Текст – Влад Четырко

Оформление – Юлия Антимирова

(книга доступна "в бумаге": alveralemmi@gmail.com )

Бродяга. Путь ветра

 

– Слушайте, почтенные жители и гости Кэйм-Батала, города девяти ворот! Я спою вам о боли и счастье, о любви – и о страхе, о дороге и доме … Слушайте!

И затихает площадь у стен старого дворца, до самой реки – ни шепота.

И от касания тонких пальцев струны плачут и смеются, вздыхают и поют.

И птицей взмывает к небу песня, в которой слышны ветер и море, и шорох шагов в дорожной пыли…

 

Вместо предисловия:
Поворот

Тяжелая крытая повозка засела в воротах намертво – ни отчаянные рывки лошади, понукаемой кнутом, ни ленивая ругань и мерное пыхтение рыжего возницы и двух плечистых стражников с места ее так и не сдвинули.

– Итить твою…– выдохнул обреченно рыжий, пнув сломанный обод. – Пошлите кого-нить к господину бургомистру, что ли. С утра ж, от самого Крофтона досюдова гнал – и нá тебе… а сказано ж было: «Со всей поспешностью»…

– Тебе надо, ты и иди, – беззлобно буркнул один из стражников, вытирая взмокший лоб.

– Надо-то надо, – согласился рыжий, – дак ить оставить не могу. Сказано мне: «Не моги» – я и не могу.

Являться в ратушу без груза ему, очевидно, вовсе не улыбалось.

– Летфельд! Свенти! Чего пики побросали, утробы пивные? Устав забыли? Плетей захотели? – донесся со стены басовитый голос. К воротам спускался, свирепо топорща усы, сержант. Пыл его, однако, поугас при повторном упоминании имени бургомистра. Господин Шагмар обладал крутым нравом и весьма действенно представлял, а чаще – заменял собою короля и закон в этом захолустном городке.

– Что ж ты там везешь такое, а? – покосился сержант на крытую повозку. – Экая срочность…

– Так суд же вчера кончился, – с готовностью отвечал рыжий, поспешно сдернув шапку. – Вот и… это… сегодня, на закате, на рыночной площади.

– Ясно, – посуровел сержант. Подхватив стоящую у стены пику, он отодвинул полог и заглянул внутрь. – Разгрузить бочки, – скомандовал уже спокойнее. Повернулся и лично отправился докладывать в ратушу.

Ворота на время остались без охраны. Впрочем, осенью в Рой-Форис редко заезжали. Даже заходили редко. Вернее сказать – совсем не заходили.

Человек в линялом, несуразно длинном плаще, проскользнувший меж стеной и повозкой и скрывшийся в ближнем переулке, был исключением.

 

* * *

«…город, основанный в предгорьях Ак-Торана в начале Времени Смут (точная дата неизвестна). Находился под номинальной властью королей Эмми Тамра (впрочем, номинальной она была не только в Рой-Форисе); на деле управлялся выборным бургомистром. Осенью 1474 года был оставлен жителями. Причины, побудившие горожан рассеяться по равнинам Юга, не выяснены…»

Хроника Времени Смут,
библиотека Торинга.

 

Не нравился ему этот город.

Очень не нравился.

Не нравилось полное отсутствие травы и деревьев на узких каменных улицах.

Не нравились дома, нависавшие с обеих сторон над дурно пахнущей канавой проулка.

Не понравился – кстати, о запахах – резкий, пряный аромат горной смолы, исходивший от той самой повозки.

Но дорога привела его в Рой-Форис не зря.

Ведь в этом мире вообще ничего не бывает зря.

Особенно – Дорога.

 

* * *

Прохожих на улицах было мало, и были они слишком сосредоточены – каждый на своем. Никто не обернулся вслед Бродяге. А если кто и заметил длинную, чуть сутулую фигуру – тот вскоре забыл о ней. Не только из-за плаща, превращавшего Бродягу в тень среди теней. Не было в путнике ничего примечательного – совершенно ничего. Зато сам он примечал многое…

Улица была точно такой, как в видении – узкой, полутемной из-за нависших, почти сомкнувшихся верхних этажей; то влево, то вправо от нее уходили столь же сумрачные проулки. Фонарей не было, большинство окон наглухо закрыты ставнями.

Третий поворот налево… второй направо… напротив сапожной лавки – в переулок, идущий вдоль крепостной стены… Вот он, Кузнечный тупик. А вот и дом… но дом выглядит не так, точнее, не совсем так, как должен.

Не было в видении досок, крест-накрест перехвативших два окна и дверь. Не было на стенах знаков (половина – неверно начертаны, остальные – давно утратили силу). Не было ощущения разрухи, пустоты и недавнего насилия.

Ян огляделся: людей рядом не было. Подойдя к двери, коснулся шершавой глади доски. Гвозди зашевелились и послушно легли в подставленную ладонь. Аккуратно отставив доску, он отворил дверь и шагнул внутрь; не глядя бросил гвозди через плечо. Доска прильнула к двери как ни в чем не бывало, и гвозди скользнули точно в те места, где были прежде. Пробегавший мимо пес оглянулся, поджал облезлый хвост и юркнул в подворотню. Невероять творилась в этом тупичке… и не первый раз… Рассказать бы кому – да только кто ж поверит псу, да еще – бродячему?

 

* * *

«…способный остро чувствовать чужую боль, но не дающий волю своим чувствам; обладающий Силой, но редко проявляющий ее видимо; не носящий оружия и не имеющий в нем нужды…»

Трактат «Третий Путь»,
библиотека Шессергарда,
Отдел Запретных Книг.

 

В сенях было темно, и Бродяга выпустил светляков. Их мерцание выхватило справа, за дверью в кухню, угасший очаг и кучу черепков на полу – видно, сложили всю найденную посуду и долго, с удовольствием топтали. Пучки душистых трав (зверобой, мята и ледяница – точно, остальные не разглядел) сорваны со стен и изломаны. Ведро с водой перевернули, и на каменном полу до сих пор стояла лужа.

Повинуясь кивку Яна, сияющее облачко зависло над ступенями лестницы, осветив пустые крючья для одежды на стенах. На одном из крючьев – обрывок темно-алого бархата, неожиданный в таком бедном жилище. Ступени – крутые, вытертые, узкие – уводили вправо и вверх. Не теряя времени, Ян последовал за светляками, в три шага оказался на лестничной площадке и заглянул в комнату.

Сквозь щель между ставнями сюда проникало немного света – слабого, нездорового, но все-таки света. Сероватая полоска его перечеркнула крохотную комнату, падая в первую очередь на письменный, темного дерева стол с тяжелой столешницей и застрявшим в ней топором. Светлячки приблизились к столу, давая возможность рассмотреть детали. Видно было, что ударили с маху, мощно, но неумело; извлечь оружие не хватило то ли сил, то ли смелости – побоялись, наверное, остаться наедине с домом…

Стол этот, стоящий у окна, в правом дальнем углу, занимал чуть ли не четверть комнаты, перед ним валялась на боку табуретка. Машинально перевернув ее и сев, Бродяга оглядел комнату внимательнее.

Слева от двери, под стеной – каменной, ничем не занавешенной, – стоял медный таз-умывальник. Дальше, напротив стола, было ложе – низкий топчан под вытертым меховым покрывалом (покрывало смятое, словно кто-то лежавший на нем резко встал – или его подняли). По торцевой стене из угла в угол, над ложем и столом, шли полки – три длинных широких доски.

Книги… Здесь было много книг.

Только их унесли. Кто, куда, зачем?

И отчего в этой комнате так остро чувствуется застарелое одиночество, боль и – тенью – страх?

Чей?

Откинув со лба волосы, Ян поправил обруч, тонкой серебристой нитью охватывавший голову. Светлячки скрылись в заплечном мешке, и в комнате стало темнее. Но внимательные серо-синие глаза уже не замечали сумрака, глядя сквозь него, сквозь время – в поисках ответа.

И вскоре нашли его.

 

* * *

Зима в тот не столь и давний год была сырой и бесснежной, лето – недолгим и холодным. А когда с гор потекли осенние туманы, за ними в город пришла бледная немочь.

Ни чадящие на перекрестках костры, ни полотнища, пропитанные горной смолой (ими занавешивали двери и окна), ни втридорога купленные у заезжего торговца чудодейственные амулеты не стали ей преградой. Сам торговец, кстати, так и не уехал из Фориса – его тело среди первых легло в старую шахту, служащую горожанам кладбищем.

…Сначала холодели и отказывались служить пальцы рук. Осень была зябкой, и многие не понимали сперва, что с ними происходит. Потом слабость растекалась по всему телу, начинались боли, становилось трудно дышать и, наконец, отказывало сердце.

Болезнь в три дня выкосила и тех, кто носил тела к шахте. Мертвые лежали всюду – в домах, на улицах, у городских ворот (они были настежь распахнуты – вряд ли кто в здравом уме войдет в город, который все более походил на неприбранный погост).

Как и когда в эти ворота вошла она, не видел никто. И никто не знал точно, когда начала отступать болезнь. Но в каждом доме, где жили выздоровевшие, помнили прикосновение маленьких сильных рук, пряный запах снадобий и непонятные, чужеземного вкуса напевы, от которых кровь быстрее текла по жилам, а смерть уходила, отдёрнув, как от пламени, льдистые пальцы.

Ее упросили остаться – это было одно из редких решений, принятых единогласно; более того – единственное, принятое без участия бургомистра (он как раз задержался у родни в Динвале, и вернулся ровно через неделю после окончания мора). Узнав, что в Форисе за время его отсутствия появилась своя знахарка, он не возражал, а даже озаботился тем, чтобы предоставить ей жилье. Дело было, в общем, нехитрое – четверть домов пустовали, на носу была зима, на Юге не воевали – поэтому опустевший Рой-Форис еще не пополнили беженцы. Господин Шагмар сам выбрал дом для нее – не на Рыночной площади, но и не на выселках. А уже через пару лет все, кто говорил о ней, упоминали ее как неотъемлемую часть городской жизни – словно так всегда и было.

Ни посоха, ни пояса, ни амулета не было у нее, но никто не лез с расспросами о прошлом – довольно было того, что помогала она всем и брала за это немного. Впрочем, были те, кому она отказывала, не соглашаясь ни на какие посулы. Несолоно хлебавши уходили от нее парни и девушки, искавшие приворотного зелья – встречала она их смехом, провожала кого добрым советом, а кого – и веником.

Именно веником, видимо, досталось госпоже Марте Хюнвальт, супруге мастера цеха городских столяров. Почтенная женщина взъелась на нелюбимую невестку, взъелась донельзя – до колик и белого бешенства в маленьких, близко посаженных глазках. Однажды ночью она явилась в Кузнечный тупик; озираясь, постучала в дверь – и после недолгой беседы в сенях вылетела оттуда ошпаренной кошкой, да потом месяц никому бранного слова сказать не могла… По слухам, мастер Хюнвальт, человек тихий и добродушный, был этим обстоятельством весьма доволен; и по тем же слухам, именно тогда в жилище знахарки появился добротный стол и широкие книжные полки…

Все шло хорошо… даже слишком. До того года, когда навестить отца приехал Инджи Шагмар, единственный и весьма любимый сын бургомистра.

Без меры любимый – и без толку.

 

* * *

Видение подернулось рябью, плеснуло солнцем и морем, чайками, запахами рынка и гавани. Динваль, второй после столицы город Эмми Тамра – великой, но теперь уже почти совсем бывшей, империи.

Улица в обрамлении платанов. Старый – но далеко не ветхий – дом. Комната. Зеркало. Правильной формы лицо, масленые карие глаза, прямой нос, редкие усики – и улыбка… самодовольная, уверенная улыбка небедного человека лет двадцати, который думает, что весь мир у него в кармане.

 

* * *

Что делать в городке, где из развлечений – всего один прокопченный кабак? Он, кстати, звался «Корона и Перо» – корону там видали только на медных имперских монетах, а вот перо в бок схлопотать можно было запросто – любому, кроме сына всесильного в этих местах бургомистра, конечно... Охота в лесах вокруг Рой-Фориса была не ахти какая, рыбалка скоро наскучила (да и рыбу проще было купить в лавке), а балы у бургомистра, хоть и устроенные с размахом, живостью не отличались. Девицы же местные… В общем, на Юге и это было проще и доступнее.

И когда кто-то из новоявленных дружков шепнул ему, что в городе есть знахарка, Инджи воспринял это как возможность внести разнообразие в скучные провинциальные дни. У отца, ясное дело, не просил совета… чего его, старого, спрашивать…

А стоило.

 

* * *

Ведунья не хотела ссориться с господином Шагмаром. А может – настроение у нее было хорошее. Она просто и доходчиво объяснила молодому человеку, что приворотов она не делает, и что деньгами да магией человека привязать можно (и то не всякого), но любовь – не притянешь. Проводила его до порога, вывела за дверь – и с облегчением вздохнула.

Рано, как оказалось.

Сын бургомистра пришел снова. А потом – еще раз. И еще.

Кто ж виноват, что ведунья не была ни стара, ни уродлива…

 

* * *

«…Не докучай мне еще и этим. Живешь в Форисе, имеешь кров и хлеб – и радуйся. А Инджи уже взрослый мальчик. Да и не тебе учить его жизни! В конце концов…»

Бургомистр запнулся, сердито двинув кипу амбарных книг, обременявших стол. Но ведунья – как и Бродяга в видении – ясно услышала продолжение его мысли: «…тебе что, жалко? При твоей-то жизни…от тебя разве убудет…» И этот взгляд – так похожий на взгляд его сына… взгляд, заставляющий плотнее запахнуть плащ.

Разве трудно было удержаться, смолчать и уйти? Так нет же – сказала в дверях, обернувшись: «Учить его надо было лет пятнадцать назад. А сейчас уже, видно, и вправду поздно».

Так люди и наживают врагов.

И ведуньи – не исключение.

 

Дом перестал открывать перед Инджи дверь – даже не подпускал к ней, удерживая невидимой стеной; но тот постоянно околачивался неподалеку – когда один, а когда – и с дружками.

Нет, не любовь влекла его – даже влюбленность давно минула, да и была ли? Чуть ли не впервые за всю свою жизнь он не получил желаемого – и горечь, отравлявшая всякую мысль его, не имела ни имени, ни избавления.

И однажды поздним вечером, после изрядного возлияния в «Короне», он подстерег ее у самого входа в дом.

 

* * *

Врасплох можно застать кого угодно – даже ведунью.

Когда потная, пропахшая тухлой рыбой ладонь зажала рот, а еще две пары рук заломили за спину локти – стало ей страшно, и гадко, и пробрала дрожь.

И тело, вспомнив полузабытый навык, ответило каскадом плавных движений, слившихся в одно.

Охая, осели на мостовую скрючившиеся приятели... а прямо перед ней, в пяти шагах – не достать – сверкнуло острие арбалетной стрелы.

«Л-лучше не дергайся!» – проговорил, облизнув вмиг пересохшие губы, Инджи.

И верно: куда уж тут – дергаться …

…Тот самый любопытный пес выглянул было из подворотни, да тут же нырнул обратно, едва успев увидеть, как прыгнула, уйдя от стрелы, огромная черная кошка. Что сталось с незадачливым насильником – не видел уже и пес.

 

Взяли ее сразу – стража словно поджидала где-то рядом...

Судили наспех, обвинив во всем, что только смогли придумать.

И те, кто вчера еще благодарил за возвращенное здоровье, отвернулись или озлобились.

Неглуп был городской голова, вовсе неглуп – а ненависть словно вдохновила его, и идея взвалить на нее вину за то самое поветрие пришла к нему ох и вовремя.

Только подумали бы, люди: если ей так просто было лишить жизни столь многих, почему вы все до сих пор живы?

 

* * *

Видения схлынули неожиданно, толчком – Ян даже покачнулся на табурете… и тут же увидел, как изменился свет. Он падал теперь по-другому, приобретая багровый, закатный оттенок. «Закат – площадь – смола… Костер!» – пронеслось в его сознании, и вот он уже за дверью, забыв даже затворить ее; и остался позади Кузнечный тупик, и ноги сами находят дорогу сквозь путаницу улочек – или это Дорога, найдя его, вновь вела, направляла, несла, словно на крыльях?

 

* * *

«…Без пролития крови, дабы оная порченая кровь колдуньи не осквернила землю города нашего…»

«Куды прешь? Без тебя тесно!»

«Вот, вот она! Гля, сосед – лицо-то, лицо…»

«Боги… совсем же девчушка!»

«Какая там девчушка … сказано – ведьма!»

Жарко было в Рой-Форисе в этот промозглый осенний вечер.

Жарко от дыхания стекшейся на площадь толпы.

Жарко от дарового вина (семь бочек динвальского выставил от щедрот своих господин Шагмар).

Жарко – и в то же время жутковато холодило под ложечкой от предвкушения того, что должно произойти через несколько минут.

Бургомистр закончил читать облепленный печатями свиток и кивнул подручным. Те, боязливо втянув головы, подошли к спеленутой балахоном фигурке и, сорвав ее с повозки, подтащили к столбу, что высился среди камней. Дважды лязгнула, охватив плечи и стан обреченной, тяжелая цепь, специально на этот день кованая. Приготовленные накануне вязанки дров легли к ее ногам, словно трофеи. И полилась поверх всего вязкая смола из Крофтона, дающая при горении ярый жар.

Когда костер угаснет – останется только цепь. Цепь и пепел.

И ничего нельзя будет сделать.

Да и сейчас – что ты можешь, Бродяга?

 

* * *

А кто его знает, что… Зависит от Дороги. Где-то он – просто наблюдатель, не способный, да и не желающий вмешиваться в ход событий. Но на любой дороге есть повороты и перекрестки, есть раздорожья и мосты; есть моменты, когда он, Ян, бродяга без роду и племени, становится той самой каплей, которая, упав, переполняет готовую пролиться чашу.

Кто он сейчас – пока неясно… но до боли ясно то, кем он хотел бы быть.

Где же он, этот поворот?

Не медли, Дорога!

 

* * *

Лицо – то самое, из видения. И хотя над ним навис капюшон, а рот перехватила врезавшаяся в щеки бечевка – «чтоб не прокляла напоследок» – он видел его до мельчайшей черточки. Лоб – чистый, высокий; черные – вразлет – брови, упрямый контур скул и острого подбородка… бесстрастный наблюдатель где-то внутри продолжал сверять черты с образом, отпечатавшимся в памяти, а Ян уже не мог оторваться от ее глаз.

Были они большие, темные, широко раскрытые – нет, распахнутые, словно окна. Неужели никто другой не видит их… так? Нет там уже ни страха, ни даже боли; нет – и давно, очень давно не было – ненависти. Со спокойным ожиданием смотрели они поверх голов, факелов, крыш – смотрели в лицо закату, и казалось, что там, далеко, открывались для нее Врата… и было еще что-то, чего Ян не мог понять. Не мог разглядеть так – со стороны.

И тут, словно ощутив взгляд Бродяги, она повернула голову – и встретилась с ним глазами. И он понял.

Надежда.

Во взгляде ее тихо гасла надежда.

И понял кое-что еще.

Он – на повороте.

 

…не носящий оружия…

…и не имеющий в нем нужды.

 

Знакомое ощущение горячей волны, прокатившейся по телу; вспышка голубого пламени под плотно сомкнутыми веками – и мир наполнила звонкая, морозная тишина.

Сначала никто ничего не заметил – все так же висело над крышами закатное солнце, упираясь в них багровым краем; так же ярко и весело полыхали факелы, готовясь стать огромным костром; так же горели ожиданием глаза сотен людей…

И тут факелы погасли – разом, по всей площади.

Да и в городе не осталось ни огонька…

 

* * *

…Шаг. Еще один. И еще – осторожно, словно боясь расплескать Силу.

Мимо брошенных алебард и шлемов, расплющенных тяжко упавшим на них взглядом…

Мимо опрокинутой винной бочки и плавающей в луже палки… кажется, когда-то она была факелом…

Сквозь завал просмоленных дров, бросившихся врассыпную при его приближении…

Цепь разлетелась, брызнув кольцами по брусчатке – «Да не будет откована заново»… Маленькое тело, лишившись опоры, легло в подставленные руки, голова почти невесомо коснулась плеча.

А теперь – по опустевшим улицам, мимо ослепших окон, к воротам – и дальше…

Через луга и чащи, горными тропами и торными трактами…

На дороги большого мира.

На Дорогу.

 

Часть 1 Начало Дороги: Бездарь

 

В Школе заканчивалась ежеутренняя уборка – коридоры пахли сухим зельем и молниями, а морской бриз, не по своей воле попавший в каменную толщу Торинг-Фора, послушно наполнял свежим воздухом классы подземных этажей.

Покончив с подземельем – оно ему было особенно не по нраву – бриз устремился вверх по винтовой лестнице высокой башни, заглядывая по дороге в дверные проемы. Он был любопытен – по-своему, как любопытен лишь ветер; а здесь было на что взглянуть; и что послушать – тоже, буквально за каждой дверью…

Одна из них, легкая, резного светлого дерева, отказалась открываться. Смутившись от такой неожиданности, ветер утих – и прислушался к звучавшим за ней голосам.

 

* * *

– …И вновь говорю вам – этот мальчик оказался здесь не случайно и должен оставаться в Школе, пока сам не пожелает уйти из нее…

Голос мастера Предсказателя скрипел, словно плохо смазанная дверь, которой к тому же очень редко пользуются. Старик был слеп и тугоух; поговаривали, что и нем впридачу – иногда он проводил в молчании по три месяца кряду. Привычки повторять сказанное, тем более – перебивая говорящих, за ним прежде не водилось. И сейчас за столом Совета на время воцарилась тишина. Но лишь на время.

– Прорицание, несомненно, занятие оригинальное и в некотором роде ценное, милейший Хэнтори, – проговорил, чуть подняв тонкие брови, казначей Зэйан. – Но подумайте сами: что за смысл держать в Школе мальчика, совсем лишенного Дара? Тем более что платить за него… кхм… некому.

– Здесь он будет чувствовать себя ущербным, – грустно кивнула Ливения, мастер Душевед. – И с возрастом – все больше.

– Глаза у него хорошие, – задумчиво произнес черноокий Рав, мастер Наблюдатель. – Увидеть он смог бы немало. Но сделать…

– Разве что руками, – подхватил мастер Обликов Гэйнар, самый молодой в Совете. – Отдать его в Эмми Торинг, в порт… может, из него получится толковый корабел. Или, скажем, кузнец…

– А разве руками невозможно сотворить чудо? – послышалось из угла. Доселе молчавший мастер Оружейник, Антар Квелль, по обыкновению хмурясь, обвел собравшихся пудовым взглядом.

Гэйнар умолк и опустил голову.

– Как его зовут-то? – спросил Оружейник, и сидящие за столом поняли, что уже битый час говорят о мальчике, не называя его имени. Как о вещи.

– Ян, – отозвался наконец Лэннивэн, мастер Слов. – Его зовут Ян.

 

* * *

…сим удостоверяется, что Школа Вечного Света в лице Ар Гиллиаса, Верховного мага, передает, а Антар Лэдан Квелль, мастер Оружия, принимает на попечение отрока по имени Ян, на момент передачи – тринадцатилетнего, найденного на причале Школы после бури, бывшей ночью на восьмой день месяца Халейви, года 1456 от Зеленых Звезд. Права и обязанности опекуна перечислены в прилагаемом перечне…

Архив Торинга

 

 

…Ночь. Раскаты подземного грома. Шаткий пол норовит уйти из-под ног. Свет ущербной луны и пляшущие тени от факелов. Развалины того, что когда-то было единственной в деревне улицей. Еще не осевшая пыль. Искореженная земля застыла, вздыбившись, похоронив под собою тех, кто так и не успел покинуть дома. Староста, дядя Эван, у которого он работал допоздна и остался ночевать, догнал Яна, ухватил здоровенной ручищей и не пустил во двор… а потом, увидев, куда тот смотрит, закрыл ему глаза, больно придавив мозолистой ладонью, сгреб в охапку и оттащил. Поздно – тряпичная кукла сестренки, раздавленная потолочной балкой, запомнится навсегда…

На дороге, между разрушенной и уцелевшей частью деревни – человек, раскинувший руки, словно крылья. Он падает медленно, подбитой птицей; к нему бегут люди, и Ян – среди них. Глаза – зеленые, до краев полные боли – открываются, ловят его взгляд. Слышен хрип: «Иди на Торинг».

… Ряд холмиков свежей буроватой земли на деревенском кладбище. На одном из них – якорь с отцовской лодки и мамино зеркало. На другом – наскоро поправленная кукла. Сестренка…

Слез нет – уже нет.

Рядом – простой серый камень с высеченной руной Пламени и именем: Гэлвэн. Сложенные крест-накрест обломки серебристого дерева, бывшие некогда посохом. Вянущие цветы – от тех, чьи дома и жизни спас, жертвуя собой, захожий волшебник. И дорога, текущая мимо камня, из приморской деревушки – неведомо куда.

 

Луч утреннего солнца, преломившись в узорном стекле окна, поиграл на стене над кроватью, мягкими штрихами прорисовывая узор на гобелене, потом спустился – и принялся будить спавшего.

Ян приоткрыл глаза. Комната – маленькая, чистая, уютная. Окно приоткрыто, слышен шум прибоя. У окна стол. На нем – глиняный кувшин, хлеб, сыр и фрукты. Одежда выстирана, выглажена и аккуратно сложена на стуле у кровати. Сверху – небольшой сверток, с шелестом развернувшийся в тонкий сине-серебристый плащ. Из него выпала записка:

 

«После завтрака поднимись во Двор по Текучей Лестнице».

 

И больше – ни слова.

Одевшись и позавтракав (хлеб оказался на удивление вкусным, а в кувшине было холодное сладкое молоко), он вышел в холл – прохладный и пустой – и спустился по короткой лесенке на набережную. Здание школьной гостиницы – ее, как он узнал позже, называли Береговым Приютом – стояло в десяти шагах от пристани, сейчас безлюдной. Любуясь игрой бликов на ленивых волнах прибоя, Ян прошел по набережной. Такое тихое утро…

Солнечное…

Сонное…

Лестница в самом деле оказалась текучей – глянцевый ступенчатый водопад шириной в дюжину шагов сбегал по южному склону горы, и по бокам его потоками струился сребролист. Но главную лестницу Школы назвали Текучей не только по виду: ступив на нее, Ян почувствовал, что ступени плавно тронулись, увлекая его вверх. Справа вдали промелькнули совершенно невозможные, но от этого еще более красивые очертания беседки, окруженной кипарисами; слева открывался вид на озеро и предместья Эммэ Торинга… а впереди и вверху бело-голубой стрелой вырастала башня с многогранным кристаллом шпиля.

И вот полупрозрачный камень лестницы – удивительно похожий на воду – остался позади, и он ступил в обширный Двор, с севера и запада обрамленный высокими, причудливо изломанными стенами Школы. В противоположном углу его, в тени портика, он увидел стайку ребят в таких же, как у него, плащах, и понял: ему туда.

 

* * *

Они стояли посреди пустого Двора – вместе и в то же время порознь, присматриваясь к Школе и друг к другу. Одинаковые синие плащи с серебристой подкладкой – поверх привычной одежды: кожи и парчи, полотна и шелка, пестрого многоцветья Юго-Запада и строгой простоты Предгорий.

Слева от Яна был рослый, на голову выше, синеглазый паренек с гривой соломенно-желтых волос, на висках заплетенных в косички. Справа – девочка с короткими русыми кудряшками, обвернувшаяся плащом чуть ли не дважды.

Солнце уже припекало не на шутку, но школьные плащи сохраняли утреннюю свежесть. Да и стены зданий в ярком свете выглядели прохладнее, наливаясь иссиня-белым сиянием. Даже тени, затаившиеся в многочисленных стрельчатых окнах и за колоннами галерей, казались холодным светом – только более густого синего оттенка.

А брусчатка все заметнее играла алыми искрами. Один из ребят, рыжечубый коротышка, присел и попытался подковырнуть такую искорку пальцем. Потом посмотрел на нее с разных сторон, встал и ошеломленно произнес:

– Рубины… Зуб даю!

Все обернулись к нему. Он смущенно огляделся и пробормотал:

– Мой отец, Гэнт Кэмми – ювелир из Зингвэтана. А меня зовут Кайт…

И улыбнулся.

Пару минут спустя все, кто был во дворе, знали имена друг друга. Голубоглазого здоровяка-свартанца звали Иггар, худышку – родом она была с одного из западных островов – Лиу. Яну запомнились ее глаза – быстрые, внимательные, редкого рыже-карего оттенка.

Выделил он и еще одного мальчика. Тонкое лицо и серебристо-серые глаза его хранили такое высокомерное выражение, что на язык само просилось слово «отпрыск». Судя по одежде – смотревшейся просто, но дорого – он действительно принадлежал к древнему южному роду. Неохотно назвавшись, Энтви отошел в сторону и вполуха прислушивался к нарастающему галдежу.

Ни он, ни кто-либо другой не заметил, как рядом появились взрослые. «Словно из Колодца вышли!» – рассказывал потом говорливый Кайт. Правда, голос, – звонкий, чистый, – скорее заставлял думать не о колодце, а о шпилях башен, уходящих в безоблачное небо.

– Ты прав, Кайт – это рубины. Они, поверьте, не самое ценное, что здесь есть. Ценнее – мудрость. Мы рады будем поделиться ею и помочь вам овладеть Силой. Приветствую всех вас в Школе Торинга…

 

* * *

Голос мастера Слов действительно был звучен и чист, и лился плавным, чарующим потоком. Однако к концу третьей недели занятий Яну он успел порядком надоесть. Может, оттого, что слов было слишком много, и поток их почти не прерывался?

– «Подобны аккордам триады стихий, и музыкой Силы полны», – в такт шагам цитировал учитель, расхаживая между рядами скамей. – Так говорили древние, а они ничего не говорили зря!

«В отличие от некоторых», – не очень вежливо подумал Ян, наблюдая за тем, как шустрый Фралл, сидящий на соседней скамье, пытается воткнуть перо в прическу Сельмы, первой красавицы класса. Перо упрямо не желало цепляться, то соскальзывая, то отскакивая от волос девочки. Сельма не удостаивала настырного соседа даже взглядом.

– Есть аккорды простые: «ветер-дерево-огонь», например, его любой деревенский колдун сумеет применить, чтоб пожар наслать; или – «вода-ветер-камень» – для вызова бури и градобоя… Но есть куда более тонкие сочетания, и чем они тоньше, тем больше открываемая ими мощь… и тем прилежнее должен быть изучающий их.

Поправив сползшие на кончик длинного носа очки, Мастер тем же тоном добавил:

– Фралл, оставь в покое Сельму, иначе испытаешь триаду «ум-розги-седалище» – авось ум чудесным образом переместится в голову… Сельма, «Хрустальный шлем» предназначен для защиты от стрел, а не от перьев; но наложен неплохо, хвалю… А ты, Ян, страницу переверни – мы уже полчаса как в следующем разделе. Его вам, кстати, на следующий раз надо знать назубок… и страницы с седьмой по четырнадцатую «Основ словесной волшбы»…

И шуршали, под бдительным взором грузного библиотекаря Хэльга Варрсена, страницы фолиантов. И звенели, отскакивая от зубов, сложные формулы заклятий, подчас тревожа Силы, которые в ином месте и в иное время перевернули бы небо и землю, обратив в пыль и то, и другое. Но здесь, на нерушимом Торинг-Форе, все оборачивалось лишь всплесками рассеянного света да вихрями, утекающими в Колодец. В Школе эти вихри шутливо именовали «дворниками», поясняя новичкам: «Прибирают то, что мы накуролесили».

К концу первого года не один школяр, собравшись среди ночи в уборную, бормотал не просыпаясь: «йисс-экаль-тэйн» – и в коридоре Обители, где, как нарочно, каждую ночь гасили светильники, вспыхивал бездымный огонек.

А Ян… Со временем он научился ходить по коридорам вслепую. На память он не жаловался; голос у него был звонкий, хоть пой – но сколько бы ни твердил он слова Силы, в его устах они оставались просто словами. Мастер Лэннивэн спросил его только один раз – и, убедившись, с одной стороны, в полном отсутствии ошибок, а с другой – в не менее полном отсутствии Силы, спрашивать перестал. Относился не хуже, чем к прочим, задания задавал те же – но проверял теперь только теорию.

Ян делал все, что мог – и, наверное, даже больше. Старался, иногда просиживая в библиотеке ночи напролет. Надеялся, что следующая попытка уж точно окажется той самой, успешной…

Среди одноклассников нашлись те, кто, почуяв слабину, попытались его тиранить. Но после драки – драки короткой и отчаянной, без магии, но и без правил – отступились. Более того, за Яна вступился Иггар – ему с трудом давалась волшба, зато кулаками длиннорукий уроженец Свартанских фьордов владел на славу. А когда к их компании примкнул Кайт, умеющий одной шуткой обратить назревшую бурю в смех, тревожить Яна перестали вовсе. Точнее – относились с участливым безразличием.

– Он… он хороший, ничего, что бездарь! – услышал он однажды за дверью, в большом зале Обители, тонкий девичий голосок. В ответ грохнул многоголосый хохот. Распахнув дверь, вошел – стайка девчонок рассыпалась по комнатам, продолжая смеяться… и оставив у двери покрасневшую до корней волос Лиу.

– Извини… – обронила она, пробежав мимо Яна и скрывшись в коридоре.

Лиу запомнилась Яну с первого дня, со встречи во дворе. Когда, оторвавшись от безнадежного штудирования Слов, он вдруг встречал внимательный рыжий взгляд – теплело на сердце.

Но вот кличка ему не понравилась вовсе.

«Бездарь», значит...

Справедливо – и от этого еще более обидно.

Бросив все, Ян отправился в Кузню, к Антару – и рассказал ему… Не пожаловался, именно – рассказал. Кузнец покивал, посмотрел в окно и коротко бросил:

– Слова учи. Пригодится. А на «бездарь» – плюнь и забудь.

Легко ему говорить…

 

* * *

На самом деле говорить Антару никогда не было слишком легко. Особенно – с неожиданно оказавшимся на его попечении тринадцатилетним, не по годам серьезным пареньком. Слабейший из магов Острова, Оружейник держался особняком и мало с кем общался. Учеников – своих, тех, кто называл бы его Наставником – у него отроду не было.

А вот теперь, как в насмешку – дали.

Парня, которому бы не в волшебники, а в художники.

Что ж, взялся – так взялся.

И пусть пока паренек поучит и эти Слова…

Там посмотрим, как дальше будет.

 

* * *

Жаль, когда мудрость бессильна;

Сила без мудрости – горе;

Тем и другим изобильны

Башни на Торинг-Форе…

(из оды, написанной
менестрелем Йаарилем
по заказу Ордена Света)

 

Это четверостишие, выведенное огнистой вязью, украшало бронзовый щит на стене большого зала Библиотеки. Яну оно не нравилось. Правда, за этим – согласитесь, небольшим – исключением, библиотека Торинга была его любимым местом. Галерея громадных двусветных залов – внутри куда более просторных, чем снаружи – с одной стороны выходила окнами на двор и море, с другой – на Лес и соседнюю вершину. Библиотека полностью занимала левое крыло Школы; в правом были классы и лаборатории. Здание было простым и в то же время невероятно запутанным. Со стороны Двора в нем было четыре этажа, но, поскольку стояло оно на склоне, с другой стороны этажей было десять. Некоторые не выходили на лестницу, и попасть на них школяры не могли, даже случайно. А сколько этажей было на самом деле – знает, наверное, лишь Совет, и то – не Школы, а Светлого Ордена. Впрочем, Глава у обоих Советов один – Верховный волшебник Ар Гиллиас, обитающий в Башне.

Кстати, «башни» в том четверостишии – просто символ. На самом деле башня на Торинг-Форе всего одна – та самая, с кристальным шпилем. Посредине ее осью проходит световая колонна – имея навыки, в нее можно войти и тут же выйти на нужном тебе этаже. Но и винтовая лестница есть – от покоев Верховного и зала Совета – они, стало быть, наверху, – до самого низа… А что там? Кто его знает. Глухие бездверные темницы? Возможно. Подземные ходы? Вероятно. Ян даже слышал о нескольких: к городу, к виварию, к гавани. Подземные ходы, конечно – дань традиции; весь остров охвачен созвездием портальных переходов… которые, опять-таки, для школяров закрыты.

А открыты для них дороги вроде «Пути постижения», ведущего по восточному склону горы от Обители, что стоит у самого берега, ко Двору: вытертые, вросшие в склон камни-ступени, узкие мостики без перил. То ли триста шагов, то ли тысяча. Идти по нему – иногда долго, иногда – быстро, и никогда – легко. Правда, Вальм и Эльда, единственные Мастера, живущие вместе со школярами в Обители, пользовались этим путем постоянно и проходили его за считанные минуты. Притом, что на верхнем этаже Обители был вход в портал.

Ян скоро понял, что Вальм-огневед и его жена Эльда – как и Антар, и Лэссан-лесовик, смотритель вивария, – отличались от остальных учителей. Чем – пока сказать не мог. Хотя бы тем, что жили они и занятия проводили вне белокаменной громады Торинг-Фора. Да, может быть, еще тем, что их уроки были Яну ближе и понятнее многих.

Эльда собрала их первый раз прямо на поляне у Обители. Зимой это было, и хотя морозов на Торинге не бывает, утро – раннее утро – было зябким, а ветер – свежим. Сгрудившись на краю поляны, в назначенном месте, ребята перетаптывались с ноги на ногу, затевали немудреные игры – пришли заранее, зная по опыту: с «мамой Эльдой» шутить не стоит, и опозданий она не любит. Многие кутались в уже ставшие привычными серебристо-синие плащи…

– Молодцы! – послышалось сзади. – Только вот зазевались не по делу...

Никто не заметил, как Эльда подошла со стороны пляжа – похоже, она успела и искупаться, и высохнуть: волосы – прямые, светлые, до плеч, – были чуть влажными. Носила она, как обычно, свободную белую рубаху-полурукавку, не стеснявшие движений брюки и мягкие высокие сапоги, похожие скорее на кожаные чулки. Двигалась легко и быстро; невысокая, рядом со здоровяком Вальмом казавшаяся крохотной, Эльда выглядела едва ли не ровесницей старших школяров. И вела себя с ними почти на равных. На губах ее – и в синих глазах, имевших обыкновение смотреть пристально, подчас смущая собеседников, – редко гасла улыбка. Но уж если гасла... Девчонки между собой называли ее «Солнышком»… О другом ее прозвище, «Звездный Нож» – и о том, где и как оно было получено, – знали даже не все преподаватели, не говоря уже о школярах.

Движение бровью – и плащи стаей всполошенных птиц сорвались с ученических плеч, падая за край поляны.

– Не бойтесь, не замерзнете…

Замерзнуть на уроке боевого ремесла было и в самом деле мудрено. Эльда гоняла школяров, не разбирая пола и возраста, по дорожкам, внезапно обраставшим множеством помех и препятствий; заставляла отрабатывать невозможные комбинации движений с неудобопроизносимыми названиями («мантикора, воспрянув, наносит удар лапами») в невообразимом темпе – то без оружия, то с разнообразным боевым железом, при этом успевая не только проделать то же самое, но и исправить, посоветовать, скомандовать…

– …Чтобы байки о сильных духом и хилых телом магах оставались баснями, – ответила Эльда, когда кто-то осмелился спросить ее, зачем. Впрочем, это пояснение для некоторых школяров оказалось недостаточным. И однажды, после полуторачасовой тренировки, Энтви отпустил в сторону Эльды негромкий язвительный комментарий.

– Может, погромче повторишь? – с интересом обернулась наставница.

– Никакой особой «мудрости Торинга» в ваших уроках я не вижу, – встал в полный рост Энтви. За лето он вытянулся и теперь мог посмотреть на Эльду сверху вниз. – Только приемы, которым можно научиться у любого хорошего бойца.

– Что ж, – мягко улыбнулась Эльда. – И это может оказаться куда ценнее, чем ты думал.

Энтви выпятил подбородок:

– Если бы я хотел научиться махать мечом, в родном замке узнал бы куда больше. В чем смысл рукопашной, если всегда можно метнуть огонь или испепелить врага молнией? А то и околдовать, погрузив в сон или забытье?

Эльда ответила на удивление спокойно:

– Иных врагов околдовать невозможно, а метнуть молнию или пламя вы можете просто не успеть.

– Трудно верить, не увидев, – отрезал Энтви.

– Ладно, – почти весело отозвалась Эльда. – Сейчас увидишь.

И, не глядя, махнула рукой в направлении центра поляны.

Из-под земли, разметав дёрн, выстрелила колонна буроватого грунта вперемешку с камнями – ростом вдвое выше Эльды. С неспешностью, свойственной земляной стихии, колонна начала менять форму. С боков появились отростки-лапы, по две от каждого плеча; низ разделился на пару коротких мощных ног; наконец, бугор меж плеч лопнул, выпуская на свет бельмастые мутно-серые глаза без зрачков.

Энтви выбросил руку вперед, бормоча заклинание. Не растерялся… да вот то ли дробь, которую выбивали зубы, помешала, то ли еще что – вместо разрушительного выброса Силы получился сноп безобидных искр, даже не долетевших до врага.

Существо повернулось навстречу вспышке.

Сделало шаг. Другой.

Безмолвно разверзнув и вновь смежив немалую пасть, лениво потянулось к парню правой верхней лапой.

Энтви сел, где стоял.

– Грролф, – выдохнул Иггар, попятившись. И завопил во всю глотку: – Тикай, дурень! Земляной грролф, шоб я здоров был! Их же ж сроду чары не брали!..

– Стойте, где стоите, – негромко проговорила Эльда, а потом издала такой силы крик, что эхом отозвались и скалы, и лес, и даже ближняя гора – дикий, жуткий, как говорится, «мертвый очнется – и со страху опять окочурится»…

Не замечая вмиг отпрянувших детей, чудище повернулось и молча ринулось на Эльду, с поразительной прытью передвигаясь на получетвереньках. Трехсуставчатые лапищи, взлетев, ухватили лишь воздух – волшебница поднырнула под лапу монстра и оказалась за его спиной. Так было еще два раза; потом рассвирепевший грролф сменил тактику, медленно надвигаясь и осыпая все вокруг короткими косыми ударами сверху вниз.

Словно танцуя, Эльда вскинула руки, на миг одевшись серебристым блеском. Прыжок, вихревой переворот, удар – и грролф осел, рассыпаясь грудой свежевзрытой земли.

Зрители перевели дух.

– Понял, – лицо Энтви было не просто красным – пунцово-свекольным. – Простите, пожалуйста… госпожа наставница.

– Ладно тебе, – небрежно махнула рукой Эльда, – следующий раз мудрее будешь…

И повернулась к остальным:

– Ну, а чтоб быстрее учились – еще пять кругов по дальней тропе….. и не отставать! – последние слова долетели уже от края поляны.

 

* * *

– Грролф, видать, ослабленный был, – рассуждал Иггар за обедом. – Не могёт быть, шоб голыми руками земляное чудище-то… В Свартане их без доброго железа и втроем не возьмешь…

– Все быть может…. Она ж его сама и вызвала… – согласился Кайт.

– Нет. Не ослабленный, – коротко бросил Ян.

Тогда, на поляне, он успел увидеть многое. В том числе и Вальма, который наблюдал за боем с балкона Обители, лениво облокотившись на резные перила, со скучающим выражением на широком добродушном лице… и готовым к броску сгустком синего пламени – звездного, всепрожигающего, – – в плотно сжатых пальцах.

– Не ослабленный, – повторил Ян с такой уверенностью, что удивленные однокашники и возразить-то забыли.

Да и не особо рвались. Эльду после этого случая зауважали по-настоящему, а ее уроки стали едва ли не любимыми для многих парней.

Например, для Иггара – он был сильнее всех в классе.

Или Энтви – у него было больше опыта в обращении с оружием.

Ян же превосходил всех быстротой – он очень любил бегать.

Любил – и умел… и поди пойми, что было сначала, а что – потом.

 

* * *

Как-то, оказавшись в одиночестве на долгой дороге, ведущей от Обители к Кузне, он дал себе волю. Разогнался насколько мог – и немножко больше.

И еще…

Вечный шепот времени разорвали запятые. А потом – мгновения и вовсе пошли через точку. Воздух стал гуще морской воды, и Ян плыл, пронзая его, как меч-рыба, почти не касаясь земли… казалось, сейчас он взлетит.

Человек в серо-коричневом плаще возник на его пути ниоткуда, и сворачивать времени уже не было. Ян зажмурился, ожидая боли… Но ощутил лишь крепкую хватку поперек туловища – и взлетел-таки, услышав откуда-то снизу молодецкое «йии-эх!»

От резкого переворота на миг закружилась голова.

– Экой ты шустрый, постреленок, – проговорил беззлобно тот же голос, странно напомнивший Мастера Антара. Сильные руки – явно привычные и к молоту, и к мечу – аккуратно поставили Яна наземь.

– Кто таков будешь? – полушутливо-полугрозно осведомился встречный, оглядывая Яна из-под нахмуренных бровей. Брови бровями, а в глазах – улыбка. Совсем как, опять же, у Антара. Только – разглядел Ян – был этот человек намного моложе.

– Ученик первого года Школы Света; наставник – Мастер оружия Антар Лэдан Квелль… – почтительно отрекомендовался Ян, не спеша, однако, называть свое имя.

– А зовут тебя, значит, Яном, – довольно пробасил странный путник.

