Слово о прозе

 

        Да, это именно проза. Взбудораженная, как беспокойный улей, проза наших дней. Автор её – современная женщина, способная даже из кухонного окна масштабно видеть и гудящую площадь, и жуткую подворотню.

        Рассказы Валентины Лесуновой я воспринимаю, как будничный, ненавязчиво-обобщённый урок современности, ещё не ставшей историей. Герои её прозы толкаются на митингах и в очередях, устраивают отчаянные публичные голодовки и годами не встают с продавленных диванов, обречёно философствуют на пенсионных скамеечках и беззастенчиво воруют с благословения властей.

         На рыночных книжных прилавках сегодня процветают не умные, а умничающие индивидуалисты и откровенно-продажные порноизвращенцы. У Валентины Лесуновой – иной путь. Книга эта, надеюсь, - выйдет, но как горько отмечено в одном из этих рассказов «Ни один нормальный давно уже ничего не читает». Все заняты «выживанием». И хватит ли у талантливого автора в этих условиях сил, чтобы написать и вторую книгу для тех, немногих, ещё не разучившихся читать?

      Но в любом случае достоин уважения и внимания тот факт, что сегодня средствами литературной прозы, простым, сумбурно-разговорным языком, с отчаянной настойчивостью, как не сдающийся сказочный персонаж, автор, прочнее, чем сметану, выбивает крепкое женское слово, чтобы не утонуть в потоке грязи и лжи, веруя, что серьёзная литература во все времена была фундаментом веры в более справедливую и благородную жизнь.

 

                                                                                             Любовь Ладейщикова,

                                                                             Поэт, член Союза писателей России.

                                                                                                         1997 г.

 

 

                                И КРАСАВЦЕМ-МОЛОДЦОМ ОБЕРНИСЬ.
 

           Даже сны перестали сниться. Долгая зима прошла, а она так и не собралась выйти из дома.
 Обычно обещают себе новую жизнь с понедельника.
 Она не знала, какой день недели, никаких ориентиров, надо бы отметины на стене оставлять, допустим, утром или вечером. Но зачем отмечать, если в ее положении дни неотличимы, включая праздники, и любой может стать судьбоносным.
 Знать бы, что ждет впереди, на что делать ставку: на случай, ждать, набравшись терпения, и дождаться, или судьбу взять в руки. Она потрогала тонкие запястья, порадовалась изящным пальцам, нежной коже, красиво подпиленным ногтям без лака. Не хлебом единым сыт человек. Но память подсказала и другое: свободой сыт не будешь. Выбрала свободу и очень скоро оказалась у роковой черты, - шаг и смертельная пустота. Но возвращать билет она еще не готова. И если народная мудрость противоречива как сама жизнь, то неизвестно, что ожидает завтра. Действительно, что?
 Странно, подумала Маша, у нее не бывает выбора, не жизнь, а экстремальный спорт.
 Она открыла наугад толстый словарь, оказалась буква «Э», звучащая в ее личном контексте предостерегающе, замелькали слова: экстросистола экстремума экстрадировалась в эксцентричность, экстраполировалась в эксцесс экстренного эффекта. Энергия иссякла, она устала, отдвинулась от словаря и наткнулась на Бродского. Лежит рядом с великим поэтом, но что с этого, если ни строчки своей, даже негениальной. Зачем писать, если лучшее уже написано?
 Хотелось уйти в горний мир, а зачем-то стала тягаться с феноменальным поэтом. Жила надеждой, сможет не хуже, потом разрешила и хуже, но свое. Полезло такое, самой тошно. Рифмовала любовь с кровью, слезы с розами, к ночи утешала себя мудрым утром, - завтра лучше, чем вчера. Но завтра проходило вчера, наконец, наступило лето, яркое, теплое, витаминное. А у нее из еды манная каша, отливающая голубизной. Лежит с Бродским, но что с этого?
 Под вопросом не только светлое, но и вообще ее будущее. Ради него пока просматривается один путь: вернуться в школу учительницей, как раз сейчас, в начале лета берут, потом все уйдут в долгий отпуск, жди до осени. Место она себе найдет всегда, но до осени может не дожить.
 Днем раньше, днем позже, пока крупа не на исходе, но почему не сегодня. Она полежала, взращивания отвращение к манной каше, беспорядку вокруг, ожидая внутреннего сгустка энергии для первоначального толчка, но толчка не получалось, только усталость.
 Она потянулась к зеркалу на тумбочке: скорбные губы, беспокойно ожидающие глаза, скучная мымра, но прическа в порядке, чуть только поправить. Она поправила.
 Пронзительно ожил звонок, она вздрогнула, потом обрадовалась, вот и повод подняться с дивана, нельзя раздумывать, пора открыться внешнему миру. Она открылась высокому широкоплечему мужчине.
 Очки ее куда-то еще вчера подевались. Но зачем очки, когда для нее он туманно красив как на старинном фото времен начала новой жизни прошлого века. Она прищурилась, в самом деле хорош и не привиделся от голода, - она точно знает, привидение пропадает от прищура глаз. Ибо у страха глаза велики.
 Но она не потерялась, – пусть мужчина красив, но нельзя забывать, что у нее васильковые глаза в густых черных ресницах и тонкая талия. И она умеет улыбаться ослепительно левой стороной, справа выпал клык. Но говорит она хрипло, разучилась в полном безмолвии. Зато голос незнакомца теплый и ласковый как солнечный зайчик на щеке из времен счастливого детства.. Согласна слушать его без страха и упрека, даже если он из криминального чтива. Материализовался.
 Улыбка еще шире, до коренных зубов, узнавай скорей, ну что же ты, Маша, ладно, потом вспомнишь, подсказывать не буду, собирайся ко мне на новоселье. Он прошел в комнату знакомой походкой, так ходят преуспевающие мужчины из американских фильмов.
- Я не шучу. Гости ждут, одевайся, я подожду.
 Она открыла дверцы шкафа, он вышел, стало тихо, но вдруг усилились звуки капающей и текущей воды из худой сантехники, догадалась, - красавец заглядывает в ванную и туалет. В груди замерло, неужели догадался подправить, подкрутить, чтобы ее не изводила капель, усиливающаяся бессонными ночами до рева трубного водопада.
- Одна живешь? – утвердительно спросил он, оглядывая ее костюм, выгодно подчеркивающий фигуру.
- Да, - с готовностью ответила она: вопрос наложился на мысли о неисправной сантехнике.
 Думала, споткнется на ступенях, задохнется от свежего воздуха, не сумеет элегантно непринужденно пройтись до машины и сесть на переднее сиденье. Обошлось. Можно улыбнуться, шире, еще шире, победа за Машей, он сосредоточился на дороге. Пора вспомнить, кто он такой. Конечно, знакомый. Зачем она незнакомцу, когда друзья давно ее дом стороной обходят.
 Пока он раздваивается, - похож на бывшего однокурсника по университету и бывшего одноклассника, когда-то влюбленного в нее. В одном она уверена, он не похож на школьного учителя. Ничего, проявится, мозг оскудел от недоедания, но память никуда не делась, что было, сохранено. Чувство подсказывает, не просто так знакомый, и если обнажится хотя бы до пояса, она скорее его вспомнит.
 Кто сказал, что женщина помнит всех своих мужчин в полный рост?
 Его машина ей незнакома, машины лучше запоминаются, потому что реже встречаются в ее личной жизни. К ней только один знакомый приезжал на Волге, любил ее перекрашивать с каждой новой женщиной, при ней машина была цвета индиго. Но это было так давно, что она забыла его имя.
 Что об этом вспоминать, да и Волга была старенькой, не то, что эта серебристая иномарочка, новенькая и стремительная, как нарядная девочка-девственница в ожидании чуда. Маша мгновенно вошла в это состояние в мягком и удобном кресле, забыв о мужчине за рулем. Его профиль разочаровал, - не такой лучезарно выигрышный, как вид спереди, нос коротковат. Неужели он из школьных времен с заботливой мамашей пожилого вида? Он любил Машу так, как любят только в юности, самоубийственно. Мамаша обожала единственного сына, страдала, звонила ей, о чем-то туманно просила, обещала любую сумму, только чтобы мальчик не покончил собой. В конце концов она увезла своего сына куда-то очень далеко. Екнуло в груди, неужели это любовь? Лет восемнадцать прошло, а он все любит. Кажется, ей везет: на сумасшедшего он не похож.
 Как будут разворачиваться события, покажет время, а пока наслаждаюсь.
 Маша прикрыла глаза, - резкий толчок, качнулась вперед и чуть не угодила в лобовое стекло. Теперь понятно, почему оно так называется.
 Он смачно выругался, характерно скривил губы, верхняя поплыла вправо вниз а нижняя в противоположную сторону, и рукой ухватился за подбородок, будто проверяя, гладко ли выбрит, - жест, который позволял я себе старинный, серенький, наводящий скуку друг студенческих времен.
- Делаю левый поворот из левого ряда, ничего не нарушаю, этот отморозок чуть меня не протаранил. Он еще поплатится, - скрипуче проговорил он.
- Проявился. Я тебя вспомнила, вот что значит изменить привычную одежду. Ты раньше в сером костюме ходил.
- Никогда не было, - кисло скривился друг.
- Не может быть.
- Кому лучше знать.
- В чем тогда ты приходил на лекции?
- В том же, в чем к тебе, в джинсах и свитере, - темно-красный и темно-синий. Чаще ходил в синем. Мне их бабушка связала на первом курсе.
- Не может быть, - удивилась Маша, но в бабушку поверила. - Ты красишь волосы?
- Никогда.
- Не может быть. Но ведь раньше у тебя волосы были под цвет костюма, серые, - он повернулся к ней, сжав губы в узкую щель, - Ах, да, то есть волосы были прямые и пепельные. Откуда яркий цвет и волнистость?
 Он широко ей улыбнулся.
- Ты не в рекламе работаешь? Научился улыбаться, раньше только слегка кривился.
- Все такая же злопамятная, а я зато научился носом шевелить.
- Интереснее ушами.
- Научусь обязательно.
- Учись, отличник. Каким ты был, но стал другим, - пропела она
 Улыбка ему раньше не удавалась. Голубчиков, как могла забыть его. Голубчик, развеселись, ну что ты такой замороженный, не тратишься на чувства, чтобы дольше прожить и больше книжек прочитать?
 Был жалкий и липкий, не имел цвета и запаха, обернулся красавцем-молодцом. Красив телом, а хорош ли делом?
- Приехали! – доложил он ликующим голосом первого космонавта.
- Какой этаж? – спросила Маша, оглядывая уходящую в небо бетонную стену.
- Шестнадцатый, - ответил счастливый, не похожий на прежнего Голубчик, имя не всплывало.
 Маша на всякий случай решила хвалить все, что увидит, может, в этот раз ей повезет, и бывший друг Голубчик пригодится.
 Лифт в порядке, новенький, свеженький. Дверь с номером «66» пугает обилием врезных замков.
- Мой офис, - Жестом обвел он просторную прихожую и показал на комнату, ярко освещенную солнцем. – Садись. - Маша отметила синее удобное кресло, - Смотри на картины.
- Ничего, - сказала Маша, рассматривая скособоченные серенькие домишки, горбатый мост через реку и сугробы снега с розовыми пятнами, надо понимать, закатного неба. Полкомнаты занимали ведра в краске и штабель досок. Страна в состоянии ремонта. Когда жить начнем? Она расстроилась, потому что не переносит ни строек, ни перестроек. Хотя в душе и согласна на новенькое, совсем готовенькое. Значит, не повезло, правда, пока в малом.
- Посмотри, какая палитра красок. Нравится?
- Да, нравится - согласилась Маша, с отвращением разглядывая грязно-серый пейзаж с нещедрыми мазками розового, голубого, переходящего в фиолетовый, - в тон его прошлому и ее настоящему.
- Давно не виделись, - Маша смутилась своему дрожащему с перехватом дыхания голосу, как бы не навредить словами, но продолжила, - Я помню, в общежитии над твоей кроватью космос висел. Много света и огня.
- О, да, кричащие цвета, я тогда был молод и горяч.
- Я бы не сказала. Раньше ты был серый как эти домишки, теперь яркий, а картины потускнели.
- Многое изменилось, квартиру купил, - он щедро улыбался, и она не поняла, обиделся на ее слова или так доволен собой, что не обратил внимания на них.
 Ей было неловко, она чувствовала себя так, будто в кармане держала хрупкий хрустальный бокал, как бы не разбился.
- Ты все такая красивая, ах, эти черные глаза, похудела, Дюймовочка.
- Что? – удивилась она черному цвету ее васильковых глаз.
- Таких, как ты, называют Дюймовочками из-за роста. Так и пишут в объявлениях.
 Маша не любит сравнений со зверьками, домашними животными и сказочными героинями, а также кличек и убогой фантазии. Занудный голос Голубчика возмутил, она отвернулась к окну, закусив губу.
 Спасительный звонок с приятными переливами обрадовал, не дал разгореться ссоре. Голубчик скривился. Будто не ожидал, что ему помешают. Вошли трое: яркая блондинка в нежно голубом и черномастная пара: мужчина и женщина в непритязательных одеждах.
 Стало шумно и весело, будто сам собой накрылся журнальный столик, все пили шампанское. Голубчик читал собственные стихи: «Ночь, улица, фонарь, асфальт, аптека». Маша вспомнила, тогда в общежитии над неудобной кроватью кроме открыток с космосом висел плюшевый коврик с оленями. В ее счастливом детстве тоже висел коврик с оленями, правда, не плюшевый, а тканный.
 Голубчик держал под подушкой порнографический журнал, любил внимательно просматривать его и тискать ее грудь дрожащей рукой.
 Пара растворилась, блондинка стала лишней, но сидела с видом, что лишняя Маша.
 Голубчик читал стихи, снова пили шампанское, превратившееся для Маши в мочегонное средство. На четвертом заходе она решила из туалета не выходить, переждать там гостей, и если бы он ушел с ними, она бы не протестовала.
 Она сидела на унитазе напротив грудастой брюнетки без трусов, но в кофточке, и пыталась объединить два мужских портрета в одном. Портреты не совпадали по росту, цвету волос и голосу. Все можно изменить, и даже рост. Может, он и фамилию сменил, эта ему не подходит. Теперь не Голубчик, теперь торжествует Григорий. Она аж подскочила. Наконец вспомнила его имя. Трудно было, потому что даже в постели называла его Голубчиком. А, может, он все же Георгий? – с надеждой подумала она и вспомнила, как его называла Жориком самая красивая девушка на курсе, поглаживая плечо и грудь в надежде, подскажет на экзамене.
 Жорик Маше не нравится, потому что сразу вспоминается другой Жорик среднего возраста с кривой шеей. Из-за его спины выглядывала нескладная и уродливая лицом женщина. Черты лица и одежды не помнятся, сохранилось общее впечатление серости и некрасивости, но внешность не скрывала доброго и покладистого характера. Только из-за своего характера она терпела свекровь – хищного зверя, с претензиями на дворянство и высокую культуру. Кокетливая старушка с брошью у кружевного воротника пасла козу для своего сына и молча страдала от непородистости невестки. Вся улица была против старухи, изводившей невестку.
 Нет, Маша категорически не согласна с именем «Жора». Помнится, старуха называла сына Гришей. Для Маши в облик Гриши входит фуражка на одно ухо, за другим ухом ромашка.
 Гриша с Машей на ромашковом поле. Но все же лучше Георгий – победитель на белом коне.
 Скрываться в туалете уже не было смысла. Она слушала легко и естественно звучащие из уст Георгия слова: «Фирма, аудит, стажер в Лондоне, консультант-помощник Скотт Фицджеральд, брокер, совместное предприятие.
 Маша удивлялась, потому что проспала в обнимку с Бродским новые игрушки для энергичных и продвинутых.
 Блондинка Машиного возраста не впадала в спячку, она сама стажир Нью-Йорка. Маша решила, Лондон звучит лордистее. Радовалась за Георгия и не сомневалась в своей победе над блондинкой по имени Катя, мужчины на сильно продвинутых женщин не западают.
-Маша, чего ты хочешь от жизни? – спросила Катя.
- Тепла и солнца, - Не задумываясь, ответила она.
- Хорошо, - вскользь произнес Григорий, одергивая белоснежные манжеты с запонками цвета его карих глаз.
- Как там в Америке новые русские? – без интереса спросила Маша Катю, следя за выходящим из комнаты Георгием.
- Представь себе, неплохо. А вы давно знакомы? – Катя кивнула на дверь, не назвав его имени.
- Да, - сказала Маша, пристально вглядываясь в застывшее лицо блондинки.
- Маша, хотите, будем дружить? Я ведь тоже была нищей депрессанткой, не обижайтесь. Но голодного человека легко вычислить. Вы прикасаетесь к еде и пьете так, будто опасаетесь навредить себе после долгого поста. Соглашайтесь. С интересными людьми познакомитесь, станете богатой, обещаю. Есть женщина, приехала из самой Америки, не женщина, мечта.
- Поэта, - усмехнулась Маша.
- Зачем поэта? – покраснела Катя и заговорила долго о знакомой спасительнице человечества от вымирания. Из потока слов Маша узнала, что были эмигранты первой, второй и третьей волн. Третья волна накрыла в основном Америку, а теперь возвращается нас накрывать. На робкое, нельзя ли как-нибудь с четвертой туда, Катя ответила категорически, - нет, не получится, американцы поумнели, нас туда не пускают, да и незачем, можно и у нас неплохо устроиться.
 Он вернулся в легком персиковом пуловере, проступили выразительные рельефы накачанных мышц, широкая грудь и тонкая талия.
- С Ионой я сам Машу сведу. Эта женщина гениальна, она изменила мою жизнь, никому я так не благодарен, как ей. - Он обвел комнату и материализовавшуюся черномастную пару, Маша так и не поняла, где они скрывались, - Боб и Кармен приглашают нас на дачу, с нами поедет Иона Смит.
 Голос – благозвучный баритон. Как можно сравнивать с Голубчиково скрипучим. Сквозь напряженное горло и сжатый рот трудно протискиваются серые слова, - у меня нет лишних денег, Мария. Подождем неделю до стипендии, будет тебе кофе с пирожным. На большее не рассчитывай, мне нужен красный диплом, потом аспирантура. Наберись терпения ради нашего будущего.
 Печальные воспоминания прервал его счастливый голос.
- Помнишь, Маша, наши студенческие годы? Как мы веселились, радовались и любили! И не думали о завтрашнем дне.
 Маша опьянела, но головы не потеряла, интуиция подсказывала, пока победа за ней, а не за благополучной блондинкой.
 Хорошо это или нет? Он троился. Скользкий как рептилия Голубчик смутно просматривается в его привычке браться за подбородок, чуть склонять и резко подкидывать голову так, будто чуб падает на глаза. Может, излишняя аккуратность от Голубчика, а, может, от Григория. Григорий нуждается в одобрении, и она одобряет серые картины, синее кресло, его успехи в деле личного благополучия. Он предсказуем как круговорот воды в природе. Но хотелось бы другого, Георгия – Победоносца, она при нем жена Цезаря. Нужно это Кате? Женой Цезаря? Ее бы устроил предсказуемый Григорий, - сегодня то, что и вчера.

 * * *

 Боб сидел за рулем, Кармен рядом. Маша прижалась в дверце машины, но все равно чувствовала горячий бок рядом сидевшей плотной женщины в джинсах и высокого качества бирюзовой рубашке из хлопка. Женщина через одинаковые промежутки времени поворачивалась к ней с белозубой улыбкой на кирпично-загорелом лице, потом к робеющему Григорию, смотрела вперед, в промежуток между Бобом и Кармен, поворачивалась к Маше и так далее.
 На даче, состоящей из небольшого сада, в основном плохо ухоженного огорода и неряшливого внутри домика, Иона сразу стала центром внимания, и Маша под шумок, украдкой полюбовалась редкими уголками природы: чахлыми яблонями под окнами домика и клумбой из нежных колокольчиков у самого крыльца. Все остальное можно не видеть и не слышать, особенно слова Ионы с нерусским акцентом.
- Всем Маша хороша, но у нее сбоку зуба нет.
- Я ей скажу. Пусть поупражняется перед зеркалом, - сказал Голубчик.
 Маша расстроилась, поэтому была невнимательна, когда перед ней выложили баночки и бутылочки бирюзовых оттенков. Катя восхищалась дизайном, Маша перелистывала журнал, ужасаясь, на что столько высококачественной бумаги тратится. Кармен накрывала стол на веранде. Голубчик специально для Маши восхищался обилием колбас и дорогих напитков французского производства. Ей хотелось домой, на диван, к Бродскому.
 От вина отказывалась, колбасу не хотела, прилегла на диван и проспала до самого отъезда.

 * * *
 
 Утром долго лежать ей не дали. Пришли Кармен без Боба и Катя. Маша уже знала, что Кармен – чемпионка продаж. Но на продажную чемпионку она не походила, наивно поглядывая черным глазом из-под светлых ресниц. От испанской красавицы тонкие губы и заостренный подбородок. Ей бы кружевную шаль и красную розу у уха.
 Имя пугало, предрекало трагичную судьбу, было жаль худенькой молодой женщины, туго обтянутой джинсами и маечкой.
- Смените имя. Не искушайте судьбу, - взмолилась Маша.
- Имя я сама себе выбрала. И победила себя, потому что Наташ много, а Кармен единственная.
- Боб не ревнует?
 Она радостно закивала:
- Стал ревновать. Ионе пришлось вмешаться. Поработала с ним, все теперь о,кей. – Говорила она и резала колбасу тонкими кружочками.
- Толще режь, не жалей, еще купим, - вмешалась Катя.
 Кармен-Наташа густо покраснела и превратилась в прекрасную смуглянку:
- Привычка уже, я Боба худею.
 Катя объяснила, что Иона у них главная. Потому что спасительница, а они спасательницы, и это полезно не только человечеству, но им тоже.
- От себя не спасешься, - сказала Маша.
- Можно, - перебила Катя и стала делиться личным опытом, далеким от Машиной жизни, о том, какой был фантастически, непостижимо огромный конкурс в Америку, она выдержала.
- Тебе нужно имя сменить, чтобы перестать летать в облаках и опуститься на землю, - сказала Кармен-Наташа, изогнувшись по-змеиному на кухонном табурете, но, не став соблазнительнее.
- Так просто? – ужаснулась Маша, хватаясь за край стола, - перебрала сладкого вина.
- У тебя будет все, что ты пожелаешь, - колдовала Катя, - У тебя будет главное, - энергия, и ты тогда захочешь отдать ее людям.
 Отдаваться не хотелось кроме одного мужчины. Но если так рассудить, в ее положении, если предлагают дружбу, зачем ее отвергать.
 Несмотря на разногласия, мило посидели, и Маша даже не устала, когда гости ушли, надеясь на встречу в ближайшее время. Она обещала, но прошла неделя, она все ждала известий от него, не выходила из дома. Не хотелось бродить по городу в поисках адреса на Катерининой визитке золотом по голубому. Город казался уродливым монстром, враждебно настроенном против нее. Хотелось на дачу с Бобом и Кармен, но без Ионы. Она чувствовала, что ей не под силу любить, слишком истощена душой и телом, но ничего не могла изменить, - мечтала о счастье. Лежала на диване, забыв о Бродском, и мечтала о Георгии, но смирилась бы и с Григорием. Голубчик не рассматривался.
 Бродский валялся на полу у дивана. Она обречено думала, неужели придется сдаваться и идти работать в школу к слегка дебильным мальчишкам и рано созревшим девчонкам. Глаза туманились от слез, заслоняя холеное лицо старого нового друга.
 * * *

 Крепконогая приземистая женщина, откатная волна с американским акцентом, хищно до коренных зубов улыбалась. Ее свекольные щеки резко выделялись на фоне бледнолицых овечек, послушных ее воле. Малокровные лица не краснели даже после притопов-прихлопов под команду: «Встаньте в круг».
 Встанем-присядем, широко улыбнемся, - Маша внутренне протестовала, но ноги были послушны Ионе. Это лучше, чем лежание на диване до болей в спине, не было стихов, не было еды.
 Она оглядела свои ноги в старомодных, вошедших в моду туфлях маленького размера. Что ж, раз им хочется, раз душа не балует, согласна попрыгать и поулыбаться.
 Душа надеялась увидеть Георгия, поэтому особо не протестовала, потому что просто так сидеть в уголочке никто не позволит. «Теснее, девочки, почувствуйте плечо друга. Мы здесь все друзья».
 Плечо некрасивой женщины, пахнущей нищетой, не успокаивало, не напрягало, было стулом, стеной, но не другом. Маше нужно конкретное плечо.
 Катя появлялась тогда, когда пляски заканчивались, и все рассаживались в круг, слушали Иону и время от времени под ее команду поднимали руки и выкрикивали «Ха-хы-хо».
 Катя делилась богатым опытом, всем улыбалась, потом подходила к Маше, и ее соседка по плечу смотрела с завистью.
 Наталья приносила пахучие флаконы, напоминающие изящные женские фигурки, бережно расставляла и поглаживала от избытка нежности. Она любила Боба, Катерину, Иону, Машу, - весь мир и скрыть этого не могла.
 Катя отводила Машу в угол и нанизывала нули как жонглер кольца, - рассыпала, собирала кубы, пирамиды, получалась внушительная прибыль от реализации баночек, продукта, - поправляли Катя, Наташа и Иона и добавляли, ей повезло, ведь могли не встретиться.
 Нули сверкали всеми цветами радуги, кружилась голова, Катя жарко уговаривала, кивала на присутствующих, никакого сравнения с Машей, оставаться им навсегда нищими.
 Маша понимала, обрабатывает старыми как мир способами. Конечно, она не попадется, но подумать о деньгах не мешает. Красивая любовь требует красивого обрамления. К сожалению.
 Неожиданно рано утром пришел Боб, не смуглый, а бледно-зеленый. Он не улыбался, чем напугал Машу, не случилось ли плохого с Натальей. Он прошелся по квартире и заглянул в ванную и туалет.
- Где он? – спросил Боб.
 Маша сразу поняла, о ком спрашивает, и пожала плечами, надеясь, что получилось равнодушно.
 После Боба она стала ждать событий. Они пришли цыганской толпой, Георгий, Наталья и Катя, яркие и веселые.
 Женщины накрыли стол по высшему разряду и стушевались, превратились в незаметные тени. На их ненавязчивом фоне игралась любовная классическая сцена: он рыцарь, прошедший огонь и воду, а также тридевять земель и гор ради нее, сохранив на груди красную розу, брошенную ему прекрасной дамой, в данном случае Машей. Она пыталась уточнить, что он думает о ее чувствах.
- Любовь не скрыть, - единственный раз вмешалась Катя, но Георгий оборвал ее зло сжатым ртом, - потом и на миг стал походить на предсказуемого Григория. Она знала, чем закончится день, не так давно начавшийся. Тени исчезли в полдень. Георгий и Маша остались вдвоем, и день закончился так, как она мечтала на диване. Мечты сбылись там же.
 Маша поняла, ради чего весь этот мир и ее страдания последней долго не кончавшейся зимы. Любить Георгия ей понравилось больше, чем сочинять строчки, трудно поддающиеся желанному ритму. Зато ритм их сплетенных тел устроил обоих.
 Она была счастлива, ничего от прежнего Голубчика. Небо и земля, лед и пламень, солнце и луна, черное и белое, да и нет, да, да, да.
 Он производил впечатление молодца, отмытого сначала в мертвой, потом в живой воде.
 Вторая молодость? Но еще рановато. Телом как раз в меру, ни худой, ни толстый, кожа ни сухая, ни потная, приятно-бархатистая. Ах да, чудо-косметика.
 Утром он не спешил, долго лежали в постели, он рассказывал о своих успехах в бизнесе. Она не перебивала и старалась вникать, но внимание рассеивалось тревожным ожиданием узнать, в качестве кого она ему стала.
 Он говорил: «И тогда я решил испытать себя, - смогу или нет, на последние гроши доехал до Ионы, ты ее видела, представляешь, как она меня встретила. И я поверил, потому что она поверила в меня. Главное вера. Без веры ничего не получится, я поверил сразу, как ее увидел».
 Он не спрашивал, поверила ли Маша Ионе. А если бы спросил?
 Маша думала: Голубчик в других людях не нуждался, хотя нет, он рвался в аспирантуру и окучивал единственного профессора на факультете. Профессор был скучен, лекции неинтересные, ни одной свежей мысли. Профессор защищался по советской прозе в стародавние времена и ничего не хотел менять в своих лекциях. Голубчик единственный слушал его, ходил за ним, в конце концов попал к нему в аспирантуру.
- Я ведь так и не знаю, защитился ты или нет.
- Кандидат наук. Я удивился, когда не увидел тебя на своей защите.
- Надо было пригласить.
- Никого не приглашал, все наши пришли.
 Вряд ли бы она тогда пришла. Его комната в аспирантском общежитии чуть ли не снилась ей в страшном сне. Он купил набор художественных открыток: кроваво-черная бездна с интенсивно-желтыми завихрениями, повесил на стену, обнимая за плечи, держал ее мучительно долго у своей «галереи» и шепотом вдувал слова в ее ухо: вечность плюс бесконечность и никого кроме нас с тобой. Она же мучилась и жалела, что вкусы его так резко поменялись в процессе написания диссертации: порнографические картинки пусть и раздражали, но не пугали масштабами вселенной и были уместнее для их отношений.
 Теперь все другое, теперь она его любит, и ситцевыми ночными рубашками не отделаться, если хочет надолго, навсегда завлечь его.
 Она с тоской подумала о прилавках с дорогим нескромно-замысловатым женским бельем. Ну и вкусы у мужчин.
 Он говорил: лучшие дизайнеры разрабатывают упаковку. В состав кремов входят вытяжки из экологически чистых растений Тибета. Он там был.
 Она думала: Бродский объехал весь мир, а она дальше своего города нигде не была. Старый, привычный мир искусства рухнул. Как уложить в голову то, что лучшие дизайнеры мира работают над баночками на выброс. Она, конечно, их не выбросит, найдет им применение. Но гений, работающий не на вечность ей не понятен. Гений для того и работает, чтобы на вечность. Или она проспала, и вечность отменили?
 Он говорил: после защиты я понял, что работа филолога неблагодарная. Писатель получает удовольствие, читатель тоже. А что достается филологу? Неблагодарный труд критика? Не суди да не судим будешь.
 Допустим, забросил филологию со всей ее классикой, Иона задурила голову, но Тургенева трудно так взять и отменить. Неравноценная замена. Вот и нашел Машу, чтобы для души, для полноты жизни.
 Можно говорить что угодно, можно перестать читать, повесить на стену серые картины, обзавестись дорогой косметикой в выигрышной по сравнению с картинами упаковке, носить персиково-бирюзовые одежды, купить квартиру на шестнадцатом этаже, но от себя не уйти.
 Он говорил, - научим тебя, другая жизнь начнется. Ты ведь не знаешь, что за жизнь у хорошо обеспеченных. Представь, что ты себе ни в чем не отказываешь. Сказка.
 Она надолго задумалась, как бы изменилась ее жизнь. Но увы, она мыслит по-старому, не верит в чудодейство за деньги, а точно знает, что вдохновение не покупается.
 Пока искала слова, чтобы передать необидно для него свои сомнения, он собрался и ушел. На прощание ободряюще улыбнулся, поцеловал ее в губы и посоветовал походить по соседям, наверняка, у них проблемы, которые она поможет решить. Захотелось снова в постель. Но она не успела впасть в тоску после его прощального походить по соседям, - появились Катя с Наташей. Как будто поджидали где-то поблизости. Обе улыбались, тыкали по очереди в глянцевые картинки, а ее мучила толщина каталога, сколько бумаги зря потрачено. Поражала память Катерины: все подписи под картинками она знала наизусть и с радостным удивлением, как в первый раз повторяла их. Маша не способна так радостно повторяться.
 Маша думала о своем, о том, что Георгий вошел в ее нищий дом подарком судьбы, лавровым венцом, улыбкой, нежным прикосновением, лаской, оргазмом и полным умиротворением от созерцания правильной картинки: «Портрет любимого мужчины».
 «Правильная картинка» удивила. Ни разу не всплывала, теперь вот всплыла.
 В прошлой жизни она каждое лето отдыхала у Черного моря. Ездила сначала с мужем, потом сама, Где-то в районе Ялты, а, может, Судака, уже не помнит, прекрасное место было, но отдыхалось плохо в вынужденном соседстве с незнакомыми людьми Случайные соседи по дикому пляжу предавались, так сказать, активному отдыху, - устраивали пикники, шумные, крикливые, с выяснениями отношений. Обыватель кому угодно испортит настроение, даже самому себе. Игры в мяч на воде и на берегу сильно раздражали. Величие природы и суета людишек противоречили так, что у нее началась депрессия. Она тогда решила встать рано утром, пойти на пляж, а днем в жару отлежаться в своем недорогом закутке с книжкой. Так она и сделала. Но ей не везло, оказалось, что шумная компания, доставшаяся ей накануне, расположилась на ночь в палатках на самом берегу. Ей не хотелось пробираться через чужие вещи, мимо спящих людей, и она пошла вдоль обрывистого берега в поисках спуска к морю, возможно набредет на доступное ей место, и нашла. Но когда подошла ближе, увидела мальчика на берегу с собакой. Собака лизала его щеки, покусывала уши, взбиралась на спину, но он сидел неподвижно и смотрел на море. Она отступила, боясь, что ее учует собака. Но та счастливо повизгивала, а мальчик замер перед величием природы. Маша удалилась. Правильная картина, - подумала она, быть у моря как молиться в храме.
 Вот и сейчас, все, что случилось у них с Георгием, было правильно, как раннее утро, берег моря и созерцающий мальчик.
 Она не сомневается, что Георгий прочитал нужные книжки. Но если так, трудно поверить, что человек может измениться даже до внешней неузнаваемости. Или все дело в ней, и она в студенческие годы не увидела в нем задатки настоящего мужчины? Иона смогла разглядеть, - подумала Маша ревниво.
 В настоящем времени внешность у него классная, без изъянов. И ей нравится его контролируемая страсть Даже так? – удивилась она сама себе, - то, что раздражало в Голубчике, в Георгии нравится. Неужели купилась на запах больших денег? Этого она в себе не допускала, купилась, да, но скорее всего на мужчину, уверенного в правоте своего дела.
 Маше не хотелось думать о баночках, но где-то в ней зрела мысль, что баночки и сотворили такую блестящую внешность.
 Он испытал чудодействие продукта на себе и теперь хочет помочь людям, - думала Маша Катериниными фразами. Но влекло ее другое, - хотелось, как говорят, простого, человеческого, чтобы Георгий был рядом, чтобы они гуляли вместе рука об руку, она прижималась к его плечу, а он ласково ей улыбался. Без его улыбки она уже не хотела быть.
 Как много времени они тратили с Голубчиком на разговоры, после которых пропасть между ними еще больше увеличивалась. Зачем это надо было?
 Другая женщина, не она, нашла к нему подход, иностранка, хоть и называется русской, но вряд ли они были близки. Американке довольно мессианской роли. Но если бы такое случилось, активная американка не отпускала бы его ни на шаг в любую сторону.
 Ничего, Маша тоже сумеет, разберется в зельях, где, что и от чего нужно применять.
 Счастливая Маша после ухода новых подружек побежала к соседям. Этажом ниже открыла счастливо улыбающаяся женщина, будто бы Маша отразилась в зеркале. Женщина широким жестом пригласила ее в комнату. Все как полагается: красивый улыбающийся мужчина, шампанское, шоколад, розы в вазе. Женщина утащила ее на кухню, шепотом сообщила, - друг мужа только что объяснился ей в любви, она не знает, что делать. Говорила она так, что было понятно, знает и сделает, как только Маша уйдет.
 Странно, Маша не во время, но оба, мужчина и женщина обрадовались, видимо, для перехода в другое состояние им необходима была пауза. Все трое выпили шампанского, Маша стала пересказывать Катю, удивившись своей памяти, ей горячо обещали помочь с клиентами, конечно, понимают, здоровье нации.
 Больше никто дверь не открыл. Маша пила чай, оставленный Георгием, с необычным вкусом и запахом, и поймала себя на том, что готова принять яд из его рук. Сон пришел скоро, и она долго поднималась по ступеням: двадцать, тридцать, тридцать пять, мимо женщины с веслом, сменившим ее сталеваром с лопатой, или она что-то перепутала. Хотя нет, он же варит, то есть как повар с поварешкой. У последней колонны шахтер в широких штанах с отбойным молотком. Или это красноармеец в буденовке со штыком на плече из времен ее глубокого детства? Странно, мужчина,
похожий на тренера, шел мимо по ступеням вниз, теперь ее догоняет.
- Здравствуйте. Вы меня помните? – спросил он и открыл дверь перед ней. Она стояла посреди зала для танцев, окруженная мужчинами в строгих костюмах и купалась в лучах славы. Попутно прочитала лекцию на филологическую тему.
 Сон перебился, она оказалась в осеннем свежевымытом после дождя парке и держала двумя руками огромное красное яблоко.
- Самое неверное предсказание, когда настоящее переносишь в будущее. Будущее, действительно, продолжение нашего настоящего. Но происходит так много событий, важных и не очень, что можно перетащить в будущее абсолютно неважное, - поучала она кого-то, может, того мужчину, похожего на тренера, он фоном торчал сбоку. В центре находилось яблоко. Ей хотелось откусить от него, чтобы избавиться от горького привкуса досады, - ее не понимают.
 Яблоко оказалось пустым внутри, полая сфера, одни стенки и те подгнившие.
 Маша проснулась расстроенная.
 В ней боролись два состояния, вытекающие из одной сущности:
поэтическая созерцательность, предполагающая внешнюю пассивность и минимум средств: диван для расслабления, потолок для медитации; и тяга к телесной красоте, о которой еще Чехов выразился, но скрыл главное: телесная красота нуждается в материальной подпитке.
 Спасение человечества само собой благородная цель, но к ее фигуре, так восхищавшей Георгия, требовалось достойное обрамление.
 Она поймала себя на том, что заговорила голосом бульварной прессы, поучающей женщин, - новая одежда необходима, иначе мужчина будет вас путать с привычной мебелью. Пока он ее замечает, но совсем скоро она для него сольется с фоном. Быть фоном безопасно для жены, но не для любовницы.
 В огромном родительском шкафу болтается единственный серый костюм со времен Голубчика, - с первого взгляда производит впечатление элегантного, со второго бросается в глаза сильная потертость.
 Костюм можно еще потерпеть, но несовершенство внешности из-за отсутствия зуба сбоку мучительно. От кривой улыбки сводит мышцы лица, и она проснулась прошлой ночью с широко открытым ртом от боли в челюсти. Как бы чего в него не залетело.
 На фоне переживаний материального недостатка Машу сильно удивило, как легко распоряжались деньгами ее новые знакомые. Катерина вытащила из сумки мобильник и подарила ей, когда она пожаловалась на ночные желудочные боли, такие, шевельнуться боялась. Отвыкла есть что либо другое кроме манной каши.
 Катя с Натальей в голос повторяли, как они ее понимают, обе прошли через это, и голодали, и не в чем было выйти, - все это было и прошло и, они уверенны, никогда не вернется.

 * * *

 Не успела Маша позавтракать остатками вчерашнего пиршества, в ее тесной прихожей возникли улыбающийся Георгий в персиковом пуловере, Катерина в голубом и в ослепительно-белом Боб с Натальей. Георгий, Катерина, Боб и Наталья говорили: редкий шанс, дешевая распродажа продукта в честь юбилея президента египетской пирамиды, раз в десять лет случается, (Маша не знала, что президент не один, а их очень много) мы попросили придержать продукт для тебя. Надо спешить, как бы другие не узнали.
 Маша согласно кивала, тупо смотрела на пачку долларов в руках у Георгия, не могла перемножить нули на нули и поверила Катерине, еще немного усилий и она миллионерша. Но, они дружно заставили ее пересчитать полученную сумму. Маша послушно умножила не помня что на что и для чего, действительно, получила шесть нулей с тройкой в голове. Но не это важно, подумаешь, арифметика, сумела, перемножила, важно то, что ее куда-то звали. Она радовалась, что вот появились люди, протянувшие руки помощи. Они уверяли, - судьба, наконец, повернулась к ней лицом, а хоть бы задом, ей очень хотелось спеть хором. Что-то торжественное. Если прислушаться, у них так и получается: завораживающий баритон Георгия, мужественный бас Боба, нежный Натальин, звонкий, энергичный Катеринин. Один, другой, третий, тема повторяется, замолкают, теперь вместе. Маша заслушалась, они пели ей и для нее: повезло, повезло, повезло, зло, зло, зло. Только раз, раз, раз, десять лет, лет, лет, многие лета президенту, дон, дон, дон. Звон, звон, миллион, он, он, он.
 Она забегала, засуетилась, искала паспорт, документы на приватизацию квартиры. Георгий объяснял: формальность – пустяк, но такие правила, мы всегда больше заполняем форм, чем требуется, но под чиновниками не каплет, такая их работа. О бюрократической системе Маша понимала, но не вдавалась в подробности. И когда ей всунули в банке много пустых бланков, передала их Георгию, аккуратно заполнившему каждую строчку, напомнив занудного Голубчика. Она расписалась, где ей было указано строгой женщиной в окошке, и они пошли прямо, повернули за угол, вошли в подъезд и оказались в почти пустой квартире на первом этаже. Из двух комнат делали одну, стена разрушена совсем недавно, мусор еще не вывезли. Их встретила улыбающаяся женщина. Маша подумала, в банке так бы, а то суровость женщины в окошке снизила ей настроение.
 Женщина выносила откуда-то коробочки, предлагая Маше внимательно изучить срок годности и дату изготовления, потому что просроченный продукт опасен для здоровья. Маша изучала, коробочка переходила в руки или Катерины, или Натальи, или Боба.
И уже Георгий складывал их в большую дорожную сумку.
 Потом появились еще сумки. Она шла впереди с пустыми руками, следом Катя, Наталья и Боб. Георгий пошел в другую сторону, обещая прийти вечером. Она немного заволновалась, не сбегут ли с продуктом. Никто не сбежал. Вот что значит быть любовницей Цезаря, - все самое лучшее, еще помогут донести.
 Боб с Натальей торопились, Катерина помогла вытащить коробки, оставила толстый журнал-инструкцию и тоже заторопилась. Георгий не приходил, но она радовалась всей душой, доставая из сумок и расставляя на кухонном столе коробочки разных размеров как новогодние подарки.
 Жаль будет с ними расставаться, но пока они здесь, со мной, успокаивала она себя, составляя коробочки как детские кубики в замок готического стиля. Потом сообразила, что из коробок можно доставать баночки-скляночки, не перепутает, потому что на всем есть этикетки по-русски. Золотые буквы по небесной лазури, яркому изумруду радовали ее. Не меньше радовали слегка подсиненные изморозью глазурированные бутылочки с мужскими лосьонами. Дорого, но ведь не для бедных. Она открыла одну баночку с крышкой цвета ее глаз, сковырнула с гладкой белой поверхности чуть-чуть пахучего крема, нанесла на кожу, да, класс, не то, что дешевые кремы, как липкая замазка, неприятное чувство, будто лицо надувается как воздушный шар. Новый крем ложится на кожу так, будто нежно поглаживает.
 На глазурированных стенках тяжелых склянок с лосьоном, пахнущим Георгием, играли солнечные зайчики. Она прижалась губами с прохладной поверхности, - поцелуй, предназначенный Ему. Как вино и хлеб – Христово тело, так и эти баночки, изящные и благоухающие – частицы Его. И через них происходит передача чувств: его к ней, а ее к нему. Им хорошо вместе, но от недостатка времени, что делать, волка ноги кормят, ее со вчерашнего утра, которое они провели вместе, стала мучить невысказанность. Когда он рядом, слова лишние, а когда его нет, не с кем поделиться. Маша настороженно относится к Катерине. Наталья сама в своих проблемах. Безусловно, у них с Бобом любовь, но он ревнует, иначе бы не ворвался к Маше ранним утром. Сюжет, напоминающий историю Кармен. Кто-то он, третий? Наталья мучается, не может решиться, может, любит обоих, бывает и так, но, наверное, ей
свобода дороже. Недаром выбрала себе это имя. Маше свобода не нужна, все, хватит. Она осторожно перенесла баночки в комнату на стол, сбросив на пол книги и бумаги. Эти баночки теперь для нее живее живого.
 Одушевление неодушевленных предметов называется анимизмом, - вспомнила она лекции по религоведению.
 «Какой дизайн» – передразнила она Катерину, на фоне влюбленной Натальи она сухо смотрится даже когда восторгается. Но видок у нее феноменально ухоженной женщины. Маша попытаться приблизиться к идеалу, для начала использует средства для смягчения, омоложения и увлажнения.
 После ванны она обмазалась с ног до головы, благо, худенькая и невысока ростом. Амброзия – пища богов, - Маша заварила чай из восхитительной золотисто-изумрудной коробочки. Ах, какой ароматный чай заглушил запах кухонной пыли.
 Благодать опустилась на ее многострадальную душу после того как она приняла чай с ложкой бальзама, оставленного Катериной, не то из Франции, не то из Израиля. Страны, в которых побывала Катерина, перепутались. Георгий обещал флакон духов из Франции, там был и купил специально для Маши. Он знал уже, что они будут вместе. Интересно, вдвоем с Катериной он был во Франции или один?
 К ночи тело покрылось красными волдырями, Маша снова приняла ванну и обмазываться больше не рискнула.
 На следующее утро она проснулась уверившейся в то, что ее обманули. Мошенничество средних размеров, - оценила она действия своих новых знакомых и старого друга. Как будто эта мысль ее успокоила, потому что она решила не слезать с дивана, почитала Бродского, привычно опечалилась, что он так рано умер, немного повеселела от запаха дорогого продукта, ставшего для нее обузой-товаром. Она списала в столбик цену с коробок, оказалось, ровно тысяча долларов, вяло подумала, если бы крем был съедобным, продать можно было, а так придется искать обеспеченных, но где их искать. В их многоквартирном доме таких не водится.
 Самое главное, она не знала срока, в какой должна уложиться, чтобы не потерять квартиру. Он не сказал, а она не спросила, хотя сейчас думает, уже тогда, в банке подозревала, ее обманывают. Бывший Голубчик, ставший Георгием, заворожил ее красивой игрой, хотелось досмотреть до конца.
 Судорожная кривая улыбка на сером лице скучного друга Голубчика, через этап дежурной растяжки красных губ для показа белых зубов Григория, на глазах совершенствовалась в победную усмешку теперь уже окончательно лишенного имени мошенника. Но надо отдать ему должное: искусственный Георгий был убедителен, игра высокого класса, обидно, что самозванец отзывался на такое имя. Преступник не имеет права на Георгия, - она расплакалась. Почему сама себе не поверила, когда чувствовала, обманет, ведь чувствовала, но понимала это как смену настроения: качнувшись вправо, качнулась влево.
 К утру настроение, преодолев нулевую отметку, поднялось чуть-чуть на плюс, она посоветовала себе не паниковать, быть может, они не мошенники, а искренне хотят ей помочь. Она позвонила ему на мобильный, но он оказался вне ее досягаемости. Зато ответила Катя, говорила долго, уверяла, все будет хорошо. Маша так и не поняла, где он, в Испании или в Израиле. Если лжет, хотя бы придерживалась одной страны, чтобы не звучала в начале разговора Барселона, в конце: Тель Авив.
 Оставались Боб с Натальей и их дача. Маша запомнила дорогу хорошо и знала, как туда доехать на электричке. Место знакомое, бывший друг с «Волгой» возил ее по соседству на дачу к друзьям. Дважды она приезжала сама электричкой.
 Нужны деньги, и она пошла к соседке этажом ниже. Соседка была невеселой, вдвоем с мужем, обалденым красавцем с васильковыми глазами, как у Маши, темно-коричневыми волнистыми волосами и тонкими усиками соблазнителя. Он ослепительно улыбался, демонстрируя превосходство. Комплексует, потому что знает, жена, серенькой курочкой прижавшаяся к его боку, ему неверна. Красавец скорее толкнул, чем посадил жену на полку с обувью, стало ясно, оба пьяные, и навязался провожать Машу. Она сочла нужным выйти из подъезда и показать на небоскреб, там на последнем этаже ее ждет ревнивый муж. При слове «муж» красавец опустил руки, обнимавшие ее за плечи.
 Уже поздно вечером соседка привела ей клиентку. Маленькая, худенькая, в черных одеждах женщина говорила слабым голосом, смотрела полуприкрытыми глазами, страдая немочью. Но просьбу высказала: ей бы обмазаться, в котле свариться и красавицей обернуться, чтобы не потерять богатенького мужа. Худенькие сморщенные ручки-лапки жили своей напряженной жизнью, цепко хватая баночки. Маша надеялась на большее, но клиентка выбрала самую дешевую цену. Правда, денег Маше хватало теперь с избытком, и она поехала на сто четырнадцатый километр, так называется станция, где находится дача Боба и Натальи.
 Двадцать минут ходу электричкой, Маша спрыгнула на высокую насыпь и пошла знакомым путем: крутой спуск, мимо болотистого места, обход с левой стороны. Маша уже ходила не тем путем, с трудом выбралась.
 Далее пологий подъем без усталости, ей открылась панорама стройно соснового леса, на опушке короткая односторонняя дачная улица. Кое-где сохранившиеся мачтовые деревья снижают величие домов-крепостей.
 Маша сначала учуяла запах, потом увидела в той стороне, куда направилась, дерево-погорелец жутковатого черного силуэта на голубом без облачка, и, наконец, почерневшее от выгоревшей травы место с опаленными стенами бывшего дома ее новых знакомых. По участку с поломанным штакетником бродили люди в форме, невдалеке стоял Боб, окруженный милицией, Маша заметила наручники, ужаснулась, оглянулась, присоединилась к группке местных зрителей.
 Шустрый старик со скобкой рыжих усов под красным носом тыкал пальцем в сторону участка и возбужденно рассказывал, как он первый набрел на ее обгоревший труп. Ничего, на войне он таких трупов видел, перевидел. Но все равно жалко, ведь не война. Вмешалась женщина неопределенного возраста и хозяйственного вида:
- Нагляделась на их жизнь, - она махнула в ту сторону, - Пьянки, гулянки. Она, царствие ей небесное, любовь крутила с одним. Муж уезжает, тут же другой приезжает. Красивый, высокий такой, как с картинки. Таких ухоженных я только по телевизору видела. Муж ни о чем не догадывался, бывало, они все вместе приезжали с красивым, с ними еще одна.
- Нашлись, просветили, - хитро сказал старик и потер руки, будто он и «просветил». Маше стало тошно, и она побрела на станцию, стараясь не оглядываться назад и выбирая обходной путь, далеко огибая болото. Привлекать внимание не хотелось, и чтобы не торчать на станции два часа до прихода электрички, она не спешила.
 
