غیاث الدین ابوالفتح عمر بن ابراهیم خیام نیشابورﻯ
Бессмертный перс
Персидская поэзия, одна из самых богатых поэтических литератур мира, известна Западу в значительной степени благодаря личности одного средневекового автора, по мнению некоторых учёных не написавшего за свою жизнь ни единого стиха.
П.Элвелл-Саттон
I. Придворный вольнодумец
«Боже! Поистине я познал Тебя по мере возможности моей. Прости меня! Поскольку я познал Тебя, постольку я к Тебе приблизился» - сказал он и отдал Богу душу». Что ж, такие мудрые слова, как гласит легенда, мог сказать и поэт, и философ, и математик… Но не будем забегать вперёд.
Ибрахим ибн Мухаммад, был нишапурцем в четвертом или пятом поколении, а жена его — Марйам из рода ал-Майаниджи — родилась в деревне близ Астрабада. Ибрахим шил шатры и палатки – был хамовником, как сказали бы на Руси того времени. Был он грамотен, обладал великолепной памятью, вмещавшей не только Коран, но и множество древних преданий о словах и делах пророка Мухаммада. Люди часто приходили к нему за советом. Он же, в свою очередь, считал себя обязанным в вопросах гостеприимства неуклонно следовать примеру пророка, чье имя носил не без достоинства.
Однако его сходство с пророком Ибрахимом не исчерпывалось гостеприимством. У него, как и у его тезки, долго не было детей, и это обстоятельство часто порождало в семье споры о том, кто из супругов виновен в бесплодии. Ибрахим был однолюбом и не желал брать в дом других жен, но, поддавшись настояниям Марйам, он сблизился со служанкой-невольницей. Ибрахим втайне надеялся, что и в этом его жизнь будет подобна судьбе его тезки — пророка, имевшего, как известно, сына Исмаила от невольницы. Но здесь его ждало разочарование: служанка не забеременела, и таким образом виновник бесплодия определился однозначно.
Шли годы, но Ибрахим верил, что Аллах ему поможет, как помог когда-то пророку. И вера его была вознаграждена. Однажды в его доме появились два странствующих суфия и продиктовали Ибрахиму какой-то рецепт, помогающий от бесплодия. Ибрахим состав этот изготовил, воспользовался им и чудо свершилось: Марйам забеременела, и у нее родился мальчик - Гияс ад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нишапури. Случилось это 18 мая 1048 года по христианскому летоисчислению, в городе Нишапур провинции Хорасан.
Как видите, уже сами обстоятельства появления на свет Омара сына Ибрахима-палаточника из Нишапура не внушают доверия. Впрочем, в те далёкие времена чудеса, возможно, ещё случались. Да и можно ли достоверно рассказать историю человека жившего тысячу лет назад? Столь давние события предстают перед нами лишь в виде собрания более или менее заслуживающих доверия фактов, слухов и анекдотов, прошедших многовековую идеологическую, этическую и семантическую чистку. Каждый теперь волен сам решать, какой взгляд на историю ему ближе и понятнее.
В то время Нишапур, расположенный на востоке Ирана, в древней культурной провинции Хорасан, был крупным городом с населением в сотни тысяч человек. Обнесенный высокой стеной с башнями, он состоял из нескольких десятков больших улиц и занимал территорию примерно в сорок квадратных километров. Лежащий на оживленных караванных путях, Нишапур был ярмарочным городом для многих провинций Ирана и Средней Азии и для близлежащих стран, а как один из главных культурных центров, он был знаменит своими библиотеками, и школами среднего и высшего типа - медресе. Можно предположить, что палаточник Ибрахим ибн Мухаммад имел достаточные средства и не жалел их, чтобы дать сыну образование в Нишапурском медресе, имевшем в то время славу аристократического учебного заведения, готовящего крупных чиновников для государственной службы. Семи лет юный Омар стал учиться в медресе и очень быстро выучил наизусть Коран, а один из учителей — Насир ал-милла ва-д-Дин шейх Мухаммед-и Мансур — обнаружил у него способности к математике. Что за человек был этот шейх Мухаммад-и-Мансур история умалчивает, однако считается, что с тех пор учитель изредка беседовал с Омаром, приоткрывая тайны алгебры и философии.
Рассказывают, что взаимоотношения между учениками медресе, особенно старшими и младшими, были далеки от идеалов товарищества и взаимовыручки, и маленькому Омару, бывшему, к тому же, очень красивым мальчиком, пришлось бы туго без покровителя. Легенда гласит, что Омар смешал свою кровь с кровью Хасана Саббаха и Низам ал-Мулка – старшими учениками нишапурского медресе, став, таким образом, их кровным братом. И Саббах и ал-Мулук сыграли впоследствии большую роль в жизни Омара Хайяма и всей Персии, оказавшись, правда, по разные стороны, и легенда могла бы быть красивой, но, к сожалению, Низам ал-Мулк, по имеющимся сведениям, родился в 1017 году, а Омар - тридцать один год спустя – дату его рождения смог с высокой точностью установить индийский исследователь Свами Говинда Тиртха, пользуясь средневековыми индийскими таблицами движений планет и гороскопом Омара Хайяма, приведённым лично знавшим его историком Абу-л-Хасаном ал-Байхаки в книге «Дополнение к «Охранителям мудрости».
Когда Хайяму исполнилось 16 лет, он потерял своих родителей. Сначала, во время эпидемии умер его отец, а несколько позже и мать. После этих трагических событий Омар стал распродавать доставшееся ему в наследство имущество, и, как говорит легенда, когда он скучал у кучи тряпья в ожидании покупателей, на базаре появился хакан Ибрахим. Нишапур находился тогда в приграничной полосе земель, управлявшихся тюркской династией, основанной Мухаммадом Айн ад-Даулой, и наследовавший ему хакан Ибрахим, вероятно, объезжал свои владения, опасаясь проникновения в них сельджуков. Неизвестно, чем заинтересовал хакана юный Омар, но скоро он уже покачивался на одном из верблюдов каравана, следовавшего в Бухару.
В Бухаре омар пробыл не долго – скоро хакан Ибрахим определил юное дарование в медресе города Самарканда, где вначале Омар стал учеником, а несколько позже, поразив всех своими способностями, и наставником. В Самарканде он изучал математику и физику, историю, философию и медицину, филологию и теорию музыки; основательно проштудировал труды древнегреческих мыслителей в арабском переводе. В то же время Омар стал записывать свой первый математический трактат, хотя «бытовые» условия медресе мало этому способствовали. Нужно сказать, что во времена Хайяма ученый, не будучи человеком состоятельным, мог регулярно заниматься наукой только при дворе того или иного правителя, занимая одну из четырех должностей: секретаря (дабира), поэта, астролога или врача. Судьба ученого, в этом случае, в значительной степени зависела от милости или немилости правителя, его нрава и капризов, от придворных интриг и дворцовых переворотов. В связи с этим, судьба Хайяма во многом определялась чередой сменяющих друг друга покровителей, от которых ученый, несомненно, зависел и которых упоминал и благодарил в своих трудах. Низами Арузи Самарканди в «Собрании редкостей» пишет: «Дабир, поэт, астролог и врач, - суть ближние люди царя, и обойтись без них ему невозможно. На дабире - крепость правления, на поэте - вечная слава, на астрологе - благое устроение дел, на враче - здоровье телесное. И это - четыре тяжких дела и благородных науки из ветвей науки философии: дабирство и поэзия - из ветвей логики, астрология - ветвь математики и медицина - ветвь естествознания». Вместе с тем, было принято считать, что именно ученые-царедворцы во многом обеспечивают правителю прочность власти и ее великолепие. Правители XI века соперничали между собой в блеске своей свиты, переманивали друг у друга образованных царедворцев, а самые могущественные просто требовали передать их двору прославившихся ученых и поэтов.
Находясь под покровительством хакана Ибрахима, в семнадцатилетнем возрасте, Омар Хайям заканчивает свой первый математический трактат под названием «Проблемы арифметики». Этот трактат Хайяма до нас не дошел, однако, имеются указания на то, что в нём Хайям, на базе более ранних работ индийских математиков, по сути дела, предложил метод решения уравнений х^n = a (n - целое число), аналогичный методу Руффини-Горнера. Кроме того, в трактате, по всей видимости, содержалось правило разложения натуральной степени двучлена (a+b)^n, то есть известная формула бинома Ньютона для натуральных показателей.
Следующим из известных покровителей Хайяма был, по видимому, главный судья города Самарканда Абу Тахир Абд ар-Рахман ибн Алак. Во введении к своему алгебраическому трактату Хайям рассказывает о своих бедствиях: «Я был лишен возможности систематически заниматься этим делом и даже не мог сосредоточиться на размышлении о нем из-за мешавших мне превратностей судьбы. Мы были свидетелями гибели ученых, от которых осталась малочисленная, но многострадальная кучка людей. Суровости судьбы в эти времена препятствуют им всецело отдаться совершенствованию и углублению своей науки. Большая часть из тех, кто в настоящее время имеет вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и притворяясь знающими. Тот запас знаний, которым они обладают, они используют лишь для низменных плотских целей. И если они встречают человека, отличающегося тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие и отказаться от хвастовства и обмана, они делают его предметом своего презрения и насмешек», а далее пишет, что получил возможность написать эту книгу только благодаря покровительству «славного и несравненного господина, судьи судей имама господина Абу Тахира. Его присутствие расширило мою грудь, его общество возвысило мою славу, мое дело выросло от его света и моя спина укрепилась от его щедрот и благодеяний. Благодаря моему приближению к его высокой резиденции я почувствовал себя обязанным восполнить то, что я потерял из-за превратностей судьбы, и кратко изложить то, что я изучил до мозга костей из философских вопросов. И я начал с перечисления этих видов алгебраических предложений, так как математические науки более всего заслуживают предпочтения». Судя по этому введению, основная часть второго хаямовского алгебраического трактата "О доказательствах задач алгебры и ал-мукабалы" была написана в Самарканде около 1069 года.
