Глава 15
Жизнь за границей.

 

Хотя и сами Мережковские и их близкие привыкли к постоянным отъездам за границу, день 25 февраля 1906 года начинается грустно. Зинаида знает, что вернется не скоро. Уже застегнув в передней шубку, она окидывает прощальным взглядом комнаты, обнимает и целует старенькую няню, приговаривая ей нежно.

- Довольно, нянюшка, не нужно плакать. Дай Бог, еще увидимся. Я спокойна, оставляя на тебя сестричек, ведь ты нам, как мать. У кого еще есть такой надежный человек? Боря, захвати пальто, пожалуйста.

Ехать приходится на нескольких санях, столько набралось провожающих и багажа. В вагоне Дмитрий берет пальто у Бугаева и отдает ему шубу.

- В Париже уже цветут фиалки!

Тихо падает снежок с пасмурного неба, когда поезд отходит, оставляя на перроне сестер, Ремизову, Карташева, Бугаева и Бердяева. Глядя на удаляющего Карташева и Тату, Зинаида вспоминает взволнованные его слова:

- Вам не кажется, что вы чрезмерно опекаете Татьяну, проповедуя вселенскую безтелесную любовь и безразличие к личной жизни? Она у вас на положении маленькой и привыкла этим довольствоваться.

- Но, Антон, она вправе решать сама личные вопросы.

- На самом деле, вы ее излишне опекаете в духовной жизни, потому она вся в ваших руках. А я люблю ее и хочу ей счастья.

- Того же желаю я.

Эти слова звучат у нее в голове, и она машет сестре, посылая ей воздушный поцелуй. «Они были – точно «стадо» оставшихся, на перроне». Дмитрий прерывает ее мысли:

- Странно, но, если бы Пирожков не заплатил, мы бы не сидели сейчас в вагоне.

- Но ведь заплатил… Мы - рабы случая.

В вагоне она пишет Философову: «Очень, очень прошу тебя, ничего не начинай в Париже без нас, никаких людских связей, даже самых внешних, это очень важно, этим ты мне поможешь внутренне».

На другой день она опять пишет, не зная, куда посылать, но не писать не может, ей просто необходимо общение с ним в любой форме: «Дима, родной мой, очень мне холодно, холодно. То что ты есть, как следует, такой как следует, одно и поддерживает». Она еще все сомневается, что он приедет в Париж, потому вся светится от счастья, увидев его на перроне, когда поезд «Северный экспресс» медленно подходит к Северному вокзалу. Она машет ему рукой, как в детстве.

Дима входит в вагон и нежно целует Зинаиду. Ей хочется, чтобы поцелуй длился долго, но он отходит к Дмитрию.

- Здравствуйте! Как хорошо, что вы приехали, мне одному здесь одиноко.

- Дима, как здесь тепло! Какой весенний аромат!

- Я снял номер в отеле на Елисейских полях, вам там понравится.

В номере, выйдя на балкон, Зинаида слушает звонки фиакров и наслаждается видом знаменитой парижской улицы. Закончив все формальные дела, они едут в Сен-Рафаэль на Лазурном берегу, где все цветет и распускается, но они здесь не задерживаются и поселяются в отеле в Каннах, занимая три комнаты, каждый отдельно. Зинаида гуляет с Димой у моря.

- Ты уже убедился, что все, что было между нами – просто необходимо для нас обоих в равной степени.

- Да, я начинаю это понимать.

- Тогда не поддавайся унынию, покаянию и скуке. Мне это больно видеть. Надо радоваться каждому дню, проведенному вместе. Бери пример с меня. Я так боялась до последнего, что наша поездка сорвется, что сейчас радуюсь каждой минутой, что ты рядом.

- Да мне расслабляться и отдыхать нет времени. Уже в этом месяце надо посылать репортажи в газеты, ведь в газете «Страна» у меня своя рубрика «Иностранная жизнь». Да и газета «Товарищ» ждет моих репортажей.

- Дмитрий интересуется больше всего католичеством, а меня занимают наши русские революционеры, поселившиеся в Париже. Так что у всех свои занятия.

- Сейчас, Зина, надо отдыхать в таком божественном месте, прямо райском. Как я люблю Ривьеру!

Они молятся всю Страстную неделю вместе, уезжая высоко в горы встречать рассвет в молитве с сознанием сопричастности к Главному.

- Когда мы молимся в таком пустынном месте,- начинает говорить Дмитрий после долгого молчания,- мне кажется, что мы вместе не только втроем, а со всеми, движемся к нашей общей цели, чтобы там навеки соединиться.

- Теперь вы понимаете, как необходим был отъезд?

- Если Бог даст нам силы, то мы пройдем эту пустыню в одиночестве.

- Пока я себя чувствую одиноким.

- Дима, мы вместе. Ведь здесь на берегу моря – пустыня Божья, а в Париже – пустыня человеческая.

- В основе всего лежит Троичность Божества. В Ветхом завете себя явил отец, в Новом – сын, но Дух пока еще не явил себя. Существует три состояния мира: земля(Древний мир), вода (Христианский) и огонь. Им соответствуют три религии и три Церкви: ветхозаветная, христианская и духовная. Пророки бывали в любой церкви, мы должны стать пророками Духа.

Возвращаются утомленные, но с легкостью на сердце и просто валятся в кровать, засыпая с радостными мыслями. Утром все трое чувствуют невероятную тягу к литературному труду, удивляясь своей работоспособности. Зинаида, выходя к завтраку, азартно потирает руки.

- Не знаю, как вы, но я чувствую, что буду много писать, прямо раж какой-то. Вы будете смеяться, но я мечтаю о дождливых днях, чтобы усесться за работу.

- Поверь, Зина,- улыбается Философов,- что я в таком же состоянии, но сегодня прекрасная погода, и надо идти гулять.

- Я немного поработаю, а вы с Зиной идите. Я потом пойду берегом, и мы встретимся.

Зинаида поднимается, раскрывает свой белый кружевной зонтик, поправляет и надевает кокетливую шляпку и направляется с Философовым к морю.

- Дима, а тебя не мучает страх?

- Страхов бывает много. Какой именно страх?

- Меня преследует дьявол.

- И что, ты его видишь воочию?

- Да нет, но он со мной разговаривает.

Философов с удивлением смотрит на нее.

- О чем?

- Он постоянно шепчет мне, что я тебя не люблю и что даже не влюблена, только у меня нет смелости и честности себе в этом признаться.

- А как он объясняет твои чувства ко мне?

- Только похотью. И еще страстью преодоления твоего долголетнего сопротивления. Да и похоть-то моя только в воображении, а не в реальности.

- Ты с ним согласна?

- Иногда. Трепет неизвестности, блаженный трепет до… Неизвестность загадочнее, упоительнее и сладострастнее. Но трепет неизвестности после долгого ожидания наших ночей меня не разочаровал в реальности.

- Что же ты ему отвечаешь?

- Что люблю. И это воля Божья. Я хочу быть с тобой.

- Тогда чего же ты боишься?

- Но он говорит, что ты не любишь.

Философов останавливается и нежно целует ее.

- Глупенькая моя! Ведь я здесь, с тобой. Отбрось свои страхи.

- Я стараюсь бороться с ним и доказываю ему, что ты мне нужен не только телесно. А ты со своим чертом борешься?

- Да, у каждого есть свой искуситель.

- Давай бороться вместе, а не поодиночке, тогда он станет единым. Так легче бороться.

Они долго глядят друг другу в глаза, тонкие пальцы его нежно скользят по лицу Зинаиды.

- В такие минуты, Дима, мне ничего не страшно.

 

* * *

 

В конце апреля Философов уезжает раньше, чтобы приготовить к их приезду квартиру. Он снимает ее в дорогом квартале Отей на улице Теофиль Готье. Квартира дорогая и большая: у каждого были большие комнаты, столовая и приемная для гостей. На мебель уже денег не остается, потому покупают три кровати, кухонные и письменные столы, соломенные кресла для отдыха. Рассматривая обстановку, Зинаида смеется:

- Мы похожи на молодоженов с таким минимальным набором мебели. Новый способ троебрачности какой-то!

- Но ведь мы не планируем долго жить на одном месте…

Зинаида выходит на балкон, открывая двери.

- Приятно, что дом новенький, только что построенный, а внизу тихо и зелено. Смотрите, как здесь премило!

- Дом этот в самом начале улицы, улица тоже новая.

Совместное проживание иногда омрачается ссорами, чаще их примиряет Дмитрий, хотя он с интересом наблюдает за их отношениями, смущая Диму. Их сближают еженедельные общие моления, текст которых они пишут сами. Но часто Философов гуляет по Парижу один, и эти прогулки спасают его от порывов отчаяния, доводивших его до мыслей все бросить и уехать в тихое имение Богдановское.

Но вскоре они едут в Копьенские леса на виллу Пьерфонд. Здесь в глубоком лесу они устаивают моления, зажигая свечи и следя за мерцанием их огоньков в темноте леса. Пробуя все возможные окружения их молений, они стараются отойти от традиционных православных молений, чтобы новыми молениями приблизиться к Главному.

Философов уезжает оттуда в Амьен на съезд синдикалистов на несколько дней, но даже такая разлука с ним тяжело переносится Зинаидой. При расставании она быстро говорит ему, опустив глаза:

- Да я не могу без тебя больше 6-8 часов, ты мне нужен всегда и каждую минуту во всех видах и состояниях.

- Зина, но ведь всего несколько дней…

- Так ли тебе необходим этот конгресс? В чем его смысл? И причем здесь ты?

- Обещаю, что все расскажу, когда вернусь.

- Хорошо, веселись там, в Париже ты у меня не попрыгаешь. Только не думай, что ты на свободе, ведь я люблю тебя, помни об этом.

Все без Димы валится у нее из рук, статья для сборника не пишется, все мысли рядом с ним. Через несколько дней он просит в открытке прислать 50 франков. О конгрессе он сообщает немного и, что задержится из-за него. Зинаида, не понимая причину задержки, пишет в открытке: «Не могу же я думать, что ты уже думал остаться, когда просил прислать 50 франков. Извини, если тебе тоже не понравится эта карточка». Отправляя ее, она в раздражении думает: «Ну, конечно, ему это не понравится. Но ведь я говорила ему, как страдаю без него. Все-таки, он очень тонкий человек, и обидится на меня. Надо с ним деликатнее».

Разговор при встрече неприятен обоим.

- Дима, ты слишком увлекаешься общественностью со своей старой психологией. Это в тебе гены Анны Павловны.

- Это у тебя старая психология и я категорически протестую против нее. Тебе не кажется это прямым насилием? У меня были уложены вещи, но я из принципа остался.

- Извини, Дима, я слишком надавила на тебя.

- Как тебе не стыдно обвинять меня во вранье, что я специально просил денег, чтобы остаться?

- Я прошу прощения, я была не права, но я соскучилась, родной мой.

Философов не может долго сердиться на нее, она так преданно смотрит ему в глаза, что он вскоре уже мирно рассказывает им о съезде. В конце вечера Зинаида мимоходом сообщает:

- У нас был Нувель и сказал, что в Париже Дягилев.

- Он приехал по делу?

- Да, организует грандиозную выставку из лучших картин и скульптур из музеев и дворцов России. Ему помогает Бенуа и Бакст, помощников у него много. Ты встретишься с ним?

- Нет. Он слишком занят, чтобы искать со мной специальных встреч. Ведь он живет у Больших бульваров, а мы с тобой будем гулять на левом берегу. Я тоже сейчас занят, но главное – у меня нет желания с ним видеться.

- Ты уверен в этом?

- Как никогда. На бульвары ходить не будем.

Она целует его за эти слова, успокоившись на время, хотя ее не покидает мысль: «Сколько он сможет продержаться? Время покажет. Но лучше бы Дягилев сидел в России».

Идея выпуска коллективного сборника отходит на второй план, потому что его выход возможен только на французском языке, значит, будет недоступен русскому читателю, а здесь он никому не нужен. Пока решают опубликовать свои статьи, чтобы подчеркнуть свое единство и избежать пестроты сборника из-за различия тем авторов.

В очередную субботу перед страстной неделей Зинаида объявляет гостям:

- Господа, прошу нас извинить, но в следующую субботу приема не будет, потому что мы уезжаем на неделю из Парижа.

- А куда вы собираетесь?

- Это секрет.

Вся неделя проходит тихо, они стараются не ссориться. Конечно, они никуда не уезжают, просто хочется побыть одним, без людской сутолоки. В четверг молятся одни, читая и Евангелие, и свои молитву, составленную специально для этого дня Дмитрием «Великая пятница». Зинаида в церкви достает кулич и крашенные яйца к радости своих мужчин. В Пасху настроение у Зинаиды приподнятое.

- Надо нам сами себе признаться, что нам просто необходимо было приехать жить сюда.

- Да, Зина, и именно внутренне, а не внешне.

- А ведь ты, Дима, все время сомневался в этом.

- Не только я, но и Дмитрий. Ведь он говорит все время, что мы только просиживаем кресла Дервицких.

Зинаида громко смеется, заражая смехом мужчин.

- Конечно, спасибо Дервицкой, что она одолжила напрокат кушетку и два кресла, но это сравнение слишком неуместно, хотя остроумное, надо признать.

Посмеявшись от души, Философов становится серьезным.

- Лично сам в себе я перемен не вижу, а вот вы сильно изменились внутренне.

- В тебе тоже не стало безнадежной тоскливости и излишней требовательности к людям.

- Мне помогает наша тройственность. Что бы я без вас делал? Мне раньше бывало так одиноко!

- Нашу тройственность нужно постоянно укреплять для нашего общего блага, для Главного. Надо помнить, что основа нашего союза во внешнем разделении с православной церковью и внутренней связи с нею. Таинство общения с Богом возможно только в православной церкви.

- Бердяев прислал письмо нам, где пишет, что его религиозному чувству и религиозному сознанию чужда и неприятна наша идея церковности, и наш путь к ней кажется ему ошибочным, сектантским, слишком человеческим.

- «Человеческий произвол в вопросе о Церкви для меня хуже одиночества, всякий намек на возможность человеческого властолюбия и человеческого самоутверждения в религии вызывает во мне живой протест»,- пишет он.

- Да, он не станет нашим единомышленником. Более того, он прислал открытку из Тоице-Сергиевской лавры, где сообщает, что вместе с женой вошел в Православную церковь и нас призывает последовать его примеру.

- Как будто мы из нее выходили… Непонятно, почему он так с нами поступил, но надо отказаться от мысли, что он будет с нами.

- А я не готов еще вернуться в Россию, потому что мы еще не достигли полной свободы.

- Необходимо ужесточить свой режим, чтобы попусту не растрачивать время, необходимое для осуществления задуманного. Второе пришествие начинает совершаться и после Страшного суда человечество физически изменится, а пророки духа являются уже сейчас. Если мы хотим стать пророками Духа, мы должны отказаться от материальных благ и от половой чувственности. Только тогда мы станем свободными,- поучает Дмитрий.

- Надо уединиться и молиться.

 

* * *

 

Неделя пролетает быстро, и они снова принимают гостей. Многие знают об их пребывании в Париже.

- К вам пришли,- входит горничная.

- Кто там?

- Молодая пара, ожидают в гостиной.

Зинаида видит крупного гривастого Волошина и худенькую молодую женщину с большими глазами и темными волосами, сложенными в пышную прическу.

- Прошу садиться.

- Разрешите представить вам мою жену Маргариту Васильевну

- Когда же у вас была свадьба?

- Месяц назад в Москве. Мы вначале жили в моей мастерской, но сейчас нашли квартиру в Пасси на улице Сэнже.

- Это ваше свадебное путешествие?

- Нет, мы планируем отправиться в него в июне по Дунаю.

- О…. Я вам завидую, столько прекрасных городов увидите!

- Рудольф Штейнер живет рядом с нами, мы пригласили его к нам прочитать лекцию по космогонии в узком кругу.

Тут оживляется Дмитрий.

- Это тот немецкий, религиозный философ?

- Да.

- А не могли бы мы втроем на ней присутствовать?

- Конечно, заодно, посмотрите нашу квартиру. Нам пора. Ждем вас.

В назначенное время они отправляются в Пасси, дверь с улыбкой открывает миловидная жена Макса, и в ее сопровождении они осматривают маленькую квартирку, залитую солнечным светом, с множеством книжных полок и диванами. В одной из комнат на возвышении стоит огромная голова царевны Египта Таиах в виде сфинкса, ее показывают гостям с гордостью.

Усаживаются на одном из диванов и видят входящего Минского.

Комната заполняется людьми, устремившими свой взгляд на высокого стройного мужчину в длинном черном сюртуке с огромным шелковым бантом вместо галстука. Его большие глаза под высоким лбом и прямыми черными волосами смотрят проницательным взглядом пророка. Он садится у столика и начинает говорить:

- Я приветствую вас, господа!

Вместе с ним вошла эффектная дама с невероятно голубыми открытыми глазами на миловидном лице и пушистыми курчавыми золотистыми волосами. Зинаида откровенно рассматривает в лорнет Анну Сиверс, помощницу и подругу Штейнера, отметив красоту и изящество ее маленьких рук. Также она лорнирует и лектора, но он привык к вниманию и не реагирует на ее разглядывания.

Они относятся с предубеждением к теософии, отвергая возможность общения человека с потусторонним миром. Но Штейнер быстро становится популярным после того, как возглавляет Германскую секцию Теософского общества, и им интересно послушать его. Штейнер говорит о великих катастрофах, ожидающих Россию, о тайных мистериях и о естественном научном развитии общества. Зинаида слушает с презрительной улыбкой, готовая к каверзным вопросам. Но ее опережает Дмитрий, язвительно заметив:

- Мы хотим истины, а не мистики.

- Истина – в познании.

- Откройте нам последнюю тайну.

- Если вы мне откроете предпоследнюю.

- Возможно ли спасение вне церкви?

- Конечно, и тому есть примеры.

Анна Сиверс включается в разговор, и Штейнер, сразу воспользовавшись этим, уходит в другую комнату. К нему подходит Минский и спрашивает, указывая на скульптуру египетской богини:

- Вы объясните улыбку сфинкса?

- Сфинкс смотрит в далекое будущее, когда трагедия будет побеждена.

Вокруг Мережковских разрастается спор между последователями Штейнера, в конце Дмитрий громко произносит:

- Но, увы, все-таки, не указали нам путь к Христу.

Уходят возбужденные, но еще посещают лекции на квартире Штейнера для русских слушателей. Главная точка непонимания в неприятии Штейнером никаких новых религий и убежденность в глубокой вредности этого. Зинаида относится к нему и его антропософии (сверхчувственного исследования мира и человека) с иронией.

- На квартире, где происходят лекции, подозрительно пахнет ладаном из внутренних комнат,- говорит она дома.

- Брюсов прислал письмо, приглашает сотрудничать в «Весах». Он осознает, что его журналу не хватает общественной направленности и забирает у меня 4 статьи,- сообщает Дмитрий.

- Да он предлагает соединить наши журналы, и нам необходимо обсудить проект соединения «Меча» и «Весов».

- Конечно, мы устали без журнала,- оживляется Философов.

- Мне «Весы» очень симпатичны,- говорит Дмитрий,- Мне кажется, что он единственно культурный журнал.

- Итак, это единственный журнал, с которым мы поддерживаем связь, он нам близок в вопросах культуры и литературы. Брюсов просто настаивает на том, что журнал будет литературно-художественным и критическим, здесь мы бессильны.

- Ну, начинает он с формата. Пусть будет прежним. Далее – объем, журнал включает в себя 120 стр. (от 7-8 листов). Редакция пусть будет в Москве. А вот тут надо подумать – 3 листа для беллетристики, 2 для нас, 2 для них.

Дмитрий не согласен.

- Мне пол-листа для моих больших статей мало, ведь ты заберешь пол-листа, да лист надо отдать нашим авторам. Что же одну мою статью в течении года и только? Я не могу писать маленькие заметки, придется отдавать свои статьи в другие журналы. Зачем мне тогда «Весы»?

- Кроме того, они предлагают создать в нашем отделе рубрики: типа «Религиозно-философская хроника» или «Обзор современности». Где взять место для них?

- Поэтому пункт, что все самые значительные произведения мы печатаем в «весах» тоже не имеет смысла.

- Что там с гонораром?

- Лично для нас за лист прозы 75 руб. и 50 коп. стих, для других 3 руб. проза и 30 коп. стих.

- Ну, что, Зина! Надо писать ответ, подчеркни спорные пункты и отправь с объяснениями.

- Надо послать и свои,- вступает Философов.

- Интересно, чем вызвано удорожание журнала на 2 рубля? Не повод ли это к увеличению объема?

- Да, я напишу, что, если нам дадут 4 листа, то мы согласны.

- На том и порешим.

Переговоры о соединении продолжаются до тех пор, пока они не соглашаются сотрудничать и при наличии 2-х листов, как ранее предлагал Брюсов. Но внезапно Брюсов узнает, что точно такие же переговоры они ведут и с журналом «Золотое руно» и резко прекращает все хлопоты. Теперь только Зинаида помещает в «Весах» свои фельетоны и рецензии, а Дмитрий не печатается вовсе.

Зинаида, несмотря на постоянное участие в журнале, все же выражает Брюсову свои разногласия: «Я никак, нигде, ни в стихах, ни в рассказах, ни в критике не могу удовлетворить ваших требований – чистого искусства». Как усиленно она не рекомендует своих мужчин, Брюсов отказывает печатать их.

 

* * *

 

Они принимают по субботам, открыв свой салон, посетители которого становятся знакомые литераторы, эмигрирующие по разным причинам. Минский, Бальмонт, Бенуа, Нувель, давние знакомые по Петербургу и Москве, также новые русские парижане – составляют круг их общения. Заявившийся из Берлина Бугаев, встречает у них ту же публику, что и в доме Мурузи. С Мережковскими живет симпатичная черноволосая сестра Димы – Зина.

Бугаев раздевается в белой передней и входит в гостиную, полную знакомых петербуржцев. Еще в Берлине он получает от Дмитрия письмо с просьбой узнать у издателя о своем сборнике. Бугаеву приятно читать такие строки: «Знайте только одно: я всегда молюсь за Вас, каждый день. З.Н. тоже за вас молится, и Дмитрий Владимирович. Я часто вижу Вас во сне и чувствую тогда, как Вы страдаете. Зина тоже видит Вас во сне. Между нами – неразрывная связь, и, если бы мы даже хотели, мы не можем покинуть друг друга».

Через 3 дня он получает письмо Зинаиды: «А когда к нам приедете – увидите, какая у нас трезвость, и простота, и стремление к известному «смиренномудрию»; может быть, даже скучно вам покажется, но, наверное, будет, как раз вам, не бесполезно». Как мог он после таких писем не отправиться в Париж?

Все удивлены.

- Боря, вы?

- Я получил ваши 2 письма, и вот – я здесь.

- Где вы устроились?

- Пока в отеле, но здесь очень дорого.

- Я могу помочь вам с комнатой в тихом пансионе,- предлагает Зина Философова,- это будет доступно по цене.

- Был бы вам благодарен, Зинаида Владимировна.

Зинаида отводит Бугаева в сторону.

- Как дела с Любой?

- Хуже некуда. Я получил от нее такое письмо, почти с ругательствами после публикации в журналах. - - Но, ничего, помиритесь при встрече.

- Вряд ли, она не оставляет мне никаких надежд.

Комнату в пансиончике на улице Ранелаг ему помогает найти Философова, хотя он расположен в таком глухом районе, что вечером опасно выходить. Он садится в тишине и пишет матери: «Неоценимо то, что здесь почти рядом со мной Мережковские и Философов. Я бываю у них каждый день от 3-х до 6-ти часов».

Из-за увлечения Философова синдикализмом они все трое сближаются с их лидером Юбером Лагарделем. Его острые зажигательные речи вместе с колоритной внешностью привлекают к нему внимание их гостей. Зинаида любит наблюдать за чернобородым и чернокудрым французом с серьгой в ухе, напоминающего ей цыгана. Она старается уязвить Минского:

- Зачем вы только, Николай Максимович, связались с ленинской газетой? Пришлось удирать из России.

- Я хотел создать «надстройку» над марксизмом из собственной мэонической религии.

- Когда вы перестанете душиться «Шипром»? Ведь здесь Франция! Вот и Бальмонт здесь от страха за свой «Кинжал».

Маленький толстенький Минский, хитро улыбаясь в черную с проседью бородку клинышком, энергично потирает ладошками и доверительно шепчет ей:

- Зиночка, Париж очень обаятелен и таинственен. Я наблюдаю за ним, они все живут рядом.

- Кто?

- Гомосексуалисты и лесбиянки.

- А мне покажете?

- Только исключительно по старой дружбе.

- Можно я Борю возьму с собой?

- Конечно, я к вашим услугам.

И хитро подмигнув им, он уходит. Зинаида обращается к Борису:

- Как он брюшком передергивает! Несчастный! Он мне напоминает своим сморщенным личиком кончик копченной колбасы.

Они весело смеются от такого сравнения. Возвратившись с намеченного посещения злачных мест, Зинаида пренебрежительно рассказывает своим мужчинам:

- Ничего интересного. Хотя с точки психопатологии что-то есть в этом. Несколько кафе со специфическими посетителями неопределенного возраста. Не знаю, что Минский находит в этом таинственного? Мне просто было скучно!

Каждый месяц Зинаида печатает в журнале «Меркюр де Франс» статьи о русской литературе. Основная работа идет у них над статьями из сборника, планируемого выпустить его как можно скорее. Но как они не торопятся, с октября переводя все на французский язык, до конца года так и не успевают.

 

* * *

 

Первый год их посещают исключительно русские: анархисты, литераторы и художники. Философов часто надевает фрак и идет на приемы с министрами, он, как и в Петербурге, занимается официальной частью их деятельности.

Известная художница Елизавета Сергеевна Кругликова принимает по четвергам на улице Буассонад парижский бомонд. Каждого нового гостя она громко представляет присутствующим. Очень живая и доброжелательная, некрасивая и мужеподобная, она одевается в мужские костюмы. Дворик перед домом украшен разноцветными фонариками. Сама, сочиняя куплеты и распевая их на парижский лад, она устраивает в мастерской выступления артистов. Все сопровождается обильным угощением и танцами.

Зинаида сидит в гостиной напротив Бугаева, он приглаживает светлые пушистые волосы и пышные усы под яркими губами.

- Боря, я хочу знать, что у вас произошло после нашего отъезда. Постарайтесь, как можно подробнее изложить вашу историю, ведь я же в курсе.

- На другой день, как я проводил вас, мы объяснились с Любой. Это было романтично! Мы ехали вдвоем в санях с дневного концерта, впереди на санях мчались Блок с матерью. Мы целовались прямо на морозе, потом всегда, как только оставались одни.

- Блок ничего не замечал?

- Я снял комнату на Шпалерной, и она стала приходить ко мне. Мы признались друг другу в любви.

- Я всегда была в этом уверена.

- Но я был не согласен на брак втроем, потому предлагал ей разойтись и выйти за меня.

- Как Блок реагировал?

- Он молчал, предоставив нам самим все решать.

- Очень благородно.

- Но в начале весны она просит меня приехать и дать ей возможность самой разобраться во всем. Она писала письма, полные любви, я был счастлив. Но потом начинаются ее сомнения и признания вины перед мужем: «Боря, понимаете Вы, что не могу я изменить первой любви своей?» Потом я опять ездил в Петербург, там она мне обещала, что осенью поедем вместе в Италию. Я решил продать для этого имение и предлагал ей все деньги.

- Что же вам помешало?

- В Дедове я получил от нее письмо: «Я должна нарушить с Вами все». Уже в Москве читаю: «Вы должны, Боря, избавить меня от них – в Петербург не приезжайте. И переписку тоже лучше бросить, не нужна она».

- Бедный мой Боря! Как вы пережили это?

- Я был в отчаянии! В полном безрассудстве вызвал его на дуэль, когда он пригласил для объяснения в ресторане «Прага» в Москве. Мой секундант Эллис поехал в Шахматово, но и Люба, и он сам были против дуэли, сказав, что не видят для этого повода. И меня уговорили.

- Какое безумие с вашей стороны, Боря!

- Благо, Блок рассудил трезво, ведь с его апломбом возможно было обратное.

- Конечно, вы оба – поэты и оба с обостренным самолюбием.

- Ну, а остальное вы знаете.

- Понятно. Я попробую написать ей письмо, что она не права, вдруг, это поможет.

Бугаев пишет матери: «Почему я выбрал Париж? Естественно, там одни из самых близких и внутренне, т.е. душой, помогающих людей: Мережковский, Гиппиус и Философов; последний оказал мне нравственную поддержку и молитвой, и участливым отношением ко мне». Да и Зинаида всегда готова помочь.

Как всегда она любит работать ночью, писать статьи и письма. Она хочет провести аналогию отношений их триумвирата с еще не оформившими отношениями Бугаева с Блоками. Ведь ей совсем недавно пришлось примириться с тем, что она любит двоих. «И я чувствовала, что хочу обе, а они ели одна другую». Конечно, у Любы другая ситуация, потому что, скорее всего, она любит только мужа, а Борей просто немного увлеклась, учитывая холодность Блока и его частые увлечения актрисами.

Размышляя над связью Бугаева с Любой, Зинаида остро чувствует, как болезненно и страстно она любит Философова. Без этого не было бы триумвирата. Она пишет Любе: «Я думаю (и давно-давно думала, все время это знала, с тех пор как близко видела ваши глаза),- что вы никогда не сможете сказать себе, понять в себе, любите ли вы Борю или нет,- пока или «да» или «нет» не воплотятся реально». Главное для Зинаиды, как ей кажется, что, если Люба не сможет отказаться от первой любви, она все-таки не сможет просто так зачеркнуть свои чувства к Боре. Дело здесь в личной неуверенности в отношении Бугаева.

«Если бы вы поверили в свою любовь к Боре и дали ей ее несомненное место в вашей душе – вы сохранили бы обе полностью и святость»,- пишет она. «А вдруг ее влюбленность уже закончилась?»,- эта мысль становится объяснением ее поведения. Но Зинаиде надо помочь ему. «Я так верю в вас, что Боре говорю всегда одно: чтобы он ехал к вам, ясный и сильный, и с последней простотой спросил бы вас о нашей вере: верите ли, что любите его, да,- или верите, что не любите, нет. Будьте с ним, как с равным». Выводя эти строки, она чувствует себя выполняющей важную миссию. Надо доступно объяснить ей, что нормально любить двоих, что Зинаида сама любит и Мережковского, и Философова. И счастлива этим, хотя многие не понимают ее.

Нет, не к сестре мы – к Земле-Невесте

Пойдем с дарами всесильной ясности.

И если нужно – сгорим с ней вместе,

Сгорим мы трое в огне всестрастности.

 

Отправляя письмо в Петербург, она решает не давать его читать Бугаеву. Когда они мирно беседуют после обеда в гостиной, к ним вваливается Борис.

- Что случилось?

- Я сильно болен. Пошлите за доктором.

Осмотрев больного, доктор говорит:

- Срочно в больницу на операцию! Если бы флегмона прорвалась, было бы заражение крови. Помогите перенести больного в карету помощи.

Философов помогает врачу и вместе с Дмитрием едет в больницу при монастыре. Дмитрий сидит у него, ожидая, когда тот очнется после операции. Когда Бугаев открывает глаза, он видит Дмитрия.

- Как ты?

- Ничего.

Они оказывают ему максимум внимания и заботы, опекают его. Навещают его и Бальмонт с Минским. Зинаида пишет матери Бугаева: «Уж очень все мы крепко и неизменно любим Вашего сына, и все думаем, и гадаем, и советуемся, как бы так сделать, чтобы ему было хорошо». Бугаев благодарен им за их заботу, отмечая в письме матери: «Каждый день у меня Зинаида Николаевна». Лечение дорогое, а средств у Бугаева немного, и его опять поселяют в том же пансиончике.

- Зина, я решил, что больше не надо приглашать к нам политических эмигрантов. Эти простые люди, сбежавшие из России, глухи к нашим идеям, а ходят сюда просто покушать.

- А твоя лекция «О насилии» превзошла ожидания. Столько народу пришло, если бы не полиция, то давки было бы не избежать.

- Слушать-то они идут, а вот живут по принципу: «Хотим того, что есть на свете; потихоньку да полегоньку, ладком да мирком устроим на земле царствие небесное». Жуткое мещанство!

 

* * *

 

В самом начале января 1907 года все сидят в столовой и пьют чай. Дмитрий уходит работать, а Зинаида с Димой и Бугаевым продолжают беседу. Говорит порывисто Бугаев, Зинаида лениво отпивает маленькими глотками с фарфоровой чашки. Раздается звонок из передней.

- Я открою,- вскакивает Бугаев.

- Будь добр.

Открыв дверь, он видит перед собой молодого господина в цилиндре, который входит и снимает цилиндр, обнажая примятый светлый ежик, немного раскосые глаза смотрят с вызовом.

Н.Гумилев

- Молодой человек, вам кого?

- Мережковских. А я вас знаю, вы Андрей Белый. Меня тоже печатают в «Весах».

В передней появляется Зинаида, услышав разговор.

- Боря, вы должны знать его.

- Нет, я впервые вижу.

- У меня к вам письмо от вашей знакомой Микулич.

- Проходите.

- Поэт? Вы не туда попали. Мы стихами не интересуемся, это пустое дело.

- А кто сказал: «Не каждый ли твой стих сокровища души за славу мнимую безумно расточает…»?

Дмитрий польщен, что его стихи знает этот безусый малый, но прерывает его и уходит.

Зинаида, рассматривая его в лорнет, спрашивает:

- Кто вы?

- Гумилев. Дима, пойдем, послушаем нашего гостя. Садитесь, пожалуйста.

Гумилев начинает читать, немного шепелявя:

 

И если нет полдневных слов воздам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат,

Но я вплету в воинственный наряд

Звезду долин, Лилею голубую.

 

Он страшно волнуется. Зинаида ухмыляется:

- Так кто вы: мистический анархист, ученик Вячеслава Иванова или последователь Сологуба?

Философов старается сгладить резкость Зинаиды, поддерживая молодого поэта некоторыми вопросами о мировоззрении и политических взглядах. Но Гумилев так волнуется, что его невнятный лепет невозможно понять.

- Все ясно,- изрекает Зинаида,- это второй Бетнуар (поэт-пугало).

Это слышит входящий Дмитрий.

- Ведь я же сказал вам, что вы не туда попали. Вы болтаете о пустяках, нам это неинтересно, как и спасать вас от вашего падения в пропасть.

Дмитрий поворачивается спиной. Гумелев от неловкости положения сидит еще некоторое время и поднимается.

- Прошу меня извинить. До свидания!

Бугаев идет провожать его в переднюю.

- Не расстраивайтесь, они не со зла. Не обижайтесь на них, они добрые, в сущности, люди.

- Спасибо.

Закрывая за ним дверь Бугаев в недоумении: «Что на них нашло? Да, они бывают остры на язык, но тут откровенное хамство! Куда девались воспитанность и деликатность Мережковского? Мне даже стыдно за них…»

Гумелев не идет, а летит по фенешебельному району, возмущаясь снобизмом этих знаменитых литераторов, проклиная себя за то, что к ним пошел. «Почему Брюсов всегда говорит о легкости общения с ними? Может быть, я им так не понравился, что они начали откровенно хамить?» Лихорадочные мысли сменяются острым чувством стыда при воспоминании об этом коротышке в коричневом сюртуке и его заросших щеках.

Хотя он теперь и испытывает панический ужас при одном их упоминании, к Ивану Ивановичу Щукину, где в его парижской квартире собираются литераторы, художники и артисты, он идет, мечтая о том, что Мережковских там не будет. Щукин печатается в «Весах», присылая Брюсову репортажи о Лувре, он служит в этом музее. В Париже он живет давно, но связь с родиной и соотечественниками всегда поддерживает.

У Щукина, медлительного блондина, коллекционера и критика, Гумилев знакомится с Минским и Бальмонтом, которые относятся к нему с добродушной снисходительностью, но по дружески, и это приободряет Гумилева, совсем сникшего после визита к Мережковским. Так Мережковский теряет еще одну возможность приобрести своего последователя.

 

* * *

 

При посещении одной из своих соотечественниц, живущих в Париже, они случайно знакомятся с русской дамой, очаровавшей их своим остроумием, живостью характера и приятной внешностью. Они вместе выходят на улицу и садятся в один фиакр, потому как живут в одном районе. Уже начинается слабый сумрак, на фиакре зеленые фонари освещают весело беседующих дам и мужчину, изредка подающего реплики. Они слезают у виллы, отпуская фиакр.

- Прошу вас зайти ко мне, нужно отметить наше знакомство.

- Нет, уже поздно, нам неудобно.

- Но я хотела бы познакомить вас со своей дочерью. Она в саду, зайдите на минутку.

Приходится уступить ее настойчивой просьбе, пройдя за ней в приятный садик вокруг виллы. На маленькой скамейке сидит девушка, которая, услышав голос, появляется из зелени кустов. Высокая, светловолосая, с розовым милым личиком, таким типично русским, что они с Дмитрием невольно улыбаются при виде этой молоденькой хорошенькой девушки.

- Маруся, подойди сюда. Это мои новые знакомые – Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич Мережковские. Они известные литераторы, живут временно в Париже, как мы с тобой.

При виде девушки Дмитрий оживляется и быстрыми шагами приближается к ней, целуя руку. Зинаида легко сжимает тонкую ладонь.

- Ну, теперь нам действительно пора. Скоро будет совсем темно. Мы будем видеться, надеюсь.

- Конечно, мы с Марусей всегда рады видеть вас у нас.

Возвратившись к себе, Дмитрий бросается к Философову:

- Как ты много потерял, что не пошел с нами.

- Да что интересного я бы увидел у этой мадам?

- Мы познакомились сегодня с одной интересной русской дамой, живущей рядом с нами. Но я совершенно очарован ее молоденькой дочкой. Зина, правда, она прелестна?

- Она напоминает мне Машу из «Капитанской дочки». Такая же миловидная, как пушкинская героиня.

- Они пригласили вас в гости?

- Конечно. Мы пойдем к ним втроем, и ты убедишься, как она мила.

Философов не так восторженно отзывается о Марусе, как Дмитрий, хотя он тоже очарован ее действенной красотой и мягким спокойным характером.

- Дима,- смеясь, говорит Зинаида, разве ты не видишь, что Дмитрий влюблен?

- Да, я этого не скрываю. Разве можно не влюбиться в такое божественное создание?

- Хорошо, собирайтесь. Мы приглашены на обед к ним. Кстати, и ты тоже, Боря. Ты идешь?

- Я всегда с вами.

Отправляются к вилле вчетвером. Маруся, чувствуя симпатию Дмитрия, прямо светится, общаясь с ним. Зинаида, выпуская дымок из тонкой папироски, загадочно улыбается уголками губ, наблюдая за ними. На обеде присутствует высокий брюнет с большими закрученными усами, пытливо рассматривающий присутствующих. Зинаида в черном атласном платье с кружевной горжеткой сидит на диванчике в гостиной и, закинув свою изящную ножку в шнурованных ботиночках, не произносит ни слова, прячась за синеватый дымок папироски. Она знает, что этот господин – тайный агент департамента полиции, потому считает, что осторожность тут самое главное в общении с ним.

Философов становится за спиной господина и не сводит тревожных глаз с Зинаиды, лишая брюнета задавать ему вопросы. Дмитрий ни на кого, кроме Маруси не обращает внимания. Один Бугаев не в курсе своего корректного соотечественника и с удовольствием общается с ним. Но в столовой уже все вынуждены принять участие в беседе, сидя за одним столом. Философов нажимает на ногу Бугаева, предупреждая об опасности, и на вопрос о его знакомых левых деятелях непринужденно отвечает:

- Я не интересуюсь политикой, потому что я декадент и анархист. Если и общаюсь с ними, то только по литературным вопросам.

- Понятно. А вы, Борис, знаете этих господ?

- Я в Париже недавно и еще долго болел к тому же.

Уже на улице Философов отчитывает Бугаева:

- Вы разве не поняли, что обед сфабрикован. Если не хотите неприятностей на родине, никогда не говорите о политике.

 

* * *

 

Светлейшая княжна Анастасия Грузинская, давно живущая в Париже, приближает желание Дмитрия сблизиться с католическими кругами к реальности. Она дает им рекомендательное письмо к ректору парижской семинарии аббату Порталю, у которого они втроем появляются и знакомятся с другими аббатами.

- Вы заметили,- возбужденно говорит Дмитрий при возвращении,- как они осторожны? Со всем соглашаются, а сами не высказываются. Я убеждаюсь, насколько наша православная церковь внутренне свободнее!

По настоянию Зинаиды втроем работают над пьесой «Маков цвет», проводящую главную мысль об одиночестве человека в огромном Париже и разобщенность людей в современном мире. Неудачная революция 1905 года без религиозных идей была обречена, а судьбы людей сломаны. Этой пьесой Зинаиде хочется доказать окружающим общность их литературных замыслов, хотя Дмитрий увлечен работой над драмой «Павел 1». Он читает отрывки из нее на литературных вечерах и все готовое отдает им для прочтения, из-за чего они часто ссорятся с ним.

- Дмитрий, все действующие лица рассказывают о Павле, но ведь этого так недостаточно, чтобы почувствовать дух эпохи, в которой он жил. Не хотел бы ты исправить некоторые места?

- Нет, моя работа так легко сейчас продвигается, что мне не хочется сбавлять темп, тем более, что я не вижу в этом смысла.

Летом они уезжают в Германию, посещая Баден-Баден и Гамбург, где живут несколько месяцев. Возвращаются в Париж поздней осенью и не спешат возобновлять субботы. Философов посещает Нувеля и приглашает его на одну из суббот, рассказывая о знакомстве с Франсом и Аданом. Такой возможности увидеть знаменитости вблизи Нувель упустить не может и потому принимает торжественный вид, одевает фрак и бабочку, приходит к Мережковским.

- Здравствуйте, Вальтер Федорович!- улыбается Зинаида.- Какими судьбами в Париже?

- Кто же откажется от возможности лишний раз посетить этот благословенный город?!

- Что новенького в Петербурге?

- Петербург все так же мрачен и спокоен.

- Говорят, что Сережа окружил себя молоденькими секретарями, как теперь он называет своих друзей…

- Это после того как вы, Зинаида Николаевна, увели у него Диму?

- Ладно, обменялись любезностями.

Они умолкают, увидев Философова. Нувель спрашивает его, придав себе равнодушный вид:

- А где наши парижские знаменитости? Зинаида Николаевна, по публике я вижу, что все они переместились сюда из дома Мурузи. Не правда ли?

- Это вам кажется. С французами вы немного опоздали, они здесь почти не бывают.

- Как поживает этот жалкий профессор Вячеслав Иванов?- громко спрашивает Дмитрий.

Не дожидаясь ответа, начинает ругать его за устаревший классицизм. Напрасно Нувель пытается возразить, Дмитрия уже не остановишь.

- Городецкий хулиганит, и остановить его без нас некому.

- Я критиковала его в «Меркюр Франс»,- поддерживает мужа Зинаида,- но ведь здесь далеко, а вот Дима разгромит их в русском издании, скоро выйдет его статья,- торжествующе заканчивает она.

Нувель, глядя на разгоряченную Зинаиду, думает: «Конечно, она писала эту статью вместе с ним». Он иронично улыбается от ругательских слов о Кузьмине, удивляясь их корректности: в Петербурге Михаила Алексеевича ругают все, хотя стихи его у всех на устах.

- Сразу чувствуется,- говорит он с усмешкой,- что вы давно не были в Петербурге. Там открыто критикуют его за гомосексуализм, оставляя в стороне музыкальность и поэтичность его стихов.

- Ну, с этим не поспоришь… Молодые сейчас, вообще, слишком заносчивы и склонны преувеличивать свой талант, не создавая ничего стоящего.

- Вас послушать, так вы ругаете не молодых, ведь Иванов не так юн.

- Мы ворчим, как старики,- сглаживает резкое выступление мужа,- что раньше все было лучше.

Дмитрий машет рукой и выходит из гостиной.

- Зинаида Николаевна,- отводит в сторону ее Нувель,- у Димы ведь суть Анны Павловны, и когда-нибудь она у него проявится, попомните меня.

- Поживем – увидим.

Философов все чаще встречается со своим бывшем кругом «мирискуссников». Дягилев начинает «Русские сезоны» в Париже.

- Зина, наши мечты сбываются: русское искусство начинает свое победное шествие по миру!- восторженно говорит Философов после возвращения от них.

Зинаида раздражена его посещениями.

- Мне ночью мучительно твердилось, точно в уши кто-то шептал, что тебя черт искушает.

- Опять ты за свое! Могу я встретиться с бывшими друзьями?

- Дима, я боюсь. Ты отвлекаешься от дела жизни нашей на «настроения» и без мужественную косность, тягучую колею…

- Это ты так считаешь.

- И страшно, что год назад он тебя и то поострее и похитрее опутывал. А теперь фрак и музыка хорошая, и Нувель рядом вместо меня, и настроение, и все так просто и естественно, и мило, и хорошо, и ни под что не подоткнешься.

- Зина, ну не ворчи. Я устал и хочу развеяться.

 

 

 

 

* * *

 

Узнав, что Бугаев общается с Жоресом во время завтрака в пансионе, они просят его познакомить их с ним.

- Я попытаюсь.

- Жорес – это имя во Франции! Руководитель партии, основатель газеты «Юманите», лидер социалистического движения. Я просто мечтаю выступить с ним на митинге. Вскоре Бугаев сообщает о дне и месте встречи. Зинаида болеет, но после встречи нетерпеливо допрашивает Дмитрия:

- Какой он на вид?

- Невысокий, плотный, с рыжеватыми, густыми волосами, со светло-голубыми глазами и волевым лицом.

- О чем говорили?

- Благодаря окружающим его русским эмигрантам он хорошо осведомлен о политической ситуации в России, но расспрашивал меня о событиях, которые я лично видела. – Кому он симпатизирует?

- Кадетам и считает их единственной перспективной партией крайних. Считает русских безумцами за то, что они больше любят умирать, чем жить.

- До чего договорились?

- Дима подробно изложил ему необходимость митинга и того, что Жорес должен его возглавить.

- Что он ответил?

- Он очень осторожен и согласился только способствовать митингу, уйдя от темы.

- Я не могу отойти еще от его резких реплик в сторону русских,- возбужденно подтверждает Дима,- тут он не стесняется в выражениях, несколько грубоватых. Жорес обещал Дмитрию организовать несколько лекций перед французами с личным председательствованием на них.

- Вот это здорово!

- Он расспрашивал нас об отношении нас к социализму и анархизму, о религиозных взглядах.

 

* * *

 

На одном из митингов Зинаида видит Фондаминского, известного по его посещению редакции «Нового пути». Он состоит в партии эсеров, имеющей давнее прошлое со времен «хождения в народ». Статный, симпатичный брюнет с ясными добродушными глазами, еврей по национальности, взявший псевдоним Бунаков, оказывается в Париже после ареста за участие в Ревельском восстании и оправдания военным судом. Зинаиде нравится живость характера и доброжелательность.

 

И.Фондаминский

 

- Ждем вас в субботу у себя непременно,- приглашает он.

Он приходит не один, а с молодым мужчиной среднего роста, светловолосым, с вытянутым лицом и жестким взглядом под густыми бровями близко поставленных глаз и упрямыми губами над волевым подбородком.

- Член боевой организации Борис Савинков,- представляет Илья Фондаминский.- Только недавно бежал из севастопольского каземата после приговора о смертной казни.

 

Б.Савинков

- Наслышаны о вас от Ремизовой. Вы считаете террор необходимым?

- Мы убиваем во имя идеи, во имя дела.

- А вы не боитесь кары Божьей?

- Раскаяния нет, как и радости от содеянного. Меня мучает кровь убиенных, она давит меня.

- Убийство – это преступление против человека и Бога.

- Да, я это знаю, как и то, что смерть моя не искупит вины, но я надеюсь на неисчерпаемое милосердие Бога.

Зинаида долго не может успокоиться после их ухода, обращаясь к своим мужчинам:

- Савинков – волевой и умный человек, но говорить с ним тяжело. Как они могут дружить? Илья такой мягкий и добрый, а тот жесткий человек.

Они становятся постоянными посетителями салона Мережковских не только по субботам. Жена Савинкова, дочь знаменитого писателя Глеба Успенского, с двумя детьми живет рядом в доме, напротив, в небольшой квартирке. Савинков перешел нелегально границу, потому возвращаться в Россию ему нельзя. Фондаминский является с деликатным вопросом:

- Мы не допускаем в своей партии неправильных семейных ситуаций, а Савинков влюбился и собирается покинуть семью. Мне очень жаль Веру Глебовну и я уже просил его одуматься, но он меня не слушает. Может быть, вы с ним поговорите, он вас уважает, и это будет действенно.

- Но ведь это интимное дело, посторонним лучше не вмешиваться.

- Он все-таки зайдет к вам.

- Дмитрий Сергеевич слишком занят работой, а мы с Димой его ждем.

Когда он появляется, то сразу заводит разговор об этом, и Зинаида не вмешивается, давая мужчинам возможность выговориться. Но вскоре ей надоедает беспредметный разговор и она тянет лениво:

- Я не думала, что вы такой слабый человек!

Этого удара по самолюбию, да еще от женщины, он не может вынести, весь меняясь в лице. Больше пугается Философов, успокаивая его в другой комнате и укоряя потом Зинаиду:

- Зина, от тебя не знаешь что ждать! Зачем ты съязвила? Ляпнет что-нибудь, не думая. Не разбираешься ты в чужой психологии.

- Да?! Он для меня прост, как две копейки, я его вижу насквозь, и нисколько не боюсь. А ты возишься с ним, как с малым дитем, нос ему утираешь…

- Он нуждается в поддержке.

- Да он сильнее тебя! Нашел, кого жалеть! Все будет нормально, никого он не бросит, вот увидишь.

Она только усмехается презрительно, когда Фондаминский сообщает вскоре:

- Спасибо за поддержку. Савинков остается в семье.

- Я и не сомневалась.

Радостный Илья удивленно смотрит на Зинаиду, думающую: «Наивный, этот Илья…»

- Савинков приглашает вас на чтение своих воспоминаний.

- Не рановато ли он берется за такой стиль?

Она слушает вместе со всеми его воспоминания о Каляеве – убийце Плеве и великого князя Сергея, и не понимает цель этого писания. Его друг и соратник Каляев предстает здесь в неприглядном виде.

- Не понимаю, для чего вы это написали,- говорит она, как критик,- но сделали вы это неумело. Только для того, чтобы изложить голые факты?

Не обращая внимания на умоляющие взгляды Философова, она равнодушно продолжает:

- Мой вам совет – пишите проще, не думая о форме повествования. Уделяйте больше внимания содержанию.

Она немного удивлена его реакцией на критику: он все выслушивает спокойно и внимательно, нисколько не обижаясь.

- Зина,- упрекает ее Философов на прогулке,- мы с Дмитрием тоже так считаем, но могла бы ты мягче выражаться?

- Я за правду и юлить не привыкла, ты меня знаешь.

- Он пытается оправдать терроризм,- вздыхает Дмитрий, глядя на них,- пусть даже так неумело и откровенно нагло.

- Такие как он возможно и сделают революцию в России, но они так далеки от христианства и у них нет религиозного сознания, а без этого революция невозможна.

- Но революционная сила у Савинкова огромна!

- Ну, Зина, дождался Савинков комплимента…

- Они ждут от нас идейной помощи.

- Вера Глебовна уезжает в Россию, оставляя ему детей. Он продолжает видеться со своей любимой, невзирая на партийные запреты.

- Да, житейски он слаб, но он больше принесет пользы для дела, чем Илья.

- А мне ближе Бунаков,- мягко возражает Философов,- он преданнее.

 

 

 

* * *

 

Яркое солнце освещает аллею парка и медленно бредущего мужчину с хрупкой женщиной.

Ей ужасно весело и она старается растормошить спутника, отчаянно трясет его руку, тараторя:

- Дима, ну посмотри – какая чудная весна в Париже! Даже если закрыть глаза, то по особому прелестному и неповторимому аромату определишь приближение тепла и солнца.

- Зина, ты слишком возбуждена.

Он останавливается, поворачивается к ней и снимает перчатку, нежно гладит ее разрумянившуюся щеку.

- А как ты определил?

- У тебя все написано в глазах.

- Зато твои глаза ничего не выражают.

- Ты несправедлива. Кстати, я вчера перечитал твои последние стихи за 2 года. Знаешь, я сам часто впадаю в уныние, но столько безнадежности у тебя в них!

- Неправда!

- А я захватил с собой листочки. Вот я тебе сейчас докажу, чтобы не быть голословным. Например:

 

О, эти злобные туманности,

Порывный взлет – падений пыл…

Не лучше ль в тихой безжеланности

Уснуть, как спит ночной ковыль?..

 

Или вот это:

 

Единый миг застыл – и длиться,

Как вечное раскаянье…

Нельзя ни плакать, ни молиться…

Отчаянье! Отчаянье!

 

- И прав, и нет.

- Я думал, тебе хорошо со мной, но что вижу…

- Это настроение у меня от безысходности. Ведь за эти 2 года мы не приблизились к Главному. Дело больше во мне – я тупа и ленива.

- Перестань, так можно договориться неизвестно до чего.

- Надо быть честной хотя бы перед собой, а я была лжива. Только не по отношению к тебе. А почему ты не читаешь вот эти стихи:

 

И каждую изменчивость я длю.

Мне равносвяты все твои мгновенья,

Они во мне – единой цепи звенья.

Терзаю ли тебя, иль веселю,

Влюбленности ли час, иль час презренья,-

Я через все, сквозь все – тебя люблю.

 

Он целует ее нежно и страстно, не обращая внимания на гуляющих рядом, которые с интересом смотрят на высокого светловолосого мужчину, потерявшего голову этим весенним днем. Заходят в кондитерскую и покупают пирожки, затем в цветочный магазин за цветами в горшочках и весело возвращаются домой. Зина не может налюбоваться на своего Диму, сбоку наблюдая за ним и крепко держась за его руку, сильную и надежную.

- Дима, мне так хорошо с тобой!

- Ты знаешь, мы с Савинковым встретили Фигнер, она даже не подала ему руку.

- Фигнер осуждает его за измену жене, у нее слишком консервативные взгляды.

Он прижимает локтем ее руку.

- Наверное, потому что ты рядом, весна в этом году чувствуется мне особо остро. Уж не последняя ли моя весна?

- Не говори глупостей.

- Ой, надо зайти в оптику, я разбила свое пенсне.

Выбирают долго, тщательно перемерив много очков, но покупают те, которые понравились Диме. Дмитрий выходит в переднюю с кислой миной, но их настроение быстро передается ему. Они втроем украшают комнату для молений.

- Получился маленький цветущий сад в самом начале весны!- довольна Зинаида.- Не правда ли?

- Да, очень мило.

Дмитрий уходит к себе в комнату.

- Зина, что с ним? Он вышел мрачнее тучи.

- Мне кажется, всему виной Маруся. Ты ведь знаешь, как он влюблен, да и она при нем расцветает каждый раз. Ты заметил?

- Трудно не заметить. Ну, в чем препятствие?

- Да я совершенно случайно распечатала письмо Грузинской к Дмитрию. Не улыбайся, правда, случайно вышло.

- Ну, в случайности я сомневаюсь, слишком хорошо и долго я тебя знаю, Зина. Ты прочла?

- Да. Опять ты улыбаешься… Она сообщает, что Маруся теперь невеста какого-то Данзаса. Вот Дмитрий и помрачнел, но он думает, что нам это неизвестно. Захочет – сам расскажет. В этой девушке он любит ее нежную беспомощность и русскую чистоту девичества.

- Да… Теперь понятно.

Но Дмитрию самому так и не приходится рассказать, княжна Грузинская приносит письмо от Маруси и читает им его вслух. Она сообщает ему, что вынуждена покориться воле матери и выйти замуж.

- Они скоро с матерью приедут в Париж,- успокаивает она Дмитрия.

- Но я не желаю ее больше видеть,- категорично заявляет Дмитрий и выходит из гостиной.- Прошу, княжна, меня извинить.

В гостиной воцаряется молчание.

- Дмитрий теряет мечту,- задумчиво говорит Зинаида,- это его голубая любовь. Пойдемте, княжна, ко мне молиться. Дима, мы тебя оставляем.

- А я ухожу к Нувелю.

Дмитрий идет повидаться с Марусей до свадьбы. Зинаида провожает мужа, понимающе поддерживает его. Но, когда появляется Дима, она быстро сообщает ему:

- Дмитрий ушел обедать к Марусе. Пойдем с тобой тоже.

- Зина, а будет ли это удобно? Почему ты с ним не пошла?

- Он не взял меня. Наверное, хотел поговорить с ней наедине. Но мне с тобой удобнее заявиться, ведь не пойду же я одна?

- Зачем тебе это?

- Просто интересно посмотреть на невесту.

- Мне кажется, что здесь не только любопытство, но и ревность присутствует…

 

* * *

 

4 апреля 1908 года…. В огромном парижском зале вечер в пользу Веры Фигнер. Они подъезжают в автомобиле, и Зинаида с помощью Димы слезает и поправляет шляпку изящным движением руки в лайковой перчатке. Их ждут в артистической комнате. Зинаида входит первой и видит огромный длинный стол с вином, фруктами и маленькими бутербродиками.

К ним устремляется Фигнер, 64-летняя дама со следами былой красоты на вытянутом лице.

- Здравствуйте!- мило и стеснительно улыбается она.- Спасибо, что приехали. Зала полна до отказа. Сколько русских в Париже!

- Это очень хорошо, что народу много. Вы только не волнуйтесь, все будет хорошо, Вера Николаевна.

- Никак не могу успокоиться.

Первым на эстраду выходит Анатоль Франс, он говорит долго и Зинаида, глядя на его благородный профиль, шепчет Философову:

- А у Странник в салоне он казался выше и стройнее. Потом, он волнуется и это чувствуют зрители.

Минский, потрясая своим брюшком, коротконогий, в мыслях уносится во времена увлечения народничеством.

 

Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли

Какой-то новый мир мерещился вдали –

Несуществующий и вечный,

Кто цели неземной так жаждал и страдал,

Что силой жажды сам мираж себе создал

Среди пустыни бесконечной.

 

Рукоплещет зал, с глазами, полными слез, смотрит Фигнер на Минского, что Зинаиде приходится ждать, чтобы слушатели успокоились. Она читает свои стихи, медленно растягивая слова и гордо поглядывая на зрителей.

 

Не туда ль, по тверди глубинной,

Не туда ль, вереницею длинной,

Летят, стеня, журавли?

Какою мерой порыв измерить?

О, дай мне, о, дай мне верить

В счастье моей земли.

 

Оглядев зал рассеянным взглядом, Зинаида уходит с эстрады и уступает место Дмитрию для чтения отрывка из драмы «Павел I». Вечер завершает Вера Фигнер. В белом платье она, смущаясь, читает свои стихи.

 

Нам выпало счастье – все лучшие силы

В борьбе за свободу всецело отдать…

Теперь же готовы мы впредь до могилы

За дело народа терпеть и страдать!

 

- Всю себя и цели своей организации выразила в страстных стихах,- шепчет Дмитрий.