  * * *

 Никто не стучал в ее дверь, никто не отрывал ее от сочинения объявлений. Вечерами она расклеивала их, ночами просыпалась от страха, прислушивалась и ждала рассвета. Когда небо высвечивалось на востоке, засыпала. Утром перебирала баночки, откладывала те, что подешевле, надеялась заработать и ждала, что кто-нибудь позвонит по объявлению.
 Было жаль Наталью, но она сама себе выбрала имя Кармен, - от судьбы не уйдешь.
 Несмотря ни на что и на ночные страхи, Маше нынешнее состояние нравилось больше, чем раньше, до прихода «Г».
 Раньше душа Маши пребывала в сильном беспокойстве: время и годы идут, а у нее ни одной гениальной строчки. Тело при этом пребывало в немощном покое. Теперь энергичная телесная оболочка оторвалась от обречено пассивной души и зажила своей жизнью.
 Маша позвонила Катерине. Все таки теплилась надежда, что ее не кинули. Катя сказала, что он в Италии, потом, когда Маша позвонила уточнить, когда он вернется, оказалось, что он в Израиле. Может в Греции? – возмутилась Маша. Может, и в Греции, - неласково ответила Катя и добавила, что она с «Г» уже давно в счастливом браке и пусть все оставят их в покое. Если Маша не вернет через неделю тысячу долларов, квартира будет продана без ее ведома. Имеют право. Маша поняла, что он никуда не уезжал, и на всякий случай поехала к нему, вдруг повезет, поднялась пешком на шестнадцатый этаж, лифт не работал, долго звонила, но никто не открыл.
 Во Дворце культуры бестолковая дежурная у входа удивленно слушала Машу, но так и не смогла понять, чего она хочет и что означает иностранное слово «презентация». Маша сама запуталась. Проходивший мимо мужчина вроде электрика понял о чем речь и сказал, больше не собираются.
 Дома смеялись расставленные на столе и подоконнике баночки, и Маша забросила их под диван, выкатившиеся запинывала ногами. Зачем-то мучил вопрос, каким именем Катерина называет своего мужа в постели.
 
 * * *

 Дождливым утром Маша посмотрела в затуманенное окно и увидела размытые коричневые краски соседних домов, кое - где закрашенных зеленью тополей.
 Как и положено неврастеничке, дождливая погода подняла настроение, бывает и хуже, смерть, например. Умирать в Машины планы не входило, из-за отсутствия дачи нет опасности быть заживо сожженной. Не надо спать с подонком, исполняя супружеские обязанности, изо дня в день корчиться в улыбке и повторять: встанем в круг, встанем в круг, встанем, кто там отстал и шагает левой. Улыбнемся: з-з-з-з-з-з. Лица добрые: ы-ы-ы-ы-ы-ы.
 Она с удовольствием расхохоталась, вспомнив давно забытое, как Голубчик заводился от толстого женского зада. Летом через каждый шаг замирал как кот, увидевший воробья на крыше, и долго смотрел, пока колыхающийся зад не исчезал за горизонтом. И однажды разбил себе нос на ступеньках университета. Очевидцы утверждали, что погнался за задом профессорши, недавно отметившей свое семидесятипятилетие.
 Так Катерине и надо, обрадовалась воспоминанию Маша и уверенно стала собираться, строя планы прошвырнуться с товаром по офисам, частным банкам или по центральному рынку. Продаст по недорогой цене обязательно.
 Пока тщательно причесывалась и тренировала улыбку перед зеркалом, выглянуло солнце и высушило лужи.
 Далеко идти не надо, за углом центральная улица, что ни шаг, то офис.
 Она толкнула голубую евродверь, но оказался обеденный перерыв. Им же хуже, была такая возможность подправить свою внешность совсем дешево. Наискось от нее, чуть в глубине от дороги ярко красным горело на солнце слово «Возрождение». Маша поднялась по ступеням и открыла с виду тяжелую, но легко поддавшуюся дверь частного банка. Вестибюль, куда она попала, понравился сразу, особенно серым цветом оттенка ее костюма. Непонятно как, но ее не остановили на входе, - охранник или отвлекся, или воспринял как часть интерьера: ее костюм слился с серым фоном, или привычно смотрел значительно выше ее головы.
 Маша не знала, что положена охрана, поэтому не задержалась, не
поискала никого глазами, шмыгнула как мышка направо по коридору, могла и налево, открыла евродверь с блестящей золотом приятно прохладной ручкой и увидела склоненную над клавиатурой компьютера голову мужчины. Голова как голова, большая, темные волосы как волосы, без блеска, мылом мытые под душем. Можно шампунчик ему предложить. Но почему ее сердце так сильно забилось, она часто дышит, задыхается, волнуется так, будто прибыла в пункт назначения и не знает, как ее встретят. В такой голове перхоть может водиться, - уговаривала она себя, но чувства независимо от нее концентрировались с неимоверной силой, готовые выплеснуться наружу непредсказуемыми словами и действиями.
 Все, что произошло с ней в последнюю неделю, все, что свалилось на нее как в фильме ужасов, стали семью днями творения ее нового мира. Вот почему она здесь. Не робей, Мария, твоя судьба в твоих руках, перед тобой не скользкий Голубчик пусть и с ухоженной прической. Вспомнив его, она разозлилась, - все мужики сволочи, чем этот лучше, - похорошела и звонко сказала:
- Купите подарок своей жене, ей обязательно понравится, и она будет ласковой и нежной с вами.
 Мужчина поднял голову, зло уставился на нее, она весело и бесстрашно улыбалась, нет, не похож на Голубчика, нос картошкой, глаза маленькие неопределенного цвета, лоб высокий с залысинами.
- Как вас пропустили?
- У меня есть шапка-невидимка, - улыбалась Маша, чувствуя себя победительницей, как в далекие юные годы, когда все мужчины оглядывались на нее.
 Мужчина не опускал головы, и лицо его становилось растерянным, будто и он тоже встретил свою судьбу и боится спугнуть ее. Он не мигал, будто опасался, что она исчезнет. Но она не исчезала. Он провел ладонью по лицу, как бы отгоняя привидевшуюся мечту, наконец, решился, резко поднялся и, осторожно взяв ее за плечи, она сделалась податливой и легкой как пушинка, посадил на свое место. Другого стула не было.
- Показывайте свой товар.
 Она разложила баночки и стала объяснять, путаясь и перебивая себя. Она все забыла. Оба смеялись.
 Смех ему идет, он рожден для того, чтобы радоваться, -
подумала она, когда он вышел, вернулся со стулом, поставил его напротив, сел и сказал:
- Живете одна, был бы муж, держал бы вас взаперти.
- Так уж взаперти. Я бы сбежала.
- Согласен, сбежите, за вами не угнаться. Меня зовут Павел,
 а вы Мария, другое имя вам не подходит. Я вас давно жду. - Сказал он тихо, так тихо, что она повторила про себя, как при переводе с иностранного языка.

                                         Белая лошадь
 

 

    Помню, когда я ушибся нижней частью живота, и  воспалилось яичко, лечился у молодой женщины-хирурга. Она только после института, пришла работать в нашу районную поликлинику, волновалась, каждый случай для неё был серьезным, но это я потом понял. Сначала испытывал неловкость, как любой нормальный человек в обнаженном виде, вернее, со спущенными штанами, рядом с одетой женщиной. С другой стороны, было приятно, несмотря на боль, ощущать прикосновение женских пальчиков.
Врач была сосредоточена, видимо, вспоминала, чему её учили по такому случаю, но мою неловкость все же заметила, и пошутила: « Старые люди говорят, от сумы, тюрьмы и психушки не зарекайся». Шутка мне показалась ни к месту, но, видимо, так любил шутить её любимый профессор.
Дурацкие слова запали в душу, я шел домой и думал, - тюрьмы пока избежал, но не зарекаюсь, с сумой давно бы пошел, но можно по шее получить. И мода на религию не спасет.
Прошло немного времени, и я вспомнил шутку молодого врача-хирурга, потому что чуть не попал в психушку, но вывернулся. Теперь лежу в травматологическом отделении, можно сказать, повезло, заменили одиночную камеру необременительной ссылкой в благоприятных климатических условиях.
Лежу на спине с тугой повязкой на шее по предписанию врача и стараюсь не двигаться. Судно подкладывают, кормят и поят, что еще нужно нашему человеку.
Не прав тот, кто сказал, не помню, кто, но говорил, что болезнь это несвобода. Нигде и никогда я раньше не чувствовал себя таким свободным, как здесь, в палате на троих. Каждое утро приходит свита врачей в белых халатах, спрашивают о моем здоровье. Остальное время покой и тишина, как предписано. Стараюсь о себе без надобности не напоминать, как советовал светлоликий психиатр – добрый человек.
Перед моими глазами на спинке кровати прикреплена доска, мелом написан сложный диагноз, хорошо читается только «Ушиб головного мозга», в конце угадывается «состояние тяжелое, но стабильное».
Моя роскошная восточная несостоявшаяся женщина Гульжан пошутила, растягивая гласные: « Чтобы ушибить мозги, нужно их иметь».
Манера растягивать звуки смягчила жесткость остроты, но в душе чертыхнулся, какого лешего она меня чуть в психушку не загнала? Чтобы сойти с ума, надо мозги иметь. Если их нет, откуда уму взяться. Но только подумал, не сказал, опасное занятие ловить женщину на противоречиях в словах и делах.
Лежать мне пока нравится. Можно, скосив глаза влево и чуть вверх, увидеть в окне березу на фоне неба: ярко голубого, - реже, тускло серого, - чаще.
Если повернуть голову в ту же сторону, но не вверх, можно с соседом
поговорить.
Сосед попался неразговорчивый. Я сначала подумал, глухонемой. Обращаюсь к нему, улыбается, как глуховатый или не понимающий языка, и молчит. Но когда услышал, как он с женой обсуждает различие между кашами больничного и домашнего приготовления, догадался, мужик непривычен вести разговоры на другие, кроме съестной, темы. Он лежит здесь давно, работал, сколько помнит, каменщиком, упал с высоты, сломал позвоночник, лежит неподвижно, страдает молча и от неумения снять скорбь с души разговорами, сердечно заболел. Врачи теперь делать операцию отказываются.
Наискось от меня, следом за сердечником, у двери кровать с молодым парнем после автомобильной катастрофы. Он лежит ничем не прикрытый, голый, опутанный проводками и трубками, издает горлом клокочущие звуки. Из горла выведена трубка, и жена из неё каждые десять минут откачивает кровь насосом.
Этот парень в отделении самый тяжелобольной, и его жена на мою Надежду смотрит свысока, игнорирует.
Надежда жмется на стуле возле моей кровати, старается ей не мешать, в сторону парня не смотрит, боится. Так и сидит вторые сутки на стуле возле меня.
Парень хорош, даже очень, все у него в норме с фигурой. Жена плоховата, не различишь, если на лицо не смотреть, то ли передом, то ли задом стоит. Парень захлебывается, но успевает черным глазом косить на мою Надежду.
Жена меня из ложечки кормит, пить дает из чайничка с носиком, так положено. Даже ночью поит, когда я попрошу, измучилась. Но пусть помучается, - захотела в психушку загнать, сама в яму попала. И что на неё нашло, никогда никого не слушала, никаких авторитетов, и вдруг связалась с Гульжан. Подчиняется ей, как учителю жизни или, как у них называется, - гуру.
У восточной женщины свои интересы, не знаю, какие, но догадываюсь, нужен я ей. Зачем? Не знаю, но она знает, потому что есть у неё дар предвидения. Не зря возле меня крутится.
Чего моя дура жена хочет, сама не знает. Если рвется моим опекуном стать, очень рад. Но зачем ей это? Недвижимое имущество в виде мебели и посуды, - перед гостями стыдно. Движимое, кроме двоих детей, вообще отсутствует. Жить я собираюсь долго, дольше её. Она от злости умрет раньше.
Если думает, раз сумасшедший, очень сильно ошибается. Хочет разводиться, зачем для этого меня в психушку загонять. Но где она себе найдет мужа, при котором можно жить, как хочет и с кем хочет. Так у нас заведено с добрачного периода.
Похудела, две бессонные ночи в больнице заметно состарили. Не злится, не шипит как змея, спрашивает нежным голосом, не хочу ли я каши.
Аппетит у меня хороший, не отказываюсь. Она меня накормит, напоит, потом осторожно лицо полотенцем оботрёт. Очень мне приятны её прикосновения.
Гульжан тоже раз кормила: запихнула ложку за ложкой, каши в рот, набила его хлебом, ни прожевать, ни проглотить. Все наружу лезет, она злится, покрикивает, что я медленно ем. После такой кормежки больно протерла лицо какой-то вонючей тряпкой, чуть кожу не содрала.
Надежда старается нравиться, вокруг пусть покалеченное, но мужское общество. Для Гульжан что мужик, что пустая кровать, - одна реакция, вернее, никакой, уже проверено. Она оживляется только от вида бутылки с водкой.
О роли Гульжан в нашем семейном драмтеатре жену не спрашиваю. Она всё равно или соврёт, или перебьет, или сделает вид, что не слышит.
После того события, кажется, через неделю, когда я надежду потерял во всем разобраться, она вдруг стала говорить, что я по ночам кричу и детей пугаю. Сначала я поверил, хотя сейчас думаю, если бы кричал, сам бы от собственного крика просыпался.
Когда жена сказала, что поведет меня к невропатологу, может, он таблетки от крика выпишет, во мне никаких подозрений не возникло. В поликлинику пошел вместе с ней. Без неё тоже мог идти, но в нашей семье её действия не обсуждаются.
Вошел в кабинет и удивился, зачем так много невропатологов на меня одного: две женщины и мужчина. Одна, тихая, не успел её рассмотреть, вскоре ушла. Та, что осталась, чуть не с кулаками на меня набросилась, раздеваюсь не так быстро, почему носки не снимаю, почему сажусь не так, как надо. Вместо того, чтобы сесть лицом к окну, стул передвинул и сел боком, - кто позволил стул трогать, ишь какой умный нашелся, поставили, значит, так положено и нечего трогать. После того, как разобрались со стулом, и мужчина записал мои основные координаты, она вдруг истошно завопила: « Встать»! Я аж дернулся от неожиданности и подумал, может, в самом деле, неврастеником стал, вытянул руки по её команде, коснулся носа, но глаза не закрыл. Откуда я знал, что закрывать надо? Глаза закрыл, чтобы не упасть, за нос двумя руками ухватился, решил, наверное, невротиком признают. Женщина вдруг потеряла ко мне интерес и стала что-то долго говорить мужчине.
Я отвлекался на обстановку в кабинете и вид в окне, забыл уже, что там увидел, потом стал прислушиваться. Сначала не понимал специфические термины, но тут она говорит мужчине, - больной вёл себя неадекватно ситуации. Вместо того, чтобы детей из садика забирать, он, то есть я, отец семейства, бросился на сомнительный митинг и получил сотрясение мозга, будто с КАМАЗом на большой скорости столкнулся.
Я не растерялся, прессу почитываю, и телевизор посматриваю, разбираюсь кое в чем, понял, в психушку хотят упрятать. И жена на их стороне, предала меня. Не выйдет у вас, бороться буду. И, как бывает, когда спасение утопающего – дело рук его самого, про обезьян вспомнил. Недавно прочитал, где, не помню. Обращаюсь в основном к женщине, решил, она за старшего, хорошо, что ошибся. Говорю ей, читал где-то, про обезьян писали. Оказывается, они, то есть обезьяны, реагируют не на то, что их окружает, а на звуки, которые им вожак подает. Наши провели такой эксперимент, - во время дождя записали голос вожака, в солнечную погоду дали его послушать обезьянам, так они под навесы попрятались, будто от дождя.
Женщина не дослушала, закричала: «Молчать»! И кулаками стала размахивать, договорись еще тут, век свободы не видать. Пытаюсь продолжить, так сказать, аналогию провести между человеком и нашими предками, она за телефон хватается, машину с санитарами вызову, кричит и от ненависти трясётся и трясущимися пальцами набирает номер. Но перед последней цифрой смотрит на мужчину и трубку бросает на место. Мужчина слушает меня, на женщину внимания не обращает, лицо спокойное, лет на пятьдесят. Меня всегда удивляют такие лица. И как они сохраняются при такой жизни? Лучистый взгляд, кожа, будто изнутри светится, только нимба над головой не хватает.
У женщины лицо темное, и я стараюсь не смотреть на неё, но она уставилась в упор, с ненавистью, как на собственного мужа. Ну, думаю, попался в руки ненормальной, в самом деле, в психушку загонит.
Темнолицая поворачивается к светлоликому и начинает говорить по научному, правда, с такой ненавистью, будто обвиняет меня. Понял все же, что обвиняет в сексуальном неврозе и истерии в связи с этим. Вот видите, тычет она в меня пальцем, видите, истерика, самая настоящая истерика. Это когда я к ней повышенным тоном обратился, что, мол, ко мне пристали с этой лошадью. Я разве виноват, что увидел белую лошадь в неположенном месте. Сам знаю, не должна она быть там.
Что интересно, темнолицая не факту лошади возмущается, а тому, почему я этот факт лошадью считаю. Как я определил, что не коня увидел. Отвечаю в шутку, по ушам. Также и женщин от мужчин по ушам отличаю, можете записать. Не острить? Тогда не задавайте глупых вопросов и дайте оправдаться, прежде чем выносить приговор. С истерией и неврозом не согласен. Если не положен адвокат, защищаться буду сам. Не надо кричать, я ведь на личности не перехожу, и вы не переходите. Кто мне тут объяснит, почему моя жена, которая сидит в коридоре у двери кабинета, меня караулит, чтобы не сбежал, считается нормальной, хотя регулярно утром перед работой и вечером после работы, в выходные и праздничные дни еще и в обед, впадает в истерику? Придите к нам домой, и посмотрите, как мы живем. Вы на перекошенные занавески на окнах посмотрите, их жена так повесила. Мебель будто после взлета и падения. Жена носится по комнате так, будто ей куда-то надо срочно на метле лететь, и она это метлу ищет, найти не может.
Вы думаете, у нас дети хулиганистые? Нет, дети хорошие, запуганные. Вы думаете, моя жена успокоится, когда меня в психушку загонит? Нет, будет всем рассказывать, что я нормальный, и зря меня упекли. Ведь если меня в психушку загоните, на ком она зло срывать будет? На детях? Они от страха такой рёв устроят, соседи начнут в стенку стучать, милицию вызовут. Уже было.
Опасное сейчас время, не та политическая ситуация, чтобы человека безнаказанно преследовать. Вы мою жену обследуйте, у неё найдете и сексуальный невроз с психозом, и истерию с шизофренией. Она, рядом. Позвать? Я в коридоре с удовольствием посижу, покараулю, чтобы не сбежала.

Я так понимаю, сдвиг – отклонение от чего-то. Но чтобы от чего-то отклоняться, это чего-то надо иметь. Понятно я рассуждаю? Вот и ответьте, откуда у моей жены истерика два раза, в праздничные и выходные три раза в день? Вы пригласите в кабинет и посмотрите: бедра, грудь, - все на месте, тело хорошее, как бы выразился поэт, зовущее. Теперь на меня смотрите. Что вы, товарищ психиатр женского пола, отворачиваетесь? Не нравлюсь? Почему я своей жене должен нравиться? Думаете, может, в постели хорош? Вы у жены спросите, она всё расскажет. Если я на это проклятое животное подумал, что оно лошадь, радоваться за меня надо, значит, где-то зашевелилось, раз самка почудилась. Я ведь после женитьбы, когда жена сказала всё, что думает о моих мужских способностях и возможностях, ни одной женщины в её женском роде не воспринял, раздражался только, куда ни пойдешь, бабы, бабы, бабы, куда ни сунься, бабы, бабы. И всё им что-то надо. Жене надо всё, на работе не всё, но многое, в троллейбусе иная вскинет на меня окрашенные очи, будто её место занял. Я ведь никого не трогаю, на привилегии не претендую и мест в общественном транспорте не занимаю.

Когда первый раз узнал, что не устраиваю жену как мужчина, сильно удивился, зачем она тогда замуж вышла. Жена разъяснила: брак это одно, любовь – другое, секс - третье, не связанное ни с первым, ни со вторым. Любовь сильнее вне брачных уз, сексом заниматься можно с кем угодно, независимо о семейного положения, - важны лишь личное желание и возможности партнера. Я полностью согласился с логичной и аргументированной речью жены. Правильно она отметила, что я желаю только третьего, но, к моему сожалению, способен только на первое как владелец паспорта, в который можно штамп поставить.
Жену понять можно, рядом с ней я плоховат, и нельзя сказать, что это меня волнует. И то, что она отказалась от каблуков и ходит в обуви, напоминающей домашние тапочки, - я с ней одного роста, когда она стоит на ступеньку ниже, меня не тревожит.
Тревожит не наш с ней единичный случай, как-нибудь приспособимся или разбежимся, но, так сказать, явление в глобальном масштабе. Здесь мы выходим на проблему деградации и вымирания. Я на эту тему хотел на митинге выступить, я давно уже хочу выступить, да всё не получалось.
Почему мы вымираем? Потому что те, кому положено потомство производить, уклоняются. Те же, вроде меня, убогие, одним словом, божьи дети, пусть себе гуляют по свету и живут в своё удовольствие, потому что нечего с них взять. Вы согласны?
Оглянитесь, что мы видим? От тех высоких и стройных красавцев, как мой сосед, пользы никакой, - не рожают. Если рожают, то не воспитывают. Я, убогий человек, произвел двоих детей: мальчика и девочку, и оба на меня похожи. Был один, стало нас трое. Жена обижается, мучилась, вынашивала, и ни один ребёнок на неё не похож, ни внешне, ни умом, ни упорством.
На жену оглядываются и мужчины и женщины. Симпатичная сестра, - ах, эти черные глаза, делает укол, и хоть бы раз взглянула мне в лицо. Потрет кожу смоченной спиртом ватой, сунет иглу и всё, будто я неодушевленный предмет.
На улице, особенно зимой, ни одна женщина не обращает на меня внимания. Хорошо их понимаю: идет мужик ниже среднего роста в пальто с чужого плеча, грудь стиснута, на спине горб, идет-торопится, скорее бы пальто скинуть, плечи расправить и вздохнуть полной грудью. Шапка на глаза падает, шагнул, руку вскинул, шапку поправил, пуку опустил. Опять вскинул. Надоедает руку вскидывать и опускать, иду, шапку поддерживая, будто на параде трибунам честь отдаю.
Одежду жена в сэкэнд хэнде купила. Купила, что было и на что денег хватило. Ничего особенного, если сплошь и рядом не только пальто с шапкой, и жизнь чужую на себя натягивают, - не подошла или надоела другому, взял себе, - поношенная жизнь дешевле стоит.

Мужчина-психиатр, мужик есть мужик, хоть и вид у него святой, спросил, что больше всего мне в жене нравится. Я не стал врать про духовную близость, сказал, у жены больше всего нравятся коленки. Он меня похвалил, молодец разбираюсь в женщинах, зря себя в импотенты списал. Темнолицая послушала и опять схватилась за телефон, потом опомнилась, если отправлять меня в психушку, то вместе с её коллегой. В этот момент озарение нашло на меня, бывают такие минуты, когда ясные мысли выплывают из самого нутра, - товарищ психиатр женского рода, вы меня не перебивайте, я, может, что-то умное говорить буду. Давайте рассудим, что такое сексуальное, неважно, мужское или женское. Вы согласны, что оно нам дано природой? Сколько во мне природы, столько во мне мужского, сколько в вас природы, столько в вас женского. Согласны? Теперь ответьте мне, откуда во мне может быть природное? Разумеется, меня сотворила природа с помощью родителей, потом уж бог в тело вдунул душу, как положено. Потом за меня взялось государство и крепко взялось, с пелёнок. Если оно берется, то выдаёт самое длинное, широкое, высокое и тяжелое в мире.
Природа сделала мужчину, государство – гражданина с налоговым бременем, и оно победило. Скукожилась моя мужская сила, в угол спряталась, но хватило её, чтобы зачать двух будущих налогоплательщиков: обязанности и никаких прав. Было нас двое с женой, стало четверо. Думаете, мы награду от государства за это получили? Да, ладно, я не жалуюсь.
С зачатием прошло, с сексом оказалось глухо. Сексу как балету, с детства надо учить, понимать, что к чему и для чего.
Как-то посмотрел порнофильм. Надо сказать, занятие не для слабонервных. Как увидел лицо девицы во весь экран, а звуки, что она издавала, - разве это наслаждение. Будто не секс, а пытки инквизиции.
Что природа, божий дух на долгие годы впал в летаргический сон, а когда пробудился, забегали знакомые и близкие, стали пальцем на меня показывать и кричать: « Сумасшедший, сумасшедший»!

Товарищи психиатры, приглашайте журналистов, делаю заявление: да, я слабоват как мужчина. Этого факта не скрываю от себя и не стыжусь признаться, как признавались некоторые высокопоставленные товарищи, что им было страшно жить, и, учтите, признавались не рядовые, но из высшего эшелона власти и даже генералы.
С недавних пор я приветлив с соседом по подъезду и всегда готов на мелкие услуги, например, шкаф помочь переставить. Что делать, жена без секса звереет. Глаза белеют, рот перекашивается, кричит так, будто вот-вот горло порвется. Однажды она уже сорвала голос, неделю шепотом говорила, я даже телевизор не включал, тишиной наслаждался.
Мой старший сын в постель мочится, заикается, ногти грызет, младшая по ночам по квартире бродит, - лунатизмом страдает.

Я рассуждаю. Темнолицая перебивает. Светлоликий внимательно слушает. Жена под дверью сидит, приговора ждет. Кто-то заглянул в кабинет, позвал темнолицую, она ушла. Я спрашиваю мужчину, что она такая нервная. Он стал жаловаться, в штате одни незамужние женщины средних лет, их бы полечить, но у нас в стране хороших психоаналитиков нет, нужно приглашать из-за рубежа. Опять же валютой платить. Где он валюту возьмет? Больных, конечно, жаль, но если настоящий сумасшедший, не страшно такого врача напускать, но плохо, что невротики после такого лечения хрониками становятся.
Светлоликий быстро подмахнул направление в травматологическое отделение, там толковые врачи-мужчины работают. Посоветовал не болтать лишнего. Я схватил носки, запихал в карманы, сунул босые ноги в ботинки и рванул из кабинета.
Жена надулась, услышав, что меня не признали сумасшедшим. Но успокоилась, узнав, все-таки направление в больницу выписали.

Почему-то, когда долго лежишь на спине, о женщинах в основном думаешь. Женщин в моей жизни было немного, вернее, две, не считая жены. Но они как-то тихо и незаметно из моей жизни исчезли, хотя я с одной вместе работал. Другая рядом жила. Каждый день встречались с ними, потом они будто растворились в воздухе.
Если на мне мало тесной, не по росту, дурацкой одежды, например, в летнее время, то я произвожу на женщин обманчивое впечатление, - вид, будто изнасиловать способен.
Как-то вечером прогуливался не в своем районе по тихой улице. Поздновато уже было. Впереди шла женщина. Оглянулась на меня и вдруг побежала, на бегу кричать стала, звать на помощь. Потом остановилась и ждет меня. Я подошел к ней и сказал, чтобы она успокоилась, потому что я, вообще-то, робкий с женщинами. Она мне грубо так, - иди своей дорогой, знаем мы таких робких, вон ручищи какие, а шея, как у боксёра.
Может, Гульжан тоже надеялась, что насиловать её буду?
Женщину с восточным именем Гульжан привела жена однажды вечером, познакомила нас и ушла к соседу. Я не нашел ничего странного в том, что в нашем единственном кресле теперь сидела роскошная женщина. Решил, видимо, совесть заговорила в моей Надежде, или надоела соседка, ехидно спрашивающая, почему она в две смены работает, а муж её, здоровый мужик, отправив жену в ночную смену, с детишками дома остается.

Всем хороша Гульжан, только коленки у неё худоватые, неприятно их вспоминать.
У моей Надежды все как надо. Такими коленками я стал бредить, если не подводит память, лет с четырнадцати, может, раньше. Как вижу аккуратные коленки, так и обжигает внутри, чуть ниже пупка. В классе на уроке то ручку уроню, то еще что-нибудь, лезу под парту, ползаю, изучаю. Лучшие коленки оказались у моей соседки, - её пеньком дразнили за малый рост и полноту.
Однажды приснилось мне огромное колено, круглое, белое и гладкое до блеска. Я стою рядом и обнимаю его как колонну, - маленький, жалкий, себя не узнаю.

Жена ко мне в больницу приходит в короткой юбке в обтяжку. Когда она склоняется над тумбочкой, раскладывая еду, парень у двери реже хрипит, и насос реже завывает. Его жена вместо того, чтобы радоваться, можно отдохнуть, краснеет от злости. Обидно, конечно, столько суток без сна из могилы мужа вытаскивает. Благодарности она не получит, он её все равно бросит. Наверное, из-за денег женился. Допустим, хотел машину, и попался на этом. Сколько угодно таких случаев, когда красивого парня покупают неудачным невестам богатые родители. Такое добром редко кончается. Был у нас такой на работе, женился, но прожил недолго, пьяный в речке утонул.

Гульжан приходила каждый вечер, я привык к ней, и длилось это долго, и мне не надоедало. Надежде тоже, она уходила к соседу, Света с Вовой в углу копошились с игрушками и нам не мешали. И вдруг Гульжан исчезла. Я спросил Надежду, куда делась моя женщина. Жена вдруг стала говорить о потусторонних силах, запуталась и выдала, что Гульжан не женщина, а экстрасенс, лечит все болезни, в том числе импотенцию. Я разозлился, хотелось бы знать, сколько заплачено за лечение и на чьи деньги покупались те бутылки водки, выпитые экстрасенсом. Бутылка за вечер. Я пил мало, она допивала до дна, но не пьянела и не соглашалась, чтобы я провожал. Вставала с кресла и уходила твердым шагом.
Без сомнения у неё есть способности. Но так и не вылечила меня. Если бы говорила поменьше, может быть, я настроился и проявил инициативу. Как тут настроишься, если женщина беспрерывно говорит.
Теперь мне кажется, не зря так случилось, всё было заранее подстроено. За меня взялись силы, действующие через Гульжан. Может, меня к чему-то готовили, может, я какую-то роль должен сыграть в истории человечества, или отдельного государства, может, с политикой связано. С ней у нас в стране плоховато. Есть политики, но они мало кого устраивают. Я мог бы пригодиться.
Лежу в неведении, посоветоваться не с кем, может, ошибку допустил, не понял намёка. У них всё на намёках. Напрямую не говорят, надо шифр знать. Даже черная кошка, перебежавшая дорогу, информацию несёт. Но какую, не каждому дано прочитать. Может, я ошибку допустил, когда от психушки отбился, поэтому Гульжан недовольна. Я бы через психушку себе имя сделал. А так что, так называется, шансом не воспользовался.
Как не догадался, что в моей однообразной жизни появление такой женщины с её темными речами не случайно. Шанс дается всего лишь раз, только вот не пойму, может все-таки, им воспользовался.
В тот день с утра в воздухе стояло какое-то гудение, - предчувствие необычного. И, действительно, ночью был мороз минус двадцать по Цельсию, а с утра порывы теплого ветра принесли тепло до плюс двадцати. Разница в сорок градусов. Когда такое было. Снег днем не только успел растаять, но весь в пар превратился. Таял и тут же испарялся, и видимость как в парилке.
Я считаю, не обошлось без вмешательства потусторонних сил, - самой природе при нашем климате такой перемены погоды не осилить. Жена согласилась со мной, но к чему-то вспомнила родственника, своего двоюродного дядю. Он один живет в своем Кременчуге, ему все кажется, что его отравить хотят. Приехал к нам однажды погостить. Надя очень вкусный плов приготовила, он вечером поел, а ночью живот у него схватило. Ни я, ни Надежда, ни дети не заболели. Когда он третью тарелку доедал, я подумал, как бы плохим не кончилось. Так и вышло.
Родственник забыл, где свет включается, ночью в потемках туалет искал. Надежда встала на шум, окликнула его, он резко повернулся, и схватил её за горло. Душит и кричит, - отравила меня, не выйдет, сама умрешь. Я еле спас её. С синяками ходили: она и я. Больше он к нам не приезжал, и мы не приглашали, хотя у него пасека и свиньи.
Не помню, зачем про этот случай вспомнил. Со мной бывает в последнее время, - начну мысль и на середине забываю.
Но восточной женщины мне не забыть никогда. Думаю, Гульжан ясновидица и судьбу мою хорошо знает. Поэтому и пристала ко мне. Красивая женщина как барометр чувствительна к успеху мужчины.
Сейчас много партий развелось и лидеров столько же. Надо смотреть, если лидер окружен красивыми женщинами, значит, в его партию можно вступать. Если вокруг него уродливые соратницы, значит, это партия плохо кончит: или своих перебьют или стрелять начнут без разбора, или пошумят-пошумят и разбегутся. Правда, последнее редко случается. Того, кто вылез, задвинуть назад почти невозможно.
Кстати, к вопросу о революции семнадцатого года. Почему она победила? Да потому что ни одна городская красавица не соглашалась любить мужчину, если он не участвовал в революционных делах.
Не зря Гульжан с её ясновидческими способностями стала крутиться возле меня. Женщине за тридцать, не замужем, детей нет. Космос дал информацию, она уловила, я не понял, время ушло. Надо было на сумасшедшего соглашаться. Но разве я виноват? Темнолицая такую чушь несла, ну, никак невозможно было согласиться на психушку. Не мог я согласиться с тем, что раз верю чужим словам, значит, лечиться надо. Но найдите мне нормального человека, такого, чтобы не верил в существование Тихого океана. Многие из нормальных видели океан? Я ведь тоже верю в его существование.

Вышел я в тот день, когда резко потеплело, на улицу после работы из душного, прокуренного помещения, солнце в глаза брызнуло, ослепило. Правда, грязь кругом и денег нет, но, черт побери, живой я, пусть полуживой, но до весны дожил.
Иду так, ни о чем таком не думаю, и вдруг слышу, если так будет и дальше продолжаться, то дышать перестану, - и приводят много фактов и аргументов, кому это выгодно и почему. Может, неправда, может, преувеличение, есть такие тревожные люди, их еще не бьют, они уже кричат. Он ещё из дома не вышел, но уже представляет, как его на перекрестке машина сбивает. На перекрестке чаще всего и сбивают пешеходов: где разрешено, там опаснее всего.
Объявление было написано неровными кроваво-красными буквами и приклеено к бетонному столбу. Читать его не собирался, сначала подумал, как это умудряются прочно приклеивать бумагу. Я за семейную жизнь этих объявлений много клеил: то место в другом, ближе к дому, детском саду для дочери, то покупал детскую коляску подешевле, то продавал её, потом пытался комнату на квартиру обменять, дураков не нашел, - знаю, что на бетонный столб бумагу трудно приклеить. Только наклеил, отошел, она вслед за тобой по ветру летит.
В том кровавыми буквами призыве написано, что отечество в опасности, идет гражданская война. Все не прочитал, но суть понял: время настало решать, с кем ты, с нами или твоими врагами. Митинг состоится в шесть часов в конце сквера. Этот сквер находится за драмтеатром. Я и пошел, побежал даже, чтобы успеть послушать, даже шапку снял, чтобы не мешала бежать.
Задним умом думаю: обычно бывает два конца. Это с моей стороны я бежал в конец сквера. Если считать со стороны центральной площади, конец началом будет. Может, там, куда я попал, другое мероприятие проходило, и я погорячился, когда написал, не разобравшись, письмо президенту, после того, как отказались соединить с его приемной по телефону, да еще информлисток расклеивал: мол, враги наши уже вооружились, уже выступили в нашем городе, число раненых и погибших скрывается. Прочти и передай другому. Даже статью написал и послал в местную газету и про белую лошадь упомянул.
Я эту лошадь первый раз увидел, когда слушал очередного выступающего. Оратора окружало кольцо мужчин. Давно я не видел, чтобы толпа из одних мужиков состояла. Обычно бабы кучкуются. Как увидел, - баб нет, решил, мероприятие мне подходит.
Эту темнолицую на всю жизнь запомню. Ей не врачом, а надзирателем работать. Не положено и всё тут. Я ей воззвание к народу пересказываю, она светлоликому, тоже мне оправдание для больного, в каждой газете про отечество в опасности пишут. Что теперь, не работать? Если все побегут спасать отечество, что тогда будет? И, вообще, как может нормальный человек в наше время верить написанному. Нормальные люди давно уже ничего не читают.
Безнадежно ей было объяснять, что отец двоих детей и патриот своего отечества должен защищать то, что по праву, завоеванному моими отцами, принадлежит моим детям.
Она опять светлоликому, на меня не смотрит, - детей надо защищать, когда им что-то реальное угрожает. В тот час им никто не угрожал. Они играли в детсадике и, с нетерпением ждали, когда папа придет, и вызволит их, бледненьких, из стен, пропахших манной кашей, на свежий воздух.
Правильно светлоликий сказал, что её лечить надо.
На настоящий митинг я попал впервые. Небольшая плотная толпа вокруг что-то кричащего мужчины на возвышении. Ни микрофона, ни матюгальника, мужчина нарывается, но ветер уносит слова в другую от меня сторону, доходят только обрывки фраз. Понял только, говорил о России, о царе и опасности то ли гражданской войны, то ли революции. На чем стоял оратор, я не видел, а когда все разбежались, оказалась шаткая конструкция, удивительно, как она не рассыпалась. Мне в таких случаях не везет, и правильно сделал, что не полез на трибуну. Пытался прорваться, но толпа не пустила.
Слушал обрывки фраз, и вдруг увидел: белую лошадь, породистую, как на картине. Может, и конь, не буду врать, но подумал, что лошадь, - ухоженная. Одним словом, высший класс. И вот эта белая лошадь, выгнув шею, засунула длинную аристократическую морду в урну. Видимо, привлёк запах недоеденного пирожка с мясом. Их продавали у входа в сквер. Увиденное неприятно подействовало на меня, отвернулся и в сторону лошади перестал смотреть.
Я уже давно хотел на каком-нибудь митинге выступить и сказать про вырождение нашей породы. Например, как у собак, у них разные породы и у каждой свои достоинства. Одни хорошие охотники, другие сторожа. Также и у людей: одни воевать любят, другие торговать. Во всем мире строго следят за собаками и кошками, люди как хотят, так и плодятся. Нужно положить этому конец. Мои беспородные дети пусть растут, раз родились, но в самое ближайшее время процесс зачатия нужно взять под контроль. Как это сделать, давайте вместе думать.
Все это хотелось сказать на митинге, но не вышло, пытался торпедировать толпу, не пробился. Надо было пальто сбросить, чтобы легче пробираться. Только подумал, снять побоялся, увести могли. Ведь соратников рядом нет. Знаю, что на митинги в основном идейные ходят, воры боятся политических. Но, с другой стороны, и порядочный человек подбирает, что плохо лежит. Подумает, всё равно украдут, лучше я возьму, пригодится. Пусть лучше хорошему человеку достанется, и унесет моё пальто по идейным соображениям.
Пока думал, выступать или нет, слышу звук, будто разом толпа вздохнула, протяжно и жутко. Оглянулся, военные нас окружают, с блестящими саблями. Толпа бросилась врассыпную: кто через узорную ограду перепрыгивает, кто по аллее бежит, кто за деревом прячется. На меня нашло, - пальто скидываю, аккуратно сворачиваю и под скамейку сую. Вслед за одеждой спрятаться и в мыслях не держу. Выпрямляюсь и наперерез военному с саблей бросаюсь. Умру, но не сдамся. Тот, с саблей налетел на меня, толкнул в грудь левой рукой и матом кроет. Удивился я, враг, а русский знает. Не знаю, почему, но мелькнуло тогда, враг не должен на нашем языке говорить. Уже потом вспомнил про гражданскую войну.
Матершинник меня ударом в толпу отбросил. Свои волной накрыли и к ограде прижали. Я вывернулся, устоял, назад на врага бросился. Кто-то из своих успел меня в спину кулаком ударить. Трус опасен тем, что от страха не врага, своего бьет.
Пока от своих отрывался, враги выстроились в ряд, щиты сомкнули. Я продолжаю по инерции бежать. Даже мысль геройская мелькнула: перед смертью врага по ногам напинаю.
Вдруг боковым зрением увидел круп той самой белой лошади, широкий, на женский похожий. На лошади всадник, как в историческом фильме, тоже саблей размахивает, но скачет с моей стороны, выходит, со мной против тех, в военной форме, со щитами. Я закричал: «Ура»! Бежал и орал и не мог ни остановиться, ни замолчать.
Те, что шли навстречу, щиты побросали и стали разбегаться в разные стороны. Я одного догнал и наподдал ему по заду. Он развернулся и саблей мне по шапке, правда, не плашмя ударил, но в глазах потемнело. Когда бежал, шапка съехала на глаза, врагов видел ниже пояса, после удара ничего уже не видел. Поэтому не знаю, кто меня толкнул, я упал, меня поволокли и бросили на скамейку. Поднялся, слышу, пуля возле правого уха просвистела, прыгнул влево, бегу, петляю. Вроде тише стало, остановился, из-под шапки выглядываю, - все дымом заволокло. Рядом со мной мужчина со стрекочущей кинокамерой на плече. Иностранный журналист. Они лезут в самое пекло, лишь бы первыми быть, им за это валютой платят. Он повернулся ко мне и подмигнул, - ничего не боятся эти журналисты. Я опять побежал, наверное, в кадр попал, и меня весь мир кроме нашей страны по телевизору смотрит.
Кто-то схватил меня сзади и поволок, руки выкрутил, рубашка на груди порвалась, брюки сползли, но удержались. Дотащил до ограды, прошипел в ухо: «Еще полезешь, убью». Я упал, полежал немного, поднялся, хотел пальто найти, разве его отыщешь. Но мне не холодно, согрелся от беготни. Так и пошел домой. Весь в грязи, рубашка рваная, но шапка на месте. И падал, и убегал, она ни разу с головы не свалилась. Редкие прохожие обходят меня стороной. Хотя чего бояться, вид у меня скорее пострадавший, чем нападающий. Но, может, что-то новое появилось в облике после сражения. Если честно, еще подраться хотелось. Я где-то читал, кто особенно храбро сражались на войне, в мирное время шли в бандиты-налетчики, не могли перейти на мирные рельсы. Его расстреливать надо, но куда, вся грудь в наградах, командиром Красной армии служил отечеству.
Ближе к дому стал переживать, как жена примет известие о потере пальто. Но она, увидев меня раздетым, обрадовалась, спросила с надеждой, неужели подрался? Я кивнул, она даже посветлела, наверное, подумала, что я с её любовником отношения выяснял. Жаловалась мне, хамоватый он, ласковых слов вообще не употребляет.
Не хотелось обманывать её. Пока говорил, лицо её темнело. Потом она на крик перешла: почему у других не снимают среди бела дня одежду. Наверное, молокососы напали, эх ты, мужчина, не справился с ними.
Ночью спал плохо, думал. Утром встал, посмотрел в окно, - ударил мороз. Люди в зимних одеждах. Пришлось бежать на работу в тренировочном костюме и зимней шапке.
Жена осталась дома, сын заболел, врача ждала. Днем Надежда прибежала ко мне на работу, стала выяснять, в каком месте на меня напали и пальто сняли, чтобы в милицию заявить по месту ограбления. Я опять попытался объяснить, что пальто с меня никто не снимал, я сам его снял, потому что оно мешало защищаться от врагов отечества. Положил под скамейку, аккуратно свернул и положил. Там еще дерево рядом растет, возле узорной ограды. И еще сказал, про вчерашнее событие обязательно по телевизору сообщат, я уверен. Жена покрутила у виска и ушла в сквер искать пальто.
После работы, когда я, посиневший от холода, вбежвешалке. Обычно прищуренный взгляд жены в мою сторону, округлился, лицо приобрело глуповатое выражение. Я стал надеяться, может, отогреюсь, поужинаю и захочу чего-нибудь еще, и мне не откажут.
Пришла Гульжан, давно её не видел. Надежда тут же, у вешалки, все ей рассказала, и про белую лошадь не забыла.
Гульжан сидела в кресле и непривычно молчала, разглядывая нас с женой, будто впервые видит. Мы с Надей тоже молчали и дети не шумели.
Сюда в палату Гульжан принесла историю болезни. У неё всюду схвачено, ни в чем и нигде ей не отказывают. Не история болезни, а пухлое дело, заведенное на меня. Она читала вслух выдержки. Сосед хрипеть стал тише, прислушался.
Из истории болезни следовало, что меня стукнули по голове, потом я снял пальто и сунул под скамейку. Начался бред, я бегал, кричал, пинался и дрался, - вел себя как буйный помешанный. Сам себе выдумал врагов из-за чрезмерного увлечения политикой. Врачи советуют с полгода не включать телевизор и не читать газет.
Если я не разберусь в том, что же происходило, сойду с ума. Уже начинаю верить, что лошадь привиделась. Или попал не на митинг, а на съемки исторического фильма. Тогда всё встает на свои места, и лошадь к месту.
Может, меня разыскивают, чтобы на роль пригласить. Нужно с них деньги потребовать, за активное участие в массовке должны заплатить.
Отлежусь, наберусь сил, выйду на волю и поеду на киностудию. Может, мне светит карьера киноактёра.
Я где-то читал, что режиссёры любят снимать в кино непрофессионалов, открывать новые таланты.
Вдруг повезет. И другая жизнь начнется, если очень повезет, в телесериал могу попасть. Хуже не будет.

