Аннэр К .

 Следы

 Москва

2012

Аннэр К.

ISBN 978-5-9551-0529-1

Поиски и обретение реальности едва ли не самое увлекательное занятие без которого всё превращается в балаган и становится бесконечным сном о счастливой и радостной жизни.

Каждый вдох, каждый взгляд, каждое слово меняет всё... оставляя следы...

и нет такого места где бы  ты не  мог их  увидеть...

 Содержание

Опрокинутый треугольник

(Обретение реальности) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

Жалоба (Сценарий) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   

Балаган (Трагедия) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Дядя (Сны о жизни) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Биграфично? 
Всё биографично, даже анекдот…

О П Р О К И Н У Т Ы Й Т Р Е У Г О Л Ь Н И К

(Обретение реальности)

Почтовый ящик… железный, с острыми   краями   узкая   прорезь,   а конверт  толстый…  порвали  когда  запихивали  и я… вытаскиваю…  чертыхаюсь…  рву!…  все  падает…  страницы – страницы – страницы… и тут как ветер…  из  рук  всё полетело…  а  они взлетели… и упали по всему подъезду!

Свет от горевшей на площадке лампочки слабо освещал лестницу, почтовые ящики, мусоропровод и лежащие повсюду исписанные листы бумаги.

Странные чувства пронеслись: тоска какая-то, грусть и в то же время волнение и радость непонятная… И вдруг отчетливо осознаю – лежащие повсюду листы создают особую зону. С одной стороны видишь и как бы понимаешь, что всё это есть: и люк помойный, и окно на улицу в решетке, и лестница, и стена, и ящики почтовые, но в то же время всё это видимое не является преградой, что стоит только приложить усилие и можно оказаться в совершенно ином мире и что этот мир, вернее вход в него, прямо здесь, прямо передо мной.

Хлопает дверь – в подъезд холодный воздух… листы взлетают и плавно опускаются на грязный пол, «вход» исчезает и я, как бы очнувшись-спохватившись, собираю их в одну кучу.

Мимо, осторожно косясь на меня, вдоль стены протискивается толстый мужчина в бобровой шапке с дипломатом в руке. Он заглядывает в почтовый ящик, оглядывается на меня как бы невзначай, затем идёт к лифту и нажимает на кнопку вызова. Двери распахиваются, он исчезает, и вот уже только гул от лифта, который вверх. Мне отчего-то неловко и даже стыдно за себя. И ползаю тут неизвестно почему, и мысли идиотские в голову лезут, и конверт этот дурацкий, притом рваный… Кто прислал? Зачем? Кое-как собираю всё в кучу и пихаю в портфель.

Дома, вовлечённый в разного рода семейные заботы, почему-то все время возвращался к этому пятну из бумажных листов. Жена весь вечер подшучивала над моей рассеянностью, а дочь вторила ей и говорила, что они, она и мать, напрасно пристают ко мне, поскольку может быть именно в этот момент я решил обдумать нечто гениальное. Веселились.

Но вот выключен телевизор, дочь ушла спать, жена, взглянув на меня, направилась в ванную, ну а я так и сижу в кресле возле телевизора, уставившись на его потухший экран. «Так что же это за листочки?» – подумал я. И вслед за этим вопросом в голове внезапно возник, как выскочил откуда-то, вид лестницы, усеянной теми самыми листами. Вглядываюсь в пятно и оно постепенно темнеет, взгляд уходит дальше и тут вдруг понимаю, что сквозь пятно начинает открываться то пространство, присутствие которого почувствовал. «Нет! Что угодно, но не это!» – отторгающие мысли, опережая друг друга, понеслись навстречу возникшему образу и пятно из «чёрной  дыры» вновь стало просто ворохом  разбросанной повсюду бумаги… и всё погасло.

Из ванной выходит жена. Некоторое время смотрит с недоумением. Затем следует несколько вопросов, заданных с приятной для меня обеспокоенностью: «Что с тобой? Тебе нездоровится? Устал? Ты слишком много взвалил на себя в последнее время…». Благодарно улыбаюсь в ответ.

В восьмом классе мы сидели за одной партой, после десятого поженились… И ни разу не возникла ситуация, в которой нам  хотелось  бы  расстаться.  Жена  умна,  привлекательна… да что я говорю?! Она просто потрясающе красива! Всегда! С волнением… вот она раздевается перед сном, постепенно всё ближе, ближе её тело…, вот она расчёсывает волосы возле зеркала, а я наблюдаю за ней, но не открыто, а так, делаю вид, что читаю… вот она погасила лампу на трюмо, вот она встаёт, подходит к кровати, снимает халат… Она видит, она всегда чувствует эту взволнованность! Её глаза, как будто излучают необыкновенное  тепло,  удивительная  доверчивость  каждого жеста, движения, её ласковый голос, длинные русые волосы, грудь!… Благоговение, восторг, доходящий до сладостного состояния умиления… И вот она ложится рядом, я обнимаю её… Да! Мы любим друг друга. Когда думаю об этом, меня охватывает великолепное состояние ясности и покоя.

Как-то сидим с ней возле телевизора, и вдруг она говорит, гладя куда-то в сторону: «А что это такое?» «Что? Что ты имеешь в виду?» – растерянно переспрашиваю. Растерянно, потому что у нас в очередной раз зашёл разговор об истории развода её брата и я вставил фразу: «Она просто не любила его никогда». Просто так сказал. Бухнул попросту, что называется, совершенно неожиданно даже для себя. А жена вдруг и спросила: «А что это такое?»

Я и растерялся – действительно: что ж это такое?… и ни одной мысли в голове, отупение какое-то, даже, что в телевизоре передо мной мелькает не вижу…

Вот в тот именно момент ну ни за что нужная мысль не появится, и остаётся чувство незавершённости, которое потом неизбежно заставляет думать, вспоминать, находить новые слова, доводы…

Лежу, смотрю в темноту… возвращаюсь к тому вечеру. Телевизор, жена, её странный взгляд куда-то мимо меня… я тихо говорю ей о любви…

«Это не земное… Всё можно объяснить, но только не это. И логика бессильна, и доводы никакие не помогут. Он и она. Что их тянет друг к другу? Желание? Но любовь. Любовь зачем? Двое соединяются, рождается третий, но не в этом дело, не всё это. Есть что-то, что невозможно понять, и никто никогда не сможет этого сделать. Здесь тайна какая-то есть. Тайна.»

– Какая же тайна? – спрашивает жена.

– Не знаю, но может и знать-то не надо.

– Если тайна – надо.

– Вовсе не обязательно! Тайна может существовать только как знак, как обозначение движения разума, как условие его движения. Нет ничего и вдруг тайна, загадка, надо разгадать её, сделать тайное явным, а сама тайна так и останется тайной. Только хочешь сказать: «Ага! Вот я тебя и разгадал!» А она рраз! И исчезла, а на её месте оказалось ещё с десяток, а то и больше, поскольку каждый раз чем ближе ты приближаешься к ней, тем всё больше и больше тебе надо решать всяческих побочных задач, тем больше напрягаться.

– Это в науке, а в жизни…

– Какая разница?

– Наука – это наука, а в жизни часто совсем не так.

– Ерунда. Всё так. Мы же одни и те же. Тут, как ни крути – что в жизни, что в науке – человек-то один и тот же! Ну, вот ты. Разве на работу идёт кто-то другой? Ведь ты же! А значит и мышление твоё и вся логика…

– В науке законы, правила…

– А в жизни?

– Там-то законы существуют вне зависимости от нас, а здесь…

– А сама наука? Разве она не в нашей же жизни? Как же это вне зависимости?

– Законы есть и без нас.

– Что-то там есть, но что именно? Вот этого не знает никто. И не надо. Нет достижения! Есть только движение, только возможность двигаться. Это же так просто! Мы смотрим на мир: всё меняется, всё в непрерывном взаимодействии, нет ничего остановившегося – это только масштабы, только соизмеримость с нашей жизнью подталкивает нас на мысль о стабильности, основательности, неизменности, но вот ведь! Камень! Постамент!  Фундамент!  Смотри на него час, два, год, сотню, тысячу лет и что ж? Он уже не камень и тем более не постамент, а ты? А ты уже и сам другой. Мир бежит, ускользает от наших глаз, но ведь и мы! И мы бежим, и мы в нём и вместе с ним…

– А любовь?

– Любовь?.. Любовь…

Плавная речь вдруг прерывается…

Смотрю в темноту, «в ночное пространство», на знакомые, но совершенно иные сейчас вещи и предметы…

Один, тихо… мысли возникают свободно, легко… какие-то события, разговоры, вдруг какая-нибудь ситуация фантастическая… и всё появляется и длится без какой-либо видимой логики…

Однажды… когда-то… встретился на улице с дочерью… И почему-то мы с ней разговорились. «…Ты понимаешь, я никогда ничего такого о нём и не думала, а он взял и возник со своим предложением. Ты, говорит, единственная и всё такое, а какая я – единственная? У меня подозрение, что он это просто так, просто как вот идём мы все порознь, а потом р-раз! и сели в один вагон и едем все вместе, а причём здесь единственная и всё остальное я не пойму. Но даже и не в этом дело. Пусть он там сам разбирается в своих заморочках, но вот я! Мне-то ничего не понятно. Я с ним уже больше года встречаюсь, он говорит мне: «Ты меня любишь?» – а я отвечаю, – «Не знаю». Он обижается, а я ведь, действительно, не знаю. Он меня цеует и шепчет на ухо: «Любимая, любимая…» и много других всяких слов, мне от этого и щекотно, и весело, и всё остальное, и я вроде тоже что-то в ответ ему… А потом встаём, кофе пьём или просто так… смотрю на него, а в душе ничего не шевельнётся, ну просто ничегошеньки, хотя нет! Не могу сказать, что смотрю на него после этого как сытая самка, но вот так, в такой обыкновенной обстановке, вот так спокойно сказать… любимый…», – она говорит это слово с особым выражением, как бы отделяя само слово от всяких ситуаций: и от той, в которой она его могла бы говорить, и от этой, в которой говорит сейчас.

Мы сидим на лавочке в скверике, прямо перед нашим домом… Вот она сказала… «любовь» и замолчала как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя… Потом повторила… опять прислушалась… «Странное слово, – говорит она после небольшой паузы, – Вот если скажешь, например, ложка, то в голове только ложка и возникает и больше ничего, а скажешь «любовь… любимый», – и не просто лицо какое-то конкретное или состояние, а… даже и сказать толком не могу, что-то огромное, такое огромное, что больше всего этого кажется», – и она махнула рукой охватывая разом и деревья, и дома, и небо, и памятник в центре скверика, и людей, сидящих на скамеечках, и детей, с их лопаточками, совочками…, и вот он мне говорит: «я, – говорит, – люблю тебя… и всё такое прочее, и на тебе, говорит, женюсь». «Это ты про Толика?» – спрашиваю я. Толика-то я вроде видел… Она досадливо машет рукой: «Какой Толик! С Толиком всё ясно, я уже почти год с ним живу. Это этот, ну этот, я же говорила». «А…, ты извини».

На солнышке тепло.

«…Мир в глазах женщины символизируется мужчиной и исчерпывается в этом символе, потому что только мужчина делает женщину женщиной и только он может открыть ей её истинную сущность и предназначение, и только такого мужчину ищет она.»

«Что же тогда ищет мужчина? А ничего. «Пойди туда, не зная куда, найди то, не зная что». Это не приказ, не желание, не страсть, не влечение, но это всё вместе, это ничем непреодолимая сила, которая заставляет мужчину всегда идти к неизвестному. И это его единственный путь»…

Дочь странно передёрнулась и сказала:

– Сказки.

– Сказки? Ну да…, прекрасные изумительные сказки, в которых сама суть законов бытия, та, которую мы так стремительно забываем и с такой болью ищем и не всегда обретаем. Ты пока не понимаешь меня, но ты чувствуешь здесь правду. Женщина познаёт мир, только прочувствовав его, любое другое знание для неё не имеет значения, оно бессмысленно. Я говорю о том знании, которое никогда ни при каких обстоятельствах нельзя отбросить и забыть.

– Эх-х…, мужики! – воскликнула дочь, – Всё вы! А мы, значит, так просто! Без этой силы, по-твоему, человечество никуда бы и не двигалось?

– Да. Всё бы исчезло.

– Как обезьянки?.. Покушали, поспали, поиграли… блох половили… друг у друга…

Ну что ж. Я не ошибся. Это не просто приятно, а совершенно необычное чувство – в нём и радость, и облегчение, и благодарение, и многое другое. Девочка моя на верном пути, её никогда не оставят беспокойство, она всегда будет испытывать волнение при соприкосновении с истинными вопросами бытия. Легко ли ей жить будет? Конечно же, сложно, но ведь это и прекрасно.

– Я согласна! – неожиданно громко говорит дочь. – Пусть его тащит по жизни страсть к неведомому! Пусть идёт вперёд и завоёвывает пространства и миры, да, я согласна населить эти миры, но где он?

– Тебя волнует проблема лидера!

– Нет, проблема ведомого – это так очевидно.

Она пристально смотрит на меня. А я вдруг заволновался, да так что чуть не затрясло от напряжения…

– Я чрезвычайно рад тому, что ты абсолютно точно поняла гениальную фразу-повеление. Да, это зов того неуловимого и невидимого, что так властно, с такой удивительной и необычайно притягательной силой движет человеком.

– Это поэзия! Я перестаю понимать. Мужчиной движет!

И пусть движет, а я?!

– Это и тобой руководит, и тебя охватывает, и тебя влечёт, но ведь ты не можешь быть воином, который идёт вперёд подчиняясь повелительному стремлению, ты не можешь быть героем, бросающим свой вызов неизвестному и непознанному…

– Послушай, как-то уж… уж… очень торжественно, прямо как в церви…, а это не бог?

Как всё же силён стереотип: чтобы понять, надо придать какой-нибудь образ, который можно покрутить, повертеть, почувствовать!

– Нет! Это не бог!

– Вот и отлично, – медленно с расстановкой говорит она, – а то, если бы это был бы бог, то в этом было бы что-то ненастоящее… бы… бы… Отец, знаешь, что я скажу, – говорит она, глядя куда-то вдаль, – я, пожалуй, пойду, – и встала со скамейки одним сильным и резким движением.

Дочь уходит, а я сижу на скамеечке… Всё несётся куда-то и радуется, и веселится… Дети бегают, с особым удовольствием шлёпают по лужам, ковыряют своими лопаточками протоки в снегу и по ним сверкая и переливаясь струится вода…

Весна. Солнечно, ясно… Снег тает. Днём лужи и капли с крыш, а к утру всё подморозит и звон, и шелест сухой при каждом шаге.

Вечером всё поглядывал на дочь, но она вела себя так, как будто никакого разговора у нас и не было. Да уж! Действительно! Откуда тогда такие слова высочили?

На крыше соседнего дома горят огни рекламы: по большому кругу навстречу друг другу бегут разноцветные огоньки. Свет этих огоньков отражается на потолке в причудливых комбинациях, которые периодически повторяются… Я тихо- медленно встаю и тщательно задёргиваю штору. И ночь ещё сильнее затягивает в своё пространство.

Зажигаю лампу на письменном столе. Беру плед, набрасываю на плечи, опускаюсь в кресло…

Я всегда хотел иметь именно такой стол – чтобы огромный, чтобы много ящиков, чтобы всякие «архитектурные излишества», чтобы стояла на нём тяжёлая чернильница в окружении различного рода древних приспособлений для письма, чтобы всякие абсолютно посторонние  вещи находились на нём и чтобы для того дела, которому он собственно служит, в этом сложном, запутанном и весёлом пространстве оставалось совсем небольшое место.

Тогда, когда то, после разговора с дочерью, долго сидел на лавочке. Жмурился на солнце.

Снег  из  белого  становится  голубым,  потом  синим,  всё более тяжелеет, наливаясь влагой… И этот ком темноватого снега, что лежит возле скамейки, через некоторое время исчезнет, переродится в быструю светлую, радостную водичку, станет ручейком, потом рекой и унесётся по ней вместе с ней в море, а потом, как знать, может и в океан. Он растворится, совпадёт со своей истинной стихией и в этом совпадении обретёт свободу…

Эта простая простая мысль невероятно будоражит сознание.

Свобода в совпадении! В достижении полного растворения! Мысли, мысли, очень быстро… и вдруг самые неожиданные образы возникают, как обрушиваются… вот стремительно мчусь над морем, и вдали город весь в лучах света… и огромные бескрайние долины рек открываются, и горы на горизонте… Безграничность возникающих картин захватывает, но уже в следующее мгновение понимаю, что это всего лишь образы воображения и здесь буквально пронзает! нестерпимое чувство тоски и ностальгия по утраченным образам наваливается невыносимой тяжестью.

Эх, как сказано!

Совершенно ошеломлённый таким состоянием вначале даже двинуться не могу.

Нельзя сказать, что ничего похожего никогда не испытывал, но… Раньше всё протекало в рамках эдакой идиллической грусти и романтических мечтаний. Сейчас же, всё показалось более реальным, нежели сама реальность. Но разум как всегда! выразил «резкий протест» и через некоторое время мысли вслед за взглядом концентрируются на мирном, добром, безделушечном пространстве письменного стола.

Быстро успокаиваюсь.

Каждая вещь, лежащая здесь, имеет свою сложную историю, воспоминания о которой неизменно радуют. Почему в воспоминаниях больше хорошего? Откуда эта предрасположенность к добру? Абсолютно ли это?

Странно.  Задал  себе вопросы  и понял,  что ответить  не могу. В голове опять вихрь образов, ассоциаций, мыслей – всё вдруг, всё стремительно и всё сразу понятно. Но вот как начнёшь по полочкам раскладывать, тут же становится ясно – ответить невозможно.

И вот, уже совершенно успокоившись, благожелательным взглядом вновь окидываю все эти камушки, свистульки, статуэтки…

Образы неведомого, конечно же, рисует разум, но само проникновение в те пространства скорее антиразумно. Разум не в силах понять того, что практически мгновенно охватывает чувство. Разум приобретается, а чувство, непосредственное восприятие – это врождённое. Разум логичен, т.е. в определённом смысле последователен. Восприятие не последовательно. Вернее оно развивается в пассивной последовательности, логика же в сути своей активна. Действуя среди огромного множества факторов, логика своей силой подчиняет себе что-то, но это «что-то» так мало и ничтожно по сравнению с самой массой!

Логика навязывает  свою последовательность  на то пространство, в котором оперирует.

Но восприятие редко бывает чистым.

Только у детей.

Можно ли ребёнка воспитать в ситуации, когда добро и зло искусственно поменяли местами?

У всякого живого существа есть внепонятийные ориентиры. Тепло – это хорошо, вот тебе и ориентир. Это состояние будет расширяться с познание мира на столько широко, на сколько широко само познание…

Но вряд ли только тепло и холод. Человеку необходимы ещё какие-то ориентиры.

Как появляется тяга к неведомому? Откуда? Почему? От-

чего так властно захлёстывает все помыслы и движения?

«Добро и Зло» суть абсолютные величины?

Задав вопрос, тут же понимаю: абсолютно их единство. И сразу же мысль углубляется: абсолютно «что-то», стоящее за этой структурой, вернее сама структура, а если ещё точнее…

Впрочем, каждая конкретизация обнажает только метод, с которым мы продвигаемся в глубь вопроса.

Но, с другой стороны, куда бы мы не обратили внимание – везде мы видим объективизацию этой идеи, этого единства различного… Ха-ха-ха… «Единство и борьба противоположностей»! Приехали. По диалектическому материализму у меня тройка!... гнедых-х...

Когда-то думал, что количество вопросов со временем будет убывать…

Кде-то… это уже… это… слышал… читал? (…)

…изумляет и приводит в сильнейшее волнение осознание того, что мы мчимся все вместе на Земле с огромной скорость по просторам Вселенной… Раннее утро. Берег моря. Облака образуют огромный вихрь, его центр теряется где-то за горизонтом. Скольжу взглядом по ближайшей ветви вихря и меня как будто втягивает внутрь и уже в следующее мгновение стремительно промчавшись сквозь центр гигантской спирали я увидел где-то вдали, внизу под собой, море, облака, Землю, затем взгляд развернулся и в этот момент молния блеснула! Всё исчезло и передо мной необозримое пространство, заполненное ярким чёрным светом. И вопреки логике я в и ж у в этом чёрном пространстве, я вижу, как под воздействием неодолимой силы меня стремительно уносит в необъятную бездну впереди. По мере этого завораживающего движения пространство наполняется сильным гулом, который вызывает во мне состояние небывалой торжественности. И в этот же миг ощущаю чувство невероятного одиночества, которое буквально пронзаем своей безумной чистотой и ясностью.

(…)

Это одна из страниц той рукописи, из почтового ящика.

Ночь. Тихо. Мысли беспокоят. Буквально терзают, но это не раздражает, даже наоборот – испытываю странную радость и возбуждение.

(…)

Возможно,  именно  так  душа  покидает  тело,  потому что она всегда рвётся куда-то, о чём мы ничего определённого не знаем, кроме того, что тело там существовать не может.

Иногда из этого чёрного пространства до нас доносятся мощные призывы, они как единый вздох охватывают всю Вселенную: вспыхивают звёзды, гибнут планеты, возникает жизнь. В эти мгновения мы понимаем, что здесь, на Земле, всё только начинается и, что есть и будет иное бытиё…

Каждый из нас – это всего лишь одинокая часть целого и вся жизнь заключена в поисках и обретении недостающей части…

(…)

Иду в кухню, варю кофе…

Когда беру в руки джезву, то всегда ощущаю, что помню историю её появления. Вечером, в 11, а может быть и позже, накануне дня моего рождения, отвез жену в роддом, а утром, телефонный звонок и совершенно неожиданный мужской голос сообщает, что поздравляет меня с днём рождения и с рождением дочери, что он врач и что звонит по просьбе пациентки, которая рожала и просила поздравить.  Из другой комнаты выглядывает тесть… и вручает эту джезв, говорит, что вот поздравляет… , он мне про дочь,а я ему про внучку… Утром в этот день говорю дочери: «Я поздравляю тебя».

Она отвечает: «А я тебя».

Жена нежно смотрит на нас обоих. Что-то в этом бесконечно доброе, родное и в эти минуты чувствую тончайшие интимные связи между нами.

С этой же джезвой связаны и приятнейшие воспоминания об утренних кофепитиях в общаге ВГИК-а. В первые дни сосед по совместному проживанию с весёлым изумлением наблюдал над моими «священными манипуляциями по поводу совершенно незначительному». Он хохотал, требовал немедленно плюнуть на всё и бежать в булочную, где продавали кофе с молоком и «калорийки», которые он просто обожал. Эти круглые булочки с изюмом вызывали в нём эйфорическое состояние, он говорил, что самое потрясное в калорийке – это обнаружение в ней изюмин. Момент попадания на язык или на зуб этой маленькой, когда-то высушенной, а теперь вновь размякшей и раздувшейся виноградинки приводил его в неописуемый восторг! «Ага, – удовлетворенно бурчал он, – попалась… Ещё одна… На сегодня семь, до рекорда – две», – примерно так выглядел наш утренний завтрак в булочной. Но с самого утра – «священное кофе».

Действо начиналось кофепомолом – минутный вой старенькой кофемолки. Заправляем джезву. Потом на кухню в самом конце коридора. Потом долго ждать стоя у плиты… ждать, ждать и ждать… медленно, очень медленно появляется пенка. Главное, что бы не нарушилась её целостность, что бы она из прекрасной нежной субстанции вдруг не превратилась в отвратительно булькающую бурду – именно это получится, а не кофе, если не-до-смотреть. Затем возвращаюсь в комнату. Ложечкой, аккуратненько разложить пенку по чашечкам – что б главный кайф «не в одно лицо» – затем собственно кофе и…

Пьешь малюсенькими глоточками, но перед тем, в самом начале процесса, ну, например, перед тем как разложить пенку, – стакан холодной воды…, кстати – зачем? давно так не делаю... чуть кофе отпил, потом сигаретка, а потом разговоры, разговоры, разговоры, ну…это, конечно не утром… Об искусстве, о кино, об актёрах, о…о…обо всём. Все считали себя гениями, с пренебрежением отзывались о современном состоянии киноискусства, грозясь всё резко изменить. Кому-то что-то и удалось впоследствии.

Лампа освещает небольшую часть пространства и мир сжимается до её размеров. Ночь, маскируя действительность, открывает совершенно иные реальности. Путешествия в них требуют особого видения и, приобретая его, тем самым обретаешь особые состояния восприятия…

– Ты опять не спишь…

Это жена заглядывает через моё плечо на листки, которые лежат на столе. Слегка заспанная, с распущенными светлыми волосами в ночной рубашке, которая не скрывает, а скорее подчеркивает все наиболее пленительные изгибы груди, талии, бёдер, она слегка опирается на мою руку… Я обнимаю её, прижимаюсь лицом к её телу… тепло… объемлет меня нежностью и руки невольно… Она наклоняется. Что-то шепчет тихо смеясь, но уже ничего не слышу, а только всё больше погружаюсь в эту бездну доброты, ласки… и состояние полного растворения всё стремительнее приближается ко мне… Это чудо! упоительный восторг! настигает, обволакивая необыкновенной истомой, заставляя забывать обо всём на свете… Жена ворошит мои волосы, целует… «Сумасшедший», – тихо говорит она. «Родная», – шепчу в ответ…

Всегда с удивлением и бесконечной радостью осознаю свою судьбу. «Столько счастья в одной жизни»! – думаю я, окидывая единым взглядом всё, что было в ней до сих пор. И каждый раз в этот момент не испытываю никакого страха перед тем, что всё может измениться и даже исчезнуть Я смотрю в будущее радостным безмятежным взглядом и ничто не внушает беспокойства.

После стольких лет жизни, когда мы так понимаем друг друга. Когда мы связаны тысячами нитей…

Она божественный гений, который озаряет факт моего существования на Земле. Я чувствую в нашей любви дыхание Вселенной… Конечно же, никогда этих слов не произносил… Мы не привыкли к таким речам…

Вроде знакомый текст…

(…)

Любовь это и есть обретение целого. Женщина находит её на Земле. Взгляд мужчины всегда обращён в небо. Только мужчина может открыть женщине её космический путь… Дорога героя усыпана звёздами…

(…)

– Что это за листочки у тебя на столе? – спрашивает жена.

– Листочки?…Это такие вот… листочки… да… вот, можешь почитать.

(…)

Впереди «опасный поворот» – на фоне белого треугольника с красной каймой, чёрная полоса изогнутая в сторону опасности! Я заметил этот знак. Я всегда замечаю все знаки и у меня хорошая реакция!

Дорога, скорость – это потрясающе! Машина делает то, что ты хочешь. Чуть нажмёшь на педаль газа и … она словно выпрыгивает из-под тебя, она буквально рвётся вперёд обостряя восприятие и отбрасывая всё, кроме упоительного чувства скорости. Сердце замирает, чувства предельно обостряются и даже губами ты ощущаешь радость напряжения – они чутко сжаты и только иногда нервно вздрагивают, как бы отмечая все превратности общения с дорогой.

Но перед знаком «опасный поворот» был ещё один, и я его тоже увидел, он называется «прочие опасности» – восклицательный на белом треугольнике с красной каймой!

(…)

Как-то приехал дальний родственник. Впервые приехал. Было застолье долгое, бестолковое, «душеотводительное». Много разговаривали, пили, ели, я вышел на кухню, постоял там. В окно смотрел.

На улице темно, только тусклая лампочка над входом в дом умалишенных. Дурка. Это не моя выдумка, просто я здесь живу. Окна прямо на институт Сербского.

Вижу фонарь над дверью. Окна, закрашенные белой краской,  выше  смутные  трубы,  телевизионные  антенны. Откуда-то из-за дома, что напротив и из-за других домов, доносится гул. Садовое кольцо. Сильный, сплошной гул автомобилей. Сзади подходит взволнованная жена и тихо, со счастливым выражением лица, передаёт слова из невольно подслушанного разговора между отцом и его дальним родственником. «Ну, «Волгу» я им не оставлю после себя, а вот «Жигулёнка» возьму», – так говорит отец, то есть тесть. Что ж! И мне тоже становится волнительно и тёплое чувство растекается по всему телу. Утром, когда все ушли на работу, родственник, опохмеляясь  подтвердил.  Подмигивал, подмаргивал,  стучал  по плечу и себя, и меня и было ему так радостно, что он из тех… из тех, что оставят нам «Жигулёнка».

Чувствую как рот мой раздвигается в улыбке – такой приятый родственничек, такой тесть симпатичный и жена, конечно, отличная жена. «Вот как хорошо складывается моя жизнь, очень даже хорошо»…Ожидание, что она станет ещё лучше, постепенно утверждается в плоти и крови, заполняя всё – чувства, помыслы, движения, желания…

(…)

Боже мой, это когда же было? «Волги», «Жигулёнки»? (…)

Как-то иду в институте по коридору, навстречу знакомая, а с ней девушка. Невысокого роста, миленькая. Все невысокие, незнакомые девушки – миленькие.

Врут люди?

Нет. Именно так и было: буквально с первой минуты появилось чувство…что…телом и душой понял – она.

Мы прожили вместе около семи лет. Чуть меньше. Тогда в коридоре начинался новый кусок жизни. Всё иное – город, люди, работа…

А через неделю примерно после этого начала приехала жена. Законная. И ребёнок есть. Что-то она почувствовала или кто-то дал возможность почувствовать. Приехала. Из Ленинграда в Москву. Поговорили. Потом она совершила обратный путь.

И в памяти всё сжимается в один комок, в один узел, как верёвка со множеством событий-узлов скатывается в клубок сокращая расстояния между этими узелками на память, дабы мучила память и не давала забывать, что когда-то и ты… и ты…

Но ничего не изменить.

Дождь, лужи. Всё было мокро, до поезда оставалось несколько часов. Надо было что-то говорить, гулять, куда-то двигаться, чем-то заглушать боль, которая… Я ходил, открывал рот, шевелил языком и губами, произносил какие-то слова и предложения…

Всё унёс тот дождь. Смыл, размазал, растворил. Только смутные воспоминания на долгие годы. Ну ещё бы! Рядом столько юности. Очарования, энергии, напора. Это маленькое, миленькое существо отчаянно любило. Как оно потом сказало: «Я просто бредила тобой».

Гуляли по Москве. В театры ходили. Провожал до дома, а потом в общагу. Утром институт.

Я не любил этот город, не понимал, не чувствовал. Не совпадал с ним. Заболел. Лежал на узкой коечке. Люди чужие, город не родной, сосед этот правильный со своими рассказами о жене и джезве… Что впереди? Вроде как тянет куда-то, но куда? С одной стороны вроде бы и тревога, но тревога не сильная и даже как бы и вовсе нет …Слова тащат мысли, а там, за мыслями… – это все моё. Всё делаю правильно.

(…)

– Это ведь он про… про… ты помнишь как её звали? Мы тогда заезжали, передавали какой-то пакет и шоколадку для ребёнка.

– Шоколадку помню, как звали – не помню…

– Ну, какое-то очень простое имя… Наташа?

– Не, это маму его так звали…

– Оля ?

– Да брось! Какая разница?

– Ну, да… но всё же…

(…)

В зимние каникулы поехали целой компанией в Питер. Опять разговоры, разговоры, разговоры… с женой…, но в памяти воспоминания об очень весёлом времени. В Дом кино ходили. В театры, на Ленфильм… В Доме кино познакомился с Тамарой. О… мать родная! Что было!

А тем временем моя милая, юная, такая умная, приветливая и добрая будущая жена писала диплом в университете. Я сидел в другом городе, мне нравилась моя жизнь и не хотелось возвращаться. Но звонил часто. Иногда даже из постели… из чужой. Что же это? У самого Тамара, а сам звонил, проверял… Ревновал? Странное тут дело. Почему-то самому можно, а вот ей, почему-то категорически нельзя.

(…)

Чё то запутался. Разговоры с женой к которой приехал из Москвы, а в Москве тоже жена, а в Питере встречается с ещё одной… женой? И всех любит, любит… любит… лююбит-т-т…

«Давай займёмся… любовью… вью… юю…»

(…)

Он что? Мне свистел? Ну нет. Газ, газ… сколько, стодвадцать? Ничего, машина отлично держит дорогу. Только бы самому с трассы не убраться, а им меня не догнать… Хоп! В сантиметре разъехались. Но у меня ни один мускул на лице даже не дрогнул… Ага, пересечение со второстепенной, ну-ка мы туда. Та-а-ак.. ух!… и-и… разворот…Резко. Оп. Чуть ждём… Теперь медленно назад, на главную… Спокойно. Не торопясь, ничего не нарушаем… Мигнём правым огоньком. О, вот они, красавцы! Мчатся… куда это они?…

(…)

Как-то проводил её и уже, наверное, около часу ночи, бегу к метро, но оглянулся… вот здесь жить скоро буду…

(…)

Кого проводил? Это ту из коридора? (…)

Устроился неплохо. Москва, центр. Квартира большая. Телефон. Все удобства. Тесть телевизор цветной купил, машину стиральную самую дорогую. Библиотека большая. Книги по большей части редкие, правда, не старинные или антикварные, а просто тиражи маленькие, такие подарочные. Почти нигде их в продаже и не видел. Читают? Конечно читают, тёща ведь в издательстве работает. А потом как-то тесть вот этого красавца приобрёл. Отличная покупка! А скорость! Скорость-то!

Нет. Так невозможно. Надо притормозить.

(…)

Жена кладёт прочитанный листок в стопочку.

– Иногда лучше не читать, – говорит она.

– А что такое?

– В общем-то… ничего, просто… как-то не по себе… вроде не для нас…

– А для кого? К нам же попало! Не зря же! Либо сам прислал, либо…

– Вот именно.

(…)

Поехали мы после первого курса в Карелию. Туда, где годом раньше плавала на байдарке моя предыдущая жена. Та, которая так безудержно рыдала в дождь на вокзале, а я говорил и говорил… Она каталась на байдарке, а я в это время поступал в институт и поступил – сделал первый шаг для того, чтобы она так горько и так отчаянно плакала в чужом для нас обоих городе, который потом, спустя много лет возвратит всё то с чего я начал в нём жить – слёзы, боль, отчаянье и…

(…)

Что же это я здесь стою? Ведь знак был «Остановка запрещена»! Надо хоть аварийные огни включить. О! Замигали мои фонарики… тык-тык… тык-тык… Выйду-ка из машины да пройдусь.

(…)

Ехали мы с моей милой в Карелию на остров Лычный.

Был дождь, было грустно. С какой-то растерянностью взирал на всё, что окружало и более всего на себя рядом с этой маленькой, но такой упорной, такой настойчивой женщиной.

А привёз нас на остров речной трамвайчик. Когда-то очень давно, точно такие же трамвайчики плавали по Неве. Отплывали они от площади Декабристов. Летом после восьмого класса нам с Валеркой очень полюбилось кататься на таких трамвайчиках, а полюбились потому, что на них был буфет, где нам, почему-то спокойно, продавали портвейн в розлив. Мы гуляли по городу, потом приходили к Медному всаднику и приветствовали его стаканом отличного, как мне до сих пор вспоминается, портвейна.

