливых женщин, не понимал, какими соображениями руководствовался Хозяин, посылая приглашение, твердый мелованный лист с его именем на первой строке. Мальчику хотелось спрятаться от всего мира, забраться на мансарду, достать заветную тетрадь, устроиться возле окошка и попробовать сочинить то, что никак не давалось ему вчера, позавчера и все последние дни, предшествовавшие сегодняшнему вечеру.

Но мать не позволила даже думать об этом. Как можно было пренебречь личным приглашением Хозяина! Разве он не заботился о них после смерти отца! Разве это не он собирается приблизить мальчика к себе и сделать из неприкаянного мечтателя настоящего человека.

Бедняга не знал, куда девать глаза. Он прекрасно понимал, насколько права мать. Он, как обычно после ее упреков, устыдился своей неприспособленности, он готов был теперь идти не только на проклятый банкет, но даже в пасть разъяренному тигру, но вот рукава, ах, если бы не проклятые рукава!

Он живо представил: вот он входит, поднявшись по мраморным ступеням в особняк. В просторной гардеробной встречает лакей, кланяется, но, вместе с тем, пухлые его губы под гадкими тараканьими усиками раздвигаются в подленькой усмешке. Он небрежно принимает старое изношенное пальто и смотрит в упор. Хозяйская блажь выше его понимания.

Кстати сказать, очень многие не одобряли фабриканта за излишне проявляемый демократизм, считали его чудаком и понимающе переглядывались, когда на больших приемах появлялся какой-нибудь простой конторский служащий в смокинге с чужого плеча, с золотой цепочкой часов сомнительной пробы.

 

Мальчик молил Бога, чтобы время тянулось как можно медленнее, чтобы этот вечер никогда не настал, чтобы случилось что-нибудь такое, что позволило бы ему, не теряя расположения Хозяина, не идти на банкет.

Но время шло как обычно, вечер наступил, ничего «такого» не случилось. Мать помогла сыну одеться, поправила воротник рубашки, бабочку, провела руками по отворотам пиджака, словно стряхивая с них невидимые пылинки. Ей нравился сын. Пусть он не нашел еще места в жизни (молодой, это у него пройдет), зато как он красив, как идет ему отцовский смокинг, как оттеняет хрустящая, накрахмаленная белизна нежный румянец, не тронутую бритвой кожу юного лица, русые, вьющиеся на висках волосы.

Она помогла ему натянуть пальто и проводила до двери. Мать не видела, с каким трудом мальчик сдерживает готовые брызнуть слезы, в полумраке передней не заметила, как сердито он вытер глаза.

Он спустился с крыльца, миновал двор, вышел за калитку. Загремел цепью, выскочил из будки сторожевой пес, но мальчик даже не обернулся, и собака долго стояла, помахивая хвостом, в надежде, что обожаемый друг вернется, потреплет холку, опрокинет на спину и похлопает по теплому животу. Но ничего подобного не произошло, пес понурился, повернул назад и полез досыпать в будку.

А мальчик шел и шел по широкой улице, стараясь не ступать в мелкие лужицы, подернутые тонким хрупким ледком. Время от времени он втягивал руки внутрь рукавов пальто и старался их подтянуть вниз, но попытки его были тщетными, белые манжеты все равно выглядывали наружу и окончательно портили настроение.

К особняку он пришел слишком рано. У входа не толпились приглашенные, высокие дубовые двери были закрыты, хотя все окна сияли, и было видно сквозь кружевные шторы, как в банкетном зале на первом этаже снуют слуги, накрывая столы.

Мальчик прошел мимо особняка, будто до него ему не было никакого дела, и нырнул в ближайший переулок. Совершенно неожиданно переулок вывел на главную улицу города, и мальчик заметался в свете уже зажженных фонарей, полагая, что все прохожие смотрят на него, переглядываются и понимающе кивают головами. Тогда он скользнул в какой-то спасительный, темный и совершенно безлюдный проезд, обошел квартал и снова приблизился к особняку.

На этот раз он появился вовремя. Фабричное и городское начальство уже стекалось к широко распахнутым дубовым дверям. Мальчик робко пристроился за чьей-то спиной и прошел в гардеробную.

Там, как и предполагалось, ему пришлось претерпеть унижение от разбитного наглого лакея, снисходительно принявшего куцее пальтецо. Тараканьих усиков не было, но усмешка была, та самая лакейская наиподлейшая усмешка, способная поставить на место и не такого робкого человека, как наш герой. Но, даже избавившись от пальто, он не почувствовал облегчения.

У входа в гостиную фабрикант с женой принимали гостей. Мальчик приблизился, поклонился, получил небрежный кивок от Хозяина, а жена нахмурилась, словно не поняла, по какому праву на банкет явился никому не ведомый, а главное, никому здесь не нужный конторский писарь. От этого мальчику стало совсем худо. Лицо пошло красными пятнами, сердце глухо забилось, но мучения его только начинались.

Потом была необъятных размеров гостиная, где ему удалось затеряться среди смокингов и вечерних туалетов. Он нашел относительно затененный угол и встал там, чтобы ни у кого не путаться под ногами, а главное, не быть узнаваемым. А его никто и не узнавал. Мимо проходили какие-то мужчины во фраках, в смокингах, проплывали дамы в вечерних туалетах, обдавая волнами аромата, мучительно чуждого, запретного. В какой-то момент мелькнуло лицо директора гимназии, мальчик неловко кивнул, здороваясь, но встретил изумленный взгляд и совсем смутился.

Во время ужина он все время ждал катастрофы. Боялся опрокинуть бокал с вином, и поэтому пил очень мало (и, слава Богу, а то бы он захмелел, и тогда черт его знает, что могло бы получиться), он боялся взять не ту вилку, не видел, что кладет ему на тарелку услужливый официант. Он не ощутил вкуса необыкновенной еды, не оценил разнообразия блюд.

Сосед справа, он был когда-то знаком с его отцом, заметил, как скован и угнетен новичок, узнал мальчика и попытался с ним заговорить. Стал спрашивать о здоровье матушки, о замужних сестрах, но тот отвечал невпопад, краснел, и добряк оставил его в покое.

Наконец от куропаток, зайцев, фазанов, целиком запеченных поросят остались одни кости, опустели чаши с черной и красной икрой, растаяли, словно не было, горы салатов, исчезли тонко нарезанные сыры, ветчина и колбасы. Официанты ловко прибирали тарелки с остатками соуса, ставили замену и разносили десерт. Теперь на столе, словно из небытия появились хрустальные вазы с кистями налитого янтарным соком винограда, румяными яблоками и золотыми грушами, торты в облаках крема. Кто-то предпочитал чай, кто кофе, кто изумительного вкуса фисташковое мороженое. Коньяки, ликеры, шампанское – все это наливалось в бокалы и рюмки, но многие отдали должное темному, как кровь дракона, многолетней выдержки вину, привезенному из Марселя.

Разговоры гудели, с каждой минутой разомлевшие гости чувствовали себя все раскованней, кто-то громко предлагал очередной тост за Хозяина, и тост тонул в одобрительных криках. Выходить из-за стола не торопились, и только один мальчик молил Бога, чтобы все поскорее кончилось. В разгар веселья, он робко потянул к себе виноградную кисть, отщипнул, положил по очереди в рот несколько ягод, и по детской привычке сплюнул в кулак мелкие косточки. Теперь он сидел с косточками в кулаке и не знал, как от них избавиться. И только когда гости стали, наконец, подниматься, улучил момент, сделал вид, будто расправляет кончик платка в нагрудном кармашке, ссыпал туда косточки, воровато огляделся и облегченно вздохнул.

 

Теперь гостям предстояло непременное приобщение к искусству. Как выяснилось, из поездки за границу Хозяин привез две картины. Обе голландских мастеров. Пейзаж и натюрморт. Пейзаж, безымянный, но предположительно принадлежавший кисти Рейсдаля, с непременным болотом, поваленным деревом на переднем плане и романтичным и несколько мрачноватым лесом на втором.

Гости по очереди воздали должное пейзажу, перешли к другим, знакомым картинам, висевшим тут же на стене, но вновь приобретенного натюрморта среди них не обнаружили. Обратились с вопросом к Хозяину, и внезапно подметили какую-то неуверенность в его ответах. Доктор, восходящее светило городской медицины, успел шепнуть стоявшему рядом священнику:

- Бьюсь об заклад, нашему коллекционеру подсунули завалящий товар.

На что батюшка поднял устрашающую лохматую бровь и неопределенно протянул:

- Да-а?

Впрочем, вскоре выяснилось, что натюрморт все же существует, но висит в кабинете, и поэтому гостям было предложено пройти туда. Часть присутствующих отправилась вслед за Хозяином, но многие остались на месте и продолжили осмотр картин. Мальчик в последних рядах проскользнул в кабинет, где, к слову сказать, довольно часто бывал с различными бумагами, приготовленными для подписи. Бочком-бочком, он протиснулся между огромным хозяйским столом и книжным шкафом, приблизился к тяжелой бархатной портьере, встал так, что его почти не было видно. Зато отсюда прекрасно просматривался натюрморт, недавно повешенный на стене напротив его укрытия.

Несколько минут гости разглядывали картину. Ничего, из ряда вон выходящего, на ней не было. Обычный голландский натюрморт с виноградом, разломанным пополам персиком, целым румяным персиком, яблоками, рассыпанными грецкими орехами, наполовину увядшей розой и серебряной чайной ложечкой с замысловатой гравировкой. Все выписано ярко, выпукло, настолько реалистично, что хотелось подойти и проверить, действительно ли это живопись, или умело расставленные в выдолбленной нише подлинные предметы. Сосредоточенную тишину внезапно нарушил голос доктора:

- Я никого не хочу обидеть, но, хотите – режьте меня на части, это не голландская работа.

- Почему вы так думаете? – живо отозвался Хозяин.

- Потому что нарушена композиция.

Доктор считался в городе знатоком живописи.

- Судите сами, - продолжал он, - между виноградной кистью и персиком какое-то странное пустое место. Ни один голландский мастер не позволил бы себе такой небрежности, во-первых, а во-вторых, здесь отсутствует традиционная вертикаль. Все предметы находятся в одной плоскости, а это не свойственно для классического голландского натюрморта. Что здесь должно находиться, не знаю. Какой-нибудь бокал с вином, серебряный кубок…

И все присутствующие согласились с доктором, переговариваясь тихими голосами о том, что, да, действительно, в натюрморте не хватает вертикали. А раз так, то это, само собой разумеется, не голландец, хотя виноградные ягоды светятся, будто настоящие, и персик истекает сладостным соком.

- Смотрите, - воскликнула одна дама, - чайная ложечка блестит так ярко, что хочется подойти и вынуть ее из картины.

- Именно это я и сделал, - сказал Хозяин. - Доктор, - обратился он к доктору, - вы абсолютно правы. На этом месте, как раз между виноградной кистью и половинкой персика стоял серебряный кубок.

Он переждал некоторое время, чтобы умолк гул удивленных и протестующих голосов и продолжил.

- Признаюсь, меня с первого взгляда пленила эта картина. Я не мог дождаться, когда приеду домой, и в полной мере смогу насладиться великим творением неизвестного мастера. Я никому не позволил до нее дотронуться, распаковал, принес сюда, собственноручно вбил гвоздь в стену, повесил, выровнял и стал смотреть. Смотрел очень долго. Не помню, сколько времени. Но в какой-то момент мне захотелось подойти и потрогать серебряный кубок. Ощутить прохладу металла, почувствовать его тяжесть. В каком-то трансе я подошел, коснулся картины… и в тот же миг кубок оказался у меня в руке. Не знаю, как это произошло. Я стоял оглушенный, потерянный. Я не верил своим глазам. Мне казалось, что я схожу с ума. Но тяжелый, холодный кубок опровергал все разумные мысли, вихрем закружившиеся в голове. Я даже лизнул и понюхал его, и ощутил знакомый особый запах серебра.

И Хозяин взял со стола никем не замеченный до этой минуты прекрасный серебряный кубок.

Строгой формы, устремленный ввысь, он был покрыт изящным растительным орнаментом, с маской Бахуса в продолговатом медальоне. Внутренняя часть оказалась вызолоченной и сияла так, словно на дне кубка перекатывалось отполированное золотое яичко.

- К сожалению, я не могу вернуть его на место в картину. Пробовал по всякому, но ничего не получается. А в результате - что? Испорченный натюрморт и эта серебряная безделушка.

Присутствующие переглянулись. Доктор спрятал усмешку, опустил глаза и стал искать возможность как можно скорей незаметно выскочить из кабинета и там, на свободе насмеяться вдоволь. Хозяин имел полное право дурачить гостей, но не до такой же степени!

Хозяин, тем временем, прекрасно понимая, что ему никто не верит, передал гостям кубок. Дамы брали драгоценную вещь осторожно, пробовали на вес, заглядывали внутрь, передавали в протягиваемые со всех сторон руки и выбирались из комнаты следом за доктором. Одна, прекрасная, как наяда, обернулась на Хозяина, перехватила его взгляд и одними губами послала вполне угадываемое слово:

- Шутник!

Хозяин помрачнел, дождался, пока кубок не вернется к нему, поставил его на стол и вышел из кабинета следом за всеми. Никем не замеченный, в комнате остался один наш герой.

Не сводя глаз с картины, он выбрался из своего укрытия. В кабинете стояла странная настороженная тишина. Казалось, вещи притаились и ждут неизвестно чего. Но ему не было страшно. Как это не могло показаться странным, он был совершенно спокоен и даже немного расслаблен. Ему казалось, будто во всем необъятном доме с несметным количеством комнат он остался совершенно один. Сюда и впрямь не доносились звуки еще не завершившегося банкета. Временами, правда, наплывала музыка, вернее призрак ее, но молодому человеку казалось, что она звучит в его душе. Он был единственным из всех, кто захотел поверить рассказу хозяина.

Он взял в руки серебряный кубок. Холод металла проник в его сердце, и сердце сладко замерло, словно в предчувствии чего-то необыкновенно хорошего. С медальона смотрела на него лукавая физиономия Бахуса.

«Сейчас подмигнет», - подумалось, и сразу растаяла мысль.

С кубком в руке он повернулся и стал смотреть на картину. Между виноградной кистью и половинкой персика в каком-то почти ощутимом ожидании пустовало место. В голове молодого человека мелькнула мысль, что вот именно сейчас он, как последний дурак, услышав бредовую историю из уст Хозяина, пожелавшего разыграть и позабавить почтеннейшую публику, станет пытаться сделать невозможное. Он тряхнул головой, прогнал мешающее сосредоточиться сомнение, поднял руку с кубком и уверенно поставил его туда, где ему полагалось находиться. В картину.

Он посмотрел на свою руку – рука была пуста, она лишь хранила легкий холодок от соприкосновения с серебром. Несколько долгих минут он не решался снова взглянуть на кубок. Потом все же взглянул. Кубок стоял на месте. Между виноградной кистью и половинкой персика. Бахус благодарно улыбался молодому человеку, и сам натюрморт, вне всяких сомнений, был творением великого голландского мастера.

 

Он перевел дыхание, счастливо улыбнулся, вышел из кабинета и тихо притворил за собой дверь. Гул разговоров, веселого смеха, музыка – все опрокинулось на юношу, и терзавшее его на протяжении всего вечера чувство неловкости, ненужности, внезапно покинуло его, и он, свободный, легкий стал спускаться по широкой, устланной изумрудно-зеленым нескончаемым ковром лестнице.

В конце ее стоял Хозяин и что-то говорил той, похожей на нимфу, красавице. Оба одновременно обернулись и стали смотреть на Молодого человека. Но его это не смутило. Он смело подошел к ним и наклонил в приветствии голову.

- А-а, это ты! А я тебя не видал весь вечер. Где ты прятался? – пробасил Хозяин и, не дожидаясь ответа, повернулся к даме, - вот, рекомендую. Молод, робок. Займитесь им, приласкайте. Парня надо обтесать.

Красавица улыбнулась, протянула Молодому человеку руку. Он взял ее, поднес к губам, сразу отпустил и еще раз поклонился. «Что это с ним? – подумал Хозяин, - да он весь сияет».

- Ну, ступай, - промолвил вслух, - в другой раз постарайся не прятаться.

 

Ловко лавируя среди готовых расходиться, занятых прощальными разговорами гостей, Молодой человек вошел в гардеробную и спросил у лакея пальто. Лакей был тот самый, без тараканьих усиков, но с наглой усмешкой.

Без всякой усмешки, он помог Молодому человеку одеться, и даже провел несколько раз щеткой с длинным ворсом по воротнику и отнюдь не удлинившимся рукавам. Молодой человек кивнул лакею, достал из кармана и протянул серебряную монету.

- Нам не положено, - прошептал лакей, но с завидной ловкостью прибрал ее и низко поклонился.

Оказавшись на улице, наш герой с удовольствием вдохнул морозный воздух, распахнул пальто и огляделся по сторонам. Ночь давно наступила. Месяц склонился к земле. Молодой человек хотел показать ему, уходящему, серебряную монетку, но вспомнив, как только что отдал ее лакею, вывернул карман и громко расхохотался. Потом зашагал домой. Тонкий ледок на лужицах хрустел под его ногами.

 

Проводив гостей и отдав прислуге распоряжения на завтра, Хозяин облачился в халат, мягкие меховые туфли и поднялся в кабинет. Он расположился за столом, закурил трубку, просмотрел кое-какие бумаги, и только протянув руку к чернильнице, заметил исчезновение серебряного кубка. Внимательно оглядел стол, этажерку с цветочным горшком, книжные шкафы. Кубка не было. Тогда он дернул сонетку звонка.

Вскоре появился камердинер. В доме было не принято ложиться спать, пока не отошел ко сну Хозяин.

- Выясни завтра, - распорядился он, - не появлялись ли здесь посторонние и кто мог проникнуть без разрешения в кабинет. У меня пропала одна очень ценная вещь.

Да, это была катастрофа! В душе Хозяина еще теплилась надежда, что серебряный кубок можно будет вернуть на место, но теперь он исчез, и голландский натюрморт остался навеки испорченный.

Тут его взгляд непроизвольно упал на картину, и от неожиданности он откинулся назад в кресле. Сияя отполированным серебром, кубок стоял на месте, не совсем в центре, а чуть ближе к правому краю картины, отчего вся композиция пришла в законное равновесие.

Не зная, что сказать почтительно ожидавшему камердинеру, Хозяин пошарил дрожащей рукой по столу в поисках спичек, чтобы разжечь погасшую трубку, потом, предварительно прочистив горло, отменил собственное распоряжение.

Как только дверь за слугой закрылась, он вскочил с места, приблизился к картине и долго стоял перед нею. Смятенные мысли теснились в его голове. Как, когда?..

Прозрение пришло внезапно. Он вспомнил, как непосредственно, исполненный уверенности в себе, умиротворенный, спускался по лестнице мальчик, приглашенный на банкет по милости случайного каприза.

«Ах ты, постреленок, - в расслабленном умилении прошептал Хозяин, - ах ты, стервец ты эдакий». Хотел дотронуться до картины (он все еще не верил своим глазам), но мгновенно одернул руку. Постоял еще немного, потом погасил свет, вышел из кабинета и, счастливый, как малое дитя, отправился спать.

 

Рассказчик умолк, и стал смотреть на угасающие угли в камине. Он старался не встречаться с насмешливым взглядом шурина, чуждого мистики и всякого рода чудес. Реакция не заставила себя ждать.

- Теперь признайся, что ты все это выдумал от начала и до конца. Старый фабрикант был реалистом и трезво смотрел на мир. Вряд ли с ним могла приключиться романтическая история.

- Кто знает… кто может постигнуть тайны человеческого сердца, - вздохнул Рассказчик.

- А что же с этим… с Молодым человеком? – спросила женщина.

Рассказчик усмехнулся и благодарно посмотрел на жену.

- Я знал, что именно это заинтересует тебя. Но не тревожься, с ним все в порядке. Не знаю, был ли он хотя бы еще один раз счастлив так, как в ту ночь после банкета. Наверно, был. В минуты творческого вдохновения. Или в тот миг, когда его подстерегла слава…

Рассказчик помолчал, а потом назвал имя знаменитого поэта.

Женщина удивленно подняла ровные полукружия бровей, встала с места и подошла к окну. Но за стеклом уже было темно. Голые ветви сада не были видны, они скорее угадывались. И только высоко в небе, одинокий и раззолоченный, сиял молодой месяц.

 

 

 

 

ЭКСТРАСЕНС

 

1

 

У Петра Ильича Еременко был друг. Дружили с юных лет, со школьной скамьи. Неожиданно родители Петра Ильича оставили Москву, переехали и навсегда обосновались в другом городе. Это был очень хороший, небольшой, приморский город!

Располагался он на двух уровнях, на просторной прибрежной низине и, на так называемой, Горе. На самом деле никакой горы не было, был высокий глиняный уступ, обрывавшийся к морю, но в том месте, где образовался город, он отходил далеко от залива, давая простор для строительства на ровном пространстве.

При взгляде на город сверху, любого, даже самого несентиментального человека, привела бы в восхищение открывшаяся панорама. Прямые улицы, нарезанные строго вдоль и поперек, делили утонувший в зелени уютный город, на правильные квадраты; вдали, чуть приподнятое над горизонтом, виднелось море.

Здесь хотелось бродить по тихим закоулкам, поселиться на окраине в домике с небольшим садом и мирно жить до скончания века.

Впоследствии город разросся и полез наверх. С заводами, однообразными хрущевками. Места на Горе было вдоволь – дальше простиралась ровная, нескончаемая степь.

Петр Ильич жил в нижней, старой части города, на набережной, в красивом кремовом доме с колоннами, балконами и башенками, неподалеку от старинного, густо затененного парка.

Друзья всю жизнь переписывались, время от времени видались в Москве, куда Петр Ильич наезжал по служебным делам, а в последнее время, овдовев, он чуть ли не в каждом письме звал Станислава Сергеевича Кислинского, для него просто Славку, приехать в отпуск, погреть старые косточки на золотом пляже теплого Азовского моря.

 

Долго собирался Станислав Сергеевич в гости к школьному другу, в восьмидесятом году собрался. Купил билет на поезд в купейном вагоне, что было необычайно сложно сделать в период летних отпусков, и покатил на юг, вниз по земному шару.

При встрече друзья долго обнимались, первые дни засиживались далеко за полночь, вспоминая школьные годы, проказы, маленькие радости и печали, и чудесную девочку Таню, полюбившуюся им обоим в десятом классе, и вышедшую впоследствии замуж за другого парня. Так бывает, и ничего с этим не сделаешь.

Петра Ильича поначалу несколько удивляла и как-то стесняла перемена, произошедшая с его другом. У Станислава Сергеевича появилось в характере какое-то неуловимое высокомерие по отношению, не к нему, нет, по отношению ко всему остальному миру. Было впечатление, будто Славка, в прошлом свойский, веселый, поднялся вдруг на небывалую высоту, и теперь оттуда снисходительно поглядывает на оставшееся внизу человечество. Прежде такого с ним никогда не было.

Наконец, Петр Ильич не выдержал, спросил напрямик, что, мол, с тобой, друг ты мой, приключилось, и услышал странный и совершенно неожиданный ответ. Его старый товарищ, добрый, интеллигентный, скромный учитель истории в средней школе, на шестидесятом году жизни внезапно, совершенно неожиданно даже для самого себя, стал экстрасенсом.

Первая реакция Петра Ильича была однозначна – Славка спятил. Время наложило отпечаток и на него. В те годы только и разговоров было, что об экстрасенсах. Их имена не сходили с уст, народ любыми средствами искал возможности попасть на сеанс к целителю, прислушивался к пророчествам ясновидящих. И все это, несмотря на то, что официальная наука и карающие органы экстрасенсов не жаловали, разоблачали, грозили карами, хотя, надо признать, с каждым разом все реже, реже. Состарилась, ослабела советская власть.

Стал Петр Ильич поглядывать на друга с опаской, хотя согласился выслушать от Станислава Сергеевича историю его прозрения. Все, как тот говорил, получилось просто.

Однажды он заболел, прихватило почки, камень там образовался или что-то еще в этом роде, только посоветовали ему добрые люди не начинать таскаться по врачам и сдавать анализы, а обратиться к знаменитому экстрасенсу. Станислав Сергеевич не любил докторов. Он послушался и отправился на тайный, проходивший где-то на окраине Москвы, сеанс. Целитель избавил пациента от камешка, а заодно сообщил ошеломляющую новость. Незачем тебе, дорогой товарищ, обращаться к нашему брату за помощью, поскольку ты и сам обладаешь Силой, и, при этом не маленькой.

Добрую половину ночи рассказывал Станислав Сергеевич другу, как ввели его в общество экстрасенсов, взяв слово хранить секреты, как обучали его Основам, как он решился провести первый опыт, и к собственному несказанному удивлению исцелил тяжко больного мальчика.

Вначале Петр Ильич слушал откровения Станислава Сергеевича с большим недоверием, стараясь явно не выказывать скепсиса и насмешки. Затем, неожиданно для самого себя, стал проникаться. А когда Станислав Сергеевич одним только взглядом сдвинул с места специально положенную на стол спичку, уверовал, все простил и возгордился, - вот какой необыкновенный у него оказался друг! Он даже успел шепнуть об этом кое-кому из соседей, когда те стали спрашивать о приезжем. В южном городе всегда так – увидят незнакомца, обязательно заинтересуются, кто такой и откуда.