- Ведь она получила прекрасное образование: вначале институт в Казани, затем университет в Цюрихе. Эта хрупкая женщина работала фельдшером в селах, совмещая работу с пропагандой среди крестьян.

- Ни 20 лет крепости, ни ссылка, ни эмиграция не сломили ее.

- Да… Удивительная женщина!

Волнение и возбуждение Фигнер передается залу, который дружно аплодирует ее стихам.

 

Были свидетели волны кипучие,

Гневно вздымаются, берег грызут…

Но и они, эти волны могучие,

Родине весточку вдаль не снесут!

 

* * *

 

В Париж приезжает Бердяев. Он входит стремительно: высокий, подтянутый, в хорошо скроенном костюме с галстуком-бабочкой, настоящий аристократ.

- Здравствуйте, Николай Александрович!- улыбается Зинаида.- Когда вы окончательно войдете в нашу тихую часовенку?

- Не надо так настойчиво!

- Да, нет, ничего.

- Я бесконечно ценю свою свободу и никогда не смешиваюсь с коллективом, свободу я ощущаю, как божественную. Бог есть свобода,и дает ее.

- Но тогда вы будете одиноки…

- Я всегда во всем участвую, но ни с кем не сливаюсь. Я не испытываю экстаза от религиозного слияния, а только испытываю экстаз творчества, а это индивидуально. В экстаз меня приводит не бытие, а свобода.

- Так было всегда?

- Все исходит из нашего детства, потому что я был лишен традиционного православного детства. Мама была более француженка и склонна к католичеству, а папа считал, что христианство – это прежде всего любовь к ближнему и не признавал церковные догматы и традиции.

- Здесь просматривается влияние родителей.

- Уже в зрелом возрасте я открыл для себя красоту старинных православных церквей и богослужений. Я понял, что историческое христианство создано церковью и религиозным коллективом.

- Так присоединяйтесь к нашему коллективу.

- Я не сектант, а верующий вольнодумец, мои религиозные переживания трудно выразить словами, а тем более, коллективно.

- Ведь наши мысли сходны.

Бердяев встряхивает своей великолепной кудрявой шевелюрой и отбрасывает длинные волосы назад.

- Я не верю в бессмертие человека.

- Люди умирали, не веря в победу Христа над смертью, но смерти нет для уверовавших в Христа.

- Но я не принимаю идеи растворения человека в космосе, как в божественном пространстве. Для меня первейшая проблема – растворение личности в вечности.

- Вы придете к нам, в конце концов, Николай Александрович. Как дела в России?

- Мы создали в Петербурге Религиозно-философское общество, чтобы продолжить ваше дело Собраний.

- Вот как?

- Тогда у меня есть тема для моего доклада,- обрадовался Дмитрии.- Я его пошлю, и кто-нибудь за меня прочтет.

- Кто председатель?

- Ваш знакомый Карташев.

- Очень вы нас порадовали этим сообщением.

По средам у Мережковских собираются русские революционеры с Савинковым и Фондаминским. Зинаида мило улыбается им, приветствуя женщин: Фигнер, невесту террориста Сазонова тоненькую голубоглазую Марию Прокофьеву. Стройный и импульсивный Савинков отводит от них Марию, придерживая по-дружески ее под руку.

- Какое милое создание эта Мария!- наклоняется Зинаида к Фигнер.- Трудно поверить, что она смогла бежать из Сибири!

- Это как раз и не трудно, Зинаида Николаевна. Сколько в наших рядах таких очаровательных невест героев. Да она еще и сама героиня, столько испытала в своем юном возрасте.

- У нее есть достойные примеры, как вы.

- Мы просто выполняем свой долг.

- Я восхищаюсь такими женщинами.

- Спасибо. Стольких мы потеряли товарищей.

- Савинков приглашает нас посетить вдов революционеров.

- Было бы мило с вашей стороны.

Они отправляются туда с Философовым после совместной прогулки на авто. Савинков вскакивает и приветствует их, как истинный джентельмен, затем подводит их к незнакомому полному мужчине с широким лицом, некрасивым и отталкивающим. Зинаиду выводит из себя манера незнакомца смотреть мимо стоящих перед ним людей.

- Наш товарищ по партии Иван Николаевич,- как будто извиняется за него Савинков.

Зинаида вздрагивает от писклявого голоса:

- Приятно познакомиться.

- Кто этот неприятный тип?- спрашивает Зинаида о нем, когда Савинков появляется у них.

- Иван Николаевич – одна из партийных кличек преданного партии революционера. Он член боевой организации, в его руках партийная касса. Настоящее имя его Евно Азеф.

- Я вижу, он еврей, потому поняла, что вы назвали его партийную кличку.

- Мы ценим его за организаторский талант, преданность идее и высокую нравственность. По доверию он идет вторым после Гершуни.

Дома Дмитрий объявляет:

- Да, мне импонирует стиль жизни их: аскетизм, жертвенное служение цели – тут они подходят для пророков Духа, но мне не нравится у них отсутствие религиозных идей, а без нее невозможна никакая революция.

После того, как мужчины съездили и купили материю, Зинаида садится шить облачения для их литургии по подобию давних петербургских. Молитвы они составляют всю зиму, изучая древние и сопоставляя их с православными. Она думает о их содержании и во время работы, когда кроит и шьет одежду из шелка, одновременно записывая их в книжечку. В Вербное воскресенье Бердяев молится с ними в первый раз.

- Достойны ли мы ее?- мучает ее сомнения в необходимости литургии.

- Да мы всегда будем недостойны.

- Ведь мы приглашаем Его не для покаяния, а на свою вечерю, но нам просто необходима Его помощь, потому что мы слабы и без этого нет сил возвращаться в Россию.

- Вот поэтому мы и должны совершить литургию, не надо бояться, отдадимся в Его волю и Он нам укажет путь.

- Тогда нам нужно отдалиться и молиться Страстную неделю втроем.

Усердно молятся всю неделю, а в пятницу идут приложиться к плащаниде. Именно в церкви от них уходят сомнения. Суббота начинается в приподнятом настроении, чувство таинственности и важности намеченного ими не покидает их. Вечером они облачаются в шелковые обрядовые одежды.

 

Верили мы в неверное,

Мерили мир любовью,

Падали в смерть без ропота,

Радо ли сердце Божье?

 

- Не торопимся ли мы,- опять сомневается Зинаида,- чтобы лишь уехать в Россию? Может быть, еще рано и мы не все сделали для Главного, что намечали?

- Нет, Зина, надо делать еще продвижения, хотя бы маленькие вперед к нашей цели. Конечно, страшно, но это делать необходимо. Мы начали это семь лет назад, теперь двинемся дальше.

- Друзья, оставим сомнения, ведь мы трое – одно.

Они зажигают каждый по свече.

- Господи! Душа и плоть наши, Тобой сотворенные, перед Тобою открыты. Ты видишь в нас и Уголь, которому не знаем имени святого, но не смеем мы гасить его слезами покаяния и стыдом греха, ибо он Твой, как все в нас – Твое.

После молитвы разрезают хлеб и опускают в вино, причащаясь вначале сам, затем Зинаида – Диму, а тот – Дмитрия, последний причащает с ложечки Зинаиду. Получается замкнутый круг. Причастившись, начинают молиться:

- Прими нас всех, живых и умерших, в жертву чистую, благоуханную. Да будет плоть наша тленная семенем плоти нетленной, восстающей из гроба, как цветы из земли.

Молятся долго и усердно, повторяя свои молитвы, закончив все пасхальными службами, после чего целуют друг друга ритуальным поцелуем. Светлое Христово воскресенье встречают молчаливо, но с просветленным сердцем от значительности совершенной литургии. В церкви взяли кулич, пасху и окрашенные яйца.

На другой день устраивают себе совместный выходной день, разъезжая с ветерком по лесным дорогам Медона, после недельного покоя хочется быстрого движения на воздухе.

- Как замечательно покатались, но я чувствую страшную усталость.

- Разве ты не поедешь с нами к Бердяеву, Зина?

- У меня нет сил, а вы поезжайте.

На другой день она опять предлагает покататься.

- Я обедаю у Маруси. Дима, ты со мной?

- С тобой.

- Прекрасно, придется тебе одной кататься.

- Тогда я покатаюсь по городу.

Но, подъезжая к дому, она решает зайти на обед тоже.

- Мне это напоминает быструю езду на лошадях,- восторгается она за столом.- Давайте завтра возьмем 2 авто и поедем в Версаль. Нам всем просто необходимо развеется, господа.

Все 15 км до Версаля они мчатся на 2-х авто, наслаждаясь весенним пьянящим воздухом и красотой пробуждающей природы. Версаль окружен густым лесом и великолепным парком. Мраморные скульптуры на темы мифологии, фонтаны в бассейнах у великолепного королевского дворца построены более 200 лет назад.

 

* * *

 

Решают уехать из Парижа на отдых. Мелкий дождик моросит с утра, но он теплый и не создает неудобство.

- Вот и начинается наша прощальная гастроль,- глубокомысленно произносит Дмитрий.

- А, между прочим, теплый дождик – это хороший знак для тех, кто торопится в дорогу.

- Посмотрим, посмотрим. Время покажет, что обещает нам этот свеженький весенний ветерок.

К вечеру они уже в Биаррице, встретившего их голубыми вершинами Пиренеев вдали, бескрайностью Атлантического океана.

- Разве можно поверить,- говорит Зинаида, подъезжая к отелю «Фалер»,- что раньше Биарриц был всего лишь рыбацким поселком, каких здесь множество раскидано по побережью. Слава императрице Монтихо, что она превратила его в знаменитый на весь мир курорт.

Снимают номер для троих и отдыхают с дороги. Пока Зинаида разбирает вещи Дмитрия и свои, Философов уже закончил с делами и входит к ней.

- Зина, тебе помочь?

- Спасибо, я уже заканчиваю. Отдыхай пока. Скоро я буду готова идти в ресторан ужинать.

На другой день они с ним гуляют по извилистому берегу океана, любуясь великолепным видом прибрежных гор и красотой береговой полосы.

- Дима, как величествен океан!

- Здесь всегда бушуют волны. Посмотри, какого они яркого изумрудного цвета!

- Когда только тепло наступит? Конец апреля, а еще прохладно. В России в это время иногда бывает тепло.

Поднимаясь на набережную по каменному спуску, Зинаида рассматривает в лорнет изящные шляпки проходящих мимо дам.

- Отдыхающие дамы уже с розами на шляпках и в белых платьях. Как я люблю светлые одежды и рада, что наступает их пора.

Проходят мимо роскошных отелей и дорогих вилл по набережной, рассматривая публику.

- Кого здесь только не встретишь!

- Как резко контрастируют черные сутаны монахинь и аббатов со светлыми платьями праздной толпы!

- Да… Отельчик мы выбрали. Поторопились…

Через 2 дня переезжают в Сен-Жан-де-Люз в спокойной бухте, и поселяются в новеньком отеле.

- В Биаррице берег океана живописнее.

- Зато волны и здесь красивые, а воздух наполнен запахом йода, так нам необходимого, и пряностями восточными.

- Надо закрыть глаза и вдыхать целебный воздух. Сегодня я очень устала, а завтра возьмем Дмитрия в церковь Иоанна Крестителя.

- Да, это величественный собор.

Внутри церкви много статуй, резных деревянных балконов и витых лестниц.

- Зина, что с тобой?

- Хочу представить в своем воображении короля Людовика Х1У во время его венчания здесь.

- С твоим воображением это легко.

- Тихо, не мешайте.

В отеле она мечтательно произносит:

- Пора в Россию. Соскучилась по всем, даже по Ваське. Его письма такие смешные и разнузданные! Недаром он испугался, когда Вилькина стала зачитывать его письма. Она так и не вернула их и грозит напечатать после его смерти.

- Но, как всегда, письма его гениальные.

- Да, сколько полезного он в них сообщает, особенно о сестрах,- поддерживает Дима.

- Я ему ответила на последнее письмо.

- Прочти.

- Хорошо, хотя он просил вам не показывать то письмо: боится вашего гнева, что ему его корреспондентка парижская написала, что лекцию Дмитрия французы восприняли тупо. Слушай: «Вася-Васек! А уж мы то как письму радовались, кое-что Севераку читали. Он сам вам статью о вас пошлет – ежели уж не послал. Если бы не беда, что вас переводить трудно, мы бы вас в здешние журналы впихнули, не для гонорара (французишки подлецы),- а для вящей Славы. Вы, Вася, добрый человек, однако вы тоже и Васька-Каин. Встретимся там –поговорим. Жаль, что с Татой-Натой раздружились. Они девочки для вас полезные. Правда «девочки» в них нет… Я об этом вздыхаю. Мне, вот, скоро 50 лет будет, а во мне до сих пор, если не девочка, то мальчишка есть во всяком случае… Ну, «прости-прощай моя красавица»… до увидания»

Беззаботный отдых нарушен известием о конфискации только что изданной Пирожковым книги Дмитрия «Павел 1». Это сообщение действует удручающе на автора, он чувствует для себя опасность при возвращении в Россию, хотя явно об этом не говорит. Зинаиде и не нужно слов, она все чувствует интуитивно и не понимает его страхов, потому как считает, что угрозы для них книга не представляет.

 

 

Глава 16
Возвращение в Россию.

 

Они появляются в Суйде через несколько дней после приезда из Франции. Оставаться в городе нет смысла. Все разъехались по дачам, и до конца сентября в городе не встретишь знакомых. Тата нанимает два рядом стоящих дома в имении Бергера недалеко от реки, где дачники медленно плывут на лодках по тихой Суйде. Триумвират поселяется в одном из домов, в другом живут сестры с Карташевым, создавшие свой тройственный союз после отхода от них поклонника Наты скульптора Василия Кузнецова.

Невысокая, пухлая Тата с насмешливыми глазами и темными волнистыми волосами, живая и бойкая - прямой контраст самой младшей сестре – молчаливой хрупкой, высокой девушкой с большими голубыми глазами на бледном лице греческого типа. Обе рады приезду сестры.

- Зина, как же долго тебя не было! Мы страшно соскучились,- быстро лепечет Тата, обнимая сестру.

- А как я скучала без вас и милой Дарьюшки! Теперь будем вместе. Давайте рассказывайте, как вы жили без нас?

Сестры расходятся далеко за полночь, счастливые и возбужденные встречей. Уже засыпая, Зинаида вспоминает упреки Карташева о чрезмерной опеки ею Таты. В последующие дни Зинаида возобновляет разговор с ним. Карташев не желает мириться с теорией Зинаиды «бестелесного многолюбия».

- Меня убивает холодность Таты, я хочу любви телесной, а она мне отказывает. Я не хочу идти против своей природы, таким меня родила мать в браке.

- Знаешь, Антон, твои мысли устарели. В новом обществе Грядущего Христа личной любви не будет.

- Ваша теория о перевоплощении пола хороша только для вашего Димы, имеющего гомосексуальный опыт. Мне нужна простая любовь, где нет места изменам и ревностям. А не кажется ли вам, что новая любовь в религиозном окружении, по сути своей, обыкновенное прелюбодеяние, как бы вы не объясняли это с точки зрения теории нового религиозного сознания?

- Ты еще не созрел для этого сознания.

- Если вам тесно в союзе двух, живите втроем – это ваше право, но не навязывайте своих идей другим.

- На тебя кто-то действует разлагающе.

Разгоряченный спором Карташев, убегает к Тате в дом, продолжая разговор с нею.

- Тата, что значит многолюбие?

- Я тебе сколько раз объясняла и Зина тоже.

- Но я не понимаю…. Значит ли оно любовь без различия пола?

Тата в ответ кивает, опустив голову.

- Так вот о чем ты мечтаешь,- взбешен Антон.- Теперь понятно. Но пока еще любовь не преобразовалась в новую форму, я хочу старой. Хочу, чтобы ты вышла замуж за меня и стремилась телесно только ко мне. А без брака все приобретает сектанскую окраску и эта вредная теория «многолюбия» просто «гипиусизм».

Зинаида слышит громкие крики Антона, сидя на балконе своего дома, и видит выбегающую в слезах Тату. Она быстро спускается с лестницы и догоняет ее.

- - Зина, как же он не понимает, что мы должны держаться вместе, и вы все хотите нам добра?

- Ничего, ничего. Он со временем придет к этому, а пока не торопи его.

Возвращаются уже повеселевшими и садятся за стол. Разговор кружится вокруг этой темы. Антон горячо отстаивает свою позицию. Неожиданно для Зинаиды его поддерживает няня, крикнув:

- Антон прав, а ты, Зина, сектантка!

Все смущаются, такого поворота спора они быстро не могут усвоить, потому замолкают. Только Зинаида, улыбаясь, встает и уходит, оставляя няню в недоумении.

Вечером она возмущенно говорит своим мужчинам:

- Стоило нам отсутствовать 2 года, как все меняется. Каков? А? Какой же единомышленник?!

- Зина, оставь его пока. Признаться, я этого от него не ожидал.

- Да мне ужасно жаль Тату, она так старается нас объединить.

Теперь даже в совместных четвергах нет единства. Новые молитвы, составленные ими в Париже, они не принимают и читают свои старые, кажущие прибывшей тройке унылыми и устаревшими, но те настойчиво продолжают ими пользоваться на совместных молениях.

 

* * *

 

Розанов входит в гостиную вкрадчиво и целует Зинаиде руку.

- За что я тебя люблю, так это за милые дурачества.

- Здравствуй Вася!

- Всех я вас 3-х люблю за то, что вы свободные люди. Ничего нет лучше свободы, ничего нет благороднее свободы. И все потому, что в ней одной может вырасти безграничная индивидуальность.

- Вы стали таким серьезным философом?

- Митенька и Зиночка, да вы такие все хорошие, что не стану же я с вами расстраивать отношений из-за Царствия небесного. Ну, если есть и вам нравится – ну, слава Богу, и ура! И есть! И полезем! Пустим Тату вперед на четвереньках, аж за ней покарабкаюсь и Аз Грешный на четвереньках.

- Теперь узнаю прежнего Васю.

- Дант говорит, что там – стеклянная гора, и изрежешься: но после Таточки хоть бы и изрезаться. Пальчики тряпочкой завяжем. Впрочем, духовно Наточка обаятельнее, и – лицом, только – не корпусом.

- Размечтался о девочках…

- Мне кажется, это – ничего, если о девчонках помечтаешь все-таки как о девчонках.

- Шутник ты, Вася. Лучше расскажи, как они жили.

- Когда Кузнецов женился, Ната очень тосковала. Нату я видел раз на концерте Варшавских синагогальных певчих в консерватории. Они меня не видели. С Кузнецовым они сидели как дружки-попугайчики, не сказав друг другу и даже не взглянув друг на друга все часы! Точно у нее глаза, осязание , все чувства были в боку. Я был у нее в мастерской с Кузнецовым, они там ели, пили жидкий чай. Ложились отдыхать друг при друге и конечно ни слова не говорили. С нею можно было проводить время и пожалуй прожить всю жизнь интересно и не разговаривая: так она много дает своими угрюмыми «да» и «нет» и афоризмами.

- Ей бы найти себе такого же друга, как Кузнецов.

- Она окончательно безбрачна. Когда я ее спросил о том, что она бы сделала, если бы ее изнасиловали, она ответила: «Упекла бы в Сибирь».

- Что Тата?

- Тата сейчас нашла себе друга, хотя они обе безмолвницы глубокие.

- А с Вилькиной как же вы были небрежны! Такие письма ей писали, что даже сами испугались потом.

- Это все проклятая «философская любознательность»! Началось все с игры, шалости, а оказался я в глупом положении. Мне ее было ужасно жаль. Она явно глупенькая, но не дурная в себе, добрая. Но этот подлец-аблакат развратил ее, «распотреблял» как проститутку и наполнил ее своею гнусной риторикой, своею пустотою, ничего нелюбием, ничего неуважением, вечным враньем.

- Ох, как вы не любите Минского!

- Вы, Дмитрий Сергеевич увлекаетесь, меняетесь в идеалах, но во всякую минуту перед собой и Богом честен, вы не лжете, в вас нет лживости. А этот подлец не умеет не лгать, ведь если бы и захотел. Удивительно, что я так именно его чувствовал с самого начала. Никогда не прощу себе знакомства с ним.

- Но он муж Вилькиной, и с ним надо считаться. Расскажите нам лучше о Религиозно-философском обществе. Кое-что мы слышали еще в Париже от Бердяева.

- Я еще в прошлом году выступил одним из первых с докладом «Отчего падает христианство».

- Читали ваш скандальный доклад.

- Потом ваш доклад «О церкви грядущего» читал Карташев, после которого я опять читал «О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира».

- Говорят, это был самый антихристианский доклад?

- Мне многие возражали.

- Церковь и самодержавие исторически и неразрывно связаны друг с другом. Поэтому, если бороться с самодержавие, автоматически борешься и с православием.

- Хотя Антон в первом вступительном слове утверждал, что они собираются просто рассуждать, обстановка на них далеко не мирная, дискуссии обостряются при вопросе, где и как будет происходить обновление христианства.

- Пока они не понимают, что никакого обновления не будет в старой церкви. Да и духовенство не посещает собрания, а это большой минус, но в целом, сама идея позитивна.

 

31 октября 1908 года… Идет избрание руководящего ядра общества. Товарищем председателя избран Мережковский, а секретарем Философов.

- С вашим появлением в обществе появляются острые горячие прения, раньше было спокойное обсуждение. И сейчас идет усиленная запись в члены общества.

 

* * *

 

Зимой они едут по делам в Москву. Белый пушистый снежок кружится в воздухе и засыпает в санях двух мужчин и элегантную женщину, рассматривающую дома в узких московских переулках. Знакомые места навевают воспоминания, такие далекие и приятные Извозчик останавливается у гостиницы «Националь».

- Это тебе, Зина, не старинная гостиница «Славянский базар», здесь господствует стиль модерн.

- Мне ближе та, как и эти узкие переулки моего детства.

Приезжают по приглашению Струве в редакцию журнала «Русская мысль» на Воздвиженке, где Дмитрию предлагают возглавить литературный отдел, поэтическим заведует Брюсов. Высокий интеллигентный Струве галантно целует руку Зинаиде.

- Надеюсь, вы тоже будете нашей постоянной сотрудницей.

- Если позовете.

- Почтим за честь.

Дмитрий привозит с собой статью Блока, прочитанную им на Религиозно-философском собрании, и дает ее Струве на рассмотрение.

- Может быть, она и лирична, но не для нашего журнала.

- Но это очень свежая и сильная статья! Какое впечатление она произвела на Собрании!

- Да, полиция запретила обсуждение этого доклада. В отделе беллетристики не должно быть никакой политики.

В зале Политехнического музея Дмитрий читает лекцию о Лермонтове, которую устраивает Бугаев по просьбе Мережковских.

14 декабря 1908 года…. В белом двухэтажном особняке с высоким подвалом баронессы Икскуль сегодня благотворительный вечер в пользу Алексея Ремизова, испытывающего значительные материальные затруднения. Зинаида дружит с Серафимой Павловной, и та жалуется ей на нищенское существование. Зинаида с Дмитрием решают им помочь.

В вестибюле уже оживленно, когда они поднимаются по широкой лестнице со стоящими на ней горшками с экзотическими растениями. Ноги утопают в мягком ворсе ковровой дорожки на лестнице. Вверху они раздеваются, здесь вешалки для верхней одежды. Зинаида снимает шубку, и ее обволакивает приятное тепло после мороза.

Варвара Ивановна выглядит в свои годы блистательно, казалось, что годы не властны над ней, она так же хороша и свежа. Зинаида обнимает и целует приветливую и гостеприимную баронессу, проходя в просторную залу со сценой и занавесом. Ряд установленных стульев весь занят зрителями, любезно согласившимися принять участие в судьбе известного писателя.

Занавес открывается, обнаружив на сцене интерьер времен императора Павла и сидящих артистов, играющих сценку из драмы Дмитрия. Артисты все известные и играют они превосходно, заслужив долгие аплодисменты зрителей.

Полная белокурая Серафима Павловна кутается в цветную шаль и улыбается Мережковским благодарно. На сцену выходит маленький сутулый Ремизов, приглаживая торчавшие вихры, и усаживается за столиком на стул. Он вопрошает с чувством, потрясая маленьким кулачком и сверкая глазами из-под круглых очков:

- Что же спасет русскую землю, вырванную, выжженную, выбитую, вытравленную и опустошенную? Кто уничтожит крамолу? Кто разорит неправду? Кто утолит жажду? И где царский костыль? Все в розни, в конец разорено! Где бесстрашные прямые думы, бестрепетное сердце?

Он так входит в роль своего персонажа, что начинается волнение среди слушателей, а Серафима Павловна теребит свои янтарные бусы и тревожно смотрит на мужа. Но он заканчивает и уступает место Зинаиде, которая порывисто выходит в атласном платье с белым ажурным воротником. Ее великолепные волосы заплетены и уложены на голове, щеки умело нарумянены, ярко-красные губы выделяются на бледном лице.

 

И в день декабрьской годовщины

Мы тени милые зовем.

Сойдите в смертные долины,

Дыханьем вашим оживем.

 

Мы, слабые,- вас не забыли,

Мы восемьдесят страшных лет

Несли, лелеяли, хранили

Ваш ослепительный завет.

 

Она выпрямляется, делаясь серьезнее, и отрывисто чеканит слова, посвященные декабристам. Все хлопают, но Зинаида равнодушно садится на стул, приготовившись слушать вышедшего Блока. На его лице тоже равнодушная маска, он читает медленным глухим голосом выразительно, устремив взгляд ввысь.

 

И все равно, чей вздох, чей шепот,-

Быть может, здесь уже не ты…

Лишь скакуна неровный топот,

Как бы с далекой высоты…

 

После чтений Варвара Ивановна приглашает всех в буфет, где разложены бутерброды с холодной начинкой и разлита в стаканчиках водка. Официанты разносят их, предлагая присутствующим. Сбор от вечера оказывается внушительным, и Серафима Павловна благодарит Мережковских и баронессу за деятельное участие в вечере.

 

* * *

 

Звонок трамвая в морозном воздухе звучит резко и замолкает постепенно вслед за удаляющим вагоном. Молодая женщина в коротенькой каракулевой шубке, сошедшая с трамвая, пересекает Литейный и направляется к дому Мурузи, хорошо известного в литературных кругах Петербурга. Поднимается на третий этаж и останавливается у квартиры №20. Робость охватывает ее при виде металлической таблички со знаменитой фамилией, но она звонит. Дверь медленно приоткрывается, и строго одетая немолодая женщина вопросительно смотрит на посетительницу.

- Дома ли?

- Определите вашу фамилию.

- Флоренская. Ольга.

Дарья проходит в гостиную.

- Там пришла Флоренская.

- Оля? Даша, впускай.

Даша помогает гостье раздеться и вешает шубку, но Ольга медлит заходить. Она слышит кашель Дмитрия, поправляет русые волосы, темное платье с маленьким белым воротником, заколотым скромной брошью.

- Иди, иди, тебя ждут,- добродушно подталкивает няня.

 

О.Флоренская

 

Зинаида продолжает сидеть, Философов поднимается и целует ей руку, помогая сесть в кресло.

- Здравствуйте, милая!

- Оленька, я нездоров, потому не буду вставать.

Зинаида рассматривает гостью со свойственной ей непринужденностью. Гладкие волосы с прямым пробором собраны сзади в пучок, скромное свободное платье с рюшами на воротнике и на широких рукавах, умные большие глаза, маленькие пухлые губы.

- Зина, ну хватит тебе смущать гостью. Оля, вы приехали учиться?

- Да, я бы хотела поступить на высшие женские курсы.

- А… Дима сможет помочь узнать об условиях приема через свою маму.

- Если это возможно…

- Конечно, я все разузнаю.

- Спасибо.

- Оля, я только начала читать свою статью о смертной казни. Жаль, что напечатать ее не удастся. Послушайте тоже.

Зинаида читает с горячностью, нервничает.

- Странно, некоторые считают, что к Христу можно прийти только через церковь.

- Зина, разве ты сама пришла не через ту же церковь?- перебивает Дмитрий.- Разве есть к нему другой путь?

- Да успокойтесь вы! Каждый прав по-своему,- примиряет их Философов.

Он всегда спокоен и уравновешивает их. Услышав продолжительный кашель Ольги, он встает и приносит ей лепешки от кашля. Ольга благодарно улыбается, его заботливость умиляет ее. Зинаида заканчивает читать.

- Оля, все хорошо? Как тебе мои мужчины?

- Ой, мне так хорошо у вас, я чувствую себя, как дома.

- Уже 8 часов, идемте обедать.

- А это удобно?

- Мы и после обеда вас не отпустим. Садитесь здесь. О, когда мы познакомились с Дмитрием Сергеевичем, я была очень молода и ни о чем не думала, только танцевала, да читала Надсона. Дмитрий мне тоже писал стихи, а я к ним серьезно не относилась.

- Зина, я украду у вас Оленьку, мне с ней поговорить надо.

Оля идет за Дмитрием в кабинет, где она дает ему почитать письмо от мужа, наблюдая за ним: «У него два голоса: то властный, то грустный и робкий. Он мне папу напоминает. А как робко руку целует, ни какой страсти не заподозришь». Странно ей все в этом доме и интересно.

- Ну, что могу сказать? Меня пугают слова «верую в нее». Тут опасность спутать символ Вечной Женственности с ее воплощением. Вот такая любовь и привела Белого к нему сегодняшнему. Он слишком высоко ценит вас, напишите ему об этом. Вы так многого не знаете, вам непременно надо учиться.

В словах Дмитрия столько участливости, что Ольга и не думает на него обижаться. Перед уходом Философов дает ей свою книгу «На распутье. Слова и жизнь». Она уходит благодарная, со светлыми мыслями и улыбкой.

 

* * *

 

4 января 1909 года… У Сологуба костюмированный вечер в Гродненском переулке.

- Как же мы пойдем, когда не приготовили костюмы?- спрашивает Дмитрий, держа в руках приглашение.

- Ну и что! Пойдем так, оденемся по-вечернему.

- Про тебя ходят слухи, что все свои элегантные костюмы ты кроишь и шьешь сама, вот и надо было сшить…

Они подъезжают к дому Сологуба, входят в квартиру прямо с улицы и сразу видят в передней большую елку со стеклянными шарами. Когда Философов забирает шубку Зинаиды и вешает ее, то вешалка от груза одежды валится на пол. Горничная сразу уносит часть шуб в ванную, но Зинаида не дает унести свою.

- Я прошлый раз видела в ванной черных тараканов,- таинственно шепчет она Философову.

Проходят в огромный зал с лепниной с тремя окнами, завешенными красными шторами. Мебель хозяева подбирают в стиле модерн.

- Зинаида Николаевна, вы совсем не изменились за годы, что провели в Париже.

- Спасибо, Федор Кузьмич. Сколько же вы платите за эту квартиру?

- 135 рублей, это вместе с отоплением.

- Да, дороговато. Одно достоинство, что зал большой.

Зинаида начинает рассматривать гостей, поднося к правому глазу большое увеличительное стекло. Гостей собралось около 40 человек. За роялем она видит Тэффи, одетую в костюм боярыни, а рядом с ней сидящего ее вечного спутника симпатичного поэта Леонида Галича. Костюм боярыни очень эффектно подчеркивает ее пышнотелую фигуру и красивое лицо с пепельными кудряшками. Поликсена Соловьева одета в костюм горьковского Луки, она стоит рядом с Манасеиной и Зинаидой Венгеровой. В царском одеянии расхаживает поэт Михаил Кузьмин. Блок стоит с Чулковым, одетым в красное домино, и Чеботаревской в костюме пажа.

Философов приветствует Бенуа и Бакста и подает Зинаиде бокал вина.

- Спасибо, Дима. Я пойду, поиграю на рояле, он освободился.

Она ставит бокал на рояль и садится играть польку «Фолишон-Фолишонет». В зале непринужденное веселье, некоторые начинают танцевать под игру Зинаиды.

 

* * *

 

Воскресным днем горничная заходит в гостиную, где идет неторопливая беседа Зинаиды с Философовым и Ремизовым.

- Зина, пришел Фидлер.

- Пусть входит. Здравствуйте, Федор Федорович!

- Явился по вашему приглашению.

- И правильно сделали. Мы с Дмитрием Владимировичем приготовили кое-что для вашего музея. Алексей Михайлович, а вы?

- Если это нужно Федору Федоровичу.

- Буду рад. У меня много ваших фотографий еще раннего периода вашей деятельности.

- Да? Много? Хочется посмотреть, что там у вас моего,- капризно тянет Зинаида.

- Не откажите в любезности посетить мой музей.

- Спасибо. Я ведь никогда не была «женой Мережковского», потому как печататься стала еще до своего знакомства с ним. Вот сейчас Пирожков предлагал нам за издание собрания сочинения Мите 15 тысяч, а мне - 10 тысяч рублей, но он оказался банкротом, и его склад опечатан. Мы остались ни с чем. Он подписывал с Митей сделку ранее на 4 тысячи экземпляров, а печатал 20 тысяч. Дмитрий Сергеевич хочет подать на него в суд, мы потеряли 40 тысяч рублей из-за его махинаций.

- Ох, Зинаида Николаевна,- жалуется Ремизов,- совсем и нас с Серафимой Павловной нужда заела, мочи нет.

- Алексей Михайлович, надо смириться с судьбой. Вы не пробовали устроиться на работу в какую-нибудь контору писарем, ведь у вас такая красивая каллиграфия. Или в магазин куда-нибудь. И бросить писать на время.

- Я не смогу без писания, вы же знаете.

- Сейчас самые высокие гонорары получают Горький с Андреевым: тысячу рублей за лист, или рубль за строчку. Куприн тоже будет получать по тысяче, а получал 750 рублей.

- Пойдемте пить чай.

- А где Дмитрий Сергеевич?

- У него посетитель.

Через несколько дней Мережковские приходят к Фидлерам.

- Прошу вас, проходите в столовую, мы ждем вас на ужин.

- Очень приятно.

- Зинаида Николаевна, что будете пить?

- Мне, пожалуйста, наливочки.

- А мне белого вина,- заранее предупреждает Дмитрий.

- Сейчас я принесу портреты.

- О, и Флексер, и Чулков выглядят как-то непривлекательно, а у Флексера такая самоуверенная поза. А….. Минский…. Встречали мы его часто в Париже.

- Как он там?

- Скучает страшно по России, из-за того, что не может вернуться, ожесточился и почти ни с кем не общается. Бальмонт…. Этот скандалит, в ресторанах безобразничает и дома тоже: выбрасывает на улицу горшки с цветами.

- Пойдемте ко мне в кабинет, я покажу вам портреты на стенах.

Худенькая симпатичная брюнетка, жена Фидлера, тоже проходит в кабинет, заставленный шкафами с книгами.

- Вы обещали показать мне мой портрет давний.

- Конечно, Зинаида Николаевна. Вот самые ранние, а вот уже 1901 года портрет работы Бакста.

- «Федору Федоровичу Фидлеру бледный портрет писательницы с яркими чувствами З.Гиппиус». Оригинально!

- Вы знаете, Людмила Михайловна, я часто лечился в Гамбурге и весьма успешно. А через неделю мы уезжаем в Баденвейлер.

- Философов едет с вами?

- Конечно, мы всегда вместе.

- Смотрите, - достает Дмитрий свежие голубые банкноты,- эти 200 марок я получил только что за моего «Леонардо да Винчи». Все из-за того, что Россия подписала переводческую конвенцию с Германией.

- Дмитрий Сергеевич, сходите к Сдобнову, сделайте портрет, Зинаида Николаевна с Философовым подарили недавно мне свои для музея.

- Конечно, схожу. Говорят, что он дает дюжину карточек бесплатно.

Все мило прощаются. Дамы целуются в губы, а Дмитрий сначала целует руку Людмиле Михайловне, затем говорит:

- Храни Вас Господь!

После этих слов он целует ее в губы.

- Такого мне не говорил еще ни один писатель!- восторгается Людмила Михайловна.

После их ухода Фидлер произносит:

- Такой приятный вечер получается, когда они бывают милы и просты.

- Да, они сегодня были естественны и сердечны. А это редко бывает.

 

* * *

 

Даша распахивает тяжелые шторы и закрывает окно, впуская в комнату тусклый свет.

- Зиночка, вставай, дорогая! Ванна уже готова. С пробуждением!

- Доброе утро, Даша!

- Господи, уже полдень!

Зинаида, ежась, поднимается и бредет в ванную, шлепая тапочками. Она блаженно растягивается в горячей воде, ласкающей озябшее тело, и закрывает от удовольствия глаза. Ей совсем не хочется вылезать из нее, но вода быстро остывает.

 

З.Гиппиус

 

Уже в своей комнате, одевшись и причесавшись, она садится за стол, где дымится ароматный кофе. Просматривая принесенную почту, она обращает внимание на письмо от неизвестной девушки из Москвы, переданное из редакции журнала. Равнодушно раскрывает и читает, но, читая, она все больше увлекается импульсивному рассуждению студентки. «Интересное восприятие моих стихов! Что-то новенькое… Надо ей обязательно ответить,- думает она, произнося вслух,- Мариэтта Шагинян… Имя какое интересное!»

- Получила письмо от московской студентки,- сообщает она за завтраком.- Она раскрывает в моих стихах связь божественного и революционного духа.

- Что-то необычное для тебя?

- Да, она уловила скрытый смысл, интуитивно поняла недосказанное, мне это близко.

- Цель нашего писания – иметь таких читателей. Я ничего не понимаю в этой новой суете, изменились все старые друзья.

- Может быть, Дмитрий, ты драматизируешь ситуацию? Мы слишком долго не были в России.

- Может быть, я так чувствую, надо привыкать. Дима, ты сейчас куда едешь?

- Я в редакцию «Речи».

- А я после обеденного сна поработаю.

- Хорошо, у всех свои дела. Я сейчас же отвечу этой милой девушке, она задела мои потаенные струнки.

Медленно садится за свой рабочий стол, берет чистый лист и красивым ровным почерком с характерным наклоном вправо выводит: «Милая Мариэтта! Ваше письмо было мне очень радостно. Вы подслушали мою душу. Я думаю,- чувствую сознанием,- что вам близок Бог, который близок мне и к которому я хочу все больше, еще больше приближаться. Я все слова и мысли вашего письма принимаю, говорю им «да» с величайшей радостью».

Закончив писать, запечатывает его в серо-сизый конверт, четко выводит на нем московский адрес и отправляет Дашу на почту. Так завязывается их переписка. В одном из писем Зинаида приглашает девушку переехать в Петербург, утверждая, что к Христу возможно прийти иным путем, чем через церковь.

 

Мариэтта Шагинян

 

Мариэтте трудно решиться на переезд и она в письме спрашивает совета Белого, зная об их дружбе. Получает от него ответ: «Зину знаю, как себя. Идите к ней, если Вас тянет, но у Мережковских, думаю, Вы еще не найдете последней правды, последняя правда ближе к церкви. Они лучшие и благороднейшие из людей, но времена близятся,- и такие, что любовь без змеиной мудрости может еще губить. Надо всей Россией занесен меч врага. Нужны бойцы и рать: в ратном поле ни Мережковскому, ни Зине не устоять против врага. Теперь (на год, на два) Вас успокоит Зина».

Мариэтту постепенно захватывает переписка с Зинаидой, ей близки мысли петербургской поэтессы. «Все - близко, все – родное, словно эхом повторенное, сокровенное состояние моей души»,- думает Мариэтта и по дороге на Высшие курсы, и на заседание кружка Новоселова – издателя и составителя «Религиозно-философской библиотеки». В кружке Мариэтта встречает философов Бердяева, Булгакова и Волжского. Все они становятся ей близкими людьми, и посещение кружка «ищущих христианского просвещения» жизненно необходимым.

На одном из заседаний Мариэтта сообщает:

- Вам известно, что я переписываюсь с Зинаидой Гиппиус. Она зовет меня переехать в Петербург, чтобы приобщаться к новому религиозному сознанию.

Все это Мариэтта произносит не без гордости и ждет от них одобрения, но к ее сожалению, все слушают равнодушно и начинают разговор совсем о другом. В первое мгновение она даже ничего не может понять, но быстро увлекается общей темой. Через несколько дней в ее комнату стучит хозяйка мадам Феррари.

- Мариэтта, к тебе пришли.

Открыв дверь, она видит невысокого худого священника Павла Флоренского. Его полные губы на лице с обтянутыми скулами и армянским носом криво улыбаются.

- Можно войти?

- Проходите, пожалуйста.

Он садится и смотрит в сторону, хотя Мариэтта пытается заглянуть ему в глаза.

- Известно ли вам, кто такие Мережковские? Знаете ли вы, к кому вы собрались ехать?

- Конечно, известно, да они многим известны и вам тоже.

- Боюсь, что вы мало представляете это. Не секрет для читающей публики, что Гиппиус – особа извращенной морали, опасной для молодой девушки. Да она живет в браке с двумя мужчинами! Слыханно ли такое!

- Я знаю это.

Он достает блокнотик и карандаш, пишет что-то, отрывает лист и с усмешкой протягивает ей. Она опять пытается заглянуть ему в глаза, но он отворачивается. Мариэтта читает на листочке греческое слово, совершенно ей незнакомое и удивленно смотрит на гостя. Он уходит.

- Подумайте.

 

* * *

 

Зинаида стоит у окна в гостиной и смотрит на темное небо, затянутое облаками; на улице мокро и мрачно, выезжать никуда не хочется. Она ожидает Мариэтту, приехавшую по ее приглашению и приславшую записку об этом. Она кутается в пушистую шаль и прохаживается по толстому ковру. Услышав звонок, она садится в любимое кресло и откидывается к спинке, поставив ногу на маленькую скамеечку. Ей хочется солиднее выглядеть перед новой знакомой. Затягивается надушенной папироской.

Няня отворяет дверь и забирает у гостьи пальто. Зинаида видит девушку в темном платье с двумя черными косами, молча подошедшую к ней и севшую по ее жесту в кресло напротив. Зинаида, выпуская прозрачный дымок и рассматривая ее, замечает, как она сильно волнуется.

- Ну, что. Давайте знакомиться. Об исключительности личного вашего ко мне отношения я в данный момент и знать не хочу; вижу в вас человека и сама хочу быть человеком, а не «предметом».

Она хочет ободрить ее, но эффект получается обратный. Мариэтта не ожидает услышать такой сиплый голос, так не соответствующий ее прозрачным легким стихам. В ее воображение голос звучал звонко и ритмично. Но голос Зинаиды завораживает:

- Не сердитесь на меня, но вы можете не согласиться на мои условия, это дело ваше; мое дело будет о том пожалеть.

- Я согласна.

- Я не отпущу вас, вы должны с нами пообедать.

Мариэтта опять сжимается, пряча свои скромные ботинки под кресло. Она в ужасе от мысли сидеть со знаменитостями за столом, боясь своей неловкости.

- Я познакомлю вас с моими мужчинами,- почти шепотом говорит она, наклоняясь к ней.

- А это удобно?

- Успокойтесь, милая. Конечно, удобно, вы ведь моя гостья. Давайте договоримся, что наши отношения будут простыми и обычными. Поверьте, в жизни мы обыкновенные люди, как все. И никаких стеснений.

Она берет гостью под руку и ведет в просторную столовую почти без мебели, представляя ее мужчинам, сидящим за столом.

- А это наша московская гостья Мариэтта, теперь мы ее будем видеть часто. С кем бы из наших знакомых вы хотели встретиться? Не робейте и присаживайтесь.

 

* * *

 

Огоньки мелькают в камине с веселым потрескиванием, наполняя уютом и теплом гостиную. Зинаиде нравятся их вечера втроем, когда не нужно поддерживать разговор ради гостя, в такие минуты можно расслабиться и безбоязненно высказывать сокровенные мысли.

- Революция – это преобразование, главными признаками которого будут изменения в человеческом теле и сексуальном характере. То есть, изменится «святая плоть».

- Ты хочешь сказать, Дмитрий, Что в революции не будет политики, а будут решены проблемы эротики?

Философов задумчиво поглаживает маленькие светлые усы.

- Русский народ политикой не интересуется, он углублен в религию и всегда будет без политики.

- Половой акт будет упразднен из-за изменения тела и пола.

- По теории Федорова люди победят пол, смерть и воскресят предков средствами передовой науки.

- Тогда причем наука, если он говорить, что ты становишься бессмертным, если будешь верить этому?

- Если полового акта между двумя трансформированными людьми больше не будет, как и деторождения, то его должен будет заменить другой общий акт, восполняющий те же ощущения.

- Да, да, конечно, Дима. Я с тобой согласен, потому что наслаждения нужны всегда, они необходимы человеку.

- Милые мужчины, вы забываете о том, что изменения тела еще нет, а потребность в сексе велика.

- Нужно придумать другой акт, каждая пара должна изобрести свой способ сближения, отказавшись от всякого пола, сломать физиологию.

- А пока сексуальную энергию нужно направить на благородное дело по формированию нового религиозного сознания – нашего Главного.

- И все-таки, это не общий акт, а тайна двух. Например, поцелуй – печать близости и равенства двух «я» для влюбленных.

- Это в тебе говорит влюбленная женщина.

- Я этого и не отрицаю. Любовь – дар Божий, даже без взаимности.

 

З.Гиппиус,Д.Философов и Д.Мережковский

 

Зинаида берет надушенную папироску из коробочки на столике и смотрит на Диму. Тот сразу поднимается и вальяжно идет к ней, протягивая зажженную спичку. Пуская лениво дымок и незаметно затягиваясь, она произносит:

- История хлыстов уходит в далекие времена. Они появляются во времена раскола, создавая такие сообщества, где вместо попа – пророк, церковь и государство они отрицают.

- Нет, Зина, в церковь они ходят регулярно, но не признают ее. А православные обряды и ритуалы используют, добавляя свои, измененные.

- Да, хлыстовство – третье многочисленное течение после православия и старообрядчества.

- Значит, если ты не православный и не старообрядец, то ты сектант, по-другому, хлыст?

- Конечно, хлыст – религиозный человек.

- Известные лидеры петербургских хлыстов: Рябов, Щетинин, Легкобытов – интересные личности, они себя считают писателями. Все они до прихода в секту странствовали, читая всем священные книги.

- Щетинин организовал секту под Петербургом и назвал сектантов чемреками, как и свое учение по названию его реки Чемрек в Ставропольской губернии, откуда он родом.

- Свои секты они называют кораблями, чтобы подчеркнуть их изолированность в течение жизни.

- Надо пригласить к себе Павла Легкобытова и послушать его.

Вскоре они приглашают сектанта к себе. Были приглашены также для встречи редактор журнала «Духовный христианин» Проханов, Карташев и Дягилев.

- Павел Михайлович,- начинает Дмитрий,- мы знаем, что ваша секта создает вокруг себя таинственную атмосферу, но не расскажете ли вы о загадочном ритуале кружения во время радений. Ведь этот ритуал принадлежит исключительно вашему кораблю.

- Здесь мы не делаем особого секрета, да они описаны в литературе бывшими нашими единомышленниками. При кружении в нас вселяется Бог. В кружениях люди образуют чан – коллективное тело. Чтобы это понять, надо кружиться до безумия. Каждое их движение, вздох, плач – это общее тело.

Философов громко смеется, а Дмитрий ошеломленно смотрит на него.

- Как ты можешь смеяться? У меня мурашки бегают по телу от страха.

- Это у вас от непонимания. В церкви все разобщены, каждый молится сам по себе. А мы все в одном чане. Дмитрий Сергеевич, бросьтесь в чан, умрите с нами и тогда вы воскреснете.

- Нет, избавьте меня от этого.

- Ну, тогда вы – шалун.

- А вы, Павел Михайлович – антихрист.

- Но я чувствую в вас такой же дух, как и вы во мне, но вы шалун.

Философов продолжает смеяться, он не может воспринимать слова Легкобытова всерьез. Проханов, напротив, серьезен:

- Я пытаюсь привести ваши идеи в некий стройный каркас.

- Мне тем и интересно хлыстовство,- возражает Дмитрий,- что их идеи составляют сплошной хаос.

- Дмитрий Сергеевич, но наша главная задача совпадает с православной – пересоздание человека и преодоление пола, чтобы искоренить грех. «Грех – смерть». Вы ищете Христа в своих книгах, а мы воплощаем Христа в тела наши.

- Нет у нас ничего общего, Павел Михайлович.

- Мне кажется, вы ошибаетесь.

Хлысты посещают заседания Религиозно-философского общества, здесь они сидят рядом. После доклада Блока 13 ноября на тему «Народ и интеллигенция», где он проводит четкую границу между ними, сектанты окружают его и приглашают посетить их корабль с возгласами:

- Вы наш пророк!

Блоку приятно, что его слова услышаны, что его поняли именно те, на кого он и рассчитывал, и он едет к ним в пригород, где его встречают, как героя.

 

* * *

 

Теперь Мариэтта постоянный гость у Мережковских. За окном медленно кружится мокрый снег, падая на обледенелую землю. Зинаида отходит от окна и садится в кресло, слушая Мариэтту.

- Когда мы жили вместе с сестрой, мы каждый вечер друг другу рассказывали обо всем, что произошло днем. Это вошло в привычку, и теперь мы пишем так же, называя их «регламентациями».

- Это интересно! Вы можете дать почитать их мне? Я бы хотела знать о московских буднях от твоей сестры.

Она приносит пачку писем, а через несколько дней Зинаида сообщает настороженной ученице:

- Письма меня очаровали! Когда вы уверяли меня, что не хотите никого видеть и ни с кем знакомиться – я потому верила вам; что мне-то они до чертиков надоели за долгую среди них жизнь, а в юности я их сама от самоуверенности презирала немного, даже стариков, с кое-какими снисходительно дружила. Как-никак – я с ними жила в свое время, а вы совсем не прошли через литературную среду, и она вам, может быть, должна показаться еще интересной.

- Но, Зинаида Николаевна…

- Мне стыдно, что я вам в этом не помогла. Меня сейчас интересуют вопросы более узкие (с моей точки зрения более широкие) и узкие кружки нужных людей, но ведь это после всего.

- Мне было интересно читать,- говорит Философов, отдавая письма Мариэтте,- всю московскую жизнь с курсистками, театрами, происшествия. У вашей сестры определенный талант к описанию, она так тонко все подмечает, что это хоть сейчас же можно отдать в архив Публичной библиотеки.

- А Лина не собирается в Петербург?

- Она хочет приехать ко мне на Рождество.

- Вот и прекрасно! Вы с Линой полны сил для общения с самой разнородной литературной толпой. Не могу простить себе, что все принимала вас у себя, где я перестаю принимать литераторов. Я поведу вас с Линой в Литературное общество, там все знаменитости собираются вместе.

 

* * *

 

Ранней весной они едут отдыхать на юг Швейцарии. По берегам живописного озера Лугано растут экзотические пальмы и простираются виноградники. Озеро вьется между гор, усыпанных аккуратными белыми домиками с садами на выступах. Изумрудная гладь озера спокойна и прозрачна. Сюда они приезжают, замерзнув в немецком Фрейбурге, где они пытались отдохнуть среди буков и дубов, измучившись от тяжелой петербургской зимы и постоянных гриппов.

Зинаида с наслаждением нежится на ярком солнышке в мягком южном климате, просиживая в беседках, увитых виноградом. Они забираются в горы, где горный воздух упоителен и чист. Все трое утомлены зимой и бесконечной работой над статьями и книгами. Дмитрий пишет книгу об Александре 1, но здесь решает пока отдохнуть, прогуливаясь среди прекрасной природы южной Швейцарии.

Сидят на берегу озера Лугано, любуясь тихой гладью воды, зелеными горами, опускающимися к озеру.

- Я так простыла во Фрейбурге, что до сих пор плохо себя чувствую. А здесь чудесно!

- Да, несмотря на усталость в Петербурге, гулять в горах такое удовольствие, что могу ходить по ним часами.

- Рад, что вы здесь немного успокоились. Мне здесь очень уютно.

- Здесь надо быть влюбленным, потому что так много кругом молодоженов. Все дело в природе, она здесь слишком новобрачная.

- Дима, ты только послушай его! Может быть это озеро влюбленных?

- Не уверен. Не знаю, чем вызвано романтическое настроение Дмитрия. Я его не узнаю.

- Я ни в кого не влюблен или не знаю, в кого. Все мы – безнадежные символисты, значит идеалисты, значит христиане. Ни влюбленности, ни общественности – подлинной религиозной общественности – Церкви. Одна личность, из которой никак не выбраться.

- Начал с романтики и закончил обыкновенным ворчанием.

- Он всегда так, для вдохновения ему нужно быть влюбленным, но здравомыслие перетягивает.

- Я сегодня во сне видел Марусю.

- О, вот откуда такое настроение!

- Маруся – хорошенькая светская барышня, но не очень умная. Она была влюблена в меня по-настоящему.

- Ты уверен?

- Я виноват, что она вышла замуж, ведь любила она меня. Она и теперь меня любит.

- Расскажи, как ты ее видел во сне.

- Она звала меня, упрекала, и я понял, как я перед ней виноват. Мне было тяжело от мысли, что поправить уже ничего нельзя. Она простая и сильная, я люблю простых людей. Я бы мог влюбиться в простую первобытную женщину.

- Это у тебя безличность пола.

- Да, Зина, пусть, мне осточертела личность. Неужели в безличности нет «святого»?

От Савинкова приходит письмо с приглашением в Париж по важному делу, но Дмитрию совсем не хочется прерывать отдых.

- Я только начинаю отходить от болезней, здесь такой целительный воздух.

- Но мы должны ехать,- настаивает Философов.

- Я так не считаю. Как ты думаешь, Зина?

- Не знаю, не знаю…

- Иногда надо поступаться своими желаниями и подчиниться долгу.

- Я, Дима, просто сильно измотан и утомлен, мне необходим отдых.

- А я вас не понимаю.

- Дима, откуда такая враждебность?

- Тогда я поеду один, вы оставайтесь.

Зинаида пытается найти компромисс, но, видя тщетность своих усилий, готовится к отъезду, уговорив Дмитрия. И вот уже поезд мчит их в Париж. Они снимают небольшой номер, забирая вещи из хранения, и встречаются с Савинковым.

- Дмитрий, постарайся быть внимательнее к Борису, хотя бы ради Димы.

- Я стараюсь, но не понимаю, зачем?

- Так считает Дима, а разве мы не одно целое?

Зинаида поражена подавленным состоянием Савинкова, куда только подевалось его самообладание и умение держать себя.

- Я убит и раздавлен, но винить мне некого, кроме себя. Виноват один я, на моей совести все провалы, полиция вертела партией, как хотела.

- Не следует так отчаиваться и разочаровываться. Виноваты все, ЦК – кучка наивных романтиков.

- Да, Азеф сказал мне как-то, что мы не слишком умны, чтобы нас нельзя было обмануть. Тогда я не придал его словам никакого значения.

- Вы были просто ослеплены им.

- Да, теперь многое вспоминается подозрительным. Он никогда не пользовался правилами конспирации и оставался на свободе. Редко кто удержался бы не брать денег из кассы, когда отсутствует всякий контроль.

- Но ведь журналист Бурцев еще весной прошлого года обращал ваше внимание на него.

- Мы считали, что это происки полиции – опорочить видного деятеля нашего движения.

Савинков говорит нервно, с глубокой печалью в глазах, отражающих его проницательный ум.

- Борис,- старается Зинаида смягчить их нападки,- это доказывает, что вы не разбираетесь в людях, если вы после всех этих доказательств, продолжали верить Азефу и дали возможность ему бежать. Целых 16 лет он предавал вас.

- Но сама идея боевой организации не меняется от этого, ведь мы убивали не ради Азефа.

- Ведь оттого, что Иуда предал христианство, оно не погибло, а развивается дальше. Так террор не должен погибнуть. Я должен воскресить террор в память наших погибших революционеров.

- Это будет сделать трудно.

- У нас не было легких задач, я просто обязан сделать это лично, и вы идеологически должны мне помочь.

Дмитрий начинает после долгого молчания:

- Конечно, это трагедия для партии. Но русская революция связана глубокими корнями с религией. Религиозная судьба России неразрывна с вашим передовым движением. Будьте же мужественны и стойки, и Христос не оставит вас.

Савинков с Фондаминским продолжают посвящать их в свои планы создать новую боевую организацию, не объясняя причин и ожидая от них лишь одобрения. Наконец, они оставляют их, не добившись от них благословения.

Тогда тройка уезжает в курортный город Гамбург под Франкфуртом, где они лечились раньше. Наезжают и во Франкфурт, где родился великий Гете и находится музей его имени. Здесь же смотрят полеты авиаторов на дирижаблях. Дмитрий рассматривает дирижабли с восторгом.

- Еще 9 лет назад граф Цеппелин пытался перелететь Боденское озеро, но продержался только 17 минут. Теперь эти сигарообразные аппараты с легко воспламеняющим водородом летают.

Он бежит по полю со словами:

- Вива, вива!

 

Но взмыл – и режет облак пыльный

Своим сверкающим ребром.

И пар небес, под острием,

Растаял, нежный и бессильный.

 

-Так сверкает на солнце его алюминиевый каркас!

- Длина у него более ста метров, такая махина!

Дима обнимает ее, и они стоят, наблюдая за раскрасневшимся и возбужденным Дмитрием.

- Давно не видела его таким счастливым.

- Да, наша поездка во Франкфурт идет ему на пользу.

- Надо чаще отвлекать его от работы, в последнее время он впадает в уныние от переутомления.

- Раз уж мы сейчас в уютной и близкой Германии, то не грех посетить Веймар.

- Согласен, Дмитрий. Тем более, я вижу, ты здесь увлекся чтением Гете.

- Да, здесь, на его земле, он воспринимается по-особенному. Он, в противоположность нам, никогда не погибал в отличие от русских, не умеющих даже гибнуть, а только дряхлеть. Он – здоровье, мы – болезнь. Вот такая формула жизни.

- Фауст в оригинале – самое пророческое за последние два века.

- Я его стал понимать только после чтения на немецком языке. Благодаря Гете я стал понимать – какое проклятие над русскими довлеет все века. Оттого грусть, что не знаю пути, как от него избавиться. Бедные мы!

Белый дом в княжеской столице Веймаре среди улицы, одетой в камень, сохранился в его первозданном виде. Скромная спаленка, где умер Гете, и его рабочая комната поражает скромностью и убогостью. Никакой мебели, кроме рабочих столов, нет ни кресел, ни диванов. Большое зеркало над столиком с часами.

- Видно, что он не любил роскошь, но какая мертвая аккуратность во всех комнатах!

Гуляя в саду, Гете простудился и заболел воспалением легких. Зинаида, осматривая комнату, представляет, как он лежит больной и произносит:

- Какое сегодня число?

- 22 марта.

-Значит, весна наступила, и мы можем надеяться на скорую поправку. Откройте же ставни, чтобы было больше света.

Но 82-летний поэт и ученый умирает.

Философов осторожно трогает ее за плечо.

- Зина, что с тобой?

- Я пытаюсь войти в эту эпоху.

- Удалось?

- Здесь все располагает к воображению, я чувствую его присутствие, вернее, его дух.

- А для меня здесь все мертво, ничего не ощущаю.

Покидают Веймар с грустным настроением. Философов отправляет письмо на четырех открытках из Веймара с изображением жилых комнат Гете и Шиллера Блоку. Блок сближается с Философовым, отдаляясь от Мережковских.