Как-то раз меня выгнали с урока математики. «Хулиганили» вместе с Валеркой, а выгнали меня одного. Но тутже следом за мной в пустом коридоре появился и он.

– Ты чего? – это я спросил.

– То, что она заметила только тебя, не снимает ответственности с меня за этот поступок, – так сказал Валерка.

Валерке  нравились  романы  Вальтера  Скотта.  Стихи даже писал… «…дождалась леди Ровенна… тра-та-та… кого-то там из сарацинского плена».

Валерка в школе был признанным математиком и любимцем нашей математички. С того «выгона» мы с ним и сдружились. Где-то он теперь? Что с ним? В последний раз я застал его кочегаром.

Валерка растолстел, отпустил бороду и на мир смотрел с прищуром. Как раз после первого курса и было. «Ты чё так растолстел, – спрашиваю, а он щурится в ответ, – Жена, говорит,  в  столовой  работает  заведующей  производством…. А,– говорю, – понятно, – и у его жены спрашиваю:

«Вот, – говорю, – сколько вы у себя в столовой воруете?»

– Ну, – говорит, – не знаю, я не подсчитывала.

– А всё же?

– Ну, беру сколько моему Валерику надо.

– Хотя бы приблизительно.

– Ну, я так не знаю, мы не считаем, вот по компоту скажу. Мы в котёл должны по норме закладывать двадцать четыре килограмма яблок, а закладываем шесть.

Больше к теме не возвращаюсь. Валерка снова хитро щурится и начинает рассказывать о том, сколько он получает денег. Получает много. Не правильно вспомнил. Не кочегаром он был, трубочистом… Прибыльное дело… во все времена! Чудесное лето. Белые ночи, Медный всадник, песни на набережной и, конечно же, портвейн на прекрасном беленьком трамвайчике… вот точно на таком же…

(…)

Ну вот, бля… приплыли. (…)

Трамвайчик оставляет узкий след между скалистыми островами. Удивительные места, дремучие, красивые. Деревни из тёмных почти чёрных домов и строений по берегам, но мало их осталось. И родное, всё очень родное, хотя и не бывал здесь никогда.

Из рулевой будки выходит старичок в морской фуражке и синем морском плаще. Старичок с очень серьёзным видом проверяет билеты. Пассажиров вместе с нами человек десять. Всех, кроме нас, этот старичок знает, с каждым вежливо и торжественно здоровается, о чём-то расспрашивает, улыбается. Чёрт его знает, в чём дело, но сердце защемило. На острове дома огромные… высокие, иногда в два этажа. Всё под одной крышей и изба и двор. Вот уж, действительно, крепость… и пустые, пустые, пустые… Некоторые заколочены – это значит, что кто-то может быть приезжает, некоторые полуразвалившиеся, от некоторых только печь осталась и совсем мало – с занавесочками – живёт кто-то. Потому и трамвайчик этот ходит, что есть ещё занавесочки.

Поставили палатку. Сидел в этой палатке и вспоминал, где она побывала когда-то и что с ней связано в моей прошлой геологической жизни.

(…)

Дак он ещё и геолог! Я знал? Забыл? (…)

Крым, Камчатка, Якутия, Карелия, Забайкалье… была когда-то новенькая, чистенькая – как игрушка радостная и светлая стояла она в долине реки с весёлым названием Этыканендя, что течёт на далёкой Камчатке.

На этой речке впервые встретился с оленями и оленеводами. Они расположились примерно в километре от нас. В первый же день они к нам в гости. Чаем угощали, лепёшками. Чай им понравился, а лепёшки нет. Соды много.

И почему наша повариха так много клала этой соды? Из- за неё лепёшки имели название «тошнотики». Ломуты, по научному, эвены, точно так же пекли лепёшки, но они у них были гораздо пышнее и вообще без всякого постороннего вкуса. Они говорят, что соды надо чюуть-чюуть… ножик макнуть слегка и всё…

Нет! Они не в гости пришли. Они пришли посмотреть, кто к ним в гости пришёл. Ломуты весь этот мир считают своим домом. И не в каком-нибудь переносном смысле, а буквально так. И никаких аналогий, что, мол, вот небо – это крыша, а горы, например, стены. Дом и всё. Без всяких аналогий. Оленеводы.

(…)

Ишь, толерантный… малые народности, а кто спирт туда?

Да меняет на него… всего!

(…)

Вечером бригадир аккуратно вынимает из чехла, сшитого из оленьих шкур, приёмник, включает. Затем все внимательно слушают сообщения «Камчатки-метео». Затем приёмник выключается и так же аккуратно возвращается в чехол, сшитый из оленьих шкур. Я как-то раз пытался заинтересовать их богатством возможностей радиоприёмника «Спидола», но… они кивали головой – знаем, знаем… улыбались, но… интереса не проявляли.

Угощали олениной, мы им крупу, сахар, как-то раз я отвёз тушу медведя, которого застрелил ради шкуры. Старушка, а только она и была днём, очень обрадовалась и сказала, что ломуты всё любят, что они всё используют, что ничего не должно пропасть, мы всё едим – и глаза, и губы, и уши… и показывает на себе  глаза-губы-уши... Эта старушка сшила мне торбоса – это лёгкая, тёплая и долго не промокающая обувь из оленьей шкуры. А ещё эта старушка сказала: «Я тебя никогда не забуду, и когда умру, и тогда буду помнить».

(…)

Никогда не рассказывал, никогда не хвастался романтико-героическим… и песен авторских не пел, типа… типа…

«…а я еду, а я еду за туманом, за туманом, и за запахом тайги…»

(…)

И вот спустя столько лет стоит та палаточка на острове Лычном. Моя спутница потом вспоминала об острове в самых восторженных выражениях. Ей очень нравилось всё. Ну а мне?

Эх, что за времечко прошло! Меня любили! Сколько надежд! И ещё бы! Будущий режиссёр, человек незаурядный, красивый, ей богу красивый! И веселиться, и радоваться бы жизни, солнцу, любви… Такая милая, преданная, ласковая, умная женщина рядом, ну что, спрашивается, что ещё надо? А что надо не ясно, но тянуло куда-то: прочь, прочь отсюда, не то, не то всё это, что-то другое твоё, а вот это всё не твоё, ты чужой здесь, прочь!

Снимали  комнату.  Комнатёнка  маленькая,  длинненькая. В первую же ночь были атакованы армией клопов. Потрясение неописуемое – орды, тьмы и тьмы, полчища – жуть! Волна за волной шли они в поход за нашей кровью. Вот ведь тварь! Кровь ей нужна! Нет, чтобы травинку какую есть или, предположим, как тараканы, крошки со стола да с пола подбирать!

(…)

Не  знаю  правда  или  нет,  но  вот  недавно  прочёл  –  тараканы  исчезли!  Экологи  бьют  тревогу!  А  клопы?  Тоже? На очереди?

(…)

На следующий день вступил в смертельную битву! Чем заслужил полное и безоговорочное на все времена уважение хозяйки, она только и приговаривала «Какой же ты молодец». О, хозяйка! Что две огромные бочки, поставленные друг на друга, одна вдоль, нижняя, а другая поперёк, верхняя, и ещё бочонок сверху. А мужичок, как и полагается, тощенький, еле на ногах держится, к тому же алкаш беспросветный, но и хозяйка не отказывалась, просто на килограмм веса ей, конечно же, больше надо и потому мужичок бывало уже в отрубе, а она всё ещё бродит и что-то пытается рассказать.

Как она рыдала, когда мы съезжали – понравились мы ей.

Я аж сам чуть не прослезился.

А уезжали мы в двухкомнатную квартиру, которую нашла тёща, причём ещё даже не тёща, а просто мать моей очаровательной сожительницы. Увы, термин официальный. Вот если есть печать, то, пожалуйста, рядом со мной жена, а вот если печати нет, то, извините, всего лишь сожительница. Звучит как-то по-бляцки... Как-то раз мне очень популярно и очень энергично рассказали об этих тонкостях.

Да, тёща ещё была не тёща, но уже смирилась с тем, что дочь её пошла не той светлой, радостной и прямой дорогой, которую они видели для своей дочери вместе с тестем, который так же тогда ещё не был тестем, а был, естественно, просто отцом моей будущей жены. Надо сказать, что они достаточно мужественно перенесли уход из дома своей единственной дочери к какому-то ужасному женатому, увы, так, мужику, о котором говорили хорошие люди, что ему нужна только столичная прописка, и помяните наши слова, когда он бросит вашу чудесную дочь. Но что они могли сделать? Это маленькое созданьице так отчаянно билось за своё место под солнцем, так отстаивало свою независимость…

Но они были достаточно опытны и искушены. Они знали, что жизнь даст им возможность, они прекрасно знали, что шанс у них будет, и что обязательно возникнет ситуация, в которой они сориентируются лучше и что самое главное – быстрее. Ну, какие тут могут быть сомнения, ведь жизнь так устроена, что в ней надо как-то шевелиться, достигать какого-то благополучия и быть не хуже других, что называется. А ведь дочь их – это их дочь?

(…)

Не, я других правил, другой закваски. Жениться – значит жениться, семью создать… а не просто дырку на ножках взять в пользование…

(…)

Стремления, желания, идеалы… особенно идеалы, – блеск и  мишура  на  неазноцветном  фоне  жизни,  а  праздники… праздники  редки, если вообще бывают  когда-либо. Так что…

А пока мы переезжали в двухкомнатную квартиру на Речном вокзале.

«…мне минет тридцать лет, увы, итог тридцатилетья скуден. Мой подвиг одиночества нелеп, и суд мой над собою безрассуден…»

(…)

Чего это он Ахмадуллину сюда… приплёл… приверстал…примонтировал… тридцать лет исполнилось?

(…)

Во втором классе пришла в голову идея выпускать стенную газету. Нашёл энтузиастов, обсудили первый номер, потом решили, что надо учительнице сказать – Вера Захаровна её звали – сказали… Оказывается, что стенгазету можно только с четвёртого класса, а во втором ещё нельзя. Мы ничего не поняли: почему в четвёртом можно, а во втором нельзя? Но что поделаешь, пришлось отложить до четвёртого, правда и в четвёртом не делали – сами уже не хотели…

Примерно в классе шестом придумали рукописный журнал издавать – та же история, только подробности иные: наученные опытом уже не стали спрашивать можно или нет, но были пойманы с «поличным» и наказаны, поскольку в журнале было «не то, что надо». Опять же, никто из нас так и не понял «что надо» было.

Чуть позже затеял организовать детский клуб в нашем дворе. Написал большое письмо, чтобы из нашего так называемого красного уголка, в котором был склад дворницкого инвентаря, оборудовали детский клуб. Собрал много подписей. Письмо отнёс куда надо – в партком, стал ждать… ответа не было. Через пару лет там сделали агитпункт для выборов.

И снова, и снова, и каждый раз всё одно и то же: … везде, буквально везде одно и тоже…

«Ты не правильно себя ведёшь! Когда же ты возьмёшься за ум, начнёшь хорошо учиться… делать утром зарядку, чистить зубы, быть вежливым, аккуратным, добрым, внимательным,  почтительным  к старшим…  Когда  же ты, наконец-то, станешь настоящим человеком?»

«А как это? Как им быть?... А сейчас я кто?»

(…)

И как вершина всех добрых советов и отзывов. «Ты когда-нибудь всё же свернёшь себе шею».

Но слава создателю, я не попал под трамвай, который с грохотом проезжал по нашей улице, стуча по различным гвоздям и болтам, которые мы подкладывали для расплющивания на рельсы, я не умер в два года от дизентерии, как моя старшая сестра, я не упал в четвёртом классе с карниза третьего этажа школы, куда вылез в надежде собрать немного первого снега для того, чтобы кинуть его в наших девчонок… и я так и не научился «учиться на ошибках» ни на своих, ни, тем более, на чужих.

(…)

Да он любуется! Собой! Я было подумал, что это как бы исповедь, а это, блин, чуть ли не проповедь!

(…)

Курить начал лет с двенадцати, но не регулярно, а регулярно не позже четырнадцати лет, а… если точнее, то с седьмого класса. В том же седьмом впервые попробовал вино. Тогда меня безудержно поволокло, как говорила мама, в «хулиганскую среду».

Но перед тем всё было как раз наоборот. Как-то раз классная руководительница оставила нас после уроков и объявила, что завтра придёт к нам трудный подросток, что он отбывал наказание в колонии для несовершеннолетних преступников, и что мы все должны отныне содействовать тому, чтобы он туда снова не попал, т.е. встал на путь праведный, на путь исправления и перестал катиться по наклонной плоскости.

Появился этот самый трудный подросток. А через некоторое время я уже организовывал какое-то тайное общество на подобии тимуровского, целью деятельности которого было совершение добрых дел. Это для всех, так сказать официально, а я-то сам прекрасно знал, что на самом деле всё затеяно ради исправления трудного подростка – уж очень сильно запали в душу проникновенные слова классного руководителя о праведном пути и наклонной  плоскости.  Естественно,  что  трудный  подросток был в числе членов-учредителей. Общество разработало устав, программу и всё, что необходимо было разработать. Был штаб, были документы, списки какие-то… всё было. Но дел никаких добрых совершить его члены так и не успели. Тайное стало явным, а в явном виде делать эти самые добрые дела почему-то не хотелось.

(…)

Поехали как-то за город всем классом.

«Вылазка на природу» – так это называлось. Поскольку к тому времени я считался среди одноклассников «приобщённым», то взял с собой бутылку портвейна №33. Недавно  захожу  в буфет,  что на станции  «Отдых»  и вижу – стоит этот самый портвейн под номером тридцать три. Такое тёплое чувство вдруг охватило – детство вспомнил! Купил, конечно, стаканчик. Сижу, потягиваю портвейн и вспоминаю озеро, на котором впервые этот портвейн пробовал. Плавал я в нём, это уже лет в пятнадцать, с аквалангом. Вода там не очень прозрачная, но прекрасно помню, какое волшебное состояние пришло ко мне, когда вдруг впервые вдохнул воздух находясь под водой. Ведь всегда как происходит? Нырнул, затем плывёшь и знаешь, что вот-вот надо наверх – воздух нужен, а теперь? Я и с аквалангом сначала задерживал дыхание по привычке и так плыл, но вот дышать уже нечем и не просто страх, а ужас готов был охватить – дышать, дышать! И тут вдруг, пожалуйста, дыши. Захотелось немедленно выскочить из воды и кричать, радоваться, бегать по берегу, кувыркаться, подпрыгивать… потрясающее чувство, просто потрясающее.

(…)

Но всё это позже, а тогда приехали с одноклассниками на озеро, а у меня в рюкзаке бутылка портвейна номер тридцать три. Приехали, развели костёр…, а потом… забрались в кусты с мальчишками и выпили портвейн прямо из горлышка. Затем красивым и изящным броском кто-то из нас, может даже и я, швырнул бутылку в воду. Бросок оценили по достоинству – за старшего была учительница по физкультуре – и последовала, расплата. Шум, ругань, педсовет… т. е. скандал на всю школу.

Мать решила, что всё, хватит, что необходимо принимать самые решительные меры. И тут же, буквально через день-два отправляет меня в «ссылку» в село Подосиновец, два дня на поезде, потом еще поезд, потом автобус… на исправление к своему дяде. Звали его Афанасий Степанович, и знаменит он был в нашей семье тем, что в тридцатых годах по призыву партии поехал в колхоз, да так и прожил там всю жизнь. Был он агрономом и любил вспоминать как лично товарищ Киров тряс ему руку и выражал надежду на скорейший подъём сельского хозяйства в Вятской губернии, ныне носящей его, Кирова, имя. Дядя Афоня вздыхал, вспоминая те дни и говаривал, что вот мол он один из всех выдержал, а многие плюнули на сельское хозяйство и через год-два подались назад в аспирантуру, где все они раньше учились, и кое-кто из них стали профессорами,  и даже один – академиком. Дядя Афоня так и не узнал, что сельское хозяйство в этих местах он не только не поднял, а даже, наоборот, напрочь уложил. Правда, как я помню, он иногда сетовал, что вот де кабы товарищ Ки-иров! был бы, то совсем бы другое дело… Я тогда не понимал о чём это он, признаться и сейчас не понимаю, хотя и знаю гораздо больше нежели тогда. Письма той поры нашел, у мамы, после смерти, в её вещах. Писала учительница, моей маме… «Ваш сын четверть окончил по всем предметам без двоек, но по поведению пришлось поставить двойку». Ну, ничего себе, ведь тогда чтобы в школе поставили двойку, ведь это надо довести учителей до очень высокой степени!… «С ним очень трудно разговаривать, он всё доказывает своё, а поэтому ребята при обсуждении бывают не активны. Мне кажется, что для него не существует авторитетов».

А, собственно, что за обсуждения? Не помню никаких обсуждений. Вообще ничего не помню. Читал письма Лидии Васильевны и просто поражался. Буквально всем: и собой, и ею, и матерью… Ничего не понимаю. Неужели это я был таким, неужели это всё было таким?

«На класс он оказывает плохое влияние, многое им рассказывает про ленинградскую школу, чего не может быть, а наши ребята всё это принимают как должное. Я часто обрезаю его за это, чтобы он не говорил, чего не может быть, ведь «Правила поведения для учащихся» одни и те же для всех школ Советского Союза, что не разрешается учащимся в нашей школе, то запрещено и в ленинградских школах…» Что я им говорил? «…Стараемся все его исправить, очень хочется, чтобы он был честным, скромным, правдивым, выдержанным и трудолюбивым. Не знаю как на него лучше воздействовать. Посоветуйте мне что- нибудь, я таких ребят за всю свою работу не встречала. Мы постараемся с учителями и учащимися класса, в котором учится Ваш сын, сделать всё возможное, чтоб он изменился в лучшую сторону, ведь всем нам очень хочется, чтобы он был настоящим человеком, подлинным строителем коммунизма…» Да-а… бедная, несчастливая моя учительница Лидия Васильевна и за что же ей такое свалилось на голову? Я и лица-то её не помню и как звать тоже, вот только из письма... И что за чёрт, что за пакость такая эта память?! Ведь вроде бы её, учительницу, надо помнить, а я помню кого угодно и что угодно…

Как-то возвращался вечером домой. В деревне темно, иду осторожно… вдруг топот, только обернуться хотел – хресь по затылку, я носом в грязь. Встал… смотрю пацаны вокруг, детдомовцы, и среди них первый школьный силач. Ну, я на него… тут опять – хресь по затылку, я снова носом в грязь и опять слышу: топ, топ, топ… убежали. Это помню, а Лидию Васильевну не помню.

«Извините, что плохо написала, уже два часа ночи, закончила подготовку к урокам, проверила тетради, а после этого решила написать Вам, хотя голова уже соображает плохо, но, может быть, разберётесь в моей писанине…». Легла она, наверное, в три, а в семь, наверняка, встала – четверо детей в школу собрать, мужа накормить и к девяти самой на работу. И, наверное, это был обычный день.

Три месяца в Подосиновце прожил. Когда вернулся – умерла бабушка, на похороны и приехал.

Дед мой, он лет на семь раньше бабули помер, был весёлый мужик, погулять любил. Как-то принёс в дом мальчика годовалого, – Вот, – говорит, – Паня, сын тебе, воспитывай. Паня – это Параскева или Парасковья попросту, – бабушка моя. Паня вздохнула… и воспитала. Дядю моего. Мамы он моложе, а умер раньше. Бабулю как родную мать почитал. А я уже от него узнал обо всём, бабушка никогда ни словечка. Она меня как отвезла в Подосиновец, потом всех братьев и сестёр объехала. Их четверо было: тётя Тася, дядя Афоня, дядя Ваня… все умерли. А бабушка первая. Пела она удивительно. Голос чистый, звонкий, молодой. А я дрался с ней. Раз вилкой запустил да так ловко, что вилка прямо в руку воткнулась. До сих пор помню четыре маленьких ранки чуть повыше локтя.

Когда вернулся из «ссылки» мы на новую квартиру переехали. Дали нам с матерью однокомнатную. До этого жили в коммуналке. Комната квадратная и два окна на разных стенках. Дед, бабушка, мама, дядя и я. 18 : 5 = 3,6, где 18 – это площадь комнаты, 5 – это мы, люди, а 3,6 – это метры квадратные на каждого из нас. Первым свои 3,6 освободил дед. Помер. Могилка, как потом я замерял много лет спустя, как раз такого же размера была. Нам осталось по 4,5 метра квадратных. Потом дядя женился и переехал к жене, тут уже по 6 метров было, а потом и бабуля померла. Примерно дней десять не дожила – давали нам двухкомнатную. А как померла дали квартиру из одной комнаты. На кладбище я их всех в одно место хоронил – и маму и дядю…Тоже какая-то одномогильная ситуация – бабушка рядом с дедом, а маму уже сверху, а дядю потом уже… Его сожгли, и пепел в колумбарии покоился, но родственники решили, что надо всех в одно место, а места мало, а надо бы и для себя что-то оставить… оставили. Соседи по кладбищу очень обижались, что мы «отхватили» кусок со стороны ихней могилы. Вообще-то там тополь рос. Бабушка, когда деда похоронили, на троицу буквально воткнула тополиную палку, а она вымахала в огромное дерево, которое потом рухнуло, а когда его убрали, то у нас к могилке прибавился ещё один метр, вот этот-то метр я и огородил решеточкой общей. Теперь там есть местечко, которое мы уже распределили по родственному… Но своим детям я завещал меня кремировать, а остатки спустить в унитаз… так надёжнее – чаще вспоминать будут.

Лет восемь мы с мамой прожили в той однокомнатной. И дочь моя старшая начала здесь ползать, и обои рвала возле окошка…

(…)

А в конце ссылки я уже стал «хорошим» и Лидия Васильевна писала, что веду себя хорошо, так же как и все остальные и мало того, оказывается я осознал, что «… раньше катился по наклонной плоскости, а теперь остановился».

(…)

– Это как «чужие письма», уж очень обнажающе, может не надо читать?…

– Да ничего такого, как ты говоришь «обнажающе…го». Что-то было, что-то придумано…  это обычно, он же… он же… это – так и происходит всегда, что можно выдумать?… в этом мире уже всё есть. Кстати! Ты хоть где-нибудь, хоть что- нибудь слышала, видела? Какие-нибудь работы его? Может на телевидении?

– Нет, он… он… он…

– Что «он»? Я о творчестве. Творчество его …ну… что-то ничего не слышно и не видно было…

– А это всё, – жена ткнула пальчиком в бумаги на столе…, – это разве не творчество?

– Это? Это просто бумажки, листы… творчество… творчество… в соседней комнате спит сладким сном, вернее результаты…

(…)

Смотрю в прошлое, как бы в самого себя, от того каким я был когда-то, до того кто я сейчас,… кто я сейчас… кто я…сейчас… сей… час… А вот интересно! Кто это и кому вопросики-то задаёт?

Вижу что-то вроде огромной трубы или туннеля, в центре которого, уходя прямо от меня простирается блистающий стальным светом стержень. И в следующее мгновение меня охватывает невероятно радостное чувство, которое появляется где-то в самом центре груди и я тут же вдруг понимаю, что этот великолепный, сияющий стержень начинается именно во мне и именно в том месте, где возникло это удивительное состояние радости!

Все остальное пространство заполнено желто-коричневым туманом. Причем плотность его увеличивается по мере удаления от стержня. Туман неоднороден. В нём какие-то тёмно-коричневые, почти чёрные сгущения, но иногда  возникают  всплески  совершенно  разных  цветов, в  которых  проносятся  различные  картинки:  вот  охота – осень, тихий день, лес и какая-то птичка отчаянно взмахивает крылышками не в силах оторвать от земли голову; вот покосившийся дом, два молодых деревца под окнами, калитка и возле калитки стоит моя бабушка… и ещё всплеск – сумрачный день. Причал лодочной станции, на досках лежит мой друг со скрюченными на груди руками и с неестественно запрокинутой головой. Кто-то в милицейской фуражке с трудом разводит руки и рвёт на его груди мокрую рубашку… А вот: прямо передо мной на уровне глаз, ну может чуть повыше, оранжевое пятно абажура. Под ним желто-коричневый круг стола, где-то впереди и справа большой фанерный шкаф с двумя дверцами, одна из которых большая, а другая маленькая с окошком наверху и занавеской на этом окошке. Как раз эта дверца открыта. Я сижу на высоком стуле, стучу ложкой и кричу: «Вина, вина, вина!…» А за этой картинкой больше ничего – только темнота. Мама рассказывала, что в детстве мне вино для аппетита прописали… хорошие врачи тогда были.

(…)

Сосед по общаге любил бегать. И утром бегал, и вечером. Общага рядом с парком – вот он и носился по нему, словно олень. Как-то раз, дай, думаю, тоже побегаю. Побежали. Он бежит, и я бегу, он не останавливается и я не останавливаюсь… а потом он всё же убежал. А мне…мне как-то не очень понравилось бежать, но думаю, останавливаться  не стану,  сейчас  второе  дыхание  появится… И чувствую как вроде я капюшон на голову натянул, вижу только тропинку и то метра два-три, а потом тропинка всё дальше и дальше и как в трубу подзорную смотрю… Тут лицо соседа возникает и говорит: «Что? Труба появилась? Туннель?»

Нет, стержень!

Он уходит гораздо дальше и там он ещё прекраснее и никакого начала не видно… Как завороженный неотрывно вглядываюсь в тот мир – волнение охватывает, но сразу же понимаю, что не волнение это вовсе, а тонкая мощная вибрация, доносящаяся из того удивительного пространства!

Так вот оно! Я и есть этот божественный свет! Но откуда картинки в желто-коричневом тумане?

И тут опять лицо соседское: «Больше не беги. Сознание сворачивается. Дальше смерть».

Всё постепенно исчезает, и как не пытаюсь приблизить тот ослепительный стержень – он тускнеет, а пространство где я нахожусь сейчас, имеет совсем другой источник, и я его не вижу.

(…)

– Вот блин! «Сосед по общаге»!! Да, бегал! И сейчас бегаю, и всю жизнь бегал. Ну, варил я кофе в той джезве! И сейчас варю! И буду варить! И калорийки вкусные были!

– А это что?

Жена вытаскивает  из бумаг несколько  скрепленных  листов. Никаких зачёркиваний, всё оччень аккуратно…

(…)

Качнулась и покатилась по экрану жёлто-солнечная крона деревьев и сквозь листву, на несколько прерывистых мгновений, сверкнуло солнце….

На  небольшой  кушетке  сидит,  подперев  голову  рукой, мужчине лет тридцать пять.

Вот он поднял голову, огляделся… так как будто впервые видит всё это… лестница над головой, которая ведёт на «второй» самодельный этаж… странные, какие-то пупыристые и серые, резиновые обои… картины… Среди них портреты, натюрморты… петух на фоне кровавого заката-рассвета… Мужчина, что-то бормочет, опускает голову….

По загородному шоссе мчится старенький «Москвич».

И вновь комната.

Мимо мужчины, одобрительно улыбаясь, проходит сильно беременная женщина….

Она подходит к шарообразному аквариуму и с доброй, ласковой улыбкой склоняется над его отверстием… Там, в глубине, совершенно неподвижно лежат две лягушки чёрного и бледно-розового цвета.

Мелькнула ложка на длинной ручке, и в воду полетели маленькие красненькие червячки.

Лягухи тут же шевельнулись и стали быстро-быстро заталкивать лапками в рот этих червячков.

(…)

– Да это же моё! Курсовая! После третьего курса кино снимал с… забыл! Как его звали-то…! Мы тогда очень ловко соединили наши курсовые и сняли короткометражку, он как оператор, а я автор и режиссер. И всё за счет института. Откуда это у него?

(…)

Родился в Ленинграде. Здесь школу окончил. Женился, появилась дочь, развелся. Окончил Горный институт, стал горным инженером-геологом, развёлся, снова женился. Работал по специальности. А потом захотелось вдруг всё разом изменить, и поступил во ВГИК. Развелся со второй женой и тут же женился в третий раз.

(…)

– Ну не придурок?

– Может он мечтал как у тебя – раз и навсегда?

(…)

Старшую дочь уже давно не видел, со средней иногда встречаюсь, она далеко теперь живет, но младшей дочери повезло не больше сестёр… и с третьей женой разошелся… я очень её любил…

«Мне хочется рассказать тебе как я страдаю вдали от твоих ласковых рук и спокойных глаз… Мне хочется рассказать тебе как ужасно медленно тянутся дни и как мне нестерпимо жаль их, потому что это дни, которые я мог быть с тобой… Мне хочется рассказать, как много я думаю о тебе, как часто вспоминаю твой голос, улыбку…

Я хочу, чтобы ты всегда знала, что я люблю тебя… Я хочу, чтобы ты всегда чувствовала, что я люблю тебя и я хочу любить тебя всегда… А ещё мне хочется рассказать тебе, что я стал забывать… я стал забывать тебя». Нет, не ей я писал эти строки, не той, о которой только что сказал… «я очень любил»… Это адресовано девушке, которая так безудержно рыдала в вагоне поезда Москва –Ленинград  после  ужасного  дождливого  вечера,  проведённого возле Ленинградского вокзала… Мы ходили возле всех трёх вокзалов, пили кофе в буфете Ленинградской гостиницы, вновь возвращались на свой, на Ленинградский, и она всё это время плакала и тихонечко жаловалась на судьбу, на жизнь… не то мне, не то себе она это говорила, а может быть просто так, просто дождю…, а то вдруг обхватит руками, прижмётся… и снова плачет, как бы отказываясь верить в то, что произошло…

«И ты всё это раздеваешь, чтобы лечь в постель с другой. Вот свитер… я столько раз его перевязывала всё хотелось  лучше сделать…  Ты помнишь  у Кольки в гостях я чуть сознание не потеряла? Я тогда села с тобой радом… голова закружилась, ноги как ватные стали и как ком в груди что-то появилось и давит так, давит… Вот не поцелую тебя – умру и всё. Скажут мне: Вот час, когда он будет любить тебя, а потом всё – смерть. Я умру, я даже думать не стану… Как мне жить без тебя? Как?! Аська утром встанет, притопает ко мне и лопочет: А папа ещё едет? А он скоро приедет? Я приду из яселек, а он уже дома? Да? А потом вдруг спросит: А ты скажи – мне сколько годиков будет когда папа навсегда приедет? Это же дочь! Это наша с тобой дочь! Человек! Только что появившийся и уже одинокий… Не было у меня ни работы, ни друзей, только ты, только любовь к тебе. Я даже и на секундочку не думала, что ты не любишь. Это так дико для меня! Я уеду, а ты звонить пойдёшь, я дышать не могу, а ты целоваться с ней будешь, спать… Господи, ну как же мне?! Что же мне?! Что же мне теперь делать-то?!».

И поезд ушёл. Мигнул красными огоньками и скрылся, а я поехал в общагу. Нет, в тот вечер я не звонил, но на следующий день… И всё было… и целовался, и спал… Свитер, правда, распустил.

А ведь какие сумасшедшие эмоции были, и ведь любил! Люблю, – кричу, – и всё тут! А письма-то? Письма какие писал с Камчатки!…

(…)

Зачем он всё это? Для кого?! Может дети прочтут? Может прощения просит? Может что-то объяснить хочет? Может… может… может…

(…)

Камчатка. Огромная Авачинская бухта. Красотища! Сопки, сопки, сопки… и три великолепных вулкана. Основания не видно, а только вершины встают над бухтой и городом.  Приплыл  сюда на корабле  из Владивостока.

До Владивостока летел на самолёте. Часов девять без посадки. Денег по прибытии на борт океанского лайнера было что-то около шестидесяти копеек, а плыть на этом комфортабельном судне ровно четверо суток. Здесь узнал голод, голодать, глодный. Почти всё путешествие спал, а когда не спал – изобретал всевозможные способы добывания жорева. Именно жорева. Странного ничего нет. Как обычно бывает? Делать нечего – надо есть. А что делать на океанском лайнере? Нечего. Народ ест…, а я сплю, поскольку «Что не доешь – то доспишь». Но с каждым сном есть хотелось больше и больше, и через какое-то время сны стали про это же… У меня было несколько снов.

Сон первый. Лайнер огромен. В нём несколько буфетов и три или четыре ресторана… Но несмотря на все свои чудесные мореходные качества лайнер начинает тонуть. Пассажиры и команда в полном составе в срочном порядке покидают лайнер. А я не дурак! Я остаюсь. Спокойно иду на кухню ресторана первого класса… и… Сон второй. На лайнере много огромных, человек, наверное, на тридцать, шлюпок для спасения утопающих. А я знаю, что на них должен быть запас продовольствия. И вот ночь. Встаю, беру фонарик, крадусь к шлюпке, осторожно забираюсь под брезент, нахожу запас продовольствия и… Если в первом сне я спокойно разбирался, что в какой кастрюле находится – на судне-то никого нет! – то во втором сне этот процесс сопровождается страхом быть разоблачённым, а потому приступить как следует к трапезе не удавалось и приходилось торопливо засовывать в рот всё, что нащупывали руки и… Иногда сны так реальны, что просыпаясь среди ночи долго лежал, всматриваясь в смутные очертания иллюминатора и старался сообразить – голоден всё ещё или всё же каким-то образом ухитрился насытиться?

То есть, сон – это был сон, и это я потом заснул и во сне думаю, что это был только сон?

(…)

Знаем, знаем!

«Лао Цзы заснул и ему приснилось, что он бабочка, которая села на цветок и заснула... и теперь он не знает: он бабочка, которой снится, что она Лао Цзы или он, это Ло Цзы, которому снится бабочка, которой снится, что она Лао Цзы»…

(…)

Был у меня ещё и сон третий и сон пятый. Они в разной последовательности повторялись,иногда появлялся какой- нибудь сон на отвлечйнные темы, главным образом вариации на различные тексты, которые я поглощал, пытаясь пищу плотскую заменить пищей духовной. Но организм относился к этому довольно подозрительн и тексты самым причудливым образом трансформировались и приводили всегда к одному – я добываю еду. И даже та бабочка, которой снился Лао Цзы, с жадностью трескала пыльцу, которая превращалась в котлету, которую с такой же жадностью трескал Лао Цзы, который просыпался на узкой коечке каюты третьего класса.…и долго приходил в себя, превращаясь… в кого же он превращался?

(…)

Блин, и он про бабочку знает.

Начитанный!

Да кто про этого Лао не знает!

(…)

Всё завершилось неожиданно, но самым обычным способом. На исходе третьих суток двое попутчиков после очередного пробуждения заинтересовались мной:

– Эй, парень, ты не болен?

– Нет, – говорю, – не болен.

– А что же ты всё спишь?

– Да так, не выспался.

Парни недоверчиво переглянулись.

– А почему не ешь ничего?

– Не ем? – Я задумчиво разглядываю ребят. Молодые, симпатичные, глаза весёлые, взгляд открытый, дружелюбный. Ну зачем им мои заботы?

– А нечего, вот и не ем, – вдруг слышу свой голос.

– И не на что, – полуутвердительно спрашивает один из них.

– Ага, не на что, – киваю я и переворачиваюсь на другой бок с тем, чтобы приступить к очередному сну.

