Ариадна Васильева

Время осенних птиц

 

«Странно, они все оставались на местах, каждый за своим рабочим столом. Можно было подумать, у них шло производственное совещание. Один Сева застрял где-то между шкафом и стендом, и имел одно желание – спрятаться! Спрятаться в еще более узкую щель, вдавиться куда-нибудь, втиснуться, только бы не слышать ничего, не видеть, не иметь, не состоять, не участвовать! Или идти на улицу и начать орать, призывать, громить все подряд!..»

1

 

К началу восьмидесятых годов большой частный дом номер пять на улице Садовой, окончательно обветшал, облупился, стал неприглядным. Окна смотрели на мир глазами провинившегося ребенка; в осеннюю непогоду крытая старым шифером кровля протекала, потолки в комнатах покрывались слезами и ржавыми пятнами сырости.

Сын Софьи Сергеевны Булановой, хозяйки старого дома, чертыхаясь, лез на чердак, там возился, неумело колотил по дереву и железу. Спускался вниз измазанный и сердитый, и пока Софья Сергеевна убирала тазы с набежавшей водой, вел провокационные разговоры о продаже этой покосившейся рухляди и переезде в благоустроенную квартиру.

Софья Сергеевна неизменно отвечала, что привыкла жить на земле, среди заботливо выращенных цветников и деревьев, что она умрет от тоски в скворечнике, так она называла многоэтажные дома, что ей ненавистна жизнь на виду у посторонних людей, что пусть, наконец, Андрей подождет, когда она, Софья Сергеевна переселится в мир иной, а произойдет это событие, по всей вероятности, скоро.

В доказательство Софья Сергеевна доставала из аптечки пузырек коричневого стекла и подставляла рюмку под остро пахнущие пряные капли. Андрей Константинович немедленно умолкал, пугаясь этого запаха, водружал на длинный нос очки в черной роговой оправе, погружался в исследования о таинственных обитателях причерноморских степей времен цезарей и Александра Македонского. Судорожные аварийные мероприятия на заваленном сломанными стульями и прогнившими матрасами чердаке заканчивались, жизнь в доме входила в привычную колею и нарушалась лишь ранней весной.

Чуть только из-за зимних туч выкатывалось веселое солнце, в любую свободную минуту мать и сын выходили в сад и начинали колдовать на клочке земли, отгороженном штакетником от соседних участков.

Андрей Константинович напористо, размеренно вонзал лопату в размягченную дождями землю, тщательно разбивал матово блестящие на срезах комья. Изредка останавливался передохнуть. Опершись на черенок лопаты, задирал голову, сквозь дрожащую, готовую ожить и брызнуть зеленью сетку ветвей глядел в застывшую на месте облачную поволоку, переводил взгляд на Софью Сергеевну, наблюдал, как она заботливо размечает границы будущих цветников; затем привычным движением вытирал о край рубашки запылившиеся очки и снова копал, не забывая, впрочем, напомнить матери, что именно теперь пора бы заняться и ремонтом. Софья Сергеевна поднимала бровь, бросала небрежно:

- Дом – это прилагательное.

Земля вспахивалась дважды, в начале апреля, потом в середине, когда сорняки успевали проклюнуться после первой грозы и ливня. Грядки рыхлили, взбивали, удобряли. Деревья к моменту цветения стояли подрезанные по всем правилам садового искусства. Софья Сергеевна сама одевала их в белые кокетливые чулочки – белила стволы известкой.

Теплыми вечерами после работы, бросив на колени натруженные, перевитые венами руки, Софья Сергеевна сиживала на скамейке под раскинувшим во все стороны гибкие ветви кустом жасмина. Подолгу оглядывала присмиревший в весеннем ожидании сад, вспоминала.

Яблоню посадил муж последней предвоенной весной. Она разрослась, укрыла шатром полдвора, но по-прежнему дарила ароматные плоды, и когда наступала пора созревания, гнулись ветки ее под тяжестью урожая. Софья Сергеевна любила старую яблоню, подолгу разговаривала с нею, даже вслух, если знала наверняка, что сына нет дома.

Ничего особенного в тех разговорах не было. Софья Сергеевна спрашивала у дерева о здоровье, интересовалась, не беспокоят ли гусеницы, не тяготит ли оставленный молодой побег. Яблоня млела под солнцем, осыпала на плечи Софьи Сергеевны бело-розовый цвет.

Плакучую иву неподалеку от входа в дом, на солнечном припеке, посадила сестра лет десять тому назад. Тогда было много разговоров и разногласий – уж очень тихое это было место, судьбой предназначенное для нежного и полезного дерева, но сестра заупрямилась, настояла на своем. Ива поднялась, свесив почти до земли нежные, тонкие, легко колеблемые ветром, космы.

Много росло в том саду кустов и деревьев, все они напоминали Софье Сергеевне о давно ушедших, милых сердцу людях, но в воспоминаниях уже не было острой тоски, она осталась в далеком прошлом.

 

Было время, когда у доктора технических наук, руководителя лаборатории в солидном научно-исследовательском институте Софьи Сергеевны Булановой жизнь протекала не только в заботах о цветнике.

В ту пору каждое утро надевала она отутюженное темно-синее платье с тонкой полоской белых кружев по вороту. Пила на кухне круто заваренный чай из чашки тяжелого фарфора, перебрасывалась с сыном несколькими фразами. Затем, прямая, как доска, с коротко остриженными волосами, всегда окрашенными в темно-каштановый цвет, уходила на работу, прихватив портфель, где не было ни пудреницы, ни губной помады, лишь стальная расческа для «гривы», белоснежный носовой платок и бумаги.

Шла по длинной окраинной улице на остановку автобуса без сопровождения, хотя Андрею Константиновичу было очень даже по пути с нею. Институт, где Софья Сергеевна проработала без малого сорок лет, находился как раз наискосок от здания краеведческого музея, и музей этот с грубо высеченными из камня идолами у входа раздражал ее несказанно. Даже беглый взгляд на них был напоминанием о сыне. Андрей Константинович не стал ни ученым, ни инженером, - был всего лишь музейным работником с мизерной зарплатой и внештатным лектором в Доме Знаний. Он жил бесконечными разговорами о загадочных скифах, об их культуре, опубликовал несколько статей в специализированных журналах и лелеял надежду в недалеком будущем защитить диссертацию.

Чтобы не видеть, как сын скрывается за резной дверью музея, Софья Сергеевна предпочитала ездить на работу одна. Презрительно двинув бровью, она с непроницаемым лицом поднималась по ступенькам к стеклянным витражам института, и тут все, включая вахтеров, почтительно здоровались с нею.

Два года назад на нее свалились награды. Она стала заслуженной, она получила орден, ее пригласили в Англию на симпозиум, ее стали усаживать в президиумы на совещаниях и конференциях, куда Софья Сергеевна шла с большой неохотой. Рабочее место, письменный стол, заваленный докладными записками, папками с отчетами, называла станком и не любила, когда по пустякам отрывали от дела. Ей казалось, что раз и навсегда заведенный ритм жизни будет продолжаться вечно, хотя в последние годы стала потихоньку сдавать.

Она стала сдавать, когда внезапно ощутила возле себя присутствие чего-то неясно-тревожного, чему в первое время не могла дать определенного названия. Будто и нет ничего, а ходит темное облако, ходит, и ничего ты с ним не поделаешь.

Чувства ее обострились. Случайно услышанный разговор двух пустых по ее мнению людей о том, что некоторые выживающие из ума старухи десятилетиями занимают руководящие посты, и думать не думают об уходе, уложил ее в постель с острой сердечной недостаточностью, а потом пришлось на месяц уехать в санаторий.

Темное облако тем временем разрослось, вспухло уродливой шапкой, а у нее уже не было никакого желания бороться. Противной стала возня за спиной, мышиный шорох, мелкий, вороватый. Ей стало казаться, будто даже самые преданные люди как-то незаметно отстранились, словно ждут, сумеет ли она размахнуться и смести с пути этот заговор - не заговор, ропот – не ропот, а черт знает что такое, чему и названия приличного не придумаешь.

Время шло, она терялась. Откуда-то сверху сыпались невыполнимые приказы. Выстраданные годами истины становились ненужными, толпы будущих кандидатов наук уезжали в Москву, нагруженные дорогими сувенирами для научных руководителей. Вдруг оказывалось, что серьезная недоработка в исследованиях вовсе не означает конца света, а вот не выполнить задание в срок – подлинная катастрофа. …И катастрофа разразилась.

Как обычно, в декабре, лаборатория должна была представить годовой отчет, а времени для окончательного завершения работы не хватило. Софья Сергеевна нервничала, указывала на недоработки, но ее заместитель Николай Валентинович Протасенко настаивал на своевременной сдаче отчета ученому совету. Разве можно лишить лабораторию премиальных! Он уверял, он с пеной у рта доказывал, что погрешности настолько незначительны, настолько легко устранимы, что никто о них и не вспомнит и даже не заговорит. Она нехотя уступила.

Неожиданно на заседание ученого совета (обычно о приезде комиссии из главка предупреждали заранее) явился давний противник Софьи Сергеевны, толстенький, благополучный, самодовольный, и вдребезги раскритиковал отчет. Он, то расстегивая, то застегивая пуговицу на пиджаке, без конца поправляя кокетливый узел галстука, пламенно говорил об устаревшей методике, о консерватизме руководителя, перечислил решительно все недостатки, имевшиеся в работе. У Софьи Сергеевны создалось впечатление, будто он заранее долго и кропотливо выискивал, вынюхивал (когда успел!) мельчайшие недочеты, и теперь громил ее с размахом и садистским удовлетворением.

В конце концов, отчет с оговорками приняли. В отличие от прошлых лет с унизительной оценкой, с условием исправления многочисленных(!) недоработок.

 

Время шло. Весенние работы в саду и покупка по случаю полного собрания сочинений Достоевского дореволюционного издания в прекрасном переплете, с золотым обрезом несколько улучшили ее настроение, но в институте за ней прочно установилась репутация консерватора. Софья Сергеевна терпела, терпела, в какой-то момент не выдержала.

Однажды в конце лета долго говорила с яблоней, снимала со ствола черных садовых муравьев, вытирала с впалых щек слезы, а на другой день подала в отставку.

Директор института крутил в раздумье ручку, уговаривал не действовать сгоряча. Софья Сергеевна была непреклонна, напирала на пошатнувшееся здоровье.

- Устала, Сергей Платонович, - говорила, не глядя в глаза директору, тихонько похлопывала ладонью по краю полированного стола и медленно, через силу, роняла слова, - шестьдесят девять лет – возраст не маленький.

Директор подписал заявление. В тот же день был издан приказ о ее увольнении и назначении Протасенко исполняющим обязанности заведующего лабораторией. Софья Сергеевна стала свободной.

Впервые за сорок лет некуда стало спешить, стало ненужным любимое синее платье. Иногда, по старой привычке извлекала его из недр шкафа, внимательно разглядывала и вешала на место. Ворча и негодуя на падение в мещанство, облачалась в бумазейный халат, занималась стряпней, мытьем посуды, вытиранием пыли с многочисленных книг, без конца возилась в саду.

У нее вошло в привычку внимательно прислушиваться к голосам и шагам за окнами. Замирала, ждала стука в калитку. Вопреки здравому смыслу, чудилось ей: вспомнят, спохватятся, придут, призовут. Никто не звал, и меркнул свет, когда затихали голоса обычных прохожих вдали.

Прошла неделя, другая, и любимая лаборатория стала уходить из ее жизни. Она немного успокоилась, нашла дело – села разбирать архив.

На террасе, где скрипела каждая половица, обложилась горами папок, рвала черновики, задумчиво перебирала листы с графиками и расчетами. За этим занятием, когда она совершенно потеряла надежду на визит бывших сотрудников, они и застали ее. Она услышала, как к дому подъехала машина, отозвалась на стук в калитку. Вышла с напряженным лицом, но увидав гостей, дрогнула, покраснела, жалкая улыбка тронула ее тонкие губы.

 

2

 

Первым, после радостно-удивленных приветствий и восторженных вскрикиваний, скользнув за спину Софьи Сергеевны, как-то неловко и поспешно проскочил в калитку Николай Валентинович Протасенко, бывший заместитель, а теперь без пяти минут начальник лаборатории. Спокойной, уверенной поступью привык ходить Николай Валентинович, а здесь почему-то неожиданно для себя засуетился, быть может, оттого, что Софья Сергеевна мельком глянула, вежливо кивнула, а руки не подала. Вот он и поторопился, ринулся вперед, оторвался от остальных, прибывших вместе с ним в его же автомобиле – небесно-голубом «Москвиче». В глазах Николая Валентиновича, светлых, почти прозрачных и глубоко посаженных, промелькнула некоторая неуверенность в себе.

Он очутился в узком проходе между глухими стенами, одна из которых, белого кирпича с фигурной кладкой по карнизу явно принадлежала соседнему дому, потом набрался смелости и прошел еще немного вперед. Тихо было во дворе у Софьи Сергеевны, спокойно. Николай Валентинович перевел взгляд на перспективу стройных деревьев, хмыкнул про себя и незаметно пожал массивным плечом.

Ему, человеку с положением, показалось это странное жилье – ухоженный сад и облупленный, обветшалый дом неподходящим местом для такого крупного специалиста, каким была Софья Сергеевна. Неужели она при довольно высоком окладе не в состоянии была хоть раз в жизни потратиться на ремонт!

Хотел ухмыльнуться, а ощутил смятение. Он чужим оказался здесь, в сером с иголочки костюме, в модном галстуке, тщательно подобранном в тон к темно-вишневого цвета рубашке. Глянул под ноги и увидел, что зеркально вычищенные туфли его примяли коврик недавно политой травки, нежной, отливающей шелком. Нарочно ее, что ли здесь развели, чтобы оживить скучный проход во двор.

Тут ступил за калитку следующий гость, молодой инженер Сева Дягилев, и сразу, будто с неба свалилась, налетела на него рыжая дворняжка Доня, завертелась, запрыгала. Сева гладил ее, теребил уши, хлопал по теплому, пахнущему псиной, пузу.

• Я вижу, вы знакомы, - поднял соболиную бровь Николай Валентинович.

• Еще бы не быть знакомым с такой собакой! – уселся на корточки Сева, а Доня мигом перевернулась, вскочила и ткнула холодный нос ему в губы. – Эта собака – замечательная собака. Это чудо природы, а не собака!

Николаю Валентиновичу стало скучно. Он отвернулся и стал смотреть, как приближаются к ним, семеня на каблуках-шпильках две дамы. Одна из них не утерпела и притянула к себе, осторожно захватив в пучок, несколько веток плакучей ивы, отчего заходило ходуном все дерево.

- Прелесть какая! – тихо прошептала она.

Тут каблук ее подвернулся, и она упала бы, не подхвати ее Софья Сергеевна со словами:

• Осторожно, Верочка, осторожно, наш двор не предназначен для модельной обуви.

• Так вот, - отдышавшись от перенесенного испуга, заговорила та, которую назвали Верочкой, - хотите или не хотите, Софья Сергеевна, а мы к вам. И сразу скажу, помолодели, поправились и похорошели при спокойной жизни.

• Лесть! Лесть! – перебила Софья Сергеевна. – Хорошеть и молодеть мне уже не приходится. Это, дорогие мои, по вашей части, - она обернулась к выходившей из машины последней гостье, - проходите, проходите скорей, Ольга Павловна. А теперь выкладывайте все, как сюда попали да еще с таким шиком? – метнула взгляд на Николая Валентиновича. - Впрочем, сначала нужно войти в дом.

Она повела в дом «девочек», как тайком, про себя, называла бывших сотрудниц, хотя «девочки» уже лет пять, как держали в секрете свой возраст.

Николай Валентинович и Сева тем временем углубились в сад, там озирались по сторонам. Протасенко было совершенно ясно, что Сева в этом доме свой человек. Ишь ты, как вьется возле него эта дворняга, где они ее только выкопали. Хотя, настоящая, породистая собака вряд ли бы прижилась в этих условиях. Но как же так могло получиться, что долговязый щеночек Дягилев прижился? Странно, странно, не ожидал такого Николай Валентинович.

Могло быть и даже мерещилось когда-то, что будет совсем наоборот. Не кто-нибудь, а именно он, Николай Валентинович с супругой станут своими людьми в этом доме. Пусть бы он не сумел, захлебываясь от восторга, возиться с хозяйской собакой, но для вечерних бесед за накрытым к чаю столом, для серьезных разговоров об очередных задачах лаборатории... Впрочем, что ни делается, все делается к лучшему. Пусть он сегодня не самый желанный гость, он выпьет чашу до дна, а потом, хоть трава не расти, какое ему дело до Софьи!

А дело-то было! Это его стараниями был практически завален прошлогодний отчет. Досконально зная все слабые стороны работы, Николай Валентинович составил умное и тонкое письмо в главк, и постарался, чтобы оно окольными путями попало в руки нужного человека. Нужный человек, умел читать между строк, понял, чего добивается и на чью должность метит Протасенко, а поскольку Николай Валентинович в новое время был нужней и важней устаревшей Софьи, то и предложенная им партитура была соответствующим образом осмыслена и разыграна.

Николай Валентинович долгое время тревожился, ловил институтские слухи. Не просочилась ли где информация о его непосредственном участии в деле со злополучным отчетом. Позже успокоился, затаился в ожидании, и дождался. Софья Сергеевна, наконец, догадалась, чего от нее хотят, и ушла.

В лаборатории растерялись, многие огорчились, хотя продолжали работать так, словно ничего не произошло. А затем состоялся крайне неожиданный для Николая Валентиновича разговор, где ему пришлось делать вид, будто он полностью со всеми согласен и ничего не имеет против поездки к бывшей начальнице.

Дело, побудившее их появиться на улице Садовой, было непростым, требовало уловок и дипломатии.

Как правило, уходящему на заслуженный отдых сотруднику всегда устраивались торжественные проводы. Так было принято по давней институтской традиции. С Софьей Сергеевной почему-то получилось иначе. Не было ни собрания, ни речей, ни памятных, в пухлых с золотым тиснением адресов и полагающихся к случаю подарков. Виновница предполагаемого торжества исчезла тихо, незаметно, словно ее никогда и не было в институте, и бывшие ее сотрудники молчаливо уткнулись каждый в свою работу. Но Протасенко не торопился занять освободившийся письменный стол начальницы, остался на прежнем месте.

Правильно он поступил. Заседание ученого совета, где должны были утвердить его в должности заведующего лабораторией, еще не состоялось, а без такого заключительного аккорда Николай Валентинович оставался всего лишь «исполняющим обязанности». Пускай это была обычная формальность, но он не хотел, взгромоздившись раньше времени за стол Бабки, вызвать тем самым ненужные разговоры и косые взгляды.

И стоял этот стол непривычно пустой, холодный. Уборщица подходила к нему каждое утро, вытирала пыль с матовой поверхности. Верочка поставила было горшок с кактусом, когда-то пожертвованным в лабораторию самой Софьей Сергеевной из ее коллекции, но с кактусом стало еще хуже, будто и вправду кто-то умер, и Вера Алексеевна поспешила убрать его на прежнее место, на подоконник.

Об уходе Софьи Сергеевны без традиционных почестей шептались в углах, в коридорах института, но как-то стыдливо и неопределенно. Лишь однажды Сева, наверняка по молодости, не сдержался и брякнул громко, но обращаясь к одному человеку - Михаилу Потаповичу Зайчику, мол, с Софьей Сергеевной не по-человечески поступили.

- По-свински поступили, - уточнил его мысль Зайчик.

 

Бывает же! В самом деле, ну что это такое! Солидный, пожилой человек, грузный дядька с очками в круглой оправе на толстом носу, ко всему прочему – Михаил Потапович, и на тебе – Зайчик! Его и Кроликом, и Зайцем, и как только не называли, но главное прозвище его совершенно не было связано со смешной фамилией. Миша-Не-Греми-Цепями, – вот как отметили Зайчика за одно хитрое устройство в его характере.

В углу, в самом дальнем конце комнаты сидит, бывало, Михаил Потапович, отгороженный от остального мира приборами, перепутанными проводами. Так тихо сидит в закутке, что иной раз бывает неясно, там он или не там. Но случись конфликт какой-нибудь - вдруг напомнит о себе. И пойдет добиваться справедливости, и пойдет резать в глаза правду-матушку!

Оглянуться, придти в себя от неожиданного наскока народ не успеет – нет его. Снова сидит в своем углу. Одинокий, сосредоточенный.

На этот раз Зайчика поддержали. Охотно и радостно развязались языки, все, перебивая друг друга стали громко говорить, что Софью Сергеевну до неприличия быстро забыли, а ведь она, подумать только – почти полвека отдала институту! С глаз долой, из сердца вон? Так получается? Думали, спорили, чуть не переругались, постановили ехать к Софье Сергеевне. Не любит официальных мероприятий, ладно, Бог с ней. Что мешает собраться у нее дома, в спокойной, дружеской обстановке, поговорить о науке, о перспективах лаборатории. Ей это будет приятно.

Неожиданно для всех, Николай Валентинович страшно засуетился, проявил активность при обсуждении разного рода деталей предстоящего торжества, и даже взял на себя обязательство уговорить приехать директора. Уж к кому – кому, а к Софье Сергеевне тот всегда относился с большим уважением.

 

3

 

Михаил Потапович Зайчик родителей не помнил. Говорил дед, воспитавший его, что только и успел отец любушке-жене сына подарить да и погиб где-то на Перекопе под врангелевскими пулями, а мать, спустя два года, тиф прибрал.

Эх, что теперь вспоминать, кому это интересно. Самому Зайчику детство и юность казались далекими и даже чужими, будто не с ним, а с кем-то другим было. Да и что там было! ФЗУ, вечерняя школа, техникум и война.

Войну Зайчик не любил вспоминать. Спрашивали его:

-Как воевал?

-Воевал, как все, - ответит и замолчит, или переведет разговор на другую тему.

Раз, под вечерок, в скором времени, как вернулся он с фронта, сидел на лавке возле старого деда, отдыхал. Дед возьми и толкни его в бок:

- Глянь!

Глянул Зайчик, а по другой стороне переулка с двумя полными ведрами воды идет соседка Валя и плещет из ведер на босые ноги. Сама из себя налитая, на каких таких харчах в войну поднималась, неведомо. Поравнялась с соседями, ведра на землю поставила:

-Здравствуйте, - говорит.

А сама глазами!.. Будто не глаза у нее, а какое огнестрельное оружие. И вся она – пожар. Хватай ведра, лей на голову, на рыжие косы. Нос в веснушках; плечи, открытые по летнему времени, тоже в веснушках.

- Послушай сюда, Валентина, - говорит дед, - а давай я тебя за Мишку сосватаю. Вона, какой кавалер! Голова, руки, ноги – все на месте. Полный комплект.

-За такого кавалера хоть завтра! – хохочет, стреляет глазами.

Отсмеялась, легко подхватила ведра и дальше пошла, а дед:

- Женись, Мишка, дело говорю. Ждала тебя девка.

Женился Зайчик на рыжей соседке, с ней судьбу нашел. Первое время ее Зайчихой звали, но она не обижалась.

- Не волчиха же, - скажет, и весь ответ.

И такая она, Валя, была золотая и ладная баба, что вот скажи Зайчику, что он мог не встретить ее, так он взял бы и умер. Об одном он просил: «Ты смотри, Валечка, не расти больше». Но ее по молодости тянуло вверх. Стала Валечка на полголовы выше своего Зайчика, а после второго ребеночка в два обхвата плотней.

Поселились в старом дедовском доме. Дед не зажился. Вскоре после свадьбы отвезли его иссохшее тело на кладбище, положили рядом с женой и дочерью. А еще через некоторое время вернулся Зайчик на старое место в лабораторию Софьи Сергеевны, где работал перед войной в должности техника. Он мечтал о высшем образовании, пытался не раз хотя бы на заочное отделение податься, да где там. Дед в наследство не дом – халупу оставил, надо было строиться и все самим, все своими руками.

Брали ссуду, потом выплачивали. Валентина Петровна детской медицинской сестрой работала при роддоме. Оклад. А такого, чтобы за выхоженного младенца награды в виде десятки в карман белого халата класть, такой моды в те времена не знали. Да и горда была Валентина Петровна.

Зайчик был замечательным мастером. Каждый прибор в лаборатории был создан, собран и отлажен его золотыми руками. Ни один опыт не проводился без его участия. Все это было лестно и приносило, как говорится, глубокое моральное удовлетворение, но семейный бюджет постоянно трещал по швам, и латать образовавшиеся дыры с каждым годом становилось все трудней и трудней.

Зайчик пытался работать на сторону. Один смех. Принесут ему в починку приемник, он две ночи просидит, а за работу ничего не возьмет

- Неудобно, - скажет он Вале, - сосед по-человечески ко мне, а я с него стану деньги лупить? Неудобно.

- Зачем соглашался? – спросит Валя, а сама посмеивается.

Интересно ей получить ответ от мужа. А ответ такой:

- Так ведь дело в чем, - скажет Зайчик, - мне это самому азарт, смогу я или не смогу разобраться в такой схеме?

И не знал того хитрый приятель, что Зайчик на этих приемниках все, что можно в радиотехнике изучить – освоил. А вскоре телевизоры пошли, Михаилу Потаповичу понадобилась уже целая библиотека специальных книг.

Жизнь не ласкала Зайчиков, но все равно, они хорошо, они ладно жили. Дом со временем отстроили. Дети их, сын и дочь, были здоровые, какие-то по-особому отмытые.

Все шло хорошо до тех пор, пока не стало плохо. Зайчик стал выпивать. Нет, нельзя сказать, чтобы он сделался алкашом. Приходил домой вовремя, вел себя вполне прилично, не куражился, но почти каждый день набирался до определенного градуса, и в таком градусе представал перед ясными очами супруги.

Чего ему надо было, какое такое он горе размачивал, этот счастливчик, принесший с войны, как говорил покойный дед, и руки, и ноги, и голову – полный комплект; этот счастливчик, за которого без всяких проволочек вышла первая на всю округу девчонка и родила ему здоровых таких колобков, крепышей, всем мамашам на зависть. Это чего ж ему надо было, Зайчику Михаилу Потаповичу?

Началось в те годы, когда закончился в семействе Зайчиков восстановительный период. Дом, наконец, подвели под железную крышу, во дворе был вырыт глубокий колодец с деревянным срубом, с откидной крышкой и воротом, и соседки бегали к Валентине Петровне за водой, говоря, что она у них холодней и чище, чем из колонки.

На работе у Зайчика было хорошо поставленное дело, к нему относились с почтением и уважением. Не только в лаборатории, приходили из других отделов не кто-нибудь - Ученые (Зайчик это слово выговаривал с большой буквы), приходили именно к нему советоваться или звали на консультацию.

Дочь окончила школу с серебряной медалью, поступила в институт и уже крутила амуры с молодым лейтенантом. Сын подошел вплотную к школьному финишу. Отец и сын часто спорили. Сын говорил:

- Что ты возишься с этим колодцем? Через год в каждый дом водопровод протянут, кому он будет нужен?

- Так ведь не в колодце дело, - втолковывал сыну Зайчик, - ты посмотри, сколько народу к нам приходит. Вроде бы за водой, а на самом деле, может, и не за водой, а просто поговорить, посоветоваться.

- Мудришь, батя, люди могут и так придти, а колодец просто нерациональная вещь. Сколько ты на него сил и времени потратил.

Сын фыркал носом и уходил, а Зайчик обижался. Возможно, рассуждения сына были правильными, а справедливости в них не было. Получалось, будто Зайчик всю жизнь распылил без цели, без смысла, без выгоды на одни ненужности вроде колодца, а теперь пришли умные люди и говорят: «Ты, братец, все чепухой занимаешься. Дело надо делать, деньги делать, а не так, чтобы для одного только морального удовлетворения».

Зайчик обиженно думал вслед уходившему сыну: «Ты, милый, не в старой дедовской халупе вырос, а в хорошем доме. То-то». Но мысли эти были неубедительными. Какая-то хитрая бестия нашептывала на ухо, что высшего образования он так и не получил, и именно потому не получил, что растратил время на дом, на... а-а, будь он трижды неладен... колодец, на ремонт чужих приемников и телевизоров, и они ему ничего, кроме славы дельного мастера не принесли.

«Разве этого мало?» – спрашивал он в воображаемом разговоре с сыном. И слышалось, будто сын отвечал: «А то много!» «Чего же ты хочешь?» – снова спрашивал Зайчик.

Он не знал, чего хочет сын. И в этом тоже была несправедливость. Он стал обобщать и увидел, что разных сортов, на любой вкус несправедливостей вокруг него разлито море. Затевал на эту тему разговоры с людьми, ему отвечали: «Так испокон века ведется, - добавляли, - чудак, – и пожимали плечами».

Нет, в чудаки записываться у Зайчика не было никакой охоты. Он дотошность свою чудачеством не считал, ему важно было понять смысл всего вокруг него происходящего. А происходило неладное. Народ, словно с цепи сорвался. Хамство кругом, в очередях глотки друг другу перегрызть готовы. Один лопатой деньги гребет, неизвестно, откуда они у него берутся, другой ему завидует, а потом радуется, когда того ОБХСС за шкирку возьмет да и посадит.

Зайчик не был завистником, и чужому горю никогда не радовался, он разобраться хотел, откуда оно пошло явное неравенство, недопустимое при советской-то власти, несправедливое, и, по всему видать, неправедное.

Загрустил бедный Зайчик, а загрустивши, стал выпивать. Закончится рабочий день, он по дороге домой и заглянет в пивнушку, там полно знакомых, разговоры туда-сюда, глядишь, спор начнется. Иной раз дурной до невозможности, на тему, например, говорил ли эмир Бухарский на французском языке или не говорил. Один будет с пеной у рта доказывать – говорил, другой, грохая кулаком по стойке и гневаясь неизвестно на кого, уверять противное. А если вдуматься, какое им дело, и той и другой стороне, до лингвистических способностей давно сгинувшего эмира Бухары!

Нет, подобного рода споры Михаила Потаповича никогда не привлекали. Он искал и находил мужиков иного соображения, людей рассуждающих - философов, способных объяснить происходящие в обществе перемены.

В тот горький для себя период он думал так: была война, и было трудно, а какие были люди! Это же люди были! С тобой разделить последний кусок хлеба? Держи последний кусок хлеба. Тебя раненого из огня вытащить? И тащили. И не спрашивали, делать добро или не делать, а просто делали.

В годы ратного труда верил Зайчик, что так будет всегда. Плохому в лицо скажут: плох; хорошего поддержат, люди станут как братья не по религии, не именем господа Бога, а по совести, в стране, омытой кровью, освобожденной ценой человеческих жизней.

Но когда увидел Зайчик, что плохому живется лучше, чем хорошему, стал он думать: как же оно так могло получиться, - воевали-воевали, а справедливость не восторжествовала, мир не стал лучше. Одни говорили:

- Оставь, люди есть люди. Они всегда такими были.

Он возражал:

- Не всегда.

- А когда? Вот скажи, когда люди были другими?

- Во время войны.

Кто-нибудь неопределенно протянет:

- Так то война… тебе, что, опять на войну захотелось?

И пойдет гулять спор. Однажды среди философствующей братии, нашелся один и в упор спросил Зайчика:

- Тебе чего надо?

Зайчик стал думать и протрезвел. Действительно, чего ему надо. Лично ему, чего надо от людей?

Ведь, по правде говоря, чем без толку воздух сотрясать и выискивать явные и неявные недостатки окружающей тебя жизни, не лучше ли поискать средство, как эти недостатки искоренить? Думал трезвый, взявший голову в руки Зайчик, да так ничего и не придумал. И дома поддержки не было. Валентина Петровна его жалела, жалея, говорила:

- Не понимаю я про эти дела, Миша. Просто люди разные на свете. Одни хорошие, другие плохие. Какая у кого конституция, тот так и живет.

Сын добавлял:

- Ты, отец, зря встреваешь! Тебе больше всех надо, да? Ты свое дело делаешь? Ты - честный человек? Так и радуйся, а премудрости эти оставь другим, кто умнее нас с тобой и лучше, чем мы, разбирается.

Отец внимательно прислушивался, а затем говорил сыну. По традиции от войны плясал, намертво она в его поры въелась:

- На фронте было просто. Ты получил приказ, боеприпас получил. Враг – вот он. Так иди и бейся с врагом, пока сердце в груди стучит. Убьют, значит – убьют. Не убьют – жить будешь. А теперь? Приказа нет. Оружия тоже нет. Нет такого закона, чтобы иметь при себе оружие. Враг... какой же он мне враг, если одного со мной роду-племени, такой же русский человек.

Сын щурил темные глаза и задавал все тот же философский вопрос из пивной:

- Ты чего развоевался? Обратно на войну захотел?

• Да я не об этом, - досадовал Зайчик, - мне, чтобы совесть у людей возродилась. Как ты считаешь, мы бы победили, если бы каждый думал только о себе? Ни в жизнь! Так бы и остались под немцем. Да и не было бы уже нас никого. Или ты считаешь, что мы дошли до Берлина только потому, что за нами стояли заградительные отряды?

• Нет, лично я так не думаю, но, отец, пойми, - сын для убедительности прижимал руки к груди, - было другое время. И люди были другие.

- Как другие, какие другие! Да вот же он я, перед тобой сижу, какой был, такой и остался. А ты – мой сын, одна закваска.

Сын смеялся.

- А вдруг прокисла? И вообще, батя, не разводи демагогию.

Туго приходилось Зайчику. Связать свои мысли, чтобы понятный текст получился, он не мог. Он думал еще вот о чем: собственно этот «враг», какой он тебе враг, если ходит вместе с тобой на работу, так же как ты, получает зарплату, и каждый месяц расписывается в ведомости. Только ты свои кровные, не отходя от кассы, считаешь и прикидываешь, сколько там за долги, взятые на прошлой неделе, надлежит изъять из общей суммы, как распределить остаток, чтобы в следующем месяце новых долгов не наделать. А тот, другой, небрежно пихнет ее в задний карман, мол, чего там, какие это деньги, это пустяки.

Он живет где-нибудь неподалеку, и все у него такое же, как у тебя – жена, дети... Но ты видишь и чувствуешь, что он не такой, как ты человек, он совершенно другой человек. И ни в одном сне тебе не приснится жить так, как живет он. Откуда у него что берется? И ты его не спроси, нет у тебя такого права - спрашивать. Он на дороге не грабил, с ножом в темную ночь не ходил. Он где-то нашел утечку. Ма-аленькую утечку. От такой малости страна не обеднеет, а ему хорошо.

Время идет, он нос задирать начинает, тесно ему становится. Он, истекая слюной, начинает примеры приводить, как в Европе да в Америке при капитализме живут, как они жить умеют, как у них все есть, а у нас ничего нет. Он презирать, презирать начинает этих вот психов ненормальных с их въевшейся в поры советской сознательностью и энтузиазмом. Сделать что-нибудь себе самим на пользу ни ума, ни смелости, а брюзжания и визга по поводу и без повода на сто человек хватит.

Ах, как ненавидел их Михаил Потапович, что ты с ними будешь делать! Не стрелять же на самом деле. «Эй, - скажут, - с ума соскочил, это же Иван Степанович! Да что он тебе, мешает? Человек, как человек, хозяин. В дом, что плохо лежит, тащит? Так и ты тащи, если оно плохо лежит. Не ты – другой подберет».

Да, в таких условиях он ничего не мог сказать сыну. С одной стороны в затылке стучало про закваску, вдруг и правда прокисла; с другой он ведь сам лично в сорок пятом году насмотрелся на европейскую жизнь, какое у них там все чистенькое, ухоженное, несмотря на войну. И одеты они не так, и неведомо им странное слово – ватник, и с едой до недавнего времени, по всему видать, было не так уж плохо. А домà! Домà – сказка!

Зайчику иногда казалось, что он со своими вопросами один такой остался. Молчуном сделался, особенно на работе. Но изредка, если невмоготу становилось перед лицом явной несправедливости, выходил из угла и «гремел цепями». Часто невпопад, за что получал в спину иронические взгляды.

 

 

 

 

 

 

4

 

Софья Сергеевна привела «девочек» на террасу. Усаживала, суетилась, велела, чтобы на столе ничего не трогали, а то потом черт сломит ногу в этих бумагах. Собственноручно свалила на крышку сундука груду папок, приговаривая, что это хлам, хлам.

Вера Алексеевна и Ольга Павловна удивленно поглядывали, тщетно пытались расшифровать странное выражение, промелькнувшее в глазах бывшей начальницы, перевели заинтересованные взоры на небольшую тетрадь в руках Софьи Сергеевны. Показалось, она хочет что-то сказать, но внезапно поджала губы и унесла ее с глаз долой.

- Ну? – обратилась она к Верочке, когда бумаги были убраны.

Начались переговоры. Вера Алексеевна и Ольга Павловна осторожничали, недоговаривали, путались в словах, но из всех недомолвок вырисовалось одно: торжественный вечер нужен всем, не только ради Софьи Сергеевны они надумали его устроить. Вот нужно собраться, хоть караул кричи, хоть разбегайся в разные стороны, до того неуютно стало в лаборатории.

Неожиданными были эти речи. Что ж такое получается? Была Софья – было хорошо. Ушла Софья – стало плохо. Зачем же допустили, чтобы ушла? Странно, не огорчение, она ощутила чувство мелкого серого удовлетворения. Пусть их. Так им и надо.

Хотя, с другой стороны, будучи человеком справедливым, понимала: ни Вера, ни Ольга сделать ничего не могли. Не их вина, не с них спрос. Положа руку на сердце, она иной раз ловила себя на чувстве вины перед ними за свой внезапный уход. В такие минуты мерещились ей широко раскрытые глаза молоденькой лаборантки Женечки Фетяскиной, в них были и боль, и упрек, и готовые брызнуть слезы. Что они сегодня собираются праздновать, какое такое достижение! Смешно, ей-богу. И отказать нельзя.

Софья Сергеевна сделала вид, будто тщательно обдумывает решение, хотя мыслей в голове не было никаких. На террасе притаилось затишье. Потом, неожиданно для самой, сказала:

- Бог с вами, устраивайте свой вечер, если вам так хочется, - растерянно огляделась по сторонам, - но нужно как-то все это организовать…

Тогда Верочка и Ольга Павловна закричали, чтобы она ни о чем не тревожилась, что они уже много кое-чего накупили и приготовили, что с этого момента они, исключая Протасенко (ему необходимо вернуться по делам в институт), поступают в полное распоряжение Софьи Сергеевны и что к семи вечера все будет готово.

Бурная деятельность развернулась сразу после отбытия Николая Валентиновича. Галдели, перебивали друг друга. Софье Сергеевне стало казаться, что в жизни ее ничего не изменилось, и не приготовлением праздничного ужина она будет сейчас заниматься, а даст последние указания к проведению очередных опытов. Дурная минута прошла. Все-таки она была довольна, что о ней вспомнили.

- Я добренькая, - приговаривала, - потому что соскучилась без вас, свинушки вы этакие. Забыли меня совершенно.

- Свинушки, свинушки, - радостно соглашались дамы. Таращили глаза, будто заново увидали в ней нечто такое, чего не разглядели за долгие годы.

 

К делу! Вера Алексеевна стала разгружать сумки.

- Вот колбаска. М-м-м, какая колбаска! Ее нужно сразу же в холодильник. Так... это фирменное соление Ольги... Севка, по лапам! Оставь рыбу в покое!

- Понюхать уже нельзя.

- Нюхай и клади на место. Это... – она взяла в руки большой сверток, – это потом. Куда бы спрятать?

Софья Сергеевна догадалась, что в пакете неизбежный подарок и досадливо покрутила головой.

- Ничего, ничего, - остановила готовящийся по этому поводу выговор Ольга Павловна, - так надо, - и унесла сверток в комнату.

Севе вручили список недостающих продуктов, и он ринулся бежать в магазин, но Софья Сергеевна остановила его:

- Потерпите минут десять, - шепнула, - историк явится, вместе отправитесь.

Сева отметил, что «историка» она подала без обычной иронии, послушно сел в уголок. Софья Сергеевна перехватила его взгляд и вздохнула. Постепенно она перестала вслушиваться в общий разговор. Возле нее о чем-то спорили, она не принимала участия в препирательствах, она видела перед собою сына.

 

Вот он снимает очки, протирает их долго, терпеливо, рассматривает на свет, не торопится спрятать за стеклами близоруко сощуренные глаза.

- Ты странный человек, - говорит он матери, смотрит на нее ласково, склонив голову к левому плечу, - ты считаешь, что право на жизнь имеют лишь точные науки, а остальное - ерунда на постном масле. Прогресс человечества определяют не одни технические усовершенствования, но и открытия в области природы духа. Ты можешь представить себе русскую культуру, скажем без Пушкина, Карамзина…

- О-о-о, занудил!

Он надевает очки, поправляет их, прикасаясь к дужке длинными, как у музыканта пальцами, собирается говорить.

- Полно, полно, - отмахивается Софья Сергеевна, - лекции в Доме Знаний читай, не мне.

Уже вечер. Они сидят у стола в ее комнате с большим окном, их разделяет пятно света из-под грибка зеленого абажура. На противоположной стене покачивается тень от головы Андрея Константиновича. Большая, преувеличенно лохматая.

- Прости, мама, но ты иногда проявляешь такое невежество по отношению к гуманитарным наукам, что мне становится стыдно за тебя. Без них самый распрекрасный технический прогресс может обернуться против человечества таким… таким…

- Да пойми ты, - вскипает она, - я ничего не имею против гуманитарных наук! Я имею зуб против тебя. Да! Зарылся в каких-то скифах, знать кроме них ничего не желаешь. А вокруг тебя жизнь, жизнь! - она, как заслонкой, машет перед лицом ладонью, - ты ее не видишь.

- А ты сама? – хитро поглядывает на мать Андрей Константинович.

- Что я? – теряется Софья Сергеевна. – Неужели ты хочешь сказать, что моя наука... – она высокомерно и отчужденно смотрит на него, – милый, результаты моих исследований всегда находили себе применение.

- Во-во, применение. Вещность. Пощупать можно. А вот я тебе сейчас скажу... Нет, ты выслушай. В свое время вы определили технологию производства: механизмы, оптика, средства коммуникации, оружие, наконец. Прописная для тебя истина. Вы были и остаетесь необходимыми. Но пойми, в наше время мало одного умения производить...

- Хм, - она смотрит по-прежнему высокомерно и отчужденно, - ты хочешь сказать, что скоро отпадет потребность в техническом прогрессе, и взамен понадобится армия болтунов вроде тебя?

- Я не болтун.

- Ты? А вот я тебе скажу. Как-то раз Верочкина дочь сидела у нас на работе и учила историю. Я взяла посмотреть ее учебник. Батюшки! Историки, эрудированные, умные! Вы не в состоянии написать приличный учебник даже для детей. Что за текст, что за словоблудие. А ребенок вынужден это читать!

- Мама, ты же знаешь, что к школьным учебникам я не имею ни малейшего отношения. Там своя кухня.

- «Кухня». Вот именно! «Лучше я посижу во временах Адама и Евы, чем встревать в «кухню»». А единственное место, где бы ты мог с пользой внедрить свои знания – это именно школьный учебник.

- Внедрить…

- Да. Любая крупица знаний должна находить себе применение.

- И даже твой последний отчет? – вскидывал он по-детски обиженные глаза.

- Да, да! Что ты цепляешься к этому несчастному отчету? Придет и его время.

Она долго и внимательно смотрит – верит он или не верит ее словам. Но он отодвинулся и сидит так, что ей видно теперь только нижнюю часть лица сына. Губы сжаты, глаза прячутся в тени абажура. Ничего не разобрать. Он молчит. Потом снова начинает.

- Я давно хочу спросить тебя, мама. – Андрей Константинович говорит очень тихо, - ты, признанный авторитет, ты ушла из института, а человек... ну, хорошо, хорошо, я не буду уточнять. Однако я сужу по твоим же рассказам, неталантливый человек занял чужое место. Это что, тенденция? Мода пошла толковых, талантливых специалистов заменять… как бы помягче выразиться… специалистами «второй свежести»? Ты можешь ответить?

Она вскидывает голову. Равнодушно, словно ждала этого вопроса, отвечает.

- Могу. – Поднимается с места и начинает ходить по комнате. – Мое время и вправду закончилось, – она выставляет вперед ладонь, защищаясь от его возможного протеста, - не спорь, не пытайся мне возражать. Надо быть честным хотя бы перед собой. Я должна была уйти.

Софья Сергеевна подходит к окну, сдвигает в сторону занавеску. За нею на широком подоконнике, выстроившись в ряд, стоят горшочки с редкими кактусами. Она берет в руки один горшочек и начинает внимательно разглядывать округлое растение все сплошь в мелких белых крапинках.

- Смотри-ка, последний бутон со дня на день готовится расцвести.

- Мама, мы говорим не о кактусах, - досадливо морщится Андрей Константинович.

Она послушно ставит горшочек с растением на место, задергивает занавеску, садится.

- Что тебе сказать… Наука не стоит на месте, Андрюша. До недавнего времени мы все делали своими руками. Чтобы поставить опыт, мы должны были изобрести и сконструировать прибор. Сколько раз мы с тобой ругались, когда я дотемна задерживалась на работе, а потом не хотел слушать, стоило мне начать оправдываться и рассказывать про очередной опыт. Теперь на работе так не задерживаются, - она усмехнулась, - мы поднялись на новый технический уровень. Кому сегодня нужен ученый одиночка? Никому он не нужен. Вот и уходит в прошлое. Да и вся созданная нами кустарщина тоже уходит в прошлое. Нынче на первом месте производственные связи, а это, - она стала загибать пальцы, – договора, сметы, планы, докладные записки… Самое главное, - сроки. Страшное дело – не уложиться в срок, – она тяжело вздыхает. – Тут хочешь – не хочешь, требуется деловой человек. Такой чтоб вертелся, вертелся, вертелся, чтобы справлялся со всей этой бюрократией. И еще… Впрочем, это уже не интересно. - Софья Сергеевна тяжело поднимается с места, снова ходит по комнате и явно пытается увести разговор. - Ты презрительно назвал Николая Валентиновича специалистом «второй свежести». Андрюша, поверь мне, это не так. Он деловой человек, и по-своему даже талантлив. Он видит цель, идет напролом…

- О! – обрадовано закричал Андрей Константинович и ткнул пальцем в сторону матери, - напролом!

Софья Сергеевна промолчала, потом остановилась за спиной сына и положила обе ладони ему на плечи.

- Слушай, давай сменим тему, мне надоело переживать, честное слово. Иная печаль у меня. Гложет и гложет, вот это печаль, так печаль.

