Василий Васильевич Болотов, или Знание – вещь обоюдоострая
Немногим более ста лет назад в Петербурге открылись Религиозно-философские собрания, вызванные к жизни все возрастающим вниманием общества к религиозным вопросам. Это были полемические собрания, основной задачей видевшие устранение установившейся в обществе разобщенности духовенства и светского населения России. Представители интеллигенции и духовенства участвовали в этих собраниях на равных правах. Во вступительной речи преосвященный Сергий епископ Ямбургский сказал: «Мы собрались сюда не для того, чтобы провести несколько часов в приятной беседе. Беседа наша серьезная и строго деловая. Нам тяжело наше разъединение и взаимное непонимание. Нас тяготит сознание всей пагубности этой разъединенности и всей нашей ответственности за него. Нам нужен путь к единству, чтобы этим единством нам потом вместе жить и вместе работать на общерусскую пользу».
Однако собрание затянулось не на несколько часов, и даже не на несколько лет; с небольшими перерывами оно, породив Религиозно-философские общества, продолжало свою нелегкую работу с 1901 года до самой Октябрьской революции. Н.А. Бердяев писал: «Одно время религиозно-философские общества были довольно популярны, публичные доклады и диспуты посещались очень хорошо. Культурная элита охотно ходила на собрания, это были умственные и духовные центры. Споры происходили на высоком культурном уровне и доходили до больших умственных утончений. Справедливость требует признать, что тут действовали люди самого высокого уровня умственной культуры, которую только знала Россия». И все же, несмотря ни на высокий интеллектуальный уровень, ни даже на искреннее стремление многих участников, особенно в преддверии надвигающихся грозных событий, найти истину, Религиозно-философским собраниям так и не удалось прийти ни к какому единству. А между тем пропасть, разделявшая и разделившая таки спорящих, была довольно точно обрисована уже в первые часы заседания.
В прениях по первому же докладу профессор Петербургской духовной академии В.В. Успенский сказал: «Печальный факт разъединения между Церковью и интеллигенцией…, по мнению говоривших здесь, объясняется недостатками учащей Церкви. Это объяснение мне представляется неглубоким и недостаточным. Если бы все представители учащей Церкви были ангельской чистоты, были подвижниками веры и личной аскетической нравственности, и тогда отмеченное разъединение осталось бы в силе. Причины его гораздо глубже. Светское культурное общество не удовлетворяется созерцательным, ангельским характером христианской Церкви… Оно обращает внимание на то, что современная культура и прогресс совершаются действием сил, чуждых и противных христианству…» И в связи с этим очень красноречивы и характерны сетования первого докладчика собраний, чиновника особых поручений при обер-прокуроре Синода В.А. Тернавцева: «Теперь в сознании многих людей интеллигенции брезжит новое предчувствие: для того, чтобы плодотворно служить народу, любить человечество, нужно прежде познать, поклониться, полюбить что-то большее, чем этот народ и это человечество. Но как? Где? Пока не ясно, и в этой неясности причина великого томления духа». Вот они – суета сует и томление духа. А Бога нет.
Как писал Иоанн Кронштадтский, они задались «целью искать Бога, как будто Господь не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Иисусе Христе, Господе нашем… Другие пути всегда ведут в погибель. Это сатана открывает эти новые пути». А уже в начале нашего века профессор Санкт-Петербургского университета А.А. Ермичев такими словами закончил свой доклад об этих собраниях:
«Петербуржцы - Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, В.В. Розанов, другие - первыми поставили вопрос о религиозном оправдании культуры, став инициаторами Религиозно-философских собраний 1901-1903 гг., преемником которых стало РФО. ”историческому христианству предъявлены были огромные неоплаченные векселя. Мережковский закричал, завопил, пожалуй, визгливо и нескладно, но с совершенной искренностью о правах “натуры и культуры”, о том, что, ведь, должна же история иметь какой-то смысл, если она тянется после Голгофы две тысячи лет?” Однако значительности проблем, поставленных на Религиозно-философских собраниях, не соответствовала ни религиозная, ни философская сила в их разрешении. Мережковский, - замечал Н.А.Бердяев, - ”слишком остался в литературе и нереальной политике”…
Вместе с тем, нельзя не видеть, что предмет занятий петербуржцев был опасен и соблазнителен для всякого рода “революционеризмов”. Конечно, называть Петербургское РФО революционной организацией было бы неверно, но “свою долю политической и идейной демократизации среди обывательской интеллигенции Общество вносило”.