Стоило закрыть глаза как я… опять жру. Жадно, торопливо, запихивая огромные куски в рот… Противно. Вдруг так противно стало… Оказывается я в ресторане. Кругом народ. Я хочу как-то скрыться, но не знаю куда бежать, тогда решаю немедленно заснуть и опускаю голову на стол. В эту же минуту подходит официант и начинает трясти за плечо…

Открываю глаза. Каюта. Это ребята. Один из них будит меня и смеётся. Весёлые такие ребята. Они после окончания института, получив дипломы, сели на поезд и поехали по стране. Были в Средней Азии, Сибирь проехали, а теперь вот и до Камчатки добираются. Это они мне рассказали в ресторане первого класса, где я впервые за трое суток ел. Надо сказать, что есть разница в том, по собственной воле ты голодаешь или нет. Ел котлету с гречкой. Я, когда мы пришли, пытался меню раздобыть и, помня свои чудесные съедобные сны, хотел заказать что- нибудь эдакое! Но ребята рассмеялись, ишь весельчаки!

– Не ищи и не думай. Котлета с гречкой! Всё остальное вечером и за большущие деньжищи!

Ну что ж! Котлета так котлета, а гречка она, вообще, очень полезна.

На следующий день Камчатка.

Зрелище потрясающее! Мой лайнер медленно вплывает в Авачинскую бухту… вулканы… сопки… ленточка домов вдоль берега. Я напряжённо вглядываюсь в лица встречающих – ищу своё начальство. Оно обещало прибыть на самолёте. Лайнер причалил, пассажиры сошли на берег, меня не встретили. С ребятами распрощался. Ладно хоть сыт.

Первую ночь коротал в кабине «Урала». Так получилось, что кроме как здесь спать было негде. Хорошо хоть сиденья мягкие, а то в электричке, в которой я ночевал во Владивостоке, было очень жёстко и коротко. Здесь-то я ноги куда-то на руль закинул и ничего. Тем более, что обнаружил в кабине тёплую меховую куртку. Шик! Отель! Номер люкс! На следующий день устроился много лучше и если вчера был люкс, то сегодня я уже и не знал как оценить те сказочные условия, в которых оказался на исходе второго дня пребывания на Камчатке. Балок. Ударение на «о». Балок – вагончик на колёсиках, а в нём две комнаты, а в комнатах живут студенты-практиканты: двое из Казани, двое из Ростова, один из Одессы и ещё я. «После почти недельных скитаний я, наконец-то, добрался до чего-то относительно стабильного». – Это я так подумал, когда расположился на одной из полок этого балка. Поторопился.

(…)

Так бывает. Что-то происходит, а ты мысленно как бы со стороны на себя смотришь, как бы книгу какую-то пишешь… ну, или кино снимаешь…или прямо это и есть кино… или сон.

(…)

Вагончик стоял возле мужского общежития в начале улицы, уходящей круто вниз к бухте, и заканчивалась улица обрывом  примерно  метров  тридцати  высотой.  Тридцать метров – это что-то около десятиэтажного дома. В первую же ночь мы все чуть было не испытали радость полёта на такой высоте, вернее падения с высоты этого самого десятого этажа. Ночью компания весёлых мужиков решила, что нам скучно спать в вагончике, который стоит возле их общаги и никуда не едет. Действительно! Раз вагончик – пусть катится!

Решили – сделали… И мы покатились.

А вот теперь я пою оду бесхозяйственности и разгильдяйству, благодаря которым мы выжили, что называется. Эх, полетали бы мы, а они повеселились бы, глядя на бы наш изячный полёт! Эх, вот смеху бы было! Но!

Как раз вечером, подъехал самосвал и прямо посреди улицы, примерно метров сто от нашего вагончика, вывалил кучу песка. Зачем? Почему? Никто не знает. Я эту кучу и спустя месяц застал на том же месте, и осенью она всё ещё была там, и только весной, во время субботника её сдвинули бульдозером и растащили по улице и то не потому что так надо было, а лишь потому, что дальше по улице стоят частные домики и возле одного из них весть гаражик, так вот в этот гаражик плохо заезжать было из-за кучи. Я иногда думаю, что тут мистикой какой-то веет. Самосвал насыпал кучу, а мы в эту кучу, спустя два часа, и въехали.

Да-а…, ребятки, повезло нам, вернее провезло… метров сто и провезло, но уж и вам-то, мужички, повезло! Да как! Моя осторожная мама… Молитесь!

Мама на всякий случай обшила карабин, который выдали на работе для «отпугивания диких животных и для производства сигнальных выстрелов» таким количеством тряпок, он стал как тряпичный тюк. И когда наш балочек вдруг стронулся с места и покатился по улице я, вместо того, чтобы, предположим, выскочить из него, стал дрожащими от ярости руками сдирать тряпки с карабина.

Да, ребятки, спасибо маме, спасла она нас всех. Всё было закутано, заверчено и зашито так крепко, что и на утро мне понадобилось почти полчаса спокойной работы, а в тот момент я только ногти на пальцах обломал. Чёрт его знает, конечно же, я наверное, просто пальнул бы в воздух, но с другой стороны как только мы поехали, как только пацаны наши заверещали, как только я в окно увидел мужиков... Вот они стоят, хохочут, а мы, что называется, в подштанниках  выскакиваем  из нашей кареы – такая картинка! И тут же совсем другая картинка в голове – я стреляю, стреляю… и тут уже у них кое-что с подштанниками происходит. У-ххх… что было!

(…)

Ну да. Бешеный. Помню. На лавочке в коридоре сидит он… и вдруг прямо в горло соседу вцепился и жмёт, тот уже побелел, хрипит… мы все к ним, а пальцы-то не разжать, парень уже и глазки закатил и не сопротивляется, а у этого кисти рук как судорогой свело… Оказывается к нему пидор решил подкатиться. Он на вид такой смазливый, губы красные, щечки розовые, ну прямо мальчик невинный… ага…

(…)

Утром первым делом обмотали колёса нашего домика проволокой. Потом проволоку автогеном резали – никак не распутать было, но это уже осенью.

Примерно пять месяцев длился сезон. Недели за две до отъезда познакомился со своей второй будущей женой. Осенью и поженились, а весь промежуток, то есть, лето, всё в состоянии постоянного ожидания. Что это было? Какая-то всё подавляющая эмоциональность. Меня тянуло в Ленинград. Просто физически. Я весь вытягивался над страной и рвался, рвался… туда, в Ленинград, в осень. Иногда вдруг думаю, что лучше бы не эмоционировать столь сильно, но спустя мгновение уже понимаю, что не в моей воле было жить иначе.

(…)

И снова как тогда всё приходит перед моими глазами, и опять как тогда, передо мной, не больше метра, – хвост белой кобылы Стрелки, в руке повод, на поводу другая белая кобыла Белка. К Белке привязан жеребец без названия, к жеребцу привязан мерин Кармен. Действительно так, такая вот кличка. Мы с проводником ведём лошадей в район работ. Слышу крик «Сто-ой!» Стою. Устал. На исходе дня, как раз часов в пять, запёрлись мы в болото. Горы, долины - погода переменчива внезапно... Откуда болото в горах? Вот Серёга кричит, а где он? Кругом туман, очень тихо, только что рядом был, а теперь?

– Эй, лошадей развяжи, да по одной, по одной веди ко мне, – Серёга кричит откуда-то справа.

Развязываю лошадей, топая почти по колено в болотной жиже. Лошади фыркают. Подходя к Кармену проваливаюсь между кочками и падаю прямо ему под морду. Кармен тотчас задирает голову и садится как собака на задние ноги. Подпруга передняя лопает и седло вместе с вьюками летит в грязь. Не ору, бесполезно. Кармен – хитрый конь, старый мудрый. Но и я уже кое-чему научился. Пока он сидит, спокойно вырезаю хорошую хворостину и подхожу со стороны сидящего зада. Кармен настороженно косится – смотрит ударю или нет, а если ударю, то сильно или терпимо. Я бью сильно. Кармен неодобрительно вздыхает и… валится на бок. Ну вот, только ещё ножками подрыгай! Бью ещё. Изо всех сил. Кармен очень уважительно смотрит на меня и тут же вскакивает и уже не демонстрирует мне как, мол, он выбился из сил. С большим трудом возвращаю вьюки на место. Всё грязное мокрое. Чёрт меня дёрнул. Моя палатка и спальник на нём навьючены. Серёга предупреждал, говорил, чтобы я на Белку спальник грузил! А вот и он сам…

Серёга молча уводит куда-то вперёд Стрелку. Закончив возню с вьюками, привязываю узду к седлу да покрепче – пусть чувствует, что я его не простил. Тащусь к Белке. Ну, старушка, пошли. Шаг – лицом в грязь.

Белка кобыла опытная, стоит смирно. Встаю. Ещё шаг, ещё. Белка упирается,  повод натягивается  – я снова в грязь. Встаю. Пытаюсь орать. Тяну. Стоит. Хочу хворостину использовать, слышу – Серёга кричит:

– Не тащи её, не тащи! Там глыбоко!

Ну вот – предупреждали, Белку учить не надо, сама всему научит. Где же проводник-то мой?

– Се-рё-га! – это я кричу.

Совсем близко:

– Чего орать-то? Иди сюда.

Иду. Опять упираюсь в хвост серой кобылы Стрелки. Привязываю к ней Белку, приваливаюсь к её крупу и снимаю накомарник. Лошадиный хвост тут же стегает по лицу. Потом снова… Хвост помахивает отгоняя насекомых. Хорошая лошадка. Тут она как пёрнет…

Ну, хватит отдыхать. Ещё жеребец и мерин Кармен. Иду назад. Кочки, кустики… Ага, сбился. Должно быть у тех кустов. Иду в ту сторону. Опять кустики, кочки… Ни лужи глубокой, в которую чуть не упал, ни жеребца, ни мерина. Дёрнулся в другую сторону. Опять никого. Стоп. Опять кричу:

– Серёга!

Где-то справа:

– Э-эй!

Снова кочки, кусты. Вот и проводник мой.

– Заплутал?

– Заплутал.

– Постой тут, сам схожу.

Серега отдаёт мне повод и исчезает в тумане. Натягиваю накомарник, стою.

Видела бы меня сейчас моя любимая. Чем она там занимается, что делает? Ничего не делает – спит, вот что делает. У меня здесь вечер, а разница с Ленинградом девять часов, значит, в Ленинграде сейчас… что сейчас в Ленинграде… посчитаем… так… утро. Вставать пора! Это я уже спать должен давно.

– Ты что, заснул?

– Да нет, так, задумался.

– Стой здесь. Я вперёд пойду. Скоро должны выбраться. Серёга ушёл. Быстро он всё делает: и коней нашёл, и привёл, и привязал. Я вот ни черта не пойму. Что, где? Хлебнул-таки романтики. Сколько лет по экспедициям, а на лошадках ни разу не работал. Говорят на Камчатке медведей много. Вот бы подстрелить. А вдруг он где-нибудь рядом! Вылезет такая морда да на лошадей… Особенно первый год этой самой романтики хотелось… Ах, как хорошо, как романтично, костерок, палатка, лапша с тушёнкой, проводники, охотники… где мой-то проводник?

– Се-рё-га!

– Да не ори. Что ты всё орешь? Иди сюда.

Отвязываю Стрелку от Белки. Пальцы заскорузли, голова от комариного звона гудит, узел не развязывается, холодно, спать хочу… «Оп-па»!.. Это Белка тряхнула головой, Стрелка дёрнулась, а я… Я опять в воде. Хорошо хоть не упал, а только сел. Мошка коняг наших донимает. У меня-то накомарник, а у них ничего… Развязал. «Ну, Стрелка, пошли». Хлюп, хлюп. Только бы не упасть, только бы не в грязь. Одежда хоть и мокрая, но вода в ней уже согрелась и всё же потеплее, чем в болоте.

Четверо суток мы добирались до района работ, болото не самсый трудный участок.

И вот уже лежу в палатке, слушаю шум реки и дождя. Пишу  письмо…  «…глаза  задумчиво  глядят  куда-то… Вижу ускоряющийся ход жизни, страшусь увеличения прожитых дней и темпа, с которым эти дни исчезают. Как  больно  сознавать,  что  всё  проходит.  Я  тороплю время, я спешу вернуться к тебе, я очень хочу к тебе, но ведь торопясь к осени, я проношусь мимо стольких дней жизни. Они так и пройдут. Почему-то всю жизнь смотрю только вперёд и жду, жду, жду каких-то событий, свершений… И вот приходит осень. Я широко распахиваю глаза. Я счастлив? Осень, пора, когда должны сбыться все надежды и ожидания…»

Но всё проходит. Наступает зима… что-то переламывается и застывает.

(…)

Впервые  влюбился  в  одноклассницу.  Вариант  классический: она отличница, а я хулиган.

В седьмом классе, это уже после «ссылки», подрался с учителем по труду. Почему? За что? Ничего не помню. Помню только, что сцепился с ним и довольно отчаянно дрался. Он не отмахивался, не делал вид, что просто сдерживает меня, а я вырываюсь. Он дрался что надо, зло, сильно.

Нет. Это уже в восьмом дрался, а в седьмом мы с Валеркой украли в кабинете физики (или химии?) банку с металлическим натрием. Натрий при взаимодействии с водой, как мы узнали на уроке физики (или химии?), выделяет очень много энергии. Так много, и так быстро, что происходит взрыв! Взрыв? Отлично. Натрий стащили на переменке и сразу же отправились в сортир. Для пробы бросили маленький кусочек в унитаз… Грохнуло! Потом в окошко побросали несколько кусочков. На снегу он некоторое время лежит, потом взрывается – прохожих пугали. Тут кто-то кричит: «Завуч»! Я хватаю весь кусок и в унитаз его и тут же спускаю воду, всё с треском и шипом исчезает… тишина. Мы переглядываемся и напряженно прислушиваемся. Входит завуч. Строгим взглядом осматривает сортир. Ничего предосудительного и даже никто не курит. Но тут как вдарит где-то внизу, из горшков вода выплеснулась, визг, крики… это девчонки в своем сортире завизжали со страху, они-то к унитазу гораздо ближе располагаются…

В свидетельстве об окончании восьмилетней школы по поведению стояла четвёрка, а характеристика имела такой вид, что… ни в одну школу меня не брали, вежливо так советовали в техникум поступить или в ПТУ, производственно техническое училище, для получение хорошей рабочей специальности.

До сих пор иногда жалею, что не последовал тому совету, поскольку творчество это, конечно, здорово, но профессия, что называется «в руках», гораздо надёжнее.

Не послушал я их., Поступил в заочную школу и быстренько разделался со средним образованием.

Уже через год учился в институте. Велико же было изумление школьных учителей, когда они узнали, что я студент. Специально в школу пришел, что б…

– Ну, как ты, где? Работаешь? Или в ПТУ? – это завуч спросила.

Выдерживаю паузу и как бы, между прочим, отвечаю:

– В институте, – говорю, – учусь.

На лице моей любимой завучихи отражается разнообразная гамма чувств и потом она странно улыбается и переспрашивает:

– Работаешь? В институте? В каком?

– Нет, – говорю с наслаждением почти садистским, – учусь, на первом курсе. Я экстерном, экстерном школу окончил.

Много лет спустя одна учительница рассказала моей матери, что у них, у учителей и завуча как-то вышел крупный спор из-за меня с физиком. То есть физик меня любил и всем твердил, что на всю школу есть единственная светлая голова и что это голова моя. Правда он был алкаш. Но я это позже узнал, позже чем то, что «голова светлая», а ещё позже, что он всем симпатичным мамам так говорил об их детях, а мать была в то время и молода и красива.

Тогда завуч сказала, что я непременно «плохо кончу» свою жизнь, и что через некоторое время окажусь за решеткой. Класс у нас…! Лет через пять после школы один повесился, девчонка после восьмого родила, двое за изнасилование отсидели, а одного никак расстреляли. Невысокого роста, вежливый, опрятный, учился хорошо, особенно по истории и литературе… жену из окна выбросил и ребёнка. Говорили, что на почве ревности.

А завуч недавно померла. Жила она одиноко, дочь даже на похороны не приехала… А может врут всё? Такая месть своеобразная?

А поступил я в институт, что рядом с домом. У матери там много знакомых работало – всё просто прекрасно. Потом, конечно, всё же вылетел. Влюбился.

Зима была, мороз градусов 30. Мы Новый год встречали на даче… свечи, лампа керосиновая, водка запотевшая… Ёлку в лесу нарядили. Холодно – нос, щеки, всё мёрзнет, но весело, чёрт возьми! невероятно весело!

Она года на два старше была. Худенькая, стройная, волосы рыжеватые и носик остренький. Я её Лиской звал. Сессия как раз после Нового года начиналась… пролетела сессия. Насилу три экзамена сдал, а два так и висели до весны. Весной ещё хуже. Там уже и загорать можно, и купаться.  У Лиски папа какой-то начальник в «Аэрофлоте», так мы несколько раз на Чёрное море летали.  Чудо какое-то!  Утром  в самолёт  и через два часа мы у моря – то в Сочи, то в Крым, то в Одессу…

Воистину блажен тот, кто весной влюблённым Одессу посетил!

А вечером, если удавалось, то домой с этим же экипажем. А если не удавалось, то ночевали где придётся. Раз прямо на пляже расположились, да погранцы турнули – нельзя. Деться некуда, но нас сторож приютил. Лежаки он там охранял, или гальку прибрежную? Мужичёк разговорчивый, глазки весёлые, всё молодоженами нас называл. Мы хохочем и ему весело… и нам. Вином домашним угощал, про  судьбу  свою  рассказывал.  Эх  жизнь.  Пока  вместе были не очень-то и ценил, а вот расстались и такое вдруг накатило… Сижу как-то в кафе, может год уже прошел, с девушкой сижу, опять любовь, вдруг вижу в окно Лиску! Идет с кем-то! Бросаю свою подругу и бегом на улицу! Мороз, опять мороз! Выскакиваю – туда, сюда… нет. Бегал, бегал – не нашел.

Вечером  стал  звонить,  выяснять…  Замуж  она  вышла.

А что сделаешь? И я ведь в кафе не один сидел.

Что-то около года или чуть меньше ходили мы в женихах и невестах, потом поженились, потом дочь родилась, а потом разошлись…

«Доченька, когда ты станешь читать это, то будешь уже большая-большая, а сейчас, когда я пишу, ты совсем ещё маленькая. Тебе 8 месяцев и 24 дня. Я и не знаю как обращаться к тебе, как к маленькой-маленькой или уже ко взрослой девушке, а может уже и маме, а может уже и внуки есть… Вот ведь.

А сейчас для тебя всё просто – вот папа, вот мама. Сегодня ты проснулась раньше обычного. Я ещё не ушел на работу. Ты села в своей кроватке, заулыбалась, взяла свою бутылочку с соской и заворковала. Ты так забавно просыпаешься! Сперва ты немного ворочаешься и тихонечко поешь… а… а… потом переворачиваешься на четвереньки и сморишь на меня… как бы разглядываешь, а потом обязательно улыбаешься, хватаешься за спинку кровати, встаешь и проявляешь свой восторг по поводу окончания ночи тем, что радостно размахиваешь руками и елозишь по кровати держась за спинку».

Не помню повода, но отчетливо  помню лицо супруги и своё изумление от её истошного крика: « Соседей зовите! Пусть все видят какой у меня муж»! Крик помню, дверь открытую на лестничную площадку помню…

Мда… любовь. Нет, не знаю я что это такое. Так, может, если немножечко секса.

Второй раз женился года через три. Это ей я писал с Камчатки те письма… которые мне при разводе вернули и которые уже давно разорвал. Я перечитал их все и все разорвал. Рвал долго, старательно, рвал на маленькие-маленькие кусочки, а потом выкинул всё из окна девятого этажа. Они мгновенно разлетелись в разные стороны и очень красиво, постоянно вертясь на лету, стали плавно опускаться на деревья, кусты… на землю.

«Всегда думаешь, что человек, которого любишь, совершенно необыкновенный,  умный, нежный, ласковый, что этот человек может принять все твои терзания, сомнения, радости, несчастья, понять, успокоить, любить и помнить об этом всегда».

Это тоже из письма. Никогда. Ни с кем не был таким человеком. Но хотел, что бы со мной были именно такими… Парадокс? Какой же это парадокс?

Но почему? Ведь так просто – вначале что-то дай! и ведь получишь в ответ всё, что отдал и гораздо больше! Не был ни умным, ни внимательным, ни ласковым, готовым принять все сомнения, терзания, понять, успокоить, любить и помнить… Это я сейчас так знаю, а раньше – никогда! Никогда ничего подобного не говорил и даже подумать не желал так. Даже наедине с самим собой. Почему так происходит? Ведь самого себя перед самим собой никто не видит. Только ты и ты. И всё равно, есть в жизни такое, в чём не только кому-либо, но даже себе! не признаешься. Сам перед собой делаешь вид, что этого нет и сам себе перед самими собой врешь!

(…)

Совсем темно. И машин почти нет, ни попутных, ни встречных. Где-то слева далеко какие-то огни, возможно город. Свет фар выхватывает на поворотах заборы, кусты, а то вдруг как бы проваливается в широкое поле. Впереди непроницаемая темнота и лента серого асфальта. Я дальше и дальше уезжаю от…

(…)

В пионерском лагере, рядом с которым мы летом обитали, как-то появился списанный лоцманский бот, такой катерок небольшой. Там рулевая рубка была со всеми причиндалами: штурвал, компас, рычаги и приборы, а в каюте, посредине стола лежала великолепная подзорная труба. Именно такая должна была быть у пиратов и старинных мореплавателей.

Пионеры тут же устроили на судне какой-то пост, развесили карты, поставили лавки и назвали всё это штабом. Сюда же притащили знамя, барабан, горн и ещё что-то. В штабе, как и полагалось – дежурили. По двое каждые два часа.

Загадочность! Таинственность! Притягательность! Дежурные иногда вылезали на палубу и с важным видом разглядывали окрестности в подзорную трубу. О… подзорная труба! Вот её-то мы и решили стащить. В компании я был самый младший. И курить ещё не умел, и ничего, как говорили старшие товарищи, не нюхал…Мы долго вертелись вокруг штаба и, что называется, копили злобу.

«Ты смотри, опять вылез! А уж важничает! Важничает-то! И чего важничает. Вот дать бы по соплям и трубу отобрать!» «А что отбирать? Давай стырим». «Уж не ты ли?» «А хоть и я?!» «Да как ты стыришь-то?» «Да просто! Стырю и всё.»

В общем, как-то днём, во время тихого часа, подошёл я к штабу и преспокойненько вытащил эту самую трубу. Вытащил и тут же закопал прямо в песок возле кораблика. Закопал, а вечером после отбоя – выкопал. Вот так. Никаких угрызений совести не испытывал, но и славы мне это дело не принесло. Как-то получилось, что вроде так и должно быть, а удальства особого в этом предприятии никто не признал, слишком просто получилось: «Подумаешь, трубу стащил, а кто её охранял-то?»

А первый раз своровал лет в шесть. Прекрасно помню. Зима, огромные белые сугробы и два красных снегиря в клеточке. Ещё помню дом желтый большой. Очень хотел купить снегирей.

Купить – значит отдать деньги и взять снегирей. Очень просто. Иду домой, подхожу к шкафу, влезаю на стул, беру одну из бумажек, которые называются деньгами, и во дворе жду мальчика, родители которого продают снегирей. Мальчика нет. Пока играл в ожидании продавца, бумажку потерял, Нисколько не огорчаясь, возвращаюсь домой и повторяю операцию по извлечению денег. Тут приходит мальчик. Идём к нему. Снегири – чудо! Кладу бумажку на стол и берусь за клетку, но оказывается, что у родителей нет сдачи и покупку надо отложить. Хорошо. Возвращаюсь на улицу. Почему-то сворачиваю деньги в трубочку и засовываю их в сугроб.

Преспокойно играю, а через некоторое время появляется мальчик и говорит, что сдача есть и можно снегирей забрать. Но денег я уже не нахожу в сугробе, а потому опять возвращаюсь домой и беру ещё одну бумажку. Точно помню, что после этого там еще осталась одна. Я всё же становлюсь счастливым обладателем пары прекрасных снегирей!

Вечером  с  гордостью  демонстрирую  их  своим  домашним – деду, бабе, маме и дяде.

«Где взял, где взял… купил!» Жаль что тогда не знал этой крылатой фразы. Мамину месячную зарплату стоили снегири. Последствий не помню. Ругали, не ругали…

После истории с подзорной трубой воровал деньги у бабушки. Мороженое, например, купить, или газировки с сиропом выпить и угостить всех, широким таким жестом руки бросить на прилавок денег…

Бабуля свои деньги прятала в матерчатый мешочек, который носила как крестик на груди. Но иногда его снимала и прятала под подушку или в шкаф с бельем. Она, наверное, знала, что я ворую, но никому не говорила.

Слово-то какое противное. И как хотелось бы сказать, что на этом всё кончилось, что уже потом ничего подобного не происходило… Но нет. Не могу.

То с работы что-нибудь притащишь, но, правда, это и не воровство вовсе, а так «принести с работы». Раз лампу настольную поволок. Вахтёр строго спрашивает:

– А что это у тебя? Пропуск!

– Какой пропуск, – возмущаюсь я, – лампу выношу, – и смотрю на него нагло.

– А…. – отвечает он вполне удовлетворённо и пропускает меня.

Да нет. Не всё так безобидно. Раз деньги у мужика стащил, с которым работал. Украл, а потом смотрел в глаза и искренне сочувствовал. И ведь, действительно, прекрасно помню ощущения – искренне! Мало того – и в дневнике, который тогда вёл вроде как исключительно для себя, записывал в те дни гневные слова в адрес… В чей же интересно адрес, если я тот был тем же что и этот? Ах, как я негодовал! И так благородно, так возвышенно, прямо как в газете… Вот он лежит тот дневник. Красненькая книжечка. Их у меня всего 12 накопилось. Когда работал геологом – их выдавали для записей во время экспедиции. Очень удобная книжечка. Справа от меня на сиденье лежит сумка, а в ней все дневники и ещё письма, много писем. Девушки  любят на этом месте сидеть. Вообще-то оно имеет название «место смертника» как самое опасное. Правда была у меня одна подруга, которая всегда на заднее сиденье  садилась.  Вот надо же! Такой маленький салон, а если переднее кресло опустить, то оказывается места вполне достаточно… и для двоих…

(…)

Дождь начался. Как странно, как сильно навалились эти воспоминания. Интересное дело: сядешь за руль и сразу же надо куда-то гнать изо всех сил, мчаться на предельной скорости. И ведь там, куда летишь на такой скорости, ничего нового тебя не ждёт и мало того, всё что приобретешь своей бешенной гонкой – всё улетит в какую-нибудь ерунду… Первым с перекрёстка рванул, первым на перекрёсток пришел, а после того как все догнали, опять первым рванул… в результате все приехали примерно в одно и то же время.

На ветровое стекло льёт не переставая. Щётки еле справляются.  В  кабине  сухо  и  тепло.  Приёмника  нет, тихо. Только приятный звук мотора

(…)

Больше всего почему-то хочется любить и быть любимым. Меня любили. Были увлечения. Сильные. Иногда даже очень сильные, вот как Тамара, но это просто взрыв, неодолимая сила, стихия. Всё летит куда-то, сделать ничего не возможно, противодействовать бессмысленно, но и совпадать с этим – значит быть на самом пределе. Не знаю. Может это и есть любовь, но как поймешь? Стукаемся оболочками, а где мы-то? Сами-то мы где?

Любовь, любовь…

(…)

Жизнь – это движение с лучом света в сумеречном пространстве, а свет этот и есть мы, то есть жизнь можно познать только жизнью. Ведь как узнать, что именно этот луч высветит там, впереди?

Смерть! Там… где-то, когда-то… лучше бы и не думать где и когда, подальше её отогнать, растянуть , любыми способами растянуть путь до неё… Но не получается… Либо постепенно шаг за шагом двигаешься, либо она приходит и ни чем не спрашивает…

Что-то вроде холодильника с едой.

Вот он полон до отказа. Как хочешь – так и распорядись. Но учти! Пополнить его не удаётся! Хошь – растягивай удовольствие, хошь – всё сразу! А хошь – чередуй, то растягивай, а то…но когда-то он опустеет.

Но больше всего переживаний по поводу размеров! Вместительность достаточная? Запасов там сколько? От полностью заполнен? Может он огромный, а там всего лишь одна морковинка или огурец?

Но к чему печальные мысли? Давайте исходить из предположения, что он вполне приемлемых размеров, что наполнен он достаточно плотно и что ассортимент разнообразен… и тогда можно максимально долго продержаться, если руководствоваться при этом разумной умеренностью.

Вот она моя верная, умная, симпатичная жена, именно о такой мечтал когда-то. Вот тесть – суровый, мужественный человек, как отец родной, хозяйственный, заботливый, на все руки мастер. Полки для книг мастерил. Тщательно делал. Он во всём такой, тщательный и обстоятельный. Вот теща. Она больше о духовном беспокоится: театр, книги, вернисажи. Принесёт книжечку с работы. На стол круглый положит, что стоит посредине комнаты. Все соберутся посмотреть… полистают, тёща прокомментирует и что за автор, и что за художник оформил, и кто редактор, и кто чего говорит… потом взглядом окинет полки и сразу найдёт для каждой книжки своё место. Она уже когда покупает книгу – знает куда её поставит.

Книги прибывают постоянно. Тестю всегда работы хватало, но авралов нет.

Все добрые, внимательные, помогают обжиться, войти, что называется, в хорошую семью…

«Надо вам костюм купить, уже не прилично в свитерах ходить. И возраст, и положение… всё обязывает». Внимательные. В день рождения обязательно подарок подготовят. Не ерунду какую-нибудь, а, действительно, вещь нужную. Ну, или деньги в конверте. Что ж, всё правильно. И с работой, с работой надо определиться.

На одно из дней рождения вместе с конвертом вдруг получил прекрасную толстую записную книжку синего цвета. Вот она торчит из сумки.

(…)

И всё ещё жду, и всё ещё не могу успокоиться и поверить, что уже… что всё «уже» и ничего не будет «ещё». Конечно же, жить в постоянном противостоянии…

(…)

Дорога ровная, без выбоин, виражи спокойные. Хотя асфальт и мокрый машина хорошо держит дорогу, позволяя идти с достаточно высокой скоростью и не убраться с трассы. «Убраться» – это так мой друг говорит.

Едем с ним как-то раз, передо мной Москвич. Спокойно иду на обгон… примерно на сотне… не пускает. Прибавляю. Он тоже. На спидометре 120. Не пускает. Сигналю. Ноль эмоций. На 140 стал отставать, но мне ещё в свою полосу надо вернуться, трасса старая и узкая… И тут навстречу КАМАЗ… строго в лоб в лоб идём. Руль влево и я на встречной обочине… потом вправо и опять на своей полосе. Сашка даже не шевельнулся, а меня через некоторое время мондраж схватил…И тут Сашка вдруг засмеялся: «Видел бы ты рожу водилы на КАМАЗе!» И напряжение вдруг спало, и как бы вслед за его смехом ко мне пришло состояние собранности, вытесняя слабость и дрожь, оставляя только странное весёлое изумление от собственного нахальства и совершенно непередаваемого чувства свободы.

«Наша смерть не такая», – сказал Сашка, задумчиво глядя куда-то в сторону.

(…)

Я знаю, что где-то здесь, что скоро должен быть выезд на трассу. Это отличная трасса, может единственная из всех доступных, по которой я могу мчаться и испытывать радость от бесконечного совпадения со скоростью, ветром и пространством дороги. Волнение охватывает, сильнейшее чувство волнения.

(…)

Я набираю актёров…

Дверь открылась. Вошла девушка и что-то спросила. За этой девушкой вошла ещё одна, поздоровалась, я ответил… дверь оставалась открытой, но никто не входил… я поднял голову, в этот момент вошла она.

Мы смотрели в глаза друг другу одно мгновенье. Потом она села рядом с остальными.

Но всё уже произошло. Нет, это не волнение, не предчувствие, ничего эмоционального, но я сразу понял, что знаю всё, что будет и что это будет.

Вот она задала вопрос, я ответил, она улыбнулась… потом возник разговор, но я даже имени не спросил. В следующий раз увидел её через неделю, потом прошла ещё одна неделя, потом ещё… вот и месяц, но ровным счётом ничего…

Её звали Оля.

(…)

При разводе Жигулёнка отдали мне, а меня, как бы за это выписали из шикарной квартиры в самом центре столицы…

Тесть к тому времени помер, ездить некому. Напрягался, деньги копил, почти и не пользовался машиной – больше ухаживал. Но это, собственно его дело. Он так и говорил:

«Купил себе на старости лет игрушку». Что ж. Правильно. Что волновало его, что мучило, мучило ли вообще что- либо? Ничего о нём не знаю.

Как–то раз разговорились с одним известным и внешне очень благополучным режиссером. «Самый мучительный и самый главный сейчас для меня вопрос это тот, с которого я когда-то начинал осознанную жизнь. В чём же её смысл? Я так и не знаю ответа и сейчас ещё дальше от него, чем когда-либо», – сказал он.

Пришел домой, дома гости, но вот-вот уйдут, тесть разгорячённый, выпили мы с ним по стопке, я возьми и расскажи про тот разговор. Тесть вначале взъерепенился и сказал, что тот режиссер с жиру бесится, что на самом деле… потом замолчал… и никогда больше не возвращались к этой теме…

(…)

В Питере июнь месяц иногда бывает жарким. Приехал к матери  и сижу  возле  открытого  окна.  На  столе  с утра горит большая свеча. Ветер треплет её пламя и от этого свеча стремительно  оплывает, превращаясь в маленькое стеариновое озерцо, которое медленно застывает… зажигаю новую свечу. Буду ещё долго сидеть возле окна, смотреть на реку и на парк, что за рекой, буду сжигать свечи, буду пить красное сухое вино, которое когда-то вот таким же июньским жарким днём мы пили сидя на балконе у моего друга Гошки, глядя на лес, поле и зеркальную гладь озера, что расстилалась вдали как часть неба, опрокинутого на землю. Но это озерцо не всегда такое безмятежно-красивое, оно бывает и мрачным мутно-коричневым  пространством,  как в тот день, когда на мокрых и серых досках лодочного причала лежало маленькое скрюченное тело моего друга и милиционер с трудом разводил его судорожно прижатые к груди руки и рвал почему-то рубашку, обнажая нестерпимо белое тело.

Гошка жил в пригороде, я часто ездил к нему. Радостно и беспечно проводили мы дни. Стихи читали… музыка… кругом всегда толклась большая масса народу, самого разного, девушки какие-то… симпатичные… мы влюблялись постоянно, было весело, легко, радостно.

Сидим как-то вечером на веранде… молчим…и вдруг слышу…  Гошка  как  бы  во  сне…  глаза  закрыты…  читает «Илиаду»… казалось, что не он сам говорит какие-то слова, а что-то помимо его воли и сознания вырывается наружу. Возможно, это напомнило про греческих оракулов. Чуть позже я так и сказал ему: «Ты похож на греческого оракула». Он посмотрел на меня, но не увидел… потом откинулся в кресле и закрыл глаза рукой.

Вдруг я услышал его глухой сильный голос, как бы откуда-то издалека… «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?…» Потом он снова замолчал, но позу не переменил и всё так же закрывал ругой глаза. Я хотел было сказать, что Тютчев…, но взглянув на него, почему-то передумал.