После Абу Тахира Хайям пользовался покровительством бухарского хакана Шамс ал-Мулука. В источниках указывается, что правитель крайне возвеличивал его и сажал имама Омара рядом со своим троном. Весьма вероятно, что ко двору Шамс ал-Мулука Хайям был представлен Абу Тахиром.
В 1074г., вскоре после того, как после длительного противостояния сельджукам Шамс ал-Мулук признал себя вассалом султана Малик-шаха, Хайям был приглашен в столицу огромного Сельджукского государства Исфахан ко двору Малик-шаха для руководства реформой иранского солнечного календаря. Приглашение было, по-видимому, сделано сельджукским визирем Низам ал-Мулком - тем самым другом юности Хайяма, если все-таки верить легенде, вопреки упоминавшемуся выше расхождению в возрасте Хайяма и знаменитого визиря. 1074 год стал знаменательной датой в жизни Омара Хайяма: ею начался двадцатилетний период его особенно плодотворной научной деятельности, блестящей по достигнутым результатам.
Город Исфахан был в то время столицей мощной централизованной сельджукидской державы, простиравшейся от Средиземного моря на западе до границ Китая на востоке, от Главного Кавказского хребта на севере до Персидского залива на юге. Городская стена Исфахана с двенадцатью широкими железными воротами, высокие здания, величественная мечеть на центральной площади, целые кварталы оживленных базаров, множество караван-сараев со складами товаров и гостиницами для приезжих, журчащие водотоки с прекрасной водой, ощущение простора и изобилия - все это вызывало восхищение путешественников. В эпоху султана Малик-шаха Исфахан, расположенный в долине в окружении горных цепей, с протекавшей через город полноводной рекой Заендеруд, еще расширился, украсился нарядными архитектурными сооружениями. Великолепные сады, разбитые в Исфахане в эти годы, поэты не раз воспевали в стихах. Малик-шах придал своему двору небывалое еще для иранских династий великолепие. Средневековые авторы красочно описывают роскошь дворцового убранства, пышные пиршества и городские празднества, царские забавы и охоты. При дворе Малик-шаха был огромный штат придворных: кравчих, оруженосцев, хранителей одежд, привратников, стражей и большая группа поэтов-панегиристов во главе с одним из самых крупных одописцев XI века - Муиззи.
По мнению большинства историков, созидательная государственная деятельность и широкие просветительские преобразования, которыми отмечены эти десятилетия - период наивысшего подъема сельджукидского государства, были обязаны не столько султану Малик-шаху сколько его визирю Низам ал-Мулку - выдающемуся политическому деятелю XI века. Низам ал-Мулк, покровительствовавший развитию науки, открыл в Исфахане, так же как и в других крупнейших городах - Багдаде, Басре, Нишапуре, Балхе, Мерве, Герате, - учебно-научные академии; по имени визира они повсеместно назывались Низамийе. Для исфаханской академии Низам ал-Мулк возвел величественное здание возле самой пятничной мечети и пригласил в Исфахан для преподавания в ней известных ученых из других городов. Исфахан, славящийся ценнейшими собраниями рукописных книг, обладающий прочными культурными традициями, город, где значительную часть своей жизни провели Абу Али ибн Сина и гениальный Авиценна, читавший лекции в одном из исфаханских медресе, становится при Низам ал-Мулке активно действующим научным центром, с влиятельной группой ученых.
Итак, Омар Хайям был приглашен султаном Малик-шахом для строительства и управления дворцовой обсерваторией. Собрав у себя при дворе "лучших астрономов века", как об этом говорят источники, и, выделив крупные денежные средства для приобретения самого совершенного оборудования, султан поставил перед Хайямом задачу - разработать новый календарь. Историк Ибн ал-Асир пишет: «В этом году Низам ал-Мулк и султан Малик-шах собрали самых лучших астрономов... Для султана Малик-шаха была построена обсерватория, в ее создании участвовали лучшие астрономы Омар ибн Ибрахим ал-Хайями, Абу-л-Музаффар ал-Исфазари, Маймун ибн Наджиб ал-Васити и другие. На создание обсерватории пошло очень много средств».
В течение пяти лет Омар Хайям, вместе с группой астрономов, вел научные наблюдения в обсерватории, и ими был разработан новый календарь, отличавшийся высокой степенью точности. Этот календарь, получивший название по имени заказавшего его султана "Маликшахово летосчисление", имел в своей основе тридцатитрехлетний период, включавший восемь високосных годов; високосные годы следовали семь раз через четыре года и один раз через пять лет. Проведенный расчет показал, что календарь, предложенный Омаром Хайямом, был на семь секунд точнее разработанного в XVI веке и действующего поныне григорианского календаря, где годовая ошибка составляет двадцать шесть секунд. Хайямовская календарная реформа с тридцатитрехлетним периодом оценивается современными учеными как замечательное открытие, но по не вполне понятным причинам разработанный календарь так и не был внедрен. Сам Хайям пишет, что «время не дало возможности султану закончить это дело, и високос остался незаконченным». Смысл этого высказывания не ясен, поскольку имеются указания на то, что новый календарь был почти готов уже к марту 1079 года, а султан продолжал править до 1092 г. Перенося современный опыт на то давнее время, можно предположить, что ученые осознанно не спешили с выработкой окончательной системы следования високосных лет, добиваясь продолжения финансирования проекта, а, сами, между тем, проводили астрономические наблюдения и занимались другими интересующими их научными исследованиями. Что ж, взаимоотношения власти и науки были и будут похожи во все эпохи.
Как учёный, Омар Хайям пользовался исключительно высокой репутацией и в своё время, и позднее. Даже противники соглашались с тем, что в математике и астрономии он не имел себе равных. Хайям входил в ближайшую свиту Малик-шаха, то есть в число его надимов - советчиков, наперсников и компаньонов, и, разумеется, практиковал при царствующей особе как астролог. Слава Омара Хайяма как астролога-прорицателя, наделенного особым даром ясновидения, была очень велика. Еще до появления его в Исфахане при дворе Малик-шаха знали об Омаре Хайяме как о высшем авторитете среди астрологов. Другой, более поздний эпизод, изложенный Низами Арузи, показывает, что Хайям мог делать и метеорологические прогнозы: «Зимою 1114 года в городе Мерве, - рассказывает Низами Арузи в главе «О науке, о звездах и о познаниях астролога в этой науке», - султан послал человека к великому ходже Садр ад-дин Мухаммаду ибн Музаффару - да помилует его Аллах! - с поручением: «Скажи ходже имаму Омару, пусть он определит благоприятный момент для выезда на охоту, так, чтобы в эти несколько дней не было ни дождя, ни снега. А ходжа имам Омар общался с ходжой и бывал в его доме. Ходжа послал человека, позвал его и рассказал ему о происшедшем. Омар удалился, два дня потратил на это дело и определил благоприятный момент. Сам отправился к султану и в соответствии с этим определением усадил султана на коня. И когда султан сел на коня и проехал расстояние в один петушиный крик, набежала туча, и налетел ветер, и поднялся снежный вихрь. Все засмеялись, и султан хотел уже повернуть. Ходжа имам Омар сказал: «Пусть султан успокоит сердце: туча сейчас разойдется и в эти пять дней не будет никакой влаги». Султан поехал дальше, и туча рассеялась, и в эти пять дней не было никакой влаги, и никто не видел ни облачка».
Главнейшее, что дошло до нас из учёных сочинений Хайяма – классический трактат по алгебре «О доказательствах алгебраических проблем» («О доказательствах проблем алгебры и ал-мукабалы»), где Хайям дал в геометрической форме систематизированное изложение решения ряда алгебраических уравнений до третьей степени включительно, и «Комментарии к трудным постулатам Эвклида», где он развил оригинальную теорию параллельных и получил результаты, которые лишь через сотни лет были независимым образом получены европейскими учёными.
В 1080 г. Хайям пишет философский "Трактат о бытии и долженствовании", а вскоре другое философское сочинение - "Ответ на три вопроса".
Двадцатилетний, относительно спокойный, период жизни Омара Хайяма при дворе Малик-шаха оборвался в конце 1092 года, когда, при невыясненных обстоятельствах, скончался султан Малик-шах, а за месяц до этого был убит Низам ал-Мулк. Смерть этих двух покровителей Омара Хайяма средневековые источники приписывали исмаилитам. Исфахан - наряду с Реем - был в это время одним из главных центров исмаилизма - религиозного антифеодального течения в мусульманских странах. В конце XI века исмаилиты развернули активную террористическую деятельность против господствовавшей тюркской феодальной знати. Хасан ас-Саббах – ещё один кровный брат Омара Хайяма, если верить легенде - вождь и идеолог исмаилитского движения в Иране, с юных лет был тесно связан с Исфаханом. Источники засвидетельствовали посещение Исфахана Хасан ас-Саббахом в мае 1081 года. Рассказы о жизни Исфахана в это время, когда развернули свою деятельность исмаилиты или ассасины, как их называли в Европе, таинственны и страшны. Так, Низам ал-Мулк, как повествуют источники, был зарезан исмаилитом, проникшим к нему под личиной дервиша - странствующего мусульманского монаха, а Малик-шах тайно отравлен. В начале девяностых годов исмаилиты подожгли исфаханскую пятничную мечеть, и пожар уничтожил хранящуюся при мечети библиотеку. После смерти Малик-шаха исмаилиты терроризировали исфаханскую знать. Страх перед тайными убийцами, наводнившими город, порождал подозрения, доносы и расправы.
Вдова Малик-шаха Туркан-хатун, опираясь на тюркскую гвардию - "гулямов", добилась провозглашения султаном младшего сына Махмуда, которому было всего пять лет, и стала фактической правительницей государства. Положение Омара Хайяма при дворе пошатнулось. Туркан- хатун, не жаловавшая Низам ал-Мулка, не испытывала доверия и к близким к нему людям. Омар Хайям продолжал еще некоторое время работать в обсерватории, однако уже не получал ни поддержки, ни прежнего содержания. Одновременно он исполнял при Туркан-хатун обязанности астролога и врача.