 

 

                            Скачок из социализма в капитализм

 

    Тогда  ещё никто и в мыслях  не держал, что может вдруг лишиться работы. Правда, уже поговаривали об этом, но мало ли о чём говорят и пишут, не всё из обещанного сбывается.  Наталья, одна из первых, сумрачным в начале весны утром проснулась советской безработной. Состояние это, как и для большинства советских людей, непривычно. Нельзя сказать, чтобы она ощутила подавленность и беспросветность, как человек, вырванный из привычного ритма жизни: так жили деды, мать, так жила она. Скорее пребывала в том состоянии, какое испытывает участник массового забега, первым прибежавший к финишу. Прибежал и ладно, ведь не престижные соревнования с миллионным призовым фондом.

    Переход в безработное состояние произошёл не так, как описывали в нашей центральной прессе на тему об их образе жизни. Не так, как в пресловутой Америке. Там приходит американский специалист за зарплатой, а в конверте вместе с долларами записка на хорошей бумаге, может, даже с позолотой: «Спасибо за труд на благо капитализма, но фирма в вас больше не нуждается». У них на Западе зарплату выдают в конвертах, чтобы не было лишнего повода для снижения производительности труду. Пока наш работник ищет в ведомости у окошка кассы свою фамилию, успевает весь список пробежать глазами. И делает это так профессионально, что, не задержав очередь ни на минуту, запоминает все суммы, сколько и кому. Список большой, но в памяти у рядового работника запечатлевается информация вплоть до копеек, без всякой тренировки на курсах повышения квалификации работников контрразведки. С зарплатой в кармане нашему товарищу ещё надо смену отработать у станка, когда всё кругом движется, вращается, сверху опускается. Но вместо того, чтобы деталь гипнотизировать, он начинает думами себя расстраивать: жизнь устроена несправедливо: он вкалывает, а премию дают другим.

     Наталья работала на заводе, но не в цехе, где грохочет и со всех сторон угрожает жизни и здоровью, а в профкоме, в культмассовом секторе.

     На третий трудовой день она, глядя на заводские трубы из окна кабинета, вдруг взволновалась: не придёт ли кому в голову освободиться от неё, как штатной единицы? Будет они или не будет здесь работать, там за окном ничего не изменится, а зарплату с премиями ей платить надо. Вдруг решат поделить ей причитающиеся деньги между другими.

     О чём подумаешь, особенно  плохом, обязательно случится.

     Одним словом, нагрянула перестройка и внесла разброд в до этого сплочённые ряды (мест всем хватало) профсоюзных работников. Никто ничего конкретного не говорил, но члены коллектива стали друг за другом присматривать, а начальство подумывать о сокращении штатов, раздутых за рамки приличия.

    Пошли слухи. Что начнутся сокращения в культмассовом секторе вплоть до полной его ликвидации.

    Через год от начала перестройки Наталья поняла, если будут сокращать, то её уволят первую.  У неё личная и общественная жизнь тесно переплелись, и она обзавелась не только поклонниками, но в основном оппонентами.

     Ещё через год их коллектив предупредили официально на собрании о грядущем сокращении штатов. Ещё через полгода уточнили, что культмассовый сектор сохранится, а будут единичные сокращения. И ещё через год Наталья уволилась по собственному желанию, не выдержали нервы. Она бы и до сих пор продолжала ходить на работу, но устала бороться с невидимыми врагами: бьют в спину, оборачивается, все на неё смотрят с дружеской улыбкой: не угадаешь, кто же ударил. Её лишили стола в большой, на двенадцать человек, комнате. Пришла после выходного, а её, как казалось, личный стол, за шкафом для переодевания. На нём кипит чайник и кем-то расставлена посуда для чаепития. Она примостилась рядом, но подписанный её именем прочный стул кто-то каждое утро заменял на шаткий. Полдня тратила на поиски. Но самое неприятное: она лишилась индивидуального телефона и должна была спрашивать разрешения позвонить у начальницы. Правда, та кивала головой, но очень неприветливо: не сверху вниз, а в сторону, будто голова в последний момент меняла непроизвольную позицию «нет» усилием воли на позицию «да».

   Увольнение подействовало на неё благотворно, будто развязались опутавшие её верёвки, и она вновь обрела лёгкую, в танцевальном ритме, несмотря на высокий рост и немалый вес, походку.

    У безработной Натальи была пока крыша над головой, правда, протекающая с весны до глубокой осени, и хотелось бы комнату просторнее, но и на том спасибо.

    Неожиданно нависла над Натальей и её одиннадцатилетним сыном Пашей угроза лишиться маленькой общаговской комнатушки секционного типа. К этому прилагались туалет и испорченный душ на три семьи, одна газовая плита на весь этаж. Уже дважды вызывала её заведующая общежитием, предупреждала, что комнату надо освобождать: общежитие положено  работающим на заводе. Её бывший поклонник, председатель профкома Самсонов. Прятал глаза и с облегчением хватался за трубку беспрерывно звонившего телефона, когда она, уже после увольнения, пришла к нему в приёмное время.

   Когда заведующая общежитием только начала угрожать выкинуть её на улицу,  она даже обсуждала с Верой  первую, подвернувшуюся ей идею устроиться дворником тут же: физическим трудом заниматься полезно. Это не пыль бумажную глотать по восемь часов в день. На что, правда, Вера заметила, уж по восемь часов у них в секторе никто не высиживал, не помнит такого.

    После неудачного посещения Самсонова Наталью вдруг одолела гордыня, и от идеи работать дворником она отказалась. Вера нашла ей хорошее место в новом микрорайоне с комнатой в новом девятиэтажном доме, долго уговаривала Наталью поторопиться, ведь место займут. Если о себе не думает, должна подумать о сыне. Пашке одиннадцать лет, и всю свою жизнь он проболтался в общаге. Его срочно надо приучать к нормальным, человеческим условиям, к домашнему очагу. Потом может быть поздно: он не будет ценить семейную жизнь, вырастет бродягой и плохо кончит. Бедный Паша, что он видел, кроме общежитского бесприюта, общей на целый этаж кухни с протекающим краном и изломанной газовой плитой, гнилых запахов и духа временности.

     Вера жила с матерью, кошкой и собакой. Замужем не была,  детей не рожала и уже не надеялась на семейную жизнь. Когда нависла угроза безработицы над их сектором по соцсоревнованию, она тяжело и надолго заболела. Робкая, мнительная, трудно уживчивая, она не любила ни свою работу, не видела в ней смысла, ни свой женский коллектив. Но как будет жить без этой работы и этого коллектива, не представляла. В возрасте около сорока лет она вдруг поняла, что не накопила ни знаний, ни умений, потому что от неё и не требовалось знать и уметь. То, что знала после окончания филологического факультета пединститута, давно забыла. Хоть грамотно писала, и то хорошо.

    Пока она болела, их сектор по соцсоревнованию ликвидировали, женщин устроили тут же, на заводе, рассовали по отделам. Заведующий сектором неплохо устроился с повышением оклада. Не забыли и о Вере, обеспечили пенсией по инвалидности.

    Свободная Вера теперь решила посвятить свою жизнь благоустройству Натальи, у которой в голове свист. Но как её не пожалеть: тяжёлое детство при пьющей матери, потом попался развратный муж, и тоже пьяница. Если не Вера, то кто поможет?

   Они дружили давно. Беременная Наталья приехала в наш город и влилась в трудовой коллектив профкома после окончания училища, выпускающего культмассовиков – затейников. При росте метр семьдесят пять и весе девяносто пять она была очень заметна среди низкорослых и бледнолицых, не злоупотребляющих косметикой женщин. После родов Наталья ещё поправилась, похорошела. И на фоне сумрачных интерьеров, скрипучих, для кухонного употребления, разговоров, с неизменной красной розой из атласа, над левой грудью, с красивым голосом, как яркое пятно, привлекала мужчин. И, как это обычно бывает, раздражала женщин.

    Неблагополучная в личной жизни Вера ненавидела лютой ненавистью коллектив профкома. Так может ненавидеть дух, способный на любые подвиги, но запечатанный семью печатями. При своей невзрачной внешности и неправильной фигуре она чувствовала в себе силы необыкновенные, рассчитанные, по меньшей мере, на четверых детей и хорошего мужа. Но, увы, силы не востребовались ни одним мужчиной.

    Наталья, влекомая инстинктом выживания, вступила на тропу охоты на мужчин,  избегала за ненадобностью общения с узко кругозорными  «работа – дом» женщинами. Единственной посвящённой в её личную жизнь стала преданная Вера.

    Высокое начальство больше всего на свете любит наслаждаться жизнью. Наталья не только любит, но и умеет профессионально. Интересы совпали: Сбылась мечта председателя профкома Самсонова. Теперь становились традицией субботне - воскресные поездки за город, в заводской дом отдыха. Ездили и раньше, но собирались раз в полгода. Заводской дом отдыха бывал заселён наполовину пенсионерами, даже не заводского значения, а собранными из разных городов и регионов.

    Теперь по субботам и воскресеньям в доме отдыха работала сауна, распоряжением начальства подвозилось чешское пиво. Мужчин: самого   председателя профкома, его заместителей, прочую администрацию завода и командировочных гостей из столичных городов, развлекала только Наталья.

    Самсонов подумывал развернуться по-купечески. Ему виделись соблазнительные молодые женщины на любой вкус: фигуристые, в махровых простынях, сползающих с плеч, изящные пальчики, держащие хрустальные бокалы с шипящим шампанским. Упоительные ночи, и не только с однообразной, пусть горячей и страстной Натальей. Душа просит перемен в виде череды жгучих брюнеток, естественных блондинок, пышных, худых, неважно даже каких. Но Самсонов трусил. За слугой народа, как правило, пристально наблюдали хозяева страны, и он старался не зарываться: наслаждался, но в рамках, злоупотреблял, но в меру. Одна Наталья – мера соблюдена. Но если не одна, и каждый раз новые – злоупотребление служебным положением.

     Жизнь вносит свои коррективы. Присутствие одной женщины в здоровом, мужском, хорошо отдохнувшем, в лёгком подпитии, коллективе взрывоопасно. Самсонов подозревал, что замдиректора по кадрам и быту, обладатель не по возрасту стройной, почти юношеской фигуры, имел большие возможности посещать комнату Натальи на пятом этаже заводского общежития. В семье замдиректора по кадрам и быту торжествовала демократия.

     В семье Самсонова, невысокого и очень полного, с одышкой, господствовала деспотия жены. Просто так, без объяснений, ему трудно было вырваться из дома. Самсонов, чтобы избежать ненужных напряжений между товарищами, неблагоприятно сказывающихся на производственных отношениях, уговорил Наталью привлечь к досугу несколько таких же зажигательных, как она, женщин.

    Наталья согласилась, к этому времени она стала уставать от однообразия мужского общества.

   В числе приближённых к начальству оказалась замужняя женщина. Она после нескольких поездок за город со скандалом развелась с мужем.

   Люди возмущались, ишь, бордель устроили. Но до народного гнева не дотягивали. Были такие, жалели толстого профсоюзного лидера, каково ему, бедняге, париться в горячей сауне и ублажать женщин. Наконец. Информация дошла до ушей жены Самсонова.

     Наталья потом говорила Вере, курившей сигарету за сигаретой в кухне общежития под капель из водопроводного крана, что Самсонов мстит ей из ревности. Она несколько раз спала с замдиректора по кадрам и быту. Так получилось. Тогда по семейным обстоятельствам Самсонов не ночевал в доме отдыха. Глупо читать, что он жены своей боится, поэтому и Наталью бросил. Было, пришёл однажды на работу с исцарапанным лицом, но, как мужчина, к жене равнодушен, сам говорил: жена в постели бревно бревном. Зато хвалил Наталью: сексуальна, хорошо понимает, что к чему.

  Отмахиваясь от дыма  Вериной сигареты, Наталья обсуждала злопамятность

Самсонова, но от истины была далеко. Она не понимала, что Самсонов каким-то, очень глубоким слоем серого вещества, сформировавшимся у его предков в эпоху средневековья, и передавшимся ему, боялся соблазнительных женщин, как страшного греха. Его тянуло к греху. И он считал, если бы не его жена, то ударился бы в разврат, спился, пошёл бы воровать. Прощай, карьера, пока удачная. Если бы не жена, мог бы докатиться до убийства, он горячий, а там тюрьма и рецидивы. Поэтому держался за свой дом как за спасательный якорь.

    Грех называется грехом, потому что его хочется всё больше и больше, теряешь голову. Хорошо, если есть кому наставить на путь истинный.

     Наталье отказали от загородных поездок. Вернее, она сама перестала ездить, потому что теперь Самсонова сопровождала жена.

     Девицы все разбежались, подошли в субботу утром к автобусу на проходной, увидели жену Самсонова, кто её не знает в заводском посёлке, и по домам разошлись.

   Но сам профсоюзный босс не мог успокоиться, грех затягивает. Да и коллеги просили организованного досуга, и он стал устраивать вечерние посиделки в местном ресторане. Накрывали несколько сдвинутых столов на самом почётном, ярко освещённом месте в центре зала.

   Бедная, нарядная  Наталья сидела в самом тёмном углу с Верой и сверкала глазами в сторону щедро накрытых столов.

        - Ну, и жена у Самсонова. Я бы с такой постеснялась на людях появляться. Ты посмотри на неё, чучело и то приятнее. Смотри, какая неуклюжая: вилку как лопату, держит.

   Вера уговаривала не поворачиваться в ту сторону, пожалеть Самсонова. Вон, он как растолстел от переживаний. Не надо подкарауливать его у туалета, будь выше их, всех.

  Наталья отвечала громким, пьяным голосом:

       - как ты не поймёшь? Мне ни один из них не нужен. Тем более пузатый импотент Самсонов. Мне квартира нужна.

   Вера сгибалась под тяжестью аргумента и замолкала. Наталья подходила пьяной походкой, натыкаясь на стулья, к привилегированным столикам. Самсонов вскакивал, брал её под руку, отводил на место, садился рядом, обещал квартиру и с тоской смотрел в сторону жены. Её отвлекал замдиректора по быту и кадрам, преданный друг. В свою очередь жена преданного друга понимающе кивала Самсонову.

     Наталья много стала понимать, не без влияния Веры. Действительно, её выжили из коллектива и отправили в безработные не без молчаливого одобрения Самсонова. Именно так творились пакости в их коллективе.

     Он отправил её на эшафот, и продолжал пробираться в общагу, ласками и обещаниями гарантировал светлое будущее. Совершал грех, а потом всю ночь скрипел зубами рядом с бесчувственной женой, и клялся, завтра же выгонит Наталью на все четыре стороны.

    Подписав заявление на увольнение, он думал, что приговорил их отношения к смертной казни. Не получилось, всё также тянуло в общежитие.

    Но после того, как посиделки переместились в ресторан, Самсонов уже не посещал Наталью в общежитии.  И не захотел вмешиваться в её разборки с заведующей общежитием.

   До Натальи дошло, наконец, что её кинули. Она ревела на кухне, Вера курила. Выкурив полпачки, она пошла разбираться с Пашей. Он, радуясь, что мама занята и не обращает на него внимания, вытащил все игрушки в длинный коридор. Набежавшая детвора растащила их по этажам и комнатам.

   Вера на следующий день, с утра, пошла к референту директора, полной, ухоженной женщине.  Настойчивая подружка Натальи была уверена, что оттуда её не выгонят, а, может, и помогут.

    Хорошо, когда попадаешь к сытым  носителям власти. Голодный и бесприютный руководитель был бы опасен.

   Власть плюс материальный достаток для неё – благо обществу. В противном случае происходят войны и революции.

   Довольная жизнью референт рассматривала на своём пальце колечко с бриллиантом, когда вошла Вера в неновой искусственной шубе и старом сером пуховом платке. У неё есть очень приятная на вид норковая шапка, но не для такого случая.

   Одиночество, бесприютность, голодный ребёнок на руках у безработной матери, потрясли благополучную женщину. На следующий день распоряжением директора Наталью включили в первоочередники на получение кооперативной квартиры. Взнос в связи с тяжелым материальным положением можно внести через три месяца, но не позже.

     Сумма взноса потрясла воображение двух   женщин: Натальи и Веры, с такими деньгами они никогда не имели дел. Но ни той, ни другой не пришло в голову отказаться от квартиры или вместо двухкомнатной попросить однокомнатную.

    Вера ходила гордая и самоуверенная. Эта дурища, Наталья, потеряла столько лет даром. Вместо того, чтобы сеять разумное и доброе в душе сына, связалась с пузатым Самсоновым. Как в профком мужик попадает, раздувает его во все стороны.

   На лыжах шарашилась, падала, чуть не ломала ноги, в сауне с ним парилась. Чуть не спилась, а кончилось тем, что вышвырнули за ненадобностью. Она же, Вера, взялась за дело с умом, главное, с умом. И, пожалуйста, всё решила.

     Целую неделю после такого успеха Вера зверствовала у Натальи. Лезла во все углы захламлённой комнатушки, учила подружку жить, вспоминала её прошлые промахи о ошибки. Пашка показывал её спине фиги и высовывал язык, мстил за мать. Но послушно выносил мусор и складывал разбросанные по комнате учебники. Наталья безропотно перемывала посуду. Она стала меньше краситься, при вере стеснялась открывать косметичку. По-собачьи преданными глазами смотрела вере в лицо. Где взять деньги, они, обе, не представляли.

     От сильно внутреннего напряжения, у Натальи сдали нервы, она страдала бессонницей, плакала в подушку, сдерживая рыдания, чтобы не напугать спящего сына.

    Вера продолжала совать пальцы в её душевные раны, доводила до слёз, но удержаться не могла: настал её триумфальный час. Маленькая, но победа.

   Наталья слабела, хандрила, ничего не могла делать, а Вера набиралась внутренней энергии от мысли, если не она, то кто же. Одна победа – только начало. Главное сражение впереди. Она начала действовать.

    При тотальном дефиците ей нужен был первоначальный капитал. Схема простая: купить дефицит в одном месте, продать в другом. Потом. Когда развернулась и приобрела опыт, уже знала, что в наше задурённое время можно продать вещь втридорога у входа в магазин, где можно её свободно и без накрутки купить.

    Первоначального капитала не было. Вся жизнь её прошла от зарплаты до зарплаты. У матери были деньги, и немалые, но выманить их невозможно. Даже под расписку, под большие проценты. Денежных знакомых у них с Натальей никогда не было. Самсонов не в счёт.

    Мать придерживалась старых традиций и хранила деньги не в сберкассе, а рядом с собой, между двумя матрацами. Вера примерно догадывалась о местоположении денег и недолго рылась в постели матери. Пятьсот рублей неожиданно принесли большую прибыль. Взятую заочно в долг сумму денег она положила на место. Мать ничего не заподозрила, поэтому вера ещё несколько раз воспользовалась этим источником дохода.

    Новая жизнь её дисциплинировала. Если раньше она тратила много сил и времени на одевание, приготовление еды, как человек, которому некуда спешить, весь день впереди, то теперь всё изменилось. Она рано вставала, бежала занять очередь в нескольких магазинах, иногда простаивала ночь, ходила с чернильными номерами в районе пульса.

  Она заметила, что на рынке покупали любой товар. На любой товар находился покупатель, нужно только набраться терпения. Если сегодня не купили, то купят завтра.

    На рынке ей нравилось: ходили люди, с ней заговаривали, она охотно отвечала. Закрученная на одних лицах многолетняя жизнь, разомкнулась, как будто подуло свежим ветром.

    Наталья чахла на своих десяти квадратных метрах, и Вера вывела её на рынок. Ярко накрашенной по случаю выхода на публику, хорошо одетой Наталье сразу не повезло: её заметили рэкетиры. Пришлось одному из них, с перебитым носом, отдать импортные итальянские туфли с бантиками. Их она приобрела в профкоме незадолго до увольнения по закупочной цене. Она даже не протестовала против конфискации, когда увидела направленный в область её печени острый нож.

     Вера расстроилась, но ненадолго. После такой неудачи распределила роли: она продаёт, а Наталья караулит дефицит у магазинов. Правда, появились свои трудности: Наталья тратила деньги на вещи, понравившиеся ей, игрушки сыну и не могла отказаться от дорогой косметики.

    Вера стала замечать у висков седые волосы. Она похудела и постарела, но была полна энергии, как никогда. Бегала по магазинам, стояла на рынке, ругалась с Натальей по поводу новых никчемных покупок и о своей прошлой жизни не вспоминала.

     Сумма накапливалась медленно, но, как случается в жизни того, кто дерзает, закусив губу, идёт к цели, помощь появилась, когда её не ждали. У Натальи удачливая младшая сестра в их неудавшейся семье, мать – пьяница, а отец неизвестно куда давно исчез, кому-то же должно повезти. Сестра лет пять назад вышла замуж, уехала на Крымский полуостров в город Симферополь, и жила с любимым мужем и сыном. Муж её оказался в первых рядах преуспевающих фирмачей с загранпоездками в турецкий город Стамбул. Фирма, конечно, со Стамбулом никаких дел не имела. Она производила дешёвую, хорошо раскупаемую бижутерию, делала деньги на подростках и молодёжи, и фирмачи тратили их на турецкие экзотические тряпки. Часть турецкого товара сестра стала отправлять Наталье на продажу. С первым весомым доходом, когда была продана вся партия яркого, блестящего турецкого барахла, голову Веры посетила одна гениальная идея. Она не вдруг, не сразу появилась, потому что Вера постоянно думала: до срока оставалось два месяца, А Наталья отказывалась жить по-старому, не хотела экономить и из турецкого барахла присваивала часть себе. Вера решила поступить на курсы обучения нетрадиционным методам лечения, по объявлению в местной газете. Через неделю она становится практикующим экстрасенсом, еще через две недели, если хватит денег заплатить за обучение, поучает диплом экстрасенса международного значения. Получив такой диплом, она поедет в Стамбул. Поездку обеспечит родственник Натальи.

     Три недели учёбы, месяц заработков, и каких заработков, только успевай считать валюту. Желающих лечиться во всём мире найдётся много, как сказала женщина, принимающая плату за обучение, больных больше, чем людей. Ортодоксальная медицина, этого факта уже давно никто не оспаривает, не способна помочь ни одному человеку. Обращаться к врачам опасно. хорошо, если не навредят. Но таких счастливчиков, которые побывали в руках ортодоксальных врачей и не ухудшили своё здоровье, очень мало. Остальные одно лечат, другое калечат.

     Вера в промежутке между магазинами и рынком стала добиваться заграничного паспорта, а вечером ездила на учёбу. Учиться ей сразу понравилось. Правда, смущало вначале то, что среди слушателей были некоторые, явно с психическими отклонениями. Но он особо не мешали: опытные преподаватели умели держать в рамках любую публику.

    Веру не смущало, каким образом она заработает в Турции, научат, главное, получить паспорт. Пусть даже немного валюты заработает, но после заграничных гастролей будет легче выдержать конкуренцию здесь, в нашей стране. Только в одном нашем городе таких курсов функционирует несколько, в

 трёх или четырёх местах, слушателей набирает по двадцать пять – тридцать человек. Каждую неделю выпускает по сто и больше дипломированных специалистов.

    Веру тревожило получение заграничного паспорта, поговаривали, что без взятки паспорт не получить.

   Начальником паспортного стола оказалась очень милая, изящная женщина с утончёнными чертами лица, страдавшая желудочными болям.

    Всё складывалось удачно, Вера вылечивает начальницу, получает заграничный паспорт, естественно, без всяких взяток, но и денег за лечение не берёт. Ничего, можно и бесплатно: учёба учёбой, а практический опыт лечения тоже важен.

    Смущало только то, что ей не дано было знака свыше, разрешающего лечить. Она покопалась в памяти, перебрала все события, вплоть до детских, но вспоминалось почему-то не очень приятное. Однажды чуть под трамвай не попала, в другой раз мальчишка выстрелил из рогатки, на лбу осталась отметина. А ведь мог в глаз попасть. Но знака не было.

    Обсудив на кухне с Натальей эту проблему, она успокоила себя, рассудив, что знаком можно считать сам факт её учёбы, неслучайное стечение обстоятельств. Ведь попала же ей в руки газета. Хотя она в последнее время ничего не читает, некогда. До сих пор не может вспомнить, откуда взялась эта газета. Наверное, её оставила соседка по прилавку. Разложенный на газете товар забрала, когда уходила, а газету оставила. В тот день по рынку ходило мало народу, вот Вера и взяла газету почитать. Ещё до этого, обращала внимание на странный вид соседки, но какой-то её отрешённый взгляд поверх голов, пришла торговать, а на людей не смотрит, у неё так ничего и не купили.

    В своих экстрасенсорных способностях Вера не сомневалась. Если бы способностей не было, с неё бы деньги за учёбу не взяли.

   Вера замоталась, пришлось опять Наталью отправлять на рынок, сама осталась у магазина: ожидался привоз импортного товара.

   Знакомый рэкетир с переломанным носом в этот день оказался на службе, с Натальи потребовал тихим голосом, показав острый нож, два куска.

   Когда Вера заскочила к Наталье перед вечерними занятиями и  узнала, что не только пропала дневная выручка, но придётся отдавать уже нажитый капитал, то схватилась за голову. Ей было жаль денег и страшно за невезучую подружку.  Наталья от страха не тряслась, а была сексуально возбуждена: рэкетир обещал за деньгами вечером зайти к ней.

    Вера уставилась на вазу для цветов и занялась медитацией. К учёбе она относилась очень серьёзно и решила раз и навсегда: ничто не должно её отвлекать от овладения новыми знаниями.

     В возрасте около сорока она не верила, что способна учиться, но с каждым днём занятий она становилась увереннее. Перед ней открывался совсем другой мир, о котором она раньше не догадывалась. Она теперь знала, что в мире идёт невидимая для непосвящённых борьба между светлыми и тёмными силами,  и люди тоже делятся на светлых и тёмных, у кого какая карма, по-нашему судьба. Натальина карма тащила груз грехов пьяницы – матери и спившегося бывшего мужа. Подружке в жизни повезло, значит, у неё над головой добрый ангел – хранитель, потому что судьба её свела с Верой.

     Новый Верин знакомый Коля: психолог по призванию, так он представился, учившийся вместе с ней на курсах, моментально  улавливающий, по его словам, вибрации и движения потусторонних сил, по Натальиной фотографии на пропуск сделал вывод, что её ещё можно спасти.

    Оля легко проникал в потусторонний мир, чувствовал себя в нём, как дома, сообщил Вере, что она в предыдущей жизни была мужчиной и задушила из ревности свою жену. Но в праведной нынешней жизни она освободилась от греха прошлой жизни. Правда, пришлось платить высокую цену: не было личного счастья, но теперь она способная помочь Наталье, которая страдает, в основном, за грехи мужа. Он же, судя по свадебной фотографии, будучи в предыдущей жизни женщиной, убил по неосторожности свою пятилетнюю дочь. Наталья не должна была его бросать, проявила слабость вместо того, чтобы бороться за его спасение.

    Сразу же после свадьбы муж Натальи впал в долгий запой, длившийся весь медовый месяц, к концу которого он увидел вдруг, как из ковра под ногами вырастают водоросли и опутывают его тело. Разноцветные, в зависимости от узора ковра, ползучие растения дошли до шеи. Чтобы не погибнуть, он стал хватать всё, что попадалось по руку, и отбивался от них. После побоища целым остался только ковёр, усеянный осколками подаренной на свадьбу посуды. Беременная Наталья испугалась, убежала из дома и больше с мужем не встречалась.

    Как объяснил Коля, она с мужем прожила недолго, но успела захватить часть его кармы. Ничего очень плохого в её жизни не случится, каждый раз, в последний момент будет спасать ангел – хранитель. Коля успокоил Веру, и она  перестала переживать из-за рэкетира. Хотя переживать было о чём: в стенном шкафу у Натальи лежали турецкие джинсы и импортные сапоги вперемежку с дорогой косметикой.

     На следующий день Наталья отчиталась, что рэкетира с переломанным носом зовут Володя, деньги взял и обещал её на рынке охранять.

     О том, что он обещал как-нибудь вечерком забежать к ней, она промолчала. Попав в зависимость от Веры, она о много стала умалчивать, особенно об отношениях с мужчинами. Раньше такого не было. Но Вера стала такая серьёзная и самоотверженная, и Наталье неловко продолжать по привычке увлекаться мужчинами.  

    Всё общежитие, начиная с вахтёра, с большим интересом следило за возрастанием суммы денег. Наталья отчитывалась каждый вечер подружкам по секции и чуть не поплатилась. Когда не было почти никого на её этаже, кроме глухой старушки, приехавшей в гости в комнату у лестничной площадки, к ней стали ломиться пьяные мужики. Если бы постучал кто-нибудь один, она бы открыла, но не хватило выдержки: Они разом навалились на дверь, стали стучать кулаками, ногами и даже бодаться головами. Наталья, конечно, открывать не стала, но сильно напугалась. Ломились в её комнату, пока не пришла соседка. Один из нападающих оказался ухажёром соседки, и с ним ещё два друга. Наталь пообещала пожаловаться другу – рэкетиру, но протрезвевший ухажёр соседки сбегал за шампанским для женщин и жевательной резинкой для Паши.

    Разобравшись с новым подходом к строению мира, Вера перешла непосредственно к изучению  лечения болезней, тут ещё проще. Все болезни, и психические, и  нервные, и онкологические, одного происхождения: от загрязнения кишечника. А поэтому чисть его каждый день и здоровенькой умрёшь.  

    Она срочно приобрела на рынке клизмы себе, маме. Наталье, её сыну и начальнику паспортного стола. Клизму, как только появился просвет в заполненном до предела времени, подарила начальнику паспортного стола, вместе с керосином для чистки крови, и яблочным уксусом для общей чистки.

     Когда заканчивалась вторая неделя учёбы, в пятницу, Вера, как обычно, перед занятиями забежала в общежитие. Наталья исчезла. Соседка сказала. Что она срочно уехала куда-то в Среднюю Азию, не то в Ташкент, не то в Алма-Ату, за овечьими шкурами. На вопрос, с кем уехала, соседка пожала плечами, кажется, какой-то мужчина провожал её, но не видела, а слышала голоса. Мужской голос похож на того, с виду боксёра Володю, который в последнее время часто приходил к Наталье. Паша у соседки в конце коридора.

     Паша сказал, что мама обещала вернуться через неделю, тёте Вере ничего не передавала, он хорошо помнит, а летом они с мамой поедут в Крым купаться в море. Дядя Володя обещал подарить игрушечный пистолет, похож на настоящий. Хитрый Паша прикидывался непонимающим ребёнком, знал, что от тёти Веры нужно скрывать то, что в самом деле происходит. Разговор уводить в сторону он научился у мамы.

      У Веры заболело сердце. Соседка, у которой был Паша, дала ей корвалол. Она немного посидела на диване в окружении Пашиных игрушек и пошла домой. На неё напало отчаяние: всё пропало, столько сил было потрачен, всё, конец квартире, деньги пропали. А ведь до нужной суммы достаточно было трёх хороших ходок на рынок. Господи. Помоги ей, грешной, я уже бессильна помочь.

      Наталья вернулась ровно через неделю со шкурами, уставшая и молчаливая. Вера попыталась на неё накричать, но Наталья окинула её взглядом сверху вниз и поставила этим взглядом на то место, на котором Вера находилась долгие годы.

   Вера сказала себе, всё, я не вмешиваюсь, пусть делает, что хочет. До срока оставалось меньше месяца, дублёнки не успеть сшить, тем более продать, тем более, наступает лето, не сезон для них. Но неожиданно срок подачи взноса перенесли с весны на осень. Прав был психолог Коля, в последний момент перед крахом протягивается спасительная рука и отводит беду от Натальи.

  Рэкетир Володя взял на себя шитьё дублёнок в короткий срок. Наталья ходила бледная, сильно похудевшая. Оказалось, что она беременная.

   Случилась ещё одна неприятность, но уже с Верой. Когда Вера пошла, в очередной раз, узнавать о заграничном паспорте, секретарь сообщила, что начальника паспортного стола три дня назад увезли в реанимацию с желудочным кровотечением. Вера очень быстро, до обеда, через Колю достала одну бутылочку яблочного уксуса и пузырёк авиационного керосина, и побежала в больницу, чтобы уговорить тяжелобольную, кроме чисток, ещё и на уринотерапию.

    Бледная женщина с изящными чертами лица лежала под капельницей уже в общей палате и, увидев Веру, долго и в упор смотрела на неё, потом сказала страдальческим голосом: «Уберите её, она меня чуть не сгубила». Вера от неожиданности растерялась, но и мысли не допустила, что могла чем-то навредить. Всё пока шло нормально, так, как их учили: чтобы выздороветь, нужно пройти через обострение болезни. Только через страдания можно прийти к здоровью, но ни в коем случае не лечиться методами ортодоксальной медицины. Они могут только залечить, а не вылечить. Вера попыталась это объяснить, но вмешалась женщина с соседней кровати, за Вериной спиной: «судить надо таких: у человека язва, а она уксус заставила пить, клизмы делать с лимоном, чуть не угробила человека». Голос от окна добавил: «Ни стыда, ни совести, стрелять надо таких».

     Вера оценила обстановку не в свою пользу: тёмные силы одолели палату, и ей одной их не преодолеть. Перед уходом она остановилась у двери, размашисто перекрестила палату и сказала чётко и громко, как диктор по радио: «Прости и сохрани вас Бог».

     Загрангастроли отменились, дублёнки не шились, денег не было даже у матери между матрацами, перепрятала, и, как на грех, в магазинах каждый день появлялся дефицит.

    Время шло, и Наталью нужно было срочно избавлять от беременности. Вера сама не решилась, смущал неуспех с начальником паспортного стола и сомнения, был ли знак свыше, поэтому пригласила трёх женщин из группы обучающихся на экстрасенсов, с сильным биополем. Наталью уложили в постель и по очереди стали делать расы над её животом. Вера не выдержала и присоединилась. Наталья радостно восклицала:

             - Чувствую, двигается, кажется, пошёл, идёт, чувствую, скоро выйдет!»

    Женщины старались, Наталья их подбадривала.

     Шла последняя неделя срока прерывания беременности, но никакого эффекта от пасов не получилось. Пришлось срочно приглашать Колю. Он деловито спросил:

                 - Ребёнок от узбека?

    Наталья кивнула. Коля поводил ладонями возле живота сидящей Натальи, даже не предложил лечь:

                 - Бесполезно, Не поможет. Плод не выйдет, потому что узбекам

                    запрещено делать аборты.

    Срок истёк, в районной больнице аборт делать не брались. Взялся помочь рэкетир Володя.

   После недельного лежания в больнице Наталья встретила Веру на кровати в своей общежитской комнате с печальной иронией6

                  - Никто меня там не спрашивал, от кого забеременела.

    Вера на свою маленькую инвалидную пенсию стала раскручивать мелкий бизнес. Она уже привыкла к рынку, ноги не уставали от долгого стояния, её многие узнавали: продавцы почти не менялись, и покупатель шёл на рынок постоянный.   

    К августу Наталья продала дублёнки, раньше срока внесла взнос за кооперативную квартиру. В общежитии мало кто оставался в это время, так что застолья не было.

    Рынок не поглощал всей энергии Веры, к тому же мучила мысль о зря потраченных деньгах на учёбу, и она решила открыть первый в городе, а, может, и в стране, консультационный пункт по уринотерапии. Но сначала, чтобы не получилось, как с начальником паспортного стола, не предвидела последствий, решила этот метод попробовать на себе. Она завела толстую тетрадь, купленную специально на рынке, и делала в ней записи:

     Первый день: моча с неприятным запахом, солёная на вкус, тошнота, головокружение…

     Третий день: запах не такой резкий. Вкус приятнее, сильные боли в желудке…

      Десятый день: запаха нет, вкус слегка солёный, кружится голова…

      Двадцатый день: ни запаха, ни вкуса, никаких внутренних ощущений…

 

   Перед поездкой в Крым Наталья отмечала свой день рождения. Когда Вера пришла к ней, под ноги бросился симпатичный пёс, помесь дворняги с болонкой. Она поджала губы, собираясь сделать выговор, но пёс приветливо махал хвостом,  радостно повизгивал и смягчил её сердце.

    Она ничего не ела, выпила только бокал шампанского, а когда ушли Натальины соседки, вдруг закрыла глаза и обратилась к кому-то голосом, который можно назвать загробным: никто его не слышал, но понимает, о чём идёт речь. Собака, сидевшая у ног, вскочила, громко залаяла, потом завыла. Вера с закрытыми глазами, под вой собаки, не меняя потусторонней интонации голоса, говорила:

             - Кончились наши беды, всё будет хорошо, Всё хорошо будет.

     Потом открыла глаза:

              - Всё будет нормально, мне так было сказано. – Произнесла она уже нормальным голосом.

      Собака прыгнула на колени Наталье и успокоилась.

               - Очень не хочется уезжать отсюда, да и Паша не хочет, привыкли мы тут, друзей много. В новом доме тоскливо будет.

               - Ничего, и там привыкнете, люди к всему привыкают.

   Мысли Веры были заняты завтрашними заботами.          

  

 

                                                  Тема любви    
     

         Леониду Павловичу снилось сто окое здание. Молнией пробежал зигзаг разлома по вертикали, здание стало распадаться, как переспелый арбуз под острым ножом.
       Отчаянное желание остановить, предотвратить, не дать дальше рушиться, разбудило его. Ничего странного в таком сюжете не было, сон – повтор профессиональных заморочек инженера по эксплуатации зданий и сооружений.
       Когда он прошлепал на кухню, еще толком не проснувшись, вспомнил важную деталь сна – развалившееся здание создано по проекту Гришки Иванчука.
       Так сходу и не скажешь, когда в последний раз встречались с Гришкой. Иванчук уже работал в том овальном помещении, похожем на танцевальный полу зал, - чертежные доски казались неуместными. Леониду Павловичу очень хотелось посмотреть на того архитектора, который сотворил это здание. Само слово проектный предполагает прямоугольник с прямыми углами, а он что придумал? Он с детства полюбил овал, он с детства угол не воспринимал, - конформист, миротворец. Возьмемся за руки, друзья, давайте жить дружно.
       Гришины подчиненные – сплошь стройные девушки-красавицы, выпускницы архитектурного института, один он мужского пола, бегает по дуге туда, обратно, между окнами, с одной стороны, и лесом чертежных досок, с другой. Только его наметанный глаз видит, кто, где и чем занимается. Гришка бегает и покрикивает, - работать надо, а не губы с ресницами красить, мой друг женат, так что оставить.
       Гришка потолстел сильно в талии, стал как бочонок: живот, жирная спина, плечи уже талии, кривые короткие ноги и характерное загребущее движение длинных рук – клешней. Похож на соседа, надзирателя по кличке Краб.
     Тогда, в Гришкиной вотчине общения не получилось, он бегал по дуге да покрикивал. Решили зайти в кафе, по старой студенческой традиции пива выпить. После первой кружки Гришка признался, здоровья на этих кобылок не хватает. Правда, посоветовали умные люди, посвященные в эзотерическое знание, набираться мужской силы от деревьев. Вот и ходит он далеко в лес, чтобы к кедру прислониться. Зимой и летом ходит с ночевкой, раза два в месяц выбирается. Почему так далеко? Да потому что вокруг сосны да березы с елями. Что, ну и что? Соображать надо. Зачем ему сосна или береза женского пола, ему кедр нужен, а дубы в нашей местности ему не попадались.
       Этот Жук из семейства крабовых всегда нравился девушкам. Нос неопределенной формы, пронзительные, не то светлые, не то темные глаза, только губы сносные, как сказала одна девица студенческих лет, Гришкины губы из эпохи античных греков к нам явились.
       У Леонида Павловича губы тонкие, поджатые, но в остальном достоинств больше, чем недостатков: рост, стройность, не утраченная с годами, мужское обаяние, в этом нет никаких сомнений, и нет проблем заинтересовать собой женщину. Но он не склонен к постоянству, и женщину рядом долго не держит, чтобы сильно не привязывалась и не страдала потом. Он уверен в своей порядочности, всегда заранее предупреждает очередную подружку, как только встретит любовь, - расстаемся и никаких обид, заранее предупредил.
       Пока всего лишь одну любовь встретил, но она к мужу вернулась. Сначала развелась, пожила у Леонида и к мужу ушла, как сбежала. Давно это было, забыл уже. Другой любви не нашел, а женщины, что женщины, поживут да уходят. Больше года ни одна у него не задержалась. И Вера тоже, ровно год ели-спали вместе, записку оставила, так будет лучше и мне и тебе. Ушла к соседу, из одного подъезда в другой, даже этаж не поменяла, как был первый, так первым и остался.
       Леонид Петрович позавидовал Гришке, такие красавицы и в добровольной полной зависимости от урода. Не мог дома сидеть, так расстроился, постучал в окно Крабу, но тот развел руками, занят. Занят, как же, с Веркой развлекается. Как они развлекаются, лучше не представлять, Верка кого хочет, заведет, в постель надолго утащит.
       Как же ты, Верунчик, предпочла меня Крабы. Я ли был с тобой неласков? Все вы, бабы, такие, чем к вам лучше относиться, тем вы хуже поступаете с нам. И чего ты добилась? Краб тебе даже в окно высунуться не дает, следит за мной и за тобой, прикидывается при этом, мол давай с ней по очереди спать, чтобы еще куда не пошла, заразы боюсь, из-за Верки мы с тобой как родные. Родного нашел, братика. Два братика и одна сестренка.
       Да еще поучает, сам виноват, Леонид, зачем говорил, что ищешь достойную быть тебе женой. Как найдешь, сразу в загс, а Верке полный отказ. Вот и ушла от тебя ко мне. Ты бы сначала себе жену нашел, потом уже от Верки отказывался. Она жаловалась, ты увлекающийся, но быстро остываешь.
       Сам знаю, увлекусь, потом сомнения одолевают, стоит ли связываться, может, другая получше и внешностью и культурным развитием подвернется.
       Ты, Краб, конечно, прав на тему женского и мужского начала. Окажись бабы в нашем положении, передрались бы между собой. Ты же предлагаешь делиться со мной бывшей гражданской женой, твоей нынешней подругой и спутницей жизни. Представляешь, каких культурных высот мы достигли. Об этом хорошо китайцами сказано про инь-янь, - зло и добро в нужном сочетании. Ты, к примеру, добрый, и я добрый, на сегодня добро мое беспредельно, твое ограничивается злом, что рядом ходит в лице женщины.
       Вера сама по себе, конечно, не должна жить, дабы не приумножать зла до безграничности, да и я в своем добре, абсолютном и незамутненном как в сонное царство попал, вне времени и пространства. И что теперь делать? Я же не гомик радоваться Крабовой дружбе, но, с другой стороны, зло нужно ограничивать. Препятствовать торжеству зла в лице женщины такая наша мужская миссия. От миссии грешно уклоняться.
       
       Добрый я, добрый, как молитву повторял Леонид Павлович, сидя субботним утром на неустойчивом табурете и раскачивая ногой, как бы испытывая сидение на прочность. Не заметил, как сковались все его члены, подумал даже не выпьет, и табурет не развалится, просидит так до вечера, потом на диван переберется до утра. Выпить бы, но не хочется двигаться, нарушать субботнюю беседу с самим собой. Мысли все к Гришке возвращаются, вернее, к дереву, питающему Гришкину мужскую энергию. И не просто дерево, а кедр.
       Ясно как день, не только мужчины и женщины различаются по половому признаку, и другие предметы тоже, об этом еще в школе на уроках русского языка проходили.
       Изучать изучали, но значения не придавали, пока ни нашлись люди и в суть заглянули.
       Голова занялась перебором слов. Перебору сначала подверглись породы деревьев: сосна, береза, каштан. Внезапно ударило: дерево среднего рода! Ошеломленный открытием, он лихорадочно пытался подвести теоретическую базу под средний род, в памяти всплыло, небо тоже среднего рода. Что-то надо делать!
       Думать дальше ему не дал Краб. С порога заговорил, зачастил, с толку сбил, - надо бы сегодня выпить. Чисто символически, баба уборку затеяла, канитель до вечера, пришлось сбежать, не любит суеты, профессиональное: от суеты до побега один шаг. Значит так, себе покупает бутылку водки, Леониду сухарь как обычно, - плата за временный приют. Посидят, поговорят, тихо, спокойно, как и положено мужикам в выходной день.
       Краб ушел, Леонид вернулся к теме: если бы у Гришки был недостаток в женщинах, он бы обнимал березу, разряжался как мужчина. В его теперешнем нелегком положении естественно обращаться за помощью к кедру, не разряжаться, а, наоборот, сил набираться. Кедр нужен такой, чтобы и близко никаких сосен с березами. Если рядом два разнополых дерева, никакой от них пользы, - друг с другом замыкаются и силой с человеком не делятся.
       Он посмотрел на поверхность стола в крошках и чайных разводах, потрогал под собой табурет, шкаф за спиной, заглянул в другой шкаф, у противоположной стены, чайник, холодильник, - столько излучателей мужской энергии, условия повышенной радиоактивности, недаром заговариваться стал. Недаром, нет, недаром о Гришке вспомнил. Вещий сон-спаситель, вовремя, на самом краю необратимого процесса, на краю пропасти.
       На диване без подушки спит? Спит. С тех пор, как Вера ушла. Привычка такая, чтобы и нога и голова в горизонтальном положении на одном уровне. С Веркой не хотел, чтобы её голова возвышалась над ним, вот и приходилось уравниваться подушкой. Женщина не должна возвышаться над мужчиной. Если от природных привилегий отказываться, что тогда хорошего останется.
       И вот с тех пор, как Вера его покинула, восемь часов ежесуточно подпитывается мощной мужской силой дивана, раскинутого на четверть комнаты, и ничто не уменьшает эту силу, потому что нет даже тонкой простынной прослойки между излучателем и телом. Укрывается пледом!
       Леонид схватился за голову. Но хватание за голову никогда и никому не помогало, он решил действовать немедленно. Выдвинул на середину комнаты диван, сверху закидал подушками, на подушки положил безделушки в виде вазочек и чашечек, туда же хрустальную вазу чуть не в полметра высотой – память о матери. В ящике серванта обнаружил из лент красную розу.
       Когда вернулся Краб с двумя бутылками и пирогами из кулинарного магазина, Леониду любимые с капустой, себе с рыбой, удивился:
- Ремонт затеял? Почему не предупредил? Я бы не пришел, раз мешаю. Стенки решил белить? Диван не забудь газетами прикрыть, чтобы известкой не испачкать. Если газет нет, принесу. У нас на работе их много, сменщик скупает все подряд и читает.
- Дай сказать, говоришь-говоришь, предположения и догадки. Ты сначала спроси и дождись моего ответа. А не сам на свой вопрос отвечай.
- Ну так отвечай. - Успокоил его Краб.
 - Диван какого пола?
- То есть как пола? На полу стоит, на чем же, может, на ковре, - Краб склонился, встал на четвереньки, распластался на полу, сильнее, чем обычно, напомнил краба на песчаном морском дне: туловище в толстом свитере как в панцире, кривые дергающиеся конечности-клешни, - Нет, ковра не вижу, правильно сделал, что убрал его. Диван лучше вынести в коридор.
- Ты постой, не суетись, как краб по дну морскому. Диван мужского пола? Так? Так. Он, значит, мужчина. Мужчины время от времени влюбляются в женщин. Вот он и влюбился в вазу, видишь, в ней роза.
- Так пусть у стенки любятся, - Краб часто заморгал от нервного напряжения.
- Не перебивай. Почему обязательно у стенки? Женщина не любит однообразия, ей надо позы менять.
- Какие позы?
- Не видишь что ли? - Болван, подумал Леонид, но вслух не произнес.
- Диван как стоял на четырех ножках, так и продолжает стоять. Мог бы встать на две, но удержаться трудно.
- Женщине местоположение захотелось сменить. Место в пространстве. Как нашей совместной Верке. Она что, позу сменила, когда к тебе перешла? Та же квартира, только южнее, и цвет обоев.
- Ты это зря. Не только цвет, моя мебель поновее твоей, недавно приобрел, старую выбросил. И шторы не такие. Твои тряпками свисают и в дырах, как от пуль. Не преуменьшай моих заслуг.
- Зачем опускаться до конкретного случая. Я принципиально, я ты о соседке да Иванове с Петровым.
- Ладно, согласен, давай уйдем из комнаты, чтобы дивану не мешать сексом заниматься. Сколько он так простоит?
- Сколько надо, столько простоит, – буркнул сердито Леонид. Сам на себя рассердился, - зачем Краба посвящает во все это, надо было соглашаться, да, ремонт. Краб – грубое животное мужского пола, глупо тратить время на приобщение его к эзотерическому знанию
       До Верки в доме Краба долго не задерживались, быстро сбегали. Шутка ли, жить с тюремным надзирателем. Глаз тяжелый, подозрительный, ни-ни, чтобы слово лишнее. Женщин обрывает, - хватит трепаться. И никаких подруг чтобы не было. Сам рассказывал: вел угрюмую жизнь. Приходил домой, не мог от работы отойти, душа просила выпить. На ночь, ложась спать, свой пистолет на спинку стула на ремне вешал. И как не угрохал ни одну из свои женщин.
       Сам жаловался, дошел до того, премию придумал: проживет женщина с ним три месяца, награду из ювелирного магазина получит. Бывало, не выдерживали и недели, он без денег ни одну на свободу не отпускал. Возвращал кого куда по желанию. Какую к бывшему или настоящему мужу, какую к маме с папой, а иную на просторы, в далекую неизвестность. Женщины были готовы куда угодно, только не с ним и его цветным телевизором.
       Мучился сам, мучил любимых женщин, пока не додумался место работы сменить, тоже в охрану, но уже монастырскую, верующий родственник переманил. Краб в богадельне ко двору пришелся. Вид угрюмый, мужик серьезный, основательный, с пользой себе и другим. Крабу повезло, монастырь женский, как выразился родственник, - благодать опустилась на бывшего тюремного надзирателя.