– Я умру, – громко сказал Гоша.

Я в ответ дёрнулся в кресле охваченный протестующим состоянием «Ну что ты, что за ерунда? Откуда эти мрачные мысли? Все умрём… когда-нибудь». Но ничего такого не сказал, а Гоша тут же добавил:

– Я  с к о р о  умру. Я этому рад.

Вихрь протеста в голове… «Чему рад? Тому, что скоро, или тому, что умрёшь?» Но и на этот раз слова застряли, и ничего не сказал, а Гошка сделал сильное движение рукой и оно как бы смело все мои фразы и настроения…

– Посмотри на меня, – сказал он, – я мог бы вслед за ним, – он покачал книгой, лежащей у него на коленях, – сказать о себе «Муж безобразнейший, был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади плечи на персях сходились»…, – Гоша кинул книгу на стол, – И плевать мне на твои слова, что главное красота внутренняя, что человек рождён…а, пропади пропадом все слова на свете!

Я молчал напряженно сжавшись в своём кресле. Между нами лежала «Илиада» и горела свеча. Пламя ровно и спокойно колебалось на её вершине, высвечивая лица и отдаляя нас тем самым от пространства ночи.

За окном постепенно светало. Мы просидели до утра, почти не разговаривали. Читали, пили чай, кофе. Утром, прощаясь, всё же ввернул какие-то слова относительно предчувствий, смысла жизни и ещё чего-то. Гошка спокойно посмотрел на меня, улыбнулся и, положив руку на моё плечо, сказал: «Не суетись, – и тихо прочитал на память, – «Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный! Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом; сын отца знаменитого, матерь имею богиню! Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть; смерть придёт и ко мне поутру, ввечеру или в полдень». После этого он коротко бросил мне: «Прощай», – и заковылял к дому… Ему трудно было взбираться по ступенькам деревянной лестницы, что вела к их калитке. Голова то поднималась, то опускалась в такт заваливающейся походке.

Наверху он обернулся, помахал мне и крикнул: «На рыбалку сегодня, приезжай на уху»! И исчез.

Мы искали несколько дней. В каждой лодке по два человека, один на вёслах, а другой на корме держа в руках верёвку, на другом конце которой была привязана «кошка», маленький якорёк с четырьмя или тремя острыми лапками. Мы плавали по озеру, а они лежали где-то в его глубине и, как мне казалось, ждали…

(…)

На огромной скорости к нашей лодке приблизился скутер… вот он развернулся и остановился метрах в трёх. Парень  посмотрел  на нас и спросил:  «Ну как»? Я пожал плечами: «Пока ничего. Был один зацеп, но не понятно – стал подтягивать и отпустило». «Ну, ну…», – сказал парень и вдруг, выпрямившись во весь рост и пошарив руками в штанах, стал мочиться прямо в воду… Я с ужасом смотрел на эту летевшую по большой дуге струю, которая с шумом ударялась о поверхность озера, и, булькая и пузырясь, соединялась с его водой, той, где лежали они…

Первым нашли Гошу. Уже на второй день поисков. Кошка зацепилась за поджатую к груди ногу, я, почему-то обрадовался, что именно за ногу, что ни в тело, ни в лицо не вошел железный коготь маленькой кошки-якорька… Нашли и сети, которые они ставили, и рыба в них была… на уху… поминальную.

Их четверо пыталось выплыть. Последнего нашли через два дня после Гоши.

(…)

Горят свечи на моём столе возле открытого окна. Так же жарко, как и в те дни, как в тот, когда я стоял возле его изголовья и держал в руках свечу, и так же были открыты все окна и ветер гулял по комнате и шевелил его волосы, и рвал пламя свечей, и они оплывали на наши руки не обжигая… Мы все стояли в светлых рубашках. Молодые, красивые. И только он лежал неестественно желтый с чёрно-синими пятнами на лице, распространяя по всему пространству кисловато-сладкий запах…

Дом стоит на горе и из окон открывается чудесный вид на озёра и леса, которые тянутся во все стороны до самого горизонта. А в ясную погоду далеко за лесом видна Ладога. Иногда с Ладоги дует сильный холодный ветер и на озере поднимаются большие волны. Вода и без того не очень прозрачная, становится мутной и озеро из ласкающей взгляд идиллической глади, превращается в бушующую бездну. Скройся в это время за стенами дома и нет никакой бездны, уйди подальше от берега, волн и ветра, сядь возле тёплой печки и что тебе предчувствия? Что судьба?

(…)

Как-то раздаётся телефонный звонок.

–  Здравствуйте,  я  Олина  мама  и  хочу  переговорить  с Вами.

Внутренне сжимаюсь и думаю: «Ну, на кой чёрт мне с тобой говорить и что тут, вообще, можно обсуждать с мамой»?

– Вы знаете, я не очень понимаю о чём нам с Вами беседовать и к тому же я в ближайшее дни занят, то есть даже вот уезжаю в командировку, – это я так вру ей.

Но мама довольно решительно меня перебивает и говорит, что она уже внизу и сейчас поднимется ко мне в квартиру.

Мама оказалась маленькой толстенькой довольно симпатичной женщиной. Единственно, что портило её – странное выражение лица от слега поджатых губ. Видно было, что выражение это постоянное, поскольку уже достаточно  чётко оформилось  характерными  морщинками. Сказав «Здравствуйте», она решительно направилась в комнату… и здесь вдруг резко остановилась, уставившись на диван. Я осторожно обошел её и тоже встал.

– Присаживайтесь, – любезно пригласил я.

– Спасибо, – сказала Олина мать и осталась стоять.

Молчит. Я тоже молчу.

– Что ж, – говорит она, кивая на диван, – так значит вот здесь вы занимаетесь этой мерзостью. И Вам не стыдно? Я смотрю на диван. Ольга перед уходом аккуратно сложила постель и сверху бросила мою рубашку, которую любила одевать. На рубашке восхитительным красным цветом горят её инициалы. Она сама и вышила их сегодня…

(…)

«Милый, о боже, милый мой», – шептала она, задыхаясь словами, и прижималась всем телом, расплавляя этим прикосновением   всякое   ощущение   действительности.

Постепенно всё теряло свои очертания и открывалось бесконечное пространство, летящее навстречу… «Любимый» вспыхивало из его глубины как целый мир в прекрасной золотой искре… «Любимый, любимый, любимый»… загорались новые и новые искры… «Любимый» летели они навстречу. «О, мой любимый» – всё шире разрасталась вселенная с невероятной силой увлекая в свою бездну… всё сильней и сильней, всё стремительней, всё неудержимее притягивала она к себе… А потом… Потом повсюду возникали разноцветные вспышки, которые обволакивали тело, наполняя его состоянием бесконечного блаженства…

Она прижалась  ко мне завораживая  своей нежностью и доверием… я боялся не только шелохнуться, но даже собственное дыхание казалось мне каким-то совсем неуместным и посторонним движением… но вопреки всему, в самой глубине сознания, оставалось смутное чувство, которое непонятно почему ассоциировалось с обманом, рождая странное беспокойство.

(…)

«А знаешь, давай-ка я вышью свои инициалы вот здесь», –

и она показала пальцем где именно.

Я смотрю на две буковки, которые, если одеть рубашку,

окажутся как раз возле сердца…

Странная ситуация: мы с её мамой стоим, уставившись на диван, на котором лежат аккуратно сложенные постельные принадлежности и … эти буковки…

Олина мама делает рукой како-то беспомощный жест и быстро выходит в прихожую. Маленькая пухленькая женщина… если бы не монашески горестно сжатый рот, она довольно молодо и привлекательно выглядит…

(…)

Оля  звонит  мне  по  телефону  и что-то  нелепое  щебечет… потом вдруг плачет, клянётся в вечной любви, потом спрашивает почему от меня нет писем, я удивляюсь и говорю, что отправил несколько писем, тогда она замолкает. Слышу всхлипывания, потом треск, удар трубки обо что-то твёрдое… Молчу. Потом слышу: «Ты помнишь, как мы гуляли с тобой в парке»? Конечно, помню. Мы гуляем взявшись за руки, болтаем обо всяких пустяках. Я всё пытаюсь философствовать и поучать, но она изумлённо оглядывается на меня, хохочет и морщит нос! Мне совершенно не обидно, хотя и досадно, что я никак не могу найти верную дистанцию и тон в общении с этой безумно влюблённой в меня хохотушкой. Я всё помню. Мы сидим на скамеечке, она прижалась и говорит в самое ухо:

«Ну что ты такой глупый. Ведь я люблю тебя, люблю, можешь ли ты понять это. Я как вошла тогда, увидела твои зеленющие глаза и сразу всё куда-то провалилось. Я только и живу встречами с тобой. А ты ходишь тут и всякие слова дурацкие произносишь. Зачем? Поедем к тебе. Я хочу целовать тебя, ласкать. Я хочу рожать от тебя, я хочу любить тебя, хоть сколько-нибудь, хоть миг один…»  В трубке  опять  рыдания,  жуткие,  надрывные она шепчет, шепчет в исступлении о любви, о том, что только меня, только меня она любит и что я должен помнить это и верить только этому, только тому, что она любит, что она любит меня… И я всё понимаю, и нет сил, чтобы что-то произнести,… и она кричит: «Не говори мне ничего! я умоляю тебя не говори, ты станешь всё правильно и умно говорить, но не делай этого, не делай, мне не надо твоё понимание, молчи, прошу тебя, молчи, пожалуйста, оставь мне хоть какие-то силы, мне не выдержать иначе, повесь, повесь трубку… нет, не надо! скажи! скажи что-нибудь, нет! Не говори. Помни меня, мой любимый, не забывай, никогда не забывай… я всегда буду любить тебя, всегда…»

(…)

Передаю жене несколько очередных страничек, по-моему, начиная с того места, где идёт рассказ о поисках утонувшего друга.

Близость смерти всегда будоражит сознание, заставляя переживать паузу в знакомом, привычном, всегда узнаваемом окружении действительности.

В высшей степени странные и неожиданные для меня записки.

Вспоминаю автора. Совершенно иной образ. Не он. Неужели я с ним знаком и всё, что тут он понапечатал и поназачеркивал действительно было, всё это произошл и именно так произошло?

Как-то в общаге заспорили о поэзии, он говорит: «Да эти ваши стихи со смыслом, да что их сочинять, да ерунда, техника, надо что б вот здесь что-то было…», и рукой махнул указывая не то на свою голову, не то как бы на самого себя. В ответ кто-то сказал: «Все мы болтать сильны, а вот сочинить…». «Да запросто, – заорал он, – да хоть килограмм!»

«Так сочини!» «Пожалуйста, – сказал он спокойно, помолчал чуть-чуть и начал говорить… «Положи руку на моё плечо, долго и пристально смотри в глаза… Вот так – просто и легко на Земле останемся ты и я…» «Ну вот… или можно по- другому… Тихо кругом в доме пустом молча живу… Дверь заперта нет здесь тебя – сердце сожму… Годы прошли всё позади словно в бреду… Где ты мой друг милый мой друг я всё шепчу… Тихо кругом… в доме пустом… скоро умру… Ну и что? Так сколько угодно можно… надо только состояние поймать, впрочем последнюю строчку можно выбросить».

Меня всегда смущала открытость его эмоций. Часто шумный, громкогласый, но иногда сядет в кресло возле книг, да так и просидит весь вечер.

Когда-то он у нас часто бывал, потом исчез, потом опять появился, а теперь уж много лет о нём ничего не слышал.

И напридумывал!

Не было никакой машины. Водить он умеет, ездил на тестевых Жигулях с ним, но никто ничего ему не отдавал.

Беру оставшиеся странички, но читать не могу. Что-то раздражает. Смотрю на жену. А она внимательно читает. И как- то странно проводит рукой по лицу, как слезу… смахивает…

Иду в кухню. Лезу в холодильник. Долго разглядываю его содержимое. Вытаскиваю огурец.

Огурец прохладный, твёрдый.

Кусаю.

Хруст невероятный! С удивлением перестаю жевать и рассматриваю овощ. Огурец как огурец. Опять откусываю.

И вдруг так противно стало. Так горько. Не дожевав, подхожу к помойному ведру, раскрываю рот, шевелю языком и челюстью. Остатки огурца вываливаются и медленно падают, шлепаясь в конце пути во что-то мокрое и мягкое.

Тут же чувствую чей-то взгляд, оборачиваюсь.

В дверях дочь: «Пап, чем ты так вкусно хрустишь?»

Ничего не отвечаю и медленно бреду назад в кабинет.

(…)

Дождь давно перестал. Асфальт сух. Вот он, тот опасный поворот, о котором предупреждал знак. Круто влево и сразу резкий спуск к реке. Река образует здесь излучину, а на самой излучине обрыв. Дорога тянется дальше к лесу, который подступает к самому берегу. Берег песчаный. Не очень высокий. Сосны.

Останавливаюсь.

Тихо.

Ухожу подальше от дороги и развожу на берегу костёр. Пламя  постепенно  охватывает  сучья.  Огонь  вначале яркий и резкий, постепенно стихает, становится  ровным.

Возвращаюсь к машине. Открываю дверь и беру сумку со своими письмами, дневниками, записями.

Двенадцать красненьких книжечек и одна, тринадцатая, большая и синяя. На некоторых есть надписи на обложках: Казахстан, Печенга, Камчатка, Якутия, Забайкалье, Кавказ… аккуратненько складываю стопочкой… тут же рядом выкладываю письма. Здесь письма к первой жене, к друзьям, несколько официальных писем – развод, алименты, выселение…, письма матери ко мне. Складываю отдельными кучками. Всего их восемь получилось.

Через некоторое время всё сожгу.

Подкладываю в огонь несколько сухих веток. Вдруг запели птицы. Одна, ещё одна, вот уже несколько и вот уже воздух вокруг меня тонко вибрирует от их звона, вижу как светлее и ярче становятся облака, как неодолимо движение света… Встаю, складываю в костёр все оставшиеся дрова. Затем бросаю туда восемь кучек писем и аккуратненькую стопочку красненьких книжечек… последней в огонь летит толстая синего цвета книга.

(…)

Огонь с сухим мощным гулом принимает бумагу…Синяя обложка неожиданно вздулась и на ней образовались большие пузыри, затем пузыри стали увеличиваться и вот- вот уже лопнут, но огонь охватил их разом и они исчезли, а книга изогнулась и раскрыла свои страницы… они раскрываются и тут же исчезают в пламени одна за одной…

Бумага становится желтой, потом коричневой, мелькают даты, имена, фразы… затем всё темнеет и превращается во что-то чёрное и сморщенное, эта сморщенность увеличивается, а чернота становится всё более серой, серой и…, остается только пепел…

Возвращаюсь к машине,… оборачиваюсь и смотрю на костёр в последний раз.

Прекрасно,  просто  прекрасно.  Берег  реки,  сосны,  освещенные восходящим солнцем и сильный, яркий огонь! Нажимаю на газ… сцепление… Скоро выезд на трассу… белый треугольник с красной каймой, опрокинутый вниз.

(…)

А почему… почему жена так горько плачет… (…)

Когда умру

Я всё с собой возьму

Вот эту речку

Небо и луну

Твою улыбку

Тоже заберу…

И взгляд

И ласковые руки

И этот сад

Цветы на яблонях

И птичку 

Что пела радостно в ветвях

И все мгновенья…

Не обернись

А просто всё сотри

Исчезни

Позабудь

И я вернусь

Я здесь

Я рядом

Будь!

Ж А Л О Б А

(Сценарий)

 Качнулась  и  покатилась  по  экрану жёлто-солнечная крона деревьев и сквозь листву,  на несколько  прерывистых мгновений, сверкнуло солнце…

На небольшой кушетке сидит, подперев голову рукой, мужичок лет тридцатипяти.

Вот он поднял голову, огляделся… так как будто впервые видит всё это… лестница над головой, которая ведёт на «второй» самодельный этаж… странные, какие-то пупыристые и серые, резиновые  обои…  картины…  Среди них портреты, натюрморты… петух на фоне кровавого заката-рассвета…

Мужчина, что-то бормочет, опускает голову…

По загородному шоссе мчится старенький «Москвич».

И вновь комната.

Мимо мужчины, одобрительно улыбаясь, проходит сильно беременная женщина…

Она подходит к шарообразному аквариуму и с доброй, ласковой улыбкой склоняется над его отверстием… Там, в глубине, совершенно неподвижно лежат две лягушки чёрного и бледно-розового цвета.

Мелькнула ложка на длинной ручке, и в воду полетели маленькие красненькие червячки.

Лягухи тут же шевельнулись и стали быстро-быстро заталкивать в рот этих червячков.

Мчится «Москвич». Проносятся встречные машины.

Слышен скрип и какое-то мелкое топотание. Мужчина прислушивается. Скрип усиливается. Это в коридоре…

Медленно открывается большая дверь и из-за двери робко  высовывается  лохматая  голова  худенькой  женщины… Она быстро осматривает коридор и, протягивая руки вперёд, устремляется к фотографии, которая висит в глухом углу коридора.

На фотографии молодая красивая… она же, лет двадцать тому назад… летит в каком-то прекрасном танце. И видно, видно как ей радостно, весело, как ей счастливо лететь в этом танце, поддерживаемой сильной рукой сильного мужчины.

И тянет она руки к этой фотографии и не то стон, не то крик вдруг исторгает из груди… И резко обернувшись, вдруг одним точным и быстрым движением встаёт в ту же позу, что и двадцать лет назад…

А потом, как бы спохватившись, отходит в смущении сама перед собой за свой же поступок… Подходит к зеркалу, что висит возле пальто, вглядывается в себя и тут на неё снова наваливаются сладостные воспоминания, и она вновь проваливается в прошлое, вновь летит в танце и поёт, поёт что-то сама себе…

Из туалета вместе с шумом воды в унитазе выглядывает молодой человек, это её зять, Фомкин. Фомкин радостно улыбается.

Мчится машина по шоссе.

Мужчина в комнате откинулся на спинку диванчика.

Фомкин, строго посмотрев на мужчину, проходит мимо него, садится на коврик и приступает к утренней зарядке. Делает все старательно, но неумело.

А машина стремительно проносится мимо речки… голубая такая речка, а в ней облака отражаются и небо…

Вдруг какой-то чрезвычайно громкий и чрезвычайно неприятный звук.

Мужчина бежит к окну и выглядывает.

За окном творится что-то совершенно непонятное: вихрь пыли, блеск железа и множество разноцветных непрерывно мелькающих огней.

А за спиной мужчины нестерпимо скрипучий звук двери.

Дверь  распахивается  и  в  комнату  вшагивает  странного вида человек в армейских на шнуровке ботинках, пиджаке… на голове блестящая пожарная каска. В руках паппка из толстой свиной кожи. Цвет коричневый.

– Здравствуйте, – говорит он.

– Здорово, – осторожно отвечает мужчина. – А ты откуда такой… такой форменный?

– Я – следователь.

– Следователь?

– Следователь. Мне указали на этот дом как на место, где я могу найти гражданина Чумакова.

– Гражданина Чумакова? – с интересом переспрашивает мужчина и доверчиво смотрит в глаза следователю.

– Да, гражданина Чумакова, – кивает головой следователь.

– Чумакова, – задумчиво тянет мужчина, как бы соображая, где этого самого Чумакова найти. – А зачем Вам Чумаков?

– Он мне нужен. Можно будет его найти здесь?

– Счас, – с полной готовностью отвечает мужчина и на-

правляется к двери, – счас, приведу.

Навстречу входит женщина.

– Здравствуй, Чумаков, – говорит она, – хотя после вче-

рашнего я бы и не должна тебе желать этого…

– Так Чумаков – это Вы?! – восклицает следователь.

Фомкин поднял в недоумении голову, он был погружён в самого себя и только крик следователя вернул его действительности.

– А что произошло? – спросил он оглядываясь.

Следователь открывает папочку и произносит:

– Значит так, гражданин Чумаков, на Вас поступила жалоба. Я её содержание пока не буду зачитывать, подожду, пока Вы сами мне обо всём расскажите, чистосердечно.

– А может браги сначала? А? У меня отличная брага… ой ведь теперь… нету, нету… нету никакой браги!

– Чумаков, – строго говорит женщина, – как ты разговари-

ваешь, товарищ при исполнении.

Следователь успокаивает женщину:

– Ничего, ничего, Вы не волнуйтесь, мы разберёмся.

А тем временем Чумаков упал на пол и ползком попластунски очень быстро забирается под диван. Следователь бросился было за ним, но опоздал.

– Вернитесь, гражданин Чумаков, немедленно вернитесь.

– Никогда! Здесь буду, – донеслось из-под дивана.

Следователь  беспомощно  обернулся  и  призвал  к  обще-

ственности.

– Товарищи, это не положено, надо его немедленно оттуда вынуть, у меня жалоба, дело не шуточное!

– Кончились товарищи, – мрачно сказал Фомкин, вставая со своего коврика.

Он неторопливо переместился на тот самый диван, под ко-

торым обосновался Чумаков.

– Не полезу же я за ним, – сказал он довольно-таки высоко-

мерно.

– А если товарищ скажет, то и полезешь, – веско возразила женщина.

– Да чего я там не видел у него под диваном?

Следователь сурово посмотрел на окружающих и сильно ударил рукой по папочке.

– Гражданин Чумаков! Немедленно, немедленно выходите оттуда. В противном случае я буду вынужден перейти от мер убеждения к мере принуждения!

– Зачем переходить? Зачем принуждать, – сказал Чумаков миролюбиво, – Я добровольно, меня принуждать не надо.

– Я прошу помочь нашим органам, – сказал следователь,

обернувшись к женщине.

– Каким органам? – спрашивает женщина подслеповато вглядываясь в темный силуэт следователя.

– Внутренним, – строго произносит следователь, и прибав-

ляет чуть тише и значительней, – и внешним…

Женщина махнула в сторону зятя.

– Фомкин… лезь!

Фомкин неожиданно покорно встал на колени и быстро пополз вдоль дивана. Он попытался было сунуться туда, но поместилась только голова, по причине больших размеров остального тела.

– Но, но! – послышалось из-под дивана. – Рукам-то волю не давай!

– Ты, Чумаков, вылезай, добровольно, – сказал Фомкин. –

А то силу применим.

– Никогда! Силой Чумакова не возьмёшь! – воскликнул Чумаков. – Я вот достану из-за пояса наган, и тогда посмотрим кто кого!

– У него есть наган? – забеспокоился следователь.

Фомкин вынул голову из-под дивана и слегка сдал назад.

– Есть, – сказал он удручённо.

Следователь стремительно припал к полу и сурово крикнул:

– Бросай оружие!

Все молча смотрят на диван.

– Товарищ дорогой, он вылезет, сейчас Фомкин его уговорит, не волнуйтесь, – ласково сказала женщина, – Чумаков, отдай товарищу дорогому оружие, зачем оно тебе под диваном?

Из-под дивана вылетает наган.

– На! Подавись, – так прокомментировал свои действия

Чумаков.

Следователь одним прыжком приближается к нагану, берёт его и тут же наставляет на диван.

– Чумаков! Выходи! – грозно говорит он.

Уберите пистолет, – взволнованно запричитала женщина.

– Чумакова силой не взять, Чумаков – самостоятельный человек, – решительно говорит Чумаков…

И вылезает из-под дивана.

– Руки вверх! – радостно орёт следователь.

Чумаков недоумённо глядит на него и начинает говорить.

– Вот так, так! Из моего же нагана, да меня же убить собираются! Учтите, дорогой товарищ, это не игрушечный пистолетик и даже не зажигалочка в виде револьвера, – это, дорогой товарищ, боевое оружие. Фомкин! Ты видишь, что происходит?

Фомкин подходит.

– Вы с оружием не балуйте. Оружие нельзя просто так наставлять на живого человека.

– У меня своя инструкция, – строго произнёс следователь.

– А кто ты такой? – нахмурился Чумаков, – Прибежал, наган забрал. Твой наган? А ну, отдай!

Стремительно бросается на следователя и после непродолжительной борьбы овладевает наганом. Следователь лежит на полу, растянувшись во весь рост.

– Попрошу присутствующих засвидетельствовать факт насильственного действия над представителем закона., – говорит он придерживая каску на голове.

Женщина осуждающе посмотрела на Чумакова.

– Видишь? Опять? Ты, Чумаков, всегда так – вначале делаешь, а потом думаешь.

– Как делаю, так и делаю, – сказал Чумаков, запихивая наган за пояс.

– Глубоко ошибаешься, очень глубоко, – назидательно произносит Фомкин. – Ты, Чумаков, не на острове и не Робинзон.

– Да, именно не на острове, – подхватил следователь.

– Пошёл ты… – сдержанно говорит Чумаков.

– Попрошу присутствующих засвидетельствовать факт оскорбления при исполнении… – взволнованно произносит следователь.

Чумаков направляется к двери.

Дорогу ему преграждает Фомкин.

– Куда? – спрашивает он сурово.

– Уходить не имеет права, – подхватывает следователь, –

На Вас поступила жалоба!

– Дело не шуточное, – соглашается Фомкин.

– Попрошу остановиться, ибо в противном случае будут приняты меры насильственные, – гнёт свою линию следователь.

– Во, привязался? – удивляется Чумаков, – Что хоть за жалоба?

Выхватывает из рук следователя папочку.

– Немедленно верни, – говорит Фомкин.

– Как же так? Так нельзя! – обращается к женщине следователь. – Надо пресечь, остановить, вернуть, надо прекратить.

– Отдай немедленно, – говорит Фомкин.

– Ни за что, – решительно отвечает Чумаков.

Следователь подбегает к Чумакову, хватается за папочку…

тянет к себе.

Не получается. Следователь оборачивается к Фомкину.

– Почему не включаетесь в борьбу? – говорит он Фомкину,

а сам папочку не отпускает. – Почему пассивно наблюдаете?

– Помоги официальному лицу, – говорит женщина.

– Ой! – кричит следователь, – Он укусил меня!

А Чумаков, действительно, укусил его за руку, которой тот держал и тянул к себе папочку.

– Кто тебя кусает, Грязь! – величественно спросил Чумаков.

Фомкин бросается к Чумакову.

– Кто Грязь? Официально лицо – Грязь?

Снова борьба. Фомкин почти без труда отбирает папочку.

– Связать его! – кричит возбуждённый следователь, – Связать его немедленно!

Фомкин связывает Чумакова.

– Ах, гады, повязали, – говорит Чумаков удивлённо.

Бьёт следователя ногой по заднице.

– Ну, знаете ли! – возмущению следователя нет предела. – Попрошу засвидетельствовать. Привязать его! Привязать к стулу!

Чумаков сопротивляется, но Фомкин довольно ловко привязывает его локтями к спинке, так что Чумаков оказывается верхом на стуле с вытянутыми вперед руками.

– Фомкин, что происходит? – спрашивает женщина. – Это уже слишком. Почему Вы его привязали? Собственно, кто вы такие, какое имеете право? Почему издеваетесь?

Фомкин тычет в сторону следователя.

–  Поступила  жалоба,  необходимо  разобраться,  товарищ при исполнении.

– А ты? Ты здесь причём?

– Он выполняет священный долг каждого честного товарища. Чумаков препятствует осуществлению законных действий официального лица. А потому должен быть ограничен в своих действиях. – Торжественно провозглашает следователь, поправляя каску.

– Поняла? – важно встревает Фомкин.

– Прежде чем приступить к разбору жалобы, предлагаю Вам чистосердечно и в добровольном порядке, со всеми необходимыми подробностями и отступлениями, сделать подобающее данному нелёгкому случаю заявление.

Чумаков молчит.

– Товарищ проявляет мягкость и предлагает добровольным признанием облегчить дело, – говорит Фомкин.

– Ну, чего надо? В чём я должен признаться?

– Будет чистосердечное признание? – спрашивает следо-

ватель.

– Не будет.

– Хорошо, я приступаю.

– Приступай.

Следователь открывает папочку, зачитывает:

«Сторож Пестряков, уважаемый всеми гражданами дорогой товарищ, жалуется на лишение по вине Чумакова материального вознаграждения в размере от десяти до пяти десяти рублей».

– Сторож Пестряков? – растерянно переспрашивает Чумаков, – Вознаграждение?

– Дело о лишении по Вашей вине материального возна-

граждения.

– Какое вознаграждение? Какая жалоба? Фомкин, ты что стоишь? Это ты его привёл? Ты совсем спятил? Вызывай сан авиацию! Это же псих! Ты чего его слушаешь? Он же идиот! Ты хоть понимаешь, что он тут городит!

Вдруг всё вспыхивает и исчезает в пламени. Треск огня,

дым…

Но уже в следующее мгновение всё так, как будто ничего и не было.

– Время ограничено, а я должен разобраться в существе дела, – невозмутимо продолжил следователь, – стребовать необходимую сумму от десяти до пяти десяти рублей и, кроме того, дать Вам добрые напутствия и снять камень с души.

– Да, плевал я на твои напутствия и камни на душе! Раз-

вяжи меня, что уставился? Развяжи!

Фомкин растерялся. Напор Чумакова его смутил.

– К тебе официальное лицо прямо на дом пришло, а ты так нехорошо ведёшь себя.

– Да вы что? Чокнулись здесь все?

– Выбирай выражения, – возмутилась женщина.

– Вы всё время забываете, с кем имеете дело! – добавил следователь.

– Да никаких дел я с вами никогда не имел, и иметь не собираюсь.

– Опять ты за своё, – Фомкин несколько успокоился.

– Я вот наган сейчас достану, да прихлопну эту гниду, –

мрачно произнёс Чумаков.

– Оружие надо изъять, это опасно, – заволновался следователь.

Подходит к Чумакову и вытаскивает наган.

– Спрячь наган! – закричал Чумаков, – Фомкин, забери у него оружие!

– Моё оружие – закон, – важно провозгласил следователь.

Фомкин тревожно посмотрел на следователя.

– Вы поосторожнее, оно может быть заряжено… Вы понимаете меня?

– Проверим, – деловито говорит следователь и нажимает на спусковой крючок.

Выстрел!

Пуля пробивает стену, вылетает в какое-то тёмное пространство и медленно улетает прочь, похожая на космический корабль, а вовсе не на пулю…

Женщина, потрясённая выстрелом, с изумлением смотрит на происходящее.

– Да вы, мужики, совсем очумели.

– Оружие заряжено и в любую минуту может быть исполь-

зовано, – деловито сказал следователь, и спрятал наган.

Тут Фомкин вскочил с дивана и нервно закричал.

– С какой стати вы здесь стреляете? Здесь, между прочим, женщины! И одна даже беременная! Она родить может каждую секунду!

А возле дверей стоит жена Фомкина и с любопытством смотрит на всё происходящее. Следователь мельком взглянул на неё.

– Не волнуйтесь, всё произойдёт в своё время, – сказал он.

– В своё или не в своё – это никому не известно. А стрелять без особой надобности нельзя.

– Во, во! – оживился Чумаков, – и я говорю, прискакал: «У меня дело. У меня жалоба!», шёл бы отсюда, жаль руки скручены. Ты, Фомкин, тресни его чем-нибудь по башке, только каску сними!

Следователь резко оборачивается к Чумакову.

– На месте некоторых я бы очень и очень поостерёгся! –

Ударяет по папочке рукой, – Здесь документы!

– Может быть, Вы их всё же огласите? – вежливо просит

Фомкин.

– Оглашается приказ или распоряжение, а документы зачитываются.

Фомкин приветливо улыбается следователю.

– Дорогой, уважаемый товарищ, а нельзя ли нам всё же эту жалобу услышать?

– Можно, – говорит следователь и, открыв папочку, читает:

«Поскольку Машка сделала аборт, то я через то лишённый десятки и может быть даже пяти десятки, приношу жалобу с просьбой вернуть вышеозначенную сумму».

Едва следователь перестал читать, как раздался оглушительный хохот. Смеётся женщина.

– Это Пестряков-то? Сторож?!…

Фомкин подходит к ней и внимательно смотрит в лицо.

– В чём дело? Какой Пестряков! Какие десятки или …пяти… десятки?

– Этот Пестряков, наверное, при роддоме работает не то сторожем, не то ещё кем.

– Ну!

– А то и ну! Он, мужикам, которые приходят, стакан даёт, передачи носит в отделение. А когда за ребёночком придут, то ему кто десятку, а кто и пяти десятку на радостях сунут.

Следователь продолжает зачитывать жалобу.

– «Должен родиться мальчик, четыре килограмма сто граммов, рост пятьдесят три сантиметра. В пять лет он проявил бы способности к музыке и рисованию, в 12 лет у него был бы первый концерт, а в 25 персональная выставка…»

– Какой мальчик! Какая жалоба! Какой аборт! Какая Машка! Что у него на голове?! Это же идиот! Вы кого в дом пустили!

– Дверь у вас открыта, – обиделся следователь, – а каску мне пожарные дали.

– Какие пожарные? – Заволновалась женщина.

– Которые на улице …

– Машка, – тихо переспрашивает Чумаков? – я детей люблю… Сын…

Входит балерина. С улыбкой оглядывается. Увидела следователя, приветливо улыбнулась и помахала ручкой. Тот снял каску и галантно раскланялся.

Женщина с изумлением наблюдает эту сценку.

– Так ты его знаешь?

– Конечно, – спокойно отвечает балерина, – это Васичка, мой старинный  друг… мастер всевозможных  розыгрышей. Мы не виделись… не виделись…

– Двадцать лет, – напоминает «следователь» Васичка..

Женщина рассматривает его всех сторон. Тот смирно стоит.

– Розыгрыш?! – А пожар? – строго спрашивает женщина.

– На втором этаже соседнего подъезда, да вы сами можете посмотреть…

Все бросились… кто к окну, кто в коридор… и далее во двор…

Чумаков впереди всех скачет на стуле, стул ломается, женщина перелетает через Чумакова, сталкивается с Фомкиным, орет, бьет его по голове,… а беременная жена поглаживает рукой живот и улыбается глядя на все это…

Во дворе пожарные, приставив лестницы к окну второго этажа поливают все… водой… поливают…

Берег моря… Песок… малыш в песке возится…

Чумаков с улыбкой следит, как он это делает…

Раздается громкий женский голос

– Валерик… Валерочка!

Чумаков удивленно оглядывается.

К малышу идет очень красивая женщина, приветливо улыбается…, а Валерочка в песке сосредоточенно рушит куличики.

Чумаков подходит к старенькому «Москвичу»…

Уезжает.

И снова качнулась и покатилась по экрану жёлто-солнечная крона деревьев и сквозь листву, на несколько прерывистых мгновений, сверкнуло солнце…

ТИТРЫ

Коле Молодожену,
моему беззаветному актёру…

Б А Л А Г А Н

(Трагедия)

Действуют:

Главарь.

Силач.

Советчик Главаря.

Бэма Главаря.

Роботехник.

Военный.

Народец и его отдельные представители. Механические чудища БАэР и БАРС.

Действие происходит в балагане.

СЦЕНА   ПЕРВАЯ

Играет музыка, мигают огоньки. Народец пляшет и веселится…

Праздник!

На сцену – она же и трибуна, она же – механическое чудище БАэР… – взбираются Главарь, Советчик и Силач.

