ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 5. ЗАСЕДАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Барон Брамбеус по молодости лет не знал стихийных бедствий, и из потрясений привык только к финансовым. Наводнение отняло последние силы барона (назовём его так за неимением подлинного имени) и вымотало настолько, что далеко за полночь он сел в баре и сильно расслабился: “Для начала”, “После первой”, даже неосторожно взглянул на “Улыбку Горгоны”. Жестоко поплатился барон: всю ночь страшно болела голова и мучила бессонница.

Колесом электросчётчика вертелся он на кровати, накрутил не один киловатт и, наконец, взял в руки книгу в надежде, что она слепит упругие веки. Книга под броским названием “Кавалер ордена Золотого руна” оказалась недавно родившимся и легко перенёсшим преждевременные роды третьим романом об Остапе Бендере. Квадрига авторов, двое из которых были знакомы барону, обещала сладкие грёзы*1.

Роман сдержал слово: он оказался сильнодействующим снотворным. Брамбеус прочёл два десятка страниц и книга выпала из его слабеющих рук. Он пытался вспомнить, что читал, но, видно, головная боль отключила сектор памяти: вспомнилось только мутное пятно... Какие-то бумажные колокола лили...

Под утро его задавил тяжёлый сон. Приснилось, что пишет он тоже книгу про Бендера, и издал уже первую часть.

С утра в почтовом ящике появилась неприятная маленькая бумажка. Написано, что такой-то имярек вызывается в четверг на заседание суда в качестве обвиняемого по делу... – “Этого ещё не хватало! За что, господа?” – “Там узнаешь”. – Хорошо (хотя куда уж хуже), пошёл.

Суд, какие все сегодня наши суды: богадельня со строгим лицом Фемиды. Менеджер “Короны” не бывал ещё в судах, даже как свидетель – Боже упаси! Страшно. Входит: комната не комната, класс не класс, – по одну сторону скамьи, по другую стол, кресла судейские, над ними приляпан гипсовый символ новой России. Зато присяжные, целых семь человек! Знай наших: и у нас справедливость в законе!

Здесь адвокат... Простите, нет адвоката. Флюс, что ли, его схватил, пока бегал по клиентам. В общем, нет. Здесь – он, Брамбеус, там – прокурор. Обвинитель. В руке что-то зажал. Пригляделся барон: его книга! Лица присяжных заранее суровы. За что?!

Пункт обвинения один: читатель, в лице обвинителя-прокурора, соблазнившись именами автора и героя, потратился на книгу, уплатив тридцать рублей. Это при нашей-то жизни! Добросовестно отрабатывая свои кровные, прочёл он четыре главы, и сердце его истекло кровью. Что же дурак-автор сделал с любимым героем народного эпоса, – с неутомимым фантазёром и обаятельным хулиганом Остапом? Между прочим, читатель не с Джомолунгмы из пещеры вывалился, знает, читал известные романы. А у барона? Это не Остап, это бледная тень Эвридики! Нет, народу такой Остап не нужен, верните наши деньги.

“Слово защите дают?” Дают пока, слава Богу. “Что же сказать в оправдание своё? – думает он. – Ладно, отвечу”.

– Во-первых, я старался быть искренним, – начал барон. – Если бы не это старомодное желание, уверяю вас, я потрафил бы читателю, навертев на Остапа целый мексиканский сериал, и закрутил бы тот афёры с сибирскими алмазами, поделился бы гранильными рецептами с “Де Бирсом”, отстреливаясь, уходил бы в горы... нет, с гор Кавказа, создал суперпрезидентский союз “Мяча и оралы”. Мало ли дел для Остапа сейчас, когда каждый сотый – Корейко, каждый десятый – Кислярский? Нет же! Сам дивлюсь перемене героя, а поперёк совести пойти не могу.

Не ищет он сокровищ? А чего их искать, если они на виду, деньги только давай. Деньги – вот. Самолёт можно купить и завернуть. И в Рио с Сейшелами можно смотаться, если есть желание, и в Штаты, и в Эмираты. Это если есть желание. А если нет? Если желание сильно только тогда, когда цель недостижима?

– Погоди, – перебивает прокурор (вообще-то не положено, но судья молчит), – чего ж ты дал ему всё: смокинг, деньги? Ведь всё отняла эта… сигуранца.

– Ничего я не давал, – отвечает барон. – Тому, кто хоть раз держал в руках миллион и попробовал сладкой жизни на корейские деньги, они уже всю жизнь будут сами идти в руки. Вроде не делает ничего, а деньги – то оттуда, то отсюда – так и сыплются. Другой слесарит в поте лица каким-нибудь сварщиком, урывает трудный свой кусок, едва-едва на овощную диету, и рад. И не представляет себе другой жизни, и не получит ничего другого, как ни бейся.

Приоделся Остап прилично тоже при Александре-ибн-Ивановиче. А раз приодевшись, уже не захочешь снова влезать в голые калоши и рваные штаны. Психология меняется, манеры. Автор по себе знает, ибо приходилось ему в жизни натягивать фрак с манишкой. Минуту назад, глядишь, делал глупости и давал щелчка в затылок приятелю ради шутки, а накинул фрак – и рука сама загнула такой политес!.. И губы уже сложились в некую фигуру, что-то вроде: “Миль пардон, мадемуазель, жё ву при”. Много даёт костюм человеку.

Поймите, взрослеет Остап. Брюшко повисло на горизонте, приосанился, посолиднел. Но случилось это с ним уже давно, когда он ещё миллионером прикидывался. Теперь и прикидываться не надо. Так зачем же стулья ломать?*2

Во-вторых, примите во внимание, – вокруг всё новое, неизведанное, присмотреться должен всякий нормальный человек. А что Остап нормальный, этого и прокурор не будет отрицать. Да вы себя представьте на его месте, – вы, авантюрист, остроумный, тёртый проныра, вы после встречи с Коровьевым залетаете вдруг в середину двадцать первого века, и встречаете людей... или не людей, а цветные трёхмерные голограммы? Вы что, так и будете проныривать? Или тихо сойдёте с ума в виртуальном мире? Ну-ка, положите руку на сердце. Что же вы хотите от любимого героя? Он даже с ума не сошёл. Dixi.

Прокурор молчит. И то спасибо. Правда, взгляд волчий. Наконец, судья с высоты беспристрастия: – “Присяжные заседатели – приговор!”

Прищурились народные судьи. Видно, тоже читатели.

Приговор: книгу считать вредной и бледной. Запретить. Если нельзя запретить издать, то можно сделать, чтоб не читали. Какой никакой, а образ, и нечего его порочить; – это наша, какая никакая, история. Привлечь критиков... Впрочем, нет, это нынче лишняя реклама. После критики книга стольник будет стоить. Не надо критиков. Ничего не надо. Просто – “бабья Лета”. “Многая лета”. Молчок.

Ну вот, и приговорили. Возвращайся, Остап, в управдомы. Что, не хочешь? Хочешь в президенты?

Вернулся барон домой в холодном поту. Почему? Да кто его знает. Иногда человек здоров, здоров, и вдруг заболеет. Хорошо, если грипп. Совсем разбитый, начал барон писать вторую часть романа. Так начал:

“До вчерашнего дня Остап был в прекрасном настроении, жил, как командированный, ходил на экскурсии, рассматривал картины на выставке жизни. В общем, чувствовал себя отлично. Сегодня же, с утра, он почуял тревожные сигналы, идущие изнутри”...

Нет, не то. Попробуем так:

“Всё изменилось. Остап совершил поступок. У него появилось будущее, линия поведения, задачи, планы и – итог. И этот итог он не ощущал стопроцентно прекрасным. Была в нём какая-то червоточина”…

Проклятье, перо как деревянное! А если так:

“Наутро Остап проснулся резко, внезапно, и ощутил вместо головы на плечах – чело, а на челе – заботу. Но это длилось всего минуту: лёжа в постели, он сделал лёгкую гимнастику (ритмично пошевелил пальцами рук и ног), вскочил, протрубив марш из “Аиды”, быстро закончил утренний туалет и успел добежать до звонившего телефона:

– Президент у аппарата!

– Здравствуйте. Это Вранков.

– Аппарат президента слушает вас, гражданин тайный советник.

– Перестаньте кривляться, Бендер. Вы не в совковом балагане, учитесь вести себя достойно. Я вам не советник.

– Миль пардон, господин тайный антисоветник. Кстати, какая погода на улице: не штормит на бирже?

– Остап, я заеду к вам через полчаса. Ждите. И повторяю, ведите себя достойно.

– Достойно есть!

Полчаса до приезда Бориса Остап провёл в буфете, откуда вышел со скверным ощущением в пищеводе: внутри всё склеилось, словно промазанное казеином и тем импортным клеем, который рекламируют коммивояжёры по два рубля за штуку. Причём суперклей давал отрыжку средством от тараканов”…

Нет, что-то не идёт. То ли суд подействовал, то ли понял Брамбеус, что последнее средство – необыкновенная лёгкость в мыслях – исчезнет в этой главе. Действительно, что интересного описывать, как Остап:

а) уволит главного технолога на спиртовом заводе, и лично введет в производство десять сортов новой как мир водки. Там будет знаменитая “табуретовка”, “Араковка”, “Сизарушка” на сливовых костях;

б) получит ключ от двухкомнатной квартиры в районе Ленинградского проспекта, где появятся и деньги, которые...;

в) приобретёт в Таганке у жучка-бониста: старые ассигнации, на две тысячи целый миллион. Вдобавок, за большую сумму купит звезду Андрея Первозванного;

г) выкупит у “Короны” генеральский мундир, оставшийся после бывшего швейцара. С треуголкой, ботфортами, лосинами, с золотыми пуговицами, на которых раскорячились двуглавые орлы;

д) заведёт себе машину с шофёром и телохранителя – эдакого Селифана с неполным средним, крутыми бицепсами и мыслями всмятку.

Вот что хотел описать барон. Но это не ин...

Боже, что это? Фурии!! Нет, это всё те же семеро присяжных. Что? Писать? Зачем? Только не все вместе! По очереди. Так...

Здесь-то и интересно? Начинает действовать? Понятно: автору даётся последнее слово, чтобы он во всём блеске возродил любимого нами Остапа Бендера. Что? Горе, если не справится? Книгу – в огонь?

Ну, в огонь... Как-то смело: туда ушёл роман Гоголя, туда же ушёл роман Мастера. Компания больно известная, барону Брамбеусу не к лицу тянуться за ней. Неудобно.

“Не хочешь в огонь – пиши!”

Что ж, вы сами этого хотели. Но учтите, в одну главу не уложить. Ничего? Тогда наливай, присяжный.

Вот это кошмар!

 

• • •

 

Генеральному директору “Российских музыкальных ассамблей” Алексею Филипповичу Чернолапу хотелось пойти в баню. Да-да, уйти в баню, помыться там добела, а затем повеситься тихонько в углу.

Юбилей, грандиозность которого была соразмерна появлению григорианского календаря, надвигался танком, а “РосМузА” не могла достойно отреагировать. Чернолапу как воздух требовалась идея.

В этот день генеральный назначил расширенное совещание с приглашением прессы, телевидения, высоких чиновников от искусства и бизнесменов. По этому случаю в соседнем зале накрывали банкетный стол – заманивали гостей.

За десять минут до начала Алексей Филиппович сидел у себя в кабинете, и страдал, как новичок на эшафоте.

– “Мост-банк” будет? – крикнул он в ящик селекторной связи начальнику филармонического отдела.

– Обещали зама прислать, – ответил селектор фанерным голосом.

“Хорошо, хорошо”, – шептал генеральный. Он лихорадочно перебирал папки с бумагами сомнительной ценности: здесь были досье на всех, кто хоть раз покорил эстраду – звёзды искусства и искусственные звёзды, знаменитые эстрадные напёрсточники и мастера пародий, ансамбли, коллективы. Под ними лежал давно иссякший финансовый источник в виде массивного альбома – памяти концерта, почившего год назад по случаю принятия очередной конституции. Но всё это было не то, не то. Источник высох, не было идеи...

– Замминистра не забыли пригласить? – опять спросил у селектора Чернолап.

– Он в загранке, – ящик помолчал немного, пропуская набежавшую на песок волну, и громко добавил: – Начальник управления будет, может быть. – Голос в селекторе отключился, и уже сам ящик дошептал: “Может быть, быть, быть...”

“А может и не быть. Голуби мои, как же хочется в баню! Ну да ништо: свинья не съест”.

Чернолап смахнул переписку в стол. Вместо неё он воздвиг на фундаменте латунный крест с распятием.

Дверь в кабинет открылась, и вместе со сквозняком в неё потянулись начальники отделов. Они садились вокруг стола и тут же обживались, кладя перед собой кто карандаш, кто лист бумаги, кто сигареты с зажигалкой. Последним из своих прошагал главбух – отставной майор с жирным затылком и жидкими усами. Сразу за ним вкатился Репенков, от отдела Моссовета по связям с общественностью.

– За что сидим? – беспардонно заявил он. Полы его пиджака стёрли последнюю пыль со стен, и сало на них потускнело. В кабинете сразу потянуло коньяком.

– Сядь, Боба, надоел.

– Как, уже? Ладно, ладно, сяду, вам всем на радость.

Вошёл представитель министерства с полным портфелем, вежливо поздоровался, сел, и сразу уткнулся в свои постановления.

В коридоре послышалось: “Только после вас! Прошу, прошу”, – в кабинет вошел широкоплечий спортсмен. Плоское лицо его с холодными голубыми глазами имело как бы два рта: один узкий, тёмный – настоящий, другой – тонкая полоска каштановых усов, словно нарисованных на широкой губе. За ним протиснулся Денис Вервейчук, улыбаясь спортсмену сзади.

– Приглашали? – вошедший уверенно обратился к Алексею Филипповичу и представился: – Член правления “Мост-банка” Синяев, Вадим Викторович.

– Присаживайтесь, дорогой, – Чернолап встал из-за стола и, пожимая руку, посадил банкира напротив министерского чиновника.

Пока знакомились, вошли ещё несколько человек, вероятно пресса, и быстро расселись на галёрке.

– Ну что же, места заняты, можно начинать. – Чернолап нервно сунул сигарету в седые моржовые усы. Тут же все, кроме чиновника, закурили, и над столом зависло сизое облако, достаточное для появления джинна. – Господа, преамбулы не будет. Выражаясь одним словом: нужна сенсация. Кто может родить что-нибудь? Только по существу.

– Не мышонка, не лягушку. Давайте, друзья, только без материнства, – первым, как всегда, отреагировал Боба.

– Прекратите, Репенков, – сказал чиновник от культуры, отрываясь от бумаг. – По мнению министерства, достаточно концерта в консерватории. Всемирный оркестр...

– Э, только без симфоний. Против виолончелей медицина бессильна, – веско отрезал “Мост-банк”.

– Денег не дадут, – поддержал главбух. – Или, может, бюджет?

– В министерстве денег нет, – отрезал представитель.

– Тогда начальника филармонического отдела, я думаю, можно отпустить. Идите, работайте, – сказал Чернолап.

Начальник отдела взял свою пачку сигарет и слинял.

– Ну, так что? – генеральный обстоятельно прошёлся по лицам присутствующих.

– Хор. Лучше три, четыре хора вместе, – прошелестела Татьяна Петровна из концертного отдела. – Во-первых, хор – это русская традиция, во-вторых, можно исполнить что-нибудь духовное, это актуально, в-третьих...

– Что вы говорите! Какой хор? – с тоской прервал Чернолап. – Двухтысячный год, это вам не селёдка под шубой!

– Денег не будет, – опять сказал главбух.

– А если уйти от классики, Алексей Филиппович? – вмешался эстрадный отдел. – Поп-звёзд?

– В попу звёзд, – опять веско сказал Синяев. – Кто пойдёт на них? Несмышлёныши? Зелёная молодежь?

– Если б зелёная, – хмыкнул главбух, – зелени у неё как у изюма в шоколаде.

– Да, ни альфа ни омега. – Алексей Филиппович сокрушённо вздохнул. – Значит, опять сборник? Как надоело всё, в баню бы.

– Действительно, не пора ли перейти к вводным процедурам? – оживился Боба.

– Прекратите, Репенков, – министерский чиновник, не отрываясь, читал бумаги: то подписывал, то откладывал...

Лыко с мочалом трепали долго. Джинн не появлялся, как его ни провоцировали.

– Надо покупать заграницу, – убеждённо сказал Синяев одним из ртов, – под это и деньги дадут, и народ пойдёт.