       Выпили, закусили. Краб первый развеселился, по комнате забегал, засуетился, на себя перестал походить.
- Два кресла у тебя, среднего рода, считай, гомики. Мы их рядом поставим, можно к окну поближе, чтобы до кучи.
- Не трогай кресло, не поднимай его высоко. Я потом замаюсь стекольщика искать. Еле-еле нашел и стекольщика и стекла нужного размера.
- Сказал бы мне. Куда не приду, своих встречаю. Много лет бок о бок. Как родные теперь. Вот как оно бывает, вроде как надзиратель, а свой им. К креслам тебе бы пианино не помешало. Я видел у помойки, кто-то выбросил. Притащим?
- Музыка любви. Озвучиваем содрогания сегодня на белых, завтра на красных.
- Стулья треугольником поставил. Что это означает?
- Групповой секс, слышал о таком?
- Как не слышал, сам занимался.
- Ты?
- Когда молодым был. Забирались вшестером в женское общежитие, девчонок столько же. В темноте с кровати на кровать перебирались, на ощупь.
- Я не о том. Что вдвоем, что вшестером, техника не меняется, количество не переходит в качество. Тут пьют и тут же занимаются сексом и меняются партнерами. Я о другом, о культурном, когда одна спереди, а другая сзади пристраивается.
- Интересно знать, для чего женщина сзади пристраивается.
- Например, спину массировать.
- О, кайф. – Краб пил водочку, закусывал растворимым супом в пластмассовой миске, наворачивая на пластмассовую вилку скользкую лапшу, и это у него ловко получалось.
       Леонид съел пироги с капустой, от супа отказался, предпочел хлеб со смородиновым вареньем, приготовленным прошлым летом Верой, единственным летом их совместного проживания.
- Так что, Палыч, выходит, не получается треугольником групповуха у стульев. Нужно их хороводом поставить вперемежку с подушками. Зачем ты их на диван кучей навалил? Подушечка мяконькая как женщина. Женщина за мягкость ценится, но не настолько, чтобы никакой упругости, сквозь пальцы чтобы не протекала. Стул-подушка-стул-подушка, - вот как надо. Хотя, ты знаешь, - Краб задумался и сгреб в ладонь небритый подбородок, - У гомиков и втроем получится. Так что пусть пока так постоят, может, до чего додумаются.
- Оглянись вокруг, среди вещей и предметов мужской пол преобладает. Женского пола все мелковатые вещички: лампочки, вазочки, книги да газеты, а журналы уже мужчины.
- Если «Новый мир», то совпадает, а если «Крестьянка» или «Натали». Или «Здоровье».
- Верка заставила выписать?
- Ну а кто же. – Почувствовав ревность в голосе соседа, отвечал довольный Краб.
       Помолчали. Леонид вспомнил, как ему хорошо с Верой. Одна беда, не видел в ней жену, не о такой супруге мечта. Вера хороша собой, яркая: черноволосая, черноглазая, губы красные без помады и румянец на всю щеку, естественный. Её краски прибавляла жизненности его белёсости и серости, как прокомментировал его знакомый, по совместительству слесарь, а по сути поэт и художник.
Но, увы, очень хотелось, чтобы у будущей жены было высшее образование.
       Думал, любовь еще впереди, но, кажется, ошибся, в прошлом. Для любви годы уже не те, пыла былого нет, мучается, конечно, без женщины, но не как раньше, страдает, но головой об стену биться не хочется. Веру жаль, с ней хорошо было.
- Палыч, ты не думал, что мы с тобой одной профессии?
- Какой? – Рассеяно спросил Леонид, держа в руке изящный фужер с остатками золотистого, надо сказать, неплохого рислинга.
- Мы оба с тобой надзиратели. Только ты следишь, чтобы не разбежались здания и сооружения не разбежались по кирпичику и по гвоздику твои здания и сооружения. Я же при христовых невестах, но сообразить не могу, для чего им нужен, чтобы монашки не разбежались, или , чтобы грешное население штурмом не пошло на монастырь. К нам желающих много рвется. Еда сытная. Ладно, разберусь, все это философия, если можно так выразиться. Иногда задумываюсь, глядя на тебя, чем здания от сооружений отличаются, но, в конце концов, не в этом суть. Суть в том, что они из кирпича, цемента и бетона.
- Не только, ты забыл водопроводные трубы, канализацию, стеклопакеты забыл.
- Не в этом суть, у них нервов нет, они боли не ощущают. Твой диван даже с подломленной ножкой ни хрена не почувствует. Стоял прямо, склонился набок, тебе неудобно, ему хоть бы что.
       Леонид с удивлением слушал, разговорился Краб. Краб тоже удивлялся, обычно разговорчивый Леонид слушает и молчит. Обиделся. Он диван за живой принимал, и вазу с безделушками тоже. Ну и Леонид Павлович, фантазер.
- Ты, Леонид вот что, - Краб коснулся его руки, - Ты не обижайся на меня дурака. Я тоже многое не понимаю. Раньше все просто было: они сидят, я охраняю, чтобы не сбежали. Тут белое, тут черное, там красное. Перешел в монастырь, перестал понимать, тяжело им живется, город еще спит, они в церковь идут, зимой и летом в одном одеянии. Летом жарко, зимой холодно, когда пост, каши на воде, выйдут из поста, объедаются, животами мучаются. Хуже, чем на зоне. Добровольно так жить захотели. Ты это понимаешь?
- Кому сейчас легко живется, не от хорошей жизни в монастырь идут.
- Не обижайся, мы с тобой как братья теперь. Брата нельзя обижать. Но все же должен заметить, одного ты не учел: они не способны размножаться. Ты встречал, чтобы стул другой стул породил? К примеру лег спать, один стул, проснулся, рядом с ним детский стульчик. Продаются такие, в цветочках разрисованные. Или проснулся, рядом с твоей хрустальной вазой шесть штук близняшек рюмок, родились ночью. Нет, так не бывает.
       Леонид с опаской в голосе спросил:
- Вы с Веркой рожать не собираетесь?
- Чего нет, того нет.
- С сексом все нормально?
- С сексом? Что да, то да.
       Одновременно донеслись стук в дверь и голос Веры:
- Василий, ты слышишь? Василий. – Вера появилась на пороге комнаты, - Дверь не закрываешь, Леонид Палыч. Вот ты где, Василий. Я тебя за чем с утра послала? За мясом. Пирожки хотела стряпать, сам просил. Жду, не дождусь, тебя всё нет. Волноваться стала. Ремонт затеял, давно пора. Сколько лет не белил, пол бы покрасил, краска облезла.
       Красивая Вера, теплом так и пахнуло от неё, горячая, только нос холодный.
- Ты, Вер, не права, не ремонт, у него стулья с подушками сексом занимаются.
- Что?
       Удивить Веру Леониду не разу не удалось, как ни старался, первый раз видит, как её густые брови на лоб полезли.
- Напились. Надо же, день еще не кончился, а они уже пьяные.
- Верунь, ты не права. Ты же знаешь, водка меня не берет. Палыч, как обычно, сухим травился. Бутылкой сухаря не напьешься.
- Садись, Вера, ну что ты, не пьяный я и не сумасшедший. Мы просто с Васькой решили мебель расставить по половому признаку и посмотреть, что из этого выйдет. Ты про деревья слышала? Есть такие люди, любители к деревьям прислоняться. Не зря это делают. Не просто так. Допустим, акация, или, например, каштаны. И те и другие красиво цветут, но между ними существенная разница, потому что есть мужской и женский пол.
- Средний еще, не забывай, окно, к примеру.
- Василий прав, среднего рода гомики.
- Окно мы к гомикам определили. Леонид не разрешил туда кресло передвинуть, а зря. За мясом я потом схожу, завтра тоже день будет. И без пирогов нам хорошо живется. Так, Верунь?
- Так. _ Сказала Вера, не отрывая взгляда от Леонида. Крабу это не понравилось:
- Домой пошли, в гостях хорошо, а дома лучше.
       Вера не двигалась, в её позе чувствовалось, нет никакого желания уходить.
- Как живешь, Леонид?
- Как видишь, живу ни хорошо, ни плохо, так себе.
- Все любовь ждешь? По мне не скучаешь?
       Краб растерялся. Триумф победителя оборачивался поражением, верь после этого женщинам, что они в постели говорят, знал, нельзя верить, дурак, расхвастался, хорошо живем.
- Слышь, Леонид, давай диван к стене поставим, вазу на стол, там её законное место. Вдруг забудешь про неё, ляжешь, разобьешь, жаль, ваза солидная. Да, кстати, тебе положено спать на кровати, если ты не гомик. Диваны предназначены для женщин. Так что вот. Мы как с тобой Вера привыкли? Для нас живое то, что боль чувствует. А у Леонида все на свете живое, даже то, что ничего не чувствует.
- Не бывает так, Василий, чтобы без боли. – Сказала Вера, думая о своем.
- среди людей не бывает, ты, Вера, права, больно мне, ох как больно. - Краб уронил тяжелую голову на стол.
       Леонид протянул руку к Вериному колену, коснулся, она, как будто, не почувствовала, не сразу поднялась, ладонь скользнула по её ноге и уперлась в пол. Леонид следом соскользнул на пол. Вера повернулась к Василию:
- Пошли домой, выпил лишку, - Она погладила его по волосам, - Ничего, отлежишься, завтра еще день выходной, пройдет. Пошли домой, Вася.
       Вера держала обессиленного алкоголем Краба под руку и приговаривала:
- Все будет хорошо, все отлично, хорошо живем, и другого нам не надо.
       На выходе обернулась, Леонид шел следом:
- Леонид, в окна к нам больше не заглядывай, не трави свою душу, бесполезно, и Василия не спаивай.
       Вера уже вышла, но вдруг отпустила Краба, припавшего к стене, и, перешагнув порог, грудью уперлась в грудь Леонида:
- Запомни, Ленчик, запомни, пригодится, женщина не захочет временное постоянному. Запомни. И еще, женщина не окно с рамой и даже не роза с вазой, пусть хрустальной. Помни, Леонид.
       Она резко оттолкнулась и, с силой схватив Ваську, потащила его из подъезда.
- Нет ничего постояннее, чем временное, - Пробормотал под нос Леонид, направляясь в кухню со следами попойки: две пустые бутылки и посуда с остатками еды. – Ожидание любви как предполагаемое временное состояние оборачивается изнурительной борьбой с одиночеством.
       Васька прав, придется на кровать перебираться.

                                                    Террорист - правозащитник

 

       Владимир уже не помнил, когда в последний раз заранее готовился к празднику. Не привык, да и не было в его сумбурной и непредсказуемой жизни такого, чтобы заранее готовиться.
      Жил от освобождения до нового срока, а в промежутках его жизнь планировали казённые люди.
      Родная мать – ныне покойница,  предсказала, когда ему было лет четырнадцать, что посадят его обязательно. И классная руководительница не обошла вниманием его взрывной характер. Свою учительницу он часто вспоминал. Пожалуй, она  терпеливо к нему относилась, - мало таких в его жизни встречалось, но предупреждала: «Добрых людей немного, терпеливых ещё меньше, разбираться в особенностях твоего характера не будут».
      Сестра, старше его на год, тоже каркала: «Посадят». И посадили, в первый раз за драку, второй раз, тоже не сдержался, пьяный был. В третий раз, надеется, последний, -  глупо получилось, сам не знает, как вышло. Неприятная история. То, что срок отмотал, ничего. Из-за Лёхи стыдно, вспоминать не хочется.  Лёха взял Владимира учеником двери утеплять, просто так взял, из жалости, сосед по дому. Владимир недолго проходил в учениках,  Лёха стал  делить доход одинаково: половину себе, половину Владимиру. Ничего, денег хватало. Откуда-то свалился Колян, вернее, ясно, откуда, но почему-то пути пересеклись в пивнушке. Стал Колян в уши дуть, мол, присматривайся, где как живут,- так надоел, что Владимир назвал ему адресок, недавно утепляли, даже согласился вместе на дело пойти. Грабанули ночью, когда хозяева уехали на дачу. Два ковра, побитых молью, остальное по мелочи. На суде стыдно было: пострадавшие, муж и жена, пенсионеры, и сын – инвалид после Афгана,  в больнице лежал. Чтобы  утеплить  двери, им пришлось  копить деньги. Нужда заставила: первый этаж, холод с улицы, а у сына больные ноги.
     Сначала взяли Коляна. Колян сдал Владимира.
     Владимир вышел из зоны, и пришёл к Лёхе - больше не к кому. Сеструхе вечно деньги нужны. А где их взять, если только освободился?
      Лёха зла не таил, помог устроиться на эту псарню,   работать у богатого клиента, решившего открыть приют для бездомных собак. Богач говорил, что с детства душой к собакам привязан.
      Лёха попросил, чтобы Володя больше не пил, и, естественно, чужого не брал. Но первое вряд ли исполнимо,  что касается второго, воровать здесь нечего. Разве что собак. Но кому это надо.
      Хозяин – мужик простой, не жадный, Володьке платил без задержек, на еду хватало, на мясо собакам тоже отстёгивал и не требовал отчёта. Соблазн велик, и Володька этим пользовался, но разумно. Собачки сытые, и он доволен.
       Здесь, на бывшей базе отдыха какого-то бывшего пром предприятия не только сытно, но и тепло. Хозяин восстановил котельную после пожара, то есть сам котёл не сгорел, но помещение пришлось заново отстроить.
       Дом для сторожа немного в стороне, на поляне, кругом сосны и кустарник, - красота. Недавно, уже при нем, сделали ремонт. Не евроремонт, конечно, но свежие обои в цветочек, пол покрашен,  отопление, электричество и даже душевая с горячей водой.
      У Владимира, возрастом перевалившего на вторую половину жизни, никогда ещё не было такого благополучия.
      Если бы умел радоваться. Но разве душа после трёх ходок способна радоваться жизни?  Сытый и ладно, на свободе, что ж, и на свободе люди живут тоже.
     Устроился на работу летом, полгода прошло, завтра новый год наступит.  Но Владимир встал не в лучшем настроении. Всё валилось из рук. Котёл за ночь потух, разжигать его одна маета. Пока бросал уголь в печь, забыл закрыть дверь, собаки пробрались и полезли на чёрную кучу. Он стал их выгонять, но не тут-то было, его окружили  щенки,  забегали, завизжали от восторга, -  перепачкались, и он тоже вымазался.
      В другое время просто переоделся бы, благо, есть сменная одежда, но сегодня всё как-то не так. Завалился на диван, даже руки не помыл, и включил телевизор. Но весёлые передачи не радовали.
      Праздничного настроения не было.  Ну, какой это праздник в полном одиночестве!  Как ни готовься, а главное, чтобы кто-то был рядом.
      Владимир  в последний раз встречал Новый год на зоне. И пели и плясали, и было что выпить.
      Вернуться туда? Нехитрое дело. Сел, вышел, снова сел - но всё равно когда-то выходишь и начинаешь заново, с чистого листа, строить жизнь. Сколько можно повторяться!
      После первой отсидки его ждали и мать и любимая женщина, после третьей уже никто не ждал. Мать умерла, не дождавшись его, любимая женщина растворилась в чужой стране.
       
     Собаки носились по снегу, визжали и сильно его раздражали. Он боялся сорваться, хорошо помня, на что способен в подобном раздражении. Психолог на зоне предупреждал: «Если хочешь нормальной жизни, научись управлять своим настроением».
      Легко говорить, но трудно сделать, когда накатывает такое, что хоть в петлю лезь. Был бы автомат, перестрелял бы всех и сам бы застрелился.
      На ум лезли обиды, каких немало испытал Владимир за свою жизнь. Чьи-то злые глаза,  насмешки, - плотину прорвало, и вынесло  мусор, и ничего не поделать. Нужно только ждать, когда всё само уплывёт, тогда он успокоится.   
      Ушел бы в город, потолкался на вокзале, посидел в кафе, к сестре не пошел бы. Ну, её к лешему. Когда у него деньги водились, был любимым братом, но когда попадался и потом писал из зоны, никогда не отвечала, будто и не было её.
      В городе найдётся место, где он  неплохо бы провел время, денег хватает, но оторваться от псарни на ночь возможности нет. Нельзя без присмотра оставлять котел, будь он неладен, да двери в избушку еле держатся, легким ударом выбиваются. А здесь есть что грабить: во дворе три хозяйских легковушки, старые, но на ходу. В доме, кроме цветного телевизора, холодильник. Собаки помоечные, есть и породистые, да выброшенные хозяевами, не приучены охранять, любого чужака пропустят.
      Одним словом, накатило. От тоски  вспомнил о племяннике. Племяшек в младенчестве не мог своего имени произнести, сестра додумалась Борисом назвать, - тыкал в свою грудь пальцем и лепетал: «Бо, бо». Так и прозвали его Бобо с ударением на последнем слоге. Он и сейчас, на третьем десятке лет, будто в младенчестве пребывает, так что Бобо ему подходит.
      Сестра баловала парня, кормила сладостями, вот и закормила. Этим летом  племянник приезжал сюда, в речке искупаться, что недалеко от базы протекает, разделся, фигурой на разжиревшую женщину похож, даже грудь как у девушки. Белобрысый, вечно сонный, не любитель двигаться, странно для холерика Владимира, но на пляже вызвал интерес у девиц, стройных, фигуристых. Пока Бобо молчал, они, видимо, решили, что иностранец. Говорят, самые жирные и флегматичные в мире - американцы. 
      Племяша жалко, как ни старался, не привлек больше женского внимания.
      Владимир помнит, как в молодости хотелось симпатичной женщине пыль в глаза пустить набитым деньгами кошельком. Ешь, пей, дарю, все, что пожелаешь, за все плачу. Видимо нужно было не один раз отсидеть, чтобы понять: не все женщины покупаются. Тем же, что покупаются, всё мало. Нет, в  криминал больше не полезет, даже  из-за раскрасавицы. Он  перестал связываться с алкашами из пивных баров и, особенно, с проститутками, что пострашней алкашей. Они безжалостны и корыстны, им подставить под нож человека так же легко, как выпить стакан водки. Они опасны тем, что на первый взгляд кажутся слабыми и беспомощными, вот и теряет  мужик бдительность.
      Запретил себе иметь дело с проститутками, но запретить мечтать о порядочной женщине не мог.  Иной раз всплывет в памяти его Анна, тихая, печальная, ростом маленькая. И никуда не деться от её улыбки, будто извиняется за что-то.  Как она там, в далёкой и недосягаемой Италии? Вряд ли теперь вернётся: родительскую квартиру брату оставила, возвращаться ей некуда.
     Может, забыла давно его, может, замуж вышла, а он  вспоминал о ней и в тоску впадал.  В ближайшей монопольке закупал водку, до безобразия напивался и спал в обнимку с собаками. Потом от него  псиной пахло.
      
      Что ж,  придется звать Бобо праздновать Новый год. Племяш сразу прибежит, хоть и сонный. Какой интерес молодому парню вдвоем с матерью Новый год встречать. Компании нет, и девушки нет тоже. Кому он нужен такой  и без денег.
     Действительно, сразу согласился, даже обрадовался, что с дядей Володей Новый год будет встречать. И очень скоро явился. Вошел в избу, ни одна собака не пролаяла, тоже мне охрана, - снял шубу, сел на диван и тут же чушь понес:
     - Дядь Володь, я знаю, где взять золотишко, товар возьмут сразу и деньги тут же отслюнявят. Всё схвачено. Случайно на перекупщиков вышел. И хата есть одна. Знакомый евроремонт делал.
     - Это ты у киоска подглядел? Алкаши из дома тащат кольца и серьги своих жен,  продавцу сдают, за бутылку. Но с твоим товаром тебя сразу повяжут. Гиблое дело. Возле одного такого, кто краденое скупает, десять одетых по гражданке ментов крутится. Всё, кончаем трёп, Бобо, у нас сегодня праздник. Новый год называется.
     - Неправда, я сам видел, мужик киоскеру целую кучу золотых штучек высыпал. Да еще в придачу норковую шапку. Научил бы ты меня, дядя.
     - Хватит, Бобо. В другом месте учись воровскому делу или своим умом доходи. Но сначала совета послушай: не начинай жизнь с этого. Время упустишь, уже не догонишь, будешь как я, псов охранять, чтобы не разбежались.
     - Ты сам говорил, главное - надежный помощник. Тебе с ним не повезло. Он попался с крадеными коврами на барахолке и тебя выдал. Хотя мог не выдавать. Все равно срок получил.
     -  Я тогда сильно рассердился. В перчатках был, никаких улик, но всё зря. Ладно, забыли, давай к столу, ближе к делу.
      Владимир достал из холодильника бутылку водки, недопитый со вчерашнего вечера портвейн и вареную колбасу. К ней луковица. Пельмени решил позже сварить.
     Племянник не успокаивался:
      - Тебе не повезло. Но есть везучие. Я знаю одного такого. Богатый, девчонки так и липнут к нему. Он квартиры грабит. Все знают, а поймать не могут. Мне бы поучиться, я бы потом тебе заплатил за учёбу.
      - Помолчи пока. Выпьем в тишине, о другой жизни поговорим. Ты на плотника выучился? Иди работать. На хорошей девушке женись.
       - Мать тоже учит.
      Племянник замолчал и сосредоточился на еде. Когда портвейн был выпит до дна, Бобо опять забубнил о каком-то Карасе и каком-то Крокодиле. Квартир полсотни ограбили и -  ничего, живут себе на свободе.
      Чтобы не раздражаться, Владимир включил телевизор. Открыл бутылку водки. Достал сало с солеными огурцами. Как раз новости показывали. Толстомордые депутаты поздравляли народ с наступающим Новым годом, желали успехов и процветания. У самих  депутатов все это  уже было.
       Диктор сообщил, что не у всех праздничное настроение, в каком-то районе, Владимир прослушал название, бастуют учителя. Задерживают зарплату, Новый год придется встречать голодными.
       На экране появились учителя, вернее, учительницы, с  лицами без краски, давно не видел таких, молчаливые, диктор не приврал - выглядят  голодными.
       О школе Владимир  почти не вспоминал, ну, было, учился когда-то, давно, одноклассников не встречал, хоть и жили в одном городе. Наверное, изменились так, что стали неузнаваемыми, его тоже не узнают. Учился он так себе, но учителя его особо не доставали, даже жалели: растила его и сестру одна мать. Никто его не обижал, даже пытались помочь, кто чем: одеждой в основном, но пришлось уйти после девятого класса, в профтехучилище.
       Нехорошо так к учителям относиться, несправедливо. Это как осквернить святые места.
       Владимир расстроился, даже он сидит в тепле, пьёт, закусывает в ожидании Нового года, а несчастные, голодные женщины мёрзнут где-то на улице.
      Он не понял, что показывали забастовку недельной давности.
      На весь экран показали лицо молодой женщины: большеглазое, страдальческое. Она говорила тихо, видимо, из последних сил: «Уже полгода нам задерживают зарплату.  Но детей учить надо. Я хожу на работу, учу детей, а мои сын и дочь дома остаются, нечем за ясли и детский сад платить. Муж тоже учитель».
      Что за муж, если терпит такое издевательство? Почему не вооружается? Толстомордых надо отстреливать. Что за мужик пошел! Над ним издеваются, не отдают законного, а он терпит! Тьфу.
      Женщина под конец улыбнулась так, будто извинялась, и напомнила ему любимую  Анну.
      Камера выхватывала из толпы измученные лица, а Владимир всё не мог забыть лица молодой женщины, искал его в толпе, вдруг,  в самом деле его Анна? Она работящая, умненькая, могла институт закончить, пока он сидел. В груди потеплело, если это Анна, он её обязательно найдёт.
      В этот момент заговорил племянник: «Шли бы в проститутки, не голодали бы».
      Тут Владимира и переклинило. Схватил нож со стола и приставил к горлу племянника:
          - Ах, ты…, –– хотел что-то сказать, но задохнулся.
      Держа нож у горла Бобо, набрал номер милиции:
         - Алло, милиция? Значит так, я заложника захватил. Слушай мои требования: пока не выдадут зарплату учительницам, буду каждые полчаса отрезать от него по куску и вам посылать. К бою курантов труп получите.
      Он повесил трубку.
      Племянника трясло, но он молчал. Пусть потрясется. Каково им, женщинам бедным, без денег и на работу каждый день ходить, с такими, как этот сопляк, мучиться на голодный желудок. Ишь ты, в проститутки! Его Анна никогда не была проституткой и не будет. Да, сидел, да, уголовник, но сможет, добьётся того, что вылезет из-за праздничного стола толстомордый представитель власти и отстегнет из своего кошелька каждой учительнице нужную сумму. Он, бывший уголовник заставит, что эта сволочь у власти  привезет бастующим  шампанское и закуску. Ничего, не обеднеет.
      Владимир посмотрел на часы. Ровно через полчаса отрежет ухо племяннику. Потом посмотрит, что дальше делать. Убивать племяша не будет, все же родственник. Дурак, но свой.
           - Пей, – приказал он и придвинул племяннику стакан, доверху налитый водкой.
       Издалека донесся шум машины. Неужели хозяин? Едет собак с Новым годом поздравить? Пусть поздравляет. Если зайдет, нож надо будет спрятать, а Бобо от страха ничего не скажет.
       Поздно понял, своими пьяными мозгами не подумал, что так быстро приедут. Даже племянником не успел прикрыться. Дверь сходу вышибли, пистолеты наставили. Он только нож успел опустить. Они не поняли, кто кого захватил, видимо, поэтому не перестреляли никого.
        Пока разбирались, немного успокоились, поэтому сильно не били, скрутили  и в машину запихнули.
      
       Владимир проснулся и сразу не понял, где он. Камера до отказа наполнена мужиками, жарко, влажно, пахнет потом. Работал телевизор, шел боевик со стрельбой и взрывами.
       Да, времена наступили, в камере - телевизор.
       Может, отпустят? На шее племянника даже царапины от ножика нет. Отделался легким испугом.
       Повели к следователю. Следователь даже посмеялся, но это ничего не значило, дело завёл и обещал восемь лет за  попытку захвата заложника. И еще обещал, если получится, узнать, добились учительницы зарплаты или нет.
        Чувствовалось, что следователь с уважением к Володьке отнёсся. Это радовало, наполняло неизведанным чувством гордости. Вот ведь как, впервые страдает за то, что других, незнакомых ему людей, хотел спасти от голода. Ё – моё! Не думал, не гадал, что правозащитником станет. Кстати, в неплохую компанию попал. Помогут, обязательно, они -  дружные ребята. И он не дурак, он еще славой попользуется. Много ли их, защитников, встречается, а? Можно по пальцам пересчитать. В истории человечества ненамного больше. Неплохо начался для него новый год.
       И он победно оглядел камеру. Но все уткнулись в цветной экран телевизора.

 

 

                    Владимир уже не помнил, когда в последний раз заранее готовился к празднику. Не привык, да и не было в его сумбурной и непредсказуемой жизни такого, чтобы заранее готовиться.
      Жил от освобождения до нового срока, а в промежутках его жизнь планировали казённые люди.
      Родная мать – ныне покойница,  предсказала, когда ему было лет четырнадцать, что посадят его обязательно. И классная руководительница не обошла вниманием его взрывной характер. Свою учительницу он часто вспоминал. Пожалуй, она  терпеливо к нему относилась, - мало таких в его жизни встречалось, но предупреждала: «Добрых людей немного, терпеливых ещё меньше, разбираться в особенностях твоего характера не будут».
      Сестра, старше его на год, тоже каркала: «Посадят». И посадили, в первый раз за драку, второй раз, тоже не сдержался, пьяный был. В третий раз, надеется, последний, -  глупо получилось, сам не знает, как вышло. Неприятная история. То, что срок отмотал, ничего. Из-за Лёхи стыдно, вспоминать не хочется.  Лёха взял Владимира учеником двери утеплять, просто так взял, из жалости, сосед по дому. Владимир недолго проходил в учениках,  Лёха стал  делить доход одинаково: половину себе, половину Владимиру. Ничего, денег хватало. Откуда-то свалился Колян, вернее, ясно, откуда, но почему-то пути пересеклись в пивнушке. Стал Колян в уши дуть, мол, присматривайся, где как живут,- так надоел, что Владимир назвал ему адресок, недавно утепляли, даже согласился вместе на дело пойти. Грабанули ночью, когда хозяева уехали на дачу. Два ковра, побитых молью, остальное по мелочи. На суде стыдно было: пострадавшие, муж и жена, пенсионеры, и сын – инвалид после Афгана,  в больнице лежал. Чтобы  утеплить  двери, им пришлось  копить деньги. Нужда заставила: первый этаж, холод с улицы, а у сына больные ноги.
     Сначала взяли Коляна. Колян сдал Владимира.
     Владимир вышел из зоны, и пришёл к Лёхе - больше не к кому. Сеструхе вечно деньги нужны. А где их взять, если только освободился?
      Лёха зла не таил, помог устроиться на эту псарню,   работать у богатого клиента, решившего открыть приют для бездомных собак. Богач говорил, что с детства душой к собакам привязан.
      Лёха попросил, чтобы Володя больше не пил, и, естественно, чужого не брал. Но первое вряд ли исполнимо,  что касается второго, воровать здесь нечего. Разве что собак. Но кому это надо.
      Хозяин – мужик простой, не жадный, Володьке платил без задержек, на еду хватало, на мясо собакам тоже отстёгивал и не требовал отчёта. Соблазн велик, и Володька этим пользовался, но разумно. Собачки сытые, и он доволен.
       Здесь, на бывшей базе отдыха какого-то бывшего пром предприятия не только сытно, но и тепло. Хозяин восстановил котельную после пожара, то есть сам котёл не сгорел, но помещение пришлось заново отстроить.
       Дом для сторожа немного в стороне, на поляне, кругом сосны и кустарник, - красота. Недавно, уже при нем, сделали ремонт. Не евроремонт, конечно, но свежие обои в цветочек, пол покрашен,  отопление, электричество и даже душевая с горячей водой.
      У Владимира, возрастом перевалившего на вторую половину жизни, никогда ещё не было такого благополучия.
      Если бы умел радоваться. Но разве душа после трёх ходок способна радоваться жизни?  Сытый и ладно, на свободе, что ж, и на свободе люди живут тоже.
     Устроился на работу летом, полгода прошло, завтра новый год наступит.  Но Владимир встал не в лучшем настроении. Всё валилось из рук. Котёл за ночь потух, разжигать его одна маета. Пока бросал уголь в печь, забыл закрыть дверь, собаки пробрались и полезли на чёрную кучу. Он стал их выгонять, но не тут-то было, его окружили  щенки,  забегали, завизжали от восторга, -  перепачкались, и он тоже вымазался.
      В другое время просто переоделся бы, благо, есть сменная одежда, но сегодня всё как-то не так. Завалился на диван, даже руки не помыл, и включил телевизор. Но весёлые передачи не радовали.
      Праздничного настроения не было.  Ну, какой это праздник в полном одиночестве!  Как ни готовься, а главное, чтобы кто-то был рядом.
      Владимир  в последний раз встречал Новый год на зоне. И пели и плясали, и было что выпить.
      Вернуться туда? Нехитрое дело. Сел, вышел, снова сел - но всё равно когда-то выходишь и начинаешь заново, с чистого листа, строить жизнь. Сколько можно повторяться!
      После первой отсидки его ждали и мать и любимая женщина, после третьей уже никто не ждал. Мать умерла, не дождавшись его, любимая женщина растворилась в чужой стране.
       
     Собаки носились по снегу, визжали и сильно его раздражали. Он боялся сорваться, хорошо помня, на что способен в подобном раздражении. Психолог на зоне предупреждал: «Если хочешь нормальной жизни, научись управлять своим настроением».
      Легко говорить, но трудно сделать, когда накатывает такое, что хоть в петлю лезь. Был бы автомат, перестрелял бы всех и сам бы застрелился.
      На ум лезли обиды, каких немало испытал Владимир за свою жизнь. Чьи-то злые глаза,  насмешки, - плотину прорвало, и вынесло  мусор, и ничего не поделать. Нужно только ждать, когда всё само уплывёт, тогда он успокоится.   
      Ушел бы в город, потолкался на вокзале, посидел в кафе, к сестре не пошел бы. Ну, её к лешему. Когда у него деньги водились, был любимым братом, но когда попадался и потом писал из зоны, никогда не отвечала, будто и не было её.
      В городе найдётся место, где он  неплохо бы провел время, денег хватает, но оторваться от псарни на ночь возможности нет. Нельзя без присмотра оставлять котел, будь он неладен, да двери в избушку еле держатся, легким ударом выбиваются. А здесь есть что грабить: во дворе три хозяйских легковушки, старые, но на ходу. В доме, кроме цветного телевизора, холодильник. Собаки помоечные, есть и породистые, да выброшенные хозяевами, не приучены охранять, любого чужака пропустят.
      Одним словом, накатило. От тоски  вспомнил о племяннике. Племяшек в младенчестве не мог своего имени произнести, сестра додумалась Борисом назвать, - тыкал в свою грудь пальцем и лепетал: «Бо, бо». Так и прозвали его Бобо с ударением на последнем слоге. Он и сейчас, на третьем десятке лет, будто в младенчестве пребывает, так что Бобо ему подходит.
      Сестра баловала парня, кормила сладостями, вот и закормила. Этим летом  племянник приезжал сюда, в речке искупаться, что недалеко от базы протекает, разделся, фигурой на разжиревшую женщину похож, даже грудь как у девушки. Белобрысый, вечно сонный, не любитель двигаться, странно для холерика Владимира, но на пляже вызвал интерес у девиц, стройных, фигуристых. Пока Бобо молчал, они, видимо, решили, что иностранец. Говорят, самые жирные и флегматичные в мире - американцы. 
      Племяша жалко, как ни старался, не привлек больше женского внимания.
      Владимир помнит, как в молодости хотелось симпатичной женщине пыль в глаза пустить набитым деньгами кошельком. Ешь, пей, дарю, все, что пожелаешь, за все плачу. Видимо нужно было не один раз отсидеть, чтобы понять: не все женщины покупаются. Тем же, что покупаются, всё мало. Нет, в  криминал больше не полезет, даже  из-за раскрасавицы. Он  перестал связываться с алкашами из пивных баров и, особенно, с проститутками, что пострашней алкашей. Они безжалостны и корыстны, им подставить под нож человека так же легко, как выпить стакан водки. Они опасны тем, что на первый взгляд кажутся слабыми и беспомощными, вот и теряет  мужик бдительность.
      Запретил себе иметь дело с проститутками, но запретить мечтать о порядочной женщине не мог.  Иной раз всплывет в памяти его Анна, тихая, печальная, ростом маленькая. И никуда не деться от её улыбки, будто извиняется за что-то.  Как она там, в далёкой и недосягаемой Италии? Вряд ли теперь вернётся: родительскую квартиру брату оставила, возвращаться ей некуда.
     Может, забыла давно его, может, замуж вышла, а он  вспоминал о ней и в тоску впадал.  В ближайшей монопольке закупал водку, до безобразия напивался и спал в обнимку с собаками. Потом от него  псиной пахло.
      
      Что ж,  придется звать Бобо праздновать Новый год. Племяш сразу прибежит, хоть и сонный. Какой интерес молодому парню вдвоем с матерью Новый год встречать. Компании нет, и девушки нет тоже. Кому он нужен такой  и без денег.
     Действительно, сразу согласился, даже обрадовался, что с дядей Володей Новый год будет встречать. И очень скоро явился. Вошел в избу, ни одна собака не пролаяла, тоже мне охрана, - снял шубу, сел на диван и тут же чушь понес:
     - Дядь Володь, я знаю, где взять золотишко, товар возьмут сразу и деньги тут же отслюнявят. Всё схвачено. Случайно на перекупщиков вышел. И хата есть одна. Знакомый евроремонт делал.
     - Это ты у киоска подглядел? Алкаши из дома тащат кольца и серьги своих жен,  продавцу сдают, за бутылку. Но с твоим товаром тебя сразу повяжут. Гиблое дело. Возле одного такого, кто краденое скупает, десять одетых по гражданке ментов крутится. Всё, кончаем трёп, Бобо, у нас сегодня праздник. Новый год называется.
     - Неправда, я сам видел, мужик киоскеру целую кучу золотых штучек высыпал. Да еще в придачу норковую шапку. Научил бы ты меня, дядя.
     - Хватит, Бобо. В другом месте учись воровскому делу или своим умом доходи. Но сначала совета послушай: не начинай жизнь с этого. Время упустишь, уже не догонишь, будешь как я, псов охранять, чтобы не разбежались.
     - Ты сам говорил, главное - надежный помощник. Тебе с ним не повезло. Он попался с крадеными коврами на барахолке и тебя выдал. Хотя мог не выдавать. Все равно срок получил.
     -  Я тогда сильно рассердился. В перчатках был, никаких улик, но всё зря. Ладно, забыли, давай к столу, ближе к делу.
      Владимир достал из холодильника бутылку водки, недопитый со вчерашнего вечера портвейн и вареную колбасу. К ней луковица. Пельмени решил позже сварить.
     Племянник не успокаивался:
      - Тебе не повезло. Но есть везучие. Я знаю одного такого. Богатый, девчонки так и липнут к нему. Он квартиры грабит. Все знают, а поймать не могут. Мне бы поучиться, я бы потом тебе заплатил за учёбу.
      - Помолчи пока. Выпьем в тишине, о другой жизни поговорим. Ты на плотника выучился? Иди работать. На хорошей девушке женись.
       - Мать тоже учит.
      Племянник замолчал и сосредоточился на еде. Когда портвейн был выпит до дна, Бобо опять забубнил о каком-то Карасе и каком-то Крокодиле. Квартир полсотни ограбили и -  ничего, живут себе на свободе.
      Чтобы не раздражаться, Владимир включил телевизор. Открыл бутылку водки. Достал сало с солеными огурцами. Как раз новости показывали. Толстомордые депутаты поздравляли народ с наступающим Новым годом, желали успехов и процветания. У самих  депутатов все это  уже было.
       Диктор сообщил, что не у всех праздничное настроение, в каком-то районе, Владимир прослушал название, бастуют учителя. Задерживают зарплату, Новый год придется встречать голодными.
       На экране появились учителя, вернее, учительницы, с  лицами без краски, давно не видел таких, молчаливые, диктор не приврал - выглядят  голодными.
       О школе Владимир  почти не вспоминал, ну, было, учился когда-то, давно, одноклассников не встречал, хоть и жили в одном городе. Наверное, изменились так, что стали неузнаваемыми, его тоже не узнают. Учился он так себе, но учителя его особо не доставали, даже жалели: растила его и сестру одна мать. Никто его не обижал, даже пытались помочь, кто чем: одеждой в основном, но пришлось уйти после девятого класса, в профтехучилище.
       Нехорошо так к учителям относиться, несправедливо. Это как осквернить святые места.
       Владимир расстроился, даже он сидит в тепле, пьёт, закусывает в ожидании Нового года, а несчастные, голодные женщины мёрзнут где-то на улице.
      Он не понял, что показывали забастовку недельной давности.
      На весь экран показали лицо молодой женщины: большеглазое, страдальческое. Она говорила тихо, видимо, из последних сил: «Уже полгода нам задерживают зарплату.  Но детей учить надо. Я хожу на работу, учу детей, а мои сын и дочь дома остаются, нечем за ясли и детский сад платить. Муж тоже учитель».
      Что за муж, если терпит такое издевательство? Почему не вооружается? Толстомордых надо отстреливать. Что за мужик пошел! Над ним издеваются, не отдают законного, а он терпит! Тьфу.
      Женщина под конец улыбнулась так, будто извинялась, и напомнила ему любимую  Анну.
      Камера выхватывала из толпы измученные лица, а Владимир всё не мог забыть лица молодой женщины, искал его в толпе, вдруг,  в самом деле его Анна? Она работящая, умненькая, могла институт закончить, пока он сидел. В груди потеплело, если это Анна, он её обязательно найдёт.
      В этот момент заговорил племянник: «Шли бы в проститутки, не голодали бы».
      Тут Владимира и переклинило. Схватил нож со стола и приставил к горлу племянника:
          - Ах, ты…, –– хотел что-то сказать, но задохнулся.
      Держа нож у горла Бобо, набрал номер милиции:
         - Алло, милиция? Значит так, я заложника захватил. Слушай мои требования: пока не выдадут зарплату учительницам, буду каждые полчаса отрезать от него по куску и вам посылать. К бою курантов труп получите.
      Он повесил трубку.
      Племянника трясло, но он молчал. Пусть потрясется. Каково им, женщинам бедным, без денег и на работу каждый день ходить, с такими, как этот сопляк, мучиться на голодный желудок. Ишь ты, в проститутки! Его Анна никогда не была проституткой и не будет. Да, сидел, да, уголовник, но сможет, добьётся того, что вылезет из-за праздничного стола толстомордый представитель власти и отстегнет из своего кошелька каждой учительнице нужную сумму. Он, бывший уголовник заставит, что эта сволочь у власти  привезет бастующим  шампанское и закуску. Ничего, не обеднеет.
      Владимир посмотрел на часы. Ровно через полчаса отрежет ухо племяннику. Потом посмотрит, что дальше делать. Убивать племяша не будет, все же родственник. Дурак, но свой.
           - Пей, – приказал он и придвинул племяннику стакан, доверху налитый водкой.
       Издалека донесся шум машины. Неужели хозяин? Едет собак с Новым годом поздравить? Пусть поздравляет. Если зайдет, нож надо будет спрятать, а Бобо от страха ничего не скажет.
       Поздно понял, своими пьяными мозгами не подумал, что так быстро приедут. Даже племянником не успел прикрыться. Дверь сходу вышибли, пистолеты наставили. Он только нож успел опустить. Они не поняли, кто кого захватил, видимо, поэтому не перестреляли никого.
        Пока разбирались, немного успокоились, поэтому сильно не били, скрутили  и в машину запихнули.
      
       Владимир проснулся и сразу не понял, где он. Камера до отказа наполнена мужиками, жарко, влажно, пахнет потом. Работал телевизор, шел боевик со стрельбой и взрывами.
       Да, времена наступили, в камере - телевизор.
       Может, отпустят? На шее племянника даже царапины от ножика нет. Отделался легким испугом.
       Повели к следователю. Следователь даже посмеялся, но это ничего не значило, дело завёл и обещал восемь лет за  попытку захвата заложника. И еще обещал, если получится, узнать, добились учительницы зарплаты или нет.
        Чувствовалось, что следователь с уважением к Володьке отнёсся. Это радовало, наполняло неизведанным чувством гордости. Вот ведь как, впервые страдает за то, что других, незнакомых ему людей, хотел спасти от голода. Ё – моё! Не думал, не гадал, что правозащитником станет. Кстати, в неплохую компанию попал. Помогут, обязательно, они -  дружные ребята. И он не дурак, он еще славой попользуется. Много ли их, защитников, встречается, а? Можно по пальцам пересчитать. В истории человечества ненамного больше. Неплохо начался для него новый год.
       И он победно оглядел камеру. Но все уткнулись в цветной экран телевизора.

                

 

                          Больше дед Мороз, чем Снегурочка

      
      Встречать Новый год с сыновьями – святое для Татьяны, - и не обсуждается ни невесткой старшего, Вадима, ни очередной девушкой младшенького, Стасика.
      Так  было в семье, где она родилась и выросла. Мать и отец жили сами по себе, на нее не обращали внимания, но в новогоднюю ночь все трое сидели за праздничным столом.  И, кстати, неплохо сидели. Отец их веселил, мать выглядела счастливой.
      Годы шли, Татьяна вышла замуж, и уже с мужем встречала Новый год. Других праздников, ни он, ни она не признавали. Жили плохо, муж ушел, когда младшенький только родился. Новый год уже встречали втроем: она и двое сыновей. И ничего, еще как радовались и веселились.
      Правда, у Татьяны случился непредвиденный перерыв на трехлетний срок ее посадки. Об этом она не любила вспоминать.  Хорошо то, что вместо пятака по приговору она отсидела почти наполовину меньше. Выхлопотала.
      Так что праздничное застолье в тесном кругу самых родных семейная традиция: так было, так есть, так будет. Другими семейными традициями не обзавелась, тем дороже этот праздник.
      
       Тридцать первого декабря она встала рано, в приподнятом настроении, что в последние годы нечасто случалось. «Жрать, Танька, надо меньше, и кошмары не приснятся», - советовала подружка. Татьяна аж, взвивалась, аж, подпрыгивала от злости, да, что это такое! Не есть и не пить! Что, она не  заслужила съесть конфетку или тортиком себя побаловать?  Перед сном очень сладкого хочется.  Еда бывает вкусной или невкусной, но не вредной.
       Пока росла и училась,  а также в первые годы замужества, ела  в основном картошку с капустой.   
        Потом зона. Несправедливо. Посадили ее за растрату государственных денег, хотя в их конторе воровали все, крайней оказалась она, даже не главный бухгалтер, а так, девочка на побегушках.
        Кода вышла, никого не хотела видеть, естественно, кроме своих детей.
        Она ни о чем не жалела. Тем более, сейчас. Что вспоминать тяжелое прошлое, если к ним пришел достаток. Достаток скромно сказано.
        Старший, Вадим, купил квартиру в центре города, задумал большой дом, пока строил дачу, для жены и сынишки четырёх лет.
        К матери он иногда захаживает, знакомых у него на этой улице много, здесь прошли и детство, и отрочество, и юность, здесь девчонку нашел и назвал своей женой. 
        Сейчас настали мирные времена,  а было, ого-го, сколько лет прошло,  кажется, совсем недавно, - до сорока иномарок собиралось для разборок под Татьяниными окнами. И кровь лилась, и киоски взрывались, и в окнах домов стёкла вылетали.
         Татьяна помогала сыну, а как же, бегала, благо ноги пока здоровые, вечерами от киоска к киоску с кошелкой. Не обязательно деньгами, иногда и товаром брала. Всё больше водку.
         Сколько всего перенёс старшенький, жутко вспомнить. Сколько пережила она! Порой не знала, как к сыну подступиться. Посмотрит на него, жуть! – лицо бледное, перекошенное, не лезь, мать. Она пугалась, хоть и сын,  чувствовала, лучше не трогать, чтобы его в грех не вводить.
         Реализаторы в киосках, что девки, что парни, - вежливые были, с ними никаких проблем. Татьяна их ещё сопливыми ребятишками помнила, любила с ними за жизнь поговорить, если покупателей немного. Если много покупателей, брала у продавца  заранее приготовленную  пачку денег, совала  в кошелку, не пересчитывая, и дальше шла. Никто ни разу не обманул ее. Вадима все боялись.
         Подрос Стас, и они уже вдвоем стали вагонами перегонять  товар из одного города в другой. Стало еще опаснее: товар загружали, а на конечную станцию вагон приходил пустой или набитый хламом. Разборки, кровь рекой.
         Вадим рано начал вкладывать деньги уже в свои киоски, а там и в магазины. Правильно  соображал, потому что  крышеванием стали заниматься  менты, понятно, с ними конкурировать опасно, от них надо держаться подальше.
         Теперь  Вадим от крупных дел отошел,  некогда, на нажитом капитале  проценты наращивает.
         Невестка недовольна,  зачем их столько много копить, когда магазины завалены товарами: бери всё, что душа просит, только плати. А душа всегда чего-то просила.  Но кто ее, невесткину душу будет спрашивать.
    