Об излишней болтливости Петра Ильича Станислав Сергеевич, к сожалению, ничего не знал. Не надо думать, будто он чего-то боялся, но в его положении всегда не мешало опасаться лишних разговоров и постоянно быть начеку. Это в Москве в последнее время как-то привыкли к экстрасенсам, а в маленьком провинциальном городе…

 

Прошло несколько дней в интереснейших разговорах между друзьями, посещениях городского пляжа, как внезапно свалилась им на голову неприятность - гостеприимного хозяина и друга вызвали на работу. Мало того, велели ехать в срочную командировку на три-четыре дня, где-то устранять последствия небольшой аварии. Получалось неловко - Станислав Сергеевич вынужден был оставаться один в чужом доме, в чужом городе.

Но все наладилось. На одной лестничной площадке с Петром Ильичом проживала молодая бездетная семья, очень милые люди – Николай Борисович и жена его, Екатерина Андреевна или просто Катя, Катенька, как ее называли родные и близкие. Николай вот уже год был главным редактором местной газеты, Катя только что закончила пединститут по специальности русский язык и литература, первый год работала в школе, находилась в отпуске. Оба посочувствовали соседу, и согласилась взять на себя заботу о московском госте. А когда узнали о его выдающихся способностях и достижениях, у Катеньки широко раскрылись глаза, вздрогнули зрачки. Еще бы – экстрасенс!

Супруги жили в уютной двухкомнатной квартире с лепными по моде пятидесятых годов потолками, сплошь заставленной цветами. Под ногами хозяев с утра до вечера болтался котенок, безгрешная беленькая киска. Екатерина Андреевна, еще не утратившая студенческой восторженности и благодушного расположения к миру, готова была принять в дом всех встречаемых на улице бездомных котят и щенят. Николаю Борисовичу, вполне рассудительному человеку, всякий раз приходилось укрощать ее великодушные порывы.

В школе ее любили. В первую очередь - дети. Каждый день провожали до дому, спорили, кому нести тяжелый портфель с кипами тетрадей. За открытость и непосредственность даже умудренные опытом коллеги прощали ей многочисленные, с их точки зрения, педагогические промахи.

 

2

 

Николай и Катя приняли Станислава Сергеевича на попечение. Практически он переехал к ним, только ночевать шел к себе, в пустую квартиру.

В первый же вечер между хозяевами и гостем разгорелся спор. Понятно, на какую тему, об экстрасенсах. Вернее, в споре участвовал Николай, а Катя переводила взгляды с одного на другого, и чаша весов ее симпатий все больше и больше склонялась на сторону московского пришельца, седого, благообразного и покровительственно снисходительного к провинциалам.

Николай во время разговора разгуливал по комнате. Как выяснялось, он был гораздо больше осведомлен о модной теме, чем предполагала Катя.

- Поймите, - останавливался он перед уютно устроившимся в кресле Станиславом Сергеевичем, я ничего не имею против неограниченных возможностей человека, я допускаю, что они далеко не познаны и не изучены. Но меня бесит…

- Даже бесит? – поднял бровь Станислав Сергеевич.

- Да, бесит! Именно бесит ваше стремление к изолированности, этакий флер таинственности… все эти ауры, кармы, йоги и прочие Шамбалы.

На что Станислав Сергеевич снисходительно процитировал Гамлета:

Гораций, в мире много кой чего,

Что вашей философии не снилось.

- Возможно, - Николай сделал примиряющий жест ладонью, - но вы должны заняться изучением этого самого «кой чего», а не строить из себя неприступного представителя герметической науки, напускать мистику и употреблять непонятные термины. Простите, я не говорю лично о вас, - тут он сделал паузу, затем продолжил, - а если все же говорить лично о вас, то, как вы объясните, только, пожалуйста, нормальным, человеческим языком, все, что вы только что рассказывали нам о присущей вам Силе. Я так понимаю, что вы произносите это слово с большой буквы. Так расскажите нам, все, что вы о ней знаете, откройте тайну!

Станислав Сергеевич рассмеялся, качнул головой и провел ладонью по затылку. Столичный снобизм неожиданно соскочил с него, и Катя с Николаем вдруг увидели перед собой обыкновенного пожилого человека, простого, даже в чем-то слегка виноватого.

- Если бы я мог, Николай Борисович, если бы я мог. Да, мне присуща окаянная Сила, пусть, как вы говорите, я произношу это слово с большой буквы. Но я ничего не знаю ни о ее происхождении, ни о ее возможностях. А изучать эти возможности никто не собирается. Вы журналист, вы должны прекрасно понимать - мы находимся под запретом.

Николай Борисович запротестовал.

- Ничего подобного! О вас уже говорят. В газетах, по телевизору.

- Это крупицы, дорогой мой друг. Чуть-чуть приоткрыли, пары спустили, а дальше – стоп! Именно вам, журналистам, мы должны быть благодарны за эти крохи. Что касается лично меня, могу сказать со всей откровенностью – я начинающий экстрасенс. Я все время пытаюсь понять, откуда это, отчего мне дана Сила, а другим не дана. Мои друзья экстрасенсы советовали мне не пытаться проникнуть в тайну. Я получаю информацию, - при этих словах Николай поморщился, - но откуда она поступает ко мне, мне самому не известно.

И чтобы сменить тему, предложил произвести несколько экспериментов.

Катенька даже захлопала в ладоши от восторга.

- Конечно! Ах, Коля, все, что ты тут наговорил – слова. Нужен опыт.

Она безоговорочно согласилась стать медиумом.

Станислав Сергеевич уверенно поднялся с места, попросил Катеньку встать спиной к стене, отступив от нее на шаг.

- Представьте себе, Катенька, что вы – доска.

Катя кивнула, и стала пытаться представить себя доской. Затем произошло невероятное: все члены ее одеревенели, и когда экстрасенс коснулся пальцем ее плеча, против воли качнулась. Если бы не стена, упала бы навзничь.

- Ну-у, это гипноз, - отмахнулся Николай.

- Простите, а что такое, что вы презрительно называете гипнозом?

Николай пожал плечами, мол, откуда мне знать.

- Во-от, - поучительно протянул Станислав Сергеевич, - никто не знает, а любое непонятное явление пытается свалить на гипноз.

- Да, да, - подхватила Катя, - я точно почувствовала, будто я вся деревянная. Но я не спала, все-все соображала, все видела! Станислав Сергеевич, попробуйте на нем, а то он все спорит, спорит.

Снисходительно улыбаясь, Николай стал к стене на Катино место. Но сколько не старался Станислав Сергеевич превратить его в доску – ничего не вышло.

- Видите, - победно вскричал Николай, - Катька внушаема, она поддалась, а на меня ваши чары не подействовали.

Тогда Станислав Сергеевич, огляделся по сторонам и сказал, что он сейчас попробует остановить маятник настенных часов с кукушкой. Правда, предупредил он, часы потом придется чинить, но Николай согласился рискнуть.

Станислав Сергеевич долго водил рукой перед маятником, Катя сидела тихо, закусив нижнюю губку, Николай терпеливо ждал, но часы останавливаться не пожелали. Маятник продолжал качаться с прежней амплитудой. Хуже, окошко распахнулось, из него выглянула металлическая птица и прокукукала в лицо осрамившегося экстрасенса девять раз. И только повторив эксперимент со спичкой, одним лишь взглядом сдвинув ее на полсантиметра с места, Станислав Сергеевич смог реабилитироваться.

Нужно ли говорить, что с этой минуты Катенька стала верной его сторонницей.

 

Гуляя с ним на другой день в парке под сводами лип и акаций, любопытствуя несказанно, она стала выспрашивать у Станислава Сергеевича все о его Силе. Симпатичная Катенька, в соседстве с ним, начинающим толстеть мужиком, тоненькая-тоненькая, с широко открытыми серыми глазами и детской непосредственностью нравилась ему чрезвычайно. Он не собирался за нею ухаживать, Боже упаси, но ему хотелось одновременно и блеснуть перед нею талантом, и продолжить изучение своих возможностей. Провал с часами обеспокоил его.

- Давайте, Катенька, - он немного подумал, - я попытаюсь рассказать кое-что о вашей семье.

Екатерина Андреевна, позабыв об учительском статусе, чуть не запищала от восторга и немедленно согласилась. Станислав Сергеевич начал издалека, с далеких предков, проживавших не здесь, в другом городе, кажется в Орле, в Мещанской слободе. От изумления, Катенька застыла посреди прямой аллеи с кроваво-красными каннами, затем очнулась, потащила экстрасенса вперед и усадила на ближайшей скамейке.

- Невероятно! – восторженно прошептала она, - все правильно. Продолжайте, продолжайте.

Станислав Сергеевич несколько подался корпусом вперед, скрестил на колене пальцы.

- Ваш прадед переехал сюда, стал рыбаком. Поселились они где-то в той стороне, - он неопределенно махнул рукой на запад, - в хате из трех комнат. Все комнаты были смежные, но позже дом перестроили, и теперь там четыре комнаты - он прищурил глаза, как бы вглядываясь. - Двор небольшой, в центре стоит беседка, рядом, слева, когда-то рос высокий тополь, а справа – кусты сирени.

- Сирень и сейчас растет, а тополь высох, и его спилили, - Катя перебила себя, - дальше, дальше.

- У них было пятеро детей, три мальчика и две девочки. Один из трех мальчиков – ваш дед. Он погиб на войне, под Сталинградом. Не был рядовым, был офицером, но в небольшом чине.

- Он был старший лейтенант, - прошептала Катенька.

- Ваша бабушка и ваши родители и сейчас живут в том доме.

- Правильно! А теперь новое задание, - Катюша вошла в раж, раскраснелась,- теперь опишите мою маму.

Станислав Сергеевич внимательно посмотрел на нее.

- Ваша мама очень красивая женщина. У нее длинные темные волосы с сильной проседью, она их расчесывает на прямой пробор, собирает в косу на затылке и закалывает гребешком. И еще она носит янтарные сережки, такие висюльки. Глаза темные. Лоб выпуклый, чуть вздернутый нос и довольно полные губы. Лицо круглое. Вы на нее не похожи, вы похожи на отца, - внезапно Станислав Сергеевич откинулся на спинку скамейки, - все, больше не могу, устал.

Он сидел неподвижно, с закрытыми глазами, а Катенька изумленно разглядывала его, словно какое-то чудо. Да, собственно говоря, это и было чудо.

- Как вы делаете? – осторожно спросила она.

Но Станислав Сергеевич и сам не знал, как это у него получилось. Он был слегка испуган и растерян от неожиданности, такое с ним произошло впервые.

Что это? Откуда? Телепатия? Неужели все, что он тут наговорил, подсказано ему подсознанием Катеньки? Если так, то… сердце экстрасенса сладко сжалось. Перед ним открывались невероятные горизонты. Он так увлекся своими мыслями, что даже не сразу заметил робкое движение Кати. Она тронула его руку.

- Но это прошлое, - робко вымолвила она, - а что будет?

Он отечески посмотрел на нее.

- У вас, Катенька, все будет хорошо. Через год и два месяца у вас родится сын.

Екатерина Андреевна вдруг покраснела, смутилась, помолчала, и неожиданно предложила пойти в музей.

- Там есть Куинджи. Чудесная картина. Правда, пойдемте.

Они посетили музей, постояли перед «Радугой» Куинджи, походили по залам. Катенька прекрасно понимала, что их маленькая провинциальная выставка не идет ни в какое сравнение с Третьяковской галереей, но она гордилась ею, и не только картиной Куинджи, но и небольшим этюдом Левитана и полотнами Бродского.

После они прошлись в сторону моря по бульвару с памятником Ленину на месте памятника Сталину, с красивыми зданиями по сторонам, с ювелирным магазином, парикмахерской, рестораном. На набережной, в летнем кафе ели мороженое и смотрели, как бьет по сваям и парапету невысокая зеленая волна, и все это время Катя заставляла Станислава Сергеевича закреплять и оттачивать его внезапно открывшийся талант ясновидения. Она загадывала незнакомых ему людей, а он, изредка и незначительно ошибаясь, называл их особые приметы, семейное положение и профессию. Оба так увлеклись чудесной игрой, что даже не заметили, как наступил вечер, спохватились и побежали домой.

Дома Катя восторженно рассказывала мужу о новой грани таланта Станислава Сергеевича. Николай недоверчиво поднимал брови и вопросительно поглядывал на сидевшего за столом экстрасенса. Он был слегка озадачен.

Был уже девятый час, когда Станислав Сергеевич отправился к себе на ночлег. Перед уходом они обсудили программу на завтра, и Катенька пообещала свозить гостя на дальний пляж, на Золотые пески.

Станислав Сергеевич оставил супругов наедине, и о чем они говорили в тот вечер, доподлинно неизвестно, а сам он, утомленный не столько прогулками по городу, сколько бесконечными разговорами и усилиями, затраченными на путешествия в прошлое, настоящее и будущее Катеньки и ее знакомых, решил погрузиться в целительную медитацию. Разделся, оставшись в одних плавках, сдвинул к окошку стол, поправил на полу коврик, уселся на коврике, принял позу лотоса и стал постепенно углубляться в себя. Но ему помешали. Раздался несмелый стук в дверь, звонок у Петра Ильича был почему-то испорчен.

Станислав Сергеевич вздрогнул, торопясь, он никак не мог сразу попасть ногой в штанину, не успел, как следует заправить рубашку. Не спрашивая, кто там, подошел и открыл дверь. На площадке стояли две женщины, и вид их был робок, просителен и даже несколько испуган.

- Извините нас, - почему-то шепотом проговорила одна, - это вы экстрасенс из Москвы?

Станиславу Сергеевичу, смущенному неполадками в одежде, пришлось ответить положительно, да, он экстрасенс, но что нужно от него в этот вечерний час таинственным незнакомкам?

А тетеньки жаждали исцеления. Одна от радикулита, другая от постоянных мигреней. Экстрасенс запротестовал. Он приехал отдыхать, у него отпуск. И вообще, как они могли про него разузнать, кто им сказал, откуда такая осведомленность?

Дамы доверчиво пояснили, что живут они в этом же доме, а рассказал про чудесного целителя Антонине Платоновне Петр Ильич. Они так слезно умоляли Станислава Сергеевича, так униженно и просительно заглядывали ему в глаза, что ему не оставалось ничего другого, как махнуть рукой на все и всяческие предосторожности, пригласить их войти, самому с извинениями скрыться в другой комнате, чтобы заправиться и застегнуться на все пуговицы. Он вышел к ним строгий, сосредоточенный, важный. Женщины окончательно оробели, смотрели мышками. Он усадил их, расспросил о недугах, затем приступил к сеансу.

У одной из пациенток он провел рукой над болевым местом на пояснице и сказал, что никакого радикулита у нее теперь нет. С мигренью пришлось повозиться. Дамочка неподвижно сидела на стуле, а он делал пассы над ее головой, как бы что-то снимал, что-то стряхивал с пальцев

Когда сеанс закончился, они почувствовали явное облегчение и хором спросили Станислава Сергеевича о деньгах, но от платы экстрасенс отказался. Он помнил наставление учителя: «Учти, начнешь брать, - потеряешь Силу!»

Подруги засеменили к выходу со словами благодарности, но одна из них успела положить на подзеркальник в прихожей двадцать пять рублей.

Дверь за ними закрылась, щелкнул английский замок, Станислав Сергеевич вздохнул с облегчением. Случайный взгляд его упал на три бумажки на полочке по десять, десять и пять рублей. Он точно знал, что прежде их не было, понял, откуда они взялись, и неизвестно отчего навалившаяся тоска и предчувствие неминуемой беды сжали его сердце. Бежать следом, разыскивать посетительниц было бесполезно. Он вздохнул, решил не поддаваться настроению, снова разделся и сел в позу лотоса.

 

3

 

Наутро тревожное состояние Станислава Сергеевича продолжилось. Перед тем, как отправиться на завтрак к соседям, он достал из чемодана несколько тонких брошюрок, зачитанных, с выпадающими страницами, завернул в бумагу и взял с собой.

Они позавтракали на пару с Катенькой, Николай успел уйти на работу в редакцию, собрали в сумки, что там бывает необходимо на пляже – полотенца, купальник, плавки, крем от загара, постелить что-нибудь на песок, немного еды. Перед уходом Станислав Сергеевич, смущаясь и запинаясь в словах, попросил куда-нибудь, в укромное место, спрятать принесенные с собой книжечки. Катенька, не задавая лишних вопросов, подумала-подумала, и сунула пакет в комод под стопку с бельем. Покончив со всеми делами, они заперли квартиру и отправились на автобусную остановку. Идти пешком до Золотых песков было далековато

Как в игре «горячо-холодно», чем дальше Станислав Сергеевич уходил от дома, тем ровнее билось его сердце. Еще через некоторое время он совершенно успокоился.

День выдался чудесный. В синем небе не было ни одного облачка. С моря тянуло легким бризом, он не позволял солнцу распалиться в полную силу. Но все равно, на всякий случай, Катенька повела своего гостя по бесконечному пляжу туда, где в редкой тени невысоких акаций можно было спрятаться от жарких лучей.

Неяркое, зеленоватое море тихо вздыхало, едва заметная боковая волна легко набегала на песок, оставляя твердую кромку, и по ней можно было идти, как по асфальту, не рискуя набить в босоножки песок и мелкую ракушку.

Наконец, хорошее уединенное место было найдено, широкое покрывало постелено, пакет с бутербродами подвешен на горизонтально вытянутую ветку во избежание нападения муравьев, Катя переоделась за стволами деревьев, побежала в воду изображать русалку, Станислав Сергеевич остался в тени впитывать в организм вселенскую информацию и энергию.

Можно сказать, они оба за этот день хорошо набрались энергии, наплавались, подзагорели. Но, как все хорошее, день закончился, солнце перешло на другую половину небосвода, они сложили вещи, выбрались из песков и через час прибыли домой. Катенька быстро сообразила полдник, подала на стол конфеты, печенье, и хотя выяснилось, что Станислав Сергеевич не ест сладкого, от свежего чая он не стал отказываться. Катя только успела засыпать заварку в разукрашенный алыми розами чайник, как раздался резкий, требовательный звонок.

Станислав Сергеевич вздрогнул, изменился в лице и сказал странную фразу.

- Это за мной!

Катенька открыла дверь – на пороге стояли двое. Один в милицейской форме, другой в штатском.

- У вас находится гражданин Кислинский?

 

Предчувствия не обманули Станислава Сергеевича. Проведенный накануне благотворительный сеанс исцеления незнакомой женщины от радикулита обернулся для него страшными неприятностями.

Мадам явилась домой затемно. Ревнивый муж набросился с криками – где была, с кем была. Понятно, какие в таких случаях задают вопросы. Во избежание скандала, пришлось сознаваться. Так, мол, и так, приехал к соседу из второго подъезда экстрасенс из Москвы, а ее, как известно, замучил радикулит. Вот они и пошли с Надеждой Ивановной полечиться. Радикулит прошел, а денег целителю они дали всего ничего – двадцать пять рублей.

Муж взревел. Какой радикулит! Какая Надежда Ивановна! Какой такой экстрасенс-целитель! Какие двадцать пять рублей! У тебя деньги, что, на полу валяются?!

И настучал по телефону в милицию. Так и так, приехал шарлатан, содрал с дуры бабы неизвестно за что двадцать пять рублей… Супруга, было, встряла – как ни за что, радикулита ж нет, - но муж махнул на нее телефонной трубкой и велел заткнуться. Милиция пообещала разобраться, но отложила разбирательство до утра. Утром, как известно, Станислав Сергеевич с Катенькой отправились на море, и первый визит участкового не принес результатов.

Теперь, тихим прохладным вечером, шарлатана накрыли. Участковый затребовал паспорт, для чего пришлось идти в соседнюю квартиру. Катенька, естественно побежала следом, испуганная, трепещущая. Паспорт был предъявлен, оба милиционера долго по очереди изучали его. Тот, что в форме убрал паспорт к себе в планшет и сказал, что гражданин Кислинский должен будет пройти с ним в отделение. Станислав Сергеевич посмотрел на Катеньку жалкими испуганными глазами и повиновался. Они ушли, а штатский, видимо, следователь, остался и стал задавать Катеньке неприятные вопросы.

Кто такой, откуда, почему оказался у нее в квартире, и все в таком духе. Не чувствуя ни за собой, ни за Станиславом Сергеевичем никакой вины, Катерина Андреевна, по молодости и неопытности, отвечала довольно дерзко. Она коротко рассказала, что Станислав Сергеевич приехал к другу, к Петру Ильичу Еременко, живущему по соседству, а Петра Ильича неожиданно отправили на три дня в командировку. Она сама и ее муж согласились приютить гостя, чтобы он не скучал, у себя. И вообще, на каком основании, за что арестовали невинного человека!

Следователь, или кто он был, поправил Катеньку, сказав, что московский гость вовсе не такой уж невинный. Он шарлатан, знахарь, а знахарство, как известно, преследуется у нас по закону. И попросил показать вещи арестованного. Тогда Катя схватила телефон и позвонила мужу.

- Коля! – закричала она в трубку, - Станислава Сергеевича арестовали!.. Говорят, он – шарлатан!.. Глупость какая-то! Приезжай скорей, пожалуйста… Нет, ты прямо сейчас приезжай! Тут у нас собираются обыск устроить.

Она положила трубку и победно глянула на милицейского в гражданской одежде, а тот стал объяснять, что никакого обыска он устраивать не собирается, просто просит показать вещи. Вот и все.

Тогда, несказанно радуясь о спрятанных накануне брошюрках, Катя вынесла из соседней комнаты небольшой чемоданчик Станислава Сергеевича, открыла, щелкнув двумя замками. Кроме смены белья, двух рубашек, бритвенных мелочей и махрового полотенца там ничего не было. Следователь мельком глянул, Николая Борисовича дожидаться не стал и убрался, насмешливо глянув в лицо гневной хозяйки.

Вскоре приехал муж. Угомонил, насколько это было возможно, Катю. Она все порывалась куда-то бежать, искать правду. Николай Борисович велел ей не дергаться, а спокойно сидеть, ждать, как будут разворачиваться события. Не может такого быть, чтобы человек канул в неизвестность, так не бывает. Узнав о брошюрках, попросил показать. Катя достала из комода сверток, развернула бумагу. Разрозненные страницы чуть не разлетелись.

Первая книжонка посвящена была, как выяснилось при беглом просмотре, Карме. Вторая оказалась учебником первичной йоги, третью Николай Борисович смотреть не стал. Велел жене завернуть и положить на место.

- Тоже мне, - пожал он плечами, - запрещенная литература. Не этого надо бояться.

- А чего? - спросила Катерина Андреевна.

- Всего, - буркнул муж, - главным образом, дурости вселенской.

 

Час прошел в напряженном ожидании. Катя пыталась заняться домашними делами, но все валилось из рук, она даже умудрилась разбить любимую Колину чашку. Стала, чуть не плача (нервы были на пределе), собирать осколки, как зазвонил телефон.

- Я! Я возьму! – кинулась она и схватила трубку.

- Алло! Алло! Катенька, это я, я, Станислав Сергеевич, - раздался взволнованный, на грани срыва, голос экстрасенса. - Катенька, спасите меня, они отправили меня в сумасшедший дом! Ради Бога, приезжайте, сделайте что-нибудь! Если они начнут меня колоть психотропными средствами, я потеряю Силу! Катенька, у меня здесь, кроме вас и Николая Борисовича никого нет! Вся надежда на вас! Я не могу больше говорить, у меня отнимают телефон…

Трубка была брошена на рычаг, пошли короткие гудки.

 

4

 

Психиатрическая больница находилась далеко за городом. Хорошо у Николая был автомобиль, маленькая игрушка – синего цвета горбатый Запорожец. Супруги сели в машину и покатили в сторону дома скорби. Не колеблясь, ни минуты, не сомневаясь в необходимости срочных действий, они мчались спасать Станислава Сергеевича. Катенька нервничала, торопила мужа.

- Быстрей, быстрей! Ты можешь ехать быстрей?

Много ли выжмешь из горбатого Запорожца! По дороге им пришлось два раза останавливаться, остужать мотор. Остановки просто выводили Катеньку из себя. Она ходила взад-вперед возле машины, хрустела пальцами и задавала один и тот же вопрос:

- Как ты думаешь, его отпустят?

На что Николай пожимал плечами и крепко сжимал губы. Он был опытнее жены и знал – из психушки, просто так, людей не отпускают.

 

В приемном покое нашу пару негостеприимно встретила тетка в белом халате, с лицом, расположенным не как у всех добрых людей – вдоль, а поперек. Щеки цербера при короткой и толстой шее, располагались где-то на плечах.

- Какой экстрасенс! Да он псих! – пропела басом тетка, когда узнала, для какой надобности заявились незваные посетители.

Долго они препирались, требуя немедленного свидания со Станиславом Сергеевичем, так бы ничего и не добились, не покажи Николай Борисович журналистского удостоверения. Тетка внимательно изучила документ, смягчила тон, разрешила свидание и назвала номер корпуса, куда поместили больного.

Николай и Катя отправились искать шестое отделение по запутанным дорожкам больничного парка.

Небольшие, одноэтажные флигели, называемые корпусами, были разбросаны по всей территории и хорошо изолированы один от другого плотно сбитыми деревянными заборами, покрашенными в зеленый цвет. Наконец, они отыскали запертые воротца с намалеванной на них белой краской цифрой шесть, с кнопочкой звонка.