И, полюбовавшись пару секунд ошалелым лицом парня, протянул руку, сказав:

– Линн. Линн Лэдан Квелль. Будем знакомы…

 

* * *

Линн гостил у старшего брата несколько дней. Заглянул в Обитель, чтоб переговорить о чем-то с Вальмом и Эльдой; бродил по Дальнему лесу с Лэссаном-смотрителем… и при этом находил время пообщаться и с Яном. Странное это было общение: после уроков они вместе удили рыбу на Пёстрых скалах, вместе бросали камешки по воде – чей дальше проскачет. Много молчали, много смеялись, говорили – мало; но уж если говорили – то на равных, словно и не было разницы более чем в двадцать лет: о ремесле и играх, о кораблях и книгах, о созвездиях и дальних странах – где только не побывал младший брат Оружейника!.. Сам Антар включался в беседу изредка: то парой слов, то кивком, то – хмыканьем, в которое он умудрялся вложить целую радугу оттенков.

Как-то само собой вышло, что на это время Ян переселился в Кузню. И вот однажды, поздно ночью, когда притихло пламя в негасимом горне, и слышно было и цикад, и дальний прибой, Ян, засыпая, уловил отголоски разговора:

– Решил твердо? – хрипловатый голос Антара дрогнул.

– Да, Тар. Гленна ребенка ждет. Да и Дорога не зовет дальше. Так что – быть мне пока добропорядочным оружейником в стольном городе Кэйм-Батале… а тебе – дядей, раз уж сам-то…

Антар хмыкнул – необычно как-то, словно виновато…

– Да ладно, брат, – добавил поспешно младший. – Кстати, воспитанник твой – хороший парень…

«… Хоть и бездарь», – вздохнул, прислушиваясь, Ян.

– …И бегает быстро, – закончил Линн. – Не Ян – Йиссен. Ветер.

Помолчав, Линн спросил брата:

– Плащ оставлю у тебя, не против? Мне он теперь без надобности, а вот ему – кто знает…

Дальше Ян не слышал – уснул. А наутро гостя в доме не было. И только возвращаясь в Обитель, Ян сообразил, что в месяц этот – тот самый месяц Халейви, Бурный, когда сам он попал на Торинг, – корабли не ходят ни к острову, ни от него.

После неожиданного гостя остались воспоминания, вырезанная ими совместно модель корабля-алэвира (паруса Ян прилаживал уже сам) и тот самый серый плащ… правда, Антар почему-то посоветовал его не носить, особенно – в Торинг-Форе.

И еще: осталось имя, которым теперь иногда звал его и Антар, ставший отныне куда более словоохотливым.

«Йиссен».

«Ветер».

Само собой, нравилось оно парню куда больше, чем «Бездарь».

 

* * *

Занятия в виварии были два раза в неделю, после обеда, – вначале только теоретические, и не внутри огромного зверинца Ордена, а на широком, поросшем мягкой травой склоне перед его воротами. Позади перешептывался сам с собою Лес; впереди же, врезанные в толщу Торинг-Фора, молчаливой мощью чернели створки двери – широкой, высоченной… при желании в нее можно было бы протащить и дракона. И кто знает: может, пара-тройка этих существ действительно обитала в вольерах подземного вивария? Двери украшала затейливая, но мрачноватая резьба: сцепившиеся между собой гады, чудища, морские твари… А в сторонке на дереве висел рваный школярский плащ. Однажды Ян сбегал туда, посмотрел – плащ был окровавлен. Но Лэссан-смотритель ни слова о нем не говорил, словно и не замечал; а спрашивать они не решались.

Идя после урока обратно в Обитель, Ян указал на плащ друзьям. Кайт кивнул с видом знатока:

– Это давно было – рассказывали, да я запамятовал…. Кто-то из школяров пробрался в виварий. Да не рассчитал силы Ключ-Знака: не только дверь открыл, но и вольеры. От бедолаги только плащ и остался... А твари на волю вырвались… С тех пор и висит на дереве драный плащ – не выцветает, не тлеет, и кровь на нем за триста без малого лет не засохла. Чтоб другим, значит, неповадно было. Нам то есть… Ну, ты-то человек для вивария безопасный…

– А как их одолели? Тварей? – спросил Ян, пустив последние слова Кайта мимо ушей.

– Часть между собой сразу перегрызлась, многих тогдашний мастер Лесничий успел положить, пока его самого харракут не задрал. Он же и тревогу поднял. Всю школу перебудили; малолеток вроде нас – к пристани, кто постарше – вместе с Мастерами Школу оградили… А твари потыкались-потыкались в городьбу да и ломанулись всей сворой к озеру. А за озером – поля и Эмми Торинг. Тогда Совет и выпустил Молчаливых. Те их живо уделали – согнали на поляну в лесу и… места мокрого не оставили.

– А Молчаливые – это кто? – воспользовался паузой Ян.

– Колодец во Дворе видел? – Кайт округлил глаза и зачем-то перешел на хриплый шепот.

Ян кивнул.

– То-то! – со значением произнес Кайт, и Ян понял: тот и сам понятия о них не имеет.

 

* * *

– Кажется, вот так.

Ян положил на стол перед мастером собранную шкатулку – ее хитроумный замок, состоявший из двух дюжин частей, поместился бы в наперстке. Антар повертел вещицу в пальцах, поднес ближе к глазам – и, вскинув косматые брови, отложил в сторону.

– Зря кажется. Именно – так. Завтра будем разбирать торанский самострел. А пока…

Взгляд Мастера на миг задержался на шпиле Торинг-Фора за стрельчатой аркой окна.

– Через четверть часа – полдень. Пора на урок Чистой Силы.

Улыбка, игравшая на губах Яна, потускнела и исчезла.

– Мастер… – начал он нерешительно. Потом вдохнул поглубже и договорил: – Можно мне туда сегодня не ходить?

– Ты ведь не болен? – произнес Антар не как вопрос – скорее как утверждение.

– Нет, – вздохнул паренек.

– Тогда… правила ты знаешь, и нарушать их не стоит. По крайней мере, пока что. Сходи туда снова… пожалуйста, – закончил он совсем не учительским тоном.

Ян молча кивнул.

– Да, еще… сегодня вечером зайди ко мне. Есть разговор… А сейчас – иди, Йиссен. Иди и смотри.

 

 

 

* * *

Волшебство повседневное – словесное плетение чар, волшба посредством знаков, жезлов и эликсиров – выглядит весьма блекло в сравнении с полным владением чистой Силой… Владением, которое, как это ни прискорбно, возможно только в сказках.

Однако постоянные упражнения в том малом, что нам доступно, весьма важны для каждого мага-практика…

 

Квенталь Леммиран, «Магия возможная и невозможная»

 

– Сидите и смотрите, – слова Рава Халиа, сказанные когда-то, еще на первом занятии, звучали почти так же. Он повторил их и сейчас каждому из дюжины учеников, застывших в молчании перед кубическими глыбами белого мрамора. То же самое он сказал и Яну. Перед ним на полированной поверхности лежало маковое зернышко – крохотная серая точка.

– Присмотритесь: зерно не на месте. Когда вы увидите, где оно должно находиться – вам захочется передвинуть его именно туда. И когда вы этого на самом деле захотите – так и произойдет. Смотрите…

Ян посмотрел – и увидел. Сразу. Безошибочно. Как и каждый раз после этого. Иногда зерно надо было сместить почти незаметно, на полволоска, иногда – на три пальца или больше. Он видел – но ничего не происходило… Вот и сейчас – то же самое…

– Мастер, я увидела! – голос Лиу дрожал, дрожала и она сама, от кончиков пальцев, сдавивших край плиты, до русых кудряшек. Зерно, словно ожив под взглядом задорных рыже-карих глаз, дрогнуло и покатилось на место.

– Молодец, Лиу. Поздравляю – ты сделала пусть маленький, но шаг к овладению Силой Света, – тихо, торжественно проговорил учитель. – Присядь на кушетку, отдохни. Когда восстановишься, возьмешь горошину…

Каждому ученику, добившемуся успеха, учитель Рав говорил одно и то же, при этом никогда не повторяясь. Первый раз Ян слушал его, затаив дыхание; второй – с надеждой стать третьим… После двадцать восьмого раза слушать он перестал, уже зная: за маковым зерном идет горошина, орех, потом – слива, за ней – яблоко… и только перед ним все так же – маковое зерно, лежащее не там, где следует.

Белая с голубоватыми прожилками плита притягивала взгляд, обретая рельеф и оттенки. Серая точка, застрявшая не на своем месте, показалась ему вдруг фигуркой путника в плаще, бредущего по лесной дороге… лунный свет играет на заснеженных ветвях… покинутый дом за полуразрушенной изгородью… странная пустота в сердце…

– Ян, занятие окончено, – прозвучал откуда-то из-за облаков голос Мастера, разрушая видение. Рав Халиа был слишком погружен в свои мысли, и произошедшего с Яном не заметил. Лишь подумал с сожалением: к такому бы усердию да хоть малую толику способности…

Лиу встретила его на выходе из зала – тихо подошла сбоку и шепнула:

– У тебя обязательно получится! Только старайся – и ты тоже увидишь…

Ян посмотрел в ее глаза – большие, до краев полные жалости и желания уделить бедолаге частицу собственного успеха.

– Спасибо, – ответил он нехотя, и, не желая говорить дальше, отправился в Обитель.

Больше уроков в этот день не было, только самостоятельные занятия в библиотеке Школы – любимом месте Яна. Однако и здесь легче не стало. Сквозь книжные страницы и грани кристаллов видел он озаренное радостью лицо Лиу – и понимал: ему эта радость недоступна.

А когда солнце нырнуло за башню Торинг-Фора, Ян выскользнул из Обители и отправился в Кузницу.

 

* * *

Совершив сложное движение пальцами левой руки, Антар извлек из ларца тонкий обруч-диадему. Обруч, оказавшись в руках Мастера, на мгновение вспыхнул – и потускнел снова.

– Подойди, взгляни поближе…

Смотреть, собственно, было не на что. Ни знаков, ни камней – гладкая поверхность серебра, в четверть пальца толщиной, была тусклой от времени. Ян смотрел внимательно и долго, как учил Мастер Наблюдатель, но в конце концов вынужден был спросить:

– Что это?

– Иллэнквэллис, – коротко ответил Антар.

Просто – «серебряный обруч», недоуменно отметил про себя Ян.

– Имя его говорит мало, как и вид. Но… думаю, что с его помощью можно кое-что восполнить. То, чего тебе недостает.

Ян дернул плечом: за годы, проведенные в школе, мысль о собственном бессилии и бесталанности стала привычной, однако упоминание об этом не стало менее болезненным.

– Главное – умение видеть, – задумчиво продолжил Кузнец, словно не заметив движения Яна. – И у тебя оно есть. А вот способность накапливать и отдавать Силу… на севере ее по капле из многих выдавливают, чтобы наполнить одного. Там у тебя был бы шанс – один из восьми. И все же – хорошо, что Гэлвэн послал тебя именно сюда.

– То есть этот обруч может сделать из меня…

– Сделать – нет. Помочь стать – да. Более того: кроме обруча, тебе не понадобится ничего – ни заклинаний, ни жезлов, ни эликсиров. Только Сила – и способность представить то, чего ты хочешь добиться.

Говоря это, Кузнец смотрел в глаза Яна – и, увидев, как они загорелись, поспешил добавить:

– Не торопись: нужно, чтоб ты понимал, что выбираешь. Прежде всего: никто не знает, откуда этот обруч, кто, зачем и как его выковал – он передавался из рук в руки так долго, что остались одни легенды. Второе: доводилось слышать, что надевший его рискует потерять рассудок. И последнее – из того, что знаю я: надев его, снять уже не сможешь…

Потерев подбородок, Антар добавил:

– В свое время я на это не решился. Подумай.

Ян подумал.

Потом протянул руку:

– Я попробую.

 

* * *

Ян прислушивался к своим ощущениям, тщетно пытаясь уловить перемены. Серебро приятно холодило лоб, расплетая спутавшиеся мысли и унимая страх… Вес обруча почти не ощущался – странно, в руке он казался тяжелым… Больше ничего Ян не чувствовал, и уже собрался было сказать об этом Мастеру.

Именно тогда это и произошло.

В голове взорвалась вселенная образов, знаков, звуков и красок, и время изменило ход, рассыпавшись на мириады потоков.

Ян увидел комнату Кузницы – но иначе: стены, потолок, все вещи в ней и сам Антар были прорисованы сетчатым голубым узором на фоне черноты, и вспышкой алого поверх нее – рукоять висящего на стене меча, и рука – жгут сапфировых нитей – тянулась к ней… Но тут видение померкло, сменившись другим. Или, точнее, – множеством других.

Ян разделился на сотни частей. Он шел по пещерным лабиринтам и летел в поднебесье, сражался на полях небывалых битв, пальцы его сжимали незнакомое и в то же время поразительно привычное оружие и инструменты, ни вида, ни названия которых он не ведал…

Он был ветром и волной, пламенем и камнем – «Йисс э Льатта, Тэйн э Кэташ». Сила – чистая, первозданная – наполняла его, и вместе с ней приходило знание.

Имена… сотни наречий, тысячи голосов вливались в него – звонкое серебро и гулкая медь, шелест камыша и журчание рек.

Лица… мужские и женские, человеческие и не совсем… Радостные, скорбные, безразличные, живые, мертвые…

И в какой-то момент Ян понял, что за всем этим теряет себя самого. Просеивается песком сквозь пальцы. Тает туманом, и ветер уносит клочья…

«Я – есть!» – выкрикнул он беззвучно.

Смех ветра, издевательский шепот песка.

«Я хочу быть... я хочу быть собой! Быть по-настоящему!»

Слова улетели в безбрежную, удушливую пустоту и тишину, окружившую его, и послышался голос:

– Будь!

И рука – наверное, рука Антара? – приподняла его, выталкивая наверх, к свету и воздуху. Странно, успел отметить Ян: рука старого кузнеца не была так страшно обожжена…

Встав, Ян взял с пола упавший меч и аккуратно повесил его обратно на стену. Оружие ему больше не понадобится. Никогда.

Подошел к перерубленному пополам столу.

– Простите, Мастер…

– Ничего, Йиссен. Новый сделаю – невелика беда… главное, что ты в порядке, – тихо ответил Антар, смахнув со лба крупные капли пота.

Ян наклонился, поднял половинки столешницы и сложил вместе. Потом, не дав им распасться, быстро провел по стыку ладонью.

– Не надо новый. Я привык к этому.

 

* * *

Занятие Чистой Силы шло как обычно. Тишина стояла почти ощутимая, плотная. Сосредоточенная. И когда в зале раздался негромкий голос, никогда прежде здесь не звучавший, многие настолько удивились, что оглянулись, оставив свои упражнения.

– Учитель Рав, вы не могли бы подойти?

– Ты… увидел? – удивленно склонил голову наставник, сразу заметив, что зерно на плите Яна так и не сдвинулось.

– Да, – ответил тот. – Зерно – на месте…

Неподъемная мраморная глыба дрогнула, словно весенняя льдина, и заскользила вправо.

– … Не на месте была плита, – закончил Ян, не отрывая взгляда от зерна, оставшегося неподвижным. И лишь когда плита замерла, мальчик коротко глянул в ту сторону, где сидела, позабыв о лежащем перед ней яблоке, Лиу. В ее глазах ясно читалось изумление, восхищение – и что-то еще… что-то, Яну совсем не понравившееся.

Тишина вернулась в класс, сгустившись больше прежнего.

– Ты… прав, – произнес наконец наставник, словно проталкивая каждое слово сквозь толщу воды. – Эта плита стояла… не совсем верно… Молодец, Ян.

Глаза у мастера – угольно-черные, глубокие, спокойные. Вовсе не похожие на огоньки-золотинки Лиу. Долгие годы опыта и созерцания не могли не отразиться в них, и мало кто мог долго выдержать взгляд Наблюдателя… Но почему-то теперь он смотрит совсем так же, как Лиу… так же, как все. И почему-то в этот раз он отвел глаза первым.

 

 

* * *

«Посеяв идею, взрастив учение, среди плодов пожнешь и косность».

Вайнис из Леммифада, бард

 

Юноша, бросавший камешки на морском берегу, относился к этому делу с серьезностью, необычной для детской игры. Повертев очередную гальку в длинных тонких пальцах, он резко посылал ее в полет – а потом провожал взглядом, отсчитывая, сколько раз камешек отскочит от водной глади.

– Двадцать семь… двадцать восемь…

– Так – неправильно, – послышалось сзади.

Паренек обернулся – и, словно лишившись опоры, камень бултыхнулся в воду. Поморщился: в этот вечер ему вовсе не хотелось никого встретить, тем более – Энтви.

– Силу не следует использовать при метании камней, – изрек тот назидательно. – Это – жульничество.

– Я ни с кем не соревнуюсь. Мне просто нравится смотреть на камень, скользящий между водой и ветром, – спокойно ответил, пожав плечами, Ян. – Тебе до этого нет дела.

– Это неправильно, – повторил Энтви, нахмурив редкие белесые брови. – И вообще… Антар зря дал тебе обруч.

– Мастер Антар, – с нажимом произнес Ян – И не кажется ли тебе, что обсуждать дела Мастеров – тоже неправильно?

Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу – синий цвет почти исчез из взгляда Яна, уступив место упрямой стали. Потом Энтви, резко повернувшись, пошел прочь.

Ян постоял минуту, наклонился и подобрал еще один камешек – последний. Тщательно примерившись, метнул его и сосредоточился.

– Тридцать восемь… тридцать девять…

Отскочив сороковой раз, камень обернулся пичугой и взмыл в небо, огласив пустынную бухту нежной, чистой трелью.

– Так тоже… неправильно, – усмехнулся Ян и, сунув руки в карманы мешковатых брюк, отправился наверх, к высоким крышам Обители.

 

* * *

На террасе перед входом Ян увидел знакомую щуплую фигурку. Лиу сидела в том самом единственном месте на ступенях, которое не просматривалось ни из одного окна. Подойдя, сел рядом. Лиу, не глядя, взяла его за руку.

– Снова камешки?

Ян кивнул.

– Зачем это тебе, Ян?

Паренек досадливо пожал плечами.

– Просто нравится. Я делал бы и больше, но… ты же знаешь.

Она знала. Преподаватели – и Антар первым – просили Яна не играть вновь обретенной Силой. Тем более что часть его забав была за рамками любых правил, описанных учебниках. Сверстники же, казалось, вовсе потеряли к нему интерес. Все, кроме, может быть, Лиу. Но и она уже две недели смотрела на Яна очень странно, избегая прямого взгляда. И сейчас – сидела вроде бы рядом, в и то же время – словно за прозрачной, но непроницаемой стеной.

– Знаю… и... Ян… мне очень жаль, – сказала она, убирая руку. – Я тебя… Ты мне очень нравился – таким, каким ты был, безо всех твоих фокусов, без Силы. А сейчас ты стал чужим. Чужим и… страшным.

Вот так…

– Я был бездарью. Я был слаб. И тебе это нравилось, – проговорил Ян, ощущая вкус каждого слова: горечь, и боль, и рождающееся одиночество. – Тебе нравилось меня жалеть. А сейчас, когда я владею Силой, ты меня… просто боишься. Так?

– Да. Боюсь. И не я одна! – вскочив, воскликнула Лиу, и в голосе ее звенели слезы. Отвернувшись, она всхлипнула – а потом кинулась к двери, бросив по дороге:

– Тебя даже Мастера боятся!

В глазах противно защипало. И в Обитель идти расхотелось.

Тихо, стараясь не попасться на глаза Мастерам, Ян сошел с террасы и повернул на дорожку, ведущую к Кузнице.

Кстати, хоронился он зря: полчаса назад Вальм и Эльда, оставив Обитель на попечение старших учеников, спешно поднялись в Торинг-Фор.

 

* * *

Тихо было в Зале Совета. Необычайно тихо – словно собрались здесь не маги, решающие судьбы Светлого Ордена, а испугавшиеся темного морока дети. Не слышно было привычного перешептывания, искренних (и обычных) комплиментов, изящных шпилек и граничащих с оскорблением язв… Даже светильники – волшебные, ясное дело, – горели приглушенно, оставляя по углам и под самым потолком круглого зала намеки на тень.

За столом пустовали два кресла. Одно из них, по правую руку от Главы, оставалось пустым уже месяц: старый Предсказатель ушел в Свет, не назначив преемника. Но вот второе – в углу – было незанятым по другой причине. Антара не пригласили на неожиданный ночной Совет, и это радовало некоторых Мастеров, иных же – настораживало.

– Я, как и все мы, уважаю и ценю мастера Антара, – начал, оглядев собравшихся, Ар Гиллиас. – Но причина того, что вы собраны спешно и втайне – очень серьезна. У меня есть основания полагать, что Антар утратил способность рассуждать беспристрастно – по крайней мере, в некоторых вопросах…

Он сосредоточил взгляд на крышке стола и добавил:

– То, о чем мне придется говорить, пришлось бы ему не по нраву.

В зале вновь стало тихо. Слишком тихо.

Подняв глаза – красные, с недосыпа – или от избытка чтения? – он продолжил:

– Многие из вас отметили некоторые… странности в поведении Яна, воспитанника Антара. Странности, проявившиеся совсем недавно – в течение прошлого месяца.

– Странности! – хмуро усмехнулась Эльда, покачав головой. – Если бы он захотел, одолел бы и меня. При всем моем опыте.

– Сила у парня невероятная, – согласился Вальм. – И владение – далеко не ученическое. Да что говорить – вы же видели позавчера фейерверк над заливом…

Приглушенный гул голосов: зрелище, в которое вылился урок огневедения, помнили все. В вечернем небе полчаса сражались стаи огненных драконов – почти настоящих, в точности (специально сверили с хроникой) повторяя один из эпизодов битвы за Леммифад.

– А задумывались ли вы, почтенные коллеги, об источнике этой немыслимой силы? – перекрыл шум резкий голос Гэйнара.

– Именно, – уронил среди наступившей тишины Ар, выждав пару мгновений. – Я задумывался.

Книга, возникшая в руках Главы Совета, имела неприятный, почти угрожающий вид – без украшений, без названия на черном гладком переплете, снабженном только номером. Она была взята из Закрытого зала – того, где Орден Света хранил знания, более приличествующие Ордену Тьмы.

– Нет, коллеги, это не «Скрижали живой смерти». Это – «Предания Бродяг», ересь, известная многим, и тем более опасная: слишком похожа она на наше Учение. Вам, вероятно, знакомы эти слова:

 

«Последовав обману Кай-Харуда, люди утратили связь с Бытием и способность видеть истину. Очнувшись же среди черного пламени, они были неспособны что-либо изменить и обречены на гибель.

Аль, видевший это, не воспрепятствовал свободе их выбора, однако желал спасти их. Он не мог прийти в истинном облике, ибо тем самым разрушил бы переродившуюся человеческую суть. Тогда, облекшись плотью, он протянул руку сквозь темное пламя и извлек из него людей, ставших отныне смертными, и поместил их в мир Вэйле – Альверон.

Пламя оставило на руке Настоящего незаживающие ожоги – оттого и именуют его Аль Ка-Тэйнат, «Опаленная Длань». Руку его видят изредка те, кто идет по Дороге; очей его не видел никто из ныне живущих…»

 

Ровный голос Мастера умолк. Кто-то в зале тихо спросил:

– Мы действительно знаем это. Зачем перечитывать, Верховный?

Ар Гиллиас, грустно улыбнувшись, ответил:

– Аль, «Настоящий», – конечно же, выдумка, как и Кай-Харуд. Однако в его образе воплощена идея древней, неподвластной закону Силы. Не мне говорить вам, сколь хрупкое равновесие существует между Светом и Тьмой, и как опасно было бы любое его нарушение.

И добавил:

– Не знаю, каким образом Иллэнквэллис дает Силу. Но в одном уверен: мощь, которой владеет Ян, Ордену Света не подчиняется. И, насколько я могу видеть, – это даже не Тьма.

Маги переваривали услышанное секунд десять. Потом зал взорвался бурей тревожных голосов: «Све-ет всемилостивый!», «Чем Кузнец думал?», «Снять, снять немедленно, пока беды не случилось!»

Подняв руку, Верховный заставил Совет утихнуть.

– Нужно ли собирать Совет ради того, чтобы снять с парня обруч? Не думаю, чтобы он воспротивился Антару… хоть и трудно ему будет отказаться от Силы, однажды ощутив ее, – сказала, склонив голову набок, Ливения.

– Будучи единожды надетым, Иллэнквэллис не может быть снят: связи, соединившие обруч и сознание, при разрыве сокрушат мозг, – бесцветным голосом проговорил Ар Гиллиас.

– Неужели – никто и никогда? – переспросила Мастер Душевед.

– Всего один человек смог одолеть Обруч и снять его при жизни. Взрослый. Зрелый маг. Мальчик – не сможет…

В глазах Верховного на миг блеснули слезы. Но – только на миг… а может, показалось?

– Иногда ради Света и Равновесия приходится жертвовать жизнью. И, поверьте, проще было бы – своей. Но, как главе Ордена, мне приходится принимать и очень… нелегкие решения. Я хочу знать, что думаете об этом вы.

Гэйнар откликнулся первым:

– Думать тут уже нечего. На кону – Равновесие. Обруч нужно снять и вернуть. Любой ценой.

И поднялся, выражая согласие.

– Я бы не стал спешить…. Возможно, паренька удалось бы… приручить и использовать на благо Ордена… – протянул, глядя куда-то поверх голов, смотритель Лэссан. Он остался сидеть, причем выглядело это не как протест – просто так ему было удобнее…

– Риск велик. Слишком велик, – сказал, медленно поднимаясь, Зэйан.

– Нет. Просто – нет, – мотнула головой Эльда, крепко сжав подлокотники кресла.

Члены Совета – один за другим – вставали. Или оставались сидеть.

Последним встал, ни слова не говоря, Рав. Четырнадцать против четырнадцати, поровну – сосчитал про себя каждый из собравшихся.

– Итак, решение все равно осталось за мной, – вздохнул, вставая, Ар Гиллиас.

– Антар был бы против, – тихо сказала Ливения. Ее услышали лишь благодаря всеобщему молчанию.

– С Антаром я поговорю сам. И… позаботьтесь о том, чтобы сказанное здесь не вышло за пределы этого зала. Мастер Боя, прошу вас, примите меры.

Эльда подняла руку и резко сжала ее в кулак. От стен башни на десять саженей ударила невидимая смертоносная волна, захлестнув невесть как залетевшую так высоко пичужку…

… На тусклые рубины брусчатки упал плоский, обточенный морем камень.

 

* * *

Антар слушал парня внимательно, не перебивая. И только когда иссякли и слезы, и слова, и, отгорев, пригасли породившие их чувства, старый кузнец заговорил:

– Калека обречен ковылять, опираясь на костыли, безнадежно отставая от людей здоровых и позволяя им проявлять сочувствие. Так было всегда, так – принято и привычно… Но представь, мальчик мой, что калеке вместо костылей достались крылья. Как, думаешь, почувствуют себя остальные? Кто-то будет рад…

Антар умолк на миг, улыбнулся и добавил:

– … Рад от всего сердца. Но таких будет не слишком много.

И закончил:

– Тебе пора выйти в мир. Школа тебе больше ничего не даст. И сам я отдал тебе все, что мог.

– Я не хочу уходить, Мастер.

– Плащ возьми, Линн очень просил... – продолжал говорить Антар, шагая по комнате. Руки его находили нужные полки и ящики безошибочно, вслепую – не раз доводилось думать об этом моменте. Жаль, что он пришел как скоро…

– Вот деньги – немного, на первое время… А уходить рано или поздно все равно пришлось бы, Йиссен, – улыбнулся Кузнец. – Вы ухóдите жить своей жизнью, а мы… мы остаемся… Да, еще: в Обитель лучше не возвращайся.

Ян вздохнул. Он и сам чуял: над островерхой черепичной крышей сгустилась туча. Но не попрощаться – не мог. Хотя бы с Лиу…

 

 

* * *

Его ждали. Все, кто был в Обители, стояли полукругом, лицом к двери: старшие ученики и его одногодки, с которыми он провел бок о бок все эти годы … Три дюжины человек.

Иггар, Кайт и Лиу тоже были здесь.

Дверь закрылась за спиной, лязгнув засовом.

Энтви шагнул навстречу. Хрипло бросил:

– Отдай... Сними…

– Не могу. Поймите, он… – начал Ян, но тут же осекся, увидев:

Руки – сжатые в кулаки до белых костяшек; жадно тянущиеся, со скрюченными, как когти, пальцами; сплетающиеся в Знаки.

Лица, искаженные напряжением и страхом.

И в каждом – в каждом! – взгляде: холодный, мутный свет слепой веры в свою правоту.

Три всплеска Силы: «Сеть ловчего», «Покров Сна» и «Мантикора».

Повеяло холодом. Перед глазами полыхнула голубая вспышка. И Ян оказался в стороне от происходящего, просто наблюдая:

 

Удивительная, непривычная легкость тела и ясность разума.

Спокойствие, от которого становится жутковато.

Летит в угол, ломая стол, Энтви – прыжок мантикоры повредил только ему самому…

Сеть-невидимка падает туда, где только что стоял Ян; в ней путаются ноги Иггара и Кайта, нелепо застывших в броске.

Сворачивается само в себя и исчезает сонное облако, усыпив своего создателя.

Чья-то рука, вцепившаяся – почти случайно – в рукав куртки, ломается, как лучина; ее владелец – вмиг побледневшее перекошенное лицо, стон – сползает на пол.

Из гортани вырывается леденящий, нечеловеческий вопль, вибрирующее эхо отскакивает от стен и бьет наотмашь, лишая воли тех, кто еще не передумал драться.

Круг, очерченный в воздухе взмахом руки, становится вихрем и выносит дверь вместе с рамой.

 

Прочь, прочь отсюда… скорее…

Последний взгляд через плечо – в глаза: пара загнанных лисят…

Прощай, Лиу.

 

* * *

Горн угасал.

Впервые за годы, проведенные на Торинге Антаром из рода Квелль, Мастером Оружия, пламя горна едва теплилось. Тускло-алым светом оно озаряло прокопченную кузню, бросая тревожные отблески на лица сидящих на кованых креслах людей – хозяина и гостя. Непрошеного гостя, который и здесь на самом деле был – хозяином.

Ар Гиллиас облачился в боевую мантию – со времен Драконьей напасти ее не надевали ни разу. Седые кудри величественно спадали на плечи из-под легкого серебристого шлема. Взгляд, казалось, сиял собственным светом – сапфирово-синим. Рядом с ним Кузнец – осунувшийся, мрачный – смотрелся не то чтобы бледно… Скорей уж – не смотрелся вовсе.

– Ты спешишь, Ар, – очень тихо проговорил Антар, подперев подбородок сплетенными пальцами.

– Напротив – почти непростительно медлю, – ответил Глава совета строго. И добавил уже нормальным, человеческим тоном: – Видел бы ты погром, который он учинил в Обители. Такого с основания Школы не бывало…

– На него напали. Он защищал свою жизнь, – устало возразил Антар.

– Он сейчас сам – угроза жизни для очень многих. Если ты знаешь, как его найти – лучше сделай это. Нет – его найдем мы.

Вот так, подумал Антар… «Ты» – и «мы»… Впрочем, так даже лучше – не хотел он быть среди тех, кто начал охоту на Яна.

– Совет выступил против одного парня? Шестнадцатилетнего? – сказал он горько. Мелькнула шальная мысль: а ведь еще и неизвестно, кто кого…

– Скорее всего, рисковать жизнью и знаниями мы не станем, – ответил, грустно усмехнувшись, Ар.

Перед внутренним взором Антара предстала тускло-серая сфера с мириадами матовых граней. Лишь дважды загоралась она злым синим светом – когда на остров напали морские драконы и когда разбежался виварий.

И даже если бы Ян одолел весь Совет – ни Торингу, ни Шессергарду неведомы силы, способные остановить или уничтожить пятерку Молчаливых. Пока в руке вызвавшего их Серая Сфера, пока цел укрытый на дне Колодца монолит – эти существа без вида, тела и голоса будут идти по следу жертвы, и, настигнув, обратят ее в ничто…

– Я сказал тебе все. Иного выхода у нас нет, – разбил застывшее молчание Верховный маг.

– Я слышал тебя, Ар. Только не станет ли Свет, ради которого приносят такие жертвы, темным? – проговорил отчетливо Антар. Вторя ему, на миг вспыхнуло пламя горна.

Вспыхнуло – и угасло.

– Не надо было так рисковать. И в том, что мальчик лишится жизни, не моя вина и не вина Совета, – отчеканил Ар Гиллиас, глядя в горн. Под его взглядом умирали, истекая дымом, последние угольки.

Антар стиснул зубы – больное место выбрал ты для удара, Верховный...

– Да, еще… – так же сухо проговорил Ар Гиллиас. – Клятвой, данной тобою при вступлении в Орден, обязую тебя сразу же сообщить мне, если увидишь Яна, твоего ученика, или услышишь его.

– Нет, – слово ударило упавшим молотом.

– Да оно и не нужно, твое согласие, – устало вздохнул Ар Гиллиас. – Думай сам – нарушившие Клятву Света живут недолго и весьма безрадостно…

 

* * *

Близился рассвет.

Час назад, шагнув за порог кузницы, Ар Гиллиас оказался в Башне.

Этикет не позволял пользоваться Прямым Шагом из чужого дома, и Глава Совета не нарушил его… в то же самое время напоминая этим: на острове нет большей Силы, чем сила Света…. Точнее, Совета. И горе всякому, кто пойдет против нее.

Сидя перед остывшим горном, опустошенный, донельзя усталый Мастер вновь и вновь перебирал все, что мог бы сделать, отбрасывая каждый из возможных – точнее, невозможных – вариантов. Мало времени, мало Силы, а что-то – невозможно сделать в принципе. И в конце концов, уронив руки на подлокотники кресла, Антар представил себе лицо Яна – и заговорил про себя:

 

Йиссен, Ветер ты мой шалый…

Я не смогу теперь ни увидеть, ни поговорить с тобой – клещом вцепится клятва ордена, помимо воли моей завопит так, что услышат в Башне.

Я не смогу помочь тебе ни делом, ни словом.

Да и мог ли? Вон чем обернулась моя помощь – вся школа, весь Орден охотится на тебя…

Прости, малыш… и беги отсюда, беги как можно дальше.

Если б только ты мог меня услышать!

 

Тихие шаги за спиной.

Рука, легко тронувшая плечо…

И без слышимых слов, одной мыслью: «Спасибо, Мастер! Спасибо за все…»

И движение воздуха – как от взмаха широким крылом… или полой плаща.

Горн на миг осветило мягкое, по-осеннему нежаркое золотистое пламя.

Антару было очень трудно не обернуться.

Но он сумел.

 

* * *

Эмми Торинг не зря называли «малым Динвалем»: город в самом деле выглядел сильно уменьшенной копией морских ворот Империи. Такая же – только меньше в пять раз – гавань в обрамлении пирсов и купеческих складов, оживавшая с раннего утра: крики портовых чиновников и купеческих приказчиков, вялая ругань полусонных матросов и грузчиков. Та же смоляная вонь от костра в доках; аромат жареной рыбы с пряностями – эх, не ел ведь с утра! – от ближней харчевни… но сейчас не до жору.

Быть бы живу.

Шесть небольших купеческих квергов, один трехмачтовый красавец-алэвир, судя по флагам – из самого Архипелага; дюжины две юрких весельно-парусных шельбов…

Можно проскользнуть на один из них – тихо, незаметно, прикинуться – в буквальном смысле – ветошью… или одним из тюков, тогда еще и погрузят сами.

Можно просто подойти к капитану и оплатить провоз до Динваля… а лучше – до какого-нибудь порта помельче, где нет консулов Ордена…

Можно многое – раз уж его упустили, не перехватив на пути от Кузни до Эмми Торинга!

Уже присмотрев себе корабль – не больно красивый, но аккуратный и крепкий кверг, только что закончивший погрузку, – Ян шагнул к причалам и тут же кожей, всеми нервами ощутил: именно сейчас должно что-то случится.

Так и вышло.

Голос он услышал раньше, чем остальные.

Знакомый, мелодичный, идущий ниоткуда и отовсюду сразу:

 

– Внимание. В связи с постановкой завесы убедительно просим воздержаться от выхода в море. Повторяю: постановка завесы, в море не выходить. Убытки негоциантов и шкиперов будут возмещены в пятикратном размере. Приносим извинения за временные неудобства.

 

Несколько секунд тишины – сказанное услышал каждый, кто был в порту, но поняли – не сразу. А когда поняли – высыпали на пирсы, на палубы, на крыши складов. Завесу ставили очень редко, из нынешнего поколения ее не видел никто…

Словно понимая сказанное, кружившие над гаванью чайки – все до единой – устремились к берегу.

Послышался звук, напоминающий громкий и глубокий вздох.

В сотне шагов от берега легла, перечеркнув узор прибойных волн, черта. Еле заметно дрогнул, застывая, небосвод вместе с облаками и солнцем. Весь Торинг оказался на несколько мгновений в стороне от потока вселенского времени – и этот сдвиг создал вокруг Острова Магов непроницаемую преграду.

Долго ее держать нельзя – часов пять-шесть, иначе можно не вернуться. Но за это время остров можно перебрать буквально по песчинке. И, кажется, этим уже занялись: Ян ощутил сосредоточенный взгляд, скользнувший совсем рядом, взгляд, ищущий не только и не столько лицо, сколько мысли, чувства…

Он попятился, укрылся за углом склада. Заставил себя думать спокойно, набросив – не без помощи обруча – покрывало сонной скуки, и беззаботной походкой гуляющего горожанина направился к выходу из порта. А ведь больше всего сейчас хотелось бежать. Бежать сломя голову, все равно куда – лишь бы подальше.

Но побежать сейчас – все равно, что закричать на весь остров: «Вот он я!» Да и некуда. Мастера успели закрыть порт, и не только порт – весь остров захлопнули, как ловушку, в которой оказался опасный, диковинный зверь…

Ян усмехнулся, обрывая мысль.

Не зверь. Куда уж…

Букашка.

Хуже того ­– пустое место.

Бездарь, в руках которого неожиданно оказалась ценная вещь.

Иллэнквэллис. Интересно… что смог бы с его помощью Огнерукий Вальм? Или Эльда? Или… сам Ар Гиллиас, его Светлость, и без обруча бывший одним из великих? Только ли страх и забота о Равновесии заставляют Верховного так беспокоиться, а?..

Но и об этом думать не время.

Дверь захлопнута; семь окон в Светлой галерее, выходящие на самые разные места мира – скорее всего, тоже. Но кроме дверей и окон, должен ведь быть и другой выход.

Ян погрузился в поиск, осторожный, тихий. Только бы не пересечься с теми, кто ищет сейчас его самого – с не меньшим тщанием и осторожностью…

Остров лег перед ним, словно рисунок цветной тушью на гладком полотне айдан-гасского шелка – рисунок живой и яркий, обрезанный правильным кругом по синему полю…. значит, за Завесу карта не проникает… Но синее Яна интересовало мало, он всматривался в зелень лугов, полей и леса, бледно-желтый песок пляжей и сеть серых дорог в поисках следа – почти неуловимого, как след от игольного укола на ткани.

Не на вершине… Здесь ткань мира трепещет от постоянного напряжения Силы, но туда – точно не пройти. В Дальнем лесу разрывов нет, все ровно. На дороге меж Обителью и Кузницей – след есть, но старый, давно затянувшийся (…человек в сером плаще, басовитый смех…)

Вдруг шелковая гладь пошла рябью от множества касаний, словно десятки невидимых пальцев пыталась что-то нащупать. Некоторые из них оказывались очень близко, и тогда Ян – вне карты – чувствовал холодок, подобный веянию ветра от быстро прошедшего рядом человека… Он замер, сжался в точку, угасил все мысли и вместе с ними – образ карты, успевая заметить напоследок: на другом берегу озера, не доходя до витой ограды школьных виноградников, – тот самый след.

 

* * *

– Вы вольны отказаться, милостивые государи, – подчеркнуто вежливо проговорил Ар, стоя в центре зала, где обычно находился стол Совета. – Но Сфера все равно будет использована. Молчаливых труднее будет держать, однако иного выхода нет.

Лэссан поднял узловатый посох первым – заколыхались невянущие листья, мелькнули и исчезли зеленые огоньки. За ним воздел огненный жезл Вальм; и последней к кругу присоединилась Эльда, в руке которой вместо жезла или посоха возник тонкий и прямой серебряный клинок.

Антара, ясное дело, никто не ждал – оставили сидеть в уголке, только из вежливости не связав заклинанием.

Ар Гиллиас вознес руки со сферой кверху и начал произносить формулу вызова. На плечи стоявших лег невидимый, но ощутимый груз.

От Колодца донесся странный звук – на грани шипения и свиста, словно ветер промчался по сосняку.

Мгновение спустя во дворе перед башней уже стояли Молчаливые.

Бестелесные – сгустки чистой Силы, не обремененной ни плотью, ни чувствами.

Незримые – хотя при взгляде сквозь них, как сквозь нагретый воздух над пустыней, все остальное кажется зыбким и искаженным.

Неуязвимые – по крайней мере, средства, способные остановить Молчаливого или лишить его бытия, пока неведомы никому.

Приказ – не словом, но мыслью, образом – всколыхнул пятерку безвидных сущностей, бросив их в хоровод вокруг колодца – опять-таки, невидимый и неслышный, но ощутимый.

Вначале медленный, темп нарастал с каждым кругом. Быстрее вращались пляшущие вокруг серой сферы искры. Явственнее напрягались маги, сжимая посохи и жезлы.

И вот, после очередного витка, различимого уже не только волшебным, но и самым обычным взором – на рубиновой брусчатке обозначилось серое, словно выжженное, кольцо, – хоровод распался, и существа, составлявшие его, ринулись к озеру, перемахнув по пути через правое крыло школы. На короткий миг они оказались очень близко к башне, к застывшему в напряжении кругу магов… нездешним дыханием обдало их, и нахмурился Вальм-огневед, ощутив мертвый холод Внемирья.

Держать круг стало намного легче: Молчаливые почуяли след и устремились за добычей. Обращенное к озеру окно выросло, потеснив соседние, и приблизило берег, безошибочно проследив их цель – еле заметную мальчишескую фигурку в сером плаще.

 

* * *

Семимильные сапоги бывают только в сказках. Да и неудобная это была бы штукенция – поди попади именно туда, куда тебе надо; а уж на Торинге и вовсе: лишний шаг – и добирайся потом до берега вплавь…

Но, окажись они под рукой – под ногой то есть, – Ян бы рискнул.

Потому что «тот берег озера» оказался куда дальше, чем хотелось бы.

Но вот и он: зеленый, пологий, поросший ласковой мягкой травой и – по краю воды – невысокими ивами-печальницами. За озером – аккуратные прямоугольники полей, прорезанные дорогой в город. Справа – холмы, постепенно вырастающие в горы, укрытые по подолу Дальним Лесом. Слева и сзади – ровные ряды виноградников, уже школьных: пурпурные от ягод лозы держались в воздухе безо всяких видимых столбов и веревок. За ними – собственно Школа, против солнца кажущаяся неприятно темной… пожалуй, как раз к ней-то и стоит повернуться лицом.

Скрестив ноги, Ян устроился в том самом месте. След ощущался безо всякой карты. Осталось сообразить, как вновь открыть переход…

Мыслью, образами, чувствами паренек потянулся к точке прорыва.

 

…Калитка. Старая железная калитка в глухой каменной ограде. Приржавевшие петли. Засов без замка, но тоже – схваченный ржавчиной…

 

Обруч отозвался едва заметной дрожью: Сила.

Здесь нужна Сила – резкий и мощный выброс.

А значит – нужно время, чтобы ее собрать…

Левая рука легла перед грудью, ладонью вверх. Правая – над ней, почти зеркально, словно прикрывая сверху уснувшего котенка.

Только вместо зверька меж ладонями дремала, нарастая, Сила.

Пушистый, искрящийся комочек. Еще немного, и путь будет открыт…

 

* * *

– Очнись! – то ли услышал, то ли почувствовал он, и, прежде чем сознание успело спросить «зачем» и «почему», Сила из маленького шарика превратилась в сферу, укрывшую его со всех сторон. А еще мгновение спустя сфера Силы дрогнула от пяти одновременных ударов – ударов, каждый из которых в отдельности должен был обратить его в прах.

Пять неясных, искажающих свет пятен. Чуть примятая трава, неожиданно схватившаяся инеем. Ни злобы, ни гнева – только тягучий, голодный холод. Уже не удар – осторожные, чуть ли не боязливые касания. По очереди, словно перебрасывая друг другу горячую картофелину.

Дождаться, пока остынет – и съесть.

«Ну уж нет!» – возмущение плеснуло огнем по жилам, подбросило на ноги, попутно найдя выход и в слове:

«Покажитесь!»

Его желание, подкрепленное Силой, оказалось приказом.

И Молчаливые не смогли воспротивиться.

 

* * *

«Свет всемилостивый!» – прохрипел, бледнея, Рав.

Обретя зримый облик, Молчаливые оказались невыразимо уродливы.

Отвратительны до той степени, на которой стирается грань между уродством и мрачной красотой, а ужас сливается с восхищением. Язык человеческий неспособен передать их вид – и даже через много лет, в бытность свою Главой Совета, Мастер обликов Гэйнар не любил вспоминать этот момент.

– Выпустить такое против ребенка – бесчеловечно! – странно дрогнул голос Эльды. Она стояла у подоконника, обратив к Главе Совета взгляд, жесткий и прямой, как лезвие меча.