Она наклонилась над ним, хотела заглянуть в глаза. Он увернулся от ее рук и стал смотреть в сторону.

- Не надо, мама.

- Не пойму. Мужик как мужик, а живешь бобылем возле маминой юбки. Вот помру, кто станет тебе борщи варить и котлеты жарить?

- А ты не помирай.

- Косая не спросит, - говорит Софья Сергеевна и вдруг начинает мелко по-старушечьи смеяться.

- Ты чего? – вскидывается Андрей Константинович.

- Так, ничего. Вспомнилась одна история.

Однажды Софья Сергеевна пошла на хитрость. Пригласила в гости Верочку и Севу. Верочка нравилась Софье Сергеевне. Умница и собой хороша. Не случайно в лаборатории любили ее поддразнивать, напевая: «на щечке родинка, полумесяцем бровь». У Верочки и родинка, похожая на мушку, сидела на месте, и атласная бровь имелась в наличии, да еще к этому роскошные русые волосы и карие с огоньком глаза. А вот личная жизнь не удалась. Верочка с мужем была в разводе, и воспитывала дочку одна. Софья Сергеевна рискнула попытаться свести эту чудесную женщину и закоренелого холостяка сына. Как знать, а ну, если судьба!

Не судьба. Верочка посидела с ними за чаем, за разговорами, - прелестный вечер тогда провели, - ушла. Зато Сева подружился с Андреем и прикипел к их дому. И, что самое удивительное, - Софья Сергеевна никак не могла разобраться, отчего так, - его, завзятого технаря, Андрей Константинович неожиданно увлек историей. Софья Сергеевна оставила мысли о сватовстве, марьяжных усилий ее никто не заметил, с Севой стала простой и сердечной в домашней обстановке.

 

5

 

Сева зачастил к Булановым. Подолгу рылся на полках, где книги стояли в два ряда, и еще поверх них воткнуты были тома, зачитанные, с пометками на полях.

После долгих пререканий Севе оказана была особая милость. Весной ему позволили копать землю в саду, но только там, где Софья Сергеевна знала наверняка, что лопата не заденет корни растений и не повредит их.

На работе въедалась и пилила за каждый промах. Так въедалась и пилила, что не будь он предан ей, давно бы сбежал, где легче и выгодней добывать деньги на хлеб с маслом. Но о хлебе насущном Сева заботился меньше всего. Жить ради денег? Скучно, бесперспективно. Только творчество способно спасти человека от повседневной рутины! Только оно одно! Сева всячески старался развить этот тезис среди коллег, но не все прислушивались к нему благосклонно. Одни считали, что он рисуется, ловко делает карьеру, пуская воду на мельницу Софьи Сергеевны. Тоже в какой-то мере блаженная.

Иные считали, что Сева дурит по молодости. Темперамент играет. Все кончится (настаивал Иван Денисович Загурский), как только юноша отыщет себе достойную пару, особенно, если вторая его половина будет похожа, скажем, на некий метеорит, залетевший однажды в лабораторию Софьи Сергеевны в образе Жанны Семеновны Дергач, переводчицы технических английских текстов. «Тогда он попрыгает, Всеволод Аркадьевич, тогда ему придется туго», - потирал ручки Загурский, самый яростный его оппонент.

Доведенный шуточками Загурского до крайности, Сева однажды рассвирепел и ехидно поинтересовался, намекая на его семейную жизнь, уж не потому ли так хлопочет Иван Денисович, что прельстившись когда-то в молодости звездным блеском, сам попал как карась в ловко расставленные сети? Загурский погас, отвернулся и перевел разговор на другую тему.

Что касается прелестной переводчицы, то Сева при случае проявлял любезность, говорил комплименты, но за грань им самим очерченной линии не выходил. Сама Жанна Дергач брала круто по ветру, играла в другие игры, - начинающий молодой специалист с туманным будущим был ей не пара.

Нет, к Севиному отрицанию принципа материальной заинтересованности никто не относился всерьез. Даже для большинства его друзей он частенько представлялся непонятным явлением, чудаком, и если бы не страх обидеть хорошего парня, ему бы давно посоветовали сходить куда-нибудь полечиться.

Сева самонадеянно считал себя человеком крепкого не только здоровья, но и духа, однако будучи неоднократно битым, со временем прекратил проповеди и ушел в себя.

Он не мог не сознавать, что жизнь, лишенная материальных благ – есть жизнь беспросветная. Его молодой организм, хочешь – не хочешь, требовал пищи, а при неумеренном расходе умственной энергии – калорийной пищи. В этом было обидное противоречие и несовершенство земной жизни, поскольку мама с папой продолжали кормить, а мизерная зарплата уходила на приобретение анафемских, трижды проклятых шмоток.

И тут случай привел его в дом, где жила несговорчивая ученая терка. Он с первых дней работы в лаборатории, присматривался к Софье Сергеевне, стараясь разгадать, что она за человек. Уж не тот ли это единомышленник, разыскиваемый им так долго и безрезультатно. Но их разделяли возраст и положение. Он – подчиненный, начинающий, она – высокое начальство.

Ему повезло. Он и не думал напрашиваться, сама неожиданно пригласила в гости вместе с Верочкой, сама познакомила с сыном, очень умным человеком. Таких людей Севе прежде не доводилось встречать. С Андреем Константиновичем они в первый же вечер перешли на «ты», а потом проговорили допоздна об интереснейших, но отвлеченных предметах: об истории, философии, о судьбах человечества. Сева чувствовал себя легко, говорил свободно, не опасаясь наткнуться на иронический взгляд и унизительно насмешливое слово.

Милыми, добрыми, на редкость образованными людьми оказались Софья Сергеевна и Андрей Константинович, и Сева был несказанно рад, что ему посчастливилось стать причастным к их жизни.

По неопытности Сева не все понимал в производственных отношениях, и у него нередко возникали сомнения и вопросы, но с ним у себя дома о работе Софья Сергеевна никогда не заговаривала. Он пытался не раз улучить момент и выскочить с какой-нибудь проблемой, но все его попытки немедленно пресекались. Особенно мучила давняя, но так и не получившая разрешения, история с его статьей.

Неуверенный в себе, постоянно краснея и запинаясь в словах, вчерашний студент с трудом привыкал к новому положению. Вокруг него жили, работали, спорили, искали истину не бывшие однокурсники, а настоящие ученые. Это окрыляло.

Но прошло несколько месяцев, он обвыкся, преодолел робость, стал участвовать в дискуссиях и даже сделал маленькое, но, как ему казалось, очень важное открытие. Софья Сергеевна внимательно ознакомилась с работой. Перебирала страницы, несколько раз одобрительно кивала головой, признала элемент новизны и посоветовала написать и издать в институтском сборнике статью. Обласканный и окрыленный, Сева решительно сел за первый научный труд.

Он стеснялся лишний раз беспокоить Софью Сергеевну, а консультации ему были нужны. И ему их давали. Кто? Николай Валентинович.

Николай Валентинович охотно отрывался от основных дел, тем более что Сева работал по его теме, приносил нужные книги, словом, покровительствовал. Это было так приятно! Наконец, после долгих мучений, статья была написана, и перед Севой встал совершенно естественный вопрос: нужно ли считать этого активнейшего помощника соавтором? Хотя идея принадлежала исключительно ему самому, и он трясся над нею, как любящая мать над первенцем. Как быть?

Вопрос не праздный. В последнее время Протасенко недвусмысленно намекал, как много он приложил усилий, причесывая лохматые Севины соображения. Но, с другой стороны, кто такой зам. начальника лаборатории Протасенко и кто такой без году неделя инженер Дягилев? Нужна ли Николаю Валентиновичу крохотная чужая статья при его научном активе? У него их вон, сколько.

Севе отправился за советом к Софье Сергеевне. С глазу на глаз он, мучительно краснея, рассказал ей о своих сомнениях.

Софья стала хмуриться, стала рассеянно постукивать линейкой по разложенным на столе бумагам и, отведя глаза в сторону, сказала ему, юному ученому.

- Видите ли, Всеволод Аркадьевич, - сказала она ему, - это сложный и деликатный вопрос, вот, который вы затронули. Как в анекдоте: с одной стороны нельзя не сознаться, с другой стороны нельзя не признать. Ваша идея, безусловно, самостоятельна, но задание по данной тематике вы получили от Николая Валентиновича, не так ли?

- Так, - сказал Сева, - пытаясь поймать взгляд Софьи Сергеевны.

- А раз так, - продолжала она, упорно избегая этой встречи, - то нужно исходить из соображений обоюдной пользы. И пусть вас это не шокирует. Не исключена возможность, что вашим научным руководителем станет именно Николай Валентинович.

- И не стоит заранее портить с ним отношения, - достал сигарету и стал задумчиво разминать ее Сева.

- Вам жалко статьи? – зажгла для него и для себя спичку Софья Сергеевна.

Они закурили, спичка погасла.

- Мне важен принцип. Я хочу разобраться…

И тут Софья Сергеевна нарушила собственное правило – запрет на дружеские отношения в стенах лаборатории.

- Севочка… - тронула она его руку коричневым прокуренным пальцем.

Но Сева даже не подумал воспользоваться ее минутной слабостью.

- Я не Севочка! – прорычал он, разгоняя ладонью дым от первой затяжки.

- Да, хорошо, извините, - покорно согласилась Софья Сергеевна, и ее рука привычно потянулась к стоявшей на краю стола керамической пепельнице в виде застывшей в ухмылке усеченной головы Мефистофеля, - как вам угодно, Всеволод Аркадьевич. Вернемся к нашим баранам. А может, в статье-то ничего выдающегося и нет? Тогда имя Николая Валентиновича вам не повредит, а работе придаст солидность. Вы подумайте хорошенько.

- Так не выйдет, - отозвался Сева, – если это, - он поддел ногтем заветные четыре страницы, - если это пустяк, то ему место в корзине, а не в сборнике.

- Вы неправы, - устало возразила Софья Сергеевна, на таких, как вы, изволили выразиться, пустяках, строится наука. Из этого пустяка впоследствии может сформироваться крепкая работа. В остальном…

От прямого ответа она уклонилась. Остался на сердце Севы упрек к такому ее подходу и смутное подозрение, что не все так просто в этом храме чистой науки.

 

6

 

Дружба с Андреем крепла, несмотря на разницу в возрасте.

Когда Сева впервые переступил порог его комнаты, гордо именуемой «кабинетом», не узкий потертый диван, не старинный, дубовый, на толстых тумбах-ногах письменный стол с пишущей машинкой привлекли его внимание. Словно притянутый магнитом он приблизился к книжному шкафу и страшно удивился, обнаружив за стеклянными дверцами чуть ли не полное собрание сочинений Ленина. Присмотрелся - оказалось, великий вождь мирового пролетариата соседствует с великими предшественниками. Тут и «Анти-Дюринг» Энгельса, и трехтомный труд Маркса… Сева с трудом погасил улыбку. На ум пришла студенческая песня со смешным припевом: «…лягу я под шкаф, чтоб при легком движении на меня упал «Капитал»».

Он плотно сжал губы, спрятал чертика в глазах, открыл скрипнувшие створки и провел пальцем по корешкам книг. Уютно устроившийся на диване, Андрей следил за ним с легкой иронией.

- А знаешь, после окончания института я чуть не стал штатным комсомольским работником, - неожиданно для Андрея и даже для самого себя сказал Сева. - Да-да, не смотри удивленно. Я всю мою студенческую жизнь был активнейшим комсомольским деятелем. Проводил собрания, выступал. И меня слушали!.. И вот однажды, незадолго до защиты, вызывают в горком. Дело привычное. Ни о чем таком не думаю, поднимаюсь по мраморной лестнице на третий этаж, – он вдруг перебил себя, - ты когда-нибудь был в горкоме – нет? Лестница там – закачаться. Представляешь, сплошной белый мрамор, а сверху такая пушистая ковровая дорожка; красная с орнаментом по бокам. Но это я так, к слову. Прихожу, значит. Инструктор встречает, как родного. Жмет руку, усаживает и начинает без всяких предисловий. «Мы, - говорит, - за тобой давно наблюдаем, ты нам по всем параметрам подходишь, иди к нам работать».

- Интересно. – Андрей стал внимательно смотреть на Севу.

- Пообещал быстрый рост и так далее и тому подобное. Вдруг телефонный звонок. Инструктор берет трубку, встает с места, слушает, а потом коротко: «Есть, иду! – и мне, - ты посиди пока, подумай, я скоро вернусь». Ушел. Я сижу, думаю. И вдруг начинаю понимать, а ведь нашей институтской комсомольской вольницы здесь не будет…

Андрей Константинович внезапно перебил, подняв палец:

- Не вольницы, а буквально понимаемого принципа демократического централизма.

Сева какое-то время напряженно смотрел на него, силясь понять замысловатую фразу, потом до него дошло:

- Ну-у… да. А тут, какой же это демократизм, когда он чуть ли не по-военному: «Есть!» Сижу, озираюсь по сторонам, чувствую, тоска подступает к горлу. Так и подмывает – встать и уйти, не дождавшись. Еле усидел. Нет, думаю, братцы, не пойду я к вам. Не пойду и баста. А почему, и сам не знаю. Наконец он вернулся, в глазах вопрос, мол, что решил. И вдруг меня как кто под руку толкнул. Я возьми и спроси: «А какая у меня будет зарплата?» Смотрю, инструктор мой как-то увял, скис. Глянул так с сожалением, что ли. Помолчал, а потом сразу: «Ладно, иди, мы тебя потом вызовем».

Сева замолчал и снова уткнулся в созерцание толстенных книг в темно-синих переплетах.

- А дальше что? – не выдержал Андрей.

- А дальше ничего. Я еще не раз бывал в горкоме, но на эту тему со мной больше не говорили. Даже непонятно…

Андрей удовлетворенно засмеялся и улегся, вытянувшись во всю длину на диване.

- Что же тут непонятного? Твой инструктор сходу понял свою ошибку: ты - чужой, не осознаешь реальную, действенную силу партийного аппарата, и потому не вписываешься в систему.

- Какую систему?

- Как какую? Повторяю: систему партийного аппарата.

- Но почему? Они же сами увидели во мне перспективного кадра.

Андрей громко захохотал.

- Друг мой, если тебя приглашают на работу в горком, нельзя интересоваться зарплатой. Это – табу! Сколько и за что партийный работник получает, никому знать не положено. А ты повел себя так, будто на овощную базу в грузчики нанимаешься.

Сева помолчал, пересек по диагонали туда и обратно комнату, по пути зацепился за небольшой коврик на полу, нагнулся, поправил его, и опять вернулся на место, провел пальцем по многочисленным корешкам книг и недоуменно пожал плечами. Что-то тут было не так, что-то не вязалось. С одной стороны явное неприятие «системы», это чувствовалось по интонации Андрея, с другой – классики марксизма-ленинизма в книжном шкафу.

- Зачем тебе все эти первоисточники?

Слово «первоисточники» он произнес с явной ехидцей.

Андрей набрал полные легкие воздуха, шумно выдохнул, вскочил, подошел к шкафу, и вытащил две книги «Анти-Дюринга», одну новую, в красивом черном переплете, другую пожелтевшую, потрепанную, с мелким затертым шрифтом. Полистал, открыл на нужной странице, положил на стол первую; полистал, положил рядом вторую. Потом позвал Севу, отчертил ногтем.

- Прочти этот абзац.

Сева прочитал. Сначала в одной, потом в другой книге.

- Ну, и что? Не вижу большой разницы. Два разных года издания, наверно, два разных перевода. Есть, конечно, нюансы в тексте…

- Вот именно – нюансы! Там чуть подправить, тут чуточку изменить, здесь подсократить, а в результате, если конечно, внимательно вчитаться – получается совершенно новый смысл. Иди потом, разбирайся, как на самом деле у автора. В этом тексте, - он постучал кончиком пальца по белой мелованной странице, - смысл, требуемый в наше время. А это – он тронул пожелтевшие листы, – ранее издание, 1936 года, и оно, насколько я понимаю, гораздо ближе к оригиналу.

- Ну, и зачем это делается?

- А чтобы морочить голову таким, как ты.

Андрей Константинович вернулся на излюбленное место на диване, лег и закинул руки за голову. Он не смотрел на Севу, глаза его были устремлены в потолок. Немного помолчав, спросил:

- Сева, ты, в институте готовясь к экзаменам по общественным наукам, хоть одну работу того же Энгельса прочитал?

- Ха, - развеселился Сева, – да кто ж в наше время читает основоположников?

Андрей в комическом ужасе задрал ноги, потом вскочил и ткнул в Севу пальцем.

- И это мне говорит бывший член бюро комитета комсомола! Так вот знай, в отличие от тебя, активного комсомольского деятеля, я - читал. И, как видишь, даже сравнивал разные переводы и разные года изданий. Еще в университете эту мою въедливость заметил профессор Серебренников. Разговор у меня с ним был. Знаешь, так, на пасах, на недомолвках. Короче говоря, он мне прозрачно намекнул, что я моим правдоискательством далеко не уеду. Современной истории, впрочем, как и философии, «шибко умные» не нужны. Говорил, что с моим характером, я даже в школе не смогу удержаться. И предложил заняться скифами. Я поначалу так, знаешь… недоверчиво. Потом увлекся. Интереснейший народ, между прочим. А главное, никто не мешает. Для видимости и чтобы лишний раз не цеплялись, воткнешь в текст пару другую цитат, – он проказливо усмехнулся, - по ходу лекции в Доме Знаний тихо ее забудешь, и все идет, как по маслу, - и Андрей Константинович ринулся в рассуждения о милых его сердцу скифах.

Сева слушал, слушал, и сам не заметил, как его увлекли не столько интереснейшие сведения в неведомой области, сколько горячность и пыл профессионального лектора.

 

Однажды, перебирая книги на стеллаже в гостиной, на самом верху под потолком, Сева наткнулся на засунутую в щель между стеной и полкой папку. Вытащил ее, развязал засаленные тесемки и приоткрыл. Внутри обнаружилась пачка машинописных страниц на тонкой папиросной бумаге.

- Андрей, что это? – позвал он.

Тот подошел, глянул, хлопнул себя по лбу, в глазах его мелькнула досада. Поймал любопытный взгляд Севы, нахмурился, и внезапно под честное слово никому не говорить, всего на одну ночь, дал ему прочесть самиздатовскую перепечатку «1984» Оруэлла.

Роман произвел на Севу жуткое впечатление. На другой день, сразу после работы он примчался к Андрею, и с криком – ложь!!! здесь все от первого до последнего слова клевета на советскую власть! Это карикатура на коммунизм! – рывком выхватил из портфеля и чуть ли не лицо ему бросил папку с крамольной книгой.

- Конечно, - немедленно согласился Андрей Константинович, ловко поймал папку и тут же прибрал с глаз долой.

Сева, несколько успокоился, но, в душе все еще сердясь и негодуя, забился в угол дивана, плотно сжал губы, закинул ногу на ногу. Андрей примостился рядом.

- Сева, в тебе бушует не до конца угасшая ортодоксальность. Эта книга – утопия. Вернее, антиутопия. Предупреждение всему человечеству, к чему может привести тоталитарный режим. А держится он на двух китах: с одной стороны жестокая расправа с инакомыслием, - Сева дернулся и свел в одну линию брови. - С другой, – будто он ничего не заметил, продолжал Андрей Константинович, - вдалбливание в мозги великой идеи и обещаний светлого будущего. Сталинский режим рухнул, но инакомыслие и сегодня по-прежнему преследуется. С их точки зрения, с точки зрения «системы», это правильно. Рухнет вера в великие идеалы, помяни мое слово, - рухнет все остальное. И что им останется?

Сева помолчал, затем всем корпусом повернулся к другу. В глазах его промелькнул веселый ужас. Он спросил, понизив голос до шепота.

- Андрей, скажи честно, ты – диссидент?

Андрей Константинович внимательно посмотрел на него. Потом рассмеялся.

- Помилуй, Сева, какой из меня диссидент! Я историк. Моя стихия - копаться в книгах, архивах…

 

Они были предельно честны друг с другом, хотя часто спорили. Яростно, забывая о времени, не щадя голосовых связок. Является ли информация материей? Могут ли «мыслить» машины? За что и почему преследовалась кибернетика? Сколько надо платить ученому? Является ли генетика опровержением теории Дарвина? Почему немцы во время войны дошли до Волги?

Сева – агрессивный и вспыльчивый, Андрей Константинович реже теряющий самообладание и всегда готовый подтвердить мысль цитатами из книг, ссылкой на классиков. Ему было забавно наблюдать за Севой, когда этот задиристый петушок, пренебрегавший в институте «первоисточниками», прогульщик лекций по диамату смело, хоть и по-дилетантски кидался в атаку.

- Маркс был бесконечно прав, - к примеру, с пол оборота заводился он, - прав, когда утверждал, что не все покупается и далеко не все продается, как думают некоторые. Пусть это громко сказано, но есть иные понятия - верность, честь, любовь, отечество, и их нельзя продать или купить за деньги! Да! Я еще раз тебе говорю: Маркс - прав! Мы должны вернуться к идее гуманизма, мы должны содрать с современного человека шелуху продажности, корысти, стяжательства, вернуть его к природе. Мы слишком дорого расплачиваемся за сомнительные прелести цивилизации!

- Стоп, - поднимал обе руки Андрей Константинович, - это, мой дорогой, уже не по Марксу, это тебя занесло в сторону Жан-Жака Руссо. Но подумай хорошенько вот о чем: первобытный человек обладал не только добродетелями, как это мы в детстве читаем у Купера. Первобытный человек был ко всему прочему еще и людоедом!

- Пусть! Людоедом! Но он не был продажной тварью!

Тогда Андрей хватался за голову и с хохотом убегал в другую комнату, крича:

- Мама, мама, ты слышишь, до чего он договорился?!

В другой раз Сева бросался в новую атаку:

- Ты утверждаешь, что случайность – это непознанная закономерность! В таком случае, что, по-твоему, наша Революция семнадцатого года была случайной?

- Мой дорогой, с точки зрения мировой истории это был обычный государственный переворот. Большевики во главе с Лениным захватили власть. А потом отстаивали эту власть, то есть себя, и собственные интересы…

- Ты что? Против советской власти?

- В какой-то степени - да, - вынужденно соглашался Андрей Константинович, - особенно против способов, применяемых большевиками, чтобы закрепить за собой и удержать власть.

Сева нацелил на Андрея обличающую руку.

- Ха! Ты говоришь – «я не диссидент»! А сам за капитализм?

- С какой стати я – за капитализм! Конечно, нет, там своего «добра» хватает.

- Дорогой, Андрей Константинович, - тихо и вкрадчиво говорил Сева, - ты против советской власти, ты против капитализма, так какого рожна тебе нужно? Что ты предлагаешь?

Спор был внезапно прерван. Софья Сергеевна громко постучала, распахнула дверь и церемонно пригласила обоих к столу.

- Мальчики, хватит бодаться, вы скоро глотки друг другу перегрызете. Я испекла кекс и заварила чай.

За столом сидели чинно.

Когда Сева ушел, Софья Сергеевна многозначительно посмотрела на Андрея.

- Ты бы все-таки осторожней…

На что сын, не задумываясь, ответил:

- Оставь, мама, не те времена.

 

Софья Сергеевна ушла из лаборатории, что для Севы было полной неожиданностью. Он погрустнел, еще больше замкнулся, с головой погрузился в работу, а когда в один прекрасный день внимательно огляделся вокруг, то обнаружил, что лаборатории, какой она была при Софье, больше не существует.

Как стояли столы в забитой приборами комнате, так и стоят. Но раньше не было, а теперь появились между ними невидимые стены. Каждый сам по себе.

Верочка стала недоуменно коситься на Ольгу Павловну, та теперь дулась на нее без причины. Иван Денисович Загурский подсел к начальнику поближе, к Протасенко. И часто можно было видеть их склоненные головы, слышать неясный шепот. После Загурский брал с места третью скорость, исчезал на день, на два, на неделю. Явившись из командировки, подмигивал Николаю Валентиновичу, и тот отвечал ему понимающим взглядом.

Зайчик стал поговаривать о каком-то телеателье, дескать, его зовут туда на работу. Девочки-лаборантки разбрелись кто куда. Вроде бы и на месте в положенные часы сидят, а неуловимыми стали и неуживчивыми. Даже в обеденный перерыв поговорить не с кем.

Грустно сделалось Севе. Затосковал он по Софье Сергеевне. И вот тогда он сказал Зайчику свое слово, а Зайчик его поддержал, и делегация на небесно-голубом «Москвиче» покатила в лабиринты улицы Садовой.

 

7

 

На кухне продолжался смотр имеющихся в наличии продуктов. Софья Сергеевна извлекла на свет и свои припасы. Появился на столе пакет с мукой, горкой насыпаны были орехи, банки с вареньем и маринадами подвергнуты тщательному отбору.

Сева дождался Андрея Константиновича, посмеялся над его изумлением перед лицом свалившейся неизвестно откуда заботы, и мужчины, имея в руках подробный список, отправились на добычу.

Дамы повязали передники поверх нарядных платьев, взялись растирать желтки с сахаром, в тугую пену взбивать белок; в крохотной кастрюле заваривали крем, помешивая его непрерывно на малом огне.

Росла на столе горка очищенной зелени, спор стоял, какой ложкой удобнее замешивать бисквитное тесто – мельхиоровой или деревянной. А еще надо было приготовить салаты, испечь мясной пирог. Дел много – голова кругом!

«Черт знает что, - вдруг поскучнела Софья Сергеевна, - зачем я согласилась! Влетели, опомниться не дали, вертись теперь полдня на кухне».

Вслух ни гу-гу. Молчит Софья Сергеевна, трудится наравне со всеми, а настроение падает, падает. Такая вдруг злость навалилась, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Откуда взялась, зачем?

И вот чувствует, - растет раздражение, а сделать ничего не может, и придраться не к чему. Ольга Павловна действует со сноровкой доброй хозяйки. Верочка летает от стола к плите, поминутно роняя то нож, то вилку, хотя это не мешает и ей делать поварское дело на достаточно высоком уровне. А взгляды бросает на помрачневшую Софью Сергеевну самые понимающие. Изучила, знает, как действовать в такие минуты. Сейчас либо разговор затеет животрепещущий, либо нарочно, будто ничего не видит, уткнется в пироги. Нет, это нужно пресечь, эти взгляды из-под ресниц! Буркнула:

- Довольно, Вера Алексеевна, мы не рентгеновском кабинете.

- А что? – сделала большие глаза Верочка.

- Просвечиваете меня, вот что. Взглядами своими распрекрасными. Отчитайтесь лучше, как живете, про что мыслите… Вон ту миску подайте мне, пожалуйста… Итак, я жду отчета.

- Жизнь протекает однообразно, Софья Сергеевна.

- Внесите элемент разнообразия.

- Не получается. Работа – дом, дом – работа. Одним словом, сплошная рутина, - она потянула губы к ложечке с кремом, - остается любовника завести.

- Фу, Верочка, это банально.

- Почему? Кому-то можно… До чего же у нас вкусный крем получается… Кому-то можно, а нам, простым смертным, нельзя?

- Опять? – подняла строгие глаза Ольга Павловна, а Софья Сергеевна, поймав враждебность в ее взгляде, подумала, что эти задушевные подруги, пожалуй, уже и не подруги.

Она и прежде не вполне верила в искренность их дружбы. Рядом с эффектной Верой Алексеевной Ольга казалась, не то, чтобы совсем уж серой мышью, но… Гладкая прическа с небольшим узлом на затылке, тонкие губы, вечно настороженные, неопределенного цвета глаза, все какое-то тусклое, заурядное, обыденное, хоть она и старалась не отставать от моды, всячески изворачивалась, чтобы выглядеть вполне прилично и современно.

- Что я вам расскажу сейчас, Софья Сергеевна, - никак не отреагировала Верочка на реплику Ольги Павловны, - вы умрете. Оказывается, наш Николай Валентинович имеет дикий роман с небезызвестной вам Жанной Дергач.

Не будь Вера Алексеевна так увлечена заварным кремом, она бы успела заметить промелькнувшую на лице Софьи Сергеевны досаду. Ей даже в голову не могло придти, что для бывшей начальницы сделанное сообщение не является сенсационным открытием.

Во времена подготовки к поездке в Англию, в лабораторию срочно потребовалась грамотная переводчица. Протасенко порекомендовал Жанну Дергач. При виде юной красавицы Софья насторожилась сразу. Потом на какое-то время подозрения рассеялись. Жанна держалась скромно, добросовестно выполняла обязанности, но, как впоследствии выяснилось, полностью загрузить работой очаровательную переводчицу не получилось. Софья Сергеевна вернулась из Англии, и теперь Жанна, как правило, полдня болталась в лаборатории без дела.

Тогда ей стали давать дополнительные задания: сбегать в архив института за документами, перепечатать несколько страниц или поехать в смежную организацию по срочному делу. Все поручения Жанна безропотно выполняла, хотя при этом уголок ее рта презрительно опускался вниз, но так чтобы это не было заметно никому, кроме покровителя. При ее образовании и должности инженера (хотя, какой с нее был инженер!) раздражающие, пустяковые поручения были ниже ее достоинства.

Но все это довольно скоро кончилось. Однажды Николай Валентинович помогавший Жанне разобрать чей-то почерк, умудрился, возможно, что даже неожиданно для самого себя, доверительно и интимно прижать к столу ее тонкий пальчик с ноготком, покрытым свежим, вишнево-красным лаком. Софья Сергеевна заметила и похолодела. Больше всего на свете она опасалась так называемых «служебных романов». Что в таких случаях бывает, - известно. Начинаются пересуды, двусмысленные намеки. Но главное – идут кувырком производственные отношения, и это сразу сказывается на работе. Софья Сергеевна решила немедленно пресечь любовные игры в лаборатории. Уж что-что, а рубить при необходимости под корень, это она умела. В тот же день попросила Николая Валентиновича задержаться после работы, имела с ним непродолжительную беседу, и через неделю Жанна Дергач уволилась из института по собственному желанию. Теперь по какой-то причине давно забытая история воскресла, и Софье Сергеевне это было неприятно.

- Терпеть не могу сплетни, Вера, - сердито буркнула она.

- А это не сплетни. Не только мы с Ольгой, многие их засекли. Там роман – головокружительный! А вы помните, какой он ее к нам привел? Тихая такая лапонька, воды не замутит. Сидела, сидела, вдруг раз – и уволилась. Теперь понятно, почему.

Софья Сергеевна настороженно посмотрела на Верочку.

- Это ее личное дело. Она уволилась по собственному желанию.

- И Николай Валентинович с этим был полностью согласен! Как привел, так и увел. Почему? Чтобы избежать лишних разговоров!

- Вы не любите Протасенко? – отвернулась к плите Софья Сергеевна. Довольно безразличным голосом спросила.

- Я? – Верочка сделала очаровательный жест рукой. Казалось, скажет что-нибудь легкомысленное, а припечатала зло, - ненавижу!

- За что?

Верочка очень удивилась.

- То есть как за что? Разве не по его вине распался наш дружный и на редкость сплоченный коллектив? – в ее голосе проскользнула ироническая интонация и тут же исчезла. - Разве не по его вине вы ушли? Не будь его, вы бы работали. Так или не так?

- Не так.

- Тогда почему вы ушли?

«Здравствуйте, - промелькнула в голове Софьи усталая мысль, - что это? Наивность, дурость, игра? Или попытка оправдаться? Да Бог с ними, пусть живут спокойно».

- Мне шестьдесят девять лет, Вера Алексеевна, - тихо заговорила она, обращаясь непосредственно к горке нарезаемой зелени, - почему вы об этом забываете? Я есть анахронизм.

Она поклонилась с легкой иронией, но на Верочку так и не посмотрела.

- Странно, - дернула плечом Вера.

- Ничего странного. Времена меняются. Сегодня вопрос истины второстепенен, сегодня нужны показатели, – тут Софья Сергеевна немного покривила душой, в разговорах с сыном свой уход она трактовала иначе, хотя истинную причину скрывала и от него. - У меня, Вера Алексеевна не стало сил бороться со всем этим, да и не пожелала я переделывать себя.

Да в этом была правда, но не вся.

- И ему удалось занять ваше место. – Вера задумчиво уставилась на ложку в руке.

Тогда Софья Сергеевна все же сорвалась, хоть говорила спокойным голосом.

- Но вы все в противовес ничего не делали. Сколько раз я просила освободить меня от рутины! Но как же! Это отвлекало вас от научной работы! Вот он и взвалил все на себя. Кстати, - она решила проявить лояльность, - не так уж он плох.

Верочка даже покраснела от возмущения.

- Да ведь он… хищник! Дайте ему полную свободу, он вам такое покажет! Это же не случайно, что они снюхались. Дергач и он.

- Хватит, - стукнула ножом по краю стола Ольга Павловна. – Кто тебе дал право вмешиваться в чужую жизнь! У них любовь.

- Вот как? Помнится, ты раньше говорила другое. Правда, тогда он был на равных с нами. «Как им не стыдно! Эти взгляды, эти улыбки! Мерзость!» Что, Оленька, власть переменилась?

- Да какая там власть, господи! Почему тебе хочется думать обо мне плохо? Вечно мы смешиваем работу и личные отношения. Пойми, люди не всегда могут управлять чувствами. Да, он женат, да, будет еще один развод. У нас на каждом шагу разводы. Взять хотя бы тебя. Видишь, за примером далеко ходить не надо.

Верочка начала месить тесто. Лицо ее напряглось. Ольга Павловна продолжала:

- Ты с большим удовольствием избавилась от своего супруга.

Вера набросилась на тесто. Мяла, вбивала в доску. Бурчала под нос:

- С удовольствием, это точно.

Ольга Павловна удовлетворенно кивнула.

- Вот видишь, все просто. Вы не могли жить вместе и разошлись. Твой бывший муж сходу нашел новую жену. Не знаю, хорошая она или плохая, но факт, что новая.

Здесь Ольге Павловне остановиться бы. Она не заметила, что взгляд Верочки стал нехорошим. Очень нехорошим. Видно не по душе пришлось, что в качестве наглядного пособия привлекли ее жизнь, спрятанную-спрятанную, в самый дальний угол сознания задвинутую. А тут еще Софья решила за нее заступиться.

- Но ребенок остался без отца.

- Лучше никакого, чем ее бывшее «счастье», - увлеклась Ольга Павловна, будто и нет Верочки, будто этот разговор происходит без нее. – Я о ней заговорила к примеру. А на сей счет кой что читала. Везде пишут черным по белому, что в наше время разрушение семей, разводы - процесс закономерный. Конечно, кто-то остается в одиночестве, не охваченный, так сказать, семейными узами… Что ж, видно так предопределено: есть женщины и есть рабочие пчелы.

- Вы считаете – это справедливо?

- Да! – Ольга Павловна сотворила легкий поклон в сторону Софьи Сергеевны, - да!

- Роскошно! Слышите, Вера? Как вам нравится теория рабочей пчелы? Все предопределено. Пожила с мужем, родила, уступи. И пусть он катится на все четыре стороны свободный, как ветер. А ты работай, работай, работай! Что ж, по-вашему, если я с войны мужа не дождалась, я потом всю остальную жизнь ушами хлопала? Простите за вульгарное выражение.

- Вы – это другое дело.

- Естественно, по вашей теории я – не женщина. Впрочем, мы уклонились от основной темы. И что же, Ольга Павловна, в прочитанных вами книгах оправдывается подобное положение вещей?.. Не трудитесь отвечать, по глазам вижу: оправдывается… Над чем вы смеетесь, Верочка? Обсуждается очень важная проблема.

Вера Алексеевна смеялась и смеялась. Она даже плюхнулась на стоявший возле нее стул и согнулась пополам. Сыпался, звенел ее звонкий хохот.

- Я… мне пришло в голову… Оля, ты не обижайся, – смех увял, стерся с ее лица. Пальцем, испачканным в тесте, она описала параболу, и конец ее уткнула в грудь Ольги Павловны, - вот с тебя мы и начнем. Иди, мамаша, гуляй с ребеночком, а я закадрю твоего Витю.

Ольга Павловна передернула плечами.

- Ты как-то буквально поняла меня.

- А как иначе тебя понимать?

Хотела Верочка продолжать в том же духе, да скучно стало. Хватит, порезвились.

- Тоже мне, - обронила, - теоретик. Да не бойся, ты. Я себе найду. Загурский ко мне подъезжает… Хамоват, правда, но при таком дефиците… Что смотрите на меня, Софья Сергеевна? Весело живем. Вот и сегодня повеселимся. Чтоб напоследок. Перед тем, как разбежаться в разные стороны.

Ну, Верочка, натешилась. Умолкла. Стучал одинокий нож, рубил пышный пучок укропа. Скворчало на сковороде масло, в открытое окно заглядывал день, пробежавший половину пути.

- Знаете, Софья Сергеевна, - снова заговорила Вера, - вот эта самая Ольга с некоторых пор стала на меня подозрительно поглядывать. Стой! - обрезала она Ольгу Павловну. – Не говори ничего. Пускай сначала я скажу. Раньше мы с нею – ниточка с иголочкой, водой не разольешь. А теперь? Кончено. Разделил нас. Как маленьких девочек по разным углам развел.

- Кто? – отозвалась Софья Сергеевна.

- Да Протасенко. Он яду подпустил. На меня, впрочем, не действует. Мне, по Ольгиному мнению, море по колено – диссертация в кармане. А вот ей… ей достается. Так и бросается на всех. Чуть ли не рычит. Боится, как бы ее великие открытия перед защитой никто не похитил. Как все это мелко, мерзко… О, смотрите, она реветь собралась, губка дрожит. Пусть поревет, полезно, а у меня, зато, тесто готово, – шлепнула по колобку последний раз и руки стала мыть над раковиной.

Ольга Павловна и впрямь прослезилась. Резко двинула табуреткой, выскочила в открытую дверь, на террасе села возле стола и голову опустила на согнутый локоть.

- Полно, полно, - вышла следом за нею Софья Сергеевна.

Тогда Ольга Павловна подняла на нее глаза, полные слез, пальцы в щепоть сложила и щепотью стала стучать по ямочке, где сходятся ключицы. Для того стала стучать, чтобы протолкнуть ком, застрявший в горле, и ответить ровным, спокойным голосом.

- Я ничего такого не думаю. Я ничего плохого ей не сделала. Что ей нужно от меня? Она, - Ольга Павловна стала показывать на Верочку, ставшую на пороге кухни, - грызет, грызет. Она же знает, я звезд не хватаю, как некоторые. Я горбом, горбом вытаскиваю работу. Мне трудно… Но я тоже хочу иметь свой кусочек. Я же немного прошу. Я ничего не прошу вовсе, я все сама делаю. Я устала уже, как она не может понять! Я устала от этой проклятой волокиты: минимумы, максимумы, оппоненты, внедрения, подношения. Когда это кончится! Нервы уже не выдерживают. Сколько я могу у нее же таскать взаймы, чтобы дотянуть до зарплаты? У меня – сто двадцать, да у Витьки сто пятьдесят – инженеры! У меня уже вот, где стоят эти долги, долги, долги! – Ольга Павловна плотно перехватила ладонью горло. – Вера не понимает этого. Так кто же из нас стал бездушным – я или она? Я не умею, я не хочу быть крестоносцем, у меня, как у вас, не получается так, чтобы жить ради одной науки. Я просто пожить хочу. А она – свое: работа не цельная, работа не завершена… Пусть. Она и в таком виде пройдет. Золотухина, дура набитая, уже год как защитила, а ты – нет, не моги, у тебя недоработки. Ну и что? Кончается у всех одинаково. Ты карабкаешься, не щадя живота, лезешь из последних сил, потом приходит некто с наглой рожей…

- Ага! – крикнула Вера, но Ольга Павловна не повернулась даже.

- … и спихивает тебя. И ты летишь кубарем, считая ступеньки. Что остается после этого? Я спрашиваю, что остается?

Софья Сергеевна зажмурилась, словно ее по глазам хлестнули. Та не видела, та не замечала.

- Ничего не остается, кроме раскаяния, что жизнь прожита бездарно, что ты ничего не успел. Для себя. Да! Я не боюсь так говорить, потому что я говорю правду. Мне, мне дайте спокойно пожить. Дайте пожить в полное мое удовольствие. Так, как хочу я.

На минуту тяжелая тишина повисла в воздухе. Ольга Павловна, перевела дыхание, сузила глаза:

- Почему, скажите на милость, директор нашего гастронома едет домой после работы на новеньких «Жигулях», а я, специалист, научный сотрудник, трюхаю в переполненном автобусе? Почему я должна отказывать своим детям в элементарных вещах? Почему мой муж донашивает один единственный костюм, а другого у него нет? Она … - Ольга Павловна снова ткнула пальцем в сторону Верочки, - не может пережить, что я метнулась в лагерь Протасенко. Метнулась… Это она так считает. Не метнулась, а полностью разделяю его взгляды. Почему? Вот спросите меня, почему?

- Почему? – без всякого выражения спросила Софья Сергеевна.

- Потому что он – человек перспективы. Вера считает его хищником и дельцом, а я считаю, что он мыслит рационально. Подумаешь – делец! Это мы – чистоплюи, а он знает, чего хочет. Он делает то, что ему выгодно. Выгодно в хорошем смысле этого слова. Делает и живет в свое удовольствие. И выживет. А мы с нашим слюнявым благородством – подохнем, – глаза ее давно высохли. – Вот отсюда у нас с Верой конфликт. Она косится на его комбинации. А как иначе? И, между прочим, от последней премии она даже не подумала отказаться! А теперь ищет, как бы Протасенко укусить, и даже в личные дела его влезла! Пикантную тему для разговора нашла! А я, если он поможет ускорить защиту, в ножки ему поклонюсь. Вот так! – не вставая, нагнулась и кончиками пальцев тронула пол.

После этого возникла неловкая пауза. Верочка вдруг засуетилась.

- А давайте, Софья Сергеевна, я покажу, какой мы вам подарок принесли.

Сбегала в комнату и поставила на стол хрустальную вазу. Заглянула в глаза и спросила с мольбой в голосе:

- Нравится?

Софья Сергеевна смотрела невидящим взглядом, но головой кивнула. Надо было что-то говорить, благодарить за доброту и заботу, но слов не было. Она почему-то закашлялась и сквозь кашель попросила Верочку, чтобы та взяла ножницы срезала несколько хризантем в саду и наполнила вазу водой.

Сияли золотом кудрявые головки хризантем, пускала радужные искры тяжелая, изрезанная традиционным орнаментом ваза. Софья Сергеевна смотрела на нее, смотрела, глаз не могла отвести. Неясно было, любуется она недавно распустившимися цветами или другие мысли, не связанные с богатым подарком нахлынули, и она никак не может с ними справиться, ни отогнать, ни высказать.

Да и что скажешь? Одно лишнее слово – вечер может не состояться. А зачем обижать хороших людей.

«Фарс получится из их затеи. Фарс. Фарс».

Не заметила, как вслух произнесла последнее слово.

- Что же мы сидим! – всполошилась Ольга Павловна. – Мы фарш не успеем приготовить.

Софья Сергеевна дико посмотрела на нее и ничего не ответила.

 

8

 

С чего взяла Вера Алексеевна, будто Протасенко Николай Валентинович – хищник? Ему, человеку деловому, как было не входить в конфликты с коллегами! По службе он многих из них обошел. Он резко взял с места, да так и полез, так и полез в гору, и никто ему сверху для облегчения усилий веревок не кидал. Напротив, он помогал всем, кто просил о помощи, он всегда делал так, чтобы не только ему было хорошо, но и другим доставалось. Он и с Зайчиком точно также хотел поступить, Да вышло наперекосяк, и, как показали события, с Зайчиком Николаю Валентиновичу связываться не стоило.

Уже год как состоял заместителем Софьи Сергеевны товарищ Протасенко, уже у Михаила Потаповича успело сложиться о нем особое мнение, но своих соображений он никому не навязывал. Во-первых, никто не требовал от него отчета, во-вторых, не в его привычках было распространяться о своих симпатиях и антипатиях. С Николаем Валентиновичем держался строго официально, все задания его выполнял добросовестно, никаких трений между ними не намечалось.

 

Тот день не предвещал ничего особенного. Был, прошел и завершился пунцовым закатом. Он раскинулся веером перистых облаков на полнеба, окрасил одну из стен лаборатории в оранжевый цвет. Институт постепенно затихал. Где-то в отдалении хлопали двери, удалялись чьи-то шаги, умолкали разговоры. Михаил Потапович, не уложившись в срок, задержался возле стенда. Что-то там нужно было допаять, чтобы к утру все было готово для проведения опыта.

Свечерело. Оранжевая стена погасла, стала привычно холодной, белой. В лаборатории давно уже не осталось ни единой живой души кроме Николая Валентиновича. Он изредка шелестел бумагами и что-то быстро-быстро писал. Друг другу они не мешали. Зайчик даже забыл, что в комнате он не один и начал потихоньку насвистывать, но сразу перестал, потому что именно в этот момент Николай Валентинович приблизился к нему и стал рядом, заложив руки за спину. Зайчик метнул в него раздраженный взгляд. Не любил, когда кто-нибудь стоял над душой, хотя сказать ничего не сказал. Заговорил Протасенко.

- А что, Михаил Потапович, мы будем делать с этими резисторами? – спросил Николай Валентинович и небрежно махнул рукой на коробки, горкой составленные на полу.

- Что с ними делать, - отозвался Зайчик, - я сразу говорил, нам этот номинал не нужен. Сдадим на склад.

- Зачем на склад? Выписали уже, значит, надо было, - словно вслух с собой рассуждая, произнес Николай Валентинович и внимательно посмотрел на Михаила Потаповича. А Зайчик посмотрел на него и подумал: «Сейчас цепляться начнет: лишние номиналы, лишние номиналы! Шел бы ты домой, у меня работы по горло».

- Они не подходят туда, - оправдываясь, ткнул паяльником в сторону стенда.

- Кто об этом знает? – буркнул под нос Николай Валентинович и стал прогуливаться за спиной Зайчика.

Зайчик подумал: «Это что-то новенькое». А Николай Валентинович стал смотреть на подернутый пеплом закат за окном.

- Резисторы сдавать нельзя, - молвил он и внезапно глянул в упор на Михаила Потаповича. – Сколько там?

- Полторы тысячи, - недовольно отрапортовал Зайчик и заспешил, - я сам знаю, что нельзя сдавать. А что делать? Не вешать же их на шею?

- Продать можно, - тихо, но твердо сказал Николай Валентинович.

- Как это – продать? – не понял Зайчик.