На звонок долго никто не отзывался, хотя чувствовалось, что за забором кто-то ходит и прислушивается к разговору вольных людей. Но это были не начальственные шаги, напротив, шаги робкие и неуверенные. Через какое-то время за забором отдали команду, неуверенные шаги удалились, в замке повернулся ключ, воротца отворились.

- Вам кого? – осведомилась медсестра шестого корпуса, выслушала ответ и покачала головой, - к нам такой больной сегодня не поступал.

Катенька стала настаивать, ссылаясь на грозную тетку из приемного покоя, но сестра настойчиво повторила.

- К нам сегодня больные не поступали. Идите, выясняйте.

Николай и Катя переглянулись. Станислав Сергеевич исчез! Но из такого заведения просто так люди не исчезают! По уже проторенной дорожке, выложенной кирпичом, они помчались обратно в приемный покой.

- Как это нет?! Я сама отправила его с практикантом в шестой корпус, – возмутилась тетка, - куда он мог деться!

Мощной и цепкой дланью она схватилась за телефон. Но из шестого корпуса, теперь уже ей, коротко повторили – не поступал. Тетка слегка изменилась в лице, вскочила, велела посетителям ждать, понесла необъятных размеров туловище куда-то вдаль.

- Слушай, - недоверчиво, и в то же время восторженно, прошептала Екатерина Андреевна, - он, что, сквозь стену прошел?

- Кто его знает, - в тон ей проговорил Николай Борисович, - кто их, экстрасенсов знает, на что они способны.

Из окна приемного покоя было видно, что в больничном парке поднялась небольшая суета. С озабоченным видом промчались и скрылись в аллеях три санитара, две медсестры чуть не столкнулись, а потом стали о чем-то совещаться и показывать руками, первая в одну сторону, вторая в другую. Потом они тоже разбежались. Наступила зловещая тишина, природа сумасшедшего дома замерла в ожидании. У Катеньки сердце билось где-то возле горла, так она была неспокойна. И в то же время готова была нервно расхохотаться. Ай, да Станислав Сергеевич! Да здравствуют экстрасенсы! Уж если они способны проходить сквозь стены…

Но как же без паспорта? В больничной одежде? И что с ним будет, когда его поймают? Ах, не усугубил ли он своего положения хоть и потрясающим по сути, но совершенно бессмысленным побегом?

Все закончилось самым прозаическим образом. Больной нашелся. Не в шестом, а в девятом отделении, куда отвел его неопытный практикант. Пыхтя от быстрой ходьбы, утирая пот с поперечного лица, в приемный покой ввалилась командно-административная тетка, плюхнулась на стул.

- Идите в девятое, там ваш, - и презрительно вытолкнула изо рта крамольное слово, - экстрасенс. Там подождете, придет санитар, отведет его, куда надо.

Екатерина Андреевна и Николай Борисович немедленно отправились в указанном направлении. У глухой калитки девятого отделения повторилась история с ключами. Прозвенело, провернулось в замочной скважине, показалась сестра, видно получившая предупреждение, их впустили в небольшой дворик.

Боже, что открылось их взорам!

На приступке вытянутого в длину выбеленного флигеля, застыв неподвижно, сидел несчастный Станислав Сергеевич в обесцвеченной стирками больничной пижаме. Мировая скорбь, тоска, ужас застыли в его широко расставленных глазах. Над головой экстрасенса, чуть-чуть сбоку, находилось зарешеченное окно, а на решетке, с внутренней стороны, конечно, по-обезьяньи схватившись за металлические переплетения и с невероятной силой потрясая их, висел буйный сумасшедший и вопил, как грешник в аду.

При виде спасательной команды, Станислав Сергеевич подхватился с приступки.

- Сидеть! – немедленно последовал окрик.

Словно из небытия, возник санитар и свирепым взглядом пригвоздил пациента к прежнему месту.

Тогда Станислав Сергеевич стал выглядывать то с одного, словно высеченного из белого мрамора, бока санитара, то с другого и кричать, стараясь перебить вопли буйно помешанного.

- Катенька! Николай Борисович! Они поместили меня в буйное отделение! Сделайте что-нибудь! Я погибаю!

Николай тронул за плечо санитара.

- Все в порядке, товарищ. Этот человек попал сюда случайно. Дайте нам поговорить.

Санитар нехотя отступил.

Станислава Сергеевича стали успокаивать. Ему объяснили, что произошла ошибка, что сейчас придет другой санитар, и отведет их в другой корпус, что все уладится, все будет хорошо.

Действительно, вскоре пришел санитар, переговорил с кем-то, забрал историю болезни, и Станислав Сергеевич, сопровождаемый эскортом, отправился на новое место, в спокойное, тихое отделение. Там экстрасенса сразу увели, а Екатерину Андреевну и Николая Борисовича пригласили в кабинет к доктору, где главный редактор местной газеты немедленно предъявил удостоверение, и оно, как и в приемном покое, произвело должное впечатление.

 

В кабинете было тихо, докторша казалась симпатичной и достойной доверия. Начались расспросы, главным образом, врача интересовало, кем поступивший больной доводится Екатерине Андреевне и ее мужу.

- Понимаете, - торопилась все порядком объяснить Катя, - он нам никем не доводится, он приехал из Москвы в гости к нашему соседу, они друзья. А соседа срочно вызвали в командировку. И он попросил, чтобы мы как-то заняли Станислава Сергеевича, чтобы он не скучал. Он хороший, он ничего плохого не сделал. Пожалуйста, отпустите его!

Но докторша сказала, что отпустить больного без консилиума и окончательного решения главврача она не имеет права. Он поступил из милиции, его привезли и сдали на обследование. Екатерину Андреевну возмутило слово «сдали». Дали – брали, человек не вещь! Но помня напутствие мужа и просьбу не скандалить и не зарываться, она ничего не сказала, только сжала под столом, чтобы докторша не увидела, кулачки.

Вот тут-то они и узнали, что кое-какие деяния, находящиеся в прямом противоречии с законодательством, Станислав Сергеевич все-таки совершил. Он провел незаконный, шарлатанский сеанс мнимого исцеления больной женщины, да еще при этом взял с нее деньги.

Супруги переглянулись, когда он успел? Дело принимало скверный оборот. Как оказалось, у милиции были основания для ареста, и Николай Борисович, напрягши желваки на скулах, помянул про себя экстрасенса нехорошим мужским словом.

А врачиха, тем временем, дала дельный совет.

- Вы поезжайте в милицию, - она заглянула в историю болезни, уточнила, - в первое отделение. Это за кинотеатром Свердлова, вы легко найдете. Поговорите. Пусть они нам позвонят, а если выяснится, что ваш знакомый не шизофреник, не шарлатан, а, действительно, экстрасенс, нам его держать у себя будет незачем.

Тогда Катя задала естественный вопрос, а как они так сразу определят шизофреник Станислав Сергеевич или не шизофреник, на что докторша снисходительно улыбнулась.

Потом она сообщила, что консилиум состоится около двенадцати часов следующего дня, что раньше этого времени им не стоит приезжать, но Катя немедленно возразила и пообещала приехать с утра. Докторша пожала плечами.

- Как хотите.

- И еще, - никак не хотела угомониться Катя, - Станислав Сергеевич просит, чтобы ему не делали никаких уколов. Иначе он потеряет Силу, понимаете!

Докторша заверила с полной определенностью, никаких уколов никто никому делать не собирается и вдруг задала совершенно неожиданный вопрос.

- Скажите, а вы сами уверены в том, что он - экстрасенс?

- Что вы! – для пущей убедительности Екатерина Андреевна прижала руки к груди, - он замечательный экстрасенс! Понимаете, он никогда не видел мою маму, а описал ее портрет так, будто они тысячу лет знакомы. Он даже сказал, что она носит янтарные сережки. А про дедушку сказал, что он погиб под Сталинградом и был офицером. И еще, что раньше они жили в Орле. Представляете? А еще спичку сдвинул с места. Мы положили на стол спичку, а он стал на нее смотреть. Смотрел-смотрел, вдруг спичка поехала по клеенке.

Докторша недоверчиво покачала головой, несколько смягчилась, но повидать на прощание Станислава Сергеевича не позволила.

 

5

 

Стемнело, когда Николай Борисович и Катя покидали дом скорби. А до города еще надо было доехать, пересечь его из конца в конец. По дороге Николай ругал, на чем свет, Станислава Сергеевича. Не столько за сеанс с двумя неизвестными тетками, сколько за то, что он умолчал о нем. Катя, как могла, оправдывала его, говоря, что тех вылечили, они же, неблагодарные, в милицию позвонили. Свинство и больше ничего - вот, как это называется!

- Но он взял с них деньги! – возмущался Николай Борисович.

Крыть было нечем. Катя отворачивалась, смотрела в боковое стекло и про себя бормотала:

- Все равно он хороший.

Ни ей, ни сердитому мужу даже в голову не пришло отступиться и бросить Станислава Сергеевича в беде.

 

К первому отделению милиции они приехали в десятом часу, когда в небе стали зажигаться большие и яркие звезды.

Отделение размещалось в небольшой белой хате. Она стояла в глубине садика с молодыми вишнями, окруженного штакетником. В отличие от дома скорби, калитка была гостеприимно распахнута.

На великое счастье супругов, во дворе прогуливался милиционер в белом кителе, как чуть позже выяснилось, в чине капитана. Видно, надоело ему возиться с преступниками, и он вышел подышать свежим воздухом.

Супруги к нему. Так, мол, и так, невинно задержанного Станислава Сергеевича Кислинского смогут отпустить из клиники только после вашего распоряжения. Будьте так добры и гуманны, позвоните им ради всего святого, не мучьте зря хорошего человека, он приезжий, он из Москвы, здесь у него никого нет, он ничего плохого не сделал…

- Да он псих! – рявкнул капитан с точной копией интонации тетки из приемного покоя.

А дальше не пожелал разговаривать и попросил освободить от своего присутствия территорию первого отделения милиции. Долго-долго уламывал капитана Николай Борисович. Он и так подъезжал к нему, и с другой стороны, снова вынул из нагрудного кармана удостоверение, но капитан почему-то не полюбопытствовал открыть его, только скосил глаза и, опять-таки, немного смягчился.

- Послушай, - обратился он к одному Николаю, и совершенно игнорируя его супругу, - вот как бы ты повел себя на моем месте? Человека посадили в КПЗ. Так? К нему идет следователь. Сержант открывает дверь, и что они видят? Арестованный сидит на полу, я подчеркиваю: не где-нибудь, в КПЗ! Скрестил ноги, вывернул ступни, никого не замечает, глаза стеклянные, на вопросы не отвечает. Псих? Однозначно, псих!

Затем капитан припомнил звонок разгневанного мужа, полученные шарлатаном неизвестно за что двадцать пять рублей…

- Как неизвестно за что! – не выдержала нейтралитета Екатерина Андреевна, - эту тетку вылечили от радикулита, а вы говорите!

Но капитан даже не посмотрел в сторону заступницы, только иронически скосил рот. Катя не пожелала успокоиться. Торопливо, стараясь подобрать нужные слова, она стала рассказывать, какой Станислав Сергеевич добрый, как он открыл в себе новый талант – проникать в прошлое.

- Вот как он узнал, что мой прадед переехал сюда из орловской губернии, что дедушка пошел на войну и погиб в чине офицера? Вот скажите, как? А как он описал мою маму! Он даже сказал, что она носит янтарные сережки! А вы говорите.

Выслушав, капитан удосужился недоверчиво посмотреть на Катю. Черт его знает, может быть, там и вправду что-то такое есть.

- Так что будем делать? - внес деловую струю в разговор Николай Борисович.

Капитан помолчал, провел по песку носком ботинка.

- Да забирайте вы его! Мне он не нужен.

С тем повернулся и ушел в хатку.

- Вы им позвоните? – крикнула ему вслед Катя.

Но капитан не ответил.

 

 

 

6

 

Рано утром Николай Борисович и Катя отправились выручать экстрасенса. Они договорились так: он оставит ее в сумасшедшем доме (как это страшно звучит!), сам уедет на работу. В случае неблагоприятного поворота событий пусть Катя позвонит, он постарается что-нибудь придумать.

В девять часов утра супруге журналиста, главного редактора местной газеты, удалось проникнуть на территорию дома скорби. Быстрыми шагами, почти бегом, направилась она в сторону шестого отделения, и уже издалека увидела, что за ночь что-то произошло, разумеется, хорошее. Станислав Сергеевич ждал ее не по ту, а по эту сторону забора, почти на воле. Если бы не больничная пижама, его можно было бы взять под руку и увести.

- Катенька, Катенька, - бросился он к ней, - как хорошо, что вы пришли! Понимаете, я не мог больше там находиться, я упросил докторшу, чтобы мне разрешили дождаться вас здесь. И мне разрешили, представляете себе! А накануне…

- Вы хоть спали?

- Какое там! Да это не важно. Я накануне…

- Вы хоть завтракали?

- Ах, оставьте, мне не до еды. Накануне я имел долгую беседу с дежурным врачом. Очень милая женщина, к вашему сведению. Расспрашивала обо мне, я ей все рассказал.

- Вы бы лучше, - перебила Катенька, – показали ей эксперимент со спичкой.

Станислав Сергеевич помолчал.

- Знаете, я как-то об этом не подумал.

Два часа они ходили потом взад-вперед по короткой аллее. Станиславу Сергеевичу не велено было исчезать из поля зрения бдительных санитаров. Время от времени то один, то другой отпирал калитку, выходил наружу, делал вид, будто больной его нисколько не интересует, а сам зорко поглядывал в его сторону. В одиннадцать часов их позвали.

Медсестра провела Станислава Сергеевича и будто прилипшую к нему Катю в широкий, не особенно длинный коридор, велела сесть возле наглухо запертой двери. Они сели. Началось томительное ожидание.

В половине двенадцатого в коридоре появился доктор, весь в белом, в белой шапочке, в очках с темной оправой. Не реагируя ни на Катю, ни на Станислава Сергеевича, он отпер ключом ближнюю дверь. Вошел внутрь и полотно закрыл за собой створку. Минут через десять проследовал еще один врач, также ни на кого не реагируя ни взглядом, ни голосом. На сей раз на этом носу не сидели очки, но халат и шапочка были те же. Он скрылся за дверью, и снова в коридоре воцарилась полная тишина. У Катеньки вспотели ладошки, сердце заколотилось. Врачи собирались на консилиум. Она мельком глянула на Станислава Сергеевича, он криво усмехнулся, глаза его были тоскливые.

И тут появилась Главная!

В том, что по коридору, постукивая высокими каблуками, шествует вершительница всех судеб в психиатрической клинике, сомневаться не приходилось. Статная, с пышной прической, прикрытой высоким крахмальным колпаком с завязками бантиком на затылке, в ослепительнейшем белом халате на пуговках с отложным воротником, с виднеющимся в декольте дорогим платьем и ниткой гранатовых бус. В луче солнца, заглянувшего в окно, сверкнула и пропала бриллиантовая капелька в золотой сережке.

По сравнению с этой роскошной и властной женщиной Екатерина Андреевна почувствовала себя не дипломированным молодым специалистом, преподающим в школе русский язык и литературу, а маленькой робкой первокурсницей, ожидающей вызова в деканат.

Не глянув на сидящих в коридоре великомучеников, будто их и на свете нет, Главная скрылась за роковой дверью. Снова наступила гнетущая тишина, потянулись минуты почти невыносимого ожидания.

Через какое-то время в конце коридора, но с другой стороны, показалась процессия. Впереди двигался скрюченный в дугу больной в полосатой пижаме, за ним, не отставая ни на шаг, следовала сестра, а за ней, на всякий пожарный случай, поспевал санитар с суровым и непроницаемым ликом.

Ни сестра, ни санитар, будто сговорились заранее, точно так же «не заметили» сидящих возле двери. Один лишь скорбный головушкой, к тому же явно измученный радикулитом, с неуверенной улыбкой искоса глянул на Катю и Станислава Сергеевича, кивнул и вежливо сказал – здравствуйте.

Но это был сумасшедший, что с него возьмешь!

Шествие скрылось в комнате консилиума, и снова тишина.

Внезапно Станислав Сергеевич схватился за виски.

- Я знаю, что они хотят сделать! Они заставят меня лечить его от радикулита!

- Ну, и что? – пожала плечами Катенька, - вы же умеете. Покажите им класс, и они вас отпустят.

- Как вы не понимаете, - жарко зашептал несчастный экстрасенс, - он же ненормальный, у него поврежденная психика, вдруг от моего воздействия ему станет хуже!

Перепуганная этими словами, Катенька ничего не успела ответить. Дверь открылась, сестра кивком головы пригласила Станислава Сергеевича. Он поднялся, бледный, словно приговоренный к смерти. Катя рванулась следом, но ее остановили.

- Не надо. Ждите.

Катенька села на место, и сердце ее сжалось от дурного предчувствия.

 

7

 

Ожидание растянулось еще на полчаса. Чего только не передумала за это время несчастная одинокая Екатерина Андреевна, сидя в пустом коридоре сумасшедшего дома. Откуда-то издалека время от времени доносились неясные разговоры, звяканье посуды. За окнами, завешенными белыми льняными гардинами, с резкими криками стремительно проносились стрижи. Но все эти звуки как бы и не нарушали странной настороженной тишины, от которой хотелось лезть на решетку окна, трясти ее и выть от тоски и страха.

Что, если Станислава Сергеевича признают шизофреником и не отпустят? Или, наоборот, сочтут нормальным и отправят обратно в милицию? Кто его знает, позвонил сюда вчерашний капитан, не позвонил?

Внезапно дверь распахнулась, показался сумасшедший в пижаме. О, радость! О, неожиданность! Прямой! С изумленным лицом. С такими лицами ходят люди, когда не верят свалившемуся на них счастью.

Больной повернулся в сторону Кати, поклонился ей и вежливо сказал.

- Спасибо вам. Вы привели очень хорошего доктора.

И прямой, как доска, победно зашагал прямо по коридору. Сестра и санитар – за ним. На ходу сестра обернулась, совершенно неожиданно подарила Кате лучезарную улыбку, но сказать – ничего не сказала. На сердце у Катеньки несколько отлегло.

Минут десять спустя, из комнаты выплыла Главная в сопровождении доктора, того, который был без очков, и зашагала прочь, стуча каблуками по паркету. Наконец на пороге комнаты, где заседал консилиум, появился Станислав Сергеевич. Свободный! Это мгновенно поняла Катенька, едва успев посмотреть на его расслабившееся, но страшно усталое лицо.

- Что? Как? – усадила она его, потянув за рукав.

Но он не мог говорить. Качал головой и похлопывал ее по руке, мол, все хорошо, все в порядке. А из дальнего конца коридора уже бежала почему-то очень радостная сестра. Не добежала, стала манить к себе. Они поднялись и пошли ей навстречу.

- Сейчас, скоро, придет кастелянша, - торопливо заговорила она, - а пока – вот ваш паспорт. Вы посидите в садике на скамеечке, я вас потом позову.

Все это она выговорила нормальным голосом, и вдруг понизила его до шепота.

- Доктор, миленький, у меня хронический холецистит, пожалуйста, помогите мне. Я вас отблагодарю! Сколько хотите!

Вот это была неожиданность! Вот так поворот событий! Она назвала его доктором! Станислав Сергеевич оторопело посмотрел на нее.

А она вела их по коридору на скамеечку в садике и просила, умоляла новоявленного, признанного специалиста помочь, излечить, избавить, но Станислав Сергеевич только качал головой.

- Нет, дорогая моя, я ничем не смогу вам помочь, я такое пережил, силы кончились, извините.

Она отстала, ушла, оглядывалась несколько раз с сожалением.

В садике было тенисто, за столом, вкопанным в землю, двое сумасшедших играли в шахматы, еще один ходил взад-вперед с озабоченным видом, обхватив подбородок ладонью. Четвертый, откуда взялся, они не заметили, но он время от времени стал подкрадываться и робко протягивать руку к Катиной сумочке. Грозный окрик санитара заставлял его немедленно одернуть ее. Он отходил с виноватым видом, потом снова начинал подкрадываться.

- Да, здесь немного лучше, чем в буйном отделении, - огляделась по сторонам Катенька.

Станислав Сергеевич нервно хохотнул, и сразу оборвал смех.

- Это вы верно заметили.

Он все никак не мог отойти от всего, произошедшего с ним и по большей части молчал. Подробностей о консилиуме и обо всем, что за ним последовало, он так никому и не поведал.

А было все просто. Водили перед носом молоточком, чертили на груди непонятные знаки, заставляли вытягивать руки, стучали по колену, расспрашивали о родственниках, о перенесенных в детстве болезнях. Во время осмотра совершенно здоровый Станислав Сергеевич чувствовал себя страшно униженным, смущался и скупо отвечал на задаваемые вопросы. Затем предъявили больного радикулитом. Главная отверзла уста:

- Пожалуйста. Продемонстрируйте нам свое искусство.

Станислав Сергеевич не стал пререкаться. Собрался, заставил себя забыть, где он находится и что с ним произойдет в случае провала, попросил сгорбленного сумасшедшего повернуться к нему спиной. Тот с торопливой готовностью выполнил просьбу, а через несколько минут изумленно ахнул и выпрямился. Губы его растянулись в глупую, недоверчивую улыбку.

Исцеленного от радикулита немедленно увели, Главная переглянулась с коллегами, пошепталась с тем, что носил очки, затем прочла Станиславу Сергеевичу суровую нотацию. За что? А все за те окаянные деньги, что он слупил с двух пациенток.

- Уж если вы обладаете такими способностями, так не роняйте себя. Или я не права?

Станислав Сергеевич покаянно кивал. Не мог же он начать оправдываться, дескать, денег он ни с кого не брал, деньги были добровольно оставлены пациентками. Ему бы не поверили, сочли бы трусом и непорядочным человеком.

После она распорядилась выписать больного Кислинского из клиники.

- Я здоров, - осмелился возразить Станислав Сергеевич.

Она не соблаговолила ответить. В сопровождении одного из докторов Главная покинула кабинет.

Если честно, просто так отпускать Станислава Сергеевича ей не хотелось. Пусть бы еще помучился! Но должность одного из заступников, не Катина, нет, отсутствующего журналиста, остановила ее. Кто его знает, поднимется вой в прессе, в Москве непременно отыщется какой-нибудь захудалый правозащитник, вон, сколько их развелось в последнее время! Она приняла решение не связываться с приезжим и даже пообещала Станиславу Сергеевичу не звонить по месту его работы. С тем и ушла, а освобожденному экстрасенсу пришлось ждать, пока оставшийся с ним наедине очкарик по всем правилам оформит историю болезни, начертав в ней специальным медицинским почерком непонятные знаки. Покончив с официальной частью, доктор внезапно превратился в нормального человека и задал Станиславу Сергеевичу неожиданный вопрос.

- Скажите, а все-таки, как вы это сделали?

И тому пришлось еще на несколько минут задержаться в ненавистной комнате, поговорить с любопытным врачом о Силе, о возможностях исцеления без лекарственных средств. Когда Станислав Сергеевич уходил, доктор, раздираемый сомнениями по поводу ортодоксальной медицины, задумчиво смотрел ему вслед.

Как известно, на выходе в коридор экстрасенс подвергся нападению со стороны медсестры, умолявшей избавить ее от холецистита, и он с трудом отделался от неожиданно свалившейся на его задуренную голову пациентки, но это было еще не все.

Через час, будто раньше отыскать ее было невозможно, пришла кастелянша, хранилище личных вещей открыли, и там Станислав Сергеевич попал в настоящую осаду. Старшая медсестра, две санитарки и сама кастелянша, рыхлая, болезненного вида женщина, стали умолять, чтобы экстрасенс полечил и их. Чокнутого вылечил, а они, нормальные, что ли хуже? Ему предлагали деньги, клялись сохранять молчание до конца своих дней, но экстрасенс остался непреклонен. Он сказал, что за эти страшные сутки потерял Силу. Женщины виновато, хотя, какая в том была их вина, переглянулись и оставили его в покое.

Еще раз, уже на пути к выходу из клиники, их догнал незнакомый мужчина, явный посетитель. Как, когда, каким образом он прослышал об экстрасенсе, осталось тайной. С просьбами, клятвами и совершенно невероятными обещаниями отблагодарить по-царски, он бежал за ними до ворот, и, разочарованный, остался на месте, лишь, когда Станислав Сергеевич и Катя, вольные, как птицы, решительно зашагали по нагретому за день асфальту в сторону города.

Впрочем, долго идти не пришлось. Катенька издалека увидела мчавшийся им навстречу синий Запорожец.

 

8

 

На другой день вернулся из командировки Петр Ильич. Отпуск, отдых от потрясений мог продолжаться еще десять дней, но Станислав Сергеевич не пожелал остаться. Он стал упрашивать друга достать ему любой ценой билет до Москвы. Он хотел одного – как можно скорее уехать. Его гнал обыкновенный, вполне объяснимый страх. И даже Катенька не смогла соблазнить его ни Золотыми песками, ни прогулками в старом парке.

Через день Петр Ильич принес вожделенный билет. К сожалению, только в плацкартном вагоне.

- Хоть в общем! – вскричал благодарный Станислав Сергеевич и бросился собираться.

Что там было особенно собираться!

Поезд уходил днем, провожали экстрасенса расстроенный Петр Ильич и Катя. На перроне смущенно молчали, как это часто бывает при расставании. Но перед отправлением Станислав Сергеевич спохватился, вытащил из кармана небольшой сверток.

- Катенька, это вам от меня на память. Вспоминайте иногда своего спасенного гостя.

