Колин Голл

Простая история

 

 

Был вечер, не такой теплый, как хотелось бы, зато весенний.

Впрочем, как сказал один ростовщик, погода может быть какой угодно, - она ничего не меняет. Пусть так. Быть может, он знает, что говорит. От себя скажу – весна прекрасное время.

Да и вообще, разве она не благоприятствует хорошему настроению? Даже в самых отдаленных уголках Лондона, где унылые дома теснятся на узких улочках, не одна несчастная душа радовалась хорошей погоде; солнечных дней становилось больше. Но – ближе к теме.

Вечер, как уже было сказано, выдался не очень-то теплым. Не потому ли, что в начале весны солнце обычно больше светит, чем греет – не так ли?

И вот, этим вечером, мимоходом замечу он пришелся на среду, как раз тогда, когда гасло солнце, по мощеной набережной двигалась, можно сказать, произвольно довольно неопрятная повозка: кучер выпил пива (как это с ним не раз бывало), задремал и предоставил низкорослой лошади с лохматой гривой идти куда ей заблагорассудится – та, этим не избалованная, перешла на шаг и погруженная чуть ли не в собственные мысли, с невозмутимой покорностью тащила повозку. Содержимое этой повозки составляли: сундук, мешок с картошкой, большой ящик, несколько маленьких и ведро, которое то и дело билось о железные углы большого ящика и других поменьше.

Выбравшись на прямую дорогу, покрытую грязью и мутными лужами, лошадь прошла шагов десять и вынужденно остановилась – повозка увязла в грязи.

Спрашивается, а где извозчик? Где ж ему быть? В повозке. Бедная лошадь, каких в Лондоне не мало, искоса посмотрела в сторону хозяина, который преспокойно спал, откинувшись на охапку соломы, приспособленную под подушку, тряхнула головой и как-то вдруг погрустнев, опустила голову.

Но кому есть дело до того, что творится у нее на душе? Есть ли вообще животное, которое более безропотно переносит свою неволю, и при этом исполнено неизменной, а то и безмерной покорности?

Друзья мои, видите вон, то несчастное существо? Да, это и есть то самое

покорное животное, - что нисколько не удивительно. Почти каждый день лошадь тянула повозку мимо зеленых полей на другом берегу реки и лошадь, которую туда влекло, неоднократно думала о том, как было бы приятно оказаться за рекой и щипать траву, увлажненную росой из утреннего тумана. Лошадь эта имела обездоленный вид и ростом своим походила на мула: она жила среди людей, повиновалась одному из них, она ежедневно выполняла свою работу, ее пинали в бок, хлестали по спине, не давали воды, когда хотелось пить, она мокла под дождем, дрожала от холода, питалась гнилым овсом, мечтая о свежей траве, по ней тосковала, не желала большей свободы, чем та, которой она располагала, постоянно слышала, что ее содержание обходится хозяину недешево, невзирая на грубое обращение, терпела все и, кто его знает, может по-настоящему была привязана к нему. Заметьте себе: она была бессловесна, а значит, не могла донести эту мысль до его сознания.

Так она и стояла, кусая губы, не глядя ни на усеянную лужами землю ни по сторонам. Между тем, в луже отразились ее большие, кроткие, темные глаза, всегда невозмутимо спокойные в обрамлении густых черных ресниц. Ясно, что сама лошадь не заговорит, и что без рассказчика тут не обойдешься.

Место, где вынуждено, остановился мул, а это все-таки был мул, а не лошадь никак собственно не называлось. Быть может потому, что находилось в отдаленной части Лондона. Самой большой достопримечательностью этого места, пожалуй, был овеянный тихой грустью сиротский дом. Он стоит на холме и запущенным садом примыкает к больнице Эйба, которая выглядела как оптовая лесобиржа, так что ее часто с ней путают - впрочем, неважно. Я говорю это только затем, чтобы вы представили себе, какой вид был у больницы для бедных, известной среди прочего тем, что здесь заболевших оспой, туберкулезом, желтой лихорадкой и простудой кормят овсянкой, селедкой и молоком, разбавленном водой. К этому списку дешево стоящих продуктов можно приписать, но только не вдобавок к ним, а в виде исключения еще свежую мясную вырезку, с помощью крошечной порции которой не раз удавалось излечить ночные кошмары. За кирпичной оградой больницы располагается уже заброшенное, тесное кладбище, между прочим, оно тоже печально известно, прежде всего, тем, что там хоронили самоубийц, которых раньше зарывали на перекрестках. В углу кладбища под выкорчеванным деревом, лежит в скромной могиле Аарон Уитбрэд, он дважды был женат, всегда ревновал своих жен, обоих убил. Говорят, он жаловался, что устал от жизни, перед тем как повесился. Эту историю могут подтвердить Орфеус Эверетт и Артемус Вуд – первый разговаривал с маньяком, перед тем как тот повесился, а последний при этом присутствовал. За этим унылым кладбищем, где нет могил, усыпанных цветами, находится заснеженное поле, снега уже мало, ведь он таит от теплой погоды. В ближайшие дни, вероятно, совсем растает.

Вот мы и очутились на окраине Лондона. Отличный вид.

Отсюда сто лет назад знатные горожане любовались окрестностями города, джентльмены, после обедов и визитов, здесь ездили верхом, леди предпочитали прогуливаться в экипажах, ибо северный ветер не раз сдувал с них шляпы. Однако эти места за время, истекшее с прошлого века, порядком изменились, - и как изменились! Так что никто теперь не может с большой уверенностью сказать, собственно, на какой стороне реки была деревня Уэзерфильд.

Впрочем, кое-кто может. Спросите Сэмюэля Пилфорда, он там родился, оттуда перебрался в Лондон. Спросите про него кого-нибудь на Бейхэм-роуд и вы обязательно услышите примерно такое восклицание: « Ах, да это же Сэмми, тот самый старьевщик»! Да, он – герой этой истории. В ней, в конце - концов, все сводится к нему. Давайте теперь отправимся на Бейхэм-роуд. Если кто-то не хочет – оставайтесь здесь.

Итак, что представляет собой эта улица? Ну, не вдаваясь в излишние подробности, можно сказать, что улица эта, как и остальные в этой части города, представляла собой всего лишь двойной ряд весьма унылых строений, почти все они были из красного кирпича, причем основательно закопченного, так что, куда не бросишь взгляд – всюду запущенные фасады, обветшалые балконы, грязные подворотни, пыльные окна и стертые ступени порогов. В одном из таких удручающих своим видом домов и размещается лавка старьевщика. Для начала скажу, что Сэмюэлу было шестьдесят два, но на вид нельзя было дать и пятидесяти с половиной. По знаку он был Весы. Внешность его была столь же скромна, как он сам. В его светлых глазах, под складками отяжелевших век, видна доброта и простодушие, широкий пористый нос и обвисшие щеки, говорили о ленивой натуре склонной к обжорству. И в этом правда! Пилфорд страдал чревоугодием, ел часто и много. Зато в остальном у него привычки здоровые.

Сейчас три сорок, в пять он закроет лавку и отправится домой. Обдумывая дела прошедшего дня, Пилфорд из окна своей лавки созерцал улицу, такая у него привычка, нравилась ему эта улица, так вот, склонившись над стойкой, он поглядывал по сторонам и то, что он видел, понятно, ему было по душе. Все было тихо, мирно и он был доволен. Впечатление портило только нудное жужжание мухи, она билась в запыленное окно прямо над его головой. Он хотел, было взять тряпку, чтобы изгнать насекомое, но в это время ему на глаза попался рыжий долговязый мужчина, на вид вроде достойный, средних лет, в сером длинном пальто. Он остановился в каких-нибудь трех шагах от угла дома, трудно сказать почему. Пилфорд был в лавке и оттуда смотрел на него.

Он принял его за ирландского бродягу и, недолго думая, решил завязать с ним разговор. Но так, больше из любопытства. Ирландцы ведь разные бывают. И потом, Пилфорд любит вести разговоры с прохожими. Он намеренно дважды покашлял в кулак, чем и побудил незнакомца обернуться.

- Не дурной вечер, как будто бы, сэр, - сказал он кротким, любезнейшим голосом. Вид у него был тоже такой.

-О чем это вы? – спросил незнакомец.

- Я о том, что вечер славный. Разве нет? – поспешил ответить лавочник в той же тональности.

- Да, вечер хороший, - согласился незнакомец и подошел ближе.

- Такой свежий воздух, - подхватил Пилфорд. – Все как будто располагает к прогулке… Вы…

- Я гуляю. Дошел до этого места.

- А дальше пойдете?

-Да вот не знаю.

- Хотите моего совета? - оживился Пилфорд и бросил благосклонный взгляд на незнакомца, тот поймал его взгляд и улыбнулся – лавочник ему нравился.

- А, вот оно что. Буду вам признателен.

- Там, - указывая пальцем из окна лавки, сказал Пилфорд уже своим обычным голосом, - кончается Бэйхем- роуд. Последним домом по этой стороне она пересекается с Эджуорт-лейн, а по соседству, если взять направо и подняться наверх, пролегает Блестбл-стритт. Так вот, если у вас имеются сомнения относительно точного направления, в том смысле, стоит ли идти вверх и направо, то я, никоим образом не помышляя принудить вас к этому, от души посоветовал бы вам вернуться, а то идите, если хотите, куда вам заблагорассудится. Видите ли, дело в том, что не нравится мне эта улица, совсем не нравится, но раз уж я упомянул о ней, позвольте разъяснить, почему. Я, собственно, про тамошние молитвенные дома, понимаете ли. Я, конечно же, не из тех, кто ходил туда бить стекла – избави Бог! – просто, они мне не нравятся, как увижу кого-нибудь оттуда, отворачиваюсь.

- Кто, они?

- Понятно, кто. Чего только о них не рассказывают, - понизив голос, сказал Пилфорд и пристально посмотрел на незнакомца.

- Так вот оно что! А что, собственно, рассказывают?

Пилфорд внимательно посмотрел на незнакомца, приставил руку к боку и ответствовал:

- Много чего. Случаи разные. Взять хотя бы такой. Но это – между мной и вами. Когда-то, лет этак пять назад, а может и того меньше, я знал одного старого маклера по имени Дортон Теобальд Мотли. Не человек был, а ангел. Какое доброе сердце! Для краткости буду называть его Мотли. Скверная история с ним случилась. Про него в «Морнинг пост» писали. Не знаю что, да как, но он истратил все деньги, до последнего фартинга, по одному разорительному для него судебному процессу в Суде Общих Тяжб. Стало быть, его жизненное положение было осложнено этим печальным обстоятельством, словом, доложу я вам - он впал в крайнюю нужду. Где взять деньги? Где их взять? Самый подходящий способ – брать взаймы. Мотли брал, там и здесь, пока не запутался в долгах. Вышло так, что он стал занимать у одного, чтобы отдать другому. Его падение можно было проследить до дверей ночлежки. Там, он вскоре и очутился. К тому времени его прогнали с квартиры, ведь платить было нечем, а в кредите ему решительно отказали все. Мотли стал бедствовать, питался едва ли не одной треской, а рыбу запивал водой. Вскоре он истратил все деньги, вырученные от продажи его мебели. В поношенной, ветхой одежде он бродил по улицам Лондона с вместительной сумкой, висевшей у него через плечо. Каждую ночь, пока позволяла погода, он искал себе пристанище то под каким-нибудь мостом, то в пустующем старом здании, где лежал, свернувшись на холодном полу. Нашлось, конечно, немало добрых людей, которые давали ему еду и деньги. Я тоже снабжал его и тем и другим. Так продолжалось около года. Потом, Мотли пропал. Все, кто ему сочувствовал, решили, что он уехал в какую-нибудь деревню, где можно раздобыть солонину, помидоры, яйца и быть в лучшем теле, ведь в городе ему приходилось перебиваться лишь сухарями и вареным горохом. Признаюсь, я подумал тоже, что бедный м-р Мотли отправился в деревню, хоть к стыду моему, ни разу не озаботился выяснением вопроса о том, куда собственно, он подевался. Было как-то легко думать, что он направился в Стенбок-хилл. Из того, что я слышал, выходит, что там разводят скороспелую капусту, она вызревает на несколько недель раньше других сортов. Таким образом, все решили, что Мотли уехал в Стенбок-хилл. Но ничуть не бывало.

При этих словах лавочник устремил на незнакомца многозначительный взгляд и потер ладони.

- Что же с ним произошло? – полюбопытствовал незнакомец.

- Совсем недавно, - доверительным тоном сообщил Пилфорд через окно своей лавки, - его, точнее, то, что от него осталось – покрытый пылью скелет в истлевших одеждах обнаружили в одном из молитвенных домов на Блестбл-стритт, на верхнем этаже, в квартире, которая несколько лет подряд пустовала и стояла запертой. Вот и вся история этого неприкаянного существа. Вот такая история. Я предпочел бы не вспоминать его, то есть, я хочу сказать, эту историю, но вышло так, что вспомнил. Теперь, дайте-ка вспомнить, почему я вспомнил. Ах, да! В связи с той злосчастной улочкой.

- Злосчастной? – переспросил незнакомец, сразу насторожившись. – Она, по-вашему, такая, потому что где-то там нашел свою смерть этот ваш Мотли?

- Ну, не совсем по этому. Кто разорил Мотли, мир праху его? Они. От их привычки молится на кухне, извините, меня прямо-таки тошнит.

- Если кому-то удобно молится на кухне, пусть молится себе на здоровье, - ответил незнакомец с большим чувством и не без некоторого раздражения.

- Позвольте, а вы знаете, что они запираются в своих домах и молятся до тех пор, пока их разум не помутнеет от этого занятия, тогда они поголовно валятся друг на друга и плевать им на все – спят на полу, а когда отоспятся, то встают и идут на кухню пить чай.

- А вы знаете, что у них полы начищены до блеска песком, а чай они пьют самый лучший – травяной с добавлением шиповника, дикой мяты, ромашки и чабреца?

- А вы знаете, что они называют всех людей, без разбора, своими братьями и сестрами. Получается, если принять их веру, то мы с вами как бы в родстве состоим.

- В родстве со мной! Подумаешь! Так знайте же, что именно так и обстоит дело. Мы все принадлежим к одной Человеческой семье! – возвысил голос незнакомец.

- Что это я! - воскликнул Пилфорд, и в его глазах отразилось смущение. До него только теперь дошло, что перед ним нонконформист. Достославный Пилфорд по своей природе был все же веротерпимым, его собственный взгляд на религию не требовал осуждения инакомыслия, но он находился под влиянием приходского священника, а тот не упускал случая обвинить людей отступивших от англиканской церкви в самых страшных грехах.