- Очень просто. – Николаю Валентиновичу почудилось, что рыбка клюет. Уселся на край соседнего стола, покачивая ногой, стал отечески смотреть на Зайчика. «Чего уж там, - говорил его взгляд, - свои люди. Ты – мне, я – тебе».

Никогда раньше он не позволял себе такого с Мишей Не-Греми-Цепями. Он стал с ним говорить как с младшим по положению, но старшим по возрасту, вполне надежным товарищем.

- На проспекте Калинина магазин. Сходи, договорись. Естественно, что-то достанется продавцу, остальное нам, а в целом, польза лаборатории. – Он подобрал на столе скрепку, повертел ее, для чего-то выпрямил, отшвырнул, понизил голос до шепота, – сдадим резисторы – скандал поднимется. Шум. Зачем выписывали, зачем торопили, зачем с завскладом в кабинете директора ругались!

Михаил Потапович отложил паяльник. Вытер лоб и щеки клетчатым носовым платком, потом не спеша, сложил его, в карман затолкал. Он понял.

- Значит так, иду в магазин, договариваюсь с продавцом, и он мне полторы тысячи штук налево гонит. Со скидкой. А скидка, поди, большая, процентов так сорок - пятьдесят.

Николай Валентинович ждал. Он был спокоен. И ситуацию со складом Миша сразу усек.

- Так, - продолжал Зайчик, - возьмем худшее – пятьдесят процентов. Это по сколько же нам останется? Слышь, шеф, вон машинка на столе стоит, тащи сюда, посчитаем.

Николай Валентинович обалдело глянул в яростные глаза собеседника и увидел – сорвалось!

- Но-но, вы давайте тише на поворотах, - он вскочил с места, - вы мое предложение не извращайте. Это для пользы всей лаборатории!

- Для пользы? – Михаил Потапович тяжело сел на стул. – Для пользы четыреста пятьдесят рублей на двоих разделить? Или Софью Сергеевну мы тоже в долю возьмем?.. Вот что, сынок, я завтра резисторы сдам, а разговора этого между нами не было. Уразумел?

Николай Валентинович уразумел, больше никаких таких разговоров с Зайчиком не вел, и ругательски ругал самого себя за неосторожное поведение.

А Михаил Потапович мучился. «Как же так? Ну, ладно, продал бы я тебе резисторы. Кто есть я? Какой с меня спрос? Но ты же – Ученый! Мало тебе твоей зарплаты, мало тебе твоей должности и звания. Ты куда, не побрезговав, полез! Что же ты в следующий раз продавать нацелишься?»

И тут ушла Софья Сергеевна. Нехорошо ушла, с обидой на сердце. Не утаи Зайчик разговор с Протасенко, может оно по-другому бы сложилось. Почему утаил? Слово дал: между нами останется. Или не надо было слово давать?

Зайчик пытался наедине с собой разыграть такую картину: вот он приходит к кому-то, неважно, к кому и докладывает: «Так, мол, и так пытался Николай Валентинович впутать меня в грязное дело. Я, как честный человек…» и так далее и тому подобное.

Зайчику становилось стыдно. За себя ли, за Протасенко, не поймешь. Вроде сам чист, а стыдно. Вроде бы тот, другой, нечист, - все равно стыдно. Ничего разобрать нельзя.

 

Как и предвидел Николай Валентинович, сданные на склад резисторы вызвали крупный скандал. Снабженцы насторожились, даже обыкновенную писчую бумагу стали выдавать с предварительными нравоучениями. Дошло до того, что однажды лаборантка Женечка Фетяскина пришла в комнату заплаканная и сказала, что ноги ее больше не будет на складе.

Николай Валентинович успокоил Женечку, сам отправился выяснять отношения. Выходя, успел послать Зайчику осуждающий взгляд «Я же предупреждал!»

Он решительно и бесповоротно вычеркнул Мишу из списка своих сторонников, жизнь потекла, будто ничего не произошло. Позже обстоятельства сложились так, что если бы и захотел Зайчик обмолвиться с кем парой слов об этом деле, у него ничего бы не вышло. Авторитет лаборатории непомерно возрос в результате полезной деятельности Протасенко. На общем собрании похвалили, премия за полугодие была обеспечена. Бывший заместитель, а теперь без пяти минут начальник сходу поставил дело на широкую ногу, такой успех и не снилось Софье. В этой ситуации любое брюзжание воспринялось бы как элементарный подкоп и предвзятость. Да еще не погас в памяти Зайчика неловкий вопрос, который он осмелился задать Софье Сергеевне незадолго до ее ухода.

- Ты боишься его, что ли? – показал он на спину Протасенко.

- Кого? – невинно спросила Софья Сергеевна и твердо посмотрела на Зайчика.

Он не стал уточнять. Какое он имел право вмешиваться в производственные отношения своего начальства!

Почему Зайчик мог так фамильярно обратиться к Софье Сергеевне, об этом в свое время, а пока о том, как он искал человека, который мог бы дать отпор Николаю Валентиновичу.

Неугомонный Зайчик! Он не мог смириться с тем, что новый начальник пребывает во славе, окруженный всеобщим уважением и даже почитанием. Он искал борца за справедливость, и боялся признаться себе самому, что такого человека нет. Впрочем, кажется, был. Нечто юное, незрелое иной раз возникало и топорщилось вопреки здравому смыслу. «Сева, Сева, - вздыхал Михаил Потапович, взлетишь ли ты, стригунок, хватит ли у тебя силенок?»

Но все-таки загадал Зайчик. Смешно, по-детски, наивно так загадал: пойдет Сева против Николая Валентиновича, когда и как это случится – неважно, но если пойдет – есть правда на свете. Ну, а если не пойдет, если смирится, значит, правды нет. Пусть все катится в тартарары, а сам Зайчик отправится в телеателье, будет там спокойно доживать оставшееся до пенсии время. Ждать не долго.

 

9

 

Усталое солнце зависло над крышами домов, во дворе у Булановых появились первые гости. Хлопотливые хозяйки с помощью мужчин выдвинули на середину комнаты стол, накрыли его белой скатертью, заставили вкусной едой – красота! Манит, притягивает взоры традиционное оливье в хрустальной салатнице, рядом колбаса, - нарезана тонкими лепестками; копченая рыба истекает янтарем, в центре – гвоздь программы – мясной пирог…

Глянули хозяйки на дело своих рук и сказали, что это хорошо.

Софья Сергеевна попросила перед началом минут десять отдыха. Дамы предложили было сделать ей прическу, но она заворчала: «Какая есть, такая есть», - и удалилась к себе.

Верочка и Ольга Павловна поснимали передники, повесили их на гвоздик, вбитый в кухонную дверь, завертелись перед зеркалом. Причесались, подмахнули тушью ресницы и из работниц кухни и метлы снова превратились в ученых дам.

Гостиная опустела, гости разбрелись по саду.

- Кого мы ждем? – не выдержал Михаил Потапович, плотно усаживаясь на скамью под кустом жасмина, где любила отдыхать после трудов праведных Софья Сергеевна.

Возле Зайчика пристроились Сева и Андрей Константинович, они продолжали свой разговор. Речь шла о путях развития общества в обстановке стремительно развивающегося технического прогресса.

Зайчик прислушивался краем уха, время от времени совершенно отвлекался от заумной на его взгляд темы, и снова задавал несколько потерявший остроту вопрос:

- Кого, собственно говоря, мы ждем?

Ждали директора института, ждали Николая Валентиновича. Они должны были явиться к семи.

- Еще полчаса, - вздохнул Михаил Потапович и забарабанил пальцами по спинке скамьи, бросив на нее руку.

Возле ученых дам гоголем ходил Загурский. Доносился из этой группы взрывной смех и грудной голос Верочки. О чем там беседовали, не было слышно, слова заглушал воробьиный гомон с вершины могучего древнего вяза, росшего за калиткой на улице.

Повеяло вечерней прохладой, и прохлада принесла с собой рокот автомобиля. Он заглох, стукнула калитка, и все обернулись, ожидая, кто первым войдет во двор. То был Николай Валентинович. Следом за ним, чуть поодаль, женщина, и хотя в лаборатории ее никогда не видели, все сразу сориентировались – жена.

Некоторые были настолько удивлены ее появлению, что не сразу заметили еще одну, очень странную деталь. Андрей Константинович на полуслове оборвал умный разговор и как завороженный направился встречать нежданную гостью.

- Зина? Какими судьбами? - молвил он жене Протасенко и склонился над ее протянутой рукой.

Она не успела ответить. Тяжело ступая, на террасу вышла Софья Сергеевна в новом темно-зеленого цвета крепдешиновом платье.

- Зина? – тихо удивилась она. – Какой приятный сюрприз!

У Веры Алексеевны от такой неожиданности вытянулся носик. Иван Денисович Загурский криво усмехнулся и зашептал ей в ухо:

- Ай-я-яй, Верочка, нехорошо так явно проявлять необузданное любопытство.

Она рассеянно отмахнулась:

- Молчи, Загурский, молчи, здесь что-то неспроста, убей меня.

Еще об одном подумала, но вслух не сказала Вера. Она подумала, что где-то, когда-то уже встречалась с женой Протасенко, но где? Где? Терла лоб, и не могла вспомнить.

- Убивать женщину в преддверии роскошного ужина – это преступление, Вера, - снова согрел дыханием ее ухо Загурский. - Я думаю… О, а вот и главное начальство пожаловало… Позвольте мне, милая леди, быть сегодня вашим кавалером и осуществить торжественное сопровождение вашей персоны к столу.

Верочка расхохоталась. Ей польстила галантерейная тирада Загурского. Положила белую ручку с перламутровым маникюром на сгиб любезно подставленного локтя, и они двинулись по садовой дорожке мимо пышно зеленеющей яблони, мимо остающейся в одиночестве собаки Дони, прямо туда, где толпился народ и слышались нестройные восклицания, относящиеся к появлению директора института.

 

И вот настал миг! Гости входят в дом, весело рассаживаются. Мужчины озабоченно откупоривают бутылки, бережно наклоняют их над высокими фужерами, наливают дамам вино.

- Кому водочки? Водочки кому? – шумит Загурский.

Через некоторое время за столом устанавливается тишина и слышится одинокий голос, приятный баритон, специально предназначенный для высокого начальства. Это директор поднялся для приветственной речи. Остальные скромно потупились, будто взгрустнулось каждому.

- Товарищи! – так начал директор, - мы собрались сегодня в этом гостеприимном доме, чтобы…

«Во здравие, во здравие, Сергей Платонович!» - хотела крикнуть Софья Сергеевна, но сдержалась. Дернула плечами.

Сергей Платонович продолжал:

- Дорогая Софья Сергеевна! Сегодня мы можем с полным основанием говорить о том, что вы были в числе тех, кто, так сказать, создавал наш институт. Вклад, который вы внесли в общее дело, не соизмерим ни сорока пятью годами вашей научной деятельности, ни количеством опубликованных вами работ. А поскольку сейчас представился удобный момент, я хочу вспомнить одну историю, – он обвел веселыми глазами слушателей, понизил голос, и продолжил почти интимно, - дело было, когда мы с Софьей Сергеевной ездили в Англию. Уже после всех официальных мероприятий, как водится, был дан прощальный банкет. И вот один известный, можно сказать, выдающийся ученый с мировым именем, обратился к нашей Софье Сергеевне с тостом. Он говорил о русских женщинах с восторгом и, я бы сказал, с некоторым удивлением. Его восхищала точность их научной мысли, умение сконцентрироваться на главном, волевые качества. Но англичанина удивляла при этом способность Софьи Сергеевны оставаться женщиной и по-королевски сохранять чувство собственного достоинства. От себя добавлю, слушать тогда все это мне было чрезвычайно приятно. – Он сделал небольшую паузу, затем продолжил, - Софья Сергеевна, я не совершу никакого, так сказать, прегрешения перед истиной, если скажу, что большинство из нас: и те, кто присутствует здесь, и те, кого нет за этим столом, мы… преклоняемся перед вашей неутомимой энергией, вашей верой в дело научного прогресса, перед вашими заслугами. Вы… - он долго перечислял заслуги, и закончил традиционно, - я хочу выпить этот бокал за ваше здоровье. Я хочу пожелать вам долгих лет жизни и добавить одно… Я знаю, вы - человек скромный, не любитель долгих речей… Я хочу добавить одно: помните, Софья Сергеевна, мы не думаем прощаться с вами, мы всегда ждем вас в институте в качестве, так сказать, научного консультанта, в качестве бесценного советника и учителя. И последнее. Долгий труд должен быть вознагражден заслуженным отдыхом. Вы его заслужили. Пусть ваш отдых и вообще вся ваша дальнейшая жизнь будут заполнены только счастливыми днями. А теперь позвольте мне вручить вам этот памятный адрес… - все зааплодировали, и он передал Софье Сергеевне красивую, пухлую, красного цвета папку с золотым тиснением, - …а также месячный оклад и туристическую путевку по Волге. - Освободившись от конвертов, директор поднял бокал, - ваше здоровье!

Зазвенело. Кто не мог дотянуться до бокала виновницы торжества, подходил к ней, не ленился подняться с места, и она растроганно и серьезно выполняла положенный обряд.

Какой бы ни была официальной речь директора, Софья Сергеевна была польщена. Разумеется, по поводу «консультанта и учителя» – слова, но… даже это можно принять, в конечном счете.

Заблестели глаза у гостей, потекли поздравления и тосты, короткие и длинные, удачные и неудачные. В общем шуме все воспринималось легко и весело. И многим стало казаться, что нет ничего лучшего на свете, чем это застолье, эти обрывки легкомысленных разговоров и светлых воспоминаний.

Даже Сергей Платонович, человек недоступный на работе, шутил и смеялся вместе со всеми, и присутствие его нисколько не связывало языки подчиненных.

В какой-то момент веселый шум прервался. Поначалу даже не все поняли, отчего произошла заминка, а взгляды многих вдруг обратились в сторону Николая Валентиновича. Рука его с бутылкой вина дрогнула, на белой скатерти тут же появилось небольшое красное пятно. Протасенко растерялся.

- Ничего страшного! – крикнула сидевшая рядом с ним Ольга Павловна и незамедлительно засыпала пятно солью.

Николай Валентинович хмуро проследил за ее действиями и тяжело поднялся. Он понял, чего от него ждут. Бросил взгляд на Софью Сергеевну, почувствовал, как она напряглась, замерла, опустив глаза, слегка прокашлялся, и как это не представлялось трудным, практически невозможным, заговорил.

Он говорил банальные, казенные слова. За что-то благодарил бывшую начальницу, что-то всеми давно забытое вспоминал. Ему самому было противно и стыдно, но почему-то речь лилась помимо его воли, и, что самое страшное, он никак не мог остановиться. Под конец смешался, спутался, Софью Сергеевну назвал почему-то Софьей Андреевной, вызвав тем самым веселый блеск в озорных глазах Верочки, покраснел и плюхнулся на место, не осмелившись протянуть через стол свой бокал.

Все сделали вид, будто ничего не заметили, загалдели веселей прежнего, встретили восторженными криками блюдо с дымящимися кусками мяса, картошкой фри и аккуратными белыми головками цветной капусты.

 

Зинаида Федоровна пригубила из своего бокала и отставила его в сторону. Грустно покачала головой, когда Андрей Константинович попенял ей за это.

- Зина! Зина! – крикнула с другого конца стола Софья Сергеевна, - вы совершенно ничего не едите. Товарищи, передайте ей этот салат! Зина, уверяю вас, это необычайно вкусно.

Зинаида Федоровна с растерянной улыбкой смотрела, как кладут ей на тарелку салат.

Что ей нужно было здесь, в совершенно чужой и несоответствующей ее настроению обстановке? Сама напросилась, сама уговорила Николая, зажав в кулачок гордость. Нарядилась в шумящее шелком платье, надушилась, немного переборщила с косметикой – сильно подвела глаза, покрасила губы слишком яркой помадой, а теперь, в ожидании своего часа ежилась и робко оглядывалась по сторонам.

 

10

 

Год назад, не имея к тому никаких видимых оснований, Зинаида Федоровна Протасенко внезапно почувствовала, что ее семейная жизнь висит на волоске. Встревожилась, заметалась. Что делать? Устроить сцену, завалиться с сердечным припадком, призвать к ответу? Бесполезно. Она знала, Николай Валентинович изобразит на лице легкое недоумение, пожмет плечами, и конец.

Тезис о том, что «жена узнает последней», был известен Зинаиде Федоровне, и она положила, во что бы то ни стало, отыскать людей, более чем она осведомленных. Выйти на таких людей было непросто, но случай ей помог.

В тот день разгулялся дождь, будто взял обязательство затопить не только город, но и весь остальной мир. Земля перестала впитывать влагу, вода стремилась широкими рукавами по асфальту, разливалась ручьями в проулках. Ручьи разбегались по дворам, там стояли прудами на детских площадках.

Зинаида Федоровна шла на стоянку маршрутного такси. Обходила лужи, перешагивала через ручейки, шарахалась от пролетающих в веерах брызг автомобилей. На остановке очередь. Встала за двумя женщинами. В иное время сразу бы отметила, что женщины весьма респектабельны и обладают вкусом к хорошей одежде, но сейчас ей было не до этого. «Все прощу, - думала она о муже, - лишь бы обошлось. Что там у него, что?»

Сердце не давало ответа. Было безразлично, прекратиться или не прекратиться дождь, она даже была благодарна ненастью – оно заставило людей заслониться от нее зонтиками. Именно такой зонтик находился сейчас прямо перед ее лицом, и она с каким-то тупым упорством разглядывала пестрый его рисунок.

Неожиданно одна из стоящих впереди дам назвала фамилию Протасенко. Зинаида Федоровна вздрогнула, сдвинулась чуть в сторону, чтобы лучше разглядеть говорившую, но из этого ничего не вышло – по-прежнему мешал зонтик.

Тогда сморщившись, как от зубной боли и почему-то зная наперед, что речь идет именно о том, о ее Протасенко, она вернулась на место и стала ловить каждое слово.

Эти две говорили в полголоса. Одна перемывала косточки бедного Николая Валентиновича – он де карьерист, каких мало, и делец, и в довершение любовницей обзавелся, такой пантерой, что добром для семьи эта связь не кончится. Другая ей подпевала: «Как они смеют в нашем присутствии! Эти взгляды… эти улыбочки… Мерзость! Мерзость!»

Стояла и слушала случайный разговор Зинаида Федоровна, и, казалось, с нее живьем сдирают кожу. О-о, как ей было больно, как хотелось закричать: да замолчите вы, будьте вы прокляты! Но она ничем не выдала своего присутствия, своей заинтересованности.

Она обязана была увидеть, непременно увидеть знает она в лицо этих женщин или не знает. Кто они, что так запросто, коротая минуты ожидания, разбивали ее сердце, отнимали надежду. Она же тлела, тлела, надежда!

Зинаида Федоровна сделала вид, будто оступилась, и как бы стремясь удержать равновесие, шаркнула ногой по воде на асфальте. Брызги разлетелись в разные стороны. Несколько холодных капель попало на ножку той, что стояла ближе. Зонтик приподнялся, из-под него глянули два удивленных, но совершенно незнакомых глаза. Зинаида Федоровна стала извиняться, но тут подкатила маршрутка, дамы засуетились, захлопнули зонтики, погрузились в числе последних пассажиров и уехали. Через двадцать минут и Зинаида Федоровна дождалась своей очереди.

 

Дома никого не было. Муж, как обычно в последнее время, не пришел с работы, сын в тот день ночевал у бабушки. Она выгрузила на кухне сумку, прошла в ванную комнату, открыла краны. Скоро вода набежала, она быстренько разделась, полезла отпариваться, чтобы унять разгулявшуюся дрожь. Слез не было. А как они были нужны, как нужны были слезы, чтобы глубже ощутить обиду, тоску смертную, жалкую, бабью.

Позже, когда она забралась под одеяло, навалившееся на нее душной тяжестью, пришло решение – бежать! Схватить сына в охапку и бежать из поруганного дома, бежать от позора и смрада. Да, да, да, уехать в другой город, никого не знать, не видеть. Он… он пусть остается со своей…

Она откинула одеяло. Воспаленные глаза забегали по вещам. Что она может увезти отсюда, чтобы начать новую жизнь не с нуля, а хоть с каким-то заделом? Ужас, на ее долю оставались только тряпки, только то, что можно завернуть и затолкать в чемодан. Смешно, разве можно забрать, убегая, эту мебель, эти ковры, эти вазы?

Тогда она подумала: «С какой стати!» С какой стати она собирается сдавать позиции. С какой стати она и сын всю оставшуюся жизнь, не имея ни кола, ни двора, будут скитаться по частным квартирам! Ребенку нужен свет, нужен дом, тепло.

Николай Валентинович проявит благородство, швырнет ей без суда и следствия алименты, а эти вещи, эти подобранные в тон гарнитуры, этот тщательно ухоженный быт, будет служить не ей.

Получается что-то несусветное: она всю жизнь посвятила семье, бросила учебу ради любимого мужа, устраивала, создавала, строила, а теперь ей же убираться в небытие, чтобы кто-то другой взял отсюда высокий старт. А само положение брошенной жены? За что? Разве не она предупреждала его малейшую прихоть!

«Ну, нет!» - скрипнула зубами Зинаида Федоровна и опустила ноги на пушистый ковер палевых и горчичных цветов. Протянула руку и нащупала теплый домашний халат. Пошарила ногой возле кровати и сунула узкие ступни в меховые тапочки. Нет, нельзя было отдавать мужа и дом другой женщине. Зинаида Федоровна стала разрабатывать стратегию.

Она заходила по комнате, потом спохватилась, опустила тяжелую занавесь на окне. Дернула шелковый шнур – из матовой чаши торшера полился золотой, очень ясный свет. В голове Зинаиды Федоровны стал рождаться вполне определенный план.

Первое. О том, что ей довелось сегодня узнать, она Николаю ни слова не скажет. Она продолжит роль ничего не ведающей жены, а сама потихоньку, как мышь, станет следить за каждым его шагом. Она соберет на разгулявшегося муженька такой материал, такое досье… Она помнит, он всегда говорил: «Я человек науки, а, следовательно, человек факта». Вот она ему и подаст на тарелочке… факты.

Второе. Он привязан к сыну. Что бы там ни было, какой бы ни завязался у Коли роман… Роман! Зинаида Федоровна чуть не произнесла вслух гадкое слово. Так вот, сын. Сын станет ее защитой. Нет, не защитой – щитом. Она поставит сына впереди себя и станет поворачивать его именно в ту сторону, откуда ей ждать угрозы. Она перетянет мужа на свою сторону рукой сына.

Третье. Третье… Ничего больше в голову не приходило, кроме того, что сдавать позиции она не намерена.

И она размахнулась! Борьба! Борьба не на жизнь, а на смерть. Да любая женщина, любая, любая, какая ни есть на земле, встала бы на ее сторону! Нашлись близкие подруги, кому она поведала свою беду, свое горе. Ей массу ценных советов надавали. Квартиру, дом, где жила «та», она могла бы теперь найти с закрытыми глазами. Иногда приходила в магазин, что стоял наискосок от ненавистного жилища, наблюдала сквозь витринное стекло, как эти двое, безнаказанные, раскованные, весело болтают о своем, скрываются во дворе. Тогда она выскакивала на улицу, перебегала дорогу, ныряла во двор и успевала увидеть, как дверь на сильной пружине с размаху хлопает им вслед, словно сообщница.

Пиковую даму она узнала сразу. Как! Та самая? Прелестная застенчивая девочка, фея, с безупречным английским произношением! Как весело она щебетала в ее доме о том, о сем за чашечкой кофе после урока с Антошей, с какой скромностью принимала ласковые комплименты Зинаиды Федоровны. С какой трогательной заботой учила мальчика, как терпеливо сносила его капризы и лень.

Познав, кто ее враг, она забеспокоилась. Правильно говорила дама на остановке – пантера. Зинаида Федоровна прекратила слежку – занялась делом.

Капля по капле она собрала столько сведений о муже, что казалось, все, этого хватит, чтобы держать его в узде до скончания века, но ей было мало. Она терпеливо ждала часа, когда сможет выйти из засады и предъявить счет.

Тысячу раз она представляла себе эту сладостную минуту. Вот она тычет в физиономию растерявшегося Николая свои записи, вот она требует оправданий. Тебе факты? На, на тебе факты! Она не боялась риска. Она знала его характер. Знала, он разгневается, закричит, в высшей степени оскорбленный, затопает ногами. И только. И только. Знала, Николай Протасенко никогда не сделает шага в сторону, где есть хоть малейшая неясность, «туманец», по его собственному любимому выражению.

Что там было в досье? Естественно, встречи с пантерой. По датам. И раньше, и раньше, с другими, ох, слепа была Зинаида Федоровна. Незначительные эпизоды, их, можно бы и не упоминать, но теперь все шло в общий котел.

Неясности с деньгами. К примеру, в правом кармане его пиджака обнаружилась расписка о погашении долга в пятьсот рублей в кассу взаимопомощи института, а из семейного бюджета эти деньги изъяты не были, он всю зарплату до последней копейки приносил домой.

Зинаида Федоровна следствие вела профессионально. Вечерами, когда она твердо знала, что Коля «на совещании или в командировке» (он по-прежнему держал ее за дурочку), рылась в его бумагах. Просеивала каждый листок, каждую карандашную пометку с тщательностью археолога, уверенно стоящего на пороге открытия. Действия его замедлены, в пальцах сжат тонкий, самый нежный инструмент, дыхание приостановлено.

Прибегал Антоша, она нежно целовала его волосы, отправляла играть в детскую. Она торопилась, время работало против нее.

Однажды обнаружила несколько разрозненных листков бумаги. Два из них были отпечатаны на машинке и кем-то исчерканы карандашными пометками, один переписан с какого-то документа самим Николаем Валентиновичем.

Сердце Зинаиды Федоровны глухо тукнуло, строки на миг потеряли ясность. Переписанное от руки было копией, снятой с письма заместителя директора института по хозяйственной части в народный контроль. Это был документ, оправдывающий действия Протасенко Н. В. Какой-то прибор он приказал пустить на запасные части для нужд лаборатории, тогда как по закону его следовало передать в другое ведомство. Что за прибор и что за ведомство Зинаида Федоровна толком не поняла, но теперь можно было бы спросить Николая Валентиновича, действительно ли он использовал детали для лаборатории или пустил их налево. Скорее всего, налево, это объясняло карманные излишки в сумме (ничего себе!) двойного оклада. Но письмо подписал заместитель директора, и в этом тоже была определенная неясность.

Зинаида Федоровна хотела его отложить, потом вновь поднесла к глазам, внимательно прочла, задумалась. В сущности, дело не стоило выеденного яйца. Подумаешь, прибор, какая с него особая прибыль! Но что, если это только видимая часть айсберга? Она обвела глазами комнату и вдруг почувствовала, что стоит на пороге какого-то открытия, откровения, и оно, не вполне осознанное, грозит неприятностями не только ему, но и ей, вознамерься она хоть кому-то шепнуть словечко.

Внезапно ее бросило в жар. Даже лоб покрылся испариной. Вот оно! Слишком частые командировки «в поле»! Простая и практически не поддающаяся учету кормушка для Николая Валентиновича, уж он-то знал, как попользоваться выделенными на исследования деньгами. Там, вдали от института, от того же народного контроля, в его распоряжении машины, бензин, полевые, командировочные. Наконец, временные рабочие! Там можно накрутить все, что угодно!

Да, но с каким удовольствием она брала в семейный бюджет привозимые из командировок деньги! Зинаида Федоровна откинула голову на спинку кресла и посидела так некоторое время, стараясь успокоиться. Затем потянулась к следующему документу.

Разрозненные листки оказались черновиком письма Н. В. Протасенко, по поводу последнего отчета, выполненного под руководством Софьи Сергеевны.

Мысли тов. Протасенко излагал последовательно и конкретно. И вывод: «Предложенные разработки хотя и представляют некоторый научный интерес, однако требуют при их внедрении дополнительного финансирования, что на данном этапе развития народного хозяйства является неэффективным и может привести к неоправданному разбазариванию государственных средств». Выяснить, кому предназначалось письмо, Зинаида Федоровна не смогла, черновик был безадресным, но для Софьи Сергеевны это было убийственно. А еще в конце письма была приписка почти хулиганская: «Вот и песенке конец, кто печатал, тот молодец» - и дата – ноябрь прошлого года. Почерк был знаком. Зиночка порылась в собственных бумагах и таки нашла давнюю записку Жанны Дергач с просьбой перенести урок на другой день. По какой-то нелепой случайности она сохранилась. Почерки даже сличать не пришлось, все было ясно.

«Горячо, горячо», - прошептала Зинаида Федоровна и аккуратно переписала в свою тетрадь оба письма. Подлинники положила на место, как было у Николая Валентиновича.

Из разговора с мужем она знала, что работа Софьи Сергеевны получила плохой отзыв. Кстати, о письме-доносе он никогда не обмолвился ни словом. Зинаида Федоровна сопоставила свое открытие с давними неясными намеками мужа на неуклонно падающие акции Софьи Сергеевны.

Николай Валентинович говорил с женой крайне осторожно, но при этом суетливо махал руками, сетовал на возраст, лишивший доктора наук Буланову возможности работать на прежнем уровне, когда-то очень высоком. И что-то еще, в таком же духе, сочувственным тоном.

Все встало на место. Какая же она была слепая, Зинаида Федоровна! Именно тогда, во времена тонких намеков на старость Софьи Сергеевны, ей бы, Зине, не молчать, не кивать согласно головой, а заступиться, вникнуть, помочь человеку. Ведь она всегда любила и помнила Софью, и никогда не хотела ей зла. Мир тесен. Их знакомство было давним. Голоногой девчонкой Зина часто бегала в гости к соседям, таскала с грядки клубнику, а после оправдывалась, она-де не хотела, а ягодки сами прыгнули ей в рот. Софья Сергеевна, притворно сердясь, грозила длинным пальцем и в наказание отправляла легкую, как перышко Зинку на самый верх дерева за оставшимися переспелыми яблоками.

Приходил из школы Андрей. Они усаживались втроем на скрипучей террасе, ели яблоки. Зинка жмурилась на солнце, поддразнивала серьезного мальчика, он не умел так ловко влезать на деревья.

Потом они выросли, стали бегать в кино на вечерние сеансы, что строжайше запрещалось как одному, так и другому, целовались возле Зинкиного дома перед расставанием.

Еще через пару лет Зина вместе с родителями переехала в другой район города. Связи не прервались, но стали не такими частыми. Потом она поступила в институт, и дорогу ее пересек однокурсник - великолепный Протасенко. И уже через много-много лет судьба заново столкнула ее с Булановыми, но уже в другом качестве. Действительно, тесен мир. Николай Валентинович стал заместителем Софьи Сергеевны.

 

 

11

 

Праздничный ужин был в разгаре. Но Зинаида Федоровна почти не принимала в нем участия. Неожиданная встреча поразила ее. Обе дамочки, те, с остановки маршрутного такси, так врезавшиеся в память, сидели напротив и, либо действительно не узнали, либо искусно притворялись, будто им незнакомо ее лицо.

Ольга Павловна оживленно говорила со своими соседями. Тема показалась интересной, остальные стали прислушиваться, о чем она щебечет, показывая в улыбке мелкие, но очень ровные зубки.

- Совсем недавно, - повествовала Ольга Павловна, - мне попался в руки журнал мод. Журнал, как журнал, самый обыкновенный, но вот на последней странице - статья. Мне она показалась крайне любопытной! Знаете, о чем? О том, как одевались женщины Древнего Рима. Что примечательно: мы, при всех наших достижениях, до сих пор не знаем секрета многих римских причесок. Как вам это нравится? Их косметика – это что-то умопомрачительное! Наши хваленые современные косметические средства в подметки не годятся тому, что знали тогда. Вот представьте себе: одна дама, очень знатная, жена…

- Крупного специалиста, – подсказал Загурский.

- Цезаря, – мило улыбнулась Ольга Павловна, оценив подсказку. – Так вот: эта дама имела обыкновение принимать ванны из молока ослиц.

- Сколько же нужно ослиц, чтобы искупать одну даму? – повел головой Михаил Потапович и опасливо огляделся по сторонам.

Грянул хохот.

- Несколько сотен, - услужливо ответила Ольга Павловна. – Но это, как говорится, предисловие, слушайте дальше, – лицо рассказчицы стало таинственным. – Муж отправляется в поход. Война там и всякое такое. Жена естественно, при нем. Но! Следом за войском гонят стадо. Разве может она прерывать свои ванны? Вот это, я понимаю, жизнь. Роскошь, вкус – красота! Что еще нужно для женщины, скажите мне откровенно?

Андрей Константинович внимательно смотрел на нее. Ольга Павловна так и зашлась мелким смешком, отчего тряслись ее плечи.

- Вы… не знаете, быть может, одной маленькой детали…

- Какой? – весело повернулась к Андрею Ольга Павловна.

- Эти римляне, простите, они вымерли.

- То есть как это – вымерли? От ослиного молока, что ли? – Ольга Павловна призвала всех посмеяться над репликой сына Софьи Сергеевны.

- Причем там молоко! Они вымерли от такой жизни. Они потеряли способность к выживанию. К примеру, ради сохранения фигуры, женщины перестали рожать, а еще…

- Положим, вымерли они по другой причине, - бросил фразу Николай Валентинович, - насколько я осведомлен, древний Рим пал по милости варваров. Варвары их попросту истребили.

- Ах, боже мой! – восторженно вскричала Ольга Павловна. Ее тема оказалась в центре внимания, и ей это страшно льстило. – Варвары – не варвары! Они шикарно жили, они были материалистами, и прекрасно понимали, что человек живет на земле только раз. Вымерли! Истребили! Рано или поздно гибель любой цивилизации неизбежна. О-о-о, римлянки знали, чего хотят. Каждая морщинка воспринималась как трагедия. А мы? Вы посмотрите на нас. Я думаю, к тем ослицам относились лучше, чем к нам. Да я вам скажу с полной откровенностью: половину жизни отдала бы я за то, чтобы пожить вот так, не зная, ни забот, ни хлопот. И это еще надо посмотреть, от какой жизни скорей вымирают.

И она самодовольно откинулась на спинку стула.

- Речь идет не об отдельном человеке, Ольга Павловна, речь идет о нации…

- Андрей Константиныч, оставьте, пожалуйста! Вы углубляетесь в такие возвышенные материи, - она легонько пробежалась по столу пальчиками будто перебрала невидимые клавиши, - нам, технарям, это недоступно, - это теория, – снова откинулась на стуле и пренебрежительно махнула ручкой в сторону оппонента, - а практика показывает другое. Каждая женщина мечтает пожить так, как ей хочется. И ради всего святого, не обременяйте ее заботами о судьбах человечества. Иначе, - она лукаво покачала головой, - вым-рем!

- Друзья мои, друзья мои! – Загурскому не терпелось высказаться. – Вы напомнили мне один анекдот! К случаю. Позвольте доложить.

- Загурский! – предостерегающе насупилась Верочка.

Но он приложил ладонь к сердцу и заверил честную компанию, что анекдот его будет совершенно безобидным.

- Инженер опоздал на работу, - начал он, - на два часа. Директор спрашивает: «Вы почему опоздали?» Тот отвечает: «Понимаете, жена утром потеряла десять рублей». «Ну и что?» «Вот она и искала их». «А вы что, помогали искать?» «Нет, я на них стоял».

После анекдота Загурского, после отзвучавшего прохладного смеха, интерес к спору Андрея Константиновича с Ольгой Павловной угас. Андрей наклонился к сидевшей возле него Зине, стал задавать привычные вопросы о жизни, но она беззвучно шепнула:

- Потом. Потом.

С места поднялся Зайчик. Разгладил воображаемые усы, а кругом одобрительно закричали:

- Тост! Тост! Давай тост, Потапыч!

- Мой тост будет коротким, - начал он, – я приготовил, было, другой, с перечислением заслуг, с пожеланиями, но об этом так много говорили, что не стоит повторяться. Я полностью присоединяюсь к сказанному выше.

- А говорил – короткий тост! – протестуя, перебил Сева.

- Я еще не начинал, - задиристо остановил его Зайчик. – Вот мой тост: «Короля делает свита» - написано, не помню, у кого кажется, у самого Вильяма Шекспира. Я думаю, с полным основанием это можно отнести и к королеве, – услышав нарастающий гул, он понял, что тост удался и торжественно закончил, – пьем за королеву и ее свиту!

Зинаида Федоровна хоть и посмеялась вместе со всеми, но обратила внимание, что «королева» смотрит на Зайчика пристально, словно хочет проверить, от чистого сердца он говорил или с прицелом, с особым, но пока неясным смыслом.

Официальная часть быстро увядала. Мужчины ослабили тугие узлы галстуков, разговор начинал было скатываться к производственным темам, что неизбежно случается, когда за столом собирается десяток людей одной профессии, но почему-то вдруг уходил в сторону. Говорили о чем-то незначительном, постороннем, и никому не было дела до Николая Валентиновича. Он сидел несколько в стороне, у края стола, и, скуки ради, а ему было определенно скучно, подливал и подливал себе коньячок, и цедил потихоньку рюмку за рюмкой. Он и не чувствовал, как отяжелели, налились кровью его веки. Угрюмым, пристальным взглядом посматривал на жену, но та делала вид, будто не замечает его состояния.

Курильщики, спросив разрешения, схватились за сигареты. Потянулись к потолку струйки дыма, слились в сизое облако. Оно, медленно наклоняясь одним крылом, поплыло к открытому настежь окну на улицу. За окном в палисаднике о чем-то своем шептались невидимые кусты давно сбросившей цвет сирени, тянуло холодком, и ничто не нарушало покоя опустевшей улицы.

 

12

 

«Наши застолья все на одно лицо. Для затравки, как положено, произнесут подходящую случаю речь. Или заковыристый тост в стихотворной форме. Позже, когда языки развяжутся, найдется остряк – солоноватый анекдот подпустит и насмешит присутствующих до икоты. Потом, глядишь, кто-то в рассуждения о внешней политике ударится, и пошло, поехало, вплоть до выяснения причин падения Древнего Рима.

Если вдуматься хорошенько, кому он нужен, Древний-то Рим? Это ж когда было! Так нет, такой сыр-бор затеется, только держись. Тут тебе и варвары и цезари…

На самом деле, как ни крути, ни верти, человек всегда остается человеком, свое дыхание ему дороже всего. Разве важно об этом знать, как там сидящая в молочной ванне матрона взаимодействует с историей, и какие последствия в результате этого взаимодействия получаются? Да, скорее всего, нет его вовсе, взаимодействия, наше существование – сплошной хаос. Сумеешь вынырнуть, подняться наверх – твоя взяла. Не сумеешь, ну и грош тебе цена», - примерно так рассуждала Зинаида Федоровна, когда выбиралась из-за стола следом за Андреем Константиновичем.

О политике и впрямь заговорили: гадали, когда закончится война в Афганистане, в связи с этой больной темой вспомнили Олимпиаду, об отношениях с Америкой…

Загурскому до политики дела нет. Загурский как фокусник из рукава сыплет анекдоты. Верочка сидит возле него, кулачком подперлась, рот искривлен в снисходительной улыбке. Нет, на волю, на волю!

 

И вот он – воздух! Ах, как дышится, ах, как свежо! За ворот, под легкий шелк отлично сшитого платья пробирается холодок и бежит по телу мурашками.

На террасе полумрак. Лампочку здесь не зажгли, но из окна и застекленной двери в гостиную легли на пол светлые пятна. И тихо. Шум из комнат слегка доносится, но приглушенный, неразборчивый.

- Посидим здесь, Зина. Если хочешь, я могу зажечь свет.

Он сел, но она не стала садиться.

- Не нужно света, - проговорила тихо и стала рядом.

Лица Андрея она разглядеть не могла, оно светлело неясным пятном в полумраке.

- Скажи, - Зинаида Федоровна оглядела темный сад, - а куда подевалась яблоня? Неужели высохла?

- Зачем же высохла? Вон она, за теми кустами.

- Да, да, верно. А мне почему-то казалось, что она росла ближе к дому.

Видно было, что о яблоне спросила просто так, лишь бы начать разговор. Чувствовала, что Андрей присматривается к ней, изучает. Бросает взгляд в те мгновения, когда она озирается по сторонам, вспоминая давно забытую обстановку.

- У вас, - сказала она, наконец, - ничего не изменилось. Только заросли стали гуще. Тот же дом. И даже этот столб, каким был, таким и остался, точно также подпирает крышу. Вот я стою возле него, и мне кажется, что это не сейчас я стою, а тогда, и что никакого провала во времени не было. А?

- Нет, Зина, время ушло. И столб другой. Его заменили три года назад, а то терраса грозила обвалиться. Здесь многое изменилось. Столько лет прошло. Ты лучше расскажи, как живешь, – он повернулся в ее сторону.

Теперь она могла лучше рассмотреть его лицо. Сумрак скрыл отметины времени, но упрямая прядь волос, как прежде падала на лоб, он небрежным привычным жестом убирал ее на место.

Внезапно Зинаиду Федоровну охватила такая слабость, такая жалость к себе, - чуть слезы не брызнули из глаз, но она не позволила им пролиться. Зажмурилась, тряхнула головой, потом открыла глаза и улыбнулась ртом. Низко наклонилась к перилам террасы и для чего-то потрогала лежавший на них точильный брусок.

- Андрей, ты прости меня, но ответь на один вопрос. Ты не обидишься, а? Ты скажи… скажи, почему ты до сих пор не женился? Я чувствую себя виноватой, честное слово.

Он тихо засмеялся, для чего-то подергал ее за рукавчик.

- Ты – чудачка. Нет, ты ни в чем не виновата. Просто не получается пока. Да ведь еще не поздно. Как ты думаешь?

Ей стало досадно. Как чувствовала, что ответит именно так, увильнет. И снова жалость к себе поднялась горячей волной от сердца и ударила в голову. Неужели именно здесь, в этом доме, в этом саду, проворонила она свое счастье?

- Ты лучше расскажи, - продолжал он, - сама как живешь. Не отстану, пока не расскажешь.

- Плохо живу, - неподвижно и мрачно уставилась она в темноту невидящим взглядом, - так плохо, что не приведи Бог никому так жить. Есть еще вопросы, Андрей Константинович?

Батюшки, откуда такая ярость? Он опешил от неожиданного наскока. Он-то причем? Он виноват, что ли?

Она не стала ждать, пока он раскачается и ответит, заторопилась.

- Ты мой друг, ты очень большой мой друг. Вот можешь ли ты честно сказать все, что думаешь об этом человеке, - она повела головой на освещенное окно, - о Николае, о моем муже? Можешь сказать, а?

Он удивленно глянул, ничего не ответил, и ее голос внезапно сел. Пришлось слегка прокашляться, прочистить горло.

- Почему ты молчишь?

- Соображаю, как бы смягчить ответ.

- Я привыкла к жестким ответам.

- Видишь ли, Зина, будь мы с тобой малознакомые люди, я бы не стал думать. Но в данной ситуации приходится. Я не знаю, какова твоя цель, но ты поставила меня… прости, пожалуйста, за грубость… в совершенно идиотское положение. Неужели ты не понимаешь? С какой радости я должен говорить с тобой о твоем муже?

- Верно, верно, ты абсолютно прав, - она стиснула руки, будто хотела раздавить орех, - но что, если вся моя дальнейшая жизнь зависит от твоего мнения… Я буду предельно откровенна, - она просительно заглянула ему в глаза, – я все помню про нас с тобой, Андрюша… Ах, не то. Я запуталась. Я… я… Помоги мне разобраться в нем, в себе.

И все-таки она водила его за нос. Ни в каком разбирательстве она не нуждалась. Все было гораздо проще. Наверняка и он, и Софья Сергеевна не раз говорили между собой о Протасенко, они не могли не говорить о нем.

Андрей Константинович отвернулся, затем поднялся, отошел от нее и стал медленно шагать по террасе. Скрипнули рассохшиеся половицы. Он остановился напротив закрытого окна в гостиную, постоял, посмотрел, что делается за столом. Там о чем-то говорили, передавали друг другу тарелки с едой, подносили к губам бокалы. Потом он вернулся к Зине.

- Не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Разобраться в нем… Но я совершенно не знаю твоего Николая Валентиновича.

- Все ты знаешь, не притворяйся. Ты же умный, умный… давай-ка сядем, – она почти силком усадила его на расшатанный стул, сама пристроилась напротив, села на край плотно закрытого сундука, – говори!

Он заметил, как дрогнули ее руки, напряглось лицо, и растерялся.

- Да что я могу сказать! Так, общие впечатления, со слов мамы…

- Вот- вот…

- Хорошо, скажу со слов мамы. - ему захотелось нагрубить, но сдержался. – Ну, что? Хороший специалист. Трудолюбив. Мощная хватка. Ты же знаешь, мама судит о людях только по одному признаку – насколько человек пригоден к работе. А мое впечатление… Знаешь, по-моему он принадлежит к типу людей совершенно новой формации. И он не одинок, а… - Андрей Константинович сделал движение, словно хотел взять в руки что-то большое, круглое, – это такое, знаешь, странное и неожиданное явление в нашем обществе… Черт знает, когда они вылупились из эмбрионального состояния. И у нас работе имеется нечто подобное, ты уж прости, я обобщу. Прульные. Так про них говорят. Они ничего не боятся. Тянутся друг к другу – это их общий стиль. Поначалу они показались мне интересными. А потом я понял, - у них маленькие и вполне достижимые идеалы: карьера, машина, квартира, дача – вот и вся любовь. Я когда разглядел их, мне их жалко стало. Честно тебе говорю – совершенно несчастные люди. И потом их могут легко использовать.

- Кто?

- Те, кто сильнее, те, кто наверху. Они нужны, понимаешь, нужны.

- Не понимаю.

- Поясню. За тем столом, - он слегка повернул голову и кивком показал на окно, - сидят люди, убежденные, будто твой Протасенко, как теперь модно выражаться, «съел» своего начальника – Софью Сергеевну. Но это не совсем так. Доктор наук Буланова стала неугодной кому-то другому, где-то там, в главке. А Николай Валентинович вовремя подвернулся и сделал все, как надо. Он думает, что при этом свою игру сыграл, а на самом деле чужую. – Андрей Константинович внезапно опомнился. - Ты чего? Да ты вся дрожишь, – он болезненно сморщился, – я увлекся, прости.

- Увлекся, увлекся. Лекцию прочел, спасибо. Он изменяет мне, понял?

- Это как? – Андрея Константиновича словно с небес на землю сдернули.

- Как! Как! Очень просто. Нет у меня больше семьи, кончено. А ты мне про формации, про тенденции…

- Но ты же сама начала этот разговор!