– Они служат Свету и подчиняются нам – поэтому безопасны, – сухо ответил Ар Гиллиас, не отрывая взгляд от мечущейся фигурки, окруженной пятью исполинами. – Он же – никому не подчиняется…

 

 

* * *

Ян испугаться не успел.

Да и видел он их иначе, не глазами: пять черных дыр, воронок, в которые утекает Сила. Не Молчаливыми бы их назвать – Ненасытными…

Ничем из арсенала боевой магии Торинга их не одолеть. Огонь они пожрали бы, бурю – впитали, как сухой песок воду; молнии – тоже… в общем, Молчаливые поглотили бы любое проявление Силы – чем они, собственно, в своем колодце все время и занимались…

«Дворники», значит…

Силой – нельзя.

Остается один выход. Уроки Эльды, помноженные на многообразие навыков, подаренных обручем.

Иллэнквэллис позволял предугадать следующий удар, и Ян уворачивался, нырял, прыгал, сберегая собранную по капельке Силу для прорыва…

Оставалось время наблюдать – и даже понять, на что это похоже:

 

Танец с пятью партнерами.

Кстати, почему на Торинге не учат танцевать?..

Интересно, есть ли в запасниках обруча это умение?..

Стоп, не сейчас – тонкое, как лезвие, щупальце мелькнуло слишком близко, едва не зацепив плащ…

 

Усталость почти не чувствовалась вначале – но накапливалась куда быстрее, чем Сила. А противники с той же неживой размеренностью обрушивали удар за ударом, постепенно наращивая их мощь…

Изматывая … да нет уж, не жертву, не буду я им жертвой!

Руками их бить, что ли? Да только это не грролф…

Нет, но какая сила!

Эту бы силищу – да с пользой...

Например, проломить ею проход на ту сторону…

А пока что – все то же: выжить бы…

 

 

* * *

Исчезновения Антара не заметил никто – все были поглощены схваткой у озера. Когда Молчаливые окружили Яна, когда отпрянули, столкнувшись с его Силой, Антар понял: парень продержится. Но недолго. И выскользнул за дверь.

Он не мог – а как хотел бы! – оказаться плечом к плечу с Яном среди вытоптанной травы на берегу. И даже если бы смог – что толку? Силы – той Силы – у могучего кузнеца было слишком мало. Но… и руками можно сотворить чудо. И одного удара, нанесенного вовремя и к месту, достаточно.

Не останавливаясь, Антар беззвучно позвал – и возникший ниоткуда молот доверчиво ткнулся рукоятью в ладонь.

– Да, малыш, сейчас нам с тобой найдется дело. Обоим.

Коридоры вьются, скрещиваются, сплетаются в сеть.

Но заплутать сейчас никак нельзя.

Замки на решетках – хитрые.

Но разве устоят они против того, кто чувствует их железную душу?

Заговóры в проемах – гибельные.

Но старый Мастер-оружейник и не надеялся выйти отсюда живым.

Последняя арка. Последний замок. Последний коридор завершился сводчатой пятигранной комнатой. Посредине потолка ее зиял нижний створ колодца. Прямо под ним, на граненом постаменте из горного хрусталя, пульсировал мерцающий сгусток мертвенно-синего сияния – единственный источник света.

Антар перехватил молот поудобнее, за самый край рукояти (какое, однако, гладкое дерево…)

Жизнь бы вспомнить напоследок – да недосуг.

«Аль, помоги парню…» – пробормотал кузнец, вдохнув поглубже.

И ударил.

 

* * *

В этот миг вокруг Яна вместо черных дыр вспыхнули пять звезд. Звезд, способных испепелить его, осушить озеро, сровнять с землей горы, не заметив при этом ни вычурных строений Школы на срезанной вершине одной из них, ни города – на другой стороне острова…

Но вместо этого – повинуясь усиленной обручем мысли Яна – поток дикой Силы хлынул на ту сторону, сметая и приржавевшую калитку, и стену.

Прожигая путь – до самых Врат.

 

* * *

Торинг-Фор дрогнул.

Треснула Сфера в руках Ар Гиллиаса, лишаясь яркости и формы; выцвело, теряя жизнь, лицо Верховного мага.

Башня ощутимо качнулась, но устояла. Мастера с трудом удержались на ногах.

Многие увидели, как проваливается сам в себя Колодец, воронкой затягивая колонны портика и драгоценную брусчатку.

Увидели пять гаснущих смерчей у озера – все, что осталось от Молчаливых.

Но никто – даже Рав – не видел, куда и как исчез мальчик.

 

* * *

…колонны Врат изваяны не из камня, не из дерева и не из металла. Может быть – из времени, может – из пространства, возможно – из ожидания...

Прошедший Врата никогда не будет прежним ...

Предания Бродяг Альверона,

записанные Лиэнн

 

Ветер, несущий холод из ниоткуда в никуда, пронизывает насквозь, а плащ развевает крыльями. И солнце (здесь оно вечно алое, то ли закатное, то ли восходящее) – не греет, с трудом раздвигая фиолетовый сумрак. Высоко над головой взмывают навстречу друг другу навершия Врат – зависшей над пустотой разорванной аркой.

Черные – ни лучика света не отражают парные колонны, острозубые углы и шпили.

Закрытые – хотя, казалось бы, шагнуть в проем так просто.

Но за ним – клубящийся бесцветный туман… и пропасть без края и дна.

«…возможно – из ожидания...»

– Пойдешь? – доносится из ветра.

– Пойду, – кивает стоящий во Вратах парень, и тень его падает в обрыв.

– Дорога перед тобой, – отвечает ветер. И становится тихо.

И то, что было туманом, оседает и уплотняется, становясь дорогой – камнем, утоптанной серой пылью, жесткой травой на обочине…

… становясь Дорогой.

 

Часть 2 Спутники

 

Знак этот – змеистое переплетение остроугольных, изломанных линий – Ян узнал бы где угодно, не видев прежде ни разу. Ни перо, ни кисть, ни резец даже в самой искусной руке не могли воспроизвести его точно – он возникал сам собою во время обрядов Посвящения в пещерных храмах Шессергарда. Однако копии, что попадались в свое время на глаза Бродяге, все же были достаточно хороши; но, в отличие от них, этот Знак, угнездившийся меж ключиц девушки-ведуньи, был настоящим …

…А девушка – холодея, додумал он, – была врагом, и врагом опасным.

Во влип-то, дурень…

Ян оглянулся. Ведунья – все так же не приходя в сознание – лежала на расстеленном плаще. Знак проявился, почуяв чужую Силу, как только он приступил к осмотру… слова-то какие – будто для доклада; хорошо хоть, что докладывать некому – не служит Бродяга ни коронам, , ни гильдиям, ни враждующим Орденам…

Маг из Ордена Света, обученный в школе острова Торинг, прикончил бы ведунью на месте, провалив труп сквозь землю и придавив сверху наговором. Сероземский лесняк-заклинатель, которому нет дела ни до чего, кроме безопасности собственной деревни, проткнул бы ее колом из сырой осины (если бы посмел), да и оставил бы гнить на поляне.

Но Ян не был ни тем, ни другим – на ее счастье.

Вот только на свое ли?

 

* * *

Балахон разорвался, обнажив израненное, покрытое ожогами тело. Стараясь не смотреть на зловещий знак, Бродяга провел ладонью над левым плечом девушки, прямо над синим, налитым кровью ушибом, обратив его в чистую, здоровую кожу.

Занявшись привычным, любимым делом, Ян отвлекся от мрачных мыслей и попутно прощупал лес на пару миль вокруг. Все спокойно; кроме зверей – никого, а звери Бродягу не тронут. За спиной – крутой, больше похожий на обрыв склон. Другого хода на поляну, с трех сторон окруженную чащей, не было – разве что с воздуха, но и там ничего тревожного не видно. Источник опасности один – вот он, буквально под рукой…

Из заплечного мешка Бродяга извлек просторную рубаху и запасную накидку – того же неопределенно-серого цвета, что и плащ. При желании оттуда еще много чего можно было бы достать – даже то, чего он туда никогда не клал. Из рубахи, перехваченной поясом, получится какое-никакое, но платье; брюки, конечно, в этой чащобе не помешали бы, но… поди вообрази их такого размера, как надо…

Ведунья была худенькой, но не тощей; скорее – воздушной, легкой и гибкой, как ивовый прутик. Глаза ее, намертво приковавшие внимание Бродяги на площади, оставались закрытыми; пушистые черные ресницы – недвижными. Лицо – тонкое, изящное; губы сомкнуты, словно в полуулыбке; подбородок чуть запрокинут; шея, избавившись от синюшно-багрового кровоподтека, вновь обрела белизну.

Каждая черточка, каждая линия тела была уместной, более того – выглядела единственно возможной; и даже зловещий знак, вплетаясь в общий узор, казался диковинным украшением.

Он не заметил, как дрогнули ресницы, как полыхнул испуг во внезапно раскрывшихся глазах… а потом уже поздно было что-либо замечать, да и не смог бы это сделать – отброшенный мягким, но неодолимо сильным толчком, он мгновенно перестал видеть.

«Загляделся, как сопливый школяр», – искрой мелькнула сквозь темень запоздалая, виноватая мысль. Тело сработало безотказно – и бесполезно: рывок, переворот, уход от удара, который так и не последовал... затем нога, скользнув, потеряла опору, и Бродяга ссыпался по склону оврага. Следом загрохотали камешки, за ними – камни побольше; оползень догнал его, и он долго ничего не помнил – кроме темноты…

Там, на площади, тоже было темно. Вокруг толпились люди, живые люди, и открывать глаза было нельзя, хотя и хотелось. Очень. Но тогда многие из них перестали бы быть живыми, как прежде перестали быть людьми.

Да и без зрения Бродяга воспринимал происходящее отчетливо и ясно. Страх окружающих виделся ему скользкой холодной чернотой, заключенной в тонкие, мутного стекла, сосуды. Сам он обратился в вихрь, буран невидимых лезвий, метнувшихся во все стороны сразу – вскрыть, рассечь, выплеснуть эту черноту. Высвобожденный страх взвился воющим ужасом, растекся по площади ледяной паникой, придушенными вскриками порхнул над головами, загрохотал по брусчатке сотнями удаляющихся подошв…

А теперь такая же темень набухла в его душе, и было это гадко, и ничего нельзя было сделать, ведь кроме страха и ощущения собственной беспомощности – пустота…

 

Сначала вернулась боль – тупая, тошнотворная боль в затылке, острая – в запястье левой руки.

Потом – слух, и с ним – шорох ветра в листве и хвое да осторожный пересвист утренних пташек. Шагов он не услышал – они были легки, беззвучны и лишь ощущались, как ощущается среди ночной тьмы движение вражьего клинка. Как она сумела так тихо сойти по осыпи? Хорошо же их учат там, в пещерах… и явно не только этому.

Силы почти не осталось – ни той, чудотворной, ни обычной человеческой. Ни бежать, ни сражаться он не мог. И отчего-то понимал: даже будь у него и силы, и зрение – убить ее не поднялась бы рука.

Ничего, зато у нее – поднимется…

Шаги прекратились – именно прекратились, не стихли; затихло все вокруг – и ветер, и птицы. Предгрозовая тишина, страшная – тишина собирающейся Силы. Ян сжался, чувствуя себя ребенком в ночной чащобе. Он даже зажмурился – хоть и зря, глаза все ведь равно слепы.

А потом он впервые услышал ее голос:

– Не надо бояться.

Она приближалась, продолжая говорить:

– Мой страх чуть не стоил тебе жизни. А страх тех людей в городе едва не убил меня… не бойся… пожалуйста…

Голос был спокойным, мягким и в то же время сильным. Такими же были руки, приподнявшие голову Бродяги. Щека его легла на колени, прикрытые полотном той самой рубашки. Ладошка – крохотная, прохладная – коснулась лба, и полилась песня – простая и чистая, как солнечный свет.

И был сон. И в этом сне было море – студеное, северное – и пенные волны, и высокий скалистый берег; была стройная колоннада зимнего леса, расцвеченная закатом; была степь – весенняя, кипящая цветом разнотравья. Были иные места, знакомые и неведомые, и всюду он чувствовал себя дома, и повсюду рядом была ведунья… и не сказать, чтоб это было ему, Яну, неприятно.

Время текло лениво, как пронизанный летним солнцем мед. И не было страха. И не было спешки. И даже Дороги – не было.

А потом сон окончился, оставив ощущение легкости во всем теле – как после долгого отдыха. И рука, до того лежавшая на лбу, взъерошила волосы.

– Вставай…

И свет солнца оказался явью, и еще было небо, почти безоблачное, и склонившееся над ним лицо – тонкое, кареглазое, озаренное улыбкой.

 

* * *

... Поспрашивать бы… присмотреться к этой странной ведунье…

После того, что было, спрашивать не хотелось. Хотелось – поверить… И все же…

Бродяга готов был поручиться – на лице его мысли не отразились. Не могли. Но девушка уловила их – неведомо как. Сделала шаг навстречу – легкий, скользящий, быстрый, и Ян едва не отшатнулся, и вот это уже было заметно. В улыбке ее промелькнула горечь – и понимание. Глядя в глаза, едва шевеля губами, она произнесла-пропела: «Альмариэль».

И отозвался ветер, и отголоски Имени струнами зазвенели в лучах полуденного солнца.

Ибо это и было Имя.

Ее.

Настоящее.

 

* * *

«Путь Силы ради Силы неизбежно лишает лица избравших его».

из Предостережения Вэйлэ

 

Когда-то его звали.

Как и когда – оно давно позабыло.

Оно не помнило имен, лиц и мест.

Будучи тенью, оно не отбрасывало тени, и в водной глади, над которой оно скользило сейчас, не отражалось ничего. Только рыба обходила эту озерную заводь стороной, и птицы покинули ее берега. Путник, пришедший сюда днем, ничего не заметил бы. А осмелившийся прийти ночью – не успел бы ничего заметить.

Сила его была огромна, и мало кто мог бы противостоять ей. Но кроме Силы – и неутолимой жажды обладать ею – от него осталось лишь одно.

Стремление настигнуть ту, о которую единожды сломалась его воля – настигнуть и погубить, выпив до дна.

Ее имя – и лицо – стерлись в изъеденной злобой памяти. Но суть ее, меченная Знаком, оставляла след, по которому оно шло безошибочно – и неумолимо…

 

* * *

Они шагали рядом, и каждый молчал о чем-то своем. Мари улыбалась; Ян же вновь и вновь прокручивал в памяти последнюю беседу – беседу, изменившую их Дорогу.

Вечер. Небольшой костер. Теплые блики на стенах пещерки, ведомой только Бродяге да местной живности. По ту сторону костра – привычно укутанная плащом фигурка. Неподвижный, усталый взгляд – сквозь ленивую пляску пламени, – взгляд неведомо куда.

– Тебе плохо, – сказал Ян, прислушавшись. – Не больно… не страшно сейчас, просто – худо…

– Да, – помедлив, откликнулась Мари.

– Я могу тебе как-то помочь? – осторожно продолжил Ян.

– Не знаю… – неуверенно прозвучало в ответ. И следом: – Да, наверное.

Ян шагнул через костер, сел рядом и коснулся рукой ее плеча. Мари замерла на миг, потом накрыла его руку холодной ладонью. Так они и сидели рядом – слушая ветер, глядя в гаснущий костер. Яну захотелось, чтоб так и было – всегда. И, наверное, поэтому, а может – и вопреки, он спросил:

– Проводить тебя на север, в Шессер?

Тревога – во всю ширь быстрого, как темная молния, взгляда – вспыхнула – и погасла, утонув во внимательных синих глазах Яна.

– Не то чтоб сам я туда больно хотел… а куда ты идешь?

Вопрос повис в воздухе, среди бледного дыма, да с ним и улетел прочь. И когда тишина стала уже совсем привычной, Мари тихо проговорила:

– Знаешь, Ян… я хотела бы попасть домой. Только я не знаю, где он – Дом.

Сказала – и ткнулась лицом в плечо Бродяги. Волосы ее пахли травами, и запах этот напомнил ему о месте, которое сам он привык называть Домом.

 

* * *

На следующую ночь Ян проснулся от ощущения чужого тяжелого взгляда.

Такое пробуждение – да еще за полночь – ничего хорошего не сулило.

Звезды мерцали, предвещая непогоду. Костер едва тлел. Мари, спавшая по ту сторону костра, не двигалась. Листва отбрасывала на землю едва видимые тени. А на краю поляны угадывалось нечто иное – пульсирующий сгусток холода, тьма, неестественно густая, плотная. Она медленно приближалась.

Рука сама собою вскинулась навстречу жестом запрета. Тень дрогнула, но не остановилась.

– Стой, кто бы ты ни был, – проговорил Бродяга.

– Отдай… мне… моё… – невнятно донеслось из тьмы, и отросток черной мглы потянулся в сторону, к Мари.

– Она – не твоя, – проговорил Бродяга, одним движением вскочив и шагнув наперерез, и добавил неожиданно для себя самого: – Именем Настоящего приказываю тебе уйти.

Тень отпрянула к краю поляны. Вновь рванувшись к костру, смоляной кляксой расплылась по невидимой стене и стекла в траву, растворяясь среди обычных, безвредных теней…

И послышался оттуда – сухим шепотком – ритм древнего наговора.

И тоскливый протяжный крик раздался в ответ из-за спины Бродяги – крик, в котором с каждым мгновением оставалось все меньше человеческого.

Время сгустилось, и воздух стал вязким. Медленно, как осадная башня, повернулся Ян навстречу новой опасности, понимая, что может не успеть, и что успевать, по сути, уже некуда.

Он увидел именно то, чего ожидал – изумруды безумных глаз с вертикальной щелью зрачка; белые жала клыков в изящном и жутком оскале; алый узор знака, хищной Руны Кай-Харуда – но уже не на девичьей коже, а на черном, лоснящемся мехе кошачьего тела, взметнувшегося в прыжке-полете.

Первый раз удалось уйти. Почти удалось – когти слегка задели предплечье, оставив кровавый росчерк. Боли не было – только ощущение ожога и внезапное понимание того, что плащ остался на земле. Короткое звонкое слово – и ткань, взмахнув полами, устремилась навстречу клыкастой буре черного меха.

Казалось, плащ на глазах вырос и обрел прочность и вес гефарской кольчуги. Размах его серых крыльев вобрал и угасил мощь прыжка, сбив пантеру влет.

Ян упал сверху на барахтающийся плащ, из которого уже успела вырваться лапа с растопыренными когтями-кинжалами – еле увернулся. Определил, где была голова пантеры – по закушенной ткани, которая с невиданным упорством сопротивлялась клыкам. Поймал ее, наклонился… И произнес – тихо-тихо – то самое Имя.

Плащ замер, потом неуловимо шевельнулся. Оглянувшись, вместо когтистой лапы Бродяга увидел ногу. Маленькую. Левую. С порезом на пятке.

Выдохнул. Время вновь потекло ровно.

А Яну очень живо представился Дом…

 

* * *

Четыре прочных стены из камня и дуба, обрезающие шум, заботы, страдание большого мира. Дверь, за которой остается, прикорнув под деревом, Дорога. Очаг, где в холодную погоду не гаснет ласковое, медово-янтарное пламя. И – ложе, пахнущее еловым лапником, можжевельником и травами, дарующее отдых, избавляющее от дурных снов, так похожих на видения, – и видений, часто напоминающих кошмары.

Дом нашел Бродягу давно, в самом начале Дороги, и с тех пор иногда давал ему приют. Ян оставался здесь на неделю, реже – на десять дней; однажды, придя больным – на дюжину. И всегда уходил дальше…

Да, еще: он всегда приходил в Дом один.

Всегда – до этого раза.

Он был не вполне уверен, что в этот раз поступает правильно.

Но в этом ли суть?

 

* * *

Рассвет выдался серым, напуганным. Птицы не пели; зверушки словно забыли выбраться из нор и прочих ночных убежищ – тишина стояла над поляной, задумчиво хмуря облака-брови.

Мари била крупная дрожь. Ян укутал ее плащом – тем самым, только теперь он казался пуховым, а не кольчужным… Теплее ей, правда, не стало. Глаза – темные провалы на мелово-белом лице – смотрели сквозь и мимо него, словно до сих пор видя нечто жуткое. Кожа вокруг знака казалась обожженной…

– Оставь меня здесь и уходи поскорее, – проговорила она наконец еле слышно. – Оно вернется. Может, этой ночью, может – следующей… как только зайдет солнце. Ты ему не нужен. Оно… он идет за мной.

– Как вернется – так и уйдет, – ответил Бродяга хмуро, закончив бинтовать руку. Тратить Силу на лечение явно не стоило. Так затянется. А Сила, судя по всему, скоро ему пригодится.

– Если уйдет, – уточнил он, подумав. – А я уходить не собираюсь. И бросать тебя тут – тоже.

– Ты… ты не понимаешь. Он был одним из восьмерых наставников Шессергарда. Высшим был…

Вот так. Интересно, если бы враг твой оказался просто нежитью (или просто темным Наставником) – пошли бы по спине мурашки так, как сейчас? Вспотели бы ладони – вот так, сразу?

Но страх страхом, а оставить ее – этому?

– Тем более, Мари. Не уйду я.

– Жалеешь? Не хочу я твоей жалости. Не нужна она мне, слышишь?!

Ишь как глаза засверкали… Даже румянец на щеках появился – нехороший румянец, болезненный…

«Но от этого не менее красивый», – невпопад подумалось Яну.

Сев рядом, он взял ее за плечи и чуть приподнял – глаза оказались совсем близко.

– Мари, я не уйду. И это не жалость. Это…

– Это? – эхом отозвалась она.

– Это… что-то другое. Что именно – еще не понимаю. Но я не хочу никуда уходить один. Мы пойдем вместе – скоро, – и, осторожно отпустив ее, добавил: – Дай пока ногу тебе подлечу.

– Сама могу, – буркнула она, глядя в сторону.

– Знаю я. Будем считать, что мне надо чем-то заняться. Чтоб не страшно было. Идет?

– Идет, – улыбнулась одними губами Мари…

Но потом улыбка, пробившись сквозь боль и тревогу, коснулась глаз. И впервые – от самого Фориса – Мари сказала:

– Спасибо, Ян.

И – вопреки своим знаниям и здравому смыслу – Ян ощутил, как перехватило дыхание от избытка Силы …

 

* * *

Ночная тишина на самом деле вовсе не беззвучна. Мягкий плеск волны, шепот ветра в ивовых косах-ветвях, ленивая перекличка лягушек; еле слышный взмах крыла и писк охотящегося нетопыря...

И дыхание – ровное глубокое дыхание человека, спящего спокойно и с удовольствием.

Ян мягко повел плечом, поудобнее устраивая голову Мари. Та шевельнулась, не просыпаясь, и ресницы щекотно тронули шею Бродяги. Память услужливо нарисовала образ-вспышку: оскаленная пасть, белый блеск клыков… если это случится сейчас – шансов у него просто не будет.

А значит – надо гнать прочь сон… и посторонние мысли, кстати, тоже. Что вовсе нелегко, когда сидишь за полночь на берегу лесной речушки, а на руках у тебя спит красивая девушка…

Да еще этот запах трав…

Аль Опаленная Длань, Проложивший Дорогу, помоги...

Словно в ответ, небо перечеркнула падающая звезда – скользнула по темному бархату и угасла над горами, на востоке. Скоро тот край неба поблекнет, потом заалеет – ветреное будет утро, он чувствовал это уже сейчас…

– Ян, он здесь.

Мари была спокойна, сосредоточена – только левое веко чуть подергивалось.

– Не дай ему подойти. И – не выпускай меня, что бы ни случилось. Пожалуйста. Да, еще…

Она перевела дыхание.

– Можешь брать мою Силу. Сколько понадобится... слышишь? Если он… если я снова… в общем, просто вычерпай ее всю и сразу. Мне не будет больно. Лучше – ты, чем…

Ян не ответил.

Не пошевелился.

Но глаза, способные видеть незримое, зажмурились бы в этот миг – такой яркости сияние окружило его и Мари, твердея, кристаллизуясь, заключив Бродягу и ведунью в многогранный непроницаемый шар-самоцвет.

А напротив, между двумя вербами, соткался темный силуэт, черная дыра на ткани ночи. Острый безглазый взгляд-удар скользнул по огнистым граням и запутался, потерявшись в них. Тень не приблизилась.

Дальнейшее напоминало горячечный бред… но не слишком.

Ровно настолько, чтобы оставаться реальностью.

Земля вокруг них вспучилась и лопнула, выпуская хищные стебли гвалиса. Движения их – ведомые теплом и запахом человеческого тела – были неспешны, но мгновение спустя Бродяга оказался среди клубка белесых щупальцев. Ни одно из них так и не смогло коснуться ни его, ни Мари… и чтобы обратить их в пепел, хватило совсем небольшого усилия…

Стаи оборотней-йорга, высасывающих жизнь, закружились в бешеном танце, стремясь прорваться к ним – и рассыпались пылью в налетевшем ледовом вихре. Спасибо, Мари…

Харракуты, стервятники Сероземья, пружинисто переступая на суставчатых лапах, тяжелыми жвалами долбили окружившую их невидимую броню…

Лиловые молнии снова и снова били то сверху, то из воды, перемежаясь каменным градом и еще невесть чем, для чего не было имен ни в одном языке, живом или мертвом. И все это гасло, исчезало, рушилось, ткнувшись в сферу Силы, созданную Яном… и унося частицу этой силы с собой.

В какой-то миг Ян ощутил, что его уже не хватает, что натиск врага вот-вот прорвет оболочку. Он не успел ни сказать ничего, ни сделать. Просто, пошатнувшись, почувствовал, как Мари подхватила его – закрыв собою.

Всего на миг потускнела одна из граней шара.

Но и этого мига хватило.

Темное щупальце коснулось сознания Яна.

Лес, берег, река разом исчезли. Он повис над бездной, девичье тело на руках налилось свинцом – удержал, не выпустил; обернулось холодным огнем, обжигая до костей – не поддался…

Он ощутил пустоту, сплав боли, голода и жажды… вот, значит, что ты чувствуешь, бывший?

А рядом, так близко – чашей родниковой воды, олененком, вышедшим навстречу волку – она… «Мне не будет больно...» Ей – не будет… Вычерпай ее до дна… и тебе тоже… станет легче… может, ты даже одолеешь меня в этот раз… иначе не будет тебя. Смерть, тлен, вечное одиночество и пустота…

– Ах ты мразь! – выдохнул Ян, разбивая чужую волю и изгоняя из сознания наведенный ею морок. – Сгинь!

И хлынул поток белого пламени – чистого, ярого, неудержимого. И Тень, омерзительно исказившись, исчезла…

Ян, выпустив Мари, пораженно посмотрел на руки.

Аль-Г’эхт, «Истинный гнев», или же – «гнев Настоящего».

Пламя, положившее конец Битве Вэйлэ и вместе с нею канувшее в легенду. Вырвавшееся через тысячу шестьсот с лишним лет из рук – уст, воли? – безвестного бродяги, волшебника-недоучки…

Почему? Как?

Над притихшей поляной прошелестели слова древнего языка: «Крепкое вино – из динвальских долин; острые клинки – из кузниц Гефара; но острей и крепче их...»

Наверное, это был ответ.

Но Голос умолк прежде, чем прозвучало последнее слово.

 

* * *

– Ты – герой?

Ян привык к одиночеству и видениям – там не было нужды в словах. Беседа была для него делом хоть и не новым, но непривычным. Мари, напротив, говорить любила и умела, порой задавая весьма неожиданные вопросы… вот как этот.

– Ты странствуешь по миру, помогая тем, кто в беде. Не боишься боя. Обладаешь Силой, – продолжала Мари, отмечая каждую точку плавным, но энергичным взмахом тонкой кисти. – Не ищешь выгоды – значит, не наемник. Я о таких читала – в детстве.

– В Шессере, что ли? – недоверчиво поднял брови Ян.

– А ты думал, нас там только некромантией пичкали? – усмехнулась Мари и нараспев произнесла: «Слушайте, почтенные жители Кэйм-Батала, города девяти ворот!..»

Ян вздрогнул – запев легенды живо напомнил ему сводчатые, залитые солнцем залы библиотеки Торинга (солнечно там было всегда – даже в самые темные зимние ночи). Уходящие вдаль ряды стеллажей – книги, свитки, кристаллы. И он, совсем еще мальчишка, потерявшийся во времени и пространстве, с замершим сердцем – над книгой о Зеленых Звездах, о Вэйлэ, Бывших Прежде… о героях – настоящих, смотревших в лицо смерти и остававшихся самими собой, превозмогая боль и страх… спасавших прекрасных дев – и не только дев, и в любви бывших такими же неистовыми, как в битве.

– Нет, Мари. Я не герой, – ответил он наконец. – Я скорее мастеровой. Иногда – лекарь. Иногда – чаще, чем хотел бы – золотарь. Мир этот искорежен, болен, и людям в нем тяжко. А Дорога помогает исправить его… изменить.

– Изменить мир… ты в это веришь? Хватит ли на это тебя? И потом – разве при всем этом не меняешься прежде всего ты сам? Прости, я, наверное, задаю слишком много вопросов сразу…

«Много… – подумал Бродяга. – Сразу. Причем тех, о которых думать не больно хочется».

– А почему не хочется? – звонко спросила Мари, и Ян понял, что думал вслух.

– Не знаю. Возможно, поэтому я и не герой, – попытался отшутиться он, и понял, что получилось коряво. Ему внезапно захотелось разозлиться – то ли на нее, то ли – на себя самого…

Но он не успел: из-за пригорка показался Дом.

 

* * *

Дом ждал их.

Ян понял это, как только вошел.

Здесь всегда был порядок – но сейчас Дом блестел, как никогда прежде.

Две стопки чистого белья – две, не одна – лежали на скамье у двери, из-за которой валили клубы ароматного пара.

Два табурета стояли у стола.

Два кресла – у очага.

А у порога обнаружилось нечто такое, что он не успел и рассмотреть – Мари, тонко вскрикнув, сгребла это в охапку и прижала к щеке.

– Ты придумал? – спросила она, протянув ему пару новеньких шлепанцев, сперва показавшихся Яну варежками. Шлепанцы были мохнатые, похожие на котят, с пушистыми ушками и черными камешками-глазками на каждом.

Ян замешкался с ответом. Мари свободной рукой обняла его за шею, чмокнула в щеку и скрылась за дверью купальни, по пути подхватив одежду.

Ян привычно двинул плечом, сбросив и мешок, и плащ; сделал шаг к креслу… После чего – влекомый странным, подобным вине чувством – шагнул обратно, поднял упавшие вещи и аккуратно пристроил их на вешалку.

«Я же дома…» – попытался возмутиться Бродяга.

Безуспешно.

Подойдя наконец к креслу, сел и глубоко задумался.

Из-за двери слышался плеск и негромкое пение.

Приходя сюда прежде, Ян обычно падал в кресло, где и отдыхал с полчаса. Потом – к столу… Бродяге редко доводится поесть так неторопливо – и так вкусно. До купели добирался в последнюю очередь – перед сном. А у Мари все – с ног на голову… или все же – с головы на ноги?

Шлепанцы еще эти… Не помнил он – воображал ли за последнее время что-либо подобное. Одно точно – о Мари думал часто, и с каждым днем – чаще.

– Ян, купаться будешь? Там воды еще на четверых…

Мари стояла в проеме двери – появившись, как всегда, бесшумно.

С перекинутым через руку полотенцем, в алом халатике с золотым драконом по вороту – и тех самых шлепанцах.

Одновременно загадочная – и по-домашнему уютная.

Скользнула мимо, чуть тронув плечо:

– Иди, я пока стол накрою.

И кто, спрашивается, у кого в гостях?..

«Вы оба – дома», – беззвучно ответил Дом.

Вода была горячей – в меру, как всегда. Полотенце и халат – любимого Янова цвета – серо-зеленого с оттенком синевы, цвета свежей сосновой хвои. Странно: он никогда прежде не обращал внимания на цвет халата. Но вот что зеркало в купальне появилось только сейчас – Ян был уверен твердо. Как и в том, что до этого вечера ему и в голову не пришло бы приводить ее же – голову – в порядок после купания…

 

* * *

В чаше подобно опалу,
на языке – меду,
в крови – огню.

Надпись на бутыли лондейярского белого

 

Свечи наполняют комнату легким ароматом и – нет, не показалось! – пением невидимых струн. Серебро и хрусталь сменили на столе дерево и глину, и тонкая кружевная скатерть выглядит, как отражение облаков в зеркальной глади озера…

В тонких пальцах – стебель бокала, увенчанный цветком-чашечкой. Огоньки свечей и очага преломляются в нем золотистыми искрами; тот же рисунок искр, но на черном и чуть дальше – в глазах, за неровной занавесью челки.

И кажется: не очаг, а костер; не платье – плащ, не свечи – звезды…

Ян стряхнул наваждение, но мягко, осторожно, не до конца.

Так все же – привычнее. Проще.

Второй бокал – в протянутой навстречу руке.

Ожог мимолетного касания – такого неожиданного и долгожданного одновременно…

Беседа – словно ручей, где воедино сливаются слова и смех, взгляды и прикосновения…

 

* * *

Аромат можжевельника и трав – запах дома, запах безопасности. Отчего же сон бежит от тебя, Бродяга, словно тень – от лунного сияния?

 

Мари спит спокойно… как всегда. Голова – на левом плече Яна, отросшие волосы спадают на подушку лаково-черной волной. Она долго искала Дом – и, кажется, нашла его. Хорошая сказка обязана хорошо и закончиться. Что же гнетет тебя?

Пройдут дни, месяцы, годы… не пройдут – пролетят: вы ведь, наверное, будете счастливы вместе… по крайней мере, вы можете дать друг другу счастье. Вырастут дети, за ними – внуки, вы состаритесь, не заметив того, и однажды о вас скажут: «Они жили долго и умерли в один день». Опять-таки, как в сказке.

И уж вовсе сказочной станет Дорога – растворится в мареве южных пустынь и снеговеях Севера, уйдет в те дали, где ты был когда-то – и те, где уже никогда не будешь…

Готов ли ты к такому?

Сможешь ли?

 

* * *

В Доме есть все.

А то, чего не хватает – появляется, когда нужно.

Но бумага и перо в то утро так и не нашлись, и записку пришлось оставить на стене – углем из прогоревшего очага:

«Этот Дом – твой.

Оставайся сколько хочешь – здесь ты в безопасности.

Меня не ищи. Не получится – да и не стóит.

Я очень хотел бы остаться с тобой.

Хотел бы быть твоим героем.

Хотел бы… но не смогу.

Прости».

 

Часть 3 Двери

 

Едва проснувшись, Мари откинула одеяло и поднялась. Запахнула теплый халат, не глядя, ступила в меховые шлепанцы. Так же, как и в то, давнее утро.

За окнами Дома серебрилась занавесь тумана, легкого, весеннего. А раньше там играло робкое солнце, выглядывая из-за снежных шапок на вершинах вековых сосен. А еще раньше – свинцовое небо плакало промозглыми осенними дождями.

С тех пор, как ушел Ян, дожди успели смениться снегопадами, а теперь те вновь готовились уступить место ливням.

Дом вел себя так, словно чувствовал вину за прежнего хозяина и пытался ее загладить: вернувшись на третьи сутки из безуспешных поисков, Мари почти против воли ощутила себя дома. Освоилась. Привыкла к уюту и безопасности. К тому, что есть уголок, который можно назвать своим.

Но теперь из Дома надо уходить, уходить быстро и далеко – в полный ловушек мир, к тем самым людям, которые раз за разом пытались лишить ее жизни.

Мари подошла к окну, взяла с подоконника кружку орехового напитка, любимого с детства, и булочку … неужели с корицей?

Запах показался неожиданно острым. Голова закружилась, и мысли вихрем снежинок – или тумана – помчались в место и время, отдаленное от Дома сотнями миль и дней… В место, которого больше нет.

 

* * *

Существование острова Хьор в Мглистом Море не было ни доказано, ни опровергнуто. Согласно источникам, проверке не подлежащим, орден Тени регулярно проводил там отборочные испытания для учеников храмовых школ. Произошедший в 1461 году выброс неконтролируемой Силы побудил Светлый Совет отправить к предполагаемому местоположению острова тайную экспедицию.

Кроме рассеянной в воздухе остаточной Силы, разведчики не обнаружили ничего.

 

Из лекций по истории Ордена Тени,

прочитанных в школе Торинга

 

* * *

– Стойте! Да стойте же! Мы убиваем друг друга!..

Голос был тонким, отчаянным, надорванным. Он смолк, потом еще раз пронесся над бухтой, ударился о скалы, повторив то же. Стало очень тихо. Затем в воздухе что-то коротко свистнуло. Голос превратился в стон и умолк.

Мариэль приподнялась на руках и осторожно осмотрелась. Затянутый туманом берег казался пустым. До зарослей колючек, из-за которых слышался голос, было дюжины три шагов, но их пришлось бы сделать по открытой полосе пляжа. А те, кто охотится на нее, могли заметить ее и в предутренней мгле.

«Будь осторожна, – вспомнила она слова Наставницы. – Не верь никому и ничему. Полагайся только на себя. Ты будешь там одна, помочь некому. Таковы условия Испытания...»

Одна против семерых врагов. Никто не знает, каковы они – звери, нежить, колдовские мороки ... может быть, люди. Такие же, как она сама...

Мариэль мотнула головой, отгоняя эту мысль. Задумываться и сомневаться сейчас нельзя. Не для этого ее восемь лет учили тому, что неведомо обычному человеку. Учили наносить и врачевать смертельные раны, понимать языки зверей и птиц и беззвучный говор растений, разбираться в переплетении ветров, морских течений и дорог этого мира. Учили видеть скрытое за пределами видимого и слышать то, что недоступно слуху. Ломали слабую человеческую волю, переплавляя ее во что-то куда более твердое – вначале ей казалось, слишком твердое и даже чужое для девчонки ее лет, но теперь это уже стало частью ее самой, и без него она жизни не мыслила.

Слева ощущались шаги. Кто-то крался без малейшего шума, но Мариэль уловила движение и затаилась, готовясь к броску. Легкий клинок шевельнулся в ладони, и медальон чуть замерцал в полутьме: кто-то был близко, хотя и не слишком, и – невероятно, но… этот кто-то тоже обладал Силой.

 

* * *

– ...Сила даст вам все, чего вы хотите от жизни – власть, богатство, долголетие, – все, что угодно. Но и вам надо посвятить себя Силе полностью...

Гулко отдавались под сводами пещерного зала слова человека в алой мантии. Лица его не было видно под капюшоном – только гладко выбритый подбородок. Света в огромном зале было немного – несколько свечей на столе, за которым сидел жрец, да факелы безмолвных стражей, которые привели в этот зал толпу перепуганных детей. Мариэль почти не помнила детства, но этот день – день, когда ее отдали в один из храмов Кай-Харуда – запомнила навсегда.

Было жутковато, голова кружилась от голода, усталости и непонятных ароматов, влекущих и отталкивающих одновременно. Потом с ней долго беседовала главная жрица храма – молодая, красивая. Имя ее было Эннис. Руки и лицо ее были очень светлыми, почти белыми; темные блестящие волосы – заплетены в тяжелую косу. Но все это Мариэль заметила позже. Как только их взгляды встретились, она утонула в глазах жрицы, похожих на бездонные темно-фиолетовые колодцы.

Когда Эннис улыбалась, в них, казалось, зажигались звезды – далекие, загадочные и немножко холодные. До этого никто так долго не говорил с Мариэль, никто так внимательно ее не слушал. Эннис было интересно все: то, о чем Мариэль давно хотела рассказать, но некому было выслушать; равно как и то, о чем она никому говорить не собиралась, но почему-то рассказала именно ей.

Через несколько минут (часов? лет? время летело так незаметно!) Эннис знала о ней больше, чем кто-либо. Больше, чем знала о себе она сама. Мариэль не помнила последнего вопроса – помнила только, что, отвечая, она расплакалась, и ей стало стыдно и страшно, а Эннис, обняв за плечи, подвела ее к большому тусклому зеркалу, висевшему рядом. Зеркало обрело прозрачность, и Мариэль увидела себя такой, какой она была, и заплакала еще горше.

– Не плачь, – мягко прозвучал голос Эннис откуда-то сзади. – Если захочешь, ты станешь такой же, как я.

– Такой же? – отозвалась Мариэль, вглядываясь в зеркало.

Жрица встала за нею, сбросив алый плащ. Руки ее сверкнули в полусвете комнаты – под плащом была короткая куртка без рукавов, перехваченная в талии широким кожаным поясом, и облегающие мягкие брюки. Она повернула светильник так, чтобы Мариэль лучше видела ее в зеркале. Лицо Эннис, ее фигура, даже волосы – все, казалось, говорило об одном и том же: о силе, власти, уверенности и еще о чем-то, чего Мариэль тогда не понимала.

– Такой же? – вновь спросила Мариэль и отвернулась, чтобы не видеть больше себя теперешнюю. Она почему-то сразу поверила жрице. Может, ей просто очень хотелось верить...

– Да, – уверенно подтвердила Эннис, вновь оглядев ее долгим властным взглядом. – Не сразу, конечно, – я тоже когда-то была такой, как ты... маленькой, слабой и некрасивой. Но Сила исправит тебя, сделает тебя намного лучше, чем ты могла бы мечтать...

Многоголосое пение возникло ниоткуда, нарастая до громового рокота, и в нем почти потерялся короткий вопрос, – вопрос, на который Мари ответила «да».

И невидимая рука коснулась ее шеи у самых ключиц, и короткая острая вспышка боли ослепила ее, погасив все вокруг, – и в этой вспышке ей на миг привиделась черная, подобная престолу скала, и темная фигура на троне, поднимающая голову, чтобы встретить ее взгляд...

 

* * *

Ленивый xод времени, равнодушного в своей неуязвимости. Призрачная, завораживающая пляска тумана в вихрях струящейся Силы. Враг – а в том, что это был именно враг, сомневаться не приходилось – шел незаметно, мягко, стремительно… и, судя по потокам его Силы, мимо. Значит, еще не уловил ее присутствия. Значит, есть шанс. Значит, надо затаиться и напасть тогда, когда этого будут ждать меньше всего. Если надо – ударить в спину.

«Лучше – в спину», – вспомнила Мари слова наставницы. И сразу – непонятно почему – ей стало донельзя противно. За прошедшие два дня ей довелось драться несколько раз – со стаей песчаных гьяссов-выползней, окруживших ее почти сразу же, и со старым, ветвистым кустом гвалиса, который затаился в прибрежной роще, раскинув ловчие побеги по песчаному откосу; в одной из лощин, где она укрылась, водились неправильные тени – они сползались отовсюду, почуяв живое и желая поглотить жизнь, и лишь звериное чутье на опасность и сила звериного же тела помогли Мари вырваться. Но ни разу – с самого начала – ей не встречались люди. Ни разу – до этого момента.

 

* * *

Странно, но Мариэль не могла вспомнить, когда последний раз мечтала. Ей было не до того – обучение занимало больше времени, чем помещалось в обычный день, и ночами ей приходилось сидеть в храмовой библиотеке, заучивая наизусть страницы древних, тронутых пылью и плесенью книг.

Эннис стала ее Наставницей. У каждого ученика и ученицы в храме был свой Наставник, жрец или жрица. Наставники определяли все: сколько ученик ест и спит, что читает, сколько и над чем работает, что должен запомнить и чему должен научиться. Разговаривали они теперь каждую неделю, но словами при этом пользовались редко – в них и не было нужды. Мариэль научилась понимать взгляд Наставницы – но лишь то, что Эннис хотела ей сказать. Проникнуть в ее мысли глубже она не могла, да и страшилась. Мариэль не знала даже, насколько глубоко известны Эннис ее помыслы.

С другими учениками она сталкивалась нечасто. Общения в школе не было – каждый был слишком погружен в свою жизнь, в свои беды и успехи. Последних, кстати, становилось все больше. Мариэль с удивлением открывала в себе новые и новые свойства разума и тела, неведомую ранее остроту чувств. Ради этого ежедневно, по много часов, проводила она в упражнениях, изнуряла себя недоеданием и нагрузками, которых как раз хватало, чтобы полностью исчерпывать ее растущие способности.

Но больше всего изменяло ее саму и ее жизнь то, что она делала каждое утро. Рано, еще до рассвета, она покидала свою крохотную комнатку в храме и шла на гору Шессер. Никто не видел Мариэль, никто не встречался на пути, ничто не мешало ей, быстро взбегая по почти отвесным тропам, достигать укромной площадки у самой вершины. Там, скрестив ноги, усаживалась она прямо на камень и подолгу сидела, повторяя таинственное, данное Наставницей слово, старательно забывая о земле и солнце, воздухе и море, о пространстве и времени, жизни и смерти, о самой себе и о своей старательности...

Ее сознание полностью растворялось, как легкое облако в бескрайней чаше неба, и в это самое время неведомая Сила переливалась в ту, что звалась когда-то Мариэль, наполняла ее, поглощала и делала совсем другой... Иногда Сила отпускала ее только к вечеру; однажды – ей так сказали, она и не заметила этого – Мариэль провела на горе целых три дня, внимая непередаваемой музыке и наблюдая краски неземного мира. Она встречала там других и говорила с ними; ее хранили и вели, поддерживали и направляли.

