Павел Малов

 

Новая власть

Рассказы

 

                          Содержание

 

1. Один в поле... Рассказ

2. Менка. Рассказ

3. Всё равно война. Новелла

4. Новая власть. Рассказ

5. Пленный. Рассказ

6. Однажды ночью. Новелла

 

 

Один в поле…

Рассказ

 

…Не удержавшись на Миус-фронте, наши войска стремительно откатывались к Ростову. Вместе со всеми в общей колонне отступал и 270-й стрелковый полк, в котором воевал ефрейтор Егор Громов с земляками-грушевцами. Много утекло воды с тех пор, как вёл жалкие остатки разбитого полка по степям южной Украины младший лейтенант Машарин. Сохранившее боевое знамя подразделение отвели в тыл на отдых, пополнили личным составом из числа выписавшихся их госпиталей раненых и запасников, назначили нового командира, военкома и начальника штаба. Алексей Машарин получил звание лейтенанта и принял роту. И вот – опять отступление.

Грушевцы шли по Таганрогскому шоссе в арьергарде 56-й армии, дравшейся на Миусе. На всём пути, только вблизи деревянного моста через небольшую степную речку Морской Чулек в районе Синявской попалась им всего одна наша 45-миллиметровая противотанковая пушка образца 1937 года, так называемая «сорокапятка». Больше никаких войск не было, все уже втянулись в Ростов, и передовые части спешно переправлялись на левый берег Дона.

Егор Громов приветливо помахал шапкой артиллеристам, крикнул, проходя мимо:

– Не густо у вас пушек, славяне. Где ж остальные посеяли?

– Нам хватит, земляк. Воюем по-суворовски: не числом, а умением, – ответили бравые ребята-артиллеристы.

Из кабины полуторки выпрыгнул командир, пожилой усатый старлей в фуражке с чёрным артиллерийским околышем, в защитного цвета телогрейке, туго перетянутой ремнями портупеи. Глянул искоса на Егора, сказал нравоучительно:

– И один в поле воин, – слыхал, дядя?

– Ну-ну, воюйте, на вас вся надежда, – недоверчиво усмехнулся Громов. Обратился к вышагивавшему рядом другу Иосифу Шабельскому: – Много они, Осип, навоюют без боевого охранения. С одной пушчонкой…

– Так, для виду стоят, – согласился Шабельский. – Мы пройдём, подцепют «газоном» свою хлопушку и умотают за Дон, так их тут и видали… Тень на плетень наводют.

Друзья, однако, ошиблись: расчёт сорокапятки всерьёз готовился к бою. Советские артиллеристы даже не подозревали, что оказались одни лицом к лицу с 1-й немецкой танковой армией генерал-полковника Эвальда фон Клейста, входившей в группу армией «Юг» под командованием знаменитого генерал-фельдмаршала Карла Рудольфа Герд фон Рунштедта.

Прусский аристократ до мозга костей, Рунштедт двенадцатилетним юнцом поступил в кадетский корпус. Ещё тогда, за свою фанатичную религиозность, получил прозвище Жрец. С 1892 года, в чине фанен-юнкера, начал службу в кайзеровском рейхсвере. Вскоре был произведён в лейтенанты, а в самом начале нового XX века поступил в академию Генерального штаба. Как всякий настоящий аристократ, Рунштедт был своеволен и педантичен. Он считал, что армия должна стоять вне политики, и часто по этому поводу горячо спорил с фюрером. Так, известен случай, происшедший в 1938 году, когда генерал-полковник Герд фон Рунштедт оскорбил Гитлера, посоветовав ему не связываться, как он дословно выразился: с «этой негритянской задницей» Муссолини, что послужило причиной его первой отставки. В сентябре 1939 года началась война с Польшей, и Рундштедт был вновь призван в вермахт, возглавив группу армий «Юг». Воевал он довольно успешно и был награждён за Польскую кампанию пряжками к Железным крестам 1-го и 2-го классов 1914 года и Рыцарским крестом. Во Франции генерал-полковник фон Рунштедт возглавлял группу армий «А», сыгравшую ключевую роль в разгроме англо-французских союзников. Одним словом, это был довольно умелый, храбрый и опытный военачальник.

На острие танковой армии фон Клейста на Ростов наступала 1-я моторизованная дивизия СС «Адольф Гитлер» бригаденфюрера СС Йозефа Дитриха, усиленная 4-м танковым полком 13-й танковой дивизии. С авангардом этой бронированной фашистской махины, сметающей всё нас своём пути, и столкнулись отважные советские бронебойщики.

Когда передовой немецкий отряд из нескольких лёгких танков и бронемашин в сопровождении дюжины стрекочущих эсесовских мотоциклов с колясками показался на шоссе перед мостом, артиллеристы открыли огонь. С первого же снаряда они подожгли головной танк, уже заползший на мост, повредили полугусеничный бронетранспортёр «Sd.Kfz.250». Немцы в панике отступили, оставив на дороге два пылающих железных факела и несколько убитых мотоциклистов. Затем, видимо рассмотрев в бинокли, что на позиции всего одна русская пушка, вернулись. Танки вступили в артиллерийскую дуэль с русскими артиллеристами. Застучали на всю степь, прошивая её длинными трассирующими очередями, крупнокалиберные пулемёты немецких бронемашин.

Сорокапятка продолжала вести неравный бой, посылая по врагу один снаряд за другим. Вот взлетел на воздух вражеский мотоцикл, пытавшийся объехать подбитый на мосту танк. Косо накренившись кормой, сполз с крутого обрыва в речку ещё один подорванный бронетранспортёр. Эсесовцы, спешно побросав мотоциклы, залегли в глубоком кювете, открыли отчаянную трескотню из автоматов. Задёргались, стегая густыми свинцовыми строчками по зелёному щитку орудия, снятые с колясок «Цюндаппов» ручные пулемёты. Группа гитлеровцев в маскировочных халатах, сливаясь с заснеженным полем, поползла влево от шоссе вдоль реки, – к видневшейся там небольшой рощице, чтобы обойти артиллерийскую позицию русских и ударить с тыла. Наши бойцы в пылу боя не заметили этот коварный манёвр врага.

Их было всего восемь человек: командир противотанкового взвода старший лейтенант Коваль, командир орудия сержант Морокуев, наводчик младший сержант Сиротин, четыре красноармейца-бронебойщика и шофёр полуторки ГАЗ-АА грек Чаликиди. Снаряды немецких танков то рвались перед позицией сорокапятки, то залетали далеко в поле за спинами артиллеристов. Фашисты вели пристрелочный огонь.

Подошли главные силы немцев, но дорогу на мосту, как горловину, прочно закупорили подбитые танк и бронетранспортёр. Колонна фашистских танков остановилась. Немцы попробовали расчистить проход на мосту: к подбитой машине с повёрнутой назад башней подошёл средний танк Pz.IV, выскочившие танкисты в чёрных комбинезонах принялись цеплять трос.

Старший лейтенант Коваль приказал наводчику Сиротину:

– Ну-ка, Николай, врежь по нему подкалиберным, чтобы больше не рыпался.

Младший сержант, покрутив маховичок, тщательно навёл ствол сорокапятки на вражескую машину, выставил прицел, второй номер, открыл затвор, заряжающий Хохлов принял из рук подносчика снаряд, заложил в казённик. Командир орудия сержант Морокуев, резко махнув рукой, прокричал: «Огонь!» Сорокапятка слегка содрогнулась, грохнул выстрел, снаряд с воем унёсся к мосту. Через несколько секунд там послышался громкий взрыв и фашистский танк задымился.

– Молодец, Коля! Отличный выстрел, – похвалил командир противотанкового взвода Коваль.

В это время раздался выстрел немецкого танка из-за реки, снаряд разорвался в нескольких метрах от орудия, обдав его комьями мёрзлой земли и снега. Зазвенели хлестнувшие по щитку осколки. Одним из них задело старшего лейтенанта, сбило с головы фуражку. Коваль вскрикнул от боли, схватился обеими руками за голову и стал медленно оседать в снег. Упал, выронив снаряд, сражённый наповал подносчик.

Старший лейтенант Коваль был тяжело ранен. Пока водитель полуторки Чаликиди перевязывал командира взвода, расчёт продолжал вести жаркий бой со скопившимися у моста фашистскими танками. Николай Сиротин, метким выстрелом, подбил ещё один неприятельский танк. Тот сполз в глубокий, обрывистый кювет и перевернулся. За мостом гитлеровцы отчаянно загалдели, забегали, засуетились. Издалека, со стороны Пятихаток, по шоссе продолжали подползать всё новые и новые вражеские танки, бронетранспортёры, грузовики с пехотой. Нескончаемая колонна фашистских войск растянулась в степи на несколько километров.

О задержке доложили командующему первой танковой армии генерал-полковнику Эвальду фон Клейсту. Тот не поверил своим ушам, когда услышал, что лучшую в его армии, элитную 1-ю моторизованную дивизию СС «Адольф Гитлер» и 4-й танковый полк остановила всего одна русская пушка. Генерал разразился проклятиями и вызвал командира дивизии бригаденфюрера СС Йозефа Дитриха, начальника разведки 1-й горнострелковой дивизии майора Гельмута фон Штрассера, а также командира первого батальона 800-го полка спецназначения «Бранденбург» и командира застрявшего на мосту через реку Морской Чулек 4-го танкового полка. Потребовал немедленно, не считаясь с потерями, освободить проход. Краткое совещание протекало в одном из домов на окраине небольшого села Пятихатки.

– Господин генерал-полковник, я уже выслал группу дивизионных разведчиков в обход русской позиции, – поспешил с докладом бригаденфюрер СС Дитрих. – Мои люди, вероятно, уже перешли по льду на другой берег реки и с минуты на минуту уничтожат расчёт вражеского орудия. Путь на Ростов будет открыт.

– Быстрее, бригаденфюрер Дитрих, быстрее! Что вы топчетесь как корова на льду у этого проклятого моста? Мы без труда форсировали реки и крупнее этой жалкой лужи. Днепр, например… Посылаю вам в помощь группу специального назначения из полка «Бранденбург» под руководством майора Штрассера… Ваша задача, майор, – повернулся к разведчику генерал-полковник фон Клейст, – переодеть личный состав группы в форму военнослужащих Красной Армии, скрытно подойти к неприятелю с тыла, выбить русских с занимаемых позиций. Как только откроется проход на шоссе, двигаться степью на северо-восток в направлении фольварка Султан-Салы, – генерал-полковник фон Клейст, склонившись над подробной картой местности, ткнул  карандашом в нужное место. – Далее поворачиваете на юго-восток и направляетесь к фольварку Красный Крым. Имитируете отступление советского подразделения. С севера, вот по этой дамбе через противотанковый ров, просачиваетесь на окраину Ростова… Достаньте карту города.

Гельмут фон Штрассер сейчас же выхватил из планшета карту, развернул её на столе. Генерал-полковник Эвальд фон Клейст стал очерчивать красным карандашом направление движения по улицам Ростова диверсионной группы Штрассера.

– Ваша конечная цель, майор, – проникнуть на главный железнодорожный вокзал, поднять там стрельбу, создать панику и под видом отступающих, вместе с беженцами и солдатами Красной Армии, переправиться на левый берег Дона. Захватить железнодорожный мост и удерживать его до подхода основных сил 1-й моторизованной дивизии СС «Адольф Гитлер» бригаденфюрера Йозефа Дитриха…

Как раз в этот момент группа немецких разведчиков из дивизии «Адольф Гитлер» зашла в тыл советских артиллеристов, прячась за деревьями в небольшой рощице, открыла частый винтовочный и автоматный огонь. Первыми же выстрелами был убит второй подносчик снарядов – ящичный, и ранен в ногу замковый. Несмотря на рану, он принялся отстреливаться от наседавших эсесовцев, к нему присоединились водитель полуторки Чаликиди и командир орудия сержант Морокуев. Даже тяжело раненый в голову старший лейтенант Коваль открыл огонь по фашистам из своего табельного ТТ.

Отчаянная схватка продолжалась недолго, атакующие гитлеровцы были остановлены, понесли большие потери и снова скрылись в роще. На помощь своим поспешил от орудия с автоматом ППШа в руках заряжающий Хохлов. За поясом у него было несколько гранат. Ящик с гранатами находился и в кузове автомашины. Водитель Чаликиди под огнём немецких автоматчиков проворно запрыгнул в кузов, схватив ящик, передал его вниз сержанту Морокуеву. Оставив Сиротина и двоих раненых у орудия, трое бойцов смело бросились в стремительную контратаку, забрасывая эсесовцев гранатами и расстреливая из винтовок и автомата. Вскоре на месте боя остались только трупы гитлеровцев в грязных, изорванных маскировочных халатах. Артиллеристы собрали трофейное оружие и боеприпасы, вернулись к орудию.

Наводчик младший сержант Сиротин продолжал методично бить немецкие танки. На дороге их уже пылало пять или шесть штук и три бронемашины. Один лёгкий фашистский Pz.II осторожно сполз в кювет, зарывшись глубоко в снег, но не перевернулся. На лёгком ходу спустился на лёд Мокрого Чулека, но сразу же у берега провалился, глубоко окунулся тупой мордой в воду. Попробовал выбраться задним ходом, но забуксовал, ещё дальше посунулся в реку, заглох. Откинулась крышка люка и немецкие танкисты вылезли на броню. Сиротин, быстро выстрелил из орудия в том направлении, но угла горизонтального поворота ствола не хватило и снаряд, пробив лёд, разорвался в реке неподалёку от увязшего танка. Осколками вражеский экипаж буквально смело с брони.