        Татьяна жила вдвоем с немецкой овчаркой, кобелем Гордоном. Старалась в личные жизни сыновей не вмешиваться, но иметь свое мнение по поводу невестки ей никто не запрещал, ведь этим мнением она ни с кем не делилась.
        Ну, ее, невестку, злыдню неблагодарную. Если бы не внук, Татьяна бы показала ей, как надо себя вести в их семье: хочешь оставаться с нами,  не высовывайся и никаких хотелок.   
         Зачем только о невестке вспомнила,  давление  поднялось, лучше делом заняться. Она накрыла  скатертью круглый стол под хрустальной люстрой. Под сладкий голос певца на незнакомом языке приоделась, в выжженные до яркой белизны волосы вколола голубой бант. Посмотрела на себя в зеркало: бант веером торчал над головой. Новый бело-голубой костюм ей тоже понравился. Правда,  в любимом ярко бордовом платье смотрелась бы внушительно, но старший предпочитает холодные тона. В новой квартире стены сине – голубые.
         Все приготовила и села отдохнуть, хотя, что тут было уставать: не надо  жарить, варить  сутки напролет. Подогрела кое-что в микроволновке, кое-что нарезала и по тарелкам разложила. И без пельменей с картошкой обошлась. Какие могут быть ещё пельмени при таком сыро-мясном изобилии!
      
         Вадим пришел, как и положено, один, без невестки и внука.
             - Мать, ты у нас вырядилась как Снегурочка, - сказал он, сел в любимое кресло и включил телевизор.
         Следом за старшим пришёл Стас, трезвый и  голодный. Обрадовался, увидев такой стол. Он всегда рад еде.
         Она оглядела стол, посмотрела на сынов, по правую и левую руку от нее, и последнего сожителя вспомнила: пришёл бы в гости да  её богатство увидел. Она бы не стала возиться по хозяйству, как раньше было. Она бы музычку включила, вино, закусочка на выбор.      
         Как раньше жила, жуть! Сожитель в телевизор утыкался, она борщи с супами готовила и стирала с утра до вечера. Нет, уж, пусть его теперешняя баба так живёт!
         Мужчина видный был, ничего не скажешь. Высокий, правда, плечи узковаты, но ноги длинные, стройные, гладкие как у женщины. Она радовалась, глядя на него, а он смеялся:
             - Никогда не видел таких толстых рож! Сядете за стол, ты, да сыновья твои, одни рожи,  свет загораживают.
         Что  спорить, действительно, большеликие, но черты лица, что у неё, что у сынов, аккуратные, мелковатые, но уж какие есть.
            «О чем думаю, вспоминаю, -  спохватилась она. - Детки есть-пить желают»! Тряхнула головой, бант удержался в волосах.
              - Давай, сына, открывай шампанское, как положено, - обратилась она к старшему. – А ты, Стася, тост готовь.
               - Как скажешь, - согласился он.
          Старший неохотно, делая одолжение, стал открывать бутылку.               
          Он молчаливый, будто зацикленный на чём-то, будто задачку решал, и всё решить не мог, - отцовский характер. Тот тоже всё молчал, и пил много.
          Стасик всегда ручным был, а старшего лупить приходилось. Может, Вадим ей этого не простил? Она однажды его  спросила:
               - Что волком смотришь? Матери не доверяешь? Думаешь, деньги твои в свой карман складываю?
          Он ничего не ответил. Не хотел и не отвечал.
   
              - Давай, Стася, говори, нам надо успеть и старый год проводить и новый встретить, по Москве и по-местному.
              - Что ж, за единение, - произнес Стасик голосом актера из культового в их семье фильма.
          Татьяне тост понравился, Вадим тоже улыбнулся. Выпили, закусили.
            - Теперь сыны, выпьем за то, чтобы удача не отвернулась от нас.
            - Будут деньги, будет и удача, - буркнул Вадим.
            - Пьем за то, чтобы новый год был не хуже предыдущего, - предложил Стас.
          Выпили по второй. Татьяне хотелось произнести тост за  себя, за мать, вырастившую таких сыновей, но решила не злить старшего, он не любил сентиментов.         
          Его понять можно, когда ее посадили, Стасу было два года, а Вадиму девять лет.   И без того нелюдимый, в отца пошел, за три года совсем диким стал. В школе дразнили его матерью, - люди иногда хуже зверей. Он дрался с обидчиками, жестоко,  рос ершистым, задиристым, не позволял никому себя обижать. Да, ему досталось, ведь еще пришлось со Стасиком нянчиться. Отец ни разу не появился, жили втроем со старой, глухой прабабкой, пока Татьяна не вернулась. 

          Младшенький вырос на две головы выше её, а она немалого роста и крепкого телосложения, - с соседями всегда вежливый, никогда не забывал здороваться. Так учила его. С соседями ссориться незачем. Ни с кем лучше не ссориться.

          Только Татьяна  по-настоящему расслабилась, как говорится, кайф словила, Гордон запросился на улицу. Не хотелось одеваться  и выводить собаку, да и сыновей напрягать тоже не хотела. Она встала из-за стола и приоткрыла железную дверь на лестничную площадку в надежде, что парадная дверь внизу  открыта.
          Началась самая приятная часть праздника:  уже выпили, но ещё не опьянели, только чуть-чуть расслабились, - она захотела петь. Конечно, не арии из опер, а нормальные песни, какие все поют хором, и старые и малые, -  репертуар почти не менялся. Потому что песни народу близкие, а сейчас одну заумь сочиняют, - ни слова, ни мелодия в голове не укладываются. Поёт она, что сердцем поётся, и не надо слов вспоминать, они сами вспомнятся, когда их черёд наступит.
          Она запела «Калинку-малинку», а в это время сосед из пятой квартиры – участник боевых действий Великой Отечественной войны Прохор высунулся на лестничную площадку, посмотреть, не выставила ли Татьяна пустых и полупустых бутылок за дверь? Никто из соседей, кроме него, эти бутылки не брал, но всё равно дед караулил тару, вдруг заберут.
         Прохор высунулся ещё и потому, что захотел послушать Татьяниного пения. Голос у неё хриплый, не такой, как у его покойной бабки, - звонкоголосой была. Но песни, те же самые, что пела старуха, а он подпевал. Приятно слушать, не то, что включал сосед с нижнего этажа  арии из опер. Прохору они напоминали  заупокойное пение, тоска смертная.
         У деда есть дочь. Но она редко приходит. Дочь давно на пенсии, уборщицей подрабатывает, его смерти дожидается. Дождётся, конечно, но ничего ей не достанется. В прошлом году, когда жена умерла, он тоже умирать собрался и всё продал с помощью подружки – собутыльницы, дворничихи Кати, даже унитаз умудрился продать. Деньги пропил, но не умер. Теперь не жизнь, маята одна: готовить не на чем, холодильника нет, и на унитазе не посидеть в своё удовольствие.
         Дед замёрз в одних кальсонах, в шлёпанцах на босую ногу торчать на лестничной площадке. Куртку, правда, набросил на себя, дочь ему свою отдала. Но не уходил,  присмотрелся и увидел, что Татьянина железная дверь приоткрыта. Он двинулся в ту сторону,  собака не залаяла. Понятно, пёс бегал во дворе, вот почему Татьяна не закрылась. Как же, лишний раз зад от стула ей лень оторвать.  Прислушался: Татьяна пела пьяным голосом, и сыновья ей уже не подпевали. Ухайдакались детки, - догадался он, – дошли до кондиции. А не попросить ли ему чего? Спьяну могут и угостить старого, чтобы тоже повеселился.
         Татьяна может дать, а может и послать, прет как трактор, всё насытиться не может. На жадности уже раз сильно погорела, говорили, хапанула много и зарыла где-то. Когда вернулась из заключения, быстро набрала вес. Мужики у неё не держались, потому и злая. На вкус деда грубая она и толстая. Он толстых женщин не любил. Бабка его аккуратненькая была, жалко себя, что она уже не живая, а ведь она должна была его пережить: не пила, по врачам ходила. Совсем муторно стало деду, страсть как выпить захотелось.
         Согреться бы, не только ноги, даже уши  замёрзли. Он натянул на голову куртку и сам не заметил, как нырнул в Татьянину квартиру. Куртка широкая, с плеча его распухшей неизвестно от какой еды дочери, легко закрыла голову, осталась щель, чтобы видеть, куда идти.
        Троица за столом как замороженная,  сыны головами в тарелки полегли. Татьяна на шорох глаза открыла - закрыла и стала раскачиваться, будто раздумывала, куда приткнуться: в тарелки как сыновья, или на диван, что за спиной, у стенки.
            « Ш – ш – ш – ш» - прошипел Прохор для верности, чтобы Татьяна не просыпалась, стянул со стола нераспечатанную бутылку, сунул за пазуху, под майку. Ему бы уйти, да жадность одолела, он вторую бутылку взял, посмотрел, оказался коньяк. Дед, конечно, патриот, водку предпочитал, но и коньячком можно себя побаловать. Хотел уже уходить, да на закуску позарился, сто лет такой колбасы не едал, мяконькая на вид, хотел взять, и сунул бутылку коньяка в карман. Кто мог предполагать, что карман сильно дырявый. Бутылка хлоп об пол и разбилась. Татьяна вздрогнула, но глаз не открыла. Стасик оторвал голову от тарелки, чудище страшное увидел и закричал:
          - Мама, чёрт рогатый! ––  и под юбку к ней полез прятаться.
         Татьяна как услышала отчаянный вопль, даже не поняла, кто кричал, вскочила и хлопнула Прохора сверху кулаком, с расчётом убить чёрта на месте.
         Дед на пол осел. Татьяна пробормотала: «Не боись,- поправила бант на голове и на диван легла. Стасик рядом с ней пристроился.  Вадим ничего не слышал, нервы закалил работой, на шорохи не реагировал, только стрельба над ухом способна пробудить его, пьяного. Это и спасло деда от явной смерти.
        Под утро Татьяна пробудилась, почуяла запах мочи и увидела на ковре соседа, в кальсонах и куртке, и ситуацию оценила не в свою пользу: знала за собой грешок: когда пьяная, скора на тяжелую руку. Сынов разбудила, старший быстро всё понял, до младшего с трудом дошло, что произошло. Татьяна деда потрогала, вроде бы тёплый ещё. Стали трясти его по очереди. Он глаза открыл, «Помираю», - сказал потусторонним голосом.   
         Хрипло запричитала Татьяна:
             - Как же так, только зажили хорошо, из-за деда опять всё порушится.
         Старший сын сказал, как отрезал:
             - Деда подушкой придушим, труп вывезем, следы уберём.
             - А свидетели? Неужели никто не видел, как дед сюда пробирался? Нет уж, не будет по-твоему, сынок, слушай мать, наученную горьким опытом, кому надо, а всегда кому-то надо, докопаются. Мало ли врагов у нас? Дед живучий, не может от одного женского удара концы отдать,  он ведь проспиртованный!  НО стакан водки лишним не будет.
         Она прямо из горлышка бутылки стала лить в рот деда водку. Он сначала захлебнулся, закашлялся, водка потекла по подбородку, но, распробовал, присосался как ребёнок к соске. Татьяна поила его и приговаривала:
            - Пей, дед, поправляйся.
    
          Татьяна весь день провозилась с дедом. Не заметила, как не стало сыновей. Она носилась из кухни в комнату, садилась в кресло рядом с диваном,  смотрела на костистое, старческое лицо, закрытые глаза и тормошила деда: «Прохор, проснись, Прохор, может, хочешь чего, скажи».  Он кивал на стол, она подносила коньяк, бутерброд с черной икрой. Дед жадно ел. "Ест, жить будет", - думала она. Незнакомое чувство, никогда прежде не испытанное, овладело  ею. Мучительно хотелось, до боли в сердце, чтобы дед жил. Ничего не надо, только бы жил. Такого она не испытывала даже с сыновьями.
          Жизнь сама по себе для нее никогда раньше ценностью не была. За сыновей, конечно, переживала, ведь мать, в муках рожала, но ни разу не сказала, чтобы они нашли себе безопасное занятие. Ей это даже в голову не приходило. Разве она не могла топнуть ногой: никакого рэкета! Нет, она сама их толкала, особенно трусоватого младшего Стасика. "Не боись, Стасик, хуже смерти ничего не будет, так мы все умрем. Извини, я не дева Мария, родила смертных сыновей".
           Почему-то сейчас, рядом с дедом, она вспомнила, как к ней приходила женщина, мать личного шофера Вадима. Шофер погиб, взорвалась машина. Вадим догадывался, кто, и ответил тем же.
           Мать погибшего шофера, обливаясь слезами, сидела на этом диване и рассказывала, как сын на первую зарплату, которую выдал ему Вадим, купил ей сумку. «У меня никогда не было бы такой сумки, я бы никогда не смогла ее купить», - повторяла она.  Дешевка из кожзаменителя, много висюлек, цепочек, блестящих стеклышек.
          Татьяна в душе злорадствовала, глупая женщина, и сын ее, дурак, подставился. Что ж, жизнь сурова, выживает сильнейший.
          Но сейчас ей не хотелось так думать, что-то в душе сдвинулось, она вдруг почувствовала жалость к той глупой женщине, которая одновременно радовалась, что у нее была сумка, и горевала из-за погибшего сына.
          Ей было тревожно за деда.
              - Дед, а, дед, у тебя что-нибудь болит?
              - Болит? - удивлялся дед. – Нет. Сладенького не найдется?
              - И сладенького, и крепенького, - слезы умиления сдавили горло, голос ее хрипел.
   
          Вечером пришел Вадим, принес мандарины, положил на заставленный   едой столик, рядом с диваном, где лежал дед, укрытый теплым одеялом.
              - Ты, мать, сегодня больше похожа на деда Мороза, чем на Снегурочку, - хриплым, сдавленным голосом произнес сын.
               
    

 

               Голодовка

       Павел Иванович объявил голодовку в понедельник. Наступила среда, но организм, привыкший к ежедневному и не по одному разу, приёму пищи, повёл себя до странности терпимо, можно даже сказать, с пониманием, и никаких признаков неудовольствия не проявлял. Внешний вид голодающего, конечно, изменился. И без того худая и сутулая фигура ещё сильнее склонилась к земле. Походка, как бы с воробьиным подскоком, сменилась старческим, семенящим шагом. Лицо заметно сузилось и одновременно удлинилось. Но больше всего изменились глаза. Обычно тускловатые, окружённые глубокими морщинами, они ярко заблестели, однако язык не поворачивается сказать, голодным блеском. Нет! Их выражение, с возрастом всё более равнодушное, приобрело какой-то потусторонний смысл. Павел Иванович обликом стал без преувеличения напоминать святого. В его взгляде и раньше отсутствовала цепкость, как обычно мы смотрим в зрелом возрасте на мир, с большим желанием обладать хоть чем-нибудь. И неважно, зачем: сломать, чтобы уж больше никому не досталось, или съесть, если даже не хочется. Жаль, что так устроен человек, никогда окончательно не насытится.
       Павел Иванович хотя и продолжает смотреть на то, что окружает его и нас тоже, но видит другое: например, Христа, распятого на кресте.
       В первый же вечер, когда вернулся с добровольной Голгофы домой, его жена Вера Николаевна ахнула: «Святой, как есть, святой»! Хотя святых видела только на иконах. Кстати, в грешниках она тоже плохо разбирается. Допустим, убийца – самый грешный грешник. Но, с другой стороны, солдат на войне грешит или нет?
       Было, что таиться, говорила мужу, да и сейчас считает, что он должен сначала заботиться о родных, а потом уже о других. Но до глупости не дошла, что чем больше денег в кармане, тем порядочнее человек. Вера Николаевна понимает: если по честному живёшь, много денег себе в карман не положишь. Всё-таки, жизнь прожила, сына и мужа воспитала.
       Теперь муж сидит на раскладном стульчике для рыбалки, у здания бывшего горсовета, лицом к памятнику Ленину. Удобнее было бы под памятником на возвышении сидеть: виден со всех сторон и никому не мешает. Но постеснялся, не пошёл туда: каким бы ни был, но вождь мирового пролетариата. Зачем к чужой славе примазываться?
       Сидит у самого главного здания, в котором обитают депутаты и чиновники высокого ранга, почти прижался спиной к гранитной серой стене: слева ступени, справа ограда сквера. Нет-нет, да наткнётся на него очень деловой человек, скачущий по ступеням, несмотря на возраст и солидное положение, как мальчишка, которого давно на улицу не выпускали, а тут вырвался. Деловой человек никак не может нарадоваться свободе движения, насиделся, бедняга. И тут вдруг под ногами препятствие: голодающий на раскладном стульчике. «Не положено»! – комментирует грозный чиновник. Депутат чертыхнётся, но по рангу не может запретить, все ж слуга народа, извинится, и дальше бежит.
       Павел отметил, что натыкались и чертыхались только в первый день голодовки. Во второй - осторожно обходили. Сегодня с утра стали здороваться. Лица в основном уже знакомые, примелькались.
       Однако здоровались не все. Руку пожимали, о самочувствии спрашивали мужиковатые на вид представители власти, похоже, депутаты: и при галстуке, и в костюме, и рубашка чистая, но пиджак на мускулистом теле перекошен, галстук не в ладах с шеей. Голова наполнена другими заботами и никак не может запомнить: раз навешен на шею этот признак хорошего тона, нечего крутиться в разные стороны.
       Недалеко от Павла маячит жена Вера. Когда он один и далеко просматривается, то она отходит. Когда люди окружают его и закрывают спинами, приближается, готовая защитить мужа тяжелой сумкой с едой: берёт с собой на всякий случай.
       Вера Николаевна в который уж раз изучает товары в киоске на углу гранитного здания горсовета, прислушивается к разговорам прохожих и от волнения крутит ручку сумки, из которой выглядывают термос и банка с творогом и сметаной. Паша пока здесь сидит, даже воду не пьёт. Вечером, дома, выпивает литровую банку отвара шиповника и всё. Вычитал из воспоминаний какого-то диссидента, что так положено при голодовке. Как бы бедно они не жили, журнал «Огонёк» выписывают всегда.
       Сосед Сашка тут же, добровольный охранник, правда, держится на расстоянии, понимает, нельзя рядом с Пашей, чтобы не компрометировать его своей опухшей от пьянки рожей.
       Кто бы мог подумать, что Сашка, который без бутылки и в собственном доме гвоздя не вобьёт, станет добровольно охранять Павла? Как узнал о голодовке, Вера сказала, ведь соседи и по дому и по садовому участку, в первый же вечер пришёл с таким видом, будто покойник в доме. Выступивший от переживаний пот стер со лба и заговорил шепотом:
- Посадят тебя, Иваныч, точно говорю, посадят. И уголовникам на расправу сдадут.
       Павел, косясь в сторону Веры, бодро отвечал:
- Не посадят, не те времена.
       Сашка в комнату не прошел: без бутылки был, уточнил только, где голодовка проходит. Когда ушел, Вера заплакала.
       
       Прошло три дня, и пока ничего страшного для Павла Ивановича не случилось, прохожие уже смотрят на него, как на знакомого. Или, может, он привык к тому, что на него смотрят? Ко всему нужна привычка. Когда это он выходил на площадь с плакатом? Только на демонстрации.
       Не так просто взять и сесть у главной площади города лицом к людям. Вдруг не так поймут? Ведь не нищий он, и не алкаш, с жаждой опохмелиться. Ведь он сидит и голодает как бы с истиной, для него ясной, как солнечное утро, да вот, никто ту истину не замечает. Никого, видимо, еще не припекло. Или припекло, да не догадываются, в чём всё дело.
       Не для себя, для других старается. Но всё равно, чувствует себя, будто голый среди одетых. Первые минуты, когда сел и плакат на грудь повесил, от волнения никого и ничего не видел, и всё веревку на шее поправлял, пока жена не подошла: «Что ты дёргаешь, оторвешь или бумагу порвёшь». Он чувствовал себя не в своей тарелке. Тут две женщины мимо проходили. Нарядно одетые, ярко накрашенные, не по возрасту. Та, что постарше, с черными волосами в замысловатой прическе, наверное, парикмахерша, нормальная женщина не будет с утра башню на голову приделывать, злобно так стала ему выговаривать:
; Работать надо, а не сидеть здесь, умного из себя корчить.
       Он промолчал. Обрадовался, что Вера отошла, иначе скандал бы вышел. Обрадовался, и рассердился на женщину. Рассердился и успокоился. И уже спокойно воспринял шутника. Прохожий парень с виду шустрый, стал зубоскалить:
; Ты чё, дед, молодеешь? Здоровье поправляешь? Наверное, молоденькую присмотрел себе? А? Силы воли нет на диете сидеть, вот, и придумал себе голодовку.
       Другой прохожий, мужчина посолиднее, вроде бы стал защищать Павла Ивановича, но как-то странно:
       -- Сам, наверное, такой. Ты посмотри на деда, ничего лишнего в теле. Даже кое-где не хватает. Не в этом дело. Дед явно сумасшедший. В больнице нечем кормить больных, вот и отпускают их на волю.
       Такими разговорами уже не смутить Павла Ивановича, уже близко возраст мудрости. Опыту много приобрёл. Вот и подсказал опыт: люди как устроены? Люди второе дно ищут. Им говоришь, а они задумываются, чего это он так говорит? Вместо того, чтобы прислушаться к словам, они пытаются обман вскрыть. Люди обычно поначалу не соглашаются ни с чем, наверное, им легче головой мотать по горизонтали, в одной плоскости, чем вверх и вниз, преодолевая земное притяжение. Но есть страны, где все наоборот. На каждое правило находится исключение.
       Ещё рассказывают, что в цивилизованных странах сумели победить природу, и улыбаются даже незнакомым, даже прохожим, с которыми никогда больше не встретятся. Но и в его деревне, где прошло детство, тоже улыбались, правда, незнакомым охотнее, чем соседям.
       
       Люди потихоньку подходят, плакаты читают, ему стараются не мешать. Вчера в городской газете заметку о нем напечатали. По радио передавали, Сашка слышал, люди знают, что он сидит так с понедельника, и сильно его разговорами не тревожат, говорят тихо, как будто он спит. Понимают, когда человек голодный, одно только раздражение.
       Да, голодный, но совсем не раздражен, он даже радость стал испытывать. Как будто прорвалось наболевшее и наступило облегчение. Вот только не нравятся плакаты да исписанный ватман, который новый друг Егор сегодня с утра притащил. Буквы такие же, что на Пашином плакате: чёрные, неровные, мелкие, чтобы больше уместилось. Но слова: «Требую» Егора и «Требуем» - Павла, а также: «Позор» и «Долой» -- крупные. Видны издалека.
       Он голодает уже, считай, полнедели, сидит здесь, какой есть, перед народом, И сегодня таких бы слов не написал. Он такими словами и не пользовался никогда раньше, не в его привычке искать виноватых. Сколько помнит, кроме затяжных летних дождей, мало что поругивал, но сейчас погода хорошая.
       Душа всё умиротвореннее, а вокруг накаляются страсти. Его новый друг Егор, на вид молодой, скачет по ступенькам туда – сюда, новости передает. Вернее, сплетни: кто да что сказал. Суетится парень.
       Когда Павел к голодовке готовился вдвоём с Верой, даже не догадывался, что у него найдутся соратники. Опыта не было. Жена говорила:
; Повесишь плакаты, один на грудь, другой на спину, кто захочет, прочитает. Зато не оштрафуют за вывешивание объявлений в неположенном месте.
       Она же и верёвки приделала для шеи. Сказала:
       -- Часика три постоишь, или милиция разгонит, или сфотографируют для газеты, и домой пойдёшь.
       Но эти три первых «часика» были самыми пустыми для дела: ни один горсоветовский работник не обратил на голодающего никакого внимания. Спотыкались об него и чертыхались, не вникая в суть происходящего.
       Егор кивает на депутата Куклина, мол, всё дело в нём. Павел этого депутата вообще никогда не видел и о нём не слышал. Что за власть: никто её не видит и не слышит.
       Сын Павла, умный такой, посоветовал:
; Тебе, папаня, нужно было обойти все инстанции. Если бы отказались слушать, тогда устраивай голодовку. Мол, бюрократы засели в кабинетах. Всё зло от них. Мне тебя учить, ведь старый уже, сам догадаться должен.
       Сын молод еще, не понимает: пойдёшь по инстанциям, такого из тебя дурака сделают, ничего больше не захочется. Незачем туда ходить. Если бы просил что-то для себя, ходил бы, куда деваться, но про наболевшее в тех инстанциях не поймут. Главное, здоровья нет у кабинетов просиживать. И потом, беседовать с теми, кто на тебя смотрит, как на пустое место, бесполезно. Ты душу растерзанную раскрываешь, а на тебя смотрят так, будто стул стоит, а тебя нет.
       Теперь сын не скажет, что отец тут бесполезно страдает: корреспондент из газеты подошел, плакаты внимательно прочитал, что-то в записную книжку переписал. Не фотографировал, но успехов ему пожелал, и заметка в газете появилась. Что приятно, как только Павел Иванович сел на свой рыбацкий стульчик, к нему подошел милиционер, козырнул, поздоровался. И больше не подходил, со стороны только поглядывал.
       Неугомонный Егор притащил красную материю два на полметра с непросохшими еще белыми буквами: «Долой депутата Куклина – убийцу наших детей»!!! И повесил над головой Павла.
       Не понравился Павлу этот транспарант. Депутата Куклина он не знает. Может быть, встретились бы, договорились до чего-нибудь. Но после этих слов, трепещущих на ветру, вряд ли депутат захочет побеседовать с ним.
       
       Как Павел Иванович очутился на площади перед всем народом? Не день и не два, год, может, больше злился, печень свою растравлял, особенно после ссоры с сыном, когда тот родного отца убийцей назвал. Точь-в-точь, как новый друг Егорка депутата Куклина.
       Может, и голодовку для себя Павел придумал, помучиться хотел, потому что виноватым себя считал, прав сын, что убийцей обозвал.
       Павел Иванович уже давно, слушая: то коммунисты, то бюрократы, то начальники, то еще кто-то, виноваты, стал задумываться. И, наконец, решил: что на других обижаться, будто сам не при чем. Будто сам с луны свалился и никогда тут не жил.
       Некоторые прохожие его за сумасшедшего принимают, и он, ведь тоже, увидел Егорку и подумал, у него с умом не всё в порядке. Хотя парень первый подскочил и встал рядом, для поддержки духа, сам в таком положении бывал. Пока стоял тут рядом, рассказывал, - голодовку не устраивал, не догадался, но с плакатами выходил и стоял у стен, знает, народ неприветливо смотрит на таких, считает выскочками и сильно раздражается. Павел Иванович на себе подобное тоже испытал. Ведь для них стараешься, они же смотрят на тебя, как на помеху: вчера проход свободным был, сегодня камень лёг на пути: кто ушибётся и отругает, кто пнёт от злости, кто молча обойдёт, погруженный в свои заботы.
       Вчера, уже под вечер, Егор сунул ему бумажку. На ней корявым почерком набросаны «десять требований». Если кто из номенклатуры подойдет, Павел Иванович должен по бумажке прочитать. Но как номенклатуру от других людей отличить? Да и с требованиями не совсем понял, хотя Егор и пояснил: «Всё равно вам голодать, так поголодайте и за десять требований, чтобы от голодовки пользы больше было».
       Всё равно не ясно, но Егор опытный в этих делах. Может, положено так, чтобы номенклатура подходила, послушать требования. Но ничего не обещал, сказал Егору, вечером почитает дома, тогда решит.
       Когда вечером в домашней обстановке стал разбираться, ахнул, Егор оказался, мягко говоря, парнем невнимательным. Или вовсе непонятливый, или плакаты не читал. Если бы читал, понял бы, голодовка для того, чтобы закрыли химкомбинат или вывели за город, пока все, как динозавры, не вымерли. В десяти требованиях Егора всё наоборот: призывы к рабочим объявить забастовку против закрытия химкомбината.
       Зря только время потратил на разговоры с пацаном. Тратил силы, разъяснял, нельзя так дальше жить, из-за отравленной воды и почвы мы уже мутанты неизученной физиологии. В местной газете была фотография: мужик с прилипшим на его голой груди утюгом, а у его жены на носу повис столовый набор из ножей и вилок на шесть персон. У Веры ко лбу пристали скрепки с кнопками. Несколько дней развлекала соседок этим фокусом, пока не надоело ей и соседкам.
       Замучили Павла тяжелые думы, да так замучили, что жизни никакой не стало. Как бывает: живет человек, грешит много, а в старости и для него утешение находится: не зря прожил, теперь детей и внуков учит, чтобы не повторяли его грехов.
       Но у Павла другая история. Биография у него героическая. Лучше бы умер, и несли бы впереди его гроба ордена и медали. И не догадался бы никто, кроме сына, что от его трудовых подвигов может вообще жизнь прекратиться в городе.
       
       Видимо, мысли сильно отвлекли, сразу не заметил, как невдалеке остановился высокий и плотный бородатый мужчина с плакатом на груди: «Требуйте землю в личную собственность! Даёшь каждому по гектару свободы»!! Дожили, свободу гектарами стали измерять.
       Профиль у бородатого носатый, внушительный, да при такой густой растительности, украсит президиум любого съезда любой партии. Бородач заговорил басом: «Дамы и господа! Поддержим кандидата в президенты от партии земли!»
       Рядом с ним вертлявый соратник, похож на Егора, но маленького роста, собирает подписи.
       Опять неугомонный Егорка, легок на помине. Появляется неожиданно, не уследить: то ли по ступенькам спустился, то ли из-за угла выскочил. Парень вроде неплохой, но ветер в голове гуляет. Главное, не дать себя с толку сбить. Сегодня с утра выказал своё неудовольствие десятью требованиями, Егор послушал и согласился, тут же выдрал листок из блокнота и моментально, не раздумывая, написал и прочитал вслух: «Требуем немедленного закрытия химкомбината – испытательного полигона на выживание населения нашего города»!!!
       Увидев плакатчика, требующего гектара свободы, и вертлявого, маленького соратника, Егор прошипел на ухо Павлу Ивановичу:
- Смотрите, как надо. Агитируют и тут же собирают подписи. Мы бы тоже могли, жаль, не догадались. – И, дождавшись, когда мужчина с плакатом прокричался, сам закричал, - Господа, избранный вами депутат Куклин – убийца наших детей! Требуйте его изгнания из депутатского корпуса»!
- Егор, а, Егор, а ты не боишься, что Куклин тебе морду набьёт?
- Руки коротки. Да и нет его сейчас, в командировку уехал.
- Понятно. А почему ты его убийцей называешь?
- Он бывший партаппаратчик. Они все убийцы. Семьдесят лет убивали страну и сейчас продолжают.
- Так сколько же ему лет?
- Мой ровесник.
- Ты же сказал, больше семидесяти.
- Вы не поняли, семьдесят лет убивали страну коммунисты, которые в семнадцатом году пришли к власти. Куклин потом к ним присоединился.
- Когда потом?
- Когда депутатом стал. – И для большей убедительности добавил, - Его отец в органах работал, я точно знаю, с Куклиным в одном классе учился.
       Егор опять убежал, не может парень стоять на одном месте.
       Рядом с Павлом с другой стороны от партии земли, остановился молодой человек, розовощекий и полноватый, похожий на школьника-отличника. Выдвинулся вперед и тоже развернул плакат, полностью закрыв от прохожих стульчик с голодающим. Когда молодой человек разворачивал плакат перед самым носом Павла, мелькнуло слово «меньшинств». Может, национальных меньшинств? Парень на русского похож, но спрашивать не хотелось, надо силы экономить. Правда, немного обидно: пусть борются, но в другом месте, а не пристраиваются к готовенькому. Хотя можно и расслабиться под прикрытием чужого плаката, тяжело быть всё время на виду.
- Этот парень, что рядом, друг животных? – Тихо спросил Павел Иванович подбежавшего Егора.
- Нет, гомосексуалист. – И, дождавшись, когда маленький мужчина замолчал о гектаре свободы, закричал с новой силой, - Господа! Требуйте изгнания из депутатского корпуса Куклина! Он поддерживает строительство нового цеха химпроизводства в самом центре города!
       Павлу Ивановичу импровизация на тему Куклина не понравилась. Ладно, пусть Куклин против закрытия предприятия, можно было бы в это поверить, Егор тут бегает, лучше знает, но про дела своего родного комбината: тридцать пять лет безупречной службы, - Павел хорошо знает. Если бы решили строить новый цех, да ещё в центре города, он бы знал об этом. Парень крутит, или кто-то крутит им. И почему, если один Куклин «за», все остальные против, не могут справиться со зловредным депутатом? Вон их сколько бегает по шести этажам и пристрою сбоку.
       Ну, уж нет, он не такой человек, чтобы им крутили, как этим Егоркой, и, собрав слабеющие силы, взял добровольного помощника за локоть:
- Слушай друг, отойди от меня на три шага и больше не подходи, не загораживай свет. Понял?
- Да ты чего, дед? Голову напекло? Мы же соратники по борьбе. А ты меня гонишь.
- Иди, иди, не нужны мне такие соратники, я сам по себе.
- Ну, как хочешь. – Егорка не очень- то и обиделся, наверное, привык, что его гонят, исчез, как сквозь землю провалился.
       «Тоже мне соратник по борьбе, - ворчливо подумал Павел Иванович, - не разобравшись и туда же, бороться лезет».
       С первого дня сел здесь, как на Голгофу взошел, людей честно привлекал, собственными страданиями, хотя к голоду привык быстро и уже не ощущал его. Но всё равно расстроился: примазались, когда он уже популярным стал, его славой воспользовались.
       Этот с гектарами свободы хоть бы взглянул в его сторону, ведь не на пустое место пришёл. Чем они лучше той номенклатуры, которая по кабинетам сидит и такая же неприветливая?
       Косятся в его сторону, будто не они, а он к ним примазался. Что толку тут сидеть, если кто куда хочет, туда народ тянет. Если каждый со своим к народу лезть будет, пользы никакой и никому.
       Крикливая партия, обещавшая по гектару свободы всем, включая детей и стариков, пользовалась популярностью: прохожие, желающие подписаться, натыкались на Павла Ивановича, чуть не сталкивали со стула. Гомосексуалиста вытеснили на тротуар. Оттуда донеслась нецензурная пьяная брань. Павел забеспокоился: «Как бы бить не начали этого парня».
       Гомосексуалист, прикрываясь плакатом, пробрался сквозь толпу и встал рядом. За ним лез пьяный мужик, но ему мешали сторонники гектара свободы: очередь желающих подписаться протянулась до киоска.
       Сквозь толпу пробрался Сашка:
- Может отодвинуть этого? – Сашка кивнул на розовощекого парня. - Я могу. Задвину подальше, чтобы не позорил тебя. Люди могут подумать, что вы из одной партии.
       Пьяный мужик подбирался к гомосексуалисту, но вдруг остановился перед плакатом, потом перевёл мутный взгляд на сидящего Павла.
- Это ты голодовку объявил? Тю. – Мужик попытался покрутить непослушным пальцем у виска. Постоял, будто прислушался к себе, как это три дня не есть. – Куришь? – Павел Иванович покачал головой. – Тогда тебе легче голодать. Если бы курил, тяжело бы было.
       С хозяйским видом пробралась Вера:
- Пусть Сашка прогонит этого молодца. Бессовестный, постеснялся бы здесь выставляться, - Проговорила она громко в спину парня, защитника сексменьшинств.
- Не твоё дело, отойди.
       Не голос, шелест, Вере показалось, будто муж где-то внутри неё заговорил, будто она вспоминала его, а не слышала. Слёзы навернулись на глаза: никакой справедливости, человек страдает, его же затирают. Она поторопилась отойти, как отходят от постели тяжелобольного, скрывая слёзы.
       Ей бы разобраться, как муж воспринимает нетрадиционную любовь. Хотя бы спросила его. И он бы сказал: «Без предвзятости».
       В середине восьмидесятых случай произошёл, за два года до перестройки. Павел Иванович спокойно работал начальником лакокрасочного цеха, конечно, относительно спокойно, каждый день приносил неприятные сюрпризы: то аварии, то травмы, то пожары, но никто не преследовал и не угрожал изолировать в тюрьму или психушку. Время от времени приходили к ним в обеденный перерыв лекторы, рассказывать о международном положении и вообще о жизни нашей. Поэтому, никого не удивил приход доцента кафедры общественных наук политехнического института, где тогда учился сын.
       Доцент в явном подпитии сел за стол в красном уголке и начал лекцию непривычно:
- Ну, как, товарищи рабочие, плохо живёте?
       Товарищи рабочие повеселели. Лекций они не любили: приходили скучные люди неопределенного пола и возраста и учили их жить. А тут явился нормальный мужик, любитель выпить, и говорит нормальные слова. И народ отозвался радостным, недружным хором: «Плохо!», «Хреновато, товарищ доцент»!
       Доцент посидел, пожевал губами и продолжил такое, от чего секретарь парторганизации подпрыгнул на стуле и пожелтел от страха: «Это еще ничего, дальше хуже будет».
       Секретарь парторганизации вспотел, его затрясло. Потом он оправдывался перед Павлом Ивановичем:
       -- Я подумал, видно с утра власть переменилась. Ни радио, ни телевизора не включал, внук у нас ночевал. Когда внук у нас гостит, я стараюсь тихо собираться на работу и радио не включаю.
       С полгода прошло после той истории, может, больше, встретился Павлу на улице бывший подкрановый, перешедший работать в органы после окончания заочного юридического института. Парень неплохой, в органы пошел, потому что ему там квартиру обещали. Вот он и рассказал, что история с доцентом – второе крупное политическое дело в городе после того, как была раскрыта организация гомосексуалистов в этом же институте среди преподавателей. «Неужели целая организация?» - не поверил Павел Иванович. «По делу они проходили как организация» - кратко ответил бывший подкрановый. Понимай, как умеешь.
       Слухи ходили, кто-то в верхах замахнулся на институт, хотели даже прикрыть рассадник ереси. Но спасло то, что тогда в нашей стране не было безработицы. Куда бы девали большой коллектив преподавателей? Это сейчас никого такие проблемы не волнуют. Доцента срочно отправили на пенсию. В органах в целях профилактики создали особый отдел, курирующий институт.
       Так что Павел Иванович уже давно гомосексуалистов стал причислять к политическим. Если рассудить: займутся все однополой любовью, кто детей рожать будет? Для государства это страшнее идеологических диверсий со стороны империалистов.
       Во времена митингов он видел разных политиков из пришлых, но больше старых знакомых. В небольшом городе все друг друга знают. Надеялся встретить пострадавшего доцента, крепко пожать ему руку, сказать ему тёплые слова: мол, пришло ваше время. Но доцент ему не попался.
       
       Наступил обеденный перерыв, толпа заметно поредела даже возле обещавших по гектару свободы. В уме Павла Ивановича сам собой стал складываться текст нового плаката. Вечером напишет.
       Текст будет прост как правда: «Товарищи! Обращается к вам пенсионер по старости, инвалид второй группы, бывший начальник лакокрасочного цеха химпроизводства»! Дальше пойдёт личная биография с указанием всех наград, вплоть до грамот и премий за труд, в особо крупных размерах. Вера их хорошо запомнила. Потом самое главное, выделить красным: «И вот я нахожусь на заслуженном отдыхе, казалось бы, сиди дед с удочкой у речки и рыбу лови. Не тут-то было: покоя нет, угрызения совести сильнее, чем у создателя водородной бомбы. Бомбу можно не взрывать, держать для устрашения агрессорам из слаборазвитых стран. Но трубы химпроизводства день и ночь дымят и отравляют невинных детей. Травят взрослых, меня в том числе, но так мне и надо». Дальше не думалось. Он расслабился. С трудом поднял голову, склонившуюся в дрёме на грудь, и увидел в просвете между левым гомосексуалистом и правой партией земли приближающуюся со стороны площади группу из трёх человек. Впереди идущий держал красное знамя, двое за ним несли кумачовый транспарант, размерами раза в два длиннее того, что Егорка повесил над его головой: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»!
       Когда первый, с красным знаменем, приблизился к Павлу на расстоянии протянутой руки, наперерез знаменосцу шагнул Сашка со словами: «Куда прёшь»! вырвал знамя, переломил древко через колено и отбросил в сквер. Двое, с транспарантом, от неожиданности остановились. Полотно, натянутое на деревянные рейки, перегородило тротуар. Кто-то зацепился за раму, раздался треск разрываемой материи, закричала женщина. Бывший знаменосец схватил Сашку за грудки. К ним подскочил маленький член партии земли:
- Не трогай его, это провокатор. Он тут давно ошивается. Это провокатор!
       Толпа из любопытных и прохожих собиралась с двух сторон от перегородившего улицу транспаранта и растекалась по ступеням горсовета. Кто-то истошно вопил на верхней ступени, у самого входа в солидное учреждение:
- Долой дерьмократов! Да здравствует Советская власть!
       Павел Иванович увидел, как Сашку держали под руки два милиционера. Из носа знаменосца текла кровь, и он её размазывал по лицу.
       Сашку посадили в машину и увезли.
       Бородач, требовавший каждому гектар свободы, неторопливо свернул плакаты и, не спеша, удалился в обществе вертлявого маленького друга. Гомосексуалист исчез раньше, бросив к ногам Павла Ивановича свой плакат. Кто-то прошелся по нему, оставив грязный след мужской импортной подошвы. Вера свернула плакаты, помогла Паше подняться, взяла его под руку, и они пошли на остановку. За ними увязался неаккуратно одетый мужичонка.
       Завернули за угол, и мужичонка разговорился:
- Отлично сработано. Своего провокатора заслали, и его же арестовали. Он сейчас сидит в милиции и чаёк попивает. Но премию ему не дадут. Засветился. Тот, со знаменем, ему сдачи не дал. Во время предупредили.
       Не понятно, то ли осуждал, то ли восхищался тем, что говорил.
- Неправда, - вмешалась Вера.
- Не надо, Вера. – Произнёс тихим голосом Павел.
- Как неправда? Уж поверьте мне, они умеют провокации устраивать. Моего соседа, тоже любителя митинговать, посадили за драку. Специально подстроили, сидит уже год. Комната пустует. Жена говорит, по закону мне положена, но я не претендую. Зачем мне чужая комната, и одной нам хватает.
       Павел Иванович остановился:
- Нам в другую сторону.
       Мужичонка понял и свернул во двор. Вера сказала вдогонку:
- Сам и посадил соседа. Купили за бутылку.
- Молодец, Верусь. Не зря три дня проторчали возле большой политики.

       Дома довольная Вера наблюдала, как муж ест: сначала медленно, осторожно пережевывая пищу, с трудом проглатывая её. Но процесс ускорялся.
       Павел ел, а Вера приговаривала:
- Вот и хорошо, вот и молодец. Нечего из-за них здоровье гробить. Отоспишься, вон, как похудел, а завтра, не торопясь, соберёмся и в сад поедем. Помидоры давно пора в банки закручивать. Да с кабачками решить, что делать: солить, мариновать, а, может, на рынок вынесем. Всё ж не лишние копейки.
       Он аж поперхнулся:
- Какие помидоры с кабачками! Человек в тюрьму попал!
- Ну и что? Подержат и выпустят. Кому он там нужен? Дуся и без него справится с хозяйством. Какой из него помощник? Пьяница и болтун!
- Я иду в милиции! Я буду требовать, чтобы Александра выпустили! Если не выпустят, объявляю голодовку! – Для большей вескости он выделил ударные гласные стуком ребром ладони по столу.
       Ложки отозвались звоном чашек.
       
       Он шел по улице, спотыкался и чуть не падал: ноги не успевали за плечами и грудью. Он шел так, будто бросал своё тело навстречу штормовой волне. Рот сжался до боли в мышцах. Он шел и повторял про себя: «Умрём, но не сдадимся».
       Если бы в этот момент спросить, кого кроме себя он имел ввиду? Сашку? Или Веру? Он бы не смог ответить. Просто привык думать во множественном числе. Так весомее. Надёжнее. В конце концов, не так страшно.
       Ну, что мы к старику пристали? Привык. И всё тут.

 

 

 

                                                                                     На пляже

 

    С погодой мне не везло. Небо изливало нескончаемые потоки мутной воды, и на ум лезло всякое, хотя я не  склонен к мистике. Какая мистика, если почти написана докторская диссертация по узкой гуманитарной специализации. Докторская отложена на неопределенный срок, - другие времена настали.
     Дождь не прекращался, и я стал думать о грехах, в которые погряз душой и телом. Крохотное существо – собственная дочь, вставала перед глазами в слезах и печали, будто в который раз сбывалось пророчество: « невинные страдают на этой земле за грехи наши». И я бежал в ближайший киоск за коньяком, пахнущим ацетоном.
     После второй рюмки под ярко-красный помидор можно снять свитер. Даже не заметил, когда жена сунула его вместе с зонтиком в чемодан. Ни свитера, ни зонтика, ни за что бы не брал с собой на юг в начале августа, к самому синему морю.  Бутылка пустела, и я переставал замечать серо-желтые потёки на потолке и стенах свежей побелки к сезону отдыхающих.
     Опьянев, я не без удовольствия погружался в воспоминания о  греховной любви  на чужом и скрипучем диване, снимали квартиру посуточно. Вместе с любимой женщиной  Татьяной. И теперь, вдали от неё, я вспоминал, как рисовал ей картинки моря и изображал  на её животике волны, одна, другая, накатываются на берег,  теряют силу и отступают, чтобы  наброситься на вожделенную кромку суши. Иногда волны лениво лижут песок, лишь напоминая о себе, - и я чуть-чуть касался губами  нежного тела. Но иногда стихия с накопившейся огромной силой подминает под себя весь берег, разбиваясь о каменистый обрыв. Я делал вид, что грубо накидываюсь на прекрасное женское тело, и Татьяна делала вид, что отчаянно борется и не сдается.      
     Женщина непредсказуема, иногда не знаешь, как она встретит: отбросит дорогой подарок или одарит ласками, да так, что потом будешь мучиться, - за что такое счастье.
     Море тоже с сюрпризами. Солнечный тихий день, на редкость щедрый теплом и светом, а море штормит,  борется с сушей тяжелыми, сбивающими с ног волнами. Какой же силы они были там далеко, если  у берега всего лишь отголоски бури.
     Погода портится, небо закрывается тучами, насквозь пронизывает ненужный ветер, а волны в полудрёме, их ненастье не трогает. Войдешь в такую воду, обласкает теплыми,  упругими объятиями, словно Татьяна.
     Как мы зависим от луны, так и море живет космической жизнью, отзывается бурями и штормами, быть может, на рождение и гибель очередной звезды, или  очередной черной дыры в бесконечном пространстве.