ГЛАВАРЬ (в микрофон, доверительно). У нас часто организуются вот такие или подобные таким народные гуляния. По разным, но вполне приличным поводам.

СИЛАЧ (резко, сильно и уверенно). Сегодня это гуляние организовано в честь нашей победы! Нашей очередной ошеломительной победы!

ГЛАВАРЬ. Да… После стремительного успеха на театре военных действий, которыми руководил наш Силач, народец был так обрадован, что немедленно в полном составе вышел на нашу главную территорию и стал стихийно выражать свой безмерный восторг.

СИЛАЧ (снова резко, сильно и уверенно). Но мы ни на минуту никогда не забываем о грозящей нам опасности… ни с той, ни с другой стороны! Револьверы, автоматы, кинжалы – я не сомневаюсь, что вы знаете, как с ними обращаться, куда смотреть, что нажимать, куда втыкать. Но в данном случае лично я для индивидуальной борьбы и обороны рекомендую вам 24 способа с применением подручных средств. На первое время их хватит.

ГЛАВАРЬ. Вопросы самообороны находятся у нас на весьма высоком уровне.

СИЛАЧ. Собственно, не все средства, строго говоря, можно отнести к подручным, любая классификация в достаточной мере условна. Что мы относим к подручным средствам? Всё, что непосредственно не предназначено к интересующей нас цели. Автомат – специальное средство, а верёвка – подручное. Вот, например, в качестве подручных средств можно использовать даже лекарства.

ГЛАВАРЬ. О чём это вы?

СИЛАЧ (задорно улыбается). О лекарствах!

ГЛАВАРЬ (пытается пошутить). А вот от облысения лучшее средство – гильотина!

СИЛАЧ (радостно подхватывает). Отличный способ! Но очень громоздкое сооружение. Требует большой предварительной работы. Могу предложить прекрасное средство под названием «коммандос». 50-тисантиметровая стальная проволочка, усыпанная ма-а-аленькими твёрдыми зубчиками. Дерево спиливает за три секунды максимум, а голова отделяется практически мгновенно.

ГЛАВАРЬ (обеспокоено). Какая голова?

СИЛАЧ. Любая!

К Главарю подбегает БЭМА

БЭМА. Ах, как здорово ты всё устроил! Ты просто кудесник, мне всё безумно нравится!

ГЛАВАРЬ. Вот и отлично, будем почаще устраивать такие представления.

БЭМА. И вообще, надо бы всё как-то изменить, ну, сколько можно так – то война, то не-война, и роль эта моя, я устала. Может просто…

ГЛАВАРЬ. Нет. Нельзя.

БЭМА. Да почему?

ГЛАВАРЬ. Правила! Наши незыблемые правила. Мир – война. Священный водоворот.

БЭМА. Ну, хотя бы роль мою отдадим кому-нибудь.

ГЛАВАРЬ. Нет. Бэма Главаря слишком близка к Главарю.

Я никому не доверяю. Я тебя люблю.

БЭМА (усмехаясь). Ты для Бэмы как отец родной.

ГЛАВАРЬ (хохочет). Вот именно – отец родной. (Меняет тон). Политика – это высшее искусство, искусство жизни. Не то, что твой «мир науки».

БЭМА. Мир науки чист и прекрасен. В нём нет злых и несчастных. Он гармоничен во всех проявлениях. Это поэма, написанная языком логики.

«Возможно ль круг

В квадрат, ему равновеликий, превратить,

Взяв в руки только циркуль и линейку?»

ГЛАВАРЬ. Тебе нравится? – Ну и на здоровье! Размышляй, вычисляй!

БЭМА. Да, да! Вычислять. Если бы ты знал, какое я получаю наслаждение, когда общаюсь с нашим вычислителем!

ГЛАВАРЬ. С вычислителем.

БЭМА (с укоризной). Ну, дорогой… Но он же Роботехник…

РОБОТЕХНИК. Да, «Роботехнизация – это высшая стадия научно-технического прогресса».

СОВЕТЧИК. Будущее за автоматическими регуляторами типа БАэР-2.

ГЛАВАРЬ. Уже «2», как быстро время летит.

БЭМА.  Это  принципиально  новый  тип  регуляторов.  У

него гибкая программа с неформальными вставками.

ГЛАВАРЬ. Да-а? Надо же, неформальные вставки.

БЭМА. Именно! Благодаря им мы получим самоконтролирующий регулятор.

ГЛАВАРЬ. Какой?

БЭМА. Теперь БАэР может сам контролировать  регуляцию в её процессе. Он думает!

ГЛАВАРЬ. Что-о?

БЭМА. Конечно, не так, как мы с тобой, но иначе этот процесс не назовёшь.

СОВЕТЧИК (Главарю, тихо). С его помощью мы можем не только локализовать регуляцию тотально, но мы сможем, во-первых, дифференцировать её, а, во-вторых, учитывать в каждом дифференцианте! А это значит, что если раньше мы могли регулировать только общий поток, то теперь каждого в этом потоке.

Советчик, Главарь и Бэма смотрят на веселящихся отдельных представителей.

ГЛАВАРЬ. Ишь, разошлись. Они так могут… И день, и ночь, и снова день., и снова ночь… остановятся на минутку для приёма пищи и отправления естественных потребностей, и снова – день, ночь… веселиться…

СОВЕТЧИК. Пока весел и есть веселье – время не наблюдаешь…

ГЛАВАРЬ. У них даже складывается впечатление, что это так и есть, что время остановилось. Ах, наивный мой народец, ничегошеньки ты не понимаешь в тайных смыслах своего существования.

Советчик сильно бьёт в гонг.

СОВЕТЧИК. Раз!... (музыка оборвалась). Два! (народец застыл).

ГЛАВАРЬ. Ага! Раз, два – и нету ничего. Где веселье, где ваша любимая беззаботность и кто повелитель дум времени и пространства?

СОВЕТЧИК. Тот, у кого власть!

ГЛАВАРЬ (тихо). Что ты знаешь о власти?! Ты думаешь, власть – это «я сказал и они забегали», потому что я – Главарь? Нет! Власть – это когда одного моего взгляда, одного моего жеста достаточно, чтобы менять жизни, судьбы… людей? Люди только грязь на нашем пути.

К микрофону подходит Силач.

СИЛАЧ. Внимание! Попрошу всех приготовиться. В сложившейся обстановке мы не можем больше терпеть произвола на нашей исконной территории, а потому мы объявляем себя в повышенной боевой готовности. Внимание! Представители мужского пола отделяются от представителей пола противоположного. Отныне они именуются солдатами, а представители  пола противоположного  именуются сёстрами милосердия и маркитантками. Кроме того, в отдельных случаях они могут именоваться боевыми подругами и даже верными друзьями. Каждый из представителей нашего народца, в свою очередь, будет подразделён и обозначен соответствующими знаками различия и индексами. Дубовая роща и луг объявляются зоной нашего повышенного внимания. Все готовятся к объявлению ноль-первого и нулевого положения. Учёба происходит организованно, по-деловому, с максимальной отдачей. Всякое несанкционированное веселье отменяется.

ГЛАВАРЬ. И помните! Перед нами стоят великие задачи. Ещё никто и никогда не ставил перед собой таких задач. История! Вот что ждёт нас! Она открыла свои страницы – пишите! Каждый из вас и все мы вместе – творцы, творцы истории, мира, двигатели прогресса, науки. Вперёд и только вперёд!

Отдельные представители народца во время этих речей медленно переодеваются. Снимают карнавальные одежды (под ними обнаруживается военная форма).

Женщины отделяются от мужчин. Некоторые начинают маршировать. У микрофона Советчик.

СОВЕТЧИК. Нет большего горя, чем то, которое приносит война, нет больше испытания, чем то, которое готовит нам священная борьба за своё, за правое, за наше, за исконное, за коренное… и чудесный наш тенистый парк, и пруд, горячо любимый, и лесок, где грибы и ягоды, которых мы теперь лишены, и нам далеко не безразлично, что за соседи у нас, и как они к нам относятся. В жизни всегда и за всё приходится платить! И чем легче было жить до того, тем больший счёт представляется каждому из нас после того! И никто никогда не должен успокаиваться, и никогда мы не имеем права почивать на лаврах. Жизнь – это и есть острая, постоянная, ни на секунду не прекращающаяся борьба! Постоянная напряжённость натяжения. Добро и зло, жизнь и смерть, счастье и горе. Мы живём в пространстве этих противоборствующих сил. Необходимо мобилизовать весь свой ум, все свои способности: жизнелюбие, жизнестойкость, необходимо собрать в кулак свои эмоции и, скрепя сердце, бороться…

СИЛАЧ (резко вклинивается). Я объявляю военное положение. Мы отныне находимся в состоянии войны! Я надеюсь, что теперь все поймут, в какое время мы живём, и какие события разворачиваются в это время. Я надеюсь, что мы как никогда должны быть в едином строю! (Дальше говорит тихо, но голос, пройдя сквозь усилитель, буквально обрушивается на народец). Всем вплоть до особого распоряжения оставаться на своих местах. Объявляется положение ноль. Отменяются все привилегии. 0-21 отделяются от Б-34, Б-34 маскируются и рассчитываются. 0-21, служба тыла и обеспечения дислоцируются. 0-16 функционируют. Индекс «Д» спокоен и сосредоточен. Знаменосцы – вперёд.

Входит Роботехник.

РОБОТЕХНИК. БАэР-2 вступил в строй.

ГЛАВАРЬ. Всех приглашаю на рекогносцировку.

СЦЕНА   ВТОРАЯ

Силач, Советчик и Главарь.

ГЛАВАРЬ (оглядел присутствующих). Почему отсутствует Роботехник? (Советчику). Ещё одно упущение подобного рода, и тебя ждёт строгое наказание. Кстати. Отныне я ввожу в качестве смертной казни полное сожжение посредством газовой горелки. Итак, приступим.

СИЛАЧ. У нас в настоящее время дубовая роща и все подсобные помещения. За ними же пока остаётся луг… и флигель.

ГЛАВАРЬ. Флигель?

Все смотрят на карту.

СИЛАЧ. Да. Взглянем на карту.

ГЛАВАРЬ (гневно). Та-ак! Теперь, значит, чтобы сходить по грибы, придётся проезжать по его лугу?! Не территория – лоскутки какие-то!

Входит Роботехник и Бэма.

СОВЕТЧИК. Роботехник на месте.

ГЛАВАРЬ. У нас новый регулятор?

РОБОТЕХНИК. Я тут кое-что подправил, он, надеюсь, внесёт кое-какие изменения, но, в общем-то, это только начало…

СИЛАЧ. В современном мире техника решает всё!

СОВЕТЧИК. Мы не можем плестись в хвосте!

ГЛАВАРЬ. Не можем, не можем… продолжим рекогнос-

цировку.

СИЛАЧ. Мы остановились при балансе 14 к 16-ти, потом мы сделали переброску и тем самым изменили баланс (переставляет фишки на карте), после этого мы отыграли в честном бою землю (переставляет флажки), но затем начал происходить самопроизвольный перебаланс.

ГЛАВАРЬ. В чём дело? Что за перебаланс.

СОВЕТЧИК (осторожно кашлянув). Э… прямо скажем, странные вещи происходят с нашими отдельными представителями. Они стали пропадать.

СИЛАЧ. Пропадать-то пропадать, да не совсем.

СОВЕТЧИК. В общем, они пропадают, но голоса остаются.

ГЛАВАРЬ. Да? Это как?

СОВЕТЧИК. Не знаю.

ГЛАВАРЬ. Как это выглядит?

СОВЕТЧИК. Это никак не выглядит.

ГЛАВАРЬ. Тогда о чём речь?

РОБОТЕХНИК.  В процессе  регуляции  возникают  регулянты.

СИЛАЧ. Дезертиры это, а не регулянты. ГЛАВАРЬ. Дезертиры? Дезертиров – на горелку. СОВЕТЧИК. Но их же нет!

ГЛАВАРЬ. Опять?! Одного поймать, объявит регулянтом, считать дезертиром – и на горелку! Довольно об этом. Продолжим.

Силач сосредоточенно переставляет флажки и фишки на карте.

СИЛАЧ (оборачивается). Примерно так.

ГЛАВАРЬ (переглянувшись с Советчиком). Я не согласен.

СИЛАЧ. Хорошо.

Вновь переставляет флажки и фишки.

СОВЕТЧИК (Главарю). Предположительно 11 к 13-ти.

ГЛАВАРЬ. Не будем спешить.

Силач уронил на пол две фишки.

СИЛАЧ. Предпринять больше ничего невозможно.

ГЛАВАРЬ. Резервы? СИЛАЧ. Полевой суд. ГЛАВАРЬ. И всё? СИЛАЧ. Вроде, всё.

ГЛАВАРЬ. А без «вроде».

СИЛАЧ. Со стороны тактики, но, может быть, привлечем стратегию?

СОВЕТЧИК. Пожалуйста. Сепаратные переговоры.

ГЛАВАРЬ. И с кого начнём?

СОВЕТЧИК  (неопределённо  кивает  в  сторону).  Ну-у… может, с ними…

ГЛАВАРЬ. А мы их победили?

СИЛАЧ (смотрит на карту). Да (сбрасывает две фишки). Совершенно очевидно, что мы их победили. И крепко победили (сбрасывает ещё одну фишку).

ГЛАВАРЬ. Ну, а сами-то, сами – знают об этом?

СИЛАЧ (строго). А какое значение имеет их интеллект?

ГЛАВАРЬ. Да, действительно.

СИЛАЧ. Для полной и окончательной победы мы совместим разбор победных действий с показательным боем. Всё это провернём перед переговорами, и тогда они пойдут на любые условия.

Силач начал переставлять флажки и фишки.

РОБОТЕХНИК  (БЭМЕ) Я уже имел честь присутствовать при разборе событий, но многие, притом, существенные, как мне кажется, моменты всё ещё остаются для меня неизвестными.

БЭМА. Это так просто! Они переставляют фишки.

РОБОТЕХНИК. Фишки? БЭМА. Ну да, команды.

РОБОТЕХНИК. Участники.

БЭМА. Нет. Участники – это люди, а команды – это фишки, но обычно говорят «команда», что значит – «лидер», советчик и фишки.

РОБОТЕХНИК. Не понял.

БЭМА. Что именно?

РОБОТЕХНИК. А люди-то где?

БЭМА. Это и есть фишки.

РОБОТЕХНИК. Фишки?

БЭМА (отмахивается). Ну, они там где-то как-то соотносятся, но какое в том значение?

РОБОТЕХНИК. А от кого зависит количество фишек?

БЭМА. Не понимаю.

РОБОТЕХНИК.  Я хочу знать, откуда у тех, кто играет, фишки.

БЭМА. Фишки? Они просто есть.

РОБОТЕХНИК. Ну, хорошо, а правила игры?

БЭМА (весело). О! Их много! Очень много! И все разные, как ни странно. Есть правила установленные, есть неустановленные, среди установленных есть незыблемые и относительные, есть правила, по которым можно устанавливать новые правила, причём, они разные для незыблемых и относительных. Это очень мудрая игра и очень интересная.

РОБОТЕХНИК. А где этой игре обучают?

БЭМА. Искусство игры – в самой игре.

Главарь оглядывается.

ГЛАВАРЬ (Роботехнику). Просто поразительно! Нельзя не отдать должного вашему таланту! За столь небольшой срок – такие перемены. Действительно – наше будущее за наукой!

СИЛАЧ (бросил занятия картой, обернулся). Наш народец и сейчас уже безмерно, просто безмерно рад и признателен за новую серию БАэР-ов.

Входят отдельные представители народца. Вслед за ними появляется БАэР… – из его утробы слышны голоса, но людей нет.

1-й ГОЛОС. Лично мне эта чехарда надоела. Надо сказать,

что я к ней отношусь отрицательно…

2-й ГОЛОС (лениво). О-четыре-цательно… о-пяти-цатель-но…

Женский одиночный визг.

3-й ГОЛОС. Везде шум. Покоя нет.

1-й ГОЛОС. В бор-р-деле нет покоя.

2-й ГОЛОС. Сила нашего желания прорвала заслоны. Про-

рвы наступают.

БЭМА (изумлённо). Что это? Что это такое?

4-й ГОЛОС (важно). Сообщающиеся сосуды, вот что это такое.

3-й ГОЛОС. Слушаем сообщение сосудов.

1-й ГОЛОС (строго). Наливай, сдавай, отчаливай.

Снова одинокий женский визг. Из толпы выбегает отдельный представитель в военной форме.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. У… скотина мигрирующая. (Со злостью). Они там гуляют уже который день… а я, а мне… мы здесь живём, страдаем, а они… (Пытается проникнуть внутрь). Пусти, гадина! Мне тоже можно. Я тоже хочу!

ГОЛОС. Что ты хочешь, несчастный? Ты ведь несчастен?

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Жить хочу!

2-й ГОЛОС. Но ведь ты-то как раз и живёшь.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Я?!! Я живу? Это жизнь?

Слышны женские похихикивания. Представитель приходит в невероятное возбуждение.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. И я хочу! Чтобы она визжала и смеялась на моих коленях, извивалась бы, а потом спать в чистой широкой постели…

ГОЛОС. Ха-ха-ха… ох, ты только посмотри!..

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ (внезапно сник). У меня была любовь, мечта… чистые, нежные… музыка, цветы… солнце светит… А теперь дерьмо кругом, пальцы заскорузли…(смотрит на руки).

ГОЛОС. Врёт, всё врёт.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Н-нет! Н-нет! Нет!

СИЛАЧ (показывает на представителя). Дезертир! Он предал высокие идеалы нашей священной борьбы! Он оставил поле предстоящего боя! Смерть отступнику!

Звучит бравая музыка. Народец марширует и делает различные перестроения.

СИЛАЧ. На месте… стой! Раз-два. Ма-аскируйсь! Па… рсту…стн…вись! (Все перестраиваются по росту). На-а… пе…втррррр…ой… раааасчитайсь! На…ле…на…пра… рздись! Шгм…мрш!

Постепенно народец разделяется на две команды. Команды сходятся… расходятся и после каждого их соединения на земле остаются тела убитых… Бой постепенно становится всё яростней, всё больше тел остаётся лежать… Бьют барабаны, визжат флейты, выстрелы, крики раненых, ржание лошадей, свист пуль… Под слаженный грохот барабанов сталкиваются войска… Постепенно бой затихает. Груда трупов.

СЦЕНА   ТРЕТЬЯ

Появляется БАэР и похоронная команда.

Тела  убитых  закидывают  в  недра  механического  чудища… оттуда доносятся звуки, похожие на глубокие вздохи огромного животного.

1-й ГОЛОС. Ребята! Новая партия!

2-й ГОЛОС. Ещё десяточек отрегулировался.

3-й ГОЛОС. Сами видим. Но эти нам не товарищи. Этих на мыло.

Появляются отдельные представители.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Видал?

2-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Да-а-а…

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. И там уже многие из наших, но вот ума не приложу, как они туда попадают.

ГОЛОС. Обыкновенно – раз, два и здесь.

2-й ГОЛОС (мрачно). Через дверь.

1-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Они там даже слышат всё и видят.

1-й ГОЛОС (важно). Нам всё видно, мы всё знаем.

3-й ГОЛОС. И нам на всё наплевать.

3-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Ребята, там брата моего нет?

1-й ГОЛОС (ворчливо). Все мы братья.

3-й ГОЛОС. Не отрегулировался.

3-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Брат мой пропал. Мы одинаковые по росту. Он первым всегда стоит, а я второй – вот и попали в разные команды.

1-й ГОЛОС. А здесь все равны – все регулянты.

3-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Я его с тех пор не видел.

2-й ГОЛОС. Плюнь. Что твои переживания на фоне глобальных процессов, ищущих вокруг нас и при нашем участии!

3-й ГОЛОС. А я его сейчас как звездану!

1-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Тут наш один есть. Дурак-дура-

ком был, а теперь, говорят, философом стал.

3-й ГОЛОС. Я тебе покажу «дураком был».

Из БАэР-а вылетает обглоданная кость.

4-й ГОЛОС. Братья! Не поддавайтесь! Не поддавайтесь! Это провокация! Крепись, братья! Было знамение! Было! Придут они!

1-й ГОЛОС. Ну вот, и этот заговорил.

4-й ГОЛОС. И разольётся по всему пространству нашему благость, и будет кругом свет и прозрачность…

3-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Ребята, если вдруг брат мой у вас объявится, вы уж скажите ему, что я жив…

1-й ГОЛОС. Всё! Поехали отсюда!

Входит Бэма Главаря. Обходит лежащих… всматривается в лица.

БЭМА. Я иногда думаю, отчего бы не убрать границы, подружиться с соседями, что заставляет одного человека убивать другого? Я не могу, не могу найти ответа… А может, их просто никогда и никто не любил?

Откуда-то выскакивает Силач.

СИЛАЧ. Есть вполне точно установленный порядок, есть вполне точно установленные правила и законы. Вы, дорогуша, даже и не подозреваете, что может начаться, если мы вдруг все начнём любить каждого из этих… хватит того, что мы их любим все сразу. Мы любим народец, мы любим его отдельных представителей…

БЭМА. Да уж, конечно…! – Любить каждого! Вот их сколько! И все разные, даже лица! Каждый отдельный представитель нашего народца имеет своё лицо.

СИЛАЧ. Вздор! Это только вблизи. А ну..! Отойди подальше!..

Сцена очень быстро заполняется отдельными представителями – они в военной форме.

СИЛАЧ. Формы нет – серая масса, есть форма – стройные ряды. Чувствуете? А где эти самые отдельные лица? Вы, дорогуша, даже не подозреваете, насколько Вы заблуждаетесь.

(Поворачивается к отдельным представителям народа). Победа! Полная! Окончательная! Бесповоротная!

Музыка ! Грянула!. Из толпы медленно выходит солдат.

СОЛДАТ (падает на колени перед БАэР-ом). Не отврати, ибо, что ещё осталось после всего! Прими. (Кричит). Пусть он примет нас! Пусть примет!

СИЛАЧ (спокойно и слегка снисходительно). Он пустит, он всех сегодня пустит. (Орёт). Я угощаю! Всё бесплатно! Вы славно поработали, орлы мои, так отдохните же! Вина! Женщин!

Из БАэР-а появляются женщины с подносами, на которых стоят бутылки и закуски…

Со стороны солдат раздаётся восторженный рёв.

СИЛАЧ.  Только  для  настоящих  мужчин!  Вот  она,  сила наша и оплот, надежда на светлое будущее. Вот они, красавцы, скромные герои нелёгкого труда ратного! Мужественные, непреклонные, решительные и неподкупные! Вперёд, ребята! Натиск и быстрота! Я угощаю.

БЭМА. Ты был великолепен. Чёткие команды, уверенной тон, мудрые решения.

ГЛАВАРЬ. Действия достойные целой академии.

БЭМА. Да, действительно, какая работа!

ГЛАВАРЬ. Нет, это нельзя назвать работой – это подлинное творчество.

СИЛАЧ. Ну-у… в некотором роде… так, конечно, можно расценивать.

БЭМА. А скромность, а интеллект!

ГЛАВАРЬ  (склоняет  голову).  Несомненный  интеллект.

Жаль конницы нет, как в старину.

СИЛАЧ. А что такое?

БЭМА. На коне ты ещё прекраснее: в одной руке сабля, в другой – пика, грива развивается, с морды пена хлопьями.. летит.… Да, да… просто великолепно.

Размахивая оружием и громко топоча, пробегает групка отдельных представителей. Спустя мгновение слышен отчаянный женский крик.

СИЛАЧ. Ага, дорвались.

Музыка звучит громче, веселее. Из толпы выскакивают

Главарь и его БЭМА. Чуть позже появляется Роботехник.

БЭМА. Как чудно! Ты посмотри! Праздник! У нас опять праздник!

ГЛАВАРЬ. Да, любит наш народец повеселиться после тя-

жёлого труда.

БЭМА. А может быть оставить только праздник? А? А эту вашу борьбу за исконные земли и интересы как-нибудь (сме ётся) упразднить? И представление наше станет повеселей.

ГЛАВАРЬ (возмущается). Да ты что? А где накал борьбы? Страсти? Где радость жизни? Где непередаваемое наслаждение от чувства испытанной победы?

БЭМА. Всё это можно заменить физическими упражнени-

ями, выполняемыми с большим воодушевлением.

ГЛАВАРЬ (снисходительно). Ну-ну… наговоришь тут. Так и до абсурда недалеко. Ты давай…, не стой тут, иди…, прыгай, веселись!

Бэма мгновение стоит как бы раздумывая, а потом стремительно, как в пропасть, кидается в толпу веселящихся.

ГЛАВАРЬ (Советчику). Хороша, не правда ли?

СОВЕТЧИК. Да, она весьма украшает наше торжество. Радость победы, переполнившая сердце каждого отдельного представителя нашего народца…

ГЛАВАРЬ. Кстати! Впиши в текст своего сына, я скажу о нём особо.

СОВЕТЧИК (польщено). Благодарю. Я думаю, что он за-

помнит это на всю жизнь. Это большая честь для всей семьи.

ГЛАВАРЬ. Да, мы запомним нашего славного знаменосца,

отныне он будет навечно занесён в Великий список.

СОВЕТЧИК (с тревогой). В Великий?

ГЛАВАРЬ (строго). Что с Роботехником?

СОВЕТЧИК. Абсолютное увлечение поставленной задачей. Потрясает сам процесс. Склонен к работе в области формализации неформальных представлений. Заканчивает новую модель.

ГЛАВАРЬ. Вот как? Что же это?

СОВЕТЧИК. Суть заключается в том, что наши БАэР-ы можно реконструировать в СИБАР-ы или даже в БАРС-ы! В первом случае мы можем получить синтезирующий регулятор, т.е. отходы регуляции будут синтезироваться и вновь возвращаться в систему, тем самым коэффициент регулируемо сти значительно увеличится. Во-втором – мы можем получить регуляцию за счёт синтезации, то есть активный регулятор.

Появляется Роботехник.

СИЛАЧ. Значит БАРС – это реально.

РОБОТЕХНИК. Конечно.

СИЛАЧ. И когда же вы его нам покажете?

РОБОТЕХНИК. Куда вы торопитесь? Посмотрите – люди веселы, радуются, танцуют… что ещё надо?

СИЛАЧ. Дорогой вы наш, бесценный, это они радуются и танцуют временно, а обычно они в поте лица своего добывают хлеб на пропитание.

РОБОТЕХНИК. Хлеб на пропитание?

СОВЕТЧИК. Это только вы, без вас ничего бы не было, никакого веселья, никакой радости. Но мы могли бы, и это наш долг, сделать для них гораздо больше. Надо только ещё сильнее объединить усилия. Нам, тем, кто знает толк в организации массовой жизни.. э… отдельных представителей народца и… вам, тем, кто в этих всяких… технических… понимаете? Мы могли бы сделать их жизнь счастливее, ещё краше.

ГЛАВАРЬ (расчувствовался). Да, ещё краше, ещё счастливее. Как это благородно. Я мечтаю о том времени, когда всё будет прекрасно, гармонично и люди освободятся от утомительных забот повседневных, и все останутся счастливы…

СИЛАЧ. И всё это сбудется! Обязательно сбудется! Наши возможности безграничны. Мы теперь сможем творить чудеса, самые настоящие чудеса и то, что ещё вчера считалось совершенно невозможным, сегодня становится свершившимся фактом… Но надо много работать.

СОВЕТЧИК. Работа во имя блага народа – вот цель до-

стойная жизни человека!

Пробегает  кучка  чрезвычайно  возбуждённых  отдельных представителей. Слышен отчаянный женский крик.

РОБОТЕХНИК (вздрогнув). Что это?

СИЛАЧ (снисходительно). Народец наш гуляет.

СОВЕТЧИК. Простите, я тогда не понял… Вы сказали о моём сыне… Вы сказали…

ГЛАВРЬ (важно). Да, это был замечательный парень. Та-

ких мало теперь.

СОВЕТЧИК. Но почему Вы сказали, что он будет занесён в Великий список?

ГЛАВАРЬ (недоумённо). А куда же? Все знаменосцы удо-

стаиваются этой чести.

СОВЕТЧИК. Но ведь Великий список…

СИЛАЧ. Да! Он пал на поле боя! Это делает его имя бес-

смертным.

ГЛАВАРЬ. Послушай, а зачем нам этот… как его…

СИЛАЧ. БАРС.

СОВЕТЧИК. Но почему его убили? Ведь знаменосцы и так не должны… это же наше… наше…

СИЛАЧ. Что наше? Что лепечешь? Святое? Неприкосновенное?

СОВЕТЧИК. Но ведь таковы правила, я же знаю правила… я сам их составлял.

СИЛАЧ. Слушай! Вали-ка отсюда! Нет сил слушать твоё нытьё.

ГЛАВАРЬ. Да. Ты много работал. От… дохни.

СОВЕТЧИК. Да как же это?! В правилах…

СИЛАЧ. А ну пшёл вон! (Выталкивает). Идиот! Придурок!

Слюнтяй! Ещё услышу – на горелку посажу.

ГЛАВАРЬ. Ты слишком строг.

СИЛАЧ. Итак, БАРС! Раньше все регулянты пропадали в БАэР-е без всяких последствий, даже наоборот – вреда из-за частичной нерегулируемости много было. Теперь же все регулянты пойдут в дело, и БАРС выдаст практически любой продукт.

РОБОТЕХНИК. Всё что попадает в БАРС, разлагается на молекулы и даже атомы, а затем снова собирается, но уже по нужной схеме.

СИЛАЧ. Да здравствует синтез! БАРС-ы преобразят нашу действительность! Гармоничное безотходное существование народца – это наше реальное будущее!

И вновь, да ещё громче! грянула музыка. Народец, взявшись за руки, побежал, запрыгал, сразу во все стороны… В некоторых местах образуются сгустки людей. Оттуда раздаются  женские  крики  и…  мужской…  специфический  хохот  мужчин.  Среди  танцующих  мелькает  Бэма Главаря. Она машет рукой, как бы призывая его попрыгать-побегать.

СИЛАЧ (умильно). Смотрите! Как замечательно – вот ещё одно свидетельство необычайного единства нашего народца!

ГЛАВАРЬ. Да, я всегда был последовательным сторонником основополагающих демократических принципов. Мы все едины и ничто не сможет отделить нас от нашего замечательного народца. (Кричит Бэме). Я рад за тебя! Ты – достойная Бэма нашего народца!

Бэма вырывается из людского сгустка, но в ту же секунду её затаскивают в другой.

СИЛАЧ. Посмотрите, как все любят её! Это неоспоримое и прямое свидетельство правильности нашей ориентации на достижение всеобщего блага!

Из толпы слышен крик Бэмы.

ГЛАВАРЬ (машет рукой). Да, да! Отлично, моя дорогая!

Ты просто молодец.

Бэма изо всех сил пытается выбраться из толпы.

БЭМА (Главарю). Ну что же ты? Что же ты стоишь?! Что же ты смотришь?!

РОБОТЕХНИК (забеспокоился). Что там происходит? По-

чему они её не отпускают?

СИЛАЧ. Они радуются. Они просто чрезвычайно рады нашей победе.

БЭМА. Ну что же ты?! Ну, я же прошу… о, боже… отец, я больше не могу.

РОБОТЕХНИК. По-моему, надо что-то сделать…

СИЛАЧ. Ничего, ничего…

ГЛАВАРЬ. Это единение с народом, а что может быть лучше!

РОБОТЕХНИК. Единение?

Мощный залп салюта. Музыка исчезает.

Всякое движение прекращается.

СИЛАЧ (в микрофон). Друзья! Мы победили! (Одобрительные крики). Да! Мы победили! (Снова крики). И мы все всегда будем побеждать, несмотря ни на какие трудности и жертвы! Это говорит тот, кто привёл вас к победе! (Восторженный рёв). А теперь торжественный марш героев!

Марш! Начинается движение –

Бесформенные массы превращаются в стройные ряды, которые проходят мимо Главаря, Роботехника и Силача.

СЦЕНА   ЧЕТВЁРТАЯ

Бэма Главаря сидит среди остатков празднества.

Появляется Советчик.

СОВЕТЧИК (тихо). Я приветствую дочь нашего Главаря и очень удивлён, встретив её совершенно одну там, где она ещё недавно так задорно и радостно отплясывала танец победы.

БЭМА (еле заметно усмехается). Здравствуй, я рада тебя видеть.

СОВЕТЧИК (склонив голову). Мне приятна ваша радость.

БЭМА. Скажи, ты сегодня видел солнце?

СОВЕТЧИК.  По  случаю  победы  гуляния  продлятся  до утра.

БЭМА (грустно). Странно. Значит, утро не наступит…

СОВЕТЧИК. Ещё ночь.

БЭМА. Ты был в других странах, ты видел мир. Ты поймёшь меня? Я смотрю утром на солнце, оно встаёт, оно только что погасло для кого-то, и вот уже светит нам, а потом будет полдень и закат. Это Земля наша вращается, а с ней и домик наш маленький, и страсти наши, и невзгоды… и всё вместе – и мы, и дом, и Земля несёмся во Вселенной с огромной скоростью.… Куда? (Советчик долго молчит). Может, мы стремимся навстречу неведомым мирам? Прекрасным, удивительным… Не печалься, я хотела бы тебе помочь, но что мне сделать для тебя? Мне не ускорить рассвет… нет… не ускорить…

Входит Роботехник.

РОБОТЕХНИК (бодро). А знаете, это очень даже неплохо! Надо что-то придумат, надо праздники – почаще! Танцы, женщины, музыка… Я даже не подозревал про таккое… ! Оказалось так приятно…

БЭМА Главаря уходит.

СОВЕТЧИК (Роботехнику). Вы ещё многого не знаете.

РОБОТЕХНИК. Да? Например?...

СОВЕТЧИК. Например, что такое раннее утро на берегу моря или туман над рекой, или тишина на рассвете…

Входит Силач.

СИЛАЧ (Роботехнику). Дорогой ты наш, ну, где же ты бродишь? Надо немедленно пускать в строй БАРС! Немедленно.

РОБОТЕХНИК. Скажите, а что такое туман над рекой? СИЛАЧ. Туман над рекой? Какой туман? РОБОТЕХНИК. Не знаю.

СИЛАЧ. Туман… туман… сейчас… «Водяные пары в низших слоях атмосферы»… над рекой.

РОБОТЕХНИК. И всё?

СИЛАЧ. А что ещё?

РОБОТЕХНИК. Не знаю. А раннее утро на берегу моря?

СИЛАЧ. Что-о?

РОБОТЕХНИК. Раннее утро.

Сцену заполняют отдельные представители.

1-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ (на бегу). Слышали? Вы слышали?

2-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. О, боже, нет слов?

3-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Что-то потрясающее!

Убегают.

4-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. О чём они кричали?

1-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ (вернувшись). Новый БАР открывается. Там есть всё!

5-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Не БАР, а СИБАР, и не открывается, а испытывается.

6-й ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Сам ты – СИБАР, БАРС! Вступает в строй БАРС!