Глава 17
Религиозно-философское общество.

 

На заседаниях Религиозно-философского общества они знакомятся с Сергеем Павловичем Каблуковым, симпатичным брюнетом с густой короткой бородкой и умным взглядом темно-карих глаз. После окончания университета он становится профессиональным учителем математики и активно участвует в деятельности общества. Каблуков по просьбе Зинаиды посылает в Париж газету «Новое время» со статьей Розанова «Сентиментализм и притворство», написанную в ответ на статью Мережковского «Бес или Бог?».

 

С.П.Каблуков

 

Зинаида в ответном письме сообщает: «С удовольствием прочла Ваше письмо, без всякого удовольствия статью Розанова. Хотя не столь она «мерзкая», сколько плутоватая и бесчеловечная, плюс бесполезная. Трудно думать, что кого-нибудь она убедит. Пусть себе, коли стыдочку нет, особенно в «Новом времени».

В конце лета Розанов вместе с семьей едет навестить Репина в Куоккалу, с ним едет Каблуков. Дачные места на берегу Финского залива с огромными участками становятся модными. Дача Репина по сравнению с богатыми виллами смотрится бедно. У Репина, как всегда, гости. Каблуков ждет пока в саду не остается никого, кроме Розанова. Только тогда он передает ему письмо Зинаиды. Розанов нервно поправляет маленькие очки, седую бородку, читая письмо, лицо его краснеет, но он равнодушно отдает письмо.

- Зиночкино отношение меня не трогает. «И стыдочку нету». Ах, озорница! Боятся возни мышей под полом, домового на чердаке, а туда же «делают лицо» революционеров.

Он все больше распаляется:

- А эти иностранцы, что понимают в русских делах? Чуть кончили дела, и сейчас в поезд и за границу. Дня лишнего продышать в России не могут. Зина, Митя и потом около них Дима, с Бакстом и прочими,- все это какие-то «заморыши» в европейской цивилизации,- и они расцветали и были «собою» лишь около Тармино и Сиракуз, своей древней и вечной родины, своей ноуменальной родины. Я космополит, и включаю Россию в мою любовь, а их «космополитизм» все исключает, кроме личного здоровья, кошелька с деньгами и литературного успеха.

- Да, ладно, ведь они ваши друзья.

- Из пекла они вышли – и в пекло возвратятся несчастными.

- Полно, Василий Васильевич. Нам пора возвращаться к гостям.

- Перед кем это «плутоватость»? Да вы поглядите, как Философов (сын тайного советника и главного прокурора) и Мережковский (его отец был придворным) перекинулись на социалистов, зная, что только тут успех, и что, не будучи социалистом, русский писатель подохнет с голоду, если он не в «Новом времени». Мережковский несколько раз просил меня устроить ему свидание со стариком Сувориным, «хоть на ½ часа, но я, зная отвращение Суворина к декадентам и неуважение специально к Мережковскому, как к неумному человеку, и к Философову за его «мужелюбивые» наклонности, не хлопотал о свидании, зная, что ничего не выйдет.

- И, все-таки, они ваши друзья. Сколько вы знакомы?

- Давно. В дружбе ее в лицо называл (смотря по настроению) – «Зинаида Николаевна», «Зина», «Зиночка» и иногда «Зинка» (игриво и в досаде), и она никогда не сердилась. Да и Дмитрий Сергеевич положительно хороший, добрый человек, да и Зинка ничего. Только эгоистка очень. Но она «отличный товарищ» и больше этого нечего и спрашивать.

- Вот и славно!

 

 

 

 

* * *

 

22 ноября 1909 года… Заседание секции по изучению религии, председательствует Каблуков. Две секции созданы по инициативе Мережковских. Секцией по изучению христианства занимается у себя Вячеслав Иванов.

- Необходим более узкий круг членов,- предлагает Зинаида,- чтобы каждый становился участником обсуждений, доклады были более академического свойства.

- И приглашать нужно не только интеллигенцию, но и рабочих.

Особо горячими споры бывают во время чаепитий.

Плотный широколицый рабочий Нечаев, одетый совсем не по рабочему и имевший довольно интеллигентный вид, просит слово:

- Совсем недавно в нашей среде образовалось новое движение, они называют себя голгофцами. Все они довольно образованны, их объединяет недовольство продажностью церкви царскому правительству, потому они заявили о своем выходе и подали совместную бумагу в церковь. Они руководствуются Евангелием, а своим теоретическим руководителем считают епископа Михаила.

- Это тот, который перешел в старообрядчество?

- Да, но голгофцы не последовали за ним, хотя его слова находят в их душах горячий отклик.

- Тогда мы знаем его еще со времен Религиозно-философских собраний.

- Но дело не в нем, а в том, что на их собраниях я слышал примерно те же речи и мыслят они подобно. У меня есть предложение – нашей секции объединиться. Они считают, что церковь не следует Евангелию.

- Это очень интересно, что у нас есть единомышленники. Надо узнать об них подробнее, но ведь они к себе не допустят…

На другой день вечером в гостиной Зинаида сообщает эти новости с превосходством, потому как считает, что они должны бы от нее услышать о голгофцах, учитывая ее связи в рабочих кругах. Мариэтта слушает равнодушно, вставляя ненароком:

- Над Михаилом Старообрядческим состоялся суд и ему запрещено священнодействие.

- Как запрещено?- Зинаида даже подпрыгивает.- Не может быть

- Зина,- сморщив лоб, произносит Дмитрий,- пора разузнать подробности о голгофском социализме. Ведь мы ничего не знаем и одиноки.

- Мариэтта, как у вас завтра со свободным временем?

- Я могу выкроить при необходимости.

- Ещё какая необходимость! Деньги на проезд имеются?

Философов быстро чертит в блокноте схему и показывает Зинаиде, но она качает головой:

- Тут не совсем ясно, как найти.

Он сосредоточенно рисует новую схему и протягивает Мариэтте.

- Вам необходимо,- продолжает Зинаида,- найти их организатора – Власову и попытаться узнать у нее их количество, что они говорят о нас?

- Мариэтта,- Философов очень осторожен,- пожалуйста, следите внимательно, не приведите к нам хвостов. Мы и так под подозрением.

Вскоре в гостиной они слушают Мариэтту, польщенную всеобщим вниманием и говорившую с некоторым волнением.

- Власова живет с матерью в большой квартире, она незамужняя. Как мне показалось, она была со мной откровенна.

- Что вы о нас сказали? Ведь она спрашивала?

- Конечно. Я сказала, то хожу к вам на субботние моления, но на причащение еще не допущена, и что все это у вас отдельно от церкви.

- Что-то вы не договариваете…

- Она считает, что вы нужды не знаете и не поймете рабочих. Разногласие еще в том, что голгофцы не признают обрядность, их девиз – страдать, и они за справедливость. Собираются в квартире семьями.

- Ну, а как с объединением?

- Она говорит, что им не нужно, несмотря на ваши знаменитые имена и возможный денежный вклад. Они больше нуждаются в Михаиле Старообрядческом, за ним они всегда пойдут, если он этого захочет.

- И какое окончательное решение?

- Если вы им объясните, как им дальше действовать, куда и с кем идти, они примут ваше предложение.

- Надо, все-таки, Мариэтта, вам пока одной с ними сблизиться, а через вас и мы к ним ближе станем.

Мариэтта начинает посещать собрания голгофцев и участвовать в их молебнах по просьбе Мережковских. Мариэтта уверена, что никаких денежных пожертвований они не сделают, потому что постоянно жалуются ей на нехватку денег и свои частые поездки за границу объясняют только настоянием докторов на хорошем лечении.

 

 

 

 

* * *

 

Холодным весенним вечером заходит Блок, в последнее время он частый гость в доме Мурузи. В коричневой бархатной блузе с отложным воротником белой рубашки из-под нее, в ореоле курчавых волос. Философов протягивает ему руку.

- Поздравляем вас с рождением сына. Если хотите отдохнуть – заезжайте к нам, просто посидеть в тишине, среди искренне любящих вас людей.

- Знаете, Митька вселил в меня надежду,- говорит он возбужденно.- Хотя он и не родной мне, я чувствую ответственность за него, это наполняет меня радостью.

Ребенок у Любови Дмитриевны рождается от актера театра Мейерхольда Давидовского, но Блок уговаривает жену оставить и не избавляться от ребенка, обещая стать ему отцом. Имя выбирает в честь знаменитого деда Менделеева. Но ребенок живет всего несколько дней, и блок мучительно переживает его смерть. В столовой Мережковских он сидит с потухшим взглядом, он подавлен.

- Вы поэт,- уговаривает его Зинаида.- Вы вечный рыцарь. Какой же вы отец семейства?

- Возможно, вы правы, Зинаида Николаевна. Можно я еще посижу у вас?

- Конечно, конечно. Давайте я вам подолью чайку горяченького. Пожалуйста, берите варенье.

- Я сегодня написал стихи, пока без названия.

- Прочтите.

- Я вам первой хотел их прочесть.

 

Я подавлю глухую злобу,

Тоску забвению предам.

Святому маленькому гробу

Молиться буду по ночам.

 

- У вас нет еще названия? Я могла бы предложить подписать «На смерть младенца».

- В этом что-то есть. Я согласен.

- Эти стихи отражают вашу скорбь, вы приняли его смерть своим сердцем.

Он тихо читает еще раз, после чего в столовой долго длится тишина.

Уже в апреле Блок с женой заезжают проститься перед отъездом в Италию. Они целуются на прощание друг с другом.

- Все-таки, люблю я вас троих,- растроганно произносит Блок.

 

* * *

 

Розанов в газете «Новое время» в письме в редакцию, заявляя о своем выходе из Совета Религиозно-философского общества, объясняя: «Главный грех собраний едва ли не заключается в том, что говорят-то они о Боге постоянно, а вот думать о Нем никогда не думают. И подозреваю, что по этой части между Философовым и Неведомским, Базаровым и Мережковским есть полная слиянность и никакой разности. В зале Религиозно-философских Собраний (Общество он называет собраниями) нет религии, потому что нет религиозного тона души и нет религиозного тона в слове. Скажу проще, вульгарнее и для литераторов вразумительнее: ни у кого в зале нет, и до сих пор не проявилось религиозного стиля».

Каблуков появляется у Розанова после прочтения его письма в газете.

- Что ж вы, Василий Васильевич, так неожиданно ополчились на нас?

- Я человек прямой, потому и написал сразу для всех. Есть люди разных типов: линейные, круглые и квадратные.

- Интересно вы рассуждаете… Я у вас к какому типу причислен?

- Вы – линейный.

- А какие признаки характеризуют типы?

- Круглые – это неподвижные типы, спокойные и благодушные. Линейные - стремительны, а квадратным свойственно грубость и угловатость.

- Сам вы какой?

- Я – линейно круглый, потому что неустойчив и непоследователен во взглядах.

- Тогда какие Мережковские?

- Дмитрий Сергеевич – линейный, Тата с Натой – круглые, а Зина – зигзагообразная, «как молния». «Она – новая»,- говорит он после долгого раздумья.

- Да, Зинаиду Николаевну вы не обидели, я тоже ее ценю очень.

Каблуков в разговоре с Вячеславом Ивановым узнает интересное мнение о Зинаиде.

- Зинаида Николаевна страдает наследственной чахоткой и живет, ожидая медленной смерти. У меня есть подозрение, что она, хотя и давно в браке, но до сих пор девушка, и в этом ее трагедия, потому что она женщина нежная и страстная.

- Это только ваше предположение. Ведь известно об ее любовных романах.

- Да в них она не доходила до «падения». Она тяготится тем, что она женщина и потому подписывается мужским именем.

- Может быть, у нее отвращение к мужским ласкам из-за ее лесбосских склонностей?

- Я тоже так думаю, но сейчас она отвергает это. По крайней мере, мистического опыта в ней больше, чем в муже.

- Это, все-таки, это только наши домыслы, она очень любит Философова. Я замечал ни раз, с какой любовью она на него смотрит. Я думаю, что они любовники.

- Розанов тоже такого же мнения. Указывая на то, что у них спальни разные всегда.

 

* * *

 

Мережковские удивлены заявлением Розанова о выходе из Совета общества, считая его активным участником всех обсуждений.

- Что же это вы, Василий Васильевич, убегаете от насущных проблем?

- Я ухожу из Совета Общества потому, что оно изменило прежним, добрым и нужным для России целям и превратилось из религиозно-философского в литературно-публицистическое, точнее, в частный семейный кружок без всякого общественного значения.

- Вот как?

20 января Философов читает доклад «Богостроительство и богоискательство». Эти слова впервые возникают на заседаниях общества. Первые считали, что религия революции должна быть христианской, а вторые – религия должна быть другая, для русской революции только предназначенная.

В марте выходит сборник «Вехи», где в своих статьях 7 видных философов анализируют роль русской интеллигенции. Они признают ее слабые стороны: незнание насущных потребностей общества, духовную незрелость, необразованность и безнравственность, отсутствие революционного духа у интеллигенции.

 

* * *

 

1909 год… Слушается сообщение Философова и Мережковского о сборнике «Вехи» в зале Польского общества изящной словесности на Троицкой улице. С кратким сообщением выступает Философов, пытавшего проанализировать историческую роль русской интеллигенции, с докладом выступает Дмитрий.

- Тяжело говорить горькую правду о близких людях. Между участниками «Вех» есть близкие мне люди. Если я все же решаюсь говорить, то потому, что дело идет о слишком важном, чтобы не забыть все личное. Но остается неизменным, по крайней мере, с моей стороны, это личное: уважение ко всем, и больше, чем уважение к некоторым. Судя их, сужу себя в прошлом: ведь и когда-то был почти таким же, где они теперь; я знаю по собственному опыту, какие соблазны туда влекут. Когда их бью, бью себя. Пусть уж они простят меня, если могут….

В зале такая тишина, что очень редко бывает на заседаниях.

- Русская интеллигенция – старая кляча из страшного сна Раскольникова, через силу тянущая огромный воз, а глумящиеся мужики забивают ее насмерть. Телега – Россия, а изуверы-мужики – авторы «Вех».

В зале поднимается ужасный хохот и крики:

- Браво!

- Кажется, что наступил тот полунощный час, когда вот-вот раздастся крик петухов, возвещающий солнце. Прислушаемся же, не прозвучит ли в наших сердцах этот крик; жив Господь; и живы души наши. Да здравствует русская интеллигенция! Да здравствует русское освобождение.

Гром аплодисментов раздается в зале в благодарность за блестящий доклад оратора. Дмитрий довольный садится на место.

Вслед за ним выходит бледный Франк, участник сборника «Вех».

- Для меня загадочно мировоззрение Дмитрия Сергеевича. Что означает для него религия? К чему она его обязывает, и обязывает ли вообще к чему-либо иному, кроме той социальной метафизической риторики, которую исповедуют и атеисты? Как же мог Мережковский, поставивший, по-видимому, своей задачей религиозную миссию среди интеллигенции, не заметить духа «Вех», который, казалось бы, должен быть ему близким и родственным?

У Мережковского уже нет сил отвечать оппонентам, он просто сидит обессиленный.

 

* * *

 

Подниматься с постели совсем не хочется, хотя Зинаида давно проснулась, приятно думать и потягиваться. Ее настораживает необычная суетливость няни.

- Даша, что-то не так?

- Да, Дмитрий Сергеевич пришел с прогулки и прилег. Выглядит он неважно, но я не стала тебя будить.

- Странно… В это время он всегда работает.

Накидывая халат, она вбегает в комнату мужа.

- Что с тобой? Ты такой бледный.

- Сердце колет, боль такая, что вынужден был прилечь.

- Даша, надо срочно идти за Чигаевым.

- Погоди, Зина, сейчас отпустит.

- Нет, нет и нет. Ничего страшного не произойдет, если доктор осмотрит тебя.

- Ты ведь знаешь, что я не привык к врачебным осмотрам, ну не люблю я эти процедуры!

- Давай ложись удобнее, с сердечной болью шутить не следует. Дима, помоги, пожалуйста!

Философов весь во внимании, он укладывает Дмитрия на высокие подушки.

- Мне неудобно вас беспокоить.

- Молчи, молчи, тебе нельзя говорить.

В комнату быстро входит Чигаев, присаживаясь у кровати, и ставит чемоданчик на столик.

- Сердце пошаливает? Сейчас послушаем.

Зинаида с Димой присаживаются. Лицо Чигаева становится все серьезнее, он складывает трубки.

- Да, грипп тем и опасен, что дает осложнения. Я предупреждал, что надо лежать при гриппе, и вот теперь вам необходим постельный режим. И не возражайте! Сердце дало сбои, такие органические изменения приводят к склерозу. Как вам такая перспектива, Дмитрий Сергеевич? Лечить сердечко надо, и лечение должно быть специальным. Сейчас выпишу рецепты, а вы проследите, пожалуйста, за приемом лекарств.

- Не волнуйтесь, Дима строг с этим. Вы не останетесь завтракать?

- Нет, спасибо. Меня ждет больной. Завтра утром я у вас.

- Дима, проводи, пожалуйста.

Дима уходит вслед за доктором в аптеку, он всегда внимателен к больным близким. Зинаида за столом долго молчит и произносит задумчиво:

- А доктор не преувеличивает? Он не досмотрел серьезную сердечную болезнь у мамочки и сейчас просто перестраховывается.

- Я тоже так думаю, но нужно время и лечение.

- Пойдем к нему.

- Дмитрий, ты ничего не кушаешь.

- Мне не хочется, но я выпил лекарство. Зина, ведь это невозможно, я не могу лежать.

Лечение продвигается слабо.

- Я не могу без прогулок,- капризничает Дмитрий,- ты ведь знаешь, как я к ним привык. И этот целительный свежий воздух!

- Так, я придумала. Ты можешь открывать окно и в пальто гулять по комнате.

- Как ты себе это представляешь?

- Другого выхода нет, доктор запретил тебе подниматься на 3-ий этаж, так что забудь о прогулках.

Дмитрий раздраженно машет рукой. Зинаида уходит, садится у камина и затягивается папироской.

- Дима, это невыносимо! Он просто в упадническом настроении. Не знаю, как его успокоить.

- А ты сильно нет старайся. Ведь он мужчина и должен быть сильнее, а то он совсем раскис, я его не узнаю.

- Ты к нему не справедлив, почему ты так злишься?

- Да я считаю недостойным его поведение. Он мнителен и не замечает, что мучает нас. Он ведь мужчина.

Начинаются его каждодневные прогулки по квартире. Зинаиде кажется, что дует отовсюду, когда Даша открывает окна. Ее не спасает камин, где она прячется во время прогулок, и у нее начинает болеть голова и появляется сухой кашель. Даша внимательно смотрит на нее.

- Зина, у тебя опять красные щеки. Давай поставим градусник.

- Да полно, Даша! С нас одного больного хватает.

- У тебя 38,- говорит няня, укутывая ее шалью,- я пошла за Чигаевым.

- Да, Чигаев считает, что от лекарств улучшения продолжаются, изменения в сердце исчезают. Как назло он еще простудился, сидит без воздуха.

- Ты на себя посмотри, каждый вечер у тебя жар.

- Да, слабость и ночью сильно потею.

Философов входит к Зинаиде.

- Что с тобой? Ты вся горишь.

- Да я уже привыкла, с 12 лет такое творится, это у меня наследственное. Как Анна Павловна себя чувствует? Ты замучился к ней мотаться, да еще дома одни больные…

- Маме лучше. Я посижу с тобой, пока Чигаев не придет. Ну, что ты расхворалась?

- Да что нового он мне скажет? Йдом меня мазали, этой гваяколой ты меня поил, мушку ставили. Ну и что? Толку нет, надо ехать к солнцу.

- Зина, ты ведь знаешь, что я не могу сейчас. Немного подождем. Схожу к Дмитрию, я его сегодня еще не видел.

Философов проходит к нему в кабинет.

- Как дела?

- Вот, пишу Оленьке письмо. Что с мамой?

- Спасибо, ей лучше. Я сегодня с ней долго разговаривал, она была рада.

- Дима, послушай, что я ей пишу: «Как я рад, что вы решили к нам приехать летом. Только когда будем жить вместе, окончательно сойдемся. Я-то с вами уже сошелся – вы мне вся родная, но вам нужно быть такой же родной и Зине и Дмитрию Владимировичу. И это будет, теперь я знаю, что это будет, наверное. Нужно вам войти в наше, и вы войдете». Ну, как?

- Нормально, мне нравится, надо отослать его. Я тоже так думаю, да и Зина тоже.

- Она главное поняла, что мы все трое – одно, она и полюбила нас вместе, наше одно. В отличие от брата Павла Флоренского, она понимает, что мы не враги церкви православной. Мы ведь тоже в Христа верим, в Того же Христа.

- А ее муж против нас?

- Да, он считает, что мы ее совратили в ересь. Но он придет какими-то другими путями к тому, к чему мы пришли. Брат ее считает, что мы с антихристом и ее к нему влечем, что мы ее соблазнили. Когда-нибудь Павел поймет, что он ошибался, я верю.

Зинаида ожидает доктора в гостиной в любимом кресле, но при его появлении уходит в свою комнату.

- Давайте, голубушка, послушаем вас. Да, гриппы одолели вас… Это все последствия.

Чигаев пристально смотрит на нее, сворачивая трубки.

- Ничего утешительного сказать, к глубокому моему сожалению, не могу. У вас обострение легочного процесса. Вам просто всем просто необходим теплый южный климат, здесь вы будете лечиться долго. Я прописываю все Лазурный берег.

«Всю жизнь меня преследует наследственная болезнь от папочки,- с тревогой думает Зинаида,- но он так мало прожил, что сестры его не помнят. Неужели меня ждет скорая смерть?»

Сестры тоже встревожены.

- Зина, зря ты недооцениваешь ситуацию. Ведь вы больны, а дорога дальняя. Как же можно отпустить вас в таком состоянии?

- А меня, Тата, беспокоит предстоящая разлука.

- Меня больше всего беспокоит то, Зина, что Пасху мы проведем врозь.

- Тата, но ведь им необходимо лечение.

Сестры собираются уходить.

- Тата, останься, пожалуйста, нам надо поговорить.

Ната нервно уходит, Карташов тоже делает явно недовольный вид. Зинаида обнимает расстроенную сестру.

- Ты заметила, что мы чаще стали молиться с вами? Но меня не покидает тревога, что с нашим Главным? Ведь мы не только не приближаемся к нему, а, наоборот, все дальше не видно горизонта. Мы хотим открыть тебе тайну, тебе давно хотели сказать, но ведь ты не одна… У нас в Париже была литургия.

- Ох,- закрывает губы ладонью Тата.

- Мы долго готовились к ней. Тебе говорим об этом, потому что ты нам верная.

- Но я люблю и верю Антону.

- Все равно мы просим тебя приехать к нам на Ривьеру и причаститься с нами.

- Я предупреждаю вас, что расскажу все Антону.

- Это твое дело.

После ее ухода Зинаида еще долго сидит в кресле, вспоминая тот далекий вечер в Париже. Философов входит и садится на диван.

- Дима, я рассказала Тате о литургии.

- Напрасно. Тата – наша, а вот Карташев недостаточно интеллигентен, как мы. Меня раздражает его культурный уровень.

- Но Тата любит его.

- А я не верю в их любовь.

- Дима, прошу тебя, не злись.

- Это мое мнение, но я подчиняюсь большинству. Я говорю открыто то, что думает о Карташеве даже Тата.

- Она мне жаловалась, что это ее оскорбляет. Дима, будь терпимее к ним. Они самые близкие нам люди. Ты такой внимательный к сестрам, так ради них полюби Антона, ведь ты любишь их.

- Я постараюсь, не волнуйся. Тебе пора принять лекарство.

Он бережно укутывает сидящую в кресле Зинаиду, заставляя ее выпить микстуру.

 

* * *

 

Дмитрий идет на заседание литературного общества.

- Господа, мало того, что некоторые наши члены не платят ежегодный взнос 10 рублей, но даже не оплачивают вступительный, всего 2 рубля. Придется многих исключить.

- Я предлагаю не исключать тех, кто внес 2 рубля. Но есть такие, которые совсем не платят, например, чета Мережковских. Что вы скажете, Дмитрий Сергеевич?

- Я не намерен платить, потому как я писатель и приношу пользу Литературному фонду.

В зале наступает тишина.

* * *

 

Все готово к отъезду, ставшим для них привычным. До отправления собираются в квартире провожающие. Зинаида в дорожном костюме усаживает всех.

- Пока здесь только близкие,я хочу спросить Тату в вашем присутствии. Ты приедешь к нам?

Тата опускает голову, и за нее отвечает Карташев.

- Мы с Натой знаем о вашей литургии. Пусть решает сама Тата, но я тоже имею мнение и считаю, что она тем самым разорвет нашу тройственность, и мы не сблизимся, а еще больше отодвинемся от вас. Я предлагаю нам совершить литургию своим маленьким союзом в Петербурге. Но повторяю – пусть решает сама.

Наступает тяжелое молчание.

- Почему бы всем троим не приехать?- предлагает Дмитрий.- Я понимаю, что Ната слишком занята, но постарайтесь нас порадовать все своим присутствием.

Дмитрий разряжает обстановку, все встают и улыбаются.

- Ну, пора одеваться и на вокзал. Поезд нас ждать не будет.

Уже в вагоне Зинаида произносит, глядя через стекло на Тату:

- Все осталось под вопросом…

- Они уже давно вместе, стоит ли разрывать их? Для этого мало нашего желания. Мы уезжаем, а ей с ними оставаться. Ты ведь не хочешь, чтобы она была одна?

«Конечно, благодатный климат поднимет настроение у моих мужчин, а то Дмитрий совсем сник»,- думает Зинаида, глядя из окна поезда на удаляющийся Петербург. В Париже весна окутывает теплым пьянящим воздухом распускающихся цветов, и светло-зеленая травка блестит под каплями дождя. Гуляют по любимым Большим бульварам.

- Знаешь, Дима, мне в Париже так хорошо! Только скучаю по сестрам. Когда ты болен, остро не хватает родных лиц, но я не хочу вынуждать их приехать сюда, у них свои дела.

 

* * *

 

Автомобиль подвозит к железной ограде института Пастера, где их ожидает Мечников в лаборатории на первом этаже. В длинном строгом сюртуке, почти с белой густой бородой, с гладко зачесанными назад волосами и добродушной улыбкой он встречает гостей.

- Рад видеть вас, милые соотечественники!

- Здравствуйте, дорогой Илья Ильич!

- Спасибо, что не забываете старика. Да и Ольга Николаевна будет рада видеть вас. Милости просим, проходите.

Усаживаясь, они видят входящего доктора Ру, худощавого немолодого мужчину с черной бородкой и совершенно седыми волосами. Зинаида знает, что они дружны с Мечниковым и он даже живет у них. Доктор Ру болен туберкулезом, холост, после смерти Пастера становится директором института. И Ольга Николаевна всю жизнь помогает мужу, принимая больных бесплатно. Ей доставляет удовольствие лечить людей, хотя она любит рисовать и берет уроки у французского художника Карриера.

Мережковские не раз бывали в уютном доме, увитом роскошной зеленью, в Севре. Сначала они снимали его как дачу, но со временем перебираются сюда на постоянное житье. Почти на всех стенах комнат висят картины Ольги Николаевны, она пишет маслом, акварелью и занимается скульптурой.

- Рассказывайте, как и чем живет Россия?

- Ничего хорошего этот год не принес из того, что вас интересует: из портов идет холера, нагрянула чума, из городских ночлежек явился сыпняк.

- Да, неутешительные новости. Ну, а как ваши дела?

- Болезни вынудили нас очень рано ехать в теплые края. Сначала я заболел, потом Зина. Вот приехали к вам, Илья Ильич, за советом – порекомендуйте нам хороших врачей.

- Всегда к вашим услугам, рад помочь.

Доктор Ру провожает их до автомобиля.

- Когда Илья Ильич встречается с кем-нибудь из России, он просто оживает, вы заряжаете его энергией. Уважьте его, не забывайте навещать.

На другой день они приезжают вновь и поражаются работоспособностью ученого.

- Ольга Николаевна встречала меня вчера на вокзале, я рассказал ей про ваш приезд, она очень интересуется всем, что происходит в России. Мы скучаем по родине, хотя в прошлом году и навестили ее. Я всю жизнь работаю над продлением человеческой жизни, ведь человек должен жить более 100 лет. Слоны живут 150 лет, собаки – до 22, кошки – до 12-ти. Человеческая жизнь свихнулась на полдороге, и старость наша есть болезнь, которую надо лечить, как всякую другую. Бактерии молочнокислого брожения убивают гнилостных микробов в кишечнике, вызывающих эти болезни.

По совету врача, рекомендованного Мечниковым, едут в чудесное местечко между Каннами и Сан-Рафаэлем, где снимают виллу. Зинаида прыгает от счастья, читая телеграмму: «Приедем все». Она смотрит недоверчиво на равнодушного Философова.

- Да разве не мечтала я встретить Пасху с сестрами?!

Зинаида не отходит от родных, она ведет их на пляж, спускаясь к морю по тропинке, утопающей в экзотических цветах.

- Ой, Зина, какая прелесть! Это сказка!

- Пляж принадлежит нашей вилле.

- Вот это да! Ведь это предел мечтаний! Зина, как твое здоровье? Ты выглядишь неважно.

- Да, ерунда! Французский врач сказал, что мне нельзя зимой жить в Париже. Вы представляете! Как же я могу жить в промозглом Петербурге? Так что, врачам верить… Вы приехали и меня вылечили. Куда здешним светилам…

- А как мужчины? Трудно тебе с ними?

- Дмитрий раздражается по каждому пустяку, а Дима вслед за ним, не терпит его, а я не вмешиваюсь, все еще больна была. Но Дмитрий работает и много гуляет по берегу, морской воздух его лечит. Как же я счастлива, что вы приехали! Мечтали, что хоть кто-нибудь, а тут все!

- Нам было трудно без вас – мы слабели в своем одиночестве, а теперь мы усилились, и нам стало вместе так спокойно.

Вилла «Полетт» - маленький беленький домик в 2 этажа окнами на море. Все приехавшие впервые за границей, они радуются теплу и солнцу.

- Как здесь тихо и пустынно, глушь полная.

- Пасху нам привезут из Канн, настоящую русскую. Нам сказали, что их делают по рецепту одной русской. И кулич тоже. Так что все будет, как дома.

- Зина, епископ Михаил совершит таинства в Великий четверг с 20 рабочими. Дай Бог, мы с ними соединимся, ведь ему народ верит.

- Мы не одни,- есть еще трое, кто за все наше отвечает перед людьми и Богом.

- Слава Богу, мы вместе в такой праздник!

После Пасхи провожают сестер и Антона и возвращаются вскоре в Париж.

- Дмитрий, я подумала, почему бы тебе вместе со мной не показаться моему доктору, кардиологу Вогезу?

- Ты так считаешь?

- Мне кажется, ты заметно поздоровел. Пойдем вместе.

Дмитрий просто на крыльях вылетает из кабинета.

- Зина, зайди, пожалуйста.

- Возможно, Лазурный берег повлиял и отдых, но ничего серьезного я у него не прослушиваю. Склероз ему не грозит в ближайшем будущем. Больше прогулок на свежем воздухе. У него просто нервное истощение.

- А лечение?

- Это все лечение, а другие я отменяю, но нервное истощение надо лечить.

- Дима, я здоров! К черту все лечения! Доктор Вогез отменил.

Перед отъездом в Россию поселяются в маленьком пансионьчике в округе Сен-Жермен на левом берегу, где тишина и покой поправят нервное состояние мужчин. Первым же утром Дмитрий направляется в Люксенбургский сад, гуляя по гладким дорожкам с аккуратно подстриженными деревьями по краям, и находит уединенную скамейку., отдыхая в тишине. Зинаида с Димой обследуют новый район по традиции пешком. Возвращаясь с прогулки, они замечают около пансиона автомобиль с сидящими мужчинами.

- Да это же Борис!

Из машины выходит небольшой худощавый мужчина с жестким взглядом. При виде Зинаиды он широко улыбается.

- Здравствуйте, Зинаида Николаевна!

Он целует ей руку, здоровается с Философовым.

- Какими судьбами? Пойдемте к нам.

- Я уже 3 раза побывал в России.

- Непостижимо! Как вам удалось уцелеть!

- Ну, Зинаида Николаевна! Учитывайте мой опыт. Если бы все было так благополучно.

- А что?

- В организации опять провокатор. Я уничтожен морально, опять неудача. Азеф был двойным агентом, он пользовался сведениями полиции для дела и одновременно полиции давал материалы для арестов. Что самое гадкое, то, что из-за него я был под подозрением. Теперь я с Ильей в обход ЦК создал организацию, чтобы доказать свою значимость и преданность делом, и опять провокатор.

- Даже в такой маленькой?

- Увы!

- Что же вы теперь собираетесь делать?

- Займусь литературной работой. Какая сейчас боевая организация?! Ни одного удачного дела за весь год!

- Вот и правильно, Борис! Я вам всегда советовала писать, а теперь вы сами это поняли.

- Последнее мое дело окончилось даже не поражением, из него хотя бы можно было учесть ошибки, оно, вообще, ничем не окончилось. Даже не знаю, куда дальше двигаться.

- Вы же не виноваты в этом один, зачем же себя так казнить?

- Я разбил корабль о подводные камни, как плохой кормчий, нерадивый и недальновидный. Вот теперь по воде носятся одни обломки.

- Может быть, ее еще можно возродить?

- Я пытаюсь собирать эти обломки, забивать гвоздями.

Философов пытается убедить Савинкова.

- Партия ваша должна стоять во главе, не плыть, как щепка по взбаламоченному морю. Надо сделать так, чтобы люди ваши чувствовали себя в новой партии не одиноко.

- Что толку, что я пытаюсь соединить обломки? Ведь все равно кормчий все тот же я. Вся вина на мне. Не надо браться, если не уверен в победе. Мне урок на всю жизнь.

 

 

Я побежден. Я победитель пленный.

Я видел снег заоблачных вершин.

Я ныне ниц лежу, как раб презренный.

Но на земле единый Господин.

Христос – Любовь. Голгофа –искупленье.

Мы – ветви. Он – Лоза. Он – Божий Сын.

Я верю: грешникам прощенье.

 

Я написал эти стихи «Терцины». Почитайте, Зинаида Николаевна, весь потом. Хочу знать ваше мнение: ни гнусная ли бездарность?

- Хорошо, почитаю.

Из своих источников они узнают, что их контакты с Савинковым не секрет для Департамента полиции, на них заведены специальные карточки террористов и присвоены клички: Дмитрий – «Старик», Дима – «Страус», а Зинаида – «Красная».

 

* * *

 

Осенью на заседании Религиозно-философского общества Дмитрий читает доклад «Нисхождение и восхождение».

- Существуют пределы, за которым нисхождение становится низвержением во тьму и хаос. Не чувствуется ли именно сейчас в России, что близок этот предел, что нисходить нам дальше некуда: еще шаг – и Россия уже не исторический народ, а историческая падаль.

В конце доклада слово просит Розанов.

- Я считаю, что революция выразится в повторении средневековой французской жакерии или немецких крестьянских войн: т.е. совершенно пьяного, ни к чему не приводящего истребления имущества страны и психопатического различия крови. Кровь, грязь, огонь – вот стихия русской революции.

В зале начинается волнение, поднимается шум, и председатель звонит колокольчиком.

- Спокойствие, господа! Прошу тишины! Каждый имеет у нас возможность высказать свое мнение.

Розанов уже садится в зал, не обращая внимания на реакцию зала, он доволен выступлением, давая понять Мережковскому, что их полемика еще не закончена.

 

* * *

 

В гостиной какая-то странная тишина, непонятная Зинаиде.

- Добрый день всем! Что молчим?

- Зина, от Оли телеграмма. Вот, прочти.

- Что-то случилось? Так… «Сережа убит». Так… Что за ерунда?

- Подробностей никто не знает. Надо ей ответить.

Философов поднимается.

- Я отправлю ей телеграмму. Давайте вместе набросаем текст.

Дмитрий уходит в кабинет и возвращается с листком бумаги.

- Вот: «Думаем всегда молимся вместе любим Олю родную и Сережу как живого. Если любишь нас не впадешь в уныние скоро будем вместе».

- Легко сказать – не впадай в унын7ие, но трудно сделать. Бедняжка, как ей тяжело сейчас без нас.

Сергея Троицкого зарезал кинжалом один из учеников в гимназии, проваливший экзамены и отомстивший первому попавшему учителю в коридоре. Об этом Ольга сообщает в письме, где очень просит приехать к ней или всех или Зинаиду помочь ей помолиться вместе с ней.

- Ну, что делать?

-Тяжело и страшно всем, но нет сил ехать.

- Оля нам как сестра младшая,- после долгой паузы произносит Тата,- будем за нее молиться, а она за нас. Своей твердостью она нам помогает. Христос с ней.

Философов поднимается и начинает ходить по комнате мелкими шажками.

- Дело ваше, но вы же оба нездоровы, и такая дальняя поездка только обострит болезнь. Я предлагаю ехать за границу, вернемся в январе и поселимся вместе с Олей на даче под Петербургом. Вы поправитесь за границей, и мы в тишине вместе поживем на даче.

- А вдруг она зовет нас потому, что по-другому не может?

- Может быть, ей не под силу справиться одной? Надо написать ей и спросить об этом.

- Конечно, мы ей все будем писать и этим поддержим нашу милую родную Оленьку. Не забывайте только о своем здоровье. Христос поможет ей.

Ей надо быть мужественной во имя Сережи, ведь он так любил жизнь.

- Надо ее позвать в эту Пасху вместе совершить таинство. Если она приедет, то она вернется к Сереже, он будет с ней.

За обеденным столом в Каннах собираются знакомые русские отдыхающие. Зинаида читает письмо Ольги, но не выдерживает и начинает плакать. Дмитрий не доволен.

- Зина, ну зачем ты так при чужих… Прочла бы потом у себя, у нас гости, а ты…

- Дмитрий, я прошу у всех прощения, но я так долго ждала от нее письмо. Человек потерял мужа, а нас рядом не было. Это родной наш человек, близкий по духу и общему делу.

Дмитрий после ухода гостей читает письмо.

- Зина, прости. Я прочел и понял, что без слез нельзя было бы тебе. Оленька наверняка почувствовала твои слезы, и ей стало легче от них. В жизни бывают такие минуты, когда надо плакать вместе.

- Я не обижаюсь, понимаю, как ей трудно.

- Мне не нравятся ее мысли: «Поскорей бы умереть. Пойду в монастырь, буду Христовой невестой». Не ошиблись ли мы? Не ближе ей старая церковь, чем то, куда мы стремимся? Ты посмотри на друзей Савинкова. Они так привыкли к смерти своих близких, что, глядя на них, понимаешь, что можно жить и действовать, несмотря на то, что все так страшно.

- Что ты сравниваешь, она одна, а они вместе. Я чувствую, что ей не хватает сил и терпения преодолеть страх жизни. Давай помолимся за нее.

- Просим тебя, Христос, Учитель и Брат, сделай сердца наши чистыми от всякого страха человеческого. Ибо в страхе мучение. Да будем свободны по воле Твоей, да будем свободны в любви Твоей, во всех наших путях наших к Тебе: не уклони, Господь, путей наших.

Заканчивают молитвой:

- Все мы сильны одной волею Твоей; Господь Троичный и Единый, научи нас жить в Тебе и умереть – ради Тебя.

 

Глава 18
Смерть Толстого. Канны.

 

В начале ноября по глубокому снегу,- давно уже здесь не помнили таких обильных снегопадов,- бредет старичок с безразличным видом. Мгновенно облетает весть: граф Толстой ушел из дома. Министр внутренних дел посылает телеграмму, чтобы у Толстого не проверяли документов. Корреспонденты русских и европейских газет ринулись по следам известного писателя. Они останавливаются на глухом полустанке Астапово, где лежит тяжелобольной Толстой в доме железнодорожного служащего. Всем понятно, что он ушел умирать, и от этой мысли холодеет сердце русского человека.

7 ноября 1910года… Толстой умирает.

Зинаида раскрывает «Русское слово», где на первой странице в траурной рамке напечатана статья Константина Орлова о последнеем дне писателя.

- Эта станция в Тульской губернии становится центром журналистской братии,- печально произносит она.

Леонид Пастернак рисует пастелью последний портрет со скорбно сидящей в углу комнаты Софьей Андреевной, сидящей у изголовья железной кровати. Подан поезд с 3-мя вагонами, доставивший тело писателя на станцию, откуда яснополянские мужики очень долго несли гроб на руках до усадьбы.

Волна скорби прокатывается по России. Начинаются уличные беспорядки, их начинают студенты, затем бастуют рабочие.

16 ноября 1910 года… В Религиозно-философском обществе день памяти Л.Н.Толстого. С докладом выступает Дмитрий:

- Он завещал похоронить себя на Яснополянском кургане, где играл в детстве.

В полной тишине раздаются слова Дмитрия:

- Да, всю жизнь был дитя. Потому-то и был так счастлив. Он всю жизнь, как дитя, играл, молился и любил. Сначала играл в божественную игру искусства; потом оставил игру, чтобы молиться, наконец, оставил молитву, оставил все, чтобы любить. Помянуть его нельзя никакими словами. Чтобы помянуть это Божье дитя, надо самим стать как дети.

Он заканчивает словами:

- Ведь в нем самом, в Толстом, было мятежно-любящее, бунтующее и – да простят мне это не толстовское, не детское слово – революционное,- революционное и религиозное вместе, во имя Божье освобождающее.

Зал переполнен. Зинаида оглядывается: «Боже, кого только нет! Либералы, сектанты, писатели, художники, вся интеллигенция Петербурга!»

Она улыбается, вспоминая, как галантен был Дима, подавая ей шубку.

- Хотя, Зина, ты избегаешь черного цвета, он тебе чертовски идет, надо отметить.

Он нежно поправляет сзади ей шубку, их взгляды встречаются в зеркале.

- Красивая пара.

- Вот и обменялись комплиментами.

- Дима, ты одеваешься?- улыбается Дмитрий.- Я готов.

От мыслей Зинаиду отвлекают студенты, стоявшие кучкой. Она наблюдает за ними, открыто разглядывая их, направляя лорнетку. Рассеянно слушает выступление Карташева, Вячеслава Иванова, Струве и даже Димы. А он говорит и смотрит на нее:

- Теперь, после смерти Толстого, получают особое значение все его слова и мысли, весь обиход его жизни. Я расскажу об отношении Льва Николаевича к Пушкину, которого мы также любим. Толстой считал главным достоинством Пушкина – его искренность.

Зинаида опять отвлекается, ее удивляют присутствующие здесь ученые. Философов заканчивает, предоставляя слово ей. Она быстро встает и поправляет платье.

- В прошлом 1909 году, в те времена, когда Толстой уже сказал свое «Не могу молчать», когда все мы, средние и маленькие, одинаково поверили, что нельзя молчать,- в те времена случилось мне напомнить читателям «Речи» о статье Жуковского «Смертная казнь». Старая статья,- и жутковатая, такая сегодняшняя.

Она подробно рассказывает о своем письме к Толстому и его ответу ей. Бережно хранит она эти 4 страницы, покрытые крупными буквами знаменитого всем почерка, как реликвию.

- Думаю теперь, что он дал больше, чем мы умели просить. Думаю, что для него слова были не то, что для нас. Он, кажется, ведал особую тайну; невнятную, непонятную нам тайну слова и плоти. И оно у него не звук, не мысль выраженная, не движение души даже,- нет, каждое слово рождалось, как живое существо, тяжко, трудно, кроваво. Он один был с этой тайной. Вздохнула родная земля единой грудью.

Присутствующие внимательно слушают ее, единственную женщину, выступающую сегодня. Зинаида все взволнованней продолжает:

- «Я ухожу,- сказал Толстой,- но в жизни остаются люди, которые будут делать то, что делал я, и может быть, им удастся достигнуть того, к чему я всегда стремился».

Она протягивает обе руки в зал, обводя ими всех.

- Эти люди – все мы, вся Россия, кроме отверженных, отлученных от нее. И не надо слов больше после слов Толстого.

Последние слова она произносит четко, с паузой:

- Не будем говорить. Будем делать.

Зал горячо аплодирует, поддерживая оратора, ее речь задевает за живое слушателей. После выступления епископа Михаила с очень утомительной молитвой, прерываемой неудовольствием публики, выступает хор студентов с молитвами «Блаженны духом» и «Вечная слава». Они поют торжественно и слаженно, что многие встают на колени и плачут. Правда, не всех эти молитвы волнуют, очень многие начинают громко возмущаться:

- Прекратите это!

Толстовцы кричат:

- Вы оскорбляете память нашего учителя!

За ними встает интеллигенция:

- Безобразие! Церковные песнопеяния в интеллигентном обществе! Неслыханно!

Верующие тоже не остаются в стороне:

- Все панихиды по Толстому запрещены! Это оскорбление Церкви!

Под этот гвалт и суматоху Зинаида со спутниками покидает помещение молча. Слов нет, ее шокирует реакция публики, только дома она приходит в себя.

- Вот так у нас в России чтят память великих людей! Нельзя же, Господи, неуважение всех и вся.

- А ты что хотела, Зина? Толстой еще долго будет взывать к совести людей. Отсюда и разность мнений.

- Ты, Дмитрий, всегда трезво оцениваешь ситуацию.

- А ты очень эмоциональна, как и речь твоя.

- Напротив, мне очень понравилось твое выступление, Зина. Столько горячности! Тебя очень внимательно слушали, я наблюдал.

- Спасибо, Дима! Ты всегда находишь нужные слова для меня. Ясно одно – смерть Толстого потрясла Россию.

 

* * *

 

Планируя провести Рождество на природе, Мережковские в конце года снимают дачу в Финляндии, но вскоре уезжают за границу, оставив ключи сестрам. При прощании с Мариэттой Зинаида предлагает ей:

- Ключи у девочек и, если возникнет необходимость в даче у вас, вы не стесняйтесь и возьмите ключи, я их предупрежу.

Очень скоро такая необходимость возникает: голгофцы очень просят Мариэтту подыскать место, отдаленное от города, для съезда. Помня о предложении Зинаиды, Мариэтта отправляется к сестрам, застав их в самом разгаре сборов на дачу.

- Тата, Зинаида Николаевна обещала мне ключи в случае необходимости. Я обещала голгофцам, что их съезд там состоится.

- Как? Почему Зина мне ничего об этом не сказала? Мы уже собрались, и даже не думай, что мы откажемся от поездки Ничего страшного, найдете другое место, свет клином на финляндской даче не сошелся…

Мариэтта так и присаживается в изумлении на кресле, начиная гладить сидевшего рядом фокстерьера. Она все еще не теряет надежды.

- Тата, но ведь съезд так долго готовили, даже Мейер хочет в нем участвовать. В конце концов, это наше общее дело, и Зина сказала, что финская дача общая.

- Да? Тогда почему ключи у нас? Вообще, не мешай нам собираться.

Взглянув на злое лицо Таты и безучастное лицо Наты, Мариэтта поднимается и тихо идет в переднюю. Вид у нее такой жалкий, что Тата примирительно спрашивает:

- Что, даже обедать не останешься?

Кухарка уже приготовила жаренную кислую капусту с шипящими сосисками, но Мариэтта проходит мимо кухни, несмотря на аппетитные запахи и уходит. Она не знает, как сможет объяснить отказ Власовой, но та понимает все без слов и просит послать приглашение Мережковским на 9 января.

- Все-таки, такая дата, нужно, чтобы кто-то именитый еще присутствовал, кроме епископа Михаила

Мариэтта быстро посылает письмо за границу с предложением Власовой и подробным отчетом перед Зинаидой; она опять пытается не осрамиться перед голгофцами.

 

* * *

 

Прохладный парижский вечер в начале декабря. К отелю «Иена» подъезжает автомобиль, и из него степенно выходит философов в удлиненном пальто, опираясь на трость, и протягивает руку худенькой женщине в легкой коротенькой шубке. После них идет маленький щупленький мужчина. Они поднимаются по лестнице с видом людей, где им все знакомо.

- Как будто, не уезжали из Парижа.

За завтраком Зинаида чувствует резкую боль в горле и хватается за него.

- Что с тобой, Зина?

- Заболело горло, как всегда, после поезда.

- Я сейчас в аптеку схожу, а ты приляг, не выходи. Надо к врачу, а то разболеешься.

- Спасибо, Дима. Я у себя.

Уже 4 декабря уезжают в Сан-Рафаэль – маленький курортный городок, где Зинаиде становится легче, но Дима все равно следит за ней, как за больной, заставляя пить лекарство. Здесь задерживаются, ищут, где остановиться и выбирают Аге, уютный курортный поселок на берегу Средиземного моря. Их привлекает тихое место обширной бухты и удивительно солнечный яркий воздух до позднего вечера.

- Петербургские туманы здесь представляются наваждением,- произносит Философов, журясь от лучей солнца.

- Просто какое-то ослепительное солнце!

- Да, даже не заметишь, как стемнеет. Надо постараться успеть к закату вернуться в отель. Тепло, как у нас в августе. Похоже, Дмитрий занялся своим «Александром 1», что не замечает красоты моря и гор.

- Конечно. Посмотрим, как ты, Зина, займешься корректурами «Чертовой куклы»!

Савинков живет в Монте-Карло в 3-х часах езды от Агей и часто навещает их.

- Борис часто посещает казино.

- Да, в этом месяце он проиграл там все деньги.

- Ночью просыпаюсь и мучаюсь, зачем мы не поехали к Оле? Стыдно и жалко ее до боли.

- А я мучаюсь этим и днем, и ночью. Господь поможет ей и всем нам. Еще Антон меня беспокоит после операции.

В начале нового года переезжают в Канны – жемчужину Лазурного берега. Январь 1911 года выдается на редкость теплым, кругом благоуханно цветут мимозы. Утром на прогулке по знаменитому бульвару Круазет, протягивающемуся на 3 км, встречают Александру Павловну Боткина, вдову врача Сергея Сергеевича, чья внезапная смерть была ударом для русской колонии, и дочь знаменитого Третьякова. Сергей Сергеевич был известным коллекционером, любителем балета, он не раз материально поддерживал Дягилева. После смерти мужа Александра Павловна с дочерьми остается жить на юге Франции.

В строгих английских костюмах, в больших причудливых шляпах с длинными зонтиками, они окружают Мережковских и Философова.

- Приветствуем вас на этой ласковой земле! В Петербурге, наверное, жуткий холод?

- Наверное, мы уже месяц во Франции.

Зинаида в темном бархатном платье с большим ажурным воротником, пышные волосы выглядывают из широкой шляпы. Девушки оборачиваются и глядят им вслед.

Д.Философов,З.Гипиус и Д.Мережковский Канны

 

- Мама, странные они какие-то… Все по отдельности такие разные и внешне, и по темпераменту.

- Однако они уже давно живут вместе. Самые обсуждаемые персоны в столице.

- Это из-за брака втроем?

- Конечно, общество не привычно к этому.

- А говорят, их брак платонический.

- Девочки, вам не к лицу такие разговоры.

Они часто встречаются на прогулках, вместе любуясь склонами гор на берегу моря и яркой экзотической растительностью. Гуляют по живописной улице Сен-Антуан с низенькими домами и сидят в кафе.

- Я в восторге от кипарисов, они так необычны для русских!- показывает на кипарисы Зинаида.

 

Они четой растут, мои нежные,

Мои узкие, мои длинные,

Неподвижные – и мятежные,

Тесносжатые - и невинные…

 

Прямей свечи,

Желания колючей,

Они – мечи,

Направленные в тучи….

 

- Прекрасные стихи, Зинаида Николаевна!

- Сегодня написала.

Отдохнув за столиком, взбираются по холму Шевалье в конце этой улице в церковь Нотр-Дам-де-Эксперанс.

По возвращении в отель «Эстерель» Философову вручают телеграмму.

- Что случилось, Дима?

- От сестры Зины. У Радькова по службе неприятности. Спрашивают, когда приеду?

- Ты поедешь?

- Конечно.

- Я бы на твоем месте не торопилась с решением. Чем ты сможешь им помочь? Без тебя разберутся.

- Вечно ты Зина, все усложняешь!

- Для тебя все это просто! А я? Я очень плохо себя без тебя чувствую.

- Пойми, я должен ехать.

- Ничего ты не должен.

После отъезда Философова Зинаида весь день в полном отупении, только работа над корректурами спасает ее. Дмитрий слушает ее, поглощенный своими мыслями, Зинаида злиться от этого. Ей не хватает Димы, его запаха, его мыслей, просто его присутствия.

 

Он вечно юн. Его вино встречает.

А человека, чья зажглась заря

В сверкающую пору января,-

Судьба как бы двойная ожидает.

И волею судьбу он избирает.

Пока живет страдая и творя,

Алмазной многоцветностью горя –

Он верен, он идет – и достигает.

* * *

 

В курортном поселке Теуле, расположенном недалеко от Канн, поселяется Савинков с друзьями Все они давно знакомы Зинаиде, особенно она сближается с Амалией Фондаминской. Та живет в комнате Философова, пока его нет, и ходит в Теуль пешком. Зинаиде не нравится на вилле в Теуле, все окружающие Бориса люди кажутся ей мрачными. Одна Амалия ей мила и она привязывается к ней.

 

Амалия

 

 

Люблю тебя ясную, несмелую,

Чистую, как ромашка в поле.

Душу твою люблю я белую,

Покорную Господней воле

И радуюсь радостью бесконечною,

Что дороги наши скрестились,

Что люблю тебя любовью вечною,

Как будто мы вместе – уже молились.

 

- Амалия, эти стихи я тебе написала.

- Спасибо, они такие милые!

Зинаида удивительно быстро сближается с Амалией, они всюду вместе.

- Мы с Илюшей учились вместе в Гейдельберге, а свадьбу сыграли в Москве в 1903 году. Нас уже много связывало: оба мы из религиозных еврейских семей.

- Амалия, а правда, что у тебя чайные плантации на Цейлоне?

- Ну, не мои, а нашей семьи Высотских. Илюша свое наследство отдал в партийную кассу. Так что живем на мои «чайные» деньги. Родители мои плохо говорят на русском.

- А правда, что ты сказала извозчику в Москве: «За границу!», встретив у ворот тюрьмы мужа?

- Похоже на правду.

Они долго смеются. Зинаида знает, что Амалия не состоит в партии, но в курсе всех дел. Ей нравится эта маленькая смуглая миловидная женщина, тонкая и изящная.

- Амалия, в тебе странно сочетаются смелая мужественность и прелесть вечно-детского, веселая капризная чистота.

- Признаюсь, Зина, я сначала боялась тебя и держала себя настороже с тобой, но, узнавая, все больше проникаюсь доверием и понимаю, какие надуманные слухи о тебе.

- Я иногда сознательно поддерживаю их.

- Зачем тебе это нужно?

- Это игра, она меня забавляет.

- Странно, все стараются казаться лучше, чем они есть, а ты наоборот… Потом у тебя такая яркая косметика. Для России это не свойственно. Это во Франции никто не смотрит, но в России…

- Ты забываешь, что я треть года живу здесь.

- Я начинаю доверять тебе тайны, никому не говорю об этом.

- Даже Сорке?

- Софья Григорьевна Пети мне близка.

- Володя Зензин был влюблен в меня еще в Гейдельберге, до сих пор живет с нами, как друг. Он не виноват, что мне больше понравился Илюша.

- А Борис Моисеенко?

- Сергея, его брата, мы знали давно, он был в группе Савинкова, а Борис, хотя и давний приятель и соратник Савинкова, появился во Франции только в 1910 году, после побега из Сибири. Он сразу влюбился в меня и сделал мне предложение.

- Но ведь Илье тяжело смотреть на это.

- Напрасно, ведь нет никаких оснований.

- Даже без оснований тяжело,- настаивает Зинаида.

- Тогда все должно идти насмарку.

- Они с Илюшей в прекрасных отношениях, и он твердо убежден, что я его не люблю и не полюблю, смирился с этим. Втроем, конечно, жить нельзя и не нужно, ведь Борис скоро уедет в Россию.

- Ты уверена в этом?

- Я люблю Илюшу и только.

- Но тебе приятно, что Борис тебя любит,- замечает ей Зинаида.

Она сама слишком низко оценивает Бориса: ни ума в нем не замечает, ни его рассеянность в разговоре, ни его постоянно упадническое настроение ей не нравятся. Но Амалии ничего не говорит. «У нее просто инстинктивное жажда быть объектом любви, бессильно-радостное расцветание под любовью»,- думает Зинаида, поглядывая на хорошенькую Амалию.

- Что тебя связывает с Соркой?

- Ее никто не любит, поэтому мне ее жаль.

- Илья говорит, что ее профессия - говорить о любви и ревности, но ведь ты чиста и цельна.

Амалия приглашает Мережковских на годовщину свадьбы. Гостей, кроме Бориса Моисеенко и их, никого нет. Амалия угощает, бессознательно кокетничая с Борисом. Зинаида наблюдает за игрой этой очаровательной женщины и, молча, улыбается.

- Заметил, как она кокетничала с Борисом?

- Да нет. С чего ты взяла?

- Скажи ей – обидится и будет права… а дело это не меняет. Так он дойдет до вожделения от этого кокетства.

* * *

 

Ледяной январский ветер буквально сваливает с ног худенькую Мариэтту, возвращающуюся домой на Фурштадскую. На кухне она видит па подоконнике записку от Философова. Оказывается, он вернулся и приглашает Мариэтту пообедать с ним в ресторане, обещая рассказать и Зине, как она там. Конечно, она пойдет, скромный наряд ее не смущает. Она тщательно вычищает свое черное платье и отправляется на встречу.

Философов поднимается из-за стола, галантно усаживая Мариэтту.

- Дмитрий Владимирович, вы не выглядите отдохнувшим.

- Меня вызвали телеграммой.

- Рассказывайте про Зинаиду Николаевну, мне все ужасно интересно.

- Я знал, что вы придете ради Зины, но сначала сделаем заказ. Не возражайте! Могу я угостить свою собеседницу?

- Хорошо. Как они там?

- Да у них все нормально. Они сейчас в Каннах. Зина корректирует книгу, а Дмитрий занят романом об Александре 1, да и погода там удивительно теплая, все цвете. Вы не поверите, я сегодня продрог.

- Я тоже. Как мама себя чувствует?

Хотя волосы у него начинают редеть, выглядит он очень привлекательно в своем иностранном костюме с иголочки, его пухлые самодовольные губы под коротенькими усиками расплываются в улыбке.

- Кушайте, кушайте, Мариэтта, вы ведь голодны, да и я тоже. Вот и пообедаем вместе. Мама, конечно, больна, но с моим приездом повеселела. Она привыкла к активной общественной деятельности и ей тяжело находиться дома. У нас дом в моем детстве был всегда полон людьми. У нас постоянно кто-то ночевал в моей комнате на диване. Это было нормой, что мама просила меня устроить кого-нибудь на диване. Я иногда даже людей не видел, просто не успевал их рассмотреть.

- Но у Мережковских тоже всегда люди.

- Нет, Мариэтта, не сравнивайте. Дмитрий не любит людей, когда они ночуют, они мешают ему писать, он даже не скрывает своего раздражения. Зина тоже нелюдимка, привыкла к своему распорядку и нервничает от нарушения его. Я уже привык к этому и не жалуюсь вам, поймите меня правильно. Но я раньше жил по другому, мама меня приучала.