После подобных переживаний Мариэль возвращалась в храм спокойной и уверенной в себе, готовой идти дальше – просто идти, не думая более о цели, пути и средствах…

 

* * *

Мариэль чувствовала чужое присутствие все острее. Валуны, среди которых она пряталась, были достаточно велики, чтобы служить надежным укрытием, да и нависшее дерево давало тень – ведь первые лучи солнца уже тронули небо, умножив тем самым опасность. Но птицы не пели – наверное, на острове их просто не осталось. Это ведь явно не первое Испытание, проходящее здесь...

Враг осторожно пробирался вдоль берега слева от нее. Сердце Мариэль забилось чаще от импульса нетерпения и страха, который был ею тут же подавлен. Бояться нечего – ученики храмовой школы не умирают. Они лишь соединяются с Кай-Харудом, Не Именуемым. Так ее учили. Так говорили ей и те, кого она встречала в мире своих видений. Лишь один человек сказал ей обратное. Но сейчас не время и не место вспоминать о нем, пускать в сердце сомнения.

Враг подобрался к краю зарослей. Теперь, чтобы пройти дальше, ему придется выйти на свет. Мариэль полностью замерла – остановила дыхание, мысли, до предела замедлила ритм сердца. Казалось, это уже было с ней – где-то, когда-то…

 

* * *

…В то утро, возвращаясь с горы, она услышала за спиной свист. Не оборачиваясь, не ускоряя шаг, она прислушалась. Ее догоняли двое. Один – обычный, ничем не приметный человек. От второго же веяло холодом, по которому она теперь легко узнавала учеников и наставников Храма. Они шли быстрее, чем она, и были уже совсем рядом. Отчего-то захотелось бежать.

– Стой, тебе говорю! Да, ты!

В извилистом подгорном проулке и так никого не было – ясно, что слова обращены именно к ней. Она замедлила шаг и обернулась, на всякий случай готовясь к защите.

Преследователи тоже остановились. Оба они были одеты как горожане – простые темные плащи поверх кожаных курток, на ногах – тяжелые башмаки с медными пряжками. Один – тот самый, от которого тянуло холодом – держался ровно, смотрел прямо на нее; другой, оставаясь чуть позади, сутулился и явно пытался укрыться. Ни один не показался ей знакомым. Но тот, что повыше, опасливо прошептал:

– Да, господин – это она.

– Сам вижу. Вот, возьми – и проваливай, – повелительно произнес другой, бросив ему кошель. Второй раз повторять не пришлось – съежившись, тот отступил и растворился в тени. Мариэль еще некоторое время слышала торопливые шаги, затем превратившиеся в бег и вскоре стихшие вдали.

– Твое имя Мариэль, ты из учениц третьего года, и Наставница твоя – Эннис…

Слова звучали не как вопрос – размеренный негромкий голос словно читал строки из книги. Но Мариэль непроизвольно кивнула.

В следующий миг она почувствовала, что теряет опору. Сопротивляться было поздно – Сила оставила ее как раз тогда, когда она больше всего в ней нуждалась. Сознание, обостренное до передела, успело запечатлеть лицо чужака, отметив, что в нем нет ненависти – лишь некоторое любопытство. Глаза, глядящие не на нее, а сквозь нее; морщины, выдающие возраст – или скрывающие возраст чудовищно древний…

Потом нахлынула боль, леденистая, острая, отовсюду сразу; а с ней – густо-алая, быстро темнеющая пелена забвения. «Вот и все», – подумала она напоследок и удивилась: смерть была совсем не такой, как ее учили…

 

* * *

Тогда смерть оказалась ненастоящей. Но чутье подсказывало ей, что сейчас по берегу крадется смерть подлинная, бесповоротная... Смерть, от которой хочется бежать куда глаза глядят, а ноги – не несут. А ведь сперва все казалось чуть ли не игрой: управься с семью врагами, добудь семь частей пояса, приложи к той, что есть у тебя и надень… и все. Конец испытания, конец учебы, последний Обряд – и начало той жизни, к которой она так стремилась. К которой, наверное, стремился каждый из учеников Школы – хотя одним из первых правил ее было отречение от всяческих стремлений.

Тень скользнула по песку – и этого было достаточно. Бросок, взмах клинка, каскад движений столь быстрых, что глаз не уловил бы их – движений, отработанных за долгие годы. Но противник был не менее умелым, чем она сама…

 

* * *

«…решил, видно, что она мертва – и, боюсь, ненамного ошибся…»

«… опасно. Но ты прав – ее нельзя было там оставить…»

«Не шумите, ребята. Она очнулась».

Голоса оборвались, и Мариэль, которая только-только начала прислушиваться к ним, поняла: говорили о ней. Как долго она пробыла без памяти, что с ней происходило, где она была сейчас – все это еще предстояло выяснить. Но самое главное: она была жива.

Туман перед глазами и в мыслях рассеивался медленно. Сначала сквозь него проступило одно лицо – внимательное, настороженное, без страха и злобы… но не такое, как то, в проулке. Мужчина – высокий, худой, сероглазый, щеки впалые, на правой шрам, – чем-то походил на морехода. Может быть, взглядом, одновременно сосредоточенным и нацеленным куда-то вдаль. Ему, скорее всего, принадлежал второй голос – глубокий, звучный, чуть усталый; голос человека, привыкшего, что его слушают. Другой – коротко стриженый подросток с резкими чертами смуглого лица и глазами разного цвета – наверное, говорил вначале.

Третий голос звучал совсем иначе. «Женщина, – подумала Мариэль. – Лет тридцати. Таким голосом хорошо говорить с детьми». Приложив немалое усилие, повернула голову. И очень удивилась.

Говорившая выглядела ее ровесницей – и полной противоположностью. Миловидное лицо, аккуратный, чуть вздернутый носик, приятная округлость щек, щедро припорошенных веснушками («поцелуями лета» называли их на севере, и девушки дорисовывали их настоем трав, – но у Третьей веснушки были свои, очень естественные… как, впрочем, и она сама).

– Спасибо на добром слове, хоть и не сказанном, – проговорила Третья и, смешно фыркнув, сдула упавшую на глаза густую каштановую челку. – Только не надо называть меня Третьей. Я – Гленна.

Сказать, что Мари опешила – мало. Потеряла дар речи? Так он к ней еще и не вернулся. Нет, ее удивила не легкость, с которой девушка прочла ее мысли... Но назвать свое истинное Имя кому попало?

 – Уж кому попало, тому попало, – согласилась Гленна, подмигнув. – Кто другой после такого и не выжил бы.

Привстав, она наклонилась над ней, взяла за руку, чуть сжав запястье. Рука была мягкой; взгляд глубоких, словно море, глаз – тоже.

– Лежи спокойно и ничего не говори, – сказала Гленна. – Тут ты в безопасности.

И словно в ответ – или в насмешку – снизу послышался стук, уверенный, гулкий. И такой же голос пророкотал:

– Властью Кай-Харуда, отворите.

Мари замерла: голос был тот самый – из проулка.

– Зар-раза, хвоста не заметил, – парень досадливо дернул плечом, одним движением поднялся на ноги и, чуть пригнувшись, шагнул к ступеням. Красиво шагнул, быстро, плавно. Мари не успела определить, какая школа боя выработала такую походку – невесть как опередив парня, у двери уже стоял Второй.

– Тот, кто лишен Имени, здесь не имеет власти, – ответил он, не повышая голоса.

И, прислушавшись к ошеломленной тишине за дверью, добавил:

– Хаш-фа эйн каи-т'Аль…

«Уходи, во имя Настоящего», – перевела про себя Мари, глядя, как Второй спокойно поднялся по лестнице и отхлебнул воды прямо из стоявшего на столике кувшина, не наливая в чашку.

За дверью затихали, удаляясь, шаги. И сама дверь исчезала, таяла льдинкой на солнце, обращаясь в глухую стену.

Все произошедшее заняло считанные мгновения – никто не успел даже испугаться. «Xотя, – подумала Мари, скользнув взглядом по лицам, – они и не испугались бы».

– Опять вперед меня поспел... – сокрушался тем временем паренек, с размаху шлепнувшись обратно на скамейку. – Как?

– Не спешил, вот и поспел, – усмехнулся Второй, садясь рядом. – А если сильно спешить, и оплошать недолго... Дверь, например, не убранной оставить...

Он улыбнулся. Эта улыбка оказалась последним, что Мари увидела, прежде чем уснуть. То ли благодаря улыбке, то ли – гибким сильным пальцам Гленны, сумевшим распутать последние нити гибельных чар и спетой ею же колыбельной, спала Мари крепко и спокойно.

 

* * *

Пляска двух вихрей, двойное плетение смертельных узоров – так выглядит бой мастеров меча... но если речь идет о магах – добавьте к этому еще и постоянное напряжение Силы, готовой и ударить, и укрыться. Добавьте скорость движений, нарушающую привычные законы мира, уберите – или хотя бы ослабьте – силу тяготения, и увидите приблизительно то, что творилось ранним утром на западном берегу острова Хьор.

Само время вело себя так, словно клинки сражающихся могли его ранить: то сворачивалось тугим клубком, то растягивалось почти на разрыв... И вдруг застыло, обрывая схватку и сменив шум боя тишиной. Слышалось лишь тяжелое дыхание и скрежет металла о металл: клинки, столкнувшись в противоборстве, замерли. Сталь на сталь, воля против воли, сила – на силу, и никто не двинется первым, не рискнув при этом жизнью.

Глаза в глаза: кажется, взгляды тоже высекают искры. Напротив – ледяная голубизна, безжизненное спокойствие разума, устремленного в никуда, растворенного в океане Силы. Где она видела этот взгляд прежде?

– А ты вспомни, маленькая дрянь...

Вспышкой:

Голос и глаза – те же, что в проулке…

Этого просто не может быть…

Слишком молод…

Родство…

Сын?

Но ведь у уртаров не бывает детей!

– Из всякого правила есть исключения… – прошелестел насмешливый голос. – Ты, по-своему, – исключение… но и я – тоже.

Короткое обманное движение – и выпад, второй, третий. Мари ускользала, едва успевая. Вдали мелькнуло прояснившееся небо, деревья, море – синее с зеленью, как глаза Гленны...

 

* * *

Мари проснулась на следующий день. В комнате никого не было, дверь в коридор была приоткрыта, и оттуда пахло булочками с корицей – резко, до боли в желудке, внезапно ощутившем собственную пустоту. Покинув комнату, Мари пошла на запах и оказалась в кухне, где, что-то тихо напевая, орудовала Гленна. Мари неожиданно залюбовалась: хозяйка двигалась легко и ловко, и в то же время – с мягкостью, совсем не такой, как у грозной Эннис.

Усадив в печь очередную порцию булочек, Гленна вытерла руки узорным полотенцем и сказала, не оборачиваясь:

– Заходи, поможешь – если, конечно, хочешь.

Мари осторожно, словно кошка, прошла в кухню и стала рядом с печью. Посмотрела в глаза Гленны:

– Ты назвала свое Имя. Не боишься? Ты ведь видела, кто я.

И, вскинув голову, рванула ворот рубашки, открывая шею – и знак.

– Ох, горюшко, – в глазах хозяйки мелькнула озорная искра. – Видела. И что теперь? Назвать твое? Тебе легче будет?

Мари уставилась на высокую статную девушку – все же старше она, чем кажется, и держится со взрослой уверенностью…

И поняла: может.

Запросто.

– А чтоб ты не слишком ломала голову... – задумчиво протянула Гленна. – Заставь меня чихнуть, что ли?

Девочка-ведунья облизнула губы.

Зная Имя, умереть – и то заставить можно. А уж чихнуть…

Произнеся про себя: «Гленна», Мари всмотрелась в невидимое глазу сияние, именуемое в магических книгах аурой. Аура у Гленны была странная, волнующаяся, цвета морской воды. Потянулась простеньким, первогодническим наговором, годящимся для несложных безобидных шалостей.

Наговор коснулся ауры – и растворился в ней.

Как крупинка соли в море.

Озадаченная Мари нахмурилась и попробовала снова.

С тем же результатом… то есть – без.

Потом еще раз, более настойчиво…

И наконец – в полную, натренированную за два года учения Силу.

И тут же чихнула сама – от души, даже уши заложило.

– Будь здорова! – так же от души пожелала Гленна.

– Это… как? – выдохнула Мари, взъерошенным воробьем опускаясь на скамейку.

– Да вот так, – совсем не обидно улыбнулась Гленна и уверенным движением пригладила ей волосы. Поставила на стол кружку напитка из орехов кэлла и поднос с булочками первой выпечки, уже остывшими. Скинув припорошенный мукой передник, села рядом и, одобрительно глядя на жующую Мари, заговорила:

– Мы, как видишь, не подчинены привычным для тебя законам Сил.

«Кто вы?» – спросила Мари одним взглядом, и Гленна ответила:

– Мы – Идущие по Дороге. Нас еще называют Бродягами – может, слышала, а может, и нет. Но мы – есть. Мужа моего – ты его Вторым прозвала – зовут Линн. А паренек с разными глазами, который тебя принес – это Тьери. Он с Архипелага. Точнее, с Кехата.

Мари поперхнулась, и Гленна аккуратно хлопнула ее по спине. Точно, несильно, и, главное, к месту.

– Значит, вы – Бродяги… а он… Всадник? – прошептала девочка, отдышавшись. – Из тех, которые на драконах?

О Всадниках, живущих на острове Кехат, ходили легенды – но, помимо легенд, известно о них было очень мало. Сам остров разные карты показывали в разных местах, и в какое бы из них ты ни прибыл – всегда был шанс, что Кехат будет не там… или что его вообще не будет. Многие из искавших его не возвращались, и поди пойми отчего – то ли сгинули в море, то ли, попав на остров, не смогли с него выбраться… а может – не захотели…

– И да, и нет, – послышалось от двери. Малыш Тьери стоял, привалившись к косяку, и карий его глаз улыбался, а в зеленом, кроме улыбки, ясно читалось: «Люблю хорошую компанию, разговоры и сладкое».

– Поверь, усидеть на летящем драконе – дело не по человеческим силам. Всадник – это человек, уживающийся с драконом в одном теле. Точнее – в теле, которое может становиться драконьим, – продолжил он серьезным тоном, не вязавшимся ни с его возрастом, ни с внешностью. – Но и тогда им управляет Всадник-человек …

Мари слушала, уже не удивляясь. За последнее время на нее свалилось столько неожиданного, что она, наконец, научилась воспринимать происходящее как есть. Паренек шагнул в кухню, ловким пинком подогнал к столу табурет и, дождавшись одобрительного кивка Гленны, сел поближе к подносу.

– Показывать не буду – разворочу кухню, Гленна обидится… и больше меня кормить не будет… – умильно-жалобным тоном произнес Тьери, глядя на смеющуюся хозяйку.

– То есть ты можешь становиться драконом? Настоящим? – переспросила Мари опасливо.

– Ага. Только девушек не ем, не бойся. Предпочитаю булочки, – дурашливо улыбнулся Тьери. – Особенно эти, Гленне они просто чудо как удаются!

И снова потянулся к подносу.

Мари сидела, привалившись к плечу Гленны – мягкому, округлому, уютному, и впервые за долгое время ощущала себя ребенком, мало того – ребенком, попавшим в сказку. Перед ней на табурете, уплетая булочки, восседал улыбающийся дракон – в обличье белобрысого смуглокожего парня. Рядом, обнимая ее – намного мягче, чем это делала Эннис, – сидела ни много ни мало Дающая Имена, способная читать мысли, играть Словами и отражать заклятия, не отрываясь от готовки. Ну, а ее муж, в четыре слова заставивший уйти жреца Бездны – Мари наконец вспомнила, где видела лицо из проулка… Кто они, эти Бродяги? И где она, собственно, находится?

– В Убежище, – откликнулась на ее мысль Гленна. – Или в Приюте, назови, как хочешь. Мы бываем здесь иногда – между Дорогами.

 

* * *

… промелькнуло и исчезло из виду.

– Помнишь обещание? – продолжал говорить ее враг, юноша с глазами старика. Он играл клинком, отбивая ее выпады с легкостью, свидетельствующей о недетском опыте. И в такт ударам на груди его вспыхивали искрами талисманы – семь продолговатых медальонов.

– Да, ты – восьмая, последняя, кого мне надо было найти. Последняя преграда на пути к поясу… не слишком серьезная, но преграда.

Мари молчала, уходя от его жалящих одиночных ударов, чутко отслеживая вихри Силы – не пропустить бы заклинание, успеть закрыться… И все же голос непонятного противника не проходил мимо ее сознания – и вспомнилось, где она слышала его прежде.

– «Сила даст вам все»…– повторил тот, глядя ей в глаза. И добавил: – Это правда, точнее, половина правды: у всего есть цена. И я не слишком спешу платить ее – сливаться с Неназываемым, да будет он властен над всем миром…

– Ты… сын Йеннара? – Мари вспомнила наконец именование – не Имя! – настоятеля храма Бездны, бывшего Великим жрецом в год, когда ее привели в школу.

– Я – тот, кого ты зовешь Йеннаром. Плоть от плоти, кровь от крови, – усмехнулся юноша. – Я – это он. И когда старое тело одряхлеет, я полностью перетеку сюда… чтобы снова жить. Есть. Пить. Властвовать… жаль, что тебя придется убить, я бы нашел тебе применение поприятней… тебе просто не повезло...

Не злиться. Разозлишься – проиграешь. Проиграешь – погибнешь…

Скольжение влево – нырок – выпад... Почти достала. Почти...

Темп боя вновь нарастал, и Йеннар-младший перешел на мыслеречь:

– Ты оказалась сильной – неожиданно сильной, единственной, кто мог стать на моем пути. Убрать тебя раньше почему-то не получилось... Придется – теперь.

«Почему-то...» Мариэль вспомнила прикосновение тонких, похожих на девичьи рук Тьери – она сперва не могла понять, как маленький, ростом не выше нее паренек смог поднять ее и принести в Убежище. Пока, застав его в скверном настроении, не увидела, как его пальцы раскалывают мелкие камни, словно орехи.

Вспомнила переполох, поднятый в храме Ночи после ее возвращения – нет, не из-за нее: один из храмовых служек был найден мертвым в своей келье. Когда его выносили, Мари удалось заметить – и узнать – лицо: кошель из храма Бездны не пошел ему впрок…

Усыпанный крючковатыми шипами голубой шар, сорвавшись с пальцев мага, вспорол воздух над ухом Мари и исчез за скалами. Глэйсса б'хэкт, «летящая боль». Он вернется, обязательно, – знала Мари, – вернется, чтобы ударить в спину…

Лезвие легкого меча расщепилось на семь: разноцветных, сверкающих, без помощи рук взявших Йеннара в кольцо. Достать не достанут, так хоть отвлекут.

«Не всегда стоит противостоять злу силой, – вспомнились слова Гленны. – И не всегда наших сил хватит для этого... Зло – путь саморазрушения, потери имен и сути. Иногда нужно просто уйти с его дороги – оно уничтожит себя само».

Почувствовав затылком возвращение б'хэкта, Мари упала, перекатилась, уходя от удара – и так подправила его полет, что он полоснул врага по лицу.

Йеннар взвыл, вскинув руки. Мощь его выросла многократно – скидывая личину, Настоятель Бездны полностью перетек в свое новое тело. Молнии, сорвавшись с нависших туч, оплели его и были поглощены, став Силой. Стена Силы – искажение воздуха – подхватила Мари и больно ударила оземь.

Враг стоял, возвышаясь над ней – как тогда, в проулке. Лицо его было страшным – перекошенным, залитым кровью, полным ярости… и уже не юношеским.

Он не подошел. Боялся, хотя голос его прозвучал уверенно, со злобным торжеством:

– Игры закончились. Мне известно твое Имя. Истлей, Мариэль!

Для такого удара не нужны ни движения, ни слова. Просто мысль – и, конечно, знание Имени. Потому-то и используется он крайне редко – свои истинные Имена маги берегут пуще зеницы ока. И уж конечно – не сообщают их соперникам перед Испытанием.

От него нет защиты – почти нет, особенно когда лежишь навзничь, и руки заняты бесполезным оружием...

Поднялся ветер, подхватывая серое облако, множеством изодранных клочьев взвившееся над головой Йеннара. Сладковато запахло гниющей плотью – как на уроках некромагии.

Вихрь метнул серые клочья в лицо Мари, легко смяв наспех сплетенный щит.

А потом произошло невозможное: обдав могильным холодом ее лицо, ветер тлена ринулся обратно, к ее врагу, обволакивая и поглощая его.

– Не-ет! Не меня!.. Ее!.. Я приказываю! – донеслось из облака. Потом голос сменился воем, сорвавшимся в стон и хрип.

Послышался шум падения тела – точнее, костей, обтянутых остатками плоти.

Мари судорожно сглотнула, отворачиваясь – то, во что превращало человека тление заживо, видеть не хотелось.

Почему так вышло?

Он ведь верно назвал ее Имя…

Времени на размышления ей не дали. Весь Остров неуловимо сместился, небо померкло – языки темного пламени, веющего не жаром, но ледяным холодом, вздымались вокруг, образуя огромный купольный зал. Вместо мокрого песка и прибоя – черные мраморные плиты пола, исчерченного багровыми знаками и письменами. Место, на котором стояла Мари, было девятигранной площадкой, приподнятой над полом. Одна из граней примыкала к невесть как оказавшемуся здесь береговому утесу, который заметно вырос и потемнел. На остальных гранях стояли алые и черные свечи в причудливых подсвечниках. «Жертвенник», – похолодела Мари. Она много читала и слышала об обряде, знала, что и за чем будет происходить – и все же ей захотелось оказаться где-нибудь очень и очень далеко...

 

* * *

– Ты вольна уйти, когда пожелаешь: не в наших обычаях принуждать кого бы то ни было. Даже врага – хотя мы с тобой и не враги… пока. Я просто прошу тебя: задержись еще на пару минут. Можно?

Эти слова прозвучали за спиной у Мари, когда она, готовясь выскользнуть из Убежища, коснулась дверной ручки. Оглянулась: в коридоре стояли все трое – Линн, Гленна и встрепанный спросонья Тьери. Мари почувствовала себя виноватой.

– Я… – начала неуверенно, не зная, что говорить дальше.

– Мы знаем, – махнула рукой Гленна, успокаивая. – Жаль, ничем помочь не можем.

Она не хотела уходить. Но знак – странное кружево хищных линий меж ключиц – не давал ей покоя. Сначала возникла тупая тянущая боль, потом – жжение, через несколько дней ставшее просто невыносимым.

– Твой хозяин недоволен, – развел руками Линн. – А пока ты ему принадлежишь, мы можем для тебя сделать только одно. Отпустить.

– Иди – куда и когда хочешь, главное – после того момента, когда ты вошла сюда, точнее – когда Тьери тебя принес, – пояснила Гленна.

– Он... Ну, тот, кто проложил вашу Дорогу – он что, настолько властен над временем? – поразилась девочка.

– Он вообще-то его создал, – спокойно ответил Линн. – Как и все остальное…

Дверь отворилась – прямо на вечнотенистую площадь перед ее Храмом. Вдали замирали отголоски прощальных гонгов – только что завершился обряд проводов ночи, который Мари всегда пропускала, уходя на гору…

Мари очень хотелось поскорее добраться до безопасности, до своей кельи... Потому, попрощавшись, она быстро шагнула в дверь – и не слышала, как Линн говорил Гленне:

– Вижу, ты немножко поменяла ее Имя…

– Ты ведь не против? – лукаво улыбнулась та.

– Уверен: ей это не повредило, – подтвердил он.

– На одном из утерянных языков ее имя значило «горькое море», – задумчиво произнесла Гленна.

– А теперь будут в нем и Альма – «душа», и Риэль – «владычица»…

Линн и Тьери вслушались, поймав отголоски далеких наречий – упавшая капля морской воды и серебряный звон листвы небывалых деревьев…

– … и Аль – «Настоящий», – помолчав, кивнул Линн.

– Это уж – как она сама выберет, – вздохнула Гленна.

– Хей-йох! – Тьери прошелся колесом по коридору и вспорхнул на ступеньки. Сверху долетел его голос:

– Хотел бы я посмотреть на рожу Безликого, когда он попробует отнять у нее такое Имя... Эка беда: у него и рожи-то нету!

– Шут чешуйчатый! – покачал головой Линн, пряча улыбку. – Не поминал бы его от нечего делать…

И добавил серьезнее:

– А посмотреть… Посмотреть хотелось бы. Если Проложивший Дорогу даст оказаться здесь вовремя...

 

* * *

Свечи на гранях алтаря вспыхивали одна за другой, и слышались голоса:

– Безысходность… – и лицо Жреца, выхваченное мертвенным колдовским пламенем, сверкнуло из-под капюшона – лицо худощавое, острое, изрезанное морщинами...

– Хаос… – голос был негромким, а лицо Жрицы – нарочито невзрачным, но в безумных черных глазах жила свирепая, необузданная сила, а отголоски слова разнеслись эхом по всему залу.

– Страсть пожирающая… – Жрица этого храма больше всего напоминала старую жабу. Не верилось, что когда-то она была одной из тех самых служительниц мистерий страсти, чьи пляски сводят зрителей с ума...

– Боль Вездесущая… – красная, потная рожа, искаженная гримасой постоянного страдания.

– Смерть Всеприемлющая… – бледная личина, подобная маске.

– Ночь Первозданная… – фиолетовый взгляд Эннис, полный гордости за себя и за свой Храм.

– Забвение… – бесцветный голос; равнодушный, тут же стершийся из памяти образ – ни пола, ни возраста...

И знакомым шипящим говором, искаженным не до конца унятой болью:

– Бездна…

Показалось – или на левой щеке старого Йеннара действительно багровеет свежий шрам?

Голос, звучавший первым, загремел снова, отражаясь от сводчатого потолка:

– Завершается Испытание, и Тень готова принять избранную, победившую остальных в трехдневной битве…

– Ни одного из них она не лишила жизни сама! – возразил Йеннар. Заметно измотанный, он едва стоял, опираясь на плечи раболепно согнувшихся слуг.

– Испытание есть испытание. Безликому виднее, – парировал настоятель храма Безысходности, бывший в этот год Великим жрецом. – Насколько мне известно, последний ее противник – ученик твоей школы – использовал Силу, доступную лишь уртарам… и, кажется, даже назвал ее Имя?

Выдержав язвительную паузу, Великий заключил:

– Не нам решать. Подождем знака!

И, с глубоким поклоном обращаясь к скале, возгласил:

– Наш повелитель и владыка, яви свою волю!

Алтарь пошатнулся – Мари, не ждавшая этого, упала ничком. Ее талисман, оборвав цепочку, покатился туда, где прежде лежало тело врага – а теперь веером рассыпались упавшие талисманы. Семь продолговатых пластин на вороненых цепочках. Семь оборванных жизней...

Медальоны ожили. Алые искры бежали по темному металлу, очерчивая на каждом из них ту самую руну. Срываясь с цепочек, словно переспелые сливы, медальоны обретали подобие жизни, причудливо вытягиваясь, изгибаясь, сплетаясь и сцепляясь вместе.

– Знак Безымянного! – воскликнули наставники хором, в котором слышалось и торжество, и страх, и – в одном, до дрожи знакомом – нескрываемая ненависть.

Но голос Великого оставался бесстрастен:

– Мариэль из Храма Первозданной Ночи, встань! Пояс уртара – твой. Прими его – и да будет с тобой Сила и наш повелитель!

Под звуки грозного и мощного пения, в котором угадывалось куда больше восьми голосов, живой пояс лег в руки Мари. Сияние сменило цвет, наливаясь пурпуром. Черная глыба обрела очертания трона с сидящей на нем фигурой – человеческой и в то же время не вполне. Замирая, Мари поняла, в чем дело: у сидящего на престоле не было лица, только тьма, подобная грозовой туче. И такой же тучей показалась, появившись ниоткуда, его свита – ждущие за престолом. Воздев и опустив руку – в отблесках света выглядевшую, как оживший базальт – Безликий проговорил:

– Возьми часть моей Силы – и отдай мне свое Имя и свое тело. Надень пояс!

Голоса взмыли вверх, оглашая зал пронзительной ритмичной мелодией. Пояс в руках девушки отозвался нетерпеливой дрожью. Мариэль мутило. Не было ни радости, ни облегчения – только усталость и страх. Она с трудом оторвала взгляд от сидящего на троне, чтобы поглядеть на пояс. И отшатнулась, увидев невидимое прежде.

Пояс был пропитан кровью.

Кровью тех, кого не приняли на учебу – в каждом из восьми храмов ежегодно освобождалось лишь одно место. Остальных принесли в жертву – Кай-Харуду и тому, кто был избран. То есть – ей.

Кровью семи несчастных, погибших в борьбе за пояс, названной Испытанием.

Кровью, которую она прольет в будущем, став уртаром – боевым магом, грозой южан, одним из множества пальцев на руке Кай-Харуда, протянутой в этот мир.

Кровь – и Сила – стекали по ее рукам, не иссякая. «Здесь хватит на всю твою жизнь – и много больше, ведь ты – избрана!» – послышалось ей, но ни мысли о силе, ни избранность не нашли отклика в бешено колотящемся сердце.

И – впервые за всю историю Восьми Храмов – Обряд прервали слова:

– Я его не надену.

Пояс забился в руке, словно выброшенная на берег рыба.

Гимн умолк, рассыпавшись горстью фальшивых нот.

Кто-то сдавленно ахнул, кто-то выругался полушепотом.

Великий, побелев, вцепился в алтарь и опрокинул подсвечник. Свеча угасла, ядовито зашипев.

«Зачем?» – неожиданно тонким голосом выкрикнула Эннис.

Но все звуки перекрыл раздавшийся с трона рев:

– Отвергнута и проклята!

Темная фигура встала в полный рост, возглашая:

– Не получив Силы, отступница, опозорившая свой Храм и своих учителей, лишается имени, сущности и жизни!

И, вслед простертой черной длани, мириады бесформенных, безликих, ненасытных, стоявших за троном, ринулись к ней.

Но откуда-то возникла уверенность: это еще не конец.

Словно на плечо снова легла рука Гленны, или Тьери, раскинув невидимые крылья, заслонил ее собой. На деле не было ни того, ни другого – просто текучая тьма, хлынув к алтарю, вдруг остановилась и отпрянула, ослепленная яростной вспышкой белого пламени, а ее господин бессильно упал на трон, закрывая руками голову.

И Голос, не слышанный ею прежде, но смутно знакомый, ровно и четко произнес: «Нет».

Вопль из тысячи глоток сотряс зал, вопль ужаса и бессилия, и за спинами жрецов расцвели неровные круги порталов – совет Шессергарда бежал, спасаясь...

 

* * *

Трое стояли у окна в Убежище – трое, собравшиеся там ради этой минуты. Казалось, пять лет ничего не изменили – то же место, и люди – почти те же. Высокий мужчина, виски которого заметно тронула седина, ссутулился, хищной птицей вглядываясь в прорезанную редкими огоньками тьму за окном. Пальцы лежащей на подоконнике руки выстукивали тревожную дробь.

Над плечом его стояла женщина – стройная, гибкая; длинные каштановые волосы ее были собраны зеленой, расшитой серебром повязкой. Ее до сих пор можно было принять за девушку – несмотря на пережитые нелегкие времена и долгие странствия; несмотря на то, что ее старшая дочь уже была достаточно взрослой, чтобы присмотреть за малышом – ведь папа, мама и смешной дядя Тьери отлучились лишь на минутку.

Тьери изменился меньше всех: Всадник достигает зрелости медленно, и старость – такая же неспешная – придет к нему лет через семьсот. Пока же, устремив взгляд на трон и жертвенник посреди темного зала, у окна стоял, приплясывая от напряжения, нескладный худощавый юноша, и на плотно сжатых кулаках его пробивался странный узор, напоминающий чешую.

«Нет», – послышалось из-за окна, и они встрепенулись: голос Говорившего был для них родным и привычным, как и взорвавшее тьму сияние. Отпрянувшие мороки, бегущий в ужасе совет, скрючившийся, словно от удара, Безликий…

Тьери сухо хохотнул, но запнулся, услышав встревоженный голос Линна:

– Скорее, надо открывать... Сейчас там будет жарко!

Гленна переплела тонкие пальцы и с хрустом потянулась:

– Будет. Но мы успеем.

И исподлобья посмотрела на стену, рисуя на ней дверь…

 

* * *

Отголоски вопля ударили в темное пламя, разрушая своды зала. Фигуры людей и нелюдей замерцали, дрогнули – и сгинули, словно наваждение. Мари вновь стояла на том же берегу, и солнце за нависшими облаками близилось к полудню, и тело Йеннара, жреца Бездны, исчезло... точнее, исчезло его новое тело.

Потому что сам жрец, единственный из восьми, не вернулся в свой храм из распавшегося тронного зала. Он стоял в полусотне шагов – нет, уже не стоял, а мчался к ней, превращаясь на лету в комок хищных щупалец, пожирающих и плоть, и душу.

Мари замерла от ужаса. Она не могла надеяться на Силу, только что отвергнув ее. Не полагалась на выучку – превзойти Наставника было нереально, и она это знала.

Хотелось позвать мать. Но Мари ее не помнила, и вместо нее представила Гленну – с горящим взором, разметанной ветром рыжей гривой, разлитым по щекам румянцем. Она куда-то шла, бежала – и Мари поняла вдруг, что Гленна спешит к ней, и еще поняла, что та говорит: «Не стой! Делай что-то!»

Она сделала единственное, что могла – широко шагнув и замахнувшись, метнула пояс, который до сих пор сжимала в руках.

В слепящей вспышке исчез и пояс, и жуткий комок щупалец. Сила, заключенная в сплетенных талисманах, лишила жреца плоти – теперь уже окончательно. Только тень, издав леденящий душу вой, исчезла вдали…

Но Мари было не до нее.

Сила, выплеснутая поясом, спасла ей жизнь – но надолго ли?

Вырвавшись, обретя свободу, грозная мощь собралась в пульсирующий вихревой столб, оплетенный сетью тонких едких молний. Он рос, ввинчиваясь в серый песок и седое небо, озаряя небосвод багровыми зарницами – готовясь лопнуть, сметая на своем пути все.

Мари оказалась единственной из уртаров, кому довелось в одночасье увидеть всю Силу, ей отпущенную. Силу пролитой крови. Силу боли и страданий. Силу, от которой она отреклась – и которая сейчас ее погубит… Не из мести. Просто потому, что не может иначе.

И бежать некуда, да и некогда...

– Время! – бронзовым гонгом ударил голос Линна, перекрыв и прибой, и ветер, и рев вихря. И время, удивленно оглянувшись, застыло на миг, прежде чем восстановить ход и тронуться дальше.

– Держу… скорее! – раздался звенящий от напряжения голос Гленны, и в небе, прорвав облака, отворилась знакомая Дверь.

– Хай-йииии!.. – в створе мелькнул размытый силуэт Тьери, и вот уже видны сияющие разноцветные глаза – да не на человечьем лице, а под причудливо изогнутыми бровями дракона; и размах золотых крыльев – вполнеба; и когтистые пальцы огромной лапы бережно подхватывают Мари, еле верящую в то, что с ней происходит...

Рывок гибкого чешуйчатого тела, почти невозможный поворот – словно молния, раздумав бить в землю, вернулась в облако...

А позади разгорается зарево – кровавым багрянцем, золотым жаром, и, наконец, белым сиянием с оттенком мертвой голубизны…

Выучка все же пригодилась – кубарем влетев в дверной проем, Мари почти не ушиблась, машинально сложив тело так, как учили. Даже успела, вскочив, подхватить вкатившегося следом Тьери – уже человека…

…увидеть, как Линн и Гленна в четыре руки захлопнули Дверь, тут же ставшую стеной…

…как Линн согнулся, прижимая к груди обожженную ладонь – стена налилась жаром, но Дверь была уже убрана.

– Успели… – выдохнул Линн, и голос его был шершавым, как наждак.

– Не спешили, – улыбнулся Тьери, неохотно отрываясь от плеча Мариэль. И ошарашено умолк, оглянувшись на остальных.

Уставшая донельзя Гленна привалилась к стене, закрыв глаза. От руки Линна шел пар – на ладони и пальцах вздулись кровавые волдыри. И ни один из троих Бродяг не оставил себе достаточно Силы, чтобы хоть что-то сделать.

Мари, не задумываясь, потянулась – и смахнула ожог с ладони Линна. Она была так рада, что может хоть чем-то помочь, что и не подумала: откуда Сила?

* * *

Они сидели у холодного камина, в той самой комнате, где Мари очнулась, впервые попав в Убежище. Сидели перед дорогой – а внизу ожидала Дверь, прорисованная на стене наново, Дверь, которая каждого выведет туда, куда он сам пожелает.

Тьери молчал, играя ставнями на окне – каждый раз, когда он открывал их, в окне виднелся другой пейзаж, но Всадник все никак не мог увидеть что-то нужное ему, и закрывал их снова.

Мариэль сжалась комочком в кресле. Ей было худо. После прерванного Обряда знак просто взбесился, мучая ее тупой, давящей болью. Гленна придерживала ее за плечи и полушепотом что-то напевала. Рядом, глубоко задумавшись, стоял Линн.

– Даже не знаю, как все это понять, – сказал он, потирая запястьем переносицу. – Силу Безликого – как и дар Света – я улавливаю безошибочно. Но ты...

Он тронул пальцами ладонь, где не осталось ни волдырей, ни даже шрама.

– Я сказал бы, что ты – одна из нас. Но что делать с твоим знаком – ума не приложу, и как его объяснить – тоже.

Гленна провела рукой по шее Мари, едва касаясь кончиками пальцев, и уняла боль – точнее, заморозила ее, укутав покровом щекотных игольчатых снежинок. Вздохнула:

– Жаль, но это ненадолго. Этот знак просто не выдерживает Убежища. И скорее всего – не выдерживает нас. А снять я его не могу... Мы не можем, – поправилась она. – Только ты сама – когда-нибудь...

– Мы можем многое, но не все, – извиняющимся тоном произнес Тьери. И встрепенулся, вновь открыв окно: – Вот, смотрите! То, что я искал!

Мари, повернувшись, увидела:

Свет смягченного летящими облаками солнца. Пляска волн, увенчанных белоснежной пеной. Огромные – в размах вытянутых рук – цветы всех оттенков пламени, обращенные навстречу утру. А над ними...

…радуга, обернувшаяся росчерками чешуйчатых крыльев по бледно-лазоревому небу…

…торжественный танец без слышимой музыки, с ритмом и плавностью, способной очаровать кого угодно – даже неподвластного чарам дракона...

 

…Золотые луга на морском берегу,

Под шатром неоглядного неба…

Может быть, я когда-то вернуться смогу

В те края, где я отроду не был, –

 

проговорила Мариэль в такт еле слышному прибою за окном.

Гленна вздохнула:

– Говорят, бард Йаариль так и не побывал на Кехате...

– А я обязательно буду там! – неведомо с кем споря, заявил Тьери. – Чего бы это ни стоило. Ведь это – мой дом! Мой настоящий дом...

Мари по-новому ощутила то, что говорила Гленна: здесь – убежище. Приют. Но не Дом. Дом еще предстоит найти. Вот только где его искать?

– Ищи. И обязательно найдешь, – сияющие глаза Тьери оказались совсем рядом, тонкие губы легко коснулись ее лба.

– Доброй дороги, сестренка! Высокого неба и вам, друзья, – и добрых дорог! – сказал он, и, порывисто обняв Гленну и Линна, шагнул в Дверь.

– Мы уходим сейчас, оставляя тебя наедине с Дверью – чтобы никто из нас не знал, куда и когда ты вышла, – сказал Линн. – Так будет сложнее для тех, кто вздумает тебя искать. И, значит, лучше для тебя. Если ты когда-нибудь захочешь найти нас – спроси Настоящего. Он знает. А пока – добрых Дорог всем нам...

Линн и Гленна, держась за руки, встали перед Дверью. Гленна оглянулась и проговорила нараспев:

– Аи рэ майри, Альмариэль, – «Может быть, мы еще встретимся».

 

* * *

Убежище, обезлюдев, стало бесприютным. И в то же время – чувства пустоты не было.

Была Дверь, в которую надо выйти. Причем выйти – подальше…

Слишком далеко на Юг – нельзя. Ордену Света лучше не попадаться…

Север – вотчина Тени, для которой она теперь тоже чужая.

Сероземье на востоке – место Последней битвы, кошмарные сны, ставшие явью... Туда идти незачем – умереть можно и проще.

Западный Архипелаг, Айдан-Гасс, М’хэнимотару – края, манящие неизвестностью…. Но выбирать их как начало пути?

Ах да…

Подальше и во времени. Чтобы все улеглось. Подальше – это сколько?

Год? Десять?

Век?

Мари стало холодно от одной мысли. Все, кого она знала, давно уйдут – разве что, может, Тьери…

Лет десять – половина ее жизни, даже чуть больше. Десять весен и зим. Неужели этого недостаточно? Неужели ее и тогда будут преследовать, не поверив, что она сгинула при крушении Острова?

А может, хватит и года?

– Года будет мало, – послышалось неожиданно. Девушка оглянулась, но никого не увидела.

– Кто здесь? – спросила она, пытаясь разглядеть говорящего. Ни обычное зрение, ни Сила не помогали: Убежище казалось пустым. Но только казалось.

– Я, – отозвался Голос, и Мари вспомнила темный зал и Силу, которая заставила отшатнуться владыку тьмы. Знак, окатив ее очередной волной боли, дернулся – и неожиданно затих, как паук, сбитый со своей паутины.

– Ты сделала один выбор – там, в зале, вне пределов мира, – продолжил Говорящий. – Ты не выбрала тьму. И теперь я могу предложить тебе второй.

Проем раскрылся. За ним виднелась улочка незнакомого города, затянутая туманом. Дверь ближнего дома была открыта, и, перевесившись через порог, на ступеньках лежала восково-белая тонкая рука. «Бледная немочь», – вздрогнула Мари, узнавая.

И тут же, словно на экзамене, вспомнила: «Настой крылолиста, лунный корень, леммифадский бальзам»... И даже не удивилась, увидев, как сумка со снадобьями сама собою возникла у двери.

– Ей ты уже не поможешь, – проговорил Голос, и звучала в нем очень человеческая, живая печаль. – Но, оказавшись там, спасешь многих. А главное – выберешь путь. Нелегкий – но и не бесцельный. А из тех дорог, что сейчас перед тобою, – лучший.

– А если я откажусь? – вопрос показался ей самой неуместным... Но не задать его она не могла. Никто и никогда больше не будет вести ее вслепую!

– Судьбы многих людей сложатся иначе, – проговорил спокойно ее невидимый собеседник. – У каждого – своя Дорога. Ты пойдешь, куда захочешь сама. И если ты сможешь позвать меня когда-то потом – я, вероятно, откликнусь. Вот только сможешь ли позвать – и услышишь ли отклик? А город… не думай, что мне некого туда направить. Идущих по Дороге немало, и среди них есть те, кому я смог дать больше сил, чем тебе... Мне просто не все равно, что случится с тобой, Альмариэль. Веришь?

– Верю, – ответила Мари, и, стараясь не дать себе времени передумать, шагнула в Дверь...

 

* * *

Воспоминания промчались перед ней так быстро, что напиток в тяжелой глиняной кружке даже не успел остыть… только запах его казался теперь неприятным, да и вкус булочки исказился настолько, что к горлу подступил тяжелый липкий ком. Ощущение это было почти привычным – в последние несколько недель подобное случалось с ней все чаще.

Переборов тошноту, Мари напомнила себе: уходить надо быстро. Пока, погрузившись в уют Дома, она не осталась здесь еще на день... на два... на неделю... Пока не стало слишком поздно, и ее тело, меняющееся ради новой, зародившейся в нем жизни, не отяжелело настолько, что путь станет невозможен.

Оставив на столе неоконченный завтрак, Мари бережно открыла дверь в прихожую, словно боясь разбудить спящий Дом. Но он и не спал.

На вешалке ее ждала длинная куртка и плотные брюки, подшитые кожей; под вешалкой – мягкие, но прочные сапоги, заплечная сумка и легкий, удобный для дальней дороги посох. Болотно-зеленая накидка сама легла ей на плечи, безмолвно обещая хранить от холода, сырости и недоброго глаза.

Переодевшись, Мари на минуту присела у порога. Погладив пушистые шлепанцы, аккуратно поставила их под вешалку. Встала одним движением, подхватывая сумку и посох, и шагнула за порог, шепнув:

– До свидания, Дом, и спасибо…

«Прощай», – вздохнул Дом, закрывая за нею дверь.

 

Часть 4. Дорога домой

 

* * *

Это никогда не будет написано … и все же представим:

 

Ночь. Оплывшие свечи в тяжелом бронзовом канделябре. Скрипит, скользя по бледно-желтому листу, перо; скрипят и мысли-образы в усталой голове, нехотя дробясь на слова:

«Доводилось ли вам видеть сражающегося Бродягу?..»

Нет, не так…

«Доводилось ли вам видеть Бродягу, которому пришлось драться?»

Поверьте, это красиво. Только не все успевают рассмотреть:

«Зыбкая тень, которой неохотно касается оружие даже в самой умелой руке. Плавные движения, кажущаяся медлительность – однако ни метательные клинки-хэкья, ни арбалетные болты-молнии не поспевают за ним, поражая лишь сгустившийся воздух, угасая в полах плаща…»

Ах, да:

«…Плащ – тот самый, по которому Бродягу можно узнать где угодно…»

Опять не то.

«… По которому Бродягу узнают только тогда, когда он ушел – оставив врага обессиленным, разбитым, едва способным дышать; но почти всегда – живым».

Почти всегда.

 

* * *

Ян огляделся.