К пушке вернулись бойцы, отбивавшие атаку фашистских разведчиков. Снова заняли свои места в расчёте. Между тем фашисты подтянули на том берегу батарею орудий и миномёты. На позиции советских артиллеристов обрушился смертельный шквал снарядов и мин. Место боя густо вспыхнуло огненными разрывами, в небо взметнулись целые тучи вывороченной земли, так что не было ничего видно. По небу поползли чёрные ошмётки порохового дыма. Когда дым и гарь рассеялись, большинство советских бойцов было убито. Присыпанные землёй и чёрным, пропитанным кровью снегом, артиллеристы лежали кто где без движения. Стонал в воронке раненый в голову старший лейтенант Коваль, да пытался встать на ноги, видимо контуженный, ничего не понимающий водитель Чаликиди, лежавший возле разбитой полуторки. Сорокапятка, как это ни странно, была целой, за её щитком сидел единственный оставшийся в строю младший сержант Николай Сиротин, и наводил ствол на новую цель.

– Бронебойный! – крикнул он в звенящую пустоту, подносчику, но на его призыв никто не отозвался.

Оглохший, плохо соображающий боец обвёл помутневшим, удивлённым взглядом опустевшую позицию, увидел лежавших повсюду мёртвых товарищей, как бы очнулся. Пошатываясь, подбежал к снарядному ящику, схватил обеими руками скользкий снаряд, сам зарядил сорокапятку, выстрелил. Очередной немецкий танк, пытавшийся отбуксировать на гибкой сцепке подбитую на мосту машину, слегка подпрыгнул от точного попадания, задымился, из-под башни у него вырвались языки яркого пламени. Он ещё больше закупорил движение, произвёл ещё большие неразбериху и панику.

Николай Сиротин победно захохотал, крутя, как бешеный, маховик поворотного механизма:

– Что, сучара фашистская, горишь? Туда тебе, б…., и дорога! Давай, подходи! Кто следующий? Все вы храбрые сворой на одного, псы позорные!

Николай снова торопливо сбегал за снарядом, пушка в очередной раз сердито рявкнула, подскочив на месте. Снова заряд неминуемой смерти унёсся с бешеной скоростью в сторону моста, поразив следующий фашистский panzer. К Сиротину подошёл контуженный водитель Чаликиди, присел за щиток.

– Воюешь, Николай? А на хрена? Один, против всей фашистской громады рази ж устоишь? Сомнут… Давай отступать, пока снова стрелять не стали.

– Снаряд! – зло прохрипел Сиротин.

– Сам бери, полоумный! – в свою очередь разозлившись, закричал с ненавистью Чаликиди. – Уходим, говорю, пока не поздно. Плетью обуха не перешибёшь!

– Бронебойный! – снова страшно закричал младший сержант Сиротин и ударил кулаком запаниковавшего бойца, прямо в перекошенное от злости, кривляющееся лицо. Чаликиди упал, захлебнулся кровью.

Николай Сиротин, не обращая больше на него внимания, побежал, спотыкаясь на выбоинах и оскальзываясь, за снарядом. В этот миг со стороны рощи с тыла артиллерийской позиции вновь затрещали очереди немецких автоматов МП-40. Сиротин, не добежав несколько шагов до ящика с боеприпасами, споткнулся в очередной раз и упал лицом в снег, прошитый поперёк груди автоматной строчкой. Затих на земле и водитель Чаликиди.

Вышедшие из рощицы диверсанты майора Гельмута фон Штрассера, переодетые в красноармейскую форму, походили по разгромленной, изрытой воронками позиции, добили выстрелом в голову мучившегося в воронке старшего лейтенанта Коваля. Штрассер вытащил из-за пояса ракетницу и выстрелил вверх, подавая сигнал своим, что задание выполнено и путь на Ростов свободен…

 

2012 г.

 

Менка

Рассказ

 

Шура Старцева возвращалась в Ростов с менки, с Кубани. Ездила с двумя соседками: армянкой Тамарик Айвазян, которую все на улице звали по-русски Тамарой, и Лизой Шабаркиной, молодой тридцатитрёхлетней женщиной, которая получила недавно похоронку на мужа, погибшего где-то на Западной Украине, под Львовом.

До Кущёвки добирались на перекладных, а последние десять километров до станции и вовсе отмахали пёхом, на своих двоих, таща на спине тяжёлые оклунки с выменянными продуктами. Было начало июля. Солнце палило немилосердно, выжигая траву в степи, дождей не было давно, земля основательно подсохла, а местами потрескалась. Шагать по укатанной гужевыми повозками и автомашинами грунтовке было легко.

Елизавета всю дорогу вздыхала, вспоминая мимолётную встречу в одном из хуторов с бравым техником-интендантом первого ранга, которого не в шутку очаровала молодая, симпатичная вдова… Шура с Тамарой решительно осудили товарку, ну да что с них взять? Завидуют попросту, больше ничего. На самих-то никто и не глянет, разве какой-нибудь зубоскал шоферюга из тыловых в промасленном комбинезоне и старой, вытертой до белизны пилотке. Заезжены бабёнки долгим предвоенным замужеством, особенно Шурка Старцева, которую, по слухам, суровый, любивший выпить мужик, Николай, бил смертным боем. И на женщин-то соседки уже не похожи – как ломовые кобылы! Так думала о своих спутницах Лиза.

Придя на станцию, забитую всевозможным народом, среди которого мелькали и стриженые головы призывной молодёжи, и чубы мобилизованных кубанских казаков, и белые платки баб, и пилотки красноармейцев, ростовчанки быстро сориентировались в этом море, узнали во сколько ближайший поезд на Ростов. До него было ещё часа два с лишним. Практичная армянка Тамарик Айвазян, у которой оставались ещё кое-какие нераспроданные вещи, предложила сходить на местный рынок: может, повезёт обменять на продукты, чтоб не тащить домой. По одной-две «тряпки» было и у Шуры с Лизой. Подхватив котомки, втроём двинулись по направлению, указанному встречными колхозницами.

Кущёвский рынок был не очень большой, но по воскресному шумный. Вдоль продуктовых рядов толкалась основная масса покупателей. Приценивались к овощам и фруктам, пробовали на вкус колбасу и брынзу, просили взвесить, старательно мяли возле уха полосатые арбузы, определяя – спелый ли? Было много солдат и пассажиров со станции, беженцев и эвакуированных. Тут же ходили дородные лотошницы в фартуках, продавали горячие домашние пирожки с картошкой и капустой. Горожанки, так же как и Шура Старцева с подругами прибывшие на менку, дефилировали из конца в конец рынка, держа в руках вещи и на все лады расхваливая товар. Шныряли в толпе какие-то юркие, как вьюны, подозрительные личности в надвинутых на самые глаза кепарях, с пожёванной папироской в углу рта. Оценивающе оглядывали встречных, примеряясь к карманам и сумкам…

В вещевом ряду было поспокойнее. Продавцы скучали за прилавками, отгоняя мух свёрнутой в трубку газетой. Кое-кто, не выдержав вынужденного безделья, просил соседей присмотреть за товаром, брал в руки какой-нибудь пиджак или пальто и пускался в «свободное плавание» по бурлящему морю продовольственного сектора. Так можно было быстрее продать или выменять вещь и вернуться за следующей.

Шура с подругами разложили свой нехитрый товар на одном прилавке. У Лизы ещё оставались мужнины туфли и брюки, у Александры зимняя вязаная кофта, у Тамарик Айвазян целая куча детского, из которого её ребятишки давно выросли, и постельное бельё. Торговля шла ни шатко ни валко, как и у остальных продавцов. За час ростовчанки выменяли на продукты всего по одной вещи, армянка Айвазян, в придачу к детскому платьицу, сплавила ещё и пододеяльник – ей повезло больше. За это время перезнакомились почти со всем рядом, в большинстве здесь были землячки – свои бабы из Ростова, Батайска, Азова. Наговорившись вволю, узнав последние сводки с фронта и другие новости, вскоре засобирались на станцию.

Внимание Шуры привлёк какой-то переполох в толпе: двое местных мужиков-колхозников в телогрейках гнались за третьим – молодым, простоволосым типом с подбритыми по моде висками, в городской коричневой курточке на молнии – москвичке, с мягким широким воротником рубашки поверху, в коверкотовых, широкого покроя брюках с отворотами внизу.

– Держи! Держи, хлопцы! Уйдёт подлюка! – азартно орал один мужик, ожесточённо работая локтями.

Парень, ловко лавируя в густой толпе, далеко оторвался от преследователей, но тут подключился базарный люд.

– Вор! Мужики, имай вора! – крикнула одна толстющая, как сапетка, кушёвская баба-казачка, что торговала самогонкой на разлив.

Какой-то военный в фуражке с чёрным околышем, с вещмешком за плечом, ловко подставил бегущему мимо парню подножку. Тот кубарем покатился под ноги зевакам. Вовремя подоспевшие преследователи в фуфайках крепко схватили беглеца за руки, подняли с земли.

– Жулик, гроши украл! – заорал дурным голосом первый, – пожилой чубатый казак, и схватил пойманного за грудки так, что у того затрещала и полезла сзади по швам москвичка. – Где гаманец, зараза, что у моей бабы потянул? Душу выну!

– Гражданы, гражданы, спокойно! – предостерегающе поднял вверх руки модно одетый парень, во рту у которого хищно поблёскивала золотая фикса – своеобразная уркаганская визитка. – Нету у меня кошелька, не верите – обыщите! И вызывайте лягавых, они разберутся.

Казак в телогрейке стал тщательно ощупывать карманы задержанного. Нагнувшись, проверил даже в носках.

– И впрямь немае, – растерянно протянул он.

– Своим сообщникам успел сбросить, подлец, – крикнул какой-то поднатчик-провокатор. – Мужики, что смотрите? Бей мазурика!

Сразу же, как по команде, на пойманного вора обрушился град ударов. Он жалобно вскрикнул, обхватив голову руками, присел на корточки. Его повалили на землю, стали лупить ногами.

– А ну, расступись, православные! – заорал какой-то пьяньчуга, с увесистым колом в руках врезаясь в толпу, бьющую вора.

Народ отхлынул от лежащего, как морская волна во время отлива. Беглец уже не кричал, а только тихонько, по-собачьи, скулил, лёжа в изнеможении на спине. Разбитое в красную смятку лицо его было страшно.

– И-эх, дубинушка, ухнем! – с хищной волчиной ухмылкой крякнул подгулявший базарный пропойца и с маху опустил своё страшное оружие на голову вора.

Послышался звук лопнувшего перезрелого кавуна. Бабы, завизжав как резаные, веером бросились от места побоища. Некоторые на ходу мелко крестились.

– Убил хлопчика, окаянный! – послышался запоздалый, осуждающий выкрик какой-то пожилой, закутанной до глаз белой косынкой, кубанской казачки.

Тамарик Айвазян начала поспешно собирать в узел разложенные по прилавку вещи.

– Ой, бабоньки, идём отсюда скорей! Сейчас милиции понабежит со свистками – плохо нам будет.

Александра с Лизой тоже по-быстрому собрались и в компании с остальными торговками, с которыми познакомились на рынке, поспешили на станцию.

Пассажирский поезд «Тбилиси – Москва» пришёл с большим опозданием. Он был набит битком, и сонные, охрипшие от ругани проводники, ожесточённо отбиваясь от штурмующей вагоны толпы мешочников, брали только пассажиров с билетами. Вскоре раздался отчаянный гудок паровоза и состав тронулся. Следующий рейс ожидался только к утру.

– А как же завтра на работу, девки? Опоздаем – посодют, – испуганно обвела женщин потемневшим взглядом Лиза Шабаркина. Она, как и Шура Старцева, трудилась на «Ростсельмаше».

Решили ехать во что бы то ни стало. Одна из новых знакомых, бойкая пробивная бабёнка из Таганрога, смоталась на запасные пути и вскоре вернулась с радостным известием:

– Айда за мной, девчата, там, за водокачкой, товарняк с открытыми платформами стоит. Я у стрелочника спросила, сказал, – скоро отправка. Пойдёмте. Скинемся, сопровождающему на лапу сунем, – до Ростова довезёт.

Шумной суетливой бригадой, с сумками, узлами и мешками, женщины быстро нашли нужный состав, договорились со старшим экспедитором. Тот вначале для вида отнекивался, но, получив две бутылки доброго кубанского первача и изрядный кусок копчёного сала с широкой мясной прослойкой, – сдался. Довольные бабы дружно полезли на открытую платформу, заваленную всяким мелким хламом, досками и металлоломом. Здесь, по-видимому, везли недавно станки какого-нибудь эвакуированного с Украины завода.

До Батайска доехали без приключений. Здесь несколько баб, местных уроженок, распрощались. Взяв на всякий случай адреса попутчиц, покинули компанию. До Ростова оставалось всего ничего. Женщины весело переговаривались, заранее представляя радость ребятишек, с нетерпением ждущих дома возвращения матерей с гостинцами. Каждая везла что-нибудь сладенькое для любимых чад.

Неожиданно внизу появились красно-синие фуражки. Холёный офицер с нерусским лицом, в тонких позолоченных очках, с щёточкой усов под носом, – эдакой чёрной соплёй аля-Гитлер, презрительно и жёстко обратил свой холодный взор вверх, на притихших на платформе женщин:

– Эт-то что ещё такое? Кто разрешил? На военном эшелоне?.. А ну – встать! – загремел его резкий, начальственный голос. Говорил он с лёгким кавказским акцентом.

Женщины, разом струхнув, растерянно поднялись на ноги.

– Сержант Локтионов, оцепить платформу! Никого не выпускать, – обратился офицер в очках к младшему командиру. Тот подал команду и часть солдат с винтовками, согнувшись, полезла на другую сторону состава. Офицер вновь обратил взор на виновато застывших наверху женщин:

– Всем покинуть платформу! Живее! Построиться с вещами внизу.

Бабы угрюмо повиновались. С тоской и нескрываемым страхом смотрели на чисто выбритое, розовощёкое лицо чернявого энкэвэдэшника. Пытались отыскать в его цыгановатых антрацитинах больших, на выкате, глаз хоть что-нибудь живое, человеческое и – не находили.