Екатерина Андреевна прижала руку к сердцу.

- Что вы, Станислав Сергеевич, я вас никогда не забуду. Разве можно забыть такое! Ах, если бы вы знали, как мне жалко, что я не экстрасенс!

Он возразил.

- Милая Катенька, вам ни о чем не надо жалеть! Вы прекрасная, вы добрая, вы чудная женщина! Оставайтесь такой, какая вы есть.

Затем пришло время целоваться на прощание, и Станислав Сергеевич полез в вагон. Через минуту поезд тронулся.

Когда он скрылся из виду, и перрон опустел, Катенька развернула сверток. Оттуда выскользнула и чуть не упала на землю нитка изумительных по красоте агатовых бус.

 

Прошло время, способное залечить и не такие раны. Сила не ушла от Станислава Сергеевича, но он несколько утратил былую самонадеянность и совершенно перестал заниматься исцелением больных. Теперь его больше занимало прошлое. Со временем ему удалось разгадать несколько надписей на древних артефактах и помочь археологам найти долго скрывавшуюся в земле замечательную скульптуру.

А у Екатерины Андреевны и Николая Борисовича ровно через год и два месяца родился сын. Назвали мальчика Станиславом.

 

 

 

Обручение

 

 

В Судак приехали под вечер.

Солнце махнуло прощальным лучом и укатилось за дальнюю вершину, с востока вплотную придвинулись ранние сумерки. Высыпавшая из автобуса группа туристов единогласно постановила - не торопиться c поисками ночлега, а вместо этого осмотреть знаменитую генуэзскую крепость, благо шофер высадил их у подножия горы, где эта самая крепость и находилась. Кто знает, как там обойдется с жильем, говорили скептики, может, наутро придется уехать, и тогда экскурсия, ради которой они здесь оказались, не состоится.

Под вечер не так уж много народу толпилось среди руин и крепостных башен, но все равно веселая студенческая компания затерялась среди них, и никто не заметил, как от остального коллектива отбилась увлеченная разговором пара. Ничего не замечая вокруг, эти двое отправились наверх по боковой тропинке, и она повела их не к центральному входу, а вдоль крепостной стены.

Он говорил, она внимала. Она только что окончила первый курс, он – третий исторического факультета. Вот почему ей приходилось смотреть на него несколько снизу вверх не потому, что он, и в самом деле, был довольно высокого роста, а потому, что восхищал ее и даже подавлял знаниями.

Они познакомились уже в пути, в поезде, в общем вагоне. Она была новичком в этой компании опытных путешественников, и поначалу он не обращал на нее особого внимания. В первый раз удивленно посмотрел, когда она уплыла далеко в море, а потом вернулась и, как ни в чем не бывало, улеглась на горячем песке феодосийского дикого пляжа. Никто из остальной женской части компании не осмелился бы на такой спортивный подвиг.

В другой раз она чему-то рассмеялась. От всей души, звонко, как ребенок, и долго потом в его ушах звучал этот смех и заставлял иногда улыбаться, словно в жизни его совершилось что-то очень хорошее.

Однажды он застал ее за странным занятием – она нанизывала на суровую нитку раковины мелких, белых улиток. Они во множестве валялись на иссохшей земле среди кустиков чабреца возле нанятой за бесценок хибарки на краю Коктебеля у подножия ближних, совершенно безжизненных холмов. Они уходили один за другим в бесконечность и представляли резкий контраст с покрытыми буйной зеленью остальными горами.

Нанизав «бусы», она завязала нитку у себя на шее, наклоняя голову и досадуя на путавшиеся под руками пряди волос, стряхнула с подола платья не понадобившихся улиток, встала и ушла в домик, тоненькая, с белыми ракушками на загорелой коже.

Настал день, и глаза их встретились. И он, и она поняли значение мимолетного взгляда. Сердечко ее затрепыхалось, ускоренно забилось, кровь прилила к щекам. Но, они не сказали тогда друг другу ни слова. Настал еще один день, он снова заглянул ей в глаза, и она, словно притянутая тонкой ниточкой, подошла к нему. С этого момента они стали держаться вместе. Если она уплывала, он следовал за нею, в столовках они обязательно садились за один столик. От скудной еды (с деньгами у студентов было туго), от постоянного движения она похудела, прокалилась солнцем, волосы ее, как и оранжевое, в цветочек, ситцевое платье, выцвели, глаза стали зелеными, как то море, что каждый день принимало на себя ее ловкое, сбитое тело.

Они подолгу разговаривали, отколовшись от остальных, он читал ей стихи. Если удавалось найти, срывал и приносил скромный сиреневый цветок крымского бессмертника.

Так продолжалось все десять дней пребывания в Коктебеле, и вот теперь они оказались в Судаке, и она захотела, чтобы он рассказал ей, если, конечно, знает, хоть что-нибудь о генуэзцах. Оказалось, знает, и знает не мало.

Легко оперируя датами, он стал подробно рассказывать о борьбе между партиями гибеллинов и гвельфов. Гримальди, Спинола, Фиески, - так и сыпались с губ его незнакомые имена. Он говорил о войне с Венецией, обескровившей богатую и могучую Геную, о последовавшем ее возрождении, о борьбе с королем франков Карлом V, о колонизации Крыма в четырнадцатом веке. Говорил, что стоящая перед ними крепость является образцом итальянского зодчества, говорил о консульском замке, о Девичьей башне, возведенной на вершине горы, на скальном, обращенном к морю отвесном обрыве. Упомянул о сохранившихся фресках, и они побежали в крепость, чтобы немедленно их увидеть, но, сколько не бродили потом среди руин, никаких фресок так и не нашли.

По разрушенным ступеням они поднялись на самый верх, к уходящим ввысь замковым стенам, там уселись рядом и глянули вниз. Внутренняя часть крепости теперь была видна, как на ладони, окруженная сторожевыми башнями.

- Вот, смотри, - повел он рукой, - с левой стороны…

- Послушай, - вдруг перебила она его речи, - а где наши?

Увлеченные разговором, они не заметили, как опустело крепостное подворье, как растворились в сумерках их спутники. Видимо народ вышел из крепости толпой, и на отбившуюся парочку никто не обратил внимания.

Оба вскочили с места. Она засуетилась, заторопилась, стала кричать: «Скорей! Скорей! Мы их еще догоним!»

Но торопиться, спускаясь вниз, было опасно. Он продвигался впереди, бочком, держа ее за руку, она делала шаг, предварительно нащупав ногой следующую ступеньку. С каждой минутой сумерки все больше сгущались, как-то неестественно быстро темнело. Им показалось, будто начался дождь. Она вытянула вперед свободную руку ладонью вверх, и на ладошку и впрямь упала первая капля дождя, а вдалеке над горами, озарив их темные контуры и нависшие черные тучи, мигнул свет и тут же погас. Через какое-то время донеслось недовольное громовое ворчание.

- Куда ж нам теперь? – голос ее был неуверенный, испуганный, - где их искать?

- Стой! – приказал он, - мы никого не найдем, идти куда-то - бессмысленно, сейчас начнется гроза.

Они огляделись. Слева, вплотную к крепостной стене, виднелись две приземистые времянки, видно построенные для реставраторов. Они бросились туда в надежде найти хоть какое убежище или если вдруг, на их счастье, в крепости окажется сторож.

Но кому бы пришло в голову сторожить руины! Оба домика смотрели черными подслеповатыми окошками, на дверях висели тяжеленные амбарные замки, да кругом валялись грязные реставрационные корыта с присохшими на дне остатками известкового раствора.

Он подергал один замок в тщетной надежде сломать его, открыть дверь и спрятаться в помещении, растерянно огляделся, пнул ногой ближайшее корыто. Громыхнуло корыто, и, словно в насмешку, громыхнуло небо, разверзшись прямо над головой. Но дождя не было. Те редкие капли, что упали за несколько минут до начала грозы, успели впиться в сухую землю и исчезнуть без следа. Однако успокаиваться не стоило. Все еще только начиналось.

Сначала вспышки молний и удары грома были редкими, словно в северной стороне, в небесах, кто-то пробовал силы, не решаясь зайти с тыла и ударить со всех сторон. Чуть позже гроза осмелела и в ярости набросилась на крепость.

Загрохотало отовсюду. Горы, прежде мирно спавшие под каменными забралами, стали троекратно, десятикратно усиливать звук. Молнии вспыхивали непрерывно. Одни, разветвленные, словно корни гигантских деревьев, вонзались в горную гряду, делая ее видимой на какое-то неуловимое мгновение. Другие длинными хлыстами полосовали облака, и тогда становилось видно, как низко они опустились, как быстро они несутся на юг, в сторону невидимого моря, хотя здесь, внизу, не было ни малейшего дуновения ветерка, воздух застыл в странной неподвижности.

Были моменты, когда и ему, и ей казалось, будто одновременно вспыхивают десятки молний, и тогда ослепительный свет озарял не только стены, каменную кладку и трещины в ней, но даже каждый кустик в расселинах скал, каждую травинку под ногами.

Иногда басовые ноты грома прерывались сухим треском, почему-то особенно страшным посреди нежданного вселенского катаклизма.

Он и она стояли под открытым небом, ослепленные, оглушенные, страшно одинокие. Они с ужасом ждали, вот-вот, сию минуту, готового обрушиться на их головы ливня, но гроза бушевала всухую, будто небесные силы договорились не давать жаждущей земле ни единой капли влаги.

Внезапно он схватил ее за руку и потащил за собой.

- Куда?! – вскричала она, против воли подчиняясь и следуя за ним.

- Наверх! Туда, где сидели, там есть карниз, хоть какое-то укрытие от дождя, - прокричал он в ответ.

И они стали продвигаться по тропе, назад, к подножию каменной лестницы с выбитыми, местами стесанными временем ступенями.

Вспышка молнии – шаг вперед; затем мгновенная слепота, остановка и ожидание следующей вспышки. Казалось, конца не будет долгому переходу по горе.

На лестнице она высвободила руку и сказала, что пойдет следом за ним сама. И они стали подниматься гуськом, касаясь пальцами стены с шершавой каменной кладкой. Он все время оборачивался, беспокоясь за нее, но она успокаивала, приговаривая: «Иди, иди! Я здесь». При мертвенных, неожиданно возникающих со всех сторон вспышках она успевала увидеть и следующую ступеньку, и стену полуразрушенной башни, и его красную клетчатую рубашку, словно полинявшую в призрачном освещении. Внезапно страх отпустил ее душу, он сменился языческим желанием кричать, бегать, задравши руки к разъяренному небу, но на узкой крепостной лестнице это было невозможно. И тогда она стала жалеть, что пошла за ним, понимая одновременно всю несуразность напавшего на нее неуместного веселья.

Под аккомпанемент непрерывного грохотания, они добрались до конца лестницы, и скорее догадались, нежели увидели, что никакого карниза здесь нет. Над ними зияла дыра, сквозь нее виднелось низкое небо с озаряемыми, то здесь, то там, рваными, лохматыми тучами, готовыми в любое мгновение пролиться дождем. Но дождя по-прежнему не было.

Они сели рядом на верхней ступеньке, она натянула на колени подол платья и стала смотреть на возникающие и мгновенно пропадающие горы напротив, потом обратила к нему лицо.

- Я знаю, знаю, - прокричала она (прокричала, потому что говорить нормальным голосом, было невозможно), - я знаю, как это называется! Это воробьиная ночь. Вот увидишь, никакого дождя не будет!

- А почему воробьиная? Где ты видишь воробьев?

- Я не знаю, но так называется!

Громыхнуло особенно сильно, и они невольно пригнули шеи.

- Ты не боишься? – крикнул он.

- Нет! А ты?

Он обратил к ней смеющееся лицо. Как мог он бояться! Ему не положено было бояться, хотя некоторые опасения, не высказываемые вслух, страх грозы, страх за нее, все же тревожили его душу.

А она уже не жалела, что поднялась сюда. Сверху ей было видно внезапно возникающую и так же внезапно пропадающую панораму гор, и угадываемый в расселине между ними и крепостью городок. Только моря отсюда видеть она не могла, и все время жалела об этом. Мелькнула и пропала мысль о завтрашнем дне. Ведь когда их найдут, ей придется встретиться с любопытствующими и понимающими взглядами остальных. «Ну и пусть, - подумала она, - не мы их, а они нас бросили». И в ту же минуту, едва она успела отмахнуться от неприятной мысли, он взял в ладони ее лицо и в первый раз за все время знакомства поцеловал в губы. На миг ей почудилось, будто она теряет сознание, и странной, отдаленно ничтожной показалась вся прежняя жизнь без него.

Сверкнула молния, громыхнуло. Она отстранилась, улыбнулась долгой улыбкой, дотронулась кончиками пальцев до его щеки, потом глубоко и счастливо вздохнула и прислонилась к его плечу. Стало спокойно, надежно. Да-да, надежно, это главное. Он – безусловно, тот самый «ОН», его она ждала, его предчувствовала и дождалась.

Потом они долго сидели в молчании. Минуты текли, а они все боялись нарушить хотя бы единым словом очарование произошедшего чуда. Они даже не заметили, как гроза пошла на убыль. Уже не так страшны были молнии, вспышки становились все реже, реже, и она, не отстраняясь от его плеча, протянула руку и сделала движение, будто цапнула что-то.

- Ты что? – удивился он, - молнию ловишь? Как Мцыри?

- Пытаюсь, - ответила она, а про себя со снисходительной усмешкой подумала: «Боже, до чего он умный». И эта снисходительность почему-то оставила в душе крохотную царапину, впрочем, вскоре исчезнувшую без следа.

Он снова нагнулся, снова поцеловал ее, после сказал:

- Не надо ловить молнию. Опасное занятие.

- А у меня и не получается, - отозвалась она, - только намечусь, где схватить, как вспыхивает в другом месте.

Оставаясь на ступеньках, ведущих в башню, построенную сотни лет назад и наполовину разрушенную, они стали болтать всякую чепуху, а в перерывах нежно целоваться. Время летело незаметно, прошел, наверное, не один час. Гроза стихла, так и не пролившись дождем, хотя тучи еще не развеялись, и все также стремительно уносились вдаль над их головами.

Внезапно их ослепил страшный свет, за ним последовал еще более страшный раскат, не грома, нет, это был ни с чем несравнимый грохот и треск. Казалось, разверзлось небо, качнулись и съехали в сторону горы, задрожала земля, грозя окончательно разорить устоявшие за столетья руины.

От ужаса она зажмурилась, сердце оборвалось, руки стали ватные. А когда наступила тишина, и она осмелилась открыть глаза, оказалось, что никаких гор, крепости и угадываемого между ними городка нет и в помине.

Она увидела себя в зале просторном, как храм, освещенном факелами, расположенными в однообразном чередовании на стенах. В промежутках между ними неподвижно стояли закованные в темные доспехи рыцари, опираясь на копья с алыми, вытянутыми в длину, треугольными флажками на древках.

Блестящий и, по-видимому, очень скользкий пол был выложен белыми и черными мраморными плитами, уложенными в шахматном порядке, своды сходились полукружиями арочных перекрытий где-то на неимоверной высоте и едва виднелись в сумрачном полумраке, куда не доставал трепетный свет множества факелов. Узкие витражные окна не просвечивались снаружи, были темны, видно, вплотную к ним прильнули то ли поздний вечер, то ли глубокая ночь.

Переход был внезапный, невероятный, но не пугающий; ее неуместность в средневековом зале не вызвала ни малейшего удивления, она воспринимала все окружавшее как данность, как нечто привычное и даже обыденное.

Зал был наполнен людьми – кавалерами, дамами, в роскошных средневековых одеяниях. Волоча за собой тяжелые шлейфы, сверкая драгоценными камнями на запястьях, на лифах, в переплетениях сложных причесок, дамы степенно и плавно скользили, переходя от одной группы к другой, и кавалеры при их приближении отдавали глубокие и почтительные поклоны. Они говорили о чем-то, их губы шевелились, то на одном, то на другом лице появлялись улыбки, но до нее не доносилось ни звука, словно явившаяся ее взору картина происходила за толстым стеклом, хотя на самом деле никакого стекла не было.

Среди людей сновали огромные пятнистые собаки, и если одну из них привечала и гладила какая-нибудь дама, другие псы подбегали к ней, вертя длинными гладкими хвостами, требуя ласки и для себя.

Все это она видела, стоя на возвышении в конце зала. Ее лазурного цвета тяжелое бархатное платье было расшито золотыми цветами, драгоценные броши удерживали на плечах мантию насыщенного темно-синего цвета, на груди и по неглубокому квадратному вырезу ослепительно-белый лиф украшали сапфиры, а заплетенные у висков и уложенные в замысловатую прическу косы перевиты жемчужными нитями. Ее правая рука, затянутая в узкий, нарезной рукав покоилась на голове сидевшей рядом собаки. Время от времени она поглядывала на пса, трепала острые уши и едва заметно улыбалась преданному собачьему взгляду.

Слева, в кресле резного дерева, сидел благородного вида старик в темном одеянии. Бархатный берет с петушиным пером, отливающим изумрудной зеленью, украшал его серебряные седины, такая же серебряная бородка была аккуратно подстрижена, холеные усы прикрывали сочные румяные губы хоть довольно старого, но здорового и полного жизненных сил человека. На груди его красовалась массивная золотая цепь, его руки в тяжелых перстнях лежали на ручках кресла, ласковый и ободряющий взгляд был обращен к ней. Ей не надо было угадывать, кто этот человек. Он доводился ей дедом, и она знала об этом, и отвечала ему таким же преданным и любящим взглядом.

И она, и старик, и все остальные, находившиеся в зале, ждали чего-то. Иногда от толпы отделялась какая-нибудь дама, семеня мелкими шажками, подплывала к возвышению, низко приседала перед стариком, он ласково кивал в ответ. После этого дама кланялась ей, получала в ответ кивок и улыбку и отходила в сторону.

Но вот среди кавалеров и дам произошло движение, и они стали тесниться к стенам, образуя широкий проход по обе стороны от высоких, внезапно распахнувшихся настежь дверей.

У нее похолодели руки, опустела голова. Ей показалось, что она вот-вот упадет, но, совладав с волнением, устояла на ногах и быстро посмотрела на старика. Он ободряюще улыбнулся ей, ободряюще подмигнул, так, чтобы никто не заметил, а пес вздрогнул кожей и в нетерпении перебрал передними лапами. От дверей в это время уже входили в зал, выстроившись в две шеренги и оставляя посредине узкий проход, рыцари с золочеными трубами.

Рыцари поднесли трубы к губам, видимо, прозвучал некий сигнал, но по-прежнему глубокая тишина стояла в зале, она по-прежнему ничего не слышала.

Тут в дверях показался прекрасный юноша с непокрытой темноволосой головой, в сияющих белых доспехах. Секунду помешкав, он устремился по проходу к ней, а за ним, едва поспевая, торопился паж с небольшим серебряным блюдом.

При виде суженого сердце ее радостно забилось. Ей мучительно хотелось нарушить торжественный церемониал, и, подобрав подол тяжелого платья, броситься к нему навстречу, схватить за руки, закружиться вместе с ним, так, чтобы взметнулась и отлетела в сторону мантия, но кто бы позволил ей это сделать!

Оставалось ждать, пока он проследует через весь зал и приблизится к возвышению. Он шел долго, медленно, ей показалось, будто она слышит звуки его шагов, но это был всего лишь стук ее собственного сердца.

Он подошел и преклонил колено перед креслом старика. Не вставая с места, тот обратился к рыцарю с приветственной речью, губы его шевелились, но слов не было слышно. Окончив речь, старик поднял руку с благословляющим жестом. Рыцарь встал и повернулся к ней. Говорил что-то заученное и соответствующее минуте, но в глазах его была одна любовь к стоявшей перед ним избраннице, и она отвечала ему восторженным и любящим взглядом.

Она испугалась, что не выдержит переполнявших чувств и расплачется от почти непереносимого счастья, но вовремя на секунду зажмурилась и прогнала готовые брызнуть слезы.

Тогда он протянул к ней руку, и она подала ему свою. Не глядя, он снял с серебряного блюда маленький предмет и одел на ее безымянный пальчик бирюзовое в тонкой золотой оправе кольцо.

И в тот же миг ничего не стало. Исчез неведомый грандиозный зал, пропали дамы и кавалеры в роскошных нарядах, не стало прекрасного рыцаря в белых латах, а сама она оказалась на выбитой ступеньке генуэзской крепости, в Судаке, в Крыму, в шестидесятом году двадцатого века. Рядом сидел Он в своей красной клетчатой рубашке, и, прислонившись головой к шершавой кладке стены, мирно спал. Над головой темнело звездное небо, и только на востоке уже наливалась светом узкая полоска, обещая ясный солнечный день.

Тогда она поняла, что все, произошедшее минуту назад – зал, нарядные дамы и кавалеры, герольды, старик и прекрасный рыцарь – все это было странным, не улетевшим из памяти, как это часто бывает при пробуждении, сном.

Одно лишь смущало ее – тот страшный разряд молнии. Как могли они оба уснуть после такого ужасного, потрясшего землю, грохота?

Он спал, а она вглядывалась в его спокойное, обращенное к ней полупрофилем лицо, светлым пятном выделявшееся на фоне темной стены, искала хоть мимолетную черточку сходства с тем, другим, очарованным рыцарем из сна, и не находила. Она чуть не рассмеялась вслух, так насмешила ее попытка отыскать сходство между сном и явью. И вдруг поймала себя на том, что смех мог получиться не совсем веселым.

Тут, будто отдернули полог, посветлело небо, стали одна за другой исчезать звезды, пискнула невидимая пичуга.

Он шевельнулся, вздохнул, просыпаясь, и открыл удивленные глаза.

- Неужели я спал? А ты?

- Я тоже спала, - ласково сказала она, и стала говорить о том, что сидеть на ступеньках в крепости ей надоело, что лучше бы им спуститься к морю, искупаться, и что, кстати, на пляже их скорее найдут.

Он поднялся, потянулся, сказал, что совершенно закостенел на этих камнях, потом обернулся к ней, заглянул в лицо, обнял, и они постояли минуту, обнявшись, а затем, разомкнули объятия и стали спускаться. Он шел впереди, часто оборачиваясь и подавая ей руку в особо трудных местах.

- Послушай, - в какой-то момент неожиданно спросил он, - откуда у тебя такое красивое кольцо? Я раньше его никогда не замечал.

Она вздрогнула, быстро отняла руку и поднесла к лицу. На безымянном пальце ее сияло бирюзовое колечко в тонкой золотой оправе искусной старинной работы.

 

 

Фантомас

 

«В кабинете Фантомаса было холодно».

Я написал это предложение, поднял голову от тетради и стал смотреть в окно. За стеклом ничего интересного не было – всего лишь кирпичный фасад студенческой общаги напротив да мелкая снежная крупа, сбиваемая порывами ветра наискосок.

Я понимал: рассказать кому-нибудь произошедшее со мной было бы гораздо проще, чем пытаться записать этот фантастический, совершенно невероятный случай на чистых страницах новой тетради, но рассказать не мог – мне бы никто не поверил, - да и разглашать чужие секреты я не имел никакого права. С другой стороны, не высказаться, оставить все, как есть, тоже не мог, слишком мучительным для меня самого стало бы такое молчание. Я должен был, я обязан был изложить тот случай хоть на листе бумаги, чтобы излиться, не хранить в голове все, что мучило, не давало спать по ночам.

Вот почему я сидел теперь в своей комнатенке, страдал в поисках нужных слов и смотрел в окно. Потом все же пересилил себя и стал писать.

«Прежде всего: кто такой Фантомас. Фантомас – это наш преподаватель по высшей алгебре, доцент Евгений Михайлович Кудрявцев. Словно в насмешку он лыс, совершенно лыс, настолько лыс, что кажется, будто на его голове волосы никогда не росли. Он высок, подтянут, лицо его совершенно непроницаемо, глаза строгие. От него не стоит ждать ни малейшего снисхождения к нашему брату студенту.

На лекциях его стоит гробовая тишина. Малейший посторонний шорох, он – зырк глазами, и все, все! Не разгуляешься. Но предмет он знает. А как оформляет доску! Это поэма Пушкина, ей-богу.

Вот он входит в аудиторию, и первым делом проверяет, насколько хорошо она вытерта (доска, разумеется). Нам после одного единственного скандала больше повторять не надо, поэтому влажная, чистая, аккуратно сложенная тряпочка всегда наготове, доска блестит, но мела нет. Так положено - мел он приносит свой. Он у него особый, мягкий, тонко заточен и никогда не крошится. Где он такой берет никому не известно.

Он начинает говорить и одновременно создавать очередной шедевр – работает с доской - буковка к буковке, формула к формуле; таблицы рисует от руки, точно, красиво, как художник.

Но вот доска заполнена, больше места нет, а стирать жалко, да мы и не поспеваем за ним. Тогда он переходит к стене и начинает писать на панелях, благо они в аудитории высокие, и покрашены синей масляной краской. Здесь уже нет той четкости, но мы терпим, всматриваемся, а потом на перемене гурьбой кидаемся к стене и переносим в конспекты бесконечные формулы и примеры.

Мало кому удается сдать ему зачет с первого захода. Мне не удалось. В тот день я шел сдавать в третий раз, но на дом к Фантомасу был приглашен впервые. У него была такая привычка, приглашать хвостистов домой, особенно общежитейских.