Вожаки Общества в каком-то романтическом ослеплении вызывали революцию, совершенно не представляя себе ее катастрофических масштабов. Как писал один из современников “страшных лет России”, «у большинства революция не вызывала ужаса, но лишь возбуждала их любопытство. Пили, ели, женились, с улыбкой говорили “углубляйте революцию”, и не предчувствовали, что это лишь первые порывы бури, первые содрогания идущего циклона, и “что придет потоп и утопит всех”».
О волке речь, а волк навстречь. И руководители РФО, и руководимые в РФО опомнились только после Февраля, а то и после Октября, когда встретились с разгулявшейся народной вольницей. Советские судьбы большинства участников РФО были трагичны.
Прошло сто лет. Оставляя в стороне еще не исследованный теоретический пласт, оставленный Обществом, скажем, что их вопросы о соотношении христианства и жизни и их ответы на эти вопросы - это наши нынешние вопросы, это наши нынешние ответы. А что касается их революционных грехов, то, во-первых, грехи эти не так уж велики, а, во-вторых, они понесли за них незаслуженно жестокое возмездие. Можно ли винить участников РФО за то, что они стали жертвами русской истории?»
В этих словах нашего современника также немало пафоса и литературы. И собравшимся сто лет назад, и нам сегодняшним следовало бы говорить не о загадочных поворотах судьбы и не о заслуженности или незаслуженности тех или иных возмездий. Все мы, насколько не в состоянии вообще не грешить, настолько же и не в состоянии взвешивать собственные грехи на весах истории. Пора уже стать серьезными взрослыми людьми, ответственными за свои дела и свои поступки, а не указывать другим, как они должны и как им следует и что делать. И в этом смысле А.А. Ермичев прав, вопросы, поднятые Религиозно-философскими собраниями в начале XX века, так и остались нерешенными. Русская интеллигенция, мучительно искавшая что-то большее, чем этот народ и это человечество, так и не нашла - Бога. Мы ясно видели, что такое жизнь без Бога – весь XX век кровь лилась потоками. Однако мы и сегодня все еще не сдвинулись с мертвой точки, и сегодня мы все еще склонны во всем обвинять кого-то другого, в частности – Церковь, и доверять только себе.
К нашему великому сожалению в начале прошлого века не было в живых того, кто мог бы если и не привести к единству тяжущиеся стороны, то, во всяком случае, оставить весьма обстоятельный и существенный отчет о том, что же действительно происходило в те годы в умах интеллектуальной элиты нашей родины. Я имею в виду профессора Санкт-Петербургской духовной академии Василия Васильевича Болотова, который с детских лет своих настолько привык к основательности всякого исследования, что в студенческие годы удостоился небывалой чести – еще за год до окончания им Академии за ним уже была закреплена кафедра церковной истории. И ныне он известен всему миру как автор трудов по истории Древней Церкви, которые по праву считаются не только классикой, но и настоящими научными шедеврами.
Сколь интересным и полезным мог бы оказаться его отчет, можно понять хотя бы по простому экскурсу в его «Лекции по истории Древней Церкви». И это вдвойне полезно теперь сделать, поскольку то, что происходило с Церковью и отношением к ней общества в начале прошлого века и что происходит в начале нынешнего, имеет непосредственное отношение к ее истории, которая, как известно, время от времени повторяется. Болотов пишет: «Если образованный культурный человек изверился во всем, если у него не было религии, остались только обломки ее, все-таки он верил твердо в римскую культуру, могущество Рима, высокое значение его для мира, для цивилизации» (т. 2, С. 40). Это сказано не о русской интеллигенции прошлого века, а о римских язычниках первых веков христианства.
