Мария Фомальгаут

 

Свет луны, бьющий через века

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

По счету не заплатил

 

- Что заказывать будете?

- Ну, девушка, вы прямо так, сразу… у вас тут в меню глаза разбегаются… и омары, и лангусты, и эти, как их… крякутки…

- Креветки, чучелко ты мое… Ой, девушка, вы не обращайте внимания, он полонез от пармезана отличить не может. Слышь, третий час в меню смотришь, выбирай уже…

- Вот… вот эти у вас за сколько?

- Двести у-е.

- Это я вижу, а в наших родных это сколько будет?

- Две тысячи.

- Тю-у-у… нехило. Ну дайте одного на пробу… посмотрим, что за штука.

- Сию минуту… пожалуйста, выбирайте.

- Еще и самообслуживание… как их взять-то…

- Вот так… и головой об стол, чтоб не трепыхался.

- У-у, садюга, ты это нарочно заказал? Ух, какая тварь страшная, вот ведь природа создала…

- Да ну тебя, ты еще морского черта не видела…

- И как эту пакость есть теперь прикажешь?

- Да не пакость это… Ну давай, по книжечке посмотрим… есть полагается с ножом и вилкой… сначала мягко отделите голову…

- Не отделяется, крепенько сидит… там кости, похоже…

- Дай я, у меня силенок побольше… Хрустит так… готово. Так, я понимаю, голову выкинуть можно…

- А нельзя. Ты дальше читай, тут, в конце написано, не выбрасывайте голову животного, осторожно, через глазницы ложечкой достаньте содержимое… Бр-р-р… слушай, давай ты достанешь…

- Ну давай… ты дальше его потроши…

- Ножничками вскройте шкуру животного, удалите потроха…

- Помочь?

- Да нет, легко так вынула… кажется, его потрошили уже, потрошка вложили…

- Ты вон попробуй, что я из головы вытащил, вкуснотища…

- Выглядит так мерзко… ох, занесла тебя сюда нелегкая…Не мог курорт получше выбрать…

- Да у нас тут не курорт…

- Да вижу, девушка, что не курорт у вас тут… Ой, дайте-ка мне лучше вон, карасика жареного, все не такая гадость… Это братец мой все, который год из-за него хрен знает где отдыхаем… Нет, девушка, я не про ваш ресторан, я вообще… Когда его в джунгли занесло, я еще молчала, хотя тоже намучилась… На Антарктиде этой…

- На Амазонке, умница ты наша. Антарктида в другой раз была…

- Про то вообще вспоминать не хочу… он еще садюга такой, пингвинов пошел стрелять, ты скажи, они тебе чем не угодили?

- Ага, сама же печеночку их ела, нахваливала… Девушка, а у этой твари печенка есть?

- Есть, вкусная очень… Вон там, под ребрами…

- Это еще и ребра ломать…

- А вон, щипчики лежат.

- Угу, вижу… Девушка, а это что за тварь вообще?

- М-м-м…

- Ну где он живет, чем питается?

- Слушайте, честно не знаю… сама тут недавно работаю… Страшные такие, где их только ловят.

- На дне морском, наверное…

- Ну, похоже… оно и верно, если что-то страшное, так это, наверное, со дна морского.

- Тэ-экс… отделите конечности от туловища, ножичком срежьте мясо… Вот здесь мясца много, может, попробуешь?

- Ну, это еще ничего выглядит…

- В приличном обществе полагается подавать разделанную тушку, чтобы каждый мог взять себе по куску… девушка, а у вас что же в ресторане? Общество неприличное?

- М-м-м…

- Ну-ну…

- Жуть такая… Слушай, сколько с тобой по свету мотаюсь, такой гадости еще не видела…

- Так ты и дальше своей планеты никогда не бывала. Вот, попробуй, вот кусочек ничего…

- Ну, это ты у нас… экстремал.

- Тут еще и не то увидишь, завтра на сафари пойдем… посмотрим…

- Да мне и этой твари в ресторане хватило…

- Хоть бы посмотреть, как их ловят… вот еще кусочек хороший тебе…

- Ага, на дно морское ты еще не хочешь опуститься, на них посмотреть?

- И хочу… Я на этой планете все хочу увидеть…

- Ну?

- Что ну?

- Еще кусочек давай.

- Ты где раньше была, я уже доел все.

- Ух ты какой…

- Ну что с тобой поделаешь… девушка, давайте еще одного… да я сам выловлю… а-ах, ты кусаться, дрянь ты эдакая… Вот так… об стол… Тэ-экс, отделите голову…

- Девушка, а планета-то у вас ничего, жить можно?

- Ну… не курорт.

- Ну это я вижу. Туристам есть еще что поглазеть? А то мы сколько по ней не мотаемся, все хрень какая-то…

- Да есть что посмотреть, не переживайте вы так… Только с гидом ходите, без гида и правда опасно… Тут уже и без вести пропадали, и целые подразделения гибли…

- Девушка, вы сеструху-то мою не пугайте, она у меня впечатлительная, еще смотреть не захочет, а деньги плачены. И вообще, это когда было, это когда планету осваивали, кровища рекой текла, теперь-то времена другие… цивильно все так…

- Говорят, тут раньше хищники были…

- Ага, были… вот эти самые…

- К-какие эти самые?

- Ну, которых вы едите. Да не бойтесь, тут-то они по клеточкам сидят, неопасные они… это там, в природе… ух, раньше много их тут было, кишмя кишели… Страшные такие, посмотрит на тебя – и нет тебя, взглядом убьет. А то и целое войско вот так… взглядом…

- Ой, девушка, да вы что…

- Теперь-то уже не то… так, остатки… Ловят их, в рестораны привозят…

- Жуть такая…

- Ну… Вам… может, еще? У нас акция, двух берете, третий бесплатно.

- Ну, так святое дело третьего взять… Вкусные они, то, что в голове, так вообще… Зря ты не попробовала… Давайте, сам выловлю… О-о-х, ч-чер-р-рт…

- Чего там?

- Да ты иди сюда… видишь? Видишь?

 

- Ну, как съездили?

- Круто.

- Ты же, вроде бы, лететь не хотела…

- Да я разве знала, что так будет… Слушай, я, похоже, на другие планеты подсела, в следующий раз на Плутон собираюсь…

- Фотки-то покажешь?

- Ага, если загрузятся… Вот, гляди, это вот Париж, это вот Парфенон…

- А Парфенон, разве, в Париже?

- Ой, да у меня тут все вперемешку… счас, счас, как-нибудь соберу их по разделам…

- Братца твоего, что-то, не видно давненько…

- А-а, в больнице.

- Что так? Шею себе в странствиях своих сломал?

- Да ну тебя… тебе ха-ха, а он с ума сошел.

- Да ты гонишь.

- Да не гоню… вот как съездили с ним, все, крыша поехала. Прикинь, в ресторане… вот так, за добавкой пошел, смотрю, в кастрюлю эту показывает, орет…

 

…пациент спокоен, на вопросы отвечает охотно. Адекватность по шкале Палтера – 96,4 %. Открытый, общительный, с другими пациентами сходится легко. Навязчивая идея – считает, что животные, больше известные как закусь среднетеплая, наделены разумом. Уверяет, что вступал с ними в контакт. В ресторане по счету не заплатил, аргументируя тем, что торговля разумными созданиями…

…На логические убеждения не поддается. Высылает сообщения в министерство иностранных дел с требованиями…

…официальный прогноз: лечению не подлежит, назначена эвтана…

 

…прежде всего, снимите с тушки галстук (если есть), для этого аккуратно разрежьте его на шее. Потом освободите тушку от одежды сверху, для этого разрежьте вдоль рукава и расстегните или разрежьте одежду спереди. Не забудьте, что на тушке могут быть металлические предметы – на шее, на конечностях, осмотрите тушку, снимите их. Далее…

 

2013 г.

 

Печенка

 

Ем печенку.

Хватаю зубами, пережевываю, ем.

Печенка вкусная. Сочная, нежная.

Всегда бы так.

Вижу лицо. Лицо человека. Румяное, круглощекое, бесцветные брови, нос картошкой.

Этого дядьку я помню. Большой дядька, солидный дядька. В телевизоре выступал. Ящик такой на ножках, в нем всякие бегают, подойдешь, потрогаешь – и нет ничего, и мамка кричит – Са-ня, нель-зя, ра-зо-бьешь…

Вот сидел он там в телевизоре. На стол деревянный забрался. И говорил всякое.

- …в настоящее время вопрос захоронения на территории России переработанного ядерного топлива даже не обсуждается. Спешу вас заверить, что переработанное топливо не представляет никакой опасности для здоровья, и тем более, для жизни граждан. Сведения о многочисленных заболеваниях являются не более чем истерией…

- Господин депутат, скажите пожалуйста, почему ядерные отходы закапывают в уральских лесах а не, скажем, на Рублевке? Или у вас на даче?

Так что я это лицо знаю. И дядьку знаю. Его зовут Господин Депутат.

Ем печенку.

 

Ем печенку. Вкусная. Нежненькая такая, сочная. Чуть жилистая, ну да ничего.

Зато вкусно.

Смотрю на лицо. Худое такое, вытянутое. Щеки запавшие. Может, больной какой. Может, нет.

Этого дядьку я тоже знаю. Он тоже в телевизоре был. Дядьки, они такие, они по телевизорам сидят. А как надоест, вылезают, и по проспекту ездят, или по маркетам ходят.

Вот и сидел этот дядька в телевизоре (Са-ня, нель-зя, ра-зо-бьешь). Говорил. Быстро так говорит, нервно так, руками размахивает.

- Да вы мне покажите хоть одного ребенка-инвалида, да вы мне покажите, я вам говорю! Вы-то сами хоть одного видели? А то начнутся сейчас пугалки, что там по деревням уже кошки все ходят с двумя головами, собаки с тремя…

- Господин губернатор, а что вы скажете про семью Зуевых?

- Что я скажу… что судья сказал, то и я скажу. Пить надо меньше, вот и не будут такие рождаться… а то в дом пришли, там баба эта не просыхает, пьет, от дивана отлепиться не может, а туда же, в суд, видите ли, дети у нее не такие…

Так что я его знаю.

Дядьку.

Его зовут Господин Гу-Бер-На-Тор…

Ем печенку.

 

Ем печенку.

Невкусно. Горчит. И дрянью какой-то отдает.

Смотрю на лицо. Пухлое такое, глаза навыкате. Это я лицо знаю. Это на столбе лицо было.

Есть такие лица, которые на столбах растут.

И буквы под ним. Я-то буквы плохо знаю. Мамка все спрашивала, А и Бэ сидели на трубе… А упало, Бэ пропало, что осталось на трубе… А я почем знаю, мне А и Бэ жалко, ушиблись, поди.

Так что в буквах я не силен… Щ-щас, вспомню…

Ну да. По-мо-ги-те. Ди-ме Скво-руш-ки-ну. Еще там что-то было. Что он веселый… и как его… общий. Нет, не так. Что рисовать любит. И еще что-то написано, я не понял. И внизу – надо ему собрать, и пятерка, и сколько-то нулей-колечек. Ну я собрал ему. Колечки от ключей. Принес, под столб положил.

Все как надо сделал.

А пятерку не собрал, не нашел.

А нет.

Это не то лицо со столба. Это другое лицо.

Вот ведь, не узнал.

А это дядьки лицо, а не Димы этого совсем, который на столбе живет. А то дядька, только он не в телевизоре жил, а в доме. Дом у него такой большой, и ступени мраморные, и львы на ступенях сидят, только не живые. Помню этого дядьку, кричал он что-то, кому кричал, не помню, руками махал.

- Барышня, я вам что, благотворительный фонд, что ли? Да говорю я вам, мы вашу проблему решаем, в порядке очереди, что непонятно-то? у меня знаете сколько таких вот, как вы?

Так что я его помню. Только как зовут, не знаю.

А нет, что я вру, в телевизоре он тоже жил. Как это, чтобы дядька, да не в телевизоре. Тоже был, тоже говорил.

- …прежде всего, мы занимаемся улучшением условий проживания для детей с врожденными отклонениями (Са-ша, нель-зя), основной нашей задачей ставим… сделать лечение… (ра-зо-бьешь) доступным… для всех…

Снова пробую печенку.

Горчит. Невкусная.

Тьфу на нее.

 

Ем печенку.

А этот у меня отбирает. Какой этот. Ну, этот. У которого когти во-от такенные, и крылья за спиной. И рога изогнутые. И клюв здоровенный, и хвост длиннючий, и на конце кисточка.

Вот так, вертится вокруг меня, то с одного боку зайдет, то с другого, все печенку норовит отбить, которую я ем. Ну я тоже не лыком шит, зря, что ли, ножичек с собой ношу… И кольнуть его ножичком не пришлось, как увидел, сразу уполз.

Ем печенку.

А зря я его шуганул, печенка-то невкусная оказалась.

Вот никогда не подгадаешь, какая попадется. Я уже и этому хвостатому знак сделал, лопай давай, если хочется, да он не подошел даже, смекнул, что печенка дрянь.

На лицо смотрю. Этот точно больной, лицо желтое, глаза тусклые, губы растрескались, и череп лысый, и сам худой, как скелетина. Я слышал, он хворал чем-то. От кого слышал, не помню. Может, и не от кого. Бывает такое, ни от кого не слышишь, а знаешь.

Как его звали, дядьку… До Цента, вот как. И жил До Цента этот в телевизоре. Они там все живут, в тесноте да не в обиде.

- Да это не просто эпидемия какая-то пошла, это я вообще не знаю, что…

Это он так говорил. А ему говорили.

- Ну а как вы с позиции генетики можете объяснить происходящее?

- Как могу объяснить, никак не могу объяснить… происходит, и все тут. Думаете, природа вечно нас терпеть будет с выходками нашими…

- Господин До Цента, вы не ответили…

(Са-ша, нель-зя…)

- А что тут отвечать, думать надо… вон, аспиранты наши головы ломают… Только это я все к чему…

(ра-зо-бьешь)

- …там за счет угнетения одних функций и органов начинают интенсивно работать другие, в том числе и не известные официальной нау…

(Са-ша, нель-зя… хлоп, по затылку, больно, обидно, оттаскивают от телевизора, нельзя же так…)

- …я бы так не сказал. Они не имеют ничего общего с людьми, по крайней мере…

Так что я его знаю.

Мне из-за него попало.

И печенка невкусная.

И вообще…

 

Ем печенку.

Вкусная попалась, побольше бы такой.

Ем – клыками-клыками мясо рву, языком-языком печенку из-под ребер хватаю, ее и не вытащишь сразу, еще и язык в ребрах застрянет. Или сам застрянешь в ребрах, всей пастью, ну тут или так, когтями мясо рвать, или копытами ребра разбить. Своими копытами неудобно, а чужими и того хуже. Миньку как-то попросил помочь, он скелет разбил, и мне чуть морду не расколошматил. Ты смотри, куда бьешь, а что смотри, кто тебе виноват, что морда у тебя длиннющая…

Даже лицо я не посмотрел. Нехорошо это, лицо не посмотреть.

Смотрю.

Этого дядьку я знаю, как не знать. В телевизоре жил. Весь какой-то квадратный, глаза навыкате, и челюсти мощные, такими челюстями и кости берцовые поди, раскусит, не вспотеет.

- …ну… рано говорить, что ситуация вышла из-под контроля…

(Са-ша)

- ..устроили панику… что у нас за манера, чуть что, панику сеять… заволновались…

(нель-зя)

- …да не доберутся они до вас, не доберутся, всполошились… я для кого пограничные войска ввел? За границы области ни одна эта тварь не проскочит…

(ра-зо-бьешь…)

- …всполошились… будто они уже до столицы добрались, уже кровушку вашу пьют…

А как зовут дядьку, не знаю.

А нет, знаю – пол-Ковника. То, видно, где-то целый Ковник есть, а то Пол-Ковника.

В телевизоре жил, бумажек всяких туда понатаскал, карты поразвесил, обустроился. И говорил.

- …чрезвычайное положение введено в районе Южного Урала в связи с…

Тут уже никто не кричал – Са-ша, нель-зя.

Некому кричать было.

 

Ем печенку.

Много печенок. Есть вкусные, есть не очень, есть такие, что и вовсе понюхаешь, и все кишки воротит. Давненько так печенки много не было, все сплошь поодиночке дядьки-тетки попадались, а тут целое стадо. Это Любка все, сегодня прилетела, крыльями машет, айда скорее, наши целое стадо порезали, там, в каменном доме…

И верно, целое стадо.

Всегда бы так.

А то давненько в домах не попадалось ничего, зверье куда-то из этих краев умотало.

Ем печенку.

И тварь заходит. Живая, мясная, с кровью горячей. Увидела, как мы печенку едим, из мяса выбираем – и аа-а-ах, в угол забилась, стоит, смотрит.

И наши все к ней, ясное дело, мясо живое, да кровь горячая, как тут мимо пройти.

Ну и в лицо посмотрели. А то как же в лицо, да не посмотреть.

Узнали. Она не в телевизоре, нет, она не знаю, где жила. Это потом уже, когда мамки не стало, когда на зиму пошло, наши все в стаи сбились, из деревень к лесу перекантовались. Когда голодно стало, а как не голодно, на помоечке пороешься, не многонько найдешь, что голуби недоклевали…

А она мимо ходила, вот мимо нас, и дальше, к домам каменным. Мимо пройдет, и мясца подбросит, то курчонка, то ветчинки, то ребрышек…

- Ух, сколько вас тут понабежало-то всех на мою голову… откуда только развелось вас столько…

И лицо. Все в морщинках, и глаза зеленые.

Смотрим на тварь. Руки ей лижем. Это я давно знаю, если какая рука тебя кормит, ее не кусать, а лизать надо. Еще когда мамка живая была…

Ушла тварь.

 

Все, вроде…

Еще что…

Еще что-то вспомнил, забыл…

А вот.

Пятерку-то я нашел. Вот на доме этом, где наши стадо целое порезали. Вот там, на доме написано, лошадь Мира какая-то, и пятерка.

А самой лошади нету.

Надо эту пятерку отодрать и Диме отнести, который на столбе живет.

А то он же просил – помогите…

 

2012 г.

 

 

Свет луны, бьющий через века

 

Можно пройти на кухню – только осторожно, бочком, бочком, чтобы не задеть границу, там, где стоит часовой с автоматом. Если повезет, можно даже добраться до холодильника, только не до того, большого, у стены, он на чужой территории, а до маленького, у окна, там, вроде, ветчинка оставалась. А может, мне это приснилось, прошлой ночью вообще видел, в холодильнике торт стоял…

Надо только выйти незаметно. Оно, конечно, не тронут, пока на своей территории, только мало ли, в темноте на границу наступишь, получишь пулю в голову. Вот так. Без предупреждения.

В гостиной чернеют траншеи, застыли руины в свете луны, следы вчерашней или какой-то там битвы. Уже не перечесть всех этих битв, давно уже бросили все отчеты и летописи, если кто-то захочет воссоздать нашу историю – не найдет ни начал, ни концов, кануло все, как Атлантида в бездну океана.

Из комнаты напротив блестят в свете луны вострые морды ядерных боеголовок. Еще не хватало, начнут бомбить, еще им мало… Мы, конечно, тоже не лыком шиты, только если начнется, первый выстрел, ответный удар, это все…

И луна… светит, слепит глаза, лезут в голову какие-то фантомы, и не во сне, и не наяву, шорох папоротников, дух костра, дыхание диких зверей – там, в чаще, косматая женщина в шкуре косули сжимает мою руку…

Выуживаю из холодильника остатки сыра, так и знал, ветчиной не пахнет, даже не воняет. Часовой на той стороне границы смотрит на меня – холодно, равнодушно. Свет луны скользит по лицу, по выпуклой груди, пухлым губам женщины. Глянуть бы разок, что там, по ту сторону границы… какие флаги, какие города, еще не разрушенные войной… хотя нет, вру, от городов остались пепелища…

 

На хрена я за него выходила, вы мне скажите, на хрена… нет, как чуяла, что так оно и будет, не сегодня так завтра, это мы все до свадьбы такие ласковые, цветы у двери, надписи под окном, Светик, прости, любимая, ты мне очень нужна, вечера какие-то… Вообще не верила, что так бывает, это в наше-то время, купи-продай, купи-продай, когда люди добрые сначала в постель ложатся, потом спрашивают, кого как зовут…

Что я на него вообще взъелась… а как не взъелась, хорошенькая годовщина свадьбы получилась, ничего не скажешь, на хрена я все это делала, шинковала, резала, потом в салон, потом за стрижку эту долбанную ползарплаты отдала, потом… И нате вам, телефон не отвечает, сам не поймешь, где…

А читала что-то такое, у кого это было… не помню… вот так же в день свадьбы муж вышел из дома, и не вернулся. Да много это где бывает… у нас… Все правильно, сатана, гражданство получил, прописку получил, все, нате вам, можно смотаться от жены.

В милицию звякнуть… Ну да, третий час ночи, можно и в милицию… Как там сейчас… все еще ноль-два, или девять-один-один… или шестьсот шестьдесят шесть… Наугад набираю ноль два, здравствуйте, вы позвонили в отделение милиции, к сожалению, сейчас все операторы заняты…

Тьфу на вас… так вот убивать будут, и не дозвонишься…

Снова набираю номер, снова не отвечает, Стас, ты возьмешь эту чертову трубку, черт бы тебя драл…

Срываю с волос цветы, пропади они, пропади оно все, падаю на кровать, спать до утра, хрен тут заснешь, потом в участок…

Щелкает замок. Надо же, явились мы, не запылились, уже в дупель, это кто еще с нами, какие друзья, ты охренел, или как, с кем вы там еще со школы не виделись, еще поцелуйтесь на радостях, про годовщину нашу забыл, на хрен надо? Ох, надо же как мы себя по лбу хлопаем, сковородкой бы отхлопать тебя, да последние мозги вышибу…

Что я взъелась… неделя прошла, успокоиться не могу… Что со мной вообще, как в загсе расписались, так вся на нервах… Открываю шторы, надо бы постирать, да тьфу на них, тьфу на все…

Это что… Ох ты господи боже ты мой, не забыл, вон, на асфальте, свеженькое, прости меня, я тебя люблю… Что… Леночка… какая Леночка… Леночка, прости меня, очень тебя люблю, твой Игореша…

Мир качается, хватаю какую-то чашку, вдребезги, вдребезги, да что со мной…

 

С чего все начиналось…

Надо вспоминать – пока есть кому вспоминать, пока остались последние свидетели тех событий, может, последний свидетель, я… и фигня, что мне только тридцать, может, завтра прибьет меня шальная пуля, или кто-нибудь на этих боеголовках надумает рявкнуть – пли.

С чего все началось… С ойла. Ну да, с ойла, с чего еще. Ойл… какие-то бесконечные залежи где-то там, там, под нашими ногами. Века и века назад умирали какие-то древние леса, какие-то древние цивилизации, тлели там, бесконечно глубоко под землей, спрессовывались в бесцветное, тягучее, вязкое…

Ойл…

Нынешние поколения уже и не будут знать, что такое ойл, рассказываешь им – как выволакивали из недр бесцветную вязкую массу, захочешь из нее построить дом – пожалуйста, хочешь растопить им печь – бога ради, хочешь залить в мотор – без проблем, хочешь осветить дом – хоть сейчас, только ойловую электростанцию сделать надо…

Да, с этого все и началось…

С ойла.

Мы слишком верили в ойл, мы грызли землю – все глубже и глубже, чтобы вытащить ойл, мы молились на ойл, мы рассчитывали свое будущее – сколько ойла мы получим в год, сколько еще высосем из земли… Мы не учли только одного – то есть, конечно, мы это знали, да, придет когда-то такой день, только не сегодня, не сейчас, через сколько-то там десятков лет, не с нашим поколением, не…

 

Свет луны падает на изгибы колючей проволоки, бросает на линолеум причудливые тени от противотанковых ежей. Свет луны скользит по лицам часовых, вот они, стоят по обе стороны границы, зорко следят, не переступит ли кто черту.

Надо спать.

Какое спать… Что за муть лезет сегодня в голову, будто было так – века и века назад, свет луны, белый, холодный, мраморный, горьковатый дымок костра, и он выходит из чащи, большой, грузный, кладет у хижины подстреленную птицу, женщина у костра хлопает в ладоши, приплясывает, ветер гонит дым костра ей в лицо, женщина фыркает, смеется…

Мраморный свет луны…

 

Сегодня ему опять было не до меня. да какое там – до меня, сегодня он опять расстреливал зомби. И какой резон их расстреливать из миномета, все равно – снова встают, ползут, окровавленные куски мяса, зыркают пустыми глазницами, еще добивай и добивай их…

И добивал – все ждала, когда вернется домой, грела обед, черта с два он вернулся, грела ужин, черта с два он вернулся, когда планету захватили зомби, и нужно перестрелять их всех, чего ради стрелять зомби на планете, где все равно не осталось ни одного человека…

В телевизоре миловидная барышня обнимает мужа, вернулся с работы, принес цветы, да не смешите вы меня, такие фильмы надо показывать с пометкой фантастика… На другом канале Леня Ди Каприо уходит на дно, тьфу на вас, да не реви ты по нему, дура, сложилось бы у вас все хорошо, выжил бы он, вот так же бы ждала его до посинения, а он… ну не зомбей стрелял, так в баре бы с кем сидел… еще бы и женушку поколачивал…

Зомби… нет, правда, лучше бы вампиров бил, раньше все по ночам на вампиров хаживал, с серебряными пулями, с осиновыми кольями, теперь на зомбей этих переключился. Вампиры мне как-то больше нравились, почему-то жалко их было… хотя зомби, это еще полбеды, вот когда он в Ираке на стороне америкосов воевал, вот это вообще дрянь дело было… Тут вообще дружки его поговаривают, на второй мировой он за немцев был…

Мать честная, за кого замуж вышла…

А нате вам, мы уже перед иллюминатором сидим, с пришельцами рубимся, что за черт, сами все бесформенные, щупальца так и мелькают, а стрельнешь по ним, взрываются красными клочьями… Нет, надо его про немцев спросить…

- Стас, а правда…

- Уй-ди!

Вот черт… Смотрю на него, такого чужого, такого незнакомого, где этот, за которого замуж выходила, который светик-прости-меня, который – цветы у порога, который…

Выключаю свет, опять засыпать под мерцание экрана, матерый пришелец подлетает совсем близко, курсор, пробел – пли, взрывается клочьями…

 

А нам повезло.

Нашему поколению. Если это можно назвать – повезло. Еще мальчишкой жалел, что живу не в последние дни, что конец света будет где-то там, там, после меня, а я вот проживу свое, состарюсь, так и не увижу, чем все это кончится…

Увидел.

Нам повезло. Повезло родиться в те дни, когда цифры на прогнозах приближались к нулю, к нулю, в прогнозах про нашу страну на две тыщи какой-то год нуль почему-то не ставили, вместо него извивался жирный знак вопроса. Как будто надеялись, что еще отыщем что-то, еще завалялось где-то, еще… Ну еще капельку… ну еще только на нас… ну после нас… Ну еще бы годиков…

А потом был Асгард.

Где он был, этот Асгард… Не помню… вспоминай, вспоминай, уж если взялся записать все это для кого-то, для каких-то там потомков, которых нет, для следующих поколений, которых уже не будет.

На востоке. Да, Асгард был на востоке, а вот где на востоке, где вообще этот восток, откуда я знаю. Там, откуда восходит солнце. Вот туда пойдете, через пустыни, через океаны, когда-нибудь наткнетесь на этот Асгард.

Асгард. В таблице прогнозов – где-то между Аргентиной и Бангладешем. Единственный, у кого в две тыщи каком-то там году в таблице вместо жирного нуля оставались какие-то цифры, нуль целых, нуль сколько-то там скольких-то там… Ну и наша страна, конечно, у нас тоже не было нуля, у нас вместо нуля гнул шею вопросительный знак, все знали, что это значит, могли бы уже и не обольщаться.

Голова болит. Вспоминай. Спать хочется. Вспоминай. Не вижу ничего, это не лучина, это хрен знает что. Вспоминай.

Полтора миллиона за бармель. Что за единица такая, бармель, нет, чтобы литр, килограмм, квадратный метр, вольт, ампер, килобайт. Нет, один бармель ойла, никогда не видел этот бармель ойла, в детстве представлял себе какой-то белый кубик, и на нем была написана цена, тогда еще сорок за бармель, а в две тыщи каком-то…

Массовые очереди за топливом, люди стремятся получить топливо сегодня, потому что по прогнозам экспертов завтра после начала торгов…

Аномально холодная зима в наступающем году…

…массовые беспорядки в районе…

Вспоминай.

Что вспоминать… Вот тогда все и задались вопросом, почему Асгард, чего ради – Асгард, нет, если бы на месте Асгарда были мы, мы бы так не думали, все бы приняли, как есть, но Асгард… почему Асгард, будто кто-то там на небесах ткнул пальцем, не глядя, сказал – пусть будет Асгард…

А мы спросили себя – почему Асгард…

Вот тогда все и началось…

 

Свет луны падает на руины, обломки стен, остатки мебели, разбитый шкаф, вспоротый диван, кто и что там искал… через широкую комнату тянется граница, чуть неровная, пунктирная линия, как на карте. Свет луны скользит по стволам пулеметов, пушек, нацеленных друг на друга с разных сторон. Свет луны изгибается на лицах двух людей, каждый беспокойно ворочается в своей постели, прячет лицо от света.

Мысли, воспоминания – из ниоткуда. Было что-то когда-то, может, и не с нами, такой же свет луны, ползущий по стенам крепости, со скрежетом цепей опускаются тяжелые ворота, через ров перекидывается мост, усталый путник гонит коня – в широкий двор, женщина в белом выбегает ему навстречу, чш, чш, куда ты под копыта моего Аспида… стой, обожди, дай хоть помыться с дороги, какое там стой, обвивает странника тонкими руками, впивается губами в губы…

 

Замираю перед дверями, хочется лечь прямо здесь, на коврике, свернуться калачиком, уснуть, и пошло оно все к черту. Щелкаю замком, швыряю в коридоре сумки, хоть бы помог, черта с два он поможет…

В квартире снова звуки выстрелов, предсмертные вопли каких-то чудищ. Про работу уже и не спрашиваю, мы же юрист, нас же из конторы поперли, а руками что поделать, это ниже нашего достоинства, мы же нежные, мы же рассыплемся в прах…

И посуду вымыть тоже не царское дело, про носки я не говорю, вон один валяется, второго нет, носок – он всегда один, а если и найдет пару, обязательно не ту…

Ну правильно… какие хозяева, такие и носки…

Ужин подать, белье замочить, чего еще угодно вашему благородию, корону подать не надо, и мантию горностаевую…

Телефон разрывается, сейчас начнется, ваша задолженность составляет, просим оплатить, и не просите, чем оплатить, разве что на третью работу приткнуться, ночами не спать, да правда что, сколько времени на сон уходит, пора уже с этой привычкой дурной завязывать. Или мама звонит, а ей только вякни, что в доме что не так, начнется, а я тебе говорила, а ты куда смотрела, ах, влюбилась она в него, видите ли… Люди как чуют, что на душе хреново, так и норовят еще больнее сделать…

В телевизоре очередной шерлокхолмс охмуряет дамочку, которая убила мужа, большой был мерзавец, что-то она ему там в ужин подсыпала…Что я делаю, куда я в суп столько соли набухала, еще хай поднимет…

Снова смотрю на экран…

Дамочка, которая… тоже поди в суп ему набухала… только не соли…

…большой был мерзавец…

 

Конец света наступил двадцать седьмого марта в семь тридцать по местному времени. И свет солнца померк на треть, и треть воды обратилась в кровь, и треть людей умерли…

Нет, не так.

Не с апокалипсиса надо начинать, до апокалипсиса много что было…

Вспоминай.

Спать охота.

Вспоминай.

В ночь на такое-то число такого-то месяца, хоть убейте, не помню, какое и какого, войска Асгарда, нарушив границы нашей страны…

Хочется продолжить именно так. Еще написать про зверства Асгарда, как они убивали женщин и детей, как мы нанесли ответный удар, как…

И не напишу. Знаю, что не поверят, да и некому будет верить, никто это уже не прочитает. Как наплели собственному народу что-то про диктаторский режим в Асгарде, как высылали какие-то ультиматумы, потом войска…

А потом бы апокалипсис. Вот здесь точно скажу, начал Асгард, двадцать седьмого марта такого-то года, когда я включил радио, услышал про пепелища, которые остались от наших городов. Потом было обращение, граждане, в этот непростой день с тяжелым сердцем я вынужден принять решение…

Потом не было ничего. тьма египетская вперемешку с первозданным хаосом, срочная эвакуация, какие-то бункеры, коридоры, осторожнее, пригните голову, теперь налево, теперь направо, вот мы и пришли, раздевайтесь, одежда на вас фонит… Потом не было ничего, мы все ждали, когда кто-нибудь создаст землю и небо, никто не создал, может, уже и некому было создавать, может, его подбили какой-нибудь ракетой, прямым попаданием в сердце.

Голова болит…

Вспоминай.

Спать хочется.

Вспоминай. Или твоя память умрет вместе с тобой.

 

Свет луны…

Свет падает – на проржавленные танки, вострые носы ракет, лунный свет ныряет в глубину окопов, пытается увидеть что-то – там, там, проваливается, исчезает. Свет заползает под одеяла к не спящим людям, словно пытается прочитать их мысли.

Тревожные мысли.

Было же… какие-то воспоминания, наваждения, огромный мегаполис, переполненный людьми, он ждет ее на перекрестке, смотрит на часы, она не идет, уже полчаса, она не идет, посмеялась над ним, как над всеми, она такая…

Он уходит – прочь, по проспекту, да пропади она, пропади они все, кто-то окликает его, пропади, пропади, кто-то закрывает его глаза ладонями, впивается губами в губы…

 

Решилась.

Сама не понимаю, как решилась, а все оказалось так просто…

Вот как посмотрела на дамочку, которая мужа траванула - так и решилась.

До сих пор как-то боязно, подрагивают руки, вчера чашку кокнула, и черт с ней, прекрасный повод купить новую. До сих пор просыпаюсь, оглядываюсь, где этот, нет этого, не сидит за своим ноутом, не стреляет марсиан…

Это пройдет…

Как это… у царя Соломона кольцо было, посмотрит на кольцо, там написано, все пройдет. А если совсем на душе хреново, перевернет кольцо, а там надпись – и это пройдет…

Проходит. Потихоньку. Вспомнила, что раньше сама себе шила, вытащила какие-то заготовки, так со дня свадьбы и брошенные, не до того было… На тренировках уже сто лет не была, там уже люди все новые, одна Альбина старая, Светик, я тебя и не узнала, ты когда красилась последний раз, чего ходишь как эта самая… говорят, замуж вышла… Говорят, что кур доят…

Так что все пережить можно… И судья добрая попалась, на моей стороне, сама, видно, натерпелась от таких…

Все проходит… вчера спохватилась, набираю в магазине мяса до хрена и больше, черт, кому, куда, я же одна теперь, свободная…

Только теперь и понимаю слово это – свободная…

Комната на востоке отошла мне, комната с окнами на улицу – этому, язык не поворачивается назвать его мужем, даже бывшим. Зал разделили пополам, провели границу дальше, на кухню, холодильник я себе забрала, ему вон, пусть портативный достанется. Плазму мне, пусть только тронет, ноут этот долбанный пусть себе забирает, без мертвецов своих ходячих жить не может, сам как мертвец…

Телефон дренькает, опять мама, ну ее совсем, опять кудахтать начнет, ах, какой парень был, да такие на дороге не валяются, хороша, год прожила и нате вам, да я в твои годы…

Хорошо, в квартире ванны две… а кухню мы уточним, плита моя, и не надо ля-ля, что на его территории стоит… за границей… на полном серьезе границу провели, флажки поставили, дурачились, как тогда… до свадьбы… когда он был еще он, тот, который цветы под дверью и светик-прости-меня…

 

Вспоминай…

Что вспоминать… мой зам умер в июле, стой, в каком, на хрен, июле, снег же лежал там, за окнами, а да, теперь всегда идет снег, ученые что-то говорят о смещении земной оси в результате серии взрывов…

Ну да, мой зам… погиб, когда сражались за большой зал, на хрена нам дался этот большой зал, ничего там нет, продуктовые склады вообще в другом направлении, воды тоже не наблюдается, разве что лампочки под потолком, да невелика ценность… Нет вот, дался нам этот зал, знал бы, что столько человек потеряем, в жизни бы туда не полез…

И вот теперь зам… Сколько себя помню, он был рядом, помогал, обустраивал что-то, да не сам я поднимался на вершины власти, это все он, невзрачный человечечек, про него толком никто и не знал, что он был, разве что на фото в газете, мелькнет где-нибудь в моей тени… в июле он умер, и задели вроде несильно, пуля попала в плечо, нате вам, заражение крови… Умирал тяжело, помню, царапал одеяло, шептал, мистер президент… потом вцепился мне в плечи, будто пытался удержаться на этом свете, будто я мог вытащить его у смерти…

Зал… а зал остался за ними, за асгардинами, он так и остался за ними, надолго, совсем недавно отбили половину, поставили границу, часовых…

Вот так… записал. А то никто и не помнит, с чего началась война, зачем, почему, молодые вообще думают, что всю жизнь воевали за бункер, за воду, за последнюю банку консервов, за лампочки, за батарейки, за дрова, за… чуть не ляпнул – за ойл, да какой там ойл, еще в две тыщи каком-то там году в таблице про ойл в строчке Асгард надулся круглый жирный нуль.

Бункер…

Бункер будет наш.

Повторяю – как молитву – бункер будет наш.

 

Свет луны – то ли из окон, то ли откуда-то из прошлого, свет луны замирает, будто думает, где бы ему светить, то ли над траншеями и руинами, то ли над первобытным океаном, из которого на сушу выбросило древнюю рыбу, вот она, бьет плавниками, ползет назад, в волны…

Два человека сидят на кроватях, смотрят друг на друга, нельзя спать, надо следить, не пересечет ли кто границу, вон она, нарисована на линолеуме пунктиром…

 

Вчера был артобстрел, сначала целились из винтовок, прятались за углами, отстреливались, ловко у него это получалось, зря, что ли, просиживал у компа своего, стрелял… К вечеру этот догадался, вырыл траншеи, окопы, понаставил колючки, затаился где-то там, в углу гостиной, только я тоже не лыком шита, разорилась на танк, против танка окопчики его не устояли, плохонько сделаны были.

Только танк больше не прокатит – в буквальном и переносном смысле, догадался, понаставил ежей, еще какой-то колючки навешал. А мне и не надо, взяла кредит, разорилась на бронетранспортер, хорошенький такой, выкрасила его салатовым, на хрена мне в квартире эти хаки…

Так что зал мой будет, даже не надеется пусть, и квартира вся моя, я здесь ремонт делала, я здесь все вылизывала, вычищала… сейчас ужас что творится, но это ничего, это временно, выкурю этого фашиста чертова, уже сделаю все как надо…

Хотя надо бы на что-то посерьезнее разориться, вон, этот охламон уже и плутоний обогащает в кастрюле на плите, первый раз вижу, чтобы он за кастрюли взялся, уже и боеголовки мастерит…

 

Можно пройти на кухню – только осторожно, бочком, бочком, чтобы не задеть границу, там, где стоит часовой с автоматом. Если повезет, можно даже добраться до холодильника, только не до того, большого, у стены, он на чужой территории, а до маленького, у окна, там, вроде, ветчинка оставалась. А может, мне это приснилось, прошлой ночью вообще видел, в холодильнике торт стоял…

Откуда в бункере торт…

Надо только выйти незаметно. Асгардины, конечно, не тронут, пока на своей территории, только мало ли, в темноте на границу наступишь, получишь пулю в голову. Вот так. Без предупреждения.

В зале чернеют траншеи, застыли руины в свете луны, следы вчерашней или какой-то там битвы. Дался нам этот зал, все равно ничего там нет… уже нигде ничего нет. Уже не перечесть всех этих битв, давно уже бросили все отчеты и летописи, если кто-то захочет воссоздать нашу историю – не найдет ни начал, ни концов, кануло все, как Атлантида в бездну океана.

Из комнаты напротив блестят в свете луны вострые морды ядерных боеголовок. Еще не хватало, начнут бомбить, еще им мало… Мы, конечно, тоже не лыком шиты, только если начнется, первый выстрел, ответный удар, это все… Конец последнему бункеру…

И луна… светит, слепит глаза, лезут в голову какие-то фантомы, и не во сне, и не наяву, шорох папоротников, дух костра, дыхание диких зверей – там, в чаще, косматая женщина в шкуре косули сжимает мою руку…

Выуживаю из холодильника остатки сыра, так и знал, ветчиной не пахнет, даже не воняет. Ем сыр, пью прогорклое винишко, поминаю тех, кого больше нет, то есть, всех, хорошо, асгардины еще не знают, что я остался один, правда, нет-нет, да и посмотрят косо на границу, а чего это ихний президент в часовые записался…

Часовой на той стороне границы смотрит на меня – холодно, равнодушно. Свет луны скользит по лицу, по выпуклой груди, пухлым губам женщины. Глянуть бы разок, что там, по ту сторону границы… Сколько людей осталось в живых на пятый год бесконечной зимы, а то что-то который месяц никого кроме этого часового не вижу… какие там флаги, какие города, еще не разрушенные войной… хотя нет, вру, от городов остались пепелища…

 

Можно пройти на кухню – только осторожно, бочком, бочком, чтобы не задеть границу, там, где стоит часовой с автоматом. Если повезет, можно даже добраться до холодильника, до большого, до стинола моего драгоценного, сколько его отвоевывала в битвах, мой будет, ты так и знай.

Надо только выйти незаметно. Оно, конечно, не тронут, пока на своей территории, только мало ли, в темноте на границу наступишь, получишь пулю в голову. Вот так. Без предупреждения.

От него все можно ждать…

В гостиной чернеют траншеи, застыли руины в свете луны, следы вчерашней или какой-то там битвы. Уже не перечесть всех этих битв, давно уже бросили все отчеты и летописи, если кто-то захочет воссоздать нашу историю – не найдет ни начал, ни концов, кануло все, как Атлантида в бездну океана. Свидетельсмтво о браке, свидетельство о разводе, вот все, что осталось…

Из комнаты напротив блестят в свете луны вострые морды ядерных боеголовок. Еще не хватало, начнет бомбить, еще им мало… Я, конечно, тоже не лыком шита, только ядерная война в квартире, это все… Это всему дому хана, не только квартире нашей, это потом перед соседями отвечать… только отвечать будет некому…

И луна… светит, слепит глаза, лезут в голову какие-то фантомы, и не во сне, и не наяву, шорох папоротников, дух костра, дыхание диких зверей – там, в чаще, косматый мужчина в шкуре тигра сжимает мою руку…

Пью кофе, чего ради среди ночи пью кофе. Часовой на той стороне границы смотрит на меня – холодно, равнодушно. Свет луны скользит по узкому лицу, по широким плечам, чуть раскосым глазам, когда-то влюбилась в них без памяти. Когда-то…

 

Луна…

Какие-то наваждения, воспоминания…

Свет луны, бьющий через века…

Женщина в офицерской форме – по ту сторону границы…

 

Луна…

Какие-то наваждения, воспоминания…

Свет луны, бьющий через века…

Чуть раскосые глаза, которые я когда-то любила…

 

Ищем друг друга – на ощупь, в полумраке, в неверном свете луны, зорко следим, не переступит ли кто границу. Идем навстречу – мелкими шажками, автоматы чуть покачиваются на груди, позвякивают, цоп-цоп-цоп.

Хочется спросить что-нибудь, ну как обычно, перекинуться парой слов, нет ли масла, или там хлебушка, или не одолжите ли кофе, а то вот, сахар есть, сливки есть, кофе нет, ух ты, у вас сахар есть, сыпаните мне сахарку, а я вам кофе…

Или еще что-нибудь там спросить… как здоровье ваше, а то что-то кашляете последнее время… Что нам делить, уже никто и не помнит, с чего началось это… То, что закончилось траншеями, часовыми на границах и колючей проволокой…

Бережно касаемся друг друга губами, ровнехонько на границе, электрическая искра бежит между нами. Автоматы с глухим лязгом падают на линолеум, пора его уже помыть, и границу прочертить наново, совсем стерлась…

Срываем друг с друга одежды – расстегиваем неподатливые пуговицы, срываем погоны, кители, какие-то знаки отличия, осторожно, гранатомет, осторожно, пояс шахида, а сюда кладите, ничего ему не сделается… Сплетаемся – на границе, как сплетались века и века, свет луны летит кувырком, вспомнить бы, где своя территория, где не своя…

Шепот костра…

Лязг оружия…

Рев двигателей…

Свет лунвы, бьющий через века…

 

Надо же, даже кофе принес, глядите, какие мы заботливые…И завтрак сварганил, ловко у него это выходит, я бы еще два часа телилась, что приготовить жрать, он нате вам, раз-два, яичница с беконом…

И мордой в комп, стрелялки стрелять. Сиди, сиди, зарабатывай, труженик. В жизни не думала, что на этом можно деньги делать, да немаленькие, как это у него получается… Супергероев он там, что ли, готовит в игре, для игроков, которым самим лень этих героев готовить…

Сидит, улыбается… Эт-то что на кухне… м-мать моя женщина, это мы еще и на цветы разорились. Вообще ласковый какой-то стал, как с ума сошел. Мама все уши прожужжала, к врачу его, к врачу, саму ее к врачу, врач его угробит… Видела я этих, которых к врачам таскали, вон, тетка моя, обкололи ее чем-то, вообще соображать перестала…

С ним, главное, про войну не говорить, а то опять крыша поедет, начнет вспоминать, про ойл, про Асгард какой-то там, с кем он там воевал в играх своих, он же не понимает уже, где игры, где жизнь… Вчера напугалась так, вышли с ним до маркета, тут ляпнул кто-то на улице про стандарт-ойл… Стас домой кинулся, ничего не видит, свечку зажег, пишет свои каракули, полтора миллиона за бармель… нет, два миллиона… Вспоминай, вспоминай… И на меня смотрит, в каком году это было, ну в каком…

Это что… еще и на кулончик разорился, тебе что, деньги девать некуда, а, мистер президент? Что? Вот черт, хороша я, ворона… я ворона, я ворона… Каюсь, каюсь, тут не то что годовщину свадьбы, тут имя собственное забудешь… Открываю шторы, хоть новые повесили, и то хорошо, опять там на асфальте кто-то что-то, ты у меня самая лучшая на свете, я тебя люблю всем сердцем… на весь тротуар размахнулся… Ч-черт… Светик, ты у меня… …всем сердцем, твой Стас…

 

…похоже, и сама забыла про годовщину свадьбы, ничего, напомнил ей, хорошо напомнил, я умею напоминать. И добиваться своего умею, сколько за ней ухаживал, прежде чем согласилась, приняла предложение, как будто вообще были у нас какие-то варианты, когда остались на земле последний мужчина и последняя женщина.

Ухаживал, добивался, рушил границы, которые мы так долго возводили. С ней надо вдвойне осторожно, она же сошла с ума, много кто после всего пережитого сошел с ума, кто-то вообще не понимал, что случилось. И эта, бедная, тоже, все у нее в голове смешалось, приняла меня за какого-то своего мужа, с которым развелась, смотрит на военные кинохроники, как рушатся города, Париж, Лондон, Нью-Йорк, думает, это компьютерная игрушка.

Вообще жутко смотреть, как берет давно оторванную телефооную трубку, говорит с кем-то, слушает тишину, опять говорит. Или вчера, пошли вместе на склад за едой, она улыбается, думает, это гипермаркет, толкает тележку, еще спрашивает, а денег хватит, а ты достаточно взял, долго вертит снедь на маленьком столике, как на ленте кассира, ой, миленький, а можно я шикану, такое платьишко на манекене, мне как раз будет… Еле отговорил, соврал, денег нет, наобещал с три короба, куплю, милая, куплю, еле увел, долго еще смотрел на этот манекен, полусгнившие останки какой-то девушки, застреленной в очередном переделе территорий. Или сядет возле какого-нибудь мертвеца в заброшенных катакомбах, ой, Ленусик, сколько лет, сколько зим, ты чего не звонишь, не пишешь…

Ничего…

Ей так проще – не понимать… Мне и самому хочется забыться, но должен же кто-то видеть правду…

Как-нибудь все наладится. Сынулька уже ползать начал, надо бы убрать из дома все эти пушки-пулеметы, нечего им тут больше делать… И земля как-нибудь оклемается, Гейгер уже поутих, я вчера вышел любовное послание на улице написать, ничего, там как-то потеплело даже…

Может, не мы…

Может, наши дети…

Ну что, что… Иду, иду, родная… праздничный ужин… Ух ты, умница моя, как все устроила, свечи, курчонок жареный, это ты Пеструшку, что ли, извела… Ну и правильно, раз яиц не несет… Ласкаем друг друга, в который раз рушим границы, которые наросли за день на наши души…

Дым костров…

Лязг ворот…

Рев турбин…

Свет луны, бьющий через века…

 

2012 г.

 

Человек не нужен?

 

Фороракоса похоронили в понедельник.

Это было недавно.

А потом пришел он.

 

Он появился у нас, как все.

То есть – из ниоткуда.

Просто пришел. То ли по объявлению, то ли просто так, на огонек. Насколько помню, никаких объявлений мы не давали, никаких там – требуется, условия работы, оплата договорная, график такой-то, контракт пожизненный. Тем не менее – откуда-то появлялись новички, которых никто не ждал.

Он пришел. Сначала позвонил, конечно, а вам человек не нужен? – мы сказали, нужен, даром, что никакой человек нам нужен не был. Впрочем, это не мы решали, нужен или нет, это решала фабрика.

Он пришел – у него были две руки, две ноги, одна голова, и он пришел на двух ногах. Постучался в дверь, можно? – можно, вошел, здравствуйте, здравствуйте.

Мы показали ему фабрику. Вот такая - пятьсот миллионов километров площади, ну там пятьсот с хвостиком. Согревается от двух атомных реакторов, один внутри фабрики, другой в полутораста миллионах километрах от нее. Далеконько, сказал он, далековато, согласились мы. Освещается двумя лампами, днем – которой побольше, ночью – которой поменьше.

Он кивал и слушал. Он поначалу кивал и слушал. И улыбался. Спросил, что производит фабрика. Мы сказали, что не знаем. Мы и правда не знали. Никто из нас. Каждый думал что-то свое. Всей правды не знала, наверное, даже сама фабрика.

Мы показали ему кладбище. Кладбище было большое, то и дело появлялись новые могилы. Мы показали ему могилу ящера, ящер умер не так давно, потому что на него упал метеорит. Мы показали могилу панцирной рыбы, которая умерла от какой-то хвори. И могилу каменноугольного дерева, которое утонуло в болоте. И могилу бактерии, которая задушила себя собственным кислородом. Иногда нам казалось, что это самоубийство – поэтому мы похоронили бактерию за воротами кладбища.

Он кивал и слушал. Мы спросили, не знает ли он, что производит фабрика. Он сказал, что пока нет, но скоро узнает.

 

Так он появился.

Это было давно.

Ну да. Мы похоронили араукарию.

А немного погодя пришел он.

 

В первый же день он сделал повозку и заставил Лошадь ее таскать. Это было тем более странно, что никто из нас никогда не заставлял другого таскать какие-то грузы. Но он сделал это – так спокойно и уверенно, как будто так было и надо. Он погнал лошадь в лес, и вернулся с повозкой, полной поваленных стволов.

В тот же день мы увидели, что фабрика пылает огнем. Мы были охвачены ужасом – мы думали, что в фабрику попала молния, и теперь все сгорит дотла. Слон даже набрал полный хобот воды, чтобы загасить огонь, и Кит выпустил свой фонтан.

Но оказалось, что Он развел огонь – и сидел у огня, чтобы согреться в холодную зиму. И сказал, что отныне фабрика будет производить огонь.

 

Ну да… он сказал, что фабрика будет производить Огонь.

А через пару дней мы похоронили Буковый Лес. Он помогал нам, рыл могилу, и даже вырезал изящный памятник из последнего молодого бука, и написал на нем – «Буковый Лес»

 

Я не помню, когда и почему он стал Старшим. Все случилось как-то само собой. Мы слушались его, когда Он говорил что-то – мы делали, когда Он шел куда-то, мы шли за Ним.

Не скажу, чтобы Он дружил с кем-то из нас. Пожалуй, по-настоящему Он сошелся только с Собакой, они играли вместе, купались в реке, надолго уходили в леса. Тем более странно было мне увидеть Собаку, прикованную железной цепью к стене фабрики. Кажется, это было тоже проявление Его любви – если Он любил кого-то, то боялся потерять, и запирал на стальные засовы.

В Новый Год он развел жаркий костер, и согрел нас всех его пламенем, и изжарил на костре сочное мясо, накормил нас всех, а кто не ел мясо, для того у Него было припасено сено. Собрались мы все, недоставало только Мамонта. Мы спросили Его, где Мамонт, но Он нам не ответил.

 

Ну да, это было в Новый Год.

А через пару дней мы похоронили Мамонта. И Он вырезал памятник из костей Мамонта и написал – «Мамонт».

 

Тогда мы ничего не понимали.

Мы и сейчас ничего не понимаем – но все-таки чуть-чуть меньше…

Мы начали понимать – когда он отравил Крысу. Вот так, за ужином подсыпал ей крысиный яд. Мы не понимали – зачем, мы никогда не видели раньше, чтобы кто-нибудь кого-нибудь отравил.

В следующий раз за ужином он отравил Таракана. А еще через пару дней – Мышь.

Мы похоронили Крысу на кладбище, Он даже не пришел, не говоря уже о том, чтобы сделать памятник.

 

Ну да, мы похоронили Крысу.

А через пару дней Крыса ожила.

 

Что я могу про него сказать… через пару дней мы узнали, что Он любит раскапывать могилы. Он разрыл могилу каменноугольного дерева и вытащил то, что осталось от дерева, бесформенное, черное, блестящее. Мы думали, что Он оживит дерево, но Он поджег его тело огнем, чтобы греться от огня.

Он работал больше всех нас вместе взятых – это точно, никто бы столько не выдержал. И уж если и появлялась на фабрике какая-то новая затея, можете не сомневаться – ее выдумал Он. Обычно за трапезой Он сидел на месте председателя и говорил тосты, и зарплату на фабрике рассчитывал тоже Он – кому сколько овса, кому сколько зерна, кому сколько мяса.

Бывали у Него и фаворитки, лично я помню Кошку и Канарейку. Единственные, кого Он приглашал к себе в кабинет, с кем проводил время, нежился с Кошкой на мягкой постели. Но однажды мы не увидели Кошки в его покоях. Мы спросили Его, где Кошка, он не ответил.

В тот же день мы встретили Кошку на свалке, она рылась в отбросах под моросящим дождем.

 

Потом Он сделал пластиковый пакет, чтобы ходить с ним в магазин.

А через пару дней мы похоронили Голубого Кита.

 

Потом он снова раскапывал могилы, выискал в мертвой земле что-то черное, маслянистое, тягучее. Принес на фабрику, зажег – сказал, что отныне фабрика будет жечь вот это черное и маслянистое.

Через пару дней были похороны, мы хоронили Белого Лебедя. Это было тем более странно, что лебедь был белый, а в гробу лежал совершенно черный лебедь. И Он тоже пришел со всеми на похороны, и срубил молодую сосенку, чтобы сделать памятник лебедю, и даже вырезал на сосенке лебедя с расправленными крыльями.

 

Менялась фабрика.

Менялся и Он сам. То и дело захлебывался кашлем или целыми днями лежал, положив мокрую тряпочку на лоб. Не было в Нем той мускулистой прыти, что была раньше. Что-то происходило с ним – мы не знали, что.

Говорю вам, мы ничего не знали тогда.

Мы и сейчас знаем не больше.

 

Нет, мы не считали Его чем-то враждебным: Он ходил на все похороны, делал памятники, рыл могилы, а похороны теперь были едва ли не каждый день. Пару раз Он даже вызвался спасать умирающих, сидел у постели Секвойи, трезвонил на всю фабрику, что ее надо спасти.

 

Через пару дней мы хоронили Секвойю. Кажется, в тот день Он был пьян…

Нет, вру: пьян он был пару недель спустя, когда хоронили Тигра. Кажется, тогда Он плакал, кажется, Ему было по-настоящему жаль. В тот же вечер Он устроил шикарный поминальный ужин, помню, горели огни, и было много мяса, и изображение Тигра – на стене. Как-то Он мог изобразить всех нас – одним нажатием кнопки. На поминки пришли все, кроме Коровы. Мы спросили у Него, где Корова, он не ответил.

 

Что я про Него помню… трудно вспомнить, слишком непонятный Он был, слишком противоречивый. Помню, однажды Он сказал, что отныне наша фабрика будет делить неделимое. И правда, Он разделил неделимое и освободил энергию, которой не было равных. Через пару дней фабрика полыхнула огнем и сгорела дотла, долго еще светилась земля на выжженном пепелище.

 

Менялась фабрика – рушилась и строилась, и снова рушилась, и строилась вновь. Менялся он сам – то мы видели у Него шесть пальцев, то перепонки на руках, то жабры, то не заросшую перегородку в сердце. Он как будто пытался быть похожим на нас. Не знаем.

Мы ничего не знали тогда.

И сейчас мы знаем не больше.

Он то и дело терял что-нибудь – ключи, перчатки, телефон, пульт от телевизора, очки, часы, второй носок. Иногда он терял самого себя – в лабиринтах огромных мегаполисов, в душном чаду ночных клубов, в залах заседаний, в пожарище очередной войны. Порой так и не находил себя, махал на себя рукой. Однажды мы спросили у Него, где он сам – он сказал, что не знает.

 

А потом был дым.

То есть, дым был всегда. Просто в тот день был особенный дым - густой, иссиня-желтый, он обволок весь цех, и мы боялись войти туда. вошел только Он, и стоял над котлами, из которых валил желтый дым, и размешивал что-то в котлах, и кричал в свои переговоры машины, ну что, что вы хотите, откуда я нефть возьму, вот, хоть из этого сейчас топливо нагоним… Да понимаю я, электростанция стоит, я-то что…

В тот день мы похоронили Пальму.

А дым все валил и валил, окутывая все и вся.

Потом мы похоронили Орхидею.

А дым все валил и валил, закрывая небо. Мы даже хотели похоронить небо.

Но вместо неба пришлось хоронить Бобра.

А дым все валил и валил, закрывая солнце. Мы уже боялись, что нам придется хоронить солнце.

Но вместо солнца в тот день мы похоронили Ласточку.

А дым все валил и валил, и Он делал что-то - там, в дыму, только я уже не слышал его голоса, и телефон лежал, брошенный, у входа, звонил, тренькал, и никто ему не отвечал.

А когда дым рассеялся, мы вошли – и увидели Его лежащим на полу. Его лицо было таким, же, как при жизни, только в глазах застыл безотчетный ужас.

 

Мы похоронили Его на кладбище, еще сетовали, что некому смастерить памятник. Серая Ворона пыталась было сделать что-то из прутиков, но не смогла.

Речей не говорили. Мы слишком не понимали его, чтобы что-то сказать. Мало того – теперь мы не понимали нашу фабрику, отравленную вдоль и поперек, и даже не понимали самих себя, вернее, того, что от нас осталось.

Мы положили надгробный камень, только тут спохватились, что не помним, как Его звали. Вроде бы Тигр… да нет, Тигр давно умер. Тогда Зубр… и не Зубр, его недавно похоронили. А-а, тогда Стерх… окстись, сам же на поминках Стерха плакал…

Уже потом вспомнили, как позвонил нам – первый раз, как первый раз услышали голос в трубке, как спросил у нас – вежливо, осторожно – а вам человек не нужен?

 

2012 г.

 

 

Ножевое, правое легкое

 

Что помирать-то собрался? О-ой, такой парень красивый, и помирать собрался, нет, вы посмотрите на него! Ой, ой, ну все, трагедия, конец света… Чш, смирно лежи, ком-му сказала! Уж если так скачешь, так не говори, что помираешь… Это кто ж тебя так… Ножичком, что ли, пырнули? Смирно леж-жи, не болтай! Девки, кровь на анализ, группа-то у тебя какая? Третья? Ну, значит, жить будешь, которые с третьей, они живучие… Ой, ой, у кошечки болит, у собачки болит, у парня не болит… как зовут-то? Даниэль? Ни разу не русский, что ли? Данечка, значит… Чш, смирно лежи! Во-от так… Документики-то есть, Даня? Ой, что ж ты так, без документиков-то… Чш, ты мне тут глазки не закатывай, еще трупов нам не хватало! Все, девки, в палату его… тьфу, что говорю, в какую палату, больных хоть на потолок штабелями складывай… уголочек-то в коридоре найдется? Ну вот, туда его… Кто ворчать будет? Он доворчится у меня, завхоз этот, сам на потолок ляжет…

 

Ну все, Олюсь, чмоки-чмоки, заболталась я, опять тут кто-то… Вам чего, женщина? Женщина, я вам что, справочное бюро, откуда я знаю, есть тут ваши… Не ваши… ой, только нюни распускать тут не надо, еще сырости мало, с потолка вчера как текло, по щиколотку в воде… Отопление они пробовали, видите ли… Вон, до сих пор разводы… Как зовут? Да не вас, женщина, этого вашего как зовут? А-а, Даниэль… женщина, вы бы хоть документы какие его принесли, на птичьих правах тут… Женщина, ну как я вас в неприемные часы пущу, вы в своем уме? Вон, оставьте, что вы ему тут понатащили… Женщина, на хрена ему ваши ноутбуки, у нас розеток отродясь не было… Лучше бы пожрать ему принесли, вон худущий какой, а со столовкой нашей на тридцать три раза ноги протянет… Ну вас на хрен, я этот шоколад видеть уже не могу… Сказала вам, сырости тут не надо? Да идите, идите уже к нему, вон он там, в коридоре лежит… Да скажите ему, чтобы лежал смирно, опять все повязки собьет… О-ох, повезло девке, отхватила себе…

 

Девки, я с вами не играю больше, вам меня позвать трудно было? Вот так, думали себе все отхватить, да? Ну давай, давай, Окся, чего ты нам сегодня принесла… У, ты батюшки, кисеныш какой… это что, футболочка? Туничка считается? Мне-мне-мне. Оксюш, я у тебя в прошлый раз леггинсы заказывала, ты как? Ком-му продала? Оксюш, я просила не продавать никому, у-у-у, я на тебя обиделась…

Ну давай, давай, что у тебя там еще… Чего неинтересно, мне все интересно, давай-давай… Мужские, да? Это какой размер? Да поменьше бы, щупленький он… Кто он… да парня какого-то вчера привезли, ножевое, в правое легкое… На улице валялся, люди добрые скорую вызвали… Да черт пойми, не говорит ничего… Девка какая-то к нему сейчас приперлась, она, может, что скажет… Ну, вот эта ему пойдет, а то привезли его, гол, как сокол, в одних труселях… Слушай, Оксюш, а у тебя тут никаких гелей мужских нету, вроде бы было что-то… ага, давай-давай, посмотрю… О-ой, Окся, я с тобой всю зарплату спущу на хрен…

 

Ой, Женька, тьфу на тебя, все бы так… ее баба эта обматерила, она и в рев… Да послала бы ее, да и все, пусть знают свое место… Или скажи, будешь хамить, вколю ледокаин, или сто уколов в живот, как бешеной… Это что… Тут чего только не насмотришься… И нарики, и эти, которых в разборках порежут, потом нам привозят… Сегодня вон, к парню этому девка какая-то ходила… Ну этот, ножевое, правое легкое… Вся из себя, тихохонькая такая, чуть не плачет… потом смотрю, возле него сидит, наклонилась, шепчет, чуть слышно так, ты где интегратор посеял, скотинище, мне теперь что, всю Цереру обшаривать прикажешь? Да не ври, нет его на Луне, и быть не может… Я почем знаю, Женька, про что она… Разборки какие-нибудь криминальные, вон, как в том месяце Птенца притащили… Жалко парня, вон, красавец какой, порешат они его… Да не про Птенца я, про этого. Жуть такая, девка эта у него допытывается, кажется, вообще уже убить его готова… Потом то ли по-английски, то ли хрен знает по-каковски говорили…Я уж девку эту выставила, хватит, говорю, в неприемные часы… А то, мне на парня этого смотреть страшно, бледный весь, перепуганный, здорово она на него наехала… Ниче, у меня не забалует… Да не реви, ком-му сказала, ой, наша из-за чего реветь… Мне за квартиру платить нечем, и то не реву… Обещали они зарплату бюджетникам… тьфу на них…

 

Какие документы, Виктор Витальевич, сами видели, парень гол как сокол! Откуда? И что предлагаете? На мороз выкинуть? Правильно, как снег выпал, так святое дело больного выкинуть. Виктор Витальевич, все понимаю, вы меня тоже поймите, вы тут со своими правилами угробите всех на хрен. Вон, прошлой зимой загубили-таки этого… Что я молчу, было, было, так что не надо ля-ля… Все будет, и документы будут. Хорошо, в пятницу. Виктор Витальевич, вы этого парнишу видели, белый, как смерть? Его привезли когда, у него уже сердце останавливалось… пока по больницам возить будете, возить уже будет некого…

 

Женщина, вам что? Да не пущу я вас к нему, он после вас не живой, не мертвый был. Что вы там понанесли ему… Вот это уже лучше, а вино оставьте, чтобы я не видела даже, главный наш увидит, вообще всех перестреляет… А, мне? женщина, да кончайте вы мне все таскать, что за нищих-то нас держите. Вон, сумку оставьте, нечего к нему, парень чуть живой… Это кто там вскочил, леж-жи смирно, ком-му сказала! Раз шустрый такой, сейчас на улицу пойдешь, здоровый значит. Ложись давай, а то не пущу к тебе твою… кто она тебе там… Ой, голубки… Да, женщина, с вас обезболивающее, и бинты с вас стерильные, мы больничные средства тоже тратить не можем… Ох, что ж я маленьким не сдох… Что, Женюш, чайник-то там готов? Всегда готов? Это хорошо. Ох, воркуют, голубки… что она ему там притащила блестящего… Да это я так, Жень, ворчу… уже и поворчать нельзя… Что у нас, батареи топить-то в этом году будут, или на хрен надо? А, типа на той неделе этаж затопили, и будет с вас… Что у тебя тут, Жень, вафельки? Вот это я люблю. Ну что, освоилась? Ты не бойся, главное, они же чувствуют, когда боишься, вообще на шею сядут и ножки свесят… Вон я как с ними… Это что… О-ох, ч-черт… Женька, ты видела, или это я одна с катушек съехала? Сквозь стену, да? Вот так, встала, в щечку его клюнула и сквозь стену ушла? Ты только главному нашему не говори, потом обе в пятом корпусе окажемся…

 

Да ты лопай давай, я же тебе принесла… что не хочу, через не хочу, так вообще ноги протянешь… ты откуда такой вообще? Из Лондона? Ух ты, ближний свет… а к нам как тебя занесло? С неба упал? Нее, я серьезно… Откуда? На чем летал? Это что, вид спорта такой? С кем сражался? На Церере? А Кохаб, это где? Какой заговор? Это ты мне про что, про игрушку компьютерную говоришь? Ну-ну, мульки ты мне крутить будешь, на самом деле… Хотя, после твоей девки, которая сквозь стены ходит, уже во все поверю… Кто она тебе вообще? Повезло с начальницей. Ешь давай, кому говорю, как следует. Завербовала тебя? Да уж, так завербовала, что не отвербуешься. С кем ты там воевать пошел, тебе еще лежать и лежать в таком-то состоянии… А если Конгломерат свое возьмет, тогда что? Под него ляжем? Это как, буквально? А кровь из нас пить будет тоже буквально? Ничего не поняла, короче, ничего хорошего. Ну-ну, герой ты наш… Гагарин… Да-да, Гагарин, мир, дружба, жвачка, водка. Живешь-то где? раньше в Лондоне, теперь нигде? Ну-ну… ты документики-то найди себе хоть какие, а то гляди, главный наш уже спит и видит, как тебя… турнуть. Тю-ю, если главному нашему такое скажешь, в пятом корпусе окажешься… к кровати привяжут, морфий вколют…

 

Ну хорошо, а что-нибудь такое у вас есть… для любимого мужчины? Ой, девушка, ну мы с ним еще не настолько знакомы… ну, я не знаю… нейтральное что-нибудь… Да тьфу, все эти ручки-зажигалки, это избито уже все… И галстуки ваши туда же… Что значит, кто он у меня, самый лучший в мире, вот кто. А вот что, девушка, девушка, у вас это, пуловер хороший найдется? Вот, то, что надо, а то холод стоит собачий… Ну и носки какие-нибудь давайте…

Кто он у меня… дед Пихто он у меня. Воин космического десанта, спаситель человечества от Конгломерата, вот он кто у меня… Гос-ди, ну что она мне тащит, девушка, я вас просила нормальный пуловер, а не этих пингвинчиков…

 

Что, согревает? То-то же… Ты давай, в себя приходи, ходить начнешь потихоньку, ко мне перекантуешьс.я… Не хрен здесь ночевать возле параши… почетное место перед туалетом… Ты где учился-то? Оксфорд? Крутя-ак. На кого? Астрофизик? Это черные дыры, и такое все? Да ничего я в этом не варю, это я так. А потом куда? А-а, в институте работал? Платят-то хорошо? А чего ушел? Эти позвали? Парниша, тебе делать нечего, семь лет учиться, чтобы хлопнули тебя, как муху? Вон, алкашню пусть какую-нибудь набирают с коронатом этим воевать, или как его… А родители что говорят? Правильно тебя ругают, они же тебе добра хотят. Где жил-то? Вау, всю жизнь мечтала в частном доме… А этажей сколько? Крутяк… Куд-да ты? Да на хрена тебе столовка эта, я вон тебе, из кулинарии принесу… Слушай, парень, оно тебе надо? Оно тебе надо, карьеру псу под…

 

Женщина, да не пущу я вас к нему! Женщина, не знает он ни про какие ваши интеграторы-хрентеграторы, он вам на тридцать три раза сказал! Вы мне еще угрожать будете? Да лежи, лежи, парень, не отдам я ей тебя, пусть катится с апельсинами своими. Женщина, я вообще могу в милицию пойти, это что такое, это похищение людей, это вы молодых парней на убой ведете, да? Ой, Данька, у нее таких, как ты, знаешь, сколько? Мир спасать, вон, бомжей нанимай мир спасать, кому терять нечего… Да не нужны мне деньги твои на хрен, иди, иди отсюда… брось, парниша, что тебе до…

 

Мужчина, куда прете? Я вас русским по белому спрашиваю, куда прете, вы русского языка не понимаете? Ух ты… Донт спик рашн… Вис из э кэт… Дер фатер унд ди муттер поехали на хутор… К кому? Мужчина, для кого приемные часы висят, цифры вы тоже не понимаете? Или стойте, вы к этому… Да нет, не нужны мне деньги ваши, вы это… к Даньке, да? К Даниэлю? А, да-да… вы ему кто? Ну, я сразу поняла, отец… Да ничего он, молодцом держится. Да ерунда. Ну ясное дело, переживаете, я бы тоже переживала, если бы мой сын так… Да нет, нет у меня сына… ага, как птица свободна. Вам невестка не нужна? Правильно, женится, остепенится… Да ну, со всеми по молодости бывает… перебесится. Меня тоже лет в пятнадцать в Антарктиду тянуло, редких пингвинов каких-то там спасать… потом ничего, прошло все… и этот тоже… парень-то золотой… только так… бесхарактерный… Надо, чтобы направлял его кто… Ой, это мне? ну что вы в самом деле… Слушайте, честное слово неудобно, я же это… ну, разве что за спасение жизни… Ага, там он, в коридоре… Слушайте, ну вы извините бога ради, ну больницы у нас такие, скоро на потолок будем больных складывать… Эй, Дань, спишь там? Пришли к тебе. Ух, папка тебе уши надерет…

 

Ага, давай-давай, Окся, раскладывай. Да нет, это мне не нужно все, ты мне вот что скажи, у тебя тут парфюма какого-нибудь мужского хорошего нет? Есть, знаю, есть. Да нет, мне вообще какой-нибудь на уровне. Окся, я не спрашиваю, что почем, я самый дорогой прошу. Для англичанина, думаешь, сойдет? Это же вам не наш мужичара какой-нибудь, надушится хрен знает чем, чтобы от самого не воняло… Этот? М-м… Да я про бабки не спрашиваю, у меня теперь этих бабок будет… Слушай, а для свадебного подарка сойдет? А то я же вообще не знаю, как у них там принято… Я вот в телевизоре видела свадьбу эту принца Уильяма и этой… на ком он там женился… Шикарно так все… Сойдет, думаешь? Ну смотри у меня… У-у, пахнет как… Слушай, я тоже такие себе хочу…

А? Виктор Витальевич, это наша раздевалка, между прочим. Что такое? Виктор Витальевич, я вам сказала, в пятницу, значит, в пятницу. И вообще, я его завтра себе забираю, домой, сами у своего сортира спите. Да не работаю я у вас больше, да сами на своих копейках… Что? У кого? Так что ж вы молчите? Когда? Как застрелили? Кто? Сквозь стену ушел? Да м-мать вашу, отец, называется… Данька! Данька, м-мать твою…

 

2012 г.

 

 

Доедем

 

Вы же ему так башку разобьете…

Что ха-ха, перед судом сами потом отвечать будете. Вон, на-днях читал, кондукторша пацана какого-то из трамвая выкинула, он башкой об грузовик шабаркнулся, или не знаю там, обо что, и все, и нате вам… Черепно-мозговая…

А ведь швырнули парня из автобуса, крепко швырнули, хорошо хоть в снег… Пьяный, что ли… Да хоть бы и пьяный, что теперь, загибаться ему здесь, что ли, в снегу…

Поднимается. Хорошо хоть поднимается, и на том ему спасибо, плетется к остановке, вытягивает руки, будто пытается поймать в темноте ночи что-то невидимое…

Ночь выплевывает газельку, человек, если это только человек, бежит к ней, медленно, неуклюже, сейчас получит втык от водилы, ну и быстро же ты бежал… Наклоняется, просит что-то, быстро, отчаянно, водила бурчит, гневно, хрипло, парень хлопает дверцей, бормочет про себя что-то обидное.

Денег у тебя, что ли, нет… включаю печку, поеживаюсь в машине, подбросить тебя, что ли… Да какое подбросить, я вам что, ангел, бесплатно всех катать…

Парень пританцовывает на остановке, прыгает, как заяц, пытается согреться… Попытка не пытка. Через несколько вечностей из метели вытрюхивает желтый автобус, зевает широко раскрытыми дверями. Человек бросается к свету, замирает на подножке, спрашивает что-то – быстро, нетерпеливо. Сквозь стекла машины, сквозь метель до меня чуть слышно долетают какие-то звуки, не столько слышу, сколько догадываюсь – доедете, доедете… Кондуктор спрашивает что-то, пассажиры недовольно ворчат, похоже, опять сейчас этого парнишу вышвырнут в снег… И прекрасно их понимаю, бывает такое, спешишь куда-нибудь, едешь, тут вломится в газельку девка какая-нибудь, ой, а до Российской доедете? А до Центра доедете? А вы не знаете, какие маршрутки до центра ходят? А ты уже на тридцать три раза опоздал, так и взял бы девку эту за волосы, швырнул бы на остановку…

Да что со мной сегодня… вот что значит, вымотался… Домой ехать пора, один хрен, да какое домой, все еще на что-то надеюсь… сейчас с комбината, может, кто выползет, или с базара с необъятными баулами, такси, такси… а вот вам и такси, к вашим услугам…

Парень на остановке остервенело растирает руки, так и хочется пустить его погреться, просто погреться, за это я денег не возьму… Машет руками, маши, маши, может, своим ходом улетишь… Из метели выбирается жигулишко, парень ныряет за дверцу, долго упрашивает, уговаривает, с проклятиями возвращается на исходную позицию… Правильно, не хрен без денег ездить… На что надеешься…

Куда же ты так рвешься… припоминаю, куда ведут бесконечные дороги в бесконечных развилках, эта на Шагол, эта в Кременкульское, эта в Карачай, тут… тут непонятное что-то, мост изгибается куда-то вверх, вверх и к западу, говорят, хайвей какой-то выстроили до самого Чикаго…

- …доедете?

Кто-то что-то отвечает, парень хлопает дверью, остервенело скачет по остановке. Прыг-скок с пятки на носок… да черта с два сегодня вообще что-то куда-то едет…

Что здесь еще есть… Вот эта трасса изгибается мертвой петлей, глотает саму себя, проваливается в какое-то многомерное подпространство. Говорят, кто-то из наших водил туда поехал, столкнулся с самим собой, оба насмерть. Вон еще какое-то шоссе особнячком, это в Куль-Кут, что ли… нет, вру, это куда-то к звездам, в район Проксимы, что ли…

Понастроили…

Куда же ты едешь, парниша… Ну да, если до Проксимы, то черта с два тебя без денег кто-то повезет…

Снова спрашивает у кого-то в машине:

- …доедете?

Да нет, нет, не доедут. Парень скачет на остановку, остервенело лупит рекламный щит, он-то тебе чем не угодил…

Кто-то выбирается с комбината, приосаниваюсь, жду. Ну же… ну же… Идут, двое, желтые глаза в пол-лица, снег падает на выпуклые зеленые лбы. Из туч вырывается сияющий шар, подхватывает идущих. Ч-черт…

А что черт, домой уже пора, чего я тут жду, второго пришествия… Да даже если придет, вряд ли на такси поедет, ему ослика подавай… парень снова отчаянно машет руками, взлетает – невысоко, над остановкой, тут же падает в снег. Правильно, погода-то не летная…

Это что, это что… ну на хрена ты этот автобус тормозишь, сам видишь, хоккейная команда едет, что им до тебя…

- …доедете?

Автобус притормаживает, выбрасывает парня на остановку, да что делаете, точно бошку ему разобьете… Я свидетель, если что. И вообще… это уже… слишком… Парень косится на мою машину, ну что робеешь, давай… я не кусаюсь… и машина моя тоже… ну так, пошалит малость, она же не абы какая-нибудь, искусственный интеллект у нее, все такое… ну да не бойся…

Заглядывает, тощий, взъерошенный, снег в волосах…

- Слушаю вас… юноша.

- До мечты доедете?

- До… гхм… это этот, комплекс новый на Набережной?

- Да нет… до мечты?

- Кинотеатр?

- Да нет же…

- Спохватываюсь, понимаю.

- С-садитесь.

- Сколько? – смотрит на меня, глаза дикие, такой и нож к горлу может приставить…

- За посадку сто… да погодите вы, доедем, там посмотрим…

- А вы… вы знаете, где это?

- М-м-м-… да.

Зачем я сказал, да… Затем и сказал, что знаю, знаю, видел же, не раз, и не два, и не десять, проезжал мимо мечты, правда, своей, не его, ворота там какие-нибудь или двери, или я не знаю, что, а за ними что-то… что-то… Еще думал, успею, успею, куда денусь, вернусь, потом хоть убей, не мог вспомнить, куда возвращаться…

- Доедем…

- А куда вы, там дороги-то нет…

- А туда и не по дороге надо…

Поднимаемся – над снегом, над полями, по метели, дальше, по лунной дорожке, где-то там, там, было же… видел же… доедем…

2012 г.

 

 

Косонька

 

Нате вам…

Приплыли…

Нет, хоть один день может пройти без того, чтобы ничего не случилось? Нате вам, с утра пораньше вышел на палубу, корабль уже горит. Нет, не наш, слава богу, не наш, если бы наш загорелся, я уже не знаю, что со мной было бы. Повесился бы к хренам собачьим на мачте…

Тот, напротив… Месяц, наверное, рядом дрейфовали, и нате вам, напали на них какие-то… Ну не все же тихо-мирно по морям, по волнам ходят, есть и такие… у которых своего ничего нет, хлеб не родится, скот дохнет, палуба к хренам собачьим бурьяном поросла, а что им делать теперь? Вот-вот, только грабить…

Ну и славная же была перестрелка… этот-то кораблик пиратов близко не подпускал, все ядрами, ядрами их, только у них-то ядра покрепче будут… Я уже было заикнулся капитану, как бы помочь этим, на корабле, он только отмахнулся, нам-то что с этого будет… С них и взять нечего, ни угля, ни золота, чай, кофе тоже у них на корабле не растет, а хлеба у нас своего полно… и птица не хуже…

Вот и загорелся корабль… Мерзко так, утром выходишь на палубу, и на тебе, гори-гори ясно, и отблески пламени по палубе пляшут… Когда корабль горит, на это, конечно, стоит посмотреть, не то что одна мачта или рея, а весь, весь, от … до …, мечутся в панике люди, еще пытаются что-то сделать – хотя тут ежу морскому понятно, ничего не сделаешь, все уже…

Приплыли…

Кайтесь, грешники…

Флибустьерам, правда, тоже досталось… Тут бы и уйти подальше от этого корабля, пока сами не полыхнули, да нет же, нате вам, на абордаж кинулись брать… Где это видано, палуба огнем горит, а они – на абордаж… и ветер в их сторону…

Мы тогда с капитаном обедать сели, министр финансов прибегает – флибустьеры горят. Какой тут обед, какое тут что… Все бросили, все на палубу вывалились, там уже народу набилось, не протолкнуться, полиция ходит, покрикивает, чтобы с одной стороны все не толпились… И страшно так, небо пасмурное, и далеко-далеко видно, как два корабля огнем пылают… И все ниже, ниже опускаются в волны, разбрасывают вокруг себя обломки былого величия, гербы, флаги, мачты, кусочки чего-то, уже не поймешь, чего, за которые держатся остатки людей…И смотришь, и думаешь волей-неволей, а что оно там, на дне… И сам боишься своих мыслей, а не можешь отогнать, лезут в голову…

Тут же примчались наши активисты народные, так и так, надо бы людям помочь, спустить шлюпки…Капитан делал мне знаки, я отвечал, как велели – шлюпок нет.

Нас ругали. Винили в некомпетентности, а вот если бы с нами так что случилось, а шлюпок нет, а… Пусть лучше ругают, не дай бог узнают, что есть шлюпки, вот тогда ор поднимется так ор, что людей не спасли… а как их спасти, откуда мы знаем, что за люди… Какие обряды чтут, каким богам молятся… Это-то все, конечно, ерунда, главное – где ищут берег.

А то было уже… Давно уже было, вот с тех пор и перестали с погибших кораблей кого-то подбирать… Наткнулись на каких-то посреди океана, плывут пятеро на обломках досок, трое мужчин, две женщины, худые-худые… будто и не люди, а тени от людей. Наши шлюпку спустили, подобрали этих, обогрели, выкормили… на свою голову. Один умер, других кое-как выходили… лучше бы не выхаживали. Смешные такие, по-нашему ни слова не понимали, и голоса у них, будто не говорят, а давятся словами… Молились богу Ардуку, каждый четверг приносили ему в жертву живую крысу, то-то потеха была, когда этих крыс ловили… На палубе увидят друг друга, трижды поклонятся, храни тебя Ардук, всеслышащий… а другой ответит – всевидящий, всемудрый… Про корабль свой рассказывали, как у них там хорошо-красиво было…

Так-то оно так… а потом и спросили, а что это наш корабль идет на норд-норд-ост… Мы только руками развели, куда же еще идти-то, как не к берегу…

Тут-то они и ляпнули… Какой к супостатам Ардука берег, берег на западе.

Ну капитан у нас поначалу только отмахивался, ну оголодали человеки там, в океане, ну родину свою потеряли, близких своих, сами уже смерти в глаза смотрели, умом повредились. Да какое там… месяц, другой идет, они уже перед честным народом выступают, рассказывают, какой у них великий корабль был, и как-то там все хорошо было, и к берегу они плыли на запад, на запад, ишь чего выдумали, норд-норд-ост…

Тут-то и смекнули, что дело нечисто… Министры еще думали, что куда и зачем, капитан рассусоливать не стал… торжественно объявил изменниками родины, каждого наградил пулей в затылок. И за борт – на тот самый запад, может, найдут там свой берег… если акулы их пустят…

Вот с тех пор чужих и не берем, своих хватает, да я бы и своих половину за борт повыбрасывал… И этих не взяли, с горящего корабля… Так вот и стояли на палубе и смотрели, как два корабля, соседский и флибустьерский – на дно идут…

Отслужили, конечно, панихиду, все при всем… свечки в воду пустили, упокой, Боже, души рабов твоих… И опять в голову всякие мысли нехорошие полезли, может, и мы так когда-нибудь… вот так… и кто-нибудь будет пускать по воде зажженные свечи, чертить в воздухе руны, и шептать на своем языке, упокой души рабов твоих, великий Джангри-Мул-Ла…

Страшно…

А что в океане не страшно, вы мне скажите? Да все страшно… днем еще куда ни шло, ну, день он на то и есть день… а по ночам… Думаете, чего ради на ночь комендантский час ввели? Чтобы отморозки какие-нибудь компас не расколотили? Да бросьте, они к этому компасу и близко не подойдут, замертво лягут, у нас охрана тоже не вчера родилась…

Тут другое… Ночью-то все и случается, из того, про что добрым людям лучше вообще не знать. Взять хотя бы вот эти корабли… Да не эти, которые мимо нашего нет-нет да и пройдут, другие речи, другие боги, другие флаги, мы и делегацию вышлем, а кофе у вас есть, есть, а чай есть, есть, а хлеб есть, нету, а у нас есть, давайте меняться…

Я про другие… увидел, даже толком и не понял, что вижу… Как сейчас помню, стоим с капитаном на мостике, туман такой, хоть ложись на него и засыпай… Вот из тумана и выплывает, огромный, белый, прозрачный… и как будто не по воде плывет, а по воздуху.

Я тогда еще молодой был, салага, у капитана спрашиваю, это что. Он говорит – туман, ничего, к утру рассеется, кораблей, вроде, не видать. Я говорю, да нет, это вот что. Это, говорит, ветер тучи гонит… Я говорю, да нет же, это вот что… Он отмахивается, а, не обращай внимания, дельфины в воде резвятся, что им еще делать.

Вот так. А про корабль – ни слова. И вижу же, видит он этот корабль, смотрит, громадина эта мимо нас проплывает, капитан голову поворачивает – и молчит… И я смотрю, и смотреть нельзя, и не смотреть нельзя, вот он, плывет, прозрачный, призрачный, и кости лежат на палубе, и черепа скалятся… Я уже грешным делом подумал, они сейчас… чш, чш, об этом ни слова…

Вот так-то… Наутро капитан крестный ход устроил, корабль освятил, иконы на палубу вынесли, обедню отслужили… Так что не надо ля-ля, что ничего там нет… Я ему пару раз намекнуть хотел, что там, той ночью, он на меня так смотрел, будто я черта в церкви помянул, или, того хуже, усомнился, где берег…

Это еще при старом капитане было, который считал, что к берегу нужно идти норд-норд-ост, долго считал, пока не добрались до полюса, долго застревали в ледяном полярном месиве, искали берег, не нашли. Тут-то и выискался новый капитан, который уверял, что чует полюс, да какой норд-норд-ост, рехнулись, что ли, зюйд-зюйд-ост, нутром чую… То есть, он не выискался, он всегда был, только перечить не смел…

На полюсе поставили флагшток с нашим флагом, рыба-пила на фоне трех волн, старого капитана привязали к флагштоку, вот тебе твой норд-норд-ост…

Страшно…

А что не страшно… На то и океан, чтобы страшно было, это на берегу не страшно, а океан… днем-то еще ничего, жить можно, днем и не замечаешь ничего, некогда замечать, то одно, то третье, то пятое, то минус десятое в корне. Министры, министры, министры, всех прими, всех выслушай, а капитан один, не успевает, перекладывает всех этих министров-губернаторов на мою голову…А по ночам начинается…

Про полярные сияния я не говорю, про огни святого Эльма тоже, пару раз самого святого Эльма видел… Это-то все мелочи. А вот те же дыры…

Не знаю, какие дыры… и не спрашивайте… Вот так, идет наша бригантина, и рядом , над волнами, дыра… в чем дыра… не знаю. В воздухе. И у нас, скажем, ночь звездная, а за дырой туман, или у нас непогода, небо тучами заволокло, а за дырой горизонт чистый-чистый, и звезды… Иногда сразу и не отличишь, и не увидишь дыру эту, как начнет скот в стойлах беситься, как петухи по всему кораблю заорут, Дыр-дыр-р-р-а, дыр-дыр-р-ра, вот тут смотри в оба, где грань мелькнет… между нашим миром, и…

И…

Чш, чш… Храни, мя, Господи, грешного… и всех нас…

Это еще ничего, хуже, когда…

Молчи, молчи…

Да что молчи… было же…видели же, там, в тумане, вот так идет бригантина наша, а мимо корабль… его и кораблем-то не назовешь, черт пойми, что, идет по волнам – ревет, рокочет, как дикий зверь, урр-урр-урр-так-так-так-так, и дым от него клубами валит… Вот что страшно, дым клубами валит, горит что-то, а люди на палубах ни ухом, ни рылом… и парусов не видно, где это видано, чтобы корабль без парусов…

Видели такие пару раз… Там, в дырах. И черт пойми, кто кого больше боится, вот так вот, проходят наши корабли мимо, и смотрим друг на друга, мы и они, и одежды у них чудные, и стригутся не по-нашему, и еще я видел, проходил такой мимо нас… огромный, огнями горит… и человек на палубе коробочку достает, вроде как портсигар, и на меня направляет… и вж-ж-ж-щелк, и вспышка желтая…

Так и не знаю, что это было… наутро в церковь сходил, причастился, обряд очищения прошел, да черт пойми… Может, он порчу на меня напустил… или душу мою себе забрал… мало ли что они делают, эти… которые без парусов по морям ходят…

Это уже потом было, при следующем капитане, который говорил, что берег на востоке… Карты какие-то показывал, пророчества… А тот, который чуял, где суша…

Тьфу, про того лучше и не вспоминать… он чувствовал… самое главное, чем дальше, тем больше мы сами начали чувствовать этот берег. Даже не берег, а… доброе что-то. светлое что-то. там, там, зюйд-зюйд-ост. Что-то такое… Там, где уже не будет страшно, где уже не будут гореть корабли, и люди не будут умирать, и всем всего хватит, и… и… не знаю. Хорошее что-то. светлое что-то. не могу объяснить, никто из нас не мог это объяснить, мы это чувствовали.

Этот капитан… не помню его имени, мы вообще редко помним имена, преемники стирают из истории своих предшественников. А этого мы боготворили. Причислили к лику святых. Когда он выходил на палубу, официального – Зда-жла-ваш-благ-род – казалось нам недостаточным, мы падали ниц.

Через сорок лет уже не он вел нас – мы сами вели корабль, безошибочно, по курсу, зюйд-зюйд-вест, уже чувствовали берег – желанный, драгоценный, рукой до него подать, там, где уже не будет ни мора, ни глада, ни плача, и сотрет Господь всякую слезу с очей…

Мы подгоняли корабль – как могли, мы терзались – от того, что не можем гнать его быстрее, мы верили и не верили себе, что мы… наше поколение… не через сколько-то там… а сейчас, здесь…

И этот день, когда мы достигли берега… Это был не праздник – какое-то всеобщее безумие, когда на палубах обнимались знакомые и незнакомые, ночью было светло как днем – от фейерверков, помню, все думал, может, желание какое загадать, да какое может быть желание… когда все сбылось… все… И нас даже не волновало, что вокруг корабля, насколько хватает глаз, нет никакого берега, в умах билось одно – берег, берег…

Люди ступали на берег, - то есть, бросались с палубы в шумящие волны. Люди не видели их, снующих в волнах, и не спрашивайте меня, кого их, не помню, не знаю… иногда всплывает что-то из памяти – во сне, во сне, зеленовато-серебристое, мерцающее, распустившее свои не то волосы, не то щупы, и взгляд…

Нет, я не смотрел ему в глаза… это точно – если бы смотрел, здесь бы уже не сидел, кто видел его взгляд, тот уже там, в волнах, в объятиях не то волос, не то щупов, никогда не забуду, женщина плещется в волнах, молодая, волосы светлые, и серебристые нити вонзаются в ее плоть, в череп – через глаза…

Не знаю, кто из нас очнулся… может, оппозиция, да какая там оппозиция, вроде все в едином порыве верили – берег там…Кто-то очнулся – чье имя история не сохранила, кто-то увел бригантину – прочь, прочь, кого-то пытались оттащить от руля, кто-то не оттаскивался, кого-то защищали, воздух был синий от дыма, вода – мутной от крови…

Сколько дней прошло… сколько недель… лет… веков… не знаем. История не сохранила дат. Некому было отрывать календарь и вести журнал. Не помню, когда мы очнулись. Когда-то. однажды. На рассвете. Корабль – без руля и без ветрил, палубы, усеянные трупами, и в лучах восходящего солнца – кровавый след за бригантиной…

Суша…

Вот тебе и суша…

Да лучше и не вспоминать про эту сушу, курс выверили, плывем и плывем, когда будем, тогда будем. Да и некогда вспоминать про сушу, без того головной боли хватает… Те же корабли… Нет, не эти, которые берут на абордаж, с ними ясень пень, головной боли хватает… а эти… которые проплывают мимо, огромные, сверкающие, и дрейфуем – рядышком, рядышком, и шлюпки спускаем, а у вас кофе есть? А чай есть? А хлеб есть? Нету? А давайте меняться…

Меняться…

Вот и дообмениваемся потом черт знает до чего… Один раз купчина один у нас выдумал, на чужой корабль перебрался, углядел там яйца, белые, крупные, накупил несть им числа… Ему уже и капитан попенял, нашей птицы тебе, что ли, мало…

Как в воду глядел…

Когда из этих яиц вывелись… не знаю, кто… сожрали весь скот, и у людей кровь попивали, чуть не спалили дочиста корабль, они же пламя изрыгают…Еле-еле удалось их перебить… Так что с этими чужими кораблями одна головная боль… Эмбарго вводить… Вот-вот, уже подумываем про эмбарго, есть же такие, которые проходят далеко-далеко от других кораблей, шлюпки к ним пустишь, они еще и стрелять начнут… не подходи…

И расходимся… каждый в свою сторону, мы к берегу, они не знаю, куда идут… По мне так куда еще идти, как не к берегу… Правда, тут с капитаном одной бригантины говорил, он верит, что свой корабль ведет к берегу… норд-вест-вест… Наш капитан мне сказал, если про этот разговор кому проболтаюсь, он меня за борт швырнет… потому что берег, он норд-ост-ост, и нигде больше…

А за борт я не хочу… Я там уже был, второй раз не хочется. Когда… когда свергли предыдущего капитана, который клятвенно заверял, что берег на востоке, четыреста лет он гнал бригантину на восток, на восток, пока кто-то не спохватился, что плывем под теми же звездами, что и четыреста лет назад, обогнули землю, и дальше – на восток, на восток…

Тогда-то и было восстание, - внезапное, как восстания, помню, ночью снился фейерверк, хлопали салюты, не сразу проснулся, не сразу понял, что хлопают выстрелы. Кто-то искал капитана – чтобы убить, кто-то искал капитана – чтобы спасти, кто-то слушал каких-то самозванцев, объявивших себя капитанами, кто-то рвался к штурвалу, вести корабль – норд-норд-ост, норд-норд-вест, норд-вест-вест, норд-ост-ост, зюйд…

Тогда-то меня и сбросили за борт – когда выбрался на палубу, расталкивая чьи-то руки, спины, сам не знаю, что искал на этой палубе… до сих пор не знаю, кто и почему столкнул меня в воду, может, нарочно, а вы как хотели, старпом, птица важная, много кто на меня зубы точит… Может, нечаянно, когда мир переворачивается вверх дном, уже никто не различает погоны и ордена…

В воду… а в воду – сами знаете, где вода, там и смерть, тянет, тянет тебя на дно, сковывает холодом океана… Как представишь себе, что там, под тобой, бездна, на километры и километры, усеянная костями… телами… остовами кораблей… Редко мы вспоминаем про бездну, разве что когда хороним кого-то, опускаем гроб – в студеное море, венки по воде, свечи, упокой, Боже, душу раба твоего… а так… если про нее не думать, то ее как бы и нет…

Только мне тогда не до того было… не думать… Ну сколько человек в ледяной воде продержится… не знаю. Никто не знает. Там каждая секунда расползается вечностью, и рассыпается еще на тысячу вечностей, вот что я вам скажу, кто не знает… Да не дай Бог такое знать…

Там-то я и увидел… Уже когда океан победил, уволок меня – туда, туда, где километры и километры… До сих пор не знаю, что было…

Но черт возьми, было…

Там… на дне… да на каком дне, не было там никакого дна, ничего не было, свет – отовсюду, со всех сторон, зеленоватый, призрачный, башни, шпили, дворцы, не на дне, нет – в пустоте, плывут, покачиваются в воде, окруженные водорослями, кораллами… города – насколько хватает глаз, люди какие-то, помню, еще думал, откуда там люди, чем они дышат, вода же… а вот – люди, плавают среди домов, играют со стайками рыбок, забираются в хитромудрые машины, наш паровой котел им и в подметки не годится…

Помню… Да что помню, ничего не помню, все как во сне было… Когда они подплыли ко мне, не знаю, кто они, молодая пара, он и она, я еще подумал, может, поженились недавно… переговариваются о чем-то, слов не разберу, чувствую, - не по-нашему. И она меня под руки подхватывает, помню, прямо сердце оборвалось… и наверх тащит. Помню, еще кричал ей что-то, не хочу наверх, не хочу, и правда ведь не хотел… рвался туда, в бездну…

Очнулся уже на палубе, до сих пор не знаю, кто меня подобрал, кто поднял на борт… Уволокли в карцер, пытали, допрашивали, поддерживаете ли вы свергнутого капитана… да нет… но вы служили ему… да всем служил, куда я денусь, у меня этих капитанов на моем веку было… Поддерживаете ли вы новый курс, зюйд-вест-вест? Куда я денусь… признаете ли вы, что там берег… признаю… как не признать…

Я и забыл, что творится тут, наверху… Я обо всем забыл, неделю, наверное, жил как во сне, говорил с трибуны какие-то речи в поддержку зюйд-вест-вест, а перед глазами город… там… там…

Проболтался новому капитану… Он закивал так понимающе, а-а, бывает, бывает, как задыхаться начнешь, так вдарит по мозгам, и не такое увидишь… кто ангелов, кто демонов, кому что…

Вот так вот.

Как задыхаться начнешь…

Но было же, черт меня дери…

Там… там… где каждая секунда расползается вечностью…

Вот, это при капитане было, который за зюйд-вест-вест, что за капитан был, скажу я вам… и неправда это, что он корабль погубил, это эти… самозванцы все…

Какие самозванцы… да много их было… когда мало-помалу все больше подбирались к Южному полюсу, нарезали круги – по спирали, вокруг да около, зюйд-вест-вест, а суши не намечалось… Тогда-то и появился он… не помню его имени, - история не сохраняет имена, будто мы пишем ее вилами по воде… Помню, сухонький такой, с бородкой, с хриплым голоском, он выступал – на каких-то подпольных сборищах, он звал народ – на север, на север, он клялся, что на той стороне земли – берег, райские сады, древо жизни, молочные реки… люди как будто уже забыли за десять веков, как ставили на Северном полюсе флагшток, и флаг – рыба-пила на фоне трех волн, как привязывали капитана, который…

Он звал людей на север.

И люди верили… люди как будто сошли с ума, были готовы верить каждому встречному…

Помню - как разделились на два лагеря. Помню - как враждовали. Помню – как расходились наши бриги, каждый в свою сторону, как прощались – уже не помня былой вражды, кто-то в спешке перебирался с одного корабля на другой, метались между бригами, не зная, что выбрать, бриг, где осталась жена или бриг, где осталась мать… Мне тогда хотелось одного, чтобы все это прощание кончилось как можно скорее, даром, что вместе с самозванцем уплывали две моих пассии, у которых я проводил вечера… я здорово закоченел, я все бы отдал, чтобы забиться в теплые каюты, но нужно было стоять на палубе – и я стоял, по левую руку от капитана…

Зачем-то это нужно было, стоять и смотреть, как уходит к горизонту бриг, как новый капитан обещает берег – там, там, как бриг все больше приближается к горизонту…

Мы видели, как он упал за горизонт. Нет, не исчез за горизонтом, как исчезают корабли – сначала …, потом нижняя палуба, верхняя палуба, нос, мачты, флаг… Рулевой не рассчитал, бригантина упала за край земли, может, там ее сожрала черепаха, которая подпирает землю, а может, бригантина упала в пустоту, и до сих пор падает – в бесконечность.

Отпевали панихиду. Бросали в воду венки, свечи. Упокой, Боже, и все такое…

Утонувший бриг кое-как вразумил людей, больше никто не покушался на власть капитана… долго… очень долго. Норд-вест-вест, так норд-вест-вест, кто бы сомневался, что там суша… да мы никогда и не сомневались… мы-то всегда это знали… ну… обстоятельства вынуждали молчать, сами понимаете… власть… и все такое…

Да что мне до этих курсов, не мое это дело, курсы выверять… мое дело вон, министров принимать, которых на мою шею понавешали, у того зерно, у этого пшено, тому денег, этому денег, у всех все разваливается, всем всего не хватает, чтобы через неделю все было сделано, сам лично проверю, кто не успеет, тот будет на дне акул кормить, якорь вам всем в глотку… И так целыми днями…, не-ет, это я не про акул, а про себя любимого, как полседьмого чашку кофе в себя запихну, так до полуночи… туда-сюда по кабинетам, по инстанциям…

Что вы хотели, старпом…

Это днем, ладно бы по ночам можно было расслабиться… да какое там… про Фата-Моргану я уже говорил? Ну, это когда мерещится непонятно что в тумане, меняет очертания… присмотришься, а ничего и нет. Потом дыры… только заснешь, петухи раскудкудахчутся, дыр-дыр-дыр-ра! И иди, смотри, чтобы рулевой эту дыр-дыр-дыру не прощелкал… А то было однажды, чуть не въехали в такой вот провал, вовремя спохватились, вода там не синяя, а зеленоватая, и зверюги матерые из воды длиннющие шеи высовывают, зубы скалят… каждая такая зверушенция с нашу бригантину будет…

Потом эти… тоже что-то вроде призраков… вот так, ведем бригантину, а навстречу корабль, мы фонари зажжем, в трубы трубим, а он мимо нас… и не по воде скользит, а по воздуху, и просвечивает… красиво так, плывет, и малая луна сквозь него светит… Один раз было, на небо все три луны вышли, и корабль-призрак мимо нас пронесся… вот это красотища была, скажу я вам… Даже забыли бригантину освятить после такого, вот и поплатились, наутро бац – по палубам чума поползла…

А в ту ночь вообще страшно было… в какую ночь… ну в последнюю. У меня тогда еще сердце прихватило, не уснуть, колотится и колотится, окаянное… вышел на палубу, тут-то смотрящий и завопил, корабль прямо по курсу… и точно, смотрю, прямо на нас несется… не бриг, не фрегат, а из этих… которые горят, и не сгорают, дымом пышут, и без парусов… и прямо на нас… Ну как такое вообще можно было прощелкать… а ведь прощелкали… не свернули… я уже и молитву читать стал, когда эта громадина со всеми своими огнями в нас врезалась…

И… ничего. мимо проскальзывает, вот так, проходим насквозь, и дальше. Только тут-то смекнули, что суденышко это не из нашего мира будет…

И куда деваться… как-то само все вышло, лево руля, разворот, и вот уже два корабля – наш и ихний – рядышком дрейфуют. Капитан, царствие ему небесное, шлюпку спустил, меня с собой взял… и оттуда, смотрю, шлюпку спускают, а шлюпка у них без гребцов, трещит, рычит, сама плывет…

Встретились. Руки подали. У них руки целовать не принято, просто сжали руку – и все. Разговорились… капитан не зря меня взял, я на чужих кораблях много бывал, чужой язык расшифровать умею. Поговорили, простите, други милые, так вышло… Да ничего. Бывает. Поболтали, как да что, они нам всякие чудеса показали… коробочка маленькая, музыку играет, картинки красивые показывает… фонарик показали, который без огня светит, вон, до сих пор в каюте лежит, подарок ихний, только не светит уже, они говорили, какие-то там батареи менять надо, а у нас их нет… много нам чего рассказали, про еле-три-число, про а-там, про вон-тер-нет, про ой-пад…

Тут-то наш капитан и спросил…

Лучше бы я этого не слышал…

Он много про что спрашивал, каким богам молятся, какие песни поют – все как всегда, а потом возьми и ляпни… а где, люди добрые, по-вашему, берег?

Я думал, небо на землю упадет… нет, ничего не случилось, и эти, в чудных одеждах – ни ухом, ни рылом, спокойненько так отвечают, а во-он, на ту звезду.. Там и берег.

У меня как пелена с глаз упала.

Нет, я, конечно, много к чему готов был, от нашего дурдома под парусами все ожидать можно.

Только не этого.

Что капитаны наши… которые видят, которые знают… карты какие-то достоверные показывают… На самом-то деле…

Вот-вот… Главное, как раньше-то я этого не понимал…

Ну все, расстались с ними, салют, и вам того же, руки сжали, наш не удержался-таки, руку ихнему капитану поцеловал…. И назад поплыли… А туман такой, хоть глаз выколи, еле-еле огоньки в тумане видны, и страшно так, вот гребешь в шлюпке и думаешь, твой это корабль там в тумане, или еще какая хрень…

А мало ли…

Вот так… Туман, хоть глаз выколи…

И мы в шлюпке с капитаном один на один…

Который нам карты показывал… маршруты…

А на самом-то деле…

А потом…

…нож я в волны выбросил, вместе с телом, и удачно так, только бросил, вот уже и тени в волнах замелькали, хвостатые, востроносые, и плавники острые над водой. Одна акулища меня-таки цапнула, успела, прежде чем я ей пулю в глаз всадил… Оно и к лучшему, как подняли меня на палубу, кровью залитого, все поверили, что акулищи на нас напали, капитана схарчили с потрохами…

Я потом и документы какие надо сварганил, будто капитан меня своим преемником оставил… это все еще цветочки, ягодки были, когда пришлось курс выверять… Я хотел старый курс оставить, и как торкнуло что-то… вроде и понимаю, что ихний капитан тоже про звезду напридумывал, а мало ли… и вот так с трибуны и сказал народу – на ту звезду…

По звезде удобно плыть оказалось… Звезда с хитрецой, сегодня на востоке, завтра на севере, послезавтра еще где, и путь бесконечный получается, и никто с капитана ничего не требует, к флагштоку не привязывает, акулам не скармливает.

Так что жизнь удалась…

Не век же в старпомах ходить…

О чем это я… Ну да, про жизнь…Настроение сегодня какое-то… Бывает, находит что-то, воспоминания какие-то лезут к месту и не к месту, мысли… тревожно так на душе, трепетно…В такие вечера только и остается, сидеть легенду перечитывать, вот она, в кожаном переплете с золотым тиснением… Как отплыли от берега – от какого-то там, не знаю, от какого, пошли – по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там, то ли пошли искать лучшей доли, то ли кто-то прогнал нас с родных земель, то ли какой купец снарядил нашу бригантину за сандалом, красным деревом, черным перцем, перьями феникса и рогами единорогов… С этого-то все и началось, а вот знать бы еще, чем это закончится…

- К-какого…

Оторопело смотрю на старпома, что за блажь, ввалился в апартаменты, ни здрассте, ни до свидания. Мерзкий холодок по спине, кто знает, что у него на уме, у старпома нашего… может, не я один такой умный…

- Мой капитан… суша.

- Что такое?

- Суша… мой капитан.

Пытаюсь понять его – не понимаю. Что суше… суше чего… суши… суши вчера были, хорошо кок накрутил, вкусно но мало…

- Суша.

Падает сердце, рушится мир.

- Где?

- Да… там…

Иду на негнущихся ногах, выползаем на палубу, волны серебрятся в свете луны. Еще не верю себе, ошибся парень, как пить дать ошибся, какая-нибудь луна-рыба или кит брюхо свое высунули, ему и померещилось… или там, за дырой какая-нибудь суша, нам-то что до того, что за дырой…

- Где?

- Вот…

- Да где же?

- Да вот же.

- Смотрю. Не понимаю.

- Это не суша.

- А-а… что же?

- Да ну тебя на хрен…

Ругаюсь – сам не понимаю, от чего, а как не ругаться, черт пойми, нате вам, серебристые волны, звездная крупа по небу рассыпана, и песчаная коса из волн. Узкая такая косонька… камни, песочек… десять шагов, не больше…

- И… и что?

Смотрю на старпома. Какого ты привел меня сюда.

- Так суша же…

- Это?

- Это… суша.

Да нет там никакой суши.

Старпом хлопает губами, таращит глаза, как рыба-губошлеп, если вытащить ее из моря.

- Что вы в самом деле… мерещится вам черт знает что, а вы тут переполох подняли… еще бы корабль перебудили… Спать, спать идите, на ногах не держитесь, скоро русалок видеть начнете и чертей… зеленых.

- А… но…

Смотрю на него – холодно, пристально.

- Вы… что-то хотели?

- А… да нет.

- Идите.

Уходит. Смотрю, как удаляется в серебре волн что-то, косонька, песок, камни, десять шагов туда, десять обратно… воровато оглядываюсь, не видел ли кто…

Корабль спит.

 

Никто не видел.

Да что там видеть, если там и не было ничего.

А старпом…

Надо бы этого старпома уточнить… Не сегодня, нет, завтра бурю обещали… завтра много кого волнами с палубы сметет… сколько ни предупреждай народ, все как об стенку горох… на палубы лезут и лезут…

 

2012 г.

 

С черного хода

 

…поднимаюсь по лестнице, бережно прижимаю к себе заветный пузырек, еще не знаю, что там, еще боюсь, что сейчас вот этот крохотный бутылек взорвется в моей руке, а что, все может быть… воровато оглядываюсь, так и кажется, что он следит за мной, у-ух, поймает, настигнет, подкрадется, вот я дрожащими руками верчу ключ в замке, открываю дверь, а он там, за дверью, тянет ко мне свои когтистые пальцы…

Нет, вроде никого нет… на всякий случай оглядываю прихожую, никого и ничего кроме драных пальтишек, которые остались тут еще от Ивана Грозного и Ивана Калиты, не иначе. Бережно закрываю дверь, так и чувствую – он знает, черт возьми, знает, что я…

И молчит…

До поры, до времени…

Открываю бутылек, принюхиваюсь – повожу рукой, как учили на химии, запашок сладковатый, приторный, так и хочется попробовать на вкус… да не дай-то боже, выпью, точно превращусь в какого-нибудь жабоглазого-жуконогого на веки вечные, пока не поцелует меня королевская дочь…

Капаю содержимое пузырька на спинку Маркиза, ну что такое, почему ничего, быть не может, чтобы ничего, не бывает такого, чтобы – ничего… Нет, чего-то я не учел, чего-то недоделал… а если…

Гос-ди, что делаю… а делаю, хватаю Маркиза, волоку из клетки, пищит, вырывается, как чует, что добром не кончится… прижимаю мохнатую голову к столу… хр-ресь… Дергается, хрипит, замирает…

Неужели ошибся…

Брызжу приторной водичкой… ну же… ну… неужели опять ничего…

Маркиз дергает головой, отфыркивается, поблескивает черными глазешками.

Йес-с… Ожил.

Верчу в руках пузырек, черт, что делаю, только бы не уронить…Это что получается теперь…я бессмертный… это стоит сбрызнуться живой водой, и… да какое там, если не дай бог что случится, кто ж меня сбрызнет-то…

Или нет… это можно в медицину податься, в реаниматоры… сбрызнул человека, и все. Только кто меня туда пустит, у нас же так, ты сначала отучись семь лет, да интернатура, да клятва Гиппократа, да все такое…

Смотрю на пузырек, как он тускло мерцает в свете лампы. Маркиз ускользнул куда-то, хрен найдешь, опять будешь по квартире ходить на цыпочках, вздрагивать, если наступишь на что-то мягкое, не дай-то бог раздавил…

И что мне с ним делать… да не Маркизом, с бессмертием этим… вот так всегда… много их тут всяких… штук… понабрал, и не знаю, что делать…

Сам виноват…

 

Когда все случилось… ну да, было, было, когда поднимался по лестнице, как всегда, до стипухи еще как до второго пришествия, жить и жить, знать бы еще – как, как там звери впадают в спячку, чтобы пережить зиму, и голодуху, и все, все, зарыться бы в одеяла, и не вылезать, да какое там, и не уснешь толком, вот так подбросит тебя среди ночи, заноет пустой желудок, идешь к холодильнику, надеешься непонятно на что…

Когда все случилось… ну да, зимой, только-только чуток потеплело, приотпустило, только-только начал оживать город, закованный морозами, только-только начал оживать я сам, выбираться на поиски пищи, требуютя, требуютя, требуются, пацаны, что встали, фуру-то разгрузить надо или как… а-а, спасибо, а зарплата у нас десятого, приходите, а ничего, что я до десятого с голоду сдохну, а это твои проблемы…

Тьфу.

Когда все случилось… когда поднимался по лестнице, а на этаже борщ варят, сволочи, а через этаж картошку жарят, а в соседнем доме курчонка гриль едят, а в соседнем городе пирог с яблоками, а в Провансе… Уже не чувствую ничего, кроме запахов еды, весь город наполнен… Вот там-то и случилось, на лестнице, открытая дверь на первом этаже, что там за черт, переезжают, что ли, или хоронят кого… домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… Шевелится в голове шальная мыслишка, заглянуть, представиться троюродным племянником по линии стоюродного дядюшки, поплакать там со всеми, ах, какое несчастье, и под шумок к столу…

Заглядываю – туда, где журчит музыка, еще не сразу понимаю, что вижу, мой нос соображает быстрее меня, уже принюхивается, желудок сжимается в отчаянных спазмах, жрать, жрать, жра-а-ть… что-то не похоже на квартиру, первый раз вижу квартиру, уставленную коробками, банками, бутылками, булки хлеба лежат просто так, яблоки россыпью… замираю как вкопанный, не понимаю, разгадка приходит сама собой, я ее не зову…

Магазин.

А вроде бы и не было у нас в доме никакого магазина…да что значит, не было, они как грибы после дождя растут, по щучьему веленью, по моему хотенью, в одну ночь, нате вам… и пропадают так же быстро, отцветают свое, сбрасывают лепестки, жухнут, и вот уже заколоченные ставни, опущенные жалюзи, сдам в аренду, продается, и новая вывеска, и цветочный магазин там, где были продукты, а там и снова закрытые жалюзи, сдается, сдается, сдается, русские не сдаются… и вот уже магазин оккупировала итальянская мафия, выглядывает из всех окон, курит сигары, плетет козни, рекламирует теле-два, всегда дешевле… и надпись на двери, хлеба, молока, цветов и водки здесь НЕТ.

О чем это я…

Витрины, уставленные жратвой…

Стас Пьеха в динамиках обещает подарить на закате зарю и синее море до самых звезд.

Что-то происходит со мной, еще сам не понимаю, что, вот она витрина, вот он хлеб, в двух шагах, вот он, продавец, в трех шагах, седенький старичок, странно, сюда бы какую-нибудь девушку посадить посимпатичнее, этого уже на покой пора… что я делаю, это вообще не я, оно вообще все само, взлетаю по лестнице через пять ступенек, долго не могу попасть ключом в замок, распахиваю дверь, пол подпрыгивает, бьет по спине, вот что значит третий день без жрачки, ноги уже забывают, где пол, где потолок…

Маркиз презрительно фыркает. Шут бы тебя драл, вон какие щеки наел, из-за тебя все… Если бы тебе на корм не тратился, сейчас бы сам не загибался… о-ох, дождешься, дожрешься, откормлю тебя как следует, запеку на Рождество… хомяк с яблоками…

Наконец, смотрю на то, что до сих пор сжимаю в руках, толком до сих пор и не понял, что это… что-то круглое, приплюснутое, только бы не тесто какое-нибудь и не бечевка садовая, двести метров… А то ей-богу спущусь, поменяю, я у вас тут бечевку спер, поменяйте пожалуйста, я что-нибудь съестное хотел…

Нет, горячее… открываю, пол снова предательски покачивается, крепкий мясной дух сжимает горло… пирог, мать его… Маркиз встает на дыбы, вытягивает лапки… Ты не обнаглел, еще у хозяина отбирать будешь… ломаю пирог руками, обжигаю пальцы, впиваюсь в сочную мякоть, бросаю Маркизу мясца… о-ох, когда ж ты треснешь наконец, хомячище поперек себя шире…

 

Бряцает колокольчик над дверью.

Вхожу. Оглядываюсь. Откуда-то из ниоткуда выползает продавец, щурит подслеповатые глазешки. Правильно, за рубежом продавец на звонок выходит покупателя обслужить, а у нас на звонок выбегает, чтобы покупатель не спер ничего…

За рубежом…

Откуда я вообще знаю, как оно там за рубежом…

Оглядываюсь. Вынимаю деньги, на душе теплеет, щедро у нас грузчикам платят…

Старик смотрит на меня немигающими глазами, к таким бы глазам капюшон очковой кобры… как там у Киплинга, и был этот Наг шести футов… или скольки там…

- Э-э… хлеба, пожалуйста… булку Уральского… и колбасы докторской грамм… полкило. И масло крестьянское. И…

Старичок кивает, выкладывает снедь на прилавок. Чувствую, что краснею, все больше и больше, боже ж ты мой… пирог, пирог, сколько там этот пирог стоил… сто, двести… Спросить, что ли, у хозяина, а у вас тут пирог был, такой с мясом… а, нет в продаже? Слушайте, я тут не в вашу смену пирог в долг взял, так отдать надо…

Смотрю в холодные глаза, чувствую, как сердце прилипает к лопаткам… нет, черта с два я тут что-то скажу…

- Четыреста пятьдесят, - чеканит старик.

Дрожащими руками отдаю пятисотку. Дрожащими руками беру пакет. Боже мой… сунуть, что ли, рублей двести куда-нибудь на стол незаметно… ускользаю из магазина, буквально натыкаюсь на дверь…

- Сдачу возьмите.

Черт… Беру деньги, чувствую, что заливаюсь краской. Сказать бы… уже неважно, как, вот так начистоту ляпнуть, я у вас пирог спер, вот, деньги, а вам, наверное, из зарплаты вычли, а…

Да какое там…

Под этим взглядом и дышать боишься, не то, что говорить…

 

…взлетаю по ступенькам, чуть не падаю на последнем пролете, долго не могу открыть дверь. Вхожу, воровато оглядываюсь, воровато оглядываю свои трофеи… что делаю, что я делаю… главное, раньше хоть совесть изнутри жрала, когда вот так, средь бела дня воровал… а теперь и вовсе ничего, типа все воруют, а я чем хуже, страна у нас такая… вон, олигархье в Лондоне дворцы покупает, им ничего, а я подумаешь, полторы колбасы спер…

И старикан этот сам хорош… какого он дверь-то не закроет, какого… так и разворуют у него все на свете, выгонят его оттуда к чертям… жарко ему, вишь, двери нараспашку… Лучше бы закрыл, тогда бы у меня и соблазна не было, а так на тебе, бери не хочу, ну вот вы бы на моем месте что сделали, когда до получки как до Парижа пешком, а тут вот оно, открыто, сыр пошехонский, батон студенческий, молоко сгущенное вареное, шоколад Российский с праздничной скидкой, для тех, кто с черного хода ворует, - бесплатно…

Оглядываю свои трофеи, сегодня что-то не густо, печеньки в виде птичек, такие на Масленицу пекут, или когда там, пирог, матерый такой пирожище, ел бы и ел… что еще… бутылочка какая-то, хрен пойми, с чем, только бы не соус какой-нибудь соевый, терпеть не могу…

Распахиваю окно, весеннее тепло заглядывает в комнату, солнышко бы еще… отламываю от пирожища, глотаю почти не жуя, вот что значит до получки как до Луны ползком… Ну что свистишь, что, ты же хомяк, а не суслик… бросаю в клетку кусок пирога, когда ж ты треснешь наконец, Маркизище…

Эт-то что…

Пакет с печеньками шевелится, мыши там у старика, что ли… из мешка выглядывает птичья головка, стрекочет что-то, расправляет крылышки, порх – в окно. Другая… третья…

Жаворонки, жаворонки… весну принесите… зиму прогоните… зима нам надоела… весь хлеб у нас поела…

Заглядываю в мешок, никого и ничего… тэ-экс, знать бы еще, что за дрянь старичок в пирог подсыпал, и сколько она действовать будет…

Маркиз мечется, как ошпаренный, ага, и его проняло… сотрю на него, не понимаю, это что у него из спины лезет, крылья, что ли… щиплю себя за веки, какое там… хватаю Маркиза, а-а, стой, куда, куда… порх, порх, полетел, гадина, ты мне еще в окно выпорхни…

Пирог приподнимается на столе, еще, еще, покачивается, соскальзывает на пол, ловлю, да черта с два его поймаешь, порх, порх, плавно взмывает к потолку, делает крутой вираж, вылетает в окно, выше, выше, над городом, с каждой секундой становится все ярче… зависает в небе…

А вот и солнышко загорелось.

И жаворонки, жаворонки…

Бутыль подпрыгивает на столе, подрагивает, выпусти, выпусти меня… хватаю ее дрожащими руками, выбегаю прочь из квартиры, чувствуя, как нестерпимо зудит спина…

 

Когда это было…

Сейчас и вспоминать смешно… как боялся, как шел к магазинчишке – на полусогнутых, как еще пытался спрятать что-то, лезущее из спины, как околачивался у приоткрвытой двери, выжидал, пока старичок повернется спиной, ну же, ну же… да что ты пялишься на меня, что таращишься, я же не воровать, не воровать пришел, наоборот, вот же… когда старик отвернулся, уже не помню, - протиснулся в магазин, тиснул злополучную бутылку куда-то на прилавок… огляделся…

Мать моя женщина…

Раньше и не замечал… да что там раньше замечал-то, скорее-скорее хватал что покушать, и бежать… оглядываю прилавки, хрустальный череп, хрустальная чаша, на ценнике тиснуто – Грааль, меч-кладенец в углу, живая наседка подгребает под себя золотые яйца, корзины с яблоками, карточки на корзинах, Др.Позн, Др.Жизни, жаворонки те самые, черт бы их драл, кувшины, это что…

Мир замирает.

Нет, померещилось… да какое… обернулся, смотрит на меня, холодно, пристально, змеиными своими глазами… хватаю с прилавка шапчонку из легкой ткани, - неужели ошибся – надеваю…

Его взгляд проходит сквозь меня… Так и есть… выхожу, тихонько, бесшумно, что-то я поторопился сбежать… Надо было еще посмотреть, что там хорошего есть…

Ладно, успеется…

 

- А мне грамм триста сыра пошехонского… потом… котлет рависовских ассорти…

Он насмешливо смотрит на меня змеиными глазами, выкладывает на прилавок снедь, как будто посмеивается надо мной. Оглядываю прилавок, с ума я сошел, что ли… да хоть убейте меня, вот здесь яблоки молодильные лежали, вот здесь у стены меч-кладенец…

- Еще что-нибудь?

Змеиные глаза посмеиваются. Спохватываюсь, вот уже минут десять стою у прилавка, уже тетка какая-то сзади примостилась, молодой человек, мне бы хлебушка без сдачи, и во-он еще тот тортик вафельный, и еще бы…

- А-а… все.

- Двести двадцать.

Отсчитываю деньги. Черт… быть не может, рехнулся я, что ли, снова и снова оглядываю прилавки, сыр российский, сыр адыгейский, сосиски молочные, сосиски сосновские, из сосны, что ли, молоко топленое, собери пятьдесят этикеток, получи зонтик…

Выхожу – медленно, как по воздуху…

- Сдачу возьмите!

Да пошел ты со своей сдачей… будто сам не знаешь, что не ты мне должен, а я тебе, я у тебя вон сколько уже всего надыбал…

Чувствую, что заливаюсь краской. Пальцы старика на мгновение касаются моей руки, ток пробегает по суставам.

Вот черт…

- Молодой человек, пакет забыли… - тетка пробует голос.

Иду за пакетом, чувствую, как все в магазинчишке смотрят на меня, кто все, да все, с витрин, ангелы, демоны, духи, призраки, феи, ведьмы, зомби, эльфы, что там еще у старика водится…

 

Шар вспыхивает, внутри него начинают проступать очертания какого-то города – не выдерживаю, набрасываю на шар полотенце. Сам себя корю – мог бы сейчас увидеть будущее, да кому оно нужно, это будущее, меньше знаешь, крепче спишь… Увижу сейчас себя лежащим под колесами грузовика…

Что тут еще… пузырек предположительно с живой водой… лоза, вот это вот штука хорошая, клады искать… знать бы еще, как крылья убрать, мешаются на спине окаянные… или наоборот, нарастить их побольше, чтобы хоть летать на них можно было, а то ни туда ни сюда…

Смотрю в список покупок. Ха, покупок, хорошенькие покупочки с черного хода… шар гадалки зачеркнуто, живая вода зачеркнута, лоза зачеркнуто… философский камень…

Камень-то я и не взял… это дело дрянь, что камень не взял, завтра продаст старик этот камень какому-нибудь колдуну с обратной стороны луны или гуманоиду из соседней туманности, и пиши пропало… а философский камень штука хорошая, вот, хотя бы содержимое пакета с мусором в золото превратить, и то будет здорово, это же всю жизнь можно будет жить безбедно…

Камень… нашариваю шапку-невидимку, где она, тут была, а нету, а вон, Маркиз уже в ней гнездо себе делает, пшел вон, кому сказал… порх, порх, полетел, чучело… как тебя крылья-то держат, здорового такого, это уже не хомяк, это поросенок целый… хорош жрать…

Надеваю шапку, выскальзываю за дверь, тихонько спускаюсь, необъятная тетеща с необъятными сумищами идет навстречу, прижимаюсь к стеночке, зашибла-таки меня сумками своими, стоит, смотрит, что за черт, сумки сами шевелятся… Спускаюсь дальше, душу в себе желание задрать ей подол, или нахлобучить шапку на самые глаза… Иду к магазинчишке, последний раз, чесслово, последний, у него этих философских камней до хрена и больше, сколько надо закажет… а мне бы…хоть один…

Сердце обрывается.

Вот черт… не ждал, не гадал, думал, так будет всегда, да как же иначе, да как он вообще посмел дверь закрыть, он что, не в курсе, что я тут к нему воровать хожу…

То-то и оно, что похоже уже в курсе… как он на меня смотрит, когда хожу к нему масло покупать и кофе…

Приоткрываю дверь. Что делаю…Вот это уже грабеж так грабеж, средь бела дня… оглядываюсь… вот он, камушек лежит, и на ценнике, фил.кам. 567 *, это, интересно, в какой валюте… И сколько будет, если в рубли перевести… миллионы… век не расплачусь…

Хватаю камень, он катится с легким стуком, м-мать… сжимаю камень, старик оборачивается…

Мать моя женщина…

Видит. Вот провалиться мне на этом самом месте, видит, смотрит не сквозь меня, а на меня…

Ч-черт…

Читал же где-то, что с философским камнем невидимое становится видимым…

Что я делаю… выскальзываю из лавочки, что-то падает с полки, разлетается вдребезги, кувшин какой-то, вон уже из него и дымок какой-то нехороший… бегу по лестнице, снова налетаю на тетещу, понравилось ей, что ли, туда-сюда ходить, то с покупками, то с мусором… не выдерживаю, нахлобучиваю ей шапку на самые глаза, ай, ах, бегу, хлопаю дверью…

Перевожу дух.

Быстро, как молитву повторяю про себя, не было, не было, не было, ничего не было, магазинчишки не было, старика не было, ничего я не воровал, поди-докажи, ты еще в полицию сходи, вон тот парень у меня философский камень украл, чтобы тебя тут же в дурку увезли… чувствую, как мелко трясутся руки, помню, как раскокал что-то, вон там, под рукой стояло, и дзинь, цвяк, и дым… нехороший такой дым… а дедок-то и не заметил, он все на меня смотрел, вернее, на то, что он там видел вместо меня в лучах философского камня…

Дым…

 

- Э-э… и еще бы мне сыр охотничий… во-он, хороший кусочек…

Плетеная косичка ложится на прилавок.

- Да, и еще… - делаю вид, что проверяю список, - еще тортик вафельный с орехами…

Куда я все это набираю, разориться, что ли, решил… хотя нет, с философским камнем не разоришься… и все равно, куда мне одному столько, с Маркиза, что ли, пример решил взять, разожраться поперек себя шире…

Но черт возьми, должен же я сказать ему, что там, там, за прилавком…

- Там у вас… упало что-то.

- А?

Змеиные глазища смотрят на меня, так и кажется, сейчас расправится шея, выпуская капюшон кобры…

- Там у вас… вроде упало что-то… за прилавками…

Смотрит, ничего не видит. Ну как ты ничего не видишь, ну да, по эту сторону прилавка не видно ничего, все при всем, апельсины Марокко сорок рэ за кэ-гэ, хлеб Бородинский с отрубями, печенье «жаворонки», знаем мы этих жаворонков, сыты по горло. Это надо смотреть с черного хода, оттуда, из подъезда, вот там-то и видны осколки бутылька, и черный дым, все больше обретающий змеиные очертания, еще вчера это были просто бесформенные клубы, а сегодня уже видна оскаленная пасть…

Ну неужели ты ничего не видишь…

- Семьсот десять.

Протягиваю деньги, все так и обрывается внутри. Пропади оно все, будь, что будет, скажу, все скажу, да, виноват, да, верну, все верну, да, разбил, да…

Дама с собачкой вваливается в магазин, облако духов давит грудь, противогаз мне, срочно…

- Ой, мужчина, у вас тут печенюшечки такие были, там внутри стружка кокосовая, и повидло, а снаружи шоколадом политы, и орешек грецкий сверху, и…

Тихонько фыркаю про себя, они бы еще окорочок куриный в эти печенюшечки положили, и пельмени, и апельсины марокканские до кучи… Выхожу ни с чем, ну неужели ты не видишь…

Поднимаюсь по лестнице, долго смотрю на черный дым за дверью, уже не дым, уже что-то темное, извивающееся кольцами, длинная пасть, усеянная острыми зубами… долго стою, покашливаю, постукиваю по стене, неужели ты не видишь, неужели ты не слышишь, да какое там, вообще продавца на месте нет, берите что хотите, торт птичье молоко за двести рэ, кура гриль сто рэ за кэ-гэ, вино «Монастырская трапеза», мясо крабовое, икра…

 

Не видит, не слышит… Вон он продавец, нате вам, пошел через двор с какими-то парнями, ну правильно, не век же ему в лавочке своей сидеть… Вейчас завалятся в какую-нибудь пивнушку, или укатят куда-нибудь за город, с ночевой… а там… там… в магазине…

Черт…

Отрешенно смотрю с балкона, как он уходит, посмеивается чему-то, хлопает по плечам парней, рассказывает им что-то… поднимаются на холм, где гаражи, выволакивают метелки… что-то поздноватенько настрополились субботничать, темно уже на улице… смотрю, как седлают метлы, играйтесь, играйтесь, седина в голову, бес…

Ч-черт…

Даже не успеваю удивиться, только досада какая-то берет, упорхнули, сволочи, а я, значит, оставайся с этим, там, за дверью…

Ну вас к хренам собачьим…

Забираюсь под одеяло, спать, спать, после сессии и отоспаться можно, заслужил я или не заслужил, это же сколько трудился, сколько шпор переделал, мои шпоры уже парни перекупают, кто не сдал…

Спать…

Грохот в подъезде… кто там опять ломится…

Неважно… спать…

Женский голос во дворе, протяжный, звонкий, На-ата-а-аша-а-а, откро-о-й!

Дайте мне ружье…

Грохот в подъезде… Что там опять… опять какой-нибудь наркоман ломится, а зря ломишься, жил тут мужик, который дурью торговал, так его уже месяц как посадили…

Детский визг во дворе…

Дайте мне нейтронную бомбу…

Спать, спать… сейчас начнется, гу-у-у, военные самолеты с Чвакуша, вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик, просыпаются машины, потревоженные самолетами, гав-гав-гав-бах-бах-бах, собаки, потревоженные машинами, и-й-я-я-а-а-а-а, осел в зоопарке, потревоженный собаками, порх-порх, Маркиз, потревоженный всеми…

Грохот в подъезде, кто-то норовит выломать дверь, алкашня чертова, вернутся какой-нибудь пьяный, жена не пускает…

Спать… глажу себя по макушке, как мать гладила в детстве, помнит голова, помнит, сама погружается в сон, слышится во сне нежный шепот, у кота ли у кота периночка пухова, у Олежки моего и помягче его…

Грохот в подъезде, так и дом разнесут к чертям собачьим, чего ломишься…

Чего ломишься…

Подскакиваю, как ошпаренный… мать моя женщина… Бегу вниз, на ходу залезая в шлепанцы, что я вижу… ну так и есть, нате вам… дверь магазина, смятая в гармошку, и черное, длинное, змеистое ускользает в ночь…

Бросаюсь в магазин, где тут меч-кладенец, мать его… неужели продали какому-нибудь витязю… нет, вот, йес-с-с, нашел… выскакиваю из подъезда, что-то черное змеится по двору… спотыкаюсь о темный предмет на земле, вижу в тусклом свете фонаря женское лицо, залитое кровью… докричалась, бедная… змеятся черные кольца, ползут к убитой, яс-сное дело, добычу свою так просто не упустит…

Бью – что есть силы, х-хорошо рубанул, да что хорошо, не умею я обращаться с мечом… это в фильмах так хорошо все, выхватил меч, порубал всех, хеппи-энд, титры, фильм озвучен кинокомпанией… падаю под тяжестью меча, клинок вонзается в массивную шею, разрубает пополам.. ну же… какое ну же… так я и думал, из обрубка лезут две головы…

Черт… что еще… изрубить в куски… не то… сжечь… не то… что я знаю про него… что я вообще знаю, что там есть, за дверью, я дальше прилавков и не смотрел… кура гриль… печенье жаворонки… весну принесите…

Массивная туша подбрасывает меня до самых крыш, швыряет оземь, мир разлетается искрами… где ты, мать твою… хоз-зяин… пусть придет, пусть проклянет, пусть превратит меня в какую-нибудь жабу… только пусть уберет это… это… если только не столкнулся он с каким-нибудь самолетом… из Чвакуша…

Падаем и взлетаем… шея извивается в судорогах, бьет и бьет меня о стены домов, двор вертится бешеной каруселью, как со стороны слышу свой крик…

Как во сне вижу над собой оскаленную пасть, вижу лицо продавца - за спиной твари, вижу занесенный меч-кладенец, неужели надо мной…

Тварь оборачивается…

Еще не понимаю, что все позади, еще жду какого-то подвоха, еще смотрю на черную кровь… наконец, спохватываюсь, бегу к хозяину, надо бы объясниться как-нибудь, я же это… я только… что он лежит, что не встает, поломал себе что-нибудь, что ли…

Вам помочь?

Наклоняюсь, заглядываю в глаза, кто это кричит, это я кричу, да быть не может…

 

- Когда вы обнаружили труп?

- Да… часа два ночи было… там, во дворе…

- Что вы делали во дворе в два часа ночи?

Вот этого вопроса я не ждал… что делал… с драконом сражался, вот что…

- Я это… за пивком пошел.

- Вы в курсе, что продажа алкогольных напитков с одиннадцати вечера…

- Теперь в курсе… да знаете, как припрет выпить, так тут не то что законы забудешь… вообще забудешь, в какой стране живешь…

Смотрят на меня, как на алкаша… смотрите, смотрите… я за смотр денег не беру…

- Ну-у, это вы зря… значит, труп, тело мужчины примерно шестидесяти лет… вы знали его?

- Нет… то есть, да… то есть, нет…

- Это как понимать?

- Он это… в магазине продавец был… Магазинчик там рядом…

- Этот, Меджик Хоум?

- Он… ну…

Ну что вам еще надо, все уже сказал… пошли все на фиг, оставьте меня в покое, отстаньте от меня все…

 

Смотрю, как он потихоньку-полегоньку подбирается к пирогу… ну давай, давай… а-а, мы не на пирог, мы к тортику подкрадываемся, губа не дурра… присматриваюсь к молодчику, что-то ты сильно юный, лет пятнадцать, не больше…

Хватает торт, воровато оглядывается… он и не знает, что я его вижу, он и не знает, что у меня глаза на затылке, и где хочешь…

Хватает торт, тащит по лестнице, тихонько посмеиваюсь про себя, лопай давай, лопай, хоть откормишься, вон, все мослы торчат…

Пошире открываю заднюю дверь.

Парнишку этого заприметить надо… смышленый… что-то мне подсказывает, что он не из тех, кто по десять раз на дню ворует чипсы и сухарики, сегодня он умыкнул торт, а завтра начнет присматриваться к хрустальным шарам и святому Граалю…

А пора бы уже… что-то мне подсказывает, что пятьсот лет – возраст уже преклонный, не вечно же мне тут…

Заходят люди, муж с женой, две девчонки, похожие на неоновые рекламки, все блестят и сверкают, с визгом бросаются к клетке, гляди, хомяк… а как его зовут? Маркиз? А это что?

Маркиз…

Хорошо, по ту сторону прилавка не видно его крыльев… и моих крыльев…

Дамочка набирает кучу снеди, раскрывает крохотную сумочку, необъятные пакеты исчезают в ней, как в черной дыре. Вздрагиваю. Все еще не могу привыкнуть к пятому измерению. Да много к чему не могу привыкнуть, к тем же чипчикам на руках людей, приложила руку к кассе, расплатилась… и мегаполис, больше похожий на огромную фантасмагорию…

Тощий парнишка снова околачивается на лестнице. Ну что боишься… заходи… понимающе киваю, сам такой был…как бы его заманить сюда… а может, и не надо заманивать… Я-то, конечно, за пятьсот лет маленько разобрался что к чему, худо-бедно выучился даже звезды зажигать, думал, никогда не смогу… Одного только до сих пор не знаю, кто моего преемника учить должен… я, или сам он… может, так положено, что когда новый приходит, старый умирает… а может, случайно получилось…

Как много я не успел у него спросить…

Разливаю по двум стакашкам вино, ставлю один перед фотографией. Пью, не чокаясь.

Парнишка приглядывается к тому, что делается за дверью. Пододвигаю к выходу стеллаж с виртуальными игрушками, сойдет за приманку.

Раскрываю пошире дверь.

2012 г.

 

 

Мертвые крылья

 

Чуить хотел попасть в город еще до рассвета, но замешкался в пути, прибыл засветло. Нет, не совсем засветло – солнце еще не коснулось высоких ветвей города, оно только ласкало небо. Такой вот час, когда еще нет рассвета, но знаешь – он будет. Город приближался, большой и красивый, зеленый, шумящий – он свиристел и щебетал. Вот, кажется, Вайю мелькнул в зарослях – Чуить устремился к нему.

- Стоять! – стражник расправил крылья, взмыл в небо перед незваным гостем, - кто летит?

- Летит гость, добрый гость летит с миром.

Надо бы склонить голову, но как трудно, когда паришь в воздухе. Машешь крыльями, чтобы не упасть.

- С миром, говоришь? – сомневается стражник.

- С миром, с миром. С миром и добром.

Так положено. Не скажешь, что летишь с миром, не будет мира. А без мира сюда нельзя. Город все-таки.

- Имя? – не отстает стражник.

- Меня зовут Чуить. Чу-уить.

- Чив-в.

- Счастья тебе.

- И тебе счастья, мно-ого, мно-ого счастья, - страж разводит крыльями, будто хочет обнять весь мир, показывает, как много счастья желает гостю.

Познакомились, подружились. Обменялись веточками жасмина – чтобы и тому и другому было хорошо. Чуить полетел дальше. Тяжело лететь, когда тащишь тяжелую ношу, а она больно оттягивает лапы – три раза ронял по дороге. Как хорошо, что эта штука не бьется и не ломается. Да еще и ветка в клюве – тяжело.

Внизу город. Большой город, на целую рощу – город. Гнезда, гнезда и гнезда, яркие мужчины, невзрачные женщины, кричат птенцы, цветут цветы. Здесь хорошо – но все-таки шумно, в деревеньках лучше. Там поют и танцуют, а здесь все спешат куда-то. Увидят что-то внизу – и полетят с дерева, как горох.

Вайю уже не мелькает. Кажется, вот он, за ветвями, вот его красные перья, а полетишь туда - никакой не Вайю, сидит старый дед или молодой щеголь. Ничего не поделаешь, придется полететь к его гнезду, через весь город с тяжелой ношей. Сел на ветку передохнуть, съел орешек, полетел дальше. Вайю был на месте, сидел в своем богатом гнезде, обнимал подругу. Хороший Вайю, только глаза у него нехорошие, про такие в народе говорят: видят то, чего нет. Недобрые глаза.

- Мог бы прилететь и вчера, - Вайю увидел гостя, сразу обиделся, - у меня вчера была свадьба, а ты и не знал.

- Да, я не мог прилететь вчера. Вчера умер твой дед, а ты тоже об этом не знал.

- Как жалко, - равнодушно ответил Вайю, - но я почти не встречался с дедом. Я даже забывал, что он есть. Я очень плохой внук.

- Зато у тебя хороший дед – он оставил тебе наследство. Просил передать.

- И что же? – недобрые глаза загорелись, - гнездо в столице? Или целое дупло?

- Ни то, ни другое – Чуить сел на край гнезда, украшенный свадебными цветами, - ты же знаешь, что твой дед не был богачом. Он был ученым и любил историю древних миров. Очень любил.

- Историю, в которую никто не верит, - Вайю презрительно чирикнул и крепче обнял подругу. У нее был хорошенький клювик и серый хохолок, - так что же он мне оставил?

- Только это, - тяжелая ноша упала на толстую ветку, - это альбом, большой и красивый. А в нем рисунки.

- Какие еще рисунки?

- Не знаю. Ведь это твой альбом, и я его не смотрел.

Вайю отпустил подругу и раскрыл альбом – просто так, посмотреть, не выпадет из него что-нибудь ценное. Нчиего не выпало. На первой странице светлели странные силуэты – жуткие существа, у которых не было крыльев. Вместо крыльев на их плечах висели страшные плети – и ветвились, как корни дерева. Существа сидели на крепких лапах и держали своими плетями белые круги, и это тоже было страшно.

- Какие чудовища, - только и сказал Чуить, - хорошее наследство.

- История, - кивнул Вайю, листая блокнот, - дедушка писал мне про них пару раз, я не ответил на письма. Говорят, эти бескрылые жили когда-то до нас на земле, по всей земле жили. Но они не летали.

- Да, - Чуить посмотрел на бескрылых чудовищ, - они не летали. Наверное, потому и вымерли.

- Дед писал мне другое, - Вайю снова обнял подругу, - они умерли, потому что загорелась земля.

- Полный бред, - Чуить потрепал свадебные цветы.

- Вот-вот, полный бред. Я всегда знал, что мой дед…

- Сумасшедший? – спросила молодая жена.

- Нельзя так говорить про моего деда, - строго сказал Вайю, - но все говорили, что он потратил жизнь впустую. Все искал, что осталось на земле от бескрылых. Нашел какие-то выжженные города, я был там, - неинтересно. Обгорелые руины, кусочек двери, кусочек окна… Ну и что? А дед как ребенок радовался, когда находил эти картинки. Говорил, бескрылые жили и строили города, а потом они зажгли землю, и земля сгорела, и все бескрылые умерли.

- Полный бред, - повторил Чуить, - разве земля может гореть?

Вайю не ответил: альбом стал ему интересен, он начал листать, даже заслонился страницами. Чуить остался с молодой женой Вайю, и нужно было о чем-то говорить. Они назвали свои имена, пожелали друг другу добра и мира, а потом наступило молчание. Тяжело говорить, когда нет слов – так же тяжело, как таскать старые альбомы.

- А кем ты был в прошлой жизни? – спросила молодая жена; ее звали Уипп.

- Сначала строителем гнезд, потом рыболовом, потом связным, а теперь я пою в хоре. Я прожил четыре жизни, и у меня осталось восемь жизней. Это здорово.

- Да, это здорово. Я прожила две жизни, сейчас живу третью. В двух первых жизнях я была актриса, теперь хочется отдохнуть. И быть просто хорошей женой.

- Да, это тоже прекрасно.

- Правда, теперь у меня осталась всего одна жизнь. Это печально. Но я буду жить долго-долго.

Разговор вяло потянулся и тут же иссяк.

- А ты… никогда не умирал раньше срока?

Чуить посмотрел на нее: такие вещи не полагалось спрашивать.

- Да, когда я строил гнезда. Я опустился низко над землей, и меня загрыз хищник. Огромный, полосатый, у него было четыре уха. И длинный хвост.

- А я никогда не умирала раньше срока.

- И не надо. Это бывает больно.

Разговор умер – умер в срок, и не хотелось его воскрешать.

- Может, полетим к реке? – предложила Уипп, - я недавно прилетела сюда, еще реки не видела.

- Слетаем к реке, - Чуить снова поддел Вайю крылом, уже нетерпеливо, - хватит… богатый наследничек. Оставь свое наследство, и будем жить.

Вайю поднял глаза – большие, глубокие, нехорошие глаза. Если бы он не был щедрым богачом, его бы выгнали из города. За нехорошие глаза. С места не двигался, смотрел то в серебристую даль, то на серые страницы. Что-то случилось с ним. Наконец, после третьего тычка встал и захлопнул альбом.

- Да, конечно, к реке, - сказал он, - я вот в прошлой жизни два раза был стражником, один раз – землепашцем. Скучное это дело, искать червей, а потом кормить других. Скучный я. И что Уипп во мне нашла?

Друзья снова потянули его к реке, Чуить убрал альбом.

- Говорят, те, бескрылые, что жили до нас, жили только один раз, и после смерти не возвращались на землю в новом облике. Только одна жизнь – как это трогательно и печально. Наверное, они очень боялись умереть… Ладно, полетели.

Все трое выпорхнули из гнезда и понеслись над рощей. Летящие мимо встречали молодоженом веселым щебетом, осыпая пару цветами. Раза два они останавливались в широких развилках, где можно было выпить жгучего нектара, и еще раз Вайю остановился на поляне, где на маленьком деревце жил предсказатель. Предсказателя не было дома, Вайю сказал, что подождет его, долго сидел на краю гнезда, смотрел тайные знаки и календари.

- Хочешь знать, какой сегодня день? – засмеялась его жена, - я тебе скажу: чудесный.

- Да нет, - его глубокие глаза стали еще глубже, - я хочу знать, когда после смерти на землю вернется мой дедушка. Когда и в каком облике. Встретиться бы с ним…

- Хорошо же ты знал своего дедушку, - Чуить возмутился, - да будет тебе известно, что вчера он прожил свою последнюю жизнь. До конца. И больше ты его не увидишь.

Вайю обернулся и посмотрел на друга, и мелкие листья падали на его хохлатую голову.

- Вот как… он умер, а я так и не ответил на его письма. Это печально. Как будто я в чем-то виноват.

Друзья закричали, чтобы он летел с ними, и что дедушку все равно не вернешь. Все трое кинулись к реке навстречу восходящему солнцу, оно ласкало их крылья, купало в золоте. Вайю первым кинулся в реку, ворвался в воду, поднял фонтан брызг. Где-то на том берегу завизжала вспугнутая стайка. Вайю снова взвился в воздух, мелкие капли летели за ним алмазным шлейфом.

- А мы что смотрим? – Чуить спикировал в реку, холодную серебряную. Кто-то говорит, что река – это лунный свет, который пролился на землю. Сейчас река была больше похожа на свет солнца, только очень холодный. Темные тени мелькали на самом дне, то взмывали ввысь, и бойче всех вертелся красный хохолок Вайю. Все трое были пьяны нектаром и счастливы.

- А ну-ка, - он хитро подмигнул друзьям, - кто быстрее до неба?

Друзья кинулись догонять небо – легкие и быстрые, как молнии. За ними потянулись маленькие стайки, неловкие подростки, хорошенькие барышни, опытные летуны, ветераны летных состязаний. Вайю стрелой поднимался ввысь, как ракета, только никто в стае не знал, что такое ракета.

- Крепкий малый, - говорили опытные летуны, - но взял скорый темп, выдохнется, тут мы его и обгоним.

Вайю не выдыхался, летел все быстрее. Подростки повернули назад, им стало скучно, молодая жена осталась далеко позади, кричала что-то. Старые летуны пытались обогнать Вайю с боков, он вырывался, будто включил новую скорость. Казалось, он исчез в янтарном душном сиянии, потом появился снова, будто вынырнул из-за горизонта. Еще чуть-чуть – и он заденет солнце. Дышать становилось все тяжелее, холодок окутывал крылья. Плохо, когда на небе нет облаков – не видишь, как высоко летишь, кажется, что до неба еще далеко – а оно близко.

Интересно, какое оно – небо?

- Хватит, - Чуить с трудом догнал Вайю, едва не теряя сознание, - это уж слишком.

- Летим, - свистнул Вайю, - я же сказал – до неба. До самых звезд. Жалко, их уже нет, они поутру растаяли.

- Оставь, Вайю! – голос жены звенел далеко позади, - ты что? Унесет тебя в небо, и ты не вернешься!

- Я же сказал, - его голос звучал совсем слабо, - до самых небес.

Силы не просто таяли – они остались где-то там, далеко внизу. Там оставалась жизнь, и тепло, и воздух. Там осталась гомонящая стая, и молодая жена повернула назад. Осталось только небо, Чуить и Вайю. Они уже не летели наперегонки – Вайю несся в небо, Чуить догонял его, пытался вернуть. Вайю показалось, что небо близко, можно удариться о него головой – но небо опрокинулось, полетело вниз.

Они очнулись под шум моря, оба одновременно подняли головы. Два друга упали на сырые прибрежные камни, раскинув крылья. Море плевало на них солеными брызгами.

- Хорошо, - выдохнул Вайю, - он лежал и смотрел в небо глубокими глазами.

- Да, хорошо. Ты выпил слишком много нектара.

- Да?

- Да. Ты был пьян.

- Может быть.

Под головой бухало и грохотало море.

- Ты напился. Невозможно добраться до неба.

- Ты думаешь? – он посмотрел глубокими темными глазами. Недобрые глаза. Сел на камни, перебирая лапками, - да, ты так думаешь. И я так думаю. И все так думают.

- Никто не поднимался до неба.

На камни жестко и сильно било солнце.

- Говоришь, никто? – Вайю вздохнул, - да, зря ты не смотрел этот альбомчик. А ведь эти бескрылые чудовища… Я видел, что они делают. Для чего им нужны их не-крылья. Они ходят по земле, и держат в камень и палку. И много всего… Они делают своим не-крыльями разные предметы, а потом этими предметами делают другие предметы. И меняют мир, как они захотят. Дедушка знал все это. Бедный мой дедушка, почему ты умер…

- Полно, полно, - Чуить стало неловко, что он винил Вайю, - не кори себя. И вообще ты говорил про небо.

- Да, про небо. Я видел бескрылых в небе.

Он замолчал и махнул головой, будто говорил: Что тебе говорить, ты это не поймешь… и никто не поймет.

- Альбомчик посмотришь, когда прилетим, - добавил Вайю, - давай… домой.

- Давай. Только над лесом и тихонечко.

Лететь было тяжело, и не потому что силы потерялись где-то в пути. Что-то как будто давило на сердце, Вайю смотрел – и не видел землю перед собой. И как назло, перед глазами маячит и маячит одна и та же картина, увиденная сегодня там, на страницах. Странная картинка. Бескрылое, бесперое чудовище в небе. Скалит зубы. Чудовище – а вокруг него черное небо со всех сторон. Большое небо, обильное звездами, как поле зернами по осени. И древнее чудовище летит в небе, а земля где-то далеко-далеко внизу. Бревна какие-то летают по небу, большие, тяжелые бревна – а летают. Кто-то забросил их туда. И знаки на бревнах, странные знаки. NASA… МИР…

Дед показывал фотографии, говорил – так было. Велел называть чудовищ людьми, велел кланяться им, как кланяются отцу и матери. И говорил, что…

Да, это он тоже говорил. Что предки летали в небо.

И забыть бы, а не забывается – мерцает небо перед глазами, смеется звездами, зовет, зовет…

 

Уипп наловила червей и разложила их на краю гнезда, и принесла сладких кореньев, и ключевой воды. Села в гнезде, стала ждать мужа, его нужно было накормить. Наверное, трудно будет стать хорошей женой для этого землепашца, странного, непонятного, бесноватого. Вайю сам признавался ей, что он сумасшедший, признавался давно, еще когда они в первый раз поцеловались на толстой ветке. Тогда светила луна и во всю мочь гремели цикады, и на сердце было так хорошо-хорошо.

«- Ты будешь любить меня всегда? – спросила Уипп.

«- Да. Но ты должна покинуть меня.

«- Смеешься? Я никогда этого не сделаю.

«- Сделаешь. Ты сама уйдешь от меня, потому что я сумасшедший.

«- Правда? По тебе не скажешь. Говорят, теперь стали казнить сумасшедших.

«- Только в больших городах, но не здесь, не в глуши.

«- Но почему ты сумасшедший?

Вайю посмотрел на траву, серебряную под луной – она тянулась и тянулась до самого неба.

«- Потому что я хочу того, чего никто не хочет, - только и сказал он.

Так он говорил тогда, и подарил ей ожерелье из ореховых скорлупок, хорошее ожерелье, до сих пор лежит где-то в гнезде. Скоро вернется муж, его нужно будет накормить, он много ест, муж, а потом он, безумный, придумает какое-нибудь новое безумие, и нужно будет полететь с ним…

Интересно, куда…

Муж вернулся только поздно вечером, когда розовый закат просочился в город, затопил тенистые заросли. Вернулся, рассеянно клюнул жену, снова сел за свой альбом, большой и красивый. Наверное, он и вправду сумасшедший, если в первый же день после свадьбы как будто забывает о своей жене. Время шло, а он смотрел то в альбом, то в розовое небо, и совсем не смотрел на свою жену.

- На что это ты так засмотрелся? – Уипп, наконец, решила говорить, - ты… голоден?

- Нет. Я и Чуить ели здесь, в городе. И выпили много нектара.

- А где же… твой друг?

- Чуить? Он выпил слишком много нектара. Теперь где-то спит. Завтра он проснется и улетит домой. Вот что, - он наконец-то обнял ее, - ты клялась вчера быть со мной в беде и в радости?

- Конечно. Так велел священник, я повторяла его слова.

Вайю поднял глаза. Недобрые, глубокие глаза. Которые видят то, чего нет.

- Так ты и вправду будешь следовать за мной… повсюду?

- Куда бы ты ни летел.

- Узнаю свою дорогую девочку, - он собрал в охапку свадебные цветы, протянул ей, - мой сладкий нектар… Так вот… я хочу подняться на самое небо.

- Ты что же… знаешь дорогу до самого неба?

- Знаю. И для начала мы должны оставить наше гнездо. Наш дом на вершине дерева.

- Хорошо, мы оставим дом. Надолго?

- Навсегда.

- А, навсегда… - Уипп была растеряна. Она никогда не думала, потому что все они, легкие и крылатые, не умели думать. Как будто сама природа распорядилась: кто-то летает высоко в небе и не думает, а кто-то думает – но ходит по темной земле. Птицы летали, древние бескрылые – думали. Давным-давно, когда еще не было больших птиц, и земля еще не сгорела.

Уипп собрала домашнюю утварь, и самый красивый букет свадебных цветов, сгребла тонкими лапками. До чего тяжело нести миски и чашки, хоть бы что-нибудь взял муж, но он тащит свой альбом.

Так странно устроены эти мужчины…

Стаи удивленно смотрели на молодую пару – перечирикивались, перешептывались, решали, куда и зачем уходит молодой богач. Наверное, они летят в свадебное путешествие, вот счастливчики, увидят дальние края. Интересно, куда они полетят – к берегу моря или в южные жаркие леса. Говорят, там никогда не заходит солнце. Нет, это враки, солнце заходит везде. А утром появляется новое солнце. Растут, как одуванчики на поле.

Молодая пара миновала город, крылом к крылу они устремились вдаль, в желтые сухие степи, еще хранящие полуденный жар. Цикады молчали, они всегда молчат в такой зной, все как будто сгорает. Лето выплескивает на землю все, что недовыплеснуло, недожарило, недогрело за три месяца. Последний подарок перед долгой зимой, когда вьюга больно бьет крылья.

Живи и радуйся… пока можешь. Сколько жизней впереди… Много жизней, много реинкарнаций…

Живи и радуйся…

Вайю остановился возле невысокой скалы на краю желтого луга – скала распалилась от солнца, к ней было жарко подойти, не то что дотронуться. Между камнями темнела глубокая впадина, глотала лучи солнца, ненасытная, черная. Ветер гонит траву, завиваясь в спираль.

- Вот мы и на месте, сладкий мой нектар. Разложи свою утварь здесь, между камней, а я сплету из травы подстилки. И полог над входом.

- А ты и вправду сумасшедший, - Уипп оглядела золотой луг, широкий, непонятный, - ты же хотел лететь в небо, в самое небо. Выдохся, устал – и тебя уже тянет земля, темная и тяжелая.

- Нет, не тянет. Знаешь, она прямо давит на грудь. Но нам придется остаться на земле и освободить крылья. Вот так – сидеть на земле и не махать крыльями. Чтобы выросли некрылья, и чтобы держать ими камень и палку. Смешно, правда? Чтобы подняться в самое небо, нужно встать на землю.

- Да. Очень смешно, - она вежливо засмеялась, обняла его. Хороший у меня муж, сразу сказал, что он сумасшедший. Предупредил – и теперь меня не пугает его безумие. Перебесится и вернется домой. Может, уже сегодня вечером. Или завтра утром. Но как пережить эту ночь…

- Но как пережить эту ночь… - тихонько сказала Уипп. Как будто пела песню.

- Разве пережить? – Вайю обнял ее крепче, - нет, мой сладкий нектар, эту ночь нельзя пережить. Этой ночью можно только наслаждаться.

Вечерело – быстро и жестоко. Бывают такие вечера, когда солнца уже нет, а трава светится будто сама по себе. Живая, мерцающая, кажется, что она думает о чем-то. И небо думает – и по его широкому лбу расплавленной медью морщины облаков. Вайю тихонько вышагивал по полю, неуклюже собирал крыльями траву, плел циновки, помогая себе лапками и клювом. Нелепо и смешно – как будто рыба полетела в небо или тигр побежал по дну океана.

Свободные птицы носились в небе, молодожены сидели на твердой земле.

- Привыкай, мой сладкий нектар. Мы останемся здесь надолго.

- Что ты… нам придется жить здесь дни и ночи?

Кажется, Уипп впервые поняла, что он не шутит.

- Да, и ночи тоже.

- А… вдруг к нам придут дикие звери?

- Да, они придут. Но ты не бойся, мы прогоним диких зверей.

Вайю обнял ее. Медленно спускался закат, желтый, с иззеленью. Дышала мохнатая степь. Они двое спустились на землю и ждали, когда у них вырастут некрылья, и сидели на земле, и смотрели в небо.

В непокорное небо.

 

- Летит гость, добрый гость летит с миром.

- С миром, говоришь? – сомневается стражник.

- С миром, с миром. С миром и добром.

- А, Чуить! Узна-ал, узна-ал. А ведь обычно и не помню никого, как пролетит – так и с плеч долой. Счастья тебе, что ли, мно-ого счастья!

Расставляет крылья, показывает, как много счастья желает.

Обнялись, клюнули друг друга – не больно, но крепко.

- Я такой, меня нельзя забыть, - Чуить как будто гордился, что его узнали. Еще бы вспомнить имя стражника, ведь он представился мне тогда и пожелал мне мира.

Плохо забыть того, кто желал тебе мира. А как изменился город, разросся еще на две рощи, кажется, теперь я и не найду Вайю. Где его гнездо? Где его супруга? Надо бы нанять провожатого, иначе проплутаю полдня по городу, так ничего и не найду.

- Скажи мне еще раз… где живет Вайю? Я помню, что нужно лететь вон к тому дереву, а дальше…

- А дальше его в этом городе нет. Давно уже нет.

- Он улетел и ничего не сказал мне?

- Да, таких ты выбираешь себе друзей.

- Так скажи мне, где он.

- Ты что? – страж нахмурился, - полетишь туда?

Не дал договорить, схватил Чуитя клювом, клювом за крыло, поволок за собой в гнездо при вахте. Хорошее гнездо, хоть и видно, что не живут в нем, больше по работе собираются. Простенькие цветы по краям, навес от дождя и солнца, продавленные лежанки – давно повышел из них весь пух, починить недосуг.

А вот кое-что получше: в глинобитных чашках под листиком светлеет нектар. Хороший, густой, пил бы и пил, даже здорово, что я прилетел сюда, пусть не увижу Вайю, зато…

- Выпей, - страж не просит, как будто требует, - много не пей, а то захмелеешь, спьяну туда полетишь, к Вайю… В степи он, дружочек твой, в степи.

- В степи? – Чуить опрокинул целую миску.

- Ты про степного дьявола слыхал? Ну, у вас там, может, в деревеньках и не слышно, а у нас город впритык к этой степи стоит. Невидимый дьявол, гуляет по степи, его и не почувствуешь, а он проберется к тебе в кровь. И понаделает с тобой такого, чего сам пожелает.

- Степной дьявол, он в степи живет?

- Да нет, в степь он так, гулять ходит, он там, за степью живет, там черные пустыни, где земля горела, вот там степной дьявол и живет. И по ночам светится. А в степь гулять ходит.

- А что он такого понаделать с тобой может?

- Ты Цуйупа помнишь? Не знаешь такого? И не надо. Так он в городе перессорился со всеми, в степь ушел жить. Деревце себе там какое-то нашел, гнездо высоко построил, чтобы звери не достали. Я у него был разок, гнездышко там – клад! Речушка рядом была, рыбешка всякая, жизнь – благодать. Вот он повадился в речушку за рыбой нырять, и так у него это ловко выходило. Шмыг, шмыг – и готово. Счастья было, ой, много счастья…

- Это здорово, - согласился Чуить. Надо бы еще миску выпить, только я тогда уже никуда сегодня не полечу, так и буду сидеть в городе. А если три выпью, то засну прямо тут, в гнезде, до завтра уже не встану.

- Здорово! Ты бы дослушал сначала, потом говорил, здорово. Только начал этот Цуйуп замечать, что на лапах у него перепонки вытягиваться начали. Потом крылья стали пошаливать, не держат в воздухе – и все тут. Хоть ты тресни. Промаялся месяц, два, смотрит – а с него перья полезли, и под ними будто бы рыбья чешуя, а крылья стали как плавники. И дышать вроде как невмоготу воздухом. А ты все смеешься…

- Да не смеюсь я, - обиделся Чуить, - да, я такое слышал, у нас в деревне ходят слухи. Говорят, те, кто жили до нас, там землю зажгли. Хорошо зажгли, до сих пор земля горит по ночам, горы светятся ровно-ровно. Когда они зажгли землю, то выпустили демона – с тех пор он и ходит по земле. Меняет зверей и птиц, меняет нас, как ему захочется.

- Вот-вот. Мне брат рассказывал, он прилетал к Цуйупу, а в гнезде пусто, и не убрано давно, будто там и не живет никто. он давай его кликать – Цуйуп, Цуйуп, а Цуйупа нет. только плещется что-то у берегов, брат посмотрел – так и обомлел. Плещется в воде рыба и глазами Цуйупа смотрит. Жалобно так смотрит, а что тут сделаешь, сам виноват, нечего было к дьяволу-то ходить.

- Так значит, Вайю с женой живут в степи?

- Ага в степи, в пещере. Ты к ним лететь хочешь? Себя пожалей. Что тебе не сидится-то?

- Я такой, хочу полететь к ним. Странный ты: хочешь подружиться со всеми, кто прилетает в город, а сам не знаешь что такое дружба. Это когда твой друг живет в страшной степи, а ты летишь к нему.

- Ну, делай, как знаешь. Мое дело предупредить, а то пропадешь ты – а мне потом отчитываться. Я же за всех в ответе, кто тут летает, с меня вожак потом спросит, что случилось.

- Ничего не случится.

А все-таки крылышки мелко трясутся, и неизвестно, долечу ли я до степи, не поверну ли домой от страха. Нет, надо выпить еще половину плошки, для смелости, этот хмель сойдет с меня, как только поднимусь в небо, зато не буду трястись от страха.

Еще мальчишками играли – кто дальше улетит в степь, тот командует всей стайкой на целый день. Чуить как-то упорхнул дальше всех, даже забылся немного, видел впереди только золотое солнце и бескрайнюю степь. Испугался, одумался, повернул назад, когда уже и леса на горизонте не было, одна большая степь. Во весь дух кинулся домой, уже думал – нет его, этого дома, ничего нет, осталась одна степь. Летел и ждал, когда набросится степной дьявол.

Вернулся домой, мальчишки обступили, кричали, что он теперь их король, да не на день, а на целый пять дней. Чуить ничего не слышал, кинулся в родное гнездо, зарылся в мягкий пух, трясся там до рассвета. Больше в короля не играл, в степь не летал…

- Ничего не случится, - повторил он, выпил полную миску, выпорхнул из гнезда, - спасибо, что принял гостя. Мир тебе. Счастья тебе.

- И тебе счастья, мно-ого, мно-ого, - страж разводит руками, будто хочет обнять весь мир.

 

Чуить кинулся через лес – легко и свободно, скользил по воздуху, как лодка по реке. Только Чуить не знал, что такое лодка. Ветер дул навстречу, это хорошо, под такой ветер удобно подниматься все выше и выше. Конечно, не до самого солнца, это Вайю все рвется к солнцу, мы-то нормальные. Странно, почему Вайю живет в степи?

Степь тянулась и тянулась, желтая, мохнатая от травы, и сверху видно было каждую травинку, каждую мышку в высоких зарослях. Но нигде не мелькала спина птицы – похожая на семечко или на капельку. Конечно, обманул страж. Птицы никогда не спускаются на твердую землю, да и понятно – вон мелькает темный хребет полосатого зверя.

Пещера… страж говорил про какую-то пещеру, и странно, откуда тут может быть пещера посреди степи. Нет, обманули. Да, обманули. Поверну назад, хотя нет, тут можно срезать, деревушка недалеко, переночевать бы…

Он не поверил себе, когда увидел пещеру – темную, глубокую, как волчья пасть. Странно, что оттуда не воняет зверем, но какой-то запах есть. Но не звериный. Знакомый запах, только не вспомню, чей. Что-то хорошее. Перед пещерой дымилось пепелище – значит, недавно здесь был пожар. Хорошо хоть не раскинулся на всю степь, вспыхнул и погас. Вот почему ушли звери – боятся огня. Перед самой темнотой дрожала занавеска – хорошая, плетеная, сразу видно мастерство. Странно – как будто и не птица ее плела…

- Чуить? Ты?

- Вайю? Как ты догадался, что я здесь?

- Кто же еще прилетит сюда. Я знал, что ты меня найдешь. Голоден?

- Да, здорово устал с дороги.

- Перекуси. Там, за камнем лежат орехи и рыба. Погрызи, выпей нектару.

- Ты что, даже не выйдешь ко мне? Разбогател, женился, теперь можно и друзей не узнавать?

- Нет, что ты… я так рад видеть тебя. Только я не выйду к тебе. Ты знаешь, я изменился. Ты не поймешь… каким я стал, чтобы подняться в небо.

- Каким ты стал?

- О степном дьяволе слышал?

- Слышал, - сердце забилось чаще, - и каким ты стал?

Степной дьявол меняет кровь твою и плоть твою. Представилась птица с огромными крыльями, в полнеба, если не больше. Эти крылья заслонили луну, и солнце, и звезды, и все небо.

- Я хочу видеть тебя.

- А я не хочу, чтобы ты меня видел. Ты уж там как-нибудь… сам. Налей себе нектару, выпей за мое здоровье.

Чуить налил себе нектар в глиняную чашку, поднял над головой к солнцу.

- За твое здоровье.

И как странно – выпить и не ударить чашей в чашу друга. Чокнулся с пустотой, выпил. Закусил орехом, хорошие орехи, крепкие, аж клюв трещит. Начал потихоньку подбираться к пещере, заглядывать в полумрак – очень уж хотелось узнать, кто сидит там с большими, как небо, крыльями.

- Хороший нектар, правда? – спросил Вайю. Он сидел где-то совсем близко, но Чуить его не видел. Будто голос, один голос отрывается от стен, гуляет по пещере. А что, говорят, есть пещеры, где живут голоса…

- Да что же тебе не сидится? – кажется, Вайю увидел гостя, - говорю я, не хочу, чтобы ты меня видел. Ведь я так и не поднялся в небо.

- Ну и что. Я прилетел сюда увидеться с другом, понимаешь, у-ви-деть-ся. Хотя бы пожелать тебе мира и счастья. А как пожелать мира тому, кого не видишь?

- Ты такой суеверный?

- Что есть, то есть.

- Повернись вправо. Смотри. Видишь? Вот здесь, у колонны.

Чуить пригляделся – похоже на картинку из альбома, который дед подарил Вайю. Та самая тварь с белыми ветвистыми плетьми вместо крыльев, тот самый монстр с гладкой кожей. Картинка… нет, мертвый гипсовый слепок. Хороший слепок, точный.

Чуить подскочил ближе, остолбенел: гипсовая плеть шевельнулась, поползла, извиваясь, как змея. Белая плеть о пяти концах. Живая. Тут же вылез и ее обладатель, Чуить не выдержал, отскочил, отвернулся. Но успел заметить знакомые глаза – нехорошие, будто видят то, чего нет.

- Ты же сам хотел посмотреть на меня, - Вайю злорадно засмеялся, - или уже не хочешь?

- Хочу, - стало стыдно своего страха, он обернулся, посмотрел на Вайю.

Вайю был страшен – перья выпали из него дочиста, открыли белую, с синевой кожу, на голове пробивалась мягкая, густая шерсть. Глаза еще недавно смотрели в стороны, теперь уставились в одну точку, - прямо перед собой. Даже клюв как будто приплюснулся, сжался, думая, а не раздвоиться ли ему на нос и рот наподобие звериной морды. Белые плети о пяти концах, крепкие, толстые лапы. Оленья кожа поверх собственной – он как будто стыдится своей бесперости.

А если полетишь туда жить, проберется в тебя степной дьявол, прямо вовнутрь, наделает с тобой такого, чего сам пожелает.

Только сейчас понял Чуить роковые слова. Похолодел. Затрясся.

- Ты что… ты что с собой сделал? Зачем? Ты же хотел лететь в небо.

- Да, хотел и хочу, - он встал, тяжело прошел по камням, - но странная штука: чтобы подняться в небо, надо спуститься на землю.

- Ты думаешь?

- Так думаю не я, а дедушкин альбом. Видел картинки? Бескрылые твари ходят по земле, держат камни и палки, и делают разные предметы. А потом летят в звезды и скалят там зубы. Понимаешь?

- Ты видел только одного - в звездах. Одну… тварь.

- Не называй их так. Они называли себя людьми. Те, кто жил до нас и сжег землю, и остались черные следы на земле. И как-то же они попали в небо, понимаешь? Видел я там, на картинках – здоровенное бревно, из облака летит в небо. Большое, тяжелое бревно – а летит, - он указал на полено у входа, отесанное камнем с одного края. Казалось, что у полена вырос клюв, - уже сколько раз поднимал его и ставил, а оно не летит. Какой-то секрет у них был… у тех, до нас…

Он говорил и показывал на картинки, и ловко листал альбом своими длинными не-крыльями – а вот как я могу. Эка невидаль, мы и клювом так можем.

- А вот еще интересно, - он повернул три страницы, - смотри, смотри: кожаный мешок висит над огнем, наполненный воздухом. Огонь горит под мешком, и мешок летит вверх, понимаешь – летит!

- Он никуда не полетит. На картине он неподвижен.

- Да, но вокруг небо.

- Ну и что. Это же рисунок. Мой брат вчера нарисовал, как на облаке летит дерево. И что теперь, деревья летают?

- Ты сам говорил, что твой брат сумасшедший.

Да, я знаю. Так ты не веришь мне? Не веришь, что мешки летают? Ну-ка, пойдем.

Потащил гостя на улицу – снаружи встретила степь. Степь встречала у входа в пещеру, ложилась под ноги, как ласковый зверь. Пушистые травы, пушистый ветер, пушистое солнце бьет с неба. вайю садится на корточки, ворошит горячий уголь, по золе еще бегут золотые искорки. Так играют мальчишки: летят на пепелище после молнии, ворошат угли. Смотрят, как вспыхивает пламя. С визгом разлетаются, кому и хвост подпалит в этой игре, а кому и крыло. Ожил костер, затрепетал, подпрыгнул в бешеной пляске.

- Играешь с огнем?

- Да, так надо. Знаешь, люди всю жизнь играли с огнем. Так на картинках. Огонь в очаге, в летающих мешках и бревнах. Пора и нам играть с огнем.

Ветер притих, будто боялся чего-то. Чуткий ветер, то радуется, играет, как жеребенок, то бессильно повиснет на ветке. А теперь уснул.

- Поможешь? – У входа лежала темная звериная шкура, Вайю подхватил ее. Чуить понял. Помолились солнцу на удачу, раскинули кожу над костром, Чуить лапами, Вайю – не-крыльями своими. Крепкие некрылья, славные некрылья, еще на них посмотрю – сам захочу такие. Шкура поднялась, надулась, вспучилась, наполненная горячим газом, взмыла вверх, вверх, поволокла за собой. Вайю едва не угодил в костер, подскочил, беспомощно перебирая ногами. Тяжело, когда под тобой не земля, пустота, легкая мертвая. Еще полгода назад пустоты не боялся. Вот что значит – не птица.

Степь изогнулась, осталась далеко позади, впереди вспыхнуло небо, чистое, синее, понеслось навстречу, а потом шар выдохся и повис, истощенный, и два друга кувырком полетели вниз, вниз, и Чуить вспорхнул над степью, а Вайю рухнул в траву.

- И как же ты, бескрылый, рвешься в небо, - зазвенел чей-то насмешливый тенорок.

Вайю обернулся: над ним стояла Уипп.

Уипп вернулась, муж с женой увидели друг друга, обнялись крепко-крепко. Вот для чего нужны некрылья, вот когда начинаешь завидовать некрылатым. Молодая жена поклонилась гостю, пожелал ему мира и добра.

Чуить тоже пожелал ей мира – Уипп тоже изменилась, еще страшнее, чем Вайю: и следа не осталось от ее красоты. Вместо широких крыльев торчали белые плети о пяти концах, неуклюже украшенные плетеными кольцами. Толстые, мощные лапы, бесперое тело – да, эта женщина пожертвовала многим.

- Как сильно нужно любить своего мужа, чтобы пойти за ним в степи.

Кажется, сказал ей что-то не так. Может, обидел. Но здесь слова путаются сами собой, степь путает слова, как будто сам степной дьявол дышит тебе в спину.

Силы небесные, да я же посреди степи, и на горизонте одна степь. И города не видно, и леса не видно. Одна степь.

- Да, здесь вообще-то неплохо, - Уипп положила глиняную плиту на угли у входа в пещеру, - да, сначала кажется странно. И страшно. Ходить по земле. А потом привыкаешь, здесь же красиво. Степь летом и осенью золотая, а зимой серебряная. А весной и вовсе всеми красками. Она пушистая, степь.

- А по ночам? – Вайю чутко прислушивался. Будто проверял что-то.

- А по ночам здесь видно звезды. Все небо над нами, большое-большое.

- А что говорит Вайю? – не отставал муж, тихонько листая альбом.

- А Вайю говорит, что скоро мы будем там. В звездах. Года через два, через три, когда воздушные мешки полетят к небу. Или большие бревна научатся летать. Будем скалиться, как люди в космосе. Я даже почти знаю, как можно попасть на небо. Только надо дождаться облачную погоду. Тогда мы заберемся на вон то дерево, а с него прыгнем на облако, а там и до неба пара шагов. Правда, Вайю?

- Правда, - Вайю вздохнул, - что ты ни скажешь, все будет правдой.

Что-то зашевелилось сзади, будто проснулась сама степь. Подскочила, взметнулась четыремя лапами, бросилась на три беззащитные фигурки, глухо заворчала. Чуить обернулся, когда он был еще далеко, только мелькал в зарослях травы – Нои этого мелькания хватило, чтобы окоченеть от страха. Прямо на него несся степной дьявол – сам, не бестелесный, как переставляли его, живой, плотный, пышущий жаром. Черные и рыжие полосы, белые усы, глубокие, оранжевые глаза. Звериный рык.

Хорошо, что ни о чем не думал, а то так бы и стоял, остолбенелый. Крылья работали сами по себе, подбросили в небо, понесли, понесли, понесли. Вот она, степь, проклятая твердыня: чуть замешкаешься – и съедят тебя. Может, правда лучше долететь до самого неба и поселиться там навсегда. Не спускаться на землю, где звери.

Чуить обернулся – двуногие дружной парой бежали по степи, Уипп еще взмахивала крыльями, но – тщетно. Кто-то отказался от неба, от крыльев, и небо его не принимало. Степной дьявол несся легкой стрелой – казалось, летел во весь дух. И развернуться бы, и помочь бы, только тут не поможешь, самому бы спастись на веточке, только тут ни веточки нет. А дьявол, может, и на дереве достанет.

Нашел. Рощица не рощица – три деревца в степи. Из последних сил бухнулся на ветку, вцепился, не отпускал.

- Вайю, - Чуить оглядел степь, будто плывущую по ветру, - Вайю…

Вайю нигде не было, и никого не было. Как будто померещилось все это – желтая степь, желтый степной дьявол, пара двуногих, дружно бегущих куда-то.

- Здорово мы от него… Я думал, он нас догонит. Люди от них отбивались колючими палками, надо бы носить такую с собой. Я не носил, надеялся непонятно на что.

Вайю появился как из тумана, встал, прижался к дереву, потер виски. Устал, выдохся, ребра ходуном ходят, хрипит, шатается.

- Ничего, перетерпим, - вздохнул он, - еще год-другой, и мы на небесах. Там уже нет зверей. Там ничего нет. Мы будем ходить по звездам.

- А где Уипп? – спохватился Чуить.

Уипп не было. Она не появлялась из тумана, не дышала хрипло и тяжело. И степного дьявола тоже не было, трава в степи застыла, как мертвая.

- Вернется, - Вайю зевнул, - в следующей жизни она вернется ко мне. У нее оставалось… - он посмотрел на свои ветвистые плети, снова схватился за голову, - а ведь у нее ни одной жизни не осталось, эта последняя была. Да что же это так… Уипп, легкокрылая моя… Первая жертва на пути к небу. Первая кровь.

- Боюсь, не последняя.

- Что?

- Опомнись. Это не последняя кровь. Путь к небу будет вымощен костями.

- И что ты предлагаешь?

- Вернуться в птицы. Пока не поздно.

- Пока не поздно, я возвращаюсь домой, - он посмотрел на заходящее солнце. Плотнее запахнул на груди тяжелую шкуру, побрел к западу, где оставалась его скала и его пещера, и его пепелище у входа. Кажется, нет сил – а ведь опять Чуить потянулся за Вайю. Последний шел, хромая, кажется, досталось ему не от дьявола, просто подвернул ногу. Степь – она только с виду мягкая и пушистая, шагаешь в нее, как в пасть зверя.

К дому пришли, когда солнце тяжелым гранатом плыло за горизонт. Показалось пепелище – холодное, брошенное, тяжело идти в опустевший приют. Вайю даже сплел венок из колосьев – в знак печали. Сел на камень, ворошил пепел, думал. Смотрел в небо.

- Вернулся? – Уипп появилась, вышла из темноты пещеры. Глаза горят, злые глаза – хоть и не видят то, чего нет. Вышла, плети по бокам дрожат, на ноге красные полосы – кажется, зверь цапнул-таки.

- Небожительница моя, - скалит зубы, будто угрожает кому-то. И не поймешь, что на самом деле радуется.

- Собираемся и летим в город. Идем… летим. Тьфу, сколько теперь махать крыльями, чтобы снова взлететь! А все ты… умник…

- Это только сейчас трудно, - он умоляюще поднял некрылья, - труден только первый шаг, так люди говорили, присказка у них такая была. А потом уже не будет земли и хищников на земле. Будет небо.

Сидит, ворошит золу, смотрит, как разбегаются искорки Млечным Путем.

- Слышишь, что я сказала? – Уипп не унимается, кричит, как кричат на птичьем базаре, - слышишь? Летим отсюда, пока нас не сцапали.

- А может, люди и не сгорели вовсе, - сидит, ворошит золу, - может, на летящих бревнах поднялись в небо, там и остались. Ждут нас там.

Он встал, повернулся к Уипп, обнял: вот для чего крылья-то нужны.

- Сейчас никуда мы не пойдем. Года два поживи, пока бревна научатся летать. Летали же у людей?

Уипп размахнулась, и Чуить понял, зачем нужны некрылья. Не только чтобы ласкать. И чтобы наоборот – тоже. И ударила вроде не больно, а Вайю побледнел, будто небо на него упало.

Тоже, кстати, вариант попасть на небо – дождаться, пока оно на землю упадет.

- Убирайся! То есть, что я говорю, я сама уйду.

Ушла в темноту, вытащила какие-то шкуры, бусы, чашки, вынесла, махнула некрылом, побросала у входа. Побрела по степи – как бы только степному дьяволу не попасться. У самого горизонта обернулась, - Вайю смотрел на небо, ее не видел. Может, нам выбор дан, на что смотреть – или на землю, или на небо.

- Надо бы проводить ее, - наконец, сказал Чуить.

- Надо бы. Только не мне. Меня она прогонит.

- Ты думаешь?

- Я знаю.

Он бросил на раскаленную глину у костра горсть кореньев, поворошил палочкой. Солнце растаяло, по степи рассыпались зеленые сумерки. Скоро закат утрясется, выплюнет звезды, будет видно большое небо.

- Знаешь, чего я боюсь? Что этот альбом… нет, не фикция, просто… Выдумка чья-то. Сидел кто-то и рисовал, что ему в голову придет. Как бревна летят в небо… Шутил кто-то.

- Конечно шутил, - Чуить оживился, - какой-то идиот. Как мой брат рисовал дерево на облаке.

- Ты думаешь?

- Уверен. Полетели в город, жена ждет. Еще все уладим.

Вайю встал, хотел затоптать костер, спохватился.

- Нет… это еще доказать надо, что никто не летал в небо. А может, они не летали, а мы полетим.

Лег у костра.

Ветер гладил пушистую степь, таял закат, в пепле бегали искры.

 

Птицы летают над городом, но в сам город никогда не спускаются. Так было всегда – даже маленькие пташки не летят на шумные базары, на хлебные крошки, на крупу. А птицы не летят туда – даром, что двуногие их не трогают.

Потому что в городе узкие улицы, высокие дома, темные стены. Они как будто давят на грудь и не дают расправить крылья. Птицы не спускаются в темноту душных улиц – живут на высоких крышах. Иногда на крышу выходит человек, бросает горсть крошек. Птицы клюют крошки, а когда двуногий подходит – вспархивают.

Человек, конечно, друг, но уж очень большой и сильный.

Но сегодня Чуить тихонько, кругами-кругами спустился с крыши в узкие улочки. Тяжело – будто проваливаешься на дно океана. Кто-то распахивает окно, зовет кого-то через городскую суету, родного зовет. Чуить тоже ищет родного, только люди не знают об этом. Крошат свой хлеб, стучат ногтями по столам: «Иди сюда, цыпа-цыпа-цыпочка!»

- Вы про прошлую жизнь… знаете? – спросил Чуить. Сел на прилавок с едкими пряностями, повернулся к продавцу. Толстый, красный, с большим носом. Сидит и пьет что-то пенистое, как море в грозу.

- Знаю, конечно, - продавец зевнул, - я свои перерождения наизусть помню, специально к гадалке ходил. Я, знаешь, пирамиды строил в Египте. Вот этими руками, - здоровые, красные ручищи, - пирамиды видел, птаха?

- Видел. Люди таскали тяжелые камни и говорили: это ступеньки в небо. Наивные люди думают, что можно подняться в небо! – он резко засмеялся. По-птичьи заверещал.

- Ну-ка, полегче! – торговец махнул рукой, будто хотел прогнать птицу, - ты не очень-то тут… над людьми.

Чуить мог долбануть человека мощным клювом, но долбать не стал. Сложил крылья.

- Простите.

Совсем забыл, что людям нельзя плохо говорить о людях. Мы живем вместе на одной планете, и нам так просто друг друга обидеть.

- И вообще, канай отсюда, еще сожрешь мне тут что-нибудь… Клювяра-то дай бог каждому… А у меня товар…

- Мне не нужен ваш товар, - обиделся Чуить, - вы мне скажите: Вайю здесь живет? в этом городе?

- Псих-то? Изобретатель? Алхимик? Ага, второй квартал, дом восемь, на последнем этаже. Его скоро от церкви отлучат и из города выгонят, он же чернокнижник, как пить дать. Еще порчу напустит на кого-нибудь, вон, соседки вчера корова сдохла – к чему бы это?

Вы не любите Вайю?

Да нет, почему… - он широко зевнул, - Хороший Вайю, только глаза у него нехорошие, про такие в народе говорят: видят то, чего нет. Недобрые глаза.

- Куда лететь?

- Ну что тебе непонятно? Вон, лети туда, направо, направо, направо, улочка сама приведет.

- Спасибо. Мир тебе.

Чуить летит через тесную улицу, где душно, и мерзко пахнет людьми. Люди забили себя в мрачные города, где не видно небо. Они не хотят видеть небо, потому что не могут добраться в небо. На последних этажах небо чуть-чуть видно, кажется, Вайю про него не забыл. И куда это мне на последний этаж? А? Хоть бы окно подсказал, лавочник красномордый…

Фата фор фланге… гибкие сочленения, угол полета, наклон полета, площадь крыла… Вайю сам увидел белые крылья высоко в небе. Поднял от чертежей усталую голову, распахнул окно. Давно не мытые стекла. Позор мне, позор, ведь недавно же изобрели стекло, поставил в окна, всем хвастался, теперь как будто забыл про них.

Вайю протягивает товарищу руки. Большие руки. Сильные руки. Руки человека.

- Чуить… слава богу, ты прилетел, - радостно крестится.

- Ты соскучился без меня?

- Нет. То есть, да. Я думал о тебе всю ночь. И весь вечер. Ты мне нужен, ты знаешь это?

- Хочешь снова стать птицей?

- Ну уж нее-ет, - он смеется и хитро щурится, - дождешься, что я взлечу выше всех вас вместе взятых! Сиди, сиди тихонечко. Вот так.

Бледный и усталый, он сажает птицу на стол – как неловко и непривычно сидеть на ровном столе. На земле – тяжелой и темной. Сильные, крепкие руки держат птичье крыло, пытливо ощупывают косточки. Да, иногда птицы бывают нам нужны. Очень нужны.

- Да, без модели птичьего крыла мы ничего не сделаем, - быстрые, нервные руки рисуют на бумаге острые перья, гибкие сочленения, - оказывается, среди наших бывших тоже был такой… который рисовал крылья. Еще до нас и до вас. Его звали Девинч… так я понял из альбома дедушки. Хороший альбом. Путеводитель по жизни.

- Да?

Да, - Вайю отбросил карандаш, сел у окна. Закурил трубку. Крыши, крыши и крыши, небо, небо и небо. Птицы, птицы и птицы. Голоса далеко внизу.

- Тебе обязательно нужен дым?

- Извини, - Вайю погасил трубку, снова посмотрел на крыши. Где-то лошаденка тащит воз, груженый картошкой, кричат торговки. В окне напротив ссорятся два человека, мужчина и женщина. Вайю… да, так написано на дверной табличке: Магистр прикладной механики М. Г. фон Вайю. Коротко и ясно.

- Ты поднялся на самые крыши, свил себе гнездо… скучаешь без неба?

- Да. Человек всегда будет скучать без неба. По вечерам сюда приползает солнце, становится совсем жарко. А рано поутру крыши домов светятся золотым.

- И ты все-таки не хочешь вернуться в птицы? – Чуить вызывающе вскочил на подоконник, взмахнул крыльями, - хотя бы ненадолго.

Человек встал, расправил затекшие плечи. Посмотрел в небо.

- И на секунду не стану безрукой птицей. Тогда я не смогу творить.

- Хочешь жить в темных городах? Ты посмотри, куда ты себя загнал. Куда вы все себя загнали.

- Смотрю, - он заглянул вниз, забылся, раскурил трубку, тут же бросил, - города, и люди топчут землю… это только побочный продукт эволюции. Во имя неба.

Часы на большой ратуше грянули полдень. Надо бы пообедать, не ел с пяти утра. Заказать у хозяйки внизу хорошее жаркое. И чай с сахаром. И сладкий пудинг. Боже, сколько всего нужно, чтобы прокормить вот эти руки, этот мозг. Огромный, тяжелый, он тоже давит мне на плечи. Как этот город. А может, мозг – это тоже побочный продукт эволюции. И есть только я и небо.

- Хочешь есть? – он смотрит на птицу в окне, - сейчас… будем обедать. Только проверю одну вещь. Кажется… Боже мой, да эти чертежи складываются, как мозаика! Тихо, тихо… - его белые, сильные руки мечутся по столу, рисунки как будто оживают, взмахивают крыльями. Крыло летучей мыши, крыло птицы, крыло пчелы. Фата фор фланге… Латынь. Или не латынь. Чуить не знает.

- Да, я был прав… и ты помог мне. Надо бы напомнить людям, чтобы вешали зимой кормушки. Птицы заслужили. Ну-ка, пойдем.

- А… как же обед?

- Чуть позже нас ждет обед. А сейчас нас ждет небо.

Вайю высунулся из окна – казалось, он хочет прыгнуть и разбиться. Но нет – человек шагнул на карниз и пополз на крышу по водосточной трубе. Здесь светло и много солнца, оно висит прямо надо мной, его можно сорвать, как спелое яблоко.

- Пойдем… то есть, что я говорю, лети, приятель, лети. Сейчас и у меня вырастут крылья.

- Ты хочешь стать птицей?

- Нет, - он смеется, будто предвкушает что-то.

Человек бежал по крыше, чуть пригнувшись – разучившись летать, люди начали бояться высоты. Чтобы быть рядом, Чуить даже сам побежал по черепице – вот так неловко даются первые шаги по земле.

- Вот здесь… смотри.

Человек остановился перед крыльями. Странные, неживые крылья, смастеренные из тростника и воловьей кожи. Гибкие поручни – человек вцепляется в них цепкими руками.

- Ты можешь сделать, что я скажу? – спросил Вайю.

- Да, конечно.

- Скажи: «Я желаю тебе удачи».

- Я желаю тебе удачи.

- Спасибо. А теперь – смотри.

Он побежал по краю крыши. Он бежал и нес на себе тяжелые крылья, - мертвые, вместо своих, живых. Крылья трещали и прогибались, и не верилось, что вот эта мертвая махина может летать. Что может летать что-то легче перышка, легче птичьего крылышка. Вайю добежал до края крыши и прыгнул – где-то внизу закричали люди, тесный дворик пронзил женский визг. На старой ратуше пальнули из пушки, и Чуить очень испугался – он думал, что стреляют в Вайю. Хотят убить его за то, что он полетел, ведь здесь, в больших городах, люди не летают.

Какие-то секунды казалось, что Вайю упадет – но крылья вывернулись по ветру, поймали воздушную волну. Это человек помнит еще со времен птиц – поймай ветер, и небо ляжет под тебя, как любимая женщина.

- Развернись же, - Чуить еле-еле поспевал за человеком, легким и стремительным, - пусть солнце светит тебе в спину. Да и ветер лучше ляжет на крылья…

- А может, я хочу полететь прямо на солнце? – смеясь, ответил человек, - помнишь, как я был Икаром? Тогда я слепил перья воском, и полетел на солнце.

- Пе-ерья, - злорадно прочирикал Чуить, - ага, без перьев тебе и не обойтись. А потом солнце растопило твой воск, и ты упал.

- Чушь, - человек снова смеялся, - а потом я замерз в дальних атмосферах, и мне не хватило воздуха. Там, вверху, нет воздуха. Там вообще ничего нет. Как будто кто-то специально сделал два неба – для нас и не для нас. Но знаешь… все небо будет нашим.

- Я провожу тебя немного и вернусь, - Чуить чего-то испугался, - я не готов лететь на солнце.

- Да и я не готов, - человек еще раз взмахнул крыльями, - но знаешь… уж если взлетели… неужели солнце не примет нас на этот раз? А ну, давай наперегонки!

Крылья взвились выше, выше, маленькая птица уже не поспевала за ними. Человек больше не смеялся, он уверенно вел свои крылья вперед, вперед, над шумным городом, где кричали люди, и где палили из пушек. Ветер извивался под крылом спиралью, поднимал крыло. И где-то высоко в зените пылало непокоренное солнце – птице казалось, что человек уже задел его. Правда, чуть-чуть. И сейчас возьмет его в руки, большое, горячее, и сядет на него сверху, только нужно подстелить что-нибудь, чтобы не обжечься. Странно, что Вайю не взял с собой одеяло…

…А где Вайю?

Вайю нигде не было. Ни на небе, ни на солнце, ни на каком-нибудь облаке. Нет, он не мог так быстро улететь к самым звездам, хотя… У этого человека в запасе такие секреты, о которых даже солнце не знает. Чуить посмотрел вниз. И все понял.

Вайю падал – стремительно, как камень, и крылья беспомощно вертелись штопором. Человек не кричал, как будто хотел скрыть свой проигрыш, только, не отрываясь, смотрел на солнце, непокоренное, горячее. И упал как будто беззвучно, только крылья слабо зашуршали и легли на мостовую. Люди потянулись к упавшему, как притянутые магнитом – оказывается, люди тянутся ко всему мудрому. И к тому, что летает. Сядешь во двор – и дети к тебе сбегутся. Дети мечтают о небе, большие люди смотрят в землю.

Чуить спикировал вниз, где люди наклонялись над Вайю – кто-то взял его руку, как будто хотел передать ему свою силу. Или через летучего научиться летать. Лицо Вайю было красным, и земля под ним была красной, как солнце на закате. А люди говорили что-то быстро-быстро, и уже пробивался сквозь толпу седой человек в черных одеждах, а на груди у него был крест.

- Ну вставай же, - Чуить нетерпеливо ткнул Вайю острым клювом. Нехорошо клевать друга, но, кажется, Вайю переживает свой триумф, он и не заметит такую мелочь. Сейчас мы пойдем, пообедаем, а потом под вечер Вайю снова расправит свои крылья.

- Не встанет больше твой Вайю, - ответил торговец с красными руками. Он стоял на коленях и щупал грудь упавшего, а люди вокруг снимали шапки. Так делают, когда встречают героя.

- Он… сломал ногу? – догадался Чуить. Плохо человеку сломать ногу, это же все, что осталось у людей, после того, как они сбросили крылья.

- Он сломал все, - ответил торговец, - все он себе сломал, понимаешь? Жди теперь его… до следующей реинкарнации.

Вайю лежал и все так же смотрел в солнце. Умирая, люди не сжимают лапки и не закатывают глаза, и смотришь на них, и не скажешь, что их забрала смерть.

Не может быть…

А так все хорошо начиналось…

Черный человек пробился сквозь толпу и начал говорить над Вайю печальные слова, сложив руки. Что он делает? Кто он, этот человек в черном? Так люди рисуют свою смерть, как она приходит за ними и наклоняется над больным, чтобы забрать его. Хохолок Чуитя встал дыбом: здесь, рядом, была смерть, и она хотела забрать Вайю. Кажется, человеческая смерть не трогает птиц. Кажется или не трогает? Не трогает. Нет, нет. Я не боюсь твоей смерти, отберу тебя у смерти.

Пернатый взвился в небо и обрушился на человека в черном – легко и быстро, как молния небесная. Человек охнул, взмахнул руками, стараясь отогнать маленького врага, враг не уходил, бил и бил острым клювом, старался сорвать с груди тяжелый крест. Страшная смерть в черном капюшоне и черном плаще, и худое белое лицо под капюшоном…

- Исчадие ада! – наконец, человек схватил птицу, размахнулся, грохнул пернатого о мостовую. Перья полетели вперемешку с искрами, солнце упало с неба на голову Чуитя. Когда он очнулся, Вайю уже не было, наверное, его забрала смерть, но куда – пернатый не знал.

 

Человек вышел из машины, взял ружье и углубился в лес. Такой здесь лес, что отойдешь чуть-чуть от дороги – и окажешься в непролазных зарослях, и кажется, что цивилизации нет и не было. Нет городов, нет магистралей, тянется и тянется этот нескончаемый лес. Посмотрел на компас – взял курс на северо-восток, вернусь на юго-запад, и если не угонят мою машину, все будет хорошо. И если угонят, тоже будет хорошо – вернусь на попутке. Раньше бы рвал на себе волосы, а сейчас это такая мелочь…

Исцарапав лицо, человек, наконец, дошел до небольшой поляны – столетние дубы укрывают это место, ходишь тут, как в огромной беседке. Сюда бы посадить какого-нибудь колдуна или монаха, только давно у нас перевелись и те, и другие. Птицы поют… это кто там заливается? Синицы, малиновки, дрозд стрекочет, тарахтит сорока… все не то.

Человек прислушался, поднял ружье, выстрелил. Грянуло по лесу, затихли птицы, выстрел эхом прокатился по опушкам. Путник сел на толстый корень, прислушался, зябко кутаясь в куртку. Кажется, начало сентября, а я уже мерзну – совсем извелся в цехах и ангарах, а ведь все нужно проверить лично… Он сложил руки рупором и крикнул – пронзительно, по-птичьи, давно не звенел в лесах этот крик. Никто не ответил, и человек выстрелил снова. Снова грянуло заливистое эхо, где-то заголосила вспугнутая ворона. Вороны, дрозды, может, глухаря встречу… но неужели ОНИ перевелись совсем?

Эволюция играет с нами…

Что-то зашуршало в кроне дерева, показались большие настороженные глаза. Две черные бусины – хотя нет, здесь и на пуговицы потянет. Свистнуло знакомое: «Ти-и-ув-в-ви-ить! Ти-и-ув-в-ви-ить!», Чуить запрыгал по веткам, приглядываясь. Кто-то стоит с ружьем, кто-то протягивает руку с горсточкой зерна. Он или не он. Еда и оружие, плюс и минус в одном – вот тебе загадка, лететь или не лететь к путнику…

- Чуить! Ты что, не узнал меня? – Вайю обиженно посмотрел на друга, - ну что ты какой-то… никакой. Как будто я тебя обидел чем-то… Я тебе стрелял, стрелял, думал, ты услышишь…

- Ты стрелял, чтобы позвать меня? – Чуить возмущенно замахал крылышками, - хорош же ты, ничего не скажешь!

- Ты боишься ружья?

- Ты знаешь, сколько били нашего брата из этого ружья? – Чуить вертится вокруг, как будто хочет наскочить и клюнуть, - люди… они как будто забыли, кто они и откуда.

- Стреляли? В вас? Да, человек все больше уходит от природы. Это тоже было показано в альбоме – человек живет в дымном городе и не знает, что где-то там есть леса…

- Так чего ради ты пришел? – Чуить тихонько спустился с ветки, - стрелять в нас?

- Нет, что ты… хотел пригласить тебя на одну прогулку. Если ты не против.

- Далеко?

- Далековато. К звездам. Да ты поклюй, поклюй семечек, дорожка-то длинная будет.

- А потом опять тебя от мостовой отскребать? – пискнул Чуить, - сколько жизней у тебя осталось?

- Да нет, теперь все будет по-другому… - он горько засмеялся, - меня не придется отскребать… я или поднимусь к звездам, или сгорю дотла.

- Какой страшный выбор… а по-другому нельзя?

- Можно. Кто боится, тот остается на земле.

Человек посадил птицу на руку и вышел из леса, - на юго-запад, где за деревья зацепилось солнце, и теперь вертелось в ветвях, вило себе гнездо, устраивалось на ночлег. Машина все так же стояла у обочины, никуда не делась – тем лучше. Нет, нет, пернатый мой друг, ты сядешь вот тут, на заднее сиденье. Из-за тебя мне только проблем с милицией нехватало… Гаишники на каждом углу: что везешь, да куда, да зачем, да почему птица без клетки… Машина легко понеслась по шоссе, она как будто радуется, что здесь нет пробок и можно мчаться быстро-быстро. Наверное, машины скоро убегут из городов, им станет тесно. Или мы сами убежим из городов, а там останутся жить машины. Я не знаю.

- Это и есть твой полет? – Чуить разочарованно смотрел, как мимо проносятся поля и рощицы, - да, невысоко летают твои машины.

- Они вообще не летают, - Вайю не оборачивался, - кроме маршруток. Маршрутки не быстро ездят, они медленно летают… Нет, нас ждет другая машина, тебе и не снилось… Вот что, друг, у тебя нервы крепкие?

- А что?

- Будет много людей. Очень много людей. И будет очень шумно.

Чуить только чувствовал, что будет не очень шумно, а очень дымно: машина приближалась к дымному темному городу. Этот город был чуть просторнее, чем старые города с ратушами, где Вайю когда-то разбил себе голову. Здесь не было тесных переулков и дворов, где никогда не было солнца. Зато вместо понурых лошадей по улицам ползли понурые машины, дымные и тяжелые. Вместо стройных ратуш к небу теперь тянулись трубы, они тоже исторгали дым, и из-за дыма не видно было неба. Кажется, человек отчаялся достичь небо – и заслонил его дымом, чтобы не видеть недостижимое.

К счастью, Вайю повернул не к самому городу, а к маленькому городку чуть поодаль. Городок был обнесен каменной стеной и колючей проволокой, наверное, от диких зверей. Вайю остановился перед большими воротами, и они раздвинулись сами собой – наверное, были живыми. Из ворот вышел человек в черной одежде, и Чуить испугался, потому что узнал смерть. То же худое белое лицо, только черные одежды были другими – ремни и заклепки, и какие-то тайные знаки на плечах.

Вайю вышел из машины навстречу человеку, и показал ему бумагу в красных корочках. Человек кивнул и показал на Чуитя. Неужели человечья смерть хочет забрать его, пернатого? Как страшно, когда стоишь и не знаешь, что делать – бежать или остаться спасать друга.

- С птицей нельзя. Вы же знаете.

- Но это ручная птица.

- Да хоть дрессированная и говорящая. Вы же понимаете. Закрытый объект. Здесь птицам нельзя. Здесь и людям-то нельзя…

- Да, хорошее место, ничего не скажешь. Человек построил город, в который нельзя войти самому человеку.

- Ну ладно, проходите. А птицу оставите у меня. На вахте.

- Нет, я не оставлю птицу. Вы хоть понимаете, кто я? – он пристально посмотрел на человека в черном, - что весь этот космодром на мои деньги построен? По моему проекту? И что это я сегодня должен лететь?

- Вы… господин Вайю… Простите, не узнал… А ведь в пропуск смотрел, уже за день так запарился…

- Ну да, тут за весь день человека два пройдет, все там сидят… Вот что, - Вайю протянул черному человеку пачку дымных сигарет, - птица полетит со мной.

Он посадил тяжелого Чуитя на плечо, вошел в городок, мертвый, истоптанный людьми, пропахший дымом. Навстречу вышли белые люди, много людей, тут же где-то свысока грянул гром, забило и загрохотало что-то. Человек сказал, что это была музыка, и Чуить понял, что люди разучились делать музыку. Белые люди поздравляли Вайю и хлопали его по плечам. «Здравствуйте, доктор Боамм. Премного благодарен». «Здравствуйте, Вайю, думал, вы и не приедете. Подзадержались, однако…» А потом черно-белый человек принес широкий поднос с прозрачными бокалами, и в них шипело что-то, как морской прибой. Люди пили это шипящее и жгучее, и только Вайю стоял перед ними, не прикасаясь ни к чему.

- Тебя что здесь… не любят? – не понял пернатый, - они пьют жгучую воду, а ты не пьешь.

- Я напьюсь потом, когда вернусь со звезд. Или когда сгорю дотла… нет, тогда я уже не напьюсь.

А потом все стихло, и люди встали вокруг Вайю, опустив руки – все они ждали чего-то. Человек сбросил одежду, и Чуить ненадолго увидел, какой он стал, человек. За тысячи лет с тех пор, как ушел от птиц. А потом Вайю влез в блестящую оболочку, посадил птицу на руку, сказал: «Пойдем» и пошел вперед. Не хотелось, ой, не хотелось идти туда, где впереди темнело что-то большое, страшное, темное. Оно не двигалось и не рычало, но пернатый чувствовал – что-то страшное пряталось внутри этого огромного цилиндра, чего раньше не было на земле.

- Мы не пойдем туда, - спохватился Чуить, - эта штука пахнет смертью.

- Какой смертью, о чем ты говоришь, - человек засмеялся и вошел в глубокий цилиндр, белый, металлический, тесный, - это жизнь… новая жизнь. Это наш путь к звездам. Ляг… вот так, ложись рядом со мной. Мы увидим небо…

Там, в глубине цилиндра было тесно и страшно, ничего не напоминало о небе, большом и чистом небе. На узкой стене темнела еще одна фотография из альбома, человек, который сверкал глазами и скалил зубы. На голове человека светлело что-то круглое, блестящее, так на иконах изображают нимб.

- Он тоже летал… - Вайю закрыл глаза, - может, единственный среди людей.

Странно, что тот, кто хочет лететь в небо, связывает себя по рукам и ногам. И загоняет в клетку, в металлический цилиндр. Короче, все делает для того, чтобы не взлететь. Бледный, как смерть, капельки на лбу мелким бисером. Здесь, на пороге мечты, ему стало страшно.

- Восемь… семь… пять… - где-то далеко говорит человек в белом.

- Что он говорит?

Чуить встревожился: не к добру все это, не к добру.

- Цифры. А ты лежи и слушай.

Цифры… Чуить не знал, что это такое. Однажды спросил у человека, тот показал бумажку с чернилами. Цифры-слова, цифры-чернила… Можно сойти с ума.

И тут что-то случилось. Кто-то больно и сильно прижал к земле, будто не хотел отпускать в небо. Все сильнее давило что-то на грудь, до беспамятства, до крови, до смерти. Оглушительный рев наполнил пространство. Как хочется вырваться, как мешают ремни, - господи, зачем я загнал себя в эту западню. Вайю, ты обманул меня, а ведь мы были друзьями. Да нет, ты и себя обманул тоже, пропадешь со мной. Кажется, небо упало – и давит на грудь. А потом все потонуло в бешеном реве.

- Очнись! Только этого мне нехватало, чтобы ты умер.

Кто-то тряс его за крылья, выдергивал перья, делал больно, очень больно.

- Опять не получилось? – Чуить выглянул в единственное круглое окошко. Долго же он лежал без сознания, если взлетали днем, а теперь глубокая ночь и белые звезды.

- Обижаешь, - Вайю засмеялся, - все у нас получилось. Мы в небе. Видел, да?

Он оттолкнулся от стены и полетел, - не так, как летают над землей, а легко, плавно, будто его и не держал никто. Так летает пушинка по ветру, и еще травинка, если бросить ее в воду.

- Смотри, смотри, - Вайю неуклюже подобрался к круглому окошку, прижался к нему, - иди сюда, птица.

Чуить посмотрел и увидел небо – большое, бескрайнее небо, со всех сторон. Насколько хватает глаз – снизу, сверху, спереди, сбоку, везде было небо. Большое, звездное, без облачка, и – черное. Не темно-синее, ночное, не зеленоватое, рассветное, не ненастное, графитно-серое – черное. Черное небо отовсюду, и нет земли, и птица смотрит и не может понять: да небо ли это?

Вайю тоже видит небо – бесконечное. И как же рисовали на древни картах – небо и земля. Все поровну, по-честному. Никто и не знал, что земли – всего-то ничего, с гулькин нос, а есть только одно большое небо. Люди… Нет, люди не сгорели ни в каком пожаре. Может, и землю специально подожгли, чтобы больше не возвращаться. А сами ушли на небеса – люди где-то здесь, между звездами, скоро я увижу их. Они узнают меня. И протянут мне руку.

- Так давай же откроем окна, - Чуить, кажется, начал скучать, - уж если летать, то по небу.

- Знаешь… нельзя.

- Почему? Ты всю жизнь туда тянулся, а теперь говоришь: Нельзя.

- А ты знаешь, что там, за стеклом? Думаешь, небо? А там смерть.

Чуить перестал шуршать крыльями, барахтаться в пустоте. Вытаращил глаза, как две большие черешни.

- Что?

- Смерть, Чуить, смерть. Я уже поднимался в небо на такой штуке полвека назад. сдуру открыл люк и вышел. До сих пор помню, как меня разорвало в клочья, теперь вот последняя жизнь осталась.

Чуить снова кувыркнулся в воздухе – растопыренный, пернатый, как птица-оберега, каких режут из бересты и вешают на дверь.

- Так что же там? Небо или смерть?

- А это одно и то же, - он прижался к стеклу, будто слился с ним, - небо – это и есть смерть. Жизнь есть только на земле. Странно – бежим от живой земли к мертвому небу.

Он вспомнил что-то, хлопнул себя по лбу, набросился на приборную панель, как зверь на добычу. Подкрутил что-то. Прислушался, наклонил голову. Так слушают птицы.

- Прием, прием! Земля вызывает Бескрылого! Я до вас уже полчаса докричаться не могу! – гневный, хотя и бархатный говорок Боамма, - ну что вы там?

- Прием, прием, Бескрылый вызывает Землю! Семнадцать тридцать, полет нормальный, - отрапортовал Вайю, - координаты пи-эр, сто восемнадцать…

- Должно быть сто десять. Прием, прием, немедленно поворачивайте. Вы удаляетесь от Земли. С ручным управлением все нормально?

- Да, я знаю.

- Прием, прием, Земля вызывает Бескрылого. Что знаете?

- Знаю, что удаляюсь. Прием, прием.

- Что значит, удаляетесь? Прием, прием. Немедленно выровняйте курс, вернитесь на орбиту. Вы слышите – немедленно вернитесь на орбиту.

Орбита… размытое понятие, мы ее не чувствуем, только ракета чувствует орбиту, цепляется за нее. Может, ракета тоньше и чутче нас, может, это не просто кусок металла…

- Вернитесь! Вы помните наш договор? Прием, прием, Земля вызывает Бескрылого!

- Извините, Боамм. Мне нужно было сказать вам сразу. Я не вернусь. Знаете, когда еще полетим… мне кажется, это бывает один раз в жизни. А потом уже все. Поэтому до свидания, я остаюсь в небе.

- Прием, прием, повторите!

- Я остаюсь в небе. Они ждут меня – те, кто был до нас… в небе.

- Хотите удрать с земли?

- Прием, прием, Бескрылый вызывает Землю! Я не хочу, я уже удрал.

- Прием, прием, Земля вызывает Бескрылого. Вам нечем отдать кредит за ракету?

- Угадали.

- Я могу погасить часть ваших долгов, а после…

- Спасибо. Но меня это не волнует. Они ждут меня… те, кто видел небо.

- Ваш кредит…

Вайю отключил связь. Не оскверняй небо разговорами о деньгах. Снова присосался к стеклу, разглядывал что-то через космос, через звезды. Там далеко были люди, ушедшие в небо – я не вижу их, но они где-то там. Молодые, старые, женщины, мужчины, дети. Люди научились летать и улетели в небо – а землю подожгли. Они не погибли, они ждут меня – накрывают столы, кто-то достает столетнее вино.

- Зачем ты завел меня в смерть?

Ах да, здесь еще эта птаха. Напрасно я взял ее, очень напрасно, но теперь выбирать не приходится.

- Ты тоже рвался в небо.

- Верни меня назад. Верни, слышишь? Ты, может, уже и мертвый в своем мертвом небе, я хочу жить.

- Но это невозможно. Мы уже никогда не вернемся. Видишь окошечко на приборной панели? Он показывает, что мы летим с земли в небо.

- Верни на землю. Никакое это не небо, слышишь? Небо синее и серое, и розовое на рассвете, а не черное. Только смерть черная. Она приходила за тобой, когда разбился на мертвых крыльях.

Он размахивал крыльями, вертел хвостом, терял пушинки и перышки. Дернул черт взять птицу, они же техники не выносят, с ума сходят от страха.

- Оставь, сядь… - больно и горько тошнило, колко царапало изнутри. Отвернулся и стал глядеть в небо. Хорошо, что я не оставил чертежи, теперь никто не поднимется за мной в небо. Небо будет моим и только моим – я купил его в кредит, а кредит не оплатил, а кредиторы до меня не доберутся. Сзади методично трещало и хрустело, он не слышал, будто стал выше каких-то шорохов и помех. Обернулся, только когда жалобно запищал сигнал тревоги – и тут же заткнулся, умер, затих.

- Ты что, а?

Боже, что только не сделает птица – большая, тяжелая, не умеющая думать. Крепко разбил пульт, очень крепко, и как у него только получается рвать провода и не гибнуть под током. По всем законам физики… птица не знает законов физики, потому и не гибнет. Хорошо разбил пульт, и горит вокруг тоже хорошо, крепко занимается пламя. Нет, здесь воздуху хватит только на двоих, а нас здесь уже трое – я, Чуить и огонь. Система воздухообеспечения не справится, задохнемся мы здесь… если раньше не сгорим заживо.

Хорошая смерть – если умирать, так в небе.

- Верни, - огромные глаза-черешни сверкают из-за всполохов, - верни меня… домой верни.

Ах да, здесь же еще птица, она не хочет умирать. Натерпелся я от этой птахи, ничего не скажешь. Вайю хватает птицу за тонкие лапки, тащит за собой, куда-то в тесноту, в духоту, полную дымом. Вот и весь полет – тесная и душная клетка болтается в небе, а ты сидишь в ней.

- Быстрее… сюда, - слова рвет хриплый кашель, из одной тесноты человек и птица прыгают в другую тесноту, еще теснее, - если капсула не отойдет от ракеты, мы погибнем. И ты будешь виноват, слышишь, ты!

Больно и крепко трясет птицу. Нет, не надо – а то бедняга на всю жизнь запомнит, что небо – это больно. И хорошо, и пусть помнит, пусть все боятся неба, а небо будет только моим. Боже, что я говорю, а ведь сам хотел открыть небо всем – от мала до велика.

Торжественное открытие неба…

…туш и перерезанная ленточка.

Белые створки, как лепестки. Капсула закрывается, кажется, ракета осталась позади. Дышать стало легче, пламя осталось там, в ракете. Оно выжрет весь кислород и само погибнет, и моя ракета погибнет, так и будет летать, мертвая. Хорошо лежать в капсуле, когда делать ничего не надо, только лежать. Где-то там ждет земля. А не дождется – будет мне хороший саркофаг.

Земля… если повернуть голову, увидишь ее далеко-далеко. Клочья облаков, клочья океанов. Вот оно, голубое с белым небо – думал Чуить, глядя на землю. А Вайю перепутал, выше неба поднялся. А тут только смерть.

- Ты меня извини, Чуить, - человек закрыл глаза и даже зевнул.

- За что?

- Да я во всем виноват. Сдуру взял тебя с собой, я же к тебе, как к человеку относился. А ты – птица.

Земля приближалась – быстро и беспощадно, казалось, что сейчас она проглотит маленькую капсулу. Огромная пасть земли, ненасытные челюсти материков, глубокие глотки океанов. Человек не оглядывался на землю, он все так же смотрел в небо. В небо, с которым расстался.

- Когда-нибудь я научусь жить без земли. Не буду изменять небу.

- Что, Вайю?

- Да ничего, это я так. Знаешь, не так важно, чтобы небо безраздельно принадлежало мне. Главное, чтобы я безраздельно принадлежал небу.

Земли уже не было видно, она рассеялась, ушла за горизонты, от земли остался голубой океан, живой, пенный, он шипел, как то, прозрачное, в бокалах у людей. Может, наша земля и есть бокал, и кто-то медленно пьет ее, глоточками, глоточками, и однажды выпьет всю. И тогда будет конец света. Волны бежали одна за другой, догоняли, не могли догнать, сновали, как дикие звери. Может, они набросятся на мою капсулу, когда я приземлюсь, тогда и понадобится мой пистолет. Застрелить волны… Придет же такое в голову.

Капсула клюнулась во что-то зыбкое и твердое одновременно, покачнулась, покатилась, застыла. Человек долго сидел, не шевелясь, весь подобравшись, как индийский божок или зародыш человека, который только готовился жить. Прошло полчаса, в круглое окно заглянул рассвет, тронул стенки капсулы золотой лапкой. Человек встал, раздвинул невидимые створки, выглянул наружу.

- И открыл Ной двери Ковчега, но вокруг были только волны… Что, правда что ли, на воду сели? Не-ет, здесь камни. Земля. Очень мало земли. И земля была мертвая и неустроенная, и Дух Божий носился над ней… Нет, это уже из другой оперы. Библию читал? И я не читал. Все больше ракетостроение…

Вайю вышел на землю, крохотный каменный островок посреди океана, посмотрел в небо. Оно наклонилось над ним, как заботливый друг, и смотрело большими глазами.

- Здесь ничего нет. Ни пресной воды, ни пищи. Человек не живет здесь, зачем ты опустился сюда?

- Ты знаешь, я не управляю этой капсулой. Когда-нибудь мы будем летать к звездам так же легко, как ходим по земле. Но не сейчас, - он вытащил черную коробку, и из нее выросла гибкая тростинка, - сейчас за мной прилетят люди… много людей.

- Они прилетят по небу?

- Да. С треском и грохотом они прилетят по небу. Прием, прием, Бескрылый вызывает Землю, Бескрылый вызывает Землю. Прием… - Вайю присмотрелся к черному ящику, потряс его в руках, - прием… вот тебе и прием.

- Что-то случилось? – Чуить затрепетал крылышками, заметался вокруг.

- Да, случилось. Этот передатчик… он кричал громко и далеко, и звал ко мне людей. А теперь он умер, бедный передатчик.

- Ты тоже умрешь?

- Нет. Люди придут за мной. Когда-нибудь.

- Ты не хочешь отрастить крылья? Если ты сейчас отрастишь крылья, ты вернешься домой.

- Нет, - человек сел на холодный камень и раскрыл передатчик, - у тебя свои крылья, а у меня свои. И ты уже видел мои крылья.

- Что ты будешь делать дальше? – Чуить порхал над самой землей, ветер швырял его и подбрасывал.

- Я… не знаю, - он подошел к воде и потрогал ее ногой, как будто спрашивал, может ли он идти по воде. А что, легенда говорит, ходили люди по воде. Легенда… а чем я хуже. Нет, не пройти, не держит меня вода. И небо не удержало. А землю я эту сам не выдержу под ногами – когда есть небо.

Синяя-синяя вода – посмотришь, и залюбуешься этой синевой. Синяя – а значит, до берега плыть и плыть, пока не выдохнешься, не захлебнешься насмерть, не попадешь в чьи-нибудь челюсти.

- А знаешь, что нужно делать? – Чуить опустился на обломки, сел, большой, пернатый, - отпустить себе крылья. Пока не поздно.

- Благодарю покорно.

- Отпусти крылья. Твои все равно не найдут тебя. Думаешь, они видят через океан?

- Весь океан видно только с неба.

- Вот-вот, а в небе людей нет, - Чуить ехидно засмеялся, злой, - они думают, ты погиб. Ты ведь все равно полетишь, все равно вернешься в птицы. Хочешь пари? На гнездо. Кто проиграет, вьет другому гнездо.

- Врешь, птаха.

- Что? Врешь, говорю. Люди будут искать меня, живого или мертвого. Мертвого? Чушь собачья, герои бессмертны. Люди летают… и прилетят за мной.

- Ты думаешь?

- Я знаю. Лети отсюда, лети, что ли… восвояси.

Он отвернулся, остался наедине с закатом – закат полз к Вайю кровавой дорожкой. Солнце каждый вечер умирает и истекает кровью. Человек тоже умирает несколько раз – значит, мы родственники. Воды было дней на тридцать – вот здесь, в цистерне, в глубине капсулы, Вайю смонтировал ее, как будто чувствовал, что все кончится именно так.

Пищи не было совсем – а сам виноват, в панике прыгнул в капсулу, даже не огляделся, не нужно ли еще что-то. Правильно, после нас – хоть потоп. У страха глаза велики. От голода хотелось пить много и долго – заполняя желудок жидкой прозрачной пустотой. Еще хотелось пить просто от скуки, потому что на островке не было ни бумажки, не на чем рисовать чертежи. В первый день пил взахлеб, потом спохватился, долго не подпускал себя к цистерне.

Сидел на островке, смотрел, как ходит солнце по небу – встречал и провожал его, как старого друга. Иногда небо съедали тучи, солнца не было, Вайю весь день хмурился, лежал в хандре, злой, что у него отобрали что-то важное. Потому что небо – его, и солнце – его. Потом опять был Чуить. Трещал крыльями, сверкал тяжелым черешнями глаз.

- Лети, лети, Чуить. Не жди меня, не буду я отпускать себе крылья. Вон они, мои крылья, мертвые, - указал на ржавые обломки. Понял, что говорит вслух, а хотел сказать про себя. А что делать, я уже не вижу, где про себя, где вслух.

- Ты голоден?

Вайю сидел на камне, и прибой лизал его ноги, как будто нашел себе господина.

- Да, знаешь… уже и есть не хочется. До берега далеко?

- Далековато. Я думал, умру, не долечу до берега. А потом обратно, от берега до тебя. Тебе не доплыть.

Вайю посмотрел на свои дряблые руки – как плод, из которого высосали весь сок.

- Давай я принесу тебе кореньев. Там, на берегу растут здоровые корешки, мне одного хватит на весь день. Давай принесу. На своих крыльях.

- Не надо мне твоих крыльев. У нас и свои есть.

- Боишься проиграть пари?

- Не боюсь. Знаю, что выиграю, - он сидел и смотрел в океан запавшими глазами. Как бы они совсем не провалились в череп, мои глаза, ведь я тогда не увижу океан.

- Не боюсь. Мои крылья летят за мной… и скоро они будут здесь.

- Люди на крыльях?

- Ну да.

- Они не прилетят.

- Много ты знаешь.

- Знаю. Я же был там, в городах, где дым и копоть. Наши слышали, тебя уже никто не ищет, понимаешь, никто! Они думают, ты погиб. Говорят о твоей смерти. Наши видели твой портрет в большом зале, и он был украшен цветами и черными лентами.

- Врешь, птаха, - он размахнулся и бросил в океан ржавую железку. Смотрел, как прибой медленно толкает ее назад.

- Это правда. Хорош же ты, что не веришь другу. Странный ты.

- Ты лучше скажи, что делать дальше.

- Отпустить крылья, - он спорхнул с капсулы, запрыгал по песку. Неровные кресты следов тянулись за птицей цепочкой, - сиди и отпускай крылья, принимай коренья, которые тебе другие крылья несут. А потом совьешь мне гнездо – сам проиграл пари. Разве нет?

- Нет. Выиграл. Просто ты этого еще не понял.

И он бросил в океан еще одну железку. Щедрый океан, кажется, что он возвращает все, что ты бросишь ему. Но только кажется. И перед тобой не всплывет затонувший фрегат, груженный золотом.

- Но…

Вайю повернулся к товарищу. Строгое, рельефное лицо, с которого будто убрали все лишнее.

- Лети домой, птаха.

И сделал вид, что хочет бросить железку в птицу. Просто так, от нечего делать.

Снова ничего не было. Земли не было, солнца не было, небо на сколько-то дней заползло в тучи, оставило узкую полоску на горизонте. Не стало ничего – остались закаты и рассветы. Ждал их, как арестант ждет прихода тюремщика с миской баланды. Был островок, был флаг из белой рубашки – маяк ни для кого. Вайю лежал на земле, спрашивал себя, сколько он может не есть, не пить, не двигаться. Вот так и превращаются в мумии, только пирамиды у меня своей нет. А ведь это я давным-давно чертил пирамиды, разворачивал свитки в царских покоях, и тщедушный фараон смотрел мои проекты, потирая жирное брюшко. Я строил их, как когда-то их строили наши предки – думал, это тоже какой-то способ подняться в небо. Вот так, по ступенечкам.

Потом снова был Чуить, и снова были птицы, они перебрались сюда, откуда-то из лесов, неуклюже сидели на камнях над океаном. Громко галдели, устроили птичий базар – то ли смеялись над бескрылым, то ли жалели.

- Лети, птаха.

- Что ты, - Чуить обиделся, - я к тебе… от жены.

- Не знаю я твою жену.

- Да я от твоей жены. Понимаешь?

- У меня что, жена есть? – Вайю горько усмехнулся.

- Была. Или ты не помнишь Уипп?

- Издеваешься? – Вайю поднял красные запавшие глаза. Недобрые глаза – которые будто видят то, чего нет.

- Что ты?

- Зачем вспоминаешь умерших?

- Она жива, твоя Уипп. И помнит тебя. Или ты опять скажешь, что я вру?

- Она что… ждала меня все это время?

Замолчал, задумался. Вспомнил древние песни еще тех, людских времен. ОН улетал в небо, а ОНА ждала его на земле – это было печально и трогательно. И Уипп…

- Уипп была четыре раза замужем, поклонников меняла, как перчат…

Вайю все-таки бросил в птицу железкой.

- Заткнись, - красные глаза на черном, высохшем лице, - я ее любил, если ты помнишь.

- Ну что ты…

- Еще что про нее скажешь, оторву хвост.

- Она хочет прилететь к тебе, увидеться. Если ты разрешишь.

- Разрешаю, - больно загорелось сердце, пальцы налились горячей кровью. Уипп… От этого имени когда-то бросало в дрожь и сердце было как будто по всему телу. Нет, не радуйся, ты полегче, полегче, крепкая радость отнимает силы не хуже хорошего кросса. Успокоиться и лечь.

- Вот… это от нее, - ветка жасмина упала на грудь.

Лепестки дочиста облетели, жасмин – не лучший цветок для перевозки через океан. Ах да, я когда-то забрасывал Ее жасмином, в пору сватовства. Укрывал ветвями гнездо Уипп, а она выбрасывала мои подарки. И хохотала с подругами, а я не знал, куда деваться от стыда.

Ночь не спал, голова горела, а вроде бы выпил воды две кружки, должно было быть хорошо. Готовился к встрече, искал слова, чувства, воспоминания – настраивал свою душу, как скрипку. Скрипка не слушалась, сбивалась, рвались и звенели струны. На рассвете душа не только не собралась, но как будто разбилась на куски. Медленно выползло солнце, впервые не обрадовался ему, как другу. Хотел спрятаться в капсуле, но было поздно, они уже летели на островок – штук тридцать, и поди разбери, кто из них Уипп.

Человек смотрел – и не понимал.

Птицы опустились на камни, расселись, как огромные чайки. Сразу видно, что лесные птахи, сами цвета древесной коры. Теплом от них веет. Сидят, щебечут. Вайю бросался то к одной, то к другой птице, искал знакомый взгляд, изгиб шеи, поворот головы – напрасно. Все одинаковые. Наконец, птица с белым хохолком проверещала:

- Уипп! Уипп!

Вайю повернулся к ней – воспоминаний не было, они сгорели в атмосфере, когда падала капсула. Смотрели друг на друга, не узнавали. Просто так, по ритуалу, обменялись ветками жасмина. Расстались.

Были закаты и были рассветы. Было звездное небо – большое, чистое, мое и только мое. Была стая, был Чуить, приносил сырую рыбину, говорил, что у них, у птиц, праздник какой-то, день поминовения усопших. Просил помянуть, сказал, что до смерти обидится, если Вайю не съест. Вайю усмехнулся – разгадал нелепую уловку птицы. Съел рыбу – потихонечку, кусочками, на два дня хватило, на третий день еще остался толстый хвост, но от него уже пахло мертвечиной.

Были птицы – появлялись и исчезали, как миражи. Пробовал ловить рыбу, черпал воду рубашкой, пока были силы, нырял, смотрел что-то там, на глубине. Море было пустынным, мертвым, сколько Вайю не смотрел, не видел в нем никого. Странное море, будто и не на земле вовсе.

Чуить навестил Вайю еще через неделю, он опустился на край капсулы, и в клюве у него была живая рыба. А вот я какой, дружище, я летаю, я ловлю рыбу, а ты нет. Я летаю, а ты нет.

- Ну что? Хочешь отпустить себе крылья?

Человек полулежал на камнях, белый, сухой, море плевало в него холодными брызгами. Он поднял мутные, красные глаза и слабо улыбнулся.

- Оставь меня… пернатый. Оставь нас. С небом. Это мое небо, не заслоняй его мне.

- Твое?

- Да. Я построил ракету и я летал к звездам. Слышишь? – он перевернулся набок и подковырнул что-то в передатчике. Просто так, безо всякой надежды.

- Но… ведь ты взял меня с собой. Ведь я тоже видел звезды, разве не так?

- Нет, - жилистые руки беспомощно заметались по песку, - это Я строил ракету! Слышишь, Я, а не доктор Боамм и не инженеришки из института! И это я видел небо, мое небо, оно принадлежит мне!

Птицы всполошились, взмыли в небо, закружились испуганным вихрем. Вайю как будто уже не видел их, легких, крылатых, беспомощно размахивал руками, прогонял кого-то невидимого.

- Прочь, прочь! – он бил кулаками по камням и подпрыгивал, - прочь, проклятая твердыня! Убирайся, убирайся от меня! Земля! Земля! Бескрылый вызывает землю… да нет, не вызывает, пошла она, эта земля, знаете, куда? Нет, я не хочу земли… небо, небо, дайте мне небо!

Вайю подпрыгнул и бросился к морю, размахивая руками, хотел кинуться в океан, в котором отражалось небо. Птицы всполошились, метнулись к человеку, окружили его со всех сторон, отталкивая от моря. Вайю больше не видел крикливую стаю, рвался и рвался к обрыву, за которым шумел океан. Наконец, Чуить бросился ему под ноги, повалил человека на песок – Вайю ударился головой и затих, все так же глядя в небо.

- Извини, - он улыбнулся, ища глазами Чуитя, - схожу с ума… если люди не придут завтра, я сойду с ума. Но они придут… вот, они уже здесь… Здравствуйте, профессор… Вот видите, у нас все получилось, я летал… вот снимки, вклейте их в мой альбом… На память… оставьте моим потомкам…

- Давай я принесу тебе хлеба, - в который раз предложил Чуить, - и воды.

- Вот видите, профессор, а вы еще в чем-то сомневались. На сколько мы с вами поспорили? Что? Хотите контракт? Хоть на тысячу лет вперед, мы будем отличными партнерами, - Вайю улыбался воздуху, обнимал воздух и хлопал воздух по плечу, - да что ты будешь делать, опять эта проклятая земля, лезет и лезет черт знает откуда! Прочь! Убирайся, твердыня! Дайте, дайте мне мое небо!

Чуить смотрел и не верил себе. Можно сказать, что Вайю сошел с ума – но нет, Вайю сошел с ума уже давно, когда впервые спустился с небес на землю и сбросил свои крылья. А теперь он беспомощно метался на маленьком клочке земли и кричал бессвязные слова. Было в этом что-то романтическое – увидеть небо и сойти с ума, но Чуить не думал о романтике.

- Скажи моей подруге, пусть хорошенько смотрит за птенцами, - попросил Чуить одного из товарищей, который был близок ему, - да и сам помоги, ты же любишь моих птенцов… может, еще больше меня любишь. Я скоро вернусь.

- Но куда ты полетишь?

- Туда… в город людей. Нужно позвать сюда людей на крылатых машинах, пусть заберут его. Он еще живет на острове… а потом перестанет жить.

- Но он же просил нас не делать этого. Ты же знаешь, он гордый. Если мы прилетим на помощь, он проиграет свое пари.

- Он выиграл. Он давно уже выиграл, еще когда поднялся к звездам. И мы никогда не выиграем… у него.

Больше Чуить ничего не говорил, взмыл в небо и понесся на восток, где шумели большие города. Там, за океаном, на горизонте. Города долго не было, было только небо и океан, живой, он шипел и плевался брызгами, как кошка. Наконец, море и небо разорвала узкая полоска земли, она росла, ширилась, раздувалась, как злая кобра. Земля вообще злая, она вся кишит когтями и зубами, только прикоснись к ней, она разорвет тебя в клочья.

 

Птицы никогда не летали в города – это было все равно как человеку спуститься на последние круги ада. Чуить еще не видел далеких огней, а уже чуял гарь и копоть, душный, тяжелый чад города. Когда внизу показались пестрые всполохи, вонь стала нестерпимой, будто какой-то злой дух висел над мегаполисом. Здесь никто не живет – только люди, а они ко всему привыкли. Жгучий дым – и огни в раскаленном дыму. Неужели это тоже нужно, чтобы увидеть небо? Он опустился на тесные тротуары – страшно, будто валишься в какие-то расщелины и небо остается высоко-высоко. А может, этот город – живой. Огромная ловушка, только и ждет, что ты опустишься на улицы. Тогда дома схлопнутся над тобой, заглотят, будут медленно тебя переваривать.

Огни, окна, ровные потоки машин, люди – издерганные, испуганные, бегут как будто от самих себя. Чуить бросился к одному, к другому, люди шарахались от него, махали сумками, прогоняли. Чуить думал, что люди злые – он и представить не мог, что они боятся. Страшно спускаться сюда – в логово чудовищ. Странные люди. Когда летишь в наши города, тебя встречает стражник, а в деревне и вовсе все от мала до велика высыпят тебе навстречу. А тут… они как будто не видят меня. Может, и вправду не видят?

Чуить порхнул на длинного худого мужчину, дернул клювом одежду на плече. Куртка с треском порвалась, мужчина обернулся, что есть силы хлопнул птицу чем-то черным, квадратным. Чуить так и завертелся волчком. Он не знал, что люди делают больно.

Это было неожиданно.

Все спешат куда-то – хоть бы один человек тихонько сидел хоть на скамейке, хоть за прилавком. Чуить вспомнил про прилавок, с шорохом ворвался в магазин, большой и стеклянный. Двери расступились перед ним, пропуская. Вежливые двери.

- Гоните птицу! Йорчер, гони ее отсюда, пока она тут все не обгадила!

Да, этот человек тоже сидел за прилавком – совсем как тот, с красными руками, много веков назад. Но этот человек был худ, строен, зол, он показывал на птицу и громко кричал. Йорчером звали человека в черном – ох, нагляделся Чуить на этих людей в черном, и никакой не человек это был, это была смерть, она забирала людей. Кинуться бы на проклятую смерть, проломить бы ей голову – а не кинешься, она уже сама целится ружьем. Испугался Чуить, полетел прочь, двери расступились, - двери здесь и то ласковее людей. Снова заметался по улицам, ища в городе человека, ворвался в гущу прохожих, закричал во все горло:

- Вайю! Вайю! Вайю гибнет! Мой Вайю!

Если люди знают, кто такой Вайю. Люди редко знают друг друга. крикнул – и кто-то жестко скрутил за спиной крылья, а на голову рухнуло что-то тяжелое, темное, шуршащее. Мир погрузился во мрак, и в этом мраке кричал и метался Чуить, и были тысячи рук, которые тянулись к нему и хватали его. Потом руки исчезли, остались железные прутья – много прутьев, из них было не выбраться. Были люди – там, за решеткой, и зв решеткой была большая комната, и весь мир оказался за решеткой.

- Хорошая птаха, - сказал один человек. Он сидел на кресле и ел хлеб.

- Чудесная птаха. Я таких красавцев видел только на снимках, да и то думал, это фотомонтаж.

Так сказал другой человек, у него было рыжее, пятнистое лицо, а из ноздрей у него шел дым. Как иногда у Вайю.

- Какой к черту монтаж! У нас на юге такие тучами летают, только их не поймаешь… а этот дурной какой-то, в город прилетел… - сказал третий человек, который все время кашлял, а на шее у него был темный платок.

- Вот мы его и сцапали. Славное будет чучело, - сказал первый.

- Еще бы. В музее за него штук двадцать дадут.

- Бери выше, сорок. Да ты, хорош дымить! У меня бронхит неделю не проходит, он дымит тут… Устроил Везувий.

И человек с темным платком сильно толкнул рыжего. Так когда-то Чуить и Вайю толкали друг друга, кто спихнет другого с ветки. Чуить вспомнил о Вайю, и это было печально.

- Вайю! – на всякий случай снова крикнул он, - Вайю!

- Вайю, Вайю, - кивнул рыжий, - Вайю.

У него было рыжее лицо, и рыжие худые руки, и даже глаза были рыжими.

- Вайю!

- Вайю, - повторил человек.

Чуить замолчал – кажется, люди ничего не понимают, может, у них совсем нет разума. Кто вообще сказал, что у людей есть разум? Все ходят, кичатся – у вас крылья, у нас разум, мы люди разумные. А может, и не разумные вовсе. Может, ничего и не приобрели… только растеряли все, что у них было.

- Вайю, Вайю, - повторил человек, который ел хлеб. Вроде как осмысленно повторил, приоткрыл решетку, вытянул руки. Крепкие, желтые руки, вроде как и неживые.

- Да ты что… он тебе сейчас руку отклюет, тем дело и кончится! – кашляющий человек бросился к товарищу, хотел оттащить его от клетки.

- Да ну, он смирный. Доверчивая птаха, это он в городе взбесился, может, машин испугался. Иди сюда, цыпа-цыпа-цыпочка… Иди, поклюй орешков, вот тебе, чищенные. Так, я его отвлекаю, ты быстро, на счет три, сворачиваешь ему шею. Раз, два…

Здесь хорошо – хорошие люди, хорошая, теплая комната, можно посидеть, пощелкать орешки, вон, у человека их полная горсть. Все бы хорошо, если бы Вайю сейчас не лежал там, на белых камнях, наедине с небом. Про Вайю вспомнилось как-то само собой, вырвалось из груди резкое, короткое, испуганное:

- Вайю!

- Это что? – большой и толстый человек распахнул дверь, и Чуить испугался, взмыл под самый потолок, захлопал крыльями. Странные люди – рвутся в небо, а сами огораживаются от него потолками.

- Доктор Боамм! – рыжий человек хотел заорать на профессора, спохватился, продолжил почти шепотом, - ну что же вы… Птицу спугнули, она и не вернется теперь.

- Птицу? Да эта птица знает Вайю. Слышали, что она кричит?

- Да мало ли что они кричат… эти хвостокрылы…

- Эти хвостокрылы знают, где Вайю, которого мы ищем уже месяц. Иди сюда, птаха… Вайю, Вайю… Вайю знаешь? – заговорил он по-птичьи.

- Да, - Чуить на всякий случай кивнул.

- О, прекрасно, дружок. Вот, поклюй семечек, посиди со мной, и расскажешь мне, где Вайю.

- Не нужны мне ваши семечки, - Чуить с досады тюкнул Боамма в лоб, ущипнул в нос, больно, крепко, - Вайю гибнет… там, в океане…

- Что? В океане, в волнах целый месяц…

- Да нет же. На острове. Маленький кусок земли посреди океана. Там ничего нет, только небо, закаты и рассветы. А в пасмурный день даже неба нет. Представляете, каково Вайю без неба?

- Да что ты мне голову морочишь своим небом? – гаркнул Боамм, грохнул кулаком по столу, - ты мне скажи, вода у него есть? Пресная?

- Есть. У него много воды. В цистерне. И еще целое море воды.

- Да что мне ваше море… а… что он ест?

- Неделю назад он ел рыбу, а потом ловил рыбу в море, но ничего не поймал, а еще он…

- О, боже… Ты покажешь мне, где он?

- Если ты отпустишь крылья, мы полетим к Вайю. А пока ты без крыльев…

И тут случилось страшное. Человек не дослушал, схватил Чуитя за лапы, крепко схватил, жестоко, снова на голову упало что-то большое и темное. Птица пыталась отбиться, тут же кто-то крепко и больно ударил его в затылок. Его швыряли и толкали, чем дальше, тем больше, а потом что-то оглушительно затрещало вокруг. Мир превратился в сплошной мрак и треск, и толстые путы, которые обвили, как змеи.

Когда с него сняли мешок, вокруг было небо. Много неба, не видно земли – хорошо хоть небо живое, в облаках, а не мертвое звездное, в которое летал Вайю. Боамм сидел в тесной клетушке, которая трещала крыльями, летела по воздуху, впереди клетушки были рога, и за них держался человек с рыжим лицом. А перед ним было стекло, а за стеклом было небо.

Хороший человек, кормил орешками…

- Куда лететь? – Боамм еще раз больно тряхнул птицу, - ну?

- На солнце, куда оно заходит. На закат. А потом чуть-чуть южнее. Я покажу.

- Прекрасно. Если покажешь, где он, получишь мешок зерна.

- Не нужен мне ваш мешок.

Хотел обидеться, только в небе не обижаются – не оскверняют небо обидами. Было небо, был треск и грохот, были люди – один круглый и белый, второй худой и рыжий, было красное солнце. Оно уже истекало кровью и готовилось умереть на закате.

Был остров – в закате он казался красноватым, блестящим, как рубин или фруктовый леденец, и море лизало его жадно и быстро. Темная капсула казалась даже уютной издалека, белая рубашка плескалась на ветру голубком. Вайю лежал, прислонившись к капсуле, может, спал. Спал так крепко, что даже не проснулся, когда крылатая машина опустилась на камни. Странно, что он спит с открытыми глазами, люди, вроде бы, так не спят. И в пустых зрачках отражается солнце. Боамм наклонился над Вайю и подал ему руку – как-то странно пожал, стиснул запястье, будто прислушался.

- Спи спокойно, наш герой, - сказал он, видимо, не хотел будить уставшего Вайю. И повернулся к рыжему, - помогите мне, отнесем тело в машину. И полетели. Хотя нет, я еще посмотрю, что у него там, в капсуле.

- А почему он не просыпается? – не выдержал Вайю.

- А он больше никогда не проснется, - Боамм отвернулся, - все, птичка, опоздали мы…

- Что значит, опоздали? – испугался Чуить.

- Умер он, Вайю, умер. Спасибо, птаха, что рассказал…

- Но это невозможно, - Чуить вертелся над островом ничей, ненужный, неприкаянный, - у него… у него же не осталось жизней. Совсем не осталось.

- Да, я знаю. Не сберегли.

- Но… получается, я виноват, что он умер? Что я не прилетел раньше?

- Не бойся, тебя никто не будет судить.

- Я не боюсь, но… он не может умереть. Так не бывает.

Чуить вертелся над островом, сам не знал, что пришло ему в голову, в птичью головку с хохолком. Не мог Вайю умереть, и все тут. И даром, что у него оставалась всего одна жизнь, а не пять, как у Чуитя. Умирают люди, умирают птицы, время дочиста сгрызает знойные, рыжие пирамиды, океаны высыхают, горы рассыпаются в песок – а Вайю не может умереть. Нет, так не бывает.

Птица спикировала на вертолет – как раз когда Боамм осторожно положил высохшее тело куда-то вглубь кабины, наклонился в поисках платка, чтобы закрыть Вайю лицо. Чуить ворвался в тесную кабину, как в ловушку, тут же кто-то больно толкнул его в грудь, грянуло знакомое: «Лети отсюда, птаха», весь мир наполнился бьющими кулаками. Чуить как будто не слышал и не видел, он хищно бросился на грудь Вайю, обнял его крыльями, прижался горячим горлом к холодному липкому лбу. Как неприятно прикасаться к умершим людям, как будто опускаешься в болото. Но надо – и еще надо посмотреть в точечные, незрячие глаза, и смотреть долго, пока зрачок не дрогнет.

- Пшел прочь! – кто-то вышвырнул его из вертолета, напоследок пнул резко и быстро. Боамм захлопнул дверцу, повернулся к Вайю, ощупывая мертвое тело, словно боясь чего-то.

- Глаза ему, что ли, выклевали… что он бросился на тело, как плотоядный, они, вроде, и не хищники вовсе…

- Хищники, - Вайю шеваельнул мутными глазами, пытался облизать губы, не смог, - мясо… рвут… клювами… по кредиту… а кредит я не отдал…

- Боже мой, - Боамм застонал, закрыл голову руками, - это же надо было так опростоволоситься. Друг мой, я же думал, вы умерли уже…

Чуить не слышал людей, он парил невдалеке от вертолета, ждал Вайю. Наконец, последний зашевелил губами, и пернатый понял, что человеку ничего не грозит. Теперь можно подняться в небо, потом еще лететь и лететь, около полутора суток, да и отдохнуть можно только на крохотных островках, которые лижет море. Надо было поклевать орешков, да побольше, да пожирнее, пока рыжий давал. Но все это неважно – даже то, что впереди ждет глубокое, безрыбное море. И высокое небо, в котором нет жизни. И даже неважно, что впереди долгая, снежная зима, и трескучий холод.

И даже то, что у птицы осталось не пять, а четыре жизни – это уже тоже неважно.

 

Сначала ничего не было – долго, по два часа. Потом появлялась темная рука, протягивала ложку с горячим бульоном. Или ложку пюре. Хотелось есть еще и еще, но рука исчезала. А через пару часов появлялась снова. Иногда рука приносила теплое одеяло или колола иглами. И это было больно.

А больше ничего не было – очень долго. Где-то через неделю начал появляться свет, и нужно было еще вспомнить, осознать, что это – свет. За светом пришел прямоугольник окна, серый городской ландшафт. Потом появился кожаный диван, плоская подушка под головой, одеяло, упавшее набок. Вайю вспомнил, что руки были человеческие – а не птичьи крылья. Значит, где-то поблизости были люди. Не птицы, а люди.

Потом пришли человеческие голоса.

- …он что, у вас до сих пор без сознания?

- Нет, в сознании. Просто… он как будто не понимает, что происходит. Рассудок…

- Он сошел с ума, потому что увидел небо.

- Может, это необходимая расплата. Мы все сойдем с ума, когда увидим небо.

- Нет, мы уже сошли с ума. Когда захотели увидеть небо.

- Да прекратите вы свою философию! Оживите мне его… любой ценой оживите этот мозг. Доктор, я вам за что плачу? Если ваши инъекции ни черта не помогают…

- Мне очень жаль, доктор Боамм.

- Всем вам очень жаль… - на грудь легла холодная рука. Это было приятно, Вайю открыл глаза, повернулся к человеку. Теплый, человеческий бок… Нет, человек – это не побочный продукт эволюции.

- Очнулся? Родной мой, вы очнулись. Ну как вы… Ну что вы? – доктор Боамм наклонился над Вайю, вытягивая руку, - ну… что видите? Сколько пальцев?

- Ч-четыре.

- Правильно, четыре. А…

- Не надо. Я прекрасно все помню. И все понимаю.

Он попытался встать, не смог, слабо улыбнулся.

- Извините. Я должен заплатить вам остаток кредита, за корабль, за старт…

- Что вы, что вы, - Боамм поднял одеяло, - вы же теперь… национальный герой. Да что я говорю, международный… на все человечество… Ну что, друг мой, чайку, кофейку?

- Да нет, спасибо, - не было сил говорить, - мне бы… - снова свалился на постель. Кажется, шумит дождь. Или это только кажется. Сон и явь перепутались, как кофе с молоком. Кто-то разбавил реальность нашими снами. Снами о небе.

Боамм хотел сказать еще что-то, крепко сжал руку Вайю, походил по комнате, налил себе кофе, тут же выплеснул в раковину, снова подскочил к больному:

- У вас чертежи… остались?

- Конечно! – Вайю даже покраснел от возмущения, - что же, думаете, слетал – а другим не надо? Так что ли?

- Нет, что вы… так ваши чертежи…

- В моей машине. Мои Документы, Эр-Зэ-Икс, папка четвертая… Пароль? Три шестерки А-Х-Р. Сам черт не догадается, правда?

- Правда, - Боамм присосался к экрану, его лицо в свете монитора стало синим, - боже мой, какой вы молодец… сберегли… сохранили… ну, я на флэшечку скину, тоже, знаете, для работы. Об авторских правах не беспокойтесь, все оплатим… Разве я вас когда-то обманывал?

- Да нет, что вы.

- Вот то-то же. Господи, как хорошо, что вы очнулись, я вас озолочу. Ваш гениальный мозг… вы и Зуйерс…

- Зуйерс тоже здесь? – Вайю привстал на постели.

- Да, я пригласил его. Хотите познакомиться?

- А… к чему он тут? Он же ядерщик.

- Да, ядерщик. А я что, не сказал, что нам нужны ядерщики? Да, ракетчик и ядерщик, чудесная пара. Мирное освоение космоса – это прекрасно, но пора подумать о том, что будет дальше. Хотя бы о том, что у нас маленькая страна, мы ютимся на крохотном клочке земли, и нам угрожают соседи с юга…

- Вы что… хотите оружие?

- Не я хочу, друг мой. Хотят обстоятельства. Ваши ракеты… да вы не волнуйтесь, я не хуже вас знаю авторские права. Я вас никогда не обманывал, Вайю, даже послушал вашу птицу… Я вас озолочу.

Вайю хотел что-то сказать – не получалось, не клеилось. Слова и мысли рассыпались, как осколки зеркала, Вайю пытался поймать их, они больно резали руки. Стояли люди, говорили про ракеты, у них были железные мертвые крылья.

- Мне… это… - нужно было что-то сказать, он не помнил, что. Взмахнул рукой.

- Кофейку налить? Сейчас, сейчас, сокровище вы наше…

- И еще…

- Да, конечно, - кто-то протянул блюдце, - печенье, сыр, все для вас.

Большие люди дали поесть. Постояли, посмотрели. Вышли из комнаты, говорили о делах. Город за окнами был серый, размытый, тек куда-то вместе с дождем. Дома будто таяли, стекали в серебристые лужи. Неба не видно, только серые тучи.

Только под вечер вспомнил, что хотел сказать важным и умным людям. Пошарил за пазухой, похолодел от страха, - боже мой, потерял. Захлопал ладонями по столам, по дивану – вот он, мой альбом. Нашел. Кто-то принес его туда, положили передо мной, как Библию перед умирающим. Шатаясь, вышел в коридор искать людей. Большой дом, глубокий и темный, как лабиринт – он делится на две половины. В первой половине живут люди и пахнет кофе, во второй половине живут машины, и пахнет горелой проводкой.

Принюхиваясь, шел к кабинету Боамма, искал его запах – крепкие духи Полярная ночь, от них больно щиплет в носу. Да, вот за этой дверью. Запах духов. Запах кофе. Едва уловимый запах человека вообще. Вошел, огляделся, спохватился. Господи, во что я одет. Белая рвань, похожая на саван. Но уже поздно возвращаться, искать что-то. Только бы не поздно…

- Да куда вы вскочили, вам бы отдохнуть пару дней! – Боамм захлопотал, отодвинул кресло, - садитесь, садитесь. Вы бы позвонили, я бы пришел… Что-то хотели?

- Я… вот что хотел сказать. Альбомчик мой…

- Он был там, на столе… а теперь у вас в руках. Вы видите? У вас в руках.

- Вижу. Вы не смотрели последнюю страницу?

- Что вы, это же ваше… Я чужое не смотрю.

- А напрасно, - он не сел, упал в кресло, протянул альбом, - вот, смотрите. Вот она, вся история человечества… до самого ее конца. Вот они… ракеты с мертвыми крыльями, вот они несут кого-то в небо. А это… видели? Ничего не напоминают вам эти схемы?

- Атом, кажется…

- И не кажется, а так оно и есть.

- У них тоже… было оружие?

- У них было все то же, что и у нас. Думаете, я гений-первооткрыватель? А ведь я не создал ничего нового. Совсем ничего. Вся жизнь – слепок с чьей-то истории. Воздушные шары, дельтапланы… Я думал, все это летает к небу. Оказывается, к небу поднимаются только ракеты. А потом они несут заряды. И жгут землю.

- Жгут землю?

- Да. Мой дед был прав. Люди подожгли землю атомными ракетами, и она сгорела. Вот, посмотрите: аэросъемки сожженных городов. Руины…

- Красиво светятся.

- Мне вот еще понравился снимок: человек на фоне взрыва. А ведь знал, что погибнет, но снимался… на вечную память.

- Самоубийца.

- Да, и вы будете самоубийцей, Боамм. Если начнете строить ракеты. Люди всю жизнь играли с огнем. А потом огонь стал играть с ними.

Он снова уронил голову на спинку кресла. Как будто уснул. Сильные руки безжизненно повисли.

- Тихо, тихо, вам нельзя много разговаривать. Лягте. Да лягте же на диванчик, вот так. Эх, Вайю, витаете в облаках… А ведь если не мы, то кто-то другой построит эти ракеты, и все равно что-то случится. Вы же сами сказали, слепок истории. Будьте же реалистом.

- Буду реалистом, - он все-таки встал, хватаясь за подоконник, - ищите себе другого инженера. Может, что и найдете.

- Может быть, - Боамм распахнул дверь, из коридора потянуло холодком, - а вас завтра вызовут в суд и попросят погасить кредит. Вы у меня сколько взяли? Три миллиарда? Чем платить будете?

- Но вы не знаете…

- И знать не хочу. У меня уже контракт подписан с оборонкой, вот что я знаю. И если мы им ракеты не поставим, они с нас шкуру снимут. Думаете, так просто встал и ушел? Да тут все связаны. Это птички летят куда хотят…

А человек, чтобы взлететь в небо, связывает себя по рукам и ногам.

Вайю вышел в коридор, впереди была лестница, пологая, ленивая, укрытая ковриком, как будто ей было холодно.

- Ну что… бежать решили? – догадался Боамм, - скатертью…

- Да нет, куда я от вас денусь. Это я так, - кивнул Вайю.

- А, так…

На первом этаже было по-уличному холодно, поэтому Вайю на улицу не пошел, сел перед большим окном. От радиатора сочилось тепло, и было видно небо – оно вырвалось из туч, появилось не ко времени и не к месту, доверчиво смотрело на людей. Хочется встать и уйти, а нельзя. Так странно, когда есть ракеты и самолеты, а ты не можешь подняться в небо. Без денег и виз.

Вайю закурил, пользуясь, что рядом никто не спросит: Тебе очень нужен дым? Нет, все-таки хорошо среди людей, когда нет птиц… Встал, зашагал по залу. Странный век – уже летают самолеты, а ты не можешь взять и улететь.

- Вам выписать пропуск? Вы от какого отдела? – спросил сухой и жесткий человек за столом. Он охранял дальние коридоры, какой-то секретный отдел, берег, как дракон – сокровищницу.

- Пропуск? А, нет… вы мне скажите: отчего люди не летают, как птицы?

Кто-то другой – не люди – летал без границ и виз.

 

Ни о чем не думать.

Хотя бы сейчас – когда едешь из одного большого города в другой большой город. Расслабиться в машине. Смотреть, как мимо пролетают темные заросли, какой-то бессвязный лабиринт. Кто скачет, кто мчится под хладною мглой… Не думать. Не смотреть на черные профили охраны по бокам. Сидят, насупились, как сычи. Шумят деревья – кривые, ветвистые, рогатые, они шипят и шепчут, будто заманивают куда-то. В лесу не видно неба, если ты человек. чтобы увидеть небо, надо быть птицей, жить на дереве.

Я еду из одного города в другой город, закрытый. Там будут железные решетки и черные охранники с автоматами. Там меня ждет Зуйерс, там мы будем строить ракету, а когда-нибудь она полетит, но не к звездам, и земля сгорит, и все начнется сначала.

Не думать. Нехорошие мысли лезут в голову каждую ночь. Что все мы – и птицы, и люди, и ракеты – только побочный продукт эволюции. Промежуточное звено. И толпы на площадях, и шумные города. А весь мир живет ради атомного взрыва. Появилась жизнь, породила разум, разум породил войну, война породила Взрыв. От Взрыва появилась новая жизнь – искаженная, мутированная. Породила новый разум и новую войну.

Так до бесконечности.

Во имя Взрыва.

Так что сиди тихо и не перечь эволюции.

- Далеко еще? – Вайю приподнялся на сиденье.

- Нет, мы почти у цели.

Странный шофер, - говорит тихо-тихо, будто боится, что его услышат.

- Жалко. Я хотел расслабиться.

- Успеете.

- Не успею. Мне нужно долго расслабляться.

Шофер пожимает плечами, как будто не понимает. Лес тянется и тянется, глубокий и темный. Кажется, из него не выбраться, засасывает, как воронка. Большое темное дерево падает поперек дороги, гневно хлопает ветвями. Машина уткнулась в крепкий ствол, Вайю бросило вперед, больно грохнуло о сиденья. Как будто хотел взлететь, а ему не дали.

- Придется объехать, - шофер говорит так, как будто ничего не случилось. Он будет ругаться потом, когда покажется город – долго и крепко будет клясть дорогу, а потом хлопнет по рулю так, что тот затрещит. Уже месяц возит Вайю.

Машина вспыхнула фарами, повернулась – ткнулась в точно такое же дерево, выпавшее как из ниоткуда. Люди растерянно переглянулись – крепкие охранники, щуплый водитель, Вайю, которому не дали не думать.

- Западня, - наконец, объявил начальник охраны, кажется, лейтенант, - все вы, Вайю. Кто-то хочет забрать вас.

- Меня? Зачем?

- Да так… мозги у вас слишком дорогие.

- Думаете?

- Не смейте выходить из машины. Это приказ. Сейчас разберемся.

Черные люди вышли на шоссе, вскинули автоматы, готовясь поразить невидимого врага. И странно, что черные кусты не шевелятся, и сколько не смотри в темную панораму – тишь и благодать. И все-таки кто-то сделал это… Люди стояли и смотрели – тут-то все и случилось. Потому что смотрели перед собой, а не вверх. И ахнуть не успели, когда сверху посыпались крылья, много крыльев, живые крылья, острые клювы, тюк-тюк по темечку. Птицы выхватывают автоматы, сбивают с ног. Взмыли в небо, рассеялись по деревам – большие, хохлатые, пернатые. Кривые клювы, черные пуговки глаз.

И тихонько переругивается охрана.

- Это еще что…

- Западня. Вы бы поговорили с ними…

- Как? кто-нибудь их язык помнит? Ты знаешь?

- Ага, учил что-то. Лет двадцать назад. Чу-уи-ип, ви-и-у, ви-иу, тьоч…

Лес взорвался, грозно зазвенел, грянул птичьим пересвистом.

- Тихо ты, - второй охранник встал, тут же спрятал голову в плечи, - ты им что сказал? Может, на их языке это что-то неприличное.

- Может… а они по-нашему понимают? Эй, господа, нам нужно ехать в город! Пропустите нас!

Лес замолчал.

- У вас есть какие-то требования?

Птицы молчали, и это было страшно. Все бы вынесли испуганные люди – истошные крики, хлопанье крыльев, даже крепкие клювы, бьющие в голову. Все это было просто и ясно. Но не молчание – непонятное, а потому страшное. Как поворот на темном шоссе – не знаешь, что будет дальше.

- Они пришли за мной.

Вайю. Он высунулся из машины, вся роща разом вскрикнула, завидев человека. Сидели, сверкали на него из темноты злыми глазами. Простые глаза, они не видят то, чего нет.

- За вами? Это еще зачем?

- Не знаю. Сейчас.

Он вышел из машины, черный человек хотел остановить его, безвольно опустил руку. Вайю сложил пальцы, свистнул в темноту – не повторит, не передаст человеческий язык эти трели. Так может тот, кто сам был птицей и помнит, как это – быть птицей. Что-то заклокотало и зацвикало в ответ, человек прислушался, побледнел. Схватился за грудь.

- И что они хотят? – лейтенант потер щеки. Будь у него клюв, он бы начал чистить перья.

- Немыслимо. Хотят убить меня. Понимаете? Сказали, что не выпустят вас отсюда, пока не убьют меня.

- Но зачем?

- Не знаю. Они не объяснили. Они никогда ничего не объясняют, это же птицы. Может, завидуют мне, что я видел небо, а они нет. Ведь видеть небо – привилегия птиц.

- Теперь… - начал водитель, но его никто не слушал.

- Или им не нравится, что я строю ракеты. Они же… они чувствуют землю лучше, чем мы. Им будет больно, если земля загорится. Даже если чуть-чуть.

- Хватит, - лейтенант огляделся. Бегают блестящие глаза, - садитесь в машину. Попробуем прорваться.

Он взял в руки несуществующий автомат, вспомнил, что держит воздух, что оружие брошено в бездонные заросли.

- Да садитесь же! Они прямо бесятся, когда вас видят!

- Нет. Вы же сами видите, что со мной никуда не уедете. Их тут миллионы со всего леса. Если не со всей страны. Ополчились, гады.

Лейтенант властно взял Вайю под руку – ему доводилось перевозить грузы и подороже, и поценнее. Одна корона Альтамира что стоила, а ведь тогда была засада покруче, думал, не прорвусь. Мафия… Да там не мафия, там звери были, мафия им и в подметки не годится. Машина была вся в дырочках, уже хотел жене позвонить напоследок… по полгода не видимся… И ничего – прорвались, стрелял по кустам, скольких тогда уложил, а тут – птахи…

- Пойдемте же, - лейтенант втолкнул ученого в машину.

Снова из темноты обрушились крылья – большие, тяжелые, живые крылья, их становилось все больше. Казалось, что у каждой птицы по десять клювов, а то и все пятьдесят, они били, били и били со всех сторон. А автомата нет – нет продолжения руки. А рука человека без продолжения будто и не рука вовсе. И здесь уже не постреляешь, только ляжешь на землю и спрячешь голову.

Стая отхлынула, взмыла в воздух, шуршала где-то в темноте.

- Убедились? – Вайю усмехнулся, прошел по шоссе, поднимая испуганных людей. Крепко бьют птицы, кровавы следы размытыми звездами сверкают на коже. Кажется, у лейтенанта разорвано ухо.

- Что значит убедились? – вояка посмотрел в бурелом на дороге, - чтобы человек пасовал перед птицами? Ну, извините. У нас автоматы, ракеты, танки, а они…

- Да и где же ваши танки и ракеты? – Вайю засмеялся. Горький смех, как полынь – что-то я не вижу их здесь. Ничего нет, остались люди… сами по себе.

Сами-По-Себе растерянно оглянулись, кто-то шагнул к Вайю, натолкнулся на глубокий взгляд. Недобрые глаза – которые видят то, чего нет.

- Да вы что, - лейтенант шарахнулся в сторону, - как порчу наводите.

- Пустите. Видите же, что не пройдете со мной. Не любят меня птицы, за что – не знаю. Так Боамму и передайте – заклеван птицами.

Махнул рукой, сделал три шага в темноту, растворился в зарослях. Тут же отовсюду сорвались и захлопали крылья, воздух зачирикал и защебетал. Стая посыпалась со всех сторон, как листья в октябре, закружили Вайю, растерзали, унесли в ночь.

- Во дают, - прошептал шофер, которого никто не слышал, - я думал, они мирные… никогда на людей не нападали.

- Уже начали. Родство-то между нами тает, мы уже не помним друг друга. Так, живо отсюда, пока баррикаду сняли!

Лейтенант первым увидел, что бурелом впереди исчез; птицы убрали дерево. Прыгнул в машину, грубо толкнул шофера. Машина сорвалась с места, ветви больно и сильно хлестали по стеклу. Притормозили только когда чаща осталась позади, небо будто стало светлее, ласково замерцали далекие огоньки.

- Куда ехать-то… без него? – водитель обернулся, посмотрел так, будто звал на помощь, - к Боамму?

- Нет, сейчас на радио, - лейтенант прищурился, высматривал что-то в темноте, - сообщим всем. Это же не шуточка дело, птицы на людей нападать начали… Войной пахнет…

Фары скользнули вбок по шоссе на запад. Трещали цикады, комары высоко над землей глодали молодой месяц. В воздухе пахло весной.

 

Он остановился только через два километра в глухой чаще, где уже точно никто не увидит и не найдет. Птиц не было, их и было-то штук десять, летели со всех сторон, людям от страха померещились полчища. Сотни. Тысячи. Миллионы. Эффект внезапности.

Сел на сухие коряги, оглядел густое чернолесье, снова свистнул по-птичьи.

- Чуить! Чуить!

Чуить появился не скоро, видимо, тоже упорхнул куда-то, забыл про человека. Только через четверть часа в кустах замелькал бойкий хохолок, грянули знакомые трели.

- Вайю? Зачем ты сделал это?

- Ты о чем? – человек поднял голову.

- Ты просил нас задержать машину. Сделать вид, что мы хотим убить тебя. Зачем?

- К чему весь этот фарс? Иначе бы я от них не вырвался… от людей. Человек бежит от людей – смешно, правда?

- Ты ото всех вырвешься, - Чуить не понимал, смотрел на человека большими доверчивыми глазами, - ты же теперь самый свободный человек в мире. Потому что ты ходишь по всей земле и можешь летать к небу.

- Думаешь? А оказалось наоборот. Человек, летящий к небу, оказался самым несвободным из всех.

А потом они сидели и молчали, и тихонько дышал большой лес, глубокий, непрозрачный. И человек незаметно снял с себя кеды, и снял свою одежду, и расстегнул ремни, развязал какие-то узлы. А потом человек собрал сухой хворост, и положил на него свою одежду, и бросил туда же свой альбом, и развел огонь. Костер трещал, разгораясь, человек и птица потянулись к огню, пламя плясало в их зрачках, красные отблески плясали по веткам.

- Сжигаешь альбом? – Чуить вздрогнул, будто только сейчас понял, что случилось.

- Да. Кажется, ты не понял. Я вернулся к вам. Я вернулся в птицы.

- В птицы? Ты? Ты, который видел небо?

- Да. Оказывается, дорогое удовольствие – видеть небо. И ракета – слишком большая роскошь. Для нашей планеты.

- О чем ты говоришь?

- Да так… - он снова смотрит глубоким взглядом, будто говорил: Что тебе объяснять, ты не поймешь это.

Встал, замахал руками, подпрыгнул, упал в жухлую траву – редкую, затертую деревьями.

- Нет, не сейчас, - посмотрел на свои руки, - но где-то через полгода…

В ветви проклевывался месяц, чаща шипела и шептала. В небе проклокотало что-то большое, тяжелое. Какие-то мертвые крылья. Вайю вскарабкался на дерево, оттуда было видно клочочек леса – здесь нет горизонта, это не степь. Прислонился к стволу, уснул в глубокой развилке.

 

- Не может быть, чтобы их нигде не было, - Зуйерс оглядел шоссе, заляпанное пятнами света, - как вымерли все, чисто как вымерли. От звезды до звезды я ищу в темноте… ваши следы…

- Вы бы позвали их как-нибудь, - предложил первый аспирант: он боялся больше всех и хотел показать, что ему не страшно.

- И как? кто-нибудь знает их язык? – взорвался Зуйерс, - лично я ни слова не знаю, спецкурсы не кончал.

- Доктор Боамм знал, - вспомнил второй аспирант, который не боялся. Ему как будто было все равно.

- Доктор Боамм умер полгода назад, - снова вспылил Зуйерс, - И все дороги сбились с пути, И мне тебя уже не найти…

- Так нет переводчиков, - сказал аспирант, который боялся, - доктор умер, только потом хватились, что он один этот язык знал. Мы дешифровали его рукописи…

- Мартышкин труд, - огрызнулся Зуйерс, - делать больше нечего было. Этот язык по диктофонам не выучишь, его надо из уст в уста.

- А почему вы так уверены… что Вайю жив? – спросил первый аспирант.

- Не я, а Боамм. Боамм зря не скажет. Когда умирал, все умолял меня съездит в леса, найти его. Без Вайю ведь ни одной ракеты не построили, к чему все наши бомбы тогда? Боамм правда бредил перед смертью, мечется в постели, глаза дикие-дикие, все за рукав меня хватает, кричит: «Живой он, живой! Ничего с ним не сделали, они его и крылышком не тронут, они в нем души не чаяли. Эта птаха, что ко мне прилетала… она за него костьми ляжет! Нет, тут дело нечисто. Езжайте в лес!»

- Но это опасно… мы с собой даже ружья не взяли, - сказал аспирант, который боялся, - они же, говорят… на людей нападают.

- Это было один раз, когда Вайю расклевали. Да и то неизвестно, расклевали или нет.

Легче не стало, все трое смотрели в светотень леса, как в лабиринт Минотавра. Где-то там прятались птицы, большие, тяжелые птицы, у них были живые крылья. Едешь по лесу, как по минному полю, ждешь чего-то, не знаешь, чего.

- Ну что, весь бензин истратить хочешь? – взорвался Зуйерс, - тормози, что ли, в лес пойдем. Слышь?

Аспирант, который не боялся, зевнул и остановил машину. Лес как будто накинулся на людей, навалился шорохами и запахами, поободрался, как тигр перед прыжком.

- Слава богу, что ружья не взяли, они же выстрелов боятся. Как мы их боимся. Берега разучили нас, мне не понять тебя, а ты меня не видишь во тьме… Как там дальше?

- Не видишь в ночи. И сердце молчит, как будто любя, но не знаю точно И этой ночью… – аспирант зевнул.

- Ну, тебя не спросили, грамотей. Пойдемте, что ли, поговорим с ними… Э-гей!

Его голос рассыпался в кустах, затрещал по стволам, растаял где-то. Три человека шагнули в заросли – кусты расступились, открывая пустые поляны, усеянные хвоей. Дорога осталась позади, хотелось вернуться, выскочить из леса, как из глубокого омута, убежать в родную, бетонно-панельную гарь.

- А может там, за соснами где-то, за этими розовыми рассветами, Твои следы затерялись…

- Тихо! – равнодушный аспирант грубо толкнул шефа, поднял палец.

- Это еще что? – Зуйерс уставился на него, как черта, - вы…

Он не договорил, услышал сам. Легкий шелест крыльев, шорох ветра, легкие тени стоят по изгибам земли. Птицы. Много птиц. Живые, сильные крылья. Зуйерс снял шляпу и поклонился.

- Влипли, - сказал он, разбивая короткое молчание, - хорошо влипли. Они здесь, мы здесь, а говорить не можем. Хоть бы разговорник с собой взял, ты! – он хлопнул аспиранта по спине.

- Думаю, они поймут, - не слыша окриков Зуйерса, аспирант шагнул в синюю чащу, крикнул в темноту:

- Вайю!

- Вайю? – старая серая птица на толстой ветке раскрыла клюв.

- Вайю, Вайю, - закивал аспирант. Похолодел от страха, когда птица кивнула. Медленно и широко, как кивает человек – ясно, мол. Они-то не чета нам, они помнят наши повадки, только что руки не жмут.

Родство двух рас, вот так нелепо вдаль разбежавшихся когда-то…

Полетели искать Вайю. Сейчас они найдут его где-нибудь в хижине у костра, а может, он живет в пещере. Худой, обросший, загорелый, может, белые пятна на пальцах, обмороженных с долгой зимы. Одежда, бурая от грязи и глины. Аспирант видел Вайю раза два или три. Хороший человек, только глаза у него были недобрые. Будто видели то, чего нет.

Из зарослей взметнулась новая птица, хлопала крыльями, тяжело рухнула на ветку. Большие они, птицы, почти с человека, а летают – дай бог каждому. И живут в лесу – как они крыльями-то своими машут?

- Вайю, - повторил аспирант, который не боялся, - мы хотим видеть Вайю.

- Вайю, - птица кивнула, - Вай-ю! Вай-ю!

- Да они не понимают, что мы говорим! – аспирант беспомощно повернулся к Зуйерсу, ожидая очередной взбучки. Взбучки не было, ядерщик подошел к птице, присмотрелся. И ахнул, хватаясь за сердце.

- Господи боже, да это же… Вайю. Точно. Вот ведь черт, не взял фотографию… хотя… И так ясно. Помните Вайю, парни?

Трусливый аспирант не понимал, о чем говорит профессор, он подумал, что будет что-то интересное, подошел и посмотрел на птицу. Что-то знакомое было в ней, в этом наклоне головы, в этом изгибе век, в вздернутом клюве. Что-то аспирант вспомнил, где-то он видел это лицо. Нет, не лицо. Да, лицо. Не знаю. Нет, нет… Развернулся и убежал. Ноги сами унесли на шоссе, где не было темного леса, этой страшной, буйной, лесной жизни.

- Сдрейфил, - кивнул аспирант, который не боялся.

- Черт с ним. Вайю, что это вы придумали, от нас улетать? Что в птицу-то превратились? А? что вам не сиделось-то? Ну ладно, пошалили и хватит. Контракт все-таки, сроки поджимают. Думаете, мы от вас отстанем? Да мы вас под землей найдем, и пока ракету не построите…

- Зря вы все это говорите, - кивнул аспирант, - не поймет.

- Что значит не поймет? – спросил Зуйерс.

- А вы в глаза посмотрите.

Глаза как глаза. Зуйерс смотрел и не понимал, ведь ничего такого в этих глазах и не было, у всех птиц такие глаза. Темные, блестящие, как пуговицы… Вот то-то и оно, что у всех птиц. Кристальный, чистый взгляд, не замутненный мыслью, как пруд в безветрие. Такие глаза не видят то, чего нет. они видят лес, и видят людей, и видят сухие зерна в зарослях. Но они не видят мечты, и высокое небо, и ракеты, летящие к звездам.

- Вот что ты выдумал, с-собака, - Зуйерс сплюнул, - ты посмотри: он же не просто крылья себе отпустил и хвост длиннючий, он же разум в себе убил. Чтобы мы его ракеты строить не погнали. Я что теперь, сам за этот контракт отвечать должен? Вайю!

Вайю услышал, что его зовут, повернул голову. Это одинаково и для людей, и для животных: если тебя зовут по имени, нужно прийти. Или повернуть голову. Может, у этого человека в кармане есть хлеб или горсть семечек. Или сырая морковка. Все съедим, не побрезгуем.

- Вайю… - человек повернулся, пошел назад, волоча за собой аспиранта.

Два мира расходились в разные стороны. Вайю понял, что кормить не будут, перепорхнул на ветку повыше. Где-то там, за спиной шелестела река – расплавленное золото луны, упавшее на землю. Огромная птица взмыла в небо, тяжело хлопая крыльями – выше, выше в шумящие кроны. Где-то далеко гомонили стаи, можно было лететь к ним, но незачем. Кто-то увел подругу, кто-то другой живет в гнезде, кто-то другой стал королем, пока я скитался где-то.

Когда я прилетел к ним, они посмотрели на меня и спросили:

«Где ты был?»

А я ответил:

«В небе»

Они ничего не поняли.

Впереди был большой вечер, можно было дремать на ветке и смотреть в небо.

Непокоренное небо.

 

2009 г.

 

Розовые крылья

 

Джана идет по ночному городу, навстречу туманам, серым по осени, навстречу огням, нанизанным на ночь, навстречу тесным лабиринтам улиц. Идет быстрым шагом, то и дело оборачивается, когда мимо скользит машина, или в тишине вечера оживают чьи-то шаги.

Хотя торопиться Джане некуда, вся ночь впереди – как всегда хочется верить, что ночь пролетит быстро, но как всегда ближе к рассвету будет казаться, что утро никогда не наступит. Странные чувства разрывают сердце, и вроде бы хочется верить, что сегодня ничего не случится, по дороге домой, и в то же время все кипит и клокочет внутри, жаждет битвы…

Джана проверяет оружие в карманах легкого пальтишка, довольно кивает. Идет – через проспект, в переулки, где свет разжижается, растворяется, тает в тумане.

Джану догоняет машина, притормаживает, крепкие мужички выбираются на тротуар. Джана настораживается, крепче сжимает оружие, ускоряет шаг. Мужички, пошатываясь, забираются в крохотный магазинчишко под вывеской – «Сова»…

Джана идет дальше – быстрее, быстрее, хочется расправить крылья и полететь, только какие тут крылья при всем честном народе, зачем это нужно Джане, чтобы на нее показывали пальцами, кричали – смотрите, смотрите, девушка летит, снимали на телефоны… Крылья беспомощно волочатся по земле, загребают горсточки первого снега…

Мимо скользит фордишко, ничем не примечательный, какой-то там допотопной модели, ныряет в подворотню, проваливается в темноту двора. Джана вздрагивает, ей кажется, что этот фордишко она видела, и не раз, и не два, может, на-днях, может, неделю назад…

Фордик снова выныривает откуда-то, Джана разглядывает номера, не находит, и как-то не хочется себя утешать, что был номер на бумажке на заднем стекле машины, да отвалился…

Джана еще не знает, просто чувствует, что в машине они, - какие-то агенты каких-то спецслужб, они охотятся за Джаной уже который месяц… Что им надо? - А мало ли что кому надо от Джаны, чего только нет у Джаны, каких только передатчиков, перехватчиков, отец у Джаны полжизни на спецслужбы работал, много что ей передал…

Джана сворачивает в проулок – не успела, фордик уже встал наперерез, из машины кувырком выкатываются человечки, какие-то серые, не разберешь лиц. Короткие рыльца пистолетов еще не видны, но Джана чувствует – в воздухе пахнет битвой…

- Барышня… разрешите вас на пару минут…

Джана не ждет, когда ее затолкают в машину, наугад выхватывает из кармана оружие, первое попавшееся, наводит на серые тени. Наконец-то в их лицах мелькает что-то человеческое, ужас, отчаяние, мольба, тут же исчезает. Луч Смерти знает свое дело, - синее сияние вырывается из маленького диска в руке Джаны, бережно касается темных силуэтов, три серые тени падают на асфальт. Джана довольно кивает, спешит дальше. Никто не узнает, что случилось, их найдут, про них скажут – сердечный приступ, тайна неизвестной спецслужбы останется при мертвых, тайна Джаны останется при ней…

Джана спешит. Снова хочется расправить крылья, снова хочется подняться в небо. Не здесь, не здесь, не при всех… Девушка еще раз смотрит на маленький диск Луча Смерти, тихонько прижимается губами к фотографии на диске, смотрит на фото, на желтые глаза, на лиловое треугольное лицо. Лицо Муна, посланника каких-то планет, каких-то миров. Мун, странник полуночи, посланник со звезд, подарил ей Луч Смерти, когда Джана спасла ему жизнь, вытащила его из раскаленного кратера на далекой планете…

Джана спешит, стучит и стучит каблучками в снег. Нет времени, ее ждут – там, в маленьком доме на окраине района, там уже отец, и Мун, и все, все, а их вселенская миссия не может ждать…

Что-то вспыхивает в конце улицы, Джана ускоряет шаг, и вроде бы не хочется идти туда, и в то же время Джана понимает – ее место там…

Так и есть… асфальт ползет лиловыми кляксами, сквозь них проступает зеленоватое сияние, глубже, больше… Джана не успевает произнести заклинание – асфальт взрывается, на тротуар выпадает нечто мерцающее, бесконечно меняющее очертания, видятся клыки, рога, свиные морды, желтые совиные глаза, острые клювы. Бесформенное нечто устремляется в переулок под арку, Джана не видит, что там происходит, но чувствует – вышедший из ада демон нашел жертву, кого-то рвет, терзает, душит…

Джана бросается под арку – демон подается назад, чувствует, что перед ним не простая воительница. На секунду Джана видит его жертву – потрепанного старичка: клетчатое пальтишко, булка хлеба и пачка масла на асфальте, шел, должно быть, из «Совы». Жажда крови берет свое, демон снова кидается на человека, Джана выбрасывает в демона поток энергии – без заклинаний, без мыслей, просто энергию, Джана чувствует себя на пике сил… Демон сопротивляется, еще пытается отбиться, выставляет какие-то зеленые заслоны против Джаниных багрово-красных всполохов. Секунда, другая, заслоны рушатся, разлетаются осколками, с шипением падают в снег… Аура демона меркнет, гаснет, тает в ночи. Джана переводит дух, бережно подбирает из снега остромордый череп демона, единственное материальное, что было в нем. Тут же наклоняется к старику, подхватывает под руку, вроде живой, вот они, наши старики, ничем их не задушишь, не убьешь…

- Ох, спасибо, внученька… Должно быть, померещилось что-то… сердце…

- Не за что… Покупки ваши возьмите…

Джана кладет хлеб и масло в руки ошалевшего старика, замирает на миг – не уронил бы, идет дальше – в ночь, в первые морозцы, в последние туманы осени. Надо спешить, вселенская миссия не может ждать. Там уже все собрались, в доме на окраине, и Мун, как давно Джана его не видела, и друзья отца, и люди из спецслужб, те немногие, что знают великую миссию Джаны, говорят, даже придут гости из потустороннего мира…

- А-й-й, помогите! Да пошел ты, пошел ты, кому сказала!

Джана вздрагивает – и не надо вертеть головой, вот они, сразу видны, в проулке, крепкий парень прижимает к стене девушку, она отбивается, кричит, в тусклом свете фонаря видно ее раскрасневшееся лицо, шарф сбился набок…

Джана ускоряет шаг, Джана спешит от этого места, только бы ее не заметили. Надо спешить, мало ли что случится в ночном городе, а что делать, если лекции кончаются затемно, на первые лекции ни свет ни заря Джана не ходит, хоть на последних надо нарисоваться, их же декан же ведет… Боязно идти по ночам, мало ли какая шпана шляется…

Ночные призраки рассеиваются, - пришельцы и демоны, шпионы и мертвецы, остается Джана. Шелковые крылья беспомощно волочатся по земле, оружие и артефакты бренчат в карманах пальто никчемными фенечками, остается одна Джана, первый курс, педвуз, литфак, и надо бежать, бабушка ворчать будет, и поди-докажи ей, что в универе была, а не на тусовке какой-нибудь…

Джана замирает на полушаге, будто натыкается на какую-то преграду.

Снова кричит девушка в проулке.

Что скажет Мун… и они все…

Джана бросается в проулок, подскакивает, ладонями закрывает глаза громилы, кричит девушке:

- Беги!

Девчонка бежит через двор, на бегу ломая каблуки, высоко задирая юбку. Джана несется в другую сторону, не бежит, летит, почти не касаясь земли. Черная, прокуренная тень валится на спину, небо обрушивается на Джану, придавливает к земле…

 

Из полицейского протокола:

 

13.11.11. в 23.04 по местному времени на пересечении улиц Краснознаменной и Вишнегорской обнаружен труп девушки. Из найденных на теле документов значится, что погибшая была студенткой 1 курса Педагогического Университета Оксана Андреевна Чистякова. По всей видимости, смерть наступила от удара тупым предметом в висок. На погибшей надето кожаное пальто красного цвета, джинсы бледно-розового цвета с аппликациями, красные полусапожки, за спиной к пальто прикреплены два куска розовой материи, напоминающие крылья. При погибшей найдена сумка из искусственной кожи розового цвета с…

 

2011 г.

 

Что в имени тебе моем?

 

- А что-то вы к нам зачастили… - человек за столом прищурился на меня, - кажется, месяц назад были?

- Два месяца, - поправил я.

Он недовольно хмыкнул. Два месяца… да, маленький срок, я и сам знаю, что так часто не меняют, а что делать…

- Ну хорошо… давайте анкетные данные ваши посмотрим… год рождения?

- Девяносто третий.

- Гхм… дата рождения?

- Седьмое августа.

- Ага… та-ак… имя ваше.

Я сглотнул.

- С именем проблемы.

- То есть? – человек за столом недовольно на меня покосился.

- Ну…

- Так что случилось-то?

- Как бы вам это объяснить…

- Ну уж объясните как-нибудь…

- Ну… нет у меня имени.

- То есть как это нет?

- Поменять я его хочу…

- А, ну так бы сразу и сказали… а то… нет имени… Кем вы по паспорту-то значитесь?

- Значился. Я уже не первый раз имя меняю.

- Вот как… паспортист защелкал мышкой, - и кем раньше были?

- Ефимом был. Только я Ефима на Виктора сменил, давно уже, год назад. Виктором хотел быть… Ну Виктор, победитель все-таки… Думал, моя жизнь к лучшему изменится, побеждать начну…

- То есть вы Виктор?

- Да нет… вы в базе посмотрите…

- Ага, вижу… Так что же решили имя-то сменить? – спохватился паспортист, - Виктор, победитель… а вы его на Владимира сменили…

- Да… что-то не нравились мне такие победы.

- Чем это победы могут не понравиться?

- Да знаете… поначалу еще ничего, терпимо было… ну в универ поступил, ну на работу хорошую выбился, потом в начальство… а потом ведь я, считайте, по трупам пошел…

- Как по трупам?

- Ну, не в буквальном смысле, конечно… Хотя и в буквальном, я конкурента одного разорил, он повесился, а ничего, хороший мужик был… Короче, я-то победитель был, а вокруг меня только так головы летели… Кому-то это нравится… только не по мне такие победы…

- И решили стать Владимиром. Владеющий миром.

- Вот-вот… Вы мне еще тогда свинью подложили.

- Это как? – паспортист нахмурился.

- Так… за имя, что приносит богатство, надо, оказывается, не пятисотку платить, а всю тысячу…

- Ну а вы как хотели…

- Ну… ничего, раскошелился… полгода Владимиром этим был, всем владел…

- И как? – паспортист посмотрел на меня с легкой завистью.

- Ну ничего… в тот же день как черт меня дернул купить билетик в лотерее… Что думаете, три лимона…

- Здорово…

- А что здорово, судьба… Бизнес потом не то что в гору пошел – вознесся…

- Всем бы так…

- За полгода три дома себе построить успел, дизайнер там какой-то их мне напридумывал… Хуже замков Дракулы, ей-богу…

- На бентли на каком-нибудь ездили…

- Да у меня этих бентли целый парк был, я эти тачки уже коллекционировал…

- А почему Владимира-то сменить решили?

- Да как… - я чувствовал, что сам не могу объяснить, - богатство есть, счастья-то нету…

- Та-ак… богатым вам, значит, быть не понравилось…

- Ну как сказать не понравилось… понравилось, только этого мало как-то…

Паспортист только фыркнул в ответ – как может быть мало, когда у человека четыре дома и парк автомобилей…

- И решили вы… - он пощелкал мышкой, - стать Вадимом.

- Ну.

- Странное решение.

Я кивнул. Когда два месяца назад я решил стать Вадимом, мне тоже сказали – странное решение. Я и сам знал, что значит Вадим, хорошо знал – бунтарь, сам не знаю, чего ради после карьеры богача решил примерить на себя личину бунтаря…

- И что вам тут не понравилось? – спросил паспортист.

Я чуть не грохнул кулаком по столу.

- А то сами не знаете… как будто газет не читали, ей-богу…

- А, почитывал что-то про вас… вы, вроде как, банк какой-то ограбили?

Меня передернуло: только этого еще нехватало… слухами земля полнится…

- Чушь полная.

- Ой, извините, я вас с другим перепутал. А вы это… на митингах на каких-то выступали, арестовывали вас пару раз…

- Раза четыре было… Натура такая стала, чуть что не так, уже протестовать тянет… стоянку в городском парке открыли – я на митинг, плату за проезд подняли – я на митинг, тут за городом комбинат один нехороший строить решили – так я тут такую кампанию развернул, самому стало страшно… Только за этим комбинатом большие люди стояли с большими деньгами, а я им дорожку перешел… до сих пор не помню, как выкрутился, да может, еще не выкрутился, еще достанут они меня…

- Понятно… значит, были бунтарем, активистом, не понравилось.

- Кому понравится в тюрьме сидеть… Да и били пару раз, два ребра сломали, еще легко отделался… Так что хватит с меня.

- Понятно. А теперь кем хотите быть?

- Теперь… а у вас только русские имена дают?

- Да нет… какие хотите.

- Я вот и думаю, взять себе что-нибудь английское, Майкла какого-нибудь, я же тогда в Лондоне буду жить, да?

- Правильно догадались.

- Вот-вот… а то что-то я в этой России устроиться не могу…

- Ах вот вы какой, страна вам не та.

- Да нет… страна та, я какой-то не тот… Думаю, может, в Лондоне каком-нибудь развернуться…

- Да в Лондоне таких, как вы, знаете, сколько?

- Ну… а я все-таки попытаюсь, - я вытащил из кармана припасенную пятисотку.

- Попытайтесь… только это, у нас уже не пятьсот, а семьсот за услугу…

- Все дорожает… - я выложил еще две сотни.

- Ну хорошо, - паспортист обреченно посмотрел на меня, - документик ваш давайте.

- Паспорт?

- Ну а что же…

По-привычке сунул руку в карман, нащупал солидных размеров дыру, только бы паспортист не увидел, как торчат сквозь нее мои пальцы. Сунул руку в другой карман – там тоже не было ничего, какие-то бумажки, обрывки, соринки, то, что когда-то было проездными билетами, то, что когда-то было хлебными крошками…

- Сейчас…

Паспортист кивнул. Я начал шариться по карманам рубашки, хотя и знал, что там ничего нет. Где еще… потайных карманов нет… ничего такого… Хотелось раздеться перед ним донага, вывернуть всю свою одежду, всю как есть…

- Сейчас…. сейчас…

Паспортист снова кивнул, мол, не торопим, ищите спокойно – правда, я уже понимал, что искать нечего. Оставил дома… да нет, я помню, как я его брал, вот это самое поганое – я брал его, и этого не забудешь…

- Чер-рт…

- Дома оставили? – сочувственно спросил паспортист.

- Да нет… - я с трудом выдавил из себя страшное слово, - потерял.

- Это как?

- Это так… или вытащил кто в пазике, или выронил где-то… да где где-то, я полгорода объехал, хрен теперь найдешь…

- Может, объявление дать…

- Да нет… - я вспомнил еще одно, от чего меня покоробило, - этот парень возле меня в пазике вертелся…

- Какой… парень?

- Да черт его знает, какой, теперь и не вспомню… я еще чувствовал, он рукой елозит… вот он и вытащил…

- Да, это плохо, что вы паспорт-то потеряли…

- Куда уж хуже…

- Да, хуже этого ничего быть не может…

- А… как восстановить теперь?

- А никак теперь не восстановите… - паспортист откинулся на спинку стула, - плохо дело.

- А как теперь… жить? – во рту стало сухо.

- Как… как хотите, так живите… не знаю… Это вам теперь решать, а не мне… ваша жизнь, ваша судьба…

- Да мне бы хоть теперь имя какое-нибудь, а то я даже не знаю, как меня звать…

- А никак вас теперь не звать… да вы не волнуйтесь так, что побледнели-то, водички вам, может? Вы не бойтесь, много кто без имени ходит… кто потерял паспорт, у кого сперли, один мужик вообще пропил…

- Да я жаловаться буду, - вырвалось у меня.

Паспортист молча посмотрел на меня: кому?

- А зря вы так, - сказал он чуть погодя, - теперь же сами себе судьбу делаете… Какую захотите. А то что на готовеньких судьбах-то выезжать, можно и свою построить, верно ведь?

Я ничего не ответил, отвечать было нечего, как по воздуху вышел в коридор, долго искал лестницу наружу, все время натыкался на какие-то тупики. Наконец, вывалился на улицу, в толпу, навстречу мне шли люди, много людей, с именами, с судьбами, заглядывали в паспорт на имя, как будто сверяли с ним маршрут своей судьбы. Кажется, я тоже таким когда-то был… все смотрел, гожусь я для своего имени или не гожусь…

Кажется…

Остановился нерешительно. Свобода пугала – я мог стоять, мог идти, идти куда угодно, в любом направлении, больше мне никто его не задавал. Я мог работать кем хотел, и жить где хотел, и быть, кем хотел.

Кажется, я не знаю, чего я хочу.

Еще не знаю… Кажется, это не так просто – научиться хотеть… Долго же мне придется привыкать…

Но нужно было куда-то идти – вечно спешащие люди уже смотрели на меня косо. Я выбрал направление, взмахнул руками, полетел над толпой, над крышами домов – к солнцу, невидимому за тучами…

 

2011 г.

 

 

Лом

 

Новенького встретили молчанием.

Здесь новеньких всегда встречали молчанием, иногда молчали весь вечер в темном бараке. Потом всех из барака куда-то разом увозили, на их место прибывали все новые и новые. Новеньким оказался молодой человек, почти мальчик, тонкий и стройный, на круглом лице играла ласковая улыбка. Здесь, в грязном бараке его дорогой костюм выглядел особенно эффектно – золотые доспехи, громадные бусы, браслеты и тяжелые сандалии.

- Друзья мои, я не потесню вас? – спросил он и улыбнулся.

- Да нет, что уж там, - ответил тот, кто сидел в темном углу, и его не было видно, - в тесноте, да не в обиде…

- Премного благодарен, - он снова улыбнулся, оглядел мрачное сборище, - вы, конечно, не знаете, кто я?

- Вы, наверное, из хорошей семьи, - сказал кто-то. Этот кто-то был эльзасец, и держался очень чопорно.

- Угадали. Друзья мои, как низко я пал… А ведь когда-то я решал судьбы всего мира. И был советником королей.

- Шутите! – крикнула Ржавчина. Она была такая сморщенная и рыжая, что здесь ее все называли Ржавчиной.

- Вот так… кому ни скажешь, все говорят, что я шучу, не хочется даже доказывать, что я прав. Раньше обижался, кричал, даже вызывал кого-то на дуэль, а теперь… Знаете, даже волноваться не хочется.

- А вы и не волнуйтесь, - сказал кто-то добрый, - вы лучше расскажите, как это было. Как вы жили у королей и управляли миром.

- Мы всем верим, - кивнула Ржавчина, - у нас тут один говорил, что умеет духов вызывать…

Юноша оглядел тех, кто был вокруг него – одного этого взгляда было достаточно, чтобы все замолчали: было в новичке что-то сильное и царственное. Грянула тишина, сквозь нее продирались какие-то шорохи там, в глубине черной осени. И когда тишина стала совсем глубокой, юноша заговорил.

- Я прожил на свете две тысячи триста лет, и за это время видал немало. Но знаете, верно говорят, что чем больше помнишь, тем больше забываешь. Иногда думаешь о чем-то, и тебе кажется, что это было и не с тобой вовсе. Или в какой-то другой жизни… как бы это сказать… жизнь проходит мимо картинками, картинками. Иногда кажется, что это и не твои картинки вовсе.

Помню, как я жил в монастыре. Знаете, есть в Греции монастыри высоко-высоко на скалах, даже высокие ветра туда не поднимаются. Я был любимцем настоятеля, он часто сидел со мной в комнате, говорил со мной. Он верил, что я приношу ему удачу. Вы представляете, он верил в бога, и вместе с тем верил, что я приношу ему удачу!

Он засмеялся.

- Потом однажды ночью меня похитил один человек, как я узнал позже, он был рыцарем. Он пробрался по отвесной скале, отчаянный был человек, он забрался на скалу, и на стену монастыря, у него пальцы были в крови, когда он поднялся на мое окно. Он прыгнул в комнату и схватил меня, и зачем-то связал мне руки, и со мной спустился вниз по веревке. Ревел снежный ураган, он прибивал нас к скале, и внизу было ничего не видно, казалось, что мы спускаемся в бездну. Но все-таки внизу, под метелью и тучами, была какая-то земля, занесенная снегом.

У подножия скалы была привязана лошадь моего похитителя – она совсем замерзла и жалобно верещала. Знаете, лошади, они особенно верещат, когда им холодно, я это давно заметил. Он посадил меня на лошадь, сел сам и мы помчались по холмам вниз и вниз, в снежные поля. Я тогда был совсем юным…

- И с вами, юным, советовался настоятель? – спросил тот, кто полулежал у стены.

- Да, друзья мои, ведь я многое знал и видел, - он снова улыбнулся.

Мы мчались по заснеженному полю, я сидел впереди, лицом к похитителю, почти ничего не видел кроме снега и редких холмов. Но я заметил черную точку на горизонте, сначала даже подумал, что это было волк. Но то был всадник, он догонял нас, я узнал крепкого и сильного монаха, который бил в колокол. Кто-то уже заметил, что меня нет, кто-то бросился за мной вдогонку, мне на помощь. Я был слишком ценен, чтобы меня упускать.

Вы хотели вернуться в монастырь? – спросила Ржавчина.

Да нет, друзья мои, мне как-то было все равно. Знаете, интересно было, чем это кончится. Когда люди дерутся, всегда бывает интересно, чем это кончится.

Монах настиг нас – кажется, он взял лошадь в какой-то деревеньке, там бывали хорошие кони. Он настигал, а мой пленитель гнал вперед, и хлестал своего коня до крови, и кровь застывала на хлысте мутными бусинами. Монах выпустил стрелу, и она долетела до нас, потому что ветер дул в нашу сторону, вонзилась в плечо моему пленителю, и он вздрогнул, как вспугнутый заяц.

Еще три стрелы попали в ногу лошади, она покатилась кувырком, и мой пленитель упал. Монах спешился… вы видели, как бьются на мечах? Свист метели и лязг оружия, два черных силуэта мечутся в белом хороводе – быстрее и быстрее. Безумная пляска смерти…

Его глаза затуманились, он вспоминал что-то далекое, как путь до небес.

- А потом мой похититель ударил мечом, как-то ловко, наискосок, и монах упал, и над ним взметнулся красный шлейф, и почти тут же застыл на холоде, и кровь замело снегом. Да, друзья мои, из-за меня люди убивали друг друга. А потом он подошел и улыбнулся мне, и сказал: «Мы победили». А потом мы сели на лошадь монаха. Хорошо помню эту зимнюю дорогу – путь через метель, где нет ни земли, ни неба, ни верха, ни низа. Я даже удивлялся, как мой спутник видел дорогу – как будто его вело какое-то чутье. Он остановился только дважды, один раз, чтобы выпить в трактире крепкого вина. Мы хорошо посидели с ним, был такой островок света среди мрака и холода, и он садился так, чтобы никто не видел моего лица.

Если бы люди увидели меня, они бы убили моего пленителя, я остался бы с ними. Да, да, друзья мои, нет такого человека, который не захотел бы сделать меня своим спутником. Люди сходили с ума, как только видели мои глаза – говорили, что в них отражается бездна.

- А второй раз? – спросила Ржавчина.

- Что второй раз? – не понял юноша, которому было две тысячи лет.

- А второй раз он когда остановился?

- А второй раз – в чистом поле. Долго-долго он стоял, я уж думал, он хочет оставить меня здесь, посреди метели. Но нет. Верите ли – он встал передо мной на колени и стал просить, чтобы я даровал ему бессмертие! Взамен предлагал свою душу – это всегда бывает смешно и трогательно, когда человек предлагает свою душу.

- А вы… могли сделать кого-то бессмертным?

- Люди верили, что могу, - он снова улыбнулся, - знаете, я пообещал ему, что он никогда не умрет. Он прямо просиял, готов был целовать мне руки, а потом вскочил на коня, и мы помчались дальше. Оказывается, он вез меня к своему королю – это был крепкий чернобородый мужлан, он хохотал, как будто гремел гром. По слухам, зараз выпивал целый бочонок вина и съедал по целому быку. Помню столицу его страны, большой и красивый город, по праздникам на площадях плясали тетки, похожие на толстых гусынь.

Король встретил меня с почестями, он даже устроил шикарный пир в мою честь, вина рекой, жареные перепела, бледные музыканты бренчат на лютнях. Король спрашивал меня про монастырь, а я молчал и улыбался. Да, такой я, имею право хранить молчание.

Мне отвели комнату, слуги убирали ее каждый день, приносили мне роскошные блюда с королевского стола. Кто-то приносил подарки, дорогие, роскошные – плащ от какого-нибудь герцога, или золотой обруч, один князь подарил мне белого коня, я купил себе коляску, выезжал по праздникам. Люди бросали цветы под колеса моей повозки, кто-то падал передо мной на колени, просил благословить. Мальчишки облепляли все заборы, чтобы увидеть меня. А по ночам король сам приходил ко мне и просил у меня помощи.

- Помощи? – спросил кто-то добрый.

- Да, помощи. Понимаете, он вел войну и мечтал о победе. Он обещал завалить меня золотом, построить для меня дворец, обещал отдать мне свою жену… только если я выступлю на стороне короля. И я согласился.

- Вы влияли на ход войны? – спросила Ржавчина, - как медиум, да?

- Э, друзья мои, говорю вам, я вершил судьбы мира! Спросите любого человека, кто хоть немного знает обо мне – каждый скажет, что я управляю миром. Король взял меня в поход – помню рыцарей в доспехах ярких, как зеркала, они шли по дороге, дружно гремя латами, а по мосту проходили всегда вразброд. Советник короля объяснил мне, что так надо, чтобы мост не задрожал и не проломился.

Он снова улыбнулся – широко, мечтательно – оглядел притихшую толпу.

- Помню битвы – продолжил он, - гремели и лязгали мечи, шлемы, железные сапоги, все сбивалось в клубок – руки, ноги, лица, крепкая брань и конское ржание. А потом я внезапно видел, что на поле больше не осталось ни одного врага, все полегли в битве. Один или двое еще держали ослабевшими руками мечи, наши добивали их беспощадно.

- Вы тоже сражались? – спросил эльзасец. Он был эльзасец, и держался очень чопорно.

- Нет, я сидел в палатке короля, монарх не отпускал меня ни на шаг. Помню, как в разгар боя он положил руки мне на плечи, и просил, чтобы мы победили. А я улыбался ему.

- Король победил?

- Король не дожил до победы. Я помню эту ночь, кажется, бы май, король спал, то тихо и мирно, то начинал оглушительно храпеть. В ту ночь в палатку вошел племянник короля, часовые пустили его, потому что знали очень хорошо. Веселый рыжий парень, я вечно видел его хохочущим. Он вошел и вонзил нож в грудь короля, легко и ловко, будто резал масло. А потом бросился ко мне, и схватил меня за руки, и говорил долго-долго и быстро-быстро: что он давно рвался к власти, что это он должен быть королем, а не вон тот толстый боров, и что он умрет, если я ему не помогу. Странные люди, прямо приятно бывает посмотреть, как они ползают перед тобой на коленях, просят о помощи…

А потом в палатку заглянул часовой, и увидел своего короля уже мертвым, и черную кровь на груди короля. Он крикнул – и сбежались люди, много людей, они выставили вперед острые мечи и вошли в палатку. Как будто пчелы залетели в улей. И племянник снова бросился ко мне, в последний момент, когда стража уже готова была заколоть его мечами. Стражники отпрянули, как будто не знали, что делать. Я смотрел на них, и улыбался, и молодой племянник тоже улыбался. Он показал на меня и сказал:

«Вот ваш господин, и именем господина вашего я буду вашим повелителем».

Они не посмели тронуть того, кто стоял рядом со мной и держал меня за руку. Они вообще долго не смели пошевелиться, стояли и смотрели на нас, а потом я указал им на царский венец у изголовья постели – король всегда носил его с собой. И тогда начальник охраны взял венец и положил его на голову самозванцу. Видите как, друзья мои – достаточно было одного моего взгляда!

Странный был мальчик, даже не сказал «Спасибо», что я поддержал его. а потом снова была битва, много битв, и я видел человека, который похитил меня из монастыря. После боя он лежал на берегу реки, смотрел в небо и улыбался, а из груди у него торчала рукоятка меча.

- Вы же обещали ему бессмертие! – вспомнил кто-то очень добрый.

- Что делать, - он снова улыбнулся, - люди сами просят меня обещать им то или это… приходится обещать. Вы бы видели, как они ликуют. Люди… - он задумался, как будто видел всех тех, кто верил ему, поклонялся ему, кто просил его о бессмертии и победе, - люди… они слишком мало надеются, нельзя лишать их мечты.

- А что же молодой племянник короля? – спросила Ржавчина.

- А он тоже недолго смеялся. Через три года его убил преемник, в нем не было ни капли царской крови, но он выдал себя за внебрачного сына короля. Война кончилась еще через три года, наша империя простиралась на всю Европу, в центре построили новую столицу, которой не было равных…

- И где же теперь эта держава? – спросил тот, кто полулежал возле стены, - что-то я не слышал, чтобы сейчас в Европе…

- И не услышите. Все давным-давно лежит в руинах, еще с шестнадцатого века.

- Вы обманули их…

- Что поделаешь, это же люди… Они рождаются и умирают, и их государства тоже рождаются и умирают. Как-то все приходит и уходит безвозвратно. Межпланетный ветер стынет, тени прошлого – года, и останется пустыня там, где были города… Люди думают, что они вечны, а от них остаются только руины и воспоминания. Как картинки в калейдоскопе.

Он улыбнулся и развел руками, всеми четыремя, и третий глаз на макушке сверкнул остро и ясно. Юноша не смотрелся здесь, в темном бараке, так и хотелось вывести его отсюда, и не в черную осень, а в царский чертог. Но двери были плотно закрыты, в единственное окно смотрела ночь, где-то быстрыми каплями бежала вода.

- Как по-вашему, что с нами сделают? – спросила Ржавчина.

- Не знаю. Так и будем сидеть. А что, хорошо, весело. Сидим в тесной компании, на улице черная осень, а у нас теплынь…

- И сухо, - с наслаждением сказала Ржавчина.

- Да нет, говорят, это только перевалочный пункт, - сказал эльзасец. Он был эльзасец, и держался очень чопорно, - потом всех пойманных отвозят куда-то…

- Куда? – спросили едва ли не все, кто был в бараке.

- Не знаю, - эльзасец задумался, - я раза два говорил с такими, кто выбирался отсюда. Случайно выбрался, а в этой жизни все случайно. Одни говорили, что там, впереди, смерть. Другие говорят – новая жизнь, перерождение какое-то. говорили, что там, за дверью, видели огонь, безумные потоки пламени…

- Да будет вам, мистик вы наш! – вспыхнула Ржавчина.

Эльзасец извинился, замолчал. И все замолчали, посмотрели в железную дверь. Иногда она открывалась, как дверь купе, впускала ледяной осенний вихрь. И появлялись крепкие люди, и приводили еще кого-то, и оставляли в бараке. Потом эта дверь откроется, и заберут нас всех, интересно, куда. Стояли перед дверью, как человек перед лицом смерти, каждый тихонько спрашивал себя:

«Что ждет меня там, впереди? Небытие или новая жизнь?» А потом все разом повернулись к тому, кто был Властелином мира, и с надеждой посмотрели на него, как будто спрашивали, что будет дальше.

- Когда придут люди, я попрошу у них за вас за всех, - ответил он, - Ведь люди меня узнают. Как это всегда бывало: падали на колени, простирали ко мне руки, усыпали цветами. Потом просили благ для своей страны или для близких. Потом приходили поодиночке, стыдливо просили благ для себя. Богатства, власти… А иногда и бессмертия. Я сделаю для них все, - он улыбнулся, - если они пощадят вас.

- Хочется верить, - вздохнул кто-то.

- Так верьте мне! – он хлопнул в ладоши, - верьте мне, как верили поколения людей. Знаете, из-за чего люди ходили войной друг на друга? Прежде всего – из-за меня. Кто-то узнавал, что я живу во дворце у какого-нибудь короля за тридевять земель… живу, как любимец, как главный советник, и король молится на меня. И начиналось: пушки, танки, самолеты, ракеты…

- Ракеты? – спросил кто-то. кажется, раньше он был в ракетных войсках.

- Да, эта галиматья продолжается по сей день, - он улыбнулся и откинулся назад, ища стену, - какой-нибудь старичок в деловом костюме подписывает приказ о нападении. Говорит про экономику, об агрессии, терроризме… а сам ищет меня во дворце какого-нибудь султана. И потихоньку отдает приказ специальным отрядам, найти меня во что бы то ни стало, привести к нему. Куда-нибудь в Скотланд Ярд или в ЦРУ, а там я должен был предсказывать, где прячется очередной преступник.

- А потом в тот же Скотланд Ярд или ЦРУ пробирались террористы, в мою камеру, меня похищали, несмотря на замки и охрану. И меня снова встречал в своем дворце какой-нибудь султан, он кланялся мне и приносил мне кровавые жертвы.

- Человеческие? – с придыханием спросил кто-то.

- Иногда и человеческие, - он улыбнулся, - люди они люди и есть, за золотую корону готовы отдать ближнего своего. Особенно меня боготворили индусы – они видели во мне живое воплощение бога Шива на земле. Помню индийский храм, где меня встречали, как бога – усыпали пальмовыми листьями, омыли ноги апельсиновым маслом. Я прожил там полвека, а потом однажды утром в храм пришел человек, черный и изможденный, он шатался на ходу. Бедняга умер в тот же день, а потом начали один за другим умирать люди в храме. Я первый раз видел, чтобы люди гибли вот так, один за другим, бывает такое у людей…

- Эпидемия, - посочувствовал кто-то.

Да, меня она, к счастью, не коснулась. Человечьи инфекции – я не чувствую их. А потом я остался один, знаете, это даже приятно, остаться без людей, когда ты совсем один, и время течет медленно-медленно, и дни сливаются в месяцы, и месяцы в года, и мне казалось, что прошли тысячи лет. Только в Индии и можно пережить это спокойствие – смотреть, как проливные дожди сменяются легким холодком, а потом снова пригревает солнце, и молодые павлины пробуют неокрепшие голоса, и нахальные бабуины вьют в храме свои гнезда. Только в полном одиночестве чувствуешь, как течет время – оно тягучее и вязкое, как кисель.

Но мое одиночество длилось не так долго, как мне хотелось – снова я увидел людей через полтораста лет. Их было трое. Был крепкий и сильный гигант, он нес вещи, был сухой и желтый старик, нервный, как молния, и был молодой человек, он казался красивым, и кожа у него была белая, и солнце больно обжигало эту кожу.

Старик увидел меня первым – и громко закричал, и упал передо мной на колени, мне даже наскучило это обожание. Остальные кинулись к нему, и тоже восторженно закричали, и я заметил, что молодой парень не сводит с меня глаз. Я улыбнулся ему – давно заметил, что если я улыбнусь человеку, он теряет голову, мнит себя наместником бога на земле и властелином мира. Думает, что я помогу ему стать владыкой земли.

Приятные люди – первый раз люди спросили меня, хочу ли я пойти с ними. Конечно, я согласился, мне не хотелось огорчать их. Старик оказался историком, он пил со мной чай, и долго расспрашивал меня, кто я и откуда, и как я жил до этого. Очень приятный человек – я рассказал ему больше, чем кому бы то ни было.

Они забрали меня с собой, а еще забрали бронзового слона с тремя головами, и жертвенные чаши, и часть росписей на стенах. Мы шли долго, очень долго - через джунгли, и по ночам в зарослях ревели тигры, и люди жгли костры, чтобы звери не подобрались к лагерю. Меня тигры не трогали, они часто подходили к пустому храму, и нюхали меня тупыми мордами, и от них воняло сырым мясом.

А бедный мальчик ночами не спал, сидел передо мной, он говорил со мной, и просил власти – большой власти, такого владычества у меня еще никто не просил. Он просил дать ему большую прибыль с ценных бумаг, это у него бог был такой – ценные бумаги. И я пообещал сделать его самым богатым человеком в мире, чтобы сильные мира сего кланялись ему в ноги. Бедняга плакал от счастья, а я подмигивал ему и говорил, что мы будем вместе навсегда…

Историк предлагал мне хорошее место в Лондонском Музее, а это не входило в планы парня. Что было дальше, легко представить, безлунной ночью он заколол старого ученого ножом, а потом сбежал со мной. Ночью через джунгли, и усатые тигры шли по его следу. Отчаянный паренек, он мне даже понравился… третий путник, крепкий силач настиг нас, когда мы уже добрались до Чхиндвары, устроились в какой-то гостинице. Он ворвался, как дикий слон, схватил парня, как курицу, начал трясти и кричать, что профессор был его богом, и что теперь…

- Они тоже дрались? – спросила Ржавчина.

- Что вы, друзья мои, - он широко улыбнулся, - говорю же, что в мире все изменилось, и у людей появился новый бог. Те самые ценные бумаги. И они оба пошли куда-то, в какой-то банк, и когда они вернулись, у сильного гиганта было много бумаг, а у молодого человека их стало чуть меньше. И большой силач ушел, а парень остался со мной, и спрашивал, принесу ли я ему удачу в ценных бумагах. Так и спросил. Я пообещал ему, что прибыль польется к нему, как из рога изобилия. А потом он лег спать, и луна светила в белые стены маленькой комнаты, и парень среди ночи вздрагивал и просыпался, и хватал меня за руку, будто боялся, что я убегу.

Но я редко убегал от людей…

 

Дверь всколыхнулась, кто-то прошел мимо, большой и тяжелый, все замолчали, ждали, что кто-то войдет и что-то случится. Уже неважно, что, лишь бы случилось.

Лишь бы не было неопределенности.

- А человек всю жизнь живет вот в такой неопределенности, - вздохнул кто-то добрый, - живешь и не знаешь, что будет после смерти. Или ничего не будет, или что-то новое.

- Да будет вам! – снова возмутилась Ржавчина, - и так на нервах все… вы лучше расскажите, что дальше-то было…

- Дальше? – юноша улыбнулся, - как же вспомнить… говорю вам, жизнь, как картинки в калейдоскопе. Этот человек, археолог, увез меня… остров Манхэттен знаете? Видели в кино? А я видел наяву. Страшное место, а этот парень жил на последних этажах, и в сильный ветер казалось, что дом раскачивается, как сосна. Вот-вот затрещит и упадет. А вокруг мурашками ходит океан, кажется, что мы плывем или летим куда-то. Я ко всему привык, все равно жил как на иголках, хозяин еще отвел мне местечко в лоджии возле окна. Жуть… было спокойно только когда на город наползали тучи – большие, тяжелые, они тянулись под нашим окном, и не видно было, что там внизу что-то есть.

Этот парень…

Он был атеист и прагматик, но он все равно боготворил меня.

У нас всегда были гости, много гостей, они все были в черных костюмах, а женщины в черных платьях, они пили крепкий кофе и курили, и приносили с собой бумаги, много бумаг, а потом они шли ко мне, и говорили со мной, и многие из них просили археолога продать меня. Он соглашался, но набивал такую цену, что люди уходили ни с чем. Кое-кто, правда, готов был купить меня за любую цену. Тот, кто уже заглянул в мои глаза и посмотрел кусочек своего будущего. Когда они приходили покупать меня, мой человек просил за меня вдвое больше.

Может, он хотел стать сказочно богатым. А может, просто не хотел расставаться со мной.

Мрачный был человек – он все время улыбался, но неискренне, фальшиво – когда принимал в своем доме гостей и жал им руки. По-настоящему тепло улыбался он только когда мы оставались одни, и он смотрел мне в глаза, и просил себе удачи в биржевых делах.

Еще он улыбался искренне только однажды – когда к нему в дом пришла женщина, он сам привел ее, у нее были большие глаза и темные волосы, и тяжелые браслеты на запястьях. Он улыбался и обнимал ее, а женщина смеялась, и ходила по его квартире, как хозяйка, и разглядывала мебель и стены, и картины. Хозяин говорил, что привез их из Парижа, от каких-то уличных художников. А потом она жарила ему котлеты, сама готовила ужин, они пили вино, много вина. Она приходила часто и много, и мой хозяин как будто оттаивал. А потом снимал с себя шкуру делового человека, пиджак и галстук, а под этой шкурой открывался живой человек. Люди вообще интересные твари – с двойным дном.

Властелин мира замолчал – снова вспоминал что-то далекое, какие-то игрища людей, которые фальшиво улыбаются и приносят жертвы богам – бронзовым статуэткам, золотым слиткам и бумажным акциям.

- А потом у человека был день рождения, и женщина пришла к нему в дом. Почему-то она смотрела не на него, а на меня, в сторону балкона, и тихонько мне улыбалась. Я помню, она вошла в комнату и принесла два бокала, они выпили, а потом сели на диван, а потом мой археолог упал, и больше не поднимался. Женщина подошла ко мне – она давно заметила меня. Потом она звонила кому-то, и тоже улыбалась, а потом я ушел с ней, и мы всю ночь были вместе.

Властелин мира кивнул и умолк – так кивают, когда сказали уже все, что могли, и ждут, что скажут остальные. Остальные молчали, верили и не верили, кто-то тихонько охал, кто-то вздыхал, кто-то смотрел в черную осень за решетками.

- И что же было дальше? – спросила Ржавчина.

- Что дальше, друзья мои? – он развел руками, - дальше все то же самое. Люди отбирали меня друг у друга, из-за меня предавали, убивали и ненавидели. Так просто пустить слух, что ты правишь миром, и тот, с кем ты будешь, соберет к своим ногам народы и государства. Легенды… люди верят в легенды больше, чем в быль.

- А у нас как оказались? – спросил кто-то добрый.

- Превратности судьбы, - он широко улыбнулся, - кочевал с разными людьми, в поездах, в самолетах, меня отнимали, теряли и находили, и из-за меня лилась кровь. Люди, что с них возьмешь? Кажется, простой человек, живет тихо и мирно, а как посмотрит в мою улыбку, так и теряет голову, начинает грезить непонятно о чем. Ведь говорят же, что в моих глазах отражается бездна.

- Не жалко людей? – тихонько спросила Ржавчина.

- Что?

- Людей не жалко? Я как представлю вашу историю, мороз по коже. Травили, убивали, резали, мучались из-за вас…

- Ах вот вы о чем… - он улыбнулся легко и беззаботно, - это же просто люди…

Новенький замолчал, и все замолчали вокруг – притихшие, измученные. Никто еще не верил до конца, что сидит в одной комнате с бывшим властелином мира. Он вершил судьбу истории, из-за него сражались и убивали, он ночевал в походных палатках Карла Великого и Александра Македонского. Теперь он сидел в большом железном бараке вместе с тысячами таких же – подобранных на улице, найденных на каких-то старых фабриках, в катакомбах, подвалах, на чердаках.

- Да вы не стесняйтесь, господа, что-то вы совсем притихли, когда узнали обо мне, - он тепло улыбнулся, - бог мой, зачем я вам все это рассказал. Вот теперь вы и слово сказать боитесь.

- Интересно, зачем нас всех сюда собрали, - сказал кто-то. он полулежал возле стены, где было теплее всего.

- Не знаю, - ответил другой, он выглядел совсем старым, - к чему вообще все эти облавы. Люди как обезумели, мечутся по улице, ищут нас, волокут сюда, на склады. А вы видели, чтобы кто-нибудь возвращался отсюда?

- Не надо о грустном, - прошипела Ржавчина.

- А завтра будет уже совсем холодно…

- Да, минус пятнадцать, не меньше.

- И обещали снег.

- Скорее бы уже. Половина декабря, а снега как не бывало.

Снова замолчали, как будто выдохлись, кто-то тихонько охал, кто-то позевывал, за единственным решетчатым окном дремала черная осень.

- А вы сами-то… не боитесь того, что с вами сделают? – осторожно спросил эльзасец. Он был эльзасец, и держался очень чопорно.

- Нет, - бывший властелин мира улыбнулся, - кому-кому, а мне людей бояться нечего. Если хотите знать, каждый встречный готов упасть к моим ногам. То, что меня швырнули в один барак с вами, это просто недоразумение…

Тот, кто сидел у стены, строго кашлянул.

- Извините, - он снова развел четыремя руками, - да и вообще, кто знает.. может, это великая честь, попасть сюда, в железный барак. Меня взяли возле какого-то бара, кроме меня, знаете, сколько там было народу? Толпы, толпы – а взяли меня. «Пойдем, дружок». Значит, это неспроста. Великая честь.

- А зачем тогда мы? – удивился эльзасец, - вы – властелин мира, а мы перед вами – мелкая сошка.

- Кто знает, друг мой, кто знает. Может, вы тоже были властелином мира, только не помните об этом.

- Вы верите в переселение душ?

- Да. Я знаю, что это возможно. Говорят же, что там, за железной дверью начинается перерождение. Не небытие – а жизнь в новой форме.

- Лично я хочу жить в старой форме, - буркнул кто-то добрый.

- Даже если новая окажется лучше? – властелин мира улыбнулся.

- Даже так. Вы уж попросите за нас, замолвите словечко…

- Обещаю, друзья мои, - он ласково улыбнулся и двумя руками хлопнул в ладоши.

Замок на двери лязгнул, дверь отодвинулась, пропуская двух мужчин, сильных и крепких, оба они были в синих одеждах, их руки были перемазаны черной ржавчиной. Под потолком вспыхнула лампочка.

- Курить охота, - сказал первый.

- Будет тебе… потом покуришь, - второй повернулся к обитателям барака, - по порядку номеров р-рассчитайсь! Шучу, шучу… Ну что приуныли? Вас новая жизнь ждет, а вы как не знаю кто…

Первый, который хотел курить, взял в руки Властелина Мира, долго смотрел на него. Поставил на подоконник, передумал, спрятал в карман, снова передумал, бросил на пол. Второй посмотрел на обитателей барака – ржавые решетки, сорванные канализационные люки, кастрюли, которые еще помнили, как Гагарин летал в космос. Возле стены, где было тепло, полулежал старый блестящий рельс, там же темнела здоровенная цепь, когда-то привезенная из Эльзаса.

- Господи, дряни-то…

- Да здесь всегда полно дряни… ты привыкай, тебе здесь не год работать… и не два. Институт кончишь, в юристы пойдешь…

- Это верно. Не, ты смотри, погань-то какая зубастая?

- Ага, капкан кто-то притащил. А это что? Гос-споди, да тут ржавчина все съела, куда в пункте приема смотрят!

- Так и смотрят… Вторчермет, знатоки великие…

- Курить охота.

- Потом покуришь.

- Ты мне скажи, тут чего ценного никогда не бывает?

- Всякое бывает. Тут один раз Чижик-Пыжик был. Ну знаешь, с Фонтанки?

- А, это которому монетки кидают, что ли?

- Ага, тот самый. Его какая-то сволочь оторвала и сдала в лом. К вам потом милиция приходила, так мол и так, Чижик у вас? Смотрите, говорю, может, и у вас. Посмотрели, поискали, глядь – и правда, лежит в куче дряни. Махонький такой, а тяжелый.

- Нич-че в людях святого нет.

- Ну что, рассортировал?

- Худо-бедно. Там еще куча в углу. Курить охота.

- Потом покуришь.

- А это еще что такое? – он вытащил из груды обломков Властелина мира.

- Не знаю, статуэтка какая-то. Красивая штукенция, сидит, улыбается.

- Это мужик или баба?

- Парень молодой. Видишь, грудь плоская, и кольчуга на нем. Индийский божок, четыре руки… тебе надо?

- Зачем?

- Ну… Нинке своей подаришь.

- Ты чего? Нинка у меня ширпотреб не любит, ей золото подавай, а это что… страх один.

- Ну так туда же его до кучи?

- Туда же.

Властелин мира смотрел на них и улыбался. Люди везли его куда-то на большой тележке, где-то впереди гремело и ревело огромное пламя. Наверное, жертвенный огонь, и перед ним будет алтарь, на этот алтарь поставят его, прекрасного и гордого. Давно пора – он уже слишком долго отдыхал от людей, дремал в лесной траве и придорожной пыли. Пора вернуться на пьедестал. Он улыбался людям, когда они везли его куда-то в пламя. И когда впереди показалась ненасытная глотка печи, бронзовый властитель мира все еще улыбался лучезарной улыбкой. Люди посмотрели на него в последний раз равнодушно и холодно – они не спали всю ночь, они устали, им хотелось курить. Бросили на огромный лист, загрузили в переплавку, на миг оттуда дохнуло жаром, вырвался кто-то красный, душный, раскаленный – и заслонка захлопнулась снова.

- Ну что, пойдем, что ли, покурим, товарищ, по одной…

- Ты что, у нас еще три таких склада.

- Да ты что… мы всю ночь пахали, хочешь сказать, нам тут еще до рассвета?

- А ты думал, в сказку попал? Не сделаем, бригадир голову снимет. Он же у нас зверь…

- Да я только две затяжки и все, - он вышел на улицу из узкой раздвижной двери, в барак хлынул ветер, редкие снежинки. Царапнул зажигалкой, в полуночи ожила красная звездочка.

 

2009 г.

 

Вечер с павлинами

 

Закатное солнце хлестало в мои покои кровавым потоком. Напоминало о кровавых битвах, которые мужчины устраивают за меня. Да, они готовы драться, только чтобы я обратила на них внимание.

Чтобы я когда-нибудь их вспомнила.

За широкими стрельчатыми окнами белела пустыня, и на самом ее горизонте клубилось облачко пыли. Может быть, это были кочевники. Может быть, скифы. Может быть, гунны. Я не знала, кто и с кем там сражается – с моим именем на устах. Большие голенастые павлины ходили по мраморному залу, пробовали голоса. В фонтанах журчала вода, где-то плескались золотые рыбки, я слышала их едва-едва. Я полулежала на своем диване, смотрела на тех, кто окружал меня. Их было много. Кажется, сегодня слишком много. Седые старцы, крепкие мужчины, худенькие мальчики – они-то как сюда попали? Что они такого сделают? А, вот: этот убьет императора, этот совершит покушение на своего падишаха и будет зверски казнен.

И я вспомню о нем.

- Ты же меня не забудешь, правда? – спросил худой черноусый мужчина, ласкаясь ко мне.

Я посмотрела в его глубокие глаза. Завтра его отравит соперник, и этот мой человек умрет. Мне было его жалко – насколько я вообще могла кого-то жалеть. Всегда бывает больно терять. Но я не могла скрыть от него правду. Есть такие люди, что чувствуют неправду, слышат ее. От таких людей не сохранишь секрета…

- Я буду помнить тебя… но, знаешь, у меня есть любимчики и подороже тебя.

Он кивнул. Он знал это. Хорошо, что он это знал. самое главное – правильно почувствовать свое место возле меня. Есть те, которые приходят и уходят тотчас же. Кто-то из них пугается моих покоев, кого-то выгоняют соперники, один человек и вовсе сказал, что ошибся дверью. Я хохотала над ним. Да, я часто хохочу над моим людьми, и люди знают, что мой смех бывает очень жестоким.

Грохот битвы за окном то приближался, то удалялся. Мне было интересно знать, кто с кем воюет, но я не смотрела в окно. Все равно рано или поздно эти люди придут ко мне, и сами все расскажут.

Рано или поздно все они будут моими.

Темный лакей распахнул дверь, остановился на пороге.

- К вам… гость, моя госпожа.

- Вот как? – я снова засмеялась, - пусть войдет.

Гость вошел, спотыкаясь и кланяясь. Гостем оказался хиленький человечек в больших очках. Он казался болезненным и слабым, и я поморщилась. Да, прошли времена могучих викингов и вождей, которые дробили золотые кольца. Теперь на их место пришли мелкие интриганы, ловкие проныры, которые всеми правдами и неправдами рвались ко мне. Человечек казался смущенным и ничего не говорил.

- Здравствуй, - я улыбнулась, - с чем пришел?

- С-сударыня, - он упал на колени, - я хочу быть вашим… Ну, хоть не навсегда. Хоть ненадолго. На год, на два… Понимаете, я хочу добра для своей страны, только добра. Честью клянусь. Понимаете, я хочу получить для своей страны выход к морю, это для нас так важно, вы не представляете, как…

- Представляю, - кивнула я.

- Так вот. Я дипломат. Я хочу сыграть на противоречиях между враждебными нам странами, развязать между ними войну и получить выход к морю. Это же так важно для нас…

- Очень важно, - согласилась я.

- Вы же позволите мне… быть с вами?

- Ох! И это все, с чем ты сюда пришел? – я изобразила на лице скуку, - маловато…

- Но сударыня…

- Ладно, садись с краешку, - я указала на край ковра, где передо мной сидели мужчины, - эй, слуги, налейте ему вина!

Моя скука была показной, на самом деле мне было интересно. Я не знала, чем кончатся аферы этого человека, сможет он получить море для своей страны или нет. Человечек, не вставая с колен, прополз к ковру и сел.

Шум борьбы послышался совсем рядом, где-то лязгали клинки, ржали кони, кто-то, грохоча сапогами, вскочил на мраморное крыльцо моего дворца. Кажется, их было двое. Кажется, сейчас они войдут, и оба бухнутся мне в ноги, и будут просить, чтобы я взяла их к себе.

Но нет.

Шум борьбы начал удаляться, кто-то прокричал громовым голосом: «Нет, ты никогда не войдешь к ней!» Воюющие с грохотом покатились по ступенькам. Я представила себе, как они кувыркаются там, на улице, и засмеялась. Мужчины вообще смешной народ. Особенно интересно смотреть, как они забираются на гору, на которой я живу. Ползут, карабкаются, спихивают друг друга. Где-то на скале слышны крики и выстрелы, лязг оружия. Кто-то падал в пропасть, я слышала его гаснущий крик.

Твой голос – только стон из хора, стон протяженный и глухой…

Интересно, кто из них войдет ко мне…

Лица, лица и лица…

Их много, жаждущих меня, всепоглощающего взгляда, неугасимого огня…

Их у меня было много, когда я пыталась вспомнить их всех, то обязательно кого-нибудь забывала. Это и неудивительно. Войти ко мне может каждый, но нужно сделать что-то особенное. А может, и не особенное. Просто запасть мне в душу. Тот же Македонский… Я часто вхожу в его гробницу и сижу рядом с его телом. Только рядом с ним я и начинаю понимать, что такое печаль… Тамерлан… раньше я любила его, но теперь любовь забылась, остался только страх перед этим чудовищем. На его могилу я тоже прихожу довольно часто, только чувства здесь совсем другие.

Вообще на каждой могиле свои эмоции…

Снаружи снова послышался шум и грохот, что-то рухнуло, кажется, подставка для шляп. Кто-то поскользнулся на паркете, смачно выругался. Кажется, я слышала предсмертный крик моего слуги. Кажется, кто-то рвался сюда, кого-то не пускали, дверь лязгала и подпрыгивала на петлях.

- Госпожа моя, - высокий бородач поднялся с места и обнажил меч, - только скажи, и мы защитим тебя…

- Защитим? – я рассмеялась ему в лицо, - от кого? От такого же, как вы? Меня? Меня?! МЕНЯ?!

Бородач смутился и сел. Люди потупили взоры под моим взглядом. Еще никто не мог вынести моего взгляда, я знала это.

- Войдите! – крикнула я. Дверь с грохотом распахнулась, в комнату ворвался незнакомый человек. грохоча сапогами, он подбежал ко мне, распугивая павлинов. Даже золотые рыбки притихли и фонтаны, как будто, перестали журчать. Я даже шелохнулась. Я уже привыкла, что воины врываются мне, как бешеные тигры, некоторые из них бьют чашки и зеркала, проливают вино и рвут перья из бедных павлинов.

- Здравствуй… госпожа, - незваный гость рухнул передо мной на колени, грохоча доспехами. На нем был тяжелый железный костюм, украшенный перьями, кажется, страуса, и драгоценные камни мелькали на латах, и шелковый плащ красиво ложился складками. Я не знала, всегда ли этот человек одевается так, или хочет понравиться мне.

- Что же ты натворил! – строго начала я, - ворвался, как черт, натоптал, распугал всех моих павлинов. Нельзя ли поаккуратнее?

- Прости, госпожа, - гордо ответил он, - я знаю, что ты гневаешься не в серьез. Я пришел к тебе, госпожа.

- Я вижу.

- Как мне называть тебя, госпожа?

- Называй, как хочешь, - я улыбнулась, - некоторые называют меня Клио.

- Это твое настоящее имя?

- Нет. Зачем тебе знать мое имя? Называй меня Клио. Что ты хотел… гость?

- Я хотел быть твоим.

- Вот как? так что же ты хочешь, гость?

- Не притворяйся, что не понимаешь меня. Я хочу, чтобы ты помнила меня. Я совершу что-нибудь такое… что ты запомнишь меня навсегда.

- И ты думаешь, что сможешь это сделать?

Он дерзко посмотрел на меня:

- Я знаю это.

- Друг мой… - я присмотрелась к нему, - извини… но у тебя нет шансов.

Я смотрела на него и видела его будущее. Я вижу, когда человек может стать моим любимцем или когда я забуду человека через несколько минут. Мой гость, конечно, был воином. Несомненно, он был воином. Но этот воин не совершит подвига. Он так и останется безвестным. Неприметной вехой на пути времени.

Я посмотрела в его дерзкие, блестящие очи, и поняла, что не могу сказать ему правду.

- Ладно… садись поближе ко мне. Слуги, налейте ему вина!

- Вы обижаете меня, госпожа, - пожаловался высокий человек с усами, который ласкался ко мне.

Я только улыбнулась в ответ. Да, я всегда обижаю тех, кого забываю, кого вычеркиваю из списка любимчиков. Рано или поздно эту обиду переживают все. Человек не долго живет на вершине славы. Конечно, потом я вспоминаю их, обласканных и отвергнутых. Иногда нужно приложить усилие, чтобы вспомнить. Иногда не хочется вспоминать, а вспоминается. Убийцы, предатели… Фульвий, Кассий… Помню Гитлера, его грубые, жесткие руки и ту боль, которую он оставил после себя. Но были и такие, которые делали еще больнее…

Снова загрохотала битва далеко на улице – я видела клубы пыли далеко внизу. Высоко сижу, далеко гляжу. Отсюда земля кажется круглой, как купол цирка, только что-то в этом цирке очень невеселые клоуны. Люди недовольно ворчали, они всегда ворчали, когда у меня появлялся новый гость. Пусть ворчат, они тоже когда-то были новыми гостями.

- Сколько побед ты одержал? – спросила я гостя.

- Еще ни одной, - смутился он.

- Ни одной! Вот как! и без единой победы ты пришел сюда!

- Что же… я еще одержу победы. Во имя тебя, - ответил он.

- И сколько же людей на твоей стороне?

- Мало, моя госпожа. Человек двести, не больше.

- Вы посмотрите на него, двести человек! – я расхохоталась, - и с этой горсточкой людей ты хочешь стать победителем? О-о-о, такого я еще не видела…

- Мой гость молчал и смотрел на меня.

- А у тебя сколько побед? – спросила я высокого человека, который сидел рядом со мной.

- Десять, моя госпожа, - ответил он.

- Десять побед! Вот это более достойно моего любимца.

Я поцеловала его в губы у всех на виду, а потом взяла за руку и отвела в свои покои. Я видела, как кто-то из гостей в гневе ставит на стол бокал, как кто-то грохнул кулаком по столу. Мне хотелось посмотреть, какое лицо будет у человека в латах, но почему-то я побоялась взглянуть на него. Я знала, что делаю ему больно. Я всегда делаю больно тем, с кем имею дело.

Когда мы вернулись, я прежде всего посмотрела на то место, где сидел человек в латах. Я надеялась, что он уйдет, но гость все еще сидел, красный, как вареный рак. Что за человек, у него даже не хватило гордости встать и уйти….

Снова появился слуга, это уже был новый слуга, мой недавний слуга был растерзан воином в доспехах. Слуга остановился у входа, низко поклонился мне и сказал:

- Моя госпожа, к вам новый гость.

- Вот как? – я улыбнулась, - что же, пусть войдет. Что-то они зачастили сегодня…

- Времена меняются, моя госпожа.

Я засмеялась, когда слуга заговорил. Он тоже хочет, чтобы я его запомнила. Все они хотят этого. Кто-то из них добивается моей любви, но гораздо больше они дорожат моей памятью.

Раньше их было меньше, я считала их по пальцам. Рамсес, Чингисхан, Кир, Перикл, Цезарь… Я могла пересчитать их по пальцам, я хранила у себя их портреты и статуи. Теперь же их стало много, слишком много. Я едва успеваю рассмотреть фотографии в хрониках. Встречи, рукопожатия, щелчки фотокамер…

Вошел человек, тощий и бледный, он был похож на мертвеца. В руках человек нес стопку отпечатанной бумаги, поверх бумаги лежали дискеты, дискеты, как будто я могла их прочитать.

- Откуда ты? – спросила я новичка, - королевских кровей?

Я смеялась над ним: я прекрасно видела, что этот человек простолюдин. Еще вчера он босиком ходил по проселочным дорогам, а тут милостью моей выбился в люди и возомнил о себе бог знает что.

- Не знаю, госпожа, возможно, в моих жилах течет королевская кровь, - ответил он. Остальные захохотали. Воин в доспехах подчеркнуто отвернулся, начал обсасывать кисть винограда.

- Вот как… ну и с чем же ты пожаловал ко мне? Хочешь стать императором? Или завоевать мир? Может, желаешь большого блага для своей страны?

- Я… создал новую идеологию, - ответил он гордо, - это новая вера, способная изменить мир.

- И поэтому ты пришел ко мне?

- Да. Я пришел к тебе, потому что ты никогда меня не забудешь.

Не спрашивая, он подошел ко мне, снова вспугивая красавцев павлинов. Бедные птицы, они до сих пор не могут привыкнуть к тому, что творится здесь. Тощий и бледный гость протянул мне дискеты, я рассмеялась и швырнула их ему в лицо.

- И что ты хотел сказать этим? Ох, дорогой мой, кто же проведет в мой дворец компьютерные сети?

- Электричество, моя госпожа, - подсказал тот, кто ласкался ко мне. Я посмотрела на него так, что он вздрогнул, замолчал и почти отскочил в сторону.

Тощий и бледный положил передо мной бумаги, я перевернула несколько страниц, нахмурилась. Нет, надо посмотреть все. Ну, или хотя бы половину. Я прикоснулась к книге ладонью, ощупывая идеи, которые роились в ней. Идеи оказались какими-то дохленькими, полуживыми, как сонные мухи ранней весной. Они жили – но только чуть-чуть, и могли поразить человека только с первого взгляда. Когда человек смотрел второй раз, он уже не видел в этих мыслях ничего интересного. Мне стало смешно и грустно. Сколько одиноких затворников приходили ко мне, уверенные, что они могут перевернуть весь мир. Они клялись, что их идеи переживут века и изменят вселенную. А через год их забывали.

- Нет, - я бросила бумаги в огонь, - всего хорошего, мальчик. Подумай еще. Поживи. Может, что-нибудь создашь. Но у тебя все равно не будет шансов.

- Да что вы в этом понимаете, - вспыхнул он, - вы просто еще не понимаете, как я велик. Ведь я предвидел то, чего не видит никто…

- Потому что этого нет, - улыбнулась я.

- Да нет же, вы послушайте, - он упал передо мной на колени, наконец-то догадался, - ведь это же очевидно, то есть, вы этого еще не видите, но для меня это очевидно. Золотой миллиард… всеобщее расслоение людей на культурные классы… восстание в глобальных масштабах…

- Довольно, довольно, - я махнула рукой, - ступайте!

- Да подождите же, вы только выслушайте меня! – вспыхнул он, - дайте мне хотя бы сказать…

- Довольно, - я сделала знак остальным, мужчины повскакивали с мест, схватили незваного гостя, скрутили ему руки за спиной. Он еще упирался и кричал что-то, я не слушала. Наконец, человека выбросили из зала, и он исчез, и сразу стало тихо и торжественно.

- Вот так, - сказала я, - так поступают со всеми, у кого нет шансов. Кого я не вспомню… Их выгоняют за дверь. И ты тоже можешь идти, - кивнула я воину в доспехах, - у тебя тоже нет шансов, мальчик. Я же говорю тебе.

- Нет, моя госпожа! – закричал он так, что остальные вздрогнули, - нет! ты не забудешь меня! Ни за что не забудешь! Дай мне шанс! Один-единственный шанс, и я прославлю тебя и имя твое! Дай мне расправиться с врагами моей страны!

- Дорой мой! – я решила говорить правду, - конечно, я могу дать тебе шанс… нет такого человека, которому я бы не дала шанс. Но ты проиграешь. Ты умрешь в первом же сражении. И не спасешь свою страну. Кажется, ты сделаешь только хуже, - я смотрела в будущее, и мне становилось все печальнее, - твоя война останется в моей памяти, как жест отчаяния. Не более того.

- Пусть, - он смотрел прямо на меня, и я с удовольствием ощутила, что с трудом держу на себе этот взгляд. Редко встречаются люди, в которых я вижу если не равных себе, то почти-почти… Тот же Джордж Вашингтон или Бонапарт… Почему-то мне было с ними очень легко, я чувствовала себя действительно желанной.

- Ладно. Ну иди же, иди, - махнула я рукой, - враги как раз сейчас собираются у границ твоей страны. Я дала тебе шанс. Поторопись же, я никогда не даю шансов дважды!

Он бросился на улицу, грохоча доспехами, мне казалось, что этот медведь сейчас сметет дверь. Он исчез, двери захлопнулись, по залу пронесся глубокий облегченный вздох.

- Ловко вы прогнали его, моя госпожа, - высокий кавалер с усами поднес мне бокал вина, - даже я не рассчитал бы такой хитрый политический шаг.

- При чем здесь шаг? Это шанс, дорогой мой, а не шаг. И если он возьмет этот шанс, я оставлю для него местечко в моей памяти.

Я подняла бокал, остальные сделали то же самое. Их было много. Они приходили и уходили. Кого-то я вспоминала, кого-то – нет. Иногда среди них попадались женщины. Я помню Клеопатру и Нефертити, и еще Жозефина вспоминается мне. Мы все не любили друг друга, наверное, сильные женщины никогда не любят друг друга.

Всем им я делала очень больно. Я всегда делаю больно женщинам, которые приходят ко мне.

Память… история человечества изменчива, как змеиная кожа. И нет ничего непостояннее человеческой памяти.

Снова раздались крики и грохот на улице, и я не знала, кто и с кем сражается. То ли те, кто вот уже полдня рвался ко мне, то ли мой бедолага со страусовыми перьями. Кто-то яростно задергал дверь, тяжело бухнулся в нее, тут же отпустил. Где-то хрипло закричал вспугнутый павлин, птицы закружились по залу в танце. Я выглянула в окно. Люди карабкались и карабкались по почти отвесной скале к моему замку, кто-то из них падал, кто-то сбрасывал других, два человека сплелись в схватке, оба рухнули в пропасть.

- Моя госпожа… - смуглый слуга открыл дверь, - латник с перьями страуса… он вернулся.

- Вернулся? – я встала, сердце мое забилось сильнее.

- Да, он внизу, и…

Я не дослушала его, закуталась в плащ и бросилась вниз, по лестнице. Холодный мрамор обжигал мои босые ноги. Бусы и серьги беспомощно бились на теле, звенящие подвески бряцали на моем поясе. Неожиданно мне захотелось, чтобы он вернулся с победой, этот боец, сильный и грустный, как медведь. Конечно, он был один с горсткой солдат против многотысячной армии, но ведь даже у обреченных бывают шансы…

Пусть он вернется с победой. Тогда он побудет со мной еще немного.

- Где же он? – я выбежала в зал на первом этаже, стражи вежливо расступились передо мной.

Мне никто не ответил. Я повторила вопрос, мне снова никто не ответил, и только кто-то из стражей молча указал на дверь прихожей.

Он лежал там же, на коврах, и его лицо было закрыто белым платком. Я еще не верила, что он умер, хотя его доспехи были изуродованы, а одежда набухла от крови. Я приподняла платок, его глаза чуть-чуть дернулись. Воин в упор смотрел на меня, и я почувствовала, что отвела глаза.

- Ты… будешь помнить меня? – прохрипел он.

- Буду. Я тебе обещаю, я буду помнить. ты только не умирай, слышишь? Не умирай. Ты будешь правителем свей страны, я сделаю это. Только…

Он не дослушал меня, склонил голову, и я поняла, что больше он меня не слышит. Я посмотрела на него – это было больно. Между битвами, поражениями и победами мы имеем права на редкие минуты утраты.

- Похороните его в склепе, - приказала я, - и сделайте памятник. Я хочу помнить этого человека.

Я медленно пошла вверх по лестнице, дальше, по бесконечным анфиладам, где в широких нишах висели портреты. Как память о невозвратно ушедшем. Хидэёси, Макиавелли, Карл Великий, де ла Сантисима… Все они приходили ко мне, все они жаждали моей любви, но еще больше – моей памяти. Кто-то из них называл меня Клио, но чаще в моих покоях звучало мое настоящее имя – История.

За спиной послышался шум борьбы, кто-то ворвался в зал, сопровождаемый лакеем. Кажется, битва под окнами кончилась, и кто-то ворвался сюда, в мои покои.

- Моя госпожа, - объявил лакей, - к вам… гость.

- Ах, новый гость? – я улыбнулась, - ну что же, пусть войдет. Кто ты? Простолюдин?

 

2009 г.

 

Рыцарь Серебряной Луны

 

Я проснулся утром и понял, что ничего не хочу – и странно, что сегодня воскресенье, и не надо никому продавать рекламные технологии, а я все равно не хочу просыпаться, и компьютер на столе кажется адской машиной, орудием пыток. И странно это, лежать и ничего не делать, в то время как мне давным-давно пора быть на боевом посту, стрелять вурдалаков, а то кто же их будет стрелять, наших и так осталось мало. Нас, Оберегов. Но нет, не могу, сегодня не мой день, кто-то как будто выпил из меня все силы, и знаю, что сегодня мне не повезет, скорее уж меня задерет какое-нибудь чудовище. Тем более, говорят, в городе опять появился Черный Воин…

Я встал, выполз на кухню, насыпал себе крепкого кофе две ложки, щелкнул чайником. Может, выпью кофе, станет легче, может, и выйду на бой. Будь я один, и правда провалялся бы в постели после вчерашней битвы, а так… перед товарищами неудобно. Кто-то сейчас, может, уже стреляет в оборотней.

- Ты имей в виду, это тебе не игрушка какая-нибудь, надоело – бросил. Это серьезно, у нас из Оберегов еще никто не уходил, умирали только. Я тебе потом кладбище покажу… А так Оберег – это навсегда.

Так говорил Золотой Орел, это он привел меня в Обереги, я так и не знал, как он выглядит в повседневной жизни, в каком облике ходит в магазин и ездит в машине. Передо мной он всегда появлялся в облике рыцаря с головой орла, и за спиной у него были крылья. И теперь мне неудобно было отступать. Неловко – перед Золотым Орлом.

Я выпил кофе, понял, что хочу есть, вытащил остатки печенья, налил себе вторую чашку. Стало как будто лучше, но вот именно, что как будто. Сейчас мне бы помогла капля крови из чаши Грааля или Корень Жизни с вершины Лысой Горы, но ни того, ни другого у меня не было.

Я посмотрел на часы – они показывали девять, это значит, все наши уже на посту. Я встал – голова загудела гулко и жалобно – и надел шлем, он показался мне тяжелым и неудобным. Надо идти, если я хотя бы прикрою кого-нибудь из наших и не погибну сам, то это будет здорово.

Или если сегодня я прикрою собой ЕЕ…

Я сел за стол и включил компьютер, он призывно загудел, посмотрел на меня вершиной Эвереста и спросил пароль. Я сказал ему пароль, он пожелал мне доброго утра, а потом я щелкнул мышкой, и на экране высветилась заставка аркады «Оберегов» вурдалак на фоне средневекового замка. Жизнь моя и моя судьба, вот уже десять лет, как судьба, и никакие рекламные фирмы ни черта для меня не значат.

- Да тебе весь мир покажется пустым и серым, когда ты поймешь, что есть что-то большее, чем этот мир. Ты уже сам не захочешь уходить из Оберегов.

Так говорил Золотой Орел, и он был прав, он всегда был прав, мой учитель и наставник.

«Введите ваше имя», - попросила программа. Рука уже потянулась, чтобы набрать Скайльд, Воин Серебряной Луны, когда я задумался. Сейчас у меня вырастут серебряные крылья и я, закованный в доспехи, побегу по мрачным подземельям замков, сегодня мы под землей, а завтра решили сражаться на холмах под светом луны, и свет луны будет давать мне силу…

Я отбросил шлем и развернулся в кресле. Голова трещала и сердце больно подпрыгивало. Не хочу. Не надо. Черт возьми, я ничего не хочу, я хочу лечь и лежать, и пусть хоть все вурдалаки мира налетят на меня и растерзают в клочья, я буду лежать.

Выключил компьютер, снова упал на диван, щелкнул пультом телевизора, оттуда на меня оскалился Максим Галкин, пообещал, что он в этом разберется. Я не сомневался. Защелкал каналами, посмотрел, как какая-то дамочка разбилась в розовой машине, как Шерлок Холмс раскурил свою трубку и как страшного вида кузнечики заполонили пшеничное поле. Кажется, саранча. На восьмом канале по развалинам старого замка порхали нарисованные вампиры, при одном взгляде на них мне стало дурно.

Нет. Не хочу.

От нечего делать перелистал газету недельной давности, прочитал, как возле Лещевки неизвестные злоумышленники зверски зарезали трех человек. Дальше читать не хотелось.

Под рукой закуликал телефон, и как это я не выключил его еще вчера, чтобы посидеть воскресенье в тишине и покое. Хотелось лежать, заткнув уши, как бывало всегда, когда в мой дом врывался кто-то чужой и посторонний. Но что-то заставило меня взять трубку, и зачем я это только сделал, боже мой, теперь придется отвечать.

- Алло, Скайльдик, ты-то что не играешь?

Сердце так и подпрыгнуло, оно в последние дни прыгало очень больно и сильно, не помогали даже сердечные капли. Я никак не ожидал, что позвонит ОНА, да еще вот так, не через компьютер, ко мне с бухты-барахты.

- А… Я приболел сегодня. Знаешь, этот грипп вторую неделю ходит, я держался-держался, а теперь вот слег. Извини, сегодня на бой не выйду, все равно или не убью никого, или меня замочат. Вы уж сами там… как-нибудь.

У нас ее звали Королевой Льда, и я тоже никогда не видел ее лица, передо мной она появлялась в длинном белом платье с точеным личиком. Я дарил ей цветы и спасал от вурдалаков, а потом мы целовались, тоже на экране, на самом деле мы никогда не встречали друг друга.

- Ну ты как, нормально себя чувствуешь? А то, может, нужно что-то?

- Да нет, все вроде есть.

- А то я к тебе зайду…

Сердце взорвалось, меня бросило в жар, как будто я и вправду болел гриппом, само собой вырвалось: «Нет, не надо»

Зачем я это сказал… Так бывает всегда, если очень хочешь чего-то, добиваешься, а потом оно само падает тебе в руки, и ты испугаешься, и выпустишь его из рук.

- Н-не сейчас. Я тебе перезвоню вечером.

- А, хорошо, только ты звони после одиннадцати, раньше меня и не будет, - кажется, она улыбнулась, - ну все, пока.

Трубка загудела, сердце бухало и бахало в такт гудкам. Я перезвоню ей вечером, может, она придет, моя Королева Льда. Хорошо бы и вправду заболеть, только не гриппом, пусть придет, посидит у изголовья, моя Королева Льда.

Интересно, как она выглядит. Иногда я разглядывал людей где-нибудь в супермаркете или парикмахерской, а больше я никуда и не ходил. Я смотрел в каменные, непроницаемые лица, спрашивал себя, что может быть, среди них есть наши, я просто не знаю об этом. Например, вот этот парень с тощим бледным лицом, он мог оказаться Воином Тьмы, или нет, скорее, Черным Всадником. А Воин Тьмы – вон тот мужчина средних лет, который стоит и выбирает сыр, костромской или адыгейский.

Там, на больших улицах мы были самыми обыкновенными людьми…

Снаружи загрохотала балконная решетка, громче, сильнее, как будто там, на улице, поднялся ураган. Да, бывают здесь такие вихри, кто-то сделал из нашего района огромную аэродинамическую трубу, и когда я выходил на улицу, матерый ураганище сбивал меня с ног. Зимой был буран, летом – пыльная буря, до соседней «Молнии» приходилось идти спиной вперед.

Решетка снова загрохотала, на этот раз сильнее, и что-то сильно не похоже на ветер. Металл напоследок грохнул и умолк, и тут же кто-то большой и тяжелый рухнул на балкон. Может, соседка сверху снова трясла свое покрывало, господи, неужели она придет сюда, как я этого не хочу…

Я выглянул на балкон и остолбенел: прямо передо мной за стеклом стоял человек, высокий, тощий, уши торчком, белый, как будто обескровленный. Но что самое странное – он был одет в черный тренировочный костюм, и за спиной по ветру трепался черный плащ, и на черных волосах мужчины сверкало некое подобие короны, и приглядевшись, я понял, что человек сжимает длинное копье и короткий кинжал. Незваный гость постучал в стекло, я оторопело открыл, только потом спохватился, что не знаю его, и не надо бы мне пускать в дом это чудовище…

- Спасибо, - он ворвался в квартиру и поклонился мне, низко, на восточный манер, - спасибо, ты мне жизнь спас… еще бы немного, они бы меня растерзали, тут вурдалаки, знаешь, какие…

Он упал на диван, и я ахнул, когда увидел его разорванное плечо, под черной одеждой была белая плоть, перемазанная чем-то грязновато-красным.

- Порезали? – спросил я.

- Укусили, - он поморщился, протер рану, я увидел длинные следы клыков, - видишь, как тяпнули… Это Эскольд, он у них предводитель, та еще тварь, наши с ним третий год справиться не могут… Да не бойся ты, - он почувствовал мой недоуменный взгляд, - я же не вурдалак какой-нибудь, и никогда им не стану. Вот, - гость вытащил из-за пояса флягу с чем-то мутным, черным, - единственное спасение. Если тебя эти упыри зацепят, обращайся, Горючий Корень у нас у всех есть…

- Вы о чем? – я осторожно сел на диван, как будто уже не верил, что это моя квартира, - вы это все… к чему?

- К чему? – он встрепенулся, - да что делать, все равно уже не сохранишь секрет. Что я тебе скажу? Что ключи забыл, полез по балкону? А домой шел с маскарада, забыл переодеться, а это так, о решетку поранился… так, что ли? Ведь ты же мне не поверишь, правда?

- Не поверю, - я еще раз посмотрел на человека, который не был похож на человека, - а вы… кто?

Он не ответил, встал с дивана, по-хозяйски прошелся по комнате, наклонился над моим столом, изучая футляры компьютерных игр.

- В «Оберегов» играешь? Тоже дело, - он улыбнулся, - слушай, ты счастливый парень, для тебя все это было и осталось игрушками.

- А это что же… не игрушки, что ли?

- Да знаешь, нет, - он снова отхлебнул из фляги, молнией промчался на кухню, - слушай, у тебя поесть ничего не найдется?

- Только печенье, - я вспомнил свой пустой холодильник, - хотите, могу яичницу поджарить.

- Да ладно, не баре, - он налил себе чай и захрустел овсяным печеньем, - подойди-ка сюда, парень. Тебя же мне сам бог послал, - он схватил меня пальцами за подбородок, посмотрел в глаза, недобро, пристально, я прямо похолодел от этого взгляда, - так, так… ну не ошибаемся же, уж если встретили друг друга, так неужели ты не наш?

- Не ваш, - я улыбнулся, - первый раз вижу.

- Да подожди ты, - внезапно он схватил меня за горло, придирчиво ощупал скулы, - нет, наш. Вот теперь вижу, наш. В тебе же кровь Оберега.

- Это вы про игру?

- Про игру… - он доел печенье и отвернулся, - знал бы ты, что это не игра… Ох, как не игра… они же вчера троих наших как ягнят прирезали, Альду мне вообще был как брат родной…

- Кто прирезал?

- Да вурдалаки, кто же еще… Там, в сорок пятом микрорайоне…

- Это возле Лещевки, да? – я вспомнил газетную статью, меня передернуло.

- Вот-вот. Злоумышленники… этих злоумышленников полный город, если бы не мы, тут бы уже вообще никого в живых не осталось, всех бы перерезали. Игра… дорого бы я дал, чтобы эта игра кончилась, да только она все не кончается, наверное, когда конец света будет, тогда все это и кончится. А ты, значит, тоже город от вурдалаков защищаешь… - он усмехнулся, - на компьютере…

Мне стало неловко, как будто кто-то разбил драгоценную мне иллюзию. То, что минуту назад казалось мне таким важным и великим, теперь стало смешным и жалким, мне даже стало стыдно за свой компьютер, за игры, разбросанные по столу, за свое затворничество. Сколько нас было… человек семьдесят, сидели клушами по квартирам, и когда выходили за хлебом, нам было страшно, что вокруг такой большой и незнакомый мир.

Сердце снова подскочило, я вспомнил, что у меня кончились капли. И ни с того ни с сего понял, о чем говорит этот человек.

- А вы… в Обереги вербуете, да?

- Да в Обереги не вербуют, - он посмотрел в пустую чашку, - или ты сразу родился Оберегом, или не станешь никогда. Это судьба… Даже не судьба, проклятье какое-то. Как будто перестаешь быть человеком, и когда все ужинают и сидят перед телевизором, ты бегаешь по крышам и стреляешь в упырей… Их только серебряные пули берут или вот еще, копьем…

- Так вурдалаки что, и вправду летают? – я все еще не знал, верить или не верить ему.

- Ну летают, ну тебе-то что? – отрезал он уже совсем другим тоном, - тут все не расскажешь, это целую энциклопедию писать можно, как у нас там все… Ладно, - он встал, отодвинул табуретку, - спасибо, что ли, за чай. Хороший чай у тебя, парень, это же из фирменного магазина? Ну, бывай, пойду я.

- К-куда пойдете? – я прямо остолбенел, - вы же сами сказали, что во мне кровь Оберега… вы же нашли меня… А… когда вы придете снова? За мной?

- Ой, не надо, - он отмахнулся, вышел в коридор, - ну кровь у тебя Оберегя, ну тебе-то что? Живи и радуйся… как жил. А в это дело ты не лезь, слышишь? Я тебе как друг советую, не лезь. Это же тебе не игрушка на компе, это же всю жизнь положить надо, да и вообще… Сегодня ты живой-здоровый, а завтра тебя прокусили и кровь из тебя выпили. Вон там, на Лещевке один парень к нам вообще накануне пришел, тоже вот как ты в бой рвался, кричал, что стрелять умеет, что у него глаз-алмаз… вот тебе и глаз-алмаз. Ну ладно, бывай, - он толкнул входную дверь, замер, - замок открой, что ли.

Я прислонился к стене, сложил руки и посмотрел на гостя, стоял и смотрел, а время шло.

- Ну что же ты? – не понял он, - дверь-то открой.

Я молчал.

- В плен взять хочешь? Ты смотри, у меня же кинжал…

- Ничего ты своим кинжалом не сделаешь, - отрезал я, - ты же вурдалаков бьешь, а не людей. Вот что… возьми меня с собой.

- Ты что? Куда с собой?

- Туда… куда сам сейчас пойдешь воевать.

- Тебе что, парень, жить надоело?

- Надоело не надоело, а если я Оберег, то и место мне среди вас.

- Ну ладно, парень, я к тебе в понедельник зайду вечером, поговорим.

- Сейчас, - отрезал я, - возьмите меня…

- В Аншлаг? – фыркнул он.

Я молчал. Он выхватил кинжал, со свистом рассек им воздух у меня перед носом, я все так же стоял неподвижно, тогда гость убрал оружие и снова повернулся к двери.

- Ну, пойдем, что ли. Ты как, сквозь дверь проходить будешь? Я как-то не умею, так что, может, откроешь мне? И потом ты так пойдешь, по апрелю в домашних тапочках? Тебя в больницу-то не заберут?

Я кинулся шнуровать ботинки и открывать дверь, гость стоял надо мной и бормотал, что вот, всех наших уже поубивали, Эскольд свое дело знает, а я тут с тобой, как с писаной торбой… Мы выскочили на улицу, на улице было страшно, он всегда страшный, этот большой мир, и ветер метался между стенами, искал выход, не находил.

Он повел меня…

В каждом городе есть как будто бы два города, один в другом, как матрешка. Первый город – это город проспектов и площадей, больших улиц, где гремят трамваи, горят рекламные огни и витрины. Второй город, не знакомый никому из нас, начинается за стенами больших домов, за арками и переходами. Заходишь в какой-нибудь переулок – и оказываешься как будто в другом мире, где дворы и трущобы, трущобы и дворы, и как будто нет из них выхода, из хаоса гаражей и трансформаторов, и нет желанного проспекта там, впереди. Вот туда-то и повел меня мой гость, прямо-таки потащил, сжимая мою руку, как будто боялся, что я убегу.

- Стой, тебя как зовут-то? – он повернулся ко мне, когда впереди замаячила изгрызенная дверь какого-то барака.

- Я… Скайльд. Ну, так меня в игре называли. Или вам мои паспортные данные нужны?

- Ладно, я и так знаю, где ты живешь, - он толкнул дверь, - входи, что ли. Да не бойся, не бойся, не сожрет тебя там никто… тут не сожрут, сжирают, знаешь, другие…

- А тебя как зовут?

- Здесь меня зовут Хрустальным Волком. Ну, входи.

Я вошел, запыленная лестница повела меня наверх, на втором этаже Хрустальный Волк сказал: Стой, постучал в деревянную дверь с содранными табличками, может, когда-то здесь жил ветеран войны, теперь здесь никто не жил. Дверь отворилась, мне показалось, что я попал в игру, игра окружала меня со всех сторон, эти люди в плащах и доспехах, эти мечи и арбалеты, сложенные у стены, знамена, которые пока еще ничего мне не говорили. Я бы не удивился, если бы из соседней комнаты выглянул саблезубый дракон или оборотень в медвежьей шкуре.

- Да кого же это наш Волчок привел, - дверь открыла женщина с золотыми волосами, она была похожа на эльфа, - не иначе, как вурдалака пленного?

- Что ты, Оули, в самом деле, - он втолкнул меня в комнату, - это же наш. Ты ему в глаза, в глаза посмотри, это же Оберег. Он, знаешь, как со мной рвался, я думал, он меня зарежет…

Я едва не засмеялся, но мне было не до смеха. Люди – их было семеро – усадили меня на диван, по-хозяйски расхаживали вокруг, смотрели, как на дикого зверя, я бы не удивился, если бы в меня начали тыкать палками.

- И как тебя зовут? – Оули подсела ко мне, от нее пахло чем-то мускусным, пряным, неземным.

- Скайльд, Рыцарь Серебряной Луны, - я почувствовал, что вляпался в какую-то непростую историю. Мне хотелось вернуться домой, в свою хрущобу, но отступать было поздно. И странно, что я, победитель вурдалаков и драконов, казался беспомощным перед толпой незнакомых людей.

- Скайльд? Ты смотри, Скайльд, нам тут посвящать тебя некогда, ты думал, у нас тут посиделки, чаек? Сатану вызываем, спектакли по ролям устраиваем, ты – рыцарь, я – дракон?

- Да нет, я так не думаю, - я почувствовал, что обиделся, - я знаю, у вас тут… все по-настоящему. Вчера ваших троих убили на Лещевке, я знаю, мне Хрустальный Волк рассказал.

- Да, - Волк положил руку мне на плечо, - это парень боевой, я за него ручаюсь.

- Ты что… хочешь его сегодня попробовать? – насторожилась Оули.

- Да, сейчас. Если его сейчас не попробовать, он сожрет нас всех, - Хрустальный Волк усмехнулся, - боевой парень. Дайте ему, что ли, оружие, доспехи…

- А он с ними не сбежит? – нахмурился короткий крепыш, на нем был шлем в виде головы дракона, - а то, знаешь же, как бывает… вот так одному золотые доспехи выдали, он с ними и смылся.

- Да вы меня за кого принимаете? – если бы он меня ударил, я возмутился бы меньше.

- Дай ему дешевенькое что-нибудь, - примирительно кивнул Волк, - вон, ржавенькие. Ты не думай, Скайльд, это хорошие доспехи, они тебя уберегут, лучше некуда. И будет с тебя. Да не так, ты куда его задом наперед, что, никогда что ли… Ах да, ты же только на компьютере в игрушки резался. Дай-ка, я тебе помогу…

Я был ошарашен. Я думал, что кто-то посвятит меня в Обереги, кто-то наденет на меня шлем и доспех, посвятит ударом меча, я произнесу какую-то клятву, мне дадут выпить чашу Грааля…

Ничего не было.

Я с трудом застегнул на себе тесный доспех, наколенники и кожаные перчатки, я не понимал, зачем это нужно, меня снова вывели на улицу, они вышли все, все семеро, восемь с Волком, и я чувствовал, как трепещет на ветру мой плащ. Я боялся. Скажу честно, я боялся, боялся тех, кто убил вчера трех человек на Лещевке, я боялся милиции, которая могла арестовать меня за неприличный вид, я боялся этих людей, которые вели меня куда-то, а я ничего не знал про них. И я боялся города, большого и непонятного, меня всегда пугали большие города.

- Разделяемся по двое, - приказала Оули, я понял, что этим маленьким войском командовала женщина, - они вон там, в бараках, я их чувствую, окружаем их. Мы должны их уничтожить.

- Кого? Вурдалаков? – я чувствовал себя глупым, ужасно глупым, наверное, так всегда бывает, когда начинаешь делать что-то очень важное.

- Да, - Оули чуть смягчилась, - мы мстим за них, убитых, за Альду, и за мальчика, который и пожить-то не успел. Счастливый ты парень, - она щелкнула меня в лоб, - тебе еще не за кого мстить. Расходимся. Волчок, посмотри за новеньким.

Хрустальный Волк потащил меня в заросли тощей черемухи, дальше, через тлеющие мусорки, через переполненную автостоянку, в тесный закуток между домами, где высокие стены затирали небо. Здесь мой спутник остановился, прижался к стене, как будто боялся чего-то, и обнажил меч.

- Стой здесь, - приказал он, - стой и жди, если во дворике и вправду есть вурдалаки, они пройдут здесь. Может быть. И уж если пройдут, то держись, будет битва, ты настоящие битвы-то и не видал тогда… Стой и следи вон за той улицей, если появится кто-то… ты узнаешь, если пройдет вурдалак. Думаю, ты не ошибешься.

- Они… у них черные плащи, да? – шепотом спросил я.

- И не только. Да что плащи, ты узнаешь их белые лица…красные глаза… Клыки… да что говорить, ты их… почувствуешь.

Он замолчал и я замолчал, мы как будто боялись своих слов, и легкая тишина двора разрывалась только шорохом листьев. Я стоял, смотрел на улицу и думал. Я думал, каким я был, и каким я стал, и каким я буду потом, после моего первого боя, когда впервые в моей жизни произойдет что-то важное. И я сам стану чем-то важным для этого города, для этих людей и для этого мира, большого и непонятного. Наверное, я больше никогда не смогу играть в игрушки на компе, и мои вчерашние друзья покажутся мне смешными и жалкими. Золотой Орел… А ведь я, наверное, не смогу рассказать ему про то, что случилось со мной. Не имею права. И Королева Льда… Нужно будет как-то объяснить ей, почему я ушел из игры, но как объяснить, она подумает, что я устал или струсил, и не будет больше звонить и спрашивать, не нужно ли что-то.

Воздух сзади зашуршал, тихонько, ненавязчиво, как будто не хотел привлекать внимание. Этот шорох как будто извинялся передо мной, что он там шуршит, просил не оборачиваться, не беспокоиться, пока он шуршит. И я обернулся только когда сзади клокотнул сдавленный хрип, булькнуло что-то, бухнуло об асфальт. Я обернулся, и что-то как будто оборвалось в груди, и я понял, что это не шутка, не игра, и что мне действительно придется защищаться и убивать.

Он уже сидел на Хрустальном Волке, брошенном на тротуар, сидел, скорчившись, с жадным чавканьем присосался к горлу моего спутника, и это было странно и страшно, что вот так, в большом городе кто-то может умереть под клыками вурдалака. Медлить было нельзя, внутри все сжалось, я стиснул кинжал, наклонился и ударил, не надеясь на успех. Лезвие вошло в темную спину, сквозь плащ, сначала с трудом, будто я вколол острие в полено, а потом нож вошел легко и быстро, как в масло. Вампир хрипнул, клокотнул и упал, и я снова наклонился, и посмотрел в стеклянные глаза Хрустального Волка, и понял, что все кончено.

Я не знал, что делать дальше. Я почти случайно догадался нащупать на поясе Волка телефон, простенький, дешевенький Нокиа, нашел Имена, Оули, семьсот-девяносто-четыре…. Вызывает Оули… Гудки, гудки…

- Волчок? – ее голос грянул злобно и резко, как будто все мы были перед ней виноваты.

- Волк убит, - кажется, мой голос дрожал, - его загрыз вурдалак, но… я убил вампира. Убил его, - повторил я, как будто объяснял всем и каждому, что прошел боевое крещение.

- Кинжал вытащил? – гаркнула Оули.

- Еще нет, - я смутился, так и знал, что что-то забуду.

- Не вздумай вытаскивать, - она смутилась, - возьми кинжал у Волчка, стой там же. Стой там же, ты меня понял? Скоро мы подойдем, тут еще два упыря остались в бараке…

Она отключилась, я снова остался один, это было страшно, но теперь мне нельзя было бояться. Где-то оставались еще два вампира, они могли прийти сюда, и я должен буду их убить. Убитый вампир лежал здесь же, на животе, я смотрел на него одновременно с ужасом и любопытством. Дрожащими руками (они покрылись потом) я повернул к себе голову упыря и ахнул.

Нет.

Не может быть.

Хотя… я просто не подумал об этом, что вампиром может оказаться женщина, даже девушка, ей было лет двадцать, не больше, белая, бескровная, как все вурдалаки, и под пухлыми губами поблескивали звериные клыки. Я не ожидал увидеть девичье лицо – может, потому, что в нашей игре на экране вампирами были существа как будто и вовсе без пола и возраста.

Я смотрел на нее, и чем больше я смотрел, тем больше мне хотелось увидеть, почему-то казалось, что там, под одеждой, за поясом, под рукавами скрывается что-то важное, нужное, обереги, талисманы, Грааль… Нет, у вампира не может быть Грааля, и все же…

Я засучил рукав черного джемпера на ее тоненькой руке, белой, бескровной, и на ней был легкий пушок, и еще какие-то буквы, кажется, татуировка, глубокая, долговечная, «Коро…» Корова? Корона? Нет, все не то, кажется, эта кровопийца именовала себя королевой. Да, так и есть, «Королева Л…» Любви? И снова я не угадал, поднял рукав еще выше и прочитал синие буквы: Королева Льда.

Королева Льда… достойное имя для вурдалака…

Я сел на асфальт и начал вспоминать, где и когда я слышал это имя. Кажется, не далее как сегодня, может, утром, да, утром, и вчера тоже я слышал это имя, и позавчера… Город как будто перевернулся перед моими глазами, я снова не верил себе, я смотрел на свои руки, и мне казалось, что на них блещет кровь. Королева Льда… ловкая особа, как хорошо придумано играть в игрушки на компе, а потом выходить на улицу и пить кровь прохожих.

Ловкая особа…

- Ну ты как, нормально себя чувствуешь? А то, может, нужно что-то?

- Да нет, все вроде есть.

- А то я к тебе зайду…

А ведь теперь не зайдет, не позвонит, не спросит, что мне нужно, и что со мной случилось. Стало и грустно и смешно. Единственный человек, который позвонил мне в многомиллионном городе, которому было не все равно, жив я или мертв, и это само по себе было странно. И я хотел, чтобы она зашла, и боялся, что она зайдет, и все думал, как она выглядит, может, старая тетка с трясущимся брюхом или сухонькая старушка с гнилыми зубами. А ведь оказалась хорошенькой…

И даже не этого я боялся, что она придет и окажется старой обрюзгшей матроной. Я боялся чего-то другого, как всегда бывает, когда любишь кого-то, и ждешь кого-то, и боишься, что она придет.

Потому что любишь…

А потом мне стало все равно и как-то на все наплевать. Наплевать на Оберегов, которые где-то там добивали вампиров, наплевать на Хрустального Волка, за которого я теперь должен был мстить, и наплевать на вурдалака, который встанет и прокусит мне горло, как только я выдерну кинжал. Теперь мне было все равно. Я еще никогда так не боялся мою Королеву Льда, и так не хотел, чтобы она ожила, и я увидел ее.

И я наклонился над ней, и сжал рукоятку кинжала…

- Это что такое? – оторопелый голос надо мной, серая форма милиции. Их было двое, нет, трое, они стояли надо мной и смотрели на Королеву Льда, и на Хрустального Волка, и не понимали, что случилось.

- Ты, что ли, убил? – спросил мужчина с круглым лицом, он даже не хмурился.

- Я. Ее я убил, а вот этого – она. Горло прокусила. Это же вурдалак, понимаете?

- Понимаем, - кивнул он, - вот такие вурдалаки в нашем городе и орудуют. На Лещевке тоже они… в Выгонском парке…

- Ну вот видите, и вы знаете, - я смущенно улыбнулся, кажется, я поторопился оживлять Королеву Льда.

- Знаем, как не знать, - он взял меня под руку, - ну что, пройдемте, что ли.

- Куда… пройдемте? – мир покачнулся под ногами.

- В участок, - он поджал губы, - а вы как хотели? Человека убили, и все?

- Так это же не человек, - я опешил, - это же вурдалак, вы же сами сказали.

- Вурдалак… Это в игре она вурдалак, оборотень или кто там еще… А в жизни она человек, и ты человек. Доигрались, господа хорошие, уже людей убиваем…

- Ну да, сколько их сейчас, - кивнул второй милиционер, - готы, эмо…

- Да это-то все цветочки, а здесь, видишь, что… Обереги… Убивают друг друга, на полном серьезе, им, видишь ли, адреналин нужен… Пойдемте.

- Постойте, - я спохватился, что мне нужно было бежать от милиции, а не рассказывать им всю правду, что настоящие охотники на вампиров никогда не открывают своего алиби, - стойте, она же живая. Вы говорите, умерла? Она не умерла, сейчас я выдерну этот кинжал, и она очнется. Только… за последствия я не отвечаю, как бы она не выпила и вашу кровь.

Я посмотрел ему в глаза, и он отпустил меня, он был так растерян, что отпустил меня, я наклонился и вытащил кинжал, он вышел с легким всхлипом, я сел на корточки и стал ждать. Время шло, она уже должна была очнуться и встать, как это делали вурдалаки. Королева Льда все так же лежала неподвижно, запрокинув голову, и холодная белая рука лежала на сером асфальте.

- Ну так что же? – спросил милиционер, посмотрел на убитую.

- Это… сейчас, сейчас, - я взял ее за руку, начал растирать ее ладони, щеки, виски, - сейчас… очнется, очнется, она же живая, это же не человек…

- Не человек? – ехидно спросил милиционер.

- Ну конечно. Это же… Ну вурдалак же это!

Она не отвечала, лежала неподвижная и холодная. Серые люди снова окружили меня, и на запястьях щелкнули наручники, странно, что они были теплыми, странно, что металл не был холодным.

- Так значит… эта была игра? – спросил я.

- Игра… та еще игра, - ответили мне.

Двое уводили меня по серой улице, еще один остался с умершими, а я все оборачивался, все смотрел на нее, неподвижную, все ждал, что может быть, она еще поднимется…

 

2009 г.

 

Голубых кровей

 

Принц голубых кровей возлежал передо мной на коралловом троне – великий монарх, воспетый голосом океана. Его глаза были печальны – как-то по-особому печальны, когда сквозь печаль мелькают искорки гнева. Принцу было от чего гневаться – Умбрий изводил его уже второй час, метался по комнатам, вздымая песок, кричал, просил что-то, доказывал – и все без толку.

Будто не знает, что принца не переубедить.

Наследник голубых кровей прям и крепок, как скала, и, скорее, утес рухнет в море, чем поколеблется голубая кровь.

- Может, ты еще предложишь поселиться на Луне? Или на Солнце? – принц холодно засмеялся, глядя на гостя.

- Поймите же, - он воздевал руки, закатывал глаза, - тысячи лет мы ютимся на дне океана. Люди, рыбы, кораллы, раковины… И тысячи лет где-то над нами из воды выходят скалы. Огромные скалы до самого неба… - его глаза подернулись мечтой, - и на них никто не живет. Вы понимаете, сколько пустует земли? А ведь мы могли построить на ней города. Мы бы не воевали за каждый метр, чтобы посадить кораллы.

Я слушал его, а сам смотрел на принца, ждал приказа. Вообще-то я был секретарем – не более – но иногда я выгонял от принца непрошеных гостей. У меня были могучие мускулы, и принц голубой крови поручил мне охранять его.

- Но мы не можем там жить, - принц говорил с этим безумцем терпеливо и толково, как истинный монарх, - там, наверху, нечем дышать, ведь там нет воды.

- Все мы верим, что если нет воды, то дышать нечем. Вы были там? – он оглядел нас, - наверху?

- Еще спроси, был ли я на том свете, - усмехнулся принц.

- А я был, - Умбрий снова заметался по коралловым покоям, - я выходил из океана туда, на камни, на сухой песок.

- Ты видел, как качаются на водной глади луна и звезды?

- Нет, Луна висела высоко в воздухе. Так высоко, что я не мог дотянуться. А небо было большим-большим, оно будто изогнулось куполом. Камни исцарапали мое тело, и у меня пошла голубая кровь, - он показал глубокие шрамы на груди, - но я жил, и не умирал.

- И что еще тебе приснилось? – поинтересовался принц.

- Вы мне не верите? – его глаза загорелись, - вы не верите мне?

- Охотно верим, - принц улыбнулся мне, - правда, Анкур? И что ты ходил по Луне, мы тоже верим. И мы верим, что ты украл солнце, и оно уже третий день не показывается на небе, - он сдержанно засмеялся, как и положено людям голубой крови.

- Может, вы сами хотите взглянуть?

- Как-нибудь во сне.

Умбрий не уходил, он беспомощно метался по коралловому гроту, вздымая тучи песка, и его мягкое тело извивалось в волнах. Принц напрасно делал ему знаки, что аудиенция окончена, и что он, Умбрий, может идти. Гость не уходил, я уже ждал от принца мимолетного знака, чтобы вытолкать нахала за занавес, на улицу. Но принц медлил – вот истинная выдержка голубой крови…

- Что же ты хочешь… гость? – спросил принц ледяным голосом.

- Я хочу, чтобы вы поверили мне. Чтобы вы посмотрели на голые камни. Чтобы вы построили города там, на безводных вершинах. Чтобы мы перестали воевать за землю… Океан-в-бездну!

У меня все задрожало внутри, когда Умбрий крепко выругался. Таких словечек не отпускали и солдаты на дальних крепостях, что уж говорить о покоях принца? Я уже не ждал приказ господина, схватил Умбрия в охапку, вышвырнул за занавеску – он так и завертелся в воде, как дохлая рыба-еж. Что за человек, я не знаю… Толпа простолюдинов заржала, увидев расправу, кто-то крикнул: «Поздравляем Умбрия, он женится на скумбрии!» Последний шипел и фыркал, как разъяренный вулкан, но к толпе не подходил, боялся драки.

- Ну и нахал, - наконец, сказал принц, - какие только люди не приходят… Кунсткамера. Были, конечно, и жулики, два раза меня пытались убить, но сумасшедших я еще не видел. Это что-то новенькое.

- Да, мой принц, этот человек сошел с ума. Мне кажется, он опасен. Прикажете его арестовать?

Принц не ответил. Он был вправе не отвечать нам, простым смертным. Он подошел к окну и стал смотреть в темно-зеленую даль, где извивались гибкие водоросли и мелькали пестрые рыбки. Поодаль мерцали коралловые дворцы, расцвеченные электрическими скатами, и бедняцкие хижины, похожие на пирамидки. Где-то пронесся крытый корабль, неся в себе десятки людей, вода всколыхнулась. Чуткая она, вода. Все видит, все чует, на все откликается трепетом.

Принц молчал, и я молчал, боясь потревожить его думы. Я бы и воде запретил колыхаться, если бы мог.

- Никто не может жить там, на суше, - наконец, сказал принц, - даже если бы мы могли там дышать… Подумай сам: только твердая кость прочно держит тело, а твердые кости есть у рыб и кораллов. Но не у людей, - он усмехнулся, щупая свои мягкие руки, - не наработали за века эволюции. Вот здесь, в воде, ты ходишь, я хожу, Умбрий ходит – он сделал несколько шагов, - а что же там? Там, наверху? Сам Умбрий сказал, что земля не держит. Поползем брюхом по песку…

- Как змеи, - вставил я, чувствуя, что он ждет моего ответа, - но и у змей больше свободы, они так ловко извиваются под водой…

- Вот видишь… и ты согласен, - принц улыбнулся царственной своей улыбкой, - ну ладно, ступай, Анкур, ты свободен. Благодарю за службу.

- Но Ваша Светлость, - я оторопел, - ведь целая ночь впереди, кто будет охранять ваш покой?

- Думаешь, я сам не уберегу себя? – принц нахмурился, и был прекрасен в своем гневе, - думаешь, твой принц – трус, и тебе поручили охранять труса? Ступай, - смягчился он, видя мой немалый испуг, - сегодня я хотел остаться один.

Я не мог ослушаться принца, вышел из покоев, спустился по широкой лестнице, чуть присыпанной песком. Хотелось взмыть в воду и поплыть, взмахивая руками. Но здесь, возле покоев принца, ходили исключительно пешком, казалось неприличным барахтаться в волнах. Тем более, простолюдины… Что они обо мне подумают?

Я брел по главной улице, украшенной ракушками; по краям дороги колыхались дивные цветы. Здесь город был ярко освещен, вокруг меня сновали женщины в пестром, мужчины в бусах – мне даже было неловко своей наготы. А что? Нет такого закона, что нельзя ходить голым, сам принц никогда не носит одежду… да и на мои мускулы стоит посмотреть! Чем дальше я шел, тем больше стены домов оплетали водоросли, иногда в зарослях и вовсе не было видно дома.

Простолюдинки щурились на меня, я даже не смотрел в их сторону. Сердце мое принадлежало той, в чьих глазах застыла луна, руки были гибкими, как водоросли, а тело легким, как сон на рассвете. Странная была, правда, девочка, молилась древним богам, я не мог отучить ее от этого, да и не пытался, честно говоря… Утром я хотел пойти к ней – накануне даже купил белых цветов в рыночной сутолоке. Огромные бутоны, похожие на газовые облака.

Цветы ждали меня дома, у окна, они даже повернулись ко мне, когда я вошел. Цветы – и изящная шкатулка из огромных раковин, и розовые моллюски, нежный деликатес. Обыскал всю столицу, нашел специально для Нее.

И никуда не пошел.

Не хотелось идти. Сел у окна, за которым плескались золотые волны. Странно устроен человек, - так рвался к чему-то, а когда оно пришло – иди и возьми – ты отступаешь. И моя девочка с кем-то другим танцует высоко над городом. И мне не жалко.

Я сидел на мягких подушках – и думал, и думы мои улетали далеко-далеко. Умбрий раззадорил меня, и тоже стало обидно, что человек до сих пор не покорил космос – безводное пространство там, наверху. Воду – пожалуйста, сколько угодно. Как человечество появилось на востоке Тихого океана, так мы и расселились по всем океанам и морям. Даже на полюсе – самый страшный холод нам нипочем.

М-мда-а, Ойкумена… Был я на востоке Тихого, видел пещеры, где мои древние предки прятались от акул. Они вырубали в скалах какие-то фигуры, сейчас и не осталось ничего, все смыло водой. Мы живем на дне океана – а вверх почему-то не поднимаемся. Меняются века, эпохи, - ордовик, силур, девон, а человек как появился в триасе, так и живет в толще воды. Необжитые земли, голый песок и камень… Да, природа не простирается туда, наверх, но ведь мы не природа. Мы же спускаемся на такие глубины, где даже бактерии боятся жить.

А вот наверх боимся как-то.

Я представил себе, как человек выходит из воды – сильный, могучий. Гордо расправляет плечи, строит на скалах коралловые замки, разбивает цветущие сады. Тугие, толстые водоросли тянутся до самой луны. Растут города, поднимаются все выше, люди понемногу уходят со дна океана. Ветшают старые столицы – люди уходят из них. Может, кто-то и захватит страну, например, с севера. Тогда принц, достойный своей голубой крови…

Хватит.

Я потряс головой.

Привидится же такое, только послушаешь какого-нибудь шарлатана. А ведь что-то есть в его словах, океан-в-бездну! Не выбьешь из памяти, хоть выбивалкой по ним хлопай. Умбрий подарил мне беспокойную ночь. Я ходил по комнате, вздымая песок, все грезил голыми скалами, выходящими из океана. Уснул только под утро, разбитый, будто на мне всю ночь таскали камни.

 

Стражники вошли, не постучавшись, даже не спросив, можно ли войти. Они всегда так входят, стражники, и это немного жутко. Я встал, сгоняя сон. Перед гвардией Принца можно выглядеть и бодрее. Гибкие стражи в синих плащах смотрели на меня в упор, - будто я был в чем-то виноват.

- Анкур? Вы подозреваетесь в убийстве… Его Светлости, - медленно, с расстановкой произнес начальник отряда. Этот мужчина казался крепким, но я знал, что он слабее меня.

- Его Светлости? О ком вы говорите?

- О Принце.

- О Принце?

Я подскочил, не понимая, что происходит. Как мир, только что простой и понятный, мог перевернуться, как волна в бурю.

- Как… что вы сказали?

- Вы были ночью у Принца? – гаркнул начальник охраны.

- Нет, Принц отпустил меня, но… что случилось?

- Вопросы задаю я, - он легонько хлестнул меня плеткой: вспомнились школьные годы и учительский хлыст, - вы ушли от Принца… Где вы были?

- Здесь… у себя дома.

- Кто может подтвердить это?

Я сделал каменное лицо и коротко ответил:

- Никто.

Проклятые мысли, если бы не они, я бы сидел в ЕЕ доме, и никто бы не подумал, что я убил Принца. Убил Принца? Немыслимо! Даже эти слова звучали кощунством, что и говорить о поступке. Все так и трепыхалось в груди от мысли, что Принца больше нет. А ведь ночь назад он был живой, вот так стоял у окна, глядя вдаль, думал свои великие мысли. «а что же там? Там, наверху? Сам Умбрий сказал, что земля не держит. Поползем брюхом по песку…»

Но кто дерзнул? У кого поднялась рука на Принца голубой крови? Я вспомнил сумасшедшего Умбрия, тут же представил себе, как он крадется к Принцу с костяным ножом.

- Умбрий, - сказал я стражникам, - это Умбрий убил Принца. Это его рук дело.

- Умбрий всю ночь сидел в кабаке, на чем свет стоит ругал скептиков, сейчас лежит в гостинице «Ракушка», раньше выходных не встанет. Пойдемте.

- Но я…

Снова удар плетки, на этот раз резкий и крепкий, перед которым школьные годы кажутся раем под водой. Бесполезно что-то доказывать, я погрузился в отчаяние, как в зыбучий песок. В минуты большого горя я шел к Принцу, бросался ему в ноги, просил помощи. Однажды меня обвинили в краже жемчуга, только вмешательство Принца спасло меня. Любимец венценосца – так говорили обо мне с восторгом и завистью, когда я сидел подле Принца на праздниках и наполнял его тарелку. На этот раз Принца не было, и никто не повелит меня отпустить. И безутешный Король, рыдая в Хрустальном зале, только кивнет в мою сторону – казнить мерзавца!

Мы вышли на улицу, пустынную в этот час – ни рыб, ни людей, только на перекрестке ползала камбала, ждала, может, бросит ей кто кусок мяса. Город еще спал, с широких балконов свешивались чьи-то плавники и щупальца, какой-то сонный гуляка выплыл из окна, подхваченный течением, теперь тихо парил над улицей. Ночные цветы закрылись, будто не хотели видеть меня.

Я шел за стражей – и неожиданно понял, что мне некогда скорбеть о Принце, как ни жаль мне его, воспетого океаном. Голубая кровь все равно будет отомщена, этот древний закон исполнялся всегда. Говорят, за пять тысяч лет до нас жил некий колдун, пожелавший извести Короля. Он нагнал на монарха тяжкий недуг, и свел его в могилу, и люди не знали, что убийца ходит среди них. Но через месяц колдун упал в пропасть, на дне которой бурлили ядовитые пары.

Голубая кровь отомстила за себя.

Но сейчас мне некогда было думать о голубой крови – нужно было спасать себя, свою зеленую кровушку с редкими капельками голубой. Тем более, что улица была совсем пустынна… Я развернулся и кинулся вдаль по улице, все выше поднимаясь по зеленым переливчатым волнам. Вода как будто сама несла меня прочь от стражников…

- Стой! Держи его, держи! Именем закона!

Казалось, вся вода заголосила вокруг. Страшно, будто кричит сам океан. Если бы кто скомандовал мне: «Именем Принца», я бы остановился. Я бы дал себя убить именем Принца, только Принца никто не поминал. На мое счастье. Крик стражника разбудил уснувшее дно, город всколыхнулся, как испуганная рыба. Со всех сторон по песку стекались стражники, их синими плащами можно было залюбоваться. И – некогда. Вперед, вперед, реактивной стрелой – прочь из города, на окраины, но там я тоже не затеряюсь, придется плыть в коралловые заросли, где затеряется даже кит.

Улицы мелькают мимо, будто вертится огромное колесо. Погоня и крики остаются где-то там, позади, я врываюсь в рыночную толпу. Толчки, пинки, кто-то больно кусает меня в плечо – сейчас я только рад этому, в сутолоке проще затеряться.

Что там? Кальмары за два золотых?

Что за напасть, и не остановиться, и не купить парочку.

Стражники хлынули отовсюду, свистя и щелкая, как дельфины, набросились. Увернуться от них было проще простого – один раз, другой… Но в тысячу первый раз у меня уже не хватит сил.

Бежать – пока остается узкий зазор в кольце синих плащей, пока я еще вижу свет над головой, там, за кромкой воды. Я рвался к этому свету, как к спасению – а за мной неслись синие шеренги одна за другой.

Они были со всех сторон - будто вся гвардия ополчилась на меня. Синие плащи, цепкие руки тянулись отовсюду, гнали меня от города, от коралловых зарослей, куда можно было забиться, ищи-свищи. Казалось, они гонят меня в какую-то ловушку. Но впереди я не видел темной пропасти или ядовитых паров – там было все светлее. Светлее? Я даже задрожал, когда понял, что там, впереди. Эх, Умбрий, тебя бы сюда с твоими теориями, посмотрел бы я, как ты болтаешься между стражниками и… сушей.

Скала подо мной поднималась, только что мягкий свет становился злее, ярче, больно бил со всех сторон, будто колол иглами. Впереди лежал космос, суровое царство смерти. Мир, где нет жизни, но где, если верить Умбрию, можно жить.

Но что-то не хочется проверять его теории…

Про такие случаи говорят – дернул черт. Черт дернул меня не в тихий омут, а вперед. Грудь коснулась песчаного дна, но я продолжал ползти. Воды становилось все меньше, вот уже мое тело оказалось зажато между песком и пустотой – но я не отступал. Кто-то должен был узнать, что там, в вышине, судьба выбрала меня, загнала меня в ловушку.

- Куда ты? Стой! – стражники замерли в глубине, не смея подняться выше, - пропадешь! Никто не казнит тебя, все решит суд. Ты…

Я махнул им рукой – просто так, напоследок – и вышел из воды. Да-да, повторяю: я вышел из воды. Жуткий холод со всех сторон, и некуда спрятаться, ветер выстужал насквозь. Меня сплющило, придавило к земле, не думал, что тело человека может быть таким тяжелым. Хотел встать, тут же смачно шлепнулся на песок, что-то задрожало и забулькало в голове.

Страх звал назад, в родную стихию, но его быстро заглушила какая-то гордость и злость. Гордость и злость голубой крови – я знал, что в зеленой моей кровушке спрятаны ее голубые капли, покойная мать открыла мне страшную тайну о крови моей. И эта кровь теперь гнала меня вперед. Миллионы лет эволюции мы стояли на месте. Нежились себе в ласковых волнах, плясали при луне, плели интриги – топтались на месте. А надо было идти вперед. Наверное, Умбрий и вправду, бывал здесь, на холодном ветру, чувствовал эту злость, которая гнала и гнала его вперед, на необжитые земли.

Я не мог идти – пополз по песку, чувствуя, как течет из меня влага. Только бы не высохнуть, иначе я никуда не доползу, лягу и умру здесь, на пустоте. Передо мной тянулась равнина, прикрытая от ветра скалой – я поспешил спрятаться за скалу, чтобы не чувствовать, как леденит и сушит меня окаянный ветрило. Да, что-то этот выход из воды не очень напоминал мои фантазии. Наоборот – слабый человек в непонятном мире.

Беззвучная пустыня – звуки чуть слышно, будто я заткнул уши. Близкий шорох песка – а дальше беззвучное ничто. И я почти не видел – туманный мир, как сквозь газовое облако. На самом горизонте еще мелькали какие-то предметы, все ближе километра превращалось в туман.

Холод ночи и жгучий ветер над головой. Ветер – это волны пустоты, которые бегут и бегут, как в сильный шторм.

Песок – сухой и колючий, как рыба-еж.

Клякса луны, раздавленная по небу.

Шум океана – все дальше и дальше.

Далекие огни – как свет солнца или молнии, и я не знал, что это. Потянуло к огням – нужно с чего-то начать странствие. По острым камням и сухим пескам. По открытому космосу. Каждый шаг давался с трудом. Все бы отдал, чтобы у меня остались только руки, могучие и сильные. Тащиться по песку. Я все-таки преодолел еще несколько метров… И оцепенел.

Я увидел растения. Зеленые, как на шельте, сухие, твердые, как палки, они торчали из песка, чуть шевелились под ветром. Я хотел обойти их со всех сторон, но переоценил свои силы, шлепнулся на землю. Да, человек, долго же ты сидел в своем океане. Кто-то опередил тебя, кто-то без души и разума.

Трава.

Может, оно и к лучшему – когда мы придем сюда, будет, что сеять на полях. Жалко, что не видит меня сейчас Принц, воспетый голосом океана. Силы покидали меня, но голубая кровь звала меня вперед. Во мне тоже текли капли голубой крови, крови силы и смелости. И я должен был быть крепок, как скала.

Песок кончился, ползти по земле было легче. Что-то прогремело мимо, может, лавина с гор - надо быть осторожнее, иначе я не вернусь и не расскажу, что видел. Но это будет потом. А сейчас мне бы найти воду, выспаться перед дальней дорогой. Выход из воды во сне значит рождение, новая жизнь. Так говорил сонник. Для меня же выход из воды почти стал знамением смерти.

Что-то мелькнуло впереди – не дерево и не куст. Потому что у деревьев не бывает четырех стволов, и единого массива сверху. Я поспешил успокоить себя, что это камень. Пополз дальше. Камень шагнул в мою сторону.

Нет.

Не верю.

Не может быть.

Не верю, что это животное.

Крупный зверь шел ко мне, и нужно было бежать. Легко сказать – бежать. Изо всех сил отполз на пару сантиметров. Смехотворная быстрота – я не доползу до моря, он растерзает меня. Зверь вился вокруг да около с фантастической скоростью, горячо дышал то справа, то слева. Жалко себя не было, была одна мысль: поделом. Поделом тебе, человек, получай – за тысячи лет, что нежился на дне морском.

И верил, что в космосе нет жизни.

Хищник прыгнул, я сделал последнее, что мог – обжег его кислотой моих челюстных желез. Крепко обжег, я даже осьминогов так не травил, когда нападали проклятые твари. Зверь отскочил с протяжным криком – маленькая победа придала мне сил. Я скользнул назад – только бы добраться до моря, океан-в-бездну, только бы…

Доползти, рассказать…

И когда я так подумал, земля задрожала подо мной, и это был не обвал – до скалы далековато. Я замер, чувствуя недоброе, сердце сжалось, как в предчувствии бури. Я ждал беды, близкой и жуткой беды, каковой еще не знало сердце мое. Так и есть – ко мне спешили звери, высокие, сильные. Я не видел их, вокруг мелькало только множество ног. Кажется, они видели меня – потому что закричали громко и грозно. А потом началась битва. Они нападали, касались меня сухими, горячими конечностями, будто кто обжигал кожу. Я пытался отскочить от них и не мог, пытался обжечь их – и не мог. Да, долго мы будем воевать за планету.

Засиделись в океане.

Я обжег их – они не чувствовали моих ожогов, как будто были покрыты броней. Может, хотели убить – как непонятного пришельца. Или лакомую добычу. То и дело пишут газеты, что вот, без вести пропали человека два-три… сердце сжалось. Я представил себе судьбу тех несчастных – вот они выползают на берег, может, спорят, кто из них пройдет дальше по песку. Ползут – и их обступают тысячи длинных ног, и громкие крики…

Они боялись прикоснуться ко мне. Кололи меня ветвями растений, не нежными, как в садах, а сухими и твердыми. Я вырвался, больно ударился о землю, лежал, оглушенный падением. Снова схватили, поволокли – весь мир превратился в боль. Бросили в глубокую впадину.

Блеклый испуг и холодок на дне, все ближе, ближе – я уже знал, что там. Громкий всплеск – как эхо океана. Тело наполнялось жизнью, как небо – светом на восходе солнца. Там, внизу, была вода, принесшая собой спасение. Мутная, грязная вода – только близ шельта и видел я такую грязь. Пробовал плыть – тут же будто скала встала передо мной. Как странно – вода, а вокруг нее каменная ограда не пускает плыть.

Тюрьма.

Плен.

Большая луна смотрит сверху. Серебряные волны играют моим телом. ОНИ, большие и сильные, склонились надо мной. Я вижу их крепкие костяки в открытом космосе. Они смотрят на меня, колют в меня палками, чтобы посмотреть, как я барахтаюсь в колодце. Я чувствую телом соленую воду, просочившуюся из океана, в пресной я бы погиб. Большие, сильные звери… Кричат, как вспугнутые рыбы-белуги.

- Гляди, гляди, Кирюха, к нам ползет…

- Известное дело, жрать хочет.

- Вон, кочерыжку ему туда кинь.

- Нужна ему, Артюха, твоя кочерыжка! Он, не иначе как мясо ест… человеческое. Вон, гляди, зубищи какие. Из моря вылез.

- А ты откуда знаешь? Видел, что ли?

- А мокрый след за ним тянется? Из него же вода сочится, как из губки.

- И куда ты его теперь хочешь? В зоопарк?

- Не, там его умучают, давай уж дождемся рассвета, вон, в таз кинем, отнесем на берег, в океан… Что, Джулька, испугалась? – он, большой и сильный, наклонился к твари на четырех подпорках, - да я сам чуть не заорал, когда увидел. Думал, помои кто-то вылил, а он как поползет - живой, мразь. И смотрит так, как будто все понимает. Как человек, - он отвернулся, - кошмар какой. Их поди в море целые стаи. Города у них там какие-нибудь, Атлантида…

- Скажи еще, что он из космоса.

- Да нет, ты подумай… это называется альтернативная история, усек? Если бы жизнь не вышла на сушу, разум появился бы на дне морском… Необжитая суша и города в океане.

- Ну давай, фантаст хренов… еще роман напиши…

Они кричали, я не понимал их криков – может, когда-нибудь расшифрую их голоса. Их сигналы. Я даже запомнил короткий крик «Глйадьи», но существа встали, удалились к свету, который трещал и фыркал за стеной.

Тянуло в сон – усталый и измочаленный, я уже не владел собой. Здесь было тепло и уютно, как в Ее доме, когда мы сидели, обнявшись, на большой веранде. Она шептала мне, что умрет, если со мной что-то случится, я не хотел, чтобы она умирала, я должен был сберечь себя. Отлежаться, отдохнуть, заживляя царапины, потихоньку выползти по гладким стенам, домой, до океана…

Так говорила во мне зеленая кровь, кровь простолюдина. Укрыться, спасти свою шкуру, в домишку, в раковину. Но в моих жилах пылала и голубая кровь. Кто-то в моем роду был аристократом – я чувствовал это, мне не надо экспертиз. И голубая кровь звала меня на бой с этим миром, большим и непонятным.

И Принц, воспетый океаном, должен гордиться мною.

Зверей не было видно, я попытался подняться по стене – камни скользнули подо мной, я снова шлепнулся в воду. Родная стихия будто не хотела отпускать меня, боялась за свое детище. Я повторил попытку, прополз чуть выше, тусклый свет над головой становился все ярче. Только бы опять не рухнуть в воду, звери услышат, прибегут, будут тыкать палками. Чуть передохнул, подтянулся выше, тяжело перевалился через край своей тюрьмы.

Снова сухой колючий песок.

Жгучая боль, которой нет равных.

Камни, камни и камни, они как будто специально собрались здесь, кидаются мне под брюхо. Зеленая кровь снова потянула домой, но я одолел свою слабость, пополз вперед. Слишком много нужно было увидеть, слишком много понять. Огни вспыхивали и гасли, от них пахло ядовитыми парами. Ночь стрекотала и пела, и я знал, что это поет жизнь. Жизнь, опередившая нас. Дорога по-прежнему шла вверх, будто тянулась до самого неба. Весь мир казался пещерой, на потолке которой висела луна, и я боялся, что она упадет мне на голову.

Стало светлее, будто я поднимался на поверхность – не воды, а вот этого безводного мира. Но нет - просыпалось солнце. Сейчас оно выползет наружу из своей норы, оглянется тупой мордочкой. Наверное, я увижу чуть больше, когда проснется солнце… нет, не увижу. Рассвет в пустыне сожжет меня. Так сгорают головки цветов над водой, и они, мертвые, падают на дно. И мы смотрим на сморщенные лепестки. Но можно проползти еще километр, увидеть что-то такое…

Особенное.

Снова появился могучий двуногий. Как он держится на двух опорах, если не врастает в землю? Ну-ну, ты еще встань у меня на дороге, ты еще поймай меня! Я прыгаю, он отскакивает, как пугливая рыбешка. Только вот глаза у него не рыбешечьи. Что так испугало меня в этих глазах? Нет. Не может быть. Только не это.

Океан-в-бездну!

Там была мысль. Тонкая, малая, может, она сама не понимала, что она – мысль. Он что-то думал, будто переваривал мир, который попал в его мозг. Разумная жизнь… Нет, конечно же нет. Но что-то около того. Выйдем на сушу, будем воевать с ними. Я снова бросаюсь на него, он бежит – беги, беги, только тебя, дикаря, мне нехватало, и так мир вертится в голове, как хоровод гуппи.

Еще шаг по верху – трудный, как тысячи шагов на дне. Я ничего не вижу там, впереди, только чувствую, как дорога обрывается где-то наверху, будто упирается в небо. Только бы доползти, попробовать на зуб, какое оно, это небо, может, и луну достану…

Для Нее…

Острый камень колет в грудь, еще чуть-чуть, и он бы пронзил мне сердце. Коварный камень, а ведь так красиво торчал острием из земли, блестел на солнце. Зеленая кровь струится по песку, как будто хочет смочить всю эту мертвую сушь. Может, я и вправду затоплю всю эту пустыню, и здесь будут жить люди, и смелые странники будут целовать женщин.

Как больно…

Дорога клюнулась в обрыв и застыла. Отсюда можно увидеть огромную равнину под невысокой горой, понять, куда я попал, и что делать дальше. Я подобрался, посмотрел в пустоту…

Все океаны-в-бездну…

Нет.

Нет, я вижу перед собой ровные камни, и в ровных ущельях между ними снуют звери. Нет, это камни. Да, это камни. Много камней передо мной. Блестят прямоугольники слюды на скалах, темнеют пещеры, а вот что-то плывет в пустоте и не машет крыльями – может, камбала. Я обманывался – и не мог обмануться. Потому что передо мной был город, - с домами и улицами. И по этим улицам сновали машины – аппараты, которые свели бы с ума любого нашего механика. На краю города блестела река – она уже не манила меня, огромные механизмы на берегу заставляли сердце больно сжиматься.

И всюду были они. Тысячи, миллионы – на двух опорах, крепкие, костистые, и в глазах у них была мысль, и она-то прекрасно понимала, что она – мысль. Может, их мысль понимала еще больше нашей. Интересно, какого цвета у них кровь? Только ли голубая кровь поднимается до самых высот?

Стало не страшно, а как-то стыдно, стыдно своих амбиций, глупой мечты, которая плескалась в глазах Умбрия. Стыдно, что я поверил, пошел сюда, возомнил себя завоевателем. Уже готовил флаги и крепостные валы, и имена любимых, чтобы назвать ими новые земли…

- А ты куда уполз? Что тебе не сидится-то, а? – властелин безводного мира шел ко мне.

Сильный и крепкий, он топтал землю твердыми ногами, его глаза смотрели живо, внимательно. Он не понимал меня, я не понимал его – и это было страшно. Двуногий приблизился ко мне, бросил мне кусок чего-то белого, рассыпчатого. Кажется, это можно было съесть, а потом с позором вернуться в свои пучины. На дно. Великие полководцы древности отступали, распустив плавники, с гордо поднятой головой. Кажется, воитель Харрум надел на себя белые цветы в знак доблести и лиловые цветы в знак печали. Надо бы поискать цветов, только…

Но какая же у него кровь?

Он стоит совсем близко, я вижу его белую ногу, толстые жилы дрожат на ней, но я не вижу их цвета. Я ползу к нему, он отскакивает. Не бойся, я не сделаю тебе больно, я только хочу посмотреть, какого цвета у тебя кровь… Обвиваю ногу, медленно пронзаю тугие вены. Он кричит, как раненный дельфин, в его могучих руках сверкает что-то тяжелое, острое.

Свет врывается в мою голову, заполняет все вокруг…

- Ну что, Артюха, повезем этого… Эй? Ты чего? Ты его… зачем топором?

- Видел, что он мне с ногой сделал? Вцепился, гад, я и ахнуть не успел. На вид-то вон какой смирный, ползает себе тихонечко, а как человека учуял, всю кротость как рукой сняло. А что делать, человечество себя защищать должно, это еще на лекциях говорили… на эволюции.

- Ты смотри, глубоко он тебя, - Кирилл наклонился, - может, к врачу пойдешь?

- До свадьбы заживет. Ты смотри, у него кровища-то зеленая… как тина на болоте. Он о стекляшку порезался, вот из него и потекло. Тут же осколки по всему берегу, весь пляж загадили. Он из колодца вылез, сюда, на гору заполз, как только добрался… вот что, там еще ветки остались, давай костерок что ли, сделаем, сожжем его. Не хочется мне оставлять это… Он еще расползется слизью на полгорода, мало не покажется.

- Давай. Да тихо ты, руками за него не хватайся, он ядовитый, сто пудов…

Трещал и извивался погребальный костер, в синих язычках пламени таяло что-то эфирное, иссиня-зеленое, полное сморщенных плавников, гребешков, и внутри прозрачного тела веточками темнели сосуды. Океан вдалеке пел, воспевая каких-то новых героев и принцев, внизу шумел город, он жил и сверкал. Луна растаяла на солнце, как кусок льда, звезды текли за горизонт редкими капельками. Люди смотрели в небо и не понимали, что это такое.

- Говорят, освоение космоса полным ходом пойдет. Президент указ подписал… Позавчера, - Кирилл вынул из уха наушник, поворошил обугленные ветви.

- Давно пора. Там же столько пространства… и все необжитое. Говорят, на Марсе нефть нашли.

- Наши?

- Американцы. Нашим еще далеко, но мы их переплюнем. Говорят, нефти навалом, территории, мы если туда прорвемся, нам на земле сражаться уже не за что будет. Голуби мира и все такое.

- Давно пора. Там же никто не живет, что мы на этой земле сидим уже миллионы лет. Эволюции пора идти дальше.

Люди сидели у огня, жгли то непонятное, что поднялось из глубин.

Курили.

Слушали радио.

Говорили про космос, где никто не живет.

2008 г.

 

Одноразовые души

 

Я стоял на самом краю карниза, а дальше было небо, только небо, в которое кто-то по ошибке втиснул весь наш город – где-то далеко внизу. Крыша казалась недосягаемой, да так оно и было: если бы я попытался вскарабкаться на крышу, то все равно не смог бы. Оставался только один путь – в небо, и почему-то казалось, что это будет не больно.

Потому что все больно осталось там, на земле.

Не сейчас. Нет, еще не сейчас, еще чуть-чуть, Хоть немного еще постою на краю. Я все равно это сделаю, но не сейчас, не сию ми…

- Эй, парень, ты что, рехнулся что ли?

Меня как будто прошили молнией, но вместо того, чтобы упасть, я только крепче вжался в отвесную стену, лег на нее, меняя законы земного притяжения. Лежать на отвесной стене… странное ощущение. И жуткое.

- Да ты что, в самом деле, - кажется, он наклонился надо мной, голос звучал совсем рядом, над ухом, - жить надоело?

- Не ваше дело, уйдите, - отрезал я, чувствуя, что мой собеседник старше меня, и намного. Вежливость оказалась сильной штукой, не оставляла даже здесь, между миром живых и мертвых.

- Мое дело, еще как мое, - он попытался схватить меня за плечо, я наугад вырвался, все так же прижимаясь к стене, - если все начнут с крыши прыгать, как спелые груши, это что же будет-то… Тоже мне ласточка… Что случилось-то?

- Какое вам дело… да уйдите же…

- Не уйду я никуда, пока с карниза не слезешь, и домой не пойдешь, - не сдавался он, - девушка что ли, бросила? Или с работы выгнали? Ты где работаешь-то?

- Учусь я… аспирант.

Ну вот видишь, аспирант, а такие вещи вытворяешь, - голос замолчал, как будто крепко задумался, мне даже показалось, что человек ушел, но голос тут же проснулся снова, - знаешь что… а пойдем выпьем.

- Чего? – стена закачалась подо мной, город болтался, как брелок на ключах или листок, сорванный ветром.

- Выпьем, говорю, пойдем. Да и поговорим спокойно…

И удивительно устроен человек, что ни говори: можно сколько угодно уговаривать самоубийцу, взывать к морали и нравственности, и не добиться ничего. Но стоит сказать человеку: «Пойдем, выпьем», как он тут же забывает обо всех своих невзгодах, покорно позволяет вытащить себя с карниза на крышу, цепляется за все подряд. В конце концов я могу прийти сюда и завтра, и через неделю, и через год, или лет через десять… не сейчас, не сейчас…

Город качался и трепыхался на ветру, может, уже летел куда-то над миром, только мы об этом еще ничего не знали…

 

- Все, все, больше не пей, я тебя, если что, домой не дотащу, даром, что ты мальчик хлипенький…

Он злобно смотрел на меня из-под густой бороды, закрывавшей почти все лицо. Казалось, что мой новый знакомый разозлен всем, что только видит перед собой, всем этим окаянным миром, и мой поступок был для него личным оскорблением. В тесной кафешке люди набились так, что было трудно дышать, но вокруг нас, как будто нарочно, никого не было. Должно быть, люди чувствовали какой-то мрак, исходящий от бородатого человека, да и мне было жутковато возле этого мрака. Сам он не пил, только подливал мне дорогое вино, которое я раньше видел только в рекламе: оно было для меня чем-то запредельным, несуществующим, сказочным.

- Ну, давай, рассказывай, - потребовал он, когда улицы за окном налились сумерками, - зря я, что ли, тебя с карниза вытащил? Я тебе жизнь спас, а ты мне историю свою поведаешь, что случилось… из-за любви что ли?

- Да нет, не из-за любви, - я почувствовал, что прячу глаза, но ничего не мог с собой поделать, - и… и не из-за чего. Не знаю, как вам это объяснить… Как будто что-то сломалось внутри. Надломилось, хрустнуло… стержень какой-то. И то, что раньше было хорошо, стало плохо, безразлично как-то… Раньше я что только не делал, когда нормальным человеком был, а сейчас… мне ничего не нужно. Я…

- Все ясно, парень, душа у тебя сломалась, - кивнул бородач, как будто говорил о поломке машины, - они, брат, хрупкие, души-то… Товар скоропортящийся. Душа человека на что была рассчитана? Вышел утром из дома, вспахал свое поле, вечером под гармошку потанцевал, или стучишь там молотком в своей кузнице… Небо, солнышко, птички поют. А сейчас что? Ты, наверное, забыл, как солнце выглядит, все из-за компьютера не вылезаешь. Люди по полдня в пробках стоят, в офисах просиживают, не видят ничего реального. Договора, счета, доклады, отчеты, расчеты… Это же все фантом, призрак, а настоящая жизнь где? А душа наша на такую жизнь не была рассчитана, вот она и ломается…

- И что теперь делать? – я растерянно смотрел на него, - чинить душу?

Первый раз за два года мне стало весело: не каждый день встретишь вот такого бездельника, завсегдатая посиделок в кафешке или на скамеечке в парке. Попадаются такие взбалмошные старики, которые схватят тебя за пуговицу и начнут рассказывать то про то, как были на том свете и видели Аллаха, то про марсиан, которые контролируют нашу власть, то про Ивана Грозного, который, якобы, до сих пор живет в Москве, и по ночам…

- Нет, сынок, душу ты не починишь, это тебе не приемник или там компьютер… Это продукт одноразовый, сломал – и все, крутись, как знаешь. Ну, что ты скис-то сразу? Уж я тебе помогу, ты не беспокойся. Пойдем.

- Д-далеко идти?

- А ты как хотел? – он снова взорвался в праведном гневе, - чтоб душа в двух шагах от тебя была? Это тебе не батон студенческий, чтобы за ним в соседний магазин идти. Вот уж не ожидал от тебя, думал, ты умный… человек за своей душой, может, должен весь свет обойти, до самых звезд, а ты говоришь…

Он подхватил меня и почти вытолкнул из кафешки, и сумерки набросились на меня со всех сторон, как гончие собаки на зайца. Здесь, внизу, город навалился на меня всей своей тяжестью, прижимал к земле, расплющивал об асфальт – и снова тоненько и тоскливо потянуло туда, на овеваемые ветром высоты.

 

- Два билета до Аральска - мой новый знакомый, назвавшийся Кириллом, клюнулся в окошечко кассы.

- А что-то вы туда зачастили, - фыркнула кассирша, выставляя белые зубы. Кирилл сделал ей козу, подхватил меня и поволок в ночь, где уже глотало людей ненасытное брюхо самолета. Что такое Аральск, я не знал, никогда не слышал, почему-то показалось, что это где-то на Крайнем Севере, где олени щиплют ягель, и край земли обрывается в звезды, и луна касается земли острым рогом, подпаливая траву.

- А… куда вы меня везете?

Я спохватился только сейчас, когда земля с ревом и грохотом провалилась куда-то под нами, и сверху нахлынуло большое чистое небо. Я куда-то летел, выброшенный из собственной жизни, может, из своего мира, из летящего по ветру города. И было еще одно чувство, от которого не избавишься, пока сидишь в кресле самолета: что все города исчезли, и земля под тобой исчезла, и все исчезло, и остался только один этот самолет…

- Увидишь, парень, увидишь. Ты просил помощи, вот я тебе и помогаю, а много будешь знать, скоро состаришься. Душу свою сломал, так и молчи, тебе ведь ее на хранение дали, а ты испортил… как на том свете отчитываться будешь? Еще придумал с крыши прыгать, ласточка окаянная… голубок ты наш, шизокрылый…

Я все так же ждал, что увижу крайний север, тем больше удивился, когда сразу за аэропортом нас встретила пустыня – холодная, пугливая, безмолвная, которая как будто приглядывалась к нам, цепочкой идущим через пески. Почему-то меня не удивило тогда, что все люди выходят из самолета и идут в одном направлении с нами – я так и ждал, что на горизонте мелькнет усыпанный огнями город или гремящий поездами вокзал.

- Пошли, пошли, не отставай, - Кирилл слегка подтолкнул меня в спину, кажется, первый раз захотелось бежать отсюда, но бежать было некуда.

От нас, от взлетной полосы и приземистых ангаров за горизонт тянулась цепочка следов – чуть занесенная песками, будто оставленная совсем недавно. Хотелось спросить себя, кто шел здесь, кто оставил этот преходящий оттиск на вечности – но пустыня не оставляла вопросов, не давала ответов, она просто звала. И оставалось только встать и идти по пескам, чувствуя, как песчинки забиваются под подошвы. Догнать горизонт, ухватить его тонкую линию, на этой дороге, ведущей в никуда.

Я уже не спрашивал себя, что происходит, почему люди, только что идущие гуськом, разбрелись по равнине, разбежались куда-то, как вспугнутые звери, будто растворились на горизонте. Лицо Кирилла, только что злое и хмурое, странно расправилось, разгладилось, как будто человек после долгих скитаний возвращался домой, на обетованную землю.

По дороге, уводящей в звезды.

Аэродром скрылся за барханами – и я понял, что путь куда-то ведет, кто протоптал его, тот видел какую-то цель. Сначала почудилось, что за холмами выползала луна – да не какой-нибудь серпик, а здоровенный блин, созревший, готовый упасть с ветки. Чем дальше мы шли, тем меньше свет походил на лунные проблески – в нем не было жара, но крылась непонятная сила, крепкая, как удар молнии. Не хотелось мне идти туда, за холмы, тревожить что-то, живущее там – но следы вели именно туда, их цепочка тянула и звала за собой.

- Ну, пойдем же, - прошептал Кирилл, как будто боялся разбудить пустыню.

Что-то мелькнуло на холме – я замер, приглядевшись, страх загорелся в горле, вырвался пронзительным криком. Навстречу мне из-за холма выбежал человек, пылающий огнем – казалось, он сгорал дотла, настолько сильное было пламя. Меня еще больше потянуло назад,– но нужно было идти за холмы, спасти человека, обезумевшего от боли, затоптать это жуткое пламя. Кажется, за холмами горело еще что-то, потому что свет непонятного пожара разнесся уже на полнеба, затопляя пустыню.

- Ну что ты встревожился? – мой спутник одернул меня, видимо, чувствуя мой страх.

- Человек, - я рванулся вперед, скользя в песке, - он же дочиста сгорит, его спасать надо.

- Спасать? Вот как? – проводник хлопнул меня в грудь и расхохотался, - ну-ну… хотя… иди, посмотрим, как ты их спасать будешь.

Я бросился по склону и заглянул за холм.

…Страх долго не хотел уходить, рвался и рвался из груди пронзительным криком. Вся равнина была усеяна пылающими людьми, казалось, что их были тысячи. Поразило другое – люди не боялись. Не метались с криками, не катались по земле, стараясь сбить огонь, не рвали на себе горящую одежду. Они бесцельно бродили по песку, иногда замирали, будто зависали в воздухе, иногда начинали бешено кружиться в непонятном танце. И – ни боли, ни страха, - бесцельное шатание по пустоте.

Мне показалось, что я схожу с ума - это не могло быть правдой, пустыня сыграла со мной злую шутку. Две пылающих фигуры мелькнули мимо меня, я понял, что не вижу человека: темного силуэта, лохмотьев одежды, не дай-то боже, обугленных костей. Здесь не было ничего – огонь, только огонь, вьющийся над песками.

- Что смотришь? – Кирилл снова подтолкнул меня вперед, - пойдем, пойдем, да не бойся, не сожгут они тебя, не тронут. Ты только иди медленно, не любят они, когда люди бегают. И дыши глубоко, вот так: р-раз-два-а-а, р-раз-два-а-а…

Я подошел к живым огням, не чувствуя жара пламени – только ветер, бьющий со всех сторон. Кирилл шел сзади, и не шел, крался, будто подстерегал добычу. Так оно и было: стоило мне приблизиться к непонятным существам, как он быстро и крепко ударил меня в спину между лопатками. Пустыня взорвалась, как Везувий, рухнула во тьму, увлекая за собой меня, и Кирилла, и большие звезды над нами…

Очнулся от едкого привкуса во рту: кажется, мой проводник пытался напоить меня коньяком, насколько я понимал, что такое коньяк. Все происходило, как во сне, пустыня была сонная, мертвая, но я-то знал, что она не спит, затаилась, как зверь перед прыжком.

- Я уж думал, ты не очнешься, - буркнул Кирилл, - ну, пошли, что сидишь, обратный рейс через полчаса, еще успеть надо… Пойдем.

Я не понимал, куда меня ведут, не ведут, а тащат через пустыню, в которой, будто бы затерялась сама вечность. И страшно, что в полной темноте мы не видим пустыню, а она видит нас, каждый наш шаг, каждое движение, следит, готовится к броску… Огненные силуэты все так же мелькали на горизонте, иногда какой-нибудь факел взмывал в воздух, зависал над песками, озаряя барханы багрянцем – и снова рушился вниз.

- Гляди, гляди, вон, твоя, - Кирилл указал куда-то вправо, - а может, и не твоя, кто ее знает… Ты особенно на нее не смотри, говорят, они хозяев своих ищут, как собаки брошенные…

Я не понимал его. Внезапно я осознал, что ничего не понимаю, ничего не чувствую, как будто я – это не я, а прозрачный полиэтиленовый пакет, наполненный водой. Чувство собственной прозрачности так испугало меня, что я даже в тревоге оглядел свои руки, чтобы убедиться, что я был и остался живым человеком. Свет позади меня понемногу начал таять, скоро мы оказались в полной темноте, и я не понимал, как мой спутник ищет дорогу в пустоте, где нет даже точечных звезд или далеких огней за барханами. Показалось, что пустыня уже проглотила нас, и мы не выберемся отсюда никогда, и хоть тысячу лет будем идти через эти пески, а вокруг будет одна нескончаемая пустыня.

- Вроде бы здесь, - снова зашептал Кирилл, разглядывая темноту, - да, два холма… может, чуть севернее… Но это неважно. Ложись.

- Что?

- Ложись, говорю. На землю ложись, и жди… можешь поспать, если хочешь, оно и к лучшему…

- И сколько лежать? Я же вымерзну здесь, на песке.

- Вот неженка нашелся, - даже в темноте я увидел, как нахмурился Кирилл, - куртку мою подложи, и лежи смирно, вот так… жди.

Страшно лежать, закрыв глаза, посреди пустыни, страшно чувствовать, что вокруг тебя ничего нет – не шумит листва в облетающем лесу, не грохают тяжелые волны о каменные берега, не гомонят сверкающе города. Пустыня – она не спит, не молчит, она не затаилась, выжидая – нет, нет. Она слушает – вот уже миллионы лет. Целую вечность пустыня слушает своим молчанием молчание космоса. И страшно пошевелиться, страшно вздохнуть, страшно подумать о чем-то – вот услышит тебя пустыня, вот не скроешься от нее, всеслышащей.

Они пришли незаметно – легкие, серебристые сияния, почему-то вытянутые, как палки, хотя я ждал увидеть что-то, похожее на людей. Их было много, кажется, миллионы, они заполонили собою все небо, если не вселенную, кружились, толкались, ссорились, смотрели на меня, не понимая, кто я и зачем. Кажется, они ждали чего-то, кажется, я должен был заговорить с ними, только не знал их языка. Я присмотрелся к нависшей надо мной длинной острой пике – я даже попытался привлечь ее внимание, вступить в контакт. Пика поняла меня, бережно коснулась моего лба над бровями, будто погладила – и исчезла. И исчезли они все, стремительно разлетелись в стороны, как будто им нельзя было собираться всем вместе, будто пустыня следила за ними, грозная, злая…

Стая улетела – и я снова остался наедине с тишиной. Здесь была не просто тишина, здесь будто сама вечность беззвучно говорила с тобой, а ты не слышал ее голоса. И молчала пустыня, приглядываясь ко мне.

- Ну что? – Кирилл выпрыгнул из темноты, как чертик из коробочки, - что скажешь?

Я хотел что-то сказать – и не мог. Странное чувство овладело мною, будто это я и в то же время не я, и вроде бы память осталась прежней, но ощущения были какими-то другими, весь мир вокруг преобразился, как будто на пустыню смотрел не я, а кто-то другой. Моя рука почему-то вытянулась вперед в поисках бумаги и карандаша, которых не было, чертить какие-то здания, проекты каких-то городов, которых я никогда не видел. Потянуло в Париж – не так, как тянет всех нас куда-то за границу, а на маленькую парижскую улочку, поросшую акациями, со старинными ставнями…

- Лучше? – не отставал Кирилл, - ну что… жизнь красками заиграла, да? Ну, то-то же… хватит, хватит спать, в самолете доспишь, пошли, а то не успеем…

Я не заставил себя упрашивать: не пошел а побежал за Кириллом, выискивая вдалеке самолет. Мне казалось, что пустыня смотрит мне в спину, и уже не просто смотрит – вскочила, поднялась со своего вечного ложа, бежит за мной, тяжело вскидывая копыта, оскалив ненасытную пасть. Ждет пустыня, смеется надо мной пустыня, смотрит, выберутся ли два человека из ее когтей. А ведь не выберутся, потому что нет больше на земле городов и стран, и земли нет, и осталась одна бесконечная пустыня.

Я окончательно очнулся только в самолете, спрашивая себя, почему вокруг мелькают все те же лица, как будто без малого двести человек отправились сюда только на несколько часов побродить по пустыне.

- А… а что вы со мной сделали? – я наконец-то понял, что могу спрашивать, и никто не накажет меня за это.

- Душу тебе новую дал, вот и все, парень. Тут их, знаешь, сколько душ, в пустыне, хоть пруд пруди… бери не хочу… Только тут умение надо душу-то новую дать, так что ты сам туда не лезь, там, знаешь, достаточно косточек-то человеческих…

- Души… а откуда берутся души? – теперь действительно хотелось спать, но я грубо встряхивал головой, ведь времени осталось мало, а узнать нужно было так много…

- Уходят, сынок, от людей уходят. Бегут из городов, толпами бегут, сюда, в пустыню. От шума городов, от всей этой цивильной околесицы, от этого… отупляющего бытия. Кто не уходит, тот умирает. Души умирают, мы их не видим, а сколько их лежит, медленно тает на улицах… Сейчас, знаешь, сколько людей без души ходят… Да ты, наверное, и сам видел. Душа становится редкостью, большой редкостью, за хорошую душу тысяч двести дают. Это я тебе первый раз бесплатно помог, жалко мне тебя стало, но уж если эту душу не сбережешь, будешь платить по полной. Если новую захочешь, конечно. Так что душеньку-то береги, это, брат, товар скоропортящийся. Что, умирать-то уже расхотелось?

- Расхотелось, - радостно подхватил я, - спасибо вам большое. Мне… мне об этом никому не рассказывать, да?

- Смеешься? – Кирилл снова взорвался, даже хлопнул меня по спине, - да говори, кому хочешь, сейчас об этом и так уже полгорода знает! Вот, телефончик тебе оставлю, звони, если что… Только сам в пустыню не суйся, там уже достаточно…

Снаружи медленно умирала ночь, роняя звезды.

 

Я заметил этого человека сразу же, как только вошел в бар, увидел тот особенный взгляд, какого не бывает у живых людей. Когда-то я сам пережил это, может, поэтому и почувствовал сразу – как говорят, рыбак рыбака видит издалека…

- Ну что, приятель, - я осторожно прислонился к стойке, за которой устроился человек, - сломалась твоя душа?

- Чего-о? – он поднял на меня мутные пустые глаза, в которых будто отражалась пустыня.

- Ты ведь умереть хочешь… разве не так? У тебя душа сломалась, ты вот уже год или два живешь, как в тумане, чувствуешь, будто сломалось у тебя что-то внутри. А сюда пришел, чтобы напиться и прыгнуть с крыши.

- А ты откуда знаешь?

Я ждал, что он будет все отрицать, что он прогонит меня, сделает вид, что не расслышал. Так устроен человек, - когда кто-то даст ему то, что он хочет, человек испугается и убежит, будто боясь своих желаний, своих мыслей.

Наверное, все мы боимся самих себя…

- Откуда? Знаешь, я чувствую, - я понял, что не могу объяснить ему что-то, передать свои чувства, дикие и непонятные: мысли вырывались, и я не мог их обуздать, - послушай, тебе уже как будто все равно… а я могу помочь тебе.

«Или надеюсь, что смогу помочь», - тихонько добавил я про себя: все, произошедшее со мной полгода назад, казалось сном, жутким, непонятным, волнующим. Телефон загудел жалобно и пронзительно, как будто кричал мне, что никакого Кирилла там нет и в помине, и если я скажу, что захочу купить душу, меня отправят в сумасшедший дом.

Кирилл, тем не менее, оказался на месте, выскочил из гудков, злой, раздраженный, будто смертельно обиженный.

- Ну что ты себе выдумал, из-за одного клиента меня в час ночи выдергиваешь, как будто конец света… Знаю, что он хотел с крыши прыгнуть, иначе бы ты не позвонил мне, но все-таки… мог бы уж до утра его чем-нибудь занять… Ладно, что с тобой поделаешь, подъезжай к аэропорту, я вас встречу… Триста тысяч. Ты ему сразу не говори, я потом сам с ним…

Я шел по улице, придерживая за руку незнакомого человека, боясь, что он вырвется и убежит, что его душа сломана слишком сильно, разум искалечен до предела. Я шел – и мне навстречу шли люди, в стеклянные глаза которых страшно было смотреть, как будто разглядываешь истлевшие трупы. Горы трупов, какое-то огромное кладбище, растянутое на целый город. Души – надломленные, разбитые, с отколотыми краями, с мелкой сеткой трещин, как на старых чашках. Души, которые доводили своих хозяев до самоубийства или сердечного приступа, души, от которых хотелось плакать. Кажется, у этого человека еще ничего… нет, так только кажется в свете фонаря, на самом деле его душа сломана ровно посередине, уже не восстановится, бедная. Кто же тебя так, приятель? Кажется, бросила жена, хотя кто может знать…

Не надо быть медиумом, чтобы научиться видеть души – достаточно научиться смотреть, приглядываться, замечать. Гуляя по городу, мы редко замечаем людей, а ведь можно разглядеть так много интересного…

 

Пустыня встретила нас все тем же холодным, ровным молчанием, молчанием вечности. Она лежала у моих ног и слушала нас, и каждый удар сердца больно резонировал в галактику, отражаясь от звезд. Небо смотрело на нас, на три маленькие фигурки в страшной пустоте, и спрятаться было негде.

Тише, тише… прячься, человек, тише, человек, слушай, как вечность молчит. Потому и приходят сюда сбежавшие души, что только здесь на земле остался покой и благодать – а в шуме городов душа не приживается.

- Ты-то как? – шепотом спросил Кирилл, уткнувшись мне в самое ухо.

- Да ничего… Чертежником стал, теперь вот архитектором… у этой новой души какие-то задатки были художника… Возьму кредит, поеду в Париж, улица там есть одна… тянет меня… - я замолчал, чувствуя, что и так сказал слишком много, много услышала вечная пустыня…

- Молодец, а я уж хотел работу тебе предложить: искать клиентов… Нас, знаешь, конкуренты поджимают, тут же души по всему миру, не только у нас. Сахара, Гоби, Антарктика, Гренландия… Говорят, их много на Луне, но что не видел, то врать не стану.

Наш клиент – он назвался Сергеем, - остановился на вершине холма, за которым мелькали и метались огненные силуэты. Он как будто не удивлялся, не боялся, вообще проявлял не больше эмоций, чем на прогулке по незнакомому городу. Остановился, выжидающе посмотрел на нас: что мне делать дальше? Когда Кирилл подошел к нему сзади, я уже знал, что будет дальше. Резкий удар в солнечное сплетение, разум отключается, проваливается куда-то в пятки, человек мягко и плавно скатывается на песок, раскинув руки. Почему-то я бросился к нему проверить пульс, Кирилл одернул меня, притаился, будто боясь чего-то.

Здесь-то я и увидел то, что ускользнуло от меня в первую встречу, когда я сам бесчувственный лежал на песке. Я увидел, как от человека медленно оторвалось и всплыло ввысь то огненное, холодное, что уже вертелось по пустоши, озаряя ночь призрачным сиянием. Не сразу понял, что вижу человеческую душу – нагую, беззащитную, как будто кровоточащую, похожую на распустившийся цветок. Она выходила, изгнанная, из тела, пугливо оглядывалась, не понимая, кто и за что лишил ее оболочки. Искалеченная, надломленная душа…

- Все, приводи его в чувство, - Кирилл наклонился над клиентом, бережно похлопал его по щекам, - проснись, приятель, самолет проспишь! Это на них действует, как скажут, что самолет проспишь, так они тебе и подскочат. Сюда же только наши самолеты летают, аэродром секретный, в Аральске вообще аэропорта нет…

- Вот оно что… - я все еще смотрел на отвергнутые души, чем-то заворожившие меня.

- Кровь носом пошла… это плохо, слабый человечек. Бывает, долго течет, два раза в больницу увозили… Очнулся? Ну, пошли потихонечку, сейчас, будет те и белка, будет и свисток…

- Постой, - я одернул Кирилла, снова повернулся к душам, - а с ними что теперь будет? Со сломанными душами, которые люди оставляют здесь? Кто и когда будет их чинить?

- А кто чинит сгоревшие лампочки на помойке? – фыркнул Кирилл, - ну ты даешь, придумал тоже… души чинить. Я же тебе сразу говорил, что душа – продукт одноразовый, и уж если ты ее сломал чем-то, разочарованиями, бедами своими, ошибками – то уже не вернешь. Они как елочные игрушки, которые уж если уронишь на пол, то обратно на елку уже не повесишь, только осколки собрать и выбросить. И все дела.

- Да ты что, - я не мог поверить себе, так жутко было то, что я услышал, - они же живые, живые. Живые человеческие души, можно сказать – люди, только без оболочки. И дал Господь человеку душу живую и безгрешную… И вот эти-то безгрешные души мы выбрасываем в пустыню, как грошовый мусор, как лампочки и грязные салфетки. Ты что? Ты хоть понимаешь… что мы делаем?

- Да ничего мы не делаем, - Кирилл зорко следил за Сергеем, уже лежащим на холодном синеватом песке, - мы живем, просто живем. Не то время, парень, не тот век, чтобы сентиментальничать. Это индусы где-нибудь под пальмой могут заботиться о душе или монахи в Ватикане, им больше делать нечего… А у нас век деловой, мобильный, тут все должно работать, как винтики в отлаженном механизме. Сломался один винтик – поставили другой, крякнул другой – воткнули третий. Ты же не оплакиваешь свой сотовый телефон, если он разбился? Над исписанной ручкой не рыдаешь?

- То ручки… А то души человеческие. Слушай, Кирилл… - взмолился я, - сделку тебе хочу предложить… Сколько ты возьмешь… за все эти души?

- Все?! – Кирилл растерянно уставился на тысячи сияющих игл, здоровых, радостных душ, уже роившихся над Сергеем, - все души?

- Да не эти… вон те, красные, огненные, сломанные… Я хочу их купить. Все.

- А сколько стоят разбитые лампочки? – кажется, Кирилл начал сердиться, - бесплатно, как сыр в мышеловке. Бери, сколько хочешь, могу мешок дать, чтобы ты их собрал, не знаю, как это у тебя получится. А что ты с ними делать-то будешь? Эй!

Я не слышал его, отвернулся, бросился туда, к холмам, глядя в красные, бешеные искры, спрашивая себя, что я могу с ними сделать, и как спасти.

 

Сергей вошел в комнату Кирилла уже ближе к ночи, когда все случайные и не случайные гости уже разошлись, и осталась только ночь – мертвая, городская, электрическая, будто пропитанная озоном. Вошел, не стучась, не здороваясь, как к себе домой, ткнул на стол бутылку с какой-то настойкой, бросил в угол стола желтоватый шмат сала.

- Ну что… помянем? – спросил он, даже не глядя на хозяина комнаты.

- Кого… помянем? – Кирилл уставился на гостя, не зная, выгнать его или пустить: он пришел слишком поздно, но принес настойку и сало, создал неразрешимый парадокс.

- Ну… парня этого, который меня на вас вывел… Худенький такой, белобрысый, он еще чертежником был, какой-то небоскреб конструировал.

- Этот что ли… который души у меня покупал? – ночь тихонько подкралась, укусила Кирилла за кончики пальцев, кольнула ледяным дыханием, - а что с ним такое?

И вспомнил, что даже не знает имени странного покупателя: в памяти остались только жирные веснушки на тонком носу и низкий голос, повторяющий будто бы до сих пор: «Не ваше дело… не ваше дело, уйдите…»

- Умер, бедняга, от сердечного приступа, - пояснил Сергей, по-хозяйски разливая настойку, - ты ведь знаешь, что он с этими душами сделал? Он их лечить вздумал, вот что. Запускал в себя одну за другой сломанные души – с психологическими травмами, на грани самоубийства, издерганные, замученные… запускал в себя и лечил, выправлял, возвращал к свету. И отпускал. Я ему говорил, что на этом бизнес можно сколотить хороший, он даже слышать ничего не хотел. Это, говорит, живые человеческие души, их спасать надо, а не о деньгах думать. Я тебе, говорит, не Чичиков, чтобы душами торговать. Вот так лечил их, лечил, извелся весь, я его месяц назад видел, худющий, как их Бухенвальда, и глаза горят… Страшно так… А потом душа ему какая-то сильно испорченная попалась, вот он и не выдержал. Они ведь, души… тонкая материя, ты же сам говорил, как елочные игрушки…

Кирилл испуганно глянул на сосновые ветки, украшенные блестящими шарами и домиками, смотрел, будто видел впервые. Вот тебе и Новый Год…

- Ну что… за парня? – Сергей первый осушил бокал, выгибая тощее горло, тараща глаза. Кирилл осторожно пригубил настойку, растерянно посмотрел на гостя:

- А что… там ведь еще остались сломанные души?

- Остались, куда они денутся. Полчища, полчища, лечить – не перелечить. Это весь город, всю страну сгонять надо, чтобы сломанные души выправить, да и кому это нужно, делать, что ли, больше нечего?

- Ты говоришь… всю страну? А ты знаешь, сколько людей сейчас ходят без души? Они эти души сами убивают, или гонят от себя, потому что душа – это неудобно, мешает работать, преуспевать…

Он допил настойку и повернулся к окну, откуда на него, прижавшись черным лбом к стеклу, смотрела ночь. Где-то горели и метались миллионы душ, искалеченные хозяевами или просто всем этим большим городом, где-то метались и кричали миллионы людей, у которых не было души, только холодные глаза и спящее сердце. Люди, отказавшиеся от хрупкой материи, потому что она быстро ломалась, а со сломанной жить было неудобно. Хотелось объединить их вместе, как это делал веснушчатый парень, но Кирилл чувствовал, какую бурю возмущения вызовет хоть один намек, что дал Господь человеку душу, живую и безгрешную…

- Надо бы дать объявление в газету, или статью… - заметил он, жуя сало.

 

2008 г.

 

Блок

 

Разгораются тайные знаки

На глухой, непробудной стене

Золотые и красные маки

Надо мной тяготеют во сне.

 

Снова и снова перечитываю – как мантру, как молитву, как заклинание, смотрю на буквы под стихотворением, снова и снова читаю – Блок.

 

Солнце небо опояшет,

Вот и вечер - весь в огне.

Зайчик розовый запляшет

По цветочкам на стене.

 

Снова и снова перечитываю, снова и снова смотрю на фото, на короткую подпись под фото – Блок.

Блок… трепетно сжимается сердце, вот ведь казалось бы, слова и слова, одни слова проскользнут в твою душу, не заметишь, а другие вопьются – больно-больно, до крови, острыми коготками, и не поймешь, то ли выпивают они твою душу дочиста, то ли, наоборот, наполняют до краев…

Блок…

Читаешь – и хочется бежать, бежать прочь от тусклой лампы, в темноту ночи до самых звезд, расправить крылья, лететь – до края Вселенной, и дальше…

Блок…

Как я переживаю за тебя, как я ненавижу тех, кто может сделать тебе больно, может, уже сделали. Может, они убили тебя, я не знаю, что я с ними сделаю, если они убили тебя, с теми, кто уже убил всех, всех…

 

И в звоны стекол перебитых

Ворвался стон глухой,

И человек упал на плиты

С разбитой головой.

 

Сердце делает сальто-мортале, долго не может успокоиться.

Блок… Хоть бы что тиснул про себя еще, пару строчек, кто, откуда, зачем, хоть знать, сколько тебе лет, где живешь, кем работаешь… а то вот так выкинул свои стихи на портал, и все… и думай про тебя, что хочешь…

А я думаю… я уже сколько шлю тебе сообщения, а ты уже сколько не отвечаешь мне…мне мало одних твоих стихов, я хочу знать о тебе все, понимаешь, все, я хочу видеть тебя, я хочу слышать твой голос…

А от тебя ни ответа, ни привета, только вот этот сигнал о помощи. Что мне этот сигнал, тьфу, я про тебя все знать хочу… Погоди, доберусь до тебя, не отвертишься, пойдем по вечерам над ресторанами, где каждый вечер в час назначенный… истина в вине.

Я спасу тебя… можешь не сомневаться, я спасу тебя, зря, что ли, потратил все состояние на этот путь – через миры и миры к тебе. Отец покойный знал бы, убил бы меня на месте, дрянь такая, мы поколениями копили, нет же, нам это не нужно все, мы же по миру с сумой пойдем… Да, пойдем, да, с сумой, да, по миру… вот с тобой и пойдем. По вечерам… над ресторанами. Как буду дальше жить, не знаю, и буду ли вообще, теперь у меня даже дома не осталось, некуда привести тебя… ничего, тебе не впервой, по чердакам, по нищенским комнатенкам…

Главное – я спасу тебя…

Рокот машины не дает уснуть, а может, - стихи, переливаются в голове, звенят… Теперь чувствую – они живые, они чувствуют, думают, дышат, какая-то новая форма жизни, порожденная тобой…

Успею… должен успеть, должен вырвать тебя из лап тех, кто хочет убить тебя, кто уже загубил весь мир, и теперь добирается до тебя. Как я их ненавижу – погубивших целый мир, как бы я вцепился им в глотки… Уж можешь не сомневаться, если хоть один волос упадет с твоей головы, я не знаю, что я с ними сделаю…

Я спасу тебя…

Или отомщу за тебя…

 

Миры летят, года летят…

 

Миры… я знаю, ты их видел, ты их чувствовал. Когда мы со своими телескопами что-то высчитываем, строим какие-то теории, гипотезы, рисуем графики и чертежи, ты можешь просто знать. Природа посмеялась над нами над всеми, пока мы насиловали хитромудрые приборы, выдумывали телескопы и интервизоры, пытались разглядеть что-то в иных мирах – она создала человека, видящего больше, чем все экраны и окуляры…

Да что наши в этом понимают… ничего не понимают… Нет, понимают, конечно, да, да, уникум, как заглянул в космос:

 

Окрай небес - звезда омега,

Весь в искрах, Сириус цветной.

Над головой - немая Вега

Из царства сумрака и снега

Оледенела над землей.

 

да, конечно, надо спасти, да, такие люди позарез нужны, что там какие-то пророки и шаманы… А как заикнешься про деньги, что человека спасти – денег стоит, тут и начнется, да, да, конечно, мы позвоним, да, мы с вами свяжемся, да…

Знаем мы это… свяжемся…

Как я ненавижу их… которые свяжутся…

Как я ненавижу их… которые убили, быть может, уже убили тебя…

Ревет машина, не дает уснуть. Не помню, когда спал последний раз, по-настоящему спал, слишком долго искал тебя, слишком долго – боялся не успеть. Уже не думаю, куда вернусь из долгого пути – к пепелищу, к разбитому корыту, ни дома, ни машины, на счету остались какие-то гроши…

Это все неважно, потому что я вернусь с тобой…

Все равно не спать – уже которую ночь все равно не спать – снова открываю страницу, снова перечитываю то, что и так знаю наизусть.

 

Поэт в изгнаньи и в сомненьи

На перепутьи двух дорог.

Ночные гаснут впечатленья,

Восход и бледен и далек.

 

 

Блок… Хоть бы пару слов про себя тиснул, кто, что, откуда, сколько лет, женат, не женат, на ком… Как мало я знаю о тебе, до неприличного мало, а ведь кажется, перерыл всю Сеть, от и до, долго, по складам, неловко, выучивал русский язык, ломал о него язык и голову, чуть не сошел с ума, одно это дебильное правило чего стоит, что не только каждая вещь имеет свое название, но и каждое действие, там, например, двигаться - идти, двигаться откуда-то куда-то - выходить... До сих пор не знаю, правильно пишу на твоем языке, или нет, может, шлю, шлю тебе сообщения, а ты меня попросту не понимаешь…

Я спасу тебя – от них ото всех… Должен спасти. Знать бы, сколько у тебя осталось воды, пищи, батарей, тепла… Может быть – уже и ничего, что-то мне подсказывает, не тот ты человек, чтобы запастись.

Не о том думаешь, когда другие тащат в свои норы батареи, бензин, тушенку, воду, фильтры, ты слушаешь голоса далеких миров, На заре - голубые химеры смотрят в зеркале ярких небес.

Я даже не знаю – выжил ты или нет в той безумной бойне, которую пережила Земля. Я знаю – кто-то остался, кто-то покинул гибнущую землю в космическом лайнере, держу перед собой фото лайнера, читаю – «Ковчег». Лучшие из лучших. Элита. Цвет человечества. Одно непонятно, попал ты или нет в этих лучших из лучших, а то ведь и кроме тебя здесь немало, Пушкин, Бальмонт, Байрон…

Да что значит – кроме тебя…

Разве есть кто-то – кроме тебя…

Нет, черт меня дери, ты оказался в первых рядах…должен был оказаться, должен был покинуть Землю, еще когда поползли первые слушки, еще когда никто не сказал – «Пли», не выпустил ракеты, когда земля еще не разлетелась в клочья, разорванная последней войной…

Ты должен был спастись – когда спасали лучших из лучших, вот же, случайная заметка, выцапанная в Сети,

 

…по последним данным элита человечества спешно покидает Землю в связи с возможной угрозой войны, вызванной очередным экономическим кризисом. Как сообщает неустановленный источник, лучшие из лучших мира сего отправились на частную космическую станцию «Ковчег», в надежде пережить…

 

Пережить…

Ты переживешь…

Кто, как не ты…

И верить не хочу, что ты не успел, сгорел в пламени последней войны. Я им этого не прощу, им, этим, которые сожгли Землю, доигрались со своими дивидендами, процентами, акциями, общественно-политическими устройствами, борьбой за власть… Я не знаю их лиц, имен, история их не сохранила, оно и правильно, такие не остаются в памяти – которые разрушают, губят, делают больно, остаются только такие, как ты…

 

Всё, что минутно, всё, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках.

 

Чего я боюсь… Так это что тебя уже нет, что этот сигнал, который я слышу с «ковчега» - не твой. Ведь писал же, писал, -

 

Похоронят, зароют глубоко,

Бедный холмик травой порастет,

 

Может, доконали тебя вот эти, которые те, внизу, не понимали ни чисел, не имен. Может, стихи на портале – все, что от тебя осталось. Да и то сказать, что тело, тленное, непрочное, отживет, нет его, а стихи – вечные, летят через вселенную электромагнитными всполохами, вонзаются в Сеть…

Нет, мне и тело твое нужно… и все-все… Я даже не знаю, сколько люди живут, родился ты в тыща восемьсот восьмидесятом. По вашему календарю, а сейчас у вас две тыщи тридцатый, срок немалый, ты уже немолодой, непросто тебе будет скитаться со мной по бедняцким чердакам и подвалам. Ничего… достучусь до наших властей, выбью хоть маломальскую помощь, землян в пример поставлю, вон, у них война, а они лучших из лучших, элиту спасают…

Уж если они со своей примитивной цивилизацией спасают лучших…

 

О чем это я… обо всем это я. О себе, о нем… не спится, обещал же себе заснуть – хоть ненадолго, сколько уже не спал, да какое там…

 

Мне снилась смерть любимого созданья:

Высоко, весь в цветах, угрюмый гроб стоял,

Толпа теснилась вкруг, и речи состраданья

Мне каждый так участливо шептал.

 

Ворочаюсь, подминаю по себя щупы, жгутики, собственное тело кажется чужим, собственные зонтики и хвосты мешают, не знаю, куда девать клешни и глаза… Так было в первую брачную ночь, так и сейчас…

«Ковчег» приближается… сигналы слышнее, уже не нужно никаких усилителей, уже ничего не нужно, бросаю на экран сообщение – скинь мне свой номер телефона…

Мертвая тишина… ну что ты медлишь, чего ты боишься, вот же я, я пришел, я заберу тебя у них у всех, окаянных, погубивших землю, у магнатов, военных, у властелинов мира, у пешек, возомнивших себя ферзями, у них, у всех, чьи имена история не оставила… Как я ненавижу их всех, как я ненавижу его, того, кто сначала прибрал к рукам всю землю, а потом, стараясь удержать ее, сжег дотла…

Не верю себе… когда на экране вспыхивает номер… настраиваю связь… кричу – как выучился по каким-то словарям, земным аудиозаписям, не знаю, правильно, нет…

- Уол-ло! Уол-ло!

- Алло, слушаю! Как слышно?

- Слуш-шно… хршо…

Слышу свой язык – такой убогий перед его речью… Да, это тебе не Муза в уборе весны постучалась к поэту…

- Вы где? Мне… нужна помощь!

- Ра-адо-ом… Я-а-а ра-а-адом…

Приближаюсь… нет, такого слова я не выговорю… да и так уже все ясно, вижу «Ковчег», зависший в пустоте космоса, вот он, совсем не как на картинке, хорошо его потрепала судьба… Выискиваю люк, должен он где-то быть, да ничего он мне не должен…

НАЧАТЬ СОСТЫКОВКУ…

И только выдай мне сейчас – состыковка невозможна…

…ПРОШЛА УСПЕШНО…

Вхожу – в мертвую и тесную пустоту корабля, в поры ударяет запашок смерти, оглядываю дочиста высосанные кости, брошенные на полу предметы, мысленно листаю какие-то человеческие энциклопедии, вспоминаю – револьвер…

Он появляется, как из ниоткуда. В памяти оживает еще одно слово – мумия. Высохший, почерневший, поднимает на меня красные глаза, неловко перебирает бессильными руками, больше похожими на птичьи лапки.

- Пи-ить…

Пить… сейчас… сейчас… хватаю это, обмякшее, неожиданно сухое, горячее, живое, вздрагиваю, когда чувствую, как что-то стучит и клокочет там, в глубине, никогда не думал, что человек выглядит так… так мерзко… Волоку – в машину, только бы ничем не показать своей брезгливости… подношу чашу с водой к пересохшим губам… Глотает – жадно, хищно, останавливается – видно, что хочет еще, но не пьет, где-то читал я, что если человек умирает от жажды, нельзя давать ему полную чашу…

Наконец, спрашиваю – что должен был спросить уже давно:

- Блок?

- А? – тяжелые веки приоткрывают мутные глаза.

Легонько толкаю его щупом:

- Блок?

- А-а… Блок.

Сердце делает сальто.

 

Мы тогда откроем двери,

И заплачем, и вздохнем,

Наши зимние потери

С легким сердцем понесем...

 

Закрывает глаза, измученно вытягивается на ложе. Что я делаю, человек же устал, а я задаю какие-то вопросы…

Замираю возле него, еще не верю себе, что все так просто, что человечество сберегло его – для меня…

Нам бы у них поучится, вот так, сберегать лучших из лучших, элиту, цвет…

 

О, верь! Я жизнь тебе отдам,

Когда бессчастному поэту

Откроешь двери в новый храм,

Укажешь путь из мрака к свету!..

 

Не забыть

 

12.03.30 - Обменять акции У-тел на Икс-Ти-Ви.

31.03.30 - Обесценить акции У-тел.

Чистая прибыль – 21 300

10.07.30 - Поговорить с през. об ультиматуме Тегерану.

 

13.07.30 - Проверить слухи о возможном вмешательстве Москвы.

23.07.30 - Ковчег!

2.08.30 - Ковчег! (соглашаться на любую цену)

17.08.30 в 00:30 по Гринвичу – старт.

20.09.30. В вс. – панихида по Земле.

23.11.30 – проверить слухи о продовольствии.

25.11.30 – скупать оружие.

12.12.30 – скупать оружие (любой ценой)

31.12.30 – на банкете не притрагиваться к спиртному ни под каким видом, есть в меру.

07.01.31 в следующий раз при дележе мяса не брать ступни, кисти.

15.01.31 на саммите настаивать на рассылке сигналов о помощи (приписка – есть ли жизнь во вселенной?)

19.01.31 – не брать ступни и кисти! Требовать хорошие куски.

21.01.31. – скупать оружие, любой ценой. У А.Н., кажется, что-то припрятано в запаснике.

1.02.31. – еще раз: не брать ступни и кисти! Мало ли что предлагают…

14.03.31 – следить за А.Н. знаем мы его мировые соглашения еще со времен Бейдельбергского клуба.

2.04.31. – завтра спрятать мясо в морозильник, обязательно.

16.04.31 – экономить мясо.

23.04.31 – экономить мясо!

30.04.31 – ЭКОНОМИТЬ МЯСО! (приписка – зачем?)

7.05.31 – экономить воду. Пойман сигнал из ниоткуда.

8.05.31 – расшифровывать сигналы

10.05.31 – ЭКОНОМИТЬ ВОДУ! Попросить этого там, пусть поторопится на помощь.

13.05.31 – только попробуй выпить последние 0,25 л. На черепахе этот, что ли, летит, меня спасать…

17.05.31 – потихоньку узнавать об устройстве мира, куда он там меня везет.

(приписка – живем!!!!!!!!!)

18.05.31 - освежить в памяти русский. Подучить Блока.

 

2012 г.

 

До дождя

 

Я убью его.

Еще не сейчас, не сейчас. Он еще далеко, там, на холме, вижу его силуэт – на лошади, отсюда вижу, на иноходце, не чета моему Скифу. Вижу – как он оглядывает холмы, будто чует что-то, чует близкую беду – и снова дергает поводья, скачет к северу.

Проверяю ружье – заряжено.

Сегодня я его убью. Сегодня все кончится – кровавая история, уходящая своими корнями в века и века.

Дергаю поводья, гоню Скифа к северу, по разнотравью, по бездорожью, в реденькие лесочки, озябшие по осени. Скиф не торопится, Скиф чует беду, я и сам знаю, и сам чую беду, я сам несу эту беду – в своем ружье.

На всякий случай взял серебряные пули.

И серебряный крест – на шею.

До дождя еще далеко. Тучи еще только-только начали сбиваться в стада, ветер еще только-только несет с севера недобрый холодок. Еще успею до дождя. Должен успеть. Плохое я, конечно, выбрал время для мести – перед дождем. А когда еще, в другое время Ленгри держится начеку, черта с два застанешь его одного. Роберт уже пытался застрелить его – в баре, при всем честном народе, самого Роберта изрешетили пулями в два счета.

Зато перед дождем точно знаю – Ленгри не ждет беды.

Присматриваюсь к тучам, принюхиваюсь к ветру, считаю, сколько осталось до дождя. Недоброе какое-то лето выдалось, щедрое на дожди, уже четвертый раз за месяц…

Снова вижу его – на опушке, вот он снова притормозил, дергает поводья. Прислушивается. Ветер доносит до меня его запах, запах Ленгри, ни с чем не спутаю. Запах смерти. Запах ненависти.

Я убью его.

Не сейчас – сейчас он еще далеко.

Припоминаю, сколько веков Ленгри и Чиппоне истребляли друг друга – не припоминается. История уходит в глубину веков, история выстрелов – пулями простыми и серебряными, история поджогов, отравлений, заговоров. Уходит – куда-то в первобытные времена и дальше, в эпоху ящеров, в эры аммонитов и трилобитов. Кажется, тогда тоже были Ленгри и Чиппоне, терзали друг друга клешнями, душили – неловкими щупальцами. И дальше уходит история нашей ненависти, проваливается в зарождение вселенной, притормаживает в мгновение Большого Взрыва. А может, еще и до Большого Взрыва жила ненависть, ждала своего часа.

Кто знает…

Но сегодня все кончится.

Ленгри подгоняет своего коня – иноходец нехотя расправляет крылья, взмывает в небо. Летит – низко-низко, поджимает длинные ноги. Гоню своего Скифа – к северу, сейчас бы тоже расправить ему крылья, взлететь, только нельзя, увидит Ленгри.

Может, успею до дождя.

Должен успеть.

То и дело натыкаюсь на следы последнего дождя. Сожженные дотла домишки, руины чьих-то замков, побелевшие остовы в немыслимых позах. Живо представляю себе, как эти люди отчаянно пытались укрыться от дождя, который уже настигал.

Холодеет сердце.

Потихоньку молюсь – за тех, кто попал под дождь, за тех, кто уже не попадет ни в рай, ни в ад.

Гоню Скифа – к северу, к северу, здесь дожди сильные, проливные, здесь уже не укроешься в шалаше или пещере, да и вообще – укроешься ли…

Гоню Скифа.

Сегодня все кончится.

Вижу, - как Ленгри пришпоривает коня, приземляется. Ветер доносит запах Легнри. Запах смерти. Вот такой же был запах в тот день, когда погиб отец. Уже не помню, как это было, память бережет, память прячет боль, память оставляет только запах.

Запах смерти.

Больше ничего – шаткую повозку, какие-то бочонки, курчонки, которых везли на торжище, уже и не помню, что там было, помню, до смерти хотел пить, все скулил, все просил отца, ну где, где я тебе здесь воды возьму, во-от, погоди, доедем, рассчитаемся со Стеффансоном, там уж… Потом все случилось – как-то слишком быстро, когда отец притормозил – на опушке леса, ну па-а, ну когда-а, ну пи-ить… Тогда-то все и случилось, когда он отвесил мне затрещину, сдернул с повозки, в кусты, в колючие заросли, сиди там, не высовывайся, ком-му сказал… Помню, был так напуган, даже разревется толком не мог, а отец затаился в повозке, целясь в кого-то, и грянул выстрел, и я точно знал, что стрелял не отец. Странно, что я так и сидел смирно все это время, когда подъехал Ленгри, и дотронулся до неподвижной жилки на шее отца, и довольно кивнул.

Тогда тоже был запах.

Пряный, терпкий.

Запах Ленгри.

Запах смерти.

 

Сегодня все кончится.

Сегодня я убью его. Если успею до дождя. Должен успеть.

Дождь не торопится – некуда ему торопиться – но все-таки подступает. Все больше сгущаются тучи, все круче порывы ветра – с севера, с мертвой земли, с неведомых берегов. Все темнее вокруг, уже с трудом различаю дальние холмы. Дождь подступает. Он еще не начался, он начнется как всегда в полночь – но до полуночи еще есть время…

Еще успею.

Уже сгущаются тучи, уже мелькают первые вестники дождя, темные тени в зарослях, недобрые огоньки – в темноте чащ, самый свет стал какой-то холодный, неземной.

Подгоняю Скифа – он уже фырчит, он уже упрямится, он уже не хочет скакать туда, к северу, уже чувствует близкую погибель. Давай же, дав-вай, пшел, пшел, н-нн-о-о-о… А бывали случаи, когда лошади сбрасывали своих седоков, если те загоняли их слишком далеко на север…

Да мне и самому уже охота повернуть назад. Истлевшие кости уже не лежат изредка на холмах, уже укрывают землю, мерзко хрустят – под копытами. Вижу глубокие расщелины в земле, следы дождя, вижу что-то вроде оплавленного стекла, повсюду, повсюду, а вон валяются звенящие металлические треугольники, почему-то не хочется наступать на них, так и кажется – они не из нашего мира…

Вижу его – на вершине холма. Пришпоривает иноходца, оглядывается. Не вовремя я остановился, не вовремя, он увидел меня. дернул поводья, погнал коня – по холмам, к северу, к северу…

Подгоняю Скифа. Придерживаю ружье, заряженное серебряной пулей.

Сегодня я убью его.

Главное – не дать ему повернуть, не дать прорваться к югу, к человечьему жилью, к людям, к домам. Гнать и гнать его – к северу, к северу, к смерти, где-то там начнутся такие рубежи, что он уже не посмеет двигаться дальше, к северу, к дождю, к смерти.

Мне бы самому успеть до дождя…

Успеть до дождя… как это важно… и чувствую уже, что не успею. Небо уже не темное – аспидно-черное, ветер уже не срывает шляпу – выбивает из седла, уже поднимается над холмами недоброе сияние, какие-то всполохи на горизонте…

И страшно, и боязно, будто натворил что-то. вспоминаются какие-то моменты – из детства, еще откуда-то оттуда, оттуда, когда весь мир был большой и светлый, влюбленный в меня одного. Когда мать строго-настрого говорила, не ходи никуда перед дождем, не ходи, не ходи, не ходи, возвращайся, куд-да пошел, ну и что, что Майкл к реке побежал, а если он с крыши прыгнет, ты тоже прыгнешь? Было что-то – когда потихохоньку выбрался из окна, на крышу амбара, и правда, прыгнул с крыши на задний двор, где уже ждал Майкл, вместе побежали – к речке, к речке, кто со мной, тот герой, кто без меня, тот сопливая свинья, а Майкл водяного в речке видел, обещал мне показать…

Здесь-то и начался дождь.

Нет, еще, конечно, не начался, еще только-только, ветер задул, небо почернело, всполохи забегали по горизонту. Помню, как бежал домой – в страхе, без памяти, как вопил мне вслед Майкл – сопли-и-ива-я-я-я-сви-и-нья-а-а-а! – и видно было, что ему тоже страшно. Помню – как кинулся к дому, как молотил кулаками в дверь, мама, мама, ждал, что мать всыпет мне по первое число, она не всыпала, обнимала, плакала, ну что ты, что ты, мама…

Потом – через пару дней – я спрашивал, а Майкл выйдет? – мне не отвечали, качали головами, иди, иди, играй…

 

Темнеет небо.

Тускло светятся холмы.

Гудит земля, чует грозу.

Не успею. Уже чувствую – не успею, какого черта вообще ломанулся сюда, к северу, к холоду, к погибели. Уже не я разворачиваю Скифа – он уже сам рвется назад, назад, фырчит, бьет копытами, несется – к югу, к людям…

Юг…

Есть ли он вообще этот юг… Ничего не видно на горизонте, в мертвой темноте. Бедный мой Скиф расправляет крылья, несется в небо, в небо, подгоняемый ветром.

И я понимаю – не успеть. И я понимаю – люди остались где-то там, там, по ту сторону бури, а здесь только я, наедине со смертью. Хоть бы выискать какой дом, не дом – хижину, не хижину – шалаш, укрыться от бури…

Ничего…

Вспышка молнии выхватывает из темноты очертания крыши… пропеллером вертится на коньке истерзанный флюгер…

Не верю своим глазам.

Нет, так и есть, вот он, дом, притаился – в роще, ждет меня.

И понимаю – что это еще не спасение, далеко не спасение, что остается самое трудное, если не невозможное здесь, вдали от людей: найти человека, вот такого же заплутавшего странника как я, привести в дом, потому что дом с одним человеком – это не дом.

Найти…

Легко сказать…

Кричу – мой крик тонет в реве бури.

Спешиваюсь, лечу кувырком, сброшенный порывом ветра. Кое-как добираюсь до двери, кое-как вхожу в просторный холл. Дом вздрагивает – первый раз видит человека, пугается. Да и то сказать, где дому в этих краях увидеть человека. Это же не тот дом, который сложили люди – из кирпича, из камня, этот дом дикий, вырос сам по себе, уткнулся корнями в землю.

Развожу огонь в очаге, зажигаю лампаду, ставлю на окно – чтобы видел одинокий путник. Как будто может оказаться здесь одинокий путник, как будто есть тут кто-то кроме меня.

Никого.

Рвет и мечет буря, предвестница дождя. Дом дрожит, дом не хочет умирать, разрушенный дождем.

А чем я ему помогу…

Человек и дом – это еще полдела, в доме должно быть хотя бы двое. Помню, как собирались – всей семьей, тогда еще была семья, как мать строго-настрого велела нам с Робертом не ссориться, сегодня нельзя, нельзя, сегодня надо жить мирно, вот, послушайте, дети, жил-был Джек, и однажды купил он на базаре бобовый стебель… Помню – как перед дождем пускали в дом каждого встречного-поперечного, сажали у очага. Помню Уинфрида, который приехал из каких-то южных краев, выстроил себе белокаменный дворец, только посмеивался над нашими суевериями. Большие люди, а выдумали себе какой-то дождь… В ночь перед дождем многие стучались в дом Уинфрида, просились переночевать, слышали от него – пошли вон, пошли вон, вас еще не хватало… Уинфрид остался один-одинешенек в своем замке, в ту же ночь замок рухнул, как карточный домик…

 

Не верю своим глазам…

Нет, так и есть, что-то вспыхивает на горизонте, что-то живое, теплое, человеческое, так не похожее на всполохи бури…

Выхожу – в ветер, в ночь, в бурю, иду навстречу огоньку. Не верю, что это наваждение, обман, насмешка грозы.

Вижу его – живого, настоящего, вот он спешит ко мне, размахивает руками, чуть поодаль вижу его коня, убитого бурей, нда-а, бывает… Ветер выбивает фонарь из рук человека, снова сгущаетсяч тьма. Жмем руки – что есть силы, крепкая у него хватка, бежим к дому – взявшись за руки, кто со мной, тот герой…

Надвигается гроза…

Слышится – где-то стучат капли дождя.

Забегаем в дом, захлопываю дверь, оторопело смотрим друг на друга.

Ни говоря ни слова, садимся у очага. Подбрасываем веток в огонь. Ленгри открывает походный мешок, Ленгри вынимает флягу с вином, разливает по бокалам.

Пьем. Я еще думаю, отравит он меня или нет. не думать. Не думать плохого. Все плохое осталось там, за дверью, где бушует дождь. То ли небо рушится на землю, то ли раскаленные иглы вонзаются в холмы…

Барабанят капли по крыше.

Пьем вино.

Сжимаем руки – крепко-крепко.

Не думать. О плохом.

Может, обойдется.

2013 г.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/