- Конечно, я заметила, что вам уютно с ними, иначе вы бы не жили вместе. Хотела у вас спросить: когда вы зовете Дмитрия Сергеевича «золотое перо», вы это делаете с иронией, или с уважением?

- Конечно с уважением, милая Мариэтта.

- Расскажите мне, почему вы решили не ехать к 9 января в Петербург?

- Да мы, если и приехали бы, не пошли бы с вами. Был «за» только Дмитрий, Зина ничего определенного не говорит, а я не могу быть наполовину вместе, я слишком серьезно отношусь ко всему. Я не готов быть с голгофцами.

- Власова ожидала вашего отказа.

- Хорошо, что всем все ясно. Я скоро опять уезжаю. Зина нервничает из-за моего отсутствия, она не хотела меня сюда отпускать, но я настоял. Никто не знает, чего мне это стоило. Да ладно, лишь бы маме лучше стало.

- Как Зинаида Николаевна там?

- Ну, следит за модой, пополнила свой гардероб шляпки, костюмы. В Каннах много русских, так что скучать ей не приходится, она постоянно общается с друзьями.

- Спасибо, Дмитрий Владимирович, за хороший вечер. Люблю я вас троих, милые вы мои! Христос храни вас, дай он вам еще любви, еще счастья, троим, последнего согласия еще тут, на земле, совместного перехода из жизни в Жизнь. Как я радуюсь за вас, как мне хорошо, светло видеть вас троих вместе. Спасибо вам!

- Спасибо вам, Мариэтта! Я передам ваши пожелания им скоро уже. До свидания!

Философов окликает ее и, подойдя ближе, тихо говорит:

- Зина просила вас быть осторожнее в письмах. Вы ведь знаете, что наша переписка прочитывается полицией. Мы на подозрении, помните об этом и ради вашей безопасности. Ну, теперь прощайте!

 

* * *

 

Он приезжает в Канны, и Зинаида оживает. Вновь гуляют по бульвару вдоль залива Ла Напуль.

- Дима, ты опять с нами, мне без тебя эти красоты не радуют. Даже воздух стал с тобой прозрачнее.-

- Ну, Зина, ты преувеличиваешь.

- Нет, нет, это сущая правда. Ну, как съездил?

- У Ратькова все решилось без него, Зина успокоилась. Мама не очень хорошо себя чувствует. В Петербурге виделся с Мариэттой, она интересуется вашими делами. Приглашал ее в ресторан и рассказал о вас.

Едут навестить друзей в Теуль и обсудить с ними общие вопросы о создании ордена, объединяющего их. Зинаида уходит с Савинковым погулять в сад.

- Зинаида Николаевна, у меня в голове какая-то чепуха, непонятность, как в этом саду. Смотрите, в лощинах лежит снег, а цветут мимозы, ирисы голубые. Море холодное. Какое-то несоответствие природы: сосна и кактус, ирис и снег.

- Это, Борис, от отсутствия четкой программы, надо создать сознательную религиозно-революционную организацию.

- Читал я вашу программу и ничего не понял. Что мне для понимания все книги Дмитрия Сергеевича читать?

- То, что не понятно, я разъясню. Для чего мы здесь?

- Не могу я понять суть идей религиозной революции.

Этот человек небольшого роста, элегантно одетый, с жестким взглядом умных глаз, вызывает у Зинаиды нескрываемую симпатию.

- Борис, мы причисляем вас к людям первого сорта, как говорит Дима. Мы должны пробудить в людях новое религиозное сознание.

- Не понимаю, как?

- Мы поняли и полюбили душу старой русской революции и увидели ее темную связь с Христом. Царство Третьего Завета возможно при разрушении монархии, вы тоже этого добиваетесь. Вот наша общая цель.

- Зинаида Николаевна, вы знаете, что мои товарищи против нашего объединения деятельности, они не поддерживают меня. Я сам еще не до конца понял суть идеи.

- Сущность идеи требует возрастания делания! Дел же религиозно-общественных, действительно и сознательно таковых, кажется, еще не было.

Из Парижа является встревоженный Фондаминский. Амалия заждалась его, она радуется, как ребенок. Зинаида не может налюбоваться на эту красивую пару: высокого крупного Илью и маленькую изящную Амалию.

- Илья, что случилось, ты приехал сам не свой.

- Боевая организация распускается, как несвоевременная – нельзя же убивать 2 года подряд. Я разочарован в терроре, во-первых, это обыкновенное убийство, во-вторых, никаких новых результатов. Я увожу Амалию в Париж.

- Борис знает об этом?

- Не знаю, он ведь увлечен написанием нового романа.

- У нас тоже постоянные споры с Димой.

Проводив Фондаминских, идут гулять на бульвар.

Зинаиде хочется поговорить о своем новом романе с близкими ей людьми.

- В «Чертовой кукле» я хотела выразить идею революции, а не реакции. Обнажить вечные глубокие корни реакции – вот моя задача. Дима, скажи, ну почему ты против программы?

- Я вообще против ваших призывов к действию, против союза с революционерами.

- Но почему?

- Да потому, что я не верю в способность Дмитрия к правильной реальной оценке событий и в нашу общую способность не оставлять идеи на бумаге. По-моему, нам понравилось столько лет говорить и ничего не делать. Ну скажи, Зина, на сколько мы подошли к нашему Главному?

- Я согласна с тобой, только не говори, что мы не пытаемся.

- Но ведь толку пока нет.

Наблюдая за Философовым, Зинаида пытается его растормошить.

- Дима, я не могу видеть тебя такого. Съезди в Россию, вернешься к Пасхе.

- Хочешь спасти Пасху? Меня это оскорбляет. Поздно ехать, поедем вместе.

- Ривьера надоела, поедем в По?

- Как хотите, я с вами.

«Ты уже давно не с нами,- думает она, наблюдая за ним,- потому мне страшно тебя потерять. Ведь ты нам ничего не рассказываешь, сплошное уныние, безделье и молчание».

- Почему ты молчишь? Поговори со мной.

- Я разлагаюсь. Я потерял желания – всякие. У меня маленькая личность – но я за нее отвечаю. Это какой-то последний позор.

- Дима, любимый! Как тебе помочь? Как доказать тебе, что ты ошибаешься? Ведь вера в Бога и в правду осталась с тобой, а это и нужно для нашего Главного.

- Я хочу русской Пасхи в одиночестве.

- Мы тоже.

Красота южной природы в По отвлекает Диму, они гуляют по бульвару Пиренеев, любуясь хребтами гор, посещая замок По, где родился Генрих 1У.

- Пойми, Дима, мы не в праве расставаться, ведь это будет отказом от Дела.

- Я не вижу никакого Дела.

- Ты прав, у нас нет никаких идей. Та ниточка, связывающая нас, рвется. Тебе надоели разговоры о вечном.

- Я чувствую себя тупым бунтующим рабом.

- Ты хочешь расстаться?

- Да.

- Твое право, давай расстанемся и будем жить отдельно, но осознанно, не в порыве случайных чувств, достойно.

- Ты меня понимаешь, не то, что Дмитрий – там глухая стена.

- Давай съездим к Борису.

В Теуле с Савинковыми живет Мария Прокофьева с весны, она помогает ему в работе над романом. Прощаясь с ней, Зинаида сидит с ней в саду.

- Здесь нам не помешают секретничать. Как настроение Бориса?

- Его мучает совесть за все несчастия и неудачи, ведь он руководитель.

Скоро подходит Савинков, а Мария удаляется.

- Илюша относительно нашей программы высказался, что мы должны чувствовать втроем сильными и признанными, а, если нет, то писать фельетоны и говорить с вами – парижскими друзьями – по душам иногда, а иногда надевать платья и сидеть на журфиксах.

- Я тоже с ним согласен.

- Надо смотреть на жизнь трезво: разговоры по душам всем скоро надоедят, как бы ни было говорить приятно с умными людьми.

- Для меня ваша программа только любопытный документ.

- К вере толкает жизнь; вера толкает к жизни,- вот так получается необходимая цепь,- или лестница вверх. Вас жизнь близко подтолкнула к вере, остается одно маленькое усилие, и вы на нашей ступеньке.

- Вам нужен Маркс, из которого вышла ваша программа.

- Вот и Философов так считает, что необходимо вести литературную пропаганду. Но программа нужна для нас и для нашего. Я опасаюсь превратить незаметно идею Новой Церкви в идею новой партии. Наша идея основывается на двух заповедях: «О Боге» и «О ближнем».

- Вы увлекаетесь метафизикой.

- Согласна, но метафизические разговоры с вами приятны и полезны. Редко можно встретить такого человека, как вы, в котором бы ум соединялся с волей, потому такая гармония очень ценна.

- Спасибо, Зинаида Николаевна, за такую оценку меня, как личности. Я прочел «Чертову куклу».

- Мне интересно знать, каков вы, как критик.

- Во-первых, единственный, но зато и громадный недостаток вашего романа, что вы взялись за описание среды вам лично незнакомой, психологически чуждой, потому и непонятной.

- Вы всегда упрекали меня, что я вас не знаю, хотя мы давно знакомы.

- Вы слишком любите Юрулю.

- Да просто я его слишком хорошо знаю, что он везде – и нигде – что тут любить?

- Еще некоторые неточности, я вам написал.

- Вы критик отличный, с объективной радостью вижу. Буду просить, чтобы вы помогали мне писать обзоры в «Русскую мысль».

Зинаида показывает критику Савинкова Философову.

- Дима, я писала роман о реакции, выраженной и сконцентрированной в образе Юрули, а революция – фон просто. Как тебе «Терцины»?

- Это не в его стиле.

- С этой Мариэттой не знаю, что делать? Пишет мне: «Я лично, Зина,- ваша с головы до пят, у меня душевная ткань с вами одинакова, вся моя душа около вас».

- Прямо «зинопоклонство» какое-то, «Страдания молодого Вертера».

- Вот, вот, сумасшедшая обожательница!

- Написала Брюсову, чтобы напечатать в «Русской мысли» новый роман «Иван-Царевич», так он мне ответил, что журнал за 1912 год завален материалом. Это он мне так отвечает!- распаляется Зинаида.- Да он просто романа моего не хочет и не дорожит моим сотрудничеством. Тогда я прекращу свои отчеты, если не навсегда, то на время, пока опять будет во мне нужда. Напишу редактору-издателю об этом. Что он мне скажет?

- Ну, уж совсем концы обрубать не надо, журнал нам всем нужен. Вспомни, как тяжело было туда пробиться…

- Да уж, в «Современник» нас не возьмут, недостаточно культурны! Дмитрия только могут, потому что он им выгоден.

- В новом «Современнике» Амфитеатров хочет перенять традиции старого – реализм, но никаких мистических течений.

- А мою «Чертову куклу» все продолжают отчаянно ругать, особенно в этом «Современнике». Будто бы я поворачиваю революционеров в сторону богоискательства при полном незнании их среды. Если сам не понимает главного, то посоветовался бы с осведомленными людьми, этот Чернов. Тем более, что у него такая возможность есть. Да и вся провинциальная пресса дала ругательские отзывы.

- Ты так болезненно реагируешь?

- Да нет, у меня слабо дело идет с «Иван-Царевичем». Я накопила много материала о лже-революционных русских движениях, надо его осмыслять, чтобы все было цензурно. Юруля одержим жаждой влияния и властвования. Хочу пригласить на дачу Мейера. Он обладает важными свойствами, которых нет у нас, он более ясен, более свободен эмпирически, нет у него нашей болезненной спутанности привычек жизни.

- Да уж, интеллигент он первый. Про него анекдот ходил, что он долго удивлялся, почему у него нога болит, пока не увидел, что у него сапоги на одну ногу.

После встречи с Савинковым они уезжают в Париж.

- Ах, Дима! Как я люблю гулять по Елисейским полям, ведь здесь началось мое знакомство с Парижем. Здесь мы жили у Плещеева 20 лет назад. Закрываю глаза и слышу звучание колокольчиков фиакра.

- Ты мне нравишься такой.

- А… Ты мне нравишься всяким. Знаешь, Дима! Раз мы часто бываем здесь и собираемся долго задерживаться, мне пришла мысль: не купить ли нам квартирку. Дмитрий тоже будет не против, тем более, Вольф готовит издание его полного собрания сочинений. Надоела гостиница!

- Тебя посетила хорошая мысль, мне не хочется часто сталкиваться с Дмитрием, он невыносим.

 

З.Гиппиус

 

За чаем Зинаида сообщает идею Дмитрию.

- В Петербург нам рано, надо взять вещи, книги, мебель из склада.

- Зина, какая там мебель?

- Какая есть. Для наших посещений пригодится и эта, прикупим потом.

- Я согласен, если это не помешает нашему возвращению домой.

Квартирка в Пасси не нравится, но она сравнительно недорога.

- Зина, но она не удобна для троих, хотя и дом новый.

- Зато дешевая, я сама буду за нее платить.

Переезд занимает много времени, и, когда уже все готово к отъезду в Россию, приходит письмо от Таты.

- Какие новости с родины?

- Тата просит нас не возвращаться, это слишком опасно. Макаров арестован только за то, что встречался с Савинковым.

Дмитрий начинает ходить по комнате.

- О невозвращении не может быть и речи. Это мое мнение. Мы так давно уже здесь и мы давно под подозрением.

- Тут и думать нечего, надо ехать.

- Раз мужчины приняли решение, я только подчиняюсь.

Дмитрий нервно теребит бороду. Философов поглядывает иронично.

- Ну, что ты так волнуешься? Вечно это от боязни отвечать за свои действия.

- Дима, только не будем ругаться. Это нам не поможет в опасениях. Решили – едем. Зачем иронизировать над страхом, мы все боимся.

 

* * *

 

Легкий полумрак окутывает гостиную, его усиливает и громоздкая мебель, темные обои и тяжелые шторы. Зинаида сидит в любимом кресле, положив на скамеечку ноги в лакированных туфлях, теребит пальцы в крупных кольцах. Напротив, в кресле, стараясь спрятать старые ботинки, сидит Мариэтта и внимательно слушает.

- Я люблю романы в меру талантливости автора, сужу с точки зрения искусства, и, поскольку они мне доставляют удовольствие. А вы чего ищете?

- Я не отрицаю, что скупаю у газетчиков и читаю на ночь Ната Пинкертона.

- Вот, видите. А я считаю их лубком и пошлостью, которую я в руки не возьму. Абель Херман, книгу я прочла, талантлив, он почти классик, а вам не нравится.

- Да он никакой не классик!

- До чего вы, Мариэтта, полны трагизма! Нельзя же так, Господи помилуй!

- Мне нужно идти.

- Останьтесь,- тихо произносит Зинаида и выходит из гостиной.

Мариэтта тянется за листками бумаги, освещаемые розовой лампой на столике возле нее. «Они печатают статьи на машинке! Даже Софья Андреевна переписывала рукописи Льва Николаевича от руки»,- думает Мариэтта, пробегая глазами статью Мережковского для «Русского слова».

В гостиную влетает Дмитрий, быстро трет руки у камина, задумчиво слушает треск поленьев, замечает в полумраке девушку, делает удивленное лицо и произносит:

- Ах, да, да.

Мариэтта так увлечена статьей, что не слышит его, да и говорит он еле слышно. Она не замечает Философова, который входит и кладет на столик восковые свечи, достает с верхней полки Библию и тоже кладет на стол. Его полное лицо со светлыми усиками преисполнено важности и степенности. После того, как он ставит большое металлическое блюдо со следами воска на стол и вытаскивает из кармана спички, садится, поглядывая на девушку. Зинаида берет из рук Мариэтты листочки.

- Вы прочли неправленое. У Дмитрия всегда правится и перепечатывается, только после этого в печать. Прочтите вот это.

Мариэтта быстро пробегает глазами статью и восклицает:

- Что случилось со статьей? После того, как были вычеркнуты фразы, сокращены всякие «которые», статья засверкала, как алмаз, мысль стала яркой.

Дмитрий, листавший безучастно Библию, удивленно поднимает голову.

- Смотрите-ка, а ведь она уловила суть. Ну, ладно, начнем. Вы, Мариэтта, точнее видите, чем мы с вами – т.е. наше дело продолжаете, растите наше посеянное. О, Господи, как мы можем это не ценить, не любить, не радоваться, не благодарить за это Бога! Пора участвовать в наших четвергах для младшего звена. К сожалению, ни Таты, ни Антона, ни Наты сегодня не будет – у них какие-то неотложные дела. Дима, дай, пожалуйста, Евангелие с посланиями.

Он убирает в карман свою записную книжку и берет Евангелие, взятое Димой из шкафа. Зинаида вместе с Мариэттой начинают зажигать свечи и ставить их тупым концом на блюдо, капая горячим воском. Комната заполняется приятным запахом воска и треском свечей. Все рассаживаются, Дмитрий убирает первую закладку в книге, читая:

- Молим Бога, чтобы вы не делали никакого зла, не для того, чтобы нам показаться, чем должны быть, но для того, чтобы делать добро, хотя бы мы казались и не тем, чем должны быть.

Зинаида с Димой сидят и слушают внимательно, им все привычно, а Мариэтта напряжена: «Неужели, это и есть их знаменитые моленья?» Дмитрий открывает следующую закладку после короткой паузы.

- Солнце превращается во тьму, и луна в кровь, прежде нежели наступит день Господень великий и славный; и будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется.

Он читает торопливо, стараясь придать важность момента перед новичком.

- Мы от Бога: знающий Бога слушает нас; кто не от Бога, тот не слушает нас. Посему-то узнаем духа истины и духа заблуждения.

Захлопывает книгу, все встают. Зинаида подходит и целует девушку.

- В следующий раз вы читать будете.

Мужчины целуют Мариэтту и обмениваются поцелуями между собой. Дима задувает свечи.

- Идемте в столовую пить чай.

 

* * *

 

16 апреля 1911 года… В квартире Мережковских назначено собрание христианской секции. После доклада и обсуждения отправляются пить чай в столовую. Зинаида просит внимания:

- Ко дню рождения Бориса я написала ему сонет и моя подруга отнесла его в Теуль. Что самое удивительное, он, оказывается, тоже пишет стихи и очень недурные. Я нашла только одну ошибку в строке и все. Послушайте и оцените.

 

Я меду внял речей лукавых и надменных,

Я книгу прочитал деяний сокровенных,

Я, всадник, острый меч в безумье обнажил,

И Ангел Авадон опять меня смутил.

Губитель прилетел, склонился к изголовью

И на ухо шепнул: «душа убита кровью…»

 

Закончив читать, Зинаида значительно произносит:

- Все стихи пронизаны темой «душа убита кровью…», они страшные, но идут от сердца.

- Да вы просто влюблены все в своих друзей эсеров!- восклицает Иванов.- За что такая честь этим изгнанникам? И любовь к ним у вас напоминает романтическую, женскую и демоническую.

- Вячеслав, у нас с ними общая цель – устранение монархии, а все остальное вам показалось, хотя симпатии своей мы не скрываем.

Тут не выдерживает Успенский:

- Да они просто головотяпы, учитывая их неудачи, особенно, когда они проморгали такого провокатора, как Азеф, столько лет водивший их за нос.

Франк и Струве одобрительно смеются, поддакивая кивками.

- Господа,- не выдерживает Дмитрий,- Это вы говорите от незнания. Ведь они мученики Христа. Мы видим в кровавом терроре Христа, революция без Христа невозможна, потому нам с ними по пути.

- Но ведь убийство – это грех.

- Мы этого не отрицаем.

 

* * *

 

Флоренская приезжает весной после их возвращения из-за границы и сближается со всей своей молодой искренностью, обретая после одиночества в общении покой и душевное равновесие. Живет в доме Мурузи на правах члена общины, у нее свое место в столовой за столом и в молебной комнате. Дмитрий внимателен больше всех.

- Ты прости, Оленька, что мало времени тебе уделяю, но я так погружен в «Александра», не знаю, что получится – дрянь или посредственность. Но я его люблю и живу в нем.

- Завидую я вам, Дмитрий Сергеевич, вы весь в творчестве. Плохого у вас не может быть романа, вы ведь знаменитый писатель.

- Оля, Оля, угнетаешь ты меня своей чистотой, своей подлинностью. Ты меня идеализируешь, принимаешь не за того, кто я есть. Обманул я тебя нечаянно, но я не хотел.

- Да полно вам. Я ведь взрослая, а вы со мной, как с девочкой.

- Милая моя девочка! И в Зине ты тоже обманываешься. Она бесконечно слабее, сложнее, темнее, поверь мне.

- Какие все люди грубые в отличии от вас.

- Пойми, что даже самые грубые люди лучше, нежнее, тоньше, чище нас. Удивительные все люди и «грубость» только грязная кожа. Нужно любить всех людей, а не избранных.

- Сережа был избранным.

- Нет, ты ошибаешься. Он был обыкновенным, ты и должна его таким любить. Я тебя не оскорбил?

- Нет, что вы!

- Ну, прости мою грубость – прими меня в моей мерзости. Испытай себя: не из любви ли к нам лично, только лично ты идешь к Нашему? Если только из-за этого, то это неверно. И нам будет не под силу. Ты не для нас, а для себя должна идти к Нашему…

- Я понимаю это и тебя понимаю.

- Ну вот. Мы-то на «вы», то на «ты».

- Спасибо за все.

Зинаида входит в гостиную с улыбкой.

- Дмитрий, ты разговариваешь с нашей рыбкой светлой, как занудный учитель.

- Я обожаю такое общение, полезное для меня.

- Зина, я хочу в середине мая уехать.

- Ну, что ты! Нет никакой причины уезжать, а напротив. Странно мне это слышать. А Дима тебя полюбил. Мы все тебя любим.

- Кроме любви и сочувствия ничего не вижу от вас. Без любви жить нельзя, а кто же на земле мне дороже вас?

- Тогда зачем уезжать? Пойдем ко мне, нарисуй меня, поговорим заодно, никто не помешает.

- До сих пор не могу понять, что Сережа не со мной, и часто мучительно нужно, чтобы он был рядом. Плохо мне без него.

Ольга вырисовывает карандашом на бумаге лицо Зинаиды. Та старается не шевелиться, хотя от этих слов ей хочется подойти и обнять.

- Упрекаю постоянно себя за то, что не всегда была рядом, не все успела сказать ему о любви.

- А вот этого, Оленька, не надо делать. Нельзя сожалеть о том, чего не исправить уже, это бесполезно и забирает твои силы. Зачем ты хочешь уехать?

- Не хочу быть при вас…

- Ты бы пожила с нами лето, уж началась бы «жизнь», которое потом бы и вылилось в определенную форму. Мы 8 месяцев живем в России, только 4 - за границей. Я все думаю, как бы лучше сделать, чтобы ты жила в дальнейшем с нами.

- С вами рядом Мариэтта.

- Это меня злит, хотя она и не виновата. Всегда рядом, везде лезет, хотя живет в Москве. А тебя нет. Я хочу, чтобы ты мне жить помогала, а я тебе, чтобы вместе.

Ольга улыбается, вспомнив, как против этого все ее родные и знакомые, как издеваются они над тройственным союзом, но Зинаиде ничего не говорит, отвлекаясь от этих мыслей.

- Что, Оленька, улыбаешься?

- Да вырисовываю ваши шикарные волосы.

- У меня такое впечатление, что твои мысли далеко.

«Действительно, она сатанесса, ее даже мысленно не обманешь…»- думает Ольга, не отрываясь от листа.

- Заканчивай, пора обедать.

Зинаида поднимается и осторожно заходит сзади Ольги, машинально закрывает рисунок, прижимая лист к себе.

 

З.Гиппиус

 

- Ну, Оленька! Покажи!

- Я не закончила немного, потерпи. Не люблю раньше времени показывать: исчезает таинство, ниточка рвется между мной и моделью.

- Это я-то модель? Тебе не стыдно?

- Ты ведь не позируешь, а читаешь газету. О чем?

- Франция оккупировала город Фену – столицу Марокко, а Германия ввела в марокканский порт Агадир и требует от Франции уступить Французское Конго. Так… ввела военные корабли. Так вот забеспокоилась Англия, что Германия укрепиться там, вдруг Франция согласиться!

- А Россия что?

- Она предупреждает своих союзников, чтобы они рассчитывали лишь на дипломатическую поддержку.

- Да… Дела… Зина, я тебя всегда любила, а после смерти Сережи ты мне предстала в своей бесконечной нежности и любви под всеми внешними покровами, какая ты с неблизкими людьми. И еще: я увидела в тебе столько печали… Я обязана вам многим, даже жизнью.

- Перестань, родная.

- Мне без вас скучно и тошно.

- Так не уезжай.

- Надо, там мама. Теперь смотри.

Протягивает лист Зинаиде, закусив карандаш в ожидании ее реакции.

- Ты знаешь, очень похожа. Какая я умная здесь! Спасибо, мне нравится. Идем, покажем всем.

В столовой все в сборе, кроме Таты.

- Посмотрите на мой шедевр, Оля только что закончила.

Философов первым берет рисунок.

- Недурно! Вы, Оленька, схватили главное – именно ее выражение, когда она читает. Молодец!

После обеда Ольга беседует с Дмитрием в кабинете, она привыкла к откровениям с ним.

- Я не умею подойти к тебе наяву. На мне такая жесткая, как бы мертвая оболочка. Недаром, видно, мой «друг» Розанов меня называл мертвецом. А я живой, только о главном своем не могу с кем-либо говорить, я замкнутый человек.

- Я заметила.

- Но вот с тобой, Оля, я раскрываюсь, мне легко болтать, даже не думая, ты мне родная. Я тебе могу такое поведать, что никому не скажу. Признаюсь – я влюблен.

- Конечно, не знаете в кого?

- Не знаю, просто в Нее.

- Это же просто какие-то символы. Недаром вы символист.

- Я сам не знаю, кто Она.

- Кто – Она?

- Не Зина, не ты, не Маруся. Я часто вижу Марусю во сне, говорю с ней наяву только с тобой. Это не романтика, не мечта, оно должно иметь реальное воплощение в жизни, его пока нет, но я твердо знаю, что будет. А пока я рад снам.

- Конечно, будет. Надо только верить в это. Я ведь не могу без вас, а уезжаю. Сердце разрывается на кусочки. Ежели, вы не единственно-вечное, все есть бессмыслица. Для чего эта трата жизни?

Ольга не может сдержать слез на вокзале, осматривая провожающих, взгляд останавливается на элегантном Философове. Она протягивает ему маленький пакетик.

- Дима, это вам от меня маленький подарок. Только очень прошу – разверните его дома.

- Хорошо, спасибо. Поцелуйте вашу милую матушку поблагодарите ее от нас, что она отпустила к нам своего тихого светлого ангела. Ведь ей приятно будет знать, что есть еще лишние люди, которые вас так нежно полюбили. Не говорю – прощайте, а до свидания!

Он наклоняется и целует Ольгу, нежно прижимая к себе. Затем она целуется с Дмитрием.

- До свидания, голубка моя! Ждем и всегда рады!

И только в объятьях Зинаиды она перестает сдерживаться и начинает рыдать.

- Знаешь,- плачет тоже Зинаида,- как мне будет плохо и пусто без тебя, родная моя, хорошая, а главное, неестественно. Христос с тобой. Мне уже сейчас скучно оставаться. Люби меня всегда так, как ты любишь, мне это очень нужно. До свидания!

 

* * *

 

На дачу в село Подгорное Новгородской губернии съезжаются многие близкие по религиозным убеждениям люди. Они принимают участие в совместном молитвах в доме Мурузи. Просторный двухэтажный дом в полной глуши позволяет разместиться всем, не мешая насладиться летним отдыхом. Но пока не приезжает Философов и сестры, Зинаида чувствует себя одиноко. Дмитрий постепенно входит в свой обычный режим с прогулками по окрестностям.

Зинаида счастлива в окружении сестер.

- Девочки мои, вот мы и вместе. Мне кажется, мама за нами наблюдает и молится за нас, я это чувствую.

Зинаида с Мейером работают над программными документами. Невысокий черноволосый Мейер, с густой бородой, очень серьезен.

- Я думаю назвать их - Община – единство исповедания, воззвания, орденского статуса, задачи которой положительные и отрицательные.

- Зинаида Николаевна, я думаю, нам надо большее внимание, я бы записал, основное обратить на отрицательные.

- Вот и запишем, Александр Александрович, как борьбу с искаженной религией, т.е. Православной Церкви и искаженной общественности, т.е. безыдейной, атеистической. Вы почему так пассивны, Дмитрий и ты, Дима?

- Это мое молчаливое согласие.

- Дима, но ведь это уже какое-то действие.

- Да, какое? Ничего, кроме риторики, как всегда. Слова одни, никому не нужные, так и останутся на бумаге.

- Но мы пытаемся начать действовать.

- Вы не пытаетесь, а хотите этого. Я против всяких действий.

Он встает и уходит. Зинаида продолжает писать.

- Продолжим, Александр Александрович. «Религиозная жизнь Общины выражается в личных общениях, совместной молитве и в совершении Таинства Евхаристии – раскрытии правды Христовой о жизни, земле и человечестве, с признанием Христа единым земным Владыкой и Священником».

Дмитрий тоже встает.

- Ладно, Зина, я тоже пойду, мне надо поработать сегодня еще.

Пришла пора возвращаться в город. За окном мелькают деревья с желтыми листьями, темнеет трава. Зинаида наблюдает в окна вагона.

- Вот и лето пролетело. Грустно от сознания надвигающейся слякоти и холода.

- Ничего, Зина. Поедем на юг Франции, продлим себе лето. Мне для новой книги необходимо в Киев, да и ты развеешься. Надоело в глуши?

- Да, даже не спрашивай. Еще Дима нервничает. Что делать? Неужели, правда, разойтись? Меня раньше даже страшило это слово, но теперь начинаю привыкать к этой мысли чудовищной. Он не хочет никаких компромиссов.

- Надо попытаться что-то сделать.

- А я только и делаю, что пытаюсь: то вас мирю, то Диму успокаиваю, то новое дело предлагаю.

 

Д.Мережковский

 

- Извини, Зина, я так занят все время, что тебе не помощник. Новые газеты купил сейчас. Что такое? Зина! Ты только послушай: «… в театре эсером Богровым застрелен Столыпин».

- Читай, Дмитрий.

Новость ошеломляет их, долго сидят молча.

- Боевая организация,- шепчет Зинаида,- все-таки, завершила свои покушения на главу правительства. Ведь сколько планов было у Бориса в отношении него!

Дома Дмитрий чувствует себя уставшим и ложится отдохнуть, однако утром ему становится хуже, что приходится вызывать доктора.

- Дмитрий, тебе надо лечиться. Знаю, как ты этого не любишь, но что делать? В Киев мы теперь не поедем.

В Киев по заданию газеты едет Розанов, его обличительные статьи появляются в «Новом времени»: «Несчастную и благородную семью Столыпина словно распинают… изуродовали 10-летнюю девочку – молчание; убили отца и мужа – молчание… почему же о любви даже к врагам политическим ничего не говорил в печати Мережковский, ничего не говорила Гиппиус, ничего не говорил Философов. Ничего. «Не наша кровь пролита, все равно». «Не наша и не наших».

- Согласно Розанову, виноваты во всем мы.

- Он обвиняет нас в том, что мы оправдываем террор, тех, кто идет убивать с «чувством глубокого права».

 

* * *

 

Тихими вечерами Зинаида любит беседовать с Каблуковым, даже просто молчать, слушая потрескивание дров в камине. Она знает его давно, помнит еще студентом на Собраниях, но подружились они только в Религиозно-философском обществе. Его умные проницательные темные глаза на лице с правильными чертами, обрамленного аккуратной густой черной бородой, пронизывают насквозь. Он очень аккуратен: всегда в элегантном костюме и белоснежной сорочке с галстуком.

- Сергей Павлович, признайтесь, почему вы не любите самодержавие?

- Не только самодержавие, но и любую форму государственности.

- Даже так?

- Потому, что выше всего я ценю личную свободу человека, чтобы ничего не мешало развитию его личности. Я ведь рано остался без родителей, меня усыновил дядя, перевез в Петербург, где я и окончил гимназию с золотой медалью и университет с отличием. Меня оставили при университете для научной работы, но я вот учительствую.

- Ну ладно. Вы помогаете Розанову публиковать его книги, но чем вас очаровал Мандельштам?

- Я познакомился с ним в Ханге, он учился в Гейдельбергском университете.

- Он приходил ко мне со стихами и мне показался неприятным: черненький, маленький, сутулый, голосок тихий неуверенный. Хотя я слышала его впервые, в его стихах меня что-то зацепило, как мы тогда говорили, «что-то попало». Я эти стихи послала Брюсову для «Русской мысли». Чтобы я без просьбы это когда еще делала! Упаси, Боже! Так знаете, что он мне ответил?

- Большие поэты тоже ошибаются.

- Он был даже резок и насмешлив. Писал, что таких юнцов у него в Москве полно и советовал ему никогда не печататься, потому что способностей у него никаких нет. Он даже ответил не отдельным письмом, а сделал приписку. Я признаю его способности, но я им не очарована.

- А зря. Вот послушайте, эти стихи похожи на ваши.

- Вы мне льстите или ему?

 

Дано мне тело – что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить,

Кого, скажите, мне благодарить?

 

- Да, неплохо…

- Чудесно! А вот маленькое четверостишье.

 

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины ночной…

 

- Я продолжаю им не очаровываться. Чем он вас пленил? Вы ведь тонкий знаток поэзии.

- Да, я люблю и понимаю поэзию, но в данном случае наши вкусы не совпали. Не понимаю, почему?

- Просто опротивел модерн, больше люблю старых поэтов. Вы любите Некрасова?

- А я люблю и старых, и новых, одно другому не мешает. Почитайте, Зинаида Николаевна, свое, я так люблю вас слушать, милая.

- Эти стихи я посвящаю вам, их еще нигде не печатала.

 

Темны российские узоры;

Коровы, пьянство и заборы,

Везде измены и туманы

Да Кукол Чертовых обманы…

Пусть! Верю я, и верить буду

Наперекор стихиям – чуду,

И вас зову с собою: верьте!

Но верой огненной,- до смерти.

 

- Зинаида Николаевна, спасибо за чудные стихи и за посвящение мне. А знаете, Брюсов стал безобразничать. Ну, чем ему не понравились стихи Осипа? Не слишком ли он себе позволяет быть мэтром? Наверное, хочет войти в Академию по разряду изящной словесности.

- Вы будете смеяться, но он попросил Философова написать статью о Боборыкине из Академии.

- Пойдемте обедать.

- Зина, ты опять сильно кашляешь. Я тоже устал очень, хочу отдохнуть и подлечиться немного. Пора нам за границу!

Философов молча наблюдает за ними.

- Вы забываете о нашем общем журнале с Андреевым.

- Как можно его забыть? Он ведь сам пришел за помощью, а нам в данный момент это так необходимо. Каков? Принимает часть нашей программы – религиозную общественность, а христианство пока нет.

- Он очень мил, добр и скромен.

- Беспомощен, но думаю, что мы с ним договоримся. Я вот подумал, что можно пригласить Олю в Петербург секретарем или конторщицей, платить ей рублей 50, она же говорит, что ей этих денег хватит. Пусть приезжает, если даже журнал не появится. Другой заработок ей найдем, если нет, то мы дадим. Правда, Зина? Нам ведь это не трудно?

- Даже бы если трудно, все равно так надо. Не хочу, чтобы она только на Рождество приезжала, хочу, чтобы жила с нами.

- Мы не можем смотреть, как она погибает. Такие письма пишет, полные тоски. Страшно за нее. Я стихи ей свои послала, посвященные ей.

 

Безвольность рук твоих раскинутых…

уста покорные молчат.

И сквозь ресниц полусодвинутых

едва мерцает бледный взгляд.

 

Ты вся во власти зыбкой томности

и отдаляющего сна…

О, не любовью, грешной темностью

моя душа уязвлена.

 

Как будто в дьявольское зеркало

взглянули мы… Оно светло,

и нас обоих исковеркало

его бездонное стекло.

 

- Хорошие стихи, пошли ей обязательно. Надо ее поддержать. Я тоже напишу ей письмо, пусть она знает, что мы любим ее, и ей не будет одиноко. Пойду, прогуляюсь. Город украсили, елки везде. Люблю Рождество, мороз тихий, как сегодня в Сочельник.

 

* * *

 

Дмитрий надевает свою длинную шубу из бобра с шалевым воротником, меховую шапку и идет гулять. По пути решает зайти в Пантелемоновскую церковь. Он крестится перед входом, снимает шапку и идет ставить свечку к иконе Божьей Матери. Здесь замечает знакомую женскую фигурку в коротенькой шубке. Они вместе выходят из церкви.

- Как живешь, Маруся?

- Спасибо, все нормально, жду третьего ребенка. Я люблю мужа, но и вас всегда буду любить. Я пойду, муж меня страшно ревнует, потому видеться нам нельзя.

- Матерь Божья сохранит тебя. Я люблю тебя такую простую и хорошую.

Он целует ей руку и долго еще чувствует тепло ее руки, и это тепло согревает душу. Вскоре он опять встречает ее на прогулке, но она смотрит на него с таким страхом и счастьем, быстро уходя, что Дмитрий останавливается и долго не может прийти в себя от наполнившейся его нежности к этой молодой женщине. При одном воспоминании о ней по телу разливается томная нега.

Он еще 2 раза встречается с Марусей перед отъездом за границу. Лишь ей одной читает он в светском обществе дневник Елисаветы Алексеевны из «Александра 1». Временами, отрывая глаза от текста, видит благодарные глаза Маруси и читает с еще большим выражением. Так радостно видеть ее и любоваться ее милым личиком! Наконец, он видит ее у матери на приеме, но совсем не общается, только целует ей руку и обменивается взглядами – ревнивый муж не отходит от своей миловидной супруги.

Д.Мережковский

 

«Хорошо, что мы уезжаем и уже заказаны паспорта, а то бы я продолжал искать встреч, и навредил бы своей любимой»,- думает Дмитрий, засыпая – он часто видит ее во сне.

- Любить себя во имя Бога так же свято, как любить других во имя Бога,- утверждает Дмитрий за обедом.

- Любовь – это триумф над смертью, мистическое отражение вечности,- утверждает Зинаида.- Между любовью, бессмертием и настоящей духовной жизнью существует таинственная связь. И любовь сильнее смерти.

 

Любовь, любовь…. О, даже не ее -

Слова любви любил я неуклонно.

Иное в них я чуял бытие,

Оно неуловимо и бездонно.

 

Живут слова, пока душа жива.

Они смешны – они необычайны.

И я любимл, люблю любви слова

Пророчески овеянные тайной.

 

 

Глава 19
Смерть матери Философова.

 

Они уезжают в По, здесь им все знакомо. Философов ездил в Париж к зятю Ратькову и сестре, навестить их.

- Дима, как мы ждали тебя! Борис зовет нас. Что там в Париже?

- У меня тревога за маму, но Ратьков сказал мне умную мысль: «Что теперь сидеть возле нее и ждать, когда она умрет?»

- Вот именно. Ну, пошли наверх.

- Я попью кофе и просмотрю газеты.

Зинаида садится за рабочий стол, не замечая, как входит Философов. Она удивленно поднимает глаза на него и его торжественный вид в смокинге, но тот протягивает ей телеграмму, говорить он не может из-за кома в горле.

Бережно берет телеграмму и читает:

- «У мамы апоплексия, состояние тяжелое». Дима!!!

Она вскакивает, и он роняет ей голову на плечо, рыдания сотрясают его. Нежно поглаживая волосы, пытается его утешить:

- Поплачь, поплачь, милый. Легче будет. Я знаю, что такое потерять самого близкого человека, нет его родней. Может быть, все будет хорошо, она выздоровеет.

Спускаются так вниз и садятся на диван.

- Ехать в Париж ты сможешь лишь в 6 утра, потом дальше. Сейчас мы можем только молиться за нее.

- Помнишь, Зина, я говорил тебе, что возненавижу тебя, если она скончается без меня. Я преувеличивал, этого нет, я хочу, чтобы ты это знала. Не знаю, что будет, но теперь нет.

Зинаида сидит с ним всю ночь, оберегая краткий сон, обнимая его, и продолжает молиться. Она отчетливо сознает, что он не застанет ее в живых, но продолжает внушать:

- Ты ее еще увидишь, любимый, она ведь жива, просто ей плохо. Все наладится, и она еще поживет на радость тебе.

На рассвете провожают его, Зинаида крестит на прощание. Она в напряжении проводит 2 дня, не находя себе места, пока не приходит телеграмма: «Мама скончалась, не приходя в сознание. Очень мне трудно». При последних словах у нее сжимается сердце: «Милый мой, любимый. Как жаль, что мы не рядом…» В ее голове быстро проносятся картины похорон ее матери и Димино плечо рядом.

- Дмитрий, надо срочно ехать в Россию.

- В любом случае, мы должны быть с ним.

 

* * *

 

Мелкие капли дождя затрудняют видимость, но Философов замечает на перроне очень высокую фигуру зятя. В голове шум от мыслей и бессонной ночи. Медленно Философов выходит из вагона и попадает в объятья плачущей сестры.

- Ой, Дима, горе-то какое!

Его старшая сестра, высокая хохотушка прежде, опухшая от слез, прижимается к Диме.

- Ну, довольно, Зина. Дима, билетов до Петербурга нет, так что поедем с остановкой в Берлине. Пойдемте, скоро наш поезд.

Уже в вагоне Зина судорожно повторяет:

- Нет, мы ее не застанем…

- Будем молиться, все в руках Божьих.

Но в Берлине они получают телеграмму:

- Мама скончалась в 8 часов вечера 17 марта. Мы бы не успели никак.

Только 20 марта поезд прибывает в Петербург. Тяжелые облака нависают над городом, создавая мрачное сопровождение прибывшим. Их встречает брат Павел.

- Мама почувствовала себя плохо еще в 3 часа, прилегла. Вызвали консилиум: доктор Чечета, врачи Благовещенская и Каменская. Она теряла сознание, в 8 часов вечера констатировали кровоизлияние в мозг. Уже отслужили 4 панихиды.

- Значит, мамочка не мучилась. Но ей всего 75 лет! Хотя бы еще немного порадовала нас, пожила бы еще.

Автомобиль подъезжает к 16-ому дому в Ковенском переулке, окруженному людьми. Их встречает сестра Мария.

- Ну, наконец-то! Вот и ушла наша мамочка.

Как во сне Философов проходит в гостиную и видит мать; он вглядывается в заостренные черты, сжатые губы, гладит ее седые гладко зачесанные, волосы под кружевным чепчиком и рыдает.

- Мамочка, прости, не успел. А ты не дождалась…

Только что закончилась панихида, где присутствовали председатель Думы Родзянко, депутаты Милюков и Набоков. Катафалк везут белые лошади, сопровождающие служащими в длинных белых пальто и белых цилиндрах. Процессию окружает живая цепь студентов и слушательниц курсов, поддерживая порядок. Приостановлено движение трамваев на ветке линии Загородного. Множество народа пришло проводить Анну Павловну, около 30-ти делегаций от общественности. Кто-то многозначительно произносит:

- Когда-то входила в пятерку самых красивых женщин Петербурга!

Во Владимирскую церковь впускают не всех желающих, службу проводит о. Агеев, тронув присутствующих проникновенными словами. После траурной литургии процессия двигается на Царскосельский вокзал, где металлический гроб устанавливают в траурном вагоне. На перрон пропускают только часть людей. С первой речью выступает член комитета доставления средств обществу.

- Недаром прожила Анна Павловна свою долгую жизнь и ушла, завещав нам работать и любить. Помянем же ее с беспредельной признательностью и сохраним навсегда память о ней – гордости русских женщин

- Ушла от нас душа редкой красоты и столь же нужная для жизни общей творческая сила!

Он думает: «А как нам всем она нужна была! Мы осиротели…» Поезд медленно отходит, и с ним начинается истерика от мысли: «Кто же теперь так преданно будет ждать его возвращения?» Братья и зять несут гроб на руках до церкви в селе, затем крестьяне сменяют их. В Богдановском живет брат Владимир, он старше Димы на 20 лет, был вице-губернатором Псковской губернии. Всю ночь вспоминают о матери.

- Вы обратили внимание – какая сегодня чудесная солнечная погода после стольких мрачных дней? Значит, наша мама была светлым человеком, и Господь с радостью примет ее.

- Место в раю ей обеспечено, столько добра успела она сделать людям.

- А с какой любовью она принимала нас по воскресеньям за своим огромным столом в столовой, а в центре она, милая и простая. Какая она счастливая бывала в такие моменты, шутила и смеялась.

- Она у меня перед глазами, сидящая в гостиной на любимой кушетке с книгой или с журналом.

- Год назад, когда меня вызывали из Канн, я подолгу сидел в ее кресле с подушечками среди портретов близких, и мы вспоминали нашу веселую жизнь на Галерной. Столько народу у нас собиралось, наши игры, шарады.

- Ты, Дима, младший и потому любимчик всю жизнь.

- Нет, мама любила нас всех.

Анну Павловну хоронят в фамильной часовне рядом с прахом мужа на местном кладбище. Философов еще долго смотрит на маленькую часовню, на узкие двери и думает: «Вот эти три ступеньки отделяют маму от всего мира». Его трогает за плечо Павел.

- Дима, а где твои Мережковские? Разве вы не семья?

- Да, у нас этот вопрос у всех стоит в голове, но не до этого было.

- У них дела во Франции.

- Да какие могут быть дела? У тебя такое горе!

- Они скоро подъедут, им нельзя было со мной,- оправдывает их, но обида на них не проходит: «Ведь ты сам хотел ехать один, но они могли настоять, я бы не сопротивлялся. Значит, так хотели. Бог им судья».

- Вы моя семья.

- Я буду ждать вас здесь, Богдановское всегда наше семейное прибежище. Это наше родовое гнездо.

- Сегодня 21 марта, побудем немного и по домам.

В Петербурге Философова ждут письма и телеграммы, он просматривает их: от редакции «Русского слова», «Одесского листка», «Нового времени», «Речи», от литературного фонда. Он пишет статью о матери в газету «Речь»

 

* * *

 

Отсутствие Философова Зинаида всегда воспринимает болезненно, а этот отъезд выбивает ее из привычного ритма. Она ничего не может делать. Все мысли только о нем. Его боль переходит к ней - она не может никуда скрыться от нее. Эта боль усиливается, и она просыпается с мыслью: «Боже, как я могла не поехать с ним? Бедный любимый мой Дима! Прости меня».

Уже в Париже начинается маета с билетами, приходится ехать через Берлин, но в вагоне наступает облегчение.

- Вот, едем. Правда, Пасху встретим в вагоне, но это уже не так важно. Главное – скоро увидим Диму.

Неприятности начинаются в Вержболове на границе. Все условности соблюдены и скоро подойдет петербургский поезд. К ним подходит жандармский полковник.

- Добрый день, господа! Вынужден вам сообщить, что мною только что получена телеграмма из столицы. Мне велено изъять все рукописи, найденные у вас.

- В чем дело? На каком основании? Учтите, я буду жаловаться.

- Это ваше право. Пройдемте, пожалуйста, за мной.

Жандарм молча, не обращая внимания на их возмущения, начинает осматривать багаж Зинаиды. Она спокойна, иронично поглядывает на него, а Дмитрий заметно нервничает: он начинает кричать, когда жандарм достает его рукопись.

- Это невозможно! Я работаю над ней. Я известный писатель, и вам это даром не пройдет!

- Прошу меня извинить, но я выполняю предписание. Прошу садиться в поезд, мы и так задержали его из-за вас.

В вагоне Зинаида еще долго успокаивает его.

- Я понимаю, что для тебя значит рукопись, но у тебя больное сердце. Успокойся. Давай посмотрим, что они взяли. Посмотришь – все вернут.

- Зина, слава Богу, они забрали не все, только часть.

- Жандарм был или не внимателен, либо сделал это специально. Ты ведь так возмущался!

- Будет он обращать внимание на мои протесты! Это ведь буквоеды, что сказали, то выполняют.

В мрачном настроении подъезжают к Петербургу. В утреннем тумане Зинаида находит глазами Философова, но выражение его лица настораживает ее – не лицо, а маска.

- Дима какой-то чужой.

- Неудивительно после того, что он пережил. Ты лучше обрати внимание, сколько подозрительных личностей вьется вокруг него.

- Ну, это тоже объяснимо после Вержболова.

Зинаида чувствует холод его взгляда, но бросается Философову на шею.

- А рукопись все-таки отняли на границе.

- Да что вы? Вот неприятность!

- Честно говоря, я струсил – думал арест, когда подошел жандарм.

Дома Дмитрий садится писать письмо редактору «Русской мысли» Струве: «Прошу донести до сведения читателей, что по независимым для меня обстоятельствам я лишен возможности доставить раньше осени продолжение романа «Александр 1». В газете «Русское слово» помещает совместную статью об аресте рукописи. Кроме того, Дмитрий отправляется к дежурному департамента.

- Я требую вернуть рукопись.

- А это все из-за вашей связи за границей с Савинковым. Не мне вам объяснять, кто он такой. Читал я его «Коня бледного» и его статью в журнале «Заветы». Может быть, по-вашему, это талантливо, а для меня это просто преступники, посягающие на жизнь самого царя. Это неслыханно! Так что, вынужден вам отказать.

Дома Дмитрия приглашают к телефону.

- Господин Мережковский, вы привлекаетесь к суду по статье 128 за дерзостное неуважение монархии вместе с издателем Пирожковым.

- Зина, беда не ходит одна. Меня привлекают к суду за «Павла». Пирожков в крепости.

- Боже мой! Опять начинается!

- Теперь надо ждать, что такое будет и с «Александром». Надо срочно заняться освобождением Пирожкова, он ведь из-за меня пострадал. Надо ехать к адвокатам.

- Надо срочно уезжать в Париж.

- Хотя меня не прельщает крепость, но уж лучше заключение, чем эмиграция.

Философов одобрительно хлопает Дмитрия по плечу.

- Да я о крепости и слышать не хочу! Или нужно «держать язык за зубами», или эмигрировать. Третьего не дано!

Пирожкова выпускают под залог, и Дмитрий обнимает его на выходе.

- 0 прости, дружок, что пострадал из-за меня. Я внес деньги. Суд назначен над нами на 16 апреля.

Дома он нервно ходит по комнате и теребит бороду.

- Может быть, срочно уедем за границу?

Зинаида молчит, а Философов перебивает его:

- Это позор – бежать от ответственности. Как всегда ты не хочешь отвечать за свои поступки.

- Дима, а это разумно?

- Почему ты против нас?

- Да я вообще жалею, что вы приехали…

Зинаида оскорблена, особенно тем, что он произносит это при Тате. Она уходит к себе, слезы душат ее: «Как он, ее воспитанный ласковый Дима, мог сказать такое? Вот и расплата за их отказ ехать с ним. То ли еще будет!»

На другой день Дмитрий влетает радостный.

- Зина, суд будет только над Пирожковым. Мое дело выделено за «неразысканием». Мне посоветовали срочно уехать. Едем насчет паспортов. Дима, ты с нами?

- Ну, уж, увольте! Хватит нам 2-х беглецов.

- Всего 10 дней пробыли, а столько событий промелькнуло. Опять в путь!

- Не грусти, Зина. Не хочу садиться в крепость, не окончив роман. Потом, эти сыщики действуют на нервы.

- Столько всего навалилось на нас!

 

* * *

 

В Париже Зинаида пишет письма Философову каждый день, заканчивая их мольбой о приезде.

 

З.Гиппиус

 

- Дмитрий, я знаю, что он не приедет, но надеюсь на чудо.

- Хорошо, что мы уехали. Надо всеми силами избежать крепости, но и эмигрировать не хочется. Поедем в мае в Петербург, чтобы сесть в крепость в октябре-ноябре.

- А я не считаю, что ты должен сесть. Перед кем отвечать? Перед «ними» я сознательно не отвечаю, я с ними считаюсь, как с карнизом, падающим на голову. Это отвечание Титаника перед ледяной горой. Она может потопить, но нет долга избежать ее, если можешь.

- Ты серьезно думаешь об эмиграции?

- Если это станет необходимым.

- Мне грозит минимум год крепости, но что-то у них не стыкуется. Какое «неразыскание», когда я сам пришел к дежурному департамента? Да и доклады шпиков!

- Просто они боятся трогать знаменитого писателя, чтобы не вызывать неудовольствие общественности, потому обрадовались, что ты уехал, и у них голова не болит о тебе. Но телеграмму прокурору надо отправить.

Дмитрий отправляет: «Я не скрываюсь, явлюсь по первому требованию». Ответ приходит только в мае: «Дело отложено до осени».

- Ну вот,- вздыхает Зинаида,- можно и возвращаться, нет смысла сидеть в Париже. Борис хочет с нами встретиться. Как ты к этому относишься?

- Давай увидимся в следующий приезд, не сейчас. Можешь называть это трусостью, но не сейчас.

- Я в ужасе от последнего Диминого письма!

- А я оскорблен тем, что он вернул мне деньги, которые я давал ему, когда он уезжал на похороны. Зачем нас так унижать?

- Я просто боюсь его. Поедем после Троицы. Какое у него страшное, глупое и злое сердце. Что-то мне нездоровится…

- Приляг, я вызову доктора.

Доктор долго слушает Зинаиду и высказывает предположение:

- Ну, голубушка, у вас плеврит и начинающийся легочный процесс. Надо лечиться.

- Дмитрий, мне очень жаль, что из-за меня мы откладываем отъезд домой.

- Что же делать, милая. Я иду за лекарствами и буду лечить тебя. Ложись удобнее.

Ни ворчание Дмитрия, ни ее плеврит, не могут отвлечь Зинаиду от мрачных мыслей о поведении Философова. После смерти матери он заметно отдаляется от них. «Кажется, рвутся последние нити между нами. Подозревает и упрекает нас. Кругом одна ложь. Как хочется после его слов убежать далеко от них, пожить хоть немного одной. Мамочка, я чувствую, что ты за меня молишься. Поможет Господь».

 

О сны моей последней ночи,

О дым, о дым моих надежд!

Они слетелись ко мне с полночи,

Мерцая тлением одежд.

 

Одни другим, скользя сменялся,

И каждый был, как тень…

А кто-то мудрый во мне смеялся,

Твердя: проснись! довольно! День!

 

Долго злиться на Философова она не в силах, любовь побеждает все. Болезнь ее быстро проходит, и она собирает вещи в дорогу, намечая завтра отъезжать.

- Зина, приехал Савинков! Но посмотри, сколько шпиков вьется вокруг подъезда. Спустись и скажи ему, чтобы не входил к нам. Завтра граница, и я не хочу рисковать. Мне и так суд грозит. Объясни мягче, пусть нас тоже поймет.

- Хорошо, я постараюсь.

Савинков уезжает к Фондаминским, туда же приходит Зинаида и обнимается с Амалией.

- Милая, как ты себя сегодня чувствуешь?

- Хорошо, а ты?

- Сравнительно. Доктор ошибся, не было у меня плеврита, так бы быстро все не прошло – обыкновенная простуда.

Савинков холодно наблюдает за ними.

- Зинаида Николаевна, так почему Мережковский не хочет меня видеть?

- Я бы сказала – не может. Поверь, Борис, нельзя ему сейчас в его тяжелом положении. Мне стыдно перед вами. Знаю, как вы нуждаетесь сейчас в вас, как никогда, в нашей помощи.

- Вот, вот, Зинаида Николаевна! Вы всегда убегаете от меня в тяжелые для меня моменты.

- Борис, пойми,- старается всех успокоить Амалия,- пойми и ты их. Тяжелые времена у Дмитрия Сергеевича.

- Вы, Борис, нашли свое дело, свою жизнь,- нашли себя в литературе. Работайте дальше, с публикацией мы вам поможем. Ну, нельзя вам с Дмитрием видеться сейчас! Мне пора. Амалия, милая, выздоравливай.

- Спасибо, мне тоже будет плохо без тебя, вы так часто меня навещали.

- Дай Бог, все у нас скоро будет хорошо. Так что, скоро и увидимся. Как Мария? Слышала, что ей хуже.

Савинков сдержан.

- Сейчас ей лучше. Писать-то мне будете?

- Конечно, и ответов буду ждать. Прощайте!

Всю дорогу до дома она не может избавиться от отчаяния и стыда перед Савинковым: «Неужели Дима прав? Неужели мы «озирающиеся»? Но Борис тоже не прав, не на верном пути».

Уже на границе Дмитрий начинает нервничать, жалуясь потом ей:

- Я не изгнанник, но когда слышу: «паспорт, пожалуйста», сердце у меня екает, как будто из одной категории бытия я вдруг попадаю в другую, из царства закона – в царство благодати.

- Тоже чувствую себя настороже. А ты даже оживился и взбодрился. Как понимать?

- Я уже давно в таком состоянии, с тех пор, как узнал про суд. Не знаю, что меня ждет,- высекут или помилуют,- я не знаю, но ко всему готов и должен сознаться, что чувство это не без привычной сладости…

Зинаида понимает, что муж бравирует, что это его защита от темных предчувствий, но согласно кивает ему, стараясь во всем поддержать. И она продолжает в молитвах просить помощи у Бога всем, кого любит и кому верит.

 

* * *

 

Философов встречает их, и вначале Зинаиде кажется, что он прежний, любящий, но с первых слов понимает, что ошибается.

- Почему задержались? Мы ждали вас раньше.

- Я болела.

- Что-то быстро ты поправилась от плеврита… Я так и думал, что ты задерживаешься от мстительности. Ну, ладно, рад вас видеть. У меня новость – был домовладелец и сказал, что ему нужна наша квартира и предложил съехать.

- Час от часу не легче… Тут еще слежка надоела. Даже в Париже наш консьерж предупредил, что какой-то подозрительный тип спрашивал у него, когда мы уезжаем.

- Жалко съезжать, привыкли – более 20 лет жили.

С нашими библиотеками будет трудно переезжать, столько мороки.

- Спасибо, что вспомнили про мою библиотеку. Я бы хотел продолжать с вами жить. Вы не против?

- Честно говоря, я боялась, что ты не захочешь жить с нами. Я очень рада.

Квартиру находят на Сергиевской у решетки Таврического сада. Зинаида выходит на балкон – перед ней во всей красе Таврический дворец.

- Одно радует, что квартира большая и у всех будет хорошие комнаты. У меня самая лучшая, надеюсь.

Переезд занимает много времени. Лето проводят в имении Верино под Ямбургом.

 

* * *

 

18 сентября 1912 года… день суда над Дмитрием и Пирожковым. День выдается пасмурным и серым. Дмитрий с Философовым уходят раньше, а за Зинаидой заходит ее верный друг Андреевский.

- А… Адвокат-поэт! Вы опять в пальто.

- Погода сегодня сырая и холодная.

- Да вы и все лето сидите с закрытыми окнами и ходите в пальто, Сержинька.

- Признаюсь, что сильно боюсь сквозняков, это моя маленькая слабость.

- И далеко - не единственная. Я готова, идемте. Хорошо идти на Литейный, совсем не далеко.

- Да этот Окружной суд для меня, как дом родной.

- Подальше бы от этого дома…

- У Дмитрия будет 2 адвоката, один – мой помощник.

Они проходят и садятся на скамью для публики.

- Странно видеть Дмитрия на скамье подсудимых с жандармом за спиной. Почему скамья, как ванна?