- Так, так - проговорил Пилфорд после паузы, вздохнул и, избегая смотреть на собеседника, продолжил. – Неловкость вышла. Прошу прощения за свой насмешливый тон. Поверьте, ради Бога, я придерживаюсь широких взглядов, в полном смысле слова, не то, что наш приходский священник, тот никогда не упустит случая обрушиться на отступников. Так, на последней проповеди, он прямо сказал, что еретики всякого рода, имеют язвы во рту – нечто вроде наказания за грех отступничества. Ни больше, ни меньше.

- Соблаговолите посмотреть, милейший, нет ли чего такого у меня во рту? - спросил незнакомец и открыл рот.

- Язвы нет, - отвечал Пилфорд, оправившись от смущения.

- Могли бы вы при случае, рассказать об этом вашему священнику, – попросил незнакомец.

- Вот так штука!- вздохнул лавочник. – В конце концов, почему бы и нет.

.- Вам приходилось когда-нибудь быть на Блестебл-стритт?

Пилфорд призадумался, затем начал не без смущения вспоминать:

- Прошлой осенью был, а до этого чуть ли не один раз в том году, стало быть, мне довелось дважды там побывать за последнее время. Смех - смехом, милейший, а последний раз, я был там, как уже сказал, прошлой осенью и как раз проходил мимо одного из молитвенных домов. Я, представьте себе, не имею привычки искать знакомства на улице, хотя жена говорит, что я шагу не могу ступить, чтобы не попасть в какую-нибудь историю. Ну, так вот, иду своим путем, тороплюсь, смотрю по сторонам, прохожу кондитерскую, вдыхаю расчудесные запахи, а тут, какой-то прохожий, явно из методистов, ухватился за мой рукав, и чуть ли не толкая меня, стал уговаривать спасти мою жизнь, потратив два пенни на покупку восковой свечи. О да! Я отошел подальше, но куда там! - он за мной, упрямый был. И вот думайте что хотите, а я отказался. Кому нужно спасение за две пенни? Тогда, он сует мне в нос какой-то подписной лист, или избирательный список, точно не помню, когда же я сказал, что отказываюсь решительно и бесповоротно подписывать и тем более голосовать за тот список, тот прохожий сектантского вида вдруг, ни с того ни с сего, изрыгнул, что я бесчувственная свинья. Тут он, понятно, плюнул и добавил сердито, что не собирается навязывать спасение тому, кто ведет жизнь заведомо пропащую, повернулся и, спотыкаясь, побрёл прочь, бормоча зловещим тоном, что он презирает всякого, кто позволяет себе три раза в день есть свежую еду и булочки. Я про себя посмеялся, но не сказал ничего. Добрый человек стерпит многое. Так ведь? Кто он? Определенно, методист. Несомненно! Ноги моей на той улице больше не будет!

-Да… Возможно. Но что из того, любезный?

После этих слов Пилфорд посмотрел на незнакомца и, встретившись с ним взглядом, поднял глаза к темневшему небу. Его тяготило общество незнакомца, не зная, как выпутаться из неловкой ситуации, он стал покашливать, вздыхать и тереть ладони. Наконец, собравшись с духом, он сказал:

- Как вы думаете, есть ли малейшая надежда на хорошую погоду завтра?

- Ни какой. Есть вероятность, что будет дождь.

- Опять. Прямо поразительно, насколько устойчива дождливая погода.

- Вы правы, последние дни были прямо-таки безрадостными из-за дождя и ветра.

- Все, за исключением, однако, вчерашнего. Если вы помните, полдня все-таки светило солнце и было сухо.

- Весенние дни, особенно первые, как правило, не радуют нас теплом.

- И все-таки нынешняя весна по количеству теплых дней уступает, той, что была, не так ли?

- Так и есть. Эта весна лишь потому выделяется из всех прошедших, что почти нет по-настоящему теплой погоды.

- Я не берусь предсказывать улучшение, но мне, отчего-то кажется, что к началу следующей недели погода положительно изменится, солнечных дней будет больше.

- Тем лучше. По мне это на благо людям. Без тепла они чаще болеют, да и вообще чувствуют себя хуже, чем обычно, хотя вроде и едят досыта.

- Тут вы совершенно правы. С солнцем гораздо лучше и веселее. Дело ясное.

- У меня в сырую погоду ноют ноги, - пожаловался незнакомец.

- А я бывает, мучаюсь головной болью.

- На той неделе, мне было не по себе.

-Могу я успокоить себя надеждой, что вы вполне здоровы? – воскликнул Пилфорд. При этих словах он даже побледнел.

- Можете, сэр. Я здоров.

- Рад за вас. Такое не каждый скажет про себя, - ответил Пилфорд, стараясь быть любезным и ненавязчивым, - Что до меня, то последние три дня у меня было тяжелое расстройство желудка. Недомогание это сводится к супу, который я затрудняюсь назвать супом. Дело в том, что моя жена имеет пристрастие к разным супам, и во вторник сварила суп из рыбьих хвостов.

- Суп из рыбьих хвостов – не дай бог! И ведь подумать: суп из хвостов! Это необычно.

- Необычно? Легко сказать!

-Получается, что вы съели тот суп?

-Жена долго уговаривала меня. Ну, как налила тарелку, я и съел. Пришлось. Больше, конечно, из-за сверлящей боли в пустом желудке.

Незнакомец про себя посмеялся, но не сказал ничего.

- Сочувствую вам, - кивнул он. - Я испытал что-то похожее, когда возвращался из Франции. Я остановился в придорожной гостинице близ Амьена, пристроился в углу, и заказал ужин. Хозяйка подала мне мясную запеканку с луком и.…Одним словом, вкус у нее, был своеобразный. Я хорошо знаю французский и говорю, какое мясо нежное, но вкус странный. Это должно быть куропатка или фазан. А она, ухмыляясь во весь рот, мне отвечает, что куропаток всех перебили, а фазаны тут не водятся. Тогда, что спрашиваю и смотрю на запеканку, она мне в горло не лезет. « Еда первый сорт, отменная, – говорит хозяйка. – Я запекла в тесте лягушачьи лапки». Представьте себе, каково мне пришлось. Возьмите любого человека неизвращенного французским вкусом, накормите его обедом, а потом скажите ему, что он съел, допустим, суп из пауков, или – что еще хуже – запеканку из лягушек. Разве это не приведет его в ужас? Меня дважды вырвало. Французы скажу я вам, безумцы, если едят такую гадость. Так оно конечно и есть. Меня полночи тошнило.

- Кажется, Веллингтон сказал, что французы, все как один, невменяемы.

- Не могу сказать такое про всех французов, но хозяйка гостиницы была действительно невменяемой. Я её упрекал, разносил, говорил, что будь она в цивилизованной стране, я бы принял против нее судебные меры, а ей хоть бы что. Упреки лились дождем, на ее пустую голову. Впервые, кажется, я говорил так прочувствовано и обосновано. Она слушала меня, слушала, а потом затянула пояс, приставила руку к боку, и тут для меня начались настоящие трудности. Она сказала: «Я докажу вам, что это совершенно съедобно» и откусила запеканку с моей тарелки. Тогда я гневно воскликнул, что от такой мерзкой еды меня вырвало и не один раз, и топнул ногой, чтобы произвести впечатление на нее.

- А она что?

- Говорит; « Но, позвольте, я тут опять-таки не при чем», и так далее и тому подобное, ну, вы понимаете.

- Вас, надеюсь, кто-нибудь поддержал?

- Какое там! Все были на стороне хозяйки, провалиться ей на месте.

-Это просто возмутительно!

- Помимо меня в столовой присутствовало еще пять человек и все – ни дать ни взять усатые французы! Вся кровь у меня кипит, как подумаю, что они смеялись надо мной и вместе с ней.

- Скандал в общественном месте, да еще с почтенным британцем! Я полагаю, вы отказались платить по счету?

- Отказался? Отнюдь нет. Я расплатился английскими деньгами, которые были мной честно заработаны и вполне достойно ушел. Однако становится поздно, а посему, разрешите мне откланяться. Доброй вам ночи.

- И вам того же!

Они обменялись рукопожатием, Пилфорд отвесил учтивейший поклон, и незнакомец быстрым шагом устремился в сторону Блестбл-стритт.

« Очень ему хочется домой», подумал Пилфорд, провожая его взглядом. Отдалившись на несколько метров, незнакомец споткнулся, можно сказать, на ровном месте.

- Будьте осторожны, сэр! – воскликнул Пилфорд. Тот кивнул, и лавочник поспешил добавить. – Тут непременно упадешь, если не будешь смотреть себе под ноги.

Едва оставшись один, Пилфорд окинув опустевшую улочку тоскливым взглядом, вздохнул (не будем предполагать, почему), почесал за ухом и погрузился в мысли, которые, стоит отметить, не отличались ни глубиной, ни содержанием.

Пока наш герой занят размышлениями, давайте заглянем в лавку. Сейчас самое время сказать, что она располагается в кирпичном доме, построенном сто с лишним лет назад в стиле близком к церковному, дом очень закопченный, даже мрачный, но таким, разумеется, он стал впоследствии. В те времена, когда здесь была воскресная школа, на фронтоне даже было написано что-то по латыни, но часть букв отвалилась, так что остались только два слова « Esto perpetua», - значит «вечное».

Что касается самой лавки, то она сравнительно невелика, примерно размером с чулан под лестницей в каком-нибудь порядочном доме и, как легко можно заметить наполнена всевозможным хламом. Тут всегда было тихо. Вечером в прошлую пятницу какой-то методист-проповедник, занимающийся рисованием, пришел в лавку раздобыть ламповой сажи; Пилфорд и по сей день не забыл его добродушный вид и замечание, которое он сделал по поводу лавки. « Знаете, что общего между вашей лавкой и китайской империей, - спросил тот проповедник. Ответить, разумеется, пришлось ему самому. « Здесь время тоже проходит в сонном оцепенении», - сказал он слегка иронически. Это верно.

Повсюду лежат, висят, стоят (смотря по тому, на что смотреть) разные вещи. Я их видел - собственными глазами и могу сказать, что вещи лежали в беспорядке на пыльных полках, вделанных в стену, и на вещах, соответственно, тоже лежала пыль, причем столько, что и в самом деле могло показаться, что господствуют здесь не товары, а пыль и плесень, ну а те, как полагается, были, весьма восприимчивы к тому и другому. Полюбуйтесь-ка на эти часы в углу. Они красного дерева, верх украшен изображением святого Георгия и поверженного им дракона. Часы эти, в свою очередь, были повержены сыростью. Достались они Пилфорду от некого чиновника работавшего на железной дороге, его судили за растрату. До того, как началось расследование, этот чиновник, как говорится, широко жил, но ныне он долбит камень на каторге, а часы уже четвертый год стоят в сыром углу. Обратите внимание на эти свисающие портьеры из зеленого бархата, под ними что-то есть. Ага. Это смятым краем выглядывает застиранная юбка из муслина с подборами. Вот отрез шелковой ткани не самого лучшего качества. Вот клетка для канарейки. Вот щипцы для завивки волос, они покрыты голубой эмалью. А вот ключ от винного погреба какого-то французского маркиза. Но довольно перечислять вещи, они и без того лежат перед вами во всем своем разнообразии.

Слов нет, здесь всегда царит тишина, - вот где надо отдыхать душой. Большей частью лавка погружена в полумрак. Но время от времени открывается окно, особенно в хорошую погоду, и тогда тесная лавка наполняется дневным светом – подходящий случай как следует рассмотреть ее содержимое. Покупателю, который ищет что-нибудь редкое, лавочник предлагает разные старые вещи, в которых нет недостатка. Среди одинаково непригодных и в какой-то мере полезных вещей нельзя не заметить великолепный стол и два видавших виды кресла – их ветхий вид не может помешать рассмотреть добротную форму и изящную резьбу на подлокотниках и деревянном завершении спинок. Опустим взгляд. Что здесь? На полу лежат сваленные в кучу и затянутые паутиной предметы, среди них: кастрюли, жаровня, пара массивных канделябров, надбитая и испещренная трещинами столовая посуда, шкатулки из крашеного дерева, зеркало, оправленное в янтарные камни, стеклянные вазы, книги в обветшалых переплетах, погребальная статуя, изображающая скорбящую деву, а так же несколько картин в потемневших золоченых рамах, включая «Освобождение Иерусалима».

Тем самым лавка эта полна грустных воспоминаний. Сама собой приходит мысль, что каждая из этих вещей имеет свою историю непосредственным образом связанную с их прежним владельцем. Таких историй много. Взять хотя бы, к примеру, такую. Назовем эту историю «Пурпурное платье».

Покупателю, который попал сюда случайно, м-р Пилфорд обязательно расскажет о мисс Эйвон и покажет это с виду новое платье, которое он бережно хранит в отдельном шкафу.

- Вы не знаете, кто такая м-сс Эйвон! – удивится он – Ну, это ничего. Пожалуй, я вам кое-что расскажу о судьбе Лукреции. Я не оговорился, сказав Лукреции, ей богу! Хотите услышать ее историю? Между прочим, в этом платье она была одета для выступления в спектакле «Пляска смерти». Значит, хотите. Могу поклясться, что никогда раньше вы о ней не слышали! И это понятно. Лукреция блистала в те времена, о которых уже мало кто не помнит.

Допустим, что вам тоже интересна ее история.

В таком случае, я охотно изложу ее своими словами и сделаю это, не вдаваясь в излишние подробности. Начну с того, что задолго до участия в упомянутой постановке Лукреция играла под именем Белотты в уличном балагане, дававшем представления во всех районах Лондона (входная плата 15 пенни), включая Уайтчеплл. Это северо-восточная часть Лондона, густонаселенная бедняками эмигрантами. В течение продолжительного времени Белотта изображала цыганку, гадающую на костях и только прославившись в пантомиме «Печальный пастух», она, наконец, получила ангажемент в настоящем театре «Две сороки», что в Сомерс-тауне и уже там, под сценическим именем Лукреция стала блистать в самых разных пьесах. Особенно ей удавались роли покинутых женщин. Приблизительно четыре года Лукреция наслаждалась славой, она объедалась икрой, заключала сделки, отбирала актеров на вторые роли, устраивала скандалы режиссеру, изводила капризами владельца театра и совсем не думала о возможных неприятностях для самой себя.