– Это понятно, – сказал генеральный. – Но как-то “Скорпионов” выпускать на Рождество...

За дверью опять послышался шум, и в кабинет вступил Борис Вранков с двухлитровой бутылкой в руке. Джин “Гордон” вместе с дрыном тоника тут же прописались на столе.

– Здравствуйте. Я не опоздал? Тут такое дело…

– Погоди, Борис, здесь серьёзнее дело, – недовольно сказал Чернолап.

– Серьёзное дело? – Борис обвёл глазами стол. – Остап, заходи, здесь все свои. – Он разглядел представителя министерства. – Бюрократы, вам что, идея нужна?

– Да, как воздух, – ответил Чернолап.

– И вы ищете здесь, за сукном? Ищите воздух в барокамере. Не найдёте, как ни всасывайте! Все ваши идеи давно провоняли…

С Борисом никто не спорил. Вошёл Бендер.

– Заседание малого Совнаркома? – Остап весело поздоровался с Вервейчуком, кивнул Бобе.

– Вот, познакомьтесь, Остап Бендер из Одессы, президент и член нашего клуба. Он один может придумать лучше, чем все вы вместе взятые.

– Бендер? Вы бывали в “Мост-банке”? – отчего-то насторожился Синяев.

– Какой мост? Не понимаю. Я только вчера приехал из-за границы.

– Так, интересно, – банкир внимательно изучал медальный профиль. – У нас франки менял один на той неделе.

– У вас и франки меняют? – заинтересовался кто-то.

– Что здесь всё-таки: похороны или именины тёщи? – воззвал Бендер тоном массовика-затейника.

– Я же тебе говорил, – сказал Вранков. – Юбилей готовят. Достойную встречу, а всю жизнь готовили только правительственную сборную солянку. Другого не могут. Помоги им, Остап.

– Концерт? Грандиозная идея? Пригласите Шаляпина.

– Какого?

– Ну того, Бориса Годунова. Помните: “Чур меня, уйди, ребёнок”.

– Вы что, с Луны упали? Шаляпин умер пятьдесят лет назад!

– Да? Я не знал. – Бендер на мгновение задумался. – Тогда можно изобразить грандиозный вертеп. Представьте: папа Иосиф, ясли с младенцем, беспорочная мама, ну, там, осёл, бык, что ещё? Пастухи, волхвы. Получится конгениально.

– А что? Интересно, – удивился двуротый банкир.

– Беспорочную маму может изобразить поп-звезда, – заметил эстрадный отдел.

– Это точно, – подхватил Репенков, – любая согласится хоть час побыть беспорочной.

– Да бросьте вы! – возмутился представитель министерства. – Пошляки.

– И правильно, – поддержал Чернолап. – Ну их, этих поп.

– На это место больше всего Мадонна подошла бы, – сказал Вервейчук.

– Это была бы сенсация, – согласился Борис. Он уже сидел между Бобой и Денисом и открывал свою бутылку.

– Сколько стоит Мадонна? – отрезвил главбух.

Все помолчали из уважения к певице.

– Волхвов можно пригласить из-за бугра. Варяжских гостей, из недорогих, – опять подал голос Денис.

– Индийский гость тоже не дорого. А пастухи...

– Пастухи, пастушки из хореографического училища, – представитель министерства закрыл, наконец, свою папку. – Одним словом, вертеп. Но это дело скользкое: пересолишь – церковь обидится, недосолишь – не пойдут. Нет, надо что-то монументальное. И, конечно, интересное.

– Вертеп – это море затрат на кружку прибыли, – подвёл итог главбух, закалённый в боях с цифрами и отчётами.

– Не пора ли перейти к художественной части? – сказал Боба. Он достал откуда-то пластмассовый стакан и наливал из Борисовой бутылки. – Водка греется, закуска остывает.

– Да погодите вы! – закричал Чернолап. – Не родили ни хрена, а уже закусывать.

– Сейчас кто в моде? – спросил Остап. – Из солидных?

– Из солидных? Митрич, – вспомнил чиновник от культуры.

– Три тенора, – добавила Татьяна Петровна.

– Кто это Митрич?

– Остап, не роняйте себя, – Боба зажмурился от удовольствия и на мгновение замер. – Это имя знают даже бомжи и банкиры.

– Ему не надо тратиться на рекламу, – почему-то огорчился Денис, отнимая стаканчик у Бобы.

– Это всемирно известный дирижёр, – объяснил Вранков*3.

– А что такое три тенора?

– Ну, это вообще хит столетия.

– У меня есть диск. Высший класс! – сказал Синяев.

– В чем загвоздка? Пригласить их, и всё, – Остап взял в руку бутыль с джином и стал изучать этикетку.

– Ну, во-первых, они не согласятся, – отмахнулся Чернолап, – а во-вторых, это будет хорошо, потому что денег на них не найти никогда.

– Не скажите, – возник банкир. – Если согласятся, деньги найдутся. Другое дело – окупится ли? Это в консерватории не проведёшь, нужен стадион.

– И стадиона мало, чтобы окупилось, – сказал главбух.

– Плохо, что зима, – мечтательно загрустила Татьяна Петровна. – Летом огородили бы поле…

– Ходынку, – добавил Боба.

– Нет, это надо бы в Кремле, на Соборной площади, – кинул Остап, потрясая джином. – Под звон колоколов. Царь-пушку отремонтировать, чтоб дала салют наций.

– Да? Может царь-колокол восстановить, чтобы бухнул? – съязвил Репенков и вырвал у Остапа бутылку. – Ерунда.

– А что? Идея богатая, – подхватил генеральный. – Три тенора, оркестр, Митрич. Соборная площадь большая. Вход в Кремль – тысяча долларов: окупится! Царь-колокол, конечно, перегиб, кто возьмётся восстанавливать?

– Как кто? Мастеров разве нет? – Борис вступился за Россию. – Не скажите, в ВПК ещё есть порох.

– То-то и оно, – сказал представитель министерства, – порох не колокол: бухнет – ничего не останется.

– Всё хорошо, да тенора не согласятся, – нежным змием прошептал уязвлённый поп-отдел.

– Кто у них импресарио? И где начальник филармонического отдела? – взвился Чернолап.

– Вы же его сами отпустили.

– Найдите немедленно.

Кто-то выбежал за дверь и тут же вернулся:

– Он в зале, закусывает.

– Безобразие! А мы? – заорал Боба. – Давайте уже перейдём к заключительной части программы. Идею нашли.

Чернолап согласился, и все дружно встали, разминаясь от двухчасового сидения. Представитель собрал бумаги и заспешил на совещание в министерство. Его радостно отпустили.

Борис понёс бутылки в зал. За ним пошли остальные.

Пока ели, Чернолап поймал начальника филармонического отдела и послал срочно выяснять, кто у трёх теноров импресарио и какая есть возможность дать концерт в Москве.

– И узнай, что это может стоить! – вдогонку крикнул он.

– А Митрича я обещаю. У нас общие друзья, он не откажет – сказал Вранков. – Вот тебе, Остап, возможное решение твоей проблемы, – обратился он к Бендеру. – Найдёшь спонсора, получишь процент. Сколько процентов получает посредник? – спросил он Чернолапа.

– Десять, как всегда.

– Вот: найди миллион долларов, получишь сто тысяч.

– Миллиона мало. Надо как минимум пять для начала, – опечалился Чернолап. – Что за проблема, господин Бендер?

– Господин?! Зовите меня просто пробочник. На той неделе мне подсунули самогонную лавочку, за что тайный советник и обобрал меня до нитки. Где взять миллион долларов?

– Спроси его, – тайный президент хмыкнул. – Он знает.

Чернолап пристально взглянул на Бориса, потом на командора: – А что, может, выйдет?

Они втроём стали шептаться.

– Пять миллионов?! – сорвался на голос командор.

– Тише ты, – шикнул Вранков.

– Это полмиллиона! – уже тише сказал Остап.

– И сто тысяч… – генеральный опять перешёл на шёпот.

– Суду все ясно, – наконец остановил его Бендер. – Кроме одного: почему вы сами не хотите подоить эту корову?

– Ну, – заскучал Борис. – Во-первых, нам не дадут...

– “К мандатым почтения нету”, – захрюкал Боба с другой стороны стола. Он, кажется, тему знал. Борис нахмурился:

– Во-вторых, это опасно. Кто первым обналичивает – становится крайним.

– Фукс, ты же помнишь, Остап, – опять встрял Боба.

– Значит, я мишень? – посуровел Бендер.

– Большие деньги всегда риск. Могут посадить, могут и убить, – добавил Борис.

– Не волнуйтесь, командор, я дам вам парабеллум, – снова захрюкал Боба.

– Заткнись, хрюкало! – гаркнул Вранков. Командор соображал, глядя на затихшего генерального. Потом решился:

– Только примите меня в штат и дайте удостоверение.

– Конечно, конечно! Полная легальность, – Алексей Филиппович облегчённо вздохнул, – у вас может получиться.

– Ключи от квартиры не дают мне покоя. – Остап вновь беззаботно жонглировал словами. – Что лучше: деньги для квартиры или квартира для денег? И какую тачку купить на сдачу?

– Будут деньги, тогда и решите. А пока, – генеральный подмигнул, – прокат: пятьсот баксов в месяц – хорошая квартира, ещё пятьсот – отличная машина с шофёром. Кстати: мой зять купил недавно “Форд” и ходит без работы. Рекомендую.

У стола между тем возникла лёгкая потасовка.

– Это моя тарелка! – громко возмутился жилистый, по виду балетный пенсионер, с “ёжиком” на голове. – Что вы едите чужое?

– Я думал, ты официант, – грубо ответил Боба и бросил вилку в тарелку пенсионера.

– Эй, подгузник! Не хами, – прикрикнул Борис.

– Он не подгузник. Он крылатый памперс: флексибоб. Ишь, как впитывает влагу, – прокомментировал Бендер.

– А что он крутится под ногами? – взвыл Боба. – Вообще, кто он такой? Кто ты такой? – крикнул он “ёжику”.

Балетный пенсионер не узнал балагановского вопроса и глупо ответил: – Я из общественного движения “Руки прочь”.

– Алексей Филиппович, вы звали эту шпану?

– Нет. Простите, кто вас пригласил? – в недоумении спросил Чернолап.

– Нас не приглашают. Мы сами ходим везде, где надо, – в голосе “ёжика” послышались колючие нотки.

– Извините, здесь только приглашённые, – возмутился генеральный. – А вы даже не из прессы!

– Ясно. Своих прикармливаете. У нас тоже, между прочим, газета издаётся: “Из рук вон”.

– Ну-ка покиньте зал, товарищ из общества, не то вас выведут под руки, – Чернолап оглянулся, чтобы дать команду своим. Балетный пенсионер понял.

– Ладно, я уйду, – гордо заявил он, отходя от стола с бананом в руке. – Но учтите, у нас длинные руки.

Последнюю фразу он выкрикнул, убегая из зала. Дверь жадно сцепила беззубые челюсти и в качестве трофея оставила себе полбанана.

– Кстати: их газета печатает объявления о сдаче квартир, – сказал Борис. – За полбанана.

Остап прищурился:

– Осталось достать банан.

 

 6. НОВЫЙ ПОЛУТУРОК

 

– Ого, какого зятя отрастила “РосМузА”!

Cеребристая иномарка замерла на тротуаре возле “Абитаре интерьер”. Рядом с Бендером стоял длинный, худой верзила лет двадцати двух с отсутствующим взглядом.

– Как звать тебя?

– Иван. Иван Медозвонов. Можно просто Иван.

– Ну, зачем упрощать, Иван Медозвонов. Скажи, ты действительно безработный? Я полагал, это привилегия развитых государств.

– Почему безработный? Я работаю. Два года возил нового русского. Месяц, правда, загораю. А вы, Остап Бендерович, думаете, работают только на лесоповале?

– Нет, я так не думаю, Иван Медозвонович. А кто это – новый русский?

– Крутой. С бабками. Вы что, прикидываетесь?

– Крутой с бабками... Ясно. Что за мустанга пригнали на моё ранчо?

– “Форд Таурус”.

Остап сосредоточился:

– Таурус, таурус... Это что-то вроде быка? Верно: козерог – дочь антилопы. Или сын?

– Не понял...

– Неважно. Вопрос: ты въехал на площадь – перекрёсток восьми улиц. На четырёх глухая пробка, на пятой авария, шестую перерыли три года назад, на седьмой идут съёмки фильма “Ельцин в 91-м”. Площадь забита протестующим против съёмок народом, а у тебя жена рожает. Твои действия?

– Экзамены?

– Да, приёмные.

– Ладно. Ответ: выключу мотор и буду ждать, пока не рассосётся.

– Пробка или жена?

– Пофиг. Вам нужен шофёр или кто? Пятьсот баксов, и ваша жизнь будет мне так же дорога, как моя. К чему эти экзамены? Я их сто раз сдавал.

– Хорошо, зачисляю вас в штат, потомок Адама. Ваше благополучие будет мне так же дорого, как и моё. По коням!

– Деньги вперёд.

– Ты что, мне не доверяешь?

– Я всем доверяю. Но за бензин надо платить, остальное пофиг.

Было десять утра. Промозглый октябрьский холод доставал сквозь тёплый плащ. Остап поёжился. Ранний пофигист не вызывал у него восторга, но машина была необходима: за неделю он наездился на свой заводик до тошноты. Вчера он смог наконец пожать плоды утомительных трудов – взял первую выручку, чуть больше трёх тысяч. И сразу купил газету, о которой говорил Борис.

Командор внедрился в изящный аппарат, выдал долговязому Ивану пять зелёных бумажек, которые тот небрежно кинул в бардачок, затем достал из кармана газету и ещё раз взглянул на объявление о сдаче квартиры. “Двухкомнатная, в престижном районе... Дом охраняется, мебель... Мебель – моё слабое место”. Он повторил адрес: улица Героев Великой Отечественной войны Зои и Александра Космодемьянских. “Судя по названию, авеню тянется от Москвы до Кологрива через Петербург. Интересно, как её называют между собой аборигены? Улица Героев? Улица Зои и Саши?”

– Давай-ка, зятёк, смотаемся по этому адресу, – Остап показал водителю газету с отчёркнутой строкой.

“Дочь Антилопы” покорно скользнула на шоссе. Лениво закрутил американскую баранку чернолапый зять. Бендер невольно вспомнил Стаса Яблоцкого и загрустил: “Где-то вы теперь, товарищ Яблоцкий? Может, вас и нет уже на свете? Мужчины живут мало”.

Проехав мост за Соколом, потомок Адама упёрся в кирпич, заметался в переулках и, наконец, остановил древнего старика:

– Отец, где здесь улица этих... длинное такое название?

– Улица Обоев*4, что ль? Да вот прямо поперёк и будет она, улица Обоев. Вот, прям за домом. Тебе, милок, чего там? А то, может, ты бы меня довёз, а я тебе покажу, мне туда и надоть.

– Дом тринадцать.

– Дак это налево, я помогу.

Иван оглянулся на Бендера, тот согласно кивнул.

– Садись, дед.

– Вот спасибо, милок. Тяжко больно ходить стало. Годы ноги ломають.

– Сколько вам лет? – спросил Остап.

– Да за девяносто завалилось, милок. Давно уж завалилось. Зажился.

– А все бегаешь.

– Дак не побегамши вовсе помрёшь. Один ведь я остался. Всё ходют тут, квартеру предлагают поменять на богадельню с присмотром. Да уж это на самый худой конец. Это дело погиблое. Бабка из соседнего дома поменялась, и прибили её, никак не найдуть кто. А чего искать-то? Всё и так ясно... Вот, милок, ты и приехал. Это и есть дом тринадцать. А мой напротив. Этот для богатеев. А мой поплоше. Хрущобы, одно слово. Благодарствуйте, господа хорошие.

Дед вышел довольно ловко для своих лет.

“А может, и жив Стас?” – подумал Остап.

В подъезде охрана разрешила ему связаться с квартирой 228. “Я Бендер. Звонил сегодня по объявлению”. – “Пройдите”. Остап быстро заключил договор, который лежал готовый – оставалось только вписать данные паспорта, заплатил за два месяца вперёд, и – “Можете селиться”, – получил ключи.

Он плюнул на лифт и запрыгал вниз по лестнице через ступеньку, трубя марш из “Аиды”.