Итак, я пришел к Фантомасу, поднялся в лифте на девятый этаж, остановился перед обтянутой дерматином дверью, нажал кнопку звонка. «Бим-бом» - отозвалось в квартире, а следом послышались шаркающие шаги. Дверь открыла маленькая старушка, беленькая, чистенькая, с морщинистым улыбчивым лицом.

- А-а, студент, - тонко пропищала она, - заходи, заходи, пальто не снимай, на плечи просто накинь, у нас холодно, и шагай прямо на кухню, вон в ту дверь. Евгений Михалыч велел чаем тебя напоить. Перед экзекуцией, значит.

Я даже не понял сходу, кто такой Евгений Михалыч, помрачение нашло. Потом сообразил, да это же наш Фантомас!

- Смелей, смелей, - подбадривала меня старушка, - не стесняйся. Перед боем оно подкрепится не грех. Это тебе с улицы кажется, что тепло... Как холода, так у них непременно что-то ломается. Говорят, у соседей трубу прорвало, третий день без тепла сидим. Чайком изнутри прогреешься, оно веселей покажется.

Хотел ей сказать, мол, веселей покажется, если сдам зачет, но промолчал.

Пальто я все-таки снял (на мне был толстый шерстяной свитер) и прошел на кухню, а старушка стала хлопотать у стола. Налила в чашку крепкий чай, не спрашивая, надо – не надо, бухнула в нее четыре ложки сахара, придвинула тарелку, закрытую салфеткой, сдернула ее. Под салфеткой оказались уложенные горкой пирожки, как выяснилось потом, с капустой.

Я обратил голодный взор к пирожкам (они были так румяны, так соблазнительно пахли!), а когда огляделся – старушки на кухне уже не было.

«Есть или не есть?» – раздумывал я, и чуть не рассмеялся вслух. Выходило, как у шекспировского Гамлета – «быть, или не быть», я этот монолог когда-то читал на вечере в школе. Потом решился и взял один пирожок.

Пирожок мне понравился чрезвычайно. Тесто нежное, а начинка из свежей тушеной капусты чуть сладковатая и необычно ароматная. Я разохотился и взял второй. После третьего решил, что четвертый брать неудобно, застыл на стуле и стал ждать.

Горячий чай и вправду согрел меня изнутри, уже не таким холодным стал казаться остывший за три зимних дня воздух кухни. Прошло несколько минут. Я хотел подняться и идти без провожатого в лице симпатичной старушки навстречу судьбе, но тут дверь медленно, с легким скрипом отворилась, и Фантомас собственной персоной застыл на пороге.

- Прошу вас, - слегка наклонил он голову и сделал рукой приглашающий жест.

Я поднялся и как ягненок, предназначенный в жертву богам, отправился вслед за ним по коридору, затем направо через открытую дверь в просторный кабинет.

В кабинете было еще холодней, чем на кухне, я даже пожалел об оставленном в прихожей пальто. Фантомас усадил меня в деревянное кресло с прямой спинкой, за широким письменным столом, стоявшим почему-то торцом к окну и как бы делившим комнату надвое. Затем он положил передо мной лист бумаги. Вверху на листе, его четким красивым почерком было выведено два задания – теоретический вопрос – теорема Бине-Коши и пример.

- Вот, пожалуйста, - сказал он, нависая надо мной, как Пизанская башня, - во времени я вас не ограничиваю. Конспект, если он у вас с собой, дайте мне.

Разочарованный и опечаленный я задрал свитер, медленно вытащил из-за пояса угревшуюся на животе тетрадь и протянул Фантомасу.

- Готовьтесь, соображайте, - с этими словами он вышел из кабинета.

Должен сказать, это его словцо навязло у всех на зубах. Бывало, выводит на доске формулу, тычет пальцем, потом оборачивается к нам, смотрит холодными глазами: «Соображайте! Соображайте!»

Собственно говоря, «соображать» было нечего. Мгновенного взгляда на листок с заданием было достаточно, чтобы понять – провал неизбежен. Но и сдаваться так сразу я тоже не собрался.

Я перевел дыхание, поежился и, чтобы оттянуть час расплаты, огляделся по сторонам. Сквозь занавеску на окне с высоты девятого этажа виднелось одно лишь зимнее небо, сплошь затянутое серой пеленой, до того унылой и скучной, что от такой погоды внезапного озарения, вдохновения, при моих сумбурных знаниях едва ли следовало ожидать. Прежде, чем взяться за выполнение задания, я сунул руки подмышки, чтобы они согрелись, и оглядел комнату.

Меня поразило обилие цветущих фиалок на подоконнике. Горшков было много, они стояли вплотную один к другому, а махровые цветы и бутоны на круглых сочных листьях образовывали как бы единую клумбу. В моем представлении белые, розовые, сиреневые фиалки, и уже не помню, какие там еще произрастали, были совершенно несовместимой вещью с сухарем Фантомасом. Но тут я вспомнил старушку на кухне и успокоился, скорее всего, это ее хозяйство. И еще мелькнула мысль, а не померзнут ли цветы при таком холоде.

Напротив меня, на стене висела картина. Я не знаток живописи, и не имею понятия, кто ее автор, но она была хороша. Изображен был на ней ясный солнечный день, синее море в барашках, наклонно плывущие под надутыми парусами яхты, берег, домики с красными крышами, утонувшие в темной зелени. В картине было много простора, воздуха, мне даже почудилось, будто в комнате запахло соленым морским ветром.

Вокруг картины висело множество мелких рамок, округлых, прямоугольных, с фотографиями людей, но кто был на них изображен, с моего места я не мог разглядеть. И еще я заметил полку, сделанную углом, так, что одна половина ее тянулась по стене в сторону картины, а другая шла в сторону окна и располагалась над стоявшим там креслом. В самой полке не было ничего особенного, но она была сплошь заставлена искусно вырезанными из темного дерева, отполированными до блеска смешными фигурками размером не больше моей ладони. Одни человечки словно застыли в восточном танце, другие, отжимали тяжелые камни, подняв их над головой, третьи сидели на корточках, но, что особенно интересно, все они были одного роду-племени, и вырезаны явно одной рукой. Как цветы, так и эти фигурки опять же не вязались с обликом Фантомаса.

Сам не знаю, зачем, я обернулся и стал разглядывать самодельный стеллаж, сработанный из тщательно отполированных досок. Он тянулся от двери до угла комнаты, и от пола до потолка был заполнен книгами. Между моим стулом и стеллажом было два шага, но я сразу обнаружил на средней полке вожделенный учебник по высшей алгебре, поставленный туда словно специально, словно в насмешку надо мной. Я сто раз листал эту книгу, и казалось, выучил наизусть. Подумал и вспомнил - теорема Бине-Коши находится на тридцать четвертой странице. Но толку оттого, что вспомнил, не было никакого.

Я поборол искушение встать и взять со стеллажа учебник и придвинул к себе листок с заданием. К моему великому удивлению с примером я справился довольно легко. Но на теоретическом вопросе застрял намертво. Я не мог вспомнить даже саму формулировку теоремы. Вчера разбирал, зубрил, а сегодня, как отрезало.

Сидел, истукан истуканом, и тупо смотрел на чистый лист бумаги. У меня заледенели руки, душа наполнилась зеленой тоской. Не знаю, почему тоску называют зеленой, но в моем несчастном случае она именно такая и была. И ведь подлость! Метод Гаусса я помнил, теорему Лапласа - помнил, а теорему Бине-Коши – нет! Проклятый Фантомас, он словно заранее почуял, что я знаю, а чего не знаю, чтоб ему пусто было!

Тут за моей спиной неслышно явился неведомо кто, черт, наверно, и стал толкать в бок: «Встань, возьми учебник, открой на странице тридцать четвертой, и ты спасен! Вставай-поднимайся, не трусь, ведь так и так все одно пропадать».

С прижатыми к голове ушами я прислушался. Тишина стояла полная, было такое чувство, словно в квартире никого нет. Я поднялся. Осторожно, не двинув стулом. На цыпочках прошел к двери и прислонился к ней. Нет, за дверью никто не стоял, я не слышал чужого дыхания, только мое сердце билось где-то возле горла, и стук его был единственным звуком, нарушавшим глубокую тишину кабинета, если не считать едва слышного тиканья настольных часов в бронзовой оправе.

Я быстро подскочил к стеллажу, протянул руку, чтобы взять книгу, и тут же резко отдернул ее.

Послышались голоса, шаги, дверь кабинета распахнулась, вошла женщина, за ней Фантомас. Конец! Они застали меня на месте преступления возле стеллажа с книгами! Сердце провалилось и ушло в пятку, меня, несмотря на холод, бросило в жар, рубашка под свитером немедленно прилипла к спине, захотелось поднять руку и вытереть со лба пот, но я не смел шелохнуться. Стоял дурак дураком и смотрел на них, как затравленный кролик. Но они не обратили на меня ни малейшего внимания, словно в кабинете никого не было.

Сквозь сумятицу мыслей, сквозь страх, я узнал эту женщину. Она читала лекции по математической физике на старших курсах, я часто видел ее в коридорах факультета.

Теперь, когда я спокойно пишу эти строки, я могу отвлечься от моего тогдашнего жуткого состояния и сказать, что она была необыкновенно хороша собой. Всегда подтянута, одета с иголочки, словно собралась не на лекцию, а в театр; прическа, маникюр – все при ней, все, как говорится, тип-топ, и ни малейшего изъяна в прекрасном, с тонкими чертами, в меру тронутом косметикой лице.

Но в тот момент мне было не до ее красоты и выяснения возраста, хотелось одного, провалиться сквозь пол, аж до заснеженной, скованной морозом земли, испариться, исчезнуть, прекратить существование! Но вот странность, они вели себя так, словно именно это со мной уже произошло.

Она прошла вглубь комнаты с другой стороны стола, небрежно бросила в кресло элегантную сумочку, сама присела на подлокотник того же кресла, поправила на плечах светлую шубку и обратила к Фантомасу веселое лицо.

- Ну, - с легким вздохом произнесла она, - теперь рассказывай, как живешь. Давно мы с тобой не виделись.

- Да, с тобой давно, - угрюмо подтвердил он, - но я встречался с Иришей.

- Я знаю, она мне говорила, и ты напрасно делаешь это украдкой, в ваших встречах я не вижу ничего дурного. В конце концов, ты – отец, она – твоя дочь.

Я чуть не сел со всего маху на пол! Так-так, выходит эта холеная красавица и лысый Фантомас, сухарь и неулыба были когда-то мужем и женой! Уверен, не только на нашем курсе, на всем факультете об этом никто не знал. Но почему, почему они не гонят меня, совершенно постороннего, из кабинета вон, а оставляют стоять на виду, чуть ли в качестве свидетеля готовой произойти семейной сцены! Ведь не может того быть, чтобы они меня не видели! Не может!!!»

Я поставил три восклицательных знака, отложил ручку, встал с места и подошел к окну. Стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрел, как одно за другим зажигаются окна в соседнем корпусе. До вечера было далеко, но по зимнему времени сумерки наступили рано. Я стоял и ждал, когда в одном, особенно интересовавшем меня окне загорится свет, но оно почему-то все время оставалось темным, видно обитательница комнаты еще не вернулась домой или сидит где-нибудь у подруг, или хозяйничает на общей кухне, готовит скромный ужин, ждет, когда закипит чайник. Я вздохнул, включил свет и вернулся к своей тетради.

«Говорят, чудес не бывает на свете, но, пусть мне никто не поверит, со мною произошло именно чудо. Студент-первокурсник, неудачник и хвостист, остался как бы невидимым для преподавателя, заставшего его на месте преступления. Но прежде, чем приступить к самой невероятной части моего рассказа, я должен постараться подробно обрисовать место события, как говорится, расставить мебель без упоминания всяких там фиалок, картин и деревянных смешных фигурок.

Значит, так. Изначально Фантомас предложил мне сесть за стол, и стол этот был развернут торцом к окну, и стоял как бы посреди комнаты, а от двери, параллельно столу, тянулся стеллаж. Если идти вдоль него, то дальше в углу находился небольшой столик, заваленный бумагами, а возле него - стул. Первые минуты разговора Фантомас провел, стоя у двери. Видно, потом он решил перейти ближе к креслу, на подлокотнике которого устроилась его бывшая жена, а оно-то находилось как раз на противоположной стороне от письменного стола. И Фантомас пошел от двери прямо на меня, как я потом сообразил, за стулом. Отстраниться не успел, я остался стоять столбом у него на дороге без единой мысли, без ощущений. Я ждал мгновения, когда глаза наши встретятся, но он, будучи выше ростом, смотрел поверх моей головы. Меня сковал ужас, показалось, что именно сейчас, в этот миг, он, наконец, разглядит стоящего перед ним студента, в ярости схватит за шиворот и с треском вышвырнет прочь из дома. Но ничего подобного не произошло.

Момента, когда его тело соприкоснулось с моим, я не почувствовал и поначалу ничего не понял. Он надвинулся, - я не успел отстраниться. Затем он исчез. Ничего не соображая, в каком-то трансе я слегка повернул голову и краем глаза увидел уже позади себя его спину. Потом он взял стул, развернулся и пошел обратно. На этот раз он шел чуть дальше от стеллажа, и только успел задеть мой бок спинкой стула. Она также свободно прошла сквозь меня.

Если попытаться растянуть время и увидеть свершившееся как бы в замедленной съемке, то получится так: сначала стул коснулся моего бедра (я по-прежнему стоял боком по отношению к стеллажу), но я этого прикосновения не почувствовал, а только заметил движение. Затем спинка погрузилась в меня, и я увидел как бы усеченный стул. Затем, он возник снова, но уже с другой стороны, и вот уже Фантомас уносит его, огибает письменный стол, приближается к креслу. Он поставил стул на пол и решительно сел напротив бывшей жены.

О том, что произошло между ними, я расскажу чуть позже, а сейчас я должен постараться передать свои ощущения, рассказать, что я почувствовал в тот момент, когда Фантомас прошел сквозь меня, а после повернул назад и задел стулом».

Я отложил ручку, зажмурился и стал припоминать. Вот он стоит, как бы ничего особенного не видя перед собой. Как я теперь понимаю, он действительно никого не видел. Я был, и в то же время не был. Затем он прошел сквозь меня и отправился за стулом. Стоп! Я должен был хоть что-нибудь ощутить! Что? Что?! Я снова взял ручку, покрутил ее в руке, затем написал одно единственное слово:

«Ни-че-го!

Я ничего не ощутил. Не пахнуло воздухом, ни один волосок не шевельнулся на моей голове. Ни тепла, ни холода…

Это спустя несколько секунд, когда я сообразил, что со мной произошло нечто из ряда вон выходящее, нечто запредельное, лоб мой покрылся на этот раз ледяным потом, подкосились ноги, и я, чтобы не свалиться на пол, судорожно вцепился в книжную полку. Затем, как ни странно, пришло успокоение. Я шевельнулся, полез в карман, вытащил носовой платок, вытер мокрый лоб и попытался успокоиться. В голове пронеслась совершенно неуместная, кощунственная мысль: раз они меня не видят, значит так угодно неведомым студенческим божествам, хоть я никого ни о чем не просил. Просто не успел, все произошло слишком быстро.

Либо этот чертов Фантомас обладает какой-то сверхчеловеческой силой… Но я тут же отмел эту мысль - нет, нет, вряд ли. Зачем бы ему понадобилось делать свидетелем его свидания с женой какого-то несчастного первокурсника, и устраивать жуткие фокусы с телекинезом или как оно там называется. А, может быть, что-то произошло со временем, и то, что совершалось теперь на моих глазах, на самом деле случилось раньше. Или позже? Я совершенно запутался.

Итак, я вытер лоб и немного расслабился. Несмотря на то, что я волей-неволей стал как бы невидимкой, мне было неловко смотреть на них. Плечом я подпер стеллаж, повернулся в сторону двери и стал ждать, чем все это кончится. Их голоса доносились чуть приглушенно, поначалу они говорили вполголоса, но все равно я различал каждое слово.

Я хотел, было, попытаться тихонько выйти из кабинета, но вовремя почувствовал, что сдвинуться с места и сделать хотя бы один шаг в сторону не могу. Мои ноги словно прилипли к полу, словно меня обволокла, окружила со всех сторон странная невидимая капсула.

Волей-неволей я стал слушать, о чем они говорят.

О Н А. …сам понимаешь, я хочу, чтобы этот разговор остался исключительно между нами. Пожалуйста, сделай то, о чем я тебя прошу.

О Н. Нет.

О Н А. Ах, боже мой, неужели до тебя не доходит, как трудно мне было придти к тебе, неужели даже после унизительной для меня просьбы, ты не можешь пересилить себя и поставить зачет этой дурочке Смирновой!

«Елки-палки, - подумал я, - так вот, зачем она пожаловала! Клянчить зачет для Смирненькой, этому полному «крестику и нолику» на нашем курсе. Уж на что я не звезда факультета, но данный персонаж!.. Интересно, интересно, неужели она уговорит Фантомаса?».

О Н. Если дурочка Смирнова в первую же сессию не смогла сдать ни одного экзамена, ни одного зачета – ей нечего делать в нашей профессии.

О Н А. Если ты соблаговолишь поставить зачет, она сможет взять академический отпуск. Пойми…

О Н. Тебе-то, какая печаль, что ты так за нее хлопочешь, тебе-то какая выгода!

О Н А. Ты прекрасно знаешь, чья она дочь! А впрочем, что от тебя скрывать, - есть и выгода.

О Н. Вот оно что!

О Н А. Именно. Это ты у нас благородный герой и живешь на одну зарплату, а нам с Иришей этого не хватает!

Он. Я, кажется, помогаю вам. Скажи, сколько вам еще нужно, чтобы ты не наживалась на дурости блатных студентов.

ОНА. Я прекрасно знаю твои возможности, и не могу позволить себе раздеть тебя догола. Все гораздо проще. Скажи, «да», и я больше не буду мозолить глаза и уйду.

О Н. Отчего же, я очень рад тебя видеть.

О Н А. Воображаю. Итак, я жду.

О Н. Я прошу тебя, давай оставим эту тему и поговорим о чем-нибудь другом.

О Н А. Ясно, с тобой все ясно. Ты по-прежнему непоколебимый Кудрявцев, и достучаться до тебя также невозможно как… как до этой доски!

Тут она потянулась через кресло и со злостью постучала костяшками пальцев по крышке письменного стола.

О Н А. Всю жизнь ты делал только то, что тебе нравилось, только то, что доставляло тебе удовольствие. Ты не пожелал защитить даже кандидатскую диссертацию, хотя мог, очень даже мог! Тебе ничего не стоило написать и докторскую при твоих мозгах и знаниях. Но нет… не-ет! И я догадываюсь, почему.

О Н. Интересно знать, почему?

И тут я впервые увидел улыбку на его лице, добрую и немного снисходительную по отношению к сидевшей напротив него женщине.

О Н А. Ты не смог переступить через себя и отвезти в Москву научному руководителю те самые чашки, которые я сама выбрала, купила, упаковала, и которые ты отказался взять из какого-то идиотского принципа. Ты всю жизнь только и делал, что следовал принципам. И ты не поехал, и работа твоя осталась незавершенной, и карьеру ты так и не сделал, и вряд ли теперь доволен…

О Н. Нет, отчего же. Я вполне доволен своей карьерой. Я люблю свой предмет, своих студентов…

О Н А. Предмет – да, но студенты о твоей пылкой любви к ним даже не догадываются. Ты для них, знаешь кто? Ты для них Фантомас!

О Н. Правда? Они меня так называют? Забавно.

О Н А. Ничего забавного здесь нет! И, возвращаясь к твоей карьере, скажу: ты променял ученую степень вот на эти самые безделушки!

И она обвиняющим жестом указала на полку с деревянными фигурками, потом вскочила, схватила одну и затрясла ею перед его носом.

О Н А. Вместо того, чтобы делать работу, и постараться, как следует, обеспечить семью, ты резал, резал, резал! Ты всю лоджию засыпал стружками, а я за тобой мела, мела, мела! Господи, сколько же ты создал этих творений, сколько ты их раздарил! Вот он, итог твоей жизни!

И она снова потрясла фигуркой перед его носом.

О Н. Поставь на место.

Но она швырнула фигурку на стол, и та проехала по гладкой поверхности и застряла между какой-то книгой и бронзовыми часами. Больше они не говорили. Она сдернула с кресла сумочку, не глядя, прошла мимо него к двери. Он поднялся и отправился следом. Дверь за ними закрылась.

Я осмелился перевести дух. Потом шагнул к столу, сообразив задним числом, что могу двигаться, словно меня расколдовали, а в голове, будто лампочка зажглась! Елки-палки, я вспомнил формулировку! Не помню, как сел на место и трясущейся рукой быстро записал теорему Бине-Коши.

Странно, только что свершившееся чудо сразу стало казаться далеким, и будто бы произошедшим не со мной, а с кем-то другим. Сейчас я должен был думать о главном, о предстоящем зачете. Видно, и вправду - своя рубашка ближе к телу.

Евгений Михайлович не заставил себя ждать. Он вошел в кабинет, словно бы ничего до этого момента из ряда вон выходящего не происходило. А, может, и не было ничего?

- Готовы отвечать? – спросил он.

Я сказал «да», он сел за стол напротив меня, придвинул к себе лист с моим решением, стал читать и кивать головой. Потом отодвинул лист и начал гонять по всему курсу. Я путался, сбивался, заикался. Иной раз казалось – все, тону, но своевременно выплывал, не успев захлебнуться. Наконец, он удовлетворился и придвинул к себе зачетку.

- Я поставлю вам зачет, вы, я вижу, готовились и конспект вели аккуратно. Однако знания ваши нетвердые, не устоявшиеся. Впереди вас ждет экзамен. Постарайтесь к следующей сессии придти, как следует подготовленным. А сейчас можете быть свободным.

Я встал, и сразу увидел деревянную фигурку, застрявшую между книгой и бронзовыми часами. Сам не знаю, как это у меня получилось, но я робко протянул палец и тихо спросил:

- Евгений Михайлович, а можно посмотреть?

Он проследил взглядом за моей рукой, потом пожал плечами.

- Пожалуйста, посмотрите, - в глазах его было легкое недоумение.

Я взял фигурку в руки. Она была теплая, гладкая, и не покрыта лаком, а именно отполирована. Дерево казалось прозрачным, светящимся изнутри, видна была каждая прожилка. Лицо человечка искусно вырезано, и вообще вся работа выполнена мастерски, но художественная сторона в тот момент меня почти не тронула. Я держал в руке единственное свидетельство недавно произошедшей сцены, я прекрасно помнил пренебрежительный жест бывшей жены Фантомаса и то, как она бросила деревянного человечка на стол. Я даже повертел его в руке и поискал глазами, нет ли где царапины. Нет, не было, фигурка не пострадала.

Я бережно положил ее на стол, поблагодарил, направился к двери, Фантомас поднялся, опередил меня, толкнул ее, открывая, и крикнул в коридор:

- Мама, проводи молодого человека!

Кивнул мне на прощание и скрылся в кабинете. Неслышно возникла возле меня старушка, неслышно шепнула:

- Что? Что?

Я кивнул головой.

- Сдал.

- И хорошо, и хорошо, и славно. Учись, сынок. Евгений Михайлович он зла вашему брату не желает. Сколько тут таких, как ты, перебывало, а все в люди вышли. На вот, возьми.

И она сунула мне целлофановый пакет с пирожками. Я стал отказываться, говорить «не надо, не надо», но она замахала одной рукой, а другой стала подталкивать меня к двери.

- Иди, иди, будешь мне тут указывать, что надо и чего не надо.

Я простился со старушкой и оказался за дверью».

 

На этом я закончил свою рукопись. Что с нею будет дальше – не знаю. Уничтожить жалко, а оставить тоже нельзя, - все-таки общага, мало ли кто может найти, прочитать. Но поставив последнюю точку, я освободился. Уже не так мучительно, как это было на протяжении нескольких дней, терзает меня вопрос: было это на самом деле, или только приснилось.

Но черт меня побери со всеми потрохами, - деревянного человечка-то я держал в руках! Одно знаю точно: впредь, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если весной на экзамене он мне залепит «неуд», я не назову Евгения Михайловича Кудрявцева Фантомасом.

 

 

 

Личная собственность сенатора Крега

 

1

 

Барон Теодор фон Райзер, больше известный в студенческих, журналистских, богемных и некоторых медицинских кругах под именем Тэдди, возвратился домой рано утром, когда только начало светать, взволнованный, расстроенный и сердитый.

Волнение его до сих пор не улеглось, хотя из полиции его отпустили на все четыре стороны, не предъявив никаких обвинений, напротив, с проявлениями всяческого почтения и извинениями за причиненное беспокойство. Сердит он был, поскольку днем ему предстояло явиться на очередную консультацию в клинику Святого Бернара, а бессонная ночь могла неблагоприятно сказаться на результатах обследования. Расстроен же он был неувязкой в его компьютерном досье, затребованном лейтенантом полиции.

Тэдди арестовали за нанесение телесного повреждения (пощечины) полицейскому в чине сержанта во время драки в ночном ресторане. Свалку, естественно, затеял не барон. Как потом выяснилось - это была инсценировка. Пока полицейские возились с ресторанной дракой, неуловимая банда благополучно ограбила ювелирный магазин в том же квартале.

Разнимая хулиганов, сержант облаял попавшую ему под горячую руку партнершу Тэдди. Тэдди даже не был знаком с этой девушкой, он пригласил ее на танец, но рыцарские чувства возобладали над здравым смыслом, - сержант получил по физиономии, а девица благополучно смылась.