И вот ее лучшие дни закончились ночью на грязной улочке тускло освещенной горящими фонарями. Виной тому - Уоберт Флод, бывший в то время ее любовником, он, видите ли, отказался провожать ее домой, после спектакля. О Флоде я ничего не стану говорить, кроме того, что это был рослый, твердолобый боксер; он был вдвое младше Лукреции, в нем было много силы и чего-то характерно шотландского.

Он, когда был при деньгах, которые она ему давала, предпочитал проводить вечера в пивных, он много пил пива, тянул унылые шотландские напевы и танцевал польку с прислугой.

На беду, тот вечер пришелся на пятницу, которые Лукреция считала несчастливыми, да и погода была – хуже некуда. После спектакля, она накрасилась, нарумянилась, надела лучшее в своем гардеробе платье и воодушевленная предстоящим свиданием вышла из театра к любовнику, готовая упасть в его объятия, всегда для нее вроде открытые. Но дело приняло для нее неприятный оборот. В тот злополучный вечер Флод проиграл в лотерею и был не склонен к нежностям, а тут еще Лукреция со своими поцелуями. Он, как это часто бывало, попытался занять у нее денег. Она ему на это раз отказала. Недовольный тем и этим, он грубо оттолкнул от себя бедную женщину и, поборов искушение бросить ее в мутные воды Темзы, направил свои тяжелые шаги по многолюдной улице, где и смешался с толпой. Лукреция нашла его в трактире. Она, красивая и знаменитая, не могла позволить, чтобы какой-то проходимец обращался с ней, как с тряпкой, и как водится, встала в позу поруганной добродетели. Она подняла палец, на котором было золотое кольцо с рубином и, потрясая им перед любовником, воскликнула:

- Да знаешь ли ты, кто я такая?

А он ей:

- Вот этого не хочешь понюхать, - и сует ей под нос свой собственный кулак.

- Когда же ты перестанешь меня мучить и делать несчастной! Дай слово чести, что женишься на мне!- потребовала она.

На это шотландец ответил - да еще, в каких выражениях!- резким отказом.

Его оскорбительный тон и слова, сказанные публично, суть которых сводилась к тому, что он ее больше не хочет видеть, и ни за что не согласится стать ей мужем, возмутили несчастную женщину, им поруганную. Чувствуя к нему неприязнь, Лукреция поняла, что доверилась никчемному человеку, проходимцу, который полгода бессовестно тянул с нее деньги.

- Ты злой и противный!- воскликнула она, с трудом сдерживая рыдание.- Обманщик! Видеть тебя не могу!

И дрожа от гнева, какого не знала за собой, направилась к двери. Она чувствовала себя униженной при мысли, что ее отвергли самым ужасным образом, она уходила брошенной женщиной и не более того. Желание облегчиться местью стало непереносимым и у порога Лукреция приостановилась, повернулась, нашла негодяя в толпе и, пронзив его презрительным взглядом, бросила:

- Мыться тебе не мешало бы почаще. Табаком и потом от тебя воняет. Скотина!

Она вышла на улицу и тут унижение и обида переполнили ее настолько, что она залилась слезами. Между тем, на улице было темно и холодно, к тому же дождливо. Лукреция накинула на плечи меховую накидку, согнулась и под напором ветра побрела по улице. Не то, чтобы она понесла обиду. Обидно – это, конечно, не то слово, чтобы передать, как она была разочарована и несчастна. Она была унижена, ранена, возмущена и для нее была невыносимой мысль, что какой-то плебей опозорил ее прилюдно. А уж она-то, которая в обществе слыла известной актрисой и красивой женщиной не могла с этим смириться. Но представьте всю неприятность и позорность этой ситуации! Пусть Флод – этот, грубый, неотесанный парень не достоин ее, но он был сильным, страстным и как-никак моложе ее на двадцать лет. Даже мысль о том, что среди ее поклонников достаточно молодых людей вполне способных заменить непутевого шотландца не могла принести ей утешение.

При таких вот обстоятельствах, она вернулась домой и первым делом, внимательно поглядела на себя в зеркало, в котором, надо сказать, отразилась в полный рост. Неожиданно, она обнаружила, что заметно располнела, но что гораздо хуже на ее бледном, отекшем лице появились морщины, особенно у глаз. Лукреция содрогнулась и издала какой-то нечеловеческий стон, после этого она сняла со стены балетные туфли и с тем же нечеловеческим криком запустила ими в зеркало, а поскольку зеркало оставалось целым и невредимым, она, недолго думая, схватила бронзовый подсвечник и отправила его вслед за туфлями.

Выместив злость на зеркале, она почувствовала некоторое облегчение, уселась за стол и преспокойно съела холодный ростбиф со спаржей, запила еду кларетом и легла в постель. Но сразу уснуть не смогла. Противная, невыносимая мысль о том, что она постарела, упрямо всплывала в ее сознании. Как женщина, привыкшая к роскоши и возможности выбирать себе любовников из числа поклонников, она дошла уже до своего предела, или, иначе говоря, натолкнулась на непреодолимое препятствие. Отныне старость будет привязана к ней, как тень. Эта невыносимая мысль не выходила у нее из головы и чем больше она размышляла о себе, тем более безнадежной видела свою дальнейшую жизнь. Она почувствовала себя несчастной, одинокой, никому не нужной и горько заплакала.

Последующие три дня бедная женщина не вставала из постели; она страдала, причем душой, а душевные страдания, как это часто бывает, сопровождаются физическим истощением. Обычно к вечеру, когда подле ее постели собирались друзья, ее состояние ухудшалось, выражалось это в том, что приглушенные стоны становились более громкими и перемежались рыданьем, хотя настоящих слез, в виду того, что она вдоволь наплакалась, было мало. Те, кто приходил к ней, были людьми простыми и Лукреция, которая заслуженно славилась своей красотой и считала себя светской женщиной, была от их манер не в восторге. Впрочем, чего можно было ждать от нищего художника, пропахшего красками и джином, портнихи, которая раньше варила мыло, малоизвестного драматурга, двух никчемных водевильных певиц и танцовщика, состоящего в обществе трезвости. Одним словом, они не знали, что потрясло бедную женщину, им казалось, что она тяжело больна, умирает и поэтому каждый старался по-своему утешить ее. Что она могла им сказать? Что какой-то боксер взял ее и бросил. Она отворачивалась к стене, которую от нечего делать вдоль и поперек исцарапала ногтями, сдавленно всхлипывала в их присутствии, часто углублялась в свои невеселые мысли, вынужденно слушала то, что говорили друзья, и не раз думала «Черт возьми, что они не дают мне ни минуты спокойствия»?

Их попытки заговорить с ней были тщетными, кто-то был склонен думать, что Лукреция, а на нее было жалко смотреть, неизлечимо больная и что исход ее болезни предопределен. Пэгги Фремонт, ее портниха, второй вечер покидала Лукрецию со слезами на глазах, а драматург, который всегда вышучивал ее, уже начал обдумывать надгробную речь. К удивлению всех особенно доктора даже не допускавшего мысли о ее возможном выздоровлении, ясным сентябрьским утром, Лукреция почувствовала себя лучше, она села на постели, потянулась, посмотрела на спящую в кресле костлявую старуху, чей слабоумный сын служил в театре конюхом, пнула ее ногой, а когда та проснулась, потребовала себе немедленно бутылку дорогого вина и большую, хорошо прожаренную свиную котлету, присовокупив к этому неприличное выражение, которым помешанный сын этой самой старухи, не спрашивая, как и почему, покрывал всех и каждого. Недовольная грубостью и более того – изумленная выздоровлением Лукреции старуха остолбенела, и лишь поток отборных ругательств поднял ее на ноги; ворча и размахивая руками, она потащилась в лавку за вином, послав оттуда лакея за мясом в буфетную.

На следующий день Лукреция появилась в театре в розовом платье расшитым бисером, она бодро - весело объявила всем собравшимся, что она отнюдь не собирается в предстоящую гастрольную поездку по городам Ридинг, Суиндон и Бристоль.

Режиссер спросил у нее, что означают эти слова.

-А вот что, - гордо сказала Лукреция, поправляя накладные волосы. – Я ухожу из театра, причем без всякого сожаления. Понятно, вам?

Все до одного, конечно же, стали ее умолять одуматься и не бросать театр, но Лукреции, казалось бы, только и надо было убедиться в том, что все, как один хотят избавиться от нее, и доказательства тому она получила.

- Цветок ты наш, прекрасный! Не бросай нас! – взмолился режиссер.

- Остаться не могу. Никак, милый. Никакой возможности! – ответствовала Лукреция.- А сюда я пришла сказать, что помолвлена.

Это она сказала серьезно и все сразу поняли, что ей не до шуток.

Как выяснилось впоследствии, Лукреция вышла замуж, всем сказала, что за очень обеспеченного джентльмена, но в действительности ее мужем был всего лишь мелкий служащий в адвокатской конторе.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как Лукреция покинула театр и с мужем уехала в Индию. На месте театра «Две сороки» в Сомерс-тауне, бывшем тогда пригороде Лондона, теперь располагается угольный склад. Никто уже не помнит в этих местах Лукрецию Эйвон и только пурпурное платье, висящее в лавке м-ра Пилфорда напоминает о ней, а заодно и о театральной жизни в английской провинции, существование которой тогда зависело от оборванных статистов, полуголодных драматургов, странствующих акробатов, клоунов и танцоров, прозябавших на ничтожные заработки, от беспечных, часто недовольных актеров с порочными наклонностями, от кокетливых, деланно благопристойных актрис в пестрых платьях и от многих других людей, их всех уже поглотило забвение. Этих славных, редко унывающих людей манил к себе театр и они, преданные своему делу, веселились и наслаждались жизнью, пока были молоды, но дальше пошло хуже. Одной из их числа была Белотта, она же Лукреция, которая сама того не желая, оставила в память о себе равнодушному миру свое пурпурное платье.

Это грустное отступление от перечисления разнообразных товаров в лавке м-ра Пилфорда может лишний раз послужить примером того, что у отдельных вещей есть своя собственная история, как правило, она тесно связана с определенным местом, временем и их владельцем, который, зачастую отказывается от какой-либо вещи, тем самым он невольно выражает таким вот образом недовольство ею, поскольку та перестала быть ему нужной. Однако ненужной вещь делается лишь впоследствии: между тем, испорченные, выброшенные, потерянные, устаревшие, забытые и лишенные предпочтения, они нередко оказываются в чужих руках, служат им, но им не принадлежат. И кто скажет почему?

Наряду с рассказанной историей о пурпурном платье, само собой, разумеется, существуют много и других. Почти все истории об испорченности человеческих нравов, а так же о том, что люди, будучи ограниченные умом и обстоятельствами, редко оказываются способными понимать простые истины. Считается, что самые лучшие истории всегда о любви и все уже рассказаны. Маловероятно, что это так, ибо самые лучшие истории, вообще-то, остаются нерассказанными.

Вот такая история о пурпурном платье.

Мистер Пилфорд, со слов которого она пересказана мною, знает добрый десяток других. Если вам удастся завязать с ним непринужденный разговор и более того – расположить его к себе, будьте готовы услышать, хотя бы одну из них. Быть может, даже она глубоко потрясет вашу душу. Мне сейчас не до этого.

Со времени его разговора с баптистом он ничего не делал, тишина была безмятежной и клонила ко сну, поэтому Пилфорд удобно расположился в кресле, которое не мог продать уже семь лет и проспал два часа. Проснувшись, он съел яблоко, сел у открытого окна и, тяготясь одиночеством, стал оглядывать улицу, готовый вцепиться в любого зазевавшегося прохожего. Вчера, ему повезло. Он затащил в лавку какого-то разносчика, увлек его разговором, а затем убедил его купить девять медных пуговиц, на кофту его любимой матери. Тот купил. Это дало ему повод высказать свое твердое убеждение, что активная торговля вырождается в вялые продажи мелочами. В самом деле, продажи были ничтожными и имели явную тенденцию каждый год падать. Не то чтобы совсем ничтожными – лавка какой-то доход приносила, хотя покупатели не часто удостаивали его своим присутствием, да и то, они больше разглядывали товары, чем их покупали. Пилфорду все чаще приходилось отдавать какую-либо вещь почти за ту цену, какую он взял за нее. Средств едва хватало на самую скромную жизнь. Но кто не хочет обеспечить себя получше? Поэтому Пилфорд то и дело предавался размышлениям о том, как бы улучшить свое финансовое состояние. Его мысли как раз были заняты этим, когда звук трубы угольной баржи, плывшей по разлившейся Темзе, вывел его из задумчивости. Он извлек из бокового кармана жилетки часы - время было уже за пять - поместил их обратно и облачился в сюртук. Уходя, он запер дверь двумя тяжелыми навесными замками и принялся, как это делал уже не раз и не дважды, тщательно осматривать все засовы и скобы, естественно, на предмет их прочности. Этот, ставший ритуальным, осмотр снова подвел его к мысли о грабителях, которые, как он сам говорит, множатся, как мухи на навозе, и он покачал головой, должно быть обеспокоенный тем, что его, пусть даже малоприбыльное заведение может быть манящим и дразнящим объектом их бессовестных целей. С другой стороны, внушительный вид замков, прочная дверь и железные засовы должны быть неустранимой преградой для такого рода преступных замыслов. Но ему этого было мало, и он успокоил себя надеждой, что грабители, попросту не заметят во тьме дверь его лавки, так как подъезд ночью не освещался. Выбравшись наружу, Пилфорд огляделся по сторонам, и направился к дому, опираясь по обыкновению на истрепанный зонтик с длиной загнутой ручкой. Спустя каких-нибудь десять минут он достигнул угла Лент-стрит и Глосс-лейн и перебрался через сточную канаву. Еще несколько шагов в выбранном направлении и наш герой остановился. Ветер донес до него знакомый одуряющее приятный аромат, скорее всего от тушеной с луком баранины. Определенно и вероятно, запахи доносились от расположенного вверх по улице трактира «Чистая капля» и были настолько соблазнительными, что Пилфорд потерял голову от искушения, он повернулся в сторону «Чистой капли», даже поднял ногу для шага, но она на мгновение повисла в воздухе и вернулась на исходное место. Нужна была серьезная причина, которая могла бы оправдать предстоящую трату. Вот почему, остолбенев в нерешительности, он стал искать подходящую причину. К большому облегчению для себя нашлось сразу три: поскольку ни вчера, ни в другие минувшие дни ему не приходилось, есть на ужин баранину с луковой подливкой, он умозаключил, что упустить случай отведать это блюдо с кружкой доброго эля, было бы непростительно глупо. Что так и есть на самом деле. К тому же средства не позволяли ему посещать кафе «Дубовый пень» где подают отменных омаров. Вторая причина вытекала из первой и дополнялась нехитрым соображением, касавшимся пятницы. Это такой замечательный день, когда можно позволить себе маленький каприз. Что до третей, та затмила две предыдущие: он просто вспомнил суп из рыбьих хвостов и содрогнулся. В таких примерно обстоятельствах наш герой, преисполнился решимостью немного покутить и решительной походкой направился вверх по улице. Он по-детски радовался тому, что ноги идут куда хочется, а мысли о предстоящей трате не имеют никакого значения.