Конечно, арендованная квартира – не своя. Осиное гнездо будет сооружено позже. Но всё равно: где салют? Где брызги шампанского? Увы: путь к цели увлекательней, чем сама цель. Лоханкинская сермяжная правда. А может, так и надо?

– Ну, снял? – спросил охранник.

– Точно в яблочко.

– Четыреста?

– Пятьсот, – Остапу только сейчас пришла мысль, что он мог поторговаться.

– Ну, ясно: новый русский! Когда заселяетесь?

– Угу. Крутой с бабками. Сегодня заеду.

“Новый русский. Звучит как элитная порода племенных быков”, – думал он, садясь в машину.

– Фордыбачь в гостиницу, Иван. Будем переезжать.

Чернолапый зять вырулил на Ленинградское шоссе и понёсся к Триумфальной. У Белорусского вокзала штопором вошли в мёртвую пробку. Пофигист, следуя своей философии, врубил музыку, включил кондишн и лёг, пальцем придерживая руль. На вопрос Бендера, переедут ли они до вечера, он лишь бормотнул что-то невнятное.

Наконец, “Форд” прибило к родным тротуарам. Командор увидел чёрный “Кадет”. Борис стоял в группе крепких парней и, казалось, вёл принуждённый разговор. Остап заинтересовался его собеседником – наглым здоровяком с откормленной мордой и крутыми желваками на бритой голове. Кожаное пальто сидело на нём, как тяжёлый металл на памятнике.

– Деньги нужны всем. Только их надо заработать.

– Крайнее слово?

– Да. Я друзьями не делюсь. Это ваши проблемы. – Борис говорил почти по слогам, как всегда, когда злился.

– Гляди, братан, пролетишь.

Бритоголовый резко повернулся на каблуках и полез в “Мерседес”. Остап осторожно приблизился:

– Интересный экспонат.

– Чего интересного? Типичный новый русский.

– Новый русский?

– Ну да, чукча из анекдота. На него деньги упали недавно и отшибли мозги.

– На меня недавно тоже... – не удержался командор.

– Хочешь слыть новым русским?

– Нет. Я Бендер-бей – новый полутурок. Господин тайный советник, приглашаю вас на новоселье.

– Ты что, квартиру купил?

– Снял. Сейчас переезжаю. Приходите вечером с Лео. Посидим.

– Сегодня не могу. Завтра, в семь.

– Жду.

Остап дал адрес и телефон. Они разошлись.

Два часа ушло, чтобы перетащить нехитрые пожитки на улицу Обоев. Затем он опять оседлал “Дочь Антилопы” и захотел посмотреть Москву. К пяти часам он умотал чернолапого зятя до эмоций:

– Остап Сулейманович, ну я не знаю, куда ещё! Хотите, на рынок?

Рынок Бендеру не приходил в голову.

– На самый большой.

Они притащились в Лужники. Командору открылся Новый Вавилон. Восточный базар размахнулся шире, чем стол Осиновского, а тот, как известно, мог вместить аэродром.

Здесь можно было купить всё. Вывески, поднятые над киосками на русском и зарубежном языках, напоминали плакаты и лозунги, колышущиеся над морем демонстрантов. На русском командор ничего понять не мог: “Чухор”, “Бемиз”, “Ашур ” и другие слова намекали, что тайна вселенского языка разгадана российскими челноками, только им известна, и есть та единственная вещь, которую они не продадут.

Вывески на зарубежном легко дались Остапу: “Vodka”, “Volga”, “Krystall”, “Soyuz”, “Moskvich”.

Командор отпустил Ивана и не спеша пошёл по рядам.

Русь всегда славилась ярмарками. Воткни только кол в степи – откуда ни возьмись набегут купцы со всех сторон, накидают сукон, хомутов, муки, дёгтю и всего, что может накидать русский купец. А вокруг – шантрапа с каруселями, квасами, баранками, карманниками. Гуляй, душа, до последнего гроша!

Теперь Остап увидел вместо дёгтя немецкие краски и финские лаки, вместо кваса – банки “Пепси” и “Спрайта”, вместо сукон – юбки и джинсы “Вранглер”...

Купцы перешли на заморский товар.

Только он отошёл от прилавка, перед ним возникла большая кепка, под которой таился невысокий житель гор с худым, как у лошади, лицом. Субъект встал вплотную к Остапу и пронзительным горским взглядом упёрся ему в глаза.

– Денег нет, – на всякий случай тихо сказал Бендер.

– Деньги не надо, – с лёгким акцентом так же тихо ответил горец в кепке. – Можно менять.

– Менять – другое дело. Что предлагаем?

– Джакузи.

– На что меняем?

– На что хочешь.

– Интересное предложение. Я вспоминаю похожее, сделанное одним моим знакомым: он тоже предлагал менять отечественное шило на импортное мыло.

– Зачем шило-мыло? Джакузи, пойдём, увидишь.

– Ведите меня, таинственный незнакомец.

Остап пошёл за безразмерной кепкой.

Среди множества палаток-близнецов, где разница ощущалась разве что в расстановке товара и в ценах, палаток, не знакомых с капиталистической конкуренцией а признающих лишь соцсоревнование, палаток, собравших все образцы предметов, находящихся на вечном хранении в мировой свалке, палаток, существование которых было необходимо лишь тем, кто их соорудил, Остап нашёл, с помощью кепки, одну, самую невзрачную. “ООО УО” – мычала надпись, выведенная русскими буквами её иностранными хозяевами на вселенском языке.

В колониальной лавке древностей пахло краской и шашлыком. У стен, сваленные в кучи, лежали конфеты и гвозди, стальной лом и ломовой стол, унитазы и раковины экзотических морей, малярные кисти и альбомы великих живописцев. Пыльную груду венчала, как положено, зубная щётка “Аквафреш”.

Середину палатки занимало джакузи – корыто типа бассейн изумрудно-сверкающего цвета с золотыми причиндалами. Игра воды в нём была прихотливей, чем игра политических течений доморощенного султана.

– Джакузи, – гордо кивнула кепка в ответ на молчаливый вопрос командора. – Самый лучший. Ни у кого такой нет. У тебя будет.

– У меня их две. Только я не знал, как это называется, – беззаботно соврал новый полутурок. – Я думал, джакузи – это что-то вроде персонального компьютера.

– Он и есть компьютер, видишь!

Горец сорвал с головы кепку, нагнулся, лёг возле ванной и открыл сбоку дверцу. Перед Остапом засверкал огнями пульт управления.

– Что хочешь. Хочешь – волна на Чёрном море, хочешь – на Белом. Так сделал – мёртвая зыбь Красного моря. Так – красная вода Мёртвого моря. Полуавтомат!

– Я и говорю, у меня таких две. Автомат бы.

– Автомат есть. Надо?

Бендер понял, что с тропы он сойдёт раньше горца.

– Нет, не надо. Всё есть. Если бы ты предложил мне ковёр-самолет какой-нибудь или скатерть-самобранку...

– Самолёт есть. Хочешь?

– Верю, – командор повернулся, собираясь уходить, но остановился. В лавку ввалился новый русский с желваками на бритой голове и в памятном пальто.

– Всем стоять, в натуре! Кто хозяин этой халабуды? – он опытным глазом определил горца. – Ты что, паскуда, кровь не сдаёшь? Ну-ка, хирург, пощупай ему здоровье.

Из-за его спины вышел новый русский богатырь.

– Зачем шумишь? Зачем покупателя пугаешь? – заверещала безразмерная кепка. – Пройдём, пожалуйста, всё хорошо решим.

Бендер вышел на воздух. Процесс сдачи донорской крови был не интересен. Донор тоже не внушал уважения.

– Кому куртки мужские недорого? – зазывали цыганки, выглядывая простофиль.

– Купите газету “Из рук вон”. Телепрограмма с картинками!

– Водочки, водочки. Кому водочки? – бормотали бабушки, Божьи одуванчики, сжившие со света пьяницу-зятя.

– Дядь, я дядь, дай десять рублей! – дёрнул за рукав Остапа шустрый беспризорник в новой испачканной “аляске”. Командор усмехнулся – ничего не меняется.

– Может, тебе ещё ключи от квартиры, где деньги лежат?

– Вот эти, что ли? – мальчуган показал Бендеру его ключи. Остап проверил карманы: кошелёк пока цел. Он достал пять долларов и поменялся с ловким беспризорником.

– Спасибо, дядь! Приходи ещё.

“Нет, что-то меняется. Шестьдесят лет назад этот сопляк с ключами усвистал бы куда-нибудь, а потом выбросил их за ненадобностью. А сейчас – это работа, сервис: мальчик помог найти потерянные ключи”.

Новый полутурок вышел на небольшой пятачок в центре рынка и услыхал:

– Молодой человек, помогите мне!

Женщина лет пятидесяти, хорошо одетая, смотрела на Бендера печальными глазами.

– Я тут играла в лотерею, все деньги поставила – сто рублей, чтобы выиграть – не хватает пятидесяти, а бросить не могу: последние деньги. Выручите! Сейчас выиграю и верну.

– С чего вы взяли, что выиграете?

– Да посмотрите сами, – женщина подтащила его к крошечному столику, за которым сидели двое парней. На столике валялась куча денег – тысячи две десятками и полтинниками. Рядом стоял солидный, несколько взволнованный и настороженный мужик.

– Вот видите, я с ним играю. Другие проиграли. Он-то ставит, денег много, а у меня ничего нет. Я бы выиграла, у него всего три очка выпало, – показала она на кости, валяющиеся на столе. Остап увидел, действительно, три очка.

“Жулики”, – понял он, но пятьдесят рублей – не деньги. Командор поставил и проиграл. Как следовало ожидать, выпала двойка.

– Может, рискнёшь ещё раз? На всё. Тут две с лишним тысячи, – спросил один из сидевших. – Всего-то за сто рублей.

Остап поставил стольник, вынул из кармана зиры: – “Этими сыграем”. – Парни сразу заскучали: “Проваливай”. – “Отдай деньги женщине”. – “Проваливай, пока не схлопотал”.

Неподалёку маялись два милиционера в защитных костюмах, с автоматами. Бендер подошёл к ним:

– Там женщину ограбили.

– Где?

– Вот эти два напёрсточника.

– Вы видели?

– Да, она меня просила помочь.

– Ваши документы.

Остап показал паспорт.

– Документы не в порядке. Придётся проехать в отделение.

– Что не в порядке?

– Там узнаете. Пройдёмте, гражданин.

Слегка удивлённый Бендер пошёл с милиционерами и сел в их газик.

Ехали недолго. Газик остановился и милиционеры лениво вылезли:

– Выходи!

Как только Остап вышел, он получил такой удар, что тут же потерял сознание.

Очнулся он лежащим под мостом в районе Лужников. Бумажник исчез.

Рядом валялись ключи, паспорт. Он собрал всё, с трудом добрался до остановки, нашёл в кармане брюк несколько монет и через два часа, затемно, добрался домой.

• • •

Трогательную заботу органов правопорядка об имуществе граждан Бендер испытал в четверг. В пятницу он сидел дома и смотрел телевизор.

– Вот это мастера! Голова перестала болеть!

Показывали старые записи Чумака и Кашпировского. Командор, как заворожённый, наблюдал за руками, выделывающими пасы. Шла зарядка воды. Остап поставил перед экраном трёхлитровую банку.

– Во дают! Ректификация живой воды! Лечение по телевизору! До чего дошла наука!

Он нашёл старый плакат-календарь и на обороте написал:

КОЛДУН ЖОРЖ.

ПРОЕЗДОМ ИЗ АМЕРИКИ В ИНДИЮ.

СЫН ДАЛАЙ-ЛАМЫ И ШАМАНШИ УРЫ.

ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ КАШПИРОВСКОГО,

ЧУМАКА И ЦЕЛИТЕЛЬНИЦЫ СОНИ.

ЛЕЧУ ОТ ВСЕХ БОЛЕЗНЕЙ И ПОРОКОВ!

МГНОВЕННОЕ СПАСЕНИЕ ПАЦИЕНТА.

ОПЛАТА ПО ФАКТУ ИСЦЕЛЕНИЯ.

тел. 938-07-40

Удовлетворённо прочитав написанное, Остап спустился во двор, прикрепил его к доске объявлений и присел рядом.

За пять минут объявление прочли трое. Первый рассмеялся. Второй попросил закурить. Третий спросил, который час.

Командор начал терять надежду. Но тут появился четвёртый.

Он был лохматый, в обтёрханном костюме. Долго читал и вздыхал. Затем начал вслух повторять номер телефона.

– Интересуешься?

Лохматый мельком взглянул на Бендера:

– Десятки в займы нет? Отдам, меня здесь все знают. Трубы горят.

– Ещё не разбогател. Но помочь могу. Отработаешь?

Они быстро договорились. Остап сбегал к себе, принёс стакан “Араковки”, запасённой к новоселью, и новый плакат:

 ИСЦЕЛЁННЫЙ ЧУДОМ

 

Обтёрханный процедил стакан сквозь жёлтые кривые зубы, долго занюхивал рукавом, потом подставил воспрянувшую спину: “Вешай!”

С плакатом на спине он зашагал у доски объявлений, негромко крича: “Люди! Меня исцелил Жорж! Смотрите, как я ожил!”

– Полчаса, как договорились,  Бендер погрозил исцелённому пальцем и пошёл домой. Там он надел халат индийского йога, намотал чалму и стал ждать.

Через десять минут раздался телефонный звонок:

– Колдун Жорж здесь живёт?

– Здесь, но через час он отбывает на дачу к президенту.

– Умоляю! Помогите!

Остап выслушал, обещал зайти через десять минут, отлил из банки полстакана заряженной воды и двинулся к первому пациенту.

Больной жил в том же доме, через подъезд. Командор позвонил от охраны. Его впустили.

Квартира, в которую попал Бендер, напоминала музей на учёте. Вдоль коридора на полу стояли картины в золотых тяжёлых рамах: рыцари в латах, дамы в перьях, кони. Самой драгоценной вещью смотрелось огромное полированное трюмо. Хозяин стоял возле него.

– Колдун?

– Целитель.

– У меня геморрой, – со стоном произнёс страдалец.

– Двести долларов, – сказал великий учитель.

– Хоть пятьсот, только вылечите!

Остап протянул стакан: “Пейте!” Хозяин выпил. “Теперь смотрите на меня внимательно”. – Колдун начал делать руками пасы и неслышно бормотать, подражая Чумаку.

– Ой! – вскрикнул неожиданно хозяин и бросился к туалету.

Бендер услыхал страшный треск и шум падающей воды.

“Либо умрёт, либо выздоровеет”, – подумал он, и на всякий случай встал у приоткрытой двери.

Через несколько минут в прихожей опять появился счастливый хозяин. Кажется, геморрой его покинул, сорвавшись с резьбы, но на лбу неожиданно расцвёл огромный фурункул, малиновый с синим, вскочивший, очевидно, от натуги. Чародей об осложнении умолчал.

– Спасли! Без боли, как по маслу.

– Двести долларов. Меня ждёт президент.

– Да, да, конечно!

Хозяин музея засуетился, сбегал в комнату, вынес деньги. – “А жену мою можете вылечить? У неё страшная аллергия”. – “Где она?” – “В Домбае, на курорте”, – “Это сложнее: триста”. – “А поможет?” – “Уже помогло, звоните, проверяйте”. – “Ах, вы прямо волшебник!” – “Наука!”, – сказал Бендер, не застревая в дверях: – “Появятся новые симптомы – звоните. А геморроя больше не будет. Я отправил его в эманацию”.

Бендер вышел с пятьюстами долларами и с озабоченным видом. Он до последнего не очень верил в целебную силу воды. Но исцеление было налицо. Он пожалел, что зарядил только трёхлитровую банку, и утешился надеждой, что передача будет повторена.

Через час у его подъезда собралась небольшая очередь. Охрана сбилась с ног. Командор обещал им чаевые и просил запускать по одному. Когда от ста граммов воды у бывшего партработника ожил указательный палец правой руки, скрюченный постоянными ревматическими расстрелами, он неожиданно прекратил приём.

– Всё, всё! На сегодня приём окончен! Колдовская сила не беспредельна. Приходите через неделю, когда я вернусь из Индии.

На самом деле он бережно перелил оставшийся литр заряженной воды, решив сохранить её для себя. На радостях он дал охранникам по полусотне.

– А меня остеохондроз замучил, – признался один из охранников.

– Через неделю, друзья, сейчас не могу.

Он переоделся и сходил на рынок. До семи оставалось три часа, надо было готовиться к приёму гостей.