- Ты же, ты же! Вот и все, – опустила лицо в ладони Зина.

Он наклонился к ней.

- Ты плачешь?

- Какая тебе разница. Я думала, ты захочешь помочь. Скверна, скверна кругом. Куда от нее? Никого рядом. Пустота.

Она зябко скрестила руки, обхватила плечи, потом отвернулась, а он робко дотронулся до ее руки.

- Так ты уйди, Зина, оставь, если скверна. Теперь я тебя понимаю. Понимаю. - Он полез в карман за сигаретами.

- Много ты понимаешь. «Оставь, уйди». С какой стати! – поджав губы, она упрямо уставилась в темноту.

Он достал для нее из пачки сигарету и даже помял, чтобы легкой была затяжка. Вскочил, отыскал на перилах старый коробок спичек, стал чиркать, но спички одна за другой ломались, он со злостью бросал их на пол. Наконец огонек вспыхнул, озарил ее лицо с застывшим выражением безысходности. Закурила, вскинула голову, будто ее взнуздали.

- Куда я пойду? А сын? Почему я должна калечить ему жизнь? Сейчас у него есть отец, и вдруг окажется, что отца нет. Как я могу пойти на такое?

- Ты задала слишком много вопросов, Зина.

- А это вопросы риторические. Один у меня вопрос – что делать? Не подскажешь?

«Чтоб тебя!» - рассердился Андрей Константинович. К нему, не к кому-то другому приползла с перебитым хребтом. Ему в свое время она перебить хребет не побоялась. Он помнит, не забыть вовек, как она советовалась с ним – выходить ей или не выходить замуж. А он ей советы давал. Эх, Зина!

Что делать? Как помочь? Предложить руку и сердце? Совершенно свободную руку и совершенно свободное сердце. Уж не за этим ли прибежала? Нет. Он отогнал эту мысль.

- В профком что ли обратиться, – пробормотала она.

- А вот это уже совсем глупо. Ты еще встань нагишом перед всем честным народом. Пускай тебе какая-нибудь любительница до сплетен поможет собрать компромат…

- А мне помощники не нужны. Зачем? Компромат у меня есть. У меня есть такое… Хочешь, покажу, а? Хочешь, покажу одно письмо? Именно из-за него Софья Сергеевна оказалась не у дел. И именно Протасенко написал это письмо. Так что твоя теория, будто она была неугодна кому-то там в высших сферах, не проходит, дорогой мой.

Вот тут он растерялся. Каждое ее слово дышало злобой. Даже непонятно было, к кому эта злоба относится – к Протасенко или к нему, Андрею Константиновичу.

- Ты зачем к нам пришла сегодня?

Она будто не расслышала.

- Показать письмо? Деловое. Гениально и тонко состряпанное. А?

Тогда он все же разозлился, схватил ее за руку и больно сжал пальцы.

- Не смей! Не смей вмешивать маму. Я… я запрещаю!

Она опомнилась, поняла, что перегнула палку, вырвала руку, сделала виноватые глаза и жалко зашептала:

- Прости. Прости меня, Андрюша. Я глупая, несчастная баба, я сама не знаю, что говорю. Я мужа, я отца своего ребенка хочу удержать, понимаешь ты или не понимаешь? Боже, что я болтаю. Прости, прости, - она затрясла головой, отвернулась.

- О чем вы толкуете здесь, добрые люди? – с насмешливой улыбкой возник на пороге Николай Валентинович.

- Курим, болтаем о всякой всячине, - равнодушно отозвалась Зина, и Андрей Константинович подивился ее выдержке.

 

13

 

Свет залил террасу, скользнул по кустам, и сад в одно мгновение провалился во тьму. Кончилось уединение. Оживленно переговариваясь, вошли, расселись, кто на покореженном от времени громоздком сундуке, где Софья Сергеевна приспособилась хранить садовые инструменты, кто на перилах, кто – где.

Пока Верочка хлопотала, чтобы всем хватило посадочных мест, Николай Валентинович решал уравнение с двумя неизвестными: о чем говорили эти двое до его прихода и что может знать о нем Андрей Константинович.

О давнем, почти младенческом увлечении жены его давно поставили в известность. Зина никакой тайны об отношениях с сыном Софьи Сергеевны не делала, сама при случае все рассказала однажды, улыбалась при этом мечтательно и виновато.

После очаровательных Зининых воспоминаний не раз думал Николай Валентинович, как повезло ему с этим знакомством. Потому и принял решение делать карьеру в лаборатории Софьи Сергеевны. При первой же встрече напомнил ей милую и забавную деталь – давнее знакомство с его женой.

- Подумать только, - высказал он тогда банальную истину, - до чего тесен мир.

Что ж, Софья Сергеевна была рада получить весточку о судьбе Зины.

Теперь милое знакомство грозило обернуться неприятностями. А ну, как Андрей Константинович знает о нем такое, чего ни в коем случае не должна знать жена!

- Итак, - перебил его размышления Сева, - продолжим наш разговор. Что есть бытие, и до какого предела это бытие определяет наше сознание.

«Щенок! – с ненавистью подумал о Севе Николай Валентинович. – Прыгает и скачет, и ничего не значит».

Не хватало, чтобы этот подвыпивший юнец взял его за пуговицу пиджака и понес ахинею о бытии, считая это высшим проявлением своего интеллекта. Сделав вид, что он не услышал Севу, шагнул в сторону, в темноту сада, растворился в ней, исчез, будто не было его на террасе. Маневра Николая Валентиновича никто не заметил.

- Ты, Сева, погоди со своим бытием, - стараясь не смотреть на Зинаиду Федоровну, потребовала внимания Вера, - позволь мне продолжить историю.

- Интересно. – Сева удобней устроился на краю сундука, поджал ногу и обхватил руками колено.

- Итак, я продолжаю. Собрались мы, значит, теплой компанией. А общество, надо вам сказать, в основном, женское.

- Когда это было? – обронила Ольга Павловна.

- Да на прошлой неделе. Сидим. На столе чего только нет…

- И даже черная икра? – осведомился Загурский.

- Нет, черной икры не было, была красная. Звон бокалов и разговоры. Говорят, говорят, а я никак не могу вклиниться. Одна о ковре толкует – на днях достала. Такой ковер описывается, ну сказка. Бельгийский, рисунок особый, качество особое, длина ворса особая… Две другие о шубах. Одна жалуется, что возле кармана мех потерся, другая говорит, что такие шубы надо сразу выбрасывать. Потом о собаках начали. У одной – овчарка, у другой – пудель, у третьей… забыла, как порода называется, помню, собака настолько лохматая, что она из нее шерсть вычесывает и вяжет из той шерсти свитер для мужа. Я молчу. Ем и молчу. Нечем мне их воображение поразить. Случайно ногу под столом переставила и вдруг чувствую, полез чулок. Потрогала украдкой – точно! Как меня это стало терзать. Сижу, как на иголках, а место, где чулок полез, так и горит, так и горит, - Верочка закинула голову и звонко расхохоталась, - знаю, никто не заметит, знаю, никому нет дела до моего чулка, а не могу успокоиться. Они опять за свое. Ковры, шубы, собаки; собаки, шубы, ковры. А я из-за чулка маюсь. Еле высидела, а домой летела, как ошпаренная… Вот тебе, Севочка, и все бытие.

- Вы что же, - насмешливо протянула Зинаида Федоровна, - против бельгийских ковров?

- Нет, ковер это хорошо, но там ни о чем больше не говорили. Я как дура, целый вечер мучительно вспоминала, а что же я такого купила за последнее время, чтобы принять участие в разговоре. Ужас!.. Давай, Сева, мудрствуй, возьми реванш за тот вечер.

- Друзья, - обрадовался Сева, – мы все немного выпили, но я считаю, что вино – великая вещь. Оно позволяет нам быть откровенными. Давайте сейчас, не сходя с места, пусть каждый расскажет что-нибудь о себе. Только правду.

Загурский загоготал, а Зина спросила:

- Для чего вам это?

- Как для чего? – развернулся к ней Сева. Видно было, что он в ударе и каждая реплика для него – подарок. – Мы живем в обществе. Так ведь? А раз так, раз мы – общество, то интересно узнать конечную цель каждого члена этого общества.

- Я снова спрашиваю – зачем? – не спускала с него глаз Зина.

- Как зачем? Интересно же узнать, для чего мы живем, чем дышит каждый из нас. Возьмем для примера историю с коврами и псами. Это что – цель общества дать каждому бельгийский ковер и собаку необыкновенной породы?.. Хотя дырку на чулке я понимаю, я это очень хорошо понимаю…

Прохладный смех пролился душем на последние слова Севы. Вера Алексеевна подошла и уткнулась лбом в его плечо.

- Ох, Сева, чудик, да сто лет проживи, все равно не поймешь. Тебе это не дано, - растрепала ему волосы и вернулась на место.

- Путаник ты, Дягилев, - сказал Иван Денисович, - с одной стороны тебя разговоры о материальных благах раздражают, с другой – порванный чулок не по вкусу. А вот послушайте, что я скажу. Был у меня приятель. Геолог. Собственно, почему был, и сейчас есть. Встречаю его как-то раз. Туда-сюда, как дела, как жизнь, одним словом традиционный после долгой разлуки треп. Вдруг он выдает: «А я работу сменил». Как так? Выясняется. Бросил геологию, наплевал на престижный институт и подался в сторожа. Сутки какую-то базу караулит, а потом два дня в своем гараже налево «Жигули» чинит. Мужики к нему валом идут.

- Значит плохой геолог, туда ему и дорога, - рассудил Сева.

- Напрасно, он был толковый специалист. Теперь дальше. До этого у него был горбатый «Запорожец», теперь «Волга». Раньше имел однокомнатную квартиру на семью из трех человек, а теперь живет в трехкомнатной кооперативной секции. Денег мне на машину предлагал. Взаймы, естественно.

- Взял?

- Я бы взял, как отдавать? Так вот он меня час пытал: «Скажи, Ванька, я правильно или неправильно поступил?» Я хотел было мелкое предпринимательство его осудить, а потом подумал: человек устроился, доволен, чего я полезу к нему с моралью? Пусть живет, как хочет. Для него ваш бельгийский ковер – хе-хе – это для него пустяки.

- Нет, позвольте, - не выдержала Ольга Павловна, - это вы путаете, Иван Денисович, Сева говорил о целях. Есть цели, и есть цели. Есть такие, которые для каждого из нас должны совпадать с целью общества. Это вполне естественно. Но есть личные цели. Для одних - ковер, для других – диссертация, для третьих – умение с выгодой отремонтировать чужой автомобиль… Я даже не знаю, какой пример вам еще привести. Это личные цели, и к общественным целям они не имеют никакого отношения.

- Верно, - проворчал Загурский и вытянул длинные ноги на середину террасы. – Вот, например, моя личная цель, Ольга Павловна, пойти и выпотрошить вашу сумочку.

- Стоп! – вытянул руку Сева, – это уже нарушение уголовного кодекса.

- Я постараюсь сделать незаметно.

- Вы этого вообще не сделаете, - снисходительно покосилась предполагаемая жертва грабежа.

- Почему вдруг?

- Совесть не позволит. Потом, наконец, мы с вами в достаточной степени близкие люди.

Хохот перекрыл ее слова.

- Ничего себе! Ничего себе! – зашелся Загурский, - у близких, значит, нельзя, а у неблизких – можно!

- Да ну вас! Я же совсем не об этом. Вечно вы, Иван Денисович, с толку собьете. Я о том, что каждый живет своей, совершенно обособленной от остальных жизнью.

Зинаида Федоровна бросила через плечо:

- Хотите сказать, что каждый живет сам по себе?

- Господи, да конечно же! Мне, например, не чужды общественные интересы…

- Она член местного комитета, - пояснил для Зинаиды Федоровны Загурский.

- Иван Денисович! Это несносно, в конце концов… О чем я? Да! Скажите, какое дело обществу до того, что у меня сегодня утром пригорела каша? Или что я поссорилась с мужем? А мне какое дело до того, что в соседней квартире живет алкоголик? Пусть живет. Лишь бы он мне не мешал.

- А если будет мешать?

- А вот если будет мешать, тогда я позову милицию.

Загурский снисходительно усмехнулся и лениво развалился на стуле.

- Приходилось ли вам, дорогие мои леди и джентльмены, рассматривать плесень в банке? Нет? А зря. Плесень – это высокоразвитая организация и она дает нам повод кое о чем призадуматься. Мой приятель совершенно прав в одном: он понял, что не выдерживает борьбы за существование в качестве геолога не потому, что он скверный специалист, бездарь, а потому, что таких, как он – миллионы. Он, как мне кажется, в какой-то момент жизни своей заглянул в банку с плесенью и увидел совершенно потрясающую аналогию.

- Какую именно? – со спокойным вызовом спросил Сева.

- Плесень – есть не что иное, как микромодель человечества. Вот, что он увидел. Он увидел, как соседствующие колонии пожирают друг друга. Так не проще ли тихо уйти в гараж и таким образом обеспечить себе мирную жизнь. Вкалывать, конечно, приходится, но и доход на три, четыре, десять порядков выше, чем там, где он прежде суетился. Я совершенно напрасно собирался его осудить. Как у серой плесени, так и у нас нет никаких желаний, кроме как жажды выжить. Я – циник? Согласен. Попробуйте меня опровергнуть.

Находясь в убежище на боковой дорожке сада, Николай Валентинович даже головой покрутил: «Сволочь, Загурский, в яблочко попал!»

Но на террасе поднялся крик. Как же, никому не понравилось сравнение с серой плесенью. Голос Севы, протестующий, гневный, тонул в общем шуме. Ольга Павловна попросила всех умолкнуть.

- Полно вам, Всеволод Аркадьевич, лезть из кожи вон, Загурский в какой-то степени прав. Все хотят блага для себя и потому не стесняются пожирать друг друга.

- Кого это пожираете вы, Ольга Павловна? – резко обернулся к ней Сева.

- Ой, не могу, - поднялась она, - такие разговоры не по мне.

- Иди, иди, - забормотал Загурский и пересел на Ольгино место в непосредственной близости от Верочки, - а мы погуторим. Что скажете вы нам, грубым технарям, товарищ историк, - обратился он к Андрею Константиновичу? Что нового на данную тему появилось в ваших научных трудах? Впрочем, все – плесень. Давайте лучше хлопнем по рюмашке… Ты, Сева, душа поднебесная, я вижу тебя насквозь с твоими вопросами. Ты смысл жизни ищешь. Плюнь, Сева. Никогда его не было и никогда не будет. Был бы – давно б нашли. Понял? Какой может быть смысл, если рядом с нами такая потрясающая женщина даром пропадает! – он обвил стан Веры ручищей.

- Пьян ты, Ванька! – немедленно поднялась она со стула. – Вот погоди, жене накляузничаю, как ты ко мне пристаешь.

- Не накляузничаешь, потому что тебе это приятно.

- Нахал! Идем, кофе сварю, верну тебе человеческий облик.

- Кофе! Облик! Не желаю кофе, желаю вина! В нем смысл жизни. Впрочем, из ваших ручек, миледи, я приму любую отраву.

Они ушли, задирая друг друга, беззлобно, привычно.

- Вот и весь разговор, – пробормотал им вслед Сева.

- А вы – хороший человек, Всеволод Аркадьевич, - повернувшись к Севе, внимательно посмотрела на него Зинаида Федоровна. – Я наблюдала за вами весь вечер и пришла к выводу, что вы очень хороший человек. Но ваши попытки вызвать народ на откровенность, как видите, ни к чему не привели. Что верно, то верно – каждый сам по себе. Моя боль – это моя боль. И наоборот. Чем вы мне поможете, если у меня, скажем, болит зуб?

- Я могу отвести вас к доктору, и больной зуб удалят.

- Не пойду я к доктору, боюсь. И потом… На месте вырванного зуба уже никогда ничего не вырастет. Это тоже меня останавливает.

Они почему-то очень внимательно стали смотреть друг на друга.

- Можно поставить коронки. Знаете, мост называется, – тихо сказал Сева.

- Это протез. Это насилие над естеством.

- Тогда страдайте.

- Вот видите, как легко вы пустили на самотек дело с моим больным зубом. Так во всем. Кому это нужно – оказывать ближнему помощь, страдать за него, а?

Она не смотрела в сторону Андрея Константиновича. Она старалась всем видом показать, что затронутая тема его не касается. И Сева ничего не заметил.

- Я согласен с вами, - раздумчиво проговорил он, - делать добро другим - это сложно и…неблагодарная это работа. Но есть любители – берутся, есть особые люди.

- В последнее время таких любителей, таких особых людей не видать.

- Почему вы так уверены?

- У каждого хватает своих болячек, чтобы еще страдать за других. На это никто в наш век не пойдет. Вон Андрей. Андрей, ты на это способен?

- Я? – очнулся Андрей Константинович, - на что?

- Страдать за других.

Он ответил нарочито небрежным тоном.

- Что ты, нет.

- Видите? - широким жестом показала на Андрея Зинаида Федоровна.

Сева посмотрел на обоих. Они явно враждовали, но причины вражды были ему неизвестны. Он сказал:

- Не нравится мне это понятие – особые. Будто добро делают только особые люди, а все остальные не делают его. Ерунда. Это должно быть естественным состоянием человека. Но почему-то у нас принято людей порядочных, нравственных причислять к разряду этаких идиотиков. Даже в кино и в литературе – от князя Мышкина до доктора Мишкина. Юродивые, чудики, христосы… Почему так? Почему, когда вы мне сказали, что я хороший человек, вы смотрели на меня, как на кретина, с оттенком сожаления за мою умственную неполноценность.

- Что вы, Сева, я на вас так не смотрела.

- Хорошо, не смотрели. Я немного пьян и болтаю лишнее. Чтобы как следует взяться за совершенствование человеческой природы…

- А вы считаете, что нужно заняться улучшением человеческой природы?

- Да! – Сева упрямо боднул воздух.

- А кто будет этим заниматься?

- Ну, кто? Люди.

- Простите, а кто они такие, которые придут к нам и скажут: «Делайте так, но не поступайте эдак». Кто даст им право? Как мы узнаем, что их рецепты нам помогут? Правильно я говорю, Буланов?

Андрей Константинович не ответил. Он разглядел в Зиночке заряд энергии, нехорошей энергии, истерической, и стало ему казаться, что добром этот вечер не кончится.

 

14

 

В меру хмельной Николай Валентинович уютно расположился в саду на заветной скамейке Софьи Сергеевны, закинул на спинку голову. Небо – роскошь! Небо щедро усыпано звездами. Отсюда, как из глубины колодца кажется, будто играют эти далекие миры в прятки с влажной листвой. И захотелось ему вдруг прочувствовать тайну звездного разговора, проникнуть в смысл его и понять, наконец, для чего ему дано это чудо, земная жизнь, но отвлекали голоса на террасе. К ним обязательно надо было прислушиваться, а это мешало его аудиенции с природой.

То гасли звезды, будто на них, а не на земную листву дул легкий ветер, то вновь зажигались на концах ветвей, и уже готов был Протасенко отрешиться от всего суетного, но как назло, завел канитель сверчок. Тррр, тррр, спугнул настроение, и ушло оно, и возвратился Николай Валентинович к реальной действительности и еще усмехнулся про себя, так неожиданны для него самого были эти нахлынувшие перед лицом мироздания сентиментальности.

Снова стали казаться двусмысленными речи Андрея и Зины. Присутствие жены стало тревожить еще сильнее, а то, что чуть, было, не нашептали звезды, стало ненужным и даже смешным, и никак он не мог понять, откуда она взялась, его минутная расслабленность.

Никогда, ничего не совершается там, в небесах. Это здесь, идет неустанная борьба и грызня. А неведомые светила плывут по своим маршрутам, и нет им никакого дела до человека, что пристроился в чужом саду, на чужой скамейке.

Жанну бы, Жанну сейчас сюда, и чтоб ни души на версту в округе. Ее бы в эту прохладу, в эту августовскую звездную ночь, чтоб стояла, закинув лицо к вершинам деревьев, как стояла она вот так однажды на берегу реки и, бог ты мой, как давно это было, как невозможно отсюда, из чуждого мира Булановых дотянуться до того мгновения!

Вот она, перед глазами! Теплая, близкая, чудится – протяни руку, твоя. Она изойдет тихим смехом, будет таинственно мерцать зрачками… И что тут Вселенная! Да гори она синим пламенем, у него мысли такой не появится – останавливать это горение.

Обман, обман, нет ее рядом. На другом конце города сидит она сейчас у окна и, чем черт не шутит, может быть, как он, смотрит в ночное небо.

Она одна. Некому рядом с ней находиться, никто не придет к ней в этот час вечерний, поздний. Никто не станет смеяться ее смеху, никто не взгрустнет, глянув в ее расширившиеся от мгновенной смены настроения зрачки.

Но внезапно он с такой необъяснимой уверенностью почувствовал возле нее постороннее и непременно мужское присутствие, что чуть не вскочил, плюнув на все приличия, и не помчался проверять, одна она или не одна там, на другом конце города, - да возглас жены, неестественно громкий, отвлек его, и погасло видение.

Зачем она увязалась за ним? Как не хотел ее отпускать Антоша. А она, уже нарядная, светящаяся странной надеждой (или ему показалось?) наклонялась к ребенку, гладила головку, щеки, нашептывала, что он большой, что он вполне самостоятельный, умоляла остаться дома, будто от его согласия жизнь зависела. Заласкала, зашелестела платьем, закормила обещаниями на воскресенье. Качели-карусели, мороженое сулила. Мальчишка один одинешенек в квартире остался, отпустил. Но губы шепнули одно, а в глазах остался упрек. Нисколько не тревожит ее этот упрек. Смеется в ответ на сентенции Дягилева. Что-то он ей там городит, а она слушает и делает вид, будто ей, в самом деле, ужас, как интересно.

А эти! Как они его сегодня! Днем, когда собирались к Софье: «Не позвать ли Жанну Семеновну? Восемь месяцев, как-никак у нас проработала». Нужна им она! Жить без нее не могут! Да понятно, - все эти Веры, Оли, Севы, Зайчики-побегайчики уже чешут языками, смакуют подробности. Спасибо Софье, вовремя он убрал Жанну из лаборатории.

Они докопаться до него хотят? Дудки! Рубить на корню, если назреет такая необходимость. Не нравится? Милости просим в другой отдел. Кем заменить – всегда найдется. Мишу в группу технического обслуживания, без его услуг можно прекрасно выжить… Но он же не пойдет, он же пригрелся под крылышком у Софьи, он же не захочет по нарядам работать. Здесь у него инженерская ставка, а там? Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…

С Верочкой сложнее. Верочка вполне созрела, чтобы претендовать на зава. Но, скажите, пожалуйста, зачем ей это нужно? Сметы, финансы, отчеты, планы, процентовки… в эту кухню она, да ты хоть озолоти ее, никогда не полезет.

Все они такие. Со стороны им и видно и слышно, а попробуй заставить действовать – ого! «Да мы… да это так сложно…да это такая ответственность»…

Загурский – свой кадр. Ольга – дура, а дур воспитывают. Севку, в крайнем случае, к ногтю. И заткнется, и будет молчать в надежде на скорую защиту. В конце концов, власть он взял, чтобы им же служить, им же и быть полезным.

Они бесятся с того, что поступать так, как он, ни умения, ни сил не хватает. Взять хотя бы Софью. Ведь никому в голову не придет оценить, какую пришлось провести работу. Как он расставлял силки, как искал зацепку, как он в кругу доверенных и близких людей, разыгрывал тщательно скрываемую обиду, дескать, тащишь воз, а старушки всякие отдыхают. Рано или поздно его доверенные шепнули слово своим доверенным, и механизм сработал. Потом уже ничего не стоило свалить подрубленный ствол.

Ручку сегодня не подала. За одним столом сидели, в сторону его не повернулась ни разу. Не надо было сюда приходить, не надо, но с другой стороны, это могло показаться противоестественным. Это могло бы дать повод. А зачем? Зачем давать повод? Вот он и выполнил свой долг, и выполнил весьма корректно. Привез сотрудников, как они просили, сам вовремя явился и не один, с женой. Может это и к лучшему, что она за ним увязалась? А, впрочем, что гадать? «Работать надо!» – сказал вслух Протасенко и поднялся с места бодрый, готовый отразить любое нападение, любой наскок.

И вот тут, именно в это самое время, в этот момент, пришло к нему окончательное решение – рвать с прошлым и начать жизнь с начала.

Хватит прятаться! Хватит, постыла двойная жизнь. И у нее, у Жанны, страх потерять не кого-нибудь, а именно его. Отсюда размолвки. Они петлей захлестывают любовь. Вот и сегодня. Он, как он часто теперь это делал, заехал к ней перед работой, и до чего же паскудно повел себя, как неприлично, всего лишь после сказанного ею одного единственного неловкого слова, немедленно завелся, заорал:

- Да я уйду от тебя!

Она холодно так в ответ:

- Иди, - говорит.

Встала и ждет минуты, когда он тронется с места и веник в руки взяла.

- Иди, замету следом квартиру.

Легко сказать – иди. Никуда он не ушел. Веник из рук вырвал, швырнул в сторону, а ее лапищами обхватил и долго глядел в глаза и видел, как она, не выдержав его хватки, постепенно теряла силы, как потом смежила ресницы и прижалась к нему, безвольная, готовая ради него на все – на каторгу, на счастье, на великую беду и великую радость. Вот такой он ее любил.

Позже, касалась лицом его лица, сжимала пальцами плечо, и ногти ее точеные, острые, впивались в кожу, и сладко было ему от этой маленькой боли, от того, что она осмелилась ее причинить. И сладок был ее шепот:

- Никому не отдам, никому не уступлю… Уйдешь, не знаю, чего наделаю. Жизни себя лишу. Понял? Понял?

- Если бы не сын, если бы не сын, - виновато отвечал он ей. - Где ты была раньше? У-у, ведьма, так бы и стер в порошок!

- Сотри, сотри, - вилась она возле него. – Растопчи меня, уничтожь! Все, что хочешь со мной делай! – она схватила его тяжелую руку, отвела ее и со всего маху ударила себя в грудь. И сильно так ударила, даже красное пятно осталось, а глаза налились слезами.

«Да разве можно от нее отказаться? Разве можно?» - опустил голову Николай Валентинович.

На террасе притихли, говорили в полголоса, и не было никаких сил разорвать этот замкнутый круг, и никакой случай не шел в руки. Тот случай, что помогает рубить концы, тот случай, ради которого живешь, затаившись в течение долгого времени. Ждешь, ждешь, а он, миленький и выползает и прыгает тебе в ладошку. Тогда хватай его, каким бы ни был он увертливым, скользким. Хватай за хвост и держи, прижимай к сердцу. Он так и говорил Жанне:

- Случай, лапка, это – бог! Упустишь, потом всю жизнь жалеть будешь и казнить себя за то, что была такая возможность, а ты не доглядел, зевнул. Сиди теперь, жди у моря погоды. Думаешь, вернется? Шалишь. Счастливый случай один раз выпадает. И тут уж от ума и ловкости твоей зависит – удержишь или не удержишь.

Того, что сам случая ждет, чтобы к счастливой развязке целым прийти, он ей не говорил. И без того понято было. Скосив глаза, Жанна посмеивалась иной раз:

- Ну как, выпал или не выпал случай?

Он ей:

- Лапка, ты все воспринимаешь в лоб. Корректно, корректно надо. Чем, скажи, умный человек отличается от мудрого? Умный видит препятствие и знает, как его преодолеть…

- А мудрый? – садилась рядом, испытующее смотрела в глаза.

- Мудрый, - он трогал ее слегка завитые волосы. Они пахли дорогими духами, – мудрый обходит препятствие, затратив при этом минимум сил.

- Снова ждать?

- Ждать, лапка.

Хмурилась, сдвигала брови. О чем думала, какие мысли кружили вокруг душистой ее головы, непонятно было, хотя Николай Валентинович вглядывался в каждое движение, ловил малейшую смену настроений.

И вот не выдержал, принял решение в тот момент, когда не предвиделся случай-бог. Просто понял, что дальше так продолжаться не может. Легко ему стало. Сегодня. Можно даже по дороге домой сказать обо всем Зине и конец.

Какой будет ее реакция, он не стал гадать. Он разом вычеркнул ее из своей жизни, и она стала далекой, ненужной, чем-то вроде наполовину забытой родственницы. Вроде бы и есть она, и живет где-то неподалеку, и забежать к ней в свободную минуту можно, да все недосуг.

Поморщился при мысли о том, как много лишних слов придется сказать, но тон разговора подобрал. Спокойный тон, деловой, но, ни в коем случае, не виноватый.

 

15

 

В то утро, так запавшее в душу Николая Валентиновича, Жанна долго остывала от его прощального поцелуя. Привалилась к косяку двери, замерла, склонила голову с распавшейся прической, смотрела на себя, отраженную в зеркале, что висело в прихожей.

Давно затихли на лестнице шаги Ника, а она все стояла, любуясь собой, млела от удовольствия. Нехотя стряхнула оцепенение и вошла в комнату.

Часы показывали половину девятого, времени выше головы, потому что с этого дня начался ее отпуск, о работе можно было забыть.

Она распахнула окно, выходящее на улицу, и, перегнувшись через подоконник так, что край его вдавился в живот, свесилась в провал пяти этажей. Отсюда, сверху, ей многое было видно, и крыши более низких домов, и перспектива города. По тротуару ходили укороченные люди. Жанне смешно было смотреть: голова, часть спины, а где-то внизу выдвигаются куцые ножки. Несколько в стороне от окна тянулся к небесам старый тополь.

Соскучившись смотреть на улицу, Жанна зевнула, хотела лечь поспать, да передумала. Отправилась на кухню, достала хлеб, нож и уже начала готовить бутерброд, как вдруг зазвонил телефон.

Не выпуская из рук ножа с кусочком сливочного масла на конце, она вышла в прихожую, не забыла еще раз оглядеть себя в зеркале, сняла трубку.

- Я слушаю, - пропела ласково.

- Жанна, ласточка, - зазвенело на другом конце провода, и она снисходительно усмехнулась, узнав женский голос, - ты еще не ушла на работу? Ты в отпуске? Так это же чудно! Слушай, Жанок, миленький, мне принесли вчера синюю шерсть. Ту, что ты просила… А куда ты едешь отдыхать? Еще не решила? Ой, что ты, нитки роскошные. Только, Жанна, тихий ужас, какие тонкие. Ты их до пенсии будешь мотать. Нет, машинки у меня нет. Цвет исключительный - электрик… Полинка свяжет, я уже договорилась, только она мотать не хочет. Ты вечерком заскочи к нам… Не сможешь? Да, я понимаю. Бедненькая ты моя, ничего у тебя не сдвинулось с места. А ты не робей. Держи двумя руками! Слышь, Жанна, Элка продает штатовские джинсы. Не хочешь? А когда ты придешь за нитками?.. Да хватит тебе на костюм. Туфли нет, не достала. Есть босоножки, белые, чешские. Полсотни… Так уж дорого! Они в магазине тридцать пять стоят, если хочешь, иди, купи. Охота была в драку лезть? Вот именно. Так что почти своя цена. Каблук тонкий. Приезжай посмотришь… О, мой уже шипит. Он тебе привет передает… Нет, как тебе нравится, мне с подругой поговорить нельзя, а сам трубку хватает. Жа…

В телефоне образовался снисходительный мужской басок. Жанна замурлыкала еще нежнее.

Нет, сегодня приехать она не сможет, у нее дела. Разговоры о шмотках, может быть, и надоедают, но хорошо одетая женщина не надоест никогда. Во что она сейчас одета? Это кого-то сильно беспокоит? Нет, отчего же, она может сказать – на ней ничего не надето. А вот так. Кто-то хорошо представляет себе эту картину? Ему видней. Что? Лялька стоит рядом и покрывается красными пятнами? Шутка… Нет, диски она продавать не думает, это подарок. Да, от любимого человека. Много ли у него денег? Как у всякого нормального мужчины… Японскую аппаратуру она тем более продавать не собирается… Удачи? Спасибо, она тоже желает удачи.

Жанна повесила трубку и, посмеиваясь, вернулась к прерванному завтраку. После еды накатила истома. Валялась на тахте, перебирала на шее золотую цепочку. Думать ни о чем не хотелось, и в то же время тревожили какие-то разрозненные мысли. Она дала им волю. Из медленного круговорота различных соображений о том, как жить дальше, вынырнуло одно совершенно неожиданное. Не шевельнувшись, чтобы не спугнуть, не потерять промелькнувшую идею, она стала рассматривать ее со всех сторон, и пришла к выводу, что придумано неплохо.

Соображение было вот, какое: Ника сегодня не будет дома. Вечером он уйдет на торжество к Бабке, так она называла Софью Сергеевну. Просидят они там, как минимум, до полуночи. Жанна подскочила и прижала руку к быстро-быстро застучавшему сердцу. Во оно! Вот, почему, совершенно не подумав, она сказала Ляльке про вечер! Она пойдет к его жене! К Зинаиде Федоровне! И все ей откроет.

Они не станут браниться, как две торговки на базаре, они не станут кидаться и рвать одна другой волосы. Нет, ничего такого не будет. Они обе вполне культурные женщины и сумеют обойтись без душераздирающих сцен.

Зиночке пора и честь знать, Признавай поражение и тихо уходи в сторону. Почему-то она была уверена, что Зинаида Федоровна мгновенно откажется от борьбы. Оттопырит брезгливую губку и, гордо, оскорбленная до глубины души, уйдет с дороги, оставив Жанне Николая Валентиновича.

Ник говорил: «Лови случай». А это разве не случай? Всем случаям случай. И настроение подходящее. Риск есть, но почему бы и не рискнуть? Сколько можно ждать? Сколько можно жить обещаниями? Пан или пропал.

Она не стыдилась своих мыслей. Она привыкла быть честной перед собой, никогда не пряталась, не лицемерила. Ей слишком рано пришлось прочувствовать на собственной шкуре, как надо бороться за место под солнцем. Зубами грызть, особенно, если нет блатных знакомых или родственников, если нет никаких подпорок, никаких толкачей, а только ты сама, твои руки, твоя голова и тело.

Расплачиваться телом ей не хотелось. Она была слишком брезглива и разборчива. Она долго искала, что ей нужно, нашла, и теперь страшно боялась упустить. И потом любовь есть любовь. Разве она не любит Ника? И не лгала она, когда просила его сделать ей больно. Она действительно готова была стать его рабой, «безответной игрушкой», если ему так нравится. Она готова была отдать всю себя, но и взамен требовала всего.

 

Жанна выросла в семье среднего и даже меньше, чем среднего достатка. Не было у нее в детстве ни красивых платьев, ни красивых игрушек. Вернее, все было, но… не того ей хотелось.

Отца она не уважала. Он был обыкновенным слесарем, простеньким, маленьким человечком. Он и рюмку за шиворот пропустить любил, и обожал поговорить о политике, хотя ничего не смыслил в той политике, и толку от его рассуждений не было никакого.

Он жил незаметно и также незаметно умер, просидев три года на пенсии. На похоронах собралось, как ни странно довольно много народу. Жанна вела себя вполне достойно. Поплакала и даже постучала головой о крышку гроба, но в душе ее было пусто и холодно, как в той осенней сырой могиле, куда под крики и причитания опустили ее отца.

Ей было жалко не его, а себя. Жалко было, что вот он умер, и ничего не оставил ей в наследство, кроме дикой фамилии – Дергач. Ах, как она мечтала сменить фамилию!

Она хлебнула голодухи в студенческом общежитии, в чужом, шумном городе, где затерялась, как пылинка в космосе и где ее при случае не пожалела бы ни одна живая душа.

Мать осталась одна, имея скромно обставленную трехкомнатную квартиру. Доченька стала уговаривать маму, чтобы та занялась обменом и переехала в большой город. Пусть будет меньше жилплощадь, много ли им теперь нужно! Все равно матери нечего терять, а если она переедет, то Жанна избавится от общежития.

О, если бы знала мать, как ей надоела общага! Да, что там, надоела, не то слово. Целый день ни минуты покоя, музыка, шум, ни позаниматься, ни отдохнуть. Вечно в комнате сидят парни ее соседок. И уж если на то пошло, Жанна скажет правду: ночевать они тоже остаются. И еще одно, работать и жить нужно в большом городе, а не в захолустье, куда ее затолкают после распределения. Если мама приедет, то захолустья можно будет избежать. Как? Очень просто. Жанна - единственная опора человека, достигшего пенсионного возраста.

Короче, мать билась, пока не добилась своего. Очень ее те остающиеся ночевать парни смутили. Она обменяла большую квартиру на маленькую. Им досталось всего восемнадцать квадратных метров. Но счастлива мама была несказанно. Кончилась волокита с обменом, они зажили вместе.

Мать похудела, ослабла с возрастом, но пока Жанна училась, продолжала еще и работать. Пенсия да стипендия – это не деньги.

Райскую жизнь сулила матери Жанна, но райской жизни не получилось. За три года, что Жанна прожила вне дома, она стала чужой и далекой от интересов старенькой мамы, от ее узкого мирка.

Они не ссорились, но Жанна могла целыми днями не говорить с матерью. А когда окончила институт, совсем печальной стала жизнь на восемнадцати квадратных метрах.

Получив свободный диплом, Жанна долго искала работу. В школе, благодарим за честь – даром не надо, а в переводчицы при Интуристе ее не взяли, несмотря на хорошее знание языка. Связи оказались слабоватыми. Жанна сделала несколько шагов назад для разгона, согласилась пойти работать в лабораторию к одному случайному знакомому – Николаю Валентиновичу Протасенко. Она по рекомендации институтской преподавательницы давала уроки английского языка его шестилетнему сыну.

В лаборатории работы для нее почти не было, и через восемь месяцев эта лафа кончилась. Закрутился роман - Николай Валентинович, от греха подальше, уговорил ее уволиться и устроил по блату лаборанткой на кафедру английского языка в политехническом институте. Место такое же теплое, как у Софьи, плюс со временем она могла получить часы, и даже полную ставку, хоть к преподаванию не имела ни малейшей склонности. Зато теперь она была избавлена от понимающих взглядов Веры Алексеевны и Ольги Павловны.

Мать к тому времени вышла на пенсию. Нельзя сказать, чтобы Жанна свалила на нее непосильную работу по дому, она все привыкла делать сама и даже сердилась, когда мама начинала возиться со стиркой или стряпней. И почему-то еда, приготовленная матерью, вечно оказывалась невкусной. Жанна уверяла, что у нее от таких «деликатесов» делается изжога. Она взяла в обычай перемывать полы вслед за материнской уборкой, демонстративно расставляла стулья, чуть сдвинутые со своего места, перестилала половики по-своему.

Мать безропотно подчинялась ей, считая свою дочь очень красивой и грамотной. Не очень доброй. Но, что поделаешь, доброта она от природы, от Бога.

Мать переписывалась с сестрой, такой же старой и одинокой. В один прекрасный день заявила, что хочет поехать навестить ее. И поехала. Оставалась там месяц-другой, и за это время сестры заново прикипели друг к другу.

Ничего особенного в последнем и окончательном отъезде матери Жанна не усмотрела. Она отдала все, что та попросила из мебели, она сказала, что будет ежемесячно высылать матери двадцать-тридцать рублей, но мать от помощи отказалась.

Жанна помогла в хлопотах с контейнером, чин чином проводила мать на вокзал, отыскала вагон и сама перетащила чемоданы, да еще пришлось выяснять отношения с пассажирами, потому что места оказались перепутанными, и нужно было воевать и ругаться.

Место для матери она отвоевала, но когда поезд тронулся, мать, оставшись в вагоне, посмотрела на Жанну сквозь мутное стекло и не махнула в ответ рукой. Просто посмотрела на нее и все. Поезд ушел.

Жанна писала матери письма. Обстоятельные, с подробными ответами на все ее вопросы о здоровье, о ценах на базаре и все в таком духе. Но писалось тяжело. Она каждый раз не знала, с чего начать и подолгу сидела над белым листом бумаги.

Когда мать уехала, соседи стали косится на Жанну, мол, что же это, мать родную выжила, что ли? Жанна только бровь подбросила и никому не позволила вмешиваться в свою личную жизнь. Во дворе на лавочках посудачили, на том и заглохло, у каждого своих забот полно.

Подруге Ляльке со всей откровенностью отрезала:

- Не сумела жизнь нормально прожить, пусть хоть другим не мешает. Я ее не гнала. Уехала и уехала. Виновной себя не считаю. Захочет вернуться – приму и даже пропишу обратно.

Этот монолог она произнесла через пару дней после отъезда матери. Лялька забежала на огонек и застала Жанну полновластной хозяйкой в доме.

Через полчаса они обо всем забыли и провели время как нельзя лучше, скроили и сметали для Жанны изумительное новое платье из простенькой и дешевой материи.

Деньжат Жанне явно не хватало, но при жесткой экономии и хорошем вкусе она умудрялась одеваться почти роскошно. Кое-что перепадало от Ляльки за проданные в институте импортные вещи, плюс оклад в сто десять рублей. Не так мало, если учесть, что жила она совершенно одна. Позже и Николай Валентинович стал ее баловать, появилась золотая цепочка, духи, и еще кое-какие приятные мелочи.

Друзья находили ее прямолинейность очаровательной. Она никогда не скрывала своих взглядов. Она говорила:

- Любого, кто попадет под руку, сумею использовать в своих интересах. Через любого перешагну. Пусть кто попробует запретить мне иметь то, что я хочу иметь.

- А чего ты хочешь? – спрашивал Лялькин муж.

- Вадик, - отвечала она, - у меня вполне приемлемые и достаточно скромные запросы. Семья, квартира, машина, можно дачу в придачу, - и хохотала, сострив.

- Дворец на островах Зеленого Мыса не требуется?

- Дворец пока не требуется, – снисходительно улыбалась она.

- Но, милая моя, - встревала Лялька птичьим умом, - этого всего можно достигнуть постепенно, не спеша. Это к нам рано или поздно, все равно приходит.

- Постепенно не хочу. Хочу сразу. И знаешь, почему?

- Почему, - загоралась темпераментная Лялька.

- Пока я буду ползти, как улитка, я состарюсь, Лялечка, а кому я старушка с клюшкой буду нужна? Я сейчас хочу красиво и весело пожить.

Любовь Николая Валентиновича подстегнула ее. Фантазия разыгралась. Как она любила представлять картины их будущей жизни! Он – известный ученый, она – хозяйка дома. Она принимает гостей, пользуется успехом, ей льстят, ей завидуют…

Но оно не наступало и не наступало, будущее. Обещания, клятвы, нежные слова – она устала от них.

«Нет, - решительно дернула Жанна и чуть не порвала золотую цепочку, – пора переходить к действиям!».

 

16

 

Все Жанна, Жанна да Николай Протасенко, а Софья Сергеевна где? Где ж ей быть. Как сидела во главе стола, так и сидит, не сходя с места. Намаялась за день, натопталась возле плиты. Хоть и помогли ей, все равно, хозяйка есть хозяйка, основные хлопоты падают на ее долю.

Оставшиеся в гостиной вели тихие разговоры. Жаль, большая часть народу прохлаждалось в это время на свежем воздухе, беседа многих касалась. Хотя вполне могло получиться и по-иному. Присутствие остальных подчиненных не допустило бы особых откровений.

Началось с пустяка. Сергей Платонович украдкой посмотрел на часы и, чтобы как-то заполнить отведенное ему время, задал Софье Сергеевне вопрос самый обыкновенный, ни к чему не обязывающий:

- Как живется вам, Софья Сергеевна? – спросил он и ожидал услышать в ответ что-нибудь неопределенное.

Но не таким человеком была Софья Сергеевна, не стала играть в вежливое уклонение от прямо поставленного вопроса и ответила директору просто и печально.

- Плохо живу, Сергей Платонович.

- Ну, ну, зачем же так, - подсел он ближе к ней.

Она мелко кивала головой, подтверждая свои слова.

- Нечем жить. Каждый день заканчивается бессмысленным хождением из угла в угол. Были бы внуки, так оно проще – была бы бабушкой. А так, ни то, ни се. Ни целей, ни интересов. Вот ради чего я жила?

Сергей Платонович мягким движением коснулся руки Софьи Сергеевны.

- Дорогой вы наш человек, вы кокетничаете. Как это ради чего вы жили! Ради науки. А отдыхать, крути не верти – надо. Вот ей-богу, поменялся бы с вами местом. Хочу на пенсию. Идите, директорствуйте вместо меня, пожалуйста!

Софья Сергеевна отмахнулась со слабой улыбкой.

- Да, бросьте…

- А! Вот! Бросьте. Вот так всегда.

Зайчик, никогда не пугавшийся присутствия большого начальства, насмешливо приподнял брови.

- Вот послушайте, что я вам расскажу, - заговорила Софья Сергеевна, - как-то так получилось, знаете, запала мне в голову думка. Почти навязчивая идея. Я решила внимательно просмотреть и собрать воедино все свои работы, - она придвинулась к столу, положила на скатерть руки, заговорила в полный голос, – возилась, возилась, и что вы думаете? Я собрала. Вон они, горой в соседней комнате свалены. Пока разбирала труды, - здесь она подпустила сарказма, - казалось: наконец-то обрету душевный покой, займусь любимым делом. Подготовлю, издам напоследок еще одну книгу. Но, увы, в наше время это никому не нужно.

- То есть, как это не нужно! – возмутился директор. – Это вы что-то не то говорите.

- Из всего моего богатства я набрала одну-единственную тоненькую тетрадочку. Она многого стоит. Но из-за такой малости не стоит огород городить.

- При должном экономическом эффекте…

- Вот вам и тупик. Там нет экономического эффекта. Там есть идеи. Без лишней скромности скажу – россыпи идей. Чтобы воплотить их требуется затратить хорошенькое количество лошадиных сил. А главное – протолкнуть!

- Да-а, - протянул директор и смущенно прикрыл глаза веками, - протолкнуть это вам не шуточки.

- А я о чем говорю? Я о том, что сегодня меня никто не услышит. А надо бы. Мы об экономическом эффекте все хлопочем, мы только берем, берем, берем! Сколько можно брать! Сергей Платонович, хотите посмотреть тетрадочку?.. – но мгновенно подметила в его глазах нерешительность, сменила тон. - Впрочем, не стоит, не одна я на свете такая умная. Это, знаете, «Войну и мир» мог написать только Лев Толстой, а научное открытие… Не я, так через некоторое время его сделает кто-то еще и наверняка лучше, чем я.

Сергей Платонович хлопнул ладонью по краю стола.

- Знаете что, Софья Сергеевна, не морочьте себе и людям голову. Издайте книгу. Верно, я говорю, Потапыч? – он повернулся корпусом брать в свидетели Зайчика.