За истекший месяц он шел вторично в это заведение с таким чувством, будто что-то оставил там в свое первое посещение.

Надо сказать, что трактир «Чистая капля» являлся довольно таки приличным заведением и пользовался в здешних местах хорошей репутацией.

Трактир представлял собой уютный подвал с низким сводчатым потолком, довольно тесный, он вмещал помимо трех широких столов и скамей по обеим сторонам каждого буфетный прилавок, в одном месте стена имела глубокую нишу, в которой помещалась пивная бочка, как водится, имелся камин, над его закопченным верхом висели доспехи благородного рыцаря. Судя по размерам доспехов благородства у того рыцаря было много. Говорят, что он умер от разрыва сердца. Так, во всяком случае, утверждает хозяйка славная миссис Перкинс – вдова, богобоязненная женщина. Она родилась весной, как раз когда зацветает мимоза, - из-за чего она любила эти цветы больше других, как мне сказали. Ну, это можно понять. У миссис Перкинс, хоть она и была образцом пристойности, имелась слабость - она приставала ко всем с разговорами и могла с чрезмерной эмоциональностью долго говорить всякий вздор. Такое бывает.

По прибытии в трактир Пилфорд устроился за столом, как раз в том месте, где кирпичная стена имела углубления под полки, сложил руки и с важным видом осмотрел помещение: за буфетной стойкой сидели три низкорослых мужчины азиатского типа, они покачивали головой и потягивали разбавленное горячей водой бренди, а чуть дальше в теплом полумраке трактира на краю стола за кружкой эля и куском холодной говядины сидела толстая безобразная старуха с таким помятым лицом, словно она минуту назад проснулась от тяжелого сна – ну, да лучше об этом не говорить.

Появилась хозяйка миссис Перкинс. Несколько слов о ней. В детстве она была робкой девочкой, склонной к уединенности, росла в семье рабочих, из-за недостатка средств семья жила скромно, так что от многих вещей приходилось отказываться. Отсюда, видимо, проистекает ее умеренность, скромность, а так же бережливость, которая каким-то образом сочетается с неряшливостью. Когда м-сс Перкинс обнаружила присутствие лавочника, она воскликнула; «Но этого не может быть», после чего взмахнула одной рукой, потом двумя сразу, как если бы отгоняла от себя назойливых мух и только затем издала протяжные звуки похожие на радостное «о-о-о-у». Когда же эти «о-о-о-у затихли, она поправила кое-как повязанный на голове платок, который съехал на правое ухо, и обрушила на Пилфорда словесный поток;

- Силы Господние! Не могу поверить своим глазам! Э, такая приятная неожиданность, Какой сюрприз! Неужели, это вы, а м-р Пилфорд?

- Я, видите ли, мимо проходил. Дай, думаю, зайду. Вот я и здесь.

- Пресвятая дева Богородица, милости твои бесконечны, направила шаги этого почтенного джентльмена в мое скромное заведение. Сэмюэль Пилфорд, желаю вам здравствовать! Где это вы пропадали столько дней? Не сосчитать сколько раз я вспоминала о вас. Последний раз, вы не поверите, хотя кто говорит, что в это нельзя поверить? Я так взволнована – просто сама не знаю, что говорю. Так вот, о чем это я? Ах, вспомнила, не позднее, чем два дня назад я подумала о вас, разлюбезный м-р Пилфорд. Дайте-ка припомнить, м-мм, кажется в среду, нет, все же во вторник или нет, но не буду ломать голову когда, скажу так – после понедельника мы говорили о вас. Кто мы, спросите вы? Я и эта несносная Финчли, вы с ней кажется знакомы.

- Жену аптекаря, я знаю, - сказал Пилфорд.

- Да ну! Надеюсь, у вас с ней нет общих дел?

В ответ лавочник покачал головой в знак отрицания и, кусая губы, принялся тереть подбородок.

- Ох уж эти жены аптекарей! – вздохнула трактирщица и уселась за стол с серьезным видом. Весь ее возбужденный вид говорил о том, что она сегодня настроена сумасбродно. - Впрочем, кто говорит, что все жены аптекарей так упрямы и сварливы, как эта Финчли. Я могла бы ей простить жеманство и глупость, но не зависть. Ну, так вот, я ей говорю: «Куда это запропастился достопочтенный м-р Пилфорд»? А она, с таким видом вроде мимо шла, присела на табурет, чтобы передохнуть и говорит: «Уж не заболел ли он». То есть вы. Говорит, а сама, не переставая, посматривает на кухню, что там варится в моих кастрюлях. Знаете, я взяла себе за правило, не заводить дружбу с кем попало, на этом можно сэкономить, потому притворилась слепой и глухой. А она сверлит меня взглядом и жалуется на то, что имела на завтрак одно яйцо и кружку кофе. Она мне про это, про всякие боли в костях и внутренностях…Господи! Ну, какое мне дело до того, что она собственно ела? Думаете, я дала ей мяса? Ничего подобного! Что мне окупит ее обед, а? И потом, зачем поощрять ее. Мои доходы еле покрывают расходы, будь иначе я бы жила как настоящая маркиза, но я отнюдь не роскошествую, что всем известно. Да что это я о ней и о себе! Вы, верно, проголодались?

- Настолько, что в глазах темнеет.

- В самом деле. Как же мне вас ублаготворить?

- Как? А так. Дайте мне чего-нибудь превкусного.

- У меня сегодня отменное жаркое! Уже иду за ним.

Не успел Пилфорд прийти в себя, как трактирщица снова водворилась за стол, решив должно быть, что она уделила ему мало внимания,- этого следовало ожидать - улыбнулась и обрушила на его голову словесный поток:

- Вас не было целый месяц. Как вы? Как обстоят дела, расскажите. Уж такие нынче тяжелые времена, кругом одни непристойности, все дорожает, особенно на рынке…Цены там неслыханные. Мыслимо ли это – платить больше, чем получаешь! Ах, мир уже не тот, каким был раньше. Вот уж, думаю, стоит все-таки бросить все и переселиться в деревню. Чтоб по утрам пить свежее молоко. Чтоб лицо мое, так сказать, светилось здоровым румянцем. Чтоб птицы лесные пели, будь то ласточка или, если угодно, жаворонок. Однако мне сдается, нет большой разницы между их пением. Я могла бы там жить, здоровье пока позволяет надеяться. Не вам говорить к чему приводит суетная жизнь в городе и тем более таком, как Лондон. Тут, поверьте, и с ума сойти недолго. Вчерашней ночью мне приснилось, что меня убивают. Слышали про Аделаиду Перри? Ее ограбили в чужом дворе, толкнули в спину и вырвали из рук сумку – на что это похоже!? Бедняжка упала головой вниз; хорошо еще, что жива осталась. Обязательно уеду в деревню. Отдохну там душой. Считаю, что все это не так уж несбыточно и когда-нибудь да произойдет. Важно то, что у меня вкусы и привычки деревенской жительницы. Положим теперь, что по всем этим причинам я буду там счастлива и всем довольна. Почему? А вот почему?

- Прошу вас! – взмолился лавочник. – Долго вы будете изводить меня своими разговорами?

На его счастье болтливая трактирщица образумилась, решив, что он бесится от голода, она, умерив свою словоохотливость, спросила:

- Да, да. Что вам принести свиную котлету или баранью лопатку?

- Что выбрать?

- Господи! до чего же я устала, - продолжая вздыхать, говорила о своем трактирщица. - Валюсь с ног, изнурена до предела. Будь я совершенно уверена, что в загробном мире у меня будет меньше дел и забот, я, поверьте, предпочла бы лучше умереть, чем терпеть муки, как сейчас. Ах, что мне делать в этом мире?

Пилфорд посмотрел на нее с иронией.

- Как! Это вам то? Что вы хотите этим сказать. Вам, что жизнь не по душе?

-А даже если бы и так! В этом большом городе, кому есть дело до бедной вдовы?

- Но, так уж вы и бедны,- возразил лавочник, поморщившись. Миссис Перкинс почему-то не казалась ему бедной и тем более несчастной, поэтому страдающая поза трактирщицы не нашла какой-то отклик в его душе.

- Неужели вы станете приравнивать жизнь честной женщины к горстке монет?

- Чего же вам недостает, дорогая м-сс Перкинс?

Этот вопрос ее несколько удивил. Она наклонилась к его плечу и после некоторого размышления сказала так:

- Вот как! Кое-кто из тех, кого вводит в обман моя вывеска, полагают, что я занимаюсь доходным ремеслом, они, вероятно, рассчитывают на прибыльность трактира. Взгляните, какие у меня расценки на рагу, котлеты и пиво и вы поймете, что я имею куда более скромный доход, чем следовало бы. Если бы я подняла цену, хотя бы на бифштекс, как в соседнем кафе, хотя там бифштекс и котлеты несъедобные, я бы была более обеспечена, чем сейчас. Я так устала, не видите, что ли? Весь дом держится на мне одной. Стряпня - это такой выматывающий труд, скажу я вам. Никто лучше меня не знает, что лучше рыть землю, чем работать на кухне. Подручные у меня никудышные, за обеими надо следить, как бы ни стащили чего. Все поголовно забыли, о чем восьмая заповедь. Кто сейчас думает о Боге? Кругом одни безбожники. Тем досаднее. Только спросим себя, кому от этого легче? А что творится кругом! Просто в голове не укладывается. Взять хотя бы эту историю с приведениями в замке Сэффолк.

- Ах, что нам до них!

- Так вот, помолчите, да послушайте, что я вам расскажу, - воскликнула м-сс Перкинс, довольная тем, что Пилфорд весь к ее услугам. - Даже если история эта, наполовину - враньё, я имею в виду то, как они обольщают женщин, она - в высшей степени, невероятна! Я знаю одну особу, которая работает прачкой в замке Сэффолк, она клянется, что видела их самолично - сразу три приведения. Я спросила, как они появляются, а она мне: «Представь себе, у них есть ноги. Они тихо передвигаются на иссохших ногах, а те, у кого их нет, просто возникают в виде теней. Им требуется лунный свет, при солнечном, они какие-то вялые и не слишком страшные.» Но если бы только это. Вы уже слышали о леди Уолсингем, она тронулась умом и воображает себя кузиной испанской королевы.

- Нет, какая там кузина, мне не до этого. Э-э, могу я напомнить вам о…

Перкинс слегка поморщилась и сказала:

- Вы об этом скандале с итальянским тенором? Слышала, как же. Я знаю даже, что он водит дружбу особого рода с одним лихим кавалерийским офицером по прозвищу «Голубок».

- Ну, раз вы знаете и слышали, мы может, не будем говорить о том, что повторяется на все лады,- сердито сказал Пилфорд. Болтливость трактирщицы окончательно смутила его. Тут он критическим взглядом измерил несносную женщину: ее внешность, характер, неряшливость, невоздержанность, все в ней.

- О, я не стала бы об этом говорить, если бы все это не было так возмутительно и непристойно и если бы к этому нельзя было ничего добавить…- не унималась она.

- Оставим их, прошу вас! - взмолился голодный лавочник.

- Знаете, вы сейчас напомнили мне покойного мужа. У него тоже было такое лицо, когда мысли о попусту растраченной жизни терзали его душу.

- Я, как и вы, скорблю о нем.

Пилфорд ей сочувствовал, и после выразительного вздоха, смахивающего на стон, она отдалась чувству, право на которое, как ей казалось, было заслужено девятнадцатью годами брака.

- Мой бедный, бедный Джон. Я доставила ему при жизни немало неприятностей, тиранила его. Похороны обошлись мне в изрядную сумму. Один гроб чего стоил! Я видела, как хоронят лордов и поверьте, устроила его похороны ничуть не хуже. Я не выставляла напоказ своей скорби, но скорбь моя, смею вас уверить, была глубже дна морского. Мой Джон обладал сотней добродетелей: он был скромный, тихий, кроткий, мягкий, неизменно покорный, очень трудолюбивый, послушный, всегда был готов на любую жертву ради меня. Ему нравились мужественные и решительные мужчины, вроде американских ковбоев. И хотя я смотрела на него сверху вниз, я все же вселила в мужа уверенность, что он сам к таковым принадлежит. На мне лежит бремя вины. При жизни Джона, я ни во что ни ставила его чувства. Не успела воздать ему должное. Иногда, я пристально смотрю на звезды и думаю, как он там, на небесах, без меня? Кто знает, может быть, сейчас он упивается тем, что плавает на лодке на красивом пруду с белыми лебедями.

- Вы полагаете, что на небесах имеется пруд с лебедями?

Трактирщица посмотрела на него с удивлением.

- Почему нет? Там есть все, кроме денег. Они там не нужны. Впрочем, может он там, а может, и нет, - и миссис Перкинс окинула взглядом трактир и снова принялась сетовать.- Сейчас, когда я думаю о том, как он безропотно суетился возле меня и, разрываясь от забот, то и дело натыкался на углы, исключительно по неловкости, мыл посуду, усердно мел пол, дабы услужить мне, не чуждался собирать грязные тарелки со столов, я чувствую, как мне не хватает его. Мы разговаривали мало, он был всегда занят, все делал охотно, прилежно, ел, как воробышек, одевался скромно: со спины его можно было принять за святого Доминика. Скажу вам вот что, мое спокойствие покоится только на уверенности, что Джон ныне пребывает в совершенном мире. Каждый день, наверное, ест мускатный виноград. А может быть, его душа перевоплотилась в рыбу? Может, он остался тем, кем был, может он, как теперь я, не без волнения, думает о том, что было? Допустим наилучшее. Я почти уверена, он пребывает где-то там, в прекрасном горном замке.

- Надеюсь, - отвечал Пилфорд.- Но мне отчего-то кажется, что в том замке двойные ворота и решетки на окнах.