 

• • •

 

Вечером Борис на новоселье не явился. Огорчённый Остап стал звонить всем знакомым. Чернолап дал ему телефон Вранкова на дачу. Минуту никто не брал трубку. Потом он услышал голос тайного президента:

– Бендер, это ты?

– В чём дело, Борис? Я жду, жду.

– А мы здесь собрались. Приезжай к нам, отметим твоё новоселье.

Обиженный Остап отказался, но тут трубку взял Лео:

– Остап Сулейманович, не стройте из себя невинность. Все мы не без греха. Приезжайте. Хотите, за вами машину пришлём?

– Не надо, Леопольд Ростиславович. Я сам.

Уже стемнело, когда Иван привёз командора на Сходню. Его ждал чёрный “Кадет”. Ещё двадцать минут они ехали следом за ним, пока не упёрлись в кирпичную ограду размером в два метра на полтора километра.

– Это мои владения, – сказал Борис, открывая железные ворота. Пять гектаров. Три из них – лес.

– Помещик. А там кто живёт?

– Там? Тоже всё моё. Пока никто не купил. Дорого. Я там грибы собираю, – он повёл рукой по горизонту, где на окраине леса темнел недостроенный замок.

Загнали машины внутрь. Бендер увидел трёхэтажный дом с кирпичной фигурной кладкой, с балконами и галереями. В таком доме мог разместиться институт благородных девиц вкупе с пехотным полком.

За полчаса Остап обошёл его почти весь и увидел многое, чего он не видел никогда. Бассейны, джакузи, ванные и туалетные комнаты разбросаны были по всем этажам щедрой рукой проектировщика. Бильярдные, зимние и летние сады, бары, спортивные залы – всё было продумано для отдыха.

– Неплохо устроился тайный президент, – сказал он наконец удовлетворённому в потребностях хозяину.

– Да, только некогда здесь расслабляться. Работать надо. Практически здесь живёт только охрана. Вот ей хорошо.

Они прошли в столовую, где Остапа приветствовали Лео и барон Брамбеус. Он поставил на стол две бутылки “Сизарушки”: “Из моих кладовых”.

– Да! – встрепенулся Лео. – Сегодня дегустация “Остаповки”. Надеюсь, исход не будет летальным?

– Ваша печень порозовеет от удовольствия, Лео.

Бендер сел за обширный стол, заваленный едой, как на полотне Рубенса, и рассказал о последних похождениях.

– И много денег взяли? – спросил менеджер “Короны”.

– Тысячи полторы. Да не их мне жаль. Жаль доверия.

– Доверия? К кому? – Борис презрительно хмыкнул.

– К власти. Я никогда не слышал, чтоб милиция...

– Не слышал, как охраняют жуликов на рынках? Не часто же ты ходишь на рынок. Кстати,что тебя туда понесло?

– Просто любопытство.

– Любопытной Варваре... Это о тебе.

– Как же они могут так?

– Могут, как видишь. Холуйская психология. Учатся у своих хозяев. Ладно, забудь об этом и радуйся, что жив остался. Они свидетелей не любят. Обычно концы в воду и – пальцем в мафию. Чтоб знал народ, кто враг.

Лео, молчавший во весь разговор, так же молча достал из кармана несколько сотенных зелёных и сунул командору. На возражение Остапа он только махнул рукой: “Мелочь”.

– Что же это за страна, в которой вы живёте?

– Мы живём! – Борис ревниво отреагировал на жест Лео. Он сам любил красивые жесты, но опоздал. – А ты не живёшь? Эта страна... Название ещё не придумано такой формации. Это не социализм. И конечно, не капитализм. По-арабски: Эль Цинизм: писетская власть и бендеризация всей страны.

– Бендеризация? Ну, ты хватил, тайный советник! Много чести для меня.

– Причём здесь ты? Ты вообще... у себя там был Бендер. А здесь, со своими старомодными замашками, ты гнилой пережиток, наивный провинциал. Неуютно тебе будет среди наших бендеров.

Борис резко оборвал чеканную речь и величественно отбыл на кухню.

Откуда-то, из затаённых глубин хай-энда, негромко выплывали звуки симфонии. “Понятно, отчего они вместе, – сообразил Остап, – интеллигенты”.

– Хорошая дача у Бориса, – заметил он.

– Неплохая. – Лео методично изучал “Сизарушку”. – Вы ко мне на дачу приедете, тогда поговорим об этом. А пока скажу: мы изгаляемся, накручиваем на всю выручку дворцы, а ради чего? Чтобы сделать роскошный бар, набить спиртным, сесть среди этой роскоши и нажраться до скотского состояния. Всё возводится для бара, кабинетов здесь не строят.

Неожиданно раздвинулась стена между кухней и столовой, и Борис ввёз на сервировочном столике огромный арбуз.

– Всё смещалось в доме Обломова, – хвастливо произнёс он, подкатывая к столу. – Отведай-ка, Бендер, самый большой фрукт природы и забудь про свой несчастный случай.

– От случая никто не застрахован, – ответил командор, – а я приобрёл опыт общения с окружающей средой. Раньше я не знал, что такое рэкет.

– Забудьте, Берта-Мария, – барон робко хлопнул по плечу командора. – Не потерявши, не найдёшь. Сейчас разуемся, хлебнём вашей “табуретовки” и сотрём с души грязь мира.

– Раньше и мы не знали, – сказал Борис. – Эта зараза прибыла вместе с остальными плодами цивилизации. Америка больна сифилисом морали, и заражает тех, кто ей отдаётся.

– Рэкет родился гораздо раньше, в доисторическую эпоху.

– Да, Бендер? Тогда вы знаете больше нас, – иронично заметил тверской нищий. – Просветите, сделайте милость.

– Пожалуйста. Эта история сложилась во мне, как эссе, – Остап подмигнул барону. – Итак, мои маленькие друзья:

 

ЭССЕ О ПЕРВОМ РЭКЕТИРЕ

– Послушайте историю древнего мира про первого рэкетира.

Место рассказа – гора Кавказа. А время...

Время было простое: древнегреческие годы застоя.

Там, скованный цепью страха и боли, томился муж титанической воли.

Скалы, пропасти – словом, круто.

И ежедневно, минута в минуту, к нему слетала хищная птица с желваками на бритой голове.

Указом сверху лечил подопечного стервятник пытливый и бесчеловечный.

Пьянея от зверской силы и гонора, орёл-рэкетир наезжал на донора.

Тот влипал в камень наскальной фреской, а орёл выкрикивал резко:

– Сдавай кровь, в натуре, Промотан хренов.

Время – деньги для бизнесменов.

Мне ещё кой-кого облететь надо.

Возись тут с вашим вонючим задом!

– Пощади, – взывал несчастный, – не рви мне душу!

– Пасть порву, а закон не нарушу, – отвечал садист, поигрывая пером.

Рэкетир не мог обойтись без вульгарности,

Обстоятельно урывал свой кусок и, не ища слов благодарности, улетал на дачу, в лесок.

В часы, свободные от болезненной операции, титан-одиночка пребывал в прострации:

– О, всемогущий! Зачем так жестоко наказан я без суда и срока?

Я пас твоё стадо, блюл посты, как в аптеке.

Прощал долги даже тем, кто числился в твоей божественной картотеке.

Плохая привычка, дурные манеры: высасывать кровь без чувства меры!

Гелиос гнал своего мериноса подальше от стонущего утёса.

Селена, блистая, как “мисс Вселенная”, сурово взирала с высот на пленного.

Лишь отец председателя акустической комиссии, Аполлон Аркадьевич, хлопотал об амнистии.

Её огласили двенадцатого июня.

Прилетела наглая птица и давай колготиться:

“Думаешь, что: дождались свободы? Рано радуетесь, уроды!”

Палач укусил беднягу так, что тот сразу обмяк.

Рэкетир удалился.

Вдогонку заныл умирающий глупо:

– Изъятие органов без согласия владельца или трупа...

Печень! Верни мою печень, бандит!

Потом, глядит: всё на месте стоит.

И печень работает как часы, зато исчез крюк любительской колбасы.

Оглядел свои руки слабеющий одр: – Это же я – отец Фёдор!

Очнулся батюшка от доисторического измора, и завопил и проклял вора, а заодно и того, кому зря молился.

Остап умолк.

– А потом? – поинтересовался барон.

– Потом… ЗэВэЭс прислал машину, работники правопорядка сняли его со скалы, увезли в известном направлении и отпустили хилую душу на вечный покой.*5

– Ну и что? – спросил Борис.

– Что что?

– Зачем ты это сочинил?

– Просто так.

– Оно и видно, – Вранков раздражился. – Сочинять надо, имея цель. И право на это. Вон барон: он кончил писательские курсы, пусть сочиняет. А ты? Ладно бы, ещё для того, чтобы заработать, а просто так – это болтовня!

– Нельзя же всё мерить деньгами, – Остапа задело.

– Отчего? И Пушкин писал, чтобы продать свои книжки. Стыдного в том нет. Стыдно одно – плохо сочинять.

– А мне понравилось, – вскользь заметил Лео. – Любите вы, господин президент, философствовать. Можно задать тот же вопрос: зачем? Цель и право... Давайте спать.

Позже стало известно, что Брамбеус продал эссе престижному иллюстрированному журналу за двести баксов.

7. НАЕЗД

Как верить автору, если он сам не верит?

Однако факты – упрямая вещь. Упрямее только ослы. Но это не факт.

Три тенора дали принципиальное согласие. Во всяком случае, так сообщил генеральный “РосМузы”, получив через пять дней факс из европейской глубинки.

Остап запряг свой “Таурус” и поехал в учреждение, о котором горячо шептал накануне Алексей Филиппович. Он оставил машину за чугунной решёткой, сказал чернолапому зятю: “Ждите меня тут, потомок Адама”, по широкому каменному каскаду лестницы совершил одиночное восхождение и у входа был встречен нетерпеливым Репенковым.

–  Скорее, я уже звонил. Нас ждут.

– Анкор, Боба! Пора излить фиал на алчущих его. Ибо...

Они проникли в прохладную щель громады каменного утёса. Репенков предъявил пропуск. Остап небрежно показал удостоверение Союза журналистов, и через мраморный зал огромной пещеры оба направились к лифтам. Хрустальные люстры росли в известковых сводах, сталактитами свисали на золочёных цепях, и роняли кристаллический блеск на людей, снующих подобно термитам. Тишина стояла, как в казино.

Добрались до цели. Боба деликатно стукнул пухлыми костяшками в массивную дверь, и юркнул в неё не дожидаясь ответа. Скоро из кабинета вышел аккуратный служащий, настолько не примечательный, что компетентные органы затруднились бы, в случае необходимости, составить его фоторобот.

– Познакомься, Остап, это корифей по добыче очень полезных ископаемых, Матвей Ипатович Воробьёв, – представил Боба ординарного клерка.

Остап непроизвольно провёл рукой по белому шраму на шее:

– Уполномоченный по делам “РосМузы” Остап Сулейманович Бендер.

– Это хорошо, что уполномоченный. Надолго к нам? – голос чиновника, казалось, тоже не имел никакого тембра.

– До конца купального сезона.

– А потом?

– Мир велик.

– Пройдемте в холл, – сказал Воробьёв, – Что у вас?

– Факт согласия трёх теноров.

– Не факт, а факс, темнота! – вставил Боба, шагая вслед.

– Послушайте, Боба! Вы обладаете свежим, удивительно стойким вкусом жевательного помёта с ментолом, – Остап передал факс Воробьёву. – Отойдите, мы не на троих соображаем.

– Действительно, Репенков, постойте здесь, мы скоро, – вежливо согласился с Остапом клерк. Боба обиделся:

– Зарываешься, пробочник. Тебе помогают, а ты...

– Что “ты”? – огрызнулся командор. – Ты только расплатился за “Корону”. А теперь отплывай давай, рыба-лоцман, не мешай акуле капитализма.

– Это вы обо мне? – настороженно спросил чиновник.

– Не волнуйтесь, товарищ, это я о себе.

Боба поворчал, но отошёл и стал мерить шагами взад-вперёд длинный коридор. Он наизусть знал, о чём пойдёт речь, и возмущался скорее из принципа.

Холл представлял собой стеклянный террариум для местных термитов. Воробьёв предложил Остапу присесть на кожаный диван и выслушал молча короткую речь Бендера.

– Понятно. Идея богатая. Мы подумаем, как наполнить её содержанием. Как вам звонить?

Остап дал номер телефона “РосМузы”.

– Вам позвонят. Вы сидели?

– То есть? – Бендер удивлённо глянул в прозрачные глаза. Он не сразу понял вопрос, введённый в заблуждение безразличным тоном. – Вы имеете в виду мои отношения с Уголовным кодексом? Однажды меня приговорили к двум годам пожизненного заключения, но это было в угар нэпа, к тому же условно. Так что я самое полезное ископаемое, найденное вашим муравейником.

– Мгм... – корифей по добыче с любопытством, неожиданным для него, изучал посетителя. – Возможно, возможно, – глухо загудел он наконец. – Я наведу о вас справки.

(Удачи вам, Матвей Ипатович!)

– Схема будет такая, – корифей вырвал листок из блокнота, написал и пододвинул Бендеру: – Согласны?

Уполномоченный выразил на лице огорчение:

– На голый крючок ловится только кефаль, и то весной.

Он быстро исправил одну строку и вернул листок. Воробьёв взглянул на бумагу, потом на Бендера, покачал отрицательно головой и написал ещё что-то.

– А так вас устроит?

– Так устроит. Кому...

Легкий взмах руки остановил вопросы. Непримечательный чиновник скомкал бумажку, положил её в пепельницу и чиркнул зажигалкой. Когда она полностью сгорела, Матвей Ипатович размял пепел и поднялся:

– До свидания.

Он вяло протянул руку. Пожимая её, командор ощутил вместо ладони прикосновение влажной тёплой верёвки. Казалось, у ординарного клерка не существовало даже отпечатков пальцев...

– Говорят, любовь зла. Но этот козёл мне не полюбился, – заключил Остап, когда они с Бобой выходили на улицу из неуютного каменного мешка. – Пещерные люди, находка для археологов.

– Главное, чтоб ты ему полюбился, – сухо сказал Боба.

– За это можешь быть спокоен, чучело эстетики! Обращение понимаем. Пока. Пишите письма.

• • •

–  Ископаемое в пещере Лейхтвейса молчит, – сказал спустя три дня после встречи с Воробьёвым Бендер, наливая Борису “Сизарушку”. Они сидели с Брамбеусом в баре “Короны”. Полчаса назад Остап привёз партию этой водки и сдал в ресторан. Её хорошо брали: командор знал толк в перегонном деле.

Борис задрал роскошную бровь и лишь пожал плечами.

– Бендер, правду говорят, ты уволил главного технолога? – спросил барон.

– Таких не увольнять, таких убивать надо, – с чувством ответил Остап. – Приезжаю, вижу: машина с бочкой, в каких молоко возят, оформляет выезд. Я к шофёру: “Что? куда?” – “Барду, говорит, на свалку везу”. – “Кто дал команду?” – “Главный технолог”. Представь, целую цистерну барды – в помойку! Поворачивай, говорю, теперь здесь начальник я. И уволил.

– Что такое барда?

– Осадок, остающийся после перегонки, – ответил барону Борис и обратился к Остапу: – Что ты с ней сделал?

– Директору хладокомбината дал попробовать мороженого “Бардачок”, и продал цистерну вместе с рецептом. У вас скоро будет. Клиентов за уши не оттянешь: неизменно превосходный результат.

– Ты прирождённый бизнесмен, – похвалил Вранков. – Я никогда не ошибаюсь. Будешь со мной – не пропадёшь.

Брамбеус допил стакан и откланялся: “Пойду работать”.

– А по поводу того, что тебя беспокоит, – продолжал Борис, когда барон скрылся, – не волнуйся. Это в два дня не бывает. Большие деньги, их ещё сделать надо.

– Ты знаешь, как он их делает?

– Я всё знаю, – отрезал Борис. – Есть такая вещь: лицензия на продажу ископаемых за рубеж. Он может её дать или не дать. Лицензия – это золотая жила.

– Просто, как трехколёсный велосипед.

– Во-во, трехколёсный. Ты в нём третье колесо. Второе – он. А первое, – Вранков поднял глаза, – там воротилы.

– А если я скроюсь с деньгами? – спросил вдруг Бендер.

– Иллюзия. Как только ты согласился, тебя пасут. Вон, обрати внимание, те двое...

– Дирол с ксилитом? Охраняют мои зубы с утра до вечера?