СИЛАЧ. Друзья! Благодаря постоянной бдительности, мы смогли вовремя объявить нулевое положение и наголову разгромить врага. Теперь же, когда вокруг нас образовалась зона относительного спокойствия и безопасности, мы должны со всей суровостью и непримиримостью спросить себя, а не притаился ли враг среди нас? Нет ли в душе каждого из нас той червоточинки, того кусочка ржавчинки, который может со временем разрастись, поглотив нас целиком. Враг не дремлет! Не всё ещё зло уничтожено! Стоящие перед нами великие задачи мы выполним с честью! Ещё никто и никогда не ставил перед собой таких великих задач! Нас ждёт история! Мы уже пишем её страницы! Каждый из вас занесёт в этот Великий список свои строчки!

РОБОТЕХНИК (тихо в микрофон). Внимание! Объявляется ноль-первое положение. Всем разделиться на смешанные пары… построиться в одну колонну.

Все строятся парами в одну колонну. БАРС ожил. Замелькали лампочки, завертелись колёсики, открылось чёрное отверстие. Из БАРС-а полилась приятная музыка. И тут же из чёрного отверстия появился человек в военной форме.

РОБОТЕХНИК (громко). БАРС действует!

СОВЕТЧИК (бросается к военному). Сын! Сыночек! Я не верил! Я никогда не верил! Ты жив!

ВОЕННЫЙ. Немедленно в строй!

СОВЕТЧИК. Господи, ты не узнал меня? Это же я! Твой отец! Ты посмотри.

ВОЕННЫЙ. В строй!

СОВЕТЧИК (обнимает военного). Ты ранен, ты просто ра-

нен, но ты жив!

ВОЕННЫЙ (бьёт Советчика по лицу). В строй! Размазня!

Тем временем из строя выбежал отдельный представитель.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ (испуганно отступает). Брата моего…

брата там не видели, мы одинаковые по росту…

СИЛАЧ. На горелку!

Представителя скручивают и бросают в чёрное отверстие.

СОВЕТЧИК (закрывает лицо руками). Боже, что это?...

СИЛАЧ. Лучшие люди – это воины! Лучший мир – это война! Хочешь быть воином? (Наводит пистолет на Советчика). Хочешь посмотреть в глаза реальности?

СОВЕТЧИК (отступает). Я всегда честно служил своему народцу на своём месте, я всегда старался по мере своих сил и возможностей содействовать идеям прогресса и гуманизма. Гуманистические традиции…

Силач стреляет. Советчик падает… его тащат в чёрное отверстие БАРС-а.

СИЛАЧ  (удовлетворённо).  Вот  так…  (громко  народцу) оставте… пусть пока полежит…

Появляется Главарь.

ВОЕННЫЙ. Колонна! К новой светлой и радостной жизни, шагом марш!

Колонна марширует и скрывается в чёрном отверстии.

ГЛАВАРЬ. Ну вот, представление окончено.

СИЛАЧ. Я ещё не отменял особого положения.

Слышны отчаянные крики, и, спустя мгновение, выстрелы.

ГЛАВАРЬ. Что это?

СИЛАЧ (усмехнулся). Устранение ржавчины, ликвидация червоточинок.  (Сурово).  Для достижения  всеобщего  блага, мы не остановимся ни перед какими трудностями. Мы будем искоренять зло, где бы оно не обнаружилось.

Снова крики и выстрелы.

ГЛАВАРЬ (Советчику). Ты понимаешь что-нибудь? Что происходит? Почему стреляют? (Кричит). Представляешь окончено! (Прислушивается). Пойди, узнай, в чём дело… Хорошо, сам пойду!

Очень громкие крики, страшные. Серия чётких ружейных залпов.

БЭМА (тихо). Не ходи никуда. Представляние окончено.

ГЛАВАРЬ. Что ты там шепчешь?

СИЛАЧ. Солдатики гуляют… перебрали тут…

ГЛАВАРЬ   (облегчённо   вздохнув).   Хм…   перебрали…

А почему выстрелы?

СИЛАЧ (пожав плечами). Реквизит.

ГЛАВАРЬ (строго). Реквизит надо сдавать. (Советчику).

Эй, а ты чего? Ты чего завалился тут?

СИЛАЧ. Он уже не встанет.

ГЛАВАРЬ. Что значит – не встанет? Так и будет здесь ва-

ляться?

СИЛАЧ. Зачем же? Его сейчас уберут.

ГЛАВАРЬ (пристально смотрит на Советчика). Почему ты упал? Вставай, пойдём, пожалуйста, я прошу тебя. Почему ты не отвечаешь?

БЭМА. Ты хочешь помочь нашему Советчику? ГЛАВАРЬ. Помочь? Не знаю. Он и глаз не открывает. БЭМА (тихо смеётся). Как же их открыть мёртвому? ГЛАВАРЬ. Мёртвому? Почему мёртвому?

БЭМА. Потому что его убили.

ГЛАВАРЬ. Как убили?

БЭМА. Разве это очень важно? Его могли сжечь напалмом, отравить газом, его могли разорвать на части взрывом. Он мёртв. Наше представление продолжается.

СИЛАЧ (Главарю). Не обращай внимания. Её немножечко изнасиловали.

ГЛАВАРЬ. Что? Ты в своём уме?

СИЛАЧ. Я не отметил особого положения. Представление продолжается.

ГЛАВАРЬ. Безумец!

СИЛАЧ (наводит пистолет). Ну!

ГЛАВАРЬ. Идиот! Ты сошёл с ума!

Силач стреляет вверх.

СИЛАЧ. Раз! ГЛАВАРЬ. Опомнись! СИЛАЧ. Два! ГЛАВАРЬ. Стой! СИЛАЧ. Начали!!!

Послышалась танцевальная музыка, смех, крики.

На сцену стройными рядами выходят отдельные представители народца. Всё они в военной форме, на лицах улыбки и выражение полного восторга. Они очень красиво выполняют всевозможные перестроения.

РОБОТЕХНИК. Здесь часто организуются вот такие или подобные таким народные гуляния. По любым поводам!

СИЛАЧ. А сегодня это гуляние организовано в честь нашей победы!

РОБОТЕХНИК. Достигнутой в результате стремительного успеха на театре военных действий, руководимых нашим Силачём!

СИЛАЧ. Но мы ни на минуту, никогда не забывает о грозящей нам опасности! Ни с той, ни с этой стороны! 24 подручных средства, которые мы освоили в кратчайший срок, сегодня будут дополнены сто 6-десятью специальными. С их помощью вы сможете устранять ржавчину и червоточину любой величины, причём не только здесь, сейчас, немедленно, но и завтра, и вчера и даже через год.

ГЛАВАРЬ. О чём это вы?

СИЛАЧ. О червоточинках.

ГЛАВАРЬ. Стой! Стой! Прекратить! Представление окончено! Окончено! Всё! Всё! Всё!... Дальше безумие!

РОБОТЕХНИК. Отныне я ввожу смертную казнь путём медленного разложения на члены, части и молекулы, посредством тщательного высасывания крови, лимфы, спермы, мочи и всего, что соединено в этот мешок под названием человек. Приступим! К разложению и созиданию.

Главаря хватают и затаскивают в БАРС.

СИЛАЧ. Борьба, ни на секунду не исчезающее напряжение, непрерывное обновление – вот что есть жизнь. Каждую секунду мы умираем, но каждую секунду мы здесь же и рождаемся. И нет нам конца, как и не было начала…

Народец соединяется в огромную массу. Крики переходят в сплошной рёв.

ВСЁ

Д Я Д Я

(Сны о жизни)

СОН    ПЕРВЫЙ.  УТРО

Дачный участок.  Несколько  кустиков, большая берёза, яблоня. Небольшое строение, напоминающее будку, деревянный сруб.

ПЛЕМЯННИК (продолжая разговор, показывает рукой) …а там кто живет?

ДЯДЯ. Где? Там? Э… там живет самый хитрый и ушлый из наших мужичков. Он нам электричество проводил. Проводил, проводил – вот у него уже и участочек получен и будка какая-никакая стоит.

ПЛЕМЯННИК (помолчав). А там?

ДЯДЯ. Который?

ПЛЕМЯННИК. Да вон, с окошечком таким смешным.

ДЯДЯ. Это наш председатель.

ПЛЕМЯННИК. Тоже хитрый мужик?

ДЯДЯ. Будешь тут хитрым! Представь – в нашем товариществе около двух тысяч участков! И ведь каждый со своим мнением.

ПЛЕМЯННИК. Ну, ладно-ладно… А вот там?

ДЯДЯ. Где? Там?

ПЛЕМЯННИК. Ага.

ДЯДЯ. Там никого.

ПЛЕМЯННИК. Это как?

ДЯДЯ. Помер.

ПЛЕМЯННИК. Что пустой дом?

ДЯДЯ.  Да  нет,  там  вдова  живет,  вернее  –  приезжает иногда.

ПЛЕМЯННИК. А ты говоришь – никого.

ДЯДЯ. Тут такое дело: участок не наследуется, понимаешь, то есть дом, постройки и прочее ты можешь продать, а вот самим участком может распорядиться только наше товарищество садоводов. Понял?

ПЛЕМЯННИК. Понял. Так, значит, хозяин умер – выметайся!

ДЯДЯ. Так. Тем более, что желающих хоть отбавляй.

ПЛЕМЯННИК. Что-то здесь не то. Человек столько лет корпел, что-то строил, сажал, землю возделывал и ведь наверняка не один, а с семьёй. А потом раз! И всё коту под хвост!

ДЯДЯ. Но с другой стороны ведь и сама земля сдана в аренду предприятию или группе предприятий, а не группе отдельных граждан.

ПЛЕМЯННИК. Ты знаешь, мне кажется, что это одно и то же.

ДЯДЯ. Да не совсем.

ПЛЕМЯННИК. И что же? Есть претенденты на участок вдовы?

ДЯДЯ. Конечно. Вон там живёт Прокопий Васильевич. Он на нашем предприятии уже 25 лет работает, сын у него женился, тоже у нас работает и невестка тоже у нас. Понял?

ПЛЕМЯННИК. Не понял.

ДЯДЯ. Что тут не понять? Он и его семья гораздо нужнее предприятию.

ПЛЕМЯННИК (перебивая). А муж у неё кем был, у вдовы?

ДЯДЯ. На «Волге» приезжал. Знаешь, бывают теперь такие: самому за сорок, а стройный, крепкий, и в волейбол, и в теннис. На участке, правда, почти ничего не делал, так только: цветочки посадит да травки какой на закуску. Но мы на это

закрывали глаза.

ПЛЕМЯННИК. Что значит: закрывали глаза?

ДЯДЯ. По уставу на участке должен выращиваться определённый минимум ягод, фруктов, овощей.

ПЛЕМЯННИК. Он что? Разбился?

ДЯДЯ. Кто? Мужик-то? Нет. Что-то у него не то с почками, не то с печенью. Недавно помер. Геологом был. Лауреат Госпремии. Я с ним как-то выпивал даже. Ничего, обходительный. Музыка у него. Из машины магнитофон приносил стереофонический.

ПЛЕМЯННИК. Геологом, говоришь? А фамилию не пом-

нишь?

ДЯДЯ.  Фамилию…  фамилия  какая-то  очень  простая…

Вот ведь память. Вылетело.

ПЛЕМЯННИК. Я к тому, что геолога-то с Госпремией я,

может, и знаю.

ДЯДЯ. Потом сама выплывет.

ПЛЕМЯННИК. А там кто живёт?

ДЯДЯ. Там? Я же говорил: Прокопий Васильевич. Вместе со мной работает. Всё сам сделал, своими руками. Как утром, часиков в шесть, выйдет – так целый день и крутится до самого вечера. Мужик-золотые руки, как у нас его называют.

ПЛЕМЯННИК. Где же там крутиться – ступить негде, везде грядки, парники, места живого нет.

ДЯДЯ. Вот я и говорю – хозяйственный мужик.

ПЛЕМЯННИК. Сколько лет ты здесь?

ДЯДЯ. Дык… (улыбается)… дык уже 11-ый год. А приехали – болото и болото. Пока осушали, да деревья рубили, да участок корчевали… намаялись будь здоров.

ПЛЕМЯННИК. Далась тебе эта дача.

ДЯДЯ. А чем ещё заниматься?

ПЛЕМЯННИК. Ну-у…

ДЯДЯ. Вот тебе и ну! Переодеться есть во что?

ПЛЕМЯННИК. Нет.

ДЯДЯ. Пойдём, поищем что-нибудь, слезай.

ПЛЕМЯННИК (оглядывается). Куда слезать-то?

ДЯДЯ. А вон моя будка.

ПЛЕМЯННИК. Вот эта?

ДЯДЯ. Ага (улыбается). За два дня сколотил.

ПЛЕМЯННИК (удивлённо). Ничего себе. И в ней ты все эти годы жил?

ДЯДЯ. Ага.

ПЛЕМЯННИК. Там, наверное, и повернуться-то негде.

ДЯДЯ (снова улыбается). Есть.

ПЛЕМЯННИК. Посмотрим.

ДЯДЯ. Да мне-то, Вова, много не надо. Кухонька небольшая: стол, шкаф, да два стула влезли, да спаленка, да ещё комнатка. Печку-буржуйку поставил – вот и живи.

ПЛЕМЯННИК. А дом тогда зачем строить?

ДЯДЯ (серьёзно). Так то будка, а то дом. Как же без дома?

Появляется мужчина.

МУЖЧИНА. Здорово!

ДЯДЯ. Здорово, сосед!

СОСЕД. Крышу наладился ставить?

ДЯДЯ. Да вот племянник приехал помогать. Надо сруб-то под крышу брать – сгниёт ведь.

СОСЕД. Да уж надо! Всё-таки не выдержал? Вдвоём решил.

ДЯДЯ. Отпуск маленький. Одному не управиться. И так уже три года без крыши стоит.

СОСЕД (кивает). Да-а… одному не управиться.

ДЯДЯ. Ты здесь надолго?

СОСЕД. Да, недельку побуду.

ДЯДЯ (спускается по приставной лестнице). Ну, заходи как-

нибудь.

СОСЕД. Как-нибудь зайду.

Дядя и племянник спустились.

ПЛЕМЯННИК. Ну! Веди в свои хоромы.

ДЯДЯ (открывает дверь). Заходи!

Заходят в будку. Появляется ещё один мужчина.

МУЖЧИНА. О, смотри! Он уже стропила ставит! Упря-

мый мужик.

СОСЕД. Настойчивый.

МУЖЧИНА. Да уж! А ты смотри, какой участок у него!

СОСЕД. Участок как участок.

МУЖЧИНА. Э… нет. Не скажи… ты присмотрись!

СОСЕД (пожимает плечами). Участок как участок.

МУЖЧИНА.  Во-во!  (передразнивает).  Участок  как участок. Ты только посмотри, как продумано: по ограде кусты идут. От кустов до яблонь полоса травы, потом клубника, видишь? Солнце не загораживает и просторно, а там, видишь, картошка, а потом, на границе участка, опять кусты: смородина, крыжовник, видишь?

СОСЕД. Ну, вижу.

МУЖЧИНА. То-то! Вроде и всё пользуется, а просторно: и отдохнуть есть где, и продукт произрастает. И даже берёза вон какая громадная – и та растёт, не срубил, а почему?

СОСЕД. Дочь не даёт, а то срубил бы.

МУЖЧИНА (обиделся). Дочь не даёт! Тень она не даёт на клубнику, понял? От того и не рубит.

СОСЕД. Да брось ты. У всех так. У него тоже – как бог на душу положит. Думал он, что ли, куда да что?

МУЖЧИНА. А как же? Что, я его не знаю? Мы с ним 15

лет проработали. А здесь он уже 5-й год казначеем!

СОСЕД (буркнул). Без тебя не знаю.

Выходят дядя и племянник. На племяннике зелёный выцветший армейский ватник.

МУЖЧИНА. Что? Крышу ставишь? Привет!

ДЯДЯ. Здорово. (Помолчав). Ставлю.

СОСЕД. Чего берёзу не рубишь? Мешает ведь.

ДЯДЯ. Берёзу? (неохотно). Да надо бы.

СОСЕД. Может, помочь? У меня «Дружба» есть.

ДЯДЯ. Да я и так, топором, справлюсь.

МУЖЧИНА. Ну, мы пойдём.

ДЯДЯ. Заходите.

Дядя и племянник полезли наверх.

МУЖЧИНА. Никак, помощника взял?

ДЯДЯ. Да, вот племянник приехал помогать. Одному не управиться, отпуск короткий.

МУЖЧИНА. Ну, ну. Бог в помощь.

ДЯДЯ. Спасибо.

Сосед и мужчина уходят.

ПЛЕМЯННИК. Это кто?

ДЯДЯ. Прокопий Васильевич.

ПЛЕМЯННИК. Мужик-золотые руки?

ДЯДЯ. Он.

ПЛЕМЯННИК. Слушай, а грибы здесь есть?

ДЯДЯ. Есть.

ПЛЕМЯННИК. Сходим?

ДЯДЯ. Вот поработаем дня три, и можно.

ПЛЕМЯННИК. Вечерами-то что делаешь?

ДЯДЯ. Сплю.

ПЛЕМЯННИК. Спишь?

ДЯДЯ. Ну, ты представь! Электричество мы хоть и провели, но ещё не подключили, решили, что уже на будущий год, с весны, читать мне при керосине темно, телевизора, естественно, нет, радиоприёмника у меня тоже нет. Дорого. Тут каждый рупь в дело идёт. Сюда же все привезти надо, каждую досочку, а это… да что говорить! Сплю я вечерами.

ПЛЕМЯННИК. За грибами далеко ходить?

ДЯДЯ. Не очень.

Возвращается сосед.

СОСЕД. Эй! Слышь-ка! Сосед!

ДЯДЯ. Ну?!

СОСЕД. Дочь на выходные приедет? А то моя спрашивает,

а я и не знаю.

ДЯДЯ. Обещала.

ПЛЕМЯННИК. Так я скажу, что приедет?

ДЯДЯ. Скажи.

СОСЕД. Сегодня уже не приедет, наверное?

ДЯДЯ. Кто её знает. Она иногда и ночью приезжала.

СОСЕД. Ну, ну…

Уходит.

ДЯДЯ. Дочери наши ещё со школы дружат.

ПЛЕМЯННИК. Со школы? А вот у нас в классе, помню, была девчонка, которая все задачки и по математике, и по физике решала только во сне. Прочтёт условие, посидит чуть- чуть и в койку. Поспит, поспит – встанет, и только решение запишет. Чёрт её знает, как она это делала, но решение всегда было правильным.

ДЯДЯ. Ну, наверное, она хоть и спала, но голова работала,

ведь как решать – она знала.

ПЛЕМЯННИК. Конечно, знать-то, может, и знала, на уроке всё рассказывала, но я с тех пор всё не могу понять, не ясно мне: как это «знать»?

ДЯДЯ. Что тут непонятного?

ПЛЕМЯННИК. А то! Так-то она решала очень плохо! На контрольных всегда старалась списать.

ДЯДЯ. Ленивая, наверное.

ПЛЕМЯННИК. Да нет.

ДЯДЯ. Значит, дома за неё кто-то решал.

ПЛЕМЯННИК. Да нет же. Никто не решал. Знаю точно.

ДЯДЯ. Ну и что с того?

ПЛЕМЯННИК. Так знала она как решать или не знала? ДЯДЯ. Э, брат, ты сейчас в такие дебри залезешь! ПЛЕМЯННИК. Но всё же?

ДЯДЯ. А, по-моему, зачем об этом говорить?

ПЛЕМЯННИК. А как же понять?

ДЯДЯ. Да никак. Знаешь и знай, а что толку ковыряться в словах. Слова – это и есть то, что мы знаем, а если слов нет, то и не знаем.

ПЛЕМЯННИК. Так что же? Слова искать? ДЯДЯ. Слова сами к нам приходят. ПЛЕМЯННИК. Не понимаю.

ДЯДЯ. Поймёшь. Давай работать начнём, а то итак проговорили всё на свете. Вон уже и до вечера недалеко.

СОН    ВТОРОЙ.  ВЕЧЕР

Будка. На столе стоит керосиновая лампа.

Дядя открывает банку тушёнки и кидает мясо в кастрюлю с картошкой.

ПЛЕМЯННИК (достаёт бутылку водки). Я тут припас кое-что…

ДЯДЯ. Ну, что ж. Давай за встречу да за начало крыши. Я

сейчас грибков достану, огурчиков. Всё своё, домашнее.

ПЛЕМЯННИК. А я на стол соберу. Где у тебя чего?

ДЯДЯ (показывает). А вот в шкафчике.

Племянник достаёт вилки, тарелки, стопки.

Дядя выкладывает огурчики, грибочки, режет хлеб…

Между делом неторопливо переговариваются.

ПЛЕМЯННИК. Слушай! А это не дедова стопка?!

ДЯДЯ. Его.

ПЛЕМЯННИК. Надо же! После бани, помню, придём, бабуля ему маленькую, он сядет, нальёт вот в эту стопку, выпьет, так, очень солидно, а потом меня зовёт. «Иди, – говорит, – причешу». Возьмёт расчёску и так старательно, старательно пробор мне сделает.

ДЯДЯ (с одобрением). Помнишь?

ПЛЕМЯННИК. Помню. Я ещё помню, как он на кровати лежал мёртвый. Его почти не видно, кровать-то высокая была, с такими железными набалдашниками по краям, а ты стоишь возле неё и не двигаешься. Долго стоишь. И всё смотришь на него, смотришь. А что ты думал тогда?

Дядя ставит на стол кастрюлю,раскладывает по тарелкам картошку.

ДЯДЯ. Тебе сколько лет было?

ПЛЕМЯННИК. В первый класс ходил – семь.

Дядя садится за стол, разливает водку.

Себе в стопку отца.

ДЯДЯ (поднимает стопку). Отца, деда твоего помянем.

Выпивают. Молча закусывают.

ПЛЕМЯННИК. Я смутно его помню. Вот, помню, как он меня причёсывал, и как мы в баню ходили.

ДЯДЯ. Ты ещё как-то раз убежал от него. Такой переполох устроил.

ПЛЕМЯННИК (весело). Ага.

ДЯДЯ. А чего ты удрал?

ПЛЕМЯННИК.  Не помню. Помню, как из бани вышел, как по улице шёл, потом с милиционером стою, потом мы на трамвае с ним едем и помню, что все меня хвалили за то, что адрес свой наизусть знаю и фамилию.

ДЯДЯ. Дед перепуганный прибежал. ПЛЕМЯННИК. Слушай, а откуда он родом? ДЯДЯ. А ты не знаешь?

ПЛЕМЯННИК. Нет. Знаю, что он в Кронштадте когда-то водолазом работал.

ДЯДЯ. Архангельский мужик.

ПЛЕМЯННИК. Во-во. Это я тоже знаю. Знаю, что с Севера, что северные мы люди, русские.

ДЯДЯ. Да, мы, Бушихины, все оттуда. Больше нигде нет. Папа, твой дед, рассказывал так: когда-то в Архангельск, ещё при Екатерине, был сослан не то придворный, не то просто солдат, сейчас никто, конечно, и не знает, в общем, немец по фамилии Буш. За что был сослан и почему остался на русской земле, история, как говорится, об этом молчит, но с тех пор и появились Бушихины. Вот так.

ПЛЕМЯННИК. Так, значит, от немца всё пошло?!

ДЯДЯ (с юмором). От него, от немца Буша.

ПЛЕМЯННИК (ошеломлённо). Ну, ничего себе! Вот это да! А ты не разыгрываешь меня?

ДЯДЯ. Зачем мне тебя разыгрывать?

ПЛЕМЯННИК. Всю жизнь немцев терпеть не мог, язык учил, с души воротило, порядок их, аккуратность! Да что говорить! И тут выходит, что мы от немца! Я так всегда гордился – русский я, с Севера мы, с Севера, ты понимаешь?!

ДЯДЯ. А может, она в тебе и играет?

ПЛЕМЯННИК. Кто?

ДЯДЯ (улыбается). Кровь эта немецкая.

ПЛЕМЯННИК. Да как она может играть, если я этих немцев за версту чую?!

ДЯДЯ. Вот потому и чуешь.

ПЛЕМЯННИК. Ну, ты и новость мне сообщил, ну и новость!

ДЯДЯ (смеётся). Да успокойся! Это же когда было! Тут столько всяких татар, да французов, да немцев походило по нашей земле!

ПЛЕМЯННИК. Ну, уж и мы побывали кое-где.

ДЯДЯ. Русские мы, Вова, самые что ни на есть русские.

ПЕМЯННИК. А причём же здесь Буш? Разыгрываешь?

ДЯДЯ. Одно другому не вредит. Скорее даже, что и помогает, (помолчав). Русские мы, Бушихины.

ПЛЕМЯННИК. Но я-то не Бушихин. Я – Ворошилин. ДЯДЯ. Какой такой Ворошилин? У тебя фамилия другая. ПЛЕМЯННИК. Да вот такой. Я больше имею отношение к

фамилии Ворошилин, нежели к той, что ношу.

ДЯДЯ. Постой, постой. Я знал, что Вера носит фамилию по первому мужу, и у тебя такая же, но вот у её второго мужа, у Ивана, фамилия была, насколько я помню, не Ворошилин, а другая…

ПЛЕМЯННИК. Абсолютно чужой мне человек.

ДЯДЯ. Что значит чужой?

ПЛЕМЯННИК. То и значит. Ворошилин мой отец, Борис, и никакой не Иван. В Москве живёт.

ДЯДЯ. Да. Правильно. Был Борис, но Вера говорила, что он брат Ивана или родственник какой-то.

ПЛЕМЯННИК. Отец.

ДЯДЯ (после паузы). Ясно.

ПЛЕМЯННИК. Выпьем, что ли?

ДЯДЯ. Я и не знал ничего.

ПЛЕМЯННИК. Я сам до прошлого года не знал. А в прошлом году был в Москве, в командировке, и, даже не знаю почему, но когда шёл к нему что-то от матери передать, письмо что ли? Твёрдо знал – отец. Как стукнуло что-то: к отцу иду. Хотя никогда в жизни так не думал и вообще на эту тему старался не размышлять.

ДЯДЯ (медленно). Так, значит, твой отец не Иван и не погиб на Дальнем Востоке…

ПЛЕМЯННИК (мрачно усмехаясь)… И никогда не был моряком, и повинна в моём появлении на свет большая, огромная, всепоглощающая, светлая любовь. (после паузы, изменив тон). Слушай, а откуда у тебя такая красивая лампа?

ДЯДЯ. Тоже от отца, от деда твоего. Стопка да лампа – вот и всё.

ПЛЕМЯННИК. Она ведь стеклянная?

ДЯДЯ. Да.

ПЛЕМЯННИК. Я и не знал, что керосиновые лампы бывают стеклянные, только железные видел. Красивая.

ДЯДЯ. Красивая.

Небольшая пауза. Стук в дверь.

ДЯДЯ. Не заперто.

Входит женщина.

ЖЕНЩИНА. Добрый вечер. Простите за беспокойство. Я

на минутку.

ДЯДЯ (племяннику). Это соседка, я говорил тебе – дом напротив.

ЖЕНЩИНА. Таня.

ДЯДЯ. А это вот племянник. Крышу приехал помочь поставить.

ТАНЯ. Очень приятно.

ДЯДЯ. Ну что, Таня, может, присядешь с нами?

ТАНЯ. Что Вы, что Вы! Извините, я не знала, что у Вас гости.

ДЯДЯ. Ты не стесняйся.

ТАНЯ. Да я на минуточку, только спросить. У меня замок испортился, не открыть. Вот я решила…

ДЯДЯ (встаёт). Пойдём, посмотрим, в чём дело. (Племян-

нику). Ты подожди, я скоро.

ТАНЯ (смущённо). Извините. До свидания.

ПЛЕМЯННИК. Да что Вы! Пустяки какие! Всего хороше-

го! (Тихо). Соболева, ты что же это, карга старая, не узнаёшь?

ТАНЯ (растерянно). Что? Что Вы сказали? ПЛЕМЯННИК. Я говорю – не узнаешь, значит? ТАНЯ (вглядывается). Ой, Володька, ты? ПЛЕМЯННИК. Он.

ТАНЯ (обрадованная). Привет! Какими судьбами?!

ПЛЕМЯННИК (дяде). А вот она собственной персоной. (Тане). Ну ты представь, я приезжаю в первый раз на дачу к собственному дяде, мы с ним беседуем о том, о сём, я рассказываю о твоих поразительных способностях, философствую на этот счёт, а ты, оказывается, вот она! (Дяде). Это ведь та самая, которая задачки во сне решала! (Тане). Ну, как задачки? Решаешь? Да ты садись, что стоишь?

ТАНЯ (смеётся). Ой, Вовка, я же ведь прямо с работы, пока доехала, пока досюда дошла, устала как собака, а здесь и дверь не открывается.

ПЛЕМЯННИК. Я тебя столько лет не видел, а ты бежишь куда-то!

ДЯДЯ. Таня, давай ключ, я схожу посмотрю, а вы пока посидите здесь, поговорите.

ТАНЯ. Ну что Вы…

ДЯДЯ. Давай, давай.

ТАНЯ (протягивая ключ). Она уже не первый раз. У меня, наверное, сил не хватает просто.

ДЯДЯ (уходит). Посмотрим.

ПЛЕМЯННИК. Слушай, ну а ты-то здесь по какому случаю? Нет, ты только подумай! Просто чудеса! Я тебя столько лет не видел и вдруг здесь!

ТАНЯ. Я напротив вас. Домик такой зелёный. ПЛЕМЯННИК (сообразив наконец-то). Зелёный? ТАНЯ. Ага. Зелёный.

ПЛЕМЯННИК. Так ты что? Ты самая вдова?

ТАНЯ (кивает). Ага. Та самая.

ПЛЕМЯННИК. А кто же тогда лауреат? Уж не Петров ли?

ТАНЯ (устало). Ага, он, Петров.

ПЛЕМЯННИК (после паузы). Понятно. Так значит, наш профессор…

ТАНЯ. Знаешь, давай лучше о чём-нибудь другом. Я любила его и это правда. Но мне не хочется больше ничего говорить. Я так устала от всех этих бесед.

ПЛЕМЯННИК. Ты извини. Всё правильно. Просто я вспомнил всё… и дядя тут, оказывается, про тебя говорил.

ТАНЯ (удивлённо). А что он говорил?

ПЛЕМЯННИК. Да вот про вдову, которую выселяют по случаю смерти хозяина, мы ещё обсудили этот вопрос…

ТАНЯ (машет рукой). Чёрт с ним. Я бы и не задумывалась, но тут так ситуация завертелась, что у Мити я не была прописана, а дома брат женился, ребёнок, в общем, крутая ситуация. Если совсем коротко, то мне попросту жить негде. Вот я и думала, что здесь, на даче как-то… но, наверное, надо будет продать.

ПЛЕМЯННИК. И ничего разве нельзя сделать? Ведь можно поговорить, объяснить, ну, что там, не люди разве сидят?

ТАНЯ. Так-то правление не против, но есть тут один заслуженный.… А, ладно! Ерунда всё это, пустое. (Слегка оживившись). Ты о себе расскажи. Я тебя часто вспоминаю.

ПЛЕМЯННИК. Да что рассказывать. Дети, работа, заботы – всё обычно, очень всё обычно. Развёлся, женился. Летом экспедиции, зимой отпуск. Ничего особенного. А ты наших встречаешь кого-нибудь? Я – никого.

ТАНЯ. Я тоже.

ПЛЕМЯННИК. А Галку? Вы дружили.

ТАНЯ. Давно не видела. Говорят, замужем, сын.

ПЛЕМЯННИК. Да.… Как-то всё одно и то же: замужем, женился, дети, работа… всё одно и то же.

ТАНЯ (улыбается). Как же иначе? Ведь это жизнь.

ПЛЕМЯННИК. Слушай, мой дядя у них в правлении. Может, поговорить?

ТАНЯ. Зачем?

ПЛЕМЯННИК. Как зачем?

ТАНЯ. Не нужно.

ПЛЕМЯННИК. Да как так не нужно? Сама говоришь, что жить негде.

ТАНЯ. Придётся продать.

ПЛЕМЯННИК. Ну что ты заладила одно и то же. Всё такая же упрямая. Ведь можно что-то придумать.

ТАНЯ (отчуждённо). Не хочу ничего придумывать.

ПЛЕМЯННИК (разволнованный). Ну почему? Я поговорю, ты не знаешь моего дядю, это же такой человек, он всё сделает, что может…

ТАНЯ. Нет.

ПЛЕМЯННИК. Да почему?!

ТАНЯ (мягко). Как странно, Володя, что мы вот так разговариваем с тобой…

ПЛЕМЯННИК. Что ж тут странного?

ТАНЯ. Столько лет не виделись, а встретились и говорим… о чём? О чём мы говорим? Неужели ты думаешь, что я стану ловчить и что-то предпринимать? Ради чего?

ПЛЕМЯННИК (рассмеялся не очень весело). Бес попутал!

Садово-огородная жизнь затягивает.

Входит дядя.

ДЯДЯ. Наговорились? Я открыл. Надо, прежде чем откры-

вать, чуть плечом надавить.

ТАНЯ. Я давила, сил не хватает.

ДЯДЯ. Да там не в силе дело.

ТАНЯ (Володе). Я пойду. Ты надолго? Извини, давай завтра встретимся, я сегодня совсем не в форме. (дяде). Спасибо Вам огромное.

ДЯДЯ. Пойдём, я покажу, как надо твоей дверью пользоваться.

ТАНЯ. Нет, нет, я сама пойду. До свидания.

ПЛЕМЯННИК. Пока.

Таня уходит.

ПЛЕМЯННИК. Мда… ну и денёк.

Берёт в руки стопку, задумчиво разглядывает.

ПЛЕМЯННИК (после паузы). Ты представляешь, ведь это моя первая любовь! Надо же, как всё в жизни закручивается. Что же это? Теперь её, значит, выселят? Как-то даже голова кругом пошла. И про Бушихиных, и Танька здесь… Мы такие восторженные были. Стихи читали, в филармонию ходили, как-то светло очень было, радостно… а потом… (обрывает себя) потом суп с котом! Как же так? И ничего нельзя сделать? Что, этому мужику другого места не найти?

ДЯДЯ. Какому мужику?

ПЛЕМЯННИК. Ну, этому вашему… золотые руки у которого.

ДЯДЯ. Вопрос ещё не решён, но, скорее всего, что ему.

ПЛЕМЯННИК. Она с тёткой жила. А я в школе в хулиганах ходил, она меня не пускала в дом, а Танька меня решила перевоспитывать, только не нужно всё это было, не нужно было меня перевоспитывать… и она это знала, и в институте вместе… любил я её… (после паузы). Давай спать.

ДЯДЯ. Давай. Завтра работать нам и работать.

Дядя выходит в другую комнату.

СОН    ТРЕТИЙ.  СНОВА   УТРО

Дачный участок. На срубе уже поставлены стропила. Дядя с племянником приступили к обшивке их досками – делают обрешётку. Некоторое время работают молча. Только отдельные, необходимые по работе реплики.

Появляется мужчина. Молча наблюдает за работой.

Дядя с племянником его видят, но не обращают внимания.

МУЖЧИНА (после паузы). Эй, мужики! Где тут дача Пе-

трова, не подскажете?

ДЯДЯ. Это который? У нас пять Петровых есть.

МУЖЧИНА. Да…а? Он года три как начал здесь крутиться.