– Что в сумках? – сухо спросил строгий начальник в красно-синей фуражке.

– Продукты, вещи, товарищ командир, – ответила за всех Лиза Шабаркина.

– Мешочницы, …вашу маму?! – презрительно скривился офицер, с хищной, животной ненавистью разглядывая, как насекомых, как тупых заезженных домашних животных, этих неопрятных, некрасиво одетых и плохо пахнущих русских женщин, которые были ему так же чужды и духовно далеки, как Луна или ночные звёзды.

– Наживаетесь на народной беде, спекулянтки? Дефицитными продуктами торгуете, которые ночью расхищаете со складов? И это в то время, когда весь советский народ, стеной встал против напавших на нашу родину гитлеровских фашистов!.. – выкрикнул он, и добавил затем непонятную фразу, вероятно, выругался на своём языке. – Всем сейчас же сдать продукты и вещи! Приготовить паспорта.

Бабы в голос завыли, прижимая мешки и узлы к груди.

– Товарищ командир, продукты детишкам наменяли, с голодухи пухнут, – попытались разжалобить кавказца-энкэвэдэшника некоторые.

– Сержант Локтионов, отобрать у задержанных все вещи, – коротко и уверенно, не терпящим возражения тоном, приказал офицер. – Кто не будет отдавать, арестуйте и – на станцию в комендатуру! Выполняйте.

– Есть, товарищ майор, – козырнул исполнительный сержант и подал короткую команду красноармейцам в красно-синих чекистских фуражках. Те, как стая усердных гончих псов, которым хозяин крикнул «Фас!», набросились на плачущих, беззащитных женщин. Солдаты вырывали у них из рук сумки и узелки, небрежно швыряли в общую кучу около платформы. Кто не отдавал, из последних сил цепляясь за своё добро, – били прикладами по рукам. Поднялся страшный крик и плач, отчаявшиеся женщины, все тяжкие труды которых мигом пошли насмарку, голосили как по покойнику. Одна, сухонькая пожилая тётка в застиранном клетчатом платке, изловчилась прорваться сквозь оцепление, упала в холопском порыве к ногам безжалостного майора и коснулась губами носка его пыльного сапога. Тот брезгливо отдёрнул ногу и, глянув на униженно лежащую женщину, как на червяка, с гадливой гримасой ударил её носком сапога по лицу. Бабы ахнули, прижались в страхе друг к другу. Тётка отшатнулась, вскрикнула, захлебываясь кровью. Поползла обратно к своим товаркам, оставляя за собой на грязной мазутной насыпи мелкого гравия тонкий кровяной след.

Неожиданно с другой стороны платформы на станцию подошёл воинский эшелон. Протяжно и резко проскрипев тормозами, лязгнув по-волчьи челюстями буферов, остановился напротив. Из теплушек на насыпь, как чёрный горох, посыпалась разухабистая матросня. Послышался весёлый смех, солёные морские словечки, шутки. Несколько человек, услышав женский плач, с котелками приблизились к чекистскому оцеплению.

– Это что ещё за аврал? – крикнул один чубатый усач в бескозырке, которая чудом держалась на самой макушке. – Майор, почто наших девчат мордуешь?

Офицер-кавказец резко обернулся к нему и, сверля гневным, испепеляющим взглядом, отчеканил:

– Товарищ краснофлотец, это не ваше дело! Налево, кругом, – шагом арш!

– Ребята моряки, заступитесь, у нас последнее отымают, что детишкам везли, – в отчаянии, уже ни на что не надеясь, крикнула Тамарик Айвазян и заплакала.

– Молчи, мешочница! – замахнулся на неё прикладом сержант Локтионов.

Моряки дружно бросились на помощь женщине.

– Эгей, сержант, тебе на фронт надо, а ты в тылу с бабами воюешь, – резко и решительно схватил его за руку, не давая ударить, чубатый матрос. Толкнул его с силой в сторону так, что Локтионов, не удержавшись на ногах, упал на насыпь.

– Нападение на караул? – злорадно, как бы радуясь чему-то, потянул из кобуры пистолет майор. – Арестовать его!

На моряка бросилось несколько красноармейцев, но тот легко, как котят, расшвырял их. Офицер прицелился в него из револьвера. И тут второй краснофлотец, у которого на рукаве синей фланельки краснела звезда с двумя золотистыми полосами старшины первой статьи, смело рванулся к нему и выбил из руки оружие.

Увидев, что затевается что-то неладное, к месту драки подбежало ещё несколько флотских. Они тут же кинулись на выручку своих, завязалась ожесточённая потасовка. Один плечистый невысокий морячок крепким мужицким ударом завзятого деревенского кулачника ополовинил зубы подвернувшегося под руку энкэвэдэшника. Выскочив из свалки, сунул в рот четыре пальца, залихватски, на разные лады засвистел, призывая товарищей из эшелона на помощь:

– Полундра, братва! Тыловые крысы моряков бьют!

В матросском эшелоне услышали. И тут началось что-то невообразимое: матросня, подметая насыпь широченными клёшами, сбрасывая на платформу бушлаты, закатывая рукава синих фланелек и полосатых тельников, с угрожающим рёвом кинулась в яростную рукопашную атаку. Волна несущихся со всех ног матросов безжалостно смяла редкое солдатское оцепление. Вмиг всё пространство вокруг испуганных, сжавшихся в центре женщин стало чёрным и полосатым, и в этой полосатой черноте потонули сине-краповые чекистские островки. Тыловых вояк стали бить так, что только фуражки с синим верхом полетели в разные стороны, как щепки, которые летят при рубке леса. Безудержное, клокочущее ненавистью и решимостью постоять за правду, матросское «полундра» металось из стороны в сторону над узловой станцией.

Чекисты, бросая бесполезные в драке винтовки, бежали сломя голову куда глаза глядят, – чувствовали, что ещё немного, и начнут убивать по-настоящему. Майор, потеряв в свалке фуражку и револьвер, с выбитыми стёклами очков, которые болтались на одной дужке, пробовал отбиваться. Увёртливые матросы с двух сторон отвесили ему несколько крепких боксёрских ударов в челюсть и переносицу. Кто-то спереди двинул под дых, от чего энкэвэдэшник сложился вдвое. Другой морячок в располосованной до пояса тельняшке, выскочив вперёд, добил противника умелым и жестоким нокаутным ударом крепкого матросского башмака – в зубы.

Ещё не закончилось кровавое побоище, как паровоз застрявшего на станции Батайск-Товарная грузового эшелона, на котором приехали женщины, дал длинный гудок к отправлению. Бабы всполошились и принялись второпях разбирать свои вещи, быстро закидывать на платформу. Моряки помогали им, некоторые, весело скалясь и недвусмысленно подмигивая товарищам, подсаживали женщин наверх. При этом норовили покрепче ухватиться за пышный, неохватный зад. Бабы притворно отбрыкивались, красные, как раки, смеялись:

– Пусти, чёрт полосатый, куды лезешь!

– Всё туда же, тётка! Али мы не из тех же ворот, что и весь народ, – не смущаясь, отшучивались мореманы.

Поезд резко дёрнулся, так что бабы попадали на свои мешки, медленно покатил по рельсам.

– Спасибо вам, ребята! – махали им руками и платками довольные меняльщицы, утирали слёзы радости. – Возвращайтесь с победой!

– В добрый путь! – махали им вслед бескозырками моряки.

На насыпи, где только что стоял грузовой состав, сиротливо валялись, будто никому ненужный хлам, брошенные чекистами винтовки, затоптанные, грязные фуражки с синим верхом. Тут и там мелькали пятна крови, очень хорошо видные на фоне серой, покрытой угольной пылью гальки и чёрных, пропитанных смесью мазута с креозотом, шпал.

 

2020 г.

 

Всё равно война…

Новелла

 

В станице Грушевской со дня на день ждали отправки подлежавших мобилизации мужчин в Красную Армию. Указ председателя Президиума Верховного Совета Михаила Калинина о мобилизации уже вышел. Народный комиссар обороны маршал Тимошенко разослал соответствующие предписания в военные округа.

Станичники времени зря не теряли, деятельно готовились к проводам: почти в каждом дворе по ночам тайно гнали самогонку, у кого не было возможности, – закупали в магазине потребсоюза водку. В результате, – «Московская» в магазине вскоре закончилась. Наиболее практичные хозяйки, особенно старые, пережившие Гражданскую войну и разруху казачки смекнули, что война – дело непредсказуемое и, возможно, долгое. Тут же стали сметать с магазинных полок всё необходимое в хозяйстве: сахар, соль, крупу, мыло, свечи, спички, консервы и многое другое. Прослышав об этом, со всех дворов к магазину устремились с мешками и кошёлками в руках бабы и молодые хозяйки. Мгновенно у прилавка выстроилась огромная очередь, начинавшаяся далеко на улице, у переулка. Продавщица Шура Вязова растерялась, шокированная таким небывалым наплывом покупателей, не успевала отпускать товар.

Самые расторопные бабы, оказавшись в первых рядах, гребли всё подряд килограммами, сваливая в мешок общей кучей. В магазине стоял невероятный гул от многих десятков голосов, спёртый воздух затруднял дыхание, в помещении было жарко и душно, как в бане. То и дело слышались крики с улицы волновавшихся очередниц:

– Шурка, в одни руки токмо по килограмму отпускай, шалава!

– Спички – по дюжине коробков на человека!

– Мыло заканчивается, бабоньки! Шурка, мыла по второму кругу не давай, патлы вырву!

– Гляди, гляди, кума, что Нюрка вытворяет: уже в третий раз в очередь встаёт – я видела. Два раза домой по полному чувалу добра отпёрла…

У дверей вспыхнула давка. Бабы, испугавшись, что им не достанется, поднапёрли на толпу тараном. На подмогу подоспели мужики, по случаю нападения Германии уже с утра подпитые. Некоторые, ожидая скорой мобилизации, вообще перестали ходить в колхоз на работу, слонялись бесцельно по станичным улицам. Несколько казаков, с хохотом схватив под мышки толстых, как сапетки, баб, стали проталкивать внутрь магазина. Затрещала сорванная с петель дверь, какая-то женщина взвизгнула, придавленная толпой. Кому-то наступили на ногу.

– Не напирай, черти, людей подавите! – яростно кричали из магазина.

Испуганная продавщица Шурка Вязова объявила, что магазин закрыт и отпускать она никому ничего не будет. Но её не слушали, кидали на прилавок деньги и брали, что под руку попадётся, сами.

– Магазин закрыт, гражданы! Всё. Покиньте зараз же помещению, – истерически орала Шурка на станичников и станичниц, но на неё уже никто не обращал внимания.

Под тяжестью напирающей с улицы толпы передние очередники опрокинули прилавок с весами и дружно сыпанули в подсобное помещение. Шурка Вязова попыталась остановить мародёров, схватив увесистый черенок от лопаты, била им без разбору по головам разбушевавшейся толпы, орала:

– Назад, дьяволы! Вы куда? Зараз милицию вызову… Вот вам! Вот!

Разъярённую продавщицу окружило с десяток баб: отняли у неё черенок, схватив за волосы, повалили на пол, стали бить чем попало.

– А-а-а, люди добрые, помогите! Убивают, – орала не своим голосом Шурка.

Прибежавший к магазину одним из последних Егор Громов услышал Шуркин отчаянный крик. Пробился сквозь густую, возбуждённо гудящую толпу к выломанным «с мясом» дверям. Из разгромленного помещения выскакивали радостные мужики и бабы, тащили на горбу тяжёлые, набитые под завязку всякой всячиной мешки и оклунки.

– А ну расступись, мешочники, – расталкивая счастливых несунов, нырнул в магазин Егор Громов.

Продавщицу Шурку оставили в покое, – она лежала избитая, вся в крови, в изорванной, чудом державшейся на оголённых, исцарапанных плечах блузке у стены. Глухо постанывала, не в силах подняться на ноги. Кругом на полу была рассыпана крупа, валялись раздавленные спичечные коробки, смятые в лепёшку восковые свечи, растоптанные куски мыла, распотрошённые пачки табака. Вокруг перевёрнутого прилавка снежными сугробами белела мука, хрустело под ногами стекло от разбитых бутылок вперемешку с разорванными пачками соли, пролитым на пол керосином, высыпавшимся из мешка сахаром, подавленным печеньем, конфетами и халвой. Шустрые ребятишки, вмиг сбежавшиеся со всей Новосёловки, воробьями шныряли под ногами у взрослых, подбирали с пола посеянные кругом сладости.

Всё прибывавшие и прибывавшие в магазин станичники громили уже подсобные помещения, растаскивая продукты и оттуда. Навстречу Егору из подсобки, с набитым казённым добром мешком, выбежал лучший друг Иосиф Шабельский.

– Грома, что припозднился? А у нас тут вишь, коммунизм! Всё даром гребём, без грошей. Эх, брат, погуляем на славу. Всё ж кругом колхозное, всё кругом моё… Держи чувал, отоваривайся по шустрому, не то не достанется, – кинул он Егору пустой мешок.

– Погоди, Осип, Шурке Вязовой погано, пособить надо, – указал Громов на лежавшую у стены избитую продавщицу.

– Да ты бери мешок, Жорка, покуда из складов всё не растянули, – настаивал Шабельский. – А Шурке без тебя помогут. Я видал, тут наши ребяты крутются… Эй, Мишка, поди скорее сюда, – заметив в толпе сына, позвал Шабельский.

– Чё надо, батя? – вынырнул тот из снующего туда-сюда, суетящегося человеческого водоворота. В руке он держал внушительный ломоть медовой коврижки, откусывая большие куски и с наслаждением уплетая.