Разбойники-ургаши, тела которых вповалку лежали на обочине, были не худшими среди местного лихого люда – впрочем, и не лучшими. Кряжистый вожак в обитой железом кожанке третьего дня вырезал всю семью проезжего торговца – без жалости и без злобы, просто так, чтоб не мешали делить добычу. Тем самым кривым отточенным ножом, рукоять которого торчала теперь у него же под левым ухом.

Да и подельники его – ныне покойные – были не чище… Кто, в конце концов, просил нападать скопом на одинокого путника?

Ян вины не чувствовал и, казалось бы, не пытался оправдываться.

Беда была в ином: он убил там, где вполне мог без этого обойтись – без смысла и необходимости. И не первый раз.

И еще одно: дорога – которую так же, без смысла и необходимости, топтали его сапоги – перестала быть Дорогой. Перестала уже давно.

Наскоро схоронив убитых, Ян вышел на большак и с минуту раздумывал – куда идти? И какая, собственно, разница?

Потом, словно вспомнив что-то, зашагал на запад, к городу.

Туда, откуда пришел.

 

* * *

Дорога, не имеющая конца, лишена и смысла.

Альват-Ран Вэйле

 

По вечерам проспект Золотых Львов был почти таким же, как полтора столетия назад, когда Эмми Тамр еще был империей, а Кэйм-Батал – ее столицей. Фонари заливали мостовую мягким теплым светом, игравшим на серебре пряжек, эфесах мечей и кирасах стражи, на застежках плащей местных гуляк – и граждан вполне солидных, которые просто возвращались домой в сумерках и зашли по дороге в «Изобильную Лозу», пропустить по стаканчику динвальского и вспомнить добрые старые времена. Времена, когда народу в таверне было вдвое больше, когда вместе с вином душу грели свирель, скрипка и бронзовокожие танцовщицы из Лэлим-Дэйна… да и вино тогда было – не чета нынешнему…

Но Яну там было бы нечего делать даже тогда.

Очередной патруль миновал его, в упор не заметив. Почему-то последнее время Бродягу это не радовало – напротив, создавало острое и очень неприятное ощущение собственного отсутствия.

Поправив суму, Ян направился к вывеске в виде щита, стебельчатая вязь на котором складывалась в три слова: «Клинки и кольчуги».

Остановившись перед узкой кованой дверью, он потянулся было к молотку, но заметил: не заперто. Более того – меж дверью и косяком оставалась тонкая, с волосок, щель.

Дверная ручка, выкованная наподобие рукояти меча, удобно и, как всегда, непривычно легла в ладонь, оказавшись неожиданно теплой. Из-за двери послышалось:

– Заходи, Йиссен.

Йиссен – «Ветер» – его называли только двое: Линн Квелль, лучший оружейник столицы, и его брат Антар, мастер Школы Торинга – наставник Яна, отдавший за ученика жизнь.

Линн сильно изменился за эти годы. Волосы, которые он подстригал не так часто, как стоило бы, стали заметно реже, а седина в них – намного гуще. Тонкое осунувшееся лицо изрезали морщины. Он, как и прежде, брился каждое утро, но к полудню щетина пробивалась вновь – жесткая, поблескивающая серебристой проволокой. На руках четче проступило переплетение жил. Только рост да ширина плеч напоминали прежнего Линна, да еще глаза – за толстыми стеклами громоздких очков – оставались теми же: молодыми, небесно-синими.

Он не удивился – как не удивлялся и сам Ян тому, что заблаговременно открывала ему Дорога. Не сказал ни слова – лишь улыбнулся и жестом пригласил пройти.

– Как ты? – спросил он тихо, проводив Бродягу в уютную маленькую кухню.

– Неплохо, – отозвался Бродяга чуть торопливо. – Садма, Сероземье, Тиндевальское нагорье…

«Война, проклятие Вэйлэ, моровые поветрия», – повторило шепотом эхо, невесть как приютившееся в кухоньке, где и двоим-то было тесно. Ян прислушался и грустно улыбнулся:

– Все как обычно, Мастер… как обычно, Линн. Только устал я очень. Долгая выдалась Дорога.

Линн поднял кустистые седые брови. На огне запел закопченный чайник. Хозяин, опережая гостя, шагнул к столу и смахнул крошки в ладонь. Улыбнулся:

– Я нынче один на хозяйстве. Перекусим, чем есть. Гленна уехала дочери помогать – я дед… со вчерашнего дня.

На столе появились две узорчатых пиалы, хлеб, мед в глиняной миске. Повеяло домом. Молча сели за стол, в тишине посидели минуту, прежде чем приступить к трапезе – тоже молчаливой. И только когда оба допили до половины ароматный травяной настой, Линн проговорил:

– Дорога меряется не ногами – да и не головой, пусть на ней и серебряный обруч. Сердцем ее меряют, Йиссен. А ты свое словно оставил где-то... Тяжело, поди, без сердца?

И тогда заговорил Ян – да так, что уже не мог остановиться.

Хозяин слушал молча – только время от времени наполнял пиалу Бродяги.

– Я ушел… Не знаю, почему, – закончил Ян. – Тогда я думал, что возвращаюсь на Дорогу. А оказалось – Дорога оставила меня с того самого утра… Горько мне, Линн. Горько и пусто.

Линн молчал. Тени – светильники в углах комнаты зажглись сами – сделали морщины на лице оружейника резче. За окном стихал гомон толпы, замирали шаги – город, устав от себя, засыпал.

– Какая она? – неожиданно спросил Линн.

– Нежная – и сильная, – тихо проговорил Ян. – Красивая – и иногда страшная. Похожая на ветер – и на пламя. И еще… еще – на летнее солнце…

Эхо, клубочком свернувшееся в углу под светильником, вздохнуло – за миг до того, как это же сделал Линн.

– Возможно, ты тогда пришел к повороту, Йиссен. Там могла начаться новая страница твоей истории – написанная не только тобой. И Дорога твоя стала бы иною. Скажи… ты выбрал то, что больше ценил? Или – просто отказался выбирать?

Ян задумался. Потом промолвил, не отрывая взгляда от пиалы:

– Я выбрал то, к чему привык. И ушел от того, чего испугался.

– «Дорога, не имеющая конца…» – произнес тихо Линн.

– «…лишена и смысла», – продолжил без запинки Бродяга, лишь потом поняв, что сказал.

– Вспомни, Антар говорил тебе: обруч не сделает тебя волшебником. Он вообще не может тебя сделать кем-то. Только ты сам. Кто ты сейчас, Ян?

 

И привиделось Бродяге:

Зеркало.

Рама – черная, строгая, остроугольная – странно похожа на очертания Врат.

Стекло – волнующийся туман… или нет его?

А в зеркале – воин.

Закованный в сверкающий панцирь.

С огненным клинком в правой руке и щитом из вечного льда – в левой.

Неуязвим и самодостаточен.

Мечта? Или… кошмар?

Ведь где-то там, за непроницаемой броней – он сам.

Словно призрак, блуждающий по огромному пустому замку, неспособный найти в нем себя самого.

 

Сквозь пелену видения донесся спокойный голос Линна:

– Ты не найдешь, прежде не утратив. Не наполнишься, пока не опустеешь до дна. Не испытаешь счастья, не пережив прежде боли – сполна.

Крепкие мозолистые ладони легли на плечи Бродяги.

– Я оставлю тебя. Спи крепко. Надо отдохнуть… ведь завтра – начало новой Дороги.

 

* * *

«Даже если уходишь насовсем, не сжигай за собой мосты. Пусть лучше пройдет по ним еще чья-то Дорога. И потом – никогда ведь не знаешь наверное, куда придется идти тебе самому…»

 

Ян не мог вспомнить, кто именно сказал это и когда. Но кто бы это ни был, он оказался прав. Еще совсем недавно он и подумать бы не мог, что лодка, укрытая давным-давно в приречном ольшанике, вновь ему пригодится.

Сизой лентой в обрамлении сумрачных лесистых берегов уходит за горизонт река Вельта, что на языке поселенцев Рэль-Итана, Древесного пояса, означает «Тихая». Неслышной тенью скользит по ней челнок – и не заметишь сразу, что против течения. Дремлет на корме, завернувшись в плащ, усталый Бродяга. Дремлет ли?

Треснула ветка на дальнем берегу – но еще раньше Ян рывком бросил челнок влево. Стрела тяжелого лука прошила воду там, где только что была его голова. Вслед первой стреле полетели новые, не находя цели – весло в руках Бродяги почти одновременно касалось воды по обе стороны челнока, разгоняя лодку по невероятной, самой на себя заплетенной линии.

Поймать бы такую стрелу, рассмотреть поближе… Видно только, что наконечники – иззубренные, попадет – не вытащишь; что древка – длинные, а перья – черные… неприятно выглядят, хищно. И напоминают о чем-то смутно знакомом... то ли ему самому, то ли кому-то из носивших обруч прежде.

Укрывшись за поворотом русла, Ян отдышался минуту, но грести не переставал. И не зря: вскоре из-за поворота вынырнула узкая черная лодка, за ней – вторая, третья. Такие лодки-однодревки называли душегубками, и сейчас это название подходило лучше некуда. Снова запели стрелы; с передней лодки хлестнул огненный луч, с шипением лизнув воду слева от бродяжьего челнока. Остальные лодки пошли в охват, отрезая от берегов. В каждой лодке по двое, итого шестеро; приходилось справляться и с большим числом, но здесь один – маг, и рисковать не стоит…

Проблеск обруча, взмах плаща – и нет на реке челнока.

Словно и не было.

Замерли гребцы в душегубках.

Застыли, натянув тетивы до самого уха, душегубы-лучники.

Чернокрылая фигура в головной лодке – тонкая, со слишком бледной для обычного человека кожей – ощупывала речную гладь и взглядом, и Силой, да впустую. Гортанные, гулкие слова долетели до Яна, в тень нависшей над рекой ивы. Шесс-радат, наречие Севера. Вот, значит, откуда гости пожаловали: Орден Тени добрался и до этого глухого лесного края. Зачем?

Вспомнив Знак на шее Мари, Ян вздрогнул.

Не привести бы их на хвосте к Дому…

Что ж, пусть река остается им: доброй вам дороги, недобрые люди…

Бродяга пойдет посуху.

 

* * *

До Дома остался день пути – да только вот день этот давно уже превратился в вечер, а тот грозил вылиться в еще одну бессонную бродяжью ночь. Третью кряду.

«Привал надо устроить, – сказал себе Ян. – Что тут у нас лежит? Сосновый комель, вывернутый, с задранными корнями? К нему, значит, и привалимся…

Костер? И без него плащ согреет, а обруч – обережет…

Ужин? Он же обед и завтрак (родниковая вода да ягоды лесные не в счет)… Да, перекусить не мешало бы».

Рука привычно потянулась к котомке. Точнее – к неистощимым кладовым Дома.

Как всегда, сами собою развязались тесемки.

И пальцы погрузились в золу.

Горячую.

Совсем свежую.

 

* * *

Поперек звериных троп, через болото и чащу – напрямик. Ветви хлещут по лицу, ноги путаются в корнях и едва попадают на кочки – неважно. Шум распугал лесную живность до самых предгорий – и это не важно… пока что.

Дом был уже совсем близко – вместе с ночной темнотой расступился лес, и одетые туманом древесные стволы попадались реже. У тумана появился явственный привкус гари. И в какой-то миг Бродяга, резко замедлив ход, тенью скользнул в сторону. У последнего дерева, сбивая росу, опустился в высокую траву и осмотрелся.

Косые лучи восходящего солнца окрасили руины Дома алым – потрескавшиеся камни казались углями, дерево обратилось в золу. Огонь явно питался Силой – даже в утренней сырости деревья по краю поляны продолжали тлеть, а травы не осталось вовсе: черная щетка, местами – проплешины остекленевшей земли.

Перед одной из них лежали пятеро, одинаково выбросив перед собой левые руки с остатками луков. Они успели выпустить лишь по паре стрел – видать, тех самых, черноперых, знакомых по речной встрече…

Ян поднялся, сделал шаг и замер, прислушиваясь. Тишина. Даже обостренные обручем чувства не улавливали ничего живого – одна надежда, что Мари в доме не было. Странно: ни тревоги, ни боли утраты… неужели и правда – сердца нет?

Подойдя, Ян перевернул тело одного из лучников. Огонь стер черты того, что когда-то было лицом. Но под курткой сохранилась бледная кожа северянина, а на шее, на оплавленной цепочке, висел амулет-пропуск охранника Шессерского храма.

На берегу у разбитых лодок угадывались еще два тела. Именно туда были направлены стрелы – очевидно, сгинувшие в огненном вихре. Ян шел по пожарищу, словно сквозь сон. Дом – каким он его знал, каким помнил и чувствовал его до сих пор – не вязался с обгорелыми развалинами…

Первого – точнее, первой – из лежавших здесь огонь не коснулся. Ни лица, ни рук, ни темной хламиды, скрывшей все остальное. Ураган пламени, что разрушил Дом и перехватил в полете стрелы, не стал преградой для женщины-мага – стремительной, смертоносной, и даже в смерти – прекрасной. Лицо без возраста, жутковатые темно-фиолетовые глаза – мертвые, но странно осмысленные. Отблеск незаданного вопроса – и ответа, который никогда не будет получен. Она лежала навзничь, раскинув руки, устремив в небо застывший сосредоточенный взгляд. «Имя камня», гордость боевой школы Торинга: необратимое, мгновенное превращение, которое способен вызвать один из сотни волшебников – как, впрочем, и огненный вихрь «тэйна фьоррэ». Что делала здесь шессеритка-чернокнижница? И кого искал – и успел ли найти? – ее противник, боевой маг Света? Очевидно, заклинания ударили одновременно и были равно смертельными…

Второй был одет не как волшебник: плотная куртка, брюки, изобилующие карманами, и легкие сапоги из оленьей кожи делали его похожим на лесовика-поселенца. Только посох не вписывался в образ, и, видно, при жизни хозяин его прятал; теперь же, вырвавшись из-под его власти, тот обрел настоящий облик: серебристая ветвь дерева эммирэль, покрытая узором рун. Вглядевшись в их рисунок, Ян услышал слабый отзвук речи:

«Помоги мне … нет Силы…»

Голос был знаком с детства – и неприятен.

Взяв лежащего за плечи, Ян осторожно перевернул его лицом вверх и присмотрелся.

– Энтви? – прошептал ошеломленно.

И лишенные ресниц веки дрогнули.

 

* * *

– Глиняные пальцы, хваткие, хоть и хрупкие… тянут в землю… удар… колокол на башне пробил десять… пробила защиту, насквозь… бить мертвым ветром – ниже достоинства мастера, даже чернокнижника… ниже пояса, ниже колена…. не выйдет… не выйдешь, не одолеешь… околеешь…

Голос слабел, перемежался стонами – но не затихал.

– Нет, приятель. Не околеешь, – пробормотал Ян, вслушиваясь. – Не околеешь, не сдохнешь и даже не помрешь. Не дам.

Из нескольких ветвей и простенького полотнища Силы Бродяга соорудил подобие навеса: утренняя мгла стала мелкой противной моросью, обращая пепел в грязь. Поправил мешок под головой Энтви. Сел рядом – лицом к реке, спиной к пожарищу. Тронул жилу на шее лежащего, ощутив вялую нить пульса. Поморщился: предстоявшее дело трудно было назвать приятным. Потом, взяв Энтви за виски, большими пальцами оттянул его веки и наклонился, вглядываясь в незрячие глаза бывшего однокашника.

Сила хлынула через взгляд и руки, наполняя иссушенное мертвым ветром тело. Энтви вздрогнул раз, другой, выгнулся дугой и закричал – надсадным ором дикой, невыносимой муки. Прямое переливание Силы не приносило удовольствия ни дающему, ни принимающему, однако такого Ян не ждал... Впрочем, разомкнуть связь уже нельзя – это стоило бы жизни обоим. Крик вскоре стих, захлебнувшись сухим, болезненным кашлем.

Ян успел заметить, как взгляд Энтви стал осмысленным и острым, и без труда отбил руки, метившие вцепиться в горло. Жестом остановил посох, покатившийся было к хозяину. Вода выплеснулась из каменной плошки, чудом найденной среди развалин. Влив остатки сквозь сжатые зубы мага, Ян выпрямился и очень тихо сказал:

– Привет, Отпрыск. У нас мало времени... Говори.

Посмотрев в глаза Бродяги – стальные, сосредоточенные, слишком спокойные – Энтви понял: отмолчаться не выйдет.

 

* * *

– ... В общем, след твой я взял давно, – давя очередной приступ кашля, хрипел Энтви. – Что и было-то не особо трудно. За эти годы ты, смотрю, во многом поднаторел. А вот следы заметать так и не научился. Причем все – одинаковые: нарушенное Равновесие. Утихшие до срока бури, погасшие слишком рано пожары, поспешно отступивший мор, нежданно скорый конец межусобицы в Садме… Думаешь, благое дело совершил? Зря: перестав резать глотки друг другу, селяне начали роптать на Орден… мне же и пришлось их усмирять.

Яна передернуло. Слышал он о таких усмирениях – от тех, у кого хватило везения выжить и ума – бежать подальше от родных мест.

– В Форисе ты меня, признаюсь, удивил. Словно и не твой почерк. Ты ведь муравейника даром не порушишь, а тут – взял и разогнал целый город. Зачем, а?.. – Энтви дернулся вперед, жадно впившись взглядом в лицо Бродяги.

Ян молчал.

– Не скажешь?... ну и ладно… – разочарованно протянул чародей и тоже умолк, но не выдержал тишины и вскоре продолжил:

– Потом… Потом я вновь потерял тебя, надолго. Наконец, вышел на поляну у реки, где тебя чуть не сграбастала Тень… Не думал, что Обручу подвластен Аль-Г'эхт. Ты даже представить себе не способен, что это значит для настоящего волшебника… Потом меня отозвали – может, слышал о заварушке с «черными клинками»? – но я вернулся и прошел до конца… и увидел, что тебя ищем не только мы.

«Не меня», – чуть было не сказал Ян, но сдержался, не желая перебивать.

Ухмыльнувшись, Энтви продолжил:

– Дом этот тоже… непрост, ох как непрост. Хотя рассмотреть его толком я не успел. Построен не тобой, без вопросов – слишком древняя Сила тут ощущается. Я даже удивился, когда он вспыхнул от фьорре. Может, оттого, что был в это время пуст? Не было обитающего в нем обычно … пустышки?

Вся-таки – пуст! Облегчение хлынуло летним дождем, пробилось глупой, не подходящей случаю улыбкой.

Энтви, пристально следивший за лицом Бродяги, понял ее по-своему.

– Вижу, самому смешно, да? В Совете мучаются, головы ломают – где же бродит по Альверону неведомый маг, носитель Силы, неподвластной Равновесию… Меня вот который год гоняют по всем вероятным и невероятным твоим следам... А тебя ведь нет… Просто – нет. Есть Обруч, и есть пустышка – бездарь, хорошо научившийся им пользоваться…

Смех у него был еще гаже голоса – даже когда не срывался, как сейчас, на надсадный сухой кашель.

Ян слушал, дивясь собственному спокойствию. Ведь Энтви нарочно пытается его разозлить. Словно хочет, чтобы его ударили. Почему?

– Зря стараешься, – обронил он наконец, мгновенно почувствовав облегчение. И продолжил:

– Я не стану тебя отсюда вытаскивать – но и добивать не буду. До ближайшей деревни неделя ходу; добравшись, попрошу кого-нибудь тебя подобрать.

– Зачем? – хрипло произнес Энтви, не глядя в глаза Бродяги. – Убить было бы… гораздо целесообразнее…

– Кто как привык, светлый воин, кто как привык, – не удержался от насмешки Ян. Теперь он мог даже смеяться – пусть Дом погиб, пусть цель не достигнута – но…

– В любом случае, ты поправишься и сможешь преследовать меня дальше разве что через месяц-два. А за это время – уж будь уверен – я постараюсь предоставить тебе как можно больше места для поисков. Тем более что теперь я знаю: ты меня ищешь. Только не найдешь…

– Ты должен пойти со мной! – голос Энтви обретал былую твердость. – Вернись на Торинг. Предстань перед Советом…

– …И его Светлость мастер Гэйнар милостиво позволит мне жить дальше, – без улыбки подхватил Ян. – Может, даже отведет место в виварии – между харракутами и гьяссами… так? Хотя нет, как же: обруч-то надо снять с моей… пустой головы?

– Я не могу ничего обещать, но… Поступить иначе – значит совершить ошибку! – Энтви приподнялся, опираясь на локти, глядя Яну прямо в глаза. И Бродяга понял: верит. Энтви слепо верит в то, что говорит.

– А я и не прошу у тебя обещаний. Даже совета не спрашиваю, – вздохнул Ян. – И так знаю, что, как ни глянь, окажусь неправ. С точки зрения Ордена – потому, что не иду с тобой… туда, где меня дважды приговорили к смерти, ни разу не выслушав. А с точки зрения здравого смысла – потому, что оставляю живым подосланного убийцу. Но это – мой выбор.

– Ну тогда… у меня выбора не остается… – Энтви, вздохнув, откинулся на спину.

– Уж извини, – пожал плечами Бродяга.

Шагнув к душегубке, где были сложены припасы северян, Ян переложил сумки под навес.

– Вместе с твоими – на месяц, может – и больше…

Ответа не было.

Вскинувшись, Ян увидел тускнеющие глаза волшебника.

Метнулся к нему – и тут же отпрянул, цепенея от догадки.

 

* * *

Мир искажен, и всякое благо в нем – жертва. Но не всякая жертва – во благо…

Вайнис из Леммифада

 

Это не смерть – пока нет.

Это – Последнее Слово.

Заклинание, которому маг отдает все, что у него было – «весь внутренний Свет», как сказал бы Ар Гиллиас, будь он жив.

Это может быть что угодно – жертвуя собой, маг придает огромную, неодолимую Силу даже самым простым чарам.

Раньше Ян видел такое лишь однажды, в детстве, когда бродячий волшебник таким Словом остановил землетрясение, погубившее его родителей.

Теперь вот довелось снова.

Но если там, в Приморье, волшебник по имени Гэлвэн отдал свою жизнь, чтобы спасти чужие, – здесь жизнь была отдана ради смерти.

Его, Яна, смерти.

 

* * *

День выцвел, вмиг превращаясь в сумерки. Пепел заскрипел на зубах. Запах гари, усилившийся после дождя, стал еще острее – повеяло погребальными кострами Лаор-Тэйи, послышался отдаленный удар колокола. Багровая мгла, сухая и жгучая, возникла ниоткуда, окутывая со всех сторон. Сгустилась, обдавая жаром; заплясала вокруг, сошлась над головой куполом, отрезав небо и весь остальной мир.

«Как глупо», – успел подумать Бродяга. И еще: «Как не вовремя».

Непройденной осталась Дорога, ненайденной – Мари, нерешенной – загадка...

«Не время», – мысль эта становилась яснее неба, ярче пламени, напиравшего уже отовсюду, облизывая сотнями языков истончающийся покров Силы, которой укутал его напоследок обруч...

И вдруг вспыхнула жгучей холодной звездой.

«Не время».

И плевать, что умноженные Последним словом чары тэйна лаора, «огненного погребения», считаются непреодолимыми.

И Голос – так давно, со времен Дороги, не слышанный Яном – тихо подтвердил: «Не время».

Кокон Силы лопнул.

Плащ вобрал огонь, мгновение побыл им, не успев обжечь – и перестал быть вовсе, растворившись в воздухе.

Не осталось ни пепла, ни дыма, ни колдовской мглы.

Только человек, на котором вдруг истлела одежда.

 

* * *

Одна из тех картинок, что занозой остаются в памяти помимо воли смотрящего: глаза Энтви, выкатившиеся из орбит в предсмертной судороге и диком, невыразимом удивлении: как мог Ян выжить? Как сумел? И как смел?

И его губы, вместе с розовой пеной выталкивающие пустое, ничего уже не значащее слово:

«Еретик».

 

* * *

Счастлив тот, в ком не гаснет свет

Старых сказок и детских снов,

Кто не сделает зла в ответ

И не скажет жестоких слов,

Кто сумеет сдержать удар,

Даже если нет сил терпеть...

 

Только я слишком молод –

И слишком стар,

Чтобы это когда-то суметь...

 

Трактат «Третий путь», эпиграф;

последние три строки добавлены в рукопись позже

 

Что-то еле слышно тенькнуло, ударившись о сплавленную землю. Наклонившись над Энтви, Ян взял из холодеющиx пальцев неприметное колечко-оберег. «Не уберегло», – подумалось с неожиданной грустью. Выбросить? Негоже разбрасываться даже такими мелочами, мало ли кто найдет…

Колечко сделано из цельного куска матово-зеленого камня; вырезано, или скорее – выжжено колдовским пламенем. Сработано тонко, видны завитки папоротниковых листьев. Не верится, что Энтви взял с собой красивую вещь просто из-за того, что она красива.

Ага, вот оно что: на колечко заплетены чары. И, конечно же, именно «Зеркало возмездия» – наговор простой, сильный и почти безотказный. Мог догадаться и сам: недаром Энтви так напрашивался на удар, надеясь отразить и вернуть его сторицей.

Берёг, получается, до последнего: не использовал, чтобы отбить мертвый ветер, чуть не погиб, дожидаясь встречи с Бродягой... Не много ли чести для «пустого места»?

Ян никогда не пользовался амулетами – если, конечно, не считать обруча. Но сейчас, глядя на колечко, подумал: может, оставить? Тем более что Энтви явно готовили и снаряжали лучшие маги Совета...

Он долго смотрел на кольцо, любуясь переплетением резной листвы – и не сразу заметил, что узор складывается в надпись. А заметив, аккуратно надел кольцо на палец бывшего врага. Так он его и похоронил – рядом с руинами, поставив в изголовье обгорелый камень. Уходя, обернулся: на опушке примерещилась худенькая фигурка с грустными рыжими глазами. И представилось, как огненное перо в тонких пальцах выводило на кольце:

«Береги себя. Жду.

Твоя Лиу».

 

* * *

Привычную одежду начинаешь по-настоящему ценить, когда приходится надевать чужую. Когда куртка становится коробом, запястья нелепо торчат из рукавов, а брюки, висящие мешком, заканчиваются задолго до того, как начались ботинки. Когда все это надевается прямо на тело, потому что исподнее с трупов снимать оказалось донельзя противно.

И даже когда, добравшись до селения, Ян раздобыл одежду привычного размера, осталось ощущение наготы. Потому что куртка – даже из самой лучшей энгвальтской кожи – не укроет от стрелы, не откликнется на зов, не прильнет к ране, останавливая кровь…

И еще – потому что за спиной не осталось Дома.

 

* * *

Я думал, что умею – и люблю – спасать и хранить. В этом видел я смысл своей Дороги. А нынче доводится разве что спасаться. Да еще – хоронить... хорошо, что не друзей.

Аль, Настоящий, скажи: почему?

Тишина – только сонный всплеск речной воды…

 

* * *

Когда Бродяга достиг деревни – единственной в этой глуши и оттого безымянной – солнце только-только перевалило за полдень. Впрочем, жары не было – лишь мягкое тепло осени; березы и клены, посаженные вокруг деревни поселянами, грели глаз оттенками живого золота. Поля и огороды, раскорчеванные в лесной глуби, были уже убраны. Кто-то из жителей деревни ловил рыбу, кто-то – отправился на охоту. Но встретить Бродягу было кому, и поговорить с ним – тоже.

А теперь, после многих бесед и обеда в доме Лэтта, деревенского кузнеца (заодно – старосты, травника, книгочея и совсем немножко – волшебника), солнце клонилось к закату.

Мари в деревню, по всеобщему мнению, не заходила – то есть ее здесь не видели. Что, впрочем, еще ничего не значило: если она не захотела быть видимой, ее мало кто мог заметить. Разве что...

Перед одним из деревенских домов жгла костер стайка ребятишек – трое мальчиков лет по одиннадцать и крохотная глазастая девчушка, командовавшая парнями направо и налево. «Тебя-то мне и надо», – подумал Ян, подходя поближе.

Резко мотнув головой – мелкие золотые косички перепорхнули с плеча на плечо, – она повернулась навстречу, подняв перепачканную сажей мордашку. Улыбнулась, полыхнув зеленью глаз:

– Привет, дядя Ян. Папа говорил, что ты придешь. Я тебе с березы махала-махала, а ты даже не обернулся! Ты что, правда не видел?

Узловатая береза росла у самого дома старосты, с любопытством прильнув к резным окнам верхнего жилья. С нее в свое время и началось знакомство Яна с дочуркой старосты: трехлетняя малышка расшиблась, упав чуть не с самого верха, и жива осталась лишь чудом. Чудом этим – или просто очередным поворотом Дороги – было появление в деревне Яна. После этого из нечастого в Деревне гостя он превратился в «брата» для Лэтта-коваля и «дядю Яна» для малышки Руты, его последней и любимой дочурки. А девочка, одолев страх, научилась лазить по березе вверх и вниз не хуже белки.

– Здравствуй, Рутка, – кивнул он, присаживаясь рядом.

– А мы картошку печем, будешь? – жизнерадостно сообщила она Бродяге. И добавила, присмотревшись: – Старый ты стал. Немножко. И плащ где-то потерял.

– Ага, – Ян вздохнул. – Плащ сгорел. И Дом тоже.

– У-у, плохо, – покачала она головой. – Это те люди, что по речке плыли? Недобрые они какие-то были…

– И они тоже, Рута, – вздохнул Ян. – Там... там было много народу. Всякого.

Девочка сморщила носик и подбросила в костер сосновую шишку. Сосняк начинался шагов за полсотни от края деревни, вверх по реке – туда, видимо, и сходили за топливом не по годам самостоятельные детки.

Проследив взгляд Яна, Рута продолжила на одном дыхании:

– А до тебя оттуда тетенька пришла. Только она не злая. Она мне яблоко дала. Вку-усное.

– Какая тетенька? – спросил Ян, затаив дыхание.

– Красивая. Высокая – вот такая. – Рута встала и подняла руку чуть выше плеча стоящего Яна. – Волосы черные-черные, длинные, как у лэйамми-ночепляски. И глаза – темные, но очень добрые.

– Придумала ты все, Рутка, – сердито отозвался один из мальцов, до того молча слушавших. – Она нам все время сказки рассказывает, как маленьким! Не видел никто никакой... тетеньки. А яблоки такие у старого Жиляги в саду растут…

– Ага, растут, – она резко дернула подбородком. – Летом. А она тут весной проходила. А то яблоко было – свежее!

– Расскажи, пожалуйста, – проговорил Ян, глядя в пламя.

За три минуты он узнал больше, чем за предшествующих полдня. Мари в самом деле проходила мимо деревни, и в самом деле не хотела никому попадаться на глаза – и не попалась бы, если бы не передавшаяся Руте от отца способность видеть. Сам отец-староста видел меньше шустрой дочери, умудрявшейся оказаться сразу в двух-трех местах, ни в одном из которых ее не ждали.

Не ожидала такой встречи и Мари. Проходила по берегу реки, вниз по течению, деревню обходила полями – ступая легко и осторожно, не оставляя следов на талом весеннем снегу. Будучи твердо – и напрасно – уверена, что видящих рядом нет.

Поступок Рутки, наверное, не мог быть примером для других детей: мало ли кем окажется встречная? В местах более людных и малыши знали, что чужаку да бродяге веры нет – что, кстати сказать, вовсе не облегчало жизнь Яну. Но в рэль-итанских лесах врагом мог быть разве что зверь, да и то не всякий. Так что Рута, увидев незнакомку в болотно-зеленой накидке, просто подошла и поздоровалась.

– И тебе высокого неба, маленькая, – серьезно отозвалась та.

Улыбнулась и, достав из широкого рукава большое золотистое яблоко, протянула девочке:

– Вот, возьми.

Руте еще только предстояло усвоить заповедь «Никогда не ешь из чужих рук», – ведь здесь, в Лесном поясе, она обычно не годилась: человек – значит, свой. Яблоко так и притягивало глаз, и Рута сама не могла вспомнить, как и когда оно покинуло тонкие пальцы незнакомки и оказалось в ее собственной ручонке, показавшейся до смешного маленькой.

– Расти здоровой и красивой.

Рутка хотела было расспросить незнакомку и пригласить ее в дом, как было принято в селениях Рэль-Итана – да забыла о своем желании, увлекшись яблоком.

Оно было обычным, безо всяких чар – и в то же время просто сказочным: золотисто-белым, сочным и ароматным, сладким, как мед, с еле заметной кислинкой у кожуры. Яблоко было съедено вчистую, с семечками вместе. Было очень вкусно, но, подняв глаза, Рутка увидела лишь исчезающий вдали силуэт незнакомки…

Тихо было у костра: мальчишки давно разошлись, оставив любителя сказок дослушивать выдумки взбалмошной сестренки. Ян продолжал вглядываться в пламя, пытаясь уловить мелькнувшее было видение: тонкая темная фигурка, уходящая в ночь.

– Я-ан... – шевельнулась рядом малышка.

– Что, Рута?

– Ты приходить сюда будешь?

«Конечно, буду!» – слова с готовностью прыгнули на язык, да так там и остались. Вместо этого ответил тихо:

– Не знаю. Хотел бы.

Рутка шмыгнула носом и ухватила обеими ручонками большую ладонь Бродяги.

– Приходи, ладно?

 

* * *

Мари ушла вниз по реке.

Это могло значить – куда угодно.

Вельта впадает в Ринен у Клойтского моста, Ринен – в Тавэлин, а тот – прямо в Леатта Иммэнари, величайшую реку населенной части мира. По ее широкому руслу груженые кверги поднимаются от динвальской бухты до самой столицы. Берега Иммэнари усеяны деревнями, поселками, замками, большими и малыми городами...

…И куда ни глянь – пути, дороги, тропы.

«Ищи ветра в поле», – сказали бы тут крестьяне с южных равнин. «В море», – поправили бы их рыбаки Прибрежья или мореходы Островов. «В пуще», – поглаживая бороду, прищурился бы лесовик.

И те, и другие, и третьи вспоминают иногда вполголоса иное присловье: «Ищи Бродягу на дорогах...»

Не найдешь вовек.

Да только Ян и сам – Бродяга.

И он же – ветер.

 

* * *

Спустившись по рекам до Радомы, Ян направился на север. Оставляя по правую руку невысокие горы Шесс-Атара, а по левую – вершины Закатного вала, сменившие к зиме снеговые шапки на шубы, он ступил на земли, почитавшиеся на юге вражьими.

Люди здесь жили замкнуто, общинами, пришлецов не жаловали, а чуть что – посылали за храмовой стражей, благо молчаливым воинам в вороненых доспехах неведомы ни страх, ни усталость. Да и устанешь ли – никому не разрешали селиться дальше часового перехода от местной сторожевой башни… Кто не разрешал? Да ясно кто – Восьмеро, в Шессергарде которые, не к ночи бы их поминать...

Ни расспросить кого, ни на ночлег попроситься – живи в лесу, питайся чем придется; костерок, если озяб, разводи с оглядкой, едва ли не такой же, как где-нибудь в гиблом Сероземье. Не раз и не два вспомнил Ян и сгоревший плащ, и суму, оставленную в приречной деревне («Не выбрасывай ее, дядя Ян, лучше мне отдай... Ну и что, что пепел...»). Лэтт, конечно, снабдил его и едой, – сухарными коржами и порошком из сушеного мяса с ягодами, любимым (пусть не самым вкусным) дорожным пайком лесовиков; и одеждой – теплой, добротной, удобной. Но ночевать под деревом в зимнем лесу даже в рэль-итанской одежде было неуютно, а еды на всю дорогу хватить просто не могло. Тем более кто его знает, когда она окончится, эта дорога.

Северный лес замирал на зиму, собирать, кроме редких промороженных ягод, было нечего, охотиться – почти не на кого. Да и не любил Ян охоту – от вида тихо гаснущей жизни в беспомощных звериных глазах кусок не лез в горло.

Для мага, переливающего в Силу собственную жизнь, подобное оказалось бы воистину гибельным. Но Иллэнквэллис продолжал исправно наполнять Яна силой, часть которой шла на обогрев и борьбу с усталостью, а часть – на добывание пищи.

Ян широкой дугой обходил Шессерские равнины, избегая городов и в особенности – храмов, приглядываясь к селениям издали. Не раз и не два ночами, особенно лунными, равнина казалась поверхностью полированной мраморной плиты, напоминая о полузабытом видении. «Не на месте», – слышались сквозь вой метели слова Рава Халиа. Становилось все холоднее, и огни окон дразнили Бродягу лживым обещанием тепла и уюта.

Не мог он войти в деревню, не мог попросить приюта, не мог, как делал это на Юге, затеряться среди толпы, став на время ее частью…

Но смотреть – мог, и делал это, до предела напрягая способности, развитые в классе Наблюдателя. А там, где мастерства созерцания оказывалось мало, в ход снова шла Сила и подаренное когда-то Лэссаном умение договариваться с лесными обитателями и прочей живностью. Красногрудые снегири, шустрые воробьи, галки, даже дворовые псы и домашние кошки – все готовы были одолжить ему глаза и память.

Да только толку от этого было мало.

Нигде ни следа. Обойдя весь Шессер, потратив две полные луны дней на поиск и переполошив, при всей осторожности, местных жителей, Ян убедился лишь в одном: Мари здесь нет и, скорее всего, не было очень давно.

Вечерело. Бродяга сидел прямо на снегу, не чувствуя холода. Сила тонким ручейком вытекала из обруча, становясь теплом и укрывая от ветра – а заодно и от любопытного взгляда, что в последнее время было намного важнее. На Бродягу началась охота.

Патрули храмовой стражи прочесывали леса и овраги, рыскали вдоль границ, перекрывая все мало-мальски проходимые тракты и тропы. Мало того – почуяв Силу чужака, к стражникам присоединились уртары, опоясанные маги-воины, прошедшие все ступени храмовых школ. То есть невидимость могла и не помочь...

Обруч, наверное, позволил бы прорваться с боем через любой заслон – но это означало новую полосу убийств. От них и так тошнило...

Впрочем, один путь явно оставался свободным – западный. Немногие перевалы в Рубежных горах – они же Закатный вал – зимой охранять было некому, да и незачем – ветер и снег, заставив отступить горные гарнизоны, заменили собой самую бдительную стражу. Воистину – «птица не пролетит».

Или – пролетит?

Впрочем, какая разница…

Ян вгляделся в солнце над дальними горами – усталое багровое око над черным драконьим хребтом, и облака – словно опухшие от недосыпа веки. Потом подхватил котомку и зашагал на запад.

 

* * *

Несколькими днями позже и намного западнее совсем другой путник смотрел на солнце над теми же горами – только солнце было не закатным, а только что взошедшим. Это был плечистый длиннорукий мужчина средних лет в кожаной куртке на меху, плотных брюках, заправленных в тяжелые сапоги из шкуры нарвала, и окованной железом шапке. Меч с широким прямым клинком и короткий посох, предназначенный явно не для ходьбы, были хитро приторочены к ремням, крест-накрест перехватившим широченную спину. Кошели и толстостенные склянки из небьющегося стекла свисали с пояса, не путаясь и не мешая шагу; все они были под рукой – он мог не глядя достать любую из них. Длинные, соломенного цвета волосы и такая же борода были заплетены замысловатым узором: плетением волос здесь сообщают о своем роде и ремесле, расположении духа и цели пути. Местный житель о многом рассказал бы, раз глянув на путника; а в любом ином краю, завидев его, сказали бы только: «Свартанец!»

И насторожено затихли бы.

Фьорды Свартана, «самой северной южной земли», врезаются в берег Мглистого моря у границ Шессера. Свартанская вольница вцепилась стенами крепостей и городков в западные предгорья хребта, который шессериты зовут Закатным валом, а остальной мир – Рубежом ночи.

Здесь нет вычурных замков южного дворянства – как нет и самих дворян.

Но каждый, кто живет тут, сызмальства приучен защищать свою жизнь и честь – хоть словом, хоть сталью.

Здесь – порубежье, край тревожный и свободный, где сильный и прав, и сыт, и, что еще более ценно, – жив впридачу.

Мужчина, взбиравшийся по горной тропе, был явно жив, очевидно – сыт, и, судя по уверенному шагу, прав. Или, по меньшей мере, – уверен в своей правоте.

Он покинул дом рано и шел долго, что при его росте и широте шага означало – пройден далекий путь. Однако усталости видно не было. Судя по тому, как легко он перемахивал через осыпи, сил хватило бы еще на целый день.

Узкий, врезанный в каменную толщу залив остался позади и внизу, и малохоженная горная тропа повела его по краю постепенно сходящегося ущелья.

Странная песня – в такт пружинистому, чуть танцующему шагу, вполовину голоса, для пения в принципе малопригодного – мерным прибоем ударяла в скалы и откатывалась назад, раскачивая невидимый маятник:

 

Хэйо-лолэ-Лой-лэло,

Хэйо-лолэ-Лой…

 

И то ли чудилось, то ли в самом деле – откликались на нее и скалы, и небо, отвечая на зов: «Ты – наш; ты из этих мест; возьми, возьми у нас твердости, силы, света!»

Он остановился у поворота тропы, под скалой. Проверил, легко ли вынимается из ножен меч. Хитрым движением перебросил посох из руки в руку, прочертив в воздухе искрящийся радужный след; поморщился, всмотревшись в искры; отхлебнул из темно-зеленой бутыли и повторил трюк с посохом. В этот раз искр не было. Удовлетворенно кивнул и убрал посох за спину, после чего лег, припав к скале ухом, и замер, ожидая.

Теперь, уже и вовсе не разбираясь в плетении волос, можно было бы понять: «Маг, светлый Мастер, готов к бою».

Нет, свартанцы не воевали с шессеритами – и та, и другая сторона накрепко усвоила, что противника трогать не стоит. По крайней мере, до открытых стычек доходило редко – раза два-три в год.

А вот грролфы все чаще плодились в ущельях... Зимой эта напасть обычно притихала – морозы и ветер мешали камню оживать, норовя, напротив, обратить в камень все живое. Но в этот проклятый всеми богами год, и так изобиловавший несчастьями, отчего-то было иначе. Каменные громилы рушили перевальные башни, наведывались к пастушьим хижинам на горных пастбищах – благо еще, что зимой там ни человека, ни овцы не сыщешь… и с каждым днем все ближе продвигались к селениям.

Маг отследил их легко. Излишних трудностей ждать не доводилось – лишь необходимая, рутинная, привычная чуть ли не с детства работа… которая очень скоро перестала быть рутиной.

Стая оказалась слитой, слаженной, как пальцы одной руки. Да если б еще одной: когда маг, выждав за поворотом, метнулся наперерез и развалил переднего, самого рослого грролфа ударом посоха, сзади заворочались осыпи, выбрасывая памятные еще по Школе столбы грунта. Но страшнее всего было другое.

Глаза.

Мелкие, как им и положено, зенки чудищ не были привычно тупыми.

Кроме ярости и жажды разрушения в них светилась хитрость и почти человеческая уверенность в победе.

Меч в руке здоровяка прочертил замысловатую кривую, отсекая ближней твари лапу. Жаль, не голову – лап осталось три, и это не считая ног. Да и грролф не один…

Было их, конечно, больше, намного больше… Считать некогда, но меч уже иззубрен, а заговоренный посох от ударов потускнел почти до цвета старого дуба, и силы были на исходе, и места, чтоб уворачиваться, было все меньше: оттеснили, пожертвовав половиной своих, к обрыву.

И теперь не отступить. Некуда. И не сожрут ведь – просто порвут, не питаются грролфы человечиной, байки это, они ничем не питаются, и не живут даже…

Впору творить последнюю волшбу…

Из-за спины, с той стороны ущелья, донесся вопль. Протяжный, низкий, раскатистый, не человеку предназначенный и не человеком воспринятый, диковинный – и знакомый со школьных лет. Белесой поволокой безумия затянулись глаза чудищ, и, забыв о бое, они со стремительностью лавины бросились напрямик – туда, откуда услышали зов.

Не глядя.

Прямо в ущелье с бурлящей внизу рекой.

Маг шагнул к обрыву, опуская занесенные для удара меч и посох. Заглянул за край: река приняла грролфов чуть ли не ласково. Распахнула навстречу струящиеся объятия, погрузила в себя, поглощая, растворяя тяжкие земляные туши.

Даже запруды не получилось: в извечном противоборстве стихий вновь победила вода, грохотом пенного потока возвещая об этом всей долине.

– Вот и все, – проговорил волшебник, непонятно к кому обращаясь, и понял, что произносил эти слова одновременно с изможденным странником, глядевшим на него с другой стороны. Тот стоял, привалившись к холодной скале… нет, уже не стоял, а медленно сползал по ней наземь.

– Погодь. Я щас... – выдохнул маг еле слышно. И увидел, что незнакомец кивнул, закрывая глаза.

– Услыхал, видать, – удивился мастер. Наскоро заговорив раны, затянул напев, от которого опустевшее тело вновь наливалось Силой – и поспешил на ту сторону.

 

…лэло-Хэй-йо-Лой,

лэло-Хэй, лолэ-Лой…

 

В отличие от грролфов, Иггар Лангаттар, уроженец Свартана, умел ходить по воздуху.

 

* * *

Ян думал, что любит горы.

Оказалось – их легко любить, любуясь ими с равнины, когда они залиты полуденным светом. Или рассветным.

Легко любить их, проходя предгорья… даже шагая горными тропами, если летом; особенно, зная, что можно спрямить дорогу, уложив в шаг – сотню.