ДЯДЯ. А от какой организации?

МУЖЧИНА. От организации? Не знаю. Он геологом был, у него ещё жена Таня и сын взрослый.

ДЯДЯ. А… а.… Это тот, что умер.

МУЖЧИНА. Да, он умер.

ДЯДЯ. Так это напротив. И Таня дома, приехала на несколько дней. Я вчера ей дверь открывал, у неё замок плохо работает.

МУЖЧИНА. Спасибо. (Помолчав). А Вы, наверное, тот,

кто в одиночку дом поставил?

ДЯДЯ (улыбается). Тот.

МУЖЧИНА.  Понятно.  Ну,  спасибо.  Так,  значит,  Таня дома?

ДЯДЯ. Дома, дома.

МУЖЧИНА.  Ага, понятно. Ну, спасибо. (После паузы).

Крышу, значит, уже ставите.

ДЯДЯ (улыбается). Да, вот племянник приехал помочь, отпуск короткий, одному не управиться.

МУЖЧИНА. Так, так… ну что ж. Успехов вам.

Мужчина уходит.

ДЯДЯ. И верно, такая простая фамилия, и почему я не мог вспомнить? Вова, знаешь что, ты спустись-ка вниз, да подай вон ту пару досок.

Племянник спускается по лестнице.

ПЛЕМЯННИК. Слушай, а может быть, сразу всё подать?

Что двадцать раз туда-сюда скакать?

ДЯДЯ. Да понимаешь, их ещё выбрать надо – какие подавать.

ПЛЕМЯННИК (подходит к штабелю). Так подряд и подам,

что тут выбирать? (Осматривает штабель). Доски как доски.

ДЯДЯ. Доски-то доски, да хлам только. Это же мы дом разобрали, который на слом шёл. А там половина, если не больше, – гниль одна.

ПЛЕМЯННИК (рассматривает доски). А чего же брали? ДЯДЯ. Так это же бесплатно – только разбери и увези. ПЛЕМЯННИК. На тебе, боже, что нам не гоже.

ДЯДЯ (смеётся). А ты лучше дашь?

ПЛЕМЯННИК. Я-то не дам, но, наверное, можно…

ДЯДЯ. Можно. Всё, Вова, можно, особенно если жить втроём не на две зарплаты, да приворовывать. Ты всё забываешь, что у нас квартира кооперативная и никаких побочных источников дохода. Что заработал – то и есть.

ПЛЕМЯННИК (смущённо). Ну, какие подавать-то? Вот эти?

ДЯДЯ. Да, они самые.

Племянник подаёт доски.

ПЛЕМЯННИК. А у тебя только этот материал и есть?

ДЯДЯ. Ну, не только. Кое-что приходится и покупать. Но в основном оттуда, с дома. Да не так уж он и плох. Я его подсушил. Что на крышу пойдёт, а что на фронтон. У меня даже половые доски есть. Потом покрашу, и не хуже, чем новые будут. А если удастся достать, то возьму да вогонкой снаружи обошью, как игрушка будет. Часть досок на пол пойдёт, часть на потолок. Что ты, Вова, я же не спешу, куда мне спешить, я всё потихонечку подберу, ничего не останется без дела.

Племянник лезет наверх.

ПЛЕМЯННИК. У тебя здесь просторно, можно даже комнату летнюю оборудовать.

ДЯДЯ. Обязательно. Представляешь, как хорошо будет?

ПЛЕМЯННИК. И лестницу винтовую, да?

ДЯДЯ. Можно и винтовую.

ПЛЕМЯННИК. А внизу камин! Спускаешься – от камина тепло, дымком тянет, уютно, радостно.

ДЯДЯ. Можно и камин. На всё лето с детьми, с Ольгой – милости просим. Здесь тебе и клубника, и крыжовник, и смородина, и картошечка своя, и травки всякие.

ПЛЕМЯННИК. А по вечерам собраться всем вместе возле огня и – кто с вязанием, кто с книгой – так и посидеть друг с другом.

ДЯДЯ. Конечно же, Вова, дом – это же дом!

ПЛЕМЯННИК. Коньячку тяпнуть!

ДЯДЯ (смеётся). В шахматишки сыграть. ПЛЕМЯННИК. Международное положение обсудить. ДЯДЯ. А что? И обсудить!

ПЛЕМЯНИНК.  Э – хо – хо. (После небольшой  паузы).

Слушай, а как же ты эти брёвна ворочал? Тоже один?

ДЯДЯ. Люся немного помогала. Один край подниму, потом закреплю немного, а она в это время придерживает. Силы-то много не надо, а только чтобы равновесие сохранялось.

ПЛЕМЯННИК. Ну, а верхние?

ДЯДЯ. Когда с земли не закинуть было, я что-то вроде переносного подъёмника придумал. Вот перед твоим приездом разобрал.

ПЛЕМЯННИК. Так сколько же лет ты здесь ковыряешься с домом? Пять?

ДЯДЯ. Не… с домом, считай, уже седьмой год, а всего одиннадцать. Я же говорил.

ПЛЕМЯННИК. Ну, ничего себе!!

ДЯДЯ. Зато всё сам! Год корчевал, год дом разбирал, за два года перевозил материал, да сортировал его здесь, потом ведь и на участке надо что-то посадить да вырастить, так что дел хватало.

Возвращается мужчина.

ДЯДЯ (мужчине). Что? Дома нет?

МУЖЧИНА. Да. Я ждал, ждал, но что-то не идёт.

ДЯДЯ. Наверное, в магазине.

МУЖЧИНА (неожиданно). Послушайте! А что вы все так одинаково строите? Уж очень уныло.

ДЯДЯ (изумлённо). Это как?

МУЖЧИНА. Да так! Здесь окно, здесь дверь, а здесь кры-

ша. Ну, веранду ещё пристроят. Вот и всё разнообразие.

ДЯДЯ. Строим, как строим.

МУЖЧИНА.  Конечно.  Отцы  наши,  деды…  прадеды…

Прапрадеды… Слыхал, слыхал…

Мужчина подходит ближе.

ДЯДЯ. Да. Отцы, деды… что ж плохого?

МУЖЧИНА (доброжелательно). Ничего. Ровным счётом ничего. Я вот как-то раз книжечку в руках держал. Там насчёт дачи своими руками. Так каких только домиков там нет! И двухэтажные на три комнаты, и с крутой крышей, чтобы снег сам сваливался, и с плоской, чтобы там чаи можно было распивать, и с гаражом подземным, и такие, и сякие, и подороже, и подешевле – выбирай, что хочешь! А они! Я пока от дороги ехал по улице, сотни две насчитал, и все как братья. Ну, один к одному!

ДЯДЯ (спокойно). А чего выдумывать. Я же дом строю.

МУЖЧИНА. Во-во! Чего выдумывать! Я и говорю. Выдумывать ничего не надо. И поумнее нас люди были и жили – и ничего! А вы соседа-то вашего знали? Вон того Петрова?

ДЯДЯ. Не очень. Он ведь недолго здесь был.

МУЖЧИНА (вздохнув). Да, недолго. Он мне как-то раз рассказывал про Вас. Говорит, есть у нас чудак, как раз напротив меня, дом в одиночку строит. Вот приехал на дом и на чудака взглянуть. Я ему тогда сказал, что человеку не под силу одному построить дом.

ДЯДЯ (доволен). Ну, а почему?

МУЖЧИНА. Не под силу – и всё.

ДЯДЯ (негромко). Человеку всё под силу.

МУЖЧИНА. А где тут у вас магазин?

ПЛЕМЯННИК (показывает). Вот сюда до самого конца, потом налево и вторая улица направо. Синий домик с крыльцом.

МУЖЧИНА. А водку там продают?

ПЛЕМЯННИК. Обязательно.

Появляется женщина.

ЖЕНЩИНА. Привет работничкам!

ДЯДЯ (радостно). Привет, привет!

ПЛЕМЯННИК. Тётя Люся! Здрасте!

МУЖЧИНА. Я пошёл. Таня если вдруг появится – скажите, что друг приехал Митин, Совков. Совков моя фамилия. Скажете?

ДЯДЯ. Обязательно. Приехал Совков. Скоро придёт.

СОВКОВ. Да, скоро придёт. Так и скажите.

ДЯДЯ. Хорошо.

Совков уходит.

ДЯДЯ. Ну что, жена, привезла нам что-нибудь или просто так приехала?

ЖЕНА. И так просто, и привезла.

ДЯДЯ. А дочка почему не едет?

ЖЕНА. Не знаю. (обходит сруб). Вдвоём быстрее дело пошло?

ДЯДЯ. Конечно.

ЖЕНА. Ну, вот вы доски прибьёте, а потом?

ДЯДЯ. А потом рубероидом покроем.

ЖЕНА. Так у нас крыша из рубероида будет?

ДЯДЯ (довольный её расспросами). Не- е… После мы шифер положим. Так что век простоит, а течь не будет.

ЖЕНА. А фронтон уже, наверное, не успеете заделать?

ДЯДЯ. Скорее всего, что не успеем.

ЖЕНА. Ну, ладно. Работайте. Я пойду обед готовить.

Заходит в будку. Дядя с племянником во время разговоров прибили поднятые доски.

ДЯДЯ. Ну, вот и всё. Пойдём-ка, отберём досочек.

Слезают вниз. Подходят к штабелю.

Начинают разбирать доски.

ПЛЕМЯННИК. Вот, вроде, ничего.

ДЯДЯ (внимательно разглядывает). Вроде пойдёт. Ну-ка!

Перевернём!

Переворачивают.

ПЛЕМЯННИК (досадливо). Э…

ДЯДЯ. Да – а… Ну, ничего, отпилим эту часть, а остальное на фронтон. Давай откинем.

Откидывают.

ПЛЕМЯННИК (берёт следующую). А эта?

ДЯДЯ. Посмотрим. (Переворачивает). Пойдёт. Вот сюда её.

Откидывает доску. Появляется Совков.

СОВКОВ (смущённо). Простите, что помешал. Вы не могли бы помочь нам? Тане никак дверь не открыть, а я, знаете ли… она просила за вами сходить, вы уж извините.

ДЯДЯ. Дверь? (снимает рукавицы). Какой разговор, сейчас посмотрим. Надо, наверное, замок сменить, что-то он барахлит или врезка неправильная.

СОВКОВ. Я Таню сразу же встретил. Подходим к дому, она и так, и сяк, а дверь не открывается, я вообще-то хирург, я как-то с этими делами не очень знаком, извините…

ДЯДЯ. Знаете, пожалуй, вопрос надо решить основательнее. Вы не торопитесь? Я возьму инструмент.

Уходит. Из будки выглядывает жена дяди.

ЖЕНА. А Миша где?

ПЛЕМЯННИК. В сарае.

ЖЕНА. А… Вова, накопай картошки. Там, за домом. Вот вилы возьми и корзину. (показывает, где взять). Вилами копай.

ПЛЕМЯННИК (берёт корзину и вилы). Много копать?

ЖЕНА. Да на обед. Сколько съедите.

ПЛЕМЯННИК (уходит). Хорошо.

Появляется Таня.

СОВКОВ (торопливо). Он за инструментом ушёл, сказала, что вопрос надо решать основательно.

ТАНЯ. Я каждый раз мучаюсь, а он каждый раз выручает.

СОВКОВ. Да, наверное, замечательный человек. (Таня не отвечает). Ты знаешь, Митя как-то рассказывал мне о нём.

ТАНЯ. Сергей, зачем Вы приехали?

СОВКОВ (смутился). Ну – у… Так, навестить. Может, помочь чем.

ТАНЯ (усмехнулась). Помочь. Мужчина приезжает к одинокой женщине, вдове своего друга, с очень благородной целью помочь ей… в чём-то или чем-то…

СОВКОВ  (совсем  смутился).  Ну,  в  общем-то,  конечно.

Митя был мне близким другом, и я считаю своим долгом…

безусловно… надо как-то поддерживать… (замолчал, затем, после небольшой паузы, совершенно другим тоном). Видишь ли, Таня, я узнал, что у тебя неприятности, и я решил сделать тебе предложение…

ТАНЯ (нервно). Предложить руку и сердце?

СОВКОВ (злится, но злость сдерживает). Митя мой друг. Это был, по сути, единственный близкий мне человек, он был мне как брат родной и даже больше. У меня просторная квартира, живу я, как ты знаешь, совсем один…

ТАНЯ. Я, вся растроганная до предела такой благородностью, благотворительностью и человечностью, после непродолжительного  колебания  соглашаюсь,  потом  переселяюсь к Вам, некоторое время мы сосуществуем вначале в одной квартире, но постепенно наши взаимоотношения становятся всё ближе, всё доверительнее, и, в конце концов, я, покорённая Вашим благородством, оказываюсь в Вашей постели или, наоборот, Вы в моей. А сейчас мы делаем оба вид, что и не подозреваем ровным счётом ничего о том, что маячит в конце совершенно безвинного и гуманного предложения одинокого мужчины о помощи одинокой женщине, причём, то, что она молода, красива, неглупа, а он самостоятелен, обеспечен, добр, отзывчив и как раз в том возрасте, о котором мягко говорят: мужчина в расцвете духовных сил, конечно же, всё это не имеет абсолютно никакого значения.

СОВКОВ (после длинной паузы). Конечно же, ты молода, привлекательна, конечно же, я не отказался бы лечь с тобой в постель, я даже хочу этого. (Помолчав). Ты, безусловно, права, когда назвала меня мужчиной в самом расцвете духовных сил и, конечно же, ты правильно сделала, когда сказала, что я попросту староват для такой симпапушечки. Это так. Возможно, что, живя с тобой, что называется, бок о бок, я влюбился бы в тебя без памяти, как это иногда бывает с немолодыми мужчинами, а влюбившись, может быть, и предложил бы руку и сердце, но сейчас я предлагаю нечто иное.

ТАНЯ. Боже, как много красивых и абсолютно дурацких слов. Сергей, а не проще было бы поступить, так сказать, в рамках ортодоксальной традиции: цветочки, театр, филармония, ресторан?… Проще и в то же время как-то напоминает о чём-то…

СОВКОВ (неожиданно улыбается). В нашей ситуации это ни к чему. Таня, не перебивай меня. Дело в том, что я уезжаю в очень долгую командировку, то есть попросту на два года… ТАНЯ  (закрывает  лицо  руками).  Ой, Серёжа,  простите, простите меня, сама не знаю, что говорю…

СОВКОВ (продолжает). За это время ты сможешь продать свой участок и дом, ведь он твой? И купить однокомнатный кооператив, если, конечно, что-то к тому времени не изменится в твоей жизни… глобально.

ТАНЯ (отнимает руки от лица, судорожно вздыхает). Боже мой, если бы Вы только знали, как я устала, как измучилась от этого урагана пошлости, который буквально обрушился на меня после смерти Мити. Наследство, завещание, делёж имущества, суды… Сколько всякой гадости… Я перестала верить в нормальные отношения между людьми…

Появляется Володя, он слышит последние слова Тани, останавливается так, что ни Таня, ни Совков его не замечают.

СОВКОВ (весело). Ужасно, просто ужасно. Бедная девочка, как же ты всё это выдерживаешь? И опереться не на кого, нет рядом сильного плеча какого-нибудь.

Таня застывает в нелепой позе, глядя со страхом на Совкова.

ТАНЯ. Что? Какое плечо?

СОВКОВ (пожав плечами). Мужское. Какое ещё! Может даже и моё. Чем моё плечо плохо? (косясь на плечо). Отличное, надо сказать, плечо. Как раз какое надо – широкое и надёжное.

ТАНЯ. Смеётесь. Вы сейчас очень Митю напомнили, он никогда не позволял раскисать. Спасибо Вам, Серёжа.

СОВКОВ (беззаботно). На здоровье.

ТАНЯ (смеётся). Да ну Вас к чёрту!

СОВКОВ (улыбается в ответ). Вот и отлично.

Появляется дядя.

СОВКОВ. Сейчас дверь починят, и жизнь снова наладится.

ДЯДЯ. Ну, пойдёмте, надо сделать, чтобы больше не мучиться.

Уходят.

СОН    ЧЕТВЁРТЫЙ.  ДЕНЬ

Будка. Обед. Дядя, его племянник, жена.

ПЛЕМЯННИК (продолжает рассказ)…. Я тону, но не в воде, а в какой-то рыхлой земле. Земля зыбкая, проваливается всё время, трещины образуются, трещины вдруг расширяются, стенки у них обваливаются, вновь трещины образуются, глубокие, как пропасти, и всё это меняется быстро… И я падаю туда, в это месиво земляков… Страшно… но не всегда. Может, меня земля зовёт? А ещё мне каждое лето, где-то в конце июля – начале августа, снится сон, что уже зима, и снег везде лежит, и до лета опять далеко. И такая тоска пронизывает! Но я и во сне помню, что у меня есть такой сон, и во сне спрашиваю себя, а не сон ли это? Проверяю, но почему-то получается, что это не сон, и тогда тоска с такой силой наваливается, что захлёстывает меня буквально с ног до головы, я её просто физически начинаю ощущать и от того просыпаюсь.

ЖЕНА. У тебя, наверное, что-то болит в это время.

ПЛЕМЯННИК. Да нет. Разве я похож на человека, у кото-

рого что-то болит?

ЖЕНА. Внешний вид бывает обманчив.

ПЛЕМЯННИК. Здоров я, абсолютно здоров.

ЖЕНА. Суп наливать?

ДЯДЯ. Только немного, одну поварёшку.

ПЛЕМЯННИК (достаёт недопитую бутылку). Может, пе-

ред обедом по стопочке? Для аппетиту.

ДЯДЯ. Нет, Вова, я не буду, а ты давай, если хочешь.

ПЛЕМЯННИК. А что так?

ДЯДЯ. Да что-то у меня там не совсем в порядке.

ЖЕНА. Болит?

ДЯДЯ. Болеть пока не болит, но как-то, муторно.

ЖЕНА. Опять как в прошлом году? Ты, наверное, всё в сухомятку здесь ешь.

ПЛЕМЯННИК. Может быть, у тебя что-нибудь серьёзное.

Может, язва или гастрит.

ДЯДЯ. Да нет. Просто что-то не то там внутри происходит. Ничего особенного, просто какая-то внутренняя болезнь появилась на старости лет. Ведь надо какую-нибудь болезнь в старости иметь? Надо. Вот я и заимел.

ЖЕНА. Да ну тебя. Сколько к врачам гоню, не идёт. Трудно сходить, да?

ДЯДЯ. Не трудно, но зачем? Наливай!

ЖЕНА. Вова, а тебе суп наливать?

ПЛЕМЯННИК. Да, но тоже немножко.

ЖЕНА. Что-то вы, наверное, плохо работаете, раз есть не хотите.

ПЛЕМЯННИК. Почему плохо? Вон уже сколько сделали: все стропила поставили и уже обрешётку делаем! А работаем- то?! Всего третий день.

ЖЕНА. Молодцы, молодцы, что и говорить.

Стук в дверь.

ДЯДЯ. Не заперто. Входит женщина.

ПЛЕМЯННИК. О, мать приехала! Привет! Как отдохнула?

ДЯДЯ. Здравствуй, Вера. Вот, обедаем, присаживайся с нами.

ЖЕНА. Вера, ты суп будешь? А на второе у нас картошка с тушёнкой, грибочки есть, вот огурцы.

ДЯДЯ. А мы вот крышу ставим…

СЕСТРА. Володя, ты идиот из идиотов, и нет тебе прощения! Ты заставил меня столько волноваться и переживать! Куда ты ещё ко всему прочему пятьдесят рублей дел? Почему мне ничего не сказал? Почему ты имеешь манеру рыться в моих вещах и брать, что находишь нужным? Какого чёрта ты приехал сюда, не поставив меня в известность?! Я там с ума схожу, а он тут и в ус не дует.

ПЛЕМЯННИК. Ты что налетела на меня? Чего орёшь-то?

СЕСТРА. Кто на тебя орёт? Тебя убить мало! Я не хочу с тобой разговаривать. Можешь забыть, что я есть!!

ПЛЕМЯННИК (встаёт из-за стола и уходит). Я, пожалуй, пойду, погуляю, пока ты поостынешь немного.

Неловкая пауза.

СЕСТРА. Миша, ну как вы могли? Ничего не сообщив, даже записочки не оставили. Я приезжаю, в квартире разгром, никого нет… Мне так тяжело с ним! Мне всю жизнь с ним тяжело!

ДЯДЯ. Вера, успокойся, что ты говоришь. Помню я прекрасно. Он всегда был озорной, но не больше, чем любой мальчишка.

СЕСТРА. Не защищай! В школе – не учился, пытался воровать, чуть не судили…

ДЯДЯ. Да помню я эту историю. Ерунда, яйца выеденного не стоит его воровство в четвёртом классе.

СЕСТРА (не слушает). Я на грани отчаянья! Вот-вот срыв произойдёт! Ещё тогда, ещё в школе сердце уже давало сигнал!

ДЯДЯ. Вера, ну кто из мальчишек в детстве не имел всяких историй? Я сам, помню, гранаты в стога кидал, в войну играли.

СЕСТРА. Школу он кое-как всё же кончил, в институт не приняли…

ЖЕНА. Но ты же сама рассказывала, и с гордостью, что он экстерном сдавал. Все ещё три года учились, а он уже в институт поступал.

СЕСТРА. Это ничего не значит, да и сдавал-то он в ШРМ, в школе рабочей молодёжи. Разве это уровень? А когда поступил в институт, опять не учился! Пил, гулял, в дом каких- то жуликов привёл, потом с бабами связался, какая-то Надя, институт бросил, из дома ушёл. Сердце моё уже не выдерживает – больница, срыв, а он жениться надумал! Неизвестно, буду ли я жива! Хорошо ещё, руководство ко мне благоволит, ведь почти никакой надежды на трудоспособность не было! Потом у него свадьба, а он напивается, да с какой-то девкой прямо со свадьбы уезжает. Я на ногах не стою! Но утешаю его ревущую жену! Наконец, институт закончил. Но работал всегда скверно, опаздывал, денег почти не зарабатывал, а тут…

ДЯДЯ. Вера, да успокойся. Не нервничай, тебе отдохнуть надо. Может быть, за грибами с Люсей сходишь? Всё же воздух и лес.

СЕСТРА. Не хочу я с твоей Люсей никуда идти! Я же после отпуска! Какой отдых! И не защищай его! Не защищай! Он со всеми хорош, только для матери у него нет ласкового слова! Он эгоист, себялюбец, никакой ответственности ни за меня, ни за жену, ни за детей! Только и носится со своими переживаниями! Да, есть любовь, страсть, но есть честь! Есть долг! Есть крест! Который надо нести! Я тоже много ошибалась, но расплачивалась за всё сама, сама несла свой крест! И плача, и страдая, но несла!

Рыдает.

ДЯДЯ (горько усмехнулся). Это кто же крест? Вова? Им ты расплатилась?

СЕСТРА (ошеломлённая). Что?

ДЯДЯ. Я говорю, нормальный он у тебя! Нормальный мужик. Что ты убиваешься. А ошибки? Да у кого их нет! Ведь так просто всё! Неужели не понятно? Ведь он же сын твой, сын!

СЕСТРА (спокойно). Ошибка? Да не знаешь ты ничего. Разошёлся он. Нашёл себе какую-то девку и сбежал к ней. Предал такую прекрасную женщину такую прекрасную дочь! (опять возбуждается). Можно понять – увлёкся, изменил, всякое бывает, но нельзя же сразу бросать семью, детей. Это грубо, это по-хамски так!

ДЯДЯ. Уж не нам, Вера, судить их. Наверное, помочь надо как-то, посоветовать, жену успокоить, сделать что-то, а так, попусту, зачем и себя, и его заводить? А девушка у него хорошая.

СЕСТРА. Что-о?

ДЯДЯ. Я её видел. Он к нам с ней приходил, знакомил.

СЕСТРА. Вот как.

ЖЕНА (осторожно). Она нам понравилась.

СЕСТРА. Вот в этом он весь! К кому угодно придёт, только не к родной матери! Ну почему так? Какое он имеет право так поступать?! Я мать ему, и он обязан, он просто обязан…

ДЯДЯ. Ну, что он тебе обязан? Какие ты с него обязательства взяла и когда? За что?

СЕСТРА. Как за что? Я родила его!

ДЯДЯ (устало). Ты думаешь, это такое большое счастье?

СЕСТРА (сыну). Я домой приехала совершенно больной – очень неладно с желудком, нервами, стенокардия мучает, а тут такая разгромленная квартира!

ПЛЕМЯННИК (возбуждённо). Слушай, мать, ты нотации мне не читай! Я от воспитания твоего ещё в школе на стенку лез, ты это перестань, я ногой больше в твой дом не ступлю, пропади всё пропадом!

СЕСТРА. Как тебе не стыдно! Ну, как тебе не стыдно! Соседка рассказывала, как дочь твоя рыдала, как жена бегала босая с подбитым глазом! Как ты мог! Как ты мог?! Одна слезинка твоей маленькой дочурки прожигает сердце! И что по сравнению с ней все страсти земные!

Дядя встаёт из-за стола.

ДЯДЯ. Люся, пойдём, я покажу тебе, как кусты на зиму укрыл и розы.

ЖЕНА  (племяннику).  Вы  пока  располагайтесь.  Может,

чаю попьёте. Я уже заварила, вот конфеты, печенье.

ПЛЕМЯННИК. Мать, ты прекрати. Пожалуйста, прекрати.

Это ужасно. Это ужасно, что ты говоришь. Это унизительно.

ДЯДЯ (мрачно). Мы ненадолго.

Дядя с женой вышли. Володя отворачивается от матери.

МАТЬ. Ты ещё ничего не достиг, ни в чём не определился, а уже всё растоптал. Грубо, больно, эгоистично. Ты вот вытащил четырёх утопленников со дна озера, но без жалости утопил свою семью и меня. А ведь ты гордишься своим добрым сердцем. А разве оно доброе? Ты жестокий, себялюбивый эгоист. Ты выжимаешь всё из людей любящих тебя, и платишь им жестокой неблагодарностью.

СЫН. Да на кой чёрт мне эта любовь? Что с ней делать? Куда приткнуть? Ты что думаешь? Сказала «люблю» – и теперь я обязан за это расплачиваться?! А я-то?! Я-то люблю?! Мне-то эта любовь нужна?! Меня кто-нибудь спросил? (оборачивается). И ведь что за подлость такая?! Ведь это какие сильные слова! Любовь, дружба, верность! И ты попробуй-ка не отреагировать, когда тебе говорят: «милый мой», «я люлю». «Сын, я твоя мать…» Я никого не люблю, не желаю никого любить, и не надо мне ничего, и ни от кого не надо! Я только зеркало твоё, только твоё зеркало, в которое ты всё время хочешь смотреться, и всё время хочешь, чтобы оно врало тебе! Вот ваша любовь! Вот ваша «моя любовь к тебе»! Слова, одни слова! Слова есть, а любви нет! Ничего я не хочу. Ни от кого, ничего, никогда… Молчат. Через некоторое время стук в дверь.

СЫН. Не заперто.

Входит Мужик-золотые руки.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (оценивая ситуацию). Э… э…

Простите, а хозяина дома нет?

СЫН. Он на участке.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. На своём?

МАТЬ. Ну, а на каком же ещё?!

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (обиделся). У нас 2 тысячи участков. Он на любом может быть. Он наш казначей и поэтому может по делам правления быть на любом из участков.

МАТЬ. Да на своём, на своём.

Мужик-золотые руки уходит.

СЫН (устало). Мать, неужели я тебе должен что-либо объ-

яснять? Неужели тебе недостаточно быть мне матерью?

МАТЬ. Да, я твоя мать, и ты, прежде чем решать, должен вспомнить, как я была против твоей женитьбы., как боялась с первых дней, что кончится это плохо, это был очень безответственный поступок, но я жила с вами, чтобы помочь сохранить семью. Жена твоя не хозяйка, ты в дом денег не приносишь, я старалась как-то восполнить всё это.

СЫН. Господи, да неужели из этого складывается семья, жизнь?

МАТЬ. А из чего же? Вот из таких повседневных и пустяковых дел и забот. (Тихо плачет). Я старею. Ты на меня слишком много взвалил. Мне тяжело. Ты должен быть мне поддержкой и опорой в старости, а не я тебе. Я же столько горя с тобой испытала, а от тебя одна неблагодарность. И никакой помощи, никакой. Ты всегда был таким трудным, неуправляемым; всё делал по-своему, хоть земля расступись, хоть провались всё в тартарары вместе с тобой же, но ты и пальцем не пошевелишь, пока не захочешь. Только то, что ты хочешь, делаешь. (Опять возбуждается). А так нельзя жить! За всё надо расплачиваться!

СЫН. А как?! Как надо жить?! И что за идиотская идея о расплате?! За что? Кому?!

МАТЬ (совершенно сменив тон). Жён и любовниц своих ты ко мне не приводи и детей твоих не хочу знать. С меня хватит и тех, что есть. Радости от тебя мало, а неприятностей слишком много. Ты всегда старался свои невзгоды переложить на чужие плечи. Но ты мой сын, и я несу свой крест…

СЫН (кричит, как бьёт). Да оставь ты в покое этот чёртов крест! Этот гадский, поганый, вонючий крест! Сбрось ты это дерьмо! Скинь!

Резко выбегает, своротив по дороге стол и хлопнув дверью.

МАТЬ (тихо). Что ты такое говоришь… Как я его скину…

как сбросить всё это… Всё…

Еле слышно плачет.

СОН    ПЯТЫЙ.  СНОВА   ВЕЧЕР

Дачный участок. Прошло часа четыре.

Дядя наверху, племянник подаёт доски.

ПЛЕМЯННИК. …Заметил я их совершенно случайно. Туман был. Шли мы по ручью. Останавливаемся перекурить, он-то закуривает, а я уже тогда не курил, бросил, кстати, перед самым отъездом. Стою. Делать нечего, по сторонам глазею. Тут туман немного рассеялся, я смотрю – бараны! Рогачи! Они к тому времени собираются вместе и ходят штук по пять-шесть. Я аж сам присел! Сердце как застукает. И так шёпотом говорю: «Бараны, близко совсем». А он посмотрел и говорит: «Далеко, в тумане всегда ближе кажется». А я уже не слушаю. Рюкзак, сумку полевую – всё скинул на ходу. Он мне сзади говорит, что, мол, надо идти, что нельзя задерживаться здесь – только он меня и видел.

ДЯДЯ. Вова, а разве на снежного барана можно охотиться?

ПЛЕМЯННИК. А почему же нет?

ДЯДЯ. Он, вроде, как под охраной, как исчезающий вид.

ПЛЕМЯННИК. Ну, во-первых, до ближайшего селения, а следовательно, и до охраны, по прямой примерно двести километров, а, во-вторых, не знаю я ничего, «кушать мне хочется». Ты сам попробуй-ка на одних консервах посидеть месяца три-четыре. Между прочим, когда ломуты приходят в горы, они где-то около августа поднимаются с оленями на высокогорье, то пока не убьют барана, ходят за ним каждый день. Они мясо знаешь, как ценят? Они вообще говорят, что оно целебное. Они его съедают всего подчистую: и лёгкие, и глаза, и мозги – и всё!

ДЯДЯ. Что за ломуты?

ПЛЕМЯННИК. Эвены. По-научному – это эвены. Они оленей пасут. Целый год так и кочуют с ними.

ДЯДЯ. Так то эвены. Они спокон веку там живут. Ты им попробуй объясни, что барана есть нельзя, они же не поймут.

ПЛЕМЯННИК. Я тоже не понимаю. Ладно тебе. Ты лучше дальше слушай.

ДЯДЯ. Я думаю, хватит досок. Больше не подавай. Поднимайся.

Племянник поднимается.

ПЛЕМЯННИК (поднимаясь). Ну, вот. Лезу я наверх. А они чуткие. Все пасутся, а один стоит и смотрит. Зрение у них – будь здоров, и нюх! А бегают! Ну, словно ласточки несутся. Кажется, что здесь не то, что бежать, стать-то негде, а они как по асфальту, только белый зад мелькает.

ДЯДЯ (прерывает). Ты на этот край иди, а я здесь. Отсюда начнём.

Прибивают доски.

ПЛЕМЯННИК. И вот ползу, ползу, и всё на животе. Дышать тяжело, задышка берёт, но шуметь нельзя, сдерживаю дыхание. Карабин этот тяжёлый, тоже мешает. Ну, короче, приполз. Смотрю – вроде стрелять можно.

Появляется Мужик-золотые руки.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Бог в помощь!

ДЯДЯ. Спасибо.

ПЛЕМЯННИК. Благодарствуем.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Я смотрю, дело продвигается.

ДЯДЯ. Продвигается.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Вот досочки набьёте и рубероидиком! Рубероидиком покроете, а потом и шиферок положите! Шиферок-то будешь класть?

ДЯДЯ. Буду.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Ну и хорошо. Помаленьку да полегоньку – смотришь, и сруб под крышу возьмёшь, а там и фронтончик зашьёшь, вот и ладно, вот и дело. Ну, ну… не буду мешать. Работайте.

ДЯДЯ. Спасибо.

ПЛЕМЯННИК (с иронией). Зашьём, пришьём, отошьём, прибьём, поставим, убавим, дадим и застукаем…

ДЯДЯ. Чего?

ПЛЕМЯННИК. Это я так, про себя.

Мужик-золотые руки ушёл.

ДЯДЯ (берётся за доску). Давай теперь вот эту прибьём, она как раз сюда подойдёт.

ПЛЕМЯННИК (подхватывая доску). Слушай, а о чём ты всё-таки думал тогда?

ДЯДЯ. Когда?

ПЛЕМЯННИК. Ну, когда на дедушку мёртвого смотрел?

ДЯДЯ (помолчав). Не помню. Ни о чём, наверное, не думал.

ПЛЕМЯННИК. Ты стоял, смотрел на него, в руках шапка, и не двигался. А мать, помню, всё ходила и рыдала «Прости меня, прости…» Ты как к ней относишься?

Дядя внезапно садится и некоторое время сидит не шевелясь.

ПЛЕМЯННИК (после паузы). Что с тобой?

ДЯДЯ. Голова кружится.

ПЛЕМЯННИК. Ну, посиди, отдохнём. А может, полежишь пойдёшь?

ДЯДЯ. Да нет. Сейчас пройдёт.

ПЛЕМЯННИК Я тебе про охоту дорасскажу. Ну вот. Лезу дальше. Думаю, надо поближе подобраться, чтобы увереннее стрелять. Подбираюсь. Они меня не замечают. Хорошо. Выбрал одного. Смотрю, чтобы не старый был, старый он не такой вкусный. Выбрал… прицелился… тук! Они как подхватились бежать! Я второго тук… тот сразу повалился вниз, а этот, первый, стоит, не двигается, я ему в живот попал. Специально туда целился. Баран – он пулю хорошо держит, причём, у карабина она острая, как шило протыкает насквозь. Проткнёт, а он бежит, и долго бежит, а вот если в живот, то живот раздувается, и тогда он ни с места. Правда, например, ломуты не уважают, если в живот бьёшь, но какая разница? Главное – убить! Целился-то я в живот, но попал в позвоночник, но это я уже потом узнал, когда разделывал.