– Покличь Михаила с Жоркой Громовых, да втроём отведите тётку Шуру до хаты, – велел Иосиф Шабельский. – И сюды больше – ни ногой! Того и гляди, милиция из Новочеркасска нагрянет. Вызвал уже, наверно, кто-нибудь… Или из сельсовета наскочут…

По главной станичной улице, укатанной до каменной твёрдости повозками, автомашинами и тяжёлыми колёсными тракторами «Фордзон», к месту ЧП уже мчался на мотоцикле с коляской председатель Совета Андрей Дубиков, рядом в коляске позёвывал поднятый им с постели, полуодетый Кузьма Лопатин – секретарь станичной партячейки. Трещавший на всю станицу таганрогский АМ-600 по пути распугивал переходивших улицу степенных, неторопливых уток с молодым выводком; почти из под самых его колёс выскакивали бестолковые, суетливые куры, шустро разбегались в разные стороны жёлтые пушистые комочки цыплят. Сердитые гуси по-змеиному горизонтально вытягивали шеи, угрожающе шипя на несущуюся по улице необычную дымную, воняющую бензином трёхколёсную телегу-калеку. Собаки воровски выскакивали из дворов и с заливистым лаем долго гнались за мотоциклом, норовя ухватить сидевшего за рулём водителя за штанину. Пыль позади мотоцикла поднималась густой чёрной тучей и, клубясь, долго не оседала. Встречные колхозники и колхозницы, сторонясь, громко чихали. Смущённо заслоняли ногами мешки и плетёные из лозняка кошёлки с награбленным в магазине добром. Из-под руки смотрели вслед, недовольно покачивали головами. Взвалив на плечи ношу, спешили поскорее домой – припрятать подальше добычу.

Завидев ещё издали толпу погромщиков у магазина потребсоюза, председатель Дубиков яростно замахал кулаком, грозя расхитителям, заорал, перекрикивая стрёкот двигателя:

– А вот я вас, сучье племя!.. Разойдись! Бросай на землю оклунки!

Услыхав сердитый крик председателя, часть баб с визгом сыпанула от магазина в соседние дворы, остальные припустили направо – по главной улице и налево – в ближний кривой проулок. Награбленное никто не бросил. Несколько забурунных, хмельных парней из отстающих колхозников кинулось было к ближайшему плетню, выворачивать колья, но случившиеся тут же матери, крепкими подзатыльниками быстро их угомонили и, всучив по мешку с продуктами, отправили через чужие сады и огороды по домам.

Мотоцикл Дубикова резко затормозил у магазина, в котором уже никого не было. Председатель бросился в разгромленное, с выбитыми стёклами, помещение, а Кузьма Лопатин с именным наградным наганом в руке погнался за улепётывавшими по улице бабами. Догнал одну – толстую, тяжело пыхтящую, задыхающуюся старуху, резко рванул за узел, который она тащила на спине. Бабка, не удержавшись, опрокинулась наземь. Высоко задрала ноги в старых, латаных тёплых чулках и кожаных, без каблуков, чувяках. Испуганно заголосила, не поняв с дуру, что с ней произошло:

– Ой, светы мои, кто такой? Пусти, окаянный, чтоб тебя на сторону повело… Бабоньки, каравул – граблют!

Лопатин отобрал у старухи узел, зло сунул под нос воронёный ствол нагана.

– Молчи, старая сплетница, не то в холодную на пятнадцать суток посажу. Это ты видала? Я законный представитель Советской власти и не позволю учинять мародёрство. Подымайся и ступай с богом до хаты, а награбленное я конфискую.

– Ой, Кузьма Денисович, не признала, звиняйте ради Бога, – враз сменила тон старуха, вставая сначала на четвереньки, а потом уже из этой позы и – на ноги. Робко потянула из рук Лопатина свой узел. – А продукты изымать не имеете правов, я за их гроши платила, все до копеечки, вот те хрест! – Бабка набожно перекрестилась, отобрала у оторопевшего секретаря станичной партячейки узел и проворно заковыляла в переулок, тяжело переваливаясь с боку на бок, как большая толстозадая утка…

 

2012 г.

 

Новая власть

Рассказ

 В армию ушли все, кто ещё оставался в станице, Грушевка опустела.

Егор Громов с друзьями днями пропадал на улице. Им всё было интересно. Бегали смотреть на восточный край повреждённую Варваринскую церковь, разбитые немецкими бомбами, горящие хаты, убитых жителей. С запада теперь доносился почти непрерывный гул артиллерийской канонады: фронт неудержимо, как цунами, накатывался на станицу.

Ребята горячо спорили: остановят наши фашистов под Грушевкой или нет?

– Ни в жисть не остановют, – отрицательно мотал головой в старой драной шапчонке Яшка Коцупеев, презрительно цвиркал слюной себе под ноги. – Деда Епифан, гутарит: у немцев силы – немеряно, особенно танков и самолётов, и они нам не враги. Их народ хлебом-солью кругом встречает, потому и прут от самой границы без остановки. Пол-России уже заняли и Грушевку возьмут, дайте срок. Что наши казаки на горе со своими сабельками против их танков железных сделают?

– У наших, гляди, и пушки есть, – возразил Мишка Шабельский. – Я сам видал, когда на гору бегал. Скажи, Жорка.

– Есть, да мало, – нехотя подтвердил Громов. – А танков – ни одного… Побьют их фашисты, как пить дать.

– Не-е, робя, танки на гору не зайдут, – авторитетно подал голос старший по возрасту Николай Громов – родной брат Егора, поработавший уже в колхозе на тракторе. – Попробуйте на «натике» на такую крутизну заехать – живо кверху гусеницами вниз посунетесь. А танк – он тот же трактор, только с пушкой.

– Резонно, – поддержал его Шабельский.

Со стороны хутора Каменный Брод в это время, приглушённые расстоянием, яростно загрохотали пушки, на всю степь заливисто разлилась отдалённая пулемётная трескотня. Казачата прислушались.

– Никак, бой идёт? – сказал, навострив уши, Егор Громов.

– Немцы наступают, – кивнул Яшка Коцупеев. – Вот бы сбегать, поглядеть!

– Не, хлопцы, я не пойду: маманя заругает, – заранее отказался робкий Мишка Шабельский.

На проулок, где они остановились поболтать, с база выскочил полуодетый Стёпка Маковецкий – их сверстник. Он на ходу натягивал потрёпанное зимнее пальтишко и дожёвывал хлеб, торопливо отрывая зубами большие куски. Следом, кутаясь в серую пуховую материну шаль, стремительно вылетела его сестра Тая, погналась за братом, сердито крича на весь переулок:

– Стёпка, ты куды намылился, от чертей остатки? Мамка наказала: из дому ни ногой! Что тебе в хуторе делать? Там стреляют!

Маковецкий, не обращая внимания на отчаянные крики сестрёнки, поравнялся с ребятами.

– Степан, привет! Ты случаем не в Каменный Брод лыжи навострил? – поздоровавшись, спросил Николай Громов.

– Туда. Там курсанты из Ростова немчуру у Кирбитовой балки колошматят… Я вчора уже был в хуторе, гутарил с ними, – приостановившись и переведя дух, сообщил Стёпка Маковецкий. – Не в службу, а в дружбу: попридержите Тайку, а я побёг. Там зараз самое интересное зачнётся, боюсь проглядеть.

– Ну и мы с тобой, – присоединились к соседу Николай Громов и Яшка Коцупеев. Вскоре они втроём уже поворачивали за угол переулка.

Егор Громов ловко обхватил поперёк туловища спешившую мимо Таю.

– Постой, что-то скажу на вушко…

– Пусти, Жорка, недосуг, – попробовала вырваться девчонка, отбиваясь от него ладонями.

Егор со смехом, крепко прижал её к себе, слегка приподнял от земли.

– Ну постой чуток с нами, погутарим.

Тая, весело взвизгнув, задёргалась в его руках, засучила ногами в воздухе, отчаянно замахала руками у самого лица парня.

– Не балуй, Егор, очумел? Люди со всех дворов смотрют…

– Ага, нужны мы им… смотреть, – засмеялся Громов. – Нашли бесплатную комедию… Зараз немцы в станицу придут, – вот то будет спектакль!

– С чего ты взял, что придут? – вырвавшись, наконец, взглянула на него вопросительно Тая. Смущённо поправила сбившееся под шалью платье.

– Придут, у них сила. Слышишь, как наших под Каменным Бродом порют, – убеждённо сказал Егор.

– Стёпка, дурень, туда попёрся, – осуждающе покачала головой девчонка. – Маманя за молоком к бабуле на тот край ушла, наказала никуда Стёпку не пускать, а он выскользнул, как ужака, я и вспопашиться не успела… Будет мне зараз на орехи.

– Ничего, Тайка, не ной. Хочешь, я сбегаю в хутор, верну назад вашего Стёпку? – предложил Егор.

– Ой, Егорушка, миленький, хорошенький, – сбегай за ради Бога, приведи этого оболтуса назад, – умоляюще сжала девчонка руку Громова, ласково погладила по плечу, по-кошачьи мягко потёрлась щекой о щеку.

– А энто самое… дашь? – лукаво подмигнув, слащаво заулыбался Егор. Потянулся жадными губами к её полным, красным, соблазнительным губам.

– Дурак! – отстранившись, капризно шлёпнула его по плечу девчонка. Залилась стыдливой краской.

Жорка весело заржал, без смущения глядя нагловатыми, всё понимающими глазами в её затуманенные плохо скрытой симпатией, бесхитростные красивые глаза.

– И ещё раз дурак, Егор! А я думала – ты умнее. – Резко крутнувшись на пятках, Тая повернулась к нему спиной и пошла торопливо к своему двору.

– Хорошая девка, – с сожалением глядя ей вслед, мечтательно протянул Мишка Шабельский. – И почему это, Грома, все красивые девчата к тебе как мухи липнут, а на меня даже не смотрют?

Егор Громов ещё раз усмехнулся и потянул друга на соседнюю, укатанную санями улицу.

– Пошли, Шабла, в Каменный Брод ребят догонять. А про девок я тебе потом расскажу, – чем их приваживаю…

– Ну и чем? – не отставал Мишка.

– Чем-чем… а то сам не знаешь. Маленький, что ли? – лукаво, с весёлой хитринкой в глазах, сказал Егор. – Своим большим, большим…

Мишка всё понял и ехидно хихикнул, подыгрывая другу. Ожидая услышать привычную в пацанячьем кругу скабрезность…

– …авторитетом! – сделав серьёзный вид, закончил фразу Громов. Укоризненно взглянул на друга. – Во, японский городовой, а ты что подумал?..

Своих приятелей догнали только в хуторе Камышеваха в полутора километрах от Грушевки. Те, сидя на лавочке у крайнего двора, перекуривали, шумно гомонили, переругивались. Грохот боя отсюда был ещё слышнее, можно было даже различить одиночные и пачками выстрелы наших трёхлинеек и зловещую трескотню немецких «шмайсеров». Старый дед-казак с седой, как снег у него под ногами, бородой вышел из хаты на баз, посмотрел слезящимися глазами на неугомонную детвору у плетня, прислушался к выстрелам и разрывам на западе, тяжело вздохнул, сказал, непонятно к кому обращаясь: «Хвашисты, мать их…», – и пошёл к уборной.

– Николай, ну что тут? – спросил у старшего брата Егор, подходя к лавочке вместе с Мишкой Шабельским.

– Ещё ничего не видать, но громыхает уже сильнее, – ответил тот.

Мимо них в сторону Каменного Брода проехала по дороге группа всадников в казачьей зимней форме. Егор узнал бывшего колхозного бригадира Трофима Дубикова, своего дальнего родственника, – дядьку Илью Астапова, Кондрата Берёзкина. Астапов, увидев племянников, привстал на ходу на стременах, махнул плетью назад, в сторону станицы.

– А ну гэть отсюда, пострелята! Живо шуруйте в Грушевку да полезайте под пол с мамкой и сестрёнками… И вы все тоже, – обратился он к остальным ребятам. – Немцы зараз здесь будут, а вы гуляете.

Разъезд на рысях ускакал на запад, в сторону Каменного Брода, где разгоралась не шуточная перестрелка. Егор Громов махнул своим рукой:

– Пацаны, айда скорее на гору, оттуда виднее.

Крикливой растрёпанной компанией двинулись наискось в степь по заснеженному целинному бездорожью. Долго взбирались на холмистую возвышенность, местами проваливаясь глубоко в снег, продираясь сквозь густые высокие бурьяны и колючий кустарник. Вскарабкавшись на самую верхушку пологого мелового гребня, ребята перевели дух, огляделись.

Вид отсюда открывался великолепный: огромный массив заречной, занесённой снегами, плоской степной низины за хуторами Камышеваха и Каменный Брод раскинулся как на ладони. Вся степь далеко на северо-западе была усеяна мелкими, бегущими по снегу группами людей, похожих издали на муравьёв. Впереди них, дымя выхлопными газами, медленно ползли небольшие, квадратные – с виду, не больше спичечных коробков, немецкие танки. Они то и дело приостанавливались и палили в сторону хуторов. Южнее, вдоль берега реки Несветай и дальше в поле, протянулась изломанная линия красноармейских окопов, – как объяснил Стёпка Маковецкий: там держали оборону курсанты Ростовского артиллерийского училища – будущие офицеры.

– Видно-то как всё, пацаны… как в кино, – радостно протянул Мишка Шабельский, рассматривая развернувшуюся перед их глазами грандиозную панораму.

Неожиданно над его головой что-то зловеще просвистело, с силой вонзилось в землю, подняв фонтанчик снега. Шабельский в страхе отшатнулся и присел.

– Егор, гляди, пуля!

Казачата тут же попадали в снег, вжали головы в плечи. Над ними рассерженными шмелями пролетело ещё несколько шальных пуль.

– Ребята, ну его, с войнушкой энтой, побегли домой, – заныл струхнувший не на шутку Мишка Шабельский.

Забеспокоились и остальные. Тем более, что танковые снаряды стали перелетать через реку Тузлов и рваться на улицах Каменного Брода. Несколько угодило во дворы хутора Камышеваха. На её окраину стала стремительно откатываться редкая цепь курсантов, оставив позицию у реки Несветай.