– Нет, они лучше. Потому что с вечера до утра – тоже.

Борис встал и окликнул ненецкого посланника, появившегося в холле. Бендер двинулся к выходу. У салютующего ему генерального швейцара задержался:

– Отличная форма. Мой знакомый дворник по имени Тихон всю жизнь мечтал о такой. Но не дожил, сердешный: подметая, нашёл пять рублей, пил два дня, а на третий смёл себя, вместо мусора, в яму. После этого дворницкий мир пришёл в упадок. Давно генералишь?

– Полгода, – ответил швейцар, польщённый вниманием клиента. – До меня тут другой работал, пожиже в кости, вроде вас, извините за грубое слово.

– Ничего, я не гордый, – примирительно сказал Остап, глядя на медвежью фигуру швейцара. – Ну и как мундир? Перелицевали?

– Нет, новый шили. И сапоги, – он указал на свои, размером чуть уступающие ботфортам “Медного всадника”, – пришлось шить новые. А то валяется.

– О профессии не спрашиваю. Борец? – Остап получил утвердительный кивок и дал генералу червонец: – Ладно, прощай, любезный. Борись со сквозняками.

– На том стоим, – осклабившись, козырнул в треуголку швейцар.

• • •

Октябрь кончался, к плохо скрываемой радости близкой зимы. Ветер метался между двумя желаниями: улететь с птицами на юг или остаться в Москве и, уйдя в загул, посносить к чертям все гнилые от дождей старые крыши с новыми мансардными окнами.

Бендер гонял по Москве на форде и проверял качество работы “дирола с ксилитом”. Сервис оказался ненавязчивым, но чётким.

Побывал Остап у “Нумизмата”, познакомился с торговцем, которого называли Алтын. Оказалось, существует профессия – коллекционный спекулянт.

Встреча была короткой. Остап спросил:

– Крупные российские купюры 1830-40-х годов есть?

– Что интересует?

– Эта двухсотрублёвая банкнота. – Бендер указал пальцем на лист величиной с салфетку, новый, будто отпечатанный вчера.

– Сто пятьдесят рублей штука.

– А оптом? Сотни три?

– Штук? – Алтын взглянул с интересом.

– Ящиков.

– Будет заливать! Говори серьёзно, – Алтын отвлёкся на другого клиента. Когда он освободился, Остап продолжал:

– Если серьёзно, то цена этой бумажке десять рублей.

– Рваной, грязной? Не экономьте на качестве.

– Наплевать на качество. Я дачу отделываю, хочу оклеить биллиардную. Шестьдесят квадратов. Наберётся?

– Столько нет. Таких, – Алтын показал пальцем на ассигнацию, – тысяча, две.

– Маловато.

– Купи сторублёвки, они тоже белые, их много. Четвертаки, червонцы красные тоже годятся клеить. Бордюр там... Оптом недорого отдам.

– Давай, готовь полный набор, все что есть двухсотрублёвки, остальных по две тысячи штук. – Остап ещё раз взял в руки салфетку: – Она точно настоящая? Всё-таки полтора века…

– Слушай, не морочь голову, – обиделся Алтын, – кто станет подделывать мусор, цена которому сотня. Там же водяные знаки. Если увидишь фальшивую – неси мне, тысячу дам. А это – клад нашли недавно, я купил.

Они договорились. Остап взял телефон Алтына.

– Если не хватит, – добавил тот, – есть ещё советские десятки с Ильичём. У меня уже брал один, туалет оклеивал. Надо?

– Потом. Попозже. Привет Владимиру Ильичу.

• • •

Вечером Бендеру дозвонился Чернолап:

– Готовь чемодан, Бендер. Я говорил сейчас с Воробьёвым: “Нефтьалмаз” даёт на теноров пять миллионов. Деньги придут через три дня.

– Чемодан завтра куплю. Что потом?

– Когда сумма ляжет на счёт, возьмёшь под отчёт полмиллиона. Завтра зайди к главбуху, он расскажет детали.

– А дальше?

– Дальше – раздача слонов. Что вы прикидываетесь!

– Я имею в виду срок отдачи слона.

– Ну, дня два-три. Спешить не надо. Но и тянуть тоже опасно. Всего хорошего.

“Слонов станем дарить... и от мёртвых ослов уши: дети, здрассте, ту-ру-ру”, – Остап принялся насвистывать.

С утра командор оседлал “чернолапого зятя” и поехал на свой заводик. “Неделя. Это много, если учесть, что Бог сотворил землю за шесть дней”, – он задумчиво потёр щёку и наткнулся на щётку бакенбарда. Уже две недели он отращивал их: отросла собачья жёсткая щетина, оказавшаяся рыжей.

За месяц набежало чуть больше обещанного тверским нищим. Бендер взял из сейфа девятнадцать тысяч, оставив пять на всякий случай. Три администратора наблюдали за процедурой молча. Остап подумал, и дал им по четыреста баксов. “За хорошую службу, – отмахнулся он от удивленных взглядов, – подарок к ноябрю”. – “Но до седьмого неделя!”

– Что будет через неделю? – запророчил командор. – Говорят, человек смертен. Живите, пока дают. Я не жадный.

Он вышел за ворота одновременно с грузовиком, доверху забитым ящиками с “Араковкой”.

– Куда теперь? – Иван завёл машину.

– На Арбат, Иван Медозвонов. В замок датских королей.

– Не понял.

– Эльцинор. Ну, “Корона”.

– Так бы и сказали.

Прежде чем зайти в казино, Бендер заглянул в соседний магазин подарков и купил два одинаковых чёрных “дипломата”. Он побросал их в багажник, взглянул на часы и двинулся к позолоченным дверям.

“Корона” ещё дремала. Остап приветствовал барона и присел к столу, где играли Борис, Лео и три посланника.

– Кто кому долги отдаёт?

– Вали, вали, – сказал грузинский посланник.

– Георгий, это вульгарно, – укоризненно произнёс Лео, мешая колоду.

– О, Лео сдаёт. Кого бы это?

– Остап, если у тебя на душе поют жабы, иди в бар, – по слогам произнёс Вранков.

– Слышу трели соловья. Привет, Борис.

– Остап Сулейманович, за нашим столом не бывает должников, – мягко разъяснил Лео, охладив при этом Бендера взглядом. – Здесь тихие детские забавы. Над нами витает девиз Чапаева.

– Какой? “Черви – буржуям? Наши пики красные?”

– Нет. “Порублю!”

– Ну, президенты, я вас не узнаю. Ладно, по стольнику. Но по рублю...

– Этот рубль у них баксом зовётся, – проговорил подошедший барон. – Господин Бендер, правда, что вы хотите купить у “Короны” костюм швейцара?

– Да, это... Дяде пошлю, в Старгород. Пишет, что пообтрепался, ходит чёрт знает в чём.

– Ну ботфорты – ладно. По грязи ходить удобно. Но треуголку-то с павлиньим пером зачем? И аксельбанты?

– Чудак дядя. Генерал в отставке. Теперь в местном театре Кутузова играет.

В игорный зал, мимо бюста Толстого, проскользнули телохранители капитана Копейкина. Лев Николаевич после потопа не утратил бдительности, только немного осунулся.

Остап зевнул, покинул увлечённых игрой президентов и направился к рулетке. Появился неуловимый капитан.

Командор через телохранителя незаметно передал ему записку. Капитан прочёл, огляделся, узнал Бендера, по-кардинальски сложил три пальца и сделал благословляющий жест. Остап понял, кивнул. Копейкин написал на той же бумажке несколько слов и вернул её.

– Барон, что если я сыграю? Со мной нынче кокетничает Фортуна, я чувствую, как призывно вьётся аромат её духов.

– Давно бы так, Берта-Мария! Сами приобретёте жетоны или вам помочь?

– Не утруждайтесь, барон, я сам.

Бендер разменял четыре тысячи: три золотых кружка и десять по сто. По мелочи поиграл в покер, за час выиграл тысячу.

– Хватит искушать судьбу, – объявил он грустной девушке-крупье и перекинулся на рулетку, где метал фишки капитан.

Командор сразу поставил три золотых кружка на зеро. Копейкин – на нечётные. Шарик завинтился, затрещал по рёбрам рулетки, улёгся в красную ячейку, но вдруг передумал и перевалился на соседнюю зелёную.

– Зеро, – объявил крупье и сгрёб кучу к Бендеру. Тот не стал брать выигрыш и оставил его на зелёном квадрате.

Опять застрекотал шарик.

– Зеро! – удивился крупье. Груду фишек, как морскую волну, отливающую золотом пляжного песка, снова вынесло прямо к командорскому мостику. Капитан перевёл взгляд на медальное лицо Остапа.

– Ва-банк, – Остап вспотел.

– Зеро!!

Крупье сгрёб все фишки от Копейкина и один из охранников, направленный повелительным взглядом, пошёл за новыми. Перед Бендером горой выросла большая проблема в виде золотых кружков.

– Я бы бросил играть, – барон стоял рядом, заинтригованный невероятной удачей. Даже телохранители ухитрились вытянуть шеи, крепкие, как дубовые пни.

– Брамбеус, вы обещали поставить мой бюст. Прошу, напишите на нём: “Он задохнулся в объятьях Фортуны”. Ва-банк!

– Вы с ума сошли, Берта-Мария!

– Игроку легче с ума сковырнуться, нежели с дистанции.

За секунды, пока маленький шарик накручивал круги по орбите, Остап испытал перегрузки, сравнимые разве что с тренировками первых космонавтов.

– Семнадцать! – крупье утёр взопревший лоб и передвинул золотую гору Копейкину.

Командор поплыл в невесомости:

– Всё, финиш! Я гол, как младенец. И чист, как младенец, не правда ли, капитан?

Непотопляемый чуть заметно кивнул, спрятав улыбку в холёные усы.

Через десять минут Бендер покинул “Корону”, держа под мышкой большой свёрток. Это был маскарадный костюм уволившегося некогда швейцара, с треуголкой, рейтузами и ботфортами.

• • •

Утром Остап позвонил Алтыну и поехал к нему домой.

– У меня, как в сберкассе, можно не считать. – Алтын вручил командору большой свёрток, – Странный вы человек: советскими десятками оклеивать и дешевле, и красивее.

– Каждый по-своему с ума сходит, – ответил сухо Остап и расплатился.

Квартира Алтына напоминала маленький музей. Всё интересное, что попадало в его цепкие руки, застревало здесь: картины, монеты, ордена, сабли.

– Частный Эрмитаж, – гордо заявил Алтын, когда Бендер стал смотреть по сторонам. – Взгляните, вот отличная коллекция бабочек.

Стены действительно были увешаны маленькими паспарту с металлическим сиянием крыльев тропических красавиц. Но Остапа привлёк не этот колумбарий, а орден, вернее, звезда Андрея Первозванного, лежащая в витрине стойки: восьмиугольная серебряная розетка с облезающей по краям позолотой. В центре, вокруг двуглавого золотого орла, по голубому полю шла надпись: “За веру и верность”. – “Не продадите?” – “Дорого будет стоить”. – “Например?” – “Три тысячи баксов”. – “Покупаю”. –  И Бендер послал в саквояж с ассигнациями серебряную бляху величиной с маленькое блюдце.

– Повешу в прихожей, как вы своих бабочек.

“Всё, – думал Бендер, возвращаясь домой, – стайеры навинтили сто кругов и вывесили языки наподобие легавых. Впереди – финишная ленточка.Пора включать второе дыхание”.

• • •

В банк за “бананом” командор поехал в одиннадцать часов на своей машине. С ним увязался Боба-прилипала, которого Остап не стал выгонять из “Форда”, только посадил его на переднее сиденье рядом с потомком Адама. Почти час он потратил на то, чтобы уложить аккуратные пачки в дипломат, время от времени отшибая пальцы Бобе, которые тот неутомимо протягивал, чтобы взглянуть на доллары поближе. Бендер не волновался, зная, что его “пасут”, и никто не посмеет тронуть ни его, ни дипломат.

Только когда сели в машину, он удивил Репенкова, приказав шофёру ехать не домой, а на Садово-Триумфальную.

В кабинете у Чернолапа сидел Борис.

– Прелестно, милые старушки, воркуйте, я не утомлю, – пропел Остап. Он указал на большой бухгалтерский сейф, стоящий в углу кабинета генерального и серьёзно сказал:

– Господа, дайте попользоваться несгораемым секретером: тут гора капусты, а мой дом не овощная база.

Бендер бережно положил на стол дипломат и приоткрыл крышку: Чернолап с Борисом увидели плотные пачки долларов.

– Но-но, утопающий, – Бендер тут же закрыл чемоданчик, заметив тянущуюся к нему пухлую руку Бобы. –  Твоя очередь на спасение последняя.

– Что ты вечно хапаешь! – закричал на Бобу Борис.

– Так я оставлю его здесь на пару дней?

– Вообще-то не положено... – начал было генеральный.

– Домой не повезу, – жёстко сказал Остап.

– Ладно, но только на ночь. Завтра позвоню, будем отдавать.

На сейфе виднелись две замочные скважины для разных ключей. Чернолап нашёл оба ключа и открыл дверцу. Бендер положил дипломат на полку, дождался, когда генеральный закроет сейф на оба запора, и взял один ключ:

– На всякий случай. Дубликат есть?

– Обязательно.

– Дайте дубликат.

– Нет, это не положено, – возмутился Алексей Филиппович, – вы что? Мы же... я же вам помог их сделать!

– Хорошо, тогда отвечаете вы, я умываю руки.

– Ефрейтор вы после этого! – Чернолап достал из стола дубликат ключа и сердито кинул его на стол.

– Ну вот, теперь мы с вами богатые люди и честные, уважаемые члены клуба! – Остап торжественно, как фельдмаршал солдату при обходе парада, положил Борису руку на плечо, затем театрально раскланялся и вышел.

– Псих. Где ты его выкопал, Борис, – только и нашёлся сказать генеральный.

– Я в людях никогда не ошибаюсь. Он наш человек. Боб, ты присутствовал при обогащении Бендера?

– Это было эффектно! Я помогал ему укладывать пачки.

– Значит, тысяч десять Бендер недополучит. – Борис жестом остановил возмущение Бобы. – Позвоните, Алексей Филиппович, Воробьёву. Скажите, что сегодня на ночь можно снять наблюдение. Пусть люди отдохнут: деньги у нас. Кстати, у вас есть ещё дубликат?

– Конечно, – спокойно ответил Чернолап.

– Давайте вскроем, – оживился Боба.

– Так, всё. Митинг закрыт, – оборвал Борис.

– Всем – до завтра, – Алексей Филиппович протянул руку Бобе. Тому ничего не оставалось, как ответить тем же.

• • •

Мало найдётся людей, кому не довелось хотя бы раз выйти из обыденности и провести ночь не в постели, а на природе.

Неузнаваемым и странным кажется мир, преображённый мраком. Оживают предметы: дома, заборы словно шевелятся, закрадываясь тебе за спину, так что вздрагиваешь и оглядываешься в испуге. И провода тянутся не по столбам, а по своим тайным делам, и резкий скрип дорожного знака, ржавеющего под небом вместо луны, вдруг вызывает сердечную аритмию. Спит живое, но жизнь не спит никогда.

Той же ночью, около двух, убедившись, что хвоста нет, Бендер нацепил плащ с подстёжкой и покинул квартиру.

Он вышел на тёмную ленту дороги. Минут двадцать искал машину, наконец поймал “Ладу”, бросил в неё вещи и поехал к Савёловскому. На пустынном, также преображённом ночью вокзале Остап нашёл камеры автоматического хранения, положил в ячейку дипломат с полумиллионом, поставил рядом бутылку с заряженной водой и прикрыл всё костюмами. Если бы за этим занятием его застал Александр-ибн-Иванович, он расхохотался бы впервые в жизни и снял с души противогаз.

Но ни Корейко, ни Вранков с Репенковым, ни “дирол с ксилитом”, ни даже затерянный в пространстве одинокий бомж – никто не беспокоил ретивого одессита. Остап выставлял код. Долго думал он над двумя последними цифрами, потом махнул рукой, навертел “1839” и щёлкнул замком сейфа.

Как художник придирчиво оценивает только что законченное полотно, чтобы нанести свою подпись, так Остап бросил критический взгляд на дверцу камеры, прежде чем вернуться к ожидающей его “Ладе”.