Тот ничего, будто не его пригласили для участия в разговоре.

- Боженька, боженька, сделай меня лет на двадцать моложе, - Софья Сергеевна засмеялась, безнадежно махнула рукой. – Не слышит боженька. Вот и приходится мириться с обстоятельствами, а это тяжело Сергей Платонович. И давайте не будем больше на эту тему.

Они больше на эту тему не говорили. Зная, что директор скоро уйдет, Софья Сергеевна стала угощать его пирожными. Он ел и хвалил и уверял Софью Сергеевну, что обязательно придет к ней еще раз в гости и жену приведет. Пусть жена спишет рецепт и вообще поучиться такому изумительному искусству.

Софья Сергеевна неожиданно для самой, оживилась. Стала зачем-то объяснять, как оно должно готовиться такое пирожное, сколько в него нужно класть орехов, изюму, как нужно взбивать белок, чтобы он не свернулся, не отошел водой, а шапкой, шапкой поднялся и не падал бы при взбивании

- Взбивалка, знаете? Ну, венчик, пружинкой такой завернут.

И Сергей Платонович смеялся и уверял, что в венчиках, то есть взбивалках, он ничего не смыслит.

Потом он заторопился, стал благодарить Софью Сергеевну за приятный вечер, Зайчику на прощание руку пожал. Софья Сергеевна ходила провожать его до калитки, а Зайчик сидел и слушал, как завелась и плавно отчалила от дома директорская машина. Через некоторое время Софья Сергеевна вернулась на место, и он мрачно посмотрел на нее.

Субординации в отношениях они не соблюдали. Они были и остались друзьями, проработавшими вместе много лет. И еще Зайчик был одним из немногих соратников, кто хорошо знал и помнил ее покойного мужа.

Помнил залитый солнцем радостный день, когда вошли они втроем в комнатку на задворках старого института, совершенно счастливые, полные отваги и стали основателями лаборатории. Булановы – по научной части, Зайчик – по технической.

Еще одно их связывало. Об этом никому не рассказывала Софья Сергеевна, а дело было в войну.

Константина Буланова призвали не сразу, только в сорок третьем году Софья Сергеевна осталась одна с малым дитем на руках. Эвакуироваться не пожелала, не верила, что до родного города дотянется фронт. Так оно впоследствии и оказалось. В институте начались изыскания, связанные с обороной, хотя от него остались рожки да ножки – большая часть сотрудников ушла на войну.

В ясли маленького Андрея она не отдала, стала брать его с собой на работу. Он был тихим и послушным ребенком, никому не мешал. Возился весь день с множеством непонятных, но страшно интересных вещей. Все это богатство приносили для него из соседних отделов такие же, как мама Соня, худенькие, истощенные женщины. За шкафом, в тихом углу Софья Сергеевна умудрилась сообразить для него подобие кроватки, потому что война войной, а послеобеденный сон нужен ребенку как воздух.

Чтобы не лишиться сил в голодную пору, мать и сын ездили вместе со всеми за город, где было выделено институту картофельное поле. Там Софья Сергеевна проходила практику общения с матушкой-землей. И горькой была та земля и плоды, ею приносимые.

Возвращались с работы затемно. Андрюша еле тащился, хныкал, ей приходилось брать его на руки.

- Соня! – окликнули ее однажды, и из сумерек вынырнула приземистая фигура. Это уже было возле самого ее дома, но Софья Сергеевна почему-то перепугалась до невозможности.

- Кто тут? – глухим, настороженным голосом спросила она.

- Это я, Зайчик.

В тот же миг она узнала его. Опустила сына на землю, он не удержал равновесия, плюхнулся попкой в бурьян и заревел в голос. Она не слышала. Прижимала лицо к застиранной гимнастерке, кричала:

- Мишка! Родненький! Мишка! Живой! – потом отстранилась, не отпуская, и с тревогой спросила, - дома был? Как там?

Он успокоил ее.

- Дома нет никого, деду я сразу велел к сестре в деревню ехать. Там он, жив здоров.

Они вошли в калитку. Андрей тащился следом и тер кулаком глаза.

Хлопотала, варила картошку, мыла в тазу сына, сама оборачивалась на Зайчика, смотрела на него сияющими глазами.

Они проговорили всю ночь. Ребенок давно сопел в кроватке, давно остыл чайник с кипятком, а они никак не могли остановить воспоминания и планы на будущее, на счастливое время после войны. Потом Софья Сергеевна писала мужу письмо, а Зайчик дремал в углу, дожидаясь рассвета.

Софья Сергеевна исписывала страницу за страницей, хотя знала, что надежды встретиться им там, на фронте, практически нет никакой.

Когда кончилась война, а Софья Сергеевна оплакала вдовью долю, Зайчик вернулся и занял прежнее место в лаборатории. Теперь после гибели мужа возглавила ее она. Со временем Зайчик рассказал, как долгое время он носил с собой заветное письмо, как успело оно пожелтеть и потереться, а потом судьба все же свела его с Константином Булановым.

Письмо передал. Хотел рассказать, как Соня воспитывает Андрюшку, как живет и работает, как тревожится за него, но началась атака. В том бою Константин Буланов погиб, не успев прочитать ни строчки из всего, что писала ему жена.

Не успел прочитать письмо, где писала, как тоскует она без него, единственного на земле человека, как жалеет, что не приходится ему видеть, как подрастает сын. Что она ждет его и верит в скорый конец войны. Он непременно вернется, и они заживут по-старому.

Годы и годы прошли, а не забыла Софья Сергеевна той летней ночи. Не забыла, как сидели они вдвоем с Зайчиком, как писала она мужу письмо при неверном свете керосиновой лампы, как гадала потом – получит он его или не получит.

Вот такая связь существовала между этими состарившимися людьми, и никто о той связи не знал. И еще удивлялись многие теплу, что сквозило в отношениях между Зайчиком и Булановой, хотя они находились на разных ступенях служебной лестницы. Она наверху, в лучах известности, он - внизу, вечно сгорбленный возле приборов, с паяльником, отвертками и тестерами.

 

Софья Сергеевна проводила директора, вернулась на место. Поковыряла вилкой в тарелке, потом отшвырнула вилку, и та тонко звякнула, ударившись о бутылку с вином.

- Чего молчишь? – раздраженно спросила Зайчика, - я же вижу, не терпится тебе. Валяй, не стесняйся, греми цепями, пока мы одни.

- Говорить не мастер, сама знаешь. Только спросить желаю, - поднял он кверху палец.

- Спроси.

- Ты зачем лабораторию бросила и вместо себя Протасенку посадила?

Она вскинулась.

- И тебе он не угодил! Вы что, сговорились? Тебе-то он, чем не угодил? Прекрасный работник, голова.

- Стоп, стоп, стоп, ты мне байку не рассказывай. Не надо. Вот ты только что директору о плохой своей жизни повествовала и печалилась, что работы твои без применения остались. Я не судья в этом вопросе, но я же понимаю, что ради одного честолюбия не хотится тебе их печатать. Тебе их в дело пустить надобно, а для дела записки твои не берут. И уже готова ты из бумаг тех костер сообразить. Была такая мыслишка?

- Была. Дальше.

- Костер, может, это и красиво. Но я бы погодил с этим делом. Вдруг понадобится кому.

- Кому?!

- Погодь. Чем костер жечь, ты лучше Протасенке подари. Или продай. Ему во, как надо! - Михаил Потапович провел рукой по горлу с такой энергией, будто решил напрочь снести себе голову. - Ему же подпитка идеями нужна. Он даже в Севкину (помнишь?), вот в такую, - Зайчик показал кончик пальца, - вот в такую работенку, как клещ вцепился. У парня чуть прорезалось, а он тут как тут. Здравствуйте, вы нас не ждали? Мы к вам в соавторы. Ты тогда что сделала? Ничего не сделала. Ты сигналила: «Севка, миленький, не наживай врага!» Вот на что ты ему намекала. А он, дурашка, не понял, принципиальность проявил.

Софья Сергеевна подперла кулаком щеку.

- Послушай, откуда ты, такой умный, все знаешь?

- Я многое знаю. Вы привыкли, что я в углу сижу, вы и забываете, что я там сижу. Серьезно – продай свои работы Николаю Валентиновичу. Крышу починишь.

- Плетешь ты, черт те что. – Софья Сергеевна бросила взгляд на окно, на книжный стеллаж во всю стену; под ноги себе зачем-то посмотрела.

- Софья Сергевна, ты погоди. Да с работами твоими это я так… Ты мне ответь – между нами останется. Может надобность в нем великая?

- В ком?

- Да в Протасенко. Может он действительно для дела лучше, чем ты, приспособлен. Вот ответь так, будто Константин Николаевич Буланов рядом с нами сидит.

- Ай, да господи! - вскочила и снова села на место Софья Сергеевна. – Да сожрали они меня, скушали, проглотили! Хватит с тебя или еще нужно? Могу еще. Полевые у меня из-под контроля вышли. Ясно? Это совсем другая статья, - она помолчала, - вот именно - статья. Никому и никогда про это не говорила. Тебе первому.

И они уставились друг на друга долгим понимающим взглядом. Зайчик виновато моргнул, снял и стал протирать очки клетчатым носовым платком.

- М-м, да. Именно, что статья. И ты деликатную натуру свою проявила, дескать, смотрите, какие мы бла-ародные. А теперь у нас твое благородство вот здесь. – Он с трудом дотянулся до своего затылка. – Этот Протасенко по Севам, по Верам, по Олям вона как наверх теперь пойдет. Он ведь даже резисторами не побрезговал.

- Это еще что такое? – тяжело глянула Софья Сергеевна.

Зайчик крякнул. Зайчик поворочался на стуле, но историю рассказал.

- Что же ты молчал! – обрушилась Софья Сергеевна. Потом задумалась. Потом сказала, – да что теперь, задним числом. Он им, может быть, потому и нужнее, чем я.

- А что, Сергей Платонович…

- Да нет, не то, что ты подумал. Но, знаешь, Миша, иной раз ради полезного коэффициента на некоторые вещи можно и закрыть глаза. Сегодня без таких, как Протасенко им не обойтись. А я в этой ситуации – балласт.

- Да-а, - не отрываясь, смотрел на нее Зайчик.

Помолчали.

- А все-таки ты могла бы воспротивиться. Тебе же власть была дана. Большая власть. Ты ее только в одном употребила, - повернулась и ушла, чтобы в предвзятости тебя никто не заподозрил. Ты – честная, а дело свое из полы в полу негодному человеку передала. И знаешь об этом. С того и плохо тебе, как ты давеча директору пересказала.

- Окаянный ты мужик! – Софья Сергеевна с болью произнесла, но без слезы. Она скупой на слезу была.

Больше ничего не сказала, нечего ей было говорить. Он моргнул виновато, недовольный своей жестокостью. Жалеть ее начал. Погремел цепями, одним словом.

- Есть такое животное – кит, – заговорил он после некоторого молчания. – Кит в океан-море живет. Просторно ему там. Никакой сволочи возле него не водится, потому что сволочь эта хвоста китового боится, дистанцию держит. Только маленькие такие, ну не больше насекомого организма твари по нему лазать осмеливаются. А он велик, кит, не замечает этих тварей… Вот ты и есть такой кит. Много вас было, да вывелись постепенно, и обмельчала порода. Акулы стали смело под носом ходить, на разную мелюзгу охотиться.

- К чему эта ихтиология, Миша?

- К тому, что вы спецы, вы наукой дышали и жили… Как ты по Буланову убивалась! – у него подозрительно заблестели глаза, – а ведь спасла тебя работа. Живота своего не щадя работала, и не корысти ради, вот, что ценно в тебе. Вот ты, вот ты, что скопила для себя, для спокойной старости? Редкие книги да кактусы, и это вся твоя собственность. И надо же, так красиво по жизни пройти, а под конец уступить свои позиции. Кому? Эх, киты, киты.

Софья Сергеевна сидела, опустила голову.

- Скажи, вы специально этот вечер устроили, чтобы мучить меня?

- Ах ты, господи! Мучить. Ты так не думай. Мой разговор – это мой разговор, – я его в себе сварил-вскипятил, да не удержал. Кипяток горячий. Прости, на худом слове. А они… они просто пришли. Тоскливо у нас без тебя. Соскучились.

- Спасибо хоть на этом.

- Еще вопрос. С женой Протасенко давно знакома?

- Давно, Миша. Здесь по соседству с нами на частной квартире жили. В детстве дружила с Андреем, потом любовь… Я эту любовь не то, что разбила… А, впрочем, что греха таить, разбила, Миша. Внушала, что счастья не будет, что не такая ему пара нужна. Как же, единственный сын, принц. А что получилось? Книжный червь, одинокий мужик. Это моя вина, мой грех.

- Да-а, - протянул Зайчик и выразительно посмотрел на Софью Сергеевну.

 

17

 

На террасе, тем временем, образовался прежний состав. Получилось это так. Ольга Павловна заметила, что Софья Сергеевна и директор ведут интимный разговор и дальше порога в гостиную не пошла. Вернулась на кухню. Перемыла оставшуюся посуду, составила все на сушилку. Она вовремя засекла шагавших к столу Верочку с Загурским, затащила их к себе. Загурский вздумал показывать фокус со спичками, но утратил ловкость рук, и дамы освистали его.

Смирившись с положением освистанного, Загурский подцепил бутылку вина и потащил ее обратно на террасу. Вера и Ольга Павловна за ним. Все изъявили желание пить сухое вино. Андрей Константинович принес разнокалиберные чашки и стаканы из кухонного буфета.

Неожиданно для всех Ольга Павловна потребовала тишины и объявила тост. Подняла стакан, глаза заблестели.

- Хочу сказать несколько слов в честь наших мужчин,- торжественно начала она. – Уважаемые товарищи мужчины! Вы – наша гордость. Наша надежда. Мы хотим видеть вас волевыми, решительными…

Мужская половина скисла. Загурский потянулся, как дог, зевнул и челюстями щелкнул. Он привалился к стене, закрыл глаза и нарочито всхрапнул.

- Давай, давай, Оленька. Закончишь - разбудишь.

Ольга Павловна оторопела. Хотела продолжить тем же высоким штилем, но быстро сообразила - тост сорван. Вздохнула глубоко, глянула в середину стакана, и к нему одному обращаясь, закончила:

- Ладно, выпьем за то, что есть.

- Как хорошо вы сказали! – фыркнула и захлопала в ладоши Зинаида Федоровна, вскочила с места. - Именно так! Именно так! Выпьем за то, что есть. Чудно!

- Сядь, Зина, – строго приказал Андрей Константинович. – Не нужно.

- Почему? Почему? – она пытливо оглядела его. Насмотрелась и отшвырнула взглядом. Кинулась к Ольге Павловне. – Не правда ли, странно, мой муж работает с вами несколько лет, а мы до сих пор не были знакомы. Я хочу сказать, заочно мы знакомы и многое знаем каждый о каждом… Грех на его совести, что мы впервые вот так… Вы же как одна семья. У вас и радость, и горе – все общее. Правильно я говорю, Всеволод Аркадьевич?

Сева смутился.

- Да как вам сказать…

- А вы ничего, вы ничего-ничего не говорите, это же невооруженным глазом видно, что все общее. У меня такое чувство, будто я вас всех давным-давно знаю, а вы – меня. Вот с места не сойти… Ольгу Павловну и Веру Алексеевну… простите, я правильно говорю? Вас-то я вижу не в первый раз.

- Что вы имеете в виду? – насторожилась Верочка.

- Вы удивлены? Но мы же виделись с вами однажды, – она села на место, отпила глоток вина. – Мы виделись на стоянке маршрутного такси. Дождь в тот день лил, как из ведра. Я рядом с вами. Бочком, бочком к вашему зонтику. Я еще оступилась неловко, обрызгала вас. Неужели не помните? Вы о муже моем, о любовнице его толковали. В подробностях. Хотите, перескажу?

- О-о! – Вера Алексеевна сделала шаг назад и опрокинула бутылку, стоявшую на полу.

- Растяпа! – со слезой в голосе заорал Загурский. – Самый смак оставался… Ух, Вера!

Андрей Константинович подскочил к Зине, глядел в ее расширенные зрачки.

- Зачем тебе нужен скандал! Они пришли ради мамы. Прекрати, Зина, умоляю тебя, прекрати!

- Испугался, бедненький! – изучала она его лицо. – Именно, именно, выпьем за то, что есть. Не бойся, Софья Сергеевна ничего не услышит. А здесь все свои. Что им таить от меня? – она помолчала. - Однако вы растерялись, Вера Алексеевна. Почему вы растерялись? А? Вино вон опрокинули, огорчение Ивану Денисычу сделали?

Вера Алексеевна надела на лицо улыбку, неумелую, растерянную.

- Не знаю, что вам сказать. Ждете, чтобы я заговорила?

- Да, да, да, - так и тянулась к ней Зинаида Федоровна, - только этого я и хочу. Хочу услышать продолжение. О чем вы говорили, как уселись в машину. После, о чем говорили? Интересно же.

- Это про что? – громко спросил Загурский и его вопрос странно прозвучал на террасе, где ровно минуту назад они так спокойно, так дружно общались и говорили о пустяках.

- Хорошо, - сжала локти Верочка, будто озябла, - в прятки играть не будем. Если вы настаиваете – скажу. Я не сплетница.

- Товарищи, можно я пойду отсюда? – жалобно попросил Сева.

- Нет! – запретила Зинаида Федоровна. - Вы же собирались изучать жизнь. Вот она перед вами. Подождите, Вера Алексеевна вам предоставят слово. – Удивительно, как быстро она взяла власть над всеми. - Сейчас, Сева, я введу вас в курс дела. Мой муж уже год состоит в незаконной связи с вашей бывшей сотрудницей… как ее, господи, - она пощелкала пальцами, - Дергач! А вы что, разве не знали об этом? Полно, Сева, прекрасно знали. Просто вам, как и всем, до всего остального, кроме пикантных подробностей, нет никакого интереса. Где-то рушится семья, где-то ребенок может остаться без отца. Вам до этого нет дела, как, впрочем, и всем остальным. Нет, за спиной, возможно вы поговариваете… Да знаете ли вы, да можете ли вы себе представить, что я чувствовала тогда, на стоянке? Я вплотную вот так к Ольге Павловне и Вере Алексеевне стояла и слушала, слушала…

- Простите, - не выдержала Ольга Павловна, - я не пойму, чего вы от нас хотите? Да, мы знаем. Да, мы говорили. Но мы говорили между собой, и в вашу личную жизнь не вмешивались. Мало ли что обо мне говорят! Если вам не нравится, что муж изменяет – идите, жалуйтесь. Хоть в профком института. И пусть общественность разбирается, в конце концов, кто там изменяет или не изменяет. А мы, чем мы вам поможем? А то, что мы говорили… с Верочкой… так об этом не только мы – все говорят.

Она обиженно замолчала, уставившись сердитыми очами в глубину сада. Каково же было бы ее удивление, если бы она обладала способностью видеть, как кошка. Там, в непроглядном мраке, незаметный для всех, уже не сидел, а стоял Николай Валентинович. Он сразу вскочил, как только заговорили громко, и с жадностью ловил каждое слово.

-- К-хм, - откашлялся Андрей Константинович, - ты, Зина вот что… ты не в состоянии решать сейчас… Можно я скажу свое мнение? Ты действуешь, подчиняясь минутному порыву. Спросить тебя, какую ты преследуешь цель – ты не скажешь. Чего ты хочешь? Помощи? Какой? Ну, давай, обсудив все хорошенько, призовем твоего мужа к ответу, он тут, неподалеку, в столовой сидит, позвать его ничего не стоит.

«Его там нет», - хотела возразить Ольга Павловна, но промолчала. Зачем лишний раз вмешиваться?

Андрей Константинович продолжал.

- Вот он вошел. Представь себе такое. Мы ему говорим: «Ты, так тебя и растак! Ты – сукин сын, разрушаешь семью, ведешь аморальный образ жизни! Мы тебя презираем!» Дальше что?

- Он спросит: «А ты кто такой?» - лениво молвил Загурский, но в глазах его была острота и внезапно пробудившийся интерес к Зинаиде Федоровне. Ему нравились отчаянные женщины. – И еще он спросит: «А какие у тебя доказательства?».

Андрей Константинович весь напрягся, и зубы стиснул – скажет или не скажет Зина? Скажет или не скажет?

- Ах, вам нужны доказательства? – сузила глаза Зинаида Федоровна. – У меня спросите. Я предъявлю. Я вам такие доказательства предъявлю…

Николая Валентиновича, там за кустами, прошиб ледяной пот.

- Только что вы будете делать с моими доказательствами! Разве что полюбопытствуете… Боже, куда я попала! – стала затравленно озираться Зинаида Федоровна. – Зачем я раскрыла душу! Вывернула наизнанку – нате, смотрите! Хоть бы слово сочувствия. Зачем я так унижаюсь?

Она встала, чтобы уйти, но Андрей Константинович сильной рукой перехватил ее.

- Да Зина, пойми же ты, наконец! Мы полностью на твоей стороне. Верно же? – обвел он глазами окружающих.

Ему никто не ответил, а Ольга Павловна неопределенно передернула плечами. Потом вымолвила:

- Что ж, можем все вместе повозмущаться, если вам так хочется.

- Правильно! – подхватила Вера. – Давайте повозмущаемся! Я тоже была в вашей шкуре, Зинаида Федоровна. Плевать им на дом, на семью, на частную собственность. Явится красотка вроде Жанны Семеновны, подолом махнет – прощай жена, пиши до востребования. В суд вовремя не подашь, так алименты не всякий догадается кинуть на содержание оставшихся в сиротстве чад…

- Вы что, издеваетесь надо мной? – ринулась к докладчице Зинаида Федоровна.

- Напротив. Говорю правду. Вон они – сидят! Сидят и мыслят об одном, как бы скорей ушмыгнуть отсюда, чтобы не вляпаться в историю. Трусишки! – Вера произнесла последнее слово ласково, нежно, умолкла. Потом заговорила вновь, но совершенно иным тоном. – А вы, Зинаида Федоровна, не вы первая, не вы последняя. Вам слезы лить и выкручиваться своими силами. Никто не поможет. Это я, опираясь на собственный опыт, вам обещаю. Сочувствовать будут. Головами качать и руками разводить - будут. А помочь… не надейтесь. За семью замками друг от друга живем. Лишний раз откроешь сердце, как вы сейчас сделали, еще посмеются вслед. Я не о себе. Впрочем, и я посмеюсь. Я женщина злая, я через такое прошла, почему бы и мне не порадоваться, что не я одна, что есть и другие... Тащишь, тащишь в дом… Трах! – развод. И сидишь побитая собачка, на обломках счастья, и думаешь: а на какой ляд это нужно было?.. Мы виноваты, болтали тогда на остановке. Что да, то - да. Но, Зина, как не посудачить, как не посмаковать, если у тебя все гадко, а у кого-то еще гаже. Это же приятно осознавать, это человеческое свойство такое. Узнай вы о моем разводе пару пикантных подробностей, вы бы отказались от удовольствия?

- Молчите, молчите! – вскочил Сева. - Вы неправду говорите, Вера Алексеевна! Нет у вас такого права – всех одной краской мазать. Вы… такая умная, такая… Нет, не знаю, как сказать, но вы неправы, поймите!

- Вот, – показала присутствующим на Севу Верочка, – экземпляр благородного рыцаря. Сева, насчет ума. Его-то нам и не хватает. Нас научили складывать и вычитать. Слегка научили, непрофессионально мы это делаем, несмотря даже на всякие там диссертации. А в остальном… Извини меня, - обезьяны!

- Пардон, - затянулся сигаретой Загурский, - есть и отличительные черты. Французский лифчик, например, – он сделал выразительный жест.

Вера его не слушала.

- Нет, Севочка, ты слишком хорошего мнения о людях, обо мне, в частности. Как раз ума, доброты, нормальной человечности нам и не хватает. Мы на что угодно пойдем, лишь бы не отдать своего. Мое! Мое! А раз твое, так и остальное тоже твое. Болячки тоже твои. Иди, гуляй, со своими болячками.

Сева рванулся, было, возразить, но его остановила Зинаида Федоровна.

- Она права, что говорить, она права. Моя боль, это моя боль. Я не должна была начинать этот разговор, тревожить людей попусту. Наболело, простите. И… можно мне побыть одной?

Ее, наверное, просто так не оставили бы, но тут Софья Сергеевна вышла провожать директора, поднялась суматоха. После она вернулась и предложила Андрею Константиновичу показать гостям коллекцию кактусов.

Все охотно отправились смотреть кактусы. Там как раз один зацвел, и женщины стали восторженно пищать, брать по очереди в руки небольшой горшочек и подставлять его ближе к свету, чтобы лучше разглядеть оттенки атласных лепестков.

Терраса опустела. Затрещал сверчок, легкий порыв ветра качнул тонкие ветви плакучей ивы, и одна из них легла на боковые перила террасы, а затем бессильно соскользнула вниз. Ветер утих также внезапно, как поднялся. Тускло светила несильная лампочка, ввинченная в патрон без абажура, Возле нее вились, ударяясь о побеленные доски потолка, мелкие бабочки и комарье, и еще зеленые букашки с длинными и мягкими прозрачными крыльями.

Откуда-то из темноты, неслышно чапая сначала по дорожке, потом по щелястому полу, появилась собака. Зинаида Федоровна напряглась от неожиданности и сразу успокоилась. Собака села, зевнула во всю пасть, показала ослепительно белые зубы и розовое, в темных пятнах нёбо; как подшибленная, бухнулась на пол всем телом, положила голову на вытянутые лапы, стала следить глазами за незнакомкой, бродившей из угла в угол.

Со всего маху стукнулся о стену залетевший на свет жук. Собака вскинулась и щелкнула челюстями вовсе не для того, чтобы поймать жука – для порядка. Жук хлопнулся спинкой на крышку сундука, полежал в обмороке, потом стал вразнобой шевелить членистыми ногами, деловито перевернулся, полез к краю, раскрыл крылья, снялся и улетел, завалившись на бок в глубоком вираже.

Стало тихо. Из глубины дома доносились голоса, но они были приглушены, будто в комнатах сговорились шептаться. Зина села на первый попавшийся стул, скрестила руки, сидела, уставившись в одну точку, ни о чем не думая.

Собака постучала хвостом об пол в надежде, что ее приласкают, но никто не подошел к ней. Она чуть слышно заскулила и сразу умолкла.

«Ничего, ничего», - пыталась успокоить себя Зинаида Федоровна. Тяжко ей было сидеть одинокой в старом доме, знакомом до каждой щелочки в полу.

Неожиданно для себя она вскочила с места и подошла к сундуку, как бы желая в чем-то удостовериться. Ей захотелось откинуть крышку и найти внутри одну вещь. Эта вещь осталась на память от нее и непременно должна была находиться здесь. Она открыла сундук.

Три лопаты без черенков и садовая лейка, больше ничего не оказалось там, а спекшийся от жара кусок блестящего шлака, когда-то принесенный ею сюда неизвестно зачем, исчез, словно его никогда и не было.

Внезапно она услышала со стороны сада чьи-то шаги. Едва успев отпрянуть от сундука и захлопнуть крышку, очутилась лицом к лицу с мужем и вздрогнула от неожиданности. Странно, он, оказывается, все это время пребывал не в гостиной – в саду, и теперь выходил оттуда.

Собака поднялась, обнюхала ноги Николая Валентиновича, отошла и свалилась на старое нагретое место. Зинаида Федоровна смотрела испуганно. Неловко ей стало, что муж застал ее шарящей по чужим сундукам.

Но он оставил этот момент без внимания. Он стоял перед Зиной, лицо его было жалким.

Она быстро справилась с собой, ответила ему давно вошедшим в привычку высокомерным взглядом, открыла рот, чтобы спросить, когда он думает ехать домой, к сыну, но он опередил ее.

- Я все слышал, Зина, - сказал Николай Валентинович очень тихо. Так тихо, что вначале она не поняла, о чем он говорит.

А когда поняла, горячая волна хлынула к сердцу. Она почувствовала, как ноги слабеют, слабеют и что если она не сядет, то упадет от слабости.

Она села, стала дышать астматически, а он ничего не говорил, смотрел на нее и ждал.

Собака вновь простучала о чем-то азбукой Морзе, Зинаида Федоровна пришла в себя и неожиданно визгливым голосом бросила мужу:

- Скажи одно – было у тебя с этой бабой или не было?

Он отвел глаза.

- Ты же знаешь. Было.

В горле Зинаиды Федоровны что-то булькнуло, она, испугавшись, что не справится с голосом, повысила тон.

- Будет?!

Он, не задумываясь, ответил:

- Клянусь тебе – нет!

Она быстро опустила голову. Он испугался, что она сейчас забьется в истерике, выкинет что-нибудь неожиданное и страшное, шагнул к ней и тронул за плечи. Сначала робко, потом его ладони стали плотней и плотней прижиматься к ее телу. Она отворачивалась, прятала лицо, и не слезы светились в ее глазах – торжество!

 

18

 

Лялька не стерпела, забежала днем к Жанне.

- Шеф на совещании, - трещала она, обнимая прохладную после душа подругу, - а я к тебе. Гляди!

Она достала из сумочки намотанную на бумажку шерстинку уникального, чистого цвета под названием электрик.

- Какая прелесть! – Жанна бережно взяла образец, – ты умница, какую ты прелесть достала!

- Нравится? – обрадовалась Лялька.

Взгляд Жанны неожиданно заострился.

- Себе тоже взяла?

- Вадька денег не дал, – надула губки Лялька. – Сказал, на машину копить будем.

Жанна поднесла образец к волосам и еще раз убедилась, что чистый, без всяких посторонних оттенков цвет ей будет как раз к лицу. Она поцеловала Ляльку в упругую щечку.

- Кушать будешь?

- Нет, ласточка, полчасика посижу и все. Мне еще доклад для шефа печатать. – Лялька скинула босоножки, прыгнула на тахту. – Хорошо как! На улице духота, смотри, конец лета, а жара не спадает. На работе ужасно, а у тебя чудо, как хорошо. Садись, сто лет тебя не видела. Рассказывай, как там твой Ник, рассказывай про все. Слушай, какое Светка кольцо отхватила! С аметистом. А вот здесь, - она стала показывать по руке, - такая веточка. Тебе не интересно? Ладно, это я так, к слову. Рассказывай, как у тебя?

Жанна пристроилась возле Ляльки, теребила цепочку на шее. Это стало привычкой, дергать цепочку, будто душила она ее.

- Порвешь, - отвела Лялька Жаннины пальцы.

Жанна послушно опустила руку.

- Я с тобой посоветоваться хочу. Я, знаешь, что задумала?

Все это было сплошным враньем. Советоваться с Лялькой было совершенно ни к чему. Да и что она могла посоветовать! Просто у Жанны появилась потребность еще раз, на слух прокрутить свой замысел, понаблюдать, какое впечатление он произведет на публику.

- Что ты там задумала? – свернулась клубочком Лялька.

- Вот слушай. Ник идет сегодня в одно место. К Бабке. Я тебе говорила, что Бабка ушла из лаборатории?

- Ушла! – вскочила и плеснула ручками Лялька. – Их ты! А что я тебе сто раз говорила – не торопись уходить. Нет, развела канитель: так надо, так надо! Вот тебе и надо.

- Ничего ты не понимаешь. Я тебе тогда не сказала. Ник велел, – усмехнулась своим мыслям, - для конспирации. Так слушай! Он идет сегодня к Бабке. Они все там собираются. Знаешь, что я хочу сделать? Я пойду к его жене и все ей раскрою.

- Ты с ума сошла! - широко раскрыла глаза Лялька. – Ласточка моя, кто ж такие вещи делает!

- Я. Я пойду и скажу. Скажу, что давно живу с Ником, что ей не видать его, как своих ушей. Ты думаешь, он из-за нее канитель разводит? Жди! Все из-за мальчишки этого. Лялька, милая, если бы ты знала, как я его ненавижу!

Лялька подскочила, трепыхнулась под платьем ее небольшая грудь, совершенно свободная по последней моде.

- Кого? Ника?

- Балда! – спокойно покосилась на нее Жанна. – Тоже выдумаешь, Ника. Мальчишку этого ненавижу. Там такой мышонок с узкой мордочкой, а они прыгают возле него: сынуля, кашку съел? Сынуля, надень теплую кофточку! Из-за этого ничтожества вся моя жизнь кувырком идет!

Лялька хихикнула:

- Он хоть английский выучил?

- Да ну, ни бэ, ни мэ. Два месяца я с ним валандалась, потом он заболел, все и заглохло.

- Бедная моя, - Лялька робко погладила ее колено, - все-таки ты не спеши, ты обдумай. Я бы на такой шаг не решилась.

- А я решилась. И другой такой возможности у меня не будет.

Лялька в восхищении глянула на Жанну. Так смотрят на диковинных зверей в зоопарке. Хочется потрогать, и боязно. Вдруг укусит.

- Как же ты, прямо вот так пойдешь и скажешь?

- Прямо вот так пойду и скажу. Знаешь, что я скажу? Я скажу: не сумела мужа удержать – уйди с дороги. Все равно у вас жизни не будет.

Лялька снова откинулась на подушках, мечтательно засмотрелась в потолок.

- Какая ты смелая. Я бы так не смогла. Ой, Жанна, да если бы я могла, разве бы я так жила? Что верно, то верно, счастье достается только сильной личности. Сильная личность ни перед чем не останавливается… Вот у тебя цель. Ты на все готова ради нее. Как у древних героев. Помнишь, из истории? Или все, или ничего… Ласточка моя, скажи, ты очень его любишь, Ника?

Жанна снисходительно скривила рот.

- Любишь… Да ему стоит только пальцем ко мне прикоснуться – все! Ой, конченный я человек.

- Жан, это страсть, да? – широко раскрыла глаза Лялька.

Она ничего не видела перед собой, мечтательно улыбалась. Потом чуть слышно шепнула, как бы пытаясь убедиться в силе слова.

- Страсть!

Подхватилась с места, сделала несколько шагов по комнате, зачем-то потрогала занавеску на окне. Такой тюль давно вышел из моды, и Жанне давно пора было заменить его, но, что поделаешь, если кругом один сплошной дефицит. Она обернулась и посмотрела в глаза подруги.

- Если так – иди! Отстаивай свои права. Это же, как в кино, Жанка, честное слово, как в кино. – Лялькины мысли вертелись в беспорядке. Вдруг где-то зацепилось, заело. Она забеспокоилась. – Слушай, а вдруг она тебя прогонит? Имеет полное право. Вот что ты тогда сделаешь? А она красивая, какая она из себя, жена Ника?

Жанна криво усмехнулась.

- Ничего выдающегося. Рыжая. Красится хной. Глазки узкие. Морщин полно. Фигурка, правда, ничего… Нет у меня другого выхода, понимаешь, нет! Он замучил меня. Никуда не пойди, ни на кого не посмотри, ни с кем не поговори.

- Это почему?

- Привет! Да он ревнует меня к каждому телеграфному столбу. Это же собственник. Он как схватит меня!

Она растопырила пальцы, вскочила с места, набросилась на Ляльку, схватила ее в охапку и бросила на диван.

- Ой! – завопила та, - да ты на самом деле чокнутая! Больно же.

Жанна так же внезапно отпустила ее и плюхнулась рядом.

- И нет у меня никакой силы сопротивляться…

Лялька одернула платье, поправила прическу.

- Нет, ты постой. Что ты ей говорить будешь? Ведь не придешь, не вылепишь – здравствуйте, я ваша тетя – план какой-то нужен.

- А план я тебе сейчас расскажу. У меня, Лялечка, кое-что очень серьезное припасено. Вот видишь, ладошка. А теперь кулачок. Ап! Только ты – никому – даже Вадьке, поняла?

- Ой, да я клянусь тебе! – Лялька прижала руку к сердцу.

- Бабку-то Ник съел. Он на нее компру накатал.

- Откуда ты знаешь?

- Пхи, да я сама письмо печатала. Вон на той машинке, – она показала пальчиком туда, где на небольшом столе стояла печатная машинка в черном брезентовом чехле. – Потом вместе стилистику выправляли, в письме в этом. Потом еще было дело: есть у них в институте такой Аверьянов из народного контроля, так он докопался, что Ник вместе с Загурским прибор какой-то разобрал, а потом списал. Только не все списал, а отдельные детали. А положено сдавать все. Шум пошел, но замдиректора Ника прикрыл и все заглохло. А теперь прикинь, как себя поведет Зинаида Федоровна, если я пригрожу, рассказать еще кое-что, более интересное?

- Кому?

- Да мало ли, кому. Прокурору, например.

- И ты пойдешь…

- Да никуда я не пойду, что я, дура? Здесь расчет такой. Зинка, она баба не простая. Есть у нее пунктик, я когда с нею общалась, подметила. Она меня учила, важно так, знаешь, как профессорша: «Если хочешь завоевать мужчину, принеси ему в жертву себя. Чем больше жертва, тем крепче к себе привяжешь». В общем, я думаю, она принесет жертву. Она отступится, лишь бы не ломать Нику карьеру. А пока он будет оценивать размеры ее жертвы – его цап! И поймает тетя Жанна. Кстати, для Зинаиды ты когда-то доставала сиреневую водолазку. К рыжим ее куделькам она не идет. Ну, чего задумалась? Много будешь думать – скоро состаришься.

Лялька и впрямь задумалась. Тонкая складка появилась на ее безмятежном лобике. Она приметила перо, наполовину высунувшееся из расшитой подушки, стала медленно тянуть его, пока оно полностью не высвободилось из ткани. Покрутила в пальцах, дунула, пустила в полет и поднялась.

- Ох, - сказала она, - так-то оно так. Жалко ее.

- А меня не жалко?

- И тебя жалко.

- А не бывает, чтобы всех было жалко. Выбирай. Жестоко? Да, жестоко. Но так было, так есть и так будет. Одни тонут, другие выплывают на поверхность, толкнув тех, кто тонет. Не так уж много я хочу, чтобы отказать себе в малом. Я это тогда поняла, когда и этого малого не имела. Ты скажешь, я эгоистка. Но ты посчитай, сколько раз на меня наступали и сколько раз переступали. Нет, ты посчитай, посчитай! К примеру, когда я переводчиком хотела работать, а этот тип из «Интуриста» мне мозги пудрил – было дело? Ай, да что говорить. Кто меня пожалеет, если я встану у кого-нибудь на пути? Никто. Даже ты, моя лучшая подруга, и то не пожалеешь. Так ведь? Просто нам с тобой повезло. Мы с тобой в таких отношениях, когда есть прямая выгода быть в таких отношениях. Ой, Лялька, не надо морщиться, так оно и есть. А вот тебе непосредственное доказательство, - она повертела принесенный образец шерсти. – А кто мне помог, когда мне нужно было избавиться? - она положила руку на низ живота. – А кто тебе помог с теми шмотками?… Да что мы будем считать, сама прекрасно помнишь. На этом, Лялечка, построен мир.

- Знаешь, Жанна, - Лялька подсела к ней на диване, - я, наверное, не такая умная, как ты. Но мне почему-то ужасно грустно слушать от тебя такие вещи. Вот грустно. Плакать хочется. Для чего мы живем? Чтобы всю дорогу грызть друг другу глотки? У нас на работе такое творится! Анонимки. Кляузы. – Внезапно она спохватилась, - ой, мне пора. Я к тебе в другой раз забегу, я тебе кое-что расскажу!

Она стала торопливо приводить себя в порядок, подкрасила губы, мельком взглянув на себя в крохотное зеркальце из сумки, а Жанна так и не поняла, нарочно она оборвала разговор или ей действительно надо бежать.

- Я тебя об одном прошу, - приблизилась к ней совершенно готовая Лялька, - решила идти – иди. Я тебя остановить не могу. Я прошу тебя – не делай там только особенных глупостей. Может быть, вы просто как-то договоритесь. Не знаю. Но ты держись с достоинством. А потом приезжай к нам. Посидим, поболтаем, ладно?

Она ушла. Медленно спустилась по лестнице, вышла на улицу, в нерешительности остановилась, словно какая-то сила влекла ее обратно, наверх, остановить Жанну. Но тряхнула кудрями, заработала ножками, застучала каблучками и пошла, и пошла, понесла маленькое, сбитое тело и вскоре затерялась среди прохожих.

Жанна закрыла дверь. Масляно щелкнул английский замок.

Нет, не терзалась она раздумьями. Решение было принято, отступать она не собиралась. И даже торопливый Лялькин уход не поколебал ее. Ушла, но отговорить, привести хотя бы один разумный довод против плана ведь не сумела же, не сумела. Жанна без мыслей, без желаний опустилась на стул, свесила безвольные руки, сидела в оцепенении, ждала чего-то, а чего ждала, она и сама сказать не смогла бы.

Потом взяла на рассмотрение и положила перед собой Лялькину деловую мысль. Ее таки могут с треском выставить из дома. Или просто не впустить. Но с другой стороны, почему бы не впустить? Разве жена Ника знает? Нет, она ничего не знает. Откроет дверь, увидит, еще и обрадуется поначалу.

Жанна думала, думала. Она не боялась проиграть. Она считала себя неуязвимой. Это не на нее, на кого-то другого могла напасть смертельная хворь. Это кто-то другой – не она – мог попасть под колеса автомобиля. Она сильна, и угрызения совести, людское презрение – это не для нее, для тех, кто страдает немощью и бессилием.

О, как самозабвенно лгала она друзьям, когда говорила, что не так уж много ей нужно. Как лгала! Ей нужно было многое. Так разве не стоит ради того, чтобы получить все, рискнуть всем!

«Дохлятина!» - презрительно подумала она о Ляльке. Никогда-никогда, даже в самых дерзких мечтах эта куколка не могла бы пойти на такое, на что решилась пойти Жанна.

Одна только мысль, крохотное соображение, ехидный такой чертик маячил на широченном и светлом фоне, и не то, чтобы так уж досаждал ей, нет, но дразнил противным облезлым хвостиком. Такая мысль: а что, Ник Протасенко это действительно тот человек, ради которого стоит рискнуть всем?

Но выбора у нее не было.

 

19

 

Николай Валентинович и Зинаида Федоровна поспели в гостиную к чаю. Звенели чашки и блюдца, через головы сидящих за столом Ольга Павловна подавала блюдо с тортом. Пахнуло клубничным вареньем, Вера Алексеевна внесла коробку конфет и поднос с фруктами.

- Конфеты дают! Конфеты дают! – хлопал в ладоши Загурский.

Натянуто смеясь, Вера Алексеевна стала разливать круто заваренный чай.

- Конфеты дают только тем, кто хорошо вел себя в детстве, - подыграла она ему.

Не сговариваясь, каждый делал все возможное, чтобы скрыть от Софьи Сергеевны неприятную часть вечера. Это вполне удалось, но возникшая на пороге пара вызвала всеобщее недоумение.

Вдруг стало ясно, что во время скандала Николай Валентинович был не в доме, а где-то в другом месте. Но не это изумило и потрясло всех присутствующих. Вид Зинаиды Федоровны! Ее ждали, каждый пытался угадать, какой она выйдет к столу, боялись, что Софья Сергеевна непременно обратит внимание на ее бледность, на ее (и это могло случиться) заплаканные глаза. Но она обманула все ожидания. Подтянутая, чуть утомленная, как доктор после удачно проведенной операции, главное, совершенно спокойная, Зиночка продефилировала не на свое прежнее место, а туда, где с самого начала вечера сидел Николай Валентинович. Он тоже странен.

- Ничего, ничего, не надо беспокоиться, - заискивающе улыбнулся Севе, когда тот вскочил, чтобы пропустить его.

Сева растерялся, угодил пальцем в блюдо, смял по краю кремовый завиток, и по комнате разлилось ванильное благоухание.

- Эка важность, - утешала его Софья Сергеевна, - все равно съедим.

Дала салфетку, успокоила. Присутствующие, знай, передают друг другу чашки, да Ольга Павловна шепотом вопрошает, кому какой положить кусок торта.

Софья Сергеевна давай озираться в недоумении, что это гости мои дорогие притихли? Резвились, веселились, вдруг ледяное молчание. Ничего не разобрала, решила, что гости просто утомились, притихли перед расставанием. А что расставаться скоро, не надо было говорить – пришло время.

Зинаида Федоровна выбрала для Протасенко симпатичный кусочек торта. Совсем маленький. Он не жаловал сладкое. Интимно прислонилась к нему.

- Что тебе еще положить?

Так мило, так по-семейному у нее получилось. Бедный Андрей Константинович даже засомневался, - уж не пригрезилось ли ему только что произошедшее, уж не дурной ли сон это был. Неожиданно к нему наклонился Загурский и, не глядя в лицо, прошептал:

- Как вам это нравится?

И понял Андрей Константинович, что никакой это не сон, а самая настоящая явь, что женщина, из-за которой он страдал весь вечер, как ни в чем не бывало, развернула для мужа шоколадную конфету, и будто эта конфета стеклянная, осторожно положила на край блюдца.

Выпили чай и закончился пир.

- Пора и честь знать, - сказали Софье Сергеевне.

Заторопились, задвигали стульями, стали выбираться в прихожую. Николай Валентинович заботливо набросил кофту на плечи жены. Даже забавно стало. «Вот так, ввязывайся после этого в чужие дела!» – победно поглядывала на Верочку Ольга Павловна.

Верочке досадно, у Верочки был план. Хотела, накрыв на стол, выскользнуть незаметно из комнаты, и помочь этой несчастной Зинаиде Федоровне справиться с горем, утешить. Даже до дому ее проводить готовилась, если бы понадобилось.

Не понадобилось. Зинаида Федоровна обошлась без нее, и рука об руку с дорогим супругом зашагала впереди остальной компании.

Андрей Константинович повесил нос, ударился в мрачные размышления о женщинах, о том, что они способны обвести вокруг пальца кого угодно, и после этого все вывернуть наизнанку. Сева его понимал, и чтобы отвлечь от мрачных мыслей, стал рассказывать о каком-то озере. Андрей Константинович поначалу не вслушивался в его болтовню, но после заинтересовался.

Шли гуськом до калитки, очутились на улице. Софья Сергеевна пошла вместе со всеми, пожелала проводить гостей. Все примолкли, слушали Севкин рассказ о дивном месте, о зачарованном озере в лесу. Туда проторенной дороги нет, по весне и в начале лета вовсе не добраться – разливается река. Потому оно и сохранилось в заповедной неприкосновенности.

- Не бывает, - оглянулась на Севу через плечо Зинаида Федоровна. – В наше время, куда ни кинься, природа завалена битыми бутылками и мусором. Не во сне ли привиделось вам это озеро, Всеволод Аркадьевич?