Следует обратить внимание на некое, быть может, едва уловимое созвучие этих слов реплике коллеги Василия Васильевича профессора Успенского. Особенно если далее мы будем читать о том, как среди язычников, а фактически – среди римской интеллигенции, зародилась гностическая ересь: «… язычество шло на компромисс так охотно, что утаило в душе мысль о реформе христианства (выделено мной, - В.Р.) Одна часть язычников, поддаваясь господствовавшему тогда стремлению приобресть истину посредством выбора и слияния элементов разных систем, приняла христианство… Эти язычники думали, что они нисколько не обязаны с вступлением в христианство оставлять свои прежние теории, напротив, думали правильно истолковать и понять при помощи их христианство в высоком совершенном смысле… Отсюда и получает начало то движение, которое известно в церковной истории под именем гносиса и которое хотело истолковать христианство в смысле философском.
Гносис явился уже не как опыт полемики, а как опыт примирения язычества с христианством: интеллигентные язычники предлагали христианству соглашение… Гносис утверждал возможность компромисса между язычеством и христианством, если последнее беспристрастно отнесется к язычеству и возьмет, что у него есть лучшего. Христианство подобного компромисса не допускало. Опасность гносиса, как такой полуверы, была бесспорно велика…» (т. 2, с. 169-170).
Я думаю, можно не продолжать далее. Всем известно, какой сложной, долгой и порой кровавой была борьба Церкви за чистоту апостольского предания. И Церковь выстояла. Однако новые поколения язычников через тысячу лет затеяли новую брань. Да, интеллигенция и сегодня, весьма скептически относясь к Церкви и ее требованиям, представляет собой не что иное как именно племя язычников. И это не пустые слова, согласно официальной статистике сегодня в России православные люди составляют только три процента населения. Большая часть наших граждан причисляет себя к православию лишь формально. Но что такое формально верующий? Для большей убедительности этого, быть может, неожиданного для кого-то сопоставления нашей интеллигенции с древнеримскими язычниками приведу еще одну цитату из «Лекций» Болотова.
«В гностиках мы имеем дело с людьми, которым были дороги нравственно-религиозные интересы. Это были люди с потребностью веры, которая и увлекла их на сторону лучшей существующей религии, но вместе с тем это были люди науки. Их философское развитие заставляло их искать цельного миросозерцания, они пытаются создать такую систему, которая обнимала бы все стороны человеческого знания в смысле знания философского и отвечала бы на вопросы богословские и космологические» (т. 2, с. 174). Огромная «опасность гносиса заключалась в том, что он говорил языком более понятным, чем христианство» (т. 2, с. 170).
Но Церковь не пошла и не должна была идти на компромисс. И это вполне справедливо и самым естественным образом согласуется с ее изначальной сутью. Однако не следует все же делать вид, что не существует и другой стороны проблемы; вопрос, как в начале XX века, так и ныне, в начале XXI, остается все тот же – насколько полно и чисто православная Церковь сохранила то свое изначальное апостольское служение? Не превратилась ли она из «института» совести, противостоящего машине государственного эгоизма, в одну из ветвей власти того же государства, став не пастырем, спасающим души, а всего лишь вспомоществователем государственных чиновников в осуществлении дополнительного надзора за гражданами?
Иными словами – почему Церковь, вполне законно не почитающая должным идти на малейший компромисс с интеллигенцией, позволяет себе идти на компромисс с государством? А ведь факт остается фактом. Если в I-II вв. н. э. язычников поражал полный отказ христиан от всякого участия в политической жизни, то ныне даже официальная Церковь превратилась едва ли не в один из рядовых институтов государства. Однако я не собираюсь ни приводить примеров последнего утверждения, ни вообще продолжать рассуждать на эту тему, хотя, судя по тому, что тот же Иоанн Кронштадтский сто лет назад благословил движение имяславцев, - как бы кто его ни оценивал, явно ведущее к расколу русской Церкви, - не удовлетворены ее нынешним состоянием и сами церковники. Поэтому на проблемы Церкви не следует закрывать глаза. Но при этом также не следует решать за нее ее проблемы. Наше дело – это дело нашей совести; мы должны решить за себя – с Богом мы или… или мы по-прежнему самые обыкновенные безбожники – всего лишь неплохо образованные язычники и ничего более.