Хрестоматийным стал рассказ об эпизоде, связанном с полным крушением придворной карьеры Омара Хайяма, - некоторые биографы относят его к 1097 году. Вот как описывает этот эпизод Ал-Байхаки: «Однажды имам Омар пришел к великому султану Санджару, когда тот был мальчиком и болел оспой, и вышел от него. Визир Муджир ад-Даула спросил у него: «Как ты нашел его и чем ты его лечил?» Он ответил «Мальчик внушает страх». Это понял слуга-эфиоп и доложил султану. Когда султан выздоровел, по этой причине он затаил злобу на имама Омара и не любил его». Этот эпизод, по-видимому, относится к первым годам царствования старшего сына Малик-шаха Баркьярука, вскоре после того, как умер от оспы младший - Махмуд. Как видно, Санджар заподозрил Хайяма в недобросовестном лечении или в «дурном глазе». Возможно, что это было связано с тем, что Хайям участвовал в лечении и Махмуда и Баркьярука. Так или иначе, но Санджар, ставший впоследствии султаном, правившим сельджукидским государством с 1118 по 1157 год, на всю жизнь затаил неприязнь к Омару Хайяму.
Исфахан после смерти Малик-шаха вскоре потерял свое положение царской резиденции и главного научного центра, столица вновь была перенесена в Хорасан, в город Мерв. Хайям предпринимает попытку заинтересовать новых правителей в субсидировании обсерватории - пишет книгу с явным «популистским» характером «Науруз-наме» об истории празднования Науруза, солнечного календаря и различных календарных реформ. Книга полна различных неправдоподобных анекдотов, ненаучных примет, нравоучений, легенд и вымыслов. Непосредственная цель этой книги видна в главе «Об обычаях царей Ирана», где, в качестве хорошего обычая, особенно подчеркивается покровительство ученым. Увы, книга не помогла - Исфаханская обсерватория пришла в запустение и была закрыта.
О позднем периоде жизни Омара Хайяма известно также мало, как и о его юности. Источники указывают, что некоторое время Омар Хайям пребывает в Мерве. К славе Хайяма как выдающегося математика и астронома прибавилась в эти годы крамольная слава вольнодумца и вероотступника. Философские взгляды Хайяма вызывали злобное раздражение ревнителей ислама, его отношения с высшим духовенством резко ухудшились. Они приняли столь опасный для Омара Хайяма характер, что он вынужден был, в уже немолодые годы, совершить долгий и трудный путь паломничества в Мекку. Ал-Кифти в «Истории мудрецов» сообщает: «Когда же его современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал, он убоялся за свою кровь и схватил легонько поводья своего языка и пера и совершил хадж по причине боязни, не по причине богобоязни… Не было ему равного в астрономии и философии, в этих областях его приводили в пословицу; о если бы дарована была ему способность избегать неповиновения богу!».
В какой-то момент Хайям возвращается в Нишапур, где он прожил до последних дней жизни, лишь по временам покидая его для посещения Бухары или Балха. Ему к тому времени было, по-видимому, более 70 лет. Возможно, Хайям вел преподавание в Нишапурском медресе, имел небольшой круг близких учеников, изредка принимал искавших встречи с ним ученых и философов, участвовал в научных диспутах. В «Доме радости» Табризи сообщается, что у Хайяма «никогда не было склонности к семейной жизни и он не оставил потомства». Возможно, что потомства Хайям не оставил и по другой причине – по той же, что долгие годы мешала его отцу.
Дата смерти Омара Хайяма до сих пор служит предметом споров. Принято считать, что умер великий учёный 4 декабря 1131 г. – по крайней мере, это не противоречит ни одному из документов.
«Боже, – сказал он, исполнив молитву на сон грядущий, и пав ниц на землю, - поистине я познал Тебя по мере возможности моей…»…
Могила Хайяма находится в Нишапуре около мечети памяти имама Махрука. На этой могиле в 1934г. на средства, собранные почитателями творчества Хайяма в разных странах, был воздвигнут обелиск. Надпись на обелиске гласит:
СМЕРТЬ МУДРЕЦА 516 г. ХИДЖРЫ ПО ЛУННОМУ КАЛЕНДАРЮ.
II. Трудности перевода
«Он волнодумец, разрушитель веры; он безбожник и материалист; он насмешник над мистицизмом и пантеист; он правоверующий мусульманин, точный философ, острый наблюдатель, учёный; он гуляка, развратник, ханжа и лицемер. Он не просто богохульник, а воплощённое отрицание положительной религии и всякой нравственной веры; он мягкая натура, преданная более созерцанию божественных вещей, чем жизненным наслаждениям; он скептик-эпикуреец, он персидский Абу-л-Ала, Вольтер, Гейне... Можно ли, в самом деле, представить человека, если только он не нравственный урод, в котором могли бы совмещаться и уживаться такая смесь и пестрота убеждений, противоположных склонностей и направлений, высоких доблестей и низменных страстей, мучительных сомнений и колебаний».
Валентин Жуковский, востоковед
Научные труды великого учёного Средневековья Омара Хайяма в настоящее время известны в основном лишь специалистам по истории науки. Имя же Омара Хайяма в представлении самых широких кругов связывается исключительно с его знаменитыми четверостишьями – рубаи (ударение на звуке «и»): от арабского слова «рубаийатун» - четыре, четверостишие. Как бы ни велика была была роль Хайяма-учёного, она не идёт ни в какое сравнение с ролью Хайяма-поэта, обеспечившей ему поистине неувядаемую славу. Столь разные ипостаси одного и того же человека долгое время смущали историков и биографов, даже в авторитетнейшем справочнике – Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона 1897 года издания значились «Омар Алькайями – выдающийся математик и астроном» и «Омар Хайям – знаменитый персидский поэт». Логично было бы предположить, что столь уважаемое издание, больше ста лет тому назад было ближе к истине, но, к сожалению, подобный казус в своё время бросил тень на репутацию французского энциклопедического словаря Лярусс, в котором утверждалось, что не следует путать известного русского химика Ломоносова с известным русским поэтом, носящим то же имя.
В различных рукописях, содержащих четверостишия рубаи, и появившихся на протяжении двухсот лет после смерти Хайяма можно встретить не более восемнадцати приписываемых Хайяму рубаи. Однако, через триста лет после смерти Хайяма, примерно за пятнадцать лет появляется восемь рукописей, насчитывающих в общей сложности 1606 рубаи, упоминаемых как хаямовские. Сейчас же биографы и исследователи Хайяма дискутируют по поводу авторства приписываемых Хайяму пяти тысяч (!) стихотворений – весьма неплохо для человека, который хоть и, несомненно существовал, но, по мнению некоторых исследователей, никогда не писал стихов. Впрочем, в двадцатом столетии вопрос «Был ли Хайям поэтом?» учеными уже не ставился – решено считать, что был – рубаи – силлогизм по сути – основа присущего Хайяму-математику мышления. Но, в таком случае, особенную важность приобрела проблема атрибуции дошедших до нас рубаи.
Прежде всего, оказалось, что немало четверостиший, известных как хаямовские по различным публикациям, встречается и у других авторов, живших как до, так и после Хайяма, или даже заведомо принадлежат другим авторам. Вполне возможен и вариант, когда тот или иной вольнодумец облегчал своё сердце четверостишием, которое потом пошло гулять под авторством Хайяма. Во всяком случае, о многих рубаи совершенно невозможно сказать, кому именно они принадлежат и даже когда они появились. Как пишет известный востоковед И.С.Брагинский, даже с относительной уверенностью к Хайяму можно отнести не более одной сотни четверостиший, но ни об одном из этих четверостиший нельзя сказать вполне определённо, что автором их был именно Омар Хайям. Осложняет атрибуцию хайямовских рубаи и тот факт, что ни один современник Хайяма даже не упомянул о том, что он сочинял стихи! Так чьи же четверостишия мы называем хаямовскими? По выражению А. Кристенсена, рубаи Хайяма – это «произведение коллективного перса», практически фольклорное творчество многих безымянных авторов.
При всей популярности Омара Хайяма оценки его как поэта весьма неоднозначны. Разноречивые характеристики, диаметрально противоположные суждения, неясности и недомолвки в биографических сведениях – то с чем приходится сталкиваться на каждом шагу. Одни видят в нём атеиста, поэта низменных страстей, призывающего людей к грубым наслаждениям. Другие, напротив, - глубоко верующего мудреца, философа, певца высоких человеческих стремлений, проповедника созерцательной жизни и истинной любви. Где же искать корень столь глубоких расхождений в оценках автора знаменитых четверостиший? Какую-то информацию могли бы дать автографы самого Хайяма, но они до нас не дошли. По странному стечению обстоятельств, единственный известный манускрипт, якобы самого Омара Хайама "Рубайят" покоится на дне Атлантического океана, на борту трансатлантического лайнера «Титаник».
По некоторым версиям Омар Хайям был тайным суфием. Нет, он не вертелся безумным дервишем, но суфизм мог быть близок ему как просвещённому и думающему человеку. Во времена Омара Хайяма суфизм - путь очищения души от скверных качеств и привития похвальных качеств духу – набирал силу, а незадолго до смерти Хайяма это мистическое течение, стараниями богослова аль-Газали было признано и получило дальнейшее развитие. Заслуга Аль-Газали заключается в том, что он попытался устранить противоречия между исламской ортодоксией и суфизмом. Согласно Аль-Газали, критерием истинного суфизма является отсутствие противоречий с Кораном и сунной пророка Мухаммада.
«...К сожалению, большинство западных читателей воспринимают Омара как языческого поэта эротики и пьяницу, которого интересует только вино и земные удовольствия. Это характерное недоразумение имеет место и по отношению к суфизму вообще. Запад судит об Омаре, исходя из собственных представлений. Но если мы хотим понять Восток, нужно попытаться взглянуть на восточные тексты глазами людей, живущих там.