- Присяжных не будет, с сословными представителями, но это хуже.

- А прокурор совсем не строгий, он даже хвалит Дмитрия.

- Сам Дмитрий Сергеевич достойно выступил и адвокаты молодцы. Их оправдают, поверьте моему опыту.

- За ненахождением состава преступления подсудимых Мережковского и Пирожкова оправдать и снять конфискацию с книг,- объявляет председатель.

Дмитрий просто светится, довольный, что все страхи позади и ничто не будет мешать его работе. Дома они отмечают праздничным ужином победу правосудия. Горничная вносит и подает Зинаиде записку.

- Что там опять?

- Это от милой баронессы с приглашением. Будет Распутин.

- Ну и что? Мне он не интересен,- равнодушно произносит Дмитрий.

- Я категорически не хочу его видеть!- говорит Зинаида.- И себе в историческую заслугу потом поставлю, что могла его видеть, но не захотела. Да и сестра Карташева много о нем рассказала. Что еще нового узнаем о нем?

- Смотри, как хочешь, а то бы съездили.

В начале нового года они вдвоем уезжают в Париж, Философов остается.

- Мне нужно уладить семейные дела.

- Неужели без тебя не смогут? Просто ты не хочешь ехать с нами.

- Может быть…

* * *

 

Посматривая на заснеженное окно под постоянными порывами ледяного ветра, Философов ежится, никуда не хочется выходить в такую стужу. Он садится за просмотр почты, самое верхнее письмо Дмитрия вызывает улыбку: «Да… У них сейчас нет таких холодов…» Вначале он читает бегло, но вскоре перечитывает еще раз: «Был у меня Сталь. Просит тебя «от лица всех здешних» написать в «речи» статью об амнистии, напирая на судьбу детей в изгнании: «дети, мол, ни в чем не повинные, больше всех страдают». Философов помнит, конечно, известного адвоката Алексея Федоровича. Он продолжает читать: «Он уверен, что у тебя это выйдет убедительно».

Философов откидывается в кресле, размышляя. Приближающиеся 300-летие дома Романовых вселяет надежду на политическую амнистию эмигрантам, пытавшимся вернуться. Неплохо было бы ему включиться в газетную компанию, тем более, если они сами его просят. Дмитрий поддерживает: «Я тоже думаю, что ты сделал бы доброе дело, если бы такую статью написал. Здешние тебе сказали бы за нее спасибо». Не закончив читать, он начинает одеваться и едет в редакцию.

 

* * *

 

Мережковские в начале февраля приезжают в Ментону – самый теплый город на Лазурном берегу, и останавливаются в отеле «Империал». В письмах она постоянно зовет Философова в Ментону.

 

Не разлучайся, пока ты жив,

Ни ради горя, ни ради игры.

Любовь не стерпит, не отомстив,

Любовь отнимет свои дары.

 

Не разлучайся, пока живешь,

Храни ревниво заветный круг.

В разлуке вольной таится ложь,

Любовь не любит земных разлук.

 

Печально гасит свои огни,

Под паутиной седые дни,

 

А в паутине сидит паук.

Живые, бойтесь земных разлук.

 

- Зина, ты хоть понимаешь, что ты написала сегодня одно из лучших своих стихотворений?

- Тебе понравилось?

- Очень!

- Надо послать его Диме, пусть поймет, как нам без него плохо.

- Я сегодня уже написал ему. Я всем сердцем принимаю его формулу «я + ты + Зина». Ты знаешь, я всерьез засел за автобиографию. Не знаю, что выйдет путного, но пока я заинтересован. Еще я послал письмо Борису в Сан-Ремо.

- Отец Прокофьевой очень богат, уфимский лесопромышленник. Он оплачивает все расходы большого семейства Савинкова и его близких друзей.

- Там же живет семья Плеханова, его жена – владелица санатория и лечащий врач Прокофьевой.

 

* * *

 

В журнале «Современник» Плеханов помещает свою статью «Искусство и общественная жизнь», где резко критикует поэзию Зинаиды, обозначив ее «крайней индивидуалисткой декадентского толка», которая жаждет «чуда» именно потому, что не имеет никакого серьезного отношения к живой общественной жизни.

- Резко!- возмущается Зинаида, прочитав статью.- Дмитрий, он обвиняет меня в полном равнодушии к общественной жизни. Это меня-то? Жалко, что ты болен, а то поехали к Борису сейчас. Ты много гулял – вот и простудился.

После выздоровления Дмитрия едут по железной дороге, останавливаясь в Вентимилии, чтобы не обременять Савинкова. Они встречаются как добрые старые друзья после долгой разлуки. Толстенький малыш, сын Бориса, забавляет Зинаиду, ей так хочется подержать ее на руках, потискать. Малыш улыбается Зинаиде, тянется к ней.

- Вы, Борис, простили меня за прошлый случай в Париже?

- Конечно, но вы тоже не судите меня.

- Если бы мы совсем вас не любили и знали бы, то и не судили бы. Ведь мы и вас любим и ваше. Вы же не от силы, а от слабости делаете старое дело, мы же от слабости не делаем нашего нового дела. Но мы ответственны перед Богом, а вы за всех нас. Надо выходить из партии и заняться литературой.

- Что вы такое говорите? Я не согласен. Кто я без моих товарищей? Это моя жизнь.

Зинаида чувствует напряженность и старается отвлечь Бориса.

- Мне понравился ваш роман, я писала вам.

- Мария сейчас лечится у Розалии Марковны Плехановой.

- Они переехали сюда?

- Розалия Марковна сняла виллу «Виктория» и устроила в нем санаторий. Она сама главврач, а помощницей у нее дочь Лидия, она выучилась на врача невропатолога. Дом в дивном месте на горе.

Уезжают, не довольные друг другом. Зинаида пишет Философову: «На Ривьере – нехорошо. Это про наше общее». Зинаида узнает из писем близких о болезни Философова и все настойчивее зовет его в Ментону, понимая, что задерживает его. Наконец, он приезжает, больной и мрачный, но Зинаида хлопочет вокруг него, окружая его заботой и лаской.

- А кто меня всегда пичкает лекарством? Так что, терпи, Димочка. Вот увидишь, скоро ты поправишься, и мы начнем гулять.

- Надо было мне повременить с приездом. Свалился вам на голову… Ведь перед отъездом за день был ужасный припадок, вот и сегодня опять, только приехал.

- Лежи, лежи. Я так рада, что ты приехал.

- Хотя я встаю, но ходить не могу. Я недавно вспомнил случай из детства, когда мы жили в Висбадене после высылки мамы из России. Мне тогда было 7 лет, но я отлично помню Трепова, лечившегося после выстрела Засулич.

- Как? Анна Павловна его принимала?

- Мама, конечно, была на стороне Засулич, но играла с Фед Федычем в «ералаш» у нас.

- Забавно. Дима, послушай мои новые стихи. Как тебе те, что я посылала в письме?

- Зина, они очаровательны! Я сразу заучил их наизусть, так они мне понравились.

- Надеюсь, ты понял, что они – плод нашей разлуки. Скажи, если не устал меня слушать.

- Нет, нет, читай.

 

Твоя душа… Не от того ль

Даю так много ей.

Что все равно чужая боль

Не может быть моей?

 

Страдать достойней одному.

Пусть я жалею и пойму –

Любви и жалости не верь,

Не открывай святую дверь,

Храни, храни ее ключи,

И задыхайся – и молчи.

 

- Ладно, Дима, отдыхай. Тебе сейчас не до стихов.

Она бережно поправляет одеяло и тихонько выходит из комнаты. Амалия тоже больна, климат Ментоны благоприятствует ее выздоровлению, но она лежит на террасе в окружении приехавшей мамы. Зинаида часто навещает ее, но после приезда Философова ее визиты становятся короче.

- Милая, я побежала. Мне нужно срочно принести Диме лекарства. Он так мучается припадками печени, бедный.

Дома ее ждет письмо от Сологуба.

 

* * *

 

Жарким майским днем они едут на автомобиле в Сан-Ремо к Савинкову по пустынной дороге. Прохладный ветер освежает. Зинаида откидывается на сидении и следит за колышущимися перьями пальм. Появляющееся на горизонте синее море и опять исчезающее в ленте дороги, приятно радует глаз. Зинаида вцепляется на повороте в руку Дмитрия и улыбается.

- Вот бы так ехала и ехала по этой волшебной и изящной дороге, чтобы она не кончалась.

- Но ведь Борис ждет нас.

- Дима, ну дай помечтать. Красота-то какая кругом!

Но вот автомобиль сворачивает к низкому зеленому местечку на самом берегу моря и останавливается у решетки виллы. Среди цветущего сада возвышается белоснежная вилла «Вера». У самого дома стоит детская колясочка, придавая ей уютный вид жилища семьи. Водитель сигналит, и решетка открывается.

Навстречу спешит Савинков быстрой походкой, помогая Зинаиде выйти из машины.

- Добро пожаловать в наш райский уголок!

Он ведет их в виллу, где в небольших комнатах Зинаида видит много обитателей, узнавая некоторых по Теулю, но многие совсем не знакомы.

- Борис, я хочу увидеть малыша.

Они идут в детскую, где розовощекий малыш на руках няни улыбается вошедшим.

- Здравствуй, маленький! Вырос как! А как похорошела мама!

Евгения Ивановна довольно улыбается, заворачивает голенького карапуза в пеленку.

- А мы идем купаться. Правда, Левушка?

Но ребенок не любит купаться и начинает капризничать.

- Пройдемте в угловую комнату.

Зинаида направляется за ним в большую комнату с 4-мя окнами, за которыми виден пышный сад и доносятся благоухающие запахи. Да и в самой комнате везде стоят белые цветы, издающие тонкий аромат.

- Как много цветов!- говорит Зинаида сидящей на подушках бледной худенькой девушке со светлой косой вокруг головы. В ее прозрачных серых глазах вспыхивает любопытство.

- Здравствуйте, Мария Алексеевна!

- Здравствуйте!- тихий голосок звучит кротко.

- Как себя чувствуете?

- Сегодня неплохо.

- Вот и славно,- Зинаида чувствует тяжесть своего тела по сравнению с воздушностью Прокофьевой.

Она видит в зеркале над камином свое загорелое лицо и машинально смотрит на белый облик больной.

- Не много ли цветов?- произносит Философов.

- Мария Алексеевна любит,- грубым голосом отвечает сиделка.

- Пусть она отдыхает, а нам пора обедать.

Они спускаются вниз, где в столовой за длинным столом расположилось много народу, и Борис усаживает гостей. Зинаида обращает внимание на сидящего напротив Плеханова и рассматривающего ее. Его умные проницательные глаза, под высоким лбом на лице с седеющей бородкой клинышком, смотрят в упор.

- О чем спор?- спрашивает хозяин, поднимая бокал.- Прошу всех поднять бокалы за моих многолетних друзей.

- Мы говорим о слиянии нашей партии с эсерами.

- Плохо представляю такой союз. Как его назвать?

- Просто социалистическая партия,- Плеханов говорит сдержанно, с большим достоинством.

- Я плохо разбираюсь в земельном вопросе, но, если мы с вами договоримся, то почему бы не соединиться?

Теперь уже Зинаида рассматривает его: «Нет, хотя он и русский, но на русского старичка не похож, а похож на пожилого европейца. Изысканные манеры, выдержанность, глубокий ум, преданность своему делу».

- Я читала вашу статью обо мне и считаю, что вы слишком резко высказались обо мне.

- Ну, что вы, Зинаида Николаевна, я был очень мягок еще. Вы ведь мистики, вы не ходите, а летаете над землей, причем вниз головой, потому от прилива крови ваши мозги плохо функционируют, и это проливает чрезвычайно яркий свет на происхождение декадентской мистики.

За столом раздается смех.

- Вы считаете, что все возвышенное, все благородное, все истинно человеческое принадлежит не человеку, а созданному вами потустороннему фантому.

- Трудно разговаривать с антихристом, мы не поймем друг друга никогда.

- Вы критикуете мещанство, а сами насквозь пропитаны буржуазным духом, вы не только не пренебрегаете житейскими благами, но и негодуете на общество, что оно недостаточно вам их предоставляет, вам, парнасцам и декадентам, тонким служителям красоты и истины.

После обеда они еще долго вчетвером сидят в кабинете Бориса, когда расходятся гости.

- Борис, мы так мало разговариваем.

- Вы же знаете, Зинаида Николаевна, что я не люблю слов. Я человек дела, потому так долго был в боевой организации.

- Но мы так редко видимся, гораздо меньше, чем нужно. Кроме разговоров между людьми, неизвестно, как и когда, еще какие-то интуитивные сообщения, исчезающие при долгой разлуке.

- Так давайте чаще видеться.

Он провожает их у автомобиля уже поздним темным вечером. Мережковские теряют осторожность и довольно часто появляются на вилле «Вера». Зинаиде очень нравится толстый карапуз, она не может оторвать взгляда от малыша.

- Какой милый ребенок!

Борис улыбается, глядя на сына, только он вызывает нежность и поднимается настроение у него.

- Я долго ждал вас, пройдемте в виллу, усаживайтесь. Я бы хотел поговорить о соединении 2-х партий, но боевую организацию надо сохранить, она должна существовать, как отдельная по своим жестким принципам, как всегда.

- Может быть, но вам нужно выходить из партии.

- Да что вы такое говорите? Я хотел от вас поддержки и совета, а вы… Потом эта критика моей книги… Этот Кранихфельд о подражании Толстому в «Войне и мире», а Иванов-Разумник пишет, что я перенес себе рассказ Ремизова «Без пяти минут барин».

- И вы серьезно реагируете?

- А что прикажете делать?

- Но это глупо, Борис!

- Плагиат – вздор, смешно отвечать!

- Но ведь и с вами не могу найти общего языка.

- Может быть, потому, что редко видимся и не умеем с толком распорядится временем.

- Зато успеваем поругаться.

- Спорите вы с Дмитрием Сергеевичем. Я вашему тону не сочувствую; между прочим, потому, что считаю его непрактичным и вредным для выяснения какого бы ни было вопроса. Разговор я признаю (я люблю и уважаю слово), но лишь такой, где преобладает разум, логика, а не темперамент и настроение.

- Да мы не спорим. Зина, нам пора.

Дмитрий долго молчит на обратной дороге, после чего медленно произносит:

- Знаешь, Савинков мне кажется более бессознательным, чем я думал. Кроме того – он индивидуалист, и довольно-таки, безнадежный, ничего не видит вокруг себя, кроме своего я.

- Ты прав, но я не хочу ставить на нем крест, он нам еще понадобится.

 

* * *

 

Вскоре они уезжают в Россию. В самом начале лета Зинаида, усаживаясь в голубом вагоне 1-го класса, произносит довольно:

- Ну вот, отъезжаем. В городе уже дышать нечем, поживем на природе.

- Кстати, слово «дача» означает дарованная царем.

- Да, хочется тишины и покоя.

На остановке поезда берут у официанта в белом переднике покушать.

- До чего же вкусная еда в дороге!

- Не потому, что проголодались, а действительно вкусно.

Имение барона Розенберга в Новгородской губернии с домом, похожим на барак, им не нравится. За домом заросший пруд. На другой день идут в деревенскую лавку, но быстро выходят из нее из-за крепкого запаха. Всюду им попадаются пьяные и нищие.

Зинаида часто гуляет по окрестностям имения, слушая пение птиц, она закрывает глаза, наслаждаясь звуками. Философова она замечает издали, он тоже возвращается с прогулки.

- Смотрю, прогулка тебе удалась. Что тебя так развеселило?

- Встретить бы хотя бы одного трезвого мужика! Попался мне один под хмельком и кинулся в ноги:

- «Прости».

- Бог простит,- говорю ему.

- «То-то! Я мужик, ты барин, а душа-то одна»

- Очень ему хотелось со мной по душам поговорить, а от самого разит.

- Да, Дима, далек ты от мужика…

Их заразительный хохот слышит Дмитрий, выходящий из дома.

- Я работаю, а у них веселье.

Случай забавляет и Дмитрия.

- Пойдемте пить чай в беседку,- кричит она сестрам, качающимся на качелях возле домика прислуги.

За столом начинается неторопливая беседа.

- Я все мечтаю о нашем журнале не только для нас из-за того, что печататься негде, но и для других, близких нам. Надо только определиться – еженедельник или толстый кирпич.

- Тут нужно все взвесить.

Философов закуривает папиросу и медленно выдыхает сизый дым.

- Конечно, иметь свой журнал заманчиво. Я практически пишу только в газетах.

- А мне вообще негде печататься. Я сейчас физически лишена возможности полемизировать со своими оппонентами. Вот, если будет журнал, тогда благородная борьба возможна.

- Мы в тупике: «Новая жизнь» закрыт, в «Русском слове» и «Речи» неуютно. Нет, нам просто необходим журнал.

- Дмитрий, но это все эмоции, надо исходить из реальности. Кому мы доверим его во время наших частых отлучек за границу? Вы об этом подумали? Или мы откажемся от поездок?

- Нет, Дима, это исключено: заграничные связи нам слишком дороги. Мало людей, ох, как мало!

- Мне надоело рассыпаться в газетную пыль. Мне многое хотелось и есть что сказать, но из-за краткости я этого лишен.

- Дима, да все мы и наши друзья лишены пристанища. Будет место – будет возможность подавать пример приличия нашим критикам.

На террасе появляется няня.

- К вам пожаловал какой-то господин, точно не ваш знакомый.

- Почему ты так решила?

- Да одет он больно по-простому, ваши так не ходят.

К ним направляется бородатый человек в синем кафтане и в сапогах.

- Доброго здоровьица, господа!

- Чем обязаны?

- Я Прокофьев, мне адрес Савинков дал.

- Давно виделись?

- Да я из Сан-Ремо.

- Как там Мария Алексеевна?

- Не жилица она…

Его голос дрогнул, а руки судорожно теребят картуз.

- Домой тело перевезу, когда ее час придет. Нечего ей на чужбине маяться.

Проводив Прокофьева, Зинаида долго не может успокоиться.

 

* * *

 

Поздней осенью уже давно пора возвращаться в Петербург, а Зинаида оттягивает отъезд, прогуливаясь по мокрому притихшему лесу. Осень всегда навевает ей грустные мысли – впереди зима с ее нескончаемыми простудами.

Ближний лес узорно вышит

Первой ниткой золотой,

И притайный,- тайной дышит,

Темной свежестью грибной.

 

В белоперистом тумане,

Зыбко взреявшем, сыром.

Грезят сизые елани

Об осеннем, о ночном.

 

А в городе каждодневные заботы захватывают всю ее, воспоминания о дачной жизни отступают.

- Мы так давно не фотографировались. Вы не против, если я приглашу в дом Александра Карловича?- предлагает она за чаем.

- Конечно, Зина, пригласи.

Зинаида встает и идет к телефонному аппарату, набирая неизменный номер 1700; где бы не находилась фотографическая мастерская Карла Карловича Буллы. Своих сыновей он обучал мастерству в Германии. В рекламных объявлениях отмечает: «производит съемки всех событий все, в чем только встретиться потребность, везде и всюду, не стесняясь ни местностью, ни помещением, как днем, так и в вечернее время». Зинаида читает рекламу и произносит:

- Вот и отлично! Здравствуйте, Александр Карлович! Не откажите ли нам в любезности прийти для фотографирования к Мережковским? Хорошо. Сделать снимки в домашней обстановке, салонные снимки слишком официально выглядят. Сергиевская 87, квартира 17. Когда вам удобно? Днем мы всегда дома. Прекрасно! Мы ждем вас. Всего доброго!

Она вешает телефонную трубку. Александр Карлович появляется в назначенное время. Он элегантен: дорогой костюм, темная бабочка на крахмальном воротнике ослепительно белой рубашки. На вытянутом лице с высоким лбом пышные черные усы и умные пытливые глаза.

Зинаида надевает темное атласное платье с большим белым воротником в оборках и усаживается в гостиной на диван. Теперь видны ее стройные ноги в шелковых черных чулках и лакированных туфлях с большой металлической пряжкой.

- Зинаида Николаевна, вы так элегантны! Конечно, вы столько времени проводите за границей. Вы – модница!

- Стараюсь. Ведь мы постоянно в обществе, такая у нас профессия, как и у вас.

- Облокотитесь, пожалуйста, на диван одной рукой и положите на нее голову. Отлично. А теперь встаньте у стены, так, возьмите в руки лорнетку. Хорошо. Готово. Теперь Дмитрий Владимирович, пожалуйста. Вы хотите в кресле? Садитесь.

Кресло выдвигается немного к центру, и он садится, закинув ногу на ногу.

 

Д.Философов

 

- Дима,- смеется Зинаида,- не обижайся, но у тебя вид обиженного мальчика. Расслабься.

- Положите руку на кресло свободно. Вот так. Снимаю.

- Дмитрий, а ты как хочешь сняться?

- Я бы хотел в своем кабинете.

Пока Булла переносит аппаратуру, Дмитрий садится в любимое кресло.

- Возьмите книгу и сделайте закладку указательным пальцем. Смотрите в сторону, как будто меня нет, и вы просто сидите один.

- А я хочу сняться за письменным столом. Это мое рабочее место, так сказать.

- Хорошо, я буду сейчас готов. Расставьте все принадлежности в рабочем порядке и сосредоточьтесь на работе.

Зинаида раскрывает бумаги и задумчиво смотрит в окно.

- Вид у вас получается все равно игривый. Просто вы такой энергичный человек, ваш живой взгляд не скроешь.

- Не могу быть степенной, в отличие от моих мужчин. У меня такой характер, не обессудьте…

- Ну, что вы, Зинаида Николаевна. Мы, фотографы, любим работать с такими натурами, как вы. Это ведь интересно, ты не знаешь заранее, какой получится кадр. Иными словами – не предсказуемы.

- Это вы точно заметили,- улыбается Философов,- не знаешь, что от нее ждать.

- Для фотографа вы – находка!

- Ну, ладно! Спасибо, что пришли. Вы мне подняли настроение, хоть для кого-то представляю интерес.

- Вы к тому же красивая женщина, потому вас приятно снимать. До свидания! Всегда к вашим услугам.

 

 

Глава 20
Дело Бейлиса. Исключение Розанова.

 

Еще два года назад произошло убийство подростка в Киеве, в котором подозревается приказчик кирпичного завода Мендель Бейлис. Но широкую огласку дело получает после заключения эксперта, что убийство совершено с ритуальной целью.

- В черносотенных газетах дело раздули, а Розанов-то что вмешивается? Он пишет, что евреи не могут жить без осязания «живой крови». Вот клевета! И он включился в антисемитскую компанию…

- Дмитрий, ты почитай, что он пишет в статье «Наша кошерная печать». «За немножко хлебца и немножко славы левые русские писатели продадут не только знамена свои, не только свою историю, но и определенную конкретную кровь мальчика». А нас он обвиняет в попытке «продать родину жидам вместе со своим другом Минским и своим другом Савинковым-Ропшиным в Париже». Вот это да! Неужели можно такое писать? Он совсем одурел в своем стремлении устраивать скандалы.

- Это обыкновенный донос, и я этого так просто не оставлю.

 

* * *

 

19 октября 1913 года… Заседание Религиозно-философского общества… С докладом «Об отношении Ветхого Завета к христианству» читает Мережковский, удививший переполненный зал своим заявлением:

- Я получил из-за границы запрос, почему молчит русское общество о деле Бейлиса, набрасывая тем на себя тень. Россия вообще связана с еврейством. С ним связана и прошлая революция, с ним будет связана и грядущая, а пока Россия не искупит своего греха и перед еврейством и перед Израилем – она не получит прощения.

В зале начинается ропот, присутствующие возмущены заявлением Дмитрия, ведь он контактировал с отдельными личностями за границей, подчеркивая неоднократно свой независимый статус в литературе. Кроме того, никогда в обществе не обсуждались ранее политические вопросы, а лишь философские и религиозные.

Поднимается председатель Совета Карташев.

- Господа! Прошу всех успокоиться! Тот самый Розанов, который находил в иудействе огромные религиозные ценности, который призывал мир к изучению и углублению иудейства, теперь служит хулиганам религиозного сознания.

Керенский первый раз появляется на заседании и этим вызывает удивление.

- Я говорю здесь от имени тех групп, которые не идут под знаменем религиозных исканий,- говорит он,- которых интересуют исключительно общественно-культурные идеалы братства, равенства и свободы, но и эти группы сейчас объединены элементами религиозного сознания в глубоком протесте и позорящих приемов борьбы.

После выступлений принимается Резолюция о нежелательном присутствии Розанова в обществе. Дальнейшие заседания уже не касаются Розанова. Бурные более узкий круг единомышленников, потому высказывания открытее и смелее.

- Нельзя простить ему этих отвратительных статей в «Земщине» и «Богословском вестнике». Разве можно терпеть его присутствие в обществе?!

Тон собраниям задают хозяева.

- А какую издевательскую статью он опять опубликовал в «Земщине»! Я имею в виду «Наша кошерная печать». Он в ней оскорбляет многих журналистов. Уж кому говорить о продажности,- Философов искренне возмущен.

Его добродушное выражение изменяется в обратную сторону, когда он говорит о Розанове, он с раздражением поглядывает на родственника Зинаиды Владимира Гиппиус, пытавшего защитить Розанова.

- Но, господа! Пусть его писания отвратительны, я согласен, но его статус талантливого литератора от этого не уменьшается. А если бы так писали Соловьев, Достоевский, Толстой? Что, вы бы и их исключили? При чем здесь его политические выходки?

- Так ты будешь подписывать?

Зинаида улыбается, рассматривая брата в лорнетку.

- Да Совет и так почти ваш семейный: Карташев, Наталья, Дмитрий Сергеевич, Дмитрий Владимирович. Из 6-ти членов – четверо. К тому же я, Каблуков с правом совещательного голоса.

- Ты подпишешь?- не отступает Зинаида.

- Я подумаю.

Зинаида выходит за ним в переднюю. Разглядывая его упрямое лицо, сжатые губы под аккуратными усами, она спрашивает:

- Ты что?

- Я вам этого никогда не прощу.

Он хлопает дверью.

 

* * *

 

Фидлер заходит к Мережковским по делу, показать свою книгу.

- Дайте, я посмотрю сведения про себя,- берет у него книгу Зинаида.- Федор Федорович, у вас неверно указан год моего рождения. Я родилась в 1869 году, а у вас напечатано – 1868 год. Зачем вы прибавили год? Это нечестно.

- Вы документально можете это подтвердить?

- Нет, церковь в Белеве вместе с документами давно сгорела, а священник умер. Вы слыхали, что вчера в «Бродячей собаке» произошла драка, мне сообщили надежные свидетели. Там чествовали Бальмонта, но он устроил дебош, и под утро бил стекла в номере.

- Нет, я ничего не слышал.

- Дайте, я посмотрю ваш альбом. Вот странную запись сделала Чеботаревская. Она, видно, писала пьяная.

- Я не думаю, что это так…

После Мережковских Фидлер идет к Сологубу и передает ему этот разговор.

- Она еще судачит о разбитых стеклах!- возмущен Сологуб.- И до чего же подлый язык у этой сплетницы! Лучше бы эта троица рассказала о своих подлых делишках!

- Успокойтесь. Вы ведь дружите. Зачем так волноваться? Сказала и сказала.

* * *

 

26 ноября 1913 года… В банкетном зале гостиницы «Франция» чествуют Верхарна. Гостей пришло больше 80-ти человек. Немногие знают его по портретам, потому никто не обратил внимания на вошедшего невзрачного маленького человека с висячими усами и в пенсне. Но кто-то начинает хлопать, и все гости поддерживают.

- Позвольте представить вам нашего почетного гостя Эмиля Верхарна. Прошу вас садиться за стол.

Верхарн усаживается, по левую руку от него оказывается Зинаида.

 

* * *

 

11 декабря 1913 года… Заседание Религиозно-философского общества… После выступления председателя встает Философов.

- Я предлагаю довести до сведения собрания о состоявшейся переписке с Розановым и поставить вопрос об исключении его из общества.

В зале начинается ропот. Все-таки, удается провести решение и в газетном отчете все читают – единогласно. На имя председателя поступают вскоре протесты от Струве и Александры Чеботаревской, где они указывают на несогласие с отчетом для газет, подчеркивая, что они голосовали против исключения. Карташев встречается с Философовым.

- Надо попробовать примирить Чеботаревскую с фактом ее подписи под решением.

- Я уже послал ей письмо, где написал, что ты по рассеянности подписался за нее, но она ответила, что ее не устраивает объяснение профессорской рассеянности Философова и опять выражает протест.

- Антон, а ведь она отказывалась от секретарства. Пусть она подает официальный отказ и датирует его 25 ноября. Тогда она будет юридически свободна и может не подписываться, а за секретаря буду я.

- В случае их публичных протестов, у нас незавидное положение. 2 члена из 6-ти против.

 

* * *

 

19 января 1914 года… Заседание общества начинается с выступления Карташева.

- Открывая сегодняшнее собрание хочу начать с предложения избрать другого председателя. Предлагаю кандидатуру Евгения Васильевича Аничкова, историка литературы.

После голосования Аничков занимает председательское место.

- Господа! На повестке дня стоит вопрос об исключении Розанова из членов общества за неоднократные выступления писателя в периодической печати во время процесса Бейлиса. Начинаем обсуждения.

Первым выступает Вячеслав Иванов, приковав внимание своим неординарным видом: пушистыми золотистыми волосами на заметной лысине, в золотом пенсне, больше похожий на артиста водевиля. Блок наклоняется к собеседнику.

- Этот будет говорить долго. Я его зову Вячеславом языком чесаловым.

Они негромко смеются, вызывая неудовольствие сидящих рядом.

- Господа! Вам всем хорошо известен Розанов – писатель высокого интеллектуального уровня, к которому не применимы обычные оценки, как к обычному человеку. Он гений, потому не может быть судим моральным судом. Не нам решать, достоин он быть членом общества, это решает история.

После выступления других ораторов против исключения Аничков теряется и просит поддержки Философова. Выясняется, что для принятия решения не хватает присутствия действительных членов. Аничков предлагает:

- Переходим к слушанию второго вопроса – доклада Георгия Ивановича «Оправдание символизма».

 

* * *

 

22 января 1914 года в газете «Русское слово» появляется статья Мережковского «Суворин и Чехов» вскоре после смерти Суворина, вызвавшая скандал в литературных кругах, которые принимают лишь один факт – сложные отношения между Сувориным и Чеховым. «Суворин и Чехов – соединение противоестстественное: самое грубое и самое нежное». Какими только эпитетами не награждает Дмитрий Суворина: «леший», «черт», погубивший Чехова.

Розанов через 3 дня публикует в «Новом времени» статью «А.С.Суворин и Д.С.Мережковский», уличив в ней Дмитрия в двуличии, приводит письмо Дмитрия от 3 января 1909 года с предложением Суворину сотрудничать в его газете, называя письмо льстивым. Еще через 3 дня Дмитрий в «Речи» опровергает этот факт.

 

* * *

 

26 января 1914 года…. Заседание Религиозно-философского общества проходит в большом зале Географического общества на верхнем этаже. Все действительные члены обязаны явиться или прислать записку с причиной неявки. Такого скопления народа Зинаида не может припомнить. Ее внимание привлекает господин с аккуратной бородкой с дамами, она никогда не видела его здесь раньше. Подходя ближе, она бесцеремонно разглядывает его в лорнетку и узнает в нем известного адвоката Гальперина.

- Ба! Александр Яковлевич? Вас-то каким ветром сюда занесло?

Улыбаясь, он целует ее руку, не обращая внимания на удивление спутниц от бестактного поведения Зинаиды.

- По гостевой визе, Зинаида Николаевна.

- Чем вызван интерес к сегодняшнему заседанию?

- Хочется посмотреть, как турнут Розанова.

- Вы уверены, что турнут?

- Даже не сомневаюсь.

- Ну, что же, вашими устами…

Карташеву приходится долго уговаривать собравшихся успокоиться, и он начинает зачитывать переписку с Розановым.

- Предлагаю приступить к обсуждению уместности или неуместности пребывания Розанова в качестве члена общества.

Первым выступает Философов.

- Мы признаем, что над личностью и ее частной жизнью нажим недопустим, но речь идет не Василии Васильевиче, а об известном публицисте и замечательном писателе Розанове. Конфликт назревал давно, просто сейчас обострился. Мы сейчас ставим вопрос ребром: с кем общество – с Советом или с Розановым. Исключите или нас или его. Мы не стоим за формальный путь: есть кворум или нет. Мы хотим услышать живой голос Общества, потому что слишком его уважаем, чтобы думать, что состояние двоедушия – естественное его состояние…

Зал аплодирует, становится оживленно. Председатель звонит колокольчиком.

- Здесь не театр, прошу воздержаться от такой реакции: одобрять или порицать.

Далее выступает религиозный философ Алексеев.

- Господа! Мы выслушали робкий доклад Философова. Розанов сам больше сюда не пойдет, тем более, он давно не выступает. Огласите список 45-ти членов и поймете, какая разнородная компания. Господа, Совет РФО предлагает не обвинять в непорядочности других, не будучи твердо уверенными в своей порядочности.

Туган-Барановский, ученый-экономист, председательствующий на заседании, оглашает протест Струве о недопустимости рассматривать Обществом вопрос об исключении Розанова и заявляет о выходе из Совета. Такое же заявление подает Чеботаревская.

Священник Антонов категоричен.

- Здесь была речь, что не судят личность Розанова, но разве не помои были вылиты на личность писателя? Взять статью о возвращении эмигрантов. С какой целью? Неужели с той, чтобы снова поднять зарю революции…

В зале поднимается невообразимый шум. Протоирей Лисицын обращается к Мережковскому:

- С каким чувством и сознанием вы положили листок в урну с осуждением Розанова? Ведь вы еще 10 лет назад трактовали о Третьем завете – завете любви. Или учение выдохлось уже?

- Ставлю на голосование резолюцию о невозможности совместной работы с Розановым в одном и том же общественном месте. Голосовать записками с плюсом или минусом.

Голосует 53 лица, за - 41, против – 10, воздержались - 2. Такой результат встречается дружными аплодисментами. После заседания Розанову послано письмо с резолюцией и повестка на следующее заседание, как не исключенному юридическому лицу Общества. Розанов в ответ присылает заявление о выходе из Общества.

Заседание продолжалось более 4-х часов и утомило Зинаиду, она зевает в автомобиле по дороге домой, но мужчины продолжают горячо обсуждать заседание. Зинаиде надоели все бесполезные рассуждения, ее даже не огорчает неудача, хотя ими положено столько сил, моральных и физических.

- Сколько несправедливых слов было сказано, несправедливых и бесцельных,- как я теперь о них жалею. Да что ему исключение? Ему все равно!

- Ты же сама утверждала, что к Розанову обычные мерки неприложимы, что он особое «явление»? Какой человек мог бы так публично распахиваться, как он в последних книгах, в «Уединенном» и «Опавших листьях»?

- Я и сейчас это скажу. Удивительно, но у него много защитников. Его не судили, а просто отвергли.

 

* * *

 

Тема «отцов» и «детей», их взаимоотношения, давно волнуют Зинаиду, потому она начинает работать над пьесой «Зеленое кольцо», где зеленый цвет ассоциируется с молодежью. Основа пьесы - литературно-философский кружок из студентов и курсисток, выступающих против насилия старшего поколения навязывать им свою модель жизни. Их цель – оказание взаимной моральной поддержки. Героиня пьесы Финочка приходит в кружок после развода родителей, ставший для нее трагедией.

«Они все дряхлые и больные. Уж чем-то своим поувлекались и бросили. И теперь они или уже ничем – так поживают – ничем не интересуются, или убивают себя». Нерадостную картину жизни своей распавшейся семьи рассказывает Финочка.

Среди молодежи в начале века очень популярно самоубийство, и Зинаида пытается развенчать этот ореол, показывая факт – как слабодушие и эгоизм. Револьвер в муфте Финочки и ее признание резко осуждаются в кружке, помогая ей навсегда отказаться от своей затеи.

Посылает готовую пьесу Блоку, тот через неделю приходит сам, чтобы попрощаться и отдать пьесу.

- Вот опять уезжаем за границу.- устало произносит Зинаида.- Зима тяжелая для нас выдалась, особенно январь. Розанов никак не может успокоиться.

- Да, я читаю его переписку в прессе. Кстати, ваша тема «самоубийство» перекликается с лекцией Дмитрия Сергеевича о Тютчеве. Я не согласен с обвинением «русских декадентов» в популяризации этой темы. Да и отвечает Дмитрий Сергеевич слабо Розанову в газете.

Последние слова слышит входящий в гостиную Дмитрий.

- Это кто слабо отвечает? Я так не считаю, свои ответы господину Розанову на нападки считаю четкими и ясными, не требующие дальнейшей дискуссии.

- Дмитрий Сергеевич, не сердитесь. Я высказал свое мнение и не виноват, что оно вам не нравится.

- Да вы просто обыватель! С этого момента я тоже к вам буду равнодушен и считаю наши отношения лишними.

- Дмитрий, ну что ты так набросился на человека? Не ты ли утверждаешь, что литератор должен быть объективен и всегда иметь свое мнение?

Дмитрий выходит раздраженный, шаркая домашними тапочками и не замечая входящего Философова.

З.Гиппиус и Д.Философов

- Что за крики? Чем вы так разозлили Дмитрия? Работал у себя – слышу шум, а драки нет.

- Ему не понравилась критика Александра Александровича.

- Не сердитесь, простите его. Его можно понять – столько нападок в прессе, нервы и сдали.

- Да ничего. Я не злюсь. Хотел бы вас поблагодарить, Дмитрий Владимирович, за статью о моей пьесе. Спасибо вам, милый, спасибо.

- Не за что. Готовлюсь к отъезду. Мы так редко встречаемся.

- Нам не то, что не о чем говорить: я часто хочу сказать вам многое, но не умею; часто я думаю даже, что я бы мог сказать вам то, чего никто другой не скажет: и вам одному, и вам трем. Еще раз спасибо за добрые строки.

- У нас тетя Вера в Одессе умерла, так Тата туда уехала.

- Ну, мне пора. Счастливо вам отдохнуть на Ривьере. Вы сразу туда?

- В Париж только заедем.

- До свидания! Простите, что я вынужден идти в редакцию,- говорит Философов.

Блок крепко жмет руку Философова.

- Вы, Александр Александрович, какой-то мрачный последнее время ходите. Что с вами происходит?

- Это несказанно…

- Зинаида Николаевна, вы мне обещали стихи для альманаха «Сирин».

- Да, обещала. И Дмитрий тоже, но теперь к нему лучше не обращаться.

- Я тоже так думаю.

- Пойдемте ко мне в комнату, пороемся, я достану старые бумаги, что-нибудь отыщем из старого.

Блок садится за письменный стол, рассматривая бумаги Зинаиды.

- Ну, вот… Пожалуй, сгодится.

- Давайте я буду переписывать.

- Вот, смотрите, совсем старое, еще в 1904 году писала «Баллада о голоде». Давайте я посвящу его вам.

- Если можно, я буду рад.

 

Пойду я да лягу на поле.

Буду на небо глядеть, алое и белое,

Так и умру с ним один на один,

Умру на земле – от голода…

 

- Вот еще есть. Не надоело переписывать? Ну, пишите.

- Наконец-то, утомил я вас сегодня.

- Как вам не стыдно?! Теперь долго не увидимся.

- До свидания!

На прощание они 2 раза крепко целуются.

 

* * *

 

Уезжают отдыхать в Ментону, забывая про холода и мрачные тучи; столько солнца на Лазурном берегу! В Ментоне живут Фондаминские, и Зинаида подолгу беседует с Амалией.

- Где Борис?

- После смерти Прокофьевой он с семьей живет в Ницце.

- Илья, интересно, чем он сейчас занимается?

- Пишет мрачные стихи соответственно своему настроению.

Мережковский усиленно работает над романом о декабристах.

- Дмитрий уселся за работу, идешь гулять со мной, Дима.

- Конечно.

- В этом году в Ментоне спокойно и весело, не то, что в прошлом были постоянные разговоры о войне.

- Напряженность все равно висит в воздухе, да еще Дмитрий нервничает, хмурый ходит, все пророчествует. Не хочется думать ни о чем, только отдыхать и наслаждаться дивной природой юга. Так вымотала эта зима, что я даже на Дмитрия не обращаю внимание.

- Не понимаю его брюзжания по любому поводу. Он ведь здоров и прекрасно продвигается его работа над книгой.

Зинаида косится на Философова, удивляясь его веселому настроению.

- Ты что так подозрительно смотришь?

- Всегда бы ты был такой жизнерадостный. У меня сердце поет, когда вижу тебя таким.

- Хочется быть беспечным и забыть на время литературные и общественные неприятности.

Такими же радостными они возвращаются с прогулки.

- Прогулялись? Я тоже сейчас иду на берег.

- Дмитрий, что с тобой творится?

- Сам ничего не могу понять, но работа вызывает отвращение, а внутри меня сидит что-то тягостное, гнетущее. Кажется неосознанно, что вот-вот произойдет что-то страшное.

- Странно, ты здоров, отдых здесь первоклассный. От чего твои предчувствия.

- Я не могу вам объяснить этого, но это внутри меня целый день, даже ночью. Пора возвращаться в Россию.

- Ну, рано еще, давайте побудем еще.

- Там от Таты письмо пришло.

- Спасибо.

- Что пишет?

- У них все нормально. Радостная весть – приехала Соня с детьми, Тата сняла две соседние дачи на Сиверской, будем жить рядом.

- Ну, вот, даже Тата нас торопит.

- Хорошо, хорошо, если ты так настаиваешь, давайте собираться. Еще в Париже надо побыть.

- Да что там делать? Надо ехать домой.

В Париже занимаются делами один день и на другой уже едут в поезде в Петербург.

- Я так рада, что Соня будет с нами все лето! Скорее бы увидеться.

- Что ты веселишься?

- Дмитрий, а ты, если не хочешь разговаривать, лучше совсем молчи.

- Смотри, Дима, Он повеселел, наконец-то, после границы.

- Так хочется увидеть русского человека, надоела эта заграница. Вон смотрите, появился!

Все дружно смеются, а Дмитрий громче всех. На полустанке стоит старый еврей.

- Вот тебе и первый русский…

В Петербурге все знакомые разъехались по дачам, потому в городе они не задерживаются. В Сиверской огромный двухэтажный дом, утопающий в зелени.

- Вы будете жить наверху,- радостно щебечет Тата,- а мы внизу, тут же еще комнату приготовили для Поликсены.

- А где она сама?

- Она за границей на водах, но скоро должна приехать и провести с нами лето.

- Девочки, улыбнитесь, я снимаю,- уговаривает Философов.

- Дима увлекается фотографией. Будем сниматься все лето на память. Все, мы готовы.

Зинаида часто гуляет по густой траве в лесу, отвлекаясь от всех забот, слушая только щебетание птиц и вдыхая запахи деревьев и цветов. Набирает целую охапку ромашек и васильков и возвращается, уставшая и счастливая.

- Кушать как хочется!

- Нагуляла аппетит, девонька,- с улыбкой говорит няня, забирая цветы.

- А где все?

- Дима с Татой делают фото, а Тата с Антоном еще из лесу не пришли. К тебе гости.

- О, Сергей Павлович! Здравствуйте.

Каблуков в светлом костюме поднимается с кресла.

- Зинаида Николаевна, вы так посвежели!

- Что там в городе.

- В городе опять волнения, рабочие бастуют, переворачивают и бьют вагоны трамвайные. По улицам ходить опасно, стреляют казаки.

- Они сами-то понимают, что творят?

- Наверное.

 

 

Часть вторая

 

Глава 1
Война.

 

Наследник австро-венгерского трона эрцгерцог Франц Фердининт давно мечтает о переустройстве своей монархии и потому надеется осуществить свои планы, опираясь на поддержку южных славян и Боснии, присоединенной в 1908 году. Его план противоречит намерениям Сербии присоединить к себе ту же Боснию и еще Хорватию, образуя югославянскую империю. Появляется ряд тайных организаций, цель которых – вытеснить с Балкан Австро-Венгрию и устранить эрцгерцога.

Учитывая сложность ситуации перед поездкой эрцгерцога в Сараево – столицу Боснии и Герцеговины, сербский посланник в Вене предупреждает власти об опасности поездки. Но 28 июня эрцгерцог вместе с супругой прибывает в Сараево. Уже на вокзале взрывается бомба, но она не задевает машину с эрцгерцогом. Он едет на прием в местную ратушу, после которого намеревается навестить в больнице раненных взрывом бомбы. Не посчастливилось 11-ти человекам.

Государственные деятели в парадной одежде выстраиваются перед колоннами ратуши. Эрцгерцог в парадном белом мундире усаживается в открытой машине на заднем сидении рядом с супругой в белоснежном платье и большой шляпе. Машина трогается, и в доли секунды из толпы выделяется худой молодой человек в черном костюме и успевает сделать 2 выстрела. Его тут же задерживает охрана и выясняют его личность – это 19-летний студент из националистической организации «Молодая Босния».

Франц Фердинант мгновенно умирает, а супруга по дороге в больницу. Весть об убийстве разносится мгновенно. В соборе св.Петра папа совершает молебен в память эрцгерцога и его супруги. Убийство осуждается всеми странами. Выясняется, что убийство организовано сербской националистической группой. Более удобного случая наказать Сербию Австро-Венгрия не видит и начинает готовиться к войне, понимая, что за Сербией стоит Россия и надеясь на ее невмешательство.

Однако Австро-Венгрия боится вступать в войну с Сербией и обращается к Германии, давно жаждущей расправиться с союзницей России. Англия дает Германии уклончивые ответы об ее нейтралитете, и Германия объявляет войну Франции. Австро-Венгрия начинает бомбить Белград – столицу Сербии после объявления ей войны. Россия в ответ 1 августа объявляет в стране полную мобилизацию. Вслед за этим Германия объявляет войну России. Так начинается первая мировая война…

 

* * *

 

Жарким июльским днем Зинаида возвращается с прогулки по лесу и замечает у калитки, соединяющей дачи, кузину с местным крестьянином, оживленно беседующих.

- Беда, барыня! Последних лошадей забирают. Что делать в хозяйстве без них?

Он уходит, безнадежно качая головой.

- Соня, что такая расстроенная?

- Да, боюсь я, кабы не война…

- Успокойся. Ждем из города Антона с девочками. Думаю, они все прояснят. Пойдем к нам. Не волнуйся, смотри – погодка какая чудная!

Тата влетает в дом стремительно.

- Что случилось? Почему одна? Мы ждем вас давно.

- Война!

- Ох,- хватается за сердце няня.

- Вот это да! Какие страшные новости!

- Я же предчувствовал, я знал, что что-то будет катастрофическое!

Дмитрий начинает нервно ходить по комнате.

- Это было чувство конца!

- Дмитрий, хватит пророчествовать. Да, у тебя чутье превосходное, а мы были беспечны и ничего не чувствовали.

- Я за вами, люди ходят по улицам с флагами, нам надо быть вместе и с ними.

- Вы как хотите, а я никуда сейчас не поеду. Надо сходить к Соне,- встает Зинаида.

- А ее брат Василий ехал вместе со мной за ними. Они теперь тоже знают.

- Вот беда-то!

- Пора нам тоже собираться в город.

- Я не поеду,- упрямо говорит Зинаида,- не хочу участвовать в этом фарсе.

- Теперь, Зина, мы досиделись и упустили возможность выехать. Только солдаты едут в поездах.

- Надо вызвать автомобиль.

Они выезжают вчетвером с Татой по пыльной разбитой дороге.

- Дорога эта не предназначена для авто, только лошади здесь ходят. Вон они как автомобиля пугаются.

- Странные какие-то лошади у солдат…

- Зачем их перекрасили в зеленый цвет?

А в Петербурге, между тем, поднимается волна всеобщего патриотизма, проходят митинги в поддержку политики царя. Летом царь живет в Царском селе, но сложившаяся обстановка вынуждает вернуться в Зимний. Его встречает толпа народа по пути следования с его портретами и пением «Боже, царя храни», многие размахивают национальным флагом.

Царь выходит на балкон Зимнего дворца к огромному скоплению людей, поющих гимны и молитвы. При появлении царя народ падает на колени в патриотическом порыве, многие плачут. В печати публикуется «Высочайший манифест», где царь призывает «укрепить еще теснее единение царя с его народом». Он приглашает членов Государственной думы и Государственного совета и призывает поддержать его в его стремлении вести войну «пока не изгонит последнего врага из пределов русской земли». Эти слова вызывают дружное одобрение всех присутствующих.

В тот же день 26 июля на основной сессии Думы все депутаты голосуют за военные кредиты и отмечено патриотическое единение всех партий, временно забыты все разногласия и распри заседаний Думы.

 

* * *

 

Последние дни августа выдаются в столице солнечные, но не совсем теплые. Кое-где листья на деревьях и трава уже желтеет, но оставшаяся зелень еще радует глаз. Мимо особняка корнета Юрьевича античной архитектуры спешат два молодых человека, похожих на студентов. Высокий светло-русый юноша с узким лицом и крупными чертами в длинном сюртуке Злобин и крепкий элегантно одетый Оцуп. Оцуп чувствует себя уверенно.

- Да, не волнуйся ты. Сегодня там все собираются такие, как ты. Главное – не тушуйся. Зинаида Николаевна любит смутить незнакомца, и, если ты ей не понравишься, она может даже посмеяться над тобой и разговаривать неохотно, но это ее метод.

- Что-то мне уже не хочется идти к ним.

- А это ты зря… Не понравится – больше не ходи, но познакомиться нужно, она всегда может помочь и любит начинающих поэтов, но ее критики боятся все. Я шел впервые с интересом, чувствовал себя поэтом. Ведь я родился в Царском селе – городе Муз и Пушкина, не идеальное ли это место для будущего поэта.

- Да, ладно, расхрабрился. Наслышан о ее высокомерии еще от Гумилева. Оцуп привычно поворачивает в подъезд, и Злобин не успевает перевести дух, как оказывается перед сидящей женщиной, кутающейся в ажурную шаль. Его смущает ее необычный грим: слишком ярко нарумяненные щеки и накрашенные губы, рыжие пышные волосы.

- О, Николай, появились?

- Да, Зинаида Николаевна, прибыл через Гетеборг из Руана на шведском пароходе.

- Вам повезло. Как там?

- Я год прожил в Париже, слушал лекции Анри Бергсона. В самом начале войны по городу ходили люди с флагами радостные, пели, кричали: «В Берлин!», потом пошли тревожные слухи, что битва проиграна и немцы идут на Париж. Слава Богу, я здесь.

- Не могу слышать о родном Париже такие вести.

 

В.Злобин

 

- Зинаида Николаевна, позвольте вам представить студента Владимира Злобина.

Она наводит лорнет в золотой оправе на незнакомца и внимательно разглядывает его. Злобин смущается, он, конечно, наслышан об ее бесцеремонности, но откровенного рассматривания не ожидает. Помогает Оцуп.

- Зинаида Николаевна, Володя пишет стихи, он член университетского кружка поэтов.

- А вы интересуетесь интересным?

- Конечно, он интересуется всем, чем только может увлекаться поэт.

- Я учусь на юридическом.

- Там Максимушка глава факультета. О, я его знаю давно, с прошлого века.

Злобин вслушивается в сиплый голос старательно, слова она растягивает лениво.

- Расскажите о себе.

Оцуп удаляется в сторону прибывших студентов, почувствовав, что у них завязывается разговор и хозяйка проявляет интерес.

- Я живу с мамой, отец умер, он был купцом.

- Принесите свои стихи, я посмотрю. Приходите к нам, не бойтесь нас. Дмитрий Владимирович тоже посмотрит их, он тоже может объективно судить, да и Мережковский не останется в стороне. С чем явились сегодня?- спрашивает она другого студента.

Злобин отходит от нее, вздыхая с облегчением. Сзади его обнимает Оцуп.

- Ну, как? Я забыл тебя предупредить, что она способна с первого же дня склонить к исповеди. Не откровенничай без пользы, она способна потом и осмеять.

- Николай, я очень благодарен тебе за твою услугу.

- Да ладно, давай послушаем.

Зинаида говорит громко для всех.

- Тут Оцуп привез вести из моего Парижа, причем неутешительные, хотя и известные нам. А в России все по-старому внешне. Театры и рестораны также полны, как до войны, но прежней жизни уже не будет никогда. Это вы должны понять. Так… Кто сегодня у нас читает? Прошу. Может быть, ты, Оцуп, порадуешь нас своими новыми впечатлениями.

 

О, жизнь моя. Под говорливым кленом

И солнцем проливным и легким небосклоном

Быть может, ты сейчас последний раз вздыхаешь,

Быть может, ты сейчас как облако растаешь…

 

* * *

 

Германия, Франция и Россия имеют в итоге мобилизации почти одинаковые по численности армии – около 4 миллионов человек. Пограничная зона России подготовлена слабее из-за отдаленности складов в глубоком тылу и малочисленности железных и шоссейных дорог. И для такого количества русской армии не хватает патронов, снарядов и обмундирования, потому к началу боевых действий развернуты не все войска.

Понимая это, Германия мечтает быстро расправиться с Францией, потому все силы бросает на западный фронт, а на востоке оставляется только одну армию 200 тысяч человек, надеясь, что мобилизация в России займет длительное время. Уже 4 августа Германия вторгается в Бельгию и через нее 21 августа пересекает границу Франции. Французы ожесточенно защищаются и останавливают немцев в районе реки Марна.

Цель России - овладеть восточной Пруссией до Вислы и 17 августа 1-ая русская армия под командованием Реннекампфа пересекает границу у Сталупена и начинает наступление. 2-ая армия под командованием Самсонова должна перекрыть пути отхода к Висле немцам. В результате сражений русские потеряли четверть миллиона и вынуждена отступить. Но наступление русских спасает Францию от полного разгрома Германией, вынужденной перебросить войска на восток.

Заканчивается подвижная война и начинается окопная, обе армии начинают рыть окопы и ограждать их колючей проволокой. Все понимают, что война принимает затяжной характер, и теперь выиграет тот, у кого окажется больше боеприпасов, вооружений и солдат.

 

Все едины, всё едино,

Мы ль, они ль… смерть - одна.

И работает машина,

И жует, жует война…

 

* * *

 

По привычке круг литераторов собирается у Мережковских. Все разговоры вокруг единственной темы – отношение к войне. Карташев задает тон.

- Мы должны вести войну до конца. Я горд тем, что я русский и мы, конечно, победим, я в этом уверен. Надо нам показать пруссакам их место, какое исторически русские им показывали.

- Мы видим небывалый патриотизм,- сменяет Карташева Философов,- сплотившихся в такие периоды, как всегда было на Руси. Патриотизм в это грозное время – это наш долг.

 

 

А.Карташев

 

«Они что с ума все посходили?! Не умеют трезво мыслить. Ведь война!»- не верит своим ушам Зинаида.

- Зинаида Николаевна, что вы молчите?

- А что говорить? Я слушаю и не понимаю вас. Ведь война! Я против всякой войны, потому что любому народу кроме горя она ничего не принесет. Тут все обращались к истории. Так вот даже победа приближает к новой войне, вызывая уже озлобление побежденного. Война тормозит развитию страны, так как все реализуется только для военных целей, потому она отдаляет нас от нашего Главного в жизни, к чему мы столько лет стремимся – «вселенскости».

- Так вы за поражение?

- Нет, в данном конкретном случае я желаю нашей победы.

- Даже если победа укрепит самодержавие?

- Но ведь не мы объявили войну и не союзники. Я в ужасе от войны.

 

Поэты, не пишите слишком рано,

Победа еще в руке Господней.

Сегодня еще дымятся раны,

Никакие слова не нужны сегодня.

 

В часы неоправданного страданья

И нерешенной битвы

Нужно целомудрие молчанья

И, может быть, тихие молитвы.

 

Я написала их в ответ Игорю Северянину, опубликовавшему в патриотическом порыве свои стихи.

 

Я не сочувствую войне

Как проявленью грубой силы…

Но есть великая война –

Война народной обороны:

Отбросить вражьи легионы

Встает пронзенная страна.

 

- А ведь простой народ воспринимает войну как бедствие. Послушайте, что пишет нам моряк-рабочий: «Душа моя осталась верна себе, я только невольно покорюсь войне». И наш швейцар об этом же твердит, что просто защищаться нужно. Они не бряцают оружием, не проклинают немцев, просто смиряются с бедой. Я не понимаю слов Сологуба: Громки будут великие дела!» Горя будет много, а не громких дел.

Когда все расходятся, Зинаида произносит:

- Дмитрий, у меня такое впечатление, что я нахожусь в сумасшедшем доме.

- Да, Зина, война будет страшная и бессмысленная для России. Да как же ее можно приветствовать?

Она уходит к себе и раскрывает дневник, записывая все, что захотелось выразить о первых днях войны, еще такой далекой, но уже вторгшейся в ее любимую Францию, где она столько времени провела, что она стала родной и близкой. «Я почти не выхожу на улицу, мне жалки эти, уже подстроенные, патриотические демонстрации с хоругвиями, флагами и «патретами». Близка ей скорбь бельгийского народа, первым принявшим удар войны.

 

О, Бельгия, земля святых смертей!

Ты на кресте, но дух твой жив и волен.

И перед ним – что кровь твоих детей

И дым, и гарь воздушных колоколен.

 

 

* * *

 

Германия вторгается в Бельгию, не обращая внимания на реакцию Англии, связанной с Бельгией обязательством. И Англия вступает в войну. Это вселяет надежду, что война не будет долгой.

Проезжая мимо вокзала, она видит проводы на войну с цветами, гремит оркестр, ораторы произносят зажигательные речи. Генералы просят 3-4 месяца для полной победы. «Какая чушь!»- ее мысли далеко от общего ликования.

По предложению царедворца Витнера царь подписывает указ о переименовании столицы в Петроград, объясняя, что «бург» звучит по-немецки. Это вызывает бурный протест, но его не слышат.

К Мережковским заявляется Измайлов, поэт и критик, заведующий литературным отделом в газете «Биржевые новости».

- Я предлагаю вам стать сотрудниками нашей газеты.

- Мне нужно подумать,- отвечает Дмитрий.

- А я согласна, только платите мне 40 копеек за печатную строчку.

- Вы сможете приди завтра к 2 часам на заседание?

- Что вы! Я только в 2 часа поднимаюсь и после 3-х только чувствую себя человеком.

 

* * *

 

Философов задерживается к обеду, поэтому Зинаида зовет Ксюшу.

- Ладно, накрывай стол, вдруг у него непредвиденные дела.

Но еще не успевают накрыть стол, как является Философов.

- Дима, где ты задержался?

- Был в редакции «Речи».

- После той статьи против поддержки Сербии, газета на себя приняла гнев и неудовольствие общественности.

- Как быстро закрыли, так сразу же и открыли газету, но цензура военная ужесточилась – никакой критики в сторону правительства. Иосиф Владимирович жаловался мне сегодня, что невозможно и словом обмолвиться, любое чувство протеста надо подавлять. Он говорит, что ему кажется, что он навсегда разучился писать.

- Это он зря, ведь война…

- Но война вселяет надежду руководству кадетов, что после нее в стране победят либеральные круги. Сейчас главное для них всеобщий патриотизм.