Чем можем мы доказать обратное? В Ветхом завете есть множество примеров доказательства веры. Взять хотя бы трех отроков из книги пророка Даниила, согласившихся быть брошенными в раскаленное пламя плавильной печи, но не отказаться от своей веры. Просвещенный язычник увидит здесь упорство в своем убеждении, нежелание идти навстречу разумному совету, фанатизм – все что угодно, но только не ясное знание о действительном существовании Бога Живого. Только по-настоящему верующий человек может в полной мере понять этот поступок Анании, Азария и Мисаила, спокойно свидетельствовавших истинность своей веры перед лицом царя, всего народа и самой смерти.
Вновь обратимся к В.В. Болотову и его рассказу о первых веках христианства. «Борьба церкви с внешней силой государства нашла выражение в мученичестве. Церковь послеапостольского периода, ecclesia pressa, была церковь мучеников. Мученичество – в высшей степени характеристичное явление; что оно тесно связано с этим временем, видно из того, как трудно передать на других языках греческое понятие «μάρτυς». Древние восточные народы перевели его буквально, следовательно, без комментария. Греческое μάρτυς значит свидетель…» (Болотов, т. 2, с. 2). Далее Василий Васильевич замечает, что «ему соответствует сирийское… арабское… эфиопское… армянское… грузинское, не исключая и западных…» (Ibid). И это в его устах не позаимствованное утверждение.
По его собственным словам, сразу по назначении на кафедру церковной истории при Духовной академии он «признал обязательными для себя языки первоисточников древней церковной истории: греческий, латинский, сирийский, арабский, коптский, эфиопский, армянский» - и, естественно, все это освоил. Но этим его лингвистические познания не ограничивались - он был знатоком ассиро-вавилонской клинописи, древнеегипетских иероглифов, а также санскрита. Из европейских языков, кроме немецкого, французского, английского и итальянского, он знал финский, голландский, датский, норвежский, португальский, мадьярский, коптский, кельтский, турецкий. Изучая ту или иную область истории Церкви, В.В. Болотов считал необходимым изучать и все смежные с нею области. Эта постоянная работа сделала его превосходным специалистом в вопросах общей хронологии, древней географии, истории древней культуры, государственного и частного быта, метрологии и во многом другом. Поэтому каждое сказанное им слово имеет особый вес.
Итак, православные мученики – это, прежде всего – свидетели веры. Продолжим цитату: «Западные народы, начиная с латинского, оставили греческое слово без перевода; латинское martyr перешло во все романские, до румынского включительно, и германские языки (немецкое Maertyrer), впрочем, с толкованием в славянском смысле (Marter - мучение, истязание, пытка)…» (т. 2, с, 3). «Слово «мученик», которым переводится у славян греческое μάρτυς – свидетель, передает лишь второстепенную черту факта, и явилось, как отзыв непосредственного человеческого чувства на повествование о тех ужасных страданиях, которые переносили μάρτυρες. Такой перевод указывает, что в мученичестве эти народы больше всего поражены истязаниями мучеников, а не их свидетельством за веру. Но грек-христианин смотрел на явление с другой стороны. Мученики – это борцы (άθληταί) веры; их мучение – это «подвиг» с оттенком торжественности, άγών. Mάρτυς, следовательно, не пассивный (мученик a participio passivi) страдалец, а герой – деятель» (т, 2, с. 3).
«О высоте подвига мучеников в истории христианской Церкви свидетельствует уже то, что Сам И. Христос благоволит называть Себя «μάρτυς» - «свидетелем верным» (Апок. III, 14, I, 5)…» (т. 2, с. 5). «Но Христос называется также и «апостолом исповедания нашего» (Евр. III, 1) и на апостолов возлагает служение быть Его свидетелями, μάρτυρες (Деян. I, 8, ср. XXVI, 16, 22). И апостолы свою миссию называют «τήν μνρτυνρίαν Ίησοΰ Χριστοΰ» (Апок. I, 2). Итак, мученичество есть продолжение апостольского служения в мире» (т. 2, с. 5).