Тот разгорячился, стал спорить, предложил даже при случае устроить вылазку на природу, поехать полюбоваться на первозданную красоту.

- Вот это уже дело, - окрылила такая постановка вопроса Зинаиду Федоровну, - предлагаю отправиться в ближайшее воскресенье. А что, машина на ходу. Я, Всеволод Аркадьевич, первая отвезу сына на ваше озеро.

- Да нет же! – отмахнулся Сева. – Туда нет прямой дороги. Там река, брод. Вода до пупка доходит. Вот брата все обещаю сводить. У нас дома, - обращаясь ко всем, похвалился Сева, - отличный малец растет.

- С братом! – не выдержал, принялся чудить Загурский. - Не с братом, с девчонкой хорошей на пару деньков. Ты, восторженное создание, ты, может, дождевую лужу за озеро принял?

- Спорим, - продолжал усердствовать Сева.

- И спорить не хочу, – продолжал заводить его Загурский.

Софья Сергеевна придержала шаги, чтобы идти рядом с Зайчиком, понурым, раскаявшимся.

Шагает Зайчик, бубнит под нос, что пора ему в ателье уходить или куда подальше, чтобы от институтской сутолоки и суеты спрятаться.

- Не надо, - убеждает его Софья Сергеевна.

- Мне терять нечего. Я с ним, - Зайчик кивает на спину Протасенко, - никогда не сработаюсь. Я знаю, чуть представится возможность, он в группу технического обеспечения меня перебросит. А я уже стар для таких перескоков.

- Ты потерпи пока. Честь, она дороже твоих ателье.

- Честь! – высоко поднимая брови, рассуждает Зайчик. – Хорошее дело. Вот раньше было такое понятие – дворянская честь. На дуэлях люди дрались и погибали за правду.

- Ты в дворяне не годишься, Миша, - посмеивается Софья Сергеевна.

Все больше отстают они от остальной группы. Идущие впереди зыбким пятном выделяются на середине улицы. Доносится до них, то тенор Севы, то басок Загурского, но никак не может разобрать Софья Сергеевна, там ли Протасенко, со всеми ли он вместе или уже откололся от остальных.

Ночь вошла в силу. По черному бархату разбросаны пригоршни звезд, холодных, непостижимых. Из-за крыш, из-за тополей ползет луна. Мучительное желание послушать, о чем там болтают люди, написано на ее медно-красном лике. Так и тянется вверх, так и лезет и гасит звезды, тонут они в ее сиянии.

- Мне дворянское звание, как корове седло, - рассуждает Зайчик, - но понятие о чести мне любо. Как оспу когда-то прививали насильственным образом, так бы и ее, голубушку, начать прививать. Не дворянскую, ну ее к Богу в рай, а просто честь. Человеческую. Поторопиться бы с этим делом, а то подмена произойдет.

- Не пойму, какая подмена? – недоумевает Софья Сергеевна

- Смешаются такие понятия как честь и честолюбие. Так смешаются, что не различишь. Получится, что даже во время войны одно честолюбие людьми двигало. Не за честь, а за ордена и медали и чтобы будущее прохождение без очереди в магазинах себе обеспечить, люди на смерть ходили. Скажут нам: честолюбие – это стержень, вокруг него земной шар вертится, ось его. Больше, скажут, ничего нет.

- Кто скажет?

- Протасенки. – Зайчик понижает голос до шепота. – Страшно мне. Мне не их самих страшно. Мне страшно, что мы будто сговорились их своими считать. Мы притворяемся, будто все идет, как надо, будто бы настанет час и срок, и мы выкинем их за ненадобностью, а пока пусть живут, пусть действуют, пусть размножаются – они полезны. А они же, как ржа! Они разъедают души. Ты посмотри, ты подумай, мы их видим и знаем, что они есть, и охота нам, чтобы их не было, а наши дети уже не различают их, считают, что так и должно быть. Сжились. Симбиоз называется… Пойду в ателье. Некуда мне больше идти, старому черту.

- Не получится ателье, - гнет свое Софья Сергеевна, берет его под руку, - ты там не сможешь. Сфера обслуживания не твоя стихия, там заказчикам улыбаться надо.

- Что верно, то верно, - покорно соглашается Зайчик.

Они натыкаются на внезапно остановившихся гостей. У них заминка, разделились мнения насчет того, как быстрее из вишнево-яблоневых лабиринтов улицы Садовой, выбраться на центральную магистраль. Николай Валентинович ругает себя, что не поехал на «Москвиче», а теперь они опаздывают к сыну. Их с Зинаидой Федоровной охотно отпускают, и скоро торопливые шаги обоих затихают вдали. Не догнать.

- Нет, как вам это нравится! – выплескивает долго сдерживаемое негодование Ольга Павловна. – Разбередила всех, наговорила гадостей, и как ни в чем не бывало… Она на озеро готова ехать, провались оно. Ты прости, Сева.

- В чем дело? – удивляется Софья Сергеевна и впервые начинает догадываться, что не все было гладко во время ужина.

Ольгу Павловну невозможно удержать.

- Вы представляете себе, для чего она вообще явилась! Она затребовала, чтобы мы воздействовали на ее благоверного. Нас обвинила черт знает в чем, а сама… Нет, возмутительная дамочка! Сколько на свете живу, такого не встречала. Ни стыда, ни чести, не элементарной гордости!

Остальные зашикали на Ольгу Павловну. Верочка дернула ее за рукав, Ольга Павловна заметила, наконец, эти знаки.

- А, ладно, что говорить. Прочихаемся каждый в свой носовой платок.

Поздно выяснять отношения. Дамы по очереди расцеловались с Софьей Сергеевной, Загурский галантно приложился к ее руке, Сева не рискнул последовать его примеру, неловко поклонился и почему-то виновато улыбнулся. Зайчика Софья Сергеевна погладила по плечу и попросила передать привет жене Валентине Петровне. Наконец, расстались.

Зайчик, Загурский, Вера и Ольга Павловна бегом к далекой остановке, чтобы хоть на последний автобус попасть. Сева отстает. Они ему:

- Догоняй, Сева!

Он сложил рупором ладони, крикнул вслед:

- Езжайте, я – пешком! – и зашагал в гордом одиночестве. Так ему захотелось.

 

20

 

Сева остался один на уснувшей пустынной улице, ускорил шаг. То на свету возникала его фигура, там, где деревья не заслоняли призрачный лунный свет, то исчезала в тени деревьев. Тени покрывали сетью, скользили по нему невесомые.

Хмель выветрился не до конца, и в голове его крутились неясные, несобранные мысли. Он думал о том, что вечер получился какой-то «не такой», и почему-то бесконечно жаль было Софью Сергеевну. Суетилась весь день на кухне, а гости сели, все съели и разбежались. Ну, воздали ей должное, перечислили заслуги, но ей, наверняка, не только этого хотелось. В кои-то веки ученые, коллеги, собрались за одним столом, можно же было вспомнить и о лаборатории, о перспективах, о науке, в конце концов. Так нет. Да еще чуть не поскандалили напоследок.

Он сердился на Зинаиду Федоровну, не принимал ее поступка. Выйдя на проспект, остановился закурить, и, думая о ней, чуть ли не вслух пробормотал: «Вот еще тоже»… А впрочем, ему до нее не было никакого дела. Он видел ее впервые, и надеялся больше никогда не увидеть, так она ему не понравилась. Главное, непонятно, что ей было нужно? Не нравится положение в семье, так разведись, уйди, и дело с концом. Разве не так? Ответа на вопросы не было, он и не стал особенно ломать голову…

Через некоторое время ему надоела быстрая ходьба. Куда он бежит, зачем? Дома все давно спят, ключ у него в кармане, «воздух чист, прозрачен и свеж». Цитата засела в голове, и он никак не мог сообразить, откуда она, из какого произведения, кто автор. «Чист, прозрачен и свеж… чист, прозрачен и свеж». И в этом была истинная правда, - воздух очистился от дневных испарений, выхлопных газов и пыли, стал прозрачным в благодатном лунном сиянии и упоительно свежим. А раз так, то и торопиться незачем. Он пошел медленно, прогуливаясь, не заботясь о времени и расстоянии до родного дома. На проспекте не было ни души. Изредка пролетали запоздалые автомобили, на какой-то момент слепили глаза, и Сева досадовал на этот резкий, ненужный свет.

Что-то еще, какая-то неясная мысль то приходила на память, то исчезала. Он никак не мог зацепиться и остановить царивший в голове сумбур.

Он был честен перед собой. Всеми помыслами юной, несломленной души он рвался к великим открытиям в науке. Даже сейчас, по дороге к дому, в рассуждениях о незадавшемся вечере, он не утратил веры в свой грядущий успех и свершения на пользу и во благо всему человечеству.

И тут кто-то черненький и страшно неделикатный тихо шепнул ему на ухо: «Полно, во благо ли?»

Сева хотел отмахнуться от шептуна, но зернышко сомнения запало в душу. Он стал развивать предложенный тезис. Ведь чем выше уровень технического прогресса, тем больше материальных благ появится в распоряжении людей. Работу вместо них станут выполнять машины, высвободится время.

А что если беспредельная жажда иметь окончательно овладеет умами, общество потребления оскудеет мыслью, культура обернется суррогатом, подделкой, и «человек неразумный» удовлетворится этим. Бездушие и косность овладеют умами, уже неразличимо будет, где добро, где зло, все худшее, все низменное всплывет на поверхность и обернется грандиозным, нескончаемым «НЯМ!»

Где-то он уже слышал или вычитал это слово, но доискиваться сейчас, кем оно было сказано впервые, не имело смысла, да и желания никакого не было. Но как точно, как коротко и ясно сказано – «НЯМ!»

И снова неведомо откуда возник шептун, и тихонько, услужливо пробормотал: «Рекомендуете вернуться к набедренным повязкам и перейти на подножный корм?»

Как всегда, начиная рассуждать о высоких материях, Сева запутался. Точь-в-точь, как с дыркой на чулке Веры Алексеевны.

Неожиданно и не к месту вспомнилось ему, как однажды, в далеком-далеком детстве родилась у него мечта. Родилась совершенно неожиданно и случайно, в тот упоительный, сладостный миг, когда ток крови мгновенно ударяет в сердце, и в груди распространяется приятное и неожиданное тепло. Он приметил под стеклом витрины не то подарочного, не то ювелирного магазина одну вещь. Он никогда не мог вспомнить, какая нелегкая занесла его, мальчишку, в такой магазин. Видно удрал с уроков и забрел туда от нечего делать.

Под стеклом стояли шахматы. Но не обычные шахматы, не деревянные, с крупными фигурами, покрытыми лаком, а крохотные, с доской чуть шире двух сомкнутых ладоней. На одной стороне поля фигурки были снежно-белые, на другой - бархатно-черные.

Он так долго стоял у витрины, так долго любовался на эти шахматы, что продавщица не выдержала и стала грубить:

- Чего тут высматриваешь? А ну, иди отсюда!

Он ушел. Он заболел мечтой получить эти шахматы. В полную собственность, любой ценой. А стоили они дорого, - фигурки были выточены из слоновой кости. Это было очень важно, что они из слоновой кости – маленькие, но, наверное, очень, очень крепкие. Такие вещи сохраняются на всю оставшуюся жизнь.

Что оставалось делать? Он начал копить деньги. Экономил на завтраках в школе, зажимал копейки сдачи, когда мама посылала в магазин или на рынок; однажды даже откровенно спер, вытащил из отцовского бумажника три рубля. Совесть мучила, раскаяние скребло душу, хоть папа ничего не заметил.

Только через два месяца он скопил нужную сумму, и по дороге в магазин страшно переживал и тревожился – вдруг шахматы проданы!

Но нет. Они лежали на том же месте, где он увидел их в первый раз, покрытые легким налетом пыли. Может быть, поэтому они внезапно показались ему не такими заманчивыми. Но назад пути не было, и, бросив победный взгляд на продавщицу, Сева совершил покупку. А когда вышел на улицу, на свет, обладателем долгожданного сокровища, стало скучно. Он не умел играть в шахматы, и к тому же теперь должен был их все время прятать, чтобы родители не обнаружили и не стали допытываться, откуда у него такая дорогая игрушка.

«Бельгийский ковер! Вот оно», - обрадовался Сева. Он поймал, наконец, без конца ускользавшую мысль, хотя между давно подаренными школьному другу шахматами и Верочкиным бельгийским ковром не было никакой связи.

Впрочем, нет, была. «Если честно, все мы собственники, - думал Сева, - мы по природе собственники. Нам кажется, что не получив желаемого, мы окажемся ущербными, несостоятельными. А если цель недосягаема, у одних душа медленно и верно начинает обрастать мохнатой завистью, в душе других зарождается мелкий, жулик. Трешку-то я тогда у отца стащил».

Он не заметил, как оказался на бульваре, где пышно раскинулись кроны старых вязов, сел под ними на первую попавшуюся скамейку. Мимо него, обнявшись, слившись в единое целое, медленно прошла пара влюбленных. Сева проводил их взглядом и усмехнулся. И вдруг страшно огорчился. На ум пришли шуточки Загурского насчет похода на озеро в компании с хорошей девочкой. Тогда он сказал в ответ что-то веселое и незначительное, а теперь помрачнел. Долгое и непонятное одиночество с недавнего времени стало тяготить его.

Он был влюбчив, но все его увлечения почему-то быстро проходили, не оставляя на сердце ни следа, ни даже малой царапины. Его последняя, как ему поначалу казалось, обретенная навсегда любовь закончилась ничем. Просто в один прекрасный день близкие отношения прекратились. Она была красива, умна, но, как оказалось, не та «она». Видимо, для нее он тоже оказался не тот «он». Потом, при встречах в аудитории они здоровались и даже улыбались друг другу, хотя однокурсники сразу заметили, что парочка перестала садиться рядом в аудитории и уходить после лекций вдвоем.

Севе представилось ее лицо, затуманенное, с размытыми чертами, готовое вот-вот исчезнуть, раствориться в необратимом прошлом.

Он печально улыбнулся, внезапно на какое-то мгновение уснул и увидел сон. Ему приснилось, будто весь бульвар застелен роскошным, пушистым, многоцветным бельгийским ковром. «Зачем, - подумал он, - ведь затопчут». И сейчас же проснулся совершенно трезвый, с ясной головой. Но мысль о бельгийском ковре не оставила его.

Сева поднялся со скамейки, пошел дальше. «Интересно, - подумал он, - в доме Протасенко есть такой ковер? Наверняка есть. Вон, как тогда, на террасе, вскинулась Зинаида Федоровна: «Вы что же, против бельгийских ковров?» Все у нее, видимо, есть, а счастья нет. И еще он подумал о том, как много он задал себе вопросов, и ни на один не нашел ответа. Терзаясь их неразрешимостью, он не заметил, что давно стоит во дворе родного дома. Уютного, теплого, ухоженного стараниями мамы.

Сева поднялся на второй этаж, достал из кармана ключ, отпер дверь. В прихожей снял туфли и осторожно, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, прошел в свою комнату. Там он быстро разделся и завалился спать.

 

 

 

21

 

В то время, когда уставшее за день августовское солнце присело отдохнуть на крышах домов, а во дворе Софьи Сергеевны появились гости, мельком взглянув на часы, Жанна шепнула себе – пора.

Скинула халат и в одной тончайшего нейлона комбинации встала перед зеркалом. Выглядела она ужасно. Лицо бледное, глаза запали. Истерзала себя за день.

Взяла фен, но прическа не клеилась, вымытые пряди рассыпались, она никак не могла, как следует, захватить их. Дернула себя за волосы, расслабилась и, пересилив душевную немощь, все-таки сделала укладку.

Подводить глаза не стала, но тщательно нарумянила и напудрила лицо, чтобы не оказаться перед Зинаидой Федоровной бедной родственницей, явившейся за подаянием.

Потом стала выбирать наряд. Лихорадочно швыряла на тахту шуршащие легкие платья, отливающие синтетикой костюмы, перебирала их, прикидывала, наконец, остановилась на темно-оранжевой блузке и узкой черной юбке с разрезами по бокам.

Легкие туфли ждали у входа. Она сунула в них ноги, открыла дверь, потом опомнилась и, не разуваясь, вернулась в комнату за сумкой.

Во дворе пламенно затрепетали на ветру рукава ее блузки. Сухую пыль, несколько бумажек завертело столбиком, но продержался он недолго, сразу распался. Жанна перебежала через дорогу и махнула проходившему такси.

Дверца машины захлопнулась, - она внезапно успокоилась, путь назад был отрезан. Она не обращала внимания ни на щелчки счетчика, ни на взгляды шофера, ни на его попытки заговорить с нею. Она вся была «там», пыталась заранее пережить то, что произойдет «там».

Вот она входит в подъезд, поднимается по трем ступенькам к двери на первом этаже, нажимает на кнопку звонка, и Зинаида Федоровна открывает…

Жанна вдруг съежилась на заднем сиденье. Остановить машину? Вернуться? Нет! И снова видение, навязчивое, будто заклинило: вот она входит в подъезд, поднимается по трем ступенькам…

Пока ехали на другой конец города, начало темнеть. Сумерки сгустились, Жанну стали слепить фары встречных автомобилей. Но ее это устраивало, почему-то хотелось спрятаться, стать невидимой. Она заранее, на ходу, расплатилась с водителем, быстро выскочила из машины, и побежала в сторону дома.

Шла под окнами, они одно за другим зажигались над головой. Со стороны двора ее прятали от нескромных взглядов густые заросли аккуратно подстриженной живой изгороди.

Совершенно неожиданно спутала подъезды, чуть было не торкнулась в чужую дверь. Вернулась обратно, нашла именно ту, где ее не ждали, но куда она стремилась с вполне понятным волнением и отчаянной решимостью.

В подъезде было темно. Видно перегорела лампочка, а заменить на новую никто не удосужился. Жанна зажмурилась на секунду, чтобы дать обвыкнуться глазам, и вдруг на нее накатила волна страха. Она ощутила возле себя чье-то присутствие, что-то живое, затаившееся; услышала чей-то тяжелый болезненный вздох. Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Внутреннее напряжение, которым она весь день накачивала себя, вылилось в необъяснимую панику и желание бежать, спасаться, прятаться.

Без памяти, как коза, Жанна прыгнула через три ступеньки вверх, ее по инерции занесло, она чуть не стукнулась о стену. Но именно в этот момент этажом выше отворилась дверь, и чья-то услужливая рука включила свет, и сумрак рассеялся. Стук, щелчок закрывающейся двери и тишина. Жанна обернулась.

Презрительный смешок вырвался из ее горла. Пьяный, омерзительная грязная пьянь! Тащился домой, не хватило сил доползти до порога, свалился в подъезде, теперь лежит, скотина, мычит что-то неразборчивое.

Жанна перевела дыхание, взяла себя в руки, приложила ухо к обшитой дубовыми рейками двери. Страх прошел. В квартире стояла необыкновенная тишина.

«Будто вымерли все», - подумала она, и ей понравилось это выражение. Было бы неплохо, если б и вправду вымерли. Исчезли, и нет никого.

Она еще раз покосилась на пьяного. Тот затих, не шевелился. Она его неясно видела, скорее, угадывала то место, где он находился. Казалось, там лежит груда тряпья.

Жанна чуть толкнула дверь, и дверь неожиданно поддалась, стала медленно открываться внутрь. Полоска света из освещенной прихожей ширилась, разбегалась по квадратам кафеля на полу подъезда. Она радостно вздрогнула от такой удачи. Теперь-то ее не успеют прогнать. Она войдет и захлопнет за собою дверь, а там будь, что будет.

Вошла в прихожую, нажала на рычажок замка, он потихоньку защелкнулся. Все. Назад пути не было. Жанна спросила в полголоса:

- Зинаида Федоровна, можно к вам?

Никто не отозвался.

Как же это? Не может такого быть, чтобы никого не было дома, дверь-то отворена.

Она заглянула в комнату справа от себя. Свет из прихожей квадратом лежал на паркете, смутно виднелся угол ковра и спинка деревянной кровати.

«Детская», - вспомнила расположение комнат Жанна. Она решила зажечь свет, но в последнюю минуту, передумала, вытянула шею, заглядывая. На широкой не по росту кровати, завалившись к стене, спал мальчик. Он был одет, лишь ноги прикрыты отогнутым углом одеяла.

Тогда скинув туфли, чтобы не греметь каблуками, она скользнула в следующую комнату. Обошла всю квартиру – никого. Стало ясно, почему незапертой оказалась дверь. Взрослый запер бы, а ребенок забыл. Где Зинаида Федоровна? У соседей? Но почему этот спит в одежде? Разбудить и спросить? Она вернулась в детскую, на цыпочках подошла к кровати и тихо позвала:

- Антоша!

Он проснулся мгновенно. Ничего не разобрав в полутьме, радостно закричал:

- Мама! Мама пришла! – и бросился к ней в прыжке, легкий, маленький, повис на шее, обхватив руками и ногами, как обезьянка.

Содрогнувшись, не успев ни о чем помыслить, она оторвала его от себя и с силой швырнула в сторону.

Она почему-то не услышала, как он упал. Не услышала и никогда не могла вспомнить потом, вскрикнул он или не вскрикнул. В доме воцарилась полная тишина.

«Нет, как же это? - подумала Жанна, – отчего так тихо? Он что, без сознания? Господи, сейчас он очнется, начнет орать… что будет! Что будет!»

И полетели мысли одна страшнее другой. Он закричит, набегут соседи. Чужой человек в доме. Скандал! Ник потерян – она покалечила его сына. Видимо, удар был сильный…

Или это случай? Невероятный, фантастический! Дом не заперт, в подъезде пьяный... Добить! Добить мальчишку, пока не очнулся. Другого выхода нет, просто нет. Иначе он сейчас, сию минуту придет в себя и завопит изо всех сил.

Легкая, словно она потеряла вес, Жанна метнулась назад, в прихожую. Чем? Чем добить? Утюг? Палка какая-нибудь… Где? Где?

На полу в прихожей лежали гантели Николая Валентиновича, чугунные, крытые блестящим печным лаком.

Она подняла одну. Вернулась в комнату, наклонилась, схватила за ворот рубашки и притянула мальчика к себе. Свет от фонаря с улицы скользнул по лицу Антоши, и внезапно, с какой-то холодной очевидностью она осознала, что, к счастью, к великому ее счастью, убивать никого не придется. Раскроивши тонкую, податливую косточку правого виска о бетонный косяк ведущей на балкон двери, он лежал перед нею уже мертвый.

Ненужное орудие убийства выпало из рук, гупнуло и с масляным чугунным рокотом покатилось под стол.

Она вскочила, выпрямилась, резко откинулась назад, чуть не упала, ушиблась плечом об угол шкафа, с трудом удержалась на ногах и отступила в прихожую.

Она почувствовала нечеловеческую усталость. В ней закипела ненависть к ребенку, это из-за него, не из-за кого-то другого, она так утомилась. Прислонилась к стене, постояла, закинув голову, с закрытыми глазами. Потом собралась с силами, задрала юбку, одернула выбившуюся кофточку, глубоко вздохнула и с удовлетворением заметила, что дыхание ее становится ровным.

Она вдруг страшно обрадовалась, ей не довелось стать убийцей. Теперь надо было, как можно скорей, уйти. Подобрала с полу сумку, влезла в туфли, сразу стала выше ростом, поднявшись на каблуки, и еще раз, на всякий случай, заглянула в комнату.

То ли сумрак сгустился, то ли она стала хуже видеть, но уже ничего нельзя было различить, кроме выхваченной светом из прихожей части желтого пола. И показалось ей, что детская пребывает точно в таком же состоянии, какой была в тот момент, когда она заглянула в нее в первый раз.

Она оставит все, как есть. Даже дверь запирать не надо, а пьяный в подъезде – это хорошо. Пускай он, как лежал, так и лежит.

Она выставила голову наружу. Ни души. Оставалось сделать один шаг, но она никак не могла себя заставить переступить через порог. Не в квартире, где оставался мертвый ребенок, а там, на воле, поджидали ее.

Ей стало холодно. Не желая этого, недоумевая, отчего так получается, кусая губы и чуть не рыдая от странной и необъяснимой обиды, она сползла по стене на пол, неловко подвернув под себя ногу. Плыло перед глазами, неслось в безобразном хаосе, осыпало ее сухим, неприятным звоном. «Мне плохо, - скрипнула она зубами, - ну почему, почему мне так плохо!» Смотрела тусклыми глазами, никак не могла освободиться от навалившейся тошной тяжести.

Долго ли она так лежала, не помнила. Скорее всего, это был короткий промежуток времени, - на лестничных площадках было по-прежнему тихо. Она стала забывать, зачем очутилась здесь, для чего приходила. Хотелось одного: оставаться недвижимой, прижиматься к прохладному паркету лбом.

«Не-ет!» - с нечеловеческим страшным усилием она встала на четвереньки, коленом нечаянно натянула юбку. Треск рвущейся ткани привел ее в чувство.

Пошатываясь, цепляясь за стенку и подворачивая каблуки, она двинулась в ванную. Дрожащей рукой нащупала выключатель. Ослепительная белизна и блеск никеля успокоили ее. Стало по-домашнему просто. Сейчас откроется кран и потечет ледяная струя. У-у-у, как это хорошо – брызгать, плескать, упиваться жизнью. Она попила. Стала тереть лицо, смывая румяна и пудру. Не вытираясь, глянула в зеркало, где отражалась она, белый кафель противоположной стены, полка, разноцветные мохнатые полотенца, висящие на крючочках полки. Обыкновенная ванная комната. Но сама она была страшная. Не бледная, а серая какая-то, даже губы потеряли окраску. Только глаза выделялись и жили, только мокрые пряди волос, потемневшие от воды, повисали по обеим сторонам лица и отделяли его от белизны стен.

Она бросила взгляд вниз и увидела, что юбка ее несильно порвалась по шву. Подумала, что хорошо бы застегнуть разрыв английской булавкой и даже обшарила на всякий случай полку. Булавки здесь не было.

От слабости ее осталась лишь мелкая дрожь.

Свет в ванной она погасила, но чуть было не оставила сумку. Спохватилась, взяла ее и привычным движением забросила ремешок на плечо. Глядя прямо пред собой, нисколько не хоронясь, вышла.

Придержала шаги возле пьяного, повела на него воспаленным глазом и сразу вспомнила, что ей необходимо вернуться. Страх подбирался и уже туманил рассудок, но она заставила себя снова подняться на площадку, раскрыла сумку, достала из нее носовой платок и самым тщательным образом вытерла дверную ручку. Потом сбежала вниз и очутилась в пустом дворе с детской площадкой и скамейками по периметру.

 

22

 

Наутро город наполнился невероятными слухами. Рассказывали, будто банда вооруженных грабителей ворвалась в какой-то дом. Они убили семилетнего мальчика, дочиста ограбили квартиру и скрылись в неизвестном направлении.

Этот слух опровергали знающие люди, им было известно из достоверных источников, будто мальчика убила брошенная любовница кого-то высокопоставленного лица в отместку за обман. Рассказывали подробности, будто убийство зверское, с применением каких-то извращенных способов, на глазах у матери.

Слушатели качали головами и приговаривали:

- Ты смотри, что делается. Нет на них никакой управы.

Интересно другое, - тех, кого это жуткое событие непосредственно касалось, слухи не затронули совершенно. В святом неведении вся лаборатория (кроме Веры Алексеевны, она уехала с утра в смежную организацию договариваться о новом престижном задании) вовремя вышла на работу, и только здесь коллегам Николая Валентиновича довелось узнать новость, как говорится из первых рук, от начальства.

Естественно, ни о какой работе речи быть не могло. Снялись все, как один, отправились на квартиру Протасенко выражать сочувствие, помогать готовиться к похоронам. На дежурстве оставили одного Зайчика с поручением отвечать на возможные звонки, а также встретить Верочку.

Ольга Павловна настояла, чтобы остался именно Михаил Потапович и лично все рассказал Вере. У него это должно было получиться деликатнее, чем у секретарши директора. Та без всякой подготовки прямо так и бухнула: у Николая Валентиновича вчера вечером сына убили. Подробностей, правда, и она не знала.

Зайчик остался. Печалился, со страхом ждал появления Верочки.

Это было ужасно, что она еще ничего не знала! Услышит, начнет говорить ненужные слова, начнет лить, чего доброго, слезы. Он уже не мог видеть бабьих ненужных слез. Ему и без того было плохо. Проклинал себя, прямо вот чувствовал себя виноватым, будто накликал на Протасенко это несчастье. Да, Николай Валентинович ему не нравился, он вчера говорил об этом Софье Сергеевне. Но такое! Ребенок, чистая душа…

Он медленно ходил взад-вперед по комнате, стараясь не наступать на солнечные квадраты из окон. Они, будто в мире ничего не случилось, как обычно, тепло и невинно лежали на полу.

Он попытался было начать копаться в каком-то приборе, даже крышку с него снял, аккуратно сложил винтики и гаечки в специальный коробок, но бросил эту затею. Не работалось.

А тут и Верочка вспорхнула в лабораторию, оживленная, полная брызжущей через край радости. В таком состоянии после удачного улова возвращается домой заядлый рыбак. Светло-серое, в красную клетку, веселенькое, изящное платье было на ней. Завитые волосы в тот день она подняла высоко, открыла лоб, шею. Качались, брызгали огоньками продетые в мочки золотые серьги с крохотными бриллиантами, капелькой посверкивало кольцо на безымянном пальце. Гордая, очаровательная и ничья!

- Люди, ау! – закричала с порога, - у меня потрясающие новости! Соловьев подписал задание.

Никто не встретил ее, никто не отозвался, только в дальнем углу скрипнул стул и, шаркая ногами, взъерошенный и несчастный предстал перед нею Зайчик.

- А где все? – с веселым недоумением спросила Вера.

Она все еще продолжала оставаться в мыслях там, где как толковый ученый и очаровательная женщина, произвела самое благоприятное впечатление,

Он не стал разводить антимонии. Рассказал все, как есть.

Без мысли, без цели Верочка подошла к окну. В каком-то забытье смотрела вниз, на проезжую дорогу, и не было в душе ее никаких ощущений, кроме сосущей, томительной пустоты.

Внезапно раздался скрип отворяемой двери. Она вздрогнула. Минуту смотрела на вошедшего, и никак не могла сообразить – кто это. Тряхнула головой, опомнилась, крикнула:

- Сева, ты оттуда?

Он молчал. Она подошла, погладила его по щеке.

- Дать тебе воды? – приоткрыв рот, ждала ответа.

Он кивнул. Прошел в комнату, сел за свой стол, смотрел, как она моет стакан над раковиной, как наполняет его сверкающей, чистой водой. Он принял ее заботу как должное, он понимал, что ей необходимо хоть что-то делать, двигаться.

Они стояли возле него, Вера Алексеевна и Зайчик. Они ждали. Была в их ожидании, вопреки здравому смыслу, тайная мысль – жив, жив мальчик наперекор всему!

Но чем дольше они смотрели на Севу, тем призрачней становилась надежда. Вот она и рассеялась, нет ее.

- Плохо дело, - Сева поставил стакан на стол, - когда мы приехали, там такое творилось. Квартира не убрана, полы затоптаны, Протасенко без конца вызывают к телефону…

- А мальчик?

- Его увезли. Ночью еще. Собирайтесь я за вами. Надо, надо ехать.

- Когда похороны? – хрипло выдавил Михаил Потапович.

- Послезавтра.

- А…- Вера Алексеевна хотела о чем-то спросить и запнулась.

- Что? - Поднял на нее глаза Сева.

- Милиция, уголовный розыск… Они ищут преступника?

Не поднимаясь с места, Сева принялся раздражающе долго рыться в карманах, а Вера смотрела и ждала, будто он должен был извлечь из них нечто, относящееся к делу. Но он вынул только пачку сигарет. Потом стал выдвигать ящики в столе, нашел спички, потряс коробкой возле уха, они неестественно громко заколотились одна об одну. Вера подала ему пепельницу, не сводила с него глаз, полных ожидания.

- Вечером, после нашего, - он замялся и с трудом выдавил нужное слово, - торжества, они вернулись домой и …

- Не надо об этом, - зябко повела плечом Вера, - я уже знаю.

- Не надо, так не надо, - немедленно согласился Сева. - Николай Валентинович вызвал неотложку, милицию. Мальчика пытались привести в чувство.

- Эх, что там было пытаться, – сказал Зайчик и махнул рукой.

- Подождите, - остановила его Вера, - выходит это случилось как раз в то время, когда мы…

- Да какая разница, – криво усмехнулся Сева.

Его безжизненная улыбка погасла, но видно было, что мысленно он прикидывает, в какой именно момент вечера это случилось. Да, скорей всего именно в те минуты, когда они чуть не переругались на террасе.

- Так о чем я? – встрепенулся он. – А, так вот. Милиции понаехало много. Спрашивали у соседей, кто что видел или слышал. Никто ничего не слышал. Правда, кто-то видел женщину. Как она была одета – не разглядели, но обратили внимание, что какая-то женщина долго сидела перед домом. Там, напротив, есть детская площадка и скамейки. Вот на одной такой скамейке она сидела.

- Какое это может иметь отношение, - равнодушно пожала плечами Вера, - мало ли кто может сидеть на скамейке.

- Да, конечно, - Сева как-то странно посмотрел на нее. – Но ту очень скоро нашли. Дело в том, что она так и продолжала сидеть. Только в другом месте, чуть поодаль. Она как бы наблюдала.

- Ой, ладно, сидела, наблюдала; дальше! – стала раздражаться Вера.

- Дальше что… Следователь, не знаю, кто он по званию, прошелся по двору и, правда, наткнулся на постороннюю женщину. Стал с нею говорить, не видела ли она чего, не заметила ли чего-нибудь необычного. Та отвечала, но как-то неуверенно. Тогда он насторожился и взял ее.

- Как это – взял?

- Обыкновенно. Взял под руку и повел. К Протасенко. – Сева мучительно сморщил лицо. – Короче, это была Дергач.

- А она тут причем? – Вера Алексеевна, все больше раздражалась на Севу. Что он крутится вокруг каких-то незначительных мелочей, не говорит о главном! Хотела уже прервать эту надоевшую белиберду о любовнице Николая Валентиновича и ехать, даже сумку со стола взяла, но Сева вдруг просто сказал:

- Так она и убила.

- Как! – расширила зрачки Вера Алексеевна и окончательно обессиленная опустилась на стул рядом с Севой, а Зайчик замер, приоткрыв рот.

- Нет! – затрясла головой Верочка, – нет! Этого не может быть! Чушь!

Как наивной девочке, Сева продолжал ей втолковывать:

- Да она призналась. Ее привели в дом, и она призналась. Подробностей не знаю. Знаю только факт. Все.

- Как я понял, - шевельнулся Михаил Потапович, - напакостить умудрилась, а с места сойти не смогла?

Тихо стало в лаборатории. За окнами далеко внизу пролетали автомобили. Тяжко громыхая, проехал трамвай, и в ответ тонко прозвенела стеклянная утварь в шкафу.

Вера Алексеевна все еще не могла осознать случившегося. «Здесь, рядом с нами, за тем вон столом сидела. Бедная Зинаида Федоровна. Господи, она еще что-то пыталась доказать вчера. Как же она теперь будет со своим Протасенко?

- Неужели я должна туда идти? – напряженно спросила она.

- Да, там натоптали. Нужно помочь убрать. И вообще…

- Не могу! – крикнула Вера, зачем-то расстегнула и вновь застегнула пуговку на застежке платья. Потом тихо и безнадежно молвила, - хорошо. Поеду. Только мне нужно будет заскочить домой, переодеться.

Сева пожал плечами. Он был далек от ее суетной заботы. Стояла перед глазами комната в доме Протасенко, растерянная Ольга Павловна, обмякший, потерявший заносчивый вид Загурский. Один Сева хоть что-то делал. Говорили, надо передвинуть какую-то мебель, он передвигал, не понимая совершенно, зачем это нужно. Заканчивал работу, хоронился в угол, чтобы никому не мешать, не путаться под ногами.

Видел Сева какую-то докторшу, подругу Зинаиды Федоровны. Докторша, хлопотала, колола руку Зиночки, как она все время ее называла, тонкой иглой шприца. Добилась, что та впала в совершенную апатию, позволила себя уложить в постель. Докторша села возле неплотно закрытой двери, прислушивалась к малейшему шороху, из спальни.

Входили и выходили люди. Чужие, незваные. Кто полный сочувствия, кто ради любопытства. Те и другие разговаривали вполголоса, уточняли день и час похорон.

Не только Севу, всех, кто там был, потрясло поведение Зинаиды Федоровны. Она не кричала, не билась. Стоило рядом с ней оказаться Николаю Валентиновичу, брала его руку и прижималась к руке лицом. Она, как овца наклоняла голову, и это было самое страшное из всего, что он увидел и узнал в то утро.

Сева чувствовал, что Николая Валентиновича обжигало каждое прикосновение жены. Каменно застыв, он ждал, когда она отпустит хватку, чтобы высвободиться, уехать по вызову экстренно заработавшего следствия. А пока она держала его, он стоял неподвижно рядом, только губы его как-то странно дергались. Не было сил смотреть на эти губы, всегда такие волевые, решительные. Наконец ее увели в другую комнату.

- Все равно! – сказал вслух Сева.

- Ты о чем? – отозвался Зайчик.

- Я о начальнике нашем. А вот судить его наравне с убийцей, и пусть земля горит у него под ногами. Чтоб ему ни минуты покоя. Ни прощения, ни пощады, ни оправдания! – Сева стиснул зубы, его неожиданно затрясло. – Судить самым страшным судом. Пусть и нам никому не будет покоя…

- Он и без того наказан, - прислушиваясь к самому себе, сказал Михаил Потапович. – Он страшно, он непоправимо наказан. Разве в человеческих силах наказать его больше?

Они встретились взглядами. Сева уронил голову на скрещенные руки, замер. Горящая сигарета соскользнула с края пепельницы на стол. Вера подошла и поправила сигарету. Сева поднял голову с упавшей на лоб прядью волос, смахнул ее назад, пятерней.

- Знаете, кто мы? – Мы – болтуны! Как мы любим… как мы просто обожаем говорить о неискоренимости зла. Стоит ему свершиться – мы стоим и разводим руками: «А что мы можем сделать?»

- Господи, Сева, о чем ты говоришь? – мягко упрекнула его Вера Алексеевна. – Тут бы сил хватило пережить все это, а ты… - она махнула рукой.

- А вы поставьте себя на место Зинаиды Федоровны. Вот вы входите в дом…

- Остановись! – страшно крикнула Вера.

- Ага-а! - с оттяжкой, с угрозой отвечал ей Сева, - боитесь пораниться! Лишь бы не со мной, а если с кем другим, то и ладно!

Телефонный звонок забил ему горло невысказанные слова.

- Да, - раздраженно крикнул в трубку Зайчик, и сразу сменил тон. Нет. Я еще не был. Только что оттуда вернулся Дягилев… Хорошо, я передам.

Не глядя на Севу, произнес:

- Директор зовет. Иди, доложись.

Сева не сразу понял, что от него требуется, потом вышел из-за стола, постоял минуту и ушел, хлопнув дверью.

- Не обижайтесь вы на него, мальчик еще, переживает. – Михаил Потапович дотронулся до Вериного плеча.

- Да что я, не понимаю? Но зачем так? Как будто я виновата в чем-то.

Верочка вдруг заплакала. Потом она вновь взяла сумку и вопросительно посмотрела на Зайчика.

- Поехали, что ли?

Но он возразил, сказал, что нужно подождать Севу.

 

23

 

Долго пришлось его ждать. За это время солнечные лучи успели скользнуть с чисто вымытого пола на стену, а в лаборатории появилось новое лицо. Прибыл Загурский.

Вернувшись от директора, Сева сразу заметил, что Иван Денисович пьян, недопустимо и возмутительно пьян. Его мотало из стороны в сторону, он бродил, натыкаясь на столы, опрокидывал оказавшиеся на дороге стулья. Он не прислушивался к словам Веры Алексеевны. Та следовала за ним по пятам и отчаянным голосом уговаривала идти домой, не нарываться на скандал.

Загурский отмахивался от Верочки, как от назойливой мухи, уверял, что ничего страшного не произойдет, даже если его состояние будет замечено начальством, потому что конец света уже наступил. А он не свинья, он обязан встретить конец света вместе со своими товарищами.

Говорил, что от похоронных дел они на сегодня освобождены, что в услугах их больше никто не нуждается – к Протасенкам приехали родственники, и они сами будут разбираться, что к чему. Он страшно обрадовался Севе, сел с пьяного размаха на стул посреди комнаты и потребовал, чтобы Сева запер дверь. Тогда к ним никто без стука не сунется, а уже их дело – открывать или не открывать.

Сева так и поступил, хотя Верочка делала протестующие знаки. Она гневно отвернулась, когда поняла, что бессильна им помешать. Спина ее выражала полное презрение ко всему, что стало разыгрываться в лаборатории. Загурский долго изучал спину Верочки, хотел что-то сказать, но язык не подчинялся. Он махнул рукой, и она бессильно повисла.

Несмотря на то, что нагрузился он крепко, глаза его были чисты от хмеля. Лишь движения свои он никак не мог скоординировать, с трудом дотянулся до стола, придвинул к себе дипломат и долго в нем копошился. Неожиданно для всех достал оттуда бутылку водки.

- Миша! – строго сказал Иван Денисович и долго держал голову, повернутую в его сторону. – Айда водку пить! Ты, младенец, ты тоже шагай сюда, а Вер-ра пускай на стреме стоит.

- Иду, - без всякого выражения отозвался Сева.

Зайчик подсел молча.

Загурский вместе со стулом шумно придвинулся к столу.

- Да вы ненормальные! – повернулась к ним Вера Алексеевна.

- Цыц, женщина! Когда будет нужно, тебя позовут, - не удостоил ее взглядом Загурский и отдал Севе команду разливать. Снова полез в дипломат и вытащил из него половину смятого в лепешку батона и грамм триста обезжиренной колбасы.

Михаил Потапович нашел на соседнем столе выщербленный, местами сильно заржавленный скальпель и кое-как, ломтями нашматовал колбасу.

Они выпили. Как ни странно, движения Ивана Денисовича стали более точными, речь обрела ясность.

- Легче? – надвинулся он на Севу.

Тот с готовностью, как школьник, ответил:

- Легче.

- А мне не легче. – Загурский разлил оставшуюся водку, а пустую бутылку бросил в корзину. Удивительное дело – попал!

- А теперь, - снова надвинулся он на Севу, - докладывай!

- Про что? – Сева шевельнул плечом.

- Про то, как высокое начальство отреагировало. Ай-я-яй! Это же какая неприятность для высокого начальства! Орден грозили дать институту – тю-тю. Как начальству теперь больно будет, как оно выкручиваться станет, как оно станет топтать бедного Колю. На фига он им теперь такой нужен? Все – сволочи!

- Начинается, - вздохнула Вера и храбро встретила тяжелый взгляд Загурского.

Он на реплику не отреагировал.

- Что самое жуткое на свете, известно? Самое жуткое, когда ты про себя знаешь, что ты тоже сволочь. Кто об этом не догадывается – тому легко. Он живет при своем убеждении, что все идет как надо. А вот ты знаешь, что ты – дрянь, плесень обыкновенная, и тебе от этого очень плохо. Чтобы не думать – бери полбанки, топи в спиртном свое горе. Вперед, выпили! – и выпил, высосал остаток.

- Загурский, - набралась решимости Вера, - я тебя очень прошу, перестань. Это глупо и противно то, что ты болтаешь. Тебе нужно домой.

Иван Денисович стал отрывать краюшку хлеба.

- Вера, если бы ты знала, как я тебя люблю. Если бы ты была честным человеком, ты бы давно ответила на мою страсть. Но ты на свои страсти решетку надела, - он начертил в воздухе клетки, повторяя рисунок ее платья, потом заорал, - С-сижу за решеткой в тем… Стоп! Молчу. И ты, Вера, молчи и стой на стреме, как я приказал. – Он повернулся к Севе. – Младенец, ты посмотри, какая кругом плесень! Ты посмотри. Гнусная баба, перед которой все мы когда-то павлиний хвост распускали… Не отрицаешь?

- Нет. – Пошел красными пятнами по лицу Сева.

- Гнусная баба, вот так, походя, ухлопала мальчонку. За что спрашивается? Он ей мешал? Да. Он ей мешал. Дальше. Мать, вместо того, чтобы пацана этого беречь, как зеницу ока, явилась к Софье Сергеевне и мотала нам кишки целый вечер. А потом Коляше конфетку на блюдечко положила. Мы чирикали, сидя рядом, что-то неразборчивое. В это время, именно в это время убивали мальчишку. Ни одна скотина не помешала, ни одна сука не учуяла, что рядом, за стеной убивают! – он поднес к лицу пустой стакан, понюхал. Его передернуло. Поставил стакан на место. – А если бы и учуяли, никто бы не двинулся. Никто бы пальцем не пошевелил, потому что все хотят быть чистенькими. И я хочу…

Он помолчал. В комнате установилась тишина. Потом он продолжил:

- Вот ты, - показал он на Зайчика, ты по указке Протасенко не пошел продавать налево резисторы… Что смотришь на меня, Миша? Откуда такие подробности знаю? Знаю, потому что холуем состоял при Николае Валентиновиче. Но ты Миша не думай, что ты очень чистый. Ты резисторы продавать не пошел потому, что честным себя перед собой поставить хотел, и потому, что знаешь – один раз гладко сойдет, а на другой раз зацепится. И плакали твои шахеры-махеры.

С ним никто не спорил, не отвечал ему. Сидели, будто каждый сам по себе в комнате находился.

- Плесень мы! – не унимался Загурский. – Раз так – естественный конец очевиден. Сожрем друг друга, и вымрем. Как римляне, о которых Андрей Константинович давеча толковал. Николай Валентинович мечтал сына преемником сделать. Где теперь его сын? Вот Николай Валентинович без потомства и остался. Вымер! Бабу эту если правосудие к стенке поставит – туда же! Протасенко вернется к нам весь из себя несчастный, весь из себя потерпевший, а я перед ним по новому кругу холуйствовать начну. Следовательно, как личность, я уже давно вымер. Когда это случилось, никто не заметил. Никто не подошел, не сказал – остановись, Загурский!

- Остановись, - сказал Сева.

Он не речь его имел в виду. Ему надоели никому не нужные пьяные излияния. Но Иван Денисович понял по-своему.