- Правительство не хочет никакой помощи от общественности,- недовольно возражает Зинаида,- только смирения и тишины. Но общественность против переименования столицы. Что патриотизм такой? Назвали бы уж Николоград. Я сегодня написала новые стихи, просто на одном дыхании от возмущения.

- Интересно послушать.

- В конце обеда прочту.

 

Кто посягнул на детище Петрово?

Кто совершенное деянье рук

Смел оскорбить, отнять хотя бы слово,

Смел изменить хотя б единый звук?

 

В столовой редкая тишина, даже прислуга тихо слушает Зинаиду.

 

Во влажном визге ветреных раздолий

И в белоперистости вешних пург,-

Созданье революционной воли –

Прекрасно-страшный Петербург!

 

* * *

 

26 октября 1914 года… На заседании религиозно-философского общества слушается доклад Мейера «Религиозный смысл мессианизма». Густая черная борода, вьющиеся длинные волосы над большим лбом, умные проницательные глаза на живом молодом лице.

- Господа! Нет сомнения, что самоутверждение нации с точки зрения христианской религиозности является грехом. Христианская религиозность не может отрицать нации, но она подчиняет национальное начало – началу вселенскому. Мессианизм в своем крайнем выражении дает опору максимальному усилению чувства единства нации. За чувством единства скрыта тенденция видеть нацию мессией, т.е. воплощением Того, кто один только свят сам по себе и кто поэтому один только и может с точки зрения христианства быть Искупителем.

После Мейера выступает Мережковский с докладом «Милитаризм и национализм». Вначале он выглядит усталым, под глазами большие темные круги, но быстро оживляется, когда начинает говорить.

- Великодержавные стремления, т.е. империализм, являющийся метафизическим пределом всякого государства, по природе своей хищен и завоевателен. «Дойчланд убер аллес» равно до тождественности нашему: «С нами Бог! Разумейте яцызи и покоряйтеся яко с нами Бог!», и также кощунственно.

Его доклад вызывает недоумение, он направлен против нынешнего патриотического подъема.

Зинаида читает доклад «История в христианстве».

- Война не наказание нам, а указание. Должно желать, чтобы ее огонь был огнем очищаемым. Всякая война – снижение с человеческого уровня. Войну я отрицаю не только метафизически, но и исторически, т.е. моя метафизика истории ее, как таковую, отрицает. Только практически я войну признаю. На войну надо идти, нужно ее принять, корень ее отрицая, не затемняясь, не опьяняясь; не обманывая ни себя, ни других – не «снижаясь» внутренне.

После докладов разгораются жаркие прения, где Зинаиду упрекают в отвлеченности при всеобщем патриотизме.

- Дмитрий, только ты меня поддерживаешь. Я слушала все возражения и четко поняла, как бессмысленно болтать о войне, особенно сейчас, когда так остро и больно…

Наступает первое военное Рождество.

 

Вместо елочной, восковой свечи

бродят белые прожекторов лучи,

сверкают сизые стальные мечи

вместо елочной, восковой свечи.

 

Вместо ангельского обещанья

пропеллера вражьего жужжанье,

подземное страданье ожиданья

вместо ангельского обещанья.

 

Но вихрям, огню и мечу

покориться навсегда не могу.

Я храню восковую свечу,

я снова ее зажгу

 

и буду молиться снова:

родись, Предвечное Слово!

Затепли тишину земную.

Обними землю родную…

 

* * *

 

С самых первых дней войны начинается работа военно-полевой почты, ранее используемая только для управления войсками, но теперь ее заменяют телефон, радио и телеграф. Единственная задача военно-полевой почты – поддержать моральный дух солдат. И потекли письма с фронта в тыл и ожидания ответов, хотя их можно ожидать месяцами, если рядом с адресатом нет железной дороги.

Чтобы помочь людям найти адрес солдата, постоянно перемещающегося, создаются Полевые контрольные почтовые конторы, в столице они располагаются на Потемкина, 7. Зинаида на прогулке обнаруживает эту контору. Мужчины ждут ее в столовой.

- Зина, что-то ты загулялась сегодня.

- Я тихо шла по Потемкинской и вышла на контору для военно-полевой почты. Так захотелось внести хоть маленькую толику в общее дело.

- Ну, вот, теперь и ты у нас патриотка.

- Просто можно послать табак, теплые носки, кисет для солдата.

- Какого солдата?

- Какая разница – какого! Любого русского солдата. Ведь приятно будет служивому, да еще доброе слово в придачу. Так… И чтобы было доступно любому, написать шуточные стихи с пожеланиями, легко запоминающими.

Философов улыбается широко в светлые усы.

- Зина, ведь ты известная поэтесса. Не боишься насмешек?

- Конечно, они не будут читать стихи барыни. Вот если они будут от простой девушки из народа.

- Где ты их будешь искать? Или сама оденешь сарафан?

- Их и искать не нужно. Они у нас дома: горничная Катя и кухарка Ксюша.

- Они ведь неграмотны.

- Я им помогу. Только так я могу помочь своему народу, война ведь наша общая беда.

- Дмитрий, а ведь Зина права, надо делать что-нибудь для общего дела, а не оставаться в стороне.

- Делайте, только меня оставьте в покое. Вон пусть еще нянечка вам помогает. Вы забыли про нее?

Зинаида сочиняет стихи и помогает прислуге писать их, выводя их рукой буквы.

 

Кто получит мой кисет,

Пусть напишет нам ответ,

Как живете? Как удача?

А еще хочу я знать,

В чем у вас там недостача

И чего вам присылать.

 

- Барыня, у меня рука шибко устала.

- Ничего, Катюша, терпи.

 

Вы надежд не обманули,

Хоть германцы и крепки.

Слышно – метки ваши пули

И остры у вас штыки.

 

- Даша, ты тоже садитесь. Ты ведь лучше пишешь. Давай начнем.

 

 

Для военных людей

Табачку я купила,

Да носки потеплей,

Да иголок, да мыла.

 

- Барыня, а когда я буду, мне тоже хочется солдатику писать.

- Я и для тебя написала, Ксюша. С грамотой у тебя слабее всех, потому я тебя оставила, так сказать, на закуску.

- Э.. Как это? На закуску?

- Ты ведь кухарка, вот и на закуску.

- Да она шутит. Ты, Зина, не заморачивай ей голову, а то она тебе напишет…

- Хорошо, няня. Садись, Аксюша, бери ручку. Будем писать?

Аксюша начинает всхлипывать, затем слезы текут ручьем.

-Ну, что ты ревешь?

- Жалко мне этих солдатиков, несчастные они, мерзнут в окопах. А скольких еще убьют!

- Это ведь война, а на ней легко не бывает. Успокойся, мне и так тяжело водить твою руку. Начнем.

 

А как лягу да засну,-

Вижу сны я про войну,

Про окопы, пулеметы,

Про солдатские заботы.

Ах, молюсь с утра до вечера,

Чтобы вас не искалечило.

 

- Барыня, как складно вы стишки сочиняете. Откуда вы все знаете?

- Газеты читаю, слушаю, что на улице говорят, знакомые. Сейчас закончим с посылками, и Даша отнесет. Пожалуй, Катя, помочь тебе надо, да и кухню освобождать надо – Аксюша готовить будет. Я еще приготовила одно, да на сегодня хватит, у меня рука устала, вы тоже притомились.

- Да уж, барыня, знаешь, как тяжко писать. Я ведь свою фамилию еле царапаю. Прочитайте те стихи для следующего разу.

 

… Растут кисетов кучи

На кухонном окне.

В голубеньком – фуфайка

Да мыльные бруски.

А в желтом – угадай-ка!

Газеты и носки.

От Ксюши и от Груни

По шейному платку.

Да и от Марьи-нюни

Четверка табаку.

 

Жилеты – от кухарки

Их сшей, да приготовь…

Не дороги подарки,

А дорога любовь!

 

На фронте любая весточка для солдата – знак внимания. Стихи, запоминающиеся быстро из-за своей актуальности и простоты восприятия, быстро разносятся во всех частях армии. Солдаты читают их друг другу, заучивают и переписывают. Учитывая такую популярность стихов, их публикуют. Во время утренней прогулки Дмитрий покупает газету.

- Вот, нянечка, полюбуйся.

- А что там?

- Твое письмо солдату. Послушай-ка.

 

…Кому посылочка попалась,

Кем письмо прочиталось,

Тот будь Степан или Игнат,-

Он мне как родной брат.

Пусть же помнит обо мне

В чужедальной стороне.

 

- Да, вроде я писала.

- Напечатали твои послания в газете, голубушка. Прославилась, вся Россия теперь знает Дарью Павловну Соколову.

Няня машет руками от себя, качая головой.

- Подали вы пример всем, теперь потоком пошли посылочки на фронт. Зина проснется – покажешь ей.

Дмитрий уходит в кабинет и продолжает работать. Даша не может дождаться, когда проснется Зинаида, и поделится с ней радостью. А пока несет газету в кухню.

- Девочки, смотрите, что я вам покажу – нас с вами пропечатали в газете.

- Неужто?

- Мне Дмитрий сейчас читал мое письмо, ваши тоже тут. Зина проснется – прочитает.

- Скорее бы проснулась – невтерпеж.

Зинаида заходит в кухню, удивленно разглядывая прислугу.

- Что за заговор? У вас такие таинственные лица.

- Нас в газете пропечатали. Почитай девочкам, мне Дмитрий читал.

- Так… Правда, стихи есть.

- Не томи, барыня, заждались уже.

 

Пусть кому попадет

Мой пакет при раздаче –

Всех германцев побьет

И вернется с удачей.

… А пишите ответ

 

Для Сухановой, Кати,

На потемкинской,7

Я живу в Петрограде.

Передайте же всем

Адрес мой, Бога ради.

 

- Барыня, а я?

- Есть, есть и твое.

 

Чтоб прислали вы в ответ,

Как получите кисет,-

Алексеевой Аксюше.

Дом мой будет угловой,

На потемкинской, седьмой,

Посредине Петрограда,

У Таврического сада.

 

- Не обманул барин – верно, наше пропечатали.

Даша приносит с почты конвертики.

- Садитесь, будем читать. От кого? Героя Ивана Кузьмича Гордеева. «Здравствуй, сердечно уважаемая горячо любящая Аксюша. Шлю сердечный привет».

 

… Когда иду я в контр-атаку

На наглых подлых пруссаков,

То сильно я тогда желаю

Побить скорей своих врагов.

Побить, с победою вернуться

В родную нашу сторону

И там увидеть поскорее

Тебя, тебя Аксюша одну…

 

Кате от Цыпушкина: «Я прочел вашу добрую душу. Вы ободряете своим духом русского солдата! И мы рады пожертвовать собой и своей кровью за Царя и Родину…»

Такие чтения становятся регулярными, многие солдаты пишут стихами, такими же доступными.

- Дмитрий, я подумала – сколько материала накопилось, что можно книжку издать.

- А что, Зина, нужная вещь в нужное время. Издашь позже – никому не будет интересно. Как, Дима, ты считаешь?

- Никто ведь не ожидал такой реакции, начиналось все так наивно. Надо встретиться с Сытиным, он мастер на народные книги.

Сытин печатает книгу «Как мы воинам писали и что они нам отвечали» с пометкой «Книга-подарок. Составлено З.Гиппиус». В «Журнале журналов» Николай Слонимский помещает рецензию на эту книгу, где отмечает, что «… главной прелестью солдатских писем было полное отсутствие какой бы то ни было похвальбы, заносчивости и лжепатриотизма».

- Ну, все, Зинаида, Николай открыл твою тайну, теперь все знают, что ты автор стихов.

- Пусть, когда-то открылось бы, раньше или позже. Никто больше не хочет рецензировать народную книгу.

На очередной среде у Зинаиды Николай появляется вместе с Оцупом.

- Читала, читала ваши статьи в «Голосе жизни», жалею, что я журналом мало пользуюсь, но все впереди.

Оцуп замечает:

- Зинаида Николаевна, я женюсь.

- Вот как! На ком же?

- На Оленьке Васильевой-Шведе.

- Вы знаете, Николай, я против свадеб, они мешают творчеству, почти всем, но вам так праведно и художественно логично быть в стойле.

Юноши смеются, да и Зинаида довольна своей шуткой.

- А вы, Николай, дерзайте. Хочу верить, что ваши будущие шаги будут логичны. Останьтесь сегодня, нам надо поговорить.

* * *

 

В редакции журнала «Богема» оживленно. Высокая черноволосая девушка в батистовой, светлой кофточке с мелкими оборками и темной полу короткой юбке длинными тонкими пальчиками перебирает страницы только что отпечатанного журнала. Серо-зеленые глаза она отрывает от листа и удивленно смотрит на Злобина.

- Что, Володя?

- Просто смотрю. Ты ведь знаешь, что ты мне нравишься.

- Значит, не просто смотришь. Сейчас здесь соберется много наших. Ты меня проводишь сегодня?

- Я на это смею надеяться.

- Я так счастлива держать журнал в руках, наш журнал, Володя.

- Благодаря тебе, Лариса, он осуществился.

- И денег дал А.Лозина-Лозинского, что тоже очень важно.

- Журнал – это творение мысли, а потом уже материальная сторона. Я бы хотел, чтобы ты высказала свое авторитетное мнение о моих стихах.

В этом же году выходит еще один журнал кружка поэтов «Рудин». На обложке силуэт мужчины с высоким воротником внутри венка. На 16-ти страницах рассказы, критика, публицистические статьи и стихи. Деньги были добыты Ларисой.

- Я заложила на Большом проспекте в ломбарде все, что можно было, чтобы выразить и дать голос несказанной, застрявшей в горле, проглоченной жизни.

- Ты ведь думала не только о своей жизни. Мои стихи увидели свет, посвященные твоему отцу, тоже способствующему выходу журнала.

 

О, мир их мучил, вставших на дыбы,

Их – обретавших мудрость в тайном смысле,

Чьи гордые и проклятые лбы

Носили горечь раздвоенной мысли.

 

И не могли мириться с блеском зла,

И жить, не тронув хрупкие личины, простертые,

Как два больших крыла.

 

- Папе понравилось это стихотворение «Мудрецы». Дай Бог, наш журнал будет удачно продолжаться.

Злобин дружит с Ларисой и ее братом Игорем Рейснером и он частый гость у них в доме на Большой Зелениной улице. Ему нравится разглядывать портрет Ларисы работы Шухаева, написанный маслом на 2-х досках. Лариса изображена с книгой в руках на фоне загадочного пейзажа с остроконечными скалами.

- Лариса, ты здесь такая умная и таинственная получилась в лучах заходящего солнца.

- Какая-то печальная я здесь.

- Да, это на тебя не похоже. Ты всегда озорная и очень веселая.

Во время их совместного путешествия на Волгу Злобин делает ей предложение, но она отвечает уклончиво:

- Рано мне еще думать о замужестве, ведь мы оба должны еще учиться. Надо обязательно окончить университет, поэт должен быть образованным.

- Лариса, этот сонет «Венеция» я посвящаю тебе. Когда я писал его, ты была в моих мыслях. Возьми его.

- Спасибо. Так хочется скорее его прочесть. Ты позволишь?

 

 

Любовница случайных королей,

Аркадами, дрожавшими над ними,

Рожденная Лукавым и Святыми

И вскормленная грудью кораблей.

 

Сегодня я по прихоти твоей

Был Тассо, Тицианом и другими,

Пока усталый день, приблизясь к схиме,

Не бросил в воду зарево кудрей.

 

* * *

 

Большие надежды Зинаида возлагает на самую зеленую молодежь, незрелую и неопытную, тем для нее и ценную. Ей так надоели бесконечные споры ее собратьев по перу; она заранее кривится при воспоминании о бесполезной болтовни и их умудренного опыта. Наблюдая за ними на своих собраниях, она постоянно задумывается над их дальнейшей судьбой. У нее возникает идея написать о них пьесу, чтобы она шла в театре. Все свои персонажи она списывает с реальных людей, ничего не добавляя, потому что сама жизнь ставит их в такие ситуации, что их трудно было бы придумать.

Ни Дмитрий, ни Философов не интересуются ее собраниями, их не волнуют свои последователи и на увлечения молодыми талантами Зинаиды они смотрят иронично, как на бесполезное времяпровождение и блажь.

Каждым посетителям кружка «Поэтов и прозаиков» она интересуется, как отдельной личностью, пытаясь отделить ее от окружающей реальности и быта. Когда они заполняют ее комнату с 2-х часов до 7-ми, она старается быть для них незаметной, предоставляя им возможность общаться без ее поддержки. Они могут приводить с собой гостя, но на следующее воскресенье гостю приходить нельзя; остальные решали – подходит он им или нет. «Свобода, равенство и вежливость»- лозунг кружковцев.

Зинаида в душе смеется над их лозунгом, думая: «Неужели они так наивны и считают это возможным?» Да никакого равенства между ними она и не замечает, а наоборот, какое-то постоянное презрение одних к другим. Так как девочек меньше, то они чувствуют себя увереннее и независимее, не давая себя в обиду. Очень многих присылает Блок, своих поклонников, не желая возиться с ними.

Зинаиду умиляет их смелость и решительность, полное отсутствие стеснения, когда они читают свои стихи, не обращая внимания ни на какие замечания и не желающие учиться мастерству стихосложения. Для каждого из них цель – читать свои стихи и пропускать мимо ушей их обсуждение, порой очень жестокое.

Зинаида предлагает свою пьесу «Зеленое кольцо» в московские и петроградские театры, для постановки ей необходим музыкант для написания гимна. Она обращается к своей давней знакомой Зинаиде Венгеровой. Та рекомендует своего племянника Николая Слонимского, студента консерватории, отличаемого сочинительством и виртуозной игрой на рояле. Слонимский соглашается стать композитором и пишет гимн к ее пьесе.

Интерес к пьесе проявляет режиссер Мейерхольд, прославившийся своим новаторским подходом к постановкам. Он отправляет пьесу на прочтение Марии Гавриловне Савиной с предложением роли Вожжиной. Ей особенно удаются комические роли. Зинаида тоже звонит Савиной.

- Мария Гавриловна, вы согласитесь? Ведь вы представитель «старой» школы, а Всеволод Эмильевич – «новой».

- А почему нет? Я прежде всего художник и считаю художником Мейерхольда. Почему бы нам вместе не поработать?

- Я очень рада, потому что являюсь большой поклонницей вашего таланта.

Начинаются репетиции, художник Головин оформляет спектакль. Роль Финочки Мейерхольд предлагает молодой артистке Рощиной-Миансаровой, дяди Мити – артисту Ю.Юрьеву.

Философов в полиции добивается разрешения на приезд в Россию Амалии Фондаминской, доказав ее непартийность. Амалия ездила в Москву и Сибирь, теперь отдыхает у Мережковских, собираясь морем возвратиться в Париж. Зинаида рада приезду подруги и не расстается с ней, соскучившись за год разлуки.

- Амалия, ты как хочешь, но без тебя я не поеду на репетицию моей пьесы, а я обязана там быть. Собирайся.

А.Керенский

Когда они усаживаются в автомобиль, Зинаида замечает входящего в подъезд Керенского и окликает его:

- Александр Федорович, мы в театр на репетицию моей пьесы. Присоединяйтесь к нам.

- Я бы с удовольствием поехал.

- Так садитесь. Позвольте мне представить вам мою парижскую подругу Амалию Фондаминскую. Вы в одной партии с Ильей, а с ними не знаком.

- Ту самую? Наслышан о вашем муже. Как вам Петроград?

- Очень изменился, но не город, а люди.

- Время такое – война.

- Вот вы какой, знаменитый адвокат!

Они садятся в зал и репетиция начинается.

- Трудно представить рядом Мейерхольда и Савину,- шепчет Керенский Зинаиде.

Вначале они были насторожены, а потом поняли, что нужны друг другу, и работа пошла в нужном русле.

Уже при первом появлении Савиной Зинаида смеется: она с утрированным комизмом изображает пустую женщину, не желающую старится и любящую дочь рассеянной и глупой любовью. Савина создает образ истеричной провинциалки, жеманится, вызывает смех.

И сама Зинаида, и ее спутники довольны увиденной репетицией, премьера спектакля тоже проходит с большим успехом.

 

Три поля на знамени нашем, три поля:

Зеленое – Белое – Алое.

Да здравствует молодость, правда и воля!

Вперед! Нас зовет Небывалое.

 

Спектакль заканчивается исполнением актерами гимна Слонимского под зеленым, белым и красным флагом, как символами молодости, веры и революционного пыла.

- Мейерхольд на репетициях все время внушал актерам, что центр сцены – вместе, и чтобы делали на сцене, помнили – сила их в общности. Вот такой новый подход к режиссуре. Теперь начинают репетиции пьесы в Москве.

 

* * *

 

Уже середина марта, но зима не сдается и лютует утренними морозами и пронизывающими ледяным ветром. В воскресенье народу собирается много, есть совсем молоденькие, но много студентов. В длинной столовой все места заняты. Зинаиде нравится наблюдать за молодыми поэтами, ее умиляет их непосредственность, наивность их стихов, таких несовершенных.

Няня приводит молодого парня, резко отличавшегося внешним видом. В синей косоворотке, подпоясанной цветным шнурком, в темных штанах, заправленных в сапоги – он не похож на гимназистов. Истинно русское, приятное лицо, светлые кудрявые волосы взлохмачены, красивые полные губы расплываются в ироничной улыбке. На удивленный взгляд Зинаиды он без робости начинает говорить:

- Кланяюсь вам, Зинаида Николаевна. Меня Блок прислал, вот его записка.

Зинаида продолжает в лорнет рассматривать пришельца, ей нравится, что он нисколько не смущается.

- Ну, давайте посмотрим.

«Зинаида Николаевна! Послушайте самобытного крестьянского поэта из Рязанской губернии. Стихи светлые, чистые, голосистые. Блок».

- Нянечка, принеси табурет гостю, стулья все заняты. Ну, усаживайтесь, пожалуйста.

Зинаида уже устала сегодня от стихов, но записка Блока ее заинтриговала.

- Вы почитаете нам?

- Если позволите. Я рад.

Он поднимается и закидывает голову.

 

Выткался на озере алый цвет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

 

- Продолжайте,- просит Зинаида.

 

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.

Кто-то помолился: «Господи Иисусе».

 

Он вопросительно смотрит на хозяйку и не понимает, почему все его так пугали этой совсем не злой барыней. Она приглашает послушать двух мужчин.

 

 

Если кликнет рать святая:

- Кинь ты Русь, живи в раю!-

Я скажу: не надо рая,

Дайте родину мою.

 

- Где, Зина, ты отыскала такое самобытное чудо?

- Блок прислал. Садитесь пить чай, не стесняйтесь, у нас все по-простому. Дмитрий, как тебе новенький?

- Что можно судить по трем стихам? Пусть даст почитать. Вы где-нибудь печатались?

- Пока только в детских журналах.

- Ну, что, стихи недурны, есть свежие мысли.

Есенин понемногу осваивается за столом, разговаривая с соседями.

- Дмитрий, он не пропадет в столице – бывалый парень. Но много в нем задорного, ребячьего.

- Хотя бы то, что он правдив в своей роли. Здесь он в своей тарелке, хотя и из деревни. А где он?

- Вместе со всеми пошел в гостиную.

Есенин сидит в середине гостиной и играет на гармошке, громко распевая частушки. Откинув светлую голову, он поет задиристо и лукаво улыбается.

 

Шел с Орехова туман,

Теперь идет из Зуева.

Я люблю стихи в лаптях

Миколая Клюева.

 

- Да он свои частушки поет! Странная гармония народной музыки и сквернословия, но слушается с интересом.

 

В монастырь хотел спасаться,

Жалко с девками расстаться.

 

Зинаида выходит в переднюю проводить необычного гостя.

- Приходите к нам. Я всегда принимаю по воскресеньям утром молодежь. Стихи я прочту, оставьте. Те, что читали мне, понравились.

Но Есенин редко заходит на Сергиевскую, он бывает в Религиозно-философском обществе, но чаще его видят в компании с Городецким.

 

 

Глава 2
Кисловодск. Речь Милюкова.

 

Летом 1916 года русские войска оставляют Варшаву, чтобы избежать окружения в излучине Вислы. Германские войска все силы бросают на восточный фронт. Впервые в боевых действиях применяют новые виды оружия – отравляющий газ хлор и дирижабли для бомбардировки Парижа и других городов Франции и Англии. Война ведется и на водных пространствах: немецкая подводная лодка топит английский теплоход, свыше тысячи мирных граждан тонут в океане.

Мережковские проводят лето в имении Кайбола на станции Котино Петербургской губернии. Дача в таком отдалении от города, что Зинаида не может перевезти свои рукописи. Она обнаруживает в старых шкафах очень старые книги и журналы. Перечитывает приложения к журналу «Нива», журналы «Полярная звезда», изданные в прошлом веке.

- Дмитрий, я уже не могу здесь! У меня чернила киснут, ничего не могу писать.

- Мне казалось, ты увлеклась журналами.

- Да эти рассказы и новости о парижской моде мне вряд ли пригодятся – вчерашний век.

- Нам просто необходим отдых в отдаленном месте.

- Но я начинаю дичать и чувствую себя захолустной засидевшейся поповной от долгого отдыха в глуши.

- Поживем еще немного. Гуляй больше, такие здесь бескрайние поля!

- И небо без границ. Я просто одурела здесь. Да и время такое тревожное, что нельзя быть далеко. Я против того, чтобы жить здесь до сентября – отупею без работы в конец.

На вызванном автомобиле они переезжают в Лигово, клубы пыли поднимаются за автомобилем по проселочной дороге.

- Давно я не видела такой грязной деревни. Слава Богу, выехали из этой глуши.

- По царскосельскому шоссе, конечно, приятнее ехать.

Лигово – самая близкая дача, ближе ничего нет, и это обстоятельство радует Зинаиду. Подъезжают к огромному имению екатерининских времен. В густой зелени утопает двухэтажный дом, очень старый. Зинаида поднимается наверх, обходит комнаты.

- На первом этаже только огромные залы, жить в них невозможно.

Выбирает себе проходную комнату с печкой, потому как тепло временно уходит и становится холодно по ночам.

 

* * *

 

Весной холода никак не отступают, холодные ветры уносят все мечты о тепле. Зинаида разглядывает ледяные узоры на стекле и ей становится жутко от завывания северного ветра.

- Когда же будет потепление?

- Я тоже устал и от работы, и от стужи, хоть не выходи гулять, а без этого я не могу существовать. Философов молча наблюдает за ними, думая о своем, но постепенно включается в разговор.

- Жаль, что мы не можем сорваться в Канны или Ниццу.

- Дима, ты издеваешься?

- Да нет. Просто размышляю. Раз нельзя во Францию – едем на юг, Россия огромна.

- Куда, например?

- Я предлагаю благословенное место – Кисловодск. Ведь эта живописная долина со всех сторон закрыта хребтами и горами, потому там всегда тепло.

- Дмитрий, мысль хорошая. Как ты?

- Я как вы, Дима ничего плохого не предложит. Едем!

Кисловодск встречает и окутывает теплым воздухом, напоенным запахом свежих трав и цветов.

 

 

Кисловодск

 

- Хорошо как здесь! Вот что значит юг! Молодец Дима у нас, вытащил в такой благословенный край.

- И известно ли вам, что по числу солнечных дней именно Кисловодск занимает первое место? Ветер здесь, вообще, редкость.

Начинаются совместные прогулки по склонам гор, по ровным субальпийским лугам. Мужчины привезли с собой соломенные шляпы, а Зинаида щеголяет в огромной кружевной. После прогулки заходят в нарзанную галерею к питьевым кюветам.

- Я просто умираю от жажды. Все-таки, нарзан – живительный напиток. Тебе, Дима, с твоей печенью особенно надо им увлекаться.

Утолив жажду, поднимаются по высокой лесенке с изящными перилами к зданию в восточном стиле принимать нарзанные ванны, а вечером в летнем ресторанчике пробуют кавказскую кухню. Поздней весной приезжают Ната с Татой, и Зинаида сразу же в вестибюле большого зала в здании курзала начинает для сестер первую экскурсию.

- Посмотрите, милые, сколько здесь всякой лепнины.

- Амурчики, веночки очень милы, надо срисовать их.

Все вместе едут в ущелье реки Ольховка, где из песчаника и известняка высится Лермонтовская скала.

- Да, девочки, именно здесь Печорин и Грушницкий стрелялись из-за княжны Мери.

Под ногами скрипит желтый песок, вдали виднеется снежная вершина Эльбруса.

- Стреляться из-за женщины, защищая ее честь, всегда благородно.

Тата оглядывается вокруг, на вершине скалы замечает узкую площадку, заканчивающуюся обрывом.

- Вон на той площадке и стрелялись. У Грушницкого не было другого шанса, как упасть после выстрела на зубцы этих скал. Мне кажется, дух Грушницкого присутствует незримо здесь.

- Вечно ты что-нибудь придумаешь!- хмыкает Ната.- Это ущелье реки вызывает у тебя романтическое настроение.

- И мистическое,- добавляет Философов.- Это у вас семейное.

Зинаида обнимает Тату.

- Правда, это ущелье таинственное и загадочное. Только река Ольховка прерывает тишину. Эти горные реки очень опасны, но я люблю рассматривать в ней камушки.

Философов предлагает идти посмотреть Лермонтовский водопад высотою около 3-х метров.

- Посмотрите теперь на юг. Видите на той скале множество трещин. Это «Чертовы гроты». Пройдемте по берегу.

Останавливаются у одной из пещер.

- У водопада было прохладнее.

Философов приближается к пещере и кричит в нее:

- Тата, Ната!

Раздается звонкое эхо, повторяющее его тембр голоса.

Тата разбегается и кричит:

- Дима, Зина!

- Ну, вот, разыгрались, как малые дети.

- Дмитрий, пусть резвятся, не ворчи. Пора идти принимать ванны. Ната, ты такая бледная приехала, а сейчас щечки розовыми стали.

- Это на нее воздух здешний действует. Вдохните. Чувствуете? Аромат диких горных лугов.

Зинаида опускается в нарзанную ванну, снимая с себя сильную усталость и непонятную дневную тревогу. Обедают в ресторанчике, примостившемуся на мосту через Ольховку. за Они уютно располагаются в закрытом зале за большим столом.

- Давайте поднимем бокалы с кахетинским вином за ваш приезд и нашу веселую компанию!

- Дима повеселел с вашим приездом, да и лечение идет ему на пользу. Здесь все зовут нарзан богатырским ключом. И нервные расстройства лечит, и желудок, и печень, и сердце. Вас подлечим немного, родные мои.

- Что там в Петербурге?

- Делегация Думы уехала в Англию, так как они считают, что важен англо-русский союз и сейчас, и в мирное время.

- Давайте отдыхать от всего. Девочки так ненадолго приехали, что не хочется вспоминать дрязги.

 

* * *

 

Сестры уезжают, отдохнувшие и повеселевшие. Дмитрий продолжает работать в перерыве между моционами и гуляниями. Утром он один прохаживается по липовым аллеям. Навстречу ему так же неторопливо приближается девушка в большой шляпе, украшенной цветами, и в светлой легкой пелерине. Его поражает ее гордая осанка, красивые руки с тонкими пальчиками в длинных кружевных перчатках и миловидное лицо с пухлыми губками. Он удивленно оборачивается и долго смотрит на ее удаляющиеся каблучки туфель, забыв обо всем на свете.

Оцепенение проходит не скоро. За столом он просто молчит, не прекращая думать о незнакомке. Зинаида с Философовым только удивленно переглядываются. Теперь он один ходит к нарзанному источнику в надежде встретить свою прекрасную фею. Наконец, он видит ее у «Кипящего колодца». Она снимает шляпу и поправляет свои пышные темные волосы над открытым лбом, поднимая на любопытного господина большие выразительные глаза. Ее лицо с прямым аккуратным носиком и нежным овалом дышит красотой и молодостью. Дмитрий понимает, что он окончательно сражен.

«Влюбленность есть «нечаянная радость», неземная тайна земли, воспоминание души о том, что было с нею до рождения»,- звучит у него в голове, наполняя тело негой и томлением. «Я влюблен! Это бесспорно! Кто эта прелестница?»- думает он, не отрывая взгляда и вспоминая чьи-то слова: «Если одна только тень любви так прекрасна, что же такое сама любовь?»

В тот же день Дмитрий наводит справки осторожно, как только может. Незнакомка, Ольга Леонидовна Костецкая, живет в Петербурге, работает банковской служащей. Здесь она отдыхает со своим дядей, ей 22 года и она не замужем. Дмитрий покупает роскошный букет и отправляет ей с посыльным.

Возвращаясь с моциона, девушка видит на журнальном столике букет лилий, берет в руки и вдыхает пьянящий аромат этих чудесных цветов.

- Дядя Саша, откуда это великолепие?

- Я не знаю. Что тебе никогда не дарили цветов?

- Дарили, но такого шикарного букета еще не было. Мне интересно, кто этот рыцарь? Я заинтригована.

- Девочка моя, здесь ведь юг, здесь столько цветов! Не обольщайся. Вдруг это маленький пожилой плюгавенький господин. Спроси у служанки, кто принес.

Она ищет служанку.

- Кто принес цветы

- Позвонили в дверь, я открыла, посыльный передал. Вот и все.

Ольга начинает разглядывать цветы и обнаруживает записку. Она отдает служанке букет поставить в вазу и идет к открытому окну. Незнакомый трудно читаемый почерк с сильным нажимом пера: «Если бы вы хотели знать, от кого эти цветы, приходите завтра в понедельник на Царскую площадку в 12 часов дня. Имейте в руках это письмо или белую розу – иначе не решусь подойти». Она делает удивленное лицо: «Странно. Он еще к тому же нерешительный, а я не люблю таких. Ну, вот еще! Не пойду я никуда. Пусть ищет другой способ познакомиться, а я еще посмотрю на него». Продолжает читать: «Я почти не надеюсь, что придете: на свете чудес не бывает. И все-таки буду ждать Вас, как чуда…»

Она и не думает идти на встречу. Напрасно Дмитрий вглядывается в женщин на поперечной дорожке, надеясь увидеть желанный образ – одно из совершеннейших явлений женской прелести, какие он когда-либо встречал… «Неужели, я ее никогда не увижу?»- эта мысль сводит его с ума и приводит в ужас. Ведь уже куплены билеты и времени катастрофически мало. Он хватается за голову, но маленькая надежда все еще не покидает его и от этого в душе теплеет.

Дмитрий опять назначает свидание и она опять не приходит, но он видит ее вечером, сидящей на скамейке в парке. Она не обращает внимания на 50-летнего невзрачного мужчину, ей и в голову не приходит, что он может назначать ей свидание. Такие мужчины не удосуживаются даже ее взгляда. Он долго колеблется: подойти или нет, но робость и ее равнодушие не позволяют ему сделать первый шаг, боясь спугнуть мечту.

Перед самым сном Ольга идет прогуляться. Она надевает приталенный костюм в мелкую клетку с большим атласным воротником и шляпу с небольшими полями. Мережковский привлекает ее тем, что держит в руках белую розу. «Что это за знак? Что-то знакомое. Неужели? Не может быть! Он слишком стар для амурных игр. Глупость какая!»- лихорадочно вертится у нее в голове. Она быстро уходит.

Дома ее ждет очередная записка от воздыхателя, но она равнодушно кладет ее в тумбочку и читает лишь перед сном: «Я хотел подойти, сесть рядом, заговорить – но вы ушли». Расправляя волосы перед сном, она думает: «Вот пусть уезжает этот дядя и даст мне спокойно отдохнуть от этого банка и работы».

Дмитрий опять молчит за столом, произносит лишь в конце:

- Благодарю за ужин, пойду к себе. Неважно себя чувствую.

- Оно и заметно, молчаливый стал, похудел. Иди отдыхай.

Но Дмитрий не может найти себе покоя. Жаль, что она не приходит на свидания, но само ожидание мучительно и сладко. Он просто умоляет ее в своей записке прийти на вокзал и обещает не подходить к ней. «Доброта – великая прелесть в женщине. Доброта не хуже красоты. Я никогда не поверю, что прекрасное может быть не добрым. Доброта лучше добродетели. Будьте же доброю»,- умоляет в записке, ни на что не надеясь.

На вокзале он выискивает взглядом милый силуэт, замирая от ожидания, и глубоко вздыхает, усаживаясь в вагоне и провожая взглядом удаляющиеся дома и липы.

- Не переживай, Дмитрий, что уезжаем: в Петрограде сейчас жара – лето в разгаре.

Но он не слышит слов жены, мысли его остаются в Кисловодске, как и его грезы о несостоявшихся свиданиях и любви.

 

* * *

 

Письмо посыльный приносит поздно вечером, и Ольга, зевая, разворачивает его: «Но ведь уехал. Что еще надо?» Она немного раздражена. «Не смею надеяться, что Вы позволите мне Вам писать». Тут уже она начинает злиться: «Зачем? Неужели непонятно? Еще чего не хватало, буду я карточку ему высылать! Я и писать не буду. Какой настойчивый!» Читая дальше, она немного смягчается. «Май-июнь 1916 г. В Кисловодске, благодаря Вашему образу, останется для меня навеки одним из самых светлых, чистых и благоуханных воспоминаний моей жизни… Простите! Не смею сказать до свидания… С глубоким уважением и преданностью Д.Мережковский».

Она стучит в комнату дяди.

- Дядя Саша, вы еще не спите?

Он открывает дверь в халате с газетой в руке.

- Входи, входи, Оленька. Читаю газеты. Как же без новостей? Это ты только любовные романы в руки берешь…

- Хотела спросить, кто такой в столице Мережковский?

- Так… Ну, это знаменитый писатель. Читал, читал и даже слушал один раз его лекцию. Он часто печатает статьи в газетах.

- Так ты его видел. Какой он на вид?

- Небольшого роста, темная небольшая бородка, щупленький, я бы сказал, не казистый. По-моему, я встречал его здесь.

- Он был в черном пальто и серой шляпе?

- Да, кажется, так был одет, точно не помню.

- Тогда я его видела, тщедушный такой. Он женат?

- О, его жена знаменита больше него, она модная поэтесса и критик. Очень экстравагантная дама и довольно известная в Петербурге. Про нее ходят легенды, о ее уме и красоте. Высокая, стройная, с копной вьющихся волос, она имела много поклонников. О, ею многие восторгались!

- Странно…

- Зачем он тебе? Неужели ты читаешь его книги?

- Шутишь, дядя Саша! Спокойной ночи!

Возвратившись в комнату, она садится перед зеркалом и принимает величественную позу: «Хороша! Такие древние дяди тобой интересуются… Да, волосы у меня шикарные, милое лицо. Надо же, влюбила в себя известного писателя! Видит Бог, я этого не хотела, даже сопротивлялась этому. Напишет он мой словесный портрет… Как же! Знаю я, что ему нужно было от меня, как всем мужчинам. Только надежду мне дал, что кто-то мной заинтересовался, кто мне понравится. Тоже мне Дон Жуан курортный!»

Она засыпает крепким молодым сном и видит во сне грозную высокую женщину, гневно замахивающуюся на нее тростью. Она злобно шипит: «Это ты хочешь увести у меня моего мужа? Не выйдет! Не выйдет!» Ольга подскакивает на кровати, понимая, что это сон, и облегченно вздыхает: «Кошмар!»

А поезд мчит по ночным просторам, ворочаются на полках пассажиры спального вагона. И только Дмитрий не может забыть сладко-волнующий его сердцу образ очаровательной девушки. Жарким днем они подъезжают к Петрограду и видят на перроне улыбающихся сестер и Антона.

- С приездом, родные!

- Мы уже дачу сняли на Северной дороге, не знаем, как вам понравится, но время такое, что далеко нельзя уезжать.

- Дмитрий какой-то мрачный, не заболел?

Дмитрий поскорее хочет оказаться в своей комнате и остаться наедине со своими мыслями, рассеянно слушая всех. На другой день он посылает в Кисловодск письмо и свои книги. Пытаясь любым способом вызвать его интерес к себе, он пишет: «Если когда-нибудь будут писать мою биографию, то вспомнят и о Вашем образе, так странно промелькнувшем в моей жизни. Простите… Неужели не дождусь ответа? Нет, быть не может!»

Теперь он мечтает о встрече и в Петербурге, и на Кавказе. Пытается отчаянно искать общих знакомых, но безуспешно. На его письма она не отвечает. Накапливается такая непроглядная тоска, что он остро чувствует свое одиночество.

 

Чужое сердце – мир чужой,

И нет к нему пути!

В него и любящей душой

Не можем мы войти.

 

И что-то есть, что глубоко

Горит в твоих глазах,

И от меня так далеко,

Как звезды в небесах…

 

Ответное письмо он все-таки получает и благоговейно целует бледно-зеленый листок, долго гладит его и мечтательно прокручивает в уме ее слова. Когда он его читает, горечь постепенно подступает к горлу. Она спрашивает, откуда он узнал ее адрес и просит больше ей не писать, иначе она «имеет право сердиться». Последние слова ему кажутся такими милыми, похожими на кокетство. Сколько раз он перечитывает его, стараясь запомнить почерк, прижимает его к лицу, ведь его касалась ее рука. «Я на вас не сержусь, хотя и имею право сердиться»,- пишет она. Он думает: «Какие эти слова пьянительно-добрые, женственные, милая…»

- Дмитрий, наконец-то, повеселел - пора ехать на дачу.

Зинаида входит к нему в комнату и видит улыбающегося мужа, но быстро понимает, что его мысли далеко, и выходит, удивленно пожимая плечами. Он вспоминает слова из письма «кисловодский Дон Жуан с определенной целью» и морщится: «Только не это! Я бесконечно далек от этой грубой пошлости. Разве желание видеть красоту – грех? Зачем я ей? У меня такой опыт сердца и знание жизни, что может пригодиться ей. Я смогу ее понять, как никто другой. Вдруг ей так же одиноко, как и мне?»

Теперь он пишет ей очень длинные письма, удивляясь самому себе. Напоминанием странности поведения служат горка неотправленных писем на столе. Ее телеграмма отрезвляет, она просит больше не писать и не телеграфировать. Получает ее на даче, где живет несколько дней на берегу Ладожского озера в имении. Даже писать безответные письма – отрада для него.

Долго бродит он по узким тропинкам в глухом еловом лесу и возвращается в сумерках. Даже солнце не радует сейчас, оно кажется ему «рыдающим», созвучным с его состоянием души. Ему снится приятный сон: он идет по липовой тенистой аллее, а навстречу ему Ольга в пелерине и шляпе. Он четко осознает, что она знает, кто он, и не может подойти заговорить. Что-то невидимое и неосязаемое мешает ему. От этого препятствия ему грустно.

Просыпается он с двойственным чувством: с одной стороны он видел ее, а с другой, то, что не смог ей сказать всего, хотя чувствовал, что она хочет этого. Остается только приятное видение, но оно греет душу.

Садится писать, он просто не может не написать последнее письмо, несмотря на ее запрет. «Не бойтесь, больше телеграфировать не буду. Простите – я ведь не знал…»- начинает он. Он морщится: «Как-то наивно, детский лепет… Но влюбленный всегда как ребенок верит всему несбыточному.» Так хочется написать бесконечно длинное письмо, думая о ней. «Неужели не напишете скоро? Если бы Вы знали, как я жду Ваших писем, Вы бы мне писали. Все равно что, о чем – хоть ни о чем – только, умоляю, пишите. Если и в этом письме что-нибудь «не так» - не сердитесь».

Отвечать она не станет, но письма сохранит, хотя и прочтет равнодушно: «Мне все кажется, что если бы я сумел выразить то необычайно прекрасное, таинственное в самом деле, похожее на «чудо», что влечет меня к Вам,- Вы захотели бы, чтоб я увидел Вас». Он продолжает надеяться, хотя использовал все умение выражать словами чувства, как мог.

 

* * *

 

На очередном заседании Религиозно-философского общества с докладом «Церковь и государство» выступает Философов. Он выходит на кафедру серьезный и важный. Зинаиду почему-то рассмешило его выражение лица, да и тема его кажется ей несерьезной: записка думских священников, в основу которой Дима строит свою речь, ей кажется слабой и реакционной. Она кладет на зеленое сукно стола ручное зеркало и наблюдает за происходящим сзади.

В ее зеркале совсем близко отражается лицо Керенского, сидящего за ней. Она рассматривает кафедру за своей спиной и портрет царя за кафедрой во всю стену. «Похож! Кто-то его недурно нарисовал… Не Серов ли?»- размышляет она, не заметив, как Философов закончил, и с места начинает говорить Керенский. Его лицо опять крупным планом отражается в зеркальце Зинаиды.

- Если власть пользуется законами и аппаратом государственного управления только для того, чтобы насиловать страну, чтобы вести ее к гибели, обязанность граждан этому закону не подчиняться.

«Ого!- думает Зинаида.- Смело!» Она знает Керенского давно, когда он еще не был широко известным адвокатом. Перед его появлением на заседании он долго лечился в санатории после операции по удалению почки в Финляндии. Вдруг в зеркальце появляется сразу два лица: Керенского и Николая 11. «Какое полное различие в их облике! Какой гармоничный контраст! Просто вопиющий диссонанс!»- замечает к своему удивлению Зинаида, совершенно не слушая, о чем говорит Керенский.

 

* * *

 

1 ноября 1916 года… Открывается У сессия Государственной думы обычным порядком. После того как правительство покидает зал после торжественной части, с речью выступает лидер партии кадетов Милюков. Он приглаживает седые волосы, его лицо с большими, торчавшими в разные стороны, усами спокойно.

- Господа члены Государственной думы! С тяжелым чувством я вхожу сегодня на трибуну.

Он анализирует события в стране в начале войны, переходя к сегодняшним.

- Мы по-прежнему стремимся к полной победе, по-прежнему готовы нести необходимые жертвы и по-прежнему ходим поддержать национальное единение. Но я скажу открыто: есть разница в положении. Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе.

Он приводит выдержки из иностранных газет о предательстве Штюрмера, Протопопова, Распутина, Манасевича. Из зала раздаются возгласы то одобрения, то возмущения. Председатель призывает к порядку.

- Я вам называл этих людей. Это та придворная партия, которая группируется вокруг молодой Царицы.

Приводит примеры промедления удара на Балканах, хаос и дезорганизацию, интриги «придворной партии», участие департамента полиции в волнениях и беспорядках. После чего спрашивает зал:

- Что это, глупость или измена?

Из зала звучит громкий голос депутата Маркова:

- А ваша речь – глупость или измена?

- Моя речь – заслуга перед родиной, которой вы не сделаете. Нет, господа, воля ваша, уж слишком много глупостей.

Заканчивает свою речь словами:

- Кабинет, не удовлетворяющий этим признакам, не заслуживает доверия Государственной думы и должен уйти!

Из-за цензуры думских речей правительство запрещает публиковать в газетах эту речь, но машинописные листы с еще более шокирующими вставками моментально расходятся по стране. Полиция обнаруживает подпольную типографию, печатавшую речь.

Зинаиде приносят стенограмму речи.

- Не поздно ли? Тут ничего нового нет, ни одного факта, только слухи и сплетни. Вот в этом вся суть: у нас, у русских, нет внутреннего понятия о времени, о часе, о «пора». Нет выхода. Что нам пишут о фронте – мы почти и не читаем, мы разделены с ним тыловым хаосом. Если мы ничего не сделаем – то сделается без нас, что-то само. И лик его темен.

- Ты, Зина, нарисовала такую безысходность…

- Я чувствую это нутром, не могу сама себе объяснить, почему.

- Время покажет,- утверждает Философов.

 

 

 

* * *

 

Философов опять мучается сильными припадками печени. Мережковские, убедившись в невозможности любой публикации, уезжает в Кисловодск в начале декабря. Кисловодск в снегу и в высоких сугробах непривычен, но все равно солнце светит по-зимнему ярко. Иногда поднимается ледяной ветер, и тогда наступает дикий холод.

- Ничего себе – сегодня мороз 20 градусов, почти как в Петрограде.

- Здесь дышится легче.

- Газеты принес? Так… Германия заняла уже Румынию. Ого! Убили Распутина! «Одно лицо было у другого лица еще с несколькими лицами». Одни лица и ничего конкретного. Так… Будет похоронен в Царском селе. Как же! Почти придворный…

- Они представляют его мучеником, ожидая чудес на могиле. Охота было этой мрази венец создавать!

В городе народ ликует, ожидая перемен. Время идет, но ничего не меняется.

- Глупо на это надеяться. Как люди не понимают, что это убийство не поможет и ничего не прояснит? Ведь все беды валили на Распутина. Его нет, а ничего не изменилось. Война просто так не кончится, должно что-то произойти. Но что? Революция?

- Зина! О чем ты говоришь!? Какая революция во время войны? Это ведь будет катастрофа!

- Ну, тогда будет страшный хаос без имени.

Дмитрий гуляет по заснеженным аллеям парка, вспоминая лето, и с облегчением понимает, что его чувство к Ольге постепенно ослабевает, хотя не думать о ней он не может – все здесь напоминает о ее молчаливом и романтическом образе, нежно и сладко отзывающем в его душе. «Конечно, я ее здесь не увижу. Кто в такое тревожное время едет сюда, да еще зимой? Но спасибо судьбе, что я увидел моего ангела здесь»,- думает с нежностью он. По утрам он бродит здесь один. На Рождество приезжают сестры, но долго задерживаться не могут.

- В Петрограде ходят слухи о дворцовом перевороте.

- Трепова царь заменил на князя Голицына, так что у нас новый премьер.

 

 

Глава 3
Февральская революция.

 

Наступает 1917 год…. Мороз понемногу ослабевает, и тогда весь день валит белый пушистый снег, хотя снега в этом году небывало много. Философов в теплом халате стоит у окна и смотрит, как медленно кружатся крупные снежинки в воздухе. Лежать надоело, и как только боли в печени стихают, он встает и ходит по квартире. Прислуга отправилась куда-то по делам. «Снежинки так спокойно падают, как будто в мире тишина и покой. Если бы!»

Его размышления прерывает звук колокольчика. Поправив на халате воротник, он идет открывать дверь. Из-за двери слышится голос любимой сестры Зины, и он быстро распахивает дверь. Она целует брата, грустная и тихая.

- Ты вся в снегу. Давай помогу раздеться.

Высокая статная брюнетка с миловидным личиком подает ему шубку.

- Я только что с панихиды. Грустно очень все.

- Кушать будешь?

- Не откажусь.

- Тогда пойдем на кухню, я тебе приготовлю завтрак.

- Как ты?

- Сегодня боли отпустили. Уже более 50-ти дней лежу. Надоело ужасно! Получил письмо от Мережковских – скоро выезжают.

- Слава Богу! Нашли время разъезжать…

- Как мальчики?

- Володя командует временно ротой Его Величества и, надо сказать, его любят и солдаты, и старшие. Да еще Ники почти сразу после свадьбы должен уезжать, кончается отпуск. Дима, я так боюсь за сыновей.

- Все хорошо будет, милая моя, бедненькая. Что там на улице?

- Какие-то люди стоят толпами: рабочие, студенты, военные и казаки. Трамваи не ходят почти, ключи у вагоновожатых отнимают рабочие. Ладно, я побежала.

- Зина, ну посиди еще, мне скучно одному, да ты не покушала совсем.

- Нет, Дима. Попроведала тебя, надо идти. Не сердись. Ники завтра уезжает, дел много. Мой хороший! Скорее поправляйся. Ты нам нужен здоровым.

- Заходи. Николеньку поцелуй за меня.

 

 

 

 

* * *

 

В городе нехватка хлеба, потому у хлебных лавок сгущаются большие очереди за хлебом. Завистливыми взглядами провожают счастливцев, цепко державших круглые булки и с трудом пробирающихся через толпу. Начинаются забастовки и демонстрации из самой пестрой публики, идет агитация среди солдат и рабочих.

- Долой войну! Дайте хлеба накормить детей!

 

* * *

 

24 февраля 1917 гола… Со стороны демонстрантов раздается стрельба, но полиция применяет оружие лишь на другой день, среди демонстрантов появляются убитые. Дума требует от правительства контролировать распределение продовольствия и подвоз хлеба созданными общественными комитетами.

- Улица уже заговорила!

- С улицей нельзя не считаться.

На улице не спокойно. Не ходят трамваи, слышна редкая стрельба. Демонстранты с флагами заполняют Невский проспект. Зинаида взволнована тем, что увидела, больше всех.

- Не понимаю, что ты так волнуешься,- успокаивает ее Карташев.- Все, что ты видишь на Невском – обыкновенный балет.

- Какой горький и зловещий балет! А вдруг стрельба усилится? Что тогда? Это ведь не Германия…

- Посмотри в окно – все тихо, часовой вышагивает.

- Дима пришел. Ты где был?

- Заезжал к Евдокимовым на Фурштадскую.

- Как в том районе?

- Зашел дворник к ним и сказал, что был пристав и велел всем не выходить, потому что будут стрелять.

- Вот чего я и боюсь. Последствия будут страшные, поверьте мне.

- Газеты не выйдут, мне Гессен сказал по телефону.

- Антон говорит, что демонстранты приветствуют войска.

- Звонил Каблуков. На Знаменской площади огромная толпа, идет митинг. Казак убил пристава за то, что тот махнул шашкой на демонстрантку.

- Начинается…

- Может быть, выйдет «Новое время», если рабочим не помешают забастовщики. Остальные газеты точно не выйдут.

- У Думы стреляли драгуны, хотя здесь спокойно.

- Что же буде завтра?

 

* * *

 

26 февраля… Утро выдается светлое, морозное и очень тихое. Дмитрий на прогулке ничего тревожного не чувствует. Приносят газету «Земщина».

- Вот, кофе удалось достать,- с порога сообщает Аксюша.- Зинаида тоже встала, они с Дмитрием Владимировичем в столовой.

- Сейчас звонил Гессену, он мне рассказал про вчерашнее заседание, продлившееся до 3-х ночи. Были созданы районные продовольственные комиссии совместно с рабочими, хотят ввести карточки на хлеб. Голицын заверил по телефону, что не давал приказа стрелять, поговорит об этом с министром. Родзянко просит власти не применять крутых мер, и тогда в течение двух дней он наведет порядок.

- Не поздно ли?

- Уже опубликован указ о роспуске Думы.

Зинаида с Философовым выходят на улицу и направляются на Невский. Он оцеплен. Казаки скачут вдоль тротуаров и нагайками расправляются с проходящими людьми.

- Дима, нам лучше поторопиться домой.

Но и на Сергиевской они видят ту же картину.

- На лозунгах «Долой самодержавие!», а про войну забыли.

Стараются быстрее добраться до дома, останавливаться очень опасно. Возле дома встречают Манухиных.

- Вчера были в театре на концерте Зилоти. Представляете – театр переполнен!

- Полиция стреляла по восставшим, а солдаты и казаки отказались. В городе нет регулярных войск, только запасные батальоны, состоявшие или из обывателей, или недовольных крестьян. Какая на них надежда?!

- Павловские казармы оцеплены, вроде бы, в полку бунт и убит командир.

Зинаида успокаивается лишь в передней и, облегченно вздыхая, звонит Манасеиным. После разговора она увлеченно тараторит:

- Представляете, Катенька Манасеина вчера выходила на сцену. Она надеялась, что спектакль отменят, но театр был полон. Как только люди не боятся по Невскому ходить? Ведь стреляют пулеметы и добираться можно только пешком.

- Закрыты гимназии, сады для гуляний. Невский не освещен.

- Восстал Волынский полк.

- То ли еще будет?!

Аксюша начинает топить печку и выходит за молоком. Ей навстречу бегут люди и предупреждают, что везде стреляют. Она бежит и на Кирочной видит большую толпу солдат. К бастующему Волынскому полку присоединяются Павловский, Преображенский и Литовский. Вместе с рабочими они захватывают Арсенал, прорываются в Петропавловскую крепость и выпускают из тюрем заключенных. Восставшая толпа окружает Таврический дворец. Восставшие поджигают жандармское управление, сожжен Окружной суд.

Солдаты врываются в Таврический дворец и занимают его, создается временный исполнительный комитет Петроградского совета рабочих депутатов. Одновременно образовывается Временный комитет Государственной думы.

Зинаида не отходит от окна и смотрит на идущих солдат.

- Кроме солдат и все люди вооружены, даже почти еще дети. Страшно смотреть на такую толпу, вооруженную шашками, ножами и даже кортиками. Стрельба не смолкает.

- Полиция скрылась, толпа ищет переодетых городовых.

- Разгромлен винный погреб.

Даша подходит к Зинаиде.

- Дворник приходил сейчас, просил самогон солдатам. Я дала бутылочку, а как не дашь…

- Ну, и правильно сделала.

- Временный комитет Думы обещает водворить порядок в столице.

 

У Таврического дворца 1917г.

 

Ночью Временный комитет думы объявляет о принятии власти и организует военную комиссию, куда входят и представители Совета. Войска, направленные военным советом, занимают телеграф, почту, Государственный банк, казначейство и монетный двор.

 

* * *

 

Даша влетает в гостиную.

- Смотрите, кто явился.

В передней стоит улыбающийся Борис Бугаев.

- Ты откуда? Воистину, ты являешься в тревожные дни.

- Я из Царского. Там все спокойно, городовые несут службу, как всегда. Вышел на вокзале, и сразу началась эта трескотня из пулеметов на крышах. Пришлось прятаться то в снегу, то за заборы, почти ползком. Добирался 5 часов до вас. Думал, это никогда не кончится. На всех крышах пулеметы не смолкают. Кошмар!

- Проходи скорее, садись. Даша, надо накормить бедолагу.

- Вчера был у Масловского, жалуется, что в Николаевской академии совсем нет дисциплины.

- Что же он хотел?

- Когда же кончится это двоевластие? Все думают, что война просто так кончится, верят в это. Боря, кушай, промерз же.

Вдруг по окнам начинает стрелять пулемет из дома напротив. Все соскакивают и направляются к выходу.

- Пойдемте в гостиную.

Но не успевают они расположиться, как в окна гостиной тоже начинают стрелять.

- Что же! Будем искать безопасное место в квартире, раз стреляют по окнам.

- Кажется, притихли. Солдаты идут по улице, по ним и целятся. Боря, неужели в Царском спокойно?

- Говорят все, только никто ничего не знает. Указание было зашторить окна плотной тканью от немецких аэропланов. А, когда на вокзале вышел, то увидел на перроне вооруженных солдат. От вокзала началось… Крался пока стрельба стихала.

Философов говорит встревожено:

- Больше всего боюсь голода. При таком двоевластии, да сейчас любая власть вряд ли скоро наладит транспорт. Так что, через несколько дней наступит голод. А голодная толпа солдат страшна! Исчезнет дисциплина, тогда полный хаос. Кто сможет уцелеть в нем?

- Дима, не нагоняй! Ты, конечно, прав, но паника еще страшней. Подойди к телефону.

- Звонил знакомый, ему можно верить. В Ставке были не в курсе наших событий. Сейчас срочно посылают 3 дивизии усмирять бунт.

- Спохватились…

- Дисциплина, он говорит, падает. Власть Комитета и Совета враждуют. Везде стреляют.

- Пока Комитет будет медлить, Совет сможет взять власть.

В гостиную быстро влетает Карташев.

- Антон, что? Опять балет?

- Да нет, сейчас серьезно. Войска идут к Думе. Милюков, Родзянко и Керенский выступают перед ними.

 

* * *

 

Улыбающаяся Аксюша стучит к Философову и тут же появляется с чашкой кофе.