Расстроен же Тэдди был вовсе не этим, хотя проступок его был достаточно серьезным и мог обернуться большими неприятностями, он был расстроен странными подробностями своей биографии, обнаруженными в компьютере полицейского отделения.

Родители Тэдди погибли в авиационной катастрофе, когда ему было всего два года. Все это он прекрасно знал. Поскольку никаких других родственников не было, Тэдди растила и воспитывала прекрасная и добрая женщина - Марта Миллер. Он привык считать ее своей матерью.

Но компьютерная проверка показала странную вещь. В катастрофе погибли не только Отто и Матильда фон Райзеры, погиб и их годовалый сын Теодор, то есть сам Тэдди. Полицейские вцепились было в него мертвой хваткой, сержант с лихвой возместил нанесенный моральный и физический ущерб, но своевременный звонок адвокату Вейтлингу все уладил. Тэдди вернули документы, извинились, предложили подать жалобу за рукоприкладство, но он отказался вчинять иск, поскольку они с сержантом остались квиты.

 

2

 

Тэдди поднялся в лифте на десятый этаж, вошел в квартиру, тихо притворил за собой дверь, осторожно ступая, чтобы не разбудить Марту, прокрался по коридору в свою комнату и зажег свет. Первое, что он увидел, - лежащий на письменном столе увесистый пухлый сверток, перевязанный крест-накрест грубым шпагатом. Удивился, подошел, осторожно тронул. На грубой обертке синим фломастером был написан его адрес, его имя. Ни марки, ни почтового штемпеля. Тэдди решил отложить выяснение истории появления странной посылки до прихода прислуги, нашел маникюрные ножницы, разрезал шпагат и развернул бумагу. На стол высыпались новенькие, плотно упакованные пачки долларов и два конверта. Один тонкий, другой более плотный.

В полном недоумении, несколько испуганный, Тэдди открыл тонкий конверт и вытряхнул на стол несколько газетных вырезок и три фотографии. На всех трех был сфотографирован он сам. На первой, пожелтевшей, с обтрепанными краями, в смокинге; на второй в красном свитере; на третьей в плавках на фоне моря и песчаных дюн. Ни смокинга, ни красного свитера Тэдди никогда не носил, и приморский пейзаж за спиной человека в плавках был ему неведом.

Разложив странные фотографии в ряд перед собой, изумленный и растерянный не столько их видом, сколько пачками долларов, он занялся газетными вырезками. Заголовки статей гласили: «Хотим знать правду о состоянии здоровья сенатора Крэга», «Будет ли снова баллотироваться в парламент сенатор Крэг?», «Сенатор Крэг помещен в клинику Святого Бернара!», «Состоится ли намеченная пресс-конференция сенатора Крэга?».

При упоминании клиники стало, как говорится, теплее, Тэдди и сам был ее постоянным пациентом, и именно этот факт изменил отношение к нему полицейских. С людьми, имеющими постоянный пропуск на территорию клиники Святого Бернара, полагается разговаривать почтительно. Они либо сами являются крупными государственными чиновниками, либо имеют родственные связи с кем-либо из них.

Тэдди не был высокопоставленным чиновником, к высоким сферам не имел ни малейшего отношения, но пропуск был у него всегда, с детства, и каждые четыре месяца он обязан был проходить обследование у знаменитого доктора Паркера и его помощников, а почему так полагалось, он и сам не знал. Не был он знаком и с сенатором Крэгом, а до настоящего момента даже не подозревал о его существовании. Тэдди никогда не интересовался политикой.

Продолжая недоумевать, он распечатал второй, пухлый конверт, достал несколько листов, исписанных крупным, разборчивым почерком, и погрузился в чтение.

 

«Глубокоуважаемый барон фон Райзер!» – к нему обращались почтительно. – «Простите, я вторгаюсь в Вашу жизнь. Мое имя вряд ли Вам знакомо. К Вам обращается виконт Эдуард де Симерен, хотя оба титула, мой и Ваш – историческая нелепость и каприз одного человека, связанного и со мной, и с Вами смертельными узами. Я знаю, Вы не читаете газет, вы студент и художник-любитель, хотя некоторые из ваших картин производят впечатление работы зрелого мастера. Не удивляйтесь моей осведомленности. Я знаю о вас все. А теперь прошу внимательно изучить газетные вырезки, если Вы еще этого не сделали».

Тэдди более внимательно, просмотрел заголовки газет, в одной из статей пробежал глазами несколько строк, но ничего интересного для себя не обнаружил. Он продолжил чтение.

«Вы скажете, что здоровье сенатора Крэга Вас нисколько не интересует, но это не так. Именно здоровье сенатора Крэга и должно вас интересовать! Именно здоровье!

Быть может, с этого момента Вы захотите счесть мое письмо бредом умалишенного, но, уверяю Вас, я совершенно нормален, нахожусь в здравом уме и твердой памяти, хотя отдал бы все сокровища мира, если бы это помогло мне ее потерять.

Дело вот в чем. Вы должны будете убить сенатора Крэга.

Понимаю Ваши чувства, предвижу Вашу реакцию, и все еще не рискую сказать сразу всю правду, готовлю исподволь, постепенно, ибо жизнь и смерть сенатора Крэга – мелочь, недостойная внимания по сравнению с тем, что я собираюсь на Вас обрушить.

Знаете ли вы о гибели во время катастрофы ребенка фон Райзеров? Если не знаете, то знайте: фон Райзеры существовали, но умерли. Все, вся семья, три человека. Другого ребенка у них не было. Он – миф».

На этом месте Теодор вынужден был прервать чтение. Сердце его предательски замерло, а затем застучало с небывалой силой. Ему показалось, будто он слышит его стук где-то у себя в горле. Если неувязка в досье могла оказаться просто ошибкой, то теперь никаких сомнений не оставалось. Он буквально впился глазами в следующий абзац уже по-настоящему пугающего письма.

«Следить – нехорошее слово. Я не имел никакого права следить за Вами, Теодор. Я искал вас. Я очень долго искал Вас, и нашел. С тех пор я делал все возможное, чтобы не упустить Вас из виду, чтобы не потерять. Я должен был охранять Вас. Я должен был ждать момента, чтобы предостеречь. Пожалуйста, не вздумайте бросить письмо или дать ему иной ход, например, отнести в полицию. Прочтите до конца.

Теперь возьмите фотографию, где изображен человек в смокинге. Обратите внимание, она очень старая, вся пожелтелая, края истрепались. Успокойтесь, это не вы. Это сенатор Крэг, он сфотографирован на этом кадре шестьдесят четыре года тому назад, в самом начале своей головокружительной карьеры. Тогда ему было ровно двадцать пять лет. Если бы вы знали, каких трудов мне стоило ее раздобыть!».

Тэдди отвел глаза от лежавшей перед ним фотографии и задумался. Только что прочитанная страница и впрямь побуждала идти с заявлением в полицию, но удивительное сходство… Он и сенатор Крэг… Двойники? Родственники? Это следовало выяснить до конца. И полно, не коллаж ли это? При современной технике соединить на снимке в одно целое двух разных людей труда бы не составило. Он бросился читать дальше странное письмо.

«Теодор, доверьтесь мне! Я не хочу, чтобы случилось несчастье. Пусть, как бы это не звучало банально, лежащие в пакете деньги, убедят вас, заставят поверить каждому моему слову. А ведь сумма не маленькая – двести тысяч! Она должна Вас впечатлить, хоть вы и относитесь к деньгам равнодушно.

Но вернемся к фотографиям. Посмотрите внимательно на человека в красном свитере. Это снова не вы. Кто? Не пытайтесь гадать, это моя фотография. Таким я был в несколько лет назад. Сейчас я выгляжу иначе. Если бы с вами проделали то, что проделали со мной… Но не будем отвлекаться.

Теодор, вы уже подготовлены к тому, чтобы понять, вы уже догадались: фон Райзеры никогда не были вашими родителями».

Еще бы он не догадался! Но поверить в это было мучительно, и вовсе не потому, что лопнуло его баронство. Он никогда особенно не носился с титулом, просто было приятно находить своих пращуров в истории тевтонского рыцарства. Мальчиком он любил надевать на себя картонные латы. Был у него и щит – крышка от старой кастрюли, а Марта научила, как сделать шлем из огромной жестяной воронки… Тэдди усмехнулся далекому детскому воспоминанию, и заставил себя вернуться к основной теме. Судя по сходству, естественно, напрашивался вывод – господин Крэг его и виконта, – он перевернул листок, – Эдуарда де Симерена, папа. И далее, по логике вещей, он должен бросить все и с криком «Брат мой!» бежать отыскивать виконта. Впрочем, скорее всего, он такой же виконт, как Тэдди – барон. Но вот какая мысль немедленно пришла ему в голову. Марта! Женщина, заменившая ему мать! Она знала об этом или не знала? И, если знала, то зачем ей понадобилось морочить ему голову столько лет? Но вопросы к Марте он вынужден был оставить на потом, а пока постараться уяснить, для чего он должен идти и убивать папу Крэга?

Письмо самозваного брата предлагало ему заняться третьей фотографией. Тэдди предпочел бы увидеть мамочку, но пришлось внимательно разглядывать человека в плавках, человека с лицом Теодора Райзера, снятого на фоне никогда не виденных им высоких песчаных дюн.

«… его звали Клайв Смит. Просто Клайв Смит. Он скончался. Умер в клинике Святого Бернара лет десять тому назад.

Пожалуйста, я очень вас прошу, соберите в кулак все свое мужество. О, я, может быть, слишком возвышенно говорю, но, клянусь, вам понадобится все ваше мужество, чтобы читать дальше. Это только начало, Теодор. И, вот еще что, я забыл об этом сказать сразу: куда-то идти, покупать револьвер или яд, чтобы убить Крэга, вам не придется. Ничего этого не надо. Мне полагалось, начать с этого. Вы должны меня простить. Я готовился к разговору с вами слишком долго. Слишком часто проигрывал в уме письмо, представлял себе, как Вы станете его читать. А теперь вот получился сумбур, я перескакиваю с одного на другое.

Начну издалека. Карьера сенатора Крега головокружительна. Это все знают. Он женился на дочери автомобильного магната и занялся политикой. Теперь он сенатор, спикер парламента. Собственно говоря, он и есть глава государства. Ни один законопроект не будет утвержден без согласования с ним. Он не замешен в коррупции, не был замешен ни в одном крупном скандале. Насколько политик может быть честным – он честный политик. Я не хочу быть предвзятым. И еще. У сенатора до определенного возраста было прекрасное здоровье, а сердце стало пошаливать только теперь на девяностом году жизни.

Знаете ли вы, как звучит полное имя Крега? Клайв Эдуард Теодор. Он разделил свое имя и каждому… да! Да! Да! Каждому из нас дал по имени. Первый – Клайв. Затем я – Эдуард. Теодор – это ты, последний. Да только не сыновья мы ему. Не сыновья! Мы - копии. Точные копии Крэга. Он дал ученым свой клеточный материал, и нас создали в одной из этих чертовых частных лабораторий. Мы с тобой клоны, Тэд. Всего лишь клоны сенатора Крэга. Клайв. Эдуард. Теодор!

В это трудно поверить. Насколько ты слышал, клонируют животных. Овечка была, Долли. С нею носились, не пускали в общее стадо. О ней много говорили. О человеческих клонах - никогда. Это официально запрещено. Запрещено, да не для всех».

Теперь Тэдди буквально впился в письмо, руки немного тряслись, душа заледенела.

«Ты уже понял, - Крэг всесилен. Он приобрел в собственность ту жуткую лабораторию. В ней уже несколько лет занимались генной инженерией. Купил за большие деньги выдающегося ученого, ты мог слышать – профессор Смолл. Не так давно он умер, и если существует ад… Впрочем, я отвлекаюсь.

Так сенатор Крэг стал воплощать в жизнь навязчивую идею - создание собственных клонов. И их создали с интервалами в несколько лет. Самому старшему – Клайву, было бы сейчас тридцать пять. Что касается запрета на клонирование человека… В то время, никакого запрета не существовало. Овечку состряпали позже и выставили на всеобщее обозрение с единственной целью – посмотреть на реакцию, прощупать общественное мнение. Тогда и начались дебаты в парламентах, и только тогда появился полный запрет на клонирование человека. А сенатор Крэг в это время тихо посмеивался и сочинял биографию для последнего клона. С Клайвом, нет, с ним он не стал возиться. Тот был просто Смит. Это после фантазия сенатора разыгралась.

Надо ж придумать такое – виконт де Симерен! Виконт с романтической биографией. Естественно, сирота. Так удобней. Сироту отдали в престижный пансион. Положили на его счет в банке изрядную сумму. Он рос, крепнул и развивался под бдительным оком доктора Паркера из клиники Святого Бернара. Такие вот дела, Теодор. Но я не оправдал надежд сенатора. Из меня ничего особенного не получилось. У меня нет никаких талантов. А для сенатора это очень важно. Вместе с нами он заново проживал молодость. Мы должны были осуществить все его несостоявшиеся мечты.

Первые два клона быстро сошли со сцены. Остался последний. Ты. Барон Теодор фон Райзер! Пунктик у Крэга такой, буйное помешательство на титулах. Сам-то он по происхождению так себе, из простых. Вот и решил избавиться от комплекса неполноценности. И очень кстати тогда подвернулись погибшие в катастрофе фон Райзеры. Может быть, да, а, может, нет, - я не знаю, носился ли ты со своим титулом. О, сенатор знает, как задеть честолюбивую струнку в любом человеке. При этом третьему клону повезло больше всех.

Теодор фон Райзер! Талант, умница, подающий надежды историк. Он учится в Сорбонне, он печатает работы в солидном научном журнале, он участвует в престижной экспедиции Перкинса на раскопках в Мексике. Для собственного удовольствия пишет прекрасные картины. А знаешь ли ты, Теодор (черт, я и не заметил, как перешел на «ты»), знаешь ли, что сенатор смолоду увлекался живописью? Правда, художника из него не вышло. Я про него еще одну штуку знаю. Историей он тоже увлекался. Да-да, можешь смеяться, но в свое время он стоял перед выбором: карьера ученого или политика. Политик победил, но как он любит пофилософствовать!

Он был щедрым, Крэг. Он хотел, чтобы его клоны никогда ни в чем не нуждались. Он поселил нас в прекрасных квартирах. Приставил высокоинтеллектуальных и образованных нянек»…

Стоп! Тэдди прервал чтение. Вот оно! Нянька с высшим образованием. Но ведь Марта – психолог. Неужели она… Нет, этого не может быть! Тэдди мотнул головой, словно хотел стряхнуть наваждение, схватил письмо.

«Он дал возможность каждому проявлять свои способности. Но век наш не долог. Нет. Нам отпущено очень немного лет. Совсем немного. Так, чепуха.

Ты еще не понял? Тэдди, неужели ты не понял? Но я же упомянул об умершем в клинике Клайве Смите. Мы – не люди. Мы – доноры. Мы существуем лишь пока у сенатора все в порядке со здоровьем. А чтобы сенатор мог жить долго-долго, и при этом заниматься политикой, будь он проклят, нас кладут на операционный стол и берут все, что понадобилось на данный момент Крэгу. Печень, желудок, почку, сетчатку глаза. Беспроигрышный вариант! Стопроцентная регенерация! Гены у нас одни…

Что они сделали с Клайвом, я не знаю. Его распотрошили насмерть. Через пять лет призвали меня. Все было прекрасно обставлено. Прекрасно! Вежливо, а, главное, очень просто. Разве нам с тобой не было приятно, что с нашим здоровьем носятся в такой престижной клинике? Тэдди, признайся, ведь приятно было! А дальше так. Подробное обследование, неблагополучный диагноз. «Господин виконт, вам предстоит небольшая операция». Потом, уже после всего: « Вам удалили раковую опухоль».

Ты скажешь: «Вранье! Никто не имеет права»… Да кого могут заинтересовать права клона? Кого интересуют права подопытных кроликов? Еще раз повторяю – мы не люди. Нигде, ни в одном законе права клонов не защищены. Для нас законы не писаны, потому что нас нет. А если бы кто из нас вздумал заняться «полезной деятельностью» и начать судиться с Крэгом, уверяю, Тэдди, того немедленно упекли бы в психиатрическую больницу. Прямиком из зала суда. Можешь не сомневаться. Я от всей души советую тебе забыть о правах. Когда речь идет о людях, подобных Крэгу, существуют только их права. По виду мы ничем не отличаемся от остального человечества. Но как только нас выпустили из пробирки… Я вижу твою реакцию, я тебя понимаю. Очень хорошо понимаю. «Человек из пробирки» звучит страшно. Это нелегко осознать, ох, как нелегко. О чем я? Так вот. Как только нас выпускают, начинается жизнь под негласным наблюдением. Нас пасут.

Да, мы живем под неусыпным оком людей сенатора Крэга. Ты спросишь, откуда я все это знаю. Два человека – Паркер и профессор Смол… Они были уверены, что я вот-вот отправлюсь в небытие, и болтали, болтали возле моей постели сразу после операции. Они были потрясены успехом. Они восхищались выдумкой Крэга, его возможностями. Тэд, они стояли у изголовья распластанного и кое-как зашитого, ладно, пусть не человека – клона, но все-таки живого существа, и называли меня «объект номер два». Слышишь, Тэд? Личная собственность сенатора Крэга даже в такой момент не имела права на имя! Как они были счастливы, как они упивались успехом, эти двое! А я… отработанный материал, со мной можно было не считаться. Но я проник в их тайну и выкарабкался. Мне повезло больше, чем бедолаге Клайву. И тогда этим экспериментаторам стало интересно. А сможет ли существовать «объект номер два» после всего, что с ним сделали? Оказалось, может. Если не будет употреблять обычную пищу, если привыкнет к постоянной боли.

Тэдди, собрат мой по несчастью, отомсти Крэгу! Отомсти за всех нас! Они говорили тогда, возле меня в реанимации, не только о Клайве, объекте номер один, умершем, они говорили о третьем. А я сам вычислил твое имя. Я догадался! Только Теодором он должен был назвать тебя. Только Теодором и никак иначе. И я стал ждать. Постоянной слежки за мной уже не было. Чего там, полудохлый клон.

Как часто я отирался возле их распроклятой клиники. Я менял цвет волос, походку. И я дождался. Однажды я увидел тебя. Ты шел к ним. Ты шел такой беззаботный, такой… Ну, точная копия меня самого, прежнего.

И я стал по крупицам собирать твою биографию. Прости, но это было необходимо. Тэд, ты должен отомстить. Иначе этим Крэгам понравится продлевать свои подлые жизни, они начнут штамповать клонов сотнями, они наплюют на все и всяческие запреты. Останови их, Тэд!

Впрочем, тебе ничего не придется делать. В этом вся соль! В этом вся штука! Я придумал гениальную вещь. Убить, и при этом никаких детективных историй, никакой уголовщины. Все, до смешного, просто. Ты сейчас будешь хохотать, как сумасшедший!

У сенатора Крэга больное сердце. У него больное сердце, и они заберут твое. Но он не учел одной вещи. Он не учел виконта Эдуарда де Симерена, ставшего человеком в тот день и час, когда двое скотов в белых халатах болтали у его изголовья.

Исчезни, Тэд, беги, скройся! Затаись так, чтобы ни одна их ищейка не сумела тебя найти. И тогда его поганое сердце перестанет биться. Ты понял, да? Ты понял? Он издохнет, Тэд! Пока они будут тебя искать, он издохнет, как последний трус, потому что он боится смерти.

Все. Тэдди, я все сказал. Тебе выбирать. Или они схватят тебя, или ты перехитришь их. Здесь билет на самолет, деньги. Я все снял со своего счета. Мне уже ничего не нужно, а тебе нельзя появляться в банке. Они ждут тебя на очередную консультацию. Ты придешь, тебе скажут, например, что тебе нужно удалить зуб. Дальше понятно. Решай, Теодор фон Райзер. Не могу сказать «до встречи». Мы никогда не увидимся. И помни, у сенатора Крэга больное сердце!».

Подпись была. Странная, на взгляд любого разумного человека, и, пожалуй, страшная – «Клон».

 

Тэдди хотелось грохнуть кулаком по столу и с криком «нет!!!» скомкать и сжечь или просто разорвать в клочья злополучное письмо. Но ничего этого он не сделал. Компьютерное досье в полиции – вот, что заставило его броситься в кресло и сдавить руками виски. Потом он оцепенел.

Тэдди не мог бы сказать, сколько времени он просидел неподвижно в кресле без сна, но в каком-то странном забытьи. Через какое-то время из кухни послышался звон чайной посуды, и он вздрогнул. Видно Марта уже проснулась и собирала на стол. Как обычно, прислуга еще не пришла, и им предстоял завтрак вдвоем. Прежде он любил эти утренние застолья, минуты полного откровения, когда хотелось говорить, строить планы на день, делиться замыслом очередной картины или вспоминать без конца подробности незабываемого путешествия в Мексику.

И он в безумной надежде поднялся с дивана и отправился на кухню, прихватив со стола письмо. Сейчас Марта прочтет его и развеет кошмарное наваждение, навалившийся на душу гнетущий, непередаваемый словами ужас.

 

3

 

Опасаясь разбудить Тэдди, в каникулы она позволяла ему спать дольше, Марта ходила по кухне, стараясь беззвучно ступать надетыми на босу ногу шлепанцами. Ее волосы были небрежно подвернуты и заколоты кое-как, легкий халат просто запахнут и подвязан поясом. Она закончила накрывать на стол, убавила газ под закипавшим чайником, хотела идти к себе переодеться к завтраку, и в этот момент увидела застывшего на пороге Тэдди.

- Ты уже встал, - удивилась она.

Обычно он вставал гораздо позже, и часто, когда сам просил разбудить, ей приходилось идти за ним в спальню, тормошить и стаскивать одеяло. А он отбивался, мыча, и пытался натянуть его на себя обратно.

Марте не понравился его вид. Он смотрел на нее тяжелым и неподвижным взглядом.

- Что с тобой? – спросила Марта и пристально вгляделась в его лицо, - ты очень бледен. Что-нибудь случилось? Ты когда вернулся домой? Я спала и не слышала.

Она хотела привычно пригладить его непослушные волосы, но он задержал ее руку.

- Случилось, - тихо сказал он и прошел в кухню. – Сядь, Марта, нам надо поговорить.

И он усадил ее, сам уселся рядом, так, что колени их почти соприкоснулись. Теодор заметил это, нахмурился, отодвинулся вместе со стулом чуть дальше и, не вдаваясь в подробности, рассказал Марте о своем задержании в полицию. Основное внимание он уделил досье, умершему в двухлетнем возрасте Теодору фон Райзеру.

- О, Боже мой! – неискренне засмеялась Марта, хотя до этого момента слушала его внимательно и серьезно, – тебя это так взволновало?

Она стала говорить об ошибке в компьютере, о необходимости немедленно исправить ее, стала сетовать на тотальную слежку за свободными и законопослушными гражданами, получившую невиданный размах особенно в последнее время.

Тогда он прервал ее речи и положил на стол письмо Эдуарда де Симерена. Она удивленно подняла брови, потом достала из кармана очки и углубилась в чтение. Тэдди встал с места и подошел к окну.

Он смотрел на привычный пейзаж, на расстилающийся перед ним город с редкими вкраплениями небоскребов, прямыми разрезами улиц с летящими по ним скоплениями автомобилей, зелеными пятнами парков и нависающему по горизонту серому туману летнего смога. Только в вышине, там, где солнце, небо оставалось чистым и равнодушным по отношению к людям.

И все время, пока Марта читала, он стоял к ней спиной, а в кухне царила напряженная тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц в те мгновения, когда она откладывала в сторону одну и брала следующую. Его заставил обернуться ее внезапно севший, как будто неживой голос.

- Тэдди, все, что здесь написано – правда.

Лицо ее было мертвенно бледным. Он приблизился и сел на прежнее место возле нее. Теперь, когда прозвучали роковые слова, он, неожиданно для самого себя, успокоился. Но это было спокойствие обреченного.

- Значит, я – клон. Ты это имела в виду?

- Да. Но ты не должен пугаться, ты ничем не отличаешься от любого нормального человека.

Его губы скривились в злобной усмешке.

- Конечно, конечно, Марта. Я ничем не отличаюсь от нормальных людей. Просто клон. Обыкновенный клон. Но ты… откуда ты знаешь, что это правда?

- Я участвовала в проекте.

Он горестно покачал головой.

- По выращиванию доноров для сенатора Крэга.

Она запротестовала, зачастила словами.

- Нет, нет! То, что я прочла, для меня такое же потрясение, как и для тебя. Если бы я была заодно с ними, я бы не сидела сейчас перед тобой. Я даже не представляла, что сенатор имеет какое-то отношение к нашему проекту. Понимаешь, не представляла! Если бы я знала конечную цель, я никогда не стала бы принимать в этом участия. Такое не могло даже в голову придти, передо мной ставилась совершенно другая задача.

В голосе его послышалась злая ирония.

- Интересно будет узнать, какая?

- Пожалуйста, не говори со мной таким тоном.

Тогда он сорвался с места и забегал по кухне, горя желанием ударить ее, свалить со стула, пинать ногами. Ничего этого он, естественно, не сделал, лишь подскочил к ней, навис над нею со сжатыми кулаками и заорал.