      А еще, бывало, я населял космос драконами, изрыгающими пламя из ушей и ноздрей. Гиганты дули на наш земной шар, чтобы  пробудить и взбудоражить всё живое, а по небу со свистом и хохотом летела моя Татьяна, легко, с ведьминской сноровкой управляя метлой, как личным автомобилем.
       
     К морю я поехал впервые прошлым летом, неожиданно для себя и  близких. Сходил в билетную кассу и купил билет на следующий день до Симферополя. Бежал из дома, бежал, чтобы сохранить семью. Нельзя, не имею права  дочь без отца оставлять. До кошмаров наяву доводил себя, представляя, что моя крохотулечка будет чужого дядю папой называть.
     Только на десять дней смог вырваться, просиживал с утра до ночи на берегу, уговаривал себя расстаться с Татьяной. И она не мешала, не звонила, хотя могла, знала мой адрес и телефон. Жена тоже не звонила. Обе оставили в покое, только я и море. Мне даже стало казаться, что волны подстраиваются под мое настроение, стараются развеселить и успокоить, чтобы душе стало легче.
     Решил, что, наконец, разобрался в вечном и преходящем, но в первый же вечер, когда вернулся домой, впал в тоску и понял, не смогу без Татьяны. Так и просидел весь вечер с дочкой, сначала изучали засушенных крабов и любовались отполированными ракушками, а потом до ночи просматривал газеты, не хотел вместе с женой в постель ложиться. Она тоже долго возилась на кухне, но всё же дождался, когда она уснула, и лег в кресло-кровать для гостей.
     Всё стало проще, но гадливее. Если раньше сомневался, догадывается или нет, после возвращения стало раздражать, что она мирится с изменой. Не сплю с ней, значит, изменяю ей с другой женщиной.
   
     Конечно, себя винил тоже, старался быть реже дома, рано уходил, поздно приходил. Даже дочь перестала спрашивать, почему её из садика не забрал.
     К весне понял, что надо уходить к Татьяне. Но сомнения одолевали, наступило лето,  и  я снова приехал сюда, к морю,  отдохнуть, избавиться от ненужных мыслей, и совершить, наконец, поступок, чтобы никого больше не мучить. И самому не мучиться.
     Вот уже неделю живу не то в сарайчике, не то в вагончике, а дождь льет и не прекращается. Хозяйка удивляется: «Такого  ещё не было. Начало августа, до осени целый месяц, а дождь льёт круглые сутки. Нет, в мире что-то происходит, земной шар сместился с оси, а, может, и перевернулся, вот и стал климат непредсказуемым. Все это понятно от чего: от ядерных взрывов  да полётов в космос. Юг меняется на север. И если на севере потеплеет до южной жары, растают льды и айсберги, - вся Европа  покроется водой, и только кое-где горы островками будут высовываться из воды. И наступит Всемирный потоп».
     Широкомасштабно мыслит женщина, домохозяйка без среднего образования. С таким народом нам и капитализм не страшен.
      
      Где-то на третий или четвертый день решился, купаться – тоже мокнуть. Прошел половину пути и повернул назад, джинсы промокли насквозь, от косого дождя никакой зонтик не спасает. Думал, ветер тучи разгонит, но тучи еще набежали, и днём как ночью, полный беспросвет. Стал привыкать к коньяку, чтобы согреться от сырости.
      Вот и сегодня утром проснулся и привычно  потянулся  за бутылкой с остатками коньяка, и скорее ощутил, чем услышал, вернее, не услышал привычного дробного стука по крыше. Сквозь белую в цветочках занавеску пробивался яркий свет.
      Надо ли говорить, как я обрадовался, увидев голубое небо, не замутненное ни  тучами, ни   легкими облачками, даже чуть угадываемой дымки нигде не было. Тут же достал  плавки и вышел на дорогу, ведущую прямо к морю. Луж нигде не было, южное солнце, вырвавшись из плена туч, почти мгновенно высушило землю.
      Легко сбежал по узкой дорожке, усыпанной мелкими камнями, и остановился у края обрыва. Дальше спуск к узкой кромке песчаного берега не каждому под силу, нужно преодолеть почти вертикальную,  в полтора человеческого роста  стену. Труднодоступностью и привлекательно  для меня  это место: песок, солнце, море и безлюдье. Мало желающих спускаться  по скользкой, глинистой круче, когда в нескольких десятках метров начинается пологий песчаный берег. На юг чаще едут спасаться от одиночества, а не как я, прятаться от людей.
     Все дни ненастья море сильно штормило и выбрасывало на берег водоросли и мусор. Но смутило не это, а то, что на вожделенной кромке суши сидели мужчина и женщина и ели кукурузу. Рядом с одеялом на песке валялись два свежих кукурузных огрызка.
     Мусор вперемежку с водорослями, разбросанный и развешанный мощным посылом разбушевавшейся стихии на высоком берегу, не показался так кощунственно неприбранным, как кукурузные огрызки возле толстых, еще не прикрытых загаром тел.
     Семь дней ненастье портило нервы, и вот – еще одна неудача.
     От злости чуть не сломал молнию на брюках, скомкал одежду на песке и бросился в воду.
     Вода  обожгла холодом кожу. Я нащупал песчаное дно, но не увидел сквозь толщу воды, как раньше, причудливо деформированных камней с ракушками и собственных ног, - взбудораженный штормом песок не успел осесть на дно.
     Расхотелось плавать и нырять в мутной воде, и я  выбрался на берег. Соседи лежали в одинаковых позах, раскинув руки и ноги. Полные плечи и плоская грудь женщины  делали её фигуру похожей на мужскую. А мужчину сближала с женщиной ровная сытость во всём теле.
     Я не мог согреться, завернулся в полотенце и постарался забыть, что не один. Но соседи время от времени проходили мимо, чтобы окунуться в воду. Удивительно слажено это у них получалось. Вошли в воду по колено, - раз, подогнули ноги, окунулись до плеч, - два, оттолкнулись от дна, как поплавки всплыли одинаковой жирности плечи и спины, - три, опять окунулись.  Вышли на берег. Мужчина встал в ожидании, женщина стряхнула песок с одеяла. Завернулись в полотенце, сняли купальники черного одинакового цвета, разложили на одеяле, подсушили, натянули, приняли одинаковые позы.
     Вот так и мы с женой будем, если проживем всю жизнь вместе. Она поумнеет, я поглупею, и станем как близнецы, - брат с сестрой. Крепкие мышцы  одрябнут, она обрастет жирком, и не понять, если ближе не подойти, где я, а где она. Как у этих отдыхающих.
     Ничто так не раздражает в жене, как привычки: однообразие слов, движений, жестов, даже запаха. Ничего не меняется: всё та же прическа в кудряшках, теплая кофта зимой и летом, юбка тоже на все сезоны, туфли на плоской подошве. Темные тона преобладают.
     Лучше бы кричала, топала ногами, а не сидела молча, сложа руки на коленях, когда я злился и выговаривал ей, неужели не может или не хочет что-то изменить в себе? Ну, хоть что-нибудь, ну, почему она такая скучная?
     Тихий, замирающий голос. Походка, будто подкрадывается, как партизанка, чтобы ни одна ветка не хрустнула. Бесконечные перекладывания вещей с места на место. Начинает с порога: тапочки сюда, уличную обувь туда и все молча. Ходит следом, кладет, вешает, засовывает в ящики.
     Только во сне успокаивается и спит в одной и той же позе на левом боку лицом к стене, поджав ноги. Ни разу не видел, чтобы как-то иначе спала, десять лет прошло и двадцать лет пройдет, ничего не изменится.
     Мужчина и женщина сели лицом к морю и стали грызть яблоки. Мне захотелось есть, пришлось просить женщину присмотреть за вещами. Она неожиданно приветливо ответила и улыбнулась, да, да, конечно,  не беспокойтесь. Мне стало стыдно за враждебность к незнакомым людям.
     Пирожки продавали в двух шагах от этого места. Быстро вернувшись, я застал соседей, лежащих на животах. Женщина подняла голову, кивнула и улыбнулась, как хорошо и давно знакомому. Повернулась на спину, с ней почти синхронно повернулся мужчина. Им бы парой в фигурном катании выступать. Оба рывком сели, женщина полезла в сумку и достала еду. Мужчина смотрел на море. Женщина, казалось, тоже не смотрела на него, но бутерброд, потом пол пирога  оказались точно в его руке. Она достала термос и два стакана,
налила ему, себе, ему, себе.
     Нет, нельзя людям долго жить вместе. Вот перед глазами два человека, превратившиеся в автоматы, по сути ничего человеческого в их отношениях не осталось. Бездумное существование двух роботов. И даже смена обстановки никак не повлияла на их годами выверенные движения. И слова их, должно быть, привычны и однообразны. Это и пугает в браке с женой. Надо решиться и уходить к Татьяне,  чем скорее, тем лучше, пока не засосало болото обыденщины.
         
     Переизбыток солнца подействовал угнетающе, но не сидеть же в сарае теплым южным вечером. 
     Ноги привели на почту – тесное помещение, битком набитое ожидающими людьми. Хотелось услышать голос Татьяны, сказать, что скучаю, что решил окончательно, больше не хочу, не могу жить без неё.
     Двери двух телефонных кабин плотно не прикрывались, доносились крикливые голоса. Ожидающие развлекались, вслушиваясь попеременно то в один, то в другой разговор.
     Говорилось в разной последовательности, но об одном и том же:  погоде,  ценах на фрукты, о том, что море холодное, а солнце сегодня первый день, и, что с непривычки обгорела кожа.
     В самом темном углу сидели уже знакомые мужчина и женщина. Они тесно прижались друг к другу, и она что-то шептала ему на ухо. Сходство между ними не пропало, хотя на мужчине были светлые брюки и темно-синяя рубашка, на женщине темная юбка и нарядная белая кофта, - наоборот.  Заметнее стали одинаково темный цвет коротких волос и пухлость щек, придающие почти близнецовое сходство лицам.
      Женщина прошла в кабину разговаривать с Новосибирском. Мужчина остался сидеть в углу. Голос женщины то повышался, то понижался до шепота. Она оглядывалась на мужчину. В Новосибирске, видимо, обижались на неласковость. Она, оправдывалась: «Люди кругом». Резко отвечала, потом
смягчилась, потом проговорила скороговоркой: «Я тоже целую и скучаю». Потом ласково заговорила, похоже, с дочерью. На погоду она не жаловалась.
     Мужчина говорил с Днепропетровском. Долго диктовал свой адрес, обстоятельно перечислял цены на рынке, потом бодрым голосом обратился к кому-то, назвал его сыном, потом  вернулся к тому, кому диктовал адрес. Или к той? Жаловался: «Все три дня, что я здесь, лил дождь. На пляже был только раз, ну, ничего, всё еще впереди». И опять сыну: «Слушай мать и особо не хулигань, не то будут разборки, когда  вернусь домой».
     Когда мужчина подошел к женщине, ожидавшей его в тёмном углу, я услышал, как она засмеялась: «Так ты из Днепропетровска, скрывал, а я узнала, теперь буду в гости приезжать».
     Темная, южная ночь поглотила улыбку женщины и откровенно желающий взгляд мужчины.   
     Мне стало грустно: впереди три недели, как и хотел, полного одиночества.
     Я пробился сквозь толпу к окошку и попросил снять заказ. Глупо говорить о погоде и ценах на фрукты, когда Татьяна ждет другого.
     Здесь, на почте, вдали от дома, я вдруг осознал, что связь с Татьяной вошла в привычку, как удобное кресло, любимая книга, и, в конце концов, человек слаб, чтобы бесконечно менять и меняться самому. Но в стремлении заново пережить чувство любви, человек непобедим. Велика цена этой победы, - слишком рано познавшая несправедливость, лишенная отца, осиротевшая дочь.
     И если я не в силах победить в себе стремление вновь и вновь любить женщину, то в состоянии не обрекать дочь на сиротство.
     А пока буду каждое утро ходить на пляж до самого вечера и смотреть на море. Море каждый день меняется. Иногда  оно лениво, - волны накатываются одна на другую по привычке, экономят силы, слегка раздражаясь лишь на нагромождение валунов. 
     Иногда оно несет отголоски бурь, и тогда похоже на изрытое поле.
     Чаще оно спокойное и сильное, напряженно трудится, выбрасывая на берег разбитые ящики, сломанные доски, - следы пребывания человека там, в открытом море. Волны приглаживают камешки, приводят в порядок узкую полоску вечной битвы, где нет победителя, где борются не силы зла и добра, а две равные  стихии: внешне неподвижная земля и море, пребывающее в постоянном волнении, отзывчивое на любые изменения, как на суше, так и на небе.
     Но как бы ни менялось море, оно всегда возвращается в свои берега и порождает всё новую и новую жизнь.       

 

  

                                                                     Помидор в клетку  

 

   Случайных гостей она ждать перестала. Да и зачем. Придут, в лучшем случае угостят сигаретой, ну, вытряхнут из пачки еще две-три штуки. А она потом растягивает их на неделю. Больше не на что рассчитывать. Даже если в чужом пакете просматривается булка хлеба, никто ей не отломит даже корочку. Не из жадности с ней не поделятся куском и не потому, что не гость, а хозяин должен чем-то приветить, скорее постесняются: ведь не нищая, хлеб ей подавать.
    Она иногда вспоминает примелькавшиеся лица тех, кто обычно стоит с протянутой рукой на перекрестке, даже конкретное лицо: мужчина, слегка дебильный, одетый в черный халат и домашние тапочки. Какой-то сердобольный мужчина попытался угостить его  пирожным. Сколько злости было в голосе нищего, пославшего благодетеля недобрым словом.
     Нет, не ради куска, даже сладкого,  торчат они с утра до вечера на пыльных улицах, опасаясь милиции, взывая к человеческой жалости, -  для них это бизнес. Ничего странного, не только они на  чужих грехах зарабатывают. Так что, страдальцы благополучные,  совесть свою заглушайте только деньгами, и желательно не мелочиться.
      Она вздохнула, впору самой встать с протянутой рукой, но как решиться, как сделать первый шаг?  Может, прикинуться слепой? Раньше надо было подумать об этом, когда еще оставались  силы торчать на пыльной улице. 
       Ну, да ладно об этом. Зачем тратить энергию на воспоминания и нереализованные возможности, если сама себе  обещала  сходить сегодня за подножным кормом.   Первый этап это переход  дороги, только спешить не надо, машины разгоняются до скорости самолетов,  на большом промежутке отсутствуют светофоры. Потом мед-ленный подъем до магазина, дальше пологий спуск, идти уже легче, но недолго, ее еще нужно подняться по крутому склону до  соснового леса. Успеть разогнаться на пологом спуске, чтобы  подняться рывком, на одном дыхании, и на полянке, пригретой солнцем, кое-где редкие кляксы теней от негусто и высоко растущих деревьев, -  собрать подорожник, помогает от болей в желудке.
     Знающие люди кроме подорожника набрали еще бы трав. Но у нее не было бабки – знахарки, да о прабабке – колдунье не слышала. Бабка была, коврики вязала из старых тряпок. Мать ничего кроме картошки не выращивала. О прабабке известно только, что пятерых детей родила, да одна дочь выжила, та, которая потом коврики вязала.
      На  холодильнике лежала потрепанная книга «Школьный определитель растений». Удивительно, как непохоже ни на что  художник изобразил растения с цветами. Названия знакомые, например, ромашки или лютики, но не узнаваемые. 
       Не школьный определитель растений, а  ребусы без ответов.  Она отложила книгу и села к окну. С ее седьмого этажа плюс лоджия на все окно, земное пространство представлено узкой полосой леса на горизонте, зато небесный свод занял девять десятых оконного обзора.
      Чувствуя, что ее захватывает желание, сильное, до дрожи в пальцах, заняться творчеством, решила принять душ, - чтобы отвлечься. Вчера, кажется, раз шесть мокла под душем, но из дома так и не вышла.
       «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины», - проговорила она шепотом, будто боясь спугнуть облако, возникшее на белесо-голубом небе.
       Сорок лет – половина пути, и только сейчас начинает себя понимать. Не удивительно, что он не разобрался в ней, трех лет для этого мало. Но только зря он обижал ее, называя средним полом.
      Без него она, действительно, средний пол,  не жена и не чувствует себя женщиной.  Но это поправимо, вот только матерью она теперь уже вряд ли захочет стать, поздно рожать здорового ребенка.
     Да, она многое потеряла из-за неустроенной личной жизни. Но и он тоже потерял. Неуч, неудачник, несчастливец. Она посчитала количество букв в предложении, - двадцать пять.
      Двадцать пятое июля завтра. Совпали буквы и день его рождения. Значит, то, что она о нем подумала, верно.
      Медленно и тяжело поднялась с табурета, подошла к зеркалу и скинула халат. Немного сожалея, что ее не видит бывший муж, она провела ладонью по впалому животу и тонкой талии, резко наклонилась, пытаясь достать лбом коленей, и с тру-дом выпрямилась. В глазах потемнело, с места сдвинулся холодильник и, покачавшись, раздумывая бежать или оставаться, но какой смысл стоять здесь, если нет ни скоропортящихся, ни длительного хранения продуктов, - замер на месте.
    Резкая боль в животе ее напугала и привела в отчаяние, - неужели надолго? Без грелки и покоя с болью не справиться.
     «Не будешь есть, желудок сам себе пищу найдет, внутри себя, вот так язвы и возникают». Если послушать мать, то,  в конце концов, в желудке растворятся легкие, сердце и вся ее плоть.
      Для народных целителей  желудок с кишечником это склад отходов, шлаков, как у металлургов. Помнит целые горы шлаковых отвалов, когда ездила к дяде в далекую Сибирь.  Там, рядом с горами собирала осколки разбитой посуды. Какие яркие стеклышки и камешки находила она в детстве! С возрастом мир потускнел.
     Она прилегла на диван, держась за живот. Сил не было налить горячей воды в грелку.
      «Внутри чиста, от пищевода до ануса. Где обещанная йогами энергия? Ау, целители, объясните, что мне делать?» - произнесла она вслух жалким голосом.
       Все же надо попытаться выйти из дома. Успокоится желудок, и она поднимется.
       Выйти не такая проблема, как вернуться, если  лифт  работает, когда хочет. Добраться пешком до седьмого этажа нереально. Надо взять  с собой теплую кофту, чтобы на скамейке пересидеть ночь. Утром лифт  заработает. Уже проверено. Но зато, столько впечатлений от ночи! Будет смотреть на звездное небо до тех пор, пока  не сольется с черной бездной, и тогда почувствует себя частицей  вселенной. В такие моменты она не сомневается в том, что душа бессмертна.
       А, может, уже сейчас перестать заботиться о телесной оболочке?    Зачем, если ее ждет космос? Хотя прожита только половина жизни. Она читала, что дух, попадая в телесную оболочку, подвергается испытаниям. Тот, кто достойно  преодолеет их,  вознесется высоко-высоко, может, в иную галактику. Есть надежда, что там действует закон: чем выше, тем лучше. Иначе, зачем нам стремиться к совершенству?
      Что ж, по осени придется искать работу. Хотя трудно найти такое место, чтобы без истеричных коллег и самодура – начальника.  И желателен неполный рабочий день.
      Мысли о работе вызвали спазм желудка. Зачем заранее об этом думать? Зачем  жалеть, что в прошлом году уволилась из школы по собственному желанию?
      Не надо ни о чем жалеть. Прошлое ушло, настоящее лишь краткий миг, все в будущем, ярко голубом, нет, пожалуй, желтом, ослепительно светлом, и она в лучах солнца, под ней земля, круглая и маленькая как теннисный мяч.
      Ей стало легче. Она почувствовала себя невесомой, не отягощенной ни едой,   в основном трудно перевариваемыми  кашами, и булочками, вызывающими изжогу, на переменах между уроками, ни мыслями,  навязанными суровой действительностью, когда приходилось бороться с самого утра за место в переполненном троллейбусе. Что делать, если у нее пониженное давление,  она по утрам почти теряла сознание, а путь на работу из одного конца города в другой.  Ей просто необходимо было  занять место и желательно у окна.
      Столько проблем  разрешилось небрежным росчерком директорской рукой под ее заявлением. Уволилась, и муж ушел.  И хорошо, и не нужно доказывать, что она не фригидная.  Она ведь прекрасно понимала, что  претензии мужа к ней это недовольство самим собой. Так что пусть теперь объясняется со своей судьбой без по-средников.
      Что, кроме лиц учеников, чаще всего она видела? Правильно, дно сковородки. Утром жаришь, днем паришь, вечером подогреваешь.
      Разве можно  сравнить скучные лица учеников и подгоревшую пищу в сковородке с потрясающим  душу зрелищем восхода солнца! В день переезда в эту квартиру отметила, что окно кухни выходит на восток. Потом прожила  годы, похожие на обморок, когда ничего интересного, ничегошеньки, восхода тем более,  не замечала.
      Теперь она рано просыпается, благо, можно днем поспать, и наблюдает, как небо, иногда с тускнеющими  звездами, иногда плотно – беспросветное, окрашивается за-рей. Ни с чем несравнимое зрелище, в кино можно увидеть, но разве так прочувствуешь на экране, каким бы большим он ни был. Кино и есть кино. 
       В детстве пугало ночное небо:  казалось, что черная бездна навечно, ничто не сможет преодолеть ее.  И вдруг  зарождается свет, всегда  неожиданный. Черная бездна и яркий свет:  иное качество, иное бытие, не вытекающее из предыдущего. Прерывание связи? Вернее, прорыв в иной мир.
       Ее стали посещать видения: ангелы с крыльями и с дудочками. И  музыка, нежная, далекая. Даже если это слуховые  галлюцинации, но как хорошо!
    
       Боль в желудке окончательно утихла лишь после того, как решила поход за подорожником перенести на завтра. Лежать не хотелось, и она достала заветную папку с вырезками из  глянцевых журналов. 
       На белом листе, прикрепленном скотчем над холодильником, она уже наклеила картинки. Ей хотелось выразить нечто возвышенное, изобразить победу духа над материей, но почему-то не получалось, хотя тут была цветная фотография  молитвенно склоненных в храме женских фигур. Юное лицо девушки, освещенное свечой, веки полуопущены, прямой нос, полные губы, - напоминало мадонну. В левом верх-нем углу листа она поместила Христа на иконе. Но в центре почему-то, забыла почему, наклеила фотографию праздничного стола с фруктами и бокалами, наполненными, судя по цвету и пузырькам, шампанским. В верхнем правом углу помидор, ярко-красный с блестящим, до рези в глазах, боком. Ближе к иконе с Христом девочка, дико счастливая, откусывает зеленое яблоко.  Зубы вонзились в плоть, - она ощутила  вкус:  сочный, сладкий с приятной кислинкой.
      Зачем  поместила рядом с молящимися женщинами рекламу латинскими буквами чего-то в красочных упаковках? Какие-нибудь чипсы с консервантами.
      Ей хотелось показать победу духа над материей, но побеждала материя, ярко бесстыдная.  Картинки, символизирующие духовное начало, как бы не в фокусе, как бы в тумане. Только глаза Христа выразительные. Но почему она боится, почему она отводит взгляд от лика?
      Надо что-то менять. Что-то додумать, изменить в себе. Иначе, зачем все это?  Иначе, зачем ее тяга  к  гармонии, к прекрасному, к великому искусству?
      Нельзя терять надежды. Она стала уже в который раз перелистывать журналы, - накопились за годы работы в школе, когда, возвращаясь домой,   покупала  в киоске союзпечати. Не любила в одиночестве включать телевизор,  чудилось, что кто-то  подкрадывался сзади. Она приглушала звук, брала журнал и долго сидела в кресле, потом перебиралась в постель. Вставала рано утром и готовилась к занятиям.    
      Что вспоминать о прошлом? Она сейчас занимается творчеством и довольна жизнью. И уверена, что сумеет подручными средствами  воплотить свой замысел. Что там замысел,  главный смысл человеческого бытия, как она его понимала, вернее, чувствовала.
   
      Она сидела за столом и перебирала картинки до самого вечера. Отчаялась найти что-то подходящее, и решила ненужное перечеркнуть крест-накрест черным фломастером, как делала в школьной стенгазете, когда объявили конкурс на тему «Нет наркомании».
      Помидор не перечеркнет, этого недостаточно, а  заштрихует клеткой: по горизонтали и  вертикали, чтобы не выглядел так нагло и бесстыдно.
      В ящике письменного стола нашлась линейка  и черная ручка. Вот и хорошо, вот и отлично. Но она сильно утомилась. Можно полежать немного, творчество продолжит завтра. Сходит в лес за подорожником послезавтра.
      Она укуталась теплым одеялом, кажется, поднялась температура.
      Перед сном ее вдруг посетила единственная за весь день здравая мысль: если она умрет, труп не скоро обнаружат. Соседи по запаху догадаются, взломают дверь, но ей все равно уже будет. Хотя, может случиться так, что никакого запаха не учуют, плоти почти не осталось. Кто же вспомнит о ней? Ни родителей, ни братьев, ни сестер в этом городе нет. Писем давно не писала. 
      Дверь когда-то откроют, ЖЭК о ней вспомнит,  и увидят мумию с открытыми глазами. Обязательно откроет глаза, чтобы сопроводить хотя бы взглядом свой дух, взлетающий к небесам.
      Так оно и случится, но не летом. Летом, под ярким солнцем не хочется умирать.
 

                                       Темное прошлое и светлое будущее

 

        С козырька крыши мутным потоком лилась вода. Завеса из воды и надёжная стена создали пространство, в котором можно спрятаться от хлещущих струй ливневого дождя.
        Валерий весь день пил, под дождем немного протрезвел, но из скотского состояния, - торжества тела над духом, - пока не вышел. Стена толкала его в спину, но он отчаянно сопротивлялся и, раскинув руки, упирался в шершавый кирпич, испытывая ощущение не из приятных: мёртвый холод дрожью пробегал по позвоночнику, леденил всё тело.
        Увесистая капля обидно стукнула по носу. Вода, соблазнительным желанием слизнуть её, растеклась на губах. Мутный поток с крыши ослабел, Валерий оттолкнулся от стены, поднял воротник и чуть не упал в лужу. Чтобы придать  устойчивость и целенаправленность телу, он использовал старый, как жизнь приём: растравляя печень образом врага, сделал самый решающий, первый шаг. Или победа или поражение. В случае поражения  (по закону тяготения: притяжение к земле прямо пропорционально зависимости между весом тела и содержанием алкоголя в крови), - придётся долго выбираться из лужи. Может, даже до утра, пока прохожий не подаст крепкую руку. При нулевом содержании алкоголя земное притяжение равно нулю, возможен отрыв от реальности. Во избежание непредсказуемых последствий просим соблюдать норму потребления алкоголя, приближенную к мировым стандартам: грамм на килограмм веса.
      Враг принял образ матери в ярком халате, накинутом на плечи поверх белой ночной рубашки, с застывшим в гневе моложавым лицом и старчески сгорбленным дрожащим телом.
      –– Явился? Нализался как свинья! – пронзительный женский голос, следом  громкий лай нелепой собачонки, японского пинчера по кличке Динка. - До каких пор будешь издеваться надо мной? – лай усиливается. - Почему не предупредил, что придёшь поздно? Почему мать должна пугать себя кошмарной смертью сына под колёсами автомобиля? – плач матери и долгий, звонкий лай, переходящий в радостный. Хора не получается из-за несовпадения интонаций.
      Мать этого не замечает и увлеченно продолжает:
      –– Когда, наконец, ты уйдёшь от меня! Когда, наконец, наступит завтрашний день, а он никогда не наступит! Неужели ты никогда не женишься, и я не поживу спокойно остаток дней? Их так мало осталось в моей жизни, – мать достает носовой платок из кармана халата. Лай переходит в рычание. – Позоришь меня перед соседями. Я тебе всю молодость отдала. Неблагодарный, – рыдание, рычание, переходящее в вой.
      –– Почему поздно? – Валерий шагал по блистающей под фонарями грязи, успешно отбиваясь от её засасывающего свойства. – Пережидал дождь. Почему не позвонил? Потому что, прошу прощения, роковое несовпадение: где был телефон, там не было меня, и наоборот.
       Такси медленно проезжая, манило зелёным огоньком, но в кармане  мятая пачка сигарет,  почти пустой ко-робок спичек, больше ничего. Валерий чуть не упал вслед за коробком, нашедшим смысл бытия в грязи.
       –– Стоп, телесная оболочка, я ещё не кончил. Запах водки не нравится? Это ваша проблема, уважаемый партийный секретарь, член коммунистической партии с двадцатилетним стажем. А нам, простым, уже не советским, за державу обидно: такой портвейн пейте сами. И коньяк тоже. Но разве вы меня услышите. Разве вы меня поймёте? Ваша задача, как завещали классики, объяснять, а наша следовать судьбоносным указаниям, и мы окажемся на верном пути.
      Валерий зажмурился от неожиданно ослепившего света фар. Он и не заметил, как оказался посреди дороги. Шофер резко затормозил, машину занесло на встречную полосу, но всё обошлось, никто не пострадал. И даже шофер не остановился и не вылез из машины для снятия напряжения. Валерий вернулся на обочину и с легкомыслием пьяного игриво погрозил вслед машине, торпедирующей лужи. Фонтан грязи от колёс скорой помощи окатил его с ног до головы. Если мчатся к умирающему, то простительно, но если по своим делам, нет им оправдания.
        «Единственное без сослагательного наклонения верное замечание: я грязный как свинья, – он осмотрел себя под фонарём. – Пожалуй, точнее, почти чистый, только мокрый».
         Он попытался заглянуть на спину, но от резкого движения головой, завертелся на месте. Но удержался на ногах. Мучила гипотеза: вдруг та стена, от которой всё ещё холод в лопатках, свежеокрашена? В чем он жениться в полдень будет? Другого костюма нет. Зрители будут кричать: «Жених с белой спиной»!
        И он принял единственное пьяное решение вернуться назад, к той стене и потрогать её. Может, зря волнуется.
        Свернув с тротуара, борясь с грязью и собственным телом, он потащился по пустырю в сторону призрачно вытянутых высотных домов на фоне ночного беззвёздного неба. Дома вызвали воспоминания о тёмных лестницах с кошачьими запахами, безлюдных переходах, падающих в бездну лифтах. В таком доме жила его невеста.
       Неожиданно из грязи вынырнул тротуар и привёл к ступеням магазина. В узком простенке между витринами, тут мог вписаться только стойкий оловянный солдатик: плечи вздёрнуты, руки плотно прижаты к бокам, бледно светилась кем-то написанная фраза. Именно тут он терся свадебным пиджаком о стену.
        Валерий подошел ближе и прочитал: «Машенька + Вова = любов». Для мягкого знака места не осталось.  Буквы выведены жирно, чувствуется, твёрдой рукой, но надпись будто смазана. «Моей спиной», – подумал он.
        Фраза поразила не содержанием, а формой. В его жизни преобладал народ справедливый, но суровый, без ласковых имён, тем более при людно, во всеуслышание.
        «Кто бы это мог написать? Конечно, пацан, любознательный и шустрый, глаза так и бегают, так и бегают, журналистом станет. Хотя нет, будущий журналист вывел бы без личных симпатий и антипатий, точно и кратко: «Вова любит Машу».
       У Вовы должен быть соперник по закону диалектики: где есть плюс, ищи рядом минус. Опять ноль? Я что-то путаю. Кажется, не путаю, куда ни глянь, сплошные противоположности, и они в постоянной борьбе.
       Но мир окончательно не рушится, потому что есть закон устойчивости. Правда, его ещё не открыли. А жаль, народ устал бороться.
        Почему этот закон еще не открыли? Непонятно. Но ведь каждый дурак норовит стоять на двух ногах. Если бы стояли то на одной, то на другой, обувь бы дольше не изнашивались. А ведь понимаем, что лучше сидеть, чем стоять, хотя и протираем брюки с юбками. Удобнее всего лежать. Спросите, почему? Потому что тело в лежащем положении устойчивее всего. Пробовали заниматься любовью стоя на одной ноге? Нет? Я тоже нет. Если бы да, считали бы меня героем.
        Но всё же, одинокое существование более устойчивое. Один – точка, перст, вбитая  в землю свая, наконец, египетская пирамида. Двое – качели. Ощущение полёта. Но когда один смотрит в небо, другой себе под ноги, размножаться не мешает, но пары неустойчивые: мгновение, и тот уже тут, а этот там, кто- то хочет поменяться, кому-то и так хорошо.
        Качелям придадим устойчивость с помощью внешней силы: критически мыслящей личности с трезвой головой и хорошей памятью на мелочи. Соединим три точки, получим устойчивый треугольник: в основании любовь, в вершине оппонент, он же демиург, хочет, смеётся, хочет, плюёт нам на головы. Но бывает добрым: «Мы, дружные ребята, вместе за руки возьмёмся и споём». Грехи ведь Сын Мой уже искупил.
        Но это не для настоящих мужчин. Доброта расслабляет. Лучше враги и всякая другая нечисть, в куче. Чем больше куча, тем веселее жить.
       Враг, он же соперник. Соперник бы написал, как плюнул: «Вовка дурак».
       Вова мнет кулаки в карманах, а Маша идет с Сашей в кино, ест мороженое, и даже брелок, подаренный Вовой, ей не напоминает о прошлом.
       Женщины живут настоящим, светлое будущее строят мужчины, питаясь воспоминаниями о войнах и революциях. Но Вова, живущий по определению прошлым,  пока не догадывается о половых различиях и делает неверный вывод: «Все Маши шлюхи».
       Уже один, Вова взлетает на вершину и блаженствует, но не долго: быть наедине со злыми мыслями, - добровольно при жизни в ад попасть.
       Но это в будущем. Пока Вова – молодец, обошёл все углы и закоулки, гениальный пацан, просто и изящно, всем детям пример: сам на себя донос написал. Мало того, публично признался в сокровенном. Мужественный и мудрый. Вот ведь как, маленький, но уже знает: друга в душу пустить,  вырыть для себя яму,  друг другому другу передаст и не пожалеет, потому что у примерного пионера нет тайн.
        Процесс передачи зависит от состояния души передающего: или поёт, или кричит, или стонет, завидуя, или живет верой в бессмертие. Или поет, кричит, стонет, завидует, верит одновременно.
       Вернёмся к Вове, он не стал ждать, когда его чувства объяснятся в зависимости от состояния чужой души, которая «всегда в потёмках».
      И правильно сделал, что отказался от слова из трёх букв. С таким отпечатком на спине женихи на собственной свадьбе не должны появляться», - Валерий закончил длинную речь и от слабости, вдруг охватившей его, скоро утро, а он ещё не ложился, прислонился к стене. На глазах появились слёзы, и волна сентиментальных чувств чуть не сбила его с ног. Прорывающиеся из груди рыдания почти достигли голосовых связок, но Валерий судорожным до посинения глотком не пустил их
       –– Вова, я торжественно обещаю тебе, ––  слёзы прорвались и потекли по щекам. Чтобы не зарыдать, Валерий слез с трибуны и перевёл разговор на бытовую тему. - Очень хочется верить, что у тебя, Вова, всегда чистые уши и шея, и зубы ты чистишь по утрам и вечерам. У Маши аккуратные косички с бантиками. Искренне завидую тебе, потому что я в детстве маму не слушал, в Машу не влюблялся, не мыл уши и не чистил зубы, - за сентиментальной волной последовала волна жалости к себе, –– у тебя, наверное, добрая мама и умеет улыбаться. Моя мама только усмехаться умеет. Она секретарь реликтовой  партии,  – когда-то иносказательно называлась волей народа. Моя мать  тоже воля. Буду откровенным с тобой до конца, Вова, потому что ты мне нравишься, - в моей жизни первой любви не было. В меня влюбилась мамина соратница по партии, Зина с железной волей. Когда мама плачет, что почти не бывает, или злится, это уже чаще, Зина только смеётся. У мамы воля, у Зины железная воля, а у меня воли нет. Но я бросил Железную волю. Когда завтра женюсь, брошу её окончательно, может, даже навсегда. У твоей Машеньки спина прямая и походка плавная, а у моей бывшей Железной воли там, где положены у женщин выпуклости, вогнуто. Ходит она, подпрыгивая и хлопая юбкой как флагом на демонстрации. Зато моя невеста – красавица, имя у неё не скрипучее, зовут её нежно: Надеждой. Похожа она на куклу, пупса, ни одной резкой линии, щеки круглые, губы красные, беззащитная моя: можно голову свернуть набок, можно забросить на крышу или оторвать ногу, а она всё будет улыбаться, так, как святая, жалеющая своего насильника, - ботинки промокли, и Валерий, не выбирая дороги, зашагал к дому. -  Итак, на чем я остановился? Как обычно, на смысле жизни. Если стоять на позициях субъективного идеализма и смело бросить в лицо всем атеистам, что душа первична, есть смысл рассматривать как альтернативу, возможность возврата на плоскую Зиночкину грудь. Внутренний голос моего пьяного сознания шепчет, что лучше бы мне остаться возле скособоченной подружки. К ней я душой прикипел. Наденька нуждается в трезвом муже, ибо другого душа её не прием-лет. Моё перекошенное сознание нуждается в Зиночке с хромой ножкой. Победа за консерваторами? Но это сей-час не модно. Побеждают демократы, но у них странный лозунг: «Вперёд, господа, другого пути нет, мы на краю пропасти»! Чем хуже, тем лучше. Заполняем пропасть впереди идущими, и на их костях строим светлое будущее. Или перед вовсе не перед, а зад? И развиваемся мы по чёртову кругу: левый плавно перетекает в правого, который перетекает в левого.
     Валерий выбрался из грязи новостроек, впереди замаячила площадь с храмового вида театром, бывшим горкомом и памятником основателю на постаменте. За площадью белый, ярко освещённый фонарями родной дом.
     Мимо Валерия медленно проехала милицейская машина. Он прощально помахал вслед ей рукой и повернул в противоположную сторону. Милиции повезло: великий основоположник на постаменте благословил их путь энергичным, от плеча, взмахом руки. Бетонная спина вождя дала понять Валерию, что его путь не самый верный. Но знак не был замечен.
     Поднявшись по ступеням собственного дома, он не обнаружил на привычном месте дверной ручки. Дом и дверь на месте, а ручка пропала.
       –– Дверь, дверь, откройся, мне холодно, я к маме хочу. Не пустишь, войду силой.
       Он спустился с крыльца, разбежался и, споткнувшись на последней ступени, больно ударился плечом о дверную ручку, оказавшуюся не на том месте. Тёмный подъезд, знакомый, но не совсем родной, поглотил его.
      
        Проснулся на диване, с торчащими пружинами и с болью в печени.
        Диван, узкий и бугристый, стоял в коридоре, длинном и тёмном, с кошачьим запахом. Напротив, из щели закрытой двери пробивалась узкая полоска солнечного света. Из кухни, в конце коридора, доносился звон посуды. Дверь  приоткрылась, ворвался пучок света, обнаружив в воздухе густую пыль.
       –– Папа сказал, что мы произошли от обезьян, - сын Зинули, некрасивый и анемичный пятилетний мальчик, видимо, давно караулил, когда Валерий проснётся. С отцом этого мальчика он однажды встречался. Это был краснолицый, агрессивно настроенный мужчина, с большими губами и маленькими глазами на длинном лице, невысокий, широкоплечий и кривоногий.
       –– Папа твой прав, но не совсем. Он, может быть, от обезьяны произошел, но наши с тобой предки вероятнее всего птицы.
       –– А мама?
       –– И мама твоя тоже птица.
       –– А какая птица?
       –– Мама твоя – орлица, но если не принесёт мне стакана воды, превратится в гусыню. Ты так ей и скажи: в злую, с длинной шеей и красным носом гусыню.
       –– А ты от кого произошел?
       –– Не знаю, но хотел бы быть кукушкой, чтобы не заботиться о потомстве.
      Мальчик перестал задавать вопросы. Валерий вытянулся на спине и закрыл глаза. Пружины притихли, выжидая, когда тело расслабится и отяжелеет, чтобы впиться в него со всей ненавистью инвалида, вымещающего зло за своё убожество на тех, кто случайно вдруг попал в зависимость от него.
       Когда Валерий проснулся, мальчика рядом не было. Зина ушла тоже, оставив записку на кухонном столе: «Валера, срочно иди домой.  Регистрация брака перенесена на три часа. Зина». Рядом с запиской лежал ключ от его квартиры.
        Дома  ждала вторая записка, от матери. Из записки следовало, что мать, нарядная и красивая, появится в ресторане на свадьбе. На торжестве бракосочетания её не будет по причине важных дел государственного значения. Мать появится в светлом будущем сына.
        Светлое будущее – то, которое находится за обозримым, и никогда не наступает. Реализуется обозримое будущее, которое по ошибке принимают за светлое, тогда как настоящее цвета не маркого и практичного, чтобы грязь была мало заметней.
      Случаются исключения, но редко. Исключительные люди живут в настоящем, как в недосягаемом будущем, им даже в ресторане кажется светло и празднично, тепло и уютно.
       Невеста тоже светла и прекрасна как будущее. Зачем её тащить в настоящее? Расстаться, чтобы сохранить надежду – единственный путь спасения от самоубийства.
      «Однако, что за нелепость пришла в голову моей матери: женить меня на Надежде?
       Надежда, подай тапочки и свари кашу. Надежда родила Веру. Вера выросла и связалась с наркоманами. Надежда умерла от горя.
        Нет, никакой женитьбы! Есть Зина, с ней уже не случится никаких превращений. Она – настоящее, легко переносимое в прошлое. Забыл, потом вспомнил, встретился, оказалась от скуки лучше, чем помнил».
        Валерий взял чайник, привычно потряс его, воды достаточно, зажег газ.
        Неритмичный, когтистый цокот на пороге кухни превратился в короткие и тонкие кривые лапки под  толстым бочкообразным туловищем, и выпученные глаза на аристократически удлиненной морде.
        Динка энергично закрутила задом, перебирая лапками в ритме чечетки, и радостно залаяла. Присела на задние лапы и, склонив набок морду, изобразила улыбку, обнажив гнилые от старости зубы.
       Зазвонил телефон.
       Телефон звонил долго, умолкал и опять звонил. Кто-то стучал в дверь кулаком, потом ногами. Собака истеричными воплями отзывалась на звуки.
       Валерий пил чай и читал вчерашние газеты.       

 

 

                По образу и подобию

 

 

    - Господи, опять полный дом народа!
   Вера стояла у двери собственной квартиры, поставив к ногам тяжелую сумку. После безуспешных поисков ключа нажала на кнопку звонка. Но громкая ударная музыка заглушала мелодичный звон. Наконец, до неё донёсся голос мужа:
         - Константин, открой дверь, мерзавец эдакий. Не слышишь, мать опять забыла дома ключ!
   Угадывал он всегда правильно, мало того, угадывал, когда она ему звонила по теле-фону. Снимал трубку и говорил: «Слушаю тебя, Вера», – и ни разу не назвал её чужим именем.
   Дверь открылась, мелькнула сутулая спина сына. Вера вошла в прихожую, выглянула из кухни Катя, племянница, - гадкий шестнадцатилетний утёнок с огромными черными мамиными глазами в белых пушистых папиных ресницах, ничего не сказала и скрылась в кухне.
    Костя вернулся на своё привычное место за столом, лицом к говорящему телевизору, имитируя выполнение домашнего задания по математике. Учебник с начала учебного года на одной и той же странице с жирным пятном. Вера пыталась бороться против телевизора, но отступилась, потому что, во-первых, она не борец, а, во-вторых, без включённого телевизора Кости за столом не будет. Так плохо, и эдак не хорошо. Но эдак можно созерцать милую материнскому сердцу картину: приходит с работы и видит, что сын не гоняет по двору консервную банку, а склонился над дедовским профессорским столом, рядом учебники с тетрадями, телевизор и ещё много другого, жизненно необходимого четырнадцатилетнему подростку.
    Вера помнила, как на этом столе стоял гроб с телом отца Серёжи. Лучшего места для гроба найти не могли, но так захотела свекровь Наталья Константиновна. И как она не догадалась вместо памятника взгромоздить на могилу мужа этот стол?
    Дед был профессором, сын – преподаватель вуза, а внук еле-еле перебирался из класса в класс. Вера сначала пыталась, как она говорила, контролировать ребенка, но очень быстро решила для себя: в доме есть отец и пусть разбирается, почему сын плохо учится.

   Сергей сидел за кухонным столом, говорил по телефону, крутил диск настройки радиоприёмника, курил и прихлёбывал чай из тонкого, почерневшего от частого употребления стакана в тоже почерневшем от времени подстаканнике, увидев Веру, прикрыл трубку телефона:
             - Наконец-то явилась, моя непутёвая баба, пардон, жена. Обед давно съеден, а ты где-то шляешься.
    Вера почувствовала, что раздражается, - этот старый развратник всё своё свободное время, а оно у него почти всегда ничем не занято, звонил подружкам, кокетничал даже с сопливой племянницей, а ужин приготовить не мог.
             - Сергей, как не стыдно! Да, выключи ты эту музыку! Я работаю, можно сказать, единственный кормилец, твоя зарплата не в счёт, её никто не видит!  Я страшно устаю и не могу отдохнуть дома. – Вера заводилась, - захлёстывало чувство справедливости, сколько можно терпеть!
             - Заткнись, убогое создание! Ты должна работать, ибо ни на что другое не годишься.
     Пока Вера раздумывала, - закатить скандал или чистить картошку,  племянница выскочила на всякий случай из кухни,  Сергей продолжал говорить по телефону. Решила чистить картошку, для скандала сегодня слишком устала, да и бесполезно что-то доказывать…
    Катя вернулась, видимо, поняла, что грозы не будет.
              - Дядя Серёжа, перестаньте по телефону трепаться, сколько можно, мне с вами надо посоветоваться.
             - Сейчас, милая Катенька, подожди, это я не вам, а моей очаровательной племяннице. Три, пять, шесть? Нет, лучше нечётное… Примета? Нет, не терплю чётные числа, симметрию, гармонию и всякую завершённость. Для меня процесс всё, а результат ничто. Ещё не женившись,  я уже думаю о разводе… Сколько раз? Один развод состоялся, ко второму подготавливаю жену, но пока безуспешно, она безумно ко мне привязана, любит, видите ли. -   Вера возмущенно смотрела на Сергея, он не обращал внимания, - терпеть не могу две равные части, две капли воды, близнецов.
             - Дядя Серёжа, ну, дядя Серёжа, хватит!
             - Подожди… Это не вам… Нет, братья только двоюродные, и ни один на меня не похож.
    Вера стала жарить рыбу, хоть что-то сделать назло мужу: он не переносил рыбного запаха. Сергей, поморщившись, перешёл с телефоном в прихожую, продолжая разговор:
            - Вы подниметесь по лестнице, где пахнет столовой, это очень важно, потому что есть другая лестница, по ней идти не надо. Если правильно выберете путь, до третьего этажа вас будет преследовать запах щей и жареных котлет. Константин, подай пепельницу, паразит ты, эдакий, не видишь, отец с сигаретой, но без пепельницы? Где вы встречали ВУЗ без запахов столовой? Ах, ваш университет! Милая коллега, учтите, ваш университет находится в бывшем совнаркоме. Первый раз слышите такое слово? Вам хорошо, а во времена моего детства была такая организация, чудовищная и бездарная, как и всё, что у нас было, есть и будет… Две большие разницы, располагаться в бывшем номенклатурном здании или занимать своё законно спроектированное место. В проектах вузов изначально заложен запах столовой, а также запахи туалетов… За-чем? Видите ли, в ВУЗе швейцар не положен, сидит вахтёр с каменным лицом и бананами в ушах, указатели не приняты, поэтому запахи облегчают нашу жизнь.
     Катя дёрнула его за рукав:
               - Посмотрите, хорошо ли я выгляжу?
               - Минуточку. На что смотреть, Катенька?
               - На лицо.
               - Подожди. Итак, вы идете по запаху до третьего этажа, на четвёртый не поднимайтесь, туда запах не доходит. Не могу по-стариковски одобрить, Катерина, слишком много краски, но сексуально, ничего не скажешь. Алло, коллега, вы меня слушаете? Останавливайтесь на третьем этаже у доски объявлений ровно в пять. До встречи, коллега.
     Сергей снова набирал номер телефона:
               - Помнится, Катюша, в мои первые годы службы преподавателем вузика, как говаривал мой спившийся коллега, доска объявлений в вестибюле на первом этаже имела размеры с поднос, что у нас на кухне почему-то висит на стене. Вывешивалась одна бумажка, и никто не проходил мимо, чтобы не полюбопытствовать, что на ней написано. А сейчас заходишь в институт и носом утыкаешься в три доски объявлений огромных размеров. В них натыкано бумаг, как листьев на дереве, но никто не читает, и все кричат: «Дефицит информации! Нам не говорили! Мы не знали!» Попробуй, со-бери студентов в одном месте и в одно время, - не получится, даже если написать объявление фосфоресцирующей краской. А я хитрый: вырываю из блокнота клочок бумаги, пишу корявыми буквами и вывешиваю в самом неподходящем месте, например, у туалета. Приходят все, кому и куда надо. Ни одного срыва  не было.
   