- О чем вы говорите? Вздор!

Пилфорд виновато взглянул на вдову, обездоленную такой утратой и сказал:

- Ваш Джон, должно быть, был святым.

- Таким я его сделала, - гордо воскликнула вдова.

- Вы? Да что вы говорите!

- Вам, друг мой, я доложу, что до женитьбы он был очень чувственным, страстно любил женщин. Этим я не хочу сказать, что он был развязным, несносным фигляром. У него, как правило, не хватало сил устоять перед какой-нибудь юбкой, он так воспламенялся. Но я быстро его утихомирила и образумила, выбила из него все лишнее, относительно чего бы то ни было. Держала его под надзором. Меж тем я внушила ему, что его должно занимать только одно – работа на кухне. Конечно же, я не сразу добилась, чтобы все свои дела он исполнял к совершенному моему удовлетворению. Чего мне это стоило, говорить не буду. То были тяжелые дни!

Пилфорд, видя, что трактирщица силится что-то вспомнить и, кажется, готова поддаться искушению выразить словами свои чувства, воскликнул, при этом нетерпеливо потирая руки:

- Если мой нос не обманул меня, на кухне у вас жарится мясо!

- Ах, как отрадно мне видеть вас снова. Что соизволите из того, что есть лучшего у меня на кухне?

- Я бы предпочел тушеную баранину с луковой подливкой.

- Значит, баранину с подливкой хотите?

- Даже выразить не могу, как.

- Хоть убейте, не знаю, почему вы так напоминаете мне моего покойного мужа? Я до сих пор безутешна. Никто в Лондоне не умел столь безропотно терпеть неудобства. Скажите, а нет ли у вас среди знакомых художника?

- Нет,– отвечал Пилфорд.- А зачем он вам?

- Я, видите ли, серьезно подумываю о том, не заказать ли мне его портрет.

- Так почему бы тогда не заказать?

- Вот как раз это я и сделаю.

М-сс Перкинс нагнулась вперед, повела пальцем, который описал в воздухе два круга и оказался совсем близко от носа Пилфорда, выпрямилась, оглянулась назад, потом в изнеможении опустилась на стул, подняла на него свои глаза и говорит:

- Почему нет. В таком случае, не согласитесь ли вы позировать художнику?

- Ну, скажите тоже, - изумился Пилфорд.

- Вы чем-то похожи на него.

-Похож!- возразил Пилфорд. – Да вы не знаете, что вы говорите.

- Еще как знаю, ангел мой!

- Нет, нет, миссис Перкинс, вы…- запнулся Пилфорд. Он просто боялся сказать лишнее слово, которое могло бы затянуть этот и без того долгий разговор.

- Верно, говорю.

- Подумать страшно, - проговорил Пилфорд, вне себя: его вывела из терпения такая настойчивость - Простите, но…

- Прощаю вас от всего сердца.

- Боже правый! Э! Вы окончательно смутили меня.

- На вас печать смирения. Тем лучше! Вы прямо второй Джон, погруженный в покорность.

- Вы надо мной смеетесь.

-Вовсе нет. Я так и вижу, как вы появляетесь в дверях с подносом. Правда, в вашем облике чего-то явно не хватает.

-Чего же, прости господи, мне не хватает?

- Кудрявых волос, - твердо сказала трактирщица, сопровождая эти слова выразительным жестом.

- Кудрей?- воскликнул лавочник. Глупость трактирщицы вызвала в нем нечто вроде злобы. Надоела она ему. – Да наплевать мне на них!

.- Тем не менее, сходство очевидно, - настаивала м-сс Перкинс, не подозревая, что ее упрямство становится смешным.

- Ну, так в чем же вы видите сходство?

- Вы тоже любите ветчину и ведете самый тихий образ жизни. Я повторяю - вы похожи на него, призываю небо в свидетели!

- Нисколько! – возразил Пилфорд с досадой. - Можете судить сами: он не был одного со мною роста, к тому же, он еще больше перенес всяких бедствий в браке, чем я. И потом, я надеюсь долго прожить. Может быть, после этого вы поймете, что я не похож на вашего Джона, разрази меня молния, - сказал ей Пилфорд с большим достоинством.

Трудно было устоять против таких доводов.

- Хорошо, не буду настаивать,- вздохнула трактирщица. - Мой Джон тоже никогда не соглашался со мной. Вы бы видели, как блестели счастьем его глаза, когда я выделяла ему немного денег и отправляла в город. Господи, во мне еще дремлют переживания! Какие все же странные, непостижимые существа эти мужчины. Теперь я в этом убедилась. Джо был мечтателем по натуре, как сейчас вижу – вот он сидит в углу с трубкой и, окутывая себя клубами белого дыма, мечтает о чем-то. Виню себя за то, что не поддерживала в нем желание мечтать и верить. Он и впрямь был скромным порядочным человеком. Я осталась у него в долгу. Как бы там ни было, позвольте сообщить вам, что я тоже имею право на уважение! Знаете, если бы Джон был жив, я бы с ним, наверно, целыми днями сидела и разговаривала. При жизни он был печальный, все о чем-то думал, порой был рассеянным больше обычного и что-то делал, не глядя, что делает, разговаривал со мной мало – всегда был чем-то занят. Мой бедный Джон! Я плохо обращалась с ним, да что там, хуже некуда. Думать не могу о нем без слез – вот так.

- Наверное, вы его любили.

- Помилуй Бог! Неужто, по-вашему, я стала бы плакать, если б не любила его? Нрав у него был ангельский. Представьте себе, он ни разу не осмелился отказать мне! Правда, когда я его к чему-то принуждала, он подчас говорил, что я камень у него на шее.

-Это все чертовски похоже на правду м-сс Перкинс, ну да уж ладно.

- Как вас понимать?

- А никак. Знаете, у меня сейчас будет голодный обморок.

- Вам дурно?

- Еще бы, Я есть хочу, в голове у меня мутится от этого. Принесите, ради Бога, чего-нибудь.

- Воды не хотите?

- Лучше баранью отбивную дайте, - выпалил одуревший лавочник и топнул ногой. Во всяком случае, он понял, что добром она не уйдет.

- Ну, разумеется. Пойду за ней, пока вы не лишились чувств.

С этими словами трактирщица почесала затылок и пошла от него. Глядя ей в след, лавочник вздохнул с облегчением, ведь он уже подумал, что поступил опрометчиво, явившись сюда. На этот раз он легко отделался. Месяц назад, ему не меньше часа пришлось слушать ее болтовню. Словоохотливая трактирщица просто засыпала его вопросами, на которые, она, похоже, не ждала ответов, ибо торопливо и беспорядочно задавала новые, перемежала их сплетнями и наставлениями. Что и говорить, а миссис Перкинс была утомительно болтлива. Когда она не возилась на кухне, где бросалась от кастрюли к сковородке с такой восхитительной непоследовательностью, с какой переходила от одного незавершенного дела к другому, она обязательно с кем-нибудь говорила.

Ни на минуту не переставая говорить, она выходила из кухни, вытирала руки замусоленным полотенцем, которое потом затыкала за пояс и, двигаясь от стола к столу, выбирала жертву. Всегда предпочтение отдавалось мужчинам. Свои сетования она обычно начинала с того, что устала, не переставая, жаловалась, что стряпня, это такой выматывающий труд и обязательно добавляла, что она предпочла бы рыть землю, чем готовить еду. Как-то, один бородатый шарманщик прямо спросил, почему бы ей этим не заняться? Миссис Перкинс вышла из-за стола и с вызывающе надменным видом ответила, что женщина – существо слабое, а посему неспособное к непосильному труду.

Излюбленной темой трактирщицы были судебные процессы и скандалы. Прошлый раз темой ее длинного монолога, обращенного к голодному м-ру Пилфорду, были цены на рынке. Устав ее слушать Пилфорд стал соглашаться со всем, что она говорила, а когда неукротимая трактирщица умолкла, он хотел было сделать заказ, воспользовавшись короткой паузой, но та снова водворилась за стол, наклонилась, накрыв своей объемной грудью сложенные руки, плотно сжала толстые губы, посмотрела на рабочих, рассевшихся за буфетной стойкой, перевела взгляд на ошеломленного лавочника и, не дав ему опомниться, принялась выражать свои соображения по какому-то поводу.

Робкая попытка его возразить была тот час же подавлена потоком самых чудовищных прибавлений и утверждений, а когда Пилфорд с гримасой отчаяния сделал протестующий жест, чтобы заставить ее заткнуться, неистощимая в своей болтливости трактирщица, которую ему вдруг захотелось убить на месте, почесала пальцем затылок, хлопнула ладонью по столу, чтоб поддержать в себе искру неутомимости, хмыкнула и перешла от «брачных условий» к « терзаниям совести». Когда же и эти темы были исчерпаны, она, отметив про себя, что лавочник какой-то странный и лицо у него перекошено, естественно, не догадываясь, что это признак отчаяния, которое естественным образом вытекает из сложившихся обстоятельств, доверительным тоном сообщила ему любопытные подробности из жизни квакерской общины в Брикстоне, потом рассказала о пожаре на дровяном складе в Элмси, случившимся накануне, дала пару советов как вылечиться от насморка и избавиться от ноющих болей в позвоночнике и только после этого поинтересовалась, собирается ли м-р Пилфорд чего-нибудь отведать. Измученный долгим ожиданием лавочник только и мог, что повести рукой. Трактирщица, не подозревая, что измотала его своим вступлением, спросила, здоров ли он, а когда получила утвердительный ответ, так, между прочим, бросила, что все болезни от микробов и лишь тогда убралась. Глядя ей в след, почти невменяемый лавочник вздохнул с таким облегчением, как если бы он был безнадежно больным, стоявшим уже одной ногой в могиле, который неожиданно выздоровел.

В этот вечер Пилфорд с большим облегчением отметил про себя, что болтовня трактирщицы длилась не более получаса. Действительно, словоохотливость м-сс Перкинс не знала границ. Он устроился на скамье, вытянул под столом ноги и приготовился к ужину. Спустя каких-нибудь пять минут, самое большее шесть, перед ним уже стояла миска с горячей едой, которую окутывало облако аппетитного пара. Его охватило волнение и он, как обессиленный странник, набредший в Аравийской пустыне на цветущий сад, замер в приятном исступлении. Окружающая его обстановка стала растворяться в прозрачных, дивно пахнущих облаках пара и под звуки откуда-то взявшейся музыки над ним вспыхнули звезды. Они волшебно мерцали и разливали серебристый свет, в лучах которого порхали райские птички. Где-то рядом шелестела на ветру листва апельсиновых деревьев, а за спиной, обнимая его за плечи, сама м-сс Перкинс, перевоплотившись в себя молодую, ласковым голосом напевала ему на ухо свою любимую песню, которая заканчивалась такими словами: « Без тебя я в саду одиноко томлюсь, ты вдали от меня, милый мой. Я страдаю и вздыхаю о тебе, дорогой». Вот такая песня.

Когда же музыка затихла, и погасли звезды, Пилфорд увидел снова серые стены трактира и пустую миску перед собой. Миссис Перкинс в своем обычном облике громыхала кастрюлей на кухне, а на другом конце стола, толстая старуха жевала холодную говядину, уставившись с каким-то мрачным сладострастием в угол трактира.

Очутившись вскоре на улице, Пилфорд послал небу сытый и благодарный взгляд и, опираясь на зонтик, двинулся по улице от дома к дому, от одного грязного подъезда к другому, с таким благодушным видом, какой в здешних местах расценивается на сто фунтов, не меньше. Пройдя неспешным шагом две улицы, он добрался до своего дома и застал сидящим у порога своего соседа, бывшего приходским надзирателем. Тот, когда увидел Пилфорда, нахмурился и отвернулся. Он сидел на лавочке в суконном сюртуке с большими отворотами, его руки были сложены на трости, которую он держал между ног. Случилось так, что они поссорились по какому-то пустяку и вот уже почти целый месяц не разговаривали друг с другом.

Ну и дела! Неожиданно для себя самого Пилфорд обнаружил, что придавал ссоре слишком серьезное значение, которого та, разумеется, не имела. К тому же враждебность к соседу, с какой он носился последний месяц, куда-то исчезла, не оставив даже следа. « Надо признать, что я был не прав», подумал он, ощущая полный желудок. «Мне остается только удивиться, что я так легко поддался ненависти. И потом, что будет с нами, слабыми человеческими существами, если мы не найдем в себе силу быть терпимым и все прощать, что же тогда нам останется, кроме отчаяния и сплошного разочарования. Могу понять, чем руководствовался м-р Торнберри, когда обзывал меня нехорошими словами»- размышлял лавочник с воодушевлением. « Должно быть, мы все говорим гадости тем, кого не смогли расположить к себе. Это так понятно. Всякий человек, стремящийся быть добрым христианином обязан уметь прощать ближнему. Мне следует помириться с соседом. Это мой долг. Конечно же, трудно забыть, что он нападал на меня с бранью, оскорблял самым непозволительным образом, обзывал тупицей, жирным ублюдком и мошенником. Но в этом, несомненно, есть и доля моей вины. Сейчас трудно вспомнить, кто первый начал эту ссору. В свою очередь и сосед виноват не меньше меня. Легко могу простить ему вспышку гнева, мы ведь этому все подвержены. Хочется надеяться, что Торнберри сожалеет о своих словах и стыдится своей несдержанности. Так оно и есть».

Размышляя, таким образом, Пилфорд остановился в трех шагах от соседа, приподнял над ухом цилиндр и, отдавшись великодушному порыву, несвободному от внушения совести, сказал самым приветливым тоном:

- Добрый вечер, уважаемый сосед.

Мистер Торнберри говорить с ним считал ниже своего достоинства: он сидел с выражением глубочайшего презрения на лице и избегал смотреть на лавочника.

- Как поживаете, сэр? – спросил тот, склонившись в поклоне.

Мистер Торнберри вздрогнул и насторожился: давно он не слышал от Пилфорда почтительное «сэр». Уж слишком откровенно лавочник выказывал ему свое почтение. Он сердито сдвинул брови и, не поднимая глаз, гневно осадил лавочника:

- Сделайте такую любезность, не трогайте меня. Идите своим путем, мерзавец вы этакий, я разговаривать с вами не собираюсь. И вообще…

Пилфорд даже опешил от такого недоброго выпада. Он хотел было махнуть на него рукой и уйти, но передумал. Едва он пришел в себя, у него вырвался такой упрек:

- Да что такое! Не хорошо это с вашей стороны, не по-джентельменски. Я к вам со всем уважением, а вы меня таким словом покрыли!