– А мы зараз, гляди, и не пройдём обратно у Гуршевку, – не весело объявил Николай Громов, указывая рукой в ту сторону. – Немецкие танки прут на Камышеваху. Усё, хлопцы, – хана!

Мишка Шабельский по собачьи заскулил, затравленно вертя головой во все стороны. Запричитал плаксивым голосом:

– Пропали мы, пацаны! Подавят нас фашисты танками, либо из автоматов побьют. Надо бечь в Красный Колос.

– Правильно, – поддержал его старший из Громовых. – Кто ещё с нами? Давай, мелкими перебежками!

Николай с Шабельским вскочили на ноги и, низко пригибаясь к земле, чуть ли не чертя снег подбородками, торопливо побежали прочь от опасного места, в безжизненные просторы каменнобродской степи. Яшка Коцупеев, минуту поколебавшись, виновато глянул на оставшихся товарищей и опрометью бросился вслед за ушедшими.

– Куда, дурни, немчура вас в степи быстрее постреляет! – попробовал вразумить их вдогонку Егор, но беглецы его не послушали.

К Громову подполз встревоженный Стёпка Маковецкий, ободряюще сказал:

– Правильно, Грома. Нагад у степь переться, приключений на жопу себе шукать! Погнали у хутор, схоронимся там во дворах, переждём энту заваруху.

Казачата так и сделали. Где бегом, где по-пластунски, – преодолели оставшееся расстояние до Каменного Брода, постучались в первый попавшийся дом. Открыл пожилой бородатый казак цыгановатого вида, с серебряной серьгой в ухе. Поправляя сползающий с плеча, наспех накинутый овчинный полушубок, сердито спросил:

– Чего надо, лихоманка вас возьми? В такое время дома не сидится…

– Деда, пусти в хату на время, покуда бой в Камышевахе не закончится, – состроив жалобное выражение на лице, попросил Егор Громов. – Мы до родичей у хутор побегли, мамка с утра послала, да задержались. Вышли обратно итить, а тут стрельба, немцы на танках… Мы со страху – сюда, в Каменный Брод… Дяденька, пусти, не то нас немцы на улице постреляют. Они вот-вот здесь будут.

– Ну что ты будешь робыть… Заходьте, коли такое дело, – посторонился казак, пропуская ребят в хату и захлопывая дверь. – Сами-то грушевские?

– Ага, из станицы, местные, – кивнул головой Егор, проходя вслед за хозяином в коридор. Стёпка Маковецкий, безмолвной тенью, – за ним.

Старик засветил керосиновую лампу, стоявшую на полке, указал ребятам на квадратный неширокий лаз с откинутой крышкой.

– Спускайтесь в погреб. Мы со старухой и внуками со вчерашнего дня там спасаемся. Стреляет немчура, едрит её за ногу…

Ребята, по деревянной лестнице, быстро, как мыши шмыгнули в подпол. Там тоже коптила неяркая керосинка. Старая, дородная казачка, поминутно крестясь, сидела на деревянной кадушке с соленьями. К ней жались две маленькие плаксивые девчонки и мальчик. Девочка постарше, примерно одного возраста с Егором, сидела на плетённой корзине с луком рядом с молодой статной женщиной, видимо, матерью. В руках у той и другой были спицы, они что-то вязали.

Обитатели погреба с удивлением взглянули на незваных пришельцев. Девочка отложила вязание. Егор со Стёпкой смущённо поздоровались, стали как бедные родственники у стены. В подвал спустился хозяин, старый казак с серьгой в ухе, подтолкнул казачат в глубь помещения.

– Сидайте, что стоите? Будьте как дома, да не забывайте, что у гостях.

– Незваный гость хуже татарина, деда! – метнула на ребят осуждающий взгляд девочка с вязанием.

– Они у нас есть не просят, Наташка, – помолчи, – сурово глянул на говорливую внучку старик-хозяин. – Лихое время перебудут и домой отчалят, в Грушевку.

– Что вас сюда принесло в такую-то страсть? – сочувственно спросила старая женщина, прижимая к себе испуганных внучат и поглаживая их по простоволосым головам.

– В Камышеваху к родичам пришли, – тут немцы! – попугаем, заученно повторил Егор Громов.

– Сами чьи? – сворачивая козью ножку, поинтересовался хозяин.

– Я Громов, а он Маковецкий, – за двоих ответил Егор. Вспомнив, добавил: – Тут, в хуторе, раньше родня наша жила, не слыхали? Барбояновы по фамилии.

– Это Леонтия Афанасьевича семейство, что ли? Как не слыхать, очень даже слыхали, – прикуривая закрутку и с наслаждением затягиваясь, сказал старик с серьгой в ухе. – Слава Богу, Леонтия Афанасьевича Барбоянова у нас в Каменнобродском все знали, да. Потому как – уважаемый человек! Токмо помер он давно, царство ему небесное. А сына его, Ивана Леонтьевича, в коллективизацию наши охломоны хуторские из безземельной бедноты – раскулачили, а самого посадили. Время, помню, такое же, как зараз було – зимнее… Так их, Барбояновых-то, по морозу в чём в хате застали, в том и выпроводили на двор – ничего взять не позволили, да… – дед глубоко затянулся, весь окутался сизым, вонючим дымом от сгоревшего самосада, который выращивал на собственном базу. Глухо, как в трубу, забухикал. Прокашлявшись, тяжело закончил:

– А хату ихнюю под правление колхозу определили… Добрый пятистенок, ракушечником снаружи обложенный, под черепичной крышей, как у купцов. Один такой на весь хутор… Он и зараз у церкви стоит, да. Справно жили Барбояновы, ничего не скажешь. У Грушевке таких куркулей не найдёшь… Почитай весь Каменный Брод у них в должниках ходил, – потому и раскулачили…

– Не гневи Бога, Каллистрат, Зоя Прохоровна чем тебе не угодила? – укоризненно кольнула старика осуждающим взглядом хозяйка. – Вечно ласковая, тихая, богомольная… Придёшь к ней с просьбой, никогда не откажет… Так нет – без ничего по миру пустили с детишками! И энто – власть?

– Бабуля, чу! Никак тарабанит кто-то? – со страхом глянула вверх внучка Наташа.

Все сейчас же замолчали, прислушиваясь. На верху в дверь действительно кто-то с силой ухал чем-то тяжёлым. Старуха-хозяйка часто-часто закрестилась, спустив глаза и шепча тихим голосом молитву. Дед Каллистрат округлёнными от страха глазами посмотрел на супругу:

– Никак они, Ангелина, анчихристы…

В дверь заколотили сильнее. Старая казачка перекрестила старика-хозяина, рассудительно посоветовала:

– Что поделаешь… Иди, Каллистрат, открывай, пока дверь с петель не снесли. Храни тебя Господь Бог!

Старик-хозяин, с трудом переставляя непослушные, сделавшиеся как будто деревянными ноги, полез наверх. Через минуту в коридоре что-то загремело, послышался топот сапог и лающая немецкая речь. Шаги, звеня подковками, по-хозяйски протопали по всем комнатам, снова вернулись в коридор. По лестнице, тяжело скрипя перекладинами, кто-то начал спускаться вниз.

Притихшее, онемевшее от ужаса семейство старика Каллистрата и Егор со Стёпкой во все глаза следили за первым, пришедшим на их землю с оружием в руках, фашистом. Никто из них ещё не видел вражеских солдат, несмотря на то, что война шла уже пятый месяц. И вот один из них, поскрипывая амуницией, спускался в погреб. Это был высокий, плечистый человек в широком, грязном, кое-где разорванном маскировочном халате. На шее у него, на ремне болтался необычный короткий автомат без приклада с двумя ручками, который он придерживал правой рукой. На кожаном поясном ремне у него висел брезентовый подсумок с запасными рожками, две гранаты с длинными деревянными ручками, кинжал в ножнах, кобура с пистолетом. Сзади – короткая сапёрная лопатка, фляга, небольшой, металлический контейнер для противогаза, за спиной – вместительный квадратный ранец из красной свиной кожи с притороченной к нему плащ-палаткой и котелком.

Острый, неприятный запах солдатской кожаной амуниции, сапог, чужого табака, мыла и одеколона враз заглушил подвальный сырой дух плесени, солений и слежавшихся, подгнивших овощей. Солдат, с опаской выставив перед собой автомат, обвёл всех настороженным, изучающим взглядом, не обнаружив никакой опасности, немного успокоился, потянул носом воздух. Его явно что-то заинтересовало. Пролаяв громко на своём языке несколько фраз, которые, конечно же, никто не понял, немец подошёл к старику, спустившемуся следом, ткнул его стволом автомата в грудь, что-то спросил, указывая в тёмный угол подвала, где стояли кадушки с соленьями.

– Вас ис дас? – повторил свой вопрос немец.

Дед Каллистрат, догадавшись, что ему нужно, приглашающим жестом открыл крышку одной из бочек:

– Капуста тут у нас, господин фашист. С мочёными яблочками… В вилках и так, покрошенная. Угощайся, лихоманка тебя бери! Проголодался поди, леший?

– Я, я! – весело закивал головой в тяжёлом металлическом шлеме, окрашенном белой краской, немец и запустил в кадушку немытую пятерню. Подцепив целый стог солёной капусты, он жадно затолкал её в пасть, с наслаждением захрустел. Сок ручейками потёк по его небритому, щетинистому подбородку. Солдат цокал от удовольствия языком, причмокивал, слизывал с пальцев стекающий на пол сок.

– Яблочко отведай, вражина! – потчевал немца хитрый «гостеприимный» хозяин, пользуясь тем, что тот не понимает по-русски ни слова. – Хороши у меня на лето в саду яблоки, – белый налив прозываются. Ты таких у себя в проклятой Германии не полопаешь, знаю… У вас, у немчуры, и сортов таких нет.

Дед Каллистрат достал из кадушки большое белое мочёное яблоко, поплевал на него, потёр о рукав тулупа, протянут немцу:

– Угощайся, гость непрошеный… Чтоб оно у тебя поперёк горла встало, паскуда!

– Я, я… Карашо, рус. Зер гут, – закивал головой довольный солдат, взял яблоко, хищно вонзил в него крупные, по-волчьи, острые зубы. Блаженно прикрыл глаза, выражая этим высшую степень восторга.

Егор со Стёпкой и подсевшая к ним девчонка Наташка еле сдерживались, чтобы не прыснуть, слушая речи острого на язык старика.

Сверху, оставшиеся в коридоре немцы, что-то прокричали товарищу. Тот громко пролаял в ответ, догрыз яблоко, бросил огрызок на пол и ткнул стволом автомата в деда Каллистрата, Егора и Стёпку. Указал наверх. Бабка Ангелина испугалась, подумала недоброе… С воем ухватила за руку старика:

– Не пущу, Каллистратушка! Куды он тебя, окаянный?

– Цурюк! – злобно заорал немец, замахнулся на бабку Ангелину автоматом.

Дети в погребе заревели в голос, перепуганной птичьей стайкой прижались к матери. Наташка храбро заслонила бабушку своей грудью. Немец прошипел что-то по-своему, видимо, выругался. Подтолкнул слегка старика к лестнице:

– Шнеля, шнеля, рус! Ду бин арбайтен.

Когда Егор со Стёпкой и дедом Каллистратом поднялись наверх, увидели там ещё несколько вражеских солдат в таких же замызганных маскировочных халатах, со «шмайсерами» в руках. Немцы вывели их на улицу, погнали по заснеженному кривому переулку за хутор. Туда же солдаты сгоняли и других жителей. Они стучали в двери каждого дома, тыкали рукой в грудь хозяина, махали в сторону берега замёрзшей реки Тузловки, за хутор. Если в хате были молодые ребята, выгоняли на мороз и их. Вскоре всё разъяснилось: немцы привели испуганную толпу хуторян на место недавнего боя, усеянное мёртвыми вражескими солдатами. Кое-где чадили вонючими чёрными кострищами подбитые немецкие танки и бронетранспортёры. В окопах, у берега реки Несветай, и дальше – по заснеженному полю до самой Тузловки, а также на окраине хутора, трупы фашистских солдат лежали вперемежку с окоченевшими телами курсантов РАУ.

Немцы знаками дали понять, что всех мёртвых нужно собрать, перенести в хутор, а завтра с утра похоронить. Офицер поманил за собой несколько человек стариков и пошёл с ними на гору, подыскивать место для немецкого кладбища. Красноармейцев велел сбрасывать в обвалившиеся окопы. Вскоре фашисты разбрелись по хутору, греться в хатах и пить шнапс. В поле остались только местные жители.

– Ну что, мужики, за работу, – проговорил, поплевав в ладони, дед Каллистрат.

– А куда мертвяков складывать? – спросил кто-то. – Дюже их много. И свои, и чужие… Где такое помещение найдёшь, чтоб всех уместить?

– Надо пораскинуть мозгами, – сказал Каллистрат, присаживаясь на замёрзший, ледяной труп немецкого унтера с маленькой, пулевой дыркой во лбу. Принялся по своему обыкновению сворачивать козью ножку.

Егор со Стёпкой Маковецким вдвоём устроились на другом покойнике, у которого осколками гранаты была разворочена вся грудь. Глубокая рваная рана была уже слегка припорошена снежком, и ребята смотрели на неё без особого страха, постепенно привыкая к необычному, не виданному раньше зрелищу.

– А что тут долго мараковать, православные, – подал голос сгорбленный худощавый старик с длинными волосами, с редкой козлиной бородкой клинышком, в меховой зимней скуфейке на голове – дьячок хуторского Петропавловского храма. – Занесём убиенных воинов прямо в церковь: помещение там большое, места на всех хватит. Да и примкнуть на всякий случай на ночь можно… А перед тем как хоронить – батюшка зараз всех и отпоёт по обряду.