Таким образом, воистину верующий человек готов идти на крест за свои убеждения. И дело здесь вовсе не в религиозном фанатизме. История знает пример Сократа, который не раз в своей жизни демонстрировал подобную готовность, и когда судьба действительно поставила его перед выбором, он не уклонился и не поколебался ни на одно мгновение. Также и Василий Васильевич Болотов, словно по какому-то таинственному предчувствию, еще за десять лет до своей кончины вдруг заявил, что является человеком девятнадцатого века и не собирается переходить в двадцатый. И он умер в 1900 году всего лишь на 47-м году жизни. Однако за свою недолгую жизнь он успел сделать немало. Блестящее знание иностранных языков, в том числе языков оригинальных текстов Священного Писания, литургических текстов и других первоисточников позволило профессору В.В. Болотову создать фундаментальные работы, явившиеся поистине новым словом в богословской науке.
Вновь обратимся к лекциям Болотова. «Когда явилось христианство, цивилизованный мир язычества до того уже изверился в свою религию, что нужно удивляться, как мог он отстаивать эту религию целых три века. Язычники в богов своих верили меньше, чем сами христиане, боровшиеся с ними. Для христиан эти боги были по крайней пере демонами, тогда как интеллигентный язычник склонен был считать их просто за выдумку. В религии римлян вера не имела такого значения, как в христианстве. Πίστις – не передаваемо на латинский язык; fides – это только подделка под него. Fides означает не веру, как верование, но только честность по отношению к Богу. Таким образом, римская религия состояла не в убеждении, а в выражении этого убеждения в культе. А культ было легко (для выветрившегося индифферентизма) воздать и без веры» (т. 2, СС. 5-6).
Опять едва ли не о нас сказано. Впрочем, многие из нас тоже были бы готовы пойти на подвиг, хотелось бы только знать – во имя чего? Простая наивная вера не в состоянии окрылить человека мыслящего. И в этом смысле просвещение и знание начинают обретать характер определенного проклятия. Однако и здесь не следует спешить с выводами, потому что для культуры и цивилизации более всего опасны не образованные люди, а разного рода недоучившиеся фанфароны. Иными словами, беда заключается не в самом знании, а в его недостатке и недостаточности. По-настоящему серьезные, то есть глубокие и честные исследователи, - причем, не обязательно в вопросах религии, примером чему может служить уже упоминавшийся здесь Сократ, - во-первых, никогда не станут утверждать, что они уже давно все поняли, и на этом основании бросаться учить и судить других, во-вторых, в любой своей деятельности всегда будут стремиться уловить и понять существо проблемы, а не доказывать собственную состоятельность, а в-третьих, ни при каких обстоятельствах не станут утверждать того, в чем самостоятельно не убедились самым добросовестным образом.
В том же, что даже самые светлые умы способны ошибаться, можно вполне убедиться на примере Ньютона, человека, научная репутация и компетентность которого ни у кого не вызывают сегодня никаких сомнений. На памятнике, воздвигнутом на его могиле в Вестминстерском аббатстве, высечена следующая эпитафия: «Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первый доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов. Он исследовал различие световых лучей и появляющиеся при этом различные свойства цветов, чего ранее никто не подозревал. Прилежный, мудрый и верный истолкователь природы, древности и св. Писания, он утверждал своей философией величие всемогущего Бога, а нравом выражал евангельскую простоту. Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого. Родился 25 декабря 1642, скончался 20 марта 1727 г.» А на статуе, воздвигнутой Ньютону в 1755 году в коллегии Троицы в Кембридже, помещена следующая лаконичная надпись из Лукреция: Qui genus humanum ingenio superavit (Разумом он превосходил род человеческий).
И, тем не менее, он не понял истинного значения мучеников в христианстве, полагая поклонение мученикам суеверием. Согласно его мнению, простой народ был повсеместно развращен (corrupted) монахами этим почитанием святых. Таким образом он вполне приравнивал это поклонение к библейскому идолопоклонству, выражавшемуся в призывании душ умерших. И это его убеждение нельзя оправдать лишь принадлежностью ученого к англиканской церкви, не признающей не только почитания мучеников, но и икон, а также отвергающей монашество. Списывать все на конфессиональную принадлежность Ньютона мы не можем по двум причинам. Во-первых, если бы он делал это лишь из церковного послушания, он не стал бы посвящать доказательству вышеупомянутого тезиса целую главу своей книги «Пророчества Даниила и Апокалипсис», тем более что впрямую тема толкования этих священных книг не предполагает подобного рассмотрения. А во-вторых, это не согласуется со всеобщим убеждением в его абсолютной научной добросовестности и в действительной вере в Бога.