Для многих жителей Запада будет неожиданностью узнать, что в Персии нет споров относительно стихов Омара и их значения: автор почитается как великий религиозный поэт. Его восхваления вина и любви представляют собой классические суфийские метафоры: под вином понимается духовная радость, а любовь - восторженная преданность Богу... Омар не выставлял свое знание напоказ, а завуалировал его. Абсурдно относиться к подобному человеку как к бражнику и бездельнику, однако его глубокие стихи, кажущиеся на первый взгляд поверхностными, вводят в заблуждение».
Чарльз Хорн
Согласно тасаввуфу (суфизму), сложившемуся в исламе под влиянием неоплатонизма и христианского гностицизма, человек может познать Бога и духовно соединиться с ним, опираясь на всепоглощающую любовь к нему и специальные упражнения. Учение суфизма возникло как протест против ортодоксального ислама, когда, с расширением халифата и сосредоточением в нём огромных богатств, среди мусульман возобладали материальные устремления, а труды по ортодоксальному исламскому учению - фикху становились всё более «сухими» и больше описывали подробности исполнения обрядов, виды наказаний и другие подобные вопросы. В это время начали появляться учёные, которые стали призывать людей вернуться к простому образу жизни. Они делали упор на искренность и искоренение таких болезней души, как зависть, высокомерие, скупость, отрицали богатство, власть и социальное деление между людьми:
Много сект насчитал я в исламе. Из всех
Я избрал себе секту любовных утех.
Ты - мой бог! Подари же мне радости рая
Слиться с богом, любовью пылая, - не грех!
В таком свете явное пренебрежение Хайяма к ритуалам и религиозным предписаниям, создание истинной мечети только своём собственном сердце становится более понятным: это уже не гедонизм и не насмешка над религией, но отражение гражданской и человеческой позиции автора, смысл его философии.
Возможно, что Хайям подменил в стихах философские формулы художественными образами; превратил их в криптограмму, применив условный язык, слова-символы. Так, влюбленный — это есть дервиш, красавица — душа искателя, опьянение — просветление, кувшин — ум, виночерпий — дающий вино истины, то есть одно из обозначений Всевышнего… Сторонники суфийской теории считают, что во многих четырёхстишиях Хайяма сокрыты целые трактаты, в которых содержатся «…жесткие, предельно лаконичные, веками выверенные и отшлифованные указания, где, в какой последовательности, при каких обстоятельствах и что именно нужно делать, чтобы усилием воли, например, остановить течение воды. Что и как нужно тренировать, чтобы достичь такого-то и такого-то состояния...»
Мирзакарим Норбеков
Мог ли астроном и математик на столетия опередивший своё время мечтать о том, чтобы слиться с Богом во всепоглощающей любви и пытаться силой мысли отвести грозу или остановить пожар? Думается – мог. Ведь был же он астрологом, а значит, умел видеть в окружающем мире не только научный ребус. К тому же наука и мистика часто идут рука об руку. Впрочем, иносказания и глубинные пласты смысла - в традициях восточной поэзии. И традиции эти требуют, чтобы внешний, поверхностный смысл был красив и поэтичен, чтобы читатель получал удовольствие, даже не вчитываясь в глубину. А мудрость тем и отличается от умной и точной мысли, что мысль легко сломать, чуть-чуть переиначив, или превратить в глупость, в банальность, мудрость же пластична, и даже при вольном ее пересказе, пусть, многое не поняв, читатель почувствует ее глубокое дыхание. Умное слово дарит мысль; но изреченная мудрость обогащает безбрежным океаном мыслей, и берегов его не видно. Читателю Омара Хайяма или даже не Хайяма, а неизвестного нам «коллективного перса» всегда будет чем насладиться.
До середины XIX в. Имя Омара Хайяма сравнительно редко встречалось в литературе. Упоминает его Томас Хайд в своей «Истории религии древних персов», изданной в Оксфорде в 1700 году. В «Грамматике персидского языка» Уильяма Джонса (1771г.) были опубликованы два персидских четверостишья в английском переводе, позднее приписанные Хайяму. Несколько четверостиший приводит Ф.Домбай в 1804 году, У.Оузли и фон Хаммер-Пуршталь в 1818. В 1827 году с Хайямом познакомил публику знаменитый немецкий поэт Ф.Рюккерт. Автором первой научной публикации, посвящённой Омару Хайяму и его творчеству стал Эдвард Байлс Кауэл в 1856 году. И всё же, не смотря на очевидные заслуги Кауэла, поэзию Хайяма в Англии, а затем и во всём мире узнали благодаря английскому поэту и переводчику Эдварду Фицджералду (1809-1883), который явился настоящим популяризатором творчества Омара Хайяма. Эдвард Фицджералд заинтересовался персидской поэзией уже в зрелом возрасте, в 1853 году, когда он начал изучать персидский язык. Познакомившись в 1854 году с четверостишиями Омара Хайяма, Фицджеральд приступил к их переводу. Перевод Фицджеральда носил достаточно вольный, если не сказать произвольный характер – некоторые четверостишия объединены, детали в ряде случаев опущены, а иные рубаи попросту дописаны. Фицджералд бесцеремонно обращался с первоисточником, отбирал и выбирал материал и больше старался отразить смысл, чем дать точный перевод. Перевод Фицджералда правильнее было бы считать английской поэмой с персидскими аллюзиями. Тем не менее, ему удалось создать цельное произведение, являющееся искустной мозаикой из разрозненных и зачастую независимых друг от друга четверостиший. Определённая группировка рубаи обусловила своеобразную сюжетную целостность. Свою поэму Фицджеральд назвал «Рубайят Омара Хайяма, и издал анонимной книжкой в 1859 году. Книга, выпущенная в скромном количестве 250 экземпляров, поначалу прошла незамеченной, и издатель, стремясь, по крайней мере, покрыть свои расходы, вынужден был пустить её в продажу по бросовой цене. Возможно, только благодаря этому издание быстро разошлось, и несколько экземпляров попало в руки людей, сумевших оценить новизну и прелесть произведения. Попала книжка и к известному поэту Россети, который, благодаря своему авторитету в кругах литературной и артистической молодёжи, способствовал популяризации поэмы. С этого момента, после семи столетий забвения, слава Хайяма стала неуклонно расти. В общей сложности Фицджеральд работал над переводом около двадцати лет и сделал пять вариантов поэмы.
С тех пор рубаи Хайяма перевели на арабский (Хайям писал на фарси), баскский, бенгальский, венгерский, греческий, иврит, идиш, итальянский, каталонский, латинский, немецкий, норвежский, польский, тамильский, турецкий, урду, французский, чешский, эсперанто и, разумеется, русский язык. Переводить рубаи на русский язык пробовали десятки переводчиков. По некоторым сведениям, с конца XIX века восемьдесят авторов опубликовали в печати свои стихотворные переводы. Ещё двадцать восемь авторов опубликовали прозаические переводы (подстрочники). Общее количество опубликованных стихотворных переводов Омара Хайяма на русский язык – не менее 7600.
Первым, кто познакомил читающую публику России с творчеством Хайяма, был поэт Василий Львович Величко в 1891 году. Всего Величко перевёл 52 рубаи.
Надо сказать, что Омар Хайям не был изобретателем новой стихотворной формы. До Хайяма рубаи писали Абу Саид Майхана и «Адам поэтов», предвозвестник восточного «предвозрождения» Рудаки, а корнями рубаи восходит к традициям персидско-таджикского устного поэтического творчества. Возможно, что четверостишия могли читаться и петься циклами, как куплеты современных песен, и из них можно было составлять логические сборники, что и сделал один из первых европейских переводчиков рубаи – Эдвард Фицджеральд. Рубаи состоит из четырёх полустиший (мисра), составляющих два бейта. Схема рифмовки рубаи, aaba, кардинальным образом отличается от схемы европейского стихосложения:
Не тверди мне больному с похмелья: «Не пей!»
Всё равно я лекарство приму, хоть убей!
Нету лучшего средства от горестей мира –
Виноградною кровью лечусь от скорбей.
(Г.Плисецкий)
а – пей, убей, скорбей; b – мира. Однако не возбраняется использовать и схему рифмовки аааа (монорим).
Схема рифмовки является существенной, но отнюдь не единственной особенностью такого четверостишия. В рубаи содержание всего стихотворения укладывается в четыре строки, отчего часто рубаи называют афоризмом. Первые три строки подготавливают слушателя к восприятию главной, четвёртой строки, выражающей итоговую мысль. Это философско-лирическая миниатюра, своеобразная поэма, умещённая в четыре строки. Словам в ней тесно, а мыслям – просторно. Третья строка, если она не рифмована, своим контрастом с остальными как бы заставляет слушателя насторожиться, с тем, чтобы в четвёртой строке найти завершение поэмы-миниатюры. В руках подлинного поэта это едва ли не самый сильный род персидской поэзии. Перебой рифм даёт звуковые гармонии и контрасты, своеобразно подчёркивающие гармонию и контраст идей.
Ещё одна особенность, присущая отдельным рубаи, - это редиф. Редиф – это слово или отдельная группа слов, повторяющиеся в неизменном виде в конце рифмованной строки, то есть повторяющиеся слова, стоящие после основной рифмы:
Кто на свете не мечен грехами, скажи?
Мы безгрешны ли, Господи, сами, скажи?
Зло свершу – ты мне злом воздаёшь неизменно.
Значит, разницы нет между нами, скажи!
(Н.Стрижков)
Редиф – слово «скажи». Редиф не только формальный элемент стиха, он несёт большую смысловую нагрузку, усиливает эмоциональное воздействие на слушателя, придаёт стиху особую музыкальность.
Третья особенность рубаи, являющихся так называемой «твёрдой формой в стихосложении» – строго регламентированное количество слогов в каждом стихе. Классическими считаются рубаи сложенные по схеме 12-12-13-12, однако допустим размер 13-13-12-13 и 11-11-12-11. Соответственно, при рифмовке по схеме аааа во всех четырёх стихах должно быть одинаковое количество слогов: 11, 12 или 13.