Дома он первым делом включил автоответчик: звонков не было. “До утра будет тихо. Спите, орлы боевые”. Сам он этой ночью спать не собирался. Под утро, в темноте, он опять покинул жилище. На этот раз в руке у него был старый, видавший виды саквояж, набитый старыми, видавшими виды ассигнациями. Другой рукой он сжимал куль с маскарадным костюмом. В квартире остались старый смокинг, халат йога и запись в автоответчике: “Меняю криминальные мотивы на музыкальные. Динь-дон, как слышно, приём”. Ключ от квартиры Остап прикрутил проволокой за водосточной трубой, стоя на пожарной лестнице, обмотал своим белым шарфом несколько раз шею, вышел на улицу и пропал.

• • •

– Он точно ещё в Москве. Найдём. Ах, жулик! – Чернолап застыл перед раскрытым дипломатом и механически играл “куклами”. Приехал Борис, вызванный по телефону, взял пачку, сорвал ленту и развернул веером: из-под верхней стодолларовой купюры полезла нарезанная газета.

Рядом маялся Боба, доставленный для дачи показаний, но ничего внятного сказать не мог. Да, видел, как Остап укладывал в дипломат деньги. Да, узнал вчера чемодан. Кто бы не узнал: один к одному. “Значит, в машине подменил”.

– Значит, готовился. То-то я смотрю, он так легко согласился, – произнёс Алексей Филиппович.

– Хватит причитать, – грубо прервал Вранков. – Денег нет, Воробьёв нам головы поснимает, если не найдём.

Он взглянул на часы. Шёл девятый час вечера.

– А кто говорил: “наш человек”? – возмутился Чернолап. – Ты ж его привёл. “Интуиция!”.

– Да, интуиция, – невозмутимо ответил Борис. – Вот увидишь, до девяти…

Девяти ждать не пришлось, интуиция Бориса не подвела: зазвенел телефон. Генеральный включил селектор.

– Здравствуйте, это Бендер, – передразнил Остап Бориса, – Что решил консилиум? Пациент жив или мёртв?

– Бендер, отдайте деньги, – строго сказал Чернолап. – Они не ваши. Воровать нехорошо.

– А я зачем звоню? Передать звуковое письмо от племянника? Бендер никогда не воровал, прошу учесть это смягчающее обстоятельство.

– Где вы, Остап? – вкрадчиво спросил Борис.

– А-а, и вы там, господин тайный президент? Я так и знал. Привет Бобе, его я тоже вижу внутренним оком.

– Смотри, самогонщик, тебе не только копыта, но и рога обломают, – крикнул зло Репенков. – Отдай деньги!

– Я готов. “Скучаю лобзаний”, как пишут в телеграммах. Да приехать не могу – зуб вывихнул.

– Вы где, Бендер? – спросил Алексей Филиппович.

– Дома, где же ещё.

– Дома вас нет.

– Ну, не совсем дома. Напротив подъезда, во дворе – детская площадка. И, увы, ни одного дитяти, некому сказать “гули-гули”. Одиноко сижу я в игрушечном домике и лью крупные слёзы на маленький чемоданчик. Где вы, надменные потомки, тирам-пам дети та-та-та отцов? Жду вас. – Остап рассмеялся и громко закончил: – Сарынь на бричку!

“Кичку, кичку”, – шёпотом поправил отключившийся селектор.

• • •

Бендер отключил сотовый телефон и втиснул его в саквояж. Скорчившись, он сидел в домике величиной с собачью будку. Ему было очень тесно и неудобно: ботфорты, натянутые до пояса, еле позволяли согнуть ноги. Треуголку, за неимением места, он держал в руке. Другой рукой он торопливо открывал коробку из-под торта “Сказка” – подарок капитана Копейкина стоимостью в три тысячи баксов, проигранных с таким трудом. При этом Остап зорко следил за подъездом, откуда к детской площадке быстро шли три амбала в защитных костюмах. “Узнайте меня, детки”, – умоляюще шептал он. Бендер даже выглянул из окошка, насколько позволяли теснота и ботфорты. Сгустившиеся сумерки мазали малярной кистью всё подряд в серо-сизые тона, командор почти отчаялся быть узнанным. Но… “Есть!”, – он понял это по их вдруг изменившимся позам. Прикинув расстояние, он быстро настроил механизм маленькой бомбы, выставил десять секунд и включил тумблер.

“Девять”. Командор положил коробку в угол домика.

“Восемь”. Глянул по сторонам – не бегут ли дети с криками: “Дядя, дядя!”

“Семь”. Амбалы приближались. В руках у них Остап разглядел револьверы.

“Шесть”. Он отцепил над входом домика скатанную тряпку и она (“Пять”), развернувшись, упала занавеской, прикрыв Бендера от глаз дирола с ксилитом.

“Четыре”. В руке оказался всё тот же любимый саквояж.

“Три”. Остап мысленно представил номер, набранный им в камере хранения. “Два”.

– Давай, Фагот! Это время и это место.

Взрыва, разнёсшего детскую площадку, он не услышал, как не увидел и отброшенных в сторону взрывной волной боевиков, не только не пострадавших, но даже сохранивших револьверы и удивлённые выражения лиц.

Зато наградой ему явилось другое сильное ощущение – свободного падения, как на качелях в парке культуры, когда уплывает живот и останавливается сердце. – А-а-а-а-а-ай!!

И полетел он вверх тормашками, повалившись в грязь, в чёрные тартарары, к свиньям собачим.

8. ИСТОРИЯ ВТОРОЙ СВЕЖЕСТИ

Читатель обычно растекается на два крыла. Одно, авантюрное, в области его, так сказать, махового пера ищет детективов и не станет нарушать покой “Дворянского гнезда” или “Обломова”. Крайнее проявление другого крыла, консервативного, скажется в презрении к силосному чтиву. Оно предпочтёт “Сагу об Офсайтах”*6 какому-нибудь Гардинеру или Стауту. Оба полюса, как им и положено, заселены мало. Основная масса лежит между ними, и тем больше, чем ближе к середине, где гнездится большинство, вяло и без энтузиазма глотающее всё подряд, или никуда не окунающее глаз своих, кроме заросших грязью газетных страниц с бледным цветком кроссворда.

Первыми эта глава может быть опущена: она не идёт в фарватере сюжета и имеет характер…

Читатель, впрочем, давно разобрался в достоинствах этого сочинения и догадывается, что предстоящая глава вообще не имеет характера.

Второе крыло нет нужды предупреждать – оно давно покинуло эту книгу, не обнаружив в ней духа классики. Похоже на то, как известный а ныне забытый актёр выходит на сцену, предоставленную ему из уважения к прежним заслугам, в зале же один зритель – изумлённый механик сцены, осевший тут вместо буфета и ёрзающий как на иголках: выйти тяжело а сидеть трудно. Старый артист играет перед ним, как перед полным залом, справедливо полагая, что и одна душа, очищенная силой искусства, стоит затраченных усилий.

Дорогой мой механик сцены! Похоже, бенефис обещает зелёную скуку. Пора разбегаться.

Пора разбегаться и нам. Для этого мы вернёмся на полгода назад от вышеописанных событий.

• • •

Ясный вечер позднего лета. Воздушный флот природы в составе мух, комаров, слепней и прочей дряни с истребительным воем носится в ближнем поднебесье, ища чьей-нибудь потной утомлённой спины или беспечной нежной шеи, чтобы урвать с них свой кровавый ужин. Крутой, заросший ивняком берег подмосковной речки, одной из тех, какую можно пронырнуть поперёк в одно дыхание. Под берегом её, невидимая средь нависших ивовых ветвей, скользит надувная лодка с тремя рыбаками. Сквозь плеск доносится:

– К берегу, к берегу подгребай. Да не туда, идиот! Назад, назад давай.

– Я и гребу назад! Сам перевернись на другой борт, вон туда.

– Куда перевернись! Боба расселся, как мешок с дерьмом. Говорил, его на берегу оставить. Вдвоём больше толку.

Репенков не встревал в разговор и лишь громко сопел. Он собирал плотву, которая стремилась проскользнуть под его необъятный зад, и запихивал рыбу в большой пропиленовый мешок, стоящий между ног. Дно лодки провисло гамаком, ноги рыбаков ежеминутно сползали под Бобу. Хрупкое равновесие восстанавливалось с трудом и проклятиями в его адрес.

– Вон смотри, всплыла! Хватай, хватай, пока не ушла.

– Не, не уйдёт, – Борис подвёл подсак под килограммового язя, – хорош, подлец!

– Подлещ, – поправил Денис.

– Сам ты подлещ! Это язь. В рыбе разбираешься, как в избранниках народных. Греби!

Денис подвизался на птичьих правах, клюнувши, как и Боба, на рассказы Вранкова о фантастических уловах. Потому в охоте на рыбу оба повиновались молча. Борис командовал.

– Стоп. В этой яме проверим, – он опустил в воду длинную палку с железным кольцом наподобие сачка для ловли бабочек. С ближнего конца палки к аккумулятору тянулся провод. Да-да, чудесным агрегатом для ловли рыбы был обыкновенный ультразвуковой глушитель. Борис придавил кнопку – о! – из-под коряги вывернулся гладкий, белый в крапинку бок:

– Налим! Здоровый! – Борис лихорадочно водил подсаком, стараясь поддеть снизу шевелящуюся рядом добычу, но мешали коряги, потом лодка, вильнувшая к берегу, скрыла его. – Назад, назад греби. Уйдёт!

– Денис, мокрый от брызг и усердия, налёг на широкое лёгкое весло. Лодка сползла с берега – налим исчез.

– Вот гад! – Борис нажал кнопку. Огромный хвост плеснул рядом, окатив всех водой. – Есть!

Пудовая рыбина свалилась в лодку и заехала под Бобу. Тот стал ловить её, но скользкая, тяжёлая туша мягко выползала из мокрых пальцев. Его жадные руки, как налоговые инспектора, хватали одну плотву. Борьба шла упорная, налим быстро приходил в себя и его резкие рывки ставили Бобу в тупик. Помочь ему никто не мог: любое движение остальных грозило болезнью “Титаника”. Наконец раздался мощный удар хвостом, и здоровенная пасть вынырнула у Бобы между ног, чуть не поцеловав его. Репенков ойкнул, дёрнулся всей своей рыхлой массой, лодка предательски черпнула бортом, но Денис удержал её, вцепившись руками в куст ивняка.

– Дурак толстый! – закричал Борис, – дождёшься сейчас: дам разряд в нос и уснёшь, как рыба! Чиновник проклятый, только бумаги тебе собирать. За жабры, под жабры хватай!

– Ага, под жабры, – Боба трусливо покосился на торчащую перед ним пасть, – укусит. Это ж хищник, у него зубы, – он осторожно протянул руку к вздрагивающей морде, но передумал и только сжал рыбу коленями, насколько позволял почти полный мешок: – Так доедет, не маленький.

Тугие струи прозрачного жидкого стекла переливались над корягами и свивались, как мышцы в анатомическом театре. Они выносили на отмель сотни оглушённой рыбёшки. Плотвичка, пескарь, уклейка – все вывернули кверху беззащитные белые брюшки и конвульсивно дёргались, слабо пытаясь уйти на глубину.

– Ничего ей не будет, очухается, – убеждал Вранков телепрезидента, робко сострадающего малькам, и небрежно подбирал сачком ту, что покрупней. Мелочь он не брал.

Рыбаки повернули против течения и вскоре пристали к узкой песчаной полосе у косогора. На ней стояла палатка, валялись вещи и ещё один мешок, набитый рыбой. Травяной ковёр взбирался по бугру метров на тридцать. Наверху гордо возвышался вранковский “Кадет”.

Они вытянули лодку из воды. Денис с Бобой повалились было на песок, но вмиг вскочили, поднятые жёстким окриком. Оба стянули жаркие, промокшие рыбацкие сапоги и, тихо ворча, потащили тяжёлые мешки наверх, к машине. Борис занялся костром и продуктами.

Маленький Денис первым затащил свой груз наверх, уселся на косогоре и свесил ноги, поджидая Бобу.

Репенков пыхтел уже недалеко. Денис отчётливо слышал, как он проклинал всех рыбаков со всей их дохлой рыбой, а заодно и проклятую реку. Брань толстяка очень развлекла Дениса, но сильно раздражила местного водяного. Он не замедлил отомстить.

Речной дух нашептал что-то уснувшему было налиму, тот отчаянно встрепенулся и вырвал тяжёлый мешок из ослабевших рук. “Стоять!” – тоскливо завопил Боба. Улов покатился с косогора, шлёпая хвостами и сверкая кульбитами. За ним на заду, набирая скорость, поехал по мокрой траве неуклюжий остряк.

Борис плюнул на костёр, раскинул руки и стал изображать хоккейного вратаря. Он забегал по песку и не хуже Третьяка подбирал набегавший косяк. В тот момент, когда он принял на грудь решающий бросок и прижал к откосу ретивого налима, сверху, ловко прокатившись по скользкому серебру плотвы и набрав скорость для атаки, навалился рыхлой громадой противник.

Борис взвыл не столько от боли, сколько от ярости, схватил полупудовую рыбину и как клюшкой нанёс сокрушительный удар по голове соперника.

Налим и Боба отправились на долгий перерыв в игре.

Денис принёс мешок, и они с Борисом собрали улов заново. Часть его оказалась безнадёжно утраченной. Вранков сам отнёс рыбу в багажник, уложил мешки и прикрыл их сверху двумя брусками сухого льда.

Тайный президент разлил столько желчи, что весь вечер говорил исключительно по слогам.

Заметно стемнело, когда он, с помощью Вервейчука, приготовил ужин. Боба сидел надутый и ожесточённо резал хлеб. В ёмкой характеристике, полученной им, единственным цензурным выражением было: “Протухнешь ты раньше, чем умрёшь, захребетник!”

Через час опустели бутылки и шампуры. Дым угасшего костра тянулся прозрачным стебельком в неземную высь, остановившаяся река начала исходить густым туманом. Борис уставился на разомлевших спутников и завёл речь о том, как теперь по этой реке еле ползут байдарки, опасаясь за брюхо на перекатах, а пять веков назад шли струги из Дона в Оку.

Денис слушал в пол-уха, упиваясь покоем. Боба молчал. Борис говорил, что родился здесь и знает, какие тут были плотины – это был самый дешёвый торговый путь с юга в Москву.

Боба не удержался и заметил, что теперь это не нужно. Вранков рассвирепел:

– Тебе ничего не нужно, чинуша. Зачем тебе полноводье? Тебе в болоте сидеть и квакать.

Репенков отвернулся.

– Теперь представьте себе... Денис, ты можешь что-нибудь себе представить?

Денис вздрогнул и открыл глаз.

– Представьте, что это не река, а наша жизнь.

– Хороша жизнь! – телепрезидент с трудом оторвал голову от ватника, и туманным взором окинул прелесть не менее туманной реки.

– Государство – служба, которая должна углублять, расширять, делать её судоходной...

– Не надо делать судоходной жизнь, – опять не утерпел Боба. – Поплывём, утонем.

– Заткнись, дурак! Заткнись и спи, я будить не буду.

– Не обращай на него внимания, Борь, – успокоил Денис, – продолжай: государство...

– Да, сборище чиновников, таких, как Боба. И вот вместо того, чтобы следить за теченьем, каждый из них мечтает, а каждый второй ставит на реке свою плотину, запруду или розовую мечту: шлюз! С цветочными вазонами и мраморной фигурой вождя. На худой конец гипсовой фигурой девушки с ружьём.

– Девушка с веслом! Это человек с ружьём, – поправил Денис.

– Да какая разница! Шлюз! Заплати – пущу воду. И река глохнет в тине, рыба уходит. Жизнь сохнет.

– Государство регулирует...

– Не регулирует – эксплуатирует! – Вранков вздыбил генсековские брови. – Когда оно регулирует – его не видно. Просто течёт широкая река. А сейчас что? Торчат одни рогульки.

Денис махнул рукой: всё-мол, это известно, достал неоконченную бутылку и налил себе и Бобе. – Борь, ты с нами?

– Нет, не хочу. Пейте.

– За эту испорченную реку, от которой осталась одна красота и куча рыбы.

– Правда, на удочку не поймаешь, – сказал Боба. – Но всё ведь есть. Как у народа на столе.

– Было, – с сожалением сказал Денис и выпил.

– А у нас сейчас? Что, плохо? – Боба тоже выпил и зажмурился.

– Мы не народ. – Вервейчук захрипел, поперхнувшись водкой, и продолжал, кашляя: – Я, например, служитель культа. У нас было всегда. Ты тем более не народ. Накрыл этот стол Борис, а он точно не народ.