- Чему радуешься?- удивлен он

- Как же! Весна сегодня первый день, скоро тепло будет. Войска идут и идут к Думе.

- Рано радуешься – голодать будем!

- Солдаты не дадут, все запасы они нашли, все вытащили. Теперь всего вволю!

- Глупенькая ты. Запасы быстро кончатся. Что тогда? Хаос. Газеты не выходят.

- «Копейка» выйдет сегодня, ее рабочие просят.

- Посмотрим, Аксюша. Ладно, ступай.

- Там на кухне два солдата попросились погреться.

- Что они говорят?

- Сказывают, что народ к ним присоединяется.

- Понятно. Что еще?

- Приходила знакомая ко мне на кухню, говорит, что владыку Питирима вместе с царицей арестовали в бане.

- Ну, это вздор! Просто сплетня!

Философов идет в гостиную посмотреть в окна на Сергиевскую. Со знаменами и флагами шествуют солдаты, они организованы, слышится музыка.

- Видишь, Дима,- улыбается Дмитрий,- солдаты дисциплинированы. Может быть, хаоса не будет. Сейчас на кухне с Ваней говорил, он гордится, что их гвардейский экипаж без офицеров вошел в Думу.

Зинаида с Бугаевым одеваются в передней.

- Дмитрий, ты идешь с нами прогуляться? Спокойно, вроде.

- Иду, конечно. Жаль, что Таврический сад закрыт, где мне еще гулять?

- Эх, как бы мне хотелось выйти с вами,- жалуется Философов,- устал уже дома сидеть. Это в такие-то дни!

- Потерпи, Дима, полегчает – тогда и пойдешь.

- Ладно, ладно, идите. Вам-то что сидеть дома?

- Морозец легкий и снежок был, а все равно уже весной пахнет.

- Где уж там! Холодно.

- Посмотрите,- радуется Зинаида,- хлопья на солнце золотистые!

- Ты лучше на улицу гляди. Сколько людей!

- Даже незнакомые нам доброжелательно улыбаются. Все радостные, братско-доверчивые. Какой-то духовный праздник!

 

Пойдем на весенние улицы,

Пойдем в золотую метель.

Там солнце со снегом целуется

И льет огнерадостный хмель.

 

По ветру, под белыми пчелами,

Взлетает пылающий стяг.

Цветы меж домами веселыми,

Наш гордый, наш мартовский мак!

 

Еще не изжито проклятие,

Позор небывалой войны.

Дерзайте! Поможет нам снять его

Свобода великой страны.

 

Пойдем в испытания встречные,

Пока не опущен наш меч.

Но свяжемся клятвой вечною

Весеннюю волю беречь!

 

- Дмитрий, революция! Как мы о ней мечтали!

- Какая красота в лицах человеческих!

По соседним улицам тоже шествуют демонстранты с флагами. Какое-то всеобщее ликование, настроение праздника передается быстро от одной группы людей к другой. Музыка, гремевшая со всех сторон, окрашивает праздник, усиливая эйфорию.

- И солдатам и демонстрантам хочется пройти мимо Думы.

К ним подходит какая-то баба и еле-еле шевелит губами, читая огромный транспарант у демонстрантов, где большими белыми буквами написано на красной тряпке: «Долой монархию!» Зинаида отчетливо слышит: «… монахиню!» И тут же баба вопит:

- Давно бы их, монахов, по шапке!

Зинаида громко смеется, даже всегда серьезный Дмитрий закидывает голову от смеха.

- Им все равно, лишь бы ликовать по любому поводу.

- Все радуются, потому что надеются на перемены, каждый человек живет надеждой на лучшее.

- А будет ли лучше?- сомневается Бугаев.- Не первый раз надеемся.

- Как можно сомневаться, когда такие события?!

Навстречу идет много и знакомых, у всех приподнятое настроение. Зинаида приглашает к себе и поднимается вместе.

- Музыка на улице поднимает тонус, какой революционный азарт появляется, опьянение музыкой революции. Об этом мы мечтали,- возбужденно говорит она Философову, помогающемуся ей раздеться.

- Поживем – увидим. Тут вас Сергей дожидается.

- А, братишка, здравствуй!

- Дмитрий, я видел, у Нарвских ворот пулеметы бьют по людям. Сколько погибло…

- Бездействует и Комитет, и совет. Надо же что-то делать, печатать воззвания, наконец!

- В городе сейчас 400 тысяч пудов хлеба, 35 тысяч пудов потребляется в день. Министр земледелия не гарантирует подвоза ежедневно более 25 тысяч пудов.

- Важный вопрос - целы ли эти запасы? Дров тоже нет.

- У нас сегодня штаб-квартира для знакомых и незнакомых. Проходите сюда, сейчас мы вас чаем напоим. Что видели?

- Забаррикадировалось Павловское училище, хотели присоединить их насильно, но начальник кадетского корпуса встал у двери: «Детей не выдам!» Их оставили в покое.

- В Шлиссенбурге освободили всех заключенных.

- Нувеля и Икскуля арестовали из-за немецкой фамилии, но по дороге выяснили, что они французские и отпустили.

Катя приходит с улицы.

- К Думе не подойти. Столько народу!

- Боря, что-то ты неважно выглядишь, кашель сильный.

- Голова сильно болит. Бронхит, скорее всего.

Зензинов и Иванов-Разумник в Думе заседают, вскоре последний по приглашению Зинаиды приходит к ним. Все с интересом окружают гостя.

- Разосланы в провинции агенты с призывом конфисковать помещичьи земли. Совет – это не коммуна, а «пугачевщина». Сейчас главный вопрос – создать власть. Пока ее нет. Когда я сейчас уходил, привезли Сухомлинова, чуть не растерзали.

- Какие страшные новости вы принесли!

- Я ужасно устал, но надо идти.

Зинаида из окна вглядывается через замершее окно в Таврический сад, но увидеть ничего не может.

 

* * *

 

Ранним утром на вокзале пусто. Двое мужчин среднего роста в штатском подходят к начальнику станции. Председатель военной комиссии Гучков и депутат Шульгин настроены решительно.

- Я – Гучков. Прикажите подать поезд, мы едем в Псков по очень важному делу.

Уже совсем темно поезд прибывает в Псков, и они выходят на тускло освещаемую платформу. Через несколько путей виднеется состав, светящийся огнями. Их окликают.

- Государь вас ждет…

Они входят в большой вагон-гостиную, обтянутую полосатым зеленым шелком, большой деревянный диван и кресла обиты этим же шелком. Их встречает высокий худой генерал Фредерикс.

- Государь-император сейчас вас примет. Садитесь.

Лицо Гучкова с аккуратной седой бородкой и лицо Шульгина со смешными густыми усами, сосредоточено. В дверях появляется Николай !! в серой черкесске, гости кланяются. Царь здоровается за руку по-дружески.

- Начнем. Садитесь.

Все садятся за маленький столик друг против друга.

- Государь! Мы приехали по важному делу. В Петрограде бунт, положение очень серьезное, солдаты перешли на сторону бастующих рабочих, отказавшись стрелять по восставшим. Жизнь в столице парализована полностью: не действует транспорт, не выходят газеты.

Гучков говорит, не смотря на царя, прикрыв лоб ладонью, но взгляд царя спокоен и равнодушен. В вагон входит генерал Рузский.

- Задержаны вооруженные грузовики. Это ваши?

- Как могло в голову такое прийти?

- Слава Богу, простите.

- Продолжайте.

- Я прошу вас отречься, чтобы спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию. Если объявят республику – возникнет межусобие. Необходимо передать трон наследнику, это позволит возродить порядок.

Голос Гучкова звучит глухо, Шульгин чувствует себя не ловко. Ничто не шевельнулось в лице Государя, он спокоен.

- Я принял решение отречься от престола… До 3-х часов ночи сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувство отца…

Сразу после подписания отречения царь выезжает из Пскова в Могилев в вагоне с опущенными шторами и в полной тишине.

 

* * *

 

На Миллионной в квартире брата царя в 5 утра отчаянно звонит телефон. Заспанный хозяин подходит к аппарату.

- Здравствуйте, Михаил Александрович! С вами говорит Керенский. Государь отрекся от престола. Вы что-нибудь знаете об этом?

- Абсолютно ничего.

- Скажите, вы сможете принять меня через час и некоторых членов Думы?

- Приезжайте, я вас приму.

- Будем у вас через час.

В полном замешательстве Михаил Александрович начинает одеваться, смысл сказанного никак не доходит. Он трясет головой, надеясь, что это кошмарный сон, но постепенно осознает новость, все еще не веря. Без разрешения царя он тайно венчается с дочерью московского адвоката Шереметьевского в Вене, лишая себя тем самым права на престол.

Приехавшие гости объявляют:

- Государь отрекся в вашу пользу.

Михаил Александрович сильно смущен, ничего не может даже первое время вымолвить.

- Я не могу скрыть здесь,- начинает Керенский через некоторое молчание,- какими опасностями Вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Я лично не ручаюсь за жизнь вашего высочества.

- А я бы не стал так категорично утверждать,- возражает Милюков.

- Вы обязаны взять трон в сложившейся тяжелой обстановке для России,- поддерживает его Гучков.

В тот же день Михаил Александрович подписывает отречение. Его умные большие глаза на красивом бритом лице с маленькими усиками выражают полную уверенность в выполненном долге перед Россией и царской семьей.

На другой день после отречения Михаила Александровича Петроградский исполком постановляет арестовать царскую семью и принять необходимые меры для их охраны. Одновременно объявляется о возможной эвакуации царской семьи в Англию.

9 марта царский поезд прибывает в Царское Село. Царь идет мимо часовых во дворец и поднимается наверх к жене и детям. Дворец охраняют революционные войска, никого не впуская и не выпуская, отключен телефон и телеграф. Царя посещает только Керенский, он почтительно относится к ним наедине, но при посторонних груб, резок и увозит из дворца Анну Вырубову, фрейлину и подругу царицы. Уже через месяц Керенский объявляет царю:

- Николай Александрович, я вынужден отделить вас от бывшей императрицы. Вы можете встречаться только за обеденным столом и разговаривать только по-русски в присутствии офицера. Поверьте, это не мое решение. Я делаю это для спокойствия в Совете, требующего крутых мер по отношению к вашей семье. Вам разрешается гулять в парке вокруг дворца.

Уже все подготовлено для отправки царской семьи в Лондон через Мурманск, но посол Великобритании сообщает, что правительство, к сожалению, не может принять царскую семью в качестве гостей во время войны.

 

* * *

 

С утра никаких известий. Философов обзванивает всех знакомых, но они ничего нового не сообщают, повторяя все известное. На улице пасмурно, но огонь зажигать боится, хотя пока на улице выстрелов не слышно.

Выходит воззвание Совета о равноправии солдат с прочими гражданами в частной, политической и общегражданской жизни, при соблюдении строжайшей воинской дисциплины в строю, известное как «Приказ №1». Ротам, полкам и батальонам предписывается образовывать комитеты нижних чинов, оружие взять под контроль этих комитетов и даже офицерам не выдавать его. В целях предотвращения анархии и восстановления общественного порядка до созыва Учредительного собрания образовывается Временное правительство во главе с князем Львовым.

- Ну, всё, безвластие кончилось. Звонил Зензинов из Думы, что образовалось правительство.

- Главное, все-таки, Керенский согласился быть министром юстиции. Если бы не он, все бы расстроилось.

Философов перечисляет весь кабинет министров.

- Дима, но только Керенский из всех революционер!

- Да, кадеты и октябристы… Ни одной крупной личности. Хотя Милюков очень умен, но он будет вращаться не в своей среде, потому потеряется.

- Слава Богу, первый кризис разрешен!

- Точные сведения – царь отрекся!

- Пойдем на кухню, там Ваня пришел. Интересно, что он расскажет. Ваня, как там дела на улице?

- Зинаида Николаевна, как приказ услыхали – так офицеров всех обезоружили, выбрали комитет. Был в Думе, товарищи меня послали узнать, можно ли верить новому правительству и будет ли Учредительное собрание.

- Говорят, что с Балтийского вокзала идут правительственные войска.

- Пусть идут, Дмитрий Сергеевич. Все равно к нам перейдут. Видел Керенского, говорить не может уже, только шепчет. Другие от усталости с ног валятся.

Утром следующего дня ожидается выход манифеста об отречении. Вошедшая Даша высказывает свое мнение:

- Рабочие не хотят Михаила, потому и манифеста нет.

- А ведь она права.

Не успевает Зинаида выйти из своей комнаты, как Даша кидается к ней.

- Дмитрию Владимировичу плохо.

- Надо вызвать карету «скорой помощи».

Философов возвращается на той же карете через некоторое время от врача, ему лучше, но Зинаида помогает ему лечь в кровать. Через час она заходит к нему.

- Там из Совета к тебе пришел Соколов. Выйдешь к нему или отказать?

- Сейчас выйду.

- Дмитрий с ним говорит. Утверждает, что его присутствие в Думе смягчает обстановку.

- Как будут хоронить жертв революции?

- На Дворцовой площади, но только без отпевания. Пусть родственники после совершат этот обряд.

- Отпевать после похорон?- возмущается Философов.

- Конечно. Учредительное собрание нужно созвать после войны.

Философов уже не сдерживает себя.

- Я юрист и государственник. Это будет что угодно, только не Учредительное собрание, ведь 10 миллионов еще на фронте.

- Из-за интриг Гучкова армия присягнула Михаилу, теперь из Совета просят ехать на фронт и регулировать осложнения из-за этого.

- Да, мне зять звонил, что на фронте никакого нет порядка.

- Смотрите, наши инвалиды из лазарета все вышли, хотят в Думу идти. Даша, что они машут?

- Просят красного материала.

- Так отдайте им все красное, пусть идут, если им такое приспичило.

Даша с трудом отворяет замершие окна и выбрасывает им материю. Зинаида опять уводит Философова к себе, когда все гости расходятся. Ему звонит Нувель.

- Зина, представляешь, Валентин сказал, что Шура Бенуа намечается в министры «изящных искусств»! У Горького собрание будет, там большевики собираются. Вот, Керенскому Горький не хотел помогать. Надо Керенского поддержать. Я напишу ему. «Считаю своим святым долгом заявить, что именно Вы в трудную ночь с 1-го на 2-е марта спасли Россию от великого бедствия. Только человек высокой моральной чистоты, только подлинный гражданин мог в эти трудные часы с таким святым и гениальным энтузиазмом овладеть положением». Надо отправить Дашу с письмом.

- Хорошо, я сейчас пошлю, отдыхай.

На другой день Философов едет в редакцию «Речи», где его приглашают к телефону.

- Дима,- слышит он голос Зинаиды,- звонил архитектор Макаров, говорит, что горит дворец в Ораниенбаумский. Он в отчаянии. Что делать? Он просит тебя позвонить Соколову в Думу.

- Пусть Дмитрий сходит к Манухину, попросит его.

Манухин советует Дмитрию позвонить Горькому, вскоре все уже улажено. Макаров приходит к Мережковским поздним вечером.

- Я теперь официально комиссар по охране дворцов.

- Вот и славно.

- Похороны на Дворцовой площади невозможны, земля сильно промерзла, да и трубы могут повредить. Керенский был в Зимнем.

- Хочет туда переехать?

- Нет, он объявил дворец национальным достоянием и благодарил слуг за хорошую сохранность. Когда он ехал по площади, прохожие кланялись.

- Что может Керенский один? Он один с революцией.

 

* * *

 

Мороз все усиливается, весна оттепелями не балует. Почти каждый день Философов ездит в редакцию, но ему еще нездоровится. Приезжает и ложится в постель. Его приезжает проведывать Бенуа.

- Гжебин выдвигает меня на пост министра. Дима, что мне делать?

- Смотри сам, у тебя теперь Горький в советчиках.

- Ну что ты, Дима. Его задела сегодняшняя твоя статья в «Речи». Говорит, что ты поддерживаешь Керенского против него, он злится из-за этого.

- Но по нему-то я мягко прошелся. Вот бы Горький вошел в правительство. Это имеет большой смысл: скомпрометирует эсдеков и смягчит положение. Кстати, слышал, что Ораниенбаумский дворец разгромлен, солдаты искали золото. Надо тебе провести расследование, я советую.

- Я знаю, мне звонили.

 

* * *

 

Даша зовет всех в переднюю. На пороге стоит Керенский, глаза горят задором, волосы топорщатся ежиком, тужурка сидит на нем непривычно. Они все обнимаются и целуются друг с другом с теплотой и любовью.

- Александр Федорович, куда подевалась ваша элегантность?

- Время такое, Зинаида Николаевна. Вам, Дмитрий Владимирович, огромное спасибо за письмо, очень вы поддержали меня, мне было важно знать ваше мнение.

- Да вы проходите в гостиную.

- Спасибо.

- Вы похудели, осунулись. Как вы, Александр Федорович?

- Все нормально, главное воля и настойчивость.

Он говорит хриплым голосом. На нем серый китель со стоячим воротником, из-под него виднеется белоснежная рубашка. Та же нервозность в разговоре, та же быстрота речи, то же позерство. Философов пытается подтвердить слухи.

- Соколов писал «приказ №1»?

- Откуда это? Он будет в опасности, если об этом узнают.

- Соколов говорил, что приказ пришлось послать в армию из-за того, что часть армии присягнула Михаилу, когда само правительство сообщило в армии о вхождении на трон Михаила.

- Вот это точно вранье. Дмитрий Сергеевич, я к вам с просьбой. Надо для солдат брошюру о декабристах написать.
Надеюсь, вы мне не откажете, ведь это ваша хорошо изученная тема.

- Да, я как раз пишу роман «Декабристы», но брошюра – это совсем другое, мне будет трудно, да и отвлекаться от работы не могу, времени нет на другое. Вы ведь знаете, что я весь ухожу в работу над книгой.

- Нет, не принимаю никаких возражений. Пожалуйста, прошу. Вот и Зинаида Николаевна вам поможет. Ведь правда же?

- Ну, не знаю…

- Попробую, но твердо не обещаю.

- Вот и спасибо. Я уже говорил с Сытиным, он обещал растиражировать в миллионных экземплярах и распространить в армии. Сытину просто необходимо поддержать Горького, потому что нам необходима полемика с большевиками, а в «Правде» печатают только их.

- Как ваши министры?

- Приходится взять на себя это из-за трусливости Львова и Милюкова, они боятся трогать кого-либо из прошлых. Вот и против смертной казни стоят только большевики в армии.

 

* * *

 

Наконец-то наступает оттепель в середине марта, темный снег превращается в лужи. Зинаида с тоской смотрит на проходивших мимо солдат с флагами и музыкой. Выходить в такую слякотную погоду не хочется, и она идет в гостиную, услышав там громкий разговор. Явился протоиерей Агеев.

- Духовенство на похороны жертв революции не допускают. Пришел к вам просить свидетельство от Религиозно-философского общества, чтобы меня выбрали в Совет депутатом на похороны.

Философов приносит свидетельство и подписывает одно, Дмитрий подписывает другое.

- Еду сейчас к обер-прокурору Синода Львову. Петербургское духовенство хочет выбрать митрополита, а он их поддерживает. Политически это глупо, а канонически – просто безобразие!

Возмущенный Агеев обещает приехать завтра. Только попрощались его, как в комнату входит зять Философова.

- Дима, приехал с тобой посоветоваться, по телефону не скажешь.

- Что-то случилось?

- Ники отказался от приказа, сейчас он дома. Что делать, ума не приложу. Молодой, горячий, натворит бед.

- Все равно он будет арестован по доносу. Уж лучше его сейчас арестовать, чтобы сохранить, пока его не растерзали в толпе или домой не пришли.

- Об этом страшно подумать!

- Тогда поезжай к Зарудному, он что-нибудь посоветует, ведь он крутится в политических кругах.

Настроение зятя передается Философову и он уезжает в редакцию, чтобы отвлечься от мрачных мыслей о положении племянника.

Вечером появляется Карташев, весь в смятении.

- Мне предлагают место товарища обер-прокурора Синода.

- Вот это новость! Что ты решил?

- Ничего.
- Как ты смотришь на это?

-Как на политическую помощь революционному правительству, как на всеобщую воинскую повинность.

- Можно и в других аспектах рассматривать, метафизических.

- Бросьте, Зинаида Николаевна. Какая метафизика?!

Все собираются у открытого окна смотреть на шествие женщин. Среди них выделяются три изящных всадницы, они скачут грациозно, украшая колонну. В открытом автомобиле проезжает Вера Фигнер. Женщины кричат: «Ура!» проходящим войскам. Мережковский не выдерживает и говорит:

- Невесты встречают женихов.

- Не скоро эти женщины дождутся равноправия от мужчин.

- Женщины должны заниматься женскими делами.

- Чтобы равными быть – нужно равными становиться.

- А ведь хорошенькие какие есть!

- А когда они идут толпой?

- Ну, нет, я против таких шествий, хотя полностью за их права и свободу.

- Когда только закончатся эти несметные парады солдат?

- Я пойду, прилягу, плохо себя чувствую.

- Дима, ты, правда, неважно выглядишь. Пора закрывать окно, это тепло обманчиво.

Но Философову недолго приходится лежать, к нему явились служители из Публичной библиотеки.

- Дмитрий Владимирович, пришли к вам за помощью.

- Чем же я могу вам помочь?

- Идет такое воровство книг, что при ревизии обнаружено недостача их около 10-ти тысяч. Читальный зал протекает. Сам директор пытается исправить ситуацию, но очень вяло.

- Вы соберите собрание и определите свои требования, потом действуйте. Сейчас новая власть.

- Помогите нам напечатать требования в газете.

- Я попробую.

Они очень трогательно благодарят Философова. Ему очень приятно, что они его ценят, как советчика, долго проработавшего в библиотеке.

- Дима, ты идешь с нами к Манухиным?

- Конечно, иду.

В это время раздается звонок и входит Сытин. Сняв котелок, он улыбается и прищуривает маленькие хитрые глаза, приглаживая волосы назад.

- Если Питер возьмут, так ведь есть Волга, Сибирь! Россия необъятна! Солдаты разбегутся, если услышат, что землю делят.

- Милюков заявляет, что нельзя отказываться от главного приза войны – Константинополя и Дарданелл, ему чужда идея мира без аннексий и контрибуций. Главное, он верит в это. Хватило ума дать такое интервью корреспондентам. Теперь они разнесут по всей России.

- Теперь Совет Рабочих Депутатов требует его к ответу.

- Вечерние газеты публикуют официальное заявление Керенского, что Милюков говорил лично от себя, а не от лица правительства.

- Керенский поздно звонил, когда вы все спали, чтобы вы завтра пришли к нему в министерство. Объяснил, как пройти.

- А ты? Дима-то болен.

- Он прекрасно знает, что я встаю поздно, а он просил утром. Дмитрий, ты пойдешь?

- Надо идти.

Зинаида волнуется, ожидая Мережковского: «Надо было с ним пойти, все равно рано проснулась. Но он меня не звал». Дмитрий появляется с растерянным лицом.

- Ну, что?- с нетерпением спрашивает она.- Что он сказал? Зачем звал?

- Зина, погоди! Я сам не понял, зачем. Он в сильном смятении, волнуется из-за Совета. Зовет их кучкой фанатиков. Тут еще заявление Милюкова… Там еще сидел публицист Водовозов. Он, вообще, обозвал Милюкова тупицей.

- Керенский в истерике?

- Почти. Кричал, что правительство должно уйти.

- Зря я с тобой не пошла….

С улицы заходит раскрасневшаяся Татьяна.

- Сегодня в детском саду слышала разговор Олега Керенского с мальчиком. Говорит, что смотрели с отцом похороны из окна потому, что автомобиль не прислали. Это министру-то!

- Говорят, на Марсовом поле миллион народу собралось.

- Как там Антон в Синоде?

- Занимается мелочами, принимает по бракоразводным делам.

- Ну, вот и вся метафизика ему!

- Дмитрий был сегодня у Керенского. Керенский в панике. А тут еще Дмитрий стал его Лениным пугать. Тот, вообще, схватился за голову и начал бегать по кабинету с криками, что ему придется уйти.

- Не самое подходящее время для паники.

 

* * *

 

В Зимнем дворце совещание о государственных театрах, идея совещания исходила от Философова и Бенуа. Приглашены москвичи Собинов, Немирович, директор Малого театра Южин. Зинаида сразу обращает внимание на Мейерхольда и Фокина.

- Дима, а где Бенуа?

- Он узнал, что будет Мейерхольд, и принципиально не пошел, звонил мне.

- Странно, и Горького нет.

- Он ведь председатель художественной комиссии, а тут образовалась театральная подкомиссия. Вот он и обиделся.

- Макаров собрал всех, кого мог.

- Я составлял телеграмму москвичам.

Открывается собрание приветственной речью Макарова. Все высказываются за автономию театра, сделав его независимым. Философов просит слово.

- Господа! О какой автономии идет речь? У меня нет терпения слушать этот бред! Сейчас, как никогда, необходимо единство, авторитетная общая власть. Опасно всем разлетаться по своим «вотчинам».

Философова не поддерживают, он злится и быстрыми шагами выходит из зала. За ним встают Мережковские.

- Дима, подожди нас. Мы тоже едем, уже поздно.

- Каково! Вы слыхали? Думают, я хочу все возглавить. Да зачем мне это?! Какой из меня театральный лидер?

- Успокойся ты. Тебе нельзя волноваться, ты еще болен.

- Пришло время внести что-то новое и в театр, и в искусство. Вот что главное в этом совещании, а они делиться вздумали. Нашли время!

- Да, время пришло. Указом легализованы все партии, все цензурные ограничения отменены. Сейчас начнут возвращаться все эмигранты.

- Слава Богу! Моя милая Амалия приедет на родину. Скорее бы. Савинков вернется, Илюша. Страшно подумать, сколько с ними не виделись…

- Нашу судьбу будет решать Ленин,- задумчиво произносит Дмитрий.

- С чего ты взял?

- Я вспомнила Тришку из «Бежина луга» Тургенева. Его таинственного прихода все боялись, почти, как приезда Ленина. Так что, буду теперь звать Ленина «Дмитриевым Тришкой».

- Напрасно ты смеешься, Зина. Приедет, повернет Совет, куда хочет. Тогда правительство не справится с Лениным.

- Дмитрий, ну хватит нас пугать!

 

* * *

 

3 апреля 1917 года… В немецком запломбированном вагоне прибывает Ленин, с вокзала его везут большевики из мастерских дивизиона на своем броневике во дворец Ксешинской. Ленин выступает с речью «О задачах пролетариата в данной революции», где пресекает всякое сотрудничество большевиков с Временным правительством. В ответ на эту речь, известную как «Апрельские тезисы», приехавший Плеханов публикует статью «О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен», где уверяет, что «впечатление бреда речь Ленина произвела на огромное большинство слушателей». Плеханов опровергает утверждение Ленина, что война т является империалистической и грабительской со стороны России, напоминая о том, что Германия объявила войну, утопив в крови Бельгию и Францию.

 

* * *

 

У Философова боли опять усиливаются и он опять не поднимается с постели, болезнь все больше парализует его.

- Я не могу смотреть равнодушно на Димины страдания, им конца не видно. Надо что-то предпринимать.

- Мы в силах его увезти в Кисловодск, другого нет выхода. Как ты, Дима, на это смотришь?

- Я так устал болеть. Поедемте лечиться.

Они уезжают в начале апреля, не успевая увидеться с Фондаминскими и Савинковым, прибывшими через Англию и Швецию немного позже. Мережковские оставляют Фондаминским свою квартиру на первое время. Зинаида понимает, что дорога будет трудная, но едет только ради Философова.

Кисловодск их встречает туманами, моросящими промозглыми дождями и неустроенностью быта. Больше всего удручает оторванность от столичных событий и полная неосведомленность. Но наступают теплые дни, начинается чарующее цветение, и настроение их поднимается. Философов начинает понемногу поправляться, и они подолгу гуляют по окрестностям, отвлекаясь от мрачных мыслей, получаемых в письмах. В Кисловодске мало что изменилось. Их встречают друзья, появившиеся у них после прошлых приездов.

Напротив живет семья с двумя сестрами, увлеченными идеями революции.

- Настало время действовать,- говорят они быстро, перебивая друг друга.- Время такое, что нам все дозволено, грех не воспользоваться такой возможностью.

- Мы решили выпускать свой журнал.

- Уже придумали название – «Грядущее».

- Не дурно. Дерзайте, девочки.

- Я буду отвечать за технику,- тараторит старшая Маня.- Типография в Пятигорске, мы со знакомым гимназистом отвозим туда корректуры.

- А я редактор журнала, читаю и отбираю материал прямо на нашем балконе,- скромно сообщает Оля.- Вы поможете мне?

- Конечно, Оленька. Только не делайте меня сотрудником журнала, хотя сотрудничать в нем я согласна, и мои мужчины тоже.

- Тогда сегодня вечером я принесу вам материал.

- Приноси.

Зинаида снисходительно читает робкие пробы молодых начинающих поэтов и писателей. Но вскоре в поле зрения попадает совершенно необычное стихотворение, поразившее ее своей оригинальностью и творческой законченностью. Она перечитывает его, не уставая восторгаться.

- Оленька, чьи это стихи? Какой-то странный псевдоним…

- Я знаю его, он принес стихи и убежал. Я, правда, вернула его и заставила подписать фамилию. Она у него армянская.

- Наверное, он не так молод, как вы?

- Ему 17 лет. Я его пригласила, приходите завтра к нам.

На плетеном кресле в углу веранды, увитой зеленью, сидит черненький хрупкий подросток с мелкими чертами лица.

- Вы откуда родом?

- Я из далекого горного городка Закавказья.

- Давно пишете стихи?

- Давно, но нигде не печатался и никому их не показывал. Поэтов и писателей я знаю всех: и старых и новых. Я много выписываю книг и журналов.

- Вы читали мое стихотворение «Петроград»?- спрашивает с улыбкой Зинаида.

- Оно было напечатано впервые в «Речи», а написали вы его еще до революции, как вы отмечали в своей статье.

- Как вы относитесь к творчеству футуристов?

- Я их знаю хорошо, они – разрушители слова, а это нельзя делать.

- А Игорь Северянин вам нравится?

- Он моден сейчас, но он не стихотворец. Вся русская поэзия состоит из двух течений: тютчевское и фетовское, и каждый поэт продолжает их традиции.

- Интересно. Кто же из современных поэтов к кому относится?

- Сологуб – наследник Тютчева, Брюсов – Фета. Футуристы все от Фета.

- Вашей компетентности можно удивляться.

Все присутствующие заворожено слушают рассуждения молодого человека, удивляясь его начитанности и оригинальности мысли.

- Вы принесите мне ваши стихи, очень интересно почитать.

Зинаида с трепетом открывает белую тоненькую тетрадочку уникального автора.

 

Трава ль застонет нежно под топчущей ногой –

Не видим мы, не слышим. И диво ль, что не внятны

Слова земные молитв, и беден мир земной.

 

* * *

 

В Кисловодск известия приходят с большим опозданием.

- Нота Временного правительства о продолжении войны до победного конца совместно с союзниками вызвало общие волнения. Вся площадь перед Мариинским дворцом заполнилась солдатскими толпами и митингующими мирными людьми.

- Конечно, нота составлена Милюковым. Рабочие и солдаты столпились на площади. Генерал Корнилов хотел войсками прекратить волнения, но офицеры и солдаты отказались стрелять в митингующих.

- Да где у них будет согласованность, если Исполком совета запретил любые выступления войск без их санкций.

- Корнилов, конечно, оскорблен таким решением, он уйдет с поста командующего. Тем более, начинается формироваться Красная гвардия, не подчиняющая ему.

Доставка почты прекращается из-за наводнения, повредившее железнодорожный мост через Дон. Приходит долгожданное письмо от Татьяны только в мае.

- Слава Богу, Тата пишет нам. Молодец!

- Ну, что там? Читай.

- Вот, по поводу воззвания Временного правительства о итоге своей деятельности. «Спасибо Керенскому, армии, Церетели за его резолюцию в Совете Рабочих депутатов, за единение, за церковность этого момента». Ната собралась записаться в женскую добровольческую часть.

- Вот так патриотизм…

- Она сама приписывает: «Я нежно люблю Родзянко, Шульгина, Милюкова и Гучкова. Все они висят у меня на стене под Божьей полочкой, обрамленные национальной рамкой, украшенные бантом и союзным флагом».

- Да, начинаются стычки между демонстрантами. Конечно, Совет спас своим решением страну от гражданской войны. Ведь это были первые выступления против правительства.

- Издали нам мало понятно происходящее. Милюкову сейчас не позавидуешь.

- Временное правительство не бездействует: учреждены земельные комитеты, милиция, устройство местного суда.

- Неудачи на Юго-Западном фронте при нашем наступлении должны заставить наше правительство отказаться от продолжения войны. Я так думаю.

- На фронте начались бунты. Что толку в разъездах Керенского на фронт? Один он не справится – нужна система мер, поддерживающих дисциплину на фронте.

- А тыл тоже разлагается с этими ненужными забастовками.

А вести приходят из столицы тревожные – массовые беспорядки. Восстали и рабочие, и солдаты, не желающие ехать на фронт. Мятеж спровоцирован анархистами и большевиками. Высадившиеся на Николаевской набережной матросы-кронштадтцы, направляются к дому Ксешинской и ожидают выхода Ленина. Он с балкона произносит речь, призывая бороться с Временным правительством и защищать их революцию.

Затем вся эта масса народа движется к Таврическому дворцу, по дороге пополняясь рабочими и солдатами. Раздаются случайные выстрелы, создается паника, начинаются уличными погромами магазинов и грабежи. Все двигаются к Таврическому дворцу, встречаясь там с 30-ти тысячной толпой Путиловских рабочих. Громадная численность людей имеет грозный и решительный вид. С фронта вызваны верные части, и они разгоняют восставших.

Правительство объявляет об аресте «немецкого шпиона» Ленина. Двоевластие заканчивается, образовано новое правительство во главе с Керенским.

- Спроси, чего хотели восставшие, они бы не ответили, потому что сами не знают. Бунт усмирен правительственными войсками.

- Я предлагал Керенскому арестовать Ленина, а теперь он скрывается. Дождался…

- Борис, как министр в новом правительстве, мне кажется, на своем месте. Управляющий военным ведомством. Теперь у Керенского появился верный помощник. А вот Карташев там лишний, мне жаль его. Пользы Антон не принесет, у него полное бессилие.

- Не знаю, Зина, как ты можешь рассуждать, когда мы так далеко от всего. Я уже не могу так, я даже не могу здесь работать.

- У Димы заметные улучшения, пора и домой. Я рада за Бориса, что он у дел, оттого дело не будет стоять на месте.

* * *

 

В июле Керенский приезжает к царю.

- Сегодня вечером уезжаете в Тобольск, будет подан поезд. Сейчас приедет Михаил Александрович проститься.

Братья прощаются в присутствии Керенского.

- Можно мне попрощаться с племянниками?

- Нет.

Для конспирации отъезд осуществляется лишь в 6 утра. Керенский заходит в вагон, целует руку императрице и жмет ладонь царю.

- До свидания, Ваше величество. Я придерживаюсь пока старого титула… счастливого пути всем!

Выйдя из вагона, Керенский обращается к солдатам:

- Вы несли охрану царской семьи здесь. Вы же должны нести охрану и в Тобольске, куда она переводится по распоряжению Совета министров. Помните - лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не по-хамски.

Матери царя предоставляется право проехать в Данию.

 

* * *

 

В начале августа, к радости Дмитрия, они покидают Кисловодск. Ехать без приключений в такое смутное время невозможно. Как бы ни настраивали они себя на сложности, действительность оказывается хуже. Философову приходится ехать в другом вагоне, после чего сам поезд разъединяют, и он приезжает раньше Мережковских с большими неприятностями.

По дороге с вокзала их поражает запущенность улиц Петрограда.

- Все засыпано шелухой от семечек, мусором. Вонища-то какая стоит!- морщится Зинаида.

- Да, такого бардака столица еще не видела. Куда дворники все подевались? А солдаты похожи больше на бандитов. Ужас! Страшно по городу ходить.

Сестры живут на даче в старом имении Витгенштейна за городом. Вечером появляется Савинков. Он изменился: заметнее стала лысина, четче выделяются скулы на вытянутом лице, отрастил большие черные усы. Они обнимаются, как старые друзья.

- Борис, мы ничего не знаем, письма плохо доставлялись. Расскажите нам, как обстоят дела?

- Да что рассказывать?! Обстановка очень тяжелая и в экономике, и в политике. Полный развал. Тут еще неудачи на фронте: придется отдать районы от Риги до Нарвы и Молдавию с Бессарабией.

- Неужели все так безнадежно?

- Еще Керенский изменился, потерял свою твердость. Мы хотим с Корниловым предложить Керенскому ввести военное положение, причем немедленно, каждая минута на счету, а он медлит. Власть сейчас должна быть жесткой.

- Зачем вам Корнилов?

- Так это ведь опора армии, защита России, а мы с Керенским – защита свободы. Нужно сейчас спасать Россию.

- Мы помним другого Керенского.

- Вы его теперь не узнаете. Живет в Зимнем, как царь. Мещанство какое-то… Меня он держит, как преданного слугу, и только.

После ухода Савинкова в гостиной наступает долгое молчание.

- Борисом сейчас двигает не его громадное самолюбие, а его искренняя любовь к России и к ее свободе.

- Зина, не надо его идеализировать. Да, он умен и тонко чувствует культуру и искусство, но его воспитанию помешала его биография,- Философов встает и начинает ходить по гостиной мелкими шашками.- Его боевая организация была подмочена Азефом, и сам он какой-то подмоченный, ведь все свои лучшие силы он отдал ей. Помню, в Париже Фигнер демонстративно не подала ему руки. Он чувствует, что моральный авторитет старших товарищей выше, потому злится и мстит им.

- Дима, он очень изменился. Раньше он кутил, играл в карты, любил выпить и шлялся по скачкам.

- А как его недолюбливает Амалия, а у нее сердце вещее. Савинков, когда это ему надо, способен пожертвовать каждым из нас. Ты обратила внимание, какие у него жестокие глаза?

В этот же день их посещает Фондаминский.

- Наконец-то, прибыли со своего юга. Терпения нет, так хотелось вас видеть.

- Да, Илюша, с 14 года мы с вами не виделись…. Вы то чем занимаетесь?

- Заседаю в ЦК, участвую в митингах, фракциях.

- А толк в этом есть?

- Странный вопрос, Дмитрий Сергеевич.

- За что вы поддерживаете Чернова?

- Да, Чернов – негодяй, мы ему за границей руки не подавали, но и все члены ЦК негодяи и немецкие шпионы, я молчу и сижу с ними рядом. Плеханов откололся, Савинков ушел. А я куда уйду?

- Я не вижу вашего лица, Илья, вы его потеряли.

- А кто будет делать чистку в партии, если все одинаковые?

- Вы и сами, Илья, предатель, только внутренний.

- Дмитрий, к чему ты нападаешь на него? Все это бред.

 

* * *

 

Хлеба в городе нет, после юга непривычно не есть белый хлеб, но приходится терпеть. Мережковские уезжают на дачу, а Философов остается в городе. Поздним вечером он, работая в столовой, слышит стук в дверь. Философову не хочется открывать, но прислуга спит далеко от передней и не слышит звонок. Так всегда стучит Савинков, но его нет в городе. «Кого там принесло так поздно? Борис ведь на фронте. Надо спросить»,- думает Философов и нехотя подходит к двери.

- Кто там?

- Министр.

В полуосвещенной лестничной клетке высвечивается фигура Керенского в шоферском наряде.

- Прошу простить меня за беспокойство, но я на минуту.

- Проходите, пожалуйста, в гостиную, а Мережковские на даче.

- Я пришел поблагодарить их за письмо.

- Мы очень долго размышляли над этим письмом.

- И все-таки не до конца продумали. Вы не понимаете, как мне трудно в сложившейся ситуации.

- Вы должны заключить мир, ведь вести войну мы не можем и не хотим. Вы должны помнить, что вы всенародный президент республики и должны действовать решительно, вы же избранник демократии, а не социалистических партий! Будьте решительны! Властвуйте же, наконец!

- Я должен стать самодержцем? Этого от меня ждет толпа.

- А вы и есть для толпы символ свободы и власти.

- Прощайте!

Он быстро уходит. «Странное у него состояние… Он сейчас похож на морфиномана, вялый какой-то»,- думает Философов, засыпая.

 

* * *

 

Савинков приходит каждый день все более нервный.

- Я подал сегодня в отставку – Керенский мне не доверяет, да и Корнилову тоже. Он не принимает отставку. Зинаида Николаевна, что вы мне посоветуете?

- Конечно, останьтесь, ведь надо продолжать борьбу.

- Меня угнетает неопределенность моего положения. Я уже забыл, что я писатель и поэт. Я принес с собой записку Корнилова. Хотите, прочту?

- Конечно, это интересно.

Он достает из тяжелого портфеля записку и начинает читать. Начинается она с изложения состояния фронта, а заканчивается предложениями мер на фронте и в тылу.

- Это тот минимум, который спасет честь революции и жизнь России в создавшемся тяжелом положении.

- Но кое-что в записке продуманно недостаточно,- замечает Философов.

- Что именно?

- Например, милитаризация железных дорог.

- Самое главное – поднятие боеспособности армии без помощи Советов, борьба с большевиками. Лишь бы Керенский подписал эту записку.

 

* * *

 

В последние дни августа Зинаида входит В последние дни августа Зинаида входит в столовую и видит расстроенного Философова.

- Дима, что случилось?

- Корнилов ведет войска на Петроград.

- Вот это да!

- Керенский объявил Корнилова мятежником, а Савинкова – изменником. Перед отъездом Илюши в Севастополь я разговаривал с ним, он боялся восставшей толпы, что она все разрушит на своем пути. Потому он был не против, что белый генерал потопит восстание в крови.

- Дима, но ведь он сам из этой толпы, боролся с царем.

- Сказал, что будет пытаться ее обуздать и всегда будет рядом.

- Так вот почему он комиссаром на флоте!

Под Лугой встречается дивизия Корнилова и петроградские солдаты, они выясняют, что обе стороны вышли защищать Временное правительство. Поняв это, они вдруг начинают брататься друг с другом, нарушив планы Корнилова.

После поражения Корнилова Савинков загорается новыми идеями.

- Вообразите, Зинаида Николаевна, Керенский по телефону мне сообщает, что я увольняюсь со всех должностей.

- Без соблюдения всяких приличий?

- Именно. Ну, я пошел к нему. Он вел себя, как истерик: целовал, лез с уверениями о преданности мне. Противно.

- Да, актер он хороший.

- Хочу основать большую вне-партийную газету, раз полетел кубарем с должностей. Могу действовать только словом. Я сам объявляю себя врагом Керенского. Газета для меня трамплин, она дает мне возможность опять подняться.

- Борис, мы не сомневаемся в этом. Только нужно ли возводить пропасть между тобой и эсерами?

- Я ведь рассчитываю на вашу поддержку.

- Я сам политики не знаю,- возражает Философов,- и не верю в вашу политическую опытность. Я в вашу газету не пойду.

- Зачем меня обижать, Дмитрий Владимирович? Для меня это предательство.

- У вас или друзья, или враги, а я другой.

Савинков живет на Разъездной у Макарова. Туда он приглашает Мережковских, и тусклым вечером по грязным улицам они едут к нему. Философов впадает в воспоминания.

- Помню, как снежными вечерами два года назад с Соколовым возвращались из этой гостеприимной квартиры на Сергиевскую. Шли пешком до Владимировской, ловили там извозчика, ведь здесь у подъезда всегда стоял агент охранки.

- Да, Дима, я тоже помню эту прекрасную квартиру с обильным вкусным ужином.

- Размечталась… Не то время. Где Борис тебе достанет деликатесы? Вот видите, у подъезда пусто – никаких филлеров, смело входите и выходите.

Савинков встречает в своем шоферском кителе, меряя квартиру кожаными сапогами. В квартире запустение, книги беспорядочными кипами лежат везде, кругом мусор.

- Самовар растопить нечем, сахара нет.

- Ничего, мы ведь не ужинать приехали.

- Меня сейчас обвиняют в том, что я, участвуя в заговоре Корнилова, хотел разгромить большевиков и Советы, ввести диктатуру и объявить республику.

- Вы своими интервью и письмами в газеты опровергаете все эти обвинения?

- Да, это цель моих публикаций.

- Вы в своей газете хотите отстаивать республику. Но и многие газеты за республику. «Новое время», например.

- Хочу создать новую республиканскую партию.

- Но ведь таких партий много и они все в тени, их не видно на политическом небосклоне.

- А вы посмотрите, какие серые людишки стоят во главе их. Вот если я возьмусь за дело…

- Борис Викторович, вы ведь 10 лет не жили в России. Если ваше имя склоняется во всех газетах, то вы думаете, вы популярен? Нам трудно представить вашу новую партию. В нее вы не привлечете интеллигентов.

- Зато в ней будет весомая сила – казаки.

- Какие же они республиканцы?!

- Если не получится газета, поеду с ними на Дон.

Домой едут молча. О чем говорить? Понимают, что все эти затеи Савинкова провалятся в очередной раз.

- Он имел поддержку от нас, но политически был одинок,- задумчиво произносит Философов.- Он вел борьбу один, потому и проиграл, хотя идея его была правильной. Если бы она удалась, все бы его поблагодарили, и он вошел бы в историю как «спасатель» России. А сейчас он просто честолюбец, авантюра его сорвалась.

 

 

Глава 4
Октябрьская революция.

 

Петроград мирно спит. Собравшиеся министры заседают в Зимнем дворце. Керенский на автомобиле американского посольства уезжает в Лугу навстречу преданным войскам. На Николаевской набережной высаживаются кронштадтцы вместе с миномесцами, пришедшими на помощь «Авроре» и останавливаются у Николаевского моста на Неве.

На Дворцовой площади собирается огромная толпа вооруженных людей. Раздается холостой выстрел «Авроры» по Зимнему дворцу. Малыми силами солдат взяты вокзалы, мосты, телеграф, захвачен Зимний, арестованы министры.

Зинаида, слушая грохот орудий по Зимнему дворцу, не может усидеть дома и выходит с Дмитрием пройтись по своей улице. На одном из домов висит объявление, что правительство низложено.

- Антон весь день звонил из Зимнего, говорил, что все спокойно, будут долго заседать.

- Зато сейчас неспокойно. Идем спать, оставаться на улице опасно.

- Вот так подарочек большевики преподнесли Диме по случаю его именин.

Утром она встает поздравить Диму, а он уже стоит одетый и собирается уходить.

- С днем Ангела, милый!- целует его она.- Куда собрался?

- Позвонил Татьяне, она сказала, что ей в 5 часов утра звонил комиссар из крепости, что арестован Антон и просит привести еды, белье.

- Хорошо, иди и узнай все. Газет не было?

- Нет еще.

Настроение у Философова мрачное и тревожное, усиливающееся хмурой погодой. Вместе с сестрами Зинаиды и сестрой Антона он на трамвае пересекает Троицкий мост и проходит в ворота крепости со стоящим рядом броневиком.

- Смотрите, никто не охраняет здесь. Как нам найти комиссара?

Проходивший мимо солдат показывает на маленький домик в глубине двора, где в маленькой комнате среди солдат и прапорщиков пытаются отыскать комиссара.

- Кто из вас комиссар?

- Я комиссар. Что угодно?

- Вы нам звонили рано утром. Как передать Карташеву это?

- Можно оставить провизию и белье.

- А как узнать о нем что-нибудь?

- Это в Смольном в Военно-Революционном Комитете.

Понимая, что больше с ним говорить бесполезно, они пешком идут по набережной к Зимнему, но их останавливают и не пропускают дальше Эрмитажного мостика. Кругом стоят толпы таких же людей, желающих посмотреть на Зимний дворец. Приходится ехать на трамвае по пустынному Невскому с закрытыми магазинами и банками.

На Литейном Философов сходит и идет в редакцию «Речи» разузнать о газете. В редакцию никого не пускают два вооруженных матроса. Увидев знакомых сотрудников газеты на углу Надеждинской, Философов подходит к ним.

- Почему вы здесь стоите?

- Солдаты утром забрали все номера газеты и во дворе сожгли. А потом заявились матросы охранять редакцию.

- Ничего себе, жечь газеты!

- Видишь, сколько людей собралось на это зрелище глазеть, ведь никогда такого не видели еще!

- Закрыты «День», «Биржевые новости» и другие за травлю Советов, как объяснили.

- Даже царизм до такого ни разу не додумался!

- Бессмысленно и глупо так начинать свое правление…

 

Мысли капают, капают скупо,

нет никаких людей…

Но не страшно. И только скука,

что всё рыла тлей.

 

Философов в полной растерянности движется к дому. Зинаида его встречает в передней.

- Дима, ну что там?

- В крепости полный беспорядок. Видели Зимний – весь в белых пятнах от пуль, стекла разбиты. Больше ничего не видел. Газет сегодня не будет никаких, кроме большевицких. Там мы правды не найдем. Надо идти к Манухину, может быть, он что-нибудь узнает об Антоне.

 

* * *

 

Манухин в марте становится тюремным врачом в крепости, где содержатся царские министры и другие монархисты. Ему удалось вывезти их в арестный дом на Фурштадской, где надзор ослаблен. Философов поднимается к нему.

- Дмитрий Владимирович, что мне делать? Я не хочу служить новой власти, просто не желаю. Идти мне в Петропавловскую или нет?

Он судорожно протирает пенсне и одевает их, вглядываясь в Философова.

- Успокойтесь вы, Иван Иванович, Антон арестован.

- Печально. Ведь Чрезвычайная Следственная Комиссия будет распущена.

- Пока она еще существует вам надо работать и сходить посмотреть на арестованных. Скажите им в крепости, что будете продолжать работать до тех пор, пока комиссия будет.

В это время звонит телефон, Манухин поднимает трубку.

- Вы тюремный врач?

- Да, я.

- Приезжайте в крепость немедленно.

- На чем я приеду? Уже поздно.

- Сейчас за вами приедут. Заключенные требуют вас.

Манухин начинает собираться. Через два часа Философов опять приходит к Манухину.

- Приезжал за мной сам комиссар, спиртом от него разит. В крепости полная неразбериха. Камеры начали отапливать. Я посетил Терещенко, у него температура, и определил у него острый бронхит. Еще осколком камня на Троицком мосту контузило Рутенберга. Больше никто из них не пострадал, когда их из Зимнего вели, легли на землю.

- Как же там Антон?

- Я попросил их узнать у всех прибывших заключенных, кто нуждается во врачебной помощи. Завтра утром я опять иду к ним. Может быть, Антона встречу. Все они хвалятся, что вчера из крепости стреляли по Зимнему.

- Позвоню сейчас Татьяне, она волнуется за Антона.

Философов как может, успокаивает Татьяну, передавая разговор с Манухиным.

- Завтра он увидит Антона, не переживай. Охрана не злобствует. Утром я пойду к нему до отъезда в крепость.

- Хорошо, я с тобой,- отвечает встревоженная Татьяна.

Все с нетерпением ждут возвращения Манухина, ожидание томительно, и Зинаида пытается разрядить обстановку.

- Керенского сейчас уже никто не поддержит.

- Иван Иванович говорит, что в крепости встревожены тем, что Керенский не арестован. Боятся выступления военных.

Манухин возбужденно радостный влетает к Мережковским.

- Старая команда мне обрадовалась, хотя комиссар считает их ненадежными. Меня просят остаться врачом. Голубушка, видел вашего Антона. Он спокоен и здоров. Передает вам привет.

- Кого еще видели?

- Всех министров. Разговаривал с Антоном, он мне и рассказал, как их арестовали. Вывели без одежды из дворца, солдаты чуть не растерзали.

- Господи спаси! Как же спаслись?

- Не дали им устроить самосуд. Повели по мосту, где с проезжающего автомобиля в них начали стрелять. Пришлось и охране и министрам лечь в грязь. Те уехали.

- Что творится! Громят винные погреба и напиваются. Что спрашивать с пьяной толпы?!

 

Блевотина войны – октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

 

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты…

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

 

Понемногу все успокаиваются и идут в столовую пить чай. Проводив всех гостей, расходятся по комнатам отдохнуть. Вечером звонит Татьяна и просит Философова к телефону.

- Дима, звонил Грузенберг и напугал меня. Говорит, что в крепости охрана взбунтовалась, перестреляла юнкеров, издевалась над министрами, раздели их, угрожали. Что делать?

- Не паникуй! Схожу к Ивану Ивановичу.

Философов узнает все подробности и убеждается в нелепости слуха.

- Татьяна, я звонил в крепость, и дежурный был удивлен. Ясно, что это неправда. И Манухин узнал у Шрейдера, что там все спокойно, тот только что там был. Я сейчас позвоню Грузенбергу, чтобы зря не волновал людей.

Даже сам Философов не предполагал, что он может так ругаться, позвонив этому адвокату. Но на другой день Дмитрий возвращается с прогулки встревоженный.

- Дима, Иван Иванович только что из крепости. Там все не так мирно. Надо принимать меры. Давайте подумаем. Только сегодня освободили социалистов, остальные заключенные бастуют. Председатель следственной комиссии поедет и попытается через комиссию нам помочь.

- Ну, я поеду в Думу.

- Надо действовать, медлить опасно.

В Думу Философов попадает через подъезд, на каменной лестнице с него требуют пропуск и отказываются впустить. Находит знакомого Шрейдера и идет с ним в его кабинет. Шрейдер долго разговаривает с входящими к нему людьми, дымя трубкой и не обращая внимания на Философова. Тот настойчив:

- Григорий Ильич, я не уйду пока не получу ответа, какие вы примете меры. Обещайте мне сделать что-нибудь.

Философов понимает, что городской голова, журналист и эсер Шрейдер не поможет им, но маленькая надежда есть.

«Куда еще обратиться?- вертится у него в голове.- Может быть, к графине Паниной? Это идея!» Панина – член партии кадетов, до этих событий занимала пост товарища министра призрения, известная благотворительница. Особой надежды Философов не питает, но решает попробовать.

Панина встречает Философова радушно.

- Софья Владимировна, я хлопочу об освобождении Карташева. Сейчас в Трубецком бастионе опасно оставаться.

- Как?- удивлена графиня.- Еще ничего не предпринято?

- Пока нет.

- Тут и я виновата. Я поверила, что Дума уже действует для облегчения участи министров, но я наивно просчиталась. Надо срочно что-то сделать, я этим займусь, обещаю вам, Дмитрий Владимирович.

- Я не сомневался в вас, потому и пришел.

- Для начала надо срочно послать в крепость двух наблюдателей от Думы, чтобы они сменяли друг друга на постоянном дежурстве.

И она звонит в комитет спасения Думы.

- Ответили, что уже есть 2 пропуска, скоро они туда поедут. Не волнуйтесь, Дмитрий Владимирович, на сегодняшнем заседании Думы я буду настаивать на принятии неотложных мер.

- Спасибо вам, Софья Владимировна.

- Пока не за что.

- Ну, хотя бы не отказали.

Домой он возвращается несколько окрыленный, что ему удалось сдвинуть дело с мертвой точки. Дмитрий тоже является с новостями.

- Муравьев звонил Каменеву. Он ему обрисовал возможную ситуацию оказаться на месте этих министров, что тогда тоже будет важно избежать большевикам самосуда.

- Это важный аргумент. Молодец Муравьев, не обманул нас. Что сказал Каменев?

- Обещал послать туда надежных людей.

- Только и всего? Очень мало.

- Слухи, что Савинков с генералом Красновым. Сейчас молчат телефоны: узел переходит из рук большевиков к юнкерам.

 

* * *

 

В квартире, где живет Савинков, раздается звонок. Взволнованные офицеры, неизвестные хозяину, стоят на пороге.

- Большевики восстали. Мы не будем защищать Керенского.

- Да вы что! Если большевики придут к власти, то мы проиграем войну, а для России это позор!

- Петроградский гарнизон не будет защищать Керенского.

Савинков решает идти к генералу Алексееву. По дороге он встречает много юнкеров и удивлен этому: «Как же можно будет их быстро собрать, если будет штурм Зимнего?»

Только к вечеру он добирается в Совет казачьих войск. Там убеждает казаков, чтобы они совместно с юнкерами направились на защиту Зимнего. Но было поздно, Зимний пал.

Переодевшись в одежду рабочего, он пробирается по железной дороге в Павловск, затем в штаб Краснова в Царском Селе. Краснов ждет с фронта обещанных подкреплений, но его ожидания напрасны. После Пулковского сражения Краснов вынужден отступить в Гатчину и опять ждать подкрепления.

В Гатчине царит полная неразбериха: все ждут подхода финляндских стрелковых дивизий, нет согласия в военном Совете. Савинков требует от Керенского не идти на соглашения с большевиками до прихода войск.

- Дайте возможность мне съездить в Псков за ними.

- Вы не проедете, мы окружены.

- Я попробую. Настоятельно прошу вас выдать удостоверение на проезд.

- Хорошо, но я предупреждаю вас, что большевики убьют вас по дороге. Все пропало. Россия погибнет…

- Все-таки, я еду и прошу вас подождать моего возвращения или известий от меня до переговоров с большевиками.

В Пскове Савинков не находит никаких дивизий и едет в Невель, где находится штаб 17-го корпуса. Командир корпуса обещает послать помощь Краснову. Савинков возвращается в Псков и дальше в Лугу, где узнает, что Финляндские стрелковые дивизии отправлены на Юго-Западный фронт по приказу генерала Черемисина. «Почему Черемисин сделал это? Непонятно. Может быть, сочувствует большевикам? Но он сыграл решающую роль»,- размышляет Савинков. Дольше здесь оставаться опасно и, переодевшись в форму пехотного капитана, Савинков приезжает в Петроград. В городе неспокойно. Савинков решает ехать на Дон.

 

* * *

 

Выступление юнкеров подавлено, на улицах становится еще тревожнее. Разгромлено Павловское и Владимировское училища. Не работает телефон, потому новостей нет никаких, и в квартире Мережковских все собираются в гостиной, боясь выйти на улицу.

- Керенский нашел бы силы прийти в Петроград, есть ведь верные войска, но он колеблется,- размышляет Зинаида, нарушив тягостную тишину.- Я прямо вижу, как он падает на диван и ждет неизвестно чего. А люди поверили ему.

- Он еще 3 дня назад мог прекратить эти безобразия.

- Может быть, Керенский хочет разбить петроградский гарнизон за городом, чтобы не было сражений на улицах,- осторожно вставляет Философов.

- Что ты, Дима! Льется кровь детей-юнкеров, женщин, а он колеблется. Еще с лета он держал руль мертвыми руками, вот корабль и пошел ко дну. Он хотел быть своим и у левых, и у правых, и это помогло ему появиться и выделиться на политическом Олимпе. Ведь какие речи, он говорил и каким отчеканенным языком вначале! Мог манипулировать толпой, ведь недаром получил кличку «главноуговаривающий».

Приходят сведения, что Керенский бежал, и никаких войск у него нет. Зинаида теряет веру в Керенского, несмотря на недавние, лестные эпитеты: как «гениальный интуит», и не скрывает своего презрения к нему. Отбросив все прежние симпатии, она пишет ироничные стихи о Керенском.

 

Проклятой памяти безвольник,

И не герой – и не злодей,

Пьеро, болтун, порочный школьник,

Провинциальный лицедей.