- Я знаю, что говорю, а вы знаете, почему, я так говорю.

-Ах, так, значит, вы злитесь на меня?

- Конечно.

- Из-за тех денег, которые будто бы я вам задолжал?

-Ну да. Я из вас их все равно выбью.

- И вы считаете, что деньги я оставил себе?

-Естественно.

- И меня будите клеймить мошенником?

- Если захочу.

- Ну, это была история! - сказал лавочник с усмешкой.

-Вы, Пилфорд, сегодня какой-то ненормальный.

- Знаете, я остановился просто потому, что, когда увидел вас, то, смею сказать, от всей души, был рад видеть вас, - улыбнулся Пилфорд, как ни в чем не бывало.

- Вы что ослепли? Это же я! – воскликнул сосед в крайнем изумлении.

Пилфорд только и нашелся, что сказать:

- Нет, почему же не ослеп.

- За дурака вы меня, что ли считаете?

-Да что на вас опять нашло, прости господи? Я к вам, можно сказать, с чистой душой, а вы что?

- Вы ведете себя так, как будто напились, - сказал Торнберри. Перемена в Пилфорде ему казалась почти невозможной, и он подумал, может привести его в чувство пинком.

- В какую еще историю меня хотите втянуть?- возмущался сосед, обуреваемый гневом. Обычно он отличался сдержанностью, но тут не удержался и сказал – Да вы просто спятили!

От этих слов Пилфорд смутился, закашлялся и не знал куда деваться. Он был уже не рад своему порыву перекинуться, словом с соседом.

- Но, м-р Торнберри, - протянул он раздосадовано - Не стыдно ли вам так со мной обращаться – так не может продолжаться!

- Что! Я весьма уважаемый человек и никакого глумления над собой не потерплю!

- Как так? Ведь я, к вам имею чистосердечное намерение, милейший.

- Пилфорд!- загремел сосед, преисполненный негодования, он был теперь еще озлобленнее и раздражительнее, чем раньше. - Вы в своем уме? Никогда не видел доселе большей наглости. Что вы несете? Забыли, кто я?

- Возможно ли! Вы мой сосед, весьма добропорядочный джентльмен. К сему добавлю, что мало кто из знающих вас не испытывает к вам глубочайшего расположения.

- Вам, должно быть, нездоровиться?- спохватился сосед, окидывая лавочника взглядом с головы до ног.

- Отнюдь, я никогда не чувствовал себя лучше.

- Знаете, сперва я был изумлен тем, с чего вы начали, и даже вспыхнул от негодования. Еще чуть-чуть и я готов был закипеть. Однако теперь до меня дошло, что вы, развлечения ради, что ни день позволяете себе издеваться над честными людьми, мимо которых проходите.

- Что вы! Я задержался, Бог мне свидетель, лишь для того, чтобы осведомится о вашем здоровье.

- А что, собственно, вам до него?

- Так я из наидобрейших побуждений.

- Оставьте, Пилфорд. Ваши добрые побуждения немного стоят.

- Может, помиримся, а? Сейчас самое время.

- Это после того, как вы назвали меня « лысым уродом»? Убить вас мало!

- Простите, не сдержался, - невозмутимо ответил Пилфорд.

- Ага, не сдержались. Вот это в вас хуже всего. Вы поносили меня на весь двор. Тут нет души, которая бы не слышала ваших отвратительных слов, которые лучше не повторять. Как вы могли так низко пасть? Просто, не верится.

- За это прошу простить меня великодушно. Того же и от вас жду.

- И не дождетесь, клянусь честью!

- Давайте забудем нашу ссору?

- Да можно ли! Полагаете, можно взять и забыть в одну минуту, как вы разносили меня на всех перекрестках, оскорбляли, позорили меня, человека с положением, лжесвидетельствовали – это черт знает что.

- Быть не может! Я и лжесвидетельствовал? Помилуй Бог! Когда? Где?

- Вы никчемное двоедушное существо осмелились сказать, что жена из меня веревки вьет!

- Кому я это говорил? – искренне удивился Пилфорд.

- Майору Фрибсби, который передал ваши лживые слова вдове стряпчего, как его там, та – мяснику с Базарной площади, а он мне. Вы, Пилфорд отъявленный.… Ну, да неважно кто.

- Вспомнил, вроде говорил. Грешен. Но поймите, вы меня вынудили это сказать, ей богу вынудили!

- Это я то вас вынудил? Тогда, будьте спокойны, разговаривать с вами после этого, я не буду.

- Да ну! Что я такого сказал про вашу жену? Поглядели бы вы лучше на мою. Она, конечно, не такая крикливая, как ваша, но и тихой ее тоже не назовешь. Бывает, когда я не могу ей угодить она меня булавками колет, а в последний раз, мы поругались не на шутку, и она мне разбила голову тарелкой.

- Я бы вам оторвал ее. Вы много себе позволяете.

- Из-за чего у нас вышла ссора? То-то была глупость.

- Признайте, что как ни крути, я вас вздул.

- А как я был рад поставить вас на место, - съязвил Пилфорд, не сумев побороть искушение.

- Не начинайте снова, - предостерег сосед с неприязнью к нему. – Я столько натерпелся от вас. Да оставьте меня в покое!

- Мне тоже эта ссора чего - то стоила, - сокрушенно вздохнул Пилфорд.- Я готов даже забыть, что вы называли меня «рванью» и «тюфяком», когда накануне вечером я проходил под вашими окнами.

- А кто, между прочим, пожелал мне сорок лет беспросветной жизни, не вы ли?

- Это после того, как вы назвали меня, сами знаете как.

- Допустим, назвал вас как-то. Откуда помню? Ну, что я такого сказал?

-А сказали вы вот что: «Пилфорд, ах, ты грязная чернь».

- А вы до этого обозвали меня последним негодяем!

- Ну и что же! А разве не вы на весь двор кричали в воскресенье, под колокольный звон: « Я этому Пилфорду, шею сверну! В живых не оставлю!» Шесть человек это слышали.

- А кто вопил: «Дайте мне топор. Я прикончу эту собаку проклятую». Не вы?

- Все именно так и было. Ну, поддался гневу, с кем не бывает? А наутро, на свежую голову, от своих слов отступился.

- Я могу простить такие возмутительные слова, как: «сукин сын», «проходимец», «подлец», которые вы применили ко мне.

- Простите, великодушно,- подхватил Пилфорд - Это я говорил тогда, а сейчас я так не думаю.

- Еще вы говорили, что у бывшего каторжника совести побольше, чем у меня.

- Говорил, каюсь.

- Вы так же имели наглость утверждать прилюдно, что я будто бы низкого происхождения.

- Имел.

- Вот это оскорбило меня до глубины души.

- Простите!

- Какое еще вам тут простите, - с возмущением воскликнул Торнберри. – Скажите спасибо, что не получили за это по шее. Мы соседи, но я не одного с вами поля ягода. Я, как-никак, потомственный баронет.

- Вы?

- Ну да, я. У меня есть даже фамильное столовое серебро. Вы, однако, посмели сказать кое-кому, что мы суп едим железными ложками! Наглость, какая! До слез мою жену довели. Сказали, что в своей бедности она дошла до того, что штопает чулки. Проклятие, да и только! Она до сих пор безутешна.

Дальше он продолжил так:

- Если я не вращаюсь в свете, не езжу верхом с благородными лордами, не обедаю у маркизы такой-то, не пропадаю вечерами в частном клубе, я, получается, никто. Следовательно, в отношении меня можно употреблять неприличные выражения. Стало быть, Пилфорд, по - вашему выходит, что меня можно честить, поносить и обзывать по всякому, как последнего бродягу, который на дороге валяется. Так что ли? В Лондоне, скажу я вам, немало благородных людей, пусть даже они не занимают видное положение в обществе, не имеют дом у Риджентс-парка, не ездят на приморский курорт в Бродстерс и обходятся без ливрейного лакея.

- Я, видите ли, не знал, что вы баронет, сэр,- смиренно оправдывался Пилфорд. По правде сказать, он не видел большого общественного различия между ним и собой.

- Кому как не вам это знать, - упрекнул Торнсберри. Он немного смягчился, отметив в чувствах лавочника подкупающую прямоту и искреннее желание помириться.- Мы ведь уже почти тридцать лет соседствуем, казалось – бы, успели близко сойтись, о чем я пытаюсь не думать. Сколько вечеров провели в задушевных беседах, прежде чем начали ругаться. Это, между прочим, ничто не изгладит из памяти. А ну-ка, Пилфорд скажите, у вас какой доход?

- Ну, примерно триста фунтов наберется,- гордо отвечал лавочник.

- Сдается мне, ваш доход не превышает сотню фунтов. Вы, верно, не отказались бы получать тысячу в год?

- Эх, тогда б я считал себя богачом.

- У меня, представьте себе, каких-то там полторы тысячи годовых. Теперь прикиньте, во сколько раз вы беднее меня, - зло усмехнулся Торнберри. – Выходит, я имею над вами преимущество. И какое! Вот мы и добрались до сути. Я знатнее и состоятельнее вас, Пилфорд, а вы меня в грош не ставите! Стыд, да и только! Ах, Пилфорд, вспомните, чем вы были раньше и чем стали.

Лавочник вздохнул, от его улыбки не осталось и следа, вид у него был озабоченный.

- Давайте перешагнем обиду и помиримся?- предложил он.

- Смущает меня одно,- сказал сосед прямо, без всякой деланной учтивости.- Раньше вы меня ненавидели, а нынче ходите другом.

- И как друг питаю к вам безмерное уважение. Я и вам и всем на свете желаю только добра.

- Не раболепствуйте, Пилфорд, - сказал Торнберри, проявляя благосклонность к соседу и вместе с тем стараясь умерить его пыл. - Этим вы едва ли заслужите мое одобрение. Если хотите быть причисленным к моим друзьям, будьте скромны и непритязательны.

- Позволю себе сказать, что на Вас я смотрю как на друга – это так.

- Однако какое самомнение!- удивился Торнсберри такой бесцеремонности.

- Э-э, позвольте мне присесть, - сказал Пилфорд, вполне довольный собой.

- Прошу вас, присядьте,- отозвался Торнсберри, жалея, что обошелся с ним грубо. Он смягчился под влиянием слов лавочника, который очень хотел с ним помириться. Сам он об этом не думал.

Пилфорд опустился на скамью и церемонно сложил на коленях руки, тем временем сосед шмыгнул носом и он поторопился извлечь из верхнего кармана носовой платок.

- Вот, возьмите. Прошу вас им воспользоваться,- сказал Пилфорд, протягивая платок Торнсберри. который чуть было не заплакал: к нему никто не был добрее. Он с умилением взял платок и поблагодарил лавочника. В самом деле, добродушием своим Пилфорд мог покорить любого. После этого каждый, украдкой поглядывая на другого, принялся внимательно разглядывать землю у себя под ногами.

Тут как раз мимо проковыляла дворовая кошка. Она остановилась возле порога и посмотрела на мужчин измученными глазами; она не могла сказать им, что она совершенно несчастна, что брошена на произвол судьбы своей бывшей хозяйкой, что у нее нет дома, что ее гонят и пинают ногами, когда она просит под окнами какие-нибудь остатки еды. Все это было во взгляде. Несчастная кошка смотрела на мужчин и жалобно мяукнула готовая отдать себя их милости: в ее неприкаянной душе еще тлела надежда, что кто-нибудь избавит ее хотя бы на одну ночь от ужасной необходимости сопротивляться голоду. Обездоленной душе в минуту отчаяния отчетливее всего вспоминаются случаи человеческой доброты. У кошки сейчас не лежит душа размышлять об этом, но она, отчего-то вспомнила про самую жадную и скандальную торговку в Хаунсдиче. Эта, вульгарная, грубая и визгливая женщина в прошлом году, на Валентинов день, бросила жирный кусок колбасы рыжему коту с выбитым глазом.

В Лондоне жадность тесно переплетена с жестокостью – общее правило за весьма редким исключением. И разве примером тому не является поступок несносного Барта Грабла, содержащего дешевый притон в заречном районе, который целыми толпами наводняет всякий сброд. Все пьяные люди опасны. Известный факт. Но этот невыносимый Барт Грабл опасен вдвойне, так как, напившись, а в этом состоянии люди чаще всего отдаются своим порочным наклонностям, он бросает камни в бездомных собак и кошек. Несмотря на то, что он неоднократно избивал их, совсем недавно, просто поразительно! он вынес миску супа для тощей Молли. Кто не знает эту пятнистую, страдающую чахоткой, облезлую кошку. Она живет где-то в вересковой пустоши, что тянется вдоль эрендельской дороги. Разве этот случай не говорит сам за себя?

Размышляя об этом, голодная кошка устремила на Пилфорда и его соседа умоляющий взгляд. Число таких взглядов все увеличивалось, но и последний из них разделил судьбу остальных – они вообще не обращали на кошку никакого внимания. Обманутая в своих ожиданиях кошка опустила голову, и едва не падая с ног от истощения, поплелась к ближайшему дому. Может там повезет. На углу она приостановилась, повернула голову и издали поглядела на сидящих мужчин. Неожиданно, ее глаза хищно блеснули, а из полуоткрытого рта потекла слюна. Видимо от голода у несчастного создания помутнел рассудок и, глядя на них, кошке померещилось, что они увидела две больших корзины: одну со свежим сыром, а другую полную жареных куриц. В то время как голодное животное соблазненное их сытым добродушным видом старалось извлечь хоть какую-то выгоду из своего положения, оба джентльмена продолжали вести беседу в приподнятом тоне.

-Как поживает м-сс Торнсберри?- осведомился Пилфорд.

-Очень хорошо!

-А славные ваши дети? Они здоровы?

-Благодарю вас.

-Желаю и вам никогда не болеть.

- Вы очень любезны.

-Ну, пожалуй, я пойду. Не буду вам мешать, - сказал Пилфорд и поднялся. Он был тронут дружескими чувствами соседа и про себя подумал «Не подарить ли ему по этому поводу, раскрашенную статуэтку ангела». Она стояла у него в лавке так давно, что покрылась слоями пыли.

-Нет, нет! Оставайтесь! – воскликнул Торнсберри. Он был намерен (чего бы это ни стоило) помириться с лавочником.

-Как угодно!

Пилфорд снова сел, какое-то время они с соседом обменивались любезностями, пока лавочник не дал беседе новое направление.