- Каким тоном прикажешь мне говорить с тобой? Ты предала меня! Ты все знала, и не обмолвилась ни единым словом, никогда! Не намекнула даже на странности моего происхождения. О, нет, нет, вместо этого ты культивировала в моем сознании и это диковинное баронство, и эту трепетную память о погибших родителях. Вон они! – он схватил ее за лицо и заставил повернуть голову, - вон они! Смотрят на нас с портрета, совершенно посторонние мне люди.

Она высвободилась из его рук, заплакала, запричитала.

- А как же иначе, Тэдди, как иначе! Каким бы ты вырос, если бы знал правду? Моральным уродом? Безмозглым кретином?

- Марта, опомнись! С твоей легкой руки под нож ляжет исключительный интеллектуал!

Она взяла себя в руки, тыльной стороной ладони вытерла глаза.

- Нет, мой мальчик, никто ни под какой нож не ляжет, – помолчала, потом заговорила почти будничным тоном. - Знаешь, Тэдди, меня пригласили участвовать в проекте, когда тебе исполнился год. Ты был таким маленьким, таким беззащитным. Ты еще не умел говорить и ходил неуверенно. Ты улыбался милой улыбкой ничего не ведающего ребенка. И когда я взяла тебя на руки, мне показалось, будто я держу собственное сердце. И с тех пор я всю себя отдавала тебе. Ты знаешь, у меня никогда не было семьи. Может быть, оттого, что я была слишком предана науке, может быть. Но с тобой я давно перестала быть человеком только науки. Я хотела воспитать тебя благородным, умным, талантливым. Мне это удалось, что бы ты ни говорил, Тэдди. Мне это удалось.

Он перехватил ее любящий взгляд, хотел промолчать, потом все же выдавил реплику.

- Кому это нужно?

- Это нужно тебе, твоей будущей жене, твоим детям. Да, да, не смотри на меня с удивлением. Мой эксперимент окончен, Тэдди. Я тебе больше не нужна. Ты вполне самостоятелен, вполне подготовлен к жизни. Когда ты привыкнешь к мысли…

- О том, что я – человек из пробирки?

- Не надо! Не надо внушать себе то, чего нет. Забудь! И оставайся самим собой. Думать сейчас ты должен не об этом. Эдуард де Симерен прав. Беги! Не дайся им в руки! Уезжай, Тэдди, чем скорей, тем лучше. Сегодня, сейчас. Смешайся с толпой! Иначе они схватят тебя. Вот, почему я призналась тебе, вот, почему я заговорила. Если бы не это, ты бы никогда не узнал правду!

Он горестно усмехнулся. Как она могла быть такой наивной. Впрочем, все люди такие, подумал он, и внезапно до конца ощутил трагедию своего положения. Отныне он становился отверженным, отторгнутым от остального человеческого рода, в том числе и от Марты, воспитавшей его. Бежать, смешаться с толпой… Нет, Марта, нет. Овечку Долли не пустят в общее стадо. Ему нет места среди людей.

Она смотрела на него в безумной надежде, а он продолжал стоять перед нею, молча, опустив голову. Потом он задумчиво побарабанил пальцами по столу, словно принимал решение. Лицо его стало спокойным.

- Интересно, - заговорил он, не обращаясь к Марте, - для чего вам понадобился клон – историк? Среди людей гуманитарии перевелись, что ли!

Марта тщетно пыталась поймать его взгляд.

- Тэдди, ты даже не смотришь на меня. Неужели ты готов перечеркнуть нашу жизнь? Все это годы?

Он не ответил и вышел из кухни. Она побежала следом. От резкого движения полы ее халата распахнулись, она на ходу туже подвязалась пояском.

Она не успела увидеть, что он брал из ящика письменного стола, к ее приходу он успел задвинуть его.

- Куда ты собрался?! – отчаянно закричала Марта.

- Хочу взглянуть на сенатора Крэга.

Она всплеснула руками.

- Не ходи! Пожалуйста, не ходи. Если ты войдешь в клинику, они тебя уже не выпустят!

Это он знал с самого начала, с момента, когда принимал решение. Но Марте следовало что-то сказать, и он сказал первое, что пришло в голову.

- У меня нет иного выхода.

- Тэдди, дитя мое, опомнись! – жалко кричала она, - у тебя есть прекрасный выход!

- Уехать в Австралию, забиться в нору и ждать, пока издохнет Крэг?

- Пусть издохнет!

- Но я не смогу жить отторгнутый от людей!

- Но почему – отторгнутый. Никто не узнает…

Тогда он подскочил к ней, схватил за плечи и стал трясти.

- Я знаю!!! Я знаю правду о себе, Марта! - тут он оттолкнул ее. - Разве это не повод для знакомства с сенатором? Уж если мне суждено убить его, пусть это будет открытая схватка. Лицом к лицу.

Она совсем ослабела. Взгляд ее стал молящим, голос жалким.

- А как же я, Тэдди?

Он заинтересованно обернулся к ней, прищурил глаза.

- Ты? Я как-то не подумал о тебе, Марта. А ведь тебе, пожалуй, нагорит, за то, что упустила клона.

Она без сил опустилась на стул.

- Как ты, должно быть, возненавидел меня, Тэдди.

Возненавидел? Нет. Он не чувствовал ненависти. Скорее равнодушие. Ему было все равно, что с нею будет. Вся его прошлая жизнь была перечеркнута, и сколько бы она не твердила о своей любви к нему, все равно, она была заодно с теми. Выверяла каждый его шаг. Он и для нее был подопытным кроликом.

Он направился к двери, она вскочила, бросилась за ним, намертво вцепилась в него.

- Тэдди, ты мой сын, у меня никого нет, кроме тебя, останься! Умоляю тебя! Мы уедем вместе! Еще не поздно! Еще не поздно!

Он спокойно оторвал от себя ее руки, пристально и зло посмотрел в глаза.

- Не надо, Марта.

Тогда она заплакала. Стояла, смотрела, как он идет по коридору, открывает дверь, переступает через порог, уходит, не обернувшись, а слезы текли и текли по ее лицу.

 

4

 

Куда направился Тэдди после разговора с Мартой, неизвестно. Машины он не взял, вышел на улицу и сразу затерялся в толпе. Он где-то пропадал часа три, затем направился в клинику Святого Бернара. Там, как обычно, был ласково принят доктором Паркером, поговорил с ним о погоде, о предстоящем отъезде на учебу в Сорбонну, а затем, сопровождаемый сестрой Агнесс, отправился сдавать анализы, снимать кардиограмму и прочее, и прочее, что положено и что происходило на протяжении многих лет.

Доктор же Паркер засел в кабинете и по мере поступления результатов стал заполнять историю болезни обследуемого барона Теодора фон Райзера. За этим благородным занятием его и застал личный секретарь сенатора Крэга, красавец Артур Рэнделл, свойский парень и дамский угодник. Он стукнул в дверь и вошел без приглашения. Не отрываясь от разложенных перед ним бумаг, доктор рассеянно спросил.

- Что вам нужно, Рэнеделл? Уж не стряслось ли чего экстраординарного с нашим сенатором?

Рэнделл бросился в кресло, развалился и дал исчерпывающий ответ, - с дражайшим сенатором все в порядке, обживает апартаменты и пока не нуждается в услугах секретаря.

Если бы коротышка доктор не был так увлечен работой, он мог бы заметить неискренность в голосе Рэнделла, его быстрые и изучающие взгляды, бросаемые на него. Но он был занят делом, и решил, что секретарь просто заглянул к нему потрепаться.

Рэнделл вытянул ноги, вытащил пачку сигарет, и внезапно высказал странное пожелание.

- Хотелось бы почитать вашу писанину, док. К чему вы его готовите, к инфаркту миокарда или циррозу печени?

Доктор отложил ручку, откинулся на спинку стула, снял очки и стал их тщательно протирать. Неуемное любопытство и неожиданная догадливость Рэнделла ему крайне не понравились. Ему вообще не нравился смазливый секретарь. Но тот работал на всемогущего хозяина, и доктору приходилось мириться не только с его присутствием в клинике, но и с внезапными визитами в его собственный кабинет.

- Вы опять за свое, Артур? Снова лезет в голову сентиментальная чепуха? Весьма сожалею, что господин сенатор, без моего ведома, ввел вас в курс наших дел. Будь вы медиком, куда ни шло…

Рэнделл закурил и пустил дым чуть не в лицо доктору.

- Медики что, особый разряд человечества?

Нет, он явно напрашивался на грубость. Осведомленность Рэнделла в последнее время стала камнем преткновения в их отношениях. Но Рэнделл, вместо того, чтобы проникнуться трепетным восхищением перед научными достижениями доктора Паркера, стал проявлять к нему откровенную непочтительность, а временами даже презрение. И это как раз в период, когда доктор вдруг стал чувствовать постоянную необъяснимую тревогу, не оставлявшую его ни на рабочем месте, ни в спокойной обстановке дома.

Однако на заданный вопрос следовало дать исчерпывающий ответ, и доктор оторвался от истории болезни Теодора фон Райзера, снял очки и стал протирать их.

- В некоторых случаях, как бы вы не иронизировали, – да, медики особый разряд людей. К уникальному эксперименту следует подходить чисто технически, и никакими вашими размышлениями о гуманности вы меня с толку не собьете.

Рэнделл подобрал ноги и двинулся корпусом в сторону Паркера.

- Так ли, доктор? Уж не пытаетесь вы обмануть самого себя? Вы же обыкновенный человек, с обыкновенной нервной системой, а собираетесь распластать здорового парня, угробить его, как тех двоих…

Доктор опустил глаза, зачем-то выдвинул и задвинул обратно ящик письменного стола. Напоминание о «тех двоих» было ему неприятно. Он постарался напомнить Рэнделлу, что один из них выжил. Но тот отмахнулся.

- Это вы называете жизнью?

Доктор устало вздохнул.

- Короче, Рэнделл, чего вы хотите?

- Хочу, чтобы вы отговорили Крэга от пересадки сердца или, по крайней мере, отложили операцию.

Доктор уставился на Ренделла, словно на человека, внезапно лишившегося рассудка.

- И тем самым подписать ему смертный приговор? Не надейтесь.

- В таком случае я буду вынужден обратиться непосредственно к сенатору, - парировал Артур, поднялся, подошел к столу и раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.

- Это еще почему?

- А вот почему, - Рэнделл доверительно склонился над головой собеседника, - довожу до вашего сведения, доктор. Три часа назад Марта Миллер выбросилась из окна своей квартиры.

Доктор вскочил как пружина и судорожно вцепился в рукав пиджака Рэнделла.

- Вы с ума сошли. Как?! Этого не может быть. Марта… С чего бы вдруг? Врешь, скотина!

Рэнделл высвободил рукав, стряхнул с него легким движением невидимую пылинку, вернулся в кресло и попросил доктора прекратить истерику.

- Да, да, конечно, - пробормотал доктор, - простите. Но, Боже мой, Рэнделл, как это неожиданно, как некстати! - взгляд его заострился, - Тэдди знает?

- Не знает, но его уже разыскивает полиция.

И доктор стал шарить руками по столу, и без конца повторять, как это некстати, и зачем Марта это сделала.

Разговор внезапно прекратился, - в кабинет без стука вошла сестра Агнесс с кардиограммой Тэдди, разложила ее на столе, затем на шаг отступила.

- Вот, доктор.

Паркер усилием воли сделал спокойное лицо, сцепил пальцы, чтобы унять дрожь, стал изучать кардиограмму, нахмурился.

- Странно. Вы не заметили, сестра, Тэдди был чем-либо взволнован?

- Вел себя, как обычно. Шутил.

- Нет, нет, - не согласился доктор и пристально, испытующе посмотрел на Рэнделла, - он явно взволнован.

Рэнделл вмешался в разговор и догадался спросить, уж не из-за случая ли с полицией продолжает волноваться Тэдди. Но сестра возразила. Тэдди рассказал ей об аресте со свойственным ему чувством юмора. Агнесс хотела что-то добавить, но доктор резко оборвал ее.

- Вы свободны сестра Агнесс. Направьте Тэдди к доктору Гофману и заберите это.

Он вручил ей историю болезни. Сестра посмотрела последнюю запись и удивленно подняла брови.

- Вы забыли поставить дату, доктор.

- Пока не нужно.

- Доктор…

Паркер повысил тон.

- У вас, что, плохо со слухом?

Агнесс ушла, сильно хлопнув дверью, а доктор пожаловался секретарю:

- Если бы вы знали, Рэндел, как мне надоела эта чертова баба!

Рэндел посоветовал прогнать «чертову бабу», но доктор даже не потрудился ответить. Как мог он уволить хорошенькую ищейку сенатора? Смешно даже думать об этом. Он поднялся с места и пересек кабинет по диагонали, потом остановился возле кресла Рэнделла. Смотрел на него, не видя, пробормотал под нос:

- Ах, Марта, Марта! И смерть же выбрала…

- Вы были к ней неравнодушны, доктор? – с ехидцей, глядя снизу вверх, осведомился Рэнделл.

Доктор тяжело вздохнул

- Вам не понять. Марта была хорошим товарищем. Соратником. Теперь мне и поговорить по душам будет не с кем.

- Будете говорить с Крэгом.

- С Крэгом? С этим…

- Продолжайте, - подбодрил его секретарь, - продолжайте, что же вы. А ведь вы его ненавидите, доктор.

- Он мой пациент.

Но Рэнделл не удовлетворился таким ответом. Слегка скривил губы, чтобы доктор не заметил усмешку, погасил огонек в глазах.

- А как насчет обычной человеческой зависти? У вас все в порядке со здоровьем, господин Паркер? Вы успели под шумок припасти для себя парочку хорошеньких клонов? Еще до запрета? Вы припасли их на всякий случай? А?

Доктор устало отмахнулся.

- Перестаньте, Рэнделл. И без того тяжело.

Ренделл перестал его дразнить, стал серьезным, вернулся к разговору о Марте Миллер.

- Она знала о предстоящем заклании Тэдди?

Доктор замахал руками.

- Что вы, господь с вами. Нет, она ничего не знала.

- Значит узнала.

Доктор в изумлении уставился на него.

- Да нет же, нет. Откуда? Если бы узнала, она в первую очередь пришла бы ко мне.

Ренделл криво усмехнулся странной наивности доктора. Прежде он был для него воплощением трезвого и холодного рассудка. Этот маленького роста толстенький человечек с короткими, но ловкими и подвижными пальцами был гениальным хирургом, не терявшим головы ни при каких обстоятельствах. Артур достал еще одну сигарету, закурил, спрятал зажигалку в карман.

- Должен вам сказать, - невозмутимо вымолвил он, – самоубийство Марты Миллер грозит обернуться общественным скандалом.

Доктор даже подскочил. Почему Рэнделл так думает? Ни Марта, ни Тэдди не имеют ни малейшего отношения к сенатору. Ни одна нить не ведет ни от них к нему, ни от него к ним. Внезапно взгляд его заострился, он настороженно посмотрел на Рэнделла.

- Она что-нибудь оставила? Письмо? Записку?

- Оставила, - спокойно ответил Артур.

Он методично перечислил, что обнаружили полицейские в квартире Марты. Во-первых, записку о добровольном уходе из жизни с просьбой никого не винить. Во-вторых – солидную кучку пепла на газовой плите, в-третьих, и что самое удивительное – колоссальную сумму наличных денег на письменном столе в комнате Тэдди. Размышляя вслух, доктор стал прикидывать, что именно могла сжечь Марта, ничего не придумал и пробормотал:

- В таком случае все в порядке.

Артур еще раз подивился наивности доктора.

- Это вы так считаете. У Тэдди на руках пропуск сюда, в клинику. Марта Миллер - ваш сотрудник.

- Ну и что? Что? Что? Что из этого?

- Два покойника в одной квартире, не слишком ли много, доктор? Такое дело замять будет очень нелегко. Так не пора ли, дорогой мой господин Паркер, одуматься и отправить престарелого сенатора на покой, а Теодора фон Райзера, человека, отпустить на все четыре стороны? Пусть учится в Сорбонне, пусть женится, если у него есть кто на примете…

- Женится?! – нервно расхохотался доктор. – Да ни одна нормальная женщина не ляжет в постель с клоном.

Рэнделл повел головой, криво усмехнулся.

- Гм, я как-то об этом не подумал.

- Разве что, если она не будет об этом знать, - доктор сменил тон. - И вообще, Рэнделл, чего вы от меня хотите?

Артур вскочил, близко-близко наклонился к доктору и горячо зашептал:

- Я хочу, док, чтобы ваш подопытный кролик остался жив. Давайте намекнем Тэдди, чтобы он, того, слинял. Поможем ему уехать куда-нибудь далеко-далеко и надолго. А?

Доктор устало отмахнулся.

- У вас богатое воображение, Рэнделл. Единственное, что мы можем сделать – уговорить сенатора отложить операцию.

Артур отстранился и вышел из кабинета. В отличие от сестры Агнесс, он не стал хлопать дверью.

 

5

 

Сестра Агнесс в это же самое время обхаживала сенатора Крэга. Легко ходила по светлой, просторной и весьма уютной комнате, поправляла то тут, то там не на месте (по ее мнению) поставленные фарфоровые статуэтки, до которых сенатор Крэг был большой охотник, говорила, не закрывая рта.

- В вашей гостиной, господин сенатор, - щебетала она, - все осталось почти без изменений, только поменяли обои, и я осмелилась поставить вот это растение. Если вам не нравится…

Сидя в кресле с высокой спинкой, поставленном против света, почти утопая в нем, сенатор с легкой улыбкой наблюдал за нею.

- Очень нравится, Агнесс, очень милое растение. Как оно называется?

- Королевская бегония, господин сенатор.

- Вы, как всегда, добры и внимательны ко мне, моя юная леди.

Сестра смущенно потупилась.

- Вам надо отдохнуть после процедур, господин сенатор. Скоро придет доктор Паркер.

Но сенатор не был склонен к отдыху, о чем прекрасно знала Агнесс, но ловко делала вид, будто не подозревает об истинных намерениях хозяина. Он глубоко вздохнул и переложил тонкую, перевитую синими венами кисть левой руки с колена на подлокотник кресла.

- Нет, моя добрая Агнесс, - ласково произнес он, - я ничуть не устал. Я добрался, наконец, до гостиной и хочу уговорить вас сесть вон в то уютное кресло. Благодарю вас, вы на редкость послушны. Теперь мы посплетничаем, как в старые добрые времена. Скажите мне, кто у нас сегодня на охране?

Агнесс опустила ресницы, разгладила на коленях полы ослепительно белого передника с красным крестом на груди, тихо шепнула:

- Джордж Макмиллан.

Крег хитро покосился.

- Кажется, я поймал вас, Агнесс. Ах, молодость, молодость… Перейдем к делу. Итак, что нового в нашей милой клинике.

Агнесс перестала смущаться и вся подобралась.

- Что вас интересует, господин сенатор?

- Прежде всего, настроение моего врача, дорогая Агнесс.

Сестра помолчала, подняла на Крэга глаза. О докторе Паркере она могла сказать лишь одно. В последнее время он стал несколько раздражительным, но это, по ее мнению, в порядке вещей. Ему скоро исполнится шестьдесят. Возраст преклонный.

- Агнесс, Агнесс, - перебил Крэг и погрозил ей длинным тощим указательным пальцем, - к счастью для себя, вы еще не знаете, что такое преклонный возраст. Наш доктор молод, очень молод, - он опустил руку на подлокотник кресла с таким видом, словно даже такое невинное движение могло утомить его. - И в чем выражается его раздражительность?

- Покрикивает. Срывается на персонал. Стал рассеян. Задумывается. Обратишься с вопросом, не сразу услышит. А так… больше ничего.

- Задумывается, - медленно повторил Крэг, - гм. Что ж, пусть задумывается. Ему положено задумываться. Как поживает Эдуард де Симерен?

Агнесс удивилась неожиданному вопросу. Для нее больной с редкой и странной фамилией был далеким прошлым, она даже не в ту же секунду сообразила, о ком говорит Крэг. Сестра замялась и ответила, что она не в курсе. Наблюдение за Эдуардом де Симереном было снято почти год назад. Крэг сделал едва заметное движение, словно собрался подскочить в кресле. Как! Почему его не поставили в известность?

- Эдуард де Симерен отработан, господин сенатор, - испуганно возразила Агнесс.

- Немедленно дайте команду восстановить наблюдение!

- Слушаюсь.

Сенатор устало закрыл глаза. Он не хотел, чтобы Агнесс заметила промелькнувшую в них молнию. Его до глубины души возмутила оплошность Паркера, но выговаривать кому-либо за проявленную халатность и легкомыслие было поздно. Впрочем, распоряжение дано, а в исполнительности Агнесс он не сомневался, она сделает все, как надо. Сенатор с усилием открыл глаза, растянул в улыбке тонкий, чуть скошенный на одну сторону рот.

- А что мой младшенький, мое сердечко?

Агнесс вновь обратила взоры на край передника.

- В данный момент заканчивает обследование у доктора Гофмана, – и вдруг замолчала, поджав губы, словно колебалась, нужно ли говорить. Потом все же решилась. - Мне не хотелось бы, господин сенатор, волновать вас…

- Агнесс, - строго сказал Крэг, - не ходите вокруг да около, это дурная манера. Волноваться я стану, если не узнаю, о чем вы собираетесь умолчать. Надеюсь, Тедди здоров?

- О, со здоровьем у него все в порядке! – сестра замялась, подыскивая нейтральную формулировку. - Вчера вечером он… уверяю вас, по чистой случайности, он оказался в полиции.

И Агнесс рассказала, как полицейский оскорбил девушку, с которой танцевал Тэдди, как он вступился за нее, как его арестовали, как слегка помяли во время допроса, а затем отпустили после звонка адвоката Вейтлинга.

Сенатора, казалось, успокоили ее пояснения. Мимолетное самодовольство промелькнуло во взгляде.

- Дорогая Агнесс, чему удивляться? Тэдди и я – единое целое. Он с удивительной точностью повторяет меня самого. Вы не представляете себе, моя юная леди, сколько раз по молодости я попадал в полицию. Вы не смейтесь. Я был очень импульсивным молодым человеком. Я с детства боролся за справедливость, и за это мне влетало по первое число. Так чем же закончилось приключение Тэдди?

Агнесс посмотрела прямо в глаза сенатору.

- Господин Вейтлинг сделал все, что нужно.

Сенатор удовлетворенно кивнул. Казалось, разговор окончен, и сестра готова была уйти, приподнялась, но сенатор жестом остановил ее.

- А как его настроение в целом?

- Теодора фон Райзера?

- Называйте его просто Тэдди.

Агнесс удивилась. Сенатор никогда и никому не позволял панибратства.

- Тэдди… - с трудом произнесла она сокращенное имя третьего клона, - он всякий раз смешит меня какой-нибудь историей. У меня складывается впечатление, будто он сочиняет их на ходу. Очень забавно. В прошлый раз подарил доктору Паркеру свою последнюю картину - свой шедевр. Называется «Туман и цветущий сад».

Сенатор внезапно нахмурился. Сестра не могла понять, отчего настроение хозяина резко переменилось. Она робко поднялась, в глазах был вопрос. Крэг встрепенулся, заметив ее выжидательную позу.

- Да, да, вы свободны, Агнесс. Я должен поговорить с доктором Паркером. И пригласите моего секретаря.

 

6

 

Оставшись в одиночестве, сенатор вновь устало закрыл глубоко запавшие глаза тяжелыми темными веками. Казалось, он спит. Но он не спал. Странные мысли не то, чтобы тревожили его, они мешали, не давали успокоения с тех пор, как его поместили в клинику, сначала в лечебный корпус, а затем, всего полчаса назад перевезли сюда, в его личные апартаменты из трех комнат – спальни, кабинета, гостиной и просторной террасы, сплошь увитой диким виноградом, с видом на дальние, поросшие густыми лесами, невысокие горы. Чтобы успокоиться, сенатор вступал в нескончаемые споры с неведомым, воображаемым противником, хотя никаких противников у него уже давно не было. Либо они умерли, либо перешли в стан верных и безгранично преданных соратников.

Он подумал об этом, успокоился и на некоторое время отключился.

Появление доктора и секретаря вывело его из небытия. Крэг открыл глаза, и в первый момент не мог сообразить, где он находится, с кем ему предстоит разговор. Потом все же окончательно пришел в себя, сделал слабый, приглашающий жест рукой.

- Прошу вас, господа, прошу, усаживайтесь. Процедуры, надеюсь, на сегодня закончены, можно поговорить в неофициальной обстановке. Итак, доктор, каким вы меня находите?

Почтительно поклонившись, доктор присел на край другого кресла, а Рэнделл прошел вглубь комнаты и преспокойно развалился на просторном диване, забросив ногу на ногу.

Доктор принялся пространно распространяться о результатах осмотров и исследований, Рэнделл со скучающим видом отвернулся к окну.

- Но вы чем-то обеспокоены, доктор, - глянул ему в глаза сенатор.

Доктор, в который раз, изумился проницательности Крега.

- Я все подмечаю, доктор, мне положено. Выкладывайте, что у вас на уме.

- Трудно начать, - все же начал доктор, - но вы предложили поговорить в неофициальной обстановке, и мне хотелось бы обратиться не к сенатору, не к выдающемуся государственному деятелю…

- Просто к человеку. Обращайтесь, доктор, обращайтесь. В этих стенах мы можем говорить и общаться запросто.

И доктор, набравшись мужества, словно перед прыжком в ледяную воду, быстро проговорил:

- Сенатор, я прошу вас отложить операцию на некоторое время.