- Поздно, младенец. Я – серая, тусклая личность. Все мои таланты оказались лишними. Мою яркую индивидуальность, а она таки была яркая, заткнули подальше в угол, как только стал рыпаться. И я привык! Куда подует ветер, туда и качнусь. Была Софья, перед ней пресмыкался, льстил.

- Врешь, - ласково заметил Зайчик, – не такой она человек, чтобы держать при себе пресмыкающихся.

- Она не замечала этого, милейший мой Не-Греми-Цепями. Как сказал один великий человек: «Ум проявляется в умении тонко льстить». Герцог Ларошфуко сказал, может, знаете? Мой хороший друг. Софья Сергеевна так привыкла к моей тонкой лести, что уже необходимым ей стал Загурский. И скажи мне, скажи мне, Миша, почему она предпочла красиво уйти со сцены, и даже не попыталась изобразить хотя бы видимость борьбы? Не потому ли, что дожив до седин, поняла, что все это бессмысленно, что ей просто свернут шею, если она станет чегой-то там рыпаться. А тут у нее выход – уйти на пенсию. У меня такого выхода нет.

О, этот хитрый вечер у нашей дорогой и бесценной Софьи Сергеевны, он покою мне не дает. Всей лабораторией к ней потащились. Зачем? Да потому что в душе перед ней на коленях стояли за то, что тихо и чинно устранились все в тот момент, когда ей было самое время бой вести. Она голенькая без нас осталась. А теперь мы без нее вымрем. – Он обвел слушателей внезапно налившимися кровью глазами, – вы, я смотрю, со мной спорить не желаете. Чего с пьяным спорить!

- Действительно, чего с тобой спорить, – отозвался Сева, – ты так красиво все увязал. Скажи, вымирать скоро начнем? Спрашиваю, чтобы заранее приготовиться.

Загурский близко-близко придвинулся к Севе:

- Брыкаешься? – резко отстранился. – Ну-ну. А хочешь, Сева, я, как профессиональный льстец и тебе комплимент скажу? Но сперва - вопрос. Я сколько сегодня за тобой с утра наблюдал, ты к Николаю Валентиновичу ни разу не подошел и соболезнований своих не высказал. Вопрос: почему?

Он долго ждал ответа.

- Неугодно отвечать. Хорошо. Сам скажу. Ты потому к Николаю Валентиновичу не подошел и соболезнований своих не высказал, оттого, что убийцей его считаешь. Ждешь, когда правосудие его к стенке поставит рядом с Жанной Семеновной. Очень хочется тебе, чтобы высшая справедливость восторжествовала. И я вполне допускаю, что ты и в кабинете директора пытался высказываться в таком же духе.

- Не только в кабинете директора, - разлепила губы Верочка.

- И даже здесь? – склонил к плечу голову Загурский. – Молодец! Но ты уже понял, что, ни здесь, ни там, ты понимания не дождешься. Так вот мой комплимент: как мне кажется, ты созрел для того, чтобы высшую справедливость осуществить лично. Готов, так сказать.

- Готов, - глядя ему в глаза, подтвердил Сева.

- Запомни, младенец, Николай Валентинович перед законом чист. Допустим, он – подонок, но он не убивал. Как ты его зацепишь?

- Не знаю.

- Не знаешь. Так я тебе подскажу. Чтобы тебе до конца быть последовательным. На, возьми, - Загурский взял скальпель и протянул Севе. – Иди, осуществи высшую справедливость. Око за око, как говорят.

Сева в ужасе отшатнулся.

Вера Алексеевна подошла, протянула руку и вынула из пальцев Загурского скальпель. Он снизу вверх устало посмотрел на нее.

- Что, Верочка, любовь моя на земле последняя, страшная картина перед умственным взором твоим раскрылась?

- Я думаю о другом, – так же устало ответила Вера.

- О чем же, душечка, если не секрет?

- Я думаю, расстреляют или не расстреляют Дергач.

- Да зачем же ее расстреливать! Помилуй Бог. Такое тело, такие формы. Тебе ее неужто жалко?

- Нет. Пусть расстреляют.

- Вера! – отпрянул от нее Загурский, – неожиданность какая! Ты, становишься кровожадной. Ее расстреляют, а кто тебе станет импортное шмотье доставать? Га!

- Ты… Ты… - задохнулась Вера Алексеевна, - ненавижу! Пошел вон, пьяная морда! Тебе мало всего! Да?! Мало?!

Она готова была вцепиться в него. Зайчик между ними. Подхватил под мышки Загурского и поволок к выходу.

- Ты что, ты что, Миша! – пробовал сопротивляться Загурский.

Тот не слушал его. Удерживал одной рукой, другой повернул ключ, дверь распахнулась, и они чуть не вывалились в коридор. Слышно было, как Зайчик все дальше и дальше уводил Ивана Денисовича, уговаривал, убеждал, напористо, зло. Затихли их голоса. Сева чутко прислушивался.

- В туалет потащил. Сейчас он его приведет в чувство.

- Севочка! – хваталась за виски Вера Алексеевна, – милый! За что? Люди живут… Хорошо, весело. А мы? За что? Да будь он проклят, этот Загурский! Нам еще такое в эти дни предстоит! Он же всякое соображение потерял – разве можно такое говорить! Как мы виноваты, Сева, как страшно, как непоправимо мы виноваты…

Он погладил ее плечо, он, как маленькую, пытался ее утешить.

- В чем наша вина? Нет нашей вины. Нету, нету.

- Нет? – она плакала горько, безнадежно. – Дай мою сумку, - сквозь слезы попросила Севу.

Он принес сумку. С видом полнейшего отчаяния она порылась и достала тюбик губной помады.

- Видишь? - трясла она тюбиком перед Севкиным носом, - ты это видишь? Ведь это так. Эту помаду мне она, Дергач доставала, а я старалась только по большим праздникам расходовать. Брось ее куда-нибудь, в окно кинь!

Напрягшись, она следила за Севой, тот с серьезным видом рассматривал тюбик губной помады. Не глядя на Верочку, он пробормотал:

- Это было бы слишком просто, выбросить, и на том закончить.

Тогда, чтобы уменьшить боль, она села и стала тихонько раскачиваться на стуле.

- И ты такой же жестокий, Сева, – сказала она задумчиво, глядя в одну точку и не переставая раскачиваться.

Послышались шаги. Смущенный, боком вошел Загурский, следом за ним Зайчик. Иван Денисович виновато смотрел на Веру.

Солнечный свет лился в комнату. За окнами с пронзительным криком пролетела какая-то птица. Шумел город. Как прежде шумел, так и шумит. Ничего, ровным счетом ничего не изменилось в мире.

Неожиданно для себя Сева надавил плечом на дверь и выскочил из лаборатории. Длинный гулкий пустой коридор лег перед ним. Сева прошел в конец его к распахнутому настежь окну, высунул голову наружу. Он смотрел, как течет внизу улица, как бегут стайками сотни синих, белых, желтых и красных автомобилей, как неуклюже разворачивается на перекрестке трамвай, как снуют по тротуарам люди.

Вдали, в перспективе проспекта головы и плечи людей сливаются в неясно шевелящуюся массу. Кажется, что она спаяна чем-то изнутри, связана намертво, что люди идут к какой-то одной, всем понятной и ясной цели. Но Сева прекрасно понимал, что это не так.

Там, в толпе, у каждого была своя маленькая цель, и каждый шел именно к своей цели. И никому не было дела до остальных, до чужой, неведомой другим жизни.

Что-то погнало Севу прочь от окна, по коридору, мимо двери лаборатории, вниз по лестнице, мимо вахтера, туда – на воздух, на улицу, хоть куда угодно.

Он очнулся посреди тротуара и подумал, что солнце сегодня безжалостно. Ни на миг не догадалось оно спрятаться за прохладное облако, чтобы дать отдых утомленным глазам. Прохожие невольно толкали его, заставляли двигаться в общем потоке движения. Он побрел наугад, не видя дороги.

Потом шаги стали тверже, потом он осознал, что ноги несут его в нужном направлении к человеку, который один во всем мире мог бы сейчас понять его и разделить вместе с ним жестокую тяжесть душевной смуты.

 

24

 

На стук в калитку никто не отозвался. Старый дом надежно прятал хозяев. Сева постучал еще раз, потом еще. Наконец услышал, как скрипнула дверь, и зашаркали чьи-то шаги.

С первого взгляда Сева понял, - ничего говорить не надо, здесь все знают. Андрей Константинович пробурчал под нос:

- Наконец-то. Я уж думал, не явишься.

Сева открыл рот спросить о Софье Сергеевне, но Андрей Константинович опередил его.

- Мама плоха. Ей очень неосторожно сообщили по телефону. А теперь она заперлась, понимаешь, в комнате, и сидит…

Ничего хорошего в этом не было. Затворничество матери пугало и раздражало Андрея Константиновича.

- Я знаю, чем она там занимается, - показал он в сторону закрытых окон, - взвешивает, соизмеряет собственную вину. А в чем ее вина!.. О, черт! – оступившись, он отдавил лапу Дони.

Она тут как тут, вертелась.

- Прости, собака, - рассеянно потрепал ее по спине Андрей Константинович, - прости. И давай-ка дуй на место. Я кому сказал, Доня, на место!

Свесив хвост, и слегка прихрамывая, Доня поплелась по садовой дорожке. Обернулась, нюхнула воздух, посмотрела, умильно положив голову набок: вдруг передумают, позовут обратно.

Из комнат донесся какой-то звук, словно уронили на пол что-то. Оба насторожились и стали напряженно вслушиваться. Но нет, ничего.

Андрей Константинович вдруг бросил Севу и убежал на кухню. Было видно через открытую дверь, как он распахнул дверцу буфета, быстро перебрал пузырьки и коробочки с лекарствами. Что-то достал, внимательно прочитал название и спрятал коробочку в карман. После вернулся на террасу.

- Боюсь, наглотается какой-нибудь дряни, – объяснил он свои действия.

Сева испуганно, как птица, зажатая в кулаке ловца, моргнул.

- Ты что, боишься, что Софья Сергеевна может отравиться?

Андрей Константинович даже побледнел от неожиданной мысли. Отпрянул и несколько секунд колол его взглядом.

- Сева, ты – глуп. Просто у нее привычка глотать все подряд.

- Слава Богу, что я глуп, - покладисто согласился Сева.

- Понимаешь, делать ничего не могу! – Андрей резко двинул стулом и опрокинул его. Нагнулся, поднял, поставил на место. – Хотел поработать – в голову ничего не лезет. Куда ни ткнусь – всюду напоминания. Здесь сидели, там говорили. О чем говорили, Бог ты мой! – он, наконец, сел, поправил очки. – Здесь, на террасе останемся, в доме тоска. Ты был у них? У Зины?

Сева прислонился к столбу, что подпирала кровлю, и ничего не ответил. Бежал сюда – был настрой, да видно все расплескал по дороге.

Андрей Константинович сдернул очки, бросил на стол. Очки проехали в сторону по клеенке с затертым рисунком, черточки там были какие-то, мелкие неузнаваемые цветы.

- Рассказывай, что молчишь.

- Не могу. Сам поезжай – увидишь.

Андрей Константинович опустил голову, стал рассматривать растоптанные шлепанцы на собственных ногах.

Собственно говоря, что нового мог добавить Сева? Софье Сергеевне в таких подробностях донесли – свидетелем быть не надо. Удивительно, как быстро распространился по городу слух. Даже в магазине, когда Андрей ходил рано утром за молоком, в очереди уже говорили об этом. Не называли, правда, имен, и ему даже в голову не пришло, применить разговор двух старух к Зине. Еще подумал тогда Андрей Константинович, как они ужасны и мерзки, все эти досужие пересуды. А бабки с упоением вовлекали в рассказ все новых и новых слушателей. Скучно же без дела томиться в очереди. Даже продавщица в белом халате на какое-то время перестала работать ковшом и греметь бидонами, прислушалась, покачала головой, потом спохватилась и снова взялась за дело.

Что-то в Севиной позе отвлекало Андрея, мешало сосредоточиться. Что? Потом он сообразил: точно так же стояла вчера, облокотившись на этот самый столб Зина.

- Да сядь ты, в конце концов, - стал раздражаться Андрей Константинович, вот стул.

Сева послушно сел. Андрей Константинович придвинул к себе очки, тронул несколько раз дужку, отшвырнул снова.

- Никуда не хочу ехать. Я не хочу видеть этого мерзавца!

Сева внимательно посмотрел на него.

- А зачем тебе на него смотреть?

Вопрос естественный, – Николай Валентинович Андрею не помеха, его можно просто не замечать при желании. И не ради Протасенко нужно ехать – ради Зинаиды Федоровны. Может ей стало бы легче.

Нет, легче бы не стало, не придумаешь даже. Андрей принялся отколупывать от клеенки присохший кусочек яблочной кожуры. Отодрал, бросил. Разумеется, Протасенко не виновен. У него железное алиби, весь вечер здесь просидел. Все подтвердят, если призовут в свидетели. Эх, Зина. Зина.

Вот это «эх, Зина, Зина» и было самым тягостным в его размышлениях. Казалось бы, что ему Зина и что он для нее, так нет же! «На кого променять!» – изводился он перед приходом Севы. И сам себе не мог объяснить, кого он имел в виду. То ли, что Зина когда-то его, Буланова, на Николая Валентиновича променяла, то ли, что Николай Валентинович променял Зину на разнузданную тварь. Он копил зло на Протасенко и сам же страшился впасть в предвзятость. У него, у совершенно постороннего человека, каким он стал для Зины, предвзятости не должно было быть.

Оба молчали. Почему-то каждый не решался заговорить первым. Наконец, Сева не выдержал.

– Послушай. Мы с тобой не одни вечер провели в спорах. Ты мне лекции читал, и я тебе за это благодарен. Ты говорил: любое проявление отношений между людьми – цепь взаимосвязанных явлений. Я правильно излагаю?

- Правильно, – спокойно подтвердил Андрей Константинович.

- Так вот, - Сева боялся сбиться, он почувствовал покровительственную лапу Андрея, – давай на минуту отвлечемся от Дергач. Как мне сказать, чтобы ты понял, - он несколько раз щелкнул пальцами, - пойми, сама натура, сама сущность Протасенко, ясно тебе? – все это развязало ей руки. Это все должны увидеть, когда начнется суд.

- Минутку! – Андрей Константинович протянул к нему ладонь, но Сева возвысил голос.

- Да ты сам все это прекрасно понимаешь, только признаться себе не хочешь. Разве очистить общество от… - он не смог подобрать нужное слово… - ну, хотя бы показать всем, что он есть такое, Николай Валентинович. Разве не благое дело?

- Да пойми, Сева, таких Протасенко, сегодня у нас пруд пруди. Эра энтузиастов кончилась, иссякла. Людям надоело, понимаешь ты, на-до-ело жить на голом энтузиазме.

Сева вскочил, пробежался взад-вперед по террасе, бросился к Андрею, нагнулся над ним, уперев руки в стол.

- Ты что, собираешься его оправдать? – крикнул он.

- Тише! – сморщился и отстранился от него Андрей Константинович.

Сева опомнился, сел на место.

- Да, извини.

- Если смотреть с точки зрения закона, – стал рассуждать Андрей, - в чем его вина? Не толкал же он Дергач под локоть: иди – убей. Этого не было. Значит, никто не может предъявить ему обвинение. Никто. Кроме Зинаиды Федоровны. А это уже их частная жизнь. С какой стати ты, посторонний человек, берешь на себя смелость вмешиваться в их жизнь?.. Вот теперь я спрошу тебя. Только давай договоримся, рассуждать спокойно. Договорились?

- Договорились. – Сева придвинулся к столу.

Но разговор, хоть они и договорились рассуждать спокойно, почему-то не клеился. Может быть, мешала жара, отвлекал сад, застывший в послеполуденной тишине. На яблоне замер в безветрии каждый лист, и было слышно даже, как где-то рядом пролетел одинокий забияка-комар. Сева внезапно ощутил, что солнце приятно греет спину, нагоняет сонную одурь, что хорошо бы сейчас лечь в тени под деревом и долго смотреть в безоблачную синеву. Ему пришлось тряхнуть головой, чтобы придти в себя и собраться с мыслями.

- Вера Алексеевна хочет, чтобы Жанну Дергач расстреляли, – криво усмехнувшись, сказал он после долгой паузы.

- Чушь! Женщин не расстреливают, - повел на него глазом Андрей Константинович. - Вашей Вере, что, мало крови? На приговор повлияет еще медицинская экспертиза, посмотрят, насколько она была вменяемой или невменяемой… Что смотришь? Да не может человек, находясь в полном рассудке, пойти на такое… - он запнулся на слове.

- Андрей, - снова чуть не заорал Сева, но вовремя сбавил тон, - эта сволочь настолько была вменяемой, что даже собственные отпечатки пальцев стерла с дверной ручки!

Андрей Константинович будто бы не услышал.

- Никогда не видел Зининого сына, - затосковал он, - никогда не видел. Очень любил ее когда-то, Зину. Понимаешь, дело какое? Это чувство угасло, – он на всякий случай прислушался к себе, – да, угасло. Я боюсь, ей тяжело будет, если я появлюсь. Эдакий, знаешь, ходячий упрек.

Его удивило, что Сева никак не отозвался на сделанное признание, не позволил себе ни взгляда, ни движения. Андрей Константинович дотянулся до очков, надел. Слепо блеснули линзы, спрятали глаза. Он помолчал, проглотил ком в горле, стал водить пальцем по черточкам на клеенке.

- Знаешь, я весь день пытался выступить в роли адвоката. По отношению ко всем. К Зине, Протасенко, к этой несчастной… Зацепку искал, чтобы не полностью, но хоть частично, не оправдать, нет, об этом не может быть и речи, попытаться объяснить… - он внимательно посмотрел на Севу. - Ты вот вскинулся, что я назвал ее несчастной. Но подумай сам: посадят непременно, посадят надолго, это факт. Ты представь, что даже там, где она будет отбывать эти годы даже там, самые отпетые, самые закоренелые не допустят ее к себе. Я пытался уяснить, что ею двигало. У меня ничего не получается. Я даже начинаю думать, что это просто какая-то дикая, жуткая случайность, стечение каких-то совершенно невероятных обстоятельств, что она… жертва.

- Мне сегодня Загурский скальпель протянул, - раздумчиво, тихо проговорил Сева, - есть у нас в лаборатории такой скальпель, мы им карандаши точим. «Иди, - сказал он мне, - иди, замочи Николая Валентиновича. Воздай по заслугам. Только не трепись, а действуй, действуй!»

Андрей криво усмехнулся.

- Чепуха. Жест.

- Все так и поняли. Посмеялись бы в другой раз. Но это не жест. Это плевок в физиономию всем нам. Болтаем много. И ты, и я. О Гегеле, о необходимостях и случайностях, о роли личности в истории, о демократии…

Андрей Константинович вздернул голову. Какое-то видение заслонило от него Севу, он перестал его слышать. Андрей как бы увидел стремительно летящий в узком проходе меж каких-то бесконечных безоконных стен поезд битком набитый людьми. Они высовывались из окон, торчали наружу их головы, руки. Увидел бессолнечное, серое небо, и темные низкие облака, несущиеся также быстро на одной ноте низкого, неслышимого, а только странно осязаемого страшного звука.

- М-м-м, - замотал головой Андрей Константинович.

- Ты чего? – удивился Сева.

- Ничего. Примстилось. Знаешь, такое слово? Хорошее слово, древнее. Привиделось, значит. Дай закурить.

- Ты же собирался бросать.

- Я скоро пить начну, - Андрей закурил, продолжил. – Так о чем я… да, о жертвах. Давай посчитаем. Давай начнем с тебя.

- Лучше с кого-нибудь другого. Лично я не собираюсь быть жертвой.

- А, ну да, ты же у нас герой. Мечтатель. Тебе, как малому дитяти все хочется достать луну с неба.

Сева, бедный чуть не поперхнулся.

- Да ладно тебе.

- Что ладно! – стукнул ладонью по столу Андрей Константинович и сам испугался резкого движения, сбавил тон. – Повторяю. Это случай! Стечение обстоятельств! И все! Точка!

Сева зло рассмеялся, глаза оставались холодными.

– «Случайность - это непознанная закономерность»! – так, что ли, трактуется в наших философских учебниках? – Он пригнулся к столу, - тогда скажи мне толком, если закономерность, то какая? – потер пальцы, большой и указательный, - пощупать дай! И не завязаны ли в этой закономерности ты, я, Протасенко, Софья Сергеевна…

- Да мы тут при чем? – отпрянул и моргнул Андрей Константинович.

Севе вдруг стало жалко Андрея. Понял он, что никакой истины тот ему не откроет. Забьется в угол, истерзает себя упреками. Вон и Софья Сергеевна уже терзает себя, запершись в дальней комнате.

И вдруг он понял. Он почувствовал, как кровь прилила к голове и кожа под волосами покрылась испариной. Он понял, наконец, к чему все идет. Отпав, шелуха обнажила идею, и хотя она зрела, накапливалась весь день, но такой ощутимо ясной стала именно в эту минуту.

Прозрение начало зарождаться, конечно, утром, когда он изумленно следил за прижимающейся к руке мужа Зинаидой Федоровной. Уже тогда клокотало в нем: «Как она может! Как она не понимает!» Хотя, что она должна была понимать, он ни себе, никому другому тогда пояснить бы не смог.

После, днем, когда происходил кошмарный бедлам в лаборатории, когда Загурский протянул ему скальпель, а Верочка скальпель отняла, проскочило что-то в мыслях, но снова не успело оформиться в слова. Он приблизил лицо к лицу Андрея.

- Вот, что я тебе скажу, как бы ты не сопротивлялся. Все мы одним миром мазаны! Все! Понял? Николай Валентинович – гад, а у нас в вестибюле ему во-от такое соболезнование висит!

Андрей посмотрел недоуменно. Пытался понять.

- Соболезнование... Да. А как иначе. И потом, должна же остаться в нас хотя бы капля милосердия!

- Так-так-так-так, – зло, с иронией проговорил Сева, - он, что, тоже жертва?

Андрей Константинович с минуту оторопело смотрел на него. И вдруг согласился.

- Все мы в какой-то степени жертвы.

По-прежнему тихо было во дворе Софьи Сергеевны. Никак не отозвался мир на сделанное Андреем Константиновичем открытие. Но Сева насторожился.

- Жертвы чего?

Андрей Константинович жалко моргнул.

- Страшно вымолвить. Системы, наверно, строя. Иной раз жутко делается. В какой-то вате живем. В липкой, кошмарной вате. Вот она здесь у меня, здесь, комом на морде! – он хлопнул себя по губам, - я ее чувствую, чувствую, а содрать не могу. Все наши помыслы, начинания, стремления рано или поздно упираются в какой-то тупик...

Сева прищурил глаза, стараясь вдуматься.

- Но если тупик, если система плохая – ее надо ломать!

Андрей Константинович печально понурился.

- Ломать - не строить!

- А ты пуганый, – откинулся на стуле Сева и сложил на груди руки. – Интересно, когда это тебя успели так напугать?

Андрей Константинович пригнулся над столом и как-то странно даже не проговорил, - проскрежетал:

- А ты не боишься, сломав, выпустить из бутылки такое мохнатое, такое звериное, хамское, что все твои Протасенки и Дергач покажутся детским садом!

Сева нахмурился, встал, походил по террасе, после замер на месте. Тишина. Ветер не пробежит, не шевельнется плакучая ива. И дышать уже нечем, самый знойный час дня наступил. Почему-то вдруг между ними образовалась неловкость, пустота.

Представилось ему, как Андрей Константинович сидит у себя на работе в музее один одинешенек в тесной комнатке, с небольшим окном. Оно почти не дает света. Там даже днем приходится зажигать настольную лампу. Вот он сидит взлохмаченный, с красными вдавлинами от очков на переносице, низко наклоняет голову к страницам бесчисленных книг, что-то переписывает из них, вчитывается, снова переписывает. И так весь день, неделю, годы.

Неожиданно Сева спохватился.

- Пойду, пожалуй. Засиделся я у тебя. Давай, проводи до калитки.

Андрей Константинович виновато моргнул, но удерживать Севу не стал.

Они пересекли двор, вошли в узкий проход между стенами домов. У калитки торопливо простились, но долго смотрел Андрей Константинович, как уходит Сева, долго стоял на месте, даже после того, как тот исчез за углом.

 

25

 

Дверь в квартиру Протасенко была распахнута. В тесной прихожей не повернуться, но часть ненужных вещей, находившихся в ней, почему-то не убрали, и людям под ноги все время соскальзывал прислоненный к стене Антошин двухколесный велосипед, да падала на пол плохо закрепленная на тонкой раме зеркала черная ткань. Ее поднимали, поправляли, пытались глубже просунуть края в узкую щель, но занавесь все равно падала. А толпа у подъезда не убывала. Глухой ропот в ней накалялся, и тогда отзвуки его становились слышными тем, кто находился в настороженной тишине дома. Достигнув высшей точки, шум на улице на время стихал, как бы захлебнувшись.

Сотрудники института держались во дворе отдельной кучкой, говорили между собой негромко. Выноса ждали с минуты на минуту, но время шло, все оставалось без изменений. Пронесся слух, будто Протасенко вызвали эксперты, требуется срочно подписать какой-то документ…

Внезапно люди стали вытягивать шеи и смотреть в противоположную от подъезда сторону, там происходило непонятное движение.

Шевельнулась, расплескалась в разные стороны толпа, образовался узкий коридор, и по нему учительница повела в дом Николая Валентиновича Протасенко одноклассников его сына.

Взявшись за руки, дети шли непривычно тихие, смотрели на собравшихся людей широко раскрытыми, испуганными глазами.

У входа в подъезд в чинном шествии произошел затор, быстро и неразборчиво заговорили, заспорили. Шум перекрыл детский крик, отчаянный, тонкий. Кричала девочка:

- Я не пойду! Не пойду! Не хочу!

- Ты должна, - убеждали ее, – это твой товарищ, ты должна попрощаться с ним.

Учительница вытащила девочку из толпы, поставила под окном, между стеной и зеленой изгородью палисадника:

- Стой здесь, поняла меня? Никуда не уходи, а то я тебя потеряю. Ты поняла меня?

Обратив к ней лицо, девочка ничего не отвечала, и никак невозможно было добиться, понимает она или не понимает учительницу.

- Я посмотрю за ней, идите, - через чьи-то головы сказал Сева и стал пробираться к девочке.

Он потеснил, сдвинул с места несколько человек, он сказал, ни к кому особенно не обращаясь, что неправильно это, зря привели сюда детей, им нельзя, им не нужно здесь находиться. Чьи-то голоса возразили, мол, так положено и нечего тут указывать. Он не стал спорить. Подошел к девочке, но не глядел на нее, пока не почувствовал, что она теребит его руку, старается изо всех сил привлечь к себе внимание. Он шепнул:

- Чего тебе?

- А это правда, что Антошу убили?

Сева резко обернулся проверить, не услышал ли кто.

- Что ты, нет, – ответил он девочке. – Это… понимаешь? Он долго болел.

Девочка смотрела недоверчиво.

- Нет, он не болел, а его убили. Все боятся.

Сева бросил вослед хвостику уползавшей в подъезд детской процессии тоскливый взгляд.

- Мы недавно фотографировались всем классом, - говорила девочка, - на карточке Антоша получился веселый.

- Ты молчи, - Сева сжал ее пальчики, - молчи.

Она послушно умолкла. Так стояли они до тех пор, пока не стали возвращаться остальные дети.

Они появлялись по одному, по двое, и он уводил их в сторону, на свободное пространство. Слышал, как растерявшейся учительнице подсказали, где находится ее класс. Она подбежала к ним с лицом заплаканным и тревожным. Плакала по мертвому, тревожилась за живых. Она подошла к Севе и доверчиво спросила у него:

- Что же нам теперь делать?

- Уведите их, уведите! – горячо и торопливо уговаривал он ее.

- А как же?.. – обернулась в сторону дома учительница, смолкла, пересчитала детей, построила попарно и повела прочь.

Уходила и все время оборачивалась, словно никак не могла понять, правильно ли она поступает, послушавшись этого, неизвестно откуда взявшегося советчика.

Дети ушли, затерялись среди однообразных домов. Сева не стал возвращаться к своим, но его потеснили с места, и он снова оказался в толпе.

Утром, когда ему и Загурскому с двумя совершенно незнакомыми мужчинами пришлось ехать за телом мальчика, он был просто озабочен. То, что несли к машине, оказалось неожиданно легким. Была одна забота – нести это легкое по возможности бережно. Придерживать, защищать от тряски, будто оно нуждалось в защите.

Потом, когда гроб внесли в квартиру, и мать черной птицей упала рядом, Сева ничего не увидел. Его оттеснили, увели в другую комнату, там дали новое поручение.

Он поехал на кладбище, погрузился в бюрократические процедуры оформления похорон, дивился тому, как много их сваливается на тех, кто провожает умерших в последний путь.

Он был отвлечен, он старался быть действенным всю первую половину дня. Дела завершились, чужая девочка мимоходом назвала имя.

Он читал это имя в бумагах, на ленточках венков, он слышал его из уст многих людей, но только сейчас до конца понял, что не просто мальчик, а именно этот мальчик, Антон Протасенко, совсем недавно фотографировался с классом, был весел и хорошо получился на фотокарточке. Именно Антона Протасенко оставила сегодня учительница. Она и остальные дети ушли, а он остался.

Именно Антона так бережно нес сегодня Сева, именно над Антоном забилась Зинаида Федоровна, уже не мать, а женщина, потерявшая сына.

Он огляделся вокруг и только теперь сполна оценил меру гнева, накалявшую эту неведомо откуда взявшуюся толпу. В ней таилась до поры до времени подавляемая рассудком людей угроза. От нее, от этой угрозы, он стремился уберечь детей и заставил увести их с такой настойчивостью. Он чувствовал, что задыхается, что ему не хватает воздуха.

- Сева, что ты! Что с тобой? – поднялся откуда-то из глубин людского месива голос Зайчика.

Он отстранил его, не понимая толком, как Михаил Потапович очутился рядом.

Шевельнулась толпа, сказали неподалеку:

- Отец идет, сейчас начнут выносить.

Сева не понял, про кого сказали «отец», и вдруг увидел Николая Валентиновича, затертого в толпу. Не пускали его, что ли, так медленно он продвигался вперед. Его лицо виднелось неестественно бледным пятном. Внезапно Николай Валентинович остановился, и Сева увидел, как на его пути встала никому не известная женщина.

Сева продвинулся ближе. Женщина была немолода, небрежно причесана, одета в цветастое, неподобающе яркое на похоронах платье. На синем фоне синтетической ткани пылали красные, желтые, ядовито-зеленые пятна. Не то цветы, не то беспорядочный узор. Сева понимал, что это совершенно неважно и не имеет никакого значения, но не мог оторвать взгляда от этого почти шевелящегося рисунка на платье.

Он заставил себя смотреть в ее лицо с трясущимися щеками, с красными прожилками возле носа. То ли она много плакала, то ли была не совсем здорова, но она добивалась чего-то от Николая Валентиновича, загородила собою проход.

- Позвольте. – Николай Валентинович как слепой, протянул руку и тронул ее плечо.

Она не поддалась, не качнулась, а с боков напирал народ, ожидая чего-то.

- Не позволю! – выкрикнула женщина, и голос ее мучительно врезался в чуткое ухо толпы.

- Не позволю! – во второй раз сказала она неожиданно низким и протяжным тоном, словно на один лишь выкрик ее и хватило.

- Я скажу! – яростно пробивалась сквозь толпу другая, низенькая, сухая старуха. – Скажу. Это ты убил! Ты убийца ребенка! Ты, гнилая твоя душа!

Толпа замерла, дрогнула, плотней встали люди. Снова крик, но где-то в стороне:

- Не пускайте его идти за гробом!

«Хорошо, что увели детей», - полыхнуло в сознании Севы и погасло.

Он смотрел в лицо Николая Валентиновича, обрюзгшее, стертое, с затравленными глазами.

«Помоги!» - кричали Севе его глаза.

Тогда (после он никогда не мог понять, почему он так сделал) Сева выдернулся из стены окружавших его тел и встал между Протасенко и женщиной в пестром платье. Сева успел схватить и удержать ее занесенную руку. Началось невообразимое.

- Заступники явились! – кричала женщина в пестром платье.

Она чем-то твердым, видно, кольцом угодила Севе в глаз

- Правильно! – вопили в толпе.

- Мы видели, как он свою шлюху в дом приводил!

Кто не потерял рассудка в океане хаоса, расшвыривал потерявших соображение женщин. Толкали, тянули в сторону старуху. Она отбивалась, она успела плюнуть Севе в лицо, не видя уже, кто перед ней, не понимая, что она делает.

Севе удалось повернуться. Он ждал увидеть за спиной Николая Валентиновича, но того уже там не оказалось. Только благодаря мгновенной реакции глаза, Сева успел увидеть трусливо согнутую фигуру и сразу захлопнувшуюся дверь подъезда.

Загурский потащил его к своим, где с растрепанной, сбившейся на бок прической, рвалась из рук Ольги Павловны Верочка.. Она кричала, вернее, пыталась кричать, но не слышно было ее голоса, голос едва доносился.

- Люди! Ведь вы же люди! Как вы могли допустить такое! Да что же это!

В ответ нарастало:

- Он убил! Убил!

Сева тронул лицо, нащупал саднящую бровь. Неизвестно откуда появилась возле его рта бутылка с минеральной водой, он, давясь, стал пить эту насильственно льющуюся воду.

Толпа гудела, толпа посылала проклятья, кружилась в водовороте и собиралась вновь, и казалось, ничто не сможет остановить это беспорядочное, потерявшее смысл движение.

И вдруг оно остановилось. Замерло и застыло все. Закрой глаза – никого, пустыня. Понял Сева, это несут Антошу.

Его несли, подняв над головами людей. Виден был маленький легкий гроб и цветы, наполнявшие его. Цветы не умещались, свешивались по краям, казалось, что кроме цветов там ничего и нет, там больше ничего и не должно быть – только цветы.

Перед тем, как поставить гроб на дно машины с откинутым бортом, его опустили на две неплотно составленные табуретки, и Сева увидел мальчика.

Чего он ждал? Может, он хотел, чтобы дневной свет сотворил чудо, чтобы цветы, положенные возле детского лица, бросили на него отблеск жизни? Или он хотел увидеть среди царящего кругом безобразия мирно уснувшего ребенка? Разбуди его, он поднимется, побежит со своими пустяковыми заботами, деловитый, смешной; затеряется в кучке таких же смешных, озабоченных мальчиков. Цветы, уложенные на белоснежной подушке, должны были бросить на него хотя бы отблеск жизни. Этого хотел Сева.

Но лицо было мертво. И самого Антоши здесь уже давно не было. Гроб подняли, погрузили в машину, надвинулись люди, мать убитого, поддерживаемая с двух сторон, прошла вперед, ничего не видя перед собой.

Все двинулись следом. Взревели моторы машин, автобусов, потом рев притих, и все потекло в противоположную сторону, медленно удаляясь от дома.

Сева не пошел со всеми. Он стоял и смотрел, а толпа огибала его, оставляя одного на узком тротуаре. Удалялась толпа, редела, змеёй вползала в улицу, исчезала за поворотом. Он не увидел Софью Сергеевну и Андрея Константиновича, прибежавших в последнюю минуту.

К нему подошли, мягко взяли под руку. То была одна из родственниц Зинаиды Федоровны. Одна из тех, кто принял на себя основные хлопоты. Она заботилась, чтобы у мальчика было как можно больше цветов, чтобы обряд прошел, как положено, чтобы вернувшись с похорон, люди могли сесть за поминальный стол, сначала недоумевая, как это можно – еда, потом привыкнув к мысли, что это необходимо, притронуться к заботливо приготовленной пище.

Севу повели в дом. Он не противился. Его усадили среди разбросанных на кухне вещей. В комнатах мыли полы, на кухне говорили о компоте, о том, хорошо бы положить в него свежую вишню, да где ее взять в это время года.

Сева не понимал, как можно советоваться, подавать ли куриную лапшу сразу или подождать немного. Сама эта лапша уже лежала на подносе ажурно нарезанная, и женщины, еще плача, но уже вытирая слезы, время от времени подходили и протряхивали ее, чтобы не слеживалась, не склеивалась комками.

Он спросил у той, что с такой материнской заботой усадила его здесь:

- Зачем это?

Она ответила:

- А как же иначе, милый? Люди устали, не евши столько времени. Так уж положено, что делать. - Слезы текли по ее щекам, распаренным возле плиты. Она вытирала слезы краем передника, покачивала головой, - не уберегли. Не уберегли, голубчика нашего. Ах, горе, какое горе, не уберегли.

Она внимательно посмотрела на Севу, увидела его вспухший глаз и рассеченную бровь. Ничего не спрашивая, и продолжая всхлипывать, налила в чашку немного крепкого чая, достала из аптечки клочок ваты и протянула ему примочку:

- Ты прикладывай ватку, краснота и спадет. А бровь я тебе клейким пластырем залеплю. Это ж какую совесть надо иметь – скандал на похоронах устроили! Ну, люди, ну, люди! Мало им материнских слез, стало быть.

Потом она стала расспрашивать, а кем же он, Сева, доводится Николаю Валентиновичу, и когда Сева ответил, что Валентину Николаевичу он никто, а просто сотрудник, стала благодарить за помощь.

Чтобы не отвечать, он приложил к глазу темную от заварки примочку. С тупой сосредоточенностью думал о своем странном поступке. Он страдал не за себя, невинно оплеванного. Это ладно, это можно снести. Он страдал за того, кто трусливо спрятался за его спиной, после бежал и скрылся за стенами- бастионами.

Добрая душа, эта ни о чем не ведавшая тетушка, продолжала хлопотать, резала ножницами полоску лейкопластыря. Он думал об одном: как ему деликатно отказаться от надвигающихся поминок, потому что он не должен есть хлеб этого человека, не должен видеть его. Сева хотел незаметно уйти, оставив в памяти лишь отрешенное от жизни лицо ребенка среди пышных осенних цветов.

 

 

26

 

После похорон, после поминок Андрей Константинович перестал сомневаться, идти ему или не идти к Зине. Он не мог не пойти. Спасти, удержать от безрассудных поступков. Картины одна страшнее другой лезли в голову. Оброненная кем-то фраза «Теперь она (имелась в виду Зинаида Федоровна), или его убьет (имелся в виду Николай Валентинович), или на себя руки наложит», распаляла воображение. Броситься к Зине на следующее утро удержал страх. С одной стороны он боялся оказаться в положении благодетеля, приносящего себя в жертву, боялся наткнуться в доме на Николая Валентиновича, с другой стороны эти мысли казались мелкими, недостойными порядочного человека.

Два дня после похорон пробовал найти успокоение в работе. Не работалось, дома все валилось из рук. На третий день он с трудом дождался конца рабочего дня, с трудом вынес медлительное движение переполненного трамвая; теряя остатки выдержки, метался по кварталу в поисках Зининого дома и, наконец, с глухо бьющимся сердцем остановился перед ее дверью.

Зинаида Федоровна оказалась совершенно не такой, какой он ожидал ее увидеть. Отступила на шаг, пропустила в квартиру. Из комнат не донеслось ни шороха, ни звука. И он с облегчением понял – она одна.

Зина указала ему глубокое кресло, сама села напротив. Он искал следы пронесшегося над ней урагана и не находил их.

Ничего траурного. Повседневное платье. Видно, она носила его и в те времена, когда был жив ее сын. Никаких изменений в прическе. Как прежде, высоко над затылком были подняты и собраны в пучок ее рыжеватые волосы. Веки опухшие, но не так сильно, как ожидал увидеть Андрей Константинович. Она смотрела на него спокойно, без выражения, и взгляд ее был безжизненным, словно она раз и навсегда решила ничему не удивляться.

Внезапно что-то дрогнуло в ее лице возле бровей, возле губ, и он понял: прическа, спокойствие – есть всего лишь отчаянная попытка удержаться в пределах рассудка. Для нечуткого и ненаблюдательного человека она как бы осталась прежней Зинаидой Федоровной, какой была месяц, неделю назад. В работе над выражением лица и внешностью она, можно сказать, несколько перестаралась. Все, кто приходил к ней с соболезнованиями, остались недовольны и стали осуждать, что она мало «переживает» гибель сына.

Это была неправда. На другой день после похорон она заглянула в себя, и не умом, а бабьим инстинктом до холода в затылке ощутила, что навсегда погасла. Не только взглядом, всем своим видом она как бы говорила Андрею Константиновичу: «Если ты пришел жалеть, то знай – я этого не хочу. Твоя жалость ничего не стоит в моем положении».

Зинаида Федоровна шевельнула губами, и он сразу подался вперед, страдая вместе с ней ее болью, но она очень просто сказала:

- Спасибо, что пришел, Андрюша.

- Ты одна? – спросил он, подразумевая Протасенко, подразумевая не данный момент, а всю остальную жизнь. Она поняла.

- Я одна. На некоторое время.

- Как понять – на некоторое время?

- Свекровь очень плоха. Коля с нею. Вот ждем, когда ей станет легче.

Он все еще ничего не понимал.

- Ты хочешь сказать, что он вернется к тебе, в этот дом?

- Он и не уходил из этого дома, – сказала Зина и посмотрела на Андрея Константиновича с такой твердостью, что он смешался и решил немедленно сменить тему разговора, чтобы не запутаться окончательно.

Но ему не удалось. Зинаида Федоровна умышленно шла на разговор о своем Протасенко, чтобы у Андрея Константиновича не застряло никаких сомнений на этот счет.

- Я хотела остаться одна. Это было мое первое решение. Я уцепилась за эту возможность – отправить его к свекрови, лишь бы не видеть больше. Но потом я поняла, что не смогу жить одна.

Рот ее чуть-чуть покривился, и Андрей Константинович ужаснулся тому, что она делает над собой, лишь бы казаться спокойной. Кто знает, может наедине со своими мыслями она выла от тоски и горя, но никто не слышал ее криков, никто не пришел на помощь.

- В такие минуты, как теперь, возле тебя кто-то обязательно должен находиться. Кто, кроме него поймет мое отчаяние, когда он сам, - она поджала губы, чтобы они не задрожали, отвернулась. Молчала до тех пор, пока снова не смогла говорить, - когда он сам на грани отчаяния. Я знаю, как ему плохо ему, он знает, как плохо мне. Станем жить вместе, вполне понимая друг друга.

- Зина, - Андрей Константинович боялся не то, чтобы притронуться к ней, боялся шевельнуться, чтобы неосторожным движением не вызвать у нее новый приступ боли, - Зина, он страшно, он бесконечно виновен перед тобой, и…

- Я знаю, - перебила она, - я знаю, его ставят на одну доску с той… с этой…, ну, ты понимаешь, о ком я говорю. Но это неправда! Нет. Я долго думала – это неправда.

Она внезапно подхватилась с места и кинулась куда-то. Андрею Константиновичу даже показалось, что она сейчас найдет и вынесет ему свои тетради, чтобы доказать, что это неправда. Но нет, словно наткнувшись на невидимую преграду, замерла и как бы стала к чему-то прислушиваться, а он неподвижным взглядом следил за нею. То, что она внезапно сказала, было неожиданно.

- Слушай, давай поужинаем.

- Я не хочу, - растерялся Андрей Константинович.

- Не помню, когда ела в последний раз. Не могу есть. Пожалуйста. Только извини, у меня нет ничего приготовленного. Мы поедим что-нибудь из старых запасов. Ты не против?

Разве он мог отказать? Прошел следом за ней на кухню, помог расставить посуду, поставил чайник на газ. Сели за стол, за скудный ужин, и Андрей Константинович увидел, что она и вправду не может есть. Подержала хлеб, положила на стол. С тоской смотрела на ломтик ветчины. Когда он увидел это, воздвигшийся между ними барьер рухнул. Не помня себя, он бросился к ней, сжал ее руки, зашептал, путаясь в словах:

- Брось, оставь этот дом! Здесь ничего нет, чтобы жить. Уйдем! Я помогу тебе, Зина! Ты не сможешь так, это не жизнь. Зина, уйдем, я помогу тебе.

Она медленно освобождала руки.

- Милый ты, мой, неисправимой доброты человек. Зачем я тебе нужна, такая? Зачем я тебе, Бог мой! И кто тебе сказал, что я хочу жить? У меня нет сил прекратить свое существование не потому, что я боюсь боли, нет. Я не имею на это права. Понимаешь? Права не имею, потому что виновата перед ним, перед мальчиком моим… так виновата, так виновата… - она вырвалась, скользнула в другую комнату.

Пробыла там недолго, а когда вышла к нему, была по-прежнему спокойна и даже могла говорить. Правда, о еде не заикнулась, ей хватило одной попытки.

Она говорила, он слушал. И в душе его одна за другой закрывались створки, распахнутые для нее. Даже неловко перед самим собой стало. Нет, если бы она согласилась и, не медля, пошла за ним, он действительно мог посвятить ей жизнь. Но она не колеблясь, не раздумывая, отшатнулась, и Андрей Константинович понял, что его минута прошла.

Где правда, где придуманная ложь во спасение, он уже не мог и не хотел разбираться, а она говорила, говорила. Вот она искала улики против мужа, а надо было быть рядом с сыном. Не приходила домой вовремя, тратила часы на слежку, а надо было быть с сыном. Но самое непоправимое – она оставила его в тот вечер, и вот расплата, за все расплата! Но как жестоко, как несправедливо то, что уготовила ей судьба.

Прошлую ночь не сомкнула глаз. Поняла, что если положить на весы вину мужа и ее собственную вину, то еще неизвестно, чья вина перевесит. Тогда лист за листом она уничтожила «жизнеописание Протасенко» и тем самым опустила ему все. А на другой день позвонила свекрови, позвала его к телефону и сказала, что он может вернуться домой.

- Все хотят ему наказания. Ты же знаешь, что произошло на похоронах. Им мало! А начнется суд. Снова нас будут терзать, снова польется грязь. Мне придется там, на суде, быть и видеть это чудовище в образе женщины. Да разве ж этого мало!

Она рассуждала, как Николаю Валентиновичу нелегко будет теперь на работе. В институте его знает каждая собака. Смакуют, смакуют подробности. Придется уйти. Придется начинать все сначала. Снова проходить путь, отнюдь не усеянный розами. На него ушло столько лет, столько сил! Престиж утрачен. Да, все начинать сначала, все сначала. И еще надо заполнить чем-то пустоту в доме. Надо! Надо!

Зинаида Федоровна заломила пальцы, и этот жест показался Андрею Константиновичу неприятным.

Он подумал, что она не должна, не имеет права говорить ненужные, жалкие слова, не должна даже думать об этом. Какая работа, какое положение, какой престиж! Кой черт! Хоть земля загорись у них под ногами – они будут гнуть свое!