      Вера очень не любила, когда Сергей непрерывно звонил, громко включал радио-приёмник и острил в присутствии племянницы. Та без Сергея ни дня не могла прожить. Вот старый козёл! На сына никакого внимания, будто и нет его, а перед этой засранкой хвост распускает, противно смотреть.
      Грустно то, что он нисколько не постарел с тех пор, как они четырнадцать лет назад поженились. Лицо гладкое, волосы подкрашивал  каждые три дня, - не лень ему. Сегодня он особенно оживлён: с утра, перед работой ходил по квартире, напевая под нос, долго мылся в душе, не мог подобрать рубашку и галстук, всё в шкафу перерыл, пока нашёл, что хотел. Вера знала, что возбуждённое состояние перетекало в запойные дела.
     Обычно Серёжа выпивал ежевечернюю норму: бутылку вина, и ложился спать, но раз в месяц срывался с привычного ритма. Вера  попадала в пьяный водоворот, - в него затягивался устоявшийся круг друзей. Сейчас Сергей им названивал: сначала художникам, их вычислить очень трудно, дома бывают редко, в мастерских на телефонные звонки не отвечают. Потом  отыскивал знакомого бизнесмена, бывшего учителя пения, скромного на вид, не похожего на современных джинсово – кожаных бизнесменов, основного поставщика спиртного. Бизнесмен первый приходил, очень уважал Сергея, следом тянулись художники, нюхом чуяли бесплатную выпивку. Потом появлялся отец Кати, директор какого-то завода. Его жена, старшая сестра Веры, уходила к любовнику. Последней приходила  их младшая сестренка: преподаватель литературы в школе. С ней всегда сложно: в запое она пребывала дольше всех. Крепкая здоровьем, вот и могла пить две недели подряд. Выводить её из этого состояния приходилось с помощью знакомого врача – нарколога, тоже выпивохи.
     Какой сестра педагог, с дрожащими руками и жаждой опохмелиться? а замену ей найти трудно. У нас всегда так: выпускников пединститута переизбыток, а учителей мало. Сергей подключал все свои связи и находил знакомую преподавательницу для подстраховки.  Наконец, с  младшей сестрой утрясалось, и начиналась пьянка. На кухне появлялся разный, часто сменяющийся народ, иногда случайный, с улицы. Вера переходила из пьяного забытья к кратковременному протрезвлению и даже пыталась разобраться в окружающих её лицах. Но ей плохо удавалось, и она бросала это занятие: пусть приходят, кто хочет, все люди – братья и сестры. Правда, после пьянок она не досчитывала серебряных ложек, Переживала очень, но когда все ложки пропали, о них больше не вспоминала.
 
      Вера, как могла, боролась   против запоев мужа, правда, только «до первой рюмки». Потом воля расслаблялась, и ей  уже ничто не мешало погружаться в пьяное забытье.
      Благо,  выручал родной трудовой коллектив, простой и всё понимающий: сегодня за неё работают другие, завтра за других работает она.
      Нельзя сказать, чтобы у Веры совсем не было воли. Нет, воля была, но до сих пор  оказывалась слабее любой чужой воли, так получалось. В другом месте и с другими людьми Вера могла бы устоять, но случая не представлялось.
     В этот раз  тревожила не сама пьянка, и не то, что набежит народ и будет днём и ночью сменяться за кухонным столом, спать вповалку в комнатах, - мест хватит всем, хватало бы выпивки; и даже не то, что сыну незачем видеть родных и посторонних в свинском состоянии; к этому она привыкла. Волновало её другое: Серёже нельзя пить из-за плохого здоровья.  Совсем недавно попал в больницу, еле откачали. Врач – кардиолог предупредил, следующего запоя его сердце не выдержит
     «Да, пропади всё пропадом, - подумала в сердцах Вера, - всё равно его не остановить. Пил и будет пить до самой смерти. И умрёт в обнимку с бутылкой».
      Сергей  набирал номера телефонов друзей и знакомых, и разговаривал с племянницей:
              - Красота – это гармония, а гармония, как любое совершенство – это смерть. Или развивайся, или разрушайся, третьего не дано.
              - Нельзя без философии?
              - Ради бога. Ты стремишься быть красивой, чтобы нравиться мальчикам, но идёшь не тем путём.
              - Попробуй подцепить хорошего мальчика, такие красотки на дискотеки ходят, меня за ними не видно.
              - Нет ничего проще подцепить. У тебя есть рваные колготки?
              - Есть, я вчера на ступеньках школы растянулась.
              - Вот и отлично. Вернее, отличного мало, совсем нехорошо. Признайся, какой-то ушастый в рыжих веснушках тебе подножку подставил? Скажи ему, что твой дядя бандит, с ним разберётся.
              - Обязательно скажу.
              - Желательно, чтобы дырки на колготках были сзади. Ты надвигаешься на него лёгкой походкой, сверкаешь чёрными очами в крашеных ресницах, он смотрит, естественно, вслед тебе, и, как приклеенный, ходит за тобой весь вечер, прикрывая своим телом твои дырки. Мужчина должен чувствовать себя нужным, так сказать, быть при деле. Да, дело, терпеть не могу этого слова. Павел, привет, дорогой, как ты, всё работаешь? – Сергей прикрыл трубку ладонью, - подумай, Катенька, я умный, знаю, что советую. Вера, тебе привет от Павла, он тебя давно не видел, скучает.
             - Что ты врёшь? Мы сегодня утром виделись, – Вера вышла из кухни и резко, сама того не ожидая, вырвала трубку из руки мужа.
             - Ты его не слушай, Паша, ему нельзя пить, да и тебе работать надо.
      Павел её любовник. Он художник,  недавно состоялась первая выставка его скульптуры. На работе одинокие подружки ей завидуют: есть и муж и любовник, но своего одинокого положения менять не спешат. Мужчина им нравится вообще, как гарант личного счастья, но конкретные мужики никак не могут гарантировать счастливую жизнь, с ними только проблемы, проверено много раз. Да и где его, хорошего, найдёшь, если работаешь уборщицей? Старожилки помнят времена, когда уборщицы мыли пол тряпками в соблазнительной позиции  в наклон. Тогда и пол был чище. Смелый ракурс женского тела редкого мужчину оставлял равнодушным, ни одна уборщица не жила без мужика. И не только сожительствовали, очень часто выходили замуж. Теперь облегчился труд, но усложнились личные проблемы: жди, когда какой забулдыга обратит на тебя внимание. Сам пьяный, а нос воротит от уборщицы: подавай ему образованную, интеллигентной профессии женщину.
      К личной жизни Веры подружки относились  с пристальным вниманием: перед началом работы она подробно отчитывалась о прошедшем дне, и после этого расходились по рабочим местам четырёхэтажного ЦУМа, гремели вёдрами и тяжелыми тряпками на палках гоняли грязь  по выщербленным ступеням.
     Вера пересказывала женщинам, что говорили муж и любовник, чем она с ними занималась, но своими чувствами не делилась. Было принято, что подружки ей завидовали. Но сама она очень недовольна своей личной жизнью. Павел – давний любовник,  обыденный как муж. Самый интересный период, когда они с нетерпением ждали встреч, давно прошел. Павлу не до любви. Он в возрасте за пятьдесят приобрел, наконец,  свою квартиру. Всю творческую жизнь проболтался по чужим углам и мастерским, теперь пытался наверстать упущенное  неустроенным бытом время для творчества, редко выходил из дома, - работал. Даже пьянки с Сергеем его уже не привлекали.
      Законный муж – болтун, ему бы выпить и поговорить с Верой, с племянницей, с друзьями, с кем угодно. А  любовник, от слова «любимый», на женщину всегда смотрел как на неодушевлённый предмет, форму без содержания, сам признавался в этом. Правда, в начале их знакомства сделал  Вере комплимент, что она «не без содержания». 
     С ним надёжно,  ему другой женщины не надо: лень, и ни к чему. Хочет рисовать – рисует, а чего не хочет делать, сваливает на Веру. Сколько она побегала, пока он квартиру получил!
    Зачем ей это? Но что делать, если  Сергея женщины интересовали как женщины только в возрасте до двадцати пяти. Вот и  приходилось вести еще и с Павлом нудную супружескую жизнь: сексом занимались редко. Для этого, казалось, нехитрого дела, Павлу нужно выпить, чтобы  отключиться от замыслов и образов, а отключаться нежелательно: сколько той жизни осталось.

    Вере приятно, что Сергей следил за своим внешним видом: на работу ходил в белой рубашке, отглаженном костюме. Джинсы со свитером носил обычно дома. Ботинки начищенные. Но, увы, стирка и глажка на ней, только ботинки он сам чистил. Пытался приобщить сына к этому делу, но успеха не добился. Мягкосердечный, он только покрикивал, а сыну ночи напролёт решал задачки. По утрам, когда сонный Костя натыкался на стены, в постель вечером не загонишь, Сергей складывал в его ранец учебники с тетрадями.
    Любовник, и то хорошо, чистых рубашек не требовал, ходил в свитере, но у него свои закиданы. Его легко вывести из душевного равновесия. Послала как-то в овощной магазин за картошкой, вернулся злой и с пустыми руками: продавщица косо по-смотрела, швырнула сдачу. Вера разозлилась, какая продавщица, если надо было ку-пить картошку и принести домой.  С мужем весело гулять по городу, даже ездить в общественном транспорте: где он, вокруг смеются и никаких проблем. Если Вера куда-то ездила с Павлом, старалась пристроить его в углу задней площадки и прикрыть своим телом, чтобы не толкали и на ноги не наступали.
    У неё нет никаких связей, друзей тоже нет, только сёстры. Обидно: с высшим образованием приходилось тряпкой махать. Правда, был короткий период, когда работала в институте. Зарплата – мизер, никаких перспектив, сиди на одном месте как приклеенная, а сын без присмотра, муж без вина, к Павлу не вырваться. Жуть! Сейчас помашешь тряпкой два часа и свободна.

      Вера спешила с ужином, готовила она обычно быстро. Сергей любил вкусно поесть. Жареную рыбу в её исполнении тоже любил. К рыбке подавалась толчёная картошка с соусом и свёкла под майонезом. Серёжа ел изящно, пользовался вилкой и ножом. Рядом с ним пристроилась Катя. Веру  охватила ревность,  с ней случалось:  захлёстывала ненависть к молодым и привлекательным женщинам, и справиться с собой она не могла.
               - Катерина, иди домой, хватит тут болтаться, всем мешаешь, найди себе друга помоложе.
     Племянница молча встала, повозилась в прихожей, может, ждала, что её позовут?  Хлопнула дверью. Сергей ничего Вере не сказал, вышел в прихожую, плотно прикрыв кухонную дверь.
     У него очередное сильное чувство, с ним это периодически случалось, сейчас он увлекался племянницей его первой жены. Девице чуть за двадцать лет, ничего не скажешь, красивая, но ведь не в его вкусе. Ему, черноглазому брюнету с гладкой смуглой кожей, нравились беленькие, пухленькие, наивные на вид студенточки. У родственницы его бывшей жены чахоточная фигура, со всех сторон плоская, длинные тонкие ноги, чёрные, обжигающие внутренним огнём очи, взгляд затравленного дикого зверя, хищный профиль. Где там нежность, ласка, отдых уставшей душе? Там ад, неутолённая страсть, грех. Такой набор не для сердечника, гипертоника, язвенника и алкоголика с большим стажем.
     Вера пыталась втолковать мужу, что девице пора замуж, хватит ей беситься, изображать из себя роковую женщину. Каково её матери? Единственная дочь нигде не учится, не работает, ушла из дома, живёт, где придётся, спивается.
     Сергей в прихожей тихо говорил по телефону, но Вера всё слышала: приоткрылась от сквозняка дверь.
              - Не воспринимайте мою любовь как похотливое чувство стареющего мужчины к юной девушке.
     «Ничего себе, юной, в её возрасте уже троих детей можно было успеть родить», - подумала Вера и стала слушать дальше.
             - Конечно, это правда, я, действительно, стареющий, мне около сорока, - «Врёт, за пятьдесят», - злилась Вера. - Я, можно сказать, на руках вас носил, в коляске катал, к тому же я влюблён в вас, сударыня, и это верно. Верно и то, что наш земной шар с большой скоростью мчится во Вселенной, но кому до этого есть дело? Милая девушка, если хотите, уважаемая Светлана Васильевна, мне вы не нужны ни как жена, ни как любовница. Да, и я вам не нужен в этих качествах, но мне хочется  созерцать родинку над вашей левой бровью. В этой родинке для меня сосредоточен весь мир и, если хотите, то и Космос тоже.
     «Говорил бы честно, созерцать сквозь бутылочное стекло», - подумала Вера, но вслух не произнесла, не смогла, чувствовала момент, когда нельзя скандалить.
     Ей было обидно. Сколько можно терпеть всё это! Она разрывалась на два дома, кормила сына, Павла. Почему должна кормить  развратника, с какой стати? И ещё эта Светка. Является сюда на правах родственницы, сидит нога на ногу, с сигаретой и далёким взглядом. Сергей рассыпается перед ней, а она всякую чушь несёт. Скажет: «Кто видел лучшее, тот не захочет хорошего», и залпом выпьет полный стакан вина, вместо закуски затянется сигаретой. Говорят, роман у неё был с иностранцем, надо понимать, что лучшее -  это иностранец, а хорошее – Сергей.
    Сергей показывал ей альбомы с предками дворянского рода, пожелтевшие фото прадедушек бравого вида и прабабушек с невообразимо тонкими талиями, в белых одеждах. У Серёжи в родственниках есть даже американский двоюродный дедушка или дядя, она все забывала, сбежавший из России в гражданскую войну. Этому родственнику,  действительно, надеялась Вера, пришлось работать.
     Хлопнула дверца шкафа в комнате, потом Сергей закрылся в ванной, наверное, брился. Значит, собирался на свидание.
      Немного погодя Вера выглянула из кухни, увидела его в чёрном свитере, явный признак, что идёт к Светке. Этот свитер он носил под чёрные Светкины одежды, - траур по любви к иностранцу. Вера разодрала бы в клочья и свитер и Светкины одежды, откуда ещё она свалилась на голову, мало своих забот!
      Вера позвала: «Серёжа», но услышала голос сына: «Ушёл».
      Из сумки исчезла бутылка вина, Сергей забрал. Вера схватила самый острый нож и принялась кромсать курицу. Честно говоря, ей очень хотелось эту бутылку выпить с Павлом, завтра, в свой выходной день. Даже если бы он отказался пить, наверняка от-кажется, она бы одна выпила.
     Два раза в неделю, в свои выходные дни, она сидела у Паши,  в один из дней недели по скользящему графику и в воскресенье. В субботу она торговала на барахолке, остальные дни проводила, как получится. Забот всегда выше головы, и она хронически не досыпала.
    Павел не любил, когда она готовила обед на его кухне, не переносил запахов еды  и не разрешал открывать форточки, боялся сквозняков. Вот Вера и готовила с вечера завтрашние обеды мужу, сыну и себе с Павлом.
    Сын  досматривал долгий концерт в честь какого-то праздника. Наконец, лег. Вера закрыла плотно дверь его комнаты, долго возилась на кухне и решила ждать Сергея. Когда он возвращался домой, обязательно её будил, потом она до утра не могла уснуть.
    Она любила ночную тишину. Днём грохотали  машины под окнами. Из-за шума с улицы они не слышали друг друга, если находились в разных комнатах. Ночью  душа будто освобождалась из тисков грохота и резких звуков.
    Сейчас тихо, спокойно и она потянулась за вязанием. Привычно, под ритмичное движение спиц, потекли мысли.
      В конце концов, что она держится за Сергея? Павел по сравнению с ним красавец: на голову его выше, правильные черты крупного лица, чёткостью линий похож на арийца. Вера, правда, в  тонкостях антропологии плохо разбиралась, но ей очень нравилось, что он трудолюбивый. Но с ним  скучно. Зато он был бы хорошим отцом её сыну, не то, что этот балаболка, сам умный, а сын двоечник. Других учил, а родного сына ничему не мог научить, не занимался с ним, оправдывался, что Костя в неё по-шёл, такой же неспособный к учению.  Сергея никто никогда ничему не учил, сам брал с полки книги и читал. Если Костя равнодушный к книгам, пусть телевизор смотрит.
      Вера тоже видела в сыне больше своих черт характера и этим была недовольна. Она добрая до глупости, и не хотела, чтобы сын этим походил на неё.
     Костик иногда бывал с ней ласковым, особенно если Сергей её очень сильно обижал. Муж это умел, слов не выбирал и сына не стеснялся. Вера помнила, как пьяный Сергей ударил её. На следующий день к её приходу с работы сын приготовил обед, тогда ему было девять лет, готовил по толстой «Книге о здоровой и вкусной пище». Она даже  расплакалась. Костя сказал ей, если она выйдет замуж за Павла, он будет рад этому.
     Женщины на работе тоже советуют  развестись с мужем, хватит позволять себя эксплуатировать. Ей надо размениваться: зачем этому бездельнику оставлять шикарную профессорскую квартиру, она тоже имеет право на хорошие условия: у неё сын растёт. Одна Надя, одинокая женщина в возрасте, бывший общественный деятель по профсоюзной линии, в людях хорошо разбиралась и не мучила Веру советами и вопросами, почему  не уходит от этого развратника к порядочному человеку, известному художнику, которого любит её сын.
     Надя восторженно говорила:
                 - Девочки, вы ничего в жизни не понимаете, тем более в любви! Можно любить и проходимца и развратника, какая разница, лишь бы любовь была. А Серёжа такой обаятельный, такой аристократ, таких почти не осталось.
   
     Вера приехала в город из глухой, пыльной  провинции, посёлка на три тысячи жителей, поступать в университет. Сергей был репетитором у её старшей сестры. Сестра успешно поступила на математический факультет университета и проучилась уже год,  дала телефон Сергея, сказав: «Классный репетитор».
     В университет Вера не поступила, не помогли даже занятия с Сергеем, уехала домой, окончила пединститут в провинциальном центре, вернулась к сестре, вышедшей к этому времени замуж за белобрысого Алексея, уже родилась дочь Катя. Сестра занималась семейными делами, Вера скучала и однажды позвонила Сергею. Он помог ей найти работу и место в общежитии. Вскоре она забеременела от него и с тех пор была его женой.       
     Сергей говорил, что её, как провинциалку, губит склонность к обобщениям. На хрена он ей в качестве мужа, жила бы с ним в своё удовольствие, пока не надоест, нет, положено иметь мужа, и всё тут. Любого, лишь бы мужского пола. Женатым он не может быть по своей природе, он не продолжатель рода, он индивидуалист. Единственный в своём роде, и у него нет никакой потребности себя тиражировать. Капиталов, чтобы завещать наследникам, у него нет, и социального положения тоже нет, и не будет. Пусть идут все к чертям со своими убогими страстишками. Хочешь в ЗАГС, пойдём, раз тебе так надо.
     По сути, он добрый и сочувственно относился к тому, что Вера не хотела возвращаться к себе домой, в гнусный, пыльный городишко, с животом и не замужем. Трагедия провинциального масштаба. Можно весь день ходить по этому, как он говорил,  гнусно скучному поселению и ни одной хорошенькой девушки не встретить. Но почему-то с большим удовольствием, пока была жива Верина мать, (она умела и любила принимать гостей), проводил в этом городишке два отпускных месяца. Деньги пропивались в первые дни отпуска, но он всегда был накормлен и обласкан тёщей.
     Сергей пошел с Верой в ЗАГС, но предупредил, что  не поступится ни одной из своих холостяцких привычек. Он чистокровный дворянин с французской прабабкиной кровью, единственный сын знаменитого профессора, чьё имя красовалось на обложках  толстых, очень умных книг, чей портрет висел в одном из длинных коридоров института, среди портретов Менделеева, Гегеля и основоположников. И только Гегель без бороды.
    Вера помнила, как боялась в первый раз идти в гости к Сергею, думала, у аристократов надо как-то по-особому себя вести, и боялась показаться смешной и неловкой. Но, войдя в квартиру, разочаровалась. Аристократы, а в углах грязь, на старинной мебели многослойная пыль. Почти сразу, как пришла к ним, взялась за тряпку.
    Когда появился Костя, недоношенный и очень слабый, Сергей за ним ухаживал, как умел. Но Вера сомневалась в том, что у него есть отцовские чувства, обвиняла его в равнодушии к сыну. Он только на язык злой, но добрый от природы,  ухаживал бы за любым беспомощным существом. Вере казалось, что друзьям  помогал охотнее, чем сыну. После смерти тёщи он ни разу не выехал из города: каждое лето пристраивал многочисленных племянников, детей своих друзей в институт.
     Вера, бывало, скандалила, уставала от его слов,  унижающих её:
             - Молчи, презренная баба, и помни, в этом доме твоё место на кухне. Тебя замуж не звали, - говорил он спокойным голосом, но обидно.
     Это сейчас бывал несдержан, кричал, часто напоминал о своём аристократическом происхождении, а сам доходил до того, что воровал из её кошелька последние деньги.
     Со своей матерью, она умерла два года назад, он никогда не ссорился,  у них были странные отношения. Мать его обожала, а он, чтобы выманить деньги на бутылку, обещал ей купить пирожное. Она деньги охотно давала, уж очень пирожные любила, но потом не спрашивала ни про деньги, ни про сладости. Как-то всё не по-людски, аристократы чёртовы.    
     Первую женщину у себя дома Вера застала, когда пришла из роддома, ее с младенцем на руках привела старшая сестра. Из комнаты Сергея выскочила полуодетая, лохматая девица. Вера закатила истерику, у неё пропало молоко, и на короткое время он девиц в дом не приводил. Но молоко не появилось, и женщины опять сидели в его комнате, хихикали, пили, закрывались в ванной и туалете.
     Свекровь вроде слушала жалобы Веры, но, или не понимала, или делала вид, что не понимает. Её больше волновало, что Вера готовила острые блюда, Серёже они вредны, и носки покупала не в тон его костюмов.
   
     От воспоминаний Вера разволновалась и не могла уснуть, а выпить нечего. Уснула, когда уже начало светать, Сергей домой не пришёл.
     Утром она повезла Павлу сумку, загруженную едой на весь день, злая, не  выспалась. Хотелось выпить, чтобы повеселело на душе.
     Сергей, конечно, с этой Светкой жить не будет, зачем ей пятидесятилетний мужик, неспособный зарабатывать. Но мог бы позвонить, предупредить Веру,  домой не придёт, чтобы она не волновалась. Увлёкся так, что про неё забыл. 
     Мысли её переключились на Павла. Она заметила, когда ехала к Паше, половин   у пути думала о Сергее, потом будто пересекала невидимую линию круга, за которой прекращалось влияние мужа. 
     Хорошо, что у неё есть Павел. Если бы его не было, сидела бы сейчас дома в пустой квартире, как бывало раньше, когда от обиды ничего не хотела делать, только бы выпить и забыться.
     Вера заметила, что  менялся ее облик: дома в большом старинном зеркале у окна она видела себя с напряжённым, злым, будто собранным в кулак, лицом, даже после сна, когда мышцы должны быть расслабленными. Когда приезжала к Павлу, в зеркале в прихожей лицо будто расплывалось и становилось похожим на круглый блин. Может, причина в освещении? Но она и внутренне  менялась: мучительная тревога, будто она на краю пропасти, опасения за завтрашний день, мысли, что вот-вот что-то случится нехорошее,  отпускали ее.
    
     За три остановки до конечной остановки,   там, рядом, дом Павла, Вера увидела, как в троллейбус вошёл заведующий кафедрой Сергея. Он хорошо знал Веру, когда был ещё ассистентом, часто приходил к ним домой. В троллейбусе оставалось мало пасса-жиров, и заведующий кафедрой сразу же подошёл  к ней.
     У Веры чуть не выпала из рук сумка, когда она услышала, что Серёжа не пришёл на лекцию. Такого с ним не случалось, за исключением двух недель, проведённых в больнице. Он даже пьяный приходил на работу и читал лекции, как всегда, блестяще. Студенты его обожали, а он без их обожания ни дня не мог прожить.
     Вера вышла на остановке и поехала в обратную сторону. Она ехала и уговаривала себя: «Ничего с ним не случилось, ночевал у бабы, неважно, какой, их у него много. Позвонить, конечно, не мог, ему плевать на меня и на остальных, тем более, на студентов. Не надо переживать, первый раз что ли, когда он не приходил домой ночевать?» Но успокоиться  не могла и очень волновалась.  Позавчера у него сильно болело сердце:  пил вино и закусывал таблетками. Неужели что-то случилось? О, господи, лишь бы не самое страшное!
     Дома она собрала в кучу потрепанные от времени записные книжки с номерами телефонов и стала звонить друзьям и подругам Сергея. Павел у себя дома тоже звонил.  Он выяснил, что Серёжа ушёл от Светы ещё вчера вечером, почти трезвый. Сомнительно, но могло быть правдой, если к бутылке вина он ничего не добавил, и если они пили вдвоём. К поискам подключилась милиция. 

     Утром Павел повёз Веру в морг на опознание трупа. У Сергея было спокойное лицо.
     Павел,  поддерживая за локоть, осторожно вывел ее из морга,  посадил на скамью и пошёл узнавать у врачей, от чего случилась смерть.
     Оказалось, что Сергей  ночью ушёл от Светы, упал, споткнувшись о трамвайные рельсы, ударился головой, но умер не сразу. Если бы своевременно оказали помощь, остался бы живым. На рельсах его, уже умершего, обнаружил водитель первого трамвая.
     Вера хотела знать, мучился ли Сергей перед смертью. Как будто это было важно.
     Для Серёжи это уже неважно, он перешёл в иной мир, но   в Вериной голове не укладывалось, что-то в этом было несправедливое,  - не договорил, не доделал, не сказал прощального слова и, вообще, ничего не сказал. Вера зарыдала.
   
     Дома Павел звонил по телефону, повторяя один и тот же текст:
          - Серёжа умер, похороны через три дня, умер от сердечной недостаточности, мог бы выжить, но никого рядом не было оказать помощь, – Он делал паузу, ожидая вопроса,  но никто не спрашивал, и продолжал, – врачи его предупреждали: пить опасно.
    
     Вера на похороны денег не жалела, заняла, сколько могла, попросила у брата и сестёр, заказала дорогой гроб, венки, букеты,  - пусть Серёжа часто её обижал, но она свой долг исполнит до конца.
      
     На кладбище пришло много народа, Серёжу хоронили рядом с матерью, и люди «растеклись» между могилами. Студенты несли гроб, преподаватели говорили речи.
    Вера бросила первый ком земли, за ней последовал сын, а потом уже первая жена Сергея. Поминки устроили в столовой. Помогали накрывать столы Верины расторопные подружки по работе.
     Когда она  вернулась с сыном в квартиру, будто впервые увидела старинный шкаф в прихожей,  длинный коридор с высокими потолками и почувствовала тревогу: не придёт ли кто-то и не скажет, что квартира ей не принадлежит? В тревоге она рано легла спать, сын включил телевизор.
     На следующий день   перебрала вещи, решила кое с чем расстаться, чтобы приготовить приличный стол на девять дней.
    Свалившиеся заботы не поглотили её мыслей: она постоянно вела внутренний монолог. Входила в комнату Сергея, вспоминала, что тут раньше жила его мать, Наталья Константиновна.  Толстый слой пыли покрывал зеркало, но мать не замечала, хотя каждое утро сидела перед ним в старинном скрипучем кресле, делая замысловатую причёску из редких седых волос 
   
     До того, как здесь поселилась Вера, уборку делала по старой привычке бывшая домработница, положенная в старые  времена профессорской семье, после её смерти, дальняя родственница, никто не помнил,  профессора или его жены, потом уже Вера.
     Свекровь  почти всё время сидела в этой комнате, только по утрам выходила в прихожую и совала деньги на пирожные сначала внуку Косте, он первый уходил из дома, потом Вере, иногда сыну. Вера и Костя отказывались от денег, но обещали пирожное купить, Сергей деньги брал, но ничего не покупал.
     Когда Вера приходила с работы и выкладывала из сумки на кухонный стол продукты, Наталья Константиновна выходила из своей комнаты и гипнотическим взглядом следила за ней. Если пирожных  не появлялось, не подавала вида, что разочарована, говорила о погоде и о соседской кошке, забравшейся на дерево, спуститься кошечка не могла и долго жалобно мяукала. Её не слышно, наверное, слезла. Если пирожные появлялись, свекровь даже молодела от радости. Вера могла бы чаще радовать старуху, но, уйдя из дома, о ней забывала. Если же вспоминала, не хотела с пирожными возиться: хрупкий продукт, требует осторожного обращения, а руки заняты тяжёлыми сумками с хлебом и картошкой.
     В конце концов, почему она всю семейную жизнь считала себя их должницей? И сейчас чувствовала себя обманщицей, захватчицей чужой жилплощади. Но ведь она сына родила, от них же получила пыльные углы, не ими, а отцом Сергея и мужем свекрови заработанные.
    Почему они так себя вели всю жизнь? На каком основании? Почему  позволяли себе не их личные заслуги считать своими? Почему окружающие  люди принимали их такими, почему никто не возмущался?   Если бы не Вера, нашлась бы другая дура, ходила бы с тряпкой, детей рожала, и ничегошеньки бы не менялось. И хозяева были бы к той дуре также равнодушны, как к ней.   
    Обида, что с ней поступили несправедливо, сменялась страхом, вдруг у нее все отберут и выставят на улицу. Нет уж, старинная мебель на законном основании принадлежит Вере. Пусть хоть один из родственников заикнётся, она напомнит, сколько денег заплатила из своего кармана на реставрацию продавленных стульев, могла бы себе шикарную шубу купить. Сергей жаловался друзьям на сумасшедшую жену, угробившую такие деньги на стулья, могли бы и на полу сидеть, было бы что пить.
      Сергей ничего не хотел делать, и никакого уюта ему не надо было. Покупки, кроме еды и спиртного, раздражали. Потраченные на обстановку суммы денег он переводил на количество бутылок. Правда, не опускался до того, чтобы вещи продавать.
      Паша трудился, бывало, круглосуточно, она тоже работала, поломойкой. Но и поломойки нужны, и платили ей, хватало семью кормить. А вот выжил бы Сергей при нищенской преподавательской зарплате, если бы она перестала его содержать, неизвестно.
    Удивительно, сколько жили вместе, Сергей никогда не готовился к лекциям, книги брал в руки, когда приходили студентки и аспирантки, и он им показывал профессор-скую библиотеку:   полки от пола до потолка, в его комнате, в прихожей и длинном коридоре. Он водил девиц по квартире, но они в основном смотрели на него, а он смотрел на них, и всем было безразлично, в какую книгу он тыкал пальцем. Его «показ библиотеки» бесил Веру. Бывало, она грубо выпроваживала девиц, - нечего тут ходить, частный дом, а не публичное учреждение и не царский дворец. Сергей звонил многочисленным двоюродным и троюродным братьям, рассказывая, как  дура – баба опозорила его перед студентками. Его родственнички такие же бездельники, что и Сергей, любители девочек и вина.
     Только один из двоюродных братьев выбился в люди, где-то в Сибири жил, даже получил профессорское звание. Когда приезжал в творческую командировку, приводил девочек, покупал шампанское, на Веру смотрел, брезгливо скривив губы,  так смотрят на таракана, может, комплексовал из-за маленького роста? А, может, считал Веру плебейкой, не достойной их рода? Правда, деньги давал ей, неплохие, на питание и проживание.
    Сергей тоже был невысоким, чуть выше Веры. Она обабилась, а он сохранил стройную фигуру, издали, когда шли вдвоем,  походил на её сына. Одна из подружек заметила, могла бы промолчать. 
     Подумаешь, располнела. Родственнички с его стороны почти все стройные, а зарабатывать не способные.  Кроме профессора из Сибири, у них стабильно  тяжелое материальное положение и постоянно беременные женщины, но ни один из них  принципиально не служил, как говорил Сергей, родословная не позволяла. Бывало, Серёжины двоюродные братья просили у Веры помощи, очень кушать хочется. Сначала она охотно давала в долг, хотела хорошего к себе отношения, деньги брали, а её по-прежнему игнорировали. Очень часто, если звонили, и она брала трубку, даже не здоровались. Она, естественно, тоже стала их игнорировать, пусть научатся с ней здороваться, а потом обращаются с просьбами.
    
     Вера твердила себе:  схватка с родственниками Серёжи неизбежна. Конечно, никто ничего у неё не отберёт, но могут сказать обидное, упрекнуть, припомнив, что у неё есть любовник, она была неверной женой. Мало ли в чём могли её упрекнуть, если бы захотели. Безгрешных людей не бывает. Павел думал также. Чтобы не «дразнить гусей», как он говорил, не пришёл ни на похороны, ни на поминки. Он прав, но без него тяжело. На девять дней обещала прийти первая жена Сергея, и бывшие его любовницы припрутся, они такие, без комплексов.
   Почему Вера должна оправдываться, доказывать, что не зря живёт? Какая жена стала бы жертвовать собой ради непутёвого мужа? Павел тоже доказывал. Приехал из деревни в этот проклятый город и доказывал. А Сергей вырос в профессорском доме  и уверен, что собой осчастливил маму, папу, Веру и весь мир; а она с Павлом, как были чужаки, так чужаками и остались.
   
    Позвонил заведующий  кафедрой, пропала какая-то папка, не поищет ли она? Кто-то видел, что последним её брал Сергей. Очень нужно.
    Вера разозлилась:
             - Серёжа умер, вы это понимаете?  Я не буду искать.
    Она не любила его коллег, своевременно защитившихся, с Сергеем посещала банке-ты, поднимала тосты  за виновника торжества, а также за светлую Серёжину голову и его будущее, тоже светлое. Пили за его здоровье, потому что он всем помогал с диссертациями, но ни один из них не догадался за помощь расплатиться деньгами, хотя бы о ней с сыном подумали.
     Его статьи постоянно печатались в сборниках. Собрать бы его публикации – и диссертация готова. Но кто бы стал собирать? Ей всегда некогда. Статьи он никогда сам не писал, диктовал хорошеньким лаборанткам с кафедры, или молоденьким аспиранткам, закрывшись в своей комнате.
     Она вдруг сообразила, что уже никогда не напишет. «Суетишься, а конец один», - прошептала она,  Незнакомое чувство охватило ее: что-то неизведанное, вселенское,  похожее на то, что она испытывала, когда в детстве смотрела на звездное небо. Охватило и отпустило.
     Вера  присела к кухонному столу и попыталась набросать речь, которую должна как вдова, произнести, когда соберутся друзья Серёжи на девять дней. На кладбище говорили о нём его коллеги. Ей не положено было произносить речи, она должна рыдать, хотя у Веры слёз не было. Она не помнит, чтобы кто-то плакал. Теперь она должна сказать тёплые слова о своём умершем муже, при этом показать, что ей с ним было трудно, но она достойно несла свой крест. Все знают, что Серёжа был ухожен, накормлен. Она делала всё, что могла и даже сверх того. Трагедия Серёжиной жизни в том, что он был талантливым, но свой талант сгубил. Она, простая женщина, что могла сделать, чем ему помочь? У него умные друзья и родственники – аристократы. Где они были? Друзья появлялись только, если в доме было что выпить. И никто не сказал, чтобы он брался за ум. Не слушал её, послушал бы своих друзей. Все, кому не лень, его эксплуатировали. Пусть на неё не обижаются, но она должна сказать это, потому что всегда переживала за мужа.
     О том, что хотела сказать речь, призналась на работе бывшему партсекретарю Наде. Она поддержала Веру и посоветовала родственников сразу поставить на место, чтобы не претендовали ни на что. Надо ясно сказать, что квартира и всё, что в ней находится, принадлежит сыну Сергея, прямому единственному наследнику.
     Надя очень помогла своим советом, выразила словами то, что Вера чувствовала.  Павел бы отговаривал её от этой затеи, он бы сказал, чтобы она не связывалась. Но он такой, готов всё отдать, лишь бы ему не мешали. Он поминал Сергея с друзьями-художниками.  Художники, все они приезжие, не любили родственников Сергея, к Вере относились хорошо. Серёжа пьянствовал с ними в студенческие годы и продолжал соблюдать традицию, когда стал преподавать в вузе.  Пил, правда, не только с ними и не только дома, но где угодно и с кем угодно, бывал не раз бит за острый язык, но  с художниками всегда дружил. Они терпели его трёп, вернее, относились снисходительно, только смеялись, даже если он злобно их задевал. Им судья – бог, а Серёга – суета одна, но забавно. Правда, в последние годы на Серёжу блажь нашла, вернее, хотелось привлечь к себе внимание молодого поколения, и он стал развлекаться тем, что прикидывался организатором партии фашистов. Даже набросал устав, репетировал перед зеркалом роль Гитлера, дарил случайным людям  фотографии фюрера, любил, как он говорил, обывателя пугать. Но пугать только Веру и сына. Друзья не обращали внимания. Только Светка клюнула. Пожалуй, только она одна и клюнула.

    Накануне девяти дней Вера решила никому не звонить. Сами должны прийти и разделить горе вдовы. Пришли Серёжины родственники в полном составе, кроме двоюродного брата из Сибири, но он прислал телеграмму, Явилась бывшая жена Сергея с племянницей Светкой, пришёл даже похотливый шестидесятилетний Вовка, которого уже давно никуда не пускали. Он пьяный лез ко всем женщинам, без разбора, хамил им, задирал юбки, видимо, не всё в порядке с психикой. Сергей, терпеливый к гостям, несколько раз выбрасывал Вовку из дома за не рыцарское отношение к женщинам.
    Вере показалось, что родственники  подчёркнуто тепло общались с первой женой Серёжи. Конечно, Вера не их круга, а первая жена – профессорская дочка. Ей прийти было удобно, Вовке тоже удобно, а Паше неудобно. Как сказал бы Серёжа: Павла, как провинциала, губила страсть к обобщениям.
    Стол был накрыт. Выпили по одной, другой, Вера носила закуску, но всё больше задерживалась на кухне, и никто не звал её к столу. Кому в этой компании есть дело до неё? Их одно волновало: хватит ли водки. Никто не отметил, что похороны были организованы на  высоком уровне, что стол накрыт щедрой рукой, - хотя бы кто поинтересовался, сколько ей это стоило. Хоть бы кто из родственников спросил, откуда у Веры деньги, может,  чем помочь? Хотя бы из приличия спросили.
    Сергей тоже ни разу не поинтересовался, откуда у них всегда еда на столе. Умер, так и не узнал, что  помогала  мать, его теща, после её смерти брат стал помогать. Совестливый: дом ему достался в наследство после родителей. Все три сестры отказались от своих долей, но брат помогал одной Вере. Хотя бы раз Сергей сложил её и его зарплату и сопоставил с выпитым и съеденным за один вечер загула. Иногда она его спрашивала: знает ли он, откуда деньги берутся? Ведь у них каждый вечер на столе бутылка вина. Он отвечал: «Всё равно, хоть проституцией занимайся».
       
    Обделённая вниманием Вера сновала из кухни в комнату, натыкаясь на равнодушные взгляды. Пьянка раскручивалась, и вот уже одна из подружек Сергея демонстрировала свои ножки, высоко задрав юбку, стоя на недавно отреставрированном стуле. Кто-то потребовал музыку, его остановили, но всё равно, будет и музыка и песни, -  для этой компании никаких запретов нет. Что ж, вели себя привычно, как при Серёже, и привычно Веру не замечали. Громко говорили, пели любимые Серёжины песни, было очень шумно, как на вечеринке.
    Вера успела напиться и протрезветь, а внутренние монологи всё крутились в голове, не получая выхода, хоть закрывайся в ванной и произноси перед зеркалом заготовленную речь. Она с тоской смотрела на грязный стол в окурках, - ни одна женщина не предложила ей помочь. И Вера тоже больше не бегала туда–сюда, из кухни в комнату и обратно, еды больше не было, и бутылки все початые.
     Она скажет,  она должна сказать то, что у неё на душе, то, что накопилось за долгие годы семейной жизни. Нет, оправдываться она не будет: да, грешна, но и Серёжа был не безгрешен. Присутствующие здесь хорошо понимают, о чём она… Да, у него были романы, но он любил её, она была самым близким ему человеком, единственным, несмотря на родственников. Они  с трудом поместились на большом диване и стульях. Никто не заметил, что мебель как новенькая после реставрации.
     Мысли её путались, напряжение усиливалось. Она  достала  из кармана фартука листок бумаги с речью, уже встала и приготовилась говорить, но гости дружно поднялись, - облегчённо вдохнули пружины дивана, - и вышли в прихожую. В комнате остались её сестры. Но те, для кого готовилась речь, уходили. Бывшая жена Сергея  на прощание поцеловала Веру:
    «Держись, милая. Горе великое, звони, если трудно будет. Просто так звони». Вера растрогалась, но всё равно обиделась: столько лет прожила с Сергеем и всем чужая, а та три года числилась его женой, но всем близкая.
     Вера заглянула в Серёжину комнату, не остался ли кто, не пристроилась ли какая-нибудь парочка на кровати.
     Только Светка, вся в чёрном. Уселась на сундуке у окна в неестественной позе. Изломанная худая, почти бесплотная фигура, длинный чёрный шарф, обмотанный вокруг шеи, концами свисающий с острых плеч, струйка дыма от сигареты производили впечатление чего-то недавно разрушенного от бомбежки.
     Вера позвала её к столу, -  что так, в полном одиночестве сидеть. Она молча присоединилась к её сёстрам и Алексею, мужу старшей сестры. Они пили  дерьмовое вино, кто-то из гостей принёс.
     Алексея послали в винный, он вернулся с двумя бутылками коньяка и с гнусным, приставучим Вовкой. Его забыли на скамейке у дома. Вовка сходу полез целовать Свету, погладил колено и попытался задрать юбку. Веру прорвало, она закричала и затопала ногами: «Вон отсюда! Не сметь в моём доме! У меня сын растёт!» Она не осознавала, что говорила и зачем вспомнила о сыне, - он сейчас с племянницей Катей, в доме старшей сестры, наверное, уже лёг спать, но не могла остановиться: «Думаете, умер Серёжа, некому защитить? Думаете, мы с сыном беспомощны, можно нас оскорблять? Не позволю в моём доме!»
     Света поправила юбку и стала поправлять волосы, сбившиеся от Вовкиных объятий. Вера тряслась всем телом, но Света будто не слышала  криков. Вовка опять потянулся к ней.  Вера зарыдала и убежала на кухню. Чуть позже хлопнула входная дверь, наступила тишина. Все ушли.
      
     Вера долго и крепко спала, потом встала, перемыла посуду  и поехала к Павлу.
     У неё своё привычное место в квартире Павла: она любила сидеть в углу старого продавленного дивана, скрестив на груди руки, и смотреть на Павла. В этот раз он сидел у окна и поправлял уже написанный маслом пейзаж.
     Комната длинная, узкая, с низким потолком, солнечный свет доходил только до середины, диван оставался в полумраке при любой погоде, и даже верхний свет  недостаточно освещал её любимый угол. Комната неуютная, требовала ремонта. Вера за долгие часы сидения изучила трещины и жёлтое пятно на потолке после потопа с верхнего этажа, как раз над местом, где обычно работал Павел. Как-то они вдвоём решили делать ремонт: со стен содрали старые обои, но всё остановилось. Павел в последнее время готовился к выставке. Он писал красками только при солнечном свете, потом, когда солнце уходило за правый угол дома, лепил из глины, а вечером рисовал фломастерами на белой бумаге: набрасывал иллюстрации к детской книжке.
     У него высокая, худая фигура с узкими плечами, правда, руки сильные, мускулистые. Когда он работал, губы сжимались в тонкую линию, очки  холодно блестели,  - напоминал актёра, игравшего гестаповца в фильме про войну из времён их детства.
    Когда Павел уставал и ходил по комнате, чтобы размяться, Вере открывалась стоящая на подоконнике скульптурная группа: мужчина и женщина на лавочке, в крестьянских одеждах. Женщина в платке чуть склонилась к мужчине, он же сидел прямо, с напряжённой спиной. Между ними было такое единение при внешнем несходстве, что умри один, другой жить уже не сможет. Эффект достигался тем, что они смотрели в одну точку, - рядом сидели и одно видели.
      Павел был знаком с Сергеем очень давно. На Веру, когда она появилась вдруг на кухне, где они пили, не сразу обратил внимание. Как-то раз, когда им не хватило вина, пили дешёвый портвейн,  Сергей ушел в магазин и долго не возвращался, Вера стала волноваться и послала Павла найти мужа. Муж был доставлен домой в невменяемом состоянии, Павел же твёрдо держался  и почти нёс Сергея на руках.
     Вера проговорила с Пашей до утра, вспоминали детство, школьные годы, первую любовь. Уже утром он сказал, что напишет её портрет. Она много раз слышала это от художников и отмахивалась как от надоевших мух, а тут ухватилась, Павел ей понравился.
    Вера на следующий день позировала ему в мастерской его друга, удобно расположившись в кресле.   
     Портрет не удался, художник так и не смог уловить выражение её глаз. У неё полное лицо, нечёткие черты, нос неопределенной формы: было чем дышать и ладно, губы так себе, и великолепные черные глаза со странным, удивленно – трагическим выражением. Будто ей сделали больно, но она не испугалась и не протестовала, а удивилась: за что? Боль прошла, обидчика давно нет, а она всё забыть не может.
    У Павла, на своём любимом месте, в углу дивана, глаза её сонно прикрывались подсинёнными от природы  веками. Правда, веки поднимались при любом шорохе.
    Когда Павел работал, спать, ходить, мыть посуду строго запрещалось.  Вера иногда об этом забывала и начинала что-то делать, ей трудно долго сидеть на одном месте. Он  краснел от злости, бросал со стуком кисточки на расстеленную под ногами газету, и ей приходилось долго его успокаивать.
    Сергей говорил, что для любой работы нужен внутренний двигатель. У него, было бы ей известно, такого двигателя нет, и не может быть. Аристократы тем и отличаются, что их нельзя завести никакими лозунгами и обещаниями, даже под страхом смертной казни. Обыкновенный бездельник –  двигатель без горючего, а это дело поправимое. Человек, как бы ни был ленивым, пойдёт работать, чтобы детей кормить, водку пить, женщин любить. Пойдёт, побежит, если не работать, так воровать, а это тоже работа, только уголовно наказуемая. Но аристократ палец о палец не ударит, даже ради собственных детей. Женщины, подруги аристократов, сами заплатят, сами накормят и  напоят за свой счёт.
    Есть ещё чувства, благодаря ним можно многого добиться. Только на обиде, кто-то когда-то чем-то оскорбил, можно и докторскую защитить и до академика дойти, а из мести главой государства стать.  Если на то пошло, любой смертный грех полезен государству, потому что принуждает к работе: из одной любви к богу или государству трудно кого-то заставить работать, даже монаха, если он не блаженный.
     Двигатель Павла – тоска по утраченному детству, тоже  грех, ибо радуйся тому, что тебе дано здесь и сейчас, а не тоскуй по прошлому. Тебе дана жизнь, вот и радуйся.
     Вера соглашалась с Сергеем, что Павел свихнулся на своих детских воспоминаниях.  Далёкое деревенское детство вспоминалось ему утраченным раем.  И это не старческий маразм, обожествление собственного детства не возникло с возрастом, это стойкое убеждение всей его жизни, после короткого периода детства. Предметы, вроде вазочки в витрине магазина, лица, которые встречались на улицах, звуки, музыка, запахи напоминали ему прошлое. Он всегда был готов увидеть в эпизоде, в детали тему детства и запечатлеть на полотне.
   