Но когда ветер буквально валит с ног, взяв в союзники усталость и голод…

Когда шагнуть вперед не на сотню – на обычный шаг уже опасно, а на два – почти смертельно, потому что за метелью не видно, где скала, где тропка, а где – прóпасть…

Когда на самом деле эта тропка существует только на полузабытой карте, виденной не тобою; а в реальном мире возникает лишь благодаря твоим же усилиям, и тут же исчезает за спиной, начисто занесенная вьюгой…

Тогда любить горы становилось трудно.

Да и не нужно.

Их нужно было пройти…

 

* * *

Тепло. Мягко. Безопасно. Глаза открываются нехотя: «Как долго я проспал?»

Потолок – удивительно чистый, без малейших следов копоти.

С резной балки свисают пучки лечебных зелий и косы ядреного золотистого лука. (Десятой дорогой обойдет этот дом и скорбут, и прочая хворь. А что запах изо рта – так мы люди привычные. Да ежели еще всем семейством есть, то никому и вонять не будет...)

Никакой кровати – длинношерстные овечьи шкуры, уложенные на пол поверх вороха душистого летнего сена.

Шаги. Мужик идет, тяжелый, как медведь, и такой же ловкий – мягко ступает, перетекая с ноги на ногу. Пол прогибается, но не скрипит – добротно, на долгие годы сделан.

Открылась дверь.

Ян на всякий случай притворился спящим.

Вошедший стал у ложа. Не открывая глаз, Бродяга представил себе большие босые ступни, неуверенное шевеление пальцев.

Нарочито шумно выдохнув, мужчина сел рядом. Послышался басовитый голос:

– Открывай глаза, чего уж. Мне малой доложил – проснулся, мол, гость-то.

Гость. Это, стало быть, Ян.

А пришедший, значит, хозяин. В чистой рубахе и холщовых портах, с расчесанной бородой и волосами. Без плетения. Как бы говоря: «И кто его знает, чего ждать от тебя; однако ж посмотрим…»

А главное – без меча и посоха.

Поймав то ли взгляд, то ли мысль, Иггар усмехнулся одними глазами:

– Отвоевал я с тобой, Бродяга. Не тот возраст, и голова на плечах, слава Свету, уж не та.

Добавил, подумав:

– Не крикни ты тогда, стоптали бы меня грролфы. Как есть стоптали бы.

И, помолчав еще немного, заключил:

– Ты лежи. Поправляйся. После поговорим.

Поднявшись одним движением, вышел за порог.

А Ян снова провалился в сон, где властвовали вьюга и холод.

 

* * *

…За первым перевалом ветер стал вовсе невыносимым. Он словно обзавелся характером – пакостным и мелочным, как у измученного скукой школяра, гоняющего муравья по скомканному листу, снова и снова отбрасывая его назад.

После третьей безуспешной попытки выбраться из-за покинутой башни, до крыши заметенной снегом, Ян решился. Воспользовавшись минутным затишьем, шагнул в снег и поднял руки, сбрасывая защитный покров. Серебряный обруч сразу покрылся изморозью. Ветер, ликуя, обрушился на путника всей своей мощью – и озадачено стих, пройдя насквозь.

Ян по большей части вынес свое тело за пределы мира – оставшись призрачным силуэтом, выцветшим, словно вековая пыль. Слух отказал почти полностью, захлебнувшись внезапно нахлынувшей тишиной, да и другие чувства работали в лучшем случае в четверть силы – едва достаточно для того, чтобы не потерять направление окончательно.

Ян двинулся вперед, пропуская сквозь себя и снег, и ветер, и небольшие скалы. Все это отдавалось внутри колючими злыми искрами – ощущение само по себе отвратительное, но...

Труднее было другое. Оказавшись вне привычного, плотного мира, он открылся для мира незнакомого и чуждого.

Мира, где время идет иначе и не всегда – в ту же сторону.

Где можно увидеть и тех, кого хотел бы встретить, да не можешь, – и тех, кого встречать совсем не хочешь…

Ему виделись глаза Энтви – только уже не выкаченные, а грустные, полуприкрытые. При жизни он таким не был.

Жрица-шессеритка, которую он схоронил на поляне у Вельты, без звука шевелила губами, силясь что-то спросить – или рассказать?

Вдали показалось тонкое лицо, но ненадолго, мельком. Так и не поняв, была это Мари или Лиу, он обернулся и сделал шаг в ту сторону – и мир, еле-еле державшийся на оси выбранного им прежде направления, сорвался и покатился в пропасть, смешивая верх и низ, левое и правое. Желудок прыгнул к горлу, зубы с неожиданной силой – до крови – закусили губу. Ужас, растерянность и свойственное отчаянию сосредоточение сменили друг друга со скоростью спиц в бешено крутящемся колесе.

А потом послышался Голос. Как ни странно, четкий и куда более звучный, чем в видениях.

– Ты рискуешь, выходя сюда. Тропа через горы скоро закончится, но конец твоей Дороги еще далек. Не ищи опасностей сверх неизбежного.

Среди утративших плотность снежных вихрей и призрачных скал показалось нечто куда более вещественное – силуэт человека. Он шел уверенно и твердо, и вокруг него мир становился на место, и видно было, что идет он в ту же сторону, что и Ян, на несколько шагов опережая его. Он казался то ближе, то дальше, уловить его очертания было трудно… И в то же время из всего, что окружало Бродягу, именно он выглядел – и был – действительно настоящим. И ветер, и снег, и камень, сливаясь в мутно-серую мглу, уступали ему без сопротивления, словно признавая за ним право идти, куда он сам пожелает.

– Кто ты? – задал Ян вопрос. Путник молча поднял руку и чуть шевельнул пальцами, приглашая идти за собою; и лишь после первого шага Бродяги ответил:

– Я – Тот, кто на самом деле есть.

И хотя слова его звучали, как на загадки из темных легенд, Ян почувствовал, что это – настоящее Имя. Или – одно из Имен.

– Ты ведешь меня по Дороге? – спросил он, ощутив, что движется куда быстрее и… иначе, чем шел до этого. Идущий впереди ответил, не оборачиваясь:

– Я открываю Дорогу перед тобой. Делаю ее возможной. Путь выбираешь ты сам.

Голос постепенно становился тише, а окружающий мир – менее размытым. Таинственный спутник – вернее, проводник – ускорил шаг и исчез вдали, так и не обернувшись.

– Куда я иду? – крикнул вдогонку Ян, борясь с ощущением падения – такое бывает иногда перед тем, как внезапно обрывается сон.

– Увидишь, когда придешь, – затихающим эхом донеслось издали; и то, что казалось снегом, рассеялось; и гранитная глыба, постепенно обретая плотность, вытолкнула Бродягу наружу, к воздуху и свету, на площадку у края ущелья. На дно его, в реку, вышедшее из-за гор солнце только что уронило густую тень. Вдали сквозь звонкий от чистоты воздух сияла бирюзовая полоса моря, ясно говорившая: горы позади.

«Забыл поблагодарить», – зарницей сверкнула мысль, которую тут же вытеснила схваченная взглядом картина: на противоположном берегу ущелья, на самом краю, полудюжина грролфов забивала человека. И хотя он еще крепко держал и меч, и посох, усталость его была очевидной, а участь – почти неизбежной.

И это «почти» привычной тяжестью легло в руки Бродяги.

Ян набрал воздуха полную грудь, до боли, – и, сосредоточившись, выбросил его в отчаянном, рвущем душу вопле...

 

* * *

Голова слегка кружилась от слабости и долгого лежания, ноги несли плохо – но все же несли. Из комнаты, где была его постель – в светелку (стекло было здесь дорогим, так что оконные проемы закрывали добротно сотканные полотнища Силы – и от стужи, и от лихого человека, если он, вконец свихнувшись, надумает вломиться в дом чародея).

Оттуда – в сени, безоконные, но удивительно светлые, полные свежего, напоенного травами воздуха. И дальше – на крыльцо-террасу, на звук, привычный… но не совсем.

Во дворе рубили дрова. Топливо нужно было только для кухни – дома в этой деревне обогревали подземные источники. Но старая ветвистая яблоня, поваленная зимними ветрами, так или иначе была обузой для подворья…

Рубили, видать, на всю деревню – хоть и велика семья у Иггара, не верится, что сноровистой Ривве с дочерьми понадобится так много дров на готовку…

Рубили голыми руками, шумно выдыхая в такт – и чурбаки распадались надвое, и только мастер мог заметить в момент удара голубую вспышку шинда г'фари, «бесплотного лезвия».

Происходящее здорово напоминало одну из тренировок Эльды на Торинге. Только вот ученики были постарше, было их всего трое, да и Торинг был отсюда в сотнях морских вьёрр – или в паре месяцев пути сушей… хотя кто ж так меряет расстояние до острова?

Иггар вышел из кухонных дверей, потянулся и, мягко переступая, подошел к одному из дровосеков. Понаблюдал, одобрительно кивнул, и, от души хлопнув по плечу, пошел к другому, белобрысому здоровяку, который никак не мог справиться со своим чурбаном и даже ушиб кисть от усердия.

– Заставь дурня… – вздохнул Иггар почти ласково. – Который раз показываю: не в силе дело, а в мягкости. Смотри…

Подбросив чурбачок в воздух, мастер взмахнул руками, словно стряхивая с пальцев воду – и на тронутую изморозью почву лег ворох аккуратных душистых лучинок.

– Здорово, – искренне похвалил Ян.

Иггар обернулся, довольно усмехаясь.

Детина тем временем подтащил другое бревно – немалое, сучковатое, с торчащей веткой – и сунул его в руки Бродяге.

– Может, наш гость пожелает силу показать? – простодушно осведомился он.

– Думай, что говоришь, Бьёрн! – взъярился хозяин. – Сегодня только встал, неделю отлежав, а ты ему – «силу покажи»!

– Говорят, он тебе жизнь спас, – сконфуженно забормотал парень. – Слухи ходят – великий мастер! Только ж рукой махнуть…

– Ежели кому тут помахать руками и надо, то это тебе, – буркнул Иггар сердито и добавил:

– Бревно забери, олух!

Бьёрн обескуражено пожал плечами и подхватил чурбан из рук Яна – да тут и присел, разинув рот: на мертвой ветке появились нежные зеленые листья.

– Пока земля прогреется, держите в тепле, в воду поставив, – проговорил Бродяга, поправляя куртку. – Будет вам новая яблонька. А насчет удара – слушай, Бьёрн, мастера Иггара. Да повнимательней слушай…

И неловко пошатнулся, чувствуя: прав был Иггар, рано фокусы показывать…

Иггар оказался рядом. Чуть пригнулся, поймав Яна плечом.

– Давай-ка, приятель, пойдем присядем. Поговорим… Опирайся, не боись – я тебя на этом плече от самого ущелья сюды донес, ужо до дома дотащу как-нибудь...

 

* * *

– …Ну, а что было делать? Ждать, пока грролфы нас в море скинут? Или пока в Шессергарде додумаются до чего похлеще?..

Ян молчал, слушая рассуждения однокашника. Вырос Иггар, заматерел… но в чем-то оставался тем самым запальчивым подростком, что когда-то влез в драку, заступившись за Бездаря.

– Я ж на письма им, – продолжал тем временем Иггар, имея в виду уже явно не Шессер, – пергамента извел – три шкуры. В ответ – ни гу-гу. Послал кристалл, прямым броском – неделю после того пластом лежал... В аккурат через неделю и удостоили ответа. Мол, все понимаем, но прислать никого не можем, самим потребны. «Для нужд Ордена»!

Ян вспомнил обгорелую поляну у реки. Не там был нужен Энтви, ох не там!

– Ну, и начал я советовать. Тому одно, тому другое. Потом староста и говорит: «Мастер, сын мой старший на гроллфов с рогатиной ходит, беспокойно мне за него. Подучить бы...» Так и начал... кхм... подучивать. На Острове, пожалуй, не сильно порадовались бы...

Сказано это было очень и очень мягко. Если бы слух о самовольном учительстве Иггара достиг Торинг-Фора, это, скорее всего, сочли бы мятежом. И уж тогда у Ордена нашлись бы два-три боевых мага для отправки в Свартан. Только Иггар точно не порадовался бы прибытию коллег...

– Не о том беспокойся, дружище, – Ян пристально посмотрел в прищуренные глаза хозяина. – За то, что меня приютил да выходил, не то что посох – голову потерять можно. Знаешь?

– А то, – хитро улыбнулся Иггар. – Как и то, что за твою голову – точнее, то, что на ней надето – не только прощение выпросить можно, а и право основать тут филиал Школы... Только я ни чужой жизнью, ни своей совестью сроду не торговал. И торговать – не буду! – закончил свартанец неожиданно резко, хлопнув ладонью по колену.

– Спасибо… спасибо, друг, – ответил, помедлив, Ян. – Думаю, я смогу остаться у тебя на время – и помочь, чем сумею.

 

* * *

Иггар быстро смекнул, что Обруч использует Силу не так, как их учили в школе, и что Ян при всем желании не смог бы поделиться этими способами. Но Бродяга оказался далеко не бесполезен. Ученики Лангаттара по двое-трое поднимались с ним в горы, где учились зову грролфов. От селений отходили подальше: вначале – чтобы не вызывать смеха и нареканий безуспешными пробами. А потом, когда получаться стало куда лучше – чтобы не накликать беду в случае успеха. Быстрые воды Риввы и Гинтари, двух близлежащих рек, набравшись сил с весною, исправно топили сыпавшихся с обрыва земляных чудищ. Бьёрн, незадачливый дроворуб, оказался одним из самых способных к зову и, в свою очередь, учил Яна местным песням, коих знал великое множество.

Возвращались обычно к вечеру. Ривва Лангаттар, силой и бурной деятельностью похожая на реку, разделившую с ней имя, извлекала из печи да из кладовых все, что могло подкрепить тело и поднять настроение – а по этой части она была настоящей мастерицей. И, несмотря на скудость послезимья, обеды в доме эйгаборского чародея не уступали вкусом и питательностью трапезным Торинга. Яну они казались даже более вкусными – с каждым днем он учился радоваться спокойной жизни, простой еде... простоте и покою во всем.

Дети, вначале избегавшие слишком тихого пришельца, вскоре собирались гурьбой у очага в Общем Доме, расспрашивая его вечера напролет о городах и дорогах, диковинных цветах и животных, в Свартане не виданных. И Ян, позабыв о природной молчаливости, говорил, говорил, прерываясь лишь для того, чтобы отхлебнуть местного пива – не слишком хмельного и отлично освежающего… и думал при этом: а ведь для обитателей Лондейяра или Айдан-Гасса эти большеглазые ребята, живущие меж Мглистым морем и Шессером, пасущие овец на лугах, окаймленных обрывами да скальными стенами, и лазающие за диким медом по ущельям – и сами часть невероятной сказки, жуткой и радостной одновременно, пряной от опасности и свободы...

Ян вписывался в эту сказку все больше – но не пускал корней, и это Иггар видел тоже. Сердце Бродяги было устремлено дальше. Несколько раз, собравшись с духом, Иггар подходил к Яну с предложением поселиться в Эйгаборе насовсем. И всякий раз тот улыбался, благодаря искренне, но не отвечая ни да, ни нет…

 

* * *

– Значит, не останешься, – глубоко вздохнул Иггар, досадливо дернув косичку на краю бороды – знак прощания. Облако пара зависло над обрывом, оранжево-розовое в лучах только что выглянувшего из-за гор солнца.

Ян бросил взгляд на деревушку внизу, вновь подумал о том, как уютно она примостилась на склоне, и каким родным стал за это время приземистый, крытый тонкими каменными пластинами дом... Потом глянул на дорогу, точнее – извилистую тропку, что вела к берегу и дальше. Встретил взгляд бывшего приятеля, ставшего другом.

– Не могу, Иггар. Буду жив – постараюсь прийти снова. Если примешь.

Тот, помедлив, кивнул.

– Доброй Дороги, куда бы ты ни пошел, – проговорил он тихо.

– И тебе, – отозвался Ян, коснувшись его плеча.

Оба знали, что Иггар – плоть от плоти свартанских гор – никогда не оборвет корни, не оставит семью и дом и не отправится странствовать дальше Сварре-Руйла, до которого на хорошей лошади – три дня пути пути. Но настоящая Дорога – это ведь необязательно путешествие. Среди самых заядлых бродяг были и те, кто за всю жизнь не покинул родных мест. И это Иггар знал тоже.

– И мне, – повторил он, провожая взглядом удаляющийся силуэт Бродяги.

Иггар был отличным бойцом, средней руки волшебником, а предсказателем – и вовсе никаким. Но весь тот день его не покидала навязчивая и неприятная мысль: не успев обрести друга, он теряет его.

Ян прощался насовсем.

 

* * *

Позади осталась весна, и с нею – Прибрежье, родной и так давно покинутый край; гавани Гефара и Сварре-Ральта, особенно оживленные ранним летом, перед месяцем Xалейви, когда ни один корабль не покидает порта.

Этот месяц, пору штормов и бурь, он провел в широкиx долинах Лондейяра, где дозревали, готовясь стать вином, молочно-белые плоды ллейтры. «Вкусен, как ллейтра» – говорят на Юге. И там же говорят: «Смердит, как гнилая ллейтра». Человеку, бросившему гнилушку в чужое окно, полагалось двести ударов солеными розгами. Причем следы от ударов проходили раньше, чем хозяин злополучного дома мог снова в нем поселиться...

– Нет, не видели, – снова и снова звучал привычный ответ из разных уст и в самых разных местах. – Не проходила… Не было… Не знаю...

И, ответив, южане минуту спустя забывали о неприметном незнакомце и его вопросах – забывали всерьез, так, что никакими чарами или, упаси небо, пытками воспоминания эти вернуть уже не удалось бы...

Ян слишком хорошо помнил Энтви и следов оставлять не собирался.

 

* * *

На пересечении Посольского тракта (именуемого в народе Говяжьим) и реки Твайлин расположился богатый город Зингвэтан, столица Энгвальта – края торговцев зерном, скотом и мраморным сыром; края, в котором отнюдь не бедствуют также портные, кожевенники и ювелиры. Количеством – и качеством – трактиров и лавок Зингвэтан мог бы поспорить (в свойственной этому городу манере – вежливо, но твердо) с Динвалем и даже, возможно, с самим Кэйм-Баталом. А торговая площадь города, вымощенная коровьими зубами, считалась одной из достопримечательностей Альверона.

Гостиница «Зеленый Капитан» – добротное двухэтажное здание под замысловато изломанной черепичной крышей – стояла чуть в стороне от главной улицы, не страдая, однако, от недостатка посетителей. Дурной славой не пользовалась – хотя и поговаривали, что в самой чистой обеденной зале частенько сиживает атаман зингвэтанских воров «со товарищи». Заезжие дворяне и негоцианты из Кэйм-Батала и Динваля предпочитали селиться у «Толстой Тэсс» или в «Трёх нобилях», где яства – пряные, белье – шелковое, а послеобеденный сон способствовал пищеварению и приятному течению мыслей. Здесь же останавливались не очень богатые путешественники, ремесленники и средней руки торговцы. Кормили тут просто и недорого, селили в чистоте и уюте и, что подчас было еще важнее, никогда не задавали лишних вопросов...

Посетитель, ступивший на порог гостиницы сонным предосенним вечером, был ей под стать: не внушал особого доверия – но и подозрений тоже не вызывал. Простенькая куртка, свернутый в скатку плащ, далеко не переполненный заплечный мешок, запыленные легкие сапоги. Склонив голову набок, содержатель гостиницы мягко, но настойчиво потребовал плату вперед.

Три тяжелых серебряных семигранника столичной чеканки легли на стойку без звона.

– Комнату на два дня; сейчас – бадью горячей воды, ужин, и не беспокоить, – невыразительно, но отчетливо произнес усталый голос.

– Багаж? – осведомился мигом подскочивший слуга.

– Все с собой, – посетитель без труда приподнял висевший на плече мешок, подцепив его за ремень большим пальцем.

Поднявшись по лестнице – в меру крутой и скрипучей – хозяин и постоялец свернули в короткий коридор и оказались перед темной дубовой дверью. Комната за ней была меньше обеденного зала, но ненамного; а на кровати, громоздившейся в алькове горой алого бархата, можно было спать хоть вдоль, хоть поперек. В углу возвышался резной шкаф в виде вздыбленного медведя – в натуральную медвежью величину. Между окон, в камине, ожидали огня кленовые поленья – протапливать комнату заранее не стали, лето еще не кончилось, но вечера уже бывали зябкими. Пахло мятой, лимоном и распаренным деревом: бадью наполняли горячей водой, и это было здорово...

«Как же я устал...»

– Желает ли почтенный путник, чтобы при омовении ему прислуживала девушка? – спросил ставший донельзя учтивым содержатель. Смазливая служанка, уложив на кровать огромное, как ковер, мохнатое полотенце, подмигнула постояльцу.

– Нет, благодарю, – сдержано ответил тот, даже не глянув в ее сторону. Девушка картинно вздохнула и вышла.

– Мальчика? – невозмутимо переспросил трактирщик.

От взгляда гостя его мигом вынесло за дверь.

Плохо, подумал Ян, глядя на поспешно, но в то же время тихо закрывшиеся створки.

Зверею. Или попросту – дичаю. Еще немного – и кто знает, что случилось бы с не в меру услужливым трактирщиком?

Тот, кстати, был бы весьма удивлен, доведись ему заглянуть в замочную скважину. Постоялец с действительно звериной осторожностью обошел комнату, тронул ладонью шкаф, но открывать не стал; особенно тщательно осмотрел окно и кровать, а бадью только что не обнюхал. Удостоверившись, что комната не таит подвоха, Бродяга скинул одежду и аккуратно сложил ее на кровати.

Вода была не слишком горячей, и Ян, не теряя времени, влез в бадью – с привычной ловкостью, без всплеска. Расслабился, всем телом впитывая покой и тепло; погрузился с головой, позволяя воде вымыть из волос пыль, а из мыслей – лишнюю тревогу.

И, конечно, именно тогда в дверь постучали.

– Я же сказал: никого и ничего не надо, – раздраженно ответил Бродяга, выныривая.

– Прошено передать, – с занудной настойчивостью прогнусил детский голос.

Завернувшись в полотенце, Ян сторожко приблизился к двери. Засады не почуял. Боевых чар – тоже.

Мальчик, ждавший его в коридоре, был, очевидно, из кухонной прислуги. Сонное лицо, заболоченные глаза, в протянутой руке – плошка с тусклыми синими кубиками соли для ванн.

– Прошено передать... – повторил еще раз мальчик, ткнув плошку в руки Бродяги – и удалился, противно шаркая грязными босыми ступнями. «Где они такого откопали-то?» – недоумевал Ян, возвращаясь в комнату. Рука с плошкой потянулась к бадье – и тут самый большой кристаллик сверкнул голубизной и озарился нервным, дребезжащим светом.

– Привет. Надеюсь, ты здесь не по мою душу? – проговорил он приглушенным, но вполне узнаваемым голосом.

– Кайт Кэмми, – почти без удивления проговорил Бродяга, опускаясь на край кровати. – Верно, это ведь твой город. Здравствуй.

– Не надо имен! – взмолился кристаллик, протестующе вспыхнув.

– Страшно? – усмехнулся Ян, ставя плошку на прикроватный столик и укутываясь полотенцем, как плащом.

– Да, страшно, – вздохнув, согласился его невидимый собеседник. – Сам я к тебе нипочем не пришел бы. Тебя боюсь, Ордена боюсь, страха собственного – тоже боюсь. Задрало все...

Ян словно наяву увидел, как тот, прежний Кайт, ерошит рыжую шевелюру.

– Однако ж вот говорим, причем ты – первый, – ситуация забавляла Яна все больше. – Что ж, признавайся, зачем вытащил меня из ванны. Кроме того самого страха – кстати, напрасного. Как видишь, я и думать о тебе забыл. Уж не обижайся, приятель!

– Мне ли на тебя обижаться, – примирительно произнес Кайт. – Расстались мы нехорошо, а Орден, консулом которого я имею мороку быть здесь, за тобой охотится. Ты ведь в курсе?

– В курсе, – напрягся Ян. И добавил, прощупывая собеседника: – Что ж, консул Кэмми, ежели охота – можем устроить поединок… да хоть сейчас. Дай только тело обтереть да в портки облачиться...

– Кончай шутить, бродяжья душа, – серьезно ответил тот. – Кстати, если ты очень хочешь повоевать – через два дня в городе будет тесно от моих собратьев по Ордену. Депутация Торинга к императору. По большей части – кабинетные щелкоперы, но Гэйнар и Вальм там тоже будут.

– М-м-м… – Ян задумался всерьез: если Кайт не врал, из гостиницы надо будет убираться, причем даже скорее, чем он полагал. От язвы Бродяга, однако, не удержался: – Ну и каково оно – подставлять свой Орден?

– Время черно-белых идеалов прошло, Ян, – без обиды и без смеха отозвался Кайт. – Тогда я был молод и глуп; сейчас чувствую себя старше, но... не то чтоб намного умнее. Если тебе это о чем-то скажет – я знаю о затее Иггара. Тебе говорю без опаски – ты-то вряд ли кинешься доносить в Торинг-Фор. Испоганилось там что-то, на острове. То ли и было оно не больно хорошо…

Ян понимал, что Кайт рискнул посохом и, в конечном счете, шкурой тоже, и что сделал он это не ради пустых разговоров – и даже не столько ради того, чтоб поскорее сплавить опасного Бродягу из города. Нет, рыжий сын ювелира хотел сказать что-то важное. Хотел, но не спешил.

– Помнишь стих на щите в библиотеке – ты же часто сидел там? – говорил тем временем Кайт. – «Тем и другим изобильны…» Я давно чуял: что-то с ним не так. И только через пару лет после Школы выяснил: Йаариль не хотел браться за этот заказ, он вообще не писал заказного. Тогдашний Верховный нажал на него – совсем чуток. Но на бардов и немного жать себе дороже. Йаариль заказ выполнил, даже плату не взял, а вышло – посмеялся он над Орденом, ох посмеялся… И прав ведь был. Хватает на Острове и хилых умников, и здоровых дурней. Как, впрочем, и всюду...

Ян молча слушал. Сияние кристаллика постепенно тускнело – заклятье передачи слабело со временем. Казалось, Кайт об этом забыл.

– Я ведь не о том, – спохватился он наконец. – Мне был о тебе сон.

Ян хмыкнул – совсем так же, как это делал когда-то Антар. Снам и видениям, кроме собственных, некогда бывших привычными, он не особенно верил.

– Ну и зря, – угадал его мысли Кайт. – При том, как тщательно ты нынче прячешься, я нашел тебя только благодаря этому самому сну...

Бродяга вздрогнул: в Зингвэтан, город шумный и многолюдный, он пришел всего часа три тому, наследить нигде не успел ни делами, ни расспросами. Но Кайт доставил кристалл прямо в его комнату. Возможно, в этом сне что-то есть. Возможно...

– Что ты увидел? – спросил Бродяга, стараясь, чтобы голос остался спокойным. – Говори.

– Скажу, сейчас скажу! – взахлеб затараторил Кайт. – Только… пообещай мне одну вещь.

– Ну конечно, – усмехнулся Ян. – Без торговли ты бы не был самим собой. Чего ты хочешь?

– Покинь город как можно скорее. Лучше – сейчас. По крайней мере, прежде, чем здесь будет Гэйнар. Пожалуйста.

– Хваленое энгвальтское гостеприимство, – вздохнул Бродяга, пожав плечами. – Хорошо. Это все? Тогда говори.

– Ты чего-то ищешь, – сосредоточено, словно вспоминая, произнес Кайт. – Ищешь, рискуя жизнью и теряя то, что есть у тебя сейчас. Но не остановишься, пока не найдешь. Сначала, увидев тебя на пути сюда, я испугался – из волшебников Ордена сейчас тут только я и есть. Думал, ты собрался мстить. Энтви упоминал на совете, что напал на твой след. Напал, да и пропал… не буду спрашивать, что с ним сталось, что он тебе сделал – не мое дело. Но суть не в том.

– В чем же? Пока что ты не сказал мне ничего нового, – сухо ответил Ян.

– Ты найдешь ответ там, где все началось, – прозвучало еле слышно. Кристаллик едва мерцал, голос заглушался треском и шорохами.

– Где? – Ян обтер ладонь о полотенце, осторожно взял кристалл пальцами и плеснул в него Силы.

– Тебе виднее, – тихо, медленно и внятно ответил Кайт. – Нет, я вправду не знаю. Понял одно: «Там, где все началось»… Все, Ян. Надеюсь, больше не столкнемся. Прощай.

Вот, значит, как.

Говорливый рыжий Кайт. Быстрые зеленые глаза, озорной вихор, обезоруживающая улыбка...

Наверное, к лучшему, что Ян не увидит его таким, каким он стал теперь.

Бродяга задумался так глубоко, что не сразу услышал шепот:

– Да, и еще просьба… ну, ты, наверное, и сам понял. Раствори...

Кристалл вспыхнул в последний раз и погас. Ян поднялся с кровати, взял плошку и шагнул к бадье. Сунул руку в воду и тихо ругнулся: остыла.

 

* * *

Осень в Ак-Торанских предгорьях наступила рано, тихо соскользнув с гор. Миновала луга и пастбища, влажной ладонью тумана тронула леса, и, прежде чем добраться до вечно неспокойной границы меж Садмой и Роттаром, спустилась в котловину, где гнездился Крофтон. Город этот – скорее, впрочем, поселок – не заботился даже о том, чтобы огородиться стеной. Тяжелая копоть над месторождениями горной смолы защищала его с одной стороны, давние и крепкие связи местного цеха смолокуров со всеми владетелями Юга – с другой. Войска удельных княжеств, медленно, но верно добивающихся независимости и королевского герба, хранили в арсеналах «торанскую смесь» как последнее, крайнее средство, оставляющее за собой мертвую выжженную пустошь. Поэтому против всякого, кто пожелал бы единолично властвовать над смолокурнями Крофтона, немедленно поднялись бы все остальные, забыв на время межусобную грызню.

Горная смола, источник благополучия и богатства Крофтона, была и неотъемлемой частью его повседневной жизни. Улицы городка не были вымощены – их покрывала смесь мелкого щебня и переваренной смолы. Перегонкой той же смолы получали масло для уличных фонарей и воск, из которого лили свечи. Жители предгорий говорили полушутя, что в Крофтоне той же смолой и питаются – шутки шутками, а в лабораториях Торинга время от времени бродили идеи о превращении густой маслянистой жидкости в съестное.

Пока же обитатели Крофтона с удовольствием насыщались хлебом, мясом и овощами, купленными за «смоляное золото». Своих полей и пастбищ у города не было, как не было рядом и деревень: прокопченные, промасленные песчаные поля окружали котловину, и лишь постоянный приток свежего воздуха сверху, с перевала Джейрат, спасал жителей Крофтона от удушья.

Трактир «Смоляная бочка» – место, где заключались и щедро обмывались сделки самого разного уровня – считался, наряду с управой и цеховым домом гильдии смолокуров, средоточием крофтонской жизни. «Управа – наш мозг, гильдия – сердце, – говаривали крофтонцы, добавляя задорно: А «Смоляная бочка» – печень!» Наряду с винами Юга, роттарским элем и горькими настойками Рэль-Итана, здесь подавали «горную слезу» – прозрачный и невероятно крепкий напиток, секрет изготовления которого гильдия смолокуров хранила чуть ли не ревностнее рецепта пресловутой «торанской смеси». Вместо вывески над дверью висел бочонок – просмоленный, естественно, и окованный узорными обручами. Потолок зала, в который приходилось спускаться по вытертым каменным ступеням, был сводчатым – и свод был вымощен огромными дубовыми клепками, напоминая, опять-таки, внутренность здоровенной бочки. Само собой, столы в этом заведении были сделаны из бочек – стильно, но не весьма удобно. Табуретами служили бочонки, столь мастерски раскрашенные под смолу, что приезжие, впервые попав сюда, опасались прилипнуть, сев на них.

У окна, занавешенного неожиданно чистой шторкой, трапезничали смолокуры: трое старых, носящих черный с багровым цеховой плащ с небрежным изяществом, и юнец, только что испытавший пробную партию смеси и тем доказавший свое право на куцую черно-алую накидку, место за праздничным столом рядом с бывшим наставником и слово «мастер» перед именем.

– Жахнуло-то как, а?! – возгласил он, осушив очередную (и явно лишнюю) кружку. Старший из смолокуров досадливо поморщился. Другой – лысый, но с широкой густой бородой смоляного цвета, отметил, ни к кому особо не обращаясь:

– Не так, как могло бы. Смесью каменные ядра начиняют, для требушетов – и осколки убойные, и грохоту поболе.

– Дорог нынче камень, вот и льем в глиняные, – примирительно отметил третий, меланхоличного вида носатый мастер. – В Предгорьях нелады. Под горой живем, а, поди ж ты, камень тесаный купить негде.

– Раньше наверху, в Форисе, отменные ядра тесали – подтвердил, почесывая бороду, лысый. – А ща там – ни души. Был город – и нету.

«Чё ж так?» – одними глазами спросил юнец. Рот его в это время был занят куском ветчины – и к лучшему, наверное.

– Ведьма прокляла, – скорбно поднял брови носач. – Жечь ее собрались. У меня же и смолу купили, три бочонка. Да вот не сожгли…

– Ведьма – не ведьма, – нахмурился лысый, сердито зыркнув на коллегу. – Бургомистр тамошний сам был гадом похлеще любой ведьмы… Сквалыга.

И добавил еще пару слов, емко и метко описав переехавшего в Динваль бывшего бургомистра. Носатый миротворец поморщился:

– Не крыл бы его так. Сына, говорят, потерял…

– Сын отца стоил. Сам, поди, и нарвался... – не сдавался чернобородый.

– Жив его выползок, – промолвил весомо старший, молчавший доселе смолокур. Сотрапезники заинтриговано воззрились на него. Тот выдержал паузу, щелчком поправил висевший на толстой золотой цепи медальон совета гильдии и вполголоса повторил:

– Жив. Только вот внуков у Ронго Шагмара точно никогда не будет!

Смолокуры на секунду умолкли, переваривая услышанное, затем – разразились громовым гоготом…

После того некоторое время ели молча.

– Мутное это дело, братцы, – нарушил сосредоточенное жевание носатый. – Вот взять хотя бы: магичка молоденькая, которую в гильдии вчера привечали. Чем не ведьма? А поди ж ты, не проклинать – снимать подрядилась…

– Чего она снимать будет? – оживленно осведомился недавний подмастерье, подымая от тарелки бледную рожу с алыми пятнами носа и скул.

– Да проклятье же, каменная твоя башка! Спи себе, коллега, и не встревай, – посоветовал ему сидевший рядом бородач. Совет сопровождался дружеским подзатыльником, способным расколоть средней толщины кувшин из тех, в кои заливали торанскую смесь. Но голова новоиспеченного мастера была, видать, и впрямь каменной: впечатавшись щекой в салат из овощей с мясным фаршем, тот громко засопел и вскоре, последовав совету старшего товарища, погрузился в крепчайший сон. За столиком воцарился мир, и посетители трактира, обернувшиеся было в сторону окна, вновь занялись своими делами – едой, беседами да торгом. Никто из них не вспомнил человека, сидевшего в углу у двери. Тот, услышав все, что ему было нужно, встал, расплатился и вышел.

Покинув Крофтон через верхние ворота, он сошел с главного тракта и направился в горы по недавно пришедшей в упадок тупиковой дороге – туда, где стоял когда-то Форис.

Впрочем, стоял-то он и поныне. Только не жил в нем никто.

Дорога была неблизкой.

День пути пешком, часа четыре верхом…

Часа полтора, если идти так, как ходит Бродяга, когда его никто не видит.

 

* * *

Ворота распахнуты настежь. В этот раз нет нужды укрываться в переулках – можно спокойно, не спеша пройти по главной улице. Как в прошлый раз, когда он нес на руках Мари – только в обратную сторону.

Дома сохранились на удивление хорошо – не разрушенные и не разграбленные. Впрочем, людей здесь не было, а значит, грабить и рушить – некому. Пожаров не случалось: весь огонь в городе угас в одночасье, и с тех пор не зажигался ни разу. А лес, потянувшийся к стенам молодой порослью, только начинал свою неспешную работу

«Зеленое пламя – сильное, но тихое... – говорил когда-то Лэссан. – Город, оставленный людьми, природа поглотит за столетие». Но прошло всего чуть больше года, и пока выпадающие из стен камни были редкостью – лишь трава густой щеткой пробилась меж брусчаткой. Отчего-то больше всего ее было на площади перед ратушей – каждый камень мостовой казался лишенным зрачка глазом в обрамлении густых зеленых ресниц. Заметив на одном из них удивительно правильной формы «соринку», Бродяга наклонился – и, подняв, невольно залюбовался находкой.

На ладони его лежало звено цепи – выкованное старательно, на совесть, за тринадцать месяцев не тронутое ржой. По дороге к центру площади ему попались еще несколько таких же: отдельные, а главное – цельные, неразорванные, словно они и не были никогда единой цепью. Ян подбросил пару звеньев на ладони – и, не глядя, бросил их в стену. Железки со звоном отскочили. И земля, просев, ушла из-под ног, крепко сомкнувшись вокруг лодыжек.

– Стой смирно, я не хочу причинить тебе боль! – напряженно проговорил тонкий, смутно знакомый голос.

Ка-айа-кеташ, «земляная пригоршня»: камни, трава, почва вздыбились гротескным подобием пальцев, грозя раздавить или, осыпавшись, похоронить под собой. Простое и действенное средство внезапной поимки всякого, кто не умеет противостоять магии быстро и сильно.

Только не Бродяги, который это умеет – и это, и многое другое…

Просочиться сквозь каменно-земляные пальцы, уйдя в туманный мир? Можно, хотя и рискованно – недаром Голос в Рубежных горах предостерегал против этого. Взорвать пригоршню изнутри, словно айдан-гасская петарда-шутиха? Можно и это, но незадачливому волшебнику – точнее, волшебнице – попросту оторвет руки.

Ян присмотрелся к застывшим в напряжении земляным пальцам – были они тонкие, с едва заметными узелками суставов, изящные, несмотря на огромный размер, – и поступил иначе.

– Отпусти меня, – сказал он спокойно. – Сколь бы сильной ты ни была, держать это заклинание тяжело. Я обещаю, что не сделаю тебе зла и не сбегу.

– Клянись! – требовательно прозвучало из пустоты впереди.

– Чем? – горько усмехнулся Бродяга. – Ни Светом, ни Тьмою не поклянусь – я не принадлежу и не служу им; Равновесие я нарушаю, и нарушать буду, пока жив. Впрочем... Клянусь Дорогой и тем настоящим, что было у нас с тобой. Клянусь нашим местом на ступенях Обители, слева от входа, и всем, что с ним связано. Лиу, я не причиню тебе вреда.

Каменная хватка ослабела, земляные пальцы осторожно отпустили его ноги и опали, вновь став брусчаткой.

– Можешь идти, – странно дрогнул голос волшебницы.

Невидимость рассеялась, словно зыбкий утренний туман – она стояла прямо перед Яном, в дюжине шагов. Спустя полтора десятка лет Лиу оставалась стройной, даже слишком – но угловатость и беззащитность остались в детстве, сменившись отточенностью движений и скрытой силой тонких рук. Плечи чуть опущены – словно под привычной, хоть и невидимой, тяжестью. Кудрей нету, и, похоже, уже давно: короткая жесткая стрижка смотрится уместно, намного лучше соответствуя новому образу. И огонь в глубине прищуренных светло-карих глаз горит иначе, спокойнее и глубже, чем в юности.

– Что ты делаешь в этом городе? – требовательно спросила волшебница.

– Ищу Дорогу, – ответил Бродяга, по привычке сказав правду так, чтобы собеседница не слишком много поняла.– Мне сказали, что она может начаться здесь.

Лиу, как ни странно, не удивилась. Продолжая держать посох между собой и Бродягой, она окинула его настороженным взглядом и проговорила:

– Тебе... небезопасно заходить так далеко на Юг.

– Знаю. Встретил Энтви, – ответил Ян быстро, и тут же понял, что сказал это зря. Лиу сделала единственный возможный вывод.

– Ты!.. – вскрикнула она, обеими руками перехватывая серебристое древко.

– Не я! – попытался возразить Ян.

Но Лиу уже не слушала. Она двигалась с невероятной скоростью, и средних способностей воин умер бы, не успев понять, что с ним произошло.

Но против Яна – а точнее, против обруча – шансов у нее не было.

Шипучая голубая молния расколола камень там, где Бродяги уже не было.

Посох, мелькнув в воздухе, ударился о мостовую и отлетел прочь.

Руки Бродяги, равно хорошо умевшие убивать и исцелять, перехватили запястья волшебницы, показавшиеся стальными – и поглотили силу несостоявшегося удара.

Дальше был взгляд. Глаза в глаза. Пламя встретилось с лазурью, жар гнева – с прохладной глубиной терпения… и терпение одолело гнев.

А потом Ян открыл для нее свою память – от самой стычки с шессеритами на Вельте. Открылся перед ней почти полностью.

Почти, но не совсем – потому что часть его сознания оставалась в стороне, напряженно ожидая удара... и укрывая от Лиу чужие секреты: встречу с Иггаром, беседу с Кайтом... И еще – другие воспоминания, связанные вовсе не с Энтви.

Они стояли так минуту, две.

На третьей минуте Лиу обмякла.

Вздохнула и ткнулась в плечо Бродяги. Молча, без звука. И лишь потом, подняв красные от слез глаза, спросила:

– Зачем он это сделал?

Столько горечи и боли было в ее голосе, что захотелось оправдываться – или огрызаться. Ян не сделал ни того, ни другого. Просто легонько провел ладонью по рыжему ежику, оказавшемуся неожиданно мягким. И лишь потом заговорил.

– Он считал, что прав. Спасал Равновесие. Пытался уничтожить то, что считал угрозой для Ордена, – Ян сам удивлялся тому, с какой легкостью для Энтви находилось оправдание.

– А я? – отозвалась Лиу.

Эти два коротких слова прозвучали так, что у Бродяги не нашлось ответа. Да он и не был нужен.

– У нас должна была родиться дочь... – продолжала волшебница, задумчиво теребя широкий воротник плаща. – Холодно жить в Хэйданском замке, вокруг – мертвый камень и студеное море, ни деревьев, ни цветов. Недоброе место для того, чтобы выносить девочку – из поколения в поколение у княгинь Хэйдана рождались только мальчики. Даже я не смогла уберечь ее – одна. А Энтви…

– Энтви был слишком занят делами Ордена, – кивнул Ян.

– Энтви в это время выслеживал тебя, – эхом откликнулась Лиу, и оба долго молчали после этого.

Молчание объединяло действеннее слов. Солнце почти опустилось, и по безжизненному городу бродили холодные сырые сквозняки. Ян прикидывал, как бы развести костерок из дров, так и не послуживших чьей-либо смерти. Зимовали они под снегом, однако смоляная пропитка сохранила их сухими, а что подмокло – высохло за лето. Перехватив взгляд Бродяги, Лиу безнадежно махнула рукой:

– Можешь и не пробовать.

– Гаснет? – приподнял брови Ян.

– Даже не загорается, – ответила Лиу. – Смотри.

Пущенный ею шар огня был невелик, но сделан толково и полон Силы. Тяжелые вязанки дров разметало шагов на десять в стороны, но пламя, едва коснувшись их, угасло. Ни огонька, ни дыма, ни подпалин. Ничего.

– Вальма бы сюда… – тоскливо прокомментировала Лиу.

Ян не стал швыряться огнем – увиденное было достаточно убедительным. Потянувшись к вязанке, упавшей ближе прочих, мыслью, он ощутил нечто, поглощающее огонь. Нечто, показавшееся одновременно чуждым, родным и абсолютно неодолимым. Даже для него. Не потому, что не хватало Силы, нет... Просто возникло ощущение, что он всерьез попытался побороть одной рукой другую – свою же.

– В домах огонь тоже не горит, – рассказывала тем временем Лиу. – Больше того, там зависло что-то вроде живого тумана: каждому, кто пробудет под крышей хотя бы минуту, начинает мерещиться то, чего он до смерти боится.

Умолкнув на мгновение, она добавила:

– Я выдержала три...

Холод стал ощутимее, побуждая сесть поближе, укутаться плащами и говорить как можно тише. Или вообще – молчать, вслушиваясь в унылую песню ветра на покинутых улицах.

– Интересно, почему наша встреча случилась именно здесь… – нарушила тишину волшебница. – Ты ищешь свою дорогу…

Ян кивнул.

– А я взялась снять с города проклятие, – продолжила она.

– Заплатят хоть хорошо? – спросил Ян.

– Не в оплате дело. Не люблю, когда… – Лиу поискала слово, а потом молча взмахнула рукой, охватив пустую площадь и безжизненные дома, и заключила: – Когда вот так.

Она замерла, прислушиваясь.

– Странно. Я так и не чувствую здесь следа волшбы. По результату – здесь должно быть навязано чар в шесть слоев с перебором. А их просто нету…

– Не было чар – таких, какие мы изучали в Школе, – ответил Бродяга, тщательно подбирая слова. – Был разовый выброс Силы. Точнее, два – на гашение огня и на разгон толпы. Всё...

– Ты? – полуудивленно, полуутвердительно спросила Лиу.

– Я, – коротко ответил Ян.

И не добавил того, что вертелось на языке: «Энтви об этом знал».

– А за что ты их... так? – осторожно поинтересовалась волшебница.