Остальные хуторяне с ним согласились. Принялись собирать по полю трупы и сносить в одно место на берегу реки Несветай, у Кирбитовой балки. Тела убитых солдат закоченели на ветру и лютом морозе, отяжелели. Одного покойника приходилось тащить вчетвером, а то и вшестером. Потом подъезжали пригнанные из колхозной конюшни сани, мёртвых грузили в них и отвозили к церкви, где другая партия их выгружала и заносила в притвор. Чтобы сэкономить больше места и не класть трупы штабелями один на другой, их прислоняли к стене стоя. Следующих ставили рядом, чуть наклонив назад, чтобы не падали. При этом не разбирались: свой – чужой? Было не досуг. К ночи нужно было собрать всех. Так что в церковь свозили и ставили рядом друг с другом и немцев, и русских, – ещё недавно бывших непримиримыми врагами. И вполне могло случится, что убийца стоял чуть ли не в обнимку со своей жертвой.

– Ничего, все одинаково грешные души и все дети Божьи, – мелко крестил церковный дьячок и мёртвых немецких гренадёр из 60-й механизированной дивизии вермахта, бравшей хутор Каменный Брод, и погибших геройски курсантов Ростовского артиллерийского училища.

Егор Громов со Стёпкой Маковецким упарились, подтаскивая трупы к накатанной санями колее у крутого склона Кирбитовой балки. Тело убитого брали вчетвером: двое за руки, двое за ноги. Волокли по снегу, как мешок, – особенно, если был немец. Предварительно шарили по карманам. И хоть трупы немцев успела уже обшмонать похоронная команда, а курсантов РАУ – трофейная, попадалось кое-что и друзьям. Они нашли несколько – зажигалок, немецкие марки, шоколад в плитках. Одну тут же разделили с парнями из хутора, работавшими с ними на пару, и с жадностью съели. Две плитки припрятали, чтобы угостить в станице домашних. К концу суматошного дня Егору по настоящему улыбнулась удача: в сапоге одного мёртвого, прошитого строчкой пулемётной очереди, немецкого гренадёра он нашёл новенький парабеллум. С опаской оглянувшись по сторонам, завернул его в немецкую, камуфлированную плащ-палатку, быстро сбегал в камыши на берегу реки Несветай, закопал свёрток в глубокий снег. Разбив ногой лёд у самого берега, воткнул в лунку пучок чакана и камыша с коричневыми толстыми султанами – приметил место.

Только глубокой ночью, после двенадцати управились с делом. Приехав с последней партией в хутор, Егор со Стёпкой выгрузили тела погибших и впервые зашли в церковь. В тусклом полумраке им открылась жуткая картина: всё свободное пространство храма было заставлено мёртвыми телами. Они стояли вплотную прижавшись друг к другу: голова к голове, как прихожане во время церковной службы. Кровенели начинающие оттаивать страшные раны на телах, зияли пустые, чёрные – с выбитыми глазами, отверстия на мертвенно-бледных, восковых масках лиц. Казалось, тянулись кверху скрюченные, застывшие в предсмертной агонии, как ветки деревьев в замёрзшем зимнем лесу, руки. В помещении, не смотря на сильный мороз, уже отчётливо ощущалась специфическая трупная вонь, к которой примешивались неприятные запахи прелых человеческих ног, нестиранного мужского белья и приторный, протухший дух скотобойни.

Обезумевший хуторской дьячок в расстёгнутом старом тулупе, проталкиваясь между телами у входа, совал в руку каждому тонкую свечку, пытался зажечь. Свечи выскальзывали из мёртвых, окоченевших пальцев убитых солдат, валились на пол. Вслед за ними падали и покойники. Дьячок страшно, как одержимый, хохотал в мёртвом храме, хлопал в ладоши, приплясывал.

Егор со Стёпкой в ужасе пулей вылетели из церкви. В помещение вошли двое хуторян во главе с дедом Каллистратом, осторожно, под руки, вывели бесноватого дьячка на улицу. В небе, зловещим, бледно-голубым ликом покойника, тускло блестела полная луна. Страшно, – предвещая скорую беду, – даже не брехали, а выли во дворах на луну обезумевшие хуторские собаки. Пьяные, хлебнувшие шнапса и русской самогонки, фрицы играли в хатах на губных гармошках и горланили бравурные германские марши. И многим в этот час стало ясно, что наконец-то пришла на Дон долгожданная новая власть. Большевики-коммунисты разбиты и в панике отступают, но жизнь продолжается… И нужно жить и приспосабливаться к новой жизни.

 

28 января 2013 г.

 

Пленный

Рассказ

 

После прихода в станицу немцев прошло два дня. За это время на востоке перестало гулко бабахать, и боязливые старушки, осеняя себя крестом, начали потихоньку выбираться из погребов. Наши части отступили за Дон. Ушли, не приняв боя, и казаки, изрывшие окопами всю гору. Немецкие передовые части двинулись на Новочеркасск, оставив в станице небольшой гарнизон. К вечеру второго дня со стороны хутора Каменнобродского показалась колонна пленных.

– Ведут! Пленных гонют! – закричали станичные мальчишки, густо облепив ивовые плетни и невысокие загородки из плит ракушечника. Кое-кто из шустрых взобрался на развесистые жердёлы и высокие тютины, росшие во дворах. Отсюда центральная улица – как на ладони.

Прибежал на главную улицу и Жорка Громов. Следом, прихрамывая, ковылял Жоркин сосед, древний старик Михеич – герой империалистической войны, Георгиевский кавалер. Правда, об этом он предпочитал помалкивать, – в нынешние, советские времена не больно чтили старых царских служак. В героях ходили бывшие красные конники, особенно будёновцы, да демобилизованные участники недавней войны с белофиннами. Само собой – герои боёв с японскими милитаристами на озере Хасан и монгольской реке Халхин-Гол. Насчёт белофиннов и озера Хасан всё было ясно – не будут лезть, как говорится! Но вот, как занесло станичных вояк в гиблые монгольские степи, Жорка уразуметь не мог. По его понятию, коли напали жестокие желтолицые япошки на монголов, то и должны те сами отлуп давать захватчикам!

Михеич – дедок ещё крепкий, несмотря на свои шестьдесят с гаком. В Гражданскую служил у генерала Мамонтова, о чём тоже среди станичников не дюже вспоминал. Потом – сидел где-то на севере... В коллективизацию заявился в станицу и чуть ли не первым вступил в организованный в ту пору колхоз. Дети старика давно повырастали и жили своим хозяйством. Часто навещал деда внук Яшка, к которому привязался Михеич всей душой. Летом, бывало, частенько забирал его на колхозную бахчу, где в шалаше нёс сторожевую службу...

Колонна измождённых, избитых в кровь пленных красноармейцев огромной бесформенной змеёй тянулась по всей ширине заснеженной станичной улицы. Мороз к вечеру крепчал, дул пронизывающий, на крыльях прилетевший из гиблых калмыцких степей, холодный ветруган. Красноармейцы плохо одеты, – зябко кутались в обтрёпанное, изорванное в боях зимнее обмундирование: мороз и ветер истощали и без того скудные от недоедания силы. Некоторые еле волочили ноги, других поддерживали за руки товарищи. Было много раненых, в грязных, с засохшими ржавыми пятнами крови, повязках. Никто их не менял, да и врачей в колонне, естественно, не было.

Пленные изнемогали от усталости, от жажды и голода. Некоторые, чтобы обмануть нестерпимый, сосущий внутренности острый голод, то и дело зачерпывали из-под ног пригоршни снега, жадно жевали, – поить их тоже никто не собирался. Злые, закутанные в серо-зелёные шинели с поднятыми воротниками, немцы-конвоиры редкой цепочкой вышагивали по обочине дороги. В руках – винтовки с примкнутыми плоскими штыками, у некоторых – короткие чёрные автоматы, которые они держали за рукоятки, повесив за ремни на шею.

Женщины и дети, с опаской косясь на иноземных вооружённых солдат, подбегали к колонне, сердобольно совали в исхудавшие, посиневшие от мороза руки пленных хлеб, вареную картошку, сало. Опрометью бросались назад, во дворы. Немцы нервничали, отчего-то злились. Резко кричали непонятливым жителям «Хальт!» и «Цурюк!». Стреляли в воздух из винтовок.

Михеич, стоя рядом с Егором Громовым, положил ему на плечо левую руку, крепко сжал худенькое плечо мальчишки, словно удерживая его на месте. Правой рукой набожно перекрестился, зашептал что-то тихо и бессвязно в бороду. Наверное, церковную молитву, предположил Жорка. Ему было не интересно стоять с дедом, хотелось к сверстникам – пообщаться, обсудить последние новости.

Колонна прошла далеко вперёд, показались последние, отстающие ряды. Пленные брели нестройно, пошатываясь из стороны в сторону, всё больше и больше отдаляясь от товарищей. Здесь были раненые и больные. Немцы-конвоиры, злобно ругаясь на своём языке, подталкивали их прикладами в спину, подгоняли. Отстающие растянулись по дороге ещё на несколько десятков метров. Некоторые падали. Тогда к лежащему красноармейцу бодрой походкой подходил рослый, упитанный конвоир, кричал, пихал пленного сапогом в бок, слегка покалывал штыком в спину. Когда и это не помогало, – раздавался выстрел, и мёртвое тело оставалось лежать на дороге. Других упавших немцы, экономя патроны, просто закалывали штыками.

Бабы, смотря на жуткую картину, плакали в голос, убегали в хаты. Мальчишки наоборот глядели, не отрывая глаз, – им всё было впервой и весьма интересно! Михеич продолжал сжимать плечо Егора, перебирая сухощавыми пальцами складки его одежды. То и дело крестил низкий, под шапкой, лоб.

– Что делают, звери лютые, – шептал он после каждого выстрела или безжалостного удара немецкого плоского штыка. – Отольются извергам народные русские слёзы!

Егору тоже жалко пленных, но что он мог сделать? Даже, если б и был у него с собой немецкий пистолет, который он нашёл на месте боя у Кирбитовой балки под Каменнобродским, – разве бросился бы выручать пленных? Один, против целой своры вооружённых до зубов, сильных фашистов? Взрослые красноармейцы не устояли, а как с ними совладать ему, пацану? Хоть даже и с настоящим, боевым пистолетом…

Колонна ушла в Качевань. На пустой, обледенелой дороге остались только тела мёртвых красноармейцев. Народ из дворов бросился к ним, сердобольные казачки переворачивали трупы на спину, расстёгивали шинели и гимнастёрки, прикладывали ухо к холодной, безжизненной груди несчастных, чтобы удостовериться, что не дышат. Казаки, отстранив баб от покойников, стали по-деловому совещаться, где и как хоронить убитых.

Бродивший среди трупов на дороге Михеич подошёл к последнему красноармейцу, заколотому незадолго до этого штыком. Тот лежал лицом вниз, вытянувшись во весь рост. Пилотка сползла с русоволосой головы, полы шинели распахнулись, как крылья, весь правый бок в крови. Егор Громов приблизился к деду. Старик, кряхтя, нагнулся, слегка пошевелил лежащего, затряс слабеющей старческой рукой. Красноармеец глухо, чуть слышно застонал, слегка пошевелился, вздрогнул всем телом.

– Живой, гляди, Жорка! – обрадовался старик. Посмотрел слезящимися глазами на Громова. – Санки нужно срочно достать, перевезть солдатика от греха подальше к нам во двор, у баню на берегу Тузловки. Тут немчура его добьёт, либо сам к ночи от мороза околеет.

– Зараз, деда, – всё поняв, воскликнул Егор и побежал по ближайшим дворам, выспрашивая у встречных мальчишек, где можно на время разжиться санями.

Вскоре он уже тащил к Михеичу санки, занятые у одного знакомого местного паренька. Вдвоём со стариком кое-как уложили на санки раненого, осторожно покатили к своему проулку, стараясь не попасть в наезженную по распутице колею и не перевернуть. Тащил санки за верёвку Михеич, Жорка шёл сбоку и придерживал красноармейца. В трудных местах – подталкивал, когда деду было тяжело одному.

Свернули в свой проулок, носивший название Социалистический, стало полегче. Тут дорога не разбита колёсами подвод, колхозных полуторок и гусеницами тракторов. Почти в каждом дворе к плетню подходили женщины, провожая Михеича с Егором любопытными взглядами. Никто ничего не спрашивал, – всё и так понятно без слов.

Они завезли санки с раненым во двор Михеича, – он жил один, во второй с краю хате после Громовых. По базу, минуя хозяйственные постройки и объезжая фруктовые деревья, росшие беспорядочно повсюду, проехали к задней калитке. Старик остановился, взглянул вниз, на крутизну спуска к берегу реки, где стояла его заброшенная, старая, покосившаяся баня, почесал в задумчивости затылок.

– Мы тута, Жорка, у двох и не управимся, слышь, – сказал он Громову. – Спуск дюже крутой, понесёт, гляди, санки, – как раз у Тузловку скатимся на лёд. Бедолагу солдатика убьём, да и сами ноги переломаем…

Михеич прислонился к плетню, распахнул полы шубы, достал кисет, бумагу, стал сворачивать самокрутку. Пока возился, – принялся по стариковской привычке болтать о всякой всячине. Пустился в воспоминания:

– Помню, в двадцать девятом году, в такую же пору погнал мой зять Николай, – отец Яшкин, по льду Тузловки скот на колхозный баз. Записываться у колхоз поехал, чтобы не раскулачили, ироды… Перед тем мы здорово с ним поддали с вечеру. Пили всю ночь, единоличную нашу казацкую жизню хоронили, оплакивали. Прощалися с ней, любушкой, как всё одно с живым человеком… С зарёю Николай и тронулся. Ему б по улице поехать, или кругом, переулком, так нет же, понесло напрямки, по льду речки. Оно, конечно, дорога по льду куда лучше, укатанней, но и опасно! Так оно, гляди, и вышло: провалился Николай вместе с санями в полынью, утопил лошадей, быков с коровой, сам едва не утоп. После этого сильно простудился, слёг, долго болел, и к весне помер. Сплетню ещё по улице бабы пустили, что пьяный был… Какой там, – тверёзый, как стёклушко! Ночью, правду скажу – пили, что было, то было. А утром – ни-ни! Кой чёрт пьёт спозаранку перед дорогой. Правда, и легли с первыми кочетами – это да…

– Михеич, хорош байки травить, красноармеец замёрзнет нагад, пока ты накуришься и наговоришься, – одёрнул старика Егор.