Вот что Ньютон пишет в 14 главе своей книги: «Григорий Нисский рассказывает, что после преследований императора Деция [249-251 гг.] Григорий, епископ Неокесарии в Понте, установил повсеместно в качестве свидетельства особой набожности праздничные дни в честь тех, кто сражался за веру, то есть мучеников. В качестве оправдания этого установления Григорий Нисский пишет следующее: “Заметив, что простые люди продолжают поклоняться идолам ради плотских удовольствий, и что это может позволить исправить их в главном, а именно, вместо бесполезного идолопоклонства обернуть их глаза к Богу, он позволил им устраивать праздники и веселиться в память о святых мучениках”. Язычники довольствовались почитанием своих богов, и неохотно расставались с этими развлечениями, поэтому Григорий, чтобы облегчить их переход [в христианство], ввел ежегодное празднование святых и мучеников». И немногим далее: «Удовлетворенные введением этих праздников христиане очень возросли в числе, но настолько же уменьшились в добродетели».
Ньютон последовательно настаивает на отрицательном значении культа мучеников в христианстве. «Почитание мучеников явилось первым шагом, сделанным в христианстве, хотя еще и не приведшим к противозаконному идолопоклонству, но все же склонившим христиан к прежнему почитанию умерших, в скором времени закончившемуся призыванием святых. Следующим шагом явилось узаконение молитв на гробницах мучеников, начавшееся во время преследований Диоклетиана…
Затем захоронения святых и мучеников были обращены в места поклонения, подобные языческим храмам, а церкви – в гробницы; мертвым телам захороненных в них святых и мучеников была приписана особая святость, и происходили ежегодные празднования с принесением в их честь жертв Богу. Следующим шагом к укреплению почитания святых явилось приписывание их мертвым телам, костям и другим останкам способности творить чудеса, посредством отделения душ, которые, по их мнению, были допущены к знанию того, что мы говорим или делаем, и были способны причинять нам добро или зло, и творить чудеса. За этим кроется то же самое представление язычников об отделении душ их старых царей и героев, которым они поклонялись под именами Сатурна, Реи, Юпитера, Юноны, Марса, Венеры, Вакха, Цереры, Осириса, Исиды, Аполлона, Дианы и прочих богов».
Вот мнение достойное нового Юлиана Отступника, который, кстати, высказывался подобным же образом. Например, он говорил, обращаясь к христианам, следующее: «К вам можно проникнуться совершенным отвращением уже за то, что вы добавляете к давно умершему человеку, Иисусу, много новых мертвецов. И, несмотря на то, что вам не позволено поклоняться их могилам и почитать их официально, вы наполнили все места гробницами и памятниками». Или: «После того как Иисус сказал, что гробницы полны нечистотами, как можете вы призывать на них Бога?» И еще: «Если бы христиане твердо держались заповедей евреев, они должны были бы поклоняться одному Богу, а не множеству, и не человеку или еще того хуже - множеству несчастных людей…»
Причем, здесь следует признать, что и Ньютон и Юлиан равно искренне стремились найти истину. Однако у английского ученого есть одно неоспоримое преимущество перед римским императором; Ньютон прекрасно понимал, что является всего лишь мальчиком, отыскивающим на берегу камешек более цветистый, в то время как великий океан истины расстилается перед ним неисследованным. Иными словами, в те времена мир и религия были открыты человеку ничуть не менее, чем для нас сегодняшних. И не следует никогда забывать, что для мыслящего человека ситуация всегда и везде одна и та же.