– Так получилось, – ответил Ян чуть виновато, добавив тут же: – Скорей уж не «за что», а «зачем»... Не убивать же их было. Я не думал тогда, что получится настолько сильно – и так надолго.

– Надолго... – Лиу поежилась, а потом, замерев на мгновение, вскинула голову: – Можно попросить тебя о помощи?

– Попросить – всегда можно... – осторожно ответил он. – Но о какой?

– Вспомни, как это было. Пожалуйста. Так я смогу понять, что можно сделать здесь – и можно ли вообще.

Хрустальный шарик, вынырнув из рукава волшебницы, блеснул в лунном свете.

– Смотри сюда и вспоминай...

Знакомое ощущение горячей волны, прокатившейся по телу; вспышка голубого пламени под плотно сомкнутыми веками – и мир наполнила звонкая, морозная тишина…

– Ого... – донесся откуда-то голос Лиу. – Ничего себе! Тебя недаром боятся...

… Шаг. Еще один. И еще – осторожно, словно боясь расплескать Силу…

– Впечатляет, но – не то... – Лиу явно пришла в себя и теперь деловито скомандовала:

– Дальше...

Мимо брошенных алебард и шлемов, расплющенных тяжко упавшим на них взглядом…

– Дальше...

Мимо опрокинутой винной бочки и плавающей в луже палки… кажется, когда-то она была факелом…

Сквозь завал просмоленных дров, бросившихся врассыпную при его приближении…

– А вот тут помедленнее, пожалуйста, – волшебница приподняла шар до уровня глаз, всматриваясь во что-то, видимое только ей.

...Цепь разлетелась, брызнув кольцами по брусчатке – «да не будет откована заново»…

– Вот! – выдохнула Лиу, откинувшись. – Вот оно... – и добавила расстроено: – Зар-раза...

– Что? – переспросил Бродяга, преодолевая головокружение. – Что – «оно»?

Воспоминания о событиях того вечера были яркими, даже слишком – то ли место помогло, то ли хрустальный шарик Лиу, неизвестно, но Ян чувствовал себя так, словно только что пережил все заново.

– Когда ты разрушил цепь – даже не разорвал, ведь все звенья целы! – ты высказал пожелание. Высказал с Силой, выплеснув туда свою волю. И тем самым закрепил сделанное.

Лиу смахнула шар с ладони и продолжила:

– Здесь не смогут жить люди, не будет огня, пока целы звенья, на которых осела твоя воля. А они останутся целыми, пока ты сам их не разрушишь – ни природа, ни время, ни молот их не возьмут. Мне придется вернуться в Крофтон и извиниться перед гильдией – вижу теперь, что здесь ничего не сделаю. Только ты.

– Я помогу, – помолчав, ответил Ян.

– Нет, скорее – это я тебе помогать буду, – ответила Лиу, поднимаясь. – Спасибо. За то, что согласен... и за то, что не оторвал мне руки. Никогда больше не буду ловить Бродяг пригоршней!

Улыбка у Лиу вышла почти настоящей – светлой и беззаботной. Слишком беззаботной. Но в расширившихся на мгновение зрачках мелькнуло знакомое еще по Школе выражение. И теперь Ян знал, как его назвать.

Страх...

– Лучше просто: «Не буду ловить Бродяг», – ответил он тихо и наклонился, подбирая первые звенья.

Всего их было двести семьдесят девять, и рассеялись они не только по площади – некоторые пришлось полночи искать по близлежащим улочкам. Словно все эти месяцы Сила продолжала разгонять кусочки заговоренного металла, накрывая все большую площадь города. Тяжелые, холодные – слишком холодные даже для ранней осени, даже для гор – звенья были аккуратно сложены горкой у покосившегося столба, и видно было, что лежать так они не хотят. Металлический холмик дрожал от напряжения, звенья стремились рассеяться снова. Что с ними делать… и как?

– Прислушайся к себе, – прошелестел ветер. – Ты знаешь.

Лиу повернулась к Бродяге, сложив перед собой кисти вытянутых рук. Глаза сияли расплавом золота, плащ соскользнул с плеч – собирая Силу, маг не способен замерзнуть даже в вековых льдах Шесс-Вирдана. Холодно ей станет минуту спустя – когда Сила будет отдана.

– Бери и делай, как знаешь, – прозвучало чуть слышно, и пушистый шарик живого тепла лег в руки Яна, соединившись с бело-голубым огнем обруча. Несколько жгучих от холода звеньев бывшей цепи лежали на ладони, ожидая...

Ян зажмурился, пытаясь понять: чего именно?

И увидел – просто, ясно и четко...

Металл подавался под пальцами. Разрывались звенья, слепляясь в шипастый стебель; другие, истончаясь, расплывались изящными лепестками или обрастали по краю зубчатой каймой, становясь листьями.

В руках Бродяги разомкнутая цепь перерождалась, становясь цветком.

Стальной розой.

На излете, тратя последние капли отданной на это дело Силы, Ян воткнул цветок в стену ратуши. Сталь вошла в камень, словно в масло, и лунный луч посеребрил лепестки.

– Красивая, – вздохнула Лиу, зачарованно разглядывая розу.

– Ты тоже, – улыбнулся в ответ Ян...

Костерок – маленький, живой, задорный – был в этом городе первым за год. И хотя теперь можно было бы заночевать в любом доме, с площади уходить не хотелось. Потрескивала смола, отдавая тепло; отступала, пятясь от пляшущих языков пламени, темнота, и живым золотом переливался металл диковинной розы. На стенах домов танцевали тени – дрожащая косая полоса столба, размытые узоры решетчатой ограды... И две фигуры – они сидели, обнявшись, у самого костра, и их силуэты без стеснения заняли весь фасад ратуши.

Оба устали – так, как устает человек, целый день занимавшийся нелегкой, но любимой работой. Их согревало тепло огня – и осознание успеха. И сами собой забылись Орден и обруч, долг и Дорога – остался лишь человек, находящийся рядом, и чувство тихой радости.

Щека коснулась щеки.

Почти нашли друг друга губы, ничего не забывшие за шестнадцать лет.

Почти.

Ян и Лиу отстранились одновременно, ничего не сказав друг другу.

«Не будет откована заново», – вспомнил Ян, и показалось, что Лиу подумала о том же.

– Ничего уже не вернуть, – промолвила она, не отрывая взгляда от пламени.

«Не вернуть», – молча подтвердила дорога, что наутро повела Бродягу прочь из оживающего Рой-Фориса. Погони он не опасался.

Даже немного жалел, что, обернувшись, не встретит огненно-рыжего взгляда.

 

* * *

Ян не любил осень. Ночные холода, солнце за плотным одеялом облаков, затяжные промозглые дожди, обращающие всякий путь, кроме редких мостовых, в чавкающую голодную грязь... Не в радость все это человеку, живущему Дорогой. Но есть в самом начале осени пора, когда лето, уже шагнув за дверь, оглядывается, и под его взглядом увядание выглядит зрелостью, а ржавчина опавшей листвы – позолотой.

Он сидел, привалившись к стволу липы на самом краю поляны. Листва, лишь самую малость тронутая желтизной, просеивала солнечные лучи, роняя их на травяной пятачок, уже принявший первые увядшие листья. Алые жуки-солдатики деловито сновали меж стеблей, занимаясь чем-то, лишь им самим понятным. Куда-то спешили, что-то искали...

По крайней мере, они, кажется, находили.

А Ян – нет, хотя и перебирал одно за другим места, где «все началось». Такие, как эта поляна, где так давно (и так недавно) Бродяга остановился, чтобы осмотреть спасенную от костра ведунью... Где впервые услышал ее Имя, с тех пор не дающее покоя даже во сне.

Куда дальше?

Поляна, где они впервые встретились с Тенью – и где Мари впервые поблагодарила его?

Берег реки, где с Тенью было покончено?

Или… пепелище Дома?

Вспоминая одно место за другим, Бродяга не мог отделаться от ощущения: он ничего не найдет и там. Что тогда?

В Сероземье? На Архипелаг? В Айдан-Гасс, на ту сторону Моря Семи Ветров?

Сон накрыл его легким, как веяние ветра, покрывалом, отогнав назойливые мысли раньше, чем они переросли в отчаяние.

 

* * *

Пробуждение было быстрым, но на удивление спокойным.

На поляне кто-то появился.

Обруч не поднимал тревоги – вновь прибывший врагом не был. Просто сообщил Бродяге, что одиночество его нарушено.

Ян приоткрыл глаза, глядя сквозь ресницы – и увидел шагах в трех человека.

Тот был молод – или очень моложав. Странная поза, на вид весьма неудобная – полуприсев, одна нога чуть впереди, – вовсе не отягощала его, и руки готовы были взметнуться в небо крыльями. Тонкие губы – в чуть лукавой, но беззлобной улыбке. Странно только, что глаза не улыбались вовсе – улыбка гасла, не достигнув их. И это было даже заметнее того, что они разного цвета: карий и зеленый…

– Чутко спишь, Бродяга, – уважительно отметил он, опуская руки и выпрямляясь, и Ян понял: не взлетать собрался странный незнакомец – напротив, только что опустился.

– Привет... Тьери? – слова Яна были вопросом лишь наполовину: Линн упоминал о знакомом Всаднике, причем только об одном.

– Привет, Ян, – вновь прибывший закончил движение и сел на траву напротив, подобрав под себя ноги. – Раз мы друг друга узнали, знакомиться незачем, и можно сразу – о деле. Линн просил найти тебя. Просил передать два слова: «Мари нашлась».

Поляна поплыла перед глазами – то ли от неожиданной вести, то ли от резкого подъема.

– От себя добавлю: ты сберег бы кучу сил и времени, назови ты Линну ее Имя – или хотя бы просто имя. Он – да и я – знаем ее давно… – говорил в это время Тьери. Словно только заметив движение Бродяги, он поднял руку и добавил другим тоном: – Да сядь ты, сядь… Сейчас бежать никуда не надо.

Ян послушно сел, переводя дыхание. Всадник продолжил с прежней неспешностью:

– Где-то через неделю после начала твоего поиска я навестил Линна и Гленну. Мы очень редко виделись последнее время, и новостей накопилось много. Кузнец очень любит тебя, Ян, – не меньше, чем родных сына и дочь. Так что и о тебе я услышал немало. Это – вдобавок к легендам, которые прорастают по твоим следам, как грибы. Только ведь не все становится частью легенды, верно?

Тьери сорвал сухой стебель и сунул его меж зубов. Повеяло горелой травой. Ян не отвечал – слова куда-то пропали, их не хватало даже на самые простые вопросы. Собеседник его смотрел в небо, продолжая:

– Нигде не слышал о том, чтобы у Бродяги-с-Обручем была спутница. Ты всегда один, приходишь ниоткуда, уходишь в никуда, и серый плащ заметает твой след... Кстати, плащ бродяжий мне знаком с детства. А у тебя его сейчас, вижу, нету…

– Где Мари сейчас? Что с ней? – перебил гостя Ян, мало заботясь о вежливости.

– У Гленны и Линна дома, – с видимой неохотой проговорил Всадник. – Мы встретили ее через пару недель после того, как ты ушел. В самом Кэйм-Батале. Линн пытался связаться с тобой – не нашел и следа. Прости, но я не могу рассказать много – она просила меня... Хочет поговорить с тобой сама.

«Друг моего друга – мой друг», – говорят в Айдан-Гассе, и говорят не зря. Отчего ж в голосе Тьери, друга друзей Бродяги, слышен такой холод? Ян встретил и удержал взгляд немигающих разноцветных глаз: улыбки там не было. А что было?

Не враждебность, нет.

Отчуждение.

Тьери развел руками:

– Не мне тебя судить… не до конца ведь понимаю. Если б считал подлецом – скрывать не стал бы. Вызвал бы на поединок. Хотя и знаю, что даже Всаднику против Бродяги пришлось бы туго.

Глубоко вздохнув, Тьери добавил с чувством, странно напомнившим обиду:

– Я бы от нее не ушел.

Ян промолчал…

Попрощались сухо, так и не подав друг другу руки. Яну хотелось поблагодарить Всадника за добрую весть – и в то же время не хотелось говорить вообще. Тьери шагнул с обрыва, раскинув руки, на ходу ставшие крыльями. Золотом сверкнула чешуя резко вытянувшегося тела – тела, которое никакие крылья не подняли бы в небо без легендарной драконьей магии.

Ни слова, ни брошенного назад взгляда. Пришел – исполнил порученное – ушел, не оглядываясь. Яну не хотелось так расставаться, и, зачерпнув памяти у обруча, он начал искать подходящие слова. То ли благодарность, то ли – пожелание...

«Живи счастливо и умри человеком, Всадник!» – вспомнив, наконец, принятое на Кехате прощание, Ян потянулся мыслью к плывущей далеко на небосводе золотистой точке.

«Тебе того же, Бродяга!» – долетело из-под облаков.

Вспоминая эти слова впоследствии, Ян все яснее понимал, что смысл их куда глубже простой вежливости.

«Тебе того же…»

 

* * *

Ян пробирался через еловый лес, осторожно отгибая мохнатые нижние ветви. В лесу царил полумрак, и трава под елями не росла, а на слежавшейся хвое бродяжьи сапоги не оставляли следа. Шел он, на первый взгляд, совсем не туда, куда нужно было: столица осталась далеко на северо-западе. Месяц ходу, а по осеннему мокропутью – и того больше. А разгоняться так, как Бродяга любит и умеет, можно далеко не всегда и не везде. Поэтому сейчас Ян искал не дорогу.

Ему нужна была река.

И через ельник до нее было ближе всего.

Еще три шага – и под ногами похрустывает камень. Давно лежавший здесь, обласканный водой и солнцем… Морская галька подошла бы больше, да и сама река – излучина потока, сбежавшего с гор, но уже остепенившегося и готового притвориться добропорядочной равнинной рекой – была мало похожа на привычный Яну пляж на южном берегу Торинга. Но выбирать не приходилось.

Наклонившись, Ян поднял обточенный плоский голыш.

И, примерившись к речной глади, метнул – сначала камень, а потом, вслед за ним – самого себя. Только галька, отскакивая, летела над водой, а Ян – над миром, едва касаясь его.

Каждое прикосновение камня к голубому зеркалу – короткая вспышка образов вокруг Бродяги: предгорный лес; сереющая осенняя степь; снова лес, но уже широколиственный, сбросивший листву к зиме; и, наконец, широкая, похожая на озеро река – Леатта Имменари.

Камень достиг другого берега и, звонко цокнув, лег среди галечника.

Бродяжьи сапоги, мягко спружинив, замерли на знакомой брусчатке у ворот Кэйм-Батала – если быть совсем точным, ворот, именуемых Речными, потому что в стене Кэйм-Батала их восемь… Хоть и называют этот город девятивратным. Почему – история другая, но разве до историй сейчас Бродяге?

Ворота остались позади, и, привычно вписывая свой путь в хитросплетение улиц Малого Порта, Бродяга поспешил на проспект Золотых Львов. Он шел, минуя дома и лавки, мастерские и трактиры, и, среди прочих, неприметное здание с известной по всему Альверону вывеской: сияющий шар в протянутой руке и надпись «Имеющий Свет да поделится». Чем-то знакомым повеяло от полукруглых каменных ступеней – и Ян, остановившись на мгновение, обернулся.

Здесь был след, который он так долго искал, след явный и ясный, несмотря на многомесячную давность – но уже ненужный.

Так или иначе, Бродяга трижды подумал бы, прежде чем ступить на территорию Ордена Света, пусть даже это не консулат, а просто лечебница, в которой помогают всем и никогда не задают ненужных вопросов. Знать бы еще, зачем Мари заходила сюда... Где-то под ложечкой шевельнулось запоздалое беспокойство, и Ян ускорил шаги.

 

* * *

Боль, чуть приглушенная Силой целителей, но не менее острая...

Крик...

Усилие, способное, наверное, зажечь звезду – или выпустить в мир новую жизнь.

Плач – тонкий, тихий и в то же время мелодичный, как самая лучшая на свете песня.

«Девочка у тебя... Дочь. Велли, давай полотно...»

Слезы застилают глаза, мешая видеть – только слезы уже не от боли, а от сумасшедшей радости, отголоски которой не погаснут еще несколько часов, лишая сна.

И крохотное тельце ребенка в руках сестер Света выглядит самым совершенным из всего, что есть в мире; и Мари не замечает, что седоголовая старшая целительница смотрит вовсе не на дитя...

...Взгляд ее сосредоточено изучал ямку у основания шеи роженицы, меж ключиц.

 

* * *

Светильники в коридоре пригашены на ночь, но не до конца: их свет разгоняет не только тьму, но и заразу; поэтому перед палатой крестьянина, заболевшего ропотухой, свет горит в полную силу, чтобы хворь не расползлась по всей лечебнице. И точно так же ярко – хотя и по обратной причине – горит светильник у палаты, в которой находятся ведунья и ее дочь: ничто худое не должно проникнуть сюда; ничто не должно угрожать жизни, которая только началась. Жизнь есть свет, и материнство – свято. Это истины, в которых не позволит себе усомниться ни один светлый маг – будь он воином, целителем, учителем или одним из тех, кому приходится совмещать первое, второе, третье и еще очень многое. Это – понятно, привычно, естественно. Иное дело, когда речь идет о непривычном, мало того – небывалом. И даже не речь, а самый что ни на есть спор.

Именно это происходило в келье старшей целительницы, и, хотя комната ее была в дальнем конце коридора, Мари слышала каждое слово.

Голос – девичий, резковатый, дрожащий от гремучей смеси страха и азарта:

– У нее же знак!..

Мари узнала этот голос. Так говорит Велли, большеглазая девушка-фэннийка, недавно поступившая в ученицы к хозяйке приюта Лайэ.

– Я его тоже видела, – звучит ответ, и в нем – холодок предостережения. Но Велли не может остановиться, не выпустив пар:

– Она – из этих… с севера. Маг-убийца, проклятая и обреченная на бездетность… «ардар».

– Их называют уртарами, Велли, – спокойно поправила Лайэ. – И значит это на шесс-радате всего лишь – «опоясанный». Кстати, пояса-то у нее и не было, заметила?

Велли обескуражено кивнула. Наставница продолжила тем же размеренным тоном:

– Ты, однако, права: детей у них не бывает. А эти роды мы принимали вместе.

– И… что теперь? – осторожно спросила девушка.

– Значит, она – не уртар, – пожала плечами Лайэ. – Успокойся. Консулу я сообщу. Если нужно, старшие ее найдут. А мы… Света ради, позволим ей пожить здесь три недели – как всем. Потом ей придется уйти.

Лицо молодой целительницы приобрело озадаченное выражение, сменившееся отрешено-серьезным, неожиданно жестким. Зеленовато-карие глаза прищурились:

– А если попробовать… задержать? Или…

Лайэ, покачав коротко стриженой седой головой, нахмурилась:

– Она не уртар. Если она нечто меньшее – мы согрешим против Света, проявив жестокость. А если нечто большее… Велли, мы с тобой – целители. Не бойцы…

Целительница встала, завершая разговор. Отвернулась к окну, ловя серебристое сияние луны и стремясь восстановить внутренний покой и сосредоточенность… Только мысли в голове толпились совсем другие – о странной женщине с севера и ее новорожденной дочери, о только что отзвучавшем разговоре, о Велли и о выражении, мелькнувшем в ее глазах. Проглядели что-то ребята при распределении, ох проглядели: да, конечно, девочка – хороший, сильный маг…

Явно не боец… но и не целитель. Точно не целитель.

Еще раз представив себе прищур зеленовато-карих глаз, Лайэ попыталась придумать подходящее дело для своей помощницы – и тут же поняла.

Дознаватель.

Говорить ей об этом пока не стоит, а вот на остров надо сообщить, и срочно. Если еще не сообщила сама Велли.

Тонкие пальцы хозяйки приюта потянулись за пергаментом.

«Три недели – много. Слишком долго. Пойдут слухи, поползут страхи… Как только смогу встать – надо бежать отсюда. Только как же найти Гленну?» – думала Мари, проваливаясь в неглубокий рваный сон – без сновидений, но и без покоя. Она уже не видела, как Лайэ, отправив послание, зашла в ее палату. Не почувствовала, как сильные заботливые руки поправили сбившееся одеяло. Не видела, как округлились глаза целительницы, когда та услышала ее шепот во сне. И не слышала ни торопливых шагов по коридору до порога, ни уж тем более обрывочного разговора полушепотом, казавшегося односторонним:

«Ты в Торсале?.. Жаль. Тебе было бы интересно… У роженицы знак Шессера… Да, родила нормально, девочку… А, еще: засыпая, она, кажется, произнесла твое имя… Будешь послезавтра? Хорошо, жду…»

 

* * *

Вдаль и вверх, теряясь в предрассветной дымке, убегает Улица Золотых Львов. Шаги – частые, широкие, как всегда, почти бесшумные – догоняют беглянку, и витрины дорогих лавок и магических консультариев, кофеен-кэллави и разномастных мастерских мелькают по сторонам обрывками сновидения...

 

«Почему Бродяги не ездят верхом? – А вы ж покажите мне такую лошадь, чтоб смогла хотя бы догнать Бродягу!..»

 

...зябко, и каждый выдох надолго повисает в воздухе облаком белесого пара, но Ян не чувствует холода: быстрая ходьба – возможно, слишком быстрая – согрела даже больше, чем хотелось бы.

Но вот и дверь.

Кованый узор на стальном полотнище даже в безлунную ночь зовет полюбоваться переплетением листьев-мечей и стеблей-бердышей, кольчужными волнами моря, диковинными жуками в крохотных гефарских кирасах и свирепыми воинами, чьи доспехи – размером чуть больше панциря жука, а на лицах видны и ярость, и ужас, и упоение боем... И всякий раз взгляду открывается что-то новое, словно знаменитая «голубая» сталь оживает, чуть заметно меняя узор....

Но стоять и смотреть некогда – вперед, скорее!

Прикосновение к металлу рукояти, как всегда, теплому – и дверь распахивается, открывая узкий коридор со ступенчатым полом... В который раз?

Неужели только третий? Пожалуй. Или четвертый. Бродяга нигде не бывает часто – слишком велик мир, слишком длинна дорога, и маковым зерном на ней – серая фигурка в долгополом плаще... Но нет: плащ давно развеялся пеплом, и Дорога уже не зовет, как прежде, но это, на самом деле, неважно: описав широкий, в полмира, круг, потеряв многое из того, что привык считать своим, он, наконец, пришел.

Или?..

Нет ни радости обретенной цели, ни хотя бы покоя от того, что завершен поиск – лишь тоскливый холод предчувствия да навязчивая, горчащая мысль: что-то не так.

Только вот что?

Семь шагов по вытертым каменным плитам коридора. Поворот направо и еще один шаг – через порог, в огромную комнату с камином, перестроенную Линном под торговый зал. Путь, прописавшийся в памяти с первого раза, ноги проходят без участия головы, оставляя ей множество возможностей – думать, вспоминать, представлять...

Лицо Ян помнил лучше всего – и отрешенно-сосредоточенное, каким оно было на площади Рой-Фориса, и солнечно-теплое – когда его согревала улыбка. Как живые, сияли глаза – а они ведь и были очень живые, каре-черные, искристые. Ян вспомнил мягкие, нежные прикосновения тонких пальцев, плавные движения кистей при разговоре, неслышный шаг легких ног. Вспомнил голос – и в песне, и в речи бывший звонким и чистым, полным радости или печали, но никогда – бесцветным. Вспомнил многие ночи у костра в дороге и первый вечер в Доме – он же и единственный.

Хватило нескольких мгновений, чтоб все это возникло в памяти – и всего одного шага, чтобы увиденное за дверью сбило мысль, заставив застыть и сжаться. Торговый зал оружейни производил странное впечатление: что-то было неправильно. Словно комнату подменили очень похожей, но ненастоящей. Не опасной, нет – обруч молчал, но непривычной и не совсем приятной.

Даже свет из зависших в углах шаров-светильников лился неправильно, косо, отбрасывая темные пятна теней туда, где их отродясь не было. Ян всмотрелся в одно такое пятно, за прилавком – и, разглядев, одним прыжком пересек зал.

Линн сидел, точнее – лежал, уронив голову на сложенные ладони. Плетеный ремешок съехал набок, и редкие седые волосы, рассыпавшись, закрыли лицо.

Ян помедлил мгновение-другое, боясь коснуться мастера, боясь почувствовать ставший неприятно привычным холод мертвой плоти.

Ни крови, ни яда в воздухе не ощущалось, не было и вовсе неощутимого, но очень знакомого Бродяге запаха недавней смерти. И все же...

Коря себя за упущенные мгновения, Ян осторожно тронул запястье Линна.

Рука оказалась теплой на ощупь. Еще теплой? Нет: меж кожей и костью – чуть слышно, размеренной дрожью паутинной нити – пульсировала жизнь.

Ян рванул мастера за плечи, поднимая голову, – каким он оказался легким! – и взгляд Линна-кузнеца, беспомощный без оставшихся на столе очков, сосредоточился на лице Бродяги.

– Привет, Йиссен, – пробормотал оружейник хрипловатым спросонья голосом.

Откашлялся, пару раз моргнул, и, окончательно проснувшись, смущенно улыбнулся:

– Прости, напугал... Да кто меня, старика, убивать вздумает? Очень хотел встретить, когда придешь, да задремал под утро. Присядь с дороги... есть будешь?

Ян мотнул головой, то ли отказываясь от еды, то ли – пытаясь утрясти мысли и впечатления. Вдохнул, выдохнул, почувствовал себя чуть спокойнее.

– Спасибо, Линн, – и добавил, замерев от тянущего ощущения под ложечкой: – Мари спит?

Линн еле слышно вздохнул:

– Она ждет. Наверху.

Недоговоренность повисла в воздухе столь явственно, что хотелось пригнуться.

– Мари было очень худо, когда она попала к нам, – продолжил Линн. – Гленна лечила ее – так, как она умеет. Иногда заходила в ее сны, и однажды увидела там тебя. Что именно увидела, не говорит – знаю только, что потом Гленна ушла в комнату и плакала. А когда я попросил Тьери отыскать тебя, Мари была... Сначала она была против.

Линн умолк и отвернулся, протирая очки.

И ни слова больше. Ни взгляда – Ян только и успел заметить в глазах старого мастера влажный блеск.

И лестница-винт с полированным столбом посредине показалась куда длиннее – Ян не взлетел по ней, как хотелось вначале.

Взошел.

 

* * *

Встреча...

Сколько раз думал о ней – не о встрече, о Мари. Надежда и природное упрямство не давали усомниться ни на миг – они увидятся. А как, где, когда – не думалось. И уж точно не думалось, что все будет именно так.

Горница в доме Квеллей – стены мягкого бежевого цвета, окна, выходящие на юго-восток, первые лучи утренней зари на полупрозрачной шторе. Шандалы со свечами – длинными, витыми, горящими тревожно и неровно. И тяжелый ясеневый стол – поперек. Словно граница.

Его ждали здесь без радости. Даже без обиды или гнева.

Просто понимая, что эта встреча, этот разговор – неизбежны, пусть и неприятны.

Такого лица Ян еще не видел. И не хотел бы видеть – будто выцветшее, равнодушное, спокойное, почти скучающее. Тени под глазами – теми же, глубокими, темно-карими – до черноты.

И сами глаза – которые смотрят куда угодно, но не на него. Словно его и нету.

– Не надо было приходить, Ян. Но раз уж ты здесь...

Движение руки в сторону тут же подъехавшего кресла:

– Садись. Мне пока трудно разговаривать стоя.

Мари чуть шатнулась, опускаясь в кресло, и Ян на миг заглянул в ее глаза – и увидел там не себя. В зрачке мелькнула, тут же исчезнув, улица...

 

 

* * *

...кривая, заплеванная улица Кэйм-Батальской окраины.

Щербатая брусчатка больно бьет по ногам, обутым в мягкие лесные сапожки.

До ворот осталось совсем немного...

Топот десятков ног, крики и улюлюканье за спиной.

Камень мелькнул у виска безобидной тенью – мимо...

Обжигающая боль в сорванном горле и в легких, где не второе – десятое дыхание успело и открыться, и закрыться снова. Боль в руках, бережно прижавших к груди драгоценный живой комочек. Жгучие слезы, так и оставшиеся в глазах – нельзя сейчас плакать, потом, когда-нибудь...

И вдруг все кончилось.

Касание теплой руки, шорох мягкой ткани.

– Чем это вы заняты, почтенные горожане? – звучит над головой глубокий женский голос.

Сказано это было так, что каждое слово – включая два последних – показались вылитым на головы ведром холодной воды.

Толпа заворочалась, словно утроба несытого зверя.

Вперед протолкался один из зачинщиков – то ли ремесленник, то ли торговец: худой, сутулый, глаза бегают… Из тех, кто по жизни привык прятаться за чужую спину, но сейчас, в толпе, ощутил себя героем. Распрямив узкие плечи, он подбоченился и изрек:

– Ведьма это. Негоже ей в городе жить. С выплодком она, вишьте… Убивать не будем...

И добавил, оглянувшись на остальных:

– Но выгнать – выгоним!

Толпа поддержала его радостно-буйным шумом. Правое дело. Чистота стольного города Кэйм-Батала, да пребудут его врата закрытыми для скверны…

– Еще и с ребенком, – вздохнула женщина. – Стыдоба. Как рука-то поднялась? Шли бы лучше домой, почтенные, заждались вас там, поди…

Сказанного хватило, чтобы на время сковать толпу недоумением.

– Эт-та кто? – ошалело пялясь, спросил наконец один.

– Откуда мне эту кур… – взвинченным до визга голосом ответил другой, да осекся, услышав сбоку осторожный шепот:

– Язык-то попридержи, сосед, не укоротили бы! Это Гленна Квелль, целительница…

– Муж ейный…. того… оружейник... – с опасливым уважением добавил еще кто-то.

– А хоть и сам… ампиратор!.. – выплеснув остатки куража из-за спины соседа, тут же и заткнулся визгливый, сам себя испугавшись.

Гленна спокойно прислушивалась к летавшим туда-сюда клочьям фраз. Человек сорок, сосчитала она без труда, отстраненно. Нет, уже меньше – примкнувшие позже разбегаются, скрываясь в подворотнях и за углами… Она чувствовала каждого из них – страх и ярость, колебание и гнев, не от большого ума сочтенный праведным.

А ей гневаться негоже – слишком много Силы собрано в ее руках, и невидимые шустрые искры, щекочущие кончики пальцев, могут не только исцелять...

– Сказано вам, люди добрые, идите домой… Здоровыми вернетесь! – дружелюбно произнес щуплый неказистый парень, шагнув откуда-то из-за спины Гленны.

И широко улыбнулся.

Очень широко.

Обернувшиеся посмотреть на него побежали первыми, подорвав и остальных – а потом божились кто кем привык, что зубов у парня было не тридцать два, а цельная сотня, то ли в два, то ли в три ряда, и что были они похожи на клыки или кинжалы – но уж явно не на нормальные, человечьи...

Им не верили, но кому было до этого дело?

Точно не Гленне, которая склонилась над девушкой, касаясь одной ей ведомых точек на обмякшем, почти бесчувственном теле.

Не Тьери, неумело державшему на руках спеленутый, еле слышно дышащий сверток...

...И не Яну, которого в то время не было рядом.

 

 

* * *

– Иди своей Дорогой, Бродяга, если найдешь ее. Мы – люди взрослые. Жили друг без друга раньше, проживем и сейчас.

Оглянулась на плотно прикрытую дверь за спиной и добавила:

– И дочь выращу. Не брошу.

Он слушал молча, и слова, каждое – камнем, ложились на душу, словно на чашу и без того перекошенных весов.

Заслужено? Глупое слово. Слова вообще оказались глупыми, пустыми, шелухой без содержимого. А содержание не находило выхода в словах – из самого дна, из сумеречных глубин души прорастал, прорываясь наружу, беззвучный отчаянный крик, словно дракон, пытающийся скинуть всадника. Голубым огнем полыхнули глаза Бродяги – жутким, страшным даже для него самого. Одного слова, движения, даже мысли хватило бы, чтоб исчез и разделивший их стол, и запертая дверь – даже вместе со стеной.

Но ведь на его пути стояли не только стол и стена...

И наступил момент – миг озарения, когда все становится кристально ясным и на всякую мысль находится время. Бродяга ощутил, что ему по плечу и эта, незримая преграда. Да, трудно, почти невозможно – заставить человека переломить решение, принудить стержень-волю прогнуться, подчинив своему желанию... Но именно сейчас, на накале отчаяния и боли, невозможное стало возможным. И ладонь почему-то ощутила рукоять того самого меча из Кузницы Ордена, а души коснулся взгляд безликой фигуры из тени. Понимающий, почти сочувствующий:

«Попробуй, может, у тебя получится? Я ее сломать не смог...»

«Берегись, Йиссен: душа – не стол, разрубишь – назад не сложишь», – проговорил другой, давно умолкший голос, и Ян дернулся, словно от ожога, и вцепился в загривок рвущегося наружу зверя – не пуская, подчиняя, успокаивая.

Удалось.

Схлынувшее отчаяние – будто его и не было – сменилось пустотой, и очень захотелось спать. Лечь, провалиться в сон и никогда уже не проснуться.

– Я так долго тебя искал… – вздохнул он, остро чувствуя бесполезность собственных слов.

– Понимаю, – спокойно ответила ведунья. – Я тоже искала тебя… когда-то.

Ян молчал. Плавная речь Мари текла, как ледник в горах Ак-Торана, безо всякой магии замораживая сердце.

– Наверное, это… нормально, – закончила она, чуть задумавшись, прежде чем выбрать слово. – Наверное, так и должно было быть.

– Наверное, – эхом отозвался Ян, тщетно пытаясь поймать ее взгляд.

Встал, и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Сделал несколько шагов вниз по лестнице, ощущая, как тело ноет, отходя от напряжения невыплеснутой Силы...

Остановился, привалившись лбом к холодному полированному дереву колонны – обруч глухо стукнул о дерево.

Поднял глаза, мазнув по стенам рассеянным взглядом. И только тогда понял, в чем была странность.

Cо стен исчезло оружие. Всё.

Кольчуги и панцири, щиты и латные рукавицы были на месте, и в углу по-прежнему зевал поднятым забралом полный гефарский доспех. Но ни одного клинка – хоть плохонького... Хотя найти плохой клинок в мастерской Линна Квелля и так было бы сложно.

Ян обернулся к Линну с немым вопросом – неужели его здесь боятся?

И прочел в глазах ответ: зная, о чем будет разговор, они боялись – и его…

И еще больше – за него.

Но от этого почему-то не стало легче, только в глазах больно защипало, как тогда, на пепелище у реки.

Он не плакал давно, очень давно.

И не мог допустить этого здесь – хотя знал, что в этом доме его примут любым.

А может быть – именно поэтому...

 

* * *

Дверь на входе в оружейню была скорее украшением, признаком мастерства создателя, дополнением и подтверждением вывески, чем настоящей защитой. Имя и репутация мастера оберегали его жилище куда надежнее, чем кованая им же «голубая» сталь и хитроумные замки, вскрыть которые могли бы всего три человека во всем Альвероне... Да нет, уже, пожалуй, только два: нынешний Оружейник Торинга был куда слабее покойного Антара.

Даже те из воровской братии, кто не знал о мастере Квелле почти ничего, относились к нему с непонятным уважением; а те, кто знал больше – просто обходили мастерскую по другой стороне улицы.

Посетителей было много – дверь издали улавливала зуд-жажду коллекционеров, азарт юнцов-дружинников, пришедших купить первое настоящее оружие гефарской ковки; спокойный интерес воинов бывалых, видавших многое; восхищение и зависть других мастеров. Даже эмиссар Внутренней охраны, перед которым сами собою открывались любые двери по всей империи, замер на несколько мгновений, прежде чем потянуться к дверному молотку. Этот гость задержался надолго, учтиво и обстоятельно побеседовал с хозяином и ушел с поклоном, оставив заказ на уникальные гибкие – «живые» – доспехи, точно по мерке его императорского величества Хэккара Девятого.

После этого визита положение мастера Квелля в столице упрочилось окончательно. Дверь же чувствовала собственную бесполезность и откровенно скучала, лениво играя узорами.

Это утро, однако, выдалось на редкость полным событий. Вот и сейчас: кто-то шел, точнее – несся вихрем, скатывался по узкой лестнице коридора, перескакивая ступени.

И человек этот не был врагом. Он не был вором, стянувшим со стойки стилет с украшенной самоцветами рукоятью.

Даже – не покупателем, раздосадованным неуступчивостью мастера.

Дверь впускала и выпускала его прежде, более того – сегодня. Его голос, касание его руки заставили бы дверь открыться в любое время «от полуночи до полуночи» – так наказал кузнец.

И так было.

А сейчас даже у двери не оставалось сомнений: он уходит насовсем. И Мастер этому не рад.

Выпустить?..

Остановить?..

А получится ли?..

По недолгом размышлении дверь сделала лучшее, что могла: испуганно отлетела, едва не задев подходившего снаружи человека.

Ян выбежал наружу, извинился, не глядя, потом взглянул...

Узнав, резко отвернулся и, срываясь на бег, поспешил прочь.

Во взгляде, которым Тьери проводил удаляющегося Бродягу, не было ни злобы, ни злорадства.

Всадник смотрел с жалостью и облегчением.

 

* * *

С той самой поры легенды о Бродяге-с-обручем утратили всякое подобие достоверности, растворившись во множестве сказаний и баек, носившихся по Альверону. Вскоре они тихо угасли, осев в немногочисленных книгах и аккуратно подшитых отчетах наблюдателей Светлого Ордена.

Но даже они – терпеливые подмастерья Рава Халиа, которые, склонившись над хрустальными сферами, процеживают каждую весточку в поисках намека на след – вот уже много месяцев кряду молчат...

 

* * *

…Это ли – свобода? Таков ли я на самом деле?

Как и было мне сказано, я потерял все – даже то, что искал.

Но нет в моем сердце радости, и истина осталась скрытой…

Из ненаписанного дневника Бродяги

 

Предрассветная тьма чернее полуночной.

Альват-Ран Вэйле

 

Добротный серый плащ – плата за чей-то вправленный позвоночник – грел не хуже утраченного и от дождя и снега укрывал исправно… хотя, конечно, не был тем, прежним.

Дом кузнеца в глухой энгвальтской деревне – пахнущий невкусным дымом каменного угля, перегретым железом и гарью – тоже мало напоминал тот, стоявший некогда на поляне у Вельты. Но зиму прожить помог.

Прожить.

Он теперь не выживал, не переживал, не рвался из последних сил, стремясь чего-то достичь.

Просто – жил, ничего от собственной жизни не ожидая. И это было непривычно, больно и пусто – хотя дел хватало для того, чтобы заполнить любой день до самой полуночи.

Местный кузнец – седобородый крепкий старик – все еще называл его учеником, хотя сам теперь брался за молот куда реже, чем за кружку с пивом; притом пьяницей дядюшка Витан сроду не был. Сельчане быстро смекнули, что пришлый мастер кует не хуже, а напротив – много лучше местного, лишь на словах принявшего его в ученики. Ножи и заступы, рала и топоры, кочерги и подсвечники – спрос на ковку был достаточен для того, чтобы Бродяге хватало на хлеб, молоко, сыр и даже изредка – на мясо. Ян работал на совесть, не стремясь создавать шедевры, – но гефарская школа сказывалась сама собою, а сделать что-то хуже, чем умел, Бродяга просто брезговал.

Ян спохватился, когда молва о мастере-кузнеце разнеслась по всей округе. Это было из рук вон плохо и значило, что скоро надо будет уходить и отсюда. Вот только растает снег, да реки вернутся в берега, а птицы – в леса Альверонского севера… И даже если Дорога так и не позовет его, Ян снова отправится в путь.

Куда угодно.

Лишь бы идти.

А пока что…

У местного пива – густого, пенного, сладковатого – было всего два недостатка. От первого Ян был защищен надежней некуда: иллэнквэллис числил спирт среди ядов и не позволял ему накапливаться в крови, не давая забыться, но при этом – спасая от дурного хмеля, утренней головной боли и жажды. Однако запах перегара, отвратный, как бессмысленность пустой жизни, оставался. И Ян спозаранку яростно полоскал рот и горло, молча проклиная безделье и тягучую лень, которые охватывали деревню в конце каждой недели.

Вот и в этот раз он привычно дошел до ручейной запруды, из которой собрался зачерпнуть воды, наклонился – и поморщился, не обнаружив в вымощенном камнями крохотном бассейне своего отражения.

Он не любил зеркал, а оказавшись рядом с водой – старался в ней себя не рассматривать. Обруч, будто понимая эту причуду, подчас делал Бродягу «неотразимым». Это было удобно, особенно когда приходилось красться и прятаться, однако неприятно: в легендах отражений не имели только нежить да нечисть, и Ян мог подтвердить – не только в легендах. Заглядывая изредка в пустые зеркала и зияющие небом озера, Ян все чаще вспоминал Тень – тоже не имевшую ни отражения, ни Имени… ни смысла существования.

Бродяга мотнул головой, отгоняя тоскливые мысли.

Моргнул и облегченно вздохнул: в воде появилось отражение, и он его, вопреки обыкновению, разглядел.

Лицо как лицо: рот широковат, тонкий нос с горбинкой, высокий лоб… за последние несколько лет он стал слишком высоким, и морщины наперегонки побежали над бровями – глупая привычка глядеть на мир исподлобья не прошла даром. Шрам на левой щеке, едва заметный – со Школы. Виски подернулись серым – кто придумал сравнивать седину с серебром? Пыль это, серая дорожная пыль…

Ян не хотел встречаться взглядом с самим собою, потому в глаза глянул в последнюю очередь. И оторопел, не заметив в отраженном взгляде ни скуки, ни усталости, ни, коль уж на то пошло, даже той же оторопи.

Серо-синие глаза отражения непонятным образом сочетали в себе серьезность и улыбку, спокойствие – и тень озабоченности срочным делом.

Час от часу…

Ян присел, не теряя странное отражение из виду.

– Ты кто? – спросил тихо, враз охрипшим голосом – видно, всерьез считая, что вопрос задан не зря.

И почти не удивился, услыхав ответ.

 

* * *

Давным-давно, в городе на другом берегу Моря Семи ветров, стоял дом – давно не беленый, со щербатой трубой и окнами, заставленными цветами в горшках настолько, что в занавесках просто не было нужды. На второй этаж – если так можно назвать неотапливаемый и оттого лишь летом жилой чердак – вела деревянная лестница, ступени которой не скрипели, кроме трех. И босые ноги девочки лет тринадцати – легкой, шустрой, сероглазой – старательно переступили через них. Не нарушить бы раньше времени задумчивую тишину, в которой, кажется, можно угадать не только шорох пера по бумаге, но и беззвучный шелест мыслей – как листьев в вековом лесу. Да и не только: если прислушаться, можно различить тихое-тихое бормотание – то ли песню, то ли стих, то ли детскую считалку-лэммидари.

Дверь наверху была приоткрыта – как всегда. Как раз настолько, чтобы в проем вместилось востроносое, не больно красивое, но удивительно живое личико. Девчушка, показавшаяся в дверях, набрала как можно больше воздуха и выпалила:

– Учитель, а может живой человек увидеть лицо Настоящего?

И только после этого открыла полыхнувшие серебром глаза.

Напевное бормотание стихло.

Рука, державшая перо, замерла в воздухе.

От стола, погребенного под ворохом исписанных вдоль и поперек желтовато-белых листов, оторвался плотный коренастый мужчина лет... одному времени ведомо, скольки: волосы вокруг давно перемахнувшего макушку лба были седыми и не больно частыми, но ровно лежать отказывались, словно вспоминая ветер; глаза укрылись в тени кустистых бровей да в близоруком прищуре, исчертившем лицо сетью морщин – но были неожиданно молодыми, яркими, и очень часто – удивленными... Самые удачные из портретов – в книгах и на стенах библиотек – именно те, на которых удалось сохранить этот взгляд.

– Не кличь меня учителем, Званка, сколько говорить? – проворчал он тем бесполезно-грозным тоном, каким взрослые пытаются утихомирить совсем маленьких детей. И подмигнул.

– Ну, Де-е-еда… – Званка, убедившись, что гнать ее не собираются, шагнула внутрь и стала у двери, опершись плечом о косяк.

– Увидеть… – старик неопределенно хмыкнул, вытирая невесть откуда добытой тряпицей капли чернил, плеснувшие на стол с пера. Оглянулся на внучку, словно впервые разглядев ее. Помолчал и, наконец, изрек:

– Ты, постреленок, книги читай пока. Во-он их сколько!

Книг на полках у стен было и правда без счету – но ответы в них давались далеко не на все вопросы.

Званка знала это отлично – читала она с трех лет, причем все, до чего дотягивались ручонки и любопытные острые глаза.

– А если совсем невтерпеж – в зеркало загляни, – продолжил Деда. Именно так звали его дома, и крайне редко – по имени, известному нынче на всех трех материках и пяти архипелагах.

– Эт зачем … в зеркало?— ожидая подвоха, вскинулась девчушка.

– А затем, – прищурился дед. – Вон уж какая барышня вымахала, меня того гляди перерастешь… а на голове словно стая драконят передралась…

Девчонка обижено засопела, без особого успеха пытаясь пригладить встрепанную русую шевелюру. И дед смягчился. Внезапно изменив тон – и, кажется, даже сам голос, – он добавил:

– Лови строчку: «Образ образа Его – в отражении зеркальном». Может, прорастет когда – ты ведь, внученька, немало сможешь…

Через много лет Звана рэй Далмир, внучка и единственная ученица Вайниса Леммифадского, вырастила из этой строки знаменитую «Поэму отражений». А еще через два века ее нашел в библиотеке Торинга школяр по имени Ян.