– Я не народ? – Вранков возмутился, – Вы неправильно понимаете это слово. По-вашему, кто бедный, тот и народ? Народ – это те, кто живёт с умом и приносит пользу. Я богатый, но школу построил, сто человек на зарплате...

– Знаем, знаем, – отмахнулся Боба. – Ты хороший. Заливай дальше.

– Народ... мельчает он. А чиновник хуже катастрофы, революции. Хуже мафии. Он один способен задушить жизнь до конца. Удушит – и уедет, гад, в Голландию и будет хвалить её порядки: ах, как они берегут интересы частного лица! Ах, как нам до них далеко!

– Треть населения у нас чиновники. Что, все уедут? – спросил Боба.

– Уедут те, кто имел шлюзы и накопил достаточно. Там ведь шлюзов нет... Те же, кто не скопил, здесь, на безрыбье, сгниют первыми. Ты, например, сгниёшь первым.

Боба загрустил. Он сам мечтал о шлюзе. В этом отношении голова у него работала, и если бы он встал где-нибудь на реке жизни, он бы точно остановил течение и даже болота не оставил. Но вот беда – он строил шлюзы на берегу! Жизнь текла, не замечая его усилий. Не дорвался Боба до кормила власти. Перебивался он и тешил самолюбие тем, что его “шлюзы” имели спрос у укрепившихся в струе, таких, как Воробьёв, страдавший отсутствием не только отпечатков пальцев, но и извилин. Секрет управления течением открыл ему Боба и с этого перебивался крохами.

– Ну вот, и похоронили чиновника, – грустно заключил он.

Разговор недолго затих.

– Хватит, – сказал вдруг Денис. – Тут природа, а вы о главном. Мы сейчас как на картине Перова. А те говорили о чём?

– О деньгах, – нестандартно, как всегда, ответил Боба. – Я, к примеру, могу рассказать, как потерял однажды три рубля.

– Ай, бедный, – отозвался Борис.

– Да... Такое со мной случилось первый и последний раз. Я так разозлился, что решил вернуть их любым способом.

– Достоиным, конечно...

– Не угадаете! Я на улице стал подбирать копейки и складывать их в бутылку из-под “Камю”, которую мне подарил один клиент. Не пустую, конечно, я её выпил. Три рубля набрал за полгода, но увлёкся и набрал за два года под завязку. Почти две тысячи копеек. Двадцать рублей.

– Трёхгрошовое бобство, – Вранков изо всей силы шлёпнул себя по щеке. – Комариное счастье.

– Я недавно больше потерял, – тихо, как бы изнутри, начал Вервейчук. – Прошлой осенью ездил отдыхать в Испанию. Сиеста, море Средиземноморское. Купаюсь, грилую белое мясо, и меж купаниями считаю каждый сэкономленный цент. Срок кончается, за два дня до возврата еду электричкой на Барселону взглянуть. Уж очень про неё Крылов аппетитно расписал.

Прогуливаюсь по Диагонали (главная улица так называется. Красиво, между прочим). На животе сумочку с деньгами и документами несу, как кенгуру. Жара африканская. Вдруг подбегают две, в чёрных платках. На вид беженки. Одна суёт мне в нос здоровый картон из-под макаронной коробки с какой-то надписью и лопочет: “Хелп!”. Помоги. И другая накидывается. Я, конечно, отмахиваюсь руками-ногами, мол, неизвестно ещё, кто из нас беднее и больше беженец в глубине души. Отбился, отстали. Иду. Потом как стукнуло: расстегиваю кенгурашку – денег нет! Шестьсот долларов и десять тысяч песет. Я туда, сюда: ни денег, ни нищенок! Посмотрел русский турист на испанскую Барселону, чтоб она сгорела!

– Кроме денег ничего не взяли? – полюбопытствовал тайный президент.

– Слава Богу, нет. Паспорт, билет были в другом отсеке.

– Ну, считай, повезло. У моих знакомых там спёрли всё. Месяц потом ходили в консульство, которому до фонаря, просили, чтобы их обратно в Россию отправили.

– Чудаки, – захрюкал Боба. – Люди отсюда рвутся, а они сюда. Борис, а ты что потерял?

– Я ничего не теряю, – отчеканил Вранков. – Я презираю деньги. А они, как женщины: меньше любишь – больше льнут.

– То-то я гляжу, почему у меня их нет, – удивился Боба.

– Того и другого? – Денис хихикнул.

– У тебя сальные глаза, губы и мысли, – сказал Борис: – И полы пиджака. И ты не умеешь работать, а я зарабатываю.

– Как? – оживился Вервейчук.

– Так тебе и скажи! Всё по телевизору разнесёшь.

– Да знаем мы твои средства, – приподнялся на локтях Боба, – хафманская ветчина.

– А хотя бы и ветчина? Тебе то что? Хочешь зарабатывать, пожалуйста! Что тебе мешает? Толстый зад?

– Тощий кошелёк, – Боба обиделся. – Ты, небось, двести тысяч заплатил, а я где возьму такие деньги? Я же не ворую.

– Какой честный! Не воруешь не потому, что не хочешь, а не смеешь. Всё. Спать. В шесть разбужу.

– Нет, в шесть я встать не смогу, – возмутился Боба. – Осталось спать четыре часа.

– Ну, как хотите. В семь я уеду. Утром улов должен быть в морозилке. Или вы хотите тухлой рыбы?

Борис резко поднялся и встряхнул спальный мешок.

Горе-рыбаки вспомнили налима и пошли спать. Им не хотелось тухлой рыбы.

• • •

Хафман! Герхард, вы где? Ну вот, так и знал: сидит, присосался к пиву, обнял сосиски с тушёной капустой и не дует в ус! Ваш выход, герр Хафман! Ох уж эти мне второстепенные герои: вечно растеряются меж кулис.

Итак, Хафман: наш голштинский гость (улыбайся, говорю, швайн готт! – чуть не выпал из книги). Он, как видите, типичен и заурядно-привлекателен: невысок, широк в кости, с пухлыми румяными щеками и губами толще той сигары, которую держит во рту всегда, когда говорит, пьёт или спит.

Спит он мало. Больше пьёт и говорит. В основном же занимается бизнесом. У него в Гамбурге свой мыловаренный завод. Мыло “Хафман”, дешёвое, ароматное, дающее обильную пену, пользуется спросом среди владельцев пивных баров и у домашних хозяек.

Ещё герр производил консервы для животных. Но это дело упрямо воротило морду от корыта успеха: избалованные домашние твари любили свежие продукты. Хафман уже думал продать дело, как вдруг перестройка в России заинтересовала его.

То, от чего отказывались собаки и кошки, слепилось с яркой упаковкой, приобрело желе и цвет, внушающий желание проглотить розовую массу вместе с целлофаном. Всё это под видом гамбургской ветчины катилось по путям и оседало в сусеках лохматой Руси.

Хафман вышел на российский рынок лет семь назад. Сначала он, как ортодоксальный бюргер, пытался сыграть партию в дурака с нашими бюрократами, никак не принимая в толк, почему, имея на руках все козыри и соблюдая правила игры, постоянно проигрывает. “Смажь”, – подсказал кто-то. Он дал. Разговаривать с ним стали заинтересованней. Он ездил в Москву чуть не раз в месяц. На встречах появлялись новые люди, заглядывали ему в руки и обещали фантастические перспективы необъятного рынка. Переговоры шли примерно так:

– Что вы предлагаете, господин Хафман?

– Ветчина из Гамбург, доллар кило.

– Вы истинный друг России! Делаем так: вы даёте нам (им, ему) триста тысяч долларов, мы вам разрешаем ввезти вашу колбасу, где вы её и продаёте.

– Но я сейчас хочу продавать!

– Мы пока не покупаем. Мы только разрешаем продать.

– Тогда сказать, кто покупать?

– А вот мы и купим, только ввезите.

– Сейчас...

– Сейчас нельзя. Сейчас вы даёте нам деньги.

– Варум? За что?

– За вашу колбасу.

Прошёл год, и Герхард обнаружил, что в дурака он играть не умеет. В дебете оказался вагон хозяйственного мыла, подаренного им России в качестве гуманитарной помощи. И ни килограмма ветчины в кредите, брошенной в конце концов на гамбургской свалке. Мыловар пожелтел, как дорогой сыр.

Хафман выучил бóльшую часть русского языка. Однажды вечером, в пятницу, он сидел за стойкой бара в гостинице, печально подперев голову, причём щёки и подбородок так облили его жирный кулак, что он походил на старого бульдога. После каждой выпитой рюмки он загибал палец и повторял бессмысленно: “Давай деньги, давай мясо, гут? Нихт гут”.

Когда он в очередной раз опрокинул рюмку и сказал своё “мясо”, посетитель, сидевший рядом у стойки, заметил: “Мяса здесь нет. Ресторан”, – и показал рукой в сторону.

– Мясо нет? Мясо есть. Я есть мясо. – Хафман указал пальцем на дымящуюся сигару. Сосед критически окинул его взглядом из-под роскошных бровей: “Пожалуй. Дали. Там лицо тоже висит на подставках”. – Он весело засмеялся. Хафман тоже.

– Русский гут. Анекдот. Бизнес нет. Пей за здоровье, – герр жестом показал бармену на рюмку соседа. Сосед выпил и сказал: – Налей нам ещё за мой счёт.

– Русский? – спросил его Герхард.

– Я? Я. Русский. Натюрлих, как говорится. Будь здоров!

Через пятнадцать минут Хафман ронял пепел на колени новому приятелю:

– Он говорит: я плати, я давай мясо. Варум? Надо: ты плати деньги – я даваю мясо, гут? Не понимаю русс лоджик, бизнес нет, не понимай.

– Что понимать? – весело сказал сосед. – У русских денег нет. Они, как цыгане, знают только одно: деньги давай!

– Правда! Цыган. Ромал. Ты умный. Я нет. Целый год. Два сто тонна мясо – оф! – Герхард в сердцах выхватил окурок сигары и бросил на пол, показав, куда пошло мясо. Потом поднял его и зло раздавил в пепельнице. – Русский, как твоё имя?

– Борис.

– Я Герхард Хафман. Мыло и мясо.

– Мясо из мыла?

– Варум? Мясо из мясо, мыло из кость. Аллес гут.

– Вы мне нравитесь, господин Хафман. Чутьё меня никогда не обманывает, а я чувствую, что у вас будет большой бизнес в России. Я помогу вам.

И помог. Первые десять тонн собачьей ветчины Вранков получил в кредит, растолкал её по ларькам, отдал долг и заработал сам. Следующую партию оплатил вперёд. Впрочем, тайный президент начал бизнес не с Хафмана. Он был тайным дельцом и в годы застоя. Он был бы тайным дельцом и в Поднебесной империи. Не он искал деньги – они искали его. Конечно, развернуться в полную силу ему удалось лишь с началом перестройки. Это был уникум*7, связующее звено между тысячами влиятельных людей. С медвежьей всеядностью Борис слал самолётами минеральную воду из Нечерноземья в Арабские Эмираты, покупал и продавал кирпичные, пивные заводики, дворцы-дачи, выстроенные на бросовых землях. Ему удавались сделки в особо крупных размерах. При этом Хафман встретил дельца со своим представлением о порядочности.

На последней встрече, за две недели до рыбалки, Борис передал герру двести тысяч баксов и ждал четыре рефрижератора ветчины из Гамбурга. Перед рыбалкой стало известно, что ветчина прибыла по железной дороге в Западный таможенный терминал Москвы.

• • •

Вернемся к реке.

На следующее утро Борис вёл машину и издевался над сонной парой. Он вспоминал, как вытряхнул их из палатки, как они умывались, вернее, окунали в реку пальцы и смазывали глаза холодной влагой, будто детским кремом. Их не трогали ни изумительная, сверкающая красота утренней реки, ни радостный треск кузнечика, ни смертельный бросок щуки в окне водных зарослей, ни биение птичьего свиста в ивовых плетях, вьющихся над водой.

– Вы эмоциональные импотенты, господа. Вы потеряли вкус к жизни. Её не надо завоёвывать, только впустите. Вот я: люблю выпить, попеть, поговорить с людьми. Но я и природу люблю, или пробежать утром километра три, а потом – ванна.

– Хорошо, – мечтательно сказал Денис. Сам он вставал в одиннадцать и никогда не примерял кроссовки.

– Люди делятся на тех, кто выбрасывает пустые бутылки, и тех, кто их собирает. К последним я никогда не относился и относиться не буду, – закончил Борис, подъезжая к дому.

Окончательно протухших спутников и груз свежей рыбы подхватил лифт, а он устремился к таможне. Там всё было схвачено. Начальник терминала Павел Павлович, его давний друг, оформил бумаги, и Вранков поспешил к вагонам. Однако, когда он добрался до своих рефрижераторов, огибая составы и с руганью спотыкаясь о бесчувственные рельсы, его взору предстала картина всё того же народного художника.

Нагромождение составов напоминало хаос отступивших в панике войск. Солнце, вылупившее бельмо, плавило в громадном тигле лес, цемент, станки и машины, спирт и бензин. Всё раскорячилось. Безжизненно застыли стальные блины колёс, равнодушные к тяжести стонущих грузов. Борис долго смотрел по сторонам в поисках живой души, но высмотрел лишь облезлую кошку, которая по-хозяйски обнюхивала сухие мазутные шпалы. Кошка застыла, настороженно оглядела чужака и не нашла в нём ни пользы, ни агрессии, после чего вяло мяукнула и затрусила в глубину перегретого железного завала.

Борис свистнул, подождал, крикнул: “Люди!” и не услышал ответа. Он двинулся к покосившейся дореформенной конторе.

Она напоминала усовершенствованный дощатый туалет. Внутри было темно, пахло сыростью и спитой заваркой.

– Люди, – неуверенно повторил Вранков, втискиваясь в узкую конуру. На табурете сидел здоровый грузчик, в ватнике и кирзовых сапогах, смахивающий больше на бомжа со стажем. Молча, одними глазами встретил он вошедшего.

– Здравствуйте. Грузчики здесь? – спросил Вранков.

– Грузчиков нет, – прохрипел тот и отвёл глаза, показав всем видом, что разговор окончен. Но Борис не отставал.

– Где их искать? У меня портящийся груз. Документы в порядке, – добавил он.

– Грузчиков нет и не будет. Забастовка у нас, – нехотя сообщил бомж в ватнике. – Два дня назад пошабашили. Пока не уплатят долг за зарплату.

Борис заволновался. Интуиция его, которой он всегда доверял, подшёптывала, что эту спитую заварку необходимо обдать крутым кипятком, иначе над грузом заиграет тяжёлый рок.

– Я плачу за разгрузку. Все четыре вагона – по две пятьсот на брата, пойдёт?

Он предложил в три раза больше, чем стоила работа, и раза в полтора больше чем хотел сказать сначала, но чутьё подсказывало, что здесь надо рубить сильно, чтобы прорвать толстую и, очевидно, упрямую шкуру бомжа. К его удивлению, сумма не произвела впечатления. Сидящий поднялся:

– Тебе говорят – забастовка, и всё. Разговор окончен. Засунь свои пятьсот... – он объяснил, куда. – Пока нам не отвесят тринадцать лимонов, мы с места не сойдём. Это я как бригадир говорю. А протухнет – ну что ж, нехай тухнет. Это не наше дело. За это пусть у начальства голова болит.

Говоря это, он наступал на Бориса, выжимая его из будки.

Цена, названная бригадиром, отличалась от нормальной, как номер телефона от номера дома. Оставалось нажать через начальство или пригласить шабашников со стороны*8.

Полдня он потерял, чтобы найти, где голова у грузчиков. Она нашлась, обложенная предписаниями, за одним из казённых столов, и оказалась толковой: сразу объяснила, что бастуют не только грузчики, но и машинисты, так что отогнать рефрижераторы тоже невозможно. Далее она заявила, что и работники управления три месяца не получают зарплату, поэтому с завтрашнего дня управление переходит на сидячий бойкот.

За тот срок, который отсидел Вранков у неторопливого хозяина стола, он узнал историю финансового падения Западной железной дороги.

Шесть лет назад им на голову посадили субчика, из новых. Он сразу перешёл на хозрасчёт: замкнул на себя составы, взвинтил цены, и весь товарняк формировался и выходил на маршрут только с его личной санкции. Зашуршали в коридорах костюмированные жучки, секретарша едва успевала подносить чаи в кабинет, непрерывно жужжащий переговорами, как восточная биржа. Прошло полгода, и денег не стало. Новый сдал в аренду половину площадей управления. Полгода жили спокойно. Потом...