 

Упрям, по-женски своенравен,

Кокетлив и правдиво-лжив,

Не честолюбец – но тщеславен,

И не воспитан, и труслив…

 

В своей одежде неопрятной

Развел он нечисть наших дней,

Но о свободе незакатной

Звенел, чем дале, тем нежней…

 

Когда распучившейся гади

Осточертела песнь Пьеро –

Он, своего спасенья ради,

Исчез, как легкое перо.

 

А ведь еще вечером 24 октября лидеры социалистов передают Керенскому резолюцию о недопустимости затягивания решение вопросов о земле и мире. Утром 25 октября он принимает решение об отъезде из Петрограда, отправляясь встречать верные части 3-го конного корпуса.

 

* * *

 

Горький приходит к Манухину, когда Мережковские сидят там в гостях. Манухин дружен с Горьким еще с 1913 года после того, как своим методом вылечил писателя от туберкулеза. И теперь он поддерживает Манухина в его деятельности тюремного врача.

- Алексей Максимович, попробуйте похлопотать за министров.

- Не могу я говорить с этими мерзавцами: Лениным и Троцким.

- Обратитесь к Луначарскому,- настаивает Зинаида.

- Я ведь пишу статьи в «Новой жизни» против большевиков.

- Это не отделяет вас от них. Вас не мучает собственная совесть? Вам надо уйти от большевиков.

- Куда уйти? С кем же тогда быть?

Тут не выдерживает Дмитрий и вскакивает.

- Что если есть нечего, так есть человеческое мясо?- переходит он на крик.

- Что вы такое говорите!- Горький машет на него руками.

Через 3 недели собирается митинг против удушения печати, где Дмитрий выступает с речью. Горького нет.

- Что же вы не явились на митинг? Сказали, вы больны, но вижу здоровы. Боитесь их,- упрекает Зинаида при встрече.

В эти тревожные дни она пишет свое знаменитое стихотворение «Сейчас».

 

Как скользки улицы отвратные,

Какая стыдь!

Как в эти дни невероятные

Позорно жить!

 

Лежим, заплеваны и связаны,

По всем углам.

Плевки матросские размазаны

У нас по лбам.

 

Столпы, радетели, воители

Давно в бегах.

И только вьются согласители

В своих Це-ках.

 

Мы стали псами подзаборными,

Не уползти!

Уж разобрал руками черными

Викжель – пути…

 

* * *

 

Манухин стремительно влетает в переднюю Мережковских.

- Иду к вам сообщить новости из крепости. Совсем обезумели заключенные министры, не зная обстановки и не чувствуя угрозы от новой власти.

- Не пугайте нас, Иван Иванович.

- Написали коллективное обращение к господину Председателю Учредительного собрания для оглашения.

- Совсем с ума сошли.

- Пишут, что не признают власти захватчиков, держащих их в заточении, и поддерживают верность Временному правительству. Вот, читайте, мне тайно передали.

Зинаида зачитывает вслух обращение, и ее все больше охватывает ужас.

- Они передали его коменданту, чтобы напечатали во всех газетах.

- Я еду к Паниной и по редакциям,- быстро произносит Философов.

Возвращается он измученный и испуганный.

- Во всех редакциях есть это обращение.

- Теперь ждите репрессий: они ведь у них в крепости, и с ними можно сделать все, что угодно,- обреченно констатирует Зинаида.

Уже на другой день арестовывают Панину, устраивая у нее засаду. Забирают многих кадетов, членов Учредительного собрания. В единственной газете «Известия» кадеты объявляются вне закона. Арестованы даже члены Следственной комиссии, но Манухина не трогают и предлагают перейти к ним на службу. Политический Красный Крест возобновляет свою деятельность, и Манухин получает разрешение видеть заключенных.

 

* * *

 

В «Вечернем звоне» Зинаида печатает свои новые стихи о декабристах.

 

Простят ли чистые герои?

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли все святое:

И стыд души, и честь земли.

 

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной…

Как вспыхнули бы ваши лица

Перед оплеванной Невой!

 

Дмитрий приносит «Русские ведомости» и подает Зинаиде.

- Вот, почитай. Борис опубликовал о Гатчинских днях.

- Что ж, любопытно,- говорит она, читая документ,- так я и думала обо всем, что там произошло. А Борис умница! Всегда говорила, что он талантлив – строго, сжато и почти протокольно.

- Да, насчет настроения Керенского ты была права.

- Конечно, валялся просто на диване, сам разозлился и всех разложил.

- Борис был не в силах уже что-то изменить.

 

* * *

 

С утра метет и засыпает весь город снегом, не убираемого теперь по причине отсутствия дворников. Зять Философова с сыном приезжают к Мережковским прямо с Николаевского вокзала.

- Володька!- кидается обрадованный Философов к племяннику.- Откуда ты?

- С Москвы.

- Почему в штатском?

- Кончился фронт, теперь в Москве.

- Опасно сейчас ехать на Петроградскую сторону, оставайтесь ночевать у нас, места хватит.

- Нет, надо ехать. Мы всего на 2 дня по делам.

- Володя, больше не езди на фронт, хватит, навоевался.

- Хорошо, подумаю.

 

* * *

 

Новый год не приносит ничего нового. По-прежнему отключают часто электричество, иногда включают только на час, нет газет, хлеба. Зинаида пишет при свече. Объявлено о покушении на Ленина, никто не пострадал.

- «Правда» пишет, что стреляли по автомобилю. Я так думаю, что просто шина лопнула,- иронизирует Зинаида.

- Однако головы обещают снести. Пишут, что «не остановятся перед зверством». Кто бы сомневался! Иван Иванович, что вы шубу не снимаете?

- Душа замерзла.

- А у меня душа в тисках, сжата болью, все нарастающей,- печально произносит Зинаида с невидящим взглядом перед собой.

- Мне звонила барышня одна, Учредительное собрание открыто. Ленин сидит, окруженный матросами, в царской ложе. Большевики уходят с заседания и больше не пускают на другой день во дворец никого.

 

Наших дедов мечта невозможная,

Наших героев жертва осторожная,

Наша молитва устами несмелыми,

Наша надежда и воздыхание,-

Учредительное Собрание,-

Что мы с ним сделали…?

 

Философов появляется в сопровождении сестры арестованного кадета Шингарева.

- Иван Иванович, надо ускорить перевоз Шингарева и Кокошкина в больницу.

- Дмитрий Владимирович, я после покушения боюсь просить. Был я вчера там, так понял, что бесполезно.

- Надо, Иван Иванович.

- Я не возьму на себя такую ответственность, потому что поставлю их под удар и сделаю им хуже.

- Тогда мы идем к Соколову.

- Как хотите, но я вас предупреждал.

Выйдя на улицу, Манухин видит усаживающегося к извозчику в сани Соколова.

- Вы отказались перевозить, а я их вывезу,- самодовольно парирует Соколов удивленному Манухину.

Сердце Манухина наполняется не проходящей тревогой, и он еще долго смотрит вслед удаляющим саням по Сергиевской. Но еще больше удивляется сообщению Философова вечером.

- Все, перевезли! Удалось даже не в больницу «Крестов», а в городскую Мариинскую больницу.

- Она ведь находится в Литейном районе, и их будут охранять те же милиционеры, с которыми я не смог договориться.

- Теперь еще бы Антона вывезти.

Сердце Манухина сжимается, когда утром он видит Философова в слезах.

- Их убили,- рыдает он.

- Я же говорил, что в «Крестах» будет безопаснее, там охраняет тюремная команда.

- Карташева я отвез в частную лечебницу Герзони вчера. Такой ветер был, что я пешком шел – лошади не шли. Там все двери комнат, где их поместили, открыты, а у дверей вооруженные солдаты. Такие тупые морды у них!

- Раньше только один солдат был.

- Теперь опасно.

- Хорошо, еду улаживать дела. Попробую.

С помощью Красного Креста Карташев перевезен в тот же день в тюремную больницу при «Крестах». Общаются между собой из-за открытых камер, свидания, передачи не ограничены.

 

* * *

 

Поздно ночью приходит Фондаминский, он вынужден скрываться, идут аресты эсеров.

- Мы не можем перейти на нелегальное положение, потому как нас слишком много,- волнуясь, начинает говорить он.

- Свою линию вы выдержали до конца. Вы объединили на данном этапе всех, остались, как всегда, верны своей тактике,- успокаивает Зинаида.- И не вы виноваты, что все усилия были напрасны.

- Над нами висит какой-то рок.

- Может быть, у эсеровской интеллигенции такая миссия в истории.

- Можно долго рассуждать о нашей роли в истории, но мы опять вынуждены разъехаться.

- Нас всех заставят скоро это сделать. Так что, сильно не переживай – такая доля русского интеллигента.

- С какими надеждами мы ехали сюда…

- Керенского судьба подняла слишком высоко. Он всех боялся, не доверял; и в этом его слабость. А Корнилов – солдат, кто мешает – враг. Бориса я очень люблю, но у него много гордости и мало политического интриганства. Он очень умен при излишней самоуверенности. Честолюбие и служение России у него слито, а у Керенского раздвоено. Распадение личности Керенского погубило всех троих. Разгромив Корнилова, Керенский дал возможность большевикам активизироваться и создать свою Красную гвардию.

Все спят, только Зинаида с гостем тихо беседует в гостиной. Перед рассветом он уходит.

 

Если гаснет свет – я ничего не вижу.

Если человек зверь – я его ненавижу.

Если человек хуже зверя – я его убиваю.

Если кончена моя Россия – я умираю.

 

Дописав последнюю строку при свете огарка, Зинаида, наконец, ложится спать без надежды на утро, что что-то изменится завтра.

 

* * *

 

В пользу «Красного Креста» организовано чтение стихов авторами «Утро о России» в зале Тенишевского училища. Зал переполнен, молодежь преобладает. Мережковский открывает выступления.

- Друзья! Я выступаю сегодня с тяжелым чувством – разве сейчас время читать стихи?! Ведь это мерное слово, а мерность мы в наши дни потеряли. Когда в стране озверение – слово бессильно. Нужен уже не певец, а пророк. Но и пророк что бы сделал сейчас? Даже если бы, Лев Толстой, если бы сейчас был жив, ничего не смог бы пророчествовать. Но, нельзя отчаиваться. Жизнь продолжается, и мы, бедные рыцари прекрасной дамы – родины,- должны жить для нее. Я сейчас сравниваю всех с искателями жемчужины на дне моря. Ради того, чтобы найти ее, надо страдать.

Зал горячо аплодирует, поддерживая поэта.

- Россия была, России нет… Россия будет! Одичалые, озверелые, проникнутые хаосом, мы в гордыне забыли о родине. И, когда опомнились, в безмерном ужасе затаили дыхание у постели смертельно больной матери. Молчим, стиснув зубы. В красном тумане новых снов забыли о старых. А сейчас можно вспомнить старые стихи.

О, березы, даль немая,

Грустные поля…

Это ты, моя родная,

Бедная земля!

Нет! Не может об отчизне

Сердце позабыть,

Край родной, мне мало жизни,

Чтоб тебя любить!

 

Зинаида читает все стихи, не пропускаемые цензурой ранее. Здесь и радостные мартовские стихи, с надеждой на светлое будущее и мрачные стихи разочарования последней революции.

 

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянным сном

Народ, безумствуя, убил свою свободу

И даже не убил – засек кнутом?

 

Сологуб читает с надеждой на будущее, ободряя публику после выступления Зинаиды.

 

Времен иных не ожидай,-

Иных времен им я не стою,-

И легкокрылою мечтою

Уродства жизни побеждай.

 

Тоненькая стройная Ахматова, закутавшись в большую шаль, гордо поднимает голову и читает.

 

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар –

 

Так молюсь за твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы тучи над темной Россией

Стала облаком в славе лучей.

* * *

 

Философов является чернее тучи, что Зинаида даже боится спрашивать.

- Володю убили…- мрачно произносит он,- под Ростовом большевики… Изменили казаки… Бедная моя Зина! Сначала Диму, моего любимого крестника, теперь Володька. Полз спасать раненого, так его прямо на земле… Зине не говорят, боятся, но сегодня ее последний сынок Ника едет в Москву и сообщит.

Зинаида не любит Ника, он ей неприятен, кажется неискренним. Племянник Философова не выходит у нее из головы весь день. Она бесцельно бродит по своей комнате, затем садится писать. Строчки сами ложатся на бумагу.

 

О, сделай, Господи, скорбь нашу светлою,

Далекой гнева, боли и мести,

А слезы – тихой росой предрассветною

О нем, убиенном на поле чести.

 

Свеча ль истает, Тобою зажженная?

Прими земную и, как невесте,

Открой поля твои озаренные

Душе убиенного на поле чести.

 

Закончив, она тихо входит в комнату Философова. Тот сидит недвижно, не реагируя на Зинаиду. Молча, кладет листок.

- Прочти, Дима.

- Давай ты, я не могу.

Зинаида читает глухим скорбным голосом, растягивая слова и выделяя некоторые. Философов плачет, плачет и она, обнимая своего Диму.

 

 

Глава 5
Дружноселье. Злобин. Блок. Савинков.

 

В начале марта Россия подписывает мирный договор в Бресте, уступив Польшу, Литву, Латвию, Эстонию, Грузию и признав независимость Финляндии и Украины. Немцы прекращают наступление и отступают. Большевицкое правительство принимает все германские условия мира.

- Приняли все их откровенно-похабные условия, - не может успокоиться Зинаида.- Теперь мы имеем все, кроме чести, хлеба, свободы и родины. Прекрасно!

- Они же любой ценой спасают свои шкуры, а что будет потом – не ясно.

- Но Троцкий назвал его «миром-несчастьем», а не миром.

Зинаида раскрывает книгу Блока, изданную в «Скифах».

- Вот напечатал у этого Иванова-Разумника свою поэму. Неужели он не понимает кощунственности «Двенадцати»? Блок! Такой тонкий и остро чувствующий все!

- Зина, что ты так злишься?

- Меня возмущают эти плакаты большевицкие с его стихами:

 

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем.

 

Только пожар его никак не раздувается. Что ж, «потерянное дитя», что с него взять…

 

Ревниво теплю безответную

Неугасимую свечу.

И эту ненависть заветную

Люблю… но мести не хочу.

 

Она достает с полки только что отпечатанный сборник «Последние стихи», где она собрала стихи последних лет и со знакомой девушкой посылает его Блоку. Получив книгу без каких-либо объяснений, Блок садится в кресло и открывает ее. На первой странице написано: «А.Блоку».

 

Ты, выйдя, задержался у решетки,

Я говорил с тобою из окна.

И ветви юные чертились четко

На небе – зеленей вина.

 

Прямая улица была пустынна,

И ты ушел – в нее, туда…

 

Я не прощу. Душа твоя невинна.

Я не прощу ей никогда.

 

В памяти проносится давний весенний вечер у Мережковских и его разговор с Зинаидой, когда он стоял на улице и она из окна еще долго говорила с ним.

Затем он читает строки, посвященные ему и Белому.

 

В покрывале ветер свищет,

Гонит с севера мороз…

Никогда их не отыщет,

Двух потерянных – Христос.

 

«Зачем она это сделала? Зачем послала книгу, а не захотела позвонить? Я ей тоже отвечу стихами. Нет, лучше напишу. Я буду более воспитанным, отправлю письмо, я ее слишком уважаю, как поэта и критика»,- думает Блок, доставая бумагу.

«Я обращаюсь к Вашей человечности, к Вашему уму, к Вашему благородству, к Вашей чуткости, потому что совсем не хочу язвить и обижать Вас, как вы – меня; Я не обращаюсь поэтому к той «мертвой невинности», которой в Вас не меньше, чем во мне». Всю боль и обиду он выражает в самом начале. «… нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни. Мы встречались лучше всего во времена самой глухой реакции».

Он встает и начинает ходить по комнате, раздумывая. Ему хочется все объяснить и не обидеть. Он всегда замалчивал в разговорах с ней, узел замалчивания затянулся слишком туго. «Октябрь их и разрубил,- понимает он и чувствует облегчение.- Как она не понимает, что «старый мир» уже распался? И не понимает величия Октября?»- возмущается мысленно он.

Заклеивая письмо, он думает: «Места не находили от ненависти к царизму, готовы теперь броситься в его объятья, только бы забыть то, что происходит».

 

Женщина, безумная гордячка!

Мне понятен каждый ваш намек,

Белая весенняя горячка

Всеми гневами звенящих строк!

 

Все слова – как ненависти жала,

Все слова – как колющая сталь!

Ядом напоенного кинжала

Лезвее целую, глядя в даль…

 

Страшно, сладко, неизбежно, надо

Мне бросаться в многоценный вал,

Вам, зеленоглазою наядой

Петь, плескаться у ирландских скал.

 

* * *

 

Из Новочеркасска Савинков с фальшивыми документами через Петроград добирается до Москвы, где выполняет задание Донского гражданского совета. В Москве он узнает о захвате большевиками Новочеркасска и решает остаться в Москве. Ему удается разыскать тайную монархическую организацию, готовившую вооруженное восстание. Он собирает офицеров и юнкеров, основывая тайную организацию «Союз защиты Родины и свободы», независимо от партийной принадлежности.

«Союз» вырабатывает план: союзные войска, высаживаясь в Архангельске, занимают Вологду, а «Союз» захватывает Ярославль и угрожает Москве, окружив е восставшими городами с поддержкой союзников. Предполагается покушение на Троцкого и Ленина. План проваливается.

На Дону восстают казаки, генерал Корнилов погибает при штурме Екатеринодара. Военнопленные чехословаки отрезают Сибирь от России, подняв мятеж и захватив сибирские города.

Зинаида беспокоится о судьбе Савинкова, она пишет стихи, надеясь, что с ним все хорошо.

 

Я знаю, что жизнь размерена,

и круг ввивается в круг.

Но где он, опять потерянный,

опять далекий друг?

 

Горя каким томлением

и судьбы чьи – верша,

стремит к своим достижениям

уверенная душа?

 

Спокойно в алые дали я

гляжу – совершений жду.

И что бы ни было далее –

я верю в его Звезду!

 

* * *

 

Мережковские в курсе событий и из газет, и от знакомых. Они решают ехать на прошлогоднюю дачу в Дружноселье под Гатчиной. В самом имении сейчас живет комиссар, имение уже разграблено, сам комиссар вывез вещи князя. Но и на дачу приходят тревожные и невероятные по своей жестокости слухи. Левые эсеры поднимают мятеж и после неудачного выступления лишаются своих мест в органах советской власти.

- Глупо было восставать против собственных большевиков,- возмущается Зинаида.- Слава Богу, их простили.

- Но их выступление показало, что не все поддерживают политику большевиков, даже среди своих.

В Екатеринбурге расстреляна семья Николая !!.

- Сколько хамства в этом сообщении! Жалкая отговорка о «революционной целесообразности». Боялись, что царя выкрадут? Глупо! Кощунство! Вся собственность Романовых объявлена ими своей. Что еще бояться?

- Зачем убили? Они этим убийством приближают себя к неминуемой гибели.

- Убийство царя санкционировано большевицкой верхушкой, хотя они будут отрицать и свалят вину на местных. А разве те посмели бы сами?

- Детей-то зачем? Такие милые образованные барышни, цвет нации, и больной сын чем помешали?!

В Дружноселье на даче рядом отдыхает знакомая дама – Екатерина Александровна Злобина с сыном Володей, знакомого Зинаиде по его участию в воскресных собраниях у нее и по совместной работе над антологией «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З.Н.Гиппиус». Злобин становится ее учеником, он постоянно оставляет ей свои тетради со стихами и внимательно прислушивается к ее советам.

Теперь Злобин становится ее постоянным спутником в ее прогулках по глухим лесным тропинкам. Наблюдая за все учащающимся прогулкам сына, Екатерина Александровна ворчит:

- Володя, как много времени ты проводишь с Зинаидой Николаевной! Понимаю, что она очень умная женщина, но смотри, сколько девушек кругом отдыхает! Неужели тебе не хочется за ними поухаживать?

- Мама, ну ты же сама признаешь уникальный ум Зинаиды Николаевны. Мне с ней интересно, а здешние девушки такие пустышки! О чем с ними говорить?

-Ой, смотри, сынок! У нее слава дьяволицы, еще много слухов о ней ходит. Живет в браке с двумя мужчинами. Разве это дело?

- Ты только сплетнями не занимайся от безделья.

Материнское сердце не обманешь – сын и вправду влюбляется, не смущаясь тем, что Зинаида вдвое старше поклонника. Во время одной из прогулок он резко поворачивается к ней. Она останавливается и удивленно смотрит на своего высокого нескладного спутника.

- Что с тобой, Володя?- удивление сменяется любопытством.

- Я давно знал, всегда знал, что люблю тебя,- волнуясь, начинает говорить он,- но не знал, какова моя любовь и сомневался в одном: смогу ли я, сможем ли мы, но я в особенности, я, через мою любовь к тебе увидеть Его, понять и почувствовать изнутри, что Он и Любовь одно…

- Сможешь, если она настоящая. Любовь есть Бог.

- Ты сделала для меня столько, сколько никакие революции ни для кого сейчас не сделают. Ты одним дыханием вдохнула в меня и жизнь, и смерть.

- Ты преувеличиваешь, Володя. Мальчик, успокойся.

- Я погибну, если ты уйдешь из моей жизни. Не хочу погибнуть.

Он начинает целовать ее руки, смелея, пытается обнять.

- Хватит, Володя! Нас могут увидеть. И, вообще, это ни к чему. Послушай меня,- говорит она, пытаясь отойти.

- Не отталкивай меня.

- Любовь – наше оружие в борьбе с духами земли человека, пытающегося соединить время и вечность.

 

… И грешную и чистую любовь

Соединить в единственной и вечной?

 

- Но духи земли этого не хотят. Они позволяют любви быть и менее грешной, и более чистой,- земной – только земной любви. Влюбленность – соль любви, главное, чтобы она не исчезла.

- Ты так не понятно говоришь, символами.

- Завтра продолжим. Идем, я хочу кушать, надо успеть к обеду.

Расстаются у калитки. Когда она просыпается утром, то видит листок со стихами на столе.

 

Сад заглохший, пустынный дом,

На закате дымка лиловая.

И встающая над прудом,

Из-за дома, луна медовая.

 

Заливаются соловьи.

Ночь струится волшебно-белая.

Загорелые руки твои,

На столе – земляника спелая.

 

Стихи поднимают ей настроение, она легко спускается по лестнице, поражая всех игривостью и весельем.

- Приходил юноша, ваш знакомый. Передал письмо и сказал, что уезжает в город,- сообщает Аксюша.

Настроение ее резко меняется, она садится пить чай. Философов с Мережковским внимательно наблюдают за ней.

- Дима, идем гулять. Погода чудная.

- Я возьму только шляпу.

Долго бредут по мягкой траве, утопая в мягкости зелени. Зинаида останавливается, поднимает руки и закрывает глаза, повернувшись к солнцу.

- Дима, а я еще могу нравиться кому-нибудь, как женщина?

- Зина, я тебя не узнаю: такая резкая перемена настроения. Не влюбилась ли ты?

- А что заметно? Я нет, а вот мне вчера признались в любви.

- Уж не тот ли пылкий юноша?

- Да.

- Вот женщины! Капелька внимания – и их не узнать! И ты серьезно к этому относишься?

- Наверное. Не знаю.

- Да через 2 месяца, не больше, ты его шваркнешь в силу вещей. Он так молод, и он для тебя игрушка Ты поиграешь – тебе надоест. А юноша пылкий, учти это, и легко ранимый – ведь он поэт.

- Все ты знаешь, Дима, заранее, как черствый профессор.

- В нем нет стержня, твердости. Ватное воспитание – и в 24 года налет младенчества и беспомощная оторванность от жизни.

- Ты его совсем не знаешь, как знаю я.

- Да и ты, хоть на 20 лет старше, такая же.

Зинаида заразительно смеется так долго, что Философов не выдерживает:

- Берегись, Зина! Не играй с огнем.

- Дима, ты же знаешь, что я всю жизнь люблю только одного тебя.

- Да ну тебя,- довольно отмахивается Философов,- с тобой нельзя серьезно, сама стала, как этот юнец.

«Конечно, ревнует,- мысль ей эта очень приятна.- Пусть». Отсутствие своего молодого друга она остро чувствует уже на другой день, и когда с балкона видит Злобина, она радуется, как ребенок.

- Здравствуй, Зинаида Николаевна!

- Здравствуй,- она не может скрыть радости,- Приехал?

- Пойдем гулять.

- Я спускаюсь.

- А я жду с надеждой.

- Жди и надейся,- смеется она.

 

По жесткому щетинистому полю

Идти вдвоем, неведомо куда,

Смотреть на рожь, высокую, как вы,

О чем-то говорить, полуслучайном,

Легко и весело, чуть, чуть запретно…

 

Но замолчать средь лиственного храма

В чудесном сумраке прямых колонн,

Под чистою и строгой лаской

Огней закатных, огней лампадных…

 

- Володя, ты помнишь про духов земли?

- Конечно, Зинаида Николаевна.

- Любовь ради спасения хватается за разлуку.

- Я уезжал по делам.

- Духи земли используют разлуку по полной программе. Во-первых, это забвение или надежда на нее, затем соблазн обманной внешней новизны, и субъект превращается в объект., из единственной превращается во множество. Вот в чем опасность разлуки.

- Я люблю тебя.

 

Любовь приходит незаметно

и, непредвиденная,- ждет,

Пока не вспыхнет семицветно

В живой душе ее восход.

 

Не бойся этого прозренья.

Его ничем не отвратить.

Оно дается на мгновенье,

чтоб умереть иль полюбить.

 

- Зинаида Николаевна, ты всегда сочиняешь экспромтом?

- Нет, иногда стихи рождаются мучительно, но здесь такая красота, что они сами звучат в голове. Стихи рождаются без твоей воли, сами по себе.

 

Идти вперед, идти назад, туда

Где теплой радуги дымно-горящий столб

Закатную поддерживают тучу…

И, на одном плаще минутно отдохнув,

Идти опять и рассуждать о Данте,

О вас – и о замужней Беатриче.

 

- Здорово! Как тебе это удается с такой легкостью?

- Эх, молодость! Люблю вашу способность всему удивляться! Как исчезнет это – наступит зрелость, но Философов упрекает тебя в детскости и меня вместе с тобой.

- Пусть! Мне все равно, что он думает обо мне.

- И еще духи земли противопоставляют любви – привычку. И тогда красота Беатриче становится такой же привычной для Данте, как и ее непривлекательность. Эх, не могу избавиться от мысли, что немцы опять наступают на мой любимый Париж и на Марне идут сражения. Это мое второе отечество, потому и больно мне, когда им плохо.

- Вот мы и пришли.

Остановившись у калитки, наблюдают за комиссаром, стрелявшим в парке дроздов.

- Я, когда смотрю на этого бездельника и губошлепа, из меня ирония так и сыпется.

 

Наш дружносельский комиссар –

Кто он? Чья доблестная сила

Коммунистический пожар

В его душе воспламенила?

 

В его очах - такая грусть…

Он – весь загадка, хоть и сдобен.

Я не решу вопроса… Пусть

Его решит Володя Злобин.

 

- Браво, Зинаида Николаевна! Вот и комиссар стал источником твоего вдохновения.

- До встречи!

 

* * *

 

Философов спускается и садится рядом с Зинаидой за столом, обнимая ее.

- Дмитрий все работает. Устала?

- Немного. Зато надышалась лесного воздуха.

- Гуляешь подолгу, читаешь французские романы. Отдыхаешь?

- А что еще делать? Отвлекаюсь от всего кошмара, что творится в городе. Душа само сохраняется. Володя не мог долго приехать: поезда ходят с перебоями. А за Лугой крестьяне рельсы разбирают, чтобы спастись от разграбления красноармейцев.

- Да, здесь многое не видим. Ночью был мороз. Это в июле-то! Раньше разве такое было!

- Володя говорит, что извозчик в городе берет сейчас 55 рублей, а фунт мяса стоит 12 рублей.

- Пешком надо ходить или на трамвае ездить. Откуда извозчики будут, если зимой съели всех лошадей?

- А откуда нам правду знать, если все газеты закрыты? Из петербургских осталась только «Речь» и «Листок», еще вечерние, но долго они не протянут в таких условиях.

- Да лучше в счастливом неведении сидеть тут, чем там все наблюдать.

Дождь продолжает литься, хотя шел всю ночь. Стоит такая промозглость, листья колышет ветер, стряхивая крупные капли и заполняя все прохладной влагой. Тропинки становятся вязкими и надолго отбивают желание на них даже наступать, если кончится вечный дождь. Зинаида наблюдает из окна унылую картину, ежась в теплой шали, и садится читать ближе к свету, но скоро буквы постепенно бледнеют, и она откладывает книгу. Дом наполняется мраком, и она спускается в столовую, где при свете свечи сидят все домашние.

- Керосина нет, свечей мало, так что зажигаем по одной.

- Из-за этого я совсем разучилась по ночам писать, а днем не могу – слишком многое отвлекает.

- Сегодня и я днем не могу работать.

- В такие дни хорошо молиться.

Через день выглядывает яркое солнышко и своим ласковым теплом обволакивает все вокруг, все принимает уютный вид: и дом, и природа. Зинаида со Злобиным опять уходят далеко в лес на прогулку.

- Лес такой глухой, высокий и прекрасный! И зеленая строгая тишина в нем.

Она поворачивается на тропинке и смотрит в его большие открытые карие глаза на вытянутом лице с пухлыми губами и остро очерченным крупным носом.

- Кончилась мерзкая погода. Я так соскучилась по нашей беседе. Вот Философов утверждает, что в тебе нет стержня, а я не согласна. В тебе какая-то двойственность: безволие – и стержень, младенчество – и взрослость, мало честолюбия – и много тщеславия, чуткость к слову – и косноязычие души.

- Как ты меня понимаешь!

- Я наблюдала, как ты лихо перескакиваешь через забор – и тут же в тебе столько женственности. Ты слишком доверчив, до безвкусия.

- Ты меня упрекаешь в безвкусии?

- Нет, нет! У тебя есть несомненно природный вкус, я его ясно ощущаю. Я думала о твоей женственности и поняла, что тут причина в излишней опеке твоей мамы.

- Но почему вы так не любите друг друга?!

- Володя, тебе необходима молоденькая беспомощная жена, чтобы ты ее защищал и почувствовал себя мужчиной.

- Но ведь я люблю тебя. Как ты можешь советовать такое? Значит, ты меня совсем серьезно не воспринимаешь.

 

Я воздыхал и дни и ночи

об избавлении стеня,

И чьи-то пристальные очи

взглянули тихо на меня.

 

Они взглянули и сказали:

ты шел неправедно за мной.

Вернись, и выйди из сандалий,

и с непокрытой головой.

 

- Чудесно, Зинаида Николаевна! Ты посвятишь их мне?

- Они твои. Я вспомнила сейчас твою любовь к тому юноше. Ведь это была любовь к пустому месту, к никому, даже объекта не было, одно «Марево». Ты до сих пор считаешься с ним?

- Давно даже забыл о нем.

- Я твердо знаю, что я есть, но нужно ли тебе, что я есть, не любил бы ты меня также, если бы меня не было?

- Что ты такое говоришь?

- Просто думаю – что я около тебя делаю? Дачное соседство + стихи. Стихи даже компенсируют несоответствие наших возрастов.

- Ты нужна мне.

- Бери от меня что возьмется, что сейчас тебе сгодится. Мне не жаль, я ведь сама беру от тебя не мало. Через тебя я поняла нечто, нужное мне для третьего круга бытия. И в тебе я пытаюсь утвердить твое бытие для твоего же блага. Пойми – это не каприз.

- Я тоже с тобой искренен.

- Я хочу, чтобы ты говорил со мной так, как с самим собой. Хочу, чтобы ты дал мне чувства-мысли в сыром виде, потому что нужное останется у тебя. Гораздо опаснее не отдать всего, что можешь отдать.

- Почитай лучше стихи новые. Ты говорила, что написала.

 

Здесь все – только опалово,

только аметистово,

да полоска заката алого,

да жемчужина неба чистого…

 

А где-то на поле – цветы небывалые,

и называется поле – нетово…

Что мне зеленое, белое, алое?

Я хочу, чтоб было ультра-фиолетово.

 

- Всякая фаза – азбука, и в ней надо дойти хотя бы до Z. У меня нет ощущения, что мы зашли так далеко, разве что посерединке. Не доверяй времени. В молодости кажется, что все успеется. Каждый час требует своего и не прощает, если его даром отпустить. Надо как-то медленно спешить… опять божественная мера.

- Говори, говори, я слушаю очень внимательно.

- Да не хочу я превращаться в гувернантку, сама себе надоела.

- Что ты решила делать дальше в городе?

- Еще не решила. Может быть, уеду. Или попробую нечто, о чем думаю последнее время, но мне нужны помощники. Может быть, начну с того, что буду искать себе помощников… Я не знаю.

Быстро темнеет, и они ускоряют шаг. Стоят долго у двери, но Злобин не уходит.

 

Пускай он снился, этот вечер длинный,

я вечер этот помню все равно.

Зари разлив зеленовато-винный,

большое полукруглое окно.

 

И где-то за окном, за далью близкой,

певучую такую тишину,

и расставанье у двери низкой,

заветную зазвездную страну.

 

Три слова прощальные, простые,

слова последние – забудь, молчи,

и рассыпавшиеся, ледяные,

невыносимо острые лучи.

 

Любви святую непреложность

и ты и я – мы поняли вдвоем,

и невозможней стала невозможность

здесь, на земле, сквозь ложность и ничтожность,

к ней прикоснуться чистым острием.

 

Утром Злобин уезжает.

 

 

 

* * *

 

Дни стоят прохладные, даже чай на террасе становится редкостью.

- Я не помню такого холодного лета – дожди проливные да еще с бурями. Что новенького в газетах?

- Убили Урицкого, покушение на Ленина: два ранения – в шею и грудь. Ленин уже поправляется.

- Ну, все, начнется террор.

- Большевики объявили об аресте 10-ти тысяч человек, так называемых заложников. Расстреляли 512 человек с официальным объявлением и списком имен.

- А сколько еще расстреляли без объявления,- грустно произносит Зинаида.

- Жена Горького теперь комиссар всех театров.

- Кто бы сомневался…

- Расстреляны царские министры в Москве, кого Манухин не сумел вытащить, германское посольство уехало совсем в Псков.

- Так… пора в город ехать, надоело мне это все неведение.

- А кто любит гулять в лесу?

- В лесу зеленая и строгая тишина. Вообще, мир прекрасен без людей, там нет истории, нет расстрелов и прочих ужасов. Я думаю,- Зинаида медлит,- Бог сотворил природу и зверей, а людей – дьявол. Слишком страшен сейчас мир людей!

- Ну, вы езжайте, а я побуду,- говорит Философов,- не хочу пока возвращаться в тот мир. Зина меня напугала.

- Тогда мы съездим, проясним обстановку и вернемся.

Город встречает Мережковских таким хаосом, не предполагавшим даже в таком богатом воображении Зинаиды. Лавки и магазины забиты, на улицах разбросан мусор, новости о революции в Германии, запрещено выезжать из города, слухи об оккупации самого Петрограда, аресты и террор.

- О возвращении на дачу не может быть и речи! Надо написать Диме, чтобы приезжал. Он еще от известия о гибели последнего сына Зины не может отойти.

- Правительством принят декрет о красном терроре, созданы Чрезвычайные комитеты с правом расстрела заложников на местах.

- Английский десант высадился в Архангельске и создал там Верховное управление северной области во главе с Н.В.Чайковским, а американцы высадились во Владивостоке. Началась интервенция. Скоро до нас доберутся.

- Я даже думать об этом не хочу! И не хочу газеты читать – там одни декреты!- восклицает Зинаида.

 

* * *

 

Прохладным осенним днем Зинаида едет в трамвае к одной из своих посетительниц «воскресений», теперь таких редких. Солнечные лучи врываются в трамвайные окна, пригревая сидящих там. Они не забывают друг друга даже в такие тяжкие времена, едут с другой гимназисткой поздравить с днем рождения. Трамвай тянется по Садовой, скрипя и раскачиваясь. Гимназистка весело болтает, наклоняясь к Зинаиде, они звонко смеются, им весело этим солнечным днем.

- Здравствуйте,- слышит Зинаида глухой протяжный голос и поднимает глаза вверх.

Молодой высокий мужчина в серой офицерской шинели и в фуражке с лакированным козырьком из того же серого сукна с ворсом. Черты лица несколько заостренны, большие глаза грустны.

- Александр Александрович?

- Подадите ли вы мне руку?

Лицо Блока бледно, а глаза смотрят умоляюще, с надеждой, говорит он медленно.

 

А.Блок

 

- Лично – да,- Зинаида протягивает руку,- только лично. Не общественно. Вы же знаете, что между нами мосты взорваны…

- Благодарю вас,- он почтительно целует руку.- Говорят, вы уезжаете?

- У нас нет выбора: умирать или уехать. Или стать таким же, как вы, что невозможно.

Лицо Блока болезненное и каменное, слова произносит безжизненно.

- Умирают люди во всяком положении,- нижняя губа вытягивается вперед, выделяя скулы.

Зинаида рассматривает его, удерживая шляпку рукой.

- Я ведь вас очень люблю.

- И я тоже,- торопливо отвечает Зинаида,- но никогда не прощу…

Окружающим хорошо слышен их разговор, со стороны он похож на беседу бывших любовников. Зинаида поднимается.

- Прощайте! Благодарю, что подали мне руку.

- Общественно – нет, не прощу. Никогда.

Он целует протянутую Зинаидой руку.

- Только лично, не забывайте.

- Благодарю.

Зинаида со своей молодой спутницей выходит, краем глаза увидев вышедшего Блока на пыльной мостовой.

 

Впереди 12-ти не шел Христос:

Так сказали мне сами хамы.

Зато в Кронштадте пьяный матрос

Танцевал польку с Прекрасной Дамой.

 

Говорят, он умер… А если б и нет?

Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?

 

* * *

 

Улицы Петрограда большевики начинают переименовывать в честь своих лидеров. Зинаида брезгливо встречает это решение. Из окна балкона она видит на заборе Таврического сада огромный транспарант с портретом Маркса и надписью: «Ест кто работает».

- Значит, террор – работа, раз только они едят. Хлеба не выдают, в городе голод.

- Зина, прочти, тут про нашего друга Андреевского в газете. Умер от голода и в нищете. Лежит в квартире, не на что похоронить.

- Бедняжка! Как жаль его! Он был моим другом. Вот так мы ценим нежных поэтов. Надо написать Горькому, может быть, поможет с погребением.

«Передайте, пожалуйста, Марии Федоровне, что скончавшийся С.А.Андреевский до конца оставался ее верным поклонником, пишет Зинаида.- Если Мария Федоровна помнит его, может быть, она окажет какое-нибудь содействие для выдачи минимальной суммы на его погребение (например, из литературной похоронной кассы, куда он всю жизнь делал взносы, или из другого учреждения)- ибо С.А. умер в абсолютной нищете, и тело его так и лежит в квартире. Об этом тяжело писать, С.А.Андреевский мой многолетний друг, а цену его художественного дарования я знаю по той «Книге о Смерти», которую он писал долгие годы, не желая ее издавать ранее своей кончины».

В этом же письме Зинаида просит выяснить недоразумение ареста Веры Глебовны Успенской, объясняя, что она 10 лет не живет с Савинковым и не имеет никакого отношения к его деятельности.

Горький организовывает издательство «Всемирная литература» для перевода на русский язык зарубежных классиков и издания их.

 

* * *

 

Правительство аннулирует Брестский мир, и освобождающиеся районы России, Украины и Белоруссии после ухода немецких войск занимает Красная армия. В Германии революция, император отрекается и провозглашается республика. В Новороссийске, Одессе и Севастополе высажен десант Антанты, на юге идет наступление донской казачьей дивизии Краснова, Колчак образовывает директорию в Сибири. Гражданская война неумолимо приближается к Петрограду.

 

* * *

 

Зинаида посылает Чуковскому письмо с предложением придти. Гостя приглашают в столовую пить чай. Зинаида разливает, приговаривая:

- Корней Иванович, что творят большевики! Мало того, что мы пухнем с голода, так еще расстрелы постоянные!

- Время такое, Зинаида Николаевна.

- Погоди ты, Зина, ворчать на них. Не могли бы вы меня, Корней Иванович, свести с Луначарским?

- Зачем вам?

- Хочу, чтобы правительство купило у меня право на воспроизведения в кино моих книг. Нам нужна бумага – охрана от уплотнения квартиры. Вы сможете достать?

- Я попробую, но сильно не обещаю.

- Мы в долгу не останемся.

- Угощайтесь, все это, что имеем. Вместо хлеба выдали овес. Да что продукты – лекарств нет! Даже йода.

В квартире холодно. Мережковский ходит в шубе, да и все одеты. Полено стоит 5-10 рублей. Где уж протопить такую квартиру! На улицах становится спокойно, нет грабежей.

 

* * *

 

Профессор Сперанский организует вечер памяти Достоевского в Тенишевском зале, куда Мережковский приглашен читать лекцию. Вначале долго говорит Сперанский, после чего объявляется перерыв. В артистическую вваливается комиссар и объявляет:

- Все, довольно! Вы организатор?

- Да, я.

- Адрес Достоевского?

- Митрофаньевское кладбище.

 

* * *

 

Из Германии приходит известие о расстреле Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Только что организованная коммунистическая партия организовывает демонстрацию протеста с захватом целых кварталов, всеобщую забастовку, но правительство социал-демократов подавляет восстание, а лидеров уничтожает.

- Берлин не отдаст себя пассивно, как Петроград,- констатирует Зинаида,- ведь Петроград сам пал в руки большевиков, как созревший плод.

- Что-то не сбывается предположение Ленина о мировой революции. Обещал: хлеба, свободы и мира. И вот – война, голод и рабство. Убивают братство, свободу во имя равенства; да погибнет мир, да будет равенство,- злится Дмитрий, кутаясь в шубу.- Слепой, не видящий красного цвета, не увидит и белого: кто не знает свободы, не узнает и равенства.

- А наша интеллигенция в вечном гонении от всякой власти. Вот и получили долгожданную свою свободу и равенство, мы достойны этой участи. Ни одной личности, кроме Савинкова, в революции. Я сделала вывод: давным- давно кончилась всякая революция! Когда – не знаю, но давно.

- И никакой первой революции тоже не было, просто царский режим прогнил и сам себя уничтожил.

В городе стали фабрики и заводы, и из-за отсутствия дымящих труб небо становится ясным и светлым.

- Чистое небо над умирающим городом,- медленно произносит Дмитрий, поднимая голову в Таврическом саду на прогулке.

Он один в этом белоснежном царстве парка.

Ночью идут постоянные обыски. Приходят и к ним. Манухин сопровождает от домового комитета и шепчет главному:

- Это ведь писатели… Откуда у них оружие?

Но они смотрят бумаги, роятся в ящиках стола, комодах. Приходящие с ними женщины интересуются исключительно содержимым шкафов с одеждой Зинаиды, считая, что там недопустимое излишество.

Зинаида начинает продавать вещи, чтобы купить хотя бы продукты, понимая, что все равно когда-то реквизируют. Целый день она стоит на рынке и продает свои старые ботинки.

- Сколько хотите, сударыня?

- Прошу полторы тысячи.

- Не много ли? Дайте, примерю. Нет, мне маловаты.

Промерзнув и потеряв всякую надежду продать, она отвечает:

- Всего за тысячу.

На другой день она опять встает на рынке и пытается продать свои платья.

- Извозчик просит уже 500 рублей. Вот принесла хлеба. Сегодня прибавили 1/8 фунта хлеба на 2 дня.

- Забыли про чай, только сушеная морковь и свекла.

- Ну, вот еще один продался большевикам, этот адвокат, писатель и лектор,- возмущается Зинаида.- Уже объявлены его лекции красноармейцам.

- Кушать всем хочется,- пытается защитить его Дмитрий.

- Да я ведь недавно был у него,- начинает равнодушно говорить Философов,- так я заметил, что он не очень-то и нуждается.

- Эх, хотела бы я почитать книгу Брюсова «Почему я стал коммунистом» и узнать почему? Он теперь цензор у них. Ну, какой большевик Блок? А эти «потерянные дети» Блок и Белый ничего не понимают в политике. Только Сологуб остался человеком, никогда не будет с большевиками.

- Потому и не весело ему живется.

- Жалко Розанова. Он не от голода умер, а от страха голода. Пытались ему помочь, но ненадолго хватило денег от Горького.

Входит Даша и устало садится.

- Так радовалась, что достала ордер на эти парусиновые туфли. И что? Простояла 3 дня с 5-ти утра до вечера, но так и не смогла получить. Где там! Всего 117 рублей бы за них отдала…

- Не расстраивайся, нянечка, найдем тебе обувь,- обнимает ее Зинаида.

Аксюша объявляет всем:

- Там какой-то мужчина явился, говорит – к Мережковским, но у нас я его никогда не видела.

- Пусть войдет.

В гостиную входит робкий молодой человек в кожаной куртке и в сапогах.

- Здравствуйте, я из Смольного.

У Зинаиды тревожно екает в груди, но ее успокаивает доброжелательность незнакомца.

- Я по незначительному делу.

- Вы присаживайтесь.

- Спасибо. Я сам пришел специально, потому что я почитатель Дмитрия Сергеевича давний. Очень люблю Достоевского.

- Странно для вашего круга… Вы партиец?

- Я христианин. Хочу предупредить вас, Дмитрий Сергеевич, уезжайте отсюда, здесь вы не сможете работать. Уезжайте, пока еще есть возможность. Я пришел предупредить.

После этого визита Мережковские задумываются об отъезде и начинают придумывать возможность его осуществления. Первой задачей становится - достать денег. Дмитрий обращается к Горькому, чтобы с помощью его жены устроить постановку его трагедии «Царевич Алексей», продать издательствам свои сочинения и получить аванс за проданный роман. Горький через Чуковского передает ему 76 тысяч рублей за продажу его романа и Зинаиды.

Получив деньги, Дмитрий подает заявление в Совет Рабочих Крестьянских депутатов с просьбой отпустить их для лечения за границу. Ответ приходит быстро: «Не выпускать ни в коем случае».

- Нет, нас никогда не выпустят, это точно, как и эта резолюция. Сегодня разговаривал с тем комиссаром, приславшим нам дров с кладбищенских рощ. Спросил: «Что если я перейду сам за границу?» Он не советует. Говорит, что расстреляют, как шпиона и не будут разбираться.

- Надо еще попробовать.

- Я уже в состоянии психоза: куда не сунусь – везде отказ. Вот уже библиотеку распродаю «Петровскую» и «Леонардовскую».

- Дрова опять на исходе, оставляю только полено утром в кухню. И так топила только в 3-х комнатах, остальные-то заперли.

- Как ни жаль мне своей библиотеки, но меня греет одна мысль: в крайнем случае, будем топить книгами. Не замерзать же насмерть.

- Крестьяне Самарской и Тамбовской губернии восстали против продразверстки, а колчак вышел к Волге. Одна надежда на Деникина на юге и на Юденича здесь.

На обед опять затхлая каша и водянистый суп из мерзлого картофеля и кислой капусты, черный хлеб с соломой.

- Зато чувствуем легкость и окрыленность, как христианские подвижники.

- У нас хлеб с соломой, а Злобиным прислали из Москвы хлеб с толченым стеклом.

- О, Господи! Зато у нас в гречке гвозди добавляют для веса, как не перебирай, все равно попадаются во рту. А ведь отдала 300 рублей за фунт.

 

* * *

 

Работа для «Всемирной литературы» над переводами иностранных романов им утомительна, но просто необходима, хотя за лист платят 300 ленинок, а за корректуру 100, что спасает от голода. За 14 дней работы Зинаида получает около тысячи ленинок.

- За полдня жизни надо работать полмесяца. Да уж выгоднее старые штаны продать!

 

Я ненавижу здешнее «пока»:

С концами всё, и радости, и горе.

Ведь как бы ни была длинна река –

Она кончается, впадая в море.

 

* * *

 

Зинаида с балкона наблюдает за обитателями углового дома напротив с железными балконами, где живут инвалиды. С самого утра до позднего вечера, когда уже запрещено появляться на улице, у них гремит музыка из граммофона или играет гармонь. Дмитрий тоже приходит смотреть на квартиру напротив.

- Когда я слушаю заунывную музыку этой гармоники, мне кажется, что я уже умер, и наступила вечность. Как в Апокалипсисе: «Клялся ангел Живущим во веки, что времени больше не будет». Скука рая земного, царства Антихриста.

- Вечером соберутся у подъезда плевать на тротуар, маяться от безделья.

- После известия о гибели последнего сына Зины, Димам впал в равнодушно-сонное состояние, тяжело переживает за сестру.

- Юденич начал наступление на Петроград, взял уже Псков, а Деникин готовит наступление на Москву. Будем надеяться.

- Я сам не надеюсь на Деникина, несмотря на его успехи. Ты же сам пророчествовал, что он провалится. От белых генералов, кроме ухудшения, ждать нечего.

Из комнаты Даша зовет Зинаиду.

- Зина, там торговка пришла за одеждой. Иди, выбери, что отдать.

Зинаида отбирает вещи для продажи и несет их на кухню, там стоит сестра Манухина и держит в руках туфли, галстуки и пиджак.

- Вот, Иван Иванович послал отдать торговке.

Когда сестра Манухина отправляется к ней за деньгами через несколько дней, то попадает в засаду. Еле уносит ноги, не найдя ни торговки, ни денег.

Начинается наступление Юденича на Петроград. В городе введены грозные меры: закрыты все театры, магазины и лавки, отключен телефон. Манухин держит пари с Гжебиным, что к 1 ноября Петроград освободят, теперь приходится отнести деньги.

* * *

 

Мережковские начинают лихорадочно искать пути бегства после того, как Дмитрий получает приглашение выступить с речью о декабристах в Зимнем дворце на торжественном празднике.

- Зина, ну как я могу прославлять мучеников русской свободы перед лицом свободоубийц?! Если бы эти 5 повешенных воскресли,- их повесили бы снова, при Ленине. Не могу органически.

- Конечно. Поэтому надо ускорить отъезд. Но как?

- Через Финский залив пешком мы, ослабленные голодом, не дойдем. Да и опасно, ты сам говорил, сколько подстрелили таких беглецов.

- Через Ригу тоже не получилось. Один путь – через Польшу, все равно везде надо переходить фронт. Через юг, как мы не просили, мотивируя тем, что там легче прокормиться, никакой надежды на разрешение. Я знаю, что уехать – это превратиться… не в эмигрантов даже, а в беженцев. Бросить здесь ценнейшую библиотеку, архивы и жить там без денег и одежды. Но жить здесь больше нельзя: душа умирает.

 

Казалось: больше никогда

Молчанье души я не нарушу.

Но вспыхнула в окне звезда,-

И я опять мою жалею душу.

 

Все умерло в душе давно.

Угасли ненависть и возмущенье.

О бедная душа! Одно

Осталось в ней: брезгливое презренье.

 

В доме искусств Дмитрий находит Чуковского и отводит его в сторону. Чуковский просто не узнает его: глаза горят, помолодел, в походке игривость.

- Все,- шепчет Дмитрий,- в будущий четверг уезжаем, все устроено, подкупили кого надо.

- Как удалось?

- Предложили читать лекции о Гоголе красноармейцам, я уже получил мандат на выезд из Петрограда и прегнусный паек – хотя сахар и хлеб.

- Поздравляю, вы давно хотели, пусть получится.

- Боюсь, нас Философов погубит, у него походка белогвардейская…

К ним направляется Немирович-Данченко и громко говорит в свои пышные седые усы:

- Ну что? Когда вы едете?

- Тш… Тш… Никуда я не еду. Разве можно при людях,- тихо произносит Дмитрий.

Немирович-Данченко машет рукой и отходит.

- Видите, старик хочет к нам примазаться. Ни за что… Боже сохрани!

- А если не удастся?

- Пущусь во все тяжкие. Буду лекции читать. Например, «Пол и религия». Недурно? Как раз то, что им нужно.

Зинаида почти уже не работает ночами, свеча стоит 500 рублей, про керосин забыли, спички – 75 рублей. Философов не может отказаться от общественных работ и едет в 6 часов утра таскать бревна. Зинаида ужасается его вида при возвращении: страшный, изнеможденный и такой жалкий. Он занимает пост в Публичной библиотеке, но вынужден заниматься общественной работой – сторожить дрова на канале.

Их везут за город рыть окопы при оттепели. Дают кирку и заставляют рыть, что совершенно невозможно сделать в промерзшей земле. Благо, что не следили, никто не стал рыть. В конце выдали по фунту хлебу и отправили по домам.

Когда Философов возвращается домой и стоит в передней, мокрый и уставший, Зинаида от возмущения хлопает руками и ведет его обогреваться. Разувает и щеткой трет его ноги, стараясь отогреть, хотя в квартире холодно. Поит его горячим чаем с принесенным хлебом.

- Сама-то почему не ешь?

- Успею, надо тебя уложить.

- Что Дмитрий?

- Готовит наш побег. Полтора года пытаемся, все срывается. Дай Бог, все получится. Что толку в этих ленинках за границей? Пыль и только, все равно вшиваю в подкладку своих платьев.

- Много одежды не возьмешь.

- Так вот и думаем мучительно: лучше взять одежду лишнюю или драгоценную рукопись?

- Юденич с Деникиным отступают. Что еще ждать? Ничего не изменится, хотя мне уже все равно, где погибать.

- Дима, милый, ну не говори так.

Она тихонько выходит из комнаты, чтобы он поспал.

- Дмитрий, тише, я уложила продрогшего Диму, пусть спит.

Но Дмитрий возбужден предстоящими хлопотами и обращается к няне:

- Все, Даша, мы скоро уезжаем!

Даша хватается за голову и плачет, а собачка Афик начинает переводить свои умные глаза с Дмитрия на Дашу, и наоборот, затем принимается выть.

- Ну вот! Никак не дадите Диме поспать. Дмитрий, будь чуть осторожнее – могут ведь донести на нас, тогда беда. Что тебе нужно, Катюша?

- Нужны 300 рублей, просят за починку ваших туфель.

- Что же, надо, так надо.

- Я сегодня видел у заколоченного Гостиного двора священника с протянутой рукой за милостыней. Дожили…

- Даже если топим, в квартире выше 7-ми градусов не поднимается, а к утру окна покрываются ледяной коркой.

- Но я поняла, что холод тяжелее голода,- говорит Зинаида.

- Одно другого не легче…- вздыхает нянечка.

- А голод с холодом вместе, страшен только для избалованных европейцев – ничто перед внутренним страданием. Да, рабство. Физическое убиение духа, всякой личности, всего, что отличает человека от животного. Есть ужас ужаснейший. Тупой ужас потери лица человеческого. И моего лица,- и всех, всех кругом… При большевиках мы работать здесь не сможем: газеты для нас закрыты, типографии печатают только их пропагандистские брошюры.

 

…О, эти наши дни последние,

Остатки неподвижных дней.

И только небо в полночь меднее,

Да зори голые длинней…

 

И вот наступает последний день отъезда, все вещи собраны. Философов в унынии лежит на постели, небритый и опухший.

- Дима, ты мне не мешай вас спасать. Соберись и готовься к отъезду.

- Мне ничего не хочется и все равно, что со мной будет.

- Тебе наплевать на свою судьбу, а про нас ты забыл? Мы столько лет жили вместе, и все зря? Эгоист и самолюб!

- Ты не имеешь право меня оскорблять!

- Тогда собирайся и едем.

- Хорошо. Я сейчас побреюсь и буду готов.

- Мне приходится тебя почти с постели спасать.

Начинает брезжить рассвет. Все уже одеты. Зинаида подходит к няне, не перестающей плакать уже несколько дней.

- Милая моя, любимая, как же я без тебя?- обнимает Дашу и целует ее в мокрые глаза.

Из глаз Зинаиды предательски катятся слезы, как не пытается она себя сдержать.

- Зина, девочка моя, я так тебя люблю. Зачем ты меня бросаешь? Кому я теперь нужна?

- Будешь жить с Татой и Натой. И я тебя люблю, единственная.

 

 

И были слова далеки…

И так – до последнего дня,

когда в мой путь одинокий

она проводила меня…

 

Ни жалоб во мне, ни укора…

Мне каждая мелочь близка,

над каждой я плачу, которой

касалась ее рука…

 

Не знала – не узнает

как я любил ее,

каким острием пронзает

любовь – бытие мое.

 

- Прощай, нянечка милая, любимая!

- Мороз сегодня 27 градусов, и неизвестно, отапливается ли вагон? Извозчиков наняли за 2 тысячи рублей.

- Планируем доехать до Гомеля. Там, говорят, переплавляют.

- Храни вас, Господь! Берегите друг друга. Дмитрий мне был с самой вашей свадьбы, как родной сын. И тебя, Зина, он берег всегда и ты его береги.

- Девочки мои, берегите нашу нянечку. Она нам, как родная мать.

- Ну, с Богом!

У подъезда стоят сани, все выходят провожать, еще не рассвело. И катят сани на Царскосельский вокзал.

 

До самой смерти… Кто бы мог думать?

(Санки у подъезда. Вечер. Снег.)

Никто не знал. Но как было думать,

Что это – совсем? Навсегда? Навек?

 

Молчи! Не надо твоей надежды!

(Улица. Вечер. Ветер. Дома.)

Но как было знать, что нет надежды?

(Вечер. Метелица. Ветер. Тьма.)

 

На вокзале их ожидает Миша Слонимский, он приехал проводить. Они нанимают носильщика за тысячу рублей, багаж очень тяжелый. У поезда стоит огромная толпа, в основном, солдаты. Озверевшая толпа не подпускает к вагону. Звенит 3-ий звонок, но их разъединяют потоком людей. Носильщик бросает вещи, опасаясь быть задавленным. Философов со Злобиным уже забираются в вагон, но Мережковским пока не удается подняться в вагон. У Дмитрия почти срывают шубу, он взвизгивает: «Шуба!» Только с посторонней помощью они с Зинаидой оказываются в вагоне вместе с вещами.

В тамбуре им помогают красноармейцы, они протискиваются мимо стоящих в коридоре солдат в купе, где набито человек 14.

- Купе для 4-х называется,- говорит Зинаида, но ее слова сливаются с общим гулом.- Какая духота! Мне плохо.

- Ничего, сейчас будет лучше, когда поезд тронется. Ну, с Богом!

Дорога в поезде занимает трое суток. Зинаида не помнит таких поездов, она раньше ездила только в спальных вагонах повышенной комфортабельности. Тишины нет – ругань, пьяные споры, без света и воздуха. Но это еще можно терпеть, но когда начинаются обыски патрулей и аресты, хладнокровие Зинаиды сдает. Здесь ее успокаивает Философов, подставив ей плечо и оберегая ее сон.

- Все, они ушли, успокойся.

- Мне кажется, по мне кто-то ползает.

- Это не самое страшное. Вполне реально. Что ты хочешь – смотри на публику. Потерпи, всему приходит конец.

Зинаиде уступают верхнюю полку, и она оттуда наблюдает за происходящим. Красноармейцы, обвязанные тряпками, с безумными бледными лицами, жалуются на свою тяжелую судьбу, но делают это с опаской: кругом снуют агенты.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/