ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

9. ГОСПОДА, ПРОШУ СТРЕЛЯТЬСЯ

 

И полетел он вверх тормашками, повалившись в грязь, в чёрные тартарары, к свиньям собачьим…

Так, невзначай, вёртким комаром взлетит крылатое присловье, да вдруг тяпнет за язык. Потом долгонько чешешь его, разбирая, зачем нелепо и не к месту пришпилилось оно, и пытаешься отпустить самому себе невольный грех словоблудия.

Впрямь, где же найдется собачья свинья? Они существа мало что не похожие, а даже совершенно разного класса, и находятся на противоположных сторонах древа природы. Это всё равно что сказать... Даже и сравненья нет, так далеки. Разве “штатский генерал” какой-нибудь. Исправимся:

Полетел он вверх тормашками, в черноту, и повалился в грязь, к свиньям.

Так вернее.

Огляделся наш герой и увидел, что уселся он прочно в старинной, вязкой луже, такой обширной, что большая пятнистая свинья, освещаемая луной на другом конце её, представилась ему не больше пёстрой кошки.

Свинья была рада компании. В её разжиревшем мозгу поплыла приятная мысль: “Вот и ты, человече! Всё судишь обо мне вкривь и вкось, ан сел рядом. Вникай теперь, что одного поля мы ягоды, нечего гордиться и задаваться”.

Вылетела из груди Остапа такая сильная злость, что попадись на пути небольшая гора – размозжило бы гору. Хотел тут же кликнуть Коровьева, чтоб отправил обратно, да передумал. Зачем? Лужа-то – не гибель, а добро в саквояже, столь подходящее здесь, при выходе из лужи, не пригодно ни к чему в других местах.

Всё хорошенько взвесил Остап, помянул осторожно чёрта с его семьёй, после чего поднялся и, раскорячившись как гусёнок от гадкого ощущения мокрой одежды, поглядел вокруг: поле не поле, дичь болотная! Из освещения – только луна в пол-лика сквозь тёмную тучу глядит, да крутая перловая каша из звёзд над головой, да не так далеко желтеет окно то ли избы, то ли трактира, то ли постоялого двора.

– Хорошо тебе, свинья! Ты дома, – сказал Остап, чтобы что-нибудь сказать по этому случаю.

Бережно поснимал он с себя пальцами самые аппетитные комья грязи, взошёл на невысокий пригорок и разложил на нём всё, что смогло отделиться от тела: саквояж, треуголку, шарф и позолоченную пуговицу, которая давно уже висела на нитке и болталась по сторонам, а теперь и вовсе бросила мундир и сбежала с грубым шлепком. Больше невозможно оказалось ничего отлепить.

Остап вытер руки об траву, что густо росла по бугру, и изловчился достать носовой платок. До сей поры сохранялся он в чистоте благодаря здоровой носоглотке хозяина, но наконец послужил ему сполна, так что можно было его и выбросить. Кой-как обтёрся, собрал пожитки и пошёл на огонёк.

Ветер злобно носился по пустырю и лизал холодным языком торчащий дыбом кустарник. Вихрем кинулся он на Остапа, когда тот поднялся из низины, и вцепился ледяными клыками по самые кости.

Немедленно последовал ответный стук зубов.

Вконец измученный, дотащился он до подслеповатых окошек, как и оказалось, постоялого двора. Ворота поздним часом стояли запертые, и пришлось Бендеру постучать довольно настырно под хриплый лай собак, прежде чем стукнул засов и воротина приоткрылась. Из темноты высунулся осторожный нос и грубым мужским голосом спросил:

– Кого там нечистый к себе не пущает, нас угощает?

– Открывай, открывай, свои, – Остап старался по возможности придать твёрдости голосу.

– Свои все дома, а вас узнать мудрено. Черны вы больно.

– В грязь упал. Коляска перевернулась. Да открывай ты, Ерёма неверующий, а то разнесу твою корчму...

– Ишь, сразу и разнесу. Я те разнесу, – заворчал нос, но слова подействовали, ворота заскрипели и стали медленно отворяться.

Остап вошёл и, чтобы не попасть в собачьи челюсти, при луне сверкавшие по обе стороны тропинки, нетвёрдым шагом канатоходца двинулся в дом. Он переступил порог сеней, где его встретила хозяйка в старой понёве, спешно надетой на исподнюю рубаху. В правой руке держала она подсвечник с сальным огарком, левой прижимала к груди платок, наброшенный на голову. Баба оглядела вошедшего сверху донизу и покачала головой:

– Ах-ти, батюшка, где ж тебя так перемарало?!

Остап не успел ответить: хлопнула дверь, прошёл вперёд патлатый хозяин и вперился в ночного гостя. Наконец он разобрал хоть и грязный, но генеральский мундир, и враз сбросил хмурость с волосатого лица.

– Мать, живо простыни свежие барину. Федоська! – крикнул он в избу, – подь сюда, помоги барину разоблачиться. Не угодно ли чего? Может, рюмку водки изволите для сугрева? Али покушать? – добавил он мягче.

“Что сказал бы генерал? Пить, не пить?”

Остап решил не церемониться:

– Комнату без клопов. Переодеться. Огня. И... рюмку водки тоже можно.

– Закусить?

– Тащи.

Мигом завертелось всё в доме. Федоська, которого ожидал увидеть барин, оказался шустрой босоногой девкой лет семнадцати, с упругой косой и в старом сарафане. Она усадила Остапа на скамью, стащила с него сапоги, потом помогла скинуть мундир, хотела было помочь снять портки, но барин отказался. Тогда она взяла свечу и повела его в комнату наверх. Остап шёл, накрытый кожухом, любовался крутыми икрами девки и еле удерживался, чтоб не погреть об них руки.

Пяти минут не прошло, как он лежал в постели на толстой перине, и зубы потихоньку останавливали свой бег. Стук в дверь. – “Войдите”. Вплыла приодетая хозяйка, да внесла на подносе графин с водкой, грибков, рыбы, икры и всего, что можно найти на скорую руку и угодить важному барину.

Пока новый постоялец закусывал, нимало не заботясь о череде, заедая рыбу грибами, а грибы икрою, а в трудных случаях запивая маленькой рюмкой, которая всё благословит, в комнату затесался сам хозяин, встал у косяка и молча стал глядеть, как кушает Остап. Видно, любопытство его было сильно.

– Где ж коляска-то ваша? – спросил он, – может, помочь чем надо? Послать? У меня мужики есть.

– Нет, не надо ничего, – благодушно отвечал Остап. – Уже помогли. Отправили в деревню. Завтра с утра подъедут.

– В деревню? Это какую, Войково, что ль?

– Не знаю. Может, и в Войково.

– И то хорошо. В Войкове добрый кузнец. Мигом справит.

Бендер наконец наелся, откинулся назад и зевнул. Хозяин тотчас заметил и сказал жене: – Ну-ка, сорока, убери поднос.

Баба приняла поднос, но сорока выглянула из неё и не удержалась:

– Вы, чай, в Москву теперь али из Москвы?

Остап открыл рот... и закрыл.

– Чего зря беспокоить барина? – Хозяин мотнул головой: – Пойдём отсель. Добро почивать, – поклонился он Остапу. Прижатая дверью хозяйка тоже пыталась отвесить поклон, но едва не уронила поднос.

– Но, старая, – прикрикнул муж на неё, как на лошадь. Дверь закрылась.

Только они вышли, Бендер завалился на боковую и напрочь забыл о неудачном своём прибытии.

Утром он проснулся, против обыкновения, рано. Причиной тому явилась толстая зелёная муха, которая летала по комнате как военный вертолёт, и норовила совершить посадку прямо на нос.

Остап недовольно поднял голову и собрался уже сказать несколько слов о привычках проклятых мух, однако с удивлением увидел, что как ни рано он встал, Федоська встала, видно, много раньше. Мундир его, и рейтузы, и треуголка, и даже белый шарф – всё висело чистое и глаженое на спинке крепкого стула. Рядом стояли вычищенные до невероятного блеска ботфорты.

Мысли Остапа сразу приняли другое направление.

– Вот грязь. Видно, что никакой химии. Если бы столько грязи навешалось там, где тебя сшили, – обратился он, как видно, к мундиру, – осталось бы только выбросить. А тут не грязь, а французское мыло: даром, что черна да жирна – сама сошла и унесла за собой следы веков.

Мундир, точно, выглядел лучше, чем раньше. То ли, истинно, грязь российская достойна сохранения, то ли Федоська была хороша не одними ногами.

Остап быстро умылся из стоявшего возле кровати в тазу кувшина, с удовольствием оделся и, за неимением зеркала, попытался увидеть себя в оконном стекле. Однако увидел только вчерашнюю свинью, которая теперь брела безразлично вдоль забора и показалась ещё большею в утреннем свете.

– Ну свинья! Верно уж, нанесла на своём веку больше поросят, чем съела репы.

По сказанному выходило, что, хотя Остап и не увидел себя в окне, настроение его от этого не поубавилось. Ему захотелось сей же час к людям: море восторгов, поклонения... Что делает костюм с человеком! Бендер даже ухватился за треуголку, чтобы надеть её на голову, но потом решил, что это будет чересчур.

Он спустился вниз, в большую горницу, служившую гостиной и столовой, где увидел много народу. Прежде всех самого хозяина, хозяйку, Федоську и быстрого полового, бегающего с подносом и не упускающего ввернуть пальцы девке куда-то пониже шеи, так что она только издавала высокий звук и отмахивалась. Все названные крутились вокруг обширного стола, на тёмном дереве которого стояли закуски и разные блюда. Посередине растопырил пузо своё самовар в окружении больших гранёных стаканов с подстаканниками, что сильно смахивало видом на цыплят, рассыпанных вокруг наседки.

За столом сидело человек десять. С угла, ближе к выходу, приютился молодой человек, с виду чиновник, в непривычном для Остапова глаза сюртуке воробьиного цвета, жилетке и прилизанных волосах, расчёсанных от середины. Дальше, вдоль окна, толстый купец увлечённо беседовал с жареным поросёнком. Рядом с ним сидел человек средних лет в пенсне. Определить его род занятий Бендер не смог, понял лишь, что он в паре с женой: крупной дамой, имеющей на голове вид кораллового рифа с мелкими цветными лентами. Она видимо не одобряла беседу купца и взглядывала на него не иначе, как накопив прежде достаточно укоризны. Сама дама, равно как и муж, пила чай с баранками.

Дальше по ходу ютилась какая-то девица, ещё дама – посолидней и потолще, остальные сидели спиной к Остапу, и он не мог их разглядеть. Бендер вышел к столу, где к нему подскочил хозяин. Все взгляды скрестились на нём, отчего наш герой почуял под собой горячий камень пьедестала.

– Хорошо ли почивать изволили... вашество? – спросил хозяин, таращась на звезду, которую Остап уже достал из саквояжа и пристроил на левой груди.

– Спасибо, милый, недурно. Только что-то собаки лаяли всю ночь да петух заорал с утра. У вас что, всегда так?

– Да как же-с, на то она и природа, чтобы кукарекать, – вежливо ответил хозяин и вытер свободный стул, приглашая Бендера к столу.

Лишь только он уселся, как в комнате соорудилась неимоверная тишина: даже самовар перестал дышать. Один только запоздалый комар зудел у окна. Все, вытаращив глаза, глядели на молодого генерала с пламенными бакенбардами. Это можно было принять за восторг, а можно было, наоборот, расценить как конфуз. Остап отнёс это на счёт бакенбардов, но на всякий случай решил пока помолчать.

Никто не хотел сказать первого слова. Наконец решился хозяин:

– Чайку? Закусочки не желаете-с? Свежая сёмга...

– Яйцо всмятку, стакан молока, кусок хлеба.

Гость заметил, что и комар затих. В горнице повисло напряжение. Краешком глаза он глянул по сторонам: за столом перестали пить и кушать и уставились на него. Он покосился на соседа слева, которого до этого не мог разглядеть.

Человек этот показался ему довольно приятным, невзирая на лёгкую полноту. В одежде замечалась претензия на роскошь, присущая оборотистым людям средних лет. Линия, рождённая профилем пухлого подбородка его и протянутая до чувствительно тонкого носа составляла что-то вроде изящного полумесяца.

Изысканный сей господин тоже посматривал на Бендера, но не вытаращиваясь, а покойно, даже чуть лукаво. Едва только он заметил, что Остап изучает его, он тут же с необычайной любезностью спросил:

– Не будет ли великой дерзостью, ваше сиятельство, предложить вам, с моей стороны, чашку чая?

– Чай не водка, много не выпьешь, – ответил с некоторым запозданием Остап.

Эта бородатая в наше время острота в те, видно, времена была известна лишь узкому кругу специалистов, потому что вызвала вдруг общий смешок. Негромко засмеялся и господин, задавший вопрос.

– В таком случае, позвольте, я вам налью своими руками стаканчик, – сказал он и, потянувшись к самовару добавил, не оборачиваясь: – А, хозяин? Что ж ты встал, как тетерев на току? Яйцо, молоко, хлеб его сиятельству. Да живей!

Комар опять запищал. Хозяин повелительно кивнул бабе.

Купец, уговоривший уже поросёнка, шумно вздохнул и заявил:

– Яйца с утра – нынче первая мода в Петербурге. И ещё кофей. Да к кофею подают такие французские кренделя – только понюхаешь, поцелуешь, и нет.

– Вот, пожалуйте, горячий, со взвару, – сосед привстал и деликатно поставил стакан перед Остапом.

– Стакан с ручкой, чай с живучкой, – проокал справа старик с длинной бородой и тоже улыбнулся Бендеру.

– Только куриных яиц не требуют, – продолжал купец, – а требуют всё больше перепелиных. Я как-то у свёкра...

– Какой, право, моветон! – фыркнула жена господина в пенсне. Она повела полным плечом и обратилась к господину, налившему чай Остапу. – Мы с мужем пятый год живём в Петербурге, на Фонтанке, в доме Руднева, знакомы с господами из высшего общества, но с яйцами...

Речь полной дамы оборвалась звоном разбившейся тарелки. При этом Федоська издала опять высокий звук, означающий, что половой использовал общую беседу как повод запустить пальцы куда-то много дальше шеи.

– Цыть, девка, вон поди, – прикрикнул хозяин. Та полыхнула румянцем и метнулась к сеням. В этот момент со двора донёсся шум и звон бубенцов. В раскрытые настежь ворота влетела казённая тройка с крытым верхом и стала у дверей. Хозяин бросил тряпку на лавку и проворно заковылял к выходу. Озабоченный половой, ставивший в это время на стол перед Остапом маленький поднос с молоком и яйцом, чуть не уронил его в спешке, суетливо пробормотал извинение и хотел кинуться за хозяином, но генерал удержал его за порты.

– Невежа народ, одно слово – мужик, – неодобрительно заметил господин слева.

– По-латыни – два алтына, а по-нашему – шестёрка, – смеясь, добавил седобородый старик справа.

– Форменный сексопат, – согласился Остап. Он приподнял руку так, что половой потерял равновесие и повис на штанах, скуля от избытка чувств.

Зазвенели шпоры. В горнице появился высокий офицер в крылатке и треуголке. Живо сняв перчатки, он не глядя бросил их назад, где их с большой ловкостью подхватил хозяин. Офицер расстегнул пряжку, скинул крылатку, из-под которой вынырнул палаш, и замер, увидев Бендера. Усы его пришли в большое беспокойство: они стали вдруг выписывать день и ночь: и начало девятого часа, и окончание третьего можно было прочесть в них. Наконец определившись, они приняли время, близкое к настоящему, – то бишь четверть десятого.

Остап давно не имел усов, потому замешательства не испытал. Он разжал руку, уронив скулившего полового, отодвинул поднос, скинул на него утиральник и поднялся навстречу офицеру, улыбаясь ему как старому знакомому. Не имея понятия о чине прибывшего, он решил отрекомендоваться сам:

– Генерал от инфантерии граф Бендер-Задунайский. С кем имею честь?

– Полковник Чистяков. Но, ваше превосходительство, я не вполне понимаю...

– Я теперь не по службе. Без чинов. Еду в имение к тётке.

Глядя в глаза полковнику, Остап понял, что ответ его мало обманул Чистякова. Гражданским лицам ещё удавалось подпустить пыли, но опытный глаз военного вмиг разобрал костюм самозванца.

– Вчера со мной случился казус: коляска опрокинулась, мундир мой пришёл в негодность. Эполеты вот тоже в чистке, – добавил он, заметив эту деталь на прибывшем.

– Позвольте хотя полюбопытствовать, какого вы, ваше превосходительство, полка? – не унимался полковник.

Этот вопрос Остап парировал неудачно и сразу понял свою ошибку, однако слово не воробей:

– Его величества лейб-гусарского полка имени Кутузова. Да вы присаживайтесь, не стойте, как поп у аналоя.

– Но... позвольте, мне неизвестен такой полк. Объяснитесь, мсье! – сказал офицер, повышая голос.

Остап, в чём никто не сомневается, сумел бы объяснить и это, но... (Опять это “но”. Мелкие частицы речи засорили все углы и закоулки этой книги. И всё-таки придется повторить) но... Ибо это “но” – единственное, что понял Остап, потому что всё остальное было сказано полковником по-французски. Граф Задунайский словил удар ниже пояса. Ему оставалось лишь догадаться по тону, что “мсье”, то есть ему, задали вопрос.

Показать, что он не понял, значило то же, если бы он сказал, что турок или прилетел с Луны, или ещё того хуже, так как это уже смахивало на шпионство. И если Остапа трудно было заподозрить в шпионстве для французов, сие преимущество убедительным не казалось.

– Я объясню вам это недоразумение, полковник, однако не на вашем “бонжурском” языке, а на чистом русском, которому меня учила бабушка, Арина Родионовна. – Остап возвёл глаза, обращаясь, видимо, к бабушке за советом, потом скосил их к столу: лукавый господин с интересом наблюдал сцену. Пожалуй, один он не беспокоился о случившемся, в отличие от всех присутствующих, растерявших вновь дары речи.

Впрочем, не все. Хозяин имел что-то добавить и добавил:

– Мужики мои нонче с утра были в Войково, за лошадью к кузнецу. А коляски-то вашей не видали-с, – вроде между прочим вставил он, из чего следовало, что владелец двора также засомневался в нашем герое.

– Что коляска? Вздор. Может, не готова. А может, в другую деревню отвезли.

– Оно конечно. И подорожная, должно, там же, – глубокомысленно согласился хозяин и посмотрел на полковника.

– Я сию минуту требую объяснения, сударь, – уже по-русски крикнул полковник. – В противном случае я арестую вас как самозванца!

– Что?! – закричал и Остап. – Да как вы смеете, мне! Дуэль. Сей же час. На пистолетах. В двух шагах. Пистолеты! – гаркнул он в ухо хозяину, отчего тот мигом побежал, но, конечно, не исполнять приказание, как некоторые могли бы подумать, потому что никаких пистолетов не было в помине на постоялом дворе.

По мере того, как шум в горнице всё более возрастал, присутствующие за столом всё более поднимались с мест и двигались, – одни в направлении к ссорящимся, другие в сторону и даже в направлении своих комнат.

Иначе всех повёл себя лукавый господин: он боком, бочком обошёл тихонько полковника, который и не взглянул на него, и вышел в сени, а затем во двор. Там, кликнув дворового малого, он сунул ему в руку двугривенный и, оглянувшись по сторонам, приказал:

– Ну-ка ты, армячина, сбегай до подставы. Спроси, есть ли тройка почтовая. Да хорошая чтоб! Пусть пришлют разом.

И “армячина”, поклонившись барину, радостно разглядев двугривенный, повернулся и дунул к яму, видевшемуся за четверть версты от двора.

Господин несколько проследил, туда ли побежит малый, потому как русский человек не очень предсказуем в мыслях и поступках. Приказавший, должно быть, хорошо изучил природу русского человека, но, увидевши, что, точно, малый ускакал туда, куда был направлен, а не в кабак и не в деревню, несколько успокоился. У ворот копошились двое мужиков. Господин пальцем поманил старшего:

– А что, есть куры у хозяина?

– Ась? – мужик был, видно, глуховат или туговат.

– Куры, говорю. А, ну тебя, – он обратился к другому, помоложе и попатлатей:

– Эй, шматок, подь-ка сюда. Что, есть куры у хозяина?

– Есть, – ответил “шматок” с хитрой рожей.

Господин вынул еще двугривенный. – “Слушай”, – и зашептал на ухо малому. Тот только юркал глазами и прыскал в кулак. – “Так сможешь?” – “Смогу”, – “Ну, смотри, как войдёт в дом – на лошадь”, – “Смогу”, – “Да не напутай, пугало!” – “Смогу”, – заладил “шматок”, но монету получил.

Лукавый сосед Остапа ещё раз осмотрелся и пошёл обратно в дом, чтобы не пропустить окончание сцены.

В горнице между тем начиналось что-то несусветное: вынув палаш свой из ножен, полковник Чистяков надвигался на нашего орденоносца, который, однако, не будучи оснащён подобным орудием защиты, искал её вокруг стола, продолжая кричать:

– Пистолеты! Подать пистолеты! К барьеру, милостивый государь! Вы будете секундантом, – добавлял он при этом, тыча в грудь каждому из мечущихся по комнате постояльцев, которые имели несчастье подпасть ему под руку. При этом купец, сидевший на лавке у окна, приняв указующий перст себе к носу, перекрестился со словами: “Чур меня!”; господин в пенсне, получив то же, ответил вдруг: “Помилуйте, душа моя, как же можно?”; молодой человек с пробором вовсе ничего не ответил, а припустил вон из избы. Перст, доставшийся старику, выдернул из него с усмешкой лишь: “Авоська небоське набитый брат”, – ещё одну поговорку, которых у него, видно, было больше, чем волос в бороде.

Взошедший в комнаты застал как раз тот момент, когда Бендер-Задунайский с теми же словами: “Прошу вас быть моим секундантом” обратился сгоряча к хозяйке, чуть живой стоявшей у выхода на кухню. Та с криком “Сгинь, леший” убежала, лишив нашего героя последней надежды. Тогда он воскликнул: ”Даю оспорную! Я даю оспорную!”, слова, которые и сам не мог бы объяснить при иных обстоятельствах, как, на его счастье, последняя надежда в лице лукавого господина появилась на середине комнаты и громко заявила, перебив всех:

– Я готов быть секундантом его превосходительства.

Полковник прекратил преследование и поворотил голову, вследствие чего “генерал от инфантерии” чуть было сам не налетел на остриё, однако ж вовремя остановился.

– Господа, прошу стреляться, – просто сказал странный человек, как если бы сказал: “прошу садиться”, и, подошед к полковнику, спросил: – Ведь вы в состоянии защитить честь русской славы?

После таких слов полковник не нашёлся отказаться.

– Но у меня нет пистолетов, – только и смог сказать он.

– Надеюсь, у вас они есть, – произнёс господин, приблизившись к Остапу. При этом лицо его выразило такую картину, которой позавидовал бы сам Буонаротти.

Возведя на Бендера свой изящный полумесяц он, не шевеля губами, прошептал:

– Бегите в лес, я попридержу.

– Конечно, сей же час я их доставлю. Извольте, – сказал командор и, вставши на лестницу, добавил: – В двух шагах!

В комнате у себя он спокойно взял саквояж и треуголку, затем направился к чёрному ходу, не торопясь спустился во двор, огляделся и пошёл в направлении забора, за которым виднелась берёзовая рощица. Только он пристроил руки на забор, раздался хриплый лай хозяйского пса, и тот не замедлил ухватить Остапа за сапог. Однако беглец своим ботфортом ловко отбросил навязчивый конвой и перемахнул через ограду.

В горнице меж тем происходило вот что. Чистяков сидел у стола, ожидая Бендера. Секундант ходил по комнате, что-то обдумывая. Наконец он обратился к полковнику:

– Где вы собираетесь стреляться, милостивый государь? Здесь, в горнице?

Тот, кому были сказаны эти слова, огляделся. Видно было, что он не задумывался об этом прежде.

– Нет, пожалуй здесь несподручно, – ответил он.

– Я того же мнения. Не пройти ли вам на двор, чтобы лично, так сказать, изучить диспозицию?

– Извольте. А вы?

– Я только распоряжусь и мигом нагоню вас.

Полковник вышел. Секундант прошёл к себе в комнату, где нашёл своего лакея сидевшим у окна и запустившим немытый палец в места, неведомые людям высокого звания, однако же им хорошо изученные. Обозвав слугу Петрушкой и “свиньёй”, он приказал тотчас собрать вещи и спустить их вниз как только приедет коляска. Потом господин выглянул в окно, выходящее на зады, усмехнулся, увидев что-то забавное, и пошёл искать полковника.

Бряцая палашом, суровый офицер мерил шагами небольшой участок чистой и ровной земли у ворот. Лукавый господин направился к нему и, услыхав недальний звон бубенцов, вновь тонко улыбнулся самому себе.

– Заряжают, сей час прибудут-с, – сказал он Чистякову и проводил взглядом подъехавшую тройку. Из коляски соскочил “армячина” и бросился к нему. “Геть-ма, ваше благородие”, – радостно крикнул он на бегу.

Теперь, когда, казалось, всё было готово, секундант с видом командующего встал у входа в дом и скрестил руки на груди, насколько ему позволяло круглое опрятное брюшко.

Вдруг как оборвалось!

Морозным хрустом треснула где-то невидимая доска, рассыпав дробное эхо. Из-за дома с приближающимся лаем ворвались на передний двор спущенные с цепи собаки. Впереди них показалась пёстрая курица, из которой, как из подушки, летели перья. Несчастная, махая остатками крыльев, пыталась взлететь на забор, забыв, что она и раньше летала только во сне.

Сверху бешеный лай собак покрыл крик Федоськи и истошный вопль хозяйки. “Пора”, – решил секундант и сказал громко:

– Всё! Застрелился.

– Что? Как застрелился? Не может быть! – полковник бросился в дом. Только дверь за ним закрылась, из сарая верхом, без седла, выскочил на лошади “шматок” и через открытые ворота поскакал в сторону деревни.

Прибежал хозяин, следом за ним – полковник.

– Ушёл! Утёк! Люди, – закричал хозяин, слыша удаляющийся лошадиный топот за забором.

– Как ушёл? Догнать! – взревел Чистяков, и, вынув зачем-то саблю, опрометью кинулся к конюшне.

– Нет, теперь не догнать, – спокойно сказал секундант, глядя вослед полковнику.

И точно, то ли лошади были не готовы, то ли горячий полковник невпопад суетился, а только выехал он из конюшни тоже на рассёдланной лошади спустя минуты две и с шашкой наголо поскакал за беглецом.

– Убил! Зарезал, – вопил меж тем хозяин, окружённый уже собранием постояльцев, разинувших рты и глядевших по сторонам в поисках убитых и зарезанных.

– А что, много задолжал? – так же тихо и спокойно спросил господин, не опустивший рук в протяжении всего спектакля.

– Два рубля с полтиной, – уже тише крикнул хозяин.

– Запишите на мой счёт, – удовлетворил его секундант.

Шум сразу смолк.

– Мне теперь надо ехать, – продолжал господин, опуская руки. – Эй, Петрушка!

Нагружённый чемоданом и большим ларцом явился лакей и прямиком двинулся к коляске. Господин расплатился с хозяином и тоже направился к тройке, говоря:

– Ну и дела. Непостижимы пути... Ведь каков подлец! Не случилось бы дождя, – почему-то некстати добавил он, взглянув на небо, и сел в коляску. – Трогай, – прикрикнул он на ямщика, коляска развернулась и, переваливаясь через колдобины, поехала в сторону, противоположную той, куда поскакал горячий Чистяков.

Доехав в три минуты до рощицы, карета остановилась. Из-за толстого ствола берёзы вышел молодой генерал с рыжими бакенбардами, в запачканных рейтузах и мундире, потерявшем лоск. Несмотря на плачевный вид, генерал был беззаботно весел и сиял, как звезда, всё ещё болтающаяся у него на груди. Он быстро кинул в коляску свой баул и запрыгнул сам. “Гони!” – ещё раз прикрикнул сидевший в карете господин, и тройка взяла сразу в галоп, безуспешно пытаясь поднять пыль, о ту пору уже намертво влипшую в дорожную грязь и утихомирившуюся до весны. Изредка из-под колеса вывёртывались комья и летели шрапнелью во все стороны, норовя залететь и в саму коляску, предусмотрительно завешанную кожаной занавеской.

– Ваше сиятельство, если не ошибаюсь, граф Задунайский? Весьма приятно познакомиться. Позволю себе, со своей стороны, отрекомендоваться: коллежский советник Павел Иванович Чичиков.

– Чичиков? Я вас знаю, – отозвался весёлый Остап. – Мёртвые души ещё в цене? Или сбили конкуренты? Ну, ну, шучу, – добавил он, видя, как сразу изменилось выражение лица Павла Ивановича. – Я и сам не прочь прикупить чего-нибудь такого стоящего, – и Бендер ласково похлопал по боку своего саквояжа. – Не угодно взглянуть? – он слегка раскрыл створки: взгляд Чичикова юркнул внутрь и с удовлетворением вернулся опять на лицо Остапа.

– Так вы занимаетесь ажиотажем? Или это, так сказать, некоторая акциденция?

– Ажиотажем, господин коллежский регистратор.

– Коллежский советник, с вашего позволения, – поправил Павел Иванович.

– Ну да! Полный ажиотаж, с перекупкой билетов и выходками актёров под восторженную занавесь.

– И не боитесь такие деньги с собой иметь? – спросил Чичиков любезно, с некоторым, однако, напряжением в лице.

– Волков бояться...

– Да, но... Может кто-нибудь и схватить. Ин, взямши-то, махнёт через плетень и айда, след простыл.

– Через плетень я и сам прыгать мастер, – сказал озорно Остап. – Только вот собака, будь она неладна! Ботфорты от собак очень хороши. А мундира жаль.

– Эта беда поправима, с вашими деньгами: нынче же, к обеду, Бог даст, приедем в Клин, там теперь ярмарка, купим что ничто, для дороги. Потом и сами выправите. Только... вы уж такой мундир не заказывайте, – хитро и вежливо улыбнулся Чичиков. Бендер рассмеялся:

– Взлетел петухом...

– Да расстелился лопухом, – Павел Иванович прищурился: – Орден-то ваш... Это никак Андрея Первозванного?

– Его, родимого.

– Взяли там же, где и мундир?

– Да, купил по случаю.

– Интересный вы человек. Какое же звание, позволено будет спросить, носите на самом деле?

– Я? Чистокровный дворянин*1. В своём роде аристократ. Благородный отец рубля и друг закона вроде вас.

– Отец рубля? Не понял, простите, – Чичиков выразил на лице усиленное внимание и придвинул его ближе к Бендеру: – Объясните-с.

– Да в том смысле, что деньги – как дети, и я не жалею сил для появления их на свет и приумножения, берегу, пестую можно сказать, а затем потихоньку пристраиваю их, чтобы занимались делом, работали, а не лежали байбаками. Дети, – их учить надо.

– Истинно, истинно говорите, сударь, именно как отец деток неразумных. Куда же пристраивать хотите этих сорванцов? – Павел Иванович изящно развернул руку в сторону баула.

– Здесь у нас с вами разные интересы, господин коллежский асессор.

– Коллежский советник, господин Бендер. Это разные чины, – суховато заметил слегка обидевшийся советник.

– Простите, Павел Иванович. Да, так вот, – разные интересы: вы на мёртвых, простите, душах специализируетесь, а я думаю заняться более оживлёнными предметами: иконы, драгоценности, червонцы. Не поспособствуете ли, господин тайный советник? В накладе не останетесь.

– С превеликой радостью. – Павел Иванович изобразил на лице своём умиление необычайное, и ещё подчеркнул его, наклонив слегка голову набок. – Восторг вызывает возможность учиться построению жизни мудрым человеком и отцом столь многочисленного семейства.

Они весело рассмеялись, однако вынуждены были умолкнуть, так как коляска внезапно прыгнула в сторону, а потом сразу провалилась в яму. Приятели подождали, когда коляска выедет на ровное место.

– Далеко ли путь держите? – спросил, наконец, Чичиков.

– Всё равно. А вы?

– К Артемию Владимировичу Колошеву. Здешний тверской помещик, я у него в гостях. В Москву ездил по делам, теперь еду назад. Дня через три собираюсь в Петербург. Коли составите компанию – почту за честь, если...

– Если не отягощу, извольте. Я человек свободный, забот не имею.

– И славно! Завтра до захода явимся в Травяное.

Коляску опять тряхнуло так, что господа сочли за благо прикрыть надолго рты, чтобы не прикусить языков. Дорога, хотя и хорошо накатанная, пошла лесом, и корни дерев, как огромные черви, кой-где вылезали из земли, заставляя рессоры напрягаться в полную силу. Остап глядел по сторонам, разглядывая вековые стволы сосен и елей, кустарник, местами перемежающийся с березняком, чувствовал свежий воздух, пожалуй даже чересчур свежий по осеннему времени, так что он подумал купить помимо сюртука и шинель, на манер чичиковской, на медведях, в которой Павел Иванович убаюканно сопел, сидя напротив. Далеко, на сто вёрст и сто лет, улетел из головы Остапа постоялый двор с дотошным полковником. Он уже и думать о нём забыл, представляя себя на Невском, в собственной коляске с ливрейными лакеями. Виделось ему высокое старинное здание, всё в огнях, бальная зала, дамы, музыка, Пушкин с Гоголем в углу, четвёрка генералов за зелёным сукном, шампанское и всё такое... Всё было захватывающе ново, захотелось ему вписаться в эту жизнь, чтобы никто вдруг не спрашивал: “Ваш билет, гражданин!” Здесь, здесь состоится подлинная история остепенившегося, наконец, комбинатора, здесь заржавеет якорь его поистрёпанного бурями корабля. Эй, присяжный, или как там тебя – пристяжной, – гони!

 

 

10. БОЛОТНАЯ КОРОВА

 

– Чудно гуторит барин, – говорил Селифан Петрушке, снимая с коляски барский чемодан, чтобы нести его в дом. – Чай, нездешний?

– Чево нездешний! Наш-от не станет якшаться абы с кем. Вона, вишь, и бричку ему скуковали самостоятельную, – важно отвечал Петрушка.

– Ипоксит! Эй, Ипоксит! Где ты, бревно опоясанное? – раздался голос Бендера из-за “самостоятельной” брички.

Чернявый толстяк в новой красной рубахе из александрейки, подпоясанной грязным обрывком толстой верёвки, в портах и онучах, доставшихся ему, верно, от прадеда, вынырнул из-под лошади, нежно похлопал её по круглому лоснящемуся заду и определил: “Побегает ишо”.

– Что ты там нашёл, раззява? Тащи вещи в дом!

– Ужо, – вздохнул толстяк и лениво понёс барский баул.

Рубаху эту купил Остап в ярмарке, там же, где и самого слугу, поначалу назвавшегося Мордальоном, но немедля перекрещённого Остапом в Ипоксита. Ипоксит явился на свет по предложению Чичикова, объяснившего коротко, что барин без слуги, всё одно что без сапог. Вымазанная дёгтем физиономия и куцый бараний тулупчик на голое тело не произвели на Остапа впечатления:

– Экий ты, братец, беспризорник. Мыть тебя надо.

“Мордальон” Ипоксита был тут же помыт и на него была надета обнова, по причине чего новый слуга ходил весь день без тулупа: уже через полчаса он посинел от холода, что, правда, придало ткани нежный оттенок.

Бричку с лошадьми “скуковал” Бендеру тоже Чичиков, сначала подобравший одежду, лучшую из того, что можно было найти. На бричку Остап дал, по слову Павла Ивановича, три тысячи и попросил его как знатока подобрать хорошую упряжку. Тот пошёл так яростно торговаться с барышниками, что приодевшийся командор устал слушать и увлёкся ярмаркой, где...

Впрочем, об ярмарке потом. Теперь Остап изучал идущего за Павлом Ивановичем хозяина – саженного, сухопарого, в охотничьем казакине и с ружьём на плече.

Верно, сосновые да еловые лапы Травяного сильно продрали шевелюру охотника. Остались лишь длинные, тонкие пряди чёрных волос, поминутно свисающие на невысокий лоб. Лицо пониже лба надёжно укрыла густая заросль: борода, вздымающаяся букетом от кадыка, усы, бакенбарды, между которых цвела бугристая картофелина носа. Впрочем в носу, как и в костистых ушах, тоже наросло порядочно сапожной щетины. И хотя в сумерках его можно было принять за лешего, это был милый, добрый человек.

Хозяин растопырил руки, держа на весу невидимую бочку:

– Этакой молодец вы, Павел Иванович! Какого гостя привезли! Медовик-целкóвик, право дело.

Остап и впрямь смотрелся превосходно в новом синем кунтуше на енотовом меху, с ярко синими шнурами, в синих же шерстяных брюках и ботфортах, которые он ни за что не хотел снимать. На голове вместо треуголки лихо сидел тёплый картуз, отороченный седой мерлушкой.

Тяжёлая бочка опустилась на плечи гостя:

– Колошев, Артемий Владимирович, смею представиться, здешний помещик. Милости просим в Травяное. Экой вы казистый, право дело! Проходите, проходите в дом.

Восторженно взглядывая на Бендера, охотник ухватил приятелей под руки и потянул к крыльцу:

– Я ужо распоряжусь. Днесь клянчил по болотам, устал. На возверток полесовал, пошарил по еланям: будет дичь к ужину.

Он проводил их до гостиной и выходя добавил: – Вы, Павел Иванович, почитай, здесь свой. Побудьте гостю за хозяина.

– Что значит казистый, Павел Иванович? – спросил Остап у Чичикова.

– Я полагаю это слово, как авантажный, – склонив голову и хитро сощурившись ответил тот, – а вы сейчас таковы-с.

Остап задрал правую бровь и начал снимать кунтуш.

Только успели разоблачиться, в соседних с гостиной комнатах послышался лёгкий шум. Открылась правая боковая дверь, в гостиную быстро вошла девушка в светлом клетчатом платье. “Авантажная дочка Колошева”, – решил Бендер. Чичиков слегка расшаркался:

– Добрый вечер, сударыня. Позвольте рекомендовать вам необычайного приятеля моего: господин Бендер, в некотором роде граф Задунайский. Не так ли, господин граф? – он глянул на Остапа.

Командор с достоинством перенёс рекомендацию.

– Очень приятно. Глаша, – представилась девушка, улыбнувшись лицом и глазами одновременно.

– Рад знакомству, Глафира Артемьевна.

– Не Глафира, а Аглая. И не Артемьевна, а Сергеевна, – она засмеялась. – Артемий Владимирович мне дядей приходится. Я живу у него шесть лет, с тех пор, как...

– Да-с, шесть лет тому сиротой осталась Глашенька, – закончил за неё дядя, подошедши неслышно сзади в гостиную.

Бендер внимательно поглядел на девушку, слегка, кажется, её смутив.

Аглае шёл уже двадцатый год. Ловко сложённая, хотя и слегка худощавая, из тех натур, что не растекаются в старости квашнёй, а держат дом, внуков и хозяйство с улыбкой да приговоркой, она одухотворена была трогательной простотой. Ни одна из мягко отточенных черт её лица не отвлекала на себя взгляд, как отвлекают неправильности, а устремляла его сразу на удивительные карие глаза, прикрытые, словно полочкой, тёмными бровями.

– Очень интересно. Пардон, очень приятно, – поправился он.

Глаша, будто в ней вспыхнул огонёк, ответила коротким реверансом, затем села на диван, жестом указала Бендеру место рядом и напустила на себя забавную чинность:

– Сава бьен?

– Что сова?

– Вы, граф, не говорите по-французски?

– Я говорю на четырёх языках, включая литературный, однако предпочитаю русский, – парировал Остап.

– Верно, граф, истинно! Русский язык богаче, право дело. Звучен, красив! – горячо поддержал Колошев. – Полагаю, и Павел Иванович такого мнения.

– Несомненно, Артемий Владимирович, – сказал Чичиков. – Мы, русичи да кривичи, по берлогам сидючи, то и ценим, что не понимаем. Русский язык мужику отдали – подавись. А сами всё на французском, или как изволил выразиться граф, на “бонжурском” о жизни рассуждаем.

– Впрочем, я не против иностранного, – пошёл на выручку Глаше Остап. – Просто я долго жил за границей, в Болгарии, и мне надоел турецкий язык.

– Вы и по-турецки говорите? – распахнула глаза девушка.

– Да, – уверенно соврал Бендер, не без оснований полагая, что на этом языке к нему никто не обратится. – Мой папа был турецко-подданым.

– Как интересно!

– Так вы турок? – удивился Артемий Владимирович.

– Нет, я уроженец России, и мама русская.

– И няня у графа была, Арина Родионовна, – добавил Чичиков, хорошо разобравшийся в графской родословной.

– Расскажите о себе, господин граф. У вас, как мне думается, интересная жизнь, не что у нас, затворников, – попросила Глаша. Она села удобнее, достала из-за спины каштановую косу и начала её теребить, зорко глядя на Остапа.

Командор выпрямил плечи и понёс околесицу. Цветасто и живо описал он своё детство на юге Малороссии, следя за своими выражениями и не позволяя появиться в речи более поздним понятиям. Время от времени он поглядывал на Чичикова, то ли в поисках поддержки, то ли в надежде на помощь, коль скоро он далеко заедет. Но Павел Иванович во весь рассказ Остапа умильно щурился и повесил на лице такую сладкую ватрушку, за которой решительно ничего нельзя было разглядеть. Когда же Бендер рассказал, как он во главе отряда болгарских повстанцев взошёл на неприступную турецкую крепость и разбрасывал янычар под звуки марсельезы, Чичиков и вовсе склонил голову на бок от восторга, вспоминая, видимо, подробности несостоявшейся дуэли графа с полковником.

– А этот, простите, шрам... тоже оттуда? – смущённо спросил охотник и указал на свой кадык.

– Оттуда, – махнул рукой Остап. Он и забыл про шрам, так к месту упомянутый. – Кривая сабля янычара меня во мраке догнала.

– Право дело, вы настоящий герой, граф, – выразил свои чувства Колошев. – Я тоже состоял в ополчении против француза, знаю, каково идти на редут под ядрами.

– Дядичка был пехотный капитан, – добавила поражённая рассказом не менее других Глаша. – У него медаль имеется за геройство.

– Да что, – смутился Артемий Владимирович, – мальчишка был бесшабашный. За Россию хотел воевать, дело прошлое. Расскажите-ка вы лучше, как с благодетелем нашим, Павлом Ивановичем, знакомство свели. Он-то, светоч наш, ни словом об этом не обмолвился.

Остап лихо съехал на другую колею и в тех же живописных подробностях начал расписывать, как он, выехав из Москвы, оказался у постоялого двора, как из брички выпал в грязь и кучер укатил без него, не заметив пропажи.

– Так и не вернулся? – ахнула Глаша.

– Нет, не вернулся.

– Да как же? Вы, чай, кричали?

– Нет, – засмеялся Остап. – Я как спал, так и не проснулся сразу, больно мягко упал, грязь-то у нас как перина. Проснулся от сырости – нет брички. Улетела бричка. Смотрю: лужища, Чёрное море в миниатюре, болотное королевство, и я в этом королевстве сижу по самые эполеты, как бегемот.

– Бегемот? – переспросила Глаша.

– Ну да, болотная корова по-нашему так называется. Водится в прудах Африки.

– Как интересно! Какая же она из себя, эта болотная корова?

– Серая. Ростом с небольшой сарай и формой тела похожа на корову, только пошире. Голова другая тоже – морда лягушачья да два зуба, как пни, торчат из пасти.

– Страх какой! Не приведи Бог, приснится эдакое. Так вы и в Африке бывали?

– Нет, это из области натуральных знаний.

– С’эс манифик... Простите, я... это удивительно.

– Да-с, чудеса в мире непреходящи, – изрёк наконец Павел Иванович. – Вы, граф, интересный собеседник, кладезь науки и знаний о жизни. Так и представляешь себе турецких янычар, вздетых прямо на вашу шпагу аки, пардон, на шомпол, – он сделал лёгкую паузу, – перепелов да цапель.

– Что же это! – вскричал Артемий Владимирович и вскочил с места. – Хорош хозяин, морит голодом. Да вы уж должны простить меня, – извиняющимся тоном прибавил он, покидая гостиную, – больно рассказывать вы мастер, заслушался, право дело.

Павел Иванович поднялся тоже и начал ходить вдоль стен, разглядывая рога, во множестве висевшие под потолком. Остап перевёл взгляд на Глашу и заметил, как она отвела быстро глаза и задумалась.

– Обратите внимание, Остап Бертович, каков наш хозяин охотник: до десяти косуль да оленей в год добывает, – сказал Чичиков.

– Остап Бертович? – удивилась Глаша. – Как же вы, говорили, русский?

– И повторю, Аглая Сергеевна. Имя Остап – малороссийское, откуда я родом, а все остальное – от батюшки в качестве наследства.

– Велико ль наследство? – как бы между прочим спросил Чичиков.

– Да, длинновато, – понял по-своему Бендер. – Полное имя: Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей.

– Граф Задунайский, – закончил Павел Иванович. – Только я позволил себе спросить в другом смысле: есть ли имения, людишки?

– Экой вы право, Павел Иванович, – нарочно возмутилась вдруг Глаша, – разве это важно в человеке!

– Увы, и это тоже, драгоценная Аглая Сергеевна, – сказал Чичиков. – Пути праведных устланы каменьями. Хорошо как бирюзой да сердоликом, а чаще-то всё булыгой да битым кирпичом.

– Нет, нету именья у меня пока, – сказал Остап. – А людишки? Вчера появился первый.

– Мордальон? – уточнил лукавый приятель.

– Да, Мордальон Первый. И то: не одно имя, а и повадки все королевские. Во-первых, ленив страшно. Во-вторых, полено поленом – туп да занозист. Что вы смеётесь, Павел Иванович? Вы же мне его и присватали.

– Каюсь, каюсь, – замахал руками Чичиков, – Да может он и ничего, пообобьётся – пообтешется?

Тут раскрылась дверь в столовую, и появившийся Колошев пригласил к столу.

За ужином Бендер совершенно уморил всех рассказом об ярмарке. Его взгляд был остёр, ухо немало наловило слов, которые он поворачивал теперь под новыми углами, отчего знакомая картина ярмарки казалась им с другой, забавной стороны. Окончил рассказ он так:

– Иду, обвешанный уж медвежьей шубою, и встречаю тоже медведя, но живого. С кольцом в носу, от кольца – верёвка к мужику тянется: чтоб не потерялся.

– Мужик? – смеясь, спросил Чичиков. Остап пожал плечами:

– Кто их разберёт. Неважно. Медведь этот учёный, пляшет, ревёт, когда надо, ложится, лапами аплодирует – словом, кандидат наук. Мужик им командует и деньги собирает. Подходит навстречу другой...

– Медведь? – опять спросил Чичиков.

– Мужик. Пьяный в стельку. Идёт к медведю и лезет целоваться. Хозяин зверя смекнул, приказывает ему: “Ну-ка, Михайло, покажи нам, как пьяный ходит”. Мишка пошёл по кругу вразвалку, пьяный за ним, кто кого передразнит. Народ собрался, хохот стоит. Мишка пошатался малость, и бух! – вроде как пьяный упал. Мужик к нему и давай поднимать: вставай, мол. Тут хозяин и скажи: “А теперь ты, дурень, покажи, как медведь пляшет”. И что вы думаете?

– Показал? – хохоча, спросил Колошев.

– С песнями. “Ходи хата, ходи печь”. Талантливый мужик пошёл. Не хуже медведя.

– Предлагаю тост – за талант, – сказал Чичиков.

– За талант мужика и графа, – воскликнул Колошев.

– За ваши таланты, граф, – добавила Глаша.

 

• • •

 

На другое утро Остап был разбужен у себя в комнате ружейным выстрелом. Он подскочил к маленькому оконцу флигеля: картина, которую он увидел, оказалась довольно неожиданной.

Артемий Владимирович, словно и не спавший, стоял на дворе в том же охотничьем казакине и башлыке, закрывшем вовсе лицо его. Он внимательно разглядывал доску, привязанную к дереву. “Хорошо, чуть выше”, – сказал он наконец, и пошёл к дому. Остап не успел выпустить его из виду, как раздался ещё один выстрел: доска разлетелась на две половины в разные стороны. “Уж не Чичиков ли балуется с утра”, – удивился он. Но нет, мирно ещё дремал наш лукавый приятель. От дома побежал к обломкам доски какой-то юноша, тоже в охотничьем костюме и сапогах. Подхватив трофей, он звонко крикнул: “Есть, дядичка!”, и обернулся: это была Глаша. Она хорошо смотрелась в мужском костюме, и потому ещё, что лицо её горело румянцем на утреннем холоде. Косу она туго свернула под шапку с меховыми ушами, глаза сверкали радостно и победно: “Давай, дядичка, ещё!” – “Нет, хватит, проказница, гостей перебудишь”, – отвечал нетвёрдо Колошев, но не мог скрыть, что и ему нравится это занятие и он не прочь повторить. “Ну пожалуйста, дядичка, привяжи”, – просила Глаша. – “Хорошо, хорошо, но, право дело, последний разок”.

Остап отпрянул от окна, будто испугавшись, что его заметят. “Вишь ты, пострелёнок”, – пробормотал он и стал одеваться.

До сих пор имя “Аглая” Остап слышал в жизни редко, кажется, всего раза два; это имя отчего-то связывалось у него со своенравным, жёстким выражением лица, неприятно напоминая о поджатых, капризных губах. Нынче оно углом встало в мозгу, разрушая ассоциации.

Он просунул руки в рукава кружевной рубашки и поймал себя на том, что раздражён и не мог никак найти причины своего раздражения. Он прекрасно выспался, ужин намедни превзошёл все ожидания, с отменной водкой на рябине, настоянной по рецепту хозяина. Из чего вышло вдруг дурное настроение, он не понимал. Нетерпеливо натягивал он дурацкие галифе, которые больше напоминали ему толстые кожаные кальсоны, или, как их называли еще ранее – лосины, и оглядывался, словно в поисках предмета, навеявшего внезапное раздражение.

От угла вдоль стены разбросалось его имущество, напоминая лавку случайных товаров. В раскрытых наспех баулах валялись диковинки, скупленные на ярмарке: медный походный тульский самовар, изображавший по виду большой чайник, стоял на медвежьей шубе; маленькие валдайские колокольцы выглядывали из-под песцовых рукавиц, волчий капкан... Остап заметил среди вещей свою звезду Андрея Первозванного, и вдруг понял причину расстройства: всему виной его проклятое пижонство. Он вспомнил, как вчера вдохновенно врал, и один из слушающих уж наверное знал, что он врёт. Хорошо, если один. И кому врал! Милым, доверчивым людям.

Он вспомнил, как перед сном пришёл пожелать покойной ночи Чичиков, как он в тонких выражениях похвалил Остапа за основательность в житейских делах, по обычаю своему склонив набок напомаженную голову, и отдал Бендеру сдачу с трёх тысяч – восемьдесят семь рублей.

– Три рубля, буде на то ваше милостивое соизволение, мною удержаны-с. За постоялый двор. Хозяин очень гневался, невозможно было сделать ничего, пришлось заплатить. Вот-с, остальное извольте получить.

Остап небрежно отказался: “Возьмите себе, Павел Иванович, вы хлопотали”. – “Благодарствуйте”, – ласково посмотрел на Остапа коллежский советник и положил деньги в рукав. Всё лицо его выразило такую благодарность...*2

Опять со двора донёсся звук выстрела.

– Какой я пижон всё-таки! – сказал громко вслух Остап. – И пошляк!

– Чего изволите, барин? – всунулся в дверь Ипоксит, нетвёрдо усвоивший новое имя и отзывающийся на всякое похожее слово. Необъятный простор лица его сообщил, что проснулся он позже барина: глаза ещё не прорезались.

– Прочь пошёл! Не звали тебя пока, – сказал командор.

– Коли бы я знал, – буркнул Ипоксит, притворяя дверь.

– Ты не знать, ты чувствовать обязан! – крикнул, не сдержавшись, Остап.

Он быстро оделся, сверху набросил крылатку, приобретённую в том же Клину, и спустился во двор.

– Доброе утро, травяные охотники, – нарочито бодро начал он. – Аглая Сергеевна, умоляю вас, не попадите мне в зрачок. Он у меня сейчас огромный, как мишень.

– Отчего это, граф? – засмеялась Аглая.

– От удивления, отчего же ещё. В настоящий момент вы напоминаете мне Афину-Палладу. Жаль, что вас сейчас не видят древние греки, они сложили бы о вас прекрасный миф. Представьте: Аполлон и Аглая-воительница, олимпийские состязания по стрельбе из механического лука. Вот и главный приз, – он оглянулся по сторонам и поднял обломок доски: – “Рог изобилия” из одноимённой части единорога. Не путать с изобилием рогов, украшающих все виды, классы и семейства крутоголовых рогоносящих. Сей приз украшен, видимо, античным бриллиантом, – добавил Остап, нащупав гвоздь. – Тем лучше. Таковым его вручит победителю Геракл, внебрачный, и потому любимый сын Зевеса.

Смех Аглаи и “дядички” прервал его выспреннюю речь.

Остап замолк, переводя дух, но ненадолго. Из двери флигеля вышел Ипоксит. На рубаху, после вчерашнего, он натянул свою овчину. Генеральский мундир болтался у него в руках, вычищенный и отправляющийся на просушку.

– А вот и Пан! Пан или пропал? По-русски Пан, по-латыни Мордальон, что в переводе с латыньского означает “медальный профиль”. Чем не бог – полусапог?

– Нам панами быть негоже, – насупился Ипоксит, чувствуя, что смех, разобравший охотников, относится к нему.

– Ох, негоже, ох, негожа наша рожа из рогожи, – не унимался Остап. – Тебе, Ипоксит, как заправскому Пану, недостаёт рогов и копыт. Я, как специалист по названным материалам, даю священную клятву нацепить на тебя эти знаки отличия буде токмо возможно. Ну-ка, полупан, прекрати панику и кланяйся богине Аглае, победительнице олимпийского тюрнюра. Але!

Расшалившаяся девушка грациозно отставила ружьё и встала на цыпочки, разведя руки и выгнув пальцы, как у античной статуи. При этом она сделала уморительно серьёзное лицо, вполуоборот наклонив голову.

Остап приблизился и встал на одно колено. Растерявшийся Ипоксит поднял над собой мундир, чтобы не запачкать, и тоже отвесил поклон, чем опять рассмешил всех.

– Ой, уморил, – сквозь слёзы проговорил Артемий Владимирович, – весёлый господин, право дело.

– Граф, – ожила Глаша, – поедемте после завтрака кататься. Дядя даст нам по такому случаю свою гнедую пару.

Бендер вспомнил, что в жизни лишь один раз ездил верхом, между двух горбов, на верблюде.

– Я больше люблю гулять пешком. Располагает к раздумьям и мечтаньям. Что делать – поэтическая натура.

– Вы ещё и поэт вдобавок? Не много ли талантов на одного? – девушка кокетливо взглянула из-под полочек-бровей.

– В самый раз. Я учился по методу Леонардо да Винчи: всему понемногу, да эдак как-нибудь. Впрочем, иногда выходило конгениально.

– Тогда вы мне напишете в альбом. Он у меня совсем пустой, и мы начнем сразу с гениального, – она сверкнула глазами и побежала в дом.

– Пойдемте и мы завтракать, – сказал Артемий Владимирович. – Всё уж готово, да и Павел Иванович поднялся, поди, от нашей пальбы.

За завтраком, когда пришёл сияющий ловец мёртвых душ и все собрались, Глаша опять обратилась к Бендеру:

– Остап Бертович!

У “дядички” от удивления разошлась на лице щетина, и мохнатые брови приотворили глубокие бусины глаз.

– Остап Бертович, – продолжала Глаша, – расскажите ещё что-нибудь об ярмарке.

– Что рассказать? Я вчера уж всё описал. Разве вот это, – он помолчал и начал:

– В самой серёдке, куда я добрался, будучи основательно нагруженным, увидел я большую толпу. Отчего она образовалась не знаю, опоздал. Только замечаю, как в те массы народные вторгается плюгавый мужичонка, по говору – владимирский, с “оканьем”. И весь-то он обвешан капканами разных конструкций. Втёрся в народ и кричит: “А вот крысоловки, мышоловки, капканы про всяку тварь, от малых зверей до нетопырей! Мышоловка пять копеек, капкан – полтина”. Ну, как начал вопить, стало ясно, что подвыпил он порядком, еле на ногах стоит. Народ веселится, интересуется: “Как они ловят-то?” – “А вот”, – отвечает, берёт в руки мышеловку, и пробует нацепить проволоку в ловчее кольцо, да не может, потому как в известном состоянии это много труднее, нежели богатому войти в Царство Небесное. Кончилось тем, что пружина соскочила и поймала его за палец. “А-а-а, вот она-ся работает-та!” – заорал мужичонка, подняв на пальце вёрткую машинку. Все, конечно, смеются, как вы сейчас, а покупать не спешат: что с пьяным-то возиться. Видит он – нету интереса. “И-ех! Копейку скину!” Махнул эдак рукой неловко и упал, загремев всеми железными зубами. Народ, понятно, врассыпную. Мужик поднялся и сам себя удивлённо спрашивает:

– Мышь перевелась, что ли?

Остап столь ловко передразнил последнюю фразу, что Чичиков прыснул в жилетку а потом сказал:

– Эдак нельзя, граф. Такие истории надобно слушать на досуге, без кофею. Того гляди, поперхнёшься с вами.

 

• • •

 

На опушке было ветрено, холодно. Аглая Сергеевна, одетая вновь в охотничий костюм с тою разницей, что толстая каштановая коса получила вольную, тихонько шла рядом с Остапом по сырой тропинке и молчала.

Лес побледнел. Всё, что могло улететь, улетело, всё что отжило – умерло. Оставшееся попряталось в укромные местечки и притаилось там, оберегая жизнь и тепло. Природа устала плодить и размножать, и теперь заботилась лишь о сохранении умноженного. Отдельные неприкаянные существа, вроде воробья или галки, потерявшиеся во времени, внезапно появлялись откуда-то, проносились с шумом и криком и пропадали в другой стороне, в никуда.

Не сговариваясь, они остановились в десяти шагах от конца опушки.

– О чем вы думаете, граф? – спросила Аглая.

– В данный момент о вас, воительница, – ответил Остап.

– Ой, смотрите, галка! – девушка побежала вперёд, подняла ком земли и бросила в небо. Галка давно улетела.

– И что вы обо мне думаете? – она осталась стоять там, где бросила ком – в нескольких шагах впереди.

– То, что вы, Аглая Сергеевна, прекрасны в этом костюме.

– Ну нет, это комплимент. А вообще я этот костюм люблю. Только в нём я лучше сзади, – она засмеялась и резко повернулась на каблучках.

– Сделано с умом, – прокомментировал Остап. – Костюм удачно подчёркивает талию, галуны изящно повторяют рельефы спины, меховая опушка сочетает в себе красоту и разумную практичность.

– Вы несносны, граф! – повернувшись, воскликнула Аглая и сделала строгое лицо.

Серебристая паутинка, каких много летает по осени, зацепилась за ухо. Остап непроизвольно провёл ладонью по щёке.

– Вы любите танцевать? – спросила вдруг девушка.

– Люблю, танго. Отчего вы?..

– Танго? Это новый танец? Из-за границы? Из Болгарии?

Паутинка продолжала неприятно щекотать.

– Я в Болгарии не был.

– Но как же, вы говорили... – она подошла ближе и заглянула ему в глаза.

– И по-турецки я не умею, из французского знаю двенадцать слов, и вообще всё соврал.

– Да для чего же, граф?

– И не граф я! Просто Остап Бендер – мещанин во дворянстве! – командор с наслаждением уничтожал пункт за пунктом созданную им биографию.

Аглая внимательно смотрела ему в лицо:

– А может, вы и не Бендер? И не Остап?

– Ну нет, – командор невесело усмехнулся, – это как раз правда.

Запоздалая серебряная паутинка натянулась тонкой невидимой нитью и чуть слышно зазвенела, запела в ушах.

– Я действительно Остап Бендер, потомственный путешественник. Не вполне, правда, счастливый человек, но эта болезнь не заразительна и тем более не смертельна. Правда и то, что мне действительно доставляет удовольствие видеть ваше смеющееся лицо. Мне нравится ваш дядя, ваше Травяное...

– Вы одиноки, Остап Бертович.

Невидимая серебряная нить превратилась в туго натянутую струну и произвела на свет нестерпимо высокую ноту под безжалостным смычком.

– Вы, Аглая Сергеевна, по видимости, жалеете меня? Напрасно! Я сильный, свободный человек, и не люблю жалости. Это рабское чувство. Я свободный человек, и сам ни о чём и никого не жалею.

Струна вдруг оборвалась с болезненным звуком и исчезла вместе с летящей паутинкой. Наступила глухая тишина.

Девушка медленно отступила два шага назад.

– Вы плохо знаете себя, Остап Бертович, и совсем не знаете меня. Вам кажется, что вы сильный, свободный, а вы, а вы! – она промолчала последнее слово и побежала к дому.

Когда Остап вернулся, он увидел Павла Ивановича гуляющим под руку с Колошевым. Чичиков рассказывал о том, что он делал в Москве, ругал чиновников в земельном департаменте и жаловался на безденежье:

– ... как сказали мне, сколько, чуть меня родимчик не хватил. Что берут! Берут не просто, а со знаньем дела, даже на развод не оставят, во как берут. Куды нам! только учиться у них в пору. Мы, грешные, ловчим, и о нас говорят: жулик, подлец. Да наши ловкости в сравненьи с теми, что сбитень против царской водки! Правят, говорят, Россией! Думают о ней. Да правят-то, как одна задница может править, прости Господи, и думают о ней тем же архипелагом. Так и идёт сотни лет задом наперёд, покуда в яму не свалится! Нету спасения от крючкотворов, хуже чумы, язва народная.

Колошев только поддакивал. Слева у конюшен наблюдалось оживление: Селифан с Петрушкой чистили лошадей, испуганно поглядывая на разошедшегося барина. Поодаль чистил затылок Ипоксит, запустив в него грязные пальцы.

Подошедшего Остапа встретили с недоумением:

– Где ж Глашенька-то? Ай разошлись? – спросил Артемий Владимирович.

– Разве не дома она? – удивился Бендер. – Пять минут назад убежала домой.

– Нет, не пробегала вроде... Эй, Кулыга, Матрёна! Поищите барыню. Может, в доме, а нет, так сбегайте до опушки, не случилось чего.

В доме все забегали, не нашли, и побежали Кулыга с Матрёной за ворота, а за ними ещё пятеро незваных, бестолково суетящихся за компанию. Разбежались по сторонам, причём один из компании припустил вовсе в другую сторону, на зады. “Вот ведь бестолочь”, – только и сказал Колошев.

Однако не прошло трёх минут, и тот бестолковый привёл из-за дома Аглаю Сергеевну, слегка побледневшую но спокойную, объяснившуюся тем, что зашла с дороги в беседку поискать книгу.

– Что, Павел Иванович, собираетесь потихоньку? – спросил Бендер.

– Да, думаю завтра с утра ехать. Вы-то не передумали? – как всегда хитро поинтересовался Чичиков.

– Нет-нет, я с вами, – быстро подтвердил Остап и пошёл отдать распоряжения Ипокситу, нанятому в слуги, но исполняющему обязанности и кучера, вернее, не исполняющему прилежно ни того, ни другого.

Остаток дня до вечера прошёл как-то невесело. Артемий Владимирович грустил о скором расставанье. Чичиков продолжал, кажется, ругать про себя правителей, а может изыскивал новый способ объехать их. Очевидно, душа его противилась несправедливости и он мечтал всеми силами не отстать от “народной язвы”.

После обеда Глаша сказалась нездоровой, чем сильно удивила “дядичку”, и с головной болью ушла к себе. Остап вообще замолк.

Только ввечеру собрал всех в гостиной весёлый огонь печи, которую велел затопить хозяин. Глаша явилась в том же клетчатом платье, что и прошлый вечер, показавшись присутствующим не только выздоровевшею, но и улыбающеюся и весьма похорошевшею.

Лукавый советник не преминул высказать изящный комплимент, промурлыкав что-то вроде:

– Платье ваше, драгоценная Аглая Сергеевна, так и стекает, так и струится, а в глазах – тайна небес!

– Что там платье, Павел Иванович, – сказал Колошев, – если бы вы слышали, как Глашенька поёт. Спой, светоч мой, и дорогой наш граф не откажет в наслаждении, а уж я-то как буду рад, право дело.

Остапа резануло слово “граф”, сказанное простоватым охотником, единственным, кто ещё обманывался на его счёт. Он посмотрел на Аглаю, уверенный, что она откажется. Но девушка, напротив, встала, прошла в угол гостиной и сняла со стены гитару. Перебирая струны и подтягивая колки она вернулась и села на диван:

– Только уж и вы, дядичка, подпойте мне.

– А-а-а, это чудный романс, даром что новый, – обрадовался Артемий Владимирович, – прошлой зимой узнали, Михаила Глинкина сочиненье.

– Глинки, дядичка, – поправила Глаша. Она дождалась тишины, сыграла вступление и запела негромко низким голосом. Слова текли глубоко, завораживали. Дядя, заметно стараясь и подлаживаясь под манеру племянницы, подхватил слабым тенорком втору и так до конца шёл в тени, не столько исполняя, сколько слушая свою любимицу. Когда она дошла до слов: “в душе моей одно волненье, а не любовь пробудишь ты”, он поперхнулся, сжался как-то весь, извиняясь, и отвернулся.

Во время всего пения Остап не мог заставить себя взглянуть в лицо Аглае, смотрел только на ловкие, тонкие пальцы, под которыми гитара звучала негромко, чисто, под стать голосу. При этом хрупкий инструмент не желал быть в роли подыгрывающего, а соперничал с голосом и, казалось даже, порывался выразить своё, особое понятие о музыке.

– Что ж это вы, дядичка, бросили-то меня? – спросила девушка, окончив играть.

– Не смог, прости, Глашенька. Хорошо, право дело, – ответил Колошев.

Аглая Сергеевна отложила гитару.

– Вам понравилось, господин Бендер? – обратилась она к Остапу.

– Понравилось? Да, благодарю вас.

“Понравилось!” Командор был потрясён. Высокое, настоящее, переданное незатейливо, но искренне и точно, словно пробило брешь в стене.

Бендер поднял голову и послал сумрачный взгляд на коллекцию рогов, пытаясь удержать потерянное равновесие, и не нашёл поддержки у дружественного ему жёсткого, упрямого материала: там тоже торжествовала красота. Это была не та слабая серебристая паутинка, которая раздражала его нынче утром. То была сильная стальная струна, захлестнувшая его по шраму на горле до потери дыхания. “Ехать, ехать завтра же!” Но он не задумываясь отдал бы все деньги, если бы ему предложили остаться здесь, в Травяном, у этого милого, согревающего огня. Остаться, и завтра повторить утреннюю прогулку, но с другим концом... А вечером услышать снова этот романс. В эту минуту он был готов подставить лоб вместо деревянной мишени этой девушке в охотничьем костюме, милой “травяной охотницы”, только бы опять выманить на себя её заливистый смех.

Но никто не удерживал его в усадьбе. И, значит, завтра с утра он отправлялся в Петербург.

– Остап Бертович, как же ваше обещание? Вы мне в альбом хотели написать что-то гениальное. Забыли?

Трудно понять, каким отношением побудились сказанные слова: здесь почувствовал он и иронию, и сожаление, и даже равнодушие.

– Я готов, Аглая Сергеевна, дайте только перо и бумагу.

Глаша поднялась и через минуту принесла перо с чернилами и нечто, отдалённо напоминающее альбом. Последняя вещь заинтересовала Остапа – листы обыкновенной писчей голубоватой бумаги, числом около полуста, сшиты были вручную и прикрыты с обеих сторон тонкими, хорошо обработанными дощечками, работы, вероятно, дядички или кого-то из искусных “травяных” мужиков. Корешок альбома крепился куском нестриженой кожи из бедра косули, подстреленной уж наверняка Колошевым.

Альбом действительно оказался пуст.

– Ну-с, начнём поэму, – с фальшивой бодростью сказал Остап, придвинул к себе чернила и открыл первую страницу. Пока девушка ходила за альбомом, он твёрдо решил не писать ничего из известного ему литературного наследства, как предполагал утром. Хватит вранья. Будь что будет, но честно.

– Поэма называется “Птичий ключ”. В одной главе. Я бы сказал больше – в одном стихе.

Он крупно и аккуратно написал:

ПТИЧИЙ КЛЮЧ. ПОЭМА.

 

Посвящается Аглае Сергеевне.

 

Вьётся ключик-ручеёк,

В нём журчат журавлики.

Что глоток – то холодок,

А по коже – зяблики.

О. Бендер.

 

– О, Бендер! – Аглая засмеялась, как утром, и у Остапа ослабла струна на горле. – Вы действительно обладаете многими талантами. Жаль, они не так велики, как ваша поэма.

– Дело не в количестве. Дело в том, что это – правда, – он с трудом поднял тяжёлый взгляд.

Глаша согласно кивнула и прикрыла веки.

 

• • •

 

Утром при отъезде Остап подарил из вещей, купленных на ярмарке: Колошеву – волчий капкан, а Глаше – глиняную свистульку – корову.

– Зачем он мне, – смущённо запротестовал леший, раздвигая во все стороны от глаз свою щетину. – Я этого членовредительства не люблю. У нас выстрел в лоб – и без мук, сразу наповал.

– Да, у вас в Травяном так, – коротко и сухо сказал Остап.

– Надеюсь, она настоящая, – слабо улыбнулась подарку девушка. – Не болотная?

– Да обыкновенная бурёнка, – отшутился он, – молока, правда, не даёт, но воду пьёт и свистит.

– Спасибо. А это вам, на память, – Глаша протянула ему белые, пушистые варежки. – Из заячьего пуха. Я себе такие вяжу, они тёплые. Будете вспоминать...

11. РАЗНУЗДАННЫЙ ЭПАТАЖ

Чёрт её знает, в самом деле, что нашли хорошего в этой бричке! Вдохновенный шиш на колёсах: углов больше, чем позволительно геометрией, и скрипит, и дребезжит! Даром, что собаки бесятся, когда валит такая вдоль улицы. Для них это, видать, не забава, а гласная оценка нелепых статей всей рыдванной породы. Посидишь в ней два дня, так сам двинешься умом и не захочешь ехать! Зато как расписал её великий земляк: прямо фаэтон, гомерическая колесница – и сверкает, и летит, и пахнет Русью! Вот уж действительно, талант: из дряни конфета. Остёр был на язык Николай Васильевич. Стоп! Почему был? Он же жив теперь, – Остап на мгновение просветлел. – Надо будет ему сказать при случае, чтоб не писал ерунды.

Бендер с полудня затесался в бричку Павла Ивановича. Чичиков, по обыкновению, сладко дремал, укутанный в шинель, и не думал ни о бричке, ни о чём.

Поначалу-то Остап сел в свою и ехал гоголем, да быстро прискучило: не любил он одиночества. Ипоксит к тому же оказался никудышным возчиком: то забирал в овсы, то рвал вожжи, то заедал колею. В опустевший рыдван спровадили Петрушку, который влез на козлы и не преминул изложить в доступной Мордальону форме полный курс вождения. Горе-кучер обидных насмешек старался не слушать, ехал молча и думал только о том, чтобы не отстать от хозяев. Зато кони Остапа оказались прилежными учениками. Уши всех троих во всю дорогу торчали повернутыми назад, и уж наверное, каждый из них сдал бы по любому билету экзамен на езду, если бы по окончании путешествия пришла кому в голову такая мысль.

Ровная дорога навевала долгую, как бесконечный напев, зевоту. Очарованье одной золотой рощи сменялось другой, изредка чередуясь тёмными мхами дальних ельников. Простор открывался такой же безответный, как и вверху, на равнине неба, где одна ватная куча сменяла другую, перебиваясь более высокими волнами серебристой шерсти, отстриженной Бог знает кем, когда и с чьей неведомой шкуры. Некуда было спрятать маленькое, чёрное жало, терзающее Бендера с утра, да так, чтобы не сыскать его боле.

Вот и деревушка. Опять подпрыгнула барская телега с изяществом толстой немки, танцующей сарабанду. Павел Иванович высунул из медвежьих лап чёрные блестящие глаза, будто сам медведь из берлоги, с удовольствием потянулся и стал вглядываться в набегающую деревню.

– Что за построения? – спросил он громко, сбрасывая с себя шубу. – Да, впрочем, вы не знаете наверное. Какая-нибудь Чухлинка или Заманиловка.

– Надобны вдоль дороги указатели, до деревни и после, с названьем населённого пункта.

– Это деревня населённый пункт? – Павел Иванович рассмеялся. – Да вы в Петербург въедете, не узнаете куда. Только когда в Адмиралтейство упрётесь, тогда поймёте, что столица. Мужик не теряется на развилке трёх дорог у белого камня, а подъедет по одной к указателю, так уж точно встанет и начнёт чесать лоб.

– Однако ж удобней видеть, где ты сейчас и сколько ещё осталось.

– Э, милейший, это если знаешь, где та деревня, если с картой какой ехать, то да. А так – много ль проку знать эту деревню как Заманиловку, коли она в серёдке Земли затерялась и не поймёшь, то ли ближе она к столице, то ли к Москве, а может, и вовсе на пути в Константинополь.

Павел Иванович опять с удовольствием потянулся, передёрнулся и разохотился говорить.

– Уважаемый господин Бендер, – начал он бережно, – позволите ли задать вам щекотливый вопрос?

– Анкор, Павел Иванович, – угрюмо согласился Бендер.

– Анкор?!

– Ну, то есть, миль пардон, валяйте. Я не боюсь щекотки.

Павел Иванович удивлённо вскинул бровь, желая постичь настроение “графа”, однако ничего не усмотрел и вернулся к привычному засахаренному виду.

– Любопытно мне, отчего вы не женитесь? С вашими детками-деньгами я б сию минуту обзавёлся супругой, ну хотя бы и Аглаю Сергеевну взять, если, конечно, “дядичка” за ней даст тысчонок сто.

Бендер бросил убийственный взгляд на тайного советника, но Павел Иванович, к счастью, не заметил выстрела.

– Ну, это вряд ли, – только сказал командор и отвернулся.

– Да, конечно, это я к слову, – поддакнул Чичиков. – Откуда у них деньги. Почитай, на басмане живут. Аглая Сергеевна, бедняжка, почти бесприданница, оттого и в девках сидит, хотя пора бы...

Остап не реагировал.

– Так в чём же причина вашего женского неприятия? Зарок какой дали, али больны-с?

Бендер развеселился и повернулся лицом к Чичикову:

– Вот уж чем не страдал, так это болезнями! Знаете что я вам скажу, Павел Иванович? Чем выше, духовней существо, тем менее у него потомства. Микробы какие-нибудь, клопы плодятся миллионами, мыши – десятками, лошади, слоны – единицами, а святые отшельники вообще потомства не оставляют.

– Уж не к святым ли себя причислить хотите?

– К слову я, к слову, вроде вас. Нет, Павел Иванович, как представлю себя отцом семейства, в ермолке, окружённый горшками с детьми и с цветами... Помилуйте, наше дело гусарское: налетел, рубанул, и – ура! – дальше. Плохо развит у меня седалищный нерв.

– Ну-ну, вы гусар. А я, грешный, мечтаю о детках, о нежной спутнице дальнейшей жизни. Представляете: три, нет, пять сорванцов, эдаких сопливых Фемистоклюсов, и все как один похожи на меня.

– Чичики.

– Да, такие чижики! Вот жаль, нет статочного подкрепления. Женитьба, это, милейший, предприятие капитальное.

– Что ж мёртвые души, не дают ничего?

– Да... – смутился Павел Иванович. – Размотал по весям двадцать с лишком тысяч, накупил душ пятьсот, в заклад за сто тысяч. Да кувшинные рыла заткнуть при оформлении станет в копейку. Вот и считайте, каков профит.

– Шесть пик. Мизерная игра. Пора менять имидж.

– Как это, Остап Бертович? Что вы имеете сказать?

– Вы умный человек, Павел Иванович, а у вас в отчизне деньги валяются под ногами. Я бы в полгода миллиона два сделал, не нарушая закон, да ещё стал бы уважаемым гражданином.

– Научите, отец Рублёв, окажите милость! Сам стану Бога молить за вас и детишкам накажу.

– С наслаждением. Расскажите-ка мне, кому вы вчера диагноз чумовой ставили? Кто там у вас берёт много?

Чичиков вспомнил про земельный департамент.

– Суду всё ясно, – постановил Бендер, лишь только Павел Иванович перестал изливать накипевшую горечь. – Когда появится ближайший город?

– Думаю, часа через три доберёмся до Волочка.

– Слушайте.

 

• • •

 

Каждый помещик города N., спроси его только про Ивана Титыча Тернятникова, начнёт божиться, что лучше и в былые годы не водилось чиновника по казённым закупкам. Божба эта дорогого стоит, – известно: что ранее, то теплее к сердцу. И любезен-то он, и честен, и понимает дело. А уж как начнёт завивать букли после графинчика с белугою, так чисто армейский жеребец! Ну, просто, барышня – подхвати юбки и опрометью вон поди. Одно слово: свойский!

Каждый помещик за счастье почтёт стать на короткой ноге с Тернятниковым – тружеником земельной управы. Видный он из себя господин и был бы заманчивым очень женихом, да женат! Женат уж, поди, пять лет. Оперился! Десяти годов не минуло с приезда на должность (говорили, будто московский он), а уж и дом каменный о двух этажах с мезонином, и два рысака бьются в лаковой коляске. А как одевается! Хоть бы и казённое платье, а всё с тонкостию – рубашечка кипельного батиста под воротничком, сапоги, ногти – всё сверкает. И женился не на вдове: дочь предводителя взял с двухсоттысячным привесом, – ну бутон! Образ поэтический, хоть с какой ни смотри стороны. На довершение всего счастия послал им Господь и детишек пару. Кажется, один из них мальчик, только какой: старший или младший?

Так вот, мальчик. Приболел он. Молодая жена Тернятникова шуганула одного дворового за доктором, другого – за мужем в департамент: мол, наследник в беде. Коль скоры на бег дворовые, приехал доктор, посмотрел язык, постучал пальцем в пальцы на цыплячьей груди – ангина! Выписал микстуру и прописал заботливое сидение. Только с “синенькой” в руке со двора – на двор влетела нахрапистая пара Ивана Титыча. Тут же он сам явился в комнаты, принятый нежными ручками супруги и всплеском отчаяния.

– Что, как?

– Ах, Ванечка, плох!

– Как плох? Умирает?

– Типун тебе, золотко! Ангина, доктор сказал.

– Так это не опасно?

– Говорит, в дня три пройдёт.

– Что ж ты, бойня колокольная! Так удар поймать можно.

– Ну вот ты и рассердился, золотко!

– На тебя сердиться, что из решета воду лить.

Милая супруга слегка картавила на “эль”, отчего “золотко” у ней выходило как “зоуотко”.

Нет сомнения, что жили они мирно и любили друг друга нежно. Поворотил было Иван Титыч в управу, да раздумал спешить. Просителей, сидевших с утра, уже разогнал, а новые придут – подождут.

– Отобедаем, милочка, дома, – сказал жене.

– И то, – обрадовалась она, – перепёлки нынче на базаре, как куры! Купила по гривеннику десяточек. Пальчики, золотко, оближешь! Пойду распоряжусь.

Присел Иван Титыч в кресло вольтерьянское, с высокой резной спинкой, и раздул длинную азиатскую трубку. Утро вышло удачное. Взял в казну дёготь по восемнадцати копеек, оформил по полтине. Чистыми обернулось двадцать тысяч. Довольно заурчал он в чубук, вдруг на дворе просыпались бубенцы. Глянул в окно – точно, к нему. На крыльцо направлялся незнакомец в медведях, спрыгнув с коляски. Раздался звонок, затем голос: “Дома ли барин?”

Взошёл навстречу хозяину представительный господин, по виду статский, с любезной улыбкою:

– Не затруднил ли я вас, ваше превосходительство? Хуже басурмана незваный гость, да в обеденное время.

– Нет, ничего, – ласково отвечал Иван Титыч. – Чем имею служить?

– Помещик, в недавности удовлетворён отставкой из тайного чина, Шпанаев Исидор Мордальонович, – представился любезный господин. – Другой год в имении живу неподалёку, да не имел случая выразить восторгов.

– Очень рад, прошу садиться. По делу ли?

– В том и задача, что по делу. Заезжал к вам в земельную управу, сказали: домой отъехал, подождите-с. Да ждать-то мочи нет, дело срочное. Взываю!

– Что ж за дело? – спросил Тернятников, усаживаясь снова в своё кресло напротив гостя.

– Счастье, коли велико, всё одно что беда: уродилась пшеница – сам-десят! Триста тысяч пудов собрали мужики. Да высших, твёрдых сортов. Думал, продам в ярмарке – золотом умоюсь. Ан принуждён умываться слезами.

– Как так?

– Пришёл срок платить векселя, и не ждёт окаянный жид, плати, трясёт, немедля. Денег нет: надо сто тысяч, а на руках имею лишь десять. Подожди, говорю, с лихвой отдам. Нет!

– Хотите в казну продать?

– Так и сказали! Ум, говорят, древнегреческий! Посоветовал к вам сосед знакомый, говорит, светлая голова Иван Титыч, только он и может помочь.

– Помочь-то можно, да надобно зерно посмотреть, бумаги приготовить, представление. Коли проворны будете – в неделю оформим и деньги получите.

– Нет! Нету недели, ваше превосходительство! Завтра жид распнёт. Кабы не срочность, по рублю бы ушёл пуд, ныне же по полтине готов отдать. Одно разорение.

– Да, дело сложно, коль срочно. Всё одно в три дня не управить, – мялся хозяин, разглядывая холёные ногти свои.

– Найдите путь! Вы известны чуть не за волшебника, все пути ведомы вам, ваше превосходительство. А я так так буду благодарен, так благодарен...

Любезный господин, назвавшийся Шпанаевым, знать, правда имел тайный чин, поскольку, не слишком таясь, достал из кармана фрака пачку денег, как определил опытным глазом Иван Титыч, тысячи на две, и денежки аккуратно перебрались на комод, недалёко от него подставленный.

– Сложно, сложно дело, – уж не так безнадёжно продолжал Тернятников, – думать, думать ещё надо.

– Дак я уж и подумал, – любезно подцепил помещик, и за той пачкой потянулась другая, поменьше.

– Но решить можно, – закончил речь чиновник. – Какие бумаги при вас?

– На имение документы, под залог. Даже и образцы пшеницы в коляску захватил.

– Не заложено ещё имение-то?

– Нет, чисто.

– Ну так и с Богом. Оформим земельную ссуду в девяносто тысяч под залог имения, пока пшеницу не поставите. Сегодня и получите. – Тернятников встал с кресла. – А пока не откажите в удовольствии пообедать со мной, отведаем перепелов из фрикасе. – Иван Титыч хохотнул и тряхнул валдайский звонок. Появился слуга.

– Что, готов обед?

– Готов, ваше превосходительство.

– Накрой на троих, гость у меня.

– Слушаю-с, – и вышел, затворив дверь.

– Да-с, да-с, таковы дела-с... простите, имя ваше запамятовал, – проговорил хозяин, собирая две кучки в одну и укладывая их в резной ларец, стоящий на комоде.

– Исидор Мордальонович, с вашего позволения-с.

– Исидор Мордальонович, Исидор Мордальонович... И что, Исидор Мордальонович, много ль продать хотите? Всё?

– Зачем всё! По шестьдесят копеек пуд – половину, сто пятьдесят тысяч. Остальное по своей цене отдам, не горит.

– Уже и по шестьдесят? Вы говорили – полтина.

– Вот и вы меня, горемыку, на слове ловите. В сердцах сказано, а пшеница то – золото, все девяносто дадите, как увидите.

– Ну, девяносто не дам, а шестьдесят... Только и вы мне, милейший, помогите: подпишете продажу по рублю.

“Вишь ты, завернул! Эдак он готов слупить с казны не мало шестьдесят тысяч! Молод, да арапист”, – подумал любезный господин, а вслух сказал: – Как же-с, как же-с! Понимаю: детки, жена...

– Что жена, – Иван Титыч игриво похлопал гостя по колену. – Столоначальник, городовой, и даже губернатор – вот где кукушонки в коробчонке сидят!

“Можно подумать, тяжко тебе”, – подумал опять гость.

Последовало приглашение к столу. Не будем описывать застолья, скажем лишь, что оно было отменно, во вкусах недальнего Петербурга, да и то не по всякому карману. Помещик умел должным образом оценить изысканность кушаний и всё ещё истончался в любезностях, как вошедший лакей доложил о приезде “грозного лица”. Хозяин, извинившись, вышел в переднюю.

Навстречу ему стремительно надвинулся суровый молодой генерал в треуголке с плюмажем и в развевающейся шинели.

– Господин Тернятников?

– К вашим услугам.

– Тайная канцелярия по государеву указу. Слово и дело. Эй, жандармы, понятые! – он оглянулся. За ним теснились два дюжих растерянных жандарма и три мордатых молодца непонятного сословия. Последние усердно топали ногами и имели грозный вид.

– Позвольте...

– Не позволю! – генерал вошёл в гостиную так шумно, что на дворе шарахнулись кони. – Стало известно, что у вас в городе изрядно нарушают законы. В числе прочих приведено ваше имя, да ещё среди самых отпетых мошенников.

Тернятников побледнел и сел в вольтерьянское кресло.

– Стало известно, – всё возвышая и без того громкий голос чеканил генерал, – что некий помещик дал вам взятку в три тысячи рублей. По постановлению принуждён учинить вам обыск. Приступайте.

Выпучив глаза филинами, наперёд вышли жандармы и упёрлись в роскошную обстановку. Тернятников собрал последние силы:

– По какому праву?

Генерал рванул на себе шинель: “Что?!” Из-под неё сверкнула звезда Андрея Первозванного. Жандармы вытянулись как верстовые столбы и забегали вокруг, переворачивая стулья. Убитый чиновник потерял остатки слов и только бормотал, обнявши голову: “В руци предаю... в руци...”

В гостиную с другой стороны вошли гость с хозяйкой.

– Ванечка, что за кавардак у вас? – спросила супруга.

– В руцех Божьих уповах, – ответил нараспев Ванечка. Милая дама села, где стояла.

Отобедавший же гость проявил более любопытства, нежели робости. Он даже подошёл ближе и стал весьма внушительно разглядывать резной ларец. Генерал перехватил его взгляд и развернулся к комоду.

– Позвольте ключ, – приказал он Тернятникову, указав на ларец.

– Нет, вы не смеете! – взвизгнул Иван Титыч, проворно вскочил и ухватился за шкатулку.

– Как не смею? Ещё как смею, – загремел генерал, пытаясь также обнять её.

– Нет, не смеете! Это моё.

– Нет, позвольте.

– Не позволю.

– Жандармы!

Этот танец со шкатулкой напоминал другой, когда на бале двое молодых повес наперебой тянут девицу на кадриль. Она смущена и не может выбрать. Кавалеры со смехом увлекают её в разные стороны и по кругу, кружась и прыгая до тех пор пока бедняжка, потеряв голову, не выскальзывает из рук легкомысленных ухажёров и не падает на паркет под общий хохот.

Той же судьбы ожидал ларец, вырываемый из слабеющих рук хозяина. Неловкое движение – и он упал на пол. Крышка отскочила, рассыпалась на паркете требуха бумажная.

– А-а, ларчик просто открывался! – удовлетворённо проговорил генерал и двумя пальцами, как слепого котёнка, поднял свёрнутые деньги. – Вот они, криминальные.

– Не троньте, это мои! – крикнул вдруг гость и бросился на выручку.

– Ага, и взяткодатель попался! Жандармы, взять обоих.

Помещик сдался без боя. Иван же Титыч, как его стали хватать за руки, заскулил:

– Не мои, подбросили. Подстроено всё! Не мои.

– Ну да, не твои. Кто ж подбрасывает такие деньги? Подбрасывают младенцев в графских пелёнках. Это вы бросьте, – генерал неумолимо чеканил речь, укладывая при этом деньги в прозрачный пакет. – Закону всё известно, деньги переписаны, свидетель жив (свидетель стоял у двери ни жив ни мёртв). В каторге будете оправдываться.

Упоминание о каторге вмиг нарисовали чиновнику столь живые картины, что он заплакал:

– Ради Христа, пощадите, жена, дети маленькие, мальчик, мальчик болен.

– Ничего, выздоровеет – пойдёт в приют, там сироты нужны, – проговорил судия со звездой. – А в жене вашей мы безучастны. Делайте с нею что хотите. Можете взять с собою в Сибирь.

“Ах!” – Послышался негромкий стук: нежная супруга перебирала ножками, приходя в себя.

Жандармы крепко увязали Тернятникова и ждали только сигнала чтобы тащить его наружу. Владелец звезды между тем разглядывал содержимое ларца, с любопытством находя ещё пачки денег: “Да это не каторга, тут петлёй пахнет”.

– Ванечка, – слабым голосом залепетала жена, – отдай всё, моли о пощаде, пропадём ведь!

– Да, да, – встрепенулся и возопил связанный, – возьмите всё: дом, деньги, всё отдам, только оставьте жизнь!

– Вона что заговорил. Жандармы, пойдите за дверь, здесь дело государево: дача взятки именному послу. Ну!

Жандармы бросили чиновника, отдали честь и вышли.

– Идите и вы, – обратился государев посол к помещику с понятыми. Те вышли с явным облегчением.

– Где деньги, котофей? – грубовато спросил Остап.

– Там, там, в кабинете, в столе.

Пламенные бакенбарды скрыли лёгкую усмешку.

 

• • •

 

Прошёл час с небольшим.

– Где же вы жандармов прицепили? – никак не мог успокоится Чичиков. – Я, признаться, обеспокоился чрезвычайно, завидевши с вами фараонов.

– Элементарно. Снял на улице. Болтались без дела. Зато как кстати! – Остап вольготно разметался в скачущей по шоссе бричке. Сто пятьдесят тысяч, изъятые у счастливо отделавшегося “котофея”, перешли к Чичикову. Предложение поделить пополам брезгливо было отвергнуто: “У меня без малого миллион, что с ним делать? А вам, Павел Иванович, жить, вам и приданое копить”. Бендер отмахнулся даже от трёх тысяч, выданных “помещику” на взятку. Жест этот не мог не вызвать у Чичикова чувства неловкости от того, что три дня назад надул он графа на восемьсот рублей. Хотел уж, усовестившись, признаться и повиниться, да потом передумал, видя пренебрежение Бендера к деньгам. “Бог ему судья, – решил Чичиков, – а мне деньги не в игрушки играть. Да и что ему восемьсот. Он и восемьсот тысяч бросит, не поморщится”.

– И что хорошо в таком деле, – продолжал довольно Бендер, – вы только подумайте: мы не только не нарушаем закон, а напротив, наказуем виновного, помогая закону торжествовать. Жаль только, что неповоротливое государство не оценит подвиг наш. А как бы хорошо, – размечтался он, – государь жалует мне за наказание взяточника графство, уже почти мною имеемое, и звезду, уже приобретённую.

– Надеетесь, не оценит подвиг наш государство? – выловил осторожный ум Чичикова одну тревожную мысль из речи законоборца.

– Вот вы о чём. Не опасайтесь, любезный Павел Иванович: меж всех действующих лиц ни одно не заинтересовано в продолжении драмы. А фараоны введены мною в такое заблуждение, что сохранят государеву тайну под пыткой.

– Всё жестоко как-то, право, – не унимался Павел Иванович. – Жена в обморок, ребёнок умирает, а тут такая комедь!

– Оставим слёзы жёнам, а сопли детям, – Остап слегка раздражился. – Дитя, коли безгрешно, выздоровеет. Поймите другое: Иван этот Титыч за месяц восстановит потерю, да ещё с прибытком. Раскусил я этого клеща, тьфу ему, аж во рту закисло!

Павел Иванович вспомнил, как невозмутимо Тернятников предложил сделку, пригребая ненароком солидный куш, и успокоился вовсе. Страх его тоже сошёл при виде уверенности “генерала”. Он длинно вздохнул, бросил ласковый взгляд на знаменитую свою шкатулку, изрядно прикормленную, и, исполнясь русским духом и обычаем, завернул себя в тёплую шинель да отправился в сонное царство, думая оставаться там до самого прибытия в столицу.

Как добросовестные историки, не можем мы обойти молчанием разговор, происходивший в то же время в другой бричке. Петрушка, пересевши с облучка на барское место, тоже долго молчал, видимо переживая заново изрядное для него событие: сыграть бессловесную роль понятого. Надумав нечто, он решил поделиться с Ипокситом сокровищами чистого ума.

– Вона как, – явились первые слова его. Они одобрительно были встречены возницею и поощрили к дальнейшему продолжению. – Хозяин-от твой не простой, знать, господин. Почитай, государев кульер. И очень просто может посечь тебя, а то и в кандалы забить. Имя, опять же, тебе дадено какое?

– Паксит, – буркнул мордатый слуга.

– То-то и есть. Оно дадено, вишь, по государеву указу. Вот ты и различай теперь, где вожжа, а где, к примеру, лошадь. А где и вовсе конь.

Истощив этими словами глубину мысли, Петрушка развалился в коляске и замолк, довольный, что так отчитал слугу важного барина.

Командор опять захандрил. Маленькое чёрное жало настигло его вновь и стало терзать. Больнее всего было то, что никак не давалась причина. Чтобы как-то отвлечься, он стал вспоминать давно прошедшее:

“Старгород. Древняя колыбель кустарей и дворников. С каким удовольствием раскачивал я эту люльку, вытряхивал оттуда мягкотелых нестрашных монстров и с беззаботным любопытством разглядывал растерявшиеся по жизни игрушки. Бульвар Арбатова! Трудное детство исполкома в одной песочнице с бесшабашным детством лейтенанта Шмидта. С лёгкостью, тяжёлой для окружающих, принял я бульварные объятия тополей и девиц, равно как и объятия приёмного отца с восемью рублями в придачу.

Вперёд манящая жизнь услужливо выгибалась приказчиком, приглашая пройти, и будущим смирялось настоящее. Ещё казался интересен Черноморск с его облысевшим бытом, но уже как утомлённому зрителю открылась Москва, не привлекательная архитектурой и любопытная лишь человечьей суетой”.

Бендер начал сравнивать теперешнее ожидание столицы с прошлыми ощущениями. Страшная стала разница!

Что приключилось с его глазами? Они не искали впечатлений, их заменяли прежние оценки и грустная житейская философия. Он чувствовал себя забуревшим дубом, обросшим поперечными ветвями, многие из которых росли уже внутрь, к стволу.

Осталось позади много: миллионер, президент, граф, генерал. Пресыщение не хотело более впитывать бытие.

Были бы знакомы Бендеру удивительные слова, скользнувшие с души поэта: “Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно минувшего детства...”, понял бы он причину грусти, поражённый чистой силой высшей боли, и просветлело бы сердце, покорённое ясностью и красотой их. Но, увы, незнакомой осталась командору чудная мысль, и своим ходом пробирался он в джунглях неразобранных чувств.

Долго ещё несла между тощих полей усталая бричка своих седоков, и долго ещё удивлённо морщил лоб Бендер, неожиданно заметивший изменения, постигшие его.

Но уже распахнулись ему в лицо холодные очи, безжизненно заколотила по каменному телу Невского всеми кастаньетами бричка. Вослед копытам ударил шум, грохот, говор, треск, трели городовых, принуждённый смех кокеток, гогот праздных военных, бряцание шпор, шпаг, брань торговок, грай воронья и прочая бытовая музыка, гулко и сочно покрытая сверху трепетным звоном медного таза. Звуки наполнили собой земное пространство вокруг и затопили саму Неву. Гремит голосами бренный город...

И не отдаёт ему эха.

12. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

“Дурак Иван Василич, напустил туману: “набоб, набоб, и тебя переплюнул!” Что он понимает, тряпичная душа. Однако ж любопытно, кто бы это был за таинственный набоб?”

Белобрысый щеголёк, в котором очень сквозило простодушие, с изяществом манекена стоял опершись на мосту в углу Мойки и Невского, со стороны капеллы. При мысли о набобе тощий плащишко, брошенный порывом ветра, накрыл его с головой.

“Говорят, выделывает здесь штуки уже вторую неделю. Ужасно хочется посмотреть, особенно когда я сам...”

Он переменил позу и сбросил плащ с головы. Ветер тут же сорвал с него картуз. Еле успел он поймать его на самом краю, над водой, оглянулся, не видел ли кто его конфуза, и поспешил в кондитерскую лавку под вывеской “Мсье и компания”.

Разглядывая французскую булку, он заметил подозрительный шёпот, переходящий в совершенно неприличную, неразборчивую невнятность. Однако и по тем словам, что удалось разобрать, не теряя при том необходимого достоинства, можно было заключить, что говорили о мужчине.

Беседа велась между продавщицей и постоянной клиенткой лавки г-жой Пупыриной, цветущее личико которой никак не соответствовало столь простецкой фамилии. Шляпка же г-жи Пупыриной кричала о том, что она видывала парижские предместья, и требовала называть её не иначе, как “шляпка мадам Пуперэн”. Но это, пожалуй, к делу никак не относится.

Госпожа Пупырина была ему совершенно незнакома, да и продавщица известна только тем, что постоянно в её кассе не доставало копейки на сдачу. Однако, судя по возрасту, одежде и, главное, по умению держать себя в обществе, Пупырина, несомненно, являлась замужнею дамою. Поэтому разговор о мужчине, тем более и с ветреной продавщицей, – это, как говорится, история, вопиющая фактом.

Вопросы нравственности не вполне были чужды новому нашему знакомцу. Он сразу осудил легкомысленную госпожу и её ещё более безнравственную шляпку, и теперь, в сознании исполняемого долга, напружинил уши, не собираясь пропустить ни слога из тишайшей беседы:

– ... и жена камергера отравилась мышьяком, который она для верности развела в серную кислоту!

Эту химическую сплетню преподнесла, конечно, необразованная продавщица. Что с неё взять!

– Да, но как же, в таком случае, она появилась, как ни в чём не бывало, на следующий день в опере? – почти парижская шляпка удивилась и покачала крашеными куриными перьями.

– По-моему, она и не думала травиться. Только вид делала. Просто выпила воды с солью.

– Ну уж! С неё станет. Однако верьте, это не обман. Она всегда делала глупости, и теперь, конечно, тоже всё напутала. Для неё что мышьяк, что сода – вещи одного рода. И солёная кислота для неё всё, что солоно да кисло. Я прямо удивлена, как мог он волочиться за этой...

Курица на шляпке чуть не соскочила с французского насеста.

Белокурый щёголь принуждён был выйти из лавки, потому что на него вдруг налетела икота, насланная, безо всякого сомнения, женой камергера. В судороге сжал он губы и зажал ещё пальцами нос, в надежде, что икота издохнет, а для верности посчитал до тридцати. Когда глаза уже стали вылезать из гнёзд своих, он отпустил себя на волю и счастливо ощутил поражение незваной болезни. Как это случилось, непонятно. Видимо, желание узнать ещё про жену камергера принудило организм работать как часы, а может, просто превосходно оказалось взято лекарство. Во всяком случае, он вернулся в лавку, и вовремя: г-жа Пупырина ела безе! Это при её-то фигуре! Заметив в голубых глазах вошедшего насмешку, она тут же бросила безе в корзину, нарочно поставленную для этой цели, и добавила при этом: “Вот уж, действительно, яд!”

– Да уж, действительно! – продавщица вновь зашептала. – Баронесса Кинская, что по утрам гуляет с плешивым мопсом и со своей собакой, сказала, что он не кто иной, как граф, с которого француз Думас хочет написать Монте-Христа...

– Не может этого быть! – естественно ответила шляпка мадам Пуперэн, которая вовсе не читала г-на Думас. Впрочем, антр ну, она видимо, вообще полагает, что других книг, кроме поваренной и святцев, не существует в природе. Подозрительно также, чтобы глупая продавщица тоже читала модные французские романы. Скорее всего, она лишь попугайничала баронессу. Но это, пожалуй, к делу тоже не относится.

– А я так вот видела! – заявила глупая “Мсье и К”, и её тут же возненавидела шляпка, возмущённая такой наглостью до кончика пера. Как может воспитанная дама говорить другой воспитанной даме, что она “видела”? Надобно говорить: “я слышала ”, давая собеседнику отвечать, с тем, чтобы в конце можно было определить, до какой вульгарности доходят сочинители слухов. Но “видела”!

– Что вы там такое могли видеть, милочка, – уже в голос, с самою любезнейшею миной спросила госпожа Пупырина. – Верно, какие-нибудь пустяки!

– Видела, когда относила заказ: сотню пирожных в бельэтаж в доме Брунста, ну, в том, что на углу, где напротив продаются шерстяные нитки. Вот такущий брильянт!

И глупая, глупая продавщица (и вечно-то у неё в кассе нет копейки сдачи!) показала кулак г-же Пупыриной, вследствие чего, как вы понимаете, разговор немедленно прекращался ввиду полной договорённости сторон. И точно: еле успел наш красавчик своротить нос в сторону, якобы для того, чтобы взглянуть, сколько теперь стали стоить миндальные завитки, как мимо него пронёсся знойный вихорь пустыни, опаливший листья большого фикуса у входа настолько, что два из них, совершенно пожелтевшие, тут же отвалились.

Щёголя это теперь нисколечко не беспокоило. Главное, он знал, где искать нашего героя.

Тому, что речь шла именно о нём, подтверждения не надобно: уже несколько дней по столице летали феерические слухи о приехавшем красавце-набобе, который снял самый дорогой бельэтаж в Петербурге и завёл в лакейской форменный зоопарк: счастливцы могли увидеть и чёрных абиссинцев, и желтушных маленьких китайцев, и страшных турок, у которых глаза так светились в темноте, что граф Задунайский (как его именовали) экономил на свечах и не зажигал огня в передней.

“Впрочем, глупейшие слухи, как можно верить”, – рассудил молодчик, и немедля пошёл по указанному пути.

“Ах, как если он меня примет! Иван Василич, дурак, с ума сойдёт. Ну отчего ему, в самом деле, меня не принять? Меня можно принять. В Париже, говорят, сам король волен принять просто так, любого, если он человек порядочный и с визитом. А я – человек порядочный, хоть и секретарь. Это все вздор – секретарь. Сейчас секретарь, а сейчас, глядишь, советник. И фрак на мне по моде. Или разве неловко сидит?”

Фрак морковного цвета с прозеленью в жилетке, действительно, ловко сидел на нём, чем он немало гордился. Много стало испить горечи из моря житейского, чтобы приобресть его. Кабы не случайные оказии, высылаемые родителем из Саратовской губернии, не ходить бы ему надменным жуиром по Невскому. А эта страсть неистребимо пылала в нём, и всё бы отдал он за то, чтобы перехлестнуться взглядом с одной-другой красоткой, без видимого дела плавающей по брусчатому паркету.

Без приключений добрался белобрысый щеголёк до старинного особняка Брунста. У дверей, резаных по дубу, взялся он за бронзовый молоток и два раза ударил по львиной морде, которая вся пожелтела и распухла от постоянных колотушек. Выглянувший лакей, важностью своей напоминающий президента Независимых Американских Штатов, поинтересовался именем. – “Иван Александрович”. – “Фамилия?” – “Хлестаков”.

Важный дворецкий глянул список приглашённых: “Иван Александрович... нет, нету такого. И Хлестакова такого нет. Даже и похожего ничего нет”.

– Ты в листе не ищи, любезный. Это я так, с нечаянным визитом. Изволь доложить, что, мол, Хлестаков Иван Александрович, пришёл выразить почтение и всякое прочее...

Штатский лакей бросил взгляд на тощий плащишко:

– Без списку нельзя-с. Не дозволено-с. Вы лучше, господин, идите себе домой, потому нельзя-с.

– Да как же! – визитёр принял горделивую позу. – Отчего нельзя-с? Очень даже... И в Париже... Ты, любезный, лучше доложи, что Хлестаков...

– Хлестаков, Растаков, а нельзя-с, и всё, – вовсе холодно отрезал сторож и уже притворил было дверь, которую молодой человек пытался незаметно, но энергично придержать, как в дверях показался сам хозяин.

Пришедший сразу узнал его по огромному бриллианту.

Остап был не так важен, как неделю назад, когда столица втянула его в свои яркие бальные фигуры. Первое впечатление, сильно брошенное командором в глаза столичным искателям чудесного, вынужденно потеряло таинственную окраску и уже приобретало явные признаки приземления. Такое случается с человеком, ничего не смыслящим в рисовании, если он невзначай бросит на лист один смелый росчерк пера. Этот росчерк и впрямь может оказаться сродни гениальности, ибо за недосказанностью несёт в себе загадку, некую свободу фантазии и воображения. Но чуть стоит наивному, поощрённому похвалой, начать проработку эскиза, как отсутствие мастерства и таланта сказывается тем более, чем более черт он привнесёт: всё больше безобразен будет рисунок и больше выдаст бездарность творца.

Первые два-три дня командор и впрямь правил бал. Словно Самсон, широко разъял он пасть своего внушительного саквояжа, и, несмотря на предостережения благоразумного Павла Ивановича, снял бельэтаж за полмиллиона в год (Чичиков все же настоял, чтобы отдать плату только за месяц), нанял повара, слуг, и всего, что в афишах пьес, после главных героев, именуется “и другие”, в коих ролях заняты артисты театра без имён. По голове его уже погулял вдохновенный кудесник-парикмахер, что очень добавило “казистости”: даже пламенные бакенбарды приобрели солидность и благородный каштановый оттенок.

Впрочем, мы заболтались, а молодой человек ждёт уже порядочно. Добавим только, что Бендер был в отличном чёрном фраке.

– Кто таков?

– Хлестаков...

– Из числа холостяков, – не задумываясь округлил Остап и обратился к президенту Независимых Штатов: – Передай, голубчик, Ипокситу, чтобы приготовил мне ванну. Я вернусь к часу ночи. С чем пожаловали, искатель ранних визитов? Зачем вы бьете льва по лицу?

– Иван Александрович, – вытолкнул слегка огорошенный молодец застрявшее было представление. – Хотел иметь честь и удовольствие засвидетельствовать... Я не прошу чинов или денег, вы не подумайте, – неожиданно добавил он и высоко вздёрнул светлый чуб. – У меня самого это всё есть и немало!

– Ну вот что, Иван Александрович: коли есть охота и час, прошу со мной в карету – я направляюсь в клуб. Там вы мне изложите, что имеете сказать. – Остап разглядывал оригинала, похожего на выдернутую из земли морковку. – Где-то я слышал вашу фамилию, но убей Бог... Ну что, едем?

– Извольте, я готов даже и в клуб. Я очень даже бываю в обществе, – легко соврал визитёр.

Бендер махнул рукой. Подъехала карета с ливрейными.

– Прошу.

Простодушный наш спутник с некоторым нервным волнением забрался в карету на бархатные подушки. Он старался скрыть смущение, и потому, как только Бендер сел напротив и велел трогать, заговорил:

– У меня теперь в департаменте скука. Дел важных нет. А иными занимается мелочь. Писаки!.. Любите ли вы бывать в опере? Я так даже очень, признаться. Вчера была “Фенелла”. Ужасно играют замечательно! Там есть одна певичка: мм! Чудо что такое, и декларации много. Поёт тоже...

Таким образом он вернул к себе, верно, выгодное освещение, осмелел и спросил молчащего хозяина:

– Почему я не встречаю вас на Невском? Правда, я всё больше по Французской набережной гуляю. Я там живу, там мой дом, близко. И в Зимнем саду... Вчера с великим князем раскланялись: очень был доволен! Теперь вы... Так это вы знаменитый граф Задунайский? Я представлял вас, признаюсь, этаким Сарданапалом! А вы нет. Правда, вид, признаться, да и взгляд магнетизёрский, но вы больше гроссмейстер! Ваше превосходительство, вы не бывали в Петровске?

– Нет, при чем здесь Петровск?

– Там меня один раз приняли за государева агента. Городничий, дурак, апорт мне делал на задних лапках...

Иван Александрович выпростал руки из шинельки и показал было, как гарцевал городничий, но вдруг увидал на правой манжете большое масляное пятно, присыпанное уже грязной пылью. Он вспыхнул и спрятал руки обратно.

– Стоп! – Бендер хлопнул себя по лбу: – Вы ревизор?!

– Да... вы слышали эту историю? – щеголёк думал только о пятне и совершенно растерялся. – Я её всем говорю. Некоторые верят. Один даже записал за мной.

– Я знаю, о ком вы говорите. Приехали, Иван Александрович, вылезайте. Вот встреча: что ни персонаж, то Гоголь.

“Вот досада! Должно быть, я в кондитерской заехал в пирожное. Какое, в самом деле, свинство!” – горевал Хлестаков, покидая бархат кареты.

Взошли. Остап слегка передёрнул плечом, и шуба упала на руки позументному лакею.

– Ты что замер, ревизор? Разоблачайся.

Хлестаков нехотя снял свой плащишко, но тут же спрятал правую руку за спину, как бы слегка позируя.

Зал шумел и сиял мириадом свеч. Граф холодно окинул взглядом множество кресел с высокими резными спинками, из которых кое-где поблескивали чиновные галуны. В углу кучковалась молодёжь, и оттуда донеслось внятное бормотанье: “Благонамеренность, за выслугою лет, благовоспитанностью стала напослед.” Бендер поморщился: он узнал голос Чацкого – известного в Петербурге склочника.

– Послушайте, ревизор, хотите представлю вас той группе как государева агента. То-то разбегутся! Ну-ну, не бойтесь! Я пошутил, – добавил Бендер, заметив, как изменился в лице его спутник.

Причину смущения он не угадал: Хлестаков, пожалуй, и не слышал обращения. Всеми помыслами устремился он к пятну. Теперь, когда он не смел даже взглянуть на рукав, пятно представлялось ему огромней, безобразней и жирнее, чем было на деле. Уже мерещилось, будто все знают о нём, и только из приличия стараются не замечать.

– Ни одного приятного лица. Вот тоска! Может, шары покатаем? – продолжал между тем Остап, увлекая Ивана Александровича за рукав, будто приклеенный к телу. Спутник его неожиданно вспыхнул, рванулся и припустил вперёд. – Э-э, да вы, я вижу, любите бильярд!

Они попали в небольшую биллиардную на два стола. Один из них был занят: там играли два господина. Старший – русоволосый, с чистым правильным лицом, выглядел ровесником Бендера, другой, чёрный, с короткими армейскими усами, равнялся годами Хлестакову. Оба казались совершенными снобами.

Они вежливо раскланялись, и граф предложил Хлестакову кий:

– Покажите класс, ревизор.

Иван Александрович осторожно взял палку левой рукой:

– Я, знаете, теперь не при деньгах.

– Это не важно, мы так. Пирамидку? Вы что предпочитаете?

– Всё равно.

– Тогда сгоняем пирамиду. – Остап взял в руки треугольник и начал собирать шары. Вдруг послышалось:

– Les douleurs du corps proviennent des maux de l’âme*3.

Это сказал старший за соседним столом. Младший ответил, с силой посылая шар:

– O! Je me porte comme à l’ordinaire, bien*4.

С некоторых пор Остап невзлюбил французский язык настолько, что хотел было тотчас покинуть комнату.

– Certes, c’est beaucoup dire... – старший с иронией взглянул на неудачный удар, и принялся натирать кий мелом. – Mais ce qui montre bien jusqu’où l’homme se flatte...*5

Он, почти не прицеливаясь, ударил – шар пролетел через весь стол и влетел в лузу.

– Suum cuique*6, – констатировал младший и отложил кий. Он, кажется, проиграл.

В протяжении этого разговора, столь неприятного Бендеру, его молодой партнёр, в свою очередь, ходил вокруг разбитой Остапом пирамиды с видом полководца, изучающего диспозицию предстоящего сражения. Несколько раз он примеривался, не поднимая кия, и после долгого раздумья возобновлял поход вокруг стола.

Пауза затягивалась. Уже русоволосый заинтересовался ритуальным танцем Хлестакова. Заметив это, Иван Александрович решительно поднял левой рукой кий и резко, без упора ударил: шар, минуя другие, полетел со стола и попал снобу с армейскими усиками чуть пониже спины. Тот удивлённо оглянулся. Хлестаков покраснел:

– Простите, сударь. Я сам не знаю, как это получилось.

Брюнет покачал головой и отвернулся. Старший же его партнёр решился заметить:

– Если бить – то уж наверняка. Цельтесь хладнокровней. И попробуйте правой рукой: может, это станет лучше?

Иван Александрович выпрямился так, как мог бы выпрямиться разве что новобранец, завидевший у носа своего неотвратимый бивень есаула.

– Вы, милостивый государь, советником служите, я полагаю? – неожиданно зазвенел голос Остапа. Ему захотелось поставить на место этого холоднокровного француза. – Нынче в столице, куда ни глянь, кругом советники, и тайные, и явные, и все советуют, советуют...

Русоволосый сноб прищурился на Остапа и тихо заметил своему приятелю:

– Voilà une réputation que me manquait*7.

– Ну вот что, минздрав, предупреждаю: моё здоровье опасно для такого смокинга!

Бендер произнёс эти слова громко и для большей ясности приколол к концу ухмылку. Противник вспылил:

– Сударь, что вы имеете в виду?

– Что имею? А то и в виду, что я счёл вас за французов. Поделом вас в семнадцатом… То есть, в смысле, что я, после сожжения Москвы, напрочь забыл этот язык.

Чуть заметная усмешка мелькнула в глазах старшего француза. Лёгким жестом он удержал своего партнёра, сделавшего было шаг в сторону графа, и спокойно ответил:

– Простите, мы невольно досадили вам. К нашему извинению может послужить лишь то, что здесь весьма трудно сыскать человека, не говорящего по-французски.

– И это сказано с гордостью за всех шаромыжников, кто не в силах сказать по-русски “chère amie”?

– Pas si bête*8.

Черноволосый пробормотал это в свои армейские усики, а затем громче и по-русски добавил:

– Сударь, мне кажется, знание чужого языка не может считаться постыдным.

Остап мельком взглянул на него:

– Да, если оно уместно: при чтении книг, в путешествиях. Но дома, среди своих...

Снобы переглянулись, и старший, окончательно заминая неприятную тему, предложил:

– Господа, не хотите ли сыграть пара на пару?

Остап принял извинение:

– Я не против. Ну, Верная рука – гроза городничих, тряхнём стариной?

Заметим здесь, что Хлестаков на протяжении всей пикировки пребывал в задумчивости, и теперь кивнул со столь же отрешённым видом.

– Мой партнёр – Иван Александрович.

– Евгений Александрович, – представился старший.

– Григорий Александрович, – кивнул другой. Бендер, по-видимому, пришёл в прежнее расположение духа:

– Новая масонская лига? Дети Македонского? Не могу похвастать тем же. Граф Задунайский, к вашим услугам.

Дети великого воина изменились в лице: имя было на слуху. Они церемонно склонили головы.

– Господа, тысяча рублей на кону устроит вас?

– Ну, это много, довольно и ста, – сказал младший. – Мы не столь богаты, как вы, граф.

– Хорошо, начинайте.

Брюнет разбил, и удачно: шар упал. Второй удар не оказался столь хорош. Настала очередь Бендера. Он обошёл стол, прицелился, и мягко положил “своего”. Затем, не торопясь, убрал в лузы еще три шара.

– Где вы научились так играть, граф? – спросил Григорий Александрович.

– В Москве, в клубе медиков.

– Здесь, в Петербурге, давно?

– Вторую неделю. Впервые в столице и, сказать по правде, чувствую себя, будто объелся сладкого.

– Вы правы, – Подал голос Евгений Александрович. Он уже забил два шара и выискивал третий. – Столица наша – нелепый камеркюнст. Скучаешь от глупостей, глупеешь от скуки. Да что делать – здесь мы родились, и здесь окончим дни свои.

– Только не я, – поправил младший. – Через три дня я еду на Кавказ и дальше, в Персию.

– О! – Русоволосый изобразил на лице отчаяние: его шар, должный упасть, закрутился и завис над лузой. – Иван Александрович, вам с вашей манерой это станет легко. Ça ira*9.

Хлестаков вновь повёл себя странно. Подставка, замершая в лузе, казалось, не привлекла его. Он глянул на окно, прошёл в менее освещённый угол, затем медленно приблизился к столу и задумался. Остап не успел напомнить ему о подставке: Иван Александрович начал слегка подкидывать кий, словно примериваясь, хотел было переложить его в другую руку, но спохватился, и резко повторил свой удар левой.

Ему опять не повезло: хоть и удар был слаб, всё же шар вылетел со стола и пришёлся в окно. Стекло треснуло.

– Гаврила метил в ревизоры, Гаврила стекла проверял, – пробормотал Бендер, выставляя штрафной шар на стол.

– Ваша игра опасна для окружающих, – сказал Евгений Александрович, поднимая упавший шар, – Вы что, левша?

– Я? Н-не… Да!

– Лови! – крикнул Остап и бросил со стола шар. Хлестаков дёрнулся, но удержался. Шар пролетел рядом с ухом.

– Может, он был ранен и у него повреждена рука? – брюнет направился к нему.

– Да, повреждена, – Хлестаков плотнее прижал рукав. Проклятое пятно прожигало сквозь фрак, и, казалось, расползлось уже по всему телу.

– Позвольте взглянуть...

– Нет! – вскричал тот и отскочил.

– Что он врёт, македонский сын, – Бендер решительно двинулся к нему, – ну-ка, покажи!

Иван Александрович зажмурил глаза. Остап еле оторвал его руку от туловища.

– Да-а-а...

Над столом повисла тишина. Хлестаков ждал, самое малое, пощёчины.

– Этого я, признаюсь, никак не ожидал, – промолвил, наконец, Евгений Александрович.

– Да, неловко, – произнёс Григорий Александрович.

– Просто свинство, – закончил Бендер, крепко держа партнера за запястье.

Мучительная слеза выдавилась из зажмуренных глаз и Хлестаков захныкал как ребёнок:

– Вы не посмеете меня бить, меня все знают за порядочного человека! В департаменте каждая собака... Вот вам... Вот... мой фрак...

Остап с усилием пытался разжать хлестаковские пальцы, которые, казалось, ссохлись, как музейный экспонат.

– Эта вещь… единственная, достойная такого общества, и в таком… таком виде. Да, это гадко! Вы, господа...

Бендер прервал безнадёжное занятие и в недоумении обратился к партнёрам:

– Этого даже я не понимаю.

Хлестаков раскрыл глаза и метнул дикий взгляд:

– Ужасно, ужасно! Я этого не оставлю! Я не позволю, чтобы меня марали! Вот вам моё честное имя, – громко затараторил он и рванулся в сторону, – я смою это пятно, этот позор. Сей же час. Пустите меня!

Несчастный повернулся и выбежал из биллиардной.

– А сначала казался нормальным, – промолвил Бендер, – и на тебе: фига как единственно достойная нас вещь.

– Странная болезнь, – младший француз повернулся к своему знакомому: – Вы говорите: страдания тела? Вот! Нервные болезни сделались распространительны. Эта…“дуля”, например, загадка. Он ведь, кажется, и вошёл с этим, да, граф? Вы давно его знаете?

– Вовсе нет. Недавно пристал на улице: “я, говорит, к вам, граф, с почтением!” И на тебе – фигу!

Остап молчал. “Русского человека трудно понять, – думал он. – То в душу влезет и себя вывернет наизнанку, то вдруг нагадит ни за что”.

– Господа, я вынужден откланяться. – Младший сделал лёгкие и резкие поклоны головой.

– Прощайте, господин Печорин, – сказал его приятель.

Печорин медленно пошёл к двери.

– Ну, а вы, уважаемый граф? Чем думаете заняться, кроме катания шаров? – спросил Евгений Александрович.

– Не знаю. Домой не хочется, меня никто не ждёт. Да и здесь скучно. – Остап вынул из кармана фрака сторублёвку и протянул её сопернику: “Ваш выигрыш”. Отрицательный жест застыл в воздухе: до них долетел шум из общей залы, куда только что прошёл Печорин. Они быстро двинулись туда.

Бендер распахнул дверь и уткнулся носом в спину Григория Александровича.

– Позвольте, милостивый государь!

– Нет, вы позвольте, милостивый государь!

– Нет, уж вы позвольте, милостивый государь!

– Милостивый государь!!

– Что?!

Наконец, Евгений Александрович и Остап выбрались из-за спины Печорина и разглядели ссорящихся: у выхода из залы, в её противоположном конце, стояли нос к носу Хлестаков и Чацкий.

– Я не позволю себя оскорблять!

– Нет, милостивый государь, это я не позволю оскорблять себя. Вот!

– Я, наконец, ударю вас! – вскрикнул Чацкий, дрожа от ярости.

– Только попробуйте. Да, только попробуй. Ишь, гусь какой! Только попробуй, – затараторил Иван Александрович, - сделав шажок назад и вбок, к выходу.

– Вы не только невежа, вы ещё и трус, милостивый государь, – закричал Чацкий, тоже делая шаг к выходу.

– Попробуй! Будете знать, кто трус. Я вам, тебе всё лицо, всё лицо... – они покинули пределы гостиной, и трое или четверо молодых людей, осторожно следовавших за ними, то ли чтобы разнять, то ли из любопытства, скрыли шумевших из виду.

– Что случилось? – спросил Остап Печорина.

Григорий Александрович медленно скрестил на груди руки и ответил с холодной иронией:

– Наш биллиардист опять попал не в лузу. На полном скаку врезался в этого проповедника, поскакал было дальше, но был схвачен за руку и встал на дыбы.

Из коридора донеслось:

– Извольте принести извинения, милостивый государь!

– Нет, это вы извольте принести извинения!

– Да кто вы такой, милостивый государь?!

– Нет, это вы, ты кто такой?

За сим речи стали удаляться, сбиваясь на невнятный шум.

– Ничего не понимаю, – с досадой сказал Остап.

– Они сказали друг другу всего по одной фразе...

– То есть?

– Чацкий назвал его неаккуратным молодым человеком, а Иван Александрович, если не ошибаюсь, ответил: вы с ума сошли...

– Тогда понятно, отчего он взбеленился. Александр Андреевич – натура тонкая. – Евгений Александрович загадочно улыбнулся и неожиданно продекламировал:

– Едва злословия корридой

Бычок бодливый не сражён,

Наш Чацкий – из Москвы, с обидой –

Боднуть столицу прибыл он.

Лишь только пульс забился ровный,

Лишь услыхал привет любовный,

И дружбы радостный зачин,

Как вновь в безумье без причин

Он уличён, и фрак морковный

Заполыхал...

Македонские братья вновь сдержанно усмехнулись. Остап ничего не понял из их средневекового разговора. “Нервы ни к чёрту у отцов-дворян, вздорят из пустяков”.

Печорин меж тем произнёс:

– Прощайте. Прощайте, граф. Весьма рад был знакомству.

– Прощайте, Григорий Александрович, – отозвался его приятель. – Перед отъездом зайдите проститься. Бог знает, когда ещё свидимся.

Тот сухо кивнул и пошёл к выходу. Евгений Александрович повернулся к Остапу:

– Грустно быть типом. Кажется, вы один, граф, не производите впечатленья обрамлённости.

– Верно, я не из вашей масонской ложи.

– Занятно встретить здесь живое лицо, пусть и не знающее по-французски.

Евгений Александрович помолчал, провожая взглядом удаляющегося Печорина, затем добавил: – Вы любопытный человек, граф, с вами не так скучно.

Он положил руку на спину Бендеру и увлёк его в сторону. Они прошли в буфетную.

– Вы не женаты?

– Нет. Шампанского? – Остап испытал вдруг острое желание излиться. – Я, кажется, совершил глупость. Одну из многих. – Он внимательно посмотрел на собеседника, будто решая, можно ли ему всё рассказать. Лицо Евгения Александровича, весьма красивое, с пронзительным, и в то же время несколько утомлённым взглядом, располагало к себе. Бендер не заметил сам, как начал рассказывать про девушку, подарившую ему заячьи рукавицы. В середине рассказа собеседник несколько изменился в лице, взял в руку бокал и начал механически тереть пальцем его края, вызывая неприятный скрип, который, казалось, доставлял ему удовольствие. Когда Остап описал прогулку, он разволновался:

– И вы были так холодны? Так же холодны! Вам не пришлась по нраву девушка?

– Вовсе нет. Пожалуй... Пожалуй, я испугался. Одинокий волк испугался флажков, – уточнил Бендер.

– Как это глупо! – его визави отставил бокал с недопитым шампанским. – Поверьте, такие мгновения не повторяются, и вы, станется, будете жалеть об этом всю жизнь!

– Да я уж жалею, – Остап с тоской поглядел в окно. – Я уже подумывал ехать туда без приглашения.

– И правильно! Надо, сударь, надо ехать! Счастье – это капризный эльф: раз только окажи ему невниманье, он забудет про тебя и улетит к другим. Вы открылись мне, незнакомому человеку, – добавил он чуть тише, – я, со своей стороны, расскажу вам случай, приключившийся со мной...

Он начал рассказывать о письме, полученном им в деревне от малознакомой девицы, и скоро Остап стал предугадывать некоторые подробности.

– Вам известна эта история? – удивлённо спросил Евгений Александрович.

– Как всякому русскому человеку, господин Онегин. Итак, она звалась Татьяной?

– Да, граф. Я люблю её до сих пор. У неё уже дети... – Онегин задумался и прикрыл глаза. – Печально. Мы похожи на портреты, и не можем выйти из рамок. Летим, как шары, пущенные этим странным Иваном…

Бендер вдруг заволновался, расплатился за шампанское и распрощался с неожиданным собратом.

– Граф, – вдогонку сказал Онегин, – не забудьте: при первой же встрече, первые слова: я люблю вас! Остальное – ложь!

 

• • •

 

Бендер вернулся в особняк раньше, чем хотел и спросил, где Павел Иванович.

Надо сказать, что со времени прибытия в Питер между ними изредка пробегала небольшая собачонка. Началось с того, что Остап, раздражая Чичикова неуёмным пижонством, снял бельэтаж. Когда же он заявил, что надобно закатить бал во всю Ивановскую, компаньон его и вовсе вышел из себя:

– Ну, покатила таратайка! Беса вы тешить готовы, это видно, вам ещё не хватает бала до полного... Что вам дался этот бал? Пристала охота жеребить ногами? Вы и танцев-то не умеете, не говоря уж по-французски.

К балам командор остыл не из-за укоров компаньона, а из-за невозможности пригласить Пушкина с Гоголем. Когда он узнал, что Пушкин убит два года назад, а Гоголь живёт за границей, то сильно расстроился и плюнул на балы.

Павел Иванович ни за что не хотел сопровождать Остапа в его похожденьях, а коли сам и выезжал куда, то всё лишь по департаментам да чиновным кабинетам. А туда не совал носа презрительный Бендер.

Впрочем, Чичиков продолжал питать неизъяснимую симпатию к Остапу (а может быть, к его саквояжу), и проявлялось это прямо-таки в отеческой заботе: он вёл финансовые счета графа Задунайского, строго следил за дворней и за порядком в доме, а один раз даже съездил в банк и поменял по просьбе командора ассигнации на тысячу золотых червонцев, что оказалось трудно сделать даже по тем временам, и на что потребовалось всё обаяние и все знакомства Павла Ивановича.

Вот и теперь на вопрос графа ему почтительно доложили, что “Павел Иванович Ипоксита распекают-с”.

Остап прошёл на половину Чичикова и издалека услыхал:

– Не я твой хозяин, ты бы у меня понюхал, где кузькина мать зимует. Вон какой мордальон отрастил. Балует тебя барин, а ты и рад играть на сопелке. Отвечай, где письмо, что я дал для графа?

– Какое письмо, Поль Жаныч? – спросил Бендер.

– Да... – Чичиков замялся, – не письмо, так, записка... – он укоризненно посмотрел на Ипоксита. – Намедни я передал её слуге вашему, да он забыл и, видно, потерял.

– Ипоксит, – ласково сказал Остап. – Иди, ищи. Если не найдешь – уволю без пенсии. И не станет Ипоксита...

Тот выкатился за дверь.

– Так что за записка? – Остап упал на кушетку, взял со столика, из вазы с фруктами, грушу и стал её грызть.

– Я и сам хотел вам рассказать, да не нашел вас сегодня. Вы всё в бегах, как призовой конь. С утра визиты, днём обеды. Впрочем, дело ваше, я ничего... Утром принесли мне письмо от Колошева (Бендер перестал грызть, и держал грушу неловко у рта). Распечатал, а там, кроме письма, листок из альбома, я узнал тотчас по стишкам вашим. Безадресный...

– Где?! – крикнул Остап и бросил грушу.

– Я и говорю: Мордальон этот...

Бендер больше не слушал, он бежал к себе: “Убью!”

Ипоксит рылся в своих вещах. Как только заметил он взлетевшего графа, то прикрыл рукой часть лица в области носа, ибо прикрыть всё лицо не представлялось возможным. Остап молча откинул рыхлый, дрожащий ком и стал трясти его тряпьё. Затем остановился, внимательно осмотрелся: в комнате, где расположился слуга, кроме кровати, стола и стула ничего больше не было. Граф резко заглянул под кровать.

– Где Павел Иванович дал тебе бумагу?

– У себя-с, – еле выговорил Ипоксит.

– В чем ты был одет, скотина?

– В энтой рубахе, – Ипоксит со страхом оторвал руку от носа, чтобы указать на рубаху из александрейки, лежащую на стуле. Остап схватил её – нет!

– Ищи. И запомни: жить тебе осталось полчаса.

Он медленно пошел к себе. Листок из альбома, с его стихами. Что бы это значило? Намёк на полное уничтожение памяти о нём? Напоминание о себе? – “Ну нет, заставлю перерыть сейчас весь дом!”

Он пересёк бальную залу, гулко рассыпающую стук шагов командора, явился в кабинет и сел у бюро, на котором строго тикали бронзовые часы, изображавшие Аполлона, настигнутого Амуром. Минутная стрелка медленно ползла по кругу.

Вдруг раздался шум за дверью – влетел Ипоксит, залитый счастливыми соплями: – “Эватана!” Бендер чуть не оторвал ему руку: – “Вон!” Сопли тут же утекли, унося с собой всё счастье, которое случилось отыскать.

Перед глазами мелко трепетал листок голубоватой бумаги. Его стихи. Весь оборот исписан мелким почерком. Ровные вначале строчки к концу страницы слегка косили вниз:

 

“Остап Сулейман Берта Мария Бендер бей. Да ещё граф Задунайский по прозвищу “Болотная корова”.

 

“Давеча, когда вы уехали от нас, на другой день я начала писать. Зачем? Бог знает, я не знаю.

Здесь все находят, что вы очень забавный, особенно дядичка, который, не проходит дня, чтобы не вспомнил что смешное, и тогда он смеётся и меня смешит.

Однако это всё пустяки”.

 

“Обыкновенная бурёнка свистеть не желает! Даже с водою мычит. Строгая!”

 

“Когда вы приехали, и потом, вечером, весело так рассказывали о себе, я всё смотрела ваше лицо, и не могла понять, отчего вам так весело. Вместо глаз, за глазами видела я только два железные, два чугунные щита, за которыми вы искусно (и успешно) прятались. Зачем? спрашивала я у себя, как бы у вас. Вы так молоды, красивы, умны и богаты. Кого вы прячетесь, как тать? И не могла ответить. Тогда я, грешная, подумала: может, он недобрый, нехороший человек, оттого и прячется за своими тяжёлыми щитами? Мне стало очень жаль, и я пожалела вас, оттого что молоды, красивы и так недобры, что вынуждены прятаться от всех.

 

И когда вы говорили про лужу и про бегемота, я вдруг, на миг, увидела вас, как вы глядели из-за покачнувшихся щитов ваших, и увидела, к ужасу моему, что душа ваша плачет. Как это должно быть страшно и больно... Вашей душе хотелось плакать, а вы смеялись! Вы, сильный, смелый, весёлый, вы, который скорее умрёт, чем выкажет, что происходит в душе его.

Бедный вы, бедный... А и поплачьте! Не худо будет”.

 

“Что же вы, так навсегда и уехали от нас? Бедный, бедный мой бегемот...”

 

Бендер дочитал до этого места и сел на стул. Он почувствовал бешеный стук внутри. Душа, так долго, всю жизнь стиснутая крепкими решётками грудной клетки Остапа, вдруг почувствовала, что выслежена, открыта, и забилась с яростной силой об её стенки. Остап испугался, что грудь его сейчас разорвётся и обезумевшая душа вырвется наружу.

Усилием воли он удержал себя, удержал до тех пор, пока не утихло внутри неистовое сердцебиение. Он прочёл листок ещё раз, потом ещё. И каждый раз, доходя до слов: “Бедный мой бегемот”, сдерживал тот же взрыв и вопль души.

Перед ним как наяву возникло её смешливое лицо и как она сказала: “Сзади я лучше...”

Бендер посидел ещё, аккуратно, даже очень аккуратно и медленно сложил листок и встал только тогда, когда понял, что руки и ноги слушаются его.

– Павел Иванович, я немедленно еду в Травяное! – твёрдо произнёс он, придя к Чичикову.

Чичиков искал что-то в своем ларце и сделал вид, что не слышит такого резкого заявления. Остап сел на кушетку:

– В самом деле, Поль Жаныч! Что мне здесь? Холодно и только. Русское всё позаплесневело. Там хоть люди...

Чичиков закрыл наконец ларчик и сделал серьёзное лицо:

– Это верно, Остап Бертович, хорошие люди – главное, я понимаю вас... А как же гусар: рубанул – ура! – и дальше? – он не удержался и как обычно лукаво сотворил улыбку, словно говоря: “знаем мы”.

Командор понял, что приятель его прочёл записку, но почему-то не обиделся на это, даже захотелось ему обнять Павла Ивановича.

– Только немедленно это делать не надо, – опять с серьёзным лицом добавил компаньон. – Учитесь всё делать основательно, без штурма турецких крепостей. Закончите здесь и завтра поутру – с Богом...

– Да-да, Поль Жаныч, без штурма... Парад, смирно! Лёд тронулся, господа тайные советники!

Командор вскочил, подбежал к Чичикову и поволок его по комнате в неуклюжем танце: – “Лёд тронулся!”

– Тронулся, тронулся, – вырывался из объятий Павел Иванович. – Растопился, испарился. Будет вам!

Он с трудом отцепился и бухнулся в кресло. Бендер схватил вазу с фруктами и продолжал свой танец.

– Вы поедете в своей карете? – осадил его компаньон.

– А как лучше? Быстрее? – Остап сел рядом.

– Лучше на почтовой. Давайте так: вы завтра с утра едете, а я здесь закруглю, отправлю карету с вашими вещами и с Ипокситом, а потом и сам через месячишко прискачу к вам. Погулять...

– Чудесная мысль! Я сейчас... – Бендер сорвался с места и убежал. Через минуту вернулся с пачкой денег:

– Вот. Тут тысяч сто. Это на всякие расчёты графа Задунайского. Мой вам совет: женитесь, таинственный советник мёртвых душ! Женитесь скорее, не коптите небо, не томите землю.

Павел Иванович принял деньги и встал, несколько взволнованный. Они обнялись.

– Прощайте, любезнейший Павел Иванович. И не стройте из себя хомяка – деньги водиться не будут.

– До скорой встречи, господин Бендер. Поверьте, рад буду увидеться вновь, ибо сердцем отхожу с вами. До свидания, дорогой отец Рублёв!..

 

• • •

 

Утром почтовая тройка отвалилась от дома Брунста и полетела по Невскому. Бендер жадно смотрел по сторонам, как бы прощаясь с суматошной жизнью. У Гостиного двора заметил знакомую морковку – Хлестаков! – и, не удержавшись, лихо свистанул. Весь Невский обернулся на тройку.

– Граф! Граф Задунайский, – крикнул Хлестаков и побежал вослед карете, однако на пути не удержался подмигнуть некоей миленькой особе, на что, к удивлению, не получил симпатичного розового язычка вместо ответа. Он притормозил, запрыгал на одной ноге, замешкался, и карета ускакала. Растерянно проводил он её взглядом, оглянулся – и миленькой особы след простыл. Хлестаков вытряхнул рукой пыль из панталон, небрежно вскинул белобрысую голову и засеменил к себе в департамент.

Карета неслась упруго, кони разминали застоявшиеся за ночь лошадиные силы, с их подков сыпались мелкие искры. Треск стоял невообразимый. Остап даже изумился: он не ожидал, что холодный, по его наблюдению, город столь жив и говорлив. “Нет, шалишь! Как не онемечивай, а всё Русь высунется из-под засупоненного камзола. И хоть Французская набережная, а дёгтем таки промазана. Чудесный камеркюнст этот Питер, изящный и кондовый одномоментно, как старая петровская ассамблея”.

Скоро вместо приказчиков под колёса стали кидаться куры и гуси, что означало конец столичных улиц и череду бестолковых пригородов. Потом в дело пошли воробьи да вороны –потянулись жидкие северные поля, из которых нехотя вылезала углом чёрная изба и стыдливо скрывалась позади. Острую смесь запахов сменил один, устойчивый и приятный – запах свежего снега. Зима определялась на постой.

О лесах и небесах мы уже писали: они у нас редкие.

Как ни быстро неслась тройка, Бендеру все было мало.

– Что ты ползёшь, как чулочная петля? – подгонял он ямщика, – поддай газу, я плачу за овёс. Мой зачуханный Ипоксит по сравненью с тобой – лихач, цирковой наездник.

– Дак это, барин, как взглядеть, – отвечал кучер. – К примеру, раньше от Питера до Москвы трое дён отдай, до трахту этого, а с трахтом таперь чуток мене двух. Вот и сочти, много это аль мало. Оно можно и за сутки оттарабанить, коли сланью гнать. Дак опять же: снаряд казённый, кобылу запалишь – с тебя смотритель не токмо треух – шкуру сдерёт живьём. Вот и выходит по трахтату, как по закону: неспешамши скоротей...

– Нет, ты не настоящий ямщик. Тебя подменили, как Иванопуло.

– Ничего, – отвечал невозмутимый кучер и ласкал вожжой рысаков. Остап не унимался:

– Ты женат? Расскажи о себе. Как ты женился?

– Обнакновенно, как все.

– Какой-то ты нестандартный, – сердился Остап. – Помнишь, как в ямщицких песнях: “он запел про ясны очи...” и про что-то там ещё.

– Известно, – отвечал кучер. – Н-но, карамора! Слуша-ай! И-и-и-и-йи!

– Ясно, – сказал Бендер. – Профессиональная болезнь при отсутствии профсоюза и охраны труда: мания отождествления себя с товарищами по работе. Пациент перешёл на конский язык.

Установив диагноз, беспокойный седок прекратил донимать кучера словами и сам затянул что-то очень ямщицкое – печальное и невнятное. Неожиданно ямщик начал не то подпевать, не то подвывать.

– Во, лошади запели, – обрадовался Остап и умолк.

Кучер мотнул головой и продолжал завывать уже один.

Бендер угрелся в медвежьих полостях и задремал, убаюканный песней лошадиного вождя.

Поздно вечером он ввалился на взмыленной упряжке в усадьбу. На крыльце возник Артемий Владимирович. Снова явилась невидимая бочка:

– Граф-батюшка! Остап... Ох, отчество ваше запамятовал, простите старика. Граф! Вот радость-то! Угостили вы нас нежданно, да на славу! Кулыга, помоги барину, отсидел небось, наседкой два дни, право дело...

Остап легко соскочил на землю, крепко обнял травяного охотника и заблудился в непроходимой щетине лешего.

– Здравствуйте, Артемий Владимирович, здравствуйте. Я… Я тут привез вам английское ружьё. Видите, система “дум- дум”, два с половиной ствола. Само попадает, только называйте цель по-английски. Аглая Сергеевна спит уже?

Колошев выполз из объятий, с заметным усилием раздвинул заросли на лице и обнажил погрустневшие бусины:

– Нету. Нету Глашеньки.

– Что случилось? – испугался Остап.

– Уехала, право дело. Сначала в Москву, а потом к тётке в Таганрог. Невмоготу, говорит, сидеть тут одной. И ты, говорит, дядечка, не в счёт. Тошно мне... Уехала, и почитай, ничего не взяла с собой, один только узелок... Да свистульку вашу.

– Когда?

– Два дни тому. В Москве заедет к соседям нашим по именью, Тороповым. Да вы не знакомы...

– Адрес знаете, Артемий Владимирович?

– Тороповский? Как же: Земляной вал, у Андронова подворья, так и есть: дом Торопова, о двух этажах.

– Так я поеду, догоню, вы уж не сердитесь на меня. Я... Мы вернёмся.

Леший вновь раздвинул щетину, потом крепко обнял графа: “Ну и с Богом! И хорошо. Мне-то как тошнёхонько без неё, право дело...”

Они распрощались, и Бендер поскакал в Москву.

Глубокой ночью, не доскакав десяти вёрст до древней столицы, он вынужден был остановиться на ночь в известном постоялом дворе у Войково: неловко было заваливаться затемно в гости к незнакомым людям. Дав распоряжение кучеру к восьми утра подать лошадей, Остап прошёл в отведённую комнату, надеясь, что хозяин не узнал его. “Вот случай. Опять в эту столбовую гостиницу угодил. Ну ничего, ночь одна. А завтра...” Он представил, как обрадуется Аглая, как они вернутся назад и станут жить безмерно и светло... “Завтра. Завтра будет завтра. История Онегина не повторится. Льда нет!”

Он разделся и уснул как убитый.

 

Его превосходительству господину обер-полицмейстеру от старшего жандарма земской управы Черномордина

Д О Н Е С Е Н И Е

Покорнейше довожу до Вашего сведения что прошлой ночью мною старшим жандармом Всехсвятского отделения Черномординым и двумя ещё земскими лицами проделано спешное арестование шпионского агента по прозвищу графа Задунайского.

О явлении того агента в Войковском постоялом дворе стало известно от ихнего мужика присланного к нам хозяином который признал в нём беглого разбойника и шпионского агента.

Прибывши в трактир ночью тайно улёгся спать для чего нами была сломана дверь в нумер где он и вскочил только от шума.

На приказ ареста он не по-русски рассмеялся сел в одних подштанниках на баул и улетел посредством окна так что невозможно было заметить как. Словно быть исчез. Обыск нумера и постоялого двора подтвердили наши опасения, что он пропал.

Оный агент полагаю от англичан потому известно этот народ силён в разных машинах. А имел хитрую машину под личиной такового баула на который и сел при нашем появлении в одних подштанниках. Слова его упомянуты в точности что проверено ещё и двумя земскими лицами и слова такие “Давай Фагот на улицу Обоев два дни спустя взрыв”. Что те слова сказаны точно напутано свидетелями под присягой готовыми подтвердить их с тою разницей что один слышал их как бы в другом порядке а именно “Давай Фагот два дни спустя взрыв и на улицу Обоев”. По которой причине хозяин двора просит искать бомбу чтобы не разорвалась через два дни. Пока не нашли с Божией помощью. Жена хозяина уверяет что чёрт. На этот счёт доношу баба глупа как обыкновенная дура.

На месте пропажи агента был учинён обыск который установил наличие панталон рубахи кафтана сапог и больше никаких других бумаг. В кафтане найден высохший цветок типа розан розового цвета что может быть сигнал и тайный знак. Цветок сей прилагаю к донесению уликой.

При том обыске обнаружен в хозяйском подвале ящик контрабардной водки кою хозяину подбросил враг.

Будем дальше стараться на благо Государя и отечества сил не пощадим искать того шпионского агента и аглицкую машинку если будет ваше всемилевостивейшее указание. Такоже насчёт упомянутого Фагота которого не нашли и хозяин не видал.

Старший жандарм Черномор.

 

На донесении сверху размашистым пером было начертано: “Трое суток гауптвахты за пьянство до потери агентов.

Иванищев”.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1/ Называясь чистокровным дворянином Остап ничуть не соврал, вспомнив, как во дворе дома № 13 спросил хозяина про породу его собаки и получил тот же ответ.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2/Лицо его выразило такую благодарность, что невозможно было бы поверить, что ещё около восьмисот рублей он оставил себе из денег, выторгованных у барышника. Впрочем, поступок сей можно простить за кротость нрава и душевное обхождение.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3/Страдания тела происходят от болезней души (фр.).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

4/О! Я чувствую себя, как обычно, хорошо (фр.).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

5/Конечно, это не так просто сказать... Но до какой степени может человек самообольщаться... (фр.)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

6/Каждому своё (лат.).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

7/Вот репутация, которой мне не доставало (фр.).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

8/Они не так глупы (фр.).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

9/Пойдёт (Фр.).

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/