- Я тут подумал о нем, - произнес он тихим голосом. Ничего такого, что могло бы послужить подходящей темой для задушевного разговора ему не приходило в голову, и тогда он вспомнил об умершем два года назад сапожнике.

- Вы это о ком? – недоумевая, спросил Торнсберри лавочника.

- О покойном сэре Талливере, знаете ли, - пояснил тот.

- Бедный мистер Талливер,- вздохнул сосед.

И оба умолкли. Прошла минута, потом еще одна.

-Так о чем это мы с вами говорили? – спросил лавочник.

-Ах, да, о сапожнике, - поспешил напомнить сосед. – Вот я и говорю – бедный мистер Талливер.

- Вы случайно не помните, сколько ему, было? – спросил лавочник, хоть прекрасно знал, что тот умер сорока двух лет от роду.

- Если не ошибаюсь, кажется немного за пятьдесят,- неуверенно отвечал сосед.

- Ну, да. Столько ему и было, - согласился Пилфорд с обобщенным вздохом, в который вложил учтивость к соседу и сочувствие к покойному сапожнику.

И они снова замолчали, поделив на двоих притворную сосредоточенность.

Наш добродушный увалень первым вышел из этого отрешенного состояния, ему подумалось, что можно продолжить разговор о сапожнике, который оставил после себя вдову и двух детей и с присущим ему простодушием сказал:

- А как там Эмма, кажется, так зовут вдову? У нее вроде бы два пухлых, румяных мальчугана пели в церковном хоре?

- Представьте себе, - отозвался сосед,- уже не поют.

- Болеют, что ли?

- Эмма с детьми уехала отсюда. Разве вы не знали?

- Неужели? И где же она теперь живет и как?

- По всем признакам ее дела положительно изменились и в настоящее время они гораздо лучше, чем… Ну, да вы понимаете. Я краем уха слышал, что она уехала в Пентонвилл и там живет с детьми на средства брата в маленьком доме с красивым садом.

- Надеюсь, она там хорошо устроилась и больше не оплакивает свою долю.

- Я бы не стал это утверждать,- сказал Торнсберри. Его взгляд был многозначительным, слова тоже.

- Продолжайте!- потребовал Пилфорд.

- Однако, факты весьма сомнительны. Боюсь, мне не стоит на них указывать.

- Тем не менее, я хочу все знать. Изложите их мне, прошу вас.

- Дело в том, – начал сосед – что брат Эммы до сих пор, насколько мне известно, не обнаружил каких-либо обнадеживающих признаков последовательности, в том, что касается работы и всего такого. Он, видите ли, чересчур часто меняет работу, а к тому моменту, как Эмма перебралась к нему с детьми, успел побывать лакеем, извозчиком, столяром, привратником, работал на кирпичном заводе, плавал на барже, торговал поддельными драгоценностями, подтяжками, коврами, решетками для каминов, причем еще учтите, что в молодости он сочинял песни и продавал на улицах табак.

- Чем же он занят сейчас?- полюбопытствовал Пилфорд.

- Ничем определенным. Говорят, что он был арестован за мошенничество. Это, однако, не все. Вам следует знать, что он глухонемой, с детства страдает потерей сознания, кроме этого, у него вероятно мания преследования, которую он унаследовал от матери. Та постоянно слышала всякие оскорбительные слова и угрозы в свой адрес.

- Кто бы мог подумать!- воскликнул лавочник. – После этого, мне кажется невероятным тот факт, что он ухитрился столько всего сделать.

- Это и для меня загадка, - пожал плечами Торнсберри.

- Значит, он в тюрьме?

- Ничуть не бывало!

- Понять не могу, о чем это вы?

- Да все о том же; о неприкаянности, неустроенности Эммы, о ее прелестных розовощеких мальчиках, которые едят хуже, чем канарейки миссис Трекэш, о том, что она с детьми ютится в крошечной комнатке и вынуждена зарабатывать себе пропитание, подметая пол в кофейне.

- Она жаловалась на жизнь?

- Ну что вы! Эмма очень гордая с равными себе. Выводы делайте сами.

- А что ее брат?

- Он бездельник, непозволительным образом живет на ее средства.

- Никак не могу понять, что с ним и где он.

- Я вам скажу,- ответил сосед, - он вышел из тюрьмы.

- Это уже чересчур! Я бы оставил его там по меньшей мере еще на десять лет, а то и больше.

- Я слышал, что он все вечера просиживает в пивной, рассказывает хвастливые рассказы и пьет с тем, кто подвернется, а если что не так, то и зарезать может. Ножом – он всегда при нем. Так что сами видите, что он за ветреный тип. Однако становится прохладно. Я, пожалуй, пойду, а то, как бы меня не схватил приступ ревматизма.

По дороге Торнсберри завел разговор о преимуществах ваксы фирмы Уоррен перед ваксой изготавливаемой фирмой Эбернет и сын, а Пилфорд сделал предположение относительно завтрашней погоды, после этого они весьма сердечно распростились. «Заходите как-нибудь вечерком» сказал Пилфорд на прощание, и они разошлись по своим квартирам. Мы последуем за мистером Пилфордом, как-никак, а он герой этой истории.

Поднимаясь на второй этаж, он удивился тому, что злословие и вражда заставили его презирать столь почтенного джентльмена, ему, знающему человеческую натуру, оставалось только посмеяться над собственной глупостью. Невольно представив себе, как будет охать его жена, когда узнает, что они с соседом помирились, Пилфорд, довольный собой вошел в квартиру. Теперь настал черед, познакомится с той, которая была ему бесконечно дорога. Кто бы вы думали это? Конечно же, Ада, его жена.

Это была маленькая, миловидная женщина с неизменным пучком редких волос, стянутых на затылке, крошечным ртом и темными, выразительными глазами, в которых угадывалась простосердечная и незадачливая натура.

Несмотря на то, что Ада была женщиной добродетельной и как таковая тяготела к безгрешному существованию, она имела склонность злоупотреблять румянами и белилами, которые придавали ей нелепый вид старой, располневшей сводницы. Она встретила мужа в растянутой и застиранной кофте и коричневой фланелевой юбке с тремя оборками по низу: руки до локтей были припудрены мукой. Она только что отмерила на кухне четверть фунта муки. Завтра наступала суббота и, как правило, на завтрак чета Пилфордов лакомилась свежеиспеченными булочками с какой-нибудь начинкой, чаще всего сливовой. По утрам их тесная квартирка наполнялась такими расчудесными запахами, что Пилфорд едва проснувшись, спешил на кухню. Ожидая пока сварится кофе, он с умилением осматривал аккуратно разложенные на тарелке румяные булочки, присыпанные сверху сахарной пудрой, и проникался ощущением важности субботнего утра. Если критически подойти к его жене, какой бы добросовестной хозяйкой она не была, Ада заслуживает упрека в том, что излишне расчетлива, ибо от субботы к субботе постоянно выпекала только шесть булочек, по три на каждого, когда и дюжины было не достаточно. Учитывая, что Пилфорд был большим до них охотником. Говоря о ней с этой стороны, нельзя сказать, что Ада была скупой обывательницей, просто она умела сочетать разумную экономию со щедростью своей души, сентиментальность с упрямством, кротость с настойчивостью, но лишь в том случае, когда ей нужно было чего-то добиться. Например, купить ленты, помаду или отрез на платье. Вообще же она отличалась рассеянностью и этим доводила мужа до замешательства. По ее поведению ему порой нельзя было понять, как работает ее голова.

Какой бы замечательной не казалась суббота – лучшим днем недели было все-таки воскресенье и самым большим преимуществом этого дня перед субботой было посещение церкви. После службы они совершали ритуальную прогулку по набережной, иногда к ним присоединялись супруги Уоткинс. В этом случае, мужчины степенно шли впереди своих жен. Ада и рыжая упитанная Пеги – жена священника, плелись за ними и, не умолкая, обменивались новостями и, как водится, пересказывали сплетни, при этом каждая, не переставала удивлять другую своей осведомленностью. Что до их мужей, эти двое неспешно прогуливались, заложив руки за спину, говорил больше Уоткинс, а Пилфорд слушал и соглашался. Как раз в это время м-р Уоткинс получил предписание отправиться на север в качестве священника в какой-то захудалый приход. Это развязало ему руки, и он обрушился с критикой на самого достопочтенного мистера Прайса, которому подчинялся, и с которым у него были частые стычки. Этот Уоткинс имел склонность вести длинные и отвлеченные рассуждения, в них он умело вплетал им же сочиненные истины. Почти всегда разговор украшался повторением одной из них. В последний раз, к примеру, такой: « И скажу я вам, что жизнь человеческая хрупка, точно бокал стеклянный, помыслы его - низменны, а мечты – дым». Пилфорд показал себя отличным собеседником и этим снискал к себе уважение священника, а заодно и расположение его жены – весьма беспечной особы. На вид Уоткинс казался сдержанным и невозмутимым, но иногда он доходил до крайней эмоциональной экзальтации – особенно, когда выражал свое недовольство. В такие минуты Пилфорд смотрел на его вспыльчивость, как на проявление скрытого безумия. Дело в том, что этот мученик новой идеи, обладал непомерным религиозным рвением: он пытался кое-что изменить в своем приходе, но при этом сталкивался с сопротивлением преподобного м-ра Прайса, а тот питал отвращение к трем вещам; женщинам, сектам и танцам. А любил он читать напыщенные проповеди, петь с церковным хором и участвовать в торжественных процессиях по улицам города. Он порицал свободомыслие во всех его проявлениях, восставал против либералов, а взгромоздившись на кафедру, клеймил еретиков и коммунистов с таким беснованием, что внемлющая толпа, глядя на его потное лицо, выпученные глаза и неистовую жестикуляцию, то и дело поднимала глаза к небу и сильно удивлялась тому, что его праведный гнев не сопровождается раскатами грома и блеском молний. Что и говорить, а м-р Прайс был чересчур строгим и требовательным.

Ада Пилфорд, как примерная прихожанка, одевалась к службе в черный атлас, но женщина остается женщиной даже в строгом платье – некоторые особы ухитрялись украсить себя камеей, веером и кружевом. Ада была женщиной до кончиков пальцев, а поскольку природная сущность берет свое, она не отказывала себе в удовольствии приколоть к своей шляпке желтое перышко канарейки или крошечный букетик шелковых незабудок. Но даже украшенная на такой манер ее шляпка была безнадежно старомодной и напоминала 1804 год, когда такой фасон только входил в моду. Бывали случаи, когда м-р Прайс, имевший обыкновение видеть только то, что хочется видеть, не замечал эти незамысловатые знаки женской изысканности, и Ада обходилась без внушений с его стороны.

В конце службы, когда запевали последний псалом, пастырь обходил прихожан с серебряным блюдом для пожертвований. Супруги Пилфорд заранее приготовив по десять пенсов, а иногда и того меньше, а бывало, эта сумма жертвовалась от двоих, важно клали монетки на поднос, при этом Пилфорд делал такой вид, будто ему приходится отдавать все свои деньги.

Как уже говорилось, это событие приходилось на воскресенье, что до остальных этому дню предшествовавших, то они мало, чем отличались друг от друга.

Чета Пилфордов жила замкнуто, с соседями по двору тесных отношений не поддерживала, они не ходили в гости и к себе никого не звали, тем не менее, они проявляли живой интерес к тому, что происходило вокруг, будь то похороны, скандалы или раздел имущества.

Квартира их вмещала в себя узкую, тесную прихожую, чулан, кухню, гостиную и спальню с окном на задний двор. Гостиная была поклеена обоями с рисунком из бутонов роз, которые чередовались между собой лишь оттенками. С годами они потеряли свой первоначальный цвет, а сырость оставила в углах следы своего пребывания в виде ржавых пятен. И если на затемненной стороне их узор был еще отчетливым, то на солнечной он едва был виден и сливался в одно целое. Давно замечено, что восторженные натуры, помимо того, что они имеют склонность к меланхолии и бессознательным душевным порывам, испытывают так же влечение ко всему изящному. Поскольку Ада имела большое сходство с ними, о ней можно сказать вполне однозначно – она была ранена красотой.

Такая характеристика отлично объясняет ее пристрастие к безделушкам, среди которых, на первый взгляд, нет преобладание одной вещи над другими; излишнее множество стеклянных ваз разной высоты и формы, подсвечников, гипсовых и фарфоровых статуэток, шкатулок с ящичками и без них, бутылок из зеленого стекла, банок из-под кофе, мармелада, печенья и специй, мягких игрушек и прочего делало их квартиру вместилищем ненужных мелочей и ремесленных поделок. Ко всему Ада увлекалась вышивкой и вязанием. Зная это, легко можно себе представить, что она украсила полки, стол, верх кресел и другие поверхности салфетками собственного изготовления, а стены обвешала вышивкой. Что пришлось к месту, так как вышивка ненавязчиво добавила шелковое очарование стенам, давно потерявшим свой естественный вид.

Когда Ада не вышивала и не вязала, она пела после собраний в женском клубе. Особенно ей нравилось распевать старомодные романсы, аккомпанировала ей жена булочника, она старательно извлекала гармоничные звуки из старого и расстроенного фортепьяно, подаренного клубу неким адвокатом, которого ее муж снабжал булочками. Среди сочинений, которые она исполняла одним голосом, любимыми были романсы Годара и Массне.

Вот и в этот вечер, суетясь на кухне, она запела самый любимый – « Когда ласточки летят домой».

Что до Пилфорда, тот, внес в расходную книгу сегодняшнюю выплату за проданную вещь и взялся за чтение вчерашнего вечернего выпуска «Индепенденс». Он пробежал глазами первую полосу, развернул газету, и собрался было погрузиться в чтение статьи о разорении какого-то высокородного лорда, но тут его окликнула жена.

- Время чая, дорогой, - пропела она, вставив, сей призыв между словами песни: «лети и лети в небе, над горами и рекой» и « ждет тебя гнездо, возвращайся домой».

- Как прошел день? Надеюсь, продал чего-нибудь? – спросила она, наливая ему в чашку горячий, ароматный чай.

- Несколько мелочей. Сегодня, был день расчетов, приходила миссис Пакстон получить деньги за проданные музыкальную шкатулку и чернильницу.

- А я тут сижу, вздыхаю, - пожаловалась она.- Ну, не скажу, что вздыхаю от огорчения, беды то никакой нет, однако ж…

- Что опять, попала в историю из-за какого-нибудь пустяка? Ты так проста душой, милая. Каждый мошенник тебя обманет. Что на этот-то раз?