Собственно говоря, оригинальная рифмовка рубаи основана на чередовании долгих и кратких слогов, но, поскольку в русском языке таких нет, то первые переводчики не связывали себя требованиями адекватной передачи формы подлинника – переводили рубаи стихами разной величины, по пять, семь восемь, тринадцать и даже шестнадцать строк:
Доколе жизнь свою ты будешь посвящать
Гордыне суетной и самообожанью
Иль, одержим больным стремлением к познанью,
Причин небытия и бытия искать?..
Пей светлое вино! Ту жизнь, что чрез мгновенье
Прервать готова смерть, идущая вослед,
Любить иль понимать не стоит! Цели нет! -
И лучше проводить во сне иль в опьяненьи!
(В.Л.Величко)
В тех рубаи, что переводились в форме четверостиший, использовались традиционные для русского стихосложения схемы рифмовки – смежная (aabb), охватная (abba) и перекрёстная (abab):
Янтарный сок вина дороже царств Вселенной,
И пылкий стон любви пред утренней зарёй
Возвышенней, чем крик отшельников святой
Под сенью хижины смиренной.
(П.Ф. Порфиров)
Возможно, инерционность мышления не позволяла первым русским переводчикам рубаи, хорошо знакомым с западными «твёрдыми формами» - сонетом и триолетом принять для себя новую, восточную форму, хотя, надо заметить, что схемы рифмовки, считающиеся «традиционными» для русского стихосложения так же были заимствованы русскими стихотворцами в Западной Европе в XVI в.
Вторым создателем русских стихотворных переводов Хайяма был А.Е.Яворовский. В журнале «Север» за 1893 год помещено шесть рубаи в его переводе. Яворовский был первым, кто переводил рубаи только в форме четверостиший, хоть и с перекрёстной рифмовкой.
Вообще, для переводов первой, начальной стадии с 1891-го по 1916 год было общим то, что все они выполнялись по правилам русского стихосложения. Это вполне согласовывалось с существовавшими тогда представлениями о задачах художественного перевода с восточных языков – не поступаться формальной эстетикой русского стихосложения (З.Н.Ворожейкина, А.Ш.Шахвердов). В этот период появились стихотворные переводы рубаи в исполнении П.Ф.Порфирова, И.П.Умова, К.М.Мазурина (К.Герра), И.И.Авчинникова, С.И.Уманца, Т.ЛебединскогоВ.Т.Рафальского. Только четверостишиями рубаи Омара Хайяма переводили лишь трое: А.Е.Яворовоский, будущий советский государственный и партийный деятель, нарком просвещения, писатель, критик, академик - Анатолий Васильевич Луначарский и восходящая звезда русской поэзии – Константин Дмитриевич Бальмонт. Редиф в своих переводах использовал только С.Уманец:
Безгрешный есть ли человек?
Скажи!
Нам без греха прожить ли век?
Скажи!
За зло спеша карать нас злом,
Скажи:
Святее нас ты в чём?
Скажи!
(С.Уманец).
Следующая стадия, яркими представителями которой выступили О.Б.Румер, Л.С.Некора и И.И.Тхоржевский, характеризуется принципиальным изменением отношения к переводу рубаи, в первую очередь отказом от традиционных для русского стихосложения форм рифмовки. Отныне переводы стали выполняться только в форме четверостиший, зарифмованных по традиционной для персидской поэзии схеме aaba (или aaaa). Существенно более высокие требования стали предъявляться и к художественной адекватности перевода:
Жизнь сотворивши, смерть Ты создал вслед за тем,
Назначил гибель Ты своим созданьям всем.
Ты плохо их слепил? Но кто ж тому виною?
А если хорошо, ломаешь их зачем?
(О.Б.Румер)
В последующие годы с переводами рубаи выступили: С.Кашеваров, И.Л.Сельвинский, А.В.Старостин, Л.М.Пеньковский, С.И.Липкин, Т.К.Зульфикаров, Н.Г.Леонтьев, Г.Плисецкий, И.А.Голубев и ещё множество авторов, очарованных персидской поэзией. Кто-то перевёл всего один рубаи, кто-то несколько сотен, а кое-кто даже 1306! Среди этих авторов есть и крупные поэты, и плодовитые переводчики, а есть и малоизвестные или даже вообще неизвестные авторы. Менялся стиль перевода, менялся язык – от клише русской поэзии XIX века до современного нам языка Есенина и Твардовского. Неизменной оставалась лишь магия простых и необыкновенно глубоких силлогизмов «Великого Перса».
Понятно, что не все создатели стихотворных переводов рубаи Омара Хайяма владели фарси или арабским языком. Первоначально, в большинстве случаев, основой для перевода служила поэма Эдварда Фицджеральда – её, например, использовал О.Б.Румер. Но позже, владеющий двадцатью шестью языками Румер, изучил персидский язык, что позволило ему глубоко и верно раскрыть мысли философских четверостиший Хайяма, воспроизведя традиционную художественную форму рубаи. Подлинный Хайям глядит на нас из переводов Цецилии Бану – персидский язык был для неё вторым родным, после русского. С персидского переводили Иван Павлович Умов, окончивший Лазаревский институт восточных языков в Москве и Владимир Рафальский. А Анатолий Васильевич Луначарский переводил рубаи с хорошо ему знакомого итальянского языка. Многие пользовались прозаическими переводами (подстрочниками) разных авторов, первые из которых были выполнены в 1886 году Е.М.Белозерским.
Список переводчиков рубаи Омара Хайяма постоянно пополняется, как не угасает интерес к мудрому и загадочному Востоку. И с каждым новым переводом, с каждым новым переосмыслением бессмертных в своей простоте и человечности четверостиший Хайяма, в бриллианте и нашей, русскоязычной культуры появляется новая, сверкающая грань.
III. Подражатели и последователи
Жыве стагоддзі ўжо Хайяма рубайят.
Наш рубайят яму — што вопыт немаўлят.
Аднак хто ведае, мінуе колькі часу,
Наш вопыт пхне ўжо' нашчадкаў у плагіят.
Е.Лавринович
В 1901 году К.Герра опубликовал в Москве книгу стихов «Строфы Нуризама» с подзаголовком «Вольный перевод». В предисловии Герра представил её как свои переводы с персидской рукописи, случайно попавшей в его руки во время путешествия по Востоку. «Строфы Нуризама» вызвали большой интерес у читающей публики, однако в дальнейшем они были квалифицированы как талантливая, но подделка – в имени «Нуризам» была разгадана анаграмма фамилии Мазурин, то есть подлинное имя автора переводов Константина Митрофановича Мазурина, писавшего под псевдонимом «К.Герра». Впрочем, как оказалось, «Строфы Нуризама» - это действительно вольный перевод на темы четверостиший Омара Хайяма или, точнее, вариации на хайямовские темы.
Пожалуй, с тех самых пор помимо переводчиков рубаи появились и подражатели – поэты, заинтересовавшиеся необычной формой подарившей им новые возможности. Русский поэтический гений всегда с живым интересом смотрел на поэтические формы как западной, так и восточной поэзии. Находились талантливые авторы умевшие осмыслить и аккуратно пересадить на местную почву лучшие образцы мировой литературы. Как начинающий литератор начинает с подражания своему любимому автору, так и рубаи пережили периоды подражания форме, переосмысления содержания, понимания глубинных слоёв и образов восточной поэзии, и своего рода перерождения в новых условиях. Можно сказать, что хаямовский рубаи заново родился на просторах русской поэзии, перестав быть всего лишь забавным заимствованием, «игрушкой в стихотворстве».
Можно ли сказать что-то новое, высказать мысль, которой нет в философии Хайяма? Едва ли. Всё что можно было сказать о человеке, его природе и внутреннем мире, давно уже сказано, а человек мало изменился за прошедшую тысячу лет. Изменилась среда обитания, сотни тысяч новых знаний и понятий вошли в нашу жизнь, но человеческие устремления и душевные порывы остались теми же, что и во времена Хайяма. Все наши мысли – плоды тяжёлых раздумий и случайных озарений, уже были высказаны сотни лет тому назад, но смысл любого творчества не в том, чтобы сказать или сделать что-то неведомое, а в том, КАК это сделать. Литература живёт бесконечно, возрождаясь и преображаясь в каждом поколении. Бессмертен и хаямовский рубаи.
С появлением в нашей жизни сети Интернет, множество авторов, произведения которых не находили отклика в сердцах редакторов печатных изданий, получили возможность абсолютно бесплатно и, при желании, анонимно публиковать свои творения. Можно до хрипоты спорить о том стал ли Интернет благом для русской словесности или теперь читающая публика окончательно и бесповоротно утонет в океане низкокачественной графомании, но бесспорно то, что Всемирная сеть открыла для нас большое количество действительно талантливых и интересных поэтов и прозаиков. Автор взял на себя смелость или, быть может, наглость рекомендовать к прочтению нескольких современных литераторов, пишущих, кроме всего прочего, рубаи. Это: Александр Шубников - http://хайям.рф/, Алекс Беляев - www.stihi.ru/avtor/savva11, Антип Ушкин - http://antipushkin.ru/index.html, Анжелика Баерле - http://samlib.ru/a/anzh/index_6.shtml, Владимир Кириленко - http://stihi.ru/avtor/vikela, Гаррет Эль - http://samlib.ru/e/elx_g/index_8.shtml, Геннадий Рассоха - http://creationinodesa.ucoz.ru/, Георгий Татен - http://stihi.ru/avtor/rubai, Елена Лавринович - http://stihi.ru/avtor/lavrinovich&book=1#1, Леонид Орищенко - http://lib.misto.kiev.ua/ZHURNAL/orishenko.txt, Павел Техдир Антипов - http://stihi.ru/avtor/tehdir, авторы пишущие под псевдонимами «Ельцмаксимир»- http://samizdat.radiomoon.ru/publ/72-1-0-1189, «Хьюмейн» - http://stihi.ru/avtor/huerubai и «Пастушка» - www.stihi.ru/avtor/irotschka... Перечисление можно продолжать довольно долго.