– Ах, да, – спохватился дед, затоптав валенком окурок. – Прав ты, пострелёнок… Ан нужно на подмогу кого-то звать. Сами не управимся.

– Я зараз сбегаю, брата Мишку приведу, – сказал Егор, пулей срываясь с места.

Через несколько минут он вернулся с Михаилом, тот застёгивал на ходу старый отцовский ватник. Втроём осторожно спустили раненого красноармейца с пригорка, поднатужившись, занесли в баню. Несмотря на истощённый вид, пленный был тяжёл, и они изрядно попотели, пока втаскивали его в помещение. Потом Михеич велел ребятам принести с сеновала по большой охапке слежавшегося сена для постели красноармейцу, сам пошёл в хату за продуктами, горячей водой и простынёй для перевязки. Лекарств никаких у старика не имелось, даже йода, и он ограничился тем, что располосовал простыню на ленты, с помощью ребят приподнял раненого, снял грязную, изорванную шинель, завшивевшую гимнастёрку, обмыл горячей водой и перевязал колотую штыковую рану.

Красноармеец стонал и не приходил в себя, у него был жар. Старик насильно, разжав ножом зубы, влил ему в рот тёплой воды, в которую накрошил хлеба. Мальчишки, посидев малость в бане, засобирались уходить. Пообещали почаще наведываться. Когда вышли на улицу, Михаил ошарашил Жорку новостью:

– Слыхал, дядька наш родный, Максим, возвернулся. С фашистами. Зараз у бабки Матрёны гостюет. Побегли поглядим?

– Да ну! – удивился Егор. – Об нём ведь в станице и не слыхать было. Батя говорил, – в Гражданскую пропал.

– А теперь вот, вишь, объявился, – сказал Мишка, направляясь в сторону родительского дома.

Миновав огород за высоким ивовым плетнём, братья поднялись на бугор, пошли по улице к переулку, в котором стояла хата их бабушки, Матрёны Громовой. Её построил их покойный дед Прохор Иванович ещё в царские времена, о которых мальчишки знали только понаслышке от взрослых. Дом был добротный, деревянный, под прочной железной крышей, покрашенной зелёной краской. Рядом таких не наблюдалось, – всё больше старые саманные развалюхи, крытые камышом…

Максим Прохорович снедал в кухне. Радостная Матрёна Степановна, не зная как угодить сыну, суетилась у стола. То и дело подбегала к печке, накладывала в миски всё новых и новых кушаний, шмыгала в коридор, приносила из погреба соленья.

Дядька сидел в расстёгнутом немецком серо-зелёном кителе со старым георгиевским крестом на полосатой, оранжево чёрной ленточке, германским хищным орлом, что широко распростёр крылья, и какими-то орденами и медалями – штук пять на левой стороне груди. На плечах – узкие, серебряного цвета, плетёные немецкие погоны, на чёрном отложном воротнике – белые петлицы с синими перекрещёнными полосами. На рукаве – треугольный сине-жёлто-красный казачий шеврон. На ногах – синие суконные галифе с алыми лампасами, стоптанные комнатные чувяки. Кучерявый пышный его чуб свешивался вниз, едва не касаясь миски, из которой он хлебал донской наваристый борщ. Перед Максимом стояла пузатая поллитровая немецкая бутылка с красочной этикеткой, видимо – шнапс. Он то и дело подливал из неё в гранёный стакан и выпивал, чокаясь с бутылкой.

Братья Громовы поздоровались, робко примостились в уголку, на широком комоде. Не отрывая удивлённых глаз, рассматривали необычную форму дядьки Максима, висевшую на вешалке казачью серую бекешу, сверху которой – новенькая офицерская портупея с кобурой, которую оттягивал пистолет; лежавшую на полке чёрную мерлушковую шапку с трёхцветной кокардой и фашистским орлом со свастикой в когтистых лапах.

– Ну что, племяши, притихли как чужаки неродные? Сидайте к столу, покалякаем по душам, – пригласил Максим. Попросил у матери ещё два стакана.

– Чего удумал, сынок? Малые они ещё водку пить! – попробовала урезонить его Матрёна Степановна. – Я им лучше молочка кислого из крынки наложу, оно полезнее той пакости, что вы, мужики, хлещете.

– Нет, мать, давай стаканы, пусть с дядькой выпьют на радостях, отметют мой приезд, – настаивал Максим. – Нашла, ишь, мальцов… Да в гражданскую, как сейчас помню, такие парни уже во всю красную сволочь шашками рубали. И зараз будут!.. Садитесь, пацаны, рядком, – погутарим ладком.

Те не заставили себя долго упрашивать, подсели к богато накрытому столу. Матрёна Степановна принесла из поставца две маленьких рюмки, смахнув с них пыль полотенцем, поставила перед внуками. Максим налил в них немецкой водки до краёв, аж на стол закапало.

– Ну что, хлопцы, вздрогнули, – взяв стакан со шнапсом, обратился Максим к ребятам. – За победу славного германского оружия над проклятыми большевиками!

Громовы, взявшие было стопки с водкой, заколебались при последних словах дядьки Максима. Михаил решительно поставил посуду на стол, следом – и младший Егор.

– Не, дядька Максим, за победу фашистов над нашими мы пить не будем, – смело поглядев в смурные от выпивки глаза казачьего офицера, сказал за обоих Михаил. Тут же виновато уткнул взгляд в миску с кислым молоком, стоявшую перед ним.

 Максим тяжело вытянул шнапс, поморщился, загрыз солёным огурцом. Посмотрел внимательно на племянника.

– Пей!

– Не буду, – ещё пуще упёрся старший племянник, упрямо надул губы.

– А ты? – обратился Максим к Жорке.

– За фашистов тоже – не… – мотнул тот головой, но не так уверенно как старший брат.

– Значит, за немцев не будете, – задумчиво повторил Максим.

Матрёна Степановна вступилась за внуков:

– И чего привязался к несмышлёным, сынок? Они в нашей школе училися, пионерами были, их учителя по книжкам воспитывали… Что ты хочешь? Чтобы они тебе зараз «Боже царя храни» запели? Охолонись.

– Вижу, мать, большевицкую науку, не слепой, – зло процедил офицер. Сердито глянул на притихших ребят. – Ну тогда выпейте за моё возвращение на родину. Почитай, больше двадцати годков не был – не шутка! – Он снова налил себе прозрачной, чистой как слеза жидкости из немецкой бутылки, коснулся слегка дном стакана края стопок племянников.

Те охотно взяли свою водку, – дядьку они уважали и его возвращению были искренне рады. Они храбро влили в себя немецкий необычный напиток, который, впрочем, был намного слабее «Московской», – они её уже попробовали как-то. Шнапс огнём опалил их внутренности, ребята сморщились, схватились закусывать...

Потянулись томительные дни оккупации. Красноармеец постепенно шёл на поправку, раны начали заживать, и он уже пробовал самостоятельно ходить, опираясь на палку, по бане...

– Где был, Жорка? – спросил Михаил у брата.

– Да так, в Каменный Брод со Стёпкой Маковецким бегали, – уклончиво ответил Егор.

– Что за нужда приспичила в хутор на вечор бечь? – удивился старший.

– Нужно было позарез… Потом скажу, – пообещал Егор.

– А мы с Яшкой на площади возле комендатуры были, – сообщил Мишка. – Знаешь кого видали? Ни за что не догадаешься.

– Ну и кого? – оживился мальчуган. – Небось, самого Гитлера, не так?

Михаил засмеялся. Даже раненый скупо улыбнулся. И правда, потешно было увидеть в грушевской глуши главаря всех фашистов – Гитлера.

– Не угадал, Жорка, – хмыкнул брат Михаил. – Бери выше – дядьку Гришу Зорова. Помнишь, как-то, ещё до войны, к нам заезжал с бандой, атаман?

– Да ну, – удивился Егор. – И кто он зараз?

– Атаман всей Грушевки. И казаки при нём – десятка два… Все на конях, с ружьями.

Молчавший до этого раненый красноармеец подал голос:

– Это что же, пацаны, у вас теперь, значит, как до революции – паны, да атаманы вернулися? Чудно…

– Не бойся, дядька Вася, мы тебя казакам не выдадим, – авторитетно заверил Михаил Громов. – Мы пионеры, своих врагам не выдаём.

К вечеру канонада на востоке усилилась. Советская авиация бомбила соседний Новочеркасск, так что в Грушевской всю ночь дребезжали стёкла. С утра из станицы в сторону Новочеркасска прошли на рысях боевые казачьи сотни. Там, по-видимому, шли не шуточные бои. Вскоре стали слышны винтовочные выстрелы и пулемётные очереди. Стреляли и южнее, в районе Красного Колоса.

Через станицу на запад потянулись колонны вышедшей из боя, измотанной германской пехоты. Дребезжали и подпрыгивали на колдобинах и неровностях дороги пушки, которые тащили мощные немецкие мекленбургские лошади-тяжеловозы. Ревели бензиновыми двигателями лёгкие и средние танки, двигались покрытые засохшей грязью и инеем грузовики и легковушки.

Станичники, кто равнодушно, кто с затаённой в душе радостью, а кто и с видимым сожалением смотрели им вслед. Некоторые шустрые девки и взрослые казачки выскакивали из дворов и совали немецким солдатам в узелках вареный картофель, куски сала, солёные огурцы, свежеиспечённый хлеб. Небритые, хмурые гренадеры в грязных маскировочных халатах, сразу оживившись, благодарно кивали головами, восклицали: «Гут!»

Отступление немецких войск прикрывали казаки. Вид у них был уже не такой бравый, как до этого, когда молодецки гарцевали по станице стройными сотнями. Подразделения заметно поредели, многие были ранены. Женщины, узнав в проезжающих своих сыновей, выбегали на дорогу и насильно заводили их коней во дворы. Казачьи начальники смотрели на это сквозь пальцы – было не до того.

Когда прошёл хвост длинной немецкой колонны и скрылся из виду вдалеке, на дороге, ведущей в хутор Камышеваху, на некоторое время наступила тягостная тишина. Соседские мальчишки, кто посмелее, а вслед за ними и взрослые потянулись в центр на площадь, в брошенную немцами с распахнутыми настежь дверями комендатуру, над которой уже не реял красный фашистский флаг с чёрной паучьей свастикой в белом круге. Весь двор и крыльцо были завалены какими-то бумагами. Мужики поспешно собирали их на закрутки.

На перилах крыльца сиротливо стояла позабытая немцами пишущая машинка. Полнотелая, закутанная в серый пуховый платок казачка, не подумавши – а нужно ли ей это в крестьянском хозяйстве? – по привычке тащить всё, что плохо лежит, жадно схватила необычную, явно дорогостоящую вещицу и с радостью попёрла домой. Из помещений комендатуры мужики и бабы выносили кто стул, кто пустой графин, кто солдатскую, мышиного цвета шинель, кто стальной шлем с орлом и свастикой на левой стороне, брошенные в спешке отступившими немцами.

Так же неожиданно, как ушли германские войска, – появились советские. Станичники, в неподдельной радости, толпами кинулись встречать освободителей. Старики торжественно, с традиционным поясным поклоном, преподнесли командиру головного подразделения лыжников хлеб-соль на цветастом, расшитом узорами рушнике.

Егор с Михаилом тоже выскочили на улицу. Вокруг царило радостное возбуждение, жители поздравляли друг друга со светлым праздником и обнимались. Настроение было как на Пасху.

– Побегли, дядьку Васю обрадуем, – предложил Егор.

Братья со всех ног припустили через огород к речке, где на берегу, в бане, коротал дни раненый красноармеец.

Не добежав до плетня, ребята услышали вдруг близкий звук винтовочного выстрела. Решив, что это возможно стрелял какой-нибудь отставший от своих казак, они ловко перемахнули через плетень и остолбенели. Внизу у берега весёлые красноармейцы в одних шароварах и белых исподних рубашках долбили ломами и кирками прочный, стекловидный лёд на реке – вырубали прорубь. Из трубы на крыше бани густо валил дым. Слышались смех и забористые, солёные солдатские шутки.

Красноармеец дядя Вася лежал, раскинув руки, на тропе, ведущей в их двор. Лежал на спине, устремив мёртвый страдальческий взгляд в голубое бездонное небо. Ботинок, на которые не позарились даже немцы, на его ногах уже не было, голова – в крови, видимо стреляли в затылок, снизу. Один из бойцов у бани, передёрнув затвор винтовки, равнодушно закинул её за плечо и направился в предбанник.

– Сволочи! Сволочи! Сволочи! – оцепенело смотря на застреленного дядю Василия, машинально шептал одними губами Егор Громов. И хоть услышать его никто не мог, Мишка всё равно с опаской предостерёг:

– Тихо ты, Жорка, молчи. Его всё одно уже не вернёшь, а себя погубишь!

Егор вспомнил о парабеллуме, схороненном под сеном в коровнике. Подумал, что вот сейчас наплюёт на всё, сбегает за пистолетом и будет стрелять в этих гадов, убивших ни за что бедного дядьку Васю, которому и без того с лихвой досталось в жизни. Он убьёт их всех, до одного, как фашистов, а потом будь, что будет!

Егор дёрнулся было, чтобы бежать во двор, в коровник, но брат Михаил, как будто почуяв неладное, крепко ухватил его за рукав старой, потрёпанной телогрейки, в которой он не только бегал в холода по улице, но и укрывался ночью, когда под утро простывала печка и в хате становилось зябко.