Вновь послушаем Болотова: «… недоказуемым логически положением была во дни мучеников истина религиозная, перед которою индифферентная языческая интеллигенция стояла со скептическим вопросом: “что есть истина?”, а темная масса – в бессилии понять и оценить ее. Перед такими людьми выступили мученики, предлагая свою кровь вместо доказательств той истины, в которой они были убеждены, которая для них, “свидетелей”, имела очевидность факта. Формальная (психологическая) высокая серьезность такого убеждения уму мыслящих людей должна была говорить о содержательной серьезности такой веры, должна была ставить перед ним вопрос: это убеждение (“вердикт” sui generic), эту auctoritas, не должно ли признать полновесною заменою недостающих логических аргументов? А раз мыслящий индифферентист крепко задумывался над религиозными вопросами, как над серьезными, он уже стоял на пути к христианству. Если же вместо холодной интеллигенции стояла простая масса, то одушевление мучеников поражало ее более, чем представителей первой, и заставляло ее относиться к совершившемуся факту с тем безмолвным благоговением, которое было уже половиною обращения» (т. 2, с. 9).
«Из этого открывается, что жизненная задача христиан первых веков, смысл такого явления христианской истории, как мученичество, были в главном своем элементе положительны, а не отрицательны. Эта задача состояла не в том, чтобы разрушить какие-либо существующие религиозные воззрения тех язычников, с которыми им приходилось иметь дело, но главным образом в том, чтобы пробудить уснувшую и исторически изжившуюся религиозную совесть окружающего христиан язычества, заставить их серьезно взглянуть на свои религиозные обязанности, на свое религиозное положение, своим личным примером высокого самоотвержения показать окружающему их миру, что религия есть дело настолько важное, что в известных случаях приходится лучше пожертвовать самою жизнью, чем поступиться ею. Мученики были проповедниками христианства, продолжателями апостольского служения, и эту миссию они исполняли именно как μάρτυρες, т. е. являясь свидетелями» (т. 2, СС. 6-7).
Таким образом, Василий Васильевич недвусмысленно утверждает положительное, а не отрицательное влияние подвига мучеников на утверждение христианской веры. Ведь нельзя не признать, что если мы сегодня реально не верим ни в какого живого Бога, то мы не верим и истории. Что такое мученики неких древних непросвещенных веков? Что они могут доказать нам? Но – блаженны не видевшие и уверовавшие (Ин. 20: 29). И еще – что вы спрашиваете знамения и чудес – глазами своими увидите и не уверуете. Но - имеющий глаза для того, чтобы видеть, да увидит. Однако ученый человек постоянно стремится объяснить все естественными причинами. Если же что-либо объяснить не удается, в лучшем случае он называет это необъяснимым, в худшем – обманом.
И вот В.В. Болотов пишет, что «…умный и развитой грек не знал, к чему приложить руки. Он мог работать над муниципальным устройством своего города, чтобы довести его до высокой степени гражданского устройства, и действительно, среди греков были ораторы, которые утверждали, что можно довольствоваться этим. Но в слушателях подобных ораторов возникал смутный вопрос: если отечество таково, что за него стоит жить, а не стоит умирать, то стоит ли за него жить? Значит, здесь уже была достаточная почва для пессимизма. С другой стороны, пресловутая римская республика пала и заменена была монархией. Эта перемена образа правления встречена была с радостью народом, так как прежняя республика представляла высокое развитие эгоизма, потому что в ней возобладало аристократическое течение в худшем его проявлении – олигархии. Аристократы, стоявшие во главе управления, хотя и были патриции, но не patres. Это были эгоисты оптиматы – люди толстого кармана; с одной стороны, они могли сверкать роскошью, с другой – душить» (т. 2, с. 180-181).
Не правда ли, опять весьма похоже на наши дни? Но, добавим мы, эти древние олигархи, если и не были отцами народа, то все же были хотя бы патрициями, нынешние же не могут похвастаться даже этим. А посему сегодня вполне уместно задать и еще один вопрос – долго ли простоит Церковь, за которую никто не хочет умереть? И долго ли простоит такое Отечество?..
Конечно же, не всем дано такое отважное сердце, как у Сократа, и не всем дана такая светлая голова, как у Исаака Ньютона. Однако такая добросовестность по отношению к своему делу, какая была у Василия Васильевича Болотова, должна быть присуща каждому, дабы наше собственное знание не уязвляло нас, а помогало пробиваться к истине.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/