Нашел, прочел, полюбил и отложил в сердце – и в памяти.

Надолго – до этого самого дня.

 

* * *

Наверное, надо было поклониться. Или – преклонить колени. Ритуалы придуманы недаром – среди прочего, они помогают избавиться от неловкости и незнания, что делать и куда себя девать, столкнувшись вот так – лицом к Лицу. Но когда появляется ритуал, часто исчезает общение как таковое.

Здесь ритуалам не было места, и не всегда оставалось время для слов: вопросы и ответы облекались в образы, чувства и мысли текли прямо и быстро, подчас опережая друг друга. Ян сел наземь, не думая о приличиях и не ощущая холода, и, безотрывно глядя в воду, говорил – и слушал.

Многие вопросы, казавшиеся прежде важными, забылись; другие же – и среди них те, которые он клялся не задавать даже себе самому – оказались важнее всех.

– Где она сейчас? – спросил он вслух.

– Во Внемирье, – голосом же ответили ему. – И в большой опасности.

– Как она попала туда? – вскинулся Ян, готовый бежать – знать бы только, куда и как...

И, увидев ответ, воочию убедился, что Кэйм-Батал не зря назван Девятивратным.

Речные и Царские, Двузубые и Драконьи, Садовые и Мудрые (они же Мажьи), Копейные, и, наконец, Малые, или Соляные – любой житель столицы наперечет знает названия всех ворот, а кто посмышленей – помянет и связанные с ними легенды. Но спросите кэйм-батальца: «Отчего Девятивратный?» И большинство недоуменно пожмет плечами. Разве только кто из Старого квартала, что у Драконьих ворот, сможет рассказать, где в Кэйм-Батале были врата девятые – непростые…

Место это – пологий холм в восточной части города. Деревья избегают расти на нем, а у самой вершины исчезает и трава. Именно здесь, по наущению Вэйле, стихийный маг Альтемир возвел Врата – те самые, ныне ушедшие за пределы мира. Давно сгинул и сам создатель врат, и его творение: Альверон оказался для них тесен. Холм со временем оброс домами – жавшимися, впрочем, к подножию. На самом верху планировали построить храм, потом школу, потом парк, который даже попытались насадить… В конце концов поставили беседку и одинокий до нелепости столб с фонарем, имевшим обыкновение в безлунные ночи, в самую темень – гаснуть.

Именно такой была эта ночь, и сторожа, которые обходили спящие улицы, увидели фигуру в темной накидке, только когда та уже достигла вершины. Окликнули – и, не получив ответа, неохотно поспешили наверх. Как раз тогда фонарь погас, а когда вспыхнул вновь – на холме уже никого не было. Только мелькнул на фоне звезд силуэт разомкнутой стрельчатой арки...

 

* * *

– Зачем? – выдохнул Бродяга.

Ответом вновь было видение – без слов.

Комната, уютная и светлая – знакомая горница в доме Квеллей.

Гленна замерла у стены в напряженной, сосредоточенной позе: левая рука прижала к груди плачущего младенца, правая – выброшена вперед, ладонь вскинута щитом, и стены еще отражают сказанное ею слово.

Ян его не слышит – но знает, каким оно было.

Имя.

Видение смещается, плывет, открывая противоположный угол комнаты.

Мари.

Сжавшаяся в комок, припавшая к полу, и судорога волной проходит по телу, только что снова ставшему человеческим.

В глазах – боль и ужас, такие знакомые Бродяге.

– Я больше так не могу, – шепчут прокушенные губы, и капля рубиново-алой крови пятнает белую блузку. – Не могу.

– Я рядом, маленькая, – тихо отвечает целительница, одним касанием ладони успокоив ребенка. – И, сколько Аль позволит, буду рядом.

– Однажды можешь не успеть даже ты, – грустно ответила Мари, поднимаясь.

Тонкие пальцы впились в багровеющий знак меж ключиц.

– Мне надо снять его, Гленна. Надо…

И то ли странной клятвой, то ли заклинанием прозвучали слова, на мгновение затуманившие взгляд:

– Как приняла, так и отрекусь. Где согласилась, там и откажусь.

Большие глаза цвета морской волны стали на миг еще больше: Гленна поняла. Уложив малышку в колыбель, она подошла к ведунье и обняла ее, взъерошив густые черные волосы:

– Пусть будет так, как ты сказала, доченька. Только бы силы хватило…

 

* * *

– Я не могу войти туда, – ответил Собеседник, уловив незаданный вопрос Бродяги. – Пока не могу. Настанет время – я буду там, и со мной придут все, прошедшие Дорогу. Но тогда Внемирье перестанет быть внемирьем, и не так уж много останется от Мира этого, нынешнего. Будет новый.

Бродягу пробрала дрожь – вот так, в нескольких словах, он услышал краткое изложение Лэммир Таллари, книги Последних Видений.

– Сейчас не до книг, Ян, – тихо проговорил Аль – или его образ? – Если ты согласен, идти надо немедля. Только помни: пока ты мнишь себя моим орудием, моей рукой – войти не сможешь и ты. Только – сам. Своей волей.

Вопросов больше не было, и в ответах не было нужды.

Ян встал и на минуту закрыл глаза.

А открыв, сказал:

– Я готов идти. Ты покажешь дорогу?

– Иди, Ветер, – прозвучал ответ, и мир исчез после первого его шага.

 

* * *

Яну доводилось и прежде бывать вне пределов мира.

Впервые – у Врат, в месте, где нет ничего, кроме них самих, неутихающего ветра, вечно пурпурного неба и алого солнца, которое никак не может оторваться от горизонта…

Горизонта там, к слову, тоже нет.

Но Привратье – это еще не Внемирье.

Он выдавливал себя из Альверона в мир тонкий и туманный; в мир, где нет направлений и странно течет время, где сгинуть – просто, а выжить – трудно даже мастеру. Это уже больше походило на Внемирье – но все же было лишь самой его окраиной, на грани реального.

Он выпадал из мира, пересекая огромные пространства одним броском прыгающего камня – и между отскоками камня мира вокруг просто не было, и вот это напоминало Внемирье больше всего, потому что в небытии – его суть.

Здесь свет так и не стал светом, и тьма без него была не вполне тьмою; Внемирье вместило сущности, недослышавшие Слова Творения и не получившие бытия. Здесь же, если верить слухам, ютятся кошмары, страхи и мороки. Верить приходилось, потому что проверить не удалось бы все равно: как проверишь несуществующее?

Бродяга знал это – и школьным, выученным знанием, и взятым из чужого опыта ведением Обруча.

Но сейчас из всего разнообразия знаний важным было лишь одно.

Он знал, что темный престол Кай-Харуда тоже находится во Внемирье.

Шагнув сюда, он задохнулся пустотой – и желание жить вызвало из небытия воздух, тяжелый и затхлый, но пригодный для дыхания.

Он захотел видеть – но свет не озарил Внемирье; вместо этого тени обрели полупрозрачную, зыбкую четкость, ощутимую не взглядом. Глаза его, как оказалось, оставались крепко зажмуренными, но он и без них воспринимал рассеянные осколки мира – или миров? Никогда не обременявшие лона земли горы… Деревья с переплетением оголенных корней, никогда не знавшие влажного тепла почвы и света солнца... Озера, лишенные дна и берегов… Призрачные камни изменчивых форм и размеров… Все это зависло в застывшем не-пространстве и времени, которое не умело течь, заставляя остро почувствовать собственную неуместность в этом месте, местом на самом деле не бывшем. Открыв глаза, Бродяга не ощутил никакой перемены.

– Где престол? Где же этот … престол? – выдохнул он, так и не найдя достаточно скверного слова для трона Владыки небытия.

И осколки несбывшихся миров пришли в движение, оплывая по краям, сливаясь в гротескные подобия кресел, стульев, тронов – от крохотных до гигантских.

Нельзя думать вслух, – понял Ян, остановив мысль. Жадные до бытия шинду, бесплотные недо-сущности, готовы были стать чем угодно, лишь бы – стать. Зависшие вокруг престолы – особенно впечатлял один из них, с зеркалом застывшего озера вместо спинки и поручнями из деревьев небывалого охвата – лениво рассеялись. Но среди бесформенной податливости, годной лишь вечно тешить, никогда не утешая, раненую гордыню Кай-Харуда, он ощутил вдруг нечто неподатливое, настоящее, живое.

Мало того – родное.

И было: мысль Бродяги устремилась вперед, и чувства его объяли и то, что уже произошло у черного трона, и то, что делалось в тот миг безвременья... И, наверное, то, что еще только должно было случиться.

 

* * *

Он был красив – простой, человеческой красотой, без налета потустороннего. Шелковистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи; глаза, с ласковым укором смотревшие на нее из-под густых ресниц, были в меру большими и в меру ясными, а подбородок – не слишком твердым и тяжелым. Все было чересчур гармонично и соразмерно. И именно по этому Мари могла бы догадаться: это лицо – ненастоящее. Могла бы – но ей и не пришлось: за тщательно вылепленными чертами она видела, ощущала знакомую безликость темного Владыки. И голос, которому были приданы и мягкость, и радушие, и даже тень ласки – голос все равно обжигал душу ледяным холодом.

– Ты стала дерзкой, беглянка, – произнес он, поднявшись ей навстречу.

Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз – на одну. Мари оставалась у подножия.

– Столько лет ты уходила от меня, а сейчас – вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…

Еще один шаг вниз.

– Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе – себя, – вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.

– Не спеши, – просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. – Отказаться успеешь. У тебя это получается отменно. Прошу тебя, выслушай.

«Не слушай!..» – донеслось издали. Но голос, вкрадчивый, мягкий, ласкал слух и проникал в самую душу.

– Не буду рассказывать о твоем детстве. О родителях, отказавшихся от лишнего – девятого – рта в семье. О приюте, откуда было три дороги – в прислугу, на плантации гвалиса или – будь ты хоть чуть смазливее – в Залы Дозволенных Удовольствий.

Еще шаг. Еще ближе – журчащий, чарующий голос, который так хочется слышать, хотя говорит он такое, о чем жутко даже вспоминать.

– Таких, как ты – десятки в одном Шессергарде. Думаешь, случайно именно ты была взята в Храм? Прошла через все годы учебы? Выжила на Испытании?

Голос Кай-Харуда наливался силой, и печаль, зазвеневшая в нем далее, казалась неожиданной:

– Я видел тебя давно – задолго до рождения. Я ждал тебя так долго... Раз в эпоху рождается человек, способный принять всю власть мира. Сорвать плод, за который веками дрались мнившие себя «сильными мира сего», не способные до него дотянуться. Тот, кто может объединить и повести за собой. Тот, за кого будут умирать, не жалея об этом, почитая служение большим счастьем, чем жизнь.

Ты была этим человеком, Мариэль. Ты могла стать владычицей мира – и шагнуть за его пределы, когда в мире станет тесно и скучно. Я вел бы тебя, наставлял и направлял твои шаги. Ты разделила бы мой престол и обладала бы всем – просто пожелав. А что принес тебе твой выбор? Страх, лишения, боль, жизнь бродяги... Да что там, бродяга твой – и тот от тебя отказался.

Последние слова оказались ошибкой. Тряхнув головой – отросшие черные волосы рассыпались по плечам, – Мари наградила собеседника такой силы взглядом, что у того поплыло, смещаясь, лицо. Но он справился и поспешил продолжить, пока наваждение голоса не рассеялось полностью:

– Слушай и решай. Посвяти свое дитя мне – и его ждет будущее лишь чуть менее великое, чем отвергнутое тобой. Твоя дочь будет владеть душами живущих в Альвероне. Да и тебе, несмотря на отступничество, достанется тень ее власти. Я не могу сейчас назвать тебя по Имени – оно стало другим и неведомо даже мне. Но если ты откроешь его мне, многое еще можно исправить…

Мари вдохнула, и губы ее приоткрылись. Пальцы ведуньи вцепились в кожу у основания шеи.

– Мне не нужна твоя власть. Я хочу жить своей жизнью – и буду!

Резкое движение руки – и знак падает на ступени трона.

Больно.

Мари знала, что боль будет, но что такая….

С трудом удержала равновесие. Прижала рукой рану – кровь не текла, лишь проступила тонкой струйкой меж сжатых пальцев.

Не говоря больше ни слова, повернулась спиной и шагнула вниз – прочь от Владыки тьмы.

Она не видела, как приятное лицо – точнее, личина – ее недавнего собеседника исказилось и слетело в сторону, рассеявшись серой дымкой.

Как потекли, меняясь, очертания внезапно разросшегося тела, на глазах облекаясь тяжким живым мраком.

Как взлетела в повелевающем жесте рука, уже мало похожая на человечью.

Как вспух знак, впитав из окружавшей пустоты серую призрачную плоть, и, перекинувшись тварью, подобной то ли пауку, то ли спруту, скользнул по ступеням ей вслед.

Она успела почуять его за миг до удара – но ни остановить, ни увернуться уже не смогла. Суставчатые щупальца-сочленения оплели ее и застыли, приковав к камню.

 

* * *

Ян пел.

Чуть ли не впервые в жизни – вслух, мало того – во весь голос, рассекая застоявшуюся, безжизненную тишину.

Слова песни, слетая с уст, становились камнем – узким мостиком над бездной. Он шел – и каждый шаг приближал его к цели, преодолевая то, что так и не стало пространством и временем; а за спиной мост вновь рушился, рассыпаясь отголосками пения – там, где никто не пел прежде и где сами слова «там» и «прежде» не имеют смысла.

Он пел – и сквозь песню эту слышался не только его голос: рокот прибоя и шепот леса, трели птиц и шорохи ветра, деревенские колыбельные и гимны боевых отрядов Юга….

Он шел – и знал, что успеет.

 

* * *

– Зря говорят, что справедливость – дело Света, – ровным, бесстрастным был голос Кай-Харуда, но Внемирье всколыхнулось, слыша его, и скала с прикованной к ней Мари вздрогнула, чуть повернулась и всплыла, оказавшись вровень с бездонной чернотой, заменявшей темному гиганту лицо.

– Свету свойственна милость. Я же – справедлив.

Взгляд – ледяной, неотвратимый, мертвый – остановился на ней надолго.

– Ты красива, – обронил он наконец. И добавил: – Но красивой тебя сделал мой храм. И я возвращу тебе – твое, сполна... и еще добавлю от себя.

Черты лица и фигуры девушки исказились почти неуловимо – на ту самую малость, которая отделяет красоту от уродства. Пустота напротив нее соткалась в зеркальную поверхность, отразившую все до мелочей, – и, видя себя в ней, Мари едва сдержала крик.

Но все же – сдержала.

– Ты молода, – продолжил Кай-Харуд, помолчав еще вечность.

– Но эта молодость – лишь вопрос времени, над которым я здесь властен.

И пустота вокруг Мари стала временем, быстрым и жадным. Седина опалила волосы, кожа желтела и покрывалась морщинами, на руках синей сетью проступали вены, суставы вспухали налитыми болью узлами, и лишь жесткие узы знака не дали телу сгорбиться…

Но Мари молчала и теперь: ее глаза оставались теми же – ясными, яркими и полными решимости и желания жить. Взглянув в них, Безликий вынужден был признать:

– Ты сильна… Но если бы не я, у тебя не было бы и способности к Силе. Итак, я лишаю тебя ее.

Ничего не изменилось – почти. Только Мари почувствовала, что разорвать узы не сможет никогда и никак. И отчаяние холодным потоком хлынуло в сердце.

– Я не отниму у тебя последнее – жизнь. Даже если ты об этом попросишь. Более того – ты будешь здесь, пока не вырастет твоя дочь и пока я не исполню над ней все то, что сказал. И ты будешь видеть это, и не сможешь ни отвести глаза, ни закрыть их... И ты всегда будешь видеть себя. Такую, какой ты стала. И будешь ненавидеть свою дочь, ее юность, ее силу, ее саму.

И, став Владычицей, твоя дочь ступит на подножие этого трона, чтобы предстать передо мной – и, может быть, заметит тебя. А если нет – я укажу ей сам.

И она спросит: кто это? И я отвечу: безумная, которой могло принадлежать все, чем теперь владеешь ты – а сейчас неподвластно даже ее тело.

И, может быть, она захочет забрать то, что останется от твоей души. И я позволю ей это, и ты перестанешь быть. Но я буду еще более доволен, если она оставит тебя в этой пустоте навсегда – и ты будешь завидовать шинду. Таков мой суд, и некому оспорить его!

Голос Безликого проникал до костей, отзываясь невыносимой болью; пропитывал душу горьким ядом безысходности; змеиными кольцами давил волю к жизни. Но убить до конца не мог – в сердце бывшей ведуньи не гас упрямый, невесть каким чудом теплящийся свет. Она хотела ответить – и хотя пересохшее старушечье горло отказалось служить ей, слова эти прозвучали.

Прозвучали оттуда, откуда ни она, ни Кай-Харуд не ожидали их услышать.

 

* * *

– Ты слишком много на себя берешь, Лишенный Лица. И то, что ты берешь – не твое. Отнять навсегда данное не тобою – не в твоей власти, даже здесь. А всевластным ты не был и не будешь. Никогда.

Сделав последний шаг по мосту, Ян ступил на скалу, служившую основой темного престола.

– Кто ты такой, чтобы говорить мне это?

Ожившей горой развернулся Кай-Харуд к Бродяге – был он гневен и грозен, и туча, полная испепеляющих молний, была его лицом. Ничто живое не могло бы выдержать такой взгляд, не захлебнувшись леденящим, несовместимым с жизнью ужасом. Но страх Яна умер раньше него – сгорел на пепелище Дома, пылью рассеялся по Дороге, вымерз в горах Закатного вала. И теперь перед Владыкой Тьмы он стоял, как равный – Сила перед Силой, лицом к лицу, точнее, ликом к безликости.

И даже прежде, чем он ответил, Безымянный узнал его.

Того, кто должен был погибнуть в землетрясении, ради этого посланном, – но выжил, и отправился на Торинг.

Того, кого должны были поглотить Молчаливые-шинду, – но сгинули, проложив вместо этого дорогу к Вратам.

Одного из тех, ненавистных, чьи дела снова и снова нарушали столь привычное и удобное равновесие.

Тех, в ком ощущалась Сила, такая знакомая – и такая жуткая…

– Волей Настоящего и по моему выбору, я – тот, кто я есть, – ответил Бродяга спокойно. – Я пришел за ней. Она больше тебе не принадлежит. И ты отдашь мне ее, бывший.

Тяжкая длань Кай-Харуда взлетела в замахе.

Вихрь праха взвился над престолом, накренился, обретая вес и мощь, – и бессильно опал, не долетев до Бродяги. Тот, не оборачиваясь, шагнул к пропасти, за которой виднелась скала с оплетенной знаком Мари.

– Посмотри на нее, – пророкотал великан, подавив гнев и внезапно возникший, непривычный страх. – Зачем она тебе? Или тебя привлекает дряхлость? Что ж... То, что вы назвали извращениями, я понимаю и принимаю... Эй, куда ты? Хочешь полюбоваться вблизи?

Ян не обернулся.

Шаг в никуда – и пустота под ногой становится ступенью.

Еще шаг – еще ступенька.

И еще.

Почти как тогда, на площади Фориса.

Только там Сила казалась живым огнем, который нужно было донести в пригоршне, не расплескав. А теперь она текучим панцирем окружала Яна, он чувствовал ее, словно собственное тело, он был ею. Когда скала, все еще послушная воле Кай-Харуда, тронулась прочь, скрываясь в сминающейся полупустоте, Ян протянул – руку? Силу? – и приказал ей остановиться, ни на миг не усомнившись, что так будет.

Так стало.

И владыка, чьей власти был брошен вызов, покинул трон.

Чернотой полыхнуло среди серого тумана Внемирья: Кай-Харуд встал во весь рост, вскинув руки, и мрак взвихрился позади него, став то ли плащом, то ли – крыльями. Беззвучно, словно угольно-черные псы-убийцы Тамир Шада, мчался он наперерез Бродяге – и тот со скоростью ураганного ветра бросился навстречу. Пространство между ними опрокинулось огромным полем, грязно-серым, рыхлым, как подтаявший снег, и зыбучим, как песок; потянулось щупальцами, пытаясь опутать ноги. Оттолкнувшись последний раз, Ян взмыл над полем, очерчивая сложную вихревую петлю – и не теряя из виду Кай-Харуда.

Он летел, и тело его пело от давно забытого боевого задора, потому что враг был настоящим врагом, и бой был верным – независимо от исхода. С каждым мгновением гигант словно усыхал, уменьшаясь до размеров обычного человека, а, может, сам Ян, набирая силу, рос?

Нахлынуло и закружило, подхватив, ощущение распыленности. Тысячи лиц с глазами, горящими одинаковым серо-голубым огнем; тысячи рук, так привычно сжимающих оружие; тысячи...

«Вспомни, это уже было с тобой! Было! Не поддавайся!..»

Ян вспомнил.

Содрогнулся.

Представил себе голос и ладонь Настоящего – и, как тогда, вновь собрался, стал единым, целым.

Вовремя. Мгновением позже на полдороге меж скалой и престолом столкнулись двое.

Равных – но лишь по силе; по воле и цели – противоположных.

Это не было поединком мастеров клинка, подобным танцу, – слишком разным был их стиль, да и не сталь была здесь оружием.

Впрочем, и не огневые шары, и не молнии – зрелищное, но простое волшебство магических поединков. Не командование когортами вызванных или сотворенных существ. Даже не свойственные редким мастерам игры чистой, невидимой Силой.

То был бой один на один – но в этом бою свободу обретала мощь, способная испарять моря и полосовать само пространство и время.

Черная рука, ударившая коротко, без замаха, несла безусловную и быструю смерть.

Не донесла, расплескав хаос небытия черными брызгами.

Клинок иссиня-белого света, взметнувшийся в невозможном косом ударе, вспыхнул – и погас, испарив черноту.

И там, где они столкнулись, возникло новое.

Сочетание черного и белого цветов невообразимой чистоты и четкости. Сначала это была точка, затем – круг размером с монету, блюдо, щит, колесо повозки…

Ни ударить, ни укрыться – противники замерли, почти касаясь друг друга. Застыло и все, что окружало их – и оплыло отгоревшей свечкой. Лишь то, что родилось от соударения сил, становилось все более и более четким: символ Равновесия, черно-белый круг, точнее – вихрь, вращался неспешным жерновом, вовлекая в себя все большую и большую часть Внемирья. Вот его край задел скалу с престолом, и в пустоту улетела нижняя ступенька, оставив гладкий, зеркальный срез.

Злорадством сверкнул взгляд врага. Ян не проследил – ощутил его цель: серое, медленно вращающееся лезвие приближалось к утесу, оплетенному знаком.

Вихревой круг замер.

Остановилось само течение событий, заменявшее здесь время.

Исчезло все, что видели и чего не видели глаза, и неведомо откуда хлынул багровый свет закатного солнца...

 

 

* * *

...Вечером накануне выпуска старших школяров собрали в башне. Завтра, на восходе, в присутствии сановитых гостей, избранного числа горожан Эмми Торинга во главе с бургомистром, всех школяров и, конечно, замирающих от запоздалого волнения родственников, их плащи переменят с синих на серебристые и вручат посохи – знак Силы. Затем проводят к Текучей лестнице, ведущей на пристань: лишь ученик, еще не начавший обучение, способен подняться по ней; лишь зрелый Мастер сумеет сойти. А в Береговом Приюте, куда гостей доставит один шаг сквозь портал, уже готово будет угощение, и до утренней зари не утихнет праздник, и голоса лучших менестрелей нашего времени и времен былых наполнят зал, и польются ручьем и вино, и слезы; зазвучат речи, подобные тостам, и тосты, длинные, как речи…

Но это будет завтра.

А сейчас перед ними лишь трое Мастеров: Вальм Огневед, недавно избранная Предсказательницей Рэйана Тал и Гэйнар, подмастерье покойного Ар Гиллиаса, до времени – по праву ученика – заменивший главу Совета. Светильники в Зале не горели – через западное окно его освещало заходящее солнце, ярое, словно жар плавильной печи. Окно раздалось почти во всю ширь стены, и почему-то не было в нем ни города, ни гавани – только солнце в обрамлении расступившихся в стороны облаков… и море.

Мастера стояли под окном – лицом к ученикам, спиной – к свету, и лиц их не было видно, только силуэты, окруженные сиянием. Тишина, в которую осторожно вплетается – не нарушив, лишь отодвинув, – голос Рэйаны:

– Свет порождает сущее – и в Свет оно уходит. День измеряется по солнцу: начавшись рассветом, завершается закатом, и они – подобны. Так же меряется и жизнь. Вы наполнены Силой. Поступайте мудро, следуя учению, – и закат ваш наступит еще не скоро. Но если Свет, сердце и разум подскажут вам дело, стоящее жизни, – сумейте отдать себя до конца.

Солнечный свет померк, словно приглушенный мягкой занавесью. Одновременно шагнув вперед, Вальм и Гэйнар оказались рядом с Рэйаной. Вскинули руки – и огненной вязью привычных букв-стебельков альвери, даже не рун Высшего искусства, перед ними явилось Слово.

Всего одно, знакомое, повседневное.

Яна, конечно, не было в Зале в то время.

Но что с того?..

 

* * *

…Чего стоит Последнее Слово бездари?

Того же, чего и Слово самого даровитого мага: жизни.

Только, в отличие от волшебников Ордена, Ян мог облечь Силу не в выверенные формулы, но как привык – в образы и желания. Так проще... Но легче ли? Даже когда эти желания – четкие и острые, как лезвие меча, нелегок выбор, повисший на его острие.

– Решать тебе, – Голос был спокоен, но не безразличен.

– Мне, – откликнулся Ян, и неясно было – рад ли он такой свободе.

Помолчал, решаясь, и прошептал:

– Отдаю.

Обруч коротко вспыхнул и исчез.

Взгляд врага – лишенного лица и глаз, но все же способного видеть, – замер, как замерло все вокруг. И взгляд этот наполнен был напряжением, злобой и болью.

Знакомое сияние заливало Внемирье – вотчину вещественных теней и призрачных вещей. И источником этого света был он сам – Бродяга, обратившийся пламенем.

Нет, не пламенем – Пламенем.

Аль-Г'эхт, гнев Настоящего, истинная ярость наполнила его, и он стал…. Кем?

Инструментом?

– Нет.

Слугой?

– Тоже не верно.

Мастером?

– Возможно.

Наверное, просто самим собой.

 

Смех, сила, любовь, полнота бытия. Ты уже никогда не будешь лишним и никуда не опоздаешь. Нет преград, способных удержать тебя, и запретов, что перечили бы твоей воле. Ты отдал – и поэтому приобрел, отпустил – и принял новое, и даже сейчас, когда бой еще не закончен, есть место для радости, а повод... Да разве он нужен?

 

Взмах руки, ставшей потоком живого огня, пришелся поперек вихря «равновесия» – и смел преграду, не оставив ни пыли, ни пепла.

Второй удар хлестнул по базальтовой лапе, пальцы которой потянулись к Мари, – и Внемирье огласил вопль невыразимой боли.

Кай-Харуд вихрем низринулся в бездну, и Ян не стал его преследовать.

Незачем, чувствовал он.

Да и не время – его ждало дело куда более важное.

Мари оказалась намного ближе, чем думалось – всего шаг, и вот уже огонь, бывший когда-то руками Бродяги, рвет призрачную плоть Знака, словно гнилые веревки.

«Не обжечь бы», – мысль мелькнула и исчезла: Ян заметил, что пламя, касаясь Мари, стирало морщины, и тело, теряя ветхость, вновь становилась молодым и здоровым. Вспомнилась строка из Альват-Ран: «Гнев Его и Его любовь – одно».

Он обнял Мари пламенем, на миг слившись с нею, – а отпустив, увидел ту самую девушку, которая так давно и так недавно лежала на расстеленном плаще на поляне у Фориса. Увидел жизнь, красоту – спящую, и сон ее был прекрасен, как и она сама.

– Йиссен... – прошептали в полуулыбке губы.

– Мари, – отозвалось, утихая, пламя.

 

* * *

Ян стоял во Вратах, осознавая: этот раз – последний. Но не было ни ощущения утраты, ни скорби, ни боли – только покой и свобода, тепло и радость пройденного пути.

Шаг.

Комната – небольшая, но опрятная и светлая, обставленная без роскоши, но с любовью и вкусом. Легкая занавеска чуть колышется, хотя окно и закрыто.

Спящая на кровати девочка – маленькая, но удивительно похожая на женщину, которая дремлет у него на руках.

Ян улыбнулся и сказал, не нарекая, но узнавая:

– Ты – Песня. Ты в самом деле будешь владеть душами живущих – но не во вред им, и без корысти – вовсе не так, как предрекал Безликий.

И добавил:

– Прости, что не был рядом, когда ты родилась, – и что уже не смогу. Берегите друг друга.

Бережно уложил Мари рядом с дочерью. Повернулся – идти навстречу смерти вперед спиной не хотел.

Она оказалась странно похожей на Врата – только не туман там был в этот раз, а зияющая тьма и тишина.

 

* * *

– Я… есть? – произнес голос, и мгновение спустя, узнав в нем свой собственный, Ян повторил уже уверенно:

– Я – есть.

И в глаза его хлынул океан света, ясное сияние невообразимой силы, но не обжигающее, напротив – целительное после тьмы Внемирья. Он сидел над обрывом у моря, среди золотистой травы, густой и тонкой, как мех неведомого животного. Море тоже было живым – дремлющим в лучах жаркого южного солнца довольным лазоревым зверем. Чуть ниже обрыва – рукой подать – парили, звонко и мелодично перекликаясь, розовокрылые птицы. Слева вдали виднелся лес, знакомый и незнакомый одновременно; вправо до горизонта тянулась цветущая степь.

– Да. Теперь ты есть.

Обернувшись, Ян увидел человека в длинном бродяжьем плаще, только не сером, как обычно; он, казалось, был соткан из того самого сияния – как и снежно-белые волосы, и борода, серебряной пеной спадающая на грудь... а когда Ян сумел разглядеть его лицо – понял, почему оно было знакомым.

– Антар?! – Бродяга вскочил, в два шага взлетел по пригорку и замер, приглядываясь к Кузнецу. Это явно был он, мастер Оружия – и в то же время чего-то недоставало, а что-то – было непривычным. Не хмурились брови, разгладилась без следа лежавшая меж них складка, а улыбка, избавившись от оттенка горечи, лучилась спокойной уверенностью.

– Ты жив? Как ты попал сюда? – недоверчиво спрашивал Ян, сердцем уже зная ответ.

– Как и ты, Йиссен. Дорога привела, – Антар шагнул навстречу, обнял Бродягу. Руки кузнеца не изменились – та же сила, те же мозоли, и тот же запах перегретой стали от одежды...

– Ты пришел домой. Точнее, туда, где встречаются Дорога и Дом. Это место можно назвать порогом. Только ты, не в пример мне, за него еще не ступил.

Ян посмотрел за море – там, в сияющих облаках, прорисовалась кристальной голубизны вершина, подобная взмывшей в небеса волне.

– Решай. Хочешь – иди со мной. Теперь ты сможешь посмотреть Ему в лицо, потому что теперь и ты сам – намного более настоящий, чем был, и взгляд Его будет для тебя благом, а не гибелью. Но если осталось что-то, что держит тебя в Альвероне – путь туда еще не закрыт. Ты уже не будешь магом, но останешься собой. Сможешь пройти Дорогу иначе. И, надеюсь, придешь сюда же.

– Снова решать?

– А то как же? – отозвался Антар, пряча улыбку в бороду.

Ян оглянулся вокруг. Уходить отсюда не хотелось – до боли. Но оставаться здесь, зная, что Безликий не оставит в покое Мари и дочь…

Вздохнул:

– Решиться на смерть было проще...

Антар кивнул.

– Умереть всегда проще, чем жить. Только не для нас такая простота... Думай, Йиссен, времени у тебя – сколько захочешь сам. Я отойду, мешать не стану. До встречи – сейчас или… потом.

Антар встал, отряхивая плащ, – и исчез, просто шагнув в сторону.

Ян сидел на берегу долго... Наверное.

Ведь время здесь не имело власти.

Наконец погладил ласковую траву, вдохнул напоенный жизнью воздух и встал.

Повернулся к вершине и поклонился.

– Спасибо тебе, Настоящий, за Силу и знание, за то, что вел и хранил. За это место – и за дорогу. За Мари – и за дочь. И за то, что я был Пламенем. А больше всего – за то, что тебе не все равно.

Он окинул берег долгим внимательным взглядом – взглядом человека, надеющегося обязательно вернуться. Раскинув руки, широко шагнул с обрыва, и услышал сквозь гаснущий рокот моря и пение птиц:

– Доброй Дороги, Ветер!

 

Эпилог

...Льатта – вода,
Лэммир – книга,
Лиэнн – песня.

Из «Альверонского Лексикона» Махтура Биджа

 

Традиции – штука упрямая. Если повелось, что состязание бардов в Кэйм-Батале проходит раз в три года – значит, не в четыре, но и не в два, хотя ярмарка, сопутствующая празднику, не помешала бы городской казне и ежегодно.

Если принято проводить его на Большой площади – значит, и в этом году помост возвели именно там, хотя на Новой Рыночной куда больше места, а гильдия бардов вообще переехала на окраину, ближе к пойменным лугам Поречья. Но ведь и сама гильдия давно превратилась в традицию – наверное, еще с тех пор, когда глава ее стал по совместительству придворным певцом.

Четыре дня шли состязания, и сегодня должны были прозвучать имена победителей.

Площадь затихла, ожидая чуда.

Но почему оно должно произойти? Не первый ведь год состязаются барды в Кэйм-Батале…

И награда – серебряная ветвь в кубе из горного хрусталя – вновь досталась королевскому менестрелю, с привычной величавостью шагнувшему на помост.

«Король стихотворцев, светоч таланта, соловей сладкозвучный», – зазвучало со сцены.

«Прихвостень бесталанный, лизоблюд дворцовый, кочет хрипатый», – подхватило неведомо когда и как улизнувшее из оружейной мастерской эхо. И зрители – особенно те, кто облюбовал задние ряды, – были по большинству с ним согласны.

– Что ни говорите, а девчонка была лучше, – заявил вихрастый парень в плаще студента, обращаясь к случайной соседке.

Молодая женщина в замшевой куртке и брюках – отличительный признак лесовиков Рэль-Итана – молча кивнула, не отвлекаясь от своих мыслей. Окинула площадь рассеянным взглядом – и, резко выбросив руку, перехватила руку уличного мальчишки, который пробирался к сцене с гнилым плодом ллейтры.

– Отдай. Охота поротым быть? – произнесла спокойно и строго.

Малец сверкнул глазами, но вырываться не стал. Послушно отдал гнилушку и собрался было шмыгнуть в толпу.

– Погоди, пострел. Есть дело, – остановила его женщина. – Кликни-ка своих приятелей.

Сказал бы это кто другой, Риккер Шустрый трижды подумал бы, потом вспомнил бы хватку на запястье – и не показывался бы на Большой Площади с неделю.

А то и две.

Но сейчас его позвала сама Рэль Тэллани, «Око Леса».

Ее знали все; многие боялись, и зачастую – не зря. Но если она говорила: «Есть дело», – значит, так и было, и подвоха ждать не приходилось.

Тем более что спрятаться от видящей не сумел бы даже Риккер, хотя его прозвище было более чем заслуженным.

 

Гвардейцы-караульные, несшие стражу на надвратной башне дворца, вначале не обратили внимания на заминку на площади. Толпа вела себя тихо, мирно – мало ли, о чем кричат, лишь бы в ворота не ломились. Однако полчаса спустя, когда большинство бывших зрителей, не спеша растекаться по многочисленным улочкам, целенаправленно двинулось к Бульвару Короны, капитан озадачено нахмурился и велел молодому лейтенанту-лучнику посмотреть, что к чему. Выход на бульвар был в дальнем конце площади, а капитан с возрастом слабел глазами – да и кому еще поручить разведку, как не зоркому лучнику-фэннийцу?

Цепкий взгляд стрелка быстро вылущил из толпы шнырявших туда-сюда мальчишек и без труда отследил направление – начало аллеи, идущей посредине бульвара. Там, меж пирамидальных тополей, двое крепких ребят уже приладили полотнище с короткой и емкой надписью: «Для Лиэнн». Под ним на принесенную третьим скамейку встала женщина в куртке из темной замши. Сняла шапку, уронив тяжелую соломенную косу. Словно ощутив взгляд офицера, обернулась и вскинула ладонь в воздушном поцелуе. Он улыбнулся в ответ, ни на миг не усомнившись, что женщина заметила его улыбку, и доложил командиру.

– Опять, значит, Прозорливица чудит, – с ворчливым восхищением промолвил тот и добавил: – Возьми пять человек при оружии, присмотри издали, не вмешиваясь – не обидел бы кто…

Последнее, кстати, сказано было скорее для собственного успокоения. Лихих людей – и местных, и приезжих – здесь, конечно, хватало, как и на всякой ярмарке. Не ургашей с большой дороги – стража городская не всегда дремала, – но карманников и «прочих, до чужого добра охочих». Музыка да «кружево слов» очаровали их не настолько, чтобы они перестали прислушиваться к звону чужой монеты. Увидев, сколько денег сыплется в шапку и как часто ее опорожняют над мешком, они позарились было – да отступились, споткнувшись о жесткий взгляд молодой женщины; тем более что в спутниках ее узнали добровольцев из Лесного Легиона, тех самых, что стрелой сбивают влет толлерейну, а на медведя ходят с ножом и коротким копьем. Больно накладно с такими связываться.

Поэтому, когда площадь опустела, странная четверка беспрепятственно собрала полученное и направилась по своим делам. Дюжий лесовик нес мешок не без труда. Медь, изредка – серебро и кожаные полоски-«латки» с печатями королевской казны.

Всё это обменяли на звонкое золото у Носатого Йорна. Тот – небывалое дело! – не взял за мену обычной мзды, да еще добавил от себя пару серебреников, округлив до золотого. Видать, не зря окна его лавки выходили на площадь.

Закончив с этим, лесовики отправились на Яшмовый проезд – средоточие столичных ювелирных лавок и мастерских. Рэль Тэллани выбрала одну – не с самыми роскошными витринами и не с самыми пугающими ценниками, хотя на собранное можно было бы зайти и туда. Спутники не удивились, привычно рассудив, что ей, конечно же, виднее.

Мелодично прозвенели колокольчики на входной двери. Лавка была маленькой, и четверо вошедших сразу создали ощущение толпы – тем более что парни, явно не зная, куда себя деть, занимали куда больше места, чем могли бы. Мастер-ювелир по-птичьи наклонил голову, оглядев посетителей. Недоумение мелькнуло на миг – его успела заметить лишь женщина – но сразу же сменилось безупречной радушной улыбкой.

– Чем могу?.. – осведомился он, откладывая работу.

– Я хотела бы взглянуть на кулоны и броши.

– Заговоренные? – уточнил ювелир.

Женщина кивнула.

– Конечно!

Шагнув к угловой витрине, мастер открыл ее и, легко касаясь разложенных на подставках украшений, перечислил:

– На удачу… На успех в делах… На спокойствие сердца… А вот, с изумрудом – «На остроту ока и твердую руку», по-моему, как раз для вас…

Сказав это, ювелир склонил голову к другому плечу, оглянулся на Тэллани и тут же исправился:

– Ах, нет, вам это не нужно – врожденного более чем хватает.

На черном, алом, травяном бархате – изящество ковки и огранки, филигранные узоры, россыпи драгоценных камней самого разного оттенка и мельчайших капелек металла, уложенных в рисунок. И все это – в меру и в пору, без удручающей скудости и утомляющего глаз избытка.

– Спасибо, мастер. Но я не для себя… У вас есть что-нибудь такое же красивое, но с заговором на вдохновение?

Ювелир улыбнулся – уже по-настоящему, неожиданно мягко и открыто.

– Такого заговора не бывает. Вдохновение или есть – или его нету. И если я верно понял – та, для кого вы хотите купить его, не нуждается в магической поддержке, как и вы сами. Впрочем, вот, взгляните…

Обтянутая зеленым бархатом коробочка, извлеченная из неприметного шкафа в углу. Внутри – двойной росчерк золота, то ли – крылья, то ли – сложенные ладони, меж которыми многоцветной искрой укрыт камешек.

Мастер смотрел на него совсем иначе, чем на выставленное в витрине – заботливо, тепло, почти нежно.

– Это – «солнечный лед», лимма вирданари, единственное месторождение исчерпано полтора века тому. Такие камни – наперечет. Делал два года, и продавать не собирался… возьмите, возьмите в руки!

Женщина приняла украшение, казавшееся то тяжелым, то легким, в солнечных лучах оно заиграло радугой. И очень явственно представила неспешное течение равнинной реки, и тишину осеннего леса, и сладость ягодников в разгар лета…

– Где бы ни оказался человек, носящий этот кулон, он всегда сможет вспомнить о родных местах – и всегда будет чувствовать себя дома. Наговор составил и накладывал я сам, – задумчиво проговорил ювелир.

– Мне даже неудобно предлагать вам деньги за эту… вещь, – тихо произнесла лесовичка, выкладывая на стол кошель. – Это чудо, а чудо не купишь.

– Да что вы! – не пересчитывая, убрал деньги ювелир. – Для Лиэнн я отдал бы его и даром.

 

* * *

К вечеру все те же четверо вышли к трактиру, где поселилась певица. Им указали комнату наверху – небогатую, но светлую и чистую. Парни, помявшись, остались снаружи. Женщина сняла шапку, поправила косу, постучала.

– Госпожа, позволь занять немного твоего времени, – выросшая в Рэль-Итане лесовичка владела, когда нужно, и тонкостями столичного обхождения.

Лиэнн тряхнула копной волос – лаково-черных от природы. Окинула гостью быстрым, словно порыв ветра, взглядом – и улыбнулась.

– Разве есть господа и слуги среди вольного лесного народа? Садись, сестра, поговорим.

На столе – хлеб, яблоки, тонкая бутыль золотистого вина в соломенной оплетке. Положив коробочку с кулоном на столик у входа и напрочь забыв приготовленную речь, молодая женщина смотрела на певицу, которая выглядела почти как ее ровесница; на самом деле Лиэнн была лет на десять младше, но принадлежала к тем, кто с пятнадцати и до сорока выглядит «на свои двадцать». Она держалась спокойно, доброжелательно, уверенно. С ней хотелось – и, главное, «моглось» – говорить: от стеснения скоро не осталось даже следа.

– Я многое узнала из твоей песни… но не всё, – чуть пригубив вино, проговорила гостья.

– Спрашивай, – Лиэнн поудобнее уселась на стул, подобрав ноги, и оперлась острым подбородком на ладонь.

– Что с ним сейчас? Ты знаешь?

Певица молча взяла яблоко – большое, медовое, с бледно-золотистой кожицей – и протянула гостье. Коснувшись пальцев потянувшейся навстречу руки – прикосновение Лиэнн было легким, осторожным – она спросила, склонив голову набок:

– Рута?

– Да… – внезапно смутившись, кивнула Рэль Тэллани. И добавила: – Он ведь так больше и не пришел.

– Ты уверена? – проговорила Лиэнн с еле заметной улыбкой.

И эхом отозвался в кронах тополей – ветер.

Рута поняла, что получила ответ, и другого ждать незачем, и что со временем она сможет догадаться о его смысле.

– А Мари? – с детской непосредственностью спросила она.

Певица задумалась. Посмотрела на небо меж тополями, улыбнулась чему-то своему и проговорила:

– Это – другая история. Долгая. Сейчас… сейчас, думаю, на Кехате…

Беседа лесным ручьем свернула куда-то, зажурчала по причудливо прочерченному руслу, серебряным всплеском радости омыв подарок («Какая прелесть!.. Он очень теплый и… добрый. Спасибо!» – и детская-детская, счастливая улыбка), – и закончилась неожиданно быстро, вместе с вином и закатом.

Как-то само собою вышло, что все это время Рутка больше рассказывала, чем спрашивала. И только прощаясь, уже отворив дверь комнаты, вспомнила. Замерла на пороге, обернулась и спросила:

– А… что стало с девочкой? С дочерью Яна и Мари?

– А разве ты не догадалась?

Певица откинула челку и улыбнулась, посмотрев гостье в глаза. И Рута впервые толком увидела взгляд Лиэнн.

Серо-синий, внимательный, теплый.

 

* * *

Избегай ветров восточных – болезни Сероземья могут нести они, и грустная песня их сушит душу. Но помни, что без них задохнулись бы от копоти жители ак-торанских предгорий.

Берегись ветров северных, темных и холодных – но не забывай, что без их прохлады плодородные поля Энгвальта и зеленый Рэль-Итан были бы выжженной пустошью.

Радуйся закатному ветру и ветру южному, потому что они приносят тепло и добрый дождь в нужную пору. Но знай, что те же ветра сгубили в морях немало кораблей.

А самое главное – помни, что у настоящего ветра нет постоянного Имени, и невозможно покорить его, или указывать ему – он волен, как сама свобода, но, как свобода без цели, лишен сути.

Среди ветров лишь один откликается на человеческое Имя, и лишь он обладает волей и целью.

То ли оттого, что этот ветер стал однажды человеком…

То ли оттого, что это – человек, ставший ветром.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/