- Ах, похвалиться мне нечем. Ходила к молочнице…

-Ха,- усмехнулся Пилфорд, - да она, видать, опять пыталась продать тебе скисшее молоко? Ну, за это тебя можно лишь пожалеть.

-Ты послушай сначала. Итак, я пошла к молочнице, заодно отдала ей часть долга, из тех денег, что мне удалось скопить и м-сс Гроглз, обрадованная случаем хоть что-то получить, так расщедрилась, что захотела мне подарить кувшинчик свежих сливок. Она пошла за ними и надо же было тому случиться, вернулась с пустыми руками - оказалось, что сливки закончились. Я естественно была огорчена и м-сс Гроглз, по видимому, тоже, она извинилась и сказала, что охотно подарит мне кувшин сливок завтра, но тут вспомнила, что пообещала их м-сс Майлз.

- Ты сливок лишилась, а кое-кто жизни. Читала газету?

- Что там? Опять кто-то растранжирил чужие деньги?

- Какое там! Убили Милред Каситмелл.

Ада ахнула. Она обычно приходила в ужас от того, что кого-то где-то убивали.

- Ее тело обнаружили вчера в одной из роскошно меблированных комнат на Олбени, - сообщил Пилфорд с большим чувством.

А она ему:

- Да, это же наверное та Милред, помнишь, о ней в « Дейли ньюс» писали?

- Провалиться мне на месте, если это не та самая Милред, за которой волочился лорд Гиддинс!

-Я ведь говорила тебе, что она плохо кончит, но ты мне не хотел верить. Уже выяснили, кто ее убил?

- Вроде бы да. Тут пишут, что она частенько появлялась на публике в компании двух на вид так достойных джентльменов, но никто не знает, кто они. Один из них представился содержательнице доходного дома кузеном леди Каситмелл, а другой, тот, что постарше – дядей кузена. Удивительным образом оба исчезли. Это наводит на мысль, что один из них был убийцей, а другой его сообщником – можешь не сомневаться. Сдается мне, так оно и есть. Полиция уже их ищет.

- И дай бог им найти.

С каковыми словами Ада вздохнула и стала собирать посуду со стола. Тем временем Сэмюэл переместился на диван и достал из-под подушки книгу, чтобы, как установлено, прочесть вслух одну главу из книги. Их Ада обожала. Всякий раз, усаживаясь на диван, она откидывалась на подушки и с упоением слушала мужа, вся растворяясь в услышанном. Не все истории трогали ее до слез, однако же, она никогда не садилась за книгу без пары носовых платков, кстати, безупречно чистых. Она расставалась с книгой с огорчением, а возвращалась к ней с удовольствием. Реальные трудности, с которыми она сталкивалась в своей жизни, казались пустяками по сравнению с теми злоключениями и невзгодами, что описывались в романах. Особенно ей нравилось читать, будем так говорить, про путешествия в дальние страны, ей думалось, что только далеко от дома можно встретить настоящую опасность и пережить романтическое приключение, обусловленное, конечно же, любовью. В тех книгах, которые она образно говоря прочла, она охотилась на леопарда, бродила по дорогам Италии времен Борджии, была подругой легендарного Кидда, искала удачу на золотых приисках близ Сан – Франциско, тонула на пиратском корабле, чуть не поплатилась жизнью за свое любопытство где-то в Экваториальной Африке и конечно же представляла себя то возлюбленной романтического рыцаря, то хозяйкой шотландского замка в романах Вальтера Скотта. Она ждала появление новой книги с таким нетерпением, с каким вряд ли сравнятся сходные чувства ее мужа, когда тот накидывался на свежеиспеченные булочки. В прошлый раз в захватывающем романе про однорукого разбойника Армандо Гварини влюбленного в герцогиню Маддалену Розарию де Лапидузу недоставало двух последних страниц. Когда это обнаружилось, Ада едва не прослезилась от досады и удрученная этим невольно перенеслась в мыслях к весьма печальному событию двухлетней давности – болезнь уложила в сырую землю м-ра Читтендена, оставив ее приятельницу вдовой мясника. Объединяло их то, что обе женщины понесли утрату: м-сс Читтенден лишилась постоянного дохода, а Ада – сюжетной развязки. Правда и то, что их чувства не шли ни в какое сравнение с теми, какие испытала вчера их знакомая по улице м-сс Литтон – она вернулась от молочницы без сливок обещанных ей в подарок.

На этот раз они читали готический роман Вирджинии Нэш «Возвращение в Селлек». Пилфорд удобно устроился на диване, он обычно держал книгу недалеко от себя, положив руки на подушку, которая в свою очередь лежала на его коленях. Ада всегда располагалась в углу, она укрывала ноги шерстяным пледом, складывала руки и устремляла взор на картину, висевшую перед ней. На той картине была изображена девственница с распущенными волосами, она сидела на пне на лесной поляне и, подняв к небу глаза цвета морской волны, обнимала за шею трепетную лань.

Двадцать первая глава, которую они как раз читали, называлась «Смерть им к лицу». Это относилось к влюбленной парочке, которую составляли наследник титула и замка Селлек юный Томас Уиндем и Нелли, бывшая в том замке прислугой. Влюбленные погибли на 378 странице, они просто не сумели выбраться из горящего родового замка Уиндемов. Добрый автор, имя которого нам известно, заканчивал главу такими словами: «А если посмотреть на север, то и там, переваливаясь через гребни холмов, простирался лес. Он был темный под темным небом, которое к этому времени затянулось тучами. Вслед за раскатами грома, теперь все чаще сотрясавшими окрашенное в темный кобальт февральское небо и яркими вспышками молний, их сопровождавшими и озарявшими упомянутое небо на землю, в довершении всего обрушился ураганный ветер. Налетая стремительными и неудержимыми порывами, каждый из которых мог легко повалить дерево, он то шелестел в кустарниках, то уносился к лесу из самой глухой части которого доносился волчий вой. Трудно сказать в какое безумное отчаяние впало то животное, но мы можем себе представить, какое оказывали действие эти волчьи стенания на одиноко бредущего путника проходившего в эту худшую из ночей по дороге мимо леса. Меж тем на фоне закатного неба пылавшего ярким кармином темнели стены монастыря и башни. В одной из них, той, что была менее разрушена, светилось окно.

Сгущались сумерки. В то время как по безлюдной дороге плелся усталый путник и разносился по пустынной местности волчий вой, от которого ему становилось как-то не по себе, в монастыре святого Бернарда совершалась коллективная молитва. Все до одной монахини преклонили колени перед распятием. Тускло горели оплывшие свечи, тени от их печальных фигур лениво лежали на каменных плитах пола. Они молились о спасении сестры Агнессы, нынче утром ее забрали люди епископа. У несчастной Агнессы случались припадки и епископ, усмотревший в этом одержимость дьяволом, повелел арестовать ее. Брошенная в подвал монастыря Агнесса меньше всего беспокоилась о своей судьбе, она лежала на куче сырой соломы и, позабыв об угрожавшей ей опасности, омывала слезами невосполнимую утрату.

«О Томас, Томас,- исступленно шептала она – Умер ты не испытав силу моей любви. Почему предпочел мне другую? Почему покинул меня? В скорби я обрела надежду. Где бы ты ни был, мой дорогой, я найду тебя, даже если искать придется в ином мире. Я уйду за тобой. Не так уж долго ждать осталось». Не успела она договорить последнюю фразу, как дверь отворилась, и к ней ввалился добрый монах. Он принес ей стакан молока, разбавленного чаем и черствый ломоть хлеба. «Плачешь? Так обычно и бывает, милая»- участливо сказал честный монах.- Горе надо выплакать, как следует. Плачь преспокойно, коли ты расположена к этому». Конец главы.

Подавленный прочитанным, Сэмюэл вперил бездумный взгляд в угол, Ада, покусывая пальцы, сдавленно всхлипывала. Смерть Томаса и Нелли были для нее полной неожиданностью. Тягостное оцепенение, их охватившее, было нарушено знакомым звуком. Часы на городской ратуше отбили полночь.

-Прочти с того места, где Агнесса убивается по Томасу, - попросила Ада с печальным лицом и еще печальнее посмотрела на мужа.

Едва она это сказала, как вдруг Сэмюэл встрепенулся и издал что-то похожее на радостный вопль. Перестав что-либо понимать, Ада с недоумением уставилась на мужа. Его физиономия приняла выражение настолько странное, что могло показаться, будто он старается воплотить в себе образ идиота, который радуется восходу солнца. Здесь я должен оговориться во-избежании несообразного уподобления нашего славного героя патологическому типу. Последний может быть болезненно возбужденным, а Сэмюэл всего лишь испытывал легкую степень этого состояния, которое довольно-таки часто бывает обусловлено какой-нибудь преходящей причиной. И вот какой. Оказывается, просмотрев следующую главу он, к немалой для себя радости, узнал, что влюбленные не погибли, как могло показаться на первый взгляд, обстоятельства их чудесного спасения подробно излагались в той главе. Ада, минуту назад похоронившая влюбленных голубков, чуть не лишилась рассудка, услыхав об их воскресении и этим взволнованная, она перестала тереть больное колено, на которое положила капустный лист, и предложила приступить немедленно к чтению сей главы.

- Позволь мне, однако, заметить, что уже порядком поздно, - сказал Сэмюэл.

- Неужели ты сам этого не хочешь, мой ягненочек?

- Признаться, я испытываю слабое желание согласиться с твоим предложением,- ответил Пилфорд без всякого воодушевления.

- Вот и читай дальше, а я послушаю, что сталось с Томасом и Нелли -воскликнула Ада слегка дрожащим голосом.

- Но это невозможно, милая.

- Это еще почему?

- Сама знаешь

- Не знаю, и знать не хочу!

- Почему?

- Потому что не хочу спать.

- Уймись, дорогая. Вполне можно услышать о них завтра.

Ада согласилась, и, однако, несмотря ни на что, отказалась дожидаться завтра.

- Я решительно против того, чтобы лечь спать, - сказала она.

- Есть один немаловажный довод, который ты ни во что не ставишь.

- Понять не могу, чего ты так упрямишься. Разве не ты от радости подскочил на диване?

- Пойми, наконец, мы не можем нарушить установленный порядок. А ты сама знаешь, что мы договорились читать по вечерам только одну главу. Такой порядок. Наше счастье, что он есть, иначе у нас началась бы…. Знаешь, как я это называю?

-Нет. Как?

- Беспорядок. Самый настоящий беспорядок, не хуже того, что в России.

- Ах, волей-неволей приходится подчиниться. Пойдем спать, душа моя.

Погасив свет, они отправились в спальню: Ада распустила свои волосы и надела белоснежный чепец с кружевным отворотом. Сэмюэл натянул ночную сорочку и забрался в постель первым - он спал у стены. Ада задула свечу и присоединилась к нему. Каждый пожелал другому добрых сновидений и повернулся на бок. Засыпая Ада стала думать о двадцать третей главе, о том, что наступает суббота и после завтрака не мешало бы сходить на рынок, о том, что было бы удобно заглянуть на обратном пути к своей приятельнице, старой деве живущей с матерью и братом, страдающим тихим помешательством. Потом ее мысли обратились к молочнице. Легко догадаться каким содержанием наполнились ее чувства. Она беспокойно заворочалась с боку на бок и в этом, собственно, они и нашли свое выражение. Спустя каких-нибудь пол часа она уже безмятежно спала. И была в ее сне одна сцена, которая наполнила ее особым блаженством. Приснилось ей, что она возвращается от молочницы, прижимая к груди кувшинчик подаренных сливок. А рядом, сложив под голову руки и подтянув к животу ноги, похрапывал Сэмюэл Пилфорд и ему снился трактир «Чистая капля». Собственно, не сам трактир, какой он с улицы, а то, что его составляло, включая, разумеется, и миссис Перкинс, которая к большому его облегчению, узнав подробности какой-то сплетни, надолго онемела от изумления.

Тем временем над Лондоном сияла полная луна. Синий, рассеянный свет от луны падал на черепичные крыши домов, на опустевшие площади, отражался на поверхности темных вод Темзы, струился во влажном воздухе, очерчивал барельефы зданий на Кингс-роуд, ложился причудливым орнаментом в виде светотени позади массивных чугунных ворот в Вестминстере, словом, наполняясь безмятежным покоем, изливался на великий город, жители которого преспокойно спали.

И в этой ночи, брал начало новый день, в котором их чувства и заботы найдут свое продолжение.

Вот и вся история.

Мне остается сказать несколько приличествующих случаю слов в виде добавления.

А ведь наверно без труда можно понять, что эта история не только о Пилфорде и его жене, ограниченных своей личностной обусловленностью. И не то чтобы она о людях, им сопутствовавших, в их различных состояниях. Ну, конечно, да! Такой оборот меняет все дело, но при этом не вносит ясность в вопрос. Скорее она больше о людях, которые ощущают себя безвольными в общем потоке событий, нуждаются в утешении, ищут духовное в явлениях чувственного мира и для которых прошлое кажется поблекшим воспоминанием. Но было бы слишком мало, если бы я захотел удовлетвориться только этим. А потому эта история, прежде всего о том, что сияет в их взоре и придает особое своеобразие каждому. Это то, что нельзя по-настоящему ни описать словами, ни воссоздать красками на картине.

В общем, можно сказать, одни люди ослепляют нас своим умом и талантом, другие привлекают своей красотой, третьи, быть может, слишком посредственны, чтобы мы стали ими интересоваться. Но, так или иначе, каждое человеческое существо обладает своей неповторимой индивидуальностью, в каждом найдется что-нибудь особенное – все это кое- что значит. Да мало ли что еще! Мы не можем знать, какие тайны таит в себе душа, сколько в ней доброты и благородства, но доподлинно знаем, по крайней мере, одно: люди разные и каждый обладает собственным своеобразием, которое может манить или отталкивать. Говорят, что душа не умирает сама по себе, она связана с прежними воплощениями и как бы сильно не был человек привязан к материальному, именно она определяет его жизнь и то, какой он имеет вид. И сколько бы красоты в ней не было – много ли, мало – в том, что она есть – наше спасение. Она единственная поднимает нас до неба. Но, правда в том, что мы мало ценим собственную душу и довольно-таки часто еще при жизни ее лишаемся. И - не станем обманывать себя - мы слишком поглощены собой, и потому каждый отдельный человек, в суете каждодневных дел, обречен терять привязанности и мириться с тем простым и грубым фактом, что неповторимость является той единственной ценностью, которую мы уносим с собой в могилу.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/