В голове сенатора молнией пронеслась абсолютно точно сформулированная мысль: «И дождаться моей смерти». Его сомнения, его жалкие попытки оправдать себя, вся продуманная им мучительная софистика тут же разлетелась вдребезги. Инстинкт самосохранения поборол остатки совести. Он уже готов был обрушить на трусишку доктора всю мощь своего гнева, но сдержался, заговорил спокойно, будто размышлял.

- Я понимаю вас, доктор. Я очень хорошо вас понимаю. Вы много лет наблюдали мальчика, вы привыкли к нему, полюбили его. Я от многих, не только от вас, слышал – Тэдди личность незаурядная. И вам трудно решиться. Понимаю. - Он умолк, глаза его стали невидящими, даже мечтательными. - Какую его статью я недавно прочел в одном научном журнале! Тэдди владеет пером, и, знаете, мне это приятно. – Тут вперил жесткий взгляд в глаза противника, - но вы делаете ошибку, доктор. Да-да, вы делаете ошибку. Вы забыли о главном. В самом начале нашего проекта, всеми нами уважаемый, ныне покойный профессор Смол разработал теорию доминанты. О чем там говорилось? О том, что клоны не являются потомством лица, предоставившего свой клеточный материал. Они часть его тела, его дополнительные органы. И по мере необходимости дополнительные органы должны использоваться по назначению. Вот и все. Именно поэтому профессор Смол отказался от суррогатной матери, - организмы клонов развивались непосредственно в лаборатории. Вне материнского лона, так сказать. Воскресни сегодня великий алхимик Фауст, он бы сказал – в колбе.

- Их и дальше следовало держать в колбе.

Это с дивана, из глубины комнаты подал реплику секретарь. Крэг живо повернулся к нему.

- Да, пожалуй, я готов согласиться с вами, Рэнделл. Мы совершили ошибку. Мы придали клонам социальный статус. Этого нельзя было делать. Клон – биологический материал, не социальный.

Рэнделл брезгливо посмотрел на него.

- Господину сенатору захотелось порезвиться.

Сенатор внезапно понял, что перед ним не один, а два противника, но продолжал ровно скрипеть голосом.

- Хоть вы иногда и забываетесь, молодой человек, слово найдено. Сенатор порезвился, но это моя игра, и это было так интересно, друзья мои. Я придумал им биографии. Второму и третьему дал титул. Глупость, конечно, но я признаюсь, в молодости мне очень хотелось иметь титул. Теперь это прошло. Так, блажь. Барон фон Райзер самый удачный из всех. Кстати, когда он прекратит существование, я хотел бы видеть его картины здесь, в гостиной, - он указал пальцем, - эта стена совсем пустая. О, Тэдди, сердечко мое, достиг очень неплохих результатов.

- Браво, сенатор! – секретарь поднялся с места. – Поскольку доктор не решается, позвольте мне сделать сообщение.

И он собрался сразу заговорить о самоубийстве Марты, но вовремя спохватился. Хотел он того или нет, но у сенатора было больное сердце, и жизнь его, как говорится, висела на волоске. Рэнделл вовсе не собирался стать причиной чьей-либо смерти, поэтому коротко и сдержанно доложил.

- Вчера вечером ваш титулованный клон угодил в кутузку, был подвергнут допросу и отпущен после звонка к адвокату Вейтлингу, который нагнал на полицейских страху за вмешательство в дела совершенно другого ведомства.

- Знаю, - спокойно кивнул сенатор, не проявляя ни малейших признаков волнения.

- Откуда? Впрочем, не трудно догадаться. Сестра Агнесс! Бдительная, преданная сестра Агнесс и здесь успела.

- Преданная сестра Агнесс! – подчеркнул Крэг и поднял седую, лохматую бровь, - а вы, оказывается, не любите меня, Рэнделл.

- Забавно, - усмехнулся Артур и сел на место, - сегодня заметили это не только вы. За что мне любить вас, сенатор? Вы собираетесь сделать меня сообщником преступления.

Ах, понял, внезапно понял сенатор, какую он допустил оплошность, посвятив Рэнделла в свои дела! Но, что делать, в своей беспомощности, он так от него зависит! Крэг мельком глянул на доктора, и тот ответил осуждающим взглядом. Но Артуру следовало ответить.

- Преступления?! – изумленно вскричал сенатор, - кто здесь говорит о преступлении? Разве генерал, посылающий солдата в бой, не знает о том, что солдат может погибнуть? Но никому не придет в голову назвать генерала преступником. Теодор фон Райзер – солдат. И если ему будет приказано идти в бой, - он пойдет и погибнет. Кстати, в отличие от солдата, он об этом никогда не узнает.

- Вы не обманите меня вашей софистикой, - решил не спускать сенатору Рэнделл, - солдат идет в бой осознанно, он защищает отечество, у него есть чувство долга, а вашего мальчика, как вы любите его называть, волокут под нож, как барана.

- Скажите, Рэнделл, - все путаные размышления сенатора наедине с самим собой внезапно обрели цельность, в нем заговорил оратор, хоть и невелика была находившаяся перед ним аудитория, - вам никогда не приходило в голову, что я тоже в какой-то мере служу науке, отдавая в ее распоряжение самого себя. Или вы думаете, что я ничем не рискую, ложась на операционный стол? И вот я, первый человек в мире, сохранивший в результате невиданного эксперимента потрясающую работоспособность до восьмидесяти девяти лет, сижу здесь перед вами, осужденный без суда и следствия. Да кто осмелится бросить в меня камень? Я, что, не служу своему отечеству? Или как политический деятель я ни гроша не стою, по-вашему? А в будущем? Разве долголетие не является одной из глобальных проблем человечества? И разве то же человечество в полной мере использует бесценный потенциал людей, доживших до преклонного возраста? Нет, мы привыкли списывать стариков за ненадобностью, бросать им кость в виде минимального социального обеспечения и немедленно после этого забывать об их существовании. А мудрость, к вашему сведению, приходит к человеку разве что к шестидесяти годам, не раньше. Простите мне мои философствования, но вот что я вам скажу. Пройдет совсем немного лет, и запрет на клонирование человека будет отменен. Клонирование получит невиданный размах. Это будет выгодно и полезно всем. И, уверяю вас, никто не станет задаваться вопросом, гуманно это или не гуманно.

Секретарь решил не сдаваться.

- Но впредь мы будем создавать исключительно безмозглых клонов. Умеющих хорошо выполнять лишь определенные функции. Например, стрелять.

- Это мысль! – затрясся от мелкого смеха сенатор. - Но до этого пока далеко. Не будем ссориться. Решим вопрос с полицейским происшествием. Вы, что же, доктор, испугались? Вы боитесь дальнейшего расследования? Не бойтесь. Вейтлинг сделал все, что нужно, излишне старательные стражи порядка думать забудут о Теодоре фон Райзере. Все?

Теперь Артур Рэнделл решил не щадить его.

- Если бы это было все, сенатор. Увы. Произошло несчастье с Мартой Миллер.

Глаза сенатора тревожно забегали.

- Марта Миллер, Марта Миллер… ах, да, психолог. Что с нею случилось?

- Она умерла, сенатор.

- Гм, это печально.

- Она умерла не совсем естественной смертью.

- Убийство?

- Нет, сенатор, она добровольно ушла из жизни.

Крэг целую минуту осознавал полученную информацию, пока до него не дошла трагическая непоправимость случившегося. Не из-за Марты, нет, с нею он не был знаком, для него она была имя рек, не больше. Он собрал волю в кулак, заговорил, как генерал перед готовым начаться сражением.

- Где Тэдди, доктор?

Доктор виновато, хотя на нем не было никакой вины, посмотрел на Крэга.

- Здесь, у нас, в терапевтическом отделении.

- Полиция уже интересовалась им?

- Пока нет.

- Пока… С чем связано самоубийство этой женщины, выяснили? Ваше мнение, Рэнделл.

- Предполагаю, оно связано со вчерашним задержанием Тэдди. Видимо, сенатор, в тщательно продуманной вами легенде для Теодора фон Райзера, в связи с глобальной компьютеризацией, обнаружился изъян.

Секретарь говорил дерзко, но сенатор решил пока отбросить амбиции. До поры, до времени. Его время еще наступит, он в этом не сомневался, и тогда он доберется до секретаря, до самоуверенного выскочки.

- Вы считаете, полицейские нащупали подлинную биографию Райзеров?

- Не исключено. Вот Марта и испугалась.

- Так. – Крэг на какое-то время задумался. Очнулся собранный, принявший решение. - Рэнделл, в котором часу пресс-конференция?

Артур посмотрел на часы.

- Через двадцать минут.

- Я сам проведу ее.

- Категорически протестую! – сорвался с места доктор. - Это слишком большая нагрузка! Вам нельзя волноваться, сенатор! Пусть, как мы договаривались, ее проведет Рэнделл.

Крэг с презрением посмотрел на него.

- Занимайтесь своими делами, доктор. После конференции мы обсудим ситуацию и примем окончательное решение.

 

7

 

Конференция началась вовремя. Журналистов пригласили в кабинет Крэга, такой же просторный и прекрасно обставленный, как гостиная, с одной только разницей – здесь не было ни фарфоровых статуэток, ни горшков с королевскими бегониями, ни обтянутых кожей кресел с высокими спинками. Данное помещение предназначалось исключительно для работы и официальных приемов.

Журналисты, их было человек пятнадцать, расположились в комнате согласно распоряжениям Рэнделла, из боковой двери вышел Крэг в ладно сидящем на нем дорогом костюме, высокий, чуть сутуловатый, привычно подтянутый, с гордо посаженной головой, увенчанной пышной серебряной шевелюрой. Следом появился доктор Паркер.

Сенатор переждал, чтобы прекратились вспышки блицев, по-хозяйски расположился за письменным столом прямо напротив оператора с телекамерой, жестом усадил Паркера слева от себя и кивнул Рэнделлу. Рэнделл занял место с правой стороны, но садиться не стал. Конференция началась.

Первые вопросы журналистов, вполне естественно, касались самочувствия сенатора. Ответы Крэг пересыпал шутками, изображал легкое недоумение, говоря, что в его возрасте (он его никогда не скрывал) вполне естественно время от времени проходить обследования в клинике, и предложил доктору сделать квалифицированное сообщение о состоянии его здоровья. Удовлетворив любопытство журналистов, доктор сослался на занятость и ушел, а Рэнделл попросил задавать вопросы по существу. Конференция вошла в привычное русло, заговорили о политической ситуации в мире, в первую очередь о положении на Ближнем Востоке, о грядущем энергетическом кризисе, об экономическом кризисе, о техническом прогрессе, словом, обо всем, что может заинтересовать читателей газет и телезрителей.

Крэг изнемогал. Он держался из последних сил, рассыпал улыбки, заигрывал со знакомыми журналистами, но силы его были на исходе. Рэнделл видел это и старался вести дело так, чтобы вопросы не повторялись, чтобы исчерпывающие ответы сенатора удовлетворяли на только одного корреспондента, но и всех остальных.

Наконец, встреча с журналистами подошла к концу, уже Крэг собрался пожелать всем собравшимся успехов в работе, но тут взметнулась еще одна одинокая рука. Рэнделл кивнул, все обернулись в сторону молодой женщины, известной сотрудницы популярного научного журнала.

Журналистка поднялась с места, откинула назад длинные волосы, назвалась и поблагодарила Крэга за предоставленную возможность задать вопрос.

- Господин сенатор, - прозвучал ее звонкий, хорошо поставленный голос, - хотелось бы услышать ваше мнение об успехах в области генной инженерии, в частности о проблемах клонирования человека. Несмотря на запрет, в прессе время от времени муссируются слухи о проводимых экспериментах на людях.

Сенатор помертвел. Вопрос мог возникнуть в хорошенькой головке журналистки случайно, а мог оказаться быть заданным неспроста. Он ничем не выдал охватившей его паники, никто не заметил, как судорожно он сжал внезапно онемевшую кисть левой руки. Голос его остался спокойным и ровным.

- В настоящее время нравственное состояние общества не позволяет заниматься клонированием человека, и поэтому находится под запретом практически во всех странах мира. Что касается слухов… Не всякий слух заслуживает внимания. Я не думаю, чтобы нашлись лаборатории, осмелившиеся нарушить запрет, и, тем самым, поставить себя вне закона. – Он помолчал, по комнате прошел шумок, прошелестели сворачиваемые корреспондентами страницы их блокнотов, сенатор почувствовал себя свободным и поднялся с места. – На этом мне хотелось бы закончить, господа. Благодарю вас всех за внимание, проявленное к моей скромной персоне.

Пресс-конференция закончилась.

 

 

8

 

Доктор Гофман и сестра Агнесс долго хлопотали вокруг сенатора Крэга. Ему мерили давление, впрыскивали успокоительные и сердечные средства. Вскоре высокопоставленному пациенту стало намного лучше, и он попросил оставить его в покое.

Снова Крэг сидел в кресле, в гостиной, в полном одиночестве. Глаза утомленного сенатора были закрыты, он сидел неподвижно, углубленный в себя. Сердце его едва трепетало, с трудом гоняя кровь по венам, и он внимательно прислушивался к каждому толчку, машинально держа кончики пальцев на запястье левой руки.

Если бы Крэга спросили, о чем он думает, застыв в кресле, с чертами лица, словно высеченными из мореного дерева, он бы не смог ответить. Смутные воспоминания давно ушедших прошлых лет, медленно сменяя одно другое, проплывали в его голове. Потом он задремал.

Внезапно сквозь сон сенатор почувствовал чье-то присутствие. Открыл глаза, и увидел перед собой постороннего человека. Человек был молод, и, как показалось Крэгу, отдаленно знаком. Ему даже почудилось, будто какое-то его видение внезапно материализовалось, и он видит самого себя, юного, полного надежд и сил. Но Крэг никогда не был склонен к мистицизму, отогнал странную мысль как несостоятельную и окончательно проснулся. Он прочистил горло и слабым голосом поинтересовался, как попал и что делает в его покоях неизвестный ему молодой человек. В ответ молодой человек попросил сенатора не двигаться и не пытаться звать медперсонал и охрану.

Но сенатор никого не собирался звать на помощь. Он был слишком уверен в себе.

- Кто вы? – продолжал он допытываться. - Как вы попали сюда?

- Прошел вместе с журналистами, сенатор. У меня было удостоверение.

- Вы журналист? Но я вас никогда не видел. Я вас не знаю.

- Напротив, ты очень хорошо меня знаешь, - возразил юноша, обращаясь к сенатору совершенно неподобающим образом.

Именно панибратское обращение и мучительное сходство с ним самим подсказало истину. Сенатор понял.

- Теодор фон Райзер! – скривил тонкие губы Крэг.

Ему стало страшно. Одно дело представлять Тэдди умозрительно, ощущать его частью самого себя, другое – встретиться лицом к лицу и увидеть перед собой молодого, красивого, полного сил человека, готового, судя по всему, сражаться за жизнь до последнего.

- Я никогда не видел тебя, - сенатор взял себя в руки, - я даже не мог представить себе возможную нашу встречу.

- Ни с Клайвом, ни с Эдуардом?

Тэдди свободно прошел вглубь комнаты, взял стул, вернулся и сел напротив сенатора.

- Ты все знаешь, - пробормотал тот.

Привычка к интригам, способность логически вычислять все возможные ходы в политической игре, помогли ему. Он живо представил встречу двух клонов – барона Теодора фон Райзера и виконта Эдуарда де Симерена. Впервые соединив их имена, сенатор поежился, ведь это были и его имена. Он внимательно посмотрел на Тэдди.

- Ты пришел убить меня?

- Я пришел судить тебя.

И вот тут странное чувство овладело Крэгом. Ему искренне захотелось поверить в промелькнувшую неясную мысль, которая немедленно обрела словесную форму.

- А если представить, что ко мне пришел не судья, а сын? Что бы там ни было – кровь у нас одна.

- Это не мешает мне ненавидеть тебя, - немедленно возразил Тэдди.

Сенатор пристально посмотрел на него. Неужели примирение невозможно? Он все же решил попытаться.

- Смири сердце, мой мальчик. Если мы оба сумеем узнать отец – сына, сын – отца, произойдет чудо. Я дам тебе свое имя, я сделаю все, чтобы ты занял достойное место в обществе, ты повторишь мой путь. И тогда я смогу спокойно уйти из жизни.

Но Тэдди не собирался идти на мировую.

- Хочешь уйти от возмездия?

- Нет, нет, что ты! – Крэг жалко улыбнулся, - кажется, в первый раз за полвека я говорю, то, что думаю. Ну же, попробуй! Попробуй назвать меня, пусть не отцом, но на первых порах хотя бы другом!

Тэдди внимательно посмотрел на Крэга и покачал головй.

- Нет, сенатор, увы, из этой затеи ничего не получится. Между нами нет родственных отношений. Это другое.

- Что?

- Не знаю, не могу сказать.

- Жаль. Ты мог бы повторить меня, стать мною, моим вторым Я…

Тэдди вскочил с места, низко склонился над Крэгом и жарко зашептал.

- Повторить твой путь? Стать таким же, как ты, и в конце жизни заняться производством де Симеренов и фон Райзеров? Сколько их может понадобиться, сенатор? Два, три, десяток? Ты предлагаешь мне стать мерзавцем, - он помолчал секунду и зло добавил, - милый папа.

А вот этого, пожалуй, говорить не следовало, особенно подобным тоном. Минута прошла, глаза Крэга налились холодом.

- Но тогда ты должен умереть. Зная истину, сможешь ли ты жить с таким бременем? Это с одной стороны. А с другой, - стоит ли жизнь одного гомункула благосостояния целого народа, которому я служу верой и правдой?

Но Тэдди отбил атаку.

- Чего стоит народ, порождающий монстров, подобных тебе?

- Ого, мой мальчик обладает парадоксальным мышлением. Тебя бы к нам, в парламент. Значит, ты требуешь суда и справедливости? Хорошо, пусть будет по-твоему. Но сначала я хочу показать тебе, во что может вылиться подобный суд. – Крэг слегка шевельнулся, будто старался удобней устроиться в кресле. - Ты станешь утверждать, будто имеешь все основания считать себя одним из трех клонов, созданных в лаборатории покойного профессора Смолла. Ты станешь утверждать, будто все они являлись и являются донорами для пересадки органов мне, сенатору Крегу.

В качестве свидетеля призовут к ответу доктора Паркера. Уж его, смею тебя заверить, призовут в первую очередь, но доктор откажется давать показания, ссылаясь на врачебную тайну, и уступит свидетельское место сестре Агнесс. Та, не вдаваясь в подробности, сообщит, что твой отец Отто фон Райзер страдал редкой формой психического расстройства, что в клинике святого Бернара велось наблюдение за тобой на протяжении многих лет из опасения проявлений нежелательной наследственности.

- А о том, что сын его погиб вместе с ним она не сообщит?

- Разумеется, нет. К тому времени все неувязки в досье Райзеров будут устранены. После долгих дебатов выступит наш с тобой адвокат, но действовать он будет уже в моих интересах. Вейтлинг необычайно красноречив.

Речь его будет звучать приблизительно так (при этом сенатор мечтательно улыбнулся, изменил голос): «Ваша честь, господа присяжные! Мне доставило необыкновенное удовольствие защищать всем нам известного господина сенатора Клайва Эдуарда Теодора Крэга на этом не совсем обычном процессе. Поначалу казалось, что я стану искать причины, побудившие моего подзащитного оказывать покровительство уникальному эксперименту по клонированию человека, доказывать, что сенатор не нарушил существующего законодательства, поскольку, так называемые, клоны Крэга были созданы до появления запрета.

Но в результате расследования все оказалось проще. Я думаю, высокому суду уже совершенно ясно, что данный процесс инспирирован политическими противниками уважаемого сенатора как раз накануне предвыборной кампании с целью его дискредитации. А несчастному Теодору фон Райзеру, страдающему, как выяснилось, наследственным психическим расстройством, была уготована весьма неблаговидная роль. Мне даже в какой-то степени жаль, что столь необычная история с тремя клонами оказалась выдумкой несчастного фантазера. Было бы весьма любопытно обсуждать успехи современной науки в области генной инженерии, способной создавать гомо сапиенс столь необычным способом. Увы, всем нам придется вернуться на бренную землю, а нашему истцу посоветовать сочинять более правдоподобные истории». Вот, мой милый мальчик, в каком примерно ключе будет происходить суд.

Тэдди засмеялся.

- И это вы называете судом? А как же Марта! Ваш суд обязан будет вызвать для показаний Марту!

Крэг не успел ответить, дверь отворилась, и в гостиную вошла сестра Агнесс, бережно держа шприц, наполненный лекарством, иглой вверх. Она сразу оценила ситуацию, замешкалась на пороге, потом коротко взвизгнула и кинулась назад. Через секунду или две она, Рэнделл и доктор Паркер ворвались в гостиную. Доктор жестом остановил спутников и почему-то на цыпочках, крадучись, приблизился к Тэдди.

- Дорогой мой, каким образом вы здесь очутились?

Сенатор Крэг успел овладеть собой. Глядя в глаза доктору, он заговорил решительным тоном, будто давал распоряжения.

- Тэдди пришел ко мне по собственному почину. Мы поговорили, но он сильно возбужден. На мой взгляд, ему следует пройти обследование в нервном отделении клиники. Немедленно.

Доктор, слегка наклонившись в сторону Крэга, внимательно выслушал распоряжение, посмотрел на сестру.

- Вызовите санитаров!

Агнесс не успела двинуться с места. Рэнделл перехватил ее, скрутил, прижал к стене. Она умудрилась высвободить руку, замахала, отбиваясь и крича.

- Пустите меня, Рэнделл!

Тогда Рэнделл усилил хватку и тоже заорал:

- Тэдди, Марта умерла! Она покончила с собой. Беги! Еще есть время! Беги, я удержу их!

В следующий момент все произошло очень быстро. Тедди выхватил из кармана пистолет и выстрелил в Крэга. На пороге гостиной появился уже спешивший на громкие крики Джордж Макмиллан. Собственно говоря, он появился одновременно с выстрелом Тэдди, и, ни секунды не размышляя, расстрелял его почти в упор. Затем наступила мертвая тишина.

Первым очнулся доктор и бросился к сенатору.

- Живы?

Сенатор поднял на него хитрый взгляд и тихонько, чуть сотрясаясь грудью, захихикал.

- Он промахнулся! Мальчик стрелял в меня, и промахнулся! Вот она, в спинке кресла, смотрите – дырка от пули! Два сантиметра вправо и… - затем он собрал волю в кулак и закричал на секретаря, - Рэнделл, вы подлец, вы предатель! Вы хотели спровоцировать покушение на государственного деятеля. Вам это просто так не сойдет с рук! Вы пойдете под суд! Негодяй! – тут он как бы спохватился и стал озираться в поисках Тэдди, - где клон?

Рэнделл, давно отпустил сестру, и теперь стоял на коленях возле тела Тэдди.

- Здесь клон, здесь. В отличие от вас, в него попали.

- Он мертв? – встревожился Крэг.

- Да.

Тогда сенатор заорал из последних сил, брызжа слюной.

- Так чего вы ждете, доктор? Несите в операционную, готовьте сердце к пересадке! Немедленно!

Но доктор уже успел подвергнуть быстрому осмотру тело убитого. Он разогнулся, отошел в сторону от трупа Тэдди.

- Сердце пробито пулей, сенатор. Оно не пригодно для пересадки.

Крэг стал открывать и закрывать рот, как рыба, выдернутая из воды. Ему вдруг померещилась странная резиновая рука, летящая по воздуху в его сторону. Рука приблизилась, погрузилась в его грудную клетку и стала сжимать легкие, лишая их воздуха. Сенатор обратил потухший взор на Джорджа, тот вытянулся в струнку.

- Ваша честь, я действовал в полном соответствии с инструкцией.

- И… и… и… Идиот! – выдавил из себя Крэг.

Сердце его обожгло мгновенной непереносимой болью, он как-то странно пискнул и обвис в кресле. Агнесс охнула, прижала ладони к щекам.

- Доктор, какой ужас! Рэнделл, вызывайте реанимацию! Доктор, сделайте же что-нибудь! Бессердечные вы люди!

Но доктор не стал торопиться. Он подошел к сенатору, взял его руку, подержал, затем тихо опустил на подлокотник кресла.

- Бесполезно, сестра. Это инфаркт. Наш мальчик все же убил Крэга. – Он оборвал себя, заметив мобильный телефон в руке секретаря. - Что вы собираетесь делать, Рэнделл?

- Собираюсь звонить в полицию, – отозвался тот, удивляясь непонятливости доктора, - здесь произошло убийство.

Паркер подошел и положил руку ему на плечо.

- Вы ошибаетесь, Рэнделл. Здесь не было никакого убийства. Сенатор Крэг умер естественной смертью. В его возрасте никто не застрахован от инфаркта. Что касается Тэдди…

Он высвободил из пальцев Рэнделла телефон и набрал номер.

- Доктор Гофман? Да, это я, будьте добры, поставьте в истории болезни Теодора фон Райзера сегодняшнюю дату.

 

9

 

Похороны сенатора Крэга были пышными, при большом скоплении народу. Звучали речи, воздавались почести. Позже ему поставили роскошный памятник черного гранита с памятной надписью, начертанной золотом: «Он трудился на благо народа».

Умершего в клинике Святого Бернара от цирроза печени Теодора фон Райзера тихо закопали в безымянной могиле, в глубине старого больничного кладбища.

Охранника Джорджа Макмиллана повысили в звании и продвинули по службе.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/