Стоит. Я ближе подхожу, он двинулся, но, видать, бежать не может, стоит. Я ещё ближе – стоит. Я перезаряжаюсь и в лоб его – хрясь! Он носом в землю – грым! Ноги передние подкосились, но смотрит, не падает, – хорошо пулю держит, – я тогда ещё раз по башке его звезданул, аж рог отлетел, а он всё смотрит на меня и чуть покачивается! Тут уж у меня руки задрожали и паника какая-то по телу пошла, но пересилил себя, нож вынул и по горлу его… Перерезал. Тут он и упал. Посмотрел я на него, дрожь унял и пихнул ногой. Так он и полетел вниз… Только голова болтается.

Дядя медленно сползает на бок.

ДЯДЯ (падая). Вова, Вова…

ПЛЕМЯННИК (подхватывая). Ты чего? Что с тобой?

ДЯДЯ. Что-то худо совсем.

ПЛЕМЯННИК (бодренько). Устал, наверное, тебе отдохнуть бы. Ты и в отпуске-то нормальном сколько лет не был. Всё на даче крутишься.

ДЯДЯ. Так дом-то надо строить.

ПЛЕМЯННИК. Да на фига он тебе.

ДЯДЯ (с трудом). Не мне… не мне… дочери… для неё…

Появляется сестра.

СЕСТРА. Я уезжаю. ПЛЕМЯННИК. Счастливо. СЕСТРА. Ты когда домой явишься?

ПЛЕМЯННИК. Вот закончим, и приеду.

СЕСТРА. Я уезжаю, но ты так и знай! Чтобы ноги её в моём доме не было.

ПЛЕМЯННИК. Вот как! Теперь это уже не мой дом! А где же мой?

СЕСТРА. Не знаю. У девки своей спроси!

ДЯДЯ. Вера, зачем ты так?

СЕСТРА. Здоровье моё не важное, неужели вы не понимаете, как опасны для меня различного рода волнения? Я не желаю больше жертвовать своим здоровьем. А он опять разойдётся?

ДЯДЯ. Хорошо, хорошо. Ты, Вера, не волнуйся. Зря уезжаешь, за грибами бы сходили.

СЕСТРА. Мне не до грибов. Может быть, попозже и приеду. До свидания.

ДЯДЯ. До свидания, Вера.

Сестра уходит.

ПЛЕМЯННИК. Тебе полегче?

ДЯДЯ. Да так, вроде легче.

ПЛЕМЯННИК. Это у тебя не в первый раз?

ДЯДЯ (неохотно). Было и раньше. Но сейчас что-то совсем плохо.

ПЛЕМЯННИК. К врачу надо.

ДЯДЯ. Наверное, надо, но не люблю я по врачам ходить.

ПЛЕМЯННИК. Любишь, не любишь, а прихватит – побежишь. Давай, мы вниз спустимся потихоньку.

Спускаются. Усаживаются на досках.

ПЛЕМЯННИК. Вот посидим немного, перекурим, а там и пошабашим на сегодня.

ДЯДЯ. Да надо бы ещё немного поработать. Не успеем.

Времени мало осталось.

ПЛЕМЯННИК. Да хватит нам времени. Вот уже сколько сделали. Здесь работы-то осталось от силы на три или четыре дня, даже нашими с тобой темпами.

ДЯДЯ. Побольше.

ПЛЕМЯННИК. Ну даже пусть на шесть! Всё равно успеем. Слушай, а верхнюю комнату ты как будешь делать, ведь она получится узкая и длинная, да?

ДЯДЯ. Да.

ПЛЕМЯННИК. Наверное, надо какой-то предбанничек сделать, а уже из него лестницу вниз, правда?

ДЯДЯ. Можно.

ПЛЕМЯННИК. Слушай, вот ты всё говоришь – фронтон, фронтон, а что это?

ДЯДЯ. Торец крыши, где окно будет.

ПЛЕМЯННИК (смотрит). А… Слушай, а окно надо сделать побольше. Чтобы светло было, комната ведь длинная получается. А можно даже балкон приделать.

ДЯДЯ. Надо было балки выпустить.

ПЛЕМЯННИК. Ну и без балкона неплохо.

Племянник встаёт и рассматривает дом, как будто впервые его увидел.

ПЛЕМЯННИК (после паузы). Надо же! Приезжаешь, а здесь у тебя дом! И печка, и камин, и комната наверху, и делай ты здесь, что хошь! Вот чёрт! А ведь здорово ты придумал! Слушай, а когда дело до лестницы дойдёт до винтовой, ты сам не делай, у меня приятель есть, Борька Матвейчик, мы вместе с ним работали, он это дело в лучшем виде представит. Он как-то раз такую винтовую лестницу отгрохал, что только держись. Мы и здесь не слабо заделаем. А камин я сам тебе сложу. Камин и печь одновременно. С одной стороны будем камин, а с другой – печка, и даже готовить на ней можно будет, надо только глины гжельской привезти, да и такой тоже. У вас же здесь глины нет?

ДЯДЯ. Торф.

ПЛЕМЯННИК.  Вот  видишь.  Но  ты  об  этом  не  думай. Я всё организую. Друзей созову – мы здесь всё в лучшем виде сделаем. И денег не надо никаких, только угощение готовь.

Появляется Совков.

СОВКОВ. Что? Перекур?

ПЛЕМЯННИК. Перекур.

Неловкая пауза.

СОВКОВ. Да…а. Дом построить – это не шутка. Пока материал достанешь нужный, пока привезёшь… (изредка поглядывает на дядю с племянником, видно, что он слегка под хмельком). А я вот знаю, что где-то можно купить прямо целый домик стандартный, и они даже его привезут и построят.

А вам только ключ – пожалуйста, живите, радуйтесь. Домик ничего себе: две комнаты, веранда, наверху ещё одна комната, всё чистенько, аккуратненько и недорого… (пристально смотрит на дядю). И там не один только вариант планировки.

Дядя откидывается на спину.

ПЛЕМЯННИК  (подбегает,  заглядывает  в  лицо).  Миша, тебе хуже?

ДЯДЯ (нечленораздельно). Да так как-то… вроде… ничего… голова кружится…

СОВКОВ (подходит).  Что с вами? (Берёт за руку). Вам плохо?

ПЛЕМЯННИК. А вы что? Понимаете в этом?

СОВКОВ (негромко). Я врач. (Щупает пульс). У вас болит что-нибудь?

ДЯДЯ (показывает на живот). Вот здесь, но не сильно.

СОВКОВ. Давно?

ДЯДЯ. Да несколько дней.

СОВКОВ.  Язык  покажите.  (Дядя  показывает).  Суховат.

Рвоты не было?

ДЯДЯ. Не было. СОВКОВ. Понос? ДЯДЯ. Нет.

СОВКОВ. Чем болеете?

ДЯДЯ. Ничем, и не болел никогда. СОВКОВ. Сердце, давление? ДЯДЯ. Нет, нет. Всё нормально.

СОВКОВ (снова щупает пульс). Н-да… частит… А скажите, нельзя ли Вас где-нибудь посмотреть? Что-то мне Ваше состояние не нравится.

ДЯДЯ (пытается улыбнуться). Мне и самому оно не очень нравится.

ПЛЕМЯННИК (показывает на будку). Вот сюда.

ДЯДЯ. Да зачем, сейчас пройдёт.

СОВКОВ. Давайте, давайте. Потихоньку да полегоньку…

ДЯДЯ. Сейчас. Посижу немного.

СОВКОВ (обеспокоено). Это может быть очень серьёзно.

Вас надо посмотреть.

ДЯДЯ (племяннику, медленно, с трудом). Дед твой хороший мужик был. Водолазом работал. Денег много по тем временам получал. А дом в деревне у него стоял. Так тогда принято было. Ты хоть всю жизнь на стороне проводишь, а дом в деревне твой должен стоять, на Родине. И бабушка жила, и дети… Потом, правда, всё куда-то полетело, закрутило… И я того дома уже не знал, и мать твоя не знала… не помним ничего…

Совков хотел что-то сказать, но дядя знаком останавливает его.

ДЯДЯ (передохнув). Один раз мы в Крым ездили, на Чёрное море. Тогда Лене, наверное, лет пять было. Пошли на пляж. Я сразу купаться полез, моря не видел никогда, плавал, плавал, а потом выхожу, а дочь вся зарёванная бежит ко мне и кричит, что есть силы: «Ты зачем хотел утонуть?!» Обняла ручками шею и плачет, а я прижимаю её к себе и тоже… чуть не плачу от счастья… Голова кружится… Вы доктор? Да, вы говорили, хирург… Жену не пугайте…

Дядя встаёт и с помощью племянника и Совкова заходит в будку.

СОН    ШЕСТОЙ.  СОСЕДИ

Дачный участок. День. Племянник наверху сруба. Прибивает последний гвоздь, затем на блоке поднимает рулон рубероида. Отвязывает его. Появляется Совков. Смотрит, как работает племянник.

ПЛЕМЯННИК (увидев Совкова). Здравствуйте, ну как? (Совков молчит). Что с ним? (Обеспокоено). Что-нибудь серьёзное?

СОВКОВ (мрачно). Довезли до больницы, сдали в приёмный покой. С ним жена осталась. Я вижу, вы тоже решили в одиночку?

ПЛЕМЯННИК. Ну, а что делать? Надо хотя бы рубероидиком покрыть. Кто знает, сколько он там пробудет.  Мы тут с дядей обсуждали как, например, надо было бы делать, если бы я, предположим, не приехал ему помогать. И вы знаете, у него всё было продумано до мельчайших деталей. Вот смотрите. Вы как считаете, чтобы рубероидом покрыть крышу, надо вначале все доски прибить, то есть обрешётку до конца набить?

СОВКОВ. Наверное.

ПЛЕМЯННИК. А вот и нет. Миша так придумал: вначале прибивать надо на ширину длины шиферного листа, затем вот так вдоль крыши, а не поперёк, как обычно! Прибиваем рубероид, а потом сразу же и шифер, представляете?!

СОВКОВ. Нет.

ПЛЕМЯННИК. Ну, смотрите: вот ряд, предположим, сделали, поднимаемся выше и делаем следующий, и так до конца! Здорово?! И ведь это одному человеку и в принципе по силам! Видите?

СОВКОВ. Да.

ПЛЕМЯННИК. Миша очень талантлив. Он даже какой-то новый станок изобрёл. Он ведь конструктором работает, и всё время что-нибудь придумывает. Да и здесь, на даче, разве он смог бы один, если бы не всякого рода приспособления?

СОВКОВ (неожиданно). До свидания.

ПЛЕМЯННИК (растерянно). До свидания.

Совков быстро уходит. Племянник продолжает работать.

Появляется Мужик-золотые руки.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Бог в помощь!

ПЛЕМЯННИК. Спасибо.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. А хозяин где? ПЛЕМЯННИК. В больницу вчера увезли. МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Да ну?! ПЛЕМЯННИК. Что-то у него с желудком.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Может, отравился чем?

ПЛЕМЯННИК. Не похоже. Если бы отравился, то сразу бы дало знать, а он уже несколько дней неважно себя чувствовал.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Гастрит! Наверняка гастрит! У меня так же в прошлом году получилось: всё хуже и хуже, всё хуже и хуже, а потом как даст! Как завернёт! Ведь мы как? Приедешь сюда и всё на консервах, в сухомятку, а для гастрита – это самое то, самые лучшие условия.

ПЛЕМЯННИК. Кто его знает, может, и гастрит. Хорошо, врач к соседке приехал – так сразу посмотрел его – и в больницу, прямо на своей машине.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Это к которой соседке? ПЛЕМЯННИК (показывает). А вон там живёт. МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. А-а… Ну, ну… Вдова. ПЛЕМЯННИК. Да. Таней зовут.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Да, жалко человека, хороший муж у неё был, но ничего не поделаешь – желающих очень много.

ПЛЕМЯННИК. Каких это желающих?

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ  РУКИ (вздохнул).  Да выселяют её, правление так решило. Да, вот так – был человек и нету.

ПЛЕМЯННИК. Это за что же её выселяют?

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Да так, …за всякое. Она, между нами, того… муж-то у неё был уже в годах, а она молодая (хохотнув) ну и…

ПЛЕМЯННИК (зло). Что «ну и…»?

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Ну, приезжают к ней всякие, устраивают тут сборища, а кругом дети маленькие, ведь все на даче, все рядом.

Подходит сосед.

СОСЕД. А что? Хозяин дома?

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. В больнице. Подозрение на гастрит. Приступ у него. Вчера и увезли.

СОСЕД. А на вид такой здоровый. Румянец во все щёки. МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Румянец ещё не показатель. СОСЕД. А в какой он больнице?

ПЛЕМЯННИК. Не знаю, забыл спросить. Но можно сейчас выяснить.

СОСЕД. Пойдёте к нему, скажите, пусть больничный возьмёт, ему отпуск потом продлят.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Да, да, обязательно. Пока он там лежит, тут можно кое-что сделать, а выйдет – смотришь, и фронтончики зашьёте.

СОСЕД. Насчёт берёзы он не говорил? А то я за «Дружбой» схожу?

ПЛЕМЯННИК. Нет, не говорил.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Слушай, парень, тут хозяин мне уровень обещал дать, так ты дай. Мне не надолго. Сейчас верну.

ПЛЕМЯННИК. Уровень? А вот в сарайчике, сразу налево там полочки, на средней полочке и лежит.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Ну, что же я по чужим сарайчикам лазать буду.

ПЛЕМЯННИК. Да там и лазать не надо. Как дверь откроете – сразу налево.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (идёт). Ну, хорошо. Беру при свидетелях.

Появляется сестра.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ  РУКИ (выходит).  Вот, взял. Сосед, ты помоги мне, надо балочку под пристройку выставить.

СОСЕД (равнодушно). Пойдём. СЕСТРА. Володя, Миша умер. ПЛЕМЯННИК. Что-о?

СЕСТРА. Вчера вечером, не приходя в сознание.

ПЛЕМЯННИК. Да что ты такое говоришь? Как умер? Я только что врача видел! Он говорит: «Жена осталась!»

СЕСТРА. Я не знаю. Мне утром в справочном бюро сообщили.

ПЛЕМЯННИК. Я врача спросил, он говорит: «Жена осталась». А раз жена осталась – значит, есть при ком… Или уже никого не было?… Куда же его отвёз этот мужик… сам-то он где?

Племянник замолчал. Сидит в каком-то оцепенении. Спина неестественно прямая.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (всплёскивает ручонками). Ты подумай! Да я с ним ещё вчера утром разговаривал! Вот об уровне договорились. Ну, кто бы мог подумать. (качает головой). Ай-я-яй! Что делается.

Появляется Совков. Все смотрят на него. Молчат.

СОВКОВ (племяннику). Ваш дядя вчера вечером скончался.

СЕСТРА (разрыдалась). Мы знаем, мы всё уже знаем. Господи! Горе-то какое!

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Отчего же он умер?

СОВКОВ. Язвенное кровотечение. Он ещё в машине потерял сознание. Слишком большая потеря крови, нам не удалось вывести его из шока.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Как же так? Был здоров, здоров – и на тебе! Раз и нету!

СОВКОВ.  Очевидно,  кровотечение  было  уже  несколько дней. Это так бывает. Человека ходит, пока его совсем не скрутит.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (строго). А что значит – не смогли вывести из шока? Разве от шока умирают?

СОВКОВ (неохотно). И даже очень часто. Он потерял слишком много крови, не менее четырёх литров. Извините, мне надо идти.

СЕСТРА. За что же? За что такие страдания! Четыре литра! Ему больно было, очень больно!

СОВКОВ (на ходу). Нет. Уже не больно, то есть вообще не больно.

Уходит.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (после паузы). Надо же, никак не могу привыкнуть к этой мысли. Такой весёлый, здоровый, жизнерадостный…

СОСЕД. И чего ты скулишь.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (очнулся). А?

СОСЕД (мрачно). Я говорю: что ты завыл как баба?

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Ну как же, как же, ведь не чу-

жой, соседи.

СОСЕД. Жаль мужика. Хороший был человек.

Уходит.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ  РУКИ.  Ну,  вот  почему  так?  Хорошие люди умирают, а плохие живут? Как несправедливо всё устроено! И как его любили все у нас, поверьте. Вы ему родственник?

СЕСТРА. Сестра.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Ай-я-яй, какое горе. Он у нас пять лет казначеем был в товариществе. Воплощение справедливости, честности, и это не преувеличение, поверьте. Тут в прошлом году он пробовал отказаться, но все, буквально все в один голос стали его упрашивать не уходить, остаться.

СЕСТРА (растроганно). Да, он был удивительный человек (вздыхает), и, к сожалению, не лучшая ему досталась доля, он гораздо большего заслуживал, но что поделаешь – такова жизнь. Вот и умер рано, а мог бы ещё пожить.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ (вторит). Что верно, то верно.

Но что горевать. Все там будем. От этого ещё никому не удавалось отвертеться. Вот и домик не достроил, а уж как хотел, и непременно один. Сам! Что теперь с домом-то будет? Кто доделает, или продавать придётся? Кто продолжит?

СЕСТРА (сыну). Володя, я ведь за тобой приехала. (сын не реагирует). Ведь кому хоронить? Больше некому. Поминки надо делать… гроб заказывать, машину…

ПЛЕМЯННИК (отрешённо). А ещё у меня сон был, что стою я в начале огромного, в несколько ярусов, моста через очень большую реку. Здесь и метро проходит, и поезда, и автомобильная дорога есть, только для людей ничего. А всё мчится… мелькает, поезда грохочут, сплошная завеса, и только иногда вдруг мелькнёт какое-то лицо и снова ничего не разобрать.

СЕСТРА (испуганно). Володя, ты о чём? Какое лицо?

ВОЛОДЯ. Не знаю, но впечатление, что знакомое. И они все мчатся, а мне негде идти, а очень надо, мне очень надо на ту сторону…

СЕСТРА. Володя, ты пугаешь меня!

ВОЛОДЯ. И поэтому мне приходится лезть по каким-то конструкциям. То на верхний ярус перебраться, то на нижний, и так, потихонечку, продвигаться вперёд. И вот где-то на середине, когда уже и туда, и обратно примерно одинаково, я понимаю, что вперёд мне никак. А к этому времени весь мост становится почему-то ржавым, и каждый раз, когда я хватаюсь за что-нибудь, руки раздираются в кровь! Я тогда смотрю вниз и думаю: а может, прыгнуть в воду да вплавь? Но там лёд! И вдруг грохот – лёд пошёл, и тут всё стихло, а лёд идёт и не слышно ничего, и грохот от машин и поездов тоже исчез. И тогда я думаю: надо вперёд, но сил уже нет! А тут вдруг замечаю, что надо мной ещё один ярус есть, и по нему идут люди, почему-то у них там светло, солнечно, они улыбаются и идут по мосту как раз в ту сторону, что и мне надо! Я туда! Но руки-то! Рук-то уже нет! Только клочья кровавые с костей свисают! Но я хватаюсь ими! Всё равно хватаюсь и кричу!…

СЕСТРА (кричит). Володя! Что с тобой?!

ВОЛОДЯ (мрачно). Сон рассказал.

СЕСТРА (с облегчением). Ну, ты и напугал меня. Слезай. Надо собираться в город ехать. Хлопот у нас с тобой теперь хоть отбавляй. Люсе там одной не справиться, да и не умеет она ничего. Как она теперь здесь одна будет? Не представляю.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ  РУКИ  (шумно  вздыхает).  Мда-а…

Так крышу и не поставили, теперь уж точно сгниёт.

ВОЛОДЯ (очнулся). Сгниёт? Кто сгниёт?

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Крышу-то, говорю, так и не поставили. Ещё зиму придётся без крыши стоять, а может, больше. Кто знает? (Сестре). Вы, если вдруг чего надо, прямо ко мне обращайтесь. Я с покойным вместе работал, мы всё, что надо организуем, поможем, и материально соберём, Вы не волнуйтесь.

СЕСТРА. Спасибо, большое Вам спасибо за заботу.

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Что Вы, что Вы! Не стоит благодарности! Мы все его очень любили, на работе, когда узнают, сразу всё сделают. Всё, что надо. Вот и здесь. Вы поезжайте, а я присмотрю. Порядок здесь наведу, где какой материал сложу, рубероид приберу, вы не волнуйтесь. Ай-я-яй, что делается. Вот ведь, так и не успел он в доме-то пожить, а уж как хотел, как хотел! Так что не волнуйтесь, поезжайте, я присмотрю.

Володя встаёт.

ВОЛОДЯ. Это ты здесь присмотришь? Что ты здесь приберёшь?! Дом Мишин приберёшь?! Да?! Тебе мало одной вдовы?! Ты ещё и сюда залезть хочешь? Ты думаешь, тебе, сволочь, достанется?! Тебе?!

Берёт топор, примеривается и начинает рубить стропила. Вначале не торопясь, размеренно, но потом движения становятся всё судорожнее, всё исступленнее.

СЕСТРА (изумлённо). Володя, что ты делаешь?

ВОЛОДЯ (страшно хохочет). Не видишь?! (Продолжает рубить, впечатление, что он сходит с ума). Ты не видишь?! Не видишь?!

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Эй, парень, прекрати. Ты слы-

шишь? Ты строил? Твоё разве? Это же продать можно?!

ВОЛОДЯ. Продать?! Продать!… Ах, ты, падаль, уж не тебе ли?! Тебе?! (Орёт). Тебе враз продам! Вот только дострою!

СЕСТРА. Остановите его! Он сейчас всё сломает, ведь он может!

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Немедленно перестань! Я сейчас милицию позову!

СЕСТРА. Остановите его! (Кричит). Помогите! Помогите!

Он с ума сошёл! Что же вы стоите?! Остановите его!

Мужик-золотые руки лезет по лестнице наверх. Володя, схватив какую-то палку, замахивается на него.

ВОЛОДЯ. А ну, пошёл вон, скотина!

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Ну, ты дождёшься! Это я скотина?! Я ветеран войны, сосунок несчастный, я на одном производстве тридцать лет проработал!

ВОЛОДЯ (толкает лестницу палкой). Это ты ветеран?! Падаль ты вонючая, а не ветеран! А ну, уматывай, покупатель! Зарублю!

СЕСТРА (истошно). Люди! Соседи! Дом ломают!

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. На помощь! На помощь!

Володя отталкивает лестницу вместе с мужиком – золотые руки, хватает топор и продолжает рубить.

ВОЛОДЯ. Рубероидик! Досочки! Шиферок! Стропильца!

Ага!

СЕСТРА. Остановите его! Я умоляю! Ему плохо!

ВОЛОДЯ (отчаянно). Будь проклято всё! Проклято! Всё!…

Проклято!… Будь всё проклято!…

Неожиданно бросает топор вниз и с диким криком прыгает вслед за ним. Мужик-золотые руки пробует преградить ему дорогу.

ВОЛОДЯ (схватив топор). Прочь, гнида!

Бросается в будку. Прибегает сосед, Совков, чуть позже Таня.

СОСЕД. Кто кричал?

СОВКОВ. Что случилось?

Володя выскакивает из будки. В руках керосиновая лампа.

ВОЛОДЯ. Ага! Набежали крысы! Сейчас я… потерпите…

сейчас погреетесь!

СЕСТРА.  Опомнись!  Володя!  Что с тобой?!  Успокойся!

Ради бога, успокойся!

ВОЛОДЯ (в полном исступлении). Прочь!!! Все прочь! Р... распродажа! По дешёвке! Покупай – налетай! Всё продам!!! Всё! К ебеней матери!!! Кто больше?! Ну-у! Р…раз! (Бросает лампу, та разбивается об угол дома). Ага! (Чиркает спичку и подносит к углу… керосин вспыхивает. Володя оборачивается). Ну, что же вы, ребята? Смелей! Кто больше?! Дачку прикупить захотелось?! Прродаю!!! Всё!!! Всё продаю!

В этот момент на него наваливается подбежавший сзади Мужик-золотые руки. Сосед и Совков помогают ему. Володя отчаянно сопротивляется, но, увидев Таню, затихает.

ВОЛОДЯ (вдруг закричал). Таня! Сожги! Всё сожги! Что сгорит, то не сгниёт!

СОКОВ (спокойно). Подержите его минутку, я сейчас вернусь.

Быстро уходит.

СЕСТРА. Володя, Володя, что с тобой? Успокойся, ради бога, успокойся. Опомнись, что с тобой, опомнись…

МУЖИК-ЗОЛОТЫЕ РУКИ. Пожар! Пожар!

СОСЕД. Ну, что ты орёшь? Какой пожар? Подержи его.

Мужик-золотые руки скручивает Володю ещё сильнее. Сосед снимает ватник и накрывает огонь. Появляется Совков.

СОВКОВ (подходит к Володе). Крепче держите… Помогите (закатывает рукав)… вот так… (делает укол)… теперь надо в дом внести… Только пока не выпускайте из рук.

ВОЛОДЯ. Да, ребята, крепче, крепче держите, что есть силы… не выпускайте из рук, уж лучше не выпускайте… (грустно улыбается Тане). Вот и всё… надо же как мы с тобой встретились… Вот видишь… продаю… и ты продай.

СЕСТРА. Что Вы с ним сделали? Что Вы ему вкололи?

СОВКОВ. Аминазин с димедролом. Не волнуйтесь, я всегда вожу с собой аптечку. На всякий случай. Теперь он будет спать.

Володю заносят в будку.

СОН    СЕДЬМОЙ.  ПОСЛЕДНИЙ

Дачный участок. Раннее утро. Володя сидит, прислонившись к штабелю досок. Недалеко от него стоит дядя. На нём больничная пижама.

ВОЛОДЯ (оживлённо). Я так и думал, что ты сбежишь!

Больница – это не то место, в котором нормальный человек может долго находиться. Но как тебе это удалось? Тебе не холодно? (дядя отрицательно качает головой). Смотри, роса выпала… Или это иней? Неужели опять зима. Надо внимательно посмотреть. Вот сейчас и загляну. (Встаёт и заглядывает в окно дома). Ты знаешь, всё же лето. Это хорошо. (Возвращается на своё место). А что с тобой было? (Дядя неопределённо машет рукой). Я так и думал. Ну, что? Отдохнём и за дело? (Дядя  отрицательно  качает  головой).  Как же так? Смотри, ведь немного осталось!

ДЯДЯ (улыбается). Я уже всё выстроил.

ВОЛОДЯ. Как?! Посмотри! Крыши-то нет!

ДЯДЯ. Она не нужна.

ВОЛОДЯ. Вот те раз! А что же нужно?

ДЯДЯ. Нужно было строить, вернее, испытывать огром-

ное желание.

ВОЛОДЯ. И больше ничего? ДЯДЯ. Больше ничего.

ВОЛОДЯ. Я не понимаю тебя.

ДЯДЯ. Нужно натяжение. Остальное не обязательно.

ВОЛОДЯ (оглядывается). Так зима это или всё ещё лето?

ДЯДЯ. Уже лето.

ВОЛОДЯ. Почему уже?

ДЯДЯ (улыбается). Потому что зима прошла.

ВОЛОДЯ. Так она была?

ДЯДЯ. Это как ты захочешь.

ВОЛОДЯ. А может, я всё ещё сплю?

ДЯДЯ. Нет. Уже нет.

ВОЛОДЯ. Значит, тебе надоело возиться с домом.

ДЯДЯ. Просто это не так уж и нужно.

ВОЛОДЯ (облегчённо). Знаешь, по-моему, я и раньше каким-то образом об этом догадывался.  Вот только слов у меня не было. Не мог сформулировать.

ДЯДЯ. А слова и не нужны.

ВОЛОДЯ. Но ты мне сам говорил, что знаешь только тогда, когда есть слова!

ДЯДЯ. Это и так, и совсем не так.

ВОЛОДЯ. Почему?

ДЯДЯ. Ты можешь словами передать, что значит жизнь?

ВОЛОДЯ (взволнованно). Нет, не могу.

ДЯДЯ. Любовь, смерть, рождение, душа?

ВОЛОДЯ (всё больше волнуясь). Нет, нет… но ведь я их произношу, значит, я что-то всё же об этом знаю! И когда я говорю их, я ими свидетельствую о своём знании!

ДЯДЯ. Говорить о любви и испытывать любовь – это совершенно разные вещи.

ВОЛОДЯ (печально). Это так.

ДЯДЯ. Не чувствуешь, что за словом всё же что-то есть?

ВОЛОДЯ. Конечно.

ДЯДЯ. Ты просто не знаешь соотношений между словами и тем, что за ними есть?

ВОЛОДЯ. Да.

ДЯДЯ. Слова имеют обратную силу. Появившись, слово начинает разрушать то, на основании чего оно появилось, то есть то, о чём оно свидетельствует, а это, в свою очередь, разрушает само слово. Вот поэтому слова и нужны и одновременно не нужны.

ВОЛОДЯ. Да, да, да. Боже, как это правильно! Всё так, именно так! Вот вам и «любовь». Слово есть, а любви нет!

ДЯДЯ. И это неправильно.

ВОЛОДЯ. Но почему?

ДЯДЯ. Потому что мы говорим.

ВОЛОДЯ. Значит, надо молчать?

ДЯДЯ. «Не говорить» – не значит молчать.

ВОЛОДЯ. Но почему я раньше ничего не знал? Почему же ты мне раньше ничего не говорил?

ДЯДЯ. Всё приходит тогда, когда оно приходит. ВОЛОДЯ (помолчав). Не знаю, что теперь и делать. ДЯДЯ. «Делать» ничего не надо.

ВОЛОДЯ. А что надо?

ДЯДЯ. Жить.

ВОЛОДЯ (почти с отчаяньем). Но как?!

ДЯДЯ. Реально.

ВОЛОДЯ. Я не понимаю тебя!

ДЯДЯ. Жить в том мире, который есть. ВОЛОДЯ. А разве можно жить в каком-то ином? ДЯДЯ. Да. В придуманном тобой или тебе. ВОЛОДЯ (после паузы). У нас есть душа?

ДЯДЯ. Не у всех.

ВОЛОДЯ. Как это может быть?

ДЯДЯ. Она иногда настолько слаба, что умирает задолго до рождения.

ВОЛОДЯ. Но ведь она бессмертна!

ДЯДЯ. Нет. Вернее, она не всегда сможет такой стать.

ВОЛОДЯ. Тогда что же это такое?

ДЯДЯ. Натяжение.

ВОЛОДЯ. Не понимаю.

ДЯДЯ. Ты думаешь только о словах и только словами. Человек рождается с появлением на свет, где он начинает дышать, есть, спать, видеть, он начинает жить сам. Но ведь он начался задолго до этого!

ВОЛОДЯ (вскрикнул). Так, может быть, и душа так?! Может быть, она всю жизнь вынашивается в нас, как мы когда- то? И рождается она вместе с нашей смертью?!

ДЯДЯ. Да. Так можно сказать. ВОЛОДЯ. И тогда она бессмертна? ДЯДЯ. Да.

ВОЛОДЯ. Так что же это? Выходит, что мы сами отвечаем за бессмертие своей души?

ДЯДЯ. Да. Мы сами отвечает за бессмертие.

Володя сидит некоторое время в глубокой задумчивости.

ВОЛОДЯ (тихо). А натяжение?

ДЯДЯ. Это и есть ответственность за бессмертие.

Дядя поворачивается и собирается уходить.

ВОЛОДЯ. Ты куда?

ДЯДЯ. Я ухожу.

ВОЛОДЯ. А что же мне делать?

ДЯДЯ. Тоже идти. ВОЛОДЯ. С тобой? ДЯДЯ. У тебя свой путь.

ВОЛОДЯ (устремляется  к дяде). Но хотя бы немного…только бы на дорогу выйти?!

ДЯДЯ. Ты уже на ней.

ВОЛОДЯ. Но куда же мне теперь?

ДЯДЯ. Ты должен знать сам.

Дядя уходит. Володя вновь садится на землю, прислоняется спиной к штабелю досок… закрывает глаза. Появляется Володина мать.

МАТЬ. Володя. (Он не реагирует). Володя, ты завтракать будешь? (Володя молчит). Я же к тебе обращаюсь! Ты что, теперь и разговаривать со мной не будешь?.. Можешь не разговаривать, это твоё личное дело, но я тебе должна сказать, что нам надо возвращаться в город. Слишком много необходимо сделать! И ты это должен понимать!

Уходит в буку, резко хлопнув дверью. Через минуту выходит.

МАТЬ. Ты что? Так и будешь сидеть здесь?! Ну, хорошо, я погорячилась. Но и ты должен меня понять. У меня нервы не в порядке, сердце барахлит. В конце концов, я мать и мне седьмой десяток! Я так много пережила… и с тобой тоже. Одна, без отца… Ты должен быть ко мне снисходителен! Ты долго будешь меня изводить? Тебе всё мало?! Тебе недостаточно, что я из-за тебя дошла до грани?! (Подходит к сыну). Тебе мало одной смерти?! Ты хочешь, чтобы и я здесь умерла? (Бьёт сына по щеке). Вставай! Немедленно вставай! Вставай, и пойдём! Опозорил меня, чёрт знает, что натворил здесь, а теперь и разговаривать не хочет, даже и глаз не откроет! Как будто я виновата во всём, а не ты! А ну, вставай! (Трясёт его). Встанешь ты или нет?!

Володя падает на бок.

МАТЬ. Что с тобой?! Ты почему валяешься  здесь?! Ты что?! Уже напился с утра пораньше?! Да что с тобой?! (Наклоняется). Володя! Володя! Очнись! Господи, да что с тобой?! (Трясёт за плечо). Володя, вставай, пожалуйста, вставай! Ну, хватит, я не могу больше. Ну, что за фокусы! Вставай!

Беспомощно оглядывается. Пытается его поднять. Видно, что это ей не по силам. Быстро уходит. Через некоторое время возвращается с Совковым.

МАТЬ (на ходу). И даже не шелохнётся. Не знаю, что и думать.

Совков подходит к Володе, открывает ему веки, смотрит, затем легонько ударяет по щеке, после чего сильно трёт уши… Володя открыл глаза… затем закрыл их. Совков продолжает с ним возиться… Володя вновь открывает глаза, медленно оглядывается.

МАТЬ. Ну, слава богу!

ВОЛОДЯ. И всё же лето. Я так и знал. А Миша?

МАТЬ. Что Миша?

ВОЛОДЯ (обеспокоено). Он не возвращался?

МАТЬ (готова заплакать). Куда? Миша же… (Совкову) Что с ним?

Совков внимательно смотрит на Володю.

ВОЛОДЯ. Ясно… А ведь я уже поднялся на тот ярус. И было светло, радостно, и люди кругом приветливые, и я понимаю их, и они меня… и просто всё, и самому хочется улыбаться, и так понятно всё… и берег близко… чистый, как снег на солнце…

Закрывает глаза… отворачивается.

МАТЬ. Володя, сын мой, сыночек, кровь моя… что же делать? Что же нам всем делать? Ты прости, ты прости меня, мой родной…

Володя встаёт и уходит.

МАТЬ (испуганно). Ты куда?!

ВОЛОДЯ (приостановившись). Строить.

МАТЬ. Что? Что ты сейчас будешь строить?

ВОЛОДЯ (обернувшись, пожимает плечами). Жизнь, что же ещё?

ЗАНАВЕС

27 ноября 1985 г.