     Веру удивляло, Павел, часто недовольный, иногда злой, а его картины: спокойные, умиротворённые.
     Ему мнилось, что кругом враги, чуть ли не масоны, когда он готовил свою первую выставку скульптуры, волновался, чуть ли не до последнего дня. Но потом его хвалили все, и даже те, кто, как казалось, должен быть смертельным врагом.
      Пашины пейзажи, как казалось Вере, хорошо писать в тихой деревушке на пять дворов: сидят на лавочке бабуси с дряхлыми дедусями, бабусь больше, чем дедусь, - тихо сидят, чтобы не мешать художнику. А вечерком принесут ему кувшинчик молочка и пирожков из русской печи, и всё молчком, как он любит, чтобы не потревожить течение его мыслей и образов. Но тут она сильно ошибалась: именно ностальгия по деревенской родине вдохновляла его. И он это хорошо понимал, и оставался в городе. 
     Павел издавна ездил в глухие российские деревни, собирал старинную домашнюю утварь: вышитые полотенца, домотканые коврики, хранил их в шкафу и доставал только для гостя, которого считал специалистом в народном искусстве.   Как-то решилась Вера и достала из шкафа коврики, развесила по стенам. А ведь хотела их на полу постелить, но вовремя остановилась. Она иногда вовремя останавливается. Но Павел всё равно рассердился. Её казалось, что он читал её мысли: знал, что она собирается сказать, и заранее злился.
    Она многому научилась: делать вид, что понимает, когда ничего не понимала, скрывать, что впервые слышит фамилию гениального художника; делать не то, чего хочется ей, а то, чего хотел Павел. Но тяжелее всего ей было привыкнуть к тому, что не может поговорить с ним, когда ей хочется. Почему она должна молчать?  Слушать Павла? Но он молчун.
    Она полюбила в последние годы засиживаться до утра в кухне вдвоём с Сергеем  и разговаривать, вернее, говорила она, а он переключал радиоприёмник, приглушал звук и её не перебивал. Иногда и он вспоминал своё детство, родителей, говорил, что она неплохая женщина, но не туда полезла. Сидела бы в своём городке, вышла замуж за простого мужика, жила бы себе спокойно. Когда у неё начался роман с Павлом, Сергей сказал, что тот должен радоваться такой женщине. Пусть знает, что ему с ней повезло. «А тебе?» - спрашивала Вера. Он отвечал: «Мне никто не нужен».
     Вера, конечно, не раз пожалела, что вышла замуж за Сергея. Были минуты, когда жить не хотелось. Зачем она полезла к этим аристократам?  Но не было бы Серёжи, не было бы и Павла. Он её удача. Когда она с ним идёт по улицам, ни одна женщина средних лет и даже моложе, не остаётся равнодушной. Правда, на себе Вера ловит злорадные улыбки.  В молодости она была стройная, модной внешности: узкие бёдра, прямые плечи, а сейчас хоть на ринг выпускай: плечи мощные, грудь на фоне живота плоская, шея в плечи ушла, чем не боксёр – тяжеловес.. Но если приоденется, то муж-чины её замечают.

    Никаких сил не было сидеть в неподвижности. Вера решилась, поднялась с дивана, подошла к Паше, посмотрела в окно. На картину смотреть не хотелось. Хотя бы в эти дни не рисовал, на душе тяжело, тревожат родственники Сергея, вдруг потребуют раздела имущества.
    Пейзаж в коричневых тонах раздражал её. Зачем изображать то, что в жизни куда ярче и привлекательнее? Зачем рисовать, например, солнце? Ведь не нарисуешь тепло солнечных лучей, а так, просто жёлтый круг и всё. Ей интереснее  слушать, как Паша ребёнком просыпался утром от прикосновения к щеке солнечного зайчика и зажмуривался от слепящего света. Он в детстве считал, что боженька на небе, о котором рассказывала ему бабка, это солнце, потому что всё живое тянется в его сторону, кроме человека. Поэтому и грешен человек, что к солнцу не тянется. А того, старушечьего бога, как он говорил, - нет.
     Веру одно время тянуло в церковь, она ходила ставить свечи, слушала пение хора, раздавала милостыню и шла домой с чувством, что у неё есть защита, стала носить крестик, купила библию. Павел сказал: «Чушь всё это». Крестик пропал. Библия затерялась на книжных полках.
    Ей нравилось слушать, как Паша ребёнком уходил далеко, до самой речки, его сопровождала умная рыжая дворняга. Родители не беспокоились, когда он уходил далеко от дома с собакой. Дворняга шла рядом с ним через всю деревню по чужой собачьей территории, - её облаивали другие собаки, но она не обращала внимания, шла спокойно, подстраиваясь под шаг мальчика.
    Он запомнил звенящую тишину и постоянную изменчивость леса. Даже берёза, под которой он сидел на опушке леса, устав от ходьбы, менялась. Под солнцем она была праздничная, вся в ярких бликах, от сильного ветра трепыхалась, нежная и беззащитная, (и так чувствовал совсем ещё ребёнок!), под дождём ветки клонились к земле. Берёза будто становилась меньше ростом, как мама, обычно с пышной причёской, высокая, но после бани, с мокрыми волосами казалась ниже ростом, ближе к нему, её маленькому сыну.
    Вере иногда казалось, что она заменила ему мать. Вместе  переживали время, когда он не мог видеть ни красок, ни холста, однажды в таком состоянии уничтожил её любимую картину: яркая радостная ветка рябины на фоне голубого неба, - ярче и живее настоящей.
    Он пошёл работать в школу учителем рисования и с мазохистским терпением учил неспособных детей рисовать шар, похожий на шар, а не на первый блин или яичницу. Вечером после работы сидел за бутылкой у Веры и доказывал себе и Сергею, что вон, сколько их растёт, неспособных даже шар, похожий на шар, изобразить, и ничего, и  ни они, ни их родители не тревожатся за  будущее: работа  всем найдётся.
    Если в депрессивный период попадался способный ученик, Павел отговаривал его посвящать жизнь искусству.  Ученик пропускал мимо ушей муки творчества, непонимание со стороны родных и близких, но нищета никого не привлекала. Большинство из нас плоды общества потребления. Вечером, после такой беседы с талантливым учеником Павел говорил: «Ещё один талант уничтожил в зародыше», и с Сергеем запевали о парнишке, которого в расцвете молодости на рассвете догнала вражеская пуля.
    В  депрессии Павел изводил Веру воспоминаниями, в основном на дорожно-транспортную тему, как был на краю гибели, но чудом спасся. Пьяный шофер вёл машину, Паша рядом, на переднем сиденье, и на крутом повороте чуть не перевернулись, могли врезаться в дерево, в забор, в другую машину, обязательно КАМАЗ. Или пьяный шофёр чуть не сбивал его на перекрёстке, какой-то миллиметр спас от неминуемой гибели. Несмотря на то, что детство для него было утраченным раем, в том периоде  он тонул, чуть ли не каждое лето. Однажды застрял в болоте, и комары чуть не выпили всю его кровь.  Но особо опасной была работа на заводе после окончания училища. Случаев с возможным смертельным исходом было не меньше трёх за смену. Его заматывало проводом, затаскивало в безжалостные колёса и шестерёнки, но он каждый раз чудом спасался. Бог хранил его. Вера хотела напомнить про старушечьи бредни, но боялась, слишком пафосно он  произносил: «Бог дал шанс, я должен успеть, исполнить его волю, ибо грех великий зарывать таланты в землю.
   Терпеливое отношение к скособоченным рисункам бездарных учеников сменялось гневом: на что он свой талант разменивает! И Павел со скандалом уходил из школы, потому что момент его возрождения как творческой личности не согласовывался с учебным годом.  Он сутками писал, лепил, делал наброски. Вера ухаживала за ним как могла. Картины хорошо продавались, но доходы поглощали краски, кисточки и аренда мастерской. Она стеснялась попросить у него денег даже на хлеб.

    Уже вечером, когда Павел, наконец, оторвался от работы, и они сели обедать, Вера  поймала себя на том, что  хотела вернуться домой, к Сергею. Она ещё не привыкла к тому, что он умер. Ей очень хотелось уйти, устала молчать вдвоём. Павел её не удерживал, на прощание повторил уже поднадоевшую  фразу о том, что нежелательно пока «дразнить гусей», и разумно не встречаться до того, как она станет законной хозяйкой профессорской квартиры. Решила не объяснять, что родственничкам всё равно, с кем она спит, им лишь бы деньги были на выпивку.

    У Веры вдруг появилось много свободного времени. Павел два раза приезжал, но ненадолго, впервые за все годы их связи привёз деньги, заработал от продажи картин, и вино. Остался ночевать, но утром долго не задерживался, проводил Костю в школу и ушёл следом. Её будить не стал.
    Она вымела в углах, разобрала завалы в шкафах и на антресолях, сняла плакаты с голыми девицами, закрывавшие облупленные стены, наклеила в прихожей   импортные обои.  На густо бордовых обоях с золотым рисунком хорошо смотрелись старинные портреты утонченных на вид Серёжиных предков, много лет пылившиеся за шкафом.
     Под ванной, туда она давно не заглядывала, обнаружились плитки под паркет. Когда-то она хотела привести в порядок выщербленный паркетный пол. Договорилась с малярами белить потолки. Клеить обои в комнатах будет сама.
     На сорок дней никто не явился, она напрасно прождала. На следующий день пришёл Павел, надо было съесть и выпить наготовленное. После обеда он помог ей вымыть посуду. Когда выносил мусор, остановился с соседом по лестничной площадке и долго беседовал с ним о политической ситуации в стране.

    Павел стал приходить каждый день: ждал мастеров, когда Вера была на работе. Приходили электрики заменять розетки, маляры белить потолки. Он, чтобы не сидеть без дела, чистил картошку, готовил селёдку с репчатым луком, ходил в магазин, покупал хлеб и вино. И выносил хлам.  Вера говорила:
       - Наведём порядок, займёмся обменом, и заживём в просторной квартире, там всем будет место и ещё останется.  Где будем жить, не скажем никому, чтобы нам не мешали. Ведь нам больше никто не нужен.
     Ей было хорошо, она впервые почувствовала себя хозяйкой дома.  Родственники Серёжи её не беспокоили, она сама позвонила и спросила, что делать с библиотекой и архивом профессора, но ответа не получила. Никому не надо было.
     Теперь, проснувшись утром, она чувствовала себя свободной. Весь день за исключением двух часов работы, принадлежал ей: не надо считаться ни с чьим настроением, и сын уже взрослый, не обременял её, и она старалась его не доставать по пустякам.  Павел помогал, как мог, понимал, что она старалась для их же блага.
     Позвонила бывшая жена Сергея, могла бы скрыть, но позвонила и пригласила Веру посмотреть дачу, ей принадлежит половина дома и половина участка. Смотреть поехал Павел. Дом был в плохом состоянии, требовал ремонта, решили летом им заняться.
     Павел, казалось, был доволен. Правда, однажды, когда выходил из квартиры с полным мусорным ведром, и Вера сказала, чтобы не задерживался, если встретит соседа – любителя поговорить, к ночи надо много успеть с ремонтом, - он зло перебил её: «Запомни, я художник, а не мальчик на побегушках». Вера погладила его по плечу: «Да, да, художник, талантливый художник. Я помню».
    Он решил по каким-то, только ему известным признакам, что у Кости замечательные, но не раскрытые способности к рисованию. Сам Павел с навалившимися, непривычными заботами отложил картины: всё равно не успеет подготовиться к очередной выставке современной живописи. Сейчас за всё надо платить художнику самому: за аренду помещения, за рамы для картин. Но ремонт квартиры тоже требует больших денег.
     Наконец, ремонт закончили, но с обменом решили не торопиться: нужно подумать о будущем сына. Сын вырастет, женится  и будет жить в квартире Павла.
    Она ушла из магазина и работала бухгалтером в художественной школе. Павел переехал к ней, она устроила его преподавателем по месту своей работы, зарплата у неё выше, чем у него. Его квартиру сдали тихой семейной паре за хорошие деньги.

     Вечерами, когда Костя смотрел телевизор и делал вид, что учит уроки, Павел сидел рядом с ним и тоже глядел на экран телевизора, Вера перебирала вещи, много хлама накопилось, кое-что откладывала на продажу, и думала: так бы всю жизнь прожить -  сын, муж, и в доме чисто и уютно…            

                

 

                                     ЛЕКЦИЯ О КЬЕРКЕГОРЕ

- Прошу задавать вопросы по содержанию лекции. - Лектор, высокий, худощавый, интеллигентный мужчина в очках, неопределенного возраста, перебирал листы бумаги. Рядом с ним за столом президиума неизменный председатель клуба «Знание – сила», Сергей Федорович.
       На лбу лектора выступил пот, видно, что он очень устал от полуторачасового выступления перед аудиторией, абсолютно не подготовленной для восприятия одного из сложнейших мыслителей всех времен. Лектор очень старался, кажется, еще никогда так не старался быть понятным слушателям. На ходу перестраивал фразы, заменял привычные для него понятия на более простые. Но оживить публику так и не сумел. Чуть ли не половина присутствующих дремала на своих местах. Его, мягко говоря, ввели в заблуждение, когда приглашали сюда. Сказали, их клуб существует вот уж скоро семь лет, в основном приглашают читать лекции профессоров, так что привычны к высокому уровню.
- Можно вопрос задать? – С места поднялась женщина в яркой, расшитой блестками кофточке, - Одним словом, ну, короче, я вот вас послушала и вдруг поняла, дошло, надо в жизни делать, что хочешь, а не, что другие от тебя хотят. Я правильно поняла?
       Лектор устало кивнул головой:
       - Допустим да, не совсем так, но близко.
       - Так вот, я всю жизнь мечтала учить иностранные языки. Но куда сейчас
       пойду учиться, если у меня дочь четырех лет. Муж, правда, отпускает, иди куда хочешь, только не доставай меня. А куда дочь девать? Я почему сегодня сюда пришла? Мне сказали, что будет лекция о здоровье. Ну да ладно. Вы только скажите, что мне делать.
       Кто-то засмеялся, но, видимо, посмотрев на строгое лицо лектора, замолчал.
       - Учить. – Произнес лектор.
       - Что учить?
- Вы меня спрашиваете, что вам делать, учить или не учить иностранные языки. Так? Так. Я отвечаю, учите.
- Учить, да, учить? – Женщина растерялась, - Так просто. А я мучаюсь.
       Значит, учить.
       Женщина села, глаза её возбужденно горели. Она что-то зашептала на ухо рядом сидящей женщине.
       - Еще вопросы. Прошу не стесняться.
       С места поднялся мужчина лет тридцати пяти со стройной юношеской фигурой и неподвижным, очень бледным лицом с блестящими глазами. Такими бывают лица фанатиков, преданных одной идее до конца жизни. Кто-то громко произнес: « Кузьмин опять со своей формулой, достал всех».
- Завидуете, потому что слабо вам. Я хочу с профессором говорить. Дело в том, что я совершил открытие, вывел формулу глупости. По моей формуле восемьдесят три процента всего населения глупы и только тринадцать умные.
       Снова раздались голоса с мест: считать не умеешь. Ты тоже дурак, семнадцать, а не тринадцать. Но выступающий на выкрики внимания не обращал.
- По формуле глупыми я считаю курящих, обжирающихся, обязательно и в первую очередь пьющих, а также верующих. Но вот был человек, как его, Кьер, Кьер, ну вы поняли, верующий, а как точно всё объяснил. Формулу я, может, пересмотрю, но не обещаю, тут надо подумать. Она выверена и проверена не один раз. Но в отношениях с женой для меня многое прояснилось после вашей лекции. Я чтобы ей угодить, с пятницы по понедельник устраиваю себе голодовку. Сильно похудел. Для жены это экономически выгодно. И для меня хорошо, стал молоденьким девочкам нравиться. Иногда с другом на дискотеки захаживаю, чтобы голод было легче переносить. Буду краток. Немного о боге все же скажу. Для меня бог – опиум. Ну, это мы все знаем, проходили. Я так считаю, если он есть, пусть даст знать о себе. Почему он молчит, если всё видит и слышит? Пока он этого не сделает, нечего на него время тратить. Я немного отвлекся, но хотелось бы сказать, что лекция была очень полезная для меня. Я понял, что все претензии жены от меня не зависят. Ублажай, не ублажай её, она останется неудовлетворенной, потому что по своей природе такая недовольная.
- Все, хватит, Кузьмин. Время вышло, прошу по существу. Сегодня у нас лекция о Кьеркегоре, прошу вопросы по этой теме. Кто ведет протокол? Ты, Нина Васильевна? Будешь записывать то, что я тебе скажу. Кузьмина вычеркни, - Сергей Федорович обвел глазами аудиторию. – Кто выступит?
- Дайте мне сказать. – Встал мужчина, невысокий и плотный, с широкими плечами. Черные, мелко вьющиеся кудри падали на глаза из-за явно невысокого лба. Сочетание цепкого взгляда из-под чуба, и широкой нижней части лица с пухлыми щеками и яркими губами производило впечатление мужчины-ребенка. Наклонил голову, смотрит пристально, в упор – мужчина. Задрал подбородок, выпятил губу – ребенок. И голос менялся: то сильный, мужской, то растягивающий гласные, глотающий окончания слов, - капризный ребенок. – Ну, так вот, товарищ лектор. Если хотите, могу назвать господином. Как называть вас? Товарищем или господином?
       Лектор махнул рукой:
- Как хотите, так и называйте. Не в этом суть.
- Под товарища не подходите. Какие мы вам товарищи. А на господина не тянете. Не обижайтесь, я в смысле одежды и общего впечатления. У нас господ пока нет. Не выросли ещё. Вот и не знаю, как вас называть.
- Придется называть по имени-отчеству. Виталием Петровичем.
- Пойдет. Так вот, Виталий Петрович, друг у меня был. Сосед, значит. Может, я ему и не друг. Но пили вместе. Он как выпьет, все этого кхе-кхе гора вспоминает. Сосед интересный был. Он у соседки угол снимал, в университете учился. Водку всем напиткам предпочитал. И для меня водка предпочтительнее. Пивали мы и портвейн и другое, но по нужде. Баба моя скандалит, денег на водку жалеет и не понимает, огненная вода мне для жизни требуется. Если бы не она, я бы остальных денег не заработал. Если не выпью, становлюсь вон той лампой под потолком. Или лопну на мелкие осколки или взорвусь от перенапряжения. И звон в ушах, хрустальный. Так душа звенит, когда похмельем мучается.
       Николай, скучающе поглядывающий в окно во время лекции, сразу после смены пришел на заседание клуба, даже не переодевался, и выглядел не умыто и угрюмо, заулыбался, даже покраснел от удовольствия и стал казаться чище:
       - Во даёшь, Лёха, само то говоришь, молодец!
Председатель Сергей Фёдорович пробасил:
- Алексей прав, с похмелья в голове позвякивает, даже если дома тишина, и никого нет.
- Может, кто-нибудь всё же ближе к теме выскажется. Мне бы хотелось послушать. Садитесь, пожалуйста, Алексей. – Произнес лектор
- Зачем садиться. Сесть всегда успею. Я как раз по существу. Соседа я не зря вспомнил. Он в подпитии всегда жалел, что этого кхе-кхе гора у нас не печатали. Мол, велик, куда Марксу до него. А Ленин и в подмётки не годится. У него невеста была, не у соседа, а у этого, кхе-кхе гора. Любил он её. Так что вы думаете? Сбежал перед самой свадьбой, чтобы пострадать, а потом свои страдания описать. Это я в дополнение к тем страхам и упрёкам, пардон, трепетам, о которых вы, Виталий Петрович, нам рассказывали.
- Лёха, о водке продолжай. Интереснее. Не слушай никого. Продолжай! – Николай аж запрыгал от нетерпения на стуле.
       - Нет, зачем же, – Донесся солидный голос Виктора Николаевича, с трудом уместившегося на сидении театрально-зрелищного назначения, - Что водка полезна и необходима, я сам давно
знаю, и не надо меня агитировать и дискутировать на эту тему. Мне интересно о Кьеркегоре послушать. Он мне уже начинает нравиться, раз не женился. Представляю, как невеста злилась. Продолжай, Лёха, я тебя внимательно слушаю. – Виктор Николаевич откинулся на спинку стула, сложив руки на животе, и в медленном темпе закрутил большими пальцами.
- Так вот, повторяю, мой сосед много о нем рассказывал. А тут иду, вижу, он, «Страх и трепет» называется. И картинка на обложке. А на картинке полуголые мужики. Может, думаю, он голубой был?
- Ближе к делу. Признавайся, книжку читал? Если не читал, замолкни. – Разозлился Виктор Николаевич.
- Читал, читал. Сосед читал. Тоже недовольный был, но не признался. Это его, конечно, дело.
- Ты о книге. Что там написано? Или забыл? – Бело-розовое круглое лицо Виктора Николаевича потемнело.
- Да, читал я, читал. Ну, и что. Ну, и что, я вас спрашиваю! Сто страниц, если не двести, про то, как один старик вёз сына на гору, забыл название, чтобы убить его, своего сына. Во сне приснилось, будто бог ему велел. Если убьешь, значит, веришь в меня, то есть бога. Если не убьешь, значит, не веришь. Денег на книгу жалко. Две бутылки водки стоит.
- Забавно. – Виктор Николаевич всё также крутил пальцами, но теперь в упор смотрел на лектора. – Вы нам, Виталий Петрович, ничего про это не говорили.
       Со стороны председательствующего донеслось:
- Если бы я сны свои приводил в исполнение, в живых из моих родных и близких ни одного не осталось бы.
- Это точно. Во сне я часто убиваю. – Николай, потерявший интерес к происходящему, снова оживился, - Чего только не приснится за ночь. Но в сны только бабы верят.
- Хватит! Бабы, бабы, надоело! Сколько раз повторять, здесь нет баб! – Нина Васильевна, женщина, как бы о ней сказали, без особых примет, оторвалась от протокола.
- А кто есть? Это ты женщина?
- Николай, делаю последнее предупреждение. Ещё раз услышу, кто-то из нас отсюда уйдет, или ты, или я! Мне надоело! Я не баба!
- Нина Васильевна, успокойся, мы тебя все уважаем, но люди разные бывают. Согласись, есть женщины, а есть бабы.
- Ты, Серёжа, не уводи в сторону. И, вообще, совесть надо иметь. Перед нами профессор из университета, интересную лекцию прочитал, познавательную. А вы всё о бабах и о водке. Если вам нечего больше сказать, послушайте умного человека.
- Да, хотелось бы ближе к теме, женщина права. И вы правы тоже. Кьеркегор, действительно, расстался со своей невестой. Предпочел семейной жизни одиночество как необходимое условие творческой деятельности. Я, конечно, за полтора часа не мог пересказать и труды великого мыслителя, и его биографию, а выбрал только самое важное, как мне показалось, с учетом, во-первых, того, что аудитория негуманитарной направленности, во-вторых, несмотря на это, тянется к знаниям.
- Ладно, я скажу. – Нина Васильевна встала, держа в руке записную книжку, - Я тут записывала по ходу, не всё, конечно, но что успела. Я понимаю так: всё наше недовольство родными, товарищами и, вообще, окружающими, не столько сиюминутное и временное, сколько оттого, что грешны от природы и пребываем в тоске. Но этого сами не понимаем, а обвиняем в плохом настроении друг друга. Если бы все это поняли, меньше бы ссорились.
- Пошла, поехала, тоска, печаль, грусть. Мужики, кто из вас когда в печали пребывал? – Лицо Виктора Николаевича приобрело багровый оттенок. Он злился. А когда он злился, то его круглая, лысая голова походила на красный надутый шар.
- Лопнешь, Витёк.
- Не лопну. Эта женщина не дождется. Ты, Лёха, не переживай за меня. И не такое терпели. В самом деле, о чем мы тут? Там стреляют, там с голоду умирают, а мы про тоску и печаль, потому что оторвались от божьей сиськи. Слышали все, когда здесь выступали солдатские матери? Наши дети гибнут не только в войнах, но и в мирное время. Вот вам тоска и печаль. А нам говорят, что всё это от первородного греха. Сам же он писал, если бы греха не было, то и нас бы не было. Какая тогда тоска, радоваться надо, что те, в раю, согрешили. Нет, я не понимаю, человек умирает, - печаль. Человек живет, - тоже печаль.
- Да если что такое во мне заведётся, тоска или печаль, бывает, хоть в петлю лезь, сто грамм приму, и жить хорошо. Так?
- Всё верно, Никола. Не печатали их и правильно делали. Хоть и коммунисты, но понимали жизнь. Сначала есть, пить, одеваться, жильё еще, а потом остальное.
- Не пойму тебя, Виктор, то ты демократ, а то в тоску по коммунистам впадаешь. Ты уж определись. – Вступил в разговор пожилой, давно пенсионного возраста, не пропустивший ни одного заседания клуба, Андрей Иванович. По его острому взгляду видно, что он много думает и самостоятелен в суждениях.
- Непонятно я говорю? Тогда мне непонятно, что грешного в том, что есть хочу.
- Грех в том, что можешь лопнуть, потому что жрёшь много.
- Кончай, Лёха, не на твои деньги. На еду я себе заработаю. Но вы мне ответьте, почему я, вкалывая по восемь часов, раньше мучился тем, что в магазинах колбасы не было, а сейчас колбаса есть, а денег не стало. В чём дело?
- Такой работник, раз на колбасу заработать не можешь. Как ни пройдешь мимо, весь ваш отдел в полном составе курит на лестничной площадке, и ты в центре, на трёх этажах слышен твой голос. – С места говорила худощавая, опрятно одетая, но выражением лица очень уставшая женщина. – И всё о сексе.
- Ещё одна сексуально неудовлетворенная. Успокойся, Ольга Ивановна, пока я не пожалел, что тебя сюда привёл. Будь благодарна, что бесплатно профессора слушаешь.
       Обиженный Виктор Николаевич заворочался на стуле. Стул пошатнулся, пришлось принять неудобную позу с наклоном вперёд, чтобы не перевернуться.
       Лектор незаметно подсел к столу, рядом с председателем, и что-то записывал на листе бумаги. Аудитория молча наблюдала за ним.
- Прошу прощения. Пометки для себя. Я тут попытался разобраться в высказываниях, наметить проблемы, волнующие вас. Должен сразу заметить, что разговоров о колбасе и мясе поддерживать не собираюсь. Для этой темы пригласите другого специалиста. Вслед за Кьеркегором я развожу понятия: материальное и духовное. Объясню подробнее. Материальное благополучие относительно. Сегодня есть, а завтра его может и не быть. Сами понимаете, сгорит, украдут, сломается. Также об источниках доходов. Они могут быть случайны. Можно заработать, найти кошелёк с деньгами, клад с золотыми монетами, в конце концов, ограбить банк. На таком зыбком материальном фундаменте вряд ли можно построить прочное здание. Я же хотел о вечном, вслед за Кьеркегором, о духовном.
- А если я умру, - перебил Виктор Николаевич, - Куда душа денется?
- Душа бессмертная.
- О, Нина Васильевна, давненько в разговор не встревали. Так вам на курсах экстрасенсов сказали? Моя баба тоже бегала, три вечера в неделю приходилось самому ужин готовить. Потом стала пугать меня, пить не брошу, высоко не вознесусь. Оболочка отяжелеет, так и буду вечно болтаться между небом и землёй. Это же надо такое придумать. Нет, о сексе интереснее, я разочарован. – Виктор Николаевич принял благодушное выражение, его чело
 посветлело, и большие пальцы в спокойном темпе снова закружились на животе. – Серёга, ты как хочешь, а был только один великий человек, Марксом звался.
- Да, в самом деле. – Сергей Фёдорович вышел из-за стола и встал рядом с лектором. Он оказался невысоким, в меру плотным, лет около тридцати, в джинсовом костюме. Он говорил, а сам поглядывал вбок, на полированную поверхность стола, близоруко щурясь, будто пытался что-то прочесть, написанное для него. – Нас часто уводили в сторону, иначе говоря, переводили на другие рельсы. Вместо того, чтобы бороться с врагами, нам предлагали в себе разобраться. Было? Было. Бог терпел и нам велел. И сейчас получается, что я страдаю, потому что такой от природы, а сосед мой об этом не знает и идёт грабить, пока я грехи замаливаю. Деньги добывает. Ест, пьёт в своё удовольствие. И не догадывается об отчаянии, потому что он, как и все, от божьей сиськи оторвался. Он не верит ни в боги, ни в чёрта, только кулаку своему и пистолету доверяет. И хорошо живёт.
- Сопляк ты, вот что я скажу. Сопляк ещё. Было время, многие так рассуждали, а потом в сталинских лагерях оказывались. Вот так. Историю с соседом ты переврал. В прошлый раз твой сосед нажил капитал, и его на тот свет отправили конкуренты.
       Пока с места возмущался Андрей Иванович, Сергей Фёдорович скучающе изучал люстру под потолком. Заметно было, что к резким выступлениям старика он давно уже привык и терпел их как неизбежное зло.
       Кажется, и остальные привыкли к старику, поэтому молчали, но Нина Васильевна не выдержала:
- Андрей Иванович прав, сам же ты жаловался на жену. Она в невестах всё о духовном говорила. Теперь только деньги давай, детей надо кормить и одевать. И всё кормит, и всё одевает, два шкафа набила тюлем и кисеёй. Твои же слова.
- К чему ты вспомнила?
- Всё к тому же. Или ты, Сергей, думаешь, у нас памяти нет? К тому, что нам сказали, - духовное это страдание. Но не как у твоей жены, страдания по импортным сапогам.
- Нина Васильевна, ты из меня скоро слезу выдавишь, эк, ты, матушка моя, да как ты поддела, молодец, я доволен. Виктор Николаевич благодушествовал, руки неподвижно покоились на животе. – Но ты, матушка, одного не учла, пусть лучше тряпки в шкаф складывает, а потом достаёт и себя тешит, их перебирая, чем с перекошенным лицом по дому ходит и детей пугает. Нужны бабе для счастья тряпки, пусть имеет. Или ты, Серёга, на тюль и кисею не заработаешь?
- Заработать всегда можно, да она не останавливается. Всё ей мало.
       Наступила тишина. Лектор решил воспользоваться паузой:
- Минуточку, прошу внимания. Мне кажется, настало время для подведения итогов. Я уяснил, что вы в основном поняли, а чего ещё нет. Конечно, нам мешают стереотипы. Мы ведь привыкли, так нас учили, что человек создан для счастья, как птица для полёта. Каждый жаждет быть счастливым. Раз нас этому учили. Но я бы хотел повторить то, о чём в лекции уже говорилось. Кьеркегор не считал счастье духовной категорией. И о тоске мне хотелось бы подробнее поговорить, чтобы аудитория яснее представляла, о чем речь.
       Но публика зашумела, раздались раздраженные выкрики, нет, хватит, это слишком, сколько можно, надоело, не хотим, устали слушать, дайте сказать!
- Как хотите. – Лектор пожал плечами, собрал листы, прошел сгорбленной походкой мимо стульев, ушел.
- Вот как. Профессора выгнали. Хамы вы после этого! – Нина Васильевна перешла на крик, но голос её сорвался, и она замолчала.
- - Хватит, Нина Васильевна, не нравится, уходите. А нам, в самом деле, нечего морочить голову, за дураков принимать. – Людмила Павловна начала говорить с места, но от избытка чувств выбежала к столу председателя. – Дайте сказать. Знакомая у меня есть, я хочу о ней рассказать. Очень важно. – Она говорила торопливо, будто боялась, что её перебьют. – Знакомая есть у меня, из рерихнутых, ну из тех, с верхним путём, мы их тут слушали, приглашали года два назад. Знакомая работала в издательстве, симпатичная, фигура идеальная, с трудными подростками всё возилась, бесплатно. С утра до ночи работала, зарплаты никакой. Мужчину завела, тоже из трудных. Он её грабанул, все деньги, наследство от отца, пропил и проел с любовницами, пока она работала. Знакомой этой я объяснила, есть телесное, и с этим надо считаться, пока мы живы. Есть духовное, и оно бессмертно. А раз оно бессмертно, то времени для материального у нас достаточно. Пока живы, надо о телесном заботиться, а после смерти, когда грешные мысли не будут отвлекать, можно и о духовном подумать. О чем тогда вообще думать, если не о духовном. А тут встречаю недавно, выходит она из машины, иномарка, мужчина рядом с ней, на килера из фильма похож. Она увидела меня, обрадовалась, поговорили, у неё денег много, всем довольна, но он немножко недоволен, что она непьющая. В сорок лет начинать уже поздно, зато не истаскалась, темперамент как у молодой, да к тому же образованная.
- Если фигура хорошая, пригласи к нам, я люблю на красивых женщин смотреть.
- Перестаньте, Виктор Николаевич, тут я согласна с Ниной Васильевной, вы иногда пошлости говорите.
- Я? – Виктор Николаевич начал багроветь, но в зале зашумели, - хватит, успокойся, дай послушать женщину, - откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
- Короче, я её ещё раньше познакомила с психологом. Помните, симпатичная такая приходила, успокаивала нас и уговаривала получать от жизни сплошные удовольствия. Живи, радуйся и стремись к успехам. Как в поздравительных открытках. Так, Виктор Николаевич?
- Живи и радуйся, будто ты в Америке. Как уговаривала по телевизору ведущая с выпученными глазами и крокодильей улыбкой. Фригидная, потому что глупая.
- Ты о какой, Виктор? Может, познакомишь?
- Нет, она в Москве сидит. Та, что в полночь не то по пятницам, не то по субботам вещала. Как Людмила говорит, уговаривала нас быть счастливыми. Вот только одно неясно, Людмила Павловна, за что ты меня в пошлости обвинила?
       Но Людмила Павловна даже не посмотрела в его сторону:
- Я, может, и жалею, что её с психологом познакомила. – Она села на место также стремительно, как начала говорить.
       Сергей Фёдорович поднялся с места:
- Мы с интересом всё прослушали. Правда, с выводом не понял. Если у знакомой всё к сексу свелось, почему Виктор – пошляк?
- Как по Фрейду.
- Согласен. Но, Виктор, давай не будет сегодня о Фрейде. Мы знаем, что ты спец, но время поджимает. Я предлагаю двести восемнадцатое заседание клуба «Знание – сила» на сегодня закрыть. Пора по домам расходиться.
       Неожиданно вскочил Константин, худой, подросткового вида, холерического темперамента мужчина:
- Почему меня все учат? Я не о присутствующих. Я о тех, бородатых, лохматых, лысых, большеголовых и очкастых. Почему меня все учат? Я вас спрашиваю. Раньше тоже учили. Но не до такой степени. Сейчас даже учат, как я должен с женой своей спать.
- Потому что ты член клуба «Знание – сила», болван. Всё, закрываю. Двести восемнадцать заседаний, сколько умных людей мы бесплатно слушали, семь лет слушали, а этот болван только проснулся. Будем считать, что встреча прошла плодотворно, раз Константин, наконец, проснулся от многовековой спячки. Проснулся и возмутился. Как уже сложилось и стало традицией, несколько слов в заключение. Быть свободным от общества нельзя, - это можно записать в протокол. Вы слышите, Нина Васильевна? После слов профессора. Других выступлений в протоколе не должно быть. Не хочу повторяться о пруте и метле, я уже об этом не раз говорил. Мы все поняли, что человек один слаб, это тоже не записывать в протокол. Ясно, Нина Васильевна? От себя, не для протокола скажу, что концепция Кьеркегора, как её тут подали, нам не подходит. Хватит нас считать за круглых идиотов и чужие грехи навязывать. Мало ли чего там сотворили Адам с Евой на природе в райском саду. Ещё не доказано, а были ли они. Почему человечеству навязывают преступление, которого не было? Кому это выгодно?
- Да, в самом деле, может, это инопланетяне нас таким образом используют? Мы впадаем в тоску и выделяем пот, а они им питаются. А? Может такое быть? Зачем нам всё это? В конце концов, хочется отдохнуть, а тебя, бац, по физиономии грехами.
- Лёха отдохнуть захотел. От чего, хотелось бы знать. А? Новая ба…, то есть женщина. - Виктор Николаевич покосился в сторону Нины Васильевны.
- Нет, я не согласна с такими выводами, Сергей. – Людмила Павловна поднялась с места, - я не согласна, вы меня не поняли. Я говорила о своей знакомой, а вы меня не поняли. Я ведь не того хотела. Я ведь сильно мучаюсь. Потому что вмешалась в её жизнь. Вот о чём я хотела сказать. Раньше она мне больше нравилась, хоть и несчастной была. Ты, Костя, не прав, нам ещё многому учиться надо. Нас, да, учили, но не тому. Мне не нравится, когда общество на первое место ставят. Жить надо так, как хочется, а не так, как другие хотят, потому что способности в меня вложил бог, и только перед ним я в ответе. – Проговорила она скороговоркой.
       Сергей Фёдорович устало кивнул головой:
- Допустим. Но что ты мне посоветуешь, если я работаю экономистом, а в юности мечтал на оперной сцене петь. Посоветуй мне, Людмила Павловна.
- Петь.
- Что петь?
- Что хочется, то и петь. Можешь начинать прямо сейчас, а мы послушаем.
- Вот так взять и запеть?
- А что? – Оживился задремавший было Николай, - Пой, мы поддержим.
- Любопытно. – Большие пальцы в бешеном темпе закрутились на животе Виктора Николаевича. – Такого конца я не ожидал. А что? Давайте споём. Я предлагаю свою любимую. Помнишь, Оля, нам по пятнадцать лет, астрономический кружок, ты красивая, я не такой толстый. Помнишь наш гимн?
- Помню, Витя, всё помню. «Гори, гори, моя звезда…»
- Начинай, Серёга, мы подхватим, начинай, не тяни. – Виктор Николаевич полуобернулся к публике, как бы собираясь дирижировать хором.
       Сергей огляделся, увидел, как потянулись к нему в ожидании Николай, Лёха, Андрей Иванович, женщины. Ни одного иронического лица, все были серьёзны.
       Он шагнул вперёд и запел: «Гори, гори, моя звезда…»
       Все дружно подхватили: «Звезда любви приветная, ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…»

        

 

 

                                                      Урок истории

 

 

      Домой из магазина, где я обычно покупаю продукты, можно идти тремя путями: прямо через дворы, но только в сухую погоду, в дождь грязь непролазная. Можно по тротуару, мимо кулинарии. А, можно и в сторону повернуть мимо маленького базарчика. Я выбрала этот путь. Лучше бы, конечно, дворами и скорее домой, но нужна морковка для плова.
     Прохожу  между прилавками под навесами и слышу, женщина возмущается: «За что деньги берете, я раз в месяц сюда выхожу, зарабатываю меньше, чем вам заплачу».
     Рядом с ней парни с затылками, уговаривают: «Тихо, бабка, не кричи, да, тихо ты».  И сами оглядываются. В руке у одного затылочного стопка мятых бумажек, сверху я прочитала печатными буквами: «Квитанция».
     Женщина  даже не за прилавком сидела, в субботний день все места с утра заняты, а пристроилась сбоку, и товар разложила на фанерном ящике: букет астр в банке с водой и пучок морковки, как раз такой, что мне нужен.
     Вдруг откуда-то быстрым лёгким шагом приблизился невысокий широкоплечий молодой человек приятной наружности. Немного не дойдя до ящика, изящно согнул ногу, и резко качнувшись вперед хорошо тренированным телом, выпрямил её: ящик взлетел, банка разбилась, цветы разлетелись, но пучок моркови в каком виде лежал, в том и остался, только не на ящике, а на земле.
     Ничего не купив,  шла я домой с тяжелым сердцем и думала, собрать бы наших заводских работяг, да отделать этих парней, чтобы стариков не обижали. Неужели мы своих матерей не можем защитить. Вспомнила своих работяг из цеха, пьющих и курящих, у кого язва, у кого сердце, представила, как идут стенка на стенку: с одной стороны наши из цеха, с другой – молодые, хорошо тренированные молодцы. Силы неравные.
     Дочь, закрывшись в комнате, учила уроки к понедельнику. Только прошла первая неделя учебы после летних каникул, и она все дни сидит за уроками, соскучилась учиться. Девочка старательная, правда, не очень способная и запоминает плохо. Письменные задания готовим вместе, а устные она сама учит вслух и подолгу. Иной раз я запоминаю быстрее и лучше её. Повторяю точь-в-точь, как дочь по учебнику прочитает, а она нет, никак слова в голове не укладываются в том порядке, как надо.
     Муж спал на диване в другой комнате. Он два выходных дня не встает с дивана, а в будние дни вечерами после работы поест и на диван до утра залегает.
     Вылила молоко в кастрюлю, поставила на газ, чувствую, никак на уборку не могу настроиться, мысли разные в голову лезут.
     Молоко поднялось пеной, отставила кастрюлю. В другой кастрюле  решила варить рисовую кашу, раз морковку для плова не купила, и в комнату, к мужу:
         - Вовк, а, Вовк, ну что ты всё спишь. Ты мне скажи, почему, когда звонят в дверь, не ты, а я иду открывать?
         - Чё? – он встрепенулся, открыл глаз и непонимающе посмотрел на меня. Раз открыл глаз, значит, уже не спал, а дремал, обеда ждал. В глубоком сне он меня не слышит, хоть закричись.
         - Я спрашиваю, почему ты никогда дверь не открываешь, когда звонят, может это мафия к нам стучит?
         - Какая мафия? – сонным голосом пробормотал муж.
         - Вдруг к нам заявятся стриженные, с затылками шире головы,  я им дверь открою, они меня стук по голове и всё наше добро вынесут.
         - А я тут причем?
         - Причем-причем, твою квартиру ограбят, жену убьют, а ты даже не проснёшься.
         - Кто грабит? – на его лице отразился детский испуг, будто я ругаю его за разбитое стекло.
         - У, идиот! -  я поспешила на кухню, шипением и запахом был дан знак, что каша полезла из кастрюли.
         - Дура, – услышала я из кухни голос мужа. Долго же до него доходило.
     Какой из него защитник. К нему по делу приходят, я его  бужу, он, не проснувшись, машет рукой, разбирайся сама, и на другой бок поворачивается. Как-то человек десять из его смены пришли, ключ важный пропал. Я бегала от двери к дивану, будила его, а он: «Сама, сама». Потом всё же поднялся, и по стенке. На пороге комнаты споткнулся, наконец, вышел в прихожую: «Ключ? А? Ключ?»  - и на меня смотрит.
     Ладно, я жизнь прожила, не дам себя так просто в обиду. А если дочери будут угрожать?
     Из комнаты доносился её голос. Говорила громко, с завыванием, с проскальзывающей слезой. Видимо, не запоминалось. Ещё немного, и заплачет.
     Я прислушалась.
     «Взаимные несогласия и распри русских людей, несогласия и распри… призвали, нет, побудили призвать, призвали, побудили, короче, начались кровавые распри между князьями, потому что проиграли, это, рознь и кровавые распри, поэтому они проиграли, потом  призвали варягов».
     Дочь говорила медленно, запинаясь, то ли вспоминала, то ли  заглядывала в книгу. И  вдруг замолчала. Может, заплакала? Но нет, опять заговорила. Речь гладкая, быстрая, видимо, читала по книге:
     «Причины успехов немцев зависели главным образом от действий самих русских. Они действовали по обыкновению не дружно. В самые решительные минуты то одни, то другие оставляли поле сражения и даже вступали в союз с немцами».
     Я ничего не понимала и пошла разбираться:
         - Ты что учишь? Что за чушь? Когда наши переходили на сторону немцев?
     Дочь сидела за столом, сгорбившись над книгой.
         - Мама, успокойся, мы не Отечественную войну, мы Александра Невского проходим. Не тех немцев учим.
         - Ничего не понимаю. Каких не тех?
         - Эти немцы, ну,  с которыми мы, то есть наши деды воевали, хотели нас поработить, чтобы мы на них работали, а те – загнать в свою веру.
     Но я всё равно не понимала. Какие ещё немцы могли быть?
         -  Мы учим татаро-монгольское иго, а немцы хотели захватить Новгород.  Новгородцы просили Александра Невского, чтобы он их защитил.
         - А он кем  был?
         - Князем у новгородцев.
         - Если он был князем, зачем его просить, а, дочка? Он и так обязан защищать свой народ. Вот у нас президент. Что, мы его должны просить нас защищать?
         - Но князя изгнали.
         - Как изгнали?
         - Так. Видишь, написано? «Свои изгнали». Свои. Свои это кто? Новгородцы.
         - Может, он взяточником был?   
         - Сказанула, мама. Может, он на народные средства дачу себе построил? Какие могли быть взятки в те времена! Ты хоть думай!
         - Не груби. С матерью разговариваешь. Всегда были взяточники. Как только придумали деньги, взяточники тут же появились.
         - Хорошо, пусть. Но если он взяточник, почему считается героем и причислен к святым?
         - Тогда другая причина была. Но какая? – мне очень хотелось узнать, за что новгородцы изгнали князя Александра Невского.
     Дочь заметила, что я расстроилась:
         - Мама, не переживай, как ты не поймёшь, русские рассорились друг с другом. Вот и налетели со всех сторон монголы, татары, немцы и ещё много других. Такие они были по характеру неуживчивые. Вот у нас в классе есть хорошие ребята, а есть драчуны, с первого класса они такие. Не веришь, сама читай, – дочь водила пальцем по строчкам, - вот, читай: « Происходила постоянная борьба между партиями».
         - Раньше партии тоже были? Как у нас? – я не поверила.
         - Только мы такие умные? А раньше одни дураки жили?
         - Ладно, ладно, учи дальше.
     Не хотелось перед дочерью совсем незнающей выглядеть. Но любопытство пересилило, и я спросила:
         - Варяги кто были?
         - Это как бы по-нашему, иностранцы. Их призывали править нашим государством. Наши ведь ссорились и дрались друг с другом.
      Раздался звонок, оказалась соседка:
         - Ты почему не спрашиваешь, кто звонит? Смотри, попадёшься, - соседка переступила через порог. – Недавно было, на нашей улице старушка от-крыла дверь, не спросив, её топором стукнули, внука в ванной закрыли и все вещи вынесли. Дай стакан молока,  верну, у меня гости.
             
      Я возилась на кухне, готовила ужин и думала, может, нам варягов пригласить, а то все перессорились, и некому защитить нас от своего же ига. Дань собирают, людей невинных убивают, - чем не иго.
      Разве это мафия? Да они недостойны мафией называться. Как в американских фильмах? Там они между собой воюют, на старух не нападают. Эти же в любой дом врываются, убивают, поджигают, взрывают, разоряют.
      Разве уважающий себя мафиози будет старух убивать?
      И тут я подумала такое, от чего в жар бросило. Может, нами,  как в те времена правило, так и правит татаро-монгольское иго? Они, конечно, ушли к себе в Монголию, но наместников своих оставили, и все про это забыли. Люди ушли, а их порядки остались, вот и продолжаем жить при иге. Никто этих порядков не отменяет, потому что привыкли и считаем, так и должно быть.
      Лежит муж на диване, я на кухне  вожусь, раньше отец его и мой отец также на диване лежали, и все считают, так и должно быть. Жена поворчит, поругается, а ведь ничего не меняется.
      Или еще. Мы с мужем работаем, на еду не хватает заработанного, цены все растут и растут. Мать с отцом работали, ничего не нажили. Моей матери мать и отец работали, в нищете умерли. Куда что девается? Кто раньше жил богато? Тот, кто дань собирал. И сейчас также. И не надо людям морочить головы рыночными отношениями. Они говорят, а мы, глупые, уши развесили, слушаем.
      Муж проснулся и включил телевизор. Передавали последние известия. 

                                                    

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/