Общеизвестны русскоязычные рубаи Владимира Орданского, Айдына Ханмагомедова, Андрея Багинского и других поэтов. Любопытно, что Ханмагомедов четверостишие рубаи называет на русский манер рубаем:
Рубай – это вспышка на пике куста,
рубай – это миг с поцелуем в уста,
рубай – это целая жизнь рубаиста
и вся биография в четверть листа.
В азербайджанской поэзии поэты часто обращаются к четверостишиям, особенно, к форме рубаи (Микаил Мушфиг, Гамлет Исаханлы). Интересен рубаи и поэтам украинским. К примеру, Дмитрий Павличко в 1987 г. издал сборник «Рубаи». Также четверостишия в украинской литературе писали Василий Мысык, Владимир Ляшкевич, Николай Бажан, Данил Кононенко, Владимир Ящук и Виталий Игнащенко.
Кто-то стремится подражать персидской поэзии не только по форме, но и по содержанию, внося в свои рубаи колоритные восточные элементы. Кто-то пишет четверостишия строго придерживаясь жанра философской лирики, а кто-то умышленно упрощает содержание, придавая ему подчёркнуто-низменный смысл, но, при этом, строго следует за формой. Одни укладывают на размер рубаи посвящения дамам, другие – пейзажные и бытовые зарисовки. Трудно сказать, нужно ли нынешним авторам рубаи придерживаться чётких жанровых рамок – всё течёт и изменяется в мире – и читательские вкусы и писательские пристрастия. Важно, что рубаи Омара Хайяма живы уже почти тысячу лет и проживут ещё, должно быть, не меньше.
Литература и Интернет-ресурсы:
1. Сад желаний: Рубаи. – СПб.: Азбука-классика, 2008. – 304 с. Состав. Р. Малкович. ISBN 978-5-352-02122-4
2. Жемчужная роса: Рубаи. – СПб.: Изательская группа «Азбука-классика», 2009. – 256 с. Состав. Р. Малкович. ISBN 975-5-9985-0152-4
3. Чарльз Хорн. Предисловие к "Рубайяту" Омара Хайяма, Лондон, 1917 г
4. Игорь Голубев. Тайнопись Омара Хайяма: Размышления переводчика.
5. Шамиль и Камиль Султановы "Омар Хайям", серия "Жизнь Замечательных Людей", 1987 г.
6. Аминов А. Жанр рубаи и советская лирико-философская поэзия. Душанбе. Издательство «Дониш», 1988
7. Абдуллаева Ф.И. Средневековая персидская поэзия. Санкт-Петербург, Издательство «Петербургское востоковедение», 2001
8. Лео Яковлев. «История Омара Хайяма, рассказанная им самим». http://www.belousenko.com/books/yakovlev/yakovlev_omar_hayam.htm.
9. Омар Хайям. http://www.khayyam.nev.ru/.
10. Омар Хайям. http://omar-haiam.ru/.
11. Омар Хайям. Визуальный словарик. http://fil.vslovar.org.ru/1203.html.
12. Самарканд – историко-туристический Интернет-проект. http://e-samarkand.narod.ru/Omar.htm
13. Электронная библиотека по здоровью, здоровому образу жизни и духовному развитию человека. http://www.universalinternetlibrary.ru/book/hayam/2.shtml.
14. Мирзакарим Норбеков. http://www.norbekov.com/norbekov/.
15. Википедия. Свободная энциклопедия. http://ru.wikipedia.org.
16. Рубаи Творческая лаборатория. http://stihi.ru/avtor/javikela.
17. Стихотворец.ру. http://stihotvorets.ru/.
Рубаи
Как я рад обнимать тебя, радость моя!
До рассвета сжимать тебя, радость моя!
Кроме ласк твоих в жизни так мало мне надо!
Погоди, отхлебну лишь немного вина.
Где найти мне приют для усталой души,
Где возлечь на траву в первобытной тиши?
Не тревожь ты Творца своим глупым вопросом,
Он ведь может сказать: «Поживи-ка в глуши!»
О мудрец седовласый, нам мудрость скажи!
Как на свете прожить без обмана и лжи?
И мудрец, ухмыльнувшись, вопросом ответил:
«Без еды и питья разве можно прожить?»
Со страстью ищем в тёмном зале откровенья,
Внимая в тишине прекрасных гурий пенью.
Вперив усталый взгляд в мерцающий экран,
Стремимся груз забот с души столкнуть в забвенье.
Тебе ли не знать, чем живём мы, скажи?
Тебе ли не видеть, как пьем мы, скажи?
Тебе ли не слышать проклятий в свой адрес.
Зачем ты нас выдумал, Отче, скажи!
Если падаешь всюду на мягкий стожок,
Если друг возвращает трёхлетний должок,
Если всё в твоей жизни легко и красиво…
А туда ли ты смотришь, мой милый дружок?
О, прекрасный душой снежно-белый фарфор!
В ночь лихую тебя обнимаю, как вор.
Ты один лишь сегодня меня понимаешь,
То, что я перебрал, не поставишь в укор.
Хранит меня Творец от всяческих напастей,
И сам себя храню: живу, не споря с властью.
Я мог бы стать святым без всякого труда,
Когда б сумел прожить и без любовной страсти.
Пять дней ты ждал пришествия субботы,
Ты был рабом бессмысленной работы,
Но вечер пятницы вернёт всё на места:
Возьми стакан! - пусть прочь идут заботы.
Люди видят лишь то, как одет я, скажи?
Им не важно, что съел на обед я, скажи?
Если всё в этом мире – лишь облик бездушный,
Так зачем я терзаюсь стихами, скажи?!
Посмотри сквозь вино на багровый закат.
Посмотри – и закат стал прекрасней стократ!
Кто не знал в этой жизни любви опьяненья,
Взяв всё золото мира, не станет богат.
Ты шёл по жизни, аккуратно ставя ноги,
Слагал в делах успех, как я слагаю слоги.
Ни женщин, ни вина – ты строил свой дворец.
А что нас ждёт с тобой? – одна земля, в итоге.
«Ученье – свет!, - так мать мне говорила, -
Сокрыта в нём немыслимая сила!»
Я был слепым глупцом, о мать, меня прости!
Но, видит Бог, что лампа та чадила.
Какой язык любить - решают за меня,
Чем брюхо мне набить - решают за меня.
Где мне и сколько жить – один Всевышний знает.
Как мне о том забыть решают за меня.
Если в доме твоём вдруг прокисло вино,
Если ночью холодною дует в окно,
Если только лишь пёс у порога встречает,
Ты погладь и хозяйку – поможет оно.
Мы с молодых ногтей обучены приличьям –
Умению скрывать от всех своё обличье.
А как найдётся тот, кто быть готов собой,
Мы, не кривя душой, клеймим его двуличьем.
Вот солнце идёт за барханы, смотри.
Вот дождь собирается в небе, смотри.
Смотри же! Не бойся казаться нелепым!
Вот жизнь твоя мимо проходит, смотри.
Не смотри на часы, жизнь и так коротка –
Не успеешь моргнуть – уж Костлявой рука.
Пей вино и люби! – это наша награда
За грядущие следом забвенья века.
Когда её портрет увидев невзначай,
Я с дрожью прошептал: «Всевышний, выручай!»,
«Умерь свой пыл, сынок, - раздался голос свыше,-
Что дадено тебе - вот то и лобызай!»
Тебе, мой милый друг, неведома работа,
Стяжанья смрадный дух и прочие заботы.
Ты в лучшем из миров рождён, всего лишь, псом,
Но путь свой завершив, тобой я б стал с охотой.
На небеса возьмёшь меня однажды,
Не буду знать ни голода, ни жажды.
Зачем мне небо это, Отче, объясни?
К чему мне мир, где добродетель в каждом?
Мне стряпня твоя – словно небесный шербет!
И лицом ты прекраснее всех, спору нет!
А к душе твоей словно Аллах прикоснулся!
Мне лишь жить не даёт на вино твой запрет.
Разве трудно, скажи, сосчитав по слогам,
В пару строк уложить оду славным богам?
Трудно - буквы сложить в том удачном порядке,
Чтобы стали они неподвластны годам.
Научены давно мы обивать пороги,
А как порога нет – в тоске уносим ноги.
Спешим скорей найти спасительный порог,
И, от того, вокруг всё больше их в итоге.
Люблю табак до дрожи в пальцах жёлтых,
Мне дым любим из листьев перетёртых.
Когда б не знал его, быть может, и меня
Не знали б вы в моих словах истёртых.
Я – презренный кафир из далёких болот,
Своим слогом мечтаю достигнуть высот.
А нужны ль те высоты, скажи, Алькайями?
Ты прожил не стяжая, и спишь без забот.
Молчишь загадочно, о времени река,
В бегущих водах отражая облака.
Когда б могла ты нам поведать о грядущем…
Но мы, и слушая, не слышали б тебя!
Кричат правители о благе всенародном,
Сдвигая брови под оплывшим лбом дородным.
То благо без очков никак не разглядеть.
На хлеб хватило, на вино – и бесподобно!
Хоть праздников не чту религиозных
И не чураюсь возлияний поздних,
Я человеком быть стараюсь по душе,
А не страшась увещеваний грозных.
А критики, мой друг, - им имя – суета.
От суесловий их поэтам маята.
Пусть твой калам в руке держал Всевышний,
Они и здесь найдут, что слишком речь проста.
Скажи мне, о мудрец, что это за напасть,
Как мне дойти домой и спьяну не упасть?
Мудрец кивнул на пса: «Он с четырьмя ногами –
Бери с него пример и напивайся всласть!»
Ошибки прошлых лет мне дороги как память,
Без них едва б я смог в наследство что оставить.
Не упрекай меня за давнее, мой друг, -
Коль не взнуздал коня, то чем ты будешь править?