Борис давно всё понял. “Шлюз”. Он сам мог закончить эту историю: новый, урвав кусок, который не мог проглотить, быстро пристроил его за бугром, и как только почуял, что у управления горят буксы, осел в Голландии.

Чиновник-неудачник крыл бывшего шефа, но Борис чуял за словами неукротимую зависть к чиновнику-ловкачу. Отрасль умерла, клиенты разбежались, вагоны выходили из строя. Ремонт, топливо, электроэнергия – всё стало недоступным. Западный терминал надолго въехал в глухой тупик.

“Ну ничего, – думал Борис по пути домой, – пару дней терпит. Найду шабашников, перекидаем по машинам”.

Через два дня он вернулся с ротой солдат и десятью “камазами”. Прапорщик козырял Вранкову как генералу.

Солдаты успели посрывать только пломбы: их окружили местные грузчики.

– Что, братва, в штрейкбрехеры вас записали? – спросил хрипло бригадир из конторы. – Пломбы вы зря сняли, охраны здесь нет. А вагоны вам разгрузить не дадут.

– Почему не дадут? – Борис подскочил вперёд. – Это мои вагоны, всё оплачено. Таможня дала добро, вот документы.

– Утрись ими, бизнесмен хренов. Здесь правило наше. Ты командуй на бирже, или где там... Шабашь, ребята, отбой! Скидай шинель, иди домой.

Бригадира молча но твёрдо одобряли полсотни силачей-грузчиков, которые не знали языка дипломатии. Борис решил не рисковать взятыми напрокат срочниками и, использовав все средства, от подкупа до шантажа, ушёл с поля боя побеждённым, что бывало с ним крайне редко. Уходя, он носом почуял беду: из приоткрытой двери рефрижератора потянуло не свежим духом.

Холодильники не работали!

Это был тяжёлый удар: как объяснил тот же бригадир, ток отключили за неуплату три дня назад.

• • •

Через сутки Вранков всё же вывез свою ветчину. На неё было больно смотреть: упаковка вздулась, знаменитый гамбургский жир разлился внутри и приобрёл неаппетитный сиреневый цвет. О том, чтобы продать её в Москве, не могло быть и речи.

Борис кинулся к ненецкому посланнику:

– Ненцы съедят?

– Ненцы всё съедят. По чём?

Они быстро договорились. Вранков уже думал только о том, как вернуть свои деньги. Однако посланник осторожно оговорил: деньги после реализации. “Хорошо, хорошо”, – согласился чуть ободрённый купец. Сиреневый жир плыл в его глазах.

Борис позвонил генералу-лётчику и понёсся в Быково. На полпути он с досадой хлопнул себя по лбу: надо было дать команду “камазам” ехать в аэропорт. “Ещё не всё потеряно”, – успокаивал он себя. По дороге попался рынок. Вранков на все деньги накупил еды и питья.

Аэропорт Быково всегда имел небогатое, но устойчивое положение объекта второго плана. Вал приватизации накрыл его первым. Доходы не выросли, но стали существеннее, ибо шли уже не в бездонную бочку “совка”, а в частные руки. Кто стал хозяином полувоенного лётного хозяйства, знали немногие, в том числе тайный президент.

“Кадет” припарковался у самого входа в небольшое здание, недалеко от главного корпуса аэропорта, и посигналил. Трое парней в лётной форме приняли груз и понесли пакеты в дом.

Борис связался с “камазами”. Те обещали заправиться и выехать в Быково через час.

– Через три часа будет груз, – сказал воспрянувший президент вошедшему в комнату пожилому, жизнерадостному человеку с седым ёжиком – тому самому генералу-лётчику, которому звонил. Все знали его как уважаемого в лётных кругах бывшего испытателя, потом космонавта, депутата. Борис знал его ещё как хозяина аэропорта.

– Время есть для посидеть, – потёр руки генерал.

Трое лётчиков между тем накрывали оперативный план действий, и делали они это профессионально.

– Борь, ты хоть скажи, что за груз и куда? – голос хозяина гудел словно бас-тромбон.

–Владимир Семёнович, прости, зашорился. Десять “камазов” везут двести тонн ветчины второй свежести. Надо сегодня отправить в Новый Уренгой. Промедление смерти подобно, как вещал стратег.

– Уренгой так Уренгой. Значит, так, – генерал глянул на накрытый стол, потом перевёл взгляд на лётчиков, – ты иди заряжай “Аннушку”, ты – организуй транспортёр, ты – свяжись с Уренгоем и с центром на “добро”. Через, – он посмотрел на часы, – десять минут доложить о готовности. Выполняйте.

Летчики козырнули и вышли.

– Ну, давай пока вдвоём посидим, поокаем, – седой генерал жестом усадил Бориса напротив и немедленно налил.

Хозяин аэропорта и тайный президент знали друг друга лет двадцать. Когда-то Борис помог неизвестному майору, лётчику-испытателю попасть в команду космонавтов. После полугодового полёта на одном из “Союзов” свёл его с сильными людьми на Старой площади. Космонавт попал в обойму власти. Богатырское здоровье сочеталось в нём с истинно русской широтой души, разгульной и бесшабашной. Не хватало услужливой тонкости, что не позволило подняться совсем уж высоко. Он смирился, удовлетворившись тем, что имел, часто повторял: “Нам власть не в масть, нам в струю попасть”.

– Борис, самолёт не взлетит, пока не споёшь.

– Владимир Семёнович, тебе готов неделю петь, но сейчас не до этого: двести тысяч баксов горит.

– Не сгорит, – махнул хозяин, – загрузим и улетит. Не было случая, чтоб у нас не летало. “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”. Мы и быль делаем сказкой, как закажете, – он сыпанул смешком, будто сыграл трель на тромбоне.

Вошёл лётчик, доложил: керосин заправлен, команда готова, “Аннушка” через час выйдет на загрузочную. Не прошло минуты, явился другой: центр дал “добро”, Уренгой подметает полосу. Третий привёл с собой ещё одного в гражданском костюме, начальника грузового сектора. Тот взглянул на генерала, на стол...

– Гаврилыч, ну и нюх у тебя! – усмехнулся хозяин. – Ладно, садись.

Время пролетело незаметно. К тому часу, когда “камазы” вспугнули рёвом быковских коров, лётчики отпали, расстегнув пуговицы, генерал снял ещё и галстук. Он обнимал за шею Вранкова и сурово приказывал петь:

– Сейчас дам команду “отбой”, и всё: нелётная погода. Пой!

Борис сдался и прочистил горло. “Давай герцога”, – шепнул хозяин ему на ухо.

“Ла донна е мобиле...” – запел Вранков. Мощный голос, теноровый, с баритоновым мясом, вынимал звенящую душу из рюмок. Борис пел, как тетерев, слушая себя и получая удовольствие от звуков своего голоса. После верхнего “до”, которое он тянул около минуты и оборвал только потому, что генерал поднёс к его рту солёный огурец, он закончил и довольный сказал, что даже итальянцы не рискуют исполнять эту версию, предпочитая вариант, написанный Верди для более слабых голосов.

– Молодец, Борис. Давай ещё.

Борис дал ещё. Он пел бы и больше – про такую глотку обычно говорят, что она лужёная, но пришли “камазы”, и все дружно пошли смотреть разгрузку.

У огромного брюха самолёта в вечереющем свете выстроилась цепочка машин. С первой по конвейеру в темноту летающего гиганта уже ползли ящики. “Ящик в секунду, – прикинул Вранков, – машина за семь минут. Час с небольшим будет погрузка”.

– Подарил бы деду коробочку, – вцепился глазами в бегущую ленту генерал, – у тебя их много, а у деда нет ничего.

Он подошёл к транспортёру, снял один ящик, вскрыл его и удивлённо спросил: – Это что так пахнет?

– Ветчина немецкая, – горько ответил Борис.

– Ну, гады немцы! – хозяин вынул увесистый пятикилограммовый брикет и понюхал, – сам не ем ихние продукты и другим не советую. Кому это, собакам на корм?

– Да, и песцам, – уклонился владелец.

– Не знаю, станут ли они есть эту гадость. Ещё перетравишь скотину, не на чем будет ездить нанайцам.

Генерал поиграл брикетом. Брезгливость боролась в нём с жадностью. Наконец он бросил ящик на ленту и пошёл в дом.

Бориса передёрнуло. Сиреневый жир плыл в его глазах. Он развернулся и поплёлся за хозяином аэропорта. Все остальные молча побросали сигареты.

Тайный президент сообщил ненецкому посланнику, что самолёт через час вылетает, хотел сбавить цену, но сдержался.

Оставшийся час прошёл грустновато. Когда явился командир корабля доложить о готовности, Вранков передал ему документы. Генерал встал, перекрестил коллегу рюмкой, выпил и глухо протрубил: “С Богом, езжай”.

Дождались, когда взревели двигатели, “Ан” разбежался и прыгнул в потемневшее небо. Владимир Семёнович налил посошок: “Моя не любит, когда я не в форме, да ещё и не вовремя”. Он отозвал Бориса в коридор, пошептался о деталях оплаты и уехал. Вранков сел в машину и рванул тоже.

Тайный президент вообще спал мало. В эту ночь он спал всего часа два. Чуть свет встал, натянул кроссовки и побежал трусцой по спящему кварталу. За час он обогнул его трижды. Разгорячённый и бодрый вернулся домой, забрался в огромную “джакузи”, где фыркал и плескался, как морж на солнцепёке, потом взял книгу и полчаса читал, лёжа в холодной воде, пока не замёрз. Тогда он растёрся жёстким полотенцем, надел яркий халат и пошёл на кухню. Готовить он любил сам. Подмигнув забитому рыбой морозильнику, он поставил цептеровскую сковородку, обжарил картошку, залил тремя яйцами, добавил мелко нарезанной зелени, протянул было руку за ветчиной, но тут же отдёрнул, выругавшись.

Заварился свежий чай (кофе он не любил), и Борис позавтракал с удовольствием, как, впрочем, делал всё, и наконец подошёл к телефону. Долго не мог взять он трубку, потом набрал номер посланника.

– Алло, кто это, – послышалось на том конце.

– Это Вранков. Здравствуйте.

– Здравствуй-здравствуй, князь колбасный! Сообщаю: разгрузили ночью, ждите деньги.

Двухсоттысячный груз мягко упал с плеча вместе с халатом. Борис глянул в окно и увидел весёлое солнце, поднимающееся из-за башен соседних домов. Солнце втекло ему в грудь, он положил трубку и оглушительно заревел: “Kе белло соле...”

– Ты что, рехнулся, в восемь утра концерты закатывать? – из другой комнаты выполз Боба, ночевавший в просторной квартире президента.

– Молчи, прилипала. Я дома, что хочу, то и делаю. И вообще, я уезжаю через полчаса.

Боба грузно проковылял на кухню и доел всё, что смог найти.

– Всё-таки ты свинья, – заныл он наевшись, – отдал мне всю мелочь. Денису и то досталась крупнее. Жена ничего не могла выбрать на заливное.

– Не ври, я разделил ровно на троих, – устало огрызнулся Вранков. Впрочем, он согласился подбросить его до дома.

“Ке белло соле”, – пело всё внутри Бориса, когда он высадил надоевшего спутника у дома и рулил, прикидывая, куда направиться сейчас. В офис? Не любил он сидеть в конторе, за столом. Его дела решались за другими столами во всех закоулках Москвы. Пока он размышлял, “Кадет”, как старый деревенский мерин, завёз его в “Корону”.

Первым, кого Вранков увидел в игорном зале, оказался ненецкий посланник.

– Борис Георгиевич, я вас по всей Москве разыскиваю! Пора бы купить телефон в машину, президент всё-таки...

– Не люблю я эти погремушки, – отмахнулся тайный президент. – Ты говоришь, а тебя пишут. От них уже все отказываются. – Он вдруг замер: – Что это ты вздумал разыскивать меня?

– Звонили из Уренгоя. Денег не будет. При свете разглядели товар и отправляют обратно: даже собакам его опасно давать, не то что местному населению.Там, говорят, стало строго – санэпиднадзор.

– Начитались, нахватались мудрых слов – санэпиднадзор, генпрокурор. Раньше туалетную бумагу ели и нахваливали, а теперь немецкая ветчина не хороша стала. Зажрались! – президент помолчал, потом заорал: – Что же они, ночью не могли определить, что не годится?! А мне теперь платить за погрузку и обратную доставку?

– Погрузку они взяли на себя, – спокойно и чуть удивлённо ответил посланник, – а обратная доставка... Хотите, забирайте, хотите, выбросим там. Только придется оплатить переработку отходов.

– Нет! Ничего платить я больше не хочу. Пусть отправляют обратно, – сухо закончил Борис и пошёл на выход. Ему вдруг стали неприятны роскошно убранные стены казино.

Двести тысяч баксов превратились в сиреневый жир, и не с кого было требовать компенсации.

Сглазила рыбалка!

• • •

Ну что, ты не уснул, дорогой механик сцены?

Вижу, не спишь. Больше того, сердишься! Не убеждает тебя рассказ, душа возмущена до глубины неправдой. Как! Где этот сюжет случился? У нас?

Не верит механик, что двести тонн ветчины, пусть и с душком, можно запросто выбросить на помойку. “Да я бы”, – пыжится он, сидя вечером в шестиметровой кухне на тридцатирублёвой табуретке за сторублёвым столом и зверски стуча воблой об стол, отчего трещит и расслаивается последний, – “я бы слил тот сизый жир, заморозил её до посинения и продал бы! Загнал бы, вобла, по деревням, растыркал по домам престарелых, по приютам сиротским. Да, вобла, если уж полные кранты, пустил бы в переработку на консервы!”

Ну, положим, в переработку бы не пустил. И по деревням не продал бы. Это ж надо встать-подняться. Бумаг оформить – кило на тонну. А тебе на кухне, воблой по столу, в самый раз.

Крепок ты задним умом. Любишь дать непрошенный совет: я бы... а ты... и вообще.

Ох уж это “вообще”. Не скажет так европеец. Не хватит ему абстрактного мышления. А наш как завернёт, как охватит вмиг всю сложность мирового вопроса да как оценит, прищуря глаз, будто брусок на прямизну, и отбреет выводом, довесив наше безугольное “вообще” – слово, на котором покоится вся наша кондовая философия.

Что же до собачьих консервов, то...

...легла, задавленная землёй, дабы не разносился сладковатый трупный запах, соблазнительная для окружных беспородных псов ветчина. Нанесло их тучи неотбиваемые и неотгоняемые. Презирая угрозы и постановления, крепко следуя нашему российскому правилу, ночами откапывала одичалая орда тухлятину и с упоением пожирала.

Хафманская говядина вернулась на круги своя, попала к тем, для кого готовилась изначально. Правда, это были российские собаки, которые могли съесть всю шлезвиг-ямальскую ветчину а заодно и хафманское хозяйственное мыло.

Но бесплатно!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

А. Акопян, И. Ильф, Е. Петров, В. Гурин, “Кавалер ордена Золотого руна”, изд. “Золотой телёнок”, М., 1997 г., цена 10 р. в пригородной электричке.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Автор тщательно пролистал стулодробительный роман, но нигде не нашёл этой фразы. Наверно, в другом сочинении затерялась. А что была, автор знает точно. Там даже А. Македонский приплелся зачем-то. Но уж он к чему – неизвестно. Да и не нужен Македонский. Бог с ним.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Митрич Ромуальд, нац. – (прочерк), род. 1930. С 1940 по 1979 – велик. скрипач, с 1980 – велик. дирижер. Известен пантагрюэлистическим гонор. (Из Муз. энцикл.)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Почему “обоев”, а не “обоих”, автор не знает. Русское название. Местный диалект.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЗВС  Захват Выдающихся Сумасшедших? Решайте сами эту аббревиатуру, любители кроссвордов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кажется, правильнее “Сага о Форзацах”, но и в этом автор не уверен. Вряд ли Голсуорси, чистокровный ирландец, написал книгу о филологах. Скорее о футболе.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Здесь: уникум в смысле “универсальный кум” (как унитаз – универсальный таз).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

При всём своём опыте Борис налетел на простое недоразумение: народ до сих пор не перешёл на новое рублеисчисление и по старинке считал в “лимонах”. Сообрази он, что “лимоны” те же тысячи, всё могло быть иначе.

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/