А еще ему стало обидно за себя. Да как же он не понял с самого начала, что она в его старый, наполовину разрушенный дом не пойдет. Нет, останется на месте, хотя жить в этой роскошной квартире немыслимо. Каждая мелочь, каждая вещь будет кричать о сыне, все принадлежавшее ему, хотя бы этот до сих пор неубранный велосипед в прихожей, все будет постоянно попадаться на глаза.

Да как же он мог забыть, что семи дней не прошло, как готова была она растоптать всех и вся, лишь бы удержать Протасенко. Она получила его, наконец. Твой! Собственный! Никуда не уйдет со своим клеймом!

Не-ет, назад, домой, на Садовую. И пропадите вы пропадом со своим нечеловеческим укладом!

Рванулся из кухни вон, и в этот момент в прихожую вошел Николай Валентинович.

- Почему дверь не заперта, Зина? – спросил он и увидел Андрея Константиновича. – А, это вы, здравствуйте.

Он поставил на стул тяжелый портфель, помолчал немного, стоя спиной к Андрею. Обернулся.

- В первый момент увидел вас, хотел руку протянуть. Не протяну. Боюсь, отшатнетесь от меня.

- Я н-не совсем понимаю, - растерялся Андрей Константинович.

- Не притворяйтесь. – Протасенко бил наверняка.

Но Зинаида Федоровна сделала вид, будто ничего не слышала.

- Как мама?

- Ничего, она уснула. Ты, Зина, вот что… Я принес продукты. Стручков кое-чего подбросил. Ты разберись на кухне.

И она послушно ушла на кухню, прихватив тяжелый портфель.

- Что ж мы стоим? Проходите, садитесь, Андрей Константинович. – Он не бодрился и не скрывал, что визит Буланова ему неприятен. Андрей сам того не желая, прошел в комнату, сел в кресло, Протасенко сел напротив, наклонился к нему и рубанул с плеча. – Зачем вы пришли? Выразить сочувствие?

- Николай Валентинович, я…

Протасенко остановил его жестом.

- Простите, мне говорить с вами непросто. Так что я без реверансов. Вы позволите? Если пришли сюда с намерениями спасать Зину, поверьте мне, это совершенно лишнее.

Андрей Константинович озлился. Этот прохиндей еще будет его топтать!

- Насколько мне известно, вы собирались уйти от нее к другой женщине.

Протасенко сузил глаза, ощерился.

- Ишь ты, - удар под ложечку! Как вы можете знать, Андрей Константинович, что я собирался и чего не собирался делать? Вам нашептали сплетники, а вы сделали вывод. О, людская молва уже сотворила из меня не только развратника, но и убийцу. Вам не противно находится в моем доме?

- Зачем вы паясничаете? – устало спросил Андрей.

- Ах, - рот у Протасенко покривился, - я забыл, - вы - гуманитарий. Привыкли к смягченным речевым оборотам. – Он поднялся, заходил по комнате. – Как бесконечно жестоки человеческие существа. С каким наслаждением они кидаются терзать! Едва лишь возникнет возможность - ме… – хотел повысить голос, но голос сел, он пустил «петуха». Прокашлялся, – мелочь, шушера – все до одного тут как тут! В былые времена эти людишки не осмеливались даже здороваться со мной, – он потер лоб. – Простите, я совершенно не собирался так говорить. Я не в себе. Я виноват во многом. Я осознаю. Это – искупление. Да, да, да, искупление. Вы можете быть совершенно спокойны, Зина никогда не останется одна.

Не поднимая глаз, Андрей Константинович буркнул:

- Это я уже понял.

Вернулась Зинаида Федоровна, Николай Валентинович остановился возле нее.

- Я ходил смотреть памятники, как ты просила. Ничего приличного. Громоздкая безвкусица. В общем, я решил так: пусть это будет много дороже, но памятник нужно заказать в Эстонии. Я уже позвонил, кому надо.

- Еще ограда… - разлепила губы Зина.

Андрей Константинович поднялся.

- Пойду, пожалуй.

- Уходишь? – Зинаида Федоровна обернулась на темное окно. – Да, поздно уже. Твоя мама, наверное, волнуется. Бедная, бедная, у нее своего хватает, а тут мы. Со своею бедой, - она зябко натянула наброшенный на плечи пуховый платок. – Что ж, ты иди. Иди. Пусть тебе повезет жизни немного больше, чем мне. И спасибо тебе за все. Проводи его, Коля.

Когда через несколько минут Протасенко вернулся в комнату, спросила:

- Ушел?

- Да.

Зинаида Федоровна посмотрела устало.

- Ты не сердись на него. Он странный, но очень хороший человек.

- Вот и…

- Что?

- Вот и пусть идет домой. Под крылышко к Софье Сергеевне.

Николай Валентинович опустился в кресло и прижался лицом к руке жены.

 

27

 

Предвестники осени – легкие, серебристые, в небе плывут паутинки с невидимым путешественником-паучком на конце, улетают, тонут в синеве. Подняться бы вместе с ними на высоту, увидеть оттуда величественную панораму: светлые башни, зеленые острова в тех местах, где раскинулись скверы и парки; увидеть расходящиеся от центра параллели и меридианы улиц, широченные проспекты с движущимися по ним потоками машин, синь рассекающей город реки, почувствовать, как он за последнее время похорошел и отстроился.

Но некогда людям заниматься подобными пустяками. Кругом привычный шум, рокот автомобилей, суета.

И в лаборатории, все, как обычно; отрешенно от улицы, тихо, бело. Сева углублен в расчеты, Загурский выстукивает столбики цифр. Бегут они по узкому экрану машинки, щелчок – сброс.

Стол Ольги Павловны пуст, Ольги Павловны до сих пор нет на работе, а Верочка почему-то все время подходит к окну. Постоит, неслышно простучит по стеклу лишь ей ведомый мотив, или подберет с подоконника и начнет играть упавшим листком герани. К лицу его поднесет, вдохнет аромат, повертит в пальцах…

Зайчик в трудах. Пишет. Никого не интересует, что он там пишет, хотя такое занятие не присуще ему, и потому удивительно. А занят Михаил Потапович важным делом.

О прошлом на работе никто не вспоминает, будто все сговорились не касаться болезненной темы, будто ничего и не было. На днях при проведении очередного опыта произошла неувязка, Ольга Павловна даже взгрустнула по этому поводу: «И когда уже Николай Валентинович приступит к своим обязанностям!?»

Михаила Потаповича бросило в жар после такого замечания. Что это, придет Протасенко, сядет на место, и побегут дни за днями? Может ли такое быть, чтобы после всего, после ужаса и кошмара ничего не изменилось? Не может. И тогда Зайчик решил написать докладную на имя директора.

Он взялся за трудное, непривычное дело. Точные, ясные и справедливые мысли приходили в полную непригодность после соприкосновения с бумагой. То фразы оказывались слишком мягкими, словно Зайчик извинялся, говоря, что не хочет он больше работать под руководством Николая Валентиновича, то сквозила в них некая двусмысленность. Получалось, будто Зайчик ждал удобного случая, чтобы заговорить и дождался. Иные варианты докладной казались ему замаскированной формой доноса, а он писал не донос, он писал правду.

Уже не одну страницу текста забраковал Михаил Потапович, а нужная форма так и не была найдена. Тогда решил он взять быка за рога, не мямлить, не топтаться на месте, а рубануть с плеча.

Он написал: «Н. В. Протасенко недопустим как начальник нашей лаборатории и аморальный для общества тип». И стал вчитываться в корявый текст.

«Что значит – недопустим как начальник нашей лаборатории? – задумался он после прочтения. – Как начальник другой лаборатории допустим, что ли?»

Слово «тип» он зачеркнул. Потом зачеркнул «аморальный». Получилось, что Протасенко недопустим, как для лаборатории, так и для общества. Но где же он допустим, куда его деть? В тюрьму, что ли сажать! Так ведь не за что.

Михаил Потапович восстановил слово «аморальный» и зачеркнул слово «общество». В новой редакции написанное стало выглядеть следующим образом: «Н. В. Протасенко – аморален (правильно), и недопустим в нашей лаборатории»… Нет, опять не то.

Зайчик перечеркнул всю фразу, подумал, взял чистый лист бумаги. «Н. В. Протасенко не имеет права быть начальником…»

Но кем! Кем он имеет право быть? Где его место этого Протасенко? Куда его пристроить, чтобы он удовлетворял всем требованиям как вполне сложившийся аморальный тип!

Или он не аморальный?

Тогда зачем все это, для чего он, Зайчик, пишет докладную, прах ее задери!

Зайчик все порвал, обрывки скатал в ком, отшвырнул. Чистый лист бумаги лег перед ним.

«Директору такого-то научно-исследовательского и проектно-изыскательского института тов. Ольшанскому С. П. от инженера такой-то экспериментальной лаборатории Зайчика М. П. – Заявление. Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию, в связи с переходом на другую работу. Число. Подпись».

Без помарок, легко написал и складно так получилось. Бумажку сложил вдвое и к выходу.

Ушел и ушел, мало ли куда. Ни Сева, ни Верочка, ни Загурский не обратили внимания на его прыть. Это было ему на руку. Узнай они о его заявлении, куда там, какой бы переполох поднялся.

 

В это время Сергей Платонович принимал у себя посетителя. Они спокойно беседовали, охраняемые бдительной секретаршей, однако, разговор был неожиданно прерван. Секретарша появилась на пороге директорского кабинета, и хотя была встречена недовольным взглядом, осмелилась доложить.

- Там Зайчик, Сергей Платонович, просит, - секретарша сказала неправду, она старалась смягчить происходящее, Зайчик не просил, - требовал, - просит, чтобы его немедленно приняли. Он буквально ломится к вам. Я сказала «нельзя». А он сказал, что все равно войдет… Мне кажется, Сергей Платонович, - для большей убедительности она приложила руку к сердцу, - мне кажется, он немного не в себе.

Посетитель опустил глаза, как бы разрешая директору отвлечься и разобрать возникший конфликт.

В другое время Сергей Платонович и не подумал бы идти на уступки, но лаборатория Софьи Сергеевны (она так и осталась для него лабораторией Софьи Сергеевны) была больна.

- Хорошо. Пригласите Зайчика, - нарочито спокойным голосом сказал директор.

Секретарша тихо отступила в приемную, откуда в ту же секунду появился Михаил Потапович.

От порога к столу шел на поводке директорского взгляда. Видно было, что Сергею Платоновичу не по душе проявленная настырность.

Зайчик оглядел присутствующего в кабинете постороннего человека. Очки заметил без оправы, похожие на пенсне, косой пробор, гладкое, как у юноши, лицо, хотя, по всей видимости, этому человеку уже немало лет. «Не институтский, – промелькнуло в голове Зайчика. – Кто? Райком? Следственные органы? По виду, возможно, что следователь». Впрочем, несущественно. Человек этот, кем бы он ни был, ему не помеха. Море по колено Зайчику, - он шел подавать заявление об увольнении.

Зайчик развернул свой листок, положил на стол, отступил на шаг.

- Садитесь, - бросил директор, и Михаил Потапович опустился на предложенный стул, огляделся.

Как обычно, директор был безукоризненно одет и волосок к волоску причесан. Он отлично вписывался в стиль кабинета, вычищенного до лоска, казавшегося глянцевым из-за большого числа полированных поверхностей. Полная была бы гармония, если бы не лицо Сергея Платоновича, необыкновенное лицо. Чуть скошенный на одну сторону умный рот его не портил, наоборот, придавал особую значимость. Ранняя лысина делала высокий лоб огромным.

«Сейчас боднет», - подумал Зайчик.

И точно, Сергей Платонович нацелил на него лобастую голову.

- Что это? – показал на заявление. – Почему вдруг?

- Да вот…- вызывающе заговорил Не-Греми-Цепями, - ситуация такая сложилась, Сергей Платонович, место хорошее предлагают с большой прибавкой к зарплате. Выгодно мне, одним словом, перейти на другую работу, хотя понимаю, что для вас это неприятно и огорчительно даже.

- Потапыч, мы столько лет вместе проработали, скажи по правде, зачем это? – директор поднял за уголок и сразу опустил на стол лежавшую перед ним бумагу.

Незнакомец оставил в покое застежку портфеля, отложил его в сторону и поднялся.

- Я в приемной подожду.

И вышел, провожаемый недовольным директорским взглядом.

- Ну, - вновь обратился он к Зайчику.

- Мне, старику, стыдно, Сергей Платонович, - заговорил тот, - вот какая у нас в лаборатории канитель получилась. Как людям в глаза смотреть?

- Ты-то тут при чем?

Толком еще ничего не было сказано, но они прекрасно понимали, что говорят об одном.

- Как же, Сергей Платонович. Видел, знал, что представляет из себя Николай Валентинович Протасенко. Все молчали. И я молчал. Думал, чего мне вмешиваться, придет время, люди, умней меня, сами разберутся, что к чему. А теперь вот… мальчик погиб. Вина за его смерть, так оно получается, и на моей совести. Освободите, Сергей Платонович, чтоб жилы из себя не тянуть и время ваше не отвлекать от дела. Люди, вон, ждут.

- Ничего, - сказал директор, - это свои люди. Если все так, как ты говоришь, мне, что, тоже заявление подавать надо?

- Это не в моей воле, – что-то жесткое промелькнуло в глазах Зайчика. - Это вы сами. Дело ваше. Мне терять нечего, я, уж позвольте, скажу. Нет у меня желания работать в организации, где терпимо относятся к таким, как Протасенко. У меня, простите, недоверие появилось. Я, Сергей Платонович, очень внимательно слушал, как вы давеча в гостях у Софьи Сергеевны речь произносили, восхваляли ее до небес. А вот заявление ей, об уходе, тоже собственной рукой подписали.

Сергей Платонович, не поднимая глаз, возразил.

- У директора, когда приходят к нему увольняться, иных прав, кроме морального, так сказать, воздействия не имеется. Что я мог сделать, если она так распорядилась?

- Не знаю, что вы должны были сделать, но честный человек раньше времени ушел на пенсию, а прохиндей… ему, пожалуйста, зеленый свет.

- Не все так просто, как ты думаешь, Потапыч, - еще ниже склонил голову Сергей Платонович.

И показалось Зайчику странным, что директор никак не отозвался на «прохиндея», будто слово это не было сказано, будто не осуждением, а чуть ли не комплиментом повисло в воздухе.

«Повязаны! – ужаснулся Зайчик. – Они все друг с другом повязаны! Они зависят один от другого!»

Он тут же отбросил эту несуразную, дикую мысль, достал платок, вытер лоб и лысину. Привычно разровнял и сложил скомканную клетчатую тряпицу, сунул в карман. Он постарался ничем не выдать волнения, спокойно, сдержанно продолжил:

- В вестибюле до сих пор висит соболезнование Протасенко, ему оказана материальная помощь. А через месяц и вовсе всё позабудут. Так и останемся работать при нем…

- Не останетесь, – откинулся в кресле директор и показал пальцем. – Твой будущий начальник только что деликатно вышел из кабинета.

Тихо сделалось в комнате. Зайчик не просто растерялся, онемел. Сергей Платонович переложил с места на место папку с документами, будто случайно, как ненужную вещь, сдвинул заявление Зайчика на край стола.

- Мужик толковый. Давно его уламываю идти к нам. Согласился, как будто.

Но у Зайчика своя идея ворочалась в голове. Новый начальник, ладно, с этим можно и после разобраться…

- Выходит Протасенко… Простите, Сергей Платонович, он что, заявление сам подал?

- Нет. Не подавал, но подаст.

- А если он не захочет?

- Как он может не захотеть, - одними губами улыбнулся Сергей Платонович, - если скомпрометировал, так сказать, себя?

- А куда он пойдет?

- Вот уж это, Потапыч, меня меньше всего волнует. Я сыт по горло этой историей. Меня не касается, куда пойдет, и где будет работать Протасенко. Нам такие работники не нужны.

- Интересно, - повел головой Зайчик, - был-был нужен, вдруг стал не нужен!

Странно прозвучали его слова. Сергей Платонович прищурился и внимательно посмотрел в глаза собеседника. Не отрывая взгляда, вновь придвинул заявление и уже совершенно официально спросил, - так подписывать или не подписывать?

Зайчик поднялся.

- Подписывайте, Сергей Платонович.

Директор подписал.

- Две недели отработаете. Вы знаете, - у нас с кадрами туго.

- Это можно, - согласился Михаил Потапович, - мне, собственно говоря, не к спеху. Спасибо. До свидания.

Поднялся и вышел.

В приемной разминулся с новым начальником.

«Интересно, каким ты будешь на месте Николая Валентиновича? - подумал, идя по коридору. – А впрочем, черт с ним. Все они в одном котле варятся. Кроме Софьи, конечно. Потому и избавились от нее. Непригодна».

Вышел на балкон, вздохнул свободно. Кое-что оставалось шарадой. Почему директор сначала не хотел, а после решительно подписал заявление? Что-то между ними произошло. Искорка прошмыгнула, и сработало зажигание. Мысли он что ли его прочитал, что-де повязаны или что-то другое? А, может, формально поступил – раз заявление принесли, надо с ним что-то делать.

Ох, и жизнь пошла – в честных, порядочных людях начинаешь сомневаться и никаким колом сомнений тех из башки не вышибить. С прежней, тошной, неодолимой силой захотелось вдруг тяпнуть добрый стакан водки. Так захотелось, - даже слюна во рту набежала, и под языком возник вкус медяшки. А еще он припомнил свою давнюю, немного смешную ставку на Севу. Не пришлось тому восставать против Валентина Николаевича, а ему все равно захотелось уйти. Он постоял на балконе еще несколько минут и уныло поплелся в лабораторию. Было далеко до конца рабочего дня.

 

Медленно, словно он забыл что-то в кабинете директора, Зайчик шел к себе на третий этаж. Возле бухгалтерии его окликнули.

- Михаил Потапович, почему ваши не идут за деньгами? Поторопите, пожалуйста.

В коридоре остановил лаборант из соседнего отдела

- Михаил Потапович, там у нас приборчик один барахлит, вы бы зашли, посмотрели.

Договорились о встрече, Зайчик пошел дальше.

-…нет ни минуты покоя! – услышал он с порога лаборатории голос Ольги Павловны.

Она рассеянно обернулась на него.

- Женя, - сказал Михаил Потапович, - сходи за зарплатой, бухгалтерия ругается.

Чистенькая, в белом халате, выглянула из-за стенда Женя, с готовностью кивнула, но к двери шла медленно, все время оборачивалась. Как только она исчезла, Ольга Павловна продолжила:

- Так вот, довожу до всеобщего сведения, меня вызывали в следственные органы.

- Именно вас? – удивился Загурский.

- Да. Как представителя местного комитета. Ну, доложу я вам, следствие. Сидит, понимаете, мальчишка и, что хочет, то и вытворяет.

- Что же он вытворяет? – поднял брови Загурский.

- Сейчас узнаете. И, я считаю, что это так просто оставить нельзя. Нужно идти, звонить! Для начала поставить в известность Сергея Платоновича. Но я по порядку. Значит так. Я пришла к десяти. Велено ждать. Сижу. Жду. Рядом со мной, тоже ждет, девица. Такая, из современных. В штанишках, в марлевой кофточке, с крестиком на шее. Как после выяснилось, подружка нашей…этой,… которая так отличилась. Девица рыдает, потом срывается с места и в кабинет. Дверь сразу закрыли, но она орет так, что слышно, наверное, на улице. «Жанна не виновата! Ее этот подлец погубил! Он жениться на ней обещал, а потом в кусты! Она в тот день была как помешанная! Она не хотела!» Потом слышу, ее успокаивают. Гу-гу-гу, о чем говорят, разобрать уже никак невозможно. Я там целую вечность просидела, пока эта девица не вышла. Ладно. Дальше. Зовут меня. И что вы думаете? Сидит за столом такой парнишечка, весь из себя смазливый, черненький какой-то. Ну, думаю, следователь! Нашли, кому поручить такое дело. Начинает он разговор со мной и выливается этот разговор в самый настоящий поклеп на Николая Валентиновича. У меня волосы на голове зашевелились. Но сначала я ничего не поняла. Спросил, сколько лет проработала с Николаем Валентиновичем, как складывались его отношения с сотрудниками. Ну, я без всяких сказала, что проработал три года, что отношения с сотрудниками были хорошие, что Николай Валентинович был отличным руководителем. Говорю, а сама чувствую, что этот следователь меня даже не слушает. Вопрос подбрасывает: «С какого времени, на ваш взгляд, Протасенко находился в интимной связи с Жанной Дергач?» Я говорю: «Простите, в замочную скважину за ними не подглядывала, в чужие дела не имею привычки вмешиваться». А он свое, так и лезет в эту грязь, в эту пакость. Я спрашиваю: «Зачем говорить об этом?» А он мне с апломбом: «Следствие должно выяснить меру участия Протасенко в убийстве его ребенка». - Ольга Павловна обвела глазами присутствующих. – Представляете? У меня складывается впечатление, что им своих уголовников не хватает. Как можно допустить такое, чтобы начать Николая Валентиновича подозревать в соучастии!.. Потом из разговора я поняла, что прямых улик у них, конечно же, нет, но на суде они собираются вынести ему «частное определение». Я спрашиваю «А что это - «частное определение»? Объяснил. Я всего не помню, но смысл вот какой: он как бы содействовал преступнику, как бы создал, ну, почву для преступления, что ли. Выносится судом в адрес производства. В целом, ничего страшного, но с другой стороны – конец всему! Должность, степень – он всего может лишиться!

- И правильно! – отрезала Вера Алексеевна.

Ольга Павловна искренне возмутилась:

- Да как ты можешь так говорить, Вера! Ты только вдумайся, что ты говоришь! За что? Убила же Дергач!

- А он с ней в бирюльки играл, – зло расхохотался Загурский.

- Оставьте, пожалуйста, Иван Денисович. Я понимаю, на что вы намекаете. Но скажите мне, кто без греха, особенно вы – мужчины? Что же касается убийства, то Николай Валентинович здесь совершенно ни при чем.

- Как «ни при чем»! - подскочил Сева. – Он очень даже «при чем», Ольга Павловна. Вы, что, не понимаете этого! А-а, вы совершенно неправильно вели себя у следователя.

- Значит, по-вашему, я должна была рассказать подробности? Может, вечер у Софьи Сергеевны вспомнить надо было?

- Да! – крикнул Сева. – Вечер вспомнить надо было в первую очередь.

- Ну, знаете ли, Всеволод Аркадьевич, уж от кого-кого, а от вас я не ожидала. У человека такое горе, а вы… - потрясенная, она умолкла, потом произнесла с оттяжкой, - вы меня поража-а-ете! Впрочем, - Ольга Павловна демонстративно отвернулась от Севы, - что остается ждать от современной молодежи, она чужими жизнями вон как распоряжается.

Сева обошел кругом, чтобы видеть ее лицо.

- А вы меня на одну доску с Жанной Дергач не ставьте!

- А почему бы это мне не ставить? У вас что, руки чешутся добить человека? Да не сверлите вы меня взглядом, Всеволод Аркадьевич! Коли на то пошло, так я вам выскажу раз и навсегда правду: вы маленький, очень недвусмысленный карьерист и завистник. Бровка-то у вас рассечена. Там, на похоронах, перед публикой, вы вели себя героически. Почему сегодня все наоборот? Лицемерная, выходит, у вас душонка. Когда выгодно спасать – спасаете, когда выгодно топить – топите!

- Так тебе и надо, Севка! – хлопнул в ладоши Загурский.

- Стойте, Ольга Павловна, - отстранил ошеломленного Севу Зайчик, - опомнитесь, что вы такое говорите!

- Я говорю то, что думаю! Ненавижу двурушников!

- Ты лжешь! – Вера Алексеевна мучительно напрягла голос, - ты нагло, отчаянно, ты вдохновенно лжешь себе самой. Твое возмущение следователем… Да простят меня святые боги, - она протянул руку и заставила Ольгу Павловну повернуться к себе лицом, - я скажу. Протасенко – твой научный руководитель. Это не Сева, а ты… Звонить куда-то там собралась, к директору идти… Пусть ему хорошую характеристику дадут, чтобы твоя диссертация не пострадала!

- Нет! – взвизгнула Ольга Павловна.

В комнату вошла Женя.

- Я зарплату принесла, показала она ведомость и пачку денег.

- Меня интересует один вопрос, - Загурский старался на Ольгу Павловну не смотреть, - как же мы теперь вместе работать станем?

- Товарищи, ведомость мне дали на пятнадцать минут, - тихо сказала Женя.

- Что ж, - Зайчик поднялся первым, - давайте получать. Где тут? – он взял протянутую Женей ручку, нацелился расписаться в ведомости, но передумал. – Тяжелый вопрос ты задал, Иван Денисович…

-Эх, Миша, - перебил его неестественно повеселевший Загурский, - самый серьезный вопрос – деньги! Правда, Женечка?

- Расписывайтесь, - шепнула Зайчику Женя.

Загурский подождал, когда освободится ведомость, придвинул ее к себе.

-Ну-с, сколько же причитается с государства за проделанную мной работу? Ого! Девяносто четыре рубля!

Серьезный, но какой-то рассеянный, приблизился к столу Сева. Он потянул ведомость к себе, расписался в графе, стал ждать, пока Женя отсчитает нужную сумму.

- Сева! – Загурский умильно посмотрел на него,- плюй на все и береги свое здоровье.

- Давайте сразу рассчитаемся за похороны, вклинилась между ними Верочка и достала список, - мы истратили тридцать рублей на венок. На цветы Ольга дала из месткомовских денег…

- Пятнадцать рублей, – пробормотала Ольга Павловна. Лицо ее было покрыто красными пятнами.

- Стойте! – Вера Алексеевна развернула еще один список. – А это что такое? Колбаса - пять двадцать, сыр – три рубля, рыба копченая, окорок… - она проглотила ком в горле. – За вечер у Софьи Сергеевны мы тоже еще не рассчитались.

- Та-ак, сейчас мне станет плохо. – Загурский плюхнулся на стул, воткнул локти в колени и ладонями закрыл лицо. – Вот и лягут рядом два счета – один за вечер, другой – за похороны.

Но Вера Алексеевна уже взяла себя в руки. Держа на лице непроницаемую маску, она стала раскладывать пасьянс.

- Три рубля Сева занял у Михаила Потаповича, плюс девять. Это – мои двенадцать. Иван Денисович, - она сверилась по бумажке, - тоже дал двенадцать рублей. Отдельно по десять рублей – ваза. Но мы превысили минимум. Я добавила сорок. Значит, постойте, сколько же получается? – она забормотала. – Пять, шесть... копейки какие-то. Откуда взялись три семьдесят?... Господи, да почему же у меня не сходится? Дайте машинку, что ли!

- Да оставь ты эти расчеты! – Ольга Павловна судорожно отыскивала что-то на своем столе. – Какой жестокий наш мир! Ничего святого! Ничего! Что за жизнь!

- Жизнь как жизнь. – Загурский аккуратно сложил деньги, спрятал в боковой карман.

- А вы, Иван Денисович, с вашим вечным ехидством, - Ольга Павловна задохнулась, – я бы помолчала на вашем месте.

- С чего это я должен молчать? Женя, Танечка, пойдите, погуляйте к соседям.

- Пусть сидят, - быстро надавил на Женино плечо Зайчик, – пусть слышат.

- С того, что вы ведете себя, как последний аферист. Вы готовы были пятки лизать Николаю Валентиновичу, когда он был на высоте положения. Вы, кому были выгодны и полевые работы, и мелкие делишки, и многое другое, о чем остается только догадываться…

- Простите, какие делишки?

- Ну, знаете! Что я не слышала, как вы собирались толкнуть мой прибор! Вас даже не интересовало, закончила я опыты или не закончила!

- Да у нас лаборатория завалена всяким хламом! Амортизация, между прочим, влетает институту в копеечку!

- Прекратите! – крикнула Вера Алексеевна.- Это гадко, это мелко!

Странно, они все оставались на местах, каждый за своим рабочим столом. Можно было подумать, у них шло производственное совещание. Один Сева застрял где-то между шкафом и стендом, и имел одно желание – спрятаться! Спрятаться в еще более узкую щель, вдавиться куда-нибудь, втиснуться, только бы не слышать ничего, не видеть, не иметь, не состоять, не участвовать! Или идти на улицу и начать орать, призывать, громить все подряд!.. Что там говорит Вера Алексеевна? Машинально держит в руке несчастный список и говорит, говорит такие правильные, такие замученные слова. Но они как будто (или это только кажется?) никого не затрагивают. Она говорит.

- Боже мой, в какой мы грязи. Почему только сейчас стало понятно, в какой мы грязи. Где они светлые дни, когда не было у нас ни этих нечистых подозрений, а было дело. Ради него хотелось жить, ради него мы шли на жертвы, оставались до темна на работе, забывали о еде… жили. Как светло, как прекрасно мы жили. Неужели же для того, чтобы понять, в какой яме мы оказались, нужно было, чтобы умер маленький мальчик Антоша?

Она говорит. У нее начинает дрожать подбородок. Сева закрывает глаза. Пусть оно все исчезнет, окажется где-то далеко-далеко и никак не относится к нему. Он открывает глаза – все на том же месте, каждый сидит за своим рабочим столом.

- И ты, Ольга, - продолжает Вера, - ты хочешь, чтобы Протасенко вернулся, и все началось сначала?

- Он не вернется, – говорит Михаил Потапович, и все обращают к нему удивленные лица.

- Это ты так решил? – Загурский настороженно недоверчив.

- Это решил директор. Он уже пригласил нового человека на его место.

- Откуда вы знаете?

- Знаю.

Они начинают понимать, что Зайчик действительно знает, и что это правда.

- А, да пропади все пропадом! – кричит Ольга Павловна и швыряет на пол толстенную папку. Листы из нее вываливаются и ложатся на паркете широким веером, и все сосредоточенно смотрят на эти листы.

- Вот и начнется новая жизнь, - говорит Зайчик, - только без меня. Я ухожу из лаборатории.

И так же медленно все отрывают глаза от разлетевшейся по полу диссертации Ольги Павловны и смотрят на Михаила Потаповича.

- Такие вот дела, братцы, – с трудом разлепляет он губы, улыбается виновато и застенчиво.

Вера Алексеевна берет счетную машинку.

- Ты что, Верочка? – спрашивает Загурский.

Лицо ее мрачно и сосредоточенно.

- Да надо же покончить с нашими расчетами. Я очень прошу, вспомните, наконец, кто из вас дал мне три рубля семьдесят копеек?

 

 

28

 

На другой день Сева проснулся рано утром и сразу вспомнил: сегодня выходной, торопиться некуда. Институт, работа – все представилось вдруг тяжкой повинностью, и оттого, что он почувствовал это, испортилось настроение. Видно кончилось время, когда он бежал в лабораторию, как на праздник. Сева разом сел на кровати, тряхнул головой и заставил себя хоть какое-то время, хоть два дня, не думать ни о чем, кроме предстоящего похода на озеро.

Сквозь фигурные дырочки в тюлевой занавеске светило только что взошедшее солнце. Мирно тикал будильник, улыбаясь, смотрели на него мать с отцом, запечатленные на фотографии двадцатилетней давности. Он – в летной форме, она – в темном платье с белой кружевной вставкой.

Сева распахнул дверь в соседнюю комнату, где самым бессовестным образом сопел в подушку младший брат Димка, обещавший встать на заре и накопать червей для рыбалки. Сева стащил с него одеяло, пощекотал пятки. Димка скукожился, заныл, зашарил по постели, пытаясь укрыться, понес чепуху, что еще ночь, что червей он еще тысячу раз накопает.

- Вставай, олух, шесть часов!

Димка моментально проснулся.

- Шесть? Мы же на автобус опоздаем!

Вскочил, как ужаленный. Кинулся к одежде, к сложенному с вечера рюкзаку. Сева, смеясь, ушел на кухню, где ранняя пташка – мама заканчивала жарить котлеты, готовить сыновьям завтрак.

Поели на скорую руку, с рыбной ловлей решили не связываться, уложили в рюкзак еду, и сопровождаемые напутствиями матери, чтобы не очень-то жарились на солнце, отправились к автобусной остановке.

Прощай город, прощайте все, мы уезжаем навсегда. Вот промелькнули знакомые улицы, вот и центр остался позади. Автобус рвался на простор, и уже этот простор должен был вот-вот показаться, а все не показывался, - то один многоэтажный дом, то другой заслоняли его.

Выбрались, наконец. Водитель поддал газу, засвистел в открытые окна ветер, заполоскались, пытаясь сорваться и улететь прочь занавески. Их пришлось забросить на туго натянутую проволоку, чтобы не мельтешили перед глазами.

Хорошо было ехать в этом продуваемом автобусе. Вначале ничего интересного не было. Летели мимо недавно убранных полей. Потом пошла незнакомая культура, и Сева с Димкой даже поспорили насчет того, что же это такое посажено. С переднего сидения обернулся к ним человек и почему-то обиженно сказал, что это самый обыкновенный горох.

Кончились поля, пошли холмы, покрытые травами. На вершины их выбегали кустики посмотреть на вьющуюся понизу дорогу.

Сквозь устоявшийся городской дух автобуса пробились иные запахи. То скошенным сеном, то ароматом каких-то ягод дышало в лицо, в одном месте потянуло сыростью речной заводи. Димка вскочил обрадованный в надежде увидеть воду. Ничего не увидел, но на место не сел, продолжал втягивать в себя неизвестно откуда налетевшую прохладу. Она дразнила его, заставляла расширять ноздри.

Так стоял он, поводя глазами, как олененок на заре, до тех пор, пока холмы не оказались далеко позади, пока не открылась равнина, плоская, как тарелка, отороченная по горизонту темной щетиной леса.

К лесу катил автобус, и, казалось, он, не затормозив ни разу, врежется с ходу в самую чащу, там застынет в тиши и сумраке.

Внезапно выскочила из незамеченной прежде лощины деревенька, плотная издали, но оказавшаяся разбросанной, как только к ней подъехали ближе. Возле сельмага автобус остановился.

Сева и Димка спрыгнули с подножки на землю. Пусто было на деревенской улице. В пыльной лебеде, у обочины дороги, мирно спал теленок. Когда эти двое проходили мимо, он поднял голову и повел сиреневым глазом. Воздух возле теленка был пропитан запахом молока, навоза и теплого коровьего бока.

Они обогнали стайку деревенских ребят. Пацаны шагали дружно, тяжелые струйки пыли вылетали фонтанчиками из-под их пяток и шлепались, оставляя неглубокие ямки.

Мальчики по команде повернули головы и стали разглядывать городских людей. Неизвестно чему засмеялись и побежали прочь. Загорелые жилистые ноги их упруго отталкивались от земли.

Возле последнего дома, с неогороженным, открытым для путников двором, Сева остановился. Среди курчавой, на вершок от земли травки вилась тропинка. Они свернули на нее. Тропинка повела в сторону крыльца, где, заслонившись рукою от солнца, стояла и смотрела на них молодая женщина в выгоревшей косынке и линялом ситцевом платье. Стояла неподвижно, смотрела на незнакомцев, будто ждала их всю жизнь. Сева поздоровался и просил напиться. Женщина усмехнулась, сказала, чтобы они посидели, и ушла в дом.

Они сели прямо на траву, хотя рядом стояла приземистая скамейка, так прочно вбитая в землю, что, казалось, простоит до скончания века.

Поодаль находилась телега, полная высушенных, взбитых ветром трав. Вокруг телеги ходила лошадь, то погружала голову до самых глаз в сено, то одергивала ее, жевала задумчиво. С мягких бархатных губ свисали стебли и один за другим падали наземь.

Появилась женщина с краюхой черного хлеба и кувшином молока. Поставила на скамейку кувшин, из оттопыренного кармана достала желтую эмалированную кружку с отбитым краем, стала лить в нее молоко.

Димка смотрел на Севу сияющими глазами. Он пил молоко и ел теплый хлеб, а Сева разговаривал с присевшей на скамейку женщиной. Дима не слушал, о чем они говорят. Он вытер молочные усы, отщипнул мякиш и стал манить рыжего петуха.

Петух посмотрел на Димку, на хлеб поочередно каждым глазом, затоптался на месте. Димка бросил ему кусочек. Петух в панике отскочил, распустил для равновесия крылья, потом воровато приблизился, клюнул. Есть не стал, заголосил, заохал. Набежали куры, склевали крошки, а петух высокомерно посмотрел на мальчика и зашагал прочь.

Через некоторое время они снова двигались по дороге, местами накатанной настолько, что земля казалась блестящей, будто ее нарочно отшлифовали.

Дорога устремилась под горку, и первые деревья – авангард леса – с поклонами встретили их, а травы поднялись высоко и спрятали сузившиеся колеи.

В одном месте они остановились и слушали журчание невидимого ручья. Снова двинулись в путь и скоро вышли на берег неширокой реки. Местами она разливалась, и была настолько мелкой, что ее, не задумываясь, можно было перейти вброд, местами образовывала затоны. В них медленно кружила темная вода.

Димка сбросил одежду и остался в черных трусах. Не оглянувшись на брата, ринулся вперед, держа как можно выше над головой штаны и рубашку.

Сева смотрел ему вслед, смотрел на его стриженный под машинку затылок, видел нежную шею, ямку в том месте, куда после стрижки отрастают мысиком волосы. Видел его угловатые плечи, острые, топориками, лопатки. Такая незащищенность была в облике его задиристого неугомонного брата, что Сева крепко зажмурился, прогоняя неожиданно выступившие слезы при воспоминании о другом мальчике.

А Димка уже вылез на противоположный берег и следил, как Сева идет по его пути, забирая несколько в сторону. Держит рюкзак в одной руке, а в другой башмаки и брюки. Рубашку Сева не снял, и край ее коснулся поверхности воды и плыл следом, потемнев, став ярче цветом.

Впереди были уже не перелески, не робкие попытки нескольких деревьев образовать для путников пятно тени, - впереди был замерший в ожидании осени лес, и они вошли в него.

Тихо было в лесу. Сквозь кроны пробивались лучи солнца, и по ним, как по золотым трубам, поднимались, клубились испарения. Чудилось, еще минута, и каждую пылинку можно будет различить невооруженным глазом. Ветер, царствующий наверху, не дремал, и лучи вынуждены были медленно кружить, расходиться на широкие веера света, собираться в столбы, толщиной своей под стать стволам, которые одни оставались неподвижными среди постоянного шевеления.

Сева и Дима обходили деревья, то возникали в тенистых местах, четко обрисованные в чистейшем воздухе, то расплывались, становились похожими на негативы там, где особенно мощно пробивалось солнце.

Трава под ногами была редкой. Она изо всех сил цеплялась за жизнь, местами пропадала совсем, обнажала землю, темную, благодатную.

Ударил ослепительный свет – они вышли на поляну. Травы с пожухлыми головками цветов, с коробочками семян, ложились под ноги подсохшими перепутанными стеблями. Из путаницы разлетались в разные стороны кузнечики.

Сева и Дима, не останавливаясь, шли к единственному острову тени посреди поляны, трем бесплодным диким яблоням. Упали под ними на траву, растянулись и сразу услышали звучание леса.

Пролетел шмель, - тяжелый, литой, с золотым позументом на брюшке. Гул полета его был ошеломляюще громким. Но нечем было ему поживиться в августовских наполовину высохших травах. Димка проводил его взглядом. Где-то рядом застрекотал кузнечик, сбился, сконфуженно умолк.

Потом он или другой, этого нельзя было увидеть, отладил инструмент и повел мелодию размеренно, на более низких тонах. Играл настойчиво, всерьез, словно подрядился на весь день, и было ясно, что уже ничто не собьет его с правильно взятой ноты.

Громко и неожиданно прокричала одинокая птица: привет! привет! привет! Смолкла и опять: привет! Но никто не ответил ей, не отозвался.

Утро незаметно перекатилось в день. Он обещал быть по-летнему жарким и долгим. Нужно было пройти через этот день, через лес, туда, где в таинственном одиночестве пряталось от людских глаз крохотное озеро.

Отдохнув под яблонями, они пошли дальше, ни о чем особенно не говоря, лишь изредка показывая друг другу по-детски тонкую березку или потерявшую цвет сморщенную шляпку мухомора.

Снова лес сомкнулся за ними, где уже не дубняк, не ольховник – запели под верховым ветром сосны. Здесь среди плотного слоя насыпавшейся хвои торчали пучки не успевшего потерять желтый цвет бессмертника.

Казалось, соснам не будет конца, но пройдя еще сотню шагов, они очутились на краю откоса, а внизу, в светлой раме песка, разлилось озеро. Невинно и просто оно смотрело на мир, с наивной готовностью отражало его: облако, так облако, зыбко летящая белая бабочка – бабочку. На другой стороне сосны вплотную подступили к низменному берегу. Они тоже отражались в едва заметно колеблемой лазурной воде.

Димка снял кеды, хохоча и визжа, скользнул вниз по рассыпчатой глине обрыва. Забирая ногами песок, он пробежал оставшееся до воды расстояние, влетел в озеро и пошли по озеру медленные круги, всколыхнулось, задвигалось очарованное зеркало.

Димка обернулся, стал размахивать сброшенной на бегу футболкой, сигналил Севе, чтобы он поскорее спускался вниз.

… Они купались, они зарывались в песок. Время летело. После полудня по озеру пошла рябь, оно запылало, рассыпались по его поверхности сотни и сотни ослепительных солнц. Невозможно было смотреть на пляску света, начавшуюся на воде.

- Вот бы тут жить! – горел ненасытный Димка. – Вот было бы-ы! Смотри, палатка, да? Утром встал, наловил рыбы…

- Мог бы и сегодня наловить, - поддразнил его Сева.

- Сам проспал, а теперь на меня! А мне и без рыбы хорошо.

- И мне хорошо, - миролюбиво ответил Сева, лишь бы отбиться от Димкиного наскока.

Идея пожить на озере ему понравилась. Лениво оглядывая золотой пляж, он стал искать место для будущего лагеря. Получалось здорово. В десяти метрах от берега – палатка, несколько выше, где выступали из песка каменные языки погребенных под обрывом останцев - очаг. И ни души кругом. Никому еще не известен этот тихий уголок, лежащий в стороне от проторенных маршрутов. «Вот было бы-ы!» - совершенно так же как десятилетний Димка, подумал Сева и стал соображать, чего ему не хватает для вольного житья на лоне природы. Он лежал, разомлевший на теплом песке, и какое-то время жил мечтой о грядущих счастливых днях на берегу заповедного озера.

Прежде всего, конечно, следует достать палатку. Трехместную, польскую, нежно-оранжевую, из легкой ткани, с плотным брезентовым полом и не пропускающим влагу пологом. Сева однажды видел такую на Алтае, куда ездил со студенческим стройотрядом. Но достать польскую палатку очень не просто. Мало того, что сама по себе она баснословно дорога, еще и хорошенько на лапу придется дать продавцу спортивного магазина.

Так, ладно, палатка. Но не будешь же ты спать на голом полу, внутрь надо стелить что-то мягкое. Матрас? Ватное одеяло? И все это тащить через лес, через брод! Чем-то еще и укрываться надо.

Тут в голову ему пришла гениальная идея – поролон! Легкий и прекрасно сворачиваемый поролон. Но где его взять? Это ж такой дефицит по нынешним временам! Вдруг ему стало смешно. Хотел он этого или не хотел, в голове выстраивалась стройная логическая цепочка: палатка, поролон, складной стол и полотняные кресла, поодаль шалаш с благоустроенным отхожим местом, а у входа в палатку, чтобы внутрь не набивался песок и мусор, он раскинет прекрасный бельгийский ковер. Сева чуть не рассмеялся вслух, перевернулся на живот и дернул брата за ногу.

- Вставай, идем купаться.

Они полезли в воду и долго плескались, хохоча и брызгаясь. Брызги светлыми живыми шариками взлетали в небо и шлепались обратно в озеро, создавая множество беспорядочных кругов, набегавших один на другой.

Потом Сева стал невольно следить за уходящим к дальним вершинам леса солнцем. Грусть неизбежного расставания с мечтой овладела им. Он почувствовал, что город зовет, притягивает, бередит душу.

День угасал. Озеро застыло. Потянуло прохладой.

 

Они шли по проторенному пути, и он показался им более коротким. Оставили позади сосновый бор, не задерживаясь возле яблонь, пересекли поляну. В дубовом лесу Димка остановился. Он хотел поймать жука-рогача. То ли он не умел искать, то ли прошло их время, и все жуки попрятались до весны, - даром он потратил драгоценные минуты.

К броду спустились в тот самый час, когда солнце из огненного светила превратилось в дряблый, изъеденный снизу краем земли малиновый шар.

Вода в реке сделалась оловянной, и только у самого края противоположного берега трепетали на волне нежные багряные отблески.

-Бр-р-р! - сказал Димка и стал раздеваться с видом мученика. Грела сожженная за день спина.

- Что? – засмеялся Сева, – скапустился?

- Ничего не скапустился. Просто холодно на воду смотреть.

Они перешли речку. Только теперь впереди шел Сева, а Димка сзади, страшно удивленный. Вода оказалась парной, теплой. Даже когда она доставала ему до подмышек, он радовался ее прикосновениям, они врачевали, ласкали вконец разбитое тело.

На том месте, где обычно останавливался автобус, было пусто. Проходивший мимо старик сказал, что машин из города больше не будет. Краем глаза Сева увидел вытянувшуюся Димкину мордашку, но стоило ему повернуться, как тот овладел собой, посерьезнел, стал озабоченным, деловитым.

- Что ж, - подавляя желание привалиться к чуть заметно пахнущему бензином сидению автобуса, - сказал Димка, - придется идти пешком.

- Двадцать пять километров?

- А что делать? Иначе мама сойдет с ума, – повторил Димка, еще не до конца понимая серьезность их положения.

Стемнело, когда они вышли на шоссе. Не останавливаясь, шагали по асфальту. Он один светлел у них под ногами, а по сторонам расстилались уснувшие поля, пустынные, полные тайн.

Неожиданно позади них возникло зарево, колеблющийся, неверный свет. Он исчезал, появлялся вновь, с каждым разом все более яркий. Наконец тяжелый грузовик поравнялся с ними, и поднятая над головой рука Севы остановила его.

Они забрались в кузов. Машина рванула, они плюхнулись на какие-то мягкие мешки, устроили из них подобие кресел. Успокоились, обернулись назад, но там уже ничего интересного не было. Пустынная дорога, удаляющиеся огоньки деревни, да кромка леса на высветленной стороне заката.

 

Ташкент – 1981. 2012

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/