С душою разум совмещаем честно,
Пусть даже не всегда они совместны,
Но разрушается наш мир в единый миг, -
Где есть любовь, там разуму нет места.
Коль родился без глаз – будешь вечно слепым,
Юность уж не вернёшь, если стал ты седым,
Если рифмы твои тяжелее гранита –
Не пиши ты стихов, занимайся другим.
Где тот источник, из которого отпить,
Чтоб мертвые слова мне чудом оживить?
Я той воды живой ищу хотя бы каплю
И бью кувшины, что пришлось мне осушить.
«Скажи мне кто твой друг?» - приветствуют повсюду,
И, по друзьям судя, нас видят как на блюде.
Но если так судить, хочу задать вопрос:
Что ж были за друзья у древнего Иуды?
Свой суд вершишь законом и любовью?
Зачем тогда ты взыскиваешь кровью?
Есть лишь один даритель, могущий отнять –
Тот, кто воздвиг над нами неба кровлю.
Прекрасны женщины, чудна их красота,
Любые раны заживляет доброта!
Но, как и среди нас полно мужей бездушных,
Так и не счесть нам жён, чьё имя – пустота.
О хмельное вино, о весенний закат,
Как и ты, я огнём негасимым объят!
Не сравнится с вином и любовным пожаром,
Всё, что нам о небесных чертогах твердят!
Зачем, Всевышний, ты нам выдумал героев? -
Лишь подвиги творят, не пашут и не строят.
Я б сам героем стал – крепка моя рука,
Но вот: забор упал, да и детишек двое.
Я золота не жажду, жажду славы,
Да и нужна она лишь для забавы –
Нос утереть иным чванливым гордецам…
Хотя и злато тоже б не пропало.
Этот хочет достигнуть в науке высот,
Тот – барышник – стяжает добычи кусок.
Ты себя не нашёл в этой суетной жизни?
Послужи-ка Отчизне отмеренный срок!
Когда ты сетуешь, что жизнь полна невзгод,
Ты этот камень в чей бросаешь огород?
Пусть мир достался нам не в самом лучшем виде,
Мы в нём хозяева, а не наоборот.
Хоть Бог, по-прежнему, готов к беседе с нами,
Мы книги слов его читаем лишь глазами.
Отбросив мистику, познать стремимся мир,
Но чтенье без души – как поиски в тумане.
Я тайны мирозданья не открою
И мудрецов позором не покрою,
Когда скажу, что нашим миром правит Смерть. –
Люби родных, пока они с тобою!
Дай мне совет, мудрец, как ближних возлюбить,
Когда сосед – подлец, обиды как простить?
«Ответ мой будет прост, сказал мудрец с улыбкой, -
Ты, прежде, научись во всём себя любить».
Ты пишешь, о поэт, что мир тебе постыл,
На красоте Небес той взор навек застыл.
Но видел я вчера, как ты ласкал красотку,
Хлебая свой глинтвейн, пока тот не остыл.
Жизнь расчертил свою красивыми графами,
На годы расписал прилежными строками.
Горазд планировать Разумный Человек,
Но мир вращается не этими руками!
Оставь надежду, всяк сюда входящий,
На языке младенцев говорящий!
Каким бы долгим ни был путь твой по земле,
Венцом всему – далёкий свет слепящий.
Мы наготу прикрыть стремимся с малых лет –
То, может быть, ещё Адама был завет.
И в этом здравом и разумном устремленьи
Заводим мы шкафы – чего там только нет!
Хоть деньги – зло, а жизнь с деньгами – рабство,
От грёз златых никак не удержаться.
Влекут мечты о белых яхтах и дворцах,
Хоть о простом, порою, лень стараться.
«Протянешь мало ты» - мне врач седой сказал,
Стыдясь своих долгов, я, что имел – раздал.
Но дней моих ручей журчит, сливаясь в годы…
Не верь врачам, мой друг, хоть много им похвал!
Кто пастве проповедь желает прочитать,
Хлеба волшебные всем страждущим раздать,
Тот сам, по совести, голодным быть обязан,
А коль набил живот, то всячески скрывать.
Мы всякий праздник отмечать готовы дружно,
Надеть обновы, деньги выкроить натужно.
Пускай вокруг чума, но пир идёт горой, -
Нам это действо для души славянской нужно!
Ты, изучив теорию прилично,
Изведав жизнь по книгам на «отлично»,
Стремишься в бой, скорей исправить мир,
Но знал бы ты, как жизнь не поэтична!
В подобии Творца прекрасен человек!
В молчаньи мудреца прекрасен человек!
В уменьи разрушать, в убийствах, лжи и лести,
В стремленьи властвовать прекрасен человек?
Жена всё просит дать ей равные права:
Чтоб не варить обед и не носить дрова,
Зато махать киркой, рулить, служить солдатом.
Ну, пусть себе берёт – она всегда права.
Малышку наказав, лишаешь апельсина,
За бранные слова ремнём отхлещешь сына, -
Ты слишком мягкотел, бери пример с Отца:
Шли на детей потоп, чуму и Хиросиму!
Хоть доблестей писательских не видно,
За это мне нисколько не обидно.
Скорблю о тех кто с словом вовсе не знаком, -
Их доля хоть легка, но незавидна.
Если всё в нашей жизни Всевышним дано:
И любовь, и печаль, и хмельное вино;
Если всё в наших судьбах расписано Свыше,
Почему так некстати приходит оно?
Пока здоров ты был – не слушал докторов,
А приболел слегка – и уж на всё готов.
Когда здорово тело, разум был недюжин,
Теперь же веришь только в силу порошков.
Хоть веришь истово, обряды соблюдая,
В грозу дрожишь, следя, как молния сверкает.
Коль нет грехов, к чему трястись в полночной тьме?
Иль есть сомнения, что ты достоин Рая?
Не за страх, а за совесть будь твёрдым, мой друг.
Не за страх, а за совесть будь добрым, мой друг.
Будь прекрасен душой не за страх, а за совесть, -
Перед идолом кланяться – глупо, мой друг.
До швов изнаночных изведан этот мир,
Остался космос – он последний наш фронтир.
Встречай Вселенная детей своих прилежных! -
Тебя исправим на привычный нам сортир.
Хоть бесят нас порой чужие недостатки, -
Как камушки в туфлях, как яркие заплатки, -
Но, встретив барышню с изъяном, как и наш,
Любимою зовём и обнимаем сладко.
Хоть нет милее нам своей отчизны,
Мы говорим о ней лишь с укоризной,
Пусть здесь наш отчий дом, любимые, друзья, -
Как дети мы по мелочам капризны.
Весенним днём любая зелена трава,
Та, что посеяна иль выросла сама.
Не мучь детей своих напрасными трудами, -
Всему научатся, была бы голова.
Правитель! Истину ты спрятал глубоко.
Я понимаю – править тоже не легко,
Но ты, по совести, пошарил бы в карманах –
Вдруг выйдет больше, чем на хлеб и молоко?
К чему искать своим порывам оправданья? –
Нам что себя понять – что смысл мирозданья!
Но дни проходят, их никак нам не продлить, -
Пока ты жив ещё, люби свои желанья!
Жизнь не познать без суетных последствий,
Не вырвать тело из причин и следствий:
То мягче спать ему, то слаще есть подай,
Одна душа способна жить по средствам.
Когда твердят: «Рожденья год открой» - солги,
Когда ты платишь подати весной – солги.
Хоть врать – бессовестно, но нет другого хода, -
Когда придёт Старуха за тобой – солги.
Шахтёр за вредность получает молоко,
Прибавку к отпуску, чтоб подышать легко,
А литератору, что в банке с пауками,
Не платят лишнего, хоть ценят высоко.
Какая разница в том, чья рука при власти? –
Сменяется режим – сменяются напасти.
Любовь и правду, честь и добрые слова
Ищи в душе своей, и счастлив будь в ненастье.
«Люблю одно и не люблю другого» -
Ты говоришь, и твёрдо твоё слово,
Но жизнь течёт и подмывает берега,
Меняемся мы все, что в том такого?
Оставь сомнения, бросаясь в пустоту,
Что, может, опоздал, иль выбрал цель не ту.
На веру уповай и на Отца надейся! -
Он любит, между дел, такую простоту.
Нам мудрецы твердят, что бедность – не порок,
Что нет причин для слёз, коль ты не одинок.
Всё может быть и так, но трудно в то поверить, -
Ведь, не сравнив, едва ль усвоишь ты урок.
Не каждому из нас доступно лицедейство,
Порой ввергает в шок совсем простое действо.
Не заставляй кривить душой того, кто прям, –
Убийство для него – не большее злодейство.
Прекрасен мир в зеркальном отраженьи,
Чудесна жизнь в парах хмельного зелья!
По сторонам смотря, без рюмки не прожить.
Не пьёт лишь тот, кто не имеет зренья.
В мире много достойных занятий, из всех
Я избрал себе путь, не ведущий наверх.
Ну и пусть не удастся побаловать тело, -
Ведь душа и без царских довольна утех.
Пусть, от рожденья, по природе, ты поэт,
Но вот безделица: таланта нет как нет.
Не мучь друзей своих ты чтеньем заунывным, -
Для приложенья сил найди другой предмет.
Мне с этим миром, как и всем, грозит расстаться,
Чертям в Аду на поругание достаться,
Но не загробный мир тревожит по ночам,
А то, как детям мне хоть в чём-нибудь остаться.
Бороться с рабством – вот в чём мало толку! –
Дух рабства – в каждом, все друг другу волки.
Уж сколько лет ломают рыцари копьё,
А люди не свободнее нисколько!
Каким бы ни был у семьи твоей доход,
Сумей в расход вписать за книгами поход.
Пусть говорят, что в свежем мясе больше толку, -
Ты тело кормишь, а какой с того приход?
Любая власть, плоха она, иль хороша,
Близка она тебе, иль не лежит душа,
Любой правитель жалкий, на земле – от бога.
От бога, помни, не дождёшься барыша.
В житейских бурях мы, увы, не идеальны:
Жестоки, мстительны, и даже аморальны.
Скандал – верх пошлости, дружище, так и знай!
Но как бы наша жизнь была без них печальна!
Кто верит в силу колдовского зелья,
Кто мир познать себе поставил целью,
Кто мот-безбожник, кто – святой и эконом, -
Всех ждёт земля холодною постелью.
Судом с обидчика потребую ответ:
«Зачем душа мне, коли денег нет как нет?
Что за халатность и безнравственность, послушай,
Коль разум дал мне, так отсыпь же и монет!»
Кто прав кто виноват - решаем кулаком,
Из глубины веков сей тянется закон.
Хоть воинов лихих сменили на спортсменов
За них болельщики всё выяснят потом.
Непостоянство наших жён, хоть и примерных,
Терзает юношей и мудрецов степенных,
Но если, алгебру отбросив, рассудить:
Нет постоянства даже в Матери-Вселенной.
А много ль нужно людям той свободы?
Всего-то дел: чтоб обошли невзгоды,
В кубышку, в подпол, отложить пяток монет,
Да в посевную ласковой погоды.
Дождливым летом на дрожжах растёт трава,
Над грядкой корчась, сыплешь бранные слова.
Хоть небеса тебе потопом угрожают,
Ты точно знаешь, что природа не права?
Коварством женщина сильна во все века,
За всякой подлостью есть женская рука.
Но кто как не она, в своей любви безмерной,
Героя слепит из любого дурака?
Да, истина от нас навек во мраке скрыта,
В грязи изваляна, извращена, забыта.
Но, здраво рассудив, нужна ли нам она,
Коли всегда полно помоями корыто?
В своих мечтах, мой друг, не нужно быть скупцом,
Рукой взмахнув, не бойся в грязь упасть лицом –
Коль ты замыслил власть над всем подлунным миром,
Во всяком разе, завладеешь хоть дворцом.
Мы городим свои заборы неспроста,
От пришлых пряча заповедные места, -
Полно любителей в чужой душе топтаться,
Плясать и жечь костры у каждого куста.
Я к чему приспособлен на свете, скажи?
В чём мой смысл: в работе иль в детях, скажи?
Я полезный предмет для гармонии мира,
Иль пятно на небесном паркете, скажи?
Скажи мне, вечно Безымянный и Безликий,
Зачем ты прячешься в церквах и базиликах,
Своё от всех скрывая имя и лицо?
Признайся честно, рухнул замысел великий?
Как любим мы подарки, чтоб бесплатно -
Пусть без заслуг, но получать приятно!
Есть лишь один изъян – приятность без труда
Обычно в долг ввергает неоплатный.
Мы принимаем за приличий торжество
Умение скрывать своё же естество,
Но если кто за нами тайно наблюдает,
«Что за двуличное, - решит он, - существо!»
Смысл жизни неясен, печален финал:
На могиле забытой лишь взвоет шакал.
Мы в любви и друзьях все утопим сомненья,
Пусть финал и печален, но полон бокал!
Любую веру в человеке уважаю,
Хоть часто взглядом удивлённым провожаю,
Но храм той веры обхожу за сто шагов –
Там злобный бог томит, гнетёт и унижает.
Что есть душа? То – чувства, или разум?
Что в нас клубится невесомым газом?
- Всего лишь шутка, друг мой, - множество личин,
Чтоб вы их примеряли раз за разом.
Вот говорят порой: «Грызи наук гранит!
Быть может, станешь ты однажды знаменит,
А без наук, дружок, тебе – метла, лопата…»
Что, делать чище мир, нам знанье не велит?
Я с тобой говорю не из страха, поверь!
Мне страшнее обычная плаха, поверь!
Ты смешон в своих баснях об адской геенне, -
Лишь глупец преклонится из страха, поверь!
Я не глумлюсь ничуть над предков своих верой,
Но современников другой сверяю мерой:
Познав науки, тут же кланяться богам -
Не просто ханжество, а с запахом аферы!
Зачем ты дал глаза нам, о Всевышний?!
Поверь, для счастья этот орган лишний.
Да, мы б не видели всю прелесть наших жён,
Но избежали б зрелищ никудышных.
«Всегда читай в оригинале, - говорят, -
Не всякий автор переводчику и рад».
Куда ж годится тот, известный всем народам,
Переводной шедевр, что так боготворят?
Мы почему всегда боимся перемен:
Суть перемены в чём? – банальнейший обмен.
Мы свой уклад, не идеальный, но привычный
Теряем разом, а получим что взамен?
Мечтаешь в стужу о жаре, хоть и напрасно,
В жару скулишь порой: «Как холода прекрасны!»
Что ж, человек таков: ничем не угодить.
Но прелести весны теперь ты видишь ясно.
Без краткости таланта не бывает –
Всяк литератор это твёрдо знает.
Но разве семьи сплошь и рядом так дружны?
Сестра всегда ли с братом пребывает?
Сойдёшь за умного, коль будешь ты молчать,
Чужие перлы и ошибки отмечать.
Сойдёшь за умного, но много ль в этом проку, -
Тебя ведь скоро перестанут замечать.
Коль скоро спор зашёл, не отступай, борись,
В волнах софистики за истину держись.
Из спора истина родится… А подумать:
Какая истина? – всего лишь компромисс.
Как наши дни пусты, коль не о чем мечтать,
Коль некому стихи нескладные писать,
Когда ничей портрет не занимает раму…
Как тяжко говорить, коль не с кем помолчать.
Как много глупостей мы в жизни совершаем!
От скольких мучимся, а скольких и не знаем!
Стремимся избежать и, лишь в конце пути
Мы цену глупости прекрасной понимаем.
Без веры в чудеса никак нельзя прожить,
Смогли бы мы тогда страдать, терпеть, любить?
Хоть опыт наш велик, мы за науки рамкой
Желаем видеть то, чего не объяснить.
Нам тридцать шесть всего доступно вечных тем,
Лишь тридцать шесть тревожных, ярких, нервных сцен,
Как постановку не меняй, надоедают.
О долголетии мечтаем… А зачем?
Я жизнь прекрасную стремлюсь живописать,
Пристойным словом, что могло б пройти в печать.
Но тяжко, Господи, мне рук твоих творенье
Без непристойных слов достойно описать!
Как часто с памятью обходимся нечестно:
Сжигаем письма, что, как будто, неуместны,
Стираем всякие следы минувших драм,
Но будет в жизни что ещё? – нам неизвестно.
Чем непонятней нам, тем кажется умней,
Вгоняет книга в сон. – «Какие мысли в ней!»
Читать, конечно, труд, но рассуди, приятель:
Кто мысль не донёс, ужели тот мудрей?
Ты ищешь истину весь свой недолгий век,
Правдивый, знаешь ты, прекрасен человек.
Но сколько лиц у правды, ты не представляешь!
Нет истины для всех, и не найти вовек.
От всех зверей лесных одним отличен он:
В тряпьё обряжен и вещами окружён,
Привязан к месту, где хранит свою добычу,
Когтями слаб, труслив и нюхом обделён.
Вот снова осень: каждый год одно и то же.
Чем дальше детство, тем всё меньше дней погожих,
Чем больше лет, тем мельче риски на часах,
И годы новые с прошедшими всё схожей.
Чтоб из любых мужей легко верёвки вить,
Всего один закон вам нужно не забыть:
Лишь самолюбие – мужчин больное место,
Всегда его беречь – и можно не тужить!
Меня порой пугает клич: «Патриотизм!»
В нём, с дрожью, слышится кровавый атавизм.
Как часто ненависть к соседу возвышаем –
Любить своих – какой в том героизм?
В твоей семье тоска, пустыня и разлад?
Ах, это муж – подлец конечно виноват!
С такой звездой, как ты, героем стал бы всякий,
А этот – лапоть, как и десять лет назад!
Чудны дела твои, родитель мой небесный!
Ты позаботился , чтоб жизнь была не пресной.
Дивлюсь без устали, верчу со всех сторон,
Постигну ль смысл твоей безделки – неизвестно.
Скажи, мудрец, как душу в вере укрепить,
Чтоб разучиться сквернословить и блудить?
- От блуда, друг мой, есть одно лекарство – годы,
А сквернословие… А без него как жить?
«Откуда всё взялось?» - из под седых волос
Мудрец упорно вопрошает, но до слёз
Мы озадачены совсем другим явленьем:
«Куда уходит всё?» - вот где больной вопрос!
Да, мы куклы, Великий Гончар нас слепил
И, на обжиг, в печи земляной разложил.
Не печалься, что в жизни не видишь ты смысла –
То не жизнь, а лишь пламя небесных светил.
Хоть муза – женщина, но женщина - не муза,
Лишь слёзы, прихоти и вечная обуза,
Но кто сказал, что с музой проще, чем с женой? –
Тот, видно по всему, не нёс такого груза.
Что ложь – великий грех, о том известно всем,
Обманы и враньё – одна из вечных тем.
Но, правды не сказать, ко лжи не прибегая –
Вот лучший способ избежать проблем.
Я знаю точно: осторожность – не порок,
Уменье выжить – это благо. Мир жесток.
Но у медали есть обратное обличье:
Кто осторожен, тот, обычно, одинок.
Где зло, а где добро порой не разберёшь,
Монетку бросишь вверх, но выход не найдёшь:
Ложиться на ребро судьбы упрямой вестник –
Мол, разбирайся сам и делай, как сочтёшь.
Не путай, друг мой, честь и честность меж собой:
Любой способен правду-матку гнуть дугой.
Слова – не медяки, чтоб запросто бросаться,
Язык – не зло, но пусть он дружит с головой!
Какая скука в этом лучшем из миров!
Нам драка добрая дороже всех пиров,
Мы выход ищем, но пока одно лишь знаем:
Налил вина в стакан, хлебнул, и был таков.
Прост и наивен, примитивен, говорят,
Из глубины веков дошедший рубайят.
А что, друзья мои, мы сильно изменились,
Творим не то же, что и сотни лет назад?
К.Сорокин, 2013г.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/