– Ты куда, Жорка? Стой. Не пущу, – строго сказал брат.

Они стояли и смотрели, как красноармейцы наконец-то выдолбили на реке прорубь, стали забегать в баню. Через некоторое время выскакивали оттуда голые, раскрасневшиеся, мокрые, – с хохотом бултыхались в прорубь, снова исчезали в предбаннике. Оттуда им на смену выбегали другие, и всё повторялось. А на тропе лежал застреленный красноармеец. И никому, кроме двух мальчишек, дела не было до него. Потому что было жестокое время, и души людей зачерствели. И не понять было ребятам: где свой, где чужой…

 

2012 – 2013 гг.

 

 

Однажды ночью…

Новелла

(Из цикла «Воспоминания родственников о войне»)

 

                                                           «Антонеску дал приказ, всем румынам – на Кавказ»!

                                                                                                          Ростовский фольклор

 

По зимнему шоссе, из степи, со стороны лётного поля, тянулась нескончаемая колонна отступающей из-под Сталинграда румынской армии, разбитой там в пух и прах.

К вечеру, когда стало ощутимо подмораживать, во двор к Старцевым застучали. Стук был громкий, требовательный. Так, что заходил ходуном забор. Колотили прикладом, как это всегда проделывают бесцеремонные захватчики. Александра со страхом перекрестилась, накинув вязаный оренбургский платок, пошла открывать. За спиной, в горнице, дети сьёжились по углам на своих кроватях. С ужасом стреляли глазёнками на замёрзшие, все в замысловатых узорах, окна.

Хозяйка с трудом отодвинула широкий железный засов калитки, во двор решительно шагнул оборванный, грязный и небритый румынский солдат с винтовкой за спиной. Женщина в испуге отшатнулась. Незваный гость гортанно засипел что-то на непонятном, своём языке, изредка вставляя исковерканные акцентом, знакомые русские слова и, непонятные, – немецкие.

– Салут,1 хазайка! Начлех. Холадна… Шнеля, шнеля. Ферштейна?!

– Куды я тебя пущу, ирод нерусский? Себе на голову? У меня детишков трое душ… Постучи вон к соседям, авось откроют, – пыталась отбиться Шура.

– Хазайка, замьёрз! Врау сэ мэрг акасо.2 Отойды… на поле лягу, шинэл укроюс. Печка гирьет?

– Чтоб тебя перекосило, неруся! Ступай уж… Кину коврик в кухне у печурки. Не отлипнешь ведь, нечистый. Но гляди, с уговором: будут ещё ваши гукать, выйдешь, растолкуешь, что живут, мол, уже на постое… Пять человек с офицером! – предусмотрительно предупредила Шура.

– Биле! Чинч, чинч,3 – согласно закивал румын, показал растопыренную, грязную пятерню и, больше не разговаривая, счастливый, ввалился в хату. Миновав холодные, неотапливаемые сени, скользнул в кухню, бережно поставил в угол винтовку Vz.24 чехословацкого производства, быстро сбросил у порога потёртый кожаный ремень с патронташами и австрийской сапёрной лопаткой, жёлто-зелёный армейский ранец, куцую короткую шинель, высокую, конусообразную овчиную шапку – кэчулу. Присев у горящей печки, стал греть замёрзшие, натруженные руки с узловатыми пальцами крестьянина. С наслаждением улыбнулся, ощутив, как живительное тепло растекается по всему организму.

– Хазайка, дай кафа! Кружка. Внутря все застыл, – обернувшись к женщине, требовательно попросил солдат.

– Иде я тебе его возьму, кофий?! – сердито сверкнула глазами Шура. – Сами с начала войны голый кипяток с вишнёвой корой хлещем. Хочешь, улью, токмо без сахарину. Забыли уж по виду каков он и есть – сахарин!

Румын кивнул головой и хозяйка поставила на плиту пузатый, словно разжиревший старорежимный купец, закопченный чайник.

Из зала, прикрываясь цветастой ситцевой занавеской, на вражеского солдата со страхом и любопытством глядели три детских мордашки: девчоночья, лет тринадцати, и две мальчишечьи, гораздо моложе. Один так и вовсе – лет пяти-шести.

Солдат дождался когда чайник взопрел, забурлил пузырчатым водоворотом, заклубился банным паром, жадно схватил жестяную кружку с крутым кипятком, налитую Шурой, крепко облапил её обеими ладонями, наслаждаясь живительным теплогоном, принялся дуть, часто прихлёбывая, обжигаясь, постанывая от блаженства.

Так, на пустой голодный желудок и улеглись спать. Шура с детьми – в зале, на двух кроватях, временный постоялец – в кухне, у самой печки, на постланном женщиной половике.

Уже начав засыпать, Шура услышала вдруг какую-то подозрительную возню в кухне. Решительно вскочив с кровати, на которой лежала со старшей дочерью, Лидой, быстро запалила керосиновую лампу, заглянула в кухню. Румын в полутьме шарил в стенном шкафу по полкам, гремел посудой.

– Чего ты? – негромко крикнула она, догадываясь, что оголодавший в походе солдат ищет продукты.

– Хазайка, кусат дафай! Иесть чито? Са вчирашныва дна нычьего не кусал – толка сынег ел и махорка палыл… Плоха дыла!

– Какой там… ишь удумал чего, – удивлённо вытаращила глаза женщина. – Самим жрать нечего. Что было, осенью ещё ваша же саранча подчистую выгребла – навалило вас... Днём под церковью вот стою, на паперти побираюся. Последние тряпки на менке распродаю… Жить-то как?.. А ну, слазь зараз же с табуретки, нема там ни крохи!

– А эта? – румын отыскал литровую банку сырой пшеницы.

– Детишкам на утро приберегла, нехристь. Каши сварить… Положь на место!

Разгневанная женщина попыталась вырвать у мародёра добычу.

– Уйды, паф-паф пута! – солдат, не шутя, потянулся за своей винтовкой.

Шура, испугавшись, отступила: не дай бог и вправду стрельнёт, окаянный!

– Дай вата гарьячый, лей чашка, – зло приказал румын.

Шура послушно исполнила, что он просил, поставила на плиту чайник. Румын терпеливо дождался когда тот вскипит, обжигаясь, жадно сожрал в чашке пшеницу, то и дело причмокивая от удовольствия и закрывая глаза. Помогая себе пальцем, вылизал до блеска посуду, покурив у печки, снова завалился на боковую. Шура с отвращением и жалостью смотрела на страдальца, в душе кляня его последними словами. Снова вернулась в горницу, досыпать. Но сопокойно отдохнуть ей в эту ночь так и не дали. Где-то перед рассветом в ворота снова загрохотало. «Опять они, анчутки»! – зло подумала молодая женщина, накинув на плечи рваный ватник и шаль на голову, зашла в кухню.

– Слышь, служивый, – попыталась растормощить крепко спавшего ночного гостя, – подымись, сходи, как уговаривались, во двор, скажи своим, что занято всё, не то ворота снесут, как пить дать...

Румын и не думал вставать, завернувшись в своё серое фронтовое рваньё, повернулся к хозяйке спиной.

– У-у, ирод! Пшеницу усю слопал, а отработать – кишка тонка?! – с ненавистью упрекнула Шура. – Ладно, дрыхни, чёрт, сама выйду. Скажу этим, чтоб тебя на улицу из хаты вышвырнули!

В открытую калитку ввалилось двоё – замотанных в верблюжьи башлыки до самых глаз, плотно облепленных мокрым, холодным снегом. «Буна зива!»4 – неприветливо буркнул первый. Они тащили что-то длинное, смёрзшееся, тяжёлое, плотно замотанное в брезентовую плащ-палатку. Шура испугалась: «Господи, никак мертвяка с собой приволокли с дороги», – подумала. Попыталась протестовать:

– Куды вы его у хату прёте, там дети малые! Киньте здесь, под стенкой, никуда он теперича не денется, мертвяк ваш.

Румыны сердито, как драчливые гусаки, зашипели:

– Аткрыфай дывэр, баба! Та пашивее. Шнель! Рапит, рапит!5

– Ишь, господа нашлися, – всплеснула руками Шура. – Небось и на вас, окаянных, управа найдётся. Вот схожу зараз к пану коменданту германскому да всё обскажу, как вы тута над мирными людьми измываетесь, он вас быстро на место поставит.

– Малчи, баба, моя официре румынский каралефский армия, – строго сказал один из пришедших. – Он тоше… Пудишь мноха балтат, пистол дастану! Яволь?

Шура всё поняла, смирилась с судьбой и сделала всё, что требовали румыны. Покойника они положили возле спавшего у печки солдата. Подняли его пинками сапог, строго указали на горницу. Румын, не возражая, подхватил свои лохмотья, винтовку с патронташами, ранец и торопливо шмыгнул в зал. Хозяйка заглянула следом, узнать, куда он ляжет. Тот оглядел занятые детьми кровати, особенно первую, где куталась в одеяло Лидка, бросил шинель к стене под окном, быстро завернулся в тряпьё, как кокон, тут же засопел, уснул. Шурка облегчённо перекрестилась: всё обошлось миром, видать пришедшие действительно господа. Глядя на них, виновато развела в стороны руками, давая понять, что постелить им на пол нечего.

– Фемея,6 – сказал первый офицер, – дывай балшой, балшой чашка. Тазик дывай. Беры нож. Барашка мёртфый рэзат. – Он указал на брезентовый свёрток. Повторил: – Барашка, барашка… Рэж на куском. Мыт. Скафаротка жарьит. Мы пака умиват ната. Вайна такой-сякой, – хразный сафсем. Цэлый нетьела сапох с наха нэ снымал.

Шура не верила своим ушам, переспросила, вопросительно смотря на румына: – Барашка? Мёртвый барашка?.. Не человек? Не ваш помер-то?

– Дывай, дывай, – отмахнулся румын. – Мертфый там, улыса. Аич,7 тьепло – толка шифой… Шар мьяса!

Через время на печке аппетитно зашкворчало на сковородке. По хате пополз вкусный мясной запах. Проснулась детвора, нетерпеливо выглядывала из горницы. Когда поздний нежданный ужин был готов, первый румынский офицер снова обратился к растерянной хозяйке:

– Баба, дэтей мноха?

– Трое их у меня… Вы бы, пан офицер, хоть по кусочку бы – каждому… Голодаем, вишь. В хате – шаром покати, пусто.

– Баба, дывай всэ копи8 за стол, и сам – с нами. Мяса балшой… фсэм хфатат.

Шура обрадованно метнулась в горницу, одевать детишек. Вернувшись и робко присев к столу, виновато кивнула назад:

– Может, и вашего позвать? Солдатик тот ничего, смирный. Проголодался видать. Вечером до нас приблудился. Из отступа, как и вы, пан.

– Найн! – гневно сверкнул чёрными антрацитами глаз военный. – То нэ наш, нэ романа. Русин с мапилисация. У ных сфой кухна. Просыл гиде-та. Пихут, по дароха лудэй храпит. Потлый нарот, нэ наш. Наш нэ лубят русиноф.

– Разве так… мне всё одно, – пожала плечами Шура, она ничего не поняла в сказанном.

Когда была зачищена первая сковородка, офицеры достали из ранца большую бутылку цуйки – сливовой румынской водки. Хозяйке велели жарить вторую сковороду. Женщина постаралась вовсю, рада, что за сколько суток наконец-то насытились живущие впроголоть дети. Поставив на стол журчащую закипевшим овечьим жиром сковороду, выпила предложенную офицером стопку непривычно крепкой цуйки. А тот румын из зала так и не вышел, хоть было слышно, – беспокойно ворочался в своём логове, не спал. Пьяненькой Шуре было его жалко. Человек всё-таки, тоже есть поди хочет, и от водочки бы, знамо, не отказался.

Уходя утром в предрассветную мглу и метель, закутанные в шинели и башлыки румынские офицеры забрали мокрую от растаявшей крови плащь-палатку. Остатки барашка предложили хозяйке – за гостеприимство. Молодая женщина испугалась, что скажут соседки, и принялась смущённо отнекиваться:

– Вам самим, пан офицер, в дороге мясо пригодится, путь-то не близкий, небось… через Украину.

– Этаму – нэ тафат! – не слушая её возражений, офицер строго указал пальцем на вход в горницу. Вытащил из кобуры пистолет, решительно переступил порог, что-то гневливо крикнул проснувшемуся русину по-румынски. Тот трусливо пролепетал в ответ, словно в чём каялся. Офицер вышел, перекрестился на православную икону в углу, поклонился Шуре и нырнул в уличный холод. Его напарник – следом.

– Дай вам бог удачи, добрые люди, – перекрестила их вдогонку женщина.

Вскоре из горницы показался в полной походной выкладке русин. Не глядя на гостеприимную хозяйку, не прошаясь, потопал к выходу.

– Погоди, служивый, – встрепенулась, опомнившись, Александра. – Вот тебе, на дорожку. – Торопливо сунула в руку небольшой свёрточек с бараниной.

– Маре нунцумецк,9 мама! – расчувствовался, чуть не заплакал русин, жадно схватил свёрток, благодарно поцеловал её пальцы и вскоре исчез в разыгравшейся к утру жестокой, колкой метели.

До полного освобождения города оставалось ещё целых четырнадцать холодных, голодных, невыносимых, оледенелых дней и ночей. И как пробедовать их никто в забившемся по норам и берлогам народе не знал не ведал…

 

 

1 Привет (рум.).

2 Я хочу уйти домой (рум.).

3 Хорошо! Пять, пять (рум.).

4 Здравствуй! (рум.).

5 Быстро, быстро! (рум.).

6 Женщина (рум.).

7 Тут (рум.).

8 Дети (рум.).

9 Большое спасибо (рум.).

 

31 января – 3